«Избранное»

Избранное (fb2) - Избранное 1518K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Марио Ригони Стерн

Марио Ригони СТЕРН ИЗБРАННОЕ

Остаться людьми

Когда говорят: биография писателя — это его книги, обычно имеют в виду не реальные обстоятельства жизни писателя, а то духовное содержание, которое заключено в его творчестве. Но бывает и так: писатель как будто бы пишет только о себе, не отступая от действительно им пережитого, а между тем эти переданные точно и подробно факты его биографии, перенесенные на страницы литературного произведения, обретают особую нравственно–эстетическую значимость и становятся важнейшим компонентом художественного контекста.

Именно так пишет Марио Ригони Стерн.

Он родился в 1921 году в маленьком городке Азиаго, расположенном у подножия Доломитовых Альп, в северо–восточной итальянской провинции Венето. Там учился и в ранней юности помогал отцу скупать сыр у жителей окрестных альпийских деревень. Охотился, был скалолазом, инструктором в военной горнолыжной школе. С дивизией альпийских стрелков участвовал в 1939–1941 годах в военных действиях на территории Албании, Франции и Греции. В начале 1942 года двадцатилетний сержант Ригони оказался в России в составе Итальянского экспедиционного корпуса, направленного по приказу Муссолини помогать войскам фашистской Германии в их «священной войне против большевизма». Он прибыл на Дон старшим сержантом 8‑й итальянской армии, которая должна была прикрывать фланг немецких соединений, продвигавшихся к Сталинграду. Под натиском ударных группировок советского Воронежского фронта в январе 1943 года альпийские дивизии были отрезаны от отступавших частей разгромленной 8‑й армии и оказались в окружении. Путь сержанта Ригони на родину, немалую часть которого он преодолел пешком, лежал через Украину, Белоруссию, Польшу, Австрию. Дважды он был в немецких концлагерях для военнопленных. По возвращении в родные места весной 1945 года он оказывал содействие партизанам, очищавшим горные районы от банд чернорубашечников и немецких оккупационных частей. После войны Ригони Стерн много лет прослужил в коммунальной налоговой инспекции в тех самых краях, где родился и вырос. С 50‑х годов началась литературная биография Марио Ригони Стерна. Многие книги писателя удостоены у него на родине литературных премий.

Эти сведения легко найти на страницах повестей и рассказов Ригони Стерна. По существу, все его книги строятся на автобиографическом или документальном материале. Дневниковые записи, мемуары, подробные описания лиц и событий, опирающиеся на личные свидетельства автора или на рассказы очевидцев, определяют и выбор сюжетов, и жанр большинства его произведений. Эта характерная особенность творческой манеры Ригони Стерна, начинавшего писать в пору расцвета неореализма в литературе Италии, восходит к культивировавшейся в прозе 40–50‑х годов эстетике «лирического документа». Но и сегодняшний читатель, чей художественный вкус в немалой степени воспитан интересом к точному факту, не может не оценить мастерства Ригони Стерна во владении приемом документированного повествования.

Но, думается, главный секрет успеха рассказов–воспоминаний Ригони Стерна все же в другом. В этих подкупающих своей правдивой интонацией свидетельствах пережитого, увиденного, услышанного писателем от друзей и близких сконцентрирован не только узколичностный, но общезначимый исторический и нравственный опыт, аккумулированы глубинные духовные токи целой эпохи, главный смысл ее мучительных конфликтов. Ибо в военных мемуарах бывшего сержанта альпийского батальона, в его рассказах о тех, кто встречался ему на дорогах войны, на охотничьих тропах или в маленьких альпийских селениях, запечатлен трудный духовный путь участника второй мировой войны и Сопротивления, свидетеля крушения фашизма.

Первая повесть Марио Ригони Стерна — «Сержант в снегах» — увидела свет в 1953 году в журнале «Джеттони», который издавал Элио Витторини. Примечательно, что именно Витторини — герой Сопротивления, виднейший итальянский прозаик послевоенных лет, чьи романы «Сицилийские беседы» и «Люди и нелюди» предвосхитили многие самые существенные художественные открытия последующих десятилетий, — именно он предоставил безвестному молодому автору возможность напечатать свою первую книгу.

Советский читатель, чья боль за миллионы погибших соотечественников не утихла и поныне, с чувством понятной настороженности откроет эту повесть. Ведь она написана человеком, стоявшим по другую сторону линии фронта, солдатом, чье оружие было направлено на наши рубежи, на наши села, потому что волей фашистских заправил он послан был завоевывать и разорять нашу землю. Да, эта книга — достоверное повествование о том, что произошло на Дону и на Украине за несколько недель зимы 1942–1943 годов с сержантом альпийского батальона и с взводом пулеметчиков, которым он командовал. Это точный и подробный рассказ о военных буднях взвода: о вылазках, о перестрелках, о реквизировании продовольствия в разоренных донских и украинских селах — обо всем, чему Ригони Стерн был сам свидетелем, в чем сам участвовал, находясь на боевых позициях у Дона или отступая вместе с остатками своей армии по донским степям.

Но уже с первых страниц повести читатель не может не заметить, с какой убийственной целенаправленностью все эти описания фактически имевших место событий свидетельствуют против бесчеловечности и бессмысленности войны, в которую Муссолини и его приспешники вовлекли итальянский народ, с какой очевидностью то, о чем пишет Ригони Стерн, обличает демагогическую суть и цинизм всей фашистской идеологии, пытавшейся внушить итальянцам, что поход на Восток будет «освобождением духа» итальянской нации.

Как известно, Муссолини пророчил своим дивизиям «легкую увеселительную прогулку» к горам Кавказа и мнил разделить с Гитлером и лавры победителя, и добычу. Он разглагольствовал о силе боевого духа в своей армии, якобы рвущейся в бой «под знаменем антикоммунизма», и уверял, что на полях сражений в России возникнут чувства «дружбы и взаимопонимания» между его солдатами и фашистской армией его союзника — Гитлера. На деле — и в повести «Сержант в снегах» это самым убедительным образом раскрыто «изнутри», в непритязательной передаче того, что увидел своими глазами и запомнил один из рядовых участников восточной кампании, — присланные в Россию итальянские солдаты в массе своей бесконечно далеки от захватнических идей, им в принципе чужд и тот милитаристский психоз, и та жестокость завоевателей, что пустили столь прочные корни в сознании гитлеровского солдата. Посланные воевать, но не имеющие идейной убежденности в том, что эта война нужна им, итальянские солдаты оказались в России в подлинно трагическом положении, ибо не были ни духовно, ни даже чисто материально подготовлены к встрече с таким мощным противником, как Красная Армия. Не имея подходящего обмундирования, снаряжения, транспорта и даже продовольствия, изнуренные бесконечным маршем по заснеженной степи, они тысячами гибли от холода и голода; а те, кто выживали в кошмаре отступления, имели перед собой только одну цель — не замерзнуть на дороге, не умереть с голоду (в этих условиях и реквизирование съестных припасов у населения встречных деревень было вынужденной мерой, никогда, по свидетельству самих крестьян, не сопровождавшейся зверствами) и добраться наконец до своего дома. Вместо так и не сложившегося «взаимопонимания» между итальянскими и гитлеровскими солдатами у участников восточной кампании зарождается выстраданное ими еще на разоренных войной русских полях чувство солидарности и убежденной спаянности простых людей, которым война несет горе и разорения, чувство симпатии и уважения к советским людям, защищающим свою землю, свои дома.

Глубокое проникновение в духовный климат, царивший в итальянской армии в трагическую для нее зиму 1942–1943 годов, точная передача подробностей солдатского быта и хода военных операций позволяют относиться к мемуарам Ригони Стерна как к историческому документу. Это дает основание историкам второй мировой войны использовать свидетельства сержанта Ригони (наряду со свидетельствами ряда других участников событий, архивными материалами, сводками и т. п.) при характеристике обстановки в итальянских частях на донском участке фронта [1].

Однако примечательно, что уже Витторини — человек, едва ли не первым познакомившийся с повестью Ригони Стерна, — выделял ее из многочисленного ряда публиковавшихся в 50‑е годы военных мемуаров как произведение высокого эстетического уровня. Ведь в истории «сержанта в снегах» запечатлен не только путь отступления одной из альпийских дивизий, но и нелегкий процесс прозрения молодого героя, осознание им трагического смысла того, что произошло с ним и его товарищами. Из самых обыденных, разрозненных впечатлений и переживаний двадцатилетнего сержанта–пулеметчика Ригони Стерн выводит своеобразную «духовную Голгофу», преодолев которую его герой обретает прочные, подлинно гуманистические нравственные ориентиры.

Вначале вокруг него разлита атмосфера душевного равновесия, доброжелательности и солдатской спайки. Вот Ригони вспоминает своих друзей–однополчан, их маленькие чудачества, их пристрастия, разговоры. Все это простые люди, в большинстве своем горцы, охотники, крестьяне, с нехитрыми интересами и всем понятными надеждами. Они говорят о надоевшей службе, о куреве, о невестах, о доме, поют песни на своих диалектах. Они обживают свои землянки, перемалывают самодельным жерновом зерно и варят поленту. Сержанту Ригони все вокруг кажутся замечательными ребятами; он сам такой же, как и они, — деятельный, веселый, доброжелательный. И как они, молодой сержант, в прошлом охотник–горец, называет свою землянку «берлогой», а в минуту надвигающейся опасности его командирский приказ звучит совсем просто и по–юношески наивно: «…всегда держаться вместе».

Но до сих пор помогавшее, привычное чувство взаимной выручки и солдатской солидарности не выдерживает в тех жесточайших испытаниях, которые выпали на долю попавшего в окружение взвода. Да и не осталось в живых почти никого из старых товарищей. Беспощадным приговором бессмысленной жестокости войны звучит лирический «некролог», который произносит Ригони в память о потерянных им лучших друзьях. Наступает момент мучительной внутренней пустоты, герой остается совсем один и автоматически продолжает свой путь «в снегах», без спутников, без ясной цели — словно камень, влекомый куда–то потоком…

И тем значительнее представляется художественная весомость эпизодов, в которых перед героем повести исподволь, но все более зримо встают иные, более широкие горизонты человеческих отношений. Теперь он точно знает, что в происходящем может понять и принять, а что должен безоговорочно отвергнуть,

В своем романе «Люди и нéлюди» (1944) Элио Витторини показал, что в яростной схватке, которую ведут с фашизмом силы Сопротивления, есть человечность подлинная и мнимая. Антитеза «людей и нелюдей» возникает и в «Сержанте в снегах». Вот сержант Ригони впервые видит вблизи советский танк и с уважением, с интересом вглядывается в серьезные, напряженные лица танкистов. И если он не может пока объяснить себе, почему не стрелял в русских солдат, то не оставляет сомнений, насколько ненавистны ему немцы, в упор расстреливающие экипаж подбитого танка и вздумавшие сфотографироваться на память за этим занятием.

Вот в разгар боя сержант заходит в избу, где за столом обедает группа советских солдат; никто не стреляет в итальянца, попросившего поесть. «…В этой избе между мной, русскими солдатами, женщинами и детьми возникло понимание, которое было чем–то большим, чем перемирие». Однако к такому пониманию, когда «нелюди» не могут заслонить «людей», молодому сержанту фашистской армии прийти непросто, и знаменательно, что первоначальный нравственный толчок, пробудивший в нем уважение к русским, связан с русской литературой. Образы Гоголя, Толстого, Горького вспоминал Ригони, вглядываясь в донские просторы, в лица крестьян. Символично появление в финале повести образа крестьянской девочки, тихо напевающей за прялкой в бедной белорусской избе, образа, с которым Ригони Стерн — большой ценитель русской классики — связывает надежду на духовное исцеление своего измученного, оглушенного ужасами войны героя.

За последние годы М. Ригони Стерн выпустил несколько циклов рассказов: «Глухариная роща» (1962), «На албанских высотах» (1971), «Возвращение на Дон» (1973), «Люди, леса и пчелы» (1980). В них писатель остался верен не только своей повествовательной манере, но и своей теме. Можно сказать, что и эти книги о войне, о том, как жестоко ломает она человеческие судьбы. Нельзя, однако, не заметить появления в творчестве Ригони Стерна новой по сравнению с «Сержантом» тенденции: писатель обобщает, раздумывает, сопоставляет, стремится найти точки соприкосновения прошлого с настоящим, проследить в частном жизненном опыте проявления судеб исторических, судеб народных.

Эта тенденция сказалась в многозначности мотива «возвращения», который композиционно организует новые повествовательные циклы, превращая разные по времени и месту действия рассказы в единое целое. В одних рассказах это «возвращение» в австрийский лагерь, где он крепко сдружился с русскими военнопленными. В других писатель «возвращается» памятью к военному прошлому своих родных мест и рассказывает о том, как отозвалась война в судьбах его земляков — жителей горного Венето и каким трудным стало возвращение бывших солдат к мирной жизни. В рассказе «Возвращение на Дон», давшем название сборнику, вновь возникает образ «сержанта в снегах», но здесь речь идет о недавнем возвращении Ригони Стерна в донские степи, когда он в качестве туриста вновь посетил в 60‑х годах места давних боев, чтобы отыскать в залечившей свои раны Задонщине врезавшиеся ему в память картины прошлого и еще раз пережить те давние тяжелые дни.

Мысленно переходя от прошлого к настоящему, от донских равнин к лесистым горным долинам Восточных Альп, Ригони Стерн выстраивает своеобразную философию бытия, пронизанную верой в людей, чувством симпатии, уважения к ним. Писатель хочет вновь и вновь показать, как в самых бесчеловечных, отупляющих душу обстоятельствах пробиваются, находят себе дорогу, сближая людей, неприметные, но глубокие родники человеческого взаимопонимания, доброты и участия. Их не замутить национальной вражде, не затоптать военным сапогом, и время над ними не властно.

В крестьянской избе старая украинская женщина накормила заблудившегося, отставшего от своих итальянца, обогрела его, как замерзшего ребенка, и дала на дорогу три вареные картофелины (рассказ так и назван «Три вареные картофелины»). В другой избе, затерянной в зимней степи, замерзающий, обессиленный долгим отступлением итальянский капрал, герой рассказа «Селеньице в балке», неожиданно встречает своего отца, которого все считали погибшим еще в первую мировую войну. Старик рассказывает сыну, что он был в плену да потом так и остался в украинских степях, увидев, что земли тут много и рабочие руки очень нужны. Утром отец и сын прощаются: сын продолжит свой путь домой, а отец останется там, куда его занесла еще та, давняя война… Писатель вспоминает, как жители его родного альпийского городка, презрев запреты властей, помогали согнанным фашистами на старую лесопильню евреям, как трудились они все вместе, собирая смолу в лесах («Заброшенная лесопильня»); как оставляли свои мирные занятия деревенские парни, чтобы уйти в партизанские отряды и погибнуть в родных горах («Парень из нашей округи»). Давно уже земля скрыла следы войны и залечила раны, но мирные картины сегодняшней донской степи, когда–то бывшей адом для присланных сюда в помощь гитлеровцам итальянских альпийцев: шум тракторов на пашне, короткие доброжелательные встречи с людьми, которые трудятся на этой земле, — не могут стереть из памяти кошмар пережитого. И все же в суровые годы, когда русские и итальянцы стояли по разные стороны линии фронта, война не погасила в душах двух народов огонек взаимопонимания и отзывчивости, и возвращение на Дон наших дней дало бывшему «сержанту в снегах» возможность вновь ощутить тепло этих чувств в себе и в людях, с которыми довелось ему встретиться теперь среди донских просторов.

Тема войны вдохновила многих европейских писателей нынешнего времени на создание эпических полотен, в которых определяется не только цена человеческой жизни, но и осмысляются судьбы целых народов в вихре мирового военного конфликта. В последние годы, размышляя о том, что дало импульс истории нашего века, прозаики разных стран нередко задумываются о первой военной катастрофе, вовлекшей в свою орбиту весь европейский континент, и на этом историческом материале рассматривают актуальные и сегодня проблемы.

В «Истории Тёнле» Ригони Стерн не ставит своей задачей создать эпопею. Эта книга, не превышающая и сотни страниц, — небольшая повесть о жизни и смерти старого пастуха Антонио (на древнем наречии горных областей Венето, пограничных с Австрией, это итальянское имя звучит как «Тёнле»). В повести суммированы раздумья писателя, прошедшего через вторую мировую войну, прошагавшего по многим странам и понявшего, что у людей разными могут быть язык и обычаи, но объединяет их ненависть к войне и уважение друг к другу и к земле, политой их трудовым потом. Писатель хорошо знает мир, о котором он пишет, — мир пастухов, охотников, лесорубов, — так как сам он всю жизнь прожил среди крестьян горного Венето и давно знаком с их миропониманием и заботами.

В истории, рассказанной Ригони Стерном с исключительной теплотой, с любовью к нехитрому крестьянскому житью–бытью, обращают на себя внимание три момента, которые и придают повести актуальное звучание.

Для Ригони Стерна важно, что Тёнле — человек трудящийся. Он размеренно, обстоятельно трудился всю свою мирную жизнь, хочет он трудиться и тогда, когда альпийские долины огласились взрывами, когда по склонам гор потекли серые потоки солдатских шинелей. Его родная деревушка вот–вот станет театром военных действий, развернувшихся между Италией и Австрией, а Тёнле все пасет и пасет свое маленькое стадо и с болью смотрит на неубранные поля, ненавидя войну за то, что она отвлекла от привычного труда молодых…

Психология любящего свой мирный труд человека рождает в душе героя Ригони Стерна совершенно своеобразное чувство патриотизма. Оно зиждется на прочной связи с родным домом, выстроенным еще прадедами, с землей, с людьми, занятыми таким же трудом. Книги Ригони Стерна всегда привлекают тонким лиризмом в описаниях красоты земли. Но нигде, пожалуй, краски, запахи, звуки природы не определяют столь ясно духовного мира героя и идейного настроя всего повествования, как в этой последней повести о пастухе Тёнле. Тёнле расспрашивает земляка о сараевском убийстве и рассуждает, что за ним последует. «Так они толковали, а овцы тем временем пощипывали молодую травку, вода струилась из трещины в скале, дрозды перепархивали с ветки на ветку в сосновой рощице». Война подкатывается к окрестным деревням, слышны пока еще далекие взрывы, а Тёнле наслаждается чудесными днями ранней альпийской весны 1915 года, когда «прошли обильные дожди, затем установилась необыкновенно жаркая погода, и на лугах поднялись пышные сочные травы».

Война разметала, растоптала старинные мирные очаги. Но в замысел писателя входило не только показать разгул посеянного ею зла, но и проследить, как исподволь, из разных политических акций, из газетной шумихи и интервенционистских демонстраций, проходивших под псевдопатриотическими лозунгами, собиралась зловещая туча, которая пролилась над всей Европой смертоносным дождем. Все эти подготовившие военный конфликт события фигурируют в повести непременно в комментариях самого Тёнле или его земляков, и эти комментарии со всей очевидностью убеждают читателей повести в том, насколько чужда трудовому люду политика, замешанная на военных интересах. Повесть Ригони Стерна интересна, пожалуй, именно трагичностью изображенного в ней конфликта между человечностью и бездушной политической машиной, породившей войну. Особенно важно то обстоятельство, что сам Тёнле явственно осознает себя выразителем и хранителем идеалов трудящегося люда. Он догадывается, что война вспыхнула, помимо всего прочего, еще и оттого, что правительства стали бояться силы тех, кто трудится. Рассказ о нежелании Тёнле уйти с места военных действий и о строптивом поведении старого пастуха во время допросов в военных комендатурах призван показать нравственное превосходство этого труженика, который «чувствовал себя хранителем оставленного людьми добра, присутствие его было своего рода знаком, символом мирной жизни, отрицанием насилия, чинимого войной».

Чудак–пастух, упрямо пасущий овец среди траншей, как Дон Кихот, бившийся с бездушными мельницами, пытается на свой лад пересилить всеобщее безумие. Полон драматизма рассказ о возвращении Тёнле из австрийского концлагеря, где он протомился целых два года. Старик не смог даже подойти к своей деревеньке, ибо она находилась как раз в зоне артиллерийского обстрела, и в трубу перископа ему разрешили взглянуть на кучи щебенки и вывороченной земли, в которые превратились его дом, церковная колокольня, огороды и старинное кладбище. Того, к чему за долгую жизнь прикипел сердцем старый пастух, больше не существовало. Но апофеоз войны на последних страницах повести уступает место теме просветленной и человечной. Дон Кихот не победил мельниц, но унес в могилу свою веру в справедливость и готовность биться за нее. Всей своей жизнью — мирной жизнью труженика — и самой смертью своей Тёнле нравственно судил разрушительную силу войны. Старый Тёнле не защитил, не сберег ни овец, ни луга, ни дом свой, но не смирился, не расстался с верой в свою правоту и силу.

Тема «Сержанта в снегах» и «Истории Тёнле» была животрепещущей для итальянской литературы в послевоенные годы, когда итальянцам, только что избавившимся от гнета фашизма, необходимо было осмыслить пережитое. Удовлетворяя интерес современного читателя к истории, она и сейчас дает писателям возможность через опыт прошлого понять сегодняшнее, определить свое отношение к нему, уловить «болевые моменты» нынешней итальянской жизни и перспективы будущего [2]. В условиях, когда в Италии поднимает голову неофашизм, а над всем миром нависла зловещая тень новой мировой бойни, воспоминания Марио Ригони Стерна о своем военном прошлом звучат как своевременное предупреждение. Предупреждение о том, какие бедствия и испытания несет война. И как напоминание — о том, какую цену заплатили люди, чтобы не разучиться различать друзей и врагов, радоваться миру, труду, природе — чтобы остаться людьми.

Е. Сапрыкина

СЕРЖАНТ В СНЕГАХ

IL SERGENTE NELLA NEVE Torino, 1962

Перевод Л. Вершинина

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ Опорный пункт

До сих пор я ощущаю запах смазки от добела раскаленного ствола пулемета. До сих пор в ушах и в голове отдается скрип снега под ботинками, до сих пор я слышу, как чихают и кашляют русские часовые, как звенит овитая ветром сухая трава на берегах Дона. До сих пор перед глазами стоит квадрат Кассиопеи, что висела над моей головой по ночам, и балки землянки, черневшие над головой днем. И всякий раз, вспоминая то январское утро, когда «катюша» впервые обрушила на нас свои семьдесят два снаряда, я испытываю прежний ужас.

Вначале, до атаки русских, нам неплохо жилось на нашем опорном пункте.

А находился он в рыбацкой деревне на берегу Дона, где прежде жили казаки. Траншеи и площадки для пулеметов были прорублены на склоне холма, спадавшего к замерзшей реке. Справа и слева склон постепенно переходил в отлогий берег, поросший сухой травой и камышом, которые сиротливо торчали из–под снега. На берегу справа от нас находился опорный пункт батальона «Морбеньо», а слева — опорный пункт лейтенанта Ченчи. Между нами и Ченчи в полуразрушенном доме стояло отделение сержанта Гарроне со станковым пулеметом. А прямо напротив нас, меньше чем в пятидесяти метрах, на противоположном берегу реки — опорный пункт русских.

На том месте, где мы окопались, прежде, верно, была богатая деревня. Теперь же от домов уцелели одни кирпичные трубы. Церковь тоже наполовину разрушена: на самом верху — наблюдательный пункт, а внизу — штаб роты и площадка со станковым пулеметом. Когда мы рыли ходы сообщения на огородах, нам в снегу и в земле попадались картофель, капуста, морковь, тыква. Иной раз они еще были съедобны, и нам даже удавалось сварить суп.

Из животных в деревне остались лишь коты. Ни уток, ни собак, ни кур, ни коров — одни коты. Большие злющие коты, бродившие среди развалин в поисках мышей. Сами мыши водились, как я понял, не только в нашей деревне, но во всей бескрайней степи, они были неизменной частью пейзажа. Их можно было встретить и на опорном пункте лейтенанта Сарпи, прорытом в глине. Ночью они забирались к нам в теплую постель, под одеяла. Ох уж эти мыши!

На рождество я мечтал поймать кота, съесть его, а из шкурки сшить себе шапку. Я даже смастерил ловушку, но коты были хитрые и в нее не попадались. Конечно, я мог бы подстрелить кота из карабина, но додумался до этого слишком поздно — только теперь. Видно, мне очень уж хотелось заманить кота в ловушку, а в результате я так и не поел поленты с кошачьим мясом и не сшил себе меховую шапку. Сменившись с поста, мы мололи рожь и так согревались перед сном. Жернова мы смастерили из двух дубовых обрубков: наложили их друг на друга и по краям сбили длинными гвоздями. В середине верхнего обрубка мы просверлили дыру, туда засыпали зерно, и оно просеивалось в отверстия между гвоздями. Крутили жернов ручкой. А к вечеру, перед тем как заступать на пост, мы лакомились горячей полентой. Черт побери, до чего же хороша была эта густая полента, которая, дымясь, лежала перед нами на гладкой прямоугольной доске, сработанной рядовым Морески! Наша солдатская полента была намного вкуснее той, домашней. Иногда сам лейтенант Сарпи, родом из Марке, приходил отведать нашей поленты. Он неизменно приговаривал: «Ох и вкусна эта полента!» — и уминал два здоровенных ломтя.

У нас было целых два мешка ржаной муки и два жернова. Накануне рождества один мешок вместе с жерновом мы послали в подарок лейтенанту Сарпи и пулеметчикам нашего взвода, находившимся на его опорном пункте.

Поистине нам неплохо жилось в наших землянках. Когда нам звонили по телефону и спрашивали: «Кто на проводе?» — Киццари, адъютант лейтенанта, отвечал: «Кампанелли!» Это было кодовое название нашего опорного пункта, по имени одного альпийского стрелка из Брешии, погибшего в сентябре. На другом конце провода говорили: «Это Вальстанья, говорит Беппо!» Вальстанья — так называлось селение на берегу реки Брента, что в десяти минутах птичьего полета от моего родного селения. А здесь это было кодовое название штаба роты. Ну а наш капитан Беппо был родом из Вальстаньи. Казалось, будто это в наших горах лесорубы перекликаются друг с другом. Особенно ночью, когда солдаты батальона «Морбеньо», что справа от нас, выбирались на берег реки ставить проволочные заграждения. Они выводили мулов из траншей и, вбивая кувалдами колья, шумели и переругивались. Иной раз они даже окликали русских солдат, кричали им: «Земляки! По–русски, спакойна ночи!»

Русские солдаты молчали, видно, были изумлены.

Постепенно и мы вполне освоились в новом, окружавшем нас мире.

Однажды лунной ночью я вместе с пьемонтцем Тоурном отправился на поиски съестного в разрушенных домах на окраине. Мы спустились в ямы, которые русские вырывают у каждой избы и где они хранят зимой съестные припасы, а летом — пиво. В одной из ям копошились три кота. Мы их потревожили, и они выскочили, сверкая огромными глазищами, и здорово нас напугали. В той яме я нашел кастрюлю с засохшими вишнями, а Тоурн — два мешка ржи и два стула. В другой яме я обнаружил большое красивое зеркало. Мы решили перенести все это добро в нашу берлогу [3], но светила луна, и русским дозорный на том берегу, видно, не хотел отдавать свое добро и стал стрелять. По–своему он был прав, но ведь все равно ему оно уже не нужно. Так или иначе, но пули просвистели рядом, словно приказывая: «Положи на место!» Мы переждали за дымоходной трубой, пока туча не закрыла луну, а потом, захватив добычу, проскочили через руины и вернулись к себе в берлогу, где нас уже заждались друзья.

Как приятно было писать письмо своей девушке, сидя на настоящем стуле, или бриться перед большим зеркалом, а вечером пить настойку из сухих вишен, заваренных растопленным снегом.

Жаль только, что мне никак не удавалось поймать кота.

Масло для светильников приходилось крепко экономить — его не хватало. Ведь в берлоге, между прочим, без света никак не обойтись, особенно в случае тревоги, хоть оружие и боеприпасы были у нас всегда под рукой.

Однажды вьюжной ночью мы с лейтенантом выбрались за проволочные заграждения на пустырь между нашим опорным пунктом и батальоном «Морбеньо». На пустыре ни души. Лишь тут и там попадались покореженные каркасы машин. Мы хотели посмотреть, нет ли чего полезного на этом кладбище лома. Нашли бидон с минеральным маслом и решили, что оно сгодится и для светильников, и для смазки оружия. Следующей безлунной и вьюжной ночью я вернулся туда с Тоурном и Бодеем. Когда мы поворачивали бидон, чтобы удобнее было переливать масло в наши бутылки, тот загрохотал. Русский часовой сразу же открыл огонь. Но было темно, как внутри котелка для поленты, и часовой стрелял наугад, верно, для того лишь, чтобы согреться. Бодей чертыхался, но вполголоса, чтобы на том берегу не услышали. Мы были ближе к русским, чем к своим. После нескольких вылазок нам удалось переправить в берлогу литров сто масла. Немного мы дали лейтенанту Ченчи для его опорного пункта, еще немного — лейтенанту Сарпи. После этого и капитану вдруг понадобилось масло, и отделению разведчиков, а потом и майору из штаба батальона. Наконец нам эти бесконечные просьбы надоели, и мы стали всем говорить, что масла у нас больше нет. Когда пришел приказ об отступлении, мы чуток оставили и русским. Светильники мы смастерили из пустых консервных банок, а фитилями служили шнурки ботинок, разрезанные на части.

Ночь ли день — для нас разницы не было никакой. Я только и знал, что обходил посты. Неслышно подкрадывался к часовым и, когда они, застигнутые врасплох, в полной растерянности спрашивали пароль, отвечал: «Бедняга из Брешии». Так вот и развлекался.

Потом тихонько говорил с ними на брешианском диалекте, рассказывал анекдоты и смачно ругался. Они смеялись от души, слушая, как я, уроженец Венето, говорю на их диалекте. Лишь у Ломбарди я словно бы язык проглатывал. Ломбарди! Стоит мне вспомнить его лицо, как меня начинает трясти. Высокий, неразговорчивый, угрюмый. Я не мог долго смотреть ему в глаза, и, когда он улыбался, а случалось это редко, у меня сжималось сердце. Казалось, он явился из другого мира и ему открыты тайны, о которых он нам поведать не может. Однажды ночью, когда я был с ним в траншее, русский патруль подобрался совсем близко и открыл огонь. Автоматная очередь прошла над бруствером. Я пригнул голову. Ломбарди же стоял выпятив грудь и даже не шелохнулся. Мне было страшно за него и стыдно за себя. Немного спустя как–то вечером ко мне в траншею прибежал сержант Минелли и рассказал, что во время атаки русских Ломбарди выскочил на бруствер и, стоя во весь рост, вел огонь из ручного пулемета; пуля угодила ему прямо в лоб. Тут я вспомнил, каким мрачным был всегда Ломбарди и какую робость я испытывал, оставаясь с ним наедине. Смерть словно уже тогда угнездилась в нем.

Больше всего веселья было, когда мы ставили перед траншеями габионы колючей проволоки. Помню одного альпийского стрелка — маленький, энергичный, с тощей бороденкой, он был одним из лучших снайперов в отделении Пинтосси. Все звали его «Дуче». Ругался он совсем особенно и выглядел очень смешно в длиннющем маскхалате: при ходьбе он вечно запутывался в полах этого халата, спотыкался о собственные ботинки и начинал материться так громко, что даже русские солдаты его слышали. Нередко он запутывался и в габионах колючей проволоки, которые тащил вместе с напарником, и уж тогда без передыху обкладывал и военную службу, и проволочные заграждения, и почту, и тыловых крыс, и Муссолини, и невесту, и русских солдат. Послушать его — так никакого театра не надо.

Наконец наступило и рождество.

Я об этом уже знал, потому что накануне лейтенант пришел в нашу берлогу и сказал: «Завтра рождество!» Знал еще и потому, что получил из Италии множество открыток с разукрашенными деревьями и ангелочками. Моя девушка прислала мне открытку с большими яслями Христовыми, и я ее прикрепил гвоздем к балке нашей землянки. Словом, мы знали, что пришло рождество. В то утро я закончил очередной обход боевых постов. За ночь я обошел все посты нашего опорного пункта и после смены караула каждому из солдат говорил: «Счастливого рождества!»

Я поздравил также все ходы сообщения, и снег, и песок, и лед на реке, и дым, который поднимался из наших землянок, и русских.

Занялась заря. Я стоял на самом передовом посту, на высоком обледенелом берегу реки, и радовался солнцу, которое всходило из–за дубовой рощи над позициями русских. Смотрел и на скованную льдом реку, охватывая взглядом ее всю, от поворота в верховье до того места, где она спускалась вниз и исчезала за другим поворотом. Смотрел на снег с отчетливыми заячьими следами — зайцы перебегали от нашего опорного пункта к русскому. Смотрел и думал: «Вот бы поймать зайца!» И говорил всему вокруг: «Счастливого рождества!» Долго стоять без движения на таком холоде было невозможно, и по ходу сообщения я вернулся в нашу берлогу.

— Счастливого рождества, — сказал я солдатам моего отделения. — Счастливого рождества!

Мескини штыком размешивал кофе в своей каске.

Бодей морил кипятком вшей.

Джуанин уютно устроился в своем излюбленном закутке возле печки.

Морески штопал носки.

Те, кто отстояли ночью на посту, спали. В берлоге был разлит терпкий запах кофе, грязного и потного нижнего белья, которое булькало в кипятке вместе со вшами. В полдень Морески отправил солдат своего отделения за провиантом. Но поскольку паек был не праздничный, мы решили сварить поленту. Мескини разжег огонь, Бодей принялся мыть здоровенную кастрюлю, в которой он обычно морил кипятком вшей.

Мы с Тоурном уже давно собирались просеять муку, и вот однажды Тоурн где–то раздобыл настоящее сито. Но в сите застревало больше половины муки и отрубей, и тогда большинством голосов было решено муку не просеивать. Полента получилась густая и вкусная.

День рождества близился к концу. Солнце закатывалось где–то за степью, а мы сидели в берлоге возле печки, дымя сигаретами. Потом к нам пришел капеллан батальона «Вестоне».

— Счастливого рождества, дети мои, счастливого рождества! — Он прислонился спиной к балке. — Устал, — пожаловался он, — обошел все землянки батальона. Сколько еще осталось после вашей?

— Всего одна. Потом будет уже «Морбеньо», — сказал я.

— Помолитесь сегодня вечером, а потом напишите домой. Будьте веселы и довольны и не забудьте письмо домой написать. А теперь пойду к остальным. До свидания.

— Не найдется ли у вас, падре, пачки «Милита»?

— О, конечно! Держите. — Он оставил нам две пачки «Македонии» и ушел.

Мескини стал чертыхаться, Бодей поддержал его. Джуанин из своего угла сказал им:

— Замолчите, сегодня рождество Христово!

Но Мескини только еще больше разошелся.

— Вечно эта «Македония», — возмущался он. — Хоть бы раз дали крошеного табаку, «Милит» или «Пополари». А это — трава для нежных девиц.

— Черт побрал, опять «Македония», — проворчал Тоурн.

— Век бы не видеть этой вонючей «Македонии», — заключил Морески.

Стемнело, и я отправил первую пару часовых. Сидел возле печки и блаженно почесывал спину, как вдруг вошел Киццари и сказал:

— Старший сержант, тебя к телефону. Капитан звонит.

Я накинул шинель, взял карабин и вышел, мучительно соображая, что я такого натворил. Телефон стоял в берлоге лейтенанта, самого лейтенанта не было, разгуливал, наверно, по берегу реки — слушал, как чихают русские часовые.

Капитан Беппо велел мне заскочить в штаб роты: у него есть для меня новость. «Что он мне собирается сообщить?» — думал я, направляясь к полуразрушенной церкви.

Круглолицый и краснощекий капитан Беппо уже ждал меня в своей удобной и просторной берлоге. Сдвинув набекрень шляпу с пером и заложив руки в карманы, он стоял прямо, точно новобранец.

— Счастливого тебе рождества! — сказал он и протянул мне руку.

Потом угостил меня коньяком из жестяной кружки. Стал расспрашивать, что делается в моем родном селении и на опорном пункте. Сунул мне бутыль вина и два пакета макарон. В свою берлогу я возвращался, обхватив руками вино и макароны и прыгая, словно козленок весной. На бегу я поскользнулся и упал, но бутыль не разбил и не выпустил из рук пакеты с макаронами. Надо уметь падать. Однажды я упал на лед с четырьмя фляжками вина, но не пролил ни капли: плашмя растянулся на льду, но фляжки крепко держал на вытянутой руке. Это случилось еще в Италии, когда я служил в отряде горнолыжников.

Когда я подошел к нашему опорному пункту, часовые крикнули:

— Стой, кто идет, пароль!

В ответ я крикнул так громко, что даже русские солдаты услышали:

— Макароны и вино!

Однажды, когда я, лежа на соломе, разглядывал балки перекрытия и придумывал новые нежные слова для моей девушки, пришел Киццари и передал, что звонил лейтенант Ченчи и просил меня зайти к нему — поговорить, мол, надо. По ходу сообщения я отправился к его опорному пункту.

Мне все время казалось, будто я в своем селении хожу по улицам, заглядываю к другу и мы вместе отправляемся в остерию выпить и поболтать. Но с лейтенантом Ченчи все было по–иному. Его землянка была белой, отрытой в меловой почве, а наши берлоги — черные. У стены стояла аккуратно заправленная койка с чистыми, тщательно подвернутыми одеялами, посредине — стол, а на нем керосиновая лампа, казавшаяся красивой безделушкой. У входа, в углу, составленные в ряд красные и черные ручные гранаты напоминали цветы на лугу. Возле койки был прислонен к стене новенький карабин, а рядом висела на гвозде каска. На земле ни окурка, ни соломинки. Перед тем как войти, я долго сбивал с ботинок снег, чтобы не наследить в его берлоге.

Лейтенант Ченчи встретил меня стоя, с улыбкой. Он был в чистом мундире и в белой вязаной шапке, напоминавшей индийский тюрбан. Ченчи спросил у меня о моей девушке, мы говорили о доме и о всяких других приятных вещах. Потом он велел адъютанту сварить нам кофе. Когда я уходил, он подарил мне пачку сигарет и дал почитать книгу, в которой рассказывалось о летчике, летавшем над океанами, над Андами и над пустынями. Он сам провел меня по своим позициям. Осмотрев зону обстрела его пулеметчиков, я посоветовал вести огонь по более высокой траектории и брать немного левее. А то пули пролетали прямо над нашей траншеей, и мы носа не могли высунуть. Так случилось и в тот раз, когда в наше расположение проник русский патруль.

Возвращаясь в одиночестве в свою берлогу, я думал, прибыла ли уже почта и какие новые слова написать своей девушке. Но все слова оказывались старыми: целую, люблю, вернусь. А если бы я вдруг написал: кот на рождество, ружейное масло, смена постов, Беппо, боевые позиции, лейтенант Мошиони, капрал Пинтосси, проволочные заграждения, — она бы ничего не поняла.

Уроженец Пьемонта Тоурн был первый весельчак в отделении, хотя и боялся пуль. Его прислали в наш батальон в наказание — он возвратился из отпуска позже положенного срока. Вначале он не слишком хорошо чувствовал себя на новом месте, но со временем вполне освоился. Вернувшись в берлогу с поста, он неизменно кричал с порога:

— Мадам, я вам принес вина бутылку!

Бодей, уроженец Брешии, спрашивал:

— Белого или красного?

— Неважно какого, было бы вино! — отвечал Тоурн и начинал петь: — «В тени кустов…»

Однажды я у него спросил:

— Тоурн, ты получил из дому письма?

— Да, — ответил он. — Я их уже все скурил.

Тоурн собирал все окурки, высыпал из них табак, а из писем «авиа» делал закрутку. Так что у него всегда было курево, и он просил домашних посылать ему письма «авиапочтой», на тонкой бумаге.

А вот Джуанин, всякий раз когда я оказывался рядом, отзывал меня в сторонку, подмигивал и вполголоса спрашивал:

— Сержант, мы домой вернемся?

Он был уверен, что я точно знаю, как закончится война, кто уцелеет и кто погибнет, и даже, когда именно.

И я отвечал ему твердым голосом:

— Да, Джуанин, мы вернемся домой!

Он даже считал, что я знаю, женится он на своей девушке или нет. Порой я ему советовал остерегаться тыловых крыс.

Он забирался в свой угол возле печки и снова спрашивал одними глазами: «Сержант, мы домой вернемся?» — словно у нас с ним была общая тайна.

Мескини тоже был хороший парень. Это он вечером готовил поленту. Мешал ее с редким старанием: засученные до локтей рукава, капельки пота на бороде. Он широко расставлял ноги и напрягал мускулы. Вот как размешивал поленту Мескини. Он казался мне Вулканом, который бьет молотом по наковальне. Мескини рассказывал, что в Албании метель выбеливала шерсть черных мулов, а грязь превращала белых мулов в черных. Новоиспеченные солдаты слушали его с недоверием. Прежде он был погонщиком и весь пропах запахом мулов, его борода была похожа на их шерстку, а поленту он размешивал, словно это корм для них. Кожа его была землистого цвета, впрочем, и у нас она была такая же.

Лейтенант Мошиони тоже ничем не отличался от нас, солдат. Отдыхал он, работая как вол, днем вместе с нами рыл ходы сообщения, а ночью ставил проволочные заграждения, укреплял огневые позиции, отыскивал уцелевшие бревна в развалинах домов и ел поленту так, словно это корм для мулов,

Но была одна вещь, которая отличала его от всех нас. В ранце у него хранились сигареты «Милит» и «Пополари», которые он тайком курил в своей берлоге. Нам же давали «Македонию», и это было все равно что курить картофельную ботву. Морески, старший капрал минометчиков, жаждал поменять свою «Македонию» на «Милит», но лейтенант не соглашался менять даже одну пачку на две. Впрочем, несколько сигарет «Милит» Морески так или иначе всегда раздобывал.

Новогодняя ночь стала для нас ночью фейерверка. Было чертовски холодно. Кассиопея и звезды Плеяды сияли прямо у нас над головой, река полностью замерзла, и мне каждые полчаса приходилось менять часовых.

Вечером я вместе с лейтенантом отправился на позицию сержанта Гарроне. Там солдаты играли в карты на деньги из десятидневного жалованья. Снаружи, у станкового пулемета стоял часовой. Ствол пулемета был наведен на покрытое коркой льда кукурузное поле. Мне пулемет показался маленьким и тощим, словно коза. Вот только под брюхом у нее висит каска с горячими углями.

Часовой отчаянно чесался; мулы страдали от лишаев, а он — от чесотки. Когда мы возвращались на опорный пункт, нам казалось, будто мы возвращаемся к себе домой. Лейтенант решил выстрелить из пистолета — проверить бдительность часовых. Раздался щелчок, и все. Тогда я попытался выстрелить из карабина, и тоже раздался щелчок. Лейтенант велел мне бросить ручную гранату. На этот раз даже щелчка не последовало — граната бесшумно исчезла в снегу.

Да, было чертовски холодно.

А потом, ближе к полуночи, начался праздник. Внезапно трассирующие пули распороли небо, над нашим опорным пунктом со свистом проносились пулеметные очереди, а перед траншеями разрывались мины. И сразу же вслед за этим минометы нашего Барони разорвали воздух и разбудили даже рыб в реке. Земля дрожала, и в траншеи осыпался песок и снег. В Брешии на празднике святого Фаустино и то не бывало такого шума и грохота. Кассиопея исчезла, коты скрылись неизвестно куда. Пули врезались в проволочные заграждения, высекая искры. Внезапно снова воцарилась тишина. Точно так же, как после праздника вдруг все затихает, и на опустевших улицах валяются кульки из–под карамелек и бумажные хлопушки. Лишь изредка еще раздавались ружейные выстрелы да короткие автоматные очереди — последний жалкий смех пьяницы, который ощупью пробирается к остерии. Вновь зажглись звезды над нашими головами, коты высунули мордочки из развалин. Альпийские стрелки вернулись в свои берлоги. Полыньи на Дону, образовавшиеся от взрывов мин, начали затягиваться корочкой льда. Мы с лейтенантом Мошиони молча глядели во тьму и радовались тишине.

Потом услышали шаги — нас искал Киццари.

— Господин лейтенант, вас к телефону, — сказал он.

Я остался один, стоял и смотрел на припорошенные снегом проволочные заграждения, на сухую траву по берегам застывшей в неподвижности враждебной реки и угадывал в темноте на другом берегу позиции русских. Услышал, как кашлянул часовой, а затем крадущиеся, волчьи шаги — это возвращался лейтенант.

— Что там случилось? — спросил я.

— Убили Сарпи, — ответил Мошиони.

Я снова впился взглядом во тьму. Лейтенант Мошиони наклонился в траншее, зажег две сигареты и одну протянул мне. Было такое чувство, будто кто–то пнул меня прикладом в живот, а в горле стоял ком, словно тянет на рвоту и не можешь. Лейтенант Сарпи!.. Вокруг не осталось ничего, даже Кассиопеи и пронизывающего до костей холода. Только эта боль в животе.

— Русские разведчики, — сказал Мошиони. — Они обошли с тыла его опорный пункт и ворвались в траншею. Сарпи выбежал из своей берлоги и на повороте хода сообщения получил автоматную очередь в грудь. Еще эти разведчики захватили в плен погонщика мулов из нашей роты. Он чистил снег в ходах сообщения… Ну ладно, пошли спать. Счастливого тебе Нового года, Ригони. — И мы пожали друг другу руки.

На рассвете я пошел спать. Как всегда, растянулся на соломе, которая прежде покрывала крышу избы. Лег в ботинках, в вязаной шапке, даже подсумок не отцепил. Натянул на себя подбитую мехом шинель и, глядя на балки нашей землянки, уснул. Как обычно, часов в десять Джуанин меня разбудил — раздавали харч. В тот день харч был особый: вареный картофель, мясо, сыр, вино, которое, как всегда, замерзло, пока его несли с полевой кухни на наш опорный пункт. Увидев этот праздничный паек, я вспомнил, что сегодня Новый год и что ночью убили лейтенанта Сарпи. Я вылез из землянки. Вначале солнце ослепило меня, но все же по ходам сообщения я постепенно добрался до передовой позиции у самых проволочных заграждений. Отсюда я глядел на следы, оставленные в снегу русскими разведчиками — они сумели перейти реку в ста метрах от нас. Вокруг стыла тишина. Солнце привычно растапливало лучами снег, а лейтенант Сарпи ночью упал в темном окопе, сраженный автоматной очередью в грудь. Скоро созреют апельсины в его садике, но он увидел перед смертью лишь стены окопа. Его старушка мать получит письмо с новогодними поздравлениями. А его самого сегодня утром альпийские стрелки снесут на носилках вниз, к тыловикам, и там похоронят его, сицилийца, вместе с уроженцами Брешии и Бергамо. Вы, господин лейтенант, были довольны своими пулеметчиками, хоть они и матерились, когда вы приказывали смазать и почистить оружие, а вы матерщины не любили. Вечерами вы приходили в нашу берлогу: сначала мы читали молитву, потом начинали петь и под конец — зверски материться. Тут уж вы, лейтенант Сарпи, смеялись, а потом и сами отпускали несколько соленых словечек на сицилийском диалекте. А теперь в ста метрах от нас видны следы, оставленные русскими разведчиками. Лейтенант Сарпи часто расспрашивал меня о моем родном селении и пристально глядел на меня своими маленькими черными глазами. Джуанин и ему задавал свой неизменный вопрос:

— Скоро мы вернемся домой, господин лейтенант?

— В сорок восьмом, Джуанин, в сорок восьмом!

Джуанин подмигивал нам, печально вбирал голову в плечи и отходил, что–то бормоча про себя. Лейтенант весело окликал его и угощал сигаретой «Пополари». Ночью русские разведчики ворвались в траншею и убили его, лейтенанта Сарпи. Он лежал, а снег набивался ему в рот, из которого сочилась кровь, все медленнее и медленнее, пока не застыла рядом.

В своем закутке возле печки Джуанин ест свой паек и, верно, думает: «Вернемся ли мы домой?»

Я в одиночестве брел по ходам сообщения. Остановился возле часового и ничего ему не сказал. Посмотрел через щель на занесенную снегом реку. Следов русских разведчиков уже не было видно. Но я запомнил и помню до сих пор маленькие черные вмятины на обледенелом снегу.

Потом я отправился в отделение Баффо, что на самом правом фланге нашего опорного пункта. Это была наиболее спокойная и надежная позиция на окраине села, среди бывших огородов и кустарника. Рядом было решено установить станковый пулемет, и мы с лейтенантом Ченчи долгими ночами укладывали там мешки с песком. Однажды вечером в почти не тронутом домике мы нашли якорек, вещь необычную для нас, альпийских стрелков. С тех пор этот домик стал для нас избой [4] рыбака. По пути я думал об этом рыбаке: где он теперь? Мне он представлялся высоким стариком с белой бородой, как у Ерошки в «Казаках» Льва Толстого. Когда я впервые прочитал эту книгу? Еще мальчишкой в моем родном селении. А лейтенант Сарпи умер сегодня ночью.

«Что с тобой такое, сержант? Какой сегодня солнечный денек, правда ведь? Счастливого тебе Нового года, сержант». — «И тебе тоже, Марангони». — «А в какой стороне Италия, сержант?» — «Вон там, наверху, видишь? Нет, еще выше. Земля круглая, Марангони, и мы находимся среди звезд. Все до одного».

Марангони все понимал и молча улыбался. А потом и Марангони убили, такого же альпийского стрелка, как все мы. Веселого паренька, совсем еще мальчишку. Он часто смеялся и, когда получал почту, показывал мне письмо, размахивая им над головой. «От невесты», — сообщал он. Вот и его больше нет. Однажды утром, вернувшись с поста, он поднялся на бруствер траншеи, чтобы набрать снега для кофе. Раздался один–единственный ружейный выстрел, и Марангони свалился в траншею с дыркой в виске. Немного погодя он умер в своей берлоге среди друзей — альпийских стрелков. У меня не хватило духу сходить к нему попрощаться. Сколько раз мы вылезали на рассвете из траншеи, и никто не стрелял. Русские тоже вылезали, и мы никогда не стреляли. Почему же в то утро раздался выстрел? «Быть может, ночью у русских на передовой сменились части, — подумал я, — и новички не знали».

— Надо быть поосторожнее и вылезать из траншей в касках, — передал я по окопам.

Землянка Баффо была самой грязной и зловонной на всем опорном пункте. Войдя в нее, я сначала ничего не мог различить. В землянке клубился серый туман и стоял резкий, неприятный запах. Солдаты шумели, а двое кричали и ссорились из–за кастрюли, в которой выпаривают вшей.

— Добрый день и счастливого всем вам Нового года! — крикнул я с порога, и вместе со мной в землянку ворвалась белесая струя холодного воздуха.

Кто–то ответил мне дружелюбно, кто–то даже пожал руку, а некоторые пробормотали что–то сквозь зубы. Понемногу я стал различать фигуры и лица. Сумел помирить двух спорщиков. Рассказал на их брешианском диалекте о нападении русских разведчиков и о смерти лейтенанта Сарпи. Я знал, что Баффо, хоть и притворяется спящим, тоже слушает. Он без особой радости встречал меня в своей берлоге. Своим солдатам он говорил обо мне всякие пакости; одни ему верили, другие нет. Мне очень не нравилось, что такое происходит на нашем опорном пункте, где все остальные отлично ладили с нами и нам помогали. Баффо злился на меня за то, что я часто поднимал его ночью и приказывал сменить часовых на постах, требовал чистить оружие и убирать берлогу. Он возмущался по всякому поводу: когда не прибывала почта и когда не хватало еды, когда было холодно, дымно, когда начиналась эпидемия дизентерии, — словом, всегда. Если же почта прибывала, он все равно был недоволен, и если печь не дымила, тоже был недоволен, и если еды хватало, был недоволен, если вши оставляли его в покое, был недоволен и, если становилось теплее, был недоволен. Между тем его отделение выполняло намного меньше работ, чем отделение Пинтосси. На сооружение боевой позиции люди Баффо тратили уйму лишнего времени, да еще приходилось их непрерывно подстегивать и самому трудиться за двоих, показывая пример. Чтобы добраться до опорного пункта «Морбеньо», надо было пробежать по открытой местности, а они боялись. А вот солдаты Пинтосси умудрились даже смастерить из вложенных одна в другую пустых консервных банок настоящую печную трубу. Таким нетерпимым Баффо сделала бесконечно долгая военная служба. Ему было тридцать, и восемь из них он провел в армии: воевал в Африке, по жребию был послан в Испанию, был в Албании и вот попал в Россию. К нам в роту его прислали в начале сентября с очередным пополнением. Он устал от военной службы, и теперь ему уже все было невмоготу.

Я говорил громко, так, чтобы меня слышал и Баффо. Спрашивал о детях у тех, у кого они были, интересовался, какая дорога ведет в их селения, обещал, демобилизовавшись, заглянуть к каждому в гости. Красочно рассказывал, какой пир мы устроим, сколько молодого вина выпьем и сколько песен споем. Одному я шутливо сказал:

— Посмотри, у тебя из–за ворота целый взвод вшей выползает.

Остальные засмеялись. И тут кто–то из солдат бросил мне:

— А у тебя, сержант, из рукава патруль вшей выбегает.

Тут уж засмеялся я, и все альпийские стрелки вместе со мной. Баффо все притворялся, будто спит. Перед уходом я подошел к нему, окликнул его и протянул руку:

— Счастливого Нового года, Баффо. Вот увидишь, мы вернемся домой и устроим великую попойку.

— Никак эта война не кончается, ну просто никак, — ответил он,

Так мы проводили дни — писали письма в берлоге, вспоминали о доме, уставившись в бревна наката, либо ловили вшей и бросали их на раскаленную решетку печи: вши вначале становились белыми, а затем лопались. Ночью мы слушали тишину, подолгу глядели на звезды, укрепляли позиции, ставили проволочные заграждения, проверяли посты. Немало ночей ушло у нас и на расчистку кустарника перед позициями Пинтосси. Как странно было холодными ночами в снегу срезать топориками и штыками кусты, сучья и сухую траву за проволочными заграждениями. Русские не открывали огня — прислушивались к тому, что мы делаем. А мы собирали в большие кучи все вырубленные и срезанные кусты и сучья. Бесшумно одолеть этот хрустящий под ногами хворост да еще проволочные заграждения русским будет нелегко.

Когда шел снег, приходилось быть вдвойне осторожными на случай внезапной атаки. Однажды ночью, когда я в белом маскировочном халате шел по верху, я вдруг обнаружил, что русский патруль пытается обойти с тыла наш опорный пункт. Самих солдат я не видел, но чувствовал, что они всего в нескольких шагах от меня. Стоял молча, не шевелясь. Они тоже притаились. Я был уверен, что они, как и я, впиваются взглядом во тьму и держат оружие наготове. Мне было страшно, и я с трудом сдерживал дрожь. Что, если они захватят меня и уведут в плен? Я пытался унять волнение, но вены на шее отчаянно пульсировали. Нет, страх был сильнее меня. Наконец я решился: что–то крикнул, бросил несколько ручных гранат и спрыгнул в ход сообщения. Одна из гранат взорвалась. Я услышал топот и во вспышке пламени увидел, как русские отбегают к кустам. Оттуда они открыли огонь из автоматов. Тут мне на подмогу подоспели солдаты Пинтосси. Теперь и мы открыли огонь с бруствера траншеи. Кто–то побежал за ручным пулеметом. Мы давали очередь и тут же меняли позицию. Русский патруль, отвечая автоматными очередями, медленно отходил назад. Потом они залегли вдалеке и открыли огонь из станкового пулемета. Но холод был нестерпимый, и русские возвратились в свои берлоги, а мы — в свои. Если бы им удалось взять «языка», быть может, отличившимся дали бы отпуск в родную деревню. Утром с восходом солнца я поднялся посмотреть на оставленные ими следы. По правде говоря, они находились дальше, чем мне это показалось ночью. Я курил сигарету и разглядывал позиции на том берегу реки. Время от времени один из русских солдат взбирался на край бруствера и сгребал немного снега. «Хотят чай вскипятить», — подумал я, и мне тоже захотелось выпить чайку. Я смотрел на этих русских солдат дружелюбно, как смотрит сосед на крестьянина, который разбрасывает в поле навоз.

Позже я узнал, что за ту ночную перестрелку меня представили к медали. Чем я ее заслужил, так и не понял.

В начале января на наш опорный пункт вместе с полевой кухней прибыли три южанина–пехотинца из дивизии «Виченца». Высшее командование неизвестно почему дивизию эту расформировало, а людей распределило по альпийским частям. Этих троих лейтенант прислал в отделение Баффо.

Вечером я отправился знакомиться с ними. Двое, лопоча на своем сицилийском диалекте, признались, что боятся заступать на пост, один даже заплакал. Я приказал двум альпийским стрелкам отвести их на пост, а сам, желая убедить их, что нет никакой опасности, прошел по брустверу. Потом, насвистывая песенку, спустился к развалинам дома, уверенный, что русские не станут открывать огонь. Мне казалось, что мои новые солдаты немного успокоились, но они все равно отказались оставаться на посту одни. Пришлось придать им еще альпийского стрелка. А вот третий из новоприбывших оказался молодцом. До армии он был клоуном в бродячем цирке, знал тысячи разных трюков и своими неожиданными выходками веселил всех, даже Баффо. Альпийские стрелки души в нем не чаяли. Он умудрялся исполнять тарантеллу, ритмично ударяя о зубы двумя дощечками. А вскоре научился отстукивать таким манером марш альпийских стрелков.

Когда я рассказал об этом Морески, он изрек:

— Разве бывает коза на семь центнеров?

Морески никогда и ничему не верил. Если один солдат говорил про свою девушку, мол, она самая красивая из всех, второй уверял, что в ранце у него лежат дорогие сигареты, а третий клялся и божился, что к его возвращению дома припасена оплетенная бутыль вина, Морески неизменно вопрошал: «Разве бывает коза на семь центнеров?»

Сам он частенько рассказывал историю про своего приятеля, который на вокзале Брешии остановил Восточный экспресс. Этот его приятель вместе с друзьями будто бы сидел на шпалах и играл в морру, и вдруг кто–то толкнул его в спину. Он обернулся и зло так крикнул: «Кто там еще толкается?» А это был Восточный экспресс, прибывший из Милана. «Но парень–то был старшим капралом из взвода пулеметчиков, вот такой детина», — добавлял Морески. И, поглядев на солдат, заключал: «Разве бывает коза на семь центнеров?» И сам же хохотал по–детски заливисто, меж черными усами и густой черной бородой сверкали белоснежные зубы. Мескини, на минуту перестав мешать поленту, глядел на солдат и уточнял: «А капрал–то был не из взвода пулеметчиков, а из взвода минометчиков». И солдаты тоже смеялись.

Примерно с десятого января вместе с провиантом стали поступать и малоприятные новости. Тоурн и Бодей, вернувшись с полевой кухни, сообщили, что, по словам погонщиков мулов, мы уже несколько дней как окружены. Каждый день по солдатскому телеграфу до нас доходили все новые подробности. Альпийские стрелки нервничали. Спрашивали у меня, по какой дороге можно добраться до Италии, а Джуанин все чаще задавал вопрос:

— Сержант, вернемся мы домой?

Я тоже чувствовал, что положение наше ухудшается. За рекой русские сменили части и по ночам срезали кусты и траву, готовя более удобные позиции для ведения огня. Оставшись один, я смотрел на юг, туда, где река поворачивала в низовье, и видел вспышки, похожие на летние сполохи. Но вспышки были далекие, похожие на мерцание звезд. Иногда кругом было так тихо, что я улавливал вдалеке приглушенное постукивание колес по речной гальке. Постепенно этот гул приближался и заполнял ночную тишину. Часовым я ничего не говорил, но они, похоже, и сами слышали. Русские стали более активными. Теперь я не расставался с карабином, ходил, сняв предохранитель, и все время держал наготове ручную гранату. Но почта и провиант поступали пока регулярно.

Однажды, когда мы с лейтенантом сидели одни в его берлоге, покуривая сигареты, он вдруг сказал:

— Ригони, я получил приказания на случай отхода на новые позиции.

Я ничего не ответил. Чувствовал, что близится конец, но никак не хотел этому верить. Появилась привычная боль в животе. Да, я понимал, в каком мы незавидном положении очутились и каковы замыслы русских. Вернувшись к себе в землянку, я громко объявил:

— Зарубите себе на носу: что бы ни случилось, надо держаться всем вместе.

Лейтенант решил проверить автоматическое оружие, и моя берлога превратилась в ружейную мастерскую. Морески до армии работал на оружейном заводе в Вальтромпии. Сейчас он чистил, смазывал, что–то подгонял, разбирал оружие и даже подтачивал и разгибал пружины, чтобы они не отказали на холоде. Когда очередной ручной пулемет был готов, Морески относил его в траншею около землянки Баффо. Я стрелял, а Морески и лейтенант проверяли, все ли в порядке. Нередко Морески оставался недоволен работой, покачивал головой, сердито поджимал губы. А потом снова относил оружие в берлогу и вновь разбирал его. Наконец все оружие было приведено в полную боевую готовность. Морески посоветовал мне сказать командирам отделений, чтобы они держали оружие завернутым в одеяла, а сверху — еще и в брезент, чтобы уберечь от песка, проникавшего повсюду. И вот после всех трудов и наставлений четыре ручных пулемета, станковый и четыре 45‑миллиметровых миномета были отлажены.

В один из тех последних вечеров небольшой патруль русских одолел наши проволочные заграждения, незаметно обогнул склон и подкрался к боевому посту, где, к счастью, находился Ломбарди. Он бросил несколько ручных гранат — лишь одна из них взорвалась, — пару раз выстрелил, и русские, поняв, что обнаружены, отступили к своим позициям. Услышав разрывы гранат и выстрелы, я бросился на помощь Ломбарди.

Он спокойно, как ни в чем не бывало рассказал:

— Сюда подкрался русский патруль. Один из солдат тащил, похоже, тачку, там остался след. Они были метрах в двух от меня.

Я молча слушал и, признаться, не слишком верил. Потом стал обходить другие посты. Утром, когда взошло солнце, я увидел в тех местах, куда показывал Ломбарди, отчетливые следы и устыдился, что сразу ему не поверил. Слишком уж он был спокоен, невозмутим.

Да, дела наши явно складывались неважно: все мы жили точно в каком–то кошмаре. Лейтенант почти совсем не спал — и днем и ночью обходил посты. Однажды вечером нам послышался шум у подножья склона. Лейтенант так долго лежал в снегу с двумя ручными гранатами наготове, что чуть не обморозился самым серьезным образом. А тревога оказалась ложной, видно, заяц пробежал или кот.

Один альпийский стрелок из моего отделения не выдержал. Он недавно возвратился из госпиталя и все просился в повара. Однажды утром я вернулся в берлогу и только–только растянулся на соломе, как этот стрелок украдкой снял предохранитель моего карабина, который я повесил на гвоздь, и, не прекращая разговаривать с приятелями, выстрелил себе в ногу. Но он плохо рассчитал и лишь слегка задел край ступни. Я ничего ему не сказал, только посмотрел на него пристально, давая понять, что разгадал его уловку. На следующий день, когда он собирался заступить на пост, его винтовка вдруг сама собой выстрелила — может, он повернулся как–нибудь неосторожно, — и пуля пробила ногу насквозь. По крайней мере так он рассказал нам. Лейтенант приказал отправить его в госпиталь, никто ни о чем не догадался. Два дня спустя во время атаки русских я напомнил о том случае лейтенанту.

— Понимаете, он больше не мог оставаться на передовой, он умирал от страха, — сказал я.

Сейчас этот альпийский стрелок, наверно, живет себе спокойно в родном селении и даже получает военную пенсию.

Капрал Пинтосси был, пожалуй, лучшим из всех нас. А какой он был прекрасный охотник! И как любил охоту! Широкоплечий, с солидным брюшком и оттого казавшийся низкорослым, он всегда улыбался своими маленькими живыми глазками. Форма сидела на нем неряшливо, зато винтовку он носил с изящной небрежностью настоящего охотника. Спокойный, даже флегматичный, он никогда не сердился. Я ни разу не слышал от него бранного слова. В трудную минуту он, неразлучный со своей винтовкой, всегда оказывался в самом опасном месте. А как он стрелял! Он почти никогда не отдавал приказов, а делал все сам, и солдаты его отделения с радостью следовали его примеру. Частенько у нас с ним заходил разговор об охоте. «Нет ничего лучше охоты на куропаток! — восклицал он. — Вот вернемся в Италию и поохотимся вместе. Дома у меня отменная легавая. — Он прищелкивал пальцами. — Зовут Дик». И когда вспоминал о своем псе, сразу грустнел.

Вторым капралом в отделении был Дженнаро. Никто не знал точно, откуда он родом. Но наверняка южанин. Он был то ли учитель начальной школы, то ли бухгалтер и учился на офицерских курсах. Однако в офицеры его так и не произвели и он стал капралом. Он был робок, молчалив, и альпийские стрелки, хоть иной раз над ним подшучивали, уважали и любили его. Храбрецом он не был, но его выдержка и самоотверженность невольно передавались окружающим. В его группе никогда не возникало споров ни при распределении пайков и нарядов, ни из–за того, чья очередь заступать на пост. Его ручной пулемет действовал безотказно. Во время тревог или нападения русских патрулей он первым выскакивал из землянки. Между тем — я в этом уверен — он дрожал как осиновый лист.

И вот однажды утром русские открыли артиллерийский и минометный огонь по опорному пункту Сарпи, а затем и по опорному пункту Ченчи. После чего перенесли огонь на полевые кухни и, наконец, на командный пункт роты за нашим опорным пунктом. Мы находились слишком близко от позиций русских, и я решил, что нас обстреливать им будет трудно. В берлоге альпийские стрелки сидели у печек и, надвинув поглубже каски, зажав винтовки между ног, молча переглядывались. Карманы белых маскхалатов и подсумки топорщились от ручных гранат. Я пытался шутить, но улыбки быстро гасли в глазах моих бородачей. Никто не думал: «Что, если я умру…» — но все испытывали тревогу, и все мучительно соображали: «Сколько же еще километров придется отмахать, прежде чем доберемся до дома?!» Наша артиллерия ответила на огонь русских, и мы уже не чувствовали себя такими одинокими. Снаряды проносились над нашими головами, казалось, подними руку — и тебя заденет. Они рвались позади нас, на реке, на позициях русских и в дубовой роще. В землянках с балок осыпался песок, а с края траншей — снег. Несколько снарядов угодили в проволочные заграждения прямо у наших берлог. Я оставил снаружи на хорошо защищенных позициях только двух часовых, а лейтенант послал к артиллеристам связного с просьбой удлинить траекторию огня. К полудню артиллерийская дуэль прекратилась, и первый эшелон русских начал форсировать реку. Я ждал, что они поведут наступление на наш опорный пункт, но они начали атаку левее, чуть ниже опорного пункта Ченчи. Возможно, переправившись в том месте, они надеялись захватить разделявшую два опорных пункта небольшую долину, а оттуда прорваться в тыл, к полевым кухням и штабам.

В низовьях, где они форсировали реку, она была пошире, в середине чернел усеянный кустами островок. На нашей же стороне берег был болотистый, изрезанный оврагами и поросший высокой сухой травой. До самой атаки каких–либо признаков подготовки к ней наши наблюдатели не замечали. Русские внезапно появились из дубовой рощи и в первый момент, ослепленные белизной снега, вероятно, прищурились. Согнувшись и обстреливая нас короткими автоматными очередями, они побежали к островку на середине реки. Некоторые тащили за собой сани. Утро было ясное, солнечное; я смотрел на русских солдат, которые бежали по замерзшей реке. Солдаты Ченчи открыли огонь из ручных пулеметов, а потом к ним присоединились станковые пулеметы с передовых позиций на берегу. Несколько солдат упали на лед. Остальные добрались до островка и, отдышавшись немного, снова бросились вперед. Раненые медленно возвращались к лесу, откуда начали атаку. Но большинство русских добрались до нашего берега и укрылись в кустарнике и в оврагах. Теперь они были недосягаемы для ручных пулеметов Ченчи, но зато попали под наш огонь. Я вместе с лейтенантом следил за группками солдат, залегших в кустах. Лейтенант приказал перенести на нашу позицию станковый пулемет. Мы его установили у самых проволочных заграждений.

— Расстояние — метров восемьсот, — сказал лейтенант.

Я прицелился и дал несколько длинных очередей. Но стрелял очень неточно — пулемет на снегу трясло, да еще и часто заедало, а отлаживать его на узенькой полоске было трудно. Все же пули до берега долетали, потому что русские сразу же укрылись в кустах. Лейтенант был подавлен и хмур.

Время шло, а русские атаки не возобновляли. То и дело один из них выскакивал из укрытия, пробегал несколько метров и снова прятался в кустарнике. Внезапно на берег обрушились мины. Они взрывались с такой точностью, словно их бросали с близкого расстояния руками. Это были тяжелые минометы Барони, а Барони не тратил зря ни бомб, ни вина. Так закончилась первая атака русских. Собственно, это даже не была настоящая атака — возможно, русские считали, что мы пали духом, узнав об окружении, и стоит лишь имитировать атаку, как мы оставим наши опорные пункты. А нас не покидала тревога, Нам на плечи давил тяжкий груз неизвестности. Эту неуверенность и страх, что мы останемся одни в степи, я читал в глазах моих альпийцев. Мы потеряли связь со штабом, не было за нами ни складов, ни тыла, а было лишь необозримое пространство, отделявшее нас от дома, и единственной реальностью в этой бескрайней степи были готовые к атаке русские солдаты.

«Сержант, вернемся мы домой?» Эти слова звучали в мозгу как напоминание о моей громадной ответственности, и, рассказывая о том, какой пир мы закатим и каких девушек позовем, когда возвратимся на родину, я прежде всего старался подбодрить самого себя. А ведь были среди нас и такие, которые писали: «Я здоров, за меня не беспокойтесь, ваш любящий сын…» — а потом смотрели на меня грустными глазами и, показывая рукой на запад, спрашивали: «Куда нам придется идти, если?.. Что мы сможем взять с собой?» Между тем никто им не сообщал, как обстоят наши дела, и никто из них — в этом я уверен — и представить себе не мог, что нас ждет впереди. Вечером лейтенант позвал меня к себе и сказал:

— Мы получили приказ отойти на новые позиции. — Он так и сказал: «отойти на новые позиции». — Мы окружены. Русские танки прорвались к штабу армейского корпуса.

Он протянул мне кисет с табаком, но я был не в состоянии даже свернуть цигарку. Пришлось это сделать лейтенанту.

Вечером прибыл ужин и хлеб — как всегда, и то и другое подмороженное.

Русские возобновили минометный и артиллерийский огонь. Стемнело, и вот–вот должна была взойти луна. У нас дома в это время все садятся за стол.

Теперь я редко бывал в берлоге — все время проводил в траншеях на склоне холма, держа наготове карабин и ручные гранаты. Я вспоминал сразу о многом, и память о тех часах дорога мне. Шла война, жестокая война на Дону, но я жил не войной, а мечтами, воспоминаниями, которые были сильнее войны. Река схвачена льдом, звезды холодные, снег, как стекло, трескался под ботинками, смерть, зеленая и мерзлая, ждала нас в реке, но в сердце моем жило тепло, которое растапливало ледяную стужу.

Мы с лейтенантом заметили на том берегу необычное движение и услышали шум. Мы выдвинули ручной пулемет, а станковый установили в развалинах дома, позади наших позиций, чтобы удобнее было вести прицельный огонь. Альпийские стрелки молча стояли в траншеях. На этот раз русские, вероятно, поведут атаку на наши позиции. Не откажет ли на таком морозе наше оружие? На берегу послышался рев моторов. Затем наступила тишина, которая обычно предшествует чему–то страшному. Мы были напряжены до предела и видели лишь ориентиры для стрельбы.

Раздался голос их командира: «Вперед!», и русские начали штурм. Они взбирались на склон, садились на мерзлый снег и скатывались к берегу. Наши батареи открыли огонь. Я облегченно вздохнул — оружие не давало осечек. 45‑миллиметровые минометы Морески обстреливали открытое пространство перед нашими проволочными заграждениями, и мины взрывались, издавая какой–то странный, нелепый звук. Когда над головой начали пролетать мины тяжелых минометов Барони, у меня стало легче на душе. Я знал, что Барони наблюдает за отлогим берегом внизу и за нами и хладнокровно дает минометчикам точную дистанцию для ведения огня. Мне даже казалось, будто он говорит мне: «Не волнуйся, Марио, я с тобой». А Барони попусту слов не тратил.

Русские все бежали вперед, падали на землю, снова вскакивали и бежали дальше, к нашим позициям. Многие уже не поднимались с земли, раненые стонали и звали на помощь… Остальные кричали: «Ур–ра! Ур–ра!» — и рванись вперед. Но прорваться к нашим проволочным заграждениям им пока не удавалось. Я успокоился: еще могу погреться у печки в берлоге и почитать письма из дому. Нет, я не думал ни о русских танках, ни о том, сколько километров отсюда до дома. Я стрелял из своего карабина с бруствера траншеи. Потом запел на пьемонтском диалекте: «В тени кустов спала прекрасная пастушка…» Киццари, адъютант лейтенанта, стоявший рядом, на миг перестал стрелять и удивленно посмотрел на меня. А потом подхватил песню. В свете луны я различал просветлевшие лица моих альпийцев, их улыбки. Я видел, что стрелок с реденькой бородкой, отчаянно ругаясь, поменял раскалившийся ствол ручного пулемета и снова открыл огонь. Русские скоро поняли, что через наши позиции вряд ли прорвутся, и изменили направление атаки. Им удалось просочиться слева в долину между нами и опорным пунктом Ченчи. Они укрывались в кустах, и различить их в темноте было почти невозможно. В той стороне находилось наше минное поле, но почему–то ни одна из мин не взорвалась. Барони перенес огонь минометов левее. Несколько альпийских стрелков побежали в землянку — взять патроны и ручные гранаты. Боеприпасы были на исходе. Во время атаки, когда русские подошли прямо к нашим проволочным заграждениям, я бросил несколько ручных гранат. Но они не взрывались, а бесшумно тонули в снегу. Тогда я подумал: «Может, они взорвутся, если снять сразу оба предохранителя». Так я и сделал, хотя это было опасно.

Но вот снова наступила тишина. Лишь в долине между нами и опорным пунктом Ченчи еще раздавались короткие автоматные очереди. На замерзшей реке остались раненые, которые со стонами ползли к кустарнику. До нас доносился прерывистый крик одного из них! «Мама! Мама!» Голос был совсем молодой.

— Точно как мы — зовет маму, — сказал один из моих альпийцев.

А паренек на реке все полз по снегу — медленнее и медленнее.

Из дубовой рощи выбежали русские. Взбирались на склон и скатывались вниз к реке. Эти были более осторожны, чем первые. Мы снова открыли огонь. Но это была не атака, русские просто хотели подобрать своих раненых на реке. Я перестал стрелять. Крикнул:

— Не стреляйте! Они подбирают раненых! Не стреляйте!

Русские удивились, не слыша больше свиста наших пуль. Остановились, выпрямились и недоверчиво огляделись вокруг. Я снова крикнул:

— Не стрелять!

Русские солдаты поспешно погрузили раненых на сани. Они бежали, пригнувшись, но то и дело поднимались и глядели в нашу сторону. Раненых они дотащили до склона холма, а затем скрылись в траншеях. На замерзшей реке весь снег был истоптан. Они унесли с собой и убитых, кроме тех, что остались лежать возле наших проволочных заграждений.

Значит, худшее уже позади. Но позади ли? Ко мне подбежал Киццари.

— Идем скорей к лейтенанту. Ему плохо, он зовет тебя, идем.

Он бежал по траншее чуть впереди меня и всхлипывал.

— Что с ним? Он ранен? — крикнул я.

— Нет, быстрее, быстрее!

Мы вбежали в берлогу Пинтосси. Лейтенант Мошиони лежал на соломенном тюфяке. В свете коптилки его лицо было бледным и напряженным, он судорожно стискивал зубы. Поверх формы на нем был белый маскхалат. Я встал рядом на колени, взял его руку и крепко сжал. Мошиони открыл глаза.

— Мне плохо, Ригони, — еле слышно сказал он.

Я дал ему выпить немного коньяку из бутылки, которую взял у Киццари. Альпийцы молча глядели на нас, сжимая в руках стволы карабинов.

— Не могу даже подняться, — снова заговорил лейтенант. — Прими на себя командование, учти, едва луна зайдет за тучи, русские начнут форсировать реку. Меня оставьте здесь. Мой пистолет при мне? — И он стал нащупывать кобуру.

Я склонился над ним, но не мог вымолвить ни слова.

— Ригони, это ты, да? Русские перейдут реку. В случае отхода оставь меня здесь. У меня есть пистолет. Получишь приказания от капитана. До этого не отходи с позиций.

Он по–прежнему лежал, словно окаменелый, а я все так же молча сжимал ему руку. Но потом сумел выдавить из себя несколько слов. Поднялся и приказал солдатам:

— Положите его на носилки и унесите.

Лейтенант отрицательно замотал головой.

— У меня есть пистолет, — повторил он.

Солдаты не знали, кому подчиняться.

— Теперь командую я. Идите с богом. — Потом повернулся к Киццари и сказал: — Дай ему весь оставшийся коньяк и отнесите его на командный пункт. Оставьте ему самые необходимые вещи и немедленно возвращайтесь.

Больше никто не сказал ни слова. Тени, удлиняясь, ползли по стенам землянки. Киццари копался в ранце, тихонько всхлипывая. Свет коптилки придавал землянке более мирный вид: на опорных балках висели открытки с цветами, горными деревушками и фотографии невест. Я извлек из кармана старый конверт и на обратной стороне написал о случившемся капитану. Затем послал к нему альпийского стрелка.

— Еще передай ему, что нам срочно нужны боеприпасы.

— Иди, Ригони, — прошептал лейтенант, — русские скоро начнут форсировать реку.

Я вышел из землянки. У стенки траншеи стояли носилки с запекшейся кровью Марангони.

По всему опорному пункту разнесся слух, что лейтенанта унесли в госпиталь. Ко мне пришли командиры отделений.

— Что будем делать? — спросили они,

— То же, что и прежде, — ответил я. — Не волнуйтесь, нам пришлют другого офицера.

Мне даже в голову не пришло сказать им: «Никому не оставлять своих позиций». Я был уверен, что без приказа никто из них не отступит.

Минелли доложил мне, что Ломбарди был убит наповал пулей в лоб, когда вел с бруствера огонь из ручного пулемета. Я приказал отнести его к полевым кухням; о погребении позаботится капеллан.

Морески доложил мне, что у него кончились мины. Баффо сохранял полное спокойствие, с его позиций внизу даже не было видно, как русские пошли в атаку, и никто в его отделении ни разу не выстрелил. Я велел перенести его пулемет в сектор обстрела отделения Пинтосси — на самую уязвимую нашу позицию, которая поэтому больше других испытывала нужду в оружии. Станковый пулемет при стрельбе заедало. Лейтенант Мошиони еще раньше хорошенько взгрел командира пулеметного расчета Россо за то, что тот плохо следил за нашим станковым. Я приказал разобрать пулемет, прочистить, дать несколько пробных очередей, а главное, все время держать под ним в каске горячие угли. Но у нас не осталось больше патронов и для станкового пулемета.

— Что случилось с лейтенантом? — спросили у меня командиры отделений.

— Он свалился от холода, бессонницы и усталости, — ответил я. — Уже много дней подряд он почти не отдыхал. Так долго никто не выдержит. Я ему говорил: иди поспи. Видишь, кругом все спокойно? Но он не хотел. То проверка оружия, то обход позиций, то русский патруль. Никак не хотел. Вот и свалился, как обессилевший мул.

«Я словно превратился в сплошную глыбу льда, — рассказывал мне потом в Италии Мошиони. — Не чувствовал ни рук, ни ног, ни тела — ничего. Одна головная боль. Это было ужасно».

Капитан прислал мне записку. Он писал, что скоро прибудет новый офицер — командир опорного пункта, обещал подбросить боеприпасов. Мы снова открыли огонь. Русские, видно, решили форсировать реку любой ценой. Повели по нашим траншеям прицельный огонь из минометов. Я заметил это, когда над моей головой с грохотом разорвалась мина, что–то ударилось в каску и глаза запорошило песком и снегом. Сразу я не сообразил, что произошло, а потом кто–то рядом позвал на помощь. Альпийскому стрелку из отделения Пинтосси перебило руку, и кисть болталась, словно она вдруг отделилась от тела. Бечевкой, которая лежала у меня в кармане, я туго перевязал руку стрелка выше раны, чтобы остановить кровь.

— Рука! Моя рука! — громко стонал он, придерживая здоровой рукой свисавшую плетью кисть.

— Тебе повезло, — говорил я, перевязывая ему руку. — Рана не тяжелая, и недели через две ты будешь дома.

— Правда? — переспрашивал он. — Меня отправят домой?

— Да, а ведь нас могло убить. А теперь спускайся к полевой кухне, выделить тебе провожатого не могу. Иди вниз один. У меня здесь каждый человек на счету. Поторопись, давай твои патроны. — И я опорожнил его подсумки.

С тем же жалобным стоном: «Моя рука! Моя рука!» — он побежал по ходу сообщения и вскоре исчез во тьме.

Только теперь я осознал, что между нами разорвалась мина. Разлетевшаяся на куски винтовка альпийского стрелка валялась рядом. Руки у меня были красные от крови, а форма тоже заляпана землей и кровью.

Немного спустя вновь наступила тишина. Но мне все же было неспокойно — ведь русские все–таки просочились в долину между нами и Ченчи. Они могли обойти нас с тыла и внезапно атаковать опорный пункт. Взяв ручной пулемет, я вместе с несколькими солдатами переместился чуть назад и влево, поближе к опорному пункту Ченчи. Когда я увидел, что в проволочных заграждениях зияют бреши, мне совсем стало не по себе. Но русские не атаковали наши позиции, а постарались прорваться в глубь обороны. До нас донеслись звуки выстрелов у противотанкового рва, у входа в долину, открывавшую путь к нашим тылам. «На этот раз они потревожат сон этих тыловых крыс», — подумал я. Но окопавшиеся прожили спокойно еще целый день, потому что на перехват русских выступило отделение разведчиков нашей роты под командованием лейтенанта Буого.

Они были молодцы, эти разведчики, все из одного селения Вальтромпиа, и все между собой родственники, Они говорили быстро, даже не говорили, а перекрикивались. Так, с громкими воплями, они и бросились навстречу русским. И тут в холодной ночи после очереди русского автоматчика мы услышали, как Буого зовет:

— Ченчи! Лейтенант Ченчи!

А Ченчи из своего опорного пункта крикнул:

— Буого! Скажи, Буого, как зовут твою невесту? — И снова: — Как зовут твою невесту?

Буого назвал имя. Мы все засмеялись. Итальянское женское имя в ночи под автоматными очередями и выстрелами карабинов! «Скажи, Буого, как зовут твою невесту?! Буого! Буого! Как ее зовут?» Мои альпийцы хохотали от души. Черт побери! Должно быть, она красивая девушка! Какой же еще могла быть невеста офицера, одно имя ее звучало так красиво, нежно. Я живо представил себе обоих лейтенантов, которые смотрят на фотографии своих невест и делятся любовными воспоминаниями. Но вот женское имя здесь, в ночи, — кто бы мог себе такое вообразить?! Я сразу понял, почему Ченчи спросил имя этой девушки. Не я один — все, кто слышали их, смеялись. Русские тоже наверняка всё поняли. Черт возьми! К дьяволу эту войну! В мире так много красивых девушек и хорошего вина, не правда ли, Барони? У них есть Катюши и Маруси, водка и целые поля подсолнухов, а у нас есть Марии и Терезы, вино и еловые леса. Я смеялся, но уголки рта кривились от боли, и я крепко сжимал ручной пулемет.

Внизу, в кустарнике, продолжалась стрельба, я отчетливо слышал голоса разведчиков, кричавших, что лейтенанта Буого ранило в ногу и его унесли на носилках. Разведчики кричали:

— Где вы! Они здесь! Среди них женщины!

Казалось, разведчиков целая рота, человек в сто, а их было от силы человек тринадцать. Они бросали ручные гранаты и кричали:

— Мы взяли их, с ними две женщины, где же вы? — Они чертыхались и упрямо прочесывали кустарник между позициями — нашими и Ченчи.

Внезапно я заметил, что занимается заря. Мимо меня прошмыгнул заяц и скрылся в сухой траве на берегу реки. Прибежал связной — сообщить, что нам на помощь идет взвод «отважных» [5] батальона «Морбеньо». Связной рассказал, что наши разведчики захватили в плен двух русских женщин, которые шли в атаку с автоматами. А сами они были в брюках. Немного спустя я услышал крики «отважных» из батальона «Морбеньо». Ну и горластые были эти контрабандисты из Комо! Они перекликались, орали, стреляли, чертыхались. Точь–в–точь как наши разведчики. За дубовой рощей стало всходить солнце. Сколько раз я здесь встречал рассвет! Но тогда наши и их берлоги мирно дымились, словно печные трубы селения в горах или в степи. Все было спокойно, снег на реке был белый–белый, нетронутый, без кровавых пятен и человеческих следов.

Глаза слипались. Сколько уже дней я не мылся и когда лицо покрылось коркой? Руки в земле, в крови, пропахли дымом. Я мечтал о том дне, когда смогу умыться и спокойно выспаться. Ведь я не спал уже два дня и две ночи. А теперь вышли все боеприпасы, альпийские стрелки смертельно устали, почта где–то застряла, новый командир — тоже. Я был голоден, хотел спать, а надо было о стольких вещах позаботиться. Хорошо еще, что у меня остались сигареты.

Я послал связного к капитану с донесением, что мне позарез нужны боеприпасы для винтовок и пулеметов и как можно больше ручных гранат. Велел собрать неразорвавшиеся патроны, чтобы хоть было чем стрелять из карабинов.

Альпийцы повалились в берлогах на солому и захрапели, не выпуская из рук оружие. То и дело кто–нибудь во сне вскакивал с криком и тут же снова падал на солому. Я оставил снаружи трех часовых, но заснуть никак не мог. Прибыли ящики с боеприпасами. Их принесли погонщики мулов, сгрузили и сразу же отправились назад.

Я вышел и вместе с часовыми смотрел на трупы русских солдат, оставшиеся на реке, и вот в лучах утреннего солнца увидел, что двое не убиты, а прячутся неподалеку от нас на берегу за холмиком. Немного погодя они зашевелились. Один вдруг вскочил и бросился бежать к своему берегу. Я прицелился и выстрелил. Бегущий солдат рухнул на снег. Его товарищ, который тоже было вскочил, снова спрятался за холмиком. Я наблюдал в бинокль за русским, лежавшим у берега. Почему же он не дождался ночи, чтобы вернуться к своим? Часовой тоже вел наблюдение. Вдруг он крикнул:

— Он живой!

Мнимый убитый вскочил и как бешеный помчался к другому берегу.

— Перехитрил он меня! — воскликнул я и весело засмеялся.

Но часовой схватил ручной пулемет и, выпрямившись, дал очередь. Русский солдат снова упал, но не так, как прежде. Он, извиваясь, прополз несколько метров, а потом застыл, протянув руки к уже близкому берегу. Его товарищ еще раз попытался высунуться, но пулеметная очередь заставила его снова спрятаться в кустарнике. Я подумал: «Теперь пусть дожидается ночи, только ночь его спасет». Мне даже хотелось ему это крикнуть.

Ярко светило солнце, все вокруг было светлое, прозрачное, лишь на сердце — тьма. Непроглядная тьма штормовой ночи в океане цвета дегтя. Вдруг раздался адский грохот, и под ногами у меня задрожала земля. В траншею посыпался снег, огненные плуги избороздили небо над нами, и с противоположного берега ввысь поднялся столб дыма, заслоняя солнце. У земли этот столб был желтый, а в вышине — черный. В глазах часового, как в зеркале, отразился мой страх. Я заметался по узкой траншее, но страх сковывал меня, я не знал, что делать и куда бежать. Озирался вокруг в полнейшем смятении. И вот я увидел и услышал, как за опорным пунктом Ченчи раздались взрывы. «Это бьет «катюша»», — пронеслось у меня в голове. О, господи, ну и страшная же штука! Раздалось еще два залпа, и оба раза я в ужасе задерживал дыхание. Наконец наша артиллерия открыла ответный огонь. Затем снова воцарилась тишина.

Я с надеждой ждал, что прибудет новый офицер и примет командование. Хоть бы мне удалось поспать с часок. А время шло. Я не представлял себе, что сейчас — утро, полдень или уже вечер. А было это пятнадцатого, а может, шестнадцатого января.

Я услышал громкий голос русского офицера. Разобрал несколько слов: Родина, Россия, Сталин, рабочие. Я тут же приказал одному из часовых обойти землянки и поднять по тревоге альпийских стрелков. Они торопливо выбежали, яростно чертыхаясь и щуря на солнце заспанные глаза. Все они пропахли дымом.

Я сказал:

— Без моего приказа огня не открывать. Приготовьтесь!

Снова наступила тишина, смолк и голос русского офицера. Мои солдаты приготовились к бою. Смолкли ворчанье, проклятия, поспешные шаги, щелканье затворов.

Русские поднялись, выбежали с опушки леса, взобрались на холм, а все вокруг молчало. С нашей стороны ни криков, ни выстрелов. Русских это озадачило. Потом они, верно, решили, что мы оставили позиции. Они сели на мерзлый снег и покатились вниз, к берегу реки. Когда первые из них оказались у подножия холма, я скомандовал альпийскому стрелку, который рядом целился из ручного пулемета:

— Огонь!

Тот дал короткую очередь, и тут же заговорили четыре ручных пулемета, станковый пулемет, тридцать винтовок, четыре миномета Морески и два — Барони. Пули попадали туда, где склон полого спускался к реке. Едва русские оказывались на берегу, съехав с холма, их прошивали ружейные и пулеметные очереди. Те, кто остались на опушке и на склоне холма, снова укрылись в траншеях. Огонь утих, но на берегу еще долго слышались стоны и крики раненых. Некоторые попытались доползти до своих окопов, и кое–кому это удалось. А затем вновь послышался голос офицера. Что он говорил своим солдатам? Быть может, звал отомстить за погибших товарищей и за разрушенные деревни. Русские опять пошли в атаку, с еще большей решимостью. Мы вновь открыли огонь. Но атакующие теперь уже не дрогнули и не повернули назад. Многие упали на снег возле холма, остальные с криком: «Ур–ра! Ур–ра!» — упрямо шли вперед. А вот добежать до проволочных заграждений удалось немногим. Я стрелял из своего верного карабина. Некоторые притворялись убитыми: лежали неподвижно на льду реки, а когда мы переставали за ними следить, вскакивали и вновь устремлялись к нашим позициям. Один из солдат прибегал к этой уловке раза три или четыре, пока возле нашей траншеи его в самом деле не сразила пуля. Он упал головой в снег.

Наверно, это очень страшно — форсировать реку, бежать по снегу в лучах слепящего солнца под градом пуль и ручных гранат. Только русские способны на такое мужество, но наши позиции были слишком хорошо укреплены. Они прекратили атаки, и вновь настала тишина. Истоптанный снег на реке еще больше покраснел от крови, и еще больше осталось на нем солдат, лежавших неподвижно под слепящим солнцем. Я вернулся в берлогу. Сидел возле печки и, зажав коленями карабин, глядел на огонь. Альпийские стрелки обсуждали перипетии атаки, которую они только что отбили.

— Ты что это, сержант? — спросил Пинтосси. И показал на карабин в том месте, где был примкнут штык. Там застряла пуля от ручного пулемета. — Тебе крупно повезло, — сказал Пинтосси.

И тут я вспомнил, что во время атаки, когда я вел из траншеи наблюдение за противником, держа перед собой карабин, вдруг раздался сухой щелчок. Альпийские стрелки, сидевшие возле печки, передавали друг другу мой карабин, разглядывали его и говорили:

— Да, тебе крупно повезло. Когда вернешься домой, поставь свечку Мадонне.

— Можешь целых две поставить.

— Видно, не пришел еще твой черед. Вот и остался жив.

— Такая, знать, твоя судьба…

Я вынул пулю, положил ее в карман и сказал:

— Вернусь домой — сделаю из нее колечко для невесты.

Наконец пришел лейтенант Ченчи. Я был рад увидеть его целым и невредимым. Когда он подошел поближе, я спросил:

— А твою невесту как зовут?

Он засмеялся, но, увидев, что я весь в крови, осекся.

— Ригони, ты что, ранен?

— Да нет, — ответил я. — Это не моя кровь.

Ченчи объяснил:

— Сегодня ночью слышу: кто–то меня зовет, мало ли что, думаю, а вдруг русские, вот я и спросил Буого, как зовут его невесту. А русский не мог знать имя девушки Буого. Бедняга, его ранило в ногу, пуля кость раздробила. Хочешь покурить, Ригони? — И протянул мне сигарету. Мы походили по траншеям, а потом зашли в берлогу Пинтосси.

— На нашем берегу не осталось ни одного русского, — сказал мне Ченчи. (Я‑то знал, что один остался.) Да, еще мы захватили двух женщин. Обе в брюках, обеим лет под сорок, и обе с автоматами. Погонщики мулов были недовольны, но что поделаешь — посадили их в сани и даже угостили сигаретами. «Лучше бы сидели дома да обед готовили, а то воевать», — ворчали они. На мой опорный пункт прибыл лейтенант Пендоли… А ты попытайся уснуть, Ригони, тебе это очень нужно.

Я улегся прямо на досках, но заснуть никак не мог. Ручные гранаты в карманах врезались в бока, набитые до отказа подсумки — в живот. Но я не сумел бы заснуть и на пуховой перине. Во внутреннем кармане, в полотняной сумке лежали самые дорогие для меня вещи — ее письма, каждое слово которых жило в моей душе. Где она сейчас? Может, в классе читает стихи на латыни, а может, в своей комнатке перебирает старые книги и реликвии и вдруг находит среди них альпийскую звезду. Ну что за глупые мысли лезут в голову? И почему не приходит сон? Почему я никак не могу заснуть? Ченчи с улыбкой посмотрел на меня.

— Что же ты не спишь, Марио? А как зовут твою невесту?

К счастью, пришел Тоурн и сказал, что принесли еду. Я сразу же отправился в берлогу Морески за своей порцией. В берлоге царил необычный хаос: скомканные одеяла, затоптанный земляной пол, солома вперемешку с носками и трусами. Все говорили вполголоса, Джуанин вообще не произнес ни слова. Но я взглянул ему в глаза и прочел в них все невысказанные вопросы. Тоурн больше не смеялся, и его черные, обычно ухоженные усы были в сгустках слизи. Мескини возился со своим ранцем. Каждый был занят своим делом. Двое альпийцев были на посту у минометов. Лишь Джуанин ничего не делал: сидел в своем закутке возле холодной печки.

Я съел свою порцию, но без всякого аппетита. Над нашими головами, совсем рядом с землянкой, разорвалось несколько мин. Но землянка была прочная, крепкая: осыпалось лишь немного земли, да лопнули стекла.

Звяканье ложек в котелках казалось мне более странным звуком, чем взрывы мин.

Выходя из землянки, я опять предупредил солдат:

— Помните, мы должны держаться вместе. — Я вернулся к лейтенанту Ченчи, и мы вдвоем пошли на передовую.

— Сегодня вечером мы начнем отход. — Так он и сказал. — Я ведь за тем к тебе и пришел. Сегодня вечером начнем отходить. На, курни. Я сейчас вернусь на опорный пункт, может, вам пришлют лейтенанта Пендоли, но, скорее всего, тебе придется командовать самому. Отделения будут оставлять опорный пункт по очереди. Первое отделение остановится в боевом порядке на полдороге между твоим опорным пунктом и моим и подождет второе, а потом двинется дальше. И так до тех пор, пока последний солдат не покинет опорный пункт. Сбор у полевой кухни в… — Он назвал время, но я теперь уж не помню, во сколько. — Там тебя будет ждать вся рота. Очередность отхода отделений установишь сам.

Я молчал и, лишь докурив сигарету, выдавил из себя:

— Ладно.

Вернулся в свою берлогу, стал укладывать ранец. Надел чистое белье, а грязное, со вшами оставил на соломе. Постарался натянуть на себя как можно больше, но так, чтобы одежда не сковывала движения. Остались две пары носков и свитер, который я засунул в ранец вместе с индивидуальным пакетом, неприкосновенным запасом, баночкой мази против обморожения и походным одеялом. Сверху я положил боеприпасы, в основном ручные гранаты. С помощью Тоурна попытался надеть ранец, но он оказался слишком тяжелым. Тогда я сжег письма и открытки — все, кроме маленькой пачки. Книги я оставил в берлоге. «Наверно, русским будет любопытно их полистать», — подумал я. Так я собирался, а на сердце было тяжело. Я громко сказал:

— Оденьтесь как можно теплее, но так, чтобы свободно двигаться. В ранец кладите лишь самое необходимое и побольше боеприпасов. Особенно ручных гранат ОТО и «бреда». Гранаты СК бросьте в снег. Не вздумайте идти в одиночку. Мы должны все время держаться вместе. Запомните — все время вместе.

— Когда начнем отходить? — допытывались солдаты.

— Скорее всего, вечером.

Я отозвал в сторону Морески и сказал ему:

— Минометы возьми с собой, но мин много не бери. А вот патронов и ручных гранат захвати побольше. И не волнуйся — все будет хорошо.

— А что, сержант, не сварить ли нам напоследок поленту? — громко предложил Мескини.

— Да, почему бы не сварить, — согласился я.

Я вышел, чтобы повторить инструкции в других землянках. Альпийские стрелки задавали массу вопросов, а в глазах все равно был невысказанный вопрос. Меня окружал сплошной вопросительный знак.

Ближе к вечеру лейтенант Ченчи вернулся на свой опорный пункт.

— Похоже, офицера тебе так и не пришлют, — сказал он на прощанье. — Держись, старина, и не дай застигнуть себя врасплох. Желаю удачи. Пока.

Я физически ощущал, каким огромным грузом легла на меня ответственность. Если мы хоть малейшим шумом или неосторожным движением выдадим, что собираемся оставить опорный пункт, кто из нас тогда вернется домой? Альпийские стрелки смотрели на меня усталыми, припухшими от бессонницы глазами, ловя каждое мое слово. Я старался сохранять самообладание и обдумывал, что буду делать, если все сложится скверно. Когда стемнело, собрал всех командиров отделений: Минелли, Морески, Баффо, Пинтосси и Россо — командира пулеметного расчета.

— Как идут сборы? Все готово? — спросил я каждого.

— Новостей никаких. Все готово, — ответили все.

— Итак, первым начнет отход отделение Морески. Кроме личных боеприпасов, понесете и боеприпасы для всего отделения. Каждый пусть возьмет как можно больше, что останется — заройте в снег. Но мы должны нагрузиться почище мулов, ведь мы не знаем, что нас ждет. В крайнем случае бросим потом боеприпасы по дороге, если не под силу будет. Как только Морески доберется до разрушенного дома между нами и опорным пунктом Ченчи, он остановится и подождет второе отделение. Оружие держать наготове. Потом возобновите отход. Второе отделение подождет третье, и так до последнего. Вторым начнет отход отделение Баффо. Затем — пулеметный расчет, за ним — Минелли, и последним Пинтосси, я пойду с ним. — Я велел каждому повторить приказания, потом продолжал: — Услышите выстрелы, не волнуйтесь. Ваши отделения должны добраться до полевой кухни. Там сбор всей роты. Командир отделения отходит последним. Держите солдат поближе к себе и хорошенько проверьте оружие. Не оставляйте в котелках ложек, они звякают, а мы должны отходить в полной тишине. Все будет хорошо, приготовьтесь, я вас предупрежу, когда начинать отход. Ну, до встречи.

К счастью, ночь была темная. Такой темной еще не было ни разу. Луна пряталась за тучами, было очень холодно. И тишина была такая же мрачная, тяжелая, как ночь. Вдалеке сквозь тучи прорывались огненные сполохи боя и слышался все тот же шум, словно колеса шуршат по речной гальке.

Я стоял в траншее, держа наготове ручной пулемет, и вглядывался во тьму, пытаясь разглядеть позиции русских. Там тоже царила тишина, казалось, их вообще там не было. «Что, если они сейчас начнут атаку?» — подумал я, вздрогнув при одной этой мысли.

Альпийский стрелок, стоявший на посту в ходе сообщения, ведущем в долину, доложил:

— Прошло отделение Морески, все в порядке.

— Иди и предупреди Баффо, — приказал я.

Впившись взглядом во тьму и крепко сжимая ручной пулемет, я дрожал от волнения и страха.

— Старший сержант, прошло отделение Баффо, все в порядке.

— Иди предупреди пулеметчиков.

— Пулеметчики прошли, все в порядке.

— Говори потише! Теперь сообщи Минелли.

Было тихо. Я слышал, как начало отходить отделение Минелли: удаляющиеся шаги в ходах сообщения, негромкая брань.

— Старший сержант, прошло и отделение Минелли.

Я смотрел прямо перед собой на реку, дрожь унялась.

— Ну, готовьтесь и вы, — сказал я.

В тишине было слышно, как солдаты Пинтосси, переговариваясь шепотом, надевают на плечи ранцы.

— Сержант, мы можем идти?

— Иди, Пинтосси, иди, только как можно тише.

— А ты?

— Иди, Пинтосси, я — следом за вами.

Ко мне подошел альпийский стрелок с реденькой, сухой бороденкой.

— А ты не идешь? — спросил он.

— Иди, иди…

Я остался один в траншее. До меня доносились шаги исчезавших во тьме альпийских стрелков. Все берлоги опустели. На соломе, которая покрывала прежде чью–то избу, валялись грязные носки, пустые пачки из–под сигарет, ложки, пожелтевшие письма, на опорных балках висели открытки с цветами, горными деревушками, влюбленными и ангелочками. Да, берлоги были пустые, совсем пустые, и такую же пустоту ощущал я в душе. Я все вглядывался в ночную темень. Ни о чем не думал, лишь крепко сжимал ручной пулемет. Нажал на спусковой крючок и выпустил весь заряд. Стрелял и плакал. Потом спрыгнул вниз и забежал в берлогу Пинтосси взять свой ранец и медленно пошел по направлению к долине. Начал падать снег. Я плакал, сам того не замечая, и в черной ночи слышал лишь свои шаги по темному ходу сообщения. В моей берлоге на опорной балке осталась висеть цветная открытка с яслями Христовыми, которую мне на рождество прислала невеста.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ В окружении

На подходе к противотанковому рву я нагнал отделение Пинтосси. Альпийские стрелки шли молча, согнувшись. То и дело кто–нибудь негромко чертыхался, словно желая выплеснуть всеобщее отчаяние. Куда идти дальше? Заметили ли русские, что мы оставили опорный пункт? И станут ли они нас преследовать? Не попадем ли мы в плен? Я останавливался, прислушивался, оглядывался назад. Вокруг тихо и темно.

У противотанкового рва альпийские стрелки сто тринадцатой роты частей сопровождения ставили мины.

— Поторопитесь, — сказали они нам, — вы последние. Нам приказано взорвать мостик.

Когда мы перешли мостик, мне почудилось, будто я совсем в другом мире. Я понимал, что больше никогда не вернусь в ту деревню на Дону, что вместе с этой деревней покидаю российскую землю. Сейчас, наверно, деревню заново отстроили, в огородах возле изб снова зацвели подсолнухи, а старик с белой, как у Ерошки, бородой снова удит рыбу в реке. Мы, прорывая ходы сообщения, находили в мерзлой земле картошку и капусту, а теперь, весной, русские там все, наверно, заровняли и перекопали и нашли стреляные гильзы от итальянских карабинов и пулеметов. Мальчишки, должно быть, играют с этими гильзами, и мне хотелось бы им сказать: «Знаете, я тоже был там, днем спал в землянке, а ночью ходил по вашим разоренным огородам. Вы нашли свой якорек?»

Мне предстояло настигнуть роту, я догнал ее у самой полевой кухни. Капитан, завидев меня, кинулся навстречу, яростно топча снег и чертыхаясь. Он сунул мне под нос свои часы.

— Гляди, болван, мы самые последние — опаздываем на час с лишним. Не мог управиться побыстрее?

Я попытался что–то объяснить, но он и слушать не стал.

— Ступай к своему взводу!

И вот я снова в своем взводе. Мы были рады встрече, но встретились уже не все. Не было с нами лейтенанта Сарпи, несколько раненых солдат лежали в госпитале. Ко мне подошел Антонелли.

— На сей раз нам пришел конец, — сказал он, — это уж точно.

Мы двинулись по той же дороге, по которой пришли в декабре на смену батальону «Вальчизмон» дивизии «Джулия». Мы тянулись цепочкой, опустив головы, немые, как тени. Было холодно, очень холодно, но под тяжестью ранца, полного боеприпасов, мы все обливались потом. Время от времени кто–то падал в снег и лишь с трудом поднимался снова. Задул ветер. Вначале слабый, он с каждой минутой крепчал, пока не превратился в метель. Свободный и неукротимый ветер, рожденный в бескрайней степи, холодной темной ночью отыскивал нас, жалких, крохотных человечков, затерявшихся на полях войны, и трепал и заставлял спотыкаться. Приходилось изо всех сил натягивать одеяло на голову и на плечи. Но снег проникал снизу и больно, словно сосновыми иголками, колол лицо, шею, запястья. А мы шагали один за другим, низко опустив головы. Под одеялом и маскхалатом мы обливались потом, но стоило на минуту остановиться, и тебя начинало трясти от холода. Ранец с каждым шагом становился тяжелее. Казалось, еще немного, и мы переломимся пополам, как молоденькая ель под тяжестью снега. «Сейчас лягу в снег, и все, больше не встану. Еще сто шагов, и брошу к черту боеприпасы. Когда же кончится эта ночь, эта метель?» И все–таки мы шли дальше. Шаг за шагом, шаг за шагом. Вот сейчас я рухну лицом в снег и задохнусь оттого, что два ножа врезаются мне под мышки. Будет ли этому конец? Альпы, Албания, Россия… Столько километров… Столько снега!.. Как хочется спать и пить! Неужели так было всегда? Неужели так будет всегда? Я закрывал глаза, но шел дальше. Еще шаг и еще. Капитан, шедший во главе роты, потерял связь с другими частями. Мы сбились с пути. То и дело он зажигал фонарик под одеялом и сверялся с компасом. То один, то другой альпийский стрелок выходил из колонны, садился на снег и начинал выбрасывать вещи из ранца. Что я мог, кроме как попросить:

— Закопайте боеприпасы в снег, а ручные гранаты сберегите.

Антонелли нес станковый пулемет и совсем выбился из сил. В темноте я нечаянно наступил на что–то твердое: это были ящики с минами для 45‑миллиметровых минометов. Их бросили солдаты отделения Морески. Я отыскал его и сказал:

— Твое отделение должно помочь другим нести станковые и боеприпасы для них. — И тихонько добавил: — Все минометы и остальные ящики брось. Постарайся только, чтобы капитан не заметил.

Идущие в голове колонны остановились, за ними — и мы. Все молчали, казалось, будто это колонна теней. Накрывшись с головой одеялом, я повалился на снег. Открыл ранец и зарыл в снегу две ленты для ручного пулемета.

Колонна снова двинулась в путь, немного спустя я взял у Антонелли станковый пулемет, а ему отдал два запасных ствола, которые нес до сих пор. Антонелли открыл рот, набрал побольше воздуха и выдал целую очередь проклятий. Он вдруг стал таким легким, что, казалось, ветер вот–вот унесет его. А я, наоборот, стал словно бы тонуть в снегу.

— Крепитесь, — сказал я. — Мы должны продержаться.

Не знаю, куда мы шагали в ту ночь — до кометы или до океана. Но только ни маршу этому, ни ночи не видно было конца.

У края дороги под холмиком сидел в снегу связной штаба роты. Бессильно опустился на снег и сейчас смотрел, как мы проходим мимо. Он ничего нам не сказал. Он уже отчаялся, и мы тоже. Потом, в Италии (светило солнце, блестело озеро, зеленели деревья, мы пили вино, а рядом гуляли девушки), к нам подошел отец того альпийского стрелка узнать что–либо о своем сыне у нас — тех немногих, кто уцелел. Никто не мог ничего сказать, а может, не хотел. Он мрачно смотрел на нас.

— Скажите же что–нибудь, даже если он погиб. Все, что вспомните, любую подробность.

Он говорил отрывисто, размахивал руками и для отца альпийского стрелка был одет очень неплохо.

— Правда слишком жестока, — сказал я тогда. — Но раз вы просите, я расскажу, что знаю.

Он слушал меня молча, не задав ни единого вопроса.

— Вот так это было, — закончил я.

Он взял меня под руку и повел в остерию.

— Литр вина и два стакана. И еще литр.

Он посмотрел на портрет Муссолини, висевший на стене, стиснул кулаки. Но ничего не сказал и не заплакал. Потом пожал мне руку и молча ушел.

Нет, этой ночи не было конца. Мы должны были добраться до деревни в тылу, где находились склады и штабы. Но мы не знали названия ни одной из тыловых деревень. Телефонисты, писари и другие окопавшиеся крысы знали наперечет все названия. А мы не знали даже, как называется место, где был наш опорный пункт; потому в моей книге вы найдете лишь имена альпийских стрелков да названия вещей. Лишь одно мы знали: река перед нашим опорным пунктом называется Дон и от дома нас отделяет тысяча, а может, и десять тысяч километров. А когда день был ясным, мы еще знали, где восток и где запад. Больше ничего.

А сейчас мы должны были прибыть в одну из деревень, где, по словам офицеров, нам дадут поесть и отдохнуть. Но где она, эта деревня? Может, на том свете? Наконец вдали замигал огонек. Постепенно он становился все больше и ярче, пока не осветил небо. Но откуда он взялся, этот красный огонь, с небес или с земли? Когда мы подошли ближе, то увидели, что это горит деревня. А метель не утихала, и под мышки по–прежнему врезались острые ножи, а ранец и оружие своей тяжестью все сильнее пригибали нас к земле. А потом мы увидели во тьме новые красные огни. Снег залеплял глаза, но мы все шли и шли. И добрались наконец до деревни, увидели серые, заметенные снегом избы, услышали собачий лай. Почувствовали под слоем снега дорогу. Но останавливаться было нельзя — наш путь лежал дальше. Рядом шли какие–то люди. Может, это русские? Так не лучше ли смерть в снегу? Один из этих людей подошел, дернул за одеяло, пристально посмотрел на меня и спросил:

— Из какой ты части?

— Пятьдесят пятая рота батальона «Вестоне» Шестого альпийского полка, — ответил я.

— Знаешь старшего сержанта Ригони Марио? — спросила тень.

— Знаю, — ответил я.

— Он жив?

— Да, жив. А ты кто такой?

— Его двоюродный брат. А сам он где?

— Я и есть Ригони, а ты кто будешь?

— Адриано.

И вот он уже хватает меня за плечи, называет по имени, трясет.

— Как дела, родич? — спрашивает он.

Но я не в состоянии ему ответить. Адриано заглядывает мне в глаза, снова спрашивает:

— Как дела, родич?

— Плохи, — наконец выдавил я. — Совсем плохи. Я устал, голоден, из сил выбился. Хуже и быть не может.

Уже потом в нашем родном городке Адриано рассказывал, что в ту ночь он за меня испугался.

— Прежде, когда я его встречал на фронте, — говорил он друзьям, — Марио был спокоен и даже весел. Но в ту ночь… В ту ночь!..

Адриано вынул из ранца банку варенья и головку сыра килограмма на два.

— Я эту благодать на складе взял, — сказал он. — Бери, ешь.

Я хотел штыком отковырнуть кусок сыра, а остальную часть вернуть Адриано. Но едва снял перчатки, как почувствовал адскую боль в пальцах и не смог отколоть ни кусочка. Руки не подчинялись мозгу, словно они не мои, а чужие, я глядел на них, и мне хотелось плакать. Я принялся изо всех сил колотить одной рукой о другую, бить ими по коленям, по снегу, но они оставались твердыми, задубелыми, как кора дерева, как подошвы ботинок. Наконец я почувствовал, будто в них вонзились тысячи игл, и понемногу руки, которые сейчас пишут эти строки, вновь стали моими. Да, сколько всего способно напомнить мне мое тело!

Мы возобновили свой путь в ночи.

— А наши односельчане? — спросил я у Адриано.

— Все здоровы, — ответил он. — Но я должен вернуться к своим. Еще повидаемся. Держись, родич.

— До встречи, — ответил я. — Буду держаться.

Конечно, что бы ни случилось, нашему взводу надо держаться вместе. Но у меня не хватало духу рассказывать моим товарищам о полных бокалах молодого вина, которые ждут нас дома. К чему? Чтобы потом улечься в снег, грезить об этих чудесных вещах и в конце концов исчезнуть, раствориться в земле и весной, когда сойдут снега, превратиться в гумус? В кромешной тьме высоко в небе отражались красные языки пламени горящих деревень. Еще шаг, еще один, иглы снега через одеяло добирались до лица, шеи, запястий. У меня перехватывало дыхание, и ветер часто вырывал из рук одеяло. Я съел немного сыра, что мне дал Адриано. Казалось, будто я кусаю зубами камень, а во рту он хрустел как песок, вместе с кусочками сыра я глотал кровь, сочившуюся из губ и десен. Пар изо рта замерзал на бороде и усах и вместе с принесенными ветром комочками снега превращался в сосульки. Языком я заглатывал эти сосульки и начинал их сосать. Наконец наступил рассвет. Метель стала сильнее. И сильнее стал холод. Но если бы не метель, сумели бы мы оторваться от русских?

В ту ночь лейтенант Ченчи со своим взводом был в арьергарде колонны. Они остановились в какой–то окраинной избе передохнуть. Если бы их вовремя не разбудили, они попали бы в плен к русским, которые уже подходили к избе. Рассвет был серый, солнце никак не появлялось, и вся земля и мы тоже были во власти снега и ветра. Солдаты больше не хотели нести станковые пулеметы и ящики с боеприпасами. Напрасно я пытался убедить их, что надо сохранить оружие. Наши пулеметы «бреда» были лучшими во всей роте, и я по опыту знал, как важно стрелкам чувствовать во время атаки поддержку станковых пулеметов. Их надо было сохранить любой ценой. Но когда утром после такой страшной ночи нужно было, кроме ранца, нести еще и треногу или ящик с боеприпасами, острые иглы словно впивались прямо в сердце и дыхание останавливалось. Едва освободившись от этого груза, солдат точно взмывал в воздух: радостно вздыхал, и чертыхался, и мысленно благодарил бога. И никто не хотел снова взваливать на себя этот непосильный груз.

Мы шли по дороге, обрамленной с двух сторон снежными заносами, но не свежими, а давнишними. Справа тянулась цепочка изб. Шли мы маленькими группами, рассредоточившись так, что мне трудно было держать свой взвод вместе. Все вокруг было серым, и сквозь метель мы почти ничего не различали.

А вот тут раньше, похоже, были склады и стояли мулы, потому что сквозь снег видны были стебельки соломы. Подумать только — солома на том месте, где прежде было пшеничное поле! А еще в снегу валялись ящики из–под галет. Альпийские стрелки, только эти ящики заметили, сразу на них набросились, но они оказались пустыми. Все же на дне, видно, что–то оставалось, иначе бы солдаты не пытались к ним пробиться локтями и кулаками. Те, кого придавили внизу, отчаянно кричали. Потом все понемногу разошлись. Остался лишь один солдат, он снова осмотрел ящики, опрокинул их и стал что–то подбирать со снега.

Капитан, шедший впереди, остановился и сверился с компасом. Куда мы забрели? У края дороги я увидел темную неподвижную глыбу. Грузовик? Повозка? Танк? Оказалось — сломанная, брошенная кем–то легковая машина.

Мне вдруг стало страшно, почудилось, будто из метели вот–вот выскочат и обрушатся на нас русские танки.

— Вперед, — сказал капитан, — держитесь ближе друг к другу, прибавьте шаг, вперед.

Наконец мы добрались до большой деревни, где были штабы и армейские склады. Метель утихла, но все по–прежнему серо — снег, избы, мы сами, мулы, небо, дым из печей, глаза мулов и наши глаза. Всё одного цвета. Глаза слипаются, в горле скачут и прыгают камни. Мы без ног, без рук, без головы — одна усталость и желание уснуть.

Из избы навстречу нам выходит майор, командир батальона.

— Идите в избы, отогрейтесь и передохните, — говорит он нам. — Остальные роты давно уже расквартированы. Где вы плутали в такую ночь? Входите в избы, — повторяет он. Может, ему кажется, что он обращается к теням, потому что мы стоим неподвижно, словно мулы, от которых валит на морозе пар.

— Отогрейтесь в тепле и отдохните, — говорит нам капитан. — Через несколько часов снова в путь. — Разместите взводы по избам, — приказывает он офицерам и мне, — и велите всем почистить оружие.

Опорный пункт наши отделения покидали в полном составе. Сейчас, оглядевшись, я сразу заметил, что многих солдат не хватает. Одни, верно, заплутались в метели, другие остались по дороге в избах, третьи, едва мы сюда прибыли, разбрелись по домам. Но никто и не пытался проверить, скольких и кого не хватает. Оставшиеся уходят группками в поисках свободных изб. На улице остаюсь я один, хожу по улицам, не зная, куда направиться. Почему я не пошел вместе с солдатами моего взвода? Или со своим отделением? Сам не знаю. Наконец стучу в дверь первой попавшейся избы, потом в другую. Но меня либо посылают к черту, либо вообще не открывают. Большую часть изб заняли солдаты и офицеры автодивизиона, санитарной и вспомогательной служб. Мне тоже хочется поспать немного в тепле, почему вы меня не впускаете? Разве я не такой же человек, как вы? Нет, я не такой же, как они. Я стою один на дороге и оглядываюсь вокруг. Ко мне подходит старик и показывает за цепочкой изб земляной холм в огороде. Из земли торчит труба, а из трубы валит дым. Старик знаком показывает, что я могу туда пойти и спуститься вниз. Холмик земли оказывается противовоздушным убежищем. На уровне земли — два застекленных окна, вниз ведет лестница. Спускаюсь, стучусь в дверь. Пытаюсь ее открыть, но она заперта изнутри. Кто–то наконец отпирает, вижу: итальянский солдат.

— Нас и так уже трое, — говорит он, — да еще целая русская семья. — И вновь захлопывает дверь.

Стучусь снова.

— Впустите меня, — прошу, — я побуду–то недолго, только немного посплю, засиживаться не буду.

Но дверь остается закрытой. Опять стучу, на пороге появляется русская женщина и знаком предлагает мне войти. До чего же внутри тепло! Как в берлоге моего опорного пункта или в хлеву, с той лишь разницей, что здесь живет русская женщина с тремя детьми, да еще нашли себе приют трое наших дезертиров. Правда, в домике сейчас лишь один из них — двое где–то пропадают. Третий дезертир смотрит на меня злобно. Женщина помогает мне снять шинель. Должно быть, у меня жалкий вид, иначе с чего бы женщине глядеть на меня глазами, полными слез.

Но сам я сейчас уже не способен жалеть ни себя, ни других. Дезертир, который глядит на меня из своего угла, увидев на рукавах сержантские нашивки, сразу же завел разговор о войне. Черт побери! А если бы я был просто погонщик мулов? Рядовой стрелок? Мул? Муравей? Не отвечая на его вопросы, стягиваю также каску и вязаную шапку. Мне кажется, будто я остался голым. Достаю из карманов ручные гранаты и кладу их в каску, снимаю подсумки, обручем сдавившие живот. В кармане куртки нахожу горсть кофейных зерен, перемешанных со снегом, и начинаю размалывать их штыком в крышке котелка. Женщина смеется, дезертир молча глядит на меня. Женщина ставит греть воду и поднимает ребятишек, которые глазеют на меня, лежа на подушках. Затем берет подушки, укладывает их на высокий такой настил и закидывает туда еще и одеяло. Мое она вешает сушить у печи. Жестом предлагает мне влезть на настил. Я сажусь на него, свешиваю вниз ноги и наконец произношу:

— Спасиба.

Женщина и детишки улыбаются мне. Дезертир по–прежнему молча меня разглядывает. Вынимаю из ранца варенье, которое мне дал Адриано — ничего другого у меня нет, — и начинаю есть. Хочу угостить вареньем и детишек, но женщина не дает.

— Кушай, — говорит она вполголоса с доброй улыбкой, — кушай.

Когда вода закипела, женщина сварила мне кофе. Впервые за много дней я пью горячий кофе. Затем поудобнее устраиваюсь на настиле, кладу рядом карабин и каску с ручными гранатами.

— Сегодня утром сюда прорвались русские танки, — говорит дезертир.

— А ты что здесь делаешь? — спрашиваю я. — Чего ждешь? Почему ты не со своим отрядом?

Он ничего не отвечает. На улице холодище, за селом бескрайняя степь, ветер, снег и пустота, а тут тепло, и он вместе со своими двумя товарищами и этой русской женщиной сидит себе спокойно.

— Услышишь стрельбу, разбуди меня, — говорю я ему.

На полочке у желтой кирпичной стены стоит старенький будильник. Я знаками объясняю женщине, чтобы она меня разбудила, когда маленькая стрелка дойдет до цифры два. К этому времени я должен вернуться в роту. Сейчас одиннадцать, значит, посплю целых три часа. И я валюсь на подушки в ботинках и в мундире. Но почему же я никак не могу уснуть? Почему беспокоюсь о моих солдатах, которые спят в теплых избах? Почему прислушиваюсь, не началась ли в деревне пальба? Почему не приходит сон? Я столько дней не спал! Вернулись двое других дезертиров, и я слышу, как они переговариваются, слышу, как заплакал ребенок, и неотрывно смотрю на желтую глиняную стену. Опорный пункт, сотни километров пешком, мои товарищи, убитые русские солдаты на реке, «катюша», мои односельчане, лейтенант Мошиони, ручные гранаты, русская женщина, мулы, вши, карабин. Неужели еще есть на свете зеленая трава, кусты? А потом наваливается сон, Я сплю, сплю. Без всяких сновидений, как камень под водой.

Русская женщина разбудила меня позже двух — дала мне поспать лишних полчаса. Я торопливо привязал одеяло к ранцу, снова положил в карман гранаты и натянул на голову каску. Когда я собрался выйти, женщина протянула мне чашку теплого молока. Такое молоко у нас летом пьют в пастушьих хижинах, а зимой, в январские вечера, им запивают поленту. Не сухари и консервы, не замерзший бульон, не одеревеневшие булки, не остекленевшее от холода вино. Молоко! Нет, это уже не война в России, а пахнущие парным молоком коровы, цветущие пастбища, окруженные елями, теплые кухни домов в зимние дни, когда женщины вяжут, а мужчины курят трубки и рассказывают всякие истории. Чашка с молоком дымится в моих руках, приятный запах проникает прямо в кровь. Пью. Возвращаю пустую чашку женщине и говорю ей:

— Спасиба. — Потом обращаюсь к трем дезертирам: — А вы не идете?

— Куда ж тут идти? — отвечает один. — Русские нас окружили, а здесь тепло.

— Вижу, — отвечаю я. — Ну а я иду. Привет вам всем и желаю удачи.

И выхожу на улицу. В деревне переполох, так бывает, когда лесной муравейник разворошат палкой. Ребятишки, женщины, маленькие дети, старики входят в избы с мешками и узлами, почти доверху наполненными всяким добром, и тут же выбегают, уже с пустыми мешками под мышкой. Они смело забираются в горящие склады и выносят оттуда все, что смогли спасти от огня. По улицам бесцельно носятся взад и вперед сани, мулы, грузовики, легковые машины. Несколько немецких танков легко проложили себе путь в этой неразберихе. Над деревней стелется желтый, горький дым, облаком окутывая дома. Небо серое, избы серые, истоптанный снег тоже серый.

Во рту еще оставался вкус молока, но мысленно я снова был в дороге. Теперь я шел домой. А там будь что будет.

Засунув руки в карманы, я наблюдал за происходящим и чувствовал себя совсем одиноким. Проходя мимо одного здания, скорее всего школы, я увидел два свисающих вниз флага — итальянский и Международного Красного Креста. Последний был такой большой, что почти касался земли. Внезапно мне стало грустно. Я представил себе опустевшую деревню и догорающие склады, крестьян в избах, брошенных мулов, жующих черные капустные кочерыжки. Потом представил себе появление русских. В село с грохотом въезжают танки, а мулы лишь слегка поводят ушами, не переставая жевать. Наши раненые смотрят в окна госпиталя. Все вокруг серо, и над обезлюдевшей дорогой свисают два флага.

А пока из госпиталя выбегали раненые, способные ходить, и пытались уцепиться за борт несущихся мимо грузовиков или за сани.

Мне не удалось отыскать ни одного солдата моей роты и даже моего батальона. Может, они уже все ушли. Я увидел солдата из батальона «Червино», который, как и я, шел один. Окликнул его, и дальше мы пошли уже вместе. Спросил у него о судьбе знакомых солдат и офицеров, ведь я вместе с ними участвовал в боях прошлой зимой.

— Как там сержант Кьенали?

— Погиб.

— А лейтенант Сакки?

— Погиб.

Из всего батальона «Червино» уцелело лишь человек десять, а может, и того меньше.

Мы шли по селу мимо догорающих складов. Позже я узнал, что альпийские стрелки, попавшие в село с передовой, ворвались в брошенные склады. Солдаты продовольственного снабжения сказали им:

— Берите все, что хотите.

Альпийские стрелки нашли на складах шоколад, коньяк, вино, варенье, сыр. Они простреливали бочки с коньяком и подставляли фляги. После стольких жестоких испытаний им наконец–то дали выпить и поесть вволю, да еще поспать. Многие так и не проснулись — сгорели или замерзли. Другие, проснувшись, увидели наставленные на них дула русских автоматов. Но кое–кому все же удалось удрать, догнать нас и рассказать о случившемся.

Уже на самом краю села во всей этой неразберихе мне удалось отыскать солдат моей роты. Я нагнал их. В балке, за которой расстилалась бескрайняя степь, громоздились сани, легковые машины. Опрокинувшиеся грузовики валялись на дне балки, а рядом кричали, чертыхались, взывали о помощи, пытались проложить себе дорогу тыловые крысы. Я ощутил недобрую радость при виде перевернутых неподвижных грузовиков — вспомнил, как летом, когда мы совершали изматывающие ночные марши, мимо нас проезжали автоколонны и дорожная шоколадного цвета пыль смешивалась с нашим потом. Мы шли, сгибаясь под тяжестью ранцев, эта пыль набивалась в рот, и потом мы неделями отхаркивали желтую мокроту.

А офицеры и солдаты вспомогательных служб, каптенармусы и тыловые саперы стояли по краям дороги, смотрели, как мы шагаем, и смеялись. Да, черт побери, смеялись! Вот теперь и им придется побегать. Да еще как! Если они хотят попасть живыми домой, придется им хорошенько пробежаться. Об этом я думал, глядя, как они суетятся у машин, груженных бесполезными бумагами и багажом офицеров. За спиной у нас взлетали ввысь языки пламени, а грохот канонады становился все явственнее. Ну, тыловые крысы, блаженные денечки кончились, настало и для вас время бросить теплые избы, женщин, пишущие машинки. Теперь — чтоб вам пусто было — вы научитесь стрелять из винтовки. Если хотите, присоединяйтесь к нам. Ну а мы войной сыты по горло.

Мысли об этом придавали мне сил, и я решительно топал по снегу. Шел быстро, обгоняя тех, кто плелся по дороге. Вместе со своими солдатами одолел балку и настиг колонну, которая огромной черной буквой S змеилась по белой, заснеженной степи и исчезала вдалеке, за холмом. Мне казалось невероятным, что в России столько наших солдат и что они вытянулись сейчас в такую длинную колонну. Сколько же было таких опорных пунктов, как наш?

Вместе они образовали длиннющую колонну, которая потом еще долго стояла у меня перед глазами и осталась в памяти навсегда.

Двигалась она медленно, слишком медленно, и я вместе с группкой солдат вновь зашагал по обочине, стараясь попасть в голову колонны. Мы несли два ручных пулемета, боеприпасы к ним и запас продуктов. Под тяжестью груза мы проваливались в снег, но все же шли куда быстрее колонны. Лямки ранцев резали нам плечи. Антонелли, как всегда, матерился, а Тоурн то и дело поглядывал на меня, словно желая спросить: «Будет этому когда–нибудь конец?» Несколько прибившихся к нам солдат из отделения Морески старались держаться сзади, чтобы их не заставили нести пулемет. Антонелли обрушивал на них отборные ругательства веронского «дна». Нередко нам попадались лежавшие ничком на снегу люди — они в полузабытьи, не шевелясь глядели, как мы проходим мимо. У обочины дороги стоял офицер в сапогах со шпорами и бешено ругался. Он был пьян, и его качало из стороны в сторону. Внезапно он валился на снег, снова подымался, начинал что–то кричать и опять падал. Рядом с ним был солдат, который пытался его поддержать и даже тащить дальше. Наконец оба укрылись в одиноко торчащем посреди степи сарае. Еще дальше мне попались остальные солдаты нашей роты, а потом мы догнали и четырех солдат моего взвода, среди них Туррини и Бозио. Нам удалось раздобыть маленькие сани, на которые мы погрузили станковый пулемет и три ящика патронов. Понемногу я сумел выудить из колонны и собрать вместе почти весь мой взвод. Всякий раз, когда к нашей уже довольно большой группе присоединялись еще несколько человек, мы дружно радовались. Окликали друг друга, смеялись и шутили над нашей невеселой судьбой. Те, кто шли в колонне, поднимали глаза, бросали на нас взгляд и снова опускали голову.

— Надо держаться вместе и шагать бодро, — повторял я своим.

Наступила ночь, и мы добрались до маленькой степной деревушки. Не помню уж, какого это было числа, но помню, что было адски холодно и голодно. В деревушке мы соединились с остальными взводами и ротами нашего батальона. Тут почти все были земляками и переговаривались на брешианском диалекте. Майор Бракки — тоже.

— Смелей, ребятки, держитесь.

Майор Бракки… На голове шляпа с пером, на ногах грубые ботинки, во рту сигарета, на рукавах шинели знаки отличия, голубые глаза, твердая поступь и голос, вселявший в нас уверенность.

— Смелее, ребятки, на пасху полакомимся дома козлятиной. — Он окликал то одного, то другого и каждому улыбался. — Эй, Бородатый, — он звал меня Бородатый либо Старик, — что–то ты похудел и пообносился. Тебе бы макарон и литр красного.

— Да, не помешало бы, — согласился я. — Можно даже два литра. Да и вы, наверно, не отказались бы.

— Господин майор, — подал голос Бодей, — вас надо на гауптвахту посадить. На шинели пуговицы не хватает, и перо на шляпе криво сидит.

— А пошел бы ты… — ответил майор Бракки.

Он шутил, смеялся, когда говорил с нами, но временами мрачнел, и веселые искорки в глазах гасли. А я думал: «До пасхи еще далеко, только рождество миновало. А до дома ох сколько еще километров надо протопать!»

Ночь была морозная; стоя по колено в снегу, мы ждали дальнейших приказов. Я видел, что капитан валится с ног от усталости. Лейтенант Ченчи, закутавшись в одеяло, курил одну сигарету за другой и беспрерывно ругался. Когда он затягивался, его ладонь освещалась в темноте, как кошачий глаз. Поговорит немного с кем–нибудь из альпийских стрелков, а потом выругается своим мягким, приятным, изысканно вежливым голосом. Наконец он подошел ко мне:

— Как дела, старик?

— Хорошо, — ответил я, — все хорошо. Только вот холодновато малость. — Да, холодно было не на шутку!

Вокруг царила сумятица: можно было услышать немецкую, венгерскую речь и все диалекты нашего полуострова. Неподалеку горели избы и склады, и розоватые блики плясали на снегу до самой окраины, за которой начиналась степь. А внизу горела деревня, где мы проходили днем. Время от времени раздавался грохот и тарахтенье моторов, но мне казалось, что за розовым заревом ничего нет. Там был конец света. Черт побери! Нам придется опять идти во тьму, за этот предел. Ботинки наши совсем задубели, снег был сухим, как песок, а звезды казались острыми шпорами, сдирающими с тебя кожу. В деревне не осталось никого — даже скота. Лишь где–то далеко, в темноте лаяли собаки. Наши мулы были с нами, грустно опустив уши, они грезили о горных тропах и о нежной траве альпийских пастбищ. Из ноздрей у них валил пар, их шерсть, покрытая инеем, никогда еще так не блестела. А еще с нами были вши — наши верные вши, им–то все было нипочем, и они забирались в самые теплые уголки. «Вот если я погибну, что станется с моими вшами? — думал я. Умрут ли они, когда кровь в моих венах остекленеет, или доживут до весны?» Еще на опорном пункте мы вывешивали майки на сорокоградусный мороз, а двое суток спустя, прокалив их в печке, натягивали на себя, и вши тут же оживали. Они были крепкие, выносливые, эти вши.

— Ригони, хочешь сигарету? — предложил Ченчи.

Я закурил: хоть немного теплым дымом подышу.

— Тронемся мы наконец или нет? Чего мы здесь торчим?! — возмутился Антонелли. И зло выругался.

По рассказам тех, которые добрались сюда первыми, здесь побывали русские танки и навели всеобщую панику. Но теперь тут скопилось немало войск: венгерская дивизия, немецкий бронетанковый корпус, дивизия «Виченца», остатки дивизии «Джулия», дивизия «Кунэенсе», уцелевшие части нашей дивизии «Тридентина», да еще вспомогательные службы: автодивизионы, саперные, инженерные, санитарные части и обоз. Почти все солдаты и офицеры вспомогательных служб уже побросали оружие и заранее считают себя военнопленными. Я же уверен и внушаю это своим, что пленным станешь только тогда, когда русский солдат наставит на тебя винтовку и отведет в тыл.

— Сержант, вернемся мы домой?

Это ко мне подошел Джуанин.

— Конечно, вернемся, Джуанин, — отвечаю я. — Но ты сейчас не о доме думай, а о том, как бы не отморозить ноги. Попрыгай по снегу.

Наконец вернулся майор Бракки с долгожданным приказом. Мы снова потащились по степи, но наш батальон опять в хвосте колонны.

— Нас поставили в арьергард, — сказал лейтенант Пендоли.

— Только нас и ставят, — возмущаемся мы (то же самое говорили и солдаты батальона «Тирано»).

— «Вестоне», вперед, в обход колонны, — отдает приказ Бракки.

Мы шагаем по глубокому снегу. То и дело ударяешься головой о каску идущего впереди, и постоянно приходится бегом догонять основную группу. Избы и склады все еще горят, отовсюду слышатся команды на немецком языке. Мы проходим мимо огромных танков, работают моторы — верно, чтобы они не замерзли при такой стуже. Ступая по снегу, я ударил ногой какую–то банку, нагнулся и поднял ее. Банка была наполовину заполнена чем–то, и в зареве пожара я разглядел, что это нечто съедобное: не снимая перчаток, сунул руку: да это же манна небесная — джем. Я принялся облизывать перчатку и усы. Ел на ходу, потом отдал банку идущим рядом.

Не знаю, сколько мы шли и как долго. Каждый шаг казался километром, каждый миг — часом. У этого марша словно не было ни цели, ни конца. Но вот мы увидели несколько одиноко стоящих изб. Я разместил свой взвод в каменном доме: прежде это была, наверно, школа или дом старосты. Там уже обосновались солдаты автодивизиона. Они как вши — устраиваются в самых теплых местечках. Горит огонь, в избе тепло, а на полу даже постелена солома. До чего же приятно плюхнуться на солому, снять каску, подложить ранец под голову и лежать в тепле, прижавшись друг к другу. Наконец–то мы можем закрыть глаза и уснуть.

Но кто это зовет меня с улицы? Убирайтесь к черту, дайте поспать.

Кто–то открывает дверь и вызывает меня:

— Тебя к капитану.

Внутри все огнем горит. Я поднимаюсь. Мои товарищи уже заснули и громко храпят. Мне приходится перешагивать через их ноги. Спящие хрипло ругаются спросонок, открывают глаза, поворачиваются на другой бок и тут же снова проваливаются в забытье. На улице холодно и тихо, связной исчез, в небе тьма–тьмущая звезд, как тогда, в сентябре. До чего же хороши были те сентябрьские ночи в полях подсолнуха и маков; сверху глядели теплые и добрые, как сама здешняя земля, осенние звезды. А теперь и не поймешь, то ли это ночной кошмар, то ли злой дух надо мной потешается: на улице ни души, а мне нужно отыскать капитана. Зачем я ему понадобился? Стучу в ближнюю избу, там его нет, потом в другие. Мне отвечают либо по–немецки: «Raus!» — либо на брешианском диалекте: «Пошел в…» Наконец добираюсь до стрелков нашей роты, они предлагают зайти погреться.

— Я ищу капитана, — говорю, — он не у вас?

Нет, у них его нету.

Я поискал капитана еще у венгерских улан, затем вышел на дорогу, ведущую в степь, и стал во весь голос его звать. Никакого ответа. Звездные зубья рвут мое тело на части, я чуть не плачу и проклинаю свою судьбу. В эту минуту я готов был убить первого попавшегося мне человека. В ярости топчу снег, скрежещу зубами, судорожно взмахиваю руками, горло сводит судорога. «Успокойся. Не сходи с ума! Успокойся! — говорю себе. — Возвращайся к своему взводу, отоспись. Кто знает, что ждет тебя завтра». Завтра! Но вдали уже занимается заря.

Я вспомнил рассветы на нашем опорном пункте, когда я возвращался в теплую берлогу и меня уже ждал кофе, вспомнил рассветы дома, до того как меня призвали, когда я ездил в лес за дровами и слышал глухариный ток или поднимался по тропке на луг со своим серым мулом. А она, наверно, спит сейчас на белоснежных простынях, спит в своем приморском городке, и с моря в комнату проникает первый луч солнца. Может, и мне зарыться сейчас в мягкий сугроб и заснуть? Возьми себя в руки, соберись и поищи избу, где твой взвод. Я сжимаю зубы, кулаки и пробираюсь по снегу. Наконец нахожу эту избу и валюсь на солому, в тепло, рядом с товарищами. Поспал я не больше часа, потом в дверь застучал лейтенант Ченчи и крикнул:

— Взвод, подъем. Поторопитесь, мы покидаем деревню. Ригони, подъем!

Слышу, как мои солдаты молча встают и сворачивают одеяла, Антонелли, как всегда, клянет все на чем свет стоит. Как хочется поспать, еще хоть немного. Нет, я больше не вынесу — либо сойду с ума, либо застрелюсь. Однако поднимаюсь, выхожу, собираю взвод, проверяю, кого не хватает. Подгоняю опаздывающих и опять возвращаюсь в строй. И уже не думаю ни о сне, ни о холоде. Проверяю, не осталось ли в избах оружие и боеприпасы. Пересчитываю солдат, проверяю, вычищены ли ручные пулеметы, не дадут ли осечек. И чувствую себя на удивление крепким: мускулы, нервы, кости. Никогда бы не поверил, что я способен выдержать такое. Мы проходим деревню от края до края. Почти вся рота уже на марше, мы опять последние. Обгоняем сани венгров и отряд горной артиллерии. Спустившись в неглубокую балку, догоняем наконец роту. А капитана все нет. Майор Бракки нервно прохаживается взад–вперед по снегу. Подзывает меня и велит разыскать капитана и роту, которой мы недосчитались.

— Поторопись, — говорит Бракки, — нам придется атаковать, чтобы выбраться из «мешка».

Я возвращаюсь назад прежней дорогой. И нахожу капитана. Он лежит в санях. Издали окликает меня.

— Ригони, земляк, меня здорово знобит, — говорит он. — Я хотел побыть подольше в избе. Что–то мне нехорошо. Где рота?

— Рота там, внизу, капитан, — отвечаю я и показываю рукой на балку. — Все ждут вас, майор меня послал.

Я стоял рядом с капитаном, его адъютантом и ездовым. Лицо у капитана было не веселое и с хитрецой, как прежде. С головой закутанный в одеяло и в глубоко надвинутой вязаной шапке, он вовсе не похож на контрабандиста из Вальстаньи.

— Отвезите меня к роте, — говорит капитан, — не оставляйте меня одного. Я все–таки ваш командир! Вы ведь не оставите меня одного, я же ваш командир! Меня знобит, — повторяет он.

— Ну что ж, двинулись, — говорю я.

Я встречаю и лейтенанта во главе одного из взводов потерявшейся роты.

— Рота скоро подойдет, — говорит он.

Но рота опоздала, и вместо нас в атаку пошли батальон «Верона» и один из батальонов пятого полка.

Доносятся выстрелы. Перестрелка становится все ожесточеннее. Слышны короткие очереди русских автоматов, наших станковых пулеметов, отрывистые винтовочные выстрелы, редкие взрывы мин и гранат. Должно быть, бой на склоне разгорелся жестокий. Меня всего трясет, кажется, пули прошивают мне насквозь душу, перехватывает дыхание. На сердце тоскливо, в глазах стоят слезы. А на склоне холма, где выстроились в ряд несколько изб, продолжается бой. Нам сказали, что нужно обязательно прорваться, потому что за холмом начинается дорога, по которой нам на помощь могут подойти немецкие бронетанковые части. Но русские не дают нам прорваться. Они стреляют, стреляют, стреляют; мне страшно, а вот если бы я тоже шел в атаку, то не боялся бы. Мне чудится, что каждый залп и каждый взрыв ранят меня. Мы готовы вступить в сражение, я был бы даже рад — тяжелее всего ждать в этой холодной балке, укрывшись за деревенскими избами. Прорвутся наши или всем нам пришел конец? Мои товарищи устали, то и дело кто–нибудь возвращается в деревню и начинает бродить между санями венгров. Венгерские солдаты спокойно и безучастно наблюдают за происходящим. В санях у них полно лярда, колбас, сахара, витаминных плиток, но нет ни оружия, ни боеприпасов. Альпийские стрелки, засунув руки в карманы, неторопливо, с равнодушным видом прохаживаются возле саней. Вернувшись к нам, извлекают из карманов куски лярда, а из–под шинелей — колбасу. Мы разожгли костер, стоим вокруг и поворачиваемся то спиной, то лицом, чтобы хорошенько обогреться. Мы переговариваемся, главная тема разговора — вино.

— Когда домой вернусь, первым делом искупаюсь в бочке вина, — говорит Антонелли.

— А я съем три фляги макарон, — добавляет Бодей. Он уже забыл, что дома едят из тарелок. — И выкурю сигару, длинную, как альпеншток.

Мескини, глядя в огонь, убежденно и вполне серьезно говорит:

— А я обопьюсь граппой и одним своим дыханием растоплю все снега России.

Но разговор все время обрывается — на холме не утихает пальба.

— Стреляют, черт возьми, — говорит Антонелли. — Тоурн! — обращается он к другу, хлопнув его по плечу. — Сейчас бы полбутылочки, а еще лучше бутылочку «Барберы» или «Гриньолина», а?!

Тоурн поднимает голову, его беличьи глаза загораются.

— Да было бы хоть что–нибудь выпить, — отзывается он.

Но здесь, в балке, черта с два найдешь. Спереди огонь тебя поджаривает, сзади снег подмораживает. Лейтенанты Ченчи и Пендоли объявляют сбор роты у саней — будет раздача еды. Это последний провиант, который поварам удалось сюда доставить. А я был уверен, что нам уж и ждать нечего. Мешки с булками подернулись ледяной корочкой и пахнут луком, мясом, консервами, кофе — словом, всеми поварскими запасами. На каждого по две булки, старые, черствые, мерзлые. Повара извлекли из саней круг сыра, тоже мерзлый. Лейтенант Ченчи начинает рубить его топориком, а я помогаю ему штыком разделить круг на куски по числу взводов. И еще есть коньяк. Когда повар вытаскивает бидоны, мы сразу узнаем характерный запах, начинаем принюхиваться, словно охотничьи собаки, а стоящие поодаль подходят ближе. Командиры отделений, подставляйте котелки! Сколько раз за четыре года службы я делил еду на порции: полный, по ручку, котелок — восемь порций вина, одна баклажка коньяку — норма на все отделение. Но в этот раз коньяку много, и его делит между взводами Ченчи. Мы вместе с командирами отделений получаем еду на свой взвод. Коньяк мы выпиваем у костра. Антонелли чертыхается, Тоурн поглаживает усы, Мескини довольно мычит. К нам подходит Ченчи.

— Держите, ребята, — говорит он и каждому дает по сигарете. Да, так еще жить можно!

Я знаю, что рядом с нами стоит батальон горных саперов, в котором служат мои земляки, и решаю их разыскать. Нахожу двоих — Старика и Ренцо. Они вернулись после боя, где были связными у полковника Синьорини. Едва я увидел их, устало бредущих по снегу, мне припомнилось, как в сентябре они приходили навестить меня на передовую. Моя берлога была так хорошо замаскирована на пшеничном поле, что они едва не провалились в нее вместе с мотоциклом, на котором приехали. Я из берлоги услышал лишь шум и подумал: «Кто бы это мог быть?» А это оказались они — мои земляки, приехали навестить и привезли мешок муки в подарок. В тот день у меня оказался бидончик вина — мои «накопления» за месяц. Мы встретились так, будто мы в родном селении: «Чао, Ренцо, чао, Старик». — «Марио! Марио!» А вот сейчас они возвращаются после боя понурые, еле ноги волочат.

— На этот раз нам не вернуться домой, Марио. Оставим здесь свою шкуру. Русские не дадут прорваться, — говорит Старик. И лицо у него грустное–грустное.

Кто знает, сколько наших погибло у него на глазах и какие страшные сообщения ему пришлось передать по радио. А вот Ренцо ничуть не изменился. Дай ему фьяску вина и послушать перепелку в овсе, он бы об окружении и думать забыл. А может, он и так о нем не думает.

— Держитесь, земляки, — говорю я. — Вот увидите, какой мы праздник закатим дома. Напьемся до чертиков и макарон наедимся от пуза! Будет и Шелли со своей губной гармоникой, и девушки, и граппа.

Но Старик улыбается вымученно, и глаза у него как–то подозрительно блестят. Спрашиваю о Рино. Они ничего не знают, и я отправляюсь на поиски. Нахожу врача — лейтенанта из их батальона, тот говорит, что видел Рино совсем недавно. Я обрадовался — значит, жив. Расспрашиваю о нем у его друзей.

— Только что был здесь, — отвечают они.

Зову его, но он не откликается. Встречаю Адриано и Дзанардини.

— Крепитесь, ребятки, прорвемся, — говорю я.

Потом возвращаюсь к своему взводу. За избой разжигаю костерок. Рядом оказывается Марко Далле Ногаре. Марко, который рад помочь любому и со всеми в дружбе. С ним и мне становится легче. В кармане шинели я нашел пакетик сухих овощей. Мы растопили снег во фляжке и бросили в кипящую воду зелень. Вместе принялись есть суп.

— Вот она, военная служба, Марко!

Мы оба повеселели, вспоминаем, как в Албании вдвоем осушили бутылку «Куммеля». Потом Марко возвращается к себе вместе со связным командира полка.

Как медленно тянется время! Надвигается вечер, а с ним крепчает стужа. Бой на холме пока не дал решающего перевеса никому, выстрелы доносятся все реже, словно и пули устали. Небо — бледно–зеленое, неподвижное, как лед. Альпийские стрелки изредка вполголоса перебрасываются двумя–тремя фразами. Джуанин подходит ко мне, смотрит из–под натянутого на голову одеяла и, ничего не говоря, отходит. Мне хочется окликнуть его: «Эй, почему не спрашиваешь, вернемся ли мы домой?» Стемнело, небо и снег стали одного цвета. В эти часы в моем селении коровы выходят из хлева, чтобы напиться из лунки, пробитой во льду замерзших лужиц. Из хлева вырывается пар и запах навоза и молока; от коров тоже идет пар, а из труб — дым. Солнце окрашивает все вокруг в красный цвет: облака, снег, горы, лица ребятишек, которые скатываются на санках с высоких сугробов. Вижу и себя среди этих ребятишек. А в домах тепло, и бабушки, сидя у печей, штопают носки внучат. Но ведь и вон там, в степной низине людям было тепло и уютно. Снег лежал нетронутым, синело на горизонте небо, белые нежные березки тянулись ввысь, а под ними рассыпалась горстка изб. Казалось, туда, до степной балки, война вообще не добралась. Эти люди и избы были вне времени и событий, все оставалось таким, как тысячу лет назад, и каким, верно, будет через тысячу лет. Там чинили плуги и конскую сбрую, старики курили, женщины пряли. Не могло быть войны под этим синим небом и белыми березами, окружавшими затерянные в степи избы. Я думал: «Вот бы пересидеть там, в тепле. Растает снег, зазеленеют березки, и я буду слушать, как наливается земля весенними соками. Пойду в степь с коровами, а вечером, покуривая махорку, буду слушать, как кричат в поле перепелки. Осенью буду разрезать на дольки яблоки и груши и варить из них варенье, буду чинить плуги и конскую сбрую и так состарюсь, не увидев ни одной войны. Все забуду, и мне будет казаться, что я всегда жил там». Я смотрел и представлял себе, как тепло в тех избах, а вокруг сгущалась тьма.

И вдруг услышал, как офицер кричит сбор, и улыбнулся про себя.

— «Вестоне» — сбор. Пятьдесят вторая рота — сбор.

В боевые порядки строились роты, взводы, отделения. Нас снова поставили в арьергард. Было темно, и я не понимал, куда мы направляемся. Лишь видел шагающих по дороге людей и шел вместе с ними. Потом (когда потом?) мы наконец остановились возле низких длинных строений в голой степи. Должно быть, прежде это были колхозные склады или хлева. Внутри было холодно, на земле валялась солома вперемешку с навозом, пахло конским потом. Сквозь щели в крыше были видны звезды. Не знаю, где разместились остальные роты, мы остались тут. Я назначил, кому идти в дозор, и поставил у дверей часовых из своего взвода. Вышел, в ямке сложил сучья и разжег огонь, чтобы в растаявшем снегу обжарить заледенелую булку. В кармане отыскал пакетик соли.

Было холодно, адски холодно, костер горел плохо — дымил, и глаза слезились от этого дыма, от стужи и бессонницы. Мне было очень одиноко и тоскливо, а отчего — сам не знаю. Быть может, тоску нагоняли пугающая тишина вокруг, звездное небо, сливающееся со снегом. И все же тело продолжало верно служить мне: ноги несли меня на поиски сучьев, руки подкладывали сучья в огонь и отыскивали в карманах соль, чтобы бросить ее в котелок. Голова тоже неусыпно несла свою службу — я не забыл проверить часовых («Как дела, сержант?» — «Хорошо, хорошо, подвигайся, а то замерзнешь».) и пошел выделить им смену. Я словно раздвоился: один Ригони смотрел, что делает второй, и указывал, что еще надо или не надо делать. И странно — тот и другой даже физически существовали раздельно: первый мог дотронуться до второго.

Наконец я пошел спать в один из амбаров. Лучшие места уже были заняты, и я улегся за мулами, прямо у их ног. На полу впритык друг к другу лежали альпийские стрелки и артиллеристы, приходилось переступать через них. Я старался не шуметь, пробирался осторожно, как только мог, но иной раз наступал на чью–то обмороженную руку или ногу, и тогда пострадавший вскрикивал и начинал бешено ругаться. Я то и дело вынужден был выходить, чтобы проверить или сменить часовых. Вернулся после проверки и только задремал, как один из артиллеристов, пробираясь в темноте, наступил башмаком мне на лицо, оставив следы гвоздей. Тут уж я закричал что было сил.

На рассвете нас снова подняли, приказ — бросить все, кроме оружия и боеприпасов. Товарищи растерянно глядят на меня и, показывая связки писем, спрашивают:

— Хоть это можно взять с собой? — Лица у всех грустные, задумчивые, но боеприпасы никто не бросает.

— Может, мы наконец доберемся до цели. Идти придется долго и потому надо быть налегке, — объясняю я.

Офицеры нас подгоняют:

— Поторапливайтесь, уже выступаем.

На этот раз мы шагаем споро. Звезды быстро тают, и небо становится таким же мутным, как вчера. При проверке мы недосчитались одной роты нашего батальона, и никто не знает, куда она девалась. Позже мы узнали, что вся рота попала в плен к русским. Она находилась в арьергарде и в то утро задержалась на занятых позициях. Вдруг из степи показались колонны людей в шинелях цвета хаки; офицеры сказали:

— Это нам на смену идут венгры.

Лишь когда колонны подошли к позициям вплотную, все поняли, что это русские. Вся рота сдалась в плен. Спаслись лишь один офицер, несколько альпийских стрелков да командир роты, позднее нагнавший нас. От него разило коньяком, он кричал:

— Вся моя рота попала в плен, бесполезно сражаться, мы окружены. — Но он был пьян, и никто не поверил его словам.

Теперь настал наш черед идти в атаку, чтобы вырваться из окружения. Передают, будто старшие офицеры дивизии всю ночь совещались и решили в последний раз попытать счастья. Мы сразу повеселели, поверили, что на этот раз прорвемся. Вместе с Антонелли и Тоурном я запел: «В тени кустов спала прекрасная пастушка…» Проходящие мимо смотрят на нас с жалостью — думают, рехнулись. А мы поем еще громче. Лейтенант Ченчи смеется.

— «Вестоне», вперед, — раздается голос офицера. Вот и наш черед настал.

Мы проходим в голову колонны. Артиллеристы опорожняют свои подсумки и отдают нам обоймы и ручные гранаты. Смотрят на нас так же, как мы смотрели на тех, кто пошел в атаку вчера, стараются подбодрить. Мы с Антонелли смеемся, и я говорю артиллеристам:

— Цельтесь из ваших пушечек прямо в кончики наших перьев.

— Не волнуйтесь, земляки, не волнуйтесь, — отвечают они.

Мы в зоне досягаемости русских минометов. Почему же они не открывают огонь? То и дело нам попадаются лежащие на снегу альпийские стрелки: это наши товарищи из «Вероны», навсегда уснувшие здесь после вчерашнего боя. На подходе к первым домам мы услышали несколько автоматных очередей, потом снова все смолкло. Мы взяли правее и углубились в дубовую рощу. Шли и по колено проваливались в снег. В лесу мы разложили костер — жгли пустые ящики из–под боеприпасов. Нам приказано ждать. Русские окопались в соседней деревне, которая одним краем примыкает к другой. Через эту вторую деревню мы и должны прорваться, так как за ней, по уверениям начальства, начинается прекрасная дорога, по которой нам придут на помощь немецкие бронетанковые части. Нашему взводу прислали нового командира — лейтенанта из Генуи. Но командовать он не умеет, в сложных условиях теряется и только вносит сумятицу.

Одну руку он не снимает с кобуры пистолета, а другой беспрерывно размахивает и кричит:

— Все за мной, я вас приведу в Италию, кто вздумает дезертировать — пристрелю на месте.

А вот проверить, действует ли оружие и сколько у нас осталось боеприпасов, не удосужился. Но мы не обращаем внимания ни на его повелительные жесты, ни на крики. Я отправляюсь переговорить со стрелками. Они чистят ручные пулеметы, греясь у огня. Велю принести сюда и два уцелевших станковых пулемета.

Снова раздается приказ: ««Вестоне“, вперед!» Во главе роты — капитан. Что с ним было, я так и не знаю, но сейчас он, как и прежде, шагает впереди.

Тем временем из деревушки, которую мы покинули утром, направляется к холму длиннющая колонна. На опушке леса стоят немецкие минометы. Я с любопытством рассматриваю это необычное оружие. Офицеры обсуждают план атаки. Наша пятьдесят пятая рота должна обойти село с тыла. Батальон «Валькьезе» и один из батальонов пятого полка будут вместе с нами осуществлять обходной маневр. В решающий момент вступят в действие немецкие минометы и танки. Легкие двенадцатиместные грузовички и тяжелые грузовики решено бросить на дороге, ведущей к холму. Проходя мимо, мы видим, как солдаты выводят из строя моторы и выливают бензин, чтоб отдать его танкистам. На снегу валяются конверты, а из проломленных ящиков торчат циркуляры, списки, гроссбухи — и я смотрю на них со злорадным удовольствием.

Из грузовичка вылезает лейтенант Мошиони. Прихрамывая и стиснув зубы, он идет по снегу, вытянувшись во весь свой длинный рост. Лицо его бледно. Я тороплюсь ему навстречу. Первым делом он спрашивает о своем взводе и о нашей роте.

— Вон ваш взвод, господин лейтенант, идемте, — говорю я.

Нам о многом хочется спросить друг у друга, но мы лишь молча обмениваемся взглядами, радуясь, что встретились снова.

Пробираться вперед приходится по глубокому снегу, и каждый шаг дается тяжело. Мы несем оружие, и, когда проваливаешься по колено в снег, потом нелегко вытащить ногу и идти дальше. Мы устали, и становится все труднее найти смену тем, кто несет пулеметы. Лейтенант из Генуи по–прежнему беспрерывно хватается за пистолет, но я замечаю, что никто из альпийских стрелков его не слушает и ему не доверяет — слишком он много кричит.

Я тоже, когда подходит моя очередь, беру и несу треногу станкового пулемета. Ярко светит солнце, и все мы обливаемся потом. Идем по открытой местности и представляем для русских отличную мишень. У меня узлом схватывает горло при одной мысли: «Что, если они сейчас откроют огонь из минометов? Для их автоматов мы пока еще, к счастью, недосягаемы». Я замечаю, что не все солдаты взвода идут за мной, остальные тоже это замечают и спрашивают:

— Почему они не следуют за нами?

— Нам надо держаться вместе, тогда пробьемся, — говорю я. — Вместе мы — сила.

Антонелли ругается все яростнее, утопая в снегу под тяжестью пулемета. Нет, он большой молодчина — проклинает все и вся, но упрямо шагает вперед и станковый тянет на горбу чаще других. Лейтенанту не нравится, что Антонелли матерится, и он делает ему замечание. Но Антонелли расходится еще пуще и посылает лейтенанта куда подальше. Как живы в памяти эти сцены!

Остальные взводы, рассыпавшись цепочкой, продолжают движение справа от нас. Мы же должны прикрыть левый фланг роты, потому что русские могут нас внезапно атаковать именно слева. Капитан приказывает нам ускорить движение. До меня доносятся голоса лейтенантов Ченчи, Пендоли и Мошиони, которые подгоняют свои взводы. Внезапно я даже сквозь корку сухой земли, залепившую лицо, чувствую, что бледнею: слышен залп. А вот и знакомый свист — минометы. Мины пролетают над нами и падают метрах в пятидесяти и ниже, где уже никого нет.

— Вперед, бегите вперед! — кричу я. Но попробуй тут побеги! — Впереди есть балка, в которой можно укрыться. Вперед, бегом марш!

Но все жмутся ко мне.

— Бежать врассыпную! — надрываюсь я. — Берите влево.

А вот и он, пронзительный, долгий вой и грохот над нами. Звук этот мне давно знаком, и сейчас он не кажется таким жутким, как прежде. Поднимаю голову и вижу, что снаряды летят в направлении русских позиций. Значит, огонь ведут немцы. Там, где падают снаряды, мгновенно загораются избы. У первых домов деревни слышна перестрелка. Там ведет бой батальон «Валькьезе», мы их опередили и потому вынуждены повернуть и совершить длинный обход. А лейтенант продолжает кричать, размахивая пистолетом. Ему повсюду мерещатся русские, он даже принимает солдат нашей роты за русских и приказывает ставить пулемет на каждые сто метров, а цели для стрельбы дает совершенно невероятные. Думаю, он уже рехнулся.

Лейтенант вконец нас запутал, да еще приходилось часто менять тех, кто нес станковые пулеметы, и мы значительно отстали от остальных взводов. Капитан кричал нам издалека:

— Прибавьте шагу! — И обрушивался на меня.

Он был прав — нам следовало поторопиться, иначе в случае атаки мы остались бы отрезанными от своих и не смогли бы поддержать стрелков огнем двух станковых пулеметов. Я приказал прибавить шагу. Мы обливаемся потом, чертыхаемся, но все же вскоре достигаем балки, где хоть можно перевести дыхание. Затем начинаем взбираться вверх: теперь мы уже недалеко от деревни, и части завершают обходной маневр. Вижу на снегу темное пятно, подхожу поближе — это альпийский стрелок батальона «Эдоло», у него на шляпе зеленая кисточка. Кажется, будто он спокойно спит. Может, в последнюю минуту ему пригрезились зеленые пастбища Валькамоники и перезвон коровьих колокольчиков.

В деревне между избами проносятся сани и слышны разрывы ручных гранат.

— Смотрите, — кричу я, — они отступают!

Еще один короткий бросок. Обходной маневр завершен, мы прорвались к последним избам деревни. Но нужно быть предельно осторожными — русские отстреливаются до последнего. Над деревней стелется облако черного зловонного дыма, горят избы, повсюду валяются трупы — женщины, дети, мужчины. Слышны стоны и плач. Мне становится жутко, и я стараюсь глядеть в другую сторону. Но убитые крестьяне словно магнитом притягивают мой взгляд. Мы останавливаемся у колодца и на длинном канате опускаем туда наши котелки. Пьем воду и передыхаем.

Мимо проходит полковник Синьорини, на его открытом лице довольная улыбка. Обходной маневр удался как нельзя лучше, и он говорит нам;

— Молодцы, ребятки.

Всем сразу становится легче на душе. Кончились наши муки! Еще несколько километров, и мы вырвемся из окружения. Дальше открывается длинная, отлично утрамбованная дорога. Новоприбывший лейтенант восклицает:

— Видите, надо было лишь поднапрячься! Мы уже в Италии. Я же вам говорил — смело идите за мной,

Нас нагоняют и те солдаты взвода, которые умышленно отстали во время атаки. Я упрекаю их в трусости, Антонелли даже глядеть на них не желает. В наказание я приказываю им нести пулеметы. Майор Бракки счастлив и горд и сейчас старается получше переформировать роты своего «Вестоне».

— Держитесь, ребятки, выше голову! На пасху будем лакомиться козлятиной.

Тем временем голова колонны нас настигает, а конец ее еще тянется где–то в степи. Мы узнаем, что в деревню, где мы были утром, ворвались русские танки.

Подошедшие рассказывают, что венгерская дивизия почти целиком сдалась в плен вместе с теми из наших, у кого не хватило мужества или сил присоединиться к нам. И теперь все стремятся вперед, никто не хочет быть в арьергарде, от этого возникает полная сумятица. Но во главе колонны должны быть солдаты с оружием, и потому слышен громкий приказ:

— «Тридентина», вперед!

Бракки кричит:

— «Вестоне», вперед!

Солнце низко висит над степью, наши тени причудливо удлиняются на снегу. Вокруг огромная пустыня без домов, без деревьев, без людей — только мы и за нами вся колонна, теряющаяся вдали, там, где небо сливается со степью.

Мы шагали по дороге. Оглядевшись вокруг, я заметил у обочины чуть в стороне бесхозных коней. Мне удалось их поймать. На самого крепкого мы хотели погрузить два станковых пулемета и боеприпасы. Но капитан не позволил. Сказал, что пулеметы должны в любой момент быть наготове. Пришлось нам вести в поводу лошадей, да еще тащить на себе оружие. Немного спустя одного из коней забрал себе капитан и влез на него. Очень уж наш капитан устал, к тому же его лихорадило. Второго коня взял Ченчи для своего взвода. На оставшегося я погрузил ранцы тех, кто нес оружие.

Солнце зашло за тучи, а мы всё шагаем и шагаем. Молча, опустив головы, бредем, покачиваясь, стараясь ступать точно след в след. Куда и зачем идем? Чтобы чуть позже упасть в снег и больше не подняться?

Стоп. Идущий впереди остановился, а за ним и все мы. Валимся в снег. Неподалеку старшие итальянские и немецкие офицеры прямо на транспортере сверяются с картами и компасом. Летят часы, наступает ночь, а мы все стоим. Быть может, офицеры ждут приказа по радио? Когда стоишь, холод ощущается особенно сильно, все вокруг окутано мглой — степь и небо. Из–под снега торчат сухие колючие травы. На ветру они издают какой–то странный скрипучий звук, единственный звук в тишине. Все молчат. Сидим рядышком на снегу с накинутыми на плечи одеялами. Мы обледенели внутри и снаружи, но в нас еще теплится жизнь. Вынимаю из ранца мясные консервы неприкосновенного запаса. Открываю банку, но мне кажется, что я жую лед. Мясо утратило всякий вкус, и даже глотать его не хочется. С трудом съедаю половину, а полупустую банку снова кладу в ранец. Встаю и, потоптавшись в снегу, подхожу к Мошиони. К нам присоединяется лейтенант Ченчи, и мы выкуриваем на троих сигарету. Обмениваемся лишь отдельными словами, словно у нас закоченели голосовые связки.

Но стоять вот так и курить нам приятно. Мы ни о чем сейчас не думаем — курим в полнейшей тишине. Не слышно даже ругательств Антонелли.

— Подъем! Подъем! — раздаются голоса офицеров.

И снова трогаемся в путь. До чего же тяжело даются первые шаги: ноги болят, плечи ноют, окоченевшие на морозе руки не повинуются нам. Кое–кто, поднявшись, тут же снова валится на снег. Но понемногу, постепенно ноги оживают и несут нас вперед.

Итак, мы снова на марше: отделение за отделением, взвод за взводом. Одолевающий нас сон, стужа, голод, усталость, тяжесть ноши — все это ничто. Главное — идти не останавливаясь. Ночь кажется бесконечной, а вокруг снег и только снег, звезды и только звезды. Глядя на звезды, я понял, что колонна изменила направление. Куда же мы движемся теперь? Мы снова проваливаемся по колено в снег. С вершины холма видны вдали огоньки. А потом показались и дома — это деревня! Антонелли снова завел свою шарманку, лейтенант стал его ругать, и Антонелли в ответ послал его к той самой матери. Бодей спросил у меня:

— Сержант, мы там остановимся?

— Да, остановимся, — громко ответил я. Хотя откуда мне знать, остановимся мы там или нет? А может, в селе засели русские и нам придется прорываться с боем? — Остановимся, — громко повторяю я для них и для себя самого.

Мимо проходит майор Бракки и говорит мне, но так, чтобы слышали остальные:

— Там нас ждет теплая изба, Ригони.

Но деревня может быть занята русскими, и потому мы готовимся к атаке. Наша рота находится в авангарде, и капитан отдает последние приказания. В развернутом строю мы спускаемся с холма; я то и дело оглядываюсь, желая убедиться, все ли солдаты следуют за мною. Нас поддерживают три немецких танка. На них лежат солдаты в белом. Они держат наготове автоматы, молча курят и смотрят на нас сверху вниз. Колонна без всякого приказа остановилась на вершине холма, чтобы начальство могло разобраться в обстановке. Внезапно с правой стороны выскочила черная танкетка. Словно призрак, промчалась мимо нас, едва не задев немецкий танк, и только тут танкисты сообразили, что это русская машина. Но танкетка как появилась, так мгновенно и исчезла. Небо прорезали светящиеся стрелки трассирующих пуль, запоздало полетевших вслед танкетке. Все случилось в считанные мгновения, мы так и не поверили в реальность увиденного.

Но надо было продолжать марш. У въезда в деревню горят сараи и два грузовика. В грузовиках полно боеприпасов, и они взрываются, разбрызгивая огненные искры и разбрасывая сверкающие осколки, словно бенгальские огни. Проходя мимо, мы ощущаем жар, и нам хочется остановиться и погреться у этих горящих грузовиков.

Мы одолеваем замерзшую реку с крутыми берегами. Останавливаемся на другой стороне и ждем, когда через реку переправятся немецкие танки. Из проруби, выдолбленной, наверно, женщинами и стариками, чтобы доставать воду и удить рыбу, мы черпаем своими котелками. Пьем эту ледяную воду и, постукивая ногами по льду, ждем немецкие танки. Да, но как им удастся переправиться, этим тяжелым танкам? Мы взбираемся на склон, и несколько солдат входят в первые избы села. Но всем нам как–то не по себе — недавнее появление танкетки, горящие грузовики, тяжелая тишина вокруг… Говорим вполголоса, боясь, что русские неподалеку. Велю установить пулеметы на верхнем краю откоса. Тем временем колонна снова двинулась к нам; спускаются медленно, как вода в дельте реки. Мы видим лишь, как черные полосы колышутся на белом снегу. Чуть выше по течению есть деревянный мостик, и тяжеленные махины пробуют цепочкой по нему проехать. Но мостик легкий, маленький. Выдержит ли он? Наши глаза прикованы к сваям моста. Первый танк медленно переезжает через мост. Доски качаются и скрипят. Теперь и два других танка пытаются переправиться на наш берег. Под мостом два немецких солдата осматривают балки и время от времени что–то кричат танкистам. Поодиночке и два остальных танка одолевают мост.

Первые солдаты колонны уже обосновались в избах. Дымят трубы. Верно, эти счастливцы уже варят картошку и кое–кто уже спит, а мы все стоим, наставив в степь дула пулеметов. Не лучше ли было бы и нам погреться в теплой избе? Что нас заставляет дрожать на холоде? Кому это нужно? Майор Бракки ушел вместе с немецким офицером, а наши офицеры приказали нам занять позиции здесь. Наконец появляется связной и говорит, что и мы можем войти в деревню. Но потом нас снова заставляют стоять и ждать возле большого дома из красного кирпича. И вот наконец разрешают войти внутрь. Каждая комната битком набита солдатами. Кое–кто раздобыл солому, улегся и уже храпит. Тардивель и Артико, старшие капралы второго стрелкового взвода, в углу разожгли огонь и разогревают консервы. Теперь комната полна дыма, но она здоровенная, и в ней по–прежнему холодно. Сюда набилось два взвода нашей роты. В кармане шинели у меня еще лежат кофейные зерна, и я принимаюсь толочь их в каске штыком. Пожевать мне нечего. В куртке нахожу таблетки сухого спирта, зажигаю их и пытаюсь сварить кофе из зерен и воды, которую набрал фляжкой в реке. Но вода никак не желает закипать, сухой спирт почти не дает тепла. Мне хочется спать, очень хочется, товарищи уже храпят, а я упрямо и безуспешно стараюсь сварить кофе. Огонь погас, в окна с разбитыми стеклами врывается ночная стужа, альпийские стрелки, чтобы согреться, покрепче прижимаются друг к другу. Винтовки и каски выстроились вдоль стен. Во сне кто–то стонет, а в углу одиноко сидит солдат и печально разглядывает свою ногу. Потом начинает осторожно ее растирать и обертывает куском одеяла. Он даже умудрился зажечь огарок свечи, прикрепив его к крышке котелка. Вода никак не закипает, и тогда я кидаю в нее размолотый кофе и выпиваю до дна теплую жижу. Растягиваюсь на полу, ноги стали словно каменные, но ботинки снимать лень. Я сжимаюсь в комок, мне хотелось бы влезть ногами в живот, а руками — в грудь. Нет, на таком холоде не уснешь.

— Тревога! Тревога! — Капитан зовет меня: — Ригони! Немедленно спускайтесь вниз с оружием.

Я вскакиваю — даже минуты не поспал — и кричу:

— Подъем! Подъем, быстрее вставайте… Спокойнее, не суетиться!

Однако начинается всеобщий переполох, те, кто сняли ботинки, никак не могут их натянуть — ноги распухли, а ботинки твердые, как деревяшки. Кто ищет свою винтовку, кто — каску, некоторые так крепко спят, что приходится трясти их за плечи.

А на лестнице и в коридорах царит еще большая неразбериха. Там сидели артиллеристы из группы «Валькамоника», и мы пробираемся с трудом, нередко задевая тех, кто не успел подняться. Бедняги жалобно охают. Наконец мы выстраиваемся возле здания. Не хватает многих, и непонятно, где они. У меня недостает еще и пулемета, но бог с ним — он все равно неисправен. Капитан входит в дом и в самой большой комнате обнаруживает пропавший пулемет. Спустившись вниз, он набрасывается на меня с руганью.

— Капитан, да я его нарочно оставил, он же не действует. Он на части разваливается, зачем же нам лишний груз тащить. Посмотрите, мы и так еле на ногах держимся. К тому же у нас почти не осталось боеприпасов.

Но капитана мои доводы не убеждают, и я поднимаюсь и беру ненужный пулемет.

Взводы Мошиони, Ченчи, Пендоли уже исчезли, проглоченные темнотой. Вместе с лейтенантом, который продолжает разыгрывать из себя храбреца, мы направляемся к крайним избам в левой части деревни, неся три станковых пулемета. Я стараюсь, чтобы мои солдаты держались вместе, и, словно пастушья собака, то забегаю вперед, то возвращаюсь назад.

— Не отставай, Бодей, держись, Тоурн, прибавь шагу, Бозио. Те, кто несут боеприпасы, пройдите вперед.

Так мы добираемся до места, указанного нам капитаном. Что же произошло? Может, нас настигают русские? Я никак не могу разобраться в ситуации. То и дело на правом фланге раздаются выстрелы. Мы устанавливаем пулеметы: один — в углу избы, другой — перед маленьким холмиком. Руководствуясь лишь интуицией, определяю, в каких направлениях вести стрельбу. Уже глубокая ночь, верно, два часа. Небо постепенно темнеет, и заходящая луна сквозь прорывы в тучах освещает степь. Едва она снова выплывает, я приказываю моим солдатам укрыться в тень.

Лейтенант вошел в ближайшую избу. В этой деревне все избы бедные, маленькие, от одного взгляда на них становится холодно. Но лейтенант тут же выскакивает из избы, размахивая пистолетом. Кричит, чтобы я бежал к нему. Подбегаю и вхожу в избу, держа в руке гранату. Вижу двух женщин и ребятишек, лейтенант требует, чтобы я их связал. Он явно сошел с ума. Женщины и дети все поняли и смотрят на меня с ужасом. Плачут и что–то говорят мне по–русски. Какой голос был у этих женщин и детей! Казалось, в нем все горе человечества и вся надежда, и протест против зла. Я беру лейтенанта за руку и вывожу из избы. Но лейтенант, не расставаясь с пистолетом, тут же входит в другую избу. Иду за ним.

Там я увидел отставших от своих частей солдат дивизии «Виченца». Они забились под стол, безоружные, полуобмороженные, дрожа от страха. На железной кровати лежал старик. Лейтенант крикнул мне:

— Это партизан, убей его!

Бедный старик смотрел на меня и весь трясся.

— Свяжи его, если не хочешь убивать! — снова крикнул лейтенант.

Антонелли вошел в избу со мной и видел всю эту сцену. Лейтенант показал мне на валявшуюся в углу веревку. Нет, он точно тронулся. Я неторопливо поднял веревку. Антонелли снял со старика одеяло, я подошел к нему и… Да он паралитик! Я отбросил веревку и сказал лейтенанту:

— Какой там партизан! Он же парализован!

Лейтенант молча выходит из избы — проблески разума у него, похоже, сохранились. Испуганные, жалкие солдаты по–прежнему лежат под столом, и я зову их с собой.

— Боимся мы, боимся, — лепечут они, И остаются в избе. Мы с Антонелли выходим, оставив в покое этих бедняг.

Внизу, там, где стоит пулемет, прямо из–под земли доносятся голоса. Там откидная дверь, ведущая в большую яму, в которых русские хранят припасы на зиму, — погреб. Поднимаю дверцу, наклоняюсь и вижу: в погребе свет, а к углам жмутся женщины и дети. Они поднимаются по лесенке и вылезают с поднятыми руками. Я улыбаюсь непонятно чему, но детишки плачут. О господи, сколько же их тут? Конца не видно. Антонелли, смеясь, говорит:

— Да их там целый муравейник.

Я отпускаю всех этих людей, и они, обрадованные, убегают. Их счастье, что лейтенант ничего не заметил. Немного спустя мальчуган приносит нам горячий вареный картофель.

Внезапно над нами со свистом проносятся два снаряда и разрываются на противоположном краю села. Из степи к нам приближаются две колонны. Кто они — русские или наши солдаты, отставшие от своих частей? Пока они еще далеко, да и ночь темная. Луна время от времени выплывает из облаков, освещая степь, но сейчас она как раз скрылась. Вернулся лейтенант. Он тоже заметил, что к нам подходят две колонны. Может, он из–за этого и вернулся?

— Стреляйте! — приказывает он. — Стреляйте! Открывайте огонь!

— Нет, — говорю я, — не стрелять. Лежите тихо и сохраняйте спокойствие.

Пулеметы наведены, лейтенант кричит:

— Стреляйте, говорят вам, стреляйте!

А я:

— Нет. Подождем. Пусть подойдут поближе. У нас мало боеприпасов, и потом, это могут быть наши солдаты.

Альпийцы — небольшая группа, оставшаяся от взвода в пятьдесят человек, — по–прежнему верят мне и огня не открывают.

— Лейтенант рехнулся, — говорит Антонелли.

— Точно, рехнулся, — подтверждает кто–то еще. — Зачем открывать огонь? Никакой в том нужды нет!

А в деревне слышна стрельба. Что происходит? Над избами со свистом проносятся пули, но на нашем краю все тихо. Рамаццини, расторопный связной из «Коллио Вальтромпиа», прибегает запыхавшись и говорит:

— Ригони, поторопитесь, вам надо соединиться с ротой.

Бесшумно разбираем пулеметы, взваливаем их вместе с боеприпасами на спину и цепочкой возвращаемся к кирпичному дому. Никого из наших там нет. Рота выступила, не дожидаясь нас. В деревне суматоха. Наезжающие друг на друга сани, орущие офицеры, спешащие куда–то солдаты. Наконец колонна сформирована. Мы быстро идем в обход по снегу, чтобы нагнать свою роту. Идти нам тяжелее, чем колонне, — приходится прокладывать дорогу в рыхлом снегу. Перед нами и позади разрываются снаряды, некоторые попадают в колонну. Но люди ко всему безучастны — холодно. На артиллерийский огонь они обращают не больше внимания, чем на укусы вшей.

Занимается мутный, свинцовый рассвет, пошел снег. Оборачиваюсь — нас осталось совсем мало, может, человек десять. Но пулеметы при нас, недостает лишь нескольких ящиков с боеприпасами. Нет и лейтенанта, куда он девался — неизвестно. Мы всё еще идем сбоку от колонны, по самой опушке ельника. И так же, как ели, мы все белые от снега. Немец, судя по мундиру, летчик, медленно бредет впереди нас, ноги у него в обмотках. Мы обгоняем его, а потом и несколько саней с немецкими и венгерскими солдатами. Вдруг все остановились — в голове колонны слышна стрельба. Мы продолжаем идти. Видим горных артиллеристов, значит, мы уже среди своих, надо еще немного поднажать. Наконец догоняем роту. Капитан видит нас и ничего не говорит. Теперь и мы останавливаемся. Впереди батальон «Валькьезе». Наши станковые пулеметы открыли огонь, а группа «Бергамо» выкатывает на позиции свои батареи. Чтобы прорваться, надо взять еще одну деревню. Но вот стрельба стихает. Мы снова трогаемся в путь, но идем теперь так медленно, что для нас это настоящий отдых. Нас настигают еще несколько альпийских стрелков нашего взвода. На снегу тут и там валяются пустые гильзы, чернеют пятна разрывов и следы танковых гусениц. Деревня раскинулась за холмом: дома, окруженные садами, спускаются в глубокую балку. В сухом морозном воздухе слышно, как лают собаки. Майор подходит к нам и говорит:

— Здесь мы отдохнем, идите в избы, поешьте и поспите, выступаем, скорее всего, завтра утром.

Нам даже не верится, что мы сможем проспать целую ночь, да еще в тепле! Я облюбовал нарядную избу в центре деревни. Входим, ставим у огня схваченные корочкой льда пулеметы и винтовки. Потом отправляемся в другую избу «реквизировать» там три курицы. (Я счел, что нехорошо отбирать кур в той избе, где тебя приютили. Здесь этим займутся другие наши солдаты.) Деревня, как я уже говорил, сбегает вниз в балку, и мы сверху видим, как добывают себе провиант новоприбывшие. Солдаты нашей роты гонятся за свиньей, которая, словно летучая мышь, зигзагом улепетывает по снегу от преследователей. Кто–то даже выстрелил в нее из винтовки. Наконец они ее ловят и тут же приканчивают. Они бегают, кричат, смеются — для них сегодня праздник.

Мы возвращаемся в избу и начинаем ощипывать кур. Ставим кипятить воду, кто приносит солому для подстилки, кто дрова.

Рассаживаемся на лавках вокруг огня. Нам хорошо, мы довольны и ни о чем сейчас не думаем. Но и тут нас не оставляют в покое. Входит капитан.

— Ригони, что ты тут делаешь? — говорит он и сразу возвращает меня на землю. Окидывает взглядом кур, огонь, солому, дрова. — Что вы тут делаете? — повторяет он. Входят адъютанты, ездовые, связные.

— Ригони, перебирайся со своими людьми и оружием вон в ту избу, — говорит капитан и показывает сквозь открытую дверь и снежную пелену на избу в глубине балки. — Внизу установишь пулеметы вон в том направлении. В любой момент нас могут атаковать русские солдаты или партизаны. Установите пулеметы, а отдыхать и отогреваться будете по очереди.

Он оставил себе и теплую избу с горящей печью, и солому, даже кур нам не отдал. Антонелли в ярости, остальные тоже ругаются, но, как всегда, следуют за мной. Это хуже, чем идти в атаку. Мы спускаемся к окраине деревни. Изба пуста, и в ней адски холодно. Мы устанавливаем пулеметы и пытаемся разместиться получше. Разжигаем огонь. Но валит густой снег, и пулеметы быстро покрываются коркой льда. Так из них и выстрела не сделаешь. Один из пулеметов я заношу внутрь, а другой ставлю в проеме между дверями, направив стволы в степь. Чуть позже капитан прислал нам две курицы, и мы варим их в котелках. Может, нас хоть теперь оставят в покое. Стою на пороге, смотрю, как падает снег, и вдруг слышу отчетливый шум моторов. Самолеты. Они летят низко над землей, но сквозь пелену снега не различишь, наши они или русские. Шум приглушенный. Но я отчетливо вижу, что от самолетов отделяется что–то темное и сразу же раскрываются парашюты. Бегу предупредить капитана. Я решаю, что это русский десант. Парашютов много, и они медленно опускаются на холм прямо против нас, сразу за фруктовыми садами. Капитан смотрит вверх, не зная, что и подумать. Но тут мы узнаем, что это не русские десантники, это немцы сбрасывают на парашютах боеприпасы, медикаменты, бензин.

Возвращаюсь к взводу; куры уже сварились, и мы поделили их на пятнадцать человек. Но спокойно поесть так и не удается. Перед избой остановились сани, в которых лежат раненые из группы «Бергамо», с ними капитан. Он просит приютить их:

— Все остальные избы уже заняты. Впустите нас, — говорит он. — Ведь у нас раненые.

Тем временем подъехали вторые сани, мы освободили им избу и оставили куриный бульон.

Попробовали устроиться неподалеку в маленьком хлеву, но он открыт всем ветрам. Капитан прислал связного сказать, что возле нас на случай нападения русских занял позицию взвод другой роты, а мы можем отдыхать. Но где найдешь теперь избу, чтобы проспать в ней ночь? Уже почти совсем темно. Стучимся в одну избу, в другую — все заняты. Наконец нам удалось отыскать наших стрелков. Они впустили нас к себе. Но всем в одной избе не разместиться: на столе, под столом, под лавками, на лавках, на печи, на полу — везде люди. Я так и остался стоять возле печи. И то слава богу: на улице метель, а тут тепло. Даже слишком тепло. Изба пропиталась паром, дымом и запахом пота. Тардивель спрашивает, успел ли я поесть. Они закололи овцу, и Тардивель протягивает мне печенку, обжаренную на жире и приправленную луком. До чего же вкусна эта печенка, а Тардивель, прослуживший три года в Африке и целых восемь в горных войсках, — самый настоящий друг.

Ченчи, взвод которого обосновался в избе напротив, прислал сказать, что, если мы в своей избе не умещаемся, несколько человек могут перейти к нему. Отправляемся туда вчетвером. Я забираюсь под стол, вытягиваю ноги, и мне кажется, что в мире нет места лучше. Керосиновая лампа горит все слабее. Ченчи вполголоса беседует с одним из солдат, слышен хруст соломы, треск поленьев в печи и мирное похрапывание уснувших. А я вспоминаю полную луну, освещавшую озеро, дорогу, обсаженную с обеих сторон душистыми фруктовыми деревьями, нежный голос, серебристый смех, плеск волн, набегавших на берег. И все–таки здесь лучше; на улице метет, и я засыпаю.

Стучат. Стучат в дверь. Не грубо, а тихонько, по–городскому. Стук вежливый, но настойчивый. Несколько человек проснулись и недовольно ворчат. Лейтенант Ченчи недоумевает: кто бы это мог быть? Стук не прекращается, а за окнами завывает метель. Поднимаюсь в темноте, иду отпирать дверь. Итальянский солдат, без шапки и без шинели. Спокойно смотрит на меня. Невозмутимо говорит:

— Добрый вечер, господин инженер. Ваш отец дома?

Я пристально гляжу на него.

— Добрый вечер, — отвечаю. — Проходите, пожалуйста.

А он опять:

— Ваш отец дома, господин инженер?

— Да, но он спит. Что вам угодно?

— Я пришел насчет статей, — отвечает он. — Позаботьтесь об их опубликовании. Я зайду попозже, когда ваш отец встанет. До свиданья. Зайду попозже.

Он спокойно уходит, склонив голову и заложив руки за спину; исчезает в метели, в ночи. Я возвращаюсь, и Ченчи спрашивает:

— Кто это был?

— Один человек, он искал моего отца, принес статьи для публикации. «Зайду попозже, господин инженер, до свиданья».

Ченчи молча глядит, как я снова устраиваюсь под столом. Внезапно мы вздрагиваем от треска — пуля угодила в окно и, разбив стекло, вонзилась в стену прямо над моей головой.

— Тревога! Тревога! — раздается крик. — Партизаны.

Осторожно вылезаем из избы. По деревне мечутся тени, над нами с осиным жужжанием пролетают пули. Я прячусь за изгородью возле избы и оттуда пытаюсь разобраться, что происходит. Вдруг невдалеке яркая вспышка. Над головой просвистела пуля. Я отскакиваю в сторону, стреляю в направлении вспышки и снова отскакиваю, но в другую сторону. Наступает тишина. Потом слышу негромкий разговор. Итальянцы. К счастью, я ни в кого из них не попал. Окликаю их, они отвечают мне и уходят. Что творится — понять невозможно, прячусь один за изгородью и жду.

С противоположной стороны балки спускается группка людей, крича:

— Тальяни, не стреляйт! Мы дойчен золдатен! Не стреляйт!

Это немцы, которых мы приняли за партизан. Но вполне возможно, что раньше на нас напали партизаны. Мы возвращаемся в избы, спим еще часок, и наступает заря.

С той зари я уже не помню, в какой последовательности развивались события. Помню лишь отдельные эпизоды, лица моих товарищей, адскую стужу. Некоторые события вижу ясно, отчетливо. Другие — словно кошмарный сон. Отрывистые команды майора Бракки, который подбадривал нас: «Держитесь, ребятки!» И его команды: ««Вестоне“, вперед! Группа «Бергамо“, вперед! Батальон «Морбеньо“, вперед!»

Утро, колонна разделилась надвое. «Вестоне» поставлен в голову левой колонны. Наша рота идет первой. Ярко светит солнце, и нам не так холодно. С боковой дороги на нас ползут самоходки. Потом останавливаются в некотором отдалении. Офицеры смотрят в бинокли. Русские! Немцы поспешно выкатывают на позицию свои противотанковые орудия, дают залп. Русские самоходки исчезают в степи так же быстро, как появились. Примерно через полчаса при подъеме на холм нас встречают частым огнем. Из деревни внизу русские видят лишь наши головы и стреляют по ним. Пули пролетают высоко над нами. Мы отступаем назад, на несколько десятков метров, и ждем. Подходят остальные роты батальона «Валькьезе», и на бронетранспортере прибывают старшие немецкие офицеры. Чтобы вырваться из «мешка», нужно прорваться еще и через эту деревню.

Мы снова поднимаемся на холм и по отлогому склону спускаемся к селению. Справа от нас «Валькьезе». Слева — остальные роты «Вестоне». Русские возобновили огонь. Тоурна, который шел немного позади меня, ранило в руку. Он кричит мне:

— Я ранен!

И, размахивая рукой, из которой на снег сочится кровь, отходит назад. Я кричу своим, чтобы они рассыпались по склону. Русские ведут сильный огонь. Укрыться негде, и мы валимся в снег, потом снова начинаем спускаться. За сараем, немного правее нас, укрылся капитан со своими разведчиками. Добираюсь до них с группой солдат. Русские яростно обстреливают подходы к сараю, и, когда мы наконец добегаем до него, у всех вырывается вздох облегчения. В этом укрытии проверяем, хорошо ли действует наш станковый пулемет. Разбираем его, чистим, пробуем боек. Пули облетают сарай с двух сторон, и едва Рамаццини — связной, которого Мошиони послал с запиской к капитану, — выбежал на открытое место, как упал со стоном на землю. Двое его земляков из того же отделения кинулись к нему на помощь. Под свист пуль перенесли его в укрытие. Ранили Рамаццини в живот, и он стонет, лежа на снегу возле нас. Слышим грохот, а потом видим, как посреди деревни взрываются снаряды. Открыли огонь наши тяжелые орудия, и мы уже не чувствуем себя брошенными на произвол судьбы. Пулемет действует, и я вместе с Антонелли перебираюсь на позицию перед сараем. Там в снегу образовалась неглубокая траншея. Устанавливаем пулемет и возвращаемся назад за боеприпасами. Теперь вся деревня у нас на виду. Нас трое — я, Антонелли и пулемет. Остальные укрылись за сараем либо залегли в снегу на холме. И вот мы открываем огонь по саням, которые быстро скользят между изгородями, и по русским солдатам, которые как раз входят в избу. От неожиданности они на миг теряются. Но быстро замечают нас и открывают ответный огонь. Наши подразделения возобновили атаку. Солдаты батальона «Валькьезе», справа от нас, достигли примерно нашей линии, они бредут по снегу под сильным огнем русских. Альпийские стрелки отходят назад, многие из них ранены, и они тащатся, поддерживая один другого. Я выдвигаюсь с пулеметом вперед, чтобы шире был обзор. Снова открываем огонь. Пулемет действует безотказно, все пока идет нормально. Я вставляю ленту и наблюдаю за точностью стрельбы, Антонелли ведет огонь. Капитан кричит из–за сарая:

— Огонь! Огонь!

Но кончилась лента, и я прошу капитана, чтоб подбросил нам новую.

Бодей, Джуанин и Менеголо, согнувшись, пробираются к нам с тремя ящиками по триста пуль в каждом. К сараю поднесли здоровенный ящик, который оказался у ездовых пятьдесят четвертой роты. А трое моих солдат идут, согнувшись, под градом пуль, и я спешу им помочь.

Лейтенант Ченчи наблюдает в бинокль за деревней и метров с тридцати мне кричит:

— Ригони, внимание! Русские группами перебегают под мостом у въезда в деревню. Ты сможешь их увидеть, когда они появятся из–под моста. Я тебя предупрежу, и ты сразу открывай огонь. Вот, побежали.

Я увидел, что русские выскочили из–под моста и побежали. В поле зрения они оставались недолго, все попрыгали в ров. Мы навели пулемет на открытый участок метрах в двухстах от нас, который им непременно придется преодолеть. Ченчи кричит:

— Ригони, готовься! — И Антонелли, неотрывно следивший за русскими, открывает огонь. Ченчи снова кричит: — Ригони, готовься! — Антонелли стреляет, а я заправляю ленту.

Русские тоже открывают огонь. Стреляют в меня и в Антонелли. Пули пролетают совсем рядом. Две попали в пулемет: одна в треногу, другая — в щиток. Другие пули врезаются в снег, выбивая фонтанчики перед нами, сбоку и позади. Антонелли выругался: пулемет заело. Я вскакиваю, открываю крышку. Поломка пустяковая. Антонелли говорит:

— Пригнись, а то тебя ухлопают.

Мы снова ведем огонь, и я нагромождаю перед собой пустые ящики от боеприпасов. «Хоть какое–то укрытие», — думаю.

Метрах в двадцати за нами лежит лейтенант, тот, который должен был принять командование нашим взводом, а потом куда–то пропал. Он стонет и зовет на помощь. Его ранило в ногу. Кричу ему, чтобы он отполз за сарай. Но он не двигается. Тогда к нему поползли двое солдат нашей роты. Больше я этого лейтенанта не видел. Говорят, у него началась гангрена и он умер на санях. Теперь мне кажется, что и он был неплохой человек.

Взводы стрелков, которые залегли позади нас в снегу, поднялись и примкнули штыки. Солдаты батальона «Валькьезе» сбегают вниз с холма, а за ними, немного поотстав, и остальные. Наш капитан бежит впереди, размахивая русским автоматом. Мы тоже пошли вперед, но пулемет раскалился, и Антонелли, схвативший его за ствол, обжег себе руки. Нас нагоняют остальные солдаты взвода. Прорываемся к первым избам, и несколько солдат забрасывают их ручными гранатами. С грохотом спускаются к селу немецкие танки. Едва танки въезжают в село, лежащие на броне немцы спрыгивают на землю. Стою и смотрю, как они занимают избы. Выбивают дверь ударом ноги, отскакивают в сторону, наставляют в проем автомат и осторожно заглядывают внутрь. Если видят охапки соломы, стреляют. Потом фонариком шарят по темным углам.

Я в одиночестве брожу по деревне. Жители почти все попрятались кто куда. Наши солдаты заходят в избы совсем иначе, чем немцы. Открывают двери и без страха переступают через порог. Натыкаюсь на патруль горных саперов. Удивляюсь, как они здесь очутились, и спрашиваю у них о Рино.

— Он тут, с нами, — отвечают они. — Во всяком случае, был минуту назад.

И в этот момент я вижу Рино, который перебегает через дорогу. Он тоже меня увидел, и мы бросаемся друг к другу. Он нахлобучил каску почти на нос, в одной руке сжимает карабин, а другой обнимает меня за шею. Рино! Вижу перед собой мою юность, мое селение, родных. Мы вместе учились в школе. Помню его еще совсем мальчишкой, и мне хочется его спросить, зачем он так быстро вырос. Но я не в силах выговорить ни слова. Он бросается кому–то на подмогу, и я снова остаюсь один. Вхожу в первую попавшуюся избу и тут же выбегаю на улицу. По деревне галопом мчится немецкий кавалерист и кричит:

— Руски панцер! Руски панцер!

А его настигает шум моторов. Слышу даже, как лязгают гусеницы. Я бледнею, мне хочется сжаться в комок и, словно мышь, юркнуть в нору. Прячусь за изгородью и сквозь щели вижу, как рядом, в метре от меня, проносятся русские танки. Сдерживаю дыхание. На каждом танке лежат русские солдаты с автоматами в руках. Впервые вижу их во время боя так близко. Они молоды, и лица у них не злые, а лишь суровые, бледные, напряженные. Они в полушубках. На голове шапки с красной звездой. Я должен был стрелять в них? Танков было три, один за другим они промчались мимо моей изгороди и исчезли. Я бросился в избу. Три молоденькие девушки заулыбались мне, пытаясь отвлечь меня от поисков съестного. Но я нашел молоко, выпил немного, в ящике обнаружил три банки варенья, галеты и масло. Все продукты были итальянские, унесенные, скорее всего, с какого–нибудь брошенного нами склада. Девушки, чуть не плача, умоляли меня ничего не брать. Я попытался объяснить им, что все это итальянские продукты, а не русские и потому я имею право их взять. К тому же я и мои товарищи голодны. Но девушки смотрели на меня глазами, полными слез, и я оставил им банку варенья и пачку масла. Все остальное забрал и вышел из избы. Девушки стояли, опустив глаза.

Я еще успел увидеть, как русские и немецкие танки обменивались последними залпами. Пока был в избе, я ничего не слышал. Позже я узнал, что немец–кавалерист успел предупредить немецкое танковое подразделение, которое стояло за деревней. И вот теперь все три русских танка горели, а на снегу видны были следы короткого боя: борозды от внезапных поворотов, вращения на одном месте, резких торможений, черные пятна солярки. Один из снарядов угодил в гусеницы, и они лежали на снегу, словно две черты на белом листе или как два обрубка только что живых конечностей — мрачное зрелище! Рядом с танками горели трупы танкистов. Один из немцев осторожно, чуть не ползком подобрался к ним и стал в упор стрелять каждому в затылок. Остальные немцы, стоявшие чуть поодаль, смеялись и фотографировали эту сцену. Они размахивали руками и переговаривались, показывая на следы недавнего боя. И вдруг из горящего русского танка по ним ударила автоматная очередь. Немцы мгновенно разлетелись в разные стороны, точно стая испуганных птиц. Двое влезли в свою машину и из орудия выстрелили по горящему танку. Снаряд попал в башню, и танк взлетел на воздух точно так, как иногда показывают в кино. Я стоял не очень далеко и все это видел, все русские солдаты, которые недавно проезжали мимо моего частокола, теперь лежали на снегу убитые.

Альпийские стрелки моего и других взводов собрались неподалеку, и я направился к ним. Роздал им те скудные припасы, которые отобрал у девушек, а себе взял галету и намазал ее маслом и вареньем. Капитан увидел это, подозвал и стал меня отчитывать при всех — сейчас, мол, не время есть и даже думать о еде. Похоже, его лихорадило, нашего капитана. Я ничего не ответил и отошел в сторону. Немного спустя капитан снова позвал меня.

— Дай и мне чего–нибудь пожевать.

Мы покидаем деревню. Я снова встретил Рино.

— Целое ведро молока выпил, — сказал он и улыбнулся.

Пересекаем замерзшее болото. Оно поросло высокой сухой травой, в которой нас могут ожидать любые сюрпризы, и потому мы движемся с превеликой осторожностью. Наша рота идет впереди, патрули Ченчи и Пендоли прочесывают местность, сразу за ними иду я со своим взводом, а следом — два других батальона шестого полка, батареи второго горного полка, батальоны пятого полка, и замыкает колонну бесконечная вереница солдат, отбившихся или отставших от своих частей. Итальянцы, венгры, немцы — раненые, обмороженные, голодные, безоружные.

На гребне холма показался русский танк и дал несколько залпов по колонне, но орудие девятнадцатой роты тут же открыло ответный огонь, и русский танк скрылся. Майор Бракки, наш капитан, немецкий офицер и майор артиллерии идут за нами и время от времени громко отдают приказы. Вскоре подходим к каким–то длинным баракам, скорее всего зернохранилищам. Из одного барака выскакивает группа людей. Они размахивают руками, что–то кричат и бегут к нам.

— Это наши, наши! — радостно кричим мы.

В голове вихрем проносятся мысли, но сильнее всех предположений сам факт: «Это итальянцы, итальянские солдаты, и они пришли оттуда, с другой стороны. Значит, мы вырвались из окружения». Все сразу повеселели. Захотелось кувыркаться в снегу, прыгать. Антонелли что–то радостно закричал. Мы не идем, а летим к ним на крыльях и все–таки никак не можем долететь! Увы, радость длится всего несколько минут. Приблизившись, мы видим, что эти люди без оружия. Они обнимают нас. Всего их человек двести–триста. Из сумбурного разговора узнаем, что они были взяты в плен русскими и через щели в бараках следили за ходом боя. Когда бой начал складываться в нашу пользу, охранявшие их часовые бросили бараки. Нам хочется расспросить поподробнее, но майор Бракки пресекает все разговоры и отправляет недавних пленных в хвост колонны.

Уже вечер, а мы по–прежнему бредем по степи. На пути мы видим итальянских солдат, неподвижно, рядком лежащих в снегу. По цвету батальонных значков и по номерам я понял, что это солдаты горносаперных частей дивизии «Кунэенсе». Дорога тяжелая, скользкая; лед, отполированный ветром, слепит глаза. Я нес пулемет «бреда», поскользнулся, упал. Поднялся, прошел немного и снова упал. Сколько раз это повторялось! Рота сомкнула ряды и прибавила шагу. Майор Бракки молча шел рядом, то и дело поглядывая на меня. Стемнело, я все падал и снова вставал. Потом отстал от головной группы, и Бракки попытался меня подбодрить:

— Держись, скоро дойдем до места.

Но сколько еще шагать? Теперь наш генерал тоже ехал с нами. Он обогнал нас на немецком броневике, остановился, оглядел нас и сказал:

— Молодцы, ребятки. — Мы проходили мимо, а он стоял и смотрел. Потом снова догнал нас и пошел вместе с нами, в колонне. Громко сказал, обращаясь ко всем: — Еще несколько часов ходьбы, и мы вырвемся из окружения. Совсем недалеко отсюда немецкий опорный пункт.

Один из моих товарищей наконец взял у меня и понес станковый пулемет. Мы изменили направление. Офицеры помрачнели, они говорят о том, что между нами и немецким опорным пунктом вклинилась русская часть.

До деревни мы добрались уже глубокой ночью. Мы выбились из сил, окоченели и совсем пали духом от голода и усталости. Ботинки звенят на ветру, как стекло. Даже письма в карманах шинели, которые мы не можем отправить, стали тяжелой ношей, «Вперед, ребятки, держитесь». Поленты бы нам и молока в теплой кухне. «Мы домой вернемся?» Вперед, держитесь… И мы валимся на землю. Но вот она, деревня, дотащились наконец.

Немецкие танки остановились у первых изб, мы направились к последним. Избы пусты, в деревне — никого. Двери на замках. Приходится сбивать. Печь в избе, куда мы вошли, еще горячая, но хозяев нет. Сама изба чистая, теплая. Перед иконами еще горит лампадка, на окнах занавески, на стенах фотографии.

Кто–то принес дрова, кто–то — солому. Рядом в хлеву стояли две овцы и свинья. Овец мы отдали другим взводам, а сами закололи свинью.

Нам прислали нового командира взвода, о нем идет дурная слава. Он влетел в избу, встал посреди комнаты, засунув руки в карманы, и принялся командовать. Солому надо стелить аккуратно, одеяла подровнять и подогнуть, пол подмести, а свинью приготовить так, как он укажет. Он высокий, сухопарый, глаза злые. Только и делал, что приказывал. Но мои товарищи оказались умнее его, ничего не отвечали, не перечили и продолжали делать все так, как привыкли. «Утром схожу к капитану, а если это не поможет, к майору и к полковнику, — решил я. — Такой командир нам не нужен. Я и сам вполне справляюсь. А если нет, пусть пришлют такого офицера, как Мошиони или Ченчи».

Я узнал, что Рино в соседней избе, и пошел его позвать. Мне хотелось, чтобы этой ночью мы были вместе. Потом я поджарил на углях кусок свинины, и мы, усевшись на соломе, живо его умяли. Легли спать, накрывшись одеялами и шинелями. Мы согревали друг друга дыханием, а время от времени, приоткрыв глаза, глядели друг на друга. От воспоминаний в горле ком. Мне хотелось поболтать с ним о нашем селении, о родных, о друзьях, о девушках, о наших горах. Помнишь, Рино, как учитель французского говорил нам: «От больного яблока может подгнить и хорошее, но здоровое яблоко не вылечит гнилого». Гнилым яблоком был я, а хорошим — ты. Ведь я всегда получал единицы и двойки. Помнишь, Рино? Мне столько хотелось бы сказать, а я даже не в силах пожелать тебе спокойной ночи. Наши товарищи уже спят, а мы нет. Вокруг нас расстилается голая степь, а над избой светят такие же звезды, как над нашим домом. Наконец мы засыпаем.

Утром я пошел к капитану, чтобы выяснить, что будет с нашим взводом. Капитан поговорил с майором, и нового офицера от нас убрали. Больше я его не видел. Быть может, он отправился разыгрывать из себя героя перед отставшими от своих частей безоружными солдатами. Отныне и до самого конца взводом буду командовать я. Двадцать уцелевших солдат довольны, я тоже. А больше всех — Антонелли.

Яркое солнце в безоблачном небе согревает наши окоченевшие ноги: бесконечный марш продолжается. Какой сегодня день? Где мы находимся? Нет ни чисел, ни названий. Есть лишь мы и наши шаги по снегу.

Проходя через деревню, видим у дверей трупы. Трупы детей и женщин. Похоже, их убили во сне, потому что они в одних рубашках. Голые ноги и руки кажутся лилиями на алтаре. На снегу лежит нагая женщина, она белее снега, а снег вокруг нее красный. Я не могу на них смотреть, но вижу не глядя. Молодая девушка лежит, раскинув руки, и на лицо ее наброшено белое полотно. Кто это сделал? За что с ними так жестоко расправились? Мы продолжаем бесконечный марш.

Проходим через узкую пустынную лощину. Я иду по ней, а на душе тревога. Поскорей бы уж пройти, а то я вот–вот задохнусь. Со страхом озираюсь вокруг. Вот сейчас покажутся башни русских танков, откроют огонь пулеметы. Но мы минуем и эту лощину.

У меня сосет под ложечкой. Когда я ел последний раз? Не помню. По обе стороны дороги в нескольких километрах друг от друга — две деревни. Там наверняка можно раздобыть что–нибудь съестное. От колонны отделяются небольшие группы, идут на поиски еды. Напрасно офицеры кричат, что в деревнях могут быть партизаны или русские разведчики. Солдаты моего взвода тоже отправляются добывать провиант. У колодца мы останавливаемся на короткий привал — попить воды, а потом я заглядываю в ближнюю избу. Но она одна из самых больших и крепких, потому в ней уже побывали многие. Нахожу лишь связку сушеных яблок, из которых русские варят компот.

Мы всё идем, и вот наступает ночь. Холодно, холоднее, чем обычно, — градусов сорок мороза. Дыхание застывает на бороде и усах; натянув одеяло на голову, мы шагаем в полном молчании. Останавливаемся — вокруг степь. Ни деревьев, ни домов, только снег, звезды и мы. Я валюсь на снег. А может, это даже и не снег. Закрываю глаза и погружаюсь в пустоту: то ли плыву навстречу смерти, то ли сплю, окутанный белым облаком. Но кто меня тормошит? Оставьте меня в покое.

— Ригони! Ригони! Ригони! Вставай. Колонна уже ушла. Проснись, Ригони!

Это меня зовет дрожащим голосом лейтенант Мошиони; открыв глаза, вижу, что он склонился надо мной. Пару раз встряхивает меня, и теперь я ясно различаю его лицо: два уставившихся на меня темных глаза, жесткая, в белом инее борода, на голове одеяло.

— На, возьми, Ригони, — говорит он и протягивает мне две маленькие таблетки. — Проглоти их, очнись и пошли.

Я поднимаюсь, иду дальше вместе с ним, и вскоре мы нагоняем роту. Теперь я отчетливо понял, что произошло… Но сколько наших рухнули на снег и больше уже не поднялись? Ченчи и Мошиони сажают меня на лошадь. Но ехать еще хуже, чем идти, — того и гляди, замерзнешь. Я слезаю с лошади и снова иду вперед. Ченчи дает мне сигарету, мы закуриваем.

— Ну, Ригони, чего бы ты хотел сейчас?

Я улыбаюсь, и они тоже улыбаются. Ответ они знают заранее, ведь я уже не раз говорил о своей мечте.

— Войти в один из домов, похожий на наши, раздеться, снять ботинки, подсумок, стянуть одеяло с головы, помыться, а потом надеть чистую льняную рубаху, выпить чашку кофе с молоком и завалиться на кровать — настоящую, с матрасами и простынями, — уснуть и спать, спать, спать. Притом кровать должна быть большущей, а комната теплой. А проснувшись, услышать звон колоколов и сесть за стол, полный всякой снеди: спагетти, вино, вишни, финики, виноград, — и снова лечь спать и заснуть под чудесную музыку.

Ченчи смеется, Антонелли смеется, все мои товарищи смеются.

— И все–таки, если вернусь, так и будет, — говорит Ченчи. — А потом проведу месяц на берегу моря, буду лежать голый на песке, один под палящим солнцем.

А пока мы шагаем, и Ченчи видит синее море, а я — настоящую кровать. Но Мошиони — человек серьезный и самый рассудительный из нас — твердо ступает по дороге и видит степь, альпийских стрелков, снег. Внизу забрезжил огонек. Это не голубое море и не настоящая кровать, а лишь деревня.

Но огонек этот словно из волшебной сказки. Он даже еще недостижимее для нас, чем сказочный. Никак до него не добраться. Но вот она, деревня. Маленькая, и места для всех тут не хватит. Мы добрались одни из первых, но все избы уже заняты. Придется, видно, провести остаток ночи на улице. Капитан, Ченчи, Мошиони и половина сильно поредевшей роты отправились искать жилье. Я остался со своим взводом.

Утром капитан сказал мне, что посылал за нами связного — у них в избах было место для всех. Но к нам никакой связной в ту ночь не приходил. Несколько моих товарищей устроились возле сарая, обложившись со всех сторон соломой. Другие разбрелись кто куда, а мы с Бодеем остались одни и развели костер. Вдруг поблизости послышалось блеяние, Бодей вскочил, отыскал заблеявшую овцу и заколол ее прямо возле костра. Я помог ее освежевать, и мы принялись обжаривать на сильном огне каждому по кострецу. Горячее, кровоточащее мясо было невероятно вкусным. Еще мы обжарили сердце, печень и почки, насадив их на острия штыков. Овечье мясо поджаривалось на огне, и от него исходил приятный и дымный запах. Потом мы долго ели филейную часть, а доев, принялись за шею и передние ноги. К нам подошли, видно привлеченные запахом, двое итальянских солдат и один немецкий; они доели овцу, вернее, обглодали кости, которые мы с Бодеем оставили. Все трое были без оружия, и вместо ботинок на ногах у них были обмотки и солома, прикрученные проволокой. Мы потеснились и дали им место у костра. Они молча сидели у огня, к неудовольствию Бодея, ни разу не поднялись, чтобы поискать дров. Даже от дыма не отворачивались.

Мне очень хотелось спать. Наконец я заснул, но тут занялся рассвет, и немного спустя меня разбудил шум, который всегда предшествует выступлению колонны в путь. Я собрал солдат своего взвода. Мы покинули деревню, но колонна не пошла дальше, а вернулась на прежнюю дорогу. Что случилось? Внизу, на правой стороне мы увидели довольно большую деревню. Нам сказали, что там русские и нужно проложить дорогу тем, кто идет вслед за нами.

— «Вестоне», вперед! — кричат офицеры в голове колонны и пропускают нас.

Теперь они готовы и рады пропустить нас вперед. Нам указывают направление атаки, и мы выполняем приказ. Взводы Ченчи и Мошиони на правом фланге, я со своим взводом и станковым пулеметом — в центре, за нами идут в атаку остальные роты батальона и, наконец, немцы. Кое–где слышны выстрелы, но сильного огня русские не ведут. Майор Бракки не отстает от нас и время от времени отдает короткие приказы. Видим, как отступают группы русских солдат. Настоящий бой так и не разгорелся. Наш станковый не сделал ни единого выстрела. Мы с холма видим все, что происходит. Добравшись до первых изб, мы начинаем обходить деревню с фланга. Встречаем стайку тревожно гогочущих гусей. Ловим нескольких и сворачиваем им шеи. Взваливаем эту приятную ношу на плечо и несем, крепко держа за бессильно болтающиеся головы. На главной улице села кто–то кричит: «Сбор!» Атака закончилась.

По дороге к церкви мы увидели брошенные грузовики американского производства, орудия, ящики со снарядами. Странно, что у русских в такой деревне было сосредоточено столько орудий. Почему же они не открыли огонь? Ведь их опорный пункт был хорошо укреплен. Ночью наша колонна прошла по краю холма, возвышающегося над деревней. Это там я уснул на снегу. Русские нас не услышали и не обнаружили. Мы и в самом деле были тенями. Я вспомнил, что где–то поблизости мерцал слабый свет. И даже подумал: «Почему бы нам не пойти в том направлении?» Размышляя над всем этим, я увидел избу с распахнутой настежь дверью и вошел в нее. Я даже не заметил, как перешагнул через труп мужчины, лежавшего на пороге. Стал искать, чем бы здесь разжиться. Но кто–то уже опередил меня: я увидел выдвинутые ящики шкафа, брошенное на полу белье, кружева, развороченный сундук. Начал рыться в одном из ящиков, но вдруг услышал в углу плач. Женщины и детишки плакали навзрыд, обхватив голову руками, плечи их судорожно вздрагивали. Лишь тогда я заметил лежащего мертвеца на пороге и увидел, что пол вокруг кроваво–красный. Не могу передать, что я в тот миг почувствовал: стыд и презрение к себе, боль за них и за себя. Я выскочил из избы так поспешно, словно был виноват в их горе.

Снова объявляют сбор. На этот раз перед церковью. Вижу брошенные грузовики с мешками сушеного, нарезанного ломтиками картофеля. Набиваю им карманы. На снегу стоят бочки с вином. Одна из них проломлена, и вино застыло красными льдинками. Наполняю ими котелок, а одну кладу в рот. Один из офицеров предупреждает:

— Будьте осторожны, вино может быть отравленным.

Нет, вино не было отравленным.

Немцы забрали всех взятых нами в плен русских солдат, отвели их подальше, и вскоре мы услышали автоматные очереди. Пошел снег.

И снова шагаем вперед. Отряды смешались, поднялся сильный ветер. Мы все в снегу. Ветер свистит в сухой траве, снежинки колют лицо. Мы прижимаемся поближе друг к другу. Мулы артиллеристов утопают в снегу по самое брюхо, ревут и не хотят идти дальше. Проклятия, окрики, вопли, метель.

Ночь, но уже в другом месте. Там внизу, за деревьями не избы ли? Я пошел в том направлении. Проваливался по пояс в снег и словно плыл, грезя об избе. Добрался туда, где мне привиделись избы, и не нашел ничего, кроме теней, но что же это за тени? Вернулся назад. И снова мне показалось, будто я вижу избы. Пошел в ту сторону до берега реки. Но и тут не было ничего, кроме трех обледенелых берез, которые протягивали мохнатые ветви к звездному небу. Там на замерзшей реке я заплакал. Где мои товарищи? Хватит ли у меня сил догнать их? Я нашел свой взвод уже в большом кирпичном доме. Деревня была всего в нескольких сотнях метров, но я пошел в противоположную сторону. Холодно, и слабый костер, который мы разожгли, больше дымит, чем согревает. На одной половине комнаты свалено в кучу зерно. Мы бросаем на него застывшие одеяла и ложимся, даже не стряхнув снег. Я давным–давно не снимал ботинок, и теперь решил их снять, чтобы очистить ото льда и просушить. И сразу же ноги вспухли. Носков я так и не снял из страха увидеть синие ноги со слезающей пластами кожей. Я мгновенно заснул. Внезапно меня разбудили взрывы гранат и яркая вспышка. «Все, попали в западню», — подумал я. Мне никак не удавалось натянуть твердые, одеревеневшие ботинки. Я схватил карабин и ручные гранаты. Крики, плач, кто–то выбил стекло и босиком спрыгнул на снег. Я пополз по куче зерна к окну. Увидел огромное зарево, стало светло, как днем. Люди бежали куда–то сквозь огонь, выскакивали из пламени и кидались в снег. К нам влетел лейтенант Пендоли.

— Это не атака русских, — крикнул он, — и не партизаны!

Оказалось, что от костра, который солдаты разожгли, чтобы согреться, начался пожар в церкви, и лежавшие там боеприпасы взорвались. Слова Пендоли успокоили нас, и мы снова улеглись на куче зерна. Сквозь разбитое стекло в комнату проникал адский холод и снег, красный, точно обагренный кровью.

Какой сегодня день? Приветливо светит солнце, а небо розового цвета. Похоже на один из мартовских дней, предвещающих весну. В эти дни у нас снова появилась надежда. Мы останавливаемся — короткий привал. Вместе с Тоурном, Антонелли и Киццари поем на пьемонтском диалекте: «В тени кустов спала прекрасная пастушка». Поем дружно, с воодушевлением, и все мы в своем уме.

Шагаем, шагаем, шагаем, и каждый шаг хоть на метр да приближает нас к дому. Проходим через более крупное, чем обычно, селение, тут есть несколько каменных домов. Мы вступаем на землю Украины.

То и дело кто–нибудь из солдат забегает в дом и возвращается оттуда с сотами белесого меда. Солдат моего взвода принес лейтенанту Ченчи полное ведро молока с медом. Ченчи жадно пьет прямо из ведра. Кажется, будто этот напиток, попав в живот, сразу превращается в кровь. Попил этого эликсира и я. Вдоль дороги на целые километры тянутся избы. Но большая часть изб заперта, а в открытых пусто — хоть шаром покати. Вдали слышны выстрелы. Это могут быть партизаны. Я прибавляю шаг, чтобы догнать свою роту. Иду по обочине, и офицер–артиллерист зло ругается:

— Всегда эти прохвосты и трусы первые, когда есть чем поживиться, а как в атаку идти, так они последние.

Он грубо меня толкает.

— Я из батальона «Вестоне», — говорю я, — ищу свой взвод. Меня зовут Ригони.

— Ты Ригони? — Офицер радостно смеется. Это младший лейтенант из группы «Виченца», и мы знаем друг друга еще по Албании.

Колонна остановилась. Майор Бракки и другие офицеры, шедшие впереди, попали под автоматную очередь. Один из офицеров ранен в ногу. Бракки крикнул мне, чтобы я выдвинул вперед станковый. Из двора мы открыли огонь по русским. Сбоку от нашего станкового артиллеристы ведут огонь из старого, образца четырнадцатого года станкового пулемета «фиат». Во дворе много старших офицеров, которые следят за моими действиями. У меня появляется ощущение, будто я на экзаменах в школе младших командиров, и, когда пулемет проваливается в снег, не давая мне вести прицельную стрельбу, я невольно краснею.

Русские скатываются в балку и исчезают. В соседней избе на столе лежит раненый лейтенант. Захожу и вижу, что он шутит с другими офицерами. Среди них есть даже генерал. Русская женщина принесла всем кофе, чашечку дала и мне. Между тем автоматную очередь, похоже, дали из этого дома.

Главные силы колонны остались здесь, а наш «Вестоне» и горная батарея направились в другое селение, расположенное правее первого на вершине холма. Добрались мы туда уже ночью. Вошли со всеми предосторожностями и разместились в избах. Устроились удобно — каждый взвод в отдельной избе. А в моем осталось меньше двадцати человек. В избе нашлись картофель, мед, куры, и мы стали готовить ужин. Нас ждал спокойный вечер и беспробудный сон.

Рино вместе с другими земляками — Ренцо, Адриано, Гуццо — расположился в избе неподалеку. Их отряд был придан нашему батальону взамен роты, попавшей в плен к русским. Вернувшись от них к себе в избу, я увидел, что ужин почти готов и на полу постлана солома. Русский юноша с тонкими, благородными чертами лица всячески старался нам помочь, принес дрова, вынес столы и скамьи, чтобы освободить нам место, разложил ложки. Он прихрамывал и горбился, а при ходьбе почти касался руками пола. Пока я наблюдал за ним, ко мне подошел Джуанин и прошептал:

— Сержант, тут рядом под соломой полно оружия.

Я вышел посмотреть. И верно. Возле избы в сарае под соломой было спрятано оружие и ручные гранаты. Когда мы вернулись, хромой юноша исчез. Мы решили, что он, должно быть, смелый партизан.

Наступил день 26 января 1943 года, о котором столько уже писалось. Занялся рассвет. Всходившее на горизонте солнце посылало нам первые лучи. Белый снег и солнце слепили глаза. Вместе с нами готовились к атаке немецкие танки. Мы прошли немного и остановились, поджидая главные силы колонны. Добравшись до гребня холма, мы увидели большое селение, почти город — Николаевку. Нам сказали, что за ней начинается железная дорога, и нас уже ждет специальный поезд. Если мы доберемся до железной дороги, значит, мы вырвались из окружения. Мы посмотрели вниз и поняли, что на этот раз все именно так. В небе появились три, нет, четыре гигантских самолета и стали обстреливать колонну. Из всех бортовых пулеметов вырывалось пламя, и сразу колонна развалилась и рассыпалась. Самолеты взмыли ввысь, а затем снова пронеслись над колонной, поливая ее пулеметным огнем. Особенно досталось хвосту колонны, вытянувшемуся черной линией в степи.

Утверждали и продолжают утверждать, будто в Николаевке были три русские дивизии. Но по тому, как развивались события, я думаю, что цифры эти преувеличены. Атаковать должны были батальоны «Вестоне», «Валькьезе», «Эдоло» и «Тирано». Наша артиллерия вышла на боевые позиции. Полковник и генерал сверились с картами и вызвали для доклада о готовности командиров батальонов. Наш батальон должен атаковать правый фланг противника. Место встречи всех батальонов на площади перед церковью. Артподготовки не будет — снарядов почти не осталось. Бравые артиллеристы от этого просто в отчаянии.

Вновь встретил Рино. Попрощался так, словно мы на площади нашего селения.

— До вечера, — сказал я ему. Попрощался и с остальными односельчанами. — Держитесь, ребятки, — сказал я. — А главное — проявите выдержку.

Потом выкурил с Ченчи и Мошиони последнюю сигарету. Капитан внимательно оглядывал каждого из нас. Он шел между взводами — моим и Ченчи. За нами двигались остальные взводы. Едва мы оказались на открытой местности, русские встретили нас огнем противотанковых орудий и минометов.

Мои солдаты дрогнули, отпрянули назад, несколько человек упали. Я крикнул:

— Вперед, все вперед!

Я и сам на миг дрогнул, но подумал: «Отступать поздно, будь что будет». Капитан тоже крикнул:

— Вперед, вперед!

Мои солдаты бросились за мной, а Антонелли даже опередил меня. Мы несли наш станковый, но у нас не было боеприпасов. Их должно было доставить отделение Морески. Но Морески побоялся броситься в атаку, и его страх передался солдатам отделения.

— Спускайтесь же, все равно от пуль никуда не спрятаться! — крикнул я.

А пули свистели вокруг и врезались в снег. Мы продолжали упорно продвигаться к деревне. Капитан, размахивая русским автоматом, бежал вместе с нами.

В ту же секунду я с тревогой вспомнил о Рино и взглянул туда, где спускался в ложбинку его отряд. Теперь русские повели и пулеметный огонь, пули преследовали нас повсюду. Несколько солдат со стоном рухнули на снег. Но мы не могли даже остановиться и посмотреть, кто ранен. Я крикнул, чтобы солдаты рассыпались цепочкой. Бесполезно — чем больше опасность, тем ближе жмутся люди друг к другу. Капитан крикнул, чтобы я взял правее и поднялся на холмик. Но для этого надо сначала преодолеть ложбинку. Теперь мы представляли для русских отличную цель. К тому же солнце слепило нам глаза, а пулеметы били прямой наводкой. Ченчи опустился на снег и громко крикнул:

— Меня ранило в обе ноги!

Двое солдат потащили его. Им придется через открытую местность добираться до колонны. Кто знает, уцелеют ли они. Но Ченчи не поддался смерти и шесть месяцев спустя мы встретились с ним в Италии.

Старший капрал Артико сразу же принял командование и, выбежав из цепочки, крикнул:

— Второй и третий взводы, вперед!

Русский автоматчик явно взял меня на прицел и бил точными короткими очередями. «Вот и пришел мой конец, — с ужасом подумал я. — Сейчас меня убьют». Я растянулся в крохотной ложбинке, а рядом, выбивая фонтанчики, вонзались в снег пули. Рот наполнился слюной. Я ничего не соображал, лишь глядел на снежные всплески в каких–нибудь сантиметрах от моей головы. Антонелли и остальные солдаты взвода были впереди меня уже метров на десять. Наконец я поднялся и побежал за ними.

Слева отряд саперов шел в атаку на противотанковое орудие, обстреливавшее нас. Закидав орудийный расчет гранатами, саперы захватили орудие. Эти саперы сражались так, как сражаются люди, впервые вступившие в бой. Может, и впрямь для них этот бой был первым. В сравнении с ними я чувствовал себя ветераном.

В конце концов мы пробились к железнодорожной насыпи, за которой были русские. Вместе со взводом я продвинулся к центру. И тут увидел сержанта Минелли из взвода Мошиони. Из нескольких ранок на голове и на руках у него сочилась кровь. Но что куда хуже — осколком противотанкового снаряда ему перебило обе ноги. Он жалобно стонал и плакал:

— Смерть моя пришла, смерть моя пришла!

Я как мог постарался его утешить:

— Да у тебя пустяковые раны. Крепись, Минелли. Сзади идут санитары, они тебя подберут.

Я лгал: один черт знает, куда подевались санитары. Может, стоят на холме и ждут, чем все кончится. Но Минелли мне поверил. Он попрощался со мной и даже улыбнулся сквозь слезы. Я и рад был бы побыть еще с ним, да не мог — мои солдаты ждали на насыпи, а Антонелли громко звал меня. Минелли снова застонал:

— Бедный мой сынок, мой сынок. — И опять заплакал.

С края насыпи мы открыли ружейный огонь. Мошиони схватил ручной пулемет и тоже повел огонь по русским. Взглянув вниз, я увидел на снегу множество черных пятен. Но я знал: кое–кто в моей роте, чтобы не идти в атаку, притворился убитым. А нам предстояло выйти из укрытия. Мы примкнули штыки. Капитан проверил свой русский автомат, потом посмотрел на меня и сказал:

— Держись, земляк, этот бой — последний. — И стал отдавать приказы: — Ты, Ригони, пойдешь со своими людьми по этой дороге. А ты, — обратился он к Мошиони, — вначале пойдешь вместе с Ригони, а потом вон у той избы повернешь направо. Пендоли со своим взводом и Артико со вторым и третьим взводами пойдут со мной. Двинулись.

Мы побежали через железную дорогу, русские встретили нас автоматными очередями, но мы уже скатились по насыпи вниз. Моему взводу русские оказали слабое сопротивление, капитану с его двумя взводами пришлось тяжелее. Справа от себя я увидел русских солдат в белых маскхалатах, но никаких особых мер не принял, а продолжил атаку. Наконец–то заговорила наша артиллерия, и я увидел, как русские отходят через главную площадь.

В одной из первых изб я оставил раненых. Попросил русскую женщину присмотреть за ними. В помощь ей я оставил Дотти из отделения Морески. Вместе с Антонелли, который нес станковый пулемет, я вошел в другую избу. Там я облюбовал позиции для пулемета. Один из солдат моего взвода шел за нами и нес ящик с патронами. Прикладом винтовки выбил окно и подтащил к нему стол с вышитой скатертью. На стол мы поставили пулемет и повели огонь через проем окна. Русские были от нас метрах в ста и стояли к нам спиной. Наш огонь застал их врасплох, но нам приходилось беречь патроны. Ребятишки в избе, едва мы открыли стрельбу, с плачем вцепились в материнскую юбку. А сама женщина сохраняла полное спокойствие. Стояла и молча смотрела на нас.

Во время короткой передышки я вдруг увидел, что из–под кровати торчат сапоги. Я поднял одеяло и заставил вылезти прятавшегося там человека. Это был высокий, худой старик, он испуганно оглядывался вокруг. Антонелли засмеялся и прогнал его в угол к женщине и детишкам.

Потом мы дали очередь по группе русских, которые тащили противотанковое орудие, но у нас оставалось всего три обоймы. Мы покинули избу и встретили Менеголо, который нес нам ящик с патронами. Меня взбесило, что Морески с остальными ящиками так и не появился. Антонелли и Менеголо установили пулемет за углом избы. Я прошел чуть вперед и показал им, в каком направлении вести огонь. Сам я через щели в изгороди повел стрельбу из карабина. Мы по–прежнему были позади русских солдат и создавали им немало трудностей в обороне. Меня не покидала надежда, что колонна тем временем спустится с холма, на котором мы ее оставили. Немного спустя русским удалось засечь нас, и вот уже противотанковый снаряд снес угол избы, прямо над головой Антонелли. Я крикнул ему:

— Надо сменить позицию!

Но Антонелли отозвался:

— Я поймал их в прицел. — И выпустил еще одну очередь.

Лейтенант Данда вместе с несколькими солдатами, кажется пятьдесят четвертой роты, попытался перебежать через дорогу и присоединиться к нам. Но из соседнего дома раздались два выстрела, и лейтенанта ранило в руку. Наша артиллерия давно уже молчала. У артиллеристов было мало снарядов, и они их уже все наверняка израсходовали. Но почему не спускаются главные силы колонны? Чего они ждут? В одиночку мы продолжать атаку не в состоянии, а ведь мы уже прорвались к центру Николаевки. Колонна могла бы спуститься под прикрытием нашего огня. А вокруг царила пугающая тишина. Мы ничего не знали даже о взводах, которые пошли в атаку вместе с нами.

Вместе с людьми лейтенанта Данда нас было человек двадцать. Что мы одни могли предпринять? К тому же у нас почти не оставалось боеприпасов. Связь с капитаном была потеряна. Приказов мы не получали. Как ни странно, я чувствовал голод — солнце уже клонилось к закату. Я пошел вдоль изгороди, и вдруг рядом просвистела пуля. Русские непрерывно вели за нами наблюдение. Я подбежал к одной из изб, постучался, вошел.

В избе — русские солдаты. Пленные? Нет. Они вооружены. На шапках у них красные звезды! А у меня в руке карабин. Остолбенело смотрю на них. Они сидят за столом и хлебают деревянными ложками суп из одной большой миски. А сейчас смотрят на меня, и ложки застыли в воздухе.

— Мне хочется ести, — говорю я.

В комнате сидят и женщины. Одна из них берет тарелку, половником из общей миски наливает в нее молочный суп с пшеном и протягивает мне. Я делаю шаг вперед, закидываю карабин за плечи и начинаю есть. Время остановилось. Русские солдаты смотрят на меня. Женщины тоже смотрят на меня. И дети смотрят на меня. Все молчат. Слышно лишь позвякивание ложки в моей тарелке.

— Спасиба, — говорю я, кончив есть.

Женщина берет пустую тарелку из моих рук.

— Пожалуйста, — просто отвечает она.

Солдаты, не двигаясь, смотрят, как я направляюсь к выходу. В сенях стоят несколько ульев. Женщина, которая угостила меня супом, идет за мной следом, чтобы открыть мне дверь. Я жестами прошу ее дать мне меду для моих товарищей. Женщина дает мне рамку, и я выхожу за порог.

Вот так все было. Сейчас, когда я вспоминаю об этом, я не вижу в случившемся ничего странного. Наоборот, мне это кажется естественным, ведь изначально отношения между людьми и были такими естественными. После первой мгновенной растерянности все мои действия были непроизвольными, я не испытывал никакого страха и ни малейшего желания защищаться или нападать. Все было очень просто. И русские чувствовали то же самое — я это знал. В этой избе между мной, русскими солдатами, женщинами и детьми возникло понимание, которое было чем–то большим, чем перемирие. И это было не просто уважение к силе другого, какое испытывают звери в лесу. На этот раз вышло так, что люди сумели остаться людьми. Кто знает, где теперь эти солдаты, женщины и дети? Хочу надеяться, что война всех их пощадила. И пока мы живы, никто из нас не забудет, как мы себя тогда повели. Особенно дети. Если это случилось однажды, значит, может и повториться. Я хочу сказать, что это может повториться с бесчисленным множеством людей и стать привычкой, образом жизни.

Вернувшись к товарищам, я повесил рамку с сотами на ветку, и мы все их съели, каждый по кусочку. Я огляделся вокруг, словно внезапно пробудившись от грез. Солнце исчезало за горизонтом. Я проверил пулемет и две оставшиеся обоймы. И тут на пустынных улицах показалась группа вооруженных людей. Они были в белых маскировочных халатах и шли по улице спокойно, уверенно. Наши? Немцы? Русские? Они остановились в нескольких метрах от нас. Видимо, заколебались. Потом мы услышали русскую речь. Я приказал своим следовать за мной и побежал между избами и огородами. Антонелли и Менеголо бежали следом, неся пулемет. Остановились перевести дух. Все смотрели на меня в растерянности, словно ждали, что я сотворю чудо. А я понимал, что положение наше отчаянное. Но сдаваться мы не собирались. У одного из альпийских стрелков, не помню уж какой роты, оказался ручной пулемет, но без патронов. Тут другой солдат подошел ко мне и сказал:

— У меня осталось патронов сто.

Встав за изгородь, я выпустил две обоймы по группе русских солдат, потом передал ручной пулемет одному из альпийцев.

— Веди огонь ты, — сказал я ему.

Он открыл огонь из–за частокола, но тут же со стоном упал к моим ногам — пуля угодила ему в голову. Снова я сам стал стрелять из ручного пулемета. Но кончились патроны. У Антонелли тоже иссякли боеприпасы, и он стал поспешно разбирать пулемет и закапывать части в снег. Наша рота лишилась последнего станкового.

— Мужайтесь, — сказал я. — Приготовьте ручные гранаты, орите что есть сил и не отставайте от меня.

Мы выскочили из–за частокола. Горстка солдат. Но мы кричали и шумели за целый взвод и непрерывно метали гранаты. Не знаю, сами ли мы проложили себе путь или русские пропустили нас, но только мы все спаслись. Мы добежали до откоса железной дороги и юркнули вниз в водосточную трубу. Я высунул голову наружу: снег был усеян трупами наших солдат. Автоматная очередь прошла у меня прямо над каской.

— Назад, назад! — крикнул я.

По одному мы вернулись к насыпи. Я ринулся в маленькую балку и побежал по дну. Мои товарищи не отставали ни на шаг. Я проскользнул вдоль кустов, и тут сзади на нас обрушился град пуль. Наконец мы добежали до тех самых изб, откуда утром русские вели огонь из противотанковых орудий. Ненадолго остановились там, чтобы перевести дух и оглядеться. Пока все целы и невредимы. Откуда–то выскочил лейтенант Пендоли.

— Ригони! — крикнул он. — Ригони, помогите вынести капитана, он ранен.

— А где же остальные?

— Больше никого нет, — ответил лейтенант Пендоли.

— Пошли за капитаном, — сказал я солдатам.

Но из ближних изб, из–за плетней, с огородов выскочили десятки русских солдат и открыли беглый огонь. Многие из моих товарищей упали, остальные вскарабкались на железнодорожную насыпь и снова попали под обстрел. Еще двое или трое упали навзничь. Я тоже кинулся к насыпи. Пули громом били о рельсы, высекая из них искры, но мне удалось перекатиться через насыпь вниз. Я — последний из уцелевших — полз вместе со всеми по снегу. Но русские вновь появились на откосе и повели стрельбу. Я помчался из последних сил, то и дело проваливаясь по колено в снег. Бежал по открытой местности под огнем русских, и каждый мой шаг сопровождала пуля. «Вот он, наш смертный час, — беспрестанно повторял я, словно заевшая пластинка. — Вот он, наш смертный час. Вот он, наш смертный час».

Вдруг я услышал, что кто–то стонет и зовет на помощь. Подбежал. Это альпийский стрелок с нашего опорного пункта на берегу Дона. Осколками противотанкового снаряда его ранило в ноги и в живот. Я схватил его под мышки и потащил за собой. Но понял, что так долго не выдержу, и взвалил его на плечи. Противотанковое орудие не умолкало. Я проваливался в снег, поднимался, снова падал, раненый стонал. Вскоре я совсем выбился из сил. Все же мне удалось донести его до места, куда пули не долетали. Впрочем, русские и сами прекратили обстрел. Я спросил стрелка, может ли он сделать несколько шагов. Он попытался, но не смог, и тогда мы укрылись за кучей навоза.

— Полежи здесь, — сказал я ему. — Я пришлю сани и санитаров. И не бойся, раны у тебя не тяжелые.

Потом я забыл послать туда сани, но, к счастью, санитары нашей роты проходили мимо и его подобрали. Уже в Италии я узнал, что он остался жив, и у меня с души свалилась тяжесть. Мы встретились с ним уже после окончания войны в Брешии. Я его не узнал, но он увидел меня издали, подбежал и обнял.

— Не помнишь меня, сержант?

Я смотрел на него, не узнавая.

— Значит, не помнишь? — повторил он и хлопнул рукой по деревянному протезу. — Теперь все в порядке. — И засмеялся. — Неужто не помнишь двадцать шестое января?

Тут я вспомнил, и мы обнялись на виду у прохожих, которые недоуменно смотрели на нас.

А тогда я продолжал в одиночестве прокладывать себе путь в снегу и вдруг услышал грохот и увидел черную массу солдат — это колонна спускалась вниз с холма. «Что они делают, черт побери? Ведь русские сейчас всех их перебьют, — подумал я. — И почему они раньше не начали атаку?» Но потом понял. Снова появились русские самолеты и принялись поливать колонну пулеметным огнем и забрасывать ее осколочными бомбами. Точно так же, как утром. Только теперь русские вели из деревни сильный артиллерийский и минометный огонь. С холма осторожно и медленно спустилось несколько немецких танков. Один подбили, он остановился, но по–прежнему вел огонь из орудия. Остальные проехали мимо меня, совсем рядом. За танками бежали немецкие солдаты, и я побежал с ними. Снова мы прорвались к первым избам. Укрывшись за танками, открыли сильный ружейный огонь. Объясняясь жестами, я попытался уговорить экипаж одного из танков пробиться к дому, где лежал наш раненый капитан. Кое–как объяснил им, что речь идет о старшем офицере. После долгих колебаний немцы уступили моим настойчивым просьбам. Но едва танк проехал несколько метров в указанном мной направлении, как снарядом у него снесло перископ. Танк остановился, и нам пришлось отказаться от своей попытки. Нас было слишком мало, чтобы пробиться в селение без поддержки танка.

Наступил вечер. Я укрылся за развалинами дома и вел огонь по русским, огородами перебегавшим с позиции на позицию. Я остался один. Справа, метрах в двадцати от меня, ловко полз по снегу немецкий солдат, подбираясь к двум русским, засевшим за невысокой каменной оградой. Когда он бросил в них две гранаты, я кинулся к дому впереди. С противоположной стороны улицы меня увидел русский солдат и забежал за угол, чтобы взять меня на мушку. Из наших прикрытий мы обменялись ружейными выстрелами. Навстречу мне бежал капитан горной артиллерии, но, только он собрался мне что–то крикнуть, в грудь ему угодила пуля, и он рухнул на землю. Хлынула кровь, забрызгав мне носки и ботинки. Подбежали его адъютант и один офицер. Стояли и плакали над капитаном, издававшим предсмертные хрипы. Но едва он замолк, адъютант снял у него с руки часы и вынул из кармана бумажник. Я валился с ног от усталости и сел на землю. Ко мне с криком подскочил младший лейтенант.

— Трус, ты что тут делаешь? Подымайся!

Я даже не взглянул на него, а он, покричав немного, сел рядом и не поднялся, даже когда я встал и ушел.

Вскоре я узнал, что подполковника горной артиллерии Кальбо тяжело ранило. Разыскал его. Адъютант поддерживал его за голову и плакал. Глаза подполковника Кальбо подернулись пеленой, и он, наверно, уже ничего не видел. Приняв меня за майора Бракки, заговорил со мной. Что он сказал, я уже не помню, но помню звук его голоса, кровавую рану и его самого, распростертого на снегу.

В облике его было что–то величественное, и я испытывал смятение и робость. Тем временем немецкие танки возобновили атаку. Альпийские стрелки и немцы продвигались позади танков. Пули ударялись о броню, отскакивали и проносились над нами. На одном из танков лежал генерал Ревербери и громко нас подбадривал. Потом слез с танка и пошел впереди с пистолетом в руке. Из одного дома русские вели сильный огонь. Только из этого дома.

— Есть среди вас офицеры? — крикнул нам генерал.

Офицеры среди нас, наверно, были, но никто не вышел вперед.

— А альпийские стрелки есть? — снова крикнул он.

Тогда из–за танков вышла группа солдат.

— Возьмите этот дом штурмом, — приказал генерал.

Мы бросились в атаку.

Наступила ночь. Колонна ворвалась в деревню, и все ринулись искать место в домах — чтобы провести ночь в тепле и, если удастся, поесть. Какой же царил хаос! Я встретил нескольких саперов и спросил у них о Рино. Они видели, как во время первой атаки его легко ранило в плечо, а больше ничего о нем не знали. Я поискал его, покричал, но безуспешно. Потом я встретил капитана Марколини и лейтенанта Дзанотелли из нашего батальона. Мы стали возле церкви и начали звать:

— «Вестоне!» «Вестоне»! Сбор!

Но разве могут откликнуться мертвые?

— Помните, Ригони, первое сентября? — сквозь слезы сказал лейтенант. — Все как тогда.

— Хуже, — ответил я.

На наши крики отозвался Барони и подошел вместе с горсткой своих минометчиков. У них остался ствол миномета и больше ничего. Даже ни одной ручной гранаты не осталось. Из всего батальона нам удалось собрать человек тридцать. Все избы уже были заняты, и мы разместились в бывшей школе… Но там были выбиты стекла, на полу ни клочка соломы, а пол цементный. Мы улеглись, но заснуть не могли. К тому же так недолго было и замерзнуть. Эча, солдат из нашей роты, раздобыл бог знает где галеты и дал мне одну. Мы вместе принялись их грызть. Сидевший рядом Бодей дрожал от холода. Потом мы поднялись с пола и вышли на улицу. Я постучал в одну избу, в дверях показался немецкий солдат и наставил мне в грудь пистолет.

— Я хочу войти, — сказал я.

Спокойно отвел его руку и рассмеялся ему в лицо. Тогда он вложил пистолет в кобуру и захлопнул дверь перед самым моим носом. Мы с Бодеем забрались в хлев и соорудили из сучьев костерок. Немного, конечно, обогрелись, но спина все равно мерзла. Мулы глядели на нас, опустив уши. Мы начали клевать носом, и в конце концов я заснул, прислонившись к бревну.

Таким был этот день — 26 января 1943 года. День, когда я потерял лучших своих друзей.

О Рино, которого ранило при первой атаке, я больше ничего толком и не узнал. Его мать живет одним ожиданием. Я вижу ее каждый день, проходя мимо их дома. Глаза ее не просыхают от слез. Всякий раз, завидев меня, она мне кивает, а губы дрожат, и у меня не хватает мужества заговорить с ней. В тот день я потерял и Рауля, первого друга, обретенного на военной службе. Он лежал на танке, и, когда спрыгнул и пошел вперед, чтобы стать на шаг ближе к родному дому, хоть на шаг, его настигла автоматная очередь, и он остался лежать на снегу. Рауль, мой верный друг, который каждый вечер перед сном неизменно напевал: «Спокойной ночи, любовь моя». Однажды в школе лыжников он растрогал меня до слез, прочтя «Мольбу Мадонны» Якопоне да Тоди. Джуанин тоже погиб. Вот ты и вернулся домой, Джуанин. Все мы туда вернемся. Джуанина убили, когда он нес мне патроны для станкового пулемета. Он умер на снегу — он, который вечно мерз и даже в нашей берлоге сидел в закутке у печки. Погиб и капеллан нашего батальона. «Счастливого рождества, дети мои, мир вам». Его убили, когда он пытался вытащить из–под огня раненого. «Сохраняйте спокойствие и не забудьте написать домой». Счастливого и вам рождества, капеллан! И капитан погиб. Контрабандист из Вальстаньи. Автоматной очередью ему насквозь прошило грудь. В тот вечер погонщики мулов вывезли его на санях из окружения. Он умер в Харькове, в госпитале. Весной, по возвращении, я побывал в его доме. Шел к нему через леса и долины. «Алло! Это Вальстанья! Говорит Беппо. Как дела, земляк?» Его старый сельский домик был чистым, как землянка лейтенанта Ченчи. А сколько в тот день погибло солдат из моего взвода и с нашего опорного пункта?! Мы должны и теперь держаться вместе, ребята. Лейтенанта Мошиони ранило в плечо, и потом в Италии рана никак не закрывалась. Та рана у него все–таки зажила, но рана в сердце осталась. И генерал Мартинат погиб в тот день. Помню, как еще в Албании я вел его по нашим позициям. Я быстро шел впереди — дорога мне была знакома — и все время оглядывался, поспевает ли он за мной. «Иди, иди капрал, не беспокойся, ноги у меня крепкие». И полковник Кальбо, бравый командир артиллерии, погиб в тот день. И сержанта Минелли ранило, он лежал на снегу и плакал. «Смерть моя пришла, — твердил он. — Смерть моя пришла».

Да, немногие вернулись домой, Джуанин. Морески не вернулся. «Разве бывает коза на семь центнеров? Век бы не видеть этой вонючей «Македонии“». И Пинтосси, старый охотник, не вернулся домой, чтобы поохотиться на перепелок. А теперь, наверно, умерла и его старая верная собака. И еще много, много моих друзей спят в полях пшеницы и маков и в густой степной траве вместе со стариками из легенд Гоголя и Горького. А те немногие, что уцелели, где они теперь?

Проснувшись, я увидел, что ботинки мои обгорели. Колонна готовилась выступить. Я не нашел никого не только из своей роты, но даже из всего батальона. В темноте Бодей куда–то исчез, я остался один. Старался идти как можно быстрее, ведь русские могли снова нас настигнуть. Еще не кончилась ночь, и в деревне царил переполох. В избах и прямо на снегу стонали раненые. Но я больше ни о чем не думал, даже о доме. Я был бесчувственным, как камень, и, словно камень, меня несло куда–то потоком. Я даже не пытался отыскать друзей, потом и шаг сбавил. Ничто больше меня не удивляло и ничто не могло разжалобить. Если бы снова пришлось выдержать бой, я пошел бы в атаку сам, не глядя, кто меня обгоняет, а кто отстал. Я вел бы бой сам, в одиночку, перебегая от избы к избе, от огорода к огороду. Не слушал бы ничьих приказов, вольный поступать как мне вздумается, словно охотник в горах.

У меня еще оставалось двенадцать патронов для карабина и три ручные гранаты. Не много нашлось бы в колонне людей, у которых сохранилось столько боеприпасов.

Еще один день марша по снегу. Обгоревшие ботинки разваливались, и я обмотал их тряпками и прикрутил к ногам проволокой. Сухая кожа на ботинке покоробилась, натерла ногу у щиколотки, и вскоре там образовалась кровоточащая рана. Отчаянно болели колени, при каждом шаге в суставах раздавался хруст. Я отмерял километр за километром и ни с кем даже словом не перемолвился.

Теперь колонна шла разрозненно. Самые крепкие шагали быстро, остальные — как придется. Я не примкнул ни к тем, ни к другим. Шел один.

Миновал еще день марша. Вдоль дороги валялись брошенные орудия. Все правильно — бесполезно тащить их дальше, пусть лучше мулы везут раненых. Нередко между альпийскими стрелками и немцами вспыхивали короткие стычки. Немцам непонятно каким образом удалось завладеть нашими мулами, которые сейчас были явно удобнее и полезнее их грузовиков. Но наши артиллеристы время на перепалки не тратили — останавливали мулов и заставляли немцев слезать. Надо было побыстрее погрузить раненых земляков. Перед лицом спокойствия и твердости альпийских стрелков бессильная ярость немцев казалась мне смешной. Тот день тянулся бесконечно долго. Вокруг не было видно ни единой деревушки, мы безостановочно шли вперед. Пригоршнями глотали снег. Наступила ночь. Марш продолжался, впереди ни малейших признаков жилья. Наконец вдали забрезжил огонек, но казалось, мы никогда до него не доберемся. Ночь длилась целую вечность. Но вот мы увидели долгожданную деревню. Не помню, куда я пошел спать и пожевал ли хоть корку хлеба. Утром, когда я снова двинулся в путь, светило солнце. Большая часть людей уже ушла, я был одним из последних. Избы стояли пустые, медленно догорали костры. Помнится, я вошел в одну из изб, на полу валялась полуобуглившаяся картофельная кожура, я ее съел. Я по–прежнему держался один.

Однажды вечером я наткнулся в избе на солдат моего батальона. Они меня узнали. У одного были обморожены ноги. Утром у него началась гангрена. Он плакал — идти с нами он не мог, а саней, чтобы его погрузить, мы не нашли. Я попросил женщин поухаживать за ним. Солдат плакал, русские женщины тоже плакали.

— Прощай, Ригони, — сказал он мне. — Прощай, сержант.

Я снова шел один. Как–то нашел на снегу желтую плитку. Поднял ее и съел. И сразу же стал плеваться. Кто знает, какую гадость я съел. Весь день я плевался чем–то желтым и весь день ощущал во рту отвратительный запах. Так и не понял, что это было — скорее всего, мазь против обморожения, а может, и взрывчатка.

Однажды я устроился на ночлег вместе с офицерами батальона «Валькьезе». Вошел в избу, заговорил на брешианском диалекте и сказал, что я из их батальона. Они приняли меня в свою компанию. Я разжег огонь в печи, и тут солдат притащил в избу овцу. Я ее заколол, разрубил на куски и стал обжаривать на огне. Мне удалось раздобыть немного соли. Потом я поделил мясо на части, и все мы — человек пятнадцать — дружно принялись за еду. Офицеры, увидев, что я такой расторопный, прониклись ко мне симпатией. Но я все делал, как автомат, После сытного ужина мы заснули в теплой избе. Проснулся я первым, еще не рассвело.

— Поднимайтесь, — сказал я. — Пора, не то окажемся последними.

Но офицеры не захотели вставать так рано. Я вышел из избы один и пристроился в хвост колонны, которая уже тронулась в путь. После полудня мы добрались до какой–то деревни. Колонна была впереди, а я тащился в самом конце. С холма я вдруг увидел, что колонна зигзагом движется по степи, а ее на бреющем полете обстреливают из пулеметов русские самолеты. В деревне группки по два–три человека уже разбрелись по избам в поисках еды. На площади расхаживали голуби. Я решил подстрелить одного и съесть, снял с плеча карабин, спустил предохранитель и стал целиться метров с двадцати. Голубь взлетел, и тут я выстрелил. Он камнем рухнул на землю. Я знал, что я неплохой стрелок, но что попаду на лету из карабина в голубя — не думал. Наверняка это вышло случайно. Все же я немного приободрился. Старик русский наблюдал за мною, стоя неподалеку, он подошел и жестами выразил свое изумление. Недоверчиво покачал головой, показывая на мертвого голубя. Потом поднял его, осмотрел сквозную рану, отсчитал шаги до того места, откуда я выстрелил. Протянул мне голубя и пожал руку. Я был тронут. Видно, тоже старый охотник, как Ерошка.

Потом я вошел в избу, чтобы сварить голубя, снял котелок, который висел у меня на ремне вместе с подсумками. В избе сидели итальянские солдаты, но хозяев не было. Позже пришли несколько молодых безоружных офицеров. Съев голубя, я хотел взять карабин, который перед тем прислонил к стене, но его там не оказалось. Моего старого, милого сердцу карабина, который всегда так безотказно мне служил!.. Кто же мог его украсть!

Офицеров в избе уже не было, я, конечно, не могу утверждать, что карабин унесли именно они. Но предполагать могу. Мне стало обидно, очень обидно. Теперь, когда мы вырвались из окружения, безоружные — а их было в колонне большинство — старались унести оружие у тех, кто его сохранил. Я не хотел и не мог вернуться к моим друзьям без карабина. Ведь я бросил каску, противогаз, ранец, сжег ненароком ботинки, потерял перчатки, но со своим старым карабином не расстался. У меня еще оставалось несколько обойм и ручные гранаты. В избе лежало тяжелое, грубой работы охотничье ружье. Я взял его — патроны от карабина к нему подходили. Едва я вышел, как услыхал поблизости выстрелы и крики. Это партизаны, а может, и солдаты Красной Армии, которые, видимо, решили внезапно атаковать отставших от своих частей. Чтобы не попасть в плен, я огородами что было сил побежал в степь и несся, пока не догнал колонну. Рана на ноге загноилась. Этот гнилостный запах преследовал меня, к тому же носок прилип к ране. Я испытывал сильную боль, будто кто–то впился в ногу зубами и не разжимает их. Суставы хрустели при каждом шаге; я держался на ногах довольно крепко, но шел медленно, быстрее идти был просто не в состоянии. На одном из огородов подобрал палку и теперь шагал, опираясь на нее.

На следующую ночь я остановился в избе, где разместился наш врач–лейтенант. Я осторожно снял тряпье и дырявые, обгоревшие ботинки. Кожа вокруг раны стала мертвенно–бледной с желтыми пятнами гноя. Я промыл рану в чистой воде с солью. Перевязал ее куском полотна. Снова надел носки, остатки ботинок, тряпки и замотал все это проволокой. Еще вечером я встретил в этой деревне Ренцо.

— Как дела, земляк? — спросил я.

— Хорошо, — ответил он. — Пока хорошо. Я вон в той избе остановился, завтра пойдем вместе.

И заторопился к себе. Свиделись мы с ним уже в Италии. А тогда я был один, не искал себе попутчиков, хотелось побыть одному. Ближе к ночи в избу постучал немецкий солдат. Он не был похож на своих собратьев. Он поел с нами, потом сел на скамью, вынул из бумажника фотографии.

— Это моя жена, — сказал он, — а это дочка. — Жена была молодая, а девочка — совсем еще ребенок. — А это мой дом, — добавил ом. Дом в маленьком баварском селении стоял посреди елей.

Еще один день я отшагал, опираясь на палку, словно старый бродяга. И часами повторял: «Вот он, наш смертный час». Этот рефрен придавал четкий ритм моей ходьбе. Вдоль дороги часто попадались мертвые мулы. Однажды, когда я отрезал кусок мяса от туши мертвого мула, кто–то меня окликнул. Это был старший капрал из батальона «Верона», которого я еще в Пьемонте обучал в школе горнолыжников. Он, видимо, был рад встрече.

— Хочешь, пойдем дальше вместе? — предложил он.

— Я не против, пошли, — ответил я.

Потом дня два или три мы шли уже вместе. В школе его прозвали Ромео из–за того, что однажды ночью он проник через окно к пастушке. Учеба в горнолыжной школе явно сослужила ему хорошую службу. Он — Ромео, а она — Джульетта. Он был новобранцем, и друзья подшучивали над его страстью. Как–то вечером мы сидели в хижине среди ледников, а Ромео взял и спустился в селение к своей возлюбленной, но прежде ему пришлось прошагать всю ночь. Утром ему надо было подняться на вершину крутой горы. Он изрядно устал за ночь, но лейтенант Суитнер снабдил его канатами и всем необходимым, и он взобрался. Теперь в России он показал себя, по рассказам друзей, одним из лучших унтер–офицеров батальона. В дороге мы почти не разговаривали, но вечером, придя в избу, дружно готовили еду и стелили солому.

Солнце начало пригревать землю, дни становились длиннее. Мы шли вдоль берега реки. Пронесся слух, что мы вырвались из «мешка» и вскоре доберемся до линии немецкой обороны. Те, кто шли в самом хвосте колонны, рассказывали, что русские солдаты, танки и партизаны часто отрезают край колонны от основных частей и забирают отставших в плен.

Однажды в балке я увидел застрявшие в снегу сани с ранеными. Мы с Ромео шли вдвоем по обочине дороги. Проводник и раненые на санях просили о помощи. Вокруг было множество солдат, но мне казалось, что обращаются они именно к нам. Я остановился. Обернулся назад, а потом зашагал дальше. Когда я снова обернулся, то увидел, что сани тронулись с места. А я опять был один, никого не искал, ничего не желал. Ромео шел чуть позади. В одной деревне — помню, было еще светло — мы заночевали в какой–то избе.

Вечером в ту же избу зашли офицеры. По кисточкам на их шляпах я понял, что они из батальона «Эдоло». И спросил у них о Рауле.

— Погиб, — ответили они, — погиб в Николаевке. Шел в атаку на немецком танке, и, когда спрыгнул на землю, его убили из автомата.

Я молчал.

Утром, пускаясь в путь, я вначале шел очень медленно. Колени хрустели. Тащился как черепаха до тех пор, пока ноги не согревались, а потом шагал уже увереннее, опираясь на палку. Мой многотерпеливый спутник молча следовал за мной. Мы были как двое старых бродяг, которые прежде не знали друг друга, но встретились и решили идти вместе.

В колонне все чаще вспыхивали ссоры. Все мы стали раздражительными, нервными и были готовы взорваться по любому пустяку. Однажды мы с Ромео вошли в избу, привлеченные петушиным криком. Там оказалось много кур, мы взяли по одной. По дороге их ощипали, чтобы вечером сварить. На поле рядом с колонной приземлился немецкий транспортный самолет «Аист». В него начали грузить раненых. Через несколько часов они будут в госпитале. Но меня уже ничто не волновало.

Нам встретились немецкие солдаты, которые не были с нами в окружении. Они из местного укрепленного пункта. Все были в новой, опрятной форме. Немецкий офицер смотрел в бинокль куда–то за горизонт. «Значит, мы все–таки выбрались», — вяло зашевелилась в мозгу мысль. Но я не ощутил ни волнения, ни радости, даже когда своими глазами увидел указатели на немецком языке.

У дороги остановился генерал. Его звали Наши, командир альпийского корпуса. Да, это он нам отдает честь, приложив руку к виску. Нам — толпе оборванцев! Мы проходили мимо этого седоусого старика, оборванные, грязные, с густыми, спутанными бородами, многие были без ботинок, раненые, с обмороженными ногами. А этот старик в фетровой альпийской шляпе отдавал нам честь. И мне казалось, что передо мной мой покойный дед.

Там внизу стоят наши «фиаты» и «бьянки». Мы вышли из окружения, эпопея закончилась. Машины прибыли, чтобы встретить нас и погрузить обмороженных, раненых, да и вообще всех, кто обессилел и не может идти. Смотрю на наши грузовики и прохожу мимо. Рана моя смердит, колени болят, но я упрямо иду по снегу. На табличках указано; «6‑й альпийский полк», «5‑й альпийский полк», «2‑й горноартиллерийский дивизион». И дальше: «батальон «Верона“», мой Ромео уходит, а я этого и не замечаю. Батальон «Тирано», батальон «Эдоло», группа «Валькамоника». Колонна постепенно редеет. «6‑й альпийский полк, «батальон «Вестоне“» — показывает стрелка. Я из шестого альпийского полка? Из батальона «Вестоне»? Тогда вперед, «Вестоне»! «Вестоне», мои друзья… «Сержант, вернемся мы домой?» Я вернулся домой. Вот он, наш смертный час.

— Старик! Чао, Старик!

Кто это меня зовет? А, это Бракки. Он идет мне навстречу, хлопает по плечу. Он уже вымылся, побрился.

— Спускайся вниз, Старик, вон в тех избах найдешь свою роту.

Молча смотрю на него. Медленно, все медленнее спускаюсь к избам. Их три, в первой разместились погонщики и семь мулов, во второй — рота, а в третьей — еще одна рота. Открываю дверь, в первой комнате несколько солдат бреются и приводят себя в порядок.

— А где остальные? — спрашиваю.

— Сержант! Сержант! Ригони пришел! — кричат они.

— А где остальные? — повторяю я. Вижу Тоурна, Бодея, Антонелли и Тардивеля. Лица, которые я уже успел позабыть. — Значит, всё позади? — говорю я.

Мои солдаты рады мне, что–то в душе моей зашевелилось, но в самой глубине — и сейчас медленно, словно пузырек воздуха со дна моря, всплывает на поверхность.

— Идем, — говорит мне Антонелли. Он отводит меня в другую комнату, где сидит офицер из штаба роты. — Теперь он командует ротой, — объясняет мне Антонелли. В комнате сидит и каптенармус, он заносит на клочок бумаги мое имя.

— Ты двадцать седьмой! — говорит он.

— Устали, Ригони, да? — спрашивает лейтенант. — Если хотите отдохнуть, располагайтесь, где вам удобнее.

Я залезаю под стол у стены и лежу там, сжавшись в комок. Весь день и всю ночь пролежал я так под столом, слушая голоса друзей и глядя, как движутся ноги по утрамбованному земляному полу.

Утром я вылезаю из–под стола, и Тоурн приносит мне в крышке котелка кофе.

— Тоурн, старина. Это ты, правда? А где остальные? — спрашиваю я.

— Здесь, — отвечает Тоурн, — идем.

Взвод, наш взвод пулеметчиков…

— Но где же они, Тоурн?

— Идем, сержант.

Я радостно подзываю к себе Антонелли, Бодея и других.

— А Джуанин? — спрашиваю я. — Где Джуанин?

Они молчат. «Вернемся мы домой?» Снова спрашиваю о Джуанине.

— Убили его, — отвечает Бодей. — Вот его бумажник.

— А остальные? — спрашиваю я.

— С тобой нас всего семь, — говорит Антонелли. — Семь вместе с тобой, из всего взвода. А вот у него, — он показал на Бозио, — перебита нога.

— А ты, Тоурн? — говорю я. — Покажи–ка руку.

Тоурн протягивает мне ладонь.

— Видишь, рука зажила, — говорит он. — Посмотри, какой ровный рубец.

— Если хочешь побриться и помыться, я согрею тебе воду, — предлагает Бодей.

— Зачем, и так сойдет, — отвечаю я.

— Да ведь воняет от тебя, — говорит Антонелли.

Кто–то сует мне безопасную бритву и зеркальце. Смотрю на эти две странные вещи, потом гляжусь в зеркало. Неужели это я — Ригони Марио, номерной знак 15 454, старший сержант шестого альпийского полка, батальон «Вестоне», пятьдесят пятая рота, взвод пулеметчиков. На лице земляная корка, спутанная борода, грязные, покрытые какой–то слизью усы, желтые глаза, волосы, схваченные вязаной шапкой, ползущая по шее вошь. Я улыбаюсь себе.

Бодей протягивает мне ножницы, и я подстригаю бороду, потом начинаю мыться. С меня стекает мутная, цвета земли вода. Безопасной бритвой, очень осторожно — кто знает, сколько таких бород сбрило это лезвие, — приступаю к бритью. Оставляю клинышек на подбородке и маленькие, как прежде, усы. Потом снова начинаю мыться, а мои друзья смотрят, как я обретаю первозданный вид. Тоурн дает мне гребенку. Ой, как больно расчесывать волосы!

— От тебя все еще воняет, — говорит мне Антонелли.

— Это нога, — отвечаю я, — нога. У вас не найдется немного соли?

— Есть и соль, — говорит Бодей, кипятит воду и бросает в нее соль.

— Ты что, ноги обморозил? — спрашивают друзья.

Я снимаю остатки ботинок и тряпки. Ну и запах! Кажется, будто в ране завелись черви, такая она вонючая и гнойная. Хорошенько обрабатываю рану соленой водой, вымываю ноги. У Антонелли нашелся и кусок бинта из индивидуального пакета, и я перевязываю им рану. И наконец снова залезаю под стол, лежу и не отрываясь смотрю на стену избы.

Три дня пробыли мы в той деревне. За эти дни пришло еще несколько отставших солдат. Но марш наш закончен. Обмороженного каптенармуса на следующий день увезли в госпиталь. Из офицеров нашей роты не осталось никого: ни Мошиони, ни Ченчи, ни Пендоли. Да и унтер–офицеров тоже немного — лишь младший лейтенант и старший сержант взвода погонщиков мулов. Бозио, солдата отделения Морески, раненного в ногу, я сам отвез на муле, а затем посадил в грузовик санитарной службы. Там мне встретился земляк Тоурна из третьего стрелкового взвода. Голова его была повязана платком.

— Что это с тобой? — спросил я.

Он снял платок, и я увидел на месте глаза красную дыру.

— Я уже вылечился, — сказал он. — Теперь вместе с вами возвращаюсь в Италию.

В один из этих дней умер наш полковник Синьорини. Вот как это было: он собрал командиров батальонов, и, когда услышал, что осталось от его полка, он заперся в комнате избы и ночью умер от разрыва сердца. Помню, еще перед отправкой на Дон мы рыли землянки, и к нам пришел полковник. Бракки позвал меня и представил ему. Он положил руку мне на плечо, перчатка зацепилась за одну из звездочек моей шинели и порвалась. Помню свое смущение и его улыбку. А теперь и он покинул нас.

Я пошел в штаб полка узнать о Марко Далле Ногаре.

— Он обморозился, — сказали мне. — И его отправили в Италию.

Лейтенант, принявший командование ротой, спросил у меня имена тех, кто заслужил орден. Я назвал ему Антонелли, Артико, Ченчи, Мошиони, Менеголо, Джуанина и еще нескольких человек,

Так закончилась история выхода из окружения. Но отступление не кончилось. Еще много дней подряд шли мы по Украине, по Белоруссии, до самой границы с Польшей. Русские продолжали наступать. Иной раз нам приходилось идти всю ночь. Однажды я едва не лишился рук — обморозил их, когда без перчаток ухватился за борт грузовика. Были новые снежные метели и новые лютые морозы. Мы шли отрядами и маленькими группами. На ночь останавливались в избах — подкрепиться и соснуть. О многом я еще мог бы рассказать, но это уже другая история.

Наступила весна. Мы шагали по дорогам много дней подряд, такая уж была наша судьба — шагать. И вдруг я заметил, что снег начал подтаивать, а на дорогах, по которым мы шли, образовались лужицы. Солнце пригревало все сильнее, и однажды я услышал пение жаворонка. Жаворонок приветствовал весну. Мне захотелось улечься в зеленой траве и слушать, как посвистывает ветер в ветвях деревьев, как журчит вода между камнями.

Мы ждали поезда, который должен был отвезти нас в Италию. А находились мы тогда в Белоруссии, возле Гомеля. Наша сильно поредевшая рота расположилась в деревне на опушке леса. Чтобы добраться до этой деревни, нам пришлось долго шагать через раскисшие от талого снега поля. Места эти славились своими партизанами, и даже немцы не решались сюда заходить. Они послали нас. Староста сказал, что мы должны разместиться по одному, по двое на каждую избу, иначе местным жителям трудно будет нас накормить. Изба, в которой меня приютили, была чистая, светлая, и жили в ней простые и еще не старые люди. Я устроил себе лежанку в углу у самого окна. Так и пролежал все время на соломе. Целыми часами лежал и глядел в потолок. После полудня в избе оставались только девочка и младенец. Девочка садилась около люльки. Люлька была подвешена к потолку на веревках, стоило малышу заворочаться, как она начинала покачиваться, словно лодка на волнах. Девочка сидела рядом и пряла. Я смотрел в потолок, и жужжание веретена казалось мне шумом воды в гигантском водопаде. Иногда я смотрел на девочку, следя за ее работой. Проникавшее сквозь занавески мартовское солнце золотило пряжу, а веретено сверкало тысячами огоньков. Частенько ребенок принимался плакать, и тогда она тихонько покачивала люльку, что–то напевая. Я слушал и молчал. К ней приходили подружки из соседних изб. Приносили свои прялки и работали вместе. Переговаривались между собой, но вполголоса, словно боялись меня потревожить. Голоса звучали нежно, а жужжание веретен для меня было лучшим лекарством. Иной раз они пели. «Стеньку Разина», «Наталку — Полтавку» и старые хороводные песни. Я часами глядел в потолок и слушал. Вечером звали меня поужинать. Ели всей семьей из одного котелка — вдумчиво, с религиозной торжественностью. Возвращались мать, отец, сын. Отец с сыном приходили только к вечеру и оставались в избе недолго, то и дело выглядывали в окно, а потом уходили вместе и возвращались лишь на следующий вечер. Как–то они вообще не пришли, и девочка всю ночь проплакала. Вернулись они под утро… Малыш спал, тихонько покачиваясь в деревянной люльке, подвешенной к потолку. Через окно в комнату заглядывало солнце, окрашивая пряжу в золотой цвет, а веретено сверкало тысячами искр. Его жужжание казалось мне шумом водопада. И в этом шуме голос девочки был тихим и нежным.

Преблик (Австрия),

январь 1944 — Азиаго, январь 1947

РАССКАЗЫ

Письмо из Австралии

Однажды мне встретился в горах человек, у которого на ленточке шляпы были слова: «Так идут дела». Я спросил у него:

— Ну и как они идут?

И он, глядя вдаль и пожав плечами, ответил;

— Да так и идут.

Шел 1945 год, возвращались домой те, кто уцелели. И так же, как осенними вечерами скопом или поодиночке возвращаются в хлев овцы, коровы и козы, так возвращались из Германии, России, Франции и с Балкан солдаты, которых война забросила далеко от дома и оставила в живых,

Те, кто были с фашистами, затаились в своих домах и не осмеливались выходить, бывшие партизаны разгуливали по городку с песнями, обвязав шею красно–зелеными платками, а возвратившиеся из плена молча сидели на пороге дома, покуривали и следили за полетом птиц.

Я пришел из Австрии пешком, в горах была весна, а друг мой вернулся из Пруссии только осенью. Стоял ясный вечер, деревья и облака окрасились в багряный цвет. Мой друг исхудал и выглядел жалко, как ощипанный ястреб, — форма в дырах и заплатах, не поймешь, где кончаются одни и начинаются другие, на ремне походная сумка с котелком, ложкой и замызганной плащ–палаткой. Он шагал по полям без особой спешки и от Пруссии до самого дома всю дорогу шел пешком, стараясь избегать встреч с солдатами любой национальности. Он не очень доверял поездам и машинам, по опыту зная, что они всегда завозят в места не слишком гостеприимные. В крайнем случае подсаживался на крестьянские телеги, а потом слезал и снова шел, то по труднодоступным тропам, то по горам. И вот он явился домой, но не мог осмыслить этого до конца: он смотрел по сторонам на свои горы, луга, лес, огород, на свой дом, как на что–то новое, будто видел все в первый раз. Пинком он отворил калитку и вдруг вспомнил — воспоминание пришло к нему, как зов из тумана, — о том, что когда–то, еще до того, как пришла розовая повестка, он делал именно так, возвращаясь домой с каменоломни.

Открыть калитку — был последний, заключительный акт, о котором он все время подсознательно мечтал все эти годы, и если он вел себя как мужчина, а не как обезумевшая овца, то только ради этой минуты и ради всего, что последует потом.

Первый день он провел дома, бродил из комнаты в комнату или неподвижно сидел у очага и смотрел на огонь. На следующее утро он пошел в муниципалитет, чтобы отметиться и получить продовольственную карточку. После этого его редко можно было встретить в городке. Он вечно шатался по лесу с топором и лопатой, корчевал пни, оставшиеся от спиленных немцами деревьев, — эти деревья шли на постройку мостов через реку По.

Я тоже в то время почти все дни проводил в лесах, один, как раненый медведь, пережевывая свои воспоминания, пытаясь обрести себя в этом мире. Я так же, как и он, готовил дрова на зиму; одиночество и физический труд помогали мне больше, чем инъекции кальция.

Немного людей бродило тогда по лесам: была поздняя осень, земля уже подмерзла, к тому же люди, вероятно, еще помнили облавы немцев. И поэтому, когда я слышал яростный стук топора, то смело шел на его звук. Мы говорили мало и никогда не вспоминали о прошлом. Чаще всего мы молча курили, набив цигарки крошеным табаком или же терпким, крепким табаком, который почти за бесценок продавали контрабандисты, привозя его с канала Бренты. Иной раз туман повисал на ветках елей белыми гирляндами, мы разжигали костер, подогревали поленту и молча, погрузившись в свои воспоминания, слушали цоканье белки или стук дятла.

Незадолго до рождества мне подыскали работу, а друг, после того как выпал снег, заперся в своем доме и просидел эти месяцы на картошке и поленте с молоком. Все–таки лучше, чем сидеть в лагере. К прилету птиц я уже обжился среди людей, и в это время появилась в нашей местности совершенно особая работа. Люди, раздобыв брошенные союзниками на военных складах миноискатели, выкапывали железный лом, оставшийся в горах еще с первой войны, с пятнадцатого года. Если повезет, можно было неплохо заработать. Из траншей и разрушенных укреплений доставались на свет божий ящики с патронами, снарядами и другое оружие. Это были настоящие залежи, после таких раскопок тонны металла отправлялись на равнину.

Выходили на работу ранним утром, еще до восхода солнца, а возвращались в сумерки, шатаясь от усталости, все перемазанные землей и желтые от снарядного масла. Кроме всего прочего, работа эта была опасной, и часто городок потрясали вести о несчастных случаях со смертельным исходом. Много моих знакомых, которые вышли невредимыми из войны и Сопротивления, оставили жизни у порога своего дома. Но это уже другая история…

Друг мой, кстати сказать, тоже занялся этим опасным ремеслом. Купил в рассрочку миноискатель и, в отличие от других, которые работали группами по три–четыре человека, выходил всегда один, как отшельник. Я теперь видел его лишь мельком в воскресенье, после мессы, он поспешно выпивал стакан вина и, пополнив запас табака на неделю, уходил. Один только раз я застал его за работой. После полудня я шел на тягу, а он возле своего дома колотил молотком по снаряду 205‑го калибра. Я держался в сторонке, потому что жизнь мне еще не надоела. Он прекратил стук и подозвал меня. Хотел взглянуть на мое охотничье ружье. Он взвесил его в руках, быстро вскинул и повел за летящим воробьем, потом открыл ствол и заглянул внутрь на свет. Возвратив ружье, велел мне обождать и ушел в дом. Вышел он оттуда с новым ружьем и молча протянул его мне. Ружье небогатое и неизящное, а тяжелое и даже грубо сработанное. Я стал осматривать его ружье, так же как он разглядывал мое, а друг внимательно следил за каждым моим движением. Я вернул ему ружье и сказал, что оно, несомненно, хорошее. Он был доволен и еще больше обрадовался, когда на вопрос, сколько бы оно могло стоить, я назвал сумму более высокую, чем его истинная цена. Он купил ружье у одного кустаря из Брешии на деньги, заработанные «раскопками»: старое–то его ружье забрали немцы при обыске, когда ловили партизан. Он сказал, что наконец–то может снова охотиться, но разрешения у него нет, ведь оно стоит денег, и он возьмет его только на будущий год. Теперь я понял, кто стрелял в горах, когда еще не был открыт охотничий сезон. Я сказал ему об этом, сперва он сделал вид, будто не понимает, но потом рассмеялся. Я решил испытать его ружье на банках, выстроенных в ряд за домом. Било оно хорошо, хотя отдача была сильная.

Осенью мы охотились с ним на глухарей. Стоял октябрь, и окрестные горы уже были припудрены снежком. Я заходил за ним еще затемно и издали различал у дверей дома светящуюся точку, которая с моим приближением разгоралась все ярче, как кошачий глаз, отражающий свет звезд, — это была его сигарета; он уже ждал меня с ружьем и походной сумкой.

Мы молча при лунном свете шли по горной тропе, стараясь обходить самые большие валуны, и прибывали на место часа два спустя, когда уже начинало светать. Прежде чем начать охоту, мы садились у подножья огромной ели с длинными и густыми ветвями: здесь во время бурь укрывались телята с горного пастбища, поэтому земля была голая и вытоптанная. Мы разжигали костер, чтобы поджарить на завтрак поленту и колбасу. А поев, мирно курили, и на душе было покойно и хорошо, совсем не так, как бывает перед атакой. В ожидании восхода говорили о разных разностях, но, как всегда, немногословно. О том, что боеприпасов в горах становится все меньше и цены на них падают; о знакомых, которые уехали за границу; о подорожании дров; о грызунах, которые обгладывают молодые деревца, и о тому подобных вещах. Когда речь заходила о войне, в разговоре случались долгие паузы: каждый углублялся в свои воспоминания.

Но вот солнце проникало в подлесок и зажигало уцелевшие ягоды брусники и черники, ожившая мошкара принималась кружить вокруг гнилых пней, а снегири в кустах и синицы на ветках затевали свой веселый щебет; тут мы начинали охоту.

Внимательно оглядывая деревья, настороженно прислушиваясь, чтобы уловить любой, самый незначительный шорох, мы вскидывали ружья и медленно продвигались вперед, стараясь, насколько нам позволяла местность, держать дистанцию в тридцать шагов.

Иногда удача сопутствовала нам, иногда нет. И мы, и птицы были всегда начеку. Мы переживали, как я теперь понимаю, важные и счастливые дни, и не один глухарь попал в наши старые походные сумки.

Как–то раз утром мы подняли глухаря; судя по шуму крыльев, он был огромен, как орел. Казалось, что при его полете деревья должны валиться, словно подрубленные волшебным топором. Мой друг выстрелил, и мы, когда кинулись вперед, увидели медленно кружащиеся в воздухе перья. Но звука падения не было слышно.

— Я его задел, — сказал друг, — но он ушел. — И, заметив, что я внимательно разглядываю верхушки деревьев, повторил: — Он ушел. Должно быть, полетел к скалам. — Он опустился на землю, в заросли черники, и прибавил: — Мы найдем его позже, дай срок.

Солнце стояло уже высоко над лесом, снегири и клесты на елках клевали шишки, пара белок резвилась над нашими головами, пронзительно цокая. Лай охотничьих собак в долине смолк: может, потеряли след, а может, выдохлись. До нас долетал голос, созывающий их:

— Сокол! Со–окол! Сельва! Сельва-а! Ко мне! Ко мне! Сюда! Сюда–сюда!

Потом послышался выстрел — пытались собрать собак.

Мы чувствовали себя вне времени и пространства. Я представил глухаря, который кормится в зарослях черники или под лиственницей, на солнышке чистит и приглаживает свои перышки.

Мы разлеглись на земле и глядели в бездонное и безоблачное небо. Его лазурь прочерчивали перелетные птицы: горные зяблики, чижи, дубоносы, дрозды. Они летели с северо–востока на запад. Я думал об их долгом пути, о странах, которые они пролетали, — во многих из них побывал и я, а теперь как будто снова видел их с высоты птичьего полета. Карпаты, Польша, Балтийское море, Скандинавия и дальше — страна эскимосов и Сибирь. Я вспоминал жизнь в этих далеких странах, людей, которых я там узнал. Как бы невзначай, я заговорил об этом со своим другом, он молча меня слушал, глядя в небо, а по нашей одежде спокойно разгуливали муравьи.

Наконец мы поднялись, проверили заряды в ружьях, пружину ударника и, не говоря ни слова, осторожно, как никогда, приблизились к тому месту, где, по нашим предположениям, должен был скрываться подраненный глухарь.

Глядя на это место теперь, когда со мною нет ружья, я вижу, как здесь чудесно. Ели здесь не густые, и ветви их повисли вдоль ствола, оттянутые снегом многих зим. Тут и там растут искривленные лиственницы и альпийские сосны, в подлеске нет ни кустов, ни травы, а земля устлана ковром из брусники с блестящими, будто целлофановыми, листьями и красно–белыми ягодами, кисловатыми на вкус и красивыми, как маленькие яблоки. На полянах — сочная черника. В самых тенистых уголках простирается мягкий зеленый мох и серебристый исландский лишайник. Этот лес — райское место для большой охоты — кончается, упираясь в серые скалы. Тут также много валунов, занесенных ледником бог ведает когда.

Да, больше, как мы думали, глухарю укрыться негде. Мы продвигались бесшумно, и лесные шорохи делали тишину еще более глубокой. Краем глаза я видел своего товарища, потом он скрылся из поля зрения за каменной глыбой; я, затаив дыхание, ждал выстрела. И он прозвучал. Прозвучал резко в прозрачном воздухе, ветер разнес его по долине, казалось, вот–вот раздастся возглас: «Готов!», но вместо него я услышал: «Внимание!» Я оглядывался вокруг, не зная, откуда появится птица, потом почувствовал сильную волну воздуха, идущую на меня, и наконец увидел вытянутую вперед шею, распущенный черный хвост. Я взял его на мушку, повел ружье на упреждение и нажал на спусковой крючок. В такие минуты неизвестно как и куда уходит душа, не чувствуешь ни рук, ни ног, а только испытываешь какой–то неописуемый подъем.

Я понял, что попал, и бросился вперед. На бегу я услышал звук падения. Он был там, и земля поддержала его, как раньше поддерживал воздух. Он приподнял голову и глядел на меня. Я оробел при виде этой фатальной смерти от моей руки и нагнулся погладить его шейку и поблагодарить.

Вихрем выскочил из леса мой друг.

— Хоть бы крикнул! — набросился он на меня, но, увидев глухаря на земле, осекся и, прежде чем подобрать его, прислонил ружье к дереву.

Он взял глухаря за голову и поднял вверх так, что тот касался хвостом земли. Глухарь несколько раз взмахнул крыльями, вытянул ноги и замер. Я попал ему прямо в грудь. Мы разглядывали мертвую птицу, и друг удивленно воскликнул:

— Да это пращур всех лесов и гор!

Теперь, когда он был наш, когда прошло напряжение и азарт, нам показалось, будто в нас что–то умерло. Ничего прежнего не осталось больше ни в нас, ни в нем, вместо этого были только два чужих человека и чужой неодушевленный предмет. Снова возникли горы, скалы, камни, лес, которых всего несколько минут назад не существовало.

Пока глухарь не остыл, мы кривой палочкой вынули внутренности; они лежали на земле, и от них шел пар и чудесный запах брусники. Куском мха мы почистили ему перья. Теперь и в самом деле все было кончено.

Мы направились домой, солнце уже скрылось за горами и освещало только вершины деревьев и скал. Друг рассказывал, как что–то огромное внезапно вылетело позади него, как он в спешке выстрелил, но глухарь продолжал уверенно лететь. Мы обсуждали, как бы продать его какому–нибудь заезжему охотнику. Для еды он не годится — слишком жесткий, жестче, чем подошва, так что он нам совсем не нужен.

Вечером пришел поглядеть на глухаря доктор из Падуи, он хотел сделать из него чучело и повесить в своем кабинете. Мы запросили три тысячи лир, он дал нам четыре.

Так закончилась наша последняя совместная охота. Нельзя сказать, что наша дружба пошла на убыль, но просто я понял, что ему приятнее быть одному, а может, препятствием была моя работа, мои рассказы, ведь он человек свободный от обязательств, расписаний и условностей. Думаю, что он испытывал ко мне то чувство, которое испытывают солдаты с передовой к окопавшимся в тылу. Он все так же занимался своим опасным ремеслом, а зимой сидел в дому, как сурок, ожидающий весны. По мере того как снег в горах таял все выше и выше, он тоже поднимался вверх со своим миноискателем и выкапывал снаряды и осколки.

Осенью в горах снова началась охота. На куропаток и на других мелких полевых птиц мой друг не охотился, он ждал открытия охоты в альпийской зоне, а пока просто бродил вечерами по полям с ружьем на плече и не сделал ни одного выстрела.

Как–то раз я встретил его. Он меня остановил и дал мне прочесть письмо, которое прислал из Австралии один наш приятель. В письме было приблизительно следующее: «Дорогой друг, надеюсь, что это письмо застанет тебя в добром здравии, в котором пребываю и я сам. Я здесь работаю на плотине, нас на стройке тысяча человек, а может, и больше. Мы работаем посменно то ночью, то днем и получаем неплохие деньги. Живем в бараках с полевой кухней типа «кобра», однако едим вдоволь — мяса даже больше, чем хлеба, пьем один чай, вина здесь не достанешь — в стакан кладем столько сахара, что ложка стоит торчком. Вспоминаю прекрасное вино, которое мы пили с тобой у «Пальмы», и кладу в конверт фунт стерлингов, чтобы ты выпил за мое здоровье с Марио Стерном и остальными друзьями. Только смотрите не выпейте все вино, потому что когда я вернусь, то устрою себе ванну из вина. Я купил ружье, чтобы ходить по воскресеньям на охоту, но патроны стоят дорого, и потом за ними надо ехать в Мельбурн. А кроме того, что за удовольствие убивать дичь и тут же бросать ее, потому что не стоит труда ее готовить. Здесь огромное количество диких кроликов, в них можно стрелять, только дав им пинка и заставив бежать; кенгуру тут скачут, как кузнечики, а глупые попугаи хороши только своим оперением. Если захочешь приехать, найдется работа и для тебя. Нас тут четверо земляков: я, Тоно из Бетты, Беппи Веделаро и кум Модесто. Ежели надумаешь приехать, я скажу своему начальнику, он тебе вышлет вызов. Здесь можно хорошо заработать. Напиши мне, я тебе отвечу, какие нужны документы. Когда пойдешь на охоту, не убивай всю дичь, оставь кое–что для меня. Передай привет моей старушке, остаюсь твоим верным другом…»

Вот о чем было это письмо, и, возвращая его другу, я уже понял, что он уедет, как только сумеет накопить денег на поездку. В последний сезон он мало заработал, не то что в прежние годы: с окончанием войны в Корее цены на железо сильно понизились. Одним словом, это был самый подходящий случай уехать.

— Давай и ты, — предложил он, — поедем вместе.

Он проводил меня по тропинке через луг; я промолчал. Бросить работу, думал я, и пойти бродить по свету. Но разве мало побродил я на своем веку? Однако теперь я мог бы вернуться с деньгами, а не в лохмотьях и не голодный, как весенний волк. Но у меня ведь уже есть надежный кусок хлеба, и раз в году — месяц отпуска, чтобы поохотиться в лесу и заготовить дрова. Зимой у меня выдавалось немного времени походить по лесу на лыжах, почитать следы на снегу. А кроме того, зачем мне деньги — ведь у меня нет ни дома, ни участка земли, который я хотел бы расширить. Однако, будь я один, я, наверно, отправился бы еще раз. Блуждая по свету, многое видишь и многому учишься. А у моего друга была определенная цель: уехать на какое–то время, заработать деньги и прикупить несколько участков земли, присоединив их к тем, которые он получит в наследство от отца, чтобы самому держать четырех коров и лошадь. Таким образом, он сможет выбраться из нужды, обзавестись семьей и жить как заблагорассудится. Однажды я увидел его в земельной конторе, он рылся в папках и гроссбухах и потребовал справку на оформление перевода имущества. Это могло означать лишь одно: он никогда не вернется, как и многие другие. Когда при закрытии конторы мы расставались, он спросил:

— Ну как, ты решил?

У меня не хватило духу ответить, а он только и сказал:

— Ты неплохо окопался.

И пошел дальше, насвистывая знакомую мелодию времен войны. И я понял, что изменился. Меня, как всех людей, завертела жизнь — служба, семья, дом; я не могу обойтись без повседневных привычек — газет, книг, постели с чистым бельем, стола, накрытого скатертью, теплой печи, радио. Эта перемена происходила постепенно, и я ее заметил только сейчас. Смогу ли я снова спать под дождем или на снегу? Смогу ли целыми днями голодать и одолевать пешком долгие километры? И работать на шахте? И бунтовать, и бороться, как прежде? Он — да, еще способен на это. И его презрение, и свист, который постепенно затихал вдали, заставили меня стиснуть зубы. Я, казалось, внушал себе: «Нет, ты все тот же!» Но это был самообман.

Не зная, огорчаться мне или радоваться моей оседлой жизни, я двинулся дальше, пинал ногой попадавшиеся на пути камни, бормотал что–то про себя и лупил палкой по частоколу, огораживающему частные наделы. Потом я успокоился и погрустнел. Уже возле дома на меня вдруг нахлынули воспоминания, перепутанные во времени, как кадры разных фильмов, смонтированные в одну ленту. Вспоминалось детство, юность, погибшие или далекие друзья, любовь, война, плен, работа, успехи — все то, что до сих пор составляло мою жизнь.

Отворив двери своего дома, я подумал:

«А все–таки стоит жить, хотя это и трудно. И будущее может преподнести много неожиданного».

Навстречу мне бросился сынишка. Запустив руку в пустой карман моей охотничьей куртки, он сказал:

— Сидел бы лучше дома и учил со мной уроки. Ты никогда ничего не приносишь.

Во второй половине сентября, после открытия охоты в альпийской зоне, мой друг начал снова бродить по горам. Заслышав шаги на тропинке или лай собак, выслеживающих зайца, он забирался поглубже в лес и ждал, когда все стихнет. Он поднимался до границы снежного покрова, охотясь на белых куропаток, или в каменоломни — за серыми куропатками. Я его встречал очень редко, и держался он все более замкнуто и отчужденно. И все больше отдалялись от него те немногие, кто знали его; говорили, что в него вселился дух старого отшельника, который когда–то обитал здесь.

В горах вечер наступает рано. В восемь часов городок пустеет, в остерии за картами и стаканом вина старики беседуют о старых добрых временах, когда тут еще водились серны и медведи, а леса, не тронутые войной, подступали чуть ли не к центру городка. Вспоминали сильные снегопады, разные случаи и забавы, которых теперь нет и в помине, потому что у людей много всяких развлечений и мало фантазии. Как–то вечером завели разговор о самце–глухаре, который одиноко жил на скале, и о том, как его убили из ружья, которое заряжается с дула.

Этот случай помнили только очень старые люди, и теперь он стал легендой, как рассказы о троллях, о боге Одине, о его дочери Скифе и о колдунье, которая была так стара, что помнила, как льды по крайней мере трижды спускались в долину. Старики говорили: легко обнаружить выводок на открытом месте и стрелять в молодых петушков, когда собака сделала стойку. Несколько труднее охотиться на петухов в конце осени, когда они уже стали хитрее. Но, если вы нападете на след старого и одинокого глухаря, как это было в тот раз, вот он–то и помучит вас, тут–то вам и понадобится вся ваша хитрость и ловкость. Но теперь такого упорства не встретишь, лишь бы только набить ягдташ. Так говорили старики, а я в это время думал о глухаре, которого уже много лет встречал в лиственничном лесу, переходящем в сосняк и кончавшемся там, где гора круто обрывалась вниз. Не один заряд отнял у меня этот проклятый петух! Кто знает, сколько снежных бурь и летних гроз пережил он. Во всей округе такой породы не сыщешь: либо он не хотел никого видеть в своем царстве, либо все сами покинули его из–за неуживчивого характера. Много раз я охотился за ним, но все безрезультатно.

Возвращаясь как–то вечером из тех мест, я встретил на тропинке друга, он сидел на камне и поджидал меня. Мы закурили, и он рассказал, как весь день незаметно шел за мной по пятам на расстоянии ружейного выстрела, прячась за стволами деревьев и в лощинах. Он надеялся, что я подниму глухаря, а тот полетит прямо на него. Весь месяц после открытия охоты он приходил туда наверх именно из–за этого петуха. Глухарь ждал, когда он пройдет мимо, и всего в нескольких шагах взмахивал крыльями и исчезал из виду. Он прятался то в расщелине скалы, то в густых зарослях сосняка, и обнаружить его было невозможно. Или же он парил, раскинув неподвижные крылья, над скалой, и только слышался звук рассекаемого воздуха, когда он был уже недосягаем для выстрела.

Иногда мой друг видел глухаря на верхушке лиственницы и, чтобы приблизиться к нему, полз, прячась в кустах рододендронов, использовал любое, самое малое укрытие, как в дозоре, но, едва поднимал голову, думая, что петух где–то рядом, того уже и след простыл. Глухарь стал его навязчивой идеей. Во время работы друг думал, как бы подстрелить петуха, а вечером, ложась спать, глядел на ружье, висевшее напротив постели. Каждое воскресенье и каждый четверг (а иногда и в другие дни), едва всходило солнце, он был уже там, наверху.

Он рассказывал кратко, и я подумал, что повадка петуха похожа на характер моего друга, уже за одно это он заслуживал такой трофей.

В субботу вечером он вдруг ввалился ко мне домой: вид у него был дикий. Он спросил меня:

— Идешь завтра в горы?

— Нет, — ответил я, — жду друзей из города.

Он немного помолчал, а потом сказал:

— Тогда, может, одолжишь мне собаку?

Я очень дорожил своей собакой, и он знал, что я не даю ее никому.

— Пойдешь за ним?

— Да, за ним.

— Тогда бери, но у нее неважный нюх.

— Ничего, зато она везде пролезет.

— Не бей ее, если даже она разозлит тебя: будешь плохо с ней обращаться, она убежит домой, она очень обидчива.

— Я ее знаю.

— Тогда по рукам. Вечером она уже поела, а завтра ничего ей не давай. Жена, — позвал я, — подай–ка еще стакан.

Я взял бутыль с вином, налил, он поднял стакан, залпом выпил, утерся обшлагом рукава.

— Как твои снаряды? — спросил я.

— Попадаются, но дают за них мало. Сегодня вечером подорвал десяток в одном укрытии, в понедельник пойду соберу осколки.

— Выпей еще, и желаю принести завтра того проклятого петуха. Мы это обмоем. Твое здоровье,

— Будь здоров.

Он огляделся, остановил свой взгляд на книжном шкафе и сказал:

— Ты хорошо окопался, дорогой мой сержант–пулеметчик.

Мы молча пили, потом он снова взглянул на книги и произнес:

— Этой зимой у меня будет время, не дашь ли мне что–нибудь почитать?

— Здесь есть книги и о войне и об охоте. Хорошие.

— Я хочу о любви. А «Божественная Комедия» есть?

— Да, и даже с картинками.

— Только когда выпадет снег, не раньше.

— Пей. Твое здоровье.

— Твое. Хорошее вино у тебя. Где ты его покупаешь? А почему бы тебе завтра не пойти со мной?

— Я же сказал, что жду друзей с равнины.

— Ах да, ну я пошел. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи. Ни пуха, ни пера.

— Спокойной ночи, Анна.

— Спокойной ночи. Завтра покажи нам своего глухаря.

Он направился к двери. На пороге собака оглянулась на меня, как бы спрашивая: «А ты не идешь?» Я сделал ей знак следовать за ним, потом окликнул его:

— Эй, дружище, погоди.

Я пошел в спальню и вытащил из комода четыре патрона в металлических гильзах, заряженных шведским порохом и дробью — нулевкой и двойкой.

— Послушай, — сказал я, — попробуй эти патроны. Говорят, они особенные.

Он поглядел на них, потом взвесил на ладони со смешанным чувством сомнения и восхищения и молча опустил в карман.

— Чао! — сказал он напоследок и потащил за собой упирающуюся собаку.

В ту ночь он спал мало. Собака, привязанная к ножке кровати, все время скулила и нервничала. Он лежал на спине с открытыми глазами, с городской колокольни доносился бой часов, время текло медленно. Перед мысленным взором вставали разные места и события, некоторые казались далекими, а иные, наоборот, представлялись порой такими ясными, будто произошли полчаса назад. Вспоминались часы, проведенные в дозоре в Гури и Топите, когда греки шли в разведку, обряжаясь в белые простыни, как привидения; обстрел на французском фронте у перевала Малый Сен — Бернар: вокруг падали снаряды, выпущенные из орудий форта, взрываясь, они взметали белые столбы снега, которые градом падали вниз, а он, раненый, взывал о помощи, но все было напрасно, никто не мог его расслышать в этом грохоте. Он понимал, что кричать бесполезно, но все равно кричал, чтобы его подобрали, а сам полз по снегу, пока не потерял сознание. А попойка, та знаменитая попойка, которую он учинил в Аосте, выйдя из госпиталя Маурициано, тогда еще генерал наткнулся на него, лежащего посреди главной площади на каменных плитах. Генерал отослал его в полк досрочно с письмом к капитану, а капитан перевел его в ездовые, дав ему самого капризного и упрямого во всем батальоне мула. А потом снова Албания, еще до отступления из Гориции, когда в наказание его перевели в разведку: греки, взгромоздившись на деревья, стреляли по дозору, и никто не мог понять, откуда летят пули. Потом ему все–таки удалось разгадать, где они, и, прячась за стволами деревьев, он стал приближаться и подстреливать их как птичек на ветках. Когда он подходил на расстояние выстрела, то вставал на колени, осенял себя крестом, хорошенько прицеливался, уперев локоть в колено, и, крепко выругавшись, нажимал на спуск. Они падали на землю, раскинув руки, как птицы раскрывают крылья. А в России… Нет, в России совсем другое дело. А та девушка, которую он встретил в избе, во время отступления, что с ней стало? Она была добрая и приготовила ему курицу с картошкой. А петух, тот завтрашний петух… Денек будет горячий, и он ему не даст передышки. Черт, эта сучка не хочет помолчать. Сидеть, проклятая! Молчать!

Но она скулила и вертелась возле кровати, а время тянулось медленно. Сон не шел. Как–то раз он смертельно хотел спать, но так же не мог заснуть от мыслей. Он пробовал считать до шестидесяти, чтобы проверить, насколько длинна минута, и заметил, что она пролетает очень быстро.

Он снова услышал бой часов на башне.

«Весной поеду в Австралию работать на плотине, а потом вернусь. Мне надо бы еще прикупить четыре или пять участков. Больше уж меня не призовут в солдаты. В России — вот где много хорошей земли. Таких камней, как здесь, нету. А какая пшеница!»

Он услышал шум машины. Внимательно проследив за удаляющимися звуками, он понял, что она остановилась внизу, в городке.

«Вот и пожаловали господа охотники. Сейчас они преспокойно лягут спать, а утром, часа в четыре, снова сядут в машину и поедут на охоту с собаками, ружьями и разным другим снаряжением. Так и будут прямо из машины убивать нашу дичь. Будь прокляты хорошие дороги и война, которая построила их. А если бы у тебя была машина? Это невозможно, в лучшем случае будет лошадь, когда вернусь из Австралии. Но лошадь в воскресенье должна отдыхать, и я еще никогда не видел, чтобы кто–нибудь ходил на охоту с лошадью. Как ни в чем не бывало они спокойно являются сюда и увозят нашу дичь. Так было в прошлом году во время открытия сезона».

Это было в конце августа; отправляясь с миноискателем на поиски железного лома, он наткнулся на выводок рябчиков: четыре петушка и две курочки. Он решил в первый же день сезона пойти за ними на охоту. Он вышел в два часа утра, три часа пробирался кратчайшим путем по тропинкам и, прибыв на место, застал там компанию горожан. Они выглядели свежими и отдохнувшими, будто только что поднялись с постели. Машина стояла немного в стороне на старой военной дороге, и как только они с нее сошли, так сразу случайно наткнулись на его выводок. Они открыли такую пальбу, что, казалось, снова началась война. Они поднимали бедных птиц в воздух, стреляли кстати и некстати, кричали, гомонили, будто это была не охота, а побоище. Одним словом, через два часа они всех перебили, а он сидел на камне, зажав ружье между колен. Ему было стыдно за них и неловко перед птицами, которые не должны умирать таким образом.

Он слышал, как пробило полночь, лежа на спине и закинув руки за голову; сна не было. Потом сел, протянул руку и достал из кармана брюк, лежащих рядом на стуле, коробку с табаком. Собака успокоилась и, свернувшись клубочком у ножки кровати, заснула. Он скрутил цигарку. Пока он курил, воспоминания выходили наружу вместе с дымом и принимали конкретные очертания.

В сентябре он бросал ручные гранаты, и из степной травы вспархивали стаи куропаток, оглушенных взрывом; они никак не могли найти тихий уголок. Вечером старший сержант делал перекличку, а старая самка писком созывала своих птенцов. Но в то время больше пропадало людей, чем куропаток.

Ночь стояла душная и темная, кругом было тихо, и земля казалась теплой и ласковой, несмотря на то, что в воронках застоялся запах разорвавшихся гранат, а глаза щипало. Птицы перекликались на бескрайних просторах: к северу — в сторону Ленинграда и к югу — до Азовского моря. На бесконечных, как звезды, просторах. А степь была ровная–ровная: зеленая трава, поля пшеницы и подсолнухов, уже несколько месяцев ждавшие сбора урожая. Люди вместо серпов и тракторов вооружились пулеметами и танками, и плоды пожинала только Смерть.

В холодные вечера на берег реки выходили кормиться зайцы; кто–нибудь из солдат, услышав шум, стрелял, думая, что это чужой дозор. Много раз он видел этих зайцев, но никогда не стрелял. Хватит того, что убивают людей, пусть хоть зайцы останутся живы и пусть хоть кому–то пойдет на пользу эта война. На рассвете надо было держаться настороже и не попасться на мушку, потому что оттуда стреляли метко. Вероятно, эти сибиряки тоже были охотниками. Во время зимнего отступления какой–то заяц бежал навстречу движущейся колонне. Ошеломленный видом огромного количества людей, он хотел пересечь дорогу. Но, испугавшись криков, метался между ног солдат, и никому не удавалось схватить его. Когда наконец он вырвался, в него начали палить из ружей и ручных пулеметов. Заяц бежал, делая немыслимые прыжки и подскоки, и, видя, как он несется по снегу, мой друг подумал: «Если ему удастся убежать, то и я уцелею». Он молился, чтобы заяц спасся. Заяц убежал, и он почувствовал уверенность. Он вернулся ожесточившийся и переполошенный, как заяц, но все–таки он вернулся. Он часто думал о том зайце.

Цигарка погасла, и он положил окурок в коробку с табаком, которая стояла открытой на тумбочке. Теперь хватит, сказал он себе, спи, ради завтрашнего петуха. Если будет удача, то все обойдется хорошо и в Австралии.

Он снова лег и натянул одеяло на плечи. От шороха проснулась собака и положила голову на край постели. Он протянул руку и, легонько потрепав ее по голове, сказал:

— Давай–ка спи, завтра тебе придется немало побегать.

Это же он сказал и самому себе и закрыл глаза. Он слышал, как пробило час.

В четыре он был уже на ногах. На кухонном столе стояли в ряд красные патроны, на гильзах чернильным карандашом был обозначен номер дроби. Он писал на гильзах в тех случаях, когда сам заряжал патроны порохом от детонаторов или от снарядов 81‑миллиметровой мортиры.

Он разжег огонь и, пока разогревался кофе, шомполом с тряпочкой, окунутой в масло, прошелся по стволам ружья. В один карман он положил патроны, а в другой три ломтя хлеба, кусок сыра и два яблока, прицепил к поясу фляжку с водой. Собака с нетерпением ждала выхода, взвизгивала, беспокойно металась по кухне и царапала дверь. Он налил дымящийся кофе в эмалированную кружку и стал макать в него хлеб. Подкрепившись, он закурил цигарку и вышел из дома. Холодный ночной воздух освежил лицо и глаза; он поднял голову, чтобы определить погоду. Небо было ясное, звезды, казалось, стали втрое крупнее, и их словно стало втрое больше, он не знал названий созвездий, знал только, как они выглядят: слишком часто приходилось ему бодрствовать под ними. Подморозило, но ветер был не сильный.

А собака тем временем подбежала к столбу. Он привычным жестом закинул ружье за плечо, перекрестился и пошел через огород. Он так привык ходить этим путем, что ему даже не надо было осматриваться вокруг, чтобы понять, где он находится. Так человек, который ходит в темноте по дому, где он живет много лет, не зажигает света, чтобы открыть двери или ящики стола. Ноги сами несли его вперед, вот так когда–то в Албании, держась за хвост мула, он тащился по незнакомым тропкам. Собака все время забегала далеко вперед, и по ее прерывистому дыханию можно было угадать, когда она возвращается. Он услышал, как она облаяла зайца, но было слишком темно, чтобы стрелять.

Подъем в гору согрел его, и он с удовольствием ощущал напряжение в мышцах ног и холодный воздух, наполнявший легкие при каждом вдохе. Он был в прекрасном настроении, хотя и спал мало. На одной площадке он остановился, чтобы поглядеть вниз на город, светившийся во тьме, и увидел фары машины, которая сворачивала на дорогу, ведущую в горы.

«Это, вероятно, та самая, которую я видел в ту ночь, — подумал он. — Но они вряд ли поедут туда, куда иду я. Кто знает, откуда прибыли эти синьоры с машиной? Да, в здешних горах охотиться удобно, не то что в Пьемонте». Он снова пустился в путь и по дороге начал вспоминать:

«В Пьемонте водятся горные козлы; в то утро на Гриволе они были великолепны, когда скакали по тропе, освещенные первыми лучами солнца. Но глухарей и даже рябчиков я там никогда не встречал. Белые куропатки были; однажды, когда мы шли в связке по леднику, лейтенант стрелял в них из пистолета. Они глядели на нас, не двигаясь с места. И серны как–то попались в районе Монблана, когда в долине Ферре нас застал ураган; помнится, был январь месяц. Да, в тридцать девятом. Поглядим, улыбнется ли нам сегодня удача. Ни к чему слишком осторожничать или лезть на рожон. С этим негодяем самое верное — положиться на случай. А тот, плоскостопый, не захотел идти, ждет, видишь ли, друзей из города. Патроны дал мне на пробу; должно быть, хороши, по крайней мере с виду».

Собака продолжала бегать взад–вперед, все так же прерывисто дыша. Там, вдалеке, где горы раздвигаются и видна равнина, показались первые лучи солнца. Он почувствовал на разгоряченном лице легкое дуновение дня, а из кустов с писком выпорхнул снегирь. Когда рассвело и первые лучи солнца озарили снежные вершины Австрийских Альп, он был уже на месте. Он наломал еловых веток, постелил их на камень и уселся. Потом открыл ружье и положил его на колени. На одном из стволов от утренней сырости образовалось небольшое ржавое пятно, он ногтем аккуратно снял его. Собака начала обшаривать окрестности, он подозвал ее к себе, а сам вынул из кармана ломоть хлеба и кусок сыра и принялся медленно есть, разрезая их ножом. Вскоре он почувствовал, что потная спина начинает остывать, и тогда он поднялся на ноги, чтобы выкурить цигарку.

Было бесполезно заставлять себя не думать и не глядеть вокруг, тут уж ничего с собой не поделаешь. Эти утренние часы поздней осенью всегда одинаковы и всегда новы: далекие снежные вершины и солнце, холодный и тенистый лес, внизу покрытые сверкающим инеем пастбища, пожелтевшие искривленные лиственницы на скалах, далекий лай гончих и торопливое короткое пение перелетных птиц, дым цигарки и все остальное — с ним, на этом месте. И он сейчас самый главный хозяин, главнее всех хозяев мира; здесь никто не распоряжается, в том числе и он, но каждая вещь принадлежит ему более, чем кому–либо другому, оттого, что земля, воздух, вода не имеют хозяев, а принадлежат всем людям, а прежде всего тем, кто умеет превращаться в землю, воздух, воду и чувствовать себя частью всего сущего. Поэтому он и вернулся, поэтому он будет всегда возвращаться и будет так жить до тех пор, пока земля не позовет его к себе: он не боялся смерти, не трусил даже тогда, когда выкапывал неразорвавшиеся снаряды, он должен был делать это для того, чтобы жить, это была такая же работа, как и любая другая.

Он курил цигарку с крошеным табаком и осматривался вокруг с распахнутой чистой душой, как у ели, вздрагивающей на холодном утреннем ветру, или как у старого петуха, за которым он охотился.

Кто знает, смог бы он еще раз выстрелить в человека? Однажды в Греции он стрелял в бегущих солдат, но, увидев, как один из них упал, бросил винтовку, потому что она жгла ему руки, и ощутил безмерное желание кинуть все и вернуться домой. Он больше не смог бы убить даже муравья, даже змею. Но почему же тогда он стрелял в глухарей, в куропаток, в тетеревов, в рябчиков? Он сам не знал почему, но это была потребность, и в такие минуты он чувствовал себя свободным. Точнее говоря, он подсознательно освобождался от всего: от тяжелого труда, от повседневных забот, от обязанностей, которые налагает на человека жизнь среди людей.

Он раздавил ногой окурок, зарядил ружье. Собака умчалась вперед. Она уже обежала все вокруг, обнюхав самые укромные уголки. Он шагал бесшумно, то и дело швыряя камни в самые непроходимые места, куда собаке было не пробраться; губами и языком он подражал хлопанью крыльев при взлете петуха. Он все время держал ружье наготове, напряженно прислушиваясь к едва различимым звукам, пристально всматриваясь в любое движение леса. Он мысленно очертил себе полукруг и постепенно сужал его, медленно продвигаясь к подножию горы. Собака нюхала землю, время от времени поднимала голову и глядела на него. Внезапно она будто что–то учуяла и, помахивая хвостом, бросилась на этот запах в чащу сосняка и заросли рододендронов. Ничего. Может быть, вчера вечером петух кормился здесь. Но спустя несколько минут послышался шум крыльев, и, оглядевшись вокруг, он замер, готовый к выстрелу. Но опять ничего не увидел. Однако призраки не устраивают такого шума. Где он был? И куда полетел?

Он понял, где садился петух, когда собака сделала стойку: шерсть у нее на шее встала дыбом, хвост распушился, ноздри и губы трепетали, она чуть пробежала вперед. Он знал, что петуха там уже нет, собака это тоже мгновенно поняла, рассвирепела, стала тыкать мордой землю. Он подозвал ее, заговорил с ней, погладил, чтобы успокоить.

— Петух был здесь, — сказал он, — но теперь его нет. Мы должны снова искать его, только осторожно и не спеша. У нас еще уйма времени.

Он обнаружил петуха час спустя. На этот раз он вылетел сзади, из густых лиственничных зарослей. Взлетел бесшумно, с застывшими крыльями, и он увидел его справа, когда тот был уже недосягаем для дроби. Но он все–таки прицелился и выстрелил, а собака, которая ничего не заметила, услыхав выстрел, вздрогнула и бросилась в лес. Сперва он подумал, что подстрелил петуха, и опять позвал собаку.

— Сюда, — взволнованным шепотом сказал он, — ищи, ищи, взять.

Он с поднятым ружьем бросился к месту, где был петух в момент выстрела, но потом передумал и остановился, чтобы перезарядить ружье. Он внимательно осмотрел землю, пытаясь найти перья или капли крови, ногой осторожно раздвигал сухие ветки и сучья. Тут же подскочила собака, но они ничего не обнаружили: ни запаха, ни перышка. Ничего. Он проклинал его: «Вот сволочь, он был там, на лиственнице, он позволил мне пройти мимо, даже не шевельнулся, а теперь сидит неподвижно где–то рядом, проклятый, и смотрит на меня. И собака его не чует. Может, я его подранил? Но он был слишком далеко. Нет, не очень далеко, я всего на минуту опоздал с выстрелом». Он поднял голову и поглядел туда, откуда стрелял. «Нет, недалеко, Я плохо стрелял, а он или неуязвим для дроби, или в воздухе чувствует ее и обходит. Нет, он не сволочь, а просто старый хитрец, который умеет защищаться, и если ты его возьмешь, то ты хороший охотник, а если нет, то все скажут, что ты упрямый идиот, который только зря время теряет. Но все это неважно, ведь он такой, какой он есть, и я такой, какой есть, и ничего тут не поделаешь».

Солнце уже поднялось высоко в небе, близился полдень, а дело еще не сделано. Он опустился под елку на мягкий высокий мох. Спина вся взмокла. Он поел и дал хлеба собаке, попил из фляжки и ее напоил, налив воду в сложенную наподобие черпака шапку. Потом подложил шапку под голову и растянулся на солнышке. Теперь не слышно было ни звона коровьих колокольцев, ни крика пастухов, ни гомона дачников, собиравших эдельвейсы. На Сан — Маттео опустели хижины, а Сан — Рокко покинули дачники. Одинокий дрозд свистел вдалеке, хохлатые корольки прыгали с ветки на ветку, коротко вскрикивая, как едва тронутая струна скрипки. В прозрачном воздухе раздались, приглушенные расстоянием, два выстрела, потом еще один. Он подумал, кто бы это мог стрелять и в кого. Может, это те, кого он видел утром в машине. Паук с длинными лапками и хрупким тельцем полз по его шее, и ему было приятно ощущать щекочущее прикосновение. Рой мошек вился над ним, но казалось, несметное их количество находится где–то высоко–высоко в синем небе, а деревья — ели и лиственницы — подпирают это небо. Усталая собака присела рядом, облизала лапы, а потом положила на них голову.

Он закрыл глаза, прижался к земле и заснул. Проснулся он от холода; солнце, продвигаясь по небосклону, уронило на него тень дерева. Он неподвижно лежал с открытыми глазами, дрожь пробегала по спине. Он пощупал виски. «Не может быть, — сказал он себе, — это не лихорадка. Правда, в нынешнем году она еще не начиналась, но почему же именно сегодня?»

Он сел, а когда стал подниматься, держась руками за землю, почувствовал, как боль ударила в лоб и начала спускаться дальше к затылку. Сомнений больше не было. Это обычная лихорадка, которая случалась у него раз в год с тех пор, как все кончилось, с сорок пятого года. Однажды он пошел к врачу, но тот ничего не мог понять. Это была не малярия и даже не тропическая лихорадка. Дело в том, что она начиналась раз в год и продолжалась пять, шесть, самое большее семь дней. Теперь он всегда лечился сам водкой и хинином.

Он немного посидел, упираясь руками в землю. Остановил свой взгляд на ружье и вспомнил о собаке, огляделся вокруг: ее рядом не было. Ему показалось, что она бегает где–то позади, слева, он внимательно прислушался: теперь ему казалось даже, что он слышит шум крыльев. Да, ошибки быть не может, вот он, опять. «Это он, раненый петух», — подумал он, потом встал и взял ружье. Посмотрел на свет стволы и зарядил их теми шведскими патронами, которые я дал ему на пробу.

Пока он спал, собака, отдохнув, начала бегать вокруг и нашла петуха. Она уже дважды заставляла его взлетать. Он окликнул собаку, она тотчас прибежала, запыхавшаяся и дрожащая, и снова бросилась в том же направлении. Он последовал за ней. Это было совсем недалеко: они застали петуха врасплох. Тот неожиданно с громким шумом взлетел почти из–под его ног. Он быстро сделал два выстрела и почувствовал, как они отдались в голове, будто ее пронзило куском железа. И увидел, что неуязвимый петух свободно и уверенно летит навстречу своему спасению. Собака лаяла вслед. «Да ты что, потерял рассудок? — спросил он себя. — Что с тобой случилось? Ты должен был сохранять спокойствие и должен был стрелять с определенного расстояния, а не так близко. Проклятая башка, просто раскалывается, в висках словно дятел стучит. Но этот петух нарочно заманивал собаку, делая короткие перелеты и притворяясь подранком, а меня подпустил так близко, что я чуть не наступил на него. Он посмеялся надо мной, а теперь полетел вниз на скалы, и сегодня я его больше не увижу».

Голова горела, а выстрелы все еще отдавались в мозгу, колени дрожали, из–за чего походка была неуверенной и медлительной. Он снял шапку, и ему показалось, что с него снимают скальп; отвинтил пробку фляжки, полил немного воды на затылок, намочил лоб. Поглядел на солнце и подумал: «Я должен идти домой, сейчас, должно быть, уже три, мне еще два часа пути; а через два с половиной стемнеет. До наступления ночи надо быть дома. Никогда ничего не знаешь наперед. Проклятая война, ну ладно бы еще пуля или осколок — тогда хоть пенсию платят. А тут башка раскалывается, и каждый год приступ лихорадки. И ничего не поделаешь. Но я должен еще пройти до края пропасти и потом вернусь обратно». Размышляя так, он снова зарядил ружье.

А петух–то был ранен еще первыми утренними выстрелами. Две или три дробинки попали ему в бедра и под хвост, он чувствовал, как они жгли его живую плоть, такое и раньше случалось. Он узнал этого человека и следил за каждым его шагом с самого утра. Он мог улететь, пересечь долину, и тогда его ищи–свищи. По ту сторону долины была территория заповедника. Но уже много лет его царство было здесь, тут он должен был остаться, и если ему суждено умереть, то только здесь. Он столько раз чуял за собой дыхание собак, часто слышал рядом свист дроби, видел толпы охотников, но боялся только этого отшельника, который часами терпеливо и настойчиво выслеживал его, стрелял мало и только тогда, когда чувствовал себя уверенно. Доказательством тому были дробинки, которые он носил в своем теле. Но как могло случиться, что теперь он только увидел рядом яркую вспышку от выстрела, который не обжег его, как бывало раньше. Он отлетел к краю пропасти, потом, спланировав, сел на скалу, где обычно укрывался во время ревущей бури. Под ним простиралась пропасть, и в крайнем случае он всегда мог броситься вниз, притормаживая в воздухе распростертыми крыльями. А пока он прятался среди сухих рододендронов, вытянув шею и напрягая мышцы, готовый к взлету. Солнце уже опустилось в долину и отражалось металлическим блеском в черных перьях на шее и пылало красным светом на его бровях. Он услышал приближающиеся сверху шаги, потом наступила тишина, а затем посыпались камни. Они со свистом падали в пропасть. Один просвистел совсем рядом. Потом камни перестали падать, и он затаился. Но шаги не удалялись. Камни снова начали сыпаться непрерывным потоком, временами ударяясь о соседнюю скалу, и, когда один камень задел его хвост, он распростер крылья и сделал прыжок, готовясь оторваться от края пропасти и броситься вниз.

Наш друг тут же увидел его огромное и быстрое тело под собой, это продолжалось всего один миг, он тут же выстрелил прямо вниз. Звук выстрела снова отозвался в голове, и он почувствовал себя счастливым, когда увидел, как птица на лету перевернулась, подставив солнцу белые перья под крыльями и хвостом. Все было кончено, в воздухе медленно кружился пух, и эхо возвратило ему звук выстрела.

Он сел на край пропасти, свесив ноги вниз, рядом, стоя на четырех лапах, собака выла над бездной. Он сидел неподвижно с ружьем на коленях, глядел в пустоту перед собой, ему казалось, что голова вот–вот лопнет от боли, а по спине сползают вниз ледяные сосульки. Теперь он уже ничего не мог сделать: старый петух лежал мертвый на дне пропасти, никто уже никогда не увидит его полета, и никто не сможет подобрать его. Он станет добычей лисицы или ястреба. Сам он не сможет спуститься в пропасть; правда, есть тропинка, которая идет вниз с противоположного склона горы, но опасно отправляться туда в таком состоянии. Слишком опасно.

Вдали, за лесом, среди пастбищ, змеилась дорога. Как сквозь туман, он увидел быстро движущуюся машину. И, как иногда случалось, перед ним в тумане возникло видение: его друг стоит возле доменной печи, хватает обеими руками железный брус и опускает его на голову эсэсовца, голова раскалывается, как арбуз, обнажающий свое бело–красное нутро, а друг бросается в печь, где горит уголь и кипит расплавленный металл. Все исчезает в этом ослепительно красном свете, потом свет превращается в белый вихрь, он слышит один выстрел, другой, автоматную очередь. Мраморные части тела на снегу и красный лед, и тотчас же все снова покрывается белой мглой.

Он подтянул ноги вверх, встал, как лунатик, сделал несколько шагов назад, держась руками за голову, нащупал висящую на ремне фляжку, отвинтил пробку и, наклонившись вперед, вылил всю воду на затылок. Потом выбрался из завала камней и зарослей рододендронов и при движении чувствовал, как дрожит мозг в голове, а колени, обычно такие крепкие, подгибаются под тяжестью тела. Ему удалось выйти на тропу, по которой он отправился в обратный путь, по пятам шла усталая собака. Сверху он увидел городок. Там внизу уже спускались вечерние сумерки; его дома не было видно за склоном горы. Он присел на камень и попытался свернуть цигарку. Затянулся два раза и, почувствовав тошноту, отбросил ее в сторону. Ему становилось легче, когда он поливал голову водой, но ведь не мог же он делать это постоянно. Потом тропинка пошла круто под уклон, камни, устилавшие ее, были отполированы дождями и башмаками людей, которые прошли здесь раньше. Тут легко было поскользнуться, он повесил ружье на шею и начал медленно и осторожно спускаться вниз, держась руками за ветви соседних деревьев. Наконец он очутился у подножия горы; теперь он уже видел свой дом, надо было только пересечь пастбища, луг и огород. Но часто путь измеряется не километрами и временем, а муками. Свет едва брезжил, наступил вечер. У двери дома собака покинула его, он сделал ей знак рукой, разрешая уйти. С трудом снял ботинки, повесил ружье на гвоздь и почти без памяти свалился на кровать. Ему чудились летящие глухари, крики куропаток, выстрелы, все это сопровождалось воем ветра, шумом работ в каменоломне и стуком молотов и топоров. Когда головная боль брала верх над лихорадкой, он говорил себе: «Раньше я не был таким, это все война». Потом его сморил жар, и тогда ему начало казаться, что гигантский петух клюет его в череп своим сильным и твердым клювом.

Я заканчивал ужин. Воскресный день я провел скучно и был недоволен собой. Мной овладело раздражение, не хотелось ни читать, ни писать, ни гулять. Друзья — скорее просто знакомые, чем друзья, — уехали сразу после полудня, из–за них я потерял целый день охоты. Перед заходом солнца я поехал с двоюродным братом на мотоцикле на пролет бекасов. Стоять неподвижно на просеках, продуваемых ветром, было холодно, я промерз до костей в сыром лесу. Первый бекас пролетел в тени елок, и я его вовремя не заметил; во второго промазал, потому что, естественно, был расстроен из–за первого. В тот вечер на опушках леса много стреляли, я насчитал с дюжину выстрелов и на обратном пути встретил охотников, из чьих сумок свешивались бекасы. Теперь я с нетерпением ожидал прихода своего друга, который приведет мою собаку и расскажет, как прошла охота. Наливая себе вино, я вдруг услышал, как кто–то скребется в дверь. Собака возвратилась одна. Я взял ее за ошейник и спросил:

— Ну, как дела?

Она поглядела на меня желтыми усталыми глазами и слабо вильнула хвостом. Я погладил ее, похлопал по шее, потом ушами протер ее слезящиеся глаза. Она подошла к своей миске, понюхала еду, которую я ей приготовил, нехотя съела два–три кусочка и пошла под стол, где растянулась и стала лизать лапы. Я думал, что мой друг отстал и сейчас придет, но, видя, что его нет, сам отправился к нему.

Через двадцать минут я был у него дома. Мне предложили подняться в его комнату. Он лежал на постели одетый, было темно; я зажег свет, он с трудом поднялся и сел.

— Э-э, — сказал я, — неужто так вымотался? Сколько ты прошел?

Он молча глядел на меня, тут я догадался, что у него приступ лихорадки, и заставил его лечь.

— Ну так где он? — спросил я.

— Внизу, на дне пропасти, — ответил он, — под скалами. Я попал в него, и он свалился в пропасть.

— Почему ты не спустился за ним? — Я тотчас же раскаялся в своих словах и поспешно прибавил: — Да бог с ним. Ты в него попал, а это главное. Теперь отдыхай, поговорим после.

— Да, — сказал он, — но мне очень жаль, что я не смог подобрать его, а оставил на растерзание лисице или ястребу.

Он говорил с трудом, лицо его горело, и весь он дрожал в ознобе. Он все время держался рукой за лоб. От тела его исходил сильный запах пота, леса и пороха.

— А теперь разденься и ложись под одеяло. Выпей большую кружку горячего молока с водкой и сахаром, и завтра будешь как огурчик.

Я оставил его, а в субботу вечером он пришел ко мне и рассказал все, о чем я выше попытался написать.

Следующей весной он уехал в Австралию. Отправился работать на плотину, где уже были наши земляки, и собирался пробыть там, пока не накопит денег на покупку участков и лошади.

Когда он пришел ко мне прощаться, мы немало выпили. Я провожал его домой уже на рассвете, по дороге мы приветствовали каждый столб и то и дело обменивались взаимными пожеланиями попасть на десять дней на гауптвахту за приветствие не по уставу.

Там, за границей, ему пришлось обходиться без выпивки, потому что, когда работаешь, надо экономить. Он иногда писал мне короткие письма, в которых слал привет и рассказывал о работе. Вот уже почти год я ничего о нем не знаю, но думаю, он скоро вернется. Я жду его, потому что в наше время редко встретишь такого человека и друга, как он.

Старая Америка

Шел 1890 год, и ему было двадцать лет. Он родился и вырос в старом городке с островерхими гонтовыми крышами, низкими стенами, узенькими окнами и огородами, обнесенными частоколом. Вокруг — сплошь леса и горы. Дорога связывала городок с равниной. Но совсем недавно дороги еще не было, а была лишь каменистая тропа, отшлифованная подковами мулов и башмаками на шипах.

Ходить с караванами мулов было его ремеслом. На равнину они возили льняное полотно, сотканное женщинами за долгую зиму, кадки и другую деревянную утварь, сыр, сливочное масло, недубленые и выделанные кожи. Наверх доставлялась кукурузная мука для поленты, бумазея, вино в козьих бурдюках, глиняная посуда и все остальное, в чем нуждался городок.

Они ходили до Падуи и еще дальше. Дорога занимала неделю. По возвращении небольшая толпа встречала их у колодца на площади: людям хотелось услышать, что нового в мире. В том мире, который кончался в Падуе с ее торговлей, университетом, кафе «Педрокки», выходками студентов.

Подобные вещи его не интересовали. Ему нужно было одно — работать и чувствовать усталость вечером, когда он валился на тюфяк из кукурузных листьев. Он был не такой, как старший из братьев. Тот интересовался торговыми делами семьи, а в Падуе ходил в кафе «Педрокки» поболтать с двоюродными братьями — студентами и с дядей — учителем, поглядеть на прогуливающихся женщин из квартала Галло. Его же занимали только мулы (один из них, слепой, был его любимцем), сыр, стойла, вьюки и поклажа.

Лето он проводил на горном пастбище с пастухами и сыроварами. В этом своем мире он прожил до тех пор, пока не настало время идти на призывную комиссию,

Все призывники были в праздничном настроении: гармоника, флаг, песни, выходные плисовые костюмы, цветные шейные платки. До рекрутского присутствия — пятьдесят километров ходьбы, но по пути были трактиры и девушки. И пусть в кармане гроши, веселью это не помеха.

Разумеется, его признали годным, но при жеребьевке он оказался где–то в начале: два с половиной года службы. Его зачислили в крепостную артиллерию, и он расстроился, тем более что всех остальных земляков признали годными в альпийские стрелки. Но на то воля короля. Вон его дед семь годков отслужил под австрийским Фердинандом. Семь лет в Богемии, Венгрии, Хорватии — и вышел в запас образцовым солдатом Его императорского Величества короля Фердинанда. Маленькому, дед рассказывал ему истории из военной жизни долгими зимними вечерами при слабом свете масляной лампы, под завывание ветра над крышей.

Он попал в Пьемонт. В Соломенную Алессандрию — он и сейчас говорит, что это вышло случайно. Два с половиной года. А кто в кавалерию шел, объясняет он, пять лет служили.

После года учебы — строевая, полигон, ружейные приемы, чистка лошадей — его отправили ближе к французской границе. Сперва в Сузу, потом в Чезану, Ульцио, Клавьер и наконец, на гору Шабертон, на высоте больше трех тысяч метров. И пришлось ему прокладывать тропы и дороги на склонах этой высокой горы, где снег идет даже летом. И на себе втаскивать пушки. Всей батареей под команду капитана: «Раз–два, взяли!» — вперед на один метр. «Раз–два, взяли!» — и еще метр. День за днем, неделя за неделей, пока орудия не оказались наверху на позиции. Оттуда, говорит он, можно было обстреливать сразу четыре района Франции. Время от времени его переводили с верхней батареи на нижнюю.

На горе было хорошо. Но по пятницам устраивали марши до границы. Как поется в песне:

А нам в страстную пятницу в поход идти с утра.

Да будет проклят Шабертон,

Да будет проклят Шабертон,

Отвесная гора!..

В один из походов лейтенант, помощник командира батареи, решил испытать, а не тонка ли кишка у этого голубоглазого солдата из Венето, и, покуда остальной отряд поднимался по обычной тропе, они вдвоем стали взбираться на гору прямиком по скалам и через расщелины, точно два горных козла. Они были на батарее, когда остальные не прошли еще и полпути, и голубоглазый солдат, весь в поту, улыбался, довольный, что не отстал от офицера. Лейтенант пожелал взять его в ординарцы. И он ваксил сапоги, чистил саблю и пистолет и, в то время как другие пыхтели около орудий, глядел, покуривая трубку, на разбросанные по долинам деревушки или вверх, на искрящиеся льдами вершины.

Однажды его вызвали к командиру батареи. Он вошел, отдал честь.

— Явился по вашему приказанию.

Капитан смотрел на него, держа в руке желтую бумажку.

— Солдат, — сказал капитан, — от командования карабинеров в вашем городке поступило сообщение, что у вас заболела мать. Вы ни разу не были в отпуске?

— Никак нет, — ответил он.

— Сколько вы уже в армии?

— Два года, господин капитан.

— Тогда собирайтесь. Сержант, — обратился он к писарю, — оформите этому молодцу отпуск на пять плюс семь суток.

Он продолжал стоять по стойке «смирно», все еще не понимая, что происходит. Капитан снова повернулся к нему.

— У вас есть деньги на дорогу?

— У меня есть две лиры, господин капитан.

— Отлично. Хорошему солдату даст пять лир его капитан. Поезжайте.

Он, самый младший в семье, успел добраться как раз вовремя, чтобы закрыть матери глаза. Ее похоронили на холме за церковью, и он вернулся на границу дослуживать оставшиеся полгода за Италию и ее короля.

Наконец наступили торжественные минуты увольнения. Их всех квадратом построили на батарее. Ветер шелестел знаменем и доносил наверх звон колоколов и запах сена, сохнувшего в долине.

Капитан обратился с прощальной речью к своим доблестным солдатам и именем короля — тут все замерли по стойке «смирно» — поблагодарил их за верную службу. Командир надеялся, что они сохранят добрую память о своих офицерах и что дисциплина и честь будут их постоянными спутниками в этом мире.

Он зашел попрощаться со своим лейтенантом. Оставил ему адрес и вынужден был принять от него три лиры на дорогу. Он поднялся в последний раз на батарею и немного постоял возле огромной пушки–стосорокдевятки. Один артиллерист нацарапал на цементе орудийной площадки: «Когда я говорю, дрожит земля». Еще кто–то написал: «Не жизнь, а тоска». Сержант тут же приказал стереть деморализующие слова, пока их не увидел кто–нибудь из офицеров, но следы отдельных букв остались.

В радостном настроении спускался он по каменистой тропе горы Шабертон,

Они держали путь в Алессандрию, чтобы в местной казарме сдать снаряжение. Шли и пели:

Тридцать месяцев — не тридцать лет!

Правда, девушки? Разве нет?

И один тосканец завопил во все горло припев:

Умберто Первый, славный наш король,

Пойми мою мучительную боль,

Из чурки вырезай себе солдат,

Отдай миленка моего назад!

Через семь дней он был дома со свидетельством об увольнении из армии. На большом листе скрещенные знамена, завитушки, фигуры солдат, оружие и женщина с высокой прической — символ Италии. И округлые буквы: «Капрал крепостной артиллерии…» Взять в рамку — и будет память о тридцати месяцах.

Кончилось доброе время. Работы было по горло — дрова на зиму, горное пастбище, сенокос, мулы и торговля с равниной.

Однако не всегда дела шли хорошо. Возможно, неудачи происходили оттого, что в доме недоставало женщины, которая умело вела бы хозяйство. Старик отец тоже навеки закрыл глаза, теперь и он покоился на холме за церковью.

Всем заправлял старший брат. Тот, что в Падуе заглядывался на женщин, сидя в кафе «Педрокки».

Весной девяносто пятого года он, младший, попросил у священника метрику и в большой компании земляков подался вместе с одним из братьев в Австрию. Они шли долинами, поднимались по склонам: кто тащил за собой тележку, кто толкал впереди тачку с жалким скарбом и рабочим инструментом,

В Австрии он пробыл месяц, работая от случая к случаю, пока не перекочевал в Германию добывать железо на рудниках. Здесь, все так же вместе с братом, он прожил год. Работа была сдельная, и им приходилось нелегко и несладко: немец–надсмотрщик то и дело надувал их с оплатой — выслуживался перед хозяином. Они обозлились и в конце концов подстроили ему пакость в шахте, после чего удрали во Францию.

Следующие два года прошли на строительстве дорог. «Allez, allez [6] — подгонял мастер. — Веселее с тачкой, не останавливаться!»

Один земляк, который прилично говорил по–французски, повадился их обирать почище надсмотрщика–немца: он требовал, чтобы каждый отдавал ему часть заработка, а не то, мол, их уволят. Как–то вечерком, с согласия хозяина, они взяли и сделали из своего дорогого земляка отбивную котлету. «Allez, allez, mes enfants! Ça va!» [7]* — хорохорился мастер.

Два жандарма посадили земляка в поезд и отправили назад в Италию с документами о высылке.

Из дома старший брат написал, что этот тип вернулся и еще что много народу уезжает в Америку. Америка представилась им землей обетованной. Нужно было только переплыть то, что они называли Великой Лужей.

— Что будем делать, брат? Двинем в Америку?

— Можно, брат, домой–то мы всегда успеем вернуться. А вот в Америку если не теперь, так уж никогда не попадем.

— Сделаем так: сперва пускай едет один, ну а после, смотря как дела пойдут, и второй за ним.

— Согласен.

Чтобы колесить по свету, много бумаг не требовалось, рабочие руки были лучшим паспортом. Осенью брат сел на старый французский пароход. А по весне отплыл на норвежском судне второй, и через пятнадцать дней он был уже у брата в Мичигане.

Они сняли комнату и там спали, ели, стирали белье, латали штаны. Работа была тяжелая, и платили за нее плохо. По контракту они должны были добывать известняк и грузить на железнодорожные платформы; плату они получали за определенное число платформ. И так все лето, в белой пыли, которая забивалась прямо в душу, и в поту — хоть рубашку выжимай. Зимой работа останавливалась из–за морозов и снега.

В комнате стоял холод, и у них не было денег на отопление, не было пособия по безработице, и никаких социальных прав. Оставалось одно — как–то изворачиваться.

Неподалеку проходила железная дорога; на повороте, за окраиной, где начиналось открытое поле, груженные углем составы замедляли ход. Один приятель сказал им:

— Не будьте лопухами. Я одолжу вам лошадь и телегу.

Когда машинист сбавил ход, они забрались на платформы и принялись споро скидывать на землю куски угля. Один из братьев, сбросив достаточно, спрыгнул на землю. Второй, увидя это, подумал, что брата заметил охранник или тормозной кондуктор, а потому тоже спрыгнул и опрометью бросился наутек. Тот, который соскочил первым, при виде брата, уносящего ноги, помчался следом за ним.

Они довольно долго бежали по топкому грязному снегу. На фермах выли на луну собаки. Братья все бежали и бежали, пока, обессиленные, не повалились на снег. Немного отдышавшись, один спросил:

— Где они?

— Не видно, — ответил другой.

— На наше счастье, они отстали. Сколько их было? Ну ты и драпал!

— Это ты драпал. А я никого и не видел.

— Как никого не видел? Ну, смех! Чего ж ты тогда удирал?

— Это ты удирал. Я спрыгнул, гляжу, ты смазываешь пятки.

— А я‑то думал… И правда, смех!

— Зря, выходит, удирали. Тащись теперь обратно. Хорошо бы еще лошадь не убежала.

Назад они шли понуро, всю дорогу молчали. Лошадь терпеливо дожидалась их, они нагрузили подводу, и всю зиму из трубы у них поднимался дым.

Весной братья отправились в Чикаго, надеясь найти более выгодную работу. Они ее нашли в газовой компании, и каждый вечер с длинным шестом ходили по отведенному им кварталу и зажигали фонари. Работа была постоянная, и платили прилично.

И вот у старшего брата появилась девушка. Каждый вечер он зажигал фонарь перед ее домом и через два месяца решился поздороваться.

— Добрый вечер этой блондинке, — сказал он.

— Добрый вечер этому господину, — услышал он в ответ.

— Ты откуда будешь?

Он услышал в Америке название родного городка, и у него перехватило дыхание.

В тот же вечер после работы он пошел к ней в гости. Он знал всех у себя в городке, а эту девушку помнил ребенком. У него появилось ощущение, будто он дома, а не в Америке. Он женился и с помощью брата обзавелся собственным домом.

Холостяку, артиллеристу с голубыми глазами, не нравилось жить в городе. Тем более в таком, как Чикаго! Да и молодоженам лучше вдвоем.

— Что–то мне надоело торчать в городе и вечно запаливать фонари. Поеду–ка я, брат, работать в деревню.

— Делай, как знаешь. Во всяком случае, не забывай наш адрес.

Он сел в поезд и поехал на север. Куда глаза глядят.

Когда он увидел маленькую деревню с деревянными домами, то остановился. Вокруг были только луга и яблоневые сады, да неподалеку горы, поросшие лесом. Он прошел по дороге, примечая, что тут очень мало женщин и много бочонков из–под пива в садиках возле домов. «Ничего не скажешь, хорошее место», — подумал он. Он поинтересовался, есть ли где–нибудь работа, и ему показали добродушного толстяка, хозяина каменоломни. Тот попросил его показать руки.

— Ладно, завтра в семь утра выходи на работу.

Он отправился на поиски жилья и нашел кров в семье поляков, которые выращивали яблоки.

Платили за работу хорошо, хозяин оказался порядочным человеком. В деревне тоже его полюбили. Он был славный малый, этот итальянец с голубыми глазами, хоть и не без странностей и временами угрюмый и взбалмошный.

Он купил участок и заказал себе сборный деревянный домик. Дом поставили в три дня, и в свободное время он его любовно отделал: покрасил, перебрал крышу, сделал наличники. Во дворе он держал кур, индюшек и даже свинью.

На выломке камня ему не было равных — по силе и глазомеру. Но его коньком были взрывы: он всегда безошибочно определял, какой заряд надо заложить и в какое место, а когда орудовал кувалдой, готовя скважину, бил за двоих, то есть попеременно по двум сверлам, которые держали два помощника, — раз по одному, раз по другому, равномерно, как часовой маятник, и без промаха.

А по воскресеньям, вот уж по воскресеньям была красота; все, кто работали в каменоломне, собирались компанией дома то у одного, то у другого, ели кур или свинину с капустой и распевали песни на четырех языках. Без женщин. В той деревне женщин было раз два и обчелся, парни время от времени срывались в город — за пятьдесят с лишним километров.

В один прекрасный день его выбрали деревенским старостой.

И еще он купил подержанный «форд» и на рождество решил навестить брата в Чикаго. В пути он застрял из–за бурана. Пришлось оставить машину и искать пристанища на ближайшей ферме. Он просидел там три дня в ожидании, пока расчистят дорогу, наконец фермер взял двух лошадей и вытащил из снега его машину. До Чикаго он добрался уже под Новый год.

Оказалось, что у него появились два племянника. Он пожил в семье брата дней десять и решил, что теперь каждую весну, перед началом рабочего сезона, будет их навещать.

Хозяин каменоломни получил крупный заказ на камень для лестниц и подоконников, и нужно было, правильно распределив заряды, расчистить доступ к каменным пластам в глубине. Хозяин позвал его и объяснил, в чем дело.

— Я на тебя надеюсь, — сказал он напоследок. — Когда хочешь, ты умеешь работать, вот и постарайся. В накладе не останешься.

Голубые глаза хитро прищурились. Он ответил:

— Плюс ко всему в конце работы — бочку пива, начальник.

— Идет, — согласился хозяин. — Будет и бочка пива.

Он внимательно изучил характер пластов, плотность породы, направление порыней и приступил к делу. За короткое время вместе с двумя помощниками он закончил почти все.

Оставалось сделать еще несколько взрывов, и тут случилась беда. Один заряд не сработал. «Наверно, взрывчатка подвела, — подумал он, — бывает». Он подождал немного да и вышел из укрытия, чтобы заменить заряд. Тут как раз ударил взрыв: страшная вспышка, страшный жар, сила, отбросившая его прочь, — и все.

Он очнулся в больнице на пятый день, забинтованный как мумия. Он попросил, чтобы открыли окна и балконные двери и дали ему кружку пива. Понадобилось терпение, чтобы объяснить ему: дело не в балконах и окнах, а в том, что у него вся голова забинтована и глаза — тоже. Да и пиво ему сейчас ни к чему. Постепенно врач приучил его к мысли, что у него почти никаких шансов снова увидеть солнечный свет. Слишком много камней у него в глазах, и лицо все обожжено.

Один глаз надо было считать потерянным, второй, может, и удастся спасти, но вероятность небольшая и все равно он останется непоправимо поврежденным.

Известно, что за народ врачи: они преувеличивают опасность, зато потом, когда больной поправится, все будут говорить, какие они молодцы. Если, конечно, люди не скажут, что случилось чудо. Ведь на всякую беду, на всякую хворь есть святой.

Через сорок дней его перевели в другую палату и сняли бинты; еще две недели он оставался в темноте, и каждые два дня к нему приходил глазной профессор.

Однажды в повязке сделали узкую щелку, и он заметил; в темноте что–то изменилось. Так постепенно, день ото дня все яснее, он снова увидел свет. И оба глаза видели хорошо. Какой великий профессор! Или какое великое чудо святой Варвары!

Рана зарубцевалась, и он вышел из больницы белый, как трава, выросшая в темном погребе.

Праздник, который ему устроили в деревне, когда он вернулся, — там, в Америке, — он вспоминает до сих пор.

Друзья–холостяки приехали за ним на его машине, сверкающей, будто новенькая. В пути они чинно молчали; когда свернули к деревне, дорога оказалась увита гирляндами из зеленых веток и бумажных фестонов. Возле первых домов ждали музыканты: гармоники и трубы во всю мочь играли марши и гимны разных стран.

Мальчишки бежали рядом с машиной, бросая цветы и конфетти, а в хвост пристроились все автомобили, сколько их было в деревне, и клаксоны оглушительно вторили трубам, саксофонам и гармоникам. Он, растроганный и потрясенный этим выражением любви, вовсю попыхивал трубкой. Его дом был украшен не хуже президентского. Из всех окон свешивались флаги, и мальчишки сыпали с крыши конфетти, крича: «Да здравствует дядя! Да здравствует дядя!»

Во дворе были накрыты длинные столы, а в углу высилась пирамида из бочонков с пивом. Все мужчины деревни были тут, чтобы отметить его возвращение, а женщины только–только кончили готовить, и собравшихся ждали жареные куры, индейки, теленок на вертеле, пирожные и сидр.

В самом конце, под всеобщий смех, им удалось напоить допьяна даже свинью, и ее пустили бегать по деревне, пока она не свалилась в канаву и не заснула. Говорили, что второго такого праздника никто никогда не увидит и что нет ничего смешнее пьяной свиньи.

Шло время, и лицо его приобретало прежний цвет. Снова в глазах появился веселый и хитроватый блеск, и он чувствовал в жилах новый прилив крови. Разве что от чтения он уставал.

— На каменоломню я не вернусь, не хочу, — сказал он как–то одному из приятелей. — Куплю двадцать акров земли и буду крестьянствовать.

— Ты не создан для того, чтобы быть крестьянином. Увидишь, рано или поздно ты вернешься на каменоломню.

— Брехня, человек может делать любую работу. Было бы желание. В Италии меня научили стрелять из пушек. Ты когда–нибудь стрелял из пушки, а?

— Подумаешь! Да я раз на спор в крапиву кучу навалил.

— Ну и задницу обстрекал. А крестьянином я буду.

— Ты упрям как осел. Черт с тобой, делай, что хочешь, только сперва дай мне выпить и отведать черничного джема, который тебе немка принесла.

— Брехня. Полная брехня.

Он оставил кувалду и динамит, купил лошадь, двадцать акров и стал обрабатывать землю. Картофель, овощи, фрукты составляли его урожай, и в течение пяти лет он вставал с солнцем и ложился спать с курами. В конце зимы он поручал какому–нибудь приятелю присмотреть за всем, садился в машину и на недельку–другую ехал в Чикаго к брату поиграть с племянниками.

В июне 1916 года он получил письмо из Италии. Старший брат писал, что деревню заняли австрийцы, что семья бежала в Эмилию, а его сыновья на фронте. Под обстрелом пришлось бросить все — и амбары, и скот, и дома. Брат запряг лошадь и бежал под огнем. На подводе сидели жена, снохи, дочери и внуки в пеленках. Все было разорено и разрушено снарядами. Ужас!..

Казалось, будто и в Америку вот–вот нагрянут австрийцы и венгры. Несмотря на Великую Лужу. Каждый день он покупал газету — узнать новости о войне в Европе. Он пытался представить себе войну в родных горах и вспоминал короля Умберто, своих офицеров и время, когда служил в артиллерии на горе Шабертон. Правда, теперь он слишком стар, чтобы идти на войну, тот злосчастный взрыв давал себя знать. Неизвестно еще, справился ли бы он с наводкой.

Войну выиграли и без него, и весной 1919 года у брата в Чикаго его ожидали новости из родных мест. Он узнал, что один его племянник, альпийский стрелок, погиб в бою как раз там, где у них было пастбище, что все дома разрушены до основания. Камня на камне не осталось. Именно так писал брат: «камня на камне». Совсем как в истории про Иерусалим, которую, когда ему было семь лет, рассказывал его дядя священник. И что все леса уничтожены, пастбища и луга изрыты траншеями, опутаны колючей проволокой, и еще он писал про снаряды и трупы солдат, которые валялись повсюду.

Прошло много лет. Он видел развитие Америки. Упорным трудом он заработал большие доллары, можно было не принимать все это близко к сердцу и жить себе спокойно, но, когда он слышал, что делается дома, в Италии, внутри у него, в такой глубине, будто это вовсе был не он, что–то переворачивалось. Порой он был далеко от себя самого и от других, и трубка гасла у него во рту.

Он свернул свое хозяйство и возвратился на каменоломню. И хотя ему было теперь не тридцать лет, да и силы не те, сын прежнего хозяина был доволен, что он у него работает. Особенно если учесть, какой пример он подавал молодежи, и веселый нрав, который у всех поднимал настроение.

Еще десять лет, ни разу не опоздав, не потеряв ни одного часа рабочего времени, он отдал каменоломне. Теперь все было по–новому: вместо рычагов, воротов, кувалд и клиньев — машины и компрессоры. Он получил отбойный молоток. От этой штуки ломило руки и поясницу, будто тебя палками дубасят, но он привык. И так продолжалось до тех пор, пока отколовшийся от скалы камень не раздробил ему пятку. Его уложили на носилки, притащили домой, пришел врач и загипсовал ему ногу.

Целый месяц он плел корзины, оплетал стулья. И еще он вырезал из яблони ножиком шахматные фигуры: короля, королеву, коней и так далее. Короля он назвал Умберто, королеву — Маргаритой, башни тур — Шабертонами.

Когда он выздоровел, он открыл продовольственную лавку, и вечерами там собирались старые рабочие с каменоломни. Волосы и усы поседели, плечи сгорбились. Руки, некогда грубые и шершавые от мозолей, точно кора дерева, постепенно делались мягче. Раз вечером он объявил друзьям:

— Черт возьми, я возвращаюсь в Италию. В старую, грешную Италию. — И больше ни слова.

Они поняли, что он не шутит, что он все обдумал и, дело это решенное. У него был такой тон, что отговаривай не отговаривай — ничего не изменишь. Они это знали по опыту.

«Мужчина должен быть мужчиной, — говорил он, — и уж если что решил, должен довести до конца».

На третий вечер один из приятелей спросил:

— Когда едешь?

— В июне, — ответил он. И больше на эту тему не было разговоров.

В мае он продал дом и лавку, поехал в Чикаго оформлять документы через дорожную контору и зашел к брату.

— Я уезжаю домой, — сказал он. — Хочу поглядеть, что делается в наших старых краях.

— Останешься там?

— Не знаю. Может быть.

— Я тоже поеду. Только после вернусь. У меня ведь они. — И он показал рукой на двух малышей, игравших на ковре. — Без деда им будет худо. Знаешь, — зашептал он ему на ухо, — их матери — женщины нового толка.

— Пошли, я отведу тебя в свою контору, чтобы тебе выправили бумаги.

— И нужно будет написать брату в Италию.

— Да чего там писать! Скажешь тоже — писать. Ни к чему это. Погрузимся на пароход, поплывем до Генуи, пересядем в поезд, объявимся и скажем: а вот и мы. Нет смысла писать. Но если тебе так уж хочется, ты и напиши.

— Значит, ты ему не писал?

— Один раз. Когда был во Франции, еще до Америки. Какой смысл писать? Приедем — и узнаем все новости.

— Дело твое. Кое–что о тебе они знают по моим письмам.

— Наш старый городишко… — Он надолго замолчал, пыхтя трубкой, и наконец закончил: — Кто знает, какой он теперь. Прошла война, и там, наверно, все изменилось.

Они тихо сидели в креслах возле камина. Курили трубки, а дети вышли в сад.

— Нашего старого дома с деревянными водосточными желобами больше нет, и нет мостика, что вел на огород. Сколько мы играли на льду канавы! А старая липа на лужайке за домом? Помнишь, как ты с нее свалился?

— Помню. Это было в тот раз, когда я клал приманку для синиц.

Они тихо сидели в креслах возле камина. Курили трубки, а дети вернулись из сада. Теперь, когда братья стали стариками, они вновь обрели свое детство. Нежданно–негаданно нахлынули воспоминания, заглушенные работой и временем. С мельчайшими подробностями, как будто это было вчера, а не шестьдесят с лишним лет назад: клетки для синиц, гнезда зябликов, рои шершней, полента с молоком в зимние вечера, друзья, женщины, идущие с ведрами по воду на колодец, старик священник, все время нюхающий табак, хромой учитель, дед, который был на военной службе у императора Фердинанда, темная каморка, где держали льняное полотно и деревянные кадушки. Все, все вставало перед ними в прежнем виде.

— Скажи мне одну вещь, брат. Почему ты не женился?

— Помнишь, что говорил наш старик? Женщины — погибель для мужчин. Вот как он говорил. Для чего женщина в доме? Я и на стороне отлично устраивался, о себе, сам знаешь, не забывал. Я боялся, что они меня погубят, потому и остался один… — Он хотел прибавить «как собака», но удержался.

За неделю до отъезда из деревни в его честь закатили пир горой. Вроде того раза, когда он вышел из больницы после истории со взрывом. В комнате все не могли уместиться и потому собрались в просторном гараже, приспособленном ради такого случая под праздник. Всю ночь ели, пили, пели и танцевали. Оркестр играл, как и положено на подобных торжествах.

И вот на стол вдруг влез старый поляк и громко потребовал:

— Тихо! Прошу всех не шуметь! — Он осторожно вынул из кармана часы из белого золота и сказал: — Вот. От имени всех товарищей по каменоломне, от имени всех холостяков нашей деревни, всех жен нашей деревни, всех парней нашей деревни, а также пастора я преподношу старому другу, итальянцу с голубыми глазами, этот подарок.

Труба заиграла потрясающее соло, и гараж наполнили пронзительные звуки, после чего поднялся оглушительный шум, в котором можно было различить рыданья и звон разбиваемых бутылок.

Народ захотел, чтобы он сказал речь. Он поднялся, смущенный, и долго не находил слов.

— Тихо! — кричали люди. — Тихо! Дядя будет говорить.

Он сказал:

— Мужчины, женщины, послушайте. Послушайте, что я вам скажу. Спасибо вам. Спасибо. Спасибо вам всем. Я свое отработал и теперь уезжаю домой. Вот именно, опять поплыву по морю. Спасибо вам за все. Я сорок лет скитался по миру и теперь возвращаюсь туда, откуда отправился в путь. Поглядите на мои руки — разве это руки богача, черт побери? Учитесь, молодые. Работайте, как работали мы, не бейте баклуши. Спасибо вам. Спасибо вам всем. Спасибо, старые товарищи по работе. Да здравствует Америка! Да здравствует наша деревня! Да здравствует братство всех людей, а также святая Варвара, наша покровительница!

Ему долго хлопали в ответ на эти слова, и под конец на плечах у двух крепких парней, в сопровождении оркестра, взметавшего к звездам умопомрачительные ноты, и всей честной компании он проехал по улицам и, пьяный от всего, очутился в собственной постели.

Через пятнадцать дней он был на пароходе, который вез их с братом в Италию. Это было не допотопное французское или норвежское корыто, на каком они приехали, а итальянское трансатлантическое судно со всеми удобствами, и за несколько дней они доплыли до Генуи.

До их городка ходил теперь поезд. Он поднимался в гору вдоль старой каменистой тропы, по которой пятьдесят лет назад спускались и поднимались мулы под тяжестью вьюков. Они ее сразу заметили, хотя она заросла травой, пробившейся между камнями. И заметили обломок скалы в конце подъема, где они останавливались на отдых. Высоких елей больше не было, их унесла война. Они с любопытством глядели на укрытия, пробитые в толще горы, и на траншеи, избороздившие склоны. Они внимательно смотрели из окна вагона, перекидываясь двумя–тремя словами, показывая пальцем на что–нибудь новое или старое.

Они не знали никого из пассажиров. Большинство было моложе их. Они не узнали даже скототорговца, вместе с которым столько раз играли в детстве. Началась долина, и поезд остановился для заправки водой прямо перед старой «Остерией с Конюшней». На соломенном стуле сидел сонный старик и смотрел на поезд. Его они узнали. Это был Джиджи от Анны. Сын старой владелицы остерии. Они окликнули его.

— Джиджи! Эй! Джиджи от Анны! — кричали они, размахивая кепками.

Старик, отрешенно смотревший на поезд, повернул голову и встал: так окликали его много–много лет назад погонщики мулов во всякое время года, в любой час, будь то день или ночь.

— Джиджи! Эй! Джиджи от Анны!

Он увидел двух американцев, которые приветственно махали ему на ходу — поезд уже тронулся. Он медленно помахал в ответ и опять отрешенно уставился на рельсы.

— Что скажешь? — спросил старший из братьев. — Это точно он. Его огромная башка и рот кривой — ни с кем не спутаешь. Тот раз, что ты в отпуск приезжал, когда мама умерла, в этой долине был страшный буран. Я поднимался пешком и завернул к нему выпить рюмочку виноградной и отдохнуть пару минут. Дело было ночью, и он уговаривал меня заночевать. Уже все спали.

— Мы у него останавливались, чтобы и мулам полчасика отдыху дать. Снимали вьюки, поили, задавали овса.

Зажегся свет: паровоз свистнул, и поезд вошел в туннель. Они молча сели на свои места. Люди смотрели на них удивленно и ничего не понимали. Скототорговца явно подмывало заговорить с ними. Он не успокоился, пока не спросил:

— А вы кто будете?

Они назвались, и тут скототорговец вскочил на ноги и полез обниматься, хлопать по плечу и затараторил с такой скоростью, будто торговал лошадь. Никто не понимал ни слова. Наконец он сказал:

— Я Марко Сальтамартин.

И тогда они поняли.

Когда поезд вышел из туннеля и запотевшие окна очистились на воздухе, братья снова принялись всматриваться в старый мир. Теперь перед ними как на ладони открылась долина. Они узнавали все. Горы были те же, что прежде, со знакомыми очертаниями, четкими на фоне прозрачного, очищенного ветром неба. Узкие расщелины, скалы, гребни, пастбища, проселки и деревеньки — все было на своих местах.

Точно. Вон там, наверху. То место, где мул услышал рев пастуховой ослицы и помчался на ее призыв, так что вьюк со сливочным маслом начал подпрыгивать, а потом вовсе сполз под брюхо, и масло покатилось по склону, оставаясь на деревьях и камнях. Ему было пятнадцать лет, когда это случилось, и он не знал, как вернется домой, — боялся отца. Он и сейчас ощущал этот страх и мысленно видел угрюмого старика отца с длинной сивой бородой и сердитыми глазами, который ждал его, стоя в дверях и посасывая трубку. Он издалека, с дороги, ведя мула в поводу, звал мать: «Эгей, мама! Мама, это я!» — И мать в кухне наливала ему перлового супу. Он проходил под навесом за дом, снимал с мула поклажу, отводил в стойло, давал сена и по тесовой лесенке поднимался в кухню. Садился на деревянную лавку перед дымящимся супом. Ломтики поленты рядком лежали на холщовой скатерти, которую ткала бабушка.

Поезд спешил навстречу всем этим приметам былого мира. С пастбища возвращались коровы, и сзади шла женщина, плетя что–то из соломы. Они направлялись к новому дому под красной черепичной крышей. Брат приглядывался к этому дому и к этим местам. Вблизи проходила дорога, и на каких–то развалинах росла крапива.

Он смотрел неуверенно. И вдруг сказал:

— Ну да. Ну конечно. Это развалины дома, а старуха с коровами — кажется, она.

Когда он спускался или поднимался по давнишней каменистой тропе, он часто встречал хорошенькую брюнетку с ямочками на щеках, она специально поджидала его и предлагала стакан молока. Никто об этом не знал, кроме них, но потом он ушел в армию, скитался по белу свету.

Поезд остановился. Одни люди вышли, другие сели. Братья прочитали название станции и вспомнили праздник, который каждый год устраивали в этом городке на святого Марка. Они заявлялись целой ватагой, парни и девушки, — бегом через луга. Красное или желтое пирожное стоило два чентезимо, стакан тыквенных семечек — чентезимо. Девушкам принято было дарить терракотовые свистульки в форме петушков, жандармов на коне или голубей. Но подарить девушке свистульку могли только самые богатые. Те, у кого было хотя бы пять чентезимо. Или женихи, ради такого случая копившие деньги целую неделю.

Поезд свистнул и покатил дальше. Это был последний перегон. Вагоны болтало и весело подбрасывало на рельсах. Коровы провожали поезд мычанием. И эти последние километры были длиннее дороги через Великую Лужу океана. Они сгорали от радостного нетерпения, они волновались.

— Ваши билеты, господа, — попросил контролер. — Подъезжаем.

Паровоз дал протяжный свисток, выбросил из трубы облако густого черного дыма, и состав выгнулся на повороте. Наконец послышался скрежет тормозов о рельсы. Вот они и дома.

Они продолжали сидеть на своих местах как оглушенные, ничего не понимая, не видя ничего, решительно ничего из былого мира. Это их городок? Что мог им сказать этот новый вокзал с увитым цветами навесом? И эти шумные люди — кто они? Но название станции было то самое. Черные буквы на побелке складывались именно в то самое название.

— Носильщик! Кому носильщика! — кричали на перроне,

Когда все сошли, они поднялись со своих мест, взяли по чемодану и вышли из вагона.

— Носильщик, господа! Носильщик.

Они отмахнулись от него, как бы говоря: «Да ну тебя к черту». Подошли к человеку в красной фуражке с галуном и сказали:

— Где–то должен быть наш багаж. Мы пришлем за ним позже.

Они не ждали, что их будут встречать на станции. Они предупредили, что едут в Италию, но не написали когда. Приблизительно в июле. Но им хотелось, чтобы кто–то поздравил их с возвращением, узнал их. Им и в голову не приходило, что ни один человек не угадает в них двух долговязых парней, уехавших столько лет назад. Даже старые друзья.

Они вышли со станции. Нет. Ничего подобного. Не может быть, что это их городок. Но ведь горы те. А где же бугор, откуда они съезжали зимой на санках? Они не могли знать, что бугор срыли и на его месте построили вокзал, провели и обсадили деревьями дорогу, по которой они сейчас шли. А кладбище за церковью, где похоронили родителей? Церковь, это верно, была та самая. Только колокольня казалась пониже, меньше.

Они вышли на площадь и поискали глазами колодец, где когда–то поили мулов, и оросительную канаву перед церковью. Ничего от прежнего времени не осталось. Ровным счетом ничего. Они поставили чемоданы на землю, огляделись вокруг, ошеломленные, не дыша.

— Вот дьявольщина! Ни хрена не понимаю!

Вместо колодца высокими струями бил фонтан с бронзовыми статуями. Бывшую канаву убрали под землю, нет ни мулов, ни лошадей, зато есть автомобили, одни автомобили. Братья никак не могли взять в толк, где же стоял старый отчий дом.

Они выбрали улицу, что, как им казалось, выведет на нужное место: его они узнавали только лишь по рельефу — по лесу и горе прямо над ними. Они вернулись на площадь. Постовой в форме, давно уже наблюдавший за ними, остановил их.

— Вы кого–нибудь ищете? — вежливо поинтересовался он.

Они назвали фамилию брата.

— Ах вот оно что! — сказал полицейский. — Я его хорошо знаю. Я вас провожу. Тем более тут недалеко. — И прибавил: — Вы ведь… — и назвал имена.

— Да, — ответили братья. — Они самые.

— Вы меня не знаете? Я — Дункали. Я помню, как вы подались в Австрию. Мой отец тоже тогда был.

Да, теперь они вспомнили его. Если приглядеться, так это он и есть. Самый ловкий, самый шустрый, самый озорной мальчишка в городе. Дункали. А теперь гляди–ка — полицейский.

— Послушай, Дункали, тут что — все переменилось? Где наш старый дом?

— Ничего больше нет. Все переменилось. Вы разве не знаете, что тут прошла война? И город отстроен наново?

Они увидели огромную липу, выглядывавшую из–за домов.

— А она? — спросил один.

— Она уцелела. Стоит, как стояла. Ну вот, ваш брат живет здесь. Еще увидимся. Мне пора, я ведь на работе. Но уже недолго осталось. Выхожу на пенсию. Пока, земляки. — И он неторопливо, гордой походкой пошел обратно: в руке — бамбуковый жезл.

Они смотрели на дом брата, высокий, трехэтажный. С террасами и цветочными горшками на окнах. Стремительные стрижи пролетали над самой крышей, пронзительно крича. Совсем как в ту пору, когда они мальчишками играли в летние вечера, а старики сидели на стульях возле дверей. Стрижи, это точно, были те самые, тогдашние.

Каменное крыльцо со двора вело в дом. Они оказались в прихожей. Тут было кое–что знакомое — фотография родителей. Мама сидела в кресле, и отец держал ее за руку; был тут и дед в расстегнутом плисовом сюртуке: руки засунуты в кармашки жилета, длинные седые бакенбарды а-ля Франц Иосиф. И фотография старой площади, какой они оставили ее, с их домиком в глубине. Вот окна комнаты, вот навес, под которым проходили мулы. Во всем этом они узнавали и находили себя.

Они не заметили мальчика, который появился сверху и наблюдал за ними с лестничной площадки.

— Дяди из Америки приехали! Дяди из Америки приехали! — закричал он во весь голос и бросился бежать.

Они услышали этажом выше торопливый топот и снова голос мальчугана:

— Тетя! Тетя! Дяди из Америки приехали. Они внизу, идем! — а потом женский голос, от которого они вздрогнули:

— О пресвятая Мария! О пресвятая Мария! Не может быть.

— Правда, тетя. Да–да. Они внизу. Беги, — повторял мальчуган, вновь появляясь на лестнице. За ним шла маленькая опрятная женщина, совершенно седая, одетая в черное; юбкой она мела деревянные ступени.

— О пресвятая Мария! Мои мальчики! — И, плача, как девочка, она бросилась их обнимать. Она прижималась то к одному, то к другому, плакала у них на груди и все время приговаривала, всхлипывая: — Мои мальчики. Мои мальчики.

Это была их сестра. Когда они уезжали, она только что вышла замуж за офицера–таможенника. Все эти годы они почти не вспоминали ее, а сейчас она плакала в их объятиях, хрупкая, с белыми волосами.

— Проходите, ну проходите же, — сказала она. И, подталкивая, ввела их в столовую.

«Когда они дадут мне жевательную резинку?» — думал мальчик, наблюдая эту встречу.

Тетя подошла к нему.

— Беги, — сказала она, — беги и позови дедушку. Пусть скорее идет. Беги. Живо.

Тем временем в столовую вошли еще одна женщина, худой высокий парень, мужчина, от которого несло смесью табака и вина, и маленькая глухая старушка.

— Это, — представила сестра, — жена одного из сыновей вашего брата, а это — младший сын вашего брата. Его зовут, как тебя, — объяснила она, обращаясь к одному из приехавших. — Это, — она показала на человека, пропахшего табаком и вином, — работник, которого мы держим в доме. А вот это — скажите, вы что, совсем ее не узнаете? — кивнула она на глухую старуху. — Это наша тетя. Неужто не узнали? Она всем нам тетя. Сестра нашего отца. Когда вы уезжали, она была у священника, они жили в его приходе около Падуи. Неужто совсем не помните? Ей уже за девяносто.

Они не знали, что ответить, и молчали, сбитые с толку, а старуха смотрела на них, качая головой. Потом она подозвала знаком племянницу и шепотом спросила:

— Кто они такие?

И та прокричала ей в самое ухо:

— Сыновья вашего брата. Те, которые в Америку уехали. — И посетовала: — О, пресвятая Мария, вот глухая тетеря! Ей надо громче кричать.

А старуха переспрашивала:

— Америка? Какая еще Америка? Ничего не понимаю. Мой брат не уезжал в Америку. Мой брат в Америке! С ума все сошли.

Запыхавшись, прибежал мальчик.

— Дедушка идет, — объявил он, отдуваясь. — Идет. Сейчас здесь будет. Мой дедушка идет. — Он протиснулся между всеми этими ногами и стал около дивана, где сидели дяди из Америки. В ожидании жевательной резинки он с интересом рассматривал наклейки на чемоданах, исписанные странными названиями, и все разноцветные.

Открылась дверь, и в проеме, против бьющего солнечного света, появился брат — высокий, с величественной осанкой, белобородый. Казалось, ему не пройти в эту дверь, и место ему не в этой комнате! Такому человеку жить бы в здании с высокими потолками и широкими дверями. В тесной столовой все расступились, пропуская его. Мальчик забился в угол.

Он обнял братьев, обнял еще раз. Слышны были лишь всхлипывания женщин и голос старой тетки, монотонно повторявшей:

— Мой брат в Америке. С ума сошли. Все с ума сошли.

Затем старуха вышла на крыльцо, где столпились соседи, и прогнала всех, размахивая подолом, точно отгоняла кур.

Время близилось к полудню. В столовой остались только они — три брата и сестра. Они закрыли дверь и, сидя на диване, разговаривали вполголоса, надолго умолкая. Часы с маятником пробили двенадцать раз, и тогда сестра поднялась с дивана. Она вытерла глаза платком — белым с красным, оправила юбку на коленях.

— Пресвятая Мария, двенадцать часов, а вы еще ничего не ели. — Выйдя, она окликнула невестку: — Живей, живей. Уже двенадцать пробило. Нужно накормить всех.

Но в кухне полным ходом уже шла работа. Мальчонка сбегал за сухими буковыми поленьями, чтобы пожарче разжечь огонь, в бронзовой кастрюле весело урчал суп, на плите медленно румянились телячьи отбивные, жена племянника мыла зеленый салат.

— А вино? Вино есть? Беги скорей в погреб, принесешь фьяску веронского и две бутылки «Речотто». Постой. Ключ–то от погреба возьми. О пресвятая Мария, вот радость–то!

Глухая старуха ходила вокруг кухонного стола, мусоля во рту кусок хлеба и продолжая свои причитания. Неожиданно она схватила мальчонку за руку.

— В колокол били?

Мальчик кивнул, и тогда старуха потащила его в угол, заставила перекреститься и повторить за ней молитву.

В час дня обед был готов. В столовую внесли еще один стол, и представители четырех поколений одной семьи расселись. Дедушка мальчугана, высокий и величественный, занимал место во главе стола.

— Минуту, — сказал он перед тем, как положить сыр в суп, — одну минуту. Сегодня необычный день.

Все молча встали.

— Да благословит господь этот день, моих братьев, эту семью и этот дом.

— Аминь, — заключили женщины.

Теперь все были в сборе: брат, дети брата, сестра, дети детей брата, старая глухая тетушка. Все вместе, как в прежние времена, и они видели себя в этих ребятишках, смотревших на них с восхищением.

В тишине они наслаждались супом своего детства. Один из мальчуганов спросил у голубоглазого дяди:

— Дядь, а ты воевал с индейцами?

— Нет, с индейцами я не дрался. А вот видеть их — видал и в Канаде на медведя ходил.

— Ты только сразу не уезжай, дядя, про все мне расскажешь.

— Не бойся. Я ведь только приехал. А если твой дедушка захочет, чтоб я тут остался, так я вообще не уеду.

— Что это еще за разговоры такие? Что за разговоры? — проворчал хозяин дома, посмотрев на малыша, который под его взглядом уткнулся в тарелку. — Оставайся, сколько захочешь. Если только тебе по вкусу этот суп и этот хлеб.

Мать погрозила малышу, чтобы он молчал, а дядя из Америки подмигнул ему, как бы говоря: «Все в порядке. Я здесь».

Это было чудесное лето, настоянное на теплом сене, благоухающее молоком. Дяди ходили с внучатыми племянниками в лес по землянику и по грибы; а как–то раз объездили в автомобиле горы. Война проложила много дорог, там были теперь не только тропинки, как раньше. Они побывали на пастбищах, и с каждым местом была связана какая–нибудь давняя история — есть что вспомнить, что прожить заново. Им хотелось увидеть, где шли бои во время войны и где погиб их племянник, альпийский стрелок. Опираясь на палки с железными наконечниками, они лазили по траншеям и укреплениям. И если бинокль был нужен им, чтобы рассмотреть все в увеличенном виде, то племянники глядели в перевернутый бинокль, где все становилось мелким и терялось вдалеке. И еще они все снялись перед домом на семейную карточку.

В сентябре сестра заставила их показаться врачу:

— Вас столько лет носило по миру, что после этого не мешает хорошенько проверить здоровье. И к священнику надо сходить — исповедаться.

Доктор прописал им пятнадцать дней в Монтекатини, пусть попьют водичку.

— Это нужно для печени, — сказал он. — Очистите внутренности и приведете организм в порядок.

Из Монтекатини они послали домой юмористические открытки: там были изображены люди около уборных и люди, на бегу державшиеся за животы.

— Ну и охальники эти мужики, — ворчала сестра. — Все до единого.

В одно октябрьское утро брат, у которого осталась за океаном семья, опять уехал в Америку. Он накупил местных сувениров на много долларов и в белом платке на дне сундука увозил горсть земли с холма за церковью. Это была для него Италия. Не Генуя, не Милан и не Рим. А эта вот горсть земли.

Голубоглазый брат моментально освоился тут. Завел друзей, с кем можно было перекинуться в карты, поиграть в шары, выпить пива. За игрой у него вырывалось то и дело какое–нибудь американское ругательство, и партнеры, хоть и не знали, что оно означает, все равно каждый раз смеялись.

Осенью он помог ребятишкам сложить на зиму дрова в поленницу и на ярмарке в день всех святых купил двух овец. Кто его знает, чего это вдруг он их купил. Может, чтобы ребятишкам сделать приятное. Овец в хлеву этого дома никогда не держали. Ему захотелось завести еще и уток, гусей, индюшек.

— На рождество, — говорил он, — нужна индейка.

Так прошло немало счастливых лет.

Кого он терпеть не мог, так это фашистов.

— У этих бездельников больно много свободного времени, — говорил он. — Работать надо, а не баклуши бить, не то на уме одни винтовки, ножи да бомбы. Дома надо строить, вот что. И дороги. А то всё праздники да парады. — И присовокуплял несколько крепких американских словечек.

— Ты старый, — отвечали племянники, — ты ничего не понимаешь. Мы должны занять Африку.

— Африку, как же, нужна нам эта Африка! Гляньте, сколько дел в Италии. Фашизм всех нас к погибели приведет.

После этого он пел, переиначивая на свой лад слова, песни юных фашистов и чернорубашечников.

Началась война в Африке, и в ту зиму заболел глава дома. Высокий суровый старик. Старший капрал горной артиллерии, торговец, что водил в Падую навьюченных мулов и смотрел на девиц из окна кафе «Педрокки». Он самый.

Спускаясь однажды с горного пастбища, он присел, весь потный, на пень и вдруг побледнел. Он подозвал любимого внука, который всюду ходил с ним.

— Поди сюда, поближе. Дай руку. Вот так. Послушай, как сильно у твоего дедушки бьется сердце. Оно устало. Оно устало, а не я. — Он отдышался и продолжал: — Видишь вон там, далеко, горы, совсем белые? На те горы я втаскивал пушки на горбу, когда мне было двадцать лет. И все девушки на меня заглядывались. Когда мне было двадцать.

Зимой он умер в своей постели, и понадобился большой гроб и сильные руки, чтобы перенести его на черные дроги, запряженные вороными лошадьми. Отставной трубач из альпийских стрелков играл ему прощальный марш.

Сестра нашего дяди из Америки — все называли его так — после смерти старшего брата переехала к своей единственной дочери.

— Я свое дело сделала, — сказала она, — закрыла глаза старшему брату. Теперь мой черед настанет.

Прошел год: весна с оттепелью, лето с его сенокосом и горными пастбищами, осень с ее дровами и грибами, зима с мягкими пуховыми одеялами на теплых постелях и снегом на окнах. Все сменяется так быстро. Чересчур быстро.

И опять Муссолини объявил о вступлении в войну. Дети племянников, которые по его возвращении играли в те же самые игры, что и он в свое время, пошли в армию. Он ворчал:

— Погубит он нас. Со своим фашизмом всех нас в пропасть спихнет. Работать надо, а не пушки и аэропланы строить на смерть людям.

Приходили письма из далеких стран: из Албании, из России, из Африки.

— Глядите, — говорил он сыновьям брата, — глядите, что он творит. Всех спихнет в пропасть, черт возьми, всех в пропасть.

Потом в войну вступила и Америка.

— Хорошенькое дело, — приговаривал он, — хорошенькое дело. Теперь двоюродные братья друг дружку убивать должны. Ваши сыны стреляют в сынов моего брата. Дожил: племянники против племянников воюют. Хорошенькое дело. Того и гляди захлопнется крышка.

Времена становились все круче. Не стало сахара, кофе, не хватало хлеба.

— Полента с молоком, — ворчал он, — полента и молоко, прямо как в мое время.

В четыре часа дня он ставил варить большую кастрюлю картошки для внучатых племянников.

Он похудел, скрючился, стал еще ворчливей. После двадцать пятого июля в доме вдруг услышали, как он напевал:

Умберто Первый, славный наш король,

Из чурки вырезай себе солдат…

Будь ему хотя бы шестьдесят, он ушел бы к партизанам в горы. И когда немецкие каратели сожгли деревню в долине, он заперся в комнате и два дня не хотел никого видеть.

Весной он выходил на прогулку со старым мастером, резчиком по дереву. Через мостик они шли в долину, беседуя о старых добрых временах и о людях, которых уже не было. Однажды они заглянули в знакомую остерию. Они спросили у хозяина:

— Не найдется ли у тебя чего–нибудь поесть для двух бедных стариков, оголодавших за фашистскую войну?

Трактирщик беспомощно развел руками и покачал головой.

— Пусто, — сказал он, — ничего не осталось. Даже вина. Все забрали. Одна вывеска: «Остерия Надежды». Но и надежды больше нет.

И он провел их по лестнице в комнату, где спал, и велел дочери, чтобы принесла две тарелки овощной похлебки.

Немцы убежали к ним на север, партизаны в горах преследовали их. На обратном пути партизаны прошли через городок с песней, у них были красные шейные платки и трехцветные знамена. Весь городок вышел встречать их.

— Молодцы, сынки! — кричал народ. — Молодцы, ребята!

И он, который не делал этого ни разу в жизни, в такую волнующую минуту поднял в честь партизан руку в римском приветствии.

Вот и старый резчик умер. Мастер, дорогой старый друг. Все мы уйдем по одному. Все.

Дядя из Америки по–прежнему здесь. Он через все прошел, но еще держится. Как старая липа за домом.

Скоро ему девяносто. Летом, теперь уже только летом, он садится на скамейку где–нибудь в скверике и мысленно перелистывает книгу своей жизни. Мимо проходят люди. Он же сидит на солнышке на скамейке. Дети играют, бегают по улицам — внуки от четвертого поколения.

Проходят парни в джинсах, девушки в шортах; из баров до него долетают вопли музыкальных автоматов. И тогда он ворчит:

— Больно много праздников, больно много праздников в Италии. Работать надо. Работать, чтобы радость была в жизни.

Они проходят мимо, бросят взгляд на старого ворчуна и идут своей дорогой.

Альба и Франко

Нет–нет, наш рассказ не о двух влюбленных и не об акционерном обществе, а просто о двух рыжих охотничьих псах.

До недавних пор они жили по соседству со мной, в тихом уединенном домике у леса, где не слышно ни мотоциклов, ни каких других дьявольских машин. И только три раза в неделю ночью над ним пролетает рейсовый самолет, он мигает высоко в небе, точно светлячок в ржаном поле. Но самолет никому не мешает, все давно к нему привыкли, а старик Кристиано, заслышав его, даже перестает на секунду пыхтеть своей трубкой.

— А-а, вот и он, — говорит Кристиано и мысленно желает ему доброго пути.

Было это сразу после Освобождения: трое братьев — Пьеро, Джакомо и Бруно, — сдав властям оружие и гранаты, вновь взялись за топор. Они вернулись в лес — на сей раз по доброй воле. Они принялись за работу и потихоньку стали подумывать об охоте. Последние годы охота в лесу шла не на зверей, а потому они плодились и плодились на свободе. То и дело на тропинки выпрыгивали зайцы, а косули, забыв всякую осторожность, совсем перестали бояться людей.

Однажды в полдень, когда солнце стояло над темным смолистым ельником, братья прилегли отдохнуть в тени на мох. И беседовали они не о партизанах и фашистах, а о зайцах, косулях, глухарях, а главное — о собаках. Вспоминали двух своих псов, которых убили немцы во время обыска; не найдя тех, кого искали, фашисты просто так, для развлечения, хохоча во все горло, пристрелили собак прямо у ног старика отца.

— Нам надо найти двух гончих к началу охоты, — говорил старший брат, покусывая травинку. — Что же это будет, если всех зверей, которые бегают по лесам, перестреляют чужаки.

А братья чувствовали себя хозяевами этих лесов: здесь они родились, здесь воевали с немцами, защищая родной лес от расхитителей.

— Куда там, — отозвался младший, — где теперь возьмешь собак, годных для охоты? И еще неизвестно, сколько за них запросят. — Он ворошил прутиком уже потухший костер, отыскивая головешку, чтобы прикурить.

— Помолчи, молокосос! — Так звали они его потому, что был он самый младший, пусть самый высокий и сильный. — Помолчи! Что ты понимаешь в собаках, тебя еще на свете не было, а мы уже на охоту ходили.

Парень продолжал ворошить золу, хотя головешку уже нашел.

— В воскресенье пойдем на поиски в соседние деревни, — сказал Джакомо. — Мы должны достать собак во что бы то ни стало.

— Правильно, — одобрил старший.

В следующее воскресенье, вместо того чтобы идти в церковь, они отправились на поиски по трем разным направлениям.

В то время в наших краях еще не было ни автобусов, ни мотоциклов, путешествовать приходилось на своих двоих, и каждый, следуя заранее разработанному плану, обошел несколько сел и деревень, где ранее существовали общества собаководов. Но к сожалению, война похозяйничала и здесь, и те, у кого остались собаки, ни за что не хотели с ними расставаться.

К вечеру братья вернулись домой, уставшие и разочарованные. Только старшему вроде бы удалось заручиться обещанием Тоя Амброзини по прозвищу Буран, владельца ресторанчика, что по дороге в долину. Речь шла о щенке от Фалько и Сельвы, гончих чистокровных, но далеко не первой молодости.

В воскресенье братья отправились за щенком; нельзя сказать, чтобы их находка представляла собой большую ценность для предстоящей трудной и обильной охоты, но выбирать не приходилось. Сразу бросались в глаза тоненькие дрожащие ноги, худенькое неразвитое туловище. Зато мордочка была вытянутая, остренькая, уши длинные, настороженные, а самое главное — глаза, живые и умные, что большая редкость у собак этой породы.

Поверив глазам, братья договорились о цене, скрепили договор литром вина, а потом старший брат взял щенка за шкирку и положил в старый рюкзак. Малышка даже не пискнула. Хороший признак.

Она быстро привыкла к дому. Поместили ее в тепле, в хлеву, на сухой соломе по соседству с телкой. Иногда по вечерам, когда братья, вернувшись с работы, обедали в кухне, она осторожно пролезала в приоткрытую дверь и шла к ним приласкаться. Обычно она подходила к старшему брату, клала голову к нему на колени и смотрела с обожанием своими говорящими глазами. Но Пьеро не любил нежностей. Кончив есть, он вытирал тарелку хлебным мякишем и ласково протягивал его собачонке, а если он еще при этом гладил ее по голове ладонью, пропахшей смолой, счастью ее не было предела.

Братья назвали ее Альба [8] — в надежде на лучшие времена после долгого лихолетья.

Как раз в июле того года умер Нардин Родегьеро по прозвищу Длинноногий — заядлый охотник, хоть и не слишком удачливый; охотился он всегда один. И вот его пес, с которым он связывал столько честолюбивых надежд, — гончая двухлетка, правда, не совсем чистых кровей, — остался без хозяина. Пес не отличался особенной красотой, вид у него был довольно простецкий. Коренастый, неуклюжий, маленькие уши, глуповатые глаза, толстый хвост крючком. Но зато хорошо развитая грудная клетка, крепкие щиколотки, широкие, сильные лапы — в общем, здоров на удивление, может, как раз благодаря тому, что не чистой породы. Но был он ужасный ворюга, это особенно хорошо знали соседи: мясник и колбасник, который по пятницам торговал также сушеной треской. Пес умел сам открывать дверь: вставал на нее передними лапами, нажимал на ручку, осторожно приоткрывал дверь мордой, заглядывал внутрь и, если путь был свободен, через секунду вылетал обратно с добычей в зубах. Он стал сущим наказанием для бедной вдовы: постоянные жалобы соседей привели к тому, что местные власти приказали ей либо платить штраф, либо убить собаку, либо продать ее.

Слух об этом долетел и до братьев, и как–то в субботний вечер младший отправился в деревню, где жила вдова, узнать, не собирается ли она продать пса. Вдова очень охотно рассталась с собакой и даже денег не взяла, попросила только угостить ее разок зайчатинкой.

Бруно надел на пса ошейник и повел домой. Солнце уже садилось, когда они подходили к дому, братья увидели их издалека и вышли навстречу. Видно, пес им не очень понравился, и они промолчали. Старик отец, который сидел в саду под вишней, попыхивая трубкой, выпустил целое облако дыма и пробурчал сквозь зубы: «Что это за зверюгу ты притащил?» Не псом или собакой, а именно зверюгой обозвал.

А зверюга, как только вошел в кухню, первым делом обнюхал все углы и тут же опустошил миску с едой, приготовленную для Альбы. Потом он обнюхал поочередно всех присутствующих, не выражая при этом никаких чувств, а когда Пьеро отвязал Альбу и привел ее в кухню, он и ее хорошенько обнюхал со всех сторон и в конце концов завилял хвостом.

В тот же вечер братья дали ему имя Франко [9]* — за то, что был он независимый, хитрый и нахальный.

Как–то раз в конце августа, в воскресенье утром — до открытия охоты оставалось две недели, — братья привели Альбу и Франко на опушку леса и ткнули носом в траву в том самом месте, где накануне вечером, возвращаясь домой, видели зайца. Они прямо прижали им головы к земле, чтобы дать принюхаться. Потом сняли ошейники. Альба почуяла дичь, фыркнула, повиляла хвостом, потом попрыгала вокруг, словно играя, несколько раз тявкнула и пустилась по следу. Франко, лая, помчался за ней. Итак, все шло хорошо.

Через полчаса вернулась Альба — возбужденная, растерянная, уставшая; она ковыляла на своих худых щенячьих, непривычных к лесу лапках. А Франко появился только через два часа, прибежал, высунув язык, но уставшим не выглядел, и на лапах нигде ни царапины, словно бегал только по мху. Братья остались очень довольны, они получили то, что хотели.

Теперь каждый вечер до самого открытия охоты братья поочередно выезжали на велосипедах, нарочно выбирая самые кремнистые и ухабистые дороги, — натаскивали собак. Франко то забегал вперед, то отставал, то оказывался справа, то слева и загонял на деревья всех встречных кошек. Он был воистину неутомим: прямо бес, сорвавшийся с цепи. Альба бежала, высунув язык, всегда около велосипеда. И, вернувшись, валилась под стол.

Старый Кристиано с интересом наблюдал, как сыновья и собаки готовятся к охоте, а по полету и числу птиц предсказывал богатый охотничий сезон.

Наконец охота открылась. Ружья, патроны — все было подготовлено давным–давно, с вечера братья аккуратно разложили их на кухонном столе и отправились спать пораньше.

Но заснуть они так и не смогли. Все трое ворочались с боку на бок, время словно остановилось, они мечтали умереть сегодня и воскреснуть завтра утром. А старик отец вспоминал, как много лет назад он сам вот так же дожидался рассвета, чтобы уйти на охоту со своими братьями, разбогатевшими теперь где–то за океаном. И может, в этот самый час в своем механическом раю они с тоской вспоминают старенький домик у леса.

Братья поднялись затемно, и в просторной кухне сразу стало тесно от их нетерпеливых сборов. Собаки чувствовали что–то необычное, им передавалось возбуждение хозяев. Старик остервенело сосал потухшую трубку и то и дело подходил к двери, смотрел на чернеющий лес, на небо, тянул носом воздух.

Едва забрезжило, Бруно, младший из братьев, вывел собак на поводках, а Пьеро и Джакомо ушли в лес, чтобы занять места на перекрестках тропинок.

Собаки рвались вперед, особенно Франко; Бруно, удерживая их, изо всех сил упирался в землю. Но Альба и Франко не унимались, хотя ошейник врезался им в шею и голос хозяина приказывал успокоиться. Когда раздался условный сигнал, Бруно спустил их с поводка. Еще секунду они стояли как вкопанные. Удивленные и недоверчивые, они словно собирались с силами; потом Альба, как и две недели назад, запрыгала, будто играя, ткнулась носом в росистую траву, подняла голову, огляделась, принюхиваясь. Франко сорвался с места вслед за ней и помчался по лесу, шаря мордой в кустах. Вдруг Альба замерла, жадно втянула воздух расширившимися ноздрями, задрожала с головы до ног и лаем подняла зайца.

Она тут же погнала его, заливаясь тонким прерывистым лаем. К ней присоединился Франко. Это было первое выступление дуэта, который затем много лет подряд каждую осень слушали соседние леса и долины. У Франко был густой баритон, он лаял быстро и бесперебойно. Лай Альбы напоминал колоратурное сопрано, но был надорванный и какой–то уставший, вроде даже ленивый. Друг за дружкой собаки пронеслись по тропинке и исчезли в лесу.

Заяц, спасаясь от них, скакал длинными упругими прыжками, словно в задние ноги ему вставили мощные пружины, которые распрямлялись и выталкивали его вперед, как только он касался земли. Бруно стоял, сжимая и поглаживая ружье, но сердцем был там, впереди.

Очень скоро раздался выстрел. Всего один. Хороший знак. И тут же крик Пьеро: «Готов!» Собаки умолкли.

Пьеро услышал, что собаки приближаются к нему. Не двигаясь, он медленно вскинул ружье и в ту же минуту увидел, как по тропинке прямо на него бежит заяц: большой, уши торчком, прыжки длинные, поспешные — чувствовал, что его настигают.

Выскочив на пересечение тропинок, заяц заподозрил что–то неладное и резко остановился, присев и опершись на передние лапы. Хотел было свернуть в лес и тут почувствовал в груди свинец.

В ту же минуту возле него очутились собаки и Пьеро. Альба обнюхала резко пахнущую тушку, поддела ее мордой, перевернула на траве. Франко вцепился в нее зубами, послышался хруст костей. Пьеро с трудом вырвал у него зайца. Подошли братья, и младший, набрав полную грудь воздуха и повернувшись лицом к дому, крикнул: «Гото–о–ов!» — для старика отца, который, конечно же, слышал выстрел. Потом Пьеро взял нож, вспорол зайцу живот, вынул потроха и разделил их поровну между нетерпеливо ожидавшими собаками.

Четырех зайцев подняли в тот день Альба и Франко, и всех сразили меткие выстрелы братьев. Правда, четвертый, прежде чем попасть под прицел, изрядно побегал. Отмерил не один километр. И Франко, преследуя его, забежал так далеко, что даже лая его не было слышно. Лишь изредка ветер доносил его голос откуда–то издалека, из–за лесов.

Братья перекликнулись и решили возвращаться домой. У каждого было по зайцу. Альба, умирая от усталости, шатаясь на своих слабых лапках, поплелась за ними, но вдруг лай Франко стал приближаться. Братья тут же встали в засаду, но охрипший, измученный, полумертвый Франко вынырнул из леса один. Он только что потерял след — заяц сумел оторваться от него и стал метать петли. То есть бегал кругами в разных направлениях и наконец после длинного прыжка залег. Братья, вновь повесив ружья на плечо, решительно двинулась к дому. Шел одиннадцатый час, и охоту на сегодня можно было считать оконченной. Собаки бежали следом, но вдруг Альба остановилась, привычно принюхалась и решительно побежала к лесу; она гавкнула три раза, и на тропинку выскочил заяц. Младший брат, который шел первым, оказался проворнее других — так был убит четвертый. Самец с длинными серыми усами, жесткими, как щетина.

Старик ждал их на пороге дома; попыхивая трубкой, он смотрел в сторону леса. Он увидел их издалека и крикнул в кухню, где громыхали кастрюли и потрескивала печь:

— Эй, мать, иди–ка погляди на своих сыновей!

До первого снега девяносто четыре зайца и три косули сложили свои головы под выстрелами братьев. День за днем трофеи отмечались на календаре, висевшем в хлеву на двери под изображением святого Антония.

Октябрь привел с собой бекасов, ноябрь — иней, декабрь — дроздов, и наконец выпал снег. В ту ночь все погрузилось в бездонную грустную тишину; снег лежал на лесах, полях, на крыше дома, он укутал даже теплые комнаты, и какая–то щемящая нежность наполнила сердце. Первым поднялся старик и распахнул дверь. Птицы в клетках захлопали крыльями, засвистел дрозд. Старик протянул руки и глубоко вздохнул — снег покрыл его руки, голову.

Началась долгая зима. Зимой весь дом и его обитатели пропитаны приятным здоровым запахом; в чулане, по соседству с кухней, растут залежи еловой стружки и штабеля деревянных кадок, которые выделывают братья. Кадки всех размеров поднимаются до самого потолка, потом их грузят на сани и отвозят в деревню на продажу. Выручают гроши, но за работой время идет быстрее, да и просто приятно держать в руках чистое гладкое дерево, смотреть, как стружка летит из–под наточенных ножей, и слушать рассказы старика о войне. Истории не новые, не раз их слышали эти стены. Но неторопливый голос старика так успокаивает. Альба и Франко любили спать в стружке, свернувшись калачиком, время от времени они поднимали головы, прислушивались к рассказу или поднимались и подходили потереться о ногу кого–нибудь из братьев.

У братьев, кроме охоты, было еще одно увлечение — лыжи. Каждый день они надевали легкие узкие лыжи и бегали наперегонки по лесам и лугам. Вскоре они так натренировались, что смогли соревноваться по–настоящему, на время. Лыжня проходила мимо их дома, совсем рядом, огибала сад, шла вдоль леса, а потом быстро–быстро убегала вдаль по чистому сухому снегу. Во время соревнований оба старика и Альба с Франко стояли в дверях кухни, поджидая лыжников. Заприметив их еще издалека, они по ходу сразу узнавали, кто первый, кто последний. Потом братья исчезали в долине, появлялись уже из лесу и бежали к дому. Старик по часам засекал время и, случалось, чиркнув спичкой, забывал поднести ее к трубке, так что даже обжигал пальцы. Когда братья пробегали мимо, старик тихонько подбадривал их: «Держитесь». А старуха молчала. Альба и Франко выбегали братьям навстречу, потом провожали их по лыжне и своим лаем словно призывали бежать быстрее, к победе. Вполне возможно, собаки недоумевали, на чей это след напали их хозяева, что за дичь они гоняют. Сами они никак ничего не могли унюхать, кроме запаха смолы, который оставляли лыжи на снегу.

Вернулись жаворонки, клесты, зяблики, лисицы ушли в леса. Вспахали поля, посеяли рожь, лен. Скосили траву. Высушили сено. И наступил новый охотничий сезон.

Вновь голоса Альбы и Франко оглашали соседние леса. Окрики братьев раздавались то там, то здесь, и выстрелы то и дело прерывали лай собак.

А псы стали большими специалистами в охотничьем деле; если Франко преследовал зайца по тропинке, Альба бегала зигзагами, чтобы помешать зайцу прыгнуть в сторону и притаиться в лесу. Если же зайцу все же удавалось сбить их со следа, Франко останавливался у пня или камня, лаял что есть мочи то в одну сторону, то в другую, потом обегал всю округу, и, если заяц не успевал удрать далеко, ему обычно удавалось схватить его. У Альбы был превосходный нюх. Правда, она быстро уставала, но страсть к охоте компенсировала этот недостаток. Когда она совсем выбивалась из сил и не могла продолжать преследование, Пьеро подвешивал убитых зайцев к ели и приставлял к ним Альбу в качестве сторожа. А уж Альба никому не позволяла приблизиться к своим трофеям. Она просто свирепела. Даже Бруно и Джакомо не имели права прикоснуться к зайцам, только Пьеро.

Однажды, когда Альба как раз стояла на посту, в наши края забрела группа незнакомых охотников. Они увидели у дерева дрожащую собачонку, а на дереве трех зайцев и решили подойти поближе. Но не тут–то было, собачонка вдруг оскалила зубы, выгнула хвост, недовольно заворчала, а потом взвыла и запрыгала — дьявол, да и только. И откуда только в такой маленькой шавке взялось столько силы и злости! Она и впрямь внушала страх. Подбежал Бруно и прикрикнул на нее, но она все продолжала волноваться и недовольно ворчала.

— Что это за гиена у тебя? — спросил один из пришельцев. — Еще немного, и я бы ее пристрелил.

— Давай проваливай отсюда, а стрелять можешь в своих недоносков, — ответил Бруно.

— Может, продашь зайцев?

— Даром отдам, если снимешь с дерева,

— Тогда продай суку.

— Ни за что, даже если дашь за нее свою жену и все добро. Говорю тебе, проваливай!

— Чего огрызаешься, ишь зазнался из–за какой–то сучонки и двух с половиной зайцев.

С тем они и ушли, а Альба, сидя под деревом, лаяла им вдогонку.

Альба научилась охотиться и на птиц. Что до перепелок и бекасов — не было легавой, которая могла бы с ней сравниться. Время от времени стаи перепелок залетали в картофельные поля неподалеку от дома братьев, и легавые никак не могли поднять их. Братья посмотрели, посмотрели, а потом отвели туда Альбу. Гав! Гав! Гав! Три круга по полю, и вот уже перепелки взмыли в воздух. В октябре на влажных опушках леса над домом Альба мгновенно поднимала бекасов: стоило подать ей знак, и она была уже на месте. Альба умела охотиться даже на глухарей. Взяв след, она несколько раз тихонько тявкала, скорее для предупреждения, а потом, не подавая голоса, с высоко поднятой головой бежала прямо к дереву, где притаился глухарь, и, залаяв на сей раз громко, поднимала его.

Один охотник, который даже в то время был при деньгах, предложил за Альбу девяносто тысяч лир. Это была цена хорошей коровы, но, хотя лишних денег в доме не водилось, старик отец и тот отказался. Альбе не было цены — вот так–то!

В один прекрасный день сняли запрет на охоту в зоне, отведенной под популяцию, где много лет подряд был заповедник. В тех лесах косули бегали стадами — просто рай земной. Охотники собрались со всей округи, приехали даже издалека. Лай собак, которых хозяева держали на поводках, долетал аж до деревни — еще не рассвело, а на вершине холма, в самом центре заповедника, собралось собак тридцать, а может, и того больше. Их спустили, и началось светопреставление: они лаяли, рычали, визжали, метались по лесу, гоняясь за косулями, а те кружили, петляли, запутывали следы, смешивали запахи. Но вдруг послышался знакомый гон: Альба и Франко решительно пустились по верному следу. И братья, которые стояли в засаде, возликовали: «Знай наших!»

На лесной тропинке показались четыре косули: старый самец, самка и два детеныша — у них только–только наметились рога, — следом Альба с Франко и уже за ними, поотстав, остальные собаки. Посреди долины, там, где тропинка выходит на лужайку, что у самой дороги, стоял в засаде старый охотник Тони Мусс, а рядом, за елью, старший лесничий наблюдал за охотой.

Мусс выстрелил с тридцати шагов в старого самца, и тот, заблеяв, припал на колено. Остальные косули пробежали дальше. Мусс закинул ружье за плечо, закурил тосканскую сигару и направился к своей добыче. Старший лесничий тоже вышел из–за дерева, и тут подскочили Альба с Франко.

— Чьи это собаки? — спросил лесничий у Тони Мусса.

— Пьеро Послена, — ответил тот хрипло и отрешенно, не удостоив лесничего даже взглядом. — Это самые замечательные собаки на свете.

Подошли и другие охотники.

Со временем Франко превратился в очень сильного пса и в заправского ворюгу. На десять километров нельзя было дверь открытой оставить. Однажды видели, как он мчался по лугу, держа в зубах огромный кусок масла, а за ним — орущий хозяин. Франко выскочил на опушку леса, и старик, который пас там коров, видел собственными глазами, как Франко спрятал масло в кустарнике и удалился как ни в чем не бывало. Как–то весной в воскресенье Пьеро шел по деревне и услышал перепалку двух соседок.

— Держи своих кур в своем дворе и корми их, а не то сверни им всем шеи, а я не позволю им кормиться за мой счет.

— Да твои только и делают, что бегают ко мне во двор. Ты просто воровка.

— Это я‑то воровке? А не ты ли крадешь у меня яйца?

— Ах так? Ну погоди, я твоим курам отравы подсыплю, чтоб они все передохли!

И они продолжали в том же духе, потрясая кулаками через забор и с каждой минутой распаляясь все больше и больше. Пьеро, который с улицы наблюдал за ними, не знал, смеяться ему или поскорее ноги уносить: ведь Франко не раз являлся домой, держа в зубах миски с куриным кормом, а иногда и яйца — с ними он обращался очень осторожно и доставлял всегда в целости и сохранности.

— Эй, женщины, — крикнул Пьеро, — успокойтесь, я точно знаю, что тут всему виною один пес. Так что лучше держите на запоре ваши калитки.

И поспешно удалился.

А мясник видел однажды, как связка его сосисок вылетела в дверь. Зимой лыжники обычно делают привал неподалеку от дома братьев и прямо на снегу развязывают свои рюкзаки. Франко подкрадывался к ним осторожно, как лисица. Едва они успевали достать свои завтраки, как он уже пускался наутек, держа в зубах здоровенный бутерброд. Дьявол, а не собака.

Но какое все это имело значение, если на охоте никакая гончая не могла с ним сравниться?

Однажды осенью младшие братья уехали на сбор лыжников, и только один Пьеро остался дома. Он охотился два раза в неделю часа по три — по четыре, и вот как–то утром в нескольких километрах от дома собаки подняли огромного, с козленка, зайца. Пьеро впопыхах выстрелил только раз, собаки прямо висели на зайце. Они преследовали его ожесточенно, не щадя сил, тем более что Франко успел тяпнуть его за хвост. Заяц был старый, матерый, хитрый, он не держался тропинки, а брал напрямик, через лес и луг, не разбирая дороги. Собаки стремглав неслись по его следу.

Гав–гав–гав, гав, гав–гав–гав! Гау–гау! И вскоре их уже не было слышно. Потом откуда–то издалека ветер принес лай Франко. Собаки пересекли долину, взобрались на холм, пробежали по лесу рядом с домом, по пастбищам, опять по лесу. А заяц все бежал, след свежий, и собаки совсем охрипли. Через три часа вернулась Альба и упала в полном изнеможении у ног Пьеро. Франко не сдавался, но и заяц тоже, и Франко лаял все глуше, отрывистее. Они еще раз пересекли долину, был уже полдень. Пьеро проголодался, но домой вернуться не мог. Не мог из–за Франко. Он должен убить этого зайца, даже если придется стоять здесь до ночи. И он не двигался с места — знал, что Франко рано или поздно пригонит его сюда.

— Все равно прибежит, проклятый, прибежит, — думал он вслух, — а я уж не промажу. Умру, но не промажу. Прямо руки чешутся пришить этого ублюдка. Явится, куда ему деваться?

Время от времени до него долетал усталый лай Франко, и он в нетерпении топал ногами:

— Ну, Франко! Давай Франко! Давай, давай! Молодец, хватай этого сукина сына! Ну, еще, еще, милый! Хватай его! — И от волнения сам весь дрожал.

Заяц выскочил прямо на деревню и промчался по улицам. Под ногами у людей. Франко за ним, молча, задыхаясь; деревенские собаки, которые грелись у дверей на солнышке, бросились на помощь, подняли лай на всю округу. Погоня затянулась, собаки устали и вернулись по домам, и только Франко никак не сдавался. Если бы собаки умели плакать, я думаю, Франко заплакал бы. Его лапы оставляли кровавый след, и пена с морды капала на траву и повисала на низких ветках кустарника.

Пьеро терпеливо ждал его, не сходя с места; солнце начинало садиться, Франко не уступал, но и заяц тоже не хотел уступать.

— Давай, Франко, молодец, Франко, — ничего другого Пьеро сказать не мог.

Он слышал, как деревенские собаки пристроились к Франко, потом лай смолк. И вдруг Франко гавкнул один–единственный раз, и Пьеро сразу понял, в чем дело.

«Они внизу, подо мной, бегут через пастбища около дома, Франко отстал метров на сто, но и заяц выдохся. Они приближаются. Поднимаются в гору. Бегут сюда». Франко тявкнул два раза, только два раза, словно подавая сигнал. Пьеро повернулся к Альбе:

— Ну, красавица, ну, лентяйка! Ты слышишь? Помоги Франко, вперед!

Альба поднялась на дрожащих ногах, тряхнула головой и, прихрамывая, побежала на помощь Франко.

«Они уже близко. Совсем близко. Так, холм, долина. Теперь пруд. Молодец, молодец, Франко, вперед! Они в овраге. Внимание! Замри и не трясись, как дурак. Иначе промажешь».

Он услышал, как шуршат опавшие листья бука. Медленно обернулся. Заяц был здесь, сидел и смотрел прямо на него. Огромный, толстый, весь в пене: усы, губы, даже глаза. Пена беловато–зеленая. Пьеро чувствовал, как тяжело дышит заяц, как стучит его сердце.

Он вскинул ружье и выстрелил. Заяц не шелохнулся. Второй выстрел, и заяц распластался на земле.

Франко первый оказался рядом с зайцем. Он схватил его, и, почувствовав, что тот совершенно неподвижен, замертво повалился на траву.

Подбежала Альба, она яростно вцепилась в зайца и готова была сию же минуту растерзать его. Тогда очнулся Пьеро. Он положил ружье и вынул нож. С досадой вырвал зайца у Альбы и сказал ей:

— Не трожь. Не заслужила.

Он вспорол зайцу брюхо, вынул сердце и печень. Опустился на колени около Франко, разрезал еще теплые потроха на маленькие кусочки и потихоньку стал класть их Франко прямо в рот. А потом гладил его по голове, вытирал глаза носовым платком, вытирал кровоточащие ноги и чувствовал, что в груди его просыпается нечто такое, что трудно выразить словами, но что не всегда испытываешь даже к людям.

Шло время. Прилетали и улетали перелетные птицы, на горах неторопливо подрастали ели. Франко и Альба все жили у братьев, все больше привыкали к лесу, к охоте. Чего только не случилось в мире за это время: война в Корее, открытие воздушного моста с Америкой, Атлантический пакт, нашествие мотороллеров, распространение автоматики. Но на земле ничего не изменилось: солнце по–прежнему всходит и заходит, зреют нивы, падает снег. Ничего не изменилось и в маленьком доме неподалеку от леса: зимой — деревянные кадки, летом — полевые работы и сено, осенью — охота. Так было тысячу лет назад, так будет через три тысячи лет.

Однажды братья готовились к севу. Бруно правил гнедым конем, впряженным в плуг, Пьеро пахал, Джакомо подправлял ограду вокруг поля, а старик, попыхивая трубкой, следил за горными зябликами — они носились очень высоко, предвещая непогоду. Собаки убежали к лесу — просто так, принюхаться, и вскоре раздался знакомый лай. Они не унимались. Братья прислушивались, продолжая каждый свое дело, никто не хотел первым бросать работу и идти за ружьем. Они молчали, дрожа от нетерпения, и все надеялись, что первое слово скажет старик. Но тот, погруженный в созерцание зябликов, в свои военные воспоминания, ровно ничего не замечал. Собаки бежали по следу, лошадь была вся в мыле, и черная, жесткая земля послушно расступалась перед плугом. Собаки отдалились, снова приблизились, продолжая преследование, и наконец Пьеро не выдержал. «Тпру–у–у», — остановил он лошадь и пошел в дом. Старик не проронил ни слова. Джакомо занял место Пьеро за плугом.

Пьеро дошел до пастбищ и там выстрелил. Вернулся с зайцем и вновь принялся за работу, привязав собак. Разве можно работать со спокойной душой, если собаки, лая, бегут по следу?

Так продолжалось очень долго, наверно, слишком долго для двух охотничьих собак. Братья захотели продолжить их род, и однажды весной Франко покрыл Альбу. Она принесла троих щенят, а через месяц умерла своей смертью. Ее похоронили в саду под вишней, где по вечерам старик обычно курит трубку и слушает писк коноплянок.

А год спустя не стало Франко. Была поздняя осень, и в воздухе уже пахло снегом. Братья отправились с ним на охоту на горные пастбища. Франко нашел след зайца, залаял, как–то устало и нехотя побежал в лес. И больше не вернулся.

В лесу

Мы спустились в катакомбы, напились воды из родника и вернулись в лес перекурить и отдохнуть.

По мне, нет ничего приятнее, чем сидеть в лесу, прислонившись к толстенному стволу, и курить, глядя в небо сквозь ветви елей. Курить и фантазировать. День был очень жаркий и сухой, и собака никак не могла взять след — все птицы где–то попрятались, видно, тоже отдыхали, притаившись в зарослях можжевельника.

Мы разговаривали о коммунальном управлении и о выборах, о далеких эмигрантах и о политике, о том, какие работы идут а лесу и на горных выработках, — в общем, обо всем, что происходит здесь, в горах. Время шло, но нам уже надоело без толку бродить по лесу, да и усталость давала о себе знать. Ходить с четырех утра и не сделать ни единого выстрела! Хоть бы глухарь или рябчик — ничего. Пропащий день.

Разговор иссяк. Закурили еще по сигарете. И вдруг мой спутник огляделся по сторонам и сказал:

— Точно, здесь, вот на этом самом месте фашисты убили Кристиано. Тебя тогда не было.

— Да, я тогда уже был в лагере, в Германии. А как это случилось?

— Дело было осенью, в ноябре, день стоял пасмурный. Кристиано рубил здесь дрова, и в это время в деревню пришла колонна чернорубашечников. Вон там, — он показал на видневшуюся сквозь деревья тропу, — поднялись до середины горы и пошли наискосок по круче. А Кристиано как раз под этой елкой колол поленья. Весело так махал топором. Помнишь, какой он был здоровяк? Фашисты стали прочесывать лес. Один из них услыхал звук топора, подкрался в тумане, как вор, и когда Кристиано распрямился и взмахнул топором, тот выстрелил ему прямо в живот. Фашистский ублюдок! Так подло убить человека. И сразу же завопил, даже я услыхал, хоть был там, внизу, со стадом: «Господин лейтенант, партизаны! Один попался, идите сюда!»

Оставив коров своей старухе, я помчался в гору. По дороге встретил женщин из нашей деревни — они тоже слышали выстрел и бежали сюда. Фашисты окружили Кристиано. А он лежал на спине и все еще держал в руке топор. Он был бледный, просто белый как снег, а кровь бежала и бежала из раны. Лейтенант накинулся на него: «Где твое оружие? Где остальные? Говори, а не то убью!» — И приставил ему пистолет ко лбу. «Вот мое оружие, — еле слышно ответил Кристиано и показал глазами на топор. — Куда еще убивать? Не понимаете, что ли, скоты, вы меня уже убили».

Я видел все это своими глазами: как лейтенант приставил ему пистолет ко лбу и прорычал, что убьет его, и как Кристиано ответил, что его уже убили и что партизан здесь нет.

Он правду говорил. Никто из нас тогда еще не был партизаном. Каждый занимался своим делом, у всех хватало забот. Вот только что англичанам еду носили — они всемером сбежали из концлагеря и прятались в катакомбах, что остались еще с первой войны…

Когда Кристиано увидел нас, то попытался улыбнуться. И тут его сестра — она тоже прибежала с нами на гору — заголосила, кинулась на лейтенанта, чуть глаза ему не выцарапала. Фашисты, видно, поняли, что учинили настоящее зверство, потому что, стоило мне сказать про врача, лейтенант сразу же послал своих в деревню, разыскать его. Тут и меня прорвало: я поносил их последними словами, проклинал по–всякому — ведь никто уже не мог спасти Кристиано, оставалось только ждать, когда он умрет. Я вынул у него из руки топор, мокрый и теплый от крови, срубил две большие ветки для носилок — пусть, думаю, хоть в своей постели умрет. Вот здесь, с этой елки срубил, видишь сучья? Я держал носилки спереди, две женщины — сзади, так мы и спустились с горы. Фашисты шли следом с винтовками на плече.

Только мы принесли Кристиано домой, пришел доктор. Осмотрел его и ничего не сказал. Это был наш коммунальный врач, тот самый, что в первую войну был альпийским стрелком, воевал вместе с нашими стариками, а потом остался здесь навсегда. Он знал всех наперечет, малых детей и тех, кто давно уж уехал за границу.

Он еще атеист был, курил тосканские сигары и гонял на велосипеде как сумасшедший, помнишь? Ну так вот, осмотрел он Кристиано и ничего не сказал, только подошел к лейтенанту, взял его за грудки и вышвырнул из кухни. Этот лейтенантик был совсем молокосос, и наш доктор встряхнул его, как мешок, схватил за ворот и молча плюнул в рожу. Через несколько минут Кристиано отошел. Вокруг него собралось много народу, чуть не вся деревня. И никто не проронил ни звука. Даже его мать.

С того дня мы все стали партизанами. И старики, и женщины, и дети. Мы ушли в горы с охотничьими ружьями, потом уж раздобыли и автоматы, и динамит. А женщины носили нам еду, курево. Для чернорубашечников наступила тяжелая пора. Вскоре в горах высадился английский десант, а потом пришли немцы…

Мой спутник замолчал. Я докурил сигарету и стал смотреть, как цепочка муравьев вскарабкалась на мой ботинок, спустилась и прошествовала дальше. Мы молчали, пока не дошли до его дома. Он пригласил меня на кухню выпить по стакану вина. Над буфетом я увидел фотографию в траурной рамке. Это был Кристиано. Внизу стояла подпись: «Родился 14.12.1925, убит фашистами 17.11.1943. На память друзьям от матери и сестры».

Конкурсные экзамены

Начальник управления нажал кнопку звонка, подал условный сигнал, и нештатные служащие счетного отдела оторвались от огромных потрепанных бухгалтерских книг. Они прошли по выбеленному коридору, похожему на тюремный — облачко пыли качалось в луче солнца, падающем через высокое узкое окно на грязный и зашарканный дощатый пол. Постучали в дверь, дождались, когда голос с южным акцентом пригласит их, вошли. Шеф, худой, смуглый, кудрявый мужчина, пахнущий импортными сигаретами и дешевым одеколоном, как всегда, сидел за столом в старом кресле. В руке он держал отпечатанный типографским способом циркуляр. Он даже не поднял головы, когда они вошли, — рассматривал циркуляр. Тишину нарушала лишь астматическая одышка самого пожилого из них.

— Вот, — произнес наконец шеф, — взгляните. Получил с сегодняшней почтой. Вам предоставляется возможность принять участие в конкурсе. Министерство разослало циркуляр. Имеется сто четырнадцать вакантных мест одиннадцатой степени, на которые могут претендовать как штатные, так и нештатные сотрудники государственного аппарата группы С. — Несколько раз он прерывал свою речь, чтобы затянуться сигаретой, которую держал в пожелтевших пальцах.

Никто из служащих не произнес ни слова, они так и стояли навытяжку в своих серых потертых костюмах.

Шеф протянул циркуляр делопроизводителю.

— Запротоколируйте и ознакомьте всех под расписку. Советую всем как следует подумать: штатная должность — это возможность карьеры. У меня все.

Друг за другом они покинули кабинет: первый держал в руках циркуляр, последним шел астматик, страдающий к тому же плоскостопием.

Вернувшись к себе в отдел, они приступили к чтению. «…Объявляется конкурс на замещение ста четырнадцати мест, — громко читал один из служащих. — В конкурсе могут принять участие сотрудники, которые… согласно положению от… Заинтересованные лица должны подать прошение в министерство… Письменные экзамены будут проводиться по программе… устные… и т. д., и т. д.

Генеральный директор».

По прочтении каждого абзаца вспыхивала оживленная дискуссия: количество мест, штатные единицы, льготы за особые заслуги, программа экзаменов, проездные, командировочные, три дня в Риме.

— Мне это не подходит, — сказал самый пожилой. — Тем более что я вот–вот ухожу на пенсию.

— Но с одиннадцатой степенью ты получишь приличную пенсию.

— Погоди, дай–ка и мне взглянуть, — вмешался новичок. Получив циркуляр, он с карандашом в руке стал делать подсчеты. — Проклятье! — Он швырнул карандаш на стол орехового дерева, который когда–то стоял в трапезной монастыря. — Я не могу участвовать в конкурсе. Мне не хватает всего каких–то трех дней до необходимого стажа. — Он ушел, хлопнув дверью, понося правительство и министра.

— А я рискну, — сказал другой служащий. — Должно же мне когда–нибудь повезти.

Он уже трижды участвовал в конкурсах и все три раза срезался. «Не было поддержки» — так он объяснял. Но в этот раз у него был на примете один депутат. Важная шишка.

Четвертый служащий, взяв циркуляр, изучал его внимательно, с озабоченным видом. Его волновало, на сколько именно повысится жалованье, и он делал в уме подсчеты: сразу прибавка на три тысячи лир в месяц, а впоследствии, возможно, и на десять. А потом престиж: архивист одиннадцатой степени — это вам не счетный работник третьей категории. Наконец–то жена перестанет ворчать, да и к детям в школе совсем иначе будут относиться… Но придется заниматься, купить книг и подыскать какого–нибудь приличного депутата. Да–да, стоит попробовать. И потом все–таки Рим…

Правда, перспектива поездки в Рим несколько пугала его. Он представлял, как очутится один в городе исторических руин и кинозвезд; огромные министерства, чиновники в темных костюмах, бланки, циркуляры, законопроекты, декреты, политические деятели, священники и епископы на площади св. Петра — таким он видел Рим. А еще поезд, купе второго класса, беспокойная дрема, пыль, чемоданы, пересадки, города в ночи, полусонные станции…

— Я тоже, пожалуй, рискну, — решился он. — Хочу попробовать. В конце концов, я ничего не теряю. — И пошел покупать бланк за двести лир для прошения.

— Возьми и на мою долю, — крикнул ему из коридора служащий, который уже не раз участвовал в конкурсах.

Тем временем у приемного окошечка вырос целый хвост посетителей, но на них никто не обращал внимания. Наконец пожилой астматик, страдающий плоскостопием, просунул голову наружу и спросил у первого в очереди властным голосом:

— Что вам угодно?

По нескольку раз они переписывали текст прошения на обороте использованного бланка: «В министерство… Нижеподписавшийся, состоящий на службе… в должности… имеет честь подать прошение о предоставлении ему возможности… Доводит до сведения, что удовлетворяет требованиям… С глубочайшим уважением… Подпись».

Выработав окончательный текст, оба претендента — и дебютант и ветеран — уселись за пишущие машинки, и чем усерднее они старались не сделать опечатку, тем больше стирали и зачеркивали. Наконец они поставили свои подписи, отметили прошения в книге регистрации и положили их в папку, на которой круглым шрифтом с росчерками было выведено: «Начальник управления».

По дороге домой продолжалось обсуждение той же темы, а все остальное — работа, телевикторина «Удвой или оставь», спортивная лотерея, субботний отдых — совершенно перестало занимать их мысли.

Когда дебютант добрался до дома — а жил он в многоэтажном доме ИНА [10] — и после двух звонков, короткого и длинного, жена открыла ему дверь, он смутился, словно был в чем–то перед ней виноват. Умываясь над раковиной, он сказал ей серьезно и немножко взволнованно:

— Я подал прошение для участия в конкурсе. Если все будет хорошо, мне повысят зарплату.

— Какой еще конкурс? — удивилась жена.

— Повышение по службе, прекрасная возможность сделать карьеру.

— А где будет проходить этот конкурс?

— В Риме.

— И на сколько же увеличат зарплату?

— Тысячи на три.

Жена молчала. Она разливала суп.

— По–моему, это очень мало, три тысячи лир, — наконец сказала она.

— Все–таки лучше, чем ничего, — ответил он. — Да и в Риме я никогда не был.

— Да ведь тебе понадобится уйма денег.

— Мне все оплатят, можно даже немного выгадать, если постараться. Я навел справки.

— Что–то не верится. Сколько раз ты мне сулил разные премии да авансы, а потом приносил домой в лучшем случае половину того, что обещал.

Он шумно втягивал с ложки суп и налегал на хлеб.

— И все–таки стоит попробовать. Заручусь чьей–нибудь поддержкой. Может, и проскочу. Кто не рискует, тот не выигрывает.

— Много мне проку от твоих присказок. А конец месяца, так все на меня: выкручивайся как знаешь… Да ты хотя бы подготовься как следует.

— Конечно, надо поскорее достать книги.

— Ага, теперь еще и книги. Сплошные расходы.

Дебютант вздохнул и неохотно взял из рук жены тарелку со вторым.

В официальном бюллетене, появившемся через месяц после циркуляра, подробнейшим образом излагались условия конкурса. Все было расписано по параграфам и скреплено подписями министров и чиновников Государственного контроля. Прошения уже пошли наверх заказной почтой — все было сделано согласно данным указаниям.

Наши конкурсанты энергично готовились к экзаменам, с программами они не расставались. То у одного, то у другого возникали вопросы, и часто между ними вспыхивали дискуссии о том, как трактовать ту или иную статью какого–нибудь закона или декрета. Случалось, они повышали голос, шум долетал до начальника управления, и тогда, отложив в сторону «Газетта уффичале» или штатное расписание, он вступал в спор со всем авторитетом дипломированного юриста. Спорщик он был отчаянный, кровь бросалась ему в лицо, он начинал заикаться. У него была больная печень.

В последнее воскресенье месяца в город приехал областной депутат, и в приемной партийного комитета среди просителей о пенсии, вдов, безработных, подхалимов оказался и наш дебютант. Тщательно выбритый, в свадебном костюме, белой рубашке и в строгом галстуке, он терпеливо дожидался очереди. Но как раз когда она подошла, улыбающийся депутат вышел вместе с приходским священником, словно оправдываясь, развел руками и удалился от дел, отправившись завтракать в гости к священнику. Наш дебютант вернулся домой подавленный. Жена и дети ждали его за столом: стыли воскресные спагетти, соус высыхал по краям тарелок.

Вскоре он получил выписанную им книгу. Она была составлена чиновниками министерства, и за нее пришлось заплатить наложенным платежом три тысячи лир — месяц сверхурочной работы. «Пособие по подготовке к экзаменам на одиннадцатую степень… Составлено доктором… Начальником отдела… Доктором… Начальником подотдела…» и так далее. Теперь каждый вечер после ужина, пока старший сын занимался логикой, он погружался в изучение государственного строя, административного аппарата, в статистику, в налоговое обложение, плутал в лабиринтах итальянской Конституции. Жена гладила или штопала носки. Время от времени сын приставал с каким–нибудь непонятным словом, и он, боясь опростоволоситься, раздраженно требовал, чтобы его оставили в покое, что с него хватит и собственных уроков. И мрачно склонялся над книгой, дымя вонючими сигаретами. «Папа, — поддразнивал его сын, — а если ты провалишься?» На такие вопросы он отвечал только взглядом, предвещавшим бурю.

Начальник управления ездил в центр провинции и вернулся с известием, что экзамены состоятся в феврале. Оставалось всего два месяца.

— Вы уж там поднажмите, — сказал он конкурсантам, — занимайтесь как следует, а если возникнут сложности, обращайтесь прямо ко мне, без церемоний. И поищите себе хорошие рекомендации. Поговорите хотя бы с приходским священником.

В последнее воскресенье месяца вновь приехал областной депутат.

— А, это о вас мне говорил священник?

— Да, ваше превосходительство.

— Ах, оставьте, — добродушно отозвался депутат, — я пока еще не министр.

— Да, господин депутат.

— Давайте я запишу ваши данные.

И наш дебютант сообщил ему свое имя, фамилию, специальность, должность, а депутат записал все это на листочке бумаги, где уже были какие–то заметки.

— А о каком конкурсе идет речь?

— Конкурс на присвоение одиннадцатой административной степени и чина архивиста.

— Понятно. И он состоится в Риме. Готовитесь?

— Занимаюсь по специальному учебнику.

— Женаты?

— Да, у меня четверо детей. Знаете, во сколько обходятся дети, ваше превосходительство?

— Дети — дар божий. Воевали?

— Да, был в Африке и в плену в Индии.

— Ах, в Африке! Я тоже. Правда, не совсем в Африке. На Сицилии, но это все равно что Африка. Хорошо, я постараюсь что–нибудь для вас сделать. Но я не вхожу в комиссию этого министерства. Главное, занимайтесь, постарайтесь подготовиться как можно лучше. А я со своей стороны… — Он протянул ему руку, проводил до дверей, попрощался, пожелав успеха, и тут же спросил; — Ну, кто у нас следующий? — и так посмотрел на часы, словно дел у него невпроворот, а время — на вес золота.

В середине февраля утренней почтой пришло уведомление, что они допущены к конкурсу. Начальник управления вызвал обоих претендентов и протянул им бумагу: «Сообщаем, что согласно положению… господин… допускается к конкурсу на замещение ста четырнадцати мест… Просьба поставить в известность заинтересованное лицо и в качестве подтверждения отослать обратно подписанный второй экземпляр. Участник конкурса должен явиться в Рим, в экзаменационный корпус, улица Индуно, в… утра… имея при себе…»

Долгожданный день, с которым было связано столько волнений, приближался. Конкурсанты смотрели на календарь, высчитывая сроки поездки и пребывания в Риме, сумму, которая потребуется им на расходы. По плану Рима они изучали улицы, трамвайные маршруты, местоположение министерств и экзаменационного корпуса. Но самое интересное началось, когда один знакомый из соседнего отдела стал клясться и божиться, что они могут ехать первым классом до самого Рима и билет им полностью оплачивается.

Надо же! В Рим! В первом классе! И совершенно бесплатно! На малиновом бархате, рядом с настоящими господами. Это просто неслыханно, прямо в голове не укладывается. А вдруг потом не выплатят разницу?

Да нет, все правильно. Начальник управления подтвердил, что по закону они могут ехать первым классом и им обязаны выплатить проездные, а потом командировочные. В то утро вся бухгалтерия кипела; те, кто не подали прошение, кусали себе локти. Поездка в Рим, первым классом, совершенно бесплатно! Да еще командировочные! Игра стоила свеч даже в случае неудачи.

— Ну нет, — твердили все в один голос, — больше такой случай мы не упустим. Мы теперь поедем на любой конкурс. В первом–то классе! Бесплатно!

— А в прошлый раз как тебе оплатили? — спросил дебютант у ветерана,

— Билет во второй класс и командировочные. Мне только–только хватило.

Он вернулся домой счастливый, насвистывая, и сообщил мрачной жене:

— Двадцать третьего у меня экзамены. Я уеду дней на пять.

— Двадцать третьего? Да мы будем совсем без денег. Лучше бы уж после двадцать шестого.

Получив, как обычно, на первое суп из бульонных кубиков, он стукнул кулаком по столу:

— Опять эта бурда? Ты небось все кубики в городе скупила? Скоро сервиз в награду получишь.

— Сервиз придется отложить до лучших времен, пока ты прибавку не принесешь, — раздраженно ответила жена.

Он промолчал: и бедный может быть гордым. В наступившей тишине звякала ложка, капала вода из крана да вздыхала жена.

— Дети поели?

— Конечно, поели.

— Как у них в школе?

— Как всегда. Сколько тебе понадобится?

— Думаю, тысяч двадцать.

— Тысяч двадцать… Ничего себе. И где же мы их возьмем?

— Попросим взаймы у твоего отца. Он как раз в этом месяце выходит на пенсию.

— Опять брать у бедного старика…

— Да мы же ему очень быстро отдадим, мне ведь все возместят.

— А если не возместят?

— Не говори глупостей.

Жена убрала со стола, надела клеенчатый фартук и, насупившись, начала мыть посуду, а он снова взялся за учебник.

Последние дни пролетели быстро. Он все больше зарывался в учебник. На использованных бланках набрасывал черновики сочинений на возможные темы письменного экзамена:

«Италия — республика, основанная на труде… Все граждане имеют равные права и обязанности… Государственное законодательство основывается… Местная администрация включает в себя… От налогов освобождаются… Налог на наследство…» Он строчил страницу за страницей, а потом правил, подчеркивал, делал пометки на полях.

Ночью он продолжал заниматься во сне, а еще ему снилось, что он уже на новой должности, пользуется авторитетом у коллег и даже начальник управления относится к нему с уважением. Тогда уж и дети постыдятся хватать переэкзаменовки, раз он в свои сорок лет и то выдержал экзамены! Да и жена угомонится, когда денег будет побольше.

Деньги на поездку заняли у тестя. Но пенсии не хватило, и старик взял из банка часть своих жалких сбережений. Чемодан одолжили у свояченицы: маленький фибровый чемоданчик, с которым она ездила в свадебное путешествие. В него были уложены чистые рубашки, два галстука, носовые платки, вечная ручка, словарь, учебник, конспекты, карта Рима, а также мыло, безопасная бритва и полотенце.

Ветеран уехал на два дня раньше. В Риме у него был друг, бывший сержант пехотных войск, он собирался остановиться у него и за оставшееся время заручиться поддержкой и покровительством влиятельных лиц. А дебютант отправился в субботу утром. Перед отъездом выслушал традиционные напутствия жены: осторожно на улице, не отстань от поезда, не спеши сдавать работу. А главное — строжайшая экономия, и никаких подарков… Разве что пакетик карамели для детей — можно купить в «Станде». И молиться, молиться святому Антонию.

Стоя в плаще, с чемоданом, он утвердительно кивал. Потом поцеловал жену, детей и спустился по лестнице. На улице он обернулся: жена и дети махали ему, прижавшись к окну, запотевшему от их дыхания. На вокзале, покупая билет, он вынужден был дважды повторить: первый класс, пока кассир понял, что ему нужно.

— Пожалуйста, первый класс, Рим, со скидкой.

До центра провинции он так и не вошел в купе первого класса — постеснялся. Словно там ехали какие–то высшие существа, с которыми у него нет и не может быть ничего общего. Адвокат, торговец сыром, мэр со своим секретарем, строительный подрядчик, профсоюзный деятель. Нет–нет, ему там не место, и он притаился среди полусонных студентов, уткнувшихся в учебники, и молчаливых рабочих, державших на коленях узелки с завтраком. Контролер, которому он протянул билет первого класса, взглянул на него почтительно — и насмешливо улыбнулся.

Доехав до центра провинции, он пересел на курьерский до Рима. Напустив на себя непринужденный вид, вошел в вагон первого класса и сразу почувствовал, как бросается в глаза его старомодный костюм. Тогда он осторожно двинулся по коридору, стараясь не привлекать к себе внимания. На одном купе было написано: «Для членов парламента», он видел иностранцев в причудливых нарядах, жеманную молодую аристократку, четырех серьезных мужчин, обложившихся газетами и журналами, и тому подобную публику. В конце концов он нашел себе место — остановился в последнем купе над самыми колесами, где из–за шума никто не хочет ехать, разве что усталые контролеры и проводники заходят туда отдохнуть. Он закинул чемодан на сетку, опасливо сел и стал смотреть в окно на телеграфные провода, километровые знаки, пригородные домики и сады. Потом закурил и начал вспоминать все, что вызубрил по учебнику. Так он сидел в полном одиночестве и очень обрадовался железнодорожнику, который, войдя в купе, поздоровался с ним и спокойно достал из узелка два бутерброда и бутылку вина.

На станции он купил газету, не ту, местную, которую читал каждый день, а центральную, «Джорно». В общем, как ему казалось, он вел себя вполне достойно. Когда поезд пересекал По, он вспомнил о наводнении и даже посмотрел, не осталось ли каких–нибудь следов. Перед Болоньей появился официант из вагона–ресторана и записал заказы, потом он вернулся, звоня в колокольчик — в детстве, когда он был служкой в деревенской церкви, и у него был такой же. Он купил на станции два бутерброда и бутылку вина — четыреста лир. Почувствовал угрызения совести: дома на четыреста лир они ужинали всей семьей.

Он почитал газету, пробежал конспекты, посмотрел в окно и выкурил несколько сигарет — так прошел день, а к вечеру за окном уже мелькали окрестности Рима.

Он помнил их по старым гравюрам: арки старинных акведуков, приморские сосны, патрицианские виллы, но вместо всего этого на него вдруг надвинулись громады пустых, необитаемых домов, в большинстве недостроенных, рядом ютились бараки, крытые жестью и рубероидом, около них сновали бедно одетые люди и босые ребятишки.

Поезд замедлил ход, остановился, но вскоре снова медленно двинулся вперед по лабиринту путей под сетью проводов. Конкурсант надел плащ, взял фибровый чемоданчик и направился к двери. Как только он ступил на перрон, гул, похожий на жужжание огромного улья, обрушился на него; оглушенный, он упал на скамейку и в растерянности стал озираться по сторонам. Никогда еще он не чувствовал себя таким одиноким.

Неоновые вывески, стекло, бетон, поезда, носильщики, швейцары из гостиниц, полиция, карабинеры в парадной форме, деловые приезжие, элегантные, надушенные женщины, южане с огромными чемоданами и оплетенными бутылями вина, скрежет и грохот составов. Да, ни разу в жизни он не чувствовал себя таким одиноким. С тоской вспоминал он спокойную жизнь в управлении, грустное родное лицо жены, свою чистую, уютную квартирку, веселые игры детей; на мгновение он даже прислушался: вдруг и здесь дети играют по вечерам возле дома и он услышит их голоса. Но ничего не услышал. Тут все было незнакомое, непривычное. На глаза навернулись слезы.

Он поплелся вслед за пассажирами, сошедшими с поезда. Здание вокзала, пункт «Скорой помощи». Зияющий просвет — «Выход».

Он вышел на привокзальную площадь; шел дождь со снегом, на асфальте отражались огни города. Подняв воротник, он двинулся вперед в полной растерянности.

Попробовал было поговорить с постовым, но тот, даже не выслушав его, отвернулся и направился к цепочке остановившихся машин.

— Простите, — обратился он к трамвайному контролеру, — вы не скажете, где бы я мог перекусить? Какая–нибудь недорогая остерия.

— Перейдите на другую сторону и поверните направо. Вон там, видите большое здание? Палаццо ди Ветро. Как раз напротив много закусочных и пансионы есть.

— Спасибо, вы очень любезны. Огромное спасибо.

Он был растроган. Некоторое время он шел под дождем, потом остановился под портиком, вытер волосы носовым платком. Ноги промокли насквозь. По шоссе одна за другой мчались машины, и он никак не мог перейти улицу. Увидев женщину, которая спокойно шла по переходу, он пристроился к ней.

С тротуара вниз вели ступеньки, внизу стеклянная дверь с надписью «У моряка». Оттуда поднимался запах горячей еды. Он вошел.

Несколько постоянных клиентов смотрели телевизор; кроме них, две–три парочки и старики. Он удивился, увидев стариков. Он всегда думал, что старики должны сидеть дома в тепле или в деревенском трактире, но уж никак не в ресторане большого города. Что делать в большом городе старикам? Тем более без карт и без внуков? С его лица, плаща, брюк капала вода, вокруг ботинок разливались грязные лужицы. К нему подбежал услужливый официант, помог снять плащ, усадил в отдельной комнате со сводчатым потолком; стены комнаты были украшены искусственными цветами и картинками из старых календарей, на подоконниках громоздились фляги и бутылки, окна, выходящие прямо на тротуар, были исполосованы косым дождем. За его шумом почти не было слышно телевизора. Официант подал меню. Он поел с аппетитом, выпил бутылку вина, потом вторую. Вино согревало его. Попросил счет, заплатил и оставил небольшие чаевые. Обслужили его вполне прилично. Он спросил у официанта, где бы ему переночевать, и тот на оборотной стороне счета нарисовал ему, как пройти к пансиону.

Дом он нашел сразу. Второразрядный пансион, хозяйка из иммигрантов. Вручил хозяйке свой паспорт и попросил проводить его в комнату. Комната на двоих, большая, грязная и холодная. Калорифер не работал. Он закрыл дверь и, дрожа от холода, вытер мокрую голову, потом вынул из чемодана учебник и конспекты. Быстро разделся, юркнул в постель и попробовал было взяться за учебник. Но он очень замерз, прямо окоченел, и так съежился, словно хотел проткнуть коленями живот. Выключил свет, но заснуть никак не удавалось. Он вспоминал свою бедняцкую, зато теплую квартиру, жену, детей и прислушивался к окружающим звукам: вот трамвай прогромыхал по улице, в туалете спустили воду, откуда–то доносился приглушенный смех, скрип кроватей, глухие голоса. Ему почему–то вспомнилась Индия, плен, только здесь вдобавок было холодно, ой как холодно. Спустя какое–то время он все же уснул и проснулся, дрожа с головы до ног. Зажег свет, взглянул на часы — пять. Еще три часа. Он почитал учебник, просмотрел конспекты — прошел еще час. Наконец он поднялся, надел брюки, стараясь не шуметь, пошел в туалет. Побрился, умылся холодной водой, оделся. Брюки все еще были влажными; он надел свежую рубашку, галстук. Дождь так и не перестал. Перед уходом он развернул на кровати план города и постарался запомнить нужные ему улицы и номера трамваев.

— Предупредите меня, пожалуйста, когда будет улица Индуно, — попросил он кондуктора.

Без десяти восемь он был у входа в экзаменационный корпус: сырое место, мрачное здание, скорее похоже на казарму, склад, на бывший гимнастический зал. В огромном унылом холле около буфета теснилась взволнованная, бурлящая толпа. Он с трудом протиснулся вперед и взял чашечку кофе, похожего на тот, что ему давали в армии. И только увидев своего сослуживца, он наконец улыбнулся.

В холл выходили двери: аудитория А, аудитория Б, повсюду висели таблички и указатели. Откуда–то сверху из громкоговорителя раздался голос: «Участники конкурса на сто четырнадцать мест группы С… Участники конкурса группы В… Участники… Участники…» Перед дверями аудиторий выстроились очереди.

Друг за другом они входили в аудиторию; дежурный проверял документы, а другой красным карандашом вычеркивал фамилии из списка. Сотрудники финансовой инспекции следили за соблюдением правил.

Огромная зала, высоченный потолок, голые побеленные стены, два параллельных ряда столов теряются в глубине, дверь с надписью «Туалет», стол на возвышении, на нем микрофон и стопка бумаг, сбоку — доска. Все вошедшие сразу спешили пройти к задним столам.

Пожилые седовласые мужчины со словарями и кодексами под мышкой, молодые люди, умащенные брильянтином, спокойные и самоуверенные, несчастные нервные женщины, без передышки дымящие сигаретами. Время от времени один из дежурных кричал в микрофон: «Тише, тише. Занимайте места! Садитесь за передние столы! Тише!» Голос его эхом отдавался под сводами аудитории.

Он сел рядом со своим сослуживцем. За ним оказалась девушка, непохожая на всех присутствующих. Обернувшись, он печально улыбнулся ей. Ее нельзя было назвать красавицей, но все в ней вызывало доверие: и ее внешность, и одежда, и скромность, и спокойствие.

Наконец комиссия расселась по местам вокруг стола. Поднялся председатель и произнес речь. Он сказал, что не надо волноваться, экзамены будут нетрудными, что они соответствуют уровню их подготовки, посоветовал не торопиться, писать ясно и разборчиво. Потом он подозвал конкурсанта с первого стола и, развернув перед ним веером три конверта, попросил выбрать один.

Он зачитал тему: «Экзаменующемуся предлагается…» Как только он закончил чтение, зал взволнованно зашумел, но дежурные тут же навели порядок. Один из членов комиссии повторил тему, и дежурный написал ее на доске. Все двери в аудиторию закрыли, и у каждой уже стоял финансовый инспектор.

Одни конкурсанты не скрывали своей радости, другие выглядели озабоченными, третьи — равнодушными. Какая–то женщина пронзительно вскрикнула и без сознания рухнула на пол. Началась суматоха, громкоговоритель вопил: «Спокойно! Ничего не случилось», только усиливая панику. Женщину вынесли на руках.

Некоторые энергично принялись писать, другие обкусывали ручку, третьи сидели задумавшись, обхватив голову руками. Кое–кто пытался подглядеть в шпаргалки, спрятанные в словаре или в своде законов.

Наш счетный работник третьего разряда погрузился в размышления, тщетно пытаясь сосредоточиться на теме. Он оглянулся на спокойную девушку, она дружелюбно улыбнулась ему, и, приободрившись, он начал писать. Слова ложились просто, связно, без всяких усилий, и он все строчил, то и дело поправляя букву или глагольное окончание. Он даже не заметил, что один из членов комиссии уже несколько минут наблюдает за ним. Он вздрогнул, неожиданно увидев его перед собой, — тот улыбался, одобрительно кивал. Покраснев и смутившись, он опустил голову.

Многие уже сдали работы. После полудня закончили и остальные. В том числе и его сослуживец.

Наконец закончил он сам; внимательно перечел написанное, кое–где подправил, а потом, не торопясь, старательно выводя каждую букву, стал переписывать начисто.

По рядам прошли дежурные, разнося бутерброды и напитки. Он взял бутылку пива. У него совсем пересохло в горле.

Переписывая, он пропустил две строчки; сконфуженный и растерянный, он подошел к столу комиссии и попросил еще один листок. Руки у него дрожали. Писал он уже через силу и еле дотянул до конца. Он чувствовал себя измученным и опустошенным.

Собрав листы, он положил их в конверт, а этот конверт в другой — побольше. Было около двух часов дня.

На свежем воздухе он немного пришел в себя. Дождь перестал, и голова словно прояснялась на ветру. Он зашагал по улицам наугад.

В какой–то закусочной без всякого аппетита съел остывший суп, жесткие, недоваренные овощи и кусок острого сухого сыра. Выпил очень много воды. Потом прогулялся до Тибра; глядя на желтую грязную воду под мостом, предался школьным воспоминаниям: Камилл, Цезарь, Ромул и Рем, римские легионы, фашистские легионы. Он шел по набережной Тибра, пока не увидел вдали замок Сант — Анджело. Свернул на улицу Кончильяционе, где с любопытством осмотрел магазины предметов культа и сувениров; потом вышел на площадь св. Петра. Она была почти пуста и в общем–то разочаровала его, он ожидал увидеть нечто величественное. Прошел мимо Обелиска и прочитал надпись; ему вспомнилась гравюра, виденная в детстве: лебедки, люди тянут канаты, сановники и кардиналы в роли внимательных зрителей и суровый папа устремил свой сверкающий взор на чертеж. Он прошел налево, к колоннаде. Увидев ватиканскую почту, решил отправить несколько открыток: жене, тестю, начальнику управления, сослуживцам, тетке в Турин. Он все еще был на площади св. Петра. Американские туристы фотографировали вход, несколько немцев внимательно слушали объяснения священника, их соотечественника, то и дело заглядывая в путеводители, которые держали открытыми, как требник. Закинув голову, он стал разглядывать купол и чуть не налетел на чистильщика обуви; какой–то американец громко рассмеялся. Он все обошел, все осмотрел, потрогал бронзовую ногу святого Петра, встретил церковного служку и спросил у него, где же «Моисей» Микеланджело. И, услышав в ответ, что «Моисей» находится в церкви св. Петра–в–Узах, густо покраснел.

Он пустился в обратный путь расстроенный. Попробовал помолиться, но молитва не принесла ему утешения. Стемнело, небо затянули зловещие тучи, гроза настигла его в совершенно незнакомом месте: улица ступеньками поднималась вверх, на холм, а на вершине его — статуя какого–то римского императора, вокруг развалины, лавры, дубы и полная тишина. Сначала поднялся ветер, потом засверкали молнии, загремел гром и пошел снег, обрывая лавровые листья. Он поспешно спустился по лесенке, выложенной прямо в холме; на скамейке под деревом обнаружил обнявшуюся парочку, которая даже не заметила, что началась гроза. Он зашагал по суматошным улицам, забитым машинами. С полчаса стоял под ледяным дождем на площади Венеции около памятника Неизвестному солдату, разглядывая балкон палаццо «Венеция», который столько раз видел в кинотеатре «Луче»; вытер платком лицо, потом решился перейти улицу, лавируя между обезумевших машин, которые яростно скрипели тормозами и обдавали прохожих грязной водой. Проехал на трамвае от улицы Национале до своего пансиона и, поужинав «У моряка», отправился спать.

Он бросил на кровать пиджак, брюки, рубашку, а сверху накинул мокрый плащ. Только бы не замерзнуть, как в предыдущую ночь. Но заснуть ему опять не удалось. А на следующее утро без десяти минут восемь он снова был в холле экзаменационного корпуса.

Все было точно так, как накануне: так же кричал громкоговоритель, та же аудитория, те же люди. Его сослуживец опоздал на две минуты, и его изрядно помытарили, прежде чем пропустили в аудиторию. Они заняли места за двумя соседними столиками. Та же процедура вскрытия конверта, напряженная тишина: «Составьте статистическую таблицу…» — шум, восклицания. Такую работу он делал каждый месяц в управлении и потому спокойно разлиновал бумагу и стал заполнять графы возможными величинами, приводя их в соответствие по горизонтали и по вертикали: столбец 6+столбец 7 == сумма; столбец 3 и т. д. Он так красиво и четко вывел заголовки и выписал цифры, что они казались напечатанными. За ним сидел пожилой мужчина в пенсне, седой и худощавый. Вид у него был угрюмый и несчастный, перед ним до сих пор лежал чистый листок. Он ободряюще кивнул ему.

— Я не знаю, как это делается, — сказал старик, — мне не приходилось выполнять такую работу. Вот уже двадцать лет я оформляю только платежные ведомости.

— Посмотрите мою. — И он отодвинулся в сторону, чтобы старик мог разглядеть его таблицу.

Тот снял пенсне и протер глаза.

— Не видно, — шепнул он.

На клочке бумаги он набросал таблицу и украдкой подсунул старику, который тут же спрятал бумажку в словарь.

Сбоку от него сидел чванливый напомаженный молодой человек. Заметив их переговоры, он спросил:

— Извините, как пишется слово «столбец»? Через «а» или через «о».

— Через «о».

Вскоре последовал новый вопрос:

— А «перенос» или «перинос»?

— «Пере-»…

Он задал ему еще несколько вопросов, а потом, как будто в оправдание, сказал:

— Да мне, в общем, все равно, экзамены меня не волнуют. Сегодня утром один приятель сказал мне, что я уже допущен до устного.

Наш дебютант переписал свою таблицу начисто и теперь оглядывал аудиторию в поисках вчерашней девушки. Она сидела за ним, через три или четыре столика, почти у задней стенки. Они встретились глазами, и она, безнадежно мотнув головой, показала ему чистый лист бумаги. К сожалению, помочь ей он не мог — она была слишком далеко. Его сослуживец тоже закончил таблицу и, прежде чем сдать, показал нашему герою:

— Как тебе кажется, все в порядке?

Тот внимательно посмотрел на нее.

— В третьем столбце есть ошибка, — сказал он.

— Это у тебя ошибка, у меня все в порядке.

— Ну что ж, как хочешь.

Сослуживец отличался упрямством, спорить с ним было бесполезно.

Он сдал свою работу, ее номер был 103. Секретарь комиссии выдал ему справку о сданном экзамене, которую надлежало предъявить вместе с заполненной формой для оплаты командировочных и проездных. С экзаменами было покончено, он вышел на улицу.

Город сиял под лучами как будто омытого дождем солнца. Пора было завтракать, но есть не хотелось. Он купил на улице два банана. Поднявшись на мост через Тибр, очистил их, побросав кожуру в воду, а потом стал потихоньку есть и разглядывать идущих мимо людей: дети, возвращающиеся из школы, — и его дети возвращались в это же время, — рабочие на велосипедах, женщины, конторские служащие, пенсионеры, лениво греющиеся на солнышке. Он помнил, что поезд отходит около восьми. Времени у него было достаточно. Он сориентировался по плану и, не спрашивая дорогу, пустился в путь.

Время от времени он останавливался, читал названия улиц и площадей, мемориальные доски на старинных дворцах, осматривал развалины. Дважды заходил в бар выпить кофе; он очень удивился, заметив, что все посетители кладут на тарелочку, стоящую на стойке, монетку в десять лир и бармены рассыпаются в благодарностях из–за такой безделицы. Он прошел по улице Боттеге Оскуре, где, как он вычитал в какой–то газете, делается итальянская политика, осмотрел партийные эмблемы на зданиях. Потом очутился около Сената и опять вышел к Тибру. Хотел было найти улицу Венето, но так и не сумел. Он погулял еще некоторое время без всякой цели, пытаясь открыть для себя очарование Рима, и наконец добрался до вокзала «Термини».

Внимательно изучив транзитное расписание, он взял обратный билет и вернулся в пансион расплатиться и забрать свой фибровый чемодан. «У моряка» он съел спагетти и баранину, выпил бутылку вина и отправился на вокзал. Подсчитал оставшиеся деньги — пять тысяч лир. Ну что ж, не так уж плохо.

Вокзал уже не произвел на него такого ошеломляющего впечатления, как два дня тому назад, наоборот, он даже почувствовал себя спокойнее и увереннее, во всяком случае, здесь ему не грозила опасность каждую минуту попасть под машину. Куда лучше, когда люди ходят по земле.

Совсем стемнело, в окно не посмотришь. В купе сидел мужчина, погруженный в чтение «Боргезе», и двое офицеров, которые вполголоса обсуждали знакомых женщин.

Его сослуживец тоже должен был ехать этим поездом. Но он так его и не встретил, видно, тот остался еще на несколько дней в Риме у своего друга–сержанта.

Время шло, и, окутанный теплом, убаюканный шепотом офицеров, он уснул. И вот он дома: до чего же тихо и спокойно в его городке. Ему казалось, что он отсутствовал очень–очень долго; совсем как тогда, после плена, он с радостью узнавал знакомые лица и удивлялся, что они, оказывается, так дороги ему.

— Добрый день! Здравствуйте! Привет! Откуда вы? С приездом!

Дверь его квартиры была не заперта. Он вошел тихонько, не постучав, решив сделать сюрприз. Жена, согнувшись, подметала пол. На ней был фартук в цветочек. Он вдруг разволновался и растрогался,

— А вот и я.

— Ах, — вздрогнула она. — Ты меня напугал. Мог бы позвонить. Разве так можно? Ну как дела?

— Надеюсь, все в порядке. Я смертельно устал.

— М-да, ну и вид у тебя… Сейчас я сварю тебе крепкий кофе, а потом поспишь часок–другой.

Он последовал за ней в кухню и обнял за талию, она мягко высвободилась:

— Подожди, у меня дел невпроворот.

— Посмотри, что я тебе привез. — Открыв чемодан, он вынул две пары чулок. — Нейлоновые, красотища!

— Да ты с ума сошел, они небось стоят бог знает сколько. И размер наверняка спутал. Покажи. Смотри–ка, кажется, годятся. Правда красивые. А ребятам?

— Ребятам конфеты и носки. И знаешь, почти даром. Ты не поверишь. Истратил всего тысячу пятьсот лир. В «Станде». У меня еще осталось пять тысяч.

— Очень кстати, этот месяц я еще не платила за молоко. Давай их сюда.

На следующий день он пошел на работу. Сослуживцы с нетерпением ждали его и, сгорая от любопытства, сразу набросились с расспросами. Началось бурное обсуждение.

— Да это же пара пустяков. Раз плюнуть. Нет, здесь ты ошибся, надо было… Пойди проверь по Главной книге… Давай сравним отчет по форме 133…

Начальник управления тоже принял участие в обсуждении. Он очень подробно расспросил нашего конкурсанта.

— Все правильно, — подвел он итог, — думаю, вы пройдете, А теперь хватит, займитесь делами, надо дать ответ на эти циркуляры, поднимите данные полугодовых отчетов.

Жизнь вошла в привычную колею и потекла, монотонная, однообразная, как прежде, только сослуживцы поглядывали на него с завистью и уважением. Приехал ветеран, правда, вид у него был довольно мрачный, и вопросы, с которыми накинулись на него сослуживцы, сразу привели его в раздражение.

— Думаю, что сдал, — отрезал он. — А если провалюсь и на этот раз, ставлю крест.

Время летело быстро. Приближалось лето. Трава по обочинам дорог сохла на солнце, начались разговоры об отпусках. Начальник управления собирался на курорт. Он был холостяк, а на курортах много красивых девушек, да и пансион можно подобрать недорогой! Дети нештатных служащих третьей категории отправлялись на море в лагерь ЭНПАС [11]. А родители за этот месяц, поднатужившись, сумеют отложить немного денег и купить что–нибудь из одежды. Ведь детям только и подавай хлеб, конфеты, молоко — какая уж тут экономия! И потом, когда дети на море, у родителей может получиться премилый медовый месяц.

Со времени письменных экзаменов прошло уже пять месяцев. Вместо начальника управления, который развлекался на курорте, появился пожилой чиновник восьмого разряда из областного управления. Высокий, благородного вида северянин; он не допускал никаких фамильярностей и держал подчиненных на расстоянии. Командировка пришлась ему очень кстати — он решил проблему отдыха для всего семейства, взяв его с собой и устроив в лучшем местном пансионе. Правда, не скажешь, чтобы городок особо жаловали отдыхающие, ну да, конечно, до гор далеко, но зато радуют плавные линии тенистых холмов да студеные ручьи, бегущие в долину. Во всяком случае, лучше, чем в большом городе. Каждое утро исполняющий обязанности, опираясь на трость, отправлялся на почту, забирал корреспонденцию, гулял по площади, покупал газету, выпивал чашечку кофе, заходил в пансион, чтобы выгнать на природу жену и дочь, и появлялся в управлении с сознанием исполненного долга.

В конце июня пришло письмо из министерства: «Содержание: Конкурсные экзамены… Просьба передать прилагаемое уведомление заинтересованному лицу… и т. д.». И уведомление в двух экземплярах на бланке министерства: «Господину… Доводится до сведения… получив на письменных экзаменах следующие оценки… Вы допускаетесь на устные конкурсные экзамены… Вам надлежит явиться в Рим, имея при себе… в помещении вышепоименованного министерства…»

Исполняющий обязанности внимательно прочитал сопроводительное письмо и не менее внимательно ознакомился с уведомлением. Потом позвонил, вызвал делопроизводителя и, держа в руках уведомление, сказал:

— Пошлите мне служащего, который принимал участие в конкурсе.

— А именно?

— В конкурсе на сто четырнадцать мест одиннадцатой степени.

— Да нет, синьор. Какого служащего? В конкурсе принимали участие двое.

— Двое? Подождите. — Он прочитал на уведомлении имя, фамилию и должность.

Делопроизводитель опрометью вылетел из кабинета, от сквозняка дверь с шумом захлопнулась. Исполняющий обязанности вздрогнул, лицо у него перекосилось.

Претендент складывал длинные столбцы цифр и вполголоса бормотал:

— Сорок семь, пятьдесят, пятьдесят девять…

— Эй, — окликнул его делопроизводитель. — Эй! Но он продолжал шевелить губами и только отмахнулся.

— Эй, — крикнул делопроизводитель погромче, — тебя вызывает шеф. Ты допущен к устным экзаменам.

— Что? — Претендент наконец очнулся. — Что ты сказал?

— Ты допущен к устным экзаменам. Пришло уведомление. Оно у шефа.

Он поднялся, не говоря ни слова, взволнованный и смущенный. Коридор прошел неуверенно, шатаясь как пьяный. Постучал в дверь шефа, подождал, пока властный голос пригласит его, вошел и встал по стойке «смирно».

— А, это вы. Прекрасно, вот взгляните. Поставьте подпись на втором экземпляре. Вы допущены к устным экзаменам. Поздравляю.

Подписывая, он склонился в три погибели над столом, а шеф, протягивая ему другой листок, сам уже погрузился в изучение какого–то объемистого дела. Затаив дыхание, конкурсант попятился к двери и вышел. Он был счастлив. Самое трудное позади, а за месяц он успеет подготовиться к устным экзаменам. По правде говоря, он уже видел себя архивистом одиннадцатой степени: прибавка к зарплате, довольная улыбка жены, восхищение детей — какой прекрасный пример он им подал! Сослуживцы ожидали его с нетерпением и уведомление прямо вырвали у него из рук.

— Вот это да, молодчина!

— Хотя сдавать–то было особенно нечего…

— Можешь считать, что ты с повышением.

— Видно, за тебя кто–то здорово похлопотал.

Он стоял растерянный, не зная, что сказать, и только попытался утешить своего помрачневшего соперника:

— Тебе тоже придет. Вот увидишь. Они, наверно, рассылают в алфавитном порядке. Подожди денек–другой.

Но второй конкурсант так ничего и не получил.

Зато пришел перевод на оплату расходов за предыдущую командировку. Жена успокоилась, но деньги тестю вернуть не удалось — ведь предстояла еще одна поездка.

По вечерам, вместо того чтобы сидеть с женой у соседей и смотреть телевизор — сейчас, когда дети на море, они могли себе это позволить, — он оставался дома и зубрил. Но сосредоточиться было очень трудно: в распахнутое окно дул теплый вечерний ветерок, доносились песни фестиваля в Пьедигротте, голос Майка Бонджорно и рокот мотоциклов. В отчаянии он хватал «Доменика дель Коррьере», и жена, следившая за ним, кричала: «Так ты занимаешься? Сейчас же брось газету!»

На сей раз он уехал со спокойной душой, поездка в Рим уже не казалась ему невероятным событием. Он преспокойно сел в вагон первого класса, словно всю жизнь только в нем и ездил. Снял пиджак, развязал галстук и даже не постеснялся расшнуровать ботинки — они были новые, купленные перед отъездом и сильно жали.

Вечерело, когда он подъезжал к Риму, но солнце еще не зашло. Он смотрел и ничего не узнавал: желтеющие поля, ветерок с моря, веселые пригороды, огромный, залитый светом, чистый вокзал, постовые в белоснежной форме, сморенные усталостью, добродушные римляне, дома, дворцы, совсем не мрачные, не закупоренные, а распахнутые настежь, хранили ласковое тепло летнего дня.

Он остановился в том же пансионе, теперь можно было не опасаться холода. Хозяйка вышла к нему в халате из чьей–то спальни на первом этаже. Он успел заметить, что в комнате царит ужасный беспорядок, но дверь тут же захлопнулась.

Вслед за хозяйкой он поднялся по темной лестнице, где пахло мочой и потом, вошел в мрачную и душную каморку. Хозяйка распахнула ставни: кровать, вешалка, ночной столик, комод, один–единственный стул. Убожество, духота, вонь. Шаркая ногами, хозяйка удалилась; он закрыл дверь, разделся до пояса и стал мыться. Тошнотворное ощущение грязи и липкости постепенно исчезало; по мере того как вода, текущая из крана, становилась все холоднее, он приходил в себя.

Потом он растянулся на кровати и задремал.

Ужинать он пошел к «Моряку», погулял среди светящихся вывесок и роскошных витрин, заглянул в кино, где шел фильм про индейцев. Поначалу очень развеселился, но потом вспомнил о детях, которые были в лагере «ЭНПАС», вспомнил, как он водил их на такие фильмы, подумал, как они далеко, одни, и снова загрустил. Он вернулся домой, но заснуть не смог, духота была невыносимая, в голове мутно, и сам как вареная курица. Прямо как в плену в Индии, где по вечерам время словно останавливалось и казалось, в мире нет ничего, кроме беспредельной тоски и отчаяния.

Министерство находилось рядом с пансионом, даже на трамвае ехать не надо. Он тщательно побрился, надел чистую рубашку, строгий галстук, отряхнул свой серый костюм, протер ботинки носовым платком и вышел на улицу. Ему было назначено явиться к восьми.

Вот и министерство — огромное, тяжеловесное здание. Его охраняли карабинеры и полиция. Черные блестящие машины на полной скорости въезжали под арки, разносчики выкрикивали названия утренних газет. Служащие, чиновники, женщины, мужчины целыми толпами устремлялись к подъездам; привратники и охранники окидывали входящих безразличным профессиональным взглядом. Неверной походкой он робко засеменил вслед за толпой в этот храм бюрократии. Он очутился в квадратном дворе, очень похожем на двор средневекового замка, в центре фонтан, облезлые пальмы и снова черные блестящие машины — по углам под портиками. Портики похожи на монастырские, но без арок и колонны квадратные. Множество стрелок и указателей: лестница А, лестница Б, Директорат… Отдел… На него пахнуло кофе и тостами; он прошел мимо бара, где толпился народ. Поднялся по лестнице, следуя указателю «Директорат», клетка лифта ползла в цокольный этаж. «Наверно, там хранятся циркуляры и бланки», — подумал он. Он поднялся на несколько ступенек, и тут громкий голос остановил его. Почему–то он сразу понял, что вопрос обращен именно к нему.

— Вам куда?

Сконфуженный, он быстро обернулся.

— В директорат. Я пришел сдавать экзамен.

— Какая группа: B или C?

— C.

— Надо было спросить, — сказал совсем молоденький вахтер, одетый в черную униформу, всю расшитую галуном; второй, рядом с ним, довольно ухмылялся.

— Извините, я вас не заметил.

— Ладно, ладно. — Вахтер великодушно простил ему неуважительное отношение. — Поднимитесь на два пролета, поверните направо во второй коридор, третья дверь налево. Там будет длинный коридор. Пройдите до конца.

— Спасибо.

Он поднялся на два пролета, вместо того чтобы повернуть направо, повернул налево и попал в лабиринт бесчисленных коридоров и дверей. На одной из дверей он прочел: «ГОСПОДИН МИНИСТР» — и прямо прирос к месту. Тут его окликнул вахтер в ливрее — он давно уже наблюдал за ним, — спросил, что он ищет, он объяснил, запинаясь и путаясь, и вахтер любезно довел его до самого места.

В длинном коридоре, где горел свет, ожидали другие конкурсанты. Они с интересом разглядывали друг друга, словно стараясь угадать, у кого шансов больше. Прошел слух, что экзамены отложили на вечер, между тем все теснились у стола, за которым сидел вахтер и где под стеклом лежала ведомость с результатами экзамена, который состоялся накануне. Из какой–то двери вышла пожилая, сильно накрашенная женщина в черном фартуке.

— Участники конкурса группы С, приготовиться! — сказала она.

И, вызвав первого по списку, скрылась за дверью.

Один за другим конкурсанты входили к секретарю комиссии, который был в чине советника второго разряда. Секретарь проверял документы, делал пометку на заранее заготовленном листке и говорил каждому:

— Экзамены состоятся вечером, в двадцать один час.

Когда вошел наш конкурсант, секретарь ободряюще улыбнулся ему и, подмигнув, сказал:

— Хорошо подготовились? Ну стоит ли так волноваться! — И вполголоса задал ему несколько вопросов по государственному строю. — На этом все засыпаются. Повторите. До вечера.

Он вышел, в коридоре негромко переговаривались конкурсанты. Среди них многие уже сдали экзамен накануне и теперь обсуждали вопросы и оценки. Другие должны были сдавать только завтра, но приехали в Рим на день раньше, чтобы потолкаться в приемных, узнать, как сдают.

Кончив регистрировать документы, секретарь вышел к ним, попрощался и всех отпустил. По коридору сновали деловитые машинистки и чиновники с кожаными портфелями под мышкой, сонные вахтеры лениво отвечали на телефонные звонки, курьеры разносили телеграммы, официанты несли на подносах напитки и кофе.

В одиннадцать часов он выбрался на волю и пошел бродить по Риму. Он был совершенно оглушен уличным движением и почти ничего не сумел посмотреть из того, что себе наметил. Вернувшись к пансиону, он позавтракал «У моряка». Ему вспомнился тот зимний вечер, когда он впервые пришел сюда, вымокший и окоченелый; сейчас ему казалось, что он у себя дома. Официант, явно из Абруцци, улыбаясь, бросился ему навстречу и подал меню. Он вернулся в пансион вспотевший и усталый. Разделся, умылся и прилег на кровать, решив повторить по учебнику государственный строй. Простыни липли к телу, тошнотворный запах въедался во все поры, ему казалось, что государственный строй мрачной тучей навис над сонным городом, задыхающимся в послеполуденном зное, и давит на него всей своей тяжестью.

Ему удалось поспать около часа. Потом он зашел в аптеку купить что–нибудь от головной боли, затем в кафе перекусил печеньем, запивая кофе с молоком, и в половине девятого был у министерства. Смеркалось, легкий ветерок качал листья пальм в пустынном дворе, и он почувствовал горьковатый аромат дуба и лавров. Впервые город приблизился к нему вплотную, проник в кровь. Горьковатый запах в пустынном дворе министерства — вот, оказывается, чем был для него Рим. Он прислонился к колонне, закурил, а потом подошел к фонтану, чтобы насладиться этим Римом, который он подсознательно все время искал и только сегодня наконец обрел.

Шаги под портиком вернули его к действительности, к экзаменам. Вновь он очутился в длинном полутемном коридоре, где нервно расхаживали, проглядывая конспекты, десятка два конкурсантов. Члены комиссии уже собрались, и секретарь вызвал первого по списку. Томительно потекло время, все поглядывали на часы, нетерпеливо ожидая, когда выйдет первый экзаменующийся. Наконец он появился, сам не свой от волнения, его окружили и засыпали вопросами — он с трудом отвечал на них.

— Ну как?

— Что тебя спрашивали?

— Что там за люди?

Вахтер зашикал и попросил отойти подальше. Женщины восклицали: «Боже мой!», оправляли платья, приводили в порядок прически. Какая–то тощая старая дева спокойно вышагивала по коридору, в полный голос отвечая на воображаемые вопросы.

Конкурсанты следовали один за другим. Одни выходили очень быстро, буквально через несколько минут: кто–то улыбаясь, довольный собой, кто–то понурившись. Другие задерживались надолго и появлялись взмокшие, измученные. Сразу начиналось обсуждение вопросов, выяснения, уточнения. Некоторые вопросы были совсем простые и имели прямое отношение к их работе, другие посложнее, теоретические. Попадались и мудреные, головоломные. Атмосфера была тяжелая, воздух насыщен сигаретным дымом, потом, бессмысленными, ненужными словами: месячные отчеты, штатные единицы, статистические данные, административный порядок, юридический статус и т. д., и т. п.

Советник второго класса выкрикнул его фамилию, и какая–то женщина шепнула ему вслед: «Ни пуха».

Очутившись в просторной высокой зале, уставленной кожаными диванами и креслами, он увидел только одно — пятерых мужчин, грозных, как судьи в долине Иосафатской, вокруг большого освещенного стола. Он двинулся к ним, коленки у него подгибались. Чей–то голос произнес: «Садитесь», — и он упал в кресло. Где–то часы бесконечно долго отбивали одиннадцать ударов.

— Расскажите о государственном строе.

Некоторое время он молчал, а потом что–то забормотал.

— Это меня не интересует, — раздался неумолимый голос, — я просил вас рассказать о государственном строе.

— Итальянская республика… — сделал он новую попытку. Увидав, как прояснилось на мгновение лицо экзаменатора, он стал говорить о президенте республики, парламенте, выборах, о порядке принятия законов и декретов.

— Достаточно, у меня больше нет вопросов, — остановил его первый экзаменатор.

Последовало еще несколько вопросов, заданных небрежно и лениво, он, как мог, ответил на них, изо всех сил выжимая из себя подходящие слова, но голова его вдруг словно опустела, и все, что он учил, испарилось вместе с капельками пота, которые бисером усеяли его лоб.

— Достаточно, вы свободны, — сказал чей–то голос.

Секретарь поднялся, проводил его, закрыл за ним дверь. Сейчас они будут выставлять ему оценку. Он совершенно перестал понимать, что происходит вокруг, и не знал, что сказать коллегам, которые толпились вокруг него.

Экзамены закончились в полночь. Секретарь вынес ведомость. Оценка была хорошая, не самая высшая, но вполне приличная. Но будет ли этого достаточно? Почти тысяча человек сдавали письменный экзамен, триста были допущены до устного, а мест всего сто четырнадцать.

Он вышел из министерства пошатываясь. Костюм весь пропах табаком. Даже Рим перестал интересовать его. Зашел в пансион за фибровым чемоданом и сразу — на вокзал «Термини». В висках стучало… Рассвет застал его сидящим на каменной скамейке в ожидании первого поезда на Север.

Вечером он был дома. И на этот раз окончательно.

Прошло еще несколько месяцев. Однажды начальник управления передал ему письмо, пришедшее с утренней почтой. Оно было адресовано ему, и на обратной стороне стоял штамп «Палата депутатов». Он смущенно повертел его в руках и, волнуясь, распечатал.

«Счастлив сообщить Вам, что Вы выдержали экзамены…» и т. д. Письмо заканчивалось традиционным «Уважающий Вас…», внизу стояла разборчивая подпись областного депутата.

Но с этого момента начались его мучения. «Да, экзамены я выдержал, — думал он, — но ведь это еще ничего не значит. Может, все коту под хвост? И я на всю жизнь останусь счетным работником третьей категории».

Дома он был груб и вспыльчив; на работе ленив и невнимателен.

Он с тревогой ожидал выхода «Официального бюллетеня кадров» с окончательными итогами конкурса. Год спустя после экзаменов «Бюллетень» появился. Он не нашел своего имени. Экзамены он сдал, но по конкурсу не прошел. А значит, прощай повышение зарплаты, прощай карьера, зависть сослуживцев, уважение жены, детей. Так и будет складывать цифры и составлять акты до конца своих дней. Видно, ему это на роду написано.

Он не вернулся домой к ужину. Бродил по пустынным улочкам, и в голове у него, точно в бредовом вихре, кружились Индия, Африка, папки с делами, списки, цифры, циркуляры, экзамены…

Селеньице в балке

Мело, мело по всей земле

Во все пределы.

Свеча горела на столе,

Свеча горела.

Борис Пастернак. Зимняя ночь

Нет, снег не падал, это ветер вздымал его вихрями, заслонявшими звезды. Казалось, ты в страшном сне бредешь, окутанный серым облаком, и тебя до костей пронзают ледяные иглы. Порой неудержимо тянуло рухнуть на снег, сжаться в комок, чтобы ощутить последние капли тепла, еще уцелевшие в теле. Майор им приказал:

— Идти быстро, пока не нагоните передовые патрули. Передайте тогда лейтенанту, чтобы он нас подождал — нужно выбраться на другую дорогу.

Потом задула метель. Вначале она словно хотела проверить, способны ли еще сопротивляться ей снег и воздух, затем стала постепенно набирать силу. А потом (когда именно?) он увидел, что остался один и шагает в снежном облаке. Ни лая собак, ни избы, ни дерева — ничего, кроме разбушевавшейся метели. Иногда он чувствовал боль в ногах, ступавших по твердой, мерзлой земле, и ботинки звенели, точно металлические. А то вдруг проваливался в засыпанную снежной пылью яму, и ему казалось, что он вот–вот задохнется.

Наступил рассвет, а он даже не сразу это заметил. Глаза жгло, а руки и лицо словно одеревенели.

Сквозь льдинки, залепившие вязаную шапку, брови и бороду, он различил молочный свет, но и воздух, и свет сливались в сплошную ледяную пыль.

На рассвете ветер утих, и ему почудилось, будто теперь он легко ступает по этой белой пыли, вот только ноги почему–то не поспевали за ним. Вокруг ничего, кроме снега да сухой травы на продутых ветром холмах. Некуда идти, негде укрыться, совсем негде. Ни на земле, ни на небе. Негде даже присесть и передохнуть.

Не слышно больше ни выстрелов, ни криков, ни взрывов, не видно ни горящих деревень, ни вооруженных людей, ни даже мертвецов и воронов, ничего. Куда же теперь идти? Идти, идти и все. Шаг за шагом. Шаг за шагом.

Он попытался оторвать руки от края одеяла, в которое закутался, и сразу появилось ощущение, будто ломаются пальцы. Потом непослушными руками порылся в кармане шинели и нащупал зернышки кофе. Вспомнил, что подобрал их, проходя мимо перевернувшихся саней. Собрал зернышки в щепотку, сжал в ладони, вынул из кармана и сунул в рот, отодвинув прежде задубевший край вязаной шапки. Жевать зернышки тоже было тяжело, но запах у кофе был крепкий и приятный. Он снова закутался в одеяло и зашагал вперед. Ветер поутих, и дышать стало легче.

Взобравшись на холм, он различил на другом холме темную полосу леса, но селения за ним так и не увидел. «Если доберусь туда, может, сумею разжечь огонь», — подумал он. И решительно направился к лесу.

Батарею вместе с ротой альпийских стрелков придали тыловым частям. Они должны были задержать наступление русских по дороге, ведущей на юг. Тем временем головная колонна попытается вырваться из окружения. Батарее и стрелковой роте было приказано удерживать позицию до рассвета.

По дороге уже прошли бесчисленные отряды, одни в походном строю, другие группками, в полном беспорядке. Многие уже побросали оружие, а венгры вообще все до единого были безоружны. На дне балки громоздились брошенные машины, сани и боеприпасы, а вокруг, словно что–то разыскивая, бродили отставшие от своих частей солдаты. Вдали высоко к серому небу вздымались клубы черного и желтого дыма, слышались глухие раскаты и взрывы.

Еще несколько часов назад степь напоминала гигантский муравейник, но, когда бой на западе прекратился, толпы солдат по длиннющим склонам холма устремились в тыл. На истоптанном снегу остались лишь черные пятна: брошенное оружие и амуниция, а кое–где трупы застрелившихся, умерших от опьянения, ран или стужи солдат.

Батарея заняла позицию на дороге позади колонны. Четыре гаубицы нацелили в пустынное небо, навстречу снежным хлопьям, свои стволы, солдаты орудийных расчетов окопались каждый у своей гаубицы. На положенном расстоянии лежали ящики со снарядами, а чуть позади неподвижно стояли мулы, поводя низко опущенными, заиндевевшими ушами. Перед гаубицами в снег были вкопаны два пулемета. А еще дальше цепочкой залегли альпийские стрелки.

Издали, с вершины холма, могло показаться, будто отряд, завершая зимние учения, готовится к своему последнему маневру. Надвинулся вечер, а с ним и метель. Ветер, сначала легкий, слабый, теперь со свистом яростно обрушивался на людей. Наступила ночь. Наконец забрезжил рассвет. Одни солдаты зашевелились, другие остались лежать в снегу.

А потом появились они. Метель ненадолго стихла. Вначале утреннюю тишину потревожил шум моторов, а затем ее разорвали грохот взрывов и треск выстрелов. В серой изморози первые ружейные залпы и прерывистые пулеметные очереди казались нелепыми, и такими же нелепыми были движения людей в снегу, медленные, неуклюжие. Губы шевелились, но слова застывали на ветру.

Альпийские стрелки первыми открыли огонь по солдатам в маскировочных халатах, прижавшимся к броне танков. Один, а может, два танка загорелись и с грохотом взорвались. Но остальные неумолимо шли вперед среди взрывов гранат и ружейной пальбы. Гаубицы дали залп бронебойными снарядами. Снаряды с оглушительным воем проносились мимо, и лишь некоторые попадали в танки, и тогда те останавливались.

Но танков было очень много. Слишком много. Они продолжали атаку, сквозь метель прокладывая себе путь гусеницами и мощным огнем. Когда шум моторов затих, снова наступила тишина, нарушаемая лишь свистом ветра, который вздымал ввысь снежные вихри. Немного спустя повалил снег, и почерневшая земля опять стала белой.

Из сугроба выбрались два человека. Покопавшись в снегу, они что–то подобрали и потащились по бесконечной тропе. Целый день, не обменявшись ни словом, они безостановочно шли прямо на запад. Когда метель слегка унялась, они с вершины холма увидели вдали другой холм.

— Вперед, — сказал один из солдат. Это первое слово с болью вырвалось из его обледеневшего рта. — Вперед, — повторил он. — Может, за тем холмом есть жилье.

Казалось, до холма им никогда не дойти. Шаг, еще шаг, вдох, другой. Новый шаг и новый вдох.

Под вечер на вторые сутки они вдруг увидели на снегу темную тень, как и они плетущуюся куда–то в тыл. Однако они этого, похоже, ясно не осознали, да и не было у них сил ускорить шаг и окликнуть незнакомца. Но вот они почти с ним поравнялись, и тут все трое остановились. Никто не решался или не хотел заговорить первым.

— Итальянцы? — спросила наконец тень.

— Итальянцы, — ответили они.

— Альпийские стрелки?

— Артиллеристы второго полка. А ты?

— Альпийский стрелок шестого.

Дальше они пошли вместе. И все трое добрались до березовой рощи. Хотели было наломать веток и разжечь костер, но ветки на гладких стволах росли слишком высоко от земли, да к тому же с них на головы осыпался снег. Они втроем улеглись рядышком под прямыми и с наветренной стороны голыми стволами берез.

— Оставаться здесь нельзя, — сказал альпийский стрелок. — Надо уходить.

Тишина и холод стали теперь полновластными хозяевами. С ветвей обрушивались вниз и рассыпались комья снега.

— Надо вставать, — сказал один из артиллеристов. — Поднялись и двинулись дальше. Ну–ка, пошли!

А снег все падал и падал, и никто из троих не поднялся.

— Тебя как зовут?

— Анджело. А вас?

— Меня — Марко, его — Тони.

Над ветвями в разводьях облаков заблестели звезды, бесконечно далекие, ледяные.

— Надо вставать. Поднялись и двинулись дальше. Ну–ка, пошли!

На горизонте, за белыми стройными березами, темная полоса леса постепенно сливалась со снегом.

— Пошли, — сказал один. — Надо выбраться из этого леса. Может, на той стороне есть деревня.

Снег был глубоким, и они проваливались в него по колено. Шли молча, то и дело один из них выходил вперед, чтобы проложить тропку. Наконец они выбрались из леса и очутились в безлюдной пустыне. И вдруг увидели огонек. Крохотный и невероятно далекий.

Они добрались до этого огонька быстрее и легче, чем втайне смели надеяться: перед ними была маленькая изба, первая в ряду изб, словно бы схоронившихся в балке. Тут все пока уцелело — ни пожаров, ни выстрелов, ни единого следа на белом снегу. Даже собаки не лаяли. Все было окутано ватной тишиной.

В заледенелом оконце мерцал огонек свечи. Они обошли вокруг дома и наконец отыскали дверь. Постучались в нее, позвали хозяев, а может, им лишь показалось, что позвали. Но вот дверь отворилась, и они вошли.

В избе было словно разлито блаженное, обволакивающее тепло, пахло капустой, вареным картофелем, молоком. Они молча приблизились к печи, чтобы отошли у огня примерзшие к одежде и коже одеяла и вязаные шапки. Немного спустя альпийский стрелок с капральскими нашивками на шинели спросил у старика, открывшего им дверь:

— Ни;(ма партизан? Ни;(ма руски солдат?

Казалось, будто слова оттаивали у него в горле.

— Нет, — ответил старик.

— Ничего нет пожевать? Иест… — сказал капрал и рукой показал, как подносит ко рту еду.

— Мало, поко, поко, — ответил старик и улыбнулся.

— Ног не чувствую, ну, просто совсем не чувствую, — слабым голосом пожаловался альпийский стрелок, опускаясь на лавку.

Они скинули одеяла, сняли шинели, каски и вязаные шапки и ощутили себя беспомощными и словно бы голыми перед стариком и старухой, которые молча глядели на них.

На лавке альпийский стрелок пытался стянуть с ног ботинки и носки, а артиллеристы понемногу оживали, греясь у печи. Но всех троих уже начал мучить голод и боль в обмороженных ногах. В руки и ноги, казалось, вонзались сотни игл, а в животе кто–то точно ворошил палкой. Альпийский стрелок молча глядел на свои голые посиневшие ноги, касавшиеся земляного пола избы, и от боли еле сдерживал слезы.

— Раз ноги болят, значит, они не омертвели, — сказал наконец капрал. — Погоди, сейчас я тебе их разотру мазью.

Он вытащил из бокового кармана коричневую коробочку и положил ноги стрелка на лавку. Подошла старуха, отстранила его и сама принялась растирать альпийскому стрелку ноги. Старик, который до этого неподвижно смотрел на солдат, подошел к печи и открыл заслонку. Вынул большой глиняный горшок и поставил его на стол. Рядом положил три деревянные ложки и сказал:

— Кушай, итальяни. Ешьте.

Артиллеристы подошли к столу, помешали ложкой в горшке и, стоя, начали жадно есть. Проглотив несколько ложек горячего супа, один из них обратился к альпийскому стрелку:

— Давай присоединяйся. Суп горячий, вкусный, аж до кишок достает.

Все трое молча сели за стол. Слышно было лишь постукивание ложек, причмокивание, завывание ветра, гулявшего по крыше, да стук снега в оконные стекла.

Ребятишки, спавшие на печи, зашевелились и что–то забормотали во сне; ласковый тихий женский голос снова их убаюкал.

— Хороший суп? — спросил старик у солдат.

— Очень кароши, — ответил артиллерист по имени Тони. — Спасиба.

Подкрепившись, капрал встал и принялся обследовать избу. В углу перед иконами горела масляная лампадка, на полатях лежала молодая женщина, а рядом на овечьих шкурах безмятежно спали трое малышей. Он обошел вокруг стола, поднял крышку погреба и глянул вниз. Потом открыл дверь кладовой, вернулся и, растопив своим дыханием корочку льда на стекле, выглянул на улицу. Там было темно, только ветер вздымал и гнал куда–то клубы снега.

Старики и молодая женщина на печи следили за каждым его движением. Наконец капрал подошел к старику и, мешая русские и немецкие слова, то и дело переходя на свой родной диалект, помогая себе жестами, объяснил, что они переночуют здесь, в избе. Метель не унимается, а они очень, очень устали и хотят спать. До жути хотят спать. Он показал на двух своих товарищей по несчастью, которые, уронив голову на стол, уже спали.

— Ладно, тальяно, — сказал старик, — погоди минуту. — И пошел в кладовку. Вернулся он с двумя огромными, набитыми сеном мешками, овечьими шкурами и старой шинелью. Все это он расстелил на полу возле печки.

— Здесь ложитесь, — сказал он. — Спите спокойно и, смотрите, ребятишек не разбудите.

Капралу вдруг показалось, что старик вставляет в свою речь слова из его родного диалекта. Он с изумлением, молча взглянул на старика, а затем снова стал оглядываться вокруг. Старуха, неподвижно сидящая под иконами, его товарищи, уронившие головы на стол, молодая женщина с тремя малышами на печи. И понял — все это явь.

Конечно, старик говорил по–русски, а ему показалось, будто на его диалекте. Он смертельно устал после вьюжной ночи, да еще вчерашний бой с русскими танками, вот у него в голове все и перепуталось. Нет, в эту январскую ночь он точно сидит в русской избе, после нескончаемого блуждания по степи, после боя, в котором он потерял всех своих друзей. Всех, кроме одного. А потом они встретили альпийского стрелка и остановились передохнуть в березовой роще, где могли остаться навсегда, но все же добрались до этого селения.

Он встряхнулся и стал помогать старику стелить постель. Окликнул товарищей. Пришлось хорошенько их потрясти и приподнять за плечи. Они тут же снова уснули, бормоча что–то в беспокойном полусне. Альпийский стрелок закричал: «Вон они, вон они!» — но тут же вновь заснул.

Капрал повалился на мешок, не сняв даже ботинок. Натянул на себя шинель и положил рядом карабин и ручную гранату, которую нашел в кармане. В тепле его разморило, во рту еще сохранился приятный запах каши. Ему казалось, будто он на сеновале родного дома, у себя в горном селении.

Широко раскрытыми глазами, не мигая, глядел он на свечу, которая отбрасывала длинные тени, заставляя их плясать на стенах, едва ветер начинал сильнее завывать в печной трубе. Старик курил коротенькую трубку и глядел на него, не говоря ни слова. Внезапно он вполголоса спросил:

— Не хотите снять ботинки? Кругом все тихо. Снимите ботинки.

На этот раз он не ошибся — это же его родной диалект. Он рывком поднялся и сел.

— Так вы итальянец?

Они посмотрели друг на друга, старик, покуривая трубку, молчал. Потом встал с лавки, вынул из буфета бутылку и, протянув ее капралу, сказал:

— Выпей малость. Ни о чем не думай. Выпьешь и заснешь.

Водка была крепкая и отдавала луком — по всему телу разлилась теплота.

Старик тоже отхлебнул из бутылки.

— Я родился при австрийцах, во времена Франца — Иосифа, в восемьдесят четвертом году.

Он рассказал, что служил солдатом в Боснии, потом был демобилизован и женился. В четырнадцатом году началась война, и его взяли в императорские егеря. Во время брусиловского прорыва в Волынии в шестнадцатом году он попал в плен к русским, и его увезли аж за Урал, в Сибирь. Потом вспыхнула революция, красные сражались с белыми, а он, стараясь уцелеть, скитался по необъятным землям России. Добрался он и до пустыни, где жили монголы, а потом перекочевал в Среднюю Азию, где ездят на верблюдах. Но он хотел вернуться на родину. И вот однажды попал в это селение, году в… в каком году это было? Стояла осень, он совсем выбился из сил, а тут было тихо, спокойно, и столько незасеянной земли, и так мало работников. Вот он и остался.

Крестьянин сказал, что он русский солдат, австрийцы в Галиции взяли его в пятнадцатом году и он вместе с другими военнопленными строил в ближнем тылу, в Доломитовых горах, железную дорогу. Когда кончилась война, он, мол, вернулся домой, но никого из родни не нашел, и вот забрел в их селение, где, по рассказам, очень нужны землепашцы. Тут он прожил зиму, кажется, это был двадцать седьмой год. Пришла весна, а он так никуда и не уехал.

Капрал слушал его негромкий рассказ, но водка все сильнее дурманила голову. Ему хотелось вытянуться и заснуть. «Как хорошо было бы проснуться уже весной», — подумал он. Потом спросил у старика:

— Где вы родились, тогда, при австрийцах?

— В Трентино. Я из Джудикарии.

— А как место называется?

Старик назвал родное селение так, как его называли прежде, в старые времена, и капрал, когда услышал, вздрогнул, словно его ударило электрическим током. Он с трудом поднялся с лежанки и сел на лавку. Рукой привлек к себе и усадил рядом старика, стоявшего перед ним.

— Рассказывайте, рассказывайте.

Старуха неподвижно и отрешенно сидела под иконами, молодая женщина улеглась рядом с детьми, двое солдат спали. Альпийский стрелок постанывал во сне и перебирал ногами, словно еще брел по снегу.

— Рассказывайте, — повторил капрал. — Ведь я тоже там родился.

Старик, сидя рядом, неторопливо набивал трубку мелко нарезанным табаком. Возможно, ему не хотелось больше говорить; пожалуй, он и без того слишком много рассказал этому солдату из итальянской армии, забредшему зимним вечером в его дом. То были дела давно минувших дней. С той поры прошло уже тридцать лет, а может, и все триста. Воспоминания, которые время, казалось, погребло навсегда, ожили, стали яркими, зримыми. Прошлое вернулось, стоило ему только вспомнить название селения и услышать родной диалект, на котором он даже думать перестал, не то что говорить. С той самой весны тысяча девятьсот двадцать восьмого, когда он решил превратиться в русского солдата, возвратившегося из плена в Трентино.

Как там сейчас? Он вспомнил резкие очертания гор на фоне ясного неба, скалы, леса, пастбища, луга, а внизу, в долине — озеро, окруженное ледниками, где он мальчишкой вместе с отцом охотился на серн. Водились в тех местах и медведи. Отец даже убил одного, который спустился вниз, вытоптал посевы овса и разорил пасеку. Отец ждал его в засаде пять ночей. Ему самому тогда было лет девять, и он все пять ночей упрямо боролся в своей постели со сном, чтобы не пропустить выстрел и рев раненого медведя. Вспомнились ему и друзья по школе и по играм: класс со стоявшими в три ряда партами, изразцовая печь, чернила, замерзавшие в чернильницах, географическая карта Австро — Венгерской империи, портрет Франца — Иосифа, суровый учитель с указкой в руке, обучавший их чистописанию, катехизису, арифметике, объяснявший, что такое гласные и согласные.

— А учитель Андреа еще жив? — внезапно спросил он.

— Жив, — ответил капрал. — Он и меня учил. Строгий, но справедливый.

— А дон Бортоло?

— Нет, он умер в самом начале войны. На его похороны собралась вся долина.

Дон Бортоло, учитель Андреа, родное селение. Старик держал в руке потухшую трубку, уставившись взглядом в стеклянное окно напротив, в которое ветер швырял хлопья снега. Ветер стал еще неистовее, он словно силился сорвать с избы крышу. Старик хотел спросить еще и о жене, которую оставил в селении, о родичах. Но какое он имеет на это право?

Капрал молчал, тоже погрузившись в воспоминания. Но все же ему хотелось узнать побольше о своем односельчанине, которого, как и его самого, занесло войной в этот уголок земли, где они и встретились.

— А вы сами кто будете? — спросил он.

Старик ничего не ответил, не хотел, видно, говорить. Он встал, вынул из печи головешку и раскурил трубку. Снова разжег в печи огонь и сел на лавку.

— Знаешь Маттео Барроса? — сказал он наконец.

— Маттео? Тележного мастера из Ривы! Да он же мой крестный!

— А Бетту Дель Мазо знаешь?

— У Бетты крестным был Маттио. Она мать Тони, вон того, что спит у печи.

Старик взял бутылку, отхлебнул из горлышка. Он глубоко вздохнул, протянул бутылку капралу, и тот покорно отпил глоток.

— Послушай парень, а ты чей будешь?

— Марко Лонги. Моя мама — Маргерита Дель Мазо. Моего отца звали Пьеро, он погиб в войну четырнадцатого года, как раз когда я родился.

Старик поднялся, подошел к двери, открыл ее, чтобы посмотреть, не унялась ли метель, но сразу же захлопнул, едва устояв под порывом ветра. Потом подошел к окну, обернулся и поглядел на жену, сгорбившуюся под иконами, на молодую женщину и малышей на полатях и вернулся к Марко Лонги. Впился в него взглядом. Его руки и рыжеватая бородка дрожали.

— Твоя мать, — хриплым голосом сказал он, — твоя мать родила тебя, когда я был на фронте. Она мне написала об этом в марте шестнадцатого. Да, я помню, ты родился в марте шестнадцатого. Я тогда был в Волынии. Я, Марко, твой отец.

Выговорив все это, старик сел напротив на лавке, у самого окна, и обхватил голову руками. Он не знал, что еще сказать сыну.

Марко смотрел на него, а в дымоходе по–прежнему завывал ветер, и метель все силилась сорвать с избы крышу. Мать работала как каторжная, чтобы поднять и поставить на ноги детей, — в поле, в лесу, в господских домах Тренто. Много лет спустя с помощью итальянского правительства она выхлопотала себе пенсию из Вены. А его отца вначале числили в списках пропавших без вести, а потом — погибших на войне. Между тем вот он перед ним, в российской избе! Старуха зашевелилась в углу и что–то сказала мужу. Старик тихо ей ответил, и она тоже взобралась на полати и улеглась спать. Марко неподвижно сидел на лавке и смотрел на спящих товарищей. Старик поднялся и, повернувшись к нему спиной, глядел сквозь стекло во тьму, туда, где бушевала метель. Потом подошел и сел на лавку рядом с Марко. Не глядя на него, спросил:

— А твоя мать? Ида? Виджилио?

— Живут себе потихоньку. Виджилио — лесной сторож. У Иды семья, у Виджилио тоже. А мать, бедная женщина, ждет меня не дождется.

— Послушай. Понимаешь, я не мог поступить иначе. Я устал идти и идти. Сколько лет я шел и шел, а все мои товарищи тем временем поумирали. Слишком много страшного я перевидел. И вот тут наконец нашел покой и работу. Потом я сошелся с этой женщиной, и она родила мне троих детей.

Марко молчал, слушал рассказ старика и чутким ухом ловил завывание ветра на крыше. Затем медленно поднял руку и крепко обхватил отца за плечо. Старик вздрогнул.

— Один сын в Красной Армии, — продолжал он. — Мы все ждем, что он рано или поздно сюда доберется. На полатях спит его жена с моими внучатами. Она укрылась тут от немцев. Дочку немцы угнали, и с того дня, как она попала на базаре в облаву, мы о ней ничего не знаем. Второй сын ушел к партизанам, и я уже три месяца его не видел. Вот ведь какая судьба! Будь прокляты эти войны! — Старик поднял с пола бутылку и отхлебнул еще глоток. — Будь прокляты фашисты с их войнами, — повторил он. — Завтра утром я запрягу лошадь в сани и отвезу тебя к твоим. Я знаю, где стоят наши и где отступала колонна итальянцев. За два дня я довезу тебя до Харькова и потом вернусь назад. Не могу же я бросить семью. Им ничего не рассказывай. — Он показал на двух спящих солдат. — Ни полслова, ладно?! Ну, а я буду говорить только по–русски.

Марко Лонги согласно кивал головой, а рукой крепко обнимал старика за плечо.

— Хоть ты, Марко, вернешься в нашу родную долину к матери, — прошептал старик. — Но и там ничего не говори. Не рассказывай односельчанам, что видел меня. Понял? Смотри не проговорись. Так будет лучше для всех. Теперь мое место здесь. — Он кивком указал на полати, где спали ребятишки и две женщины. — А то ведь они останутся одни, без защиты. Но ты доберешься до дома. Я помогу тебе. Какая все–таки судьба!

Старуха зашевелилась, кашлянула и что–то пробормотала. Быть может, ей любопытно было, о чем он там толкует с чужим солдатом, а может, хотела, чтобы он тоже лег и перестал шептаться — ведь уже поздно. Ветер по–прежнему перемалывал снег и комками швырял его в стекла. Казалось, будто на земле все замело метелью, кроме этой избы,

— Ложись, отдохни, — сказал старик. — Попробуй уснуть, ведь ты очень устал, а что нас ждет завтра — одному богу известно, Я тебя разбужу. Сядете в сани, и я вас завалю сеном. Говорить буду только по–русски. Спи, Марко.

Старик мягко отстранил руку Марко, встал и, пристально поглядев сыну в лицо, убедился, что тот все понял. Нет, не простил, а понял, потому что прощать было нечего.

Капрал горно–артиллерийского полка поднялся с лавки и минуту спустя уже лежал возле своих товарищей. На полатях захныкал малыш, и женщина ласково его убаюкала. Ветер срывал с крыши солому и уносил ее далеко, в степь, быть может, туда, где под снегом навеки уснули его однополчане, словно в саване из тумана. Он почти желал очутиться там вместе с ними. А ветер все завывал и, точно голодный волк, яростно грыз стены избы. Старик потушил свечу и все сидел на лавке, курил и думал свою думу.

На рассвете ветер утих, и на затерявшееся в балке селеньице опустилась тишина. Старик выбил о ладонь трубку, поднялся, тяжко вздохнул и обвел взглядом спящих: с полатей до пола. Затем подошел к двери и с великой осторожностью открыл ее. Небесная мельница принялась снова перемалывать снег, и он падал теперь густыми и легкими хлопьями, сверкавшими в предутреннем свете. Он вытянул руку и ощутил, как тают на ладони снежинки. Взял из сарайчика охапку сучьев и чурок и вернулся в избу, чтобы затопить печь. Вполголоса позвал жену и велел ей почистить картофель, замесить тесто и испечь лепешки: может, ему дня на два придется уехать с этими итальянскими солдатами. Ступая легко и бесшумно, он вышел из избы и немного спустя вернулся с подойником молока. Вылил молоко в глиняный горшок, бросил туда очищенное просо и поставил на огонь. Дневной свет, проникавший в избу сквозь оконца, был словно процежен снегом, казалось даже, будто свет вообще излучают падающие беспрерывно хлопья снега, и был он мягким, а не холодным и враждебным. Лампадка перед иконами уже не была видна, точно погасла. Зато бумажные цветы и сухие колоски казались теперь живыми. Молодая женщина молча слезла с полатей, и в углу над тазом с водой стала ополаскивать лицо. Старуха, чтобы молоко не выкипело, помешивала ложкой в глиняном горшке.

Старик подошел к Марко, наклонился, посмотрел ему в лицо, потом, не говоря ни слова, легонько его потряс. После чего разбудил и остальных. Альпийский стрелок судорожно взмахнул руками, точно хотел за что–то уцепиться, протер глаза и, оглядевшись вокруг, воскликнул:

— Ну и здорово же я поспал!

Артиллерист сел и принялся зашнуровывать ботинки. А капрал все лежал с открытыми глазами и глядел в потолок. «Может, остаться здесь?» — думал он. Но потом тоже поднялся, сел на подстилке и, надевая ботинки, сказал:

— Вчера вечером, пока вы спали как убитые, я сговорился со стариком. Он запряжет лошадь в сани, закидает нас сеном и, даст бог, вывезет из «мешка».

Старик со старухой, молодая женщина с ребятишками и они трое все вместе стали есть молочный суп с просом. Для гостей старуха поставила три деревянные миски, но и они черпали суп из глиняного горшка. Малыши то и дело поднимали головы и, поглядывая на солдат, вполголоса что–то спрашивали у матери.

— Видели, как снег повалил? — сказал альпийский стрелок. — В такой снегопад легче проскочить незамеченными.

Старик знаком велел солдатам подождать его в избе и снова вышел на улицу. Старуха тем временем принялась начинять лепешки картофелем и, прежде чем поставить их в печь, добавляла в каждую ложечку створоженного молока.

Альпийский стрелок, еще не успевший надеть ботинки, снял носки и принялся растирать ноги мазью.

— Больше не болят, — радовался он. — А вчера уж подумал — останусь я без ног. До чего же тут хорошо!

Артиллерист пытался объясниться с молодой женщиной и с ребятишками. Капрал уложил свои пожитки в вещевой мешок и теперь смотрел куда–то вдаль, сквозь стекла, расцвеченные причудливыми ледяными узорами.

Послышался скрип полозьев, тихое ржание и голос старика, осаживающего лошадь. Дверь распахнулась, и вошел старик, весь в белых клубах пара.

— Давай, итальянски! Быстро! — сказал он.

Старуха вынула из печи лепешки, и по избе распространился приятный запах свежеиспеченного хлеба. Эти еще дымящиеся лепешки она ловко положила в печной горшок.

Альпийский стрелок стал торопливо зашнуровывать ботинки. Солдаты надели шинели, пристегнули патронташи, взяли лежавшее в углу оружие.

— До свиданиа, бабушка, — сказал альпийский стрелок, — спасиба. Чао, маленки, чао, молода жена.

Капрал попрощался с ребятишками, спросил, как их зовут. Одного звали так же, как и его, — Марк. Потом он попрощался с молодой женщиной и со старухой:

— Спасиба, балшой спасиба, — сказал он.

— Ну все? Старик торопит, — крикнул с порога артиллерист. — Всем вам привет и наша благодарность.

— Быстро, — сказал старик. — Давай, итальянски.

Снег уже запорошил сено и круп мохнатой лошаденки. Старик взял в руки вожжи, натянул, и сани бесшумно заскользили по снегу. Ребятишки и молодая женщина стояли в дверях до тех пор, пока сани не исчезли в пелене снега, который теперь падал на землю мягко и тихо.

Старуха смотрела на отъезжающих в окно, потом пошла в угол, где висели иконы, и, шепча что–то, трижды перекрестилась.

Три вареные картофелины

Нам оставалось одно — бежать. Хотели мы или нет, были для этого силы или нет — от нас уже ничто не зависело. Мы начали это понимать, еще когда стояли на Дону, ожидая наступления русских, и тем более в окружении, когда желание вырваться «из мешка» и вернуться домой стало сильнее всех других. Безотчетное, как инстинкт, оно было сильнее холода, голода, опасности. Ведь всего одна пуля, или залп «катюши», или гусеница танка могли поставить последнюю точку. Но если погибать, думали мы, то лишь с одним этим желанием в душе, и больше ничто не имеет значения.

Так по крайней мере было для меня и для ребят из моего взвода. Но гораздо больше солдат уже бросили оружие, разбежались, вверив себя судьбе, и теперь брели в снегу, раздавленные происходящим. Они прочувствовали всю эту трагедию на себе и переживали ее в тысячу раз горше и мучительнее, чем мы, потому что стали зрителями и могли оценивать события. Мы же — нет, мы в этой трагедии были только актерами и не понимали ничего, целиком поглощенные своей ролью. Нам нужно было выжить, чтобы вернуться домой.

Но после Николаевки все изменилось. Для меня перемены начались в тот самый день, когда кончились пулеметные патроны, а деревня уже была окружена русскими и почти вся наша колонна оказалась в «мешке». Я велел Антонелли разобрать замок пулемета и выкинуть все части в снег.

Выбравшись из укрытия под какой–то изгородью, мы пробили себе путь гранатами и рассеялись по степи, как стая птиц под выстрелами охотника. Но птицы с наступлением сумерек перекликаются и опять собираются в стаю, а я в тот вечер в хаосе, царившем после боя, нашел только одного товарища и, заснув возле жалкого костерка, спалил ботинки прямо на ногах — так меня чуть не постигла судьба Пиноккио.

Поздней ночью я наконец поднялся и побрел. Один. Впервые я был один. И все следующие дни, пока не встретил указатель, приведший меня к двум избам, где собирались остатки нашего батальона, — все эти дни если я видел чье–то лицо или слышал голос, то были лица и голоса живых, тогда как сам я был мертв и безнадежно искал мертвых друзей. Только это и помогло мне вернуться в Альпы…

Я лежал под столом в одной из этих изб, как больная собака, и смотрел на ноги вновь обретенных товарищей. Словно собака, следил глазами, как они ходят туда–сюда по земляному полу. Но в один прекрасный день, когда наконец–то проглянуло солнце, я выбрался из–под стола. Мильо Тоурн заметил меня и окликнул, но не по званию или фамилии, а по имени. Он принес мне горячей воды, чтобы я промыл загноившуюся рану на ноге и побрился.

По приказу майора Бракки лейтенант Дзанотелли взял под свою команду те пятьдесят пять человек, что собрались здесь и могли составить теперь только взвод. В живых не осталось ни одного старшего офицера. Из младшего офицерского состава — только Антонелли, Артико и Тардивель; из унтер–офицеров — Дотти из «Валькьезе», потерявший в Николаевке брата; из пулеметного взвода — один я, ведь и сержант–каптенармус Филиппини был обморожен и его с какой–то оказией отправили в госпиталь в Харьков.

Мы просидели в этой деревне несколько дней, всё ждали, что кто–нибудь из наших еще придет, и однажды утром, серым, ветреным и снежным, тронулись в путь. Было это, как говорили, 3 февраля 1943 года.

Ни у кого из нас не осталось ранца; одни кутались в одеяло, у других позвякивал на ремне от подсумка котелок. Не у всех было и оружие. На выходе из деревни мы увидели ползущего в снегу пехотинца, он приподнимался, махал рукой и кричал с сильным южным акцентом — умолял о помощи. Но мы в полном молчании плелись по другой стороне широкой дороги… Несколько саней и грузовиков промчались мимо, и один из них наконец остановился.

Небольшими группами мы шли по проселочным дорогам от деревни к деревне, не имея понятия ни о времени, ни о расстоянии. Однажды нам довелось переночевать в большом красивом доме с крышей из оцинкованной жести и каменным крыльцом. В гостиной стояли кресла, рояль, цветы в кадках, и мы смущались и робели, отвыкшие от такой роскоши,

Изредка встречались немецкие обозы, где удавалось получить продовольствие, но этого было слишком мало, чтобы утолить голод. Питались мы тем, что доставали в крестьянских избах. Чаще всего даже не приходилось выпрашивать, крестьяне сами предлагали нам поесть — картошку, капусту, соленые огурцы, хлеб из жмыха. Получить яйцо считалось большой удачей. Нам казалось, что теперь ни то, ни другое командование не будет заботиться о нас, ведь мы виноваты, что остались в живых.

Нам велели идти по указателям, ведущим на Ахтырку, но после Ахтырки были еще и Сумы, и Ромны, и Прилуки, и Киев… За февраль месяц мы прошли через все деревни Украины. В одном из этих пунктов нам выдали бесплатные почтовые карточки для писем домой. С большим трудом заняв на минутку карандаш, я успел поставить только дату и подпись.

По заснеженным дорогам навстречу нам двигались колонны немцев, прибывшие из Франции, чтобы остановить наступление русских. Они давали ясно понять, что мы для них пустое место, даже хуже — позор, бельмо на глазу. С высоты своих броневиков они взирали на нас то насмешливо, то презрительно, но никогда — с состраданием. И называли нас не иначе как «итальенише цигойнер» — цыгане. В бороздах, оставленных гусеницами, валялись пустые бутылки из–под шампанского.

Как–то раз в деревню, где мы ночевали, за нами прибыли два грузовика. Все были просто счастливы. Вместе с уцелевшими ребятами из моего и из первого стрелкового взвода я забрался в кузов и принялся торопить километры. Но несколько часов спустя среди ночи, в голой степи грузовик остановился из–за какой–то проклятой поломки. Шофер боялся партизан, морозный ветер прямо обжигал, и никак не удавалось разжечь костер. Неисправность тоже невозможно было найти — только начинаешь копаться в моторе, коченеют руки. Тогда я выслал двоих патрульных разведать обстановку справа и слева от дороги. Вскоре один из них вернулся и сообщил, что в двух–трех километрах есть колхоз, брошенный и безлюдный.

Мы добрались туда вконец заледеневшие, разожгли большой костер и остаток ночи провели вокруг него, лузгая семечки. Там их оказался целый склад!

Утром мы вернулись к своему грузовику, и через несколько часов прибыл еще один, чтобы буксировать нас. Оба шофера без конца говорили о партизанах и очень боялись.

Летели часы, дни, а мы все шли и шли, и казалось, этому не будет конца — хоть какого–нибудь. Не кончался и снег. Можно было подумать, что весь мир в снегу и если однажды снег кончится, нам придется шагать по небу, перепрыгивая со звезды на звезду, словно это льдины, плавающие в бездонном пространстве. Дни стояли пасмурные и невыносимо длинные. Я шел в хвосте нашей маленькой колонны вместе со старшим сержантом Дотти, а в голове колонны — лейтенант Дзанотелли. Мы с Дотти должны были подбадривать отстающих, помогать тем, кто едва держался на ногах. Тяжелораненых и обмороженных мы пристроили, и, наверно, они уже ехали в Италию в санитарных поездах. Но из оставшихся большинство были больны, с незажившими ранами, с частичным обморожением, все истощены и измучены.

Уж не помню, по какой причине, но однажды я отстал от строя. Может, из–за дизентерии, давно мучившей меня, может, из–за раны на ноге — она никак не заживала.

В тот вечер я оказался один на длинной улице какой–то деревни. Через плечо у меня висела винтовка, ее ремень стягивал одеяло на груди, будто я обвязался шалью. Тяжело опираясь на палку, я ковылял вдоль плетня, разделявшего огороды. При каждом шаге под ногами гулко хрустел снег. Дошел до пустынной площади, посреди которой стояла одинокая церквушка с куполом–луковкой, и вдруг с удивлением услышал звуки аккордеонов, веселые голоса. Оглядевшись, я увидел, что в одном из домов светятся все окна. Подошел, заглянул в окошко — а там немецкие солдаты танцуют с украинскими девушками. Валил густой снег, но я все стоял в нерешительности под окнами и раздумывал: надо бы войти, попроситься переночевать — хоть согреюсь… Но тут передо мной из метели возник высокий худой крестьянин в овчинном тулупе, он наклонился ко мне и тихо сказал:

— Не ходи туда! Немецкий — нема карашо. — И, потянув меня за одеяло, отвел на середину площади, подальше от тех окон. — Иди по этой улице, — показал он, — иди до конца, до крайней избы, и там спроси Марью. Скажешь, тебя прислал Петр Иванович. А сюда — нельзя, сегодня ночью тут будут партизаны!

Я поблагодарил его и побрел дальше. Мела поземка, во тьме едва можно было различить силуэты спящих домов. Но когда я постучался у последней избы и сказал то, что велел старик, дверь сразу же отворилась, словно меня ждали.

В темном проеме замерцал огонек масляной лампы, вглядываюсь — ее держит над головой пожилая женщина. Жестом она приглашает меня войти, пропускает вперед. И говорит со мной спокойно и жалостливо, помогает снять винтовку, потом одеяло, покрытое ледяной коркой, стряхивает его и развешивает возле печи,

Я чувствую, как тепло проникает в меня, изнеможение отступает и тело наливается приятной истомой. Так бы и сидел на этом земляном полу, прижавшись спиной к печке, и ждал, когда придет весна. Среди запаха капусты, вареной репы, муки, среди этих влажных и теплых испарений, в этой полутьме, где только маленький фитилек светится в лампе с подсолнечным маслом, в этой глубокой тишине, под сугробом снега, что укутал крышу. И ждал бы, когда жаворонок появится в небе, зеленом и розовом, каким его видишь с гор над морем в конце зимы…

Я все сижу, прижавшись спиной к печке, таю в тепле. Одеяло тоже оттаивает. Хозяйка говорит со мной так, словно я малое дитя. Она снимает с меня ботинки, перевязывает рану, потом подхватывает под мышки и ведет к лавке, где расстелены овчины, а сама все говорит, говорит… Я чувствую, что она рассказывает о чем–то очень хорошем, но не понимаю ни слова. Потом она вытаскивает из печи глиняный горшок и подает мне еду: в эмалированной тарелке лежат несколько вареных картофелин и щепотка соли.

— Кушай, кушай, — уговаривает она меня, словно балованного ребенка.

Я ем с такой жадностью, что она снова идет к печи, открывает ее и приносит на тарелке булочки, пышные, горячие, с творожной начинкой.

— Кушай, кушай, — повторяет она. Потом объясняет жестами, что надо укладываться спать, берет мешок сена и кладет его на пол.

Свет лампы колеблется, диковинные тени пляшут на стенах избы, Вот так же ребенком я засыпал на большой кровати у матери, глядя, как масляная лампа на комоде освещает белоснежную рождественскую игрушку из папье–маше — сверкающие блестками ясли Христовы, и слушая, как в изразцовой печке потрескивают еловые поленья. Стены комнаты блестели в зимних сумерках, будто осыпанные брильянтами и увешанные серебряными нитями. На улице, что вела к площади, были слышны веселые голоса парней и девушек, распевавших рождественские колядки, но тени от лампы и от огня в печке, метавшиеся по стенам, пугали меня, и я с головой залезал под одеяло. И закрывал глаза.

Надо мной стоит человек в длиннополом пальто, я вижу только его валенки и автомат, опущенный дулом вниз. Вполголоса он говорит что–то хозяйке, которая хлопочет у печи. Я поднимаю голову и встречаюсь с ним взглядом, его глаза блестят в полутьме. Мы молча смотрим друг на друга, потом он свободной рукой — не той, в которой держит оружие, — делает мне знак: лежи, не вставай. Это не похоже на приказ, жест явно дружелюбный.

Он садится на лавку поближе к печи, а хозяйка так же тихо отвечает ему, поглядывая в мою сторону. Она подает на стол вареную картошку, потом булочки с творогом. Он пытается усадить ее, чтобы и она поела тоже, но она качает головой и мягко отстраняется.

— Нет–нет, не хочу.

Они разговаривали, а мне это было странно, я словно впервые открыл для себя, что можно просто говорить, что–то рассказывать. Можно слушать слова, а не приказы, проклятья, ругательства, вопли…

Человек поднялся, надел ушанку, взял в руки автомат. Хозяйка перекрестила его по–русски, и он снисходительно улыбнулся — мелькнула и тут же погасла белозубая улыбка. Потом кивнул мне, поправил свое оружие и вышел. Хозяйка пошла проводить его и вскоре вернулась.

— Это мой сын, — сказала она. — А ты спи.

Когда я проснулся, она поменяла мне повязку на ноге, дала выпить настой каких–то трав и положила в карман три горячие картофелины. И по–прежнему говорила со мной, как с малым ребенком. Я связал обрывками веревки совсем развалившиеся ботинки и закутался в свое одеяло — оно уже высохло и было теплое. Повесил винтовку за спину, так, чтобы ремень стянул одеяло на груди. Хозяйка перекрестила меня и отворила дверь.

Стоит глубокая ночь, метель кончилась. Сверкают бесчисленные звезды: вот Большая Медведица, вот Плеяда, вот Орион… Я определяю по ним, в какой стороне мой дом. Хозяйка провожает меня. Увязая в глубоком снегу, мы идем к дороге, вдоль которой стоят столбы — к каждому зачем–то привязан пучок соломы. Дорога теряется где–то далеко впереди, там, где Млечный Путь уходит за горизонт. Каждая снежинка блестит, словно маленькая звезда.

— Ваши, — говорит женщина, — прошли здесь вчера вечером. Если поторопишься, к рассвету догонишь. Иди с богом. Ну, а вернешься домой — вспомни старую Марью…

Я шел по заснеженной дороге, три теплые картофелины грели меня сквозь карман. Занялся день. Из деревни, что осталась уже далеко позади, донеслась ожесточенная, но короткая перестрелка.

Заброшенная лесопильня

Они появились у нас летом сорок второго. Приехали с равнины на поезде в сопровождении полицейского в штатском, воображавшего, что для всех тайна — кто он. На станции их встретил важный бригадир карабинеров и весело гомонящие дети, прибегавшие сюда каждый вечер поглазеть на паровик. Как только пассажиры сошли с поезда, а в вагоны уселось несколько парочек, возвращавшихся из кино, начальник станции просигналил отправление, машинист с кочегаром, перемазанные углем, высунулись помахать из окошка, потом дали свисток, вызывая из буфета начальника поезда, который допивал свой последний стакан на дорожку. Весь красный, он выскочил, вспрыгнул на подножку хвостового вагона и, отирая пот, стал махать своей полковничьей фуражкой. Поезд рывком тронулся с места и пошел по лугам плоскогорья, словно конь, который после долгого и трудного дня почуял невдалеке конюшню. Паровозный свисток и впрямь напоминал конское ржание.

В наступившей внезапно тишине они остались на платформе под навесом. Остались совсем одни, дети тоже убежали, вернулись к своим играм. Бригадир пересчитал пассажиров, у ног их лежали узлы, чемоданы, сумки; полицейский вручил бригадиру сопроводительную бумагу со списком прибывших и удалился в зал ожидания, откуда наблюдал за происходившим.

Обычно их вели в муниципалитет, иногда в казарму, но прежде, проходя по длинной мощеной улице городка, где сквозь мелкий гравий пробивалась травка, они принимали приветствия жителей, высунувшихся из окон и стоявших в дверях домов.

Секретарь фашио встретил их, сидя под распятием, на нем был грубошерстный мундир. С двух сторон вытянулись два имперских фельдфебеля в парадной форме и в касках. Секретарю удалось увильнуть от воинской повинности, но его все же мобилизовали, и он был начальником пожарной охраны и службы противовоздушной обороны, чтобы когда–нибудь получить право на орденскую ленточку. Каждый день в баре–закусочной, напротив муниципалитета, он глотал две розовые таблетки, показывая землякам, какой он больной человек.

Когда все прибывшие предстали перед ним, он поднялся, выпятил грудь, уперся кулаками в стол и, бросив взгляд на семейную фотографию — их много, все они арийцы, — произнес приблизительно следующее:

— Вы знаете, зачем вы здесь, и мне нет надобности напоминать вам, что вы евреи. А посему вы не имеете права на продовольственные карточки, вы не должны входить в контакт с местным населением, а тем более с беженцами, вам не разрешается удаляться от центра города дальше, чем на километр, а присутствующий здесь бригадир установит за вами постоянный надзор — днем и ночью. И скажите спасибо, что вас не посадили в тюрьму, а разрешили обосноваться в этом горном городке. А теперь марш отсюда! — Он с гримасой отвращения махнул рукой и, пока они выходили из комнаты, подошел и демонстративно распахнул окно.

Их всех поселили на старой, давно заброшенной лесопильне, и худо–бедно на ней устроились пятьдесят с лишним евреев, разбившись на группы по семейному или языковому признаку. Они прибыли из разных стран: Польши и Чехословакии, Германии и Австрии, — в общем, отовсюду, начиная с Прибалтики, кончая Балканами. Но последний этап пути они проделали из Хорватии, куда бежали с 1938 по 1941 год, скрываясь от нацистов. Но потом Хорватию захватили итальянцы, она вошла в состав королевства, управляемого Савойской династией.

Лето 1942 года завершилось в мире ожесточенными сражениями, но на моих родных альпийских лугах смыслом существования стало августовское сено. Почуя перед закатом его пряный запах, евреи покидали лесопильню, шли в луга, где работали крестьяне, и, взяв у них вилы или грабли, помогали сгребать сено, чтоб оно не отсырело ночью. Те, кто прибыли с Севера — Вейсы, Ледереры, Маннштейны, Гюнтеры, Вальды, — были угрюмы и неразговорчивы; зато Кирияко, Морено, Славко, Коэны — уроженцы Южной Европы — были сплошь балагуры и шутники. Братья Морено смешили женщин и детей, кувыркаясь и прыгая на сене.

Обманывая бригадира и позабыв угрозы секретаря фашио, они постепенно сблизились с семьями, которые жили на окраине городка или на хуторах: помогали им пилить дрова на зиму, копать картошку, пасли скотину на выгонах, когда ребятишки отправились осенью в школу. За работу они получали картошку и молоко; пекарь Джино — первый скрипач на всех гулянках в округе, а после один из первых партизан, почти два года сводивший с ума немцев и фашистов невероятными вылазками, — потихоньку снабжал их свежим хлебом и тем самым спасал от голода.

Местные жители заготовляли дрова, и ссыльным поневоле пришлось задуматься, что им тоже предстоит пережить зиму, а средств защититься от холода у них почти не было; старики же по некоторым приметам предсказывали долгую, суровую и снежную зиму. И вот однажды, уже поздней осенью, к мэру явилась делегация ссыльных и обратилась с просьбой, чтоб им тоже разрешили заготовить дрова в общественном лесу. Мэр, чувствуя ответственность за всех обитателей городка, в том числе за беженцев и евреев, вызвал к себе бригадира, секретаря муниципалитета и старшего лесничего. Посовещавшись, они предоставили евреям возможность прочистить лес, но с условием, что на заготовки их будут сопровождать карабинер и лесник. Никогда еще лес не был такой чистый — ни пня, ни сухой ветки, ни даже шишки не осталось.

Почва уже глубоко промерзла, и по утрам иней сверкал, как январский снег, а охотничьи собаки Фина уже сумели загнать зайца в долине; вечерами от печных труб в лиловое небо подымался дым, и люди ждали рождества и почтальона с открытками от воевавших в России.

Как–то после полудня возле дома священника остановился черный лимузин с ватиканским номером — видели лимузин только двое. Шофер в военной форме вышел из машины и открыл дверцу длинному человеку в очках, одетому во все черное, с небольшим чемоданчиком и папкой в руках. Он вышел и заспешил к дому. Дверь отворилась, прежде чем он дошел до нее, и сразу же захлопнулась за ним. Меньше чем через полчаса из дома вышел священник — видимо, очень торопился, даже забыл снять шляпу перед своей церковью. Крадучись, дошел до штаба карабинеров, а когда выскользнул оттуда, была почти ночь, но он все же сделал еще одну остановку в доме секретаря фашио. Улицы опустели, люди сидели за ужином, и священник, как только вышел на улицу, задрал повыше подол своей сутаны и бросился к лесопильне. Он скоро вернулся в сопровождении двух людей, которые никогда не принимали участия в работах местных жителей: это были муж и жена, еще не старые люди, держались они гордо и отчужденно; когда было не слишком холодно, они выходили гулять и всегда несли с собой металлический ящичек. Он держал сигареты в массивном золотом портсигаре (некоторые еще до сих пор вспоминают этот портсигар) и каждый третий день отправлялся на почту за посылкой; короче говоря, у них было масло, печенье, шоколад, мясо и сигареты — такие ароматные! — в то время как для наших горных жителей иметь сыр да картошку да табак с канала Бренты — уже роскошь. Теперь эти двое шли по пустынной вечерней улице, а священник шагал впереди, все время оборачиваясь и подгоняя их. Они дошли до лимузина, их усадили в машину, которая, как по волшебству, завелась и зажгла подфарники, господин в очках, одетый во все черное, с чемоданчиком и папкой в руках, молча сел возле шофера. И машина заскользила прочь, В городке говорили, что эти двое спустя неделю были уже в Калифорнии.

Здесь в декабре дни еще короче, чем в городе; когда солнце заходит за гребни гор, тотчас же наступает ночь и воцаряется тишина, и все вокруг кажется проще, потому что жизнь протекает как бы в другом измерении. Вот и бригадир, такой суровый летом, ослабил надзор за евреями, в часы вечерней дойки они даже пробирались украдкой в теплые, влажные хлева. Гюнтер помогал кузнецу, и тот очень скоро понял, какие у него золотые руки; в то время не хватало олова, чтобы чинить водосточные трубы, крыши, кастрюли, а Гюнтер прекрасно обходился без него, гнул листовое железо так, чтобы вода не протекала, с помощью гвоздей и заклепок заделывал дыры в прохудившихся котлах для поленты. Он поднялся даже на церковную крышу, поврежденную бурей, и так ее здорово залатал, что она цела до сих пор. Священник и кузнец кормили его обедом и ужином.

Дело кончилось тем, что после вечерней поверки евреи стали небольшими группками уходить с лесопильни и посещать четыре остерии, где можно было погреться и поиграть в карты, рассказывая всякие истории или слушая рассказы других; но охотнее всего они забирались в хлева — там было тепло и сумрачно. Война казалась далекой даже старому и мудрому адвокату Ледереру, который воспользовался этой передышкой в своей многострадальной жизни и каждый вечер ходил к учительнице Катерине, брал у нее уроки итальянского языка, чтобы читать Данте в подлиннике.

Спустя некоторое время нашелся один смельчак, который не вернулся на лесопильню ночевать, а когда наступил Новый год и снег покрыл крыши домов, леса и луга, все евреи нашли приют у местных жителей. Теперь и они покинули старую лесопильню, и только лисы укрывались там холодными ночами.

Первое время секретарь и бригадир обращались с протестами к мэру, а местных жителей призывали быть твердыми в исполнении своего гражданского долга, но потом, видя, что евреи завоевали симпатию всего населения и что никому они не мешают, стали смотреть на происходящее сквозь пальцы: пусть, мол, несут ответственность те, кто приютили их.

Чтобы соблюсти формальности, бригадир взял на заметку все дома, где проживали ссыльные, и два раза в день в сопровождении полицейского делал обход.

Весной с фронтов стали приходить дурные вести, все в городке ожидали возвращения альпийцев из России — от них уже несколько месяцев не было известий, а один человек слышал по лондонскому радио, что итальянская армия разбита. В Африке итальянцы и немцы оставили Ливию, города подвергались бомбардировкам, словом, настали тревожные дни для тех, у кого сыновья были на войне. И хотя пчелы опыляли цветы, в небе летали ласточки, а снег растаял, радости на душе не было. Старый адвокат Ледерер бродил по лугам, собирал дикий цикорий и больше не спрашивал учительницу Катерину, что слышно от ее сыновей.

На святого Марка в городке, как всегда, собрались люди из близлежащих селений. Девушки принарядились, парни мерилась силой, мальчишки, надувая щеки, дули в глиняные свистульки: звук выходил нежный и долгий, — а гончие Фина, услыша необычный шум, заливались лаем. Возле памятника павшим два брата Морено кувыркались и выделывали разные фортели, развлекая публику, но пекарь Джино был не в духе и отказался играть на скрипке, а Гюнтер яростно бил по какой–то железяке. Веселья не получалось.

Однажды в городке появился неизвестный человек: он, как только сошел с поезда, сразу стал договариваться с лесорубами, лесниками, охотниками, грибниками, говорил, что намерен за наличные, если недорого, купить столько смолы, сколько ему смогут предложить.

Вначале люди встречали его недоверчиво, даже скептически, но потом убедились, что на деньги, вырученные от сбора смолы, можно купить муку для поленты у жителей равнины. И вот в общественных лесах появилось, кроме лесников, много всяких других людей, которые с мешками и с большой острой ложкой на деревянной ручке (это орудие сконструировал и изготовил для них Гюнтер) забирались на лиственницы и ели, чтобы срезать смолу на стволах поврежденных деревьев.

Евреи тоже было подумали заняться этой работой — она очень бы облегчила им жизнь, но из–за постоянных проверок бригадира они не могли уходить в дальние леса, а ближние и так уж были обобраны. К тому же бригадир вызвал в казарму скупщика смолы и запретил ему иметь дело с евреями. Жизнь становилась все труднее. Старый Ледерер питался сушеными грибами и дикими ягодами; Гюнтер плавил свинец, собранный Фином на месте боев шестнадцатого года, и делал из него дробь для охоты (вместо пороха охотники употребляли растертый баллистит из снарядов). Чтобы собирать смолу, евреи выходили из дома ночью, между вечерней и утренней поверкой, некоторым удалось раздобыть велосипеды без шин, на них они уезжали далеко, даже за пределы округа, в леса Трентино, в сторону гор, куда осенью ходили охотники за глухарями. Ездили при луне, когда она светила, а когда ее не было, то двигались на ощупь или по запаху; они стали ориентироваться в лесу, как старые горцы, и быстро находили деревья, приносившие большую добычу. С первыми лучами солнца они съезжались в остерию Тальяты, на подъемах толкая перед собой свои расхлябанные велосипеды; на рамах лежали тяжелые пахучие мешки. Мария быстро вела их в дровяной сарай, где они оставляли свой груз, выпивали по чашке горячего ячменного кофе или съедали по картофелине и бегом возвращались домой, чтобы поспеть вовремя на поверку.

Смолу потихоньку забирали двое местных жителей, приезжавших на тележке с лошадью, и продавали ее скупщику, будто бы сами собрали ее; выручку опять же тайком передавали старому Сандору, который решал, как распределить ее между всеми, кому положено. Так прошло лето сорок третьего года.

25 июля был тот праздничный день [12], и пекарь Джино накануне ночью бросил месить тесто и вышел на улицу со скрипкой, чтобы вдохновенно сыграть «Интернационал» — он уже давно потихоньку разучивал его на чердаке. Вместе с портретом дуче он разорвал в клочки и портрет короля, за что бригадир хотел посадить его в тюрьму, но почтмейстер уговорил бригадира не трогать Джино, он, мол, просто выпил лишнего!

Секретарь фашио уже не носил свой значок и если выходил из дома, то держался ближе к стене, а не шествовал посередине улицы, как раньше. В остериях вели разговоры громко и свободно, поглядывая на стены, где остались светлые пятна от портретов. Но все это казалось странным и радости особой не вызывало.

Старый Сандор весь день бродил по городку, останавливался погреться на солнышке с местными стариками, а вечерами у открытых дверей вел беседы с женщинами о чем угодно, только не о войне. Может, он чувствовал, что это его последнее лето, и потому хотел прожить его на полном дыхании в этом горном селении, которое не было ему чужим, хотя он родился не здесь.

Вечером 8 сентября радио передало сообщение о капитуляции, а утром 9‑го с севера появились первые солдаты — одни, без офицеров, — и объявили, что немцы идут по перевалам, как в прежние времена. 10‑го ни одного еврея не было видно на улицах городка, простившись со слезами на глазах, исчезли они и из домов. Много лет о них ничего не было слышно.

В 1947 году Юлиус Фриш написал из Берлина семье, приютившей их, что старика Вальда и его сына Паоло расстреляли в Ардеатине: они пытались перейти линию фронта, которая делила Италию на две части, но были схвачены и брошены в тюрьму. Паоло мог бежать и спастись, писал Фриш, но не хотел бросить старого отца. В 1944 году откуда–то прибыл сундук на имя дочери Вальда, но ее так и не удалось найти, и много времени спустя стало известно, что она затерялась где–то на побережье Далмации, пытаясь добраться до Израиля.

Леонида Кирияко объявился в Тиране, прислав оттуда одной девочке — которая стала теперь совсем взрослая — игрушечное пианино. А о восьмидесятилетнем старике Сандоре ничего не известно. Может быть, его кости покоятся в наших лесах вместе со многими другими безвестными, которых занесло далеко от родного дома.

Аугусто Мурер, скульптор из Фалькаде, рассказал мне, что зимой 1944 года встретил ночью в лесу группу измученных, растерянных людей, которые сказали, что они евреи, идут из моих родных мест и хотят через Альпы пробраться в Югославию. Реголо, комиссар партизан–гарибальдийцев, говорил, что двое иностранных парней сражались в их отряде все Сопротивление; сразу после 25 апреля они вручили ему свои автоматы и сказали, что они евреи и отправляются на поиски близких.

Доктор Стассер работал в подполье вместе с хирургом Института гелиотерапии, лечил раненых партизан и солдат, бежавших из концлагерей. Ничего не слышно об адвокате Ледерере, который читал «Божественную Комедию», ни о братьях Морено, развлекавших девушек и детей своими фортелями, ни о Гюнтере, который чинил крыши и водосточные трубы и делал дробь для охотников, ни о Вейсах, Коэнах, Славко. В маленьком горном городке провинции Венето осталась память о них. Зимними вечерами я слышал в остерии разговоры о жителях заброшенной лесопильни. Но все меньше людей их помнят, и уже не все в городке знают, что крыша церкви так и держится после ремонта Гюнтера, что многие водосточные трубы — его работа; хозяйки спрятали подальше на чердаки котлы, заклепанные им. Да, мало кто помнит их, потому что учительница Катерина умерла, Той упал в пропасть, охотясь за косулей, Фина придавил ствол дерева, когда он грузил дрова, а из молодежи многие эмигрировали, разбрелись по всему свету.

Но, когда я вспоминаю страны и города, равнины и горы, степи и леса Восточной Европы и все то, что я перевидел и пережил, мне хочется вновь открыть старые пыльные записи и прочесть вам имена этих людей.

Бепи, призывник тринадцатого года

Стоял конец сентября, земля уже была сухой и выжженной, травы пожухли, а степные запахи были терпкими и точно знакомыми издавна; особенно остро пахла степь рано утром и вечером после заката. Днем еще было тепло, но холодные ночи предвещали ранний приход зимы: звезды больше не блестели так ярко, как летом, а излучали ровный, чистый свет. С каждым днем их становилось все больше, и постепенно они заполонили все небо. В глубокой тишине слышались призывные крики перелетных птиц, и если бы не война, в такие ночи можно было бы до зари гулять с любимой, пьянея от счастья. Иной раз, когда случалось быть на посту или в патруле, все вокруг казалось мне волшебным сном, и в душу проникал великий покой. Но лишь до той минуты, пока южный ветер не доносил далекий звук глухих разрывов. Впившись взглядом туда, где небо сливалось с землей, я различал огненные сполохи. Там был Сталинград.

На лицах моих друзей, стоявших рядом, временами отражались грусть и боль. И было отчего. Месяц назад нас внезапно посадили в машины — до этого мы с полной выкладкой, вздымая клубы пыли, шли по жаре маршем на Кавказ — и два дня спустя выгрузили в травяной пустыне. И почти сразу же мы вступили в бой у пункта, не обозначенного ни на одной карте. Утром я пошел в атаку командиром отделения, а вечером стал командиром роты. Да только роты, из трех сильно поредевших отделений. На долгое время нас оставили там совсем одних. Нам приносили уйму писем, которые никто не брал, и тьму провианта, который никто не хотел есть. Передовой пункт обороны в безлюдной степи.

Но вот однажды ночью прибыл офицер с приказом начать отступление. Мы почувствовали себя брошенными на произвол судьбы, всеми забытыми после того немыслимого, жесточайшего боя, в котором уцелели немногие. Между собой мы по–прежнему переговаривались вполголоса, и все вокруг казалось пустым и непомерно огромным. Пустым и огромным не потому даже, что нигде не видно было ни деревень, ни полей, а потому, что слишком часто мы видели смерть.

Когда Ренцо и Витторио, наслышавшись всяких страстей о бое, пришли из тыла проверить, жив ли я еще, их радостные крики едва меня не оглушили. Труп солдата из дивизии «Сфорцеска», который, раскинув руки, босой лежал на земле, показался мне вначале каменной глыбой. Наш патруль наткнулся на него ночью, и я никак не мог понять, откуда здесь, в степи, взялась эта громадная, неподвижная гора.

Сейчас, укрывшись за холмами, позади опорных пунктов, мы ждали подкрепления, чтобы укомплектовать отделения и взводы. Наконец подкрепление прибыло, я в то время как раз обжаривал на костре кусок тыквы, который мне подарил погонщик мулов. И вот я увидел, как они приближаются, молчаливые, уставшие, согнувшиеся под тяжестью своих ранцев. На голове у них были не стальные каски, как у нас, а шляпы с пером — каски они привязали к ранцам. На эмблеме с орлом чернела цифра семь. Это были берсальеры седьмого полка.

Они положили ранцы на землю и заговорили на венето. До сих пор почти все мои приятели по военной службе были выходцами из Ломбардии, и за много лет я научился неплохо объясняться на их гортанном диалекте.

— Откуда вы? — спросил я.

— Из Италии, — ответил один из новоприбывших.

— Понимаю, что не из Турции. Но из каких мест?

— Тревизо, Беллуно, Витторио, Фельтре. С реки Пьяве.

Они окликали друг друга, пересмеивались и возились со своими ранцами, извлекая оттуда всевозможную снедь, явно домашнего приготовления. Эта их манера встречать жизненные невзгоды шуткой и натолкнула меня на шутливый вопрос.

— А граппы ветерану России случайно не прихватили?

И тут я впервые увидел его. Был он коренастый и такой широкоплечий, что даже казался приземистым, хотя ростом наверняка был больше метра семидесяти. Седоусый, темнокожий, может еще и потому, что давно как следует не мылся, с почти квадратной, гладкой головой, на висках блестели нити седых волос, все в капельках пота. Над кармашком куртки были прикреплены ленточки за участие в абиссинской и албанской кампаниях, а на рукаве — нашивки старшего капрала. «Наверняка призывник тринадцатого года рождения», — сказал я себе. Он вынул из ранца бутылку, подошел и протянул мне.

— На, сержант, пей. Я Бепи из Солиго и эту штуку делаю дома сам. Но не усердствуй, ведь она как елей.

Чего он стоит, я убедился, когда мы снова начали комплектовать взводы и отделения нашей почти полностью уничтоженной роты, размещать солдат по землянкам, распределять продовольствие и отряжать людей в патрули и на боевые посты. Прибывшие с ним младшие лейтенанты, совсем недавно произведенные в чин, и новый капитан, адвокат из Флоренции, привыкший дома к своему кабинету и бумагам, во всем беспрекословно доверялись ему. Бепи из Солиго, не чванясь, работал вместе с солдатами, отдавал приказы за офицеров, и альпийские стрелки с усердием и охотой ему подчинялись. Не из страха перед командирами и не из формальной, уставной дисциплины, а потому что польза от этой общей работы была видна всем. Они точно так же трудились бы на поле или в своей ремесленной мастерской.

Наконец пришел приказ покинуть южные степи и выступать на соединение с другими альпийскими частями, уже находившимися на Дону. Из–за дождей, осенней распутицы да еще тяжелых ранцев наши долгие монотонные марши были на редкость тяжелыми. Мы шли, шли, а казалось, будто даже не сдвинулись с места. За целые дни нам не встречалась ни одна живая душа: ни немцы, ни румыны, ни венгры, ни русские, ни другие итальянцы. Иной раз случалось, правда, наткнуться на группку беженцев — женщин, детей и стариков, которые, словно перелетные птицы в поисках еды, двигались с Севера на Юг. Однажды мы вышли к большой, обступавшей дорогу с двух сторон березовой роще. Белые стройные стволы подымались прямо от бурой земли, а кроны были словно золотистая грива волос. Мы шли, шли, и пути нашему не видно было конца. Как–то нам повстречалась группа русских беженцев, они толкали перед собой тележки с пожитками, ноги их были в обмотках. Беженцы остановились, чтобы поесть с нами вместе лепешки из семян подсолнуха. Но когда нас настиг шум моторов и грохот железа, женщины, старики и дети мгновенно попрятались в роще, которая сразу же укрыла и словно поглотила их. Мимо прогромыхали танки, проехали солдаты с черепами на шлемах, и мы возобновили свой путь к Дону.

Одолев немыслимые расстояния, мы добрались наконец до железной дороги. В центре городка находился склад, в котором можно было получить продовольствие на несколько дней. Каптенармус выдал нам талоны, а капитан приказал подготовить две тележки и выделить пол–отделения. Бепи добровольно вызвался идти за продуктами. Когда двое погонщиков стали седлать мулов, он вместе с тремя самыми расторопными из своих солдат уже был готов.

По дороге он меня наставлял:

— Когда придем на склад, сразу подними шум и отвлеки немецкого офицера. Тяни время, придирайся ко всему: к печатям, маркам, оспаривай вес и количество продуктов, притворяйся, будто ничего не понимаешь, собери вокруг себя побольше народу. Об остальном позабочусь я.

На складе я разыграл комедию точно, как меня учил Бепи. Притом столь искусно, что немецкий капитан совсем растерялся, как, впрочем и его исполнительные солдаты. Бепи и трое его помощников куда–то исчезли. На обратном пути я спросил у Бепи:

— Ну, как дела?

— Неплохо, — ответил он. — Разжились большим куском лярда.

— Только–то?

— Еще тремя колбасами.

— И все?

Помедлив немного, он сказал:

— Двумя мешками булок.

— И где же она, вся эта божья благодать?

— На тележках, вместе с оставшимися у нас талонами.

— Отлично! — воскликнул я. — Ну, а из выпивки, Бепи, есть что–нибудь?

Бепи хитро подмигнул мне, прошел еще немного, оглянулся и прошептал:

— Бидончик коньяка или там граппы. Точно еще не знаю. Но это — в придачу и только для нас, ветеранов. Молодым еда, а старикам выпивка.

С того дня, когда нужно было получить продовольствие на немецких или итальянских складах, отправлялся всякий раз Бепи вместе с тремя своими специально обученными солдатами. Все, что им удавалось раздобыть помимо талонов, поступало в общий котел: для себя и друзей он оставлял лишь спиртное. Однажды он вернулся с новеньким автоматом и, показав его мне в палатке, сказал:

— На войне, если хочешь уцелеть, нужны хорошее оружие и жратва. Так меня учили аскеры в Абиссинии!

Начало зимы мы провели на Дону, неся дозорную и патрульную службу. Бепи был на другом опорном пункте, и на рождество я послал ему полмешка муки. Потом, в январе, нам приказали отступить, и в ту же ночь я снова увидел его во главе отделения. Нас становилось все меньше, и вначале он командовал уже остатками взвода, а затем и двух взводов. Шел первым с автоматом за плечами и флягой за поясом.

— Вперед, ребятки! — подбадривал он своих солдат. — Всех сразу нас не перебьют. Так что давайте держаться вместе.

Ночью в избе, когда его солдаты отдыхали, он готовил еду. В степи, когда кто–нибудь из солдат, обессилев, оседал на землю, Бепи, ругаясь последними словами, а если надо, то и с помощью оплеух поднимал ослабевшего и заставлял идти дальше. После памятного боя двадцать шестого января он вывез из окружения сани с ранеными. Когда мы, немногие уцелевшие, встретились, я предложил майору Бракки произвести Бепи в сержанты и наградить его серебряной медалью. Бепи стал сержантом и получил медаль. Думаю, он заслужил ее больше, чем кто–либо другой.

Мы снова вернулись в Италию, и летом к нам прислали новых солдат, для переформирования части. Но зимой мы с Бепи очутились у Мазурских болот в немецком лагере для военнопленных, будь он проклят. Там нас, итальянцев, было несколько тысяч и вместе с нами были десятки тысяч русских.

Всех нас мучили голод и холод, болезни и вши. Как–то в лагерь пришли фашисты и предложили нам присоединиться к республике Муссолини. За рядами колючей проволоки маняще дымился в котлах овсяный суп с картофелем и мясом.

— Зря стараются. Такова уж наша солдатская доля — терпеть! — сказал мне Бепи.

Он по–прежнему, словно наседка, держал возле себя своих солдат.

Низкое темное небо, снег, колючая проволока, мрачные черные бараки, наши изнуренные лица — день за днем, и дни эти тянулись бесконечно долго, хотя зимой они и коротки. Но совсем уж бесконечными казались ночи, когда от голода не можешь уснуть и слышишь в темноте чьи–то приглушенные всхлипы. Доски нар врезались в исхудалое тело, а стужа мучила не меньше, чем голод. То и дело сквозь оледенелые стекла в барак врывался безжалостный луч света — это был прожектор на одной из четырех высоченных сторожевых вышек, по которым безостановочно ходили часовые с ручными пулеметами.

Время от времени появлялся лагерфельдфебель Браун с переводчиком: его каркающий голос был слышен издалека. Ему требовались крестьяне, каменщики, подсобные рабочие, механики, столяры, и тот, кто уже не в силах был терпеть, шел работать. Говорили, что там, в рабочих лагерях, паек гораздо больше.

Однажды в конце декабря Бепи отвел меня в сторонку и сказал:

— Послушай, мои солдаты не выдерживают больше такой жизни. Видел, как у них запали глаза и вздулись животы? Тут они если не окочурятся, то уж туберкулезом точно заболеют. Если через пятнадцать дней война не кончится, я вместе с ними пойду в рабочий лагерь. Что скажешь, а?

Мы шли вдвоем по тропинке, проложенной в снегу между бараками и колючей проволокой. На деревянной башне двое часовых беспрерывно сходились и расходились, и я видел, как они наводят на нас дуло пулемета. Скорее всего, они целились в нас, только чтобы позабавиться и убить время.

Все свои надежды мы возлагали на скорый приход Красной Армии и на то, что американцы наконец–то вступят в Германию. Проходя мимо проволочных заграждений, рядами по пять человек в каждом, чтобы получить обед — свекольную бурду, — русские шепотом сообщали нам самые фантастические новости. Но я‑то знал их благородство: они все это выдумывали, чтобы придать нам мужества.

— Нет, Бепи, — сказал я, проходя вдоль колючей проволоки, — через пятнадцать дней война не кончится. Может — через пятнадцать месяцев. Эти тевтоны тупы и упрямы и не понимают, что их дело проиграно. Они будут сопротивляться до конца. Не угрызайся и не вини себя за свое решение. Это не предательство. Восьмого сентября король удрал, а генералы от страха потеряли головы. Вот они нас предали. Помнишь, кто первым открыл огонь по немцам — наш повар. Его первым и убили. А этих твоих оголодавших, отчаявшихся солдат, когда выйдешь за ограду, держи возле себя и научи не теряться, чтобы уцелеть… Ведь должна же война рано или поздно кончиться, не так ли?

— Конечно, только бы этот собака Гитлер поскорее издох! А я, когда вернусь в Тревизо, устрою попойку на всю округу.

Недели три спустя он построил своих солдат, покричал немного, чтобы встряхнуть их, отогнать пригибавший их к земле запах смерти, и отправился с ними в рабочий лагерь. А перед этим коротко попрощался со мной:

— Выживем, Марио, и встретимся в Италии. Держись и не сдавайся!

Он вывел солдат за проволочные заграждения, печатая шаг, и на этот раз команды отдавал он, сержант Бепи, а не хромоногие часовые с примкнутыми штыками. Русские военнопленные, наши недавние враги, дружески приветствовали его, когда он шел вдоль колючей проволоки, а их офицер по–военному отдал ему честь.

Больше я Бепи не видел. И так и не узнал, куда он попал: в силезскую шахту или в Литву, а может, куда–нибудь на Балканы либо в Рур. В какие бы лагеря меня ни забрасывала судьба, я всюду о них расспрашивал, но никто не знал, куда девались Бепи и его солдаты. И все же я был уверен, что он выйдет с честью из любой ситуации — слишком много он повидал и испытал, чтобы сломаться сейчас, у последнего рубежа.

Когда кончилась война, и мне удалось не очень здоровым, но целым добраться до дома, я несколько месяцев спустя принялся разыскивать старых боевых друзей. Кое–кто мне ответил, за других ответили родные, в свою очередь спрашивая у меня о своих сыновьях и братьях. Но о Бепи не было ни слуху ни духу. Я написал в Солиго, в Пьеве–ди–Солиго, в Солигетто, в Фарра–ди–Солиго. Все напрасно. Письма возвращались с поперечной надписью «Адресат неизвестен». Однажды я поехал в Конельяно на съезд виноделов, прежде всего чтобы разузнать что–либо о Бепи, но меня опять ждало разочарование. В военном округе Беллуно сведений о нем не оказалось, и в полковой канцелярии тоже. На первые встречи альпийских стрелков я отправился в надежде встретить там и Бепи либо расспросить о нем у бывших солдат нашей дивизии. «Такого не знаю», — отвечали одни. «Никогда о таком не слыхал», — отвечали другие. «Раньше был здесь», «Погиб в России», «Эмигрировал он», — говорили третьи, но потом выяснилось, что они путали Бепи с кем–то другим или же показывали совсем не на того человека.

С той поры минуло немало лет, и воспоминания терялись в дальних землях, а лица постепенно расплывались и пропадали в снежных бурях, концлагерях, на разбухших от грязи дорогах, в зареве пожаров, грохоте пальбы и взрывов. Но мало кто из друзей остался в моей памяти мертвым. Ведь у каждого были свои привычки, свой характер, и всякий раз, когда зимой в моих родных горах я брожу по лесу и думаю о них, они представляются мне живыми.

Прошлой осенью ко мне заглянул в гости мой товарищ по плену, который теперь живет в окрестностях Кастельфранко. В наших альпийских частях он не служил и в лагерь попал из Греции. Он привез с собой чудесное вино. И вот после бесконечных воспоминаний я спросил у него, не встречался ли ему человек по имени Бепи. Я подробно описал его манеру ходить, разговаривать, его внешность. Друг стукнул себя кулаком по лбу.

— Бепи… Бепи… Конечно, встречал! Старик, вечно пьяненький. Он был у нас почтальоном, приходил, выпивал два стакана и сразу шел дальше.

— Но где? Где он теперь?!

— Умер два года назад. Это точно был он. Когда он приносил письмо или телеграмму, то не брал на чай, а просил стаканчик вина. А потом рассказывал, что в войну побывал в Абиссинии, Греции, России, попал в плен к немцам и обошел пол-Европы. Был в Литве, в Румынии, во Франции и вернулся домой пешком осенью сорок пятого года, после десяти лет военной службы и плена. И еще он рассказывал, что во Франции крестьяне его никак не отпускали — просили поработать с ними на виноградниках. Когда он набирался, мальчишки даже подсмеивались над ним — слишком уж невероятные истории он рассказывал, да вдобавок бессвязно. Потом он остался совсем один, и вот два года назад умер… Что же ты загрустил, Марио? Давай, дружище, выпьем за упокой его души.

Парень из нашей округи

…Когда его нашли, он лежал внизу, на выступе, возле него был автомат, в последнюю минуту, чтобы не сдаваться, он бросился со скалы…

Луиджи Менегелло. Маленькие

наставники

Посвящается Примо Леви

Он занимался тем, что ездил и забирал молоко в коровниках, разбросанных по всей округе, потом отвозил его на общественную сыроварню; ездил каждый день утром и вечером, круглый год в одно и то же время, потому что утром и вечером доят коров, и каждый день сыровар Сильвио наполнял котлы молоком, чтобы сделать молодой сыр, тот самый, что выдерживают три года, и тогда он приобретает запах залитых солнцем пастбищ.

Как только он поднимался с постели, так сразу же смотрел в окно — как там на улице, потом, выпив чашку ячменного кофе, шел на конюшню к своей рыжей кобылке Линде и впрягал ее либо в сани, либо в телегу, в зависимости от времени года. На повозке еще с вечера стояли хорошо вымытые бидоны для молока и мерка с подвижной шкалой.

Зимой бывало трудно, потому что стояли холода и шел снег, а кроме того, ветер иногда наметал такие огромные сугробы на пути между Костой и Эбене, что Линда, прокладывая себе дорогу, то и дело вязла в них, Но Линда была умница, ей не надо было говорить «но-о!» или «тпру!», она сама знала, когда трогаться, когда остановиться, а где повернуть. И вообще они друг друга хорошо понимали: на пустынной дороге он всегда рассказывал ей о своих делах. А лошадь отвечала ему, прядая ушами либо оборачивая голову и глядя на него.

Зимой, когда он заканчивал свою первую ездку, было еще темно, день никак не наступал.

Обычно, подъезжая к домам, он трубил в рожок, и люди поспешно выходили с ведрами молока, от которого на холодном воздухе шел пар. Разговаривали мало — не было охоты, в лучшем случае сообщат: «Сегодня Томбола отелилась».

Или спросят: «Не слыхал, как там Кристиано Родигьери?»

И после того, как молоко было отмерено и вылито в бидоны, после того, как в его блокнот и в книжки крестьян застывшими руками было вписано количество литров, он спешил дальше в дорогу, а они торопились в теплый хлев к своей скотине.

Зимой утренние сумерки длились долго. День никак не наступал! Когда он подъезжал к сыроварне, навстречу радостно выбегала Волчица, и пока они с Линдой приветствовали друг друга, Джованни, его отец, работавший подручным сыровара, Сильвио и учетчик Массимо выходили на мороз, чтобы вместе с ним выгрузить бидоны с молоком. Потом он подходил к огню, на котором подогревали в котлах молоко; Сильвио тем временем проверял температуру молока, чтобы снять его с огня, когда оно свернется как следует, отец готовил на столе деревянные формы, а Массимо крутил маслобойку со сливками.

«Ну, Чернявый, — говорил всякий раз Массимо, — расскажи, как твои амурные дела». Он был красивый парень и всегда веселый, приветливый, потому все девушки округи влюблялись в него.

После полудня он снова проделывал весь этот путь, и почти сразу наступала ночь. В общем, из–за снега, который покрывал леса, пастбища и горы, работы было немного, поэтому он каждую субботу утром спускался в город, чтобы встретиться с друзьями и выпить с ними подогретого вина в «Башне» у Тони.

Что его раздражало и казалось пустой тратой времени, так это предварительные военные учения: бухгалтер Скьявацци заставлял их маршировать взад–вперед по улицам городка и распевать гимн «Факел Весты»; если же погода была плохая, то они заходили в начальную школу, где в коридорах занимались гимнастикой, а иногда мэр рассказывал им о положении на фронтах.

Но Чернявый уже наслышался о положении на фронтах во время своих поездок за молоком, потому что почти в каждом доме кто–нибудь служил в армии — либо на Балканах, либо во Франции, либо в России; все это были его друзья, и он всегда справлялся, что они пишут.

В марте дни скачут галопом: быстро тает снег под полуденным солнцем, речки выходят из берегов, а над солнечными склонами заливаются ласточки. Тут уж Чернявый, закончив утренний объезд и поспешно выгрузив полные бидоны, не оставался поболтать возле огня, а тотчас уезжал. Дома, взвалив на плечи санки, он поднимался в лес за дровами, которые заготовил еще осенью.

Дни становились длиннее, воздух прогревался, и пчелы отправлялись за добычей в вересковые заросли; крестьяне уже с охотой останавливались перекинуться словечком; часто Чернявому не было нужды трубить в рожок и объявлять о своем прибытии, потому что крестьяне уже ждали его на дороге, собираясь небольшими группами. Вечерами его поджидали женщины, они говорили с ним о тех, кто был на войне. А некоторые, молоденькие, приходили, только чтоб повидать его, поболтать, посмеяться.

Когда горы очистились от снега, то у него в свободное от разъездов время появилось еще одно занятие: вместе со многими своими земляками он отправлялся на раскопки — выкапывал снаряды и осколки, оставшиеся еще с первой мировой.

Так протекала его жизнь с тех пор, как он перестал ходить в школу внизу, в городке. Иногда выдавались тяжелые дни, иногда полегче, но, как бы там ни было, он всегда оставался веселым и приветливым. И вот однажды его вызвали на призывную комиссию, и вскоре он получил розовую карточку–повестку,

Она прибыла досрочно, потому что дела на фронтах шли плохо. Такова уж судьба, так было когда–то и с его отцом, и с дядьями, и с односельчанами, и со всеми, чьи останки он иногда находил во время своих раскопок.

Это произошло в конце весны сорок третьего года, когда крестьяне уже начали сенокос. Вечером он вместе с Линдой в последний раз совершил свой объезд, попрощался со всеми, с молодыми и старыми, с мужчинами и женщинами; девушки украдкой вздыхали, и многие тайком дарили ему свои фотокарточки, на память.

На сыроварне он попрощался с отцом, с Массимо и Сильвио. Все желали ему оставаться веселым, говорили, что скоро война кончится, он вернется и будет снова разъезжать с Линдой за молоком. Дома он попрощался с матерью, братьями, сестрами, с лошадью, с кошкой, со снегирем в клетке, а потом сел в поезд, который шел на равнину.

Так как он был физически сильным, высоким и крепкого сложения, его направили в альпийскую артиллерию, в Беллуно.

26 июля я был в отпуске и отправился в этот день в лес Сотто заготавливать дрова. Мэр велел леснику выделить мне удобный участок, так как за бои в России я был награжден. Стоял, как сейчас помню, жаркий день, на северных склонах гор сгущались грозовые тучи; в полдень, только я разжег костер, чтобы подогреть поленту, как услышал снизу, из Баренталя, голос моего брата Иларио. Он кричал мне, чтоб я шел домой, потому что пришла телеграмма из штаба карабинеров и я должен вернуться в полк.

В поезде, по пути на равнину, ехал и Чернявый, мы глядели в окошко и молчали — все вокруг нам казалось новым и каким–то зыбким. «Неужели это потому, что в Италии больше нет фашистского правительства?» — недоумевали мы.

Однажды в конце сентября Массимо копал на поле картошку и вдруг, подняв голову, увидел выходившего из леса, опасливо озиравшегося человека: это был Чернявый, он возвращался домой.

— Эй, Массимо! — закричал он издалека. — Как картошка?

— Погляди сам, — ответил ему Массимо, опираясь на лопату. — Ну что, все кончено?

Они весело поздоровались, и Чернявый спросил, есть ли здесь немцы.

— Здесь пока нет, — ответил ему Массимо, — но в городке, кажется, уже появились.

С возвращением Чернявого вся округа ожила, словно наступил праздник.

— Чернявый приехал! — кричали мальчишки в коровниках и во дворах.

Он быстро скинул с себя военное обмундирование и в тот же вечер, после ужина, отправился к управляющему сыроварней, чтобы узнать, может ли он заняться прежним ремеслом. Конечно, может, заверил его тот: это место всегда за ним.

На следующее утро он уже сидел на телеге, свесив ноги, и рассказывал своей кобылке, как провел все эти дни после восьмого сентября. Крестьянам тоже хотелось его послушать, а девушки были рады и тому, что видят его.

Тем временем постепенно возвращались домой другие солдаты, и некоторые местные жители решили припрятать в туннеле Валь — Лунга оружие и боеприпасы саперного батальона, который растаял как снег в мае,

Осень со стадами коров на скощенных лугах, казалось, промелькнула спокойно, но в воздухе носилась неясная тревога. А уж зима настала совсем мрачная.

Однажды Чернявый, отмывая молочные бидоны, услышал, как Массимо задумчиво насвистывает новый и в то же время вроде бы знакомый мотив. Он спросил у Массимо, что это такое. Массимо с минуту молча глядел на него, потом, собравшись с духом, объявил, что это «Интернационал», гимн социалистов, который он выучил во Франции. Ответил и снова принялся сбивать сливки. Но тотчас прервал свое занятие и, подойдя к нему, сказал:

— Но если запеть его на площади — сразу же упекут в тюрьму.

Он старался припомнить мотив, чтобы просвистеть его своей кобылке на пустынной дороге, а сам думал:

«Почему это из–за песни могут упечь в тюрьму?»

Незадолго до наступления зимы отряды призывников ушли в армию Грациани [13]; учитель Альфредо, сын Тони–пекаря и еще кое–кто подались в леса. В городке прочно обосновались немцы и батальон чернорубашечников; они начали прочесывать местность в поисках дезертиров — одним словом, лучше было не попадаться им на глаза, и вечерами, прежде чем войти в коровник, люди сперва оглядывались по сторонам.

Чернявый охотно проводил время в коровнике Нина Сека, в ста метрах от своего дома. Нин рассказывал ему о жизни, о белом свете. Нин был спокойный человек, которого опыт и жизненные передряги научили смотреть на вещи с мудрой иронией. В пять лет он остался без матери, а отцу — бродяге и пьянице — было на него наплевать, вот он и кормился милостью бедных людей, которые иногда подбрасывали ему пару вареных картофелин. В семь лет он нанялся подпаском на горное пастбище, а в пятнадцать пешком отправился батрачить в Германию — так поступали очень многие. Он нашел место кочегара, а земляк Тони Пун стал ему заместо старшего брата. Когда он был подпаском, то сам выучился читать и писать, а теперь в Германии быстро усвоил немецкий. Он даже познакомился с коммунистами, которые дали ему прочитать «Манифест»,

В 1914 году вспыхнула война, и он вернулся в Италию, где его сразу призвали в альпийские стрелки. На горе Фьор, откуда был виден дом, где он родился, Нин в конце 1917 года попал в плен к австрийцам и был отправлен в Маутхаузен. Под мундиром он носил на шее красный платок с портретом Ленина, а внизу желтыми буквами было написано: «Vive Lénine!»

Вернувшись из плена, измученный и исхудалый, он сначала работал на восстановлении нашего разрушенного городка и после принялся за «раскопки». А еще он женился на Марии Коста по прозвищу Смуглянка.

Молодожены вдвоем отправлялись на гору Коломбара или на гору Форно, перекапывали старые траншеи, и Нин говорил своим товарищам по работе:

— Полюбуйтесь, каково буржуазное общество: сперва оно заставляло нас убивать и разрушать, а теперь, чтоб мы могли выжить, заставляет рисковать жизнью на такой работе.

Копаясь в земле, изрытой снарядами, он часто находил останки убитых солдат, тогда его охватывала печаль и злоба, потому что это были такие же люди, как он, такие же, как его товарищи, которых он встречал по всему свету: это были пролетарии.

Вместе с двумя друзьями, Пьеро Парлио и Валентино Наппой, он решил построить дом, потому что каждый человек должен иметь свой дом: построил, оставил в нем свою Смуглянку и отправился в Америку, чтобы выплатить оставшиеся долги. Шесть лет он как каторжный трудился на рудниках.

Нин рассказывал Чернявому о своей жизни в долгие вечера при светомаскировке, и однажды Чернявый попросил его показать платок с надписью: «Vive Lénine!». Нин расстегнул рубашку, и поверх майки Чернявый увидел красный платок, выцветший от пота и времени.

Как–то раз зимой из города прибежал человек и сообщил, что чернорубашечники готовятся прочесать округу, Чернявый и еще несколько человек ушли в лес, петляя, чтобы запутать следы на снегу.

Чернорубашечники пришли, начали обыскивать все дома от погреба до чердака, коровники, сеновалы и амбары. У Нина они завалили поленницу, штыками стали протыкать картошку в зимней кладовой. Мария проклинала их и кричала, что они хамы и нахалы. С какой стати портить картошку, которая досталась таким трудом? Зачем разбрасывать повсюду сено, рискуя устроить пожар? Нин молча и спокойно следил за каждым движением этих бесноватых, а внутренне трепетал за двух английских солдат, которых уже неделю укрывал в проеме между поленницей и хлевом. Никто не знал, что они там спрятаны, ни жена, ни сын не знали. Мавр Коста — его тесть — привел их к нему вьюжной ночью. И теперь чернорубашечники, вместо того чтобы опрокинуть дрова наружу, привалили их к стене еще больше, и англичане остались под дровами. И ясное дело, сидели помалкивали.

Когда чернорубашечники пришли обыскивать дом Чернявого, то офицер, проверив над дверью номер дома, громко выкликнул его имя. Даже мальчишки и те сказали, что такого нет, даже сестра Нельда, а мать заявила, что после восьмого сентября не имеет от него никаких известий. В сарае фашисты отвязали Линду, офицер сел на нее верхом, и все они возвратились в город.

Вечером Чернявый вышел из леса и направился домой. Мать рассказала, как его искали и как увели лошадь. Он страшно огорчился, узнав о Линде, и тотчас же через заснеженные поля бросился к сыроварне, чтобы посоветоваться, что тут можно сделать.

Отец, Сильвио и Массимо, когда увидели его, запыхавшегося, возбужденного, подумали, что случилось самое ужасное, потому как тоже видели чернорубашечников.

— Линда! — сказал он. — Моя лошадь! Они увели Линду. — И заплакал, как ребенок. — Как я теперь буду забирать молоко без Линды?

— Может, что–нибудь придумаем? Поговорим со старым мэром, — предложил Сильвио.

Массимо покачал головой, почесал в затылке и сказал:

— Для этих закон не писан.

Чернявый домой не вернулся, а отправился за советом к Нину. Постучав в дверь, он услышал на кухне голоса и торопливые шаги, немного погодя Мария отворила верхнее окошко.

— А, это ты, Чернявый, — сказала она, — обожди, сейчас открою.

Англичане сидели на соломе, готовые в любой момент спрятаться в яслях под сеном. При виде двух иностранцев Чернявый даже позабыл про свою лошадь. Он робко поздоровался, сел и стал слушать, как Нин разговаривает с ними по–английски.

— Понимаешь, — объяснял ему потом Нин, — эти двое бежали из концлагеря. Они должны были пробыть до весны здесь, и никто об этом не знал, но тут заявились чернорубашечники, ищут их. На этот раз все обошлось, но они, конечно, вернутся, и если найдут их, то как минимум спалят мой дом, а их отправят в Германию. А ты про свою лошадь! Речь идет о людях, а не о лошадях. Слушай меня хорошенько, ты ведь знаешь, что в лесу наши ребята, так вот этих двоих надо переправить к ним. Мой Эрранте слишком молод для этого, а я у всех на виду. Может, ты их проводишь?

Чернявый проводил двух английских солдат и остался в горах. Он встретил там земляков, которые были чуть постарше его: Альфредо, Бепина, Джакомо, Нико, Альбино, Милио, и еще многих, кого он не знал, — они, в отличие от местных жителей, объяснявшихся на диалекте, говорили по–итальянски.

А тем временем черные бригады вместе с немцами и власовцами наводили ужас на всю округу: искали английских солдат, евреев и уклоняющихся от воинской повинности, но ни разу никого не поймали.

Как–то в мае Чернявый спустился с гор повидать своих и переодеться. Он вышел из лесу и крадучись пробрался к дому Нина, все время держась каменных оград, которыми были обнесены поля. Мария поливала огород и, подняв голову, увидела в зарослях горошка его улыбающееся лицо.

— Чернявый! — тихо ахнула Мария. — Ступай немедленно в хлев и затаись там. Фашисты только что ушли от нас и теперь у твоих!

Он остался ужинать. Мария дала ему белье Нина и фланелевые брюки: те, которые были на нем, держались на булавке. Когда стемнело, он, не заходя домой, вернулся в лес, потому что черные бригады все еще шныряли по округе, сопровождаемые Ваккой.

В горах постепенно формировался организованный отряд. Союзники пару раз сбрасывали грузы в районе Кампо — Галлина — там было оружие и взрывчатка. В городе действовал подпольный комитет Сопротивления, туда входил и учетчик сыроварни Массимо. Была установлена связь с городами на равнине и с горными районами, даже самыми отдаленными. Через наше плоскогорье переправлялись люди из Швейцарии на Балканы и наоборот. Начались акты саботажа. В Мальга — Фоссетте собрался отряд, большую часть которого составляли люди с образованием и студенты из города. Там были и два англичанина. Командовал отрядом Тони Джуриоло, известный антифашист из Виченцы, а Чернявый, который хорошо знал горы, был у них проводником.

В ночь с четвертого на пятое июня появилось большое количество войск. По всем дорогам в горы поднимались вереницы грузовых машин с немцами, фашистами и власовцами. Они блокировали зоны, со всех сторон окруженные дорогами и гребнями гор, устанавливали посты, откуда можно было бы контролировать любое движение, и прочесывали местность при поддержке артиллерии. Стреляли, поджигали лесничьи сторожки и хижины пастухов.

На закате дня они вернулись в город, и в этот самый вечер на перекрестке дорог видели человека с седой головой, родниковая вода переливалась через край его ведер, бледный и неподвижный, глядел он на грузовики, которые спускались по дороге Сант — Антонио. Казалось, он старался проникнуть взглядом сквозь брезент на грузовиках и даже глубже, в сердце тех, кто сидел внутри. Это был Джованни, подручный сыровара, отец Чернявого.

Спустя год война закончилась, и я вернулся домой. Я уединился, как раненое животное, которое зализывает раны в своей норе; я знал о партизанской войне в моих горах и о голоде, который был здесь, но теперь мне нестерпимо тяжело было праздновать вместе со всеми, слушать речи, рассказы о подвигах и о пережитых ужасах. А кроме того, я вынужден был искать работу, но не знал, чем заняться, и уже решил было эмигрировать.

Как–то в полдень ко мне пришел Сандро. Вместе с доном Анджело, тетушкой Коринной и другими он был назначен партизанским командованием собирать тела павших в боях и расстрелянных, но не всегда было легко определить точное место — земля, трава и мох схоронили их. Некоторые уже были найдены и опознаны, церковь Сан — Рокко была вся уставлена гробами. Тут лежали люди из Гранеццы, из Черного Леса, из Коломбары, из Мальга — Фоссетты, но многих еще не нашли. В том числе и Чернявого.

По рассказам выходило, что в бою, происшедшем пятого июня, Чернявый и несколько его товарищей, отстреливаясь, отступили, преследуемые немцами и власовцами, к обрыву горы Кастеллони близ Сан — Марко: гора круто спускалась вниз к Вальсугане. Они оборонялись до последнего патрона, что было дальше — неизвестно, Бруно Парент допрашивал одного фашиста, который принимал участие в карательной операции. Тот утверждал, будто Чернявый бросился со скалы вниз, чтобы не сдаться живым. Короче говоря, Сандро, вспомнив, что я занимался альпинизмом, просил меня помочь им обследовать склоны горы Кастеллони и поискать тело Чернявого и других товарищей.

Четыре года я не ходил по горам, а в степи и лагере я, конечно, не мог поддерживать хорошую форму. Но мне сразу вспомнился тот июльский день, когда я встретил в поезде Чернявого, одетого в новенькую форму, вспомнилось, как все выглядело для нас новым, чужим.

— У вас есть веревки? — спросил я Сандро. — Нужно по крайней мере полтораста метров. Но у меня не хватит сил спуститься, а потом подняться наверх.

— Да мы сами сделаем все, — заверил он меня. — Ты только покажи нам, как это делается.

Веревки нашлись: две от колоколов и одна от блока со стройки Мазена.

Выехали мы рано утром в овощном фургончике Россо. Помню, собралась хорошая компания: Массимо, Сильвио, Мавр, Данило, Фернандо, Бруно, Бородатый, русский Василий, который был в отряде с Чернявым, и немец, бывший солдат по прозвищу Марио Берлинец — его на родине приговорили к смертной казни за то, что он был коммунистом и дезертиром, и он больше года сражался вместе с нашими партизанами.

Фургон, дымя радиатором, поднимался по горной дороге; вокруг бушевала весна; почти все мои спутники были веселы, молоды и наслаждались жизнью, которую им удалось сохранить после трудной партизанской борьбы. А мною овладели смертельная усталость и черная тоска, как будто все годы, которые я провел в концлагерях, тяжким грузом легли на меня именно теперь, когда я, свободный, вернулся домой, но силы мои остались там, запутавшись в проволочных заграждениях.

Мы прибыли в Мальга — Фоссетту, оставили там фургон, захватили веревки и двинулись по горной тропе Порта — Инкудине. Мы шли и рассуждали о бое, который проходил в этом районе год назад; Василий и Бруно Парент заспорили насчет некоторых деталей. Мы дошли до края пропасти глубиной почти в тысячу метров и принялись искать какой–нибудь след в чаще альпийских сосен и в расщелинах. В зарослях рододендронов Данило нашел горсть гильз от длинноствольного автомата девятого калибра и тут же позвал нас. Скала сперва круто обрывалась вниз, а дальше можно было увидеть нагромождение валунов, рвы с водой, участки ледника, острые пики, кустарник. Мы хорошенько закрепили веревку за ствол лиственницы, которая выдержала и время, и бури, затем опустили конец веревки вниз, но никто не умел спускаться на петле, поэтому я сделал из другой веревки страховку, и один из нас спустился. За ним второй, а Сильвио с выступа кричал им, куда надо идти. Внизу они начали тщательно осматривать уступы. В одной расщелине, где среди снега росли альпийские сосенки, был обнаружен труп. Они окликнули нас. Еще двое спустились вниз с простыней и мешком; потом все медленно, с трудом поднялись наверх. Сандро помогал мне управляться с веревками, а остальные тянули изо всех сил.

Это был не Чернявый. Василий и Бруно опознали в разложившемся трупе партизана из Педемонтаны. Теперь мы разговаривали вполголоса, но никто не стал гадать, как прошла последняя минута этой жизни, угасшей в расщелине Кастеллони, — и так все было ясно.

Мавр и Данило отошли в сторонку, чтобы развести костер и подогреть еду, а мы тем временем вытянули наверх веревки. Когда все собрались возле огня, я достал из кармана кусок черствого хлеба и молча начал есть. Мавр взглянул на меня и сказал:

— Послушай, Марио, здесь и на тебя должен быть паек. Не забыли выделить паек для Марио? — спросил он у Сандро.

Они тащили от самого низа ящик с американскими пайками, и Фернандо протянул мне запечатанный пакет. Я не съел все сразу — так меня поразило его содержимое: там, кроме продуктов, были даже три зубочистки, бумажные салфетки, жевательная резинка и десять очень душистых сигарет. Я с раздражением закурил, и у меня тотчас закружилась голова.

Приближался вечер; мы соорудили из ветвей носилки и с нашим нетяжелым грузом вернулись к фургону. Мавр набрал большие букеты только что распустившихся рододендронов и усыпал ими простыню. Мы сидели молча, а когда въехали в город, поднялись на ноги. Люди, встречая нас, обнажали головы. Мы отвезли его в церковь Сан — Рокко, к остальным.

Мы еще несколько раз возвращались к горе Кастеллони, нашли там еще тела партизан, но Чернявого среди них не было. На похороны съехался народ со всего плоскогорья, и гробов было так много, что они занимали всю церковную площадь. Все партизаны были захоронены на нашем кладбище в общей могиле с надгробьем: «Павшие за Свободу»; некоторых, правда, увезли в родные места.

Но Массимо и Сильвио никак не хотели отказываться от поисков Чернявого, слишком дорог он был им, чтобы оставить его прямо на земле на съедение хищным зверям. Они должны были найти Чернявого ради его отца, ради того, чтобы положить своего друга рядом с теми, с кем вместе он сражался.

В тот день с нами отправились двоюродный брат Чернявого Марио и сестра Нельда. Мы снова искали в самой труднопроходимой местности наших гор. Мы искали терпеливо, настойчиво — ведь никто, кроме нас, не мог вынести его отсюда, — а упорнее всех — Массимо и Сильвио.

Мы обследовали узкое ущелье, куда спрыгнули роанские партизаны (после прыжка все спаслись, потому что в тот год было много снега и они скатились вниз), мы снова обшарили кусты, где раньше нашли трупы других партизан. Кроме автоматных гильз, мы обнаружили мины 91‑го калибра, которыми пользовались альпийские стрелки, и гильзы австрийских маузеров, оставшиеся еще с 1916 года, а в расщелинах скал нам попадались неразорвавшиеся снаряды.

И вот Бруно увидел в узкой трещине скалы платок. Он позвал нас. Все узнали этот платок — это был платок Чернявого. Один из нас по веревке спустился вниз и на первом выступе обнаружил автомат без единого патрона. Мы заглядывали вниз в пропасть Вальсуганы, и некоторым показалось, что они увидели какое–то темное пятно возле одинокой альпийской сосны, возвышающейся над пропастью.

Мы попытались опустить веревки, но они не доставали до дна, а скалы в этом месте очень хрупкие. Сильвио сказал:

— Я сделаю крюк и пойду низом от Порта — Молине.

Мы остались ждать наверху, и, когда увидели внизу маленькую одинокую фигурку Сильвио, Массимо, держась одной рукой за ветку дерева, нависшего над обрывом, начал кричать ему, как лучше пробраться среди скал и галерей. Достигнув темного пятна, Сильвио сперва нам ничего не крикнул: он немного постоял сгорбившись, а потом постарался приблизиться к отвесной стене пропасти.

— Давайте сюда веревки, — прокричал он снизу, — и простыню.

Двое спустились на всю длину веревки; достигнув уступа, они вытянули ее к себе и как–то закрепили, чтобы снова опустить вниз. И затем осторожно спустились по крутому склону к Сильвио.

Когда Сильвио поднимался вверх, неся на спине простыню с завернутым в нее телом, на нас обрушилась гроза, приближения которой мы вовремя не заметили. На полпути он остановился, не в силах двигаться дальше, потому что застывшие от холода руки не держали веревку, тогда еще двое спустились к нему на помощь.

Простыня с телом лежала на уступе скалы, лил холодный дождь. Марио и Нельда стояли в стороне, в нескольких метрах; Сильвио был измотан и бледен; Массимо молчал, пристально глядел на завернутый труп. Василий и Бруно размотали простыню, Василий расстегнул куртку на мертвеце, вынул бумажник, открыл его. Оттуда выпали выцветшие и мокрые фотографии, на которых все еще можно было разглядеть улыбающиеся и мечтательные лица девушек. На обороте одной еще сохранилась надпись.

— Это — Чернявый, — сказал Василий.

Мы несли его вниз сквозь холодный ливень и град. У часовни альпинистов в Бассано остановились, чтобы переждать бурю. В фургоне мы положили возле него цветы — все в каплях дождя — и два дня спустя устроили ему такие похороны, о которых ни о дин король не мог бы и мечтать.

Топор

Посвящается Примо Леви

То утро в начале зимы состояло из непрерывных уходов и возвращений. И возвращаться было мучительнее, чем уходить. Тело в постели оставалось неподвижным, и в проеме окна на фоне серого рассвета темнела ель.

Шарканье ног, кипение шприцев, жужжание аппаратов, привезенных по требованию профессора, поиски лекарств и наконец, носилки и машина «скорой помощи» — все это меня не касалось, ибо относилось лишь к части моего «я», которая решила меня покинуть. Правда, другое место, куда собиралось отправиться то, что было моей сущностью, место, которое я смутно видел в эти секунды, оказалось не таким, как я его представлял: там не было лесистых холмов с их ручьями, лугов и рек, голубых вершин и горных потоков, не было дорогих друзей и любимых женщин, не было ясных ночей, рассветов, зверей и птиц, на которых можно охотиться, не убивая. Ничего этого не было, ничего. Я смутно видел светящиеся геометрические формы в серой и тоже светящейся жидкости. И все это создавало ощущение великого покоя. Невообразимого покоя. (Но с тех пор я верю, что за этими фигурами в серой жидкости, заполненными собственным светом, как раз и находится то, другое место — мое.)

Через неделю после того, как меня положили в больницу, я спросил, куда выходят окна палаты и на каком я этаже. И расстроился, узнав, что лежу головой на запад и ногами на восток. Окно выходило на юг, и единственным признаком движения времени были вороны в свинцовом небе. Она объяснила мне, что из палаты виден лес и полоска пастбища, хижина, а ниже — еще один холм, поросший густым еловым лесом. Я догадался, что дальний холм — тот самый, где октябрьскими вечерами мы подкарауливали бекасов и где весной пасутся стада косуль. Недалеко от хижины растет большая серебристая ель.

— Ты видишь ее? — спрашивал я. — Знаешь, с первым снегом на нее переселяется старый глухарь. И живет всю зиму, уже много лет. И он меня знает.

— Не разговаривай, ты устанешь, — отвечала она. — Думай об этом, сколько хочешь, но не разговаривай.

— А нижний холм тогда был совсем другой. Война уничтожила весь лес, на каждом шагу траншеи, блиндажи, проволочные заграждения. В детстве я выкапывал там гильзы, потом выросли малина и земляника, еще позже лес снова насадили, и мы с двоюродной сестрой ходили туда за грибами. Какой высоты теперь эти деревья?

— Хватит, не разговаривай. Профессор не разрешает. Хочешь, я тебе почитаю газету?

— Да неинтересны мне твои газеты.

Как–то днем ко мне зашел егерь. От него пахло лесом, табаком и вольным воздухом. Он сидел в ногах кровати, теребя от неловкости шляпу, и в белой больничной тиши я слушал его рассказ о нашем альпийском заповеднике, о закрытии охотничьего сезона, о том, сколько животных осталось, сколько убили. Я очень обрадовался, что охотники не нашли глухарей Бульдского леса и вся семья сохранилась. Может, я еще услышу весной, как они токуют. Но даже если меня уже не будет, отрадно сознавать, что будут они. Главная же новость егеря состояла вот в чем: теперь уже точно, что в южных лесах появилась семья оленей. Их много раз видели. Это мне и Вальтер может подтвердить, больничный механик. Я помнил фотографию в доме старых друзей: на фоне леса рядом с большим оленем позировали три человека в старинных охотничьих костюмах. Собаки тоже позировали. На обороте стояла дата: сентябрь 1901 года, Мельтарский лес. С тех пор здесь больше не видели ни одного оленя, и вот теперь они вернулись. Что, если они пришли за мной?

Позже я спросил сестру, нельзя ли мне повидать Вальтера. Он и правда все подтвердил. Неизвестно, откуда пришли олени. Его собаки много раз поднимали их и гнали: в Мельтарской долине, на Прунно, в Луке и в Буза–делла–Танна. У самца прекрасные рога, и когда он бежит по лесу, откинув назад голову, стоит такой треск, что страх берет.

— Ты не стрелял? — спросил я.

— Нет, — ответил он. — Я сказал себе: не стреляй, Вальтер! И брату крикнул: не смей! Не стреляй! И потом мы дали себе слово охранять их — пусть спокойно плодятся, пока их не станет много, как косуль.

— Может, лучше добиться официального запрета? — сказал я. — А то когда выпадет снег, они переберутся ближе к Педемонтане, и тогда — конец.

И комок подступил к горлу: я подумал, что и для меня все кончено. Не будет больше рассветов над красными лиственницами и темными соснами, октябрей во влажном лесу, пахнущем свежестью земли, не будет бекасов в камышах, освещенных косыми лучами солнца. Я натянул на голову простыню. Она сказала мне:

— Хочешь спать? Опустить жалюзи?

Вот уже несколько дней небо было серым, время от времени падали редкие легкие снежинки, но они не могли побелить землю: было слишком холодно. Приподнявшись немного на постели, я смотрел на полоску леса и мысленно видел в нем оленей.

Однажды утром настала великая тишина, даже молитвы монахинь отступили далеко–далеко — за пределы палат, за стены больницы, за леса и горы. Может, эти молитвы доносились оттуда, где были светящиеся геометрические формы. За окном падал снег.

Было такое ощущение, будто комната, где я лежал в белой постели, отделяется от остального здания и летит сама по себе, как аэростат, вернее, как цветной детский шарик, в чистое снежное небо — над оленьими лесами, над человеческими жилищами. Все выглядело новым, как в день сотворения мира за миллионы световых лет отсюда. Вот так же было и тогда. В сорок пятом году.

Казалось бы, лагерь должен остаться далеко позади, в Польше. Но это было не так, потому что меня преследовали блоки бараков, проволочные заграждения, а над ними, как на ходулях, вышки с пулеметами. Я прошел сотни километров и не мог уйти от всего этого: лагерь облекал меня, словно одежда. Он был реальностью, а не воспоминанием, не фантазией. Мне не удавалось освободиться от него. Может, я и не пытался, хотя физически я уже вырвался, уже шел как свободный человек через равнины, леса и горы до того дня, пока ручьи не потекли с последнего перевала. Снега этих последних на моем пути гор — вроде бы моих гор — все еще были степными снегами. Травы и улитки, которыми я питался, по–прежнему имели вкус гнилой репы с налипшей на нее землей.

Даже родная долина, праздник в честь освобождения и первый мирный день в мае сорок пятого года — все это было еще не для меня. Я не замечал ласточек, колокольного звона, цветущих черешен, пения дроздов, пчел на цветах, потому что у меня в ушах еще звучали лающие команды, точно удары хлыста, на которые не реагирует животное. Даже улица, где я когда–то играл, дом, где я родился, белая скатерть под лампой не могли отдалить от меня голод, холод, бои, погибших, лагерь.

По ночам во сне я кричал. Днем бродил по лесам, не слыша зябликов, не замечая следов косули, не чувствуя запаха бузины. И ни с кем не искал встречи.

Однажды утром я услышал стук топора на склоне горы — новый звук. То был топор дровосека, а не пулемет, и я это понял.

Я пошел по тропинке, торопясь на этот звук, и, подойдя близко, остановился. Человек поднял голову и увидел, что я смотрю на него. Приветливо улыбнулся, снял с ветки деревянную флягу с водой и протянул мне,

— Пить хочешь? — спросил он.

Возвращение на Дон

Каждый год, когда выпадал первый снег и из окна, выходящего в сад, я видел, как постепенно белеют крыши и горы, меня охватывала грусть, сжимая сердце и обособляя меня от мира. Словно этот снег окутывал и укрывал собой жизнь, заключенную в теле. Я и по ночам просыпался, если шел снег. И лежал в постели без сна.

В первые годы я становился на лыжи и уходил. Уходил один туда, где никого не встречу. Никого — лишь тех, кто остался в степи.

Иной раз, когда на работе я заносил в старые конторские книги налоговые переводы, темная с металлическим отливом чернильная строка на странице казалась мне отступающей в степи колонной. Подчас мне случалось записывать имена земляков, которые не вернулись.

Тогда я замыкался в себе и молчал целыми днями. Сослуживцы и домашние считали, что я встал не с той ноги. Трудно было объяснить, да и не хотелось. Ведь мать, ждущая сына, ничего не знает. Она ждет, молится и не теряет надежды.

«Может, он где–нибудь в тех краях женился, — рассуждает она, — Россия ведь большая, и может быть даже, у меня там растут внучата. Хоть бы открытку прислал». Так она думает и живет надеждой.

Но я‑то знал. Я видел такое, о чем нельзя говорить матерям. Поэтому всякий раз, когда шел снег, во мне словно что–то умирало. Но зимы кончались, а весной, с прилетом жаворонков, сердце освобождалось от гнетущей тоски, как луга от снега.

Наверно, от подобной жизни однажды утром в декабре сердце вдруг отказало. Может, это был сигнал тревоги, предупреждение, что у меня осталось мало времени? Но я знаю: время жизни не измеряется стрелками часов.

Я вышел на пенсию. Но еще долгое время ко мне домой нет–нет да и заходили то крестьянин с просьбой проверить по конторским книгам размер его участка, то старуха, которой я объяснял, как составить завещание, то эмигрант по поводу отцовского наследства, то лавочник со сведениями о доходах. Я слышал, как моя собака лает на дорогу, поднимающуюся от городка, и говорил: «Ну вот, это ко мне». И даже если меня отрывали от хозяйственных дел, в душе я радовался, что кому–то полезен.

Но по–настоящему сейчас меня занимало лишь одно: поскорее получить выходное пособие, которое в Риме мне должен был оформить ЭНПАС. Эти деньги были мне нужны, чтобы снова побывать в России. Вероятно, можно было найти газету, которая отправила бы меня за свой счет: как–никак, я все–таки написал «Сержанта». Да и мои друзья–коммунисты могли бы организовать мне недорогую поездку. Но я не хотел этого и не искал таких путей; я предпочитал поехать самостоятельно и ни от кого не зависеть.

Когда я получил чек Итальянского банка, то написал в Миланское отделение Интуриста. Было лето, и мне ответили, что поездку можно устроить в октябре, когда не будет большого наплыва туристов, но только до Харькова, а дальше надо договариваться уже там, на месте.

Я обратился к одному римскому приятелю, он поговорил со своими приятелями, а те позвонили в Москву. В Москве сказали: «Пусть пока приезжает в Харьков».

Этого «пока» мне было достаточно. Да, потому что не только благодаря русским поэтам и прозаикам, но и при живом общении на Украине и в Белоруссии, а еще больше — в немецких лагерях я понял их душу. То, что мы пережили вместе, не могло кануть в небытие: голод и особенно дружба не забываются.

Когда все было готово, я решился позвонить главному редактору «Джорно»:

— Я еду в Россию, возможно на Дон. Если напишу что–нибудь, напечатаете?

Ночью моя собака громко и радостно залаяла — наверняка подумала, что мы отправляемся на охоту.

— Будь умницей, — сказал я ей. — Эта поездка стоит всех бекасов. Но когда я вернусь, мы с тобой еще поохотимся.

В кухне на трех отдельных листках были написаны имена и поручения: кому присматривать за курами, собакой, садом (пчелы в это время года не требуют никакого ухода), кому убирать дом, а кому готовить еду на всех.

Шел дождь, была глубокая ночь, и, пока машина везла нас вниз по склону, чтобы доставить к поезду «Турин — Тольятти», я вспоминал свои прежние отъезды.

Теперь я ехал в Россию третий раз. Впервые же мы отправлялись с батальоном «Червино» из Аосты ночью 13 января 1942 года. Тогда шел снег. Альпийские стрелки садились в вагоны с бутылками в руках и ранцах и с вином в желудках; мы пели песни, и один парень из нашего отделения разбил полную бутылку о голову старшего офицера, когда тот хотел призвать ребят к порядку. Красное вино стекало по лицу на мундир, капало на землю, а он стоял, потрясенный, в сплющенной шляпе и молчал.

Дорога была долгой, она продолжалась до 21 февраля: сорок дней через Германию, Польшу и Украину. Держались сильные морозы. Поезд, весь в наростах льда, часто останавливался: то замерзала отопительная система, то выходили из строя тормоза. Мы поставили в вагонах печки и, чтобы топить их, не раз воровали уголь со станционных складов.

Дальше, уже в Польше, поезд останавливался из–за того, что партизаны взрывали железнодорожные пути и мосты через реки. Во время этих долгих остановок фронтовой адъютант Гуальди рассказывал, как побывал с капитаном Сорой на Северном полюсе, разыскивая Красную палатку, или мы с Джиджи Панеи пели песни Абруцци.

Каждое утро я растапливал своим дыханием кружок в замерзшем окне и через этот просвет с интересом разглядывал незнакомый мир — бескрайние равнины, заснеженные леса, деревни, ворон в небе, зайцев, косуль.

Как–то нам встретился эшелон, набитый ранеными, которых везли из–под Москвы; они лежали в товарных вагонах вповалку, прямо на соломе, перевязанные бумажными бинтами, полураздетые, вшивые. Они были в том же положении, в каком нам предстояло оказаться год спустя, при выходе из окружения на Дону. Парень из Грессонеи, говоривший по–немецки, обратился к одному раненому, когда тот в свою очередь попросил у нас закурить:

— Как дела на фронте?

— Дерьмово! — ответил немец.

В купе третьего класса вместе со мной ехали Де Марци, Бономи и Марчеллин; двое спали на полках и двое на плащ–палатках, натянутых как гамаки. Я спал наверху, на плащ–палатке, и, когда поезд трогался или останавливался, вагон дергало так, что меня долго раскачивало из стороны в сторону. На станциях, лишь только поезд останавливался для заправки водой и углем, мы мчались на пункты питания Красного Креста: нас щедро поили липовым отваром, который там почему–то упорно называли чаем, а иногда даже давали манную кашу. И еще на станциях были странные уборные. Они представляли собой ямы с перекинутыми через них жердями, и на такой жерди, рядком, зажав ее под коленями, сидели люди, словно птицы на электрических проводах.

Как–то раз нам сказали, что поезд простоит не меньше шести, а то и семи часов. Это было на маленькой, полуразрушенной станции с переездом; вдали, за белой равниной, виднелись соломенные крыши какой–то деревни. Мы пошли туда, и по дороге нас подвез крестьянин на своих санях. В деревне был базар: яйца, куры, ленты, розовые пряники, семечки подсолнуха, соломенные стулья, кухонная деревянная утварь и оживленно разговаривающие женщины. Два немецких солдата–эсэсовца, вооруженные до зубов, брезгливо, с высокомерным видом наблюдали за порядком. В обмен на два куска мыла и расческу мы получили довольно много яиц.

В другой деревне я встретил старика, который в 1917 году побывал с австрийцами в моем разоренном городке. Я угостил его табаком, а он притащил мне ведро пива, и хотя мы объяснялись с ним на странном языке, пока стоял поезд, нам удалось переговорить о многих вещах.

7 февраля мы прибыли во Львов, и там, больше, чем в других местах, были заметны следы войны. Тихие, подавленные люди на полуразрушенном вокзале произвели на меня более сильное впечатление, чем впоследствии танки и самолеты во время больших сражений. И дальше, продвигаясь постепенно в глубь Украины, мы не видели ни одной уцелевшей железнодорожной станции, ни одного завода, и казалось просто невероятным, что поезд еще идет.

23 февраля в Ясиноватую прибыл генерал Мессе, командующий КСИР [14], и произнес речь. Он сказал, что «Червино» — особый батальон, такими не бросаются, и что наша задача — боевое охранение и отдельные вылазки.

Наступил холодный март, ничем не предвещавший начала весны. Мы патрулировали на лыжах по равнинам в окрестностях Рыкова и однажды наткнулись на огромный ров, полный голых трупов разного возраста и пола. Нас это потрясло, а когда один наш лейтенант вернулся на это место с фотоаппаратом, ров был засыпан землей и снегом.

В дни отдыха мы упражнялись в стрельбе по терриконам или ходили на какое–то большое предприятие, где нам было велено ломать электрооборудование и вырывать толстый медный кабель. Я не мог без возмущения смотреть, как ради получения металла губят дорогое оборудование. Ребята говорили, что медь нужна Италии для обработки виноградников.

Случалось, во второй половине дня нас даже возили в театр. Труппа состояла из украинских юношей и девушек; одетые в национальные костюмы, они пели и плясали. Когда у девушек оголялись колени или тряслись груди в ритме танца, солдаты, заполнявшие зал Рыковского театра, свистели, орали и топали ногами, но иной раз какая–нибудь очень грустная песня заставляла всех замолчать.

Странная это была жизнь: по ночам — патрулирование и вылазки, а днем — прогулки по городу или театр.

Весной 1942 года я с несколькими моими товарищами вернулся в Аосту, в военную школу. На станции Ясиноватая Симонутти и Анци украли у снабженцев бочонок коньяка; крепко выпив, они заснули в России, а проснулись уже в Удине.

Летом я возвратился в свой полк, и мы отправились в Россию во второй раз.

Теперь нас было много, три дивизии: девять альпийских полков, три — артиллерийских плюс вспомогательные службы; длинные железнодорожные составы, вагоны с мулами, не то что триста стрелков «Червино». Солдатский телеграф передавал, что едем на Кавказ, а оттуда дальше, в Армению, на соединение с африканской армией, которая должна подойти из Египта.

Но вечером накануне отъезда в одной туринской пивнушке рабочий с «Фиата» сказал мне:

— Так быстро эта война не кончится. Россия большая. На что рассчитывают Муссолини и Гитлер? Увидишь, их ждет конец Наполеона. А тебе я желаю одного: домой вернуться.

Мы распили пару бутылок.

Было воскресное утро, и по команде: «С полной выправкой шагом марш!» мы вышли из казармы «Монте — Граппа», еще не вполне протрезвевшие после ночной попойки. Утренние улицы спящего Турина были пустынны; редкие прохожие на тротуарах останавливались и молча глядели нам вслед. Грохотание кованых ботинок, стук копыт по асфальту улицы Винцальо, казалось, отдается во всем городе; наверно, лежа в своих постелях, туринцы прислушивались к этому шуму, проникавшему через открытые окна и затихающему, как раскаты грома. То шли альпийские стрелки из «Тридентины», отправляясь в Россию.

Эшелон отошел в 10.40; Гаццоли, ротный трубач, заиграл поход, машинист в ответ дал свисток, альпийцы заорали, и, едва состав тронулся, Бона запел: «Я тебя не забуду, красотка из Пьемонта», и весь поезд подхватил песню. Так, распевая хором, мы отъехали от вокзала Порта — Нуова в то воскресенье 26 июля.

В Брешии нас ждало море вина — позаботились родственники наших товарищей из горных районов; в Вероне снова вино, хлеб, копченая колбаса для веронцев, в Тренто — для трентинцев. Потом, когда поезд перевалил через Альпы, мы сидели у распахнутых дверей вагонов, свесив вниз ноги, и смотрели.

И вот я приехал в Россию третий раз. Мы уже на Украине, поезд идет мягко и быстро; в Чопе, пока проверяли паспорта, рабочие сменили колесный стан под вагонами, и теперь больше не болтает и не дергает, как в Венгрии, где нам перетрясло все внутренности. Тогда поезда шли другим маршрутом, они проходили севернее, через Чехословакию и Польшу. А от Львова — так же, как теперь. Может, я первый альпийский стрелок, возвращающийся в эти места через тридцать лет! Что меня ждет?

Пока поезд мчится среди лесов Закарпатья, я вспоминаю две прежние поездки и своих армейских товарищей. Молча смотрю в окно и вижу города, деревни, дымок над крышами, гусей на прудах и вагоны нашего состава, когда тот изгибается на поворотах. Краски осени удивительны, и эти леса похожи на мои. Хотелось бы остановиться и поговорить с тем охотником и с мальчишкой: они только что стреляли, и собака несет им убитого бекаса. Чистая, размеренная жизнь, и все же я чувствую, как во мне шевелится что–то, похожее на дремлющий в глубине страх, и, когда приезжаем во Львов (Леополь для поляков, Лемберг для немцев), я вижу прежний, разрушенный вокзал и еврейских женщин того далекого сорок второго, а не этот, заново отстроенный, с мирными, спокойными людьми на перронах.

Ночь. Жена стелет в купе постели, а я тем временем разговариваю в коридоре со своими попутчиками. Двое из них — итальянцы, остальные русские. Один итальянец — молодой, он учился в Москве и женился на русской девушке, сейчас занимается вопросами экспорта–импорта; другой — старый политэмигрант из Ломбардии. У себя дома он был кузнецом, но в 1925 году ему пришлось эмигрировать во Францию, потому что фашистские молодчики Фариначчи хотели его убить. Из Франции он перебрался в Россию, работал на большом заводе, в кузнечном цеху. Он рассказывает мне о борьбе пролетариата в 1920 году, о своем ремесле, о металлах, о том, как их закаляют — он знает в этом толк — и как охотники там, на родине, и потом в России отдавали ему в починку ружья.

Он с гордостью показывает мне письмо, которое в связи с его пятидесятилетним стажем коммуниста ему прислал Лонго, золотую медаль и шрам на руке — память о стычке перед Народным домом. Он полон впечатлений от поездки в родной город, который не видел столько лет, его растрогал прием, оказанный старыми товарищами, однако он скучал по жене — она оставалась в Москве — и по душистому черному хлебу. Еще он доверительно сообщил мне, что, когда в Чопе вошли русские пограничники, он слышал, как они называли какого–то Ригони, военного писателя из Италии, который должен ехать в нашем поезде. Значит, меня ждали.

Один из русских пассажиров — молодой инженер, едет из Турина. Почти два года он не был в СССР, ему не терпится поскорее добраться до дома, это понятно. В Италии неплохо, говорит он, спору нет, и люди хорошие, у него и друзья там появились, с ними он ездил в Пьемонтские Альпы, ловил форель в горных речках, но все же в Ульяновске на Волге — совсем другое дело.

Мои попутчики спят в своих купе, поезд ровно бежит по рельсам, ночь ясная, и по звездам я определяю: мы едем на юго–восток. Проносятся мимо леса, деревни с точечками огоньков, ярко освещенные города, черные пространства свежевспаханной земли, убранные поля и снова пашни, снова деревни — все это Россия. На рассвете будем в Киеве. Мы и тогда проезжали по этой дороге, и от Винницы до Литвы поварихой у нас, пленных, была Лиза Митц. Жива ли она еще?

Поезд мчится в ночи, и я не сплю. Тогда, в битком набитых вагонах с раскрытыми дверями, мы лежали вповалку, а рядом громоздились ранцы и оружие. Но есть ли смысл в поисках прошлого?

В Киеве, едва мы ступили на перрон, к нам подходит девушка.

— Извините, — говорит она на прекрасном итальянском, — вы синьор Ригони Стерн? Добро пожаловать. Я из Интуриста.

Какой–то мужчина несет наши вещи к машине, которая ждет у вокзала. Мы спокойно идем следом, жена берет меня под руку. Да, это не та Россия, которую я помню. Аккуратный, чистый город, свежий воздух; на красивых, обсаженных деревьями улицах мирные люди. Я слышу их говор и вспоминаю своих товарищей, с которыми провел долгие месяцы в немецких лагерях, а дети, весело бегущие в школу, вызывают в моей памяти голодных детей того горького времени, толпившихся возле кухни «Червино».

Известно, что Киев — древний, утопающий в садах город на широком Днепре, здесь приветливые люди. Но первое, что бросается в глаза, — необыкновенная чистота везде: на улицах, в парках, на автобусных остановках, в подземных переходах, на берегу реки.

Переводчица собирается показывать нам то, что обычно интересует туристов: Центральный универмаг, метро, музеи, соборы, древние монастыри, — и удивляется, услышав, что мне интереснее люди.

Краски и солнце этой долгой осени над киевскими садами отвлекают меня от цели моей поездки, но вот в каком–то парке мы видим на холме памятник павшим в боях за освобождение города в ноябре 1943 года. Читаю имя генерала, погибшего в сорок два года, и молоденького солдата, который первым ворвался в Киев на танке, вижу большую братскую могилу и свежие цветы на каменных плитах. Новобрачные фотографируются на фоне вечного огня, и переводчица объясняет мне, что все молодожены приносят сюда цветы — в знак памяти и благодарности.

К весне 1945 года в Киеве уцелело лишь двести пятьдесят тысяч человек, сейчас здесь свыше двух миллионов жителей. Замучены, расстреляны, угнаны, убиты в боях за Украину миллионы людей; нет дома, нет семьи, где бы не оплакивали своих погибших.

Но это я знал и раньше, еще до того, как мне сказала переводчица. Она узнала об этом в школе, я — здесь, тогда. Вот почему мне хочется пройти по тем же улицам, что и они: тот крестьянин с татарским лицом, или тот калека на костылях, или вот этот рабочий в кепке, похожей на ленинскую, который, засунув руки в карманы, курит свою папироску в ожидании трамвая. Мне хочется посидеть на скамейке рядом с тем старым евреем, который греется на солнышке, глядя на играющих детей, — неизвестно, каким чудом он уцелел. Нет, мы вели себя здесь иначе, чем немцы, и потом, когда каждый смог выбирать, я выбрал вас. Поэтому я говорю со спокойной совестью: «Я — итальянский». И вы улыбаетесь в ответ: «Итальянский — хорошо!»

Сегодня сюда из своей деревни под Киевом мог бы приехать и Василий — русский партизан, сражавшийся у нас в горах, которого там до сих пор вспоминают с любовью. Я впервые увидел его в тот день, когда мы спускались в ущелье Вальсуганы за телом Чернявого. А Кременчуг? Он был высокий и плотный и в «голодном бараке» вспоминал хлеб своей Украины, пшеничные поля и подсолнухи. Он работал машинистом, его и прозвали так потому, что он водил поезда на линии Кременчуг — Киев. Вернулся ли он, водит ли и теперь поезда по родным степям? Ест ли свой душистый хлеб? Почти всегда он был весел, но случалось, тосковал и плакал как ребенок.

На следующий день мы едем в Харьков: из этого города я надеюсь попасть на Дон. Здесь, в Харькове, был большой итальянский госпиталь, где умерло много наших товарищей. В том числе наш капитан, раненный в Николаевке 26 января. А в окрестностях Белгорода, километрах в восьмидесяти отсюда, мы вышли из окружения в феврале сорок третьего.

В поезде мы знакомимся с украинкой. В сорок втором году ее угнали в Германию. В сорок четвертом она попала в Италию, во Фриули, была там рабочей на железной дороге, потом ее освободили американцы, и из Италии она перекочевала в Америку, к родственникам. Сейчас она приехала в Россию туристкой, но общество потребления не смогло ее переделать — она осталась милой крестьянской бабушкой. Она собирается провести здесь месяца два и вместе с внучкой объехать всех знакомых. В Харькове мы попадаем в одну гостиницу.

Здесь меня тоже встречают на вокзале, а потом, в гостинице, директор Интуриста интересуется, правда ли я хочу побывать в тех местах, где воевали итальянцы. Он предупреждает, что расстояния большие, дороги неважные, и наконец спрашивает, готов ли я оплатить валютой, в долларах или в лирах, все расходы — шофера, машину, переводчицу. Он настойчиво допытывается, почему через столько лет меня потянуло в такую глушь, не преследую ли я спекулятивные цели и не стоят ли за мной политические организации, пресса или телевидение. Я говорю, что готов оплатить все расходы в лирах, и успокаиваю его: за мной никто не стоит, и единственная цель моего приезда — поклониться моим погибшим товарищам, навсегда оставшимся лежать в этих степях, и поблагодарить жителей тех деревень.

И тогда на его лице появляется сдержанная улыбка.

— В таком случае мы согласны, — говорит он.

И по «Атласу автомобильных дорог СССР», который прислал мне домой один миланский приятель, мы намечаем маршрут на завтра (он с интересом рассматривает атлас, изданный в Москве, здесь о таком и не слышали).

Из Харькова выезжаем на рассвете, потому что путь предстоит долгий. Примерно сто пятьдесят километров по асфальтированному шоссе, потом проселочная дорога до Валуек, дальше на северо–восток до Никитовки и Арнаутова, оттуда — в Николаевку, повторяя путь нашего отступления, и оттуда уже, через Шебекино и Белгород, снова в Харьков.

К счастью, небо чистое и не холодно: всего несколько градусов ниже нуля. Нашего шофера зовут Юрий, а сопровождающую, которая говорит по–французски, Лариса. «Волга» мчится по шоссе на хорошей скорости, обгоняя грузовики, везущие колхозников на работу, тракторы, мотоциклы с колясками. Километров через пятьдесят мы проезжаем большое водохранилище, и Лариса с гордостью объясняет нам, что эта вода служит для металлургической промышленности Харькова; ее откачивают насосами, используют, очищают и снова сливают сюда.

Вскоре начинается малонаселенная часть Украины; деревни отстоят одна от другой на десятки километров, время от времени среди просторов черной жирной земли возникают белесые, изрезанные складками холмы, почти все избы крыты соломой, дороги грунтовые, как и тогда, и по сторонам, в тех местах, где летом молотили хлеб, сложены длинные скирды соломы.

Вот на таких же скирдах мы часто ночами спасались от холода и непогоды. Случалось, солома вспыхивала по вине тех, кто располагался внизу, и верхние сгорали. Тихо говорю об этом жене, но Лариса тоже что–то поняла и просит меня повторить. Я пытаюсь объяснить ей наполовину по–русски, наполовину по–французски, и шофер, который внимательно прислушивается к моим словам, говорит вдруг:

— Зимой сорок третьего я тоже воевал в этих местах, между Воронежем и Валуйками. На нашем участке фронта были венгры, а потом я и итальянцев видел. Я всю войну прошел до конца, до Берлина.

Он моего возраста, один из немногих русских этого набора, кто уцелел. Он и сам говорит:

— Наших ребят никого не осталось, все погибли.

Дорога становится хуже, на дне балок такие рытвины, что ударяешься головой о крышу машины, но Юрий — замечательный шофер, он ведет свою «Волгу», как будто это танк. У Ларисы уже не такое веселое лицо, как при отъезде: видимо, даже ей, привыкшей возить по харьковским заводам иностранных специалистов, эта Россия незнакома.

Когда мы проезжаем какую–то деревню, моя жена с любопытством разглядывает избы и говорит:

— Посмотришь на женщин — они одеты неказисто, а во дворах, я видела, развешано белье ничуть не хуже нашего.

Полдень, а мы все едем и едем без остановок; сверившись с картой и взглянув на спидометр, я говорю, что Украина, должно быть, уже позади, и мы в РСФСР.

— Правильно, — подтверждает Юрий.

А Лариса добавляет, смеясь:

— Из Малой России — в Великую!

Наконец нам попадается указатель: до Валуек сорок три километра. Мы приезжаем туда после часу дня, и, выйдя из машины, я чувствую, что вот теперь, именно теперь я вместе с ними. Я хочу сказать, с альпийцами. Иду от машины по какой–то улице. Еще немного, и я начну звать их по именам.

Здесь, среди этих домов, на этих улицах, в этих садах, между 26 и 28 января 1943 года закончили свое существование остатки дивизий «Джулия» и «Кунэенсе». Взрослые и дети глядят на меня с любопытством: «Что это за иностранец бродит по деревне?»

Жена зовет меня, Лариса и Юрий тоже машут, чтобы я возвращался.

В столовой местного Совета нас уже ждут с обедом. Но я все хожу в одиночестве вокруг бело–голубой церкви, где собрались старые крестьянки — быть может, из окрестных деревень. Они тихо поют: я слышу тонкие голоса и перекрывающий их баритон священника. Сколько наших раненых, сколько убитых альпийцев лежало в этой церкви и вокруг нее! Сияющее небо, медово–золотистые кроны берез над лугом, отзвук колоколов под бело–голубыми сводами, негромкое пение, игра теней, которые солнце, пронизывая листву, кладет на лица старух у стены, кротко глядящих на меня, — все это заставляет забыть на какое–то время другие видения, с неумолимой настойчивостью встающие в памяти. Взволнованно оглядываюсь по сторонам, всеми порами впитываю настоящее, чтобы заглушить прошлое.

Я так и стоял бы там, если бы за мной не пришли жена и Юрий: стол уже накрыт, солянка стынет.

Мы еще обедаем, когда входит человек в очках и говорит:

— Секретарь Городского совета ждет вас у себя. Как пообедаете, я вас провожу.

Старое здание напоминает мне начальную школу моего детства: толстые каменные стены, деревянные полы, двери, выкрашенные темно–коричневой масляной краской, беленые стены, запах хлорки и тишина. Да, конечно, они были здесь; я настолько реально ощущаю их присутствие, что обшариваю глазами каждый угол, и в гулкой пустоте помещений мне слышится пьемонтская и фриульская речь. В молчании поднимаемся на второй этаж; по коридору, ожидая кого–то, расхаживает артиллерийский офицер, может, даже генерал. Человек в очках, похожий на семинариста, не постучав, открывает одну из дверей, и мы входим. Тут я вижу, что с нами нет Юрия, и чувствую себя беспомощным; я замечаю также беспокойство жены и неожиданную робость Ларисы.

Он сидел за письменным столом под портретом Ленина, и сзади на белой стене выделялось красное, вышитое золотом знамя. Он указывает нам на скамью, приглашая сесть; напротив, на другой скамье, сидят двое: тот, кто привел нас сюда, и еще один, постарше, похожий на добродушного сельского кузнеца. Незаметно для остальных он улыбается мне одними глазами.

Секретарь Совета — худой, поджарый человек с уверенным и решительным лицом и отсутствующим взглядом; говорит тихо, бесстрастно, не жестикулирует. Лариса, которая сидит с краю, рядом с моей женой и переводит, тоже говорит тихо, и вид у нее смущенный. Такое впечатление, что мы в монастырской церкви. И еще это напоминает экзамен. Наконец после моих ответов обстановка разряжается, и вот уже он рассказывает, что был здесь «тогда» и ему было четырнадцать лет. Мне кажется, я вижу его мальчишкой с автоматом на груди или с винтовкой, которая больше его самого — таких пареньков немало было среди партизан.

Он помнит последний бой и итальянцев, когда их окружила казацкая конница, помнит пленных. Он даже помнит, как они пели. Пели, уточняет он, те, кто до наступления Красной Армии стояли здесь, в Валуйках, в составе вспомогательных частей. Он опять говорит про наших пленных и раненых, про то, как они мерзли в своей легкой одежде, про плохую обувь, обмороженные ноги и про то, как голодали — все, в том числе и они, русские.

— Все это я знаю, — говорю я.

Он сообщает мне, хотя я и не спрашиваю об этом, что наших убитых похоронили в общей могиле за городом, в степи.

Может, это и правда, но в Николаевке — я точно знаю — всех наших убитых свалили перед церковью, облили бензином и сожгли: невозможно было вырыть могилу — земля промерзла на большую глубину и была твердая, как камень. Скорее всего, он говорит так просто из сострадания, и я не допытываюсь, где именно находится общая могила итальянцев. Может, он не указал бы мне ее вовсе или указал наугад. Разве теперь это имеет значение? Отсюда и до Дона — сплошная могила альпийцев.

Он спрашивает меня о моем городке, об Италии, о том, как мы там живем. Очень удивляется, когда я рассказываю, что у нас в горах выпадает много снега и в иную зиму морозы доходят до тридцати градусов. Он называет несколько городов — Турин, Милан, Неаполь, Рим — и интересуется, какой из них ближе всего к моему городку.

— Венеция, — отвечаю я.

Тогда, чтобы доставить мне удовольствие, он говорит, широко улыбаясь, что видел однажды альбом с видами Венеции и она «большая, красивая».

Он встает, мы тоже встаем и все подходим к столу. Секретарше он велит напечатать на машинке адрес Валуйковского горсовета и просит меня написать ему, когда вернусь домой; просит передать привет моим землякам–коммунистам от коммунистов его города, приглашает приезжать еще, пожимает руки. (Этот листок с адресом где–то потерялся, и мне искренне жаль, что я не могу написать ему, как обещал.)

Он просит принести карту района, сравнивает ее с нашим «Атласом автомобильных дорог СССР», с моими итальянскими картами, и я объясняю ему, куда хочу поехать. Но ни на одной русской карте не значится название, которое я ищу: Николаевка. Оно есть только на итальянских.

— Разве нет такого места? — спрашиваю я. — Но тут указаны даже Никитóвка и Арнаутóво.

Оказывается, мы всегда произносили неправильно: есть, говорят, Ники;(товка и Арнаýтово.

Две русские карты не совпадают, три итальянские — тоже. Видимо, на итальянских перевраны названия при переводе с русского или немецкого. И, кроме того, все пять — разного масштаба. Их карта под стеклом, и когда один из русских нечаянно нажимает на нее рукой, стекло трескается. Мне становится неловко, оттого что это по моей вине.

Два члена Горсовета предлагают проводить нас до дороги на Никитовку и Арнаутово.

— Едем, — говорю я, — уже поздно.

А про себя думаю: «Оттуда я сам найду дорогу на Николаевку. Не может быть, черт возьми, чтобы не нашел!»

Расставшись с товарищами из Валуек, которые долго жали нам руки и махали вслед, мы сначала едем вдоль железной дороги, но через некоторое время проселочная дорога становится труднопроходимой даже для «Волги» Юрия.

Деревень не видно, только поля, вспаханные и невспаханные, небо и вороны, с карканьем взлетающие при нашем приближении. У Ларисы усталый вид, жена молчит и с интересом смотрит в окно. Наконец мы видим избы, и Лариса спрашивает дорогу на Николаевку.

«Не знаем», — отвечают нам. Или: «Первый раз слышим».

У меня возникает подозрение, что название это старое, николаевских времен, и я советую Ларисе спросить у стариков. Но и они не знают. Нет такой деревни.

Лариса и Юрий нервничают. Куда их тащит этот сумасшедший итальянец? На поиски несуществующей деревни? Тогда я беру инициативу в свои руки: считаю, на сколько километров отъехали от Валуек, изучаю карты, смотрю на солнце.

— Поезжай сюда, — говорю Юрию. — И через некоторое время; — А теперь сворачивай на эту дорогу.

Солнце спустилось к горизонту, вокруг ни жилья, ни людей. Лишь земля и небо. Выхожу из машины. Туча ворон поднимается над бескрайней пашней. Но за редкими деревьями, окрашенными в осенние цвета, среди великого безмолвия, далеко–далеко, там, где небо сливается с землей, я вижу две деревни — Никитовку и Арнаутово. Не может быть, чтобы я ошибся. Нет, не может быть.

Схожу с дороги. Спи спокойно, капитан Гранди из «Тирано». Я привез тебе привет от твоих однополчан, оставшихся в живых, — от Нуто Ревелли и от всех альпийцев из «Тридентины». И вы, друзья–вальтеллинцы, спокойно спите в этой тучной земле, среди этого безмолвия, под этим нежным осенним небом. Склоняю голову и машу на прощанье рукой.

— Придет время — мы будем вместе. До встречи.

Меня зовут. Сажусь в машину, молча показываю в сторону заходящего солнца.

Сверху она выглядит так же, как тогда. Хочу попросить остановить машину и не могу, но Юрий все понял. С трудом открываю дверцу, с трудом ступаю на землю. Я иду? Да, я иду к Николаевке. Тот самый холм, куда мы добрались утром 26 января. Остатки батальонов, рот и взводов шестого альпийского полка. Батальон «Вестоне», пятьдесят пятая рота. Заснеженная лощина, железнодорожная насыпь, туннель под насыпью, будка стрелочника. Джуанин, Минелли, капитан, лейтенант Пендоли, русские в белых маскхалатах с двумя пулеметами, противотанковое орудие, которое ребята–саперы забросали ручными гранатами. Всё. Всё, как тогда. Шаг за шагом. В той избе мы с Антонелли установили станковый пулемет; Дотти и Менеголо принесли боеприпасы. А туда я зашел в поисках еды, и там оказались русские солдаты и женщина с детьми. А в этой избе был лейтенант Пендоли со смертельно раненным капитаном, а оттуда появились русские солдаты с автоматами. Сколько нас оставалось? Двое, а если считать лейтенанта и капитана, то четверо. Смотрю, не в силах произнести ни слова, не в силах шевельнуться. Рино, Рауль, Джуанин, генерал Мартинат, полковник Кальбо, Морески, Тоурн, лейтенант Данда, майор Бракки, Монкьери, Ченчи, Барони, Мошиони, Новелло, дон Карло Ньокки. Все мы здесь были.

Меня зовут к машине, и мы медленно спускаемся по дороге, которая ведет к церкви. Отсюда, с этой дороги, после многочасового боя генерал Ревербери и горстка потерявших надежду офицеров увели растерянную толпу. По этой дороге, где избы — кулисы, а церковь — задник. По этой дороге, которая вела домой. Здесь, перед этой церковью, мы с Барони провели перекличку тех, кто никогда больше не сделает шага вперед, никогда не отзовется; а лейтенант Дзанотелли говорил:

— Где же они все? «Вестоне»! Где «Вестоне»?

Холод, ночь и тишина опустились на деревню. И убитые альпийцы остались лежать на снегу.

Моя жена, Юрий и Лариса переглядываются, что–то говорят, но я не понимаю; зато я вижу их глаза, полные слез. И машина срывается с места.

Наступила ночь, деревень больше не видно; я оглядываюсь назад: Николаевки тоже нет. Тогда были снег и небо, сейчас — земля и небо. С трудом выговариваю:

— По этой дороге мы шли двадцать седьмого января. Я узнал ее.

Тот долгий переход, нескончаемый, без отдыха, без еды, когда замерзшие оставались на обочинах, раненые умирали в санях, а те, кому повезло остаться в живых, еле волочили ноги. Снег — небо, ночь — день, снег — небо. Как мы это выдержали?

Через несколько часов проезжаем деревню, еще через несколько — другую и только к полуночи попадаем в Шебекино.

Все ворота и двери закрыты, но я узнаю избы, где мы нашли приют после того семнадцатидневного пути с Дона; узнаю избу, где был штаб «Тридентины», пятого и шестого альпийских полков и второго артиллерийского. Здесь мы подсчитали, сколько нас осталось, и здесь умер наш полковник Синьорини.

Еще два часа езды, и мы будем в Харькове, в гостинице. Чай, чистая постель, тепло. Неужели это возможно? Неужели это могло быть?

Я видел Киев и Харьков — университеты, магазины, памятники Ленину, площади, церкви, музеи. Я долго ходил по залу, где выставлено разное оружие времен последней войны, нацистские знамена и под стеклом — гора железных крестов всех степеней, генеральские погоны и маршальский жезл. На стенах панно, наивно изображающие сцены боев.

Еще я хотел провести день–другой в каком–нибудь колхозе, но мне сказали, что в это время года никак нельзя: все колхозники заняты пахотой и уборкой свеклы и не смогут оказать нам должного гостеприимства. Взамен мне предлагают осмотреть завод, и холодным ветреным утром мы туда отправляемся.

Инженер, который водит меня по цехам, — бывший военный летчик, летал на штурмовике. Эти машины ходили низко над степью и неожиданно появлялись над самой головой, сбрасывая бомбы и поливая из пулеметов. Немцы называли их «черной смертью». Его два или три раза сбивали за линией фронта, он был тяжело ранен, но остался жив. Он — Герой Советского Союза, и на доске почета среди портретов знатных людей завода есть и его фотография.

Он, как и все поначалу, держится сухо и официально. Но скоро увлекается, рассказывает про завод и хочет все мне показать. Но я совершенно не разбираюсь в технике, и меня гораздо больше, чем электронные машины и производство тракторов, интересуют стенды со старыми документами и фотографиями: я вижу, как здесь жили и работали семьдесят лет назад, как на этом самом заводе выступал перед рабочими Ленин, во что немцы превратили завод в 1943 году.

Он снова говорит о дизельных двигателях, я снова повторяю, что в них не разбираюсь.

— Я знаю одно, — говорю я ему, — ваши машины, танки и тракторы ходили безотказно, даже когда казалось, будто они вот–вот развалятся, не то что наши…

Он весело смеется.

В гостинице я высказываю представителю Интуриста свое желание еще раз побывать на местах сражений. Но не в Полтаве, где в 1709 году русские разбили шведов, не в Ясиноватой и не в Рыкове, как мне предлагают: слишком уж долго добираться туда, где я был в первую зиму с батальоном «Червино» и где 1 сентября разбили «Вестоне».

— Нет, — говорю, — я хочу побывать на Дону.

Они уже в курсе дела и объясняют мне, что гораздо лучше, чем снова ехать через Валуйки, добираться до Россоши через Алексеевку: там дорога большей частью асфальтированная; правда, они не знают, что нас ждет ближе к Россоши и Дону. По приблизительным подсчетам, нам предстоит проделать около девятисот километров. Выдержим ли мы?

На этот раз за рулем «Волги» не Юрий: он еще не пришел в себя после позавчерашней поездки. Нового шофера зовут Борисом, и он моложе. Лариса уже смирилась, что и сегодня должна сопровождать нас.

Чудесное утро сияет осенними красками. На бескрайних полях убирают сахарную свеклу, сваливают в огромные кучи и грузят на машины, которые тянутся нам навстречу длинной вереницей. Это военные грузовики, но иногда попадаются и колхозные; солдатам нравится такая служба, это видно по их улыбающимся лицам и по тому, как приветливо они нам машут.

За Белгородом в машину проникает резкий запах: мы проезжаем мимо сахарных заводов.

Дорога бежит прямо, поднимается вверх, спускается, вновь поднимается и снова идет под гору. Сменяются названия колхозов на указателях. Пашни, озимые всходы — черное, зеленое. Багрянец дубовых рощ, белые вертикали златокронных берез. Белые гуси на прудах, пестрые стада на пастбищах. Неожиданно в одной из балок — отара овец.

После Алексеевки пейзаж меняется, становится более пустынным; огромные пространства земли не возделаны, деревни выглядят беднее, дорога грунтовая, и в балках нам часто приходится съезжать с нее из–за ремонтных работ. Небольшие табуны лошадей свободно пасутся на лугах. В мелких речках мутная, стоячая вода.

— Останови, — прошу я Бориса, — мне хочется здесь выйти.

Место знакомое, хотя и нет снега. Я уверен, что нахожусь между Постоялым и Селяхином. Но отчего эти пятна далеких деревьев, эта земля, эти высокие сухие травы и это небо сливаются в одну неясную горизонтальную линию? Словно тают, растворяясь в жидком горячем свете. Мы пришли оттуда, оставив Дон, и между 20 и 22 января проходили по этому длинному холму. Мне хочется пойти по знакомой дороге, как тогда, и переночевать в избе, мне хочется, чтобы и они были здесь — ребята, оставшиеся в живых, у которых никогда, наверно, не будет возможности вернуться сюда. Но разве это понять другим?

Начиная отсюда, с каждым хутором связана наша история — история альпийских стрелков из «Джулии», «Кунэенсе», «Тридентины», «Червино». Мы знаем здесь каждый проселок, и метели разносят наши голоса над этими степями. Смерть, надежда, отчаяние, фатализм. Кто обо всем расскажет? Никто. Никто не узнает всей правды. У каждого своя история. А нас было много.

Прохожу немного вперед и на краю заброшенного пруда вижу развалины четырех изб: кирпичные печи, заросшие сорной травой, обвалившиеся трубы, обуглившиеся стропила. Для кого разыгравшаяся здесь трагедия оказалась последней? Из каких горных деревень они пришли сюда, чтобы умереть на чужбине?

Вокруг не видно ни одной живой души, даже ворон, даже птиц на пруду. Мне кажется, будто я в глубине океана, но при этом на сердце грустно и покойно. Жена, Лариса и Борис молчат, видимо, и на них подействовала эта застывшая тишина.

Проезжаем Ольховатку, едем берегом Калитвы и в два часа дня мы в Россоши. Борис, Лариса и моя жена отправляются на поиски ресторана или столовой, если таковые имеются, а я тем временем хожу по улицам, где сражались и погибли мои товарищи из «Червино» и «Джулии». Я смотрю по сторонам, и мне странно видеть спокойных людей, ожидающих автобус возле церкви, и не слышать танков и автоматных очередей. Как раз там, между церковью св. Николая и вокзалом, который еще хранит следы тех лет, в последний раз видели Марио Пезавенто, моего одноклассника. Его отец каждый день проходил мимо моего дома, возвращаясь с каменоломни. Теперь он уже старик, и его последняя работа — памятник пропавшим без вести в России.

Здесь, в Россоши, тоже есть памятник погибшим; он стоит в сквере, среди берез и кленов, и я с трудом перевожу: «Вечная слава героям, павшим в боях за свободу и независимость нашей Родины».

Ресторан оказался недалеко от центра, на шоссе, которое ведет в Новую Калитву.

Прежде чем сесть за стол, подхожу к буфету купить что–нибудь в дорогу, так как ужинать нам предстоит нескоро.

— Я итальянец, — говорю буфетчице.

И вижу, как меняется ее лицо: бледнеет, потом краснеет, глаза загораются, влажнеют, и наконец она улыбается.

Разговора у нас не получается. Этой женщине, которая от волнения не может свернуть кулек, тогда, наверно, было двадцать лет. Она говорит мне: — До свидания. — И потом по–итальянски: — Арриведерчи.

И все.

Мы едим свою обычную солянку, жареную баранину, капусту. Запиваем вишневой наливкой и пивом. Борис, как и Юрий, наливает себе только воду, потому что здесь нельзя выпить ни капли спиртного, если ты за рулем.

Лариса, которая уходила звонить по телефону, говорит мне, что нас ждут в Городском совете.

— А может, не надо? — говорю я. — Ведь нам еще возвращаться в Харьков — вся ночь пройдет в дороге. Едем прямо в Подгорное.

Мне бы хотелось еще побывать на высоте Пизелло — это недалеко от Старой и Новой Калитвы, — где воевали ребята из «Джулии» и «Кунэенсе», но наши позиции были на Дону, и я говорю, указывая на север:

— Поехали.

Вот и Подгорное с его заводом по производству извести и вагонетками над дорогой. Здесь что ни указатель, то знакомое название: Саприна, Морозовка, Сергеевка, Опит, Дача, Скорорыб, Басовка, Морозовск. Шаг за шагом мы шли сюда с Дона в первую ночь отступления, к этим избам, которые сейчас утопают в зелени садов, и на лавочках сидят женщины и разговаривают. Тогда, после самой длинной и холодной ночи, избы появились перед нами в снежном дыму. И потом мы уходили из этой деревни вверх по дороге, на которой буксовали грузовики. Горящие склады, наш дивизионный госпиталь с большим белым флагом и красным крестом и раненые, выползавшие на дорогу, чтобы уйти с нами.

На пути к Даче и сейчас стоит ветряная мельница, где я однажды встретил Сильвио Далле Аве, он был связистом. Перед тем как отправиться на передовую, я шел мимо на лыжах в штаб северного батальона — хотел навестить Рино. Эта мельница служила ориентиром для наших проводников и связных — я узнал ее, как узнают издалека колокольню родного села.

Проезжаем деревню, и Борис останавливается у колодца — ему хочется пить. Я тоже выхожу попить и чувствую ком в горле: в этих избах размещался штаб моего батальона «Вестоне», а там, ближе к балкам, мы рыли землянки, собираясь зимовать. Но когда они были готовы, нас перебросили на передовую, сменить «Вальчизмон». Землянки рыли глубокие и просторные, чтобы было тепло и безопасно — на два взвода каждая. Нас, пулеметчиков лейтенанта Сарпи, разместили вместе со стрелками Ченчи. Сколько песен мы перепели вечерами там, внизу! И сейчас следы землянок еще сохранились; кажется, стоит мне сделать несколько шагов, и я увижу всех тогдашних товарищей, услышу их голоса: Артико, Тардивеля, Морески, Бодея, Монкьери, Линарди, Кораццу, Барпа — всех.

Я жадно пью воду из того самого колодца, из которого мы утоляли жажду и в те времена. А теперь едем, едем скорее, Борис, я хочу засветло попасть на Дон.

Белогорье. Городок спускается к реке, справа и слева белеют горы: рощица, поле с противотанковым рвом, высокая трава, берег и почти неподвижная вода. Вы помните это место, друзья из «Тирано?» Вы столько раз патрулировали здесь, где я сейчас прохожу и никто не стреляет! Над этой рекой находились передовые посты, куда вы пробирались по ночам. На холмах до сих пор остались следы окопов и орудийных установок, и я в лучах заходящего солнца показываю своим спутникам наши позиции. Там, наверху, были позиции «Мадонны из Тирано» 46‑й дивизии, дальше — «Валькьезе» и «Вероны», внизу, вдоль реки — «Эдоло», «Вестоне», «Морбеньо». И за ними, еще дальше, «Кунэенсе» и «Джулии».

Спускаюсь к реке, смачиваю водой лоб, беру горсть земли. Надпись на щите предупреждает, что купаться запрещено. Может быть, на дне еще есть мины?

Мост из связанных лодок соединяет берега. На той стороне дорога уходит в лес, и, проходя по этому качающемуся мосту, я ощущаю необъятность России. Сколько тысяч километров впереди? Леса, города, равнины, реки, пустыни, озера, деревни, степи, горы — до самого края света.

По ночам, стоя на высоком берегу этой реки, мы видели вдали огни как бы другой галактики. Именно отсюда начали они свой путь к освобождению родины и человечества от фашизма. И завершили его, дойдя до Берлина.

На середине моста старик сосредоточенно ловит рыбу, и я молча останавливаюсь рядом с ним. Постояв немного, спрашиваю его по–русски:

— Как дела?

— Ничего, — отвечает он, чуть повернув голову.

И улыбается одними глазами, не удивившись появлению иностранца.

Я бы с радостью побыл еще на этом мосту, половил рыбу со стариком, послушал, как о лодки плещется вода. Солнце зажгло многоцветный пожар в осеннем лесу, и рыба на удочке сверкала в последних лучах, как купола православных церквей. Старик подарил мне свой улов.

Я попрощался с ним и пошел обратно. Жена, Лариса и Борис ждали меня у машины. Мы поехали дальше.

Тогда, в ночь на 18 января 1943 года, эта дорога на запад была забита транспортом, мулами, батальонами альпийской дивизии «Тридентина», которые так поспешно отошли с Дона, что уже не могли выполнить немецкого приказа (Гитлер требовал от командования VIII Итальянской армии, чтобы альпийский корпус не отступал от берега Дона).

Со стороны Россоши подходила «Джулия», удерживавшая в течение месяца в открытой степи пехоту и танки русских, прорвавших фронт близ Верхнего Мамона в Осетровской излучине и пытавшихся нас обойти. Из района Каравута подходил первый альпийский полк, а из Старой Калитвы — второй и части четвертого артиллерийского. Севернее, где 23‑я венгерская дивизия самовольно покинула позиции, беспорядочные толпы венгров и немцев заполняли деревни и дороги между Юдино и Подгорным.

Русские части гвардейских полков и танки все теснее сжимали кольцо. Деревни горели, в госпиталях самые молодые врачи–офицеры тянули жребий, кому оставаться при раненых, неспособных передвигаться самостоятельно. Эшелоны с подкреплением, прибывая из Италии на придонские станции, вместо наших частей находили там русские танки. Моторизованные колонны вспомогательных служб и отставшие обозы, спасаясь от окружения, спешили к Харькову.

А мы — отделение за отделением — оставались в этом аду. Так продолжалось, пока мы не наткнулись на брошенные склады, где малочисленные деревенские жители и партизаны пытались спасти от огня, что возможно. Тогда некоторые начали отставать, и из тех, кто нашел бочки с коньяком, кажется, ни один не уцелел.

Дни и ночи 19‑го и 20‑го. Танковые атаки и пулеметные обстрелы с воздуха. По обочинам дорог — первые трупы замерзших; первые заживо сгоревшие в избах. Первая жадная мечта о сне и о доме.

Вот уже осталось позади Белогорье, и удивительный алый закат над Доном сменила тихая ночь. Справа видны огни, наверно, это Казинка. Тогда там наверху стояла «Верона», и оттуда ночью, в трескучий мороз мы уходили к Буйволовке сменить на передовой «Вальчизмон» дивизии «Джулия».

Ну и ночи были в том декабре сорок второго! Дон Карло Ньокки вместе с альпийцами из «Эдоло» мастерил в землянке у замерзшей реки ясли Христовы. Я помню орудийные установки, группы связи с «Морбеньо», часы, проведенные в землянках, запахи… Помню, как мы мололи зерно, помню поленту из ржаной муки, семечки подсолнуха, оружие, которое никак не хотело стрелять, и рядового Ломбарди, всегда молчаливого и замкнутого, равнодушного к собственной храбрости от предчувствия близкой смерти. А Джуанин?..

«Сержант, мы домой вернемся?»

Как бы мне хотелось попросить Бориса остановить машину и дать мне выйти, а Ларису — довезти мою жену до Харькова и отправить в Италию. И остаться здесь, и всю зиму самому ходить по этим деревням, из одной в другую. В тишине, среди снегов, до весны, до оттепели. А потом сесть в поезд и поехать домой. Но об этом я не могу попросить, могу лишь мечтать. Я даже не могу им намекнуть о своем желании — мне и так повезло. Сколько альпийцев, прошедших через окружение, немецкие лагеря, Сопротивление, одним словом, через войну, рады были бы оказаться сегодня вечером здесь, вместе со мной!

Машина быстро едет от Дона к Алексеевке, и снова знакомые места: за Подгорным — Опит, Постоялое, Ново — Харьковка. Чтобы не заснуть, Борис до отказа опустил свое стекло и молча курит. Жена от холода прижимается ко мне. А может быть, не только от холода. Лариса, наверно, очень устала, потому что вот уже несколько часов не произносит ни слова. Неожиданно она включает радио, и после кубинской джазовой музыки мы слушаем сводку погоды; Лариса объясняет мне, что на севере России идет снег, и область холода и низкого давления распространилась на северную Украину.

Вот почему незадолго до этого, посмотрев на небо, я не увидел звезд. Ветер срывает с берез листья, и они летят перед машиной, освещенные фарами, как сверкающие бабочки. «Если сейчас пойдет снег, — думаю я, — нам, возможно, придется остановиться, найти приют в какой–нибудь избе и переждать до утра».

Я сейчас мечтаю об этом снеге, который так ненавидел, который столько лет меня преследовал; я мечтаю о нем, чтобы провести ночь в избе, на печке — там ждут меня все друзья и товарищи, не пришедшие домой.

Жена сжимает мне руку: должно быть, понимает мое состояние.

— Я замерзла, — говорит она.

Но, если попросить Бориса закрыть окно, он наверняка заснет — ведь он за рулем уже одиннадцать часов подряд; и я укутываю Анну своей шерстяной охотничьей курткой.

Скоро Алексеевка (и тогда, в самом начале, мы направлялись к ней: говорили, что деревня занята немцами, а на самом деле там уже были русские). Оттуда начинается асфальтированное шоссе на Белгород и Харьков. Но Алексеевки нет и нет, и к тому времени, как Борис замечает, что сбился с дороги, мы уже не имеем понятия, куда нас занесло.

След тракторных гусениц приводит нас к большому загону и конюшням. Фары освещают табун лошадей, и жеребята, испуганные неожиданным светом, мчатся по кругу с развевающимися на ветру гривами и хвостами. И передо мной возникает другая картина: ночью, в пургу наша рота шла в голове окруженной колонны, и вдруг из темноты в снежной круговерти возникли две самоходки и начали поверху стрелять из пулеметов трассирующими пулями. Потом они снова исчезли в темноте, как эти жеребята, лишь только Борис выключил фары.

Никто не сторожит лошадей; мы кричим, но никто не отзывается. Снова садимся в машину и осторожно спускаемся в какую–то балку; там видим избы, Борис сигналит и выходит из машины. Лают собаки, кое–где открываются двери, и в освещенных проемах появляются женские фигуры. Время позднее, дети, видно, уже спят.

Спрашиваем дорогу на Алексеевку, они отвечают хором, но каждая свое. Из их гомона я улавливаю, что мы попали в малонаселенный район Украины, примерно между Варваровкой и Острогорском. Пробудились от сна и мужчины, они велят женщинам замолчать и заводят неторопливый разговор. Они даже предлагают нам у них заночевать, и я за то, чтобы остаться: поедем дальше завтра утром.

Но Лариса и Борис говорят, что это невозможно, мы должны во что бы то ни стало вернуться в свою гостиницу — даже если придется ехать всю ночь. Наверно, нас там ждут и будут беспокоиться. Тогда какой–то юноша берется показать нам дорогу, сажаем его на заднее сиденье, где едем мы с женой. Прощаемся и благодарим жителей этой неизвестной деревни;

— Болшой спасиба!

— До свидания, — говорят они нам.

Через час в какой–то деревне молодой человек выходит, сказав, что здесь у него женщина и она его ждет, а завтра на попутном колхозном тракторе он вернется домой пасти лошадей. Он показывает нам дорогу и желает счастливого пути и благополучного возвращения в Италию.

Машина движется в темноте, ледяной степной ветер дует в открытое окно, мы все молчим. Борис время от времени сбавляет скорость и роняет голову на руль, но я спокоен: даже если съедем с дороги — ничего страшного, кругом ровная степь. В свете фар, где по–прежнему, словно красные бабочки, кружатся осенние листья, мелькает барсук, потом лиса, еще лиса, зайцы. Среди этих бесконечных просторов спят мои товарищи, это и есть та Россия, которую я искал.

Мы еще два раза сбились с пути в эту ночь — мне бы хотелось, чтобы она никогда не кончалась. В какой–то деревне Борис спрашивает у двух парней, где заправиться водой: они явно навеселе — видно, и здесь по субботам выпивают. Лариса и Борис расстроились: такая неприятность в присутствии иностранных гостей! У меня их смущение вызывает улыбку.

Через некоторое время спустила шина. Вдалеке лают собаки, и пока мы меняем колесо, нас сечет дождь со снегом. Еще два часа едем молча, наконец я говорю Борису, что страшно устал и мне уже все равно, куда мы едем.

— Но ты не огорчайся! Не попадем в Харьков, так попадем в Воронеж или в Москву, не все ли равно? — Услышав в ответ его смех, я добавляю по–русски: — Ничево, Борис! Нет война.

Будь на небе звезды, я нашел бы дорогу в Харьков. Но сколько моих товарищей не нашли дороги домой тогда, в том огненном и снежном аду? Они шли, кружили на одном месте, ползли на четвереньках и исчезали. Когда на небе появлялись звезды, небольшой сугроб означал, что под снегом — человек.

В конце концов находим указатель: Короча. Мы слишком забрали на север, но еще 140 километров по хорошему шоссе, и мы в Харькове, в гостинице Интуриста, где будет даже чересчур тепло. Приедем к завтраку. После вчерашнего обеда в Россоши мы ничего не ели, если не считать сливочных карамелек, которые мы сосали вместо ужина, — тех, что я купил у женщины, сказавшей мне: «Арриведерчи!»

Два дня моя жена с высокой температурой лежала в постели, и только под вечер я выходил на час–другой пройтись по городу.

Мне нравилось гулять по старой улице, может быть, единственной сохранившейся старой провинциальной улочке в заново отстроенном после войны Харькове. На этой полюбившейся мне улице ступени ведут к освещенным дверям полуподвальных магазинчиков: там внизу тепло и уютно. Я спускаюсь в каждый из них. Тут продают книги, репродукции, табак, чай, баранки, пуговицы. Мне удалось найти пачку украинской махорки — старого, деревенского курева, которое мы с нашими русскими товарищами раздобывали в лагерях.

«Марио, давай газету», — говорил мне Петр Иванович и из обрывка немецкой газеты делал толстые самокрутки, вспыхивавшие при каждой затяжке. Вновь обретенная махорка кажется мне самым драгоценным, самым замечательным табаком на свете. Старуха, вытащив пачку из какого–то дальнего угла, протягивает ее мне, качая головой, и не берет с меня денег — копеечной стоимости, указанной на желтой обертке: возможно, она поняла, чтó для меня значила эта находка.

Эти магазинчики ниже уровня улицы с ее вечерним потоком машин напоминают мне старую Россию Гоголя и Шагала. С той разницей, что, войдя туда, я вижу не бородатых купцов, а студентов. Парни и девушки листают книги, пьют чай, спорят, меняются марками и значками, одним словом, живут своими интересами, и я, старый сержант–альпиец, воевавший против их отцов до того, как они стали мне братьями, кажусь себе доисторическим существом. А может, и нет, потому что в одном подвальчике с красновато–коричневыми стенами, когда я, выпив чаю и поев блинов, собрался уходить, несколько человек сказали мне: «Чао»! Именно «чао»!

Раза два я, гуляя, доходил до окраины города, где строятся новые районы. Большие современные здания на сотни квартир, а рядом еще сохранились одноэтажные дома с огородами и курами. Глубокая балка разделяет старый и новый город, и через нее перекинут широкий мост. Я остановился на мосту и смотрю на людей, возвращающихся вечером домой с покупками; некоторые едут из–за города на велосипедах с корзинами грибов. Охотник ведет на поводке великолепную гончую. Проходя мимо, она обнюхала меня и вильнула хвостом. Наверняка учуяла запах моего Чимбро. Я наклонился к ней и почесал за ухом.

Мы вернулись в Киев и на следующий день сели в поезд «Тольятти — Турин». Нашим спутником оказался шумный американец итальянского происхождения, родители его были из Тренто, а сам он со времен корейской войны живет в Токио. Он ехал транссибирским экспрессом из Владивостока с целым набором фотоаппаратов и кинокамер. А еще с запасом виски и кучей долларов. Как только мы переехали границу СССР, он принялся ругать советских таможенников за то, что они перевернули вверх дном его купе.

Мне хотелось в тишине спокойно смотреть в окно на поля, трактора, которые разрезают пласты земли, на птиц, летящих за плугом. И в далеком сорок третьем, когда мы, немногие оставшиеся в живых, сели в поезд, чтобы вернуться домой, я увозил с собой похожий образ, многие годы помогавший мне жить: за разрушенной деревней, на холме, черневшем на фоне красного неба, одинокий крестьянин шел за плугом, который тащила худая белая лошадь, и длинный кнут в руках крестьянина, казалось, поддерживал небо.

Ну вот, я снова вернулся домой, но теперь я знаю, что там, между Днепром и Доном, самое мирное место на свете. Там царит великий покой, великая тишина, великая безмятежность.

За окном моей комнаты — леса и горы, а далеко–далеко, за Альпами, равнинами и многоводными реками я неизменно вижу деревни и равнины, где спят вечным сном мои товарищи, не вернувшиеся домой.

Дни Северо–востока

Приемный пункт и баню разделяла колючая проволока, и стояли они на отшибе, позади комендатуры, лазарета, кухонь, блоков русских и итальянских военнопленных. Дальше шли пять рядов колючей проволоки, сторожевые посты и наконец высокие деревянные башни, с которых за нами следили часовые, наводя пулеметы и шаря по баракам прожекторами. Оба наших барака составляли в лагере как бы отдельный угол, и оттуда сквозь колючую проволоку можно было разглядеть свалку, за ней огромную равнину, угрюмый мавзолей Гинденбурга и вдали окутанные туманом соломенные крыши фактории и шпиль деревянной колокольни. Место было более чем мрачное.

За невыход на работу с бригадой военнопленных лагерфельдфебель Браун перевел меня на приемный пункт вместе с одним альпийским стрелком, кое–как говорившим по–немецки, и двумя русскими — Петром и Иваном. Поселили нас в большущем пустом бараке, отгородив друг от друга досками, и охране приказано было следить за тем, чтобы мы между собой никак не общались.

В наши обязанности входило принимать группы военнопленных, которые возвращались в главный лагерь из филиалов. Каждого из них фотографировали, брали отпечатки пальцев и давали номер. У нас они находились до дня дезинфекции и бани. В бараке, приспособленном под баню, работали русские военнопленные; после мытья депортированные украинки брили новоприбывших наголо. А самой основной нашей работой было мытье сортиров и приемного пункта после распределения очередной партии военнопленных по баракам.

В те дни — кажется, это было 23 декабря 1943 года — к нам в барак пригнали новую группу русских военнопленных. Большинство — раненые, и раны были обмотаны тряпьем. Прежде и в поведении, и в облике прибывающих видны были лагерная тоска и отрешенность, а вот эти русские, несмотря на свое тяжелое состояние, держались гордо, безбоязненно и даже позволяли себе насмехаться над охранниками, которые походили скорее на побежденных, чем на победителей. Поздней ночью новые военнопленные под балалайку смело запели русскую песню.

Незаметно прошмыгнув мимо часового, я обогнул барак и заглянул к ним. Усевшись в круг на земле — ни скамей, ни даже досок в бараке не было, — они дружно пели. В середине круга сидел и играл на балалайке мой сибирский друг Петр. Увидев меня, они на миг умолкли, но Петр им что–то сказал, и они затянули «Катюшу». Веселье и грусть редко уживаются вместе, но в те минуты мы испытывали оба эти чувства. Мы спели еще несколько песен, и хотя я не знал ни мелодии, ни слов, но после первых же фраз начинал подпевать, подражая их звукам и, разумеется, не понимая смысла. Все это было так здорово, и мои новые товарищи смотрели на меня с любопытством и симпатией.

Но больше всего мне хотелось услышать новости с фронтов, и, когда хор умолк, я спросил об этом у Петра, который наверняка уже все узнал у своих соотечественников. С Петром мы объяснялись на языке, который остальные вряд ли смогли бы понять. В нем причудливо переплетались русские, немецкие, французские, итальянские, латинские слова, а иногда попадались даже слова венецианского диалекта и узбекские. Главное — мы вполне понимали друг друга. С помощью жестов Петр рассказал, что эти раненые были взяты в плен на Белорусском фронте, где Красная Армия ведет неудержимое зимнее наступление и разбитые немецкие части поспешно отступают. Пленные сказали ему также, что англичане и американцы готовятся к высадке во Франции. Еще несколько месяцев — и все. Войне капут!

Я смотрел на Петра и на этих новых лагерных друзей: даже израненные, в драных, замызганных шинелях, в обмотках (валенки немцы у них сразу же отобрали), они держались смело, так, словно шли с автоматами в атаку. Словом, побежденными они точно не были. Я громко сказал по–русски:

— Давайте еще раз споем «Катюшу».

На рассвете их повели стричь и в баню. Перед уходом один из них, с виду киргиз, сунул мне в руку кусок сахара грамм на сто, а другой пленный насильно всучил две горсти белой муки. Когда они ушли, я помог Петру вымыть сортиры и собрать окровавленные лохмотья.

На другой день снова повалил снег, и сразу же потеплело. Время тянулось мучительно долго, и я, словно пес, растянувшись на мешке, набитом соломой, вспоминал Дон, наш выход из окружения, своих товарищей, мой дом и стол, накрытый белой скатертью. В те дни белая скатерть была у меня прямо–таки навязчивой идеей.

После полудня, когда лагерфельдфебель Браун орал на кого–то в другом конце лагеря, к нам в барак забегали погреться старики охранники и русские, которые вывозили отбросы. До чего жалкими были в лагере даже отбросы! Выгружали их метрах в ста от нас, прямо за бараками, и туда слеталось все воронье Мазурии. Когда подъезжала тележка, тучи ворон взмывали ввысь и с пронзительными криками кружили в сером, грязном небе, а потом набрасывались на новую добычу. Ночью эти вороны спали на мавзолее Гинденбурга.

В мой теплый закуток проскальзывали сначала русские, а за ними старики охранники. Но один из охранников стоял «на стреме», чтобы заранее предупредить о приближении Брауна, который давал о себе знать злобными воплями.

Стряхнув с башмаков и с шинелей снег, русские заходили в закуток и, окликнув меня по имени, спрашивали, как идут дела, а потом сразу же просили клочок газеты (не помню уж каким образом, но несколько газетных страниц мне удавалось раздобыть всегда). Из этого клочка они сворачивали махорочные цигарки (русская махорка — это высушенные и мелко нарезанные черешки табака). Иной раз, когда мои новые друзья особенно сильно затягивались, газетная бумага вспыхивала и они весело смеялись.

Теперь я знал их всех по имени, знал, кто холост, кто женат и при каких обстоятельствах очутился в плену. Знал я и в каком городе или районе Советского Союза они прежде жили. Однажды Анатолий Симончев, чей дом был на острове где–то в Финском заливе, спросил у меня, как пишется по–итальянски «счастливого рождества», и попросил описать мой дом и наше горное селение. Сам он никогда не видел гор.

До чего мне было грустно после того, как они, подгоняемые стариками охранниками, панически боявшимися Брауна, возвращались в свои бараки. Я и впрямь был одинок, ведь мой итальянский напарник — его призвали в армию, но фронта он даже не нюхал, потому что попал сразу в Германию, — был препоганый тип. Он умудрялся наживаться на голоде и бедах всех без различия заключенных.

На редкость холодную ночь 25 декабря 1943 года я провел почти без сна, а на рассвете, странное дело, вдруг в молочно–мерзлом воздухе услышал отчетливый звон колоколов. Быть может, он доносился с той деревянной колоколенки? А может, из лагерных репродукторов? Или был лишь плодом моего воображения? Нет, это звонили колокола, и звонили празднично.

В то утро я все время молчал. Молчали и Петр с Иваном, от которых меня отделяла стена, и мой напарник, который лежал на мешке с опилками и притворялся спящим. Я поднялся, разжег огонь в печке, согрел воду, обмылком кое–как намылил щеки, старательно побрился безнадежно тупой бритвой. Потом протер лицо, капнув на ладонь несколько капель одеколона. За неделю до этого, вспомнив о приближающемся рождестве, я выменял у одного пленного моряка два новеньких лезвия на четверть флакончика одеколона.

Когда охранник повел нас получать суп, я по дороге увидел на снегу почти затоптанную башмаками надпись «Fröhliche Weihnachten» [15].

На кухне нам в котелки плеснули две ложки кипятка с вареной свеклой и выдали каждому по осьмушке хлеба. На обратном пути мы проходили мимо капустного поля. Кочанов капусты там уже не осталось, но из снега торчали кочерыжки. Я по–немецки попросил у охранника разрешения взять несколько кочерыжек. Он пугливо оглянулся вокруг, потом сказал:

— Только быстрее! Быстрее!

Я торопливо надергал кочерыжек, сколько успел, чуть не обморозив при этом руки, и с драгоценной добычей вернулся на свой приемный пункт. Потом долго оттаивал и чистил кочерыжки, порезал их на мелкие кусочки и, когда вода закипела, бросил их в котелок и добавил туда кусочек сахара и две горсти белой муки. По тем временам это был настоящий рождественский обед.

Ближе к вечеру, выкурив махорочную цигарку, Николай Кременчуг вполголоса запел грустную песню о березке. Едва песня затихла, в барак проскользнул Петр со своей неразлучной балалайкой. Он заиграл, радуя и бередя души. Потом он рассказывал, как его дед был при царе сослан в Сибирь и там капканом ловил волков и душил их голыми руками. Но тут до нас откуда–то издалека донесся лающий голос лагерфельдфебеля Брауна, и в барак вихрем влетел испуганный старик охранник.

— Быстрее! Быстрее! Все — из барака!

Мы стали поспешно расходиться. Уже у порога Анатолий Симончев что–то сунул мне в руку. Браун все–таки настиг нас и, как всегда, не поскупился на удары и пинки. Он даже выхватил пистолет, но так и не выстрелил.

В бараке снова наступила тишина, вскоре спустился вечер. На обрывке бумаги, который сунул мне в руку Анатолий, были нарисованы зеленая гора, голубое звездное небо, а внизу домик с золотистой надписью «Buno Natale» [16]*.

Последнее путешествие эмигранта

Перед тем как уйти на пенсию, он работал бетонщиком — строил небоскребы, — и ушел, когда стал дедом, а дети зажили своей жизнью. В пансионе для престарелых на берегу озера Мичиган ему 6 ыло совсем неплохо и он ни в чем не испытывал нужды. И в то же время ему постоянно чего–то не хватало. И тогда он решил, что на премию по страхованию раз в два года будет ездить в родное селение и жить там, пока не истратит последний доллар.

Один из сыновей отвозил его в чикагский аэропорт, где для него уже был заказан билет на авиалайнер, и через несколько часов он в Милане. А там племянник, сын сестры Марии, неизменно ждал его со своим красным «фиатом‑127».

Впервые он вернулся в свое селение в 1971 году, почти через пятьдесят лет — ведь он эмигрировал в Америку весной 1922 года. В молодости он без малого шесть лет прослужил в альпийских частях, а после демобилизации отстраивал разрушенные дома и обрабатывал развороченные снарядами поля. Но потом жить стало трудно, голодно. У него не набиралось денег даже на то, чтобы купить два раза в неделю пакетик крошеного табаку или в воскресенье распить бутылку вина с друзьями. Он надумал уехать в Америку — благо там уже жил шурин, — и тогда братья сложились и дали ему на дорогу.

В Америке он поначалу работал в каменоломнях, потом — на большом цементном заводе и наконец строил небоскребы. Он женился на дочери односельчан, которые перебрались в Америку еще в конце прошлого века. У него появились дети, потом вспыхнула вторая мировая война, а затем и война в Корее, где погиб один из его сыновей. Но вот настало время, когда он, словно старый кот, мог греться на солнышке и отдыхать.

До чего же приятно было вновь увидеть родные места, где прошла его юность, поговорить на родном плавном диалекте, а не жевать чужие отрывистые звуки, встретиться со старыми друзьями, сыграть в карты, никуда не торопясь, вспомнить о тех далеких временах, когда зимой забирался с девчонкой в теплый хлев. Ничего похожего в его американской жизни не было: работа и дом, работа и машина, работа и холодильник, работа и телевизор, работа и пенсия, пенсия и пансион для престарелых. Иной раз он даже задумывался, а стоило ли покидать родное селение, ведь живут же люди и здесь.

Долгими часами он сидел под сливой в саду у сестры и блаженствовал — смотрел, как постепенно к полудню меняют цвет окрестные горы, как пасутся на лугах коровы, любовался темным лесом вдали. Только это и осталось в памяти таким, как прежде, потому что война, а потом земельная спекуляция неузнаваемо изменили облик селения и лишь немногие улочки хотя бы частично сохранили прежний вид. Но вот старые обычаи селяне сберегли. В сентябре, едва разъезжались туристы и дачники, вечерами, перед тем как растопить очаг, жители селения, как и встарь, садились у порога и неторопливо беседовали о погоде, о птицах, об урожае, о лесе, о давно умерших односельчанах, не забывая, однако, приглядывать за детворой, которая играла на скошенных лугах.

— Хороши у нас вечера! Ой–йа! — восклицал старик эмигрант.

Каждое утро, спускаясь на велосипеде в селение за газетами, я видел его под сливовым деревом с тосканской сигарой в зубах. Я останавливался, одной ногой упираясь в низкую каменную ограду, а другую не снимая с педали, и с удовольствием болтал с ним. Меня занимали его рассказы о жизни в Чикаго, об одном из внуков, который в Калифорнии почти не вылезает из тюрьмы, но всего интереснее было слушать о его юности в наших краях и о том, как он воевал здесь, в родных горах, вместе с односельчанами, и среди них мой дядя — сержант–каптенармус.

Говорил он на старинном нашем диалекте, делая долгие паузы, словно прислушивался к призывным крикам перелетных птиц, порождавших эти воспоминания, и следил взглядом за коровами на альпийском лугу. Я понимал, что острый запах сигары, птичьи прощальные голоса, позвякиванье колокольцев на шеях коров, очертания гор напоминают ему о событиях далекого прошлого и помогают забыть пыль и духоту цементного завода, шум компрессоров и кранов и очертания небоскребов.

— Ой–йа, — частенько повторял он. — Ой–йа, Марио.

И мне приятно было слышать эту старинную присказку, которую редко услышишь в наши дни.

На обратном пути, с трудом крутя педали, я взбирался наверх и еще раз останавливался возле него, чтобы немного перевести дух. Он спрашивал, что слышно в мире (для него миром отныне стало вновь обретенное селение), что пишут в газетах. Я читал ему заголовки, но нередко замечал, что он вовсе не слушает — его больше занимают акробатические прыжки синиц в ветвях сливового дерева.

Однажды утром после ночной живительной грозы в горах в безоблачном небе ликовали жаворонки, под стрехами щебетали ласточки и я, как всегда, спустился на своем велосипеде в селение. Мой старик сидел под деревом, курил, пригревшись на солнце. Я торопился отправить статью в газету, и потому лишь поприветствовал его велосипедным звонком.

— Чао! — крикнул он мне. — Какой чудесный день. Ой–йа!

На обратном пути я не застал его на привычном месте; в траве валялся опрокинутый стул. Тогда я слез с велосипеда и вошел в дом, чтобы рассказать старику о последних событиях в мире. В кухне собрались его правнуки и жена внука.

— Дядя Анджело умер, — сказали они мне. — Только ты проехал, как он свалился со стула, а когда мы подбежали, он уже не дышал. Мы его положили на диван в столовой. Что же теперь нам делать?..

Сестра умершего Мария отчаянно рыдала, держа его за руку.

— Анджело, брат мой! — кричала она. — Анджело. Ну взгляни, взгляни же на меня!

Мой друг, адвокат, который каждый год приезжает сюда из Рима на месяц, потому что любит здешние края и здешних людей, проявил большую деловитость и расторопность. По телефону связался с одним из сыновей Анджело и сообщил ему о смерти отца. Он также позвонил американскому консулу, ведь Анджело был гражданином США, а затем врачу и приходскому священнику. Позаботился он и о том, чтобы старик лежал как пристало покойнику, а то тело уже начало каменеть. А я стоял и думал: «Лучше и справедливее всего похоронить его среди своих, на сельском кладбище, окруженном елями, лугами, горами, рядом с родным селением, где жизнь течет, как в старые времена». Но сыновья решили перевезти гроб на авиалайнере и похоронить отца в Чикаго.

С ближайшей американской военной базы в специальном длиннющем автомобиле вскоре прибыл похоронный агент с образчиком своих товаров. Он показал родным покойного десятки фотографий разных гробов, из всевозможного дерева и со всевозможными украшениями. Гробы для атеистов и для католиков, для евангелистов и мормонов, для женщин и мужчин, для молодых и стариков. С вензелями и завитушками из бронзы, латуни, меди, серебра и даже золота. А внутри задрапированные дамасским шелком, самых разных цветов и стилей, гармонирующих с цветом кожи и с чертами дорогого усопшего. Привез он и образчики кремов, румян, духов, одеколонов, лаков, похоронного одеяния. И все это — от заморозки до погребения на городском кладбище в Чикаго, включая доставку тела самолетом, — значилось в точном прейскуранте цен.

И в соответствии с этим прейскурантом родные Анджело заказали все необходимое по телефону из Америки. Но прежде чем он, обряженный столь пышно, отправился в путь, мы отнесли его в церковь, где его крестили восемьдесят четыре года назад. В церковь пришли женщины и дети, несколько старых друзей и соседи. И когда длиннющий автомобиль американского могильщика увез нашего эмигранта в последнее, безвозвратное путешествие, мы помахали ему на прощанье. Ой–йа, Анджело!

Пастух

Снег падал на леса и дома, в небе стаями летали и перекликались вороны. В магазинах и дорогих лавках в центре селения толпились люди, покупая подарки. У подъемников живописные длинные цепочки лыжников медленно подвигались к сиденьям с крючками. А на склоне горы инструкторы терпеливо объясняли новичкам, как на скорости делать повороты, резко останавливаться, снова наращивать скорость и эффектно тормозить.

Через полчаса, когда наступит вечер, юноши и девушки в ожидании ужина будут отплясывать в остериях под музыкальные автоматы, после чего отправятся на грандиозный бал, где будет играть уже настоящий оркестр. Но как только начнет смеркаться, я, как и в прошлые годы, увижу Бепи Пюне, который по горной, засыпанной снегом тропинке возвращается в родной дом, откуда доносится аппетитный дымный запах поленты.

Ему восемьдесят лет, но он упрямо не хочет греться у теплой печи. Там, наверху, у Вальджардини, в затерянном в горах хлеву его ждут несколько овец, собака и ослица — живое оправдание его трудов.

А работать он начал в семь лет — гонял отцовских овец на ближнее пастбище. В девять его послали пасти телят синдика в горах Верены, и после четырех месяцев работы в полном одиночестве он получил свой первый заработок — четыре золотых маренго [17], которые отдал матери. На ярмарке в честь святого Матфея родные купили ему за это ботинки на деревянном ходу. Ему не удалось доучиться в четвертом классе — пришлось пасти овец отца, который, как и многие односельчане, в разгар сезона переходил границу и нанимался строить железные дороги для Габсбургской империи. Так было до первой мировой войны, когда весной 1916 года к нам ворвались австрийские войска и разрушили многие селения. Тогда Бепи вместе с десятилетним братом Тони и одним девяностолетним стариком довелось спасти двести двадцать овец, которых им поручили пастухи, призванные в армию. Той весной овцы впервые не поднялись на горные луга, а под бомбежкой, в зареве пожаров спустились в долину на зимние пастбища.

У мальчуганов и старика не было даже ослов, чтобы захватить с собой самое необходимое. Ослы везли детей и стариков, лишившихся крова. В пути матки котились — настало их время — и на свет появлялись ягнята, а командиры частей, сражавшихся в горах с наступавшими австрийцами, гоняли пастухов с места на место, потому что те мешали передвижению войск. Когда же мальчишки и старик спустились со стадом в долину, никто не захотел отдать на время свои луга для отощавших овец, никто не захотел их покупать.

Наконец Бепи и Тони удалось разыскать отца, который под обстрелом вражеских снарядов выводил в тыл солдаток и детей из родного селения. Отец сумел продать стадо армейским каптенармусам. В шестнадцать лет Бепи мобилизовали. Он вместе с остальными рабочими рыл убежища и траншеи для линии обороны в горах, у самого входа в долину, где итальянцы готовились дать последний, решающий бой австриякам, которые так стремились эту долину захватить. Его десятилетний брат Тони носил подрывникам воду и получал за это тридцать три чентезимо в день.

После войны Бепи вернулся в родные края и нашел там разрушенные дома и до неузнаваемости покалеченные горы. Не было больше лугов для овец, альпийских пастбищ для коров, лесов для птиц и диких коз, жилищ для людей.

Вместе с другими крестьянами он очищает селение и ближние поля от проволочных заграждений, невзорвавшихся бомб и снарядов, от брошенного оружия, убирает трупы. Работает в каменоломнях, добывая камень для восстановления домов, обезображенных снарядами и пожарами. А потом рубит и пилит стволы деревьев, погибших от газа и пулеметных патронов.

Отец Бепи снова стал пасти уцелевших овец — их всего–то осталось десяток, — а самого Бепи призвали на военную службу. Когда он вернулся домой, то вместе с младшим братом начал разыскивать и откапывать снаряды и мины и тайком их продавал. А для этого приходилось сначала нести их вниз с Ортигары и Дзебио. И так несколько лет подряд. Сначала они собирали «военные трофеи» на плоскогорье, потом в горах — в Карнии, Кадоро, Пазубио, Граппе. Работа тяжелая и опасная. Многим она стоила жизни, а в лучшем случае руки или глаза. Все же Бепи удалось скопить немного денег, жениться, построить дом и купить небольшое стадо овец. И с той поры он вместе с другими пастухами, своими давними друзьями, с октября по март пас овец в долине между реками Минчо и Изонцо, а летом — в горах.

Совсем нелегкими были и годы второй мировой войны. Овцы Бепи не раз спасали от голода наших партизан, в рядах которых были его племянники, двоюродные братья, крестники. Немцы забрали у него немало ягнят, но в уплату он сумел получить драгоценную соль, без которой ни сыр, ни поленту не сваришь, ни мясо, ни сало не сохранишь.

Но вот уже лет десять он не поднимается больше в горы со своими овцами и умной ослицей — возраст да и жена с детьми не пускают. Однако каждое лето его возят в гости к друзьям–пастухам. Порой он и один отправляется к ним — надо же отыскать удравшую ослицу, которая привычной тропой поднимается в горы к стаду. Бепи всегда точно знает, где сейчас пасутся маточные овцы с ягнятами, где — совсем еще молодые, а где овечки с баранами и кто сторожит стадо. У него просят совета, как выходить больных овец, стоит ли покупать ту или иную собаку, на какой луг лучше погнать стадо, спрашивают, какая будет погода. Он живет в полном единении с природой и с животными: ни собаки, ни кони, ни овцы, ни ослы, ни птицы, ни даже косули и другие дикие звери его не боятся. У них он учится подчас повиноваться инстинкту, а их учит доверию к человеку.

На рассвете, когда многие еще спят, и ближе к сумеркам он в любую погоду поднимается к хлеву в Вальджардини, чтобы напоить и накормить своих овец и собаку. Ему это нужно, «чтобы поспеть за жизнью».

Однажды один городской парень спросил у Бепи в Вальджардини, далеко ли его дом. Бепи ответил:

— Раньше было четверть часа ходьбы, теперь — полчаса.

Парень недоуменно посмотрел на него, и он объяснил:

— Когда был молод, ходил быстрее, оттого и дом был ближе. Теперь хожу помедленнее, вот и дом стал дальше. Если доживу до ста лет, то целый час ходьбы будет.

Снегом засыпает виллы, что стоят на склонах гор, в вестибюлях гостиниц ярко сверкают рождественские елки. В центральных магазинах не отыщешь ни одной бутылки шампанского, на ледяном поле сражаются хоккеисты. Бепи Пюне, утопая в снегу, спускается по тропинке с гор. Он качает головой, размахивает руками, весь во власти воспоминаний. А снег все падает, и в белом небе стаями кружат и громко каркают вороны.

ИСТОРИЯ ТЁНЛЕ

STORIA Dl TÖNLE

Перевод В. Гайдука

По вечерам на склоне Моора неподвижно стояла корова и смотрела вдаль. На фоне безоблачного неба она казалась памятником, пьедесталом которому служила насыпь артиллерийского редута, выдолбленного на склоне горы весной 1916 года.

Джиджи Гиротти, сидя в плетеном кресле и кутаясь от холода в плед, тоже задумчиво смотрел вдаль.

— Приходит сюда каждый вечер… Интересно. Куда она смотрит, о чем думает? — едва слышно спросил он.

Я не ответил.

— Может быть, — размышлял он, — решила запастись впрок впечатлениями? Насмотреться и наслушаться, пока не заперли на зиму в хлев. Или пока не околела…

— А вдруг, — перебил я, — она ждет восхода? Разве ты не заметил? Она все время глядит на восток.

Из лесной чащи, которая покрывала горный склон, незаметно выползла ночь. На фоне звездного неба все так же неподвижно стояла корова и смотрела вдаль. Она заждалась рассвета.

Я начал рассказывать Джиджи историю Тёнле Бинтарна.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Тёнле притаился на опушке леса, осторожный, как дикий зверь, дожидающийся сумерек, чтобы выйти из чащи; он разглядывал с вершины родные места, свой поселок в долине, опоясанный лугами. Терпкий дымок от сгоревших поленьев растворялся в лилово–розовом небе, где, перекликаясь, кружили галочьи стаи.

На крыше его дома росло деревце. Вишня–дичок. Много лет назад желтоносый дрозд занес туда косточку. Весной от талой воды она проросла; один из предков Тёнле, чтобы укрыть дом от дождя и снега, настелил на крыше второй слой соломы, и нижний от этого превратился в перегной — почти чернозем. Вот и поднялось деревце.

Тёнле Бинтарн глядел вниз и вспоминал, как еще мальчишкой, после осенней жатвы, он забирался на крышу хлева в том месте, где она касается склона горы, и наедался до отвала необычайно сладких черных вишен — не оставлял ни одной на поживу дроздам. Ягоды были как мед, целую неделю темно–вишневые пятна не сходили с ладоней и губ. Даже вода из Пруннеле их не брала. Осенью нежно–красная крона вишни была заметна с вершины Моора, словно не дерево, а старинная королевская хоругвь осенила благородством и выделила среди прочих именно этот бедняцкий дом.

Теперь же, декабрьским вечером, ветки деревца застыли на небосклоне каким–то загадочным знаком, и если бы не дымок, струйками сочившийся из–под стрех, вряд ли кто–нибудь догадался бы, что на заснеженной целине есть дома. В ту пору в наших жилищах труб не делали: помещавшийся в большой комнате дымоход вел прямо на чердак к корзине с ивовыми прутьями, обмазанными глиной, чтобы гасить искру; все пространство чердака заполнялось дымом, который не только сберегал в доме драгоценное тепло, но вдобавок коптил и так прочно закаливал вытесанные из лиственницы стропила, что они становились неподвластны векам.

Дома Тёнле не был уже девять месяцев. Своим дал о себе знать только один раз, из Регенсбурга, когда случайно натолкнулся там на возвращавшегося в Италию земляка. Так уж получилось.

С тех пор как Тёнле повзрослел, зимой два–три раза в месяц он обычно проносил через границу контрабанду. Сюда башмаки на шипах для мужчин и платья для женщин, туда — сахар, спиртное и табак. За один поход через границу, если, конечно, повезет, можно было заработать на четверик [18] ячменя или кукурузной муки, головку соленого сыра или несколько штук сушеной трески.

Однако эта коммерция была не таким уж легким делом. После 1866 года все доступные перевалы взяла под наблюдение королевская таможенная гвардия; иной раз можно было нарваться на гвардейцев; если услышишь: «Стой! Кто идет?» — бросай свою поклажу и беги без оглядки. Бывало, однако, что группе контрабандистов и удастся проскользнуть через охраняемый перевал, такое случалось благодаря тайному сговору с таможенниками: кинешь лиру серебром в фуражку гвардейца и ступай с богом.

Вместе с Тёнле контрабандой промышляли еще четверо из нашей округи; в безопасных местах они шли колеей, накатанной санями, потом забирались в самую глухую часть леса и, чтобы не оставить следов, пролезали под деревьями, где наст, как известно, покрепче. На вершине у них была своя тропа, доходившая под прикрытием скал до самой границы. Спуск на другую сторону, в край Франца — Иосифа, таил опасность — не из–за императорско–королевских жандармов, а потому что в каньонах Вальсуганы часто срываются лавины. (До сих пор у нас вспоминают, как засыпало в обвале одного сапожника, отца семейства. Собаки пастухов нашли его в долине Трапполе только в августе, за спиной у него был туго набитый деревянными башмаками мешок.)

Короче говоря, в марте того года, с которого начинается наша история, Тёнле Бинтарн возвращался домой с мешком на плечах. Неподалеку от деревни спутники, как всегда, разошлись в разные стороны, чтобы не попасться на глаза пограничникам; осторожным, но уверенным шагом Тёнле спускался по откосу Платабеча. Похрустывала под ногами ледяная корочка, не растаявшая в тени; еще полчаса — и Тёнле дома с детьми и женой, отдохнет и выспится в теплой сухой постели. Товар по назначению переправят жена и старший сын Петар.

Услышав: «Стой! Кто идет?» — он удивился больше, чем если бы в него пальнули из ружья; но Тёнле не скинул мешка, ведь он был почти дома! Одним махом он спрыгнул с тропы и заскользил по косогору вниз, в долину. Но там его подкарауливал еще один гвардеец, и не успел Тёнле встать на ноги, как тот вцепился ему в плечо и рявкнул положенное по уставу: «Стой! Ты арестован!»

Тёнле мгновенно развернулся, стряхнул с себя таможенника и не глядя ударил его палкой. Тот взревел и рухнул на землю. Тёнле что было сил бросился в чащу леса, где уже зацвело волчье лыко; за спиной Тёнле слышал выстрелы, пули, просвистев над головой, отсекли несколько веточек букового ореха. Сверху закричали:

— Стой! Не уйдешь!

Загалдели галки, вспорхнул перепуганный дрозд, и снова:

— Стой! Не уйдешь! Я тебя узнал!

Тёнле притаился в том месте, откуда, оставаясь незамеченным, можно было видеть всю округу. Гвардейцы спустились в долину через пастбище; один из них шел, опираясь на плечо товарища, и прижимал ко лбу платок. Тёнле увидел, как они подошли к Баллоту, копавшему огород под чечевицу, и о чем–то его спросили; потом пересекли луг, принадлежащий Гребадзарам, и остановились на берегу Пача; проточной водой промыли рану и наконец направились в город.

Тёнле ринулся вниз сломя голову. Припрятал мешок в загоне у Шпилле, оттуда, прибавив ходу, пустился домой. Второпях объяснил жене и отцу что к чему, прихватил с собой еды и ушел в лес, где он знал один заветный грот.

Через час гвардейцы и карабинеры во главе с офицером появились в доме. Перерыли все вверх дном, обыскали подпол, сеновал и ничего не обнаружили, кроме нищеты. Искали они и в хлеву, где пол был покрыт слоем перемешанного с листьями навоза толщиной примерно в метр, так что овцы могли своими мордами дотянуться до оконца и посмотреть голодными глазами на зеленые склоны Польтрекке — там уже зацвели крокусы. Офицер приказал вывести во двор шесть овец и трех ягнят, чтобы проверить, не скрывается ли в хлеву преступник.

В заключение лейтенант собрал возле дома всех жителей округи и объявил им с неаполитанским выговором:

— Гвардеец королевской таможенной стражи тяжело ранен при исполнении своего долга. Нам известно, кто преступник, и вам это тоже известно. Если в течение нескольких часов он явится с повинной, то нами будет проявлено милосердие. В противном случае… — Он угрожающе сжал обтянутый перчаткой кулак и прибавил:

— Если вы предоставите ему убежище или окажете помощь, вы станете соучастниками. Понятно?

Никто не сказал ни слова в ответ. Только один старик пробормотал что–то на нашем наречии, который, конечно, гвардейцам и карабинерам был не понятен.

— Кругом! — скомандовал офицер. Построившись в колонну по двое, они ушли переулком, по обеим сторонам которого вместо заборов торчали огромные каменные глыбы. Яростный собачий лай сопровождал их до тех пор, пока они не скрылись из виду.

О том, что Тёнле Бинтарн ранил таможенника, стало известно в городке да и во всей округе. Новость распространилась с телефонной быстротой, хотя этого изобретения у нас еще не было и в помине. Мировой судья начал дело; вице–губернатор вызвал к себе с докладом королевского комиссара полиции, начальника таможенной гвардии и командира королевских карабинеров. Но больше всего новость обсуждалась в лавке у Пуллера — брадобрея и сапожника, собиравшего и распространявшего информацию на потребу контрабандистов и таможенников, государственных учреждений и ресторанов, лавочников и фурьеров, лесорубов и пастухов, охотников и священников.

В тот же вечер происшествие сделалось предметом споров в офицерской столовой 63‑й роты альпийского гарнизона. Младшие офицеры, родом из Пьемонта, осудили поведение жителей пограничных районов и дикость их нравов; в столовой вспомнили случай, когда знаменитый капитан Казати был вынужден выставить роту берсальеров против сотни горцев, которые без позволения вышестоящих властей стали рубить лес на участках, принадлежащих городской коммуне. Совсем распоясались! Однако лейтенант Мальяно, всегда заботившийся, чтобы королевская комиссия по рекрутскому набору присылала только тех новобранцев, имена которых он помечал в своем списке, вспомнил, что злоумышленник служил сапером в его взводе. Мальяно тогда был еще младшим лейтенантом, только что из училища, и послали его в наши края. Так вот лейтенант Мальяно положил конец всем спорам, затянув песню — слова он сочинил сам, буквально на днях, и положил их на мотив старинной народной песни. Слова были такие:

Гори, эмблема на фуражке,

Семьи Савойской гордый знак!

Уверенно и радостно

неси ее как флаг!

Италии ура!

Да здравствует король!

Нам нет преград у стен Тридента…

Но вот что любопытно! Тёнле Бинтарн, до того как из него сделали альпийского сапера под началом младшего лейтенанта Мальяно, уже отслужил рядовым в частях ландвера, на территории Богемии, в городе Будейовицы. Командиром там был майор фон Фабини. Через четыре года Тёнле демобилизовали, и он вернулся на родину, но хозяином в наших краях был уже не Франц — Иосиф, а Виктор — Эммануил.

На следующий день после описанного происшествия на границе жена Тёнле пошла в город, захватив с собой дюжину яиц и два килограмма сахара. Прежде чем пересечь Пьяцца Фонтана, она задержалась на углу, возле дома Стернов, сняла деревянные башмаки и надела чулки и туфли, пригладила волосы, отряхнула юбку и направилась прямо в дом, где на втором этаже жил адвокат Бишофар.

Услышав шаги на лестнице, адвокат поспешил ей навстречу в прихожую и проводил в свой кабинет, откуда предварительно была удалена внучка. Обычно она скучала в кресле, а тут вдруг взялась вытирать пыль с книг и картин, изображавших Гарибальди верхом на коне и Мадзини, подпиравшего рукой широкий лоб. Будучи студентом, а точнее, семинаристом, Бишофар участвовал в осаде Венеции вместе с Даниэлем Манином, потом в составе «Корпуса Свободных», или, как его еще называли, «Кимврского легиона», сражался на Вецценском перевале, когда вышибали австрийцев и хорватов Радецкого.

— Я все знаю, — сказал он, предложив жене Тёнле сесть. — Пусть Тёнле подольше здесь не показывается. Он ведь уже нанимался сезонным рабочим на железные рудники в Штирии? Так вот, пусть немедленно отправляется туда, неважно, что у него нет контракта, все равно, пусть уходит. Дорога известная. Устроится и будет посылать вам на житье. Как не верти — на рудниках лучше, чем в тюрьме. С мировым судьей я уже переговорил. Дело такое, что на оправдательный приговор рассчитывать нечего. Потом, со временем, глядишь, и выйдет какая–нибудь амнистия. А я пока буду хлопотать насчет пособия для вас у церковников.

Адвокат Бишофар говорил не как чиновник; когда он общался с местными жителями, то в речи употреблял в основном слова из нашего древнего языка, а итальянских или на венето — меньше. От яиц и сахара он отказался; прощаясь, попросил только — раз уж все равно жена Тёнле пойдет улицей Кешие — передать привет своему другу Кристиану Сечу.

Следующей ночью Тёнле проделал обратный путь через границу. Чтобы не арестовали — ведь теперь охранять границу стали бдительнее, — он рискнул пойти перевалом Валь — Кальдиера, а оттуда спустился в Валон — Порсиг. Места опасные — то и дело срываются лавины, так что ни на каких пограничников он там, конечно, не нарвется.

В долине по рыхлому снегу он шел на снегоступах, но, когда встречался на пути крутой косогор, приходилось шаг за шагом прорубать себе путь шипами; на спусках вообще пропадал всякий след тропы, и надо было съезжать по ложбинам, используя в качестве тормоза крепкую палку и каблуки ботинок.

Вечером того же дня Тёнле добрался до Кастельново и заночевал в пастушьем сарае; утром отправился в Кастель — Тезин, где жила вдова одного старинного товарища по работе. Там он рассчитывал найти приют и тарелку супа.

Тёнле рассказал вдове о своих злоключениях и, посетовав на то, что в это время года нет возможности найти работу и надо ждать весны, понял: оставаться в этом доме больше, чем это необходимо, — совестно. Но вдова посоветовала Тёнле пристроиться к одному из своих племянников, бродячему торговцу гравюрами: на следующей неделе он, мол, собирается в австрийские страны. На типографских складах в Пьеве, куда племянник ходит за товаром, он мог бы купить кое–что и на долю Тёнле. А денег она ему даст в долг — когда вернется, отдаст. Она доверяет Тёнле, но, если уж он настаивает, так и быть, пусть не чувствует себя обязанным, она готова взять с него пять процентов, как принято у порядочных людей.

Прежде чем согласиться на предложение вдовы, Тёнле решил хорошенько порасспросить племянника и направился прямо к нему.

Странствуя по свету, сначала мальчиком–водоносом на рудниках, потом рабочим на строительстве железных дорог, да и на военной службе Тёнле не раз встречал таких необычных бродячих торговцев. На ярмарках по случаю храмовых праздников они развешивали свой товар, как белье, на веревке, протянув ее либо вдоль церковной стены, либо под аркадой: они не торговали вещами, необходимыми в каком–нибудь ремесле, домашнем хозяйстве или на полевых работах — вроде конской сбруи, галантереи, кухонной посуды, пряжек, полотна и другого товара. Они предлагали вам купить простой лист бумаги с картинкой. На листах были изображения святых или сюжеты из истории, понятные всем, даже неграмотным. Тёнле по воскресеньям вместе со всеми подолгу простаивал у этих картинок, рассматривал их, читал надписи, размышлял над эпизодами из Библии, из истории Древнего Рима и наполеоновских войн, над судьбами рыцарей Круглого стола, созерцал виды далеких городов, дивился обычаям и пейзажам разных стран.

Вспоминая эти картинки, Тёнле оказался у дома, который стоял за околицей деревни, на косогоре, посреди луга. Он открыл дверь. В доме было полно людей, мужчин и женщин всех возрастов: кто сидел за огромным столом, кто грелся у очага, кто примостился на ступеньках лестницы, ведшей на второй этаж, — и все ели поленту и вареную фасоль. Тёнле поздоровался, пожелал всем приятного аппетита, объяснил, кто он и к кому. Один из сидевших возле очага мужчин встал и подошел к нему. Выглядел он совсем юным — круглолицый, розовощекий, только длинные густые пшеничные усы выдавали его возраст: наверняка уже за двадцать.

Тёнле усадили за стол, из–за которого вышла девушка, чтобы уступить место гостю; спросили, ужинал он или нет. Тёнле согласился выпить глоток граппы, налитой в кофейную чашку. Они разговорились.

И здесь, как накануне у вдовы, Тёнле рассказал, что ушел из собственного дома, потому что мог угодить за решетку. Орландо — так звали парня с усами — сказал, что купит для Тёнле гравюры и эстампы, которые, по его предположениям, могли пользоваться спросом. При этом он объяснил, что торговать с Тёнле на одних и тех же площадях ему невыгодно. Он, так и быть, поможет Тёнле начать, набить руку, ну а потом пусть Тёнле сам устраивается, как может, например, торгует на соседних улицах, а по вечерам они будут встречаться, потому что раз у Тёнле нет лицензии на торговлю вразнос, то по закону он считается его помощником.

На следующее утро они отправились в путь, конечно, пешком. Обувь и ноги у них были крепкие, у каждого через плечо на кожаном ремне висел деревянный ящик, где уместилось до сотни гравюрных листов, рассортированных по сюжетам и сериям.

Эти печатные изображения были единственным предметом искусства, при помощи которых вот уже на протяжении трех столетий творения великих мастеров находили путь к жителям деревень и городов, попадали в селения, рассеянные по горам и долинам. Тезинцы, снискавшие известность опытных бродячих торговцев — с незапамятных времен бродили они по Европе, продавая кремень, — заносили ремондинские гравюры, отпечатанные знаменитой типографией Бассано — Венето, во все уголки мира — от Скандинавии до Индии, от Сибири до Перу. Они знали, что у всех народов, у каждой нации свой особенный вкус, и то, что подходит лютеранам на севере Европы, испанцы, например, не признают; у русских — пристрастие к видам Парижа и Лондона, к репродукциям с картин Рафаэля; у французов и голландцев в ходу эпизоды из наполеоновских кампаний, кавказские пейзажи и сцены из жизни княжества Московского; обитатели Южной Америки предпочитают Гваделупскую Богоматерь и ужасы Страшного Суда, а австрийцы — романтические ландшафты и охотничьи сценки; кроме того, у всех — свои собственные святые, одни любят святого Иосифа видом постарше, другие — Мадонну помоложе.

Таким образом, торговец гравюрами должен был знать вкусы и традиции разных народов, предлагать покупателю то, что подходит ему, учитывая возраст, пол, вероисповедание, профессию и личные пристрастия. Однако случалось иной раз и так, что на каком–нибудь галицийском хуторе потребуют вдруг «Венчание Пресвятой Девы» Рафаэля или «Оплакивание Христа» Микеланджело (эти всегда шли лучше фламандцев), а в Вене или Гейдельберге попросят олеографию со святым Антонием–аббатом, ту самую, где он изображен вместе с поросенком.

Тёнле и Орландо довольно скоро из Вальсуганы добрались до Мерано, там они повернули не на Бреннеро, а через долину Изарко на Вальвеноста. В Натурно они в первый раз выставили свой товар и, продав кое–что, запаслись ржаным хлебом, копченой грудинкой и сыром. Потом один сделал остановку в Ласе, а другой пошел дальше, в Силандр, где они встретились вечером. Отоспались на сеновале и снова в путь. Тёнле заходил в деревни по левой, Орландо по правой стороне дороги. Через три дня они сошлись в Глоренце, заночевали на конюшне в старом городе и на следующий день во время ярмарки, куда стекался народ даже из Вальтеллины и Швейцарии, как следует подзаработали. Затем снова в дорогу через перевал Резиа, откуда было рукой подать до Форарльберга.

Так они странствовали несколько недель, потом с гор спустились в Баварию и там, в Ландсгуте, распродали почти все имевшиеся у них классические сюжеты и поэтому решили сходить в Брно, где Джузеппе Паскуалини, тоже тезинец, в оборудованной по последнему слову типографии печатал цветные эстампы литографическим способом. Из Брно, запасшись товаром, можно пойти дальше. К тому же за эстампы Паскуалини и платили больше, и спрос на них держался высокий: живые, естественные краски и достоверность изображаемых событий производили на людей сильное впечатление.

На подходе к Кракову Орландо решил, не останавливаясь, идти через Карпаты дальше, в русские земли, попытать счастья в Киеве, Москве или Санкт — Петербурге, открыв там небольшую торговлю: худо ли бедно, денег он скопил достаточно, ну а земляки, обосновавшиеся в тех далеких городах, рассуждал тезинец, первое время ему, конечно же, помогут. Вечером, прежде чем расстаться, они вволю выпили и закусили в одном краковском трактире, хозяин которого, еврей, вместо денег попросил дать ему гравюру с изображением амстердамского порта.

Обратный путь Тёнле проделал один; так как у него не было ни лицензии на торговлю, ни паспорта, а была только справка об увольнении из ландвера, от больших и малых городов ему приходилось держаться подальше. В Брно он пополнил запас эстампов, попросив другого, встреченного по пути в Богемию тезинца купить их и на его, Тёнле, долю. В деревнях Зальцбурга и Тироля Тёнле распродал все, что у него было, только два эстампа он оставил себе.

Цезарь не залаял, подошел и обнюхал его бумазейные брюки. Запахи ударили ему в нос, однако все были знакомые, и пес приветливо махнул хвостом. На заборе вдоль огорода Тёнле заметил ряд заиндевевших пеленок, но не придал этому значения. Он открыл защелку, толкнул дверь и, ни слова не говоря, вошел в дом.

Его не ждали. Он чуть постоял, прислонившись к каменному косяку, и затворил за собой дверь. Жена и мать замерли с льняной пряжей в руках, старик отец, куривший трубку на скамеечке у огня, поднял голову, вынул изо рта трубку и посмотрел на него. Петар, стругавший бочарные доски в углу под лампой, первый выбежал навстречу, сбросив на ходу целую кучу лиственничных стружек. Тёнле обступили: женщины обнимали и целовали его, но старик сначала подпер дверь ясеневым колом и только потом взял Тёнле под руку и повел поближе к огню, чтобы лучше рассмотреть сына. Все наперебой заговорили, стали засыпать вопросами, не дожидаясь ответа, принимались рассказывать сами обо всем, что случилось за несколько месяцев его отсутствия.

Когда Тёнле был вынужден бежать из дома, жена его еще не знала, что она на втором месяце; девочка родилась недавно, ее уже окрестили, назвали Джованной, сейчас она спит. Малютка лежала в теплой сухой колыбельке на подушке, набитой мякиной, и сосала большой пальчик, чуть слышно посапывая и причмокивая. Тёнле с лампой в руке наклонился над колыбелью, он не стеснялся слез и совсем забыл про ломоть поленты с сыром, который мать вложила ему в ладонь.

Тёнле подсел к огню. Петар подбросил несколько сухих сучьев, стало теплей и светлей.

— Судили заочно, — начал старик, — дали четыре года. Слава богу, тот через месяц поправился. Хотели дать семь. Но адвокат Бишофар хорошо защищал. Взял в свидетели лейтенанта Мальяно. Здесь тебе нельзя показываться. Патрули ходят. Раза три к нам заглядывали. Спрашивали, где ты прячешься.

Но Тёнле хотел услышать, как прошли роды, сколько картофеля собрали, сколько льна, хватит ли дров до конца зимы, почем продали шерсть или в этом году решили не продавать, а наделать пряжи. Хотелось узнать, ходил ли Петар с пастухами, а может, раз он трудится над бочарными досками, он работает теперь у Прудегаров, учится на плотника. Да нет, объяснили ему, к Прудегарам работать Петар не ходил, а плотничать научился сам, благо инструмент у деда есть. Дома, как всегда, полно работы — и плотничать надо, и овец пасти на Мооре; овец в этом году они не отдавали, как все, в общинное стадо, а пасли их здесь же, внизу, на арендованных землях. А Марко уже в первый класс ходит, каждое утро теперь отправляется с соседскими ребятишками в город.

Пока все это рассказывалось, жена смотрела на Тёнле так, будто хотела заглянуть ему в душу; отложила в сторону веретено и крепко держала мужа за руку. Ждала, когда они останутся наедине, чтобы спросить, о чем при людях спрашивать совестно.

Тёнле рассказал о себе, но вкратце, без подробностей; потом чуть–чуть небрежно отстегнул пояс, вспорол его ножом и высыпал на ладонь серебряные гульдены.

— Вот, заработал, — объяснил он. — Продавал гравюры, много стран обошел.

На глазах у всех Тёнле пересчитал деньги: тридцать звонких монет по двадцать крейцеров каждая — кругленькая сумма, почти капитал. Он протянул их жене.

— Возьми–ка, жена, эти цванциги, пригодятся.

Потом достал еще десять гульденов и отдал их, не проронив ни слова, матери.

Снова подошел к колыбельке полюбоваться маленькой Джованной; она безмятежно спала, он протянул было руку, чтобы разбудить и приласкать дочь, но удержался, и рука его застыла, не коснувшись красненького личика. Ему показалось, будто дитя улыбается, и он весь так и просиял.

Идя к очагу, где семья собралась в ожидании новых рассказов, он вдруг вспомнил, что, прежде чем войти в дом, оставил в сенях те два эстампа, которые не стал продавать, потому что они ему самому нравились: он хотел их оправить в раму и повесить на стене, один слева, другой справа над очагом. Тёнле развернул их, чтобы показать при свете.

На первом эстампе было изображено нападение волков на сани ночью в зимней чаще. Кучер без шапки изо всех сил удерживал обезумевших от страха лошадей, вцепившись рукой в поводья. Другой рукой он сжимал кнут, пытаясь отогнать волка, набросившегося на пристяжную; в чаще мерцали красноватыми огоньками налитые кровью глаза хищников. Сзади, среди разбросанных в беспорядке вещей, бородатый мужик стрелял с колена из длинноствольного ружья по настигавшим сани разъяренным волкам. Дуло изрыгало молнию, рассекавшую темноту, и было ясно, что пуля непременно поразит готового впрыгнуть в сани зверя прямо в разверстую пасть! Один уже корчился на дороге, другой чуть поодаль коченел среди сугробов.

Казалось, было слышно ржание лошадей, свист кнута, вой волков, треск выстрела. Картина всех заворожила: сначала ее рассмотрели всю в целом, потом перешли к мельчайшим деталям, следя за пальцем Тёнле.

— Папа, — спросил Марко, — вы были там, где живут волки?

— Я дошел до Карпатских гор, там встречаются волки. Нападают они только зимой, с голоду.

Все замолчали и посмотрели на дверь. Пес во дворе лаял на луну, не на чужого.

Тёнле развернул второй эстамп. Здесь была представлена охота на медведя. Среди лесистых холмов поднялся на дыбы гигантский медведь; передними лапами он отбивался от окружившей его своры собак. Два пса уже впились клыками в исполина, остальные прыгали вокруг или, израненные, валялись на земле; всюду пятна крови — на траве, на шерсти медведя и собак. Охотник бесстрашно потрясал в воздухе огромным ножом, его товарищ целился из ружья, выжидая удобный момент, чтобы нажать спусковой крючок. Безоружный юноша, прижимая к груди собаку, из вспоротого брюха которой сочилась кровь, мчался прочь; обернувшись, он глядел на медведя: выражение лица, перекошенный рот — все внушало зрителю ужас и сострадание.

И этот эстамп они долго рассматривали при свете огня: одних поражала величина медведя, других — смелость собачьей своры, а кого–то — дерзость охотников.

— Я смастерю две отличные рамы, — вызвался Петар. — У меня есть лиственничная доска с сучками–живинками. Картины в них будут смотреться хорошо.

Наконец он в своей постели, рядом жена и двое малышей в колыбельках бок о бок. Холода Тёнле не успел почувствовать, они с женой быстро согрели друг друга. Мороз начертил на окнах причудливые узоры, лунный свет, отражаясь от снега, наполнял комнату нежным рассеянным полумраком и искрился в иголочках инея, выступившего вдоль стен у потолка, так что казалось — лежишь под звездным летним небом. Он любил жену в эту ночь, потом заснул, прикрыв ее грудь ладонью.

С первыми лучами солнца он проснулся под звон праздничных колоколов и под рождественские колядки, с которыми направлялись в город его земляки. Звуки сталкивались в морозном воздухе, пение то нарастало, то снова затихало; слов он, сколько ни напрягал слух, не мог разобрать, но, судя по направлению и силе голосов, Тёнле догадывался: это мужчины пошли из Эбене, а это женщины из Бальда и Прудегара. Он вспомнил, как в детстве тоже ходил и распевал по улицам, а снежок поскрипывал под рифлеными подметками. Он запел про себя вместе с уличным хором, повторяя слова древнего гимна:

Прошло четыре тысячи лет с тех пор, когда Адам грешил, и вот пришел он в мир, …………………….. любимый наш Господь… Родился в зимний час он в нищете, под вой метели, вол и осел его согрели своим теплом… О всемогущий боже! По милости твоей зажжен свет горний, стоит земная твердь и бьют удары молний, а ты родился жалким бедняком!..

Колокола стихли. Жена выскользнула из кровати и торопливо оделась: как всегда по утрам, спешила разжечь огонь. Тёнле лежал и прислушивался: Петар с кем–то разговаривал в сенях, открылась и закрылась дверь, засмеялись под окнами, парни и девушки перекликаются друг с другом. Снова запели:

Звезду увидев в небе, как короли из стран далеких, три пастуха с Востока спешат — скорее в путь…

— Почему они поют не с начала, ведь это последний куплет? — удивился Тёнле и встал с постели.

Три месяца Тёнле постоянно был начеку: днем он не смел и носа высунуть во двор, не говоря уж о том, чтобы пройтись по улице; лишь изредка с наступлением темноты заходил в хлев Наппа, где собирались поговорить мужчины с их улицы. Разговор шел о работе и о погоде, вспоминали всех, с кем встречались, скитаясь по свету, обсуждали обычаи разных народов, сравнивали женщин из других стран со своими. При этом иностранцами считались даже обитатели равнины у подножья наших гор!

Один, например, строил железную дорогу и побывал даже в Анатолии и теперь рассказывал, как по ночам вокруг бараков они разводили огромные костры от волков и работали под охраной солдат, потому что там бродят болгарские и македонские бандиты и могут напасть на людей.

Иногда вполголоса они затягивали песню айзенпоннаров — дорожных рабочих, что прокладывают пути в горах и перекидывают мосты через реки, по которым пойдет железная дорога:

— На рассвете, утром ранним паровоз зовет гудками — айзенпоннар, в путь — пора. Жди меня, прощай, родная!

Женщины, сидя за прялками, подхватывали нежными голосами:

— За тобой — хоть на край света, ах, куда ж твой путь лежит? — Приготовлены хоромы нам за морем–океаном. — Горек хлеб вдали от дома, там за морем–океаном… Одного не пущу на чужбину я, не мила мне жизнь без любимого!

Тихо и задумчиво лилась песня, веретена и мотовила жужжали, как пчелы, приводя в движение воздух — до того жаркий, что казалось — весна уже наступила.

После этой песни всегда наступало молчание, пока кто–нибудь из побывавших в Венгрии не принимался рассказывать о рытье бесконечных оросительных каналов и передвигающихся по рельсам телегах–конках, в которые впрягают до дюжины лошадей. У венгров, слава богу, есть лошади, а вот в Германии, где сидит кайзер, в каменоломнях и на рудниках в телеги впрягают людей!

Не всегда мог Тёнле и спать дома, в своей кровати: вернувшись ночью домой, он по приставной лестнице забирался в сушильню для лекарственных трав, откуда легко перебраться незамеченным на заднюю половину дома, если вдруг нагрянут патрульные, и скрыться в лесу. Иной раз, когда из мастерской Пуллера приходили тревожные вести, он прятался в сторожке семейства Пюне, где устроил себе удобную лежанку. Ложиться в собственную кровать с простынями и женой под боком Тёнле отваживался только в сильный снегопад, когда никаким патрулям не взбредет в голову искать его.

В один из солнечных дней, после того как мужчины отработали повинность по расчистке от снега улиц, ведущих в город, три пограничника во главе с унтер–офицером явились в дом, чтобы арестовать Тёнле. (Выходит, как–то пронюхали, что он дома?) По счастью, Маринле Баллот вовремя их заприметила: подхватила она тогда медные ведра и бегом на берег Пруннеле, зачерпнула воды и уж оттуда прямиком к Бинтарнам — предупредить. Тёнле как ни в чем не бывало через заднюю калитку по санному пути ушел в лес, там залег в своем привычном убежище, куда ни снег, ни патрули не попадут, из пещеры он видел всю округу, а его не видел никто. Ребятишки не проболтались, да и вся улица держала язык за зубами.

Потом пришли карабинеры, подняли всех среди ночи и, как в первый раз, перевернули все вверх дном.

Но зима была уже на исходе. Дни стали длинней, зяблики разучивали первые нотки брачных песен, клестовки занялись гнездами. Солнце пригревало жарче, снег на крышах начал таять, и по соломе струйками стекала вода; за ночь она замерзала, превращаясь в сверкающую гирлянду сосулек, свисавшую вдоль карниза на южной стороне дома.

В последние три вечера февраля, как велел обычай, ребята выходили на улицу звать весну — звенели колокольчиками, которые подвешивают на шею скотине. Детям тоже надоел снег, долгие зимние вечера, сидение взаперти; как птицы и козлята, ждут они теперь не дождутся длинных дней, высокого солнца и зелени на лугах. Глядя на кучу золы под очагом и на поленницу, в которой почти не осталось дров, старики приговаривали:

— Вот и зима прошла.

После заката они выходили на улицу посмотреть, как горят костры на Мооре и Спилекке; огнем на вершинах дожигали зиму и указывали перелетным птицам направление на Север. Стариков радовала песенка ребятишек, носившихся босиком по лужайкам, где местами еще белел снег, и по дорожкам от одного дома к другому:

Звени–звени, март, гони снега, расти, трава — на сеновале пусто. Запоет кукушка — лес цветет, кто живет долго — стариком помрет!

Когда над прогретыми склонами запели жаворонки, Тёнле снова ушел из своего дома за границу. Только не удалось ему, как он рассчитывал, устроиться торговать гравюрами на территории Габсбургской империи: друг его из Вальсуганы этой зимой не вернулся на родину, и кто знает, где он теперь — в Кракове или в Киеве? Тёнле, не будучи подданным Франца — Иосифа, не имел права работать бродячим торговцем, хотя он и предъявлял императорско–королевскому комиссару города справку об увольнении из рядов ландвера. И паспорта у него не было, и непросроченного вербовочного удостоверения; шлепнули ему в старую трудовую книжку печать и отправили с богом.

Сначала Тёнле очищал бревна от коры на лесоповале в Каринтии, потом нанялся в Штирии батраком; так и миновала ранняя весна — время самое трудное. Скопив деньжат, он через Бургенланд добрался до Венгрии, где наконец нашлась работа до декабря по договору у одного коннозаводчика, поставлявшего лошадей для армии.

Равнина в этой стране была без конца–края, границы пастбищ обозначались здесь не иначе как рекой или каналом; в центре усадьбы находился поселок с чахлыми деревцами, огромными конюшнями, поилками и огородами, где росла тыква и капуста. Он и еще несколько рабочих должны были пасти коней, косить–сушить сено, чистить конюшни, помогать на кузнице и фуражных складах. В конце сентября в поселок приехала императорско–королевская комиссия по ремонтным лошадям и инспектор кавалерии.

Лошадей заперли в огромном загоне, с понедельника до субботы шла выбраковка; сперва случные кони и матки, затем кони и кобылы под объездку, далее жеребята на вырост и, наконец, дефектные и больные на ликвидацию. У ветеринарного врача комиссии было еще поручение подыскать одному кавалерийскому полковнику иноходца: за эти месяцы Тёнле поднаторел в своем деле и показал ему великолепного гнедого жеребца. Тёнле получил щедрые чаевые; на эти деньги он в тот же вечер, в субботу, устроил веселый праздник. В венгерских селениях по случаю окончания работы или смены времени года всегда сыщется цыганский оркестрик — сыграть чардаш.

Что ни говори, а сезон прошел для Тёнле удачно, не то чтобы он хорошо заработал — заплатили–то ему как раз маловато, — а просто работа пришлась по душе, да и жил весело — праздники, танцы по субботам, доброе пиво в хорошей компании.

По пути домой Тёнле остановился в Австрии у крестьян, к которым прежде нанимался сажать картофель. Увидев, какой обильный урожай они собрали — все клубни как на подбор, — Тёнле попросил дать ему килограммов десять на семена. Картофелины были с темной глянцевитой кожурой чуть фиолетового отлива, внутри — белые и тугие; крестьяне объяснили, что картофель этот, быть может, и не рассыпчатый, зато хорошо сохраняется и не боится морозов, в общем, по весне не прорастает и не гниет до нового урожая.

Накануне рождества Тёнле принес домой совсем мало серебряных гульденов, зато картофель потом еще много десятков лет давал хороший урожай и прижился в наших горах.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Время шло, через год Тёнле оказался в Праге: он вспомнил, что земляк, сын его родственницы Катины Пюне, Андреа Раконат, стал чиновником при дворе Марии — Анны-Каролины, жены Фердинанда Австрийского, бывшего короля Ломбардии — Венето. Императрица произвела Андреа Раконата в главные интенданты императорских погребов. В городе Тёнле спросил у жандарма, как к нему пройти; поскольку Андреа был женат на старшей дочери городского головы Саботки, отыскать дом, где они жили, было нетрудно.

Встретили Тёнле радушно и с почестями; земляк, с 1866 года ни разу не побывавший на нашей маленькой родине и знавший о том, что у нас происходит, только из писем и газет, жадно расспрашивал о родственниках, друзьях, соседях, о системе управления, властях и градоначальниках. Не прекратил он своих расспросов и за ужином, когда Тёнле усадили за стол вместе с женой земляка и его детьми; столько лет прошло, а чиновник, волнуясь и со слезами на глазах, говорил на старинном своем языке, впитывал каждое слово, каждое название — он–то думал, что все давным–давно позабыл. Домашние удивленно смотрели на него: никогда не был Андреа прост в обхождении и так взволнован.

После ужина они с Тёнле уединились в кабинете; Андреа велел принести две бутылки вина, и земляки еще долго сидели вдвоем, вспоминая детство.

Андреа пристроил родственника на хорошую работу, садовником в замке на Градчанах, что на Малой Стране. При желании Тёнле мог перейти и на постоянную работу, добиться, чтобы зачислили в штат, как сказали бы сегодня, но, едва на улицы и крыши Праги лег первый снежок, в нем пробудилось неодолимое желание вернуться поскорей домой. Видно, недаром на древнем нашем языке «бинтарн» означает «зимовщик».

Сильная тоска по родине одолела его, до боли хотелось поскорее увидеть тоненький ствол дикой вишни на доме и всех, кто живет под его соломенной крышей: какая–то сила гнала его весной из дома, но была и другая сила, что с наступлением осени влекла домой, и совладать с нею никому не дано, точно так же, как не зависят от нас чередование времен года, перелеты птиц, восход и заход солнца, фазы луны.

Последний раз повозился Тёнле в саду: укрыл розы сухой листвой, срезал у самой земли стебли многолетних цветов, выкопал и снес в подвал клубни георгинов, унавозил клумбы, подмел дорожки. Распростился со старшим садовником, потом с главным хранителем замка и пошел в город отблагодарить своего земляка.

В этот декабрьский вечер главный интендант императорских погребов опять пригласил Тёнле на семейный ужин, и, когда они прощались, Андреа со слезами на глазах попросил:

— Передай привет всем родственникам моей мамы… и нашей улице… и Моору.

В этих словах была тоска по беззаботным детским играм, по молодости, по весенним кострам и походам за птичьими гнездами в лес и катаниям на санях с ледяной горы.

Тёнле пустился в обратный путь, в этом году он, однако, опаздывал; денег у него было достаточно, поэтому для скорости он не пошел пешком, а поехал железной дорогой; за каких–нибудь три дня он из Праги добрался до Тренто.

В декабрьское полнолуние — слава богу, перевалы еще не занесло снегом! — Тёнле тропой контрабандистов перешел границу и через четыре часа увидел деревце на крыше.

Старушка мать умерла в сентябре, на святого Матвея, покровителя нашего города; и вспомнил Тёнле, что именно в тот день, двадцать первого, им вдруг овладела странная тревога, он места себе не находил, хотел забиться в самый глухой угол парка, спрятаться среди вековых деревьев, листва которых уже начала буреть; не мог ни есть, ни пить; звери тоже иногда испытывают такое безотчетное беспокойство.

Времена года сменяли друг друга и возвращались по кругу; с весны до нового снега Тёнле странствовал в габсбургских землях, трудился где придется, зарабатывал когда больше, когда меньше. На зиму приходил к себе и прятался то у соседей, то в лесу, то в пастушьей сторожке, чтобы не сцапали гвардейцы, в чьих списках он все еще числился как лицо, подлежащее аресту и заключению в тюрьму сроком на четыре года. Но всегда в начале зимы, в сочельник, выждав, пока стемнеет и деревце на соломенной крыше растворится в ночи, Тёнле приходил в свой дом. Переступив порог, он узнавал, что у него новая радость — сын или дочь; в присутственном месте, бывало, хихикнут, записывая очередного ребенка на его фамилию, но священник немедленно пресекал сплетни: раз королевские жандармы не в состоянии арестовать отца, по их сведениям, скрывающегося от рук правосудия за границей, так нечего говорить, что жена понесла не от мужа своего!

Время оставляло свои борозды на лицах родных и друзей, происходили новые события, и новые идеи будоражили нашу округу. Теперь многие отправлялись за границу на заработки: уходили весной, группами, сложив инструмент в тачку, пешком добирались через Ассталь и Менадор до Тренто, а там, кто при деньгах, ехали дальше по железной дороге. К этим группам иногда прибивались совсем дети, только что из начальной школы; в Термине пограничники с той и с другой стороны пропускали их без особых формальностей, разве что спросят, не забыл ли взять с собой метрику.

Кому везло, тот, поработав сначала в Пруссии или Австро — Венгрии и накопив денег на пароходный билет, эмигрировал в Америку. Там, писали они, все по–другому, работы сколько угодно, а платят за нее больше, чем в любой другой стране.

Стали поговаривать и о социализме, рабочих товариществах, кооперативах. У кого недоставало смелости произнести слово «социализм», тот говорил и писал «социальность». Любопытно, однако, что пользователи общинных земель, то есть все жители наших коммун, по–прежнему назывались «коммунистами», даже в официальных бумагах.

И у нас — в краю, где правители в течение столетий избирались народным голосованием, — возникли две партии: прогрессисты и умеренные. Под этими названиями скрывались тем не менее интересы горстки богатых семейств. То, чего за восемь веков свободного народовластия у нас ни разу не было, теперь имелось в достатке: распри, тяжбы, иски, побеги за границу — этот круговорот захватил священников и специалистов, пролетариев и ремесленников. Одни торговали голосами избирателей, другие спекулировали на эмигрантах. Документальные свидетельства этого живописного периода истории сохранились в нескольких номерах еженедельной газетки, стоившей десять чентезимо, издание и авторство которой лежало почти целиком на одном человеке, учителе начальной школы. Но в один прекрасный день, опасаясь преследований, редактор газеты сел на пароход «Сирио» компании «Флорио — Рубаттино» и уплыл в Аргентину.

Не успела партия умеренных основать «Общество взаимопомощи», как партия прогрессистов объявила о создании «Общества рабочих»; стоило одним надеть красные береты и устроить демонстрацию под звуки фанфар, другие тотчас выходили на улицу с оркестром, в зеленых беретах с фазаньим пером; одни прославляли Гарибальди и взятие Рима, другие — Статут короля Альберта и день рождения королевы Маргариты.

Вслед за кризисом домашнего прядения и ткачества (в Скио были выстроены крупные текстильные фабрики) возникло новое ремесло — надомное изготовление деревянных коробочек для фармацевтической и парфюмерной промышленности; дети в возрасте десяти — пятнадцати лет получали за десятичасовой рабочий день в среднем шестьдесят чентезимо,

В независимую газету, о которой упоминалось выше, приходили письма, например вот это (правда, отредактированное издателем); «…Я со своими земляками работаю на руднике. Он самый большой во всей Пруссии и, наверно, во всей Европе. В горах под землей трудится человек восемьсот. Работа у меня интересная, хотя и очень опасная. Всегда приходится глядеть в оба, а то погибнешь… В четыре утра надо уже быть у входа на шахту, потом минут сорок идти подземными коридорами, и я на своем рабочем месте; значит, чтобы попасть в забой, нужно пройти 2 тысячи 300 метров… Десять часов подряд работаешь под землей, а вылезешь на свет божий, так сил у тебя уже никаких после изнурительного труда и пыли, которой дышишь в подземелье. А сколько у нас молодых парней, которые в 20–30 лет выглядят как пятидесятилетние старики! На руднике работает почти одна молодежь. Кроме пыли, есть и другие неприятности, например шахтерская лампа. Она всегда немилосердно коптит, сажа попадает в желудок, и если его не прочистить, то или беги отсюда без оглядки, или ложись и помирай. Но мы с земляками, слава богу, все это выдерживаем, только вокруг много инвалидов…»

Другой рудокоп прислал письмо из Альгрингена: «…Я работаю в шахте почти тысячу метров под землей. Выхожу на смену в пять утра, помолившись богу, чтобы не допустил моей погибели. Целый день в забое, вкалываю до изнеможения. В пять или шесть вечера смена кончается. Я возвращаюсь в барак и радуюсь, если заработал за день пять лир, хотя бывает иногда чуть больше, а иногда и меньше…»

Зимой в городских остериях рудокопы и айзенпоннары обсуждали свои дела и пили вино. Тёнле Бинтарн, конечно, не мог показаться на людях и своей улицы не покидал. Иногда на сходках в хлеву он вполголоса рассказывал про «Коммунистический манифест», который прочитал по–немецки, работая на руднике в Гайнгене.

Получилось так, что в эти годы зажиточные люди, которых еще нельзя было назвать богатеями, а вот проходимцами — вполне, взяли сторону «Красных беретов» — рабочей партии, и начали подзуживать народ «брать в свои руки» все искони принадлежащие общине земли, иными словами, поделить леса, пастбища и пашни поровну — «на душу населения». Цель подстрекателей была очевидна: после раздела общинной собственности они без труда скупили бы у голодных пролетариев–эмигрантов, да еще по дешевке, за какой–нибудь овес, муку и сыр, всю землю. Против этих липовых прогрессистов, подшивавшихся под «Красные береты», выступили умеренные, иначе консерваторы; кое–какой прогресс они, несомненно, признавали, например всеобщее образование, телеграф и электрификацию, но к движению неимущих классов относились настороженно. Как бы там ни было, в обеих партиях процветали предприимчивые подрядчики, занятые строительством фортификационных укреплений.

Тем временем надвигалось новое столетие‑XX век. В городе устроили грандиозный праздник. Добровольная пожарная дружина под началом Витадоро была мобилизована вся до единого человека. Надраив до блеска лестницы, помпы, багры и брандспойты и проверив их действие, пожарные облачились в парадную форму. После полудня в сопровождении веселой толпы ребятишек, под звон колокола и цокот копыт они въехали на шестерках лошадей в нарядной сбруе прямо в центр города. По свистку усатого командира, подававшего то длинные, то короткие условные сигналы, и повинуясь отрывистым, как удар бича, приказам, добровольцы надели на шланги брандспойты и пустили в ход ручные насосы, забиравшие воду из Пача. И вот, к великому восторгу публики, вызвав трепет девичьих сердец, они подняли длинные складные лестницы и приставили их к крышам самых высоких зданий. Были опасения, как бы предстоящий ночной фейерверк на вершине Гайга не подпалил крытые соломой и тесом дома и не сжег город. Под возгласы изумленной толпы, приказы командира и пересуды зевак показательные выступления пожарных завершились, и все направились в остерию Файона, где по распоряжению мэра бесплатно угощали вином.

Первыми в город вошли альпийские стрелки с фанфарами. Они выступили из части сразу же после обеда в 17.00; у городской заставы их встретили мальчишки, рассчитывая на угощение из «специального пайка», выданного солдатам по случаю праздника. Мгновенно вылизав свои миски, дети присоединились к солдатам и в такт маршу били ложками по дну посуды. Вскоре появились фанфары «Красных беретов». Эти были уже навеселе и играли невпопад: маршрут они начали на окраине города, а он протянулся на несколько километров, и по пути не пропустили ни одной остерии под тем предлогом, что надо бы смочить горло, причем смачивали они его так усердно, что никак не могли поймать губами мундштук. Городской оркестр и ансамбль «Мора» подготовили серьезную программу из Верди и Пуччини с дуэтами для тромбона и корнета в исполнении лучших музыкантов: играли из окон домов на противоположных концах площади. Толпа рукоплескала и вызывала на бис солистов с такими мощными легкими.

Мальчишки озорничали и бросали снежками в постового Фрелло, с утра пораньше нализавшегося граппы. Девушки сердито взвизгивали и жеманничали, но все–таки разрешали парням себя тискать и сыпать снег за пазуху, а уж они–то совсем расхрабрились и разве что на голове не ходили по случаю всеобщего веселья.

В трактире «У башни» и в кафе «Свет», в «Императорском орле» и «Белом кресте» — во всех остериях города царило праздничное оживленье и суматоха. Лица у людей стали приветливые, все приглашали друг друга к столу, угощали вином и предлагали закусить — такое редко увидишь, даже на праздники.

В полночь приходский хор «Схола канторум» исполнил во время торжественной мессы праздничный гимн «Вознесите господу», специально написанный маэстро Перози; вслед за этим, когда обыватели, власти, офицеры и солдаты альпийского гарнизона высыпали на улицы и площади нашего города, с вершины Гайга был дан первый залп гигантского салюта, перепугавший всех собак в округе, а также щеглов и дроздов в клетках у птицеловов.

Один Тёнле не был вместе со своими земляками. Обидно нарваться на арест как раз в ночь праздничного фейерверка. Однако где сказано, что он не имеет права повеселиться вместе со всеми на празднике, о котором столько было говорено при свете масляной лампы и под жужжание веретен на вечерних посиделках? На исходе дня Тёнле взобрался на вершину Катца, из гартского леса натаскал по снегу кучу хвороста, сложил ее у подножья креста, присел на бревно возле сторожки Рунцев в ожидании нового столетия. Рев фанфар и крики возбужденной толпы доносились даже сюда. Выждав, пока погаснет последняя вспышка гигантского салюта, стихнут в горах раскаты и собаки угомонятся, Тёнле зажег свой одинокий костер и выпил глоток граппы из принесенной с собой фляжки. Внизу многие заметили его костер, а жители нашего поселка, спустившиеся в город повеселиться, хитро подмигивали друг другу — знай, мол, наших.

Не смог Тёнле отпраздновать вместе с земляками и в кругу семьи славную ночь 1900 года, не удалось ему и через несколько месяцев повеселиться на свадьбе дочери, выходившей замуж за парня из семьи Кампланов, тех, которые жили в Бортони. На стол выставили свежий хлеб, шоколад, молоко и даже телятину в соусе (правда, это блюдо предназначалось только для взрослых). Тёнле подарил дочери на обзаведение хозяйством несколько серебряных талеров. Все приданое невесты было прядено и ткано у себя дома и стоило немалых лишений, потому что три зимы кряду полотно не носили к Стернам обменивать на другие товары, а складывали в сундуки.

Только в 1904 году наш Бинтарн смог наконец показываться на улице, работать в поле и ходить в лес без страха перед гвардейцами или карабинерами: в царствующем доме появился на свет наследный принц, и по этому случаю была объявлена амнистия.

Адвокат Бишофар постарался, и вскоре через влиятельных друзей ему удалось благополучно завершить дело. Как легко они все вздохнули! Жена нашего Тёнле тотчас отнесла адвокату дюжину свеженьких яиц и целую сумку листьев одуванчика, исцеляющих малокровие.

— Зимой, когда муж вернется, — добавила она, — он сам придет к вам, хоть как–нибудь да отблагодарит!

Но, по правде говоря, годы у Тёнле уже были не те, чтобы скитаться по свету в поисках работы; мальчики его выросли и сами зарабатывали на строительстве военных укреплений, которые государство возводило вдоль границы, в пику маршалу Конраду, завершавшему постройку на противоположной стороне. Не успели сдать укрепленную казарму в Гинтеркноте и разместить в ней гарнизон батальона «Бассано», да еще закончить фортификации в Растаче и Лаите, как уже приступили к строительству мощных фортов в Лиссере, Верене и Камполонго. Хотя армии требовалось немало чернорабочих, горняков и плотников, все равно многие наши земляки с наступлением теплого времени предпочитали уходить на заработки по ту сторону тирольских Альп; по–прежнему большинство стремилось уехать за океан, куда–нибудь в Австралию, Южную или Северную Америку.

Благодаря сбережениям, накопленным долгими годами самой разнообразной работы, крошечное стадо Бинтарна увеличилось: теперь с мая до октября он пас на горных пастбищах сорок овец. Иногда он нарывался на неприятности с лесной охраной, если, бывало, украдкой заведет стадо на просеку в принадлежащий городской коммуне лес. Тёнле следовало бы вести себя осторожней, ведь такие стычки с лесниками могли окончиться тем, что кто–нибудь донесет на него как на рецидивиста, однако объездчики, знавшие Тёнле, чаще всего делали вид, что ничего не замечают.

Бродя с овцами по нашим горам, Тёнле частенько встречал доктора Пауля, то бишь Э. фон Пауля, известного австрийского ученого, интересовавшегося ботаникой, геологией, языкознанием и историей. Не первое лето проводил он в наших краях, неизменно снимал номер в той гостинице в центре города, где останавливались правительственные чиновники и офицеры королевской армии.

Все знали и любили доктора Пауля; неутомимый труженик науки исходил наши горы вдоль и поперек. Завидев Бинтарна, он непременно остановится, чтобы с ним потолковать, а то и, прослышав, что Бинтарн пасет овец где–нибудь неподалеку, сам, бывало, придет к нему и попросит поговорить с ним, но не по–немецки, не по–богемски или там на венето, а на нашем древнем наречии; увы, смысла большинства наших слов он не понимал, то и дело просил перевести на другие языки; мало того, он даже определить их происхождение не мог и все время удивлялся древности нашего лексикона! Кроме языков, филолога интересовало также точное местонахождение редких в наших краях источников питьевой воды: дело в том, что известняки не удерживают воду на поверхности, и наши горы, сложенные из карстовых отложений, похожи на решето, а более или менее крупные источники встречаются только внизу — в основании мощных геологических террас, например в Вальсугане и на Венецианской равнине. Расспрашивал доктор Пауль и о горных тропах, просил показать те, которые пригодны и для вьючных животных. Целыми днями пропадал он в горах с рюкзаком и альпенштоком, любил иногда побродить в лабиринте протоптанных угольщиками тропинок, так сказать, под сенью альпийских сосен.

В один из сентябрьских дней 1913 года, когда пастухи начали перегонять стада через границу из Веццены в Италию, на равнину, доктор Э. фон Пауль, который благодаря доброму своему нраву снискал стольких друзей среди нашего простонародья, равно как и среди господ офицеров, надумал вернуться к себе на родину, в Австрию. Никола Парент, отменный краснодеревщик и человек до того смирный, что и мухи не обидит, вызвался проводить фон Пауля до самого пограничного шлагбаума. Там, прямо на глазах у пограничников, они распили бутылочку пильзенского пива и крепко обнялись на прощанье.

Прошло время, и по городу поползли слухи, что такой милый и симпатичный доктор Пауль на самом деле офицер императорско–королевской артиллерии и что в его на первый взгляд таком невинном рюкзаке хранились топографические карты и фотографии военных укреплений, оборонительных рубежей и источников питьевой воды.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

28 июня 1914 года в Сараево прогремели пистолетные выстрелы. Тёнле только спустя месяц узнал об этом событии от одного угольщика, Бинтарн пас овец на Цингарелленбеке, а угольщик направлялся за сосновыми чурками к Козьему гроту; встретились они у родника, чтобы напиться прохладной, струящейся прямо из камня воды.

— В городе, в остерии Файона, — начал угольщик, — говорят, будто в Сербии убит сын Франца — Иосифа. Еще говорят, будто с Россией и Францией началась война.

— Сын Франца — Иосифа? — переспросил Тёнле. — Да ведь он умер в Майерлинге, еще в восемьдесят девятом, и звали его Рудольф. Я тогда, помнится, работал в тех краях. Выходит, убит эрцгерцог Фердинанд, наследник.

— Точно, он самый, — согласился угольщик. — В остерии говорили — вместе с женой.

Хотя Тёнле никогда не ходил в школу, читать и считать, насколько это было ему нужно, выучился самостоятельно. Он умел объясниться на трех или четырех языках и всегда интересовался историей тех стран, куда каждый год забрасывала его судьба. В Венгрии и Австрии, Богемии и Баварии, Силезии и Галиции он ни разу не лег спать после ужина, не побеседовав прежде с местными жителями, он умел слушать других и узнал очень многое.

— Должно быть, Австро — Венгрия объявила войну Сербии, а Россия из–за балканского вопроса объявила войну Австро — Венгрии. Тогда, значит, Германия пойдет войной на Россию, а Франция на Германию. А мы в Тройственном союзе с Австрией и Германией…

Так толковали они, а овцы тем временем пощипывали молодую травку, вода струилась из трещины в скале, дрозды перепархивали с ветки на ветку в сосновой рощице.

Когда угольщик ушел по тропе на Снеалох, Тёнле присел на камень, нагретый солнцем, и закурил трубку. Невидящими глазами смотрел он на овец — мысли его были далеко отсюда. Тёнле вспомнил, как много–много лет назад на казарменном плацу в Будейовицах он проходил строевую подготовку под недреманным оком майора фон Фабини, а потом еще раз изучал шагистику, после смены правителей наших мест, в казарме «Палони» близ Вероны под командованием кавалер–полковника Гойша.

«Вот так штука, — подумал Тёнле, — при австрийцах командир у меня был с итальянской фамилией, а при итальянцах — с австрийской». Но, покурив и как следует поразмыслив, он пришел к выводу, что в этом нет ничего странного: господа и в Австрии, и в Италии — всегда господа, а простому человеку, кто бы ни командовал, — какая разница? Спину гнуть — он, в армии рядовым или на войне подыхать — тоже он. Одна надежда — пролетарская революция в Германии, так у Маркса в «Манифесте» говорится. Тёнле вспомнил, как читал его на руднике. В каком же это было году? Кажется, в восемьсот девяностом. Его–то, конечно, в армию не призовут. Интересно, а куда бы он попал — к фон Фабини или к кавалер–полковнику? Ну, а сыновей, которые не уехали в Америку, тех обязательно пошлют на фронт. Вдали, на гребне Кемпеля, Тёнле разглядел цепочку медленно бредущих альпийских стрелков: среди них, должно быть, Матио, его уже призвали в батальон «Бассано».

Тем летом на маневрах в наших горах участвовали не только альпийский гарнизон и батареи горно–вьючной артиллерии; прибыли к нам, разумеется секретно, и другие части. Они расположились лагерем на опушке леса; задымили полевые кухни, ежедневно на стрельбище в Петарайтле совершенствовали свое искусство стрелки, а саперы отмечали попадания в мишень. Наши женщины и девушки перестали ходить поодиночке за дровами и на огороды из–за того, что, по их рассказам, солдаты–неаполитанцы (под неаполитанцами подразумевались все солдаты родом из Тосканы и южнее) ведут себя, мягко выражаясь, по–хамски. Но, видно, правду говорят — женщины везде одинаковы: нашлись и такие, которые сами бегали по ночам в солдатские лагеря. В обращении появилось много денег. Поставки воинским частям, возвращение на родину дорожных рабочих по причине войны, прокладка шоссе, строительство фортификаций, открытие прачечных, оживление торговли и финансов — все это создало атмосферу всеобщего опьянения. Остерии, гостиницы с электрическим освещением, кинематограф «Эдем» были набиты битком до поздней ночи, или — это как взглянуть — до раннего утра. «Кругом пение, крик, смех и брань», — предавал анафеме всеобщее помрачение умов и упадок морали старый седой священник, сражавшийся в 1848 году с австрийцами.

Тёнле Бинтарн все так же пас своих овец и был далек от всего этого безумия. В одиночестве он размышлял о том, что сообщил ему угольщик, и о том, чему научился за свою жизнь. Как знать, может, ему удалось охватить всю историческую панораму тогдашних событий и фактов, чего не дано было толпе, окунувшейся в них с головой? Быть может, Тёнле помогло одиночество? Или горы?

Однажды Тёнле пас овец на Боулгрюне и увидел издали патруль: солдаты ему что–то кричали и размахивали руками. Но Тёнле не двинулся с места, только встал, чтобы получше их разглядеть. Солдаты полезли прямо через стадо, собака ощетинилась и глухо зарычала. Тёнле вполголоса подозвал пса и стал спокойно ждать.

Во главе патруля шагал офицер, потный, в расстегнутом у шеи кителе, так что был виден положенный по уставу белоснежный пришивной воротничок. Приблизившись к Тёнле, он снял фуражку и вытер лоб. По нашивкам Тёнле определил, что перед ним лейтенант полевой артиллерии. Солдаты стояли молча, и Тёнле ждал, когда лейтенант заговорит. Тот потребовал, чтобы к завтрашнему дню никаких овец здесь больше не было, мол, пасти их можно теперь в лесу Дорбеллеле, а на этом месте будет артиллерийский полигон.

Тёнле возразил, что в Дорбеллеле выпас запрещен; лейтенант ответил, что они уже договорились с лесной охраной и господином мэром, так что он может отправляться туда без опаски. «Что ж, чему быть, того не миновать, — проворчал про себя Тёнле, — уж если разрешено вести овец в заповедный лес, а солдатам палить из пушек на бывших пастбищах, значит, и в самом деле мир перевернулся. А коль скоро подобное творится под носом у Австрии, с которой вроде бы есть договор, стало быть, наступают бурные времена». Все это Тёнле пробормотал на непонятном для солдат языке. Один из них громко удивился:

— Бурчит себе под нос, ничего не поймешь. Дикий какой–то старик.

Лейтенант хотел было еще что–то сказать, но осекся под пристальным насмешливым взглядом Тёнле.

Солдаты получили полчаса на отдых и принялись за тушенку с хлебом. Лейтенант спросил, не продаст ли Тёнле ягненка для офицерской кухни; на это пастух ответил, что ягнята приходят на свет для того, чтобы расти, приносить потомство и давать шерсть, а не для того, чтобы их съели офицеры. Один солдат, который до сих пор не проронил ни слова, выждав, пока другие отойдут подальше, стал расспрашивать Тёнле об овцах: сколько их, какой дают приплод, долго ли прокормятся на этих пастбищах — ведь они так высоко в горах, хотя трава здесь, конечно, отменная, — когда выпадет снег. Потом солдат заметил, что овцы в здешних краях крупнее и сильнее, чем у него на родине, что и шерсть у здешних как будто толще, правда, вымя суховато. Разве вы их не доите? Тёнле ответил на все вопросы, и солдат рассказал, что и сам был пастухом у себя дома, за морем, на Сардинии, и ему не нравится солдатская служба.

Его товарищи остановились внизу и громко звали сардинца; он простился со стариком, вежливо склонив голову — почти что поклон отвесил, и бросился догонять своих.

О том, что война уже началась, Тёнле узнал от братьев Гаус — Стефано и Тони: они пришли из города поохотиться на тетеревов. Братьев Тёнле знал хорошо: вот уже много лет подряд каждую осень они узнавали от него, где в этом году тетеревиные гнездовья, с ними можно было выкурить по трубочке и поговорить. Они были непохожи на венецианских графов, приезжавших на охоту в белых фильдекосовых перчатках в сопровождении слуги–арапа, который таскал за ними рюкзаки и ружья: собака сделает стойку, слуга подает хозяину ружье, а после выстрела принимает его обратно. Не раз наблюдал Тёнле подобные сцены — тошно смотреть, поэтому он и старался не попадаться на глаза этим господам; хотя однажды после снегопада они залезли к нему в шалаш погреться и, уходя, заплатили две лиры серебром — за дрова.

Стефано и Тони Гаус пришли к Тёнле на Форчеллу неподалеку от Бизен — Стоун ранним утром. Тёнле развел огонь, чтобы разогреть поленту на завтрак. Братья рассказали: Австрия объявила войну Сербии, Россия — Австрии, Германия — России, а Франция и Англия — Германии. В общем, вся Европа теперь под ружьем, в городе дня не проходит, чтобы кого–нибудь не призвали в армию.

Тёнле слушал молча и вспоминал встречу с угольщиком и артиллерийским лейтенантом, думал о своих сыновьях, о пастухе из Сардинии и еще о тех, с кем сводила его судьба во время работы в странах, до поры до времени не знавших границ.

Стефано и Тони спросили разрешения поставить свою поленту на огонь. Разговорились об охоте; братья допытывались, где Тёнле в последний раз поднимал тетерева, а где белую куропатку. Потом они позавтракали, достали кисеты из свиного мочевого пузыря и набили трубки черным дорожным табаком, молча покурили; затем выпили по глотку воды.

Тёнле выбил трубку о ладонь и ткнул палкой в сторону лужайки среди сосновой рощицы, где на днях вспугнул пару петушков–погодков, потом указал на пересохший ручей, в ложбине которого обычно жируют белые куропатки.

— Выходит, правительства начали войну, — сказал он, как бы продолжая свою мысль, — от страха, что народ может продрать глаза и чересчур осмелеть.

— В газетах пишут, — объяснил Стефано, — это война за свободу Тренто, Триеста и наших угнетенных братьев за рубежом.

Тёнле обвел взглядом вершины гор, по которым проходила граница, мирно пасущихся овец, покачал головой и только хмыкнул в ответ.

Они условились встретиться в «Императорском орле» в ярмарочный день на святого Матвея и поесть вместе суп из требухи. На том и распрощались.

21 сентября, согласно освященной веками традиции, пастухи, угольщики и лесорубы собираются в городе на свой праздник; после торжественной мессы веселыми компаниями слоняются они из одной остерии в другую, обсуждают, кто что продал и купил, чтобы протянуть зиму, подводят итоги минувшего сезона и строят планы на будущий год. Однако осенью 1914‑го разговор шел больше не о делах, а о войне, о новостях, каждый день приходивших в город с газетами. В лавке Пуллера спорили теперь не насчет контрабанды и таможенной охраны, а рассуждали о Балканах, проливах, о Германии, России, Бельгии, нередко упоминали города, где прежде работали наши горняки и дорожные рабочие.

Тёнле Бинтарн спустился со своими овцами на общинное пастбище, обстриг их на току у Гартов и в ярмарочный день сбыл шерсть, выручив такую кучу денег, что ему и не снилось. «Недобрый знак, — подумал Тёнле, — если денег через край, значит, они стоят малого». 21 сентября вечером Тёнле, по обычаю, который свято соблюдал даже в чужих краях, когда не успевал вернуться на родину, опрокинул парочку лишних стаканов красного и, шатаясь из стороны в сторону, побрел домой. Собаке, что была при нем, то и дело приходилось останавливаться в ожидании хозяина. Навстречу шли солдаты из увольнительной и проорали вслед Тёнле какую–то чепуху. На улице Гребадзаров его догнал Бепи Пюне, подпасок; на ярмарке он купил на заработанные в сезон деньги пару кожаных ботинок с отличной рифленой подметкой и гордо нес их домой, подвесив на шею за шнурки.

Они пошли рядом: Бепи пришлось выслушать сбивчивый монолог Тёнле про войну, цены на шерсть, солдат, Пражский замок, Рудольфа Габсбургского, эстампы, которые старик продавал во время оно, и мадьярских лошадей. Получалась какая–то путаница — смех, да и только. Ни с того ни с сего Тёнле вдруг останавливался посреди мостовой и, оперевшись на пастушью палку, подводил итог своим сбивчивым рассуждениям:

— Черт побери! Досталось же мне в жизни, но на твою долю, парнишка, достанется и того больше!

Тёнле добрался до дома, однако не успел он переступить порог кухни — в очаге уже полыхали дрова, но лампу еще не зажигали, — как сразу заметил: нет жены! Тяжелое предчувствие сдавило грудь, весь хмель от выпитого на ярмарке вина улетучился, будто рукой сняло. Возле медного котла стояла с ложкой не жена, как было заведено после смерти матери, а невестка; внучата сгрудились вокруг нее и тихо смотрели на огонь. И сына, Петара, тоже не было на обычном месте, где он, накормив овец, выкуривал трубку. Тёнле подошел к очагу, ни слова не говоря, и вопросительно взглянул на невестку; в ответ она только указала глазами наверх, мол, там она, в вашей комнате.

Он бросился наверх по деревянным ступеням: дверь распахнута настежь, над кроватью свисает с потолочной балки кухонная лампа. Жена лежит на широкой сосновой кровати и кажется невероятно маленькой, совсем крохотной; дышит тяжело, лицо сморщено от боли. У кровати неподвижно застыл Петар.

Тёнле сжал ладонями ее руку — сухонькую, холодную, всю в синих прожилках. Жена приоткрыла глаза и силилась улыбнуться.

— Карло пошел за врачом. Наверно, вы разминулись. Пришли мы с ярмарки, а она говорит — надо бы на Моор сбегать, картошки накопать. А как зашло солнце — сразу ей стало не по себе, вот я и принес ее домой… Говорит — холодно. Бриджида горячий камень в ноги положила, — объяснил Петар.

Тёнле одобрительно кивнул и попросил придвинуть к кровати табурет. Сидел он не шелохнувшись — все смотрел на нее, все пытался отогреть в своих ладонях ее руки. Она закрыла глаза, нос заострился, сеть морщинок стала тоньше и чаще, щеки ввалились, загорелое лицо постепенно угасало и делалось пепельно–землистым; узел, скрепленный на затылке костяным гребнем, видно, беспокоил ее, и она, высвободив руку из ладоней мужа, сама попробовала распустить волосы. Тёнле бережно приподнял ее голову над подушкой.

Все затихло в доме, дети присмирели, невестка неслышно сновала по кухне, и наверх теперь доносилось потрескивание дров в очаге. Тёнле глаз не сводил с любимого лица, натруженных рук, лежавших поверх одеяла, и размышлял о былом: прошла жизнь — и жены, и его собственная, жизнь родителей и детей, пройдет она и у внуков его, и у правнуков.

В потемках залаял Цезарь, хлопнула дверь внизу — врач пришел, послышались шаги сына и внука. Потом еще шаги — это Матио, который служит в альпийских стрелках. Тёнле подумал: «Петар и Матио дома, а Кристиано, Энгеле и Марко — нет, они в Америке. Ну, Джованна, та скоро прибежит».

Врач поднялся по лестнице, подошел к кровати, велел опустить лампу. Проверил пульс, выслушал сердце, приложив ухо к иссохшей груди, потом еще придвинул лампу и заглянул в глаза. Усадил больную в кровати и опять простукал спину и грудь.

— Больно? — спросил он.

— Знобит и слабость какая–то, — ответила она.

— Что она сказала? — переспросил врач: он был приезжий и не разумел нашего языка. Тёнле перевел.

Они спустились в кухню, врач присел к столу и выписал рецепт. Петар решил проводить его до города, а там заодно взять в аптеке лекарства.

Но от лекарств она отказалась наотрез, попросила только чуток овечьего молока, разведенного ячменным отваром, — такое питье у нас обыкновенно дают младенцам, когда отнимают от груди.

Прошло два дня, глаз она уже не открывала. Позвали дона Тита Мюллера со святым елеем. Через три дня она умерла. Тогда послали за священником, он явился со стихарем и епитрахилью, за ним следом звонарь с крестом на повозке, в которую была впряжена лошадь в черно–золотой попоне. Проводить жену Тёнле на косогор за церковью, куда вот уже триста лет отправлялись на покой все наши земляки, собрался народ не только с нашей, но даже с соседних улиц. Вернувшись домой, Тёнле увидел, как теперь здесь сиротливо, как пуста кровать, в которой они согревали друг друга столько лет, хотя большую часть года нужда заставляла его проводить на чужбине.

Иногда Тёнле мерещилось, что жена дома, разжигает огонь в очаге или перебирает картошку в чулане; он окликал ее, но видение тотчас исчезало, и как невыносимо одиноко становилось тогда на душе!

Урожай той осенью выдался отменный: картофель крупный, здоровый, колос у ржи и ячменя налитой, сарай доверху набит душистым сеном. Тёнле гонял овец на общинное пастбище и на арендованные общиной луга возле принадлежащего ей леса; в хорошую погоду по дороге из школы домой к нему нет–нет да и забегут внучата, сыновья Петара и Джованны. Заперев овец в загоне на склоне Глуппы, они все вместе отправлялись в Гартский лес собирать сухой буковый лист и вечером приносили в хлев туго набитые мешки. Лист был необходим зимой для подстилки овцам, иначе весной можно было остаться без навоза.

В ноябре выпал снег, но его скоро смыли дожди, проглянуло солнце, и снова зазеленели луга на Спилекке. Если днем пригревало, тогда над пашней курился парок от тающего инея. Война пригнала всех эмигрантов домой, в поле теперь работало много мужчин, поднимавших целину вдоль горных потоков. Вырубив заросли можжевельника и барбариса, они принимались мотыжить участок — в одну кучу складывали дерн и корневища, в другую чернозем, а в третью камни. Булыжниками что покрупнее надо было затем обнести все поле, а в образовавшееся ложе ровным слоем насыпать камней помельче, поверху разбросать речную гальку и уже на эту подстилку уложить чернозем; вслед за этим приступали к выжиганию — по чернозему раскладывали дерн, корневища, ветки и поджигали; когда все выгорит, получается отличное удобрение. Подготовленная таким образом земля года два–три дает обильные урожаи, но превратить в поле несколько десятин целины можно было только неделями упорного труда.

С тех пор как Тёнле перестал ходить на заработки через границу, весной он обычно носил навоз на поле. Однако весной 1915 года у него уже не хватало силы не то что дотащить, а даже поднять полную корзину. Разве что иногда, возвращаясь с пастбища, дотянет кое–как до дома вязанку хвороста — очаг на кухне прожорливый, дрова мгновенно прогорают. Больше всего Тёнле любил сидеть на лугу и наблюдать за овцами: он знал их всех наперечет, различал их по окраске, по голосу, а ведь со стороны казалось, будто все они одинаковые. Тёнле знал повадки каждой: за какой нужен глаз да глаз, потому что норовит уйти от стада, какая жадна до молодой росистой травки, и у нее может раздуть брюхо, какая все время лезет под сиську к матери, хотя ее уже несколько месяцев как отлучили, а какая дольше всех пережевывает жвачку. Старый черный пес понимал Тёнле без слов, достаточно взгляда, и он сразу чует, что нужно.

После обеда к Тёнле приходили внуки, и разговор у них был, хотя и немногословный, зато такой простой и ясный, что молчание служило естественным продолжением мыслей, связанных со сменой времен года, работой, жизнью леса, охотой, уходом за скотиной.

Но однажды, придя из школы, внук рассказал Тёнле, что учительница Аугуста объясняла на уроке, будто скоро Италия будет воевать с Австро — Венгрией за свободу Тренто и Триеста. Она даже принесла в класс газету «Коррьере делла сера», где напечатано, что великий поэт Габриэле Д’Аннунцио произнес речь на том самом месте, откуда Гарибальди отправился в поход на Сицилию, и что в больших городах все давно хотят войны.

Очень красивая выдалась весна 1915 года в наших краях: под мартовскими дождями снег моментально сошел, и казалось, что на этот раз зазывание весны колокольчиками и кострами на вершинах Спилекке и Моора разбудило природу раньше обычного: не успел разбежаться тысячей ручейков и растаять снег, как луга уже надели наряд из белых крокусов и тотчас над ними загудели пчелы, в середине апреля зацвела лиственница и затоковали глухари, буковый орех уже в первые дни мая покрылся свежей листвой, заблестевшей на фоне темных елей; вишневое деревце сияло, словно заколка в девичьей косе, парило над домом цветущим облаком: лепестки облетали с еще голых веток и, кружась, опускались на соломенную крышу, которая, чудилось, тоже вот–вот зацветет. Как обычно, кукушка оповестила округу о своем прилете в день святого Марка: непоседа кочевала из одного леса в другой и без конца твердила свой припев. Иногда она так близко подлетала к домам, что можно было подумать — заманивает кого–то в лес. Прошли обильные дожди, затем установилась необыкновенно жаркая погода, и на лугах поднялись пышные сочные травы.

Рано утром двадцать четвертого Тёнле пригнал овец на обычное место, присел выкурить трубку и погреться на солнышке. Сначала он услышал — в небе как будто что–то прожужжало, потом в отдалении раздался взрыв. Тёнле вскочил на ноги и огляделся — вокруг все спокойно. Однако опять послышалась вверху какая–то воркотня, и снова вдалеке взрыв. Дальше — больше: взрывы бухали один за другим. Только теперь он понял: началась война, форты Камполонго и Верена ведут обстрел Лузерны и Веццены.

Ночью ему вроде бы тоже чудились взрывы, но, видно, горные хребты и порывы ветра приглушили грохот канонады. А ведь все равно было слышно, правда издалека, будто и не пушки это вовсе — так рвут динамитом скалы на строительстве дороги, высоко в горах, у самого Портуле, куда собирались поднять батарею 280‑миллиметровых гаубиц. Вот почему ночью Тёнле спал спокойно.

А в городе этой ночью никто не сомкнул глаз: командиры гарнизона и артиллерии получили приказ привести части в боеготовность еще утром двадцать третьего, а к вечеру стало известно, что посол Виктора — Эммануила вручил Францу — Иосифу ноту с объявлением войны.

Командующий фронтом генерал–лейтенант Паскуале Оро разослал обращение ко всем жителям нашего горного края. В возвышенном стиле говорилось там о вере в победу, борьбе за свободу наших братьев, томящихся за рубежами отечества, наконец в более прозаической форме генерал–лейтенант призывал наших земляков оказывать добровольное содействие армии, которое должно быть своевременным и единодушным и предоставляться по первому требованию. В противном случае, писал командующий, армия заставит оказывать ей содействие.

Этой же ночью ополченцы выступили в направлении границы, где уже заняли позицию бригады «Ивреа» и «Тревизо». В городе не ложились спать, все толпились на улицах и смотрели в сторону Трентино и наших фортов, где должны были появиться вспышки первых залпов.

Они и появились около полуночи. Через полминуты после огненного сполоха раздался грохот, а еще полминуты спустя — эхо далекого и приглушенного горными хребтами взрыва. Орудия бабахали не по случаю праздника, поэтому все словно язык прикусили, стояли молча, дети вцепились ручонками в мамины юбки, невесты ухватились за женихов, старики тихо курили в своей компании. Тут уж не до ликования под вспышки залпов и раскаты канонады! Над городом нависла неведомая и жуткая угроза, и была она пострашнее ударов набата, столетиями извещавшего о пожарах или о том, что с севера идут через наши горы, сея смерть и насилие, полчища варваров.

Никто не расходился, все ждали восхода солнца, чтобы хоть немного согреться. И вот утром 24 мая 1915 года так же молча, как вышли из дома накануне, люди вернулись к себе и наглухо задраили двери, хотя на нашей маленькой родине и был обычай — никогда не держать дверь своего дома на замке.

Вот почему Тёнле увидел на рассвете, что из труб не идет дымок, что на огородах и проселках, ведущих в лес, нет ни души. Сначала он не придал этому значения, но, услышав разрывы снарядов, понял, в чем дело. Он в третий раз стал терпеливо раскуривать трубку; настроение было скверное, он злился на себя: вдруг это он виноват, что есть на земле кровожадные правители и поэты, мечтающие о войне. Для генералов война — это профессия, хотя посылать людей на убой — омерзительнейшее ремесло. А для правительства, для государства?.. Или, превращая двадцатилетних парней в солдат, они смотрят на это как на игру, забавное приключение? Пожалуй, в армии можно и людей посмотреть и себя показать, хотя бы свое упрямство, как, например, сделал Тита Гаус: целых два года провел он в штрафной роте, а все равно майор фон Фабини был вынужден отправить его домой по причине неперевоспитуемости. На прощанье майор приказал высечь его на глазах у всего батальона, а Тита по окончании экзекуции спокойно встал со скамьи и натянул штаны.

— Ну как, солдат? Получил свое? Запомни, сердце у меня из стали, — предупредил майор.

Тита Гаус застегнул ширинку, сплюнул на носок сапога и ответил:

— Сердце у вас из стали, а задница у меня из бронзы.

Вот, значит, как получилось: все способы перепробовали и отправили восвояси.

Если так на армию смотреть, тогда неважно, забрили тебя в солдаты или нет. Другое дело, когда заставляют убивать таких же, как ты. И ради кого?! Так думал Тёнле, глядя на овец, покуривая трубку и вслушиваясь в канонаду, доносившуюся из–за вершин Асса.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Редко выдавался день, чтобы с утра пораньше, едва Тёнле принимался за поленту, не разносилось в воздухе мерное буханье пушек. Жизнь, однако, шла своим чередом: сено на лугах просушили, картофель окучили, в лесу сложили бревна на зиму. Близилась пора второго сенокоса, и итальянская пехота предприняла наступление на австрийские фортификации, двинувшись через высокогорные пастбища Веццены. Боевые порядки итальянцев выступили из елового леса с фанфарами и знаменами, впереди шагали командиры в полной парадной форме с саблями наголо: и таким манером они намеревались взять Тренто! Убитых и раненых не счесть: военный госпиталь, под который отдали новую больницу, построенную для наших земляков, был переполнен.

В то лето впервые с 1866 года [19] в наш горный край из Вальсуганы не проносили контрабанды; эмигранты не смогли отправиться на заработки, потому что тирольцы, у которых они по обыкновению останавливались по дороге, были мобилизованы в батальоны штандшютценов для обороны границы. Переходить из одной страны в другую стало теперь невозможно из–за солдат и патрулей, открывавших огонь без предупреждения. Нынешние пограничники ничем не напоминали прежних таможенников — с теми, бывало, договоришься насчет перехода границы всего за одну лиру, а теперь из–за какой–нибудь ерунды можно поплатиться жизнью.

Выпас скота в пограничной зоне запретили, и впервые за несколько столетий на альпийских лугах не было ни души. Тех, кого не призвали в армию, — стариков за пятьдесят и подростков от четырнадцати до девятнадцати — направили в качестве военизированной рабочей силы на рытье окопов и прокладку ходов сообщения. По дорогам, взбиравшимся на горные кручи, со стороны, не доступной для разведки противника, люди тащили на себе огромные 149‑миллиметровые пушки, которые затем устанавливались на плохо защищенных позициях под прикрытием пары еловых бревен, лиственничных колод и мешков с землей.

Сыновья Тёнле — Матио и Петар — вместе с другими парнями с нашей и соседних улиц, а также с городскими ребятами угодили на передовую в альпийский батальон, стоявший между Порта — Ренцола и Мандриоло. Те сыновья, которые жили в Америке, прислали письмо: домой приезжать не собираются — не хотят палить из винтовок, а вернутся на родину только тогда, когда для них найдется хорошая работа. Пусть и не такими точно словами писано, но за смысл можно поручиться. Два сына воевали на границе, трое работали в Америке, дочери повыходили замуж, а жена умерла. Годы давали знать о себе, и нашему Бинтарну приходилось несладко; конечно, невестки и внуки помогали: занимались огородом — картофелем, чечевицей, ячменем, — ухаживали за курами, однако на Тёнле были овцы и заготовка на зиму дров. Правда, овец осталось не так много, но теперь их запретили пасти в горах, и надо было гонять стадо в лес, по обочинам дорог и просекам. Сил не хватало, чтобы уследить за скотиной: забьются в самую чащу и залягут там — как ни в чем не бывало пережевывают жвачку, попробуй собери их, когда пора возвращаться. А дрова? Взвалит Тёнле на плечи вязанку, а на полдороге подгибаются колени.

Да, немало неприятностей причиняла война нашим пастухам, угольщикам, контрабандистам и лесорубам, а вот кое–кому в городе от нее была одна прибыль — гостиницы битком набиты офицерами и журналистами, остерии превращены в воинские столовые, так что рестораторы, бакалейщики, лавочники, булочники, прачки и потаскухи — в общем, все, кто имеют дело с армией и ее обозом, прекрасно зарабатывали на войне.

Неподалеку от улицы Шбанц на ровной лужайке выстроили такие огромные ангары, что там разместилось бы до сотни овец, и загнали туда спустившиеся из–под облаков аэропланы. Как–то раз внук Тёнле прямо из школы прибежал в Гартский лес — не терпелось поскорей рассказать дедушке про то, как поэт Габриэле Д’Аннунцио, сделавшийся теперь военачальником, по словам директора школы Мюллера, пролетел на аэроплане над Тренто и сбросил свою визитную карточку и итальянский флаг! Тёнле выслушал, встряхивая головой, и сильно запыхтел трубкой: видал он уже этих огромных птиц, с грохотом проносившихся над Ассом, но к удивлению примешивалась и досада: что бы там ни говорили, дьявольская это штука — аэроплан! Будто нарочно придумана для войны. Кто знает, сколько она стоит денег, сколько кукурузной муки можно было бы накупить на эти лиры — людей накормить или завести овец. Повыдумывали границы, а какой от них прок, если можно перелетать через них на аэроплане? Нет, значит, в небе никаких границ, зачем же они их понаделали на земле? Под словом «они» Тёнле подразумевал всех, кто считает границу осязаемым и священным рубежом; в представлении Тёнле и других, подобных ему, — а было их не так мало, как могло показаться, — словом, в представлении большинства границы существовали разве что в облике продажных таможенников да жандармов, от которых надобно держаться подальше. В общем, если нет никакой границы на небе и на море, то не должно ее быть и на земле! Так думал Тёнле.

В начале первой военной зимы сыновья Бинтарна, служившие на той самой границе, которой не должно существовать, по очереди приходили домой в увольнительную. По дороге подвозили на санках дрова, из тех, что Тёнле заготовил у подножья Глуппы.

Вскоре увольнительные прекратились, так как батальон перевели на фронт под Альта Карниа: по разумению военачальников, там была большая необходимость в альпийских стрелках. На самом деле, поговаривали шепотом, наших стрелков сняли с прежнего участка, потому что он–де слишком спокойный и находится в непосредственной близости от солдатского дома, из–за чего рядовые не испытывают достаточно жгучей ненависти к врагу.

В том году снег в наших горах выпал раньше обычного, уже в ноябре белое покрывало окутало чернолесье на склонах Дора; но на сеновалах, под широкими покатыми крышами домов было вдоволь сена и сухой листвы на долгую зиму, а в подполье полно картофеля, капусты и ячменя.

И не будь орудийной канонады, неизменно раздававшейся около полудня с итальянских батарей, долбивших австрийские укрепления, можно было подумать: эта первая военная зима ничем не отличается от других. В городе, конечно, все выглядело иначе: кругом солдаты, грузовики, лошади, карабинеры; ежедневно по узкоколейке пыхтя поднимался в наш город поезд и привозил боеприпасы, оружие и новости с разных фронтов войны, которую уже величали мировой, будто в этом было знамение прогресса. В один прекрасный день этим поездом в город прибыл сам король Италии, Виктор — Эммануил III, в шинели простого солдата.

На рождество, как обычно, колядовали; пели на нашем древнем языке и вызвали бурю протестов со стороны военных властей, посчитавших колядки антиитальянской демонстрацией: во время рождественской службы в городской церкви, кроме хорала на латинском языке, прозвучали, по утверждению властей, оскорбительные для Италии песнопения.

Тянулись зимние дни, снег на улицах теперь никто не убирал; по вечерам на сходках разговоры были не об Одине, Локи и других домовых, решением Тридентского собора навечно сосланных в долину Валь–ди–Нос, а только о войне, о том, сколько здоровых, крепких мужских рук оторвано от мирного труда. Раньше, если кто и погибал на работе, все знали: человек гнул спину, чтобы прокормить себя и своих близких, а теперь на войне людей убивают почем зря, и, когда карабинер или почтальон приносил кому–нибудь похоронку, наравне с горем в людях пробуждалась жгучая ненависть к тем, кто придумал эту войну.

В хлеву у Наппы при свете масляной лампы земляки медленно листали журнал, выходивший раз в неделю, по цене двадцать чентезимо за экземпляр, «Итальянская война — иллюстрированная хроника событий», издание Сондзоньо, Милан. В наших краях, где война была, можно сказать, у порога, иллюстрации и подписи к ним вызывали недоверие. Люди только пожимали плечами, а ведь картинки и печатное слово неискушенные часто принимают за чистую монету!

На одной обложке, например, стоял воин в невероятных латах, шлеме, наколенниках и с копьем в руке, будто крестоносец или древний грек у стен Трои с ремондинских эстампов. В одной из журнальных хроник рассказывалось, как наши альпийские стрелки вошли в какой–то дом и на кирпичной стене, из которой торчал крюк, увидели надпись по–итальянски: «Дерни за крючок — деньги твои!» В нише вместо денег лежала бомба! В другой заметке сообщалось, что стрелы, разбрасываемые в огромном количестве с аэропланов, являются ужасным орудием смерти, ибо при падении они приобретают невероятную проникающую способность… Такого рода факты, фотографии гигантских пушек или, например, тропы, по которой наши эмигранты всегда ходили в Вальсугану, с такой подписью: «Австрийские укрепления в Тренто — забор под электрическим током!» — вызывали иронические комментарии и пересуды, которые верховное командование квалифицировало как пораженческие.

На исходе февраля дети, как всегда, выбежали на улицу звать весну — зазвенели колокольчиками, стали носиться босиком по лужайкам, где еще местами лежал снег. Но военные власти строжайшим образом запретили разводить костры на горных вершинах, так как это является установлением сигнальной связи с неприятелем! Из–за того, наверно, что костров не было, весь март простоял без солнца и дождей — непрерывно шел снег и целыми днями дул ледяной ветер.

Пошли слухи, будто императорские войска готовят наступление: какие–то дезертиры из Богемии и солдат из Тренто, перешедший через линию фронта на нашу сторону, утверждали, что австрийцы стягивают батареи до сотни стволов в каждой, причем пушки у них такого калибра, что могут стрелять снарядами весом в десять центнеров. Еще говорили, будто с Балкан и русского фронта на подходе свежие полки, они пройдут через Тироль, и руководить оккупацией нашей территории будет лично эрцгерцог Евгений вместе с наследным принцем Карлом. Однако — тоже по слухам — наше командование не давало веры всем этим сообщениям.

Сколь суровым и промозглым был конец зимы, столь внезапной и дружной оказалась весна. Дни стали длиннее, бурно таял снег, от кукушкиной песенки снова зазеленели леса, и женщины, копавшиеся в огородах, поднимали голову, с грустью и надеждой слушали ее кукование, вспоминая о своих мужьях, которые были далеко — на войне. Только Тёнле Бинтарн день от дня становился все молчаливее и мрачнее; с неизменной трубкой в зубах выходил он из дому до рассвета и возвращался только поздно вечером. Уходя из дома и возвращаясь назад, Тёнле не забывал взглянуть на вишневое деревце, на котором уже набухли почки и появлялись первые цветы.

Как–то майским вечером Тёнле еще сидел на склоне Моора, засмотревшись на овец и на горы вокруг, и вдруг услышал тягучие удары похоронного колокола. Щемящий мерный звон плыл над лугами и поросшими лесом склонами гор, вплетаясь в пение птиц и в ставшее уже привычным далекое урчание артиллерии на границе. Неброская красота наших мест и протяжный колокольный стон бередили душу; Тёнле размышлял: кто же из земляков умер.

Он закурил трубку, мысли его были о смерти, но думал он о ней без содрогания: смерть в его представлении сулила отдых, вечный покой среди таких же прекрасных гор. Наверно, те же мысли были у его жены, когда прошлой осенью сын нес ее на руках с картофельного поля.

Тёнле запер овец, дал собаке ломоть поленты, спустился в долину и вошел в дом; невестка сообщила: умер адвокат Бишофар. Узнала она от соседки, та ходила продавать яйца в город.

Тёнле сел к очагу и поужинал: миска салата, кусочек сала и два ломтя поленты; он курил трубку и, глядя на догорающие угли, вспоминал адвоката. Тот всегда называл Тёнле «друг»; виделись они два–три раза в год и неизменно разговаривали на своем древнем языке — Бишофар знал даже особый язык пастухов. Не забыл Тёнле, как помог Бишофар его семье, когда он, спасаясь от преследований, был вынужден бежать на чужбину. В знак благодарности Тёнле приносил адвокату на пасху пол–ягненка, а тот всегда старался сделать ответный подарок. Тёнле курил трубку и смотрел на угасающий огонь; сумерки медленно вползли в почерневшую от копоти кухню и стерли очертания предметов.

«Завтра зайду к нему, попрощаюсь», — решил Тёнле.

На следующее утро он тщательно вымылся и побрился, достал из шкафа полушерстяной костюм, только для торжественных случаев, вычистил и смазал жиром сапоги и, зажав трубку в зубах, отправился в город.

В гробу, установленном в кабинете, лежал девяностолетний старик — адвокат Бишофар; картины, изображающие прославленных людей с их собственноручными дружескими надписями, были затянуты крепом, и посетителей встречали одни книжные шкафы. Всюду цветы — море цветов! Розы, нарциссы, ветки ракитника, лютики, букеты герани в огромных вазах стояли на подоконниках, их аромат заглушал чад коптивших свечей. Непрерывным потоком поднимались люди по лестнице старого дома, выстроенного напротив единственного в городе дворца XV века — «Палаццо дей Сетте», а по–нашему: «Зибен альтен Камеун прудере либе» [20].

Бинтарн вместе со всеми взошел по лестнице и переступил порог кабинета. Он даже не взглянул на седовласого священника, сидящего в углу, на близких и родственников покойного, на толпившихся в комнате представителей власти и простолюдинов. Неподвижно застыл он у гроба, будто врос в светлый паркетный пол, не обращая внимания на толчки и ворчание желающих подойти ближе. Вдруг он громко и отчетливо, так, что все испуганно переглянулись, сказал:

— Рано или поздно все мы умрем!

— Аминь! — так же громко откликнулся старик священник из своего угла.

Тёнле поклонился гробу, в котором лежал его друг, надвинул шляпу, быстрым шагом, раздвигая толпу, вышел из комнаты и направился прямо на Моор.

Три дня спустя, 15 мая, бутоны на вишневом деревце лопнули, и лепестки, напоминающие снежинки в безветренную альпийскую зиму, медленно закружились, падая на соломенную крышу.

Тёнле вышел из дому на рассвете, набил трубку и закурил, взглянул на деревце, на заливные луга, где трава поднялась особенно густо и уже зацвела, и пошел к своим овцам. Отпер загон, кивнул собаке, чтобы поторапливала стадо на пастбище Петарайтле, и, ритмично постукивая палкой, неторопливо двинулся следом. Овцы брели, пощипывая травку, по обочинам дороги, отгороженной от лугов и полей каменными глыбами.

На пастбище Тёнле сел под елью и вынул из кармана пару картофелин, которые еще с вечера испек дома в горячей золе. Собака устроилась под боком у Тёнле, дожидаясь своей доли — хрустящей душистой кожуры.

Со стороны границы послышался гул аэроплана. Вскоре над городом появились три «голубя», как их у нас прозвали. Летели они треугольником. Тёнле не обратил на них особого внимания, только лишний раз посетовал насчет того, сколько труда и денег сжирает напрасно война.

К визитам этих «голубей», прилетавших издалека, быть может из Тренто или Маттарелло, все уже привыкли: покружив над городом, они всякий раз, после того как наблюдатель, засевший на колокольне, даст сигнал воздушной тревоги, а солдаты для очистки совести постреляют из ружей по облакам, возвращались восвояси. Но сегодня они почему–то не улетели, а все кружили и кружили над городом, будто коршун над наседкой. Звонарь Эудженио не выдержал и бухнул в огромный набатный колокол, которым в знойные летние дни у нас разгоняли черно–лиловые тучи с градом [21]*; Эудженио бил в набат молотом, словно на пожар, а они часто случались в наших крытых дранкой и соломой домах. Звон носился в утреннем воздухе, заглушая и пение птиц, и вой аэропланов. Голос огромного колокола заставил умолкнуть все другие звуки нарождающегося дня.

Тёнле поднялся, опершись обеими руками на палку, — он услышал, как над самой головой глухо и тяжело прожужжало что–то вроде чудовищного насекомого, прилетевшего из–за горного хребта; затем наступила жуткая тишина, внизу, около Горта, Тёнле увидел яркую вспышку, потом столб черного дыма и наконец раздался взрыв такой силы, что содрогнулось чрево наших гор. Ужас охватил Тёнле Бинтарна.

Огонь вело 350‑миллиметровое орудие — «Большой Георг». Оно посылало снаряды весом в 750 килограммов на расстояние 30 километров; его залп послужил сигналом к началу «карательной экспедиции» австрийцев.

Не успело еще эхо первого взрыва отгреметь в долинах, как через равные промежутки времени на город стали обрушиваться новые снаряды, шипящий посвист которых был слышен издалека. Взрывы разносили дома в щепки, убивали, крошили камень, срывали крыши, сеяли пожары.

Здесь наверху, на Петарайтле, вой обезумевших от страха женщин, плач детей, крики солдат, приказания командиров были, конечно, не слышны, но Тёнле догадывался, что теперь творится в городе. Ему показалось, будто к грохоту взрывов, реву аэропланов, коршунами повисших над городом, прибавился еще далекий ровный гул — непрерывная канонада. Тёнле не ошибся: у Веццены началось наступление австрийской пехоты.

Он помрачнел, представив гибель города под обстрелом колоссальной пушки, в груди клокотало от злости на всю вселенную. Пыхтя трубкой, с проклятиями загнал он овец в лес, в самую чащобу, чтобы ничего не видеть, не слышать! Но и там он не находил себе места. Понукая пса, вывел он в конце концов овец из леса, запер их в загоне и пошел вниз, домой.

Солнце еще было высоко, над городом клубился дым пожаров, от едкого запаха и пороховой гари першило в горле даже у заядлых курильщиков. Перешагнув порог кухни, он сразу увидел своих внуков: они прибежали из школы разгоряченные — возбуждение, вызванное внезапным налетом, еще не улеглось. Наперебой рассказывали матери ужасные вещи, а она, выложив на блюдо поленту, ходила как потерянная из угла в угол и все искала нож, который сжимала в руке.

Тёнле почувствовал такой же, как утром в лесу, прилив бешенства и злости; чтобы успокоиться, он твердым голосом велел всем замолчать и садиться к столу. Однако сидеть молча было невозможно, грохот бомбежки в городе и далекий гул канонады нагнетали ужас гораздо больший, чем путанный рассказ детей и волнение их матери. Единственное, в чем еще был уверен старик Бинтарн, — пушки до их улицы не достанут. Ведь ее прикрывает Моор, все дома здесь в мертвом секторе.

После обеда на улице появился патруль карабинеров, однако на этот раз не за тем, чтобы арестовать контрабандиста. По приказу все вышли из домов — собралось человек двадцать. Карабинеры объявили, что население, согласно принятому военными и гражданскими властями постановлению, должно покинуть свои дома и эвакуироваться на равнину, там всем будет предоставлено жилье и оказана помощь. Уходить надо немедленно, ибо над городом нависла великая опасность! Кроме того, предписывалось оставить все окна и двери домов открытыми и взять с собой только самое необходимое. Предполагалось, что гражданские лица возвратятся в свои дома в самое ближайшее время. Прочитав приказ, карабинеры отправились оглашать его на других улицах.

Этой ночью небо было красным от зарева пожарищ. Тёнле пошел к Прудегарам проводить невестку и внуков — детей Джованны. Уложил на тачку кое–что из домашних вещей, мешок с одеждой и одеяла, невестке повесил на шею кожаный мешочек, в котором было сто лир серебром. Место сбора было назначено у Прудегаров; решили, что женщины, старики и дети должны уйти до рассвета в обход разбомбленного города, у леса на холме Лука повернуть на Кампоросиньоло, а оттуда спуститься на равнину. Тёнле торопливо простился с невесткой и внуками, объяснил, что сам он пока останется дома, а если дело будет худо, то догонит их и овец захватит с собой.

Немало побродил по свету Тёнле, много всего насмотрелся, но таких пустых, безмолвных и жалких домишек, как наши, никогда не видел. Поселок замер, словно покинутый улей, словно разоренное гнездо. Окна и двери распахнуты настежь — навстречу войне. А Тёнле, наоборот, забаррикадировался в своем доме так основательно, как ему еще ни разу в жизни не случалось, даже когда его разыскивали гвардейцы. Он поднялся в свою комнату и закрыл за собой дверь, которую прежде всегда держал приоткрытой, запер на ясеневый кол.

Ему не спалось. В наступившей тишине стало слышно, как скрипят балки и стучат ставни; на душе было тревожно от рокота дельней канонады и треска городских пожаров. О, как хотелось ему, чтобы по крыше вкруг забарабанил дождь и зашуршал ветерок в листве вишневого деревца!

Он встал затемно, растворил выходящее на юг окно, откуда был виден город, и при свете зарева завязал шнурки ботинок. Вышел из дома и зашагал в горы.

Фейерверк был совсем не тот, что в праздничную ночь 1 января 1900 года, когда он, лишенный возможности побыть вместе со своими земляками, развел у подножья креста на вершине Катца свой собственный костер. Былую радость и звуки фанфар сменили страх и слезы, но и сегодня, совсем как в прошлый раз, Тёнле был в одиночестве.

На вершине он встретил восход, увидел, как люди бредут по обочинам дорог на равнину, а навстречу им поднимаются пешком и на велосипедах солдаты. Отовсюду с нарастающей силой доносился гул сражения.

Тёнле набил трубку, разжег ее, взглянул на часы и направился к своим овцам, которых угнал в самую глухую часть леса.

В тот день армейские патрули, карабинеры и пограничники прочесывали населенные пункты с целью установить, насколько полно произведена эвакуация гражданского населения. И повсеместно они наталкивались на отставших от общего потока, на тех, кто либо равнодушен к опасности, либо из невежественного упрямства не обращает внимания на пожары, бомбы и приказы властей, пытаясь захватить с собой хоть что–нибудь сверх положенной нормы — деньги, белье, одежду или просто безделушку на память. Над крышами висел тяжелый дым. Герань на подоконниках, цветущие сады и луга не могли сгладить уродливого впечатления от черно–желтого облака; трели жаворонка или зяблика где–нибудь в отдаленном и тихом уголке тонули среди воплей отчаяния.

Тёнле выбрался на просеку и увидел, что пламенем объята колокольня! На верхнюю площадку попала зажигательная бомба, и деревянное перекрытие, к которому были подвешены колокола, вспыхнуло как свеча.

— Все кончено! — с болью и гневом вскрикнул Тёнле и стал стегать прутом кусты.

Немного успокоившись, он снова взглянул на колокольню: вспомнилось, как много–много лет назад мама его и бабушка пожертвовали свои золотые сережки, чтобы вплавить их в колокольную бронзу: они хотели, чтобы у наших колоколов был малиновый звон.

Прошло несколько дней. Из гражданских в домах не осталось больше никого. Солдаты, которых по ночам в спешном порядке перебрасывали в места прорыва фронта, обходили населенные пункты стороной. Днем Тёнле с овцами и собакой отсиживался в лесу, с наступлением ночи, когда вишневого деревца на крыше уже было нельзя разглядеть, он осторожно, как лис, выбирался из чащи и шел к себе домой поспать пару часов и что–нибудь перекусить.

Одна неприятность — огонь не разведешь! В покинутом людьми нищем поселке еда теперь была в таком изобилии, как ни разу за все прошлые столетия: в распахнутых настежь домах можно было найти и картофель, и сало, и сыр, и ячмень, и чечевицу, и даже кусок копченого мяса; во дворах бродили голодные куры и прыгали отощавшие кролики — бедняги искали хозяина, который бы их накормил; отставшему от своих солдату не составляло труда найти себе пропитание.

Как–то вечером Тёнле заглянул в дом Пюне. Раньше здесь вечно было полно ребятишек, теперь вокруг ни души — мертвая тишина. Только на старой сливе у входа гудел пчелиный рой, но некому было его взять, да под навесом возле сеновала шуршали соломой одичавшие кошки. Тёнле прошел на кухню, по привычке громко спросил:

— Можно, хозяева?

Никто не ответил. Тёнле постоял в дверях, глядя на полку с медными кастрюлями, где всегда хранилась бутылка настоянной на горечавке водки. Она оказалась на своем месте, рядом две стопки, перевернутые вверх донышком от мух. Тёнле взял бутылку, уселся на плетеный стул у очага, наполнил стопку до краев и, уставившись на холодную золу, залпом выпил. Когда он встал, чтобы поставить бутылку и стопку на место, ночная темнота уже вползла в дом. Тёнле запер дверь и посмотрел вниз, на город, — там еще догорали пожары и клубился дым.

На рассвете следующего дня Тёнле решил сходить в хлев Наппа. С кормушки безжизненно свисали цепи — в ней еще лежало сено, которое коровы так и не успели сжевать; на полу разбросана приготовленная подстилка — перемешалась с навозом. Тёнле взял стоявшую за дверью метлу и вымел пол, затем отнес брошенные женщинами веретена и мотовила в комнату между хлевом и кухней; на раме ткацкого станка было натянуто начатое полотно, рядом приготовлена льняная и пеньковая пряжа. Сердце сжималось, когда Тёнле вспоминал, как все собирались здесь вечерами — послушать рассказы бывалых людей, спеть песню айзенпоннаров.

В конце мая установилась необычная для этого времени года жара. На лугах поднялись густые травы, ячмень и рожь, картофель и лен, овес и чечевица на склонах взошли так дружно, как никогда: природа словно бы решила взять реванш за развязанную людьми войну. По ночам Тёнле мог бы, конечно, пасти овец и на этих полях — воспользоваться брошенным богатством, однако подобная мысль и в голову ему не приходила. Не ушел Тёнле вместе со своими овцами и собакой и на равнину, куда уже много дней назад спустились все его родственники и земляки. Он чувствовал себя хранителем оставленного людьми добра, присутствие его здесь было своего рода знаком, символом мирной жизни, отрицанием насилия, чинимого войной. Иногда Тёнле вспоминал старого друга, адвоката Бишофара, с которым простился навеки десять дней назад, и жену, которую сын принес домой на руках в день святого Матвея. Схоронили их на церковном кладбище. От церкви теперь остались одни развалины, колокольня сгорела, разбиты вдребезги колокола, а могилы разворочены снарядами.

Из своего укрытия в лесу Тёнле наблюдал, как батальоны и полки отправляются на передовую. Однажды грохот канонады заметно усилился. Потом пальба вдруг прекратилась.

Но тишина угнетала еще больше, чем орудийные раскаты. Галки и вороны осмелели и взялись хозяйничать во дворах, в огородах, в разоренных домах. Тёнле видел, как группы безоружных и раненых солдат без командиров беспорядочно спускаются с Дора и двигаются в направлении поля Прудегаров; навстречу им, под прикрытием леса, молча поднимаются горными тропами свежие подразделения.

Наутро бой возобновился с новой силой, но где–то ближе; австрийские пушки долбили по городу уже с нашей стороны, от Асса, и поджигали дома в тех поселках, которые еще оставались целы.

К исходу дня — не было теперь колоколов, чтобы прозвонить к вечерне! — над Васса — Грубой сгустились мрачные грозовые тучи, сверкнули молнии, загремели раскаты грома и град обрушился на склоны Москьи. В тот же час батарейными залпами, пулеметными очередями, разрывами ручных гранат, бомбардами и ружейным огнем начали атаку австрийцы. Гром небесной бури и грохот войны на земле слились в единый адский оркестр.

Тёнле притаился на опушке Гартского леса под елью, лапы которой касались земли. С содроганием слушал он этот «Dies irae» [22], глядя сквозь еловые ветви на вспышки в тучах и на склонах Москьи. Он был словно зачарован этим жутким зрелищем, не в силах ни оторвать от него глаз, ни двинуться с места, чтобы поскорее уйти отсюда подальше.

Когда природа и люди угомонились, Тёнле услышал, как с деревьев падают дождевые капли, издалека доносятся вопли раненых, а из Зихештальского леса — сухой треск ружейных выстрелов.

Ночью, зайдя в дом, Тёнле решил взять с собой столько провизии и табаку, сколько в силах поднять. На улице он наткнулся на солдат, занимавшихся грабежом; ухватив палку, как будто это ружье, Тёнле в припадке ярости заорал на них во все горло по–немецки; застигнутые врасплох солдаты обратились в бегство, предположив, что войска австрийцев уже вошли в город. Дома Тёнле не остался, ночь он провел в своем гроте, где скрывался после потасовки с королевской таможенной гвардией пятьдесят лет тому назад. Овец он оставил под присмотром собаки за каменной грядой Кельдара, куда никогда не забредет не знающий наших мест человек.

Через день воцарилось спокойствие. Оставшиеся в живых солдаты из тех подразделений, что накануне шли на север и забирались в горы под прикрытием леса, теперь спускались на плоскогорье; пройдя нашими лугами и котловиной, они останавливались на южной окраине города, где еще догорали последние дома, и принимались рыть окопы в лесу и на высотках, закрывающих доступ на равнину.

На рассвете Тёнле позавтракал куском копченого мяса, раскурил трубку и пошел к своим овцам. Наступившая тишина казалась чем–то необычным. Собака радостно приветствовала хозяина, овцы заблеяли. Со своим крохотным стадом Тёнле выбрался на открытое место и погнал овец на общинное пастбище, где за эти дни поднялась необычайно сочная трава.

После полудня из леса вышел подозрительный на вид дозор: по тому, как солдаты держались и были одеты, Тёнле догадался, что это австрийцы; озираясь по сторонам и прячась за каменными глыбами, стоящими вдоль дороги, они входили в разрушенный город. Это случилось 28 мая.

Накануне Тёнле прятался от солдат–итальянцев, теперь с еще большей предосторожностью он старался не попадаться на глаза солдатам австро–венгерской армии. Бои шли на южных окраинах города, где проходила линия последнего оборонительного рубежа: поросшие лесом холмы с утра до вечера и целую ночь напролет непрерывно перепахивались артиллерийским и минометным огнем, а молодую поросль косили пулеметные очереди.

Тёнле прислушивался к бою, сидя в самой глухой чаще, чутко ловил ухом всякий подозрительный шорох поблизости: боялся подпустить грабителей к своим овцам. Ночью, как загнанный зверь, Тёнле отлеживался в лощине, вспоминал покойную жену, друга–адвоката, те времена, когда он работал садовником в Пражском замке. Удивительно, но он почему–то не думал о своих сыновьях — ни о тех, которые уехали на заработки в Америку, ни о тех, которые служили в альпийских стрелках, не думал он ни о внуках, ни о дочерях, ни о невестке, убежавших на равнину через день после бомбежки.

Девятого июня вечером Тёнле решил сходить домой и отоспаться; спрятав овец за каменной грядой Кельдара, он быстрым уверенным шагом отправился на свою обезлюдевшую улицу.

Сполохи боя, к которым он уже успел привыкнуть, освещали тропу и дом. Ступив на порог, Тёнле понял — у него побывали в гостях солдаты. Правда, дом выглядел слишком убого и обстановка в нем была нищенской, так что нашкодили они не особенно много; в память о своем посещении визитеры загадили кухню, вывернули на пол содержимое всех сундуков и вдобавок сожгли в очаге стул. Однако два старинных эстампа, изображавшие охоту на медведя и нападение волков на сани, не тронули: они по–прежнему висели там, где их повесил Петар, когда был еще совсем мальчиком, а Тёнле первый год скрывался от правосудия. Он придвинул к стене уцелевший стул, встал на него и снял эстампы — на прокопченной стене остались два белых пустых прямоугольника. Тёнле огляделся вокруг — куда бы спрятать картины. Наконец он просунул их в щель между потолком и балкой в хлеву.

Возвращаясь на кухню, Тёнле вляпался в кучу дерьма. Старик рассвирепел, стал браниться, схватил метлу и вышвырнул дерьмо во двор; ведерком зачерпнул дождевой воды из бочки и с силой выплеснул ее на каменные плиты, согнал грязь метлой, расставил все по местам и поднялся к себе в комнату, которая часто снилась ему по ночам в годы скитаний на чужбине и согревала в долгие зимы.

Из жилета он вытащил часы, хотел завести, а потом, как обычно, повесить за ушко на гвоздь, прибитый у изголовья кровати. Но сегодня он сначала положил их на ладонь, как бы взвешивая, и прислушался к тиканью, в сумерках стрелки и циферблат стали невидимы, было заметно только движение молоточка, которым рудокоп отмерял секунды; проведя пальцем по ободу циферблата, Тёнле ощутил выпуклые буквы, на задней крышке под пальцами ожило изображение забоя в руднике: крепеж, лампа и два шахтера. Часы он купил давным–давно по дороге через Ульм; надпись вокруг циферблата была лозунгом рабочих–социалистов, которые тогда только–только разворачивали борьбу за сокращение рабочего дня. Выпуклые немецкие буквы гласили: «Работать, учиться, отдыхать — по восемь часов!» И еще: «За социальное согласие, братство и единство!» Держа часы на ладони, Тёнле думал: «Не восемь часов на руднике вкалывали, а все шестнадцать или даже больше… а теперь вместо братства — война, бедняки убивают друг друга…»

Он повесил часы на гвоздь, снял ботинки, улегся на кровать и натянул на себя старое одеяло. За окном полыхало зарево пожаров, вспыхивали зарницы орудийных залпов, стоял непрерывный, то нараставший, то затихавший, гул сражения.

Под утро возле дома Тёнле услышал шаги, затем сильные удары в дверь. Лежа в постели, он подумал: «Зря запер дверь, в открытую никому в голову не придет ломиться. Кругом все настежь, а тут закрыто, значит, кто–то засел в доме. Солдаты свое дело знают».

Внизу забарабанили еще сильней, задвижка отскочила, и дверь с размаху хлопнула об стену. По кухне затопали сапогами, пошли в хлев, а Тёнле подумал: «Хоть бы табак не тронули».

Солдат вернулся на кухню, стал подниматься по лестнице.

Дверь в комнату распахнулась, прищурив глаза, Тёнле разглядел в полутьме молодого парня в серой шинели: он нерешительно остановился на пороге и шарил глазами по сторонам, потом уставился на кровать — Тёнле прикинулся спящим. Внимание солдата привлекло тиканье и поблескивание часов, висящих у изголовья; на цыпочках он подкрался к кровати и протянул руку к часам. Тёнле открыл глаза и хрипло рявкнул по–немецки:

— Рядовой, отставить!

Солдат застыл как вкопанный; придя в себя, кинулся очертя голову прочь, спотыкаясь на ступеньках лестницы. Не успел солдат выбежать во двор, как Тёнле встал, второпях надел ботинки и бросился в хлев, где у него в самом темном углу под охапкой соломы был припрятан перевязанный бечевкой пакет трубочного табака. Но у дверей дома его уже ждал австрийский патруль во главе с прапорщиком; он подошел к Тёнле и объявил по–итальянски:

— Вы арестованы за шпионаж!

Тёнле сплюнул на землю черной табачной слюной и проворчал что–то не совсем понятное прапорщику, который опять по–итальянски заорал:

— Молчать! Следуйте за нами!

— У меня овцы, их нужно отогнать на пастбище, — объяснил старик по–немецки. — Нет у меня времени с вами прохлаждаться.

Тёнле сделал шаг в сторону, но по знаку офицера солдаты преградили ему путь и скрутили руки. Старик попытался вывернуться, да прежней ловкости уже не было, солдаты тут же поймали его и крепко в него вцепились.

— Старый черт! — ругнулся прапорщик по–немецки с венским акцентом. — От нас не уйдешь! В штаб тебя, гада, надо отвести, там ты у нас запоешь. Расстреляем в два счета!

— Ты, господин прапорщик, — ответил старик, передразнивая венский прононс офицерика так, что солдаты не смогли сдержать улыбки, — еще молокосос, нет у тебя понятия. Я ведь уже объяснил — овцы у меня, пасти их надо.

Солдаты взяли Тёнле в кольцо и повели мимо дома Пюне: пригнувшись, спустились по склону Грабо и вышли на косогор Петарайтле, где в 1909 году Матио Парлио, пожелавший жить подальше от соседей, выстроил себе новый дом; австрийцы устроили здесь свой полковой штаб. На заднем дворе расположилась полевая кухня. Всюду было полно солдат: одни рыли траншеи, другие таскали дрова или воду из Пруннеле. В загоне у Николы Скоа, судя по всему, стояла санитарная часть, кругом толпились раненые, перевязанные свежими бинтами.

Старика тотчас обступили любопытные, вполголоса обмениваясь впечатлениями. Какой–то ефрейтор протянул старику чашку горячего кофе. Тёнле, не проронив ни слова, взял ее, медленными глотками выпил на глазах собравшихся вокруг солдат, вернул чашку и сказал:

— Спасибо, ефрейтор.

— Дедушка, вы знаете немецкий язык? — удивился ефрейтор.

— Знаю, — ответил Тёнле. — Раньше тебя выучился.

Больше старик не сказал ни слова. Под конвоем его отвели в дом, на кухню; там, опершись руками о край стола, заваленного картами, стоял майор и изучал топографию местности. Арестовавший Тёнле прапорщик после доклада о происшествии почтительно остановился в двух шагах от командира. Майор выпрямился.

— Итак, — начал он, — у вас есть овцы, которых надобно пасти. Так где же они?

— На Кельдаре, за каменной грядой.

— Сколько?

— Двадцать семь вместе с ягнятами, — ответил Тёнле, однако слово «ягнята» он сказал на нашем древнем языке, так что майор его не понял.

— Вместе с кем?

— Вместе с овцами–девственницами, — пояснил Тёнле. Прапорщик при этом стыдливо улыбнулся, заслонив рот ладонью.

— Почему не ушли со всеми, когда мы начали вас обстреливать?

— Почему? Да потому что мой дом здесь, а я уже старый человек.

— Какие контакты вы поддерживали или поддерживаете с итальянской армией?

— Ничего я ни с кем не поддерживаю!

— Куда ушли берсальеры, бывшие на вершине Москьи?

— Не знаю.

— Почему вы так хорошо говорите по–немецки?

— Почему да почему! Служил солдатом в Богемии, потом работал в странах, где правит император Франц — Иосиф.

— Кто был вашим командиром в Богемии?

— Майор Фабини.

— Ах, фельдмаршал фон Фабини. В таком случае вы верноподданный гражданин, — заключил майор не без энтузиазма.

— Нет, — отрезал Тёнле. — Я всего–навсего бедный пастух и старый пролетарий–социалист.

— Следовательно, вы итальянский шпион! Заброшены сюда с целью вести разведку.

— К черту всех вас с итальянцами вместе! Отпустите лучше, у меня дел по горло.

Майор потерял терпение и дал знак конвоирам увести арестованного на задний двор.

Через полчаса явился прапорщик в сопровождении старшего ефрейтора, они велели Тёнле указывать дорогу и шли за ним по пятам от тропы, вьющейся по склону Платабеча, до Кельдара, хотели проверить, правду ли говорил старик насчет овец. Часа через два они вернулись обратно с овцами и черной собакой.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Такое и во сне не привидится, чтобы пасти овец под вооруженным конвоем: двое солдат, родом из Штирии, приставленные в качестве охраны к Тёнле, развлекались, как городские мальчишки, ходили по пятам за стариком и его овцами в поисках недосягаемых для итальянской артиллерии мест. На четвертый день теми же, недосягаемыми для пушек тропами, которые Тёнле знал куда лучше офицеров, изучавших местность по топографическим картам, они вышли к старой границе. Итальянская артиллерия, окопавшаяся к югу от котловины, денно и нощно долбила ходы сообщения, предполагаемые места сбора воинских частей и расположения австро–венгерских штабов и складов. Тёнле словчил и незаметно для конвоиров выбрал самый длинный путь через границу, но солдаты были только рады такому обороту дела.

Путь их проходил через те места, где в последние майские дни свирепствовала война, следы которой еще не стерло время: покореженные взрывами и брошенные пушки, фурштаты, разного рода военное имущество, пепелища, сухостой и изуродованные воронками пастбища. Попадались и трупы — животных и людей.

Не хотел Тёнле видеть все эти следы боевых действий, да глаза не спрячешь — все равно война была рядом, словно тень преследовала старика, овец и солдат–конвоиров. Не сбавляя шага, в Зихештальском лесу он насчитал тридцать убитых итальянских солдат, положенных в ряд; знаки отличия, погоны, петлицы и кокарды были сорваны с их формы. Конвоиры объяснили, что это расстрелянные своими же товарищами по оружию, был какой–то приказ итальянского командования [23]. Неподалеку солдаты, говорившие по–хорватски, рыли братскую могилу, их винтовки стояли пирамидой под елью.

Старик вспомнил, что вечером 28 или 29 мая, после того как затихла гроза и бой прекратился, он слышал ружейные выстрелы, доносившиеся из этого леса.

Дальше они пошли по Дорбеллеле, куда Тёнле ходил с овцами во время проведения итальянцами учебных стрельб. На вершине Куко среди зарослей альпийской сосны и рододендронов они снова наткнулись на солдат, которые словно прилегли отдохнуть на минутку в тени. Конвоиры сказали, что это итальянцы, погибшие в бою 26 мая, один из австрийцев тоже участвовал в этом сражении на Портуле.

Наконец они спустились в долину Асса; возле источников расположились на отдых австрийские части, солдаты разлеглись на траве под елями и с любопытством разглядывали старика, овец и конвоиров, зубоскалили насчет необычных военнопленных.

Когда они выбрались на шоссе, по которому Тёнле столько раз ходил на заработки в Австро — Венгрию, то и канонада, и неумолчный гул боев, к которым даже овцы привыкли, остались у них за спиной.

В Веццене они столкнулись с группой направлявшихся в Италию офицеров с биноклями, полевыми сумками через плечо и денщиками. Увидев конвой, офицеры остановились и долго смотрели на это странное шествие; молоденькому лейтенанту Фрицу Лангу [24]* захотелось расспросить солдат–конвоиров и старика. Но Тёнле уже решил, что больше не станет вступать ни с кем в разговоры, поэтому вопросы офицера остались без ответа. Не проронил старик ни слова даже тогда, когда заметил в центре группы окруженного всеобщим почтением своего будейовицкого командира — самого фон Фабини.

Фельдмаршал фон Фабини, командующий ныне 8‑й горной дивизией XX корпуса армии эрцгерцога Карла, маркграфа Азиаго, лишь скользнул взглядом по лицу грязного и оборванного старика: на какое–то мгновение ему показалось, будто лицо это он уже не то где–то видел, не то оно кого–то напоминает… Потом снял левую руку с портупеи, сделал неопределенный жест и зашагал в сопровождении своего штаба дальше в направлении Валь д’Астико. Другие тоже пошли своей дорогой — я имею в виду Тёнле, овец, черную собаку и вооруженный конвой.

На ночь они сделали остановку на полпути между Санта — Джулиана и Чента, в том месте, где заканчивается крутой спуск с Менадора. На следующий день добрались до Перджине, и здесь без лишних слов Тёнле прямиком отправился в крестьянский дом, в котором каждую весну наши эмигранты обычно останавливались передохнуть по дороге в Ульм. Дом был пуст и заброшен, солома на полу и беспорядок говорили, что последними постояльцами здесь были солдаты на марше.

В Перджине конвоиры сдали старика жандармам. Солдаты тепло попрощались с Тёнле и неохотно двинулись в обратный путь, на фронт. Жандармы заперли овец с собакой в заброшенном хлеву, а самого Тёнле отправили по железной дороге в Тренто. Все попытки старика сопротивляться были бесполезны, и бесполезным было блеяние овец и лай собаки. Под конвоем старика доставили в командование жандармерии, где на третий день допросили еще раз.

Во время допроса, когда Тёнле громко и раздраженно отвечал на какой–то нелепый вопрос, его услышали собака и овцы, которых в этот момент гнали под окнами солдаты в несвойственной им роли пастухов. Тёнле тоже расслышал блеяние овец и лай собаки и тотчас бросился к окну: удивлению ведшего допрос офицера и жандармов не было предела — едва Тёнле крикнул что–то на свой пастуший лад, как все стадо разом стало, забаррикадировав дорогу и остановив продвижение артиллерийской батареи.

Никакими силами сдвинуть овец с места и отогнать собаку оказалось невозможно, и в конце концов жандармы были вынуждены разрешить Тёнле выйти на улицу, чтобы самому погнать своих овец. И он, как король, в сопровождении почетного эскорта из конвоиров прошествовал через весь город на удивление редким прохожим и многочисленным военнослужащим.

Так они добрались до Гардоло, но здесь Тёнле окончательно разлучили с овцами и собакой, а взамен выдали расписку с печатью. Затем старика посадили в тюремный вагон, следовавший до Бреннеро, а оттуда отправили в концентрационный лагерь Катценау, где уже находилось немало гражданских интернированных лиц.

Наступили самые горестные дни его жизни; гнев и раздражение, испытанные в первые дни после ареста, сменились теперь мрачной безысходностью, так что другим заключенным он показался угрюмым и нелюдимым — так думали о Тёнле сидевшие в лагере жители Вальсуганы и Роверето.

Почти полное отсутствие табака делало невыносимой дисциплину, насаждаемую начальником лагеря господином фон Рихером. Ел Тёнле мало: как только представится случай, сразу обменивал пайку черного, плохо пропеченного хлеба на щепотку трубочного табака, а свою вечернюю баланду исподтишка отдавал девочке, до боли похожей на его внучку. Однажды Тёнле чуть было не поддался искушению и не уступил свои часы в обмен на табак, но, поразмыслив вечером и подержав их на ладони битый час, решил все–таки не отдавать: слишком многое в его жизни было связано с этими стрелками, движением этих пружинок и колесиков, надписями по ободу циферблата — лишиться часов означало бы отказаться от всего, что было в его жизни. Тёнле только сжал почерневшими зубами мундштук трубки и едва его не раздробил.

Время в вынужденном безделье ползло медленно и, казалось, давило на сердце с десятикратной тяжестью. За несколько месяцев он совершенно поседел, морщины на лице углубились и напоминали теперь расщелины на склонах гор, с которых сошла вода, руки сделались костлявыми и утратили былую силу.

Но вот как–то раз его с двумя другими заключенными отправили под конвоем в помощь крестьянам копать картофель, и Тёнле показалось, будто он заново родился, однако чувство это было недолгим: снова попав за колючую проволоку в барак, Тёнле стал еще мрачнее, чем прежде, хотя ему и удалось пронести контрабандой в лагерь несколько килограммов картофеля. Половину он отдал матери девочки, называвшей его дедушкой, другую выменял на табак.

Вечером того же дня, на закате, Тёнле забился в тихий угол, раскурил трубку и предался воспоминаниям и тоске по родному дому. Охранник, у которого, видимо, было такое же настроение, подошел к старику и заговорил с ним.

— Добрый вечер, дедушка, — начал он. — Как поживаете?

— Вот курю, — ответил Тёнле.

— Понятно. Вас–то за что тут заперли? Сколько же вам лет?

— За восемьдесят.

— Откуда вы родом?

Тёнле ответил не сразу. Сначала вынул трубку изо рта и посмотрел охраннику в глаза.

— Меня ранило недалеко от ваших мест, — сказал солдат, которого, судя по всему, сделали охранником за непригодность к несению строевой службы на фронте. — Там теперь одни развалины.

— Знаю.

— Ранение я получил, когда мы отступали на оборонительный рубеж.

— Вот как? — оживился Тёнле. — Выходит, город снова взяли итальянцы?

Так он узнал, что наступление австрийцев захлебнулось и их отбросили от города, в котором не осталось камня на камне, а линия фронта проходит теперь прямо позади его дома и дальше — лугами, пастбищами, лесами и горными вершинами и соединяется со старой границей у перевала Аньелла.

Может быть, его дом все–таки уцелел? Ведь недаром старики построили его в месте, защищенном от непогоды — и от артиллерийского обстрела, наверно, тоже.

Наступила серенькая тоскливая осень, лишенная привычных в наших краях сочных и ярких красок; частый дождик поливал землю, на которой шла война. Сквозь стекло зарешеченного барачного окошка старый Тёнле Бинтарн смотрел на дождь и вспоминал огонь в очаге своего дома, вишневое деревце на крыше, соседние дома на своей улице, дымок, курившийся из труб, и тех, кто жил прежде в этих домах, — и живых, и мертвых. Время в бараке, до отказа набитом тяжелыми запахами, чужими голосами и сыростью, тянулось до ужаса медленно.

В один из таких дней, когда время, казалось, замерло, в лагерь пришло известие, что император Франц — Иосиф умер. Тёнле припомнил, что видел его однажды на военном параде после окончания маневров на границе с Россией; император и тогда выглядел совсем дряхлым — и длинные бакенбарды, и густые усы с проседью не помогали.

«Если он был уже глубоким стариком в то время, когда я служил в армии, — подумал Тёнле, — то попробуй сосчитай, сколько ему лет сейчас?»

Неужто сто? Тогда непонятно, зачем вся эта война. Как может столетний старец, пусть он даже император, командовать солдатами? Командуют не императоры и короли. Но кто же? Генералы? Министры? Тёнле понимал, что маневры и военные смотры — это своего рода игра, устраиваемая на потеху императору; а война, какую он видел в наших горах, была забавой, которой тешились другие, особы гораздо более могущественные, чем какой–то император Франц — Иосиф или король Виктор — Эммануил.

Господин фон Рихер, начальник лагеря для интернированных гражданских лиц, нацепил на левый рукав повязку из черного крепа в знак траура и целую неделю не разговаривал даже с военизированной охраной, только отдавал приказы быстрыми и сдержанными жестами.

Мелкий бесконечный дождик бил по зарешеченным барачным окнам; напрасно старик силился отыскать хоть какой–нибудь признак будущей весны.

Приближалось рождество; сквозь редкие разрывы в серой пелене тумана, плотно окутавшей поля и голые деревья, Тёнле иногда удавалось разглядеть снег на вершинах к западу от Линца, и тоска сжимала его сердце: он знал, что за этими горами — другие, еще выше, что там, за перевалом, горные реки текут по обращенному к солнцу склону, и на той, солнечной стороне стоит его дом с вишневым деревцем на крыше.

По ночам, лежа на дощатых нарах, он не смыкал глаз и, вперив взгляд в темноту, смотрел на стропила, слушал мерные шаги часовых, сонное бормотание, вздохи, молитвы и проклятия заключенных, плач детей в женской зоне. К утру он в изнеможении забывался тревожным сном.

Однажды его вместе с другими заключенными послали на железнодорожную станцию разгружать эшелон с капустой для лагерной кухни. На работу он вышел с легким сердцем: если человек трудится, то время бежит быстрее. Разгрузка заняла целый день: из рук в руки переходили огромные кочаны, складывались в телеги, запряженные тощими больными клячами, которых списали из армии. Когда в последнем вагоне почти не осталось капусты, а часовые, забыв о бдительности, отправились пить пиво в станционный буфет, Тёнле решил бежать; не говоря ни слова, он надел куртку и — к забору, будто бы помочиться, а там проскользнул в дыру и быстрым шагом пошел прочь от станции напрямик через размокшее от дождя поле.

Часа два он шел, прячась за деревьями и в оврагах, потом спокойно продолжал путь по открытому месту. На проселке он натолкнулся на молодого парня, которого не взяли в армию из–за слабоумия; тот ехал в повозке, которую тащила одряхлевшая кобыла. Поговорив с парнем, Тёнле сел в повозку; прошло немало времени, прежде чем они добрались до хутора, где парень жил вместе с матерью. Она пригласила Тёнле пожить у них, пока не надоест, помогал бы по хозяйству — ведь теперь все мужчины на войне.

Тёнле провел на хуторе два дня, потом пошел дальше. Он решил идти против течения рек до водораздела, а там спуститься вниз — в долину. Не впервой было ему так ходить! Но на этот раз гирями висели на ногах прожитые годы, кругом война, и нужно было проявлять осторожность, чтобы не угодить обратно за решетку, в лагерь.

Тёнле избегал городов и больших деревень. Остановки он делал на хуторах в предгорье, нанимался на какую–нибудь работенку. Он не вызывал ни у кого подозрений: молчаливый старик странник, видно, бежит от своей смерти,

За две недели Тёнле прошел около сотни километров и добрался до Трофайаха близ Леобена, и там в остерии какой–то жандарм в приступе служебного рвения, увидев оборванного старика и считая, что тот нуждается в помощи, потребовал у Тёнле удостоверение личности. Из потрепанного бумажника старик извлек справку, удостоверяющую, что он служил в армии императора Франца — Иосифа, но, увы, тут же было указано место рождения Тёнле, а оно более не входило в состав Австрии. Это вызвало подозрение у жандарма, и он пожелал узнать подробности, стал рыться в бумажнике, где лежали вербовочное удостоверение, фотография жены в день ее тридцатилетия, еще одна фотография сыновей–эмигрантов, сделанная в Америке, и — что самое ужасное — расписка за конфискованных овец и собаку.

Жандарм приказал Тёнле встать из–за стола, где он сидел за маленькой кружкой пива, и препроводил его в леобенскую казарму. Там старика подвергли дотошному продолжительному допросу; в служебном помещении было натоплено, за окнами сыпал снег.

Старый упрямец не желал отвечать, а если и говорил что–нибудь, так невпопад. Его заперли под замок в ожидании дальнейших распоряжений; дня через три пришел официальный ответ, и Тёнле отправили по железной дороге обратно в Катценау, где его встретил фон Рихер, сделав выговор за нарушение внутреннего распорядка лагеря, но чувствовалось, что а глубине души барон относится к поступку Тёнле с пониманием и восхищением.

За два дня до рождества моросящий серый дождь сменили тяжелые мокрые хлопья снега: сначала они смешались с грязью, потом легли ровным белым покрывалом. Утром 25 декабря, когда Тёнле протер ладонью запотевшее стекло и выглянул во двор, на снегу перед бараком крупными готическими буквами было выведено: «Счастливого рождества!»

Это написал часовой, дежуривший в последнюю ночную смену, когда издали послышались первые удары деревенских колоколов.

Пока происходило все то, о чем я рассказываю, немало событий пережили родственники Тёнле и все наши земляки, бежавшие на Венецианскую равнину и в другие, более отдаленные места.

Приказом префекта административный центр нашей коммуны был временно учрежден в Новенте. Мэр, заседатели, служащие, судебный пристав и начальник лесной охраны не покладая рук разыскивали пропавших без вести, собирали о них сведения, чтобы всех зарегистрировать, подыскать им жилье, помочь по мере возможности и потребности через посредство гражданских и военных властей, а также правительственных комитетов, специально для этой цели созданных.

Правда, нашим потерявшим в войне все свое имущество землякам не всегда, отнюдь не всегда оказывалась необходимая материальная помощь и моральная поддержка со стороны других граждан Королевства Италии. Вековые традиции самоуправления, особенности национального характера, странный древний язык, бедный внешний вид, сдержанность и простота в обиходе приводили к тому, что наших горцев считали проавстрийски настроенными дикарями и даже обзывали предателями за то, что они, дескать, позволили ненавистному врагу оккупировать священную землю отечества, как будто женщины, старики, дети и больные должны были выступить с голыми руками против пушек и пулеметов! К нашим землякам относились с недоверием, которое специально разжигалось некоторыми генералами, распустившими слухи, будто наш народ изменил родине. Генералы эти, сваливая с больной головы на здоровую, пытались уйти от ответственности за свою некомпетентность и ротозейство, выгородить свои штабы и воинские части, которыми они из рук вон плохо командовали, и обвинить наш народ за успехи австрийцев. К слову сказать, как только генерал Кадорна приказал произвести смещения в командовании, австрийцы были остановлены.

Итак, когда месяца через два после памятного мая 1916 года была проведена перепись беженцев, заметили, что в списках недостает нашего старого Тёнле Бинтарна. Искали его и на хуторах Альпийского предгорья, и в деревнях близ Венецианской лагуны, куда с незапамятных времен угоняют овец на зимовку наши пастухи, но нигде не нашли. Лишь Бепи Пюне, нанимавшийся пасти овец Парлио, а затем призванный в батальон «Сетте Комуни», видел, как Тёнле шел в лес, когда все бежали в противоположном направлении.

Из Новенты мэр написал в Красный Крест письмо с просьбой навести через Швейцарию справки о Тёнле на стороне неприятеля. Сын адвоката Бишофара, переехавший в Милан со всей своей семьей и бедствовавший где–то на окраине, у Порта — Тичинезе, ходил в комитет по оказанию помощи военным беженцам при обществе попечителей женских гимназий, но не за себя хлопотать, а чтобы передать данные о нашем старике, которого разыскивали друзья. Так в поиски включились миланские монахини. Благодаря переписке между судебными палатами, Красными Крестами и всевозможными комитетами они наконец узнали, что Тёнле жив и находится в концлагере в Австрии близ Линца; об этом сообщили дочерям и внукам, эвакуированным под Варезе, и сыновьям, служившим в альпийских частях, которые вели бои в направлении Ортигары, а также тем троим, эмигрировавшим в Америку.

Прошел почти год, прежде чем по просьбе Итальянского Красного Креста — секции женских гимназий в Милане — один швейцарский священник из кантона Тичино посетил лагерь Катценау с целью проверить бытовые условия интернированных гражданских лиц и предложить австрийским властям отправку в Италию через Швейцарию больных, женщин и детей в обмен на такое же число раненых австро–венгерских военнопленных с условием, что по выздоровлении они не вернутся в строй.

В июле состоялся обмен, и сотни гражданских лиц смогли вернуться на родину.

Начальник лагеря для интернированных барон фон Рихер, так и не снявший траура после смерти Франца — Иосифа, весьма равнодушно выслушал предложение швейцарца, хотя в глубине души был рад такому обороту дела — уже давали знать о себе серьезные затруднения, связанные с продовольственным снабжением лагеря и санитарно–гигиеническими условиями в бараках.

Тичинскому священнику было позволено осмотреть лагерь. Во время обхода он обратил внимание на одинокого и гордого старика, пристально глядевшего на разложенные на солнце листья коровяка, заменявшие табак в прокуренной до черной окалины облезлой и обмусоленной трубке. Священник приблизился к старику, желая получше его рассмотреть. Наконец подошел вплотную, однако старик так и не поднял глаз. Увидев тень на своих листьях, сказал только:

— Отойди в сторонку, их нужно еще подсушить.

Священник начал вежливо расспрашивать старика: откуда он, сколько ему лет, чем занимается, как у него со здоровьем. Попросил повторить фамилию, записал ее в блокнотик и ушел, так и не дождавшись благодарности в ответ на свои добрые пожелания.

Неизвестно, почему фон Рихер изо всех сил боролся против включения Тёнле в список репатриантов. Быть может, старик был на особом счету в жандармерии, или они опасались, что он расскажет об увиденном в прифронтовой полосе, или же причина заключалась в том, что в свое время он был солдатом королевско–императорской армии? Я думаю, что это главная причина. Но кто знает, а вдруг все дело было в том, что он говорил на австрийских и немецких диалектах, по–богемски, венгерски, хорватски, итальянски и, в довершение ко всему, на таком диковинном языке, как кимврский?

Однако швейцарец не уступал в упрямстве даже самому барону фон Рихеру. В конце концов барон сдался, приказав привести нелепого и упрямого старика. Он согласился его выслушать. После долгих упрашиваний священнику с бароном удалось разговорить старика. На прекрасном немецком языке он ответил, что согласен вернуться на родину, но не раньше, чем австрийцы вернут ему овец и собаку, взятых солдатами, а точнее говоря, экспроприированных жандармами после его ареста. Сказав это, старик вытащил из потайного кармана куртки бумажник и достал аккуратно сложенный листок бумаги, разгладил его на ладони, положил на стол перед священником и бароном и предложил им ознакомиться.

Фон Рихер и священник прочитали, переглянулись и заверили, что ему вернут овец и собаку. Тёнле догадался: из жалости они обманывают его и самих себя. Грустная пастушья усмешка мелькнула в уголках его глаз. Барон и священник, разумеется, ничего не заметили, и фамилия Тёнле была включена в список репатриантов.

Копии этого списка стали путешествовать из одного учреждения в другое, из Вены в Рим, из Женевы в Милан; их регистрировали в журналах входящих и исходящих документов, ставили на них печати и штампы, накладывали резолюции. Сопроводительные письма были подготовлены, отправлены и подтверждены получением. Затем последовал обмен списками, выписками и сверками списков.

Тем временем проходили месяцы и недели, в дверь уже стучала осень 1917 года. Тёнле узнал, что итальянцы попытались перейти в наступление в районе наших гор, однако безуспешно: это был знаменитый провал операции под Ортигарой.

Опять зарядили дожди, и время текло медленно и тягуче, будто илистая жижа. Лагерники в Катценау тощали, становились все печальнее и раздраженнее, глазенки детей, называвших Тёнле дедушкой, все округлялись, и все реже играли мальчишки между бараками. Заключенные умирали теперь чаще, но смерть их ничем не напоминала ту, которая приходила к Францу — Иосифу, едва ли не столетнему старцу, в опочивальню громадного императорского дворца. Потом произошли события у Капоретто, о которых сразу же всем стало известно, и казалось, война вот–вот закончится, но затем последовали события на Пьяве, и война продолжалась своим чередом [25].

Наступил декабрь, но дожди не прекращались. В Катценау сыростью и плесенью пропитались воздух, бараки, хлеб из опилок и души заключенных. Ударами железного лома по рельсу, подвешенному к столбу, лагерников вызвали во двор.

Зачитали фамилии по списку, снабженному многочисленными печатями и штампами; те, чья фамилия названа, должны были построиться отдельно, им приказали взять с собой жалкие пожитки, и под нудным моросящим дождем, спотыкаясь на каждом шагу, они отправились под конвоем на станцию, где уже стоял поезд особого назначения.

Миланский комитет Красного Креста известил родственников, которых удалось разыскать, что поезд с интернированными прибывает на главный вокзал тогда–то и во столько–то, и просил встретить репатриантов.

Но поезд шел медленнее, чем предполагалось. Путешествие затянулось — через Зальцбург и Иннсбрук, Ландек и Фельдкирх попали наконец в Швейцарию и через кантоны Граубюнден и Тичино прибыли в Милан на день позже объявленного.

Была ночь. Родственники, прождав на вокзале целый день, усталые и продрогшие, отогревались в зале ожидания. Но большинство пристроились в воинском зале, выделенном для транзитных военнослужащих: здесь в сопровождении дамы из Красного Креста можно было получить кипяток, раскладушку и одеяло с блохами и клопами.

Под шум дождя, шипение пара, паровозные гудки и скрежет тормозов поезд особого назначения остановился на запасном пути. О его прибытии Красный Крест предупредили всего за несколько минут, поэтому на платформе не было встречающих, а бродило только несколько железнодорожников.

Окоченевшие, с одеревенелыми от долгого сидения ногами, измученные голодом, репатрианты, подхватив жалкие узлы, стали вылезать из вагонов, помогая друг другу и озираясь по сторонам в поисках знакомого лица, но вокруг не было ни души.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Одним из первых вышел из вагона Тёнле Бинтарн с девочкой на руках, на платформе он передал ее матери; вещей у него не было никаких и дел тоже, поэтому он решительным шагом, сжав в зубах погасшую трубку, отправился прямо на далекий огонек, который заприметил в конце платформы; правда, вполне могло оказаться, что это мерцает фонарь на хвостовом вагоне другого поезда. Но ему повезло — это светилось оконце буфета для транзитных военнослужащих.

Там было жарко натоплено и дымно. Тёнле без лишних слов полез прямо через толпу к буфетной стойке. Какой–то сержант сердито спросил, что ему здесь надо и откуда он такой немазаный взялся. Тёнле еще сердитее ответил в двух словах, откуда он и что ему надо — трубочного табаку!

Из толпы вынырнул солдат, подошел к Тёнле и пристально на него посмотрел.

— Это вы?! Я узнал! — закричал солдат. — Вы тот самый пастух! Год назад в горах, на учебных стрельбах, помните? Мы еще просили вас уйти с овцами в лес!

Тёнле внимательно вгляделся в лицо солдата и узнал молоденького парнишку–артиллериста, который без конца расспрашивал его про овец и пастбища, потому что он сам — пастух из Сардинии. Тёнле понял: наконец–то он нашел то, что искал и не находил все это время. «Слава богу, — подумал Тёнле, — встретил человека! У него можно одолжить щепотку табаку, с ним можно поговорить по душам!»

— Пойдемте, — пригласил сардинец старика, — я угощу вас вином!

Но тут вмешался сержант, заявив, что в помещение гражданским лицам вход запрещен. На это солдаты ответили дружным хохотом, отпустив по адресу зануды сержанта пару таких крепких слов, что тот сразу стушевался и замолчал.

Пастухи, которых снова свела вместе судьба, подошли к стойке: молодой заказал пол–литра вина и подарил старику пачку тосканских сигар. Целый год мечтал Тёнле о таком табаке: он растер на ладони половинку сигары, набил трубку, а остатки табака положил в рот — пожевать.

Старик медленно и жадно курил — не мог накуриться, рассказывал понемногу о своей жизни и о том, что случилось с овцами. Солдат рассказал про себя. Тёнле вспорол ногтем подкладку куртки, вытащил оттуда серебряную монету в пять лир и заказал еще вина.

Он чувствовал, как по прошествии стольких месяцев сердце его наконец оттаивает. Пожевав табака и выкурив трубку, он понял, что голоден смертельно, и велел принести хлеба, сыру и еще литр вина на угощение солдатам, сгрудившимся вокруг послушать его рассказ.

Дверь отворилась, и в облаке тумана, пропахшего угольной гарью, женский голос раздраженно спросил:

— Есть тут у вас старик, из гражданских?

— Не–ет! — заревели хором солдаты. — Стариков здесь нет!

Случилось так, что чиновники из Красного Креста во время переклички репатриантов недосчитались нашего Бинтарна. Немедленно обыскали весь вокзал. Дочь Тёнле, приехавшая из Варезе, где она жила в эвакуации, забилась в угол и неудержимо рыдала.

— Наверно, незаметно проскользнул через контроль, ночь на дворе, — успокаивал ее чиновник. — Может быть, он уже в городе. Не волнуйтесь, завтра найдется!

Забрезжил рассвет, солдату из Сардинии пора было на посадку в эшелон — обратно в свой полк, который стоял на линии фронта в районе Альпийского предгорья. Старик полюбопытствовал:

— Твой поезд идет через Виченцу или через Падую?

— Кажется, через Виченцу, — ответил сардинец.

— Тогда нам по пути, — решил Тёнле.

Смешавшись с солдатами, старик залез в вагон для перевозки скота; патрульные обошли эшелон — все было в полном порядке, паровоз дал гудок, главный кондуктор махнул фонарем — «путь свободен», и состав тронулся под лязг буферов и разудалые песни солдат.

Целый день эшелон шел по равнине, оставляя позади города и реки, иногда он вдруг останавливался, то в чистом поле, то не доезжая до станции. В Виченце поезд сбавил скорость, проезжая мимо сидящих на станционных скамейках солдат в полной боевой выкладке и эшелонов с военным снаряжением; в оконце под потолком вагона Тёнле увидел среди облаков ослепительно белые вершины гор и подумал: «Значит, я уже почти дома!».

Воинский эшелон прибыл в Читтаделлу, солдаты стали шумно выбираться из вагонов: на дорогу Тёнле получил от них в подарок табак, сигары, галеты, тушенку и бывший в употреблении вещмешок. Старик простился с пастухом из Сардинии, который обращался к нему на «вы» и звал «дядя Антонио», потом, не замеченный часовыми, перебрался через станционную изгородь и оказался в поле.

Тёнле знал, что неподалеку от этого города–крепости пролегает пастушья тропа, связывающая в течение многих столетий горные районы с Венецианскими отмелями; не раздумывая, он зашагал прямо через поля на запад, покуда не выбрался на эту тропу у берега Бренты. Неожиданно быстро спустилась ночь, и Тёнле заночевал в шалаше, устроенном крестьянами из кукурузных бадыг: он прилег на солому, раскурил трубку, но после первой затяжки сразу заснул от усталости. Во сне не покидало его радостное ощущение вновь обретенной независимости и свободы, близости дома и родины, до которой, как он думал, рукой подать.

Среди ночи его разбудили голоса — говорили на каком–то странном языке: Тёнле мгновенно проснулся и, затаившись, стал прислушиваться, но не мог понять ни слова из того, что вполголоса говорят задержавшиеся возле шалаша люди; их язык был не похож ни на один итальянский диалект, не напоминал он и немецкого. Тёнле лежал не шелохнувшись, только глаза открыл, когда солдаты залезли в шалаш и чиркнули спичкой. Увидев забившегося в угол старика с поблескивающими, как у ночного зверька, глазами, они расхохотались. Один порылся в кармане кителя, вытащил пачку сигарет и бросил ее старику. Старик не знал, на каком языке их благодарить: солдаты выбрались из шалаша, поговорили о чем–то с теми, кто оставался снаружи, и ушли в ночь.

Тёнле был озадачен, и впрямь — откуда ему было знать, что ночью к нему заглядывал английский патруль Королевской гарнизонной артиллерии, прибывшей в этот район после событий у Капоретто.

Перед рассветом Тёнле проснулся, сел на солому и, сунув в рот кусочек галеты, как следует размочил его слюной, прежде чем разжевать и проглотить, потом закурил трубку и торопливо зашагал к берегу Бренты: если идти против течения, то доберешься до гор, серая, окутанная облаками громада которых высится на горизонте. С первыми лучами зари Тёнле снова услышал гул канонады.

Выяснив, что в Катценау Тёнле Бинтарн сел на поезд, зарегистрировался на контрольно–пропускном пункте в Кьяссо и прибыл в Милан, что подтвердила мать девочки, с которой Тёнле вышел из вагона, его стали числить пропавшим без вести на главном вокзале города. Красный Крест поставил в известность об исчезновении Тёнле нашего мэра в Новенте, различные комитеты, мэров всех городов Предгорья, карабинеров, пограничников, контрольно–пропускные пункты и наконец, двоих его сыновей, Матио и Петара, слава богу, уцелевших после штурма Ортигары и обороны высоты Фьор. Батальон, в котором они служили, отступил на тыловую линию обороны, получившую в приказе командования название «рубеж борьбы не на жизнь, а на смерть». Этот рубеж проходил по скалистым кручам, отвесно обрывающимся у берега Бренты. Полковник Мальяно вызвал старшего из братьев Бинтарн на командный пункт, находившийся в пещере горы Сассо Россо, и дал ему специальный отпуск на три дня. Надо сказать, что в связи с положением на фронте были отменены все увольнительные и отпуска, но память у полковника Мальяно была крепкая — он не забыл необыкновенного старика Тёнле, вот почему отпуск с полным основанием именовался специальным. Полковник приказал Петару разыскать отца, который, скорее всего, уже в районе боевых действий.

Чем ближе подходил Тёнле к горам и чем ниже опускалось закатное солнце, тем отчетливее становился грохот канонады. Старик шел не спеша, со стороны могло показаться, что ему ни до чего нет дела, однако Тёнле внимательнейшим образом следил за всем, что происходило вокруг. Он избегал встреч с карабинерами, патрулями, офицерами, но совершенно спокойно шагал бок о бок с солдатами, маршировавшими по проселкам, которые ведут в леса и горы. По шоссейным дорогам поднимались вверх караваны грузовиков и тягачей с артиллерией.

Обойдя Бассано и Маростику и сделав крюк через Валлонару и Кросару, старик направился к Санта — Катерине и, когда оставил позади себя каменный столб, обозначавший границу между Венецианской республикой и Сетте Комуни, вздохнул: завтра он будет дома!

По дороге в Конко на тропе, пролегающей через каштановые и ореховые рощи, Тёнле поравнялся с пехотным полком, который шел в горный район. Полк состоял в основном из сардинцев; на очередном привале они рассказали, что вот уже больше года мотаются по здешним горам и лесам, что участвовали в боях на Фьоре и Дзебио. Тёнле расспросил, где проходит линия фронта, что сделалось с нашим городом и окрестными поселками, — хотел узнать, кто сейчас там, немцы или итальянцы?

Из ответов он понял: в июне прошлого года, через несколько дней после того, как австрийцы увели его вместе с овцами в плен, итальянские солдаты заняли город и окрестности, а войска Франца — Иосифа отступили на Поркекке. Пока Тёнле мирно беседовал с солдатами, к ним подошел высокий худой капитан и ласково посмотрел на старика.

— Дедушка, — обратился он к нему (солдаты, услышав голос командира, стали подниматься, однако он остановил их движением руки), — дедушка, куда вы идете?

— Домой, — ответил Тёнле, вынув изо рта трубку, — к себе домой.

— А где ваш дом?

Тёнле назвал свой город, и капитан Эмилио Луссу грустно улыбнулся.

— Австрийцы отбили его на днях, — сказал он, — возвращайтесь лучше на равнину. Ждите, пока все это кончится. У вас есть родные?

— Батальон, ранцы на плечо! Шагом марш! — раздался вдруг приказ в голове колонны. — Капитан Луссу, подберите отстающих!

Ворча, солдаты взвалили на плечи свою ношу и опять пошли вперед, откуда доносился грохот пушек. Тёнле не последовал за ними. Но и не повернул назад. Он стоял и смотрел, как уходят солдаты; худой капитан на прощанье махнул рукой — возвращайтесь назад!

Темнело, становилось холодно и сыро. Боковой тропой Тёнле вышел к небольшому сараю, служившему хлевом для скота в летнее время. В углу лежала охапка сухой листвы — мягкие шуршащие листья букового ореха; старик прилег на них, присыпав себя сверху листвой, как одеялом, — от мороза. Он решил продолжить путь, не дожидаясь рассвета: часа через три — даже если идти медленно и осторожно, чтобы не нарваться на патрули, — он дома!

Тёнле завел часы, подкрепился остатками солдатского провианта из вещмешка, закурил трубку и стал ждать, когда подойдет время. Боясь опоздать, он чиркнул спичкой и взглянул на циферблат — стрелки показывали три часа. Немного погодя он встал, отряхнул листья и вышел из сарая.

Облака уползли вниз на равнину, небо над вершинами стало теперь ясным и холодным; морозец и звездная россыпь напомнили Тёнле зимнее небо над крышей родного дома, запах дымка из печных труб, снег и рождественские колядки. «Ночь, как перед рождеством», — подумал старик.

У стены сарая стоял пастуший посох, забытый еще с лета; Тёнле взял его и поспешил домой. Шел он быстрым упругим шагом, как, бывало, много лет назад хаживал через границу, Тёнле держался в стороне от поселков, военных лагерей, бараков военизированных рабочих, батарей крупнокалиберной артиллерии и контрольно–пропускных пунктов. Но времени на дорогу ушло больше, чем Тёнле предполагал: когда он выбрался на опушку чернолесья, прикрывающего наши горы со стороны равнины, солнце стояло уже высоко.

В лесу Тёнле чувствовал себя безопаснее; он пошел верхней тропой вдоль границы между нашей и соседней коммуной, ориентируясь по вершине Спрунча. Но скоро он понял, что этим путем к дому не пройти: куда ни сунься — кругом замаскированные в ельнике батареи, окопы второго рубежа, заграждения из колючей проволоки. Наконец Тёнле не вытерпел и полез напролом через Баренталь. Тут же его остановил младший лейтенант горной артиллерии и доставил старика на командный пункт батареи; Тёнле обыскали и допросили.

Все попытки капитана вразумить задержанного оказались напрасны, хотя и Тёнле не добился от него толку.

— Дохлый номер, — сказал наконец капитан младшему лейтенанту. — Того и гляди, придется открывать огонь — вон как обложили Вальбеллу, — а мы тут зря время теряем. Бери этого упрямца и дуй с ним на наблюдательный — пусть полюбуется на свой дом, а потом гони его в шею!

Младший лейтенант с Тёнле отправились на наблюдательный пункт, оборудованный на вершине Нише. Офицер попросил старика объяснить, где дом, затем направил туда трубу перископа и подозвал его к окуляру.

Сначала Тёнле увидел — нет вишневого деревца на крыше! Да и самой крыши тоже не было, продырявленные стены обуглились, огород во дворе разворочен глубокими воронками, вместо чернозема, будто кости, белели выброшенные разрывами снарядов камни. «Нет, не мой это дом!» — пронеслось в голове у старика. Молча он продолжал смотреть в трубу, но, разглядев за домом Моор, развалины соседских домов на своей улице, расположенные террасами поля, Грабо и прямо перед носом то, что осталось от Пруннеле, понял, что это не сон, а явь! На склоне Грабо вдруг взвились облачка дыма и появились австрийские солдаты; они бежали пригнувшись.

Младший лейтенант, наблюдавший за Грабо в бинокль, тоже заметил облачка дыма и солдат, оттолкнул старика от перископа, схватился за телефон, вызвал командный пункт батареи и начал передавать координаты цели. Мгновение спустя четыре орудия, укрытые поблизости, ударили беглым огнем по австрийцам — снаряды рвались во дворе и на лугу за домом Тёнле.

Так 24 декабря 1917 года австрийцы пошли на прорыв с целью обойти гору Граппа и реку Пьяве. И с той, и с другой стороны была пущена в ход вся наличная артиллерия, австрийские и венгерские полки двинулись на штурм, желая пробиться к Венеции, которую им обещал император Карл, смаковавший бой с вершины Мелетте. Итальянские части предприняли контратаку, поставив задачу вновь овладеть своими окопами и редутами; пулеметные очереди косили людей, будто сено; в ложбинах, ставших непроходимыми из–за колючей проволоки и лесных завалов, застаивался ядовито–желтый туман удушливых газов. Снег посерел от порохового дыма и пропитался кровью.

До Тёнле Бинтарна теперь никому не было дела, другие заботы свалились на солдат; старик с погасшей трубкой в зубах забился в угол наблюдательного пункта и слушал, как свистят, пролетая над головой, и рвутся вокруг снаряды. Наконец он осмелел и решился посмотреть в щель блиндажа — вдали за лугами еще недавно был наш город. Однако и лугов больше не было: снег, камни, клубки колючей проволоки, трупы солдат — все смешалось в единую массу. И вместо города — груда развалин. Не было и вековых деревьев на кладбище за церковью.

Солдаты занимались своим делом, и Тёнле незаметно выбрался окопами из месторасположения батареи. Оказавшись в лесу, он вылез из траншеи и пошел вниз на равнину той же дорогой, которой в мае прошлого года уходили наши беженцы. И так же, как год назад, грохотали пушки, бушевали пожары, воинские части торопились в горы, а санитарные машины ползли на равнину. Но теперь в горах не осталось ничего, что можно было бы уничтожить и ради чего стоило бы жить.

Медленно, усталым шагом брел Тёнле через лес Кампороссиньоло; молча шли на передовую солдаты, на носилках стонали раненые. Старая бумазейная куртка Тёнле еще хранила горьковатый запах горных трав и овечьей шерсти.

Он вышел из леса, свернул с шоссе и, не разбирая дороги, направился к маленькому хлеву, притаившемуся в овраге в зарослях ракитника и ольхи; здесь поселились ласки и одичавшие кошки, тут и решил Тёнле заночевать.

Гул сражения немного утих, но на рассвете Тёнле разбудил нарастающий грохот артиллерии. Он догадался, что все какие ни есть пушки, в том числе и крупнокалиберные орудия, установленные у подножья гор, ведут непрерывный массированный огонь. Перед глазами опять встала картина разрушений, увиденная в перископ на наблюдательном пункте артиллеристов, и Тёнле зарылся в солому, скорчившись, будто продрогшая овца. Но не от страха прятался он в солому, а от горя.

Целый день напролет, подобно порывам неожиданно налетающей бури, то разгорался, то замирал бой; утих он только к вечеру.

Тогда Тёнле Бинтарн покинул свое убежище и пошел на равнину. Он решил добраться до какого–нибудь города, где еще есть люди, расспросить о наших беженцах, найти дочерей, внуков и ждать конца. Выйдя к ручью, он утолил жажду и умылся. Тёнле спешил и выбирал самые крутые тропы; иногда, чтобы не упасть, ему приходилось хвататься за ветки деревьев, цепляться за кустарник; шел он прямо через поседевшие от инея поля, спотыкался о затвердевшие на морозе комья земли.

Вдруг воздух потеплел — повеяло весной.

Неожиданно Тёнле забрел в то удивительное место на границе с равниной, где созревают сладкие, как мед, ягоды инжира, гроздья южного винограда и растут даже оливы.

На душе у Тёнле стало спокойнее: сюда не доносился грохот сражения, лишь легкий ветерок шелестел в оливковой роще. Опустился вечер, над простирающейся до самого моря равниной не было ни облачка, небо сделалось цвета морской волны. Тёнле сел под оливой и завел часы, он не знал, что уходящий день был праздником рождества. Потом раскурил трубку, прислонился к стволу спиной и громко сказал вслух:

— Совсем весна!

Он вспомнил, как много лет назад в такие же вечера, прежде чем переступить порог своего дома, приходилось ждать на опушке леса, пока вишневое деревце на крыше не скроет ночная тень.

К утру следующего дня бой выдохся, как затихает ненастье, когда ветер развеет грозовые тучи; обессилевшие солдаты отдыхали прямо на позициях, перепаханных снарядами; раненых отправляли в тыл. Лейтенант Филиппо Сакки [26] получил приказ прибыть в штаб IV группы альпийских стрелков к полковнику Скандолара для подготовки донесения командованию 52‑го дивизиона. По дороге в штаб лейтенант решил воспользоваться погожим днем и заглянуть в монастырь Кампезе, чтобы взглянуть на могилу Теофило Фоленго [27]*.

Лейтенант задумчиво шагал по дороге в монастырь, но неподалеку от Сан — Микеле, где несколько веков назад монахи–бенедиктинцы посадили оливковую рощу, увидел сидящего под деревом старика с трубкой в руке.

— Добрый день, дедушка! — сказал лейтенант.

Но старик не ответил. Наверно, туг на ухо, предположил лейтенант, и приветливо помахал рукой. Старик по–прежнему молчал. Приблизившись, лейтенант понял, что старик мертв. Филиппо оглянулся — вокруг ни души. На шоссе послышались чьи–то шаги. Шел солдат. Судя по всему, он был в пути не первый день. На голове каска, перевязью через плечо — шинель.

— Эй, солдат! Сюда! — позвал лейтенант. — Надо помочь. Тут старик умер.

Я был в лесу — заготавливал на зиму дрова. Дома никого не было, и к телефону никто не подошел.

Вечером, как обычно, я отправился к Джиджи. По дороге размышлял о болезни, которая с каждым днем забирает у него все больше сил, но одного не может — отнять волю к жизни. «Странное существо человек», — думал я.

На огородах копали картофель, из печных труб вился дымок — варили поленту на ужин. Только что я закончил историю Тёнле; что еще рассказать моему другу?

На улице меня узнавали, и я отвечал на приветствия. Вот и его дом. Закрыт наглухо, С террасы убраны стулья, машины под березой нет!

Сердце защемило, комок подкатил к горлу. Скорей к Наппа. Узнать, что случилось!

— Уехал. Очень спешил. Почувствовал себя плохо, — ответили мне. — До тебя не дозвонились.

С гор потянулись первые ночные тени. Я сидел у двери его дома и глядел на корову, стоящую на склоне Моора. Мне казалось, друг еще здесь, со мной.

Азиаго, в долгую зиму 1977–1978 года

Примечания

1

Так, анализируя ход событий на Дону и обстоятельства разгрома 8‑й итальянской армии, советский историк Г. С. Филатов неоднократно цитирует книгу «Сержант в снегах» в своих трудах «Восточный поход Муссолини» и «Крах итальянского фашизма» (М., 1968, 1973).

Надо отметить, что дивизия «Тридентина», в составе которой был прислан в Россию Ригони, по данным Филатова, понесла наименьшие потери при выходе из окружения, а на отдельных участках даже добилась некоторых локальных успехов. Объяснялось это тем, что альпийцы этой дивизии в большинстве были выпускниками военной горнолыжной школы и жителями северных горных районов с их суровым климатом и, следовательно, были хорошо подготовлены по сравнению с остальными, практически небоеспособными итальянскими частями. Кроме того, «Тридентина» — единственная из трех дивизий ударного корпуса получила точный приказ об отходе в направлении Николаевки, где встретила лишь незначительные заслоны советских войск. События, описанные в «Сержанте», в основном совпадают с данными историков.

(обратно)

2

Это убедительно показано З. М. Потаповой в ее книге «Итальянский роман сегодня» (М., 1977) на примере романов М. Вентури, А. Бевилакуа, М. Канконьи, Р. Биленки, Э. Моранте, написанных в 70‑е годы. В этом же ряду могут быть названы и авторы рассказов о Сопротивлении М. Тутино, У. Пирро и М. Бонфантини, автор романа «Пропавший в Венеции» (1972), и многие другие.

(обратно)

3

С этого момента автор часто называет землянку «берлогой». — Здесь и далее примечания переводчиков.

(обратно)

4

В переводах сохранено употребление автором русского слова «изба».

(обратно)

5

«Отважные» — солдаты ударных частей в итальянской армии тех лет.

(обратно)

6

«Давайте, давайте!» (франц).

(обратно)

7

* «Давайте, давайте, ребятки! Вот так!» (франц.)

(обратно)

8

Alba (итал.) — рассвет, заря.

(обратно)

9

* Franco (итал.) — свободный, смелый, дерзкий.

(обратно)

10

ИНА (Istituto Nazionale delle Assicurazioni) — Государственный институт страхования.

(обратно)

11

ЭНПАС (Ente Nazionale di Previdenza ed Assistenza per i Dipendenti Statali) — Национальная ассоциация по страхованию и социальному обеспечению государственных служащих.

(обратно)

12

25 июля 1943 г, пал фашистский режим в Италии.

(обратно)

13

Родольфо Грациани — маршал. В 1943–1945 гг. военный министр марионеточного правительства Муссолини в Северной Италии.

(обратно)

14

Итальянский экспедиционный корпус в России.

(обратно)

15

Счастливого рождества (нем.).

(обратно)

16

* Счастливого рождества (искаж. итап.)

(обратно)

17

Старинная золотая монета, равная двадцати золотым лирам.

(обратно)

18

Мера зерна, равная на Севере Италии 22 литрам.

(обратно)

19

После присоединения Венето к Италии. — Прим. автора.

(обратно)

20

Дословно — «Семь старинных коммун в братской любви». Надпись на фронтоне дворца, в котором размещалось правительство Сетте Комуни. — Прим. автора.

(обратно)

21

* Иногда звуковые волны в состоянии рассеять или отогнать тучи с градом. — Прим. автора.

(обратно)

22

«Гнев божий» (лат.) — строка из реквиема.

(обратно)

23

Итальянское командование, желая пресечь в армии антивоенное движение, шло по пути репрессий. Был издан циркуляр, обязывающий командиров «мятежных» частей расстреливать по жребию каждого десятого солдата.

(обратно)

24

* Фриц Ланг (1890–1976) — выдающийся австрийский режиссер, основоположник экспрессионизма в германском кинематографе. — Прим. автора.

(обратно)

25

24 октября 1917 года произошел разгром итальянских войск у местечка Капоретто. Начался массовый уход итальянских солдат с фронта. Они были убеждены, что с их уходом наступит конец войне. Основные силы разбитой итальянской армии перешли на правый берег реки Пьяве. Наступление австрийцев было остановлено.

(обратно)

26

Филиппо Сакки (1887–1971) — писатель и журналист, творчество которого характеризует дух человеколюбия. Он был на фронте в этих местах. Я хочу почтить память своего друга. — Прим. автора.

(обратно)

27

* Теофило Фоленго (1491–1544) — монах–бенедиктинец, поэт, автор знаменитой сатиры «Макаронеа», направленной против официальной псевдокультуры и насилия над природой человека.

(обратно)

Оглавление

Марио Ригони СТЕРН ИЗБРАННОЕ

  Остаться людьми

  СЕРЖАНТ В СНЕГАХ

    ЧАСТЬ ПЕРВАЯ Опорный пункт

    ЧАСТЬ ВТОРАЯ В окружении

    РАССКАЗЫ

      Письмо из Австралии

      Старая Америка

      Альба и Франко

      В лесу

      Конкурсные экзамены

      Селеньице в балке

      Три вареные картофелины

      Заброшенная лесопильня

      Бепи, призывник тринадцатого года

      Парень из нашей округи

      Топор

      Возвращение на Дон

      Дни Северо–востока

      Последнее путешествие эмигранта

      Пастух

    ИСТОРИЯ ТЁНЛЕ

      ГЛАВА ПЕРВАЯ

      ГЛАВА ВТОРАЯ

      ГЛАВА ТРЕТЬЯ

      ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

      ГЛАВА ПЯТАЯ

      ГЛАВА ШЕСТАЯ Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg