«Всё, что должно разрешиться… Хроника идущей войны»

Всё, что должно разрешиться… Хроника идущей войны (fb2) - Всё, что должно разрешиться… Хроника идущей войны 1066K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Захар Прилепин

Захар Прилепин Всё, что должно разрешиться…: хроника идущей войны

Эта книга про Донбасс и за Донбасс.

В этой книжке нет или почти нет меня: мой личный Донбасс останется за кадром.

Моя роль здесь — слушатель и наблюдатель. Главные персонажи книги — люди, видевшие всё происходившее с начала и не покидавшие места действий.

Те, кто не просто пережил эту историю, но — сделал её сам.

Часть первая Pro Донбасс

На Донбассе купола церквей — тёмные. Гораздо темнее, чем в большой России, здесь.

Тёмное золото, будто бы замешенное с углём. Едешь на машине по Донецкой народной республике — и видишь: то здесь, то там вспыхивает тёмный купол.

Очень много разрушенных православных храмов. Наверное, надо пояснить, что стреляют по ним с той стороны — артиллерия, миномёты или танки ВСУ[1].

Порой храм стоит на открытом пространстве, его видно издалека, как единственный головастый цветок на поле.

— Это не случайное попадание, — говорит мне мой спутник. — Часто осмысленно били именно в храмы.

Если быть точным: только на территории Донецкой республики разрушено во время войны семьдесят православных храмов. Пусть кто-нибудь попытается доказать, что это случайное совпадение.

Мы выехали с утра в компании главы ДНР Александра Захарченко в кои-то веки не по делам боевым, а с мирной целью — вручить ключи от новых квартир жителям Дебальцево: там возвели 111 новых, очень симпатичных, домиков.

Неожиданно звонят на мобильный заместителю главы, с которым мы едем в его потрёпанной «Ниве».

Есть информация, что по дороге может быть покушение на главу.

Убить Захарченко — безусловная мечта для многих.

Информацию тут же передали главе и его начальнику охраны. Надо было отменять поездку.

Через три минуты от Захарченко передали: нет, едем. Просто сменим маршрут.

Маршрутов всегда закладывается несколько, каким именно поедет глава, не знает до последнего момента почти никто, или вообще никто — потому что за минуту до выезда сам Захарченко может принять новое решение.

В этот раз решение его — парадоксально.

Мы должны были ехать в Дебальцево, делая серьёзный крюк, — чтоб держаться подальше от передовой.

Но Захарченко то ли забавляется, то ли доверяет своему чутью: и мы летим по трассе, которая проходит ровно по передку.

— Вон дом видишь? — показывает мне зам главы. — Там украинские снайпера сидят. А вон их позиции… Вон в той зелёнке они тоже есть…

Но здесь нас, похоже, вообще не ждали.

На улице — солнечный декабрьский денёк, всё кажется безоблачным и мирным.

Я смотрю на купола и вспоминаю, где уже видел этот тёмный свет.

Захарченко не курит только под капельницей. Когда нас познакомили — он не курил.

Раздетый по пояс, он лежал на диванчике, в комнатке за своей приёмной. Рядом, за столом, сидели врач и медсестра, тихие и тактичные женщины.

Подкапывала какая-то животворящая жидкость, сразу из двух банок.

Разговаривая, Захарченко время от времени недовольно поглядывал на эти банки, ему казалось, что всё происходит слишком медленно.

Потом я заметил, что ему так кажется всегда: жизнь должна происходить быстро — нестись с такой скоростью, чтоб цветы и травы склонялись по пути.

Наконец, его отцепили от склянок, он быстро встал и начал одеваться в свою почти неизменную «горку», которая, ничего не поделаешь, идёт ему куда больше костюма и даже парадного кителя.

«Горка» была выстиранная, опрятная, но явно поношенная.

— Ты всю войну в ней прошёл? — спросил я. Прилюдно я буду обращаться к нему на «вы»; в неофициальной обстановке на «ты».

— А по ней видно. Я тебе сейчас покажу. Вот она, зашитая-перешитая, подряпаная, потёртая. Её от пота, и от крови стирали. Когда в меня пуля попала, мне распороли штанину; потом зашили. И в берцах в этих я тоже всю войну проходил. Вот заплатку на берцах поставили — наши мастера сапожники.

Последний раз Захарченко был ранен в ногу, пуля прошла над самой пяткой — он заметно прихрамывает.

«Надо же, — думаю, — оставил старые берцы».

Но про суеверия пока не спрашиваю; не очень понятно: ходить в прострелянных берцах — это суеверие, или, что ли, бравада, или ещё что-то; может, просто берцы жалко.

— Поменяешь форму?

— Конечно, одену новую.

— Когда войны не будет?

Захарченко вешает на ремень нож, он всегда с ножом, и, быстро подняв взгляд, секунду смотрит на меня:

— Войны не будет? Будет. Как начиналась Вторая мировая? Тоже с таких вот непонятных конфликтов: то Польша, то Чехословакия, то Финляндия, то ещё что-то. А тут мы, тут Сирия. Давайте смотреть правде в глаза. Мы сейчас врубимся по полной программе. Уже врубились. Исходя из опыта истории пройдёт два-три года — и мы сцепимся. Всё, что должно решиться кровью и железом, оно решится кровью и железом, и больше ничем. Ты не сможешь убрать из СБУ[2] 70 % ЦРУшников без применения силы. Ты не сможешь убрать из их Минобороны всех заезжих советников. А как ты будешь с Яценюком разговаривать? Он агент ЦРУ, и не только он. — Захарченко затягивает ремень, и уже по дороге в свой кабинет договаривает:

— Всё, что должно решиться войной, рано или поздно ею решится. Любая драка должна завершиться чьей-то победой или поражением. Если мы решим случившееся миром, то и я, и 90 % из тех людей, которые здесь остались, — все мы будем считать, что у нас украли победу. А те, которые там, — как они будут воспринимать нас? Если у них неправильное правительство, которое выбрало себе не тех союзников, и армия их неправильно себя вела, — это не может так закончиться, как сейчас. Мы с людьми на другой стороне — одной крови, и здесь не может быть выигравших и проигравших. Если ты нёс слова правды и проиграл — значит, возвращайся на другую сторону и стань победителем.

Я слышу в словах Захарченко противоречие: если нет выигравших и проигравших, то как можно стать победителем, но вместе с тем понимаю, что никакого противоречия здесь нет: потому что он не говорит о победе над собственным народом.

— Возврат в нормальную жизнь должен сопровождаться изменением ценностей, — быстро говорит Захарченко, у него вообще быстрая речь, он словно не поспевает за своей мыслью. — Невозможно понять, что ты сильнее, пока не определишь, что ты сильнее. Покаты сапогом своим не наступишь на горло и не скажешь, что я сейчас могу своим сапогом передавить тебе шею, либо я убираю свой сапог и поднимаю тебя — живи. Только живи по нашим законам, воспринимай нашу правду. Не хочешь? Вали в Европу. Свобода выбора. Это моё мнение. Я не знаю, правильное оно или нет. Победа может быть разной. Можно завоевать всю Украину. Но, может быть, этого и не нужно делать. Потому что взятие Харькова или Киева будет сопровождаться большими потерями мирного населения. И на фоне этих убийств мы будем восприниматься как захватчики. Но здесь, на своей земле, мы должны показать силу оружия. Мы выгнали их, показали силу, встали на границе, хотя могли идти дальше. Хоть вы и разрушили наш дом, мы не звери, мы не суки, мы не пойдём разрушать к вам. Но то, что ваши сорок миллионов ничего не смогли сделать с двумя миллионами — это серьёзная вещь, это повод для огромного психологического надлома у населения там. Это горечь унижения, поражения. Понимания, что они не с теми воевали, что выступали в роли карателей, убийц и мародёров. Вот это да.

То, что ты говоришь, это… на грани жестокости.

Я не был жестоким в апреле месяце.

На Донбассе мне приходилось бывать в самых разных качествах.

Сначала я ездил туда как военкор, и мои репортажи публиковали газеты с многомиллионными тиражами.

Потом я, назовём это так, всячески способствовал деятельности одного подразделения ополченцев.

Одновременно я занялся гуманитаркой, потому что не было сил на всё это смотреть, — и объездил на своём «Мицубиси Паджеро» весь Донбасс вдоль, поперёк, наискосок и обратно. Первый раз я заезжал на переполненном джипе и за мной шла забитая под завязку лекарствами «Газель», последний раз мы пригоняли уже три фуры плюс шла за нами бессменная «Газель», плюс ещё четыре гружёных джипа, и внушительная команда моих товарищей.

Потом, волею судеб, я начал работать в администрации Донецкой народной республики, при Захарченко, которого в первый год войны не знал.

Помню, сообщил об этом военкору Жене Поддубному, моему замечательному товарищу, он с доброй иронией кивнул, пряча фирменную свою улыбку.

— Ну, береги себя.

— Что он, совсем безбашенный? — спросил я, будучи наслышанным о поведении Захарченко и в ситуации боевых действий, и в их отсутствие тоже.

— Вообще, — коротко и веско ответил Поддубный.

«Славно», — подумал я.

Так что я начинаю путаться, когда пытаюсь подсчитать, сколько раз я въезжал на Донбасс.

Зато я знаю все смены в лицо на таможне в Изварино и все смены на таможне в Успенке.

Я знаю поимённо половину контрабандистов на границе Луганской области; и они знают меня.

Когда я въезжал через Изварино первый раз — там оставались окопы и укрепления, и дальше, в посадках, пахло мёртвым человеком, а все обочины были заминированы.

Сразу после таможни ты попадал в удивительную реальность: разнообразные, похожие то на ангелов, то на демонов ополченцы, шахтёры и казаки, осетины и чеченцы, много оружия, громкие голоса, шутки, — все были весёлые, как на самой весёлой свадьбе. Я много раз замечал, что война — по крайней мере, пока нет стрельбы, — дело радостное и задорное; мужикам нравится.

Тогда было тепло, в первый раз.

Я помню осеннюю дорогу в Донецк. Знаю зимнюю дорогу в Донецк. Видел весеннюю дорогу в Донецк.

Каждую дорогу помню не по разу.

Всякий раз все чувства были заточены, ярки, зрение становилось объёмным, нюх — собачьим, и слышал я столько всего, сколько обычно не слышу.

Посадки и кусты видишь — кажется порой — насквозь.

Запах оружия — оружие тоже пахнет по-разному, запах формы, запах берцев, запах подбитого танка, запах недавно проехавшей колонны, запах блокпостов, запах разбитого асфальта, запах заброшенных полей, запах оставленного жилья.

В этот раз я проходил таможни — сначала русскую, а потом донецкую — ночью; ночью всегда мало народа; только машины, в основном фуры, стоят многокилометровой очередью.

Меня встречали двое старых знакомых — год, или даже больше назад, я видел их в качестве ополченцев; только недавно выяснил, что оба они из донецкого спецподразделения, где работали ещё до войны — ну и когда война началась… парни тоже работали по профессии.

Само собой, разговор — про самое главное: где и что случалось, случается и ещё случится на этой войне.

Сейчас речь пошла об иностранцах, что приехали воевать сюда.

Надо сразу пояснить, что и на ту сторону, и на эту — идут зачастую по идейным мотивам.

Но есть одна существенная разница: туда сразу же шли за деньги, а здесь — до недавнего времени — денег вообще не платили; сейчас платят — 14 тысяч в месяц, чуть больше или чуть меньше. По нынешнему курсу — двести баксов. Настоящих наёмников за такие деньги не бывает.

Та сторона наёмников набирала — в огромном количестве.

Эта сторона — принимала добровольцев.

Мои провожатые рассказывают, как в июле впервые увидели убитого негра — лежал на дороге, застреленный, огромный, отлично экипированный.

Больше всего — поляков. Только убитых — около пятисот человек.

— Потом прибалтийки, — рассказывает водитель. — Их, знаю, тридцать убитых. Снайпера. Многие — мастера спорта и чемпионки. Но у нас тоже есть мастера и чемпионы мира, — усмехнувшись, говорит он, но в подробности не вдаётся: такие фамилии не стоит лишний раз называть. — У Изварино были чешки… Часто у них — это уже вторая или третья война.

— А у нас? — спрашиваю я; хотя сам знаю многое, но всё знать всё равно нельзя. Мои провожатые статистики не имеют, поэтому просто вспоминают, кого где встречали в последнее время.

— Два финна в «пятнашке» сейчас…

— И один испанец…

— Француз был…

— Из Сербии приезжало много…

— Норвежцев видел!

На следующий же день я узнаю про погибшего за Донбасс немецкого добровольца — вся семья у него в Германии.

…виляя по разбитой дороге, за разговором подкатываем к Донецку — сейчас внутренних блокпостов уже нет, дорога стала веселей…

Тем более что и машин нет — комендантский час.

Донецк — сильный, широкий, самоуверенный, проспекты в сияющих фонарях: этот город всегда выказывал спокойствие — вопреки всему, что тут происходило и происходит.

— Здесь, — говорят на очередном перекрёстке, — семья угодила под обстрел. Миномётный снаряд ровно в машину. Мать, отец, ребёнок пяти лет. Все погибли. — Едем ещё некоторое время. — В эту больницу попадало. Метились в Министерство госбезопасности, а попали в больницу. Врач погиб.

Почти на каждой улице по такой истории. Если ставить памятники погибшим, изображая их в том виде, какими их застала смерть, — в любое время дня и ночи будет многолюдно: там бабушка с авоськой идёт, там люди стоят на остановке, там машина, полная людей, там трамвай…

А то и целый дом из мрамора, полный жильцов, которых уже ничем не испугаешь.

Как началась эта история, когда.

Сразу не поймёшь, с какого места начать, с какого митинга, с какого выстрела.

Или, что ли, с разговора.

Когда уже подъезжали к месту моего обитания в Донецке, водитель вспомнил, как к ним в спецподразделение, ещё до войны, привезли то ли на стажировку, то ли на обмен опытом бойцов с запада Украины.

— Те стремались страшно, — смеётся водитель. — А что у вас, в Донецке, спрашивают, реально разборки со стрельбой идут между районами? Утром вышел с нами на работу — а здесь всё чинно, девушки гуляют, первоклассники в школу идут, никто никого не кромсает. У него шок — натурально, шок: он не верит, ему сказали, что Донецк — это рубилово и месилово в постоянном режиме, пьяная топота и никого другого.

«Ну, кто его знает, — думаю я, — может, паренёк был только из армии, а до армии жил в своей гуцульской деревне безвылазно».

Но вот с интеллигентными людьми на гуцульщине, года за три до войны, я имел разговор.

Там был директор музыкальной группы «Перка-лаба», бородач, хохмач Алик — никогда не встречал Юлиана Семёнова, но, думаю, тот примерно так же «держал» любую компанию, и всех веселил; хотя в Алике имелась ещё толика отмороженности: чувствовалось, что он в любой момент может руль бросить и отчебучить что-нибудь несусветное.

Ещё был славный львовский парень Стас — красавец, высоченный, дружелюбный, обаятельный, он меня и зазвал отдохнуть; с ним была его подруга — вылитая певица Шакира.

Я был с женой, Марыськой.

Мы очень славно пьянствовали — собственно, только и делали, что пьянствовали, никаких других занятий у нас не было вовсе; по-моему, мы даже не покидали ресторан, а только плавно переходили от завтрака к обеду, а затем к ужину; яства были восхитительные, погода чудодейственная, Алик гомонил, дурачился, влез на фонтан и там, с громкими воплями, отмокал.

Никто не смел нам сделать замечание, но фонтан на другой день отключили, с утра он был сух и нем.

Идти там было особенно некуда — малопроходимый лес да неблизкие горы вокруг, и ещё горная речка, три метра в ширину. Один раз решили искупаться, я тут же камнем располосовал ногу; Стас, помню, очень бережно отирал кровь, смотрел, насколько глубоко я порезался.

Похромали обратно в ресторан. Я всерьёз хромал, Алик меня ласково передразнивал.

Тогда мы обсудили, наверное, все на свете темы, но я не помню ни одной — кроме той, что запала в память.

К слову о чём-то Стас и Алик начали говорить про донецких и луганских, и совершенно спокойно, время от времени поглядывая на меня — чёрт знает, что я там думаю, гость из России, — сошлись на том, что донецкие и луганские — это чужие, иные.

«Другая страна и другой народ», — сказал Стас, и Алик кивнул.

Я не стал ничего уточнять.

Да и слышал я это не в первый раз.

Ещё в середине «нулевых» Юлия Тимошенко предлагала обнести Донбасс колючей проволокой, чтоб эти чужаки не мешали жить остальной Украине.

Тимошенко, вспомнил я, мы тоже видели, прогуливаясь по Киеву вместе со Стасом: я, моя Марыська и он.

Юлия проезжала мимо на длинном чёрном лимузине.

Кажется, Стас как-то обозвал её; например, сукой.

Тимошенко тогда уже потеряла свою популярность, полученную на первом Майдане.

Стас рассказал мне, что в Тимошенко нет ни капли украинской крови — армянка и еврейка, сказал Стас. Сам он, надо сказать, был наполовину еврей, наполовину то ли русский, то ли украинец, то ли ещё кто, поэтому называл себя гуцулом, чтоб не путаться.

Украинский писатель Юрий Андрухович тоже предлагал избавить страну от ярма Донбасса, отдав его России, — это было за несколько лет до войны. Тот самый Андрухович — любимец почтенной немецкой публики и активный грантоед, — который однажды порекомендует украинским мужчинам не спать с русскими женщинами, дабы не портить породу.

И Андруховича я видел, в Киеве: мы сидели за большим столом — несколько писателей из России, Алик из «Перкалабы» там тоже был, наверняка и Стас разливал что-нибудь, и вот явился Андрухович, прямой, тонкий, отстранённый.

Увидев такое количество русских писателей в одном месте, и меня в их числе, Андрухович не стал ни с кем здороваться, а встал поодаль: вид у него был, как будто на столе разложили гнилую рыбу, и сейчас все будут её жрать.

Кто-то подошёл и представил ему нас (а то он не знал): вот, мол, русские, и Захар вот…

Я в тот момент тоже стоял, и так получилось, что неподалёку от Андруховича, посему протянул ему руку. Пожалуй, из хулиганства: я же видел, как он взирает на нас, и решил посмотреть на дальнейшую его реакцию.

Андрухович судорожно пожал протянутую ладонь тонкими пальцами, и тут же ушёл, не сказав ни слова; казалось, больше всего он сейчас боится, что мы крикнем: «Юра, а на брудершафт? А за дружбу? А рыбки, Юра?»

После мимолётной встречи с Андруховичем я сразу понял, что такое — чужие, иные, другие.

Для Андруховича я был чужим.

Хотя, надо сказать, в те времена — это был 2010-й год — я ни за кого на Украине не болел. Пусть майданят, как хотят, думал я, что мне за дело до них.

Друзья у меня в основном были из Киева или из Львова, ездил я к ним в гости почти каждый год, а в Донецке и Луганске ни разу не бывал.

Хотя утверждать, что ни разу ничего дурного я не замечал — тоже нельзя.

Помню, с Марыськой шли по Хрещатику, нам нужно было попасть на какую-то улочку неподалёку, мы пять раз спросили дорогу, специально выбирая интеллигентных по виду женщин, и все пять раз нам, очень доброжелательно, более того — нарочито доброжелательно, отвечали по-украински.

Я не говорю по-украински, и моя жена тоже.

Киевские женщины отлично это видели, и, ласково улыбаясь, говорили медленно, чтоб мы лучше поняли. На русский они переходить не желали — хотя, конечно же, знали этот язык.

— Зачем они так? — в конце концов поинтересовалась моя жена, отличающаяся, надо сказать, повышенной политкорректностью.

Вечером я выступал на радио, фамилию радиоведущего я забыл, но мне потом сказали, что это очень известный в Киеве персонаж, один из народных лидеров прошлого Майдана. Интервью он вёл так, словно взял меня в плен, и я должен ему немедленно признаться, что заминировал поезд «Киев-Львов» и отравил воду в Днепре.

Я нехотя отругивался, стараясь всё свести к шутке; еле получалось.

Выйдя нас провожать, ведущий, с некоторой неприязнью, вдруг предложил нас подвезти — ну, давай, согласился я, о чём через пять минут уже пожалел.

Разговор он начал сам, с того места, на котором мы якобы остановились, хотя мы об этом даже не говорили.

— Киев старее вашей Москвы. Когда Киев стоял — на месте Москвы росла травка.

«Ну так Новгород или Псков не моложе Киева», — лениво думал я, но, конечно же, не отвечал: а то высадит ещё.

Жена иронически поглядывала на меня: она стала привыкать к подобным украинским развлечениям.

— Мозги полощете — у всех донецких мозги загажены, — всё ваша работа, — сердился на меня наш водитель, продолжая разговор, который я не начинал.

«В Донецк надо съездить, наконец, — думал я, — хоть посмотрю на этот страшный человеческий подвид».

— Научили вас языку, воевать вас научили, веру вам дали — думать бы ещё научить вас, — продолжал наш добрый рулевой.

— …это да, — наконец, соглашался я, рассеянно глядя в окно.

Жена положила свою ладонь мне на руку и время от времени сжимала мои пальцы: «только ничего не отвечай», — подавала она мне сигнал.

Едва ли можно сказать, что все нами встреченные украинцы вели себя именно так. Но я не совру, сказав, что подобные ситуации приключались ежедневно. Будто по городу стремительно размножался какой-то вирус, и каждый третий стремился о меня почесаться тем местом, что у него чешется.

В другой раз, уже во Львове, я пошёл поменять валюту, отстоял очередь в кассу, сказал операционистке, что мне нужно, она ответила: не разумею. Девушке на вид было лет восемнадцать, она могла и не знать русского.

За мной толпилась очередь, длинная, человек в двадцать, я оглянулся и попросил мне помочь. В очереди были молодые парни и взрослые мужики, были деды и были пожилые жительницы Львова.

Никто не шелохнулся и не ответил ни слова.

— Помогите, будьте добры, а то не могу девушке объяснить, что мне нужно, — повторил я, ещё не очень веря, что всё обстоит настолько грустно. Эти люди в очереди — они точно слышали меня, и большая часть понимала, о чём я их прошу.

Реакции, между тем, не было никакой.

— Ну вы и поганцы, — сказал я, и пошёл.

Бить меня никто не стал.

На другой день я улетал из Львова, Стас пришёл меня провожать, принёс в качестве шутливого подарка профиль Сталина, тяжеленный, из какого-то металла.

Я закинул подарок в чемодан и сдал в багаж.

Через десять минут меня вызвал железный репродуктор аэропорта в таможенный пункт полиции.

Я нашёл эту комнатку. Там, на столе, грустный как гроб, лежал мой чемодан, ещё закрытый.

В комнате находились двое полицейских, или таможенников, я теперь уже не помню, оба в белых рубашках без рукавов — было лето, — один прапорщик, другой лейтенант. Здоровые как кабаны, лет по сорок пять, типичные, как из фильмов про бандеровцев, на сале вскормленные ребята.

— Что у вас в чемодане? — весело спросили они.

— Вещи. Ноутбук… Книжки.

Дали мне листок: пишите, что у вас есть.

Я написал то, что помнил.

— Открывайте чемодан, — велели они.

Я открыл.

— Это что? — спросили они, и тут же, как в отрепетированной юмореске, начали оба смеяться.

Им было ужасно смешно, они никак не могли успокоиться.

Наверху лежал профиль Сталина.

— Сувенир, — сказал я. — Товарищ подарил.

— Из чего? — всё так же смеясь, и весело переглядываясь друг с другом, спросили они.

— Откуда я знаю, точно не золотой, видно же.

— А почему не задекларировали? — еле успокаиваясь, поинтересовался у меня лейтенант.

— Это сувенир, подарок. Они у вас на центральном рынке гроздьями висят. Их надо декларировать? Простите, я не знал.

Они снова захохотали. Видимо, сегодня я был на редкость остроумен.

— Мы передаём ваше дело в суд. Изымаем ваше имущество, и передаём в суд. Вы задерживаетесь до суда, — наконец, объявили мне они.

— Это шутка такая? — спросил я, чувствуя, что голос у меня пропадает.

Лейтенант снял фуражку, вытер пот, и ответил:

— Никаких шуток, понял?

— Стоп, стоп, стоп, — сказал я. — Давайте иначе построим разговор… Господа полицейские, как мне решить эту проблему?

— А на коньячок кинь нам, — просто сказал прапорщик.

— У меня есть одна тысяча рублей, я могу её отдать, — быстро ответил я.

Полицейские переглянулись.

— Мало, — совершенно спокойно сказал прапорщик.

«Этот чёртов Сталин стоит пятьсот рублей на рынке», — вспомнилось мне не очень кстати.

— Две тысячи, вот, — сказал я, извлекая две купюры из кармана, и с неприязнью чувствуя, что у меня вспотела рука.

— До свидания, — ответил мне прапорщик, взяв, не глядя, купюры, и тут же убрав их в просторный карман полицейских, с лампасами, брюк.

— А чемодан? — спросил я.

— Мы сами отправим, — сказали мне.

— Берегите себя, — пожелал я, выходя.

— Всё у вас, москалей, не так, — пробурчал прапорщик, закрывая за мной дверь с равнодушным видом.

«Такое откровенное разводилово! В аэропорту! Крупнейшего, как они это называют, европейского города!» — восклицал я мысленно, весь в треморе и раздрае.

Денег мне было не жалко — но я поверить не мог, что так возможно поступать: ничего не опасаясь и ни о чём не волнуясь! И этот их, ещё, хохот. Отвратительно. Просто отвратительно.

Едва ли надо объяснять, что со мной так себя вели, потому что я был человек с российским паспортом. Если б на моём месте оказался украинский писатель Андрухович, ничего подобного не случилось бы никогда.

На всего забавнее был случай, когда мы с Марыськой уезжали из того же Львова, годом раньше, или годом позже, на поезде.

У нас было купе, с нами ехала пара — судя по всему, муж и жена, только постарше нас лет на десять.

Едва тронулись, мы у них спросили, сколько идёт поезд.

Они отвернулись и не ответили. Жена моя ещё раз, на всякий случай, повторила заданный вопрос — весь скривившись, наш сосед пробурчал что-то невразумительное на мове, и мы оставили их в покое.

Так, не обменявшись и словом, проехали весь путь.

В Москве, не попрощавшись, вышли, и отправились, как я было подумал, каждый в свою сторону.

Через три минуты в метро меня кто-то ловит за плечо и тут же, слёту, спрашивает:

— Не подскажете, а до Арбатской как добраться?

Смотрю: а это мой сосед по купе, который не разумеет ничего, и жена его с ним.

— О, — говорю, — что за встреча! Уже выучили язык?

…мне сейчас бросятся рассказывать, что в Киеве каждый второй говорил по-русски, и во Львове таких случаев не было никогда, потому что быть не могло, — ой, я знаю, знаю, и про щедрость украинцев всё знаю, и про их сердечность, и по-русски со мной тоже чаще разговаривали, чем нет…

Тем не менее, все эти истории я, к сожалению, не выдумал, не было такой нужды; более того — подобных случаев произошло со мной куда больше; но даже вспоминать о них брезгливо.

И если со мной произошла дюжина таких историй, то с десятью людьми из России — уже сто, а с сотней — вся тысяча, а с тысячей — тысячи. И это был уже не симптом, а диагноз: внутри милого, доброго, чудесного братского народа — чья кровь течёт и во мне — поселились бесноватые люди.

Вялая русофобия сплеталась с куда более жёстко очерченной неприязнью к Донбассу — о которой я тогда ещё толком не знал, но отлично знали другие.

Андрей Манчук, украинский «левак», мой знакомец, ещё в сентябре 2011 года опубликовал статью «Донбассофобия», позволим себе процитировать её.

«“Спасибо жителям Донбасса за президента-пидораса!” Этот слоган, который скандировали с трибун несколько сотен болельщиков киевского “Динамо”, стал лозунгом и паролем нынешней оппозиции правящему режиму. В последние недели его можно слышать буквально отовсюду — из уст Юлии Тимошенко, в эфире телевизионных шоу и в интернет-комментариях национал-демократических офисных клерков. Почти каждый раз эти слова срывали аплодисменты патриотической публики — будь то дружные хлопки в студии у Шустера или несчётное количество одобрительных “лайков” на страницах фейсбука.

То, что эту фразу впервые озвучили фанаты столичного клуба, трибуны которого давно стали средой легального развития нацистского движения, никоим образом не смущает записных патриотов. Они на полном серьёзе рассматривают её в качестве удачного и остроумного вызова системе, совершенно игнорируя оскорбительный, расистский контекст этих слов.

Позорный комплекс “донбассофобии” впервые проявил себя во время оранжевых событий конца 2004 года…

“Не ссы в подъезде — ты же не донецкий!”

Не будем скрывать — эти слова пользовались массовой популярностью в те незабвенные квазиреволюционные дни…

В те дни я много раз слышал шуточку о “подъездах”. Её с удовольствием повторяли мои знакомые. Они вполне искренне считали “донецких” пассивным покорным “быдлом”, полудикими “орками” подземного украинского Мордора — противопоставляя их “граждански сознательному” и “свободолюбивому” населению других регионов.

Большинство этих людей знали о Донбассе лишь понаслышке — а мне приходилось бывать в этом регионе, останавливаясь в рабочих посёлках, спускаясь в шахты и участвуя в акциях протеста на рубеже нового века. Я знал, что, когда киевляне пассивно сносили притеснения новых хозяев жизни, шахтёры шли маршами на столицу, иногда в сопровождении своих жён и детей. В то время они выбивали себе зарплату дружным стуком касок или блокированием дорог. Ещё в 1998 году, в день независимости, когда в Киеве гремел обычный пивной концерт, рабочие в центре Луганска по-настоящему дрались с ОМОНом, который напустили на них испуганные протестом власти, — развенчивая миф о “забитом”, “покорном” Донбассе».

«Донбассофобия несёт в себе выраженный социальный подтекст, — писал Манчук. — “Интеллигентная” офисная публика (включая выходцев из восточного региона, которые с усердием неофитов утверждаются в культурной ненависти к собственным землякам) нередко третирует жителей Востока именно в качестве стереотипного “рабочего быдла”, намекая на пролетарский социальный состав этого региона, который приобрёл в глазах либералов образ эдакого “совкового” заповедника. Среднестатистический житель “индустриального” Донбасса стоит в их понимании на нижних ступенях социально-культурной лестницы…»

У Манчука имеется и ещё более ранний текст, написанный и опубликованный в мае 2009 года, где он, хоть в мраморе выбивай, формулировал: «Можно не сомневаться, что, выступая под лозунгами целостности, соборности и суверенитета, национализм всячески посодействует распаду Украины — прекрасной страны, которую так плохо знают заклинающие её именем шовинисты».

И далее: «Это ирония мстительной истории. И в том, что под громкие крики о великой Украйне мы превратились в помойную яму европейского континента, есть вполне определённая логическая связь. Как оказалось, специфическое понимание любви к Родине, отождествляемое с враждебностью к инородцам, отнюдь не приносит благосостояния представителям “титульной нации”… Иллюзорные патриотические фантазии, навеянные и навязанные нашему обществу, всегда использовались в совершенно конкретных и рациональных целях».

Мысль о том, что постсоветский национализм — нужен и выгоден в первую очередь буржуазии, не нова. Другой вопрос, что и буржуазные элиты, и средний класс, и многие представители интеллигенции искренне убедили себя в своей европейской избранности — которой оказались недостойны целые регионы Украины.

Тексты Манчука, как мы видим, не были написаны задним числом, три года или пять лет спустя, чтоб объяснить начавшийся кошмар. Написанное им, да и не только им, скучно ждало своего часа.

Иллюстрацией к текстам того же Манчука могли бы послужить тысячи высказываний замайданных блогеров и десятки текстов, появлявшихся, как правило, в киевских печатных или электронных СМИ зимой 2014-го.

Вот, навскидку, один из них:

«Суровая правда Донбасса в том, что иначе выжить как при хозяине и твёрдой руке эти люди не могут. Многим из них довольно низкий уровень интеллекта не позволяет найти себя в бизнесе, творчестве или креативных профессиях.

Если посмотреть на их политические убеждения, то вы увидите перед собой в сущности детей, которых ещё надо опекать и вести по жизни в независимости от возраста».

Эта блажь (опубликованная под названием «Как решить проблему Донбасса?») завершалась мощным аккордом: «Просто эти люди имеют гораздо меньший эволюционный возраст, чем украинцы».

Заметим, что ещё в 2013 году Донецк давал 20 % от всего промышленного производства Украины. В Донецкой области проживало тогда 4,4 млн человек: то есть, десятая часть населения страны обеспечивала пятую часть производства и приносила 30 % валютной выручки Украины. Орки, что сказать.

Когда уже отгремел Майдан в Киеве, и Янукович позорно сбежал, — начались первые серьёзные волнения в Донецке.

В первый день марта 2014 года на митинг собралось 50 тысяч человек. Вся площадь была в триколорах Российской Федерации.

Тогда в Донецке, откуда не возьмись, объявился Павел Губарев — здоровый, головастый парень, работавший рекламщиком; русский патриот, одновременно и «левый», и «правый»; самоуверенный, медвежий, то поражающий замечательной точности наблюдениями, то говорящий сущие банальности — но в любом случае открытый, бесхитростный, мужественный и упрямый.

1 марта его избрали народным губернатором Донецка (а уже 6 марта он был арестован сотрудниками СБУ и увезён в Киев).

Чаще всего люди на том митинге кричали: «Россия!», «Русские вперёд!». Были заметны две огромные растяжки: «Свобода русскому языку!» и «Донбасс с Россией!»

Что ж, Андрухович, пожалуй, не зря предлагал заранее отделить Донбасс.

Мои собутыльники — Алик и Стас — тоже не обманывались в своих представлениях о донецких.

Все они были правы.

Мы возвращались в Донецк с очередного выезда. Захарченко вёл машину сам — он иногда пересаживается за руль, и едет в замыкающем колонну джипе; или ещё как-нибудь, вопреки правилам: такие забавы у человека, на которого уже было несколько серьёзных и продуманных покушений.

Если ненавистники Захарченко и дальше будут работать в том же ритме — то Захарченко догонит Фиделя, которого тоже многие годы мечтали убить; да вот не пришлось.

— Ты никогда не задумывался, отчего с той стороны однажды начали считать, что вы здесь, на Донбассе, тёмные люди? — спрашиваю я.

— Мы ватники и бандиты, мы все сидевшие, и все необразованные, ничего у нас нет, и театры у нас плохие, — как сто раз слышанное повторяет Захарченко, не без удовольствия управляя машиной, ему очевидным образом куда больше по душе быть водителем, чем пассажиром. — Смотри: если из человека в глазах другого человека сделать неуча, ниже его по классу и статусу, то, к примеру, крестьянин из Полтавской области будет сидеть в дерьме, но думать, что он сидит на золоте. — Захарченко круто поворачивает и продолжает:

Они… — я не знаю, кого конкретно называет Захарченко «они», но не думаю, что это нужно уточнять, — …политически подняли самооценку тех территорий, которые разделяли их взгляды. Затем они сказали: мы образованные, мы хотим в Европу, а эти неучи хотят быть ближе к России… Понимаешь, их гастарбайтеров в Европе держат за третий сорт — за счёт нас они пытаются компенсировать своё ущемлённое самолюбие и гордость.

А донецкий характер? Есть такая штука? Что в этом характере главное?

Самопожертвование. На знамени организации, которую я создавал — «Оплот Донбасса», — написано: «Нет уз святее товарищества». Друг — за друга, благодаря этому и держались.

Отношение к своему народу за полтора года изменилось?

Гордость — она всю жизнь была за Донецк. Я могу проехать по любой улице и сказать, где какой дом когда строился, кто его строил. Почти все памятники — я знаю архитекторов. Я тебе расскажу, какие цветы здесь посажены, какое количество роз у нас… Какие бои шли в 41-м году, какие в 42-м, какие в 43-м. На Украине только два города таких. Львовяне гордятся своим Львовом, дончане гордятся Донецком. Запад и Восток. Всё — больше на Украине таких городов нет.

А самоопределение — мы донецкие или мы русские, — как с ним было у вас?

Мы всегда воспринимали себя русскими. Всю жизнь.

Спросил у Захарченко, а как он реагировал, когда всё это только-только началось: осень 2013-го, Майдан, студенты, желающие в Европу… Равнодушно пожав плечами, ответил, что никак. Занимался своими делами.

Они тогда хотели с женой завести ребёнка, забеременеть — и не получалось. Только этим и были озабочены. А Майдан… бес бы с ним. Сколько раз уже подобное происходило к тому моменту.

Я, впрочем, знаю, кто видел начало Майдана своими глазами и очень близко. Один из замов Захарченко.

Заметил одну вещь: если на Донбассе какого-то человека, знакомясь, видишь сразу в форме — тебе кажется: твой новый знакомый родился таким, иным он и не может быть — только военным.

Но если в первый раз увидишь человека в «гражданке», да ещё в чиновничьем кабинете, сложно переключиться и представить его в «комке», с оружием.

Дмитрия Трапезникова, первого зама руководителя администрации главы ДНР, я увидел таким: в разноцветном, серый с белым, свитере, под свитером рубашка; чуть полноватый, невысокий, с залысинами; по типу: глава какого-нибудь технического отдела.

Для сравнения: когда видишь Захарченко — минуту думаешь, что перед тобой офицер спецподразделения, другую — что шахтёр, третью — что бандит, а в четвёртую все варианты смешиваются, и вообще не знаешь, что думать.

Для Трапезникова всё это нехарактерно.

Он — идеальный чиновник, в лучшем смысле этого слова. Полный порядок в голове, полный порядок на столе, весь отлаженный и аккуратный, как таблица умножения.

Мы с ним несколько раз решали вопросы по доставке гуманитарки; так однажды и разговорились.

Выяснилось, что Майдан Трапезников встретил в качестве гендиректора торгового дома с длинным названием: что-то там «…внешторг Украина». Торговый дом располагался в Киеве.

— Это здание Укркооперации Украины — 402 рынка на территории Украины, 20000 магазинов, множество заводов и фабрик входило в ту структуру, где я работал. Я занимался государственными рынками и магазинами, — говорит Трапезников. — Окно моего офиса выходило прямо на Майдан. И все события проходили прямо под моим окном.

Я каждый день приезжал на работу, въезд был со стороны Грушевского, — получается, ещё и по дороге изо дня в день я наблюдал развитие этой истории. Когда первый БТР сожгли — я сам видел это. Все баталии и драки происходили на моих глазах. Вот даже фотографии вам сейчас покажу. У меня всё сохранилось… — Он достаёт телефон и листает фотоархив: сначала много детских фотографий — видимо, дети Трапезникова; наконец, появляется Майдан — всем знакомые опалённые, растерзанные виды. — В начале студентов туда привели целой командой, чуть ли не под палками — надо!..

А потом появились особого вида люди: видимо, какие-то силовики. Следом, судя по всему, инструктора. Они стали готовить молодёжь — сейчас покажу, фотографии есть, — каждое утро у них тренировки были: отрабатывали противостояние «стенка на стенку». Все строятся, потом разделяются на две части. Одни ложатся на землю, руки за голову. Другая толпа бежит на них. Первые должны успеть подняться и отбежать от толпы, чтобы их не затоптали. Появились у них деревянные щиты. Мы тогда ещё не поняли, что это. Фанера в руках, и они тренируются — бросают что-то друг в друга. Потом уже, конечно, поняли: когда началось с «беркутами» столкновение, и они «коктейли Молотова» бросали.

Как делали «коктейли Молотова», мы тоже видели. Снег же тогда был, сугробы всюду. Им привозили канистры, они разливали топливо, засовывали тряпку, всё паковали пробочками, и прятали бутылки в сугробы. То есть готовили батарею, чтобы потом сражаться.

Есть такой депутат Верховной рады по фамилии Гриценко. Он тоже приезжал, инструкции раздавал, что и как.

Было ясно, что идёт определённая политическая игра. Когда «беркута» в наступление пошли, зачистку делать, они дошли от Майдана аж до поворота в сторону Верховной рады и кабмина. Но потом их обратно отжали до площади. Я однажды спустился вниз и «беркутов» спросил: почему вы их полностью не раздавите? Они говорят: не дают, отзывают назад. Так бы мы, сказали «беркута», разогнали весь Майдан. Видимо, Янукович боялся чего-то более страшного…

Всех приходящих на Майдан кормили. С первого дня стояла огромная сцена. Ежедневно всё начиналось с того, что в девять утра там включали гимн Евромайдана — есть такой гимн, слышали? — я отрицательно кручу головой: Бог миловал. — Священники там были постоянно…

Я вспоминаю, как мы встречались с журналистом журнала «Русский репортёр» — замечательной и бесстрашной Мариной Ахмедовой, и она рассказывала мне про своего знакомого врача «Скорой помощи», который по работе постоянно приезжал на Майдан — вызовы шли один за другим, изо дня в день.

Врач уверял, да и не он один, что основной контингент Майдана — западная Украина, а они — греко-католики, и называл одну цифру, мне запомнившуюся: двадцать пять священников греко-католической церкви ежедневно дежурили там; это уже серьёзно.

Православные священники, стоит уточнить, на Майдане не дежурили; по крайней мере, пока никто об этом ничего не рассказывал.

— Политики, само собою, появлялись, — продолжает Трапезников. — Развлекательные коллективы пели и танцевали. Но, в принципе, какой-то огромной массы людей, приходящих послушать, — не было. Была, назову так, искусственная масса.

Собравшиеся там делились на сотни. Имелись свои медпункты. Были места, где в казанках готовили еду. Причём раздавали еду всем без разбора — в сотне ты, или просто гулял неподалёку. Любой желающий мог подходить, и там — колбаса, бутерброды, каша, супы, — целый день. Представь себе масштабы финансирования.

Что меня ещё удивило: Софийская площадь наверху — и там гаишники могли бы перекрыть подъезд, и всё: никто бы туда не попал. Но вместо этого постоянно заезжали микроавтобусы, вот такие вот, — Трапезников показывает мне фотографию, — каждый микроавтобус был резиной забит, покрышками. И разгружались. Если б проезд перекрыли — нечего было бы жечь, нечего было бы есть: жизнеобеспечение Майдана прекратилось бы, и он потерял бы свою силу. Но этого не происходило.

…И что они делали. Как только начинается наступление «Беркута», они в пять-шесть рядов укладывают покрышки, разливают в них горючую жидкость, поджигают — и вот уже стоит стена дыма. Видимость никакая, и — начинают камни, «коктейли Молотова» лететь в «Беркут». Один из дней, помню, был очень страшный. У нас в здании первый этаж стеклянный был, и нам говорят: ожидается эвакуация, они будут заходить в здание, всё ломать.

(Я вдруг замечаю, что Трапезников никакого определения для участников Майдана не использует — восставшие, майдановцы, революционеры, да какое угодно, — называет их просто «они», говоря будто бы о чём-то глубоко постороннем, отдельном, по некоторым причинам даже не нуждающемся в имени.)

— Людей эвакуировали, и мы остались с ребятами в здании у меня на этаже. Как раз в тот день, когда автобусы жгли милицейские, они отступили до поворота. Мы ночью ушли — умудрились пробраться сквозь весь этот хаос. А утром нам говорят: всё, горит Дом Профсоюзов, творится что-то страшное. Мы поехали забирать машину — я машину во двор загнал, потому что на улице все машины переворачивали: делали стенку, чтоб «беркута» не попали в них, когда стреляли резиновыми пулями. Прибыли мы, «беркута» уже прошли вперёд, с Майдана всех отогнали. Стоят сожжённые автобусы, тушат Дом Профсоюзов. В кабинет я заглянул, а там всё в пепле, чёрное — визуально всё цело, но так как вокруг шли пожары, даже у меня в кабинете пеплом и гарью всё покрылось. Забрали мы автомобиль и уехали в этот день. А потом к нам на первый этаж ворвалась сотня, уже не помню какая — шестая или третья. И они говорят: всё, теперь мы в этом здании будем базироваться. Сейчас по фотографиям восстановим дату… Это было начало марта. Вот, смотри: на фотографии кабинет мой, а это Майдан в окне. Вот это биотуалеты, палатки их. А это уже Дом Профсоюзов… Вот плитку они поснимали, чтобы грунт открылся, и можно было закапывать что-нибудь… Вот здесь прятали «коктейли Молотова»… А вот Крещатик. Вот здесь — наше здание. Вот несколько уровней их баррикад. Причём разбирали они всё подряд: знаки, столбы, решётки на окнах. И всё это ставили под наклоном: на тот случай, если на баррикаду кто-то полезет. Арматуру, рекламные щиты закидывали, чтобы техника не прошла. Все магазины, все кафе разнесли — мародёрство полное — первый этаж в нашем здании разобрали начисто.

Они и к нам явились. К ним вышел председатель Укрпотребсоюза, директор. Они условия поставили: мы хотим здесь базироваться, нам нужны компьютеры. «Мы» — это какая-то ассоциация правозащитников майдана, что-то такое. Директор им говорит: я буду давать вам деньги, только на остальные этажи не ходите и не мешайте работать. И он им выдал, по-моему, 25 тысяч долларов, вынес наличными — и они никуда больше не лезли. Потом появилась другая сотня. Директора вызвали на переговоры в какой-то ресторан. Он приехал. Они говорят — с тебя такая-то сумма денег, иначе мы заходим на этажи здания. Директор ту, предыдущую сотню вызывает и говорит: «Слушайте, вы разберитесь там между собой». Так случился конфликт между одной сотней и другой — драка была за то, кто установит влияние над зданием. Такое кино… Тогда я и уехал.

— Дмитрий, а вы откуда родом вообще?

— Родился в Краснодаре, в 1981 году, вырос в Донецке. У матери все родственники в России живут: Самара, Оренбург, Анадырь, Сургут, Питер, Краснодар.

— В детстве себя воспринимали как украинца или как русского?

— Если от Донецка отъехать в сторону, в село какое-нибудь, там люди разговаривают, особенно те, кто постарше, на суржике. У них такой язык — и не украинский и не русский, ломаный. Они по-деревенски употребляют какие-то украинские слова — в том числе и потому что в школах украинский язык учили. А в городах: ну, где вы слышали в Донецке, чтобы на украинском языке разговаривали? У нас население было ближе к России. Помню, мы в школе учили украинский язык — но я его совсем не употребляю. Я вообще его не понимал, даже ломаный. Если двигаться на запад от нас, дальше, Полтава та же, то там они в городах иногда и на украинском языке разговаривают. Хотя многие из них всё равно говорят: мы с вами. Когда на Майдане все эти события начались, один из моих партнёров, учредитель завода, звал меня в Полтаву: приезжай, говорит, там директором будешь. Я ему говорю: нет, всё, еду на родину, мы там нужнее. Он мне иногда звонит: болеет за нас.

— В той сфере, где вы работали, у вас там порывался кто-нибудь пойти на Майдан? Были ли какие-нибудь близкие приятели, которые начали отстаивать правоту восставших?

— В той организации, о которой я рассказывал, работало процентов 75 киевлян. У них, знаете, даже образ жизни не такой, как у нас в Донецке, более размеренный, спокойный. Это у нас ритм — давай, давай, давай, надо что-то создавать, что-то менять. Когда я там появился, помню, подумал, что мы попали в Советский Союз — только с мобильными телефонами, — когда у человека четко в 12:00 обеденный перерыв, когда он не спешит делать свою работу. Мы, приехавшие из Донецка, конечно, всё это меняли в корне. Мы понимали, что это госструктура, но можно эффективнее работать. Но из всех тех, с кем я там познакомился и подружился, я не видел ни одного, кто пошёл бы на Майдан. Все, наоборот, плевались: вот, намусорили, всё испоганили. Поэтому, когда говорят, что киевляне дружно встали, пошли и поддержали что-то — это всё ерунда. Ну, были, наверное, какие-то определённые категории людей, но из этого конкретного семиэтажного здания не выходил туда никто.

Кто-то с мрачным остроумием назвал «небесную сотню» — людей, погибших на Майдане, — гекатомбой. В Древней Греции так называлась богатая жертва богам — убийство сразу ста быков.

Несчастные люди — погибшие за что? Каким богам эта жертва?

Говоря о первых результатах победившего Майдана, чаще всего вспоминают как, едва дорвавшись до власти, новая Верховная рада отменила закон «Об основах государственной языковой политики», в соответствии с которым русский язык имел статус регионального.

Разразился неприятный скандал, докатившийся даже до Европы. Яценюк что-то там мямлил о том, что русскоязычным гражданам ничего не угрожает, Турчинов, ставший и.о. главы государства Украины, увидев шумную реакцию, закон не подписал, однако было поздно — сразу стало ясно, что там особенно чешется у новой власти.

Если Россию и русских отменить как факт нельзя, надо хоть язык придавить, причём даже не во вторую или в третью очередь, а в первую.

Просто феерическая дурь, объяснению не поддающаяся, была тогда продемонстрирована. Дурь людей, которые в своём кругу изъясняются исключительно на русском языке.

Так ведут себя дети, без родителей оставшиеся: а-а-а! Сейчас мы всё здесь раскрутим, изломаем и немного подожжём, и ничего нам за это не будет!

Фарисейство российских либералов границ почти не имеет, но тут даже они сдержанно вздохнули: помню, как Максим Виторган, актёр, блогер и по совместительству муж Ксении Собчак — иконы российского прогрессивного общества и активной сторонницы Майдана, — написал в блоге, имея в виду Верховную раду: «А взрослые люди среди них есть?»

Однако на фоне этого закона почему-то часто забывают о другом, принятом революционной, оставшейся без родителей, Верховной радой, в тот же, первый день работы, 22 февраля.

А именно: они немедленно отменили закон, который предполагал наказание за «публичное отрицание или оправдание злодеяний фашизма» и «пропаганду нацистской идеологии».

Видимо, дышать было нельзя, пока этот закон существовал. Дышать, есть, пить, думать. Как колодка на ноге он висел. Иначе зачем такая спешка?

Отменила рада и закон, касавшийся «ответственности за осквернение или разрушение памятников, воздвигнутых в память тех, кто боролся против нацизма в годы Второй мировой войны, советских воинов-освободителей, участников партизанского движения, подпольщиков и жертв нацистских преследований».

Потому что — как строить новую свободную страну с таким законом? Как ходить по улицам, смотреть людям в глаза, если может иметь место ответственность за разрушение каких-то там памятников? Нет, этого нельзя допустить.

Сколько потом стояло крика и плача, что новую украинскую власть, принёсшую стране свободу на Майдане, оболгали!

Но как можно оболгать — такое?

Зачем вообще что-либо по их поводу лгать, если люди сами снимают на всеобщее обозрение свои порты, и так стоят, с портами на полу: вот мы какие, взгляните, нравится?

Весь март в Донецке, Луганске, Харькове, Одессе шли массовые антимайданные митинги. Воссоединение России с Крымом (можете называть это аннексией, агрессией или захватом — это всего лишь слова; всякий может использовать по вкусу любое) подействовало на миллионы людей Юго-Востока оглушительно: многие и многие были уверены, что завтра подобное произойдёт и с ними, у них.

Наверное, однажды кому-нибудь надо будет объясниться, почему этого не произошло.

Я всего лишь могу поделиться своими представлениями, со своей, очень малой точки обозрения.

Вы можете себе представить дугу от Харькова до, к примеру, Одессы? 547 км! На этой территории живут миллионы и миллионы людей, больше, чем во многих европейских странах, или даже в целом букете из нескольких небольших европейских стран.

Никакой гарантии, что все эти люди настроены пророссийски, — не было. Напротив, многие из живущих на этих землях украинцев были настроены антироссийски.

Не большинство, но очень и очень многие.

Статистики мы не имеем и едва ли её когда-нибудь получим, но очевидцы традиционно замеряли ситуацию предельно просто: полгорода «за», полгорода «против» — например, в Одессе, две трети населения «за», одна треть «против» — скажем, в Харькове, и треть населения «за», треть «против» и треть не определилась — где-нибудь в Запорожье.

Но ведь на этих территориях находились ещё и органы полиции, спецслужбы, располагались воинские части; работали, наконец, государственные органы, которые ни о каком сепаратизме даже не помышляли.

Как вы себе представляете «русскую весну» на таком пространстве? Это не Приднестровье и не Абхазия — это колоссальные пространства, на которых можно смело затевать столетнюю войну, и она продлится всё столетие без обеденного перерыва на перемирие.

Это не Крымский референдум на практически замкнутой территории, с 90-процентной поддержкой местного населения.

Это целая страна, где стремительно нужно ставить таможни, пропускные пункты, сменить основной управленческий состав во всех государственных учреждениях, посадить сотни новых чиновников, руководителей служб и спецслужб, отладить работу сотен и тысяч механизмов взаимодействия, стремительно перезапустить экономику…

Допустим, Россия, не взирая ни на что, вводит туда неисчислимое количество войск — и? дальше что?

А если в Запорожье антироссийский митинг, в Одессе военный округ объявил войну оккупантам, в Николаеве строят баррикады, а в Днепропетровске серия терактов, а мэр Херсона подчиняется только Киеву, а губернатор Харькова пропал…

Этот хаос был неизбежен. Остановить его возможно было лишь по большевистским лекалам: жесточайшим террором, бомбёжками, конными атаками, чистками, затопленными баржами и погромами.

Знаете, как в той поговорке «Съесть-то съест, да кто ж ему дасть». Всё это невозможно было удержать даже в самых загребущих руках.

Не говоря о, мягко говоря, ограниченных, с точки зрения общепринятых мировых норм, возможностях перехода этих земель в суверенное состояние или, тем более, под ведение России.

Подобные процессы могут опираться по большей части на стихийную волю масс — желательно в сочетании с распадом властных государствообразующих структур и армии.

Однако, как мы знаем, на Украине столкнулись воли разнородные по качеству и противоположные по устремлениям — одни устремились в Россию, вторые в Европу. На счастье вторых и горе первых, пришедшие ко власти в Киеве люди оказались, при всей своей специфичности, крайне амбициозными и совершенно беспринципными, а потому готовыми к принятию любых, в том числе откровенно антигуманных решений.

И здесь началось противостояние сил, где первые, настроенные на возвращение в Россию, заведомо должны были проиграть вторым, настроенным на нечто противоположное.

За вторыми стояла государственная машина, имеющая тысячи и тысячи возможностей карать, давить, сажать и убивать — и не быть за это наказанными. За ними стояли колоссальные финансовые возможности.

Первые не могли выиграть ни при каких условиях.

Как-то у Захарченко была свободная минутка, и я попросил его рассказать, как всё было — его глазами — по порядку.

Всё по порядку, — повторил он, и тут же начал рассказ, одновременно разыскивая глазами на столе, куда положил пачку сигарет. — Когда начался Майдан, Донецк в очередной раз смеялся над Киевом. Это была украинская традиция: каждую осень скакать на Крещатике. Поэтому наш город как работал, так и работал. Ну да, они там прыгают и хотят в ЕС, а мы хотим в Таможенный союз. Надеялись, что будет референдум по этому поводу. Никто не ожидал, что так всё произойдёт. Но когда начались столкновения с «Беркутом», народ здесь начал понемногу активизироваться.

— А где вы были, чем занимались в этот момент?

— У меня был свой бизнес, им я и занимался. Осознание у меня появилось тогда, когда я поговорил с теми, кто вернулся с Майдана. Вот тогда меня это начало тревожить.

— А кто оттуда возвращался?

— Наш «Беркут»: многих из них я лично знаю, и они рассказывали, что там действительно происходило. Но сдвиг у меня произошёл даже не от этих разговоров. В один прекрасный зимний вечер я сидел дома, за ноутбуком, и наткнулся на выступление главы харьковского «Оплота» Евгения Жилина — ролик под названием «К нам пришла война». И меня поразила одна вещь: когда «отец» польский или грекоуниатский призывает огнём и мечом выжечь Донбасс. Избивают «Беркут», горят дома… Я этот ролик просмотрел раз десять. Я вообще редко пью один, но в этот вечер я выпил три бутылки водки. Я посмотрел и вспомнил своего деда, вспомнил своего прадеда, в общем, во мне всё перевернулось.

Я выезжал в Черкассы, в Харьков два раза ездил: когда там штурмовали администрации. В Запорожье тоже был. Если вкратце: я вскоре разочаровался в движении, которое занималось захватом административных зданий: бейсбольные биты, прочее. Не то. Рванул на Киев. Попал уже на финал всего этого действия — был февраль, точно не помню, какое число — 10-е или 11-е — и мы там простояли дней восемь. И, когда Янукович всё сдал, в ночь на 22-е мы ушли, потому что уже было опасно в Киеве оставаться. И на самом деле еле спаслись.

«Тот человек, или те люди, — думаю я, — которые упустили тогда Захарченко со товарищи: как им теперь хочется укусить свой локоть».

— У вас там уже была своя команда? — спрашиваю.

— Было очень много донецких. Я пошёл в Мариинский парк, там из Донецка, из Макеевки ребята уже стояли. То есть отдельной команды не было: знакомились на месте, и первый костяк ячейки противостояния сформировался со мной в Киеве. Последний из их числа недавно умер, Лёха Титушка.

— То есть… все погибли?

— Да. Последним умер Лёха. У него было ранение в ногу, началось осложнение, он не просил ничего, даже не обращался к врачам. Заражение крови — и скончался. После ранения три месяца пожил и не вытянул пацан.

…когда мы уезжали из Киева, и по нам стреляли из боевых автоматов, из настоящего боевого оружия, я понял, что это всё смешно, чем мы вооружены: травматические пистолеты, цепи, кастеты. И я, наверное, был тогда более радикален, чем все остальные. Я уже тогда предлагал брать в руки оружие и заниматься настоящими мужскими делами, которыми уже занимались на той стороне… Раскол был, кричали, что это преждевременно.

Вернувшись, я создал свою ячейку и назвал её «Оплот Донбасса».

Официальный представитель МИД Донецкой народной республики Константин Долгов — свидетель того, как всё это было в Харькове; он там жил и работал.

Мы встретились с ним в фойе одной донецкой гостиницы: я ему позвонил, он приехал минут через десять. Либо проезжал мимо; либо дел у МИД ДНР пока не так много.

Долгов — невысокий, миловидный мужчина, по виду — удачливый столичный парень: такие в России представляют законченную и не переубеждаемую буржуазию.

В этом смысле у меня сразу случился слом шаблона. Тип лица — не совсем славянский; я, не долго думая, спросил, что за южный народ замешался в род к Долговым. Оказалось: дед грек; обычная вещь на Украине.

— Родился в Харькове, в 1979-м, — рассказал Долгов, сразу заказав себе кофе, и в течение разговора выпив несколько чашек (алкоголя он не пьёт совсем). — В прошлой жизни у меня было своё PR-агентство. В 2012 году появилась тема Таможенного союза. В продвижении этой темы я принимал участие по идеологическим соображениям: мне это было близко. В плане идеологии я убеждённый человек, если не сказать — отмороженный. Убеждения мои сложились ещё в 2004 году, когда был первый майдан, когда началась героизация УПА. С тех пор «сепаратирую».

— Как у вас в Харькове всё начиналось?

— 22 февраля в Харькове собрался съезд. Главной и, может быть, единственной ошибкой харьковчан, как, впрочем, и жителей других регионов Юго-Востока, была надежда на местную власть. Съезд вполне напоминал сепаратистский. Я там был в рядах зрителей. Все были с Георгиевскими ленточками — Кернес, Добкин и другие ребята. Ждали Януковича, но он так и не появился на этом съезде — просто струсил.

В кулуарах говорили, что в стране произошёл антиконституционный переворот. Что до наведения конституционного порядка власть переходит к местным советам. Это всех устраивало и в резолюции было отражено. Был проект Миши Добкина, который просуществовал один день, назывался он «Украинский фронт».

Съезд проходил во Дворце спорта, а на улице была собрана сцена, для трансляции этого события. Ещё не успели разобрать сцену, когда в тот же день, вечером, Добкин и Кернес полетели на встречу к Коломойскому, где были приняты диаметрально противоположные решения. Это и понятно — Коломойский был одним из спонсоров Майдана, а Кернес — младший бизнес-партнёр Коломойского. В итоге они полностью переметнулись.

Ситуация на тот момент выглядела примерно так: Янукович сбежал, в Киеве происходит что-то жуткое, и что будет дальше, никто не знает. К тому же, здание Харьковской гособладминистрации вечером 22-го числа заняли бандеровцы. Частью привезённые, частью местные, 50 на 50.

— Писатель Сергей Жадан был среди них?

— Да. Он ещё в 2004 году был комендантом палаточного городка всей этой сволочи…

И 23 февраля мы уже обнесли памятник Ленину своим палаточным городком.

Для меня всё происходящее стало очень интересным и уникальным жизненным опытом. Я занимался политконсалтингом и запасы профессионального цинизма во мне были накоплены достаточно серьёзные. Проще говоря, я не верил в соотечественников. Я знал, что любой митинг можно собрать за деньги. Вообще, тот, кто проработал в СМИ более пяти лет, — это человек с деформированной психикой, циник… И я просто офигел, когда увидел на нашей площади в Харькове (самой большой в Европе, второй по размеру в мире, после Тяньаньмэнь) сто тысяч человек. Люди пришли сами и им никто не платил. И я пересмотрел свои взгляды.

— Сто тысяч?!

— Да, 1 марта был митинг, на котором было сто тысяч человек. Люди потому и собрались на площади, что администрацию захватили какие-то бандеровцы. Добкин с Кернесом пытались перехватить инициативу, поставили сцену со звукоусиливающей аппаратурой и начали такую жвачку, что, типа, нам нужен мир, мы в рамках действующего законодательства призываем вас…

«Бандерьё» почувствовало безнаказанность и стало дерзко себя вести: кидать камни и прочее. Но, представляете, какая-то жалкая кучка и — толпа. Народ пошёл на штурм. Кернес это увидел, и они быстро свернулись и уехали. Штурм продолжался минут десять. «Бандерьё» выбросило белый флаг. Мы тут же сделали коридор, чтобы избежать физической расправы над ними. Визитёров выводили на эту же сцену — спасибо Добкину и Кернесу, что её построили, — заставляли становиться на колени и извиняться перед харьковчанами. Это был порыв души харьковчан, ничего не поделаешь.

Ошибкой было передать этих задержанных в руки милиции, но их передали. После чего визитёров отпустили. И никто из тех людей, что заняли администрацию, не был подвергнут никакому наказанию. В то же время, участники штурма 1 марта до сих пор подвергаются уголовному преследованию: ряд ребят сидит, некоторых удалось обменять. То есть, они считают, что это мы его захватили. А мы его освободили!

В любом случае доверяться милиции было нельзя, хотя низовой состав был там абсолютно за наших.

Накал страстей не спадал и после 1 марта. Каждое воскресенье был митинг. Народ жаждал речей, любил ходить по улицам!

Но очень быстро стало понятно, что мы заложники прежней недальновидной политики. Дело в том, что на одну пророссийскую общественную организацию в Харькове уже были сотни общественных организаций, которые продвигали тему НАТО, гендерное равенство, однополые браки и прочую немыслимую чепуху. Даже помощь бездомным животным — и ту осуществляли организации, которые сидели на грантах. Сотрудничество с пророссийскими организациями явно было не на уровне, и более того — носило характер скоморошества.

В итоге: у огромного народного пророссийского движения не было лидеров.

3 марта я понял, что грядут трудные события, которые я не могу предугадать. Обманом я вывез семью в Москву — под предлогом, чтоб они погостили там две недельки. Но в итоге получилось, что они уехали даже не берусь прогнозировать на сколько.

У меня встала вся работа в связи с переворотом, но я был достаточно обеспеченным человеком и тратил личные средства на всё происходящее.

Когда мы организовывали сцену, был свободный микрофон, безумный хаос первых митингов, на сцену поднимались городские сумасшедшие, которые несли явную ахинею, боясь при этом, что их привлекут за сепаратизм и призывы к федерализации. По-моему, я был одним из первых, кто вылез на этот «броневичок» и сказал людям то, что они хотели услышать: «Россия, референдум, Таможенный союз».

Люди любят искренность и честность. В Донецке тогда вышел Павел Губарев и напрямую рубанул. Народ, уставший от лжи, ахнул и сказал ему — ты будешь нашим губернатором. У нас была похожая ситуация. Наметилось несколько лидеров протестного движения, в том числе моя скромная персона. Но у нас не было единого мнения о том, что нам предстоит делать. Ситуация усугублялась. Сторонники Майдана всё крепче влезали в систему управления. Милиция и высшие чины присягали на верность хунте — «Беркут» в том числе.

14 марта в центре Харькова боевики ультрарадикальной, профашистской организации «Патриоты Украины» во главе с Белецким (командир «Азова»; у них уже тогда было автоматическое оружие) захватили здание в центре Харькова, устроили пальбу из окон, погибло два антифашиста.

Боевиков блокировали сначала обычные харьковчане, вообще безоружные, потом подъехала и окружила здание милиция. Кернес ходил на переговоры. В Сети есть десятисекундное видео, где он заходит, улыбаясь, и держится совершенно свободно. Человек, который идёт на переговоры с боевиками и так себя ведёт — он либо отмороженный и совершенно не дорожит своей жизнью, либо просто идёт к своим друзьям. Думаю, Кернес финансировал эту организацию. Он просто раскладывал яйца по разным корзинам, и Белецкий — его выкормыш. Кернес зашёл и поздоровался с ним как со старым знакомым. Белецкого он вывез оттуда на своём автомобиле. Остальных даже не «запаковали», на следующий день все они оказались в Полтаве. Сейчас воюют в батальоне «Азов», а Белецкий — народный депутат Украины. Никто не понёс наказание за убийство двух человек в центре Харькова.

6 апреля у нас проходил очередной митинг, на который вышло 50 тысяч человек. Был погожий хороший день, воскресенье.

Тогда как раз пришли известия из Донецка и Луганска: в Донецке взяли ОГА[3], в Луганске — СБУ. К тому моменту на нашем митинге остались самые стойкие, тысячи полторы. Пара человек сразу же восприняли это как сигнал к действию и были готовы идти и немедленно вешать киевскую хунту. Я был против, считал, что нас мало, но у нас решения принимались коллегиально, и я оказался в меньшинстве. Мы вернулись на площадь, подогнали наш броневичок ближе к администрации. Стали звонить всем своим знакомым. Нам удалось собрать 15 тысяч человек, и мы приготовились к штурму. В результате договорённости со средним составом милицейского руководства — милиция была за нас — мы штурм, по сути, имитировали. Кажется, одному курсанту в давке разбили губу локтем — вот и все потери. Мы заняли здание в ночь на 7-е число.

На следующий день мы пригласили депутатов муниципального харьковского совета. Мы хотели, чтобы они отчитались перед инициативной группой граждан. Пришло только два депутата. Мы объявили совету вотум недоверия. Тут же мы избрали народных представителей, после чего мой товарищ, Антон Борисович Гурьянов, провозгласил Харьковскую народную республику.

Пошли вторые бессонные сутки: мы только что наладили охрану здания, пропускной режим и т. д., и собрался импровизированный «совет в Филях». Я говорю, смотрите, пацаны, силы не равны, завтра сюда приедет два человека с «калашами», у каждого по одному рожку, — мы проиграем. Мои оппоненты стали возражать, что мол, нет, нас тут пять тысяч человек, мы не дрогнем. Нет, говорю, нам нужно развивать успех, потому как, по словам Энгельса, оборона есть смерть всякого вооружённого восстания. Прежде всего, нужно блокировать СБУ, телевышку, брать райотдел и вооружаться. Нет, говорят, у нас мирный протест.

Сейчас я понимаю, что часть людей к нам была умело внедрена Кернесом.

8-го утром я уехал немного поспать и чудом не попал под раздачу. В полшестого приехали ЧВКшники[4] под видом украинского спецподразделения. Все как на подбор одинакового роста, в касках и в масках, с автоматами. Произошла зачистка. Взяли сто человек, часть из которых до сих пор в тюрьме, с 8-го апреля.

Я сразу же сменил место жительства в Харькове. Через неделю, 13 апреля, была последняя (к сожалению, неудачная) попытка штурма уже горсовета — там, где резиденция Кернеса.

Был митинг, собралось около 50 тысяч человек. Мы прошли от стандартного нашего места сбора — облгосадминистрации — к горсовету. И тут один из лидеров протестного движения (он тоже сидит до сих пор) часть людей почему-то увёл на СИЗО. Типа протестовать, чтобы отпустили наших ребят. Я сразу сказал, что это безумие, что СИЗО — режимный объект, задержанных никто просто так не отдаст.

Мы окружили горсовет, нам удалось ворваться внутрь, Кернес забаррикадировался. Приехал «Беркут», который стал якобы между нами, но на самом деле они были за Кернеса. Возникла патовая ситуация — ни туда, ни сюда. У харьковчан была боязнь Кернеса, как ушлого дельца, к тому же, часть наших людей ушла на СИЗО, часть вошла во внутренний дворик, дальше нас не пускают, всё, персональная ответственность наступает.

Тут Кернес мне звонит: «Что ты хочешь? Убери людей». Нам, отвечаю, нужно официальное решение о том, что вся власть переходит к местным советам, и необходим допуск на телеканалы.

Заходите, говорит Кернес, поговорим. Мы посоветовались, посовещались и зашли вчетвером. Внутри, кстати говоря, я к удивлению своему увидел людей, которые были в толпе и умело её делили. Кто-то из них кричал — «Бей жидов!», кто-то выкрикивал что-то типа «Да шо ты плетёшь!».

Мы составили список наших требований и дали на подпись Кернесу.

Потом вернулись и зачитали ответ: типа, городской голова внял требованиям митингующих, нам обеспечат эфирное время, ещё то-то и то-то. Здесь, как назло, грянул ливень, и народ разошёлся.

19-го числа я вышел на улицу — и люди без опознавательных знаков меня заломали, надев мешок на голову. Я оказал сопротивление, думал, что это «правосеки» и меня сейчас в лес отвезут, и с концами. Но повезли меня ко мне домой. Я понял, что всё-таки это милиция. Арестован я был по личному приказу Авакова. Там у него есть такой Дмитрий Брук, журналист карманный, который ему писал: «…вот ещё имеется пророссийская сука Костик Долгов, который очень умело этих всех гнид организовывает».

Мне подбросили ржавый револьвер ещё царских времен.

Плюс, к подброшенному пистолету, нашли у меня два десятка флагов РФ. Да, я покупал флаги РФ за свои деньги. Ездил в Белгород и вывозил их на себе, потому что те пятьдесят тысяч, которые стандартно выходили на митинг, — каждый раз это были разные люди. Но флаги-то должен был кто-то купить и привезти. Самая популярная речёвка была — «Россия», вторая — «Референдум».

Повезли меня на ИВС[5], потом в СИЗО. Месяц я провёл в тюрьме, потом вышел под залог, который внёс мой товарищ Олег Царёв.

— Ты анализировал, почему в Донецке получилось, а в Харькове нет?

— Местные элиты предали восстание и там, и здесь. Только из Донецка им пришлось убежать. Знаешь почему? Я по деду своему сужу. Он тридцать лет отработал в шахте, и Великую Отечественную прошёл ещё. Я его спрашиваю: страшно ли в шахту спускаться. «Да вообще, — говорит, — кошмар». И так каждый день! Особый тип людей на Донбассе. А в Харькове — больше интеллигенты. Почему тут получилось? Потому что — чем ты можешь испугать шахтёра? Чем ты можешь испугать моего деда?..

— Количество задержанных в Харькове ты можешь оценить?

— Спустя почти два года после тех событий, более тысячи человек находится в СИЗО, в тюрьмах, в секретной тюрьме СБУ — в самом центре Харькова, в управлении СБУ. Там люди сидят без оформления, родственники не знают, где они. Аналог тюрьмы ЦРУ на базе Гуантанамо — пытки, издевательства. Сколько людей в Харькове просто погибло — до сих пор не могу в это поверить. Нам удалось достать оттуда несколько человек, посредством обмена. Моё мнение — Харьков на сегодняшний день мировой лидер по количеству политзаключённых в пересчёте на душу населения…

К середине марта на митинги в городах Юго-Востока выходили уже не сотни тысяч, а, в общей совокупности, миллионы людей.

То там, то здесь пошли похороны забитых, задавленных или застреленных активистов Майдана и Антимайдана, бойцов «Беркута» и «Правого сектора»…

В череде этих смертей была вроде бы и замечена, но столь же стремительно забыта гибель Виктора Алексеевича Давыдова — политика и спортсмена, красивого парня 1981 года рождения.

20 марта Виктор Алексеевич Давыдов выехал под запрещающий знак на лёд озера Байкал за рулём микроавтобуса «Фольксваген». В салоне было шесть человек. Когда машина начала уходить под воду, все шестеро успели выскочить — и только водитель выбраться не смог.

На самом деле погибшего звали Виктор Викторович Янукович, он был сыном президента Украины Виктора Януковича, ровно за месяц до этого собравшего вещи и оставившего страну в полном раздоре.

Что известно о погибшем?

Депутатствовал три созыва подряд от «Партии регионов». Выступал за государственный протекционизм украинского языка — выдвинул три законопроекта по этому поводу; но своим для замайданных украинцев всё равно не стал.

Занимался автокроссом, кольцевыми гонками, вейкбордом (разновидностью сёрфинга), стендовой стрельбой. Выиграл самую трудную внедорожную гонку Украины, был мастером спорта в категории «Автоспорт».

После смерти его знакомые подтвердили, что кататься по мартовскому льду, миновав запрещающие знаки, — вполне в духе Януковича-младшего.

Смелый был парень, похоже.

Януковича похоронили на Братском военно-мемориальном кладбище в Севастополе, среди героев Крымской войны 1853–1856 годов. Мужики подвинулись, им не жалко.

Русский человек щедр: хочешь лечь рядом — ложись.

При всей жалости к погибшему — а что, сильный, видный мужик, жгучий брюнет, маленький ребёнок у него остался, жена, наверняка, красавица, — тем не менее неизбежно задаёшься одними и теми же вопросами.

Как так может выйти, что эти люди — вся их порода — оставляет власть, и едет кататься на Байкал, когда оставленную ими страну колотит и трясёт?

Ну, не явился старший Янукович на харьковский съезд — явился бы младший.

Сказал бы: я, как молодой князь, как депутат и патриот, как представитель «Партии регионов», как украинец, как русский, как ваш брат, сват и отец, — я беру на себя ответственность, я буду стоять рядом с вами плечом к плечу, простите нас, простите за батю, простите за всю нашу позорную партию, я всё исправлю.

Рассказывают же про утонувшего в ледяной воде Януковича, что он никакой работы не боялся: в машину на морозе лез и чинил своими княжескими руками, а если застревала — выталкивал вместе со всеми.

Ну так вытолкал бы из колеи мать Украину — или, ещё лучше, мать Новороссию.

У него же источники дохода, активы и пассивы оставались, наверняка, в огромном количестве! Можно было купить бронепоезд, поехать на нём в любую сторону.

В первых числах марта, рассказывают, на митингах в Донецке популярными были лозунги «Янукович, вернись!» и «Янукович, спаси!». Люди всерьёз это кричали!

Пишут, что Виктор Викторович имел собственный автопарк — целую коллекцию. Так перегнал бы этот автопарк в Донецк, передал бы «Оплоту Донбасса», а? «Катайтесь пацаны на здоровье, вам пригодится. Готов стать рядовым рулевым!»

Почему он вместо этого под чужой фамилией оказался на Байкале, объясните кто-нибудь.

Почему у людей, управлявших самой большой страной в Европе, оказался столь ничтожно мал инстинкт власти? У этого высоченного небритого брюнета, похожего на всех голливудских героев сразу, у этого мастера спорта, стрелка и бильярдиста с безупречной реакцией, гонщика, умеющего мчать на бешеных скоростях, в трезвом, пьяном, любом виде, — отчего его личный инстинкт власти еле мигал зрачком, как умерший аккумулятор?

Если ты так не боишься смерти — найди её в том месте, где она стоит того!

Из тех донецких, кто был с Захарченко в Мариинском парке, на Антимайдане, — остался в живых один Захарченко, всех убили. Их убили на войне, в драках, боях, перестрелках, под бомбёжками, они умерли от ран, все.

Из тех пятидесяти человек, кто очень скоро зайдёт со Стрелковым в Славянск, — останутся в живых Стрелков и ещё то ли двое, то ли трое. Их всех убьют, одного за другим.

…но никого из них не похоронят среди героев Крымской войны.

6 апреля 2014 года в Донецке прошёл очередной митинг, переросший в шествие к зданию администрации. В 14:50, после короткой стычки, было взято штурмом здание областной власти, а на нём водружены российские флаги.

Возле здания начали возводить баррикады.

В одном популярном украинском блоге я, с внутренней ухмылкой, прочитал в тот день: «Алё, донецкие. Хватит одного Майдана. Быстро за работу».

Захарченко говорил про этот самый апрель — что он тогда ещё не был злой.

7 апреля в здании Донецкой ОГА были оглашены Декларация о суверенитете ДНР и Акт о провозглашении государственной самостоятельности Донецкой народной республики.

Тогда же, 7 апреля, активисты пытались взять администрацию в Днепропетровске — но неудачно: в ряды активистов были заранее введены люди Игоря Коломойского.

В тот же день Турчинов объявил о начале антитеррористической операции в отношении людей, занявших административные здания в Донецке, Луганске и Харькове.

На 8 апреля украинские силовики запланировали штурм Донецкой ОГА.

Донецкий «Беркут» отказался выполнять приказы. Но кроме «Беркута» имелось ещё и спецподразделение «Альфа» — две тысячи человек.

9 апреля глава МВД Украины Арсен Аваков сказал, что ситуация в регионах с режимом АТО[6] имеет два варианта решения — политический и силовой, — и разрешится в течение 48 часов.

Такие высказывания надо складывать в копилку и время от времени извлекать, смотреть на свет, перебирать в пальцах.

10 апреля на странице Павла Губарева в соцсети появилось сообщение: «Молния! Штурм Народного совета ожидается в ближайшие 3–4 часа! Все к зданию Народного Совета!»

Денис Пушилин объявил о создании народной армии ДНР.

— …зарыто было много чего, — спустя два года рассказывает Захарченко, чуть посмеиваясь. — И самое интересное, что зарыто было не только у меня. В эту ночь, подозреваю, с пол Донецка ходило на огороды с лопатами и копало. Выкопали и ППШ, и «шмайсеры», и всё что хочешь. На углах утром стояли немецкие пулемёты. Утром 10-го числа Донецк был не вооружённый, а 11-го числа вооружены уже были все.

— Можно предположить, что и с той стороны — на Волыни, во Львове — тоже отрывали что-нибудь, когда события были у них?

— Я на Майдане видел СКСы[7]. Причём охотничьи СКСы. И ещё видел две винтовки: одна СВД [8], другая — австрийская снайперская. Это всё, наверное, туда завезли влиятельные сторонники Майдана. Если бы люди отрыли винтовку Мосина, это было бы заметно… Мне кажется, они начнут рыть, когда их самих начнут кошмарить.

Боевое противостояние в Донецке должно было начаться уже тогда, но — не началось.

11 апреля руководство спецподразделения «Альфа» в Донецке отказалось выполнять приказ вице-премьера Украины Виталия Ярёмы о штурме здания Донецкой ОГА.

— Я пошёл по пути качества: у меня было хорошо слаженное боевое подразделение, — говорит Захарченко. — На тот момент, в той ситуации — отлично вооружённое, потому что у нас из пятидесяти семи человек у сорока трёх были автоматы. У нас были пулемёты, снайперские винтовки, РПГ: всё, что необходимо разведроте, мы имели. Мы были слажены, разбиты на отделения, которые имели своих командиров. Почему «Альфа» не пошла на штурм? Потому что заранее, понимая, что утром будет штурм, я показательно завёл внутрь своё подразделение с развёрнутым знаменем, с расчехлёнными стволами. Все видели, что мы вооружены. Я ещё и взрывчатку туда взял: короче, усиливал оборону здания. «Альфовцы» потом сказали, что побоялись больших потерь. Причём они понимали, что нас сломят — всё-таки они специалисты — но потери среди наступавших были бы слишком ощутимы.

Это был важный день.

Если украинская власть когда-нибудь начнёт подсчитывать свои ошибки, искать те дни, когда могло случиться всё иначе — то вот один из них. 11 апреля две тысячи бойцов «Альфы» после кровопролитного боя могли взять ОГА, и убить на месте Захарченко.

12 апреля, в субботу, в Донецке была взята областная прокуратура.

Утром в тот же день на территорию Донецкой республики вошла группа Игоря Стрелкова — около пятидесяти человек доехали на автобусе в город Славянск, где захватили гороотдел милиции и СБУ. Жертв не было. Поначалу людей Стрелкова приняли за «вежливых людей» — представителей российских спецслужб; но вскоре выяснилось, что это всего лишь отряд добровольцев из Крыма, России, Украины — в том числе, например, из Киева.

Зашли они с территории России; рассказывали, что спонсировал экипировку и вооружение этой группы российский бизнесмен Константин Малофеев. По другим, пожалуй, более резонным данным, это была инициатива крымских управленцев и бизнесменов. Чьи бы деньги не были вложены в отряд Стрелкова — стоит напомнить, что идентичные действия тогда же предпринял украинский олигарх Игорь Коломойский, уже создавший к апрелю свои частные военные подразделения на основе «Правого сектора» (в чём позже признается сам Ярош).

В тот же день, 12 апреля, восставшими был взят под контроль горотдел в Краматорске: инициаторами выступили местные жители — в основном ветераны Афагнистана, десантники и пограничники. Несколькими часами позже в Краматорск подъехали казаки и неизвестные люди в форме, завязалась перестрелка, на счастье, обошлось без жертв: вскоре выяснилось, что это не «Правый сектор», а «Народное ополчение Донбасса» — так назвали себя прибывшие.

13 апреля противниками Майдана были взяты здания администраций в Енакиево, Красном Лимане, Горловке, Мариуполе.

С какого дня вести отсчёт этой войне?

С первого убитого из числа «Небесной сотни»? С первого убитого бойца «Беркута»?

С «самоустранения» Януковича, сбежавшего 21 января?

С захвата митингующими ОГА в Донецке 6 апреля?

Первая кровь на Донбассе пролилась 13 апреля: активисты местного антимайдана Рубен Аванесян и Валерий Долгих везли в Славянск амуницию и были обстреляны. Аванесян погиб, Долгих был тяжело ранен.

Семье погибшего Аванесяна стремительно набрали 30 тысяч гривен. Валерию Долгих на операцию — 100 тысяч гривен. Никто даже не догадывался, сколько ещё будет убитых и раненых.

14 апреля исполняющий обязанности президента Украины Александр Турчинов подписал указ о проведении АТО на востоке Украины. Официальное начало войны: этот день.

Тогда же, 14 апреля, ещё не зная, что в городе Стрелков со товарищи, так называемая самооборона Майдана — бойцы «Правого сектора» — проникли в Славянск. Возле церкви случилось побоище, погибли двое, как их в Киеве уже начали называть, «сепаров».

15 апреля Арсен Аваков выложил указ Турчинова о начале АТО на своей странице в фейсбуке и приписал: «С Богом!»

В тот же день, 15 апреля, одна из мобильных групп отряда Стрелкова расстреляла машину киевской «Альфы», двигавшейся в сторону Славянска. Теперь появились погибшие и со стороны Киева.

16 апреля «Оплот Донбасса» во главе с Захарченко взял под контроль Донецкий горсовет. В этот же день горсовет собирались захватить люди Рината Ахметова. Узнав об этом, Захарченко отреагировал молниеносно: надо их опередить.

Уже из здания горсовета было выдвинуто требование Киеву о референдуме 11 мая, дабы определить статус Донецкой области.

После горсовета подразделение Захарченко взяло под контроль телецентр.

— Когда я взял телецентр, — рассказывал он, — это было единственное здание в Донецке — в этом сами спецназовцы признались мне, — к которому они побоялись бы подходить. Телецентр был настолько грамотно заминирован и так грамотно выставлена оборона, что они понимали: в случае штурма будут огромные проблемы у них. У меня было три линии обороны, три линии минных полей, мины-ловушки, замки минные: там всё было расставлено с умом. Они бы не прошли. И они не пошли.

17 апреля в самом Донецке случился первый бой: «сепары» попытались захватить часть внутренних войск МВД, началась перестрелка, погибшие были с обоих сторон.

Всякий, кто посетует на незаконность и, более того, негуманность происходящего, при минимальном размышлении сможет догадаться, что в Донецкой и Луганской областях началось, а вернее сказать — продлилось ровно то же самое, что и почти всю зиму происходило на Майдане, а затем в других городах Западной Украины, где захватывались милицейские части и оружейные склады.

Всякий не признающий этой элементарной картины — глупец или фарисей.

Донбасс всего лишь стремительно обучался на чужих примерах борьбе за свободу. Просто представления о свободе в разных частях Украины оказалось диаметрально противоположными.

19 апреля под Славянском восставшими были разоружены 26 сдавшихся в плен десантников 25-й аэромобильной бригады ВСУ.

20 апреля в Славянске украинской стороной был обстрелян блокпост. Погибло трое бойцов и двое мирных жителей.

24 апреля украинские силовики выбили восставших из горсовета в Мариуполе. (Но ситуация там ещё не раз изменится.)

1 мая, после очередного митинга в Донецке, восставшие (в основном, безоружные люди) пошли на штурм прокуратуры, которая по-прежнему подчинялась новой киевской власти, и оставалась последним органом власти, не подчинявшимся ДНР.

В результате часового противостояния с нацгвардией было 26 раненых с обоих сторон.

Прокуратуру взяли. Флаг Украины, висевший над зданием, сожгли.

Вся эта донбасская история в очередной раз наводит на простые мысли.

Мы общались как-то с Андреем Пургиным — в пору, когда он ещё был одним из первых лиц в Донецкой народной республике и возглавлял Народный совет.

Пургин — невысокий, самоуверенный, быстро говорящий человек, любящий горький шоколад, и похожий сразу на трёх писателей-почвенников одновременно: Абрамова, Белова и Личутина. Его можно было бы к ним четвёртым приставить, и они бы смотрелись как русские пахотные мушкетёры.

Пургин из тех людей, которые однажды решают: «I have a dream» — и потом, вдруг, их мечта сбывается, вопреки всему.

Лет за десять до возникновения Донецкой народной и Луганской народной республик, Пургин уже болел идеей Новороссии — в связи с этим он годами находился под колпаком украинским спецслужб, и не сажали его, во-первых, из лени, во-вторых, по той причине, что ничего экстремистского он не совершал, а в-третьих, и это главное, на Украине, как и в России, самые серьёзные люди всегда уверены, что всё и всегда решают исключительно они.

А всякие фрики созданы для того, чтобы оставаться фриками навек.

Вообще этот закон, как правило, работает.

Работает, работает, работает — а потом, вдруг раз, и отключается.

В наши времена он отключается настолько часто, что впору формулировать новый закон.

На территории СССР, да и на территории Евразии, включая часть европейских стран, столько раз менялась власть — вчера ещё, казалось бы, совершенно незыблемая, — что уже можно было бы научиться делать из этого какие-то выводы. Но никто не делал.

Когда всё закружилось, Пургин — он сам мне говорил — однажды виделся с Ринатом Ахметовым: негласным хозяином Донбасса, владельцем такого количества мощностей, производств и хозяйств, что влияние его было близко к абсолютному.

Он был настолько богат, что мог позволить себе подарить Донецку стадион стоимостью 400 миллионов долларов.

Возле этой, действительно бесподобной, будто выстроенной космическими пришельцами, «Донбасс Арены», я любил прогуливаться в сентябрьские дни 2014 года: тогда Донецк бомбили в ежедневном режиме, и в эту самую «Донбасс Арену» тоже периодически прилетало.

Характерно, что про Ахметова я услышал ещё раньше — когда крымская история даже не начиналась, но уже громыхал Майдан.

Мы встречались с очень влиятельными людьми, из высоких околокремлёвских сфер. Они — скорей, в шутку — спросили у меня: «Что будем делать с Украиной?»

Я сказал: Крым и Донбасс надо забирать, условия для этого есть.

Большие люди снисходительно покивали большими головами. Я отлично отдавал себе отчёт, что они принимают меня за редкостного чудака и мечтателя.

В тот раз мне терпеливо объяснили, что Донбасс никуда не денется — там сидит Ринат Ахметов, а он, в сущности, наш человек.

По данным журнала «Forbes», состояние Ахметова к 2014 году составляло 11,2 млрд долларов — он был самым богатым украинским бизнесменом и владел двумя десятками крупнейших донбасских предприятий.

Я тоже покивал головой. Толком не зная тогда, кто такой Ринат Ахметов, и не пытаясь даже мысленно сформулировать своё к нему отношение, я осознавал простую вещь: Ринат не «наш», а «их» человек. К сожалению, это разные вещи.

В «их» категориях не существует независимого Донбасса, там нет Новороссии, хоть в качестве отдельного государства, хоть в составе России. Зато там имеются и много весят какие-то очень далёкие от меня вещи, вроде финансовой целесообразности, международных норм и общности экономических интересов.

Ещё там существуют «серьёзные люди», которые с удовольствием иной раз пообщаются с чудаками и фриками, но сделают всё равно так, как диктует им их здравый смысл.

Их, а не наш.

Пургин что-то, скорее всего, столь же радикальное, или, может быть, менее радикальное, но более конструктивное говорил Ахметову, а тот ему отвечал, что у него триста тысяч рабочих, и тридцать тысяч охраны, или три тысячи курьеров — я не знаю этих цифр, вы сами можете уточнить, — в любом случае Ахметов, наверное, не очень понимал, зачем он всё это объясняет какому-то Пургину.

Тот самый Ахметов, который мог на свои карманные деньги без труда вооружить армию, эскадрилью, межзвёздную экспедицию!

Стоит вспомнить и головастого, небритого, не очень умеющего улыбаться Павла Губарева, за которым, как и за Пургиным, никто не стоял.

У меня, помню, в феврале 2014-го ещё оставались знакомые в Киеве, которые могли позволить себе со мной поспорить, и они писали мне: твой Губарев — выкормыш Януковича.

Я отвечал, что мне плевать; но я им, скрывать не буду, в тот момент верил. И думал: выкормыш, ну и ладно.

Оказалось, что всё враньё — Губарев выпал на донецкую, полную народом, площадь, как птенец из гнезда, и неистово стал размахивать крыльями.

Когда его избрали народным губернатором — и это показали по российскому телевидению — «серьёзные люди», в том числе ахметовские, начали предлагать ему деньги — сначала сто тысяч долларов, потом миллион долларов, потом десять миллионов — чтоб он сделал какие-то вещи, о которых его просили.

(Судя по всему, ему предлагали стать человеком Ахметова, или хотя бы вслух об этом сказать. За десять миллионов долларов!)

Губарев денег не взял — а зря, потом на них можно было бы купить много оружия или нанять батальон добровольцев, откуда-нибудь из Мексики, просто шутки ради, чтоб было ещё веселее.

Впрочем, речь сейчас не о деньгах, речь о том, что «серьёзные люди» всегда уверены: за кем угодно, кто появился и стал заметен, — должен кто-то стоять.

«Кто за тобой стоит? — Никто. — Как никто? А если мы тебя убьём? — Ну, убейте. — …Нет, кто-то за тобой стоит…»

Некоторое время «серьёзные люди» пребывают в задумчивости и никого не убивают… И вдруг мир переворачивается с ног на голову.

Янукович имел целую «Партию регионов» — внутри неё был вскормлен выводок очень «серьёзных людей».

«Партия регионов» владела едва ли не всей страной, была ведущей политической силой державы, имела в хвост и в гриву политику, экономику и медиасферу Украины — но пришли несерьёзные люди на Майдан и «Партия регионов» от удивления раскрыла рот. В рот залетела муха, построила там гнездо, стала жить внутри.

«Серьёзные люди» всегда ждут, что кто-то придёт к ним договариваться: они так привыкли договариваться, дня не могут прожить без того, чтоб с кем-нибудь не договориться.

Но тут является Ярош, или Моторола, или ещё кто-то, не важно кто — такие, вроде бы, незначительные персонажи, которые для «серьёзных людей» были неразличимы даже в лорнет.

И вскоре всё идёт наперекосяк. С чего бы?

Ну где, скажите нам, Виктор Янукович-младший, тридцатилетний долларовый миллионер, мог разглядеть Гиви — маляра Михаила Толстых, с зарплатой в тысячу гривен?

А история, в итоге, заканчивается тем, что в программе Савика Шустера, в разгар АТО, звучит призыв: Донбасс, одумайся и верни своего хозяина — Рината Ахметова.

Так и сказали по телевизору на всю страну: хозяина!

А то хозяин очень огорчается.

Мы сидели с Захарченко в его кабинете, когда пришла новость: Ринат Ахметов решил открыть своё телевидение в Донецке. Видимо, киевское телевидение плохо действовало на дончан, и хозяина они всё никак не звали.

После двух лет войны хозяин решил вернуться.

Ахметовские ребята сняли офис в Донецке, завезли аппаратуру и сказали, что скоро начнут вещать.

— Они объявили себя телевидением? — иронично переспросил Захарченко. — Это, знаешь, как рота ОМОНа, закончив убирать поле конопли, улетела воевать в Космос с пиратами… Хорошая у них аппаратура?

— Отличная, — ответили главе, и назвали какие-то цифры, бренды и фирмы, на которые даже Спилберг отреагировал бы, подняв бровь.

— Замечательно, — сказал Захарченко. — Нам пригодится. Заберём всё. Потом кому-нибудь подарим, например, в Шахтёрск. — Ещё минуту подумав, добавил: — Может, это просто Ахметов так помогает? Напрямую не может и…

Наверное, надо пояснить, что, произнося последнюю фразу, Захарченко шутил.

В офис, снятый людьми Ахметова, приехали люди в красивой военной форме, и за час всю аппаратуру вывезли.

…но всё это было позже. Много-много позже.

Теперь кажется, что всё ещё могло остановиться, но…

2 мая в Одессе случилось событие, которое для многих и многих имело значение непоправимое.

В день футбольного матча произошло столкновение между активистами Антимайдана, разбившими лагерь на площади Куликово поле, и сторонниками Майдана, чьи ряды существенно пополнили футбольные фанаты.

На Куликовом поле ничего предосудительного не происходило — там собирали подписи за проведение референдума и придание русскому языку статуса государственного.

Днём к сторонникам Антимайдана заявился агрессивный человек с оружием, которого удалось связать и сдать милиции.

Когда начались столкновения (сначала возле Русского театра и на улице Греческой), неизвестный в маске выстрелил в сторонника Евромайдана и смертельно ранил его. Однако выяснить, кто был этот провокатор, впоследствии не удалось.

Так всё начиналось. А закончилось просто чудовищно.

События в Киеве, в Харькове, в Донецке и Славянске, даже при том, что погибшие были и там, столь оглушительным образом не действовали на людей.

В сущности, понятно, почему.

На киевском майдане, на площадях крымских городов, Донецка, Луганска, Харькова — имело место противостояние огромных, в основном безоружных масс с представителями силовых ведомств.

Затем это перешло в столкновение одних вооружённых людей с другими вооружёнными людьми — на финальном этапе в Киеве, и, конечно же, в Славянске.

Всякий митинг, особенно массовый, тем более, приводящий к смене государственной власти, в любой стране мира может оборачиваться жертвами — ранеными и погибшими: в таких ситуациях это почти неизбежные потери.

Когда население берёт в руки оружие, выступая против власти, шансы противоборствующих сторон всего лишь уравниваются; что бы там по этому поводу не было написано в законах.

Происходящее в Одессе потрясло огромное количество людей показательным и каким-то разнузданным характером массовой и зверской расправы.

Не расправы безоружных активистов над озверевшими силовиками, нет! И не расправы озверевших силовиков над бунтарями.

Гражданские люди, которые посчитали, что дом Украины отныне в Европе, с наглядным удовольствием расправились над гражданскими людьми, которые думали, что будущее Украины по-прежнему в союзе с Россией.

В Харькове и в Донецке пойманных активистов Евромайдана проводили через строй, ставили на колени, заставляли просить прощения — всё это ужасно, что и говорить, — но ведь их не жгли, не рвали на части, не затаптывали насмерть.

В Харькове «правосеки» Белецкого застрелили из «калашей» двух антимайдановцев — в Харькове! где никакой крови не пролилось ещё! — но бойцов Белецкого не сожгли за это вместе с домом.

В Донецке, да, в драке с активистами майдана, был забит толпой один боец «Правого сектора». Один. Могли бы всех убить. Но не сделали этого, и не собирались делать.

В Одессе же евромайдановцы ловко разгромили палаточный городок «сепаратистов», организованно загнали их в здание Дома профсоюзов и умело сожгли.

По официальным данным, в одесском Доме профсоюзов погибли 48 человек, в том числе старики, женщины, подростки. 214 пострадали.

Депутат Одесского областного совета Вадим Савенко заявил, что на самом деле погибло 116 человек. Среди погибших, как уверяют, есть дети. Всё это еще нужно проверять и перепроверять, однако слова о совсем иных масштабах трагедии были произнесены публично и не раз.

Очевидцы, из числа выживших в здании, рассказывали: «Получалось, что те, кто успел добраться до окон, разбить стёкла, не растерялся, те спаслись. А старики, женщины перепугались и сгорели заживо. Некоторые выбирались на карниз, но под ёлками стоял снайпер. Впереди его закрывали люди с видеокамерами, которые снимали падающих из окон, специально этого снайпера прикрывая, а он с колена расстреливал людей».

Свидетельств, что у нападавших было огнестрельное оружие и они стреляли по окнам, — более чем достаточно.

Глава управления Госслужбы Украины по ЧС в Одесской области Владимир Боделан рассказал, что сначала буквально умолял активистов евромайдана допустить спасателей к зданию — так как милицию ему в помощь не дали, сколько не звонил в высокие кабинеты, — и только после долгих уговоров спасатели смогли начать работу. Они вынесли и вывели из здания более 350 человек, при этом многих выбравшихся из здания избивали так страшно, что некоторые долго не решались покинуть горящий Дом профсоюзов.

Милиция наблюдала избиение, не вмешиваясь; или почти не вмешиваясь.

Подъехавших пожарных и «скорую помощь» к Дому профсоюзов не допускали всё те же бесноватые ребята и девчонки — радетели и победители Майдана.

Когда пожар уже потушили, евромайдановцы всё равно стояли у здания, ожидая, не выползет ли ещё кто-нибудь живой.

На следующий день после массового убийства сотни блогов на Украине полнились радостью и спесью по поводу «жареной ваты» и «горелых колорадов».

Во время демонстрации кадров пожара в Доме профсоюзов, собравшаяся в программе Савика Шустера публика начала… аплодировать. Им — понравилось.

Трагедия стала поводом для совершенно аномального по глупости и подлости вранья некоторых сторонников Майдана, сначала утверждавших, что массовое убийство в Доме профсоюзов — это провокация российских спецслужб (и лично Владислава Суркова), затем, что собравшихся в Доме профсоюзов поддерживала одесская милиция (поддерживала, но убивать не мешала?), затем, что сгоревшие были вооружены (а почему они не покосили из пулемётов своих убийц?).

Характерен в этом смысле пост активиста Майдана, российского журналиста Аркадия Бабченко, опубликованный по, простите за чудовищный каламбур, горячим следам на «Эхе Москвы».

«По поводу Одессы могу сказать только одно.

Вооружённые люди пришли за спинами ментов, желая бойни и трупов?

Вооружённые люди получили бойню и трупы.

Они думали, что это будут не их трупы?

Нет. Это будут и их трупы тоже.

Всем русским “патриотам”, орущим теперь про фашистов и желающим “закатать хохлов в асфальт” — вы думаете, не будет и ваших трупов?

Нет. Будут и ваши трупы. Если начнётся по-настоящему — без ваших трупов не обойдётся. Никак. Поверьте.

Вы ждали, что будет как-то по-другому? Что достаточно побрызгать истеричными слюнями в монитор, и жидобандеровцы самозакатаются в асфальт и иннигилируются?

Нет. Они будут сопротивляться.

Если людей начать убивать — они будут убивать в ответ.

Кто бы мог подумать, да?

“Здесь будет тотальная партизанская война” — вас же предупреждали?

Вас же предупреждали, правда?

Что посеяли, то и пожали».

Характерно, что вскоре Бабченко получит европейскую — если точнее: голландскую — правозащитную премию за беспримерную честность, смелость и бескомпромиссность.

Что ж, в каком-то смысле голландцы правы: это и беспримерно, и смело, и бескомпромиссно.

«Вооружённые люди пришли за спинами ментов, желая бойни и трупов? Вооружённые люди получили бойню и трупы», — это он так про десятки сгоревших заживо, в адских муках, людей? В том числе — женщин и стариков?

О, перед нами мощный тип, любимец российской либеральной общественности, и совсем не рядовой блогер — но один из лидеров фейсбука по количеству подписчиков: хорошо поставленный голос колоссальной аудитории.

Не очень просто понять резоны голландских правозащитников, одаривающих своей благосклонностью человека, нашедшего такие твёрдые и мужественные слова для оправдания и объяснения омерзительного злодеяния; но это их дело.

Расчёт всех, кто одобрительно или, как выше-процитированный тип — с наигранной стоической суровостью, воспринял массовое сожжение людей, был прозрачен и прост: напугать «сепаратистов» Юго-Востока — и в первую очередь Донбасса, — до такой степени, чтоб они глаз поднять больше не посмели.

Но обернулось всё совсем иначе.

Если нужен истинный отсчёт войне: война началась 2 мая на Куликовом поле.

Потому что именно после 2 мая в ополчение Донбасса пришли сотни людей. Вскоре их будут тысячи. Затем счёт пойдёт на десятки тысяч.

Покатилась история с горки.

— Какие были ощущения тогда? — спрашиваю у Захарченко.

— Было ощущение, что нас всех поубивают. Не просто поубивают, а раскатают в хлам. Началась борьба за выживание.

Я молчу. Он курит и что-то листает в компьютере на столе. Что-то не связанное с насущными делами, я уже по его лицу научился определять. Чаще всего какие-то военные донбасские ролики в youtube крутит.

— Помнишь, с какого момента военная работа начала сочетаться с административной? — спрашиваю я. Захарченко поворачивается ко мне:

— Любое создание воинского подразделения связано с административной работой. Мы создали штаб. Наша группа взяла горисполком. Я прекрасно понимал, что он будет нужен новой стране.

Мы в ОГА держали только седьмой этаж — а вообще наше подразделение заходило туда только, когда нужно было оказать силовую поддержку. Мы зашли и вышли, зашли и вышли. А горисполком захватили мы. Во время захвата только разбили форточку и сломали ручку в туалете.

В один прекрасный момент горисполком стал центром ДНР, потому что там остались все отделы, которые необходимы для существования города и всей страны. Это благодаря тому, что мы не дали его разнести.

Нас очень долго обвиняли, что мы его держим, зато сейчас никто ничего не скажет. Потому что если бы разнесли горисполком, то сейчас вообще ничего бы не было.

Понимая, что это здание нужно, я его взял. Плюс штаб. Плюс налаживание контакта с общественностью и с бизнесом, но это не было первоначальной задачей. Основной моей задачей было: собрать роты, батальоны, создать армию или хотя бы, на первом этапе, подразделения, на которые можно было бы рассчитывать.

— С вами тогда хоть кто-нибудь встречался? Я имею в виду: какие-нибудь из Киева были ходоки?

— Ходоков из Киева не было, кроме одного, генерала Рубана, он приезжал с целью обмена взятых в плен офицеров СБУ. Мы поменяли их на Лёню Баранова и Павла Губарева.

В тот же день, 7 мая, когда Павел Губарев вышел на свободу, из России пришла новость, на которую народ Донбасса, кажется, не обратил должного внимания.

Президент России Владимир Путин попросил руководство ДНР и ЛНР перенести на другой срок дату референдума.

8 мая депутаты Верховного Совета ДНР посоветовались и оставили дату прежней — 11 мая. Поздно переносить, решили на Донбассе, пока нас всех, под улюлюканье, не пожгли.

9 мая произошло очередное побоище: во время празднования Дня победы в Мариуполе случилось столкновение с нацгвардией.

Результат — 9 погибших и 42 раненых среди пророссийски настроенных жителей Мариуполя.

Мариупольцы пришли поддержать городскую милицию, которая на тот момент отказалась выполнять приказы местной, присягнувшей Киеву, власти и, по сути, сохраняла нейтралитет.

Здание МВД уже было окружено силовиками. При пока не выясненных обстоятельствах, внутри начался пожар. По разным данным, погибло до пятидесяти сотрудников милиции.

На следующий день в Мариуполе объявили траур, что не помешало замайданным активистам поджечь здания городской прокуратуры, городского совета и местной войсковой части. В городе воцарился хаос.

9 мая снайпер, находившийся на позициях ВСУ, убил (три попадания) 12-летнего мальчика в Славянске.

Все эти известия действовали на жителей Донецка ошеломляюще.

Захарченко как-то признался, что со 2 по 12 мая, за эти десять дней, едва ли проспал десять часов: бешеная нервная нагрузка и жуткая круговерть.

Они взяли на себя смелость объявить о создании нового государства. Нового, на карте земной, государства.

В последние дни перед референдумом были постоянные совещания: Пургин, Пушилин, Губарев, Захарченко…

11 мая прошёл референдум. Явка оказалась очень высокой: огромные толпы были на всех открытых участках.

Андрей Пургин, уже будучи главой Народного совета ДНР, вспоминал: «Я помню эти очереди невероятные, люди стояли по шесть часов… Всё строилось на чистом альтруизме, работа комиссий не оплачивалась. Вручную выписывались данные из паспортов, возили бюллетени и протоколы, и все знали, что работают бесплатно… Не было никакой типографии. Было собрано огромное количество плоттеров, которые поставили в ЦИКе, и люди всю ночь стояли и перекладывали бумагу. Там же ложились спать, их сменяли другие, но печать не останавливалась… Это был подвиг Донбасса».

По данным правительства ДНР, на выборы пришло 74,87 % от общего количества избирателей, 89,07 % из них проголосовали за независимость новой республики.

Киевские СМИ, как могли, острили по поводу этих выборов; но правду они всё равно знали. Донбасс отказался признавать итоги Майдана.

И за эту правду надо было отомстить.

Киевские власти оказались последовательны. Как они не пытались договориться с крымским населением, до тех пор, пока Крым не ушёл, так же произошло и с Донбассом: разговаривать, посчитали в Киеве, не с кем, надо давить.

К концу мая бои шли уже по всем направлениям: Славянск, Краматорск, Карловка, Луганск и Луганщина.

26 мая и в Киеве прошли выборы. Президентом Украины стал Пётр Порошенко. В тот же день на территории ДНР было введено военное положение.

Явление нового президента Украины ознаменовалось бомбёжками Донецка.

В тот день в донецком аэропорту едва не попало в окружение практически всё ополчение Донецка, включая Захарченко и командира батальона «Восток» Александра Ходаковского.

Это уже второй случай, когда для ополчения и Донецкой народной республики всё могло закончиться, едва начавшись.

— Для меня, — рассказывает Захарченко, — понимание, что в аэропорту происходит что-то не то, началось с момента, когда я увидел заходящие МиГи на город. Я тогда созвонился с Александром Ходаковским и спросил: «Что случилось?», а он ответил: «Нас атакуют, и уже идёт бой в аэропорту». Я спросил: «Чем могу помочь?», и получил ответ: «Прикрывай, если сможешь, левый фланг, или нас возьмут в окружение». Чудом успели прикрыть. Мы сразу ринулись с «корабля» в бой, потом удалось организовать отступающих ополченцев — они потеряли командование, неразбериха была страшная, и те люди, которые отступали, просто не понимали, что делать.

Создали ещё взвод, около тридцати человек, закрепились, и буквально через полчаса, подошла первая рота «Оплота», заняла оборону от церкви до самого «Метро», после укрепления мы отбили две атаки, и я перешёл в командный пункт Ходаковского. Картину боя мы наблюдали непосредственно с передовой. С этого момента и до самой глубокой ночи мы не ушли, пока последние ребята не покинули аэропорт. Потом до пяти часов утра по посёлку выводили отступивших, разбитых, подавленных людей, боролись с диверсантами, которых запустили из аэропорта, и 27 мая в б утра я пришёл домой. Я уже тогда был ранен, но если честно, ничего сначала не понял. Задача украинских силовиков была: заманить все силы ополчения в аэропорт. Счастливая случайность, что заходили не все сразу. Если бы зашли с двух сторон, кольцо бы замкнулось. За один день мы потеряли бы всю армию, то есть, все войска, которые стояли здесь, в Донецке. 90 % подразделений находились в аэропорту к тому моменту, но мы тогда не имели достаточного опыта… Какие-то определённые подразделения подходили под ополчение, а некоторые были просто толпой мужиков с оружием… Аэропорт дал нам хороший урок, мы его поняли.

Глава министерства связи Донецкой народной республики Виктор Яценко — то ли совсем молодой, то ли очень моложавый парень. Признаться, я поначалу был озадачен тем, что он уже министр. Потом удивился тому обстоятельству, что Яценко отец двух детей — и он перевёз их, вместе с женой, из Херсона сюда, в Донецк — во фронтовой город.

Следом меня вовсе ошарашило известие о том, что он — полковник армии ДНР.

Полковника Яценко получил личным приказом Захарченко.

С другой стороны, а что мы хотим — здесь не просто гражданская война, но ещё и становление новой государственности. Вот уж где можно воочию наблюдать вертикальную мобильность.

— Ты чем занимался в Херсоне? — спрашиваю его.

— Производство картриджей и совместимого расходного материала для лазерной техники.

— Ничего не знаю об этом, но круто. Как там жизнь, в Херсоне?

— Херсон — это большое болото. Город морских академий и мореходок. Ежегодно город выпускает порядка 12 тысяч выпускников. И вот эти 12 тысяч человек могут трудоустроиться в любой точке мира. Через 2,3,4, 5 лет человек, который выпустился, либо старпомом, либо механиком, либо ещё кем-то получает от 7,5 до 25 тысяч долларов в месяц где-нибудь на какой-нибудь барже. И вот ситуация — в городе, где нет вообще производства — в любом торговом центре каждые шесть метров ювелирный магазин. Выходишь из торгового центра — каждые шесть метров ломбард. Это я называю «херсонский круговорот золота». Моряк жутко кутит на протяжении 3–4 месяцев, пока он дома. Машины покупает и тому подобное. Убитый город, почти нет дорог, но есть шикарнейшие тачки, шикарнейшие рестораны — в Донецке, наверное, нет такой кухни в ресторанах, как в Херсоне.

Такая специфика: город для моряков и блядей. Вот почему протеста нет: нормальный мужик ушёл в море.

— Протест ушёл в море, — повторил я.

— Да, а все, кто остались, они обслуживают 30–40 тысяч человек, которые периодически возвращаются королями и оседают там.

— А ты кем там работал? Наёмным менеджером?

— У меня было собственное производство. На самом деле деньги, которые у меня были, я заработал на Олимпиаде в Сочи. Я занимался подрядами по строительству СКС, WI-FI, оснастил Рэдисон-блю на побережье Имеретинской бухты. И когда встал вопрос, что делать и куда везти деньги, я решил, что нужно ехать только к себе на родину, в Херсон. Туда я и привёз заработанное в 2013 году. Основал производство, подготовил филиалы во Львове, в Черновцах, и решил открывать офис в октябре-ноябре. Но началась вся эта суматоха — и в декабре я уже был в Киеве, в Мариинском парке на Антимайдане.

— И что тебя привело на Антимайдан с таким баблом? Ты же мог пригодиться «новой процветающей Украине»?

Говоря с Виктором, я чувствовал словно бы нарастающий зуд в голове: что-то не совпадало. Наконец, я понял: Яценко не должен быть попасть в ополчение никогда. Его тип являл собой не просто слом шаблона, а реальный сбой существующей внутри меня системы представлений. Передо мной сидел безупречно одетый молодой человек: костюм, ботинки, отлично выбритый, чётко поставленная речь, уверенная жестикуляция. Так выглядит «золотая молодёжь»; правда, в отличие от колоссального количества представителей этой прослойки, Яценко зарабатывал, судя по всему, исключительно своими мозгами.

Но зачем ему могло понадобиться ополчение Донбасса? Шахтёры, монархист Стрелков, Моторола, казаки, нацболы? — это же вообще не по его части.

Яценко не очень удивлялся моим вопросам, и за минуту терпеливо объяснил, что евроассоциация означала, во-первых, (и как ни странно) крах его собственного бизнеса, во-вторых, крах сельского хозяйства в Херсонской области, в-третьих, коллапс огромной части украинской промышленности.

— То есть это с экономической точки зрения, — говорил он. — А идеология у меня, конечно, была. Я уже в детстве на контурной карте Россию рисовал вместе с Украиной и не воспринимал никакие другие границы, потому что город Херсон основал князь Потёмкин по указу Екатерины. И я всем рассказываю, почему Херсон был так назван, это мало кто знает.

— Я тоже не знаю, — признался я.

— Когда Екатерина решила получить доступ к Чёрному морю основательно и навсегда, она объявила войну Османской империи. Из Парижа в Петербург было послано Великое посольство. Пока посол ехал из Франции, Екатерина отдаёт приказ срочно основать крепость Херсон. И когда приехал посол и спросил, на каком основании была объявлена война Османской империи, она сказала, что мы освобождаем наши исконные земли. В городе Херсоне, объяснила Екатерина, князь Владимир принял христианство. Тогда где Херсон, где Херсонес, мало кто понимал на самом деле.

— Замечательно: без интернета невозможно было проверить, где раньше находился Херсон, — посмеивался я. Екатерина была остроумная женщина.

— Ну а потом в Херсонскую губернию, — продолжал Яценко, — входила Таврида, Одесса, частично нынешняя Кировоградская область. Соответственно, потом здесь располагался административный центр российской экономической зоны, по причине того, что в Херсоне изначально были верфи. Но верфи затем убрали и перевезли в Николаев. И остался большой никому не нужный город.

— И как ты из своего большого, никого не нужного города попал в Славянск? Тут на Екатерину уже не сошлёшься.

— Два месяца я провёл на Антимайдане в Киеве. Поучаствовал в первой драке, когда там только начиналась мясорубка. Я был на зачистке Грушевского, был на площади Незалэжности. В последний день в Мариинский парк привозил арматуру. Я уже понял, что будет рубилово, и поэтому лично ездил на металлобазу под Киевом, покупал арматуру. И потом я выводил всех активистов херсонских — нас было девятьсот человек. Тогда стало ясно, что надо брать поезд в аренду. Если бы выходили на автобусах, нам бы не дали выйти. Людей мы вывезли на поезде.

Я покачал головой: вот это да.

Наконец, догадался спросить, какого он года рождения. Оказалось — 1985-го. Ну ладно тогда. Я-то первые полчаса думал, что этому парню едва за двадцать.

Но чем больше присматривался к нему, тем больше понимал, что изначальное впечатление было ошибочным: мимика и глаза выдавали быстро думающего, дельного, сильного и давно уже взрослого человека.

— Мы тут же пошли к херсонскому губернатору Костюку. Он сам дончанин, с Ильменского района. У нас с ним всегда хорошие отношения были. За небольшой срок он сделал немало для области. Говорим: всё, началось рубилово. Он говорит, что нет, нужно договариваться, нужно обеспечить охрану ОГА. Я ему говорю: всё, там людей убивают, поздно, надо разворачиваться к Москве, ведь Москва — это всё-таки наши… Тут как раз Добкин устраивает мероприятие в Харькове.

Я киваю — да, я помню, мы только что обсуждали с Костей Долговым этот съезд. На который сначала всех собрали, а на другой день, с подачи Коломойского, этих самых собравшихся элементарно кинули.

— Мы вчетвером едем от Херсонской области на Харьковский съезд, — продолжал Яценко, — но там уже пошёл слив. «Партия регионов» была не в состоянии что-либо сделать, и мы вернулись в Херсон. Дома выяснилось, что моя машина в розыске: уже есть фотографии, как я привожу арматуру, как я эту арматуру выгружаю.

Семью я уже вывез до этого — в Сочи, у меня жена сочинка. Машину свою прячу, и на машине брата мы выезжаем в Крым. В Крыму на тот момент никакой таможни нет. Там творится что-то непонятное.

Еду в Москву. Пока я в Москве — в Крыму появились «вежливые люди» — и понеслось. Пытаюсь в Москве найти людей, которым можно объяснить, насколько важна с точки зрения стратегии Херсонская область. В Херсоне есть электричество и вода — то, что нужно Крыму.

Возвращаюсь в Крым — и в это время происходят события в Одессе. Двое ребят из Одессы, которых я встречал в Мариинском парке, — Андрей и Сергей — сгорели в Доме профсоюзов. И тогда я понял, что нужно делать выбор. Отцу позвонил и сказал, что еду в Донецк. Он благословил. Жене сказал, что поехал в командировку, типа у меня какой-то подряд, и что две недели меня не будет. Она меня до сих пор за это упрекает. И всё, отправился в Донецк. Границу перешёл, она была ещё укропская. А все мои украинские документы — права и так далее, — остались в Киеве. Я под Киевом снимал дом — там и лежат, быть может, до сих пор все мои вещи, компьютер…

Приехал в Донецк и в свой день рождения попадаю к Паше в кабинет. Я пришёл с кучей идей того, что я могу сделать. Спрашиваю, как у них обстоят дела со связью.

— Он пришёл и предложил на основе шифрованной телефонии проект, — продолжает сидевший с нами Губарев, легко качнув, в командирской своей манере, большой головой в сторону Яценко, но на самого Яценко не глядя. — Мы сразу его приняли и дали деньги. Первая связь была установлена по линии Донецк — Стрелков. И эту связь ни разу укры не перехватывали.

Вот он про себя не всё рассказывает, — наконец, улыбнулся Губарев и быстро посмотрел на Яценко. — Когда его уже назначили министром, — а министерство многопрофильное: почта, городские телефоны и фельдъегерская служба — всё нужно было сразу налаживать, — Губарев повернулся ко мне, — так он реально жил на работе, даже одежду не менял.

— А я как панк, — ответил Яценко, и тоже чуть улыбнулся.

Он вообще, заметил я позже, никогда не смеётся в голос: я, по крайней мере, так и не услышал его смеха. По типажу Яценко — всегда серьёзный отличник. Отличник сначала в школе, потом отличник в институте. Следом зарабатывает свой миллион, или десять миллионов, или даже пятьдесят…

А затем, когда на Майдане начинается война, закупает арматуру.

— …Я и в Москве жил, и в Великобритании учился, — дозированно выдаёт детали своей биографии Яценко.

— С ума сойти, ты ещё и в Англии учился, — мрачно отметил я. — Сколько в твоём донецком министерском штате было человек поначалу?

— Был я, потом ещё два человека. Первые три сотрудника, которые у меня были: один из Петербурга, второй из Москвы, третий из Казани. Это был отдел спецсвязи. У парня из Петербурга была «Лада Гранта», на которой мы побывали и в Славянске, и в Лисичанске, и в Изварино — и где только не были! Мы даже хотели ролик сделать про эту машину.

— Знаешь, как этот человек принимал людей на работу? — Губарев снова кивает головой в сторону Яценко. — Спрашивал: что ты можешь сделать? «То-то и то-то» — «Хорошо, завтра выходи к восьми».

— Я всем давал шанс, — безо всякого пафоса объяснил Яценко. — У меня 30 % министерства не имеет высшего образования.

— И все, в основном, старше тебя? — спросил я.

— Конечно, — ответил он.

Под самый вечер Яценко немного развеселился — я пил водку, он чай, и что-то в этом чае на него подействовало; особенно меня позабавил рассказ о том, как Яценко явился к Стрелкову в Славянск.

— В Славянске, — рассказывал Яценко, — такое обоюдное доверие было, все друг другу улыбались. «Люди к нам идут и нас поддерживают? Добровольцы из России? — ууух!»

В общем, как я попал к Стрелку — приехал с телефоном и сказал: «Я буду делать вам спецсвязь. Позывной "Яцик"». Он такой: «Что от меня нужно?». Я ему сказал, что нужен его офицер связи. Он мне даёт своего офицера связи: всё, мы пошли в здание СБУ, в его кабинет. Я поставил связь, рассказал, как пользоваться. Он говорит, сколько ещё телефонов есть? Я говорю, что ещё пять телефонов. «Нужно в Краматорск, Артёмовск и в Дружковку ставить». Всё, есть, понял. Ни паспорта не спросил у меня Стрелков, ни откуда я, ни что я. Вот это факт. Все подумали, что меня ФСБ прислало. Хотя это была моя личная затея, потому что я в телефонии разбираюсь и знаю, как что зашифровать.

Первый раз у меня спросили паспорт, когда оформляли удостоверение на начальника связи, то есть, когда меня передали в подчинение Хмурого. Он меня спросил, что я буду делать. Я ему ответил, что могу то-то и то-то. Ну, давай, говорит, возглавишь у меня 4-й отдел радиоразведки и спецсвязи. И тогда он мне штатку подписал. Вот в тот день я первый раз показал паспорт. Это был конец августа. То есть май, июнь, июль, август — четыре месяца у меня документов никто не смотрел…

…в марте, апреле, мае, понимаю я, любой человек, приехавший в Харьков, в Одессу, в Донецк, в Луганск — хоть бы он был вовсе городским сумасшедшим — мог сказать: здравствуйте, я полковник Иванов — и его допускали куда угодно.

Все хотели верить в руку Кремля.

В неё верили в Киеве и на Западной Украине, в неё верили в модных московских кафе; но самое главное — в неё очень верили ополченцы.

Ополченцы, конечно же, первыми поняли, что никакой руки Москвы нет.

…сидя за одним столом с Яценко, и то смеясь, то поражаясь его рассказам, я всё равно время от времени забывался и снова не мог понять: нет, всё-таки зачем было парню из Херсона — который имел подряды на Олимпиаде в Сочи, открывал филиалы своей фирмы во Львове и в Черновцах, — зачем ему понадобилось тянуть провода от одного отряда бородатых ополченцев к другим разбитным, гулевым, чубатым сепаратистам?!

Догадываясь, что наткнулся на какую-то аномалию, я отдельно обсудил схожие темы с Павлом Губаревым, стоявшим, как мы помним, у самых истоков донбасской истории.

— Ты, накануне всех событий, имел своё рекламное агентство? И нормально себя чувствовал?

— Условно я мог себя отнести к «среднему классу». Мне до среднего класса чуть-чуть не хватало. Я мог себе позволить ездить по Европе всё лето, мог себе позволить всякие «ништяки», собирался квартиру покупать.

(Мысленно я пожал плечами: человек, который может всё лето ездить по Европе и купить в недешёвом Донецке квартиру — именно что средний класс, безо всяких «условно».)

— Дело не в этом, — говорит Губарев. — Широкий средний класс не построишь на присасывании к активам.

— Нет, — перебиваю я его, — Паш, вопрос об общечеловеческих приоритетах. «Средний класс» выбирает бабло, либо возможность его зарабатывать. Неважно, каким образом, — более-менее в рамках закона. Поэтому в Москве «средний класс» ходит на Болотную и на Марши мира, поддерживая в войне Майдана и Антимайдана — киевскую власть.

— Москвичи в этом плане почему-то другие, — задумчиво говорит Губарев. — Объяснить мне это сложно. Я не совсем понимаю Москву. Я там не жил.

— И я там не жил, — говорю я. — Но это так.

— Майдан был нам чужд на уровне культурно-исторических идей и мифов, — подумав, пояснил Губарев. — В душе все поддерживали антикоррупционную борьбу. Антиолигархические лозунги были очень комплиментарны и среднему классу на Донбассе. Просто об этом не принято было говорить, чтобы не лить воду на мельницу Майдана. Поэтому мы осуждающе смотрели и осуждающе молчали. Что касается «среднего класса», то присосками власти может быть только ограниченное количество людей. Думаю, в антимайданное движения пошла та часть «среднего класса», которая не пристроилась в присосочно-отсосочную пирамиду. Я не собирался в неё встраиваться. Она мне противна по духу. Я старый революционер, красный националист, мне всё это претило. Я тихо ненавидел эту власть, хотя мне иногда приходилось с ней иметь дело.

«Нет, Паша, — думал я. — Ты всё говоришь правильно, но ты был именно “средний класс”, и вполне себя встроил в пирамиду: с большим или меньшим успехом. Пожалуй, всё-таки с большим, чем огромное количество участников Майдана, быть может, даже большинство майданных активистов. Как, впрочем, и Виктор Яценко, с которым мы обсуждали ровно ту же самую тему».

Если вспомнить Харьков, размышляю я дальше, там поначалу все знали главу местного «Оплота» Евгения Жилина — чьи антимайданные ролики так подействовали в своё время на Захарченко. Когда никто ещё ведать не ведал ни одного из будущих персонажей и героев донбасской войны — все уже слышали про Жилина и его «Оплот». Но ведь Жилин тоже занимался бизнесом: у него был бойцовский клуб по боям без правил, и он имел возможность системно помогать ветеранам Великой Отечественной — не спорадически, а из года в год. Жилин был удачливым представителем «среднего класса», хоть и со специфическими увлечениями.

Помимо Константина Долгова, главы, напомню, собственного PR-агентства, был в Харькове ещё и другой важный человек — Павел Верещагин. Они тогда вместе водили многотысячные толпы на штурм администраций, и вдвоём были у Кернеса со своими революционными требованиями; после чего их и повязали.

С Верещагиным я тоже общался — в Луганске, в октябре 2014 года, он был тогда в подразделении ополченцев «Ночные волки». Огромный такой, бритый наголо, харизматичный тип моего возраста.

Верещагин до войны был руководителем производства — что-то связанное то ли с кирпичом, то ли с бетоном.

Идём дальше?

Денис Пушилин окончил Донбасскую национальную академию строительства и архитектуры, факультет «экономика предприятия», потом был функционером движения «МММ», и тоже, говорят, не бедствовал.

Или Дмитрия Трапезникова вспомним — одного из замов Захарченко, который в свои тридцать с лишним лет руководил торговым домом, и смотрел из окна своего офиса на Майдан.

Да и сам Захарченко… Шахтёрское дело он оставил давным-давно, и занимался совсем другими вещами.

Я спросил как-то Захарченко, сколько весили активы к апрелю 2014 года, и он тут же назвал трёхзначную цифру. С виду обычная цифра, ничего удивительного, но дело в том, что речь шла о миллионах.

Захарченко был не бедный человек. Он был вполне обеспеченным.

С нами сидел в компании другой его заместитель, уже по военной части — и он, с невесёлой улыбкой, сказал, что до войны он был в разы состоятельней.

«Мы все были куда богаче», — повторил он, безо всякой, как мне показалось, жалости, но с некоторой иронией по отношению к самому себе.

Подобных примеров — десятки, а то и сотни.

Видя всё это, я просто обязан сказать одну важную вещь.

На Донбассе произошла революция среднего класса.

Этого не должно было случиться, потому что здесь заложена аномалия. Но случилось.

Можете называть это контрреволюцией, разницы в данном случае никакой. Контрреволюция — тоже революция. И то, и другое — переворот с целью захвата власти.

Раньше под революцией понималась смена экономической формации, но целая череда революций XXI века это правило временно аннулировала. Сейчас не меняют экономические формации: революции совершают в интересах финансовых групп, небезуспешно выдавая эти интересы — за национальные и, что самое смешное, за либерально-демократически е.

«Средний класс» очень любит либерально-демократические ценности, искренне считая их идеальной средой обитания, посему выступает во время революций в качестве основной движущей силы. Творческая интеллигенция, по сути, тоже представляет собой «средний класс» — будь то певец Вакарчук в Киеве или писатель Акунин в Москве (или где он там сейчас).

В качестве авангардных отрядов революции может быть использован «право-националистический» ресурс: от деятельных консервативных патриотов, статусно также относящихся к числу «среднего класса», до откровенно нацистской массовки, которая, впрочем, в количественном отношении в десятки раз уступает «среднему классу».

Именно поэтому просвещённый «средний класс» столь спокойно и скептически смотрел на бритоголовую братву на Майдане — «сейчас мы их пропустим впереди себя подраться, а потом заберём у них власть», — примерно так или именно так рассуждали представители «среднего класса».

Но в итоге вышло так, что власть отобрали и у бритоголовых, и у просвещённого «среднего класса» — и отобрала эту власть, как и следовало ожидать, крупная буржуазия; но это уже другая тема.

Пролетариат и крестьяне, а также униженные и обездоленные из любых социальных групп, увы, в революциях нового века ведущей роли не играют. Зачастую не играют вообще никакой.

Есть ещё один, весьма принципиальный момент: на всей территории бывшего СССР (да и не только здесь) буржуазия и «средний класс» совершают революции сугубо, исключительно прозападного толка. «За европейские ценности».

Запад в понимании революционеров нового времени — есть символ их личного благоденствия, их обязательной и неизбежной удачи. (Надо признать, это достаточно архаичная точка зрения, — ведь Запад не может гарантировать удачу даже собственным жителям, — но что поделаешь, людям нравится верить в сказки.)

«Средний класс» — порождение эпохи глобализации; поэтому он так легко перемещается в пространстве, всякий край ему люб. Лишь бы это не «русский мир» был — что-то такое есть в «русском мире», от чего «средний класс» воротит.

Да, на территории «русского мира» тоже можно поработать — здесь недурно платят, — но главное, чтоб «русский мир» не лез в чужие дела, и помнил своё собачье место.

«Средний класс», как нам объяснили умные люди, может быть движим исключительно меркантильными интересами. Основная функция «среднего класса», как известно, — это потребление.

Идеалистов больше нет, сказали нам, романтики перевелись. Остались только буржуазные прагматики (по крайней мере, так они думают о себе).

Буржуазия желает фуа-гра, кружевных трусиков, пармезана и «Бэнтли»; и заодно демократии, потому что «Бэнтли» и фуа-гра идут с демократией в одном флаконе. В этом нас тоже убедили сразу после распада СССР. Более того, распад СССР именно этим и обосновав. (Кому «Бэнтли» не досталось — сам дурак, зато тебе дали свободу, раб.)

…Я веду к тому, что на Донбассе надорвалась и рухнула привычная картина мира.

Во главе событий донецких (а также крымских, харьковских, луганских) стояли именно что представители «среднего класса». Одни из них дошли до победы, другие были выбиты на первых же порах, третьи сдались, четвёртые погибли, пятые эмигрировали — но всё это в данном разговоре уже не так важно.

Представители «среднего класса» выступили зачинщиками и застрельщиками антимайдана и начавшегося затем прямого военного противостояния.

Но ведь они сделали то, чего «средний класс» не должен делать никогда!

Зачем «среднему классу» антимайданная, антизападная, антибуржуазная революция? Да ещё и за какой-то там «русский мир»? Германия живёт лучше, чем Россия. Франция живёт красивее, чем весь этот хвалёный «русский мир». США живёт богаче, чем русские нищеброды.

Никакой нормальный человек не будет ставить деньги на заведомо проигрышную фишку.

Кто видел этот «русский мир»? Разве его можно сравнить с Австралией, айфоном, айвой?..

Яценко внимательно выслушивает меня, всегда до конца и не перебивая — хотя, скорее всего, он уже знает, что собирается ответить. Отлично представляю, как он отвечал в своих университетах: выдержанно и всегда твёрдо зная, к чему ведёт. Так Яценко, наверное, и связь проводил между Донецком и Славянском, с тем же невозмутимым лицом.

— Майданная революция, по-моему, — революция иждивенцев, — говорит Яценко без всякого полемического задора, ровным голосом, как само собой разумеющееся. — Фундаментальной позиции, которую готовы были изложить их спикеры, — я не знаю. Пусть кто-нибудь из них обосновал бы какие-то реальные позиции, с которыми мы идём в Европу. Кроме того, что «мы будем жить хорошо в Европе», — больше ничего.

Едва ли есть кто-то из киевского круга, кто прочитал «Соглашение об ассоциации». Я уверен, что ни Мустафа Найем, ни вся эта мразь типа Антона Геращенко — никто из них не читал «Соглашения…». Продали красивую картинку, мечту. Когда российских журналистов пускали на Майдан, они у селюков спрашивали: а вы знаете, что там написано? А они в ответ: да вы — Кремль во плоти, вы — кремлёвская пропаганда.

Говорят, что бизнес в какой-то степени поддерживал Майдан. За год я объехал всю Украину. Люди говорили мне, что при Кучме было хорошо — был бизнес. А сейчас, говорили мне, тяжело и плохо. Спрашиваю: чем они занимались при Кучме. Ну, металлоломом. Металлоломом! И так каждый второй.

— Пилили там что-то… — задумчиво говорю я.

— Это люди иждивения, которые вышли на Майдан с мыслью, что Европа им что-то даст, — повторяет Яценко. — Многие из них ездят в Польшу и не понимают, что Польша — это большой обман. Организованная территория, где 20 % украинцев работает по определённой экономической модели: но это не значит, что Украине сделают такую же модель. Это всего лишь долгоиграющая европейская политика — пожирание. Кроме дешёвой рабсилы и ресурсов, им здесь больше ничего не нужно.

— А ты думал про то, почему почти все твои сверстники на Украине и в России рассуждают иначе? Отчего они наши с тобой оппоненты? Что с ними произошло?

— Стиралось понятие своего государства, — отвечает Яценко. — Люди как бы теряли внутренний суверенитет. Внедрялось мнение, что мы должны жить там, где хорошо, вместо того, чтобы формировать позицию, что мы должны сделать так, чтобы здесь было жить хорошо.

В четырнадцать лет, учась в Англии, я выходил на Оксфорд-стрит, смотрел, как там круто, как на красный свет останавливается кортеж королевы. Или в восемь утра я с какой-то экскурсией нахожусь в Кембридже: общественный туалет — и там опрятные бомжи чистят зубы… Но потом я изучал экономику и понял, что Англия — это такая большая присоска ко всем экономикам. И они могут себе позволить 30 % населения держать на содержании за счёт экономического террора. Мысль о том, что все страны могут вот так вот жить — самообман. Нужно самим.

…что ж, я хотел получить такой ответ.

Более того: я удивлён и рад, что за два минувших года ничего в позиции Яценко не изменилось.

Это была не революция «среднего класса» против другого «среднего класса».

Тут другое: проукраинская часть «среднего класса» поддержала революцию иждивенцев, а прорусская часть «среднего класса» — выступила против.

Основания для этого каждый выбирал свои — они могли быть сугубо этнические, национальные, языковые, культурные. Могли быть монархические, могли — имперские, могли — левые.

Но технологический, исключительно рациональный подход Виктора Яценко мне кажется особенно убедительным.

На прощание Виктор рассказывает мне краткую историю типичного представителя «среднего класса», оказавшегося в ДНР.

— Позавчера пишет мне «Вконтакте» симпатичная девушка: «Виктор Вячеславович, к сожалению, вот таким вот образом к вам обращаюсь, но у вас есть серьёзная розничная задолженность по налогам и вам нужно позвонить в Херсонскую налоговую, потому что у вас будут проблемы». Я ей говорю, что приехать не могу. Тогда она предлагает решить вопрос по телефону. Я тут же её набираю и объясняю ей, что на меня теперь — после всей этой истории — на Украине заведено порядка одиннадцати уголовных дел, к тому же я являюсь министром связи ДНР и с учётом плохих дорог приеду только на танке, но в лучшем случае в следующем году. Она говорит: «Я поняла». Да, говорю, спасибо, что вы меня помните. И она мне, совершенно спокойно: «До свидания».

Есть, впрочем, персонажи, которые уверенно минуют всякие классификации, и являются в историю незванно и негаданно.

Хотел написать: в заднюю дверь, но в данном случае это не так.

Моторола спустился с воздуха.

Мало кого так ненавидят в российской, приятной во всех отношениях, умеренно просвещённой или хипстерской среде, — как Моторолу. Он будто бы средоточие всего того, что им отвратительно: лихой, дикий человек.

И мало кого так ценят и почитают все остальные нормальные люди.

Всякий раз, когда я ехал в сторону Донбасса, пацаны и мужики, никак не склонные к сентиментальности, говорили мне: передай привет Мотороле, — если бы я все эти приветы передавал, Мотороле пришлось бы нанять поезд, чтоб их перевозить, — ну а самые лучшие русские девушки, которые ничьих автографов не коллекционировали никогда, вдруг просили, чтоб Моторола им черкнул своё имя, на любой открыточке.

Первый раз ополченцы, а затем и широкая общественность увидели Моторолу в Славянске — его беспредельную, удачливую и дерзкую команду в джипах, на которых были установлены «Утёсы». Неожиданно появляясь в неожиданных местах, они отрабатывали по тяжёлой технике, и столь же стремительно исчезали. Неуловимый штурмовой отряд.

Моторола мог бы встать в один ряд с удачливыми командирами и партизанами Отечественной, Гражданской, и так далее — он явил собой нечто среднее между Махно и Денисом Давыдовым.

Арсений Павлов, он же Арсен, он же комбат «Спарты», этот русский националист с не очень русским лицом безупречно смотрелся бы среди воинства Чингисхана и всех остальных чингизидов: рыжая его борода, угорский разрез глаз, косая улыбка — всё будто оттуда.

Моторола придумал свой вызывающий стиль, это подкупало тоже: квадроциклы, или с открытым верхом джипы, где установлены колонки, из которых мощно топит качественный русский рэп: как правило, 25/17, ГРОТ, Рэм Дигга. Своя стилистика, свой наглый юморок — все помнят, как Моторола передавал приветы то президенту Польши, то Бараку Обаме, то липовым русским националистам, которые любят сражаться за Родину дома.

Я не отследил тот момент, когда Моторола стал полковником; помню только, как мы сидим в кафе (Моторолу в Донецке узнают все поголовно, и подавляющее большинство радо ему — это элементарно видно, когда ты с ним находишься рядом) — сидим, говорю, обедаем, Моторола ест суши (он любит суши), на дворе чудесная донецкая весна, тут возле кафе начинается какое-то движение, появляются очень крупные — в смысле габаритов — военные. Моторола не спеша выходит на улицу — и я вижу, как эти трое военных, весом по сто двадцать килограмм и на полторы головы выше Моторолы, подбираются, вытягиваются в струну, и, от напряжения растаращившись, один из них докладывает:

— Товарищ полковник, трам-парам-пам-пам.

— Вольно, — даже не говорит, а лёгкой судорогой щеки останавливает доклад Моторола.

Из армии он уволился старшим сержантом. На Юго-Восток он приехал в том же звании; хотя никаких званий тут поначалу не было. И вот — то, что называется вертикальная мобильность.

В этом он схож с Виктором Яценко: в большую историю заявился тип, которому нет тридцати, отлично отработал своё — и вот.

Минуту поговорив с тремя подполковниками, Моторола уселся на квадроцикл с флагом «Спарты», врубил музыку так, что задрожали стёкла в кафе, и поехал в своё подразделение.

Те, кто когда-нибудь имел отношение к российским вооружённым силам, или к органам внутренних дел, или к спецслужбам, — знает, что так себя вести не принято. Вот эта музыка дурная на полную громкость, это неформальное поведение — так нельзя, так не делают.

Но Моторола установил свои правила, ему — позволяется.

В этот раз мы заехали к нему в гости с военкором Евгением Поддубным.

Там, где живёт «Спарта», — раньше была, кажется, школа, или что-то наподобие.

До сих пор всё было недосуг спросить у Моторолы, с чего начиналась его война здесь — в тот момент я его, естественно, не видел и не знал.

— А сколько ты здесь времени уже?

— С февраля 2014 года.

— Ходит куча слухов, что ты поджигал базу «правосеков», потом в Харькове нашёл себе жилинских ребят…

— Да, с жилинскими ребятами я был, — уклончиво отвечает Моторола.

Кабинет, где мы сидим, напоминает прихожую в деканате того университета, где я учился когда-то: три стола, на стене карта, много разнообразного народа, всем лет 25–35 на вид, одна строгая, или, скорей, равнодушная девушка в камуфляже.

Здесь можно курить. Моторола курит тонкие сигареты.

Постепенно все куда-то расходятся; из подсобки нам приносят бутылку коньяка; сам Моторола не пьёт, я ни разу не видел, чтоб он употреблял алкоголь; зато мы с Поддубным употребляем, и это видели, увы, многие.

— Есть известная фотография, гдеты стоишь в Харькове на митинге, — говорю я, закусывая корочкой хлеба.

— Мы сопровождали товарища, который нёс обращение к президенту.

— Сколько ты там был?

— 26 февраля приехал — значит, где-то недели две пробыл в Харькове.

— А почему в Харькове не получилось?

— Потому что те люди, которых поддерживали и которые что-то обещали — просто сбежали и бросили всех. Ты говоришь: «жилинские ребята» — на тот момент, когда я с ними познакомился, они думали, что они жилинские ребята. Впоследствии оказалось, что они просто брошенные люди, за которыми домой потихонечку приходит СБУ, забирает их и сажает в глубокий подвал.

— Что было дальше?

— Дальше уже вариантов там находиться не было.

— А где ты там жил?

— С единомышленниками. Когда приехал в Харьков, у меня было ровно столько денег, чтобы уехать обратно домой в Россию. Но когда я попал в Харьков, я понял, что домой в Россию я вернусь не скоро. Потом я уехал в Крым.

— Была такая история, когда ты пришёл к Стрелкову и сказал, что ты морпех?

— Когда мы разговаривали со Стрелковым, он нас всех собирал и проводил собеседования. И тем, кто, по его мнению, мог пойти с ним, он сказал: если да, то да, если нет, то нет. Решения все принимали самостоятельно. Он меня спросил, где я служил. Я ему сказал: такие-то года, был там-то и там-то. Спросил, кто командиры. Ну, в качестве проверки, я не знаю. Я спокойно ответил на все вопросы и вот встал вместе со Стрелковым. И потом нас посадили на борт. Дали по парашюту. Забыли сказать, как им пользоваться, — Моторола посмеивается, но так, в меру: видно, что он не шутит.

— А ты не прыгал никогда, в смысле, не летал?

— Нет. Выкинули. Мы разлетелись по всему Славянску. Потом собирались в течение недели.

— Я помню, как вы собирались в Славянске, террористы, — неожиданно подключается Поддубный. — Хотел убить моего оператора зачем-то. Принести в жертву, так сказать.

— На самом деле всё было иначе, ты всё не так преподносишь, — спокойно парирует Моторола.

— Я помню, как всё это было, — говорит Женя, разливая по второй.

— Я вышел только что из боя, — рассказывает Моторола. — Когда я шёл, в меня стреляли со всех сторон. Я потерял свои очки.

— Потом, — завершает за него Поддубный, — тебе встречается мой оператор и ты его убить хочешь.

— Нет, меня спровоцировали. Мне сказали что-то такое, что мне захотелось выстрелить в твоего оператора. Да ладно, ты побежал и сказал: «Пятый канал, на землю!»

— Я этого не помню, — негромко говорит Моторола. А ты в какой должности начинал служить? — встреваю я, потому что их дружеская перепалка подошла к логическому завершению.

— Где?

— В Славянске.

— Звания и должности не было. Я туда зашёл командиром группы.

— Сколько человек?

— Вместе со мной было человек 10–12. Группа огневой поддержки.

— Вы без оружия заходили?

— Всё здесь себе отобрали. Вгрызлись в глотки… Тех людей, которые со мной заходили, их здесь нету.

— Они ушли?

— Ушли. Именно из моей группы нет никого. Но из всех тех людей, которые были с нами тогда, — кто-то остался. Немой был, Нос, Лёлик, ещё несколько ребят. А остальные рассчитывали на крымский вариант. Но когда поняли, что они могут умереть, — стали потихонечку петлять. Бабай-алибабай с номером счёта на груди…

— Бабая не любишь?

— Не то, что не люблю, его вообще не за что любить. Мало уважения к тем людям, которые ставят перед собой задачу и её не выполняют. Не было задачи приехать пострелять и уехать. Коли так получилось, нужно стоять до конца. Но у этих людей нет никакой идеи, нет веры в самих себя. Они приехали, поняли, что им тут придёт пизда — и решили съебаться. Вот и всё. А те люди, которые захотели остаться, — их очень мало.

Возможно, кто-то сделал своё дело, чтоб уйти на определённый этап, и потом зайти обратно. А все те люди, которые прикрывают свою трусость какими-то непонятными фактами: что кого-то отсюда выгоняли, что те, кто пришли первыми, — все они заказаны и их начинают уничтожать по одному… Ну, я не знаю. Уничтожают, уничтожают. Вот у нас четыре человека в подразделении заходили первыми — что-то второй год нас никак не уничтожат местные власти. Всё, вот завтра нас сожрут, наверное, — здесь Моторола молчит три секунды и вдруг добавляет: — Ну, сожрут и сожрут.

— А что нужно сделать, чтоб была ещё одна бутылочка коньяка? — спрашивает, обращаясь как бы в никуда, Поддубный.

— Мотор, а напомни, ты с какого года? — спрашиваю я.

— С 1983-го.

— На первую чеченскую ты не попал?

— Возраст не позволял. Я бы с удовольствием, но… Я был в 2003 и в 2004 году в Введенском районе. Боестолкновения случались, а такого, чтобы лютая война, — не было. Там где-то кого-то обстреляли, тут… Просто едешь на мотоброне — и из какого-то двора в тебя стреляют. Трассера отбились от брони. Никто на это даже внимания не обращал. Это происходило в основном в вечернее время, когда снимают блоки, когда останавливаться нельзя. В тёмное время суток все должны сидеть на жопе ровно.

— Какие-то свои тактические наработки ты здесь уже придумывал? Или что-то из Чечни привёз? Есть какое-то сходство, как ты думаешь, между войной там и войной здесь?

Нет, чеченскую войну с этой никак не сравнишь. Разве только в том схожесть, что люди убивают людей. А стратегия поведения была отработана уже здесь. Пришлось подстраиваться под события, анализировать, предполагать, как думает противник, опережать его, принимать какие-то меры, какое-то противодействие на его действия. Постоянно приходилось двигаться.

А вот эту историю с «Аллах Акбар» реально ты придумал первый? Когда в громкоговорителе врубали намаз, и это из раза в раз деморализовало противника. Я просто придумал на блокпосту в Семёновке поставить колонки и включать там музыку, что-то говорить по громкой связи. И туда сразу же влились намазы всякие. Потом песня Тимура Муцураева появилась, и пошла вот эта байда.

И потом в Семёновке, как это положено по времени, мы начали включать намаз. И если какая-то информация приходила по поводу действий украинских террористов, то сразу же по громкой связи на всю Семёновку: «Внимание гарнизону! Противник может применить дымовые снаряды и высадиться ночью на вертолётах с тепловизорами!» и т. д, и т. п. Или там: «Внимание гарнизону! Приготовиться к ужину!» И они начинали в панике стрелять куда попало. Но так они и не смогли подавить это вещание, которое было всё время. Это была одна из психологических атак — и очень серьёзных.

Серьёзная психологическая атака была — его автомобиль, китайский джип, — вставляет своё слово Поддубный.

Какой китайский джип? — пытается вспомнить Моторола.

Ну, у тебя был какой-то китайский внедорожник. Может быть, не джип, а кроссовер… От него пахло — просто ужас. Я из здания СБУ слышал, как воняла машина Моторолы.

Ну, бог его знает. Серебристый?

Да, да, да, вот от него пахло на две версты.

Потому что на нём постоянно вывозили трёхсотых, двухсотых… Всё стекало в машине.

…Мне про тебя ополченцы говорили, что у тебя звериная чуйка… — слегка подзадориваю Моторолу я. Нету меня никакого чутья. У меня мордвинское лицо и часть моей крови принадлежит северным народам — может быть, из-за этого обо мне такое говорят. Я на 25 % коми, на 25 % адыгеец, на 50 % русский. Отец моей матери — русский, отец моего отца — адыгеец. Мать моей матери — коми, мать моего отца — русская.

Ты типа коми-адыгейский охотник…

Да какой я охотник? Я охоту люблю, как прогулку. Как возможность пообщаться с природой.

Мотор, а почему каждый раз, когда мы с тобой встречаемся, рядом с тобой нерусские лица? Это случайно так получается?

Это специально спланированная акция, — посмеивается Моторола, и тут же серьёзно говорит: — Потому что цель, которую я преследую, — достичь того же, что имелось раньше: когда была Великая Российская империя, которая объединила под своим флагом многие народы. Эти народы жили более или менее мирно, по крайней мере, старались, и у них это получалось. Но против общего врага воевали вместе и защищали одно государство.

Но сопровождающие тебя — часто люди кавказского вида.

Нет, вот только Гога абхаз — из всего окружения, — говорит Моторола.

Все русские, конечно, но не совсем русские, — говорю я, поглядывая на входящих в помещение, где мы сидим, бойцов. Согласиться с тем, что они славяне, можно только под угрозой насилия.

Артём, не только я это заметил, что ты еврей, — не глядя, бросает Моторола бородатому «спартанцу» горячего азиатского типа, вышедшему из соседнего кабинета.

Я этого не говорил, Артём, — считаю нужным отметить я.

Нет, просто бороды такие, понимаешь, — поясняет мне Моторола.

Бороды — понятно. Но почему это чёрные курчавые бороды?

Потому что некоторые люди отращивают бороду — и она у них почему-то чёрная. После этого я начинаю подозревать их, что их кровь не такая чистая, — смеётся Моторола.

Хорошо, последний на сегодня научно-популярный вопрос. Учитывая то, что на этой войне ты имеешь опыт, мягко говоря, немалый, ну и чеченскую прошёл по касательной, дети в школах на уроках начальной военной подготовки будут спрашивать тебя: где более сильные бойцы? Те, что встречались в Чечне, или те, что выдают сегодня себя за самых истинных украинцев?

У чеченцев идея была, за которую они сражались и боролись, — отвечает Моторола, став чуть, что ли, злее, говоря будто бы о чём-то мелком и разговора не стоящем. — А у этих никакой идеи нет. Есть стадо овец, которых гонят вперед. И есть другое стадо овец, которым какую-то мнимую идею втюхали и они пытаются за неё бороться, но бороться на расстоянии. С нами — не соприкасаясь…

К лету на Донбассе кипела обоюдная ненависть. Украина стянула к границам Донецкой и Луганской областей группировку более чем в сорок тысяч человек: ВСУ, МВД, нацгвардия, добровольческие батальоны, разнообразные спецназы. В распоряжении этой армады было до шестидесяти танков, более трёхсот артиллерийских систем всех калибров, миномёты.

Плюс авиационная группа: до двадцати самолётов Су-27, Су-25, Су-24, и столько же вертолётов Ми-8 и Ми-24.

А ополчение? Авиации у ополчения не было; она так и не появится до конца войны. Танков ещё не имелось, разве что один или два, времён Великой Отечественной, всем на удивление сняли с постаментов, и даже завели.

Артиллерия тоже отсутствовала.

Миномёты были.

В Славянске у Стрелкова имелась САУ[9] «Нона», захваченная ещё в апреле. На эту «Нону», рассказывают, готовы были молиться; хотя, может, и молились самым натуральным образом. Сколько к началу лета было у Стрелкова людей, неизвестно — точный и поимённый учёт не вёлся, — предположительно от пятисот до двух тысяч человек.

Понемногу начали тогда складываться разрозненные подразделения в Донецкой и Луганской областях. Появились полевые командиры, которые, благодаря интернету, стремительно получили известность: Игорь Безлер, Павел Дрёмов, Александр Беднов, Алексей Мозговой…

Рос, не меньше чем на сотню человек еженедельно, отряд Захарченко.

Самой сильной боевой единицей на конец мая в Донецке был батальон «Восток» бывшего офицера спецназа Александра Ходаковского.

В целом ополчение к началу лета имело под ружьём не многим более десяти тысяч бойцов — в большинстве своём вооружённых, мягко говоря, посредственно.

Разница в количестве и технической оснащённости между киевскими силовиками и ополчением была на тот момент непреодолимой.

Однако эта разница говорит нам вовсе не о том, что украинские силовики воевали плохо (хотя они воевали, как правило, плохо).

И даже не том, что ополчение воевало хорошо — ополчение воевало очень по-разному, иногда с неожиданным успехом, иногда просто чудовищно; зато у ополчения точно было то, что именуется куражом; или можем назвать это — мотивацией. С другой стороны, сильнейшая мотивация была и у добровольческих батальонов.

В любом случае, указанная разница в оснащении доказывает лишь одно: если б подавляющее большинство населения Донецкой и Луганской областей не поддерживало ополченцев — они и недели бы не продержались. Но люди, непререкаемое большинство, были за них.

Только никто ещё не понимал, насколько прожорливой окажется эта мясорубка.

К 4 июня, после постоянных бомбёжек, Славянск остался без централизованного водоснабжения.

Однако любые попытки взять Славянск всё равно проваливались: минимальное — по сравнению с числом противника — количество ополченцев отбивало все попытки вытравить их из города. Впрочем, украинские силовики предпочитали бомбить, бомбить, бомбить.

5 июня «Восток» под личным командованием Александра Ходаковского попытался взять Мариновку — контрольно-пропускной пункт к югу от Саур-Могилы — чтоб иметь выход на Россию. Окончилось всё ужасно — батальон ополченцев потерял больше половины личного состава, и отступил, причём частично на территорию России. Под Мариновкой в очередной раз сыграла свою роль авиация — украинские пограничники вызвали Су-27 — и наступление задавили.

Но уже 7 июня удача выпала ополченцам: ими была захвачена стратегическая высота — Саур-Могила.

Начавшаяся война повлекла за собой различные страшные реакции: никто никогда не узнает, сколько в те месяцы по всей Украине случилось разнообразных, иногда кровавых конфликтов.

Один из примеров: на тот момент в украинской армии служило множество выходцев с Донецкой, Луганской и Харьковской областей. В большинстве своём воевать они не проявляли никакого желания.

Захарченко рассказывал, как в одной из частей задержали донецких «дембелей» — восемнадцать или девятнадцать человек; это было в последние дни мая.

Отец одного из них обратился тогда к Захарченко: как вызволить сына.

— Пусть, говорю, дезертирует и добирается домой перекладными, — рассказывает мне Захарченко. — «Дембелям» надо было искать себе попутный КамАЗ, по два человека забираться в спальник и — домой.

— Они смогли? — спрашиваю я, хотя уже предчувствую, что эта история окончится плохо.

— Нет, не смогли, — говорит Захарченко. — Над ними там измывались, раздевали, выгоняли на улицу, командиры на «губу» постоянно засовывали, наряды вне очереди и всё такое. Короче, прихожу я к отцу одного из «дембелей», а он — плачет, слёзы текут. Спрашиваю: что случилось? Он сидит и телефон держит в руке. Говорит: ему сын звонил и сказал, что они, все кто с Донбасса, Луганска и Харькова, заняли один угол в казарме. И однажды на них пошли — резать их. И отец всю эту драку, как они там хрипели и погибали — он всё слышал. Вот эти восемнадцать или девятнадцать человек с Донбасса и Харькова — всех их в один вечер зарезали в части. Никто из них не вернулся домой. А потом пришло извещение о том, что это был самострел. У всех — самострел… Такие были истории. Очень много ребят, которые были призваны в украинскую армию из наших регионов, — домой не вернулись.

— А с отцом что?

— Отец потом будто взбесился. Мы его боялись посылать в дело. Если бы можно было их кровь пить вёдрами — он бы вёдрами пил…

До этой войны на Саур-Могиле ежегодно проходили масштабные церемонии — президенты приезжали, венки возлагали: в Отечественную здесь были бои.

Многое может измениться во временах: вчерашняя семья распадётся, брат пойдёт на брата, — а география веками остаётся прежней. И господствующие высоты находятся на тех же местах.

Саур-Могила — это курган, 278 метров высотой, с которого огромная равнинная местность просматривается на десятки километров.

Вершина кургана защищена широким парапетом, как частью огромного памятного мемориала. На самой вершине — памятная стела, а в основании стелы — разнообразные хозяйственные помещения: раньше там был музей.

Спустя 71 год с лета 43-го на той же Саур-Могиле развернулись новые и трудные события.

И стела, и парапет, и бывший музей — всё это пришлось очень кстати. И немецкие окопы тоже.

Ополченцы рассказывали, как, заново роя окопы, попадали ровно в линию укрепрайонов, сделанных в 1942-43 годах, и находили то немецкие, то русские кости, останки, вещи.

…теперь там всё смешалось заново.

С 11 июня украинские войска, авиация, артиллерия, в том числе и «Грады», начали крушить мемориал, чтобы похоронить там ополченцев. Посыпались каменные лица советских солдат на постаменте.

12 июня атаку украинских войск лично возглавлял генерал Виктор Муженко — скоро он станет начальником Генерального штаба украинской армии.

Атаку отбили.

— Знаешь, что самое страшное на Саур-Могиле было? — говорит Захарченко. Я не знаю: по мне, так всё ужасно, но Захарченко уточняет: — Не было воды…

Я дважды к ним приезжал, и второй раз когда заехал, сразу уйти не смог… Мы зарывались под памятники побитые и получалось, что эти памятники — они сверху нам помогали, а мы под ними сидели. Только прямое попадание — это жутко.

А я сидел возле «Зинки». «Зинка» — это «ЗУшка»[10], мы её звали Зина. Она героически погибла. Как настоящий боец. Последний раз, когда я её видел за три дня до смерти, она уже стояла на каких-то деревянных чурбаках, там были деревянные клинья подбиты, то есть она уже наполовину стреляла с дерева, но стреляла. Пять раз стрельнет, и мы её заново собираем. Первые сутки, когда у меня выплёскивает адреналин, я хочу пить. Я могу выпить ведро воды. Вот Кот — мой командир разведки — он жрёт. Он, наверное, лошадь на адреналине может сожрать. При мне он съел три килограмма колбасы докторской с батоном — такая громаднейшая палка колбасы. И он её утоптал. У всех по-разному это происходит. Семён из моей охраны — на адреналине чихает. Дима вообще приходит в себя только через неделю после боя. У каждого своё. Для меня, когда воды нет, — это жуть. Хрен с ним, что нет возможности помыться и воняет от тебя как от последнего козла: жара, лето, разгрузка, автомат…

Мы говорим с Захарченко о том, что упавший памятник советскому солдату на Саур-Могиле надо оставить: вот в таком виде, чтоб помнили.

— И часовня там нужна… — добавляет он. — Я обещал. Сделаю.

Тот июнь был бешеный, новости шли каждый день.

12 июня в Донецке диверсионная группа расстреляла микроавтобус сопредседателя Верховного Совета ДНР Дениса Пушилина — самого его в автобусе не было, погибли три человека, в том числе помощник Пушилина.

Обстрелы и убийства диверсионными группами ополченцев, попытки терактов в отношении политических и военных лидеров народной республики случатся в течение лета в Донецке не раз.

13 июня украинские войска внезапным рейдом взяли Мариуполь — в котором, на самом деле, почти не было сил ополчения: город достался ВСУ практически без боя. (Спустя неделю станет известно, что в городе в результате «зачистки» пропало 74 человека — из числа «сепаратистов» и сочувствующих. По сей день никто этих людей не ищет, и пока Мариуполь под властью нынешнего Киева, искать не станет. Большинства из них, скорее всего, уже нет в живых.)

На следующий день под Луганском был сбит военно-транспортный самолёт Ил-76. На борту было 49 человек — украинская десантура и экипаж; все погибли. Жуть ситуации в том, что, по словам украинских солдат из той же бригады, что перешли на сторону ополчения, среди десантников были «штрафники» — те, кто не хотел воевать или плохо воевал против ополченцев. Точно известно, что двое десантников были из Донецка. Остальные в основном из Днепропетровска.

В тот же день автоколонна Государственной пограничной службы Украины попала под Мариуполем в засаду ополчения.

Тогда же, 13 июня, разведгруппа Стрелкова атаковала украинскую колонну, перевозившую «Ураганы», а под Славянском сбили украинскую «Сушку».

14 июня Су-25 разбомбила водоочистные сооружения в городе Дружковка.

15 июня произошли бои в районе Ямполя и Кировска. Бомбили Черевковку, попали в Храм преподобного Серафима Саровского — тогда ещё этим попаданиям удивлялись; потом перестали.

16 июня бомбили Краматорск — попали в хладокомбинат, автошколу и туберкулёзный диспансер. На другой день по Краматорску будет нанесён удар из РСЗО «Град».

Наряду с Краматорском бомбили Славянск, Красный Лиман, Горловку.

16-го была сбита ещё одна «Сушка».

В тот же день на Саур-могиле появились гаубицы: орудия подтащили ополченцы батальона «Восток», через девять дней нежданно вернувшиеся после неудачного штурма Мариновки с территории России.

На тот момент Россия, несмотря на многочисленные заявления украинского руководства, никакой помощи живой силой сепаратистам не оказывала. Однако стрелковое вооружение неведомыми путями поставлялось — чаще всего с крымских складов, что не давало возможности уличить РФ в поставках оружия: маркировки на стволах стояли украинские.

При этом стоит заметить, что ещё в мае США открыли воздушный мост, по которому на Украину начало поступать со складов НАТО снаряжение, средства связи, сухпайки, медицинское оборудование. Летом ополченцы обнаруживали всё это добро в огромном количестве на отбитых базах и блокпостах.

В киевских кабинетах власти советники из спецслужб США начали занимать кабинет за кабинетом — по непроверенным данным (кто ж их даст проверить!) в летнюю кампанию на Украине побывало до трёх тысяч различных инструкторов и специалистов. Стоит заметить, что к началу лета российских добровольцев в ополчение вступило немногим больше.

Хотя в течение лета поток ополченцев из России вырастет многократно: осенью уже будет называться цифра порядка 30 тысяч человек, побывавших на Донбассе.

Да, есть пресловутые «международные нормы», но справедливости ради заметим, что для России и миллионов российских граждан ситуация на Донбассе в прямом смысле была родственной, своей. Многие ополченцы элементарно ехали к родне и товарищам. А что там забыли ребята из США? Кто там у них был роднёй?

И, конечно же, не только американцы отметились на Донбассе.

В основном через Польшу на Украину поехали многочисленные наёмники. Впервые об этом написал в своих публичных отчётах Стрелков — когда на поле боя остались убитые с бело-красными нашивками: эмблемами польской армии. Потом известия об иностранных наёмниках стали частыми и даже обыденными.

Олег Царёв, тогда ещё глава Парламента Новороссии — структуры, которая должна была начать работать, но так и не заработала, — рассказывал мне, что летом ему передавали в руки, в качестве отчёта, около двадцати польских паспортов.

Чернокожих наёмников мои знакомые ополченцы видели с завидной периодичностью на разных участках фронта. Поборникам чистоты белой расы из добровольческих батальонов это вовсе не мешало.

На стороне ополчения, замечу мимоходом, воевал, почти с самого начала, только один чернокожий — Бэно Айес, национал-большевик из Латвии, совершенно героический персонаж. По крайней мере, других чернокожих в ополчении я не встречал и не слышал о них. Но, естественно, не огорчился бы, если б встретил.

Примерно тогда или чуть позже появились в украинской армии отдельные подразделения из числа антикадыровских чеченцев и наёмники из Грузии.

В этом смысле нелепы все сетования замайданной интеллигенции на тему: ах, на каком основании на Донбасс приехали ополченцы из России?

Резонно спросить: а вам зачем столько наёмников, ребята?

Всё это, впрочем, не помогло Киеву провести блицкриг. Помимо Мариуполя, на защиту которого у ополчения элементарно не хватило наличного состава, украинским силовикам похвастаться было нечем.

Стоит вспомнить попытку взять под контроль границу с Россией в Луганской области. В июне ВСУ действительно пробили — при минимальном, опять же, за неимением сил, сопротивлении — коридор длиной почти 100 км. Но дальше их наступление остановилось, и смысл наступления обнулился — у ополчения осталось ещё 120 км границы. Поток добровольцев и разнообразной контрабанды просто сместился в сторону.

22 июня, по инициативе Киева, были затеяны первые мирные переговоры.

Председатель Совета министров ДНР Александр Бородай объявил о прекращении огня до 27 июня.

Вместе с тем Стрелков написал в своём обращении, что перемирие с ним не согласовано, и его подразделение соблюдать договорённости не будет.

У Славянска были свои резоны и свои, уже непоправимые обиды. На тот момент в городе сильнейшим образом, в несколько заходов, разбомбили улицу Русскую — в чём, возможно не без оснований, видели целенаправленное действие.

Очевидцы запомнили сцену, когда священник отпевал целый подъезд сразу.

«Трудолюбивые и мирные люди, которыми являются большинство дончан и луганчан, почувствовали нашу симпатию, любовь и уважение, — заявил 1 июля Пётр Порошенко. — Вооружённые силы Украины, Национальная гвардия, другие подразделения никогда не позволят себе применить силу против мирных людей. Они никогда не будут бить по жилым кварталам. Украинские солдаты и гвардейцы будут рисковать собственными жизнями, чтобы не подвергать угрозам женщин, детей, пожилых мужчин… Такова вечная рыцарская природа украинского воинства».

Через два дня начались массированные бомбёжки Славянска, Краматорска, Ямполя, Николаевки и посёлка Семёновка — на блокпосту возле которого как раз и стоял взвод Моторолы.

С июля украинские военные будут применять РСЗО[11] «Град» масштабно и не очень скрываясь.

До лета киевская замайданная интеллигенция и представители российской общественности, кривящейся от самого словосочетания «русская весна», ещё пытались держать лицо. В мае, в начале июня шли с их участием споры: ах, кто же это обстреливает мирные кварталы? Ах, что же это за люди? Наверняка это сепаратисты стреляют во все стороны!

Когда стало очевидно, что обстреливают ВСУ, большинство аналитиков просто замолчало. Ну, обстреливают и обстреливают. Что ж теперь.

Всё разом, как-то незаметно, разрешилось. Ни один из профессиональных гуманистов не изменил взглядов, не покаялся, не извинился.

Гуманизм оказался сезонной вещью. В этом сезоне его носить было уже не модно.

Самые отвратительные из их числа теперь потирали руки и повторяли: ну как вам «Русская весна»? Хотели «весны»? Вот она прилетела.

Существует мнение, что совершенно зверское и циничное поведение ВСУ объясняется именно влиянием иностранных советников.

Андрей Пургин, ещё в пору нахождения во власти, по этому поводу достаточно убеждённо говорил: «Из-за вмешательства штабных американцев были начаты обстрелы по площадям для создания паники населения, выводились из строя электрические подстанции и водоводы. Фактически, войну начали не с блокпостами и ополченцами, а с народом… Всё было на грани антихристианства: попытки вывоза больничного оборудования и специалистов, неоднократные попытки взорвать ядерный могильник “Точками-У” на территории Донецкого завода химизделий… Под Славянском осмысленно разрушили водонасосную станцию, которая питает 2,5 млн человек. Били по трубам, зная, что восстановлению они не подлежат. Мы ожидали чего угодно, но не борьбы против местного населения».

«Такова вечная рыцарская природа украинского воинства», — хуже и подлей не скажешь в этой ситуации.

Смутную совесть киевской, европейской и российской промадайнной интеллигенции могли успокоить непрестанно поставляемые известия о том, что российские войска находятся на территории Украины. Ведь если там российские войска — тогда все эти вопиющие безобразия оправданы.

Но российских войск, увы, всё не было.

Российская армия как призрак летала над территорией Донбасса и никак не могла материализоваться.

Уже два с половиной месяца украинская война с Россией шла без участия России.

5 июля Стрелков, избегая окружения, стремительным маршем вывел из города бойцов своей бригады, оставив Славянск.

Захарченко позже признался, что был шокирован этим решением: на 7 июля была назначена операция по деблокации Славянска.

Украинская армия победным маршем вошла в город.

Вскоре туда прилетел Пётр Порошенко, чтоб сфотографироваться на фоне трофеев или пленных русских солдат. Но трофеев и пленных для общей фотографии не обнаружилось.

Тем не менее, всё было представлено как великая победа.

В Славянске повсюду расставлены урны с надписью «Сдай сепаратиста».

В июле ополченцы оставили Северодонецк и Лисичанск: там воевала бригада «Призрак» Алексея Мозгового.

Тем летом у Захарченко случились первые большие потери в его подразделении. Не по его вине.

О мёртвых либо хорошо, либо ничего, но… В общем, Захарченко грешит на Мозгового.

В помощь ему он передал тогда роту бойцов, 124 человека. Живыми оттуда вернулись 57 человек.

— Сармат тогда четыре пули получил в живот, две пули в грудь, и он ещё раненый командовал, пока его волокли до Лисичанского поста, — говорит Захарченко, весь морщась, как от зубной боли. — Потом сделали Сармату операцию, и он, слава богу, жив остался.

Забирать остатки роты Захарченко поехал сам.

В ту поездку случилась жуткая история, о которой Захарченко вспоминает постоянно.

В овраг у дороги сносили раненых ополченцев, их там лежало несколько десятков. Туда заехал украинский танк, и решил всех передавить: двинул прямо по раненым.

Один из них, пацан лет восемнадцати, на глазах у Захарченко, обвязавшись гранатами, бросился под гусеницы.

Никто так и не узнал, кто он, из какого подразделения — в карьере были раненые с нескольких отрядов, ведущих в этом районе бои.

— …потом я шесть дней, по просёлочным дорогам, по каким-то перелескам, по полям выводил роту, — рассказывает Захарченко. — Шесть суток из Лисичанска шли домой. Шесть дней пешком. На носилках несли раненых… Двое умерли по дороге — потеря крови.

К тому моменту ополчение контролировало только крупные населённые пункты и блокпосты на основных направлениях, но огромные участки территорий были оголены. Украинские «силовики» сообразили, что у ополчения элементарно не хватает сил, поэтому было совершено множество «разрезов»; республики буквально раскромсали.

Вся эта история, с шестидневным переходом, — о ней нужно долго говорить и вспоминать. Разодранная территория Донбасса, где никакие границы ещё толком не установлены, а добровольческие батальоны или бойцы ВСУ могут появиться откуда угодно. И, по жаре, идёт группа битых-перебитых людей.

Может быть, позже кино об этом снимут. Или, как чаще всего бывает, нет.

— Потом уже, — рассказывает Захарченко, с белеющими, как у него всегда бывает в бешенстве, глазами, — когда Мозговой приехал ко мне, я его спросил: «Слышь, Лёх, а нахера ты их бросил? Неужели нельзя было забрать автобусы у кого-нибудь? Какие-то машины, вывезти пацанов раненых? Просто вывезти их и всё?» Ну, это же, говорит, частная собственность. Я ему говорю: «Ты что, гонишь?» — Мозговой приехал на «Порше Кайен». — «Он что у тебя, купленный за деньги?».

Захарченко смотрит на меня. Я молчу. По мне, Мозговой был крутым командиром. Но какое значение имеет то, что думаю я.

— …Ко второму году войны из первых командиров осталось процентов двадцать — каждый пятый, — говорит Захарченко. — Кто-то уехал в Россию, кто-то в Крым…

— А что? С ними что-то случилось? Их… что-то изменило?

— Власть и деньги. Нельзя привыкать к убийствам. Убить на войне можно, никуда не денешься. Но нельзя привыкать убивать.

— А кто привык?

Захарченко называет короткий, из трёх букв, позывной одного из легендарных «полевых командиров». Сейчас он уже ушёл с Донбасса.

Первую половину лета, полтора месяца, шли тяжелейшие бои за город Шахтёрск, которые в каком-то смысле стали Сталинградом и Курской дугой для Донбасса — по крайней мере, там часто так говорят.

Впрочем, памятуя о том, что под Шахтёрском было подбито более 120 единиц украинской бронетехники — осознаёшь, что некоторые основания для таких сравнений есть.

Захарченко уверен, что в полном смысле армия Донбасса — из отдельных, более или менее обстрелянных и опытных подразделений — сформировалась именно там.

— По моему, Константин Симонов сказал, что на передовой проявляется человеческая сущность, оголяется всё, — рассказывает Захарченко. — Близость смерти счищает всю шелуху, которая была, и оставляет только то, что есть внутри, то, что не уходит. Я сталкивался с тем, когда в бою поднималось необстрелянное подразделение и половина сразу же убегала, и это нормально: люди боятся. Если из ста человек остаётся пятьдесят, а у врага — триста, то шансы на победу резко падают, а когда соотношение один к трём — это нормально. Когда мы выходили на Шахтёрск, я построил остатки своего батальона: две роты послуживших бойцов у меня было и рота новобранцев — они даже курс молодого бойца ещё не прошли. То есть человек шестьсот передо мной стояло. И я сказал следующую фразу: «Со мной идут только добровольцы. Домой вернутся не все. Мне в бою нужны люди, на которых я могу рассчитывать. Если кто останется здесь — по-человечески пойму и ничего не скажу. Служить будете и дальше. Если вы сейчас останетесь — это не предательство. Но если вы начнёте уходить в бою, буду расстреливать. Всё». 178 человек шаг вперед сделало, и вот с ними я и поехал. Если всех вместе сосчитать, то с танкистами, с БМПшками — было двести человек.

Где-то две с половиной тысячи наступало с той стороны на Шахтёрск, по всем канонам военной науки и тактики нас должны были снести и не заметить. Просто численностью задавить. У них было двести единиц боевой техники, у нас… шесть. Шесть!

Шахтёрск ополченцы взяли за два дня; и потом отстояли, не сдали. В Шахтёрске украинская армия впервые применила тактический ракетный комплекс «Точка-У»: воронка от неё была глубиной в два человеческих роста и пятнадцать метров в диаметре.

Именно под Шахтёрском, в окопах, Захарченко познакомился с Владимиром Кононовым, начавшим воевать ещё со Стрелковым в Донецке, а в Шахтёрске командовавшим сводной бригадой.

— Под Шахтёрском я должен был встретиться с ополченцем «Батей» для координации дальнейших действий, — рассказывает Кононов. — Приезжаю и спрашиваю: «Где найти „Батю“»? — «В окопе спит». Он до этого сутки не отдыхал. Я нашёл его, бужу его и представляюсь: «"Батя", я „Царь“, поговорить надо». А моим позывным был «Царь», это ещё со студенческой молодости прозвище. А он открыл глаза и отвечает: «А я император!», поворачивается на другой бок и снова засыпает… Так мы и познакомились.

Там же, в окопе, когда Батя-император проснулся, было принято решение об объединении всех подразделений под единое командование. Иного пути не оставалось.

— Очень страшно было в Шахтёрске… — говорит Захарченко. — Очень страшно! Во время одного из боёв нас было тридцать человек на позиции. После того, как мы потрепали их первую роту, у меня осталось в строю шестнадцать — остальные, в основном, трёхсотыми выбыли. После атаки второй роты у меня осталось восемь человек, а подкрепление прибывало по 2–4 человека… Мы с моей «личкой»[12] держали оборону фронта порядка двух километров. Шесть человек держали фронт — два километра! И нормально держали, ни одна собака не прошла…

У меня пацаны в Шахтёрске учились окапываться за 25 минут. Я по всем позициям бойцам говорю: пацаны, копайте в полный профиль лисьими норами. Горло сорвал, так требовал, — и всё равно не все слушались. После первого же обстрела выхожу, и тот, который громче всех говорил, что копать не будет, даже не штык ножом, а какой-то палкой выкопал яму — такую, что для того, чтобы вести огонь из неё, ему нужно было в качестве подставки использовать два ящика из под снарядов!.. У некоторых до маразма доходило: они окопы плиточкой выкладывали, чтобы грязи не было… Окоп вообще самое классное место, где можно поспать. Прохладно! К тому же, прямое попадание в окоп очень редко бывает. Я за всю войну здесь всего один раз такое видел…

— А что с теми, кто отказался идти с тобой в Шахтёрск… что с ними стало? — спрашиваю.

— Телефоны-то у всех есть, и буквально на третий день из Донецка стали подходить те, которые не пошли сразу. То есть они уже понимали, что нам тяжело, что нам очень тяжело. Командиры рот стали выходить на связь: подразделение такое-то вернулось и готово к бою. Они уже всё обдумали, они понимали, что рискуют, но стыд был сильнее. Они до сих пор мне говорят: ты так культурно опустил нас, что даже слово «трусы» не произнёс… И они приходили. Когда люди сознательно идут — это, может быть, даже лучше, чем когда они идут в состоянии порыва.

К концу июля подразделение Захарченко стало важнейшей боевой единицей донецкого ополчения.

— Подразделение выросло до восьми тысяч человек. У меня уже появились танки, артиллерия, «Грады», БМП. К нам пошли люди, к нам стали относиться очень серьёзно.

В июле произошёл конфликт между Захарченко и Стрелковым, обосновавшимся теперь в Донецке, в качестве министра обороны ДНР.

— То, что он здесь предложил, — говорит Захарченко, — это вообще был нонсенс: взорвать на окраинах девятиэтажки, сделать здесь Сталинград, разрушить город Донецк и на обломках Донецка поднять знамя империи. Все ошалели. Зачем это разрушать самостоятельно? Зачем? Если враги смогут разрушить, значит, смогут…

Просто он был — не местный, сказал как-то Захарченко про Стрелкова. Тут для Стрелкова был плацдарм. А надо — чтоб Родина.

На одном из расширенных совещаний, где решался вопрос о политической и военной стратегии Донецкой республики на будущее, Захарченко рискнул выступить против Стрелкова.

— На совещание я ехал для того, — рассказывал мне потом Захарченко, — чтобы донести, что творится в армии. Что нужно делать и что не нужно делать. Я не хотел нести бессмысленные потери. Я понимал, что мы не можем выполнять более-менее серьёзные задачи, потому что у нас разбалансировка в решениях. Во всём идет разлад: нет единого управления, люди подчиняются непонятно кому и могут в решающий момент просто повернуть в другую сторону, потому что поступил противоположный приказ. И снова чьи-то жизни будут потеряны.

…повисла пауза, которая могла разрешиться как угодно.

Но в итоге было принято совершенно неожиданное совместное решение. Захарченко сказали: раз так, то ты и будешь главой республики. И министра обороны, вместо Стрелкова, назначишь сам.

— Получилось, что я поехал на совещание с одной идеей, а вернулся назад — с другой должностью, — признаётся Захарченко.

С реализацией принятого решения не тянули: республике нужен был работающий управленческий аппарат.

8 августа 2014 года Александр Захарченко принял присягу на верность народу ДНР.

…представляю, если б его, мирного руководителя торгового предприятия, разбудили полгода назад и поведали: короче, слушай, Саш, к лету у тебя погибнут почти все друзья — при штурмах городов, бомбёжках, зачистках и взрывах «Точки-У». Сам ты будешь — тоже к лету, а дальше пока не скажем — два раза ранен. А потом возглавишь новое государство.

Встал бы и пошёл выпить воды, чтоб постараться эту жуть поскорее забыть.

Часть вторая Час «Ч» Захара

Захарченко, он же Батя, он же Захар, он же Александр Владимирович, он же — Глава.

Ближний круг, «личка», бойцы зовут его Батей. Управленцы уважительно, в третьем лице, называют Главой. Иногда, за глаза, близкие (но не родня) зовут его Захаром. Совсем близкие — по имени.

Глава нового государства, солдат, революционер, контрреволюционер, шахтёр, контрабандист, казак, романтик, бандит, стратег? — какое определение самое верное? Все сразу?

Точно не авантюрист. Человек эмоции, причём эмоции его — долгие, они не перегорают. Эмоциональность Захарченко не завязана на его «я»: им движут вещи, которые вне его, не связаны с ним лично.

Амбиции — это не о нём. Жажда политической удачи, конформизм, стремление править и управлять — тоже не про него.

По всей видимости — он нормальный, крепко стоящий на ногах мужик, в котором однажды «взыграла кровь».

Если вы знаете книгу «Тихий Дон», то должны немного в этом разбираться.

Удача — если можно называть удачей его круглосуточную, бешеную военную пахоту — сама пришла к нему, он её не искал. Он готов был быть одним из многих, или пусть даже одним из первых — но никогда не претендовал на роль самого первого.

Просто однажды звёзды сложились так, что он оказался в центре. Все оглянулись по сторонам, и решили, что отныне Захарченко будет главным.

Тут нет почти ничего от Уго Чавеса или Фиделя. Если б в Захарченко было больше романтизма, причём не русского или русско-еврейского толка, а какого-нибудь греческого, испанского, латиноамериканского — он, конечно же, оказался бы по типу ближе к Че Геваре.

Но, кажется, Че Гевара не мог родиться в потомственной казачьей семье и начать трудовой путь в шахте. Че Гевары там не растут.

В отличие от белогвардейского, с библейским лицом Стрелкова, или Арсения Павлова по прозвищу Моторола, похожего на Робин Гуда из Коми, или Гиви, смахивающего на затерявшегося во временах потомка князя Багратиона, или, земля пухом, Дрёмова и Мозгового, пришедших в Новороссию прямиком из Гражданской войны, заодно с Безлером, — в отличие от всех вышеназванных, в Захарченко ничего романтического нет; или почти нет.

Он просто мужик — с русскими чертами лица, с внимательным, иногда тяжёлым взглядом, с чуть оттопыренными ушами, и — если развеселить его — с почти юношеским, заливистым смехом. Если ему смешно — он смеётся. Если ему очень обидно или очень неприятно — он ни секунды не думает и бьёт либо рукой, либо любым находящимся поблизости предметом по объекту своей неприязни. Про Захарченко известно в московских и минских кабинетах, что на проявленное к нему или его стране неуважение он может немедленно ответить физически. Ещё у него ноздри раздуваются, когда он злится, и лицо может побелеть от бешенства. Не человек, а пособие для физиолога, или кого там, психолога.

Он не трибун.

Захарченко, как правило, уверенно держится, но не является мастером жеста; публичные интервью, общение с журналистами — всё это выводит его из себя, никакого удовольствия от этого он не получает. Самое важное для него: быть естественным. Он ненавидит политику именно за узаконенное фарисейство, за весь этот политес.

Собственно, его давно должны были убить; потому что, несмотря на внешнее отсутствие какого бы ни было романтизма — Захарченко именно что идеалист.

Думаю, он совершил в жизни немалое количество сомнительных поступков, несколько дурных, и, может быть, совсем ужасных тоже, — но при всём этом у него есть непререкаемые представления о правде.

Скорей всего, они располагаются в пространстве памяти, рода.

Отец, деды, прадеды — они завещали определённый тип поведения, землю, язык, веру. Можно преступить многое, можно — очень многое, — но память — нельзя.

Вы можете сказать, что сравнения Захарченко с Фиделем или Чавесом неправомерны — ведь на каком-то этапе Захарченко поддержала Россия. Но половина европейских, африканских, азиатских и постсоветских лидеров прямо посажена в свои кресла Соединёнными Штатами (причём за право управлять страной они не воевали и не рисковали ни секунды), иные из них до вступления в должность имели американское гражданство, — но это ведь ничего; давайте дружно сделаем вид, что мы не знаем об этом.

Советская Россия на каком-то этапе поддерживала, в той или иной мере, и Хошимина, и Ким Ир Сена, и Фиделя. А Фидель поддерживал Чавеса, а Чавес в ответ помогал Фиделю. Никто не существует в безвоздушном пространстве. Кому-то выдают банку варенья и коробку печенья, кого-то привозят в пломбированном вагоне, кому-то дарят вагон винтовок, кому-то присылают бесстрастных и бесплатных инструкторов.

Но потом вдруг история целой планеты, скрипнув, начинает двигаться наискосок, или вообще в противоположную сторону.

Мы же всего лишь делаем заметки к феноменологии персонажей, вдруг оказывающихся во главе тех или иных процессов.

Про Уго Чавеса писали, что он опытный манипулятор, старающийся обаять всякого, кто с ним разговаривает. С папой римским он был католиком, с Хатами — мусульманином, с Шираком — консерватором, с китайцами — маоистом, с Путиным — так писали биографы Чавеса — немного большевиком.

Не знаем, насколько Путину симпатичны большевики и много ли в нём самом большевистского; в любом случае, всё это не про Захарченко. Со священником он — Захарченко, с китайцами, французами и немцами — Захарченко, он Захарченко в Москве и останется тем же Захарченко где угодно.

У него есть минусы. Например, он не очень любит долго слушать, может перебить собеседника, — но это объясняется совсем иным ритмом жизни: так долго нельзя размышлять, излагать, обсуждать — говорит весь вид Захарченко, — короче, ребята, надо вот так сделать. Возражения? — не стоит; идите, выполняйте. Впрочем, он даже не скажет: идите, — он сразу отвернётся, у него уже другое дело.

Каждый выход на публику Уго Чавеса, писали о нём его биографы, был продуман до мелочей и служил чётко обозначенной политической цели.

Каждый выход на публику Захарченко — это отказ от работы по сценарию, импровизация и слом канона.

В этом смысле он народный лидер — но не потому, что умеет нравиться народу, или умело играет на ожиданиях народа, или только и делает, что думает о народе; нет — он народный в том смысле, что народная жизнь для него — естественная среда.

Если сейчас все эти чудовищные декорации рухнут — война, бомбёжки, передел и беспредел, — и Захарченко, вышедший, скажем, на рынок в окружении охраны, — вдруг останется один, — как тот, прежний, довоенный Захарченко, — он сделает шаг, другой, третий, потеряется в толпе — и никогда не вспомнит про весь этот невозможный бред.

«Чтобы стать президентом Венесуэлы, сначала нужно этого захотеть», — сказал один остроумный человек: это, как вы уже поняли, не про Захарченко.

Чтобы стать начальником Донбасса — нужно было никогда в жизни об этом не думать.

Без ложной комплиментарности заметим, что Захарченко легко представить в доспехах легионера, или в шлеме и накидке гладиатора. И в княжеском облачении тоже можно его вообразить. Но сколько я не принаряжал мысленно в разнообразные доспехи Порошенко, Турчинова и Яценюка — получался какой-то карнавал, не очень даже смешной.

Кому-то не понравятся эти мои заметки; но если всерьёз — признайтесь! — вы же не можете этих персонажей вообразить на войне? Нет, Яроша, конечно, возможно — но где этот Ярош, нет его. Сидит у Коломойского в приёмной, супит брови…

Однажды мы подробно обсуждали предков Захарченко. Генеалогическое древо не рисовали — я чистил вяленую рыбу, мне было не до этого, — просто говорили. Впервые на моей памяти Захарченко взял половину воскресенья на выходной. Сказал: ни с кем не соединять. Баня всё-таки…

— Сработали гены, — рассказывал Захарченко: — отцовские, дедовские, прадедовские. У меня дед кадровый военный, прадеды прошли войну офицерами, отец воевал. Так что на генном уровне, с молоком матери всё это впитывалось. С детства помню обсуждения каких-то боёв, позиций, почему эта дивизия смогла, а эта не смогла. Сама обстановка в доме позволила мне восполнить нехватку знаний: гены подсказали, что делать.

Одному из моих предков Александр Суворов подарил серебряный рубль за переход Альп. Рубль от Суворова — это… понимаешь. История была в роду, с этим рублём связанная. Мой батя очень психовал, когда женился на матери, — хотел ей этот рубль показать, а он пропал — растворился у кого-то из родни. Отец рассказывал, что, когда вывозили и раскулачивали семью — а в семье было шестнадцать детей, — то прабабка просила прадеда, чтобы он продал этот рубль и купил хлеба. А прадед сказал: «Слышь, мать, не тебе его давали — и не тебе его продавать». Рубль он сохранил, а из шестнадцати детей до Сибири доехало восемь — остальные от голода умерли. Такие нравы были.

Получается, в роду есть рубль от Суворова, шашка от Платова — за Бородинское сражение, и маузер у меня хранится — от Фрунзе.

— Предки были красные?

— Наган лежит и от Врангеля.

— Захар, там точно «Тихий Дон», — коротко сказал мне третий человек в нашей компании, улыбчивый, обаятельный и очень умный Саня из Москвы; я и сам, признаться, о том же подумал. Саня уже разбирался в генеалогии Захарченко. — Слушай дальше, — посоветовал он.

— Да. Дальше, — рассказывал Захарченко. — У брата остался кинжал — от Махно… И один из моих предков получил наградную саблю за Варшавский поход… Вот у меня сейчас лежит шашка и две сабли. Саблями я сейчас кручу — отрабатываю удары — двумя руками. Полтора килограмма веса, на локоть нормально ложится… А на Отечественную войну из нашей семьи ушло 26 человек, вернулось семь.

— Идеальный русский род, — говорит московский Саня: — Суворов, Платов, Кутузов, Фрунзе, Врангель, Махно…

— Будённый тоже был, — напоминает Захарченко.

— В роду семь героев Советского Союза, — добавляет московский Саня.

— Род просто большой, — поясняет Захарченко. — Прабабки, прадеды, ветвится род, фамилия, естественно, не у всех Захарченко. На кладбище заходишь, ограда большая, там лежат два моих деда — Мишка и Ефим. Они оба с геройскими звёздами. У одного фамилия Непраный. Есть в роду Гайдуки. Бабка Машка вышла замуж и после замужества стала Загайдачная. Дед Мишка посмертно получил звезду героя за Курскую дугу — лётчик, герой Советского Союза. На Украине по количеству наград мой род входит в десятку семей. Род разветвлённый — в семье было по шесть, по семь, по восемь детей. Если у меня у самого только официальных четверо детей… И всех кормить надо.

— Пришлось целую страну отвоевать, — рискованно шучу я. Московский Саня ласково жмурится. Захарченко не реагирует.

— Платов — знаешь, за что дал шашку? Не поверишь, — вдруг вспоминает он. — Легенда рода! Казаки во время Бородинского сражения стояли в резерве. Потом отправились по французским тылам. Нарываются на обоз. Один из моих предков видит генерала в сапогах, — а тогда за пару сапог можно было коня хорошего взять, — ну он и пошёл за сапогами. Снял с генерала сапоги, а в сапоге письмо — какая-то переписка, связанная с Наполеоном. Сапоги себе оставил, а бумаги отдал — читать он не умел, тем более по-французски. Тут Платов шашку наградную ему и вручил — за грабёж, получается, — Захарченко посмеивается.

— Первая награда была у меня — присвоение есаульского звания, — рассказывает он дальше. — Атаман Козицын подарил шашку, папаху и бурку. Наградили за десятый караван оружия, который я подогнал.

— Это ещё когда Славянск был, — поясняет московский Саня.

— Да, — говорит Захарченко. — До меня никто нормально караваны не проводил. А я десять караванов провел без единого потерянного КАМАЗа. У меня на двенадцатом была потеря и на восемнадцатом. По одному КАМАЗу.

Когда мне вручали есаула, слова Козицына были такие: «Казак потомственный, но не идейный». Они проверили, что я казак потомственный по крови — посмотрели по бумагам всех дедов, у них с этим строго, — но на идейного я не тяну, — без улыбки иронизирует Захарченко.

— Потому что в папахе не ходишь, — толи шутит, то ли всерьёз говорит московский Саня.

— И не ходил никогда в папахе, — отрезает Захарченко; через минуту он завершает тему так: — Вот у меня жена спрашивает: что ты с этим кинжалом всё время? А он у меня от пра пра пра прадеда, старый уже! Большой казачий кинжал, который удобен в бою. «Что ты, — жена говорит, — его хранишь, чистишь… и что ты с ним только не делаешь!». Ну это же не мой, говорю, кинжал, а предка моего… Сыну его передам.

Если б на Украине имели силу принципы наследства и крови, то род Захарченко проходил бы разряду национального достояния, а вся эта свора в киевской власти — числилась бы по ведомству дурных анекдотов.

Про четвёртого ребёнка Захарченко я знаю одну историю. Он как-то вскользь обмолвился, но рассказывать до конца не стал — я сам уже догадался.

Когда начался Майдан, весь этот киевский бедлам не очень трогал Захарченко, и на то была недосказанная им причина: они с женой хотели ребёнка, но забеременеть не могли. Пробовали лечиться — результата не было. Всё шло к тому, что Захарченко с женой собирались на время съездить в Аргентину пожить — там, сказали, толково помогают в подобных вопросах. Средства, как вы понимаете, позволяли Захарченко уехать за океан хоть на год.

Вместо этого он поехал сначала в Харьков, потом на Майдан, потом создал свой боевой отряд, потом перегнал восемнадцать караванов с оружием, а потом стал удачливым боевым командиром.

А когда уже вовсю пошла война, и Захарченко получил два первых, но, увы, не последних ранения, — тогда жена и забеременела, безо всяких врачей. Потому что, когда смерть всё время рядом, жизнь берёт, вырывает своё.

Так и не добрались они до Аргентины. И едва ли у них есть такая перспектива в ближайшем будущем. Да и что там делать.

— У тебя дети какого возраста? — спрашиваю я главу, рабочий день которого начинается под капельницей: врачи говорят, что так жить, так работать, переносить простуду на ногах и спать по четыре часа — нельзя.

— Старший уже в институте, — говорит Захарченко, разглядывая что-то на высоком потолке. — Младший — четырёх месяцев нет. А средние в школе учатся. У меня четыре сына… Это те, которые официально, — он то ли шутит, то ли не совсем.

— План — создать свою футбольную команду Захарченко. Нужно 11 сыновей, — добавляет чуть погодя.

— Генетика хорошая, — глядя на циркуляцию жидкости в капельнице, замечает врач: располагающая к себе, очень спокойная и выдержанная женщина.

— Как жена моя говорит: «Наш сыночек из хорошей, порядочной семьи. Посмотрите на папу», — мрачно комментирует Захарченко. Вполне возможно, что жена Захарченко говорила это всерьёз; но не уверен, что сам он воспринимает её слова схожим образом.

— Как сыновей зовут? — спрашиваю я.

— Старший — Сергей, в честь брата назвал, потом — Вовик, Толик и Александр Александрович.

— И как, за четыре месяца часто видели Александра Александровича?

— Недели три: так, чтобы поиграться, а не во сне. Сегодня мы с ним мультик смотрели… Он чувствует, когда я просыпаюсь. Хоть я сейчас в другой комнате сплю, чтобы не заразить простудой, не дай бог. Я захожу, а он уже лежит, смотрит. Сам переворачивается на живот — Наташка на телефон поставила мультфильм — и смотрит.

— А старший на кого учится?

— В академии управления при Президенте РФ. Я его туда отправил. Вчера Собянин читал ему лекцию. Спрашиваю: «Ну, как тебе лекция Собянина?» «Ничего, — говорит, — живое общение получилось». Проблема с английским у него пока, зато по-испански говорит лучше, чем сами испанцы.

— Наши донецкие хваткие, — замечает врач.

— Сейчас готовит на английском языке проект развития Липецкой области, — продолжает Захарченко. — … хорошая, кстати, область.

— Там нужно только один завод обанкротить, — говорю я; это шутка о заводе «Roshen», принадлежащем Петру Порошенко.

— Как я понимаю, он как раз план его подрыва готовит, — без улыбки говорит Захарченко. — Что-то из пластида мастерил.

Наблюдающий этот разговор со стороны — многое воспринял бы за чистую монету.

Или вот ещё история, из «Хождения по мукам» прямиком.

Спросил у Захарченко: а какие у него отношения с друзьями, которые довоенные. Как там ваши, говорю наугад, к примеру, кумовья: всё же четверо крещёных детей.

— Один кум погиб смертью храбрых, когда мы брали Докучаевск. Он воевал на стороне Украины.

— В смысле?

— Ну, пошёл служить, он бывший погранец.

— В ВСУ?!

— Да, причём в спецподразделение.

— …вот так история, — говорю. — Вы как-то успели с этим кумом объясниться?

— Не до того было… Жена однажды общалась «ВКонтакте», — здесь Захарченко позволяет себе нецензурное выражение, чем он обычно не злоупотребляет, однако краткий пересказ переписки жены с роднёй кума выглядит в его подаче сейчас как «хуем-за-хуй-похуй-нахуй». — Короче, на том дело и закончилось. А потом, когда передавали данные убитых в бою, я смотрю, а среди документов: бля-я-ять, что ж такое, старшина — мой кум…

Самое интересное: моего кума «сняло» подразделение моего брата, — вдруг добавляет Захарченко после паузы. — Брат был тогда контужен, но то подразделение, в котором он служил, как раз и порешило кума.

Так я выяснил, что у Захарченко есть родной брат, который тоже воюет.

В другой раз, между делом, поинтересовался: а брат — в какой должности? И почему брат… ну, не держится поближе.

Захарченко отмахнулся: начнутся все эти разговоры, «семья», не нужно ни мне, ни ему. А в должности он самой простой, без командирских чинов.

В третий раз выяснилось, что и отец у Захарченко служил. Он не в Донецке живёт, а в области. Когда война была возле дома — отец встал под ружьё. Старик ведь!

Ну и семейка, боже ж ты мой. Все эти платовские казаки, красноармейцы Будённого и белогвардейцы Врангеля — они живут и дышат по-прежнему в их роду, никуда они не уходили.

— А он какого происхождения, чем занимался, какого возраста? — возвращаюсь я к убитому куму.

— На год младше чем я, 1977-го. Занимался рыбой, бизнес был.

— А чисто по-человечески ты понимаешь, отчего его на ту сторону потянуло?

— А у него получается ситуация какая: жена львовянка, и он очень долго жил во Львове. Потом мать у него умерла, они сюда переехали, в материнскую квартиру вселились. Вообще говоря, у него всю жизнь была на уме «соборность и независимость» — он реально был на этой теме нездоров. Когда мы вместе здесь жили: ну, Украина и Украина — мне было всё равно. Тем более, нужно отдать ему должное: он Бандеру тоже не любил. Но, когда всё началось, он искренне воспринял, что мы тут подрыв государства устраиваем, и всё такое.

Сам обратился по мобилизации и пошёл в военкомат, добровольцем. С Донбасса — и пошёл служить туда: редкий случай. А он был хороший специалист, в Крыму служил — противодиверсионная деятельность погранвойск.

— Кое-что умел, то есть. Но вот не спасло… А ещё какие-нибудь друзья были, не из близких, а просто, к примеру, знакомые, которые туда ушли?

— Нет, все остальные здесь воюют. У меня одна кума сейчас живёт в Киеве. Последние два года периодически приезжала сюда и кричала, что мы тут все уроды: почему мы не хотим в Европу?! Но что-то у неё, наконец, поменялось недавно, и крайний раз, когда приезжала сюда, вдруг спрашивает: «Как можно к вам вернуться?».

— …из Европы, — подсказываю я.

— Думаю, что и кум бы поменялся, перешёл бы, если бы не убили, — говорит Захарченко. Я смотрю на него и не вижу каких-то явных эмоций. Хотя, это ж не кино, какие ещё должны быть эмоции? — …А остальные три кума — все со мной воюют. Так или иначе.

…в тот момент я не сразу понял, отчего прозвучало это обобщающее «так или иначе», но потом вдруг догадался, что самый последний кум — крестивший младшего сына — судя по всему, находится в Москве, а место его работы — строгий кабинет с высоким потолком. Я в этом кабинете был.

Мало кого так часто обвиняют в «сдаче» Донбасса; и едва ли кто-то в России сделал больше для того, чтоб отстоять интересы Донбасса. Потому что желающих сделать всё, чтоб Донбасс вернулся на Украину, в российской системе управления более чем достаточно.

Когда хозяин кабинета — собранный, улыбчивый, заметно похудевший в последнее время человек — позвонил при мне по прямой линии Захарченко, он так с ним и поздоровался: «Привет, кум».

Рассказав многое о Захарченко, мы до сих пор не изложили его биографическую канву: всё руки не доходили. Исправляем ошибку.

Родился 26 июня 1976 года в Донецке. После школы с отличием закончил Донецкий техникум промышленной автоматики. Донецкий юридический институт не закончил, так что у главы республики — неоконченное высшее.

Трудовая биография началась на шахте: горный электромеханик. Потом был самый разнообразный бизнес — судя по всему, временами прибыльный.

— Я родился на посёлке, в котором рабочий люд живёт. Уличная жизнь, а то и бандитская. Посёлок Игнатьевка — раньше туда боялись таксисты ездить, милицейские патрули ходили по восемь человек… Боксом я занимался. Потом борьбой. Тренировался чуть ли не два раза в день. Потом сломал руку, на соревнования в Турцию не поехал…

— То есть, до такой степени занимался, что мог участвовать в международных соревнованиях?

— Мы тут победили в местных соревнованиях, потом приезжали к нам республиканцы, и мы готовили команду. За две недели до соревнований я сломал руку: был сложный перелом со смещением, и я вынужден был бросить это дело… Лежал в больнице, потом восстанавливался, а после уже как-то не до того стало. Но позже я ещё рукопашным боем занимался… А в шахматы здесь особо никто не играл. Это как-то не было принято…

— …в нашем кругу… — договариваю я за него.

— Зато все неплохо владели холодным оружием, всё-таки посёлок Игнатьевка о себе даёт знать. С ножом до сих пор неплохо управляюсь, хоть и специально никогда не тренировался… Так и текло: спорт, техникум, шахта — взрослая жизнь пришла скоро, и взрослели рано. 91-й год: развалился Союз. Наше поколение оказалось выброшенным. Вот именно наше поколение, которое воспитывалось на том, что от Балтийского моря до Тихого океана и Дальнего Востока «…Красная Армия всех сильней». Вдруг оказалось, что не сильней. И нам начали вправлять мозги. Был ужасный стыд за всё происходящее. Уже в то время была сумасшедшая обида. Я это как сейчас помню — в душе заселилось такое ощущение, будто тебя окунули в дерьмо: потому что мы свято верили в страну и свято верили в то, что живём в лучшем государстве, не взирая ни на что. И вот что вышло!

Политикам уже тогда не доверял, на выборы мы не ходили никогда. Апатия была, чувство неудовлетворённости. Возникало желание что-то изменить, и в то же время царило ничегонеделание — вот эта борьба противоположностей внутри всегда присутствовала. Что-то хочешь поменять — но понимаешь: что бы ты ни сделал, ты систему поломать не сможешь.

— Это про социум, про экономику, — говорю я. — А когда началась огульная украинизация, но не столько во благо самой Украины, сколько в ущерб всему русскому, стали появляться мысли, что какие-то неправильные вещи происходят?

— Уже в 92-м году здесь воспринимали как дикость то, что герб сменили на трезуб, а красное знамя на жовто-блакитное… Но ситуация сложнее. Донбасс очень интересный регион: нас всё там, у них происходящее, — не очень касалось. Неприятие киевской повестки было на таком уровне, что даже коррумпированные лизоблюды здесь всё равно делали не так, как хотели того в Киеве.

Многие из нас воспринимают Украину как часть Советского Союза, другие — как часть СНГ, кто-то — как часть Российской Империи. Но все мы сходимся в одном: Украина — составная этого пространства. Смотрящая на Запад часть украинской элиты, все эти западенцы — они нас ненавидели и боялись. Потому что, начиная с первых шахтёрских забастовок, Донбасс показал: мы можем собрать сто тысяч человек, чтоб касками постучать. Шахтёры шли пешком на Киев — и мимо колонны нужно было ехать три дня. Обычно дорога до Киева занимает десять часов, но шахтеры движение перекрывали — и дорога, как ты понимаешь, получалась очень долгой. Они нас боятся, потому что мы сплочённее, у нас выше самоорганизация. А у них этого нет. Их психология — психология сельского обывателя. Ещё Махно всё это осознавал: «Это трохи до себэ, моя хата с краю, уце — моё, а цэ — сосида». Пролетариат — он лучше организован.

Ну и, наконец, мы — русскоязычные, и даже суржику нас ближе к южнорусскому говору. Никакого единого и чистого украинского языка на самом деле нет. Ну, может быть, Винница, Житомир — что-то такое сохранилось там. А в Киеве даже акцент польский. Уже на Полтаве и в Суммах наблюдается сильное влияние русского языка.

— Ты сам на украинском говоришь?

— Ещё в прошлом году я разговаривал на украинском языке. Но за год я его забыл.

— Это не из-за памяти, — отмечаю я, скорее, для себя. — Бан.

— Я свободно могу переходить с русского на украинский, — объясняет Захарченко. — Но когда я хочу с ними поговорить… Слова эти не идут сквозь зубы. Не могу. Пока не могу.

Зхарченко сказал как-то, что войну на Донбассе выиграли люди 35–45 лет.

— Обрати внимание, — сказал он: — в первые месяцы Великой Отечественной войны потери были колоссальными: теряли именно молодых, порывистых. И что сделали? Начался призыв тридцатилетних, которым есть, что терять, которые бездумно на амбразуру не кидались, которые не бегали в полный рост, а ползали. И вот эта возрастная категория: тридцать и более лет — это они сломали хребет немцам. Сломали те, кто воевал в Первую мировую, у кого были дети, у кого был опыт. Они и совершили перелом в войне. Так же и в донбасскую.

…я не уверен, что это так, но Захарченко, быть может, видней.

Размышляя на эти темы, я поинтересовался мнением своего донбасского товарища, пошедшего воевать сразу после Одессы. Он был явным примером противоположного толка, потому что воевать пошёл в 21 год.

— Ты отделением командовал, да?

— Я был замкомвзода в Иловайске.

— И какого возраста был твой взвод?

— Все были за сорокет.

— А тебе едва за двадцать. И они тебя слушались?

— Ага, невероятно. Один только там был «малёванный», и то к нему Дед подошёл. Самый старший во взводе. Дед всё «малёванному» объяснил… Слушался меня даже покойный уже Форос, местный пацан, — он вообще три войны прошёл.

— А где воевал?

— В Сьерра-Леоне первый раз… Я, когда узнал его биографию, у него спрашиваю: «Что ж ты сам отделение не взял?». «Веришь, — говорит, — меня так всё достало, а ты на юношеском заводе, который со временем пройдёт. Думаю, пацан всё правильно говорит, а если пацан какой-нибудь лишак сморозит, то я его поправлю. Юношеский задор лучше опытного глаза».

— Мне Захарченко сказал, что войну на Донбассе отыграло поколение людей, которым в районе сорока.

— Обделалось моё поколение, что тут говорить, — легко признал мой собеседник. — Очень многие уехали. Обидно. Так и я это мог сделать. Нам же сколько вдалбливали, что воюют только дураки. Мы же это впитали…

Захарченко успел впитать другое. Он видит историю с позиций своего поколения.

Хотя в данном случае, уместнее сказать: нашего.

У нас разница в год: я родился в 1975-м. Он был пионером, но не попал в комсомольцы. Я был пионером, но в комсомол меня не приняли — 91-й был последним годом, когда принимали в комсомол, и мне, единственному в классе, — отказали. Я был упрямый ревнитель всего советского; фанатично преданный судьбам и заветам Аркадия Гайдара, молодогвардейцев, красных командиров, влюблённый в песню «По военной дороге, шёл в тоске и тревоге боевой 18-й год…» и всерьёз смотревший фильмы про молодого Ильича.

Моя мизерная человеческая история никого не волнует, но для меня распад Союза начался с того, что я — я! единственный настоящий комсомолец в классе! а может, во всей школе! а, может, на всю Россию, чёрт меня подери, — не стал комсомольцем.

В моей стране всё покатилось через голову, кубарем.

И с тех пор не может остановиться.

Захарченко, меня это забавляет, тоже летний, и родился под тем же созведием — Рака — что и я.

Скепсис по поводу всей этой звёздной мишуры мне понятен; но вместе с тем я часто замечаю за собой, что угадываю главные мотивации и побуждения тех, кто родился в разгар лета.

Мне иногда кажется, что я всё понимаю про Гаврилу Державина — боевого офицера, великого поэта, государственного чиновника, достигшего наивысшей ступени в табели о рангах: он стал тайным советником.

Всё понимаю про Дениса Давыдова — боевого генерала, легендарного партизана, великого поэта, остроумца и провидца.

Понимаю про Владимира Маяковского, революционера и невротика.

Понимаю про солдата, понтореза и охотника Хемингуэя. Про бесстрашного лётчика и гения — Антуана де Сент-Экзюпери.

Это всё мои соседи по звёздам, я порой верю в эти штуки, и совсем этого не стесняюсь.

Я даже Гиви — тоже, как и я, июльского — понимаю лучше, чем Захарченко.

Про Захарченко я понимаю меньше, мало.

Кажется, — лень проверять, посмотрите сами, — Захарченко родился в один день с Майком Тайсоном, или в соседние дни. Но я даже про Майка Тайсона знаю больше.

Я могу перечислить всего несколько вещей про Захарченко, которые понимаю в нём ровно потому, что они есть во мне.

Сейчас перечислю, вот.

Легче сказать правду, чем соврать. Если нет возможности сказать правду — лучше смолчать.

Никого не обманешь, и самое главное — не стоит обманывать себя.

Мужчины могут убивать друг друга; к несчастью, это данность.

Свобода и достоинство твоего рода выше твоей личной свободы.

Преодоление — нормальная форма жизни.

Мало спать, много употреблять алкоголя и никотина — это нормально: если ты щедро, и не себя самого ради, делишься с жизнью своей жизнью — она тебе многое вернёт.

Пожалуй, всё.

Если вспомню что-то ещё — добавлю.

Я, будучи старше его на год, признаю его старшинство: я вынужден в этом сознаться.

Он умеет многое из того, чему я никогда не научусь.

Тем более мне проще говорить это, что я совершенно независим от него, даже если работаю с ним. Но у меня, если совсем чуть-чуть, на тысячу километров, открутить земной шар, идёт отдельная жизнь — в любой момент я могу уйти туда, закрыть за собой дверь и больше ни одного звука отсюда, с Донбасса, не услышу.

Но у меня уже нет сил забыть обо всём, что тут происходит.

Всякий раз обещая себе, что больше сюда уже не поеду, ведь узнано и пройдено уже многое, — я неизбежно, чуть-чуть подвирая самому себе, возвращаюсь.

Здесь происходит самое важное.

— И во́т ты, Александр Владимирович, глава целой страны. Каковы первые ощущения?

— Я в политику не лез до самого августа. И тут как ушат холодной воды вылили на голову. Не ушат, а… озеро Байкал… — Одна сигарета бычкуется, тут же прикуривается вторая.

— Первым назначением, которое я сделал, был министр обороны Кононов. На тот момент это был единственный человек, который мог объединить «Славян» с «Оплотом» — две самые мощные силы, — Захарченко имеет в виду «Славянский батальон», созданный Стрелковым, и свой «Оплот Донбасса». — Стрелков привёз с собой из Славянска 6,5 тысяч бойцов. Я занимался их размещением и разместил их в Донецке за три дня. Кононов был среди них. Общая численность двух подразделений составила более 15 тысяч человек. Потом, Кононов воевал с нами в Шахтёрске, и «оплотовцы» воспринимали его как человека, которого они видели в окопе. А слухи ведь быстро расползаются.

— Большинство бойцов, которые пришли из Славянска, — они и сейчас на позициях?

— Да, воюют. Но это не близкое окружение Стрелкова. Близкое окружение Стрелкова уехало вместе с ним.

— Самая главная твоя государственная задача на тот момент была какая?

— Держать территорию. Мы думали, что здесь будут «вежливые люди». Пример Крыма нас всех на время просто окрылил, но это же и загнало нас в будку, где мы просидели слишком долго. Если бы не было примера Крыма — мы бы не допустили тех ошибок, которые произошли. Когда появилось осознание того, что ситуация другая, — мы начали стремительно её выравнивать.

— Ты говоришь, что политика не интересовала, но когда ты рассказывал, как вы в самом начале брали донецкий горисполком, ты о нём говорил как о здании, которое должно было обеспечить функционирование государства.

— Подожди, давай разберёмся. Я же пришёл не от сохи и меня никто не оторвал от отбойного молотка. Я человек, у которого когда-то был средний бизнес. Да, в масштабах Рината Ахметова — это, наверное, не очень заметно, но я всё-таки имел некоторые возможности: у меня тысячи людей были в управлении. Я прекрасно понимал, что такое жизнеобеспечение города и для чего нужно это здание. Когда я защищал это здание — я делал это не для себя. Не для того, чтобы стать мэром или кем-то ещё, а для того, чтобы люди в городе жили нормально. То есть я не имел представления о том, как работают коммунальные службы: мне это тысячу лет не нужно было. Но я знал, что они должны работать, и поэтому этот центр городского управления сохранил. А то, что пошло дальше, — стечение обстоятельств, и я не в курсе, за что мне такую кару дали.

— Наградили, со всей силы.

— Я пять раз перекувыркнулся с этой награды, пока не упал… — бычкует вторую и тут же прикуривает третью. — Просто я понимал, как работает система, и ключевые точки этой системы сохранял — не для себя, а для дончан…

— Много времени заняло упорядочивание распавшейся, а точнее сказать — никогда и не существовавшей в качестве отдельной единицы государственной системы? Были серьёзные конфликты?

— Конфликтов была масса и серьёзных, и несерьёзных. Дело и до стрельбы доходило, и приходилось показывать зубы. Тут нужно понять, какое было время. Мы спали по два или по полтора часа, а некоторые дни по двое суток никто вообще не спал. Ситуация, которая была на фронтах, требовала ежедневного присутствия. Плюс то, что творилось в городе. Я не был политиком, я и сейчас не политик. Наверное, я наберусь опыта, но в душе я всё равно останусь другим. Я не взращён в кабинетах, и в интригах я — не искушённый человек. Тогда я был свято уверен, что нужно говорить всю правду — все, как ты думаешь. Доносить до людей все свои мысли. Сейчас у меня мнение поменялось. Наверное, не всегда и не всем нужно говорить то, что думаешь. Но тогда — это было так. Я на все политические игры смотрел через розовые очки. Я думал, что те люди, которые меня окружают, на самом деле преследуют те же интересы, что и я, и разделяют те же ценности. К сожалению, жизнь иногда показывает обратное. Но, слава богу, меня в нужное время окружали нужные люди. Может быть, это божье провидение.

Учится приходилось всему. Я непрестанно читал, я изучал банковское дело, сельское хозяйство, металлургию. Угольную промышленность, к счастью, я изучал до этого. Пришлось изучать медиа: у меня до сих пор всё забито книгами по этой тематике. Я каждый час старался что-то прочесть, выяснить или уточнить в интернете. Я очень много учился и до сих пор учусь.

Смотри, чем сейчас занимаюсь: можно ли выращивать картошку в промышленных размерах в теплицах, — Захарченко показывает мне кипу бумаг. — Тепличный комплекс, бизнес-план организации тепличного хозяйства — всё серьёзно…

Хорошо, что был опыт управления разными предприятиями. У меня находился Донецкий мясокомбинат в управлении, Азовская продуктовая компания, элеватор… Многие вещи я знал до этой должности. Но всё равно мне было очень сложно. Да и сейчас непросто.

Была главная задача — собрать команду. Потому что короля делает свита. И потом я понял, что мне не нужно знать всё. Мне нужно знать людей, которые всё это знают.

Но неизбежно из работы выбивала война…

13 августа ВСУ обстреляли детский пляж в городе Зугрэс — погибли пять человек, среди них девочка двух с половиной лет.

В Петровском районе Донецка в тот же день диверсионная группа «Правого сектора» пыталась совершить прорыв, был бой.

На следующий день артиллерия ВСУ обстреляла центр Донецка — горбольницу № 1, торговый центр «Гринплаза», Донецкий национальный технический университет — всё сплошь военные объекты, как видим.

17 августа Донецк остался без централизованного водоснабжения.

18 августа начался первый перелом в войне, который вскоре заставит просить мира киевскую сторону.

В тот день ополченцами был пробит коридор к российской границе в районе города Снежное.

На следующий день начались жуткие бои возле Иловайска.

20 августа в Донецке бомбёжкой разнесло половину Краеведческого музея.

21 августа началось масштабное контрнаступление на юг — в сторону Тельманово.

В тот день в среде ополчения царило необычайное ликование: они вдруг и наконец увидели воочию долгожданную «руку Москвы».

Самая смешная шутка в среде ополчения в тот момент была: «Москва сливает Новороссию». Хохотали до слёз. Слёзы были счастливые.

Четыре месяца и одну неполную неделю — со дня объявления АТО и аваковского «С Богом!» — этой рукой пугали; и здесь, наконец, был явлен один её, стремительный жест.

Несколькими днями спустя Захарченко публично объявит, что из России поступила в помощь ополчению колонна бронетехники, и 1200 добровольцев. Ну, будем считать, что так и было. Так, или примерно так.

23 августа в Краеведческий музей прилетело повторно — чтоб, наверное, никакого краеведения не осталось и в помине, ВСУ отбомбились по «Донбасс Арене», видимо, за что-то мстя Ринату Ахметову, и заодно по Дворцу молодёжи «Юность».

Массированные бомбёжки были явной попыткой ВСУ сорвать зло и хоть как-то выправить ситуацию.

24 августа Захарченко, имея возможность провести по улицам города семьсот имевшихся в наличии пленных, вывел всего лишь 68 человек, вослед которым прогнали захваченную ополченцами бронетехнику.

После этого дорогу вымыли поливальные машины.

По этому поводу в либеральной российской прессе поднялся чудовищный вой: какое зверство, гнать пленных. Бомбёжки Донецка не вызывали и сотой доли того возбуждения.

В тот же день под Донецком был бой в посёлке Еленовка, ВСУ перебросило туда бронетехнику, но фланговые удары ополчения создали в Волновахском районе небольшой котёл.

24 августа было взято Тельманово.

В приморском посёлке Седов была уничтожена база батальона «Азов».

25 августа был взят Новоазовск.

За четверо суток клин врезался до самого Азовского моря.

Киевские силовики на неслыханных скоростях отступали к Мариуполю.

Существует видео совершенно ошарашенного Яценюка, который, держа в треморных руках какие-то листочки, посекундно задыхаясь, говорит: «…мы ещё можем воевать с ополченцами… но когда из России… заходит вот это… очень трудно… что-либо предпринимать…»

26 августа был образован Иловайский котёл.

27 августа ополченцы взяли Старобешево.

1 сентября Иловайский котёл был ликвидирован.

В тот же день руководитель Центра военно-политических решений Дмитрий Тымчук, один из основных киевских пропагандистов, добрую сотню раз пойманный на лжи, вдруг заговорил сомневающимся, взволнованным голосом: «Наши войска оставили ряд населённых пунктов. Мы отступаем. Но я бы не сосредотачивался на факте отступления как проигрыша. Гораздо больше важно в данной ситуации другое. Если наше командование действительно отводит войска только для недопущения попадания их в котлы (а это официальная версия) — это не трагедия, а нужное решение».

Но это была трагедия. Она могла завершиться полным разгромом ВСУ.

Муженко, командующий украинскими силовиками под Иловайском, получил тогда сразу два прозвища: «Витя-война» и «Генерал-катафалк».

К августу вооружённые силы Украины потеряли убитыми, ранеными, пленными и пропавшими без вести порядка 25 % личного состава. Если говорить о технике: то около 300 танков и САУ уничтоженными и брошенными — то есть, тоже 25 % имеющегося парка.

Иными словами всё это можно было назвать «принуждением к миру».

Киевская власть в тот момент желала только одного: чтоб всё это прекратилось.

В итоге, последняя горячая неделя августа привела к тому, что уже 5 сентября, в Минске, трёхсторонняя Контактная группа подписала договор о прекращении огня.

Ополченцы хотели идти вперёд, но их остановили.

…военные действия, впрочем, продолжились уже 6 сентября.

Киев, едва отдышавшись, тут же начал проверку: что там с рукой Москвы.

Скоро стало понятно, что руку прибрали.

Но если рука Москвы вылезла хотя бы по локоть, ещё через неделю она дотянулась бы до Киева. Яценюк это отлично знает. Порошенко об этом знает тоже. Всё они знают, и время от времени просыпаются в обильном поту, помня последние дни августа.

Про журналиста Андрея Бабицкого я помнил давно — слышал о нём, ещё когда был в Чечне, во второй половине девяностых, сначала бойцом, а потом командиром отделения ОМОН.

Бабицкого там воспринимали как однозначного врага. Описывая освободительную борьбу брутальных горских бородатых мужчин, он мотался по всей Чечне, меняя машину за машиной: за свои чеченские командировки Бабицкий потерял шесть авто — в основном, транспорт ломался от сверхизноса, но одну-две из них реально подстрелили российские федералы; в сущности, если б Бабицкий попался на глаза моему отряду — при иных обстоятельствах и мы могли остановить его работу навек; откуда мне было знать тогда, что я встречу Бабицкого почти двадцать лет спустя и с удовольствием пожму ему руку.

Случай Бабицкого — аномалия. Он — единственный журналист мощнейшей и вреднейшей структуры «Радио “Свобода”», которого уволили с работы вскоре после того, как он высказал свою позицию по присоединению Крыма и по «сепаратистскому движению» на Донбассе.

Вместо того, чтоб раскаяться, исправиться и произнести какую-то сакраментальную фразу вроде «Я был ослеплён и наивен…» — Бабицкий в какой-то момент перебрался в Донецк и остался там жить.

Мы с ним несколько раз созванивались, и наконец однажды встретились в легендарном донецком кафе «Легенда» — любимом месте обитания легендарных военкоров: именно здесь я, к примеру, познакомился с поэтом и крутым журналистом Сёмой Пеговым; да и не только с ним.

Бабицкий оказался невысоким дядькой в очках, умеренно приветливым, очень внимательным; ведущим себя с большим достоинством и невозмутимым. Некоторое время я разглядывал его, пытаясь понять, что за крови в нём замешены; потом спросил прямо, он сказал, что по матери он таджик, а по отцу еврей. Что ж, редкая замесь.

— Достаточно близко общаясь вторую половину «нулевых» с российскими либералами, я предполагал, что рациональное осмысление тех или иных ситуаций в итоге нас может привести к одним и тем же выводам, — издалека начал я. — Кардинально разойдясь в 1991 году, мы, надеялся я, когда-нибудь сможем сойтись хоть в каких-то вопросах. Но после киевского майдана, у нас, напротив, случился полный разлад.

Почти со всеми поголовно! В итоге, я начал исследовать личный путь каждого, кто в этой истории сделал неожиданно иной выбор. Их не так много, кроме тебя. По пальцам одной руки можно пересчитать.

Пока я говорил, Бабицкий заказал себе одну рюмку водки, и больше ничего.

— Я бы не сказал, что был выбор, — начал он, не раздумывая, отвечать, едва я замолчал. — Вот у меня есть приятель, который с очень популярным в среде либеральной общественности аргументом ко мне регулярно обращается: вот, дескать, представь коммунальную квартиру, и вот там взяли и отобрали комнату. А я ему говорю, что эта аналогия не работает. Потому что речь вообще не идет о собственности.

— Это он про Крым так говорил?

— Да. Эта аналогия работала бы, если бы мы оперировали аналогиями пространства, территорий. Но речь идёт о людях. И так как люди были несчастливы, поскольку судьба их соединила с Украиной вероломным образом, у политиков нашлась воля и решимость поправить эту историческую несправедливость. А что там с территориями — это глубоко плевать. Я исхожу из того, что и единство страны или право нации на самоопределение — это всё работает до тех пор, пока не вступает в конфликт с интересами человека.

Я вообще считаю, что право — это частный случай нравственности. Исторические формы меняются, появляются какие-то новые конфликты, новые отношения. И тогда высокие нормы нравственности, императивы переходят на язык конкретных человеческих отношений. Право должно соответствующим образом меняться.

Поэтому когда наши оппоненты и партнёры говорят, что нужно исходить из норм международного права — я могу соглашаться: надо, но ровно до тех пор, пока не приходит очередь исходить из интересов людей. Я думаю, именно здесь кроется наше с ними отличие. Кроме этого, они же объявляли себя гуманистами более гуманными, чем кто бы то ни было. Они могли в любой момент про слезинку ребёнка рассказать увлекательную историю. Но, похоже, они очень легко меняют стандарты.

— А ты раньше это замечал — до Крыма, до войны на Донбассе?

— Да, конечно. Поэтому я всегда держался в стороне. На радио я последние четыре года занимался Грузией, и меня это абсолютно устраивало, потому что я разносил в пух и прах Саакашвили — самого омерзительного политика на всём постсоветском пространстве, который для меня воплощает вообще всякую антидемократическую — ну, под вывесками, связанными с либеральными ценностями, — политическую деятельность. В этом смысле он создал самое настоящее полицейское государство. Он нагнал на своё население такого ужаса, которого не нагонял никто на советских людей или постсоветских людей со времён Сталина. В этом смысле по эффективности ему равных нет. Он такой постсоветский Пиночет. И я занимался тем, что громил Саакашвили, и его сторонники из Грузии заваливали жалобами на моё подразделение американское посольство.

— А в чём причина того, что у него, как нам рассказывают, что-то даже получилось, но при этом население Грузии его отринуло? Они такие свободолюбивые там? Почему грузины его видеть не хотят, а Порошенко и часть украинского истеблишмента принимают с распростёртыми объятиями? Всему этому есть какое-нибудь объяснение?

— Есть. Дело не в том, что грузины свободолюбивый народ. Я думаю, что свободолюбие — это такая форма общественного бытия, которая очень органично сформировалась в постсоветскую эпоху. Я не беру Среднюю Азию — там какие-то свои традиции, но вот, скажем, более или менее европейская часть — навести совсем уж тоталитарный полицейский порядок нигде здесь уже не получится. Ведь в Грузии всё это выходило за всякие пределы: людей тысячами бросали в тюрьмы, калечили им жизнь, ежедневные пытки имели место, перераспределение собственности. Он действительно уничтожил коррупцию на низовом уровне, но элитная коррупция таким пышным цветом цвела!

Думаю, просто люди устали. И понимали, что за пределами Грузии всё иначе. Может быть, кто-то не понимал, но чувствовал.

— А проигрыш в Южной Осетии повлиял на падение его статуса?

— Не думаю, что это напрямую связано.

— Но жители Грузии поддержали его авантюру.

— Люди поддержали, но это тоже был общественный обман. Несколько месяцев Саакашвили и его окружение заявляли: мы возьмём Осетию за несколько дней. Россия со ржавыми танками не посмеет даже вздрогнуть. Уже когда Саакашвили ввёл войска в Осетию, он по телевизору заявил о том, что сейчас договорится с Медведевым, чтобы никаких действий стой стороны не предпринималось.

— Он так сказал?!

— Да, причём он в это верил. Он был настолько неадекватен, хотя Путин его лично предупреждал — не тронь, получишь в ответ обязательно.

Саакашвили человек редкостной неадекватности, хотя некоторые вещи он действительно сделал. Но вообще постсоветское население, повторяю, не может жить в состоянии тотальной несвободы. Население научили определённым свободам: может, оно ещё не умеет с этими свободами обращаться, но оно не готово расстаться со свободой абсолютно.

— Готово, судя по Украине.

— Ну, нет. И в Грузии был вот этот вот нацистский угар. Она его просто постепенно изживала. Я думаю, что и с Украиной это произойдёт.

— В чем сходство моделей грузинский и украинской?

— Национализм.

Это очень любопытная история, связанная с «Радио "Свобода"»: как было устроено вещание, причём с самого начала. Для русской службы предлагаются ценности демократического мира — свобода собраний, самовыражения, вероисповедания и всего на свете. Для национальных служб — национальная идея.

То есть, такой показательный подход был в пределах одной маленькой организации.

— Что, и фашизм можно?

— Да, фашизм можно, если он работает, как они рассуждают, «за нас, против нашего противника». Западная политика была устроена таким образом, что национализм за пределами России воспринимался как союзник. И его начинали поддерживать. Так было и с Молдавией, и с Грузией, и с Украиной.

— А эта ситуация может быть переломлена, или это навсегда?

— В Грузии она отчасти преодолена. Очень отчасти.

— Я имею в виду: в восприятии Европы, в европейском подходе. Они так и будут себя вести по отношению к России и ко всем постсоветским режимам?

— Думаю, это переломить невозможно. К сожалению, здесь дело в постколониальном снобизме. Европейцы смотрят на те народы, которые не создали то, что создали они, — как на население, которое может кормиться, так сказать, тухлой рыбой.

— И поэтому можно поддерживать национализм?

— Его можно использовать и можно позволить этим народам жить как бы в дореформенную эпоху.

— А для чего использовать? Для того, чтобы России было плохо? — я осмысленно упрощал разговор, чтоб получить простые и прозрачные ответы.

— Да, конечно.

— А зачем французу или, там, чеху, чтоб России было плохо? — не отставал я.

— Ты знаешь, это глобальный взгляд на Россию, как на противника. Она непредсказуема, она дышит какими-то своими, непонятными Европе идеями, она ведёт себя…

— Она двадцать пять лет вела себя никак, и за это время у Европы привычки не изменились.

— Это инерция советской эпохи: они не доверяли России, хотя Россия всячески рассыпалась в поклонах. Но через двадцать с лишним лет выяснилось, что не доверяли они совершенно правильно.

Здесь я в голос рассмеялся, и тоже заказал себе рюмку водки. Бабицкий улыбался; впрочем, сдержанно и спокойно.

— Возможна ли, — спросил я, — обратная инерция в связи с факторами, все из которых мы не станем перечислять, потому что их много: эпоха евроцентризма заканчивается, европейцы не самым лучшим образом чувствуют себя в ЕС, социальная обстановка в Болгарии, Греции, Румынии тяжёлая, и так далее? Обратный тренд в Европе допустим ли?

— Думаю, что в среднесрочной перспективе — нет. Политические парадигмы задаются на десятилетия. От них очень сложно избавляться, потому что вокруг них нарастает большое количество институций — это огромный бюрократический аппарат, в который заложены достаточно жёсткие парадигмы. На уровне общественности — да. Там как бы симпатии к России — колеблющиеся, не оформленные — наблюдаются…

Но в целом у Европы нет желания сводить воедино аналогичные проблемы: те, с которыми сталкивается Россия, и те, с которыми сталкиваются они.

— С их точки зрения, это разные проблемы: у нас — потому что мы сами виноваты, а у них — потому что они ни при чём, — предположил я.

— Да, совершенно верно. У нас проблемы на Кавказе — это потому, что мы притесняем Кавказ, и он в искажённых формах свободолюбия себя реализует таким образом. Но если то же самое у них — то это абсолютное зло, непонятно откуда взявшееся. Никто его не воспитывал, не подкармливал, оно просто вырвалось из ада и разгуливает по планете.

— Ты с какой поры всё это понял и начал об этом говорить?

— У меня на самом деле с Европой было связано колоссальное количество иллюзий. Я предполагал, что есть непонимание. И оно есть. С Европой и с Америкой есть колоссальное непонимание. Но я надеялся, что если дойдёт до дела, если целые страны упрутся мордой в какие-то проблемы, то начнут меняться и оценки, и отношения. Но нет, ничего подобного не происходит.

Для меня конфликт в Украине был показательным. Всё-таки Грузия — это очень маленькое пространство. Там произошла одна чудесная вещь: с одной стороны, это был маяк демократии — Саакашвили и компания, — а с другой стороны, там работало колоссальное количество наблюдателей, осуществлявших очень жёсткий контроль на выборах. Они не дали Саакашвили сфальсифицировать итоги парламентских выборов, где одержала победу «Грузинская мечта».

В 2012 году он проиграл выборы Иванишвили. Причём люди Саакашвили творили там бог знает что: избивали людей, весь административный ресурс использовали самым безобразным образом, всех бюджетников обязывали, давили через родственников — в итоге собрали двадцать с чем-то процентов.

— И тогда ты начал корректировать свою позицию?

— Да нет, для меня это было всегда абсолютно выверенной позицией, сформированной очень давно: люди имеют право жить достойно. Не обязательно богато, но достойно. Жизнь крымчан в Украине была недостойной. Достойно — это когда ты себя ощущаешь человеком не раздавленным, не униженным, имеющим право высказать всё, что хочешь.

— Когда ты написал первую колонку на эту тему на «Радио "Свобода"»?

— Это было в апреле 2014 года. Путин обратился с посланием к Федеральному собранию, и там были упомянуты «национал-предатели» и «пятая колонна». В самой колонке про Крым было два слова — о том, что я поддерживаю решение Путина по Крыму, следовательно, я в числе граждан, которые не могут быть причислены ни к национал-предателям, ни к пятой колонне. Но президент должен гарантировать, тем более в такое конфликтное время, когда какая-то небольшая часть граждан выступает против возвращения Крыма, президент должен этим людям обеспечить безопасность, а он, вместо этого, открывает на них сезон охоты. То есть смысл колонки был такой, но обратили внимание, естественно, на первые фразы — и всё.

— Ты понимал, когда писал, что всё это плохо закончится?

— Понимал. Конфликт уже начинался. Мне уже было очень неуютно на радио. Радио превращалось из журналистской организации в пропагандистскую.

— А, условно говоря, было такое, что ты жене сообщил об этом решении, или самому себе сказал: напишу! Ну — сколько можно уже?

— Да нет, написал и написал. И ждал спокойно последствий.

Не было какого-то решения, не посыпал голову пеплом, не рвал на себе покровы. Никакого Рубикона я не перешёл.

У меня было очень нервное состояние, потому что среда, в которой я работаю, становилась не потенциально, а уже откровенно враждебной. Я понимал, что мои взгляды не просто отдельные, а — противоречащие. И меня убрали с должности главного редактора радио «Эхо Кавказа» — одного из подразделений «Радио "Свобода"». Перевели меня корреспондентом в самую заштатную, самую убогую службу — Молдавскую.

— Сейчас мы обидим Молдавию.

— Нет, Молдавия — прекрасная страна, но сама служба оставляла желать лучшего. После этого я съездил в Приднестровье. Месячишко там провел, подготовил пару материалов. Но уже я как-то совсем себя не сдерживал. Попросился сюда. Молдаванам вообще было всё равно, поэтому я приехал сюда — в мае.

А второй приезд сюда уже привёл к увольнению — это был сентябрь 2014 года.

В Новосветловке я наткнулся на ситуацию, когда вскрывали могилу и доставали четырёх человек, расстрелянных батальоном «Айдар», который там квартировался до того, как его выбило луганское ополчение. Я снял сюжет, смонтировал, написал одну строчку, что это эксгумация тел людей, расстрелянных, как утверждают местные жители, «Айдаром».

Ну и всё, украинская служба на «Радио "Свобода"» просто озверела. Про сегодняшнюю ситуацию не знаю, потому что год уже там не работаю — а тогда это было такое гестапо на «Радио "Свобода"». Абсолютно спятившие националисты устроили дикую выволочку.

— Там большое украинское отделение на радио?

— Вместе с корреспондентами — пару сотен, а то и три сотни человек.

И аккурат к моему дню рождения меня уволили. Я не стал возражать, и вообще сейчас уже понимаю, что это было очень правильное решение: идти на разрыв. Мне уже просто заходить в это здание было крайне неприятно.

— И ты окончательно поехал на Донбасс.

— Да, в конце октября — заехал и всё. Живу здесь.

— Расскажи, как в некотором смысле местный житель, про донбасскую внутреннюю политику. Что они тут строят? Что у них тут получается, что не получается?

— Я вижу всё это взглядом обывателя. Какие-то вещи меня абсолютно устраивают. Например, когда стали появляться милицейские патрули на улицах, я понял, что один из главных признаков государства здесь появился. Самое главное — безопасность населения. Уже потом на этом можно строить всё остальное. Реформа армии, лишение отдельных воинских подразделений излишней самостоятельности — все эти вещи были абсолютно правильными.

— А у тебя что, бывало такое, чтобы тебя на улице задерживали пьяные ополченцы?

— У меня нет. Но у моих знакомых ещё прошлым летом бывали проблемы.

Теперь обвешанные оружием, не всегда адекватные, иногда нетрезвые люди исчезли с улиц. Это было самое главное и с этого они начали: с формирования условий безопасности.

Второе, что мне, так сказать, кажется очень симпатичным — отсутствие политического давления. Здесь нет оппозиции — это понятно. Нет сложной политической жизни, нет политических партий…

— Здесь нет и пророссийских политических партий, ты заметил?

— Весь Донбасс — это одна большая пророссийская политическая партия. Поэтому отдельно свою пророссийскость нет смысла маркировать.

— Смысла нет, но все российские партии сюда рвутся.

— Все сюда хотят, но не получится. Потому что все будут друг у друга драть знамя первенства.

…в общем, продолжаю, здесь нет политического давления. Мы же всех знаем, мы сами сталкиваемся с людьми, которые говорят о том, что в ДНР не власть, а чёрт знает что — бандиты, что здесь должна быть Украина, что она должна вернуться. Но этих людей не выдёргивают, по шее им не дают. Насколько я знаю, они спокойно выражают своё мнение. Но, правда, если громче, чем нужно, то могут нарваться на неприятности, и это объяснимо.

Что касается структур управления: я думаю, что они, конечно не в полной мере функциональны. Я читаю и слышу о каких-то не всегда верных решениях. Но я скажу иначе: для меня не так важно, насколько быстро и хорошо себя сформирует система управления здесь. Я немного другими порядками смыслов измеряю эту ситуацию. Для меня важно, что состоялось возвращение в Россию.

Хотя я совершенно точно знаю, что какие-то российские болячки будут и здесь. Притом, что здесь нет иммунитета к российским тяжёлым заболеваниям, связанным с гораздо более жёстким капитализмом, там развивавшимся.

— Каким, например, заболеваниям?

— Я имею в виду бюрократию. Не коррупцию — в этом Украина даст России сто очков вперёд. А именно непроходимость вот этой чиновничьей системы, её абсолютную необращённость к человеку. Это всё будет в обязательном порядке. Здесь всё-таки немножко другая традиция политической культуры. Украина была двухсоставной. Это не было демократией в полной мере, но, поскольку две части Украины тянули одеяло на себя, то было подобие диалога; Россия в этом смысле куда более гомогенна политически. А здесь имелась традиция относительной политической свободы, которая будет свёрнута под политическим влиянием России. Но и в этом я не вижу ничего страшного, потому что даже при наличии этой политической свободы Украина пришла к нацизму.

У них была ситуация и возможность диалога, они должны были научиться договариваться за двадцать с лишним лет. Но ничего подобного! Пришли, повторяю, к полному нацизму.

Ситуация в России в этом смысле лучше. Болячки придут, но они станут на место куда более тяжёлых болезней. Поэтому — главное произошло, а всё остальное выстроится. Здесь я вижу процессы, которые шли в Абхазии и в Осетии.

Если говорить о социальном и политическом устройстве — то платится та цена, которую можно заплатить за исторический выбор своей идентичности, за память о том, что ты русский, за принадлежность к величайшей культуре.

— Наши замайданные ораторы закричат: ничего у вас не отнимали, могли бы продвигать потихоньку свою российскую культуру.

— Всё это от лукавого, потому что вытеснение языка в сферу бытового общения лишает язык значения культурного кода. На самом деле, язык — то, чем человек является. В языке — шкала ценностей, фантастические смыслы, которые формируются в течение столетий. Это вот такой расширитель каждого человека и, собственно говоря, та система, в которой происходит формирование и возрастание личности, формирование человека. Поэтому, когда язык обрубается, и ему оставляют просто функцию общения — это удар по идентичности.

— …но тут явился засланный Россией террорист Стрелков. Захарченко захватил горсовет и откуда-то привёз караван с оружием. Или восемнадцать караванов. И Россия стала страшным агрессором. (Это я слегка пародирую наших оппонентов.)

— Мне кажется, если Россия таким образом собиралась помогать Донбассу — Стрелковым и 50-ю его сподвижимками — это вообще какая-то постыдная помощь. О чём мы говорим? Это инспирация войны такими силами? Попробуйте Яроша запустить с 48 людьми в любой русский город? Где-то я прочёл на фейсбуке такую идею. И что? Моментально от него останется мокрое место. То есть — здесь свои пришли к своим. Они были единым целым. Бунт не зависел ни от Стрелкова, ни от кого. Люди просто поднялись против майданного нацизма.

Если бы Россия помогала в самом начале, то она помогала бы, как помогла потом, во время Иловайска. А изначально России здесь не было.

Ну, да, насколько я знаю, стрелковое оружие перебрасывали из России, вернее — люди с Донбасса сами его таскали.

Тут проблема-то ещё в том заключалась, что здесь не было структур, потому что Россия сделала ставку на «Партию регионов». И когда та слилась, оказалось, что Россия не может опираться на народный протест, он не структурирован. Всё-таки нужна какая-то система управления, какая-то вертикаль. А тут просто люди на улице. Поэтому очень сложно войти в это движение и реально как-то чем-то управлять. Невозможно управлять стихией. Только когда здесь стало появляться ополчение — вот тогда уже появилась возможность с кем-то вступать в контакт. А поначалу — ни черта не было, никакой России.

— Ты читаешь украинские блоги? Как-то на них реагируешь?

— Я украинские блоги не очень читаю. И украинские блогеры мне не пишут. Они меня не очень любят как собеседника. Я это понял. Хоть и не баню, но мягкостью характера тоже не отличаюсь.

У меня очень много либералов в ленте, я никого не выбрасывал, их читаю. Там правозащитники, в основном. Среди них есть абсолютно упоротые, есть помягче.

— А есть люди, которые восприняли твои аргументы?

— Нет.

— Я вот знаю Оксану Челышеву — правозащитницу, которая приезжала сюда, на Донбасс.

— Оксана изначально была близка к вашим национал-большевикам, которые теперь здесь воюют.

— Нет, мы просто общались, близка она нам не была. И Станислав Дмитриевский, правозащитник — кстати, основатель Общества российско-чеченской дружбы, — общался с нами. Но в итоге что: Оксана приезжает и понимает всю сложность ситуации. В том числе видит, слышит бомбёжки — когда стреляют с той стороны. И Оксана честно пишет: «ВСУ бомбят и убивают». А её ближайший соратник Дмитриевский пишет: нет, это на Донбассе — фашисты, а украинская армия — это как Советская армия в 1941 году, и она доблестно сражается с донбасскими и российскими фашистами. Ты понимаешь механику этого всего, что у человека в голове? Объясни мне, пожалуйста.

— Смотри, какая интересная вещь произошла. Раньше говорить о революции была ваша прерогатива — национал-большевиков. А наша либеральная сторона, наоборот, дула на воду, говорила — ни в коем случае! Никакой революции! Опять таки, слезинка ребёнка дороже всего, говорила наша сторона.

Сейчас всё перевернулось. Сейчас принципы гуманизма восприняты стороной, которая считалась как бы антигуманной, а либералы вдруг заговорили о революции, всё забыв: и Пушкина, и Достоевского, и Бердяева… колоссальный культурный багаж отринув за одну секунду. И даже Ходорковский уже говорит о революции.

— Как так получилось?

— Они вышли на войну. И выяснилось, что цель оправдывает средства.

— Я всё равно этого не пойму.

— Могу объяснить на своём примере. Меня всегда спасает то, что я всегда себя чувствую на стороне людей. На стороне их достоинства.

— Дмитриевский тоже скажет, что он на стороне людей. Или Ходорковский, кто угодно. Все они так скажут.

— Не на стороне людей, а на стороне их будущего. Они вкладывают в это своё представление о том, как должна состояться жизнь того или иного человека. А я считаю, что если не нацизм, то всё нормально. Если человек живёт так, что он не наносит вреда другому, то он имеет право жить с любыми взглядами, кроме человеконенавистнических. А связано это с Европой или ещё с чем-нибудь — не важно. Я вообще очень сильно «полевел» в последнее время. Мне, например, кажется, что человеку настолько тяжело живётся в принципе, что любая помощь, любое доброжелательное отношение к нему — это не просто норма, это идеал. Только он сам может проголосовать за своё будущее, которое ему нравится.

Но есть какой-то малый народ — я употребляю это словосочетание не в том смысле, в котором этот термин использует Ростислав Шафаревич, — есть малый народ, который узурпировал право на истинное знание о будущем России. И всё! — если этому знанию сама Россия не очень соответствует, то из неё вычитаются какие-то свойства и объявляются недолженствующими.

— На этом месте, быть может, надо вернуться к началу. Потому что если сегодня ты пришёл к таким взглядам, где-то у них должен быть исток. Верно?

— Я формировался в православной патриотической среде. Мой бывший тесть Виктор Аксючиц — довольно известный религиозный философ. В своё время он был депутатом и совсем недолго советником Бориса Немцова, когда тот был главой правительства.

Я помню свои восемнадцать-двадцать лет — помню эту наполненность любовью к России. Причём это не была любовь неофита. Я формировался ещё до этого в лоне русской литературы.

Но когда я начал работать на радио — это был тоже мой осознанный выбор. И понемногу из патриота с очень демократическими взглядами я становился либералом, который ценил более свободу, нежели справедливость. Вернее, всё это как-то жило во мне параллельно. Патриотическая идея не ушла совсем, а просто была отодвинута на какое-то время, хотя всё равно давала о себе знать. Например, я очень негативно оценивал экономические реформы, которые происходили при Ельцине, команду Гайдара, ограбление страны и нищету колоссального количества людей, которые еле пережили эти времена, а многие и не пережили. Ельцина я не воспринимал абсолютно. В 1993 году, когда был расстрелян парламент, я ушёл с «Радио "Свобода"». Не работал там полтора года. Савик Шустер, который тогда был шефом московского бюро, уговорил меня, в связи с началом второй чеченской войны, вернуться.

— То, что ты делал в Чечне, и то, что ты делаешь здесь: имеет ли это общие черты какие-то? Изменились ли твои оценки первой чеченской и второй чеченской кампании?

— Что касается Чечни, мои оценки не изменились в связи с первой войной и, отчасти, со второй войной тоже. Потому что тогда российской стороне можно было вести себя иначе и не положить такое количество гражданского населения. Всё-таки там десятки тысяч человек погибли. Конечно, не двести тысяч, как утверждают «ичкерийцы». «Мемориал» даёт от сорока до шестидесяти — статистики нормальной до сих пор нет. Помнятся и чудовищные фильтрационные пункты, и колоссальное количество гражданского населения, которое прошло через эту мясорубку, через все эти издевательства. Это всё, на мой взгляд, абсолютно недопустимо.

Во вторую войну вели себя ещё более жёстко, хотя погибших было значительно меньше, потому что люди уже научились многому. В первую войну колоссальное количество жертв объяснялось тем, что люди просто не умели прятаться, не умели себя вести, оберегать себя от обстрелов. К тому же, во вторую войну практически вся Чечня находилась на выезде.

Но я хочу заметить сейчас, что по части издевательств украинцы наших обогнали. Наши проигрывают в этом конкурсе. Возможно, по части пыток и издевательств украинцы имеют куда более серьёзные традиции? Я узнаю здесь о том, что происходило с захваченными в плену, — в Чечне о подобных издевательствах никто слыхом не слыхивал…

Из дня сегодняшнего по итогам чеченской войны могу сказать: конечно, с этим нужно было что-то делать, потому что весь Кавказ трещал по швам. Если бы на самом деле вот это ваххабитское подполье сумело выйти из национальных квартир — потому что оно всё же оставалось обособленным, каждое подполье в пределах собственной республики, — то последствия могли бы быть гораздо более серьёзными. Это был наш опыт борьбы с ИГИЛ. Это была вещь необходимая, и задача была решена. И вот это можно полностью поставить в заслугу руководства России. Ваххабитское сопротивление оказалось вытеснено за пределы России, что очень важно. И сейчас его, между прочим, уничтожают на территории Сирии, что тоже представляется необычайно разумным.

Но главное сегодня происходит здесь. Я вообще считаю, что Донбасс — в авангарде русского мира.

…в хорошем настроении я выпил свою рюмку, и Бабицкий вызвался меня довезти к месту моего обитания.

Выяснилось, что он здесь взял внаём «копейку», которая к тому же не заводилась, поэтому Бабицкий всегда парковал её на пригорке — благо, Донецк город неровный, на холмах построенный.

Мы уселись в машину, Бабицкий включил зажигание, снял машину с ручника, поставил на нейтралку, мы покатились, потом врубил первую — и мы завелись.

Был уютный осенний вечер, почти ночь, и в который раз я думал о том, что Корней Чуковский был прав: в России надо жить долго. Умные люди в России меняются так, что их, усни ты лет на двадцать, можно и не узнать.

…и про кума Захарченко тоже был прав. Жалко кума.

Вернувшись в своё пристанище, я вдруг вспомнил эту аналогию бывшего товарища Бабицкого — про Крым и комнату из коммунальной квартиры, которую Россия прибрала.

Это ведь по-своему трогательная аналогия, которая неизбежно характеризует, насколько материалистично, даже несколько меркантильно сознание людей.

Но даже если принять эту аналогию во внимание, всё равно ведь смешно.

В доме, где случилась такая беда с крымской коммунальной комнатой, случалось всякое.

Там, к примеру, жило одно семейство, которое буквально в ежедневном режиме приходило в другие комнаты, разносило там в хлам всю мебель, сбивало люстру, убивало отца семейства, и потом объявляло семье: ваш отец был мерзавец, он готовил большую войну против соседей, но теперь вы спасены. На правах спасателей теперь мы будем пользоваться вашим водопроводом, газопроводом, да и вообще всем, что у вас тут течёт из кранов.

Однажды несколько сильных семейств, собравшись вместе, пришли в отдельную квартиру, и объявили: ребята, теперь вы будете жить отдельно, нет у вас никакой семьи. Давайте вы лучше будете резать друг друга. И разделило эту квартиру на семь частей, или даже больше.

Иногда самое сильное семейство приходило в гости к другим семействам и подбивало их на очередной подвиг: а давайте, говорило оно, разнесём в хлам пару комнат на третьем этаже, и одну на втором — вы же видите, как они там себя ведут?

И они, хоть и нехотя, но шли. И разносили в хлам целый этаж, комнату за комнатой.

Оттуда в ужасе бежали, потерявшие кров, жильцы, и эти же семейства, что устроили погром на целом этаже, изнемогая от собственного милосердия, принимали и кормили незваных гостей.

Но те отчего-то не отвечали им благодарностью, и порой даже пытались изнасиловать жену отца семейства, или учили детей в этом семействе своим молитвам.

Ещё в большом доме жило семейство, которое однажды въехало в комнату на тех основаниях, что там жили их предки несколько тысяч лет назад.

Всё, вроде бы, было оформлено вполне законно, но в отместку в эту комнату стали прибегать подростки из соседней комнаты и бросать бомбу то прямо на обеденный стол, то в вазу с цветами, то в ванную, где кто-то мирно пытался мыться.

В этом безумном мире — где всё грохотало и дымилось, где одна семья бросалась с диким криком на другую семью, пожелавшую отделиться, — причём не просто бросалась, а поджигала дверь, порог, полы, детские игрушки соседу — и упоённо наблюдала за результатом, — в этом самом мире оставались люди, которые старательно видели только какую-то одну часть реальности, очень маленькую, совсем крохотную: словно они всю жизнь наблюдали за миром из-за плинтуса, или в дверной глазок, или из-под сахарницы.

…аналогия с коммунальной квартирой оказалась, при всей своей глупости, крайне увлекательной темой для размышления. Перебирая комнату за комнатой, куда проще заснуть.

Если, конечно, поблизости не стреляют.

К сожалению, люди, придумывающие аналогии, крайне редко живут в мире, где падают бомбы.

Обычно они ужасно страдают из-за Крыма, словно там случилось самое страшное побоище на их веку. Но, между прочим, крымская история знаменательна тем, что это самый малокровный раздел, случившийся за целые десятилетия.

Но кого ж это волнует.

Первые минские соглашения поспособствовали тому, что начался более-менее постоянный и легитимный процесс обмена пленных. Выглядело это поначалу очень своеобразно: украинские пленные все, как на подбор, были молоды, насуплены и явно представляли собой либо представителей вооружённых сил, либо бойцов добровольческих батальонов — в возрасте до тридцати лет; что до ополченцев — то подавляющее большинство из них были мужиками в районе «полтинника»: шахтёры, работяги, интеллигенция, журналисты — возвращавшиеся из плена, словно бы с трудной, но наконец закончившейся переделки вроде лесного пожара или подземного обвала.

На первом этапе войны наблюдалось огромное количество перебежчиков с украинской стороны. Глава комитета по военнопленным ДНР Дарья Морозова (и не только она) говорила, что к началу осени 2014 года каждый третий пленный не желал возвращаться обратно. «Каждый третий» — это не фигура речи, а статистика.

Многие из них, хотя далеко не все, переходили в ополчение, но здесь точное количество ополченцев из рядов ВСУ или добровольческих батальонов неизвестно. Историй подобных предостаточно, некоторых перешедших на эту сторону я видел лично; хотя разговоров «по душам» не устраивал.

Ввиду всего этого, властям Донбасса иной раз не хватало пленных для обмена. Выходили из положения остроумным способом.

— Пацаны на позициях, — рассказывает Захарченко, — поставили матюгальники: «Ребята, сдавайтесь! Утром плен, вечером — уже дома!». Однажды сразу 63 человека прибежало сдаваться. Спрашивают: «Правда, мы вечером домой поедем?». Да, отвечаем. Они сдались, мы их поменяли. А потом Украина обижалась на нас, что мы неправильно меняем. Зачем, дескать, вы наших заманиваете в плен, чтобы отправить их домой.

— А что, их обратно после обмена не забривают?

— Там получается, — пояснил Захарченко, — что если ты побывал в плену, то как минимум полгода должен находиться на реабилитации. Дошло до того, что в Минске Германия и Франция подняли вопрос, что мы неправильно воюем. Мы их в плен заманиваем: они прибегают и сдаются. Это, мол, нечестно.

Историй о пленных — как их содержали и что им довелось испытать, — я слышал десятки, а то и сотни. Самый простейший вывод, который многие стараются поскорее сделать, чтоб не вдаваться в лишние и болезненные подробности: везде есть люди и нелюди.

Ну да, везде.

Однако в первые месяцы войны историй о зверствах, свершаемых в украинском плену, было слишком много. Если хотя бы малую часть их здесь перечислить — нас обвинят в жестокой лжи.

Мне не приходилось встречать украинцев, вернувшихся из плена, — может быть, им тоже есть что рассказать.

Но я встречал ополченцев, которые угодили в плен в самый разгар первого лета войны.

Быть может, стоит назвать поведение украинской стороны «одесским синдромом». В Одессе, напомню, когда горели люди в Доме профсоюзов, в толпе, возбуждённой и радостной, раздавались крики: «Так и надо! А то здесь будет как в Донецке!»

Судя по всему, поздней весной и летом часть украинских спецслужб и силовиков (да и огромная часть общества, что скрывать) находилась в состоянии ярости, казавшейся им праведной. Многие искренне были уверены, что «сепаров» надо элементарно запугать, задавить. И чем страшнее их пугать, тем лучше.

Истории, которые я слышал из первых уст, от людей, только что вернувшихся из плена — в начале осени, мне до сих пор не хочется обнародовать; потому что ничего человеческого в этих историях нет, а жить, рано или поздно, всё равно придётся вместе — и тем, кто пытал, и тем, кто выжил.

Достаточно привести один обескураживающий факт: когда в сентябре ДНР и ЛНР предоставила киевской стороне списки пленных, спустя некоторое время по поводу двухсот человек из этого списка прозвучал ответ, что их «больше нет в наличии». Якобы сбежали; или раскаялись в содеянном до такой степени, что растворились в пространстве.

На самом деле, большинство из этих двухсот — были замучены, убиты и зарыты без суда и следствия.

Потом ситуация начала понемногу меняться. То ли запал исчез, то ли какое-то количество информации о беспределе в украинских тюрьмах стало уходить «в люди» — а за процессом наблюдают европейцы, а Киев собирается войти в семью цивилизованных государств — а тут такая жуть творится; в общем, обороты сбавили.

Хотя к некоторым подразделениям — и едва ли не в первую очередь к «Оплоту Донбасса» Захарченко — счёт всё равно оставался особый.

— У нас в «Оплоте» негласный обычай, — рассказывал Захарченко: — мы меняем только тех наших пленных, которых они взяли с боем. Да, есть раненые и контуженные: мы всё это учитываем специально, и при обмене учитываем. Но если ты сам сдаёшься… Таких у нас не должно быть. И каждый об этом знает. Только с ранением или с контузией! Остальные не меняются. И второй момент — «оплотовцы» очень редко в плен попадают. Если брать статистику всех попавших в плен, то у нас — менее двадцати человек.

— А сколько всего поменяли ополченцев за два года войны?

— Почти тысячу. Но «Оплота» — меньше двадцати. И мы своих пленных в основном сами и забираем. Там человек шесть сидит по-прежнему наших, но они расцениваются той стороной как особо злостные, и они их вряд ли отпустят.

— А украинцев много в плену?

— Хотелось бы, чтобы было больше, но достаточно для того, чтобы работать на одном угольном предприятии, восстанавливать.

— Иловайск ведь пленные восстанавливали?

— Да. КПД громаднейшее. Зарплату не платишь, кормишь, никаких соцобязательств, 12-часовой рабочий день. Меняешь только пацанов-конвоиров, и пашут как заведённые.

— Есть ли какой-то установленный порядок их возвращения: они год должны отработать, или сколько там?

— До нашей победы, — сказал Захарченко; было не очень ясно, шутит он или нет.

— А всех на всех?

— «Айдар», «Азов», «Днепр» — этих ребят мы ещё подержим. Пускай хоть на дерьмо исходят. По одному мы их меняем на важных наших. Это своего рода «золотой запас» пленных. И отношение к ним не такое, как к обычным ВСУшникам — сидят не в тепле и неге, похуже… Я стараюсь не лезть в эти «пленные» дела.

История с пленными — впрочем, совсем в другом свете — всплыла ещё раз, когда Захарченко был под капельницей.

— …у нас месяц лежал украинский разведчик, — уже знакомая мне врач обращалась вроде бы к медсестре, сидевшей с ней через стол, но на самом деле рассказывала с тем расчётом, чтобы и Захарченко, и я эту историю услышали. — Потом за разведчиком приехала его мама. Мы постелили ей в нейрохирургии в палате — простая женщина, юбочка, тапочки, белая рубашечка.

— Эта история у Шахтёрска случилась, — вдруг негромко пояснил мне Захарченко, и я понял, что он в курсе, о чём идёт речь.

— Это был её старший сын, ему 36 лет, — рассказывала врач про украинского разведчика, — у него самого шестеро детей. Наша группа разведчиков захватила его во время вылазки. Завязалась рукопашная битва, и наши ребята его ножом или штык-ножом подрезали, хорошо подрезали. Ножевые ранения брюшной полости. Но когда эта заваруха прошла, они остыли — видят, что раненый, добивать не стали, рука не поднялась… Привезли его к нам, в травматологию, «тяжеленного». И мы месяц его выхаживали — колоссальная кровопотеря, ранения внутренних органов. Лечили, как своего. Уходило порядка 6–8 тысяч гривен в день только на этого парня. Он был месяц на управляемом дыхании. В конце концов начали связываться с днепропетровскими: заберите вашего пленного. Приехала мама, ей разрешили. Я говорю, как вы отпустили-то его? Мотивация? Она нам и говорит: обещали землю, квартиру и шесть батраков. А мы стоим втроём: я и две медсестры. Вот мы — батраки. Я говорю: «Это мы батраки ваши?» А она мне: «Да не, не вы». А кто? Кого они хотят в батраки взять? Вот мы стоим здесь, люди, которые в Донецке живут. Ну, она расплакалась — простая женщина.

— А сама хотела батраков, — сказал я не в осуждение, а так, скорей, в задумчивости.

— «Ну, нам же казалось, что тут только россияне, а россиян можно брать», — говорила эта женщина. Они многого не понимают, — продолжала врач. — Откуда в основном идут в армию? Из сёл, из деревень. Эта женщина рассказывала, что в их деревне мужчин не осталось. Сами они с Винницы… Перевели этого разведчика в днепропетровский военный госпиталь. Мы созванивались с их докторами, много рассказывали про диагноз, про состояние его. Поначалу они даже боялись его забирать, из-за того, что он мог во время транспортировки погибнуть. Сами врачи благодарили нас за то, что парню сохранили жизнь. Но когда его привезли в Днепропетровск, появились такие статьи! Будто медики донецкие пытали его, гвозди под кожу загоняли, лечили только глюкозой. А ведь мы его промывали с тяжелейшим перитонитом, сделали в течение месяца шесть или, нет, восемь операций. А про нас пишут, что мы его не лечили, что мы врачи-убийцы, — здесь врач посмотрела на меня, и во взгляде её было удивление, но обиды не было никакой, словно она не то, чтобы разозлена, а просто озадачена слабостью человеческой природы. — Информационная идёт война, — неожиданно заключила она; и у меня возникло твёрдое ощущение, что если она и знала эти слова по отдельности пару лет назад, то наверняка ими ни разу не пользовалась в такой последовательности.

То, что никакого мира не будет, бойцы на передовой отлично знали. Не потому, что были столь прозорливы — а потому, что в реальности мира не было вообще ни дня. Позиционные бои происходили в ежедневном режиме; бомбёжки не прекращались. Только в первый месяц «мира», с 6 сентября по 6 октября, на территории ДНР и ЛНР погибло около 330 человек.

В сентябре по Донецку украинская сторона стреляла как по часам: в 6 утра ежедневно. Целились они, хочется верить, именно в позиции ополчения, но попадали — куда придётся.

Не заметить некоторые вещи было просто невозможно; при всём фарисействе западных СМИ и патентованных правозащитников, какая-то фактура начала проявляться.

Правозащитная организация «Human Rights Watch» обвинила батальон «Айдар» в совершении преступлений против человечности на оккупированных территориях. «Amnesty International» предоставила доказательства того, что украинская армия использует установки «Ураган» и «Смерч», а также запрещённые кассетные бомбы.

Сначала Пётр Порошенко в некотором полемическом запале объявил, что пока украинские дети ходят в школу, дети Донбасса будут сидеть в подвалах, — а следом ОБСЕ подтвердила, что как минимум два обстрела донецких школ, в результате которых погибли и дети, и взрослые, были произведены с территорий, контролируемых ВСУ.

18 сентября под обстрел попал Свято-Иверский женский монастырь. Помимо списка Иверской иконы Божьей матери, почитаемой как чудотворная, в монастыре находилась икона с частицей мощей Серафима Саровского. Монастырь располагал мощевником с мощами святых угодников: преп. Амвросия Оптинского, преп. Митрофана Воронежского, преп. мученицы Елизаветы, преп. мученицы Варвары. Стреляли прицельно из миномётов и гаубиц: монастырь находился в прямой видимости с позиций ВСУ и попасть туда случайно было нельзя.

20 сентября обстрелу подвергся Донецкий казённый завод химических изделий. В радиусе трёх километров почти все здания остались без стёкол, но завод разбомбить не удалось.

Спустя месяц, 20 октября, украинские силовики снова осмысленно пожелали устроить апокалипсис в конкретном Донецке — и в казённый завод химических изделий была выпущена ракета «Точка-У»: взрывная волна была такой силы, что пострадали постройки в центральной части города: школы, Главпочтамт, стадион «Донбасс Арена».

К концу октября Киев отозвал свои подписи под линией разграничения сторон конфликта: а что кривляться-то. 4 ноября Пётр Порошенко поставил вопрос в Совете Безопасности Украины об отмене «особого статуса» Донбасса, а 9 ноября председатель Верховной Рады Александр Турчинов отказался подписать закон об амнистии участников конфликта на Донбассе.

Кто-то, видимо, сказал этим ребятам, что если они ещё раз дружно пойдут в атаку — то уже наверняка победят.

К осени на Донбассе было разрушено более пяти тысяч домов, более ста школ, десятки больниц — цель была очевидна, давайте не станем её скрывать: по возможности сберегая личный состав армии, Киев желал довести население Донбасса до полного отчаяния. Ставка была на восстание в тылу. Но восстания всё никак не случалось: жители Донбасса оказались на редкость упрямы.

Причём, что греха таить, терпеть населению приходилось не только разнообразных украинских силовиков.

Объективный факт: осенью 2014 года никакой единой «армии Новороссии» не существовало. Территории ДНР и ЛНР были, прямо говоря, поделены между наиболее удачливыми «полевыми командирами».

Андрей Пургин в октябре честно признался мне, что в некоторые города рискованно ехать даже руководителям республики; а куда-то не стоит ехать вообще — это чёрная зона, такие населённые пункты едва ли не отвоёвывать надо у самих же «ополченцев», что там кормятся.

Помимо нескольких серьёзных боевых группировок, на территориях работали ещё и многочисленные банды, иногда этнически окрашенные. Очень часто в негативном контексте шла речь о казаках, или о выдающих себя за таковых.

— Когда казаков разоружали, — вспоминал Захарченко, — нашли тактический рюкзак — мы вдвоём его поднять не могли: причём один я спокойно поднимаю 80 кг. Но этот рюкзак мы тащили волоком. Общая сумма добра в нём была на сумму более трёх миллионов евро. Золотые часы, коронки, крестики, серёжки, иконы — грабили всё.

Причём половина казаков — нормальные парни. Я лично знаю многих казаков, которые воевали в Иловайском котле. А другая половина пошла для чего: ствол имеешь при себе, можно разжиться. Как в том анекдоте про гаишников: «…а тут ещё и зарплату платят?..» Очень много грязи было.

Известно о нескольких стычках бойцов Моторолы с казачеством, происходивших прямо в Донецке; стычки заканчивались натуральной стрельбой и потерями с обеих сторон.

Дмитрий Трапезников, до того как перейти в администрацию ДНР, был главой Тельманово — так на него было совершено четыре покушения! Со стороны, с позволения сказать, «соратников по оружию» — имевших свои взгляды на судьбу местного хозяйства и разнообразных активов. Трапезникова, вообще говоря, должны были убить, и не убили чудом: то ли удивительная интуиция выручала, то ли везение.

Зоны влияния имелись не только в более-менее отдалённых и, тем более, прифронтовых населённых пунктах, но и в самом Донецке: заправки, автосалоны, гостиницы, отели, коттеджи — всё что угодно могло попасть в ведение того или иного командира.

Тем более, что некоторые подразделения ополченцев, в связи с изменением линии фронта, остались в тылу, и передвигаться к передовой не спешили — но откровенно разлагались в безделье.

В октябре 2014 года в гостиницах Донецка можно было наблюдать ошалевших и мрачных ополченцев, сидящих за пустыми столиками в гостиничных ресторанах и тоскливо разглядывающих проституток: денег у бойцов явно давно не водилось; и поступлений не предвиделось.

В ожидании зимы нужно было срочно запускать экономику молодого государства и стремительно наводить порядок.

18 октября Захарченко объявил о грядущей национализации основных предприятий Донбасса. Крупнейших финансовых воротил, владельцев заводов и фабрик элементарно не было в Донецке. С ними, с каждым в отдельности, придётся разбираться позже — и в основном на нейтральной территории, чаще всего — в Москве: в Донецк они элементарно боялись сунуться.

Куда важнее было насадить тотальную дисциплину в собственных вооружённых силах.

— Ввели суды рот и батальонов, — рассказывает Захарченко. — Роты судили своих мародёров: и смертные казни были, и через палочный строй прогоняли. Сделали так, что армия сама боролась с этим.

А самое сложное — амбиции командиров подразделений… Поэтому порой приходилось принимать и жёсткие, и очень жёсткие решения.

Самый трудный момент был с Безлером — Захарченко, чуть морщась, говорит, что у этого командира к определённому моменту было «изменённое сознание»; но Безлер отбыл.

Установка правопорядка в городе шла с переменным успехом: достаточно сказать, что когда республике возвращали городские заправки, в одной перестрелке было убито двое бойцов Захарченко — обстрелянные, повоевавшие мужики, погибли от рук своих же.

Но заправки вернули.

— Поначалу здесь было очень много чеченцев, — однажды в разговоре вспомнил я. (На них иногда грешили московские «националисты», как на рассадников бандитизма.) Захарченко в ответ рассказал несколько убедительных историй про отлично воевавших чеченцев, причём так и оставшихся в ополчении. Про других, вдруг повеселев, сказал, что их передали на руки родственникам.

— Почти все уехали, — в своей иронично-серьёзной манере, когда даже глаза не улыбаются, повторил Захарченко. — Некоторые даже в багажниках. Вывозили, торжественно вручали. Сдал, принял, протокол: ухо есть — есть, нос есть — есть: нормально. — …В другой раз Захарченко горько признается: — Самое обидное, что к нам иногда ехали — не самые лучшие…

Самая зверская история на территории ДНР связана с захоронением под Старобешевым — там было обнаружено 26 человек, убитых людьми, выдающими себя за «ополченцев». Тех из них, кого смогли поймать — судили и наказали смертельно.

Следующий этап — пока не начался новый виток большой войны — ознаменовался попытками установить контакт со средним и малым бизнесом.

Местные бизнесмены при каждом перемирии — сколь бы условным оно не было — понемногу возвращались на Донбасс. Первое время они придерживали свои кровные — в уверенности, что вот-вот вернётся Украина, и всё будет как прежде.

— Я честно пытался устроить разговор между бизнесом и властью на предмет того, что мы друг друга понимаем, что мы союзники, — признавался Захарченко. — У меня этого не получилось. Союзником власти бизнес не стал, и никогда не станет — я это понял. Я пытался строить с ними партнёрские отношения. Но получилось так, что власть выполняет свои обещания, а бизнес начинает обманывать. И тогда я решил, что власть должна заняться бизнесом — в том плане, чтобы бизнес понимал, что власть всё-таки зубастая. Только надо объяснить, в каком именно смысле зубастая. Появились республиканские супермаркеты, республиканские заправки и республиканские аптеки. Бизнес получает конкурента в виде власти и начинает её бояться. Этих людей нужно наказывать не автоматом! К примеру, я провернул операцию, когда за свои деньги я купил 3,5 тысячи тонн картошки. И всё! Картошка упала в цене и не поднимается. Я уже ничего не покупаю: цена встала. Бизнесмены в итоге привыкли к определённому заработку и теперь живут на этих деньгах, а не на баснословных прибылях. Я, конечно, понимаю, что в этот момент кого-то разорил…

— Это озарение снизошло — с картошкой? — с доброй иронией спросил я.

— Жизненный опыт, — совершенно серьёзно ответил Захарченко. — Я же занимался продуктами питания. Это была моя работа. Опыт показал, что это правильно: почему нет?

Опыт у Захарченко был самый разный; уточнять не станем — кто смог, сам догадался.

Новым начальникам республики приходилось выкручиваться не только в сложнейших отношениях с Киевом, с местным бизнесом и с «полевыми командирами», но и с российскими чиновниками тоже: огромная их часть, признаем, далеко не всегда выступали в качестве сторонников и соратников донбасских республик.

— Россия никак не могла понять, — смеялся Захарченко: — почему она перекрывает границу, а мы всё равно получаем 20 тысяч тонн бензина в месяц. Причём каждый пограничник сидит под каждым кустом и пытается нас поймать.

К какому-то моменту я понял, — продолжает Захарченко, — что если на этом этапе внедрить демократическую модель — государство не выживет. Диктатура — единственно правильная модель управления государством в период его становления. Причём государство должно иметь рычаги влияния на все до единой сферы жизни общества. Особенно экономические: безопасность продуктовая, энергетическая и так далее. Если на ключевых направлениях вовремя не проявить волю — всё, конец.

— А общество?

— Общество можно направлять. Что такое на самом деле управление? Это искусство направлять события так, как тебе нужно. Искусство приказывать людям делать то, что ты хочешь, не говоря при этом ни слова.

— Что особенно раздражало тебя в тот момент, когда ты от войны стал переходить к экономике?

— Первое время очень бесил телеэкран — когда я видел там себя. Прибегал домой, включал последние новости, и — просто не мог себя видеть… А потом стал равнодушен к этому, и сейчас вообще ничего не смотрю.

Мы сидели втроём; когда про все виды стрелкового оружия переговорили, и плюсы-минусы ношения бронежилетов обсудили, речь зашла про кино; я спросил у военкора Поддубного:

— Жень, а у тебя есть самый любимый фильм? Или три?

— У меня есть, «Брестская крепость», — вклинился Захарченко, пока Женя раздумывал.

— Новый? — спросил я.

— Нет, хотя и новый тоже смотрел. Мне клип нравится, «Небо славян».

— На Кинчева? — удивился я; с рок-н-роллом Захарченко у меня мало ассоциировался; он предпочитал другие мелодии.

— Да. Сделали клип, вот там где рукопашная идёт из «Брестской крепости».

— А ещё какие?

— «Русь изначальная». Там оконцовка, когда выскакивает сотня, а тут же всё войско стоит, и они понимают, что сейчас драка будет — последняя. И они перед смертью — «мёртвые срама не имут» — и доспехи, и рубашки с себя снимают, и остаются по пояс голые с мечами в руках.

— А третий?

— А третий — старый довоенный фильм «Ушаков: взятие Мальты».

Признаться, я был озадачен. В этом выборе круто замешалось детское, эстетское, советское и мужицкое.

Если короче: это очень человеческий выбор; и мне он кажется правильным. Нормальная хронология для человека, помнящего родство: Русь изначальная — Ушаков — Брестская крепость.

— Очень нравится «Кутузов», кстати: тоже старый чёрно-белый фильм, — подумав, добавляет Захарченко. — И «Освобождение». Большие съёмки: два округа участвовало в съёмках фильма — Киевский и Западный.

От такого кино до Шахтёрска и Дебальцево, как в той песне пелось, «четыре шага». Или даже один.

…на работе, я несколько раз был свидетелем, Захарченко, если выпадает свободная минута, включает в компьютере советские военные песни. При мне он несколько раз слушал «Как прекрасно: в дни войны / есть минуты тишины…» в исполнении Николая Караченцева из прекрасного фильма «Батальоны просят огня» по Юрию Бондареву; в другой раз — песню из старого советского фильма «Офицеры», в третий — из «Мгновений весны…»

Героическое наследство прямых предков Захарченко, да эти песни, да книжка про войну Симонова, да правильное кино, — тот самый, кажется, залог, когда из своей, весьма, прямо скажем, разнообразной биографии он вдруг осознанно ступил на путь государственника и солдата.

Вряд ли политики нового времени и нового типа станут коваться из подобных сплавов — увы, нет. Они по-прежнему будут приходить из чиновничьих кабинетов, с их дистиллированными биографиями и постными лицами тайных маниаков. Иногда успешные дельцы будут перебираться в кресла президентов из своих финансовых корпораций, или, на худой конец, шоколадных фабрик. Время от времени, куда реже — во власть будут попадать революционеры, в том числе религиозного толка; или профессиональные военные.

Однако диковатое исключение в лице Захарченко — донецкого пацана, борца, шахтёра, «водителя караванов», ополченца, революционера в силу исторических обстоятельств и президента по случайности, — оно забавляет; а то и радует. В мире ещё случаются странные чудеса.

Другие песни, которые слушает Захарченко, — это не по моей части. Я настолько голую харизму воспринимаю с трудом.

— Есть такая песня хорошая, десантная, — рассказывал он, — и там поётся: «А мы береты надвинем на глаза,/мы по локоть закатаем рукава,/будем резать, будем бить/ и Чикаго разваляем на дрова». Или есть ещё такой стишок, посвящённый Дню Победы: «Хмелел солдат, слеза катилась, / играл трофейный саксофон, / а на груди его светилась / медаль за город Вашингтон». Такое вот восприятие. Почему появляются такие стишки и песни? Это говорит кровь наших предков. Болит внутри! Если мы вернёмся на тысячелетие назад, то тогда мораль была другая. Если оскорбили твой род, твой город, твою страну — ты должен отомстить.

27 октября в Донецком театре оперы и балета прошёл концерт Иосифа Кобзона: непотопляемый советский артист привёз гуманитарку, целую фуру, встречали его как государственного деятеля: охрана, кортеж, — всё это, в сущности, было объяснимо — до него артисты подобного уровня в воюющий Донецк не приезжали.

Вместе с Захарченко они исполнили на концерте песню «Я люблю тебя, жизнь».

— Ему бы лет на пятьдесят меньше — думаю, он бы, сто процентов, с автоматом уже сидел в окопе, — рассказал Захарченко. — Психует сильно, очень сильно психует, и воспринимает то, что здесь происходит, реально как зверства. Проедет по городу, насмотрится… Перед концертами его обкалывают — он же на обезболивающих выступал здесь. Очень сильный мужик, очень.

— И концерты даёт — по четыре часа…

— Последний раз распелся, почти шесть часов пел. Другой раз на улице устроил выступление… Сейчас таких не делают.

Когда речь заходит о Кобзоне, сразу вспоминается одна старая песня Константина Кинчева, называвшаяся «Всё это рок-н-ролл». Там ещё были слова: «Здесь каждый в душе Сид Вишес, / а на деле — Иосиф Кобзон».

Кобзон, как вы понимаете, в этой песне был представлен как символ конформизма — в противовес панку и нонконформисту Вишесу.

Но когда Кобзон дал, один за другим, несколько концертов в Донецке и в Луганске — за что немедленно был обложен самыми разнообразными санкциями, став много где невъездным, — я с невесёлым смехом пошутил, что Кобзон — это и есть Сид Вишес; едва ли не в единственном роде.

Представители российской эстрады, чьи имена даже называть не хочется, чтоб бумагу не обидеть, — эти перекормленные паяцы с мутными глазами, увешенные многочисленными орденами и медалями, которые даже настоящим солдатам достаются редко, — так и не докатились за два года войны в Луганск или Донецк. Да и в Крым тоже. За что их, позвольте спросить, награждали? За какие такие боевые заслуги?

Седые бойцы рок-н-ролла, молодые бойцы рэпа, ставшие для миллионов символами стойкости, вернувшие подросткам и молодым мужикам ощущение традиции, русскости, принадлежности к славянскому миру, — и эти едва ли не поголовно слились. Их так ждали, а они не явились.

Исключения можно по пальцам пересчитать — певица Чичерина, Саша Скляр, группа «Агата Кристи» в усечённом составе — только старший брат Вадим, без Глеба, которому переизбыток кислоты в мозгу, видимо, мешает какие-то вещи осознать, группа «7Б», певец Джанго, рэперы Типси Тип, Рэм Дигга, Птаха и «Саграда». Даже десяти наименований нет — это на всю Россию, где есть полсотни маститых рокеров, сотня бойких рэперов, дивизия шансонье, и так далее, и тому подобное.

Помню Александра Розенбаума, какого-то потасканного и неопрятного, на одной пресс-конференции, где он, в своей самоуверенной манере, хрипло басил о том, что Крым — русский, а Донбасс надо вернуть, и доводы приводил отменные: он-де ездил на гастроли по Юго-Востоку Украины, от Одессы до Харькова, — его отлично везде встречали, полные залы. Поэтому какая ещё война — если залы полные и люди аплодируют? Доводы неоспоримые.

Или, может, самого Александра Семёновича стоит передарить Украине, раз его тут так любят?

Чаще всего (здесь мы уже не о Розенбауме) любимцы публики оказываются то ли инфантильны, то ли пугливы, то ли волнение о своих будущих гастролях по европам или судьба недвижимости за границей пересилили всякие гражданские побуждения в них — если они даже имелись, что тоже сомнительно.

На этом фоне даже человеческая поддержка — и та оказалась на вес золота.

Юрий Лоза вёл весьма дерзкий, прорусский и задонбасский блог всё это время, выражений не выбирая, Владимир Шахрин из «Чайфа», Шклярский из «Пикника», Галанин из «Серьги», Григорян из «Крематория», Гарик, наконец, Сукачёв в своих интервью давали очень жёсткие оценки киевским пляскам и уж тем более — бомбёжкам Донбасса. Пацаны из группы «25/17» передавали большие суммы на гуманитар ку для Луганска и Донецка. Наконец, оперная певица Юлия Нетребко оказала весомую помощь Донецкому оперному театру, за что ей благонравные европейцы всерьёз потрепали нервы; об истерике, начавшейся по этому поводу в замайданных украинских кругах, мы даже не говорим: такое ощущение, что Нетребко не театру помогла, а танк в батальон Гиви купила.

Справедливости ради стоит сказать, что Константин Кинчев, с которого начался этот разговор, едва ли не первым эмоционально ответил на Майдан, сочинив песню «Вас наебали» и отменив гастроли на Украине, а затем дав концерт в «оккупированном» Крыму.

Но даже с перечисленными — это всё равно весьма ограниченный список; особенно на фоне демонстративного молчания целый кодлы людей, которые из года в год поют всей стране каждую новогоднюю ночь: как будто нас с ними насильно поженили.

Не говоря уже о нашумевших гастролях Андрея Макаревича в зоне АТО, и всех его высказываниях по этому поводу («Андрей, а почему вам не сыграть концерт и для ополченцев тоже?» — «Они мне неприятны»), о молодёжном кумире Нойзе МС, обмотавшемся на концерте в Киеве украинским флагом, о демонстративных, раз за разом, поездках Бориса Гребенщикова и группы «Аквариум» в Киев, Львов и Одессу.

Слушавший Гребенщикова добрые тридцать лет, я пребывал в некоторой растерянности, и осенью 2014-го связался с группой «Аквариум» по электронной почте. Ребята, написал я, хорошо, что вы поёте на Украине, вы, наверное, за мир во всём мире — так приезжайте ещё и в Донецк.

Конечно, ответили мне ребята из группы, организуй нам приглашение, мы передадим Борису.

Обрадованный, в течение получаса я организовал приглашение: официальное, с печатями, от администрации — зал нашли тут же, аппаратуру, гарантировали охрану и всё положенное.

Ответа не получил.

Вернее, не так. Ответом стали очередные украинские гастроли Гребенщикова — и, плюс к тому, отдельный концерт для Михаила Саакашвили.

«Мама, я не могу больше пить», — пел там, за уставленным яствами столом, Гребенщиков.

Лучше б ты петь больше не мог, а не пить. Хотя бы иногда.

Даже не в том беда, что русофобия Саакашвили общеизвестна и очевидна; но ведь он несёт прямую ответственность за войну в Южной Осетии и гибель миротворцев — наших солдат. Он, повторяю, убийца русских солдат, у которых могилы есть, — какой разумный человек будет после этого петь для прямого, патентованного и последовательного противника твоей собственной страны? А если б Турчинов позвал — главный киевский «ястреб», инициатор АТО и бомбёжек, в результате которых погибло около восьми тысяч мирных жителей, — ему тоже спел бы?

Мне запомнилась фраза, произнесённая в одном из интервью Гребенщиковым: «Выключите телевизор — и никакой войны не будет». Обращал он её, естественно, к россиянам. Метафорический смысл её понятен, мы ж не глухие: имеется в виду, если б российские СМИ не обратили внимание на Майдан, Яроша и Сашку Билого — всё окончилось бы мирно. Однако после убийства тысяч людей фраза эта звучит отвратительно. Никогда не был злорадным, но мне искренне хочется, чтоб сразу после того, как Гребенщиков произнёс свою сомнительную мудрость вслух, рядом с ним что-нибудь взорвалось бы, не смертельное, но очень громкое. Я думаю, он этого звука никогда не слышал. Если только по телевизору.

В разгар бойни на Донбассе я, вернувшись в Россию, посетил один концерт Гребенщикова. Перед исполнением миротворческой песни «Любовь во время войны» он безапелляционно объявил на весь зал: «Вам ебут мозги». Поначалу я, как и все, думал, что это эмоциональная реакция на работу российской пропагандистской машины. Теперь я думаю, что это творческое кредо Бориса Борисовича.

Непрестанные его украинские гастроли привели в итоге к тому, что группа «Аквариум» треснула пополам — часть музыкантов из действующего и прошлых составов высказала своё, мягко говоря, критическое отношение к позиции Гребенщикова. Но он, естественно, в своей правоте не усомнился.

Характерно, что и бывшие участники группы «Машины времени», в числе которых и Маргулис, и Подгорецкий, скептически, если не сказать издевательски, оценивали поведение Макаревича и появление в его репертуаре песен на тему «Моя страна сошла с ума» и ей подобных. Что опять же не мешало Андрею Макаревичу гнуть свою линию.

Михаил Борзыкин и его группа «Телевизор» огорошила многих своих прежних слушателей, в том числе и, признаюсь, меня песней «Прости нас, Украина». После этого Борзыкина, естественно, позвали в Киев — где он последние лет десять даром был не нужен, а тут вспомнили, вновь возлюбили.

С Борзыкиным мы приятельствовали; у нас, к тому же, была одна общая знакомая, Оксана Челышева — правозащитница, имевшая в России серьёзные проблемы с нашими ретивыми «правоохранителями» и уехавшая за границу, от казённого дома подальше.

Казалось бы, от Челышевой сложно было ожидать объективности — но она на первом же этапе войны отправилась сначала на Украину, а оттуда в Донецк — и честно описала, что увидела: украинские войска несут прямую ответственность за массовую гибель граждан.

Челышева, я в курсе, передала свои впечатления и наблюдения Борзыкину, тот был озадачен.

— Украинцы виноваты? — переспросил.

— Да, Миш. Они стреляют по мирным кварталам.

— Вот так да.

Борзыкин замкнулся — ну, где-то, кажется, на день — а потом снова объявился с ещё более озлобленной позицией: при этом он теперь и на саму Челышеву был рассержен. В числе прочего, Борзыкин сообщил, что Челышева ездит по Донбассу и доверяет тому, что ей террористы шепчут на уши.

Стыдоба просто: сидит в Питере двухметровый огромный мужик и обвиняет хрупкую женщину, между прочим, лично попадавшую под обстрелы, в обмане. Съездил бы сам, Миша.

Впрочем, он же, повторюсь, съездил — в киевский паб, там ему и объяснили, где правда. Они там в Киеве отлично знают, как дела обстоят на самом деле.

Наверное, наши певчие птицы не стоят столь пристального внимания.

Впервые об этом я всерьёз задумался, когда спросил у Захарченко, обращает ли он внимание на промайданную и антидонбасскую позицию разнообразных российских деятелей — поющих, пишущих, снимающихся в кино.

Захарченко пожал плечами и совершенно равнодушно сказал, что ему нет до этого никакого дела.

Он никогда не читает их откровений — этих людей для него просто не существует. Не потому что испытывает к ним болезненное презрение — а просто они никакой роли не играют в его мире. Ни малейшей.

Это меня, призна́юсь, просто поразило.

В его мире есть Иловайский котёл, есть донецкий аэропорт и Саур-Могила, есть Моторола, есть обмен пленными, есть донецкие рынки и тысячи тонн картошки, купленной за собственные деньги, чтоб сбить цены. Есть Кобзон, песня «Минуты тишины» из фильма «Батальоны просят огня», и чёрно-белый фильм про Кутузова. А певиц, размахивающих украинским флагом, актёров, сдающих деньги на АТО, и писателей, в неиссякаемом бешенстве обзывающих дончан последними площадными словами, — нет.

Мы здесь устраиваем дискуссии, рвём друг друга за штанину, оспариваем оппонентов, не выбираем выражений, — но всё это можно просто выключить. И ничего не изменится.

Я даже как-то повеселел.

Знаете, я готов согласиться, чтоб меня самого не существовало для жителей Донбасса — лишь бы вместе со мной вся эта навязчивая и бессовестная камарилья пропала.

2 ноября в Донецке прошли выборы депутатов Народного совета и главы республики. Захарченко набрал 77,51 % голосов. Явка составила более 1 млн человек. Из них 765 тысяч проголосовало за Захарченко.

4 ноября в Донецком академическом музыкально-драматическом театре прошла инаугурация новоизбранного: других помещений в Донецке для такого действа предусмотрено не было.

Праздновали события в узком кругу: никем на свете, кроме Южной Осетии, не признанная страна никаких особенных гостей не имела — за исключением главы южно-осетинского парламента Анатолия Бибилова и председателя российской партии «Родина» Александра Журавлёва.

На следующий же день украинская артиллерия обстреляла Донецк — в качестве, надо понимать, громового привета новой власти. В результате на стадионе 63-й школы убили двух пацанов и ещё четверых ранили.

6 и 7 ноября Захарченко объявил траурными днями.

В таких обстоятельствах он окончательно вошёл в должность: за инаугурацией сразу последовало убийство детей.

Но если — во время мучительных для Захарченко минских переговоров — он однажды, в бешенстве, пытался сложить с себя полномочия, то теперь пути назад уже не было.

Дмитрий Трапезников в общих чертах и ярких деталях рассказывал мне о том, как шло «мирное строительство» молодой страны.

— Я тогда ещё был главой тельмановского района. Мы приехали на инаугурацию всем коллективом из Тельманово. И уже через неделю было большое собрание: в зале сидели все главы городов. Мы ещё не знали друг друга с Захарченко. Помню, идём по коридору, и я ему говорю, что хотел бы попасть на приём. Он говорит: а заходи ко мне. Я прихожу к нему через два часа, рассказываю, что собираюсь проводить круглый стол по энергосбережению и по инвестициям. Говорю, что нужно сделать так, чтобы предприятия работали в замкнутом цикле. Пшеницу собрали, положили на элеватор, элеватор отдал хлебозаводу, хлебозавод хлеб выпек и продал. В результате — все деньги здесь. Он сказал, что ему всё это очень интересно и что он приедет на круглый стол. Так мы с Захарченко и познакомились.

Общаясь с Трапезниковым — мы вместе ехали в сторону Новоазовска, — я особенно удивлялся, что он с одной и той же интонацией рассказывает о вещах, казалось бы, несовместимых.

— …Вот здесь мы налетели на украинскую колонну… С этой лощины нас обстреливали… — и уже через минуту: — В Тельманово мы одними из первых выдали учителям зарплату, одними из первых организовали банк. Я приехал в Донецк, говорю: мы открываем банк. Они говорят: надо то-то и то-то. Говорю: у меня всё готово. Мне говорят: «Что вы тут рассказываете? Люди месяц всё необходимое готовят!» Говорю: завтра вечером можете приехать принимать у меня банк… Правда, сутки там все у меня работали не покладая рук, но и мебель мы нашли, и компьютеры, и всё. Нашли банкиршу — женщина до этого работала в «Райффайзене», и вот до сих пор работает. — И тут же: — А вот здесь я диверсантов задержал. Они были не местные, побежали, не зная дороги, и прибежали в тупик. Я уже знал, что они в тупик бегут. На машине подъехал, я в «гражданке» был, вышел с автоматом… — И через минуту — опять про хозяйство, с тем же невозмутимым видом.

— У вас какое образование? — поинтересовался я.

— Я закончил по первому образованию Строительную академию (инженер-строитель). Там же спустя время защищал кандидатскую. Закончил Академию управления (менеджмент, экономика) и экономико-правовой факультет Национального университета.

— Три образования?

— Да, так сложилось. Хотел учиться.

В который раз с внутренней усмешкой вспоминаю киевскую пропаганду про донбасских «братков и бандитов», взявших власть.

Я попросил его охарактеризовать Захарченко.

— Могу рассказать следующее: каким я увидел его в первый раз и нынешний Захарченко — совершенно разные по восприятию. Он совсем по-другому говорил тогда. Сегодня у него уже поставленная речь. Да, он учится. И надо понимать, какая у него нагрузка: если даже в нашем масштабе нагрузка была сумасшедшей, когда там всего лишь Тельмановский район — 14 тысяч население; а когда вся республика… Тем более и война, и гражданская жизнь — всё вперемешку. Понимаешь: время пролетело быстро, в иные дни вечером казалось, что то, что было утром, — случилось неделю назад. Столько было информации, столько решений, что постоянно ловил себе на мысли: а когда это было? Вчера или час назад? Конечно, бешеная нагрузка, и, да, Захарченко очень изменился. Он начал ориентироваться в политике, в госстроительстве. Я пришёл в донецкую администрацию в конце декабря и приступил к обязанностям где-то после новогодних праздников. И я ему сразу сказал, что нужно выстраивать штатное расписание, систему оплаты и так далее. И он вникал во всё. Все эти талмуды, которые я приносил ему, — он всё смотрел, всё читал. Он очень обучаемый; вы у меня у́читесь, говорил он, я у вас — будет у нас нормальная команда и будут результаты.

— Командный состав республики: мэры, прочие управленцы — это что за люди?

— История любой революции повторяется. Не зря когда-то Булгаков высмеивал шариковых и швондеров. Конечно, и у нас это всё произошло. Почему называли наш первый депутатский созыв «нулевым»? У многих была полная невменяемость. Они не ориентировались ни в политике, ни в экономике, ни в войне, ни в чём! Кто-то пришёл ради идеи, а кто-то пришёл нажиться. Люди абсолютно разные были.

— А много ли важных специалистов — без которых в республике как без рук — выехали отсюда? И насколько сильно они обижены на новую власть?

— Во многих случаях выехали те люди, что сидели у бюджетного корыта, а их оторвали, — спокойно отвечает Трапезников. — И для них это очень больно. Они понимают, что больше сюда не вернутся. К примеру, начальники БТИ, начальники теплосетей. Здесь было больное государство: существовала незыблемая система откатов. Те же теплосетевики показывали, что они убыточные. Что население платит тариф меньше, к примеру за газ, значит, нужны от государства дотации. Соответственно, зарабатывали миллионы. Часть отдавали своим вышестоящим руководителям. Как правило — это именно те люди, которые ожидали, что всё вернется. И теперь у них страшная ситуация: нужно самим зарабатывать…

Я посмеиваюсь; Трапезников даже не улыбается — он не шутил, он рассказывал вещи, простые до банальности.

Зиму с 2014-го на 2015-й все следили за событиями в донецком аэропорту.

Замайданная Украина болела за своих, как она их прозвала, «киборгов»; было понятно, что не сдавать аэропорт — государственная, на высшем уровне, принципиальная установка киевских властей: что хотите делайте, но чтоб аэропорт был.

Тем более что оттуда было так удобно стрелять по Донецку в честь инаугураций и прочих праздников.

Характерная черта украинских СМИ: первые месяцы они даже не делали репортажей из зоны АТО. Журналистов туда элементарно не пускали — по крайней мере, на передовую: видимо, чтоб в прессу не попали репортажи о том, как артиллерия бьёт по городам.

Когда российские военкоры — Евгений Поддубный и Семён Пегов, хотя далеко не только они, — уже выдали десятки репортажей из самых горячих точек войны, — украинские их коллеги ещё даже не расчехлили свои видеокамеры.

Первые настоящие репортажи у них начались, когда тема «киборгов» стала общеукраинской. Страна должна была знать своих героев — ну, и узнала.

Тогда в который раз выяснилось, что «киборги» ничем особенным от русских не отличаются: то есть, они русские и есть, и говорят на русском, и ведут себя так же.

Разве что, по факту, воюют похуже.

Захват аэропорта — заслуга батальонов Моторолы и Гиви.

Недаром одной из первых марок, которую выпустило ведомство Виктора Яценко — министерство связи Донецкой народной республики, — была марка «Герои Новороссии Гиви и Моторола».

Как в Гражданскую: чтоб человека признать героем, долго ждать не надо, герои нужны живыми.

Видные российские персонажи, рискнувшие приехать и поддержать Донбасс, к Мотороле ездили в гости едва ли не чаще, чем к Захарченко, — всё-таки Захарченко глава республики, ему некогда, а Моторола всем казался своим — что называется, парнем из соседнего двора.

31 октября Евгений Поддубный доставил прямо в аэропорт к Мотороле актёра Михаила Пореченкова: юмор ситуации состоял ещё и в том, что Пореченков привёз в Донецк фильм «Поддубный» — о легендарном борце. Пореченков в аэропорту немного пострелял, то ли в тире, то ли не совсем в тире; но на съемках, слитых в интернет, точно не передовая видна — однако скандал по этому поводу поднялся неимоверный. Российская, преисполненная гуманизмом, интеллигенция призывала Пореченкова исключить отовсюду: из кино, из театра, из профессии.

Через месяц, 30 ноября, в гости к Мотороле заехал актёр и священник Иван Охлобыстин, привёз в подарок жене Моторолы шубу. Так, по смутным моим ощущениям, приезжали в своё время в гости к Степану Разину — с шубами в подарок.

Моторола, чаще всего, прямо из аэропорта, с поля боя, периодически объявлялся на городских мероприятиях — и сразу становилось ясно, кто тут «звезда»: дончане выстраивались в очередь, чтобы с ним сфотографироваться.

По сути, Моторола явил собой давно забытый пример — когда не представитель актёрской или певческой профессии обретает всенародную славу, а солдат. Такое бывало в ходе второй чеченской — но тогда в фокусе всё-таки были генералы; офицерам, а уж тем более младшим командирам, такого внимания не доставалось никогда.

Украинская сторона, стоит признать, не смогла предоставить хоть сколько-нибудь сопоставимых по харизме с Моторолой, Гиви или тем же Стрелковым персонажей.

Едва ли в этой роли может всерьёз восприниматься комбат Семён Семенченко; а о том, как и где воевал герой Майдана Ярош, ходят разные толки. Он тоже, конечно, харизматичный — но с батальоном Моторолы бойцам Яроша встречаться не пришлось.

Те же украинские бойцы, что с Моторолой встречались, — харизмой своей похвастаться уже не могут.

Характерный момент был, когда глава МВД всея Украины Арсен Аваков похвалил себя в публичном обращении к президенту Порошенко крайне забавным способом. Он сказал о себе: «Я остановил Моторолу».

Не важно, где он его «остановил» (скорей всего: нигде; хотя имеется в виду Харьков, где Моторола не то что комбатом не был, но даже перочинного ножа при себе не имел для того, чтоб сразиться с Аваковым и его армией).

Важно, что целый Аваков смешно хвалится даже не победой над Моторолой, а тем, что он его «остановил» — видимо, на пути к стольному граду Киеву. Это о многом говорит. Так древние недоделанные витязи хвастались тем, что встретились с полубогом и не погибли.

Как-то я присутствовал при разговоре между Захарченко и одним из его командиров.

— Знаешь, почему я Мотора очень люблю? Пацанов держит. Он за каждого готов зубами рвать, — говорил Захарченко.

— Это — его подразделение, его батальон, — поддержал Захарченко командир. — У Мотора куча косяков, но он, сука, комбат. Причём без образования. Я Мотора знаю по Чечне. Был такой старший сержант, такой охеренный капрал, который говорил: «Ну, ты чего очкуешь?» Он у Востока был наводчиком во вторую [чеченскую войну. — прим. авт.].

— …Мотор, ты дембельнулся, как мы знаем, в звании старшего сержанта. Тебя новая должность комбата не пугала? — спросил я в следующий заезд в гости к Мотороле.

— Я четыре месяца от неё отказывался. Идею сформировать батальон я не преследовал… Просто пришло время, когда нас поставили перед выбором: либо мы формируем корпус, либо мы превращаемся в незаконное вооружённое формирование на территории ДНР. Это было осенью. Мы формировали батальон прямо в аэропорту… С самого начала непонятностей столько было: как я буду управлять батальоном? Естественно, что знаний у меня недостаточно…

(Здесь я почему-то вспомнил Чапаева из одноимённого советского фильма.)

— …Просто я был пытливым сержантом, — продолжал Моторола, — и в своё время попал под очень интересное руководство генерал-майора Пушкина, который руководил 77-й отдельной бригадой морской пехоты. Авангард дислоцировался в Каспийске, в Дагестане. Нас ещё с учебного подразделения заставляли очень прилежно изучать уставы. И уставы учили все: и кто ниже тебя, и кто выше тебя; вплоть до самых верхов, до командира полка. Все мы это перечитывали, зубрили. И мне ещё помогло то, что я был связистом командира батальона тактической группы. То есть управление батальоном всегда проходило через меня, в то время, когда командир батальона находился вне территории лагеря. Я видел со стороны, как это всё происходит.

— Есть какие-то различия между российской армией и твоим нынешним подразделением? — спросил я.

— В нашем подразделении есть множество отличий от российской армии. У нас основа основ — боевая подготовка. Допустим, если взять сейчас какую-нибудь отдельную бригаду морской пехоты и поставить их рядом с нами, заставить выполнять одну и ту же задачу на полигоне, действовать мы будем по-разному. Конечно, российская армия по техническим возможностям нас превосходит, но всё это лежит где-то у старшины в коптёрке. Чтобы боец это не поломал, не испортил. А мы одеваем и обуваем своих бойцов по максимуму. Мы хотим, чтобы у каждого были индивидуальные средства связи, чтобы с каждым лично можно было общаться в бою. Они все завязаны друг с другом, они все заряжены. У нас постоянные тренировки — это сильно отличается от российской армии. Нас, наверное, нужно сравнивать не с армией, а со спецподразделениями, которые выполняют отдельные задачи: типа ОМОНа или СОБРа. Но только мы со своей примочкой, приставкой: у нас ещё и разведка. Мы стараемся отовсюду взять различный опыт и адаптировать его под нынешние условия.

— Ты сам учишь своих?

— Всё, чему я мог обучить, — я обучил. Есть другие люди — вот у нас товарищ Немой занимается боевой подготовкой. Он раньше служил в спецназе местной украинской службы исполнения наказаний. Приглашаем ветеранов различных спецназов — не только внутренних войск. Каких только найдём — и ГРУ, и МРУ — людей пенсионного возраста, у которых есть опыт применения вооружения, имеющегося у нас.

— А ты российскую армию видел здесь? — казалось бы, немного невпопад спросил я.

Я — никогда. Мы с ними не пересекались, — безо всяких эмоций ответил Моторола.

— Много людей приходит в твой батальон?

— Желающих довольно много, но возможности попасть у них мало.

— Ну, к примеру, из десяти желающих сколько попадает в батальон?

— Из сорока желающих — четыре.

— У тебя есть какие-нибудь ноу-хау в том, как ты определяешь людей?

— Нельзя понять о человеке, кто он такой, до тех пор, пока мимо него не пролетит первая пуля. Основной костяк управления подразделением — это командиры рот и групп: люди обстрелянные, боевые. Когда им ставишь задачи, они уже понимают, что эти задачи немножко отличаются от тех, что ставят командиры других групп и подразделений, зачастую необдуманные: «Пойдите туда, сделайте то-то, возвращайтесь с результатом и доложите». У нас всё иначе. Мы всё чётко прорабатываем, во всё вникаем. Во время освобождения Миусинска мы потеряли одного человека. Во время освобождения и зачистки Иловайска мы потеряли одного человека. Во время штурма старого терминала мы не потеряли ни одного человека. Во время штурма нового терминала мы потеряли двух человек убитыми. В новый терминал заходило сорок человек под прикрытием двух танков. Тогда не было ни одного погибшего. Соотношение реально 170 на 40, из которых 170 обороняющихся, 40 — штурмующих.

— Тут байки про тебя рассказывали, что «киборгов», засевших в подземных помещениях, заливали то бетоном, то дерьмом.

— Нет, мы такой хернёй не занимаемся, — отмахнулся Моторола. — Что-то такое было, но тогда ещё казаки там стояли, это было до нас. У нас совсем другие вопросы, совсем другие задачи…

Я не участвую в боевых действиях только в том случае, если я физически не готов выполнять задачи как руководитель и как боец, если я буду непосредственно находиться в бою. Если я готов идти — физически готов, — то я иду.

После старого терминала, где я получил ранение, я передавал команды, а Гога выполнял мою функцию внутри подразделения. И они принимали уже на тот момент самостоятельные решения и докладывали, делали предложения: мне не нужно было за каждого из них думать, как это было в начале войны. «Ты пойди сюда, встань здесь и здесь. Ты стреляй туда, а ты стреляй сюда». Люди стали самостоятельно работать. Обдумывать и грамотно принимать решения. Они приносят своё видение, мы принимаем общее решение и начинаем действовать. Что-то я добавляю, что-то убираю.

— Есть какие-нибудь особенные слова, которые ты утром каждый день жене говоришь?

— Нет особенных слов, просто на работу пошёл. — Тут мы стали прощаться, и Поддубный в своей манере — когда он шутит, но улыбается только одними глазами, — поблагодарил:

— Спасибо тебе, дорогой Арсен, за такой подробный рассказ о твоей жизни.

— Это разве жизнь? — тут же, с той же, неулыбчивой иронией, отреагировал Моторола. «Именно, что жизнь», — подумал я; но не сказал, конечно.

— …и в Сирии я не был, — сказал Моторола, глядя на Поддубного, приехавшего на Донбасс как раз из Сирии.

— Ты в плену там был вообще-то, — тут же вспомнил Поддубный один украинский «фейк».

— Нет, там его убили, — поправил я.

Раз в месяц украинские СМИ обязательно сообщают, что Моторолу убили.

Что-то в этом всё-таки есть.

Украинские журналисты очень часто рассказывают не о действительности, а о своих тайных мечтах и наклонностях.

Донецкий аэропорт был окончательно взят 16 января 2015 года: новый терминал пал.

Миф о непобедимых «киборгах» рухнул.

Донецкие СМИ писали, что в районах, прилегающих к аэропорту, осталось не более 15 % жителей. Остаётся только удивляться, как же эти 15 % перенесли весь этот кошмар.

Уже через два дня, 18 января, в отместку, Донецк подвергся жесточайшим обстрелам из тяжёлых орудий. Проиграв личное, лицом к лицу, противостояние, киевское начальство мстило горожанам из больших пушек. Обстрелам подверглись все районы города, кроме Пролетарского.

Только 18 января в больницы Донецка было доставлено 44 человека, в том числе четыре ребёнка. В тот день погибло девять человек, среди них — девочка четырёх лет.

Помимо бомбёжек, судя по всему, были и другие планы отмщения за потерю аэропорта.

— 18 января прошлого года — первый и единственный раз, когда ВСУ зашли в город, — рассказывал Константин Долгов. — Уже пятиэтажки начались, а перед ними — прямой Киевский проспект. Мы тогда сидели в бригаде «Кальмиуса». Со мной подполковник, мой товарищ — глава Куйбышевского района. Ему звонит МЧСник и докладывает: «Иван Семёнович, мы поедем на Путиловку. Там вызов». — «Какой вызов, там бой идёт!» Оказывается: позвонила какая-то бабушка из уцелевшей пятиэтажки и сказала: «Хлопци, тут танк горыть. Прыедьте, потушите». Люди, которые не получали зарплату уже полгода, без ложного пафоса, реагировали просто: «Ну как не ехать, там же вызов? Нет, нужно ехать». Это на уровне условных рефлексов! По большому счёту, отмороженные люди, но героические. Но самое занятное для меня, феномен, то, что они даже не считают себя героями. Вот ты с ним беседуешь, а он даже не понимает, о чём идет речь. Я потом говорю этому коммунальщику: «Ты хоть понимаешь, что ты герой?». Он даже опешил: «В смысле?».

…украинских силовиков выбили в тот же день, но ежедневные обстрелы города продолжались.

22 января разнесло остановку на улице Куприна в Ленинском районе: попало сразу в троллейбус, в трамвай, в маршрутку, сгорела легковушка. В течение нескольких минут погибло 13 человек и 12 было ранено.

В связи с этим ещё и субботу 24 января объявили Днём траура по погибшим.

В День траура снова бомбили.

30 января было зафиксировано 21 попадание в жилые дома. Погибло семь человек.

11 февраля обстреляли автостанцию «Центр» и проходную Донецкого металлургического завода: погибли шесть человек и восемь были ранены.

Бомбёжки Донецка продолжались ежедневно с 18 января до 14 февраля: такова была сила обиды.

Кто-то конкретный принимал решение третировать город целый месяц. Где-то лежит такая бумага, и на бумаге есть подпись. Может быть, когда-нибудь отыщется этот документ?

Бомбёжки никогда бы, наверное, не прекратились, но в феврале началась Дебальцевская операция. И если изначально мстили за потерянный аэропорт, то продолжили уже за Дебальцево: там с украинской армией происходила очередная катастрофа.

Дебальцевская операция была не менее принципиальной для киевской власти и замайданного обывателя.

Про аэропорт они тут же сказали: зачем нам эта груда камней и металлоконструкций; заодно сочинив новую сытную порцию историй о том, что там полегло сорок тысяч бойцов российского спецназа (видимо, того самого, что два месяца подряд приезжал на киевский Майдан, чтобы всех убить, но так и не доехал).

Но Дебальцево — даже не аэропорт, а целый город, имевший высокую стратегическую важность для ВСУ.

К зиме 2014 года в Дебальцево и прилегающих районах находилась группировка в восемь тысяч человек (называют цифру до 12 тысяч, но это, скорей всего, преувеличение).

На 8 февраля была намечена трёхсторонняя встреча канцлера Германии Ангелы Меркель, президента Франции Франсуа Олланда и Владимира Путина в Москве. Причём Меркель и Олланд должны были перед этим погостить у Порошенко, и в столице России оказаться, что называется, заряженными.

Захарченко нужно было взять город до этой встречи: переговоры начинались, а никакого Дебальцево у Киева уже нет.

30 января ополченцы взяли прилегающие к Дебальцево населённые пункты Углегорск и Никишино.

Сразу после этого киевские власти снова выступили с неожиданным предложением о перемирии — которое сами ранее и отменили.

В этой ситуации перемирие естественно означало бы сохранение Дебальцево за киевской властью.

К первым числам февраля ополченцами был установлен контроль над автомобильной дорогой Артёмовск-Дебальцево — и дебальцевский котёл замкнулся.

Но украинских силовиков ещё нужно было выкурить. К восьмому числу не успели. Пока шла встреча в Москве, дебальцевская группировка сидела в котле и ждала спасения.

Всё это время киевские власти огульным и самым нелепым образом врали всей Украине, что никакого котла нет, очередные «киборги» вот-вот пойдут в атаку, в результате которой голову Захарченко воткнут на кол и будут носить по базарам.

— По уставу Советской Армии перевес при наступлении должен составлять хотя бы три к одному, — вспоминал Захарченко по дороге в уже освобождённое Дебальцево. — По американскому уставу — шесть к одному. У нас всё было наоборот — нас тогда было меньше. Углегорск мы взяли за шесть часов. Наших бойцов было, как минимум, в три раза меньше, чем обороняющихся. Дебальцево, которое вмещает в себя семь Углегорсков, мы взяли за трое суток.

В самом Дебальцево их было пять тысяч. Нас, без подразделений поддержки, — порядка 1300 человек: атакующий кулак из 680 бойцов армии Донецкой Народной Республики плюс 200 человек выставил луганский корпус и прибыло 400 казаков Козицына.

По количеству танков они превосходили нас в пять раз. У нас на всё Дебальцево было задействовано четыре танка. Изначально было шесть, но один сломался по дороге, а второй танк, из Луганска, в Дебальцево заходить не стал: луганские никогда не штурмовали города, а у нас уже был опыт штурма Ясиноватой, Шахтёрска: когда танковые подразделения использовались как в прежние времена пушки. Подкатили пушку, бах в окно, и сразу назад — «сорокопятка» же небольшая. Так же и танк: подъехал, лупанул — пока пехота поддержала, чтоб его не спалили — и отъехал.

— Ты, как командир, можешь рационально объяснить, как вы, при таком численном перевесе украинской армии, взяли Дебальцево?

— Нет слова «невозможно». Нет его! Мы воюем на своей земле. Дома и стены помогают. Поддержка местных жителей в Дебальцево была колоссальная. Местные рассказывали, где сидят «вэсэушники», показывали дома́ — потому что «вэсэушники» входили в дома и квартиры, где эти люди жили. И местные указывали на свои окна и говорили: «Бейте туда! Бейте!». Мы говорили: «Это ж твой дом!». А нам в ответ: «Да чёрт с ним!». Можно рассказывать массу сказок, басен и баек по поводу личной подготовки бойца, по поводу подготовки и слаженности подразделений и всего остального. Здесь, как и в любой драке: их может быть двое, но в тебе просыпается такая дикая злость, что ты идёшь рвать: просто рвать, а не победить по очкам, по количеству синяков. Вот когда ты перед собой видишь не противника, а — жертву, то всё по-другому получается. Если люди боевой кураж поймали — всё иначе… Ну ты представь, глава республики вторым номером АГС[13] работает.

— Когда Батю бойцы увидели — охренели, — добавил кто-то из охраны главы. — «Вы Захарченко?» — «Да», — говорит. Сразу крику: «Захарченко здесь!»…

— Когда ярость появляется… — тут же продолжил Захарченко, и мне показалось, что он это сделал только затем, чтоб перебить своего бойца.

— …с той стороны это чувствуют? — довершил я.

— Да, на каких-то флюидах человек понимает, что он уже не боец, он — жертва. Что бы он ни делал — он загнанный зверь, его обложили.

— Ты как-то сказал, что в Дебальцево сломили дух украинской армии.

— Да, шла борьба за дух.

О ранении Захарченко мы договаривали уже в другой раз: при бойцах мне не хотелось; мы завершили эту тему за кружкой чая.

15 февраля должно было начаться выполнение первого условия договорённостей Минска-2 — о прекращении огня; но всем было не до этого: 16-го ополченцы вошли в Дебальцево и начали зачистку.

Киев надеялся за счёт этих договорённостей уцепиться за Дебальцево, и не отдать; но кто б им позволил.

Три ночи — с 14-го на 15-е, с 15-го на 16-е и с 16-го на 17-е — Захарченко и его окружение почти не спали: по часу-полтора в сутки.

— Если думаешь, — говорит Захарченко, — что подобные операции — результат безукоризненно спланированных действий, то… ерунда это. Все планы начинают срываться в первые же минуты. Связь вся полетела, вокруг — настоящий хаос. Единственный выход — выполняешь боевую задачу несмотря ни на что. Атаки, контратаки, зачистки… Калейдоскоп!

Ранили Захарченко 17-го, в самом Дебальцево. Он заприметил дот: адреналин — через край, предложил закидать дот гранатами — и с личной охраной рванул туда.

— …я получил ранение в правую ногу, над пяткой, на бегу. Сгруппировался, левую ногу вперёд выставил и упал на спину. Когда упал — впереди сразу очередь, прямо видно было: тра-тах-тах. Если упал бы вперёд, как раз мне спину бы прошило. Здесь меня Хищник, позывной такой у бойца, за воротник — и под забор вытянул. А там лежала плитка или что-то такое, я уже не помню, какая-то херня строительная, — я за плиткой лежу и от выстрелов по нам начинают разлетаться осколки. Тут Ленин, ещё один боец из моей охраны, подбегает — он как-то исхитрился перескочить дорогу, которая вся простреливалась. Вскрывает мне берцы, смотрит, и я по его глазам вижу: кабздец. Он говорит: дырка такая, что через неё асфальт видно. Я говорю: мотай жгут и попёрли. Он говорит: буторфанолом уколоть? Говорю: нет. Но потом он начал меня переворачивать, и чувствую, что аж в ушах стрельнуло: так больно. Говорю, коли нахер, а то сейчас могу от боли отъехать. Мне буторфанола вкололи и потащили до «таблетки». Там врач ещё и промедола вколол.

— Из чего попали в тебя?

— 7.62. Два варианта, либо с пулемёта Калашникова, либо с СВД. Но судя по тому, что сразу очередь была передо мной, думаю, что там пулемётчик сидел.

— А ты ведь был без бронежилета?

— Я ж не ношу его никогда. Я посчитал, что лучше возьму восемь лишних рожков, чем один бронежилет. По весу почти одно и то же, но рожки — они ценнее, чем броник.

— Ну, не всегда, — предположил я.

— Ранили ведь не в грудь и не в спину, а в ногу, — резонно оспорил Захарченко. — Это что, мне тогда «бронесапоги», получается, носить нужно?

Меня вытянули и повезли на «геленике» — это вообще легендарная машина по количеству переделок, в которые она попадала. Едва мы отъехали — как раз были на железнодорожном переезде, — метрах в пяти от нас сзади как шарахнуло: взрыв. У «геленика» подкидывает зад, он мордой в шпалу, у меня аж с ноги жгут слетел. Половина «геленика» в крови. Меня вытащили, а из меня струя крови буквально бьёт. Начинают жгут затягивать по новой, вену искать, чтоб уколоть, а у меня уже всё, никаких вен — двадцать минут после ранения и ни одной вены нету. Я говорю: давай в руку…

С передовой забирала обыкновенная буханка с фельдшером-коновалом. Я на него посмотрел, мне аж страшно стало: он бородатый весь, морда чёрная от пороховой копоти. Говорю: ты где был? Он говорит, что с артиллеристами стоял. Ну, тогда всё понятно. Чумазый такой араб меня спасает, всё в порядке.

На машине с пробитыми колёсами доехали до Алчевска. Беркут, начальник моей охраны, там аж трясся, потому что жене моей обещал, что меня спасёт, и прикроет, а тут такое. Наташка, жена, уже ножик готовила, яйца ему резать. По дороге ещё какую-то дрянь вкололи. Помню, что перед тем, как они мне сделали укол, я с Богом договаривался, что нужно как-то пожить ещё…

— И что ты Ему обещал?

— Всё обещал!.. В Алчевске переложили уже в нормальную «скорую помощь», не в «таблетку», а в реанимобиль. Я уже не помню, пацаны рассказывают: тебя перекладывают, а ты таким жалобным тоном говоришь: «Если бы у меня был сейчас "Стечкин", я бы вас всех перестрелял»… В больницу меня привезли вконец обдолбанного.

Слава богу, сознание я потерял всего два раза. Первый раз в Алчевске, когда меня перекладывали, а второй раз, когда уже привезли в Луганск. Знаешь, из реанимобиля салазки они выкатывают, но что-то валялось на дороге, салазки в парапет — бух! — и я опять вылетел на землю. Снова кровища, шибись оно всё конём.

Перед операцией говорю: последний тяг сделаю, потом на операцию пойду. Врачи начали возникать, а я говорю Беркуту: «блять, сигарету быстро!». Там ещё этот стоял, Лёня, наш бывший министр МГБ[14] — что он там делал, чёрт его знает. Мне Беркут «Мальборо» подкуривает и суёт. Лёня смотрит на нас и говорит: «Вы оба звезданутые на всю голову».

Я покурил, меня в очередной раз переложили, и вперёд.

Потом, уже во время операции, появилась грудь медсестры, четвёртый размер. Она наклоняется, лифчика нет, и ей лет двадцать пять, огонь просто. Что творится, думаю…

— Может, это просто тебе лишнего вкололи? А на самом деле там была старуха Изергиль? — Мы начинаем смеяться, и совсем смешно становится, когда Захарченко завершает свой рассказ: —А потом я открываю глаза и понимаю, что всё-таки попал в ад. Потому что первое, что я увидел после операции, — это лицо Плотницкого. Большое лицо Плотницкого.

…ну, вы видели Плотницкого? Можете себе представить.

Радости было в украинских СМИ: как же, ранили Захарченко, подстрелили главного «сепара» — может, помрёт?!

Нет, не помер.

Но всё равно успокоиться никак не могли от радости. Чем-то надо было компенсировать потерю Дебальцево.

Но потом один из украинских сетевых публицистов, абсолютно замайданный, желающий Донбассу только погибели и ничего больше, вдруг не выдержал и написал: а чего вы радуетесь? Вы знаете, где ранили Захарченко? Целого главу ДНР? Его ранили в бою! Вы можете себе представить, что в бою ранят кого-нибудь, — так писал этот публицист, — из наших? Яценюка? Кличко? Порошенко? Кого из них может ранить? Куда? При каких обстоятельствах? Ему даже отвечать не стали. А что ответишь?

Дебальцево перешло под контроль ополчения 18 февраля.

В тот же день, в одностороннем порядке выполняя Минские соглашения, армия ДНР начала отвод тяжёлой техники.

Могло бы ополчение республик и в этот раз развить наступление? Наверное, да.

Но сложности были, пожалуй, почти те же самые, что и в начале сентября, когда остановились под Мариуполем.

Понятно, что существовали российские договорённости с Меркель и Олландом, и нарушать их было не комильфо; но, быть может, и не это самое главное.

Дело в том, что если 1300 человек штурмовало Дебальцево — значит, это и было основной боеспособной частью ополчения. Да, остальные боевые части стояли на своих рубежах, дабы предотвратить возможное наступление — но всё равно понятно, что на прорыв ополчение могло выделить весьма ограниченное количество бойцов; и бронетехники, кстати, тоже. Можно было гнать украинских силовиков дальше — но как потом закрепляться на захваченной территории? Для этого элементарно не хватило бы не только ресурсов, но и людей. Сначала бойцов, а потом и управленцев.

В отместку за Дебальцево украинские силовики пытались атаковать под Мариуполем, и уже через несколько дней отчитались: взяты несколько деревень.

Всё это были очередные фейки на потребу заинтересованным зрителям: оттого, что деревни находились в нейтральной зоне, там вообще не стояло сил ополчения; собственно, и жителей тоже не оставалось.

Деревни накрыла артиллерия ополчения, и «вэсэушники» с добровольческими батальонами как пришли туда, так сразу и ушли; вот и вся зрада.

23 февраля Захарченко подписал указ о том, что этот день объявляется в республике выходным.

28 февраля состоялся первый съезд движения «Донецкая республика», где 700 делегатов избрали председателем партии, конечно же, Захарченко.

В марте началась посевная и запустили на шахте «Холодная балка» новую угольную лаву.

Всё бы хорошо, но война так и не прекращалась. Просто приобрела чуть иные формы: люди в форме в ежедневном режиме продолжали убивать друг друга — просто чтобы не забывать, как это делается.

Всё это однажды должно будет как-то разрешиться. Потому что так, как оно есть, — не устраивает никого.

Часть третья Искупаться в Днепре

Глядя на Донецк, снова и снова удивляешься, а втайне, признаюсь, даже радуешься: как всё-таки мимолётна власть «серьёзных людей», властвовавших тут когда-то.

Властвовали-властвовали, и вдруг настали дни, когда жизнь «серьёзным людям» показалась невыносимой.

— Когда из Донецка повалили прочь богатые люди, — рассказывал Константин Долгов, — по странному стечению обстоятельств выяснилось, что огромная их часть работала в таких учреждениях, как прокуратура, полиция, а кто-то, к примеру, трудился начальником паспортного стола. И все съехали. Включая начальника паспортного стола. Они ещё и печати забрали с собой.

Чтоб, видимо, повысить собственную значимость. Не просто человек — а человек с печатью. Можно в минуту одиночества вытащить белый листок и поставить на нём печать. Даже две.

Наезжая в ДНР и Л HP, я дивился на огромное количество пустых особняков. Большинство из них до сих пор пусты, когда города Донбасса уже не бомбят.

Поначалу, что скрывать, часть этих особняков занимали ополченцы — но масштабы экспроприаций преувеличивать не стоит. Скажем, Донецк был очень богатым городом — там строили такие большие особняки, что в одном могла рота «сепаров» поместиться. Так что все ополченцы вместе взятые, при всём желании, могли заполнить только процентов пять коттеджей — да и то лишь тех, что располагались «в шаговой доступности» от «передка».

Потом ополчение распределили (а иной раз можно сказать — разогнали) по казармам, и теперь дворцы стоят как архитектурные памятники.

Упорядочивать жизнь без печатей, списков и прочих реестров было крайне сложно. Управленческий аппарат исчез почти безвозвратно. Это, признаюсь, наводит на смутные мысли: может быть, и в России все эти люди, которые так ласково смотрят на нас с предвыборных плакатов, или пекутся о нас в судах, социальных конторах и паспортных столах, — они в трудную минуту оставят нас? Одних!

Догадываюсь, что весь этот управленческий, такой незаменимый аппарат донецких и луганских чиновников первый год потирал руки: скоро-скоро у вас всё рухнет, и вы позовёте нас, как призывали варягов в своё время, ибо «порядка нет».

Потом пошёл второй год, следом третий, и на руках стали появляться нетрудовые мозоли: потираешь-потираешь, а праздник всё не настаёт.

Жителям Донбасса придётся ещё не раз поимённо вспоминать тех упрямцев, что взяли в свои руки «коммуналку», общественный транспорт, банки, полицию, пожарную службу, и даже СМИ: журналисты ведь тоже разбежались! целыми телекомпаниями уходили в неизвестность!

А медицинские службы? Когда раненые и покалеченные стали поступать десятками, а потом и сотнями? И свои, и те, что стали чужими?

— Донецкие врачи — просто красавцы, — говорит Константин Долгов. — Они только спустя год после начала войны стали получать республиканские зарплаты! А до этого на них был огромный объём работы — ампутации, раненые, и то, и сё, и они выполняли свой долг с честью. 21-я больница есть в Октябрьском районе. Там Надежда Ивановна — просто героическая женщина! Она стала точкой сборки для всех жителей этого посёлка. Её больница, в некотором смысле, — как дом Павлова в Сталинграде. Главный врач сбежал, она взяла больницу в управление, и у неё получилось. Вот она теперь главврач. Там в окрестностях есть большие дома, где по несколько человек оставалось, и они все бежали в больницу укрываться от обстрелов. В больницу тоже прилетало бесчисленное количество раз, но за счёт того, что это массивное здание, выдержали стены. Это прифронтовая больница!

А коммунальщики? — вспоминает Долгов, и глаза у него блестят, как будто он про очередные бесподобные боевые выходки Моторолы рассказывает. — Коммунальщики — это героические люди! Прошлым летом ВСУ разбомбили специальную фильтровальную станцию верхнехарьковского водохранилища. Жара, степь, миллионный город без воды. Два человека героически погибли при ремонте, но дали воду миллионному городу… За два года тридцать девять человек в Донецке из числа коммунальщиков погибли при исполнении своих обязанностей. Им всем нужно давать героев ДНР.

Люди в Донецке — самый важный ресурс. Особенно те, кто все эти два года, или большую часть военного времени, пережили дома — заново запуская все механизмы и шестерёнки остановившегося государства.

С какого-то момента мировые СМИ забыли о войне на Украине — как объявили официальное перемирие, так, вроде бы, и закрыли тему.

Но, являясь по утрам к главе ДНР Александру Захарченко на планёрку, я всякий раз слышал информацию, которая не уходит в печать: сегодня с той стороны столько-то погибших, с нашей столько-то… Сегодня с той… с нашей…

Снайперские дуэли, миномётные обстрелы позиций, вылазки диверсионных групп — это реальность. Время от времени Донецк снова начинает обстреливать артиллерия. Иногда «вэсэушники» захватывают какие-то деревни в нейтральной зоне. Потом их оттуда выкуривают.

И так беспрестанно.

Спустя два с лишним года после начала войны Донецк оставался даже не прифронтовым городом, а — фронтовым.

Война на Донбассе закончилась только в том смысле, что перестали летать бомбардировщики, и стоящие в полной боеготовности армии не отвоёвывают друг у друга крупные города.

Но возле Донецка, непосредственно на его окраинах, по-прежнему такое количество украинских войск и техники — что здесь, в России, никакая человеческая нервная система не выдержала бы знания об этом.

Представьте себе на минуту: вот вы живёте в своём городке, испытываете волнение по поводу курса рубля или «двоек» ребёнка в школе, и вдруг выясняется, что на городских окраинах сосредоточено сорок тысяч войск потенциального противника, бронетехника; артиллерию отвели подальше — но, если что, мощностей у неё хватит, чтоб снести пол города, не сдвигаясь с места. И наступление может начаться в любую минуту.

Что вы будете делать?

Помню, когда был Майдан, вся эта майданная публика ежедневно строчила в блоги: «Сообщили, что в Киев завтра войдут российские танки! Сообщили, что в город вошёл российский спецназ! Сообщили, что за городом высадился российский десант! И боевые морские котики в Днепре ещё…»

Истерика ни на минуту не прекращалась.

И сравните с дончанами. Никакой суеты, никакого шума. Каменный характер.

Шахтёрская работа — она отражается на психотипе.

Донецк, спустя два года войны — если смотреть внешне — ничем не отличается от любого российского города; разве что в лучшую сторону. Горят вывески, открыты магазины, театры и кино; как правило — отличные дороги (только не возле самой «передовой»), фонари сияют, огромное количество автотранспорта, в том числе и общественного…

Я ещё помню, как я на своём джипе ездил по полупустому городу на аварийках (так ополченцы обозначали себя, чтоб им уступали дорогу), и все, кому надо, — знали мою машину, потому что других джипов с российскими номерами в городе не было, или почти не было. Теперь я там незаметен в общем потоке, и за езду на аварийках меня тут же оштрафуют, и правильно сделают; но я не ностальгирую.

Знаете, чем Донецк отличается от наших кавказских «непризнанных республик» — Абхазии, Южной Осетии? Там до сих пор следы войны — очевидны. В Донецке всё латается немедленно, на следующий день. Если вы там не были во время войны и приедете сейчас, подумаете — ничего там и не было. А там было такое, что не приведи Господь.

Людей с оружием на улицах нет вовсе. Где война, какая война?

В кафе — как правило, полных кафе — сидят чудесные донецкие девушки и пьют своё капучино.

У донецкого студенчества нынче — золотой век. Я был на встрече Захарченко со студентами: он объявил, что ждёт — немедленно, завтра же — с каждого курса по десять отличных ребят, не обязательно отличников. Все будут распределены по различным ведомствам администрации. Те, кто отлично проявят себя, — получают должности. Вакансий хватает.

Всё следующее утро в администрации принимали студентов. Хорошие ребята, выглядят как настоящие московские хипстеры, внешний их вид ну никак не говорил о том, что они живут в состоянии «то ли мир, то ли война».

Поинтересовался как-то у Трапезникова: а из бывшего руководства никто не вернулся?

— У нас есть такой город — Ждановка, — ответил он мне. — Тот, кто был мэром до войны, — мэром остался и сейчас. Рейтинги у него высокие, люди о нём хорошо отзываются: порядочный. Из бывшего руководства в правительстве работает один человек. В своё время он был замминистра ЖКХ Украины. Грамотный работник, и мы даже попросили, чтобы МГБ его пропустило: никаких плохих дел за ним не числится.

Собственно, всё. Два исключения. Государство начало строиться с нуля.

Но непостижимым образом новый кадровый состав очень скоро показал удивительные результаты.

Доказать это просто: в 2015 году налогов на той территории Донбасса, что сегодня контролирует ДНР, собрали больше, чем в позапрошлом — довоенном! — году.

Объяснение элементарно: всё то, что «серьёзные люди», «опытные управленцы» и «незаменимые аппаратчики» уводили по сложным схемам в параллельное пространство — пошло в карман республики.

И это ещё при том условии, что часть производственных мощностей разбомблена, а многие экономические связи разорваны.

То ли ещё будет.

Право слово: у дончан есть чему поучиться.

В их выдержке, в их умении улыбаться и сносить истинные невзгоды — видно большое, почти религиозное чувство человеческого достоинства.

Эти люди и есть — элита и аристократия. А самозванцы убежали.

Завершая эту тему, несложно догадаться, в чём кроется причина физиологической неприязни ко всей донецкой и луганской истории московских приятных юношей из отличных кафе, девушек из красивых глянцевых журналов, и из «толстых» журналов тоже, людей, сделавших себе место в «Форбсе» «с нуля», персонажей, поставивших принципом «родина там, где тепло», подростков, убедивших себя, что «я ничё никому не должен», мужчин, не всегда похожих на мужчин, и женщин — на женщин, креативных менеджеров, и вообще креативщиков как таковых, антиклерикалов, бешеных пацифистов, уставших от человеческой косности музыкантов, влюблённых в майдан поэтесс, писателей со строгими косматыми бровями, светских львов и шакалов, неустанных борцов со сталинизмом, и с русским крепостным правом, безусловно, тоже.

Неприязнь их строится на знании о том, как скоро, к примеру, в Донецке всепобедительное большинство оказалось никчёмным, смехотворным меньшинством.

Их ведь никто не выкидывал прочь из их офисов и квартир, из их журналов и со светских раутов. Этого не понадобилось. Просто разом их мир исчез.

Но с их миром не исчез мир! Что оказалось крайне удивительным.

То есть их нет — а люди есть, и умудрились не умереть, не исчезнуть с лица земли, не деградировать, не распасться на атомы.

Как же так?

Ведь всё держалось на них — на их журналах, на их холдингах, на их компаниях и кампаниях. Всё решалось — ими и только ими, на их конференциях, в их корпорациях, на их двусторонних, закрытых и открытых переговорах, на их тет-а-тетах и тёрках.

Они «платили налоги»! Но теперь не платят.

И что? Почему всё по-прежнему на месте?

…огромная часть этой публики съехала прочь: красивые дамы, стильные пацаны, руководство «Донбасс Арены», главы холдингов и корпораций, держатели акций и креативные менеджеры, — и уже третий год они пытаются объяснить друг другу, что Донецк захватили бандиты.

А в Донецке просто живут люди.

И если бы их не бомбили, исчезновения подавляющего большинства креативной элиты они просто бы не заметили.

Те, что так трепетно страдают здесь, у нас, в России от донецких и луганских событий — подсознательно испытывают тот же самый ужас. Что однажды случится день, когда они могут вообще не пригодиться. И мир не рухнет.

И поэтому я спешу, я тороплюсь сказать им всем: нет, нет, нет, без вас никак. Россия огромная, всепринимающая, всеобъемлющая страна, она не бросит своих детей, даже самых необычных. Мы будем вместе. Форева тугезе.

Только тугезе, наши ненаглядные.

Иначе с кем мы разделим радость наших побед.

Я как-то подметил для себя, что у большинства начальников в донецкой администрации работают секретарями деловитые яркие девки, а у Захарченко секретарь, скажем так, другого типа.

В приёмной его трудится профессионал: женщина лет сорока пяти, безупречный, судя по всему, психолог, замечательно совмещающая радушие и строгость в одном лице. Радушна она до той степени, что сердце иной раз таяло от её доброго — нет, не слова, а просто взгляда; и строгая настолько, что если она была чем-то недовольна — я чувствовал это через дверь, и с трудом не вставал, когда она заходила.

Ругала она меня обычно, если я рисковал закурить в кабинете Захарченко: его самого никак не могли отучить от сигарет, а тут ещё этот понаехавший из России дымит с ним заодно.

Даже если я успевал забычковать свою сигарету и пепельницу переставить на стол главы, секретарь по незримым для меня признакам определяла, что я тоже курил.

И мне становилось стыдно, почти как в детстве, а то и похуже.

В этот раз Захарченко сидел без сигарет (я с некоторой иронией предположил, что секретарь нашла возможность отбирать у главы сигареты, обыскивая его при входе) и стрельнул у меня. Это дало мне моральное право закурить тоже.

Глава ждал журналистов и — это было по всему видно — чувствовал себя как накануне самого нелюбимого урока.

Захарченко не политик в том смысле, в котором современные политики так себя именуют, — уже потому, что не получает удовольствия от звука собственного голоса, прений, конференций, сольных выступлений и всего тому подобного.

Помощник Захарченко по всей этой работе каждые три дня мягко сетовал: Александр Владимирович, уже неделю вас не было в эфире… Уже две недели не было встреч с журналистами… Уже три недели не появляетесь на экране…

Если Захарченко всё-таки соглашался на публичные встречи, то за час до выступления он выбрасывал в ведро все заготовленные для него тезисы — правда, внимательно прочитав перед этим, — и шёл выступать «своими словами».

Нынче повод для встречи был очевидный и особый: Служба безопасности Украины провела в Красногоровке — городке неподалёку от Донецка, занятом ВСУ, — масштабную зачистку. За день задержали 86 человек.

Пока журналисты устанавливали свои камеры, Захарченко вертел в руках свой нож (у него дома целая коллекция холодного оружия, и стрелкового — на роту минимум).

Журналисты отчитались, что готовы, — Захарченко убрал нож, и тут же начал говорить:

— …в 1943 году каратели точно так же зачищали Донбасс: арестовывали, бросали в машины, увозили куда-то и… всем известно, чем это закончилось. В Красногоровке почти все задержанные — мужчины призывного возраста, и где они окажутся, предположить трудно. Скорее всего, в окопах, прикованные к пулемётам, чтобы не убежали. Хотя надо обратить внимание на одну вещь: в Красногоровке у якобы «сепаратиста» изъяли пистолет Стечкина. Я, как военный, могу сказать, что пистолет Стечкина — очень редкое оружие, которое не каждому даётся. Это оружие СБУ и вообще спецподразделений. Понимаете, к чему я веду? Они просто взяли то, что имелось под рукой, нацепили на пояс своему актёру, показали на камеру, что в Красногоровке находятся люди, которые владеют пистолетом Стечкина, арестовали и вроде как увезли допрашивать. Но, скорее всего, человека с пистолетом Стечкина, в отличие от всех остальных задержанных, выпустили через двадцать минут. Однако для продления санкций против РФ, показательных задержаний и предотвращённых терактов, которых ни у кого не было в планах, — вполне хватает. Только что Порошенко заявил, что нужно не просто продлить, но и ужесточить санкции против России. Именно этим и нужно объяснять то, что произошло в Красногоровке.

…сразу после журналистов в кабинет к Захарченко пришёл ответственный человек с новостями по поводу того, что творится в Красногоровке.

Оказывается, там началась ротация.

В городок, находящийся на линии разграничения, ввели 600 бойцов из спецподразделений и нацгвардии. И за сутки городок перевернули вверх дном. Видимо, всё совпало — СБУ проводило показательную проверку, вновь прибывшие «знакомились» с населением, а «дембеля», которым всё равно тут уже было не жить, напоследок, под шумок, решили поживиться.

Если их не впускали — выбивали в домах двери. В квартирах для вида искали что-нибудь запрещённое, но выносили всё, имеющее ценность.

— Наших ребят не задержали ни одного, — снизив голос, с лёгкой усмешкой, сообщил ответственный человек. — Все задержанные 86 человек — с улицы.

Захарченко никак не отреагировал, просто кивнул.

Действительно, если 86 человек просто с улицы, а их сейчас там терзают на предмет сепаратистской деятельности — чему тут радоваться. Что взяли не тех?

О мародёрстве, царящем в местах дислокации ВСУ, в какой-то момент начали писать даже украинские СМИ — не очень, мягко говоря, склонные к таким откровениям. Но игнорировать это стало больше невозможно, когда одновременно взбунтовались почтамты в нескольких, включая Красногоровку, городках: количество многокилограммовых посылок, которые служивые шлют домой, в свои, как правило, западноукраинские области, превысило все мыслимые нормы. Поезда и фуры оказались не в состоянии вместить всё это добро.

Тем более что на почтамтах работают люди, живущие в тех же самых населённых пунктах: они отлично понимали, откуда это добро взялось и куда оно направляется. Видимо, к той самой мамке, которой пообещали шесть батраков.

Я спросил у Захарченко — помнит ли он какие-то самые нелепые случаи мародёрства?

— В Славянске сняли… кованые ворота. А что — хорошая же вещь. И почтой отправили домой, представляешь? Документально зафиксированный случай.

А из одного дома вынесли даже унитазы. И мне хозяин дома сказал: «Я, — говорит, — понимаю, зачем они унесли их. Они моют унитазы в Европе — и для того, чтобы не терять навыков, должны постоянно тренироваться. Но вот зачем они кафель сорвали с кухни, этого я понять не могу». Это в Песках было. Приехали в зону АТО — и драят унитазы. За смену нужно выдраить сто штук. Могу себе это представить… Снимали памятники с могил, забирали микроволновки, утюги, подушки, бельё — у них же это называется «секонд-хенд». Жене муж привёз норковую шубу, золото… «Это я, говорит, в секонд-хенде купил в Донецке».

Ещё был случай, когда мне хозяин одного разграбленного дома рассказывал — причём мужик, который сразу признался, что «болеет» за Киев и против «сепаратистов», его два раза грабили — сначала «наши», казаки, а потом «укропы». «Ты знаешь, говорит, что "ваши" взяли? Сняли две картины, камеры видеонаблюдения и три тома Дюма забрали. И всё! А когда пришли "наши", ну, то есть, с украинской стороны, они вымели всю квартиру, включая паласы, посуду, бельё, детские игрушки и обувь».

Отношение украинской власти к своим силовикам и боевикам — другой вопрос, заслуживающий детального разговора; а лучше суда, и суд этот должен произойти в Киеве.

Впервые, помню, эту тему поднял Виктор Яценко: развивая свою мысль о нынешнем состоянии украинской государственности, он вдруг вышел на совсем неожиданную тему

— Украина — богатая страна, — говорил Яценко. — Но вместо того, чтобы хоть что-то сделать, они только воруют и делают ритуальные жертвоприношения. В жертву они приносят своих же бойцов. Помню, как они шли в Шахтёрске между двух высот и сколько их там поубивали. Тогда за восемь часов была убита тысяча человек! Я это видел собственными глазами!

Спорить с Яценко я не стал, но подумал, что трагедия в Шахтёрске — всего лишь следствие бездарности украинских военачальников.

Однако спустя некоторое время судьба свела меня с одним из ополченских командиров, который считал, что по поводу этой темы давно пора звонить во все колокола. В ряде случаев, утверждал он, украинская власть сознательно гонит на убой те или иные подразделения. И более того: эти случаи конкретно называл.

(Он воевал год — и в ДНР, и в ЛНР, был дважды контужен в боях, и опыт имел отменный.)

— Для начала, — рассказал он мне, — стоит вспомнить, что в большинстве наступательных штурмовых операций принимали участие бойцы «Правого сектора». Штурм — это самый опасный вид мероприятий сухопутных войск.

Пример: бой 12 мая 2014 года у посёлка Карловка, где была устроена засада на колонну батальона «Донбасс» — его нам «слили» прямо из Киева, по звонку. Потери батальона «Донбасс» по одним оценкам были свыше 90 человек, по другим — более 270. Идентичная история: в июне 2014 года под Луганском уничтожена колонна батальона «Айдар», потери — более 50 человек.

В обоих боях я лично принимал участие.

Штурм Саур-Могилы силами нацбатальонов — та же история, потерь было запредельно много, и по большей части они были бессмысленны.

Далее: Иловайский и Изваринский котлы. (Мы с моим отрядом захлопнули Изваринский котел, заняли две стратегические высоты и осуществили зачистку Власовки, Никифоровки и Королёвки.) В обоих случаях отношение кличному составу со стороны украинской власти не просто преступное, а — осмысленно преступное.

Да взять даже распиаренных в СМИ Украины «киборгов» в Донецком аэропорту — их туда «сливали», отправляли на убой в никому уже не нужный, окруженный с трёх сторон опорный пункт — погибших до сих пор под завалами находят!

Штурм Широкино и последующее удержание — за тот период батальоны «Азов» и «Донбасс» были два раза выведены на перегруппировку по причине больших потерь.

Я называю лишь известные лично мне или очевидные всем случаи: уверен, их было многократно больше.

…разбирать отсюда, из России, механизм всех вышеперечисленных и не названных трагедий крайне сложно — понять, где предательство, а где халатность, а где и первое, и второе, и какие-то ещё, не учтённые нами факторы, — мы не можем. Но в любом случае показательно, что о прямом сливе «правосеков» и прочих, зарытых по всему Донбассу «киборгов», кричат сами же ополченцы.

Яценко (с вовсе несвойственным ему пафосом) сказал, после того как изложил суть бойни в Шахтёрске: «Увидев, как они относятся к своим же — я понял, что нахожусь на стороне добра».

Те украинцы, которых власть в очередной раз оставила умирать под Дебальцево, должны были бы, по доброму разумению, сделать вывод, что они находятся на какой-то иной стороне. Ну, ей-богу. Нельзя же так долго прощать то, что прощения не заслуживает.

Тема, так или иначе стыкующаяся с поднятой выше: поставки в отдельные украинские подразделения психотропных средств.

Скрывать нечего: в течение многочисленных донбасских командировок в первый год войны я не раз видел ополченцев, которые в тех или иных ситуациях позволяли себе алкоголь; и сам с ними выпивал.

Но с того момента, когда армии ДНР и ЛНР уже сформировались официально, во всякий свой заезд на «передок» я наблюдал действие тотального сухого закона.

И уж тем более, зная, пожалуй, сотню ополченцев лично, я не помню ни одного случая, когда речь бы зашла об употреблении ими наркотиков.

Вместе с тем свидетельств, когда на оставленных добровольческими батальонами позициях обнаруживают те или иные наркотики — уже слишком много, чтобы считать их выдумкой.

Рассказов о столкновениях с бойцами добровольческих батальонов, находившихся в состоянии явной неадекватности, — тоже более чем достаточно.

Не ставя себе целью обобщить и систематизировать избыточную и разнородную информацию, сошлюсь на прямую речь всего лишь нескольких ополченцев: каждый из них начинал с рядовой должности и затем дорастал до командира.

— Ещё только когда всё начиналось, — рассказывает первый из моих собеседников, — мне пацаны с Карловки звонили и говорили, что противник долбится чем-то серьёзным: потому что бежит даже после попаданий в броник и в ноги по мясу.

Бойцы с Петровской комендатуры говорили: брали с батальона «Азова» в плен бойцов — одни и те же синдромы: вообще не чувствуют боль дня два-три, а потом начинаются жёсткие отходники.

Ещё бывало такое: когда диверсантов чем-то обкалывают и дают вводную — таких торпед засылали в город под видом гражданских. Но беда в том, что они сильно палевные. Последний раз двое таких пассажиров пытались ворваться с гранатами в маршрутку, полную людьми на «Текстиле» (район Донецка) — минувшей зимой. Сейчас такого меньше: в город сложно попасть.

Из личного опыта помню следующее. В Иловайске те штурмовые группы, что от нас огребли, тоже явно долбились. Я был в местах их расположения: в метрах ста-двухстах от нас лежал «Буторфанол» и антишоковые препараты, а вот в метрах шестистах — шприцы пятикубовые; и ещё я обратил внимание, что очень много было там по посадке обёрток от шоколада. Как будто они в посадку уходили обжираться сладким!

А потом у нас был случай: один из наших вновь прибывших бойцов ушёл сильно в неадекват: хотел с деревянного автомата стрелять и видел, как «Грады» на Симферополь летят. У нас такое впервые было — мы его отвезли на штаб, — а там Боня (женщина, командир разведдиверсионной группы) сразу сказала, что парень явно попользовался тем, что осталось после «Азова»: снова те же симптомы, и он тоже только сладкое жрал, и воду пил непрестанно. От сладкого вроде бы держит дольше: до недели.

В общем, когда его отпустило, он признался, что у пленных отобрал наркоту.

Когда я воевал в Донецком аэропорту — там тоже находил шприцы, но уже не так много, как в Иловайске. Их легко определить, медицинские они или с «ширкой»: если рядом ампулы — то значит нормально, а если просто шприц и ещё кровь в остатке, то… понятно что. В девяностые я такого в подъездах и на чердаках, где тусили наркоманы, повидал.

— Ещё июне-июле 2014 года, когда Луганск был окружён, — рассказывает другой мой собеседник, — было несколько случаев наступлений на позиции ополчения в полный рост. С учётом того, что военного смысла такие атаки не имели ровным счётом никакого, то ополченцам сразу стало ясно, что боевики «добровольческих» батальонов и нацгвардии ходят в атаки «обдолбанными»: употребляют какие-то вещества, которые подавляют чувство страха и делают их совсем неадекватными.

Позже, когда войска хунты удалось отбросить от Луганска, в местах, где ранее располагались различные их подразделения, мы не раз находили следы явного употребления обычных наркотических средств. Так было, например, в помещениях освобождённого от батальона «Айдар» гольф-клуба под Луганском, и в домах села Шишково Славяносербского района ЛНР, где базировалось одно из подразделений ВСУ… По-моему, это всё давно ни для кого не секрет?

— Первый случай произошел ещё 10 мая 2014 года, на входе в здание областной администрации Донецкой области, — рассказывает третий мой собеседник. — У здания стояла охрана, состоящая из ополченцев, оружия у них не было, только отобранные у милиции дубинки, арматура и запасы «коктейля Молотова» на случай атаки здания регулярными воинскими подразделениями.

Вечером к охране подошёл человек и с криком «Слава Украине» ударил ножом охранника в сердце, попытался напасть на остальных, но, обороняясь, охрана схватила пруты арматуры — и один удар пришёлся в голову нападающему, с ним было покончено на месте. Меня очень удивил этот случай, так как подобное поведение скорее свойственно сторонникам радикального ислама, а не жителям Украины. К такому очень глупому, бесцельному самопожертвованию не готов ни один здравомыслящий человек, воспитанный на христианских ценностях. Анализировать произошедшее я тогда не стал, было очень много дел, да и единичный случай — не повод ломать голову.

Второй случай произошёл через два дня, практически на моих глазах, 12 мая. Заходя в здание обладминистрации, я услышал выстрел и побежал на звук; подбежав, я увидел старшего второго этажа с позывным «Север», здоровенного такого дагестанца-дончанина, который рукояткой пистолета бил лежащего на полу мужика. Оттащив Севера от тела, начал разбираться в произошедшем.

Оказалось, что Север почувствовал, что кто-то выхватывает у него из кобуры пистолет и развернулся, думая, что это кто-то из своих шутит, — но тут же получил выстрел в грудь в упор. Его спас бронежилет четвёртого класса защиты и реакция, позволившая ему мгновенно выбить пистолет из руки стрелявшего. Отверстие на бронике Севера и повреждение грудины подтверждало случившееся. На шум сбежался народ и одна из женщин узнала нападавшего, рассказав, что это её сосед, живёт он в Петровском районе, работает на шахте охранником, женат, имеет двоих детей, что он никогда нигде не участвовал и не был замечен в каких-то политических мероприятиях, и то, что произошло, для неё является полной неожиданностью. Мужика мы заперли в камеру, а сами поехали разбираться к нему домой. Меня интересовали его компьютер и вещи, позволяющие подтвердить его принадлежность к правосекам, но дома мы ничего подозрительного не нашли, компьютер был чист, в соцсетях ничего не прослеживалось; нормальная жена, дети — всё как у людей! По приезду в ОГА мне сообщили, что он себя неадекватно ведёт, бьётся головой об стену, кричит о приходе антихриста и пытается вскрыть себе вены; в общем, его связали.

Поняв, что он находится в неадекватном состоянии, я стал наблюдать за ним и расспрашивать охранявших его бойцов о поведении задержанного. Из всех присущих человеку потребностей у него осталась только одна — потребность в воде, причём он её просил каждые полчаса, но выпивал не больше полстакана; в первые сутки задержанный был опасен для самого себя, пытался даже зубами перекусить себе вены. Повторял всякую ересь по поводу явления антихриста. Несмотря на потребляемую жидкость, он ни разу в туалет не сходил. На вторые сутки вроде успокоился, мы его развязали, но ни с кем он не шёл на контакт, иногда что-то еле слышно бормотал, вскакивал и ходил по комнате.

Всё это время у него были неестественно расширенные зрачки, частое дыхание и какой-то безумный взгляд. Болевые ощущения (а его изрядно помяли, пока я оттаскивал Севера) появились только на четвёртые сутки, а первыми осмысленными его словами были «Где я?».

Поняв, что действие вещества закончилось, я расспросил задержанного, и он рассказал, что пошёл записываться в ополчение — палатка стояла на дорожке, ведущей к ОГА. Но познакомился с кем-то — и с ними выпил что-то из бутылки из-под холодного чая, а дальше ничего не помнит. Мой рассказ о его поступке вызвал шок, было видно, что человек невиновен, и я отпустил его домой.

Ещё один случай. Это произошло при разборе записи видеорегистратора, когда группа разведки под видом гражданского населения вернулась с задания по объезду территорий, контролируемых ВСУ. Один из присутствовавших на совещании командиров обратил внимание на заснятый на видео таз с лимонами в момент, когда группа проезжала блокпост, контролируемый бойцами «Правого сектора», и пояснил, что лимоны используют амфетоминозависимые наркоманы для снятия отравления. Участники операции подтвердили, что практически на всех блокпостах «Правого сектора» фиксировалось наличие лимонов в большом количестве.

Четвёртый случай произошёл в начале июня 2014 года, когда я с группой впоролся в досмотровую группу батальона «Донбасс» и мы приняли бой. С расстояния в 20–25 метров я выстрелил в противника, видел, как пули попали в живот и в правую руку, раздробив её, но нападавший попытался перехватить автомат левой рукой для дальнейшего ведения боя. И это при попадании в тело и дробящем попадании в конечность! В других случаях хватало перебить конечность, чтоб противник полностью вышел из боя… Я выстрелил ему в голову.

В пятый раз я столкнулся с подобным под Широкино в ноябре 2014 года, когда разведгруппа под командованием новосибирца с позывным «Длинный» взяла языка из батальона «Азов». Его притащили в батальон, и мы попытались провести допрос, но не было никакого результата. Его состояние было крайне неадекватным и напоминало случай с напавшим на Севера. Я распорядился начмеду батальона дать медицинское заключение о состоянии задержанного. Его заключение было безоговорочным — «язык» находился под воздействием какого-то сильнодействующего препарата, предположительно, амфетаминовой группы. В точности данного заключения сомневаться не приходилось, так как начмедом батальона был действующий врач из Новосибирска, заведующий торакальным отделением горбольницы.

…это, повторюсь, наблюдения всего лишь нескольких ополченцев, и я осмысленно не привожу ещё множество подобных свидетельств, потому что так или иначе они все воспроизводят друг друга.

В итоге и здесь должен поставить точку суд, который однажды объяснит жителям Украины, кто и с какой целью поставлял в те или иные подразделения наркотические средства.

Передо мной вовсе не стоит цель показать действия украинских силовиков в дурном цвете: вот-де, мародёры и наркоманы, которых кидают свои же командиры. Конечно же, и наркоманы там не составляют большинства, и мародёрством занимаются далеко не все. Хотя что есть — то есть.

— …а украинская армия? Можно вспомнить какие-то вещи, связанные с тем, что их бойцы отлично воюют? — не раз допытывался я в своих разговорах с теми, кто мог на эти вопросы ответить.

Моторола, заслышав такую тему, сразу отмахнулся: сказал, что отдельные случаи вспоминать не хочет, но по итогам видно — воевать они любят, не вступая в прямой контакт; лучше отбомбиться сорок раз по разу, и потом ещё раз сорок раз, — а едва начинается беда — Иловайск, донецкий аэропорт, Дебальцево, — сразу просят мира.

— Они ж ни одного города с боем не взяли за всё это время, — в своей словно ругающейся манере говорил Моторола, время от времени матерясь: примерно каждые три слова. — Они же входили только в оставленные города! О чём может речь идти?

При случае я тот же вопрос задал Женьке Поддубному, который почти год отработал на Донбассе и чего только не видел.

— Была одна история, — чуть подумав, поведал Женя. — Когда долбили Семёновку — там хохляцкие танкисты были не очень. Накидывали, конечно — но так себе накидывали. И тут появился танкист с позывным Ровно. Изначально у него был позывной Львов — слышали, как они между собой переговаривались, — но наши пацаны звали его Ровно, потому что клал он очень ровно. Он с Красно-Лиманского моста заезжал и долбил — просто идеально. И, несмотря на весь ужас происходящего, все к нему относились с уважением. Вот, говорили, нормальный танкист появился.

Захарченко поначалу говорить об этом вообще не хотел, но потом всё же рассказал.

— Ты знаешь, вот крайний раз у меня случай был, когда мы брали Дмитриевку. Дубровка и рядом стоит высота. Пока штурмовали, с этой высоты бил по нам один такой с позывным Араб — артиллерист от бога. Так клал: ну, красавец.

— А откуда ты позывной его знаешь?

— Ну дык, мы даже с ним базарили по рации. Я матюкался, он матюкался.

На высоте той ещё со времён Отечественной войны остались позиции, бункера, вся херня: немцы заготовили. И они там установили пушки, и по нам долбили просто чудовищно. Короче, нашего Кота — это позывной — такая жизнь достала. Он говорит, всё, Батя, я сейчас беру ребят, и мы за ночь всю их команду вырежем. Кот реально заходит в тыл, у дороги ложится в лёжку, ждёт КамАЗ с боеприпасами. КамАЗ этот они хлопают, вырезают сопровождение и водилу, залезают в машину и прямо в ней заезжают на батарею. Высыпались, перестреляли расчёты, взорвали пушки. Там стояло украинское охранение, десантура — они начали уходить, но уходить по-глупому: не знали, куда им соваться. Мы Дубровку уже взяли тогда, а они пошли на КПП Мариновка, прямо к нашим погранцам. И когда украинскую десантуру закрыли в лесопосадке, они по рации вызвали огонь на себя. В итоге и украинскую десантуру, и наших перебили: всех вместе… Вот это было.

— …история… — сказал я.

— Это было первый и единственный раз, — сказал Захарченко. Но тут же передумал: — Был ещё случай: один у них упёрся с пулемётом, все уже позиции оставили, а пулемётчик последним сидел. Его никак взять не могли, а в оконцовке он подорвал себя и тех двоих, которые к нему заскочили. Гранату дёрнул. Такое тоже было.

…вечером того же дня мы сидели в кафе «Легенда» с одним моим добрым знакомым из ополченцев, и чтоб тему закрыть, я и его спросил о том же самом.

— Ты можешь сказать что-нибудь хорошее про бойцовские качества украинских «силовиков»?

— В добровольческом батальоне «Донбасс» я видел реально хороших пацанов, — ответил он готовно. — Как красиво они выходили из-за угла! У них, правда, мне показалось, польский акцент был.

— Из-за угла выходили?

— Да: один автоматчик отработал, второй, потом выходит и отрабатывает РПГшник. Моё отделение у них этому научилось. У них же я видел, как раненый делал перезарядку автомата одной рукой — я, признаюсь, тоже тогда же запомнил это движение, чтоб при случае сделать то же самое — если понадобится. И, знаешь, пригодилось. [Мой товарищ был четыре раза ранен. — прим, авт.]

Ещё наш пацан рассказывал: работал из пулемёта, опытный — но даже не ранил никого из наступающих украинцев. Они его пулемётную точку за минуту обошли!

Или другой мой сослуживец, уже покойный, Жук у него был позывной, говорил, что отправился по нужде в тыл, только расположился — два ствола в голову: «Не бойся, парень, мы не каратели» — и начинают его паковать. Другой наш пацан случайно проходил мимо, сначала подумал, что свои балуются, а потом понял — и дал очередь. Но эти отошли по красоте: один с подствольника дал, и оба — кувырками — никто по ним так и не попал. Жук с голой жопой на свой же пулемёт побежал с перепугу.

Потом мы оба вспомнили того пленного украинского полковника, которого в одном известном ролике из аэропорта комбат Гиви заставил проглотить шеврон.

Товарищ мой, последнее своё ранение получивший как раз в аэропорту, сказал, что про полковника этого ополченцы тоже отзывались нормально.

— Помню, когда Гиви ему сказал шеврон съесть, было видно, что он не сломленный, — сказал я.

— От пощёчины, правда, падал, — сказал мой товарищ.

— Может, и падал, но по глазам было видно, что он злой и упрямый.

— Я тоже, когда думал о плене, — поделился мой товарищ, — решил так: главное, чтобы член не отрезали, глаза не выкололи — а все эти пощёчины можно пережить.

— Упал и упал. А когда его водили по Донецку: смотри, мол, смотри, что вы натворили — по лицу его можно было прочесть: мало вас тут перебили.

— Он блок поставил и всё, — по-своему дал психологическую оценку мой товарищ, в прошлом боксёр.

— Он просто был уверен в своей правоте и думал — вот сейчас я тут похожу, а вернусь живым — и устрою вам ещё.

— А ты видел, — вспомнил мой товарищ, — когда Порошенко представлял его к награде, он говорил, что, мол, я реально понял, что нужно защищать свою родину, несмотря ни на что.

— Вот ведь сука какая.

— Это ж те же русские, ну что говорить, — неожиданно заключил мой товарищ.

Национальный вопрос уже на следующий день мы раскрыли, и тут же закрыли, в «Спарте» у Моторолы.

Он показывал мне комнату отдыха для бойцов — там всё было в мелкой гальке, как на пляже, а посредине стояло кресло. Я уселся в это кресло и почувствовал себя героем клипа группы Depeche Mode на песню «Enjoy the silence».

С некоторой даже ревностью Моторола смотрел за моей реакцией: мне показалось, ему хочется, чтоб мне тут понравилось.

Когда я насиделся в кресле, мы отправились прогуляться по двору, полюбоваться на технику.

— Мотор, а ты следишь сейчас за тем, что о тебе пишут? — спросил я.

— Нет. Если в любом поисковике набрать «Моторола ДНР», то там только фотографий — тысячи. Кто-то там что-то пишет, какие-то анализы проводит, с кем-то сравнивает меня. Мне без разницы. Я знаю, кто я. Моё окружение знает, кто я такой. Следить за тем, что обо мне говорят, особой необходимости нет.

— Ты определяешь себя как русского националиста.

— Да, я живу с этим с детства.

— Самоназвание «русский националист» присвоили себе упоротые нацики, которые говорят: «Мы — русские националисты», — усомнился я.

— Они вообще подлежат уничтожению.

Я поднял глаза на Моторолу. Он очень серьёзно это сказал.

— Сейчас очень опасно быть националистом, причём похеру каким: русским или не русским, — продолжил Моторола.

— Может быть, «русский патриот» звучит более разумно, Мотор?

— Если бы заинтересованные лица в этот вопрос поглубже окунулись, то не смешивали бы всё воедино. Русских националистов приравняли к нацистам при помощи наших же российских СМИ, и что им делать? Товарищ Порошенко обещал им «русскую идею».

— Какую?

— Переименовать Украину в Киевскую Русь. Раз все оттуда вышли, то Украине теперь можно пересмотреть названия. Они создали батальон «Киевская Русь». И хитрая позиция Порошенко приводит туда тысячи бестолковых людей.

— Да, много русских нациков поехало воевать на ту сторону, — согласился я. — Больше, чем сюда, к сожалению.

— «Азов» наполовину состоит из россиян, — неожиданно поддержал меня один из помощников Моторолы, стоявший неподалёку и, казалось, даже не слушавший наш разговор. — Очень много русских в батальонах «Киевская Русь», «Святая Мария»…

— Нихера там нет половины русских, — не согласился другой боец Моторолы, куривший рядом.

— В любом случае, — отмахнулся Моторола, — люди по сей день едут к ним пачками. Во-первых, за барыши, во-вторых, за мнимую идею — эти придурки постоянно подчёркивают, что они в изгнании в своей родной стране.

— Ты считаешь, что в России просмотрели идеологию национализма и отдали её условному «Правому сектору» и киевским прохиндеям? — спросил я.

— Можно называть это «патриотизмом», можно «национализмом», но её не просто, как ты говоришь, просмотрели, хотя тут другое слово больше подходит, — её задавили. До сих пор нет такого простого и уважаемого человека, который пришёл бы и сказал, что нужно сделать, чтобы быть представителем своего народа. Что нужно сделать для своего народа. Ты должен создать семью, посадить дерево, построить дом, ты должен работать…

— Убить хохла, — мрачно пошутил кто-то из бойцов.

— Вот видишь, ты разжигаешь международную рознь, — в шутку, но отчасти и всерьёз ответил Моторола. — Всё спутали, перемешали и всё утратили.

— Очень странно, что ты националист, — не столько усомнился, сколько начал я подзадоривать Моторолу. — С твоими курчавыми бойцами.

— Так я показываю, как должен жить русский человек. Вот я русский мужчина. Я пришёл защищать свой народ, с которым я родился в одной стране. И я не считаю, что украинец или белорус — это определение национальности. Это региональное определение, потому что мы один народ. С кем мы могли так перемешаться, чтобы стать разными национальностями? Ни с кем! Мы все русские по определению — одна большая славянская семья. Сегодня на пороге государства, в котором я проживаю, идёт война. Мой сын живёт через море, если взять от Новоазовска, — это совсем недалеко, ну, километров 180. Сыну семь лет. Это лютая война с применением всего чего угодно. А 180 км — это ничто. Сейчас любой человек стал очень требователен: он что-то сделал — и ему нужно что-то за это получить. А что-то сделать безвозмездно для своего народа, для процветания своей страны, для объединения своей общей Родины, в которой ты родился? Есть у меня малая Родина — город Ухта, в котором первую нефтяную скважину пробурили. Это Республика Коми. Но все населяющие нашу Родину народы — я же с ними в одной стране жил, и поэтому сегодня я не могу сказать, что в Днепропетровске живут сошедшие с ума хохлы. Такое нельзя говорить! Я был на Днепре, был в Харькове, в Запорожье был… Я общался там с людьми и эти люди, пока здесь идёт война, — брошены на растерзание фашистов. Те, что захватили власть на Украине — все эти банды, — они разрушают изнутри идею славянского мира. Нас стараются раздробить, но хера с два…

— А тебя не раздражает, когда говорят, что ты же вот рыжий, ты же коми…

— Пусть говорят, что угодно. Я сделал для русского народа больше, чем тот, кто обладает стопроцентной русской кровью. А трепать языком может любой. Где все эти люди?

Я оглянулся по сторонам.

Этих людей действительно нигде не было.

То, что Захарченко — тоже в некотором роде националист, я выяснил при забавных обстоятельствах.

Мы возвращались ночью с «передка», обстрел мог начаться в любую минуту, поэтому охрана торопилась; я в темноте заскочил в первый попавшийся джип — из тех трёх, на которых мы сюда приехали. И сидел сзади, ровно за водителем.

Минут через десять, когда мы уже заехали в город, и вероятность того, что нашу колонну накроют, существенно снизилась, водитель вдруг спросил у меня:

— Захар, напомни слово, когда одна нация не недолюбливает другую, или даже не какую-то конкретную, а просто все остальные…

— Ксенофобия, — ответил я, подумав, что водителя не узнаю по голосу; да и вообще охрана Захарченко не расположена к общению: всякого человека, который проводит у главы много времени, они воспринимают как потенциальную угрозу. Не то, чтоб я сам по себе был угрозой — просто появление некоторых людей вблизи Захарченко иногда сопровождается резким изменением его планов. Например, сегодня на «передовую» мы поехали спонтанно.

— Да, точно: ксенофобия, — сказал водитель. — Надо сделать ксенофобию государственной идеологией.

Тут я, наконец, понял, что Захарченко по своей привычке снова сел за руль, и разговариваю я с ним; причём глава республики, с позволения сказать, валяет дурака.

В силу того, хотя бы, что на днях он посещал им же санкционированный международный праздник кухни всех народов, живущих на территории ДНР, — оказалось, что как минимум полтора десятка национальностей тут живёт. После этого ещё и заходили в ресторан, где обслуживают, разговаривая исключительно на украинском языке. Захарченко, узнав о таком новшестве, пожал плечами. Кажется, эта идея ему не очень понравилась; но если людям так захотелось — недосуг мешать, пусть делают, что хотят.

Украинский язык в ДНР, если кто не знает, имеет статус второго государственного.

— А если серьёзно — ты какой идеологии придерживаешься? — спросил я водителя, хотя видел, что Захарченко был не в настроении говорить серьёзно; кажется, не я первый заметил, что нахождение на передовой всегда существенно улучшает его — впрочем, и так более чем устойчивое — настроение; так что он, в подробности не вдаваясь, сказал:

— Если выбирать наиболее близкую… то я монархист.

— Александр Владимирович, — удивился я, — послушай, ты говоришь, что монархист, но при этом ты национализируешь все крупнейшие предприятия, строишь то, что называется «социально-ориентированной политикой», свободному рынку и местной буржуазии достаточно агрессивно не доверяешь, предпочитая плановую экономику и вообще авторитарные экономические механизмы… Ты, по сути, «левак», «социалист». А говоришь про монархизм.

Захарченко отнёсся к моим эскападам снисходительно и спорить не стал.

Однако на следующее утро та же тема вновь заявила о себе.

Похоже, Захарченко давно об этом думал. С утра глава молодой страны сказал, что республика уже есть, а чёткой и простой идеологии у неё нет. Должна быть.

— Идеология должна находиться внутри запоминающейся аббревиатуры, чтоб люди знали её назубок и могли вспомнить в любой миг, — объяснил Захарченко. — Я думаю, что идеология Донецкой народной республики будет заключаться в этих четырёх буквах: «СССР».

Скрывать не буду: я обрадовался.

Третьим на нашей, в усечённом составе планёрке, сидел мой товарищ, уже появлявшийся на этих страницах, — Саня из Москвы, тоже, кстати, монархист. Он поднял весёлые глаза, и перевёл взгляд с главы на меня и обратно.

— А расшифровать? — спросил Саня.

— Свобода. Потому что мы воюем за свободу. Справедливость. Потому что свобода без справедливости — это не свобода. Равенство. Потому что справедливость начинается с равенства. И ещё с одним «с» я пока не определился.

«Семья? Сила? — подумал я. — Пожалуй, нет».

Самое желанное для меня слово я произнёс вслух.

— Социализм? — чуть смягчая улыбкой эффект, спросил я, пока все закуривали, и тоже потянулся за сигаретой, в надежде на то, что секретарь (о, тоже слово на «с») пока не зайдёт.

Захарченко посмотрел на меня иронически: опять ты за своё.

Мы закурили и, взглянув друг на друга, практически хором произнесли третье искомое слово: «Совесть!»

Это было немного смешно, будто бы мы сговорились — но никто не сговаривался; да и смеяться мы тоже не стали, потому что разговор серьёзный; может быть, самый серьёзный из всех разговоров, что мы имели за время работы.

Свобода. Справедливость. Совесть. Равенство.

Лучшая из мне известных идеологий.

А то, что все составляющие этой идеологии предназначаются для русских людей — и всех живущих в братстве с русскими, включая, естественно, украинцев тоже, — уточнять не обязательно. Это и так всем нормальным людям ясно.

Равно как и мне понятно, что справедливости и равенства без социализма не бывает. Но я об этом никому не сказал на этот раз.

В итоге дело за малым: всё входящее в аббревиатуру «СССР» — однажды воплотить. Хотя бы в самых приблизительных чертах.

— Надо тебя познакомить с новым главой тельмановского района, — сказал Захарченко. — Зовут его Александр Сурсяков, по прозвищу Малой: из всех глав района он самый невысокий. Участвовал в боях за Еленовку и за донецкий аэропорт. Мехвод, который первым заскочил в аэропорт на танке. Имеет наградное оружие за храбрость. Позывной у него был Кобо. Сам из Донецка. Скоро приедет сюда.

— Видел его как-то в администрации, — вспомнил я. — Невысокий, темноволосый, располагает к себе. И лицо такое, добела отмыть уже нельзя… как только что из танка, действительно.

Приехавший Сурсяков вёл себя более чем скромно, разговаривал негромко. Он был в костюме и в замечательно белой, выглаженной рубашке. Но без галстука и с верхней расстёгнутой пуговицей.

Я не столько слушал их разговоры — тем более, что не до конца понимал специфику обсуждаемого, — сколько пытался вообразить мэра Тельманово влетающим на танке в разрушенный донецкий аэропорт. Вообще говоря, это было несложно.

Единственное, что могло помешать вообразить Сурсякова в виде бравого танкиста — его совершенно русского толка, не нарочитая, природная малословность. Он больше слушал.

— На следующей неделе мы берём и водоуправление, и судомагнитное предприятие под государственное управление, — объяснял ему Захарченко. — Вы, — вдруг вспомнил он, — открыли республиканский супермаркет? Этот, как его, — здесь прозвучала чья-то (видимо, самого крупного местного предпринимателя, армянской, судя по всему, национальности) фамилия, — он в шоке?

— Уже дружим с ним, — тихо отвечал Сурсяков. — В субботу был Француз, и наш… — здесь снова прозвучала фамилия предпринимателя, — сидел такой скромный: «Извините, пацаны…».

— Француз яйца ему не отстрелил?

— Нет, я его сразу попросил: не надо только убивать, — ответил Сурсяков, тихо улыбаясь.

Было понятно, что глава республики и его подчинённый шутят, только оставалось неясным, до какой степени. Речь, судя по всему, шла о людях, существовавших по принципу «Кому война — кому мать родна», и за два года войны наживших себе целые состояния на контрабандной торговле и продуктовой монополии. Теперь молодая республика заставляла их потесниться на рынках, устанавливая свою ценовую политику.

— Расскажу, почему Француз, — повернувшись ко мне, вдруг пояснил Захарченко. — Это командир нашего батальона «Легион». Он служил во Французском иностранном легионе, имеет орден — Крест французского легиона. Мог бы жить во Франции… Причём в самом начале мы его чуть не задушили — удавку на шею накинули и немного с ним поговорили, уверенные, что он засланец. Оказалось, нет. Француз очень хорошо стреляет из лука — с трёхсот метров глаз может выбить. Увлекается всей этой ерундой.

Мэр, он же Малой, он же Кобо, покивал головой, и тут же, понимая, что время его ограничено, спросил про своё:

— Александр Владимирович, а Первомайский карьер?

— Сань, карьеры тоже возьмём. У нас есть закон о недрах, не нужно ничего выдумывать. По этому закону все недра принадлежат нам. Собранием коллектива назначается дирекция и юрлицо переходит под государство… Твоя задача — собрать всю необходимую информацию: мне необходима раскладка по социальной ситуации.

— У меня есть.

— Ещё нам с тобой нужно будет обсудить назначение на пост твоих сельских советов. Я хочу пройтись по каждой кандидатуре, чтобы понимать, кто у нас каким селом рулит. Мы с тобой часа три-четыре на это дело убьём. Ты на субботу готовь информацию по этому вопросу.

— На следующую субботу?

— На эту.

— То есть на завтра.

— Да, мы приедем… «Ниву» я тебе нашёл. В понедельник заберёшь.

— Спасибо. И, Александр Владимирович, там мужик у нас есть — награждён Шахтёрской Славой III степени.

— У меня тоже есть Шахтёрская Слава, — вспомнил Захарченко.

— …мужик не попадает ни в одну программу — а ему нужен уголь.

— Выйдешь, на стол мне письмо положи. У Елены Ивановны подпишешь, поставишь факсимиле.

— Просто мужику хорошему помочь хочется. Давай-давай. Сколько ему угля нужно?

— 3,5 тонны.

— Сань, я тебе дам денег, пусть он, короче, сам купит. Это просто даже смешно.

— У меня нет финансов.

— Я дам тебе финансы. Передашь ему. Скажи: от главы государства большое спасибо за Шахтёрскую Славу III степени. Деньги, скажи, дал глава государства. А я, скажешь от себя, на свои купил конвертик.

— С аптекой как там у вас? — решив вопрос, мгновенно переключился на другое Захарченко.

— Аптека уже неделю работает — люди довольны. Цены тоже нормальные?

— Отличные.

— Смотри, мне интересно, как цена меняется. После открытия республиканского магазина упали цены в городе?

— Сразу же. За неделю.

— А этот, — в третий раз прозвучала фамилия предпринимателя, — сильно понизил? На 20–30 %?

— Сейчас у него цены одинаковые с Республиканским супермаркетом.

— А по медикаментам что у тебя?

— Сейчас вот я сам туда ездил за таблетками, приболел немного. Людей много, все лекарства есть. Если что — за неделю можно заказывать. Я хочу, чтобы у них там была вторая аптека.

— Займись этим вопросом. Мы сейчас должны сделать так, чтобы люди могли сравнивать цены здесь и там, на Украине. И видели, что у нас совсем другая ситуация. Что у нас — лучше.

— И ещё такая проблема, — заторопился мэр, он же танкист. — Не могу уже неделю её решить. У меня диверсанты с той стороны две опоры подорвали на нейтральной территории. Без ОБСЕ я туда не запущу людей.

— Берёшь наших спецов, этих лопухов ОБСЕшных, используешь их как живое прикрытие — и чи́ните опоры.

Захарченко и Сурсяков простились по-свойски, в какой-то своей, не похожей на поведение известных мне российских чиновников, манере. Порешали дела — и разъехались. Деловые ребята, совсем только, судя по всему, без денег — с бюджетами, которые обеспечивают пока самое необходимое. Ну, вы понимаете: главе городка дали «Ниву» — потому что у него никакого другого транспорта нет. Хоть белая рубашка есть. И то, наверняка, одна.

— Все кадровые назначения — это ваша работа? — спросил я у главы. — Российский президент привёл из своих служб очень много народу. А у вас есть круг общения из прошлой жизни?

— Из прошлой жизни мне не стоит кого-то приводить, — снова то ли пошутил, то ли всерьёз ответил Захарченко. Я уточнять не стал, что он имел в виду.

— И Сурсякова знаете с войны?

— Это мой одногруппник. Я с ним вместе учился.

— Он себя уже в группе как-то проявлял?

— Да раздолбай он был. У нас вся группа такая была.

— Александр Владимирович, вы только студентам под камеры не говорите больше, что вы были самым большим раздолбаем в этом городе, — рискнул я, в мягкой форме, дать совет.

— Раздолбай — самые важные люди, когда идёт война. Когда войны нет, они не нужны. Но Сурсяков — реально особенный на всю голову. Он, чтобы воевать, себе у луганчан танк купил.

— Какой?

— Т-72.

— За сколько?

— За 250 тысяч.

— Шоб я так жил, — хлопнул я по столу ладонью. Теперь история с отсутствием машины у главы Тельманово приобрела новый контекст: автомобиля он не имел, зато у него был танк: которым он, к тому же, умел пользоваться по назначению. Про министра налогов и сборов в команде Захарченко рассказывали, что первый раз он собирал налоги, заявляясь к должникам на БТР. Похоже, танк Сурсякову ещё может пригодиться.

— Приезжай, тоже будешь так жить, — сказал Захарченко, по-прежнему очень серьёзно. — Видел, у меня БТР во дворе стоит? Знаешь, сколько он стоит?

— Он тоже купленный?

— Ну да, в Луганске купили.

— У них там что, магазин в Луганске?

Ответа не последовало; глаза у Захарченко были очень весёлые.

— Знаешь, какая херня получается, я честно скажу, — с раздражением говорит Захарченко. — Я одну вещь понять не могу: а нахера мы вообще воевать пошли? Чтоб про нас потом сказали, что мы какие-то там временщики, что мы воры? Ради этого мы, что ли, пошли? Если я до войны нормально себя чувствовал, и в любой стране мира мог жить спокойно? Если я потом тратил свои личные деньги на революцию — в апреле, марте: форму, жратву, денежное довольствие — я всё же со своих платил! Потом только стали какие-то другие деньги появляться. Но я до сих пор на многое трачу своё — из того, что до войны заработал… А мне, представь, предлагают деньги, чтоб я завод отдал кому-то. Да хер вам. В отличие от тех, что такое предлагают, я понимаю, что на тот свет отправишься в чём тебя похоронят — больше ты ничего не заберёшь.

— Так они не понимают, что такое «тот свет», — сказал я.

— А я понимаю, — сказал Захарченко.

— Они же бессмертные все, им пофигу, — сказал я.

— На кусок хлеба, кусок мяса и бутылку водки денег я себе заработаю всегда. Жена будет нормально одета, обута, дети будут расти. Буду жить нормально, павлины будут бегать. Но… мне кажется, что тут самое страшное другое, — Захарченко смотрит своими вдруг белеющими глазами. — Тут третья мировая может начаться. И если мы дадим слабину сейчас — нам потом не простят. Люди не простят, наши небесные ангелы не простят, никто не простит. Донбасс надо было отстоять, — продолжает он, — иначе ушла бы вся Украина. Донбасс — якорь, который подвесили к Украине, чтоб не поплыла в другую сторону, и, это важно, чтоб не утонула по пути. Залог спасения, жизни и процветания Украины — жизнь в миру с нами и с Россией. А Донецк, как рисовали на плакатах в двадцатые годы прошлого века, — сердце России.

Донбасс приходит за своим, — говорит, как гвозди вбивает, Захарченко. — Неважно, где ты находишься, — мы всегда своё забираем. Ещё не было случая, чтобы Донбасс своего не забрал.

— …с тех пор, как вся эта история началась, ты своих взглядов не поменял? — спрашиваю я.

— В начале у меня была одна-единственная идея, которую я нёс и несу в своём сердце. Тогда она у меня горела, и я мог это делать; сейчас горит — но делать этого я не могу. Я хотел их душить. Я готов был их рвать руками, грызть зубами и вот это пламя ненависти было с каждым днём во мне всё больше и больше.

Но тогда это пламя я мог как-то погасить Шахтёрском и Дебальцево, даже когда главой республики стал. А сейчас вон на рыбок смотрю. Видишь?

Я тоже посмотрел: в кабинете Захарченко стоит огромный аквариум, и там, в голубой воде, плавают разноцветные рыбки.

Строгий секретарь присматривает за безупречным порядком в аквариуме.

С утра Захарченко нежданно-негаданно отправился на рынок, без чиновников, только с охраной, которая тоже не знала, куда глава собрался. Там он проверял точность весов своим пистолетом. Вес пистолета, вернее сказать — всех своих пистолетов, он знает назубок. Зрелище было — по-своему задорное, хоть и жутковатое. Добрые люди сняли это на телефоны и тут же выложили в Сеть.

Платные и бесплатные киевские блоггеры взорвались: посмотрите на этого бандита с пистолетом — и это глава государства!

Но замер точности весов пистолетом был всего лишь прологом к дальнейшей истории.

Начальник центрального рынка, после третьего предупреждения, цены так и не сбросил — Захарченко пришёл к нему в кабинет и сказал: собирайся, есть для тебя новая работа.

Так начальник рынка попал в тот же день на передовую.

В бой он угодил на следующий же вечер. Захарченко доложили, что начальник рынка не струсил.

Изначально предполагалось, что служить он будет три месяца, но решили сбавить до одного — не столько за проявленное мужество, сколько по причине многодетности: трое детей, младший совсем маленький.

А кому легко, как говорится. Просили цены для горожан снизить? Просили. О чём речь тогда.

После перевода начальника центрального рынка непосредственно в зону боевых действий, все остальные рынки цену снизили без предупреждений — в течение одного дня.

Как выяснилось, кадровые перестановки — вполне себе действенная мера управления. Сначала появляешься на рынке с пистолетом, потом принимаешь неожиданное решение о переводе на новую должность ценного сотрудника — и результат не заставляет себя ждать.

Побочным результатом этого неизбежно становится появление в украинской блогосфере очередных фейков: вроде того, что Захарченко руководил пытками начальника рынка, который оказался скрытым диссидентом и сторонником единства Украины.

Производители этих фейков даже не догадываются об истинной картине действительности: палитра её куда насыщенней.

К примеру, как я узнал только вечером, в это утро секретарь Захарченко застала своего шефа на работе, причём в снайперском снаряжении. Если быть совсем точным, снайперское снаряжение Захарченко снимал — как говорится, уставший, но довольный. Дома этой ночью глава республики не был — предпочёл снайперскую дуэль.

Между прочим, в прошлый раз, когда Захарченко решил так же отвлечься от дел насущных, его снайперскую позицию накрыли миномёты, — а снайпер, как вы понимаете, уходит на позицию один, — и охрана шесть часов в полном ужасе ждала, когда вернётся глава. Лезть за главой под таким плотным огнём не было никакой возможности, и надежда на то, что он выберется, была не слишком велика. Беркут в очередной раз с ужасом представлял, что скажет жене своего начальника.

Под утро глава выполз — целый. Надо ли здесь описывать, как ему была рада охрана?

Поэтому: что́ они знают, эти нелепые киевские журналисты — ничего они не знают.

— А какие самые идиотские украинские фейки гуляют по сети, касающиеся Захарченко? — спросил я у главы вечером; мы сидели в машине.

— Что я постоянно сбегаю в Латинскую Америку с любовницами, — бесстрастно ответил он.

— Опубликовали инфу, что он дом купил на океане, — поделился знанием московский Саня, сидевший здесь же, на задних сиденьях, рядом со мной. — Причём выложили в сеть сканы билетов! Самое смешное, что билеты — на «Трансаэро»: компанию, которая развалилась за месяц до этого. О покупке дома было рассказано на страничке жены в фейсбуке. Страничка жены, естественно, фейковая.

— У моей жены осталась девичья фамилия — Гладкова, а там была указана Захарченко, — пояснил сам Захарченко чуть уставшим, плывущим голосом: ночь без сна немного сказывалась.

— У них, похоже, есть информатор, — поделился Саня. — Как только Захарченко уезжает по делам из Донецка, к вечеру появляется информация, что он сбежал.

— Постоянно, — подтвердил Захарченко.

— А это вообще имеет какой-то смысл? — усомнился я. — Сколько раз они писали про Моторолу, что его убили, что он сбежал. Сто раз всё это было опровергнуто. Ну, это же просто позорище. Ни один донецкий, ни один луганский, ни один российский ресурс ни разу не писал про гибель Порошенко, или Муженко, или Яценюка, или кого угодно, — живут, и ладно, никому это враньё не нужно. А там нужно — зачем?..

— Это рассчитано на потребителя с той стороны, — терпеливо пояснил Саня. — Из десяти человек в Сети — пять воспринимают информацию не критично. Они уже через месяц не вспомнят, что читали сегодня. Они просто хавают, и всё. И для них поддерживают нужный эмоциональный фон.

— Всё равно ерунда какая-то, — подумав, пробубнил я. — Не могут люди настолько себя не уважать. Они же люди.

Днём мы двинули на открытие нового консервного завода, на юг республики.

— Слышали новость о том, что ООН приняла резолюцию о запрете героизации нацизма? — спросил я. — А США, Канада и Украина отказались эту резолюцию признавать. И ещё какая-то африканская неизвестная страна — судя по всему, они просто не знают, что такое нацизм.

— А все остальные приняли? — спросил Захарченко.

— Более 150 стран приняли, 44 воздержались — в том числе, почти весь Евросоюз воздержался.

— Воздержался от принятия запрета нацизма? — мрачно переспросил Захарченко.

— Это декларация Совета ООН о неприемлемости пропаганды идей нацизма и расизма. За подобные декларации заочно голосуют все страны. Это была вторая попытка. На этот раз больше стран выступило в поддержку — в прошлый раз было сто с чем-то. А США, Канада и Украина всё равно выступили против.

— Канада — это понятно, она наполовину украинская, — сказал Саня.

— И наполовину американская, — добавил я.

— А на оставшуюся часть нацистская, — сказал Захарченко. — После войны все нацисты туда посбегали.

— В Канаде очень мощная украинская диаспора, — продолжал Саня. — Причём она там двойная, потому что на западе Канады украинцы ещё с начала XX века селились. А вот на востоке, где столица, — там весь вермахт и вся дивизия «Галичина» сидит, вернее, их наследнички. У них очень сильное лобби там.

— …Порошенко подписал указ об удалении русского языка из паспортов, — спустя несколько минут молчания рассказал Саня очередную новость. — И пусть потом не говорят нам, что они любят русских.

— Они русских могут не любить, — сказал Захарченко устало. — Но они должны уважать граждан своей собственной страны. Половина населения считает русский язык родным. 80 % населения Украины, выбирая язык постоянного общения, называют русский. То есть, язык большинства убрали из паспортов. Это не поддаётся здравому осмыслению: родная речь основной части страны находится вне закона. Таких стран в мире больше нет… И этой в нынешнем виде не будет.

Через час, на открытии консервного завода Захарченко был уже бодр, как ни в чём не бывало — словно проспал положенные восемь часов.

Возле центрального входа заводского цеха столпились работники, вернее, работницы — принаряженные и очень радостные женщины — в шубах, норковых шапках с хвостами, сапоги на каблуках.

Русь боярская, крестьянская, посадская, средневековая — она непобедима.

В руках женщины держали местные газеты с портретом Захарченко на первой полосе; не с пустыми же руками им стоять.

Начальство вынесло главе хлеб-соль, глава попробовал, и передал своему начальнику охраны — красивому, костистому, высокому греку лет тридцати; полковнику, остряку и хохмачу — при этом в нужный момент всегда собранному и жёсткому. (Нигде я не видел так много красивых и молодых полковников, как на Донбассе.)

В здание начальник охраны вошёл с этим самым хлебом-солью в руках; по глазам было видно, что новая роль его забавляет.

В отдельном помещении на столике была выставлена продукция завода: три вида консервов.

Захарченко — своим ножом — вскрыл банки, и с того же ножа, с отменным аппетитом, съел из каждой банки по, минимум, половине; бессонная ночь пробудила аппетит.

Эту, сказал, досолить, эта самая лучшая, а эта жирновата.

Минут через десять зашёл в эту комнату и начальник охраны.

— Попробуй консервы, — велел ему Захарченко. — Посмотрим, насколько совпадём с тобою.

Костистый грек с весёлыми глазами аккуратно взял вилку, съел из каждой банки по небольшому кусочку, медленно опуская веки и словно прислушиваясь к себе.

— Эту, — сказал, — досолить, эта — самый раз, эта… немножко жирновата.

Уже на улице Захарченко сказали, что на заводе работает женщина, сын которой служит в украинской армии. Она сама в этом призналась, и сына не может простить.

«Что с ней делать?» — спросили Захарченко.

А ничего. Ничего не надо делать.

Народ, собравшийся на открытие цеха, не расходился, но довольно, по-весеннему, галдел.

Когда, не далее чем в километре, залпом отработала артиллерия, никто из них даже не сморгнул — так и болтали себе.

Выстрелы были «исходящими», стреляли не сюда, а — отсюда. Я вдруг понял, что догадался об этом на секунду позже, чем весёлые донецкие женщины.

Сначала в России много говорили о том, что «украинцы одумаются» — вот, мол, обрушится у них экономика, и они сразу вернутся в сознание. Потом здесь много говорили о том, что никто никогда не одумается — потому что, чем хуже ситуация внутри Украины, тем выше ненависть замайданной братии к России.

Реальность, судя по всему, оказалась и сложней, и проще.

Просто не стоит приводить Украину к единому знаменателю. Сорок миллионов человек — ну, как тут можно обобщать?

Есть огромная часть общества, которая никогда не одумается, но будет лишь злее и злее.

Есть огромная часть общества, которая как относилась к России с симпатией, так и относится; более того, на Украине по-прежнему живут миллионы людей, которые считают себя русскими.

Есть третья, и, может быть, самая обширная часть общества, которые склоняются то к первым, то ко вторым, но в целом — они просто живут, и неизбежно выбирают жизнь.

В минуты обострения и, с позволения сказать, обозления, слышны голоса только первых из названных нами. Единицы могли выступать против, Олесю Бузине это стоило жизни — да если бы только ему: погибли десятки, пострадали тысячи.

Однако вера в то, что всю Украину можно раз и навсегда запугать факельными шествиями и показательной истерикой пропагандистов, конечно же, наивна.

Весной 2014 года пророссийские митинги собирали на Юго-Востоке Украины сотни тысяч человек. Доныне в каждом крупном украинском городе остаётся огромное количество людей, презирающих новую украинскую власть и разумно оценивающих ничтожные итоги Майдана. Таких людей — миллионы. И с каждым месяцем их будет становиться только больше.

Момент истины случился однажды в прямом эфире программы Матвея Ганапольского — либерального журналиста, верой и правдой служащего Киеву, Майдану и АТО.

Авторов программы угораздило запустить опрос на тему «Готовы ли украинцы к тому, что партии и политики Донбасса будут представлены на общеукраинских выборах».

В студию позвонило — внимание! — сорок тысяч человек: эта выборка превышает по количеству респондентов любой социологический опрос.

До последних минут программы счёт был такой: 52 % за присутствие политиков и лидеров Донбасса на украинской политической сцене, 48 % против. Буквально в последнюю минуту счёт сравнялся — стало 50 на 50.

Ганапольский изо всех сил старался демонстрировать полное спокойствие, и делал вид, что ничего такого не происходит.

Однако прошлогодняя убеждённость впавших в патриотический угар российских империалистов в том, что «Украина расколота надвое» — убеждённость, которая даже здесь, в России, давно ослабла — вдруг получила блестящее подтверждение. Просто обескураживающее.

Нестабильная социальная ситуация на Украине, воинствующий абсурд «блокады Крыма», драки в Раде, явная несамостоятельность украинской власти, твёрдое ощущение невозможности разрешить военным путём ситуацию на Донбассе — всё это, как ни странно, позволило поднять голову части украинского общества.

Вменяемые люди на Украине всё острее понимают: вне торговли и контактов с Россией — никакой Украины нет. Дружеское, сердечное, любовное отношение Запада к Украине — самый великий украинский блеф нового столетия. Глава французской разведки вдруг заявил, что США лгали о присутствии российских войск на Украине. Что это, если не слив?

Откровенный и наглядный слив. НАТО не придёт. Европа не поможет.

Внешний государственный и гарантированный государством долг Украины растёт, как маленький щенок огромной собаки: вернёшься через год — и увидишь чудовище.

Гарантом независимости Украины может служить, как ни странно это звучит, только Россия.

Атмосфера на Украине меняется почти незримо — но меняется.

Лицо у комбата Семёна Семенченко особого типа, но мысли внутри его лица вполне себе дееспособные. «Россия перешла к так называемому проекту “Малороссия”, — сказал комбат. — Что такое проект “Малороссия”? Это контроль над ключевыми элементами государства через коррупционеров, компроматы, общность интересов, спайку остатков “Партии регионов” с так называемыми демократическими партиями. Уровень коррупции выше, чем в России, уровень жизни ниже, чем в России».

Сэм, что тебе сказать: иногда ты молодец. И лучший итог для тебя: сдаться заранее, Сэм. Потому что ваши бляди во власти всё равно тебя продадут. Уже продали, возможно. Но ещё можно сработать на опережение. Доставай свой белый флаг, Сэм.

Если Украина поймёт, наконец, что Андрий, сын Тараса Бульбы, проиграл Остапу, сыну того же отца, — она начнёт болеть за Остапа. Потому что родные оба.

В своё время, когда я написал, что президентом Украины может стать Александр Захарченко, даже мои самые ближайшие сторонники отреагировали на это весьма скептически: скажешь тоже.

Сегодня такой вариант по-прежнему не близок, но уже не кажется столь фантастическим.

Бывают, впрочем, и другие варианты.

Сегодня все обсуждают Рамзана Кадырова — порой чрезмерно активного патриота России и, как он сам себя характеризует, «пехотинца Владимира Путина».

Когда-то Рамзан, и это не секрет, был пехотинцем, воюющим против Путина.

На Донбассе по-прежнему наблюдается одна и та же любопытная статистика: бойцов, которые с украинской стороны переходят на сторону Донбасса, — до сих пор в разы больше, чем бойцов, бегущих из ополчения в сторону Киева.

Парадокс! Донбасс, если посмотреть на карту, — всего лишь ма-а-аленький край огромной Украины. Но что-то заставляет людей, взявших оружие на той стороне, поверить в эту сторону, в правду и силу Донбасса.

Не стоит прощаться со всей Украиной: вот к чему я веду.

Не стоит длить своё разочарование и, тем более, свою обиду. Украина очень разная.

Нисколько не удивлюсь, если мы прочитаем однажды признания бывшего, как они это называют, «киборга» о том, что никто никогда не разлучит русский и украинский народы. А всех, посягающих на эту вековечную дружбу, «киборг» пообещает лично искупать в Днепре.

«Как пехотинец Александра Захарченко, могу вам обеспечить водные процедуры», — скажет «киборг».

Я только не знаю, куда в этот раз поедет работать Ганапольский; но это уже детали.

Может быть, репортаж с купаний в Днепре именно он нам и предоставит.

В день воскресный Захарченко сказал, что сегодня нужно съездить на позиции: передать ребятам на «передке» всякие разные подарки. Раз ВСУ обстреливает донецкие позиции ежедневно, армия Донбасса должна иметь возможность отвечать.

Я был по гражданке: форма у меня висела в кабинете, — а Захарченко любит, чтоб всё, что он затеял, свершалось быстро, — увидев секундное моё замешательство, он тут же предложил: «А в мою переодевайся, у меня ещё одна есть».

Размер одежды у нас оказался одинаковым; вооружился я, естественно, в его же кабинете — оружие у Захарченко есть везде: на работе, дома, в багажнике его машины, и даже не рискну предположить где ещё.

Полчаса — из центра города, где горят витрины и сияют кафе, а по улицам летают иномарки, — и вот ты видишь вполне себе сталинградские пейзажи.

Сначала район, где нет ни одного целого дома — в буквальном смысле ни одного — той или иной степени тяжести попадания видны на каждом: щербины осколков, проломы снарядов.

Фонари в этом районе не горят.

Дома́ словно присыпаны пылью.

Встречаются две женщины, которые внимательно смотрят на наши джипы и провожают нас взглядами.

Опасность тут наглядна и осязаема: даже не надо говорить, что здесь стреляли вчера, позавчера, и три дня назад, и будут стрелять сегодня — это ощущение соткано из воздуха.

Самое поразительное, что в каждом доме горит несколько окон — какие-то люди всё равно не уезжают.

Пытаюсь представить себе, как это происходит: человек заваривает чай, идёт к телевизору, смотрит новости, на передовой — в километре — начинается перестрелка, не отрываясь от новостей, человек на слух определяет, что именно «работает»: СВД… ПКМ… А вот звук миномётной мины…

— В этом районе не штрафуют водителей маршруток, если они пьяные, — спокойно сообщает мне сосед по джипу.

Ещё через пятнадцать минут мы на самой что ни на есть передовой.

До украинских позиций — двести метров.

Можно крикнуть — и они ответят.

— Сегодня ещё не стреляли, — рассказывает местный комбат. — Вчера было… Вон за теми домами у них стоит БМП. Там — два танка…

Мы спускаемся в подвал бывшей автобазы — из разных комнаток является к нам навстречу «личный состав».

Мне довелось, а лучше сказать — удалось провести и проговорить с Захарченко многие часы, чаще всего в кристально трезвом виде, а иногда и не совсем — в тех состояниях, что располагают к щедрой доверительности, но… В общем, я никогда не слышал, чтоб он был настолько искренним, каким открылся в этот раз.

— В Горловку за сутки стянули больше 100 единиц боевой техники и более 25 КамАЗов и «Уралов» с живой силой, — почти монотонно докладывался он своим темнолицым пацанам и мужикам. — БК[15] тянут постоянно, мы уже заколебались считать. Проблема в следующем: у них под Славянском неизвестные лица подорвали хранилище с ГСМ[16]' поэтому они сейчас сильно возникать не будут. Если заметите, что техника начала кататься в три раза интенсивнее, чем сейчас, прибавляйте к этой дате 3–4 дня и ждите удара… Ударов будет — два. Один, скорей всего, нанесут в районе Горловки. Другой — в сторону Старобешево. На Гранитное пришла латвийская ЧВК, на Марьинке стоят грузины, на Зайцево стоят поляки и канадцы, есть ещё французы у них. Так что, если начнётся, будет весело, врать не стану. Не знаю, кому в церкви свечки ставить, но они пока выжидают. Тянут танки, самоходную артиллерию и «дальнобой». Всё понятно, да? Они не тянут миномёты и противотанковые орудия. «Дальнобой».

— А «Ураганы»? — спросил кто-то из бойцов.

— «Ураганы» херня. Заряды к «Ураганам» перестали делать ещё в 1985 году. На каждый «Ураган» у них максимум по пакету. На передней линии у них по два БК на машину. Грубо говоря — 40 зарядов каждый. «Ураганы» и «Грады» можно пережить. Страшнее всего — танковый снаряд. Нас когда на Саур-Могиле прижали, я трое суток под «Градами» там просидел. Нормально. Но когда танки начали бить, что-то невесело стало. У танкового снаряда траектория полета другая, разлёт осколков совсем другой…

Я вас не пугаю и не подбадриваю. Сами можете научить кого угодно. Но самое страшное, что будет здесь — пехота. Её, если что, пойдёт очень много. Когда их прёт полторы тысячи, пулемёты разогреваются и стрелять не могут. А ещё если наступающие обколятся! Вот у них атака была под Горловкой — они с развёрнутыми знамёнами строевым шагом шли. Помнишь, как в том фильме?

…несмотря на то, что перед Захарченко стояло больше взвода бойцов, он обращался как бы не ко всем, а к кому-то одному, на «ты» — но этого конкретного «одного» перед ним не было; «ты» было словно обращено к каждому лично.

— Разговаривал с пацанами мотороловскими: когда штурмовали аэропорт у этих, как они называли, «кибортов», пулемётчик засел на втором этаже. В него две гранаты кинули. У него уже спины нет, а он стреляет. Он под боевой химией!

Чую, что может начаться всё именно здесь. Если им в Пески пробиться, то десять минут — и они в центре города. Мы их там отсечём, но представляете, как их выбивать из города? Это ужас, что в Донецке будет твориться — каждое здание рушить придётся.

Когда мы Углегорск брали, самой большой проблемой было то, что они сидели в зданиях. С отрытых полей они быстрее сматываются. Из города их выбить куда сложнее. — На большой стол за спиной Захарченко выползла мышь, он скосился на неё — совершенно, надо сказать, игнорирующую порядка тридцати мужчин, собравшихся в одном помещении, — и вдруг вспомнил — Недавно перехватили сводку, где их военные жалуются в генштаб Украины, что их атаковали сепаратистские мыши. Серьёзно говорю! У них в окопах мышей развелось немерено. Они там грызут всю херню подряд. В Артёмовске им надо технику ремонтировать: танки, БМП — все провода перегрызли.

На этой войне я видел одну вещь: когда Красногоровку штурмовали — наша восьмая рота оттуда героически отступила. Ну, не будем разбираться, кто виноват, — командир или так сложились объективные обстоятельства; в общем, мы заняли противоположную лесополосу, а посредине — поле. «Вэсэушники» собираются атаковать нас. Их БТРы разворачиваются, а тут как раз гроза началась и, оцените ситуацию, в головной украинский БТР вдруг бьёт молния! Он загорается — и они уходят… А если бы они не ушли, нас бы там всех расстреляли.

Потом, через пару дней, у них 78-я бригада расположилась под Волновахой — и произошла, буквально, атака гадюк. 73 обращения в больницу было в связи с укусами.

Сначала молния ударила, потом гадюки покусали, сейчас, зимой, — их мыши атакуют. Скоро пойдут вход сепаратистские крысы, сепаратистские коты, и такое тогда начнется!..

— У них земля будет гореть под ногами, — с каким-то неожиданно добродушным чувством, совсем, казалось бы, не идущим этой фразе, сказал весьма колоритный боец, которого все называли дядя Вася. Из сказанного им получалось так, что ему даже как-то жалко противника, которого атакуют грызуны и ползучие гады. Но Захарченко переводить разговор в хохму не стал:

— Мы с вами сидим в одних окопах и говорим на одном языке. Но у вас своя война здесь, а у меня ещё и — там. Мы вместе бьёмся за одно и то же, только у каждого свой фронт.

Есть Москва — она может где-то предложить помощь, но тут же взамен хочет, чтоб мы отдали им газовую трубу. Ты думаешь, у меня сними проблем нет? Есть! Только я об этом не говорю. Знаешь, почему в Донецкой республике поставки российского газа прикрутили? Потому что наши трубы хотят забрать. А я им трубы не отдаю. Народная труба, и она будет народной. Пока я буду главой — хер её кто заберёт отсюда.

Там же торг непрестанный идёт: отдай такому-то товарищу Минакиевский металлургический, или ещё что-нибудь отдай, и мы тебе тогда дадим бензин. А людям что останется тогда?

Мы ничего не отдаём, это — донецкое.

Ты придёшь с армии на дембель — а у вас есть труба государственная. И с этой трубы потом будут делать дороги, пенсии платить, пособия, дети будут бесплатно учиться в институтах, лекарства, обеспечение медицинское — всё это с трубы.

С Россией — ладно; ещё и проходимцы отовсюду к нам стремятся. Каждый день общаешься с какой-нибудь очередной олигархической тварью.

Один раз я едва не прибил посланца от Януковича-младшего. Он пришёл и — практически дословно говорю, немного только эмоций добавлю, — пришёл и докладывает: «Виктор Фёдорович и сын его Александр готовы вернуться. Но для того, чтобы они сюда нормально пришли, мы разрешаем вам первому поцеловать ему руку на красной дорожке». А сидим мы вот так, как с тобой, — Захарченко здесь обратился к дяде Васе, сидевшему ровно через стол. — Я беру его за голову — и херак об стол. Сопатку разбил и говорю ему: «Слышь ты, урод, видишь — нос у тебя разбитый. Передай своему Саше, что это не тебя я бью, а его».

А в Москве, я ещё тогда на костылях был, после ранения, мне не хватило до его же морды трёх сантиметров. Я тогда ещё плохо костылём управлялся, для меня это было новое средство передвижения. Но по щеке ему костылём вскользь прошло…

Так что у каждого своя бойня.

Для меня вы все родные. Неважно, в каком подразделении вы служите, главное, что вы служите. Неважно, где я нахожусь сейчас — в Донецке, в Минске, в Москве: главное, что я делаю только то, что касается каждого здесь.

Я хотел стреляться, клянусь вам. Я хотел застрелиться, когда меня заставляли подписать линию разграничения, по которой я должен был отдать Докучаевск. Но я не подписал. Я подписал другую линию, по которой Докучаевск наш.

Меня принуждали сказать, что мы готовы на федерализацию. Я сказал тогда: мне проще застрелиться. Теперь таких разговоров нет.

Раз уж мы форму надели, пока мы её носим — будем выполнять свой долг. Нас же никто не заставлял силой. Тяжело будет — наверняка. Убить могут — могут. Все мы уже раненные-перераненные на этой войне, но ведь нам подсказало сердце так себя повести, а не какая-то бабка нашептала на ушко.

В Донецке, за вашей спиной — всякой мрази до ебени матери. Иногда просто не с кем работать: нет кадрового резерва. А кадровый резерв нормальный — здесь, вот в этом помещении, на Монастыре, под Горловкой, в Докучаевске… С фронта вернётесь — хозяйство, прокуратура, МВД, МТБ — всё будет ваше. Будете работать. Вы воевали, вы стреляли, вы убивали, вы уже свой выбор сделали — вы не предадите.

Министра экономики выгнал знаешь за что? Поначалу она нормальная была, а потом взяла и на 35 % прижала на откат одну нефтяную компанию. Я с этой нефтяной компанией борюсь и никак не могу понять, почему она цены не скидывает. Знаешь, что пришлось сделать? Пришёл и зажал главе нефтяной компании в дверях яйца. И он мне признался, что не мог снизить цену, потому что платит 35 % откат министру экономики. Я сел и охерел. А думаешь, таких мало было? Дохера! И куда она пошла, этот министр? В сад, бабочек ловить. Вылетела с министерского кресла. Пожалел её, не посадил только потому, что она беременная. И это только то, что я знаю. А сколько я не знаю! Вот поэтому вы должны прийти с войны, ребята. И с вас я буду драть три кожи.

Идеологию потихоньку придумаем.

Я сейчас хочу построить теплицы, чтобы заниматься выращиванием помидоров, огурцов — и для внутреннего потребления, и на экспорт. Чтобы страна не только на угле и металле сидела, а что-то производила. Один гектар тепличного хозяйства весит приблизительно 500 тысяч «зелёных» — чтобы его обустроить. Хочу сделать так: государство платит 70 %, а люди добавляют 30 %. Чтобы люди не только работали и производили, но и вкладывали свои деньги в производство. Чтобы было, за что бороться. Люди будут при деле и с деньгами. Из институтов собираю молодёжь: по десять человек в каждый департамент. Чтоб кадровый резерв можно было восполнять. Чтобы не старых привлекать — команду Януковича, а вообще ситуацию в стране поменять.

А пока… Пока до маразма доходит. У нас одного начальника райотдела взяли на работу, а у него медаль — «За оборону Мариуполя»! Естественно, пересадили его в другое помещение.

Война закончится — и всё будет по-другому, будет жизнь, будем возвращаться. Главное — вы с собой весь свой задор и запал принесите.

У меня есть мечта такая: когда объявят победу, накрою стол — от начала аэропорта и до тех пор, пока все за одним столом не усядемся. Товарищей помянем погибших, за победу подымем и будем новую жизнь строить. А потом скажу — сутки в городе пьяных не трогают.

И ещё хочу проехаться по боевым местам, начиная от Лисичанска и до Антрацита: Красный луч, Дмитриевка, Дубровка, Саур-Могила, Шахтёрск, Дебальцево, Еленовка, Докучаевск, Малиновка. Детей своих хочу с собою взять. Пусть сыновья видят, кто где и за что бился, за что пацаны погибали. И чтобы знали: когда я сдохну, жить надо так, как мы сейчас живём.

Если бы дело происходило в средневековье — это посчитали бы чудом: молния бьёт в командирский БТР, все спасены. Молва разнесла бы за день: этот Захарченко — избранный.

Но дело было в нашем веке; да и убивали его уже много раз, и людей рядом с ним убивали, только навсегда, и убийство стало обыденным, а спасение — незаметным, мимолётным; в избранность теперь никто не верит.

Может, и раньше никто не верил?

На тех позициях, что мы посетили тогда, потери были в ту же ночь. Я запомнил их лица, и иногда в голове прокручиваю: кто?.. А как там дядя Вася?

Всякий раз, когда я оказывался на передовой, я всматривался в людей, и думал одну и ту же мысль: что здесь их держит?

Их же не призвали, они могут уйти в любую минуту, тут не Украина — уголовных статей за дезертирство не полагается.

Но они живут на виду у смерти и часто её получают. Это их выбор, самый демократический из возможных.

Зачем?

Зачем — после того, как схлынули первые яростные, разноцветные, счастливые эмоции «русской весны» — когда всем казалось, что чудо близко, что скоро явятся великаны с севера и всех спасут.

…после того, как пришло осознание, что полученная ими свобода — это не только право говорить и учиться на своём языке, — но ещё и бомбёжки, убийства, мародёрство, воровство, предательство, гибель близких, гибель детей, мерзость, запустение, подлость.

Что и в какой пропорции замешано у этих людей: вера, упрямство, месть, злоба? Но ведь никто здесь не выглядел ни особенно верующим, ни озлобленным.

Люди — все эти с уставшими глазами бойцы — были тихи, как вода.

Я и не пытался с ними разговаривать — с теми, кого не знал лично.

Лица их были невозмутимы и темны — словно тут шахта, а не передовая, и толком отмыться сложно, да и незачем.

Когда они изредка смеялись, я вдруг вспоминал, где я видел этот свет — тёмный свет, который словно отражается на лицах «ополченцев».

Ну да, эти тёмные купола донецких церквей, где золото будто бы замешано с углём. Тёмные золотые купола.

Наверное, освободительной войне на Донбассе — для того, чтоб стать мировым событием — не хватило элементарной (публичной!) поддержки.

За гражданской войной в Испании стояли Советы, и туда ехал Хэм. Мир знал об этом.

За революцией на Кубе, в Никарагуа и во Вьетнаме всё так же стояли советские товарищи: они дали всему должное освещение. Тогда ещё существовал Варшавский блок, да и позиции «левых» в Европе были сильнее: по крайней мере, мощностей для того, чтоб Че Гевару сделать мировым брендом, — хватило. Да разве его одного?

В случае Донбасса выяснилось, что мир без СССР стал монолитен и тошнотворен. Мир смотрит на всё масляными бесстрастными глазами и ничего не видит.

Сотни народов имеют право на свободу, но только не русские. Русским в этом праве отказано. Да и настоящим, а не ряженым украинцам — отказано тоже. Потому что — разве это свобода: то, что они получили? И смех, и грех, и позор.

С другой стороны, самому Донбассу не хватало воплощённого в слово революционного драйва: там, признаем, не было Маяковского и Есенина, Мейерхольда и Пастернака.

Это не значит, что подобные перечисленным были на Майдане: уровень их гимна «Никогда мы не будем братьями» — вопиющий, стыдный.

В любом случае, четверть века огульной русофобской, антисоветской, прозападной пропаганды сделали своё дело и на Донбассе: на борьбу за свободу там вышло в основном старшее поколение — носители здравого смысла и тех ценностей, что принято именовать «традиционными».

Народ в который раз оказался умнее и совестливей своей интеллигенции.

В этом и горе, и счастье одновременно.

Буржуазная интеллигенция разбежалась, но жалеть о ней не стоит — она и в Киеве, где осела, никаких песен и стихов не сочинит; она умеет только кривляться и хамить; в лучшем случае они могут приготовить «креатифф», и сами его съесть. Вершина новейшего искусства — «Пусси Райот»: выше они скакать не умеют.

Но юные? Но золотые? Но революционные донецкие и луганские юноши и девчонки — где их гений?

Я слышал сотню донбасских песен и прочитал три сотни донбасских стихов — пронзительные вещи есть, но почти нет того, что сделано для вечности.

Самую боевую газету в Донецке издавал Павел Губарев — его «Новороссия» была сродни «Лимонке» Эдуарда Лимонова: дерзкие статьи, занимательная история, парадоксы и выходки. Но даже по «Новороссии» было видно, насколько мал круг их донецких авторов, что могут держать высокую планку.

Журналистика на Донбассе — хорошего советского уровня: серьёзная, основательная, без желтизны.

Но революция (или контрреволюция) — это не только основательность; это — взлёт, это — хватка, это — головокружительные кульбиты, это — чувство невесомости.

Масштаб появляется тогда, когда у революции появляется свой великий поэт, свой великий художник, свой великий режиссёр — со сногсшибательными спектаклями и умопомрачительными картинами.

Нужна хотя бы одна на Донбассе сочинённая песня той же силы, что «Команданте Че Гевара». Нужна такая поэма, как «Двенадцать», и такая книга, как «Конармия». Нужна «Гибель комиссара» кисти Петрова-Водкина. Нужен «Репортаж с петлёй на шее». Нужно, чтобы в гости заехал Хэм.

Но Хэма пока не нашлось.

Песни не случилось. Может, её ещё сочинят?

Понятно, что вырожденцы из числа русской интеллигенции выступили на стороне Майдана и прочих «европейских ценностей» — но даже те, кто в России поддерживали Донбасс, делали это как бы стесняясь.

Российская государственность, освещая события на Донбассе в своих СМИ, вместе с тем сто раз повторила, что она — не при делах, и ни за что там не отвечает.

Донбасская освободительная борьба была восхитительна и мощна — но происходила будто бы в тени.

А здесь ведь произошёл истинный подвиг: они умудрились создать государственность, которую лукавый мир отказывается признать — весь мир, целиком! — тот самый, что за последние полвека произнёс тонны слов о свободе и демократии.

Выяснилось, что мир полон фарисейства, мир — внушаем и ведом.

А ведь на Донбассе произвели первую в XXI веке попытку — далеко ещё не удавшуюся — запустить «левую» государственность: национализировать фабрики и заводы, и строить мир на принципах мужества и благородства, а не на принципах индивидуализма и политкорректности.

На Донбассе впервые в XXI веке сложился истинный, идеалистический, а не за деньги собранный интернационал — почти как в Испании, — когда сербы, норвежцы, финны, французы, американцы, а также представители почти всех республик Советского Союза, движимые кто «правыми» убеждениями, кто «коммунистическими» (но никто — либеральными) съехались воевать за свободу дончан.

Потому что им стало понятно, что здесь пролегает передовая линия противостояния нового времени. Не между «русским миром» и заблудшим «украинством», нет! Но между глобальной системой военного, экономического и культурного подавления всякого суверенитета в интересах финансовых, внеэтнических, и по сути антихристианских клубов, центров и корпораций, — с одной стороны, а с другой: народам, имеющим право на выбор.

Это был первый поединок, и нашего поражения не случилось. Впрочем, и до победы далеко.

Но всякий народ, желающий сохранить свою свободу, неизбежно должен осознать, насколько правы были люди Донбасса в своём выборе.

Если этим народам хоть кто-нибудь об этом расскажет.

Если этот выбор не предадут и не продадут.

Всем существом своим хочу верить, что этого не случится.

…И вот мы, в который уже раз, сидим с моим четыре раза раненным дружком из ополчения в кафе «Легенда» и вспоминаем про разных наших знакомых ополченцев.

…а Баркас — говорит он, — у него эта война уже не первая и не пятая. На него смотришь — просто Громозека. Бывший разведчик, квадратный, круглый, а движения быстрые. Причём он, вроде бы, пьёт, но своё дело знает. Вообще натаскал тут многих…

…а Шум, который рэп читал? У него половина внутренностей вырезана после жуткого ранения под Песками — так он обратно лезет на фронт…

…а этот, артиллерист, нацбол? Спрашиваю, как он стал командиром батареи. У него отец профессор, мать преподаватель — сам только нигде не учился. Но книжку, говорит, полистал, у него всё в голове и отложилось: теперь ужас наводит на всех, кто рискнёт попасть в прицел… Я с таких историй — удивляюсь несказанно.

…этого помнишь — начинал как военспец, жил в отличной гостинице, увидел, что советники сплошь алкоголики. Бросил должность вместе с зарплатой, перешёл на меньшую зарплату комбата, переехал в какую-то комнатушку, больше похожую на туалет. А его бывшие подчинённые живут в гостинице. А этому — лишь бы со своими. Люди рассказывали, что он в Чечне начинал, артиллеристом. Радуева паковал. Мужик — легенда. В нём столько силищи крестьянской…

…а в министерстве связи работал один человек — знаешь, какая у него биография? Он был начальником департамента торговой сети, одной из крупнейших в Москве. У него была спортивная «Субару», полностью им собранная, ещё одна машина, квартира, ещё квартира, и тут наступил момент, когда он всё бросил и приехал добровольцем на Донбасс, обычным пехотинцем здесь начинал. У него спрашивают: а чего ты сюда приехал, когда у тебя нормальная зарплата, москвич, всё такое?.. А он: «Я приехал сюда душу очистить».

…а у Хмурого, помнишь, был боец? Знает шесть языков, профессор многих университетов. Поначалу стоял на блокпосту. Человек с четырьмя образованиями, до каких-то пор строил концепцию квалификационной аттестации в химической промышленности РФ. И пришёл воевать. В пятьдесят лет. «Понаехавший бандит из России».

…а лучший артиллерист батальона «Сомали»? Он благодаря интернету артиллеристом стал — прочитал, и всё понял. Уже половина запчастей из гаубицы повылетала, а они били так, как ни одни артиллеристы в мире, быть может, не бьют…

…а кузнец с позывным Вакула? Его ж не брали в ополчение, у него в своё время давление в 250 атмосфер сплющило стопу, и она не гнётся. Но он всё равно добился и пришёл воевать. Командиром роты стал после того, как они вчетвером положили десять диверсантов. Ротой командовал, а сам оставался рядовым… Вырос потом до начштаба!

Мы так часами можем сидеть, под чай с чабрецом и минерал очку. Даже алкоголя не надо.

Ну, разве что иногда.

Мне кажется, обо всём этом можно постоянно говорить, в любой день и всякий час.

А что ещё на свете стоит нашего удивления. Нашей гордости и нашей горечи.

Примечания

1

Вооружённые силы Украины.

(обратно)

2

Служба безопасности Украины.

(обратно)

3

Областная государственная администрация.

(обратно)

4

ЧВК — частная военная компания.

(обратно)

5

Изолятор временного содержания.

(обратно)

6

Антитеррористическая операция.

(обратно)

7

Самозарядный карабин Симонова.

(обратно)

8

Снайперская винтовка Драгунова.

(обратно)

9

Самоходная артиллерийская установка.

(обратно)

10

Зенитная установка.

(обратно)

11

Реактивная система залпового огня.

(обратно)

12

Захарченко имеет в виду личную охрану

(обратно)

13

АГС-17 «Пламя» — автоматический станковый гранатомёт.

(обратно)

14

Министерство государственной безопасности.

(обратно)

15

Боекомплект.

(обратно)

16

Горюче-смазочные материалы.

(обратно)

Оглавление

Часть первая Pro Донбасс

Часть вторая Час «Ч» Захара

Часть третья Искупаться в Днепре Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg