«Партизанская богородица»

Партизанская богородица (fb2) - Партизанская богородица (Далеко в стране иркутской - 2) 868K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Франц Николаевич Таурин

Ф. Таурин Партизанская богородица Роман[1]

Мастеровые люди

1

Под берегом, в омуте, гулко плеснула рыба.

Сергей зажмурил натруженные глаза и отложил в сторону ручные тисочки с зажатой в них крохотной пружиной. Глянул на догоравшие в закатном пламени облака, проворчал:

— Не работа — грех один. Ни матерьялу, ни инструменту...

— Ни харчей, — добавил Корнюха.

Он сидел напротив Сергея, только не как тот на стесанном сверху сосновом кряже, заменявшем лавку, а прямо на земле, по-бурятски поджав ноги, и острым, косо сточенным сапожным ножом отделывал начисто шейку берданочной ложи.

— За такую работу не стоит и хлебом кормить, — с усмешкой возразил Сергей. Усмехнулся он одними губами и как-то мельком. Глубоко запавшие серые глаза были серьезны. Видать, думал о чем-то совсем другом.

И Корнюха понимал это, но он устал молчать.

— Да его и нет, хлеба-то. В обед остатний съели.

— И про это говорил, — заметил Сергей и вроде поморщился.

Корнюха обиженно шмыгнул ядреным носом, насупился и еще проворнее заработал ножом.

— Да ты, брат, обидчивый, — сказал Сергей.

Корнюха промолчал.

Сергей встал, потянулся, разминая одеревеневшую от долгого сиденья спину, подошел к откосу берега.

Только узкая багровая полоска напоминала об ушедшем солнце. В речную долину заползали сумерки, вода потемнела и загустела. Частые заросли тальника на острове за протокой слились с темной грядой дальнего леса, и казалось, что никакого острова и нет, а лесистый коренной берег подымался сразу за неширокой протокой. Ясную тишину теплого вечера дробило чуть слышное журчанье быстро бегущей воды да временами короткий плеск срывающихся с подмытого берега комьев сухой земли.

Далекий выстрел прозвучал громко и близко.

— Винтовка, — сказал Сергей и оглянулся на Корнюху.

Тот вскочил и с ножом в руке, с ложею в другой подошел к Сергею.

— Ну-ка, давай наведем порядок, — сказал Сергей.

Высокий крытый сеном шалаш заслонен от реки таловыми и смородиновыми кустами. Сергей с ходу, проворно пригнувшись, шагнул в шалаш. Корнюхе такой маневр был не по росту, да и ловкости Сергеевой у него не было. Он прополз в шалаш на коленках.

Разобрали постель — пласт кошмы, под ней полкопны сена. Под постелью западня. Сергей спрыгнул в яму.

— Подавай!

У Корнюхи руки длинные. Стал на колени посередке между лазом и сложенной у стенки шалаша грудкой берданок и шомполок и закачался, как маятник. Склонился вправо, взял из грудки ружье, перехватил в другую руку и, склонясь влево, осторожно, прикладом вниз, в яму его. За ним второе, третье... последнее.

— Остатнее.

— Считал. Давай сумку и весь прибор!

Корнюха, не вставая с колен, выбрался из шалаша, собрал инструмент в сумку, протянул Сергею.

— Всё.

— Не всё. Ложу забыл.

— Я ее вечером доделаю.

— Не вовремя приспичило. Давай сюда!

Корнюха невразумительно проворчал что-то себе под нос, но ложу отдал.

Сергей выбрался из тайника, опустил западню. Разостлали постель, как было. Корнюха покатался по ней, чтобы примять разворошенное сено.

— Чудак ты, — сказал Сергей, видя, что парень хмуро отводит глаза в сторону. — Ружье найдут, легче отбрехаться. К тому же дело есть. Сходи сети перебери. А то что за рыбаки, коли рыбы в запасе нет.

— И эту поставить?

На кустах, за шалашом, развешена для просушки сеть. Понимающий человек, глянув на нее, сразу определит, что владелец сети не деревенщина, а мастеровой из заводской слободы. Вместо каменных, завернутых в бересто грузил, по низу сети проволочные кольца, вершков полутора в поперечнике.

— Поставь, — согласился Сергей, но тут же спохватился. — Не надо. Пущай висит. Она нам заместо паспорта.

Корнюха, не прекословя, достал из шалаша белую плетенку, сработанную из ошкуренных таловых прутьев. Провел по ней ладонью, счищая присохшие блестки рыбьей чешуи. И вдруг, отшвырнув корзину, побежал к берегу.

— Едут!

— Не ори! — одернул Сергей. — Еще не знамо, кто едет.

— Кому еще? Роман. Хлеба везет.

Лодка уже отделилась от темени острова, и видна была фигура гребца, стоя работавшего веслом.

— Это не Роман, — сказал Сергей.

И в ту же минуту донеслись хорошо слышные в привольной тишине слова развеселой частушки:

Мой миленочек пригожий, Только ростом маловат. Целоваться несподручно...

— Палаша! — закричал Корнюха, заглушая певунью.

А она продолжала также звонко и голосисто, с чуть приметным привизгом на верхах:

Поменяла я миленка, Выбрала высокого. Да самой не дотянуться, Что же тут хорошего.

— В твой огород камушек, — сказал Сергей.

Но Корнюха, не слушая его, побежал вдоль берега встречать лодку.

«Взметнулся... — подумал Сергей, — однако я за Палашкой ничего не примечал. Похоже, пустой номер у парня...»

И тут же вернулся к своим тревожным мыслям. Почему не Роман?.. Неспроста это. Девку пришлось посылать...

За кустами, где-то совсем близко, захохотала Палашка. Смех у нее задорный, рассыпчатый, словно горох по полу. А Корнюха бубнил что-то, видимо, оправдываясь.

«Ну девка! — усмехнулся Сергей. — На боку дыру вертит. Совсем стреножила парня».

Палашка показалась из-за кустов, степенно вышагивая, с длинным веслом на плече. Корнюха шел чуть позади с холщовой котомкой в руках.

Завидев Сергея, Палашка бросила весло и с разбегу кинулась на шею сродному брату.

— Ой, братка, соскучилась я по тебе. А уж Лиза-то! Только нас таится, а как одна, все плачет. И Кузька все донимает: где папаня?

— Ну ладно. Ты про дело сперва. Пошто Роман не приехал?

— Ой, братка, забрали его. Вчера увели в каталажку. А седни с утра по слободе рыщут. На дорогах постовые. Я по задам ушла. И то, кажись, заметили...

— По тебе стреляли?

Палашка дернула плечиком.

— Не знай. Мимо уха пролетела, не успела спросить. Пес ее знает... А дедушка Семен Денисыч велел тебе сказать, чтобы ехал седни в завод. Слышь, — она понизила голос, хотя, кроме их троих, на много верст кругом не было ни одной живой души, — партизаны должны подойти. Отряд... вот забыла, кажись Бурова...

— Бугрова, — поправил Сергей.

— Вот-вот, Бугрова. Семен Денисыч и велел: скажи ему, что надо ему быть в заводе. Только сказал, чтобы домой не ходил, а к нему прямо.

Лицо Сергея построжело.

— Лиза знает?

— Что ты, братка! Или я не понимаю! — обидчиво воскликнула Палашка. И тут же спросила с обычной живостью: — Сейчас поедете?

Сергей, чуть сдвинув рыжеватые брови, пристально посмотрел на Корнюху.

— Тебе, парень, однако, остаться надо.

— Сергей Прокопьич! — взмолился Корнюха. — Неужто я там не сгожусь! — рывком поднял двухаршинный сосновый кряж и с силой шваркнул его о землю.

Сергею и самому не хотелось обижать товарища.

— Опять же, оружие негоже без догляду бросать.

— Сергей Прокопьич, — еще жалобнее повторил Корнюха, хотя уже понял, что не хватит совести у Сергея оставить его здесь, — кто станет в пустом шалаше шариться!

— Да и ветка[2] троих не подымет, — продолжал Сергей, сам прикидывая, сколько времени займет двойная переправа.

— Подымет! — сказала Палашка решительно.

Корнюха готов был ей в ноги пасть.

— Ну, коли так, тогда уху варить! — распорядился Сергей. — С пустым брюхом в дорогу скучно. Хлеба-то привезла?

— А то нет, — с достоинством ответила Палашка и ткнула в бок повеселевшего Корнюху: — Ну, рыбак, где твоя рыба?

— Рыба будет! — Корнюха подхватил с земли плетенку, подбросил ее вверх, поймал на лету и, вконец осмелев, кивнул Палашке:

— Пошли!

— Сети все сыми, — сказал вдогонку Сергей.

Корнюха обернулся.

— Поди, в одной на уху достанет.

— Сколь уж там будет. А сыми все!

— Там и развесить? — спросил Корнюха.

— Сюда неси.

Корнюха хотел еще что-то сказать, но понял: не зря заставляют его тащить мокрые сети, — и согласно мотнул головой. Шагнул к Палашке, намереваясь обнять ее, но она, прыснув, увернулась и побежала от него.

— Чего кинулась? Не там сети-то! — рассердился Корнюха.

— А ты не балуй!

Но, видно, не очень она боялась его. Подошла и усмехнулась:

— Чего встал-то? Пошли!

В одиночестве легче собраться с мыслями... А мысли разбегаются надвое. И не знает Сергей, то ли радоваться вестям, привезенным Палашкой, то ли тревожиться...

Партизаны подходят... стало быть добрался до них Санька Перевалов. Насилу дождались... Да, видно, не одни мы ждем. И господин штабс-капитан дознался. Романа-то забрали. Может, и не одного... Хорошо, что старик известил... Рана уже поджила. Плясать еще нельзя, а ходить можно...

Рыбы было столько, что Палашке одной бы и не донести. И несли они наполненную с верхом плетенку вдвоем. Другой рукой Корнюха придерживал перекинутые через плечо мокрые сети.

— Добрый улов! — похвалил Сергей, когда Палашка высыпала рыбу на траву, неподалеку от едва курившегося костерка.

Серебристые сорожки и ельцы, которых было больше всего, уже уснули. Нарядные полосатые окуни топорщились и подпрыгивали. Изогнувшаяся полукольцом пятнистая щука судорожно заглатывала воздух.

— Сети развесить? — спросил Корнюха.

— Неси в лодку, — ответил Сергей, — и рыбу туда же. Ты, сеструха, отбери на уху окуньков покрупнее, а остальную сложи в плетенку. Он за одним в лодку отнесет.

— Потом и унесем, — возразил Корнюха.

— Неси, пока светло. Потом темень будет. Месяц еще не народился. Да уложь там как следует. Сети в нос, рыбу в корму.

Пока Корнюха ходил к лодке, Сергей принес хворосту, взбодрил костер, а Палашка примостилась на сосновом сутунке чистить рыбу.

Уколола руку и сказала с досадой:

— До чего же этих окуней скрести муторно!

— Зато уха хороша, — заметил Сергей, достал из шалаша ведерко и пошел по воду.

Уха — круто посоленная, заправленная пером полевого лука и молодой картошкой — удалась на славу.

— Эх, ушица! — крякнул Корнюха, хватив с пылу горячей. — К этой ушице бы стакашек первачу!

— Может, спиртику? — подсказал Сергей.

Корнюха только вздохнул.

— Молодец, сеструха! — похвалил и Сергей. — Муженька наживешь, за таку стряпню на руках носить будет.

— Только за стряпню? — скромно спросила Палашка.

— Я бы... — начал было Корнюха, но Палашка тут же строго цыкнула на него:

— Ну, ты! Скажу вот Варьке, что на меня глаза пялишь, она тебе даст выволочку.

— Что мне Варька? — возмутился Корнюха. — Что есть, что нет!

— Знаем мы вас. Все такие. «Что есть, что нет!» — передразнила Палашка. — A при ней про меня так же скажешь.

— Палаша! Да я...

— Помолчи! — оборвала Палашка. — А то костью подавишься. Возись тогда с тобой.

Корнюха, наконец, догадался, что словом эту языкастую не перешибешь. Сплюнул сердито в сторону и еще старательнее заработал ложкой.

2

Ночь выдалась темная, как по заказу.

Потянувший с низовьев реки не по-летнему стылый ветер пригнал облака и погасил звезды.

В лодку усаживались ощупью.

— Проходи в нос! — сказал Сергей Палашке.

— Нет, братка. И я в греби. Скорей доедем, — и уже строго Корнюхе: — А ну подвинься! Ишь, разлегся!

Сергей уселся в корму, оттолкнулся гребком. Черная вода казалась вровень с бортами. Коснулся кончиками пальцев теплой воды, сказал:

— Гребите ровнее, без озорства. Запасу всего на ладонь.

Гребцы не сразу приноровились друг к другу. Потом Корнюха убавил замах, и лодка пошла ровно.

Палашка с Корнюхой переговаривались вполголоса, а Сергей, не слушая их, ушел в свои думы.

И даже не о том, как миновать выставленные карателями посты и благополучно пробраться в слободу, — это дело не так хитрое, — о том, что сейчас в слободе... и как завтра дело повернется... Один ли Роман в каталажку попал или всю рабочую дружину взяли?.. Много ли партизан подходит и хватит ли сил выбить из завода карателей?..

А Палашка с Корнюхой уже не береглись, разговаривали в полный голос.

— Хорошо на большой воде ночью, — говорила Палашка. — И страшно, и хорошо. Вот как есть в книжке читала я. «Тамань» называется.

— Что за атамань, — не понял Корнюха.

— Не атамань. «Тамань». Сочинение Лермонтова.

— Не русский?

— Русский.

— Где же русский! — заспорил Корнюха. — Всяко фамилие от прозвища. У тебя, к примеру, Набатова, от слова, значит, набат. А мое — Рожнов, от слова, стало быть, рожон. А что такое лермон?

— А что такое рожон? — не уступала Палашка.

— Ну вот... — замялся Корнюха, — говорят еще: супротив рожна попер.

Палашка фыркнула.

— Вот отчего ты такой супротивный да поперешный.

— Хватит! — тихо, но строго сказал Сергей. — Ночью по воде далеко слышно. И гребите аккуратнее.

Двое на скамье переходят на шепот. Корнюха бубнит, как потревоженный шершень. Палашкин торопливый шепоток нет-нет да и прорвется в голос.

Молодежь!.. Не обучила еще жизнь опаске...

И, подумав так, вспомнил Сергей, что и сам не стар еще, только вот успел отвоевать сполна четыре года... А один окопный за семь домашних поверстан... Уж вроде досыта навоевался, и в Мазурских болотах, и в Карпатских горах, нет, довелось еще... не отходя от дому. Только и разницы, там по нужде, здесь по своей охоте... Поди-ка по охоте. И тут по нужде. Тогда воинский начальник лоб забрил. Теперь своя совесть, злость своя человечья посылает. А это штука такая — постарше воинского начальника... Тяжело вот только, что семья рядом...

И вспомнилось, как тогда весной, когда уходил в тайгу с заводскими ребятами, страшно, не своим голосом закричала Лиза: «Убей! Убей меня! И Кузьку! Не могу я больше одна!.. Не хочу!» Ухватила руку, и пальцы ровно окостенели у него на запястье... Припала губами к руке. «Не оставляй нас!»... Гладил ее по голове, по плечам — плечи дрожь бьет, — уговаривал. Ничего не слушала. «Четыре года у смерти вымаливала! Не пущу, не отдам!»... Рванулся, а идти не посмел. По полу за ним поволоклась. Старик Денисыч подошел, молча пальцы разжал. У него в руках билась и кричала. Долго стоял в ушах ее крик...

...Выбили беляков с завода, пришел домой раненый, на костыле. Всю ночь не спала, глотала слезы. С той поры куда веселье ушло, тихая стала, молчаливая... Когда про карателей слух прошел, сама торопила уходить. Просила: «Кузьку пожалей. Не вертайся, покуда беляки здесь». Хорошо, что Палашка ничего ей не сказала...

Хорошо... а вот руку бы дал отрубить, чтобы зайти к ней, успокоить, приласкать... Нельзя!.. Бог даст, придет и наше время...

Оголовье острова осталось позади. Выплыли на главное русло. Здесь ветер гулял привольнее. Глаза привыкли к темноте, и различимы стали гуляющие по гребням беляки.

Сергей направил лодку в разрез волны. С бортов перестало заплескивать, но с носу все чаще залетали крупные брызги. В корме заплескалась вода.

— Худо дело, ребятишки, — сказал Сергей. — Купаться нам недосуг.

— Котелок есть, — вспомнила Палашка, — достань, братка!

Сергей подал ей котелок. Она осторожно встала, освобождая Корнюхе место, подобрала подол сарафана и, присев на корточки, принялась вычерпывать воду.

— Напугалась...

— За тебя, — огрызнулась Палашка. — Один красавец в заводе и тот утопнет.

— Еще и тебя вытащу!

— Были бы одни, показала б тебе, кто кого вытащит, — пригрозила Палашка.

Корнюха вместо ответа так рванул весла, что Палашка едва не опрокинулась навзничь.

— Полегче, парень! — предупредил Сергей. — Воды в реке много.

Перевалили стрежень. Укрылись от ветра под береговым откосом. Волна утихла.

— Теперь навались, — Сергей направил лодку вдоль берега, вверх по реке.

— Не туда, однако, плывем, — заметил Корнюха, — взвоз-то ниже.

— По дороге далеко, ногу поберечь надо, — возразил Сергей, — подберемся по речке до камышей.

Он не стал объяснять, что так надежнее: если лодку проводили выстрелом, вполне могли и встретить. Да и входить ночью в слободу надо не по большой дороге. По речке Камышовке можно подняться почти до заводской запруды, а там кустами и огородами пробраться к избенке Семена Денисыча.

3

Задами, по огородам, пробирались гуськом: впереди Сергей, за ним Палашка с тяжелой сумкой в руках, замыкающим — Корнюха с топором наготове. Уже начало светать, и Сергей корил себя, что плохо рассчитал время. Выручали высокие кусты смородины. В огороде Семена Денисыча они росли особенно густо.

«Сейчас залает, проклятущий!» — вспомнил Сергей про свирепого дедова кобеля.

Но, видно, дед догадался с вечера прибрать пса. Окно открылось сразу, после первого стука. Их ждали. Дед свесил за окно окладистую серую бороду.

— Влезешь? — спросил Сергея и, разглядев Корнюху, сказал: — Подсоби!

— И вы тоже! — махнул рукой, когда Сергей, бережно перенеся ногу через подоконник, уселся на лавку.

— Я домой, дедуня, — отозвалась Палашка.

— Говорю, влезайте! — строго сказал дед.

— Я сама. — Палашка оттолкнула Корнюху и проворно юркнула в окно.

Труднее всех пришлось Корнюхе, но и он забрался.

— Бабы наши на повети спят. Ступай к ним. — Семен Денисыч пропустил Палашку вперед и вышел за ней.

Немного погодя лязгнул засов и послышался радостный лай ластящейся собаки.

— Кобеля спустил, — сказал дед, входя в избу. — Теперь никто не подкрадется.

Но все же отвел гостей в дальний от окна угол.

— Теперь, поди, можно закурить? — спросил Корнюха жалобно.

— Кури, — смилостивился Сергей.

— Кисет потерял, — голос Корнюхи стал еще жалобнее.

— Пользуйся! — Дед протянул ему кисет и сам набил трубку. — А дело, стало быть, так повернулось. Прислал Санька весточку. Роману. Что придут, стало быть, партизаны. Отряд небольшой у них и оружие простое, крестьянское. Шомполки да берданы. Им, стало быть, помога наша нужна. Роман стал дружину собирать. Из тех, кто в заводе остался. За тобой посылать не велел. У него, говорит, рана, да и на примете он. К Лизавете-то твоей наведывались: «Где мужик?» Ну, она, как велено было, объяснила, дескать уехал к родне в Шаманову... Да, стало быть, ждали мы партизан и не дождались. А беляки ждать не стали. Или продал кто, или про партизан прознали, только вчерась ночью забрали Романа. Ивашку Стрельникова тоже и латыша, длинного рыжего, с тобой в литейке работал...

— Яна! — с изумлением воскликнул Сергей. — Так он вернулся?

— То-то вернулся. На свою голову. Вот, стало-быть, их забрали... Да... — Дед снова подпалил свою вонючую трубку и, причмокивая, раскурил ее.

Сергеи закашлялся.

— Табачок у тебя. Клопов морить!

Дед обрадовался, словно похвале.

— Жуковский! Вторая гряда от бани.

— Троих, значит, взяли? — спросил Сергей, отодвигаясь от дедовой трубки.

Денисыч покрутил головой.

— Больше, однако. В холостежном бараке живой души не осталось... Може, попрятались... Хошь так, хошь этак, без головы остались.

— Когда ждешь партизан, Денисыч?

— Не о них речь, Серега. Под вечер, как Палашка уплыла, известили меня. На площади два столба с перекладиной поставили.

— Виселицу!

— Ну. И еще известили: в обед седни вешать будут. Так что партизан дожидать нам недосуг.

Сергей раздумывал недолго.

— Буди, Денисыч, Палашку.

Корнюха схватил Сергея за руку.

— Куда ее ночью! Солдаты, как кобели, рыщут. Я пойду!

— И ты! — и кивнул старику. — Иди, Денисыч.

Палашке смерть как хотелось подкусить сродного братца, что вот, мол, таитесь от меня, а не обошлись, позвали, — но она не посмела.

Голос Сергея был строг и сух.

— Позвать надо сюда Синицына Федьку и мастера Василия Михалыча. Знаешь, где живут?

Палашка поспешно кивнула.

— Знаю.

— Если дома нет, узнай, где. Найди. Очень это важно, сеструха. По пустякам не погнал бы тебя в такое время. Корнюха с тобой пойдет.

— На что он мне! — отмахнулась Палашка по привычке насмешливо, но в душе поблагодарила брата. Широкие плечи Корнюхи и пудовые его кулаки в такой рисковой прогулке были очень даже кстати.

— Идите по улице, не таясь, — напутствовал Сергей Корнюху. — Встретится кто, приголубь девку. Сумеешь, поди. А если что, бери удар на себя. Она должна дойти!

— Небось дойдет! — сказал Корнюха и отвернул полу молескиновой куртки.

Слабый отсвет дедовой носогрейки тускло блеснул на стылом лезвии широкого Корнюхина топора.

4

Дощаной короб, доверху наполненный хрустким древесным углем, провезли на вагонетке прямо в ваграночное отделение.

Литейный мастер Василий Михалыч остановил идущих мимо с порожними носилками рослых парней. Сказал им что-то коротко.

— Понятно! — ответил шедший передним, лохматый, с озорными, светлыми навыкате глазами и, словно отряхивая руки, бросил носилки.

— Ну, ты, поаккуратнее! — проворчал Корнюха. Поднял носилки, отнес и положил на кучу формовочной земли.

Василий Михалыч, сохраняя озабоченное выражение на закопченном усатом лице, обождал, пока Корнюха присоединится к ним, и повел парней в ваграночную.

Проходя мимо Сергея, склонившегося над опокой, сказал вполголоса:

— Лишних гони!

Сергей молча кивнул, с натугой приподнял опоку и поставил ее в дверях, загораживая проход.

И вовремя. К дверям уже метнулся юркий, вечно ухмыляющийся Степка Куцавейкин.

— Тебя куда черти несут! — с неожиданной яростью рявкнул Сергей. — Не видишь, опока!

— Василий Михалыч настрого наказал... — с виноватой ухмылкой оправдывался Степка, сам примеряясь, как бы проскочить мимо заслонившего проход Сергея.

Но мастер уже заметил Степку и подошел сам.

— Тебе чего?

Степка ляпнул первое, что на ум пришло:

— Песок тамо привезли, дак куда сваливать?

— У тебя что, свово дела нет! — прикрикнул на него мастер.

Степка отошел с обиженным видом.

Василий Михалыч усмехнулся в вислые усы.

— Обожди! — поманил к себе Степку, написал несколько слов в крохотной книжечке, вырвал листок. — Беги на главный склад. Да побыстрей. Одна нога там, другая здесь!

Степка заглянул в листок.

— Дак не донести!

— Коня запряги. Чего окаменел? Сказано, быстро надо!

Степка встрепенулся и засеменил к выходу.

— Вонючка паршивая! — заметил Василий Михалыч, проводив Степку взглядом.

Подошли Корнюха и лохматый парень с озорными глазами.

— Полный порядочек! — доложил лохматый Василию Михалычу.

— Добро! Шагайте на работу.

— Сказать мужикам-то? — напомнил Корнюха.

— Кому надо, знают, — строго ответил мастер.

— Сколько привезли? — спросил Сергей, когда Корнюха с товарищем вышли из ваграночной.

— Четырнадцать берданок и восемь централок.

— И патроны?

— Патронов хватит.

— Ну, в добрый час! — сказал Сергей после короткого молчания. — Сам пойдешь к штабс-капитану?

— Как решили.

— Решили-то решили... — произнес Сергей в раздумье. — А не надо бы тебе, Михалыч, свою голову совать. Она еще нашему делу шибко пригодится.

— Другого нельзя, — возразил старый мастер. — У них, почитай, я один без подозрения. Иначе самого сюда не выманишь.

Сергей и сам понимал, что старик прав. Но все же не удержался:

— Опасаюсь за тебя, Михалыч.

Василий Михалыч улыбнулся по-стариковски незлобиво и мудро. Потрепал Сергея по плечу.

— Не нами сынок, сказано: двум смертям не бывать...

Такую хитрую шестерню — с зубцами на конус — Сергею еще не приходилось отливать.

Неужто первый блин комом?.. Нет, вроде удалась отливка.

И, прихватив тряпкой не остывшую еще шестерню, Сергей перенес ее на верстак к окну. Осмотрел внимательно, выругался сквозь зубы, сплюнул на сторону. Так и есть! На внутреннем ободке щербина. Глубокая. Расточкой, однако, не снимешь... Незадача!..

Задумался, не заметил, что лохматый Лешка уже второй раз окликнул его.

— Сергей Прокопьич!

— Ну? — отозвался, не оглядываясь.

— Собираются. Пошли!

— Слышу...

— Чего ждешь-то?

— Раковина... язви ее...

— Да ну ее к такой матери!..

Глаза у Лешки и недоумевающие, и злые. И словно сам себя увидел его глазами. Махнул рукой.

— Пошли, Алексей!

В просторном корпусе литейки непривычно людно. И вдоль закопченных, из дикого камня сложенных стен, и посреди цеха — везде мастеровые, кучками по пяти, по десяти человек.

Не только свои — литейщики. Пришли из соседнего, самого многолюдного механического цеха. И с рудного двора. И из листопрокатного.

В каждой кучке свой разговор. Но сдержанный, вполголоса. И оттого что отдельных голосов не слышно, кажется, что это тревожно гудит разворошенный улей.

Широкие, как ворота, двери литейки распахнуты настежь. В квадратный проем льется поток голубого света. Но плотно утоптанный земляной пол, черные кучи формовочной земли, пыльный потолок и дымные стены гасят поток света, и в углах огромного цеха стоит пасмурный полумрак.

Наконец в светлом квадрате появляется высокая фигура, туго перехваченная крест-накрест ремнями. На одном боку шашка, на другом — деревянная кобура маузера. За офицером еще двое — шашки на боку и короткие кавалерийские винтовки за плечами.

Гул смолкает, и все головы поворачиваются к дверям.

Офицер на мгновение задерживается в дверях и ровным пружинистым шагом идет вперед.

Люди расступаются перед ним, а стоящие вдоль стен подтягиваются к середине цеха.

Все знают, что делегатом от рабочих пошел к штабс-капитану старый мастер Василий Михалыч. И все видят, что его нет.

И тишина в цехе становится такой напряженной, что даже франтоватое позвякиванье офицерских шпор рвет ее в клочья...

Сергей шепнул что-то на ухо Лешке. Тот, кивнув, скрылся в толпе.

Офицер с сопровождающим прошел на середину цеха, в центр круга, образованного расступившейся толпой.

Офицер молод, строен и, пожалуй, красив. Если бы не цепкие, сверлящие, близко сведенные к переносью глаза. И злой, не по-мужски маленький рот. И телохранители его — парни хоть куда. Рослые, но не грузные, а собранные. У обоих из-под фасонисто надетых фуражек — чубы. У одного — светло-рыжеватый, у другого — угольно-черный. И физиономии сытые, румянец во всю харю.

Офицер встал на перевернутые носилки. Неторопливо поворачивая голову, окинул взглядом заполнившую цех толпу. Сказал негромко, но внятно:

— Мастер вашего цеха передал мне, что вы желаете обратиться с просьбой. О чем вы просите?

— А где он, мастер-то? — крикнул кто-то из толпы. — Куда упрятали?

— Кто это крикнул? — так же негромко, но отчеканивая каждое слово, спросил штабс-капитан. И уже чуть повысив голос: — Я спрашиваю, кто кричал?

В круг протиснулся Сергей Набатов.

Штабс-капитан скользнул по настороженному лицу рабочего, по мятой, давно не стираной робе, задержался на кровоточащей ссадине у запястья левой руки и, вскинув голову, уперся взглядом в самое переносье Сергея.

— Ты?

Сергей выдержал взгляд.

— Кричал не я. Но тоже хочу спросить: где наш мастер?

— Где? — почти вкрадчиво повторил офицер. — Могу удовлетворить вашу любознательность. Там, где ему и надлежит быть. Под замком. Вместе с остальными агитаторами и бунтовщиками. Что вас еще интересует? У вас были, кажется, еще и просьбы?

У Сергея только чуть приметно обозначились желваки.

— Мы ждем, что вы освободите беспричинно арестованных наших товарищей.

— Ах, вот вы о чем просите! — с веселой небрежностью произнес штабс-капитан.

Сергей и тут не повысил голоса.

— Мы не просим. Мы требуем!

Игривое выражение сбежало с худощавого породистого лица штабс-капитана. На щеках и на лбу преступили красные пятна.

— Кто мы? Кто тебя уполномочил за всех говорить! — и резко махнул рукой: — Взять!

Стоявший справа солдат с рыжим чубом сделал шаг вперед.

Но не успел и коснуться Сергея, как из толпы крикнули с угрозой:

— Не трожь!

И в ту же минуту тесное кольцо до того смирно стоявших людей ощетинилось берданочными и ружейными стволами.

— Отставить! — закричал, срываясь в натуге, штабс-капитан.

Никто не шелохнулся. Черные колечки стволов так же неподвижно смотрели в лицо.

— Пулеметы наготове, — пригрозил штабс-капитан. — Ни один живым не уйдет!

— Это точно, — сказал стоявший в переднем углу сутулый зобастый старик, — свою кровь, поди, отвык жалеть, а нашу и подавно. Такая ваша волчья порода.

— Очистить дорогу! — скомандовал штабс-капитан, по-своему истолковавший слова старика.

Сергей шагнул вперед.

— Не спешите, господин офицер! Вы в наших руках. Но нам вашей крови не надо. Мы вас отпустим. Если вы согласны на два условия. Первое: освободить всех арестованных. Второе: очистить слободу. Даем час на сборы.

Штабс-капитан не мог поверить своим ушам. Наивность рабочего вожака поразила его.

«Дурак! Только бы выбраться из этой западни. А там... заговорят пулеметы!..»

Но надо было делать игру, и он проговорил с усмешкой:

— Не много ли берете на себя, господа!

— Хватит зубы скалить! — закричали из толпы.

Сергей поднял руку. Но сказать ничего не успел. Звук далекого выстрела остановил его на полуслове.

Выстрел слышали все.

Но истинное его значение понял один штабс-капитан.

— Я принимаю ваши условия! — сказал он надменно.

— Смотри, ваше благородие, не вздумай хлюздить! — предостерег зобастый старик.

— Слово офицера! — с достоинством произнес штабс-капитан. — Ни один из приговоренных не будет повешен.

Сергей дал знак, и толпа расступилась.

Штабс-капитан, чеканя шаг, как на параде, пошел к выходу. За ним, видимо, опасаясь получить пулю в затылок, торопливо кинулись чубатые телохранители.

5

До конца дней своих корил себя Сергей за постыдную доверчивость.

Можно было взять в оправдание неосведомленность свою: о набеге партизан Смолина он, да и никто из заводских, не знал. А штабс-капитан знал. Потому и лошади были у него заседланы. Потому и в литейную пришел. Как в разведку: выведать хотел, знают ли рабочие о подходе смолинского отряда.

Но не в этом главное. Главнее в том, что стал Сергей штабс-капитана мерить на свой аршин. Вот эта ошибка кровью и отлилась...

..Всего считанные минуты и митинговали-то. Только и успели выбрать Сергея командиром рабочей дружины. С дальнего конца слободы, в березовой роще — с той же стороны, что и первый выстрел, — грянул нестройный залп.

— Кто с оружием — за мной! — крикнул Сергей.

Когда выбежали из литейной, первое, что увидели, — клубы пыли вдоль дороги. Отряд карателей на полном скаку уходил в сторону Братского острога.

За колонной, отстав на сотню сажен, с тревожным ржанием резкими махами мчалась гнедая неоседланная лошадь. Наперерез ей на дорогу выбежал человек, размахивая длинной жердью. Лошадь взвилась на дыбы, круто повернула обратно. И тогда разглядели, что за ней волочится привязанный к хвосту человек.

Сергей, Лешка и еще несколько рабочих кинулись вдогон. Но не они остановили лошадь. Из узкого проулка, со стороны пруда, выехали на крупной рыси два всадника. Передний, в высокой папахе, перехваченной наискось красной лентой, привстав на стременах, мгновенно оценил обстановку. Резко послал вперед своего приземистого серого коня, сорвал с плеч винтовку и, поравнявшись с гнедой, уже запаленной от быстрого бега лошадью, выстрелил ей в голову.

Лошадь тяжело рухнула на всем скаку.

Когда Сергей подбежал, неизвестный всадник в папахе с красной лентой уже стоял на коленях над изуродованным трупом.

От синей рубахи остались только рукава на связанных за спиною руках. С углов торчащих локтей мясо содрано до кости. Грудь в кровоподтеках и рваных ранах. Лицо, как коркой, покрыто замешанной на крови грязью.

Только по курчавым темно-рыжим волосам признал Сергей заводского вожака Романа Незлобина.

Партизан в папахе еще раз припал ухом к истерзанной груди.

Встал и сплюнул в досаде:

— Амба! Зря коня загубили...

— Ты не коня жалей! — со злобой глядя на него, закричал Сергей. — Не коня! Знал бы, какой человек был! Большевик!

— Большевиков у нас в отряде трое, — бросил партизан в папахе, — а коня такого нет ни одного.

Хлестнул плетью по лошадиной туше и неторопливо, враскачку пошел к своему Серому, который мирно пощипывал проросшие сквозь прутья плетня, припорошенные дорожной пылью длинные стебли пырея.

Остальные четверо арестованных и с ними старый мастер Василий Михалыч были зарублены шашками.

Штабс-капитан сдержал офицерское слово.

Ни один не был повешен.

Знаменитый на всю Россию...

1

Ганьку Петрова раздели догола. Он стоял, зябко подрагивая толстыми ляжками, и поеживался не то от холода, не то от забористых шуток.

Надзиратель Чибисов принес юбку.

Отдавая Брумису, который был и режиссером, и костюмером, а также суфлером и гримером, сказал:

— Не порвите или, упаси бог, не замотайте. А то мне баба такую выволочку даст...

— Ты бы, служивый, замест юбки хозяйку свою сюда самолично представил, — посоветовал кто-то из артистов.

Предложение встретили одобрительным гоготом.

Брумис сдвинул белесые с рыжинкой брови, метнул укоризненный взгляд. Излишнее веселье могло вызвать подозрение тюремного начальства.

— Очень благодарю вас, господин надзиратель, — сказал он, произнося каждое слово с той тщательной правильностью, с какой говорят на неродном языке.

Ганька натянул принесенную надзирателем синюю бумажную юбку. Но не через голову, как надела бы женщина, а так, как надевают штаны.

— Не выйдет из тебя доброй бабы, — заметил все тот же весельчак.

В ответ Ганька соблазнительно пошевелил бедрами.

Кофточкой послужили Ганькины же кальсоны. Когда их натянули на руки, получилась кофта с великолепными буфами и запасом емкости для подушки, с помощью которой Ганьке сформировали роскошный бюст. Сложенное вдвое выношенное тюремное одеяло заменило персидскую шаль и прикрыло все грехи в изысканном туалете городничихи.

Немалые хлопоты вызвала также костюмировка городничевой дочки. Но с дочкой все же было проще: ей не полагалось столь пышной фигуры. Сам городничий был одет в потрепанный китель с бумажными погонами. Его руководящее должностное положение подтверждала висевшая на боку шашка. Точнее, ножны: дать в руки арестанту, тем более политическому, оружие, — было, конечно, невозможно.

Остальные чиновники были в партикулярном платье. А унтер-офицерская вдова даже в штанах.

Румянами (толченый кирпич) и белилами (толченый мел) каждый артист умащивал себя сам. Брумис только завершал образ: наводил углем брови, подглазины и морщины и приклеивал пеньковые бороды и усы.

Занимался он этим в дальнем углу барака, отгороженном тремя сшитыми вместе одеялами и служившем и гримировочной, и кулисами.

Сцена была рядом, на нарах.

Накладывая грим, Брумис давал каждому артисту соответствующие наставления.

Огромному, с квадратными плечами городничему он сказал:

— На первый окрик не будем выходить. Дождемся, пока зайдет в камеру сам. Ты, Иван Анисимович, берешь за шею, я связываю руки. Дальше все, как условились. Если я сгорю, команду принимай на себя... Усы крути осторожно. Клей плохой.

Ляпкину-Тяпкину — горбоносому, сухощавому и верткому Азату Григоряну — велел лечь рядом с Иваном Анисимовичем и припасти тряпку, — заткнуть рот надзирателю.

А городничихе — Ганьке Петрову — напомнил:

— Нож в стене под нарами. Спрячешь в сапог. Гляди в оба глаза на Казаченко. Будет мешать, кричать — убей!

— Будет сделано, Владимир Яныч! — заверил Ганька, и, заметив проталкивающегося среди арестантов надзирателя, скорчил рожу и воскликнул хриплой фистулой: — Ах, какой пассаж!

Наконец все были загримированы и проинструктированы.

Опустили занавес. То есть, два арестанта вскочили на нары и растянули прикрепленные к шестам одеяла. Зрители заняли места: в первых рядах, на лавках, надзиратели, за ними, стоя, сбившись тесной толпой, их поднадзорные.

— А ну начинай!

— Не тяни нищего за суму! — раздавались в толпе нетерпеливые возгласы.

— Занавес! — распорядился Брумис.

Парни спрыгнули с нар, положили занавес на пол и сами уселись тут же, поджав ноги.

Открылась сцена, и на ней городничий в кителе с бумажными эполетами и вокруг него — пестро одетые чиновники.

Городничий откашлялся и произнес внушительным густым басом:

— Я пригласил вас, господа, с тем, чтобы сообщить вам пренеприятное известие. К нам едет ревизор...

2

Брумис проснулся задолго до прихода надзирателя.

Это и лучше. Можно еще раз все продумать. Но всё, до самых малозначащих мелочей, уже продумано... И как ни заставлял себя обратиться мыслями к предстоящему через час, много полтора, — непослушная мысль то заскакивала вперед, то напротив, опрокидывалась в прошлое...

И он то видел себя и своих товарищей на свободе, надежно укрытых в глухой, никем не хоженой тайге, отыскивающих по звездам путь на север к низовьям Ангары, в вольные партизанские волости, не подвластные ни колчаковским карательным отрядам, ни их чешским пособникам... то бродил сопливым еще мальчонкой по совсем другим, таинственно чинным лесам далекой своей родины...

Тогда ему — маленькому мальчугану, сироте, из милости взятому на воспитание дальними родичами, эти дубравы, где пас он отъедающихся желудями свиней, казались дремучими дебрями...

А потом пришлось повстречаться с сибирской таежной глухоманью, и те далекие леса детских лет казались теперь светлыми, прозрачными, радостными...

Но они были так далеко...

Жизнь швыряла Брумиса из края в край обширного Российского государства.

Подростком батрачил в родной Курземе, по гроб запомнил едкий запах свиного хлева и горький привкус ячменного хлеба...

Юность прошла в закопченной котельной у ненасытной топки дряхлого пароходика, неторопливо ползавшего из Риги в Либаву, иногда в Ревель.

Потом долгие годы службы в царском флоте. Та же лопата кочегара, только топка больше и прожорливее, да за бортом не балтийские, а тихоокеанские волны, да постылая муштра, а временами и боцманские зуботычины...

Там, на флоте, и приобщился к «политике». Успел попасть под подозрение. Выручили Цусима и японский плен.

Первая революция прошла стороной. Знал о ней лишь понаслышке. Но зерна были заложены еще в матросском кубрике, проросли в японских бараках для военнопленных и, когда вернулся из плена, дали ростки.

Потому и мотался с завода на завод — из Риги в Екатеринбург, из Екатеринбурга в Саратов, — пока не попал в черные неблагонадежные списки.

От германского фронта избавила Цусима. В битве, похоронившей военно-морской престиж Российской империи, Брумис лишился трех пальцев на левой руке.

На второй год войны был арестован на маевке, просидел шесть месяцев в одиночке саратовской тюрьмы и был выслан в Восточную Сибирь. Здесь местом жительства определили ему заштатный городишко Тулун. Работал слесарем на лесопильном заводе.

Летом семнадцатого года вступил в партию большевиков и в Красную гвардию. После Октября был членом Совета рабочих депутатов. Когда станцию и город заняли чехи, остался в подполье. По беспалой руке был опознан и после короткой комедии военного суда очутился в пересыльной тюрьме знаменитого на всю Россию Александровского централа...

...Барак пересыльной тюрьмы — не камера-одиночка. На сплошных нарах бок о бок полсотни человек. Народ пестрый. Вроде все за политику посажены, но сразу видно: по-разному дышат. И не только в партийной принадлежности дело. Есть и такие, что и не думали активно бороться против Колчака, которым любая власть — власть, где уж с ней спорить или, упаси боже, супротивничать ей. И попали за ограду централа нечаянно. Кто не вовремя задержался в мастерской, когда там собирались дружинники, кого видели разговаривающим с «комитетчиком», кого просто зацепили на улице в поздний час... Такие «невинно» пострадавшие опасны своей растерянной подавленностью, своим малодушием. Из них тюремное начальство вербует осведомителей, свои «глаза и уши». Есть и горячие головы, которые, не таясь особо, подбивают на восстание и побег... И такие опасны. Сами исчезают, неведомо куда, — на утренней перекличке был, а на вечерней его и не поминают. И не только его, а глядишь, и его соседа по нарам, справа или слева...

Брумис держался осторожно, внимательно присматривался. В разговоры не встревал. На вопросы: «Как и почему?» отвечал коротко, что вины за собой не знает, а взяли, вероятно, за то, что был когда-то выбран в совет. Ходил, как и прочие, на разные хозяйственные работы: ремонтировал бараки, пилил и колол дрова. Два раза посылали «на волю» — убирать хлеб. У начальника тюрьмы были свои «дела» с местными богатеями. Работать «на воле» — это вроде и не работа, а праздник: хоть на несколько часов вырваться из опостылевших тюремных стен. Но посылали не каждого, не всех подряд, а по выбору. Начальник караула на утренней перекличке, проходил вдоль строя и тыкал пальцем: «Выходи!» Кому сказано, три шага вперед, а оставшиеся в строю смотрят тебе в спину с завистью.

Два раза вызвали и Брумиса. И оба раза, когда начальником караула был прапорщик Ваганов. Арестанты Ваганова боялись, пожалуй, больше других офицеров. Хоть и не дрался. Взгляд пронзительный, строгий. Голос резкий, прикрикнет — словно плетью стегнет. И почему он Брумиса наряжал на «вольные» работы, никому непонятно было. За тюремные ворота выпускали только старожилов, так сказать, проверенных. А Брумис в пересыльной всего без году неделю.

Почему караульный начальник проявил к нему такое внимание, Брумис узнал от самого Ваганова.

...Арестанты, растянувшись цепочкой по ощетинившемуся рыжей стерней полю, подбирали срезанную лобогрейкой пшеницу, вязали снопы и составляли их в суслон. Для Брумиса работа была непривычная, да и недохват трех пальцев сказывался на проворстве движений. Он отставал от соседей своих, работавших справа и слева. По сторонам смотреть было некогда, и он не заметил, как к нему подошел начальник караула.

— Брумис! — окликнул прапорщик Ваганов. — Подойдите ко мне!

Предстоял нагоняй на нерасторопную работу. Так понял Брумис, хотя ничего угрожающего в голосе прапорщика не было.

Брумис огляделся по сторонам. Работавшие рядом арестанты ушли вперед на добрую сотню шагов. Конвойные солдаты, стоявшие по углам поля, были еще дальше. Так лучше. Всякую брань и издевку легче перенести одному, нежели на людях.

Брумис подошел к начальнику конвоя и молча вытянулся перед ним.

— Вольно! — негромко произнес Ваганов.

Потом внимательно, даже пристально оглядел арестанта и... неожиданно:

— Покажите левую руку, Брумис!

Так же внимательно осмотрел руку, словно пересчитал, сколько пальцев недостает на ней, и спросил:

— Городулина, из вашего барака, знаете?

Брумис вспомнил, что на перекличке на эту фамилию отзывался высокий, чернобородый, богатырского сложения арестант с глубоким шрамом возле левого уха.

— Так точно, господин прапорщик!

Ваганов все также пристально смотрел ему в глаза.

— Передайте Городулину, что я назначил вас членом тюркома! — тоном приказа сказал Ваганов. — Вы поняли?

— Никак нет! — ответил Брумис.

— Приказ товарища Таежного, товарищ Брумис.

Брумис продолжал смотреть на него дисциплинированно-тупым и послушным взглядом.

Тогда Ваганов назвал ему пароль.

— Теперь ясно?

— Так точно! — отчеканил Брумис.

— Идите! — Ваганов улыбнулся доброй улыбкой, которую было так странно видеть на его всегда строгом, даже суровом лице. — Кстати, за мешкотную работу я вам вечером всыплю. Так что приготовьтесь.

Но наказывать Брумиса не пришлось. Арестанты, работавшие рядом, зная, что грозит товарищу, прихватили каждый к своей полосе один справа, другой слева, — и Брумис сумел подтянуться.

Ваганов сделал вид, что ничего не заметил, только небрежно бросил:

— Захочешь работать, так можешь!

...Иван Городулин, выслушав Брумиса, взял его за грудки и пообещал придушить тут же, не сходя с места.

Брумис назвал пароль.

— Ляжешь сегодня со мной рядом, — сказал Городулин.

И ночью, когда все утихомирились и уснули, посвятил его в дела тюремного подполья.

В пересыльной тюрьме действовал подпольный тюрком. Он был связан с иркутскими большевиками через Ваганова. Задача тюркома — подготовить восстание и побег заключенных. Сигналом к восстанию должно было стать нападение на централ партизанского отряда Нестора Каландарашвили. Но накануне назначенного дня стало известно, что партизаны не смогут подойти к тюрьме.

Тогда стали готовить восстание своими силами.

Готовить восстание в тюрьме — ходить по лезвию ножа. В разношерстной массе арестантов могут оказаться и провокаторы, которые продадут, и бесшабашные «сорви-головы», которые выдадут дело своей несдержанностью.

Члены тюркома, рассеянные по всем баракам, изучали настроение людей, искали надежных. Среди арестантов было много бывших бойцов Красной Армии, партизан и рабочих дружинников — людей, знакомых с боевой дисциплиной. Их легче было организовать в боевые десятки, взводы. Вскоре большинство заключенных подчинялось руководству тюркома.

Надо было усыпить бдительность тюремной администрации. Тюрком приказал безоговорочно выполнять все приказания надзирателей и конвойных, не отказываться ни от каких хозяйственных работ, не вступать в пререкания, строго соблюдать установленный в тюрьме режим. Члены тюркома бдительнее надзирателей следили, чтобы кто-нибудь попыткой бегства не насторожил тюремное начальство.

Начальство «клюнуло на приманку». Заключенных по уши загрузили хозяйственными работами, но внутри тюрьмы обстановка значительно смягчилась. Надзиратели перестали по ночам дежурить в бараках и, навесив на двери пудовые замки, собирались в караулке, где коротали ночь за картишками и солеными солдатскими анекдотами. Арестанты всю ночь были предоставлены самим себе, и члены тюркома не теряли времени даром.

Обо всем этом Городулин рассказал Брумису.

— Вот только связи надежной между членами тюркома нет, — пожаловался он. — На работы наряжают каждый барак отдельно. Вся связь через Ваганова. Иной раз пять-шесть дней пройдет, пока всех известишь. И ничего придумать не можем.

И тогда Брумис предложил свой план.

Городулин одобрил, но усомнился.

— А сумеешь?

— Приходилось, Иван Анисимович, — успокоил Брумис. — Еще в японском плену. А потом и дома. И в Тулунском совете я заведовал культурно-массовой секцией.

— Попытаем, — сказал Городулин.

...Администрация тюремная разрешила. Начальник тюрьмы даже высказался в том смысле, что это занятие полезное: отвлекает от дурных мыслей и намерений.

Так Брумис стал режиссером и антрепренером.

Постепенно он зачислил в труппу весь состав тюремного комитета. Теперь члены тюркома могли встречаться на репетициях. А Брумис, по ходу дела, стал главным связным, и в его руках сосредоточились все нити, соединяющие воедино участников задуманного дела.

Наметили день восстания. На ближайшее воскресенье. По субботам у начальника тюрьмы собирались свободные от караула офицеры, и можно было рассчитывать, что остаток этой ночи они будут спать крепче обычного.

Но вчера через Ваганова стало известно, что в ближайшие дни большая часть заключенных пересыльной тюрьмы будет переведена в Забайкалье. И что конвоировать арестантов на станцию железной дороги прибудет специальный отряд, под командой известного карателя поручика Малаева. Иркутский подпольный комитет предупреждал, что готовятся массовые расстрелы в пути.

Раздумывать было некогда. Пришло время действовать.

Старший надзиратель охотно разрешил сыграть новую пьесу, которую готовили почти целый месяц. Надзиратели едва ли не более арестантов были рады спектаклям. И неудивительно. Многие из них провели в централе полжизни.

Спектакль прошел отлично. Артисты играли с необыкновенным подъемом.

— Уж постараемся в последний раз! — шепнул Ганька Брумису.

И надзиратели и арестанты животы надорвали...

А на рассвете предстояло сыграть второй спектакль. И на сей раз без репетиций...

3

Ночи этой, наверно, не будет конца...

Уже заметно посерел подтянутый к самому потолку, перекрещенный толстыми прутьями решетки прямоугольник окна. Различимы стали фигуры тесно сбившихся на нарах арестантов, и оттого еще тяжелее стал казаться набрякший портяночным духом воздух. Кто-то бессвязно и испуганно бормотал во сне, слова заглушались храпом и сиплым дыханием...

А надзиратель все не шел...

Из-за реки, откуда-то с дальнего конца деревни, донесся трудолюбивый петушиный возглас, и почти тотчас же, словно по сигналу, зазвенел за дверями связкою ключей надзиратель.

Скрипнула дужка замка. Звякнул засов.

В приоткрытую дверь надзиратель выкрикнул негромко, но басовито:

— Повара, выходи!

И, мало погодя, уже громче и строже:

— Повара, на кухню!

В ответ только храп стал пожиже.

Вконец рассерженный надзиратель перешагнул порог барака, поднял фонарь, чтобы осветить нары, и тут же выронил его, а сам захрипел и забился в сильных руках Городулина. Брумис проворно связал надзирателю руки и ноги. Азат Григорян осторожно, но старательно заткнул тряпкой рот, разъяснив при этом:

— Кричать не будешь — жить будешь. Кричать будешь — жить не будешь.

Отнесли надзирателя на нары. Положили рядом с Ганькой Петровым.

Ганьке Городулин наказал строго:

— Остаешься за старшего. Из барака до сигнала никому не выходить! Гляди в оба!

Повара — Иван Городулин и Азат Григорян — натянули свои арестантские балахоны. Брумис — из всех троих он наиболее подходил и ростом и комплекцией — облачился в шинель надзирателя. Надвинул поглубже на лоб фуражку с широким козырьком, расстегнул кобуру нагана, взял в левую двухпалую руку фонарь и повел поваров на кухню.

...Кухня в противоположном углу тюремного двора. Надо пройти мимо третьего и пятого бараков. Против дверей каждого — грибок для дежурного надзирателя. Под грибком фонарь. От грибка вокруг, сажени на три, выхвачена из волглой полутьмы истоптанная многими сапогами полужидкая глинистая грязь — дождь, как подрядился, льет каждую ночь...

Брумис прикинул: может, обойти бараки серединой двора? Еще хуже — вызовешь подозрение. Да и нельзя заходить на кухню, оставляя в тылу неразоруженного неприятеля. Надо брать с ходу...

Брумис убавил шаг и, когда Городулин поравнялся с ним, сказал:

— Первый твой. Отстанешь, ногу подвернул, например...

— Управлюсь! — пробасил Городулин. — Вы своего не упустите.

— Нас двое, — успокоил его Брумис.

Обогнув барак, вздохнули облегченно. Под ближним грибком никого не было. Оба надзирателя стояли возле дверей дальнего барака.

Захотелось ли словом перекинуться или спички отсырели — там уж какая-нибудь причина, а «нашему козырю в масть», как сказал Городулин.

— Кто идет? — гаркнули в два голоса надзиратели.

— Поваров на кухню веду, — ответил Городулин.

Так было условлено заранее. Брумис опасался своего произношения. Григорян — тем более.

Застывшие на сыром ветру и ошеломленные неожиданным нападением, надзиратели почти не сопротивлялись.

Их отвели в барак, раздели и связали.

Одна надзирательская шинель досталась Григоряну, другая — Ганьке Петрову. Присматривать за Казаченкой он поручил хмурому и молчаливому Демидову, которого Городулин оставил старшим в бараке, приказав быть наготове.

Напоминание, пожалуй, было излишним. В бараке давно уже никто не спал. Несколько человек порывалось идти на подмогу.

Городулин остановил их, сказав:

— Потерпите малость. Всем дела хватит.

Вчетвером быстрым шагом направились на кухню. Там обычно отсиживались надзиратели, на обязанности которых было патрулировать по тюремному двору. Брать их на кухне было удобнее, нежели на дворе, — шум могли услышать часовые на вышках.

Но, как ни торопились, опоздали. Не дойдя до кухни сотни шагов, увидели: четверо надзирателей идут им навстречу. Едва успели раскинуть, кому кого брать.

Городулин — хоть и взял на себя самого рослого надзирателя — справился быстрее всех. Такого удара хватило бы и на быка. Ганька и Григорян тоже не замешкались. Только Брумиса подвела искалеченная рука. Его подопечный вырвался и с криком побежал к главным воротам.

Ганька настиг бегущего и ударил рукоятью нагана промежь лопаток. Надзиратель ткнулся лицом в землю и, захлебнувшись жидкой грязью, замолк.

...В надзирательскую, где отдыхала очередная смена, ворвались толпой. Ворвались так стремительно, что только один высокий и рябой надзиратель успел выхватить наган. Но выстрелить не осмелился. Увидел перекошенное в ярости лицо Ганьки Петрова, который прыжком ринулся на него, выронил наган и поднял руки.

Ганька резким ударом свалил его на лавку, заломил назад руки.

— Убью, падла!

— Помилосердствуй, браток! Служба... — взмолился рябой.

— Заплакал, гад! — скрипнул зубами Ганька.

Но злоба уже схлынула. Бить не стал, только туго-натуго стянул ремнем руки.

Рядом Азат Григорян спокойно и проворно вязал надзирателя Чибисова.

— Не того вяжешь, — шепнул Чибисов на ухо Азату и кивком показал на толстомордого арестанта, который, склонившись над стоящим в углу столом, шарил рукой возле телефонного аппарата.

— Кнопка там. Звонок начальнику централа, — шептал Чибисов.

— Казаченко! — резко окликнул Григорян.

Толстомордый вздрогнул и отшатнулся от стола.

— Сигнал подаешь! — закричал Григорян. — Предатель!

Ганька, оставив рябого, кинулся на Казаченку. Городулин успел раньше и огромной своей рукой сдавил горло предателю.

— Товарищи! — в отчаянном крике захлебнулся Казаченко.

— Серый волк тебе товарищ! — сквозь зубы выдавил Городулин и телефонной трубкой нанес нему страшный удар по виску.

Казаченко мешком свалился на стол. Ганька для надежности еще ткнул его ножом между ребер.

— Теперь быстро в конвойную роту! — подал команду Городулин. — Пока не подняли по тревоге.

— Не поднимут, — успокоил Демидов. — Провода перерезаны. Часовые с вышек сняты.

Он только что вошел и стоял еще на пороге.

...Часовой конвойной роты, не сопротивляясь, пропустил повстанцев в казарму. Ваганов поставил в караул «своего». Солдаты крепко спали, и всю команду захватили без шума и без крови.

Сопротивление оказал один Ваганов, который спал в отдельной комнатке, отведенной для конвойного начальника.

Ваганова «брали» Брумис и Ганька.

— Мне нельзя уходить с вами, — сказал им Ваганов. — Приказ комитета оставаться здесь.

— Как же так, Александр Дмитрич! — огорчился Ганька. — Мы думали, вы у нас за командира.

Ваганов хмуро усмехнулся.

— Приказ комитета. Понял! — вставил Брумис.

— Что приказ! — проворчал Ганька.

— Ты не первый сидишь в централе, — разъяснил Ваганов. — И не последний. Колчак еще всей Сибирью правит. — И резко, словно команду подал: — Полосни меня ножом!

Ганька тупо смотрел на него.

Ваганов взял у Ганьки нож, ударил себя в грудь, чуть пониже ключицы и рванул нож на себя.

Сказал, сцепив зубы:

— Симуляция должна быть правдоподобной... Чего уставился? Крови не видал? Теперь вяжи руки-ноги. Да на совесть, без жалости...

Ганька стал вязать его, матерясь про себя.

Выходя, Брумис и Ганька остановились у двери.

Ваганов смотрел им вслед. Кивнул им и сказал тихо, чуть слышно:

— Удачи ребята!

4

Пулеметный огонь прижимал к мокрой земле.

Солнце еще не взошло, но дождь, сыпавший всю ночь, перестал, и в редкие разводья облаков проглядывало свежее утреннее небо.

Городулин попытался еще раз поднять людей на решительный бросок, хотя и понимал, что время упущено. Засветло с одними штыками (патронов почти уже не оставалось) на пулеметы переть скучно. А у чехов, охранявших каторжный корпус, патронов хватает... Строчат, как горох сыплют, без умолку...

Не удалось врасплох взять. Предатель Казаченко сделал свое дело. Предупредил начальника тревожным звонком. Тот в одних исподних из окна выпрыгнул — и в казарму к чехам... Недоглядел Ганька за Казаченкой... теперь головы кладем...

Добраться бы до стены. Там пулемет не достанет. Сбить ворота, ворваться во двор. В рукопашной чехи не выстоят. Да их и меньше, числом задавить можно...

Но вокруг стен ров. Хоть и не ров — канава. Да в ней вода налилась от дождей, глинистые откосы осклизли... Пока выберешься из нее, скосят всех пулеметом... А! была не была!..

— Подымайсь! Вперед!

Самый первый достиг рва, прыгнул в ржавую воду. С левого фланга Брумис поддержал рывок, дал залп последними патронами.

Оглянулся. За ним всего трое. Среди них Ганька. Этот не выдаст! И только подумал так, Ганька на всем бегу рухнул на землю, раскинул руки. Срезала чешская пуля... Выхватил гранату, единственную, — последний вагановский подарок, — сдернул кольцо, верной солдатской рукой метнул на звук. Оборвал пулеметную дробь...

Снова оглянулся. Махнул рукой.

— За мной, ребята!

И увидел... бегут...

Побежал и сам. Стреляли вдогон. Две пули ужалили. Одна в руку, другая по ребрам скользнула. С ног не сбили. От смерти ушел...

...Уходили по Балаганскому тракту. Чехи не преследовали. Не осмелились. Видать, довольны были, что отстояли каторжный корпус и сами целы остались.

И все же повстанцы уходили, не мешкая. Даже раны перевязывали на ходу. С часу на час могли подойти головорезы поручика Малаева. От тех милости не жди. Это — не чехи, которым, в общем-то, наплевать с высокого дерева на все русские распри и которым теперь уже все равно, чья, в конце концов, установится власть: Колчака или Советов, — самим унести бы ноги подобру-поздорову... из треклятой этой Сибири... А каратели — те до партизанской, а особенно до большевистской крови люты...

Шли весь день, почти не останавливаясь. К вечеру свернули с тракта в тайгу. Костров не разводили. Спали, сбившись кучками, по трое, по четверо. А тюркомщики далеко за полночь проспорили, решали, куда податься, как вернее пробиться к своим...

Утром разошлись на три стороны.

Городулин и с ним человек двадцать рабочих — железнодорожники из Иркутска, Иннокентьевской и Зимы и шахтеры черемховских копей — пошли на запад, в сторону Черемхово. Оттуда, из шахтерского города, можно было установить связи с Иркутским подпольным комитетом.

Повстанцы, имевшие оружие, пошли с Демидовым во главе на восток. Думали пробиться на верхнюю Лену, на соединение с действовавшим там отрядом «дедушки» Каландарашвили.

Остальные, по предложению Брумиса, решили пробираться на север — в низовья Ангары. В тюрьму доходили слухи, что там, в волостях Кежемской и Нижне-Илимской, власть снова в руках Советов, что по деревням собираются партизанские отряды. И пробираться туда было легче, нежели на Лену. Здесь, вблизи от железной дороги и губернского центра Иркутска, почти в каждом селе либо чешская рота, либо команда карателей, либо взвод колчаковской милиции. В дальних северных волостях обстановка была иной. Известно было, что крупные отряды белых занимают только Николаевский завод и Братский острог. Их можно было обойти стороной.

Брумис склонял и Городулина двинуться в низовья Ангары.

— Не попадете вы в Черемхово, — убеждал Брумис, — по всем дорогам болтаются милиционеры и каратели. Теперь, после побега, сколько их нагонят! Зачем самому голову в петлю совать? — и как самый сильный довод: — Разве нам, большевикам, не найдется дела в партизанских отрядах?

— Все это верно, — отвечал Городулин. — Да ведь и мы не к теще на блины торопимся. Комитет приказал всем иркутским подпольщикам стягиваться в город. Значит, и там дело готовится. В общем, так: заваривайте там кашу погуще, подымайте мужиков на Колчака. Теперь не восемнадцатый год, а девятнадцатый. Успели и мужички распробовать, что к чему. А мы изнутри огоньку подпустим. Чтобы у беляков везде земля под ногами горела.

— Тревожусь я за тебя. Ты мне, Иван Анисимович, стал дороже родного брата.

— А мы братья и есть, — серьезно сказал Городулин. — И кровь одна, и кость одна — рабочая. И враг один. Не вешай голову, Владимир Яныч! Еще увидимся!

Потом снял с ремня наган вместе с кобурой.

— Возьми на память от брата.

Брумис достал свой наган.

— Не надо, — остановил его Городулин. — Отдай кому из ребят, кто с тобой пойдет. А я, — он усмехнулся, — перехожу на мирную работу. Подпольщику до поры до времени оружие помеха. А придет время, будет и оружие.

5

Добрался ли Городулин до Черемхово и что сталось с ним и его спутниками — Брумис не знал. Но и направление, избранное им, на поверку вышло далеко не столь безопасным.

С ним пошло около сотни человек.

И именно потому, что путь на север, то есть в глубь тайги, в сторону от городов и железной дороги, казался наименее опасным, к Брумису примкнули и все те, кто менее всего помышлял о борьбе и кто думал лишь об одном: как сберечь свою голову на плечах в столь тревожное время.

Менее стойкие всегда и менее дисциплинированы.

Брумис строго-настрого запретил заходить в деревни, пока три-четыре суточных перехода не останутся за спиной. Но последние крохи взятого в тюремной пекарне хлеба съели в первый же день. Рацион из голубики, костяники и не спелой еще брусники показался нестерпимо скудным. И с ночного привала самодеятельные фуражиры сделали набег на ближайшую деревню.

Окончился он трагически.

Поначалу все складывалось удачно. В крайнем дворе затихшей на ночь деревни обнаружили под поветью десяток куриц. Свернули им шею. Показалось мало. Попытались приколоть годовалого поросенка. На истошный визг выскочил хозяин с пешней в руках. Обороняясь, один из мародеров малодушно выстрелил. Всполошилась вся деревня. Послали двоих верхами в волость. Оттуда к утру прискакал взвод конных милиционеров.

Трусливые и тупые мародеры не сумели даже след отвести и сами показали дорогу к привалу.

...Застигнутые врасплох повстанцы метались по поляне, падая под перекрестным градом пуль. За несколько минут, пока бойня не уступила место битве, полегла почти половина брумисовского отряда.

Но частый сосняк, обступивший поляну, только в начале схватки был подмогой милиционерам. Среди вчерашних арестантов были и старые солдаты. Они сразу определили и численность нападающих, и расположение, и особенности их позиции. Под прикрытием тех же сосенок зашли милиционерам в тыл.

Живыми из всего взвода ушли только двое, оставшиеся на опушке коноводами. По ним стреляли, но безуспешно. Убили всего одну лошадь.

Пока на кострах варилось и жарилось конское мясо, провели отрядную сходку. Много было шуму и взаимных попреков. Большинство склонилось к тому, чтобы ночных фуражиров расстрелять всех до единого. Но когда стали выяснять их имена, ни одного в наличии не оказалось. Или все пали жертвами ими же вызванного налета, или благоразумно укрыли друг друга.

Продолжать путь всем вместе было бессмысленно. Никакой боевой ценности отряд не представлял. Ни спайки, ни оружия: несколько револьверов да милицейские карабины без патронов. Такой отряд в первом же бою был обречен на разгром и уничтожение.

Решили разбиться на мелкие группы и пробираться каждой порознь в партизанские края.

Так и прокормиться было легче.

6

Далеко в стране Иркутской, Между двух огромных скал, Обнесен стеной высокой Александровский централ...

Заунывная, еле слышная мелодия тянулась неторопливо и монотонно, так же как тоненькая струйка дыма от головни, одиноко курившейся в прогоревшем кострище...

Брумис оборвал песню.

«Между двух огромных скал?..» А где же там скалы?... Видно, сложил песню человек, только слышавший о знаменитом на всю Россию централе, хозяин которому «сам Романов Николай»...

Завтра две недели, как он и его товарищи Азат Григорян, Алексей Перфильев и Егор Амосов распростились с централом, доставшимся Колчаку в наследство от последнего самодержца всероссийского.

Брумис как-то в шутку назвал свой крохотный отряд интернациональным. Четыре человека — четыре национальности: армянин, русский, якут, латыш. И еще добавил, что благодарит судьбу, так удачно подобравшую ему товарищей. Сам он в тайге бывал, как он выразился, «только с краю». Азат Григорян и в глаза ее не видывал. Зато рослый кряжистый Алеха Перфильев и проворный, сухой и крепкий, как узловатый лиственничный корень, Егор Амосов были в тайге свои люди. Алексей Перфильев, к тому же, родом был из Кежемской волости и всю приангарскую тайгу, начиная от Братских порогов и без малого до самого устья, исходил с охотничьей берданкой за плечами.

Братские пороги и Братский острог с колчаковским гарнизоном остались позади, и теперь беглецы чувствовали себя уже на своей земле. На ночь разжигали костер без опаски, и если и выставляли часовых, то лишь уступая настоятельному требованию Брумиса.

Утро будило тайгу и возвращало ей притушенное ночью разноцветье красок. Сочной зеленью налились широкие зубчатые листья костяники на поляне, и капельками крови загорелись притаившиеся под листьями гроздья ягод. Мягким зеленым ковром стлался брусничник промеж узловатых корневищ старых лиственниц, мощные, коричневые с прозеленью стволы которых уходили вверх, упираясь в самое небо. И само небо в просветах между неподвижными кронами голубело на глазах.

Пора подымать спящих. По заведенному порядку, с восходом солнца трогались в путь.

Брумис принес несколько сухих, ошкуренных временем сосновых веток, подбросил в прогоревший костер. Какой-то непонятный звук, долетевший с реки, насторожил его.

Пригибаясь под тонкостволыми, раскидистыми кустами ольхи, вышел на высокий берег реки и, укрывшись за толстым стволом старой сосны, осторожно выглянул.

Густо-синюю ширь Ангары рассекал надвое продолговатый приземистый остров, обильно поросший березняком и осинником. На берегу острова трое спускали на воду длинную черную лодку. Брумис снова услышал тот же встревоживший его звук и понял, что это скрипнуло днище по прибрежной гальке.

Брумис кинулся будить товарищей.

Когда все четверо, прячась за кустами, выглянули на реку, лодка была уже на воде. Сидевший в гребях сильными мерными махами гнал лодку поперек течения. Второй рулил на корме. Третий, с ружьем наготове, пристроился на корточках на носу лодки.

— Однако это наши мужики,— сказал Алеха Перфильев. — Схоронитесь в сосняке и ждите меня. — И уже вдогонку напомнил: — Костер затопчите...

Илимский поход капитана Рубцова

1

Вечером, накануне выступления отряда, капитана Рубцова принял сам управляющий Иркутской губернией.

— Не исключена возможность, что в недалеком будущем город наш станет резиденцией верховного правителя, — предупредил управляющий губернией в самом начале разговора.

«Неуютно стало в Омске!» — злорадно подумал капитан Рубцов.

Он, как большинство монархически настроенных офицеров, недолюбливал Колчака и не доверял ему. «Учредиловец. Общественник. Якшается с эсеровской сволочью!»

Сидевший перед ним управляющий Иркутской губернией Яковлев тоже принадлежал к этой категории. Правда, среди эсеров он числился самым правым. Но в глазах капитана Рубцова расстояние, отделяющее истинно русского человека (каким он себя считал) от эсера, даже правого, намного превышало расстояние между эсером, даже самым правым, и большевиком-совдепщиком.

Поэтому капитан Рубцов ничем не выдал своего настроения и продолжал смотреть на Яковлева с вежливой холодностью, наиболее — по его мнению — уместной при общении человека военного со своим штатским начальником.

— Это обстоятельство, — продолжал управляющий губернией, — побуждает принять особые меры к пресечению всякой антиправительственной деятельности, всяких попыток нарушить общественное спокойствие, от кого бы эти попытки ни исходили.

«Давно пора!» — подумал капитан Рубцов. Но взгляд его, устремленный на эрзац-губернатора, был по-прежнему строг и бесстрастен.

— Надеюсь, вы согласны со мной? — спросил Яковлев, задетый его упорным молчанием.

— Так точно! — отчеканил капитан.

— Маршрут вашего отряда пролегает по... — Яковлев поморщился и пошевелил пальцами, как бы подыскивая нужное слово, — по... наименее надежным волостям, находящимся вне сферы влияния военных гарнизонов. Вам надлежит, и это главнейшая ваша цель, распространить и укрепить наше влияние...

Управляющий губернией долго и довольно красноречиво излагал терпеливо внимавшему капитану политическое значение его экспедиции, особенно упирая на необходимость единомыслия всех слоев населения перед лицом надвигающихся испытаний.

Капитан Рубцов добросовестно прослушал пространную речь, но воспринял лишь напоминание, что «обстановка момента требует решительности» и что «в подобных случаях лучше перегнуть, чем недогнуть».

Этому принципу капитан всегда следовал неуклонно и так бы действовал, даже и не получив наставления управляющего губернией.

Но коль скоро оно было дано, то капитану осталось лишь заверить:

— Будет сделано!

Почти игривая самоуверенность, прозвучавшая в голосе капитана, покоробила Яковлева.

— Не лишним считаю напомнить вам, что в низовья Ангары мною уже посылались отряды. Капитана Валюженича, поручика Вейса, штабс-капитана Нарбута.

И тогда Рубцов в первый раз позволил себе усмехнуться.

— Отряд капитана Рубцова будет последним, посланным вами в эти благословенные края.

Усмешка делала смуглое горбоносое — и без того недоброе — лицо капитана поистине зловещим.

Управляющий губернией имел все основания надеяться, что мысль его о необходимости единомыслия всех слоев населения усвоена прочно и будет внедряться с должным усердием.

2

— Ну что? — заранее хмурясь, спросил капитан Рубцов.

Адъютант отряда, молоденький прапорщик, с лицом, обожженным непривычными солнцем и ветром, пожал узкими плечами.

— Ничего. Ни слуху ни духу.

— Хоть кто-нибудь есть в этой чертовой глуши! — закричал капитан и отвернул лицо, сердито зажмурясь.

Он сидел на низко спиленном пне у самого костра, и сменивший направление порыв ветра обдал его клубами едкого дыма.

— Мужик один, пни корчует на поляне.

Рубцов резво вскочил на ноги.

— А вы говорите, ничего! Где он?

— Там, — адъютант небрежно махнул рукой.

Капитан смачно выругался.

— Детство и отрочество! Станет он там дожидаться.

— Я оставил с ним ефрейтора Куркина.

— Сразу надо было сюда вести, — уже отходя, сказал капитан.

— Далеко это?

— Полверсты, не более, — доложил адъютант.

— Тогда нечего время терять. Эх вы, младенчик! — развеселился капитан. — Ни слуху ни духу. Да это и есть партизан, связной или лазутчик. Это мы сейчас узнаем, кто он. Барсуков!

Молодцеватый фельдфебель вырос, как из-под земли. Вытянулся в струнку.

— Слушаю, господин капитан!

— Трех человек со мной! Остальным быть начеку! Прапорщик, ведите!

Давно не езженая дорога отвернула влево от тракта, полого спускаясь в распадок.

Неглубокие колеи почти перекрылись стебельками ползучей курчавой травы, наступавшей с обеих сторон. И только посредине между ними осталась землистая выбитая копытами тропка, негусто присыпанная ржавой хвоей и сухими выцветшими листьями.

Березы и осины, сосны и лиственницы росли в этой веселой тайге вперемешку, плотно зажав дорогу. Местами ветви смыкались, образуя над головой зыбкий, просвечивающий голубизною свод. Между стволами деревьев буйным подшерстком разрослись кусты и высокие травы. Багровые цветы иван-чая пиками торчали над плотной зеленой стеной.

«Глухомань! Самое партизанское логово!» — с подступившим снова раздражением подумал капитан.

Он ходко шел по желобочку тропы, постегивая березовым хлыстом по хорошо начищенным, но припудренным пылью сапогам, успевая сбивать носком красные и желтые шляпки привольно разросшихся сыроежек. Для этого ему приходилось иногда то укорачивать, то удлинять шаг, но он делал это ловко, в темпе, не сбиваясь с ноги.

Затем его внимание привлекли крупные синие колокольчики. Этим цветам пора уже отошла, но здесь, в затененной чаще, они еще доцветали, и чем ниже уходила дорога в распадок, тем гуще росли они по обочинам.

Капитан занес хлыст и резким круговым движением, как рубят лозу на ученье, пересек хрупкий стебелек цветка. Шедший позади низкорослый белобровый солдат едва успел отскочить, увертываясь от мелькнувшего в воздухе хлыста.

— Есть!.. Есть!.. Есть!.. — приговаривал капитан, ссекая один за другим синие колокольчики.

На пятом или шестом промахнулся.

Обернулся и процедил сквозь зубы:

— Не уйдешь!

И ссек повторным взмахом.

Ефрейтор Куркин, завидя вышедшего на поляну капитана, проворно вскочил. У мужика, сидевшего рядом на вывороченном из земли пне, не нашлось должной прыти.

— Встать! — стегнул капитан окриком.

Мужик послушно вытянулся. Потом, словно спохватившись, заплевал недокуренную цигарку и, бросив на землю, растер ногой, обутой в порыжелый разношенный чирок из самодельной юфти.

Капитан полоснул по нему взглядом.

Мужик стоял хоть и без выправки, но прямо, не развалисто. Росту он был ниже среднего, и смотреть на капитана ему приходилось снизу вверх. Глаза большие, словно чужие на сухом, обросшем темной бородою лице. Взгляд не испуганный, а скорее усталый. Одежонка небогатая: перешитый из солдатской шинели пиджак, штаны из крашеного домотканого холста. Все ношеное, в заплатах.

— Кто такой? — строго спросил капитан.

— Трофим Перфильев. Крестьянин здешний.

— Что делал в лесу?

Трофим, полуоборотясь, показал на вывороченный пень.

— Корчую деляну.

— Что ж тебе, земли не хватает?

— Не себе, — серьезно и словно не почуяв насмешки, ответил Трофим. Помолчал, добавил: — Хрисану Митричу, лавошнику нашему.

— Тэк-с... — Капитан, не спуская цепких глаз с Трофима, похлопывал хлыстом по голенищу...

И сразу сорвался на крик:

— Где партизаны?

Трофим молчал.

— Отвечай, пока жив!

Рубцов расстегнул кобуру. Вынул наган.

Трофим молчал. Только дернулся кадык на худой жилистой шее.

— Рой себе могилу! Где стоишь!

Капитан уже не кричал. Но адъютант отшатнулся, увидев его побелевшие от бешенства глаза.

— Брат у меня... дозвольте, он похоронит, — сказал наконец Трофим.

Кровь отхлынула от его загорелого лица, и оно было теперь серым.

— Не разговаривай! Бери лопату! — прикрикнул капитан.

Трофим обернулся, но не успел еще нагнуться, как Рубцов выстрелил ему в спину.

Раз, другой, третий...

Третий уже в лежащего...

3

Капитан Рубцов с нескрываемым удовольствием оглядел стол, тесно уставленный всевозможной снедью.

«Попадья, черт побери, умеет принять гостей!»

Полнотелая попадья, конечно, заслуживала похвалы. Но, отнеся все великолепие стола ей в заслугу, капитан ошибался. Все деревенские богатеи постарались, чтобы попадье не краснеть перед губернским гостем. И щедрее всех откликнулся лавочник Хрисанф Дмитрич — тот самый, которого капитан три часа назад лишил безропотного и прилежного работника.

Хрисанф Дмитрич, впрочем, не знал про убийство Трофима Перфильева. Но если бы и знал, рука его не оскудела. Скорее, наоборот. Он, как и прочие «добрые хозяева», давно ждал избавителя, который бы приструнил отбившихся от рук голоштанных крикунов и смутьянов.

Если что и удручало Хрисанфа Дмитрича, то это неприсутствие за накрытым в значительной доле его щедротами столом. Уж очень ему хотелось завязать побыстрее знакомство с начальником отряда.

— Не по пустому любопытству, а для пользы дела, — убеждал он отца Феоктиста.

Но тот решительно воспротивился.

— Господин капитан устали с дороги. И нуждаются в отдыхе. А делами займутся завтра. Да и сами вы, Хрисанф Дмитрич, по зрелом размышлении возьмете в толк, что куда полезнее о делах разговаривать с господином капитаном завтра, когда они, отдохнув, в добром здравии и приятном расположении духа находиться будут.

Только и удалось Хрисанфу Дмитричу упросить попадью протиснуться на кухню, чтобы оттуда хоть единым глазком взглянуть.

Господин капитан тоже заметил выглянувшую из кухонной двери благообразную бороду, но не заподозрил в обладателе ее местного Ротшильда. «Бородища... наверно, староста церковный».

К тому же, в горнице оказалась особа, более заслуживающая внимания.

— Двоюродная моя племянница! — представила попадья с угодливой улыбочкой.

Девица была недурна: смазливое личико с круглыми, умело подведенными глазками, светлые кудряшки и весьма обещающая фигурка. Некоторая доля жеманности не заслонила от опытного глаза капитана, что в девице уже разбужено женское любопытство.

— София! — Она протянула капитану маленькую пухлую ручку.

— Пусть будет Сонечка! — капитан показал в улыбке ровные крупные зубы и приложился к ручке.

Потом щелкнул шпорами:

— Рубцов, Гавриил Александрович!

— Очень приятно! — сказала Сонечка и премило улыбнулась.

Сонечку усадили по левую руку от капитана (к сердцу ближе), — напротив отец Феоктист с дородной своей половиной.

Капитан приналег на поповские разносолы. Конечно, и на пути следования не голодал — не перевелась еще живность в сибирских селах, — но не единой сытости рад человек.

На данном этапе Сонечка была скорее помехой.

Приходилось терять время на бесполезное пока ухаживание за дамой слева и наблюдать не только за своей, но и за Сонечкиной тарелкой.

К тому же, Сонечка почти не ела и использовала свои возможности, забрасывая капитана вопросами.

Круг ее интересов был весьма широк.

И что танцуют на балах в губернском собрании, и какие нынче шляпки в моде, и носят ли декольте, и правда ли, что французские офицеры самые элегантные, и — что особенно удивило капитана, — будут ли брать девушек-патриоток в эти, ну еще такое страшное название, в батальоны смерти.

На все вопросы капитан отвечал односложно, но последний заставил его отвлечься от тарелки.

— А это вам для чего, милая барышня?

Сонечка ответила, что у нее с детства романтическая натура, что Надежда Дурова и Жанна д’Арк всегда были любимыми ее героинями и что вообще она обществу женщин предпочитает общество мужчин.

Капитан выразительно произнес: «Гм!..» и наново оглядел ее оценивающим взглядом, после чего сказал, что ему вполне понятны ее благородные чувства.

— И вообще я по характеру больше мужчина, чем женщина, — продолжала изливаться Сонечка.

«Хорошо, что только по характеру», — подумал капитан и снова скосил глаза на собеседницу.

Он уже утолил первый голод, и теперь его с каждой минутой все сильнее волновал туго обтянутый бюст Сонечки.

Отец Феоктист, первое время не отвлекавший гостя, теперь тоже нашел возможным вступить в разговор.

— Долго ли располагаете пробыть в наших палестинах? — спросил он, подливая гостю янтарно-желтого травничку.

— Мне поручено навести порядок в вашей округе, — ответил Рубцов. — Надеюсь, много времени не потребуется. — И, склонившись к уху Сонечки, добавил: — О чем я весьма сожалею.

В эту минуту капитан был вполне искренен.

— Господи, хоть бы уж наконец-то! — вздохнула попадья.

— Миссию вашу нельзя посчитать легкою, — заметил отец Феоктист, для солидности нажимая на басовые нотки. — В народе не только дерзость, но и лукавство. Открытого неповиновения усмотреть трудно, но тлетворный дух богопротивных социялистических теорий, подобно червю в сердцевине яблока, подтачивает самые основы.

У капитана дрогнули ноздри.

— А мы этого червя под каблук... с яблочком вместе!

— Истинно сказано в Писании, — с готовностью подхватил отец Феоктист, если правая рука соблазняет тебя, отсеки ее и брось от себя, ибо лучше для тебя, чтобы погиб один из членов твоих, а не все тело твое было ввержено в геенну.

— Всё! — упрямо сказал капитан.

— Что всё? — не понял отец Феоктист.

Капитан стукнул кулаком по столу.

— Всё тело в геенну! Выжечь всю заразу!

Попадья тихо охнула. Капитан посмотрел на ее поглупевшее от испуга лицо и усмехнулся. Усмешка эта ввергла попадью в смятение.

— Геенна на том свете. А на этом отряд капитана Рубцова.

— Хотелось бы уяснить себе намерения ваши, — спросил отец Феоктист и сам поразился робости, прозвучавшей в его обычно столь самоуверенном голосе.

Капитан чуть прищурил острые глаза.

— Не поймите, что пытаюсь вторгаться в действия ваши, — заторопился отец Феоктист. — Только желая оказать посильную помощь.

— Благодарю! — сказал капитан сухо. — Что касается намерений... — он снова усмехнулся. — Вряд ли требуются пояснения. Впрочем, могу. Будет приказано: оружие сдать! Партизан и сочувствующих им — выдать!

— У нас в селе не слышно... — начал отец Феоктист.

И попадья подтвердила:

— Пока миловал господь.

— Но сочувствующие-то есть, — возразил капитан. — Двоих уже вижу.

Попадья перекрестилась дрожащей рукой.

— Господи Исусе!

Отец Феоктист попытался улыбкой прикрыть неудовольствие неуместной шуткой.

— Господин капитан шутит, — сказал он и снова наполнил лафетник гостя. — Угощайтесь, пожалуйста. За разговором забыли о трапезе.

Попадья встрепенулась и пододвинула гостю блюдо какого-то соленья.

Капитан учтиво поблагодарил ее, попробовал соленья, похвалил, сказал какой-то комплимент Сонечке, и разговор принял более соответствующее застольной беседе направление.

Впрочем, ненадолго.

Капитан изменил течение беседы:

— Если вам не известны партизаны, то вы, конечно, можете назвать мне людей надежных?

— Ждал такого вопроса, — с удовольствием признался отец Феоктист. — Есть вполне достойные люди. Соломин Хрисанф Дмитрич, владелец бакалейной торговли, Лукин Иван Семенович, церковный староста, Лукин Кузьма Семенович, Петров Иван Степанович. Все люди хозяйственные, с достатком.

— Голованов Илья Федосеич, — подсказала попадья.

Отец Феоктист поморщился и, видимо, хотел возразить.

Но попадья предварила его:

— Не спорь, отец, не спорь! Илья Федосеич хороший человек! Как узнал, что у нас гость, сразу послал ведро стерлядей и лагунок брусники на меду.

— Брусника на меду? — удивился капитан.

— А вы и не отведали? — спохватилась хозяйка. — Батюшки, да что же это я! Попробуйте, уж как хороша!

Капитан отведал и попросил положить еще. Холодная, выдержанная в медовой сыти брусника пришлась ему по вкусу.

— Скажите этому, как его...

— Илья Федосеич Голованов, — напомнила попадья.

— ...Голованову, что хороша брусника. А вы, отец Феоктист, запишите мне названных вами в памятку.

Отец Феоктист тут же встал из-за стола и через минуту принес из соседней комнаты продолговатый листок розовой бумаги.

Капитан прочел, перегнул листок пополам, положил в нагрудный карман френча и усмехнулся.

Фамилии Голованова в списке не было.

После ужина капитан пригласил Сонечку подышать свежим воздухом.

За околицей солдаты разложили костер. На звук тальянки собрались парни и девки. Парней немного. Не то попрятались, не то неурожай на них в селе Перфильево. Парни стояли грудкой и, казалось, сами не рады были, что пришли. Девки держались смелее. И когда гармонист, ефрейтор Куркин, оборвав «На сопках Маньчжурии», лихо рванул польку-бабочку, девки пустились в пляс в паре одна с другой, а самые отчаянные — и с солдатами.

— Вас не привлекают танцы на лугу? — спросил капитан.

Сонечка помотала кудряшками.

— Нет. Пойдемте на берег.

Идти с ней под руку было неудобно. Она значительно ниже ростом, и никак не приладиться к ее мелким шажкам.

Сонечка сочувствовала капитану и, чтобы вознаградить его, старательно прижималась к нему.

Капитан понимал, что отказа не будет, рука его давно уже вела себя нескромно, — но не подгонял время. Так интереснее. Он знает, чем все это закончится, а она еще не уверена — пусть поволнуется. Так вкуснее...

— Гавриил Александрович, вы были на войне?

— Был.

Медленно двигаясь, как приклеенные друг к другу, прошли еще несколько шагов. А все-таки она волнует, эта пухленькая Сонечка...

— Гавриил Александрович, а вы убивали? Вы сами?

— Убивал.

Сонечка вздрогнула всем телом.

— Ах!

И тут же сказала жалобно:

— Пойдемте домой. Я озябла.

У ворот остановились в тени от дощатого козырька.

Капитан поцеловал Сонечку. Она крепко стиснула его шею.

— Где ты спишь?

— Наверху... в летней горенке.

— Одна?

Она кивнула.

— Не запирай дверь. Иди. Я еще пройдусь.

4

— Ты сдурел, Федор!

— Отстань! Своя голова на плечах.

— Дурень, одна ведь! И тую сам в петлю суешь!

— Отстань, Петруха! Не хватайсь!

Федор с сердцем оттолкнул брата, вырвал винтовку, шагнул к порогу.

Петруха с отчаянием смотрел на него. Силой не удержать. Силы Федору одному на троих отпущено.

— Дарья! — обернулся к заплаканной Федоровой жене. — Ты чего молчишь!

— Федя! — взмолилась Дарья. — Не ходил ба...

— А ну вас всех! — разъярился Федор. — До могилы я к ней прикипел, да? Отвоевался я, хватит! Я землю пахать хочу!

— Мертвый не вспашешь! — тоже наливаясь яростью, закричал Петруха, загородил брату дорогу.

Но Федор отшвырнул его от двери и выбежал из избы.

Надо было торопиться. Все, поди, уже сдали. А в таком строгом деле тянуть ногу опасно.

И Федор кинулся крупным шагом, вобрав в плечи кудлатую голову, ровно преследуя кого-то.

— Фединька, вернись! — в печальном страхе крикнула вдогон Дарья.

Жалобный ее крик словно веревочкой захлестнул горло, остановил на миг. Федор тяжело сжал челюсти, матюгнулся, мотнул головой, разрывая невидимую, но цепкую веревочку.

На улице было пусто. Ни единой души. Только на высоком крыльце пятистенного дома несколько солдат.

Фельдфебель Барсуков сидел в красном углу, упираясь в стол плотно сжатыми кулаками.

Глубокий шрам, разваливший левую бровь, приспустил ему веко, и взгляд был тяжелый, подозревающий.

— А ну дай сюда! — Он встал из-за стола, взял протянутую Федором винтовку.

Осмотрел внимательно. Вынул добротно смазанный затвор, глянул на свет в дуло.

Винтовка была в порядке.

— Где взял?

— С фронта принес.

— Давно ли?

— Летось, в успенье вернулся.

— Летось?.. В успенье?.. — угрожающе тихо переспросил фельдфебель.

Он резко шагнул вперед, на Федора. Звякнули три медали на его широкой груди.

— Почему до сих пор не сдал? Партизанам берег!

И наотмашь стегнул затвором Федора по лицу.

Федор качнулся, но устоял. Кровь из разбитых губ потекла по крутому, давно не бритому подбородку.

— Ты пошто же так-то?..

Несправедливость, казалось, только поразила, но не испугала и не разъярила его...

— Взять! — будто выплюнул фельдфебель.

Двое солдат проворно подскочили, вознамерились заломить руки за спину.

Федор отбросил их.

Тогда третий, маленький, смуглый, кошачьим прыжком подскочил сзади и рукояткой нагана ударил Федора по темени.

Потом схватили под руки, поволокли в заднюю горницу. Швырнули на голый топчан.

...Очнулся Федор, когда в лицо плеснули ведро холодной волы.

Открыл глаза. Приподнялся на локте.

— Жить хочешь — не придуривай! — сказал фельдфебель. — Говори, кто из ваших в партизанах.

Федор молча смотрел на него.

— Говорю, не придуривай! — Фельдфебель закричал. — Небось, развяжем язык!

— Прости, Петруха, виноват я перед тобой, — не то простонал, не то всхлипнул Федор и, уронив голову, ткнулся лицом в грязный топчан.

— Взбодрить его! — послышался приказ фельдфебеля.

С двух сторон над топчаном взвились шомполы. С вязким звуком падали удары на живое тело.

— Не ленись! Не жалей силушки! — покрикивал фельдфебель.

Солдаты секли старательно.

Федор не шевелился.

То ли молчал упрямо, превозмогая боль, то ли впал в тяжелое беспамятство.

5

На площади, лицом к церкви, выстроили в ряд всех мужиков. Бабы и ребятишки толпились поодаль.

Капитан Рубцов с опухшим сердитым лицом нервно прохаживался по пыльной, наполовину вбитой в землю траве, временами оглядываясь на окна поповского дома.

Оттуда, поверх задернутой занавески, на него смотрела Сонечка.

Барсуков выровнял шеренгу, пересчитал выстроенных, доложил капитану:

— Шестьдесят два!

Капитан остановился на равном расстоянии от концов шеренги. Напротив маячила окладистая рыжая, очень знакомая борода. Капитан поднатужился, вспомнил: эта борода вчера, во время ужина в поповском доме, выглядывала из кухни.

— Крестьяне села Перфильево! — голос капитана хотя и отдавал хрипотой, но звучал громко и отчетливо. — Я буду краток. Наша родина переживает трудное время. Предатели, бандиты, немецкие шпионы, захватившие обманом Петроград и Москву, продают родину немцам и жидам. Доблестная русская армия под водительством Верховного Правителя адмирала Колчака беспощадно уничтожает красную сволочь. Близок час нашей победы!..

Выпалив это одним духом, капитан приостановился. Преамбула, годная для любого случая, была заучена наизусть. Отчеканивая ее, капитан одновременно наблюдал, какое действие она производит. Обладатель окладистой рыжей бороды просиял и истово, видать, от души, перекрестился. И еще несколько человек. Но лишь несколько. Остальные были неподвижны и хмуры.

Усмехнувшись про себя, капитан продолжал:

— Крестьяне села Перфильево! Среди вас есть мерзавцы, которые заодно с красной сволочью! Позор! Позор! — Капитан все гуще наливался злобой. — В то время когда доблестные войска... не щадя жизни... а здесь нож в спину... партизанские шайки... Позор! Гадость!..

Капитан жадно хватал ртом воздух, как запаленная на быстром скаку лошадь.

— ...Требую! Приказываю: немедленно выдать партизан! Всех до единого! Немедленно! Иначе считаю пособниками!.. Я кончил.

Эффектным жестом вскинул руку к глазам.

— Даю три минуты на размышление!..

И, подчеркивая свое пренебрежение, повернулся задом к ошеломленным и озадаченным мужикам. Перехватил восхищенный взгляд Сонечки, послал ей воздушный поцелуй и хищно улыбнулся, ощерив крупные зубы.

Резко обернулся. Провел глазами по шеренге застывших в недобром предчувствии людей. Даже окладистая рыжая борода сникла. «Крестись, пока время есть!» Тревожное ожидание на всех лицах. И все шесть десятков мужиков, таких разных, долговязых и коротеньких, дородных и тощих, кудлатых и плешивых, бородатых и бритых, — все в этом терпеливо покорном унынии на одно лицо.

Только третий с правого фланга — рослый и широкоплечий мужик, с курчавыми темными волосами и коротко подстриженной бородой, с приметным крупным прямым носом, — глядел хоть и сурово, но не подавленно.

«Тебя первого и растянуть! — злорадно подумал капитан. — Третьим стоишь. Значит, каждого третьего!»

— Три минуты прошло, — сказал капитан жестко. — Советую не тянуть время! Я жду!

Шеренга застыла в молчании.

— Барсуков! Приготовиться! — распорядился капитан.

Фельдфебель откозырнул, лихо повернулся налево кругом, щелкнув каблуками, и махнул рукой.

Два солдата вынесли со двора длинную широкую скамью. Одновременно из ворот выкатили «Максима» и установили его на высоком крыльце поповского дома.

Капитан достал из нагрудного кармана френча список, составленный вчера отцом Феоктистом, развернул и отрывисто, как подают команду:

— Названных три шага вперед! Соломин Хрисанф Дмитрич!

Рыжебородый дернулся всем телом. Лицо его перекосилось в смертном страхе.

— Три шага вперед! — прикрикнул капитан.

Хрисанф Дмитрич, спотыкаясь, сделал три шага и остановился.

— Лукин Иван Степанович! — продолжал выкликать капитан. — Лукин Кузьма Степанович! Петров Иван Степанович!

Еще трое вышли и встали перед строем.

Капитан уже приготовился подать команду, но вспомнил бруснику на меду и ходатайство попадьи... Как его?.. Да!

— Голованов Иван Федосеевич!

Рослый носатый мужик, третий с правого фланга, твердо ставя ногу, припечатал три шага.

«Черт побери! — выругался про себя капитан. — Вот ты кто, Голованов!..»

На миг нахмурился, потом усмехнулся.

«Ладно. Брусника на самом деле хороша. Заодно и с попадьей за племянницу рассчитаюсь!»

Подозвал к себе всех пятерых, выведенных из строя. Сказал коротко и внушительно:

— Завтра отряд выступает в трудный поход. Поручаю обеспечить продовольствием и всем необходимым. Располагайте ресурсами всего селения. Через час явитесь к моему фельдфебелю за указаниями. Пока свободны. Не задерживаю.

Потом приказал Барсукову:

— Каждому третьему по двадцать шомполов!

Повернулся и пошел навстречу сияющим глазкам давно заждавшейся Сонечки.

6

Река вилась крутыми петлями между высоких, густо обряженных лесом гор. Солнце, поднявшееся уже в четверть неба, светило то в глаза, то в правый, то в левый бок. То оказывалось за спиною, а нередко и совсем заслонялось кручей берега.

Темно-зеленые густохвойные кедры смотрели с высоты на курчавые сосенки, сбегающие к самой воде, и на иссиня-черные ели, затаившиеся в распадках. Тайга без конца и края плотным ковром накрыла окаменевшие волны гор. Только изредка, на особо крутых откосах, этот ковер разрывался осыпью голубовато-серого камня или вспарывался сверкающими на солнце гранитными утесами.

И лишь у самой воды пролегала узенькая ржаво-желтая полоска бечевника.

По ней, оступаясь на скользкой гальке, брели гуськом усталые люди. У каждого через плечо холщовая лямка. Черной струной натянулась свитая из конского волоса бечева. Тяжело поднимать по быстрому Илиму, против воды, пятисаженную груженую завозню. По своей воле кто пошел бы на такую каторгу — хоть озолоти...

Капитан Рубцов проснулся в отличном расположении духа.

Певуче журчала вода за бортом. Ярко светило солнце...

Из ящиков и мешков с провиантом Барсуков соорудил на носу завозни славную каютку, которая понравилась даже Сонечке. Ночь прошла не скучно. Ей-богу, выступая в поход, даже и мысли не было, что карательная экспедиция может оказаться столь пикантной. Рыжебородый лавочник подал великолепную идею. Что значит вовремя нагнать страху!..

Капитан улыбнулся, вспомнив, как подгибались ноги у Хрисанфа Дмитрича. когда он выполз из строя односельчан навстречу неизвестности.

Только так с этим мужичьем! Ошибка доморощенного губернатора господина Яковлева, да и самого Верховного, — интеллигентский либерализм, попросту говоря, мягкотелое слюнтяйство. На войне, как на воине! Кто больнее бьет, того больше боятся и больше чтут. Генерал Розанов в соседней Красноярской губернии выжигает начисто мятежные села. Только так!

И капитан даже испытывал нечто похожее на угрызение совести, что не спалил в селе Перфильеве ни одной избы. Тоже размяк... Женщины портят характер...

Скосив глаза, капитан взглянул на разметавшуюся во сне Сонечку. Пухлые ее губки были приоткрыты, и на хорошеньком личике угнездилось выражение счастливой усталости.

Нет, на Сонечку грех обижаться. Она была на высоте во всех отношениях. И очень кстати, что она из Нижне-Илимска. Приедет в родительский дом, можно там ее и оставить. Единственное, что не понравилось ему в Сонечке, это возглас, с которым она кинулась в его объятия: «Твоя на всю жизнь!» Это уж чересчур. Для жены она слишком... экспансивна. И вообще боевому офицеру жена нужна, как щуке зонтик... На наш век чужих жен хватит... Найдутся и в Нижне-Илимске...

Разрешив успешно все этические проблемы, можно было вернуться к текущим делам службы.

Пока капитан совершал утренний туалет, фельдфебель Барсуков закончил утренний доклад.

Происшествий никаких не было. Солдаты накормлены. Завтрак господину капитану готов.

Солдаты наблюдали, как их командир, фыркая и покрякивая, с наслаждением подставлял разогретое и разнеженное сном тело под струю холодной воды, которой старательно поливал его ладные крутые плечи денщик — верткий, плутоватый с виду Тимошка Сбитнев — и вполголоса обменивались своими соображениями:

— Ублаготворил себя, теперь, как гусь, отряхивается!

— Завидно, Кеха?

— Кеху допустить, он бы весь день пролежал, не оторвался!

— Лодка маловата, а то бы взять на каждого по девке...

— Хоть бы на троих одну!

— А в Перфильеве девки хороши!

— И бабы!..

И разговор вернулся к событиям вчерашней ночи, когда после порки мужиков солдаты попытались мириться с их женами и дочерьми.

— Сколько прошли по Илиму? — спросил капитан, аккуратно застегивая все пуговицы френча.

— Верст семь, а то и восемь, — ответил Барсуков.

Капитан нахмурился.

— Неделю проползем до Нижне-Илимска.

Барсуков хотел сказать, что ветер в зад, эдаким манером можно и неделю, но не решился.

— Плетутся нога за ногу, — сказал он и сплюнул за борт.

Капитан с минуту смотрел на тяжело бредущих в упряжке мужиков. Нехорошо усмехнулся.

— Винтовку!

Фельдфебель подал.

— Слушай команду! — зычно крикнул капитан и протяжно, по-кавалерийски: — Ры-ысью ма-арш!

Мужики оглянулись, но ни один даже не пытался побежать.

Капитан выругался сквозь зубы, положил ствол на штабель мешков, служивший стеной каюты, и прицелился. Впереди, саженях в тридцати от лодки, у самой воды лежал крупный гранитный валун. Когда головной поравнялся с камнем, капитан спустил курок.

От валуна брызнули осколки. Выстрел раскатился гулким эхом в окрестных распадках.

Капитан закричал свирепо:

— Рысью ма-арш!

Мужики, начиная с головного, перешли на бег, старательно взметывая ноги. Бечева натянулась сильнее, и звонче зачуржала бегущая вдоль бортов вода.

— То-то! — сказал капитан, возвращая винтовку Барсукову.

— Гавриил Александрович! — простонала Сонечка.

Капитан проворно перебрался в каюту.

— Гавриил Александрович! — томно протянула Сонечка. — Вы меня так напугали...

— На войне, как на войне, дорогая.

— Вы совсем меня не любите...

— Напротив. Как могу, стараюсь быстрее доставить вас под родительский кров.

— Совсем, совсем не любите, — еще жалобнее повторила Сонечка.

Капитан нагнулся к ней и постарался уверить ее в обратном.

7

Сходку никто не скликал.

Едва завозня с солдатами скрылась за горбатым, далеко выдавшимся в Ангару мысом, к церкви, на место вчерашней экзекуции, стал собираться народ.

Одним из первых пришел Петруха Перфильев.

Он едва ли не единственный в селе не явился вчера на площадь и потому не подвергся ни порке, ни стыдному страху.

Но и у него был свой счет к рубцовским карателям. Старший брат Федор лежал при смерти с проломленным теменем и в клочья порванной спиной. Жена Петрухи — хоть и пряталась, как велел муж, на задворках в черной бане — попалась в руки хмельному фельдфебелю Барсукову. Может, и то добро, что фельдфебелю, не солдату. Фельдфебель, по крайности, делиться ни с кем не стал...

Пришли все — и поротые, и не поротые. А из пятерых, милостиво освобожденных капитаном от шомполов, только Иван Федосеевич Голованов.

Но хоть собрались и все, никто не брал на себя почин открыть сход. Дело это старосте принадлежит, а Иван Степанович Петров прийти поостерегся.

Не молчали. Сбившись кучками, кричали враз, перебивая друг друга. Наверно, крепко икалось и капитану, и фельдфебелю, и прочим его опричникам.

— Денис! — прервал Петруха Перфильев молодого долговязого мужика, который матерился особенно яростно, — ты спасибо скажи, что не хворостиной драли, а то бы по сю пору щепки из заду таскал.

— Зубы моешь! — закричал Денис, свирепо тараща свои круглые навыкате глаза. Тебя бы так!

— А меня пошто? — мрачно усмехнулся Петруха. — Я и до порки все понял. А тебе вот объяснить надо было, что к чему. Вот капитан и постарался.

— Придет черед и капитану!

— Видишь, как ты правильно заговорил, — со спокойной злостью продолжал буравить Петруха. — Вот и выходит оно, что порка на пользу.

Денис снова взорвался бранью, но тут толпа подалась к поповскому дому. Вместе со всеми подошли и Денис с Петрухой.

На крыльцо поднялся Иван Федосеевич Голованов.

Он стоял прямой и крепкий, возвышаясь, как кедр над сосновой порослью. Картуз зажат в левом кулаке, ветер шевелил курчавые темные с густой проседью волосы.

— Мужики! — сказал он негромко, но внятно, и толпа стихла, почувствовав скрытую силу этого густого голоса. — Совесть где наша? Долго ли будем терпеть!

— Ты-то чего потерпел? — с неостывшей еще злой обидой выкрикнул Денис.

— Не мене твово, — спокойно, но твердо ответил Голованов. — Не токо по заду секут. По душе больнее... А ты знаешь, почему моей спине шомполов не досталось?.. Похвалилась попадья моей бабе, выручила де. Брусника, вишь, с медом по вкусу господину офицеру пришлась... А не набрала бы баба моя брусники, меня бы растянули. Я ведь, в аккурат, третий с краю стоял.

— А я четвертый! — снова не утерпел Денис. — За тебя ирода отдувался!

Петруха ткнул его кулаком в бок.

— Да хватит тебе! Помолчи!

— Не то беда, что тебя секли, а меня нет, — продолжал с мрачной сдержанностью Голованов. — Беда, что порядку нет у нонешной власти. Кто палку взял, тот и капрал. Кто захочет, тот и сечет. А мужику одни права — подставляй спину... А почему? — он в первый раз повысил голос. — Наша вина. Смирного токо ленивый не бьет. А ведь сила-то наша, мужики! — кованый его голос загудел набатом. — Всем миром подымемся, супротив нашей власти никто не устоит!

В отряд вступили сорок три человека. Винтовки были только у шестерых. Остальные с берданками и шомполками.

Командиром выбрали Ивана Федосеевича Голованова, он еще с японской войны пришел с двумя лычками — младший унтер. Помощником к нему Петруху Перфильева.

На том же собрании порешили: послать связного в партизанский отряд Бугрова, который, по слухам, недавно занял село Кежму в низовьях Ангары.

Веселый парень, Санька Перевалов

1

Места были незнакомые, и Палашка опасалась отходить далеко от зимовья.

Когда уходила, Корнюха тоже предупредил:

— Смотри, заплутаешь. Приспичило тебе... по грибы.

— Не была я в лесу! — отмахнулась Палашка. — Кабы морок. А седни солнце, оно дорогу укажет.

— Солнце покажет, коли места хоженые, — возразил Корнюха. Помолчал и добавил: — Ищи тебя потом... Они раньше ночи не вернутся.

— Лежи! — строго сказала Палашка, — Я по-быстрому. И не ползай, не береди рану!

Корнюха получил пулю в мягкое место в перестрелке с разъездом милиционеров, когда третьего дня ходил в разведку. Рана была не опасная, но болезненная.

Сегодня маленький отряд Сергея Набатова еще затемно ушел в деревню Шаманово. Там, как разузнал Корнюха, стоял милицейский взвод. Охранял склад с патронами, брошенными при поспешном отступлении партизанами незадачливого смолинского отряда. От знакомого мужика, который приходился какой-то родней, не то двоюродным, не то троюродным дядей и укрывал целый день племянника на задворках в черной бане, Корнюха узнал, что в Шаманово должна прибыть из Братского острога полурота солдат, посланная капитаном Белоголовым, чтобы забрать отбитые у партизан боеприпасы. Прихода солдат ждали со дня на день.

Решили не медля сделать налет, отбить склад. Сколько можно — унести, остальное — зарыть или уничтожить.

Корнюха просился на вылазку вместе со всеми, но Сергей и думать не велел.

— Кто знает, как дело повернется. Может, придется рысью уходить. Куда тогда с тобой? Оставайся уж тут, комендантом крепости и часовым при Палашке.

Пришлось Корнюхе скрепя сердце остаться при Палашке. Раньше это, может-быть, в какой-то доле вознаградило бы его. Теперь же смотреть на нее одна мука, разговаривать с ней — того горше.

С того дня, как вернулся в слободу Санька Перевалов, никого, кроме Саньки, она и не замечает. Весь белый свет застил. Потому и в тайгу с отрядом подалась...

Но тут Корнюха вспомнил, как Палашка, не боясь карателей, пробиралась тайком на остров, как ночами бесстрашно бегала связной по притихшей слободе, и ему стало стыдно, что в своей ревности он так несправедлив...

А все-таки дура она!.. Что в нем такого?.. Что гармонист, да плясун, да песенник? Это, что ли, главное в жизни?.. Плясать он мастак. Да зато и верченый! Еще бы! Все девки за ним, как привязанные. Да и бабы глаза запускают. Сам хвастается: сызмальства превзошел науку страсти нежной... Подумаешь, герой...

И опять Корнюха попрекнул себя. Окромя, что верченый, худого про Саньку не скажешь. И в работе никому не уступит, и в бою за чужую спину не спрячется. Нешто он виноват, что ему на все такой талант отпущен...

Не на все!.. Хоть и хвастает он своей наукой, не сумеет он так любить Палашу... Там сумеет не сумеет — она-то любит... Как ни раскидывай умом, а кругом нет правды. Кому — с верхом, да через край, а кому — хоть бы на донышке. На что ему Палаша?.. Которая она у него по счету будет?.. А тут вот была бы одна на всю жизнь... Где же она, правда-то?..

Эти свои мысли Корнюха не высказывал Палашке. Но она по глазам читала их. Раньше она не брала всерьез Корнюхиной влюбленности. Мало ли что. Ну, пытается поухаживать. Дак все они, парни, таковы. Ни один мимо красивой девки не пройдет. И, как с другими, так и с Корнюхой, и шутила и пересмеивалась. Но ни разу не дала себе труда хотя бы попытаться заглянуть ему в душу.

А теперь поняла. Поняла, что творится в Корнюхиной душе. Поняла и пожалела. Но и только. Да и пожалела-то не очень. Впору было себя жалеть...

Грибы попадались, но не густо. Палашка исходила не одну десятину леса, а в плетенке у нее перекатывалось всего несколько пожухнувших обабков. Грибная пора уже прошла. На глаз еще незаметно было, что поредели кроны деревьев, но под ногой уже шуршала севогодняя сухая листва.

«Рыжиков бы набрать, — подумала Палашка, — им сейчас самый рост».

Палашка знала, какие места любят рыжики: молодой светлый сосняк, не забитый бурьяном. И она искала такое. Но поблизости от дороги рыжиковых мест не было. А отходить далеко от дороги, которая то вздымалась по склону, то ныряла в распадок, Палашка не решалась. И впрямь можно заблудиться.

Дорога уже начала зарастать травой, видать, давно никто по ней не ездил. Палашка вспомнила: кто-то, кажется, Лешка, говорил, ведет она на старую заброшенную смолокурню. По дороге, там где меньше было травы, в корытце, выбитом копытами, и в колеях росли широкошляпые красные сыроежки. Но Палашка уже перестала нагибаться за ними. Они истлели на корню и распадались на куски от легкого прикосновения. И редко-редко выглядывала из травы на обочине бурая шляпка полузасохшего обабка.

Палаша хотела уже поворачивать к зимовью, как разглядела в траве плоскую коричневую шляпку перезрелого опенка. Опятам сейчас самая пора. Палашка вспомнила, как в детстве ходили за опятами с бабушкой Настасьей. Палашка опятами была недовольна: похожи на поганки, вовсе не отличишь. Наберешь полный кузовок, а бабка половину, а то и больше выбросит. Сама бабушка Настасья отличала опят против всех прочих грибов. Самый спорый гриб, на все годится: хоть солить — хоть сушить, хоть варить — хоть жарить. Палашка не возражала, а про себя думала: потому спорый, что гнездами растет — где же бабке по одному грибку насобирать корзинку.

Сейчас эта их спорость была бы куда как кстати.

Палашка огляделась. По обе стороны дороги редкий лес: осины, березы, кое-где в одиночку и сосны и лиственницы.

«Пошто его так изредило?»— подумала Палашка.

Потом заметила торчащие между кустами ольшаника пни и сообразила. Строевой лес — сосну и лиственницу вырубили, потому и обредела деляна.

Лучше бы березу вырубили: на березовых пнях опята кучно растут. Но они растут и в ольшанике. Палашка свернула с дороги, приметив, что солнце светит ей в правое плечо. Под первым же ольховым кустом нашла гнездо ядреных толстоногих опят. И хоть опенок гриб мелкий — не то, что груздь или подосиновик, — в плетенке стало прибывать. Под редким кустом не сидело хотя бы по пятку грибков. Но вот ольховые кусты кончились. Кончились и грибы. Палашка снова, на второй ряд, стала обшаривать уже выхоженную деляну. И заметила далеко впереди на толстом зеленовато-сером стволе старой осины рыжий нарост, словно большую лисью шапку кто на сучок повесил. Подбежала и ахнула. Десятка три, а может и четыре, — есть время их считать! — молодых крепких грибков на длинных толстых ножках. Срезала ножом всю гроздь, сразу в плетенке прибыло. Мало погодя еще нашла гроздь, чуток поменьше. Присмотрела, поняла: растет опенок на больном дереве. И стала искать не по низу, а по верху. Как завидит где суховерхую осину, — бежит к ней. И почти на каждой кучный гриб. Только в настоящий азарт вошла — брать некуда, полна корзина. Повернула к дороге. И тут уж, как на зло, из-под каждого куста и с каждого ствола. Грибы сами на глаза лезут, в корзину просятся. Сняла платок, отсыпала в него из плетенки, место высвободила. Пока к дороге выходила, снова корзину наполнила.

Ну и будет. Хватит и на похлебку и на жаренку.

Обратный путь, да еще с полной корзиной, всегда длиннее. Палашка шла ровным спорым шагом по узкой дороге, которая то пересекала луговину распадка, то вилась по косогору между вековых сосен и лиственниц, то ныряла в заросли ветлы и черемухи. Уж вроде бы и дойти пора. Но вывороченной с корнями лиственницы, пройдя которую, надо сворачивать к зимовью, все не было. По той ли дороге пошла?.. Но она хорошо помнила, что дорога одна. Другая ее нигде не пересекала. И развилок на ней не было...

Торопиться-то ей некуда. Раньше ночи они не вернутся. Так и так одной весь день в тревоге томиться... Корнюха не в счет. С ним много не наговоришь. Совсем скис парень... Ну а чем она виновата? Сердцу не прикажешь... Если бы вместо Корнюхи дожидался ее в зимовье Саня, бегом бежала бы. Да и бежать ни к чему, просто никуда бы на шаг не отошла... как за малым ребенком ходила бы...

И спохватилась. Ой, глумная, непутевая!.. Увечья ему пожелала?.. Этим ли к себе привяжешь?.. Еще накличешь беду!.. Тут же стала сама себя успокаивать. Он везучий. Не раз слышала, как братан Сергей Прокопьич выговаривал ему: «Не форси, сам на пулю не нарывайся!» А у Саньки один ответ: «Нас пуля не берет!» И верно, не берет. Все лето у Бугрова в отряде воевал. Целый вернулся. За три недели, как из завода ушли, сколько раз в стычках да перестрелках были. Одного его изо всех не только не ранило — не царапнуло. Смеется: «На меня еще пуля не слита»... А вдруг...

Палашке словно въявь привиделось: приносят его, как на прошлой неделе дядю Никифора, и кладут под большой сосной... строго сжаты улыбчивые губы, навек закрыты озорные глаза... и по щеке, возле самого уха, след запекшейся крови...

Сразу ноги огрузли, не оторвать от земли. Господи! Да неужто конца не будет этой междоусобице?.. Так и будут убивать да казнить друг друга, покуда всех мужиков на свете не переведут. Останутся одни бабы — слезы лить да горе мыкать...

Пришла к зимовью Палашка хмурая, сама не своя. Корнюха попробовал пошутить. Палашка не отозвалась, в ответ так глянула, что у него язык к небу присох.

Молчал бы уж! Лежит живой да еще насмехается!

2

После той ночи, когда Палашка плавала на остров за Сергеем и Корнюхой, и после того дня, когда карательный отряд штабс-капитана Венцеля зверски расправился с арестованными рабочими и в панике поспешно покинул завод, прошло немногим более трех недель. Но когда Палашка перебирала в памяти все, что произошло за это время, то казалось, минули с тех пор не дни и недели, а месяцы, может быть, годы.

Партизан в папахе, перехваченной красной лентой, на ее глазах пристрелил лошадь, волочившую за собой тело Романа Незлобина. Когда он вразвалочку отошел от Сергея и вскочил на своего серка, Палашка хорошо разглядела его. И он заприметил Палашку. В тот же день, к вечеру, когда слобода загудела от разудалых песен подгулявших партизан, он остановил Палашку в проулке неподалеку от ее дома и, не тратя лишних слов, пригласил прогуляться по берегу пруда. Глаза у него были по-хмельному блажные, и ноздри короткого прямого носа нетерпеливо вздрагивали.

Палашка сообразила: убегать нельзя — догонит... и тогда добра не жди, и в доме не укроешься — загородил дорогу.

Она понимающе улыбнулась и сказала невозмутимо:

— Полушалок пойду накину. Ночи теперь холодные.

Спокойно прошла во двор и закрыла ворота на засов.

Обманутый парень раза три принимался стучать в ворота. Потом или надоело стучать, или подвернулась другая забава — ушел.

А назавтра пришел в дом вместе с Сергеем. И нимало не смутился, увидев насупившуюся Палашку, а тут же, не стесняясь Сергея, снова стал сговаривать на ночную прогулку.

— Сеструха, выдь! — велел Сергей.

Палашка вышла в сени, но дверь притворила неплотно.

— Ты вот что, приятель, — сказал Сергей парню. — К этой девке не приставай. Сирота она, а я ей заместо отца. По-хорошему говорю, не приставай!

— Коли по-хорошему, о чем разговор, — согласился парень. — Не одна, поди, девка у вас в слободе. Найдется и на наш пай. Покудова Ваську Ершова не обегают. — И тут же добавил с досадой: — А хороша девка, ей богу, хороша!

Когда Васька Ершов ушел, Палашка спросила братана:

— Зачем ты его в дом привел?

Сергей рассказал, что на заводском митинге образовали совет рабочих депутатов. Его — Сергея — выбрали председателем. А парень этот — Василий Ершов — адъютант начальника партизанского отряда Смолина. И Смолин выделил его в состав совета, чтобы была связь между совдепом и штабом отряда.

Палашка пренебрежительно усмехнулась.

— Значит, и он в совете?

— Да, — подтвердил Сергей и тоже усмехнулся. — Он теперь у меня вроде как военный министр.

— У этого министра одно на уме — девок лапать.

— Девки наши слободские сами не промах, — возразил Сергей, — не приучены отказывать.

— Не все такие.

Сергей засмеялся.

— В семье не без урода. — И, сразу построжев, предупредил Палашку: — Поздно по слободе не ходи. Не этот, так другой привяжется.

— Что же это за партизаны! — возмутилась Палашка. — Ждали их, как бога, а они безобразничать пришли!

— Ждали отряд Бугрова, — сказал Сергей, — а откуда этот свалился, сам не пойму. Спрашивал я командира ихнего Смолина, какого он фронта: шиткинского или тасеевского? Говорит: «Сам по себе!»... Мужик, однако, боевой. Грозится выбить беляков из Братского острога... Завтра выступаем.

— И ты с ними? — встревожилась Палашка.

Сергей улыбнулся.

— Тебя еще уговаривать.

— Ты ж теперь самый главный на заводе. Председатель.

— Слушай сеструха, — серьезно, почти строго сказал Сергей,— ты ведь понятливая у меня. Сама говоришь, самый главный. А главный должен передом идти. Мы у себя совет выбрали. Значит, советская власть. В Москве и Питере тоже советская власть! А в Омске Колчак правит. И по всей Сибири, от Урала и до самого Японского моря, колчаковские генералы да атаманы сидят, душат нашего брата, рабочего и крестьянина. Покудова им шею не свернем, не будет нам жизни. Поняла?

Палашка вздохнула.

— Конца-краю этой войне не будет!

— Будет!

Сергей притянул к себе Палашку. Она по-ребячьи уткнулась лицом ему в грудь. Он ласково потрепал ее по крутому плечу.

— Будет конец, сестренка! Чем веселее воевать будем, тем ближе конец. Вот отвоюемся, жениха тебе найдем, на свадьбе твоей спляшем и станем жить-поживать да добра наживать.

— Тебе бы все токо пересмешничать, братка...

...Через три дня Сергей вернулся с перевязанной рукой. Уходили с ним сорок мастеровых, возвратились после боя под Братском — шестнадцать...

Рабочий взвод принял на себя основной натиск отлично вооруженных и надежно вымуштрованных солдат капитана Белоголового. Партизаны Смолина оказались слабы в бою с опытным противником. Стали откатываться после первого же ответного удара. Тогда Смолин сам вырвался вперед, пытаясь личным примером воодушевить дрогнувших бойцов. И упал, намертво сраженный меткой пулей. Если бы не упорство рабочего взвода, весь смолинский отряд был бы уничтожен в этом бою.

Когда стемнело, отступили по тулунскому тракту. В пути разделились. Рабочие берегом реки Долоновки ушли на завод, остатки разгромленного смолинского отряда уходили по тракту на Шаманово.

Обо всем этом узнала Палашка из разговора Сергея с Семеном Денисовичем. За стариком сама же и сбегала, как только вернулся братан.

Семен Денисович выслушал невеселый рассказ Сергея, долго молчал, курил свою носогрейку.

— Одним, своей силой, нам завод не отстоять, — сказал Сергей. — Что станем делать, Денисыч?

— А кто за нас отстаивать будет? — в словах старика был упрек.

— Лучшие бойцы полегли. Опять же, и оружия нету.

— Завод есть. Целый завод! — с сердцем возразил Семен Денисович. — Есть кузнецы. Есть и литейщики. Али три дни в начальниках походил, забыл свое ремесло?

Из маленькой угловой комнаты, выгороженной в избе тесовой переборкой, подала голос Лиза.

— Всех нас в могилу сведет это начальство. Хоть бы ты, Семен Денисыч, образумил его.

Сергей нахмурился, но, не желая сердить больную, проговорил как мог мягче:

— Полно, Лизанька!

— У тебя один разговор, полно да помолчи. А мне уж невмоготу молчать! — Чувствовалось, она тоже сдерживается, чтобы не сорваться на крик со слезой. — Подумал бы, кончится эта заваруха, вернется хозяин да исправник с казаками, всех порешат. Кузьку бы пожалел!..

— Заваруха кончится — не будет ни хозяина, ни исправника! — жестко сказал Сергей.

Денисыч глянул на него поверх очков, с укором покачал головой.

Сергей встал, подошел к проему в переборке, завешенному ситцевой шторкой.

— Не тревожься, Лизанька. Больше одну тебя здесь не оставлю.

Лиза тяжело вздохнула.

— Верить тебе...

Палашка всегда сердилась на невестку, когда та попрекала Сергея. Тут в первый раз стало ее жалко. Как же он ее не оставит?.. Неужто с собой возьмет, больную?..

Лиза смолкла. Сергей постоял немного, опустил занавеску, вернулся к столу.

— Мастеровые найдутся, мастеров нету, — сказал он Семену Денисовичу. — Один Василий Михалыч не сбег, с нами остался... и того сгубили гады. Вагранку задуть — не пустяк...

— Сорок лет возля ее простоял...

— Одного опасаюсь, — помолчав, продолжал Сергей. — Кому наготовим оружия? Хоть и попрекнул ты меня, Семен Денисыч, я опять скажу: самим нам завод не отстоять.

Денисыч промолчал. Он набивал трубку. Набивал очень долго.

— Чай, не зря ума Санька Роману соопчал. — Палашка навострила уши. — ...Считай, неделя прошла. Жду, каждый день жду... С утра задуем вагранку.

Она тоже ждала. Каждый день ждала... Может, так просто, по озорству поцеловал он ее тогда вечером, накануне того дня, как ушел в низовья разыскивать партизанский отряд Бугрова?.. Может, и по озорству... а она ждала...

...Санька Перевалов пришел вечером, когда вся семья при тусклом свете крохотной коптилки сидела вокруг стола за чугунком вкусно дымившей картошки.

Без стука отворил дверь, без спросу вошел в избу.

Сергей встал из-за стола, но его опередил Кузька.

— Дядя Саня! — и повис у него на шее, дрыгая ногами.

Лиза, встревоженная, застыла с картофелиной в руке.

Палашке казалось, все смотрят на нее, хотя никому из домашних в эту минуту не было до нее дела. А Санька (вот бессовестный!) мимоходом пребольно ущипнул ее за руку.

— Беспечно живете! — бросил Санька, усаживаясь за стол. — Ждете, пока жареный петух в мягкое место клюнет?

— У нас посты выставлены, — ответил Сергей. — Только что ходил проверял.

— Где? Поди, на дороге, за околицей? Нешто теперь кто по дорогам ходит!

— Ты, к примеру, отродясь не ходил, — добродушно усмехнулся Сергей. — Все через плетни да заборы.

— Нонче война не позиционная, а маневренная, — продолжал заноситься Санька, в то же время проворно управляясь с картошкой.

«И чего в нем хорошего? Хвастун, как есть хвастун», — в сердцах подумала Палашка.

Но, перехватив брошенный на нее взгляд больших синих глаз, вся зарделась и опустила голову.

Сергей терпеливо ждал, пока Санька насытится.

— Спасибо, хозяюшка! — поблагодарил Санька и поклонился Лизе, тряхнув темными кудрями. — Как бог свят, сроду такой вкусной картошки не едал.

— Ну, выкладывай, с чем пришел? Когда ждать Бугрова?

Санька покосился на женщин.

— Говори. Чужих нету.

Не тех вестей ждали от Саньки, с какими он пришел.

Партизаны Бугрова остановились, не доходя Братского острога. Пока не выбьют из Братска отряд капитана Белоголового, ходу дальше нет. Солдат у капитана вдвое, коли не втрое, против партизан. Бугров ждет подмоги с Илима.

Санька Перевалов, войдя в азарт, долго и подробно рассказывал, какая партизанская сила собирается в низовьях Ангары и на Илиме. Выходило, по его рассказу, что дни капитана сочтены.

Палашка, позабыв свои мысленные попреки, не спускала с него глаз и не могла понять, отчего все больше и больше мрачнеет лицо Сергея.

Поняла, когда на вопрос его: «А нам как быть?» — Санька ответил:

— Уходить надо, не мешкая. Завтра к вечеру жди беляков. Точные данные нашей разведки.

— Чуяло мое сердце, — прошептала Лиза, — давно ли говорил, не оставлю тебя одну...

— Мы вчерась две пушки отлили, — сказал Сергей.

— Ну! — воскликнул Санька. — Ах, черти-лошади! — но тут же построжел. — Как же теперь?..

В досаде хватил кулаком по столу.

— В отряд бы их Бугрову!

...В эту же ночь еще не остывшие пушки погрузили на телеги, на подстилку из сухого песка. Вчетвером — Сергей, Корнюха, Санька Перевалов и старый литейщик Никифор Зуев — вывезли пушки с заводского двора.

Домой вернулся Сергей уже за полночь. И с ним Корнюха. Палашка сразу вскочила с лавки, на которой прикорнула, не раздеваясь. А Лиза и вовсе глаз не смыкала. Быстро одели сонного Кузьку. Лиза торопливо вязала узлы.

Сергей, чего сроду за ним не водилось, прикрикнул на нее:

— Не время тряпками заниматься!

Палашка огрызнулась на брата, подняла выпавшие из Лизиных рук рубахи и рушники, туда же сунула мешочек с солью, увязала узел. Разомлевший от сна Кузька таращил на отца испуганные глаза.

— Поторапливайтесь вы, бога ради, — через силу спокойно сказал Сергей.

Подхватил Кузьку на руки, первый пошел из избы. Лиза всхлипнула, поплелась за ним. На пороге остановилась, кинулась к божнице, сняла темную с потускневшим серебряным окладом икону. Корнюха и Палашка вынесли за ней узлы.

Лиза, не выпуская из рук иконы, забралась в кузов телеги.

— Легла бы, Лиза. Дорога дальняя, — предложил Сергей и опустил на шуршащее свежее сено, рядом с нею, сонного Кузьку.

Корнюха уже сидел на облучке, свеся длинные ноги.

— Ты поспешай! — напомнил Сергей. — И езжай не трактом, а в обход, по Черемуховой пади. Знаешь дорогу?

Корнюха молча кивнул.

— Коня не жалей. Надо добраться в Вороновку до свету. Прямо к Кузьме Прокопьичу заезжай. Не забыл, четвертая изба с краю?

— Помню, — отозвался Корнюха.

— А ты чего ждешь? — обернулся Сергей к Палашке, которая стояла возле крыльца рядом с Санькой Переваловым.

— Я с вами, братка.

— Ты что, спятила! — рассердился Сергей.

— Не поеду! Сказала, с вами останусь! — упрямо повторила Палашка. И тут же порывисто схватила братана за руку, попросила жалобно: — Не гони, братка. Ей богу, я вам пригожусь.

Корнюха вскинул глаза на Сергея — неужто разрешит?

И когда тот, устало махнув рукой, сказал: «Ну, ладно...», Корнюха резко дернул вожжи.

Телега, скрипнув всеми четырьмя колесами, тронулась с места.

Сергей, придерживаясь рукой за облуч, на ходу вполголоса говорил Лизе:

— Не серчай на меня, Лизанька. Сама видишь, какие дела. И не сумлевайся, там тебя хорошо приветят. За меня не тревожься, я теперь стреляный воробей. Бог милостив, скоро свидимся.

И уже вдогонку напомнил Корнюхе:

— Окромя Кузьмы Прокопьича, никто не должон знать, где пушки утоплены.

Постоял, пока темное пятно подводы не расплылось в ночном сумраке, и вернулся к молча ожидавшим его Саньке и Палашке.

В ту же ночь одиннадцать мастеровых Николаевского завода ушли в тайгу.

С ними ушла и Палашка.

3

Давно уже стемнело. Стожары во всю силу разгорелись на ночном небе. Зыбкая чернота притаилась между стволами деревьев. Стволы то утопали в ней, то высвечивались сполохами догоравшего костра.

Палашка принесла охапку хворосту, подбросила в костер. Обрадованно взметнулось языкастое пламя, и еще гуще стала обступившая поляну чернота.

— Сергей Прокопьич не велел ночью большой огонь жечь, — предостерег Корнюха.

— Испугался! — зло бросила Палашка. — Только о себе забота. А им каково блукать ночью по тайге? Скоро сутки, как ушли.

— Не в гости ушли, на дело, — возразил Корнюха. Помолчал, добавил: — Они блукать не станут. Значит, задержка вышла.

— Ой, не пугай ты меня... И так ума не приложу... Что стряслось-то?..

— Им этот костер ни к чему, — Корнюха не отступался от своего, — А кого не надо, на след наведет.

— Как ты смеешь о себе думать, когда их, может быть!.. — и остановилась, потрясенная своей недосказанной мыслью.

— Эх ты, голова садовая, — сказал Корнюха с ласковым пренебрежением. — Ты пойми: если нас здесь порешат, так и им западню устроят.

Палашка в испуге уставилась на него, потом словно очнулась, кинулась к костру и стала выхватывать горящие сучья.

— Само прогорит, — попытался удержать ее Корнюха, — только больше не подкладывай.

Но Палашка не слышала его. И успокоилась, только когда разворошила костер и все до одной захлестала хворостиной тлевшие и чадившие головешки.

Она не заснула. Просто крепко задумалась, ушла вся в свои мысли. И не услышала рысьих Санькиных шагов. Очнулась, когда он, пригнувшись, обнял ее за плечи. Обнял ласково и властно, и она, не успев испугаться, поняла: он. Вскочила, уткнулась лицом в пряно пахнущую пропотевшую рубаху, прижалась, словно ища защиты от неминучей беды.

Он круто запрокинул ей голову, поцеловал крепко и умело.

И, продолжая удерживать и гладить ее налитые плечи, крикнул в темноту:

— Хозяева дома. Заходи!

Еще раз прижал к груди тяжело дышавшую Палашку и пошел через поляну, навстречу товарищам.

На ходу кинул:

— Разжигай костер.

Корнюха негромко подал голос из шалаша:

— Возьми спички.

«Все видел», — подумала Палашка и сама подивилась: нисколько ей не совестно Корнюхи. И даже если бы не один он, а все видели ее, и тогда не застыдилась бы — так переполняла ее радость.

Костер занялся мигом. Палашка приноровилась проворно разжигать его. У нее всегда были припасены в шалаше травяная ветошь и сухая береста.

Партизаны вернулись не с пустыми руками. Каждый нес по жестянке патронов. А Лешка Мукосеев тянул за собой «Максима».

Можно было и не спрашивать, как удалась вылазка: все целы, и зачем ходили, то добыли.

Мужики пошли в овражек к родничку, умыться и напиться. Палашка собрала ужинать. Порезала ковригу черствого хлеба, поставила на широкий, низко спиленный лиственничный пень медный котел с похлебкой, разложила вокруг него семь ложек.

Грибная похлебка пришлась всем по вкусу.

А когда Палашка поставила на пень огромную, без малого в колесо величиной сковороду картошки, жаренной с грибами, Санька Перевалов воскликнул:

— Угодит же кому-нибудь счастье, такая жена!

Спать никому не хотелось. Весь день отлеживались в бане у Корнюхиного родича, дожидаясь, пока стемнеет. Пока ночь уравняет силы — потому как один бодрствующий потянет не меньше, чем четверо сонных. А милиционеров, охранявших в Шамановой склад с патронами, было в аккурат вчетверо больше. Не считая «Максима», который тоже мог за себя постоять.

Привалились на траве, возле шалаша, задымили ядреным самосадом.

Санька Перевалов достал из чехла гармонь-трехрядку, рванул было во все меха разудалую подгорную.

Палашка прибрала нехитрую посуду, резко отозвалась:

Не целуй меня взасос, Я не богородица. От меня Исус Христос Все равно не родится...

Сергей строго окликнул, оборвал веселье:

— Не время и не место!

— Дожидайся, когда будет время! — проворчал Санька с откровенной досадой.

Однако ж прекословить не стал. Стиснул меха, и гармонь, испустив последний стон, смолкла. Умолкла и Палашка.

Санька подошел к Сергею, который при неровном свете костра чистил наган, снятый с убитого милицейского начальника.

— Кого опасаешься, Сергей Прокопьич?

— При такой артели каждого опасайся, — хмуро ответил Сергей.

— Чем плоха артель?

— Не плоха. Мала.

— Мал золотник, да дорог, — возразил Перевалов. Помолчав, добавил: — Случается, и больших бьем.

— Все так... — согласился Сергей, — а только это не дело, а баловство. Наши наскоки им вроде щекотки... А надо ударить всерьез. Чтобы вбить в землю по самую макушку!

— Для этого хитрости мало. Сила нужна.

— Вот про то и говорю. С нашей силой за горло их не возьмешь...

— Что-то не пойму я тебя, Прокопьич, — сказал Санька не своим, нарочито добреньким голоском. — Не то ты устал?.. Не то в лесу соскучил?..

— Верно, соскучил, — как бы не услышав Санькиной насмешки, подтвердил Сергей. — Соскучил по настоящему делу. Пора кончать эту канитель!

— И как ты ее надумал кончать?

Сергей ответил не сразу. Словно не замечая настороженности Перевалова, он не спеша, навернутой на прутик тряпкой протер одно за другим все шесть гнезд барабана, вставил в гнезда патроны, сунул наган в кобуру и только после этого спросил:

— Где, по-твоему, сейчас штаб Бугрова?

— Возля Братска где-нибудь... — ответил Санька.

— Надо быть, по ту сторону Ангары? — предположил Сергей.

— Был там. А сейчас... кто его знает...

— Кузьма Воронов нас перевезет, — вполголоса, как бы размышляя вслух, сказал Сергей и, не дожидаясь подтверждения, закончил, говоря твердо, как о решенном: — Завтра спозаранку в путь. На Вороновку. К переправе.

Санька пытался отговорить.

— Ей богу, зря, Сергей Прокопьич! Здесь мы сами себе хозяева.

— То-то, что сами себе, — с сердцем возразил Сергей. — Толку от нашего хозяевания! Сейчас время подошло всю силу в один кулак собрать. К зиме кончать надо с беляками.

4

Палашка спала в том же шалаше. Только мужики в ряд на общей постели из пихтового лапника, а ей Корнюха соорудил низенький топчан: вбил в землю четыре березовые рогулины, на них поперечины, а повдоль жердей настлал той же пихты. Одеяло старенькое Палашка из дому прихватила.

Озорства никакого Палашка не опасалась, люди были все свои, с детских лет знакомые. Трудно было привыкнуть спать не раздеваясь. Но и к этому привыкла. И засыпала крепче, чем дома: воздух свежий, таежный, смоляной, спится, как после макового отвару.

А сегодня Палашке не спалось...

Каково-то будет там, в бугровском отряде?.. Здесь все свои, а там... Сколько, поди, таких ухорезов, как тот в папахе с красной лентой, что перехватил ее тогда в узеньком проулке?.. А случись что — и пропала. Пойдешь по рукам!.. Лютеют мужики в такой таежной бездомной жизни...

Уж как рада была она, когда Саня насупротив братана поднялся. Хотела и она слово вставить, да не посмела в мужской разговор встревать. Только никто Саню не поддержал. Все согласились с братаном. Семен Денисыч — уж ему-то куда, старому! —первый голос подал: «Дельно говоришь, Серега. Прутик каждый переломит, а ты попробуй метлу переломи!» Лешка Мукосеев только что не в пляс пустился: «Даешь Бугрова!» Даже Корнюха и тот не подумал, каково ей — Палашке — там будет... одной девке среди чужих мужиков...

Палашке не спалось.

А мужиков всех сон сморил. Только Корнюха временами шевелился и постанывал — видать, тревожила рана. Наконец, и он затих.

Ночь была на редкость теплая. Дерюжку, укрепленную над шалашным лазом, не спускали. Неподалеку соткнули концами три головни, которые курились, отпугивая комаров.

Палашка лежала навзничь, голова у самого лаза. Яркая-яркая звезда — Палашка не знала ее названия — горела над верхушкой сосны, как свеча на рождественской елке. Гнутый прут дыма, раскачиваемый чуть приметным ветерком, временами заслонял звезду. Палашка перекатывала голову по жесткой, набитой сеном подушке, вызволяя звезду из-за сизой пелены дымка...

Кто-то из спящих поднялся и осторожно, стараясь не задевать шуршащие ветви, выбрался из лаза. Шагнул в темноту, остановился за шалашом, против Палашкиной постели. Стоял молча, неподвижно, видимо, прислушивался.

Палашка знала, что это он — Санька. Знала, что он ее позовет. Знала, что она выйдет к нему... Кровь ударила в голову. Она слышала гулкий стук своего сердца и ужасалась, что стук этот поднимет всех спящих...

Он позвал: «Палаша!..» Тихо, чуть слышно. А может, это только почудилось?.. Нет! Если и почудилось, значит, услышала, как он подумал.

И, думая только о том, как бы неслышно выбраться из шалаша, она подтянулась в комочек, бережно спустила на устланный мягкой хвоей пол босые ноги и, изогнувшись, бесшумно выскользнула в синюю ночь.

— Палаша!

И уже никого не было на свете, кроме их двоих...

Они шли куда-то в синюю темень. Роса холодила босые ноги, хрусткие сучки кололи подошвы. Она не слышала и не чувствовала ничего, кроме его большого и сильного тела, обжигавшего ее... Она не слышала его горячих бессвязных слов, как не слышала и своих, столь же бессвязных...

Он поднял ее на руки, стиснул так, что она застонала, и, не выпуская ее, опустился, почти рухнул на землю...

Руки его становились все нетерпеливее и грубее.

— Саня!.. Не надо... Саня! — выдохнула она, собрав последние силы.

— Палаша!..

— Нет... нет!.. Не сейчас... потом... потом... — а у самой трепетала каждая жилка.

Он грубо сдавил ее, и это придало ей сил.

— Пусти! Не хочу... не хочу быть только бабой!..

И она с силой уперлась ему в грудь.

— Уходи тогда! Не томи! — почти со злобой бросил он.

Тогда она сказала уже с сознанием своего превосходства:

— Ты еще слабее меня. Эх ты, мужик!

Он снова обнял ее плечи, но уже бережно и нежно.

— Палаша!..

— Санька!.. Дурной!.. — ласково и грустно сказала она, обнимая и целуя его голову. — Ну пойми ты... нельзя нам сейчас... Не хочу я от вас отстать... А куда мне с брюхом?.. Ты потерпи... Уж как я тебя любить буду!..

Теплая, почти летняя ночь

1

Вчера у Вепрева был трудный разговор с командиром отряда поручиком Малаевым.

— Красный душок не выветрился! — сказал Малаев, когда Вепрев настоятельно просил его поручить исполнение приговора другому. — А клялись служить герой и правдой!

При этом набрякшие кровью веки почти сомкнулись, оставя только узенькие щели на месте глаз, от углов большого рта поползли морщины, и лицо его, и так не отмеченное привлекательностью, стало похожим на морду готовящейся укусить собаки.

«Может хлопнуть, сволочь»... — подумал Вепрев, глядя сверху вниз на коротенького поручика, и сказал как только мог спокойно:

— Я боевой офицер, мне это еще непривычно.

— А я тыловая крыса! — вскипел Малаев.

И снова Вепрев почувствовал, что смерть прохаживается где-то совсем рядом.

На этот раз обошлось.

Но было ясно, что Малаев насторожился, и теперь малейшая оплошность вела к провалу. Не просто рискованной была вызвавшая подозрение Малаева щепетильность, она могла обернуться гибелью для задуманного дела.

Весь остаток дня на марше и ночью, ворочаясь на сеновале, под дружный храп бойцов своего взвода, Вепрев не раз возвращался в мыслях к разговору с Малаевым.

И каждый раз говорил себе, что иначе поступить он не мог.

Партизан, а может быть, и не партизан (суд у Малаева короток, а следствие того короче), не старый еще крестьянин с простодушным скуластым лицом, молча принял весть о смерти. Только посмотрел на Малаева откровенно, не тая во взгляде ни ненависти, ни презрения. Также посмотрел и на Вепрева... Выполнить распоряжение Малаева — значило подтвердить, что вправе был этот крестьянин одним аршином мерить обоих...

«Все равно расстреляют. Этим ему не помогу».

Это была правда. Но — лживая правда.

И Вепрев почувствовал до нутра души, что принять эту правду — значит предать правду настоящую, правду большую, ту, за которую только и стоит отдавать жизнь, как отдает ее этот молчаливый крестьянин. И понял, что если завтра придется снова выбирать между двумя этими правдами, то он опять выберет настоящую.

Завтра... да, завтра может представиться такой случай... но он станет и последним. Для Малаева двух будет вполне достаточно...

Пора кончать комедию!.. Хотелось добраться поближе к партизанам. Но можно перехитрить самого себя. Как хохлы говорят: «стругав, стругав — тай перестругав»...

2

По трудным дорогам дошел Демид Евстигнеевич Вепрев в приангарские края.

Родился он и вырос в Поволжье, в Симбирской губернии, недалеко от города Мелекеса.

Потом много было хожено по бескрайной русской земле, а такого приволья, как в родных местах, не встречал. Конечно, так каждый понимает, в ком душа живая, — а только места те родные и впрямь были хороши...

Все, что человеку потребно: и степь, и лес, и земли сколь надо, и воды вдосталь — и рек, и озер. Река за околицей родного села не велика (такие ли реки встречались потом Вепреву), а памятна на всю жизнь. Подперла ее мельничная запруда, и залила она всю пойму, вровень с берегами. Над водой нависли старые ветлы. Вода чистая, гладкая. Глядишь в нее: облака плывут, как по небу... В разливах камышовые заросли, промеж камышей окна темной воды и на ней — крупные круглые листья кувшинок...

Жить бы да радоваться в таком приволье — кабы свое, а не чужое, барское...

Это уж потом стал понимать, с годами. Но не успел еще в мыслях разобраться, совсем молодым парнем угодил на германский фронт. Там в окопах многое додумал, да и умные люди помогли в непростых думах разобраться.

Воевал честно, за чужой спиной не прятался. Сколько полагалось солдату крестов и медалей — все собрал. И к осени предгрозового девятьсот шестнадцатого был произведен в офицеры.

А через год, в августе семнадцатого, — вступил в партию большевиков. В боях под Псковом был тяжело ранен осколками немецкого снаряда. До того война словно щадила его — отделывался, можно сказать, царапинами, — а тут враз выдали сполна за все четыре года...

Долго мотался по лазаретам и только под осень добрался в родное село на поправку. Думал отлежаться, нарастить мясо на заживающих костях. Не вышло. Время приспело такое, что некогда старые раны залечивать, впору новые получать.

Последыш Учредительного, Самарский комуч нашел опору своей «демократии» в заново отточенных чехословацких штыках. Еще один злобный враг вцепился, остервенясь, в тело молодой советской республики. Гражданская война захлестнула степи Поволжья.

Пришлось Вепреву с зудящимися ранами и снова в бой.

В бою под Самарой с простреленным плечом попал в плен.

Ранеными красноармейцами набили теплушки, и двадцать вагонов человечьих мук и отчаяния покатились по железным рельсам на восток в тыл белой армии.

Мрачный поезд получил название «эшелона смерти». На каждой стоянке конвойные выбрасывали трупы доехавших до своей конечной станции.

Вепрев не понимал, что мешало временным победителям разом расправиться с пленными. Лицемерная игра в благородство, или опасение шокировать своих иностранных хозяев, или страх перед гневом народа и подсознательное предчувствие неизбежности расплаты за каждое совершенное злодеяние.

Потом Вепрев понял, что они — эти временные победители — ничего не теряли, отсрочив казнь. Много ли надо, чтобы оборвать жизнь раненого человека. Голод, холод и сыпняк — усердные палачи. К тому же, везли пленных на Дальний Восток, в вотчину атамана Калмыкова. И кто доедет — будет завидовать умершим в дороге.

В вагоне Вепрева самым тяжелым был молоденький боец Анисим Травкин. Все звали его Аниськой. Было ему не больше восемнадцати, а на вид и того не дать. Чистое хрупкое лицо и глаза такие беззлобные, как будто не встречал он ни смертей, ни мук людских, ни горя...

Вепрев как увидел его — сердце зашлось. Совсем ребенок — и тоже прямая дорога в могилу... Сам он был старше Аниськи всего лет на семь. Но по нынешним временам срок большой. И Аниська вступил ему в сердце как бы сыном.

Отбивал он Аниську у смерти, как мог. Рану ему сам перевязывал. Нательную рубаху на бинты извел. Сукровицу и гной ртом отсасывал.

Шесть покойников из вагона за ноги выволокли. Аниська — плоше всех был — остался жив.

— Пошто ты меня выходил, Демид Евстигнеич? — сказал как-то Аниська. — Все равно всем нам один конец.

— Поживем еще, Анисим. На тот свет нам еще пропусков не заготовили.

Сказал бодро, хоть сам мало верил тому, что говорил.

Без малого два месяца полз эшелон на Дальний Восток. За это время кому положено умереть было — умерли, кому нет — оклемались, на ноги встали. И второй раз заглядывать смерти в глаза — грех было. Насчет атамана Калмыкова никто не обманывался. Слава о нем далеко по свету прошла.

В своем вагоне уговаривать никого не пришлось. Все были согласны с Вепревым, что в атаманский застенок лезть не след. Часто в пути — когда пошли таежные места — посреди перегона пленных выгоняли из вагонов валить лес, запасать дрова. Так что была возможность перекинуться словом с соседями. Порешили на одном: когда высадят из эшелона и поведут в тюрьму — разоружить, если придется, перебить конвойных и уйти в сопки. Все сошлись на этом. Даже кто и не верил в успех. Если уж смерть, так в бою!..

А вышло по-другому.

Не то и со своими бунтовщиками не успевал атаман разделываться, не то обстановка была неподходящая для массовой расправы — только атаман Калмыков не принял пленных и приказал завернуть эшелон всем составом обратно.

Перегнали паровоз от головы эшелона в хвост (который теперь стал головой), и снова застучали колеса по рельсам. И зимой уже, в самые рождественские морозы, выгрузился эшелон на небольшой станции, неподалеку от Иркутска.

Бежать даже и не пытались. Одно дело, мороз лютый, а одежонка самая летняя. А главное, тюрьма (старые казармы, обнесенные в три ряда колючкой) возле станции, и выводили пленных не сразу, общей колонной, а повагонно.

— Вот видишь, Анисим, и к нам фортуна лицом повернулась, — сказал Вепрев, когда после вечерней переклички дверь захлопнулась за вышедшими конвоирами.

— Что за фортуна? — не понял Аниська.

— Была такая в древности, богиня счастья. Лицом повернется — удача, задом — совсем наоборот.

— Где удача-то?

Вепрев пояснил обстоятельно:

— Иркутск город большой. В большом городе рабочего народу много. А рабочий всегда за советскую власть. К тому же, Иркутск — столица Сибири. Здесь до колчаковского переворота Центральный Сибирский комитет находился. И сейчас, конечно, есть большевики-подпольщики.

— Найдешь их отсюдова, — возразил Аниська.

— Они нас найдут.

И нашли. Даже быстрее, чем располагал Вепрев.

У подпольного Иркутского ревкома везде были свои люди. К концу января связь между заключенными в тюрьме и ревкомом была установлена. К заключенным стали проникать сведения с воли, в подпольном ревкоме знали, чем дышит тюрьма. Ревком предостерегал от всяких самостийных попыток освобождения и поставил первой задачей: усыпить бдительность тюремного начальства и для этого прикинуться смирившимися и раскаявшимися.

Не легко было склонить к этому всех. Среди трехсот человек, выживших в эшелоне смерти, были и горячие головы. Вепрев и другие коммунисты подавали пример в трудной науке притворной покорности.

— Не гляди ты волком на конвоира, — внушал Вепрев огромному, лохматому, вечно хмурому Трофиму Бороздину. — Не выдавай себя.

— Целоваться мне с ним, скажешь!

— Целовать тебя он и сам не захочет, а опаску вызывать ни к чему. Береги злость. Придет время, пригодится.

— Пока придет, растеряешь.

— Тебе и говорят, копи!

В один из весенних дней тюрьму посетил управляющий губернией Яковлев. К его приезду готовились. Тюремное начальство наводило чистоту и порядок. Вепрев и остальные, связанные с ревкомом, подготовили своих товарищей.

Управляющий губернией остался доволен как чистотой и порядком в казармах, так и почтительным вниманием к его особе со стороны заключенных. Он приказал выстроить всех на тюремном дворе и произнес речь. Речь была длинной и высокопарной. Управляющий губернией много распространялся о служении родине, о высоких идеалах русской революции, предавших родину большевистских комиссарах и закончил многозначительным напоминанием о том, что Родина-мать строга, но и милостива и, карая отступников, всегда готова простить осознавших свои заблуждения.

— Что-то больно ласковый губернский начальник, — удивился Аниська, возвратись в казарму.

Трофим Бороздин посмотрел на него сердито:

— Нужны ему, потому и ласков!

— Верно, Трофим. В корень смотришь, — подтвердил Вепрев.

Ему уже известно было, что губернское начальство, обеспокоенное размахом партизанского движения в низовьях Ангары, намеревается использовать пленных красноармейцев в отрядах, посылаемых на подавление партизанских очагов. Ревком предлагал вступать в эти отряды.

Через несколько дней приехал начальник губернской милиции, щеголеватый офицер в подполковничьих погонах.

Также приказал выстроить всех на плацу.

Его речь была значительно короче и сводилась к предложению искупить вину свою перед родиной.

Закончив речь, подполковник скомандовал:

— Офицеры русской армии, три шага вперед!

Вепрев вышел из строя.

— Фамилия?

— Вепрев.

— В каком чине?

— Подпоручик.

— Подпоручик Вепрев! Вы слышали мое предложение?

— Готов искупить вину перед родиной!

— Поручаю вам, подпоручик, сформировать два взвода по пятьдесят солдат. И помните, — подполковник сделал внушительную паузу, — вы отвечаете головой за каждого!

— Будет сделано, господин подполковник!

Подпоручик Вепрев не медля приступил к выполнению задания. В первый взвод зачислил всех, кто ехал с ним в вагоне, а сейчас был с ним в одной казарме.

— А я, братцы, ни хрена не понимаю, — говорил ошалевший от радости Аниська. — Замест того, чтоб расстрелять, мне винтовку отдают?

— Некому ее больше дать. Ты последний защитник остался у господина губернатора, — пояснил с усмешкой Вепрев.

— Этот защитит!.. — и тут уж захохотала вся казарма.

— Красная армия наступает, — продолжал серьезно Вепрев. — Верховный вот-вот пятки смажет из Омска. Все, какие были у белых войска, брошены на фронт. А здесь партизаны поддают жару. Вот и хватаются господа губернаторы за соломинку.

3

Поручик Малаев закатил сцену начальнику губернской милиции.

— Вы с ума сошли! Я буду жаловаться командующему округом! Подсовываете дерьмо вместо моих боевых орлов. Ликвидировали боевую единицу, а поручик Малаев отдувайся!

Поручик имел основания быть недовольным.

Его отряд, наводивший всю зиму ужас на крестьян приангарских деревень, весной попал в засаду. Партизаны Шиткинского фронта в жестоком бою истребили почти половину отряда. Когда же снаряжали карательную экспедицию капитана Рубцова, у поручика Малаева забрали еще два взвода из оставшихся четырех. Обещали пополнить пепеляевцами, находившимися на излечении в Иркутском лазарете. И вот вместо надежных, проверенных в бою солдат дали пленных красноармейцев.

— На кой мне черт эта красная сволочь! — кричал взбешенный поручик. — Я буду жаловаться командующему!

— Во-первых, дорогой поручик, — спокойно и чуть пренебрежительно отвечал начальник губернской милиции, — командующий сообщил, что не даст ни одного солдата, и приказал нам использовать все резервы. Во-вторых, перебежчики и ренегаты — это самый надежный контингент. Они сожгли свои мосты.

Поручик остался при своем мнении, но спорить было бесполезно. Предстоял далекий рейд. Капитан Рубцов застрял в Илимской тайге, а в тылу у него, на нижней Ангаре, забурлила Кежемская волость. Утихомирить ее поручалось поручику Малаеву.

«Проверю на деле», — сказал себе Малаев.

Первая проверка подтвердила подозрения. Вепрев — единственный офицер среди бывших красноармейцев — отказался выполнить приказ.

За такое — пристрелить на месте! И оттого, что не посмел, поручик корчился от злости, бранью выплевывая подступавшую ярость.

— Пристрелить собаку на месте! Струсил, струсил!.. Не таких снаряжал на тот свет!.. А тут... Боевой офицер!.. Насквозь тебя вижу, красный выкормыш... Завтра сам будешь расстреливать!.. Второй раз не спущу!

Уже под утро Вепрев разбудил Трофима Бороздина.

Трофим, как всякий старый солдат, проснулся мгновенно.

Протер глаза, склонился к уху Вепрева.

— Сейчас?

— Нельзя. Третий взвод на отшибе... — еще одну минуту подумал и твердо, как окончательно решенное: — Скажи всем, чтобы к вечеру были готовы.

— Какой сигнал?

— Мой выстрел.

— Всех кончать будем?

Перед глазами Вепрева молодой солдат, запевала первой роты... Василием, кажется, зовут его... плясун, заводила, веселый беспечный парень... И его тоже?..

Ответил хмуро:

— Дело покажет.

4

Узенькие глазки Малаева были зорки и приметливы.

Цепким взглядом охватил он широкую пустынную улицу с двумя рядами навечно срубленных домов. Аршинные лиственничные бревна, почерневшие от времени, грозились пережить эпоху. Разве только огонь мог помешать им в этом.

Между домами не было просветов. Они смыкались надежно сработанными из лиственничных же плах оградами, высотою вровень с верхними венцами домов, — и оттого улица казалась похожей на длинный коридор, и особенно выразительно было ее безлюдье.

Поручик Малаев не предупреждал местную власть о прибытии отряда и потому не ждал встречи с хлебом-солью. Его поразило отсутствие любопытствующих. Не каждый же день в селе появляются воинские части. По-видимому, весть о вчерашнем расстреле уже донеслась сюда.

Одинокая женская фигура на пустынной улице издали бросилась в глаза.

Женщина в городском платье быстро шла навстречу. Когда она шагах в десяти от Малаева свернула с дороги и быстро вбежала на высокое крыльцо длинного, крытого железом дома, стала понятной причина ее торопливости. Она спешила навстречу, чтобы не встретиться лицом к лицу.

Но Малаев успел разглядеть ее.

Среднего роста, худенькая, с тонкой талией. Лицо быстро промелькнуло. Оно не показалось красивым, но глаза запомнились. Большие, чуточку встревоженные и чистые... Чистота их царапнула...

Поручика Малаева не любили женщины. Конечно, в Иркутске, столице колчаковского тыла, городе, нашпигованном военными всех национальностей, — блестящими и галантными французами, солидными и чопорными англичанами, веселыми и шумными чехами, настороженными и вкрадчивыми японцами, — не было недостатка в женщинах, слетающихся невесть откуда в такие города.

Выбор был. И выбор богатый. В любую цену.

Малаев алчно хватал их. Деньги были. Он не кичился, как некоторые, своей «идейной» ненавистью к красным, полагал щепетильность излишней роскошью в столь неверное время и в карательных экспедициях неизменно совмещал «приятное с полезным» (в первый раз он употребил эту формулировку после того, как выломал золотые зубы у расстрелянного им старика еврея, нижнеудинского провизора).

Женщины добросовестно отрабатывали малаевские деньги. Но ни одна из них, даже в самые интимные мгновения, не заглянула ему со страстью в глаза.

А Малаеву хотелось обольщать и покорять. Хотелось, чтобы его любили и ревновали. А если уж нет, то хотя бы боялись...

Учительница — он так решил, потому что встреченная на улице девушка зашла в школу — не была красива. Общение с платными подругами выработало у Малаева свою оценку женской красоты. Но она была свежа и (Малаев перехватил ее испуганный взгляд) беспомощна.

Непредвиденная встреча изменила планы Малаева. Суд, расправу и повторное, решающее испытание Вепрева он отложил на завтра. А сегодняшний вечер пожертвовал для иных дел. Впрочем, проверку можно сделать и сегодня. Несколько иным манером.

Малаев оглянулся.

Ординарец Баджиев, пожилой бурят очень низкого роста, казавшийся квадратным — мощный торс и короткие ноги, — в отряде пересмеивались, что Малаев долго подыскивал такого, чтобы хоть на денщика можно было смотреть сверху вниз, — шел в нескольких шагах позади, сбоку колонны, ведя лошадей в поводу.

— Баджиев! — окликнул поручик. — Взводного Вепрева ко мне!

Вепрев откозырял подчеркнуто четко:

— Прибыл по вашему приказанию!

— Послушайте, подпоручик! — Малаев цепко уставился на Вепрева маленькими глазками. — Могу я рассчитывать на товарищескую услугу?

«Ход конем...» — подумал Вепрев и ответил, как мог, простодушнее:

— К вашим услугам!

— Вы заметили девочку, которая шмыгнула в этот дом?

— Лица не разглядел.

Малаев весело ощерился.

— Ну, это не единственная примета. Так вот, подпоручик. Приведите ее мне... после ужина. Только, чур, уговор дороже денег, пробу не снимать!

5

Катя Смородинова отдышалась только после того, как накрепко заперла дверь на кованый засов. Говорила ведь тетка Домна, чтобы не ходить, не попадаться на глаза карателям. Побоялась остаться, как потом идти, когда солдаты по всей деревне разбредутся? Думала, успею. И вот наткнулась прямо на офицера. Как он посмотрел на нее, словно догола раздел! Сразу и в озноб, и в жар кинуло...

Убежала в пустой класс и оттуда прислушивалась, не решаясь даже подойти к двери. Тихо... Может быть, и напрасно всполошилась, сама на себя страх нагнала...

Ой, не напрасно!.. Катя вспомнила, как в прошлом году пришли к ним в дом арестовывать отца, мастера паровозного депо на станции Зима. Все вверх дном перевернули. Кате мать велела схорониться в подполье. И оттуда Катя слышала, как кричали на мать:

— Куда запрятала дочь, старая сука?

А этот, что сегодня с отрядом пришел, совсем, говорят, бешеный. Тетка Домна рассказывала: вчера в Сосновке вовсе безвинного человека расстрелял и похоронить не дал. Люди стали — хуже зверей... Попадись им...

На этот раз, кажется, пронесло... Катя осторожно подошла к окну. Высокая ограда заслоняла улицу. Катя встала на парту. Колонна солдат была уже далеко. Пронесло...

Катя прошла в свою маленькую комнатку с одним окном, выходившим на школьный двор, задернула плотнее занавеску и легла на широкую лавку, заменявшую ей кровать.

Сон не шел. Да и не время было еще спать. Лежала, тревожно прислушиваясь к каждому стуку и шороху и ругая сама себя за мнительность и трусость.

За окном начало смеркаться. У Кати отлегло от сердца. Трусиха! Нужна она кому!..

И в это время в большую дверь, с улицы, громко постучали. Катя замерла в страхе. Стук повторился. Катя приоткрыла дверь в коридор, но не отзывалась.

Кто-то, стоящий на крыльце, сказал:

— Откройте, пожалуйста, Екатерина Васильевна!

Сказано было вежливо и спокойно. И, хотя голос был незнаком Кате, она открыла дверь.

И отшатнулась. На крыльце стоял высокий военный, судя по погонам — офицер. Но не тот офицер, которого она испугалась днем и о котором думала со страхом все время. Этот был, по крайней мере, на голову выше и, может быть, по контрасту с обезьяньим лицом того маленького, показался очень красивым. Наверно, потому, что очень хороши были большие серые глаза. По ним и энергичное с четкими чертами лицо выглядело не строгим, а добрым. А может быть, оно казалось добрым потому, что, поняв волнение девушки, он улыбнулся ей.

— У меня к вам серьезный разговор, Екатерина Васильевна, — сказал офицер.

Катя подняла на него испуганные глаза. Он снова улыбнулся, и тогда она спохватилась.

— Проходите, пожалуйста!

В коридоре она на миг задержалась, как бы в нерешительности, потом шагнула к своей двери, распахнула ее:

— Сюда, пожалуйста!

В комнате был всего один стул. Сама Катя села на постель.

— Как вас звать, я знаю, а меня — Демид Евстигнеич, — представился Вепрев. — А дело у меня вот какое...

И он продолжал самым обычным, так называемым деловым тоном, но по мере того, как он говорил, Катины глаза все расширялись, и лицо до самых корней светло-русых волос залилось краской.

— Как вы можете... — она задыхалась от возмущения, — как вам не стыдно предлагать мне!..

Вепрев строго прервал ее:

— Выслушайте до конца!

Катя повиновалась и больше не перебивала его ни разу. Но все, что она могла бы сказать, выражало ее взволнованное лицо...

— Нет, нет! Я не могу!.. Не заставляйте меня. Мне страшно... — Она с ужасом глядела на Вепрева.

6

Как было условлено, Вепрев с Катей, взявшись под руку, подошли к дому, где расположился на ночлег начальник отряда.

Малаев сидел у ворот на лавочке с бледным светлячком папиросы в руке. Поодаль, на тесовой завалинке, примостились два его телохранителя. Им раз навсегда приказано: без особого распоряжения не отлучаться. Они лускали кедровые орешки, сплевывая шелуху друг на друга. Один из них метнулся навстречу, узнав Вепрева, посторонился, пропуская, оглядел с ног до головы Катю и сказал что-то своему напарнику, после чего оба гаденько засмеялись.

— Подпоручик, на минуточку! — окликнул Малаев.

Это тоже было условлено.

Вепрев предостерегающе сжал руку дрожавшей от волнения Кате, извинился, что оставляет ее, и подошел к своему начальнику.

— Доложите обстановочку, — сказал Малаев.

— Робеет, — также вполголоса ответил Вепрев, пожимая плечами. — Молодо-зелено...

— Сразу в дом не пойдет?

— Самое верное — прогулка при луне, — усмехнулся Вепрев. — Ночь-то какая!

— Значит, вариант номер два?

— Верное дело!

— Действуйте, подпоручик!

Вепрев откозырнул, снова взял Катю под руку и повел ее проулочком к берегу Ангары.

И почти тут же Малаев снова окликнул.

— Подпоручик, что же вы не познакомили меня с вашей дамой?

— Не бойтесь! Я не оставлю вас одну, — шепнул Вепрев и оглянулся.

Малаев торопливо шел к ним. Следом, шагов на десять отступя, оба телохранителя.

«Паршивый трус!» — подумал Вепрев.

И, словно услышав его, Малаев через плечо бросил что-то своим провожатым. Те сходу сделали «налево кругом» и вернулись на завалинку. Туда же подошли еще два солдата. Вепрев не мог в сумерках разглядеть их лиц, но он знал, что это Трофим Бороздин и Аниська.

— Нехорошо, подпоручик! — с наигранным смешком произнес Малаев. Он слегка запыхался от быстрой ходьбы. — Не вижу почтения к старшему чином. Исправляйте ошибку.

И, не дожидаясь ответа Вепрева, как-то по-петушиному заскочил вперед, прищелкнул каблуками:

— Поручик Малаев!

Катя неловко протянула ему руку.

— Смородинова.

— Мало, милая девушка, мало! У женщины главное — имя.

— Екатерина Васильевна.

— Очень приятно!

Он еще раз шаркнул ножкой, предложил Кате руку. Катя опасливо коснулась его руки кончиками пальцев.

— Ах, какая вы, право! — воскликнул Малаев и сам плотно ухватил Катю под руку. — Позвольте мне разделить ваше общество. Сама природа настраивает на романтический лад. Такая теплая, почти летняя ночь!

Он повернул голову к Вепреву и подмигнул ему. Вепрев ответил кивком и замедлил шаг.

— Вы дрожите? Вам холодно? — шептал Малаев Кате. — А я, напротив, весь горю!.. Как в огне!.. Я согрею вас... вот так!..

Катя отшатнулась, силясь вырваться.

— Ну что вы, что вы... — бормотал поручик, хватая Катю за плечи.

— Пустите! — Катя сильно толкнула Малаева в грудь.

— Ах, ты так! — и он заломил ей руку.

Катя отчаянно вскрикнула.

Ее крик слился со звуком выстрела. Вепрев почти в упор выстрелил Малаеву в затылок.

И тут же, словно эхо, где-то совсем близко, один за другим, хлопнули еще два выстрела.

Брумис отдает часы

1

Весь август стояла необычная для этих мест жара.

Короткая щетинистая травка проступала на буграх желтыми проплешинами. От сухости и зноя рвало землю, и трещины, словно глубокие морщины, прорезали ее лицо. На пригорке, неподалеку от кручи высокого берега, будто задумавшиеся подружки, неподвижно застыли три молоденькие березки. Увешанные безмолвными листьями, бессильно поникли их ветви.

Сухой перегретый воздух, пропитанный не видимой глазу пылью, першил в горле. Сюда, на гору, не достигало свежее дыхание реки.

Алеха Перфильев, сморенный зноем, лежал ничком в жидкой тени, широко раскинув длинные ноги, обутые в старые солдатские ботинки с выцветшими обмотками.

Азат Григорян, сидевший без рубахи на самом солнцепеке, посмотрел на проношенные до стелек подошвы Алехиных обувок, потрогал свои еще более неказистые и сказал ленивым голосом:

— Скоро на своих подметках ходить будем.

Алеха ничего не ответил.

— Ты спишь, друг?

Алеха приподнялся на локте, повернул к товарищу лицо, чуть не до самых глаз заросшее светлой курчавой бородой.

— Ты не пятки мои разглядывай, а за тем берегом смотри. Да укройся от глаз за деревом. Сидишь, как кобель на бугре, за три версты видно.

— Здесь солнце греет. Хорошо! Совсем не знал, какой отличный климат в Сибири! Очень хорошо!

— Мало хорошего, — проворчал Алеха. — Озимя сеять надо, а земля — что зола.

— Сеять некому, все воюют, — возразил Григорян.

— Воюют, нет ли, а хлеб все едят, — строго сказал Алеха и снова перевел взгляд на реку.

Поделили они с Азатом службу. Алеха смотрит за рекой и за дорогой, что внизу под горой прижалась к самой воде. Азат следит за дорогой на противоположном берегу. Та идет поверху, вдоль подступившего к реке леса.

Так что смотрит на реку Алеха вроде не по охоте, а по нужде. И все равно любо душе смотреть на нее.

На этой реке Алеха Перфильев родился и вырос. Уже пора бы приглядеться к ней. Сейчас, опять же, и время не то, чтобы речным привольем любоваться. Но уж больно она хороша, Ангара-сибирячка.

Отсюда, с высокого берега, она видна далеко, на многие версты. Яркая голубизна неба опрокинулась в реку и загустела, сжатая темными берегами. По сверкающей синеве разостланы продолговатые зеленые острова. У самого горизонта, куда едва хватает глаз, река сворачивает влево и прячется за черным лобастым мысом.

— Друг, ты еще не уснул? — окликает Азат своего товарища, который недвижим, как покойник.

— Тебя спать в дозор послали? — отвечает вопросом Алеха.

Григорян пожимает плечами.

— Конечно, спать можно и в другом месте. Только результат один. Сам видишь, кругом ни души. Смотри не смотри.

— Не туда смотришь.

— Куда надо смотреть?

— На реку посмотри.

В голосе Алехи пренебрежительная снисходительность.

Азат догадывается, что попал впросак, и вскакивает, хотя с места, где он сидел, вся река видна, как на ладони.

Конечно, Алеха прав.

На протоке, между дальним островом и коренным берегом, чернеет крохотная на таком расстоянии лодка. Возле нее, то справа, то слева, вспыхивают светлые искорки.

— Видишь? — все так же снисходительно спрашивает Алеха.

— Вижу.

— Ну и он тебя видит. Укройся.

— Почему он? Может быть, в лодке не один человек?

— Один. Кормовиком подгребается. Сюда плывет.

— Ты даже это видишь? — удивляется Азат.

Сам он, как ни всматривается, не может определить, куда движется лодка, кажется, что она неподвижна, как неподвижна и сама застывшая в безмолвии река.

Алеху забавляет недоумение товарища.

— Понимать надо, — поясняет он. — Посередь протоки плывет, значит, на пониз. Кабы против воды, шел бы под берегом.

Мало погодя стало заметно, что лодка приближается. С каждой минутой видимая се скорость увеличивалась, так же как увеличивались и размеры лодки. Теперь и Азат убедился, что в лодке нет никого, кроме гребца, который, сидя на корме, размашисто работал веслом на обе стороны.

Когда лодка поравнялась с укрывшимися за березками дозорными, Алеха поднялся и окликнул плывущего:

— Эй, на лодке! Поворачивай к берегу!

Гребец послушно повернул лодку поперек течения.

Алеха велел Григоряну наблюдать за обеими дорогами, а сам, захватив винтовку, побежал вниз по откосу навстречу пристающей к берегу лодке.

2

Курили все, и сизый дым не успевал уходить в настежь раскрытые окна.

В небогатой крестьянской избе заседал совет Приангарского партизанского отряда.

Командир отряда Бугров сидел за добела выскобленным столом в красном углу и окуривал едким самосадом и без того закопченного Николая угодника, чья медная риза тускло поблескивала в волнах дыма, ходивших под потолком.

В такой духоте у окна было бы способнее, но старшему начальнику подобало заглавное место.

Бугров был в заношенной полотняной рубахе, расстегнутой на все пуговицы. На белом ее фоне резко выделялась окладистая темная борода. Такие же темные и волнистые волосы были подстрижены коротко и очень неумело.

С другого конца стола сидел секретарь совета Брумис. Перед ним лежал лист бумаги. Брумис вел протокол.

Впрочем, пока на листе не было ни одной строки. Совет еще не принял решения. Мнения резко разошлись.

— Кого дожидаться! — возбужденно выкрикнул Петруха Перфильев. — Сиднем сидеть можно и дома, возля бабы! — тут он вспомнил, как в ночь перед уходом из родного села побил жену, вымещая на ней злобу против опозорившего ее фельдфебеля, увидел ее провалившиеся от горя глаза и, уже не помня себя, подошел к столу и грохнул кулаком по лежащему перед Брумисом чистому листу бумаги, так что подпрыгнула стоявшая рядом ученическая чернилка.

— Развели канцелярию! Бить их надо, гадов! Часу жизни не давать! А мы разговорами себя тешим. Чего уставился, командир! Ждешь, пока сами, не споря, уйдем? Сиди тогда в обнимку со своим писарем!

Бугров смотрел невозмутимо, как будто обидные слова относились не к нему, а к кому-то постороннему, положение и авторитет которого ему — начальнику партизанского отряда Бугрову — были глубоко безразличны.

Илья Федосеевич Голованов, сидевший на лавке возле двери, нахмурился. Он тоже высказался за немедленное выступление, но не одобрял Петрухиной дерзости. Непорядок — на командира лаять.

— Сядь! Ты не на базаре! — строго сказал Брумис, убирая Петрухину руку с листа бумаги. — Чего раскричался? Ты за советскую власть? А мы все против? Ты пойми: у Малаева солдат вдвое больше. И пулеметы. И патронов не по пятку на винтовку...

— Зубами горло порвем! — прохрипел Петруха.

— Голову сложить и дурак может! А надо бить наверняка! Предлагаю послать в штаб Шиткинского фронта, просить подкрепления.

— Подмога не помеха, — веско вставил Голованов, — только пока шиткинцы подойдут, считай неделя, а то и все десять ден. Малаев — он тоже ждать не будет.

— А что ему делать? — возразил Брумис. — Давайте, товарищи, не будем горячку пороть. Рассудим спокойно. Если бы Малаев за собой силу знал, давно бы ударил. Три дня, как он Перфильево занял. Сидит, затаился. А до этого нигде даже дневки не делал. Ходом шел. Почему он нас не тревожит?..

— Тебя боится, — зло бросил Петруха.

— Меня, пожалуй, и не боится, а меня, тебя и всех нас — очень даже боится! Как ему нас не бояться? Каратель привык безоружных пороть и расстреливать, а в бой идти нет у него охоты. Ты сам и рассуди: за что он на смерть пойдет? За Колчака? Нужен Колчак ему, как заднице чирей...

— Ты ишо уговоришь меня, что они за советскую власть, — съязвил Петруха.

— Нет, дорогой товарищ, — серьезно и твердо сказал Брумис, — вся эта свора — лютые враги советской власти. Власть рабочих и крестьян — это мир и порядок, а им надо, чтобы войне и разрухе конца не было, чтобы можно было безнаказанно грабить, пороть и насильничать...

Денис Ширков, помощник Бугрова, — его в отряде именуют начальником штаба, — худощавый, болезненного вида человек в выцветшей солдатской гимнастерке, хмурится, покусывая кончики жидких усиков мочального цвета, и смотрит на Бугрова: пора кончать разговорчики и принимать решение.

Но Бугров не торопится обрывать спорящих: говорят о деле.

Брумиса снова перебивает Петруха Перфильев.

— Ты, конечно, человек партейный, лучше нашего все понимаешь. Одно не возьму в толк, когда же им полный укорот будет?

— Сколько у вас в деревне мужчин? — в упор спросил Брумис.

Петруха удивлен неожиданным вопросом.

— Однако, до сотни будет.

— А во всей волости? — продолжал допытываться Брумис.

— Откудова мне знать... Поди, вся тыща наберется.

— Скостим половину на престарелых, больных, искалеченных. Сколько останется? Пятьсот?

— А в отряде у нас крестьян вашей волости шестьдесят четыре человека. Остальные, видать, еще злости не накопили. Когда накопят и возьмутся, как ты, за оружие, тогда всем карателям и самому Колчаку — конец.

Петруха сплюнул и зло выматерился.

— Долго ждать!

— Не долго. К нам каждый день идут, а к Малаеву?..

Петруха снова хочет что-то возразить, но на пороге открытой двери появляется потный и запыхавшийся Азат Григорян. Пропускает вперед пожилого сутулого мужика в длинной до колен рубахе, подпоясанной сыромятным ремешком, и, вытянувшись в струнку, рапортует:

— Товарищ командир! Доставил задержанного. Разрешите вернуться в дозор?

— Погоди! — говорит Бугров. — Где задержали?

— Ково задержали? — сердито говорит мужик. — Из Перфильева я, с пакетом. Который тут начальник Бугров?

— Я Бугров.

Он встает, и теперь видно, какого он великолепного роста. Голова его приходится вровень с ликом Николая угодника, примостившегося на божнице под самым потолком избенки.

Мужик не спеша достает из-за пазухи завернутый в тряпицу пакет. Тряпицу прячет в карман штанов, пакет подает Бугрову.

— Можно идти? — напоминает Азат.

Ему, конечно, любопытно узнать, что за пакет. Но Алеха сказал, не задерживаться. Да он и сам понимает: может, этот посыльный с письмом только для отвода глаз.

— Иди, товарищ Григорян! — говорит Бугров. Передает пакет Брумису. — Читай, что там?

Брумис быстро пробегает глазами рукописный текст, говорит взволнованно:

— Товарищи, слушайте! — И читает громко, торжественно: — «Товарищу военному комиссару и начальнику отряда Красной Армии Приангарского края. Сообщаю, что село Перфильево взято мною и моими товарищами, восставшими против Сибирского контрреволюционного правительства и перешедшими на сторону Советской власти. Прошу немедленно прибыть в село Перфильево. Со мной сорок один человек. Жду вас. Привет всем товарищам вашим». Подписано: «Временно исполняющий должность начальника отряда Красной Армии военный комиссар Вепрев».

— Ах, мать твою!.. — в буйном восторге кричит Петруха Перфильев. — Теперь и Рубцов от нас не уйдет!

Брумис с веселой улыбкой хлопает Петруху по плечу.

— А ты торопился!

Но Бугров по-прежнему сосредоточенно невозмутим.

— Весной так же вот позвали нас в гости на станцию Тайшет. Изо всего отряда нашего четверо живыми ушли, — жестко говорит он. И строго спрашивает мужика: — Кто тебе пакет дал?

Мужик заметно обескуражен.

— Это начальник, стало быть, ихний... как тут прописано, Вепрев, стало быть. Отдал, значит, пакет и велел сказать, что мы, это они, то есть, офицера убили и перешли, стало быть, в Красную Армию...

— Ты сам видел убитого офицера? — все так же строго спрашивает Бугров.

Мужик поспешно мотает головой.

— Не видал. Говорили, мертвяков всех в воду покидали, — поясняет: — На высоком яру у нас село, возля самой реки... Однако, с вечера стреляли. Это я сам слышал.

— Кто стрелял? В кого?

— Не знаю. Нешто пойдешь спрашивать?.. Тем рад, что не тебя стреляли. По нонешним временам дела такие, вечером ляжешь живой, утром проснешься мертвый.

— Перфильев! — приказывает Бугров Петрухе. — Скажи часовому, чтобы присмотрел за ним.

Мужик встревожен.

— Товарищи командиры! Да вить я...

— Шагай, шагай, отец, — говорит Петруха. — Разберемся. Не виноват — не тронут.

Когда Петруха возвращается в избу, Бугров говорит, обращаясь сразу ко всем.

— Теперь надо решать.

— Ежели не мешкать, засветло дойдем в Перфильеву, — быстро отвечает Петруха.

Для него вопрос решен.

Денис Ширков, поджав тонкие губы, качает головой:

— Темное дело.

— Всем отрядом нельзя, — спокойно, но веско произносит Голованов. — Не разведав броду, не суйся в воду.

— Правильно, Иван Федосеевич, — подтверждает Бугров. — Пошлем в разведку. Двоих будет достаточно.

— Парламентеров, — уточняет Ширков. — Посмотрят на этого Вепрева, чем он дышит, и договорятся о встрече отрядов.

— Ловко у вас получается! — возмущается Петруха. — Всем отрядом боязно, а двоим можно. Это значит, волку в зубы! Кто же это пойдет?

— Я пойду, — говорит Брумис.

Пристально смотрит на Петруху и добавляет:

— И ты!

Петруха смотрит на него исподлобья.

— Разве твоя и моя жизнь дороже, чем жизни сотни товарищей! — говорит Брумис.

— Эх, язви твою душу! Против тебя рази выспоришь!..

— Других предложений нет? — спрашивает Бугров. — Пиши себе мандат, Владимир Яныч!

Петруха достает из кармана штанов круглую гранату-лимонку, подбрасывает на ладони.

— Еще бы парочку. Случаем, неустойка — всех к богу в рай!

— Оружие не берем, — говорит Брумис. — Не за тем идем.

Отстегивает кобуру нагана и кладет на стол.

— Точно, — подтверждает Бугров. — Оружие оставить!

Брумиса и Петруху провожает весь отряд.

Мужик, доставивший пакет, первым ступает в лодку.

— Грести-то кто может из вас?

— Не лыком шиты, — отвечает Петруха.

Мужик берет весло и садится в корму. Петруха садится в греби. Брумису остается место в носу лодки.

Загруженную лодку не стронуть с места.

Бородатый партизан, стоящий ближе всех, подходит, берется за нос.

Заметив на руке Брумиса подаренные Вагановым часы, говорит:

— Ты, друг, может, и не вернешься. Оставь нам часы.

— Где у тебя совесть! — попрекает Петруха.

Но Брумис, промедлив всего одно мгновение, — дорогой подарок, память о товарище! — снимает часы, отдает бородатому.

— Он прав, — говорит Брумис Петрухе, — в отряде часы нужны.

Петруха гребет размашисто и сильно. С каждым ударом весел лодка рывком подается вперед.

— Греби не сломай! — остерегает мужик.

Он ведет лодку впритирку к берегу, здесь течение много слабее. Скоро люди, стоящие на берегу, сливаются в одно серое пятно, а затем и совсем скрываются, заслоненные изгибом берега.

— Эх, навались! — командует сам себе Петруха. — Может, последний раз довелось пробежать по матушке Ангаре...

Об этом же думает и Брумис.

— Ты Вепрева самого видел? — спрашивает он мужика.

— Самолично мне пакет вручал.

— Как он с виду?

— Фасонистый мужик. Росту хорошего и с лица чистый.

— Не про то. Нам с ним не целоваться. Верить-то ему можно, что он за Советскую власть?

— А кто ж его знает? — малость подумав, отвечает мужик, — На лбу не написано, чо у него в мыслях.

И этот неопределенный ответ почему-то успокаивает Брумиса.

3

— Мы пурламетеры! — гордо заявил Вепреву Петруха Перфильев.

— Парламентеры, — догадался Вепрев и весело, раскатисто расхохотался. — Эта должность вроде теперь ни к чему. — И пояснил: — Парламентеров посылает одна воюющая сторона к другой. А мы друг с другом воевать не собираемся. Мы не враги, а друзья!

— Давно ли подружились... — проворчал Петруха.

Его задело, что этот подтянутый и, как ему показалось, щеголеватый офицер, едва успевший спороть погоны, уже подсмеивается над ним — красным партизаном.

— Он прав, — урезонивая ощетинившегося Петруху, спокойно сказал Брумис и показал на красный флаг, укрепленный на коньке избы. — Кто под красным знаменем, все наши друзья.

— Вот я и говорю, давно ли! — упорствовал Петруха.

— Не пойми, друг, что допрашиваю, — сказал Вепрев Петрухе, — но хочу спросить: ты сам давно в партизанах?

— Да уж как-нибудь поболе твово! — все так же недружелюбно отрезал Петруха.

Вепрев улыбнулся.

— Вряд ли. — И уже серьезно, с достоинством: — я в Красной Армии с февраля восемнадцатого, а в партии большевиков с августа тысяча девятьсот семнадцатого года.

Петруха был озадачен.

— Как же ты в каратели подался?

Вепрев снова улыбнулся.

— Разве плохо?

И тогда Петруха понял.

— Ах, язви твою душу! — закричал он и кинулся обнимать Вепрева.

Вошли в избу, сели за стол.

По одну сторону Брумис и Петруха, по другую — Вепрев и его помощник Трофим Бороздин.

Брумис предъявил мандат.

— С печатью! — удивился Вепрев и, поднеся к глазам листок, прочел: — Военно-революционный штаб фронта Приангарского края. Здорово!

— Есть у нас один мастер, — сказал Брумис.

— А мы вас ждали только к ночи.

— И всем отрядом, — добавил Трофим Бороздин.

Голос у него был по фигуре — густой, низкий бас.

— Отряду надо время на сборы, а мы поторопились, — пояснил Брумис.

— Понятно! — сказал Вепрев. — Когда же ждать ваших?

— Завтра к обеду, — ответил Брумис и, предупреждая возражения Петрухи, ткнул его под столом ногой.

— Отлично! — сказал Вепрев, от которого не укрылось недоумение Петрухи. — Что ж, Трофим Васильич, — обратился он к помощнику, — надо покормить гостей. Проголодались с дороги.

— Потом, — остановил его Брумис. — Прошу собрать отряд!

— Это зачем же? — насторожился Бороздин.

— Передать приветствие Военно-революционного совета новому отряду бойцов Красной Армии, — торжественно произнес Брумис.

Встреча с бойцами окончательно рассеяла все подозрения Брумиса. Их радость и воодушевление были неподдельными. Брумиса засыпали вопросами, и он до хрипоты рассказывал о положении на фронтах и ближних, и дальних, хотя и у него сведения были далеко не самые свежие.

— Товарищи! — сказал наконец Бороздин. — Время к вечеру, а гости не кормлены.

После обеда Вепрев спросил Брумиса:

— Значит, не очень-то поверили нашему письму?

— Теперь могу сказать: сомневались, — ответил Брумис.

— Ты лично тоже сомневался? — спросил Бороздин.

— И я сомневался.

— Стало быть, на смерть шел?

Брумис в ответ пожал плечами.

— Вас сколько всех?

— С командиром сорок два.

— Хватило бы за двоих рассчитаться.

— Это как же понимать? — спросил Трофим Бороздин.

— Понимать надо так. Если в отряде к вечеру не будет от нас вестей, то ночью... всем вам амба.

— Ты же говорил, отряд подойдет завтра к обеду?

— Для того и говорил.

4

Такой манифестации крестьяне старинного приангарского села Перфильево еще не видывали.

Впереди с полыхавшим на ветру красным знаменем шел Петруха. За ним в ряд трое: Бугров, почти такой же высокий Вепрев и Брумис, рядом с ним выглядевший коротышкой.

Партизанская колонна была расчленена на три подразделения. Передом шли ветераны-бугровцы, их вел помощник командира сухопарый и сутуловатый Денис Ширков. Следом шел отряд подымахинских крестьян во главе с Ильей Федосеевичем Головановым. Замыкал колонну взвод солдат бывшего малаевского отряда. Их возглавлял Трофим Бороздин.

Внимание сельчан, особенно женской их половины, было приковано к замыкающему взводу, который выделялся строевой четкостью шага, безукоризненным равнением в рядах и форменным обмундированием. Солдаты шли с вскинутыми на плечо винтовками, и тщательно отчищенные штыки блестели на солнце.

Высокий, стройный Аниська Травкин шагал правофланговым в первом ряду взвода.

— Какой молоденький да хорошенький! — ласково говорили бабы, провожая глазами тонкую Аниськину фигуру.

Босоногие мальчишки и девчонки бежали за гулко ступавшим взводом, а старики и старухи, сбившись небольшими кучками, обсуждали диковинное событие.

— Вот, гляди-ка ты, солдаты, каратели, а теперь, значит, с крестьянами заодно! — подивилась древняя старуха и перекрестилась дрожавшей от волнения и немощи рукой.

— А солдаты-то кто? — рассудительно произнес высокий старик в черном картузе с широкой тульей. — Те же крестьяны. Кому внуки, кому сыны, кому братья.

— То-то братья! — возразил другой, уперший в березовый дрын длинную сивую бороду. — Слыхал, поди, в Подымахиной всю деревню перепороли? А смертоубивста кругом скоко!

— Последние времена! — прошамкал третий, самый древний. — Сказано в писании, брат на брата!..

— Ты бы, Финогоныч, не напущал туману, — возразил старик в черном картузе. — Было так, брат на брата, а теперь, видишь сам, как дело повертывается. Вместях, стало быть, солдат с мужиком отыщут правду, укоротят буржуя.

Финогоныч в досаде махнул темной и заскорузлой, как пласт лиственничной коры, рукой и продолжал сердито бормотать что-то свое...

Партизанская колонна проследовала из конца в конец села и вернулась к зданию школы, где размещался отряд Вепрева.

По сигналу Бугрова начальники подразделений скомандовали: «Вольно! Разойдись!», и партизаны смешались с солдатами в пеструю живописную толпу.

К Брумису подошел бородатый партизан, протянул ему взятые вчера вагановские часы.

Брумис засмеялся.

— Ты что? Носи на здоровье!

— Никак невозможно, — решительно отказался бородатый. — Я ведь, чтобы сберечь для отряда, а не для корысти.

Бугров и Вепрев поднялись на высокое школьное крыльцо. Бугров объявил митинг открытым, предоставил первое слово Брумису.

Не в первый раз выступал Брумис на митинге. Было у него, что сказать людям. Была выстраданная всей нелегкой жизнью правда, была радость от сознания того, что к правде этой тянутся люди и готовы идти за нее на смертный бой.

...Закончился митинг избранием Военно-революционного Совета нового объединенного отряда.

Председателем Военно-революционного Совета и начальником отряда выбрали Бугрова, его помощником — Вепрева, секретарем Совета — Владимира Брумиса.

— Всех членов Совета прошу после митинга в штаб, — сказал Бугров.

И, обернувшись к стоящему позади Вепреву, заметил в одном из окон девичье лицо.

— При твоей особе состоит? — спросил у Вепрева, кивнув на окно.

— Учительница здешняя, — ответил Вепрев. — Между прочим, очень помогла нам в ликвидации Малаева.

Бугров еще раз, но уже уважительно, посмотрел на Катю Смородинову.

Странный человек

1

Русло могучей реки перекрыла каменная стена. Усилиями тысячелетий река раздробила преграду, пробила себе ход к океану и, прыгая с обломка на обломок, спускалась по гранитной лестнице в узкое глубокое ущелье. Расчлененная на сотни и тысячи протоков и струй, мчалась она по огромным, зализанным ею валунам, и каждая струя высекала из первозданной тишины свою радостную, звонкую ноту.

Сотни и тысячи этих победно ликующих возгласов сливались в одно, образуя могучий голос реки.

Глухой, грозный, устойчиво постоянный гул заполнял до краев ночную долину, по узким распадкам взбирался в горы и растекался по окрестной спящей тайге...

Маленький отряд Сергея Набатова, преодолев крутой перевал, спускался к реке. Шли медленно, по извилистой, мало нахоженной тропе. У каждого нелегкая ноша. Несли на плечах оцинкованные жестянки с патронами. Корнюха Рожнов, прихрамывая, волочил за собой «максима». Палашка тащила на спине большой узел с посудой и кухонной утварью.

Идущий впереди Санька Перевалов запнулся за поваленную поперек тропы лесину. Остановился, с легким матерком потирая ушибленное колено.

— Убился? — спросил Сергей.

— Кости целы, — ответил Санька, — сейчас отойдет.

— Присядем малость, — сказал Сергей. — Санька ногу разбил.

— Говорил, пусти меня передом, — укорил Сергея Семен Денисыч, — Ночью по лесу надо ходить осторожно.

— За тобой еще неделю проплетешься! — огрызнулся Санька.

— А тебе все прыг-скок... Молодо-зелено!..

Сели на повинную в остановке лесину, сняли оттянувшие плечи винтовки и берданки. Палашка даже сапожки скинула — пусть отдышатся ноги. Угостились из мирского Денисычева кисета ядреным самосадом.

Курили молча, думая каждый о своем...

Сергей думал о жене и сыне, которым и невдомек, что он так близко от них... Кузька, понятно, спит, набегался за день... завел уж, наверно, новых друзей-приятелей... в его годы жить легче... а поди соскучился по отцу... А Лиза, неспокойная душа, наверно, и ночью томится. Когда его нет, и спит одним глазом, а потом весь день ходит смутная... Нелегкая ей досталась доля... не по ее силе... Надломило душу... совсем другая стала... А когда-то в девках первая была плясунья и певунья... Вот и сейчас не на радость ей эта нечаянная встреча. Радость короткая, а боль от новой разлуки — надолго... Может, и не показываться?.. Нельзя!.. Кабы знать, увидишь еще их или нет?.. Так ведь про то никто не знает...

Старик Денисыч думал о том, что способная выдалась ночь — темная и тихая. Как по уговору. Только такая нужна. В ветреную, особенно ежели низовик дует, и не думай выходить на реку. А светлая ночь — того хуже. С такой жидкой силой только и спасенья, что проскочить неприметно.

У Саньки Перевалова мысли расходились надвое. В бугровском отряде друзья-товарищи, лихие ребята... И дела впереди веселые, большие дела. Не сонных милиционеров давить!.. Одна досада — пушки остались в заводском пруду! Сильно бы сгодились они в отряде... Удивили бы Бугрова: «Принимай артиллерию!» Все бы рты поразинули... Ну да это от нас не уйдет. Вышибем беляков из Братского острога, а там до завода рукой подать... Другая забота заедает... как там с Палашкой обойдется?.. Однако, промашку дал, склонился на ее слезы... Не след было откладывать... Сказать прямо: живы останемся — мужем-женой будем... А коли сложим головы, по крайности, взяли свое от жизни сполна... Не зря сказано, не оставляй на завтра, что можно сделать сегодня...

И Палашка вернулась думами к трудному ночному разговору с Санькой.

Она не корила себя за свою строгость, за то что не дала воли сердцу. Нет, она поступила правильно. Не за этим пошла в отряд... И приведись опять такой случай, так же поступила бы... так же... Но сердце не хотело мириться с постной правдой рассудка... Счастье, нехитрое бабье счастье, рядом, рукой дотянуться можно, а ты его от себя гони!.. Ну вот, угнала, а вернется ли?.. Придет ли такое время, что не надо самой супротив себя идти?..

Если Палашка и Санька думали друг о друге, то Корнюха думал о них обоих.

Его тоже тревожило, как обернется Палашкина судьба среди новых, незнакомых людей. И в то же время он тешил себя надеждой, что теперь, когда Палашке особенно будет нужна верная рука, на которую можно опереться в нужде, он снова станет ближе к ней, она наконец поймет и оценит его...

И так каждый из девяти человек, сидевших на поваленном бурей шершавом стволе лиственницы, думал о чем-то своем...

Светлячки цигарок один за другим гасли, но никто не поднимался. Сладко ныли натруженные долгим переходом ноги, и лишняя минута отдыха не была лишней.

— Ишь, гудит! — сказал, обрывая общее молчание, Лешка Мукосеев.

— Сила... — задумчиво произнес Семен Денисыч, — большая сила!

— Не так уж большая, — возразил Санька Перевалов. — Большая, так разобрала бы по камешку весь порог.

— До чего же ты скор на слово, — сказал Семен Денисыч. — У самой горловины бывал?

— Ну, не был.

— То-то, что не был. Рассветает, увидишь, промеж каких скал бьет вода. Каменную гору надвое порвала. Это тебе не сила? Слыхал я от людей, которые из краю в край прошли всю Россею, да и в чужих краях побывали, нету на свете второй такой реки.

Санька, конечно, не привык сносить, чтобы последнее слово оставалось не за ним, но Сергей уже поднялся.

— Пошли. Теперь уж недалеко.

Головным пустили Семена Денисыча. Он не раз бывал в деревне Вороновой и взялся без промашки вывести к двору Кузьмы Прокопьича.

— Не ошибешься ночью? — спросил Сергей.

— Будь в надежде, — заверил Семен Денисыч. — Имею примету. У Кузьмы на задах баня и возля бани толстущая сосна.

Тропа круто скинулась вниз. Шли с опаской, придерживаясь за кусты и стволы деревьев. Теперь труднее всех было Корнюхе — «максим» наезжал ему на пятки, толкал под гору.

— Алексей, дай мне свою цинку, — сказал Сергей Лешке Мукосееву, — и помоги Корнею.

— Не надо! — пробасил Корнюха, — сам управлюсь.

Чем ниже спускались в долину, тем гуще становилась ночная тьма. Но Семен Денисыч, видно, хорошо знал местность, предупредил:

— Теперь молчок. Подходим к околице.

Прошли еще несколько шагов и уткнулись в жердяную изгородь. Перехватываясь по пряслам, пошли вдоль нее.

Семен Денисыч сказал вполголоса:

— Ну вот и дошли.

Возле самой изгороди, рукой можно достать, вековая, в два обхвата сосна. За ней угадывалось в темноте низенькое, с плоской кровлей строение.

— Кто пойдет?

— Иди ты, — сказал Сергей Корнюхе, — тебя все в доме знают. Зря не шуми, может, кто чужой есть.

Палашка тронула братана за рукав, зашептала торопливо:

— Я пойду. Пущай он меня к двери проведет, а в избу я зайду.

— Дельно говорит, — поддержал Семен Денисыч. — Ежели в доме кто чужой, эдак вернее.

— Иди, — разрешил Сергей.

Палашка с Корнюхой ушли.

Оставшиеся напряженно вслушивались, готовые, если понадобится, кинуться на помощь.

Деревня словно вымерла. Только на дальнем конце тявкнул спросонья пес, несколько собачьих голосов отозвались ему, и снова в воздухе повис не тревожимый ничем ровный густой гул порога.

Шурша юбкой по высокой картофельной ботве, подбежала Палашка.

— Чужих в доме нету. И Кузьмы Прокопьича нету. Хозяйка сказала: приходил днем неизвестный человек, приехал из городу, надо быть, и увел Кузьму Прокопьича.

— Куда увел?

— Велел через порог его на лодке провезти.

— На ту сторону переправить?

— Нет, чтобы по порогу проплыть.

— Ты, сеструха, чего-то путаешь.

— Хозяйка так сказала.

— Сейчас-то где Кузьма Прокопьич?

— Хозяйка говорит, сказал, если к вечеру не вернусь, заночую в шалаше, возля скалы. Стало быть, говорит, там заночевал.

— Ты сказала хоть, что он нам нужен?

— Сказала. Ежели, говорит, до утра ждать не можете, идите к нему в шалаш.

— Где ж его отыщешь ночью?

— Чего не отыскать! Объяснила она. За деревней сойти к воде и все берегом.

— Лизу видела?

— Видела. Хотела сюда бегчи, я сказала, зайдешь ты, Сергей.

— Уж придется малость задержаться, — нерешительно, почти виновато произнес Сергей. — Да я быстро.

— Иди, чего ты! Нешто не понимаем... — сказал Семен Денисыч.

2

Лиза словом не попрекнула Сергея.

Кинулась, молча прижала голову к его груди. И словно обмерла. И только немые ее слезы, напитав рубаху, прожгли ему грудь...

— Вот видишь, все хорошо... — говорил он и гладил ее по голове, — теперь я и вовсе близко от вас буду...

Но она как будто ничего не слышала и не понимала и лишь все крепче прижималась к нему всем своим исхудавшим от болезни и тоски телом...

Он сказал несмело:

— Кузька-то как? — взглянуть бы на него....

И тогда, осознав сразу всю жестокую кратость свидания, она отшатнулась от него.

— Каменный ты, Сергей!

— Где Кузька? — спросил он, понимая, что любые слова утешения и оправдания бессильны.

Лиза взяла его за руку и подвела к постели.

Кузька лежал ничком, уткнувшись в тощую подушку, подложив руку под взлохмаченную кудрявую головенку.

Сергей осторожно взял его на руки.

Кузька, не просыпаясь, обхватил руками шею отца.

Сергей стоял молча, прислушиваясь к ровному дыханию сына, чувствуя руками и грудью разогретое сном теплое тело мальчика. И не было сил разнять эти ручонки, доверчиво обвившие ему шею...

Наконец решился. Положил бережно на постель, укрыл дерюжным одеяльцем.

— Теперь когда же?..

— Ничего не скажу, Лиза... — признался Сергей, — не хочу обманывать напоследок... В бугровском отряде будем, пока недалеко... А как оно дальше обернется, кто знает... Будет случай, пошлю весточку...

Лиза вздохнула.

— Разве что весточку...

Сергей шагнул к ней, обнял. Она не шевельнулась, не отозвалась на его ласку.

— Ты пойми, Лизанька, по-другому нельзя. Не такое время, чтобы о себе только думать.

— Ты и об нас не думаешь.

— Вы и я — это одно, свое... Нельзя сейчас только о своем. Да и нам не все едино, какая впереди жизнь будет. А кто для нас ее хорошую припасет?..

— Иди... ждут тебя, — сказала Лиза.

— Береги Кузьку.

— Иди, иди...

Она как будто уже и торопила его...

Но едва закрылась за ним дверь, свалилась на лавку и заплакала в голос.

— Не убивайся ты!.. Али слезами поможешь?.. — сказала из-за перегородки до того молчавшая жена Кузьмы Прокопьича Василиса.

Лиза отозвалась со злой горечью:

— Тебе что убиваться! Твой дома.

— Не к месту попрекаешь, Лиза, — без обиды возразила Василиса. — Кузьма у партизан и перевозчик, и дозорный, и связной. Неровен час, вернутся беляки, его первого кончат... Да что я тебе говорю, вроде ты сама не знаешь...

— Эко ты проворно, — сказал Семен Денисыч Сергею, — мы еще и докурить не поспели.

Сергей улыбнулся невинному обману старика. Ни у кого в руках не было цигарки. Все наготове, ждали его.

Теперь, когда знали, что белых в деревне нет, ни к чему было таиться. Вдоль плетня добрались до первого проулка и по нему вышли на улицу. Деревня вся обстроилась по обе стороны ее. Для второй улицы места не было: слева крутой подъем, справа берег реки.

Улица продолжалась малоезженой, заросшей травою дорогой. За неширокой полоской кочковатого луга текла река. В ровный гул вплетался плеск отдельных струй, дробившихся на прибрежных валунах, открылках порога.

Шли молча, ходким шагом.

Впереди, упираясь вершиной в низкое ночное небо, проступила темная громада скалы. Дорога, ставшая каменистой тропой, прижалась к ее подножию.

Под ногами захрустела галька. Прошли еще сотни три шагов, и скала рассеклась узким распадком, по которому журча сбегал ручей.

В свете костра увидели двухскатный шалаш.

Высокий плечистый человек, стоявший возле костра, услышав шаги, обернулся и окликнул их.

— Свои, Кузьма Прокопьич! — ответил Корнюха.

— Коли свои, милости просим! — радушно и спокойно пригласил Воронов.

Корнюха подошел к нему первый, поздоровался за руку и рядом с Вороновым словно стал ниже ростом. Кузьма Прокопьич был на полголовы выше и соответственно шире в плечах. Окладистая курчавая черная борода не то чтобы старила его, но придавала красивому энергичному с крупным прямым носом лицу строгую значительность.

— «Мне без бороды нельзя, — говорил сам Воронов, — молодому лоцману кто судно доверит?» Но, конечно, не бородой заслужил Кузьма Прокопьич славу лучшего на порогах лоцмана.

— Своих-то видел? — спросил Кузьма Прокопьич Сергея, когда после взаимных приветствий все уселись у костра.

— Видел.

— Что ж не заночевали в деревне?

— Тебя побоялись упустить.

— Шибко нужен?

— На ту сторону перебраться надо.

— Свет на мне клином сошелся, — усмехнулся Воронов. — Наша деревня рекой кормится, в каждом дворе лодку найдешь.

— Поостереглись к кому попало соваться.

— Это правильно, — согласился Кузьма Прокопьич, — нонче бывает, и брат брата не поймет. Да вас вон сколько. Любого уговорите.

Сергей улыбнулся.

— Опасались, как бы нас кто не уговорил.

— Белым духом у нас давно не пахнет, — сказал Воронов. — Как Бугров подошел, беляки все стянулись к острогу. Надо быть по всему, там и будет дело.

— Вот к Бугрову и торопимся.

— Утром перевезу, — коротко сказал Воронов.

— Спасибо, Кузьма Прокопьич!

Но тут врезался Санька Перевалов, которому давно не терпелось:

— А шпиона-то упустил!

Кузьма Прокопьич посмотрел на него с ласковым пренебрежением, как на несмышленыша.

— Какого шпиона?

— Который тут с тобой разъезжал, позиции высматривал!

— Ты, паря, попал пальцем в небо, — сказал Воронов. — Это ученый человек. Для науки старается.

— Попался бы он мне — показал бы ему науку! — пригрозил Санька.

— Простите, молодой человек. Какую вы собираетесь показать мне науку?

Все оглянулись.

У шалаша стоял высокий тощий человек, одетый в потертую кожаную куртку и сапоги с длинными голенищами. Щурясь на яркий свет костра, он внимательно разглядывал пришельцев. Спутанные седые волосы свесились на высокий лоб, и аскетически худое лицо с длинным, чуточку вислым носом напоминало лик иконописного святого.

Санька нисколько не смутился, скорее всего и не почувствовал скрытой в вопросе иронии.

— Документы! — резко сказал он, подойдя вплотную к незнакомцу.

— Ценю вашу деловую лаконичность, — сказал тот с учтивым полупоклоном.

Он нагнулся, опустил до колена широкий раструб голенища на левом сапоге и достал спрятанную за подклейкой бумажку. Спокойно, не торопясь подал ее Саньке.

Санька не стал читать, глянул только на штамп. В первый его строке стояло. «РСФСР».

— Загинай другой сапог! — приказал Санька.

Незнакомец посмотрел на Саньку с откровенным уважением.

— Великолепный образец логического мышления! — сказал он и достал из голенища правого сапога вторую бумажку.

Разглядев штамп на ней — «Совет Министров Сибири», — Санька только присвистнул и углубился в чтение.

Текст в обеих бумажках был один и тот же:

«Предъявителю сего инженеру-гидротехнику Мякишеву Василию Михайловичу поручается проведение исследовательских работ на всем протяжении реки Ангары. Всем местным органам власти предписывается оказывать инженеру Мякишеву полное содействие».

Разница была лишь в том, что в первой бумаге Мякишев назывался товарищем, а во второй — господином.

— Вот гад! — весело сказал Санька, прочитав оба документа.

Сунул обе бумажки Воронову, сказал уже со злостью:

— Понял теперь, какая тут наука!

— Читал обе, — невозмутимо ответил Воронов и подал бумаги Сергею.

На красивом Санькином лице заиграли желваки. Глаза сузились, так и впились в переносье Мякишеву.

— На кого работаешь?

— На русский народ! — с достоинством ответил Мякишев.

Санька сорвался на крик.

— Ты мне дурочку не строй!

— Обожди, Александр! — остановил его Сергей.

Он тоже подошел к инженеру.

— Как же это понять, не знаю уж, товарищ или господин Мякишев, один мандат у вас подписан Народным комиссаром Советской власти, а другой колчаковским губернатором? Который же действительный?

Мякишев даже плечами пожал.

— Оба действительны. Оба с подписью и печатью.

— Да он смеется над нами, гад! — снова закричал Санька.

— Отнюдь не имел такого намерения, — возразил Мякишев. — Я прямо отвечаю на вопрос, который мне задан.

Сергей нахмурился.

— Загадками отвечаете. Нам некогда их разгадывать.

Мякишев как будто не понял угрозы.

— Никаких загадок. Пока можно было работать по мандату Совнаркома, мне было вполне достаточно его одного. После того как в бассейне Ангары установилась другая власть, мне пришлось поехать в Иркутск и получить там другой мандат. Не мог же я прекращать работу.

Кузьма Прокопьич при этих словах Мякишева посмотрел строго на Саньку, как бы говоря: «Сказано тебе было!..»

— Объясните, какая работа? — сказал Сергей. — Может быть, тогда скорее разберемся?

— Конечно, разберемся, — спокойно подтвердил Мякишев. — Река Ангара совершенно не изучена. Мы больше знаем о Дунае и Рейне, хотя они текут в чужих странах, даже больше знаем о Миссисипи, которая течет в другой части света, нежели о своей Ангаре...

— Опять туман! — перебил инженера Санька. — Чего это мы не знаем? Чего надо, все знаем!

Мякишев не привык, чтобы его перебивали.

— Молодой человек, — строго сказал он Саньке, — не обижайтесь на мои слова. Вы не знаете того, что надо знать. Хуже того, вы даже не подозреваете, о чем же вам надо знать.

— Ты, Саня, наберись терпежу, послухай, — сказал Семен Денисыч. — Человек, может, дело говорит. Опять же, и постарше тебя на один понедельник.

— Вот он и ждет, чтобы ты уши развесил, — проворчал Санька.

— Вы правы, молодой человек, — сказал Мякишев, — хотя и сформулировали свою мысль несколько пренебрежительно в отношении ваших товарищей. Я действительно желал бы, чтобы меня выслушали внимательно...

3

— ...Я уже понял, что вы рабочие люди. Вы знаете смысл труда и цену рабочего пота... Вы поймете меня...

Я уже не молод. Многое повидал на своем веку. Был в других странах, в Германии, Англии, Швеции. Видел, как живут там люди. Лучше нашего, богаче. Они говорят про нас: «Нищая Россия!» Было больно и обидно. Обидно, что они правы, хотя говорят неправду. Таких богатств, как у нас, нет нигде в мире. Но эти богатства лежат мертвым грузом. Вереница бездарных царей и развращенная зажиревшая светская чернь меньше всего думали об истинном величии страны...

Вы слышите, как грозно гудит Гремящий порог?.. Час за часом, день за днем, год за годом сотни, тысячи, миллионы рублей, принадлежащие народу, скатываются, звеня по камням, и уносятся в океан. В земле, под нашими ногами и везде окрест — он размашисто, сильно, по-молодому вскинул руки — зарыты бесценные клады: уголь, железо, золото!.. Как взять?.. Нужна сила. Энергия. Вот она гудит, день и ночь напоминает о себе...

— Река Ангара — электрическая река. Вы, друзья, представляете, что такое механическая лошадиная сила?

— У нас на заводе две паровые машины, — с достоинством ответил Семен Денисыч. — Одна в шестьдесят лошадиных сил, другая — восемьдесят.

— Великолепно! — воскликнул Мякишев. — Так вот, знайте, что мощность Ангары пятнадцать миллионов лошадиных сил! Ангара может двигать сто тысяч таких заводов, как ваш!

Пренебрежительное и вместе с тем настороженное выражение сменилось на Санькином лице откровенным изумлением. Он даже издал какое-то неопределенное восклицание.

— Сто тысяч!.. — повторил Семен Денисыч. — Столько заводов, поди, во всей России нет?..

— Конечно, нет! — почти закричал Мякишев. — В том и дело! Все электростанции России, да не сейчас, а в мирном тысяча девятьсот тринадцатом году, едва тянут на полмиллиона лошадиных сил!.. А вот здесь, где мы находимся, именно в этом ущелье, будет... — он словно запнулся и тихо сказал, нахмурясь, — я не знаю когда, но... — голос снова окреп, — но будет построена грандиозная, сейчас даже немыслимая электрическая станция мощностью в два, а может быть, и три миллиона лошадиных сил! Я, может быть, и не увижу этого, и вот ровесник мой, — он указал на Семена Денисыча, — тоже... может не увидеть... А вы, все вы, обязательно увидите! Увидите новую жизнь на этих берегах, новые города с широкими просторными улицами и красивыми домами, с красивыми и счастливыми людьми...

Вы спросили: какая у меня работа? Отличная работа! Это больше, чем работа, это дело моей жизни. Я открываю людям Ангару. На языке инженеров это называется рабочая схема использования энергетических ресурсов реки Ангары. Чтобы строить, надо знать ширину реки и ее глубину, скорость течения реки и ее многоводность, профиль долины и структуру горных пород... Много уже сделано, но еще больше надо сделать. Я старик... и один. Я должен был возглавить экспедицию. Мне дали деньги. Щедро дали. Но кому сейчас нужны деньги?.. Вот Кузьма Прокопьич кормит меня из милости... Могу один не успеть. А я должен успеть. Очень важно, чтобы и сюда, в эти глухие дебри, быстрее пришел электрический век. Только этот век приведет человечество к счастливой жизни!.. Когда человек обуздает все могучие реки и зальет землю потоками света и тепла, освоит все несметные богатства ее недр — наступит истинный золотой век, о котором всегда мечтали люди. Когда наступит пора изобилия и каждый будет сыт, одет и обут, отпадет нужда в грабительских войнах и алчных распрях... Английский священник Мальтус писал, что войны неизбежны и нужны. Он страшился, что люди переполнят землю, и пугал их голодной смертью. Он был глуп и невежествен. И не верил в людей... Когда человек пробудит к жизни все дремлющие силы природы, исчезнет насилие и все люди станут братьями...

— Постой! — не вытерпел наконец Сенька. — Значит, так: накорми всех досыта, одень, обуй и — братья?.. Теперь послушай меня. Месяцу не прошло, друга моего Романа Незлобина живого волочили за лошадью! Или еще был у нас на заводе вроде тебя старик, и тоже Василий Михайлович. Пошел к офицеру, как к человеку, поговорить. А ему шашкой брюхо проткнули, кишки выпустили! А офицер тот сытый был, гладкий, и одет и обут, не как мы с тобой! Нет, ты насчет братьев рано заговорил!

— Всё это я хорошо знаю... — тихо сказал Мякишев и весь как-то сжался, будто на плечи ему навалили непосильную тяжесть, — у меня сына... студента... шашкой зарубили...

— А ты говоришь, братья! Сын-то, видать, лучше тебя понимал. За народ шел.

— Несправедливо попрекаешь, Александр, — сказал Семен Денисыч. — Он для народа трудится.

Санька как будто именно этого возражения ждал.

— А коли он за народ, так пущай все в сторону и винтовку берет! Нас удавят — все его планы ни к чему!

Мякишев покачал головой.

— Рано или поздно труды мои пригодятся народу.

— Вот ты и помогай, чтобы рано, а не поздно.

— У меня свое дело, — твердо возразил Мякишев. — Никто из вас за меня его не сделает.

— Странный ты человек! — закричал Санька. — Да ты пойми: побьют нас, твоя затея только на вред рабочему люду пойдет! Еще грузнее на шею нам сядут!

— Рано или поздно, — снова повторил Мякишев, — правда восторжествует. Колесо истории вертится в одну сторону.

— Дак ты ж помогай ему вертеться!

— Для того и живу. У вас, молодой человек, кругозор ограничен событиями нынешнего дня. Я вас не осуждаю. Напротив, я уважаю вашу убежденность в своей правде, вашу готовность жертвовать собой. Конечно, — как бы размышляя вслух, продолжал Мякишев, — должен кто-то и сегодня противостоять злу, но должен кто-то и целиком отдать себя будущему... Странно... лучше всего понимают меня дети. Вы помните, Кузьма Прокопьич, как блестели глаза у того мальчишки, как он внимательно и терпеливо слушал меня?..

— Его сын, — сказал Воронов, указывая на Набатова, — Сергея Прокопьича.

— Прокопьевича? — переспросил Мякишев. — Ваш брат?

— Нет. Отцы тезками были.

— Этот мальчик верил мне. Он восторгался, но не удивлялся тому, что я говорил. И я верю, он будет строить электрические станции на Ангаре.

4

Мякишев от ухи отказался.

— В моем возрасте вредно ужинать дважды.

— А нам и обедать впервой, — сказал Лешка Мукосеев.

Уху приготовили на скорую руку.

Кузьма Прокопьич спустился к ручью, принес гулявшего там на кукане живого осетра величиной с доброе полено. Выпотрошил, острым топором рассек на части — и в котел. Соль достала Палашка из своей котомки.

Каждому достался кусок осетрины фунта на полтора.

Запили таежным чайком, Палашка заварила в котелке горсть сушеного черносмородинного листа.

Разомлевший от сытной еды Санька подобрел и посочувствовал Мякишеву.

— Несподручно тебе одному на таком деле. Неужто один ты таким наукам обучен или у других таланту нет?

Мякишев улыбнулся Санькиной наивности.

— Почему один? Многие и ученее, и талантливее меня. Но никого из них здесь нет... А я здесь.

— Что ты один сделаешь на такую махину? Ангара вон какая! Ей конца-краю нет.

Мякишев вздохнул.

— Нужны помощники. Очень нужны.. Вот оставили бы мне двух-трех молодцов.

— Эх, дорогой ты человек, Василий Михайлыч! У нас самые бои впереди. Каждый человек в счету.

— Что значат два человека в такой драке? А для будущего много могут сделать.

Санька только головой покрутил. А Палашка подумала: вот определили бы Саньку в помощники к этому доброму старику, отлегло бы на сердце, утихла бы неуемная тревога за него. Знала бы, что живой останется. На миг даже мелькнуло: если бы оставили и ее с ним...

Но о таком счастье стыдно было даже и мечтать...

Катино горе

1

— Ты испей, враз полегчает, — говорил Петруха Перфильев, поднеся кружку с водой к губам Кати.

Она глядела на него мутными, ничего не понимающими глазами. Ее била нудная мелкая дрожь, и зубы стучали о край жестяной кружки.

Петруха попытался влить ей глоток воды. Катя отдернула голову, вода сплеснулась на шею и холодной струйкой скатилась по груди.

Катя охнула и очнулась.

— Хлипкая же ты, Катерина, — сказал Петруха и поставил кружку на стол.

Катя встала и, пряча глаза от пристально смотревшего на нее Брумиса и Петрухи, прошла за печку в свой завешенный ситцевой занавеской уголок. Проходя мимо раскрытой двери, заметила, как двое партизан, взяв за руки, волокли с крыльца тело убитого хорунжего.

Опять подступила противная тошнота.

Катя свалилась на лавку, застеленную стареньким домашним, еще покойной бабкой стеганным лоскутным одеялом и закрыла глаза.

Но вся только что прошедшая ужасная сцена снова развертывалась перед ней...

Рано утром Вепрев с группой бойцов верхами отправился, как он сказал, в рекогносцировку.

Бугров и Брумис сидели за большим столом, разговаривали. Катя за своим маленьким столиком у окна переписывала крупными буквами составленное Брумисом «Обращение ко всем трудящимся крестьянам Приангарского края».

Вошел возбужденный, запыхавшийся Петруха Перфильев.

— Подозрительную личность задержали!

— Где задержали? — спросил Бугров.

— Мужики привели. Сказывают, пришел с вечера, попросился переночевать. Да больно любопытный, все расспрашивал. Про нас, стало быть.

— Где он?

Петруха открыл дверь, крикнул:

— Веди его сюда!

Азат Григорян — в руке винтовка с примкнутым штыком — шагнул через порог, встал у двери, винтовка к ноге. Следом вошел низенький замурзанный мужичонка в рваном кафтане и растоптанных сыромятных чирках. В грязной, видать, давно не мытой руке он зажал облезлую заячью шапку.

Он показался Кате очень напуганным, и только когда, растерянно озираясь, встретился с Катей глазами, ей почудилось, что во взгляде его промелькнула усмешка. Но скорее всего она ошиблась. Судя по всему, мужику было не до смеха.

— Кто такой? — строго спросил Бугров.

— Митрохинский я, из деревни Митрохиной, мобилизованный... — и, волнуясь и запинаясь, мужик рассказал, что его «мобилизовали в подводы» и что, не доезжая Братского острога, он, оставив лошадь и телегу, сбежал и теперь пробирается в свою деревню.

— Чудно пробираешься, — сказал Бугров, — Митрохино вовсе в другой стороне.

— Тамо везде белые. Крюку дать, токо от них подальше. За два дни насмотрелся убивства...

Брумис и Бугров стали расспрашивать его об отряде, на перевозку которого он был мобилизован.

Но мужик оказался на редкость бестолковым. Он не знал ни фамилии офицера, ни того, куда и откуда следовал отряд, и все только сетовал на «форменную несправедливость» какого-то Митрофана Степаныча, который вовсе не в очередь нарядил его в подводы и из-за которого он теперь лишился лошади и должен пойти по миру.

— А у меня четверо малолетков и баба с зимнего Николы пластом лежит, хворью мается... — жаловался он.

Бугрову надоела эта канитель, и он махнул рукой.

— Отпустите его с миром.

Мужик стал поспешно кланяться.

— Пойдем, Владимир Яныч, чайку испьем, — предложил Бугров и, уже встав из-за стола, сказал Петрухе: — Для верности обыщите его.

Бугров и Брумис ушли.

Петруха покосился на Катю.

— Вышла бы ты, Катерина. Разболакать его станем.

Катя собрала свои бумаги, прошла за занавеску.

— Скидавай кафтан, рубаху! — скомандовал Петруха.

Катя услышала треск распарываемых швов.

— Испорушите одежу, — заныл мужичонка.

— Сымай гачи[3]! — приказал Петруха.

— Срамно...

— Не тяни время, сымай!

Снова треск швов... и вдруг яростный возглас Петрухи:

— Ах ты, сука, мать твою!!! Не уйдешь!..

Глухой шум борьбы и тяжелый звук падения тела.

Катя выскочила из своего угла.

Мужичонка, в одном исподнем, сидел на полу, держась обеими руками за голову. Григорян с винтовкой в руках загородил дверь.

Петруха подал Кате узенькую бумажку.

— Подержи! — и приказал мужику: — Встать! Руки вверх!

Мужик встал, поднял руки. На лице его не было и следа прежней растерянности. Злоба, лютая злоба таилась в его запавших глазах.

Петруха поднял с полу серые домотканные штаны мужика, швырнул в передний угол.

— Надень порты!

Пока мужик одевался, Катя прочла бумажку.

Это было личное удостоверение на имя хорунжего второй сотни шестого Оренбургского казачьего полка Афанасия Лукича Маркелова.

Петруха присел к столу, достал из кобуры наган, сказал Азату Григоряну:

— Беги за командиром.

Катя, остолбенев от изумления и страха, смотрела на хорунжего. И не узнавала его. Расправились плечи, колесом выкатилась грудь. Он как будто и ростом стал выше. Только глаза остались те же, беспокойные. Но теперь они не перебегали растерянно, а настороженно рыскали. Хорунжий стоял не двигаясь с праздно опущенными руками, но за этой неподвижностью угадывалась готовность к звериному прыжку.

Бугров быстро вошел, едва не столкнув стоящего у дверей Азата Григоряна.

— В чем дело?

— Отпустили бы! — зло сказал Петруха, взял из Катиных рук удостоверение хорунжего и подал Бугрову.

Бугров начал читать, и Катя увидела, как кровь отхлынула у него от лица и оно стало мертвенно-серым.

Потом он перевел взгляд на хорунжего, и Катя, перехватив этот взгляд, ужаснулась. А дальше все произошло в мгновение ока.

Бугров выхватил шашку, резким замахом сбил подвешенную к потолку лампу-трехлинейку, и она с грохотом упала к ногам Кати...

Когда Катя подняла глаза, хорунжий лежал на полу, разметав руки. Из рассеченного черепа, как перепрелая каша из горшка, серым комом выпучился бугристый мозг, и по нему бежали струйки ярко-красной крови.

Бугров, опустив голову, стоял, опираясь на уткнутую в пол шашку.

Какой-то вязкий теплый ком подступил к горлу, забивая дыхание. Катя протяжно охнула и повалилась навзничь...

2

Брумис вошел, когда Петруха с Азатом уже подняли Катю и усадили на лавку.

Бугров сидел на другом конце той же лавки у самой двери и сосредоточенно заряжал махоркой свернутую из газетной бумаги «козью ножку».

Брумис спросил в упор:

— Ты что, рехнулся?

Бугров указал на валявшуюся на полу бумажку.

— Ты прочитай его похоронную.

Брумис поднял, прочитал.

— Значит, самоуправничать надо? Ты кто? Командир советской воинской части или государь император? Да и тот у палача хлеб не отбивал.

Бугров насупился.

— По революционному закону... Они с нашим братом не цацкаются. А ты шибко добренький стал.

— Может быть, я и не добрее тебя, — спокойно сказал Брумис, — только по своим бить не стану.

— Это как, по своим! — повысил голос Бугров.

— Не кричи! В том и беда, что по своим. Ты подумал, какую пищу для антисоветской агитации даешь? О твоем геройстве по всей губернии раззвонят. Партизанский командир Бугров зарубил крестьянина. И ничем не докажешь, что это ложь.

— Отпустить надо было?.. — хмуро сказал Бугров.

Он уже и сам корил себя за несдержанность и возражал даже не из самолюбия, а скорее машинально.

— Не отпускать, а судить. Ревтрибуналом, в заседатели взять крестьян здешних. И расстрелять по приговору суда. Тогда никто не смог бы твое партизанское имя грязью марать... Тоже мне герой, шашкой размахался!

— Ладно, Владимир Яныч, — примирительно сказал Бугров. — Твоя правда. И ты меня пойми. Я ихней казачьей лютости сколько насмотрелся. И по моей спине нагайка гуляла. Ну, не стерпел. Живой человек, тоже хлеб ем. Конечно, надо было ревтрибуналом... Только тут ведь палка тоже о двух концах. Надо и на них страху нагнать.

— Пока только на нее нагнал. — Брумис кивнул на Катю, с которой старательно отваживался Петруха.

— Всегда говорил, не место бабам в отряде! — снова вскипел Бугров.

— Кому она мешает? Человек верный и грамотный к тому же, — возразил Брумис.

Хотя сам в душе был согласен с Бугровым. Он заметил сразу, что Катя не безразлична Вепреву. И это его беспокоило. Всякие, по его выражению, «сердечные истории» он считал лишними в их боевой жизни. Но сама Катя вела себя предельно скромно и за короткий срок заслужила уважение всех бойцов.

Против слов Брумиса возразить было нечего, но надо было сорвать на чем-то досаду, и Бугров крикнул:

— Часовой!

Григорян вырос на пороге.

— Здесь.

— Квасить его тут надумали?

Азат хотел было поставить винтовку к стене, потом спохватился и решительно сунул ее в руки Бугрову. Затем нагнулся и, пятясь, поволок мертвеца за ноги. Брумис подошел, взял за плечи, и вдвоем они вынесли труп на крыльцо.

— Скажи командиру взвода Бороздину, чтобы приказал зарыть, — распорядился Брумис и вернулся в избу.

Большая пестрая кошка подлизывала натекшие на пол лужицы крови.

— Брысь, окаянная! — закричал Брумис и топнул ногой.

Кошка посмотрела на него сытыми круглыми глазами и не торопясь побежала в запечье.

— А ты нервный! — усмехнулся Бугров.

— Скорее, брезгливый, — ответил Брумис.

— Это все едино, нежное воспитание.

— Ты угадал, — с улыбкой сказал Брумис.

3

Второй раз у нее на глазах лишили жизни человека.

Когда Вепрев неожиданным выстрелом прикончил омерзительного Малаева, Катя, потрясенная и напуганная, в то же время не могла не почувствовать облегчения. Смерть насильника спасла ее.

Хорунжий Маркелов ей лично ничем не угрожал. И хотя она понимала, что в соответствующей обстановке он мог проявиться еще гнуснее Малаева, на что, кстати, намекала и замеченная Катей усмешка, но все же он не успел сделать ей ничего плохого. И потому, понимая рассудком, что это враг и враг жестокий, молодым, еще не ожесточившимся сердцем она ужасалась его участи.

Уходя с отрядом, Катя сознавала, что предстоят нелегкие испытания. Она и не сразу решилась. Но Вепрев убедил ее, что оставаться в деревне нельзя.

— Подумайте, — говорил он, — всем известна ваша причастность к смерти Малаева. Если придут белые, вас ждет не только смерть, но пытки и надругательства.

— Неужели еще придут белые! — ужасалась Катя.

— Кто может знать. В партизанской войне линии фронта нет. Зачастую бывает так: партизаны в тылу у белых, белые в тылу у партизан. Вам нельзя отставать от отряда.

И когда объединенный отряд двинулся в сторону Братского острога, Катя ушла с ним.

Бугров первые дни откровенно косился на нее. И отпускал довольно колкие намеки в адрес Вепрева. Катя обезоружила его своей молчаливой скромностью, готовностью услужить всем, старательным выполнением любого поручения.

Когда же Катя, переписывая сочиненное Брумисом обращение к трудовым крестьянам (такие обращения расклеивались в каждой деревне, которую проходил отряд), предложила заменить некоторые фразы и Брумис с нею согласился, Бугров даже похвалил ее и сказал:

— Теперь вижу, что не зря крестьянский хлеб ешь!

Все Катино имущество умещалось в небольшой четырехугольной плетенке. Как-то, помогая Кате закинуть корзину на телегу, Брумис подивился ее тяжести и узнал, что там книги. Просмотрев их, Брумис спросил, приходилось ли ей читать вслух.

Катя улыбнулась вопросу.

— Конечно. Я же учительница.

— Будешь читать бойцам, — сказал Брумис, — а то они уж устали от моей политики.

— Станут ли слушать? — усомнилась Катя.

— От тебя зависит. Читай интересное, будут слушать.

Для первого раза Катя прочла «Сказку о рыбаке и рыбке». Шибко понравилось. Много смеялись над глупой и жадной старухой. Старика тоже не одобряли. «Больно добер. А доброта да простота хуже бывает воровства»,

А один из бойцов сказал:

— Старуха — это мировая буржуазия. Ей все мало. Ей не разбитое корыто, а самое удавить надо было!

На второй вечер Катя прочла «Старуху Изергиль».

Всем встревожило душу горящее сердце Данко.

Азат Григорян сказал;

— Далеко видим, близко не видим. Вот ты, — он ткнул пальцем в сидевшего рядом Петруху Перфильева, — когда поплыл на лодке с Владимиром, тоже, как Данко, шел навстречу смерти.

— Ты скажешь, — застеснялся Петруха, — тут сердце человек вырвал, а мы что...

— Верно говорит Азат, — сказал Трофим Бороздин, — пришел бы к Малаеву, он бы тебе не только сердце, и печенку вырвал. Я это так понимаю, Данко пример нам и всему трудовому, народу. Не щадить жизни, покудова всю контру не ликвидируем.

Вечерние читки вошли в обычай. И когда, как-то после длинного перехода, Катя сослалась было на позднее время, бойцы шумно запротестовали и упросили ее почитать «хоть самую малость».

Теперь Катя стала в отряде своей. Особенно стали ее уважать, когда убедились, что между нею и Вепревым нет никаких интимных отношений.

А вначале такие подозрения были.

Вепрев относился к Кате особо предупредительно и заботливо. И в первые дни его покровительство было не лишним. Нашлись охотники «пошутковать» с застенчивой и робкой девушкой. Вепрев решительно охладил их задор.

Катя была благодарна ему, и все же постоянное его внимание и удручало, и тревожило ее.

Она чувствовала, что не безразлична ему. Временами ловила взгляды, которые выдавали его, и страшилась, вдруг не выдержит он и скажет напрямик... Она не могла ответить на его чувства. Почему?.. Вепрев был молод, красив, отважен и добр к ней... Но едва она начинала думать о нем, как о человеке, который может стать близким ей, — перед ней вставало его перекошенное ненавистью лицо, какое она увидела после потрясшего ее выстрела...

Может быть, постепенно потрясение это и забылось бы... Но сегодняшняя расправа с казачьим офицером, которая никак не вынуждалась обстановкой, снова ввергла Катю в смятение...

4

Вепрев вернулся после полудня.

Узнав, что поймали белого лазутчика, спросил:

— Допросили?

Петруха сердито мотнул головой.

— Казачий офицер? Я его растрясу. Приведите!

— Далеко за ём идти, — сказал Петруха, — да и не добудишься его.

Вепрев понял.

— Чего же поторопились?

— Командир шибко осерчал. Саморучно шашкой развалил ему черепушку.

Вепрев только плечами пожал.

Сведения, привезенные Вепревым, заставили пересмотреть маршрут отряда.

Первоначальный план был таков: подняться по правому берегу Ангары выше Братского острога, с тем чтобы, перехватив Ангаро-Ленский тракт, отсечь группу капитана Белоголового от белых войск, занимавших приленские села Усть-Кут и Жигалово. Затем атаковать Белоголового и освободить Братск и Николаевский завод.

Но Вепреву удалось выяснить, что отряд капитана Рубцова задержался в долине Илима.

Продвигаться вперед, оставляя в тылу Рубцова, значило самим залезать в мешок.

Военно-Революционный Совет принял решение: разделиться на два отряда, поставив каждому свою определенную задачу.

Отряду Бугрова — следуя первоначальному плану, продолжать движение к Братскому острогу и, заблокировав, при возможности выбить из Братска карателей капитана Белоголового.

Отряду Вепрева — перевалить в долину Илима и, пополнив отряд крестьянами Илимской волости, ударить на Рубцова. В дальнейшем — смотря по обстановке: или присоединиться к отряду Бугрова, или двигаться на верхнюю Лену.

Само собою подразумевалось, что с Бугровым останутся ветераны отряда, а с Вепревым уйдет взвод бывших пленных красноармейцев. Надо было лишь определить место перфильевских партизан, стоявших под началом Ильи Федосеевича Голованова.

— Я с Вепревым! — категорически заявил Петруха Перфильев, — Мне Рубцова достать надо. У меня с ём, а того пуще с евойным фельдфебелем свой счет. Да счет этот, почитай, у каждого из наших есть. Так что чего тут раздумывать!

Но Голованов был другого мнения.

— Нешто Белоголовый милостивее Рубцова? Одна у них волчья хватка. И злоба наша должна быть одна — на всю ихнюю свору. Выведем всех под корень, все счета повершим.

— Не порол тебя Рубцов! — закричал Петруха.

Но Голованов даже отвечать не стал на его выкрик.

— Ты что предлагаешь, Иван Федосеевич? — спросил Брумис.

— Считаю, надо идти не куда охота, а куда надо. А куда нужнее, пущай Совет решит.

— Свой кровный счет — тоже не последнее дело, — сказал Брумис, — но нам известно, что в Братском остроге у Белоголового триста солдат, а у Рубцова всего семьдесят.

Выходило: взводу перфильевцев остаться в отряде Бугрова.

Противился этому один Петруха. Тогда решили отпустить его с отрядом Вепрева. Тем более что Петруха бывал раньше в илимской тайге и почти во всех деревнях по Илиму.

Определили: отряду Вепрева выступать завтра наутро. Отряду Бугрова задержаться дня на три, провести митинги в окрестных деревнях.

5

Узнав, что отряд Вепрева выступает рано утром, Катя стала собираться в дорогу.

Но тут, будто кто-то другой спросил ее: «А почему?» Конечно, Вепрев надеется, что она уйдет с ними. Надеется, потому что желает этого.

А она, Катя, чего она желает?..

Долго Катя сидела возле наполовину уложенной корзины, не зная, на что решиться...

Она все еще, по привычке, утвердившейся в первые дни пребывания в отряде, видела в Демиде Евстигнеевиче Вепреве своего заступника и покровителя. И хотя теперь нужды в его покровительстве не было, остаться одной не хватало духу... Но не легче было и решиться уходить с ним. Уходя с ним, она невольно обманывала его, а себя ставила в заведомо ложное положение...

Она уже готова были идти к Брумису, к которому чувствовала особое уважение, поделиться своими сомнениями и тревогами и просить совета.

Решение пришло неожиданно.

Дверь распахнулась настежь, и вся штабная изба заполнилась людьми.

Вездесущий Петруха сообщил Брумису:

— Урожайный день, комиссар! Еще девять человек задержали.

— Кого задержали! — Насмешливо возразил высокий кудрявый парень в солдатской гимнастерке. — Хорошо своих встречаете! Где Бугров? Где Ширков?

Кате сразу бросилось в глаза его красивое смелое лицо с густыми разлетистыми бровями.

— Ты с вопросами погоди! Сперва сам ответишь! — зло отрезал Петруха.

— Кто здесь главный? — спросил светловолосый худощавый человек с наганом на боку.

Катя прежде всего заметила его большие, темные от въевшегося в поры кожи металла и масла руки. Такие же руки были у ее отца, паровозного машиниста.

— Командира сейчас нет. Я секретарь военревкома, — представился Брумис.

Машинист (так решила Катя) достал из кармана гимнастерки бумагу и подал Брумису.

Брумис прочитал вслух.

— Предъявитель сего товарищ Набатов Сергей Прокопьевич является председателем Совета Рабочих Депутатов Николаевского железоделательного завода.

Шагнул к Сергею, обнял его, и они крепко, по-мужски расцеловались.

— Ах, язви твою душу! — закричал Петруха и кинулся обнимать высокого кудрявого парня.

Брумис обошел всех, поздоровался с каждым за руку.

И тут Катя с удивлением и радостью заметила среди пришельцев девушку, одних примерно лет с собою. И невольно позавидовала и спокойствию, с каким та держалась, и ее видной, сразу привлекающей красоте.

Палашка тоже обрадовалась, что теперь будет не одна среди мужиков, и волнение новой подруги было ей понятно.

— Значит, в заводе советская власть? — спросил Брумис.

— Была... — ответил Сергей и стал рассказывать про печально закончившийся поход смолинского отряда.

Вошел Бугров. Еще с порога кинул Саньке Перевалову:

— Вернулся, орел!

Санька весело отчеканил:

— Так точно, Николай Михайлыч!

— Что мало бойцов привел?

— Зато каждый троих стоит.

— Ну что ж, — улыбнулся Бугров. — Коли не плошее тебя, значит, ребята добрые.

Вечером Катя, улучив минуту, когда Вепрев был один, подошла к нему и сказала, потупясь:

— Спасибо вам, Демид Евстигнеевич, за все! Вашу доброту я никогда не забуду...

— Остаешься, значит?..

— Остаюсь, Демид Евстигнеевич... — и, как бы оправдываясь, добавила: — Тут я теперь не одна буду...

Вепрев промолчал. Только сдвинулись брови, и морщинки сбежались к переносью.

— А если я их в свой отряд заберу?

— Нет, нет! Не надо!.. Я останусь. Так будет лучше.

— Кому лучше? — тяжело спросил Вепрев.

Катя собрала все свое мужество.

— Мне лучше, Демид Евстигнеевич.

Вепрев пристально посмотрел на нее. Она заставила себя выдержать его трудный взгляд.

— Ясно. Спасибо за прямоту. Давай руку!

И крепко, так что хрустнули девичьи пальцы, сжал тонкую Катину руку...

Катя слышала, как на рассвете собирался в далекий путь отряд Вепрева.

Но проводить уходящих не вышла. Лежала, уткнув лицо в подушку, и беззвучно плакала.

Палашка, спавшая в этом же закутке, не подала виду и не совалась с утешениями. Если горе — словами не поможешь, если просто девичьи слезы — выплачется, легче станет...

6

Наконец-то Санька отвел душу.

Трехрядка то лихо взвизгивала, то неутешно рыдала в его бойких руках. Словно проверяя, на что способны он сам и его гармоника, Санька с детской непосредственностью переходил из мажора в минор и обратно. После «Тоски по родине» выдал зазвонистую барыню, сразу же плавный и томный вальс «На сопках Маньчжурии» и за ним — развеселую иркутскую «Подгорную».

Вечер выдался теплый, безветренный. К окружившим крыльцо бойцам стали постепенно подходить деревенские, сперва, как водится, мальчишки и девчонки.

Когда толпа запестрела от разноцветных платков и полушалков, Санька подтолкнул локтем Палашку, сидевшую рядом, между ним и Катей:

— А ну, Палаша, дай начин! — и, рванув «польку-бабочку», крикнул: — Шире круг!

Толпа расступилась.

Палашка вышла в круг. К ней сразу двинулось несколько бойцов. Опередил всех Азат Григорян. Он улыбнулся, блеснув белыми зубами, и с поклоном подал Палашке руку.

Через минуту-другую уже десятка три пар отплясывало с притопом и присвистом. Танцующих кавалеров не хватало, и менее удачливым девушкам пришлось довольствоваться собственными подругами.

Катя, оставшаяся в одиночестве, поглядывала то на танцующих, начиная досадовать на себя, что не вышла в круг вместе с Палашкой, то на бесшабашно веселое Санькино лицо, поспешно отводя глаза, когда он поворачивал к ней голову. Но Санька успел перехватить ее взгляд и подмигнул ей с таким озорным выражением, что вогнал ее в краску.

Но смотреть на веселого красивого парня было так приятно... Катя подняла голову и снова встретила взгляд синих Санькиных глаз, в которых была уже не насмешка, а ласковая нежность.

Она смутилась еще больше, но тут же, пугаясь собственной смелости, поймала себя на мысли, что ждет, когда он возьмет ее за руку и уведет в шумный круг танцующих.

Санька словно прочел ее мысли.

Высмотрев в толпе Лешку Мукосеева, он окликнул его и передал ему гармонь.

Лешка вскинул ремень на плечо, прижался ухом к мехам, как будто прислушиваясь к нутру гармоники, и отчаянно рванул меха.

— Вальс! — крикнул Санька и, взяв Катю под руку, помог ей спуститься с крыльца.

О Лешкиной игре можно было лишь сказать, что играл он громко, но Катя и не слышала музыки. Первый раз в жизни танцевала она так радостно и легко. Санька что-то говорил ей, она отвечала ему, смеясь, но если бы кто остановил их и спросил ее, о чем они говорили, она не смогла бы вспомнить ни одной фразы.

Немногие умели танцевать вальс, и вскоре они остались одни в опустевшем кругу. Остальные танцоры превратились в наблюдателей и разглядывали их, обмениваясь замечаниями, которые становились все более колкими.

Наконец кто-то зычно крикнул:

— Кончай эту шарманку! Давай «В ту степь»!

Лешка послушно заиграл ту-степ.

И тот же зычный бас дурашливо запел:

Карапет мой бедный, Отчего ты бледный? Оттого я бледный, Что я очень бедный...

Танцоры снова ворвались в круг и двинулись пара за парой с жеманными птичьими приседаниями.

Санька шепнул на ухо Кате:

— Выйдем!

Она кивнула, и он повел ее под руку и на ходу умышленно задел локтем Палашку, отплясывавшую с Григоряном.

Палашка сузила глаза, но ничего не сказала.

Они протиснулись сквозь обступившую круг толпу и, провожаемые насмешливыми мужскими и откровенно завистливыми девичьими взглядами, неторопливо пошли вдоль по улице. Уже стемнело, но только в двух избах светились окна. И редкие эти огни подчеркивали плотную густоту сумерек. Из лощины, начинавшейся за околицей деревни, тянуло свежим ветерком.

Катя зябко поежилась и сказала:

— Прохладно. Пойдемте назад.

Санька положил ей руку на плечо.

— Согрею...

Катя вздрогнула.

— Не надо! Умоляю вас...

Санька руку снял и даже отодвинулся от Кати.

«Ну зачем он так?..» — Она еще чувствовала тепло его локтя.

— Смехота глядеть на вас, — сказал Санька, — все вы на одну колодку. Все норовите на елку влезть и не ободраться... Ну, пошли, что ли, обратно.

Повернулся и зашагал крупно, не заботясь нимало, поспевает ли за ним Катя.

Она шла и терзалась сомнениями: может быть, зря обидела его?.. Был такой веселый, ласковый... и сразу замкнулся в себе...

Санька вдруг круто обернулся.

— К ним пойдем или еще погуляем? — и показал на проулок, спускающийся в лощину.

— Как хотите... — тихо произнесла Катя.

Санька пристально посмотрел на нее. Она опустила голову. Затененное сумерками лицо ее казалось обиженным и жалким.

«Слез не оберешься!»— подумал Санька, грубым рывком взял ее под руку и сказал:

— Пойдем спляшем!

Лешка старательно выводил краковяк.

Пробравшись в круг, Санька столкнулся с Григоряном, который кружился в паре с рослой пышнотелой девицей. Санька, не выпуская Катиной руки, огляделся. Палашки среди танцующих не было. Не было ее и на крыльце.

«Порядок! — подумал Санька. — Кажись, проняло!»

И повел Катю, резво притопывая каблуками. Но, пройдя круг до крыльца, остановился.

— Надо Лешку сменить. Поди, умаялся.

Катя вышла из круга, постояла у крылечка, и когда Санька с хитрыми переборами завел снова «Подгорную», потихоньку поднялась в избу.

Палашка уже улеглась.

Услышав Катины шаги, приподнялась на локте, спросила с насмешкой:

— Что быстро нагулялись?

Катя ничего не ответила. Молча разделась и легла.

— Ишь ты, тихоня! — сказала Палашка. — Видно, вправду в тихом омуте чертей больше!

— Как вам не стыдно! — воскликнула Катя и заплакала.

— Дешевые у тебя слезы, — сказала Палашка жестко.

7

Отряд Бугрова покинул трехдневную стоянку рано утром. Предстоял большой переход, верст сорок.

Накануне вечером на военсовете Сергея Набатова назначили командиром первой роты и помощником начальника отряда вместо тяжело заболевшего Дениса Ширкова, которого оставили в деревне на излечение.

В первую же роту включили и всех остальных мастеровых, пришедших с Сергеем. Палашку определили сестрой милосердия и одновременно главной стряпухой отряда.

Когда на штабную повозку погрузили «канцелярию» — небольшой, окованный широкими полосами жести сундучок, ключ от которого хранился у секретаря военсовета, — Брумис велел Палашке садиться на эту же повозку вместе с Катей.

Катю смущало это соседство. Она уже догадалась, что Палашка и Санька не просто товарищи по отряду, и со страхом ждала повторения вчерашних попреков. Хотя и пыталась утешить себя надеждой, что никакого права делать ей попреки Палашка еще не имеет.

Но разобраться во всем этом можно было лишь встретясь еще раз с Санькой. И пусть бы при этой строптивой Палашке... Внутренне ужасаясь от сознания глубины своего падения, Катя решила, что если Санька снова положит ей руку на плечо, она его не оттолкнет...

Встреча состоялась.

На первом же привале Санька подошел к штабной повозке. Катя еще издали заметила его высокую молодцеватую фигуру и замерла в тревожном ожидании.

Но Санька лишь небрежно кивнул ей:

— Наше вам!

И, нимало не стесняясь ни Кати, ни старика повозочного, по-свойски облапил Палашку и зашептал ей что-то на ухо.

А Палашка не только не отталкивала его, но откровенно жалась к нему и хохотала во весь голос, бросая на Катю злорадно торжествующие взгляды.

Катя вся сжалась в комочек. Она поняла, что ее только что встрепенувшееся чувство было всего лишь мелкой разменной монетой в сложном торге между Палашкиной неприступностью и Санькиным нетерпением...

И она в кровь искусала губы, чтобы унять их предательскую дрожь...

Почему она не ушла с отрядом Вепрева?.. Легче же было бы выносить его терпеливо ожидающие взгляды, нежели сидеть сейчас рядом с этим бессовестным парнем и его торжествующей подружкой...

Нам своя власть нужна

1

Палашка тоже просилась поехать в Коноплево.

Но Семен Денисыч, при котором она обратилась к Сергею, решительно возразил:

— Вовсе ни к чему! И так про партизанов слух пущают, что они только с бабами забавляются.

— Что, святые они! — огрызнулась было Палашка.

Но Сергей посмотрел на нее строго, по-командирски и сказал, что Денисыч прав, проку от нее в поездке никакого, а раскатываться без дела никому не положено, хоть и командирской сестре.

— Эх, братка! — обиделась Палашка. — На словах-то все вы горазды, а чуть что, все на старый лад. Курица не птица, баба не человек!

И ушла, в досаде махнув рукой.

И теперь, сидя на тряской телеге, Сергей думал, что вправе была Палашка обидеться. Действительно, на словах равенство, а как до дела, то баба или девка — человек, конечно, но вроде второго сорту... И еще подумал, что как раз Палашка и могла бы пригодиться. Прошла бы по избам, поговорила с бабами, рассказала им, как беляки изголяются над ихним братом. Когда все бабы нашу правду поймут, и с мужиками разговаривать легче. А то сколько хочешь такого примеру: пошел бы мужик в отряд, да баба уцепится мертвой хваткой, хоть по кускам отрывай. Глядишь, и остался мужик на печи, а был бы боец в отряде... Нет, зазря Денисыча послушался. Видно, не всегда, кто сед, тот и умен...

Семей Денисыч, прикорнув на охапке соломы, дремал, покряхтывая при особо резких толчках, и Сергей поделился своими сомнениями с Переваловым, который сидел, свеся ноги, в задке телеги.

— Однако зря я Палашку шуганул. С нами просилась.

— С нами? — удивился Санька. — Вот еще, не хватало заботы, — Покрутил головой и сказал с усмешкой: — Ох, уж эти девки!..

«И ты хорош гусь! — подумал Сергей. — Тебе девка только что для забавы!..»

— У меня другая забота, — сказал Санька. — Надо было верхами. Вполне можно на беляков наскочить, Продадут нас тогда эти клячи.

— Коней ты, паря, знать, сроду не видал, — обиделся подводчик, молчаливый мужик, всю дорогу не выпускавший из зубов коротенькой, до черноты обкуренной трубки.

— Хоть тебя припряги — не угонишь, если за тобой верхами вдарят, — возразил Санька и, снова обращаясь к Сергею, повторил: — Нет, верхами надо было!

— Куда же ты Денисыча верхом? — сказал Сергей,

— Ну и сидел бы в тепле. Не управились бы без него?

— Денисыч очень даже нужен. Пускай посмотрят, какие старики за винтовку взялись. Тогда молодых скорее заест... А насчет того, что придется отбиваться, в такой чащобе пешему способнее.

Санька, хоть и не любил отступаться от своего, вынужден был согласиться.

Узкая проселочная дорога, огибая матерые лиственницы, петлями вилась среди обступившей ее непролазной тайги. Тут и пешему не пройти, а продираться. А конному — шагу не ступить в сторону.

Припряженная справа соловая пристяжная то и дело тыкалась мордой в нависавшие на дорогу ветви, сбивалась с ноги и жалась к оглобле, больше мешая, нежели помогая гривастому гнедому кореннику.

Деревья уже наполовину сбросили листву, но теснившиеся к дороге расцвеченные осенью березы и осины сочно выделялись на темной зелени сосен. Густой подшерсток из багульника, жимолости и шиповника не давал заглянуть в глубь тайги. И только по торчавшим из их зелени сухим вершинам давно поваленных и полуистлевших деревьев угадывались неизбежные таежные завалы.

Длинная тряская дорога надоела Саньке.

— Далеко еще? — спросил он у подводчика.

— До Коноплевой? Однако верст восемь будет, — ответил мужик. Подумал и добавил: — К обеду добежим.

— Понужай веселей! А то и к ночи не обернемся.

— Куда понужать-то! — с неудовольствием возразил подводчик, — Не наше. И так колесы стонут...

Телега еще раз запнулась на корневищах, переползавших дорогу. Подводчик соскочил с облучка, взял коренного под уздцы. Начинался крутой спуск. Сергей и Санька тоже слезли. Один Денисыч привольно посапывал в кузове.

— Подержи пристяжную! — попросил подводчик Саньку. — А то сволокет под гору.

— Ну ты, блондиночка! — сказал Санька, наматывая повод на руку. — Не озоруй, не балуй!

Спустившись в распадок, уткнулись в болотистый кочкарник. В давно наезженных колеях стояла ржавая вода.

Санька встал на зыбкую кочку, потянул за повод пристяжную. Лошадь нехотя ступила, провалилась и отпрянула назад, обрызгав Саньку жидкой грязью.

— Ну ты, окаянная! — выругался Санька и попрекнул подводчика, — Куда ты, борода, нас завел!

— Ездют тут, — оправдывался мужик, — сам проезжал, сухо было. Надо быть, опосля дождей натекло. А другой дороги на Коноплево нету. Разве что через Братский острог.

— Та дорога нам пока не годится, — сказал Санька.

И стал разуваться.

— Поищу броду.

— Какой тут брод? Болота она и есть болота... Завязим телегу... — сказал подводчик.

Видно было, что ему не хочется ехать дальше.

Санька снял ичиги, засучил штаны. Встал между кочек, и нога сразу ушла по колено в холодную жижу. Санька вытащил ногу, обтер травой и стал снимать штаны.

— Прибор застудишь! — засмеялся мужик. — А чего, ей богу! Осталось до Коноплевой всего ничего. Верст пять, не боле... Идите, я вас здесь обожду...

Санька, не утруждая себя возражениями швырнул штаны в телегу и, поблескивая белыми ягодицами, снова полез обратно в болото. Перебрел его в нескольких местах.

— Больше разговору, — сказал он, выбравшись на сухое. — Сажени четыре, а дальше сухо. Топор есть?

— Как же без топора! — ответил мужик и достал топор, спрятанный в кузове под соломой.

— Вымостим гать, — сказал Санька. — На полчаса делов.

2

В Коноплево добрались только к вечеру.

У околицы встретили пожилого крестьянина с уздечкой в руках. Завидев людей в солдатской одежде, крестьянин повернул обратно.

— Обожди, отец! — окликнул его Санька.

Крестьянин остановился. Поравнявшись с ним, Санька, Сергей и Денисыч слезли с телеги.

Сергей поздоровался с крестьянином за руку и, чувствуя его настороженность, сказал успокоительно:

— Мы свои, партизаны.

Незаметно было, чтобы крестьянин обрадовался этому известию. Сергею даже показалось, что в медвежьих, глубоко запавших глазах мужика, словно из норы, выглядывавших из-под нависших лохматых бровей, промелькнула угрюмая усмешка.

— Бывайте здоровы! — сказал крестьянин. — Нонеча везде партизаны. У нас тоже стоят.

— Партизанский отряд организовали? — обрадованно спросил Сергей.

— Сказывают, из Шиткинской волости пришли, — хмуро, словно нехотя, ответил крестьянин.

— Сколько их?

— Надо быть, десятка три.

— Давно пришли?

— Втора неделя доходит, — ответил мужик еще более хмуро.

Санька подмигнул Сергею и спросил крестьянина:

— А ты, отец, видать, не шибко им рад?

— Кому это?

— Партизанам, говорю, не шибко рад. Чего-то огорчаешься.

Крестьянин насупился.

— Мне чего огорчаться? Мое дело сторона. Я не баба и не девка, меня за подол не словишь.

— Охальничают? — спросил Семен Денисыч.

— Всяко бывает...

— Кто командир отряда? — спросил Сергей.

— Не знаю.

Сергей обменялся взглядами с Денисычем и Санькой. Те, без слов поняв его, согласно кивнули.

— Где штаб ихний? — спросил Сергей.

Мужик посмотрел на него с недоумением.

Сергей спросил более понятно:

— Начальник ихний где стоит?

— В поповом доме, — ответил мужик.

— Доведи нас туда.

— Чего вести-то? — возразил мужик. — Дом пятистенный, железом крытый, возля церкви. Сразу увидите... А мне недосуг, — он потряс уздечкой, — коня имать надо.

И не по годам расторопно пошагал за околицу.

— Поняли? — спросил Сергей, проводив его глазами.

— Опасается, — сказал Денисыч.

Санька был другого мнения.

— Наводит тень на плетень. Хитер, кулачина.

— Поехали к попу в гости, — решительно сказал Сергей, усаживаясь на облучок.

В просторной горнице поповского дома было людно и шумно.

Первое, что бросилось в глаза остановившемуся на пороге Сергею, — странная троица, восседавшая за обильно накрытым столом.

Посреди, как бог-отец, возвышался рыжий бородатый детина, лет сорока с виду. Из-под низко свесившихся темно-русых кудрей настырно смотрели круглые ястребиные глаза. Он был заметно навеселе и, покачиваясь в такт песне, напевал приятным, чуть сиповатым баском про бродягу, бежавшего звериной узкою тропой...

Одесную[4] его помещался сухонький старичок, седоватый и лысоватый, вполне соответствующий богу духу святому. Он, привстав, чтобы дотянуться до уха рослого соседа, что-то доказывал ему.

Ошуюю[5], откинувшись на спинку стула, вместо бога-сына, сидела матерь божья, разбитная круглолицая бабенка. Она, прищурив темные, слегка раскосые глаза, пьяненько похохатывала и поеживалась под тяжелой рукой бога-отца, небрежно брошенной на ее налитые плечи.

На дальнем конце стола примостились архангелы — два дюжих молодца с воловьими затылками. Эти, не теряя времени на пустопорожние разговоры, старательно работали челюстями.

Прислуживала за столом дородная, уже в годах женщина. Судя по одежде (на ней была шелковая кофта и длинная, тонкой шерсти юбка) и по кольцам, нанизанным на толстые пальцы, — не кухарка или горничная, а сама хозяйка дома.

Она, выйдя из кухни с дымящейся жаровней в руках, первая заметила пришельцев и испуганно вскрикнула.

Бог-отец вскинул кудлатую голову и, оборвав на полуслове песню, спросил строго:

— Кто такие?

Сергей полез в карман за мандатом.

Денисыч, стремясь разрядить обстановку, шагнул вперед и, сняв картуз, поклонился.

— Хлеб да соль!

— Едим, да не свой! — отозвался один из архангелов и захохотал во все горло, показывая добрые молодые зубы.

— Ершов? Васька! — воскликнул с удивлением Сергей.

— Кому Васька, а кому начальник штаба, товарищ председатель, — с достоинством ответил Васька.

— Знакомые тебе? — удивился бородатый.

— Заводские ребята. Свои в доску, товарищ командир! — заверил Васька.

— Коли свои, давай к столу! — радушно пригласил бородатый и, обернувшись к настороженно притихшему седенькому старичку, прикрикнул: — Посторонись, кутья! Дай гостям место.

Старичок поспешно вскочил и начал кланяться, приговаривая:

— Милости просим! Проходите, дорогие гости! Милости просим!

— Порядок! — сказал Санька. — В самый раз с дороги.

Сергей придержал его за локоть.

Денисыч торопливо зашептал:

— Негоже отказываться, Сергей Прокопьич. По-хорошему завсегда скорее договоримся.

— Ты, председатель, давай сюда, — бородатый указал Сергею место, освобожденное хозяином дома. — А ты, матушка, давай, что есть в печи, все на стол мечи!

Попадья, удерживая на лице вымученную улыбку, молча поклонилась и пошла на кухню. Тут же вернулась, принесла тарелки, вилки, стаканы. Поставила перед нежданными гостями.

— Будем знакомы! — сказал бородатый, протягивая Сергею здоровенную жесткую ладонь. — Командир партизанского отряда Ефим Чебаков.

Сам налил стаканы из пузатого хрустального графина и, подняв свой, повторил:

— Будем знакомы!

— Спасибо за угощенье, — сказал Сергей. — Не пью!

Чебаков, сдвинув брови, уставился на него.

— Брезгуют они нашей компанией, Ефим Терентьич, — неожиданно тонким голоском нараспев вымолвила бабенка, — али, может, скопцы?.. — и визгливо засмеялась.

— Гнушаешься, значит!.. — мрачно произнес Чебаков.

— Не время, — сказал Сергей. — За делом приехал.

— За делом... — все более мрачнея, повторил Чебаков, не спуская с Набатова тяжелого взгляда.

— Председатель — мужик шибко деловой, — с издевкой ввернул Васька Ершов.

— Экой ты, право, поперешный!.. — встревоженно зашептал Семен Денисыч.

Чебаков перевел взгляд на спутников Сергея. И понял, что те не одобряют щепетильности своего начальника. Санька, тот даже плечами пожал.

Тогда Чебаков встал во весь свой завидный рост.

— Ну, вот что, председатель! Сейчас я тебе все печенки разворошу. Пьем за полный конец Колчака и всей мировой гидры!

И, поднеся стакан к губам, впился взглядом в Сергея.

— Не иначе, у попа хитрости учился, — сказал Сергей.

Поднял стакан, налитый вровень с краями желтоватым, резко пахнущим самогоном, привстав, чокнулся через стол с Чебаковым и выпил до дна.

— Вот это по-нашему, по-рабоче-крестьянскому! — похвалил Чебаков и опрокинул стакан в широко открытый рот, как в воронку.

Смахнув капли с усов и бороды, крякнул:

— Хорош первачок! — и снова потянулся к графину. — Первую не закусывают!

— Точка! — сказал Сергей. — Конец у гидры один.

Чебаков понял, что настаивать бесполезно.

— Дело хозяйское, что царское. Я ведь что, хорошего человека уважить. Сам-то я вполне ублаготворился... — и, словно вспомнив о своей подружке, повернулся к ней: — Ты чего, Васенка, пристыла? Пей и... шагай. Недосуг мне сейчас. Председатель, вишь, за делом приехал.

— Все недосуг да недосуг... — проворчала явно разобиженная Васенка. — Чего было звать? Самостоятельной женщине с вами одна только морока!

— Стыда в тебе нет, девка! — строго сказал Денисыч. — Али не зазорно при народе самой набиваться?

Этого Васенка не могла стерпеть.

— Ты что, старый пень, встрял не в свое дело? Ежели у тебя все мохом заросло, так и не привязывайся к женщине!

Денисыч укоризненно покачал головой:

— Постыдилась бы!

Васенка вскочила из-за стола. Выпрямилась, выкатив тугую грудь.

— А чего мне стыдиться! — уже в голос закричала она. — Три года, как мужика на германской убили. Зиму одну всего с ним прожила... — и вдруг всхлипнула: — А я-то живая!.. — и уже с холодной злостью: — Развелось вас, указчиков!..

Рывком сняла со спинки стула серый полушалок, накинула на крутые плечи, стрельнула глазами в сторону Васьки Ершова.

— Пойдем, Вася! Пособишь мне корзину донести.

Васька покосился на Чебакова и встретил его неласковый взгляд.

— Никак невозможно, Василиса Кузьминишна. Служба не позволяет.

Васенка презрительно усмехнулась.

— Обробел, сосунок! А ну вас всех!..

И быстро вышла, хлопнув дверью.

На некоторое время в горнице установилось неловкое молчание.

— Своевольны стали бабы... — сказал наконец Денисыч.

— Бога забыли, добра не жди, — подхватил попик.— Истинно сказано в Писании, прийдут времена Содома и Гоморры...

— Не разводи агитацию, кутья! — прикрикнул Чебаков. — И вообще освободи помещение. Не принюхивайся к чужим делам.

— Далек я от мирских дел, — смиренно возразил попик. — И помыслы мои обращены к царству небесному.

— Ну и шагай в свое царство, — добродушно усмехнулся Чебаков.

— А попадью оставь! — крикнул вдогонку Васька Ершов. — Пущай еще принесет закуски.

— Какое же у тебя дело ко мне, товарищ председатель? — спросил Чебаков, когда поповская чета удалилась на кухню.

Сергей предъявил свой мандат.

Чебаков передал его Ваське Ершову.

— Читай!

— Предъявитель сего товарищ Набатов Сергей Прокопьевич является помощником командира Приангарского партизанского отряда и командируется в село Коноплево для разъяснения задач текущего момента и пополнения партизанского отряда за счет местного населёния, — прочел Васька и, подмигнув Сергею, добавил: — Опять в начальниках ходишь.

— Насчет населения местного не шибко обрыбишься, — сказал Чебаков, нахмурясь. — Вторую неделю стоим здесь, в Коноплево, а один подпасок бездомный записался в отряд. Понятно? Пустой номер — твоя командировка.

— Почему пусгой? — возразил Сергей. — Сколько бойцов в вашем отряде?

— Двадцать восемь штыков и шесть сабель, — важно ответил Васька.

— Помолчи! — оборвал его Чебаков. — К чему это ты спросил?

— Не понял?

— Ты мне загадки не загадывай. Молод еще!

Сергей словно не заметил его вспышки. Сказал убежденно:

— Объединяться надо, Ефим Терентьич. Враг у нас один. Вместе и бить его.

Чебаков молчал, сбычившись. Грузно положил на стол пудовые кулаки.

— Скажу по-стариковски байку, — вступил в разговор Денисыч. — Свяжи веник — не переломишь. А по прутику и дите малое переломит.

— Объединяться, значит?.. — Чебаков в упор посмотрел на Сергея. — А верх чей?

— В корень смотришь. Ефим Терентьич! — закричал Васька. — Знаем мы эту механику! Просунь шею в хомут, враз засупонят!

— Командиры у нас выборные. Выбираем по боевым заслугам, по опыту, по уму, — ответил Сергей Чебакову. — А насчет хомута, это глупый разговор. Интерес у нас один. Дело общее.

— Посадят на загорбок комиссара, — не унимался Васька, — будешь ходить по одной половичке!

— Дисциплины испугался! Так и скажи, что кишка тонка! — Сергей тоже взорвался наконец. — Самогон глушить да баб лапать, за этим ты в партизаны пошел? А дураки пущай за тебя воюют? Я как узнал, что в поповском доме прижились, понял, какого поля ягода.

Странное дело, Чебаков как будто и не обиделся.

— Постой, браток, постой, — неторопливо возразил он, удерживая жестом порывисто вскочившего Ваську. — За попа не заступайся. Нашел, чем попрекать. Мне сказали, он летось исправника дюже сладко угощал. И с офицерами дружбу водит. Вот я ему и определил на постой штаб отряда. Пущай опосля господ нам, мужикам, прислуживает. Он у меня за неделю ручной стал. Цыкну, на брюхе ползет. Понял?

— Я другое понял, — жестко возразил Сергей. — Зажирел ты на сладких поповских харчах, как кладеный боров. Больше я тебя совестить и уговаривать не буду. Собирай отряд на собрание!

— А ежели не соберу?

— Сами соберем!

— А ежели тебе по шее?

— По моей ударишь, своя заболит.

— А ты, председатель, не робкого десятка, — с видимым удовольствием сказал Чебаков. — Я таких уважаю. Ты мне скажи, на кой тебе ляд собрание?

— Передам приказ Военно-революционного совета.

— Какой приказ?

— Присоединиться к Приангарскому партизанскому отряду и совместно выступать на Братский острог. Немедленно.

— Еще не запрет, а кнутом машешь! — выкрикнул Васька. — Пошли ты его, Ефим Терентьич, к такой матери! Сами знаем, куда выступать.

Сергей встал.

— Если не выполните приказ, разоружим. И будем судить, как дезертиров и изменников революции!

— Я с тобой по-хорошему, а ты опять грозишься, — упрекнул Чебаков. — Ты одно в толк возьми. У тебя отряд, у меня отряд. Ежели я тебе приказывать буду, ты выполнишь? Нет. А почему я твой приказ исполнять должон?

Семен Денисыч, внимательно следивший за Чебаковым, понял, что тот озабочен больше всего тем, чтобы не уронить своего престижа, и поторопился помочь ему.

— Вот мы тебе и толкуем. Ефим Терентьич, — сказал он уважительно, — надо заодно, объединяться, значит. Тогда никто никому приказывать не станет, а все будем решать сообща. А ты все не вдоль, а поперек. А тебе, орел, скажу, — он обернулся к Ваське, — вовсе не туды гнешь. Нешто память у тебя коротка? Забыл, как летом понужнули вас из Братского острога? Стало быть, надо на ихнюю силу свою силу собрать.

И Чебаков понял старика. Васька, которому очень не понравилось, когда Денисыч помянул про жестокий разгром бывшего смолинского отряда, хотел что-то возразить, но Чебаков остановил его.

— Обмозгуем ваше предложение, — пообещал Чебаков Сергею, — и дадим ответ по всей форме.

— Я же говорю, собирай отряд.

Чебаков усмехнулся.

— Вот проводим дорогих гостей и соберем.

— Нам еще надо в сельский совет, — сказал Сергей.

— Нету здесь совета, — уточнил Васька, — здесь староста.

Сергей даже сплюнул в досаде.

— Староста! Вторую неделю здесь жируете. Партизаны!

— Какая разница? — возразил Васька. — Староста здешний мужик трудовой. И сноха у него молодая.

— Пошли к старосте, — сказал Сергей.

Старостой оказался крестьянин, встреченный ими у околицы.

Разговор с ним был короткий. Староста напрямки заявил, что к партизанам в селе уважения нету и никто из мужиков не станет записываться в отряд.

— Вот ежели вы этих ухорезов укоротите, — добавил он напоследок, — тогда поглядим...

3

Палашка и Катя с самого обеда то поочередно, то обе вместе выбегали на крыльцо посмотреть, не едут ли. Уже начало смеркаться, а Сергей, Санька и Денисыч еще не вернулись...

У Брумиса иссякли запасы бумаги, и Катя не была занята своим обычным делом, переписыванием листовок. Чтобы быстрее скоротать время, она напросилась помогать Палашке в стряпне. В другое время Палашка наверняка отвергла бы ее помощь, но сегодня общая тревога сблизила обоих, и приглушила настороженную отчужденность, какая установилась в их отношениях после памятной обоим и огорчившей обоих танцевальной вечеринки.

Катя не обладала Палашкиной душевной стойкостью и не умела скрывать своих чувств. Палашка, видя ее волнение, даже пожалела ее: томится девка, переживает... Созорничал верченый, приворожил девку, а теперь смеется над ней...

Палашка была искренна в своем сочувствии, хотя первое время вероломное поведение Саньки вызывало у нее злорадную усмешку. На чужой каравай рот не разевай!.. Но Катя и не пыталась соперничать, она даже не подходила к Саньке, а лишь робко смотрела на него издали и страдала молча. И в Палашкиной душе взяло верх великодушие счастливого человека.

А сейчас и ее счастье висело на волоске. Уехали в незнакомое место всего втроем... да из троих один только для счету, из него уж песок сыпется... Сказывают, у Белоголового казачья сотня дозоры несет. Конные разъезды все время рыщут по дорогам... Высматривают, кого бы своими шашками засечь...

Палашка вспомнила страшную смерть Романа Незлобина, валявшееся на конторском дворе изуродованное сабельными ударами тело старого мастера Василия Михалыча... И представилось, вот так же лежат где-то на неведомой лесной дороге порубанные два самых близких и дорогих ей человека...

Всю ровно ознобом хватило...

А тут еще подошел этот черномазый Азат. «Зачем грустишь? Молодой девушке нельзя грустить. Спой лучше про богородицу!»

Шуганула его так, что отскочил, как ошпаренный. До чего же настырные эти мужики, покружилась с ним раз под гармошку, теперь липнет, как банный лист...

И у Кати не выходил из памяти недавний вечер, когда Санька был так ласков с нею... Страшно было подумать, может быть, и взглянуть на него ей больше не суждено...

Когда перемыли посуду после обеда, Палашка насмелилась подойти к сидевшим в штабной избе Бугрову и Брумису.

— Долго нету наших-то... Послать бы кого за имя?..

Бугров, внимательно слушавший Брумиса, строго посмотрел на встревоженную Палашку.

Брумис успокоил.

— Не близко до Коноплева. К ночи вернутся.

— Я пойду навстречу? — попросилась Палашка. — Может, лежат где раненые...

— Надо будет, пошлем, — сказал Бугров.

Палашка ушла в запечье, легла ничком на лавку. Катя накинула полушалок, уселась с книжкой на крыльце. Пыталась заставить себя читать.

Прошел еще один неимоверно длинный час. Нежаркое сентябрьское солнце заметно склонилось к закату. Катины мысли прервал глухой размеренный конский топот.

На легкой рыси подъехал верховой в крестьянской одежде.

— Здесь штаб Приангарского отряда?

Получив утвердительный ответ, спрыгнул с лошади. И по тому, как ловко он это проделал, Катя поняла, что обманулась, приняв его по окладистой русой бороде за пожилого человека.

Бородач привязал коня за скобу, вбитую в притворный столб.

Оглядел Катю внимательно, не шибко ласковым взглядом.

— Командир отряда Бугров здесь? — И вперед Кати прошел в избу.

Не доходя три шага до вставших ему навстречу Бугрова и Брумиса, доложил:

— Делегат Мухинской волости Красноштанов.

— Получили наше обращение? — спросил Брумис, когда все трое уселись за стол.

— По этому делу и приехал, — ответил Красноштанов.

— Что же один? — спросил Брумис. — Или перевелись мужики в Мухинской волости?

— Об этом и надо поговорить.

— Поговорить... — проворчал Бугров. — Однако, пора разговоры кончать, за дело браться!

— Не понужай, товарищ командир, — спокойно, но твердо возразил Красноштанов. — Разговор у меня сурьезный. Тут надо разобраться. Начальников шибко много развелось. Слыхал, поди, пословицу: на одних подметках двум царям не услужишь...

Бугров грубо перебил его:

— Царя давно порешили, а советская власть одна!

— Вот нам одну и надо! — Красноштанов расстегнул верхнюю пуговицу кафтана, достал из-за пазухи несколько бумаг. Отыскал нужную, положил на стол: — Ваша?

Брумис кивнул:

— Наша.

— ...Вот из штаба Шиткинского фронта. Вот приказ капитана Белоголового. Ну, это не в счет. А вот седни получили. Написано тоже от штаба вашего отряда, а подпись другая: Вепрев. И место указано другое. Вот и рассуди, какую бумагу исполнять?

— Как же вы рассудили? — спросил Брумис.

— А ты как бы рассудил? Ни одну не исполнять. Пока порядку не будет. На сходе так порешили. Организовать свой отряд. Оборонять свою волость.

— На фронте был? — резко спросил Бугров.

— Два года.

— Так какого ты черта хреновину порешь! — вскипел Бугров, — Надолго твоего отряда в одиночку хватит! Беляков надо одним кулаком бить, а не на усобицу.

— А я что говорю! У белых своя власть. По Сибири — Колчак, в Иркутске — губернатор, здесь, на Ангаре, — капитан Белоголовый. А у нас? — он сплюнул в досаде. — Никто никого не признает. В каждой деревне свои порядки. В каждом отряде свой начальник. — И решительно, словно отрубил: — Нам своя власть нужна!

4

Бугров за вечер выкурил полный кисет самосада. По горнице, тускло освещенной мигающим пламенем коптилки, ходили волны сизого вонючего дыма.

— Хоть девок пожалей, — говорил Брумис, кашляя с надсадой и отмахиваясь обеими руками.

— Пущай привыкают к солдатской жизни, — отвечал Бугров и заряжал наново свою трубку.

Сергей, Санька и Семен Денисыч вернулись в отряд далеко за полночь.

Палашка и Катя, конечно, только делали вид, что спали, но выбежать навстречу не решились — застеснялись Брумиса и особенно Бугрова.

— Загуляли вы, однако, ребята, — сказал Бугров. — Я уже наутро конную разведку отрядил, выручать вас.

— Загуляешь с таким игуменом! — кивнул Санька в сторону Сергея, — Повстречался ласковый хозяин, да и то без проку.

Сергей рассказал подробно про то, как их принял Чебаков, и про то, как жаловался на партизан коноплевский староста.

— Одно к одному, — сказал Бугров, выслушав Сергея. — Ну, добро, отдыхайте. Мы с Владимиром Янычем еще малость потолкуем.

— Выходит, правильно мы с тобой решили, — сказал Бугров Брумису, когда они остались вдвоем. — Только так, а не иначе. До Москвы не достанешь. Колчак загородил. А без советской власти нам нельзя. Чего молчишь, вроде засомневался?

— Какие могут быть сомнения? Решили правильно.

Но Бугров почувствовал, что какая-то невысказанная мысль тревожит Брумиса.

— Нет, ты скажи, что у тебя на уме.

— Откровенно?

— А то как? Еще мы с тобой в прятки станем играть!

Брумис пристально посмотрел прямо в глаза Бугрову.

— Скажи... по совести... Сам ты сможешь подчиняться власти, которую мы создадим?

— Своей-то власти!

— В том и дело, что своей. А что если в трудную минуту скажешь: «Моя власть. Сам ставил, сам сниму...»

Бугров помрачнел.

— Обидно говоришь!.. Нет, Владимир Яныч, зря подумал. Я за то и воюю, чтобы своей власти подчиняться!

Как же человеку не верить

1

Рубцов умело расположил оба своих пулемета. И патронов, видать, у него было в достатке. Как только партизанская цепь поднималась в бросок, ее тут же ружейным и пулеметным огнем прижимали к земле.

Трофим Бороздин уже третий раз подымал бойцов в атаку, но ни разу, ни одному не удавалось добраться до кривой березы с оголенной сухой вершиной, за которой пролегала небольшая ложбина, где можно было скопиться для следующего броска.

Вепрев, внешне спокойный, почти не отрываясь от бинокля, следил за ходом боя.

— Шибко не высовывайся! — предостерег Петруха Перфильев. — У них, поди, бинокль тоже есть. Высмотрят и снимут, как глухаря на току.

Вепрев ничего не ответил.

Он был зол сам на себя, что послушался Бороздина. Надо было всем до единого в атаку. И ему — командиру — впереди! На кой черт остался он с одним взводом в этой яме?.. Резерв?.. Стратегия!..

— Пошли, опять пошли! — закричал Петруха и, позабыв о своих советах, до пояса высунулся из-за укрывавшей его глыбы песчаника.

И опять откуда-то сверху, с левого фланга, из кустов, лепившихся по крутому склону горы, застрекотал пулемет, и темная рваная цепочка атакующих откатилась назад.

— Вижу его! — сказал Петруха Вепреву. — Вон промеж двух кустов сосна, а за ей камень. Пойду сымать его, товарищ комадир!

— Возьми первое отделение! — сказал Вепрев.

— Нет! — отмахнулся Петруха. — Мешкотно эдак. Одного возьму, который помоложе, на ногу легче, — и, оглядев бойцов, распорядился: — Травкин, пошли! Винтовку оставь. Бери нож и гранату!

— Нету ножа, — сказал Аниська и потянулся к винтовке, снять плоский японский штык.

— Нет, паря, не то, — остановил его Петруха. — Али ножа нет ни у кого?

Выбрал из нескольких предложенных узкий охотничий нож, подал Аниське.

— Прячь за голенище. Когда подползать к нему станем, в зубы возьми. Пошли!

Когда Петруха и Аниська скрылись в кустах, Вепрев скомандовал:

— За мной, по-пластунски!

Первым осторожно выбрался из ямы и пополз, приминая траву, по кочковатой луговине.

Даже один Аниська — и то задерживал. Не было у парня той сноровки, как у опытного таежника Петрухи Перфильева. Петруха строго наказал, чтобы двигаться бесшумно. Но и бесшумно, и быстро не получалось. Попытался Аниська не отрываться от Петрухи и как будто и ногу ставил след в след, но тут же вниз по склону посыпались камешки. Петруха оглянулся, молча показал темный кулак. Но пошел медленнее. Чего возьмешь с парня — не таежник...

Поднялись по склону до самой вершины. Петруха отыскал взглядом сосну возле голого обломка скалы, примерился, до какого места спускаться по каменистому распадку, с тем чтобы выйти пулеметчику в тыл. Приметил осинку со сломанной верхушкой, махнул рукой Аниське и побежал вниз, ловко перепрыгивая с валуна на валун. Здесь можно было не таиться. Под камнями звенел ручей, заглушая шаги. Вся ложбина распадка заросла кустами черной смородины. Высокие и густые, они теснились к ручью. Под широкими лапчатыми листьями чернели гроздья крупных перезревших ягод.

Аниську давно мучила жажда. Но нельзя было отставать. Он изловчился на бегу ухватить вескую кисть, но, перестав смотреть под ноги, оступился и едва не упал. Выругался про себя, отшвырнул в сердцах ягоды и побежал, уже не озираясь по сторонам.

Петруха ждал его у осинки.

— Теперь гляди в оба! — предостерег Петруха. — И от меня не отрывайся.

Придерживаясь за тонкие стволики березок и осинок, выбрались из распадка. Вниз к реке уходил пологий скат, густо поросший березняком. Приметного камня и сосны возле него не было видно. Петруха зло выматерился, но тут совсем близко короткими очередями забил пулемет.

Петруха ощупал нож на поясе, перехватил гранату-лимонку из правой руки в левую, кивнул Аниське.

— Не отставай!

И нырнул в чащу березника.

Аниська поспешил за ним. Без винтовки он чувствовал себя неуверенно, и эта неуверенность тяготила хуже прямой опасности. Скорей бы уж хоть!.. И он крепче стиснул жесткую рукоять ножа, готовый биться насмерть даже этим малосподручным оружием.

Потом, когда короткая схватка закончилась, Аниська, вспоминая все промелькнувшее перед его глазами, не мог понять, почему же он остался только немым свидетелем?.. Он не оробел. Он просто не успел...

Плечистый солдат саженного роста лежал за пулеметом, раскинув длинные ноги. Дужки каблучных подковок блестели на солнце.

Камень ли хрустнул под ногой Петрухи или почуял пулеметчик беду за спиной — оглянулся. Рывком вскочил на ноги, успел выхватить наган и выстрелить.

Петруха с разбегу кинулся ему под ноги, свалил и верным охотничьим взмахом всадил нож в горло.

Когда Аниська подбежал и помог Петрухе подняться, рослый пулеметчик был уже мертв.

Петруха, вытирая нож о гимнастерку убитого, разглядел его и узнал фельдфебеля Барсукова.

— Ах, сука! Живьем тебя взять было...

— Почему живьем? — недоумевая, спросил Аниська.

Петруха глянул на него побелевшими от ярости глазами.

— Я бы из него по кускам душу вынул!

— Ранило тебя, перевязать бы надо, — сказал Аниська.

И тут только Петруха почуял, что по щеке и шее струйкой стекает кровь.

— Царапнуло малость...

— Чего царапнуло. Пол-уха оборвало.

Петруха схватился за левое ухо и скрипнул зубами от боли.

— На полвершка ошибся, гад!.. А что, Анисим, кабы не промахнулся он?.. Убил бы... ты его?

Аниська насупился и, помолчав, сказал:

— Или он меня, или я его.

Вепрев повел свой резерв — двенадцать бойцов — на правый фланг к реке, где на береговом откосе укрылся за кустами второй пулемет белых. Скрытый подход обеспечила узкая рытвина, промытая скатывающимися с горы вешними водами. Под низко посаженным мостом пришлось проползать на брюхе, обдирая ладони и локти о шершавые потрескавшиеся доски старого деревянного лотка. Зато после моста рытвина стала глубже и можно было встать на ноги и идти, пригнувшись. Сажен через двести рытвина уперлась в узкий залив.

До злого куста оставалось шагов полтораста.

Вепрев приказал разомкнуться на три шага и по команде подниматься разом.

— Одним чтобы броском! Хоть один остановится — всем могила. Возьмем с ходу! Всех не скосит!

Пулемет, бивший с горы, дав несколько коротких очередей, смолк. Трофим Бороздин снова поднял своих бойцов. Неровная цепь темных фигурок поравнялась с суховерхой березой, скатилась в лощину и через минуту-две снова поползла по пологому склону.

Пулемет на горе молчал.

«Сняли! — подумал Вепрев. — Молодцы!»

Зато, почти не смолкая, бил ближний пулемет.

— За мной! Ура!

Вепрев быстро бежал хорошо тренированным солдатским бегом и не слышал своего голоса, словно ветер, бивший в лицо, отбрасывал звук. Не слышал и других голосов. Слышал только, как из куста брызнула смерть дробным звуком торопливо бившего пулемета.

Он ни разу не оглянулся, но необъяснимым чувством, которое появляется у человека лишь в минуту предельного напряжения, знал — бойцы бегут за ним.

Пуля ударила, как хлыстом, по руке, за спиной раздались стоны — их он услышал, хотя они были менее громки, чем не слышный ему боевой клич, — но он все так же быстро бежал, взметнув наган в правой нераненой руке, и знал, не надеялся, а знал, что враг не выдержит, дрогнет, не приняв прямого удара.

Пулемет смолк. Два солдата — один большелобый крепыш среднего роста, второй длинный и тощий, как жердь, — вышли из-за куста с поднятыми руками.

— Ах, гады! — плачущим голосом выкрикнул догнавший Вепрева боец и с винтовкой наперевес кинулся на долговязого, стоявшего неподвижно, как учебное чучело.

— Отставить! — резко крикнул Вепрев. — Не тронь!

Боец оглянулся. Его худое, с глубокими продольными морщинами на впалых щеках лицо было перекошено от ярости.

— Они нас жалели!

И, продолжая целить штыком в долговязого, мотнул головой:

— Пятерых скосил, гад!

Вепрев сказал громко и строго:

— Красная Армия пленных не убивает! — и добавил тихо, слышно только ему одному: — Ты боец революции, Липатов! Зачем тебе быть палачом?

Липатов принял на себя винтовку, сказал с досадой:

— Доиграемся мы с этой добротой, товарищ командир...

На левом фланге потери были меньше.

— Двое убитых, четверо раненых, — доложил командиру Трофим Бороздин.

— Сколько пленных? — спросил Вепрев. Бороздин посмотрел на него угрюмо, исподлобья.

— Нету пленных... не сдавались беляки...

Вепрев, морщась не то от боли, не то от досады, отвел Бороздина в сторону.

— Плохо поступил, Трофим. Не исполнил приказ.

Бороздин ответил с глухой яростью:

— Стреляй меня, коли виноват! Не могу я в поддавки играть!.. А ну меня или тебя возьмут? Лимониться станут? Живьем шкуру спустят!!

Вепрев убеждал терпеливо:

— То они, а то мы. С них разве пример брать? Что мне? Их жалко?.. Вред делу нашему. Пускай сдаются в плен. Скорее Колчака кончим.

— Когда он сдался?

Бороздин с ненавистью посмотрел на долговязого, который, еще не совсем уверясь в своем избавлении от неминучей смерти, то пытался изобразить на узком рябоватом лице угодливую улыбку, то испуганно озирался и прислушивался, стараясь понять, как оборачивается дело.

— Когда он руки поднял? — повторил Бороздин. И сам ответил: — Когда штык к горлу приставили. Пятерых наших уложил, а сам руки поднял! Знает, сука, руки поднял — цел. — Трофим скрипнул зубами. — Не лимониться с ними! Нагнать такого страху, чтобы...

— И я про то, — поддержал Липатов, внимательно прислушивавшийся к разговору командиров, — а то мы, выходит, навроде христосиков. Нам в ухо, а мы — другое подставляй!

— Товарищи!.. — начал Вепрев тем тоном, каким говорят с малыми капризными детьми, но остановился, удивленный странным зрелищем.

В лощине, саженях в полутораста от них, к дороге прижалось длинное серое здание, сарай с широкими дверями-воротами. Из темного проема раскрытых ворот вышел высокий человек в светлом сюртуке и широкополой соломенной шляпе. В руках он держал шест, на конце которого трепыхалось по ветру что-то белое.

Когда человек в соломенной шляпе подошел ближе, все разглядели, что к шесту рукавами привязана белая сорочка.

— Ах, язви тебя! — закричал Петруха. — Сообразительный господин!

Человек в соломенной шляпе безошибочно определил командира и приблизился к Вепреву.

— Производитель работ на строительстве Илимского тракта техник Преображенский! — представился он.

И, не получив ответа, продолжал:

— Строго говоря, я не имел права выходить с белым флагом. Во-первых, меня никто не уполномочивал. Во-вторых, и в данном случае это самое главное, я не являюсь воюющей стороной и поэтому не правомочен капитулировать.

При этом на его удивительно несуразном лице — высокий лоб, очень крупный горбатый и мясистый нос и почти полное отсутствие подбородка — застыло мало подобающее обстановке выражение такого невозмутимого достоинства, что Вепрев никак не мог понять: издевается ли странный парламентер над ним или сам над собой или просто у техника Преображенского не все дома.

— Откуда ты сорвался, господин хороший? — спросил Петруха.

Преображенский, приставив к ноге древко своего импровизированного флага, доложил Вепреву:

— Как имеющий чин прапорщика царской армии, был мобилизован капитаном Рубцовым. Однако, не сочувствуя его политическим устремлениям, воспользовался поспешным отступлением отряда и уклонился от следования за ним, дабы осуществить давно намеченную цель — перейти на сторону войск восставшего против тирании угнетателей народа.

— Где Рубцов? — сухо спросил Вепрев.

— Капитан Рубцов со своими солдатами, не считая взятых в плен и... — техник запнулся, встретив тяжелый взгляд Бороздина... — и погибших в сражении, поспешно отступил но Илимскому тракту в направлении села Усть-Кут на верхней Лене.

— Надо преследовать! — сказал Бороздин Вепреву.

— Позволю заметить, — вмешался Преображенский, — в данный момент вряд ли это осуществимо. — И, предупреждая вопрос, пояснил: — Предвидя пагубный для себя исход сражения, капитан Рубцов еще с утра приказал старосте села подготовить подводы.

— Не всех же коней забрал! — оборвал его Бороздин.

— Приказано было всех, — ответил Преображенский. — И, кроме того, распорядился сжечь мост, дабы обезопасить себя от преследования. Так что если и удастся обнаружить какое-то количество подвод...

Бороздин стремительно подошел к нему и взял за грудки.

— Ты, шляпа! Рубцова спасаешь! Душу вытрясу!

Преображенский выронил свой флаг. Клювастая его голова мотнулась на тонкой шее под рывком могучей Трофимовой руки. И все же он постарался не уронить своего достоинства.

— В моем положении пытаться ввести вас в заблуждение равносильно гибели, — сказал он. — Я же преследую одну цель — оказать вам посильную помощь, поскольку являюсь вашим единомышленником и вижу себя бойцом вашего революционного отряда.

— Шибко скоро увидел! — проворчал Бороздин, неохотно выпуская лацкан его сюртука.

— До села далеко? — спросил Вепрев.

— Село Больше-Илимское сразу за перевалом, — ответил Преображенский, — расстояние менее версты.

— Занимаем село! — сказал Вепрев Бороздину.

— Вперед разведку.

— Само собой.

— Перфильев! — распорядился Бороздин. — Твое отделение в разведку. Осмотри все село, с края до края. Ждем твоего сигнала: три одиночных выстрела.

2

— Я принес вам письмо, — сказал Преображенский, подавая Вепреву запечатанный пакет. — И, кроме того, что, надеюсь, вас больше обрадует, подыскал вам прехорошенькую сиделку.

Вепрев подумал, что напрасно техник сменил гражданскую одежду на солдатское обмундирование. Цивильное одеяние несколько скрашивало несуразную его внешность, военное — наоборот подчеркивало. Длинная, торчавшая из ворота гимнастерки шея и клювастый нос заставили Вепрева вспомнить виденного в самарском зверинце попугая-какаду.

— Сиделку зачем? — сказал он, принимая пакет. — Что я, при смерти?

— Нелогично, Демид Евстигнеевич, — возразил Преображенский, — Будь вы при смерти, какое значение имела бы наружность сиделки.

Он обернулся к двери и крикнул:

— Сонечка, войдите!

Вепрев сердито отмахнулся, но дверь скрипнула, и в комнате появилась — не вошла, а будто проскользнула, — кудрявая девица в темном платье с длинными рукавами и высоким глухим воротом. Она молча поклонилась и скромно потупила глазки, успев, однако, метнуть на Вепрева быстрый и, как ему показалось, оценивающий взгляд.

— Ну к чему это! — с досадой упрекнул Вепрев Преображенского.

— Вам надо перевязку сделать, — сказала Сонечка. — Вы не беспокойтесь. Я умею. Сделаю аккуратно и не больно.

Она так же проворно выскользнула из комнаты — только длинная юбка зашуршала, задев косяк двери, — и тут же снова вернулась с походной аптечкой в руках.

Встретив недовольный взгляд Вепрева, она виновато улыбнулась.

— Это не отнимет у вас много времени. Я быстро.

— Сходите пока за Бороздиным! — сказал Вепрев Преображенскому.

Тот, по-своему истолковав поручение, усмехнулся про себя и вышел.

Оставшись наедине со своим пациентом, Сонечка мгновенно преобразилась. От подчеркнутой ее застенчивости не осталось и следа. Она смотрела на него не только без смущения, но даже чуточку лукаво.

— Мужчины все ужасные неженки, не переносят боли. Вы тоже?

— Очевидно, как все, — ответил Вепрев и сам удивился тому, что не решился ответить ей так резко, как ему хотелось.

— Надо снять китель. Позвольте, я помогу вам.

Она подошла к нему, проворными и осторожными движениями высвободила раненую руку из рукава. Повязка, наспех наложенная Бороздиным, задубела от пропитавшей ее и засохшей крови.

— А вы еще противились, — мягко упрекнула Сонечка. — У вас серьезная рана.

Узкими блестящими ножницами она разрезала хрустевший под лезвиями заскорузлый холст.

— Придется потерпеть немножко, — сказала Сонечка, осторожно отмачивая присохшую к ране ткань, — совсем чуточку, совсем чуточку...

— Хватит нянчиться! — обозлился Вепрев, отвел ее бережные руки и, рывком сдернув побуревшую холстину, скрипнул зубами.

Сонечка, к его удивлению, не ойкнула, не вздрогнула. Только пристально и даже едва ли не с насмешкой посмотрела ему в глаза.

— Какой вы... нетерпеливый. А впрочем, разом всегда лучше... Потерпите еще, пока я рану обработаю.

Когда вошли Трофим Бороздин и Преображенский, Сонечка уже заканчивала перевязку.

— Это его работа? — Сонечка указала на валявшуюся на полу холстину, которая свернулась трубкой, как пласт снятой со ствола таловой коры.

— А что, плохо? — спросил Бороздин. — Не по медицине?

— Почему плохо? — возразила Сонечка. — Кровотечение остановили. Это главное. А остальное... — она пожала плечами.

Потом сказала уже Вепреву:

— Отказывались, а к вечеру уже загноилось бы.

— Спасибо! — сказал Вепрев.

— Вечером приду, смеряю вам температуру.

Она опять пристально посмотрела ему в глаза и произнесла как-то с нажимом:

— До свидания!

И вышла мелкими неслышными шагами.

Вепрев разорвал пакет, прочел вложенную в него бумагу сперва про себя. Потом вслух.

Письмо было подписано Бугровым и Брумисом.

В нем сообщалось о поездке Сергея Набатова в Коноплево, о встрече там с самостийным отрядом Чебакова и подробно передавался разговор с представителем Мухинской волости Красноштановым.

Бугров и Брумис считали, что Красноштанов правильно ставит вопрос. Нужна единая революционная власть, которой подчинялись бы все партизанские отряды и все местное население.

Свои предложения Бугров и Брумис излагали так:

«В интересах революции необходимо образовать свою военно-революционную власть. Предлагаем созвать съезд представителей, делегатов от всех партизанских отрядов и освобожденных от колчаковского гнета волостей для организации краевой власти. Созвать съезд предлагаем в ближайшее время в селе Больше-Илимском, как занимающем центральное положение в крае. Сообщаем, что в нашем отряде проведены выборы делегатов на съезд, каковыми избраны Брумис Владимир и Набатов Сергей. Предложение о созыве съезда и выборах делегатов на него посланы нами также отряду Чебакова и всем волостным советам».

— Что скажешь? — спросил Вепрев внимательно слушавшего Трофима Бороздина.

Бороздин по обыкновению отвечал немногословно:

— Что скажу? Дело пишут мужики!

Неожиданно вмешался Преображенский:

— На мой взгляд, излишняя это затея. Мне кажется...

— Когда кажется, креститься надо! — оборвал его Бороздин. — Дураку понятно, во всяком деле должен быть порядок. Стало быть, власть нужна!

— Извольте выслушать, — не уступал Преображенский. — Власть, конечно, нужна. Но к чему эти разговорчики, заседания, митинги? Какая еще власть нужна в Больше-Илимском? Отряд товарища Вепрева с боями занял село? Занял! Время военное. Следовательно, верховная власть в Больше-Илимском — начальник гарнизона, то есть командир отряда товарищ Вепрев!

— Министерская у тебя голова! — усмехнулся Бороздин. — А в Перфильевой, значит, власть Бугрова? В Коноплевой власть Чебакова?

Преображенский заносчиво вскинул голову. Вепреву показалось, что сейчас он клюнет Бороздина в макушку.

— Мелко мыслите. Поверхностно. Поскольку Больше-Илимское занимает центральное положение в крае, как это признают и авторы послания, то, естественно, власть, установленная в Больше-Илимском, будет и центральной властью в крае. Такой вариант вас устраивает?

— Не устраивает! — резко сказал Вепрев.

Преображенский опешил и в недоумении уставился на него растерянными округлившимися глазками.

— Не устраивает! — повторил Вепрев. — Нам эти атаманские замашки не подходят. Мы воюем за Советскую власть! Товарищи правильно предлагают созвать краевой съезд. Поддержим их. Сегодня на совете отряда выделим делегатов. Оставим их здесь, а сами — догонять Рубцова.

— Допускаете ошибку, — возразил Преображенский. — Пусть бы уж этот съезд при вас прошел.

— Нельзя время терять. Рубцов может закрепиться. Больше крови прольем.

— И, кроме того, вы ранены!

— Довезут на телеге. Хоть одна подвода осталась же в селе после Рубцова.

Трофим Бороздин ничего не сказал, только одобрительно мотнул кудлатой головой.

Вечером на совете отряда выбрали делегатов на краевой съезд.

Вепрев предложил кандидатуру Трофима Бороздина. Но тот решительно отказался, сказав: «От меня в отряде проку больше будет».

С ним согласились. Делегатами выбрали Петруху Перфильева и бойца из его же отделения Никодима Липатова.

3

Брумис и Набатов приехали в Больше-Илимское вскоре после того, как выступил отряд Вепрева.

Улицы большого села далеко разбежались по берегу реки и по распадкам двух впадавших в нее ручьев. Главная улица протянулась вдоль тракта.

На завалинке третьей с краю избы сидел ветхий старик в пестрой собачьей дохе.

— Отец! — окликнул его Сергей. — Где тут штаб отряда?

Старик вынул изо рта коротенькую трубку-носогрейку, обвел обоих верховых равнодушным взглядом и ничего не ответил.

Сергей поспешил успокоить его:

— Ты не опасайся, отец. Мы свои, красные.

— Теперича все свои, — вяло произнес старик и закашлялся. — Вчерась белы, седни красны...

— Эх ты, Фома неверующий! — попрекнул Сергей. — Да ты пойми: свои мы, красные партизаны.

— Оставь его в покое, — сказал Брумис, — сами найдем.

Проехав до угла, они увидели в глубине боковой улицы длинный одноэтажный дом с палисадником. И над высоким с балясинами крыльцом небольшой красный флаг.

Петруха Перфильев и Липатов вышли навстречу приехавшим.

Брумис и Сергей спешились, привязали коней к балясинам крылечка.

— Самую малость опоздали, — сказал Петруха Брумису. — Часу не будет, как выступил отряд.

Сергей нахмурился.

— Разве не получили нашего письма?

— Получили. И делегатов выбрали, — ответил Петруха. — Меня вот и Никодима Липатова.

— Вепрев поступил верно, — сказал Брумис Сергею. — Судьба революции решается прежде всего в боях. Не так ли?

Сергей ничего не возразил.

Брумис снова обратился к Петрухе Перфильеву:

— Больше никто из делегатов не прибыл?

Петруха покрутил головой.

— Вы первые.

— Вепрев где квартировал? — спросил Брумис.

Петруха кивнул:

— Здесь, в школе.

— В школе не годится, — сказал Брумис. — В школе должны учиться дети.

Подумал немного и спросил:

— А кто здесь главный буржуй?

Петруха засмеялся.

— А черт его знат!

Его товарищ, Никодим Липатов, оказался более осведомленным.

— Сказывают мужики, самый толстосум — кожевенный заводчик Иннокентий Рудых.

— А где его дом?

— Тут, невдале.

— У него и остановимся, — решил Брумис.

— У буржуя-то? — усмехнулся Сергей.

Усмехнулся и Брумис.

— Я думаю, ни тебя, ни меня в свою веру не перетянет. А сам у нас на глазах будет.

— Почти как у Чебакова с попом выходит, — подковырнул Сергей.

— Я с ним водку пить не стану! — жестко сказал Брумис.

Дом заводчика Иннокентия Рудых можно было найти без долгих расспросов.

Двухэтажный, полукаменный, встроенный заподлицо с фасадом в несокрушимую ограду из толстых, потемневших от времени плах, — он выделялся среди прочих и величиной, и добротной основательностью постройки. Смотревшие на улицу окна нижнего этажа перекрыты решеткой из толстых железных прутьев, намертво заделанных концами в кирпичную кладку. Тяжелая двухстворчатая дверь перепоясана тремя навесами, замкнутыми на пудовые замки.

— Здесь, однако, не шибко ждут гостей, — сказал Набатов и, прищурясь, посмотрел на Брумиса.

— Мы не гости, а хозяева, — возразил Брумис, подошел к узкой калитке, врезанной в полотнище широких ворот, и постучал настойчиво и громко.

На первый стук никто не отозвался. Брумис постучал еще громче.

Послышались медленные шаркающие шаги, лязгнул засов, и калитка приоткрылась ладони на две — больше не дозволяла предосторожная цепь.

В щель можно было разглядеть половину заросшего сивым волосом старческого лица.

— Кого надо? — неприветливо спросил старик.

— Открывай, дед! — приказал Брумис.

— Кому открывать-то... пошто?... Хозяина нету. Пускать никого не велено.

— Открывай, пока добром просят! — прикрикнул Петруха.

— Обожди, — остановил его Брумис. — Я комиссар партизанского отряда, — сказал он старику. — Приказываю открыть!

Старик, видимо, раздумывал, как поступить...

Брумис начал уже терять терпение.

— Открой, дядя Хрисанф! — распорядилась какая-то женщина.

Голос, молодой и звонкий, прозвучал откуда-то сверху.

Когда калитка распахнулась, Брумис и стоявшие за ним Сергей, Петруха и Липатов увидели в раскрытом окне второго этажа девушку в светлых кудряшках.

Она тут же скрылась и через минуту выбежала на крыльцо.

— Проходите! — сказала она.

Но старик, словно стараясь исправить свою промашку, стоял у самой калитки, как бы загораживая дорогу, и угрюмо глядел на непрошеных гостей.

— Ты кто тут, дед? — спросил Сергей.

Старик перевел на него мутные глаза.

— Знамо кто, работник.

— Какой уж там работник, — сказала девушка с кудряшками, — так живет, из милости.

— Из милости... — проворчал старик, — ваша милость... — и, махнув рукой, удалился, сердито бормоча себе под нос.

— А вас как звать, дамочка или барышня, не знаю, кто будете? — спросил Липатов.

— Крестили Софией, — бойко ответила Сонечка и премило улыбнулась Брумису, точно определив, что он здесь самый главный.

— Нам нужен владелец этого дома, — сухо сказал Брумис, не обращая внимания на Сонечкины авансы.

— Папы нет дома.

— С Рубцовым, поди, пятки смазал! — заметил Петруха.

Сонечка вспыхнула.

— Вовсе нет! Он... в Иркутске... в клинике, у него тяжелая операция. И мама с ним. И вообще он в политику никогда не вмешивался.

— А вы, барышня?

Сонечка твердо выдержала насмешливый взгляд Сергея.

— А я вмешалась. Вчера и сегодня утром делала перевязку вашему командиру.

Сергей посмотрел на Петруху.

Тот утвердительно кивнул.

— Это действительно. Перевязывала.

Сонечка могла бы еще сказать этому недоверчивому и насмешливому блондину, что она собиралась следовать с отрядом и даже просила командира Вепрева взять ее с собой, но предпочла не упоминать об этом.

Пренебрежительный отказ Вепрева ее оскорбил. Точнее сказать, Вепрев, отказавшись от общества и услуг столь милой девушки и заботливой сиделки (вот уж Рубцов так не поступил бы!), настолько упал в глазах Сонечки, что она дала себе слово не только не сожалеть о нем, но решила просто вычеркнуть его из памяти.

Этот блондин — Сонечка, конечно, успела тщательно всех рассмотреть — определенно недурен собой и, наверное, окажется более культурным и внимательным.

— Следовательно, сейчас владелица этого дома вы? — уточнил Брумис.

Сонечка пожала плечиками.

— Если хотите, да.

— В таком случае предлагаю освободить дом. Он нам нужен.

— Пожалуйста, пожалуйста, — испуганно заторопилась Сонечка, — только, товарищ комиссар... — пухлые ее губки мелко задрожали, — куда же я... мне некуда деться... неужели я вам помешаю... Я училась на курсах сестер милосердия... и может быть...

— Пусть живет, — сказал Сергей, испугавшись, что сейчас она заплачет.

4

К вечеру следующего дня прибыли все делегированные на съезд представители отрядов и волостей. Последним приехал делегат от партизанского отряда Чебакова. Как и предполагал Сергей, делегатом этим был Васька Ершов.

Состав съезда оказался несколько разнородным.

Вечером, накануне открытия съезда, к Брумису пришел делегат Мухинской волости Красноштанов.

Брумис не сразу признал его. Красноштанов снял свою не по годам роскошную бороду, и резко обозначившийся подбородок придавал его строгому лицу твердое, даже жесткое выражение.

— Ты тут, как я понимаю, самый партейный, — сказал он Брумису. — Вот, значит, давай соображать. Со всеми делегатами познакомился?

— Познакомился, — ответил Брумис, не догадываясь еще, куда клонит мухинский делегат.

— Ну и как?

— Пока могу сказать одно, — осторожно ответил Брумис, — на словах все за советскую власть.

— А на деле?

— А на деле увидим.

— Вот то-то, что увидим, — с неудовольствием повторил Красноштанов. — Не поздно ли?

Видно было, что невозмутимость Брумиса ему не по душе.

— Не заходи сбоку, — сказал Брумис. — Говори прямо, что тебя тревожит?

— С Митрофаном Рудых разговаривал?

— Больше, чем с другими. Это местный товарищ.

— Не торопись товарищем признавать.

— Что ты меня, как охотник зверя, скрадываешь! — рассердился наконец Брумис. — Вот уж сибирская таежная привычка, вокруг да около! Известны тебе враждебные дела Митрофана Рудых — выкладывай прямо!

— Кабы известны были!

— В чем же дело?

— А в том, что волк — зверь и лиса — зверь. Так вот, Митрофан Рудых — это лиса. Любой след хвостом заметет. Он при всех властях хорош. При колчаковской власти председателем волостной управы был, а сейчас в волостном исполкоме членом состоит. И вот видишь, на краевой съезд попал.

Брумис задумался.

— А это ты точно проверил, насчет председателя управы?

— Надо мне проверять! — зло усмехнулся Красноштанов. — Он меня самолично материл и в холодную посадить грозился.

— За что?

— Недоволен был моим поведением.

— А точнее?

— За распространение вредных слухов. Каких? Про шиткинских партизан знакомым мужикам рассказывал.

— Так это скорее говорит в его пользу, — возразил Брумис. — Он мог не материться, а просто выдать тебя карателям.

— Я же тебе поясняю: не волк, а лиса. У нее из норы всегда два выхода.

— Возможно, ты и прав, — согласился Брумис. — Но у нас нет никаких оснований дать ему отвод. Те, кто доверил ему быть делегатом, прежде нас с тобой знали, что он бывший председатель управы.

— Я не про отвод. А к тому, что за ним строгий глаз нужен.

Брумис улыбнулся.

— И у тебя, и у меня даже по два глаза. А ты знаешь, — сказал он после короткого молчания, — меня, пожалуй, больше беспокоит чебаковский делегат.

— Это в папахе с красной лентой который?

Брумис кивнул.

— Нет! — Красноштанов пренебрежительно махнул рукой. — Гром от него может быть, а молонья не ударит. От кого если будет беспокойство — это от Митрофана. Все эти Рудыхи одного корня, буржуйского. Этому дому хозяин тоже Рудых. Это тебе известно?

— Известно. Такой дом и выбирал.

Красноштанов глянул на него с недоумением.

— Как же это понимать?

— Очень просто. Сила есть — бери быка за рога!

Первый, каменный этаж своего дома Иннокентий Рудых приспособил под лавку. Судя по не выветрившимся еще запахам, торговали здесь самыми разнообразными товарами, начиная от бакалеи и гастрономии и кончая шорными изделиями и колесной мазью. Остались только запахи — товары хозяин предусмотрительно вывез загодя.

— Об нас позаботился, — сказал Петруха Перфильев, — чтобы не таскать, не ломать хребтину.

Полки и прилавок выдрали и вынесли на задворки. В опустевшей просторной комнате поставили стол, застлали его кумачовой скатертью, занесли несколько длинных лавок.

Брумис от имени и по уполномочию Военно-революционных советов партизанских отрядов Бугрова и Вепрева объявил краевой съезд открытым.

Согласно решили избрать президиум в составе председателя, его товарища и двух секретарей.

Но когда стали называть кандидатов в председатели, сразу обозначился разнобой. Почти у каждого была своя кандидатура. На пост председателя выдвинули восемь человек, половину от числа всех присутствующих делегатов. И хотя за Брумиса голосовали представители всех партизанских отрядов, больше голосов получил член Больше-Илимского исполкома Митрофан Рудых.

— Говорил я тебе, — сказал Красноштанов Брумису, когда Митрофан Рудых, раскланиваясь на все стороны и внимательно оглядывая всех маленькими, глубоко запавшими глазами, прошел к столу.

— Пока ничего страшного, — ответил Брумис, но с этой минуты уже не спускал глаз с председателя.

Заняв председательское место, Митрофан Рудых заметно преобразился. Развернулись плечи, и сутулая фигура стала представительней и словно даже выше. На широкоскулом лице с жидкими вислыми усиками утвердилось выражение особой значительности. И только быстро бегающие монгольского типа глаза выдавали его взволнованное состояние.

5

Красноштанов, настораживая Брумиса против усатого председателя съезда, вряд ли предвидел, что его слова оправдаются так скоро, и уж, конечно, не предполагал, что первый удар будет нанесен ему самому.

Митрофан Рудых обратился к съезду с неочередным заявлением.

— Хотя мы только что утвердили полномочия делегатов, — сказал он, — есть надобность вернуться к этому вопросу. На мое имя, как председательствующего на съезде, — эти слова Митрофан Рудых произнес подчеркнуто значительно — поступило ходатайство. В этом ходатайстве изложено о незаконных, корыстных действиях одного из делегатов нашего съезда...

— Кого?

— Кто такой?

— Про кого изложено? — загудели нетерпеливо.

— Позвольте зачесть.

Ходатайство начиналось с покорнейшей просьбы защитить волостное общество от притеснений председателя Совета Красноштанова Григория Кузьмича. Дальше излагались его вины. После того как он стал председателем, сводил личные счеты с уважаемыми односельчанами. Производил незаконные реквизиции. Сам же Красноштанов использовал свое положение для незаконного обогащения. Получил от начальника партизанского отряда шесть мешков муки, двадцать четыре аршина мануфактуры и двадцать фунтов мыла. Да кто знает, сколько еще прилипло к рукам от незаконных реквизиций. Вот как борется Красноштанов Григорий Кузьмич за рабочее дело.

Красноштанов подошел к столу.

— Прошу слова!

— Пожалуйста, товарищ Красноштанов, — произнес председатель с язвительной вежливостью.

Все уставились на Красноштанова, столбом стоящего возле стола. Только Брумис по-прежнему не спускал глаз с председателя. Митрофан Рудых, откинувшись назад на своем председательском стуле, со снисходительной и какой-то ленивой улыбкой смотрел искоса на Красноштанова. Как кот, выпустивший на минутку пойманную и уже полузадушенную мышь.

«Рано торжествуешь, — подумал Брумис. — Только бы Григорий не вздумал оправдываться».

— Слагаю полномочия, — сказал Красноштанов. — Слагаю, пока не закончится следствие по этой кляузе. Требую немедленного следствия!

Сказал веско. Каждое слово глыбой падало в настороженную тишину. И не торопясь, гулкими шагами прошел к прежнему своему месту и сел рядом с Брумисом.

— Зачем так? — сказал ему Сергей. — Им только того и надо, вытеснить нас.

— Григорий прав! — возразил Брумис. — А теперь дело за нами.

Он резко встал и, не успел опешивший председатель раскрыть рта, как Брумис уже стоял возле него.

Призвать бы его к порядку за неуважение, но... Митрофан Рудых оглядел построжавшие лица партизан и не осмелился.

— От имени военных делегатов поддерживаю! — сказал Брумис. — Требуем немедленного следствия! Правильно, товарищи?

Дружный гул голосов поддержал его.

— Кто обвиняет большевика Красноштанова? — резко спросил Брумис оторопевшего председателя.

— Жители села Мухина...

— Конкретно. Фамилии?

Митрофан Рудых уже успел оправиться от минутного замешательства.

— Опасаясь преследований от Красноштанова, пожелали остаться неизвестными.

— Анонимка! А кто передал бумагу?

— Я уже доложил съезду, — Рудых старался держаться как можно солиднее, — податели пожелали остаться неизвестными, и я полагаю...

Брумис хватил кулаком по столу.

— Не выйдет! Сами проведем следствие. Здесь, на съезде. Верно я говорю, товарищи?

Его поддержали так же дружно.

— Пусть Красноштанов скажет нам, своим товарищам, что в этой бумаге правда и что ложь.

— Правильно! — закричал с места Петруха Перфильев. — Пущай скажет по совести!

Митрофан Рудых предпринял последнюю попытку перехватить инициативу.

— Товарищи делегаты! Съезд — не судебная камера и не трибунал. Какая надобность отвлекаться нам от важных государственных дел...

Его не стали слушать.

Громче всех бушевал Васька Ершов.

— Не препятствуй! Облепил человека дерьмом, а обмыть не даешь!

— К порядку, товарищи! — призвал Брумис. — Слово товарищу Красноштанову.

Красноштанов вышел к столу и теперь, когда он стоял рядом с Брумисом, особенно бросались в глаза его стать и богатырский рост. Митрофан Рудых подвинулся со своим стулом в сторону, как бы показывая этим, что он временно уступает свои председательские права.

— Поясняю по порядку, — начал Красноштанов. — Насчет реквизиций. Применял реквизиции. По постановлению совета. Брали у богатеев хлеб. По списку, под роспись. Для обеспечения партизанского отряда. И ихнему представителю сдали. Здесь он, пускай скажет.

— Действительно, — встав с места, подтвердил Петруха Перфильев. — Я принимал. Все, как есть, по списку. Девятнадцать мешков. Шесть мешков раздали в ихнем же селе солдатским семьям, а тринадцать мешков доставил в отряд.

— Ясно о реквизициях? — спросил Брумис.

Первым, к его удивлению, отозвался Митрофан Рудых.

— Ясно. А вот относительно личного присвоения? Тут значится, муки шесть мешков, двадцать шесть аршин мануфактуры и мыла двадцать фунтов, полпуда, значит!

— Дело так было, товарищи, — спокойно ответил Красноштанов. — Еще до того, как в Совет выбрали. Я только из Енисейской тюрьмы вернулся. Полгода просидел, как за сочувствие партизанам. Каратели посадили. Семья у меня — шестеро. Разуты и раздеты. За куском побирались. В те поры остановился в селе отряд партизан Шиткинского фронта. Командир посмотрел на мое житье и приказал выдать мешок муки и, не упомню, сейчас, сколько-то аршин ситцу. Не мог отказаться. Взял для семьи.

— А мыло? — спросил Никодим Липатов.

— Мыла не брал.

— Ежели и брал, так что такого. Скажи прямо.

— Не брал, говорю, — рассердился Красноштанов. — Кого стирать-то? На всех шестерых одна маломальная лопатина.

— Ясно о присвоении? — снова спросил Брумис.

Собравшийся, наконец, с духом Митрофан Рудых перебил его.

— Позвольте! Это не следствие, а черт знает что! Почему мы должны верить на слово обвиняемому?

— Это не обвиняемый, — оборвал его Брумис, — а наш товарищ, делегат, избранный волостным съездом! Он в колчаковской тюрьме за советскую власть сидел. И сейчас на боевом посту. Как же такому человеку не верить!

— Хватит разговору! — закричал Васька Ершов. — Не то базар, не то ярмарка. Голосуй!

Все проголосовали за полное доверие делегату съезда Григорию Красноштанову. Даже Митрофан Рудых, опасаясь остаться в одиночестве, поспешил поднять руку.

6

Едва успели разжевать красноштановское дело, как снова возник конфликт.

Слова потребовал Петруха Перфильев.

— От имени Военно-революционного совета отряда товарища Вепрева предъявляю! — заявил Петруха и выложил на стол председателю запечатанный пакет.

Сергей, недоумевая, оглянулся на Брумиса. Но Брумис сам был удивлен не меньше.

Митрофан Рудых вскрыл пакет, быстро пробежал бумагу. Стрельнул глазами в сторону Брумиса.

— Товарищи делегаты! Нам, избранникам народа, выражают недоверие! — голос председателя до предела налился наигранным возмущением! — На нашу свободную волю пытаются оказать давление!

— Ты не темни, читай бумагу! — потребовал Никодим Липатов.

И опять не посмел Митрофан Рудых оборвать непочтительного делегата. С этими горлопанами лучше не спорить... Пусть выкричатся, авось сорвут глотку. А там, бог милостив, найдется способ потихоньку прибрать к рукам...

— Спокойствие, товарищи! Сейчас зачту, сами увидите, насколь оскорбительна эта директива. Вот слушайте: «Руководствуясь высшими интересами революции, Военно-революционный совет предлагает краевому съезду... обратите внимание, товарищи, предлагает, значит, в подчинение ставит... предлагает краевому съезду, в целях выяснения его политической физиономии, выработать конституцию прав и обязанностей и выработанный проект без промедления выслать на утверждение Военно-революционному совету. Председатель Совета Вепрев, за секретаря Совета Преображенский».

— Это еще что за птица? — спросил Брумис у Петрухи Перфильева.

— Как тебе сказать, ну, вроде адъютанта при командире. Он же и за писаря.

— Он и писал эту бумагу?

— Надо быть. Окромя, грамотеев-то у нас...

— ...Вепреву, стало быть, мало власти над своим отрядом, хочет краевым съездом командовать! — продолжал раскалять атмосферу Митрофан Рудых.

— Обман! Провокация! — вопил Васька Ершов. — Зажимают комиссары...

— Зачем тогда собирали представителев, ежели им доверия нету? — сказал сидевший неподалеку от Брумиса высокий худощавый мужик с резко выдающимися скулами на темном задубелом лице.

Сказал негромко, но с обидой и горечью, и это произвело на Брумиса тем более сильное впечатление, что до того скуластый худощавый мужик ни разу не раскрыл рта, а только внимательно, временами настороженно вслушивался в кипящие вокруг него споры.

— ...Съезд наш, как представляющий всю массу трудового населения края, есть высшая власть! — продолжал вещать ободренный поддержкой Митрофан Рудых. — Военная власть должна подчиняться гражданской, а не наоборот. И выбранный съездом краевой Совет будет осуществлять всю полноту власти!

— Да разве такому Совету можно доверить власть? — сказал Красноштанов Брумису и Набатову. — Всю полноту власти?

— А мы с тобой на что? — возразил Сергей.

— Ты прав, Сергей! — сказал Брумис. — Всю. Именно всю! Иначе незачем было огород городить. А чтобы была власть, какая надо, это наша забота и наша обязанность добиться, чтобы было, как надо.

Но, говоря так, Брумис с трудом подавил в себе горькую усмешку, вызванную мыслью, что приходится блокироваться с явно не заслуживающим политического доверия Митрофаном Рудых... Но иначе нельзя. Краевой Совет только тогда сможет выполнить свою задачу, собрать в кулак все революционные силы, если будет — не на словах, а на деле — обладать всей полнотой власти.

Когда Брумис вышел к столу, Васька Ершов кинул:

— Сейчас комиссар наведет тень на ясный день!

— Тебе от того темнее не станет. Ты ведь слепой. — В голосе Брумиса не было ни горячности, ни гнева, и это озадачило Ваську Ершова, выбило почву из-под его ног. — Кидаешься без разбору то на чужих, а чаще на своих. Почему тревожатся бойцы отряда товарища Вепрева? Они сейчас, пока мы с тобой разговорами занимаемся, бьются насмерть с бандой карателя Рубцова! Им нужен надежный тыл. Потому и тревожатся. Они ведь не знают всех, кто собрался на съезд. А мы знаем. Друг друга проверили. И верим друг другу. Имеем право сказать нашим славным бойцам: «Будьте в надежде, дорогие товарищи революционные бойцы! Съезд твердо стоит на платформе Советской власти!» Поэтому предлагаю, независимо от постановления военсовета отряда Вепрева, выработать положение о краевом Совете и избрать краевой Совет, которому передать всю полноту власти.

Все делегаты волостей шумно выразили свое одобрение.

Даже молчаливый скуластый мужик высказал свое мнение:

— Вот это правильно. По справедливости, значит!

Никодим Липатов ткнул в бок Петруху Перфильева.

— Ты чего молчишь! Похерят наше постановление. Латыш подсевает и нашим и вашим.

— Нет, паря, — возразил Петруха. — Этот мужик зря не скажет. Стало быть, так надо. Он башковитее нас с тобой.

— То-то, башковитей!.. Сдрейфил перед кулацким прихвостнем!

— Этот не сдрейфит! Он, хочешь знать, на моих глазах со смертью за ручку здоровался. Ты меня на его не натравливай.

Предложение Брумиса поставили на голосование и приняли единогласно. На этом закончился первый день работы съезда.

Поднявшись к себе наверх, Брумис сел к столу набрасывать проект положения о краевом Совете. Красноштанов, по просьбе Брумиса, пошел поговорить с крестьянскими делегатами и подготовить их к завтрашнему заседанию.

Сергей, чтобы не мешать товарищу, спустился по лесенке на выходящее во двор крылечко и присел там. Закурил, но что-то табак показался ему горек. Цигарка, исходя сизым дымком, прогорела, а он забыл о ней, углубясь в свои думы.

Надо бы письмо написать в Вороновку. Не знают Лиза и Кузька, где он, случись нужда, и сообщить некуда... Может, Палашка отписала ей... да нет, не больно охотница она письма писать... Написать не штука, отослать как? Какая почта в теперешнее смутное время?.. Брумис говорит: установим власть, наведем во всем порядок, и почта будет ходить, и ребятишки в школе учиться... Кузька второй год без школы. Самое время науку постигать. Парнишка смышленый... недаром этот старик инженер, что реку промеряет, приметил его... В отряд бы хоть съездить, там, может, есть какая весточка...

— Скучаете? — певуче произнесла Сонечка, неслышно подошедшая сзади.

— Скучать некогда, на службе, — безразлично ответил Сергей.

Сонечка аккуратно рассмеялась.

— Я наблюдала за вами из окна. У вас папироса в руке вся сгорела, а вы даже позабыли про нее. Значит, размечтались.

Сергей посмотрел на погасший окурок в руке, швырнул его в сторону.

— Отчего вы такой, не по годам ужасно серьезный? — допытывалась Сонечка.

— Что же мне, плясать в одиночку?

— И сердитый... Нет, вы просто сосредоточенный. Вы, наверно, книжки читать любите? — она уселась рядом с ним. — У меня много интересных. Пойдемте, я вам покажу. Выберете, какая понравится.

— Спасибо. Пока не требуется.

— А может быть... — Сонечка подвинулась ближе и задышала ему прямо в ухо. — У меня сохранилась бутылка чудесного коньяка. Из папиных запасов. Мигом грусть-тоска пройдет. А может быть, — она тронула его за плечо, — может быть, я вас развеселю?

«Вот привязалась!» — Сергей резко отодвинулся.

— Не для нас ваши вина.

— Ой, право, какой... стеснительный. А еще военный! Да ну, пойдем же!

— Вот что, девушка! Катись ты от меня. Не там ищешь. У меня жена есть.

— Жена! Венчаная! Верность до гроба! — Сонечка нервно захохотала. — Эх, ты! Старый быт тебя заедает!

— Сказал бы я, кто тебя заедает, да... материть баб не привык!..

— Тюфяк!

Сонечкины каблучки процокали вверх по лестнице, хлопнула дверь, и снова стало тихо.

— Ровно сцепи сорвалась... — сказал Сергей про себя и задумался.

«Ошалели девки... Вот и в заводской слободе сколь хошь таких... Но не все же такие. Палашка вон в каком котле, а соблюдает себя.. И вторая с ней девушка, тихая такая, Катерина... Васильевна, кажись... Сказывали, Вепреву она шибко полюбилась, с собой хотел взять ее. Не согласилась... Не такой, стало быть, жизни ищет... Так оно, в одном поле и рожь растет, и лебеда... Однако лебеды что-то шибко много... Видишь ты, старым бытом попрекнула. А под каждого стелиться — это, значит, новый быт!..»

Брумис оборвал его размышления.

— Дело есть, Сергей!

Он сел рядом, минуту помолчал и спросил:

— Вытерпишь ночь без сна?

Сергей удивился.

— Чудной вопрос. Ежели надо...

— Надо. Очень надо. Больше некому. Пойдем объясню.

Поднялись наверх. Брумис плотно прикрыл дверь и рассказал Сергею, что завтра съезду предстоит решить самый важный вопрос: назначить главнокомандующего всеми боевыми силами Северо-Восточного фронта и утвердить состав главного штаба. Брумис считал, что единственная кандидатура — Бугров. У него и опыт партизанской борьбы, и авторитет среди бойцов. О преданности его делу революции и говорить нечего.

— Согласен?

— Лучше не найти, — подтвердил Сергей.

— Поедешь к Бугрову. Убедишь его, если станет отказываться. Согласуешь состав главного штаба. До отряда верст не менее полсотни. Ты, как я заметил, верхом ездить можешь?

— Верхом — не пешком.

Брумис улыбнулся.

— Это кому как. Мне, пожалуй, пешком легче. Пятьдесят верст. К рассвету доберешься, если лошадь не будешь жалеть и себя. На обратный путь дадут в отряде другого коня... ну, а седло, конечно, останется то же самое.

Не за чины воюем

1

Палашка всегда спала до самого подъема, как убитая, а тут что-то проснулась, едва забрезжил рассвет. Наверно, от духоты. Вчера пекла хлебы, и добрая русская печь всю ночь исправно отдавала тепло.

Катя, спящая на лавке у стенки, тоже вся разметалась, сбросила одеяло и лежала в рубашке, открывавшей до колен стройные ноги с полными тугими икрами, положив голову на ладонь и сладко, по-детски причмокивая во сне пухлыми губами.

Палашка одела ее и приоткрыла створку окна. Свежий воздух обдал приятной прохладой разгоряченное тело. Катя облегченно вздохнула, повернулась на спину и закинула руки за голову. Одеяло приподнялось горбиком, обозначив высокую, ровно дышавшую грудь. Палашка легла, тоже закинула руки за голову. Закрыла глаза, но сон не шел. Шли одна за другой мысли, все чаще одолевавшие ее.

Не такой представлялась ей жизнь в партизанском отряде. Совсем не такой... Кто она?.. Стряпуха и судомойка... Катя, та хоть то бумагу какую перепишет, то книжку почитает бойцам. А ей, Палашке, одна забота: щи варить, потом котлы скрести... Насмелилась, сказала Бугрову Николаю Михалычу, чтобы записал во взвод разведчиков, а то надоело день-деньской мотаться с поварешкой. Отругал командир, да еще как обидно сказал: «Надоело — шагай домой! За косу не держим». А Санька, заместо того чтобы поддержать, на смех поднял: «Тоже мне разведчица!.. Владимир Яныч сказал: «Вы у нас сестры милосердия». Достал где-то книжку. Велел по ней учиться перевязки делать. Почитай, неделю перевязывали с Катей друг другу руки, ноги, голову... Больше-то кого перевязывать? Сколько уж стоим в этом селе? Все, вишь, готовятся, новобранцев обучают. Понаделали из соломы чучелов и колют их штыками. Да еще братка смастерил какую-то штуковину, зажмут в нее винтовку, один целится, а другой круглой жестянкой по стене водит... А то уйдут всем отрядом за околицу и ползают по оврагам, скрадывают друг друга... Санька, как братка уехал, в командиры вышел. А ума не прибыло, такой же верченый. Опять стал Катерине голову морочить. Только раскусила она его бесстыжие повадки, сразу отшила... Да и он-то ведь с тоски озорует. Не по его характеру сиднем сидеть. Братка говорил: «К зиме всю контру выведем...» Вот она, зима-то, — не седни, завтра. А конца не видно. Когда же будет настоящая жизнь?

Но когда Палашка попыталась представить себе, какая же должна быть эта будущая настоящая жизнь, которую она так нетерпеливо ждет, которую так ждут все окружающие ее люди, за которую многие из них положат свои головы, — не смогла сразу ответить себе...

Какая она будет, эта настоящая жизнь? Что в ней будет? Легче осознавалось, чего не будет.

Не будет диких, наводящих ужас набегов карателей. Не будут расстреливать, вешать, засекать шашками людей. Не будут так мучить людей, как мучили Романа Незлобина, проволочив живого привязанным к хвосту лошади. Не будут грабить и сжигать села и деревни. Не будет пристава и урядников в заводской слободе. Не будет хитрого и жадного немца управляющего... А будет жизнь справедливая. Начальниками будут хорошие, справедливые люди. Такие, как Владимир Янович и братка Сергей... и Николай Михалыч... он тоже справедливый человек, хоть и обидел ее... И кончится война. Перестанут убивать друг друга. Перестанет изнывать сердце в тревоге. Никто не убьет тогда ее Саньку. Тогда он будет совсем ее. Тогда они будут все время вместе...

Нет, она знала, чего ждет от будущей, настоящей жизни!..

Рассвет все еще не утвердился в окне, а Палашке казалось, что она уже долгие часы проводит без сна со своими думами.

Хоть бы уж скорей рассвело. Все равно не уснешь.

Слышно было, как за окном, смотревшим на улицу, прохаживался взад-вперед часовой. Когда он приближался к окну, шаги становились слышнее, удалялся — звук шагов словно растворялся в предрассветной тишине... Вот уже долго не слышно шагов. Наверно, присел на крыльце...

И вдруг резкий окрик:

— Стой! Кто идет?

Что ответили, Палашка не расслышала.

— Стой, говорю!

— Своих не признаешь!

Этот голос Палашка признала бы из тысячи других. Братка! Вот радость-то! Вовсе не чаяла увидеть так быстро.

Надела на бегу сарафан, выскочила босая на крыльцо, изукрашенное инеем.

Мешковатый парень в пестрой телячьей полудошке, перепоясанной ремнем, взяв ружье на изготовку, вел недружелюбные переговоры с приезжим.

— Ты что, рехнулся! — накинулась Палашка на парня. — Это помощник командира нашего.

Помощника командира парень не знал. Но уж, конечно, знал Палашку, два раза в день наполнявшую его котелок щами и кашей.

Закинув ружье за спину, парень проворчал:

— На лбу у ево не написано!

— Здравствуй, товарищ боец! — сказал Сергей.

— Здорово, стало быть... — все еще не очень приветливо отозвался парень.

— Насовсем, братка? — радостно спросила Палашка.

— Нет. А ты чего босая на снег выскочила! Иди в избу. Я сейчас, только коня привяжу, — и повернулся к парню: — Товарищ боец, позови мне командира отряда.

Парень хмуро возразил:

— Не велено с поста уходить.

И снова Палашка напустилась на него.

— Не убежит твой пост! Через дом отсюдова Бугров. Стукни в окно, скажи: Набатов приехал.

— Иди в избу! — повторил Сергей. — Без тебя договоримся.

Но Палашка не умела сразу уступать. Шагнула в избу, но дверь не прикрыла и выглядывала, дожидаясь, пока Сергей привяжет коня.

— Ой, братка, вчера бы тебе приехать!

— А сегодня нельзя? — пошутил Сергей, устало и осторожно опускаясь на лавку.

— Вчера Кузьма Прокопьич был. Письмо тебе привез.

— Чего ж ты молчишь? Давай скорей!

Палашка принесла свернутое треугольником письмо. Сказала со вздохом:

— Письмо-то худое, братка...

Лиза была плохим грамотеем. Неровные большие буквы раскачивались во все стороны, подпрыгивая над строками письма. Видать, написание его стоило Лизе немалых трудов, и оттого письмо было предельно коротким.

«Сережа. Христом-богом прошу приезжай. Кузька тяжело больной. Не знаю выживет. Сама плохая. По все дни в тоске. Кузька в жару тебя все кличет. Приезжай приголубь нас. Жена твоя Лиза».

— По все дни в тоске... — прошептал Сергей.

Лиза — бледная, исхудавшая, с глубоко запавшими, лихорадочно блестящими глазами встала перед его взором и, как бы в укор ему, тут же преобразилась такою, какой была в те, теперь так далеко отодвинувшиеся, словно их и не было никогда, предвоенные годы... Не на счастье встретила она его... Да нет, было и счастье, только уж больно короткое... словно сухая сосновая ветка прополыхнула полымем... и нет ее...

— Кузьма Прокопьич что сказал?

— Сказал, надо тебе приехать. Убивается Лиза.

— С Кузькой-то что?

— Катался с ребятами на лодке. Опрокинулась лодка. Пока увидели да вытащили, зазяб. Воспаление легких у него, сказывал Кузьма Прокопьич... Седни поедешь, братка?

Сергей мрачно покачал головой.

— Нельзя сегодня...

Палашка посмотрела на него с недоумением, почти гневно.

— Сердце задубело!

— Нет, сеструха, не задубело. Сегодня к обеду должен обратно поспеть. Дело такое, не терпит.

Палашка только вздохнула.

Вошел Бугров. Гулко хлопнул дверью. Крепко тряхнул руку Сергея. Пристально глянул чуть подпухшими со сна, но, как всегда, твердыми глазами.

— Что стряслось? За подмогой пригнал?

— Не угадал.

— Тогда что так торопко?

— Садись, расскажу всю обстановку.

Бугров сел к столу, вытащил кисет, свернул собачью ножку. Хватил полную затяжку, закашлялся.

— Ну и табачище у вас, Николай Михалыч, — отмахнулась Палашка, морщась от едкого дыма.

Бугров будто только заметил ее.

— Ты, Пелагея, поди спроворь завтрак брату, — и повернулся к Сергею. — Давай, рассказывай!

Сергей подробно рассказал, как прошел первый день съезда. Как пытался опорочить Красноштанова Митрофан Рудых.

— Это, видать, стреляный волк, — заметил Бугров, — сразу сообразил, что Красноштанов для него опаснее всех.

Сергей не понял.

— Почему опаснее всех?

— Красноштанов — местный крестьянин, ему от мужиков веры больше, чем тебе или Брумису. Потому и старался сковырнуть его Митрофан.

Узнав о письме Военно-революционного совета вепревского отряда, Бугров ничего не сказал, но по довольному выражению его лица Сергей понял, что Бугров одобряет осмотрительную предосторожность Вепрева.

— Но съезд не согласился с письмом, — подчеркнул Сергей.

— И это правильно. Ежели твердо уверены, что ваш верх будет, а не Митрофанов.

— Сегодня главный вопрос, — продолжал Сергей. — Съезд утвердит главное командование.

— Это дело! — одобрил Бугров.

— За этим я к тебе и приехал.

Сергей пристально посмотрел Бугрову в глаза. Догадывается или нет, о чем речь пойдет? Но ничего не прочел в невозмутимом бугровском взгляде.

— Брумис считает, и я с ним согласен, — сказал Сергей, — тебе, Николай Михалыч, быть главнокомандующим. Мне поручено получить твое согласие и спросить, кого назовешь в главный штаб и также командирами отрядов?

Бугров глубоко затянулся, медленно выдул прямую сизую струйку дыма и задумался, сдвинув густые брови.

— С кем решили?

— Пока промежь себя.

— Неправильно решили! Отряды растут. Ко мне только уж опосля вашего отъезду сорок человек пришло. Ежели по всем отрядам штыки сосчитать, уже дивизия. А ежели взять по территории фронта — корпус, а то и армия. Такой махиной командовать — надо хоть маломальную военную грамоту. — И заключил просто, без тени рисовки: — Мне не по плечу.

Подождал, не возразит ли чего Набатов, и сказал убежденно:

— Кроме Вепрева, некому быть главнокомандующим.

Опять подождал возражения и добавил:

— Он германскую войну прошел. В больших сражениях бывал. Как там ни говори, а в царской армии зазря офицерами не назначали. Особо из нашего брата.

Сергей не мог не признать в душе, что доводы достаточно вески. Но Брумис поручил ему убедить Бугрова. И Сергей попытался:

— Вепрев уже против съезда пошел. Рисково ему всю власть в руки отдать.

— Пустое! — возразил резко Бугров. — Я к Вепреву присмотрелся. Головой за него поручусь! А что бумагу такую съезду послал, правильно сделал! Не затем, чтобы свою власть показать, а чтобы Митрофаны к власти не присосались!

Сергей прибегнул к последнему доводу, хотя и сознавал, что этот довод не для Бугрова.

— Ты, Николай Михалыч, первый организовал отряд в этих местах. Положил начало партизанской борьбе. Тебя знают и примут с полным доверием. У Вепрева нет таких заслуг. Попросту сказать, несправедливо его ставить над тобой начальником.

В первый раз за все время разговора, Бугров улыбнулся.

— Не туда гнешь, парень! Нашел время заслугами считаться. Не за чины воюем! А то хрен бы нам всем цена!

На обратный путь Бугров дал Сергею своего гнедого с подпалинами жеребца.

— Добрый конь! — сказал Бугров, ласково потрепав жеребца по черной лоснящейся гриве. — Домчит тебя часа за четыре, ежели задницы своей не пожалеешь.

2

Бугров дал Сергею письмо на имя краевого съезда.

— Я хоть и не делегат, но в совещательном голосе, поди, не откажете, — сказал он по-простецки и в то же время необыкновенно хитро подмигнул Сергею.

Позвал Катю и продиктовал ей:

«Краевому съезду Советов, — Советов пиши с большой буквы! — От имени бойцов Приангарского партизанского отряда и лично сам вношу предложение: Главнокомандующим всеми военными силами Северо-Восточного фронта поставить товарища Вепрева Демида Евстигнеевича — как заслуженного боевого командира и преданного делу революции. Командир Приангарского партизанского отряда Бугров».

Подписал и сказал Кате, у которой после отъезда Брумиса хранилась самодельная печать отряда:

— Припечатай для верности!

Сергей велел Палашке под нагрудным карманом гимнастерки пришить еще один — изнутри — и спрятал туда письмо.

— Ежели понадобится, — добавил Бугров, передавая письмо, — скажи там прямо: бугровский отряд другого главнокомандующего не примет. Это я на случай говорю, ежели вдруг Митрофаны забузят.

— Не позволим!

— Будем в надеже. Еще вот что скажи Брумису. Пущай, как кончится съезд, отпустит тебя в отряд. Ширков не жилец. Не сегодня, так завтра. Без помощника нельзя. Отряд растет. Пора за Белоголового браться.

Палашка обрадовалась. Братка насовсем приедет. Вот спасибо Николаю Михалычу!

И спросила у Сергея:

— К Лизе съездишь?

— Съезжу, сеструха, обязательно, — успокоил ее Сергей.

— Ну, в добрый час! — сказал Бугров, протягивая руку Сергею, и вдруг прервал сам себя. — Нет, погоди! А гнедого-то как же?.. Пелагея! Беги за Корнюхой Рожновым. Срочно ко мне! В полной боевой!

И, отвечая на недоуменный взгляд Сергея, пояснил:

— Жеребца обратно приведет. И ехать вдвоем веселее.

Сергей улыбнулся, вспомнив Корнюхину рану.

— А доедет он верхом?

Бугров, не знавший о деликатном ранении Корнюхи Рожнова, удивился.

— Ты что, забыл? Он у Перевалова в конной разведке.

Только вернулась Палашка, как следом за ней прискакал Корнюха. Грузно спрыгнул со своего рослого мышастого мерина и отчеканил:

— Прибыл по вашему приказанию!

Сергей только подивился его расторопности. Видать, в пользу пошла парню служба во взводе конных разведчиков.

— Поедешь с Сергеем в Больше-Илимское, — сказал Бугров. — Дождешься там, покуда съезд пройдет. Пущай Брумис мне все отпишет в подробности. И жеребца приведешь. Пелагея, дай им хлеба на дорогу.

3

Кони были добрые. Корнюха — вынослив и еще более терпелив. И Сергею пришлось туго.

Он крепился, сколько мог. Не отдохнувшая от ночного марша поясница ныла все сильнее, и Сергей, кося глазом на Корнюху, стал уже незаметно опираться рукой на переднюю луку.

Но и это не шибко помогало.

— Запалим коней! — сказал он и первый придержал своего ходко рысившего жеребца.

Корнюха не стал спорить. Остановил мышастого и спешился.

— Шагом, а потом уж в поводу, — заметил Сергей.

— Сказал тебе Николай Михалыч, — возразил Корнюха. — Слезай, конь скорее отдохнет, потом опять на рысях пойдем. Эдак-то быстрей будет.

Гнедой жеребец отличался сварливым нравом, и Корнюхе пришлось идти не рядом, а в нескольких шагах позади Сергея. Получался не разговор, а перекликанье. К тому же Сергей был занят своими мыслями.

Сердце щемило сознание, что он с каждым шагом удаляется от Лизы и Кузьки, которые так ждут его и которым он так необходим. «По все дни в тоске....» Он знал, что это не пустые слова... Довез бы Корнюха пакет, а самому скакать в Вороновку... «Кузька в жару, все тебя кличет....»

И словно вьявь увидел перед собой разметавшегося в горячечном бреду сына, услышал слабый невнятный стон, сорвавшийся с пересохших потрескавшихся губ...

Сынок... кровинка моя!.. Доведется ли увидеть?..

— Седай, Сергей Прокопьич. А то прошагаем всю дорогу. Зачем было командирова жеребца брать?

Да, ехать, ехать быстрей! Может, сегодня решится все на съезде. Попросить на отлучку дня три и сегодня же в ночь... Кажись, есть там короткая дорога через перевал...

Ехали крупной рысью с короткими разминками, и Сергей даже глазам не поверил, когда, поднявшись на очередной взлобок, увидел черневшую в лощине гать. За два часа с небольшим одолели половину пути.

— Приляг, отдохни, — сказал Корнюха. — Я присмотрю за конями.

— Боюсь, разморит хуже, — возразил Сергей.

Но усталость брала свое. Лег ничком и, подперев голову кулаками, выгнул изнывшую спину. Чтобы не склоняло в сон, закурил. Корнюха, не успевший позавтракать, достал из котомки ломоть хлеба и кусок сала. Разостлав на земле тряпицу, разрезал хлеб и сало на равные доли.

— Я сыт, — отказался Сергей.

— Один управлюсь, — сказал Корнюха.

— На здоровье!

— Сергей Прокопьич, а про пушку тебе командир говорил? — спросил Корнюха.

— Про какую пушку?

— Котору ты сам отливал. Достали мы ее.

— Когда достали?

— Третьего дни привезли. Как вы уехали с Владимиром Янычем, мы в тот же день подались в завод.

— Ты ездил?

— Я.

— И еще кто?

— Перевалов. И еще трое из нашего взводу.

— Все целы вернулись?

— Все. В заводе нету беляков. Белоголовый всех в Братск согнал. Опасается нашего отряду.

Сергей рывком приподнялся и сел на траву.

— Нет, говоришь, в заводе беляков?

— Один взвод стоял и тот ден десять, как ушел.

Сергей с сожалением покачал головой.

— За это бы время полдюжины пушек отлил...

Корнюха неожиданно рассмеялся.

— Токо с уговором, чтобы не топить в пруду. Ты знаешь, хватили мы с ей мурцовки. Ты еще сказал: «Запоминай, ребята, от берега двадцать шагов, против кривой березы». А там две кривых березы. Пес ее знат, против которой!.. Санька говорит: «Ты самый длинный, полезай в воду». А вода холодная. Как в колодце. Отмерил двадцать шагов, потоптался вправо-влево, все дно размесил. Ничего нету. Полез от другой березы. Тоже ни хрена! А Санька кричит с берегу: «Иголка, что ли? Ищи, как хлеба ищут!» Хоть плачь... Потом уж сообразили: вода прибыла. Зашел еще шагов на десять и наступил на ее... Дак нашли, это еще полдела. Пока тащили из воды, все пупы посрывали... Зато теперя свою артиллерию имеем.

— Стрелять из нее пробовали? — спросил Сергей.

— А то! — оживился Корнюха. — Как вдарили, аж земля загудела!

— С прицелом стреляли?

— С прицелом. Заместо мишени с поповых ворот полотно сняли.

— Ну и как?

— Мимо... Наводчиков нету умелых. Посля того командир определил армяна Азата и Алеху Перфильева, чтобы постигали орудию. Научатся...

Корнюха первый заметил всадника.

Заросшее лебедой и полынью поле серым заливом вдавалось в глубину леса. Всадник притаился у самой опушки, за желтым пятном березового колка.

— В березняке верховой!

«Так и есть! — подумал Сергей. — Стало быть, ночью я костер видел.

— Не подавай виду. Перевалим бугор, пустим коней вскачь.

Но тут гнедой жеребец, задрав голову, заржал пронзительно и призывно. Из лесу донеслось ответное ржание.

Корнюха, не останавливая коня, достал из-за спины карабин, щелкнул затвором.

— Ты скачи, а я их задержу.

— Не вздумай! — сердито прикрикнул Сергей. — Поодиночке нас легче возьмут. Не отставай!

И пустил жеребца в полный мах.

На вершине бугра оглянулись.

По серому полю от желтого колка к дороге скакали три всадника.

— Всего трое! — в ярости закричал Корнюха.

— Не отставай! — крикнул Сергей.

Не было времени объяснять, что трое, может быть, только часть вражеского разъезда, что нельзя рисковать, когда везешь важный пакет...

До леса полем еще версты полторы. Успеть доскакать!.. А если и там засада?.. Тогда кто кого! Живым не возьмут!

Сергей расстегнул кобуру, чтобы выхватить наган сразу.

Только бы доскакать!

Но у беляков кони были свежее. Первый всадник вынесся на бугор, когда Сергей и Корнюха не одолели еще и половины расстояния до лесу. Круто осадил коня, спрыгнул, сорвал с плеч винтовку и вдарил с колена раз, другой, третий...

Корнюха увидел, как Сергей ткнулся в переднюю луку, потом откинулся навзничь, уронив голову на круп гнедого.

Дальше все было, как в бредовом сне.

Рывком задернул коня, подняв его на дыбы. И тут же, падая вместе с ним, едва успел высвободить ноги из стремян и отскочить в сторону. Крепко ударился ничком о землю, но удержал карабин в руках. С трудом приподнял голову. По склону бугра, с разрывом сажен в сто, распластали в скаку коней два казака. Третий стоял на вершине бугра, вскинув винтовку на руку. У скакавшего передом в откинутой назад руке блестела шашка.

Корнюха скрипнул зубами.

— Нет, гады! Я еще живой!

Приложился к карабину и, не поддаваясь сжигающей его ярости, с жестокой медлительностью выцелил переднего, упер жало мушки ему в грудь и ровно, как на ученье, спустил курок.

Казак отчаянно взмахнул руками, шашка взвилась, словно в замахе на удар и, вырвавшись, отлетела далеко в сторону...

Как кулем, сползло тело убитого и поволоклось за метнувшейся в сторону лошадью, сминая густую полынь, — Корнюха не видел. Он, теперь уже с лихорадочной поспешностью, раз за разом бил вдогон уходящему на всем скаку второму всаднику...

Когда, перезарядив обойму, вскинул голову, — казаков на вершине бугра уже не было.

И тогда только Корнюха очнулся, вспомнил о Сергее. Оглянулся. Дорога до самого леса была пуста. Кляня себя за невольную вину, Корнюха побежал к лесу, даже не подумав, что затаившийся враг может послать ему пулю в затылок.

Сергей лежал на дороге, недалеко от опушки. Гнедой жеребец, удерживаемый поводом, намотанным на руку Сергея, стоял подле него. Корнюха привязал жеребца к дереву и склонился над товарищем. Ему показалось, что Сергей мертв. Он торопливо расстегнул на нем полушубок и прижался ухом к пропитавшейся кровью гимнастерке. Сергей застонал. Корнюха разделся, снял нательную рубаху, порвал ее на полосы и, как умел, перевязал сквозную — чуть пониже правой ключицы — рану Сергея.

Когда стал поднимать его на коня, Сергей на мгновение пришел в себя.

Произнес через силу, чуть слышно:

— Брумису скажи... другого главно... бугровский отряд не примет... Письмо...

И снова потерял сознание.

До Больше-Илимского оставалось меньше часу езды.

Но и на этот короткий путь не хватило жизни у Сергея Набатова. Он, так и не приходя в сознание, умер на руках у Корнюхи.

4

Председателя краевого Совета избирали тайным голосованием.

Так предложил Митрофан Рудых.

— В интересах, — сказал он, — революционной демократии.

Митрофан Рудых опасался, что, голосуя в открытую, делегаты волостей не осмелятся поднять руку против кандидата партизан Брумиса, который был единственным его конкурентом.

Брумис, конечно, понимал, почему Митрофан ратует за демократию. Но не подал и виду, что разобрался в его «хитрой механике», и даже поддержал предложение о тайном голосовании. У Брумиса не было причин тревожиться. Красноштанов вчера поговорил по душам с крестьянскими делегатами и убедился, что многие из них тоже раскусили Митрофана.

Каждому делегату выдали по узенькой полоске бумаги. На ней надо было написать или «Рудых», или «Брумис», а в крайности — так договорились — или букву «Р», или букву «Б».

Васька Ершов выставил на стол свою папаху. В нее опускали бумажки с именами кандидатов. Его же — потому что он шумел громче всех — выбрали наблюдать за ходом голосования.

Брумис получил вдвое больше голосов, нежели его соперник.

Митрофан Рудых, ошарашенный неожиданным для него исходом выборов, попытался скрыть свое раздражение и досаду и первым поздравил Брумиса с высоким назначением.

— Вы теперь, Владимир Янович, как бы наш рабоче-крестьянский губернатор!

— А жалованье какое будет новому губернатору? — спросил кто-то из мужиков.

— Красноармейский паек, — ответил Брумис[6].

Митрофан Рудых вежливо улыбнулся словам Брумиса и произнес почти торжественную речь, в которой задним числом благодарил делегатов за то, что доверил и ему — сибирскому мужику Митрофану Рудых — быть повитухой новой власти. Подчеркнув, что роды прошли успешно, он хлебосольным жестом передал Брумису «бразды правления».

Брумис молча занял председательское место. Ему было не до парадных пустопорожних речей. Он в десятый, может быть, в сотый раз задавал себе вопрос: надо ли было посылать на смерть Сергея Набатова? Судя по извлеченному из кармана его гимнастерки, пробитому пулей и залитому кровью письму — надо было. Назначение Бугрова без его согласия могло повести к осложнениям, не только излишним, но и пагубным для общего дела. Сергей Набатов погиб на посту, как солдат революции... На войне убивают... Но если бы знал заранее, что поручение можно выполнить только ценой жизни, послал бы и тогда?.. Нет, не послал бы!..

И, ответив так, принял вину на себя.

Когда Брумис спросил, кому делегаты решат доверить высокий пост главнокомандующего, несколько голосов враз назвали Бугрова.

— И я так думал, — сказал Брумис. — Но вот что предлагает сам Бугров.

Он показал всем побуревший от крови лист и прочел письмо.

— Какие будут мнения по предложению товарища Бугрова?

Васька Ершов выкрикнул что-то о генералах, которых снова сажают на шею. Митрофан Рудых заметил о молодости лет. Кто-то сказал с глухой обидой, что надо бы своего, сибиряка...

— Кто хочет выступить против, бери слово! — жестко напомнил Брумис.

Наступило напряженное молчание.

— Нету желающих говорить против, — сказал Красноштанов. — Голосуй!

— Ставлю вопрос на голосование! — сказал Брумис. — Товарищ наш, боец Приангарского отряда Сергей Набатов, проголосовал уже своей кровью. Его голос считаю за! Кто за, прошу поднять руку!

К Вепреву послали нарочного с пакетом и перешли к делам гражданского управления.

Обсудили зачитанный Брумисом проект положения о Краевом Совете и его отделах.

Васька Ершов возмутился, услышав об отделе призрения и труда.

— Это не Совет, а какая-то земская управа!

И опять пришлось Брумису терпеливо объяснять: все, что делала земская управа, будет делать и Совет. Разница одна: земская управа все вопросы решала в интересах богатеев, а Краевой Совет — в интересах фронта и трудового населения.

— Агитировай больше! — закричал Васька Ершов. — Ну, там финансовый, скажем, отдел, понятно. Без денег, знамо, не проживешь. А на кой ляд этот еще, отдел призрения? Нету больше делов, как всякими богадельнями заниматься!

— Надо же головой думать! — рассердился Брумис. — Мало у нас стариков, вдов, сирот! Вот после Сергея Набатова жена осталась больная и сын малолеток. Должен кто-то о них позаботиться? Тебя убьют, должен кто-то позаботиться о твоих близких!

Васька Ершов широко ухмыльнулся.

— А меня, может, и не убьют!

— Живи сто лет. На здоровье! — сказал Брумис.

Легко ли убить человека?..

1

Сказал бы кто раньше, что можно идти вдвоем с Санькой час, другой и молчать?..

Не поверила бы Палашка такому вздору.

А вот шли и молчали. Молчали, хотя понимали хорошо оба, что, может быть, последний раз в жизни видят друг друга.

Санька шел передом по едва заметной, но ему, видать, хорошо знакомой тропке. Шел бесшумно, но быстро, бережно раздвигая почти оголенные ветки ольховых кустов и мохнатые лапы пихтовника. Шел не оглядываясь, знал, что быстрая на ногу Палашка не отстанет. И хорошо, что шел быстро. Ночью, когда переправлялись через реку, дул низовик, в лодку наплескало воды. Палашка сидела в корме, промочила ноги и зазябла. Сейчас, на быстром ходу, разогрелась.

...Лодка пристала к пологому берегу. Надо было брести по воде. Корнюха вынес ее из лодки.

— Опоздал, уж полны ичиги набрала, — сказала она, но не стала противиться, когда он взял ее на руки.

— Как стемнеет, приедешь на это место, — сказал Санька Корнюхе. — Жди до утра. Не придем — езжай обратно. А ночью опять сюда. Понятно?

Корнюха ничего не ответил. Стоял перед ней, как вкопанный. Крупное его лицо чуть заметным пятном проступало в темноте.

— Ты что, не слышишь?

— Слышу. Александр, дай я пойду с ней.

— Длинный больно. Издаля увидят.

— Я не смехом говорю. Пусти, я пойду!

— Дурной ты! Что с тебя толку? Она одна пойдет.

— А ты в кустах посидишь!

— В кустах посижу.

— А ее, стало быть, на погибель?

— Сама напросилась, — со злостью сказал Санька и тронул Палашку за руку. — Пойдем!

Поднялись на высокий берег и шли сначала полем, а когда стало рассветать, свернули в лес.

Больше всего опасалась Палашка этого длинного пути вдвоем. Не могла она сейчас с ним разговаривать, Не прошла еще обида за вчерашнюю ночь. Он, видно, понимал это и молчал. Спасибо и за это...

...Он пришел поздно, когда они с Катей уже улеглись. Присел на лавку и обнял. Не как всегда, а грубо, требовательно... И несло от него липким запахом самогона...

— Саня! Что ты!..

Он молча, жадно целовал ее.

— Саня!..

Катя проснулась и приподнялась на своей лавке.

— Катерина, выдь ненадолго, нам поговорить надо! — строго сказал он ей.

Едва не закричала в испуге: «Катя, не уходи!» Потом сердце захлестнуло гневной обидой и не осталось в нем ни страха, ни даже робости... И никакого доброго чувства к нему...

Едва дождался, когда хлопнула дверь за вышедшей на крыльцо Катей, сдернул одеяло... прижался всем телом...

Вырвалась, вскочила с постели.

— Ты что, очумел!

Но злости уже не было. Кровь молотками стучала в голову. Чуть не заплакала от обиды на себя. А на него прошла обида... Не хватало. может, одного ласкового слова...

Но он сказал грубо, с издевкой:

— Надоело лизаться попусту! Ребята засмеяли...

Ребята засмеяли! Вот что!.. Словно в душу плюнул. Похвалиться тебе надо моим позором!..

— Уходи! Сейчас уходи, а то ударю!..

Засмеялся. Потом сказал с угрозой:

— Пожалеешь. Покрасивей тебя девки есть. И подобрее...

Уже размахнулась, чтобы хлестнуть его по хмельной роже...

Опять хлопнула дверь, и с порога закричал Корнюха:

— Палаша!

Кинулся за печку, увидел ее в одной рубашке и Саньку рядом...

— Кому что! Женихаешься тут, а братана убили!

Никогда от него грубого слова не слышала, а тут...

И сама не поняла, как вырвалось:

— Спасибо! Порадовал!

И упала на лавку, заревела в голос.

2

Палашка сама напросилась.

Утром пришла к Бугрову. Тот поднял хмурое лицо.

— Отпустите меня из отряда, Николай Михалыч.

Бугров хотел сказать, что на людях, среди его боевых товарищей, легче ей переболеть свое горе, но, посмотрев на нее, передумал. Может, здесь, где все напоминает о последних его днях, вдвое тяжелее... Да и все равно в Вороновку надо посылать кого. Пусть там от родного человека узнают...

Кивнул Палашке.

— Хорошо. Обожди малость. Велю запречь лошадь. Отвезем тебя в Вороновку.

— Я не в Вороновку, — сказала Палашка тихо. — К Демиду Евстигнеевичу в отряд пойду.

Бугров в недоумении насупил густые брови.

— Непонятно. Какая нужда с одного отряда в другой?

Палашка вздохнула.

— Может, там винтовку дадут заместо половника. Не могу я, Николай Михалыч, больше так...

Бугров машинально потянулся за кисетом.

— Ты это, девка, всерьез?

— Приходила ведь я к вам, Николай Михалыч.

Бугров снова, на этот раз особо, пристально и пытливо, всмотрелся в ее опухшие глаза.

— Ежели так, ни к чему уходить тебе. Найдется тебе и здесь дело, Ежели не сробеешь.

— Не сробею, Николай Михалыч.

— Поди тогда поспи...

Палашка грустно усмехнулась.

— ...ну, словом, отдохни. Нелегкое дело впереди. После обеда придешь ко мне.

Отпустив Палашку, Бугров долго сидел в глубоком раздумье.

Не поторопился ли он, решившись послать ее?.. Прямо сказать, зверю в логово... Девка, видать, не робкого десятка, но в таком деле не только смелость нужна. Сноровки-то нет... Всю жизнь потом корить себя будешь... Опять же девке такое дело исполнить сподручнее...

Накормив бойцов обедом (может, последний раз кормлю!..), Палашка пришла к командиру отряда.

— Покличь мне Перевалова и сама с ним приходи!

Вовсе не хотелось встречаться сейчас с Санькой, но Палашка уже поняла, какое дело собираются ей поручить. А Санька — командир взвода разведчиков. Без него в этом деле не обойтись.

Бугров был еще более мрачен, нежели утром.

— Скажу тебе прямо, девка, сам против свово сердца иду. Не бабье это дело. Хоть ты ничего не сделаешь, только живая вернешься — словом не попрекну. А ежели не так выйдет, вовек не прощу... ни себе, ни тебе. Опять же знай. Выполнишь задание, многим нашим бойцам жизнь сохранишь. А им, сволочам, мы устроим поминки по Сергею Набатову!.. Теперь слушай...

Он обстоятельно объяснил Палашке задачу. Она напряженно слушала, запоминала. Пробраться в Братский острог. Узнать, там ли сам капитан Белоголовый? Есть ли у него пушки? Сколько пулеметов? Сколько солдат? Ждут или не ждут нападения партизан?

До села проведет ее Перевалов. И будет до следующей ночи ждать ее в лесу. В Братске есть надежный человек. Как его найти, Перевалов объяснит ей по дороге.

Перепроверил, все ли хорошо поняла. И под конец спросил еще раз:

— Надеешься на себя, Пелагея?

— Сумею, Николай Михалыч.

— Станут спрашивать, откуда пришла, зачем?

— Скажу, из завода. Родню проведать. У меня вправду там маманина тетка живет.

— Ну, с богом! Первое дело — не робей! Второе — на рожон не лезь!

3

К дороге вышли, когда еще только начинало светать.

— Рано, — сказал Санька. — Дождемся солнышка. Кто нынче по дорогам ночью ходит.

Вернулись назад, в глубь леса. Присели на сухой хвое под старой сосной. Палашка привалилась к стволу, закрыла глаза. Пусть думает, что она спит. Но Санька и не пытался заговаривать.

Бесчувственный какой!.. Может, тоже обижается?.. Ему-то на что обижаться? Стукнуть не успела его. А надо бы... Хоть бы раз в жизни получил оплеуху от девки. Может, остепенился бы, верченый... Всех война искалечила! Жил бы домом своим, при семье, не был бы такой... И ни к чему бы тогда и ссориться, не то чтобы драться... Не век же она, клятущая, протянется. Придет и ей конец...

И вспомнилось, как братка пересмешничал над ней: «Вот кончим воевать. Замуж тебя отдадим. Будем жить-поживать да добра наживать!» Его уж нет на свете, а войне все конца не видать...

А уж так ей хотелось, чтобы скорее пришел этот конец. И она стала думать, как вызнает все у беляков, как партизаны разобьют их... и здесь на Ангаре, и на Лене, где Демид Евстигнеевич, и по всей Сибири. И самого главного ихнего Колчака выгонят напрочь, пусть убирается к своим японцам... И тогда уж войне конец...

И выходило так, что вот от нее, простой девки слободской, тоже зависит, скоро ли быть концу войны. Так уж надо идти скорее!..

Санька словно подслушал ее мысли.

— Пора!

Палашка открыла глаза. Солнца за лесом еще не видно. Но небо в просветах меж сучьями стало голубое, глубокое.

— По этому большаку дойдешь до Братска, — сказал Санька, выведя Палашку к дороге. — Полчаса тут ходу. А идешь ты из деревни Долоновой, семь верст отсюда. Там ты ночевала. Запомнила?.. Дойдешь до села, гляди четвертый дом по левую руку. Хозяину передай привет от Саньки Перевалова. Звать его Афанасий Иваныч. Он тебе пособит во всем. Ночью пущай проводит тебя к большой сосне. Все запомнила?

— Все.

— Ну, давай руку!

Палашка протянула руку, а глаза отвела в сторону. Не дай бог, начнет обниматься. Совсем трудно будет тогда уходить...

— Скажи уж на прощанье, что зла на меня не имеешь.

— Имею! — сказала Палашка.

И быстро пошла, не оглядываясь.

В четвертом с краю доме на Палашкин стук калитку открыла немолодая сухопарая баба.

— Кого тебе? — неприветливо спросила баба, подозрительно оглядев Палашку.

— Мне Афанасия Иваныча, — ответила Палашка и подумала, плохо, что Санька не сказал, как зовут хозяйку.

— Пошто он тебе, кралечка?

— Велели привет передать от... — начала Палашка и запнулась.

А может, жене и нельзя говорить про партизан, да, может, это и не жена... а может... — И Палашка торопливо оглянулась, три ли дома за ее спиной, до конца улицы.

Хозяйка заметила ее замешательство, усмехнулась, шмыгнув длинным носом.

— Что-то спозаранку приветы разносишь, девонька! — и уже совсем сердито закончила: — Нету ево дома.

— А когда будет?

— Не сказывал, — и хотела захлопнуть калитку.

— Тетенька! — взмолилась Палашка. — Пустите меня в избу, я все расскажу.

— Чего все-то? — проворчала баба, однако ж приготовилась слушать.

Палашка оглянулась. На ее счастье, улица была пуста.

— Я от партизан, тетенька, — сказала Палашка и тут же поняла, что этого-то и не надо было говорить.

— Уходи по добру! — зашипела баба и стала выпихивать Палашку на улицу.

Но Палашка была сильнее и к тому же поняла, что неприветливая хозяйка не столько обозлена, сколько напугана. Палашка оттолкнула ее и вошла во двор.

Закрыла за собой калитку и сказала оторопевшей бабе:

— Ты меня не гони! Меня схватят — и тебе конец. Не первый раз в этом дому партизан принимают.

— Господи! Господи! — запричитала баба. — Сколь я ему говорила, ироду!.. Да заходи скорее в избу, пока соседи не углядели.

В избе хозяйка постепенно отошла и разговорилась. Палашка узнала, что зовут ее Дарьей, хозяину она не жена, а сестра. Жена померла еще в прошлую зиму.

Выждав, пока хозяйка совсем успокоится, Палашка перевела разговор ближе к делу. Но ничего не узнала. Дарья Ивановна на все вопросы отвечала одно: как пришли эти ироды-убивцы, с той поры и за ворота не выходила. И где у них что, и чего сколько, ничевошеньки не знает. Бог милостив, еще в глаза ни одного из них не видывала. И век бы не видать.

— Тетя Даша, мне бы соснуть часок, — попросила Палашка. — Всю ночь в дороге. Только бы так, чтобы от чужих глаз подальше.

— Никто и в избу не заходит, — успокоила ее Дарья Ивановна. — Ложись на печку да и спи на здоровье. Али, поди, с дороги есть хочешь?

Палашка поблагодарила.

— Спасибо, тетя Даша! — и потянулась к своему узелку.

Когда Палашка развернула кусок сала, хозяйка принесла миску соленых огурцов и тоже подсела к столу.

— Давно не едала. — И пожаловалась Палашке: — Кой день прошу Афоню кабанчика зарезать, покуда не дознались да не забрали. Все ему недосуг. Дома, почитай, не живет. Не каждый день и ночевать домой приходит.

Забираясь на печку, Палашка еще раз напомнила:

— Дольше полден ты мне спать не давай, тетя Даша.

— Спи, не сумлевайся. Разбужу!

4

Палашка припасла предлог, которым можно было прикрыться, если бы кто заметил ее снующей взад и вперед по улицам большого села. Она разыскивала свою двоюродную бабку. В этом не было даже прямой лжи: Палашка, сроду не бывавшая в Братске и не видавшая в глаза старухи, на самом деле не знала, на какой улице проживает ее бабка.

За несколько часов она обошла все село. Но узнала очень немного. На улицах попадались ей солдаты и офицеры. От последних она укрывалась особенно тщательно. От одной мысли заговорить с кем-либо из солдат или офицеров, у которых, конечно, можно было кое-что выведать, ее бросало в дрожь.

Единственное, в чем она убедилась: в местном гарнизоне царило спокойствие. Многие солдаты бродили под хмельком. Там и тут из дворов доносились нестройные песни. Видимо, никто не принимал всерьез партизанской угрозы и уж, конечно, не ожидал скорого нападения.

Уже под вечер — как раз в то время, когда Палашка остановилась против островерхой черной башни, уцелевшей от старинного Братского острога, и размышляла, сколько же лет надо простоять дереву, чтобы так почернеть, — мимо нее, подпрыгивая на засохших комьях, пронеслась со стуком и бряком запряженная тройкой вместительная коляска с откинутым верхом. В коляске сидели два офицера, один пожилой, второй совсем молоденький. Пожилой сидел со стороны Палашки, и она успела его рассмотреть. Запомнились седые, почти белые жгуты усов на докрасна обветренном лице.

Коляска умчалась под гору, к пристани, куда подваливал длинный плоский пароход с несуразно высокой трубой, извергавшей клубы густого черного дыма.

— Чего загляделась?

Высокая темноглазая девка в нарядном полушалке, небрежно накинутом поверх яркой малиновой кофты, с любопытством глядела на Палашку.

Девка была одних лет с нею и глядела приветливо. И с лица понравилась Палашке: большеглазая, с аккуратным, малость вздернутым носиком и веселыми полными губами.

— На офицера загляделась?

— А кто это такой? — спросила Палашка.

— Кто такой? — удивилась темноглазая. — Ты чо, с луны свалилась? Самый главный начальник, капитан Белоголовый!

— Не здешняя я, с Николаевского заводу, — пояснила Палашка.

— Тебя как звать-то?.. Палашка? Ну, будем знакомы. А я Аксютка. А ты чего прискакала? Женихов искать? — слова вылетали у нее быстро-быстро, как птичий щебет. Не дожидаясь ответа на вопрос, она отвечала на него сама и тут же задавала новый. — Женихов здесь пруд пруди! Только самостоятельных нет. Каждый норовит ухватить свое и в сторону. Лучше уж с офицерами. Они обходительнее. Ты с офицериками гуляешь? Хочешь, познакомлю? Ты девка что надо! Мы с тобой, знаешь, каких отхватим! Чего молчишь? Думаешь, хвастаю?..

«Бесстыжая!» — подумала Палашка и еще подумала, что таким вот жить легче, такая не оттолкнула бы своего парня, как она — Палашка — оттолкнула Саньку...

— У нас в соседях, — Аксютка по-свойски обняла Палашку за плечи, — офицерик на квартире стоит. До чего красавчик! Я тебе покажу его. И, знаешь, — Аксютка фыркнула и перешла на торопливый шепот, — утром выйдет во двор, весь голый! И зачнет руки-ноги взметывать. А я затаюсь в сарайке и смотрю в щелочку. Утром вместе посмотрим. Понравится — познакомлю. Он к учительнице ходит. Только она не больно его привечает. Да он, как на тебя посмотрит, забудет свою учительницу.

«Ой, бесстыжая!»

Палашка хотела прямо высказать, что она думает, но вовремя спохватилась, сообразила, что Аксютка еще может пригодиться ей.

Но все же сказала:

— Не за этим я приехала!

— А за чем же? — простодушно спросила Аксютка.

Палашка смутилась. Ну-ко, действительно объясни: зачем?

И объяснила не очень убедительно:

— Ну, просто посмотреть...

Аксютка выразительно захохотала.

— ...у вас против нашей слободы — как город, — продолжала выкручиваться Палашка. — Сказывают, пушки привезли, чуть не с дом...

Аксютка снова залилась.

— Знаем мы эти пушки! На языке пушки, а на уме пушкари. Никаких тут пушек нету.

— Скажешь, и пулеметов нету?

— Пулеметы есть, сама видела. Мне один офицерик обещал дать из пулемета пострелять. Соврал, поди. Все они до этого добрые... Знаешь что? Пойдем к нам! Поедим, поспим малость, а вечером... — она лихо подмигнула Палашке.

— Недосуг мне сейчас, — отказалась Палашка.

— Чо делать?

Палашка сказала, что должна отыскать свою бабку.

— Звать-то как ее?

— Марфа Кузьминишна.

Аксютка на минуту задумалась.

— Вроде в нашем конце есть такая. Пойдем, тетка у меня всех старух знает.

Палашка не могла придумать никакого предлога, как отвязаться от назойливо любезной Аксютки. Решила пойти и сбежать потихоньку, когда Аксютка уляжется отдыхать.

Выручил случай.

Тройка запыхавшихся коней лихо вынесла в гору давешнюю коляску. Сидевший в ней офицер — Палашка успела только разобрать, что это не седоусый и не молоденький его адъютант — окликнул:

— Аксюта!

Солдат на козлах придержал коней. Аксютка вскочила в коляску. Замахала рукой Палашке:

— Поехали!

Палашка замотала головой.

— Вечером сюда приходи! — крикнула Аксютка, и коляска с нею и офицером скрылась за поворотом.

Палашка спустилась к пристани. Очень-то близко подойти не осмелилась. Остановилась возле баб, торговавших солеными грибами и огурцами, семечками и мятой мокрой брусникой.

Но и отсюда хорошо было видно седоусого капитана, стоявшего на верхней палубе парохода. Возле него стояли молоденький адъютант и еще два офицера. На открытой корме толпились солдаты.

Палашка порадовалась про себя, что хоть на один вопрос сможет точно ответить Николаю Михалычу. Решила дождаться, пока отчалит пароход, а потом побродить по селу, авось еще что узнается. Чтобы не стоять без дела, попыталась пересчитать, сколько солдат уезжает вместе с капитаном. Несколько раз сбивалась со счета — солдат на корме было много, и к тому же они то и дело переходили с места на место — и начинала пересчитывать сызнова.

За всем тем не заметила, что к ней зорко присматривается молодой казачий урядник, стоящий вместе с тремя другими казаками, облокотясь на перильца выкинутых на берег пароходских сходен.

Убедясь, что точного счету не получается, Палашка собралась уходить. Купила у толстой рябой бабы два стакана семечек (у нее были «николаевские» деньги: Николай Михалыч дал «на всякий случай»), но не успела еще ссыпать их в платок, как кто-то, подойдя сзади, цепко ухватил ее за локоть.

Палашка в испуге оглянулась.

Рослый казачина в урядничьих погонах смотрел на нее с недоброй ухмылкой.

— Тебя-то мне и надо!

У Палашки руки и ноги стали, как не свои. Выронила платок с семечками.

«Дарья, змея, выдала!.. Замечают теперь... На погибель послал в этот дом Санька!..»

Урядник щурил круглые глаза, как кот на пойманную мышь.

— Кого это ты выглядывала, красавица?

Палашка вырвала руку, постаралась возмутиться.

— Никого не выглядывала! По берегу пройти нельзя!

— Однако, я тебя, девка, первый раз вижу? Откуда заявилась?

— Из Николаевского заводу. Вот откуда!

Лучше бы Палашке этого не говорить...

Урядник перестал ухмыляться. Рванул за руку.

— Айда в контрразведку! Там разберемся, какого ты заводу.

Палашка решилась на последнее средство.

— Чего привязался! — огрызнулась она. — Знала бы, вовек не пошла! Сказывали девчата: здесь солдатики молодые, веселые. Женишка можно присмотреть. Поверила, дура! А тут, как кобели, на людей бросаются!..

Казачина весело заржал.

— Давно бы так! А то — ничего не выглядывала. Стало быть, меня и выглядывала. Я вашего брата насквозь вижу.

Но руку Палашкину не выпускал и еще прибавил шагу.

— Куда ты меня волокешь?

— Знамо куда. На смотрины. Сама сказала, женихами интересуешься.

«Из огня да в полымя!» — подумала Палашка. И стала корить себя. — Поторопилась! Может, обошлось бы и без этого посула. Не нашла другой отговорки!..»

— Чего ты меня силком тащишь? Сама найду, не обробею. Да пусти ты, чего уцепился!

Урядник больно, как клешами, сдавил Палашкины плечи. Заглянул ей в глаза. По красивому сытому его лицу пробежала снисходительная усмешка.

— Дуры вы, бабы! Не понимаете хорошего обращения. Запросто могу свести в контрразведку. Там тебе целый взвод женихов приспособят. Ей богу, дуры! Нет чтобы по-хорошему!

После такого разъяснения Палашка больше не вырывалась.

Сперва ей показалось, что урядник ведет ее в тот же конец, где на тракту изба Афанасия Иваныча, и снова шевельнулось подозрение на Дарью. Но вместо того чтобы свернуть на трактовую улицу, урядник повел ее проулком, уходящим в гору. Остановился в конце проулка, перед когда-то крашенными, теперь облезлыми воротами. Открыл калитку, втолкнул Палашку во двор. На дверях избы висел замок.

— Хозяйки дома нет, — сказал урядник. — Вот и хорошо. Скулить некому.

Взял Палашку за руку и подвел к сарайке в дальнем углу двора.

Пинком ноги открыл низенькую дверь.

— Заходи!

Видно, страшное было у Палашки лицо, потому что решил подбодрить ее. Сказал грубовато, но незлобиво:

— Чего обмерла? Чай, не убивать тебя стану!

В сарайке пахло конским потом и еще чем-то пряным и душным.

— Садись! — сказал урядник, указывая на охапку соломы, накрытую попоной.

Сам пошарил в головах, достал из-под соломы четвертную бутыль, заткнутую тряпкой, и большую жестяную кружку.

Наполнил кружку. Палашку передернуло от тошноватого запаха самогонки.

— Выпей для знакомства! — он протянул Палашке налитую вровень с краями кружку.

— Первую хозяину, — возразила Палашка.

Шевельнулась надежда: захмелеет, ослабнет... может, и удастся спастись...

— Опасаешься? Зря! Первачок что надо!

И единым духом осушил кружку. Крякнул. Налил снова. Протянул Палашке.

— Пей!

Палашка, преодолевая тошноту, сделала несколько глотков.

— Нет, так у нас не пьют!

Грубо зажал под мышкой голову Палашки, запрокинул ее и вылил ей в рот самогонку.

— Теперь порядок! — И с пьяным хохотком ущипнул ее.

Палашка оттолкнула его.

— Слушай ты, женишок! — Его грубость и противная, опалившая все нутро самогонка придали ей злости и смелости. — Меня нельзя! Я порченая!

— Сейчас вылечу. Токо дверь припру.

— Добром прошу, отпусти! — закричала Палашка.

— Сейчас... отпущу... — бормотал он, продолжая возиться у двери.

Палашка вытащила спрятанный за голяшкой ичига нож, неслышным кошачьим прыжком подскочила к пригнувшемуся у двери уряднику. Занесла руку с ножом и резким движением, словно срезая серпом тугую прядь спелого жита, полоснула по горлу.

Урядник опрокинулся навзничь, судорожно выгнулся. Захлебнулся коротким всхлипывающим стоном...

Мерзкая тошнота сдавила Палашке грудь. Она свалилась рядом с убитым. Всю ее била противная мелкая дрожь...

Страх придал ей силы подняться. Трясущимися руками разгребла солому. Оттащила в угол вялое тяжелое тело. Туда же положила бутыль и кружку. Завалила соломой, сверху постлала попону.

Опасливо выглянула во двор. Замок висел на дверях избы. Осмотрелась, нет ли на ней крови, и бегом кинулась к воротам...

Тетка Дарья открыла ей калитку и ахнула.

— На тебе лица нет! Что стряслось-то?

— Плохо мне, тетя Даша...

— От тебя винищем несет! — Дарья брезгливо поджала тонкие губы. — С какой бы радости?

— Потом... потом, тетя Даша... Укрой меня, спрячь... Куда ни на есть спрячь... Искать меня будут!..

Дарья испуганно огляделась. Не слышит ли кто? Поспешно захлопнула калитку.

Палашка забралась на печку и долго плакала, всхлипывая, не слыша уговоров и причитаний обеспокоенной Дарьи...

Очнулась ночью. Кто-то настойчиво тормошил ее. Никак не могла понять, где она и как тут оказался Санька...

А когда поняла, вспомнила все... Обхватила Санькину шею руками, судорожно прижалась к нему и заплакала навзрыд.

Санька встревожился. Никогда еще такой не видел ее.

— Кто тебя?.. Что с тобой?..

Никак не могла совладеть с собой. Наконец вымолвила:

— Думаешь, легко человека убить...

Корнюха снова переносил ее в лодку.

Учуял самогонный дух, сказал с горькой усмешкой:

— Помирились, стало быть...

— Глупый ты... — сказала Палашка и потом за всю дорогу не произнесла ни одного слова.

5

Бугров велел разбудить себя, как только вернутся разведчики.

Вошел и с порога сказал:

— Жива!

Палашка встала ему навстречу. Он обнял ее, поцеловал в висок.

— Изболелся я. Не бабье это дело. Ну, давай, рассказывай.

Выслушал, не перебивая. Переспросил только, сама ли, своими глазами видела Белоголового? Выкурил две самокрутки и сказал:

— Спасибо, Пелагея! Теперь мы им кровь пустим!

Когда в отряде узнали, что Палашка Набатова зарезала казачьего урядника, Азат Григорян высказался так:

— Наша богородица — женщина серьезная. Родить не успела, убить — пожалуйста!

Катя тебя выходит...

1

Ночью бугровский отряд переправился на левый берег реки и к рассвету занял исходные позиции. Густой туман позволил партизанам подойти вплотную к околице села.

Взводу Перевалова была поставлена особая задача: пользуясь туманом, пробраться к центру села, снять охрану у школы, превращенной белыми в казарму, поджечь ее и забросать гранатами. После чего укрыться в каком-либо дворе и, дождавшись подхода остальных взводов, включиться в общее наступление.

— Впрочем, действуй по обстановке, — сказал Саньке Бугров и предупредил: — Только к берегу не суйтесь! По пристани будем бить из пушки.

Командиру орудия Азату Григоряну Бугров приказал выкатить пушку на соседний бугор, укрыть там между кустов и быть наготове.

— Как Перевалов голос подаст, так и понужай, раз за разом! Разветрит туман к тому времени — выцеливай баржу, что стоит у причала, а не разветрит — бей вот так, левее той березы, чтобы своих не накрыть.

Палашка вознамерилась пойти со взводом.

Бугров прикрикнул на нее.

— Тебя там не хватало! Знай свои бинты да вату!

— Некрепкое ваше слово, Николай Михалыч, — упрекнула обиженная Палашка.

Бугров насупился, но разрешил ей пойти в составе взвода перфильевцев. Только сказал Голованову:

— Приглядывай за ей, Иван Федосеич! Сунется, куда не надо. Как убили брата, вовсе в отчаянность пришла.

Иван Федосеич только рукой махнул.

— Спортили баб. Опосля войны вовсе с ими сладу не будет...

Палашка хотела сказать ему на это, что уж, конечно, старых порядков, таких, чтобы помыкать бабами, после войны не будет, — но промолчала. Не время было споры разводить. Да и не до того ей было.

Теперь, когда Санька пошел на опасное дело, недавняя обида быстро истаяла, как выброшенная половодьем на берег льдина под жаркими лучами солнца. И всегдашняя тревога за него, неуемного, верченого, отчаянного, с прежней силой охватила ее...

Приглушенные расстоянием, донеслись трескучие разрывы гранат, вслед за тем глухие удары винтовочных выстрелов.

Бугров, стоявший на пригорке, неподалеку от застывшего с горящим фитилем в руке Азата Григоряна, увидел, как над серой пеленой тумана, застилавшей село, пробив ее, взметнулся клуб темного дыма.

— Давай! — крикнул Бугров и махнул рукой Азату Григоряну.

Пушка рванула так громко, что Катя выронила из рук свою сумку с нашитым поверх красным крестом.

Не успело смолкнуть катившееся по речной долине эхо, как Бугров снова крикнул:

— За мной!

И, высоко выкинув руку с зажатым в ней наганом, первым побежал к проступившим в поредевшем тумане избам крайней улицы села.

— Пулеметчиков держи возле себя! — крикнул вдогонку Денис Ширков, оставшийся с полувзводом бойцов охранять пушку.

2

Старый плешивый доктор был раздражителен до сварливости и все время попрекал помогавших ему Палашку и Катю. Первая казалась ему слишком торопливой и небрежной, вторая — чрезмерно вялой и нерешительной.

Сам же он кромсал безжалостно — так думала не только Катя, но и Палашка — прошитое пулеметной очередью, бездыханное, истерзанное Санькино тело.

Операция продолжалась уже больше часа.

— ...феноменально... уму непостижимо... — бормотал про себя доктор.

Молчать во время операции он не умел. И в редкие минуты, когда не попрекал своих неопытных помощниц, успевал излагать переполнявшие его мысли. Впрочем, это нисколько не сковывало точных, не по возрасту ловких движений его старческих рук, испещренных синими склеротическими жилками.

— ...этот юный красавец... опрокидывает все законы физиологии... одной раны вполне достаточно... Да не тряситесь вы, держите крепче руку!.. а у него четыре... нет, такому молодцу нельзя умирать... не позволим... заставим жить...

И Палашка готова была упасть на колени и целовать узкие сухие руки доктора.

За стеной Бугров допрашивал пленного.

Пожилой сухопарый солдат с ефрейторскими лычками на погонах стоял навытяжку и отвечал по-военному четко, коротко и отрывисто.

— Так точно. Капитан Белоголовый.

— Где он сейчас?

— Не могу знать.

— Помощник командира?

— Штабс-капитан Венцель.

— А он где?

— Не могу знать. Однако, сбежал.

— Сколько солдат в отряде?

— Шесть взводов пехоты и казачья полусотня.

— Что же так лихо драпанули? Считай, без боя?

У солдата не нашлось четкого ответа, и он позволил себе переступить с ноги на ногу.

Голос Бугрова налился презрительной злобой.

— Пороть да вешать только мастера!

— Пушка! — сказал солдат. — Обознались, значит. Посчитали, Красная Армия подошла.

Прикинув число убитых и взятых в плен, Бугров определил, что бежали из Братска не менее полутораста человек.

На вопрос: в каком направлении бежали? — пленный ефрейтор ответить не сумел.

Можно было предположить одно из двух: или на Николаевский завод, рассчитывая закрепиться там и ожидать подкрепления, или по тулунскому тракту, с целью выйти на железную дорогу.

Бугров махнул рукой — увести пленного — и подозвал к себе Корнюху Рожнова, который, мрачно опустив голову, сидел на скамье в дальнем углу.

Спросил с укоризной:

— Как же это вы, орлы?

Корнюха промолчал, и Бугрову пришлось уточнить.

— Сами целы, а командира не уберегли!

Корнюха еще больше насупился.

— Убережешь его!

— Как случилось?

Корнюха словно рассердился.

— Известно как! Ему завсегда больше всех надо...

— Ты толком рассказывай!

Рассказывать Корнюха не умел. Каждый ответ приходилось вытаскивать из него клещами, как туго забитый гвоздь.

Взводу разведчиков удалось подобраться к казарме и снять часового. Приперли дверь. Обложили казарму с четырех сторон соломой, полили керосином и подожгли. Когда стали выскакивать разутые и раздетые солдаты, зашвырнули в окна несколько гранат- лимонок. Началась перестрелка. Какой-то офицер выкатил на угол улицы пулемет. Перевалов кинул гранату и бросился на него. Офицер с пулеметом скрылся за углом. Перевалов приказал держать под огнем казарму, сам побежал вдогонку за офицером. За углом он достал офицера второй гранатой, но и тот успел прошить его из пулемета.

Бугров спросил, откуда известно, что достал офицера?

— Сам видел, — ответил Корнюха.

— Ты же, говоришь, у казармы оставался?

— Потом за им побег, за Санькой... принес его.

— А офицера намертво?

— Ползал еще.

— Уполз?

— Нет, добили.

— Кто добил?

— Ну, я...

Бугров велел, как закончится операция, доктора привести к нему. Спросил строго:

— Будет жить?

— Пока жив, — резко ответил доктор.

— Головой за него отвечаешь!

Старик пристально посмотрел в глаза Бугрову и спросил с едва приметной усмешкой:

— И вы также полагаете, гражданин командир, что угрозой можно всего достичь?

— Ты пойми, первый боец в отряде!.. Молодой... ему только жить.

— Вполне понимаю. Есть надежда, что будет жить.

— Вот тебя и прошу!

— Что мог, сделал... Что касается дальнейшего... ухожу с вашим отрядом. Чему вы удивились? Нет, я не политик, не революционер. Я старый русский интеллигент. И потому, что я интеллигент, я не могу бесстрастно наблюдать, как порют и вешают русских людей. За эти три недели я прошел все семь кругов дантова ада!.. Впрочем, скорее всего, это вам непонятно...

— Отчего же непонятно. Стало быть, совесть в тебе не зачахла. А что интеллигент, в том твоей вины нет. Ленин-то тоже интеллигент, ученый человек... Только как же оставить раненого? Говоришь, надежда только...

— Вы полагаете, больше не будет у вас тяжело раненых?

— Так оно... Да с Переваловым-то как же?

— Он будет долго между жизнью и смертью... — доктор подумал, потом поднял усталое лицо. — Его может спасти только мать... или... ну, в общем, только любящая женщина...

Палашка и Катя, потихоньку вошедшие за доктором и настороженно вслушивавшиеся в каждое его слово, разом поглядели друг на друга.

— Многие недели, может быть, месяцы, — продолжал доктор, — за ним придется ходить, как за грудным ребенком. Кормить с ложечки, обмывать и пеленать бинтами... И, самое главное, согревать его душу, чтобы она не ослабла от телесных мук и не устала жить. Будет ли около него такая женщина?

3

От голубенькой застиранной наволочки осунувшееся с резко торчащим носом лицо как бы подернулось мертвенной синевой.

Палашка боялась смотреть на обескровленное, чужое Санькино лицо. Глаза у Саньки были закрыты, но Палашке казалось, что он не только видит ее, но и читает ее мысли...

На шаг отступив, стояла Катя, еще более тихая и неприметная, чем всегда. Палашка знала, что в смятенной Катиной душе борются два противоречивых чувства: тревожной надежды и осуждающего недоумения.

Но ей было не до Катиных переживаний.

Решение, которое она приняла и которое все осуждали (все: Катя даже непримиримее других, потому что любила), ужасало ее самое. Но оставлять отряд, куда пришла она вместе с братаном Сергеем, теперь, через несколько дней после его смерти, представлялось невозможным, недостойным, постыдным перед своей совестью.

Она не безропотно смирилась с этим решением. Она пыталась доказать себе, что вернуть к жизни Александра Перевалова ее — и только ее — долг... Но ведь Александр Перевалов — это ее Санька... И зачем было обманывать себя, заслоняясь долгом!..

«Будет ли около него такая женщина? — спросил старый доктор. «Будет!... Чего молчишь, Палаша?..» Слова эти, глухо произнесенные Корнюхой, огнем прожгли Палашкино сердце... Никогда не забыть ей тяжело ожидающего взгляда Бугрова, гневных Катиных глаз...

Но именно в эту минуту поняла, что не уйдет из отряда. Призрак второй смерти ожесточил душу.

Повернулась резко и сказала оцепеневшей Кате:

— Пойдем к нему!

И вот стояла, не сводя глаз с его непривычно спокойного, отрешенного лица...

Глаза застилало туманом... в тумане проступало прошедшее — такое близкое по времени и такое далекое по несбыточности...

...Зеленый листок березы трепещется у самого его виска. Так же трепещет и палашкино сердце, замирая под озорным и насмешливым взглядом синих-синих глаз... Глаза эти клонятся к ней... он крепко обнимает ее... ей сладко и страшно...

...Вот открывается дверь, он встает на пороге, такой ладный и высокий... Сразу светлеют вечерние сумерки... Он идет прямо на нее, бессовестно подмигивая ей...

...Вот они вдвоем по хрусткой сухой хвое идут, обнявшись, в синюю темноту ночи... Ее пугают его нетерпеливые руки... «Санька!... Дурной!.. — ласково и грустно говорит она, обнимая и целуя его голову. — Ты пойми, нельзя нам сейчас... Ты потерпи... Уж как я тебя любить буду!..»

Буду, сказала... и любила... и люблю...

Взяла заплаканную Катю за руку и сказала, как будто мог он слышать:

— Прости меня, Саня! Не поминай лихом... Вот она, Катя... тебя выходит...

Ты мне душу не марай!

1

Маленький учитель грустно усмехнулся.

— Не примите за обиду, товарищ председатель краевого Совета, но только эти в точности слова мне уже приходилось слышать. Весной, когда я обратился с прошением к господину управляющему губернией, он тоже сказал: «Особые обстоятельства военного времени!»

Брумис смущенно крякнул.

— Я понимаю, — невесело продолжал учитель, — обстоятельства, действительно, неблагоприятные. Но учить детей надо.

— Надо, — сказал Брумис. — Не только детей, взрослых надо научить грамоте.

А сам подумал, что маленький колченогий учитель, с надеждой взирающий на него поверх старых очков в металлической оправе, обмотанной у переносья суровыми нитками, ждет не слов, а помощи делом. И вспомнил, как разъяснял Ваське Ершову, чем должен заниматься краевой Совет и чьи интересы отстаивать.

— Детей надо учить, — повторил Брумис.

Подошел к двери в соседнюю комнату и сказал Митрофану Рудых, сидевшему под табличкой «Секретарь Крайсовета»:

— Товарищ Рудых! Напиши постановление перфильевскому коменданту освободить помещение школы. Срок исполнения — три дня.

Учитель снял очки и рассыпался в благодарностях. Брумис не совсем был уверен в том, что заслуживает их. Перфильевский комендант запросто мог и не выполнить распоряжение Крайсовета. Брумис хотел честно предупредить учителя и объяснить ему, как надлежит тогда поступить.

Но не успел. В комнату ворвалась пестрая ватага рассерженных донельзя баб. Митрофан Рудых попробовал цыкнуть на них, но вбежавшая первой крупная большеносая и скуластая женщина пренебрежительно отмахнулась от него.

— Нам председателя! — и решительно подступила к показавшемуся в дверях Брумису: — Ты будешь председатель?

— Я председатель, — ответил Брумис, с любопытством разглядывая странную делегацию.

— Коли председатель, наведи порядок! — строго сказала носатая баба.

Остальные загалдели все вдруг.

— Как же, наведут они!

— Поди-ко, горе им!

— Им, жеребцам, того и надо!

Брумис посмотрел на Митрофана Рудых. Тот пожал плечами.

— В чем дело, гражданки? — спросил Брумис. — Проходите, объясните толком.

Вместо того, чтобы подействовать успокаивающе, слова его вызвали новый взрыв возмущения.

— Объясни ему толком!

— Не знает он!

— Развели срамоту!

Истошнее всех кричала немолодая грузная баба в черном плисовом жакете, туго обтянувшем ее могучие формы.

— Что творится! Отродясь сраму такого не было! Чисто собачья свадьба! Голову ей, подлюге, оторвать напрочь!

В конце концов Брумису удалось понять, что объектом негодования является некая Глашка Полосухина. Ей ставилось в вину легкомысленное ее поведение.

Мужа ее забрали в конце прошлой зимы каратели и отправили в Енисейскую тюрьму. Через несколько месяцев пришло известие, что Тимофей Полосухин убит при попытке к бегству.

Недели две Глашка «недуром выла», а потом «вовсе осатанела». Запила запоем и «стала приманивать» мужиков.

Потерпевшие жены требовали от Брумиса решительных мер. В целях повышения общественной нравственности Глашку следовало «посечь всенародно».

— Чтобы не вертела подолом! — сказала носатая предводительница.

Брумис пытался разъяснить, что порка — не советский метод воспитания.

— Вы с ней, с Глашкой этой, по-хорошему говорили? — спросил он.

Но только подлил масла в огонь.

— По-хорошему с ей!

— Ишь ты, посоветовал!

— Сам попробуй поговори, она тебя приветит!

— Да, может, он не раз говорил! Может, она его и приветила! Все они одной жеребячьей породы! — громче всех кричала баба в плисовой жакетке.

— Вы, гражданка, полегче! — оборвал ее Брумис. — Кулацкую агитацию не распускайте!

— А что этот кобелина в папахе с лентой от Глашки не вылазит, это кака агитация!

— Ершов?

— Пес его знает, Ершов или Окунев. Как клещ, присосался к Глашке. Вчерась мому мужику два зуба выкрошил. Не поделили. Ну, чисто собачья свадьба!

— Дурная ты, тетка Матрена! — вмешался Митрофан Рудых. — Спасибо скажи, что поучили. Показали науку, не ходи, куда не надо!

— Да, спасибо! Зло-то на мне сорвал. Эта наука вся на моих боках!

— Гладкая, стерпишь! — усмехнулся Митрофан.

— Вот что, гражданки, — сказал Брумис, — никаких самосудов не допустим! Женщину эту вызовем в Совет. Поговорим с ней, усовестим. Ведь не кто-нибудь, а вдова партизана. А пороть — таких прав нет. А если бы и были, так по справедливости, выпороть надо не эту женщину, а мужиков ваших. Чтобы знали край, да не падали!

— Это бы вовсе хорошо! — сказала носатая баба.

Брумис улыбнулся.

— В этом вам Совет не препятствует.

Бабы ушли не очень довольные.

Учитель получил распоряжение Совета, расписался у Митрофана в толстой книге и снова благодарил.

Брумис сказал ему:

— Не освободит комендант помещение в трехдневный срок, немедленно сообщите.

— Товарищ Рудых, — распорядился Брумис, когда закрылась дверь за учителем, — пошлите за Ершовым.

Митрофан махнул рукой.

— Говорил я с ним, Владимир Яныч...

— И что он?

— Говорит, какое твое дело? Я, говорит, женюсь на Глашке.

— Нашел время!

— Брешет... Таких жен у него в каждой деревне.

Митрофан был не прочь еще порассуждать на эту тему, но Брумис ушел к себе и закрыл дверь. Подробности Васькиных похождений его не интересовали. И, самое главное, не было времени на разговоры. Все больше и больше недоставало времени...

Брумис спал теперь от силы четыре часа в сутки. Два окна угловой комнаты второго этажа, которая была и его жильем и рабочим кабинетом, вспыхивали первыми в селе и гасли последними. Были дни, когда он забывал спуститься в кухню, где столовались все «крайсоветчики». И тогда сердобольная Сонечка приносила ему наверх котелок похлебки или миску каши.

Краевой Совет, созданный делегатами четырех волостей и трех небольших партизанских отрядов, которому в момент его организации подчинялась всего одна четвертая часть одного уезда Иркутской губернии, в ходе революционной борьбы незаметно превратился в политический центр огромной территории, размерами превосходившей всю Европейскую Россию.

Киренск и Бодайбо, Якутск и Охотск признали центральную власть Крайсовета и обращались к нему за советом и помощью.

Сегодня ночью пришла телеграмма из Петропавловска-на-Камчатке. Петропавловский ревком сообщил, что в городе и области установлена власть Советов. Просил указаний в части организации советских органов управления областью.

Рано утром принесли телеграмму из Якутска.

«Больше-Илимское. Крайсовету. Сегодня пал искупительной жертвой освобождения Якутска Начармии товарищ Геллерт. Подробности сообщу. Настоятельно прошу командировать лицо, могущее занять пост начальника гарнизона. Начрев штаба Гладунов».

Брумис подошел к висевшей на стене истрепанной географической карте, которую, по его просьбе, принесли ему из школы.

На карте не было села Больше-Илимского. Приблизительное местонахождение села Брумис сам пометил чернильным кружком. Так же приблизительно, с возможным соблюдением масштаба, были нанесены окрестные крупные села.

Расстояние до деревни Перфильевой, в которой строптивый комендант не желал освобождать школьное помещение, было меньше ширины ногтя на большом пальце. До Усть-Кута, где находился сейчас главнокомандующий Вепрев со своим штабом, — около вершка. Столько же примерно и до Братского острога и Николаевского завода, где вел бои отряд Бугрова.

До Бодайбо было больше четверти, до Якутска — более половины аршина. А до Петропавловска-на-Камчатке, приткнувшегося в правом верхнем углу карты, было значительно дальше, чем до Омска — столицы кровавого Верховного правителя Колчака...

Но в Петропавловске, отделенном многими тысячами верст, был телеграф, и легче было дать указание Камчатскому ревкому, нежели перфильевскому коменданту...

Снестись с деревней Перфильевой подчас было труднее, чем с заграницей. Охотский ревком сумел захватить в целости и сохранности портовую радиостанцию и предоставил ее в распоряжение Крайсовета. Вчера Охотская радиостанция передала в эфир обращение краевого Совета к рабочим Англии, Франции и Америки с призывом бороться против контрреволюционной интервенции и требовать от своих правительств вывода войск с территории молодой Советской Республики.

Вчера на Совете, когда обсуждался текст обращения, Митрофан Рудых сказал, кривя губы:

— Пустой номер!.. На пролетарскую солидарность рассчитываете?.. Видели мы ее, чехословацкую. Похоже, скоро японскую увидим. Все это красивые словечки. Пальцы у каждого к себе гнутся!

И вовсе неожиданно для Брумиса вскинулся Васька Ершов.

— На пролетарьят не замахивайся! Лабазная твоя агитация! Купецкое нутро вылазит! Правильно написано! Только еще крепче надо! Чтобы до печенок проняло! Чтобы всех этих англичанов и французов совесть заела. Али мы одни должны! Пиши прямо: «Даешь мировую революцию!»

Брумис смотрел на карту.

На самом ее краю — Охотск, вкрапленный черной точкой на границе между желто-бурым материком и синим океаном. Из этой точки концентрическими кругами, подобно волнам отброшенного в воду камня, разносились по всей планете слова большевистской правды... Они донеслись до Лондона, до Парижа, до Нью-Йорка и Чикаго... Они пронеслись и над Больше-Илимском, только здесь пронеслись безмолвно. Но в Москве их услышат. И будут знать, что в далеком таежном сибирском краю разгорелось пламя партизанской войны. Что пламя это полыхает все сильнее и сильнее, выжигая белогвардейскую нечисть и приближая час окончательной гибели самого опасного и злобного врага Советской Республики кровавого адмирала Колчака и его разноплеменных приспешников и покровителей...

Отдать все силы, чтобы приблизить этот час, что положит конец злой братоубийственной войне, несущей лютые муки трудовому люду, пожирающей тысячи и тысячи жизней и плодящей вдов и сирот; отдать все силы, чтобы приблизить этот час, который откроет дорогу в царство Свободы, Правды и Справедливости, — этой мыслью и во имя этого жил Брумис, как и миллионы подобных ему...

Если бы сказали ему: «Для этого нужна твоя жизнь!» — он с гордостью отдал бы ее.

Но его жизнь могла стать лишь неприметной искоркой в пламени всенародного пожара. Одна и сама по себе она не значила ничего. Силу, значение и смысл обретала она лишь участием в общем всенародном порыве, в общей всенародной борьбе.

В ходе этой борьбы, волею обстоятельств, ему — простому, не очень грамотному рабочему, батрацкому сыну, сироте-свинопасу, — пришлось стать вожаком. Вести за собой людей, отвечать не только за себя, но и за них. Нести этот груз было труднее, чем разом отдать свою жизнь. Но и уклоняться было еще недостойнее, нежели прятаться от пули за чужую спину.

Брумис сел к столу и склонился над бумагами.

Вошло в привычку с вечера записывать все, что должно быть сделано за следующий день.

Сегодня на листе было особенно много записей.

1. Относительно организации оружейной мастерской.

2. О реквизиции медикаментов в сельских кооперативах.

3. Послать уполномоченных для сбора оружия.

4. Послать уполномоченных для переписи скота.

5. Постановить о запрещении выдачи и продажи водки.

6. О помощи рабочим Николаевского завода.

7. Ответ на телеграмму Бугрова.

Последнее было самым важным и наиболее безотлагательным.

Командующий Братско-Окинским фронтом Бугров сообщал: его разведка установила, что на нескольких крупных станциях транссибирской магистрали готовятся восстания рабочих. Бугров обращал внимание Крайсовета на то обстоятельство, что руководящее влияние в руках эсеров и меньшевиков, поскольку большевистские организации разгромлены и уничтожены.

Было ясно, что эсеры и меньшевики попытаются использовать революционные выступления рабочих в своих целях.

Брумис решил послать срочную телеграмму в Главный штаб и командующим фронтами. И начал уже ее составлять, когда его прервали. Сперва перфильевский учитель, а затем шумная делегация потерпевших от Глашкиной ветрености жен.

Брумис перечел написанное:

«Чрезвычайная, военная, вне очереди.

Главному штабу, всем командующим фронтами и отрядами.

Ввиду развертывающихся событий народных восстаний вдоль железнодорожной магистрали Сибирского пути с падением важных узловых пунктов выплывают социалистические коалиции эсеров и меньшевиков. Берите инициативу движения в свои руки, подчиняя их признанию существующего краевого Совета, ибо этим самым будут достигаться все наши цели и задачи, за которые подняты в полуторагодовой борьбе наши знамена...»

И, медленно произнося вполголоса каждую фразу, дописал:

«Не дайте коалициям воспользоваться моментом и выхватить из наших завоеваний себе козырь и опору, которая в дальнейшем может плохо отразиться на всем движении. Народ за нами и под нашими знаменами. Крепче, властно и шире развертывайте знамя власти Советов.

Председатель Крайсовета Брумис».

Поставил твердую четкую, без всяких закорючек, подпись и хотел кликнуть Митрофана Рудых, чтобы вписал номер и отослал тут же на телеграф.

Но Митрофан сам вбежал, размахивая бланком телеграммы.

— Вот полюбуйтесь, что творят товарищи партизаны!

Телеграмма была из Крутогорья.

«Отряд командованием Чебакова производит незаконные реквизиции аресты тчк Двое арестованных ресстреляны без суда тчк Просим вмешательства защиты Костоедов».

— Кто такой Костоедов? — спросил Брумис.

— Вполне достойный человек. Лично знаком.

И тут только Брумис обратил внимание, что телеграмма адресована: «Крайсовет Рудых».

— Потому и обращается лично к вам?

Прочитав в телеграмме фамилию Чебакова, Брумис сразу вспомнил, как нелестно отзывался об этом командире и его отряде Сергей Набатов. Но то, что «вполне достойный» Костоедов обращался за помощью к Рудых, настораживало.

— Так почему же лично к вам?

— К кому же еще? — резко возразил Рудых. — Мужик обращается к мужику.

У Брумиса на щеках заиграли желваки.

— А я что, барин?

Митрофан спохватился.

— Вы не так меня поняли. Я же пояснил вам, что этот человек мне знакомый.

— Уверен, — медленно и веско произнес Брумис, — что в данном случае Чебаков расстрелял того, кто заслуживает расстрела. — Помолчал и добавил: — И все же ваш знакомый прав. Без следствия и суда расстреливать нельзя. Я пошлю телеграмму главнокомандующему.

2

Трофим Бороздин вытянулся по форме и доложил:

— Приговор приведен в исполнение!

— Где расстреляли? — спросил Вепрев.

— На реке. Земля теперь стылая. Спустили в прорубь.

— Абсолютно правильно! — Преображенский мотнул клювастой головой. — Поднявший руку на народ недостоин честного предания земле.

Трофим Бороздин покосился на главнокомандующего и только крякнул. Вепрев усмехнулся. Не будь он здесь, Преображенскому довелось бы сглотнуть крепкое словцо от Трофима.

— Как держался? — спросил Вепрев.

— Матерый волчина. Только глазами зыркал.

— Просьбы были?

— Спросил я его, как положено. Покривился и говорит: «Все равно не выполнишь». Говорю: «Отчего же? В последний раз можно уважить». — «Мое, говорит, последнее желание, поглядеть, как тебя на осине вздернут...» Еще у самой проруби грозился: «от своей петли не уйдешь!» Со зла три пули в его всадил.

— Своею собственной рукой! — продекламировал Преображенский.

Трофим Бороздин снова насупился, а вошедший вместе с ним в штабную избу и скромно стоявший у двери Аниська Травкин заметил:

— Петруха Перфильев вовек тебе, Трофим, не простит.

И, отвечая на взгляд Вепрева, пояснил:

— Зарок давал: самолично сверну шею Рубцову. А тут, выходит, упустил...

— Он теперь в Крайсовете заседает, — усмехнулся Преображенский, — некогда ему заниматься отвертыванием голов.

— Разрешите идти? — обратился Бороздин к Вепреву.

Вепрев кивнул, но тут же жестом удержал его.

— Проверь сам, как разместили бойцов. И распорядись, чтобы обед сготовили настоящий.

Бороздин мотнул головой.

— Понятно! — и вышел вместе с Аниськой.

Вепрев подошел к окну.

Дом-пятистенник, в котором разместился штаб, стоял высоко на склоне горы, и далеко в обе стороны видны были улицы большого села, протянувшегося вдоль реки. На улицах почти безлюдно. Бойцы отогревались в теплых избах, а местные жители еще не осмелели после недавно закончившегося боя. Только с полдюжины мальчишек перебегали по посеревшему снегу, смятому, перемешанному и утоптанному ногами людей, копытами лошадей, ободами колес и полозьями саней.

За широкой полосой застывшей реки горой вздымался берег, густо поросший лесом. Над высоким берегом висело медное зимнее солнце.

Ровный блестящий снег слепил глаза. Через реку, наискось, узкая полоска наезженной дороги. Возле дороги темное пятно проруби.

«Туда, наверно, Рубцова...» — подумал Вепрев.

Обернулся и сказал Преображенскому:

— Сообщите Крайсовету о взятии в плен и расстреле Рубцова.

— Ожидаю уточнения данных относительно взятых трофеев, — ответил Преображенский. — Не выявлено точное количество взятых патронов. Поэтому задержал передачу оперсводки.

— Телеграфируйте немедленно! Рубцов стоит сотни патронов!

— Слушаюсь! От них тоже телеграмма поступила.

— Когда? — удивился Вепрев.

Преображенский ответил подчеркнуто значительно:

— Не стал передавать, пока решали с Рубцовым.

— Читайте!

— Чрезвычайная. Главкому Вепреву. — Преображенский читал нарочито бесстрастным, деревянным голосом. — Поступившим Крутогорья сведениям комотряда Чебаков производит расстрелы граждан без следствия суда. Точка. Категорически предлагаю пресечь нарушения революционной законности. Предкрайсовета Брумис.

— Дайте! — потребовал Вепрев, протягивая левую здоровую руку.

Быстро перечел телеграмму, бросил на стол. Нервно прошелся по комнате.

— Опять своевольничает! Атаманские замашки!

Преображенский пожал плечами.

— Простите. Нелогично. Рубцова... тоже без следствия и суда.

Вепрев остановился. Посмотрел в упор на Преображенского. Тот отвел глаза, но кривую улыбочку удержал на губах.

Вепрев сказал жестко:

— Рубцова расстреляли не за то, что воюет против нас, а как убийцу, преступления которого всем известны и не требуют расследования! Вызовете Чебакова ко мне!

Преображенский вышел. Через несколько минут вернулся и доложил:

— Нарочный за Чебаковым отправлен.

Вепрев, будто не расслышал, молча стоял у окна.

Преображенский осторожно зашел сбоку, заглянул главкому в лицо. На лице Вепрева было выражение хмурой, усталой озабоченности. Преображенскому показалось, что он недоволен собою.

И он решил подлить масла в еле тлевший огонек.

— Простите меня за откровенность, Демид Евстигнеевич, но не могу не высказать... Вы... излишне... почтительны в своем отношении к товарищам из Крайсовета.

Вепрев молчал, и это ободрило Преображенского.

— В военное время высшая власть — военная. Вы — во главе революционных масс. А Крайсовет пусть подшивает свои бумажки. Что вам Крайсовет? Вы, Демид Евстигнеевич, народный вождь, рожденный революцией. Революции всегда выдвигают вождей. Вот великая французская революция выдвинула Наполеона Бонапарта. Консулом стал, а потом... императором.

Вепрев обернулся и смотрел на Преображенского с нескрываемым интересом.

— ...А всего был подпоручик. В точности в вашем воинском звании.

Не меняясь в лице, Вепрев шагнул к Преображенскому и взял его левой рукой за ворот.

— Кто ты? Дурак или подлец?

У Преображенского отвалилась челюсть.

Вепрев усмехнулся и выпустил его.

— Мне за вас обидно, Демид Евстигнеевич... — начал изливаться Преображенский.

— Ты мне Бонапартом душу не марай! — голос Вепрева зазвенел от ярости. — Бонапарт себе власть завоевывал, а я народу!.. Еще такую муть услышу — трибунал!

— Я, Демид Евстигнеевич, за вас...

— Замолчи! — брезгливо оборвал Вепрев. — Садись! Записывай!

И он начал медленно диктовать, чеканя каждое слово:

— Киренск, Витим, Бодайбо, Якутск и всем командующим и военным комиссарам и председателям ревтрибуналов. Впредь до получения инструкции о военно-революционных судах смертную казнь прифронтовой полосе отменяю. Точка. Вынесенные приговоры смертной казни до получения сего в исполнение не приводить. Точка. Всем военно-революционным трибуналам предлагаю...

Вместо эпилога

1

Состав из пяти пассажирских вагонов без паровоза стоял на четвертом пути. Окна среднего вагона были ярко освещены и широкие полосы света падали на истоптанный, перемешанный с углем и золою снег.

Отряд, выделенный для конвоя, остановился против освещенного вагона.

— В одну шеренгу стройся! — негромко скомандовал начальник отряда. — Равняйсь!

Стоявший правофланговым Корнюха Рожнов заметно выделялся ростом и сложением, и, вероятно, поэтому начальник отряда сказал ему:

— Пойдешь со мной в вагон, товарищ Рожнов!

Дежурный офицер чешской охраны эшелона первым поднялся в тамбур. Корнюха заметил, с какой брезгливой осторожностью брался он за поручни кончиками пальцев, — боялся запачкать свои светлые замшевые краги.

В тамбуре, пока офицер одергивался и оправлял снаряжение, надетое поверх полушубка, крытого тонким зеленовато-серым сукном, начальник отряда успел шепнуть Корнюхе:

— Кого брать идем, знаешь?

Корнюха кивнул.

Начальник отряда шутливо ткнул его в бок.

— Повезло!

— Я с детства везучий, — ответил Корнюха серьезно.

В вагон Корнюха вошел последним, но ему все было видно через головы офицера и начальника отряда.

Устройство вагона удивило Корнюху. Такого он еще не видывал. Полок и скамей для лежания и сидения не было, и вагон разгорожен поперечными переборками на отдельные отсеки-комнаты,

Первую прошли, не задерживаясь. Два чешских солдата, стоявшие с винтовками у двери в салон, расступились и пропустили их.

На диване, обитом оранжевом бархатом, сидел худощавый офицер в черном френче без пояса. В погонах Корнюха еще не умел разбираться, но по тому, как все находившиеся в салоне — и офицеры и штатские, — увидев вошедших, с тревогой оглянулись на офицера в черном френче, понял, что это и есть адмирал Колчак.

По внешности он никак не был похож на того кровавого выродка, каким верховный правитель представлялся по своим делам. Но Корнюха уже вдосыть хватил соленого в жизни и знал, что только по обличью не судят. И благообразное с тонкими правильными чертами лицо Колчака его не обмануло.

Дежурный офицер, тщательно выговаривая русские слова, объявил Колчаку:

— Господин адмирал! Приготовьте ваши вещи. Сейчас вас передаем местным властям.

Равнодушное бесстрастное лицо Колчака исказилось, словно от неожиданной резкой боли.

Он вскочил и почти испуганно воскликнул:

— Как! Союзники выдают меня? Это предательство! Генерал Жанен гарантировал мне!...

Он нервно озирался, но все, кроме тех, что пришли за ним, прятали от него глаза.

Тогда он быстро шагнул к двери, снял с вешалки длинную темную шинель, неумело и торопливо попытался надеть ее.

Темноволосая высокая женщина подошла к адмиралу, взяла у него шинель и снова повесил ее. Под руку подвела Колчака к дивану, заставила сесть рядом с собой. Взяла его руку и долго молча держала в своей, медленно и осторожно поглаживая тыльную сторону ладони кончиками тонких пальцев.

— Жена? — шепотом спросил Корнюха начальника отряда.

Тот пожал плечами.

— Прошу пройти в вокзал господина адмирала и господина Пепеляева, — сказал чешский офицер.

Первым вышел чех, за ним Колчак, темноволосая женщина и коротенький брюхастый Пепеляев. Последними — начальник отряда и Корнюха.

Пока Колчак помогал женщине спуститься по ступенькам вагона, начальник сказал на ухо Корнюхе:

— От адмирала ни на шаг! Побежит — бей — наповал!

В том же порядке, цепочкой прошли через пути к зданию вокзала. Только бойцы конвоя, с винтовками наперевес, окружали их кольцом.

В кабинете военного коменданта станции Колчаку и его спутникам предложили сесть. Корнюха встал за стулом адмирала.

Начальник отряда переговорил с чешскими офицерами, потом подписывал какие-то бумаги, но Корнюха не видел этого, он не отводил взгляда от высоко остриженного затылка адмирала.

Колчак дышал ровно, но тяжело. Пепеляев, маленький, толстый и жалкий в своей суетливости, сдавленным шепотом говорил ему что-то. Колчак, не замечая его, угрюмо молчал.

Начальник отряда подошел к Колчаку и отвел его в угол комнаты. Корнюха пошел за ними.

— Адмирал, у вас есть оружие? — спросил начальник отряда.

Колчак молча достал из заднего кармана брюк вороненый кольт и подал начальнику отряда.

Тот передал револьвер Корнюхе.

— Держал в руках?

— Держал.

— Прошу! — сказал начальник отряда и, раскрыв дверь, пропустил Колчака и Корнюху, а за ними женщину и Пепеляева.

Пересекли пути и спустились к берегу Ангары. Неяркие огни пристанционных построек выхватывали из мглистой тьмы угловатые верхушки торосов. Слабо утоптанная тропка уходила с берега на лед.

Колчак поднял воротник шинели и спросил:

— Давно стала Ангара?

— Недавно, — ответил начальник отряда. — Ангара только что стала.

— Пешком? — спросил Колчак.

— Пешком. Дорога еще не наезжена, — ответил начальник отряда и, пройдя вперед, скомандовал:

— Следуйте за мной!

Колчак пошел по тропе, на первых шагах ступая опасливо на лед.

Корнюха вплотную за ним, с кольтом в руке.

2

На реке ветер дул с февральской злобой.

Колчак вобрал в плечи длинную шею и пошел быстрее. Несколько раз споткнулся, потом, видимо, глаза привыкли к темноте.

«Торопишься... — подумал Корнюха, — непривычен к таким прогулкам, ваше превосходительство!..»

На самом деле, куда торопится?.. Должен понимать, что у него впереди... На что надеется?

Сколько в человеке крови? Полведра?.. и того не будет. А ежели собрать в одно всю, что этот долговязый адмирал пролил!.. Рекой потечет, вровень с берегами...

И именно теперь и как-то вдруг Корнюха ощутил — все, что позади: тревожные ночи у партизанского костра, трудные переходы со сбитыми в кровь ногами и пронизанные взаимным остервенением бои, свои раны и гибель товарищей — все для того, чтобы вот так провести верховного правителя... ночью, пешком, по неверному льду Ангары...

И, наплывая одно на другое, вставало в памяти незабываемое...

...Изуродованное тело Романа Незлобина с острыми, до костей ободранными локтями... рассеченное шашкой лицо старого мастера Василия Михалыча...

...Ночная поляна... всполохи костра... и семеро его товарищей, примостившихся у широкого пня... и Палашка, несущая в вытянутых руках котел с дымящейся похлебкой...

Семеро... Остался из всех он один... Последним, в бою под Балаганском, сложил седую голову старик Денисыч... Двоих на его глазах: Сергея и Саньку... Санька, может, еще выживет... может, выходит его Катя Смородинова?..

И Палашка... Ушла с бугровским полком за Байкал... добивать семеновцев... А вернется ли?

Может, из всех остался один!..

Узкая спина Колчака колыхалась перед глазами, и Корнюха опустил руку с зажатым в ней кольтом, испугавшись внезапно охватившей его ярости...

3

На берегу их ждали.

Впереди всех, у самой кромки берега, стоял незнакомый Корнюхе высокий человек в кожаной тужурке, высоких сапогах и меховой шапке с опущенными ушами.

Начальник отряда доложил ему.

— Коменданту тюрьмы дано указание, — сказал высокий в кожаной тужурке. — Ведите!

— За мной! — скомандовал начальник отряда.

— И дальше пешком? — вырвалось у Колчака.

Никто ничего не ответил.

Неподалеку стояли три машины.

— Сюда! — сказал начальник отряда и показал Колчаку, в которую он должен садиться.

Колчак, перегнув пополам длинное узкое тело, неуклюже забрался в машину.

Потом, много лет спустя, вспоминая эту ночь, Корней Рожнов всегда думал о том, догадывался ли бывший верховный, что садится в машину последний раз в жизни?..

Иркутск, 1961-1963 г.

Примечания

1

Печатается с сокращениями.

(обратно)

2

Ветка — местное название мелкой лодки в Сибири.

(обратно)

3

Старинное название брюк, портков.

(обратно)

4

По правую руку от него.

(обратно)

5

По левую руку от него.

(обратно)

6

Это не «художественный домысел» автора. В государственном архиве Иркутской области (ГАИО, фонд 852, опись I) хранятся документы, из которых видно, что ни руководители краевого Совета, ни командиры партизанских соединений и полков никакого жалованья не получали.

(обратно)

Оглавление

Ф. Таурин Партизанская богородица Роман[1]

  Мастеровые люди

  Знаменитый на всю Россию...

  Илимский поход капитана Рубцова

  Веселый парень, Санька Перевалов

  Теплая, почти летняя ночь

  Брумис отдает часы

  Странный человек

  Катино горе

  Нам своя власть нужна

  Как же человеку не верить

  Не за чины воюем

  Легко ли убить человека?..

  Катя тебя выходит...

  Ты мне душу не марай!

  Вместо эпилога Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg