«Парни из легенды»

Парни из легенды (fb2) - Парни из легенды 396K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Михаил Федорович Савельев

МИХАИЛ САВЕЛЬЕВ ПАРНИ ИЗ ЛЕГЕНДЫ (Невыдуманные рассказы)

ДОРОГАМИ ВОЙНЫ

БОЙЦЫ ВСПОМИНАЮТ…

Письмо, свернутое треугольничком. И письмо, и конверт — из одного листа бумаги. И на нем треугольный штамп: «Полевая почта…» Такие письма мы посылали родным и близким с фронта. А это я получил сегодня в числе других, с праздничным поздравлением. Пришло оно из Харькова, где живет много ветеранов нашей 3‑й гвардейской танковой армии, 6‑го и 7‑го гвардейских Киевско — Берлинских танковых корпусов.

В год сорокалетия Победы в Великой Отечественной войне переписка ветеранов как бы приобретает новую силу.

За сорок лет уже выросли наши сыновья и внуки, а мы, фронтовики, читая письма друзей, представляем их такими, какими они были в суровые военные дни. Да и содержание писем напоминает именно о той поре, о тех трудных годах.

В этих письмах часто встречается: «А помнишь?..» Слово, заставляющее многое пережить заново.

А иногда за этим словом чувствуется и беспокойство о том, чтобы молодое поколение не забыло, какой ценой досталась им светлая сегодняшняя жизнь, какие тяжкие годы пережил наш парод, какие суровые испытания выдержали наши люди на фронте и в тылу.

О своих боевых друзьях, людях, до конца преданных Родине, умелых и мужественных воинах, я иногда рассказываю молодежи и в беседах, и со страниц, газет. После газетных публикаций приходят письма читателей с просьбами рассказать о названных людях, об их боевых делах подробнее. Есть такие письма и в моей сегодняшней почте.

Курсант высшего военно–морского инженерного училища И. Голованов пишет: «Прочитал в «Красной Звезде» вашу корреспонденцию о дважды Героях Советского Союза Николае Горюшкине и Семене Хохрякове, через газету узнал ваш адрес и обращаюсь с просьбой — напишите подробнее о подвиге Н. Горюшкина (это мой земляк) и о его боевых друзьях».

К. П.Прихоцкого из Северодвинска интересуют подробности боя, в котором отличился Герой Советского Союза рядовой Фаджиев, а жителя Ташкента Г. Березина — дальнейшая судьба дважды Героя Советского Союза генерала Василия Сергеевича Архипова.

Скажу сразу, что генерал В. С.Архипов в пятидесятых годах служил в Туркестанском округе, а несколько позднее, уже будучи в другом округе и в звании генерал–полковника, написал книгу, в которой обстоятельно рассказал о своем боевом пути.

В одной из газетных публикаций я упомянул, что Герой Советского Союза Михаил Васильевич Щеников живет в Ташкенте. И вот в нескольких письмах от однополчан просьба: сообщи его адрес, напиши, как живет и чем занимается.

Герои Советского Союза Василий Калишин и Иван Зарубин, как и некоторые другие товарищи, в своих письмах рассказывают о послевоенной жизни однополчан, с которыми им удалось встретиться, о семьях погибших товарищей, о воспитательной работе, которую ветераны войны проводят с молодежью.

Письма фронтовых друзей… Их нельзя читать без волнения. На них нельзя не ответить.

А сколько вопросов и просьб в письмах следопытов–школьников! Их интересует все: они просят рассказать и о первых днях войны, и о том, кто отличился в боях при освобождении их города или деревни от фашистских захватчиков, им нужны для организации музея в школе фото, вырезки из газет и даже дневники участников этих боев. И в этих письмах угадывается не праздное любопытство ребят, а серьезная, глубокая заинтересованность, их стремление к осмыслению событий, поведения людей, воинов в суровые годы войны.

Я выполнил просьбы ребят, сделал все, что мог. Постараюсь и здесь рассказать о том, что их интересует, о чем просят и другие мои корреспонденты.

…Лежит на столе фронтовой треугольничек. И от этого треугольничка сразу пахнуло пороховым дымом войны. Воскресла в памяти битва на Курской дуге — с массированными танковыми атаками фашистов, непрерывными бомбежками… Вспомнились боевые друзья, навсегда оставшиеся в Курской земле. Сергей Полунин… В бою он заменил погибшего командира и поднял батальон в контратаку. Я часто вспоминаю этот порыв Сергея в критический момент боя и думаю: а что было бы, если бы капитан Полунин не принял на себя командование и не поднял батальон? И как закончился бы тот бой, если бы Петр Ковалев, Адыл Каримов и Ваня Луценко не подбили два танка, которые прорвались через наш передний край? Но они, эти ребята, поползли навстречу бронированным махинам и подорвали их гранатами.

Об их мужестве и героизме писали армейская и фронтовая газеты, Родина наградила их орденами, но бойцы уже не знали об этом. В Указе стояло «посмертно». Нет в живых и Полунина…

Иван Зарубин пишет о товарищах и молчит о себе. А ведь и он Герой Советского Союза, и вся грудь его в орденах. Вспоминаю, за что его представили к первому ордену… Основательно потрепанные на Курской дуге фашисты спешили отойти за Днепр. Мы должны были упредить их и выйти к реке к исходу дня. А до реки 80 километров! Зарубин со своим подразделением вырвался далеко вперед и уже западнее Переяслава настиг необычную колонну — враги угоняли военнопленных, наших солдат, захваченных в начале сражения на Курской дуге.

Автоматчики Зарубина часть охраны перебили, часть ее разбежалась по прибрежным тальникам. А пленные… Они попросили оружие, и многие из них были зачислены в части бригады.

Обрадовал меня своим письмом Николай Погребняк, бывший командир взвода. Сейчас он старший мастер на машиностроительном заводе в Харькове. Создал на заводе музей боевой и трудовой славы, возглавляет Совет ветеранов войны, ведет большую воспитательную работу с молодежью. С группой ребят побывал на родине командарма, маршала бронетанковых войск П. С.Рыбалко в Малом Исторопе. Огорчен, что там в музее мало материалов о боевых действиях нашей бригады. Хочет восполнить этот пробел. Наладил обширную переписку с однополчанами, собирает материалы для музея. Потребовал и от меня материалы — фотографии и документы, относящиеся к фронтовым годам. Узнал, что их завод в 1941 году был эвакуирован в Узбекистан, просит написать, где он находится, что выпускал в годы войны, что производит сейчас. Выполнил я его просьбу. Послал журнал, в котором опубликована обстоятельная статья о Ташкентском электротехническом заводе, том самом заводе, который в 1941 году уже на новом месте давал продукцию для фронта.

Из писем Погребняка узнал я о послевоенной судьбе многих однополчан, в частности о судьбе некоторых девчат–харьковчанок, которые весной 1943 года, когда мы вторично оставляли Харьков, присоединились к бригаде, да так и прошли с ней до самой Праги, будучи кто медсестрой, кто санинструктором, а кто поваром.

Но дошли до победы не все… Оля Приходько погибла на Курской дуге. Вера Солнцева — под Перемышлем… Вот как это произошло. Корпус должен был овладеть городом. Наша бригада получила приказ захватить мост через реку Сан. Левее шоссе уже вели бой танкисты полковника Архипова. А на подступах к мосту в небольшой рощице фашисты устроили засаду «фаустников». Пропустив небольшой передовой отряд, они обстреляли колонну главных сил. Один снаряд, попал в машину комбрига. Шофер был убит, комбриг полковник Михайлов тяжело ранен. Увидев это, санинструктор Вера Солнцева бросилась на помощь. Вместе с ординарцем они перенесли раненого комбрига на полянку, и Вера стала накладывать повязку. Когда наши машины прошли и шоссе опустело, из рощи вышли три фашистских автоматчика и в упор расстреляли раненого комбрига, его ординарца и санинструктора Веру Солнцеву.

Мы похоронили их на центральной площади Перемышля…

Так вот, о харьковских девчатах, которые дождались победы. Люда Сошникова окончила мединститут, защитила кандидатскую диссертацию. Шура Иващенко и Люда Кравец — советские работники. Шура вырастила и воспитала прекрасного сына, стала бабушкой. Лиза Петренко — искусствовед.

Кто–то из ребят вспомнил и «Васю Теркина» — гармониста из третьей роты Алексея Щукина. Его сильно покалечило на Букринском плацдарме. Остался хромым, правая рука тоже плохо действует. Инвалид. Но Алексей не сдался — и по сей день заведует пасекой совхоза на Алтае.

Букрннский плацдарм! О нем хорошо помнят все мои товарищи. Читая их письма, и я не могу не вспомнить, как мы форсировали Днепр, переправляясь на подручных средствах под огнем врага, как налаживали связь с тылами на левом берегу, как отражали контратаки фашистов. А высота 279,2 останется в памяти до последних дней! Много сил и много жизней отдано было за овладение ею. Там погиб командир батальона капитан Гуляев. Вместо него комбатом стал старший лейтенант Горюшкин. Под его командованием батальон овладел высотой. И удерживал ее дорогой ценой. За героизм и мужество, проявленные в этих боях, Николаю Горюшкину было присвоено звание Героя Советского Союза.

Я был на этой высоте, когда там хоронили погибших. Среди них было — много воинов–узбекистанцев, в том числе и Хамза Мухаммадиев, который за те бои был награжден орденом Красного Знамени, да так и не успел его получить.

И опять появляется мысль: «А что было бы, если бы в ту ночь батальон не сумел захватить высоту? Или не удержал ее в тот день, когда фашисты четырнадцать раз шли на штурм высоты?»

…А вот письмо от Степана Глобы, командира бронетранспортера, на котором в боях возили знамя бригады. Он вырос под Тернополем. Летом сорок четвертого года, после освобождения Тернополя, мы поехали в его деревню… Лучше было бы нам не ездить. Из всей деревни в живых осталось два старика. Здесь гитлеровцы согнала людей в школу, заперли и сожгли… А тех, кто не попал в этот костер, побросали в колодец. Видел я ту сожженную школу и тот колодец… Такое забыть нельзя!

В своем письме Глоба вспомнил и Колтовский коридор, в котором осколком снаряда было пробито знамя бригады, и форсирование Вислы, и бой на Сандомирском плацдарме, в котором экипаж лейтенанта Оськина подбил трех «королевских тигров».

О многом напоминают письма фронтовых друзей. В них есть и высказывания, что надо не только нам самим помнить то величайшее зло, которое причинили нашему народу фашистские захватчики, не только о том, чего стоило нашей Родине их изгнание, — надо делать все от нас зависящее, чтобы дети и внуки наши знали и помнили, какой дорогой ценой мы завоевали мир и свою свободу.

Да, в первую очередь, именно мы, ветераны войны, должны рассказывать молодому поколению о том, что творили гитлеровцы на нашей земле, что готовили они нашему народу. А ведь нападая на нашу страну, фашистское руководство ставило перед собой задачу германизировать ее с помощью германских переселенцев и обращаться с коренным населением как с низшей расой. Гитлер высказывал своим приближенным мысли о том, что германские колонисты на «бывшей территории России» должны жить в изумительно красивых поселениях. Немецкие учреждения получат чудесные здания, губернаторы — дворцы. Вокруг будет построено все, что нужно для жизни. Он планировал в радиусе 30–40 километров от городов создать пояс из красивых деревень, соединенных первоклассными дорогами. Все, что будет существовать за пределами этого пояса, — другой мир, в котором они, хозяева, разрешат жить русским…

Нет, мы не можем, не имеем права забыть о пережитом Родиной в годы Великой Отечественной войны. И мы будем напоминать об этом сыновьям к внукам, будущим поколениям. Напоминать об ужасах войны, чтобы война не повторилась.

…Школьные следопыты просят рассказать и о том, как началась война.

Каждый из нас встретил ее неодинаково…

КАПЛИ КРОВИ

Весной сорок первого года в дивизии сформировали команду по подготовке снайперов, меня назначили начальником этой команды. Разместили нас в местечке Субботники Гродненской области, недалеко от границы оккупированной фашистскими войсками Полыни.

Учебу снайперов организовали быстро, но меня не устраивало стрельбище. Оно не соответствовало требованиям программы по подготовке снайперов. Стрельбище надо было переоборудовать, да времени на это не хватало: учебная программа была очень напряженной. Наконец нашли выход: 22 июня организуем воскресник и всей командой до обеда перестроим стрельбище.

В воскресенье утро выдалось на славу. Тихое, теплое. А над речкой, повторяя ее извивы, плыл туман. Это как–то поднимало настроение, придавало бодрость, и мы с командирами взводов быстро обошли все участки, которые надо было перестроить, уточнили задачи каждого взвода.

— Вопросы ко мне есть? Нет. Отлично, значит, задача ясна — до обеда все работы надо закончить, а мне, по личному плану, предстоит поход в соседнюю часть. Как вы на это смотрите?

— Положительно смотрим, товарищ командир, — улыбаясь, ответил лейтенант Воробьев. — Все сделаем на отлично.

Не спеша шагаю по березовой роще, полной грудью вдыхаю насыщенный ароматом молодой листвы воздух, вслушиваюсь в звенящие голоса птиц. Выходя на опушку, глянул под ноги и… ой, да это же земляника поспела! Приятно удивленный, я склонился над веточкой с двумя рубиновыми каплями. Осторожно сорвав веточку, поднес ее к лицу и стал наслаждаться неповторимым запахом. Рядом увидел еще две веточки с ягодами. Сорвал и их.

Изредка поглядывая на веточки спелой земляники, я шел дальше, а со стороны деревни мне наперерез уже бежал запыхавшийся связной.

— Вас срочно вызывают в штаб полка. Вот пакет…

Конверт с красной полосой по диагонали. Мобилизационный! Ускорив шаг, я чуть ли не бегом добрался до здания штаба — одноэтажного деревянного дома с невысоким крыльцом. Рывком растворил дверь и в недоумении остановился: на ярко освещенном полу у самого порога несколько алых пятнышек. Неужели упали мои ягоды? Нет, стебельки с ягодами зажаты в ладони. А на полу были капли крови.

Подняв голову, я увидел незнакомого капитана и рядом с ним фельдшера, который бинтовал капитану простреленное плечо. Командир и начальник штаба полка, прибывшие по вызову командиры подразделений слушали капитана. А он, часто умолкая и сжимая от боли зубы, рассказывал:

— На рассвете фашисты обстреляли Брест… Бомбят Барановичи. Там наши части… Я вез донесение в штаб армии… «Мессер» настиг и обстрелял машину… Покалечил, сволочь, и меня.

Война! Случилось то, к чему мы готовились и что тем не менее началось совершенно внезапно…

Командир полка объявляет приказ:

— Сбор подразделений по плану «Боевая тревога». Напоминаю: район сбора за речкой Тихая в лесу. Семьи командного состава завтра будут эвакуированы в Минск. Вам, лейтенант Савельев, снайперов отправить по своим частям и принять третью роту первого батальона.

В лесу, на месте сбора, солдаты получают сухой паек, боеприпасы. Командирам выдают автоматы ППШ по два снаряженных диска и по две ручные гранаты.

С наступлением темноты колонна автомашин вытянулась на шоссе и двинулась в сторону границы — навстречу врагу.

На восходе солнца нас атаковали четыре фашистских самолета. Колонна быстро расчленилась, солдаты спрыгнули с машин и гуськом, по отделениям, побежали в стороны от дороги… Один «мессер» пикирует на нас, обстреливает и делает разворот для второго захода… Действую по уставу, как учили, как еще вчера учил сам:

— Ложись! По пикирующему!.. Залпом!..

И случилось то, чего, кажется, никто не ожидал. Попали! Самолет прекратил огонь и, не выходя из пике, врезался в землю около крайнего дома деревушки.

Кто–то из ребят стонет. Санинструктор, на ходу расстегивая сумку, спешит к раненому. Прибежал связной: комбат вызывает командиров рот.

Посылаю к самолету отделение забрать документы фашистов, оставляю за себя лейтенанта Воробьева и — бегом к комбату. Бегу и вижу: высоко в небе над большим ржаным полем распускаются белые цветы. Не сразу и понял, что это парашютисты. Десант!

Десант был небольшой, человек пятнадцать, и приземлился невдалеке от рассредоточенных по полю подразделений батальона.

Два взвода ближайшей роты получили приказ прочесать рожь и уничтожить противника. Вскоре во ржи раздались выстрелы, затрещали короткие очереди немецких автоматов…

Через несколько минут операция была завершена. Восемь парашютистов убито. И у нас трое убитых и трое раненых. Примерно половина десанта скрылась. Не очень уверенно предлагаю комбату:

— Товарищ майор, надо бы повторить прочесывание… Ведь оставляем диверсантов у себя в тылу.

Комбат резко прерывает меня:

— Получен приказ срочно выходить в район сбора дивизии. Вот сюда, — и майор карандашом показал точку на карте, — в лес севернее города Лида.

Прозвучала команда: «По машинам!» Отделение саперов остается хоронить погибших, раненые едут вместе с нами…

К месту сбора подошли часа в два, и первое, что увидели, это надвигающуюся на город армаду фашистских самолетов. Бомбардировщики с черными крестами на крыльях звеньями заходили на жилые кварталы. Смертоносный груз сыпался на мирный город, на наших глазах исчезающий с лица земли. На земле все полыхало, в небо поднимались клубы черного дыма.

Из горящего города бежали люди. С узлами и чемоданами, с детьми на руках. Лишь бы подальше от этого ада. В толпе выделялась молодая простоволосая женщина, державшая одной рукой девочку, а другой веревку, на которой была привязана коза. Дергая за веревку, она, мешая русские и польские слова, причитала:

— Ой, все пропало. Отца убили, все спалили, где же мы приклоним головы, цурка моя кохана… — А потом стала выкрикивать проклятия: — Будь проклят Гитлер, поганая собака! Пусть его дети лишатся крова!

В ласу рассредоточивались машины подошедшего штаба дивизии. Около машины комдива собирались командиры. От толпы, беспрерывно тянувшейся из города, отделился высокий молодой мужчина и широко зашагал к группе комсостава. Его светлые волосы были растрепаны, в голубых глазах светилась решимость.

— Товарищ полковник, — обратился он к старшему по званию, — я здесь проводил отпуск, сам из Рудни комбайнер, сержант запаса, командир минометного расчета. Возьмите меня к себе, дайте оружие.

— Не имею права, сержант. Этим занимается военкомат.

— Так когда еще доберусь до военкомата! А видите, что они, сволочи, делают! На что замахнулись проклятые!.. Вы в бой идете, товарищ полковник, и мое место там… Возьмите меня, рядовым бойцом возьмите!

— Не могу, сержант. Понимаете, не мо–гу!

Мужчина с досадой махнул рукой, круто повернулся и широко зашагал к дороге, но которой все шли и шли люди из горящего города.

А над дорогой уже появились два «мессера». Настигнув толпу беженцев, они открыли огонь из пулеметов.

Невозможно передать чувства, владевшие нами в те минуты. Мы видели, как враг расстреливает мирных людей, уничтожает город, и ничего не могли предпринять: дивизия не должна была обнаруживать себя. Мы задыхались от злобы к врагу и сознания собственной связанности, и когда увидели падающих под пулями людей, многие из нас бросились туда. Но властный голос комдива остановил нас:

— Товарищи командиры, всем оставаться на месте!

И, повернувшись к начальнику медицинской службы, комдив приказал:

— Товарищ военврач первого ранга, распорядитесь немедленно оказать помощь раненым.

Раненых перенесли к санитарным машинам. Среди пострадавших были и женщины, и девочка–подросток и тот мужчина, что просил оружие. Пуля пробила ему грудь. Мужчине трудно было дышать. Он пытался говорить, просил, приказывал нам:

— Отомстите фашистам… За все отомстите… бейте их ради наших детей…

Последние слова он произнес, когда носилки уже поднимали в машину.

— Будет жить? — спросил кто–то у врача.

— Умирает, — ответил врач и отвернулся.

Гитлеровцы все еще бомбили город. Из города бежали люди. А мы… Мы стояли в лесу, ожидая приказа.

ДИВЕРСАНТЫ

Второй день войны. Колоннами по двум дорогам дивизия движется к границе навстречу врагу. Колонны почти беспрерывно бомбит и обстреливает вражеская авиация. Во время очередного обстрела на моей машине пробило оба задних ската. Бросить машину? Нельзя. На ней кроме солдат два станковых пулемета и ящики с патронами. Прошу у комбата разрешение заменить скаты:

— Снимем с одной из разбитых машин и догоним вас.

— Ладно, разрешаю, — ответил комбат и повернул батальон на восток.

Да, на восток. Дивизия получила приказ занять оборону по восточному берегу реки Березина в районе Сосновки. А артиллерийская канонада уже доносилась со стороны Новогрудка — юго–западнее указанного нам рубежа.

Сложная, неясная обстановка…

Нашли и заменили скаты сравнительно быстро, но наши части уже ушли. Машина в одиночку катит на восток, и мне почему–то начинает казаться, что мы трусы, повернувшиеся спиной к врагу…

К вечеру на дороге стало совсем пусто. Исчезли в небе самолеты, затихла артиллерийская канонада. Тревожная, щемящая тишина. Появилось сомнение — туда ли едем? Не опередил ли нас враг?

Но вот на обочине шоссе указатель «Объезд». Чистенький, только что поставленный, он вселил уверенность, что где–то недалеко свои. Свернули на проселок и минут через пять уперлись в хвост колонны.

Замыкающая машина оказалась из соседней части. Шофер сообщил, что всех командиров вызвали в голову колонны. Туда же направился и я. Слышу сзади голос:

— Разрешите, товарищ, лейтенант?

Оглянулся. Стоит рядовой Николай Усов. Он был у меня в снайперской команде, а теперь оказался в моей роте. Среднего роста, светловолосый шустрый паренек он внешне ничем не отличался от своих товарищей, не выделялся активностью на занятиях и острой наблюдательностью, что особенно важно для снайпера.

— В чем дело?

— Разрешите идти с вами?

Я согласно кивнул.

Колонна, растянувшаяся по ржаному полю, оказалась довольно большой. Это были разрозненные машины, по разным причинам отставшие от своих частей Внезапно над колонной взвилась красная ракета, а впереди затрещали выстрелы. Стреляли из автоматов и револьверов. Мы остановились. Навстречу бежали два запыхавшихся лейтенанта.

— В чем дело, товарищи? — крикнул я.

— Диверсанты! Собрали командиров в голову колонны, какой–то чин приказал всем следовать за ним на рекогносцировку… А там из ржи по нас — очередями… Всех положили…

Какой «чин» собрал командиров и увел их под расстрел и куда он делся, ребята объяснить не могли. А впереди снова раздалось несколько автоматных очередей. Мы с Усовым поспешили к своей машине.

Пулеметчики устанавливали «максим» на ее кабине.

— Правильно, товарищи. А второй пулемет вот сюда, на обочину. Окопаться, подготовить позицию для кругового обстрела.

Где–то совсем рядом, во ржи, резанула пулеметная очередь, и пули просвистели над нашими головами. Усов тоном приказа шепнул: «Ложитесь!» — и силой увлек меня под кузов автомашины. Уже лежа на земле, я услышал голос:

— Где командир?

Пулеметчики показали. Спрашивавший нырнул под кузов, подполз ко мне и торопливо зашептал над ухом:

— Диверсанты во ржи… Тут, рядом… Стреляйте!

Я ничего не видел, не слышал и шороха и недоуменно оглянулся на того, кто давал советы. Крупный круглолицый парень в новенькой, как мне показалось, гимнастерке и пилотке, с наганом в руке нагло смотрел мне в глаза и требовал:

— У вас же ППШ, стреляйте!

И тут между нами вклинился Усов.

— А ну, подвинься, — и ловким движением схватил незнакомца за запястье и, повернув руку на себя, вырвал наган, — Откуда у тебя револьвер? Ты кто такой?

Мордастый явно растерялся, забормотал что–то о мехдивизии.

— Лежи и не рыпайся, мехдивизия…

А впереди колонны все еще раздавались выстрелы, короткие очереди. Потом от машины к машине стали передавать команду: «Командирам — в голову колонны!»

Кому и для чего требовались безымянные командиры? Я вопросительно посмотрел на Усова. Он отрицательно мотнул головой. Мордастый со словами: «Я сейчас узнаю», — быстро вышмыгнул из–под кузова и исчез в темноте. А к пулеметчикам со стороны хвоста колонны подошел человек в кожаном пальто:

— Где ваш командир?

Пулеметчики молчали. Человек несколько повысил голос:

— Я из штаба соединения, майор Капустин. Мне нужен ваш командир.

Я узнал майора Капустина и подошел к нему, коротко проинформировав об обстановке, о только встреченном незнакомце — вероятно, диверсанте, высказал свои соображения: указатель на дороге поставили диверсанты. Впереди стоит их машина, возможно, не одна. Они задерживают проходящие машины, вызывают командиров вперед и там расстреливают их. Потом, уничтожив командиров, поведут колонну в засаду. Высказал и предложение: приказать всем оставаться на своих местах, незнакомых людей задерживать. Утром разобраться легче.

Майор согласился, и в обе стороны колонны от машины к машине пошел приказ: «Всем оставаться своих местах…»

Утром выяснилось, что две головные машины незаметно ушли, а в той, что стояла за ними, и шофер, и капитан интендантской службы застрелены в кабине. И еще восемь командиров убиты.

Связавшись по радио со штабом дивизии, майор Капустин получил приказ: из собранных людей сформировать отряд и, выйдя в лесной массив в квадрате «оседлать» шоссе Минск — Барановичи, преградить дорогу врагу, рвущемуся к Минску.

В этой случайно собранной колонне машин из нашей дивизии оказалось около десятка, но все они принадлежали тыловым подразделениям, и бойцов на них почти не было. «Главные силы» майора Капустина представляли мы — девять человек и два станковых пулемета, с солидным запасом патронов. Мне и было приказано организовать заслон, задержать противника в указанном районе. Все машины майор отвел в глубину, леса.

До указанного места было недалеко, и скоро мы установили пулеметы над глубокой выемкой, по которой, разрезая холм, шла дорога. Позиция — превосходная… Но не успев по–настоящему окопаться, мы увидели моторизованную колонну фашистов…

Дав возможность войти ей в выемку, открыли пулеметный огонь по головным машинам.

Завязался бой. Наше преимущество было в том, что мы ждали врага, занимали господствующую возвышенность, у нас были вырыты окопы. А превосходящий по силе враг был застигнут врасплох, оказался в невыгодных условиях. Мы били его жестоко, нанося большой урон.

Но вот где–то в середине колонны фашистов хлопнул минометный выстрел. Мина разорвалась недалеко от пулемета. Вторая — еще ближе. Рядом со мной лежал как–то сам собой ставший ординарцем Усов. Я вопросительно посмотрел на него.

Усов меня понял сразу.

— Сейчас я его гранатами, товарищ лейтенант! — И, низко пригибаясь к земле, солдат скрылся в лесу.

Третья мина накрыла наш пулемет… И вот и уже вижу разрыв вблизи второго пулемета. Но разрыв этот казался последним. А там, откуда стрелял миномет, раздалось два взрыва гранаты…

На дороге горело несколько вражеских машин. Наши бойцы метко били по убегающим фашистам. Задние машины поспешно разворачивались и ехали назад.

Мы выполнили приказ командования. Это была большая наша удача. Но было ясно и то, что мы потрепали только передовой отряд, что за ним идут главные силы врага.

Доложив майору Капустину об итогах боя, я обратился к нему с вопросом: где мне разыскивать свою часть?

— Рация со штабом связаться не может. Искать будем вместе. По последней информации, наше соединение должно сосредоточиваться южнее Минска…

Наступили горькие и тяжкие дни отступления.

ПЕРВЫЕ УСПЕХИ И НАГРАДЫ

С боями отступали мы до самой Москвы. Порой задерживали и били превосходящего в силах врага. Так было под Смоленском, под Ельней, под Вязьмой. И все–таки отступали, ожидая того времени, когда сумеем повернуть врага вспять.

И это произошло в декабре. Под Москвой, которую вражеские офицеры уже рассматривали в бинокли. В этих боях участвовала и наша дивизия. Мне казалось, что все мы, и солдаты и командиры, сразу возмужали, стали сильнее, крепче. Да так оно и было. Мы ведь обрели боевой опыт, в нас укрепилась вера в собственные силы. Боеспособность дивизии уже отмечало командование армии. К нам охотно заглядывал командарм Рокоссовский, приезжал член Военного совета генерал Лобачев. Это, конечно, нас радовало, ободряло, но о наградах мы в ту пору не думали.

И вдруг — приказ о награждении. И в нем имена наших бойцов. Орденом Красного Знамени был награжден командир четвертой роты лейтенант Алимов и медалью «За отвагу» — несколько солдат из того же полка.

Это было воспринято как признание боевых заслуг всего полка. Да чего там полка, радовалось и гордилось этими наградами и командование дивизии.

Да, мы наступали, изгоняя фашистских захватчиков из наших городов и деревень. А выбиваемые из Подмосковья фашисты яростно цеплялись за каждый населенный пункт; вынужденные же отступать, сжигали их дотла. Наступая вдоль дорог по глубокому снегу, отвоевывая свои деревни и села, мы несли большие потери, ведь за словом «потери» стояли люди — воины, бойцы! Потери — это погибшие и искалеченные солдаты командиры. Сыновья, мужья и отцы.

Но как избежать или хотя бы значительно сократить эти потери, сохранить в бою людей? А что если попытаться сойти с дороги? Ведь уже были известны случаи успешных действий отрядов лыжников, которые вели наступление без дорог и в ночное время. Конечно, артиллерия по глубокому снегу не пройдет, но пулеметы и легкие минометы можно поставить на лыжи…

Маскхалаты и лыжи интенданты добыли.

Полк получил приказ на наступление.

Выбить врага и освободить деревню Выселки было приказано второму батальону. Зачитав приказ, комбат спросил у командиров рот:

— Как будем выполнять приказ, товарищи командиры? Какие есть предложения?

— Разрешите, товарищ комбат? — Это командир четвертой роты лейтенант Алимов. Он излагает свой план: его рота, усиленная минометным взводом, одетая в маскхалаты, ночью обходит Выселки по оврагу, что севернее деревни, врывается в деревню с запада и завязывает уличный бой, отвлекая па себя силы врага. В разгар боя комбат поднимает в атаку свои основные силы…

С некоторыми уточнениями план лейтенанта Алимова был принят.

Одетые в новенькие белые халаты, легко скользя по снегу, бойцы роты Алимова быстро растворились в ночи. Как и было рассчитано, через два часа десять минут рота подошла к западной окраине Выселок. Конечно, не все шло по нашему плану… Гитлеровцев в деревне оказалось гораздо больше, чем мы предполагали… У каждого дома ходили часовые, по улице, вдоль всей деревни, урчали прогреваемые моторы грузовиков — судя по всему, в Выселки недавно прибыло подкрепление.

Командир роты, оценив обстановку, уточнил задачу каждому взводу и вполголоса подал команду:

— Приготовиться к атаке!

Минометчики открыли беглый огонь по центру деревни, где на небольшой площади было отмечено скопление автомашин. Рота поднялась в атаку.

В окна домов, где располагались гитлеровцы, полетели гранаты, затрещали автоматные очереди. Внимание и силы врага были прикованы к западной окраине деревни. В воздух взвилась красная ракета — пора! И тогда комбат поднял в атаку батальон.

Бой длился сорок минут.

Фашисты оставили в селе всю свою технику, много убитых. В этом бою мы захватили первых пленных. Двенадцать гитлеровцев. Еще довольно самоуверенных и наглых. Однако один из них назвался антифашистом, заявил, что сдался в плен добровольно и охотно ответит на все вопросы, интересующие советское командование. Его немедленно допросили и, убедившись, что показания пленного достаточно ценны, сразу же отправили в штаб армии.

Наши потери в том бою были невелики, но получил тяжелое ранение лейтенант Алимов…

И подчиненные, и старшие офицеры знали Алимова как требовательного и заботливого командира, храброго воина. Я же запомнил его и другим. Как–то в землянке, прочитав письмо от матери, он задумчиво произнес такую фразу: «Дорогая ты моя… за что вы, наши матери, терпите такие лишения, такие муки?»

После госпиталя Алимов попал в другую часть, и о дальнейшей его судьбе я ничего не знаю.

Недавно встретил я старого боевого товарища, Героя Советского Союза Михаила Васильевича Щеникова. Обычные вопросы и обычные ответы: как живешь? чем занимаешься? а помнишь?..

Да, помню. Морозный январь 1943 года. К этому времени у меня было и ранение, и госпиталь, и назначение в другую часть, на другую должность. Я — заместитель начальника штаба бригады. Щеников — командир батальона. Часть ведет наступление из района Кантемировки на Россошь. Ворвались в город. Гитлеровцы цепляются за каждую улицу, за каждый квартал, переходят в контратаки. Усиленный батальон капитана Щеникова ведет бой в районе железнодорожной станции. Здесь противник сопротивляется особенно упорно. К десяти часам вечера весь город в наших руках, а там все еще идет бой, и капитан Щеников докладывает по рации:

— Противник предпринимает контратаки силами пехоты и танков. На станции стоит несколько эшелонов с грузами.

Щеников просит подкрепления, но у комбрига резерва нет. А тут и связь с батальоном прервалась. Мне было приказано выяснить обстановку на месте и принять необходимое решение.

На броневике отправляюсь в район вокзала. Рация настроена на волну Щеникова, но она молчит. Пулеметные очереди становятся все чаще и ближе, изредка стреляют танковые пушки. И вдруг радист протягивает мне наушники:

— Капитан Щеников…

Прижимаю телефон к уху и слышу:

— …жмут на Серегу, а ты, горе луковое, топчешься на месте. Бей их по загривку! Справа их стукнет Вавила, Глазок тоже поможет. Начнем через четыре минуты и разом прикончим фрицев… Через четыре минуты!..

Я знаю, что «горе луковое» — это командир третьей роты, старший лейтенант Горюнов. Его рота вышла на улицу, по которой можно обойти контратакующих фашистов с тыла. Вавила — командир группы лыжников, приданных батальону, а Глазок — командир роты автоматчиков. Ясно, что Щеников решил нанести концентрированный удар по контратакующей группе врага и разгромить ее.

Обстановка прояснилась. Щеников действовал правильно и решительно. И помощь ему не нужна. Я приказываю водителю повернуть в приданную батальону артиллерийскую батарею.

Артиллеристы отражали яростные контратаки танков врага. Бой был жестоким. Одно наше орудие вышло из строя, одно — повреждено. Были потери и в людях.

Но восемь танков врага подбиты, его контратака отражена. Батальон Щеникова овладел станцией. Уцелевшие гитлеровцы ушли. Город Россошь был освобожден Эшелоны с военными грузами, стоявшие на станции, стали трофеями батальона Щеникова.

Вскоре после освобождения Россоши значительная группа офицеров и солдат бригады была награждена орденами и медалями. Среди награжденных был и комбат Щеников. Ему вручили орден Отечественной войны I степени.

Таким вот решительным, смелым и неунывающим видел я Щеникова в боях за освобождение Харькова, на Курской дуге, при форсировании Днепра, при освобождении Киева. А в последние дни войны, уже будучи в другой части, я узнал о присвоении майору Щеникову звания Героя Советского Союза и от души поздравил его с заслуженной наградой Родины.

ЛОНДОН СЛЫШИТ ЗВУКИ БОЯ

Второй месяц ведем наступательные бои. Зима выдалась суровая, многоснежная. Наступать можно только вдоль дорог. Фашистам держать дороги под плотным огнем — дело нехитрое. А каково преодолевать эти огневые заслоны!

Да и отвоевав частицу своей земли, мы находили ее опустошенной. На месте населенных пунктов стояли только закоптелые русские печи с сиротливо торчавшими трубами. Негде было даже обогреться. Но и печи оставались только потому, что фашистское воинство слишком спешило удрать. Ведь в приказе Гитлера говорилось, что при отступлении надлежит сжигать дотла все деревни и взрывать печи. А печи оставались не взорванными.

Отступая, фашисты угоняли наших людей в рабство, а слабых расстреливали, бросали в колодцы или сгоняли в общественные здания и там сжигали заживо. Угоняли или уничтожали и скот.

Не могу забыть участок железной дороги, на который мы вышли, наступая со стороны Козельска на Сухиничи. На протяжении многих ее километров стыки рельсов были подорваны толовыми шашками так, что один конец каждого рельса был разрушен. А рядом на земле лежали подорванные телеграфные столбы.

Ничего живого и ничего такого, чем можно было бы пользоваться. Тактика выжженной земли.

И как–то вечером совсем неожиданно вошли мы в небольшую деревушку, окруженную лесами. Уцелевшую деревушку с живыми людьми. Но и здесь, не обошлось без трагедии.

Под окнами деревянного домика на снегу чернел небольшой холмик свежевскопанной земли, на холмике крестик, а на нем серая детская кепочка.

В этой деревне наша часть остановилась на ночевку. Проследив, чтобы все люди были размещены, мы с командирами подразделений с удовольствием вошли в теплую хату и скоро — впервые за много дней — пили чай, сидя за настоящим обеденным столом. Хозяйка с девочкой, не желая стеснять «начальников», ушла ночевать к соседям, и мы свободно разговаривали о предстоящем боевом дне.

— А вот эту деревню горе обошло, — произнес кто–то из командиров.

— Да похоже, что не совсем так, — возразил я, — вспомнив маленький могильный холмик.

В это время в хату без предупреждения вошел невысокий старик с аккуратной бородкой. Потоптавшись у порога, он снял шапку, поздоровался. Мы вопросительно смотрели на него. Войдя вслед за стариком, Николай Усов объяснил:

— Разыскивал командиров, поговорить хочет…

— Верно парень сказал. Очень всем нам хочется узнать, как идут дела на фронте. А то ведь фрицы говорят, что отступают временно.

Успокоив старика, заверили его, что у фашистов теперь путь один — на запад. Погоним их до самого Берлина, А потом я спросил, не знает ли он, что за могила на краю деревни прямо под окнами дома.

— Знаю, как же. У соседки моей горе–то это случилось. Вчера утром спешили фашисты, изверги, страшно. А жрать–то, видать, хочется… Вот один из них выскочил из машины и — во двор к Пелагее. Накинул корове на рога ремень и потащил со двора. Пелагея в слезы, уцепилась корове за шею и кричит; «Оставьте, оставьте нашу кормилицу! Ведь дети у меня малые…» Фашист ногой ее в живот… Падая, женщина закричала: «Сыночки, корову нашу уводят!» Выскочили ее мальчуганы, кинулись к тому фашисту, про сестричку маленькую лепечут и тоже корову за шею ухватили… А фашист их из автомата… Обоих…

Много мы уже видели следов фашистских зверств, этот рассказ заставил нас кулаки сжать от ненависти.

В середине января мы обошли Сухиничи с юга и перерезали дорогу, ведущую из города на запад. Но у нас не было сил, чтобы идти на штурм Сухиничей. Фашисты это знали, и уходить из города не собирались. А мы считали, что держим врага в кольце, и ждали подкрепления.

В двадцатых числах прошел слух, что подкрепление прибыло, готовится наступление на город и что звуки этого, боя донесутся до Лондона. Слухи подтвердили. На наш участок фронта прибыла радиостанция «Говорит Западный фронт». Она и будет передавать репортаж на Лондон о бое за освобождение Сухиничей.

Артиллеристы начали подготовку еще до рассвета. В девять часов в атаку пошли танки и пехота… А к полудню город уже был в наших руках. Многих гитлеровцев перебили, немало их сдалось в плен. Были захвачены многочисленные трофеи. Сто вагонов только с боеприпасами. Словом, гитлеровцы оставили город весьма поспешно. А секрет раскрывался просто. Две наши дивизии были направлены в обход Сухиничей с задачей отрезать врагу пути отступления. Разгадав маневр нашего командования, гитлеровцы начали поспешно отступать. Настолько поспешно, что сам командующий обороной города генерал фон Гильс бежал чуть ли не пешком, оставив во дворе дома, в котором жил, прекрасную легковую машину. Этот трофей был отправлен командующему армией.

И Лондон действительно слушал эхо этого боя. Как мы узнали потом, в Лондоне из репродукторов отчетливо доносилась артиллерийская канонада. Когда началась атака, были слышны мощное русское «ура» и беспорядочная стрельба еще уцелевших вражеских огневых точек и отдельных автоматчиков. А слова диктора о том, что противник обращен в бегство и русские солдаты занимают вражеские позиции, были встречены тысячными толпами собравшихся у репродукторов англичан овацией и возгласами: «Да здравствует Россия!», «Да здравствует Красная Армия!»

Гитлеровское командование долго не могло смириться с потерей Сухиничей и не раз предпринимало отчаянные попытки вернуть город, бросало в бой большие силы авиации, танков, пехоты, наносило мощные артиллерийские удары. И после каждой попытки овладеть Сухиничами фашистам приходилось подводить печальные итоги.

Но, конечно, в этих боях несли потери и мы. Были убитые. Именно здесь, в Сухиничах, были тяжело ранены командующий 16‑й армией генерал Рокоссовский и командир 328‑й стрелковой дивизии полковник Еремин.

Бои за освобождение и последующее удержание Сухиничей нас многому научили.

МАЛЕНЬКИЙ ПАСТУХ

Собственно, пастухом его сделали несколько позже, и сделали разведчики. А встретились мы с ним еще зимой, когда у пастухов вообще нет работы. Встретились в только что освобожденной деревне, в которой и скотины–то никакой не осталось. Да и самой деревни тоже не было. Стояли только трубы да объемистые русские печи.

За одной из таких печей я заметил мальчугана лет десяти. Мальчик с любопытством рассматривал остановившиеся машины и сидевших в них военных. Убедившись, что это свои, он шагнул из–за печи и, засунув кисти рук в рукава фуфайки, зябко передернул плечами. Я подозвал мальчика и спросил:

— Что ты здесь делаешь?

Мальчик с недоумением посмотрел мне в глаза и пожал плечами. Да и что он мог ответить на такой вопрос? Мальчика звали Толей. Толя Григорьев. Он был единственным человеком, уцелевшим в этой деревне. Перед отступлением фашисты расстреляли всех жителей, а деревню сожгли. Толя с матерью прятались в погребе у соседей. Нашли их и там. Но мальчика не заметили. Вылезая из погреба, мать шепнула: «Сиди… Вылезешь, когда наши придут».

Дождался мальчик своих. И нам надо было решать его судьбу. Я подозвал командира разведроты и, кивнув на мальчика, сказал:

— Его зовут Толя Григорьев. Остался сиротой, остальное сами видите. Отправьте его в тыл бригады. Накормить, потеплее одеть… А дальше — посмотрим. Ты согласен, Григорьев?

Мальчик радостно кивнул головой и, оглядываясь на нас, зашагал с капитаном к броневику.

Не захотел Толя уходить от разведчиков, упросил, чтобы его оставили на кухне — повару помогать. И картошку чистил, и дрова колол, и посуду мыл. Но, конечно, больше всего любил слушать разбор проведенных разведчиками поисков. Он даже отпрашивался у повара с кухни: «Разрешите, я пойду послушаю, как они хвастать будут».

И разборы эти пошли Толе на пользу. Скоро он уже знал, и как надо через окоп перемахнуть, и как фашисту кляп в рот сунуть, и как пленного вести, чтобы не оглядывался, а шел по–быстрому. Словом, парень кое–чему научился и стал проситься в разведку. Разведчики «не отказывали» мальчугану, только откладывали на другой раз. Уходя в разведку, старшина роты обычно говорил:

— Задание у нас сегодня сложное… Вот в другой раз пойдем, тогда и тебя возьмем.

Повторялось это уже не однажды, и Толя, поняв, что старшина хитрит, тоже решил пойти на хитрость.

В начале мая получили разведчики задание захватить языка в квадрате N. Предполагалось, что туда прибыли новые части. Нужно было уточнить. Разведчики, готовились тщательно. Готовился и Толя. Тайком, конечно.

В ту ночь, когда разведчики уходили на поиск, старшина опять сказал Толе:

— Сегодня у нас очень ответственное задание. И опасное. Нельзя тебе… В другой раз.

И ушли. А Григорьев сунул за голенище трофейный кинжал — и за ними. Моросил весенний дождик, ночь была темная, самая подходящая для поиска. Разведчики шли спокойно. Толя старался не упустить их из виду, но близко не подходил.

Разведчики остановились. Прислушались, легли на мокрую землю. Лег на землю и Толя. Поползли разведчики… И Толя вслед за ними. Увлекся и не заметил, что разведчики затаились. Ползет, старается. А те услышали: ползет кто–то. Приготовились к встрече, ждут. А Толя знай себе ползет. Так и приполз прямо к старшине в руки…

А что было разведчикам делать? Враг рядом. Вернуть мальчишку назад — как бы хуже не было. Оставлять здесь нельзя. Буркнул старшина что–то себе под нос и решил:

— Пусть идет с нами. — И добавил персонально Толе: — Держись около меня.

Доползли до самого фашистского окопа. Старшина осторожно приподнялся на бруствер — наблюдает. И Толя рядом с ним. Дышит прямо старшине в ухо. Видит совсем недалеко стоит на площадке станковый пулемет и около него фриц с автоматом. Старшина, конечно, соображает, как фрица взять, но — надо же! — в это время Толя срывается с бруствера и падает на дно окопа. Фашист резко повернулся, вскинул автомат и смотрит на мальчишку. Только ведь ночь и дождик — разве разглядишь, что там свалилось в окоп. А Толя сжался в комок, скулит и крутится на одном месте. Видимо, ногу сломал. Или вывихнул. Немец постоял, постоял, жал автомат к бедру и стал подходить к Толе. А тот все попискивает и крутится потихоньку. Фриц подходит все ближе и ближе. Так и подошел к самым разведчикам.

Дальше все пошло как обычно. Навалились разведчики на фашиста: один выбил из рук автомат, другой в это время сунул ему в рот кляп, третий руки за спину вывернул. Готово!

Старшина повернулся к мальчишке, шепчет:

— Как нога? Идти сможешь?

А с ногой ничего и не случилось. Оказывается, Григорьев, упав в окоп, на ходу сориентировался, что делать. На обратном пути действовал мальчуган как заправский разведчик — четко, тихо, дисциплинированно. Не получил ни одного замечания.

На допросе пленный рассказал и с том, как, услышав шум, подумал, что в окоп свалился заяц или кабан. И пошел, чтобы уточнить…

Командир разведроты представил Григорьева к правительственной награде — медали «За отвагу» — и подумал, что из паренька может толк получиться. Не лишний он в разведке. Рискованно, конечно, только ведь разведке без этого нельзя.

А вскоре в роте появилась коза. Вручил ее старшина Толе и сказал:

— Паси. Пастухом тебя назначаю.

Парень, конечно, разобиделся, побежал жаловаться капитану. А тот смеется:

— Ничего, ничего, знакомьтесь, пусть коза тебя хозяином признает. И когда будет она за тобой без привязи ходить, пойдешь с ней в разведку.

Через три дня демонстрировал Толя свои успехи в обучении животного. Глядя, как коза ходит вслед за мальчиком, разведчики хохотали, словно в цирке. А коза, оказывается, кличку свою приняла и на зов мальчика: «Манька, Манька!» — отвечала блеянием: «М–е–е-е!»

Разработали разведчики Толе легенду и переправили его к деревне, занятой фашистами. Прошел мальчик с козой по деревне в один конец, потом в другой… А на следующую ночь вернулся в роту с интересной информацией. И еще раз ходил Григорьев в тыл врага. И опять удачно. Так бы, наверное, и прижился парень в разведроте, да приехал в бригаду командир корпуса вручать награды отличившимся. И был очень удивлен, когда из строя вышел мальчуган и, приложив руку к пилотке, представился:

— Товарищ генерал, рядовой Григорьев прибыл за получением награды!

Но руку комкор подал, как и всем другим, поздравил с наградой и даже сам прикрепил медаль к гимнастерке Толи.

А потом сказал комбригу:

— Война — дело не детское. Ему учиться надо, отправьте Григорьева в Суворовское училище.

МОЙ КОМАНДАРМ

О командующем 3‑й гвардейской танковой армией Павле Семеновиче Рыбалко я должен рассказать уже хотя бы потому, что под его командованием шел трудными дорогами войны с ноября 1942 года до 9 мая 1945 года. Да и после победы продолжал службу под его руководством до апреля 1947 года, когда маршал бронетанковых войск Рыбалко был назначен на должность командующего бронетанковыми и механизированными войсками Советской Армии.

Все, о чем я буду говорить дальше, происходило в войсках 3‑й гвардейской танковой армии. Люди, о подвигах которых пойдет рассказ, тоже служили и воевали под командованием прославленного военачальника.

Назначение в 3‑ю тогда еще просто танковую армию я получил, когда армия после тяжелых наступательных боев в районе Козельска была выведена в резерв Ставки Верховного Главнокомандования и ее части сосредоточились в Кобылянских лесах южнее Плавска.

С предписанием Главного Управления кадров Красной Армии мы впятером прибыли в расположение штаба армии поздно вечером и были готовы к тому, что начальство нас примет только утром. Все мы за дорогу основательно устали, продрогли, проголодались и, признаться, думали только о том, чтобы скорее попасть в теплый угол для ночлега. Однако начальник отдела кадров, ознакомившись с нашими документами, тут же позвонил куда–то по телефону и сказал нам:

— Командующий примет вас через 15 минут. Пойдемте…

По крутому склону оврага в темноте, сгущаемой кронами могучих елей, вилась узкая, протоптанная в снегу тропинка, по которой мы добрались до землянки командарма. В землянке было тепло.

Адъютант командующего, встав из–за стола, вежливо предупредил:

— Придется немного подождать.

Через несколько минут от командующего вышел танкист–полковник, и нас пригласили в «надземный кабинет» командарма. За столом сидели два генерала: командарм и член Военного Совета генерал–майор Мельников.

Уже тогда, во время первой беседы с командармом, мы почувствовали, что попали к человеку требовательному, внимательному и заботливому. Он выслушал наши короткие доклады — кто с какой должности и на какую назначен, поинтересовался, где и как живут наши родные, коротко рассказал, как дралась армия с врагом, какие ошибки были допущены ее отдельными частями. Спросил, есть ли у кого из нас вопросы или претензии, связанные с назначением на новые должности, и предупредил:

— Служба в танковых войсках — нелегкая. Она требует от командиров особой четкости и высокой организованности. Желаю вам успеха!

А потом мы — его подчиненные — открывали в командарме все новые качества, которые вызывали у нас и восхищение, и удивление. Удивляла его прекрасная память и отличное знание людей. Он знал не только по фамилиям, но и в лицо почти всех командиров батальонов и многих командиров рот. Знал их характер, способности, воинское мастерство. И нередко бывало так, что, ставя командиру соединения частную боевую задачу, Рыбалко называл и командира части или подразделения, которому следует поручить выполнение этой задачи. Приведу пример.

В ходе Висло — Одерской операции надо было захватить крупный узел железных и шоссейных дорог город Ченстохову, который находился в 60 километрах южнее полосы наступления армии. И командарм, отдавая приказ командиру корпуса, сам назвал исполнителей этой задачи — танковый батальон майора Хохрякова и мотострелковый майора Горюшкина.

Операция была проведена блестяще!

Отличное знание подчиненных, умелое использование их способностей, особенностей характера помогали командарму правильно расставлять силы и в наступлении, и в обороне, способствовали успехам армии в выполнении боевых операций. Запомнились и такие черты характера нашего командарма, как смелость и решительность. Об этом уже после войны в своих мемуарах хорошо сказал командующий фронтом маршал И. С.Конев. Приведу его слова:

«Павел Семенович Рыбалко был бесстрашным человеком, однако никак не склонным к показной храбрости. Он умел отличать действительно решающие моменты от кажущихся и точно знал, когда именно и где именно ему нужно быть. А это необыкновенно важно для командующего. Он не суетился, как некоторые другие, не метался из части в часть, но, если обстановка диктовала, невзирая на опасность, появлялся в тех пунктах и в тот момент, когда и где это было нужно. И в этих случаях его ничто не могло остановить».

Рыбалко был новатором в тактике ведения боя. В киноэпопее «Освобождение» показан эпизод, когда по приказу Рыбалко танки ночью идут в атаку с включенными фарами и под рев сирен. Хотя в фильме эпизод и смещен по времени, но реален он вполне. Это произошло четвертого ноября 1943 года на Лютежском плацдарме. В этот день наступающие на Киев части общевойсковых армий должны были прорвать оборону гитлеровцев, а 3‑я гвардейская танковая армия — через прорыв выйти на оперативный простор и развивать наступление. Но день выдался дождливым, авиация в воздух подняться не могла, и наступающие части, оказавшись без поддержки с воздуха, прорвать оборону врага на всю ее глубину не смогли. Командующий фронтом генерал Ватутин приказал Рыбалко ввести в сражение танковую армию.

Наступала ночь. На землю опустился туман. В трех шагах уже ничего не было видно. Как вести в атаку танки? А ждать утра — значит дать противнику возможность привести себя в порядок, подтянуть резервы. И Рыбалко принимает упомянутое выше неожиданное решение. И что особенно важно, эта атака принесла танкистам полный успех. Враг был обескуражен, деморализован и в панике отступил.

…Форсирование Днепра. Никогда и нигде еще танковые соединения не форсировали водных преград. Это считалось задачей общевойсковых соединений. Но армия получила приказ продвигаться к Днепру со скоростью 100 километров в сутки и не позднее 22 сентября выйти к реке в районе Переяслава. Выполняя этот приказ, части армии далеко оторвались от общевойсковых соединений и 21 сентября вышли к реке. Так неужели ждать, пока «царица полей» подойдет и организует переправу!

Помню, как в прибрежных тальниках на песчаной дороге нашу бригаду догнал на своем неизменном «виллисе» командарм. Он только что, прямо на дороге, допросил «тепленьких» пленных и окончательно утвердился в своем решении форсировать Днепр и захватить плацдарм на правом берегу.

Остановив «виллис, Рыбалко неторопливо вылез из него, выслушал доклад комбрига, похвалил за быстроту действий, а затем объявил свое решение.

— Теоретики, да и практики утверждают, что в подобных случаях нужны переправочные средства, артиллерийская поддержка и время на подготовку. А у нас с вами нет времени, а значит, нет и всего остального. И мы, в частности ваша бригада, должны соверши бросок через Днепр с ходу, на подручных средствах… Ни пуха вам ни пера!

Выполняя, приказ командарма, танкисты начали форсирование Днепра и провели его успешно. В результате был захвачен плацдарм, начались бои за его расширение.

Этот, ставший потом знаменитым, Букринский плацдарм стянул к себе большие силы врага.

А в октябре по приказу командующего фронтом Рыбалко так же внезапно и совершенно незаметно для врага перебросил свою армию с Букринского на Лютежский плацдарм. Кстати, этот эпизод тоже нашел отражение в киноэпопее «Освобождение». С Лютежского плацдарма в начале ноября 1943 года танковая армия Рыбалко вступила в бои за освобождение столицы Украины.

…Июль 1944 года. Войска 1‑го Украинского фронта готовились к Львовско — Сандомирской операции, для ознакомления с замыслом командования Рыбалко вызвал к себе командиров и начальников штабов соединений и отдельных частей. В светлом буковом лесу саперы построили легкий навес с одной стеной, на которой офицеры оперативного отдела повесили большую карту. С указкой в руке Рыбалко подошел к ней.

— Отсюда, из района Луцка, фронт будет наносить удар в направлении Рава — Русская. Второй удар — из района Тернополя на Львов с целью окружения и разгрома Бродской группировки врага. На этом направлении вводится в прорыв и наша армия…

Утром 13 июля после мощной артиллерийской подготовки и авиационной бомбардировки позиций гитлеровцев наши части перешли в наступление. Но прорвать сильную, эшелонированную оборону врага в первый день не смогли. И только к исходу второго дня на правом фланге в районе Колтово в обороне фашистов была пробита брешь километров 5–6 по фронту, да и то не на всю глубину.

А враг, непрестанно переходя в контратаки, грозил ликвидировать и этот небольшой коридор.

И снова перед Рыбалко встал вопрос: ждать, пока пехота завершит прорыв, или рвать последнюю полосу обороны врага своими силами и выходить на оперативный простор? Обстановка, опыт, интуиция военачальника подсказывали, что промедление может привести к тому, что наступление придется начинать заново.

Пригласив к себе начальника штаба армии генерала Бахметьева и члена Военного совета генерала Мельникова, Рыбалко объявил:

— Считаю, что нам надо немедленно вводить в бой для завершения прорыва две бригады, выводить армию на оперативный простор и выполнять поставленную задачу.

Бахметьев и Мельников с решением командарма согласились. Военный совет фронта дал «добро», и Рыбалко по узкому, простреливаемому с обоих флангов коридору, отражая частые контратаки, повел свою армию в прорыв.

Вслед за Рыбалко по этой узкой, постепенно расширяемой полосе пошла в прорыв и танковая армия генерала Лелюшенко.

Вырвавшись на оперативный простор, танковые армии осуществили окружение Бродской группировки гитлеровцев. Их оборона в районе Львова была разрушена, подходившие резервы смяты. Танкисты армии Рыбалко устремились на Перемышль и овладели им.

Так же смело и решительно вел Рыбалко танки на штурм Берлина, на освобождение Праги.

Все мы, служившие под командованием генерала, потом маршала бронетанковых войск Павла Семеновича Рыбалко, знали его как смелого и решительного полководца, внимательного и заботливого по отношению к подчиненным, непримиримого к врагу.

В Центральном музее Вооруженных Сил СССР хранятся реликвии, связанные с боевой деятельностью командарма 3‑й гвардейской танковой армии. На родине полководца в селе Малый Истороп Сумской области создан мемориальный музей. Именем маршала названо Ташкентское высшее командное танковое училище.

Павел Семенович Рыбалко родился в 1894 году в семье рабочего и до призыва в армию тоже работал на заводе. Активно участвовал в Великой Октябрьской социалистической революции, вступил в Красную гвардию… И прошел трудный путь от рядового до маршала бронетанковых войск.

ПАРНИ ИЗ ЛЕГЕНДЫ

О разведчиках из бригады Головачева ходило немало легенд. Много необычного — даже для военных лет — было на их счету. Головачевцы умели «организовать» перестрелку между подразделениями гитлеровцев и под шумок взять пленных. Могли выкрасть и штабного офицера — прямо из постели.

Основа для легенд была прочная, богатая. А главным исполнителем, обычно и организатором славных дел был командир взвода разведки Герой Советского Союза гвардии лейтенант Василий Федорович Калишин.

На его боевом счету значились, например, такие дела: во вражеском тылу пустил под откос два воинских эшелона, взорвал три железнодорожных моста, сжег два танка, захватил и доставил в часть сто тридцать пленных.

Как известно, разведчики пленных группами не брали. Брали по одному, «деликатно» и целехонькими добавляли в часть.

Происходило это, к примеру, так…

У самого окна штабной землянки остановился «виллис». Из машины вышел генерал Рыбалко. Выскочив из землянки, я пытался отдать рапорт, но командарм, протянув руку, поздоровался и коротко спросил:

— Головачев у себя? Проведите.

В землянке комбрига командующий сел к столу, побарабанил по столешнице пальцами и, глядя в лицо полковника, вполголоса произнес:

— Александр Алексеевич, достань мне языка. Офицера. И очень желательно штабного. Надежные люди у тебя есть?

Вопрос командарма можно было считать риторическим. Он знал, что в бригаде Головачева надежные разведчики есть. Потому и приехал.

В те дни мы еще не знали о назревающих событиях в районе Курской дуги. А в высших штабах уже было кое–что известно. И это «кое–что» надо было проверить. Но тогда, повторяю, мы этого не знали. Однако сам факт, что генерал Рыбалко лично ставит задачу Головачеву — достать штабного офицера, говорил нам о многом.

А генерал, взяв у адъютанта карту, развернул ее и стал показывать неочиненным концом карандаша:

— Вот тут, в деревне Марковка, располагается штаб 285‑го пехотного полка. Надо взять языка отсюда. Недели Александр Алексеевич, на это хватит?

— Хватит, товарищ командующий.

— А как думаете организовать операцию?

— Поручу это дело Калишину. И товарищей подберем соответствующих.

— Согласен. Только не товарищей, а товарища, это дело чем меньше людей пойдет, тем лучше. И разрешите Калишину самому подобрать напарника.

Командарм уехал. А мы начали готовиться к проведению операции. Надо было продумать и организовать переход через передний край, подготовить меры прикрытия на случай неудачи, разработать несколько вариантов захвата языка и его доставки.

Калишин, выслушав комбрига, попросил в напарники сержанта Крутышева:

— Бабаджанова бы тоже хорошо, да лицо у него смуглое, не русское. А задача ясна. Выполним, товарищ полковник.

— Ни пуха вам ни пера. Готовьтесь. Когда все продумаете — доложите мне. И перед уходом хорошенько выспитесь.

…Началось все по плану. Темной ночью разведчики подползли к первой траншее врага. Выследили, в каком месте и через какое время встречаются патрульные, охраняющие траншею. И перемахнули через окоп, когда патрульные разошлись в разные стороны. Между первой и второй траншеями в маленьких окопах сидели ракетчики и время от времени пускали осветительные ракеты. Проползли и эту полосу. Вторую траншею пройти было легче, здесь не было даже патрулей.

Перед рассветом Калишин и Крутышев были уже в Марковке. Осторожно постучали в окно крайней избы. К стеклу прильнуло бородатое морщинистое лицо.

— Чего вам, хлопцы?

— Попить бы…

— Сейчас отворю.

Старик с деревяшкой вместо ноги открыл дверь:

— Проходите…

Подавая воду, внимательно окинул взглядом пришедших, тяжело вздохнул и, как бы между прочим, обронил:

— Немцев у нас нет. В Виноградовку… пере–дисло–цировались, — с трудом, чуть ли не по слогам выговорил последнее слово.

Держа кружку с водой в руке, Калишин молчал. А старик прокашлялся и сообщил:

— На днях вышел приказ: весь скот сдать военному командованию. Ну, кое–кому оставляют, если староста походатайствует. Он тоже в Виноградовке. От нас туда пять километров, а ежели тропкой — и того не будет. Вот лежу и думаю: пойти похлопотать, что ли?

Конечно, разведчикам надо было идти в Виноградовку. Но не сейчас, не сразу. Нужно все обдумать, подготовиться. И Калишин попросил старика:

— Разрешите нам отдохнуть немного.

— А чего же не разрешить. Отдыхайте… Может, на сеновал пойдете? Я там немного для коровенки накосил. Свежее, пахучее сено…

Вечером разведчики собрались в Виноградовку. Калишин спросил, не найдется ли у хозяина пары старых пиджаков. Старик засуетился:

— Найду что–нибудь… Верно, верно, нельзя вам в Виноградовке в таком виде появляться. Немцы ведь там… Я бы, ребята, со всей душой с вами, да куда мне таким ходом, — с досадой хлопнул ладонью по деревяшке. — Ежели потребуется — заходите. Можете прямо на сено. Сарай я не запираю.

Разведчики пошли одни по лесной тропке. У Виноградовки залегли и стали наблюдать за деревней. Уже совсем в темноте мимо проехала пароконная подвода. Ездовой, закинув карабин за плечи, беззаботно мурлыкал себе под нос примитивный мотивчик. Взять этого фашиста Калишину ничего не стоило, но нужен штабной офицер.

Утром вошли в деревню. Первый встретившийся немец потребовал документы:

— Папир, папир тафай!

— Из Марковки мы, к старосте, из Марковки, — прикинулся непонимающим Калишин.

Подошел и староста. Подозрительно глянул на незнакомых парней, спросил коротко:

— Зачем пожаловали?

— Да вот, с просьбой, по поводу скота…

— Не мое это дело, — перебил староста, — в штаб обращайтесь, — и указал на большой красного кирпича дом.

Разведчики пошли в штаб. Часовой, показывая на солнце, старался объяснить, что еще рано:

— Нойн час приходиль.

Болтаться у фашистского штаба совсем не безопасно, да к не к чему. Калишин зашел в ближайшую избу, попросил напиться. Следом за ним зашел и Крутышев. Присели, объяснили, откуда и зачем пришли, поделились полученными от старика марковскими новостями и высказали сожаление, что вот, мол, пришли пораньше, а здесь зря сидеть приходится.

— А чего вам сидеть, идите к избе, где начальство живет, — посоветовала хозяйка дома. — Глядишь, после кофею добрее окажутся…

Разведчики прошли мимо указанного дома и свернули к деду, что сидел по соседству на завалинке, просили огонька, угостили немецкой сигаретой–эрзацем, поговорили об урожае, о сдаче скота. А когда офицеры пошли в штаб, Калишин уже знал, что важный майор — начальник штаба, а другой, обер–лейтенант, — его помощник. Знал, что во дворе их дома собак нет, что спят офицеры в угловой комнате, окна которой выходят в сад.

Проходя по переулку мимо кирпичного дома, разведчики сосчитали и запомнили расположение окон и наружных дверей, заметили, что к саду примыкает огород, а за ним кустарник рядом.

Той же лесной тропой парни пошли назад в Марковку. Но по пути свернули в малинник и там укрылись. К вечеру созрел окончательный план действий. С наступлением темноты разведчики залягут в огороде и будут наблюдать за домом, за сменой часовых, за движением патрулей. После полуночи снимут часового, через окно проникнут в спальню офицеров, обер–лейтенанта уничтожат, а начальника штаба свяжут и унесут.

Но вышло все гораздо проще. Около часу ночи в доме скрипнула дверь, на крылечке сверкнул огонек зажигалки, и, попыхивая папиросой, прямо на разведчиков неторопливой походкой направился человек. В мягких тапочках, в кальсонах.

Когда гитлеровец занял самую неудобную для самообороны позицию, разведчики сунули ему в рот платок, скрутили руки и накинули на голову мешок…

Дальше все шло по плану. До рассвета разведчики со своим трофеем добрались в Марковку. Постучались к знакомому уже старику и попросили разрешения укрыться в сарае, все в той же куче сена.

В штабе фашистского полка тревога поднялась только утром. Загадочно исчез офицер, отличный служака, преданный фюреру человек. Его сапоги, фуражка, мундир оказались на месте. А офицер исчез. И все поиски не привели ни к чему. Правда, были подозрения, что его выкрали советские разведчики, но гестаповец, занявшийся этим делом, сразу опроверг такую версию: никаких признаков появления разведчиков не было. Партизаны!

И поиск направили в тыл, в леса, на партизанские тропы.

Отзвуки тревоги докатились и до Марковки. Ночью, провожая разведчиков, старик предупредил Калишина:

— Заварили вы кашу крутую, не знаю, как расхлебаете… От деревни идите вот этой балочкой. Мокрая она, но зато и глухая. А дальше сами знаете, что делать…

На рассвете четвертого дня, когда их еще не ждали, разведчики вернулись в бригаду. И только здесь, к великому огорчению Калишина, выяснилось, что они взяли не начальника штаба, а его помощника, обер–лейтенанта.

— До чего же обидно, товарищ комбриг, — возмущался Калишин под дружный смех офицеров штаба. — Таскали его на своих плечах, как высокое начальство, а оно оказалось совсем не высоким.

Не знаю, что рассказало бы «высокое начальство» в лице майора Краузе, попадись оно в руки Калишина, его помощник выболтал много такого, что нас особенно интересовало. Вероятно, длительное пребывание в мешке с хорошим кляпом во рту способствовало его разговорчивости. Во всяком случае, подробно рассказав о себе, о своем участии в походах во Францию, о высадке в Норвегии, о наградах, полученных за заслуги перед фюрером, обер–лейтенант так же подробно охарактеризовал своих прямых начальников, изложил содержание последних приказов Гитлера и армейского командования, рассказал о прибытии в полк маршевого батальона и высказался вполне определенно:

— Мы готовимся к большому наступлению. У нас много новой техники. Ваши танки не устоят против «тигров» и «пантер», а ваши пушки не пробьют их брони.

Правда, о новой технике обер–лейтенант говорил не особенно охотно, но главное–то он сказал. И еще раз пригрозил: 1

— Мы будем наступать на Москву!

Вскоре за обер–лейтенантом приехали офицеры разведки армии и увезли пленного.

…Среди армейских разведчиков Калишин слыл своего рода асом, мастером высшего класса. А среди его соратников был и рядовой Коля Сенченко. Разведчик как разведчик. Но я хочу рассказать именно о нем, а вернее об одном поиске, в котором Сенченко показал, на что способен советский солдат, оказавшийся в экстремальных условиях.

Весной 1944 года наша гвардейская армия готовилась к наступательной операции в районе южнее Шепетовки. Как и всегда в таких случаях, штабу понадобились самые свежие и самые полные данные о противнике. А было известно только то, что фашистское командование сосредоточивает в этом районе крупную группировку войск и, конечно, старается сохранить это в глубокой тайне. Гитлеровское командование даже издало приказ, предупреждающий командиров всех степеней из частей первого эшелона о том, что в случае, если из числа их подчиненных будет взят русскими пленный, командиры его будут разжалованы в солдаты.

Значит, взять языка, располагающего необходимыми нам данными, будет совсем не просто. Нужно было готовить разведчиков по специально разработанной на этот случай программе. Рыбалко лично проверял, как в корпусах и бригадах готовят разведчиков к захвату пленных на переднем крае и в ближайшем тылу врага. Он побывал па занятиях не в одной разведроте, беседовал с разведчиками, предупреждал, что враг сейчас особенно бдителен и осторожен и что действовать в поиске надо тонко и умело, а поэтому на занятиях следует тщательно отрабатывать в деталях все возможные варианты.

Организовывали поиск и мы. Два раза подряд терпели наши поисковые группы неудачу. Третью группу, под командованием младшего лейтенанта Шерстюка, мы готовили особенно тщательно.

Не буду рассказывать о действиях группы, но скажу, что поиск она провела успешно. Языка взяли тихо. Шерстюк догадывался, что этот язык особой ценности не представляет, и решил провести дополнительные наблюдения в зоне обороны противника. Трем более опытным разведчикам он поручил доставить пленного к своим, а сам с рядовым Сенченко остался. «Доложите командиру, что мы проберемся в глубину обороны, присмотримся к системе огня…»

Сутки ползали разведчики в полосе обороны противника, «присматривались», накосили на карту огневые точки, позиции артиллерии и минометов, обнаружили противотанковый ров. На вторую ночь повернули назад, домой. И уже у самого переднего края обороны наткнулись на только что установленный гитлеровцами станковый пулемет. Тихо переговариваясь, у пулемета возились три солдата. Разведчики залегли, Шерстюк решал: нанести эту точку на карту или уничтожить ее гранатами? Но он так и не успел принять решение: рядом с ними разорвался шальной снаряд. Сенченко на какое–то время потерял сознание, а придя в себя и осмотревшись, увидел, что командир тяжело ранен.

— Возьми планшет и уходи… — прошептал Шерстюк. — Я идти не могу…

— Вернемся вместе, я вас вынесу, — ответил Сенченко.

— Уходи немедленно. Неси планшет с картой, там важные данные. Я приказываю…

Потом Сенченко рассказывал, что после таких слов его охватила страшная злость на этих, оказавшихся на пути, фашистов, из–за которых он должен оставить раненого командира, и он, не помня, что творит, с автоматом в одной руке и гранатой в другой бросился на пулеметчиков. А те не сразу заметили подбежавшего солдата.

— Хенде хох! — крикнул Сенченко.

От неожиданности фашисты послушно подняли руки. А Сенченко, отведя в сторону руку с гранатой и подталкивая врагов дулом автомата, привел их к раненому, приказал положить его на шинель и нести:

— Туда, в тот лес! Дортхин! Ин дизен вальд!

Так и добрались до своего боевого охранения: разведчик Сенченко, три пленных гитлеровца и раненый младший лейтенант Шерстюк.

А через несколько дней к нам в бригаду приехал командарм и член Военного совета генерал Мельников.

— Ну, показывайте вашего героя, — сказал Рыбалко, обращаясь к Головачеву.

А герой вместе с другими разведчиками, вернувшись с очередного задания, в это время спал. Вскочив с нар, он быстро оделся, натянул на ноги сапоги и по стойке «смирно» стал перед генералами.

Видя щупленького, еще до конца не проснувшегося паренька, командарм по–отечески улыбнулся и спросил:

— Значит, ты и есть Сенченко?.. Ну, хорошо, садись и рассказывай все как было.

Выслушав солдата, командарм поблагодарил его за службу, объявил, что он награжден орденом Славы 3‑й степени, и прикрепил орден к гимнастерке разведчика. А выйдя из землянки, сказал, обращаясь к Мельникову:

— А ведь еще совсем мальчик, этот герой.

И, уже садясь в машину, добавил:

— Мужественный солдат!

БРАТЬЯ ЛУКАНИНЫ

Курская дуга! Огненная земля! Надо ля говорить, какие чувства и воспоминания вызывают эти слова у прошедших по курской земле летом сорок третьего года! Нет, не надо.

А о людях, воевавших на этой огненной дуге, рассказывать надо.

Братья Луканины. В свое время я сделал о них очень короткую запись; «…Близнецы. Артиллеристы. Бой у Белой горы. Июль 43 г.» А за этой записью видится вот что…

Первые яростные атаки фашистов уже отбиты, живая сила и техника, в основном, «перемолоты». Наши войска перешли в наступление. Предстояло прорвать оборону врага и пропустить в прорыв танковые соединения. У Белой горы наступающая пехота попала под плотный огонь артиллерии гитлеровцев и залегла. Наши артиллеристы вступили в бой с ходу, даже не окопав своих орудий, и били по позициям врага с таким ожесточением, что фашистские батареи сразу ослабили огонь. Наступающие подразделения вновь поднялись в атаку.

В эти минуты на фланге артиллеристов показались танки с черными крестами на бортах. Когда наводчик Дмитрий Луканин увидел вражеские машины, до головной было не более трехсот метров.

— Танки справа! — крикнул Дмитрий. Расчет быстро развернул орудие. Луканин лихорадочно наводил его на борт «тигра»… Удивительно, но «тигр» после первого же выстрела окутался черным дымом и остановился. Дмитрий уже наводил орудие на вторую махину.

На этот раз выстрел был не таким удачным. С брони танка словно вихрем смело десант автоматчиков, однако танк продолжал двигаться вперед. Но уже все орудия батареи открыли огонь по вражеским машинам.

Бой длился всего шесть минут. Тридцать четыре машины — танки и бронетранспортеры — осталось на поле сражения.

Четыре танка подбил в этом бою расчет, в котором наводчиком был Дмитрий Луканин, а правильным — его брат Яков. Командир орудия был ранен, и после этого боя Дмитрий занял его место, а Яков стал наводчиком.

Потерпев поражение на Курской дуге, фашисты спешили укрыться за «неприступным», как уверяла вражеская пропаганда, валом на правом берегу Днепра. Стремительно преследуя и опередив противника, наше подразделение перерезало шоссе, по которому отступали фашисты. Задача подразделению была поставлена четкая: не пропустить к Днепру отступающие части врага.

Подразделение поспешно строило оборону. Расчет братьев Луканиных занимал позицию па левом фланге участка обороны. Перед ним была небольшая высота, мешающая обзору, но она же, эта высота, скрывала от врага позицию орудия. Расчет быстро и старательно окопал орудие, вырыл ровик для снарядов, щель для укрытия, и солдаты, вытирая пот, присели отдохнуть. Нечасто удавалось такое на фронте.

Над землей медленно плыли длинные нити паутины с пауками–путешественниками. Над небольшой рощей, громко каркая, кружилась стая ворон. Пушки молчали. Тихо кругом. Как будто и нет никакой войны. Тянуло на разговор о далеком доме…

Фашисты появились внезапно. За холмом на шоссе послышался шум моторов и сразу раздался тревожный голос наблюдателя:

— Танки! Орудия к бою!

Судя по гулу, танки шли на позицию артиллеристов. Вскочив на станину орудия, Дмитрий увидел башни вражеских машин. Их было семь. За танками шла гитлеровская пехота. Стоя на станине. Дмитрий наблюдал за движением танков, стараясь определить, в какой точке они выйдут на вершину холма. Но вот башню переднего танка заметил и Яков, стоящий у прицела. Расчет замер на своих местах. По массивной башне и длинному стволу орудия Дмитрий определил: «тигры».

— Наводить под гусеницу!

Еле уловимым движением рук Яков корректирует наводку орудия и нажимает на спуск. Артиллеристы видят, как «тигр» с разорванной гусеницей разворачивается на месте и останавливается. Из–за него на полном ходу выскакивает легкий танк. Яков посылает снаряд и в него. И тоже удачно. Остальные пять продолжают движение, еще прикрытые холмом.

А на позиции расчета уже начали рваться вражеские мины. Издали казалось, что они рвутся у самого орудия, но оно продолжало вести огонь по появляющимся на холме танкам. Наводчик, каким–то необъяснимым чутьем угадывая, где покажется следующая машина, поворачивал туда ствол орудия и каждый раз успевал выстрелить первым.

С наблюдательного пункта командиру батареи видно, какая опасность грозит орудийному расчету, да и всему левому флангу, но командир не может ни в чем помочь: все орудия ведут бой. Враг яростно рвется вперед, стремится смять заслон. Мы же обязаны его не пропустить.

Был момент, когда командир батареи, наблюдая, как разворачиваются события на левом фланге, безнадежно опустил бинокль и произнес:

— Все… Погибли герои…

Но тут же до его слуха донесся знакомый протяжный выстрел противотанковой пушки. А когда дым разрывов рассеялся, стало видно, что приземистое орудие стоит в своем окопе, шесть вражеских танков горят на холме, а седьмой на полном ходу удирает в рощу.

После боя командир батареи поспешил на левый фланг, где было особенно жарко. Сержант Дмитрий Луканин доложил:

— Подбито шесть танков, из них четыре тяжелых Уничтожено 22 вражеских солдата. Израсходовано 19 снарядов. В расчете убитых нет, ранены трое. Орудие исправно…

О действиях расчета братьев Луканиных в этом бою говорили много. Стало известно, что командование части представило их к высокой награде.

Уже за Днепром в одном, из боев оба Луканина были ранены. Вылечились и в команде выздоравливающих ждали отправления в часть. Дмитрий был назначен в наряд — дежурным по подразделению. Поздней ночью, когда все крепко спали, он развернул фронтовую газету, которая уже побывала во многих руках. На первой странице был напечатан Указ Президиума Верховного Совета СССР о присвоении звания Героя Советского Союза. Указ был большой, и Дмитрий бегло просматривал фамилии награжденных: Андреев… Баранов… Лукьянов… Луканин… «Надо же, однофамилец», — подумал Дмитрий. Луканин… Стоп! А почему фамилия Луканин названа дважды? Дмитрий прочитал еще раз: «Луканину Дмитрию Ефимовичу, Луканину Якову Ефимовичу…» Он встрепенулся, быстро вошел в палатку и разбудил брата:

— Смотри, Яков! Это, наверное, о нас с тобой. Героев присвоили…

Яков заспанными глазами непонимающе посмотрел на брата, повернулся на другой бок и, засыпая, произнес:

— Луканин… Да у нас полдеревни Луканиных. Иди, не мешай людям спать.

Но в Указе были названы имена братьев–близнецов Луканиных.

…Братья Луканины очень похожи друг на друга, только Дмитрий чуть–чуть пониже ростом. Похожи чертами лица, комплекцией, характером. Да и судьба у них оказалась очень схожей. В один день родились, в один день женились. Вместе уехали в Москву. На одной стройке, в одной бригаде работали. В один день были призваны в армию, служили, и воевали в одном расчете. В одном бою осколками одной и той же мины были ранены. И даже раны были похожими — в голову…

Вскоре после победы братья Луканины уволились в запас. Уезжая в родную деревню Любилово Калужской области, Дмитрий говорил:

— Поживем немного в деревне, поможем восстановить разрушенное войной. А там снова в Москву подадимся. Там много работы. А мы теперь артиллеристы — запаса, строители же — потомственные.

ЧЕРЕЗ ДНЕПР

Торопясь унести ноги, гитлеровцы уверяли, что отступают только до Днепра и отступают с целью выравнивания фронта. Разведка доносила, что на западном берегу Днепра не только инженерные части гитлеровцев, но и тысячи наших людей под угрозой смерти строят мощный оборонительный вал. Мы должны были спешить. И мы спешили к Днепру. Часто, настигая врага, били его с ходу, разворачивая в боевой порядок только головной отряд.

О настроении гитлеровских вояк можно было судить по письму, найденному у пленного. «Последние недели мы не отступали, а неслись, как сумасшедшие. Русские дьяволы вцепились нам в воротники и не отпускали ни на минуту. Наша рота держала себя еще достойно, хотя в ней осталось всего 11 молодцов, но некоторые бежали, как бродяги, без оружия и босиком. Такого страшного позора я не переживал никогда».

За плечами у нас осталась Курская дуга, знаменитая битва под Прохоровкой, где произошло величайшее танковое сражение. Там, под Прохоровкой, за один день гитлеровцы потеряли около четырехсот танков, там родилась слава артиллериста Панова, подбившего одиннадцать бронированных машин врага, там совершили бессмертный подвиг одиннадцать гвардейцев во главе с младшим лейтенантом Алековым. Под Прохоровкой навеки прославили себя воспитанники Ташкентского танкового училища Шаландин, Бочковский, Бессарабов, Соколов.

Казалось, что еще дрожит земля после боев па Курской дуге, а танковая армия генерала Рыбалко уже получила приказ готовиться к преследованию врага в направлении Переяслава. И уже на подступах к Днепру нашему соединению была поставлена задача: на плечах отступающего врага ворваться на правый берег Днепра и захватить плацдарм за «неприступным» валом гитлеровцев.

…Тихим и теплым сентябрьским вечером передовой отряд, возглавляемый гвардии капитаном Пищулиным, подошел к Днепру. В стальных касках, в накинутых плащ–палатках, с автоматами на груди стояли бойцы над могучей рекой. В эти минуты многие из них, пораженные ее величием, не думали о войне и о той смертельной опасности, что затаилась на правом берегу.

Но вот кто–то шагнул в воду, наклонился и, сняв каску, зачерпнул днепровской воды. А потом, запрокинув голову, долго, с наслаждением пил.

А за рекой был враг. Отряду Пищулина предстояло переправиться на тот берег и захватить плацдарм.

Переправиться… На чем? Как это сделать, чтобы не приплыть прямо в руки врагу? Надо провести разведку, заставить врага обнаружить себя.

Построив подразделение, капитан вполголоса задал вопрос:

— Кто согласен идти в разведку?

Желающих оказалось много. Капитан отобрал четверых. Самых отважных, самых находчивых и решительных. Четырех комсомольцев, гвардейцев — Николая Петухова, Василия Сысолятина, Ивана Семенова и Василия Иванова.

Ночью удалось связаться с партизанами из соединения имени Чапаева, Партизаны рассказали, где фашисты успели занять оборону, показали остров, под прикрытием которого можно приблизиться к правому берегу Днепра, пригнали несколько рыбацких лодок и дали проводника.

…Гитлеровцы обстреляли разведчиков, когда лодка уже подходила к берегу. Ребята, выскочив из лодки, выбрались на берег и, заняв позицию, открыли огонь замеченным огневым точкам противника. Сил у врага здесь оказалось немного, и, пока разведчики вели бой у острова, Пищулин организовал переправу отряда несколько выше по течению. Лодок было мало. На самодельных плотах, на дощатых воротах от сараев, на снопах соломы, связанных плащ–палатками, — словом, на подручных средствах солдаты переправлялись через Днепр и укрывались в прибрежных оврагах.

Легко сказать — «переправлялись». Вот как описывает переправу в книге «С пером и автоматом» Семен Борзунов, участник этой операции: «Пока плыли под прикрытием островка, разделявшего реку, все было тихо. Но как только лодки вышли из–за островка, по реке полоснул ослепительно голубой луч прожектора. Предутреннюю мглу прорезали голубоватые вспышки ракет. Лучи прожекторов, скрестились, и над Днепром стало светло. Гулким грохотом артиллерийской канонады гудел правый берег. Бешено строчили пулеметы. Выли мины. Тяжело ухали взрывы, и вверх взлетали огромные столбы воды. Звонко и дробно стучали автоматы. Все смешалось — свет, звуки, огонь, вода и ночь. Все превратилось в кромешный ад. Казалось, ничто живое не сможет преодолеть бурлящую огненную реку».

Батальон Пищулина преодолел «бурлящую огненную реку» и, сосредоточившись, обрушился на вражеский гарнизон, оборонявшийся в деревне Григоровка.

Бой был жаркий, но непродолжительный. Штаб вражеского батальона и его тылы были разгромлены, деревня и прилегающие к ней высоты оказались в наших руках.

Но не успел комбат передать донесение о выполнении задачи, как над Григоровкой появились вражеские самолеты, а со стороны Белой Церкви показались та» и автомашины с пехотой. Дивизия СС «Мертвая голова» и приданные ей части усиления получили приказ любой ценой сбросить нас в Днепр.

Началась борьба за плацдарм…

Наши солдаты, без артиллерии, без танков, захватив клочок земли на правом берегу, умирали на ней, но не отступали ни на шаг. Днем и ночью наши позиции подвергались артиллерийскому обстрелу и бомбардировкам с воздуха. А в промежутках между огневыми налетами эсэсовцы шли на штурм наших позиций. Был день, когда бойцы, измученные, полуголодные, с ограниченным количеством боеприпасов, отразили четырнадцать яростных атак.

На помощь сражающимся на плацдарме переправлялись мотострелковые части корпуса, а танки и артиллерия в ожидании переправочных средств заняли огневые позиции в тальниках на левом берегу реки и оттуда «подбрасывали огоньку» по атакующему врагу, по районам его сосредоточения. Но огонь с дальних позиций нуждался в точной корректировке, и радиосвязь нас не устраивала — нужен был телефон. А телефонный провод, переброшенный через реку, часто рвало осколками мин, снарядов и авиабомб. Русская смекалка, находчивость советского солдата и здесь сослужили добрую службу. Командир подразделения связи лейтенант Орленков приказал телефонистам: привязывать к проводу камни и опускать на дно реки.

И телефон заговорил!

Мы отстояли, удержали плацдарм. Много солдат навсегда остались на том клочке украинской земли… Подвиг живых и мертвых высоко оценили командование, народ, Родина. Вот один из документов тех суровых дней: «Горячо поздравляем вас с замечательным подвигом. Ваша героическая переправа через Днепр, закрепление на правом берегу, готовность не щадя жизни отстаивать каждый клочок отвоеванной родной земли и неотразимо двигаться все дальше вперед — на запад — служат примером для всех воинов…

Вы действуете, как суворовцы, смело, ловко, стремительно и потому победите. Благодарим за честную солдатскую службу, желаем дальнейших боевых успехов». Эта телеграмма от командования фронта была адресована Петухову, Семенову, Сысолятину, Иванову — тем четверым, что первыми высадились на правый берег Днепра и уже были удостоены высокого звания Героя Советского Союза. А читали эту телеграмму всем, и каждый, кто находился на плацдарме, воспринимал ее как обращение к нему лично.

Мы не только удержали, но и расширили плацдарм. На нем появились новые характерные ориентиры: «высота с самолетом», «три разбитых танка», «колонна сгоревших машин». И все это «утиль–сырье» было недавно боевой техникой врага. Пленные все реже стали говорить о дне и часе, когда сбросят нас в Днепр, но все еще утверждали, что дальше Днепра «русских не пустят». Было известно, что фюрер издал приказ во что бы то ни стало удержать позиции на Днепре. Все, кто решится оставить позиции у Днепра и отступить, будут расстреляны, — говорилось в приказе.

Но 6 ноября 1943 года наши части могучим ударом разбили «неприступный» вал и погнали фашистов дальше на запад.

…В историческом музее Киева стоят бронзовые бюсты четырех солдат Советской Армии, четырех героев–комсомольцев — Петухова, Семенова, Сысолятина и Иванова. Рядом бурка и кубанка дважды Героя Советского Союза полковника Головачева, бригада которого отличилась при форсировании Днепра и расширении плацдарма. А на витрине под стеклом — перечень частей и соединений, принимавших участие в овладении плацдармом, имена командиров и начальников штабов этих частей.

СИЛЬНЕЕ БРОНИ

Рядового Хамзу Мухаммадиева я запомнил с первого же дня его прибытия в часть с маршевой ротой. Запомнил потому, что в этом солдате многое было неожиданным. Невысокого роста, плотно сбитый парень с круглым полным лицом и немного раскосыми глазами, он очень был похож на казаха. Оказался узбеком. Ему всего 28 лет, второй год на фронте, а у него солидный животик. И голос не соответствует комплекции — тонкий, детский какой–то.

«Неуклюжий солдат», — решил я про себя. А через несколько дней увидел его на тактических занятиях — проворнейший парень! Он уже побывал в боях, отличился, был награжден медалью «За отвагу», ранен. Словом, опытный и сноровистый бронебойщик.

А вскоре наша часть оказалась на Курской дуге.

Шел второй день великой битвы. Вторые сутки над полем боя стоял несмолкаемый грохот и плотной завесой висела в воздухе пыль, поднятая разрывами снарядов и мин, вздыбленная гусеницами танков. А в небе с утра дотемна кружили самолеты, сбрасывая на землю бомбы, сражаясь в воздушных боях. И трудно было понять, где этому аду начало, а где конец. Но было ясно: враг рвется вперед, мы должны его остановить любой ценой! И перед каждой нашей частью, перед каждым подразделением, перед каждым воином была поставлена четкая задача: перед зенитчиками — не допустить прицельного бомбометания; перед артиллеристами и бронебойщиками — не пропустить танки; перед пулеметчиками и автоматчиками — отсечь от танков и задержать фашистскую пехоту!

Враг лезет напролом. Мы заняли оборонительные позиции за траншеями уже утомленных боями пехотных подразделений. С минуты на минуту ждем очередной атаки фашистов. Перед началом боя я обходил позиции. Все зарылись в землю. И у бронебойщиков–пэтээровцев окопы что надо. Они утверждали, что их и огнеметом не выкурить из этой «крепости».

Отбомбились самолеты врага. Прошли узкой полосой прямо через наши боевые порядки. Ждем в этой полосе наступления танков. А вот и они. По окопам передается команда:

— Без сигнала не стрелять!

А танки все ближе и ближе. Идут на нас, изрыгая огонь и металл, взметая черт знает сколько пыли. Но не спускаются в узкую ложбинку, где затаились бронебойщики. Боятся. Мы так и рассчитывали. Вот они поворачивают, чтобы обойти ложбинку, и тогда в направлении врага летит красная ракета — сигнал на открытие огня.

Хамза Мухаммадиев давно уже наметил себе цель — легкий танк — и первым выстрелил в бок вражеской машины чуть ниже и сзади черного креста. Танк задымил и остановился. Второй номер расчета ПТР удовлетворенно крякнул и прокричал над ухом наводчика:

— Хорошо, Хамза! Так и бей!

Хамза бьет по второму танку, но тот продолжает движение. Хамза стреляет еще и еще раз. А танк все движется, из его пушки вырываются вспышки выстрелов, он несет смерть нашим воинам.

Его надо остановить во что бы то ни стало! Мухаммадиев целится в гусеницу. Выстрел — и танк разворачивается и замирает, подставив бронебойщикам свой борт. Еще один выстрел из ПТР — и вражеская машина начала чадить.

Гудела земля от тяжести бронированных машин и массы разрывов. По вражеским танкам била артиллерия, по пехоте строчили пулеметы, тяжко охали минометы. А враг все рвался вперед. Среди знакомых, уже привычных средних танков появилось нечто новое, невиданное и более грозное. Стальная громадина ползла прямо на бронебойщиков, как бы не замечая лощинки. Это был «тигр». Бить его из ПТР — все равно, что в стену желуди бросать. А что же делать? Надо бить. Только бить! По смотровым щелям! По гусенице! А «тигр» все–таки ползет! Он уже совсем близко. Схватив ружье, Мухаммадиев с помощником бегут на запасную позицию и скрываются в узкой щели. А когда «тигр» перевалил через окоп, снова начали стрелять, стараясь попасть в жалюзи.

По «тигру» били и справа и слева от Мухаммадиева и все–таки подбили. Еще одному заклинили башню, ослепили. И тогда Мухаммадиев бросился к танку с гранатой в руке…

После этого боя и появилась в моей книжке короткая запись: «Крепче брони. Хамза Мухаммадиев. Бронебойщик. 6.7.43 г.»

Через неделю наступление гитлеровцев захлебнулось. Наши войска, восстановив положение, перешли в наступление.

Приказ о награждении отличившихся в боях на Курской дуге мы получили уже за Днепром. Имя Хамзы Мухаммадиева значилось в графе «Орденом Красного Знамени».

В сумерках, положив в полевую сумку выписку из приказа о награждениях и ордена, я с помощником отправился к бронебойщикам. По дну глубокого песчаного оврага идти было сравнительно легко и не опасно. Минометно–артиллерийский обстрел к вечеру прекратился, а от пуль надежно защищали крутые склоны. Офицерская землянка бронебойщиков приютилась у самого начала оврага. Из землянки доносился смех. Я откинул висевшую над входом плащ–палатку:

— 'Извините, но в вашу дверь постучать невозможно.

— А у нас, как у чабанов в юртах, стучать не принято, — отозвался на шутку лейтенант Мусаев. — Садитесь вот сюда, товарищ майор.

— Спасибо. Людей собрали? Хорошо бы свечу или плошку зажечь.

— Все нужные люди здесь. Остальные в окопах, на позиции. Плошки есть, трофейные. Сумцов, дайте плошку…

Невдалеке грохнули сразу два разрыва. Затем еще и еще. Снаряды рвались и в овраге, и на высоте.

Артналет! С какой целью? Не предпримет ли враг еще одну контратаку? Правда, до этого в ночные контратаки гитлеровцы на плацдарме не ходили. Но ведь война, а на войне всякое бывает.

Через четыре минуты налет прекратился так же внезапно, как и начался. Я сказал командиру роты:

— Прикажите людям занять свои места и приготовиться к отражению атаки.

Позиции бронебойщиков находились на высоте, в боевых порядках батальона старшего лейтенанта Горюшкина. Пэтээровцы быстро выскользнули из землянки и, пригибаясь, побежали на высоту. Вышли из землянки и мы с Мусаевым. У входа санитар возился с раненым.

— Что с ним?

— Плохо… Осколок ушел под лопатку.

— Рана опасная?

— Очень, товарищ майор.

— Отправьте в медсанбат…

С западных скатов высоты отчетливо донесся рокот танковых моторов. Поднявшись по склону оврага, мы увидели силуэты вражеских машин, двигавшихся на наши позиции. Где–то невдалеке резко хлестнула «сорокапятка», а почти рядом с нами ударило противотанковое ружье. Оборона ожила.

Два раза видел я снопы искр, высеченные на вражеском танке, пулей ПТР, но разве она возьмет лобовую броню! И разве можно в темноте попасть в более уязвимое место! Только случайно. А фрицы заметили ПТР, и танк, остановившись, послал в него два снаряда. ПТР замолчало. Вражеская машина стала быстро приближаться, явно намереваясь обойти высоту. Но вдруг навстречу танку устремилась серая тень. Низко пригнувшись, человек бежал, перерезая ему путь.

Не успели мы с Мусаевым понять, что происходит, как танк ослепительно вспыхнул и остановился. Через несколько мгновений над ним показался черный дым, затем потряс землю оглушительный взрыв, отбросивший башню танка в сторону, будто она была сделана из фанеры.

Горел еще один танк — южнее нас, в центре боя. Гул моторов удалялся.

— Хорошо, молодцы ребята, поработали на славу! — не удержался я от похвалы.

Мусаев послал людей узнать, кто остановил первый танк.

Связные вернулись через несколько минут. Они принесли на шинели тело Хамзы Мухаммадиева.

— ПТР разбито, второй номер убит в окопе. Мухаммадиев лежал около самого танка.

Мы молча сняли фуражки. Потом я спросил у Мусаева:

— Вы объявили Мухаммадиеву о награде?

— Никак нет. Это должны были сделать вы, товарищ майор…

Да, я прибыл сюда, чтобы объявить: за храбрость и мужество, проявленные в боях на Курской дуге, Мухаммадиев награжден орденом Красного Знамени. Чтобы вручить ему орден. И не успел.

ГАРМОНИСТ

Золотой лист оторвался от ветки клена и, падая, начал описывать спираль. Один виток, другой, третий… На четвертом витке коснулся он пожухлой травы и яркой точкой лег на лугу большого золотисто–серого ковра, рядом с окопом солдата.

Солдат, проследив за полетом листа, осмотрелся и только сейчас заметил, что их окоп — на краю картофельного поля. Убирать бы сейчас колхозным девчатам урожай! Под кленом — костер, в костре пеклась бы картошка. А вечером у клуба — песни, танцы под гармонь.

— Эх, если бы не война, растянул бы и я свою двухрядку, — с грустью произнес солдат и посмотрел на Нарджигитова, поправлявшего бруствер окопа.

— Ты посмотри, красота–то какая!

Прямо перед окопом поднималась высота со сбитым самолетом на вершине, справа на песчаных холмах — две ветряные мельницы, за ними виднелись крыши домов деревни Григоровка. Сзади Днепр, а слева, вплотную к картофельному полю, подступала яркая в осеннем убранстве роща.

В роще враг. На высоте — тоже. Уже две недели идут бои за эту высоту. Несколько раз она переходила рук в руки. Много крови пролито на ней — и нашей крови, и вражеской. И самолет на ней фашистский «рама», разведчик. Ловко его наши пулеметчики подрезали, хотя и говорят, что он бронирован и пуля его не берет. Сбили как раз в тот день, когда группа гитлеровцев просочилась в тыл батальона… Тогда и гармонь Василия Волкова пропала. Не до гармони было! А вот сегодня затишье. Совсем тихо. Давно уже такого не было. Даже слышно, как сороки в роще стрекочут. Вон и сойка кричит. А это что за звуки? Гармонь!..

Прислушался солдат — да, гармонь. Где–то там, в фашистских окопах. И не губная, не аккордеон, а русская двухрядка. Один фашист играл, — а другой напевал дребезжащим тенором. Не знал Василий немецкого языка, слов, конечно, понять не мог, но концовка получилась у фашиста вроде так:

…Нах айнемм децембер, коммт видер айн май.

— Фашисты запели! — выкрикнул сосед Волкова и схватился за оружие.

— Не спеши, — остановил его Волков. — Куда стрелять–то будешь? Разобраться надо, да из миномета и накрыть.

И вдруг на самом левом фланге обороны, у Днепра, возникла торжественная мелодия и, нарастая, усиливаясь, заглушила немца. Обладатель сочного баритона не жалел голоса, и над тихим Днепром, над нашим маленьким плацдармом поплыли волнующие слова:

Широка страна моя родная, Много в ней лесов, полей и рек…

Вот к баритону присоединился голос повыше, еще один и еще. Пели уже хором, пусть и не очень стройным. Песня набирала силу, распространялась по окопам. Солдаты подхватили песню и, кто стоя, кто сидя в окопе на самом переднем крае, как победный гимн, как призыв к борьбе, выводили:

Человек проходит как хозяин Необъятной Родины своей.

Песня кончилась так же внезапно, как и началась. Тихо было в фашистских окопах. Волков тяжело вздохнул и кивком показал в сторону немцев:

— Унесли гармонь, сволочи, а пользоваться не умеют. Ну, погодите, «артисты», я вас научу на гармошке играть!

Раньше Волкову не приходила мысль о том, что его гармонь могли унести фашисты. А теперь он был почти уверен, что так оно и было и что сейчас он слышал голос именно своей двухрядки.

В конце октября нашу армию скрытно сняли и перебросили па Лютежский плацдарм. Затем пошли тяжелые наступательные бои за освобождение Киева, Фастова. И, конечно, забыл Волков эпизод с гармонью.

В декабре мы были уже под Житомиром. Командование ожидало на этом участке контрудара врага. Были сведения, что Гитлер подбросил сюда свежие силы. Но что это были за части — установить пока не удалось. Два раза ходили в поиск и оба раза неудачно. Но вот, вернувшись из боевого охранения, солдаты заявили, что вечером в деревне Борки фашисты играли на гармони и пели. Раньше ни песен, ни гармошки там не было слышно. Рассказ этот заинтересовал Волкова, уже получившего погоны сержанта. Утром он отправился в блиндаж командира роты и, вернувшись в отделение, приказал:

— Нарджигитов и Логунов, приготовьтесь в разведку. Вечером выступаем.

С наступлением темноты группа Волкова пробралась на огороды Борок и затаилась под плетнями.

В восемь часов на улице послышались звуки гармони. Волков насторожился. Ему показалось, что он слышит тот же инструмент, который слышал у Григоровки, — свой инструмент. Играли где–то в середине деревни. Минут через пять к гармошке присоединился дребезжащий тенор. Тихая морозная ночь отчетливо доносила до разведчиков слова песни:

…Нах айнем децембер, Коммт видер айн май.

Нарджигитов вздрогнул и прошептал:

— Артисты с плацдарма!

Далеко за полночь вернулись разведчики в подразделение, Волков коротко доложил командиру о наблюдениях и попросил еще две ночи:

— Возьмем стоящего языка, товарищ лейтенант.

К утру третьего дня Волков знал, что в Борках расположена пехотная часть, усиленная танками, знал, где находится штаб, как охраняется деревня, знал даже, что гармонист, высокий детина, — денщик лейтенанта и живет с ним в домике с голубыми ставнями. Но установить номер части, узнать, откуда она прибыла, можно было, только взяв пленного.

Весь этот день, укрывшись на огороде в бурьянах, Волков что–то чертил, записывал и высчитывал, а на закате объявил товарищам план действий. Он решил захватить долговязого гармониста, когда тот выйдет на улицу и будет ждать тенора.

Удача, казалось, сопутствовала разведчикам. Небо заволокло низкими серыми тучами, потянул влажный ветер, и земля, скованная морозом, оттаяла. В половине восьмого разведчики ползком отправились к домику с голубыми ставнями. Без пяти восемь мимо домика к окраине деревни размеренным шагом прошли два солдата с автоматами. «Патруль», — отметил сержант. В деревне тихо. Ни звука. Волков с волнением вглядывается в циферблат часов. Ровно восемь.

«Сейчас», — думает Волков и весь напрягается.

В домике хлопнула дверь. Шаги по коридору. Скрипят ступеньки деревянного крыльца. Это выходит долговязый. Волков молча поднимается и, стараясь казаться спокойным, неторопливо шагает вдоль палисадника, рядом с ним идет Логунов. Нарджигитов остался за углом, в резерве.

У калитки, разведчики встретились с долговязым. Волков прижал дуло автомата к животу фашиста и тихо приказал:

— Хенде хох!

В следующий момент произошло то, чего разведчики меньше всего ожидали. Фашист быстро взмахнул гармонью и ее острым углом ударил Волкова в темя. Сержант глухо охнул и опустился на колени. Логунов ударил гитлеровца ножом в бок и бросился на помощь товарищу. Опираясь руками о гармонь, Волков поднялся на ноги. По его лицу ручейками стекала кровь. Логунов подхватил сержанта под руки.

— Сможешь идти сам?

— Постой… Дай гармонь… Немца в палисадник… Нарджигитова сюда… Спрячьтесь за калиткой… Без языка нельзя.

Прислонившись спиной к ограде палисадника, Волков нервно перебирал лады гармони, почти не растягивая меха. Но вот гармонь как будто вздохнула и неожиданно заиграла затрепанный немецкий мотивчик.

Где–то совсем недалеко послышались приближающиеся шаги. Волков оторвался от ограды и, тяжело переставляя ноги; пошел в противоположную сторону.

Когда обладатель тенора поравнялся с калиткой, Логунов накинул ему на голову шинель и всей тяжестью тела придавил к земле.

…Часов в одиннадцать ночи Логунов и Нарджигитов принесли гитлеровца к начальнику разведки и доложили, что сержант Волков ранен, остался в боевом охранении, а им приказал срочно тащить пленного.

Капитан поднялся с табуретки и, едва сдерживая себя, тихо произнес:

— Да как же это так? Товарищ Логунов, товарищ Нарджигитов, вы же опытные воины… — И, уже повышая голос, почти выкрикнул:

— Оставили раненого командира на морозе, а паршивого фрица притащили на себе! Сейчас же берите санинструктора и бегом… Погодите!

Капитан позвонил в медсанвзвод, коротко сообщил о случившемся и попросил послать к разведчикам врача. Затем повернулся к Логунову:

— Вы помоложе. Быстро в медсанвзвод. Проводите врача и санитаров.

…Дребезжащий тенор оказался осведомленным, но не очень разговорчивым языком. И все–таки он подтвердил предположение Волкова, что это та самая часть, что пыталась сбросить нас с Букринского плацдарма.

Она получила значительное пополнение. И задачу — не пропустить нас на Житомир.

А гармонь так всю войну с ротой и прошла. До самой Вроцлавской площади в Праге.

ГОЛОВАЧЕВ И ГОЛОВАЧЕВЦЫ

В центре города Василькова над могилой, покрытой ковром душистой резеды, стоит памятник — гранитная глыба, приспущенное знамя и под ним солдатская каска. На граните надпись: «Дважды Герой Советского Союза гвардии полковник Головачев Александр Алексеевич. 1909–1945 гг.»

Немного в стороне, там, где расположился административный центр города, похоронен комбат, майор Хохряков Семен Васильевич, также дважды Герой Советского Союза.

У этих могил часто можно видеть людей — и молодых, и убеленных сединами, в военной форме и гражданской одежде. Среди них есть и приехавшие издалека. Это однополчане, сослуживцы Головачева и Хохрякова, навещают своих командиров и соратников. Здесь, у могилы своего комбрига, я познакомился с молодыми офицерами–авиаторами Коноваленко и Новиковым и услышал от них слова, прозвучавшие как упрек лично мне, прошедшему рядом с Головачевым и Хохряковым немало фронтовых дорог.

— Конечно, и памятники, и убранные цветами могилы говорят о том, что мы помним героев. Но согласитесь — этого мало! Кто они, эти герои–танкисты, что за люди были, какие подвиги совершили, почему похоронены здесь, если погибли в конце войны? Мы хотим, нам надо знать о них все, а мы не знаем почти ничего. Кто–то должен рассказать о них.

…Головачевцы. Так в 3‑й гвардейской танковой армии называли людей из бригады, которой командовал полковник А. А.Головачев. И что–то большое, значительное слышалось в этом слове. В бригаде Головачева были самые отчаянные в умелые разведчики, храбрые и находчивые командиры, стремительные автоматчики. Добрая слава сопутствовала бригаде. Ее боевые дела ставили в пример, во всей армии знали и любили ее командира.

Правда, некоторые слово «головачевцы» произносили порой с ноткой осуждения: головачевцы, случалось, любили щегольнуть. Это у нас, в мотострелковой бригаде танковой армии, с легкой руки комбрига многие офицеры носили кубанки и бурки. В штабе батальона нередко можно было услышать, что комбат ушел в разведку. А делал он это потому, что… командир бригады тоже хаживал в разведку.

Начальство, конечно, подобных действий не поощряло. Помнится, в середине января 1945 года, в разгар наступления с Сандомирского плацдарма, в боевые порядки бригады приехал командарм Рыбалко. Подойдя к штабу, спросил:

—' Почему стоят войска?

— Ищем переправу через реку Варта. Мост и подступы к нему под огнем противника, — доложил я.

— Где Головачев?

— Впереди.

— А точнее?

— Вот за этой высоткой…

А высотка у берега реки, и вся она в султанах разрывов вражеских снарядов и мин.

— Та–ак… Передайте Головачеву, что я награжу его орденом Славы и назначу командиром отделения разведки… — И после паузы Рыбалко добавил: — Если он еще хоть раз совершит подобное.

Конечно, не дело командира бригады самому под огнем врага выбирать место для переправы. Но личный пример значит очень много. И не случайно же в бригаде Головачева были такие замечательные разведчики, как, к примеру, Василий Калишин. Это у головачевцев командовал артиллеристами лихой бомбардир — удостоенный звания Героя Советского Союза майор Шпилько, мотострелками — тонкий психолог и хороший тактик, Герой Советского Союза майор Давыденко; воевали прославленный командир автоматчиков Хасаншин, командир бронебойщиков Мусаев. Это ведь головачевцы, комбат автоматчиков Герой Советского Союза Николай Горюшкин вместе с комбатом танкистов Героем Советского Союза Семеном Хохряковым, далеко оторвавшись от главных сил армии, лихим налетом выбили врага из крупного польского города Ченстохова.

Невозможно назвать всех головачевцев, отличившихся в боях за Родину. Судите сами, в бригаде было четырнадцать Героев Советского Союза, 2742 человека награждены орденами и медалями, к абсолютное большинство из них награждены неоднократно, 23‑я гвардейская мотострелковая бригада 7‑го Киевско — Берлинского танкового корпуса носит почетное наименование Васильковской, а на ее боевом знамени золотом горят орден Ленина, два ордена Красного Знамени и орден Суворова второй степени. Конечно, все эти награды заслужены тяжелым ратным трудом и немалой кровью воинов.

Бригаду комплектовал, обучал, воспитывал и водил в бой Александр Алексеевич Головачев. Когда мы с ним познакомились, Головачеву шел всего 34‑й год, а вся бригада называла его «батей». Да это и не удивительно. На фронте многих заботливых командиров солдаты так называли.

Не сразу можно было понять, в чем секрет такой широкой любви и уважения к молодому полковнику. Но вот примеры, которые помогли мне раскрыть этот секрет.

Накануне наступательной операции в бригаде проводились батальонные учения. Одна из рот выполняла поставленную задачу как–то вяло, поднялась и пошла в атаку недружно, без огонька. Головачев рассердился, не стал проводить разбор и приказал вызвать комбата и командира роты в штаб бригады. Зная крутой характер Головачева, я опасался, что обоим командирам достанется изрядно, А Головачев неожиданно начал свой «разнос» такой фразой:

— Расскажите, как у вас люди отдыхали.

Выяснилось, что отдыхали бойцы плохо — почти весь день рота работала на разгрузке боеприпасов.

— Так чего же мы хотим от людей, которым не дали перед учением отдохнуть? Как могли вы забыть о своем долге — постоянно заботиться о подчиненных! Чтобы людей было во что одеть, обуть и чем накормить — заботится Родина. Мы должны заботиться об остальном. Так в чем же выразилась ваша забота? Неужели трудно было поставить меня в известность, что рота не отдыхала? Перенесли бы учения на следующий день. Помолчал, потом резко поднялся и стал ходить по землянке. Остановился против командира роты:

— Вот вы, командир роты, видите, что люди действуют вяло. Покажите пример, увлеките их. А вы флажками команды подаете…

Личный пример… Я вспомнил, как показал его Головачев в бою за Россошь. Небольшой город надо было взять с ходу, засветло. Враг начал наносить удары по нашим боевым порядкам еще на подходе к Россоши. «Мессерам» удалось разбить штабную машину бригады, повредить рацию, вывести из строя несколько пушек и минометов. Темп наступления начал снижаться. А зимний день короток. Оценив сложившуюся обстановку, Головачев приказал:

— Всем наступать за мной!

Его бронеавтомобиль появился перед боевыми порядками и устремился к окраине города. Конечно, все, кто принял приказ комбрига, кто видел его броневик, — все рванулись вперед. К вечеру Россошь была в наших руках.

После взятия города в самом центре его командир корпуса устроил Головачеву «разнос» «за безрассудную храбрость, за неуместное гарцевание на броневике». Головачев слушал молча, а потом вдруг спросил:

— Товарищ генерал, а вы уверены, что в данном случае я поступил неправильно?

Вероятно, генерал не был в этом уверен. Он что–то хотел ответить, потом махнул рукой и пошел к машине.

О том, как разведчик Калишин захватил очень нужного и важного языка, я уже говорил. Прежде чем отпустить разведчиков на этот поиск, Головачев пригласил к себе Калишина и добрую половину ночи просидел с ним в землянке, разъясняя и уточняя действия разведчиков в самых различных условиях.

— Действуйте только наверняка. Нам очень нужен язык! Но живые разведчики нужнее. Помните это, — закончил комбриг разговор.

Все это люди, конечно, знали, а потому любили и уважали «батю».

Да, лихость в бою, «гарцевание» характерны для Головачева и головачевцев. Но эта лихость отнюдь не была безрассудной.

…Бригада получила приказ: форсировать Северскнй Донец и овладеть населенным пунктом Печенеги. А в Печенегах находился большой гарнизон, получивший в подкрепление только что прибывшую танковую дивизию СС «Адольф Гитлер». Вплотную к Печенегам примыкают господствующие высоты, и каждый метр покрытой льдом реки фашистами пристрелян. Тут одной лихостью врага не возьмешь!

Головачев мобилизовал всю свою разведку, запросил информацию от соседей, все это анализировал, сопоставлял и искал наилучшее решение трудной боевой задачи. Организовали наступление ночью, без артподготовки.

Не получилось: враг был бдителен.

Ободренные нашей неудачей, эсэсовцы к утру перешли в контрнаступление на нашем левом фланге. Получив такое донесение, Головачев быстро связался с соседом слева полковником Михайловым и попросил его:

— Николай Лаврентьевич, возьмите отражение контратаки на себя, а я буду прорываться на правый берег.

Единственный в бригаде танк «КВ» в предутренней темноте проскочил через реку и почти в упор расстрелял несколько огневых точек врага. Следом за танком в Печенеги ворвались автоматчики.

В середине дня на правый берег реки вышла и бригада полковника Михайлова. Эсэсовцы поспешно отходили к Харькову.

Конечно, и атака на Печенеги была проведена Головачевым лихо, но тактически грамотно. Не могли же фашисты допустить, что после нашей неудачи в момент их контратаки мы ударим по Печенегам.

Боевые качества командира, как известно, наиболее полно раскрываются при решении задач в сложной обстановке. В истории 23‑й гвардейской мотострелковой бригады есть много страниц, повествующих о тяжелых днях, о таких боях, когда бригада оказывалась один на один с несравненно большими силами врага. Каждый раз она с честью выходила из этих боев. И ни разу комбриг не позволил врагу упредить нас, не применил шаблона.

…Овладев Россошью, бригада вместе с корпусом устремилась на Алексеевку. Там должны были соединиться наши войска и замкнуть кольцо вокруг Россошанско — Острогожской группировки врага. Но времени на бросок было в обрез. В этой операции Головачев не просто вел, а увлекал за собой бригаду. И пришел вовремя. Части с ходу ворвались в поселок, быстро захватили станцию, не дав врагу отправить в Германию эшелон с советскими людьми.

Но с севера и северо–востока на Алексеевку устремились отходившие части венгерской армии и итальянского корпуса. С запада перешли в контрнаступление выбитые из поселка гитлеровцы. Враг атаковал бригаду с трех сторон. Его численное превосходство было многократным. Помощи ждать неоткуда. Обстановка критическая. Бригада, могла быть раздавленной. Собрав командиров, Головачев отдал приказ: — Никому из Алексеевки не отходить. Всех тыловиков поставить в строй. Ни одного дома врагу не отдавать.

Он сам взял автомат и пошел со штабом отражать контратаки наседавшего врага. Даже получив ранение, Головачев не покинул поля боя.

Алексеевка осталась в наших руках. Значительная часть уже деморализованных войск врага сдалась в плен, остальные, минуя Алексеевку, по бездорожью отошли на юго–запад.

…Во время весеннего наступления в 1943 году, преследуя врага в районе Проскурова, бригада далеко оторвалась от главных сил армии и столкнулась с подходившими резервами гитлеровцев. Встреча была неожиданной, и командование армии не успело принять необходимых мер для закрепления успеха бригады. Части Головачева оказались в окружении. Заняв круговую оборону и отражая яростные атаки врага, Головачев организовал глубокую разведку и по радио доложил обстановку. Рыбалко приказал выводить людей из окружения,

А фашисты решили, не дожидаясь утра, уничтожить «головачевских казаков»[1]. Для бригады это была очень тяжелая ночь. На деревушку и окружающие ее небольшие рощи, где находились наши подразделения, фашисты обрушили шквал артиллерийского и минометного огня, вели непрерывную стрельбу из крупнокалиберных пулеметов. Фашисты устроили головачевцам то, что на военном языке называлось котлом, и стремились уничтожить в этом котле окруженные части бригады. Каково же было их удивление, когда утром они атаковали… пустое место, не найдя там ни живых, ни мертвых «казаков».

Убитых Головачев похоронил, а живых увел. Увел всех до единого мелкими группами по путям, указанным разведчиками. Сам комбриг, обернув вокруг груди знамя бригады, вел последнюю арьергардную группу. Через 12 дней в пункт сбора выходивших из окружения прибыла последняя группа бригады Головачева.

Надо было видеть солдатские объятия и мужские слезы на огрубевших щеках, чтобы понять, что переживали люди в тот момент, когда Головачев достал из–под куртки и развернул перед соратниками Боевое знамя! Почему так долго выходили из окружения люди Головачева? Комбриг приказал: «Без крайней надобности себя не обнаруживать. На рожон не лезть, беречь каждого человека. За людей спрошу строго».

Шли ночами — по бездорожью, по весенним многоводным болотам и оврагам, обходя населенные пункты. И вышли почти без потерь. Вышли изнуренные, ободранные, изголодавшееся, но живые. Живые и злые как черти, с возросшим запасом ненависти к врагу.

Александр Алексеевич Головачев очень любил и берег людей, Он и погиб, оберегая своих солдат.

Произошло это на немецкой земле, возле деревни Логау. Части корпуса получили приказ на выход из боя и сосредоточение в новом районе. Обнаружив наш маневр, противник начал нажимать на фланги. Командир бригады с группой офицеров остановился у подножия высоты и лично предупреждал командиров подразделений:

— Склон преодолевайте на максимальной скорости, по нему ведется прицельный огонь!

Когда мимо Головачева проходила арьергардная группа, рядом разорвался вражеский снаряд…

Александр Алексеевич Головачев не дожил до Дня Победы, но он выполнил свой долг.

А вот как он этот долг понимал. В одном из писем с фронта комбриг писал: «…Да, я всегда был там, где жарко. Семь раз был ранен, а ран на моем теле одиннадцать… Но если у меня даже не будет рук, все равно пойду вперед и буду грызть врага зубами. Не будет ног — поползу и буду душить его. Не будет глаз — прикажу вести себя и буду истреблять врага. Но пока враг в России — я с фронта не уйду».

Не ушел он с фронта и тогда, когда Родина была освобождена, не ушел, и сложив свою голову. Воины бригады штурмовали Берлин и освобождали Прагу с именем Головачева на устах.

Мы так и закончили войну головачевцами.

…В центре города Василькова, недалеко одна от другой, две могилы. В них захоронены дважды Герои Советского Союза Головачев и Хохряков. Этот город от гитлеровских захватчиков освобождали войска 7‑го гвардейского танкового корпуса, в состав которого входили бригада Головачева и батальон Хохрякова. Оба они погибли уже на немецкой земле, но похоронены в городе, который освобождали. Части корпуса получили наименование Васильковских.

ЗОЛОТЫЕ ЗВЕЗДЫ

Целый месяц длились бои за Букринский плацдарм на правом берегу Днепра. Тяжелые бои. Когда уже стало ясно, что гитлеровцы утратили надежды на ликвидацию плацдарма, к нам приехала группа офицеров из политотдела армии. В беседах с воинами они говорили:

— Захватив и отстояв плацдарм, вы совершили великий подвиг. Сейчас вы в сами еще не можете до конца осознать, насколько он велик…

А мы не думали о подвиге. Исполняли свой долг перед Родиной, перед народом, делали свое солдатское дело — били врага, освобождали родную землю. В таких боях лучше всего проявлялся, да и закалялся характер советского человека, солдата, великого гражданина.

За отличия в боях на Букринском плацдарме многие воины были удостоены высокого звания Героя Советского Союза. Среди них был и Николай Горюшкин.

Вспоминается темная сентябрьская ночь. В землянке тускло горит коптилка, сделанная из гильзы артиллерийского снаряда. За столиком напротив комбрига сидит старший лейтенант Николай Горюшкин. Худой, подтянутый, собранный. Взгляд его темных глаз устремлен куда–то в угол, на земляной пол. Он явно избегает встречи со взглядом полковника.

Сумеет ли он, Горюшкин, объяснить все происшедшее комбригу? Поймет ли полковник, что произошло на высоте 279,2 не расценит ли это как неспособность или, что еще страшнее, зазнайство молодого комбата?

Три дня назад батальон (в который раз!) пошел на штурм высоты 279,2 и очень дорогой ценой, при огневой поддержке соседей, овладел высотой. Первыми ворвались на позиции врага бойцы роты Горюшкина. В эти дни боев за высоту погиб командир батальона капитан Гуляев. Комбатом назначили его, старшего лейтенанта Горюшкина. Вчера от имени командарма сообщили, что он представлен к званию Героя Советского Союза, А сегодня высота оказалась в руках врага.

— Что же вы молчите, товарищ старший лейтенант?

— Батальон не отходил с высоты 279,2, товарищ полковник, — поднял голову Горюшкин.

— Но ведь в вашем донесении ясно сказано, что противник овладел высотой 279,2, батальон занимает оборону по северным, восточным и южным скатам высоты. Вы подписывали это донесение?

— Так точно, я подписывал. Но я не писал, что батальон отошел с высоты.

— Товарищ старший лейтенант, не крутите, а объясните толком, что у вас произошло! — повысил голос комбриг.

Горюшкин быстро встал и вытянулся по стойке «смирно». Говорить ему было тяжело. Фразы он произносил быстро, но с большими паузами, повторяя сказанное.

— Товарищ полковник, вся третья рота на высоте. Моя рота… Вы знаете, сколько людей выбыло при штурме… Но мы выполнили приказ и взяли высоту… Выполнили приказ. И оставшимися силами держали высоту. Держали до последнего солдата… — И, переборов волнение, Горюшкин закончил: — А мертвые, товарищ полковник, уже не воюют… Никто не сделал назад ни одного шага… А высоту мы отобьем…

Понимая состояние молодого комбата, комбриг не разрешил Горюшкину возвращаться в батальон ночью. Пригласив к себе начальника санитарной службы, сказал:

— Устройте, пожалуйста, так, чтобы старший лейтенант мог хорошо отдохнуть. Ему надо отоспаться и успокоиться. А вас, Андрей Васильевич, — повернулся он в сторону начальника политотдела, — попрошу добраться до батальона и поддержать людей морально, подбодрить их. Другой помощи батальону мы сейчас оказать не можем.

Утром начсанбриг доложил полковнику, что старший лейтенант Горюшкин исчез.

— Как это исчез, куда? — встревожился комбриг.

— Не знаю, товарищ полковник. Спал он у меня в землянке. Спокойно, крепко спал. А мне не спалось. Часа в четыре пошел я к начальнику разведки руку его посмотреть, что–то плохо заживает. Задержался там. А сейчас пришел — нет Горюшкина.

Не было его и в штабе, и в политотделе. Комбриг позвонил в батальон. К телефону подошел начальник политотдела:

— Горюшкин пришел в батальон на рассвете и доложил мне план овладения высотой. Я одобрил. Вооружил он автоматами весь свой штаб, забрал связистов и повел батальон в атаку на высоту. Без огня, без артиллерийской поддержки. Расчет на внезапность…

— Но я слышу там автоматную стрельбу, — перебил полковник.

— Да, вспыхнула перестрелка, но, думаю, все кончится хорошо. Это наши стреляют.

А через полчаса Горюшкин позвонил сам:

— Докладываю, товарищ полковник: противник отброшен на западные скаты высоты 279,2; батальон овладел высотой, перешел к обороне. Потерь нет.

…С командиром танкового батальона соседней бригады майором Семеном Хохряковым Горюшкин познакомился в разгар боя. И вот как это произошло.

В последних числах октября все части 3‑й гвардейской танковой армии были сняты с Букринского плацдарма и переброшены севернее Киева на Лютежский плацдарм. Этот маневр был совершен настолько мастерски, что фашистские части, стоящие против нас, ничего не заметили. Подразделения сменялись ночью. На месте снятого с позиции танка или пушки ставился макет. Основные радиостанции штабов оставались на местах и вели обычную работу — передавали оперативные документы, которые были заранее заготовлены и оставлены радистам. Переправа войск и танков сначала на левый берег Днепра, марш и повторная переправа (двухсоткилометровый бросок армии по занятому фашистами правому берегу был невозможен) производились ночью, с потушенными фарами.

Четвертого ноября с Лютежского плацдарма наши части перешли в наступление. Шестого ноября был освобожден многострадальный Киев, седьмого — Фастов и Васильков. Шли бои за освобождение всей правобережной Украины.

Именно в эти дни мы услышали о Семене Хохрякове как о мастере смелых танковых атак.

…Мощным ударом танкисты прорвали оборону врага и острыми клиньями врезались глубоко в его тылы. Передовой батальон майора Хохрякова уже вышел на шоссе Проскуров — Тернополь. Путь для отхода фашистской группировке был отрезан.

Танк Хохрякова остановился на возвышенности. Комбат, стоя в открытом люке, в бинокль осматривал местность. Он видел, что восточнее к шоссе в боевом порядке подходило подразделение наших автоматчиков, а дальше со стороны Троекурова, по шоссе большой колонной осторожно двигались «тигры».

Майор хорошо знал своих людей, знал технику, умел ее использовать и не особенно страшился «тигров». Но сейчас их было много, гораздо больше, чем у него «тридцатьчетверок», и он решил завязать бой на большой дистанции, бить по колонне врага, бить, пока «тигры» не развернутся в боевой порядок.

— Пятый, я первый. По головному «тигру» — огонь!

В бинокль было видно, что прямым попаданием снаряда у головного «тигра» порвало гусеницу и он развернулся поперек шоссе. Колонна остановилась. По ней открыли огонь все машины Хохрякова. И вот уже задымил второй «тигр», а остальные, принимая боевой порядок, свернули с шоссе и, сами того не подозревая, правым флангом вышли на залегший батальон Горюшкина. В «тигров» полетели противотанковые гранаты, и две машины сразу же загорелись, окутывая поле густым черным дымом.

А Хохряков, ведя бой, начал маневрировать, используя складке местности. Его танки появлялись на возвышенности и, сделав один–два прицельных выстрела, уходили из–под обстрела врага в лощинку.

Горело уже шесть «тигров». Гитлеровцы вызвали авиацию.

Шестерка «юнкерсов», сделав над полем боя круг, начала пикировать на танки Хохрякова, На каждый танк заходило по два самолета. Когда один из них, сбросив бомбу, выходил из пике, другой начинал пикирование. Одна «тридцатьчетверка» была подожжена с первого же захода. Подбита и машина комбата. А остальные ведут огонь по «тиграм», не пропуская их на запад. Хохряков переходит на другую машину и, маневрируя, сдерживает яростный натиск врага. Командир бригады передал по радио: «Держитесь, высылаю подкрепление».

— Будем держаться. За свою землю воюем, — ответил Хохряков и тут же от страшного удара на мгновение потерял сознание. Придя в себя, комбат почувствовал, что танк стоит.

— В чем дело?

— Повреждено управление, — ответил механик–водитель.

Еще раз меняет комбат танк. Бой идет уже у самого моста, к которому рвутся фашисты. Хохряков прикрывает отход через мост своих подчиненных, а в это время вражеский самолет пикирует на его танк. Бомба разорвалась рядом, и множество мелких осколков впились в шею, грудь и руки комбата, стоявшего в открытом люке.

Когда танк Хохрякова перешел на противоположный берег реки, мост взлетел в воздух. Его взорвали автоматчики Горюшкина. Старший лейтенант подбежал к танку и привял на руки истекающего кровью Хохрякова.

— Очнись, друг, очнись, герой. Устояли, выдержали! Понимаешь, устояли! Пришла поддержка. Пришла! — кричал Горюшкин потерявшему сознание Хохрякову.

«Тигры», огрызаясь, отходили. Одновременно с подкреплением на шоссе вышли танки соседней бригады.

Этот бой сделал побратимами Николая Горюшкина и Семена Хохрякова.

В прошлом оба они шахтеры. Хохряков с Урала, Горюшкин с Донбасса. И как уральская природа не похожа на украинскую, так эти два человека своей внешностью и характером не походили друг на друга. Невысокий, смуглолицый, худощавый и очень подвижный Горюшкин и статный, светловолосый, уравновешенный Хохряков. Горюшкин способен был принять в бою лихое, опрометчивое решение и, стремясь осуществить его, часто шел напролом. Хохряков свои решения тщательно обдумывал, сдерживал страсти и выполнял приказы мастерски, показывая и смекалку, и мужество. Сказывалась и армейская закалка. У Хохрякова за плечами была хорошая школа — механик–водитель в боях у озера Хасан, военно–политическое училище, комиссарство… Военный же опыт Горюшкина был меньшим. Офицером он стал на войне с фашистами.

В бою Горюшкин и Хохряков удачно дополняли друг друга, и их батальоны взаимно действовали; как хорошо сыгранный оркестр. Командование знало это и в нужный момент поручало решать сложные задачи комбатам–побратимам.

…Первые дни января 1945 года. Штаб третьей гвардейской танковой армии. Генерал–полковник Рыбалко склонился над столом и внимательно смотрел на развернутую карту. Красная стрела, начинаясь от берегов Вислы у Сандомира, пересекала карту с востока на запад. Ее заостренный конец упирался в левый берег Одера у города Оппельн. Это был путь наступления танковой армии. Сроки захвата рубежей до предела сжаты. Как уложиться в них? Как добиться, чтобы наступление частей было стремительным и всесокрушающим. Командарма смущало то, что в нескольких десятках километров южнее полосы наступления армии находится такой крупный город и узел дорог, как Ченстохова. Там могли быстро сосредоточиться значительные силы врага, способные нанести контрудар во фланг наступающих частей. И командарм принял решение: не задерживая наступления и не ослабляя ударной силы танковых корпусов, небольшими силами захватить Ченстохову, обезопасив тем самым фланг и тыл армии.

И вот перед командиром корпуса стоят два молодых офицера — командир танкового батальона Герой Советского Союза майор Хохряков и командир мотострелкового батальона Герой Советского Союза капитан Горюшкин.

— Вам надо пройти шестьдесят километров по территории, занятой врагом, стремительно ворваться в город и захватать его жизненные центры. Не пытайтесь захватить весь город. У вас для этого нет сил. Видите выделенное на карте — вокзал, телеграф, электростанция, дороги, ведущие в город с юга и запада? Захватите их и держите до подхода стрелковых пастей. Как это сделать — решите сами, вам мастерства не занимать. Храбрости тоже. Командиром отряда назначаю майора Хохрякова, заместителем — капитана Горюшкина. Ночью колонна танков с десантом автоматчиков на броне свернула с основного направления на юго–запад. Танки шли на большой скорости. Командир разведки, выполняя приказ, действовал необычно. Его донесения звучали примерно так: «Достиг пункта N. Незначительный гарнизон врага разгромлен». Но вот в очередном донесении прозвучали нотки тревоги. «Захваченные пленные показали, что по гребню высот западнее X проходит подготовленная линия обороны. Противотанковый ров. Проходы через ров заминированы и подготовлены к взрыву. Минные поля. Артиллерия на огневых позициях».

Командир отряда остановил колонну в молодом хвойном лесу. Хохряков, Горюшкин и начальник штаба отряда развернули карту на броне танка. Вот они, эти высоты. Вот здесь по восточным скатам — противотанковый ров. Конечно, здесь — минные поля… Ввязываться в бой на такой позиции невыгодно. Да и нельзя — будут утрачены и внезапность и стремительность.

Сосредоточенно глядя на карту, офицеры молчат. Каждый решает про себя сложную задачу: как прорваться к городу, не теряя времени и с наименьшими потерями.

— А что если, — выпрямился Горюшкин, — одну грузовую автомашину с отделением автоматчиков подвести к шоссе у противотанкового рва, вот отсюда, из лесочка… — и он коротко излагает свой план.

Хохрякову план нравится. В нем не только дерзость. Здесь и военная хитрость, и обоснованный расчет. Шоссе, конечно, пристреляно, и потери будут, но надо сделать, чтобы они были небольшими. Главное же — выигрыш во времени.

И вот, покачиваясь на выбоинах проселочной дороги, из лесочка медленно выползает облепленный снегом грузовик и движется к противотанковому рву. Мотор его работает неровно и тянет плохо, хотя кузов и кажется пустым. Старенькая, ничем не примечательная машина. Какой–то гитлеровец–сапер нехотя выходит из землянки. Надо же проверить, что за машина. Увидев солдата, шофер спокойно останавливает машину. Из кузова сухо щелкает выстрел. На выстрел выскочили еще два солдата и, видя наведенные на них автоматы, подняли руки вверх.

В эфир летит сигнал: «Проход через ров по шоссе взят». И сразу воздух наполняется могучим рокотом танковых моторов и лязгом гусениц. На большой скорости танки устремились на Ченстохову. С высот, занятых гитлеровцами, раздаются разрозненные, неуверенные орудийные выстрелы. Чувствуется, что противник ошеломлен, не может разобраться, чьи танки так внезапно появились на шоссе.

На подступах к городу Хохряков снова собрал на броне своего танка короткий совет. У него уже есть решение, он только хочет проверить, правильно ли оно. Командир решил разбить отряд на две группы. Одна из них рвется в город с северо–востока и захватит вокзал и электростанцию. С этой группой пойдет он сам. Вторая — во главе с Горюшкиным — должна ворваться с севера, захватить телеграф, организовать его оборону, а остальными силами выйти на западную окраину города и запять оборону в районе стыка шоссейных дорог.

Стреляя из пушек и пулеметов, танки устремились к городу.

А по его улицам беспорядочно носились крытые грузовики фашистов, маленькие «опели», в панике метались группы солдат и офицеров. У вокзала и телеграфа несколько раз вспыхивала и утихала перестрелка. Выстрелы танковых пушек доносились со стороны электростанции. Лихорадочно трещали пулеметы на западной окраине. И вдруг сразу все стихло. Город был взят.

Командный пункт отряда расположился на железнодорожном вокзале. Войдя в кабинет начальника вокзала, Хохряков спросил:

— Где военный комендант?

— Уехал… Убежал, пан офицер… — выдавил из себя испуганный начальник.

— Какие поезда и откуда ждете?

— На подходе два эшелона с запада.

— Эшелоны с чем?

— С грузом, пан офицер, с воинским грузом.

— Принимайте. Все отправления отменить.

Автоматчики Горюшкина, прочесывавшие город, привели первую группу пленных. Хохряков понял, что пленных будет много. Гораздо больше, чем людей в отряде.

— Не было печали, — усмехнулся майор. — Ну, что ж, запрем их в тюрьму.

Он распорядился освободить тюрьму от людей, арестованных гитлеровцами, и вместо них посадить фашистских вояк. Внутреннюю службу приказал организовать самим пленным и только на наружной охране поставил своих автоматчиков.

Почти двое суток держал город в своих руках отряд Хохрякова. За это время колонны врага трижды подходили к городу по шоссейным дорогам и, встреченные огнем танковых орудий, поворачивали назад.

На вторые сутки в Ченстохову вошли стрелковые части 5‑й гвардейской армии. Передав город, пленных и трофеи новому коменданту, Хохряков повел свой отряд на соединение с главными силами. Повел по кратчайшему пути — по районам, еще занятым врагом, сея панику в его тыловых гарнизонах…

За несколько дней до начала Берлинской операции Хохрякова и Горюшкина вызвали к командарму. Только что закончилось заседание Военного Совета. Генералы и офицеры как–то особенно тепло смотрели на вошедших молодых подтянутых офицеров с Золотыми Звездами Героев Советского Союза па груди.

Генерал Рыбалко обнял и расцеловал Горюшкина и Хохрякова.

— Я рад, — сказал он, — выполнить приятное поручение Президиума Верховного Совета СССР — вручить вам по второй медали «Золотая Звезда» за блестяще проведенную операцию по захвату Ченстоховы.

Дважды Герой Советского Союза Семен Васильевич Хохряков погиб в апреле 1945 года в наступательном, бою завершающей Берлинской операции. Погиб смертью героя.

Бригада форсировала реку Шпрее, чтобы в дальнейшем выйти на южную окраину Берлина. Танки переходили через обозначенный саперами брод. И первая же машина, оказавшаяся на противоположном берегу реки, получила прямой удар снаряда в бортовую броню и загорелась. Такая же участь постигла вторую машину, поднявшуюся на крутой склон противоположного берега. Самоходки врага, обнаружив переправу, скрытно подошли к реке и стали в засаду. Произошла заминка, грозившая большими осложнениями в проведении операции.

Хохряков открыл люк, окинул взглядом поле боя и, оценив обстановку, по радио отдал короткий приказ:

— Делай, как я!

Он понял, откуда враг вел губительный огонь, и развернул свой танк, рассчитывая выйти самоходкам в тыл. Комбат форсировал реку, минуя брод, и вышел во фланг противника. Он с ходу поджег одну вражескую машину, подбил другую… но и в его танк попало сразу несколько снарядов.

Танк Хохрякова горел. Горел, как факел, на высоком берегу реки и, казалось, призывал гвардейцев отомстить за гибель их любимого командира…

А Николая Ивановича Горюшкина мы проводили осенью 1945 года в Москву, на учебу в академию.

УКРОТИТЕЛИ «ТИГРОВ»

Произошло это в середине августа 1944 года на Сандомирском плацдарме, за Вислой.

Висла… «Водный рубеж» — принято говорить и писать в оперативных документах. А до этого водного рубежа после освобождения Киева были на нашем счету и Львов, и Перемышль, и Баранув.

…В приказе командира было сказано: «По овладении г. Баранув развивать наступление на северо–запад в направлении г. Сандомир и к исходу дня форсировать р. Висла». Но овладев Баранувом, мы уже не встречали серьезного сопротивления и вышли к Висле в первой половине дня.

Низкий пустынный берег. Вдоль берега дамба. Широкая и глубокая река, течение быстрое, а переправочных средств никаких. Как ее форсировать?

Разведчики отыскали две рыбацкие лодки, которые могли поднять по четыре–пять человек. А к берегу уже подходили танки и артиллерия. Подходили и рассредоточивались вдоль дамбы… Над рекой пролетели два «мессера». Значит, скоро появятся и «юнкерсы». Зенитчики торопливо окапывали свои пушки.

— Восемь человек за одни рейс — это не дело! На чем же все–таки будем переправляться, товарищ начальник штаба?

Я показал комбригу на большой деревянный сарай, одиноко стоявший километрах в двух от берега:

— Надо разобрать и сколотить несколько плотов…

К вечеру на левый берег реки мы уже переправили разведроту и батальон автоматчиков. А правее нас бригада полковника Архипова вышла в район паромной переправы, захватила самоходную баржу и несколько моторных катеров. И сразу организовала переправу танков.

Противника на левом берегу не оказалось. Он отходил по дорогам на Сандомир и Шуцин. Все части корпуса, не встречая сопротивления, продвигались в общем направлении на Краков. Мы уже подсчитали, сколько километров осталось до этого города.

На рубеже Иваниска — Пацанув получили приказ остановиться и перейти к обороне. У всех возник вопрос: почему прекратили наступление? Несколько позднее командарм Рыбалко на этот вопрос ответил так:

— У нас мало сил. В боях за Львов и Перемышль армия понесла чувствительные потери. Стрелковые части отстали. Аэродромы тоже. Да и наши тылы не подошли. Рваться вперед нам нельзя. Надо хорошо подготовиться к обороне, чтобы удержать плацдарм.

Командующий был прав. Уже через два дин гитлеровцы подтянули войска и начали контратаки. Их авиация была полной хозяйкой неба и днем, в светлое время, не давала нам ни малейшей возможности для маневра. А нам надо было маневрировать, чтобы малыми силами удерживать довольно большой плацдарм.

Авиационная разведка давала гитлеровцам полные данные о наших силах и оборонительных позициях. И, почувствовав свое численное превосходство, фашисты сразу повели себя нахально и дерзко. Мы отвечали военной хитростью, смекалкой и, конечно, мужеством.

…По песчаной проселочной дороге мчатся три фашистских мотоцикла с колясками. На мотоциклах — пулеметы. За ними два танка, за танками три бортовые машины с пехотой. Эта дорога на участке обороны роты лейтенанта Ходжаева. А рота с одним орудием и двумя минометами занимает оборону по опушке леса, почти на километр. Дорогу перекрывает один взвод автоматчиков и орудие.

У фашистов расчет такой: мотоциклы и танки с ходу ведут огонь по нашей обороне. Если даже один танк и грузовик будут подбиты, второй, с пехотой, тараном прорывается через заслон и выходит в наш тыл.

Лейтенант Ходжаев улыбается. Улыбается потому, что возможный план противника он продумал заранее и построил оборону совсем по другой схеме. То, что гитлеровцы считали огневой позицией орудия, было ложной позицией. И стояло там не орудие, а макет — бревно. Орудие же было выдвинуто вперед и в сторону от дороги. Впереди ложной позиции взвода были замаскированы подвижные мины и два ручных пулемета.

И прошел этот бой не по плану наступающих, а по плану лейтенанта Ходжаева.

Мотоциклисты и танки с ходу открыли огонь по ложным позициям. В ответ им из леса затрещали только автоматные очереди. Еще больше обнаглев, фашисты стали углубляться в лес. В это время под головным танком взорвалась подтянутая на тросе мина, а артиллерийский снаряд разнес кузов передней машины. Следующим выстрелом артиллеристы разбили замыкающую машину. Оказавшийся между двух огней второй танк не сумел сманеврировать и тоже был подорван подвижной миной.

Бой длился около четырех минут, Из колонны наступавших фашистских вояк спаслось бегством десятка полтора солдат и каким–то чудом вырвавшийся из зоны огня мотоцикл.

В эти же дни на участке соседней части взвод «тридцатьчетверок» остановил 12 гитлеровских танков, навязал им бой и вышел победителем.

На плацдарме нам было нелегко. Мы не могли даже по–настоящему зарыться в землю. Верхний слой — сыпучий песок, а копнешь лопатой на два–три штыка в глубину — выступает подпочвенная вода. А враг все стягивает против нас свежие части, все чаще переходит в контратаки. Местами ему уже удалось потеснить нас. Разведка сообщила, что в район Оглендува прибыла новая танковая часть СС. Танки тяжелые, два эшелона. Большего разведчикам узнать не удалось: район выгрузки и сосредоточения танков усиленно охранялся. Командир корпуса предупредил, что нам, вероятно, придется в самое ближайшее время встретиться с новой ударной силой врага.

Вот и все, что мы знали. И ждали, готовились к этой встрече.

Снова и снова развертываем карты, изучаем и оцениваем рельеф местности; ползая по переднему краю обороны, стараемся понять, в каком именно месте враг будет наносить удар. И, конечно, всех нас интересовал, можно сказать, мучил вопрос: что за сюрприз подготовили нам фашисты в Оглендуве? Комбриг да и я, наверное, чаще чем следовало напоминали командирам подразделений:

— Главное — тщательная разведка, бдительность, готовность к бою.

Вечером 12 августа на участок, где ожидался удар противника, подошли каши корпусные артиллерийские части. В район переднего края обороны были выдвинуты танки засады. Танк младшего лейтенанта Оськина ближе других оказался к лощине и несколько сбоку от выхода из нее, на скошенном ржаном поле. Приказав экипажу сколько можно окопать танк и замаскировать под копну ржи, Оськин пошел на рекогносцировку. Впереди в справа простиралось равное поле с копнами ржи. Кое–где хлеб еще не был скошен. Почва все такая же песчаная, сыпучая. А вот и та самая лощинка, что обозначена на карте. Из нее и следует ждать появления врага.

Хорошая позиция, решил Оськин. На выходе из лощины «тигры» и подставят под выстрел свои борта! Ночью почти без перерыва со стороны Оглендува доносилось рычание «тигров». А на рассвете над полями поднялся густой молочно–белый туман. Медленно наплывая со стороны реки, он окутывал, скрывал все: и лощины, и дороги, и леса… Казалось, что фашисты только этого и ждали. Со стороны их позиций стал нарастать могучий рев танковых моторов. Но никакой стрельбы! Никакой артиллерийской подготовки!

По звуку моторов можно было определить, что танки идут по лощине, отклоняясь от леса. Идут прямо на позиции бригады. Люди замерли на своих местах. Их нервы напряглись до предела. Они ждали со стороны врага артиллерийского огня, хотели видеть наступающего врага, а тут «тишина» (если можно назвать тишиной все нарастающий, приближающийся рев танков).

Но вот сквозь туман прорвался луч солнца, и сразу же Оськин увидел выползающие из лощины громады танков. Увидел их и командир танка сержант Мирхайдаров.

До машин врага было не более четырехсот метров, а сигнала на открытие огня все нет. Мирхайдаров отрывается от прицела и вопросительно смотрит на своего командира. А тот смотрит в перископ. Он ждет сигнала с наблюдательного пункта командира бригады. И вот взвилась красная ракета! Пора! И надо бить только по борту, только наверняка! Но, черт возьми, что же это за танки? Оськин не раз встречался с «T-III», бил «тигров» и «пантер». Сейчас же на него двигались какие–то еще не виданные чудовища. Огромный корпус, массивная приплюснутая башня, широченные гусеницы, длинный ствол крупнокалиберного орудия…

— Что за танки? — не выдержав, крикнул Мирхайдаров…

— Держать в прицеле, классифицировать будем потом…

Тем временем головная машина, выйдя из лощины, остановилась и сразу же стала разворачиваться вправо.

Как обычно, танкисты «не слышали» своего выстрела, но весь экипаж видел, как снаряд высек на башне вражеского танка большой сноп искр, а стальная громадина как ни в чем не бывало ползла вперед.

— Ого, — удивился Оськин, — с такой дистанции не берет! А ну, дай по бензобаку!

Мирхайдаров быстро навел орудие на заднюю часть борта, ниже черного креста, и нажал на спуск орудия. Фашистский танк вспыхнул, как факел.

— Отлично! — крикнул Оськин. — Башню вправо, по второму, так бить!

Выстрел. И второй танк вспыхнул факелом. Третья машина стала разворачиваться назад, но Мирхайдаров успел поджечь и ее.

Три огромные стальные машины горели, как копны сена. Из одной выскочили несколько человек и землей стали сбивать с брони пламя.

— Смотри, сержант, тушат. Дай по ним осколочным!

И Мирхайдаров дал осколочным, добавил пару очередей из пулемета и тыльной стороной ладони вытер с лица пот.

Уцелевшие танки врага уходили. А на левом фланге разгорался бой. Это комбриг Архипов ввел в бой свои резервы.

Когда закончился бой, на поле перед экипажем Оськина осталось четыре танка.

— Почему четыре? — Оськин отлично помнил, что стрелял по трем, — три и горят. А почему стоит четвертый?

— Товарищ Мирхайдаров, наблюдайте за мной. В случае надобности прикройте огнем. Я пойду посмотрю на вашу работу.

И вот они, результаты этой работы. Горят три «королевских титра», о которых фашистская пропаганда шумела на весь мир как о танках огромной сокрушающей силы и полной неуязвимости. Эсэсовцы особого панцирного батальона, конечно, верили в эти качества своей чудо–техники и шли в атаку, не сомневаясь в успехе. Они были уверены, что сомнут нашу оборону и проложат путь своим войскам до самой Вислы.

А получилось все не так. Гитлеровцы переоценили свои силы. И недооценили наши. Возможно, они еще не знали, что наша «тридцатьчетверка» вооружена новой, более мощной пушкой, что наши артиллеристы–истребители танков тоже получили новые орудия. Но они ведь отлично знали о высоких моральных и боевых качествах советских людей. Наши воины много раз показывали врагам и свой боевой опыт, и природный ум, в смекалку. Однако фашисты не захотели считаться с этим. Тем хуже для них. Их новое «могучее оружие», которое до этого нигде не использовалось, оказалось битым в первом же бою. Верно, снаряд не пробил брони танка, но советский офицер сразу смекнул, что удар снаряда по бензобаку вызовет детонацию горючего. И пятью выстрелами он поджег три «королевских тигра». Эсэсовцы же, увидя, что их чудо–техника великолепно горит, поддались панике и бежали с поля боя.

…Четвертая машина была совершенно исправной. Она глубоко зарылась в песок и, не сумев выбраться, оказалась как бы в ловушке. Экипаж этого танка сбежал.

Вечером того же дня этот танк уже шел в наш тыл. Его отправили в штаб фронта. А в 1945 году «королевский тигр», взятый в плен младшим лейтенантом Александром Оськиным, стоял в Московском парке культуры и отдыха среди других экспонатов выставки трофейного оружия.

В боях же мы больше с «королевскими тиграми» не встречались.

ПУТЬ НА БЕРЛИН

В ночном заснеженном лесу деревья трещат от мороза, а у нас в землянке стоит буржуйка, в ней весело потрескивают дрова, и кругом распространяется приятная теплота. Под потолком ярко горит электрическая лампочка, на буржуйке, похлопывая крышкой, кипит чайник, слегка напоминая о давно забытом домашнем уюте.

Но вот из штаба корпуса приехал майор Сизов. Привез приказ: быть готовыми к вводу в прорыв утром 12 января 1945 года. А дальше указано направление наступления и названы города, которыми нам предстоит овладеть: Енджеюв, Щекоцины, Питшен. Питшен — первый город, который мы будем брать на немецкой земле. И это произойдет в ближайшие дни!

И сразу воскресло в памяти трудное лето сорок первого года. Вспомнилось, как варварской бомбардировкой фашисты уничтожали город Лиду, а их танки, стирая все на своем пути, рвались, к Минску, Киеву, к Москве… Вспомнились тяжесть и горечь отступления.

И вот наступает час расплаты.

А к проведению операции мы не совсем готовы. В предварительном распоряжении срок готовности к входу в прорыв вражеской обороны намечался на 20 января. В приказе сказано — двенадцатого. Все, что мы должны были сделать за десять дней, придется выполнить за неполных двое суток. К тому же и погода не благоприятствует: вот уже несколько дней снегопады и туман. По прогнозам на ближайшие дни изменений не предвидится. Значит, придется наступать без поддержки авиации и со «слепой» артиллерией.

Первая реакция на приказ была, примерно, такая: что они там, в верхних штабах, думают! Урезали восемь дней, отведенных на подготовку к столь серьезной операции.

Мы ведь тогда ничего не знали о «Личном и строго секретном послании от господина Черчилля маршалу Сталину», в котором британский премьер, ссылаясь на тяжелое положение союзных войск в Арденнах, слезно просил: «…можем ли мы рассчитывать на крупное русское наступление на фронте Вислы или где–нибудь в другом месте в течение января?..»

Верное долгу союзников, наше командование решило начать наступление «на фронте Вислы» раньше намеченного срока.

…12 января 1945 года. В шесть часов утра полковник Головачев приказал построить подразделения в походную колонну, и бригада по лесной дороге начала движение к переднему краю. Там уже гремела артиллерийская канонада.

Крупными хлопьями падает снег. Видимость минимальная. Нельзя рассмотреть даже вершины елей, вплотную подступающих к дороге.

На выходе из леса колонна остановилась. В доме лесника расположились повара роты управления, там же собрались офицеры штаба и политотдела. Готовился обед. Пока не вступили в бой, нельзя было пренебрегать возможностью поесть горячего.

Вскоре залпы артиллерии загремели с новой силой. Начальник политотдела подполковник Курилов как бы между прочим бросил реплику:

— И куда бьют, ведь ни черта не видно! Только боекомплект транжирят.

Реплика попала в цель. Начальник артиллерии бригады майор Бывшев (он сменил на этом посту упомянутого мною ранее майора Шпилько) сразу встал на защиту «бога войны»:

— Не беспокойтесь, бьют точно по целям. Все подразделения артиллеристов получили на этот бой карты–бланковки, на которых нанесены цели, подлежащие уничтожению. Тут много поработала разведка, и сами «огневики» немало поползали по переднему краю, уточняя цели на местности… Не видят результатов стрельбы? Пойдем в прорыв — посмотрим, что сделала артиллерия.

В прорыв мы вошли после полудня. И увидели, что артиллерия свое дело сделала отлично. Траншеи гитлеровцев, их блиндажи, огневые позиции, командные пункты — все разворочено, разрушено, смешано с землей и снегом.

Обгоняя свою пехоту, через пробитые ею бреши в обороне врага танки устремились на запад. И только вечером, в наступающих сумерках, встретились с подходившим танковым резервом врага.

Наш головной отряд развернулся в боевой порядок и, ведя огонь с ходу, пошел в атаку. Танкистов поддержала самоходная артиллерия. Завязался скоротечный встречный бой. Оставив три подбитых танка, гитлеровцы ушли на север. Мы продолжали движение на запад.

На реке Нида у фашистов была подготовлена промежуточная полоса обороны, но они не успели ее полностью занять, и сопротивление было здесь незначительным. Преследуя врага и обгоняя его по параллельным дорогам, наши части первыми вышли к реке Пилица, а затем и к реке Варта.

И вот перед нами земля «третьего рейха».

С низких серых туч падают и падают хлопья снега. Он, кажется, так и не переставал идти с самого начала нашего наступления, хотя, наступали мы уже седьмой день. Вот здесь, по опушке леса, на карте обозначена польско–германская граница. Остановили штабную машину и вышли посмотреть, какая она, граница, разделяющая два государства. Ничего особенного. Даже пограничного столба нет.

А с немецкой стороны уже слышны выстрелы наших танковых пушек. Оттуда, мелькая, бежит сквозь пелену снега юркий «виллис». Поравнявшись с нами, машина останавливается, из нее выходит командир соседней танковой бригады полковник Слюсаренко. Кисть его левой руки забинтована, сквозь повязку проступают пятна крови.

— Что случилось, Захар Карпович?

— Счастливо отделался… — морщится он от боли. — Прямое попадание в танк. Трех пальцев как и не было… Ну, да ничего, проживем. А наши танки уже в Питшене!

Полковник Слюсаренко говорит, что регулярных войск врага в городе мало, но фольксштурмовцы, вооруженные фаустпатронами, бьют по танкам из переулков, из окон, с чердаков, из подъездов.

— Головачев уже там, в городе, просил поторопить автоматчиков. Надо быстрее очистить город от фаустников, — заканчивает он.

Головачев, как всегда, с передовым отрядом. А автоматчики идут вместе со штабом. Командир роты капитан Абдуллаев стоит рядом со мной.

— Слышали, капитан? Жмите на всю железку! Вы нужны там, в Пнтшене! — приказываю я.

К вечеру 12 января город Питшен полностью был в наших руках. Ночью никто из офицеров не думал о сне. На всех направлениях действовала разведка, автоматчики небольшими группами патрулировали по улицам города. Штаб бригады собирал данные о противнике, обобщал, анализировал их, старался определить, что именно предпримут фашисты утром. Ведь они вынуждены были оставить нам свой город! Хватит ли у них сил, чтобы попытаться его отбить? Или будут бомбить с воздуха?

К утру стало ясно, что на этом направлении сил у врага мало, и тогда созрел план: не давать фашистам опомниться, стремительно продолжать наступление, перехватывать узлы дорог, лишать противника возможностей маневра. Командир корпуса одобрил этот план. Танки, а за ними и автоматчики, преследуя отступавших фашистов, устремились на запад!

Мы рвались к Одеру, чтобы с ходу захватить переправы и плацдарм на его левом берегу. К Одеру, чтобы закрепиться там, спешил и враг. Его потрепанные, разрозненные части отступали туда проселочными дорогами, обходя стороной свои, но уже занятые нами населенные пункты.

В эти дни Черчилль писал Сталину:

«Мы очарованы Вашими славными победами над общим врагом и мощными силами, которые Вы выставили против него. Примите нашу самую горячую благодарность и поздравление по случаю исторических подвигов… Будущие поколения признают свой долг перед Краской Армией так же безоговорочно, как это делаем мы, дожившие до того, чтобы быть свидетелями этих великолепных побед».

…Ближайшая цель нашей армии — овладеть Бреслау. А там недалеко и до Берлина.

АПРЕЛЬ — МАЙ СОРОК ПЯТОГО

Весна. Яркое солнце и голубое небо.

Предстоят жаркие бои, а на душе все–таки легче: близок конец войны. Победный конец,…

20 апреля наша дальнобойная артиллерия открыла огонь по Берлину. 21 апреля передовые части ворвались на окраины города, который вес мы называли логовом фашистского зверя. Войска 1‑го Белорусского и 1‑го Украинского фронтов словно клещами сжимали это логово, не давая, врагу возможности вырваться из кольца.

30 апреля и в ночь на 1 мая бои в Берлине достигли наивысшего напряжения. Некоторые наши части уже вклинились в самый центр города и разорвали оборону фашистов на отдельные группы.

Бои шли у Бранденбургских ворот, у Тиргартенпарка, на Вильгельмштрассе, у Потсдамского вокзала — в самом сердце города.

Идут бои на улицах Берлина.

Утром 1 мая стало известно, что над рейхстагом уже развевается Красное знамя.

Танки осторожно, словно ощупью, пробираются по мрачным улицам города. Из–за каждой груды развалин, из подворотни, из окна подвала может ударить «фаустник». Солдаты с автоматами идут впереди и рядом с танками, мгновенно открывая огонь по всякой подозрительной точке. Автоматчики «ведут» за собой танки, хотя всю войну было наоборот.

По левой стороне улицы, прижимаясь к стенам зданий, робко идут три женщины. Командир автоматчиков что–то крикнул им и сердито махнул рукой — уходите, мол, в сторону.

— Да мы свои, русские, русские мы! — донеслось в ответ.

И тут произошло нечто невероятное. Идущий впереди головного танка солдат вдруг остановился, словно от удара в грудь, потом наклонился вперед и рывком бросился к женщинам. А над улицей пронесся пронзительный крик:

— Аня-а!!!

Штурмуя берлинские кварталы, русский солдат встретил свою невесту, угнанную фашистами в рабство. Но война есть война. Прижимая к груди и целуя девушку, солдат повторял одну и ту же фразу: «Ищи хозяйство Головачева… Там встретимся». Еще раз поцеловав свою невесту, солдат снова пошел в бой.

Комбату–два майору Горюшкину было приказано овладеть товарной станцией и промышленным кварталом севернее ее. Бой за станцию был недолгим. Из здания ее комбат увидел за разветвленной сетью железнодорожного полотна большой мрачный дом. Редкие узкие окна были заложены мешками с песком. Оттуда по автоматчикам били из пулеметов, а по танкам — фаустпатронами. Враг засел прочно. Продвижение батальона приостановилось. Присланный для выяснения обстановки офицер штаба увидел стоящие в переулке несколько «катюш» и предложил комбату:

— Давайте попросим пару машин на прямую наводку по этому зданию…

Эрэсовцы с полуслова поняли обстановку, и командир на свой риск дал комбату две машины.

Под прикрытием огня автоматчиков машина вышла из–за угла и развернулась стволами на мрачное здание. Вспыхнул ослепительный свет, и страшный грохот пронесся над, станционными путями. Здание покрылось пылью и дымом. Автоматчики, а за ними и танки рванулись вперед.

Но проскочить открытое место батальону не удалось. С верхних этажей здания снова застрочили пулеметы. В это время па прямую наводку вышла вторая «катюша» и повторила залп. Окутанное пламенем укрепление врага замолкло. Батальон пошел на штурм промышленного квартала.

Бой не утихал всю ночь. Утром к полуразрушенному дому, где разместился штаб бригады, подъехал командарм Рыбалко. Выслушав короткий доклад комбрига, генерал сказал:

— От вас до танкистов генерала Богданова не больше километра. Они с севера продвигаются нам навстречу. Вам осталось взять два городских квартала…

Вероятно, читателю нелегко понять чувство тех, кто стоял перед этим последним километром войны. А у нас появилось ощущение окрыленности. стремление как можно скорее преодолеть этот километр, поставить точку и запомнить момент, которого мы ждали почти четыре года. Падение Берлина для нас означало окончание войны.

Все средства связи были включены на передачу. По телефону и по радио открытым текстом в подразделения летело сообщение: «До танкистов Богданова два квартала!»

Последний километр войны! Прошло полчаса, может быть, больше, — и вот по радио докладывает комбат–один:

— Вышел на линию железной дороги. Встретились с танкистами Богданова. Вижу, как обнимаются наши солдаты… — И голос капитана дрогнул.

В ту же минуту телефонист соседнего аппарата во весь голос закричал:

— Ур–р–а-а!

— Ты что, контужен, что ли? — язвительно осведомился его напарник.

— К черту контузию, конец контузиям, фрицы капитулируют! Из штаба корпуса передали приказ о прекращении огня.

В руках фашистов оставались только правительственный квартал и Тиргартен. Где–то там, внутри правительственного квартала, был и бункер Гитлера. Наши части штурмовали последние очаги сопротивления. Фашисты были настолько деморализованы и потрясены, что среди пленных, захваченных в подвалах министерства авиации, оказалось несколько сумасшедших. Начали сдаваться и гарнизоны, оборонявшие подземные станции метрополитена.

На рассвете 1 мая на участке, где наступали подразделения полковника Смолина, со стороны врага появился автомобиль с белым флагом на радиаторе. Наши бойцы прекратили огонь и дали возможность подойти машине. Из нее вышел офицер и, показывая на белый флаг, произнес:

— Капитуляция.

Парламентера провели в штаб части. Там он заявил, что вновь назначенный начальник Генерального штаба генерал Кребс готов явиться к советскому командованию, чтобы договориться о капитуляции войск, обороняющих Берлин.

Хорошие вести не лежат на месте — гласит народная мудрость. И весть о готовности гитлеровских войск капитулировать быстро разнеслась по частям и подразделениям. Все мы по–настоящему почувствовали, что конец войны близок. А вслед за первой новостью пришла и вторая: Гитлер покончил самоубийством.

Эти слухи вскоре получили официальное подтверждение.

1 мая Кребс дважды приезжал в штаб 8‑й гвардейской армии и вел переговоры с нашим командованием. Позднее стало известно, что он по поручению Геббельса пытался выторговать новому германскому правительству некоторые льготы, и в частности территорию, которая еще находилась в руках гитлеровцев.

— Правительство, — говорил Кребс, — не может быть без территории.

Ему, конечно, ответили, что никаких условий ни от какого германского правительства наше командование рассматривать не будет. Полная и безоговорочная капитуляция.

Кребс снова попросил разрешения поехать для доклада к Геббельсу. Ему разрешили, предупредив, что, если не последует приказа о полной капитуляции остатков берлинского гарнизона, наши войска предпримут последний штурм.

В целях безопасности Кребса сопровождали наши офицеры. На головных машинах, немецкой и нашей, были укреплены белые флаги. Когда машины подъехали к боевому охранению наших войск, старший офицер группы сопровождающих отдал распоряжение пропустить машины с фашистскими парламентариями.

Пройдя боевое охранение, машины Кребса свернули в боковую улицу, а наши стали разворачиваться. И в это время с вражеской стороны по ним ударили очередями из нескольких пулеметов. Гитлеровцы стреляли по тем офицерам, которые обеспечили безопасность Кребса.

Один из офицеров, майор Белоусов, был смертельно ранен.

Последними словами умирающего майора были:

— Вот гады… Никогда нельзя верить фашистам…

В центре города еще шли бои, а на его окраинах наши солдаты уже занимались мирными делами — расчищали от завалов улицы, освобождали путь для прохода боевой техники. А техники было очень много. Громыхая гусеницами, шли прославленные «тридцатьчетверки»; тягачи везли тяжелые орудия; медленно, точно на параде, шли колонны реактивных минометов — «катюш»; плавно двигались длинноствольные зенитные пушки. А над городом беспрерывно гудели самолеты — истребители, штурмовики, бомбардировщики.

Из подвалов и бомбоубежищ начали выходить старики и женщины, робко выглядывали из–за угла мальчишки. Количество людей на улицах все возрастало, они заметно смелели. И вот уже послышались первые вопросы на немецком языке, но, впрочем, вполне понятные:

— Английские? — и жест в сторону могучих орудий.

— Свои, уральские, — отвечали артиллеристы.

— Америка? — и жест в сторону танков.

— Урал! — с гордостью отвечали танкисты.

Немцы задирали головы и, глядя на самолеты, задавали все тот же вопрос:

— Из Америки?

— И это свои, отечественные, — отвечали наши солдаты.

О «катюшах» немцы были наслышаны и не спрашивали, чьи они. Робко ходили вокруг остановившихся машин и шепотом передавали друг другу казавшееся им страшным слово: «катуша», «катуша».

Индустриальный Урал демонстрировал свою боевую технику на улицах поверженного Берлина.

Мощный трактор «Сталинец», подцепив на крюк подбитого «тигра», оттягивает его с проезжей части улицы, расчищает путь для прохода трофейной техники (сдавшиеся в плен фашисты стягивали ее на приемные пункты). Отвоевавшиеся гитлеровцы бросают в кучи винтовки, автоматы и пулеметы, минометчики сдают тягачи вместе со своими «самоварными трубами». Подсчитывая трофеи, наши солдаты порой останавливают незадачливых вояк:

— А ну, погоди. Ты что сдавать принес — оружие или металлолом? Сейчас же вычисти…

Виноватые без переводчика понимали, что от них требуется; и выполняли эти требования беспрекословно.

На пункт приема артиллерийского вооружения фашисты притащили гаубицу, на щите которой была изображена географическая карта. По карте протянулись пунктирные линия от Берлина к Парижу, от Парижа к Афинам, оттуда к Москве, затем к Ростову–на–Дону и к Орджоникидзе. Здесь пунктир обрывался. Под каждым из названий упомянутых городов стояла дата.

Наш лейтенант спросил у пленного обер–лейтенанта, привезшего гаубицу:

— Что это означает?

— Боевой путь нашего полка. Из этой гаубицы мы вели огонь по обозначенным городам.

— А в Берлине вы вели из нее огонь?

— Да…

— Сейчас вам дадут краску и кисточку, вы отметите ваш путь от Кавказа к Берлину и обозначите дату: «2 мая 1945 года». Ферштейн зи?

Фашист понял. А лейтенант пояснил:

— На выставку трофейного оружия отправим ее. Интересный экспонат.

Еще вечером 30 апреля над куполом рейхстага было водружено Знамя Победы. Этот исторический акт совершили сержант Кантария и младший сержант Егоров. Но всю ночь и весь день 1 мая внутри здания продолжался бой. Вечером около полутора тысяч гитлеровцев — основная масса гарнизона, оборонявшего Рейхстаг, — сложили оружие.

Фашистские войска сдавались повсеместно. Складывали оружие и шли к местам сбора военнопленных. Шли большими колоннами во главе с генералами, старшими офицерами. Шли по центральным улицам поверженного Берлина: от Бранденбургских ворот, по Унтер–ден–Линден, по Фридрихштрассе, по улице Вильгельма, по улице Геринга.

Но далеко не все гитлеровцы сдавались в плен советским воинам. Многие из них предпочитали попасть к американцам. А некоторые рассчитывали избежать плена — бежать в Южную Америку. В одном из переулков пытался скрыться в подвале припадающий на ногу обер–лейтенант. Выяснилось, что у Германа Мозеля были веские основания скрываться от возмездия. В кармане этого летчика–аса оказалась грамота, удостоверяющая, что, сражаясь на Западном фронте, он сбил 67 английских и американских самолетов. В честь него берлинцы устраивали банкеты, он привык к помпезности и славе, и ему никак не улыбалось оказаться в числе пленных.

Но как же он, летчик–ас, оказался в узком переулке, отдаленном от аэродрома, от центральной части Берлина? В конце апреля гитлеровский пилот был сбит над Берлином советским истребителем, и ему приказали защищать столицу в пешем строю.

Во дворе разрушенного дома наши автоматчики захватили гитлеровского генерала, который с помощью ординарца торопливо снимал генеральскую форму. Выяснилось, что генерал–лейтенант Бауэр был шеф–пилотом Гитлера и командиром правительственного авиаотряда. На его самолете летали не только Гитлер и его ближайшие соратники, летали и Муссолини, и Антонеску. Генерал Бауэр пытался пробраться в Тиргартен, где его ждал самолет, и перелететь к англичанам. Советские солдаты «отменили» этот полет.

У станции метрополитена задержали подозрительного гражданина с небольшим чемоданчиком в руке. Наш капитан потребовал у него документы. Человек ответил, что он парикмахер и документов при себе не имеет. Но проходившая мимо женщина сказала, что это вовсе не парикмахер, а заместитель Геббельса доктор Фриче, выступление которого она только вчера слушала по радио…

Второго мая гарнизон Берлина капитулировал.

На стенах рейхстага множество надписей: «Дошел от Москвы до Берлина. Старший сержант Н. Петров», «Не Фриц вошел в Москву, а русский Иван взял Берлин», «Мы пришли сюда, чтобы Германия никогда больше не воевала».

Оставив на серых стенах свои автографы, мы вернулись к себе в штаб.

Получили приказ: вывести подразделения в район озера Тейфельзее. А ночью пришло распоряжение приготовиться к маршу. Куда — пока не известно. Но в штаб поступили топографические карты, и они подсказали, что нам предстоит марш на Прагу.

Нелегким он был, этот марш. Идя на помощь восставшей Праге, мы одновременно выполняли еще одну задачу — отрезали пути отхода на запад миллионной армии генерал–фельдмаршала Шернера, отказавшейся выполнить приказ о капитуляции…

Ранним утром 9 мая наши части вступили в столицу Чехословакии. С гитлеровцами расправились быстро, но сразу же оказались… в плену у пражан, заполнивших все улицы и площади в центре города.

Кое–где над толпой уже вспыхнули красные транспаранты с надписями на русском языке: «Слава Красной Армии», «Да здравствует дружба советского и чехословацкого народов!», но еще больше было восторженных возгласов в честь советских воинов, освободивших столицу' Чехословакии: «Слава!», «Наздар!», «Ура!».

Наших солдат обнимали и целовали, их поднимали на руках и подбрасывали вверх. К раненому сержанту сразу подбежало несколько человек с приглашениями:

— Пойдемте к нам, мы окажем вам помощь, будем ухаживать лучше, чем в госпитале.

— Я врач, я сумею быстро, залечить ваши раны…

Старая женщина, вытирая слезы, без конца повторяла по–русски одну фразу:

— Спасибо, наши родные, вы спасли моих детей…

Здесь, на улицах Праги, мы приняли радиосообщение из Москвы о том, что Германия безоговорочно капитулировала. В. истории Великой Отечественной войны поставлена последняя точка.

ЭХО ВОЙНЫ

ЖИВАЯ ПАМЯТЬ

Накануне Дня Советской Армии в клубе собралось необычно много народу: в совхоз приехали гости из города, перед собравшимися должен был выступить боевой генерал. Говорили, что он защищал Москву, освобождал Киев и штурмовал Берлин.

Генерал сидел в президиуме. Грузный, седовласый, в парадном мундире с золотым шитьем на петлицах, на груди ордена. После небольшого вступления секретарь парткома предоставил слово генералу.

Зал загремел рукоплесканиями.

Генерал, поднявшись, низко склонил голову. Аплодисменты загремели еще сильнее. Генерал подошел к трибуне и стал говорить о том, как в 1918 году только что созданные части Красной Армии под Псковом и Нарвой остановили и разгромили рвавшихся к Петрограду немцев. Потом он говорил о Великой Отечественной войне, о битве под Москвой, о генерале Панфилове и панфиловцах, о Викторе Малясове, о Елене Стемпковской, о Мамадали Топиболдиеве, об Абдусаттаре Рахимове, о Викторе Талалихине.

Его выступление не было похоже на те приподнято–торжественные доклады, которые обычно делают накануне больших праздников и в которых непременно говорят о достигнутых успехах и очередных задачах. Седой генерал говорил о том, как воевали конкретные люди, называл их имена, называл места, где проходили описываемые им события. И когда рассказывал о подвигах хорошо известных ему людей, заметно волновался, часто доставал из кармана платок, подносил его к лицу, но, так и не коснувшись лица, снова прятал его в кармане брюк с широкими алыми лампасами или, выйдя из–за трибуны, приближался к самому краю сцены, потом, как бы спохватившись, возвращался назад к трибуне. А под конец признался слушателям:

— Не могу без волнения вспоминать о потерях, об испытаниях, которые вынесли в те годы наши советские люди… В битве на Курской дуге, на исконно русской земле, сражались люди разных национальностей и, кажется, со всех советских республик. И в нашем соединении был полный интернационал. Были и узбеки. Смелые ребята, сообразительные. Хорошо помню бронебойщика Мухаммадиева и командира танка Касымова…

Тут, наверное, нет таких, кто не слышал о танковом сражения у станции Поныри. Вспоминаю начало июля 1943 года, Курское сражение. Моему танковому батальону было приказано занять оборону в лощине, что севернее станции. Танки окопать и стоять так, как под Москвой стояли. Вместе с командирами подразделений и командирами танков провели мы рекогносцировку. Изучили место предстоящего боя, выбирая позицию для каждого танка в отдельности. Подошли к машине Касымова, а он, показывая на складку местности метрах в ста от танка, говорит, что считает целесообразным переместить танк туда: со стороны противника танк не будет виден, а из танка стрелять по склону возвышенности очень удобно. Дельное было предложение, и я согласился с командиром танка.

За ночь наши танкисты надежно закопали танки в землю. Над капонирами возвышались только башни да длинные стволы орудий. Обходя позиции, рассказал я танкистам последние новости: из штаба бригады сообщили, что на этом участке фронта фашисты применили новые тяжелые танки с устрашающими названиями — «тигры» и «пантеры» — и самоходные орудия «Фердинанд». Подойдя к экипажу Касымова, спросил:

— Не сробеете перед фашистским зверьем?

Сержант посмотрел на своих танкистов, улыбнулся и ответил:

— Страшновато, конечно. Только ведь ребята в экипаже какие! Фомин, к примеру, в тайге один на один с медведем сходился. А нас в танке четверо, да не одни мы. Не пропустим фашистов, товарищ майор!

И вот настало утро 7 июля. Гитлеровцы пошли в атаку на Поныри. Сотни танков тараном устремились на наши позиции. Но оборона у нас была подготовлена надежно, и встретили мы фашистов, как полагается. Четыре их атаки захлебнулись. Ну а потом подтянули они свежие силы, и пятой атакой удалось им прорвать первую кашу позицию… И поползли их танки к станции.

Ну а здесь встретили врага ваши танкисты. Встретили таким огнем, что на стволах пушек обуглилась краска, внутри машин не хватало кислорода, но танкисты делали свое дело.

Гитлеровские танки заметались, стали искать укрытие и поползли к лощинке, где стояла машина Касымова…

Генерал помолчал,

— Тут можно рассказывать долго. Я скажу коротко: семь средних танков подбил экипаж Касымова! Но и его танк загорелся. Я видел, как пылающая машина Касымова вырвалась из капонира, как понеслась навстречу врагу и врезалась в борт «тигра». Страшной силы взрыв потряс поле боя…

Сколько лет прошло, до сих пор кажется мне, что именно таран Касымова внес перелом в ход сражения. Гитлеровцы начали пятиться назад… И тогда наше командование ввело в бой свои резервы…

Генерал снова достал из кармана платок, тщательно вытер лоб и закончил доклад:

— Есть в Понырях братская могила. В ней захоронен прах сержанта Касымова и его боевых друзей. Каждый год 7 июля я стараюсь побывать на этой могиле и каждый раз вижу на ней живые цветы — знак народной любви и памяти о тех, кто отдал жизнь во имя свободы Родины, во имя счастья своего народа…

Зал зарукоплескал.

Когда секретарь парткома объявил собрание закрытым, на сиену поднялся невысокий коренастый парень с черными, слегка вьющимися волосами и, приблизившись к генералу, молча протянул небольшую пожелтевшую от времени фотокарточку. На ней без труда можно было узнать того, кто стоял перед генералом, только не в темном костюме и белоснежной рубашке с модным галстуком, а в выгоревшей от солнца гимнастерке, с орденом Красного Знамени на груди. Те же глаза; прямые, в линию, брови. Только губы обветрились, потрескались.

— Сержант Касымов!.. — удивленно произнес генерал. — Откуда у вас эта фотография?!

Парень с трудом, тихо сказал:

— Я механик совхоза Касымов. Это фотография моего отца. Спасибо вам товарищ генерал, что рассказали о живом отце, которого я совсем не помню.

И взяв генерала за руку, Касымов обратился к секретарю парткома:

— Сегодня генерал — мой гость. Не могу я его отпустить, это же командир моего отца!

ЗАЖИГАЛКА

Недалеко от Янгиюля на берегу Бозсу есть уютный уголок, созданный руками рыболовов. Небольшой опрятный домик, тенистый фруктовый сад, легкие павильоны над водой. Я очень люблю это место и часто, вооружившись удочкой, провожу там выходные дни. В один из давних моих приездов туда я и познакомился с ветераном войны, бывшим старшиной сверхсрочной службы Батыром Садыковым. Встречались потом не раз. Вечерами мы обычно беседовали о прошедшей рыбалке, намечали планы на утро, иногда вспоминали прожитое и пережитое. В один из таких вечеров старшина рассказал историю, которую я записал так, как она была рассказана:

— Сегодня я получил телеграмму от брата — Игната Бырули. Он тоже солдат. Можно сказать, старый солдат. Майор. Окончил военную академию. Приезжает ко мне в гости. Вас удивляет, почему моего брата зовут Игнат Быруля? Расскажу. Хотя рассказывать мне будет нелегко. Я даже затрудняюсь назвать время, когда Игнат стал моим братом. Может, это случилось июньским днем сорок первого года, может быть, тремя годами позже, а может быть, уже после войны…

В сорок первом наша рота отбилась от части и где–то около города Слоним оказалась в окружении врага. Мы пытались выйти к своим, но по всем дорогам двигались фашистские войска. В каждой деревне были гитлеровцы. Если много — мы старались обойти деревню незаметно, а где можно — пробивались с боем. Терпели и холод, и голод, и усталость валила с ног. Особенно тяжело было родную землю, народ свой на поругание врагу оставлять.

После очередной стычки с фашистами собрал наш лейтенант остатки роты на опушке леса, развернул карту и, показывая на небольшую деревушку, сказал:

— Здесь немцев еще не было. Но и нам заходить туда нельзя. Надо торопиться — к вечеру можем выйти к своим. Пойдем вот этой тропинкой мимо деревни.

Я шел последним, замыкающим. Когда мы проходили мимо огородов, из переулка выскочил мальчуган. Босиком, ворот рубашонки расстегнут, льняные волосы растрепаны. Догнал меня и тронул за рукав гимнастерки:

— Дяденька, возьмите патрон, пригодится… Я его на дороге нашел. Вчера красноармейцы проходили — наверное, потеряли, — и сует мне в руку патрон. Идет рядом и так пристально смотрит в глаза, словно спрашивает, далеко ли мы еще отступать будем…

Не отдавая себе отчета, взял у мальчугана патрон, не помню что именно, но что–то сунул ему в руку, а сам подумал: «Эх, бола, бола, не знаешь ты, что ми десять ящиков с патронами в лесу закопали». Уже потом, когда мальчуган убежал, увидел я, что на патроне было нацарапано «Победа» и рядом пятиконечная звезда. И тогда я этот патрон положил в левый карман гимнастерки, рядом с комсомольским билетом…

Война, как буря, никого не щадит. Не щадила она и меня, швыряла по фронтам, по госпиталям. Разметала и все мое солдатское имущество, которое мне хотелось сохранить как память о родных, о далеком доме. Только патрон, память о мальчике, удалось сохранить, и он по–прежнему лежал в левом кармане гимнастерки. Сначала рядом с комсомольским билетом, потом с кандидатской карточкой, а затеи и с партийным билетом. В сорок четвертом году война опять забросила меня на белорусскую землю. Теперь уже мы гнали фашистов, и они, как шакалы, уходили от нас лесами и проселочными дорогами. Но враг еще был силен и огрызался зло, разъяренно.

Нашей роте было приказано с ходу овладеть деревней Петруничи. Рота развернулась в цепь и пошла в атаку. И тут во фланг нам ударял пулемет. Рота залегла. Командир приказал моему отделению выдвинуться к опушке леса, откуда бил пулемет, и уничтожить его. Метров триста оставалось до опушки, когда враг заметил нас и длинной очередью сразил двух моих товарищей. Под прикрытием огня послал я еще двух солдат. Не доползли и эти. Тогда я взял ручной пулемет и пополз к лесу сам. Я уже заметил дзот, в котором укрылись гитлеровские пулеметчики. По мне не стреляли. Я подполз на такое расстояние, что уже хорошо видел амбразуру дзота, и мне надо было только отдышаться, успокоиться, чтобы метко ударить по амбразуре.

Когда из дзота начали стрелять, я дал по амбразуре очередь. Пулемет врага замолк, словно захлебнувшись. Рота с криками «ура!» поднялась в атаку. А враг застрочил снова. Обозленный, я ударил по амбразуре длинной очередью, но неожиданно мой пулемет умолк. В диске не было патронов! А из дзота враг слал и слал смерть моим товарищам. У меня были еще гранаты, но не было надежды подползти к врагу на бросок: перед дзотом голое пространство. А пулемет врага надо было подавить любой ценой…

Доставая запалы из кармана гимнастерки, я нащупал там и патрон, что дал мне тот белокурый мальчик Патрон с таким желанным словом — «Победа».

Затаившись, я стал всматриваться в амбразуру мысленно представил, как в дзоте расположен пулемет, где находится пулеметчик. Выходило, что не только стенки дзота, но и сам пулемет прикрывал врага от пуль и чтобы убить его, надо было не просто попасть в амбразуру, а послать пулю так, чтобы она прошла между стенкой дзота и пулеметом.

Стараясь быть спокойным, я вложил патрон в патронник, плотно прижал приклад к плечу и, кажется, забыл обо всем на свете, кроме того, что передо мной злобный враг, которого я должен уничтожить единственным оставшимся у меня патроном.

Я выстрелил в тот момент, когда в дзоте снова залопотал пулемет, когда был уверен, что враг находится именно там, куда я прицелился. После моего выстрела пулемет врага замолк. Замолк навсегда.

Отыскал я вылетевшую из патронника гильзу, торопливо положил ее в карман гимнастерки и побежал с ротой, которая дружно атаковала деревню.

Уже потом, когда затихли бои и полк наш был на отдыхе, сделал я из гильзы зажигалку. Была у меня надежда встретиться с тем пареньком и отчитаться перед ним за патрон. А потом дошли слухи, что деревушку ту фашисты сожгли, а всех жителей уничтожили за связь с партизанами. Надежды на встречу больше не было, и зажигалка стала особенно мне дорога.

После войны я хранил ее в шкафу вместе с орденами и пользовался только в те дни, когда надевал парадный мундир.

Так было и в тот раз, в День Советской Армии. Я сидел в президиуме рядом с командиром части, а слева около меня сел незнакомый капитан. Еще молодой, голубоглазый, с нежным, как у женщины, лицом. Но на груди медаль «Партизану Отечественной войны», а от правой брови к мочке уха — шрам.

Поставив на стол патрон–зажигалку, я вслушивался в речь докладчика. Мне было приятно знать, что сейчас он назовет мое имя и скажет: «… ветеран нашей части, кавалер орденов Славы трех степеней». И в это время ко мне наклонился капитан и, прошептав: «Разрешите…» — потянулся к зажигалке. Я уже не слышал, что говорил докладчик, но заметил, как дрогнула рука капитана, когда он заметил начертанное на патроне слово «Победа».

Через несколько дней мы встретились с голубоглазым капитаном на строевом плацу. Он назвал меня Батыром Садыковичем и попросил разрешения зайти ко мне вечером.

Угощал я его зеленым чаем с конфетами и все думал, по какому делу пришел капитан к старому служаке. А он долго о деле молчал. Потом, волнуясь, сказал:

— Позвольте мне еще раз посмотреть на вашу зажигалку…

Рассматривал ее долго, потом зажал в ладони и спросил, вглядываясь в мое лицо:

— Скажите, откуда она у вас? Память о фронтовом друге?

Я ответил, что да, подарок, хотя и необычный, и что рассказывать об этом долго.

И все–таки рассказал ему в тот вечер всю историю. Рассказал, потому что видел: человек чем–то очень взволнован. Капитан слушал, подперев голову ладонью, а когда я закончил повествование, он осторожно поставил зажигалку на стол, неторопливо нагнулся, достал из–за голенища старый узбекский нож работы чустских мастеров и, положив его рядом с зажигалкой, спросил:

— Признаете?

Теперь уже я долго и внимательно рассматривал нож. И узнал его. Да, это был мой нож. Теперь я спросил у капитана:

— Откуда он у вас?

— Подарок, хотя и необычный. Мне подарил его смуглолицый красноармеец в июне сорок первого года. В благодарность за подаренный ему патрон…

Теперь мы с Игнатом Кузьмичом Бырулей называем друг друга братьями. А с каких пор мы стали ими — судите сами.

ТЕТЯ КАТЯ

Задание у Андрея Мавлянова было обычным. С врачом он вылетел в поселок Аксай. Там случилось какое–то несчастье, человеку срочно нужна хирургическая помощь, а дорога в поселок занесена снегом.

Пострадавшей оказалась заслуженная учительница, которую пришлось взять на борт. Открытый перелом бедра, порвано много кровеносных сосудов. Женщина сломала ногу, спасая детей, попавших в снежную лавину.

Когда ее на носилках поднимали в вертолет, Мавлянов стоял у дверей. Его удивило стоическое терпение пострадавшей. Ни единого звука. Даже гримаса страдания не исказила ее бледного лица, только боль застыла в широко раскрытых голубых глазах. Да еще бросилась в глаза Мавлянову родинка на левой щеке женщины.

Мавлянов, осторожно маневрируя, стремился скорее вывести вертолет из ущелья, побыстрее доставить в город пострадавшую и все время думал о ней.

…Бледное лицо с большими голубыми глазами и родинкой на левой щеке. Это лицо вызывало у Мавлянова воспоминание о детстве и будило, воскрешало теперь уже далекое прошлое. От лица женщины веяло чем–то близким, родным.

Мама?..

От этой мысли руки Мавлянова заметно дрогнули на штурвале. А вдруг и в самом деле это — мама?! Андрей хорошо помнит светлые вьющиеся волосы матери, прямой, немного заостренный нос и большие голубые глаза. Они были особенно большими и бездонными в то страшное утро, когда на поезд налетели фашистские самолеты. Но родинка… Кажется, родинки на лице матери не было. А может, была?.. Ведь больше тридцати лет прошло. И ему, Андрею, было в ту пору пять лет. Так и в свидетельстве об усыновлении его Ахунджаном Мавляновым записано — пять лет.

Вертолет уже летел над широкой поймой реки, под его крыльями прятались и убегали назад высокие трубы, заводские корпуса и жилые кварталы небольших промышленных городов. Мавлянов вел машину быстро, но неровно. Он нервничал. Ему не давало покоя лицо пассажирки. Хотелось посмотреть на него еще, вглядеться, вспомнить и понять что–то очень важное.

…Поезд их разбомбили на перегоне. В толпе обезумевших женщин и детей Андрей с матерью бежали от горящих вагонов к небольшой березовой роще, Светлые волосы на голове матери растрепались, глаза были широко раскрыты. Несколько раз над их головами с грохотом проносились самолеты с черными крестами на крыльях, и тогда бегущие люди падали, будто их сдувало вихрем. Выпустив руку Андрея, упала и его мать. Упал и Андрей, но сразу вскочил и побежал дальше, а она осталась… Больше Андрей ее не видел.

Потом был временный детский дом с временной заведующей, которую и дети, и няни называли просто Катей. Только дети добавляли еще слово «тетя». Тетя Катя.

Временный детский дом расположился в пионерском лагере на берегу большой реки.

Война, фронт, фашисты — все это находилось где–то далеко–далеко. Ребятам здесь было очень хорошо и тихо, только тоскливо. Все они ждали, когда за ними приедут мамы, но мамы почему–то не приезжали. Частенько ребята плакали, тогда тетя Катя сажала плачущих около себя и рассказывала, что она всем мамам написала письма, написала, где живут их дети, и просила приезжать за ними скорее.

— Но вы же понимаете — война, письма идут теперь долго, и поэтому мамы еще не могли приехать.

А скоро война пришла и к этой большой реке. Пришла незаметно. В одно утро никто из обслуживающего персонала, живущего в станице, в детский дом не пришел. Посланные за ними ребята принесли тревожные слова: «фашисты», «окружение», «эвакуация». Районный центр в спешном порядке эвакуирован. А о детском доме, недавно созданном областными организациями, просто забыли…

И детский дом тронулся в эвакуацию сам по себе. Во главе с тетей Катей. Из обслуживающего персонала никто с детдомом не пошел. У всех были свои дети, свои заботы. Только седобородый конюх, дедушка Павел, запряг Ваську и Рыжика в бричку, положил в нее два мешка с хлебом, посадил самых маленьких ребятишек и, почему–то вытирая рукавом глаза, сказал:

— Не управиться тебе, Катерина Сергеевна, одной с эдакой оравой. Доеду уж я с вами до Хорунжевской, а там видно будет…

Днем над дорогой несколько раз появлялись фашистские самолеты. Дети без команды разбегались по сторонам и, как птенцы, прижимались к земле. Трудно их было потом оторвать от земли, поднять на ноги. И тут очень помогал дед Павел. Даже не столько он, сколько Васька и Рыжик. Запряженные в бричку, они, помахивая хвостами, спокойно стояли на дороге и как бы приглашали детей скорее подходить к ним и залезать в бричку, пока есть в ней места.

Андрей помнит, как после первого налета, когда все дети собрались к бричке, тетя Катя, не по–взрослому всхлипывая, сказала деду Павлу:

— Что бы я с ними делала без вас…

В Хорунжевскую добрались в сумерках, разыскали дом председателя колхоза. На крыльцо вышла дородная женщина. Окинув взглядом толпу детворы, окружившую бричку, она охнула, приложила руки к груди, поправила гладко зачесанные волосы и сказала:

— Пойдемте в школу…

А потом в школу, запыхавшись, прибежали две женщины с горшками парного молока и караваями белого хлеба.

— Ну, давайте, казачата, вечерять… Ничего, ешьте, ешьте, всем хватит. Сейчас еще принесут.

И принесли. Принесли и ряженки, и каймака, и сала, и хлеба. Андрею и сейчас кажется, что никогда: ни раньше, ни после — ему не приходилось есть такой мягкий хлеб и пить такое вкусное молоко.

А когда женщины, уложив детей на золотистой соломе и потихоньку всплакнув над горестной судьбой осиротевших ребят, разошлись, в школу пришли председательша колхоза и парторг — пожилой казак с пустым правый рукавом рубахи, засунутым за пояс. Почти всю ночь в учительской шел совет: что делать с ребятами?

— Милая ты моя Катенька, — говорила председательша. — Да казачки в одночасье разберут твоих ребят, только ведь дальше глядеть–то надо… Детишек спасать надо, а к нам того и гляди гитлеры нагрянут. Веди ты уж ребятишек до города. Бричку, если надо, еще дадим.

От брички тетя Катя не отказалась, хотя дедушка Павел и сказал, что поедет с детьми дальше. И все же места даже в двух бричках всем, конечно, не хватило.

Чуть свет Васька и Рыжик были уже запряжены. Дети поднимались с трудом. Многие плакали, просились в бричку, жаловались, что очень болят ссадины на ногах.

Андрей не помнит, сколько дней шли они до областного города. Все дни были похожи один на другой: тяжелый ранний подъем, мучительный путь по раскаленной степи, ночевки в школах или сельских клубах, сердобольные казачки с горшками молока и караваями пышного белого хлеба. Ребята почернели, одежда их превратилась в лохмотья. Даже борода у дедушки Павла еще больше взлохматилась и поседела. Только тетя Катя сумела как–то сохранить свою строгую опрятность.

С последней ночевки перед городом тетя Катя сумела дозвониться до облоно и попросила выслать за ребятишками машину:

— Измучились. Многие совсем идти не могут…

В числе этих многих был и Андрей. Прячась от самолета в кювет, он ударился о что–то твердое, разбил колено. Не сразу сказал об этом. Рана загрязнилась, воспалилась. Андрей вспомнил, как, перевязывая ему ногу, тетя Катя украдкой вытирала уголки глаз.

До города было еще далеко, когда растянувшуюся детскую колонну встретили три грузовые машины. Из кабин передней вылез суровый черноволосый мужчина и, протягивая Екатерине Сергеевне руку, представился:

— Кузнецов. Размешайте ребят по машинам. А вы что намерены делать? — повернулся он к деду Павлу.

— А я что? Поворочу оглобли и — домой…

В городе машины остановились прямо у столовой. В пустом, чисто убранном зале столы были уже накрыты, и официантки в белоснежных фартуках и наколках встревоженной стайкой стояли у буфета и смотрели, как проголодавшиеся ребята набросились на горячий борщ. Из столовой Кузнецов повел детей в какое–то трехэтажное здание. Туда, в большой зал, уставленный рядами стульев, трое мужчин вносили большие коробки с детской одеждой. Кузнецов распорядился:

— Вы, Василий Григорьевич, вместе с директором детдома… с Екатериной Сергеевной, подберите детям одежду в обувь по росту и отведите их в баню. Из бани прямо на вокзал. Ужином накормят там, в ресторане. Вопросы есть? Действуйте.

Поздно вечером Кузнецов появился в вагоне поезда. Прошел, посмотрел, как разместились дети, и попросил всех собраться поближе. Когда ребята затихли, он неожиданно мягким голосом сказал:

— Отправляем вас в Ташкент, подальше от войны. Там вас ждут и встретят. А мы здесь сделаем все, чтобы разыскать ваших родных и сообщить им ваш адрес. Не грустите, все будет хорошо. Счастливо вам доехать, — и повернулся к тете Кате. — Спасибо вам, Катюша, за детей…

…Вертолет подлетел к посадочной площадке. К нему уже катила белая «Волга» с красными крестами. Посадив машину, Мавлянов подошел к двери кабины, чтобы еще раз взглянуть на лицо женщины, вызвавшее воспоминания столь давних лет.

Близкие, притягивающие к себе черты лица, большие синие глаза и родинка. Нет, у мамы на щеке родинки не было…

Когда носилки с пострадавшей уже ставили в машину, Мавлянов что–то вспомнил и неожиданно бросился туда.

— Доктор, скажите, как зовут эту женщину?

— Костина Екатерина Сергеевна.

Несколько мгновений Мавлянов стоял в оцепенении. Он вспомнил: у тети Кати была на щеке родинка. Схватился за ручку тронувшейся машины и крикнул шоферу:

— Анвар! Веди машину осторожнее, там тетя Катя! Помнишь?! Тетя Катя! Из детского дома!

МЕДИЦИНСКАЯ СЕСТРА

В гастрономе продавали брынзу, и у прилавка быстро образовалась очередь. Тамара Васильевна обычно очереди выстаивала, но сейчас спешила. Протиснулась к прилавку.

— Извините, женщины, но мне можно без очереди…

Продавщица, узнав ее, молча положила кусок брынзы на весы. Но в очереди кто–то выразил сомнение:

—. Больно молодая участница войны. Сколько же тебе лет было в ту пору?

Не отвечая, Тамара Васильевна показала удостоверение, взяла покупку и направилась в детский сад за внучкой. И вот теперь, накормив и отпустив погулять Люду, села к столу и, подперев голову ладонями, задумалась.

В сороковом году она поступила в медицинское училище. Летом сорок первого проходила практику в городской больнице. 21 июня ее поздравили с днем рождения — исполнилось семнадцать лет. А на следующий день началась война. Город бомбили. В больницу прибыли несколько военных и объявили:

— Будем разворачивать госпиталь. Персонал больницы просим оставаться на своих местах и готовиться к приему раненых.

Вечером 23‑го прибыли машины с ранеными. Их было много. Одних вносили, других, осторожно поддерживая, вводили. А Тамара стояла на крыльце с широко раскрытыми глазами и механически фиксировала в памяти: «Черепное ранение… У этого — в живот… А, этот, молоденький, уже без ноги…» Наверное, она так бы и простояла весь вечер, если бы не окрик военврача:

— Сестра, быстро в операционную!

И сразу все закружилось. Разматывали и снимали с раненых пропитанные кровью бинты, кто–то из военных врачей осматривал раны и коротко, через плечо бросал: — На операционный стол!.. На рентген! В перевязочную!..

Боже праведный, какая это была мучительная и бесконечно длинная ночь! Страдания раненых она воспринимала как свои собственные, их стоны словно щипцами сжимали ее сердце. Порой ей казалось, что стонет ее отец или брат, и хотелось закричать: «Потерпите, я сейчас!» Ее дрожащие руки плохо накладывали бинты на кровоточащие тела. Потом ей скажут, что в ту ночь она сама несколько раз впадала в полуобморочное состояние. Только, наверное, этот кошмар длился не одну ночь…

Потом была эвакуация госпиталя. На подходе к переправе через Березину на их колонну налетели самолеты с черными крестами на крыльях. С душераздирающим воем они пронеслись над машинами. Треск пулеметов, взрывы бомб, крики и стоны искалеченных людей. Через этот кошмар донесся чей–то властный голос:

— Всем от машин в лес!

И сразу же новая команда:

— Ложи–ись!

А самолеты, завывая, проносились над самыми вершинами деревьев. Рядом с Тамарой оказался военврач Козырев. Подтянув к себе кожаный саквояж, он приподнял голову и увидел, что самолеты разворачиваются для нового захода. Схватив Тамару за руку, он крикнул:

— Бежим подальше от дороги!

Тяжелая санитарная сумка била Тамару по бедру, мешала бежать. Девушка спотыкалась, боялась отстать от врача. Выбежали на узкую лесную дорогу. Оглянулись. Над шоссе поднималась черные клубы дыма, слышались взрывы. Оттуда, подпрыгивая на корневищах и раскачиваясь из стороны в сторону, шел санитарный автобус. Из кабины крикнули:

— Цепляйтесь на подножку! Колонну разбомбили! У моста немцы сбросили парашютистов!

Кое–как устроились на подножке…

На небольшой полянке автобус остановили военные. За деревьями виднелись несколько бортовых машин и прижимающиеся к ним солдаты. Капитан с общевойсковыми петлицами па гимнастерке приказал укрыть автобус под деревьями, там же построить людей и доложить, сколько человек прибыло и из какой части. Военврач доложил. Капитан проверил документы и объявил:

— Всем располагаться здесь. На полянку не выходить. После выяснения обстановки будет объявлено, как действовать дальше. У нас есть раненые. Хирурги прошу пойти со мной.

Раненых было трое. У двух — легкие пулевые ранения, у третьего — слепое осколочное, в голень. После ранения прошло более суток. Рана воспалена, необходима операция, но условия…

На рассвете капитан объявил, что ближайшие переправы захвачены врагом, разведка ищет брод.

— Всех находящихся здесь беру в свое подчинение. Пробиваться к своим будем общими силами.

Тамара не знала, кто и как искал дорогу к своим, ее заботами были раненые, вернее раненый в ногу солдат. Молоденький, немногим старше ее. Его нога вызывала тревогу. Раненый беспрестанно стонал, метался, ночью потребовал, чтобы сняли повязку:

— Давит, врезается в ногу, вы слишком затянули ее…

Тамара бросилась к военврачу. Машины остановили. Разбинтовали солдату ногу. Она вздулась, покраснела, края раны приобрели лиловый оттенок. Козырев ощупал ногу, надавил пальцем и кивнул Тамаре:

— Забинтуйте.

Отведя капитана в сторону, сказал:

— Газовая гангрена. Если сегодня не ампутировать, завтра будет поздно.

Капитан ответил:

— Сегодня к своим мы едва ли пробьемся. А парня надо спасти. Ему я обязан жизнью. И не только я… Делайте все возможное.

Часа через два солдаты принесли из деревни три чистых, хорошо отутюженных простыни и садовую пилу–ножовку.

— Готовьтесь к операции, Тамара, будете ассистировать, — сказал Козырев.

Солдаты развели под деревом небольшой костер, и над ним Тамара в оцинкованном ведре кипятила инструменты.

Под местным наркозом скальпелем и садовой пилой военврач отнимал солдату ногу. А Тамара скорее механически, чем сознательно выполняла короткие команды врача. И боялась только того, что не утерпит и взглянет в лицо солдата, увидит его глаза.

Вытерпела. Не взглянула…

Так сколько же лет ей было тогда? Все те же семнадцать. Только никого это не интересовало.

После выхода из окружения Тамару направили в медсанбат танкового корпуса. На пути наступающего корпуса было много городов и боев за их освобождение. Была и Курская дуга. Какая битва шла на этой огненной дуге — работники медсанбата чувствовали по нагрузке. Раненых везли почти непрерывно. Было много утомительных дней и бессонных ночей. И еще бесконечные налеты вражеской авиации. Фашисты бомбили и медсанбат. Погибли несколько раненых танкистов, военврач Козырев, операционная сестра, осколок бомбы впился и в ногу Тамары. Ее отправили во фронтовой госпиталь…

Шел ей уже двадцатый год. Из госпиталя вернулась в свой медсанбат. И снова бои: за Киев, за Житомир. В районе Шепетовки танкисты освободили лагерь военнопленных. Медсанбат получил приказ — немедленно выехать в лагерь и оказать возможную помощь освобожденным людям.

За два с половиной года на фронте Тамара видела и пережила много страшного, но то, что она увидела в лагере военнопленных, было воистину ужасным. Это был лагерь смерти. В неотапливаемых бараках военнопленные умирали от гноящихся ран, от холода и голода, от сыпного тифа, от дистрофии. Трое суток без сна и отдыха работники медсанбата спасали умирающих. Но, конечно, спасти удалось далеко не всех.

Потом были бои за Черный Остров, за Львов и Перемышль, при форсировании Вислы и Одера. И везде искалеченные тела, кровь, страдания людей. На пути танкистов к победе были и Берлин, и Прага… Но до Праги Тамара не дошла.

Второго мая, когда фашисты в Берлине выбросили белый флаг капитуляции, корпус получил приказ идти на помощь восставшей Праге. И танкисты устремились к столице Чехословакии. Через Дрезден, через Рудные горы. Вслед за танками шел и медсанбат.

Передовые подразделения уже ворвались в Прагу и в скоротечных боях разгромили гитлеровцев. Население Праги ликовало, приветствуя своих освободителей. В эфире на всех языках мира витали слова о полном разгроме немецкого фашизма, о конце войны.

Восьмого мая машины медсанбата подходили к Праге. До города оставалось несколько десятков километров.

Все произошло совершенно неожиданно. Справа и слеза от дороги вдруг поднялись высокие султаны земли, грохнули разрывы снарядов, идущая впереди машина опрокинулась в кювет и загорелась. Вместе с санитарами Тамара бросилась к горящей машине…

Что было дальше — она не помнит. Пришла в сознание в чистой светлой комнате на белоснежной постели. Голова в бинтах. У постели подруга Зина, утирая слезы радости, шептала:

— Потеряла надежду увидеть тебя живой…

Она и рассказала, что машины медсанбата, обстреляли фашисты, не подчинившиеся приказу о капитуляции и прорывавшиеся на запад, к американцам.

— Прорвались? — с трудом шевеля губами, спросила Тамара.

— Черта рыжего! — сердито ответила Зина. Наши танкисты такого вложили, что никакая Америка им не понадобилась.

…Лейтенанту медицинской службы, старшей операционной сестре Тамаре Васильевне Королевой шел тогда двадцать первый год.

ПЕСНЯ О ГЕРОЯХ

Летом 1981 года проводил я отпуск на Украине. Многое влечет меня в эти края. Там живут мои однополчане. Там братские могилы, в которых вечным сном спят боевые товарищи. Много незабываемых, памятных мест: Харьков и Мерефа, Лизогубовка и Переяслав — Хмельницкнй, Григоровка и Пуща — Водица и, конечно, Киев. Ведь не случайно нашему гвардейскому танковому корпусу было присвоено почетное наименование Киевского. А потом он стал и Киевско — Берлинским…

Теплым июльским вечером, возвращаясь в деревню Петривцы с бывшего командного пункта генерала Ватутина, превращенного в своеобразный музей, мы услышали мелодичную украинскую песню. Пели молодые ребята, только что вернувшиеся со стрельбища, на котором проходили соревнования досаафовских организаций района. Пели очень душевно, и мы невольно остановились. И тогда до нас отчетливо донеслись слова:

Былысь друзи за щастя народнэ, Двадцять п'ять йих було, двадцять п'ять. Славни йих имэна благородни Будуть вично у писни лунать…

Мы подошли к ребятам и спросили, знают ли они имена героев, о которых пели песню. Да, знают. Не всех, конечно, но знают, что фамилия командира взвода Широнин, что были там бойцы Вернигоренко, Скворцов, Фаждеев, Исхаков… Да, не забыл и не забудет народ имена героев, если сложил о них песню.

…В конце февраля 1943 года фашистское командование, перебросив на Восточный фронт из Западной Европы значительную группу войск, предприняло в районе Харькова контрнаступление. На ряде участков фронта наши войска вынуждены были отступить. Эта неприятная участь постигла и наше соединение. Отбиваясь от наседавшего врага, мы отходили на указанный рубеж в районе Мерефы.

Вечером второго марта, оторвавшись от врага и выходя к селу Тарановка, мы увидели окапывающихся солдат. Какое–то подразделение обороняло дорогу у железнодорожного переезда. К нам подошел невысокий сухощавый лейтенант, сопровождаемый молоденьким автоматчиком, и коротко представился:

— Лейтенант Широнин. Разрешите узнать, какая это часть. Мне сообщили, что все наши подразделения уже отошли… Да, мне приказано держать здесь оборону и не пропустить фашистов за линию железной дороги… Штаб нашей части в Тарановке.

Мы вздохнули с облегчением. Здесь уже готовили врагу достойную встречу.

Весть о подвиге взвода лейтенанта Широнина дошла до нас не сразу. Было известно, что фашисты у села Тарановка остановлены. Пронесся слух, что взвод лейтенанта Широнина погиб под Тарановкой целиком, но врага не пропустил. Потом, вернувшись из госпиталя, офицер сообщил, что лежал в одной палате с Широниным и тот подробно рассказал, что произошло у железнодорожного переезда. Несколько позже об этом появилось сообщение в печати. И уже значительно позднее был опубликован Указ о присвоении звания Героя Советского Союза всем двадцати пяти широнинцам, вставшим на пути врага.

…Первая атака па позиции широнинцев была произведена с воздуха. Семнадцать «юнкерсов», пикируя на окопы взвода, сделали несколько заходов. Во взводе появились раненые, двое из расчета приданной противотанковой пушки были убиты.

Затем показались танки. Они шли, не рассчитывая встретить сопротивление на земле, тщательно перепаханной бомбами. Но орудие широнинцев успело подбить два танка и один броневик. Перед другими танками поднялась стена разрывов гранат. Двигающиеся за машинами пехотинцы были прижаты к земле автоматным огнем.

Враг откатился назад. Широнин написал донесение: «Атака отбита. Уничтожено три танка, два бронеавтомобиля. Свои потери: выведено из строя орудие. Есть убитые и раненые. Гитлеровцы готовятся к новой атаке. Против нас их примерно батальон и полтора десятка танков». Донесение вручил своему ординарцу Пете Шкодину:

— Быстренько, Петро, доставь комбату. Про все остальное расскажешь. Видишь, новая атака начинается.

Пять раз наступали гитлеровцы на позиции взвода. Широнинцы укрывались от огня на дне окопов, подпускали атакующего врага вплотную и били его наверняка. Каждый солдат действовал не только смело, но и расчетливо, экономя и боеприпасы, и свои силы. Увидев, что танк прорывается через окопы, где остановить его уже некому, рядовой Болтушкин, засунув под ремень несколько гранат, пополз под танк…

Когда началась шестая атака, во взводе осталось восемь человек. И все были ранены. Командир взвода был ранен трижды. Разбитое оружие заменяли, забирая его у погибших товарищей. У них же забирали и патроны, и гранаты. К началу этой атаки на правом фланге оставалось двое: автоматчик таджик Фаждеев и пулеметчик узбек Исхаков. Приняв команду лейтенанта «прижать пехоту», Исхаков короткими очередями бил и бил по наступающему врагу. Его заметили, и из танка ударила пушка. Снаряд разорвался, ударившись в стенку окопа. Фаждеева придавило землей. Придя в себя, он увидел, что несколько фашистов уже ворвались в окопы. Предчувствуя победу, на позицию широнинцев бежала вторая цепь гитлеровцев. Автомат у Фаждеева заело… Оглянувшись, солдат увидел пулемет Исхакова. С трудом высвободив заваленные землей ноги, Фаждеев схватил пулемет…

Цепь фашистов уже была в двух десятках метрах от окопов, когда во фланг ей ударила горячая свинцовая очередь. Меткий огонь неумолимо косил гитлеровцев. Цепь атакующих сломалась, дрогнула и беспорядочно покатилась назад. Танки остановились и открыли огонь по окопам, нащупывая пулемет Фаждеева. Снаряды рвались рядом… Теряя сознание, солдат услышал крики «ура!»

На выручку широнинцам шла долгожданная помощь.

Широнин, истекая кровью, увидел, как в окопы с ходу прыгали солдаты подошедшего подразделения, и потерял сознание. Но около, него уже суетился незнакомый солдат, приговаривая:

— Ой, да как же вас так… И в лицо, и в грудь, и в ногу…

Этот же солдат, сам раненный в руку, дотащил Широнина до медпункта.

Около пяти часов держал взвод Широнина наступающего врага у железнодорожного переезда под Тарановкой. Те самые пять часов, за которые командование 4‑й танковой армии противника рассчитывало дойти до Харькова и ворваться в город. За эти же пять часов несколько наших соединений успели занять указанные им рубежи обороны.

Они были нам очень нужны, эти пять часов. И их вырвал у врага и дал нам один взвод автоматчиков. Но это был не просто взвод бойцов. Это были двадцать пять советских людей, грудью вставших на защиту Родины. Двадцать пять героев во главе с бывшим учителем лейтенантом Петром Николаевичем Широниным.

…Так и считалось, что из всего взвода остался в живых только Петр Широнин. И только через десять лет военный журналист Юрий Диденко, знакомясь с архивными документами, обнаружил, что на учетных карточках широнинцев, Героев Советского Союза Вернигоренко, Букаева, Тюрина и Торопова слово «посмертно» зачеркнуто и сделана другая надпись: «Грамота вручена лично награжденному».

Петр Николаевич Широнии не раз бывал в своей части и после войны. Сыновья многих героев–широнинцев тоже бывают в гостях у гвардейцев, знакомятся с историей части, с жизнью воинов и с замиранием сердца всякий раз слушают песню о подвиге своих отцов:

Травы полевые шелестят, Низко нагибаясь до земли. Двадцать пить их было, двадцать пять, Но пройти фашисты не могли.

ФРОНТОВАЯ ШИНЕЛЬ

Капитан Игнатьев долго сидел за столом, подперев голову руками. Завтра в подшефной школе он должен сделать доклад о Дне Советской Армии и Военно — Морского флота. В прошлом году с таким докладом выступал подполковник Каримов, а на этот раз доклад поручили ему, капитану Игнатьеву. Командир полка был немногословен:

— Тема не новая, материал вы знаете, аудитория интересная. Желаю успеха.

Завтра выступать, а у него ни тезисов, ни плана доклада. Что надо сказать — Игнатьев, конечно, знает. А вот как сказать, чтобы не прозвучало сухо, шаблонно, чтобы ребята приняли доклад близко к сердцу? Главное — боевой путь Вооруженных Сил нашей Родины. Но ведь об этом можно говорить по–разному.

Долго сидел Сергей Игнатьев в раздумье. Но вот он порывисто встал, вышел в прихожую, распахнул дверцы шкафа. Там в уголке скромно висела видавшая виды шинель с капитанскими погонами. Фронтовая шинель капитана Виктора Игнатьева — отца. Ее левая пола пробита осколком, и на ней зияет узкая, длинная, с рваными краями дыра.

Вынув из шкафа шинель, Сергей рассмотрел на ней и вторую, аккуратно заштопанную на левом рукаве отметину. С шинелью в руках капитан вернулся к столу, положил ее на спинку стула и, придвинув тетрадь, начал быстро забрасывать план своего выступления.

Он начнет с рассказа о простреленной отцовской шинели. С конфликта маленького Алеши с бабушкой. Это произошло в прошлом году, когда мать Сергея вынула из шкафа старенькую шинель и, повертев ее в руках, высказала:

— Уберу–ка я ее подальше… Никто ею не пользуется, а в шкафу у нас и так тесновато…

И тогда Алеша бросился к бабушке:

— Бабуленька, не надо ее куда–нибудь! Пусть она тут будет, чтобы мы ее всегда видели. Ведь дедушка в ней Москву от фашистов защищал и Берлин… — он осекся, пытаясь выговорить трудное слово, — штур–рмовал!

И он, Сергей, тоже не согласился убрать из шкафа в прихожей фронтовую шинель отца.

— Пусть висит, — сказал он матери. — Ведь это память об отце и о войне.

Конечно. Алеша, говоря о том, что дедушка в этой шинели защищал Москву, был не совсем точен. Шинель, в которой младший лейтенант Игнатьев дрался под Москвой, ему заменили еще в начале сорок второго года, когда выписывали из госпиталя. Сергей хорошо помнит следы пулевых ран на груди отца. Судя по этим следам, та, первая, шинель была пробита не менее чем в трех местах.

А случилось это в ноябре сорок первого на Волоколамском шоссе, в дни, когда 28 героев–панфиловцев у разъезда Дубосеково преградили путь 50 фашистским танкам и политрук Клочков произнес слова, облетевшие всю армию, всю страну: «Велика Россия, а отступать некуда — позади Москва». Наши воины стояли там насмерть и отстояли Москву. Повернули фашистских захватчиков вспять.

И на втором грозном участке воевал лейтенант Виктор Игнатьев. По его рассказам Сергей знал о Сталинградской битве так хорошо, словно сам воевал там долгих шесть месяцев, сам с болью в сердце отступал к Волге под натиском сильного врага, сам отстаивал каждый клочок земли, каждый дом в этом героическом городе. Порой Сергею казалось, что он рядом с отцом зарывался в мерзлую землю Сталинграда, выдерживал массированные бомбардировки, отражал яростные атаки врага, совершал дерзкие вылазки, отбивал у фашистов захваченные ими дома.

Не одни раз рассказывал отец Сергею о знаменитом сталинградском снайпере Василии Зайцеве, истребившем более сотни захватчиков, о группе сержанта Якова Павлова, которая 50 дней удерживала в центре города дои, имевший для обороны важное значение. Сергей хорошо запомнил, что это была настоящая интернациональная группа. Кроме Павлова в ней были еще два русских солдата, два украинца, два грузина, узбек, казах, абхазец, таджик, татарин и другие их товарищи. Фашисты бомбили дом Павлова с воздуха, обстреливали из орудий и минометов, но каждая их попытка овладеть домом оканчивалась провалом.

Очень ярко сохранился в памяти Сергея рассказ о подвиге комсомольца Михаила Паникако. Отец называл его сталинградским Данко.

Стремясь прорваться к Волге, фашистские танки атаковали позиции батальона морской пехоты. Большая их группа подошла к окопам па близкое расстояние. Матросы пустили в ход гранаты. Но вот Паникако израсходовал и гранаты, у него осталось только две бутылки с зажигательной смесью. А танк шел прямо на него. Михаил поднял бутылку для броска. И в этот момент пуля попала в бутылку и матрос вспыхнул живым факелом. Но он не пытался сбивать пламя с одежды, а схватил другую бутылку, выскочил из окопа и бросился навстречу вражескому танку. На виду у всего батальона горящий комсомолец подбежал к бронированному чудовищу и ударил бутылкой по решетке моторного люка. В яркой вспышке огня и клубах черного дыма исчезли человек и танк…

— Вот такие люди, — говорил отец Сергею, — отстояли Сталинград, разгромили группу армий Паулюса, на которую Гитлер возлагал так много надежд…

…И надо же было случиться такому, что в самый последний день битвы на Волге осколок шального снаряда сразил лейтенанта Игнатьева, перебив три ребра, повредив печень.

Почти семь месяцев провел лейтенант в госпиталях. Медики спасли его, выходили, вернули в строй.

Но почему же на шинели отца нет этого страшного следа? Ах да, на отце ведь тогда был полушубок…

Заштопанная дырочка на рукаве. Эта пуля и на руке отца оставила незначительный след, как бы только прижгла мягкие ткани. Игнатьев–старший остался тогда в строю. А «укусила» его та пуля при форсировании Днепра. На подручных средствах форсировал батальон эту могучую, в песнях воспетую красавицу реку. Чего стоило это форсирование — нетрудно понять уже по одному тому, что вся группа воинов, первой достигшая правого берега Днепра, была удостоена званий Героя Советского Союза.

В этой шинели старший лейтенант Игнатьев освобождал Львов, форсировал Вислу и Одер, в ней дошел до Берлина.

Почти четыре года шел к нему Виктор Игнатьев. Шел по–всякому. И в полный рост, и пригнувшись, и ползком — по–пластунски. Приходилось иногда и пятиться. Но дошел потому, что не сомневался: наш народ победит! И никогда никому не позволит топтать нашу землю, посягать на нашу свободу.

Накануне боев за Берлин Виктору Игнатьеву присвоили звание капитана, повысили в должности. На штурм фашистского логова он шел во главе батальона. О том, какую мощную глубокую оборону создали гитлеровцы вокруг своей столицы, было известно. И эту оборону нашим войскам предстояло сокрушить.

Очень подробно рассказывал отец Сергею о начале Берлинской операции, о том, как 16 апреля задолго до рассвета дрогнула земля от артиллерийских залпов. А через полчаса небо озарилось тысячами разноцветных ракет, на земле ярко вспыхнули прожекторы. В их свете наши танки и пехота пошли в атаку…

— Такое можно увидеть и пережить только раз в жизни, — говорил капитан Игнатьев сыну.

Пять суток, днем и ночью, наши войска проламывали оборону врага, продвигаясь к Берлину, 21 апреля вышли на его окраины. Начались уличные бои. Каждый квартал, каждый дом, а порой и каждый этаж брали с бою, настойчиво продвигаясь к центру города.

Ночью 30 апреля комбат Игнатьев получил приказ овладеть дворцом на площади Шлоссплац, Кто–то сказал, что это дворец бывшего кайзера Вильгельма. От исходных позиций батальона до дворца — метров двести. Но эти метры — через площадь, которая простреливается со всех сторон, со всех этажей прилегающих к площади зданий. Будут потери. А за две недели жестоких боев батальон уже потерял много людей.

Комбат попросил парторга собрать бойцов в подвале дома, где разместился командный пункт батальона.

— Надо обсудить, как будем действовать, чтобы выполнить приказ с наименьшими потерями. Люди у нас опытные, могут подсказать, поделиться личным опытом.

К утру в распоряжение комбата прибыла рота танков, а в роте–то всего три машины. Появился и командир артиллерийской батареи.

— Приказано поддержать огнем наступление батальона. Орудия выкатим на прямую наводку.

С командного пункта полка сообщили взбудораживающую новость: Гитлер отравился. Значит, не зря пленные твердили «Гитлер капут! Гитлер капут!»

…На рассвете артиллеристы ударили по дворцу и сразу выбили массивную решетку в большом окне на первом этаже — вход во дворец был открыт! Под прикрытием танков батальон устремился на штурм дворца… И вот в окне второго этажа появился красный флаг!

— Командный пункт батальона переходит во дворец кайзера Вильгельма, — улыбаясь, объявил капитан и первым вышел на площадь. Вслед за ним вышли офицеры штаба и связисты. И тотчас рядом с ними разорвался фаустпатрон. Несколько человек упало. Капитану Игнатьеву осколком перебило левое бедро…

Вот она, эта отметина да отцовской шинели. А отца уже давно нет в живых. Три тяжелых ранения вычеркнули много лет из того, что было отпущено ему на жизнь. Завтра, выступая перед молодежью, Сергей скажет, что жива не только память о капитане Викторе Игнатьеве, но и выполняется его завещание. Его место в строю занял сын, капитан Сергей Игнатьев, готовый по зову Родины надеть фронтовую шинель отца.

OCR А. Бахарев

Оглавление

МИХАИЛ САВЕЛЬЕВ ПАРНИ ИЗ ЛЕГЕНДЫ (Невыдуманные рассказы)

  ДОРОГАМИ ВОЙНЫ

    БОЙЦЫ ВСПОМИНАЮТ…

    КАПЛИ КРОВИ

    ДИВЕРСАНТЫ

    ПЕРВЫЕ УСПЕХИ И НАГРАДЫ

    ЛОНДОН СЛЫШИТ ЗВУКИ БОЯ

    МАЛЕНЬКИЙ ПАСТУХ

    МОЙ КОМАНДАРМ

    ПАРНИ ИЗ ЛЕГЕНДЫ

    БРАТЬЯ ЛУКАНИНЫ

    ЧЕРЕЗ ДНЕПР

    СИЛЬНЕЕ БРОНИ

    ГАРМОНИСТ

    ГОЛОВАЧЕВ И ГОЛОВАЧЕВЦЫ

    ЗОЛОТЫЕ ЗВЕЗДЫ

    УКРОТИТЕЛИ «ТИГРОВ»

    ПУТЬ НА БЕРЛИН

    АПРЕЛЬ — МАЙ СОРОК ПЯТОГО

  ЭХО ВОЙНЫ

    ЖИВАЯ ПАМЯТЬ

    ЗАЖИГАЛКА

    ТЕТЯ КАТЯ

    МЕДИЦИНСКАЯ СЕСТРА

    ПЕСНЯ О ГЕРОЯХ

    ФРОНТОВАЯ ШИНЕЛЬ Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg