«Покушение»

Покушение (fb2) - Покушение (пер. Виталий Геннадьевич Чернявский,Юрий Дмитриевич Чупров,В. В. Семин) 1504K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Ганс Гельмут Кирст

Ганс Кирст Покушение

ПРЕДИСЛОВИЕ

Чем дальше уходят от нас годы второй мировой войны, тем больший интерес вызывают ее события. Советский читатель имеет возможность составить полное, объективное представление о ней с помощью огромного количества научной и политической литературы, издаваемой в нашей стране. Одним из наиболее серьезных научных источников, посвященных этому периоду, является двенадцатитомная «История второй мировой войны. 1939–1945», выпущенная Военным издательством Министерства обороны СССР.

Неиссякаем интерес советского читателя к событиям, разворачивавшимся на фронтах Великой Отечественной войны, но ему небезразлично и то, что происходило в стане агрессора — в самой фашистской Германии. Этот интерес тем более закономерен, что многие страницы истории того периода основательно фальсифицированы буржуазной историей и литературой. Одной из таких страниц являются события 20 июля 1944 года — неудавшееся покушение на Гитлера.

В западной литературе, особенно в литературе ФРГ, ему посвящено множество книг, кинофильмов, исторических исследований. Подавляющее большинство их односторонне освещают события той поры, представляя участников заговора против Гитлера чуть ли не «классическим выражением немецкого Сопротивления против фашизма», а нередко искажают их до неузнаваемости. В то же время есть отдельные произведения западных авторов, в которых они с позиций буржуазного объективизма более или менее верно сделали «историческую фотографию» заговора, правда, не сумев в полной мере вскрыть его социально-политические истоки и цели, а также причины провала. Именно такой книгой является и роман западногерманского писатели Ганса Гельмута Кирста «Восстание военных», который предлагается советскому читателю под названием «Покушение».

Кирст — автор многих романов, посвященных главным образом событиям второй мировой войны. Почти все они написаны с позиции буржуазного неприятия фашизма как идеологии, политической системы, образа мышления и действий. Одна из его книг — «Фабрика офицеров» издавалась ранее в СССР. «Покушение» — второй роман писателя, переведенный на русский язык. Над ним Кирст работал в течение многих лет, собрав и обработав большой фактический материал. Автору удалось весьма подробно, документально достоверно показать ход событий, предшествовавших покушению на Гитлера, само покушение и его последствия. Наряду с вымышленными персонажами в романе широко представлены реальные лица гитлеровского рейха, подвизавшиеся в то время на германской политической сцене, что также помогает автору нарисовать правдивую картину кризиса фашистской системы.

В советской историографии тема 20 июля 1944 года освещена достаточно подробно в целом ряде научных работ, но художественное произведение, посвященное этим событиям, издается в нашей стране, пожалуй, впервые. И для того чтобы читатель смог правильнее осмыслить и оценить события, удаленные от нас по времени на несколько десятилетий, напомним кратко военно-политическую обстановку той поры, на фоне которой и развертывается действие романа.

К середине 1944 года Советская Армия добилась выдающихся успехов. В ходе операций, проведенных зимой и весной этого года, она разгромила более 170 дивизий противника и продвинулась на отдельных направлениях на расстояние до 450 километров. Гитлеровский вермахт был отброшен в Прибалтику, в западные районы Белоруссии и Украины, за реку Прут. Война неумолимо приближалась к границам фашистской Германии.

Под влиянием сокрушительных ударов Советской Армии нарастала освободительная борьба народов оккупированных стран. Благодаря нашим успехам Соединенные Штаты и Англия получили возможность активизировать свои действия в Италии, на Тихом океане. Реальнее становились перспективы высадка американо-английских войск во Франции. Миллионам людей крушение гитлеровской военной машины казалось уже неминуемым. Историческая неизбежность подобного финала постепенно начала утверждаться и в общественном сознании фашистской Германии.

Несмотря на ухищрения геббельсовской пропаганды, беспрецедентную в истории националистическую и расовую демагогию, все большее число граждан рейха убеждались в близости его краха. Чувствовали приближение рокового конца и те, кто занимал высшие ступени фашистской иерархической лестницы. Гитлеровское руководство предпринимало отчаянные попытки по «спасению рейха», изысканию дополнительных ресурсов для продолжения преступной войны. В соответствии с указом Гитлера летом 1944 года была объявлена новая «тотальная» мобилизация, означавшая по существу комплексную программу полной милитаризации государства. Призывной возраст был снижен до 16 лет. Самой бесчеловечной эксплуатации подвергались 7,5 миллиона иностранных рабочих, депортированных в Германию, узников концлагерей, принуждаемых трудиться в сфере военного производства. Активизировались работы по созданию атомной бомбы под руководством профессора В. Герлаха. Гитлеровцы форсировали совершенствование самолетов-снарядов Фау-1, Фау-2 и других образцов «чудо-оружия».

Особые усилия фашистские преступники, боясь неотвратимого возмездия, прилагали в области идеологической обработки населения и личного состава вермахта. Чтобы поднять дух немецкого народа и подогреть его ненависть к СССР, пропаганда непрерывно муссировала тезисы о «намерении большевиков уничтожить, арийскую расу», «ликвидировать Германию как государство», о «нашествии гуннов с Востока». Выдавая поражения на Восточном фронте за «плановые отходы» и «стратегические перегруппировки войск», фашистские пропагандисты пытались таким образом внушить миллионам немцев уверенность в «благополучном исходе» военной авантюры. Ведомство Геббельса без конца приводило исторические «аналогии». Например, в радиопропаганде на немецкий народ в 1944 году часто использовался «исторический довод», что-де в 1241 году в сражении под Легницей «хотя все войско силезского герцога пало, но и монголы были настолько обескровлены, что были вынуждены повернуть назад, на Восток». В этих и им подобных «аналогиях» пропагандисты гитлеровского рейха усматривали иллюзорные «аргументы» возможного спасения. Кстати, автор романа Ганс Гельмут Кирст в годы войны работал в ведомстве пропаганды в качестве офицера по «национал-социалистскому воспитанию» и с его деятельностью знаком превосходно.

Однако все усилия фашистской вертушки хотя бы стабилизировать положение на фронтах и внутри страны не давали желаемого для нее результата. Гитлеровская военная машина под ударами Советской Армии неумолимо катилась к поражению, и это бесспорно вызвало углубление кризиса всего фашистского режима. Некоторая часть военной верхушки, крупной буржуазии и юнкерства стала искать выход из критического положения. Нет, подавляющее большинство представителей этих кругов не хотели даже самим себе признаться в исторической ответственности германского империализма за развязывание мировой войны. Их помыслы были направлены на то, как уйти от поражения и сохранить господствующее положение немецких монополий в послевоенном развитии. И наконец выход из критического положения был найден: физически устранить Гитлера, заключить сепаратный договор с западными державами и одновременно перенести все военные усилия на Восточный фронт. Именно таков исторический лейтмотив антигитлеровского заговора, созревшего к лету 1944 года. Такова и социально-политическая подоплека событий, нашедших отражение в романе «Покушение».

Перед читателем проходит калейдоскоп реальных лиц, фигурировавших на политических подмостках фашистской Германии того времени. Романист с нескрываемой ненавистью говорит о Гитлере, именуя его «тираном», «бешеной собакой», «преступником». Жизненное кредо этого ставленника германских монополий, пишет Кирст, выражалось в формуле: «Тот, кто хочет утвердить себя, должен быть способен безжалостно устранить своих врагов». И он безжалостно устранял их. В книге упоминается о том, что Гитлер шел к власти по трупам своих бывших единомышленников — Рема, Фриче, Бломберга и многих других. Насилие, страсть к уничтожению стали не только сутью взглядов этого человеконенавистника, но и сутью всей его идеологической и политической доктрины.

В романе представлено и ближайшее окружение Гитлера, олицетворявшее самое реакционное ядро германского империализма. Писателю нет нужды выискивать особенно мрачные краски для изображения этих преступников, их омерзительные деяния, запечатленные в многочисленных исторических свидетельствах того времени, говорят сами за себя. Политические пигмеи, вознесенные на вершины власти не капризом истории, а волей монополистического капитала Германии, правили свой кровавый пир. Таковы сумерки буржуазной цивилизации, когда на капитанском мостике того или иного капиталистического государства может, как это имеет место и сегодня, оказаться «команда» политических лидеров, чья деятельность угрожает самому существованию человечества. В созданных Кирстом политических портретах «кровавых вождей» рейха ярко проявились его антифашистские позиции.

Многочисленна галерея участников заговора. Это и генерал-полковник Людвиг Бек — давний, но не явный противник Гитлера, и Карл Гёрделер — бывший обер-бургомистр Лейпцига, планировавшийся заговорщиками на пост рейхсканцлера, и начальник управления резервных войск генерал Фридрих Ольбрихт, и генерал-фельдмаршал Вицлебен, и генерал-фельдмаршал Эрвин Роммель, и начальник штаба армии резерва полковник Штауффенберг — непосредственный исполнитель акции, и многие другие. Среди этих реально существовавших лиц одно из центральных мест занимает в романе лицо вымышленное — капитан фон Бракведе. Как признает сам автор, создавая образ Фрица Бракведе, он имел в виду графа Шуленбурга, сыгравшего ведущую роль в организации покушения на Гитлера. Писатель неизменно называет участников заговора «патриотами», «самоотверженными деятелями немецкого Сопротивления». Кто же они в действительности?

Большинство заговорщиков во главе с Гёрделером представляли реакционно-консервативное крыло и выражали не интересы немецкого народа, а интересы крупных монополий, юнкерства, генералитета, полностью ответственного за преступления гитлеризма. Устранение Гитлера было, по их мнению, лишь способом сохранения «сильной антибольшевистской Германии». В специальном плане-меморандуме, подготовленном Гёрделером и Беком и захваченном гестапо при аресте путчистов, подчеркивалось, что устранение Гитлера «продемонстрирует США и Англии добрую волю нового правительства Германии, позволит ему заключить почетный мир с западными державами с одновременным перебрасыванием немецких вооруженных сил на советско-германский фронт». Это красноречиво свидетельствует о социальной реакционности целей руководителей заговора, которая проявилась и в плане «Валькирия».

Но в системе антигитлеровского заговора существовало и буржуазно-либеральное крыло, которое олицетворял полковник Клаус Штауффенберг. Именно он и его друзья считали, что устранение Гитлера автоматически позволит заключить мир со всеми государствами антигитлеровской коалиции и установить на немецкой земле буржуазно-демократический строй. Штауффенберг и его единомышленники понимали, что односторонняя, сепаратная ориентация только на Запад не спасет Германию. На последнем перед покушением тайном совещании, состоявшемся 16 июля на квартире брата полковника, Бертольда Штауффенберга, собравшиеся констатировали совершенно безнадежное положение на всех фронтах. Выход из него они видели в одновременных переговорах «не только с противниками на Западе, но и с Советами на Востоке». Группа Штауффенберга смогла подняться до понимания того, что даже раскол союзников по антигитлеровской коалиции, которого тщетно добивались фашистские главари, не спасет Германию. Именно это прежде всего отличает ее от реакционно-консервативного крыла заговорщиков. Однако эта часть заговорщиков (хотя Штауффенберг был главным исполнителем акции) имела незначительное влияние в «бунте военных». К сожалению, в романе остались «за кадром» участники подлинного немецкого движения Сопротивления — антифашистские группы «Белая роза», «Красная капелла», в которые входили рабочие и учителя, священники и бывшие депутаты парламента.

Заговорщики всю свою работу свели фактически к тщательной подготовке покушения и составлению необходимых «программных документов». Покушение на Гитлера было продумано до мелочей и, несмотря на тотальную слежку и надзор гестапо, его удалось осуществить. Далее заговорщики полагали, что сам факт физического устранения Гитлера, захват, если можно так выразиться, коридоров власти создадут необходимые предпосылки для дальнейшей реализации их плана. Таким образом, путчисты попытались «упростить» диалектику событий. Но этого история никому не прощает. Конкретные меры организационного порядка на период после покушения продуманы не были, и «дворцовый переворот» оказался на поверку опасным блефом, авантюрой, расплачиваться за которую заговорщикам пришлось ценой собственной жизни.

Центральное место в романе занимает описание собственно событий 20 июля 1944 года, когда состоялось неудачное покушение на Гитлера. На основе исторических данных Кирст обстоятельно показывает обстановку в «Волчьем логове» — ставке Гитлера в Восточной Пруссии. Художественная сторона этой части романа свидетельствует о незаурядном таланте писателя. Взрыв в бункере, введение в действие плана «Валькирия», разочарование заговорщиков после получения известия о неудаче, метания и колебания руководителей заговора, его окончательный провал изображены писателем динамично и психологически достоверно. Мастерски вплетенная в повествование любовная линия брата фон Бракведе, лейтенанта Константина, и графини Ольденбург-Квентин, помимо воли вовлеченных в вихрь событий, подчеркивает драматизм происходящего. Автору удалось показать и организационную слабость путчистов, и их нерешительность, и узость их целей, ведь нельзя забывать, что в большинстве своем они оставались в плену нацистской идеологии и лишь искали выхода из положения, в котором оказалась Германия в результате преступной войны.

Излагая факты, которые легли в основу романа, Кирст уподобляется беспристрастному историку, но ограниченность буржуазного мировоззрения не позволяет ему правильно осмыслить причины неудачи заговора, объективно оценить его цели и последствия. Провал заговора автор связывает главным образом с роковыми обстоятельствами, личными качествами некоторых его руководителей, предательством ряда участников «дворцового переворота», хотя даже из романа видно, что неудача объясняется прежде всего узостью социальной базы заговора, боязнью его руководителей опереться на широкие гражданские и военные круги, настроенные антифашистски. Заговор против Гитлера оказался фактически попыткой верхушечного переворота. Истинно антифашистские, демократические силы к этому выступлению практически не были привлечены. А при наличии такой тоталитарной, милитаристской системы, какая господствовала в фашистской Германии, выступление, подобное путчу 20 июля, изолированное от народа, успеха принести не могло.

В заключительной части романа, где излагаются события после 20 июля, немало страниц отведено описанию карательных действий гестаповской машины подавления. Автор довольно подробно живописует обстановку террора и репрессий, которые были обрушены на противников режима. Известно, что через несколько дней после покушения Гитлер подписал указ о «терроре и саботаже», согласно которому все, кто в какой-либо форме выступал против фашистского режима, подлежали беспощадному уничтожению. Для осуществления указа Гитлер создал «особую комиссию» и так называемый «народный трибунал». Все, кто хотя бы косвенно был причастен к путчу, подлежали казни. Многие генералы и офицеры предпочли изощренным пыткам в застенках гестапо самоубийство.

Удары гестапо обрушились не только на заговорщиков, но и на силы подлинного движения Сопротивления в стране. Уже в течение первых двух месяцев после 20 июля было расстреляно более 50 тысяч антифашистов. В августе в Бухенвальде был убит вождь германского рабочего класса Эрнст Тельман. Гиммлер, возглавивший после разгрома заговора резервную армию, до предела ужесточил карательные меры. Но все эти действия лишний раз свидетельствовали о приближающейся атонии фашистского режима.

Автор романа убедительно показал, как режим за десять с небольшим лет своего существования успел искалечить души миллионов людей, взрастив циников, садистов, палачей. Такие подонки, как гестаповец Майер, руководитель районной нацистской организации Йодлер, его жена Гермина, их сын Йозеф, член оперативной группы, выполняющей специальные задания в восточных областях, и его жена — «специалист» по золотым зубам заключенных концлагерей, являются подлинными продуктами фашистской государственной машины. Начальника же главного управления имперской безопасности Кальтенбруннера, возглавившего «комиссию расследования и возмездия», Кирст изображает как типичного «вождя» рейха, стремящегося все человечество заключить в гигантский концентрационный лагерь с бесчисленными фабриками смерти.

Образы главарей фашистского режима, выписанные автором с поистине разоблачительной силой, не только вызывают омерзение и гнев, но и напоминают о том, что милитаризм является весьма благоприятной почвой для возникновения военных диктатур и тоталитарных режимов. Именно милитаризм германского империализма способствовал созданию такой атмосферы в стране, при которой царила политическая вседозволенность, полностью попирались общечеловеческие нормы морали и международного права. В обстановке милитаристского угара сформировались фюреры разных рангов, чьи Мировоззренческие установки выражала крайнюю степень социальной и моральной деградации личности, которая становится общественно опасной. Об этом необходимо напоминать и сегодня, потому что далеко не все извлекли должные уроки из итогов минувшей войны. И ныне из-за океана раздаются воинственные, каннибальские призывы, а их авторы, восседающие на холме власти в Вашингтоне, не перестают бить в военный барабан, подталкивая человечество к развязыванию ядерной войны.

Гитлер и его окружение также рассчитывали с помощью силы изменить «мировой порядок», стать вершителями судеб народов. Но их «крестовый» поход против мира, демократии и прогресса потерпел сокрушительный провал. Нынешние «крестоносцы» еще более опасны, ведь в их руках имеется мощное оружие, не имеющее аналогов в прошлом. Тем решительнее должна вестись политическая, идеологическая борьба против милитаристского Молоха, пожирающего фантастические средства и людские резервы. Кроме того, нельзя забывать, что именно милитаризм является питательной средой для неофашизма, реваншизма и всех тех империалистических сил, которые не теряют надежды «переиграть» проигранные ими классовые битвы XX века. История напоминает, что если агрессор не может рассчитывать на победу в войне, то развязать ее он в состоянии.

Предлагаемая читателю книга представит определенный интерес и потому, что она позволяет понять истоки и сущность того явления, которое мы называем страшным словом «фашизм». На Западе массовыми тиражами издается литература, обеляющая национал-социалистов, фашистский режим и самого Гитлера. Бесноватому фюреру посвящаются десятки пухлых научных исследований, исторических романов и хроник. Публикуя свои мемуары и дневники, бывшие нацисты в который раз пытаются найти в немецком фашизме «особое самовыражение немецкого духа», «стремление к исторической справедливости», «реализацию ницшеанских идей о сверхчеловеке-арийце». Подобные идеологические бредни не просто плод больного воображения, тоска о несбывшемся «тысячелетием рейхе», а точно рассчитанные инъекции духовных наркотиков в общественное сознание. Роман Кирста, хотя и с буржуазно-объективистских позиций, развенчивает омерзительную сущность идеологии и политики фашизма.

Вместе с тем внимательный читатель непременно заметит, что автор идеализирует заговорщиков, превращает их в романтических борцов с тиранией, поборников демократии и прогресса. Согласно концепции писателя судьба уготовила им ореол мучеников, павших в справедливой борьбе. Кирст изображает участников путча как неких бесстрашных героев немецкого Сопротивления, «лучших выразителей немецкого духа». И вообще, день 20 июля 1944 года подается в книге как не имеющий аналогий в германской истории. Выше мы сказали уже, что это не так.

Путч явился не чем иным, как специфической формой кризиса фашистского режима. Нацисты, именно нацисты сделали попытку восстать против своего главаря, и двигали ими не высокие стремления, а страх перед будущим, желание сохранить сильную империалистическую Германию и выжить самим вопреки надвигающейся катастрофе. Путч генералов не ускорил крушение гитлеровского рейха, как утверждают некоторые буржуазные историки. Ночь фашистского кошмара была развеяна мощью Советской Армии, и заговорщики здесь ни при чем. Но об этом в романе говорится очень приглушенно.

Главный герой повествования граф фон Бракведе, прообразом которого послужил Фриц Шуленбург, в своем последнем слове перед гестаповским «народным трибуналом» заявил: «Мы должны пожертвовать собою. Позднее нас поймут». По прошествии нескольких десятилетий со дня описываемых событий мы имеем возможность и понять, и объективно оценить действия капитана фон Бракведе и его друзей. Отдавая должное их личному мужеству, мы ясно видим, что их замыслы были заранее обречены, ибо путь, который они избрали, по указанным выше причинам не мог стать выходом из надвигающейся катастрофы. Только благодаря героическим усилиям Советской Армии менее чем через год после событий 20 июля 1944 года «тысячелетний рейх» Гитлера был сокрушен.

Генерал-лейтенант доктор философских наук, профессор Дм. ВОЛКОГОНОВ

Часть первая НЕЗАДОЛГО ДО ДНЯ «ИКС»

Я ничего не предпринимаю, но не буду препятствовать, если это сделает кто-либо другой.

Генерал-фельдмаршал Вальтер фон Браухич

ТОТ, КТО РЕШИЛ УБИТЬ ФЮРЕРА

Я сделаю это сам, — промолвил полковник, и слова его означали: «Я убью верховного главнокомандующего».

Полковника звали графом Клаусом фон Штауффенбергом. Он был начальником штаба армии резерва. Его служебный кабинет находился на Бендлерштрассе.

Собеседник полковника, капитан, отреагировал незамедлительно:

— Хотел бы я увидеть, как это произойдет. — Не считая необходимым добавлять что-либо к сказанному, он сел и стал ждать ответной реплики полковника.

Тот в свою очередь удивленно посмотрел на собеседника:

— Я жду твоих контраргументов, Фриц!

— Разве мои слова могут заставить тебя отказаться от задуманного?

— Нет, конечно, нет, — торопливо откликнулся Штауффенберг. Его голос звучал властно и твердо, и все же в нем, в этом голосе, проскальзывали мягкие нотки, свидетельствующие о симпатии к собеседнику. — Но меня интересует твое мнение. Ты же наверняка знаешь все аргументы, которые наши друзья смогут выдвинуть против моего решения.

Капитан, граф Фриц Вильгельм фон Бракведе, поднял волевое лицо с ястребиным носом и подмигнул полковнику:

— Моя точка зрения на сей счет тебе известна: давно пора убрать его. — Капитан имел в виду Адольфа Гитлера, фюрера, рейхсканцлера и верховного главнокомандующего вермахта. — Но если тебя интересуют мои возражения, — продолжил он, — то вот первое: он подохнет сам, нужно только немного подождать.

Клаус фон Штауффенберг отрицательно покачал головой:

— Каждый день уносит все большее число человеческих жизней. Потери Германии стремительно растут, а круг наших друзей непрерывно сужается.

— Мы пережили уже пять дет войны, и самое большее месяцев через девять этому палачу все равно придет конец. Он сдохнет так или иначе.

— А сколько людей погибнет до тех пор? — Штауффенберг наклонился к собеседнику: — В два раза больше. Печи крематориев в концлагерях дымят день и ночь. Да и Германия может оказаться разрушенной до основания…

— Ты убежден в том, что миру нужно доказать: существует и иная Германия, а не только этот трест убийц.

— Да, мир должен знать об этом, поэтому мы и решились выступить. — Полковник держался естественно, без малейшей рисовки, говорил тихо, но убежденно. Вдруг он рассмеялся: — Извини, пожалуйста, но мы попусту тратим время. Разумеется, у тебя есть другие, более веские аргументы против моего плана. Так не стесняйся, приведи их.

— Ладно, Клаус, — согласился капитан, подняв ястребиный нос. — Протяни правую руку.

— У меня нет правой руки, — ответил спокойно полковник. — Кроме того, у меня только один глаз, а на левой руке осталось лишь три пальца. Калека — вот кто я. И ты, конечно, думаешь, что я не способен совершить акцию?

— Если кто-нибудь сможет это сделать, то только ты, — не раздумывая сказал граф фон Бракведе. — Я попытаюсь прикрыть твой тыл. Это будет не очень просто: ведь нам придется иметь дело не только с гиеной в образе фюрера, но и с нашими многочисленными друзьями, столь не похожими друг на друга.

Лейтенант Константин фон Бракведе в полной офицерской форме валялся под столом. Его лицо, гладкое, как у ребенка, было смертельно бледным. Губы раздвинула неестественная, словно у манекена, улыбка.

Человек, который возвышался над ним, был одет во все черное. Он стоял неподвижно. Жили только его глаза, будто подстерегающие жертву. Это был Майер, штурмбанфюрер СС [1], начальник отдела по наблюдению за вермахтом от главного управления имперской безопасности. Его круглое розовое лицо хозяина харчевни никогда не меняло своего брезгливо-равнодушного выражения, будто было подбито изнутри губчатой резиной.

Таким же оно оставалось и сейчас, когда Майер вдруг бесшумно задвигался, словно хорошо смазанный механизм. Его руки ритмично шевелились, как бы выполняя гимнастическое упражнение: одна из них, правая, рылась в документах, а другая, левая, возвращала их на место, восстанавливала порядок на столе. Бумаги Майер листал с такой быстротой, с какой обычно кассир считает банкноты.

Так же неожиданно, как начали двигаться, руки Майера замерли. И сам штурмбанфюрер застыл на несколько секунд. Он, видимо, нашел то, что его интересовало: серо-зеленый листок накладной на выдачу материалов. Речь шла о трех килограммах уплотняющей прокладки. Ничего нет безобиднее. Было указано и место выдачи: склад СМЗ в берлинском районе Ланквиц.

Аббревиатура СМЗ была хорошо известна Майеру. Она расшифровывалась так: «Специальные материалы абвера»[2]. На этом складе хранилось автоматическое оружие, специальные пистолеты, парашюты, портативные радиопередатчики и взрывчатка.

Голова эсэсовца медленно повернулась, и он испытующе взглянул на лейтенанта. Затем толкнул его носком сапога в зад. Пришлось дать несколько пинков, прежде чем он добился ответной реакции. Но Майер был терпелив.

Наконец лейтенант Константин фон Бракведе с трудом шевельнулся и медленно, как гусеница, пополз. Попытался было встать, однако взгляд его уперся в ковер, на котором он лежал. Это был ярко-коричневый бухарский ковер, посередине которого расплылось мокрое пятно. Константин потряс головой. Его соломенного цвета волосы всколыхнулись.

— Я старый друг вашего уважаемого брата, — сказал эсэсовец. — Мне необходимо поговорить с ним. Не знаете, где бы я мог его найти?

Лейтенант скользнул взглядом по посетителю. Голубые глаза Константина были воспалены, белки отсвечивали красноватым отблеском.

— Я ничего не знаю, — тяжело ворочая языком, выдавил он из себя. — Только вчера вечером вернулся с фронта.

— Это, конечно, многое объясняет и извиняет вас, — с подчеркнутой сердечностью отозвался Майер. — Добро пожаловать в столицу рейха! Желаю вам приятного отдыха. Вы наверняка не будете скучать, да и я охотно внесу свой вклад в ваши развлечения.

— Дни Гитлера сочтены, — докладывал капитан фон Бракведе. — Штауффенберг решил убить фюрера и сам взялся осуществить акцию.

Юлиус Лебер в раздумье склонил свою голову:

— Как только полковник в прошлом году появился в Берлине, я понял это из первой же беседы с ним. Наконец-то мы осуществим то, о чем мечтали долгие годы.

— И все же у вас есть сомнения… — полуспрашивая-полуутверждая констатировал фон Бракведе. — Я чувствую это. Почему вы сомневаетесь?

— Потому что я люблю Штауффенберга и хотел бы видеть его живым, именно его. И вы знаете почему. Поручить ему одному вершить возмездие — нечестный ход.

— Но кто-то должен это сделать, — возразил фон Бракведе, — а Штауффенберг входит в число тех немногих лиц, которых еще допускают к Гитлеру. Да и хладнокровия у него побольше, чем у кого-либо другого.

Юлиус Лебер согласно кивнул. Он был мелким торговцем углем и вместе с женой Аннелорой вел небольшое дело в берлинском районе Шёнеберг. В конторе — в обиходе ее называли «лавочкой» — он встречался со своими многочисленными друзьями. Не только с прежними, которых он знал, будучи депутатом рейхстага, но и с новыми. Участники антигитлеровского заговора планировали назначить его министром внутренних дел освобожденной Германии, а графа фон Бракведе — государственным секретарем этого ведомства.

— В общем я могу предположить, какие аргументы выдвинут Бек и Гёрделер против плана Штауффенберга, — осторожно начал Лебер. — Они наверняка скажут, что начальник генерального штаба восстания не может одновременно возглавлять ударную группу, которой поручена решающая акция. И в данном случае нельзя не признать их правоту.

— Если вы предложите какой-либо иной способ ликвидации Гитлера в теперешней обстановке, я с готовностью приму его.

Юлиус Лебер медленно встал и подошел к окну. Скрываясь за гардиной, он выглянул наружу — там буйствовал ослепительно яркий летний день.

— Каких только попыток мы не предпринимали! Еще за несколько лет до того, как была развязана война… И не один раз…

— Но теперь время пришло! — воскликнул капитан. — Теперь наконец появился подходящий человек, которому по плечу столь рискованной предприятие. Давайте поставим на него со всеми вытекающими отсюда последствиями…

— Послушайте! — фамильярно вскричал человечек в форме ефрейтора, увидев входящего в кабинет капитана. Человечек был похож на каменного или деревянного гнома, какими нередко украшают сады, цветники и газоны перед виллами. — Послушайте, где вы, собственно говоря, шатаетесь? Я уже сутки разыскиваю вас.

— Я убиваю время, — ответил улыбаясь капитан, не выказывая ни малейшего удивления по поводу такого фамильярного обращения. — Я бью баклуши, дорогой фольксгеноссе[3] Леман, пора бы вам об этом знать.

Они обменялись радостными ухмылками. Ефрейтор сидел в кабинете капитана, развалясь в его кресле, и отнюдь не собирался освобождать место хозяина. В конце концов, здесь они на равной ноге: их объединяла общность целей и оба принадлежали к числу активных заговорщиков.

— Итак, — деловито сообщил Леман, — со взрывчаткой все в порядке. Но, думаю, это последняя партия, которую я смог выклянчить у друзей из абвера. Они начали трусить. Впрочем, в этом нет ничего удивительного, ведь мы уже в течение нескольких лет заставляем их рисковать своей шкурой.

— Взрывчатка опять английская? — поинтересовался Бракведе.

— Пластик высшего качества. И кислотный взрыватель, как обычно. Но на этот раз такой, какой позволяет довольно точно рассчитать время взрыва. И если наконец за дело возьмется настоящий парень, неудача, как это было до сих пор, исключена.

Капитан фон Бракведе знал об этих неудачах: они стоили заговорщикам много нервов и вызывали у них неуверенность и колебания. Кислотные взрыватели, которые применялись до сих пор, действовали совершенно бесшумно, в этом было их большое преимущество. Однако время, по истечении которого они срабатывали, зависело от атмосферных условий, особенно от температуры воздуха.

— До сих пор за дело брались дилетанты, — развязно заявил Гном. — Теперь наступил час профессионалов. В конце концов, я не зря тренировался у генерала фон Трескова.

— А где накладная на взрывчатку? — спросил капитан.

Леман бросил на графа фон Бракведе взгляд, в котором смешались удивление и упрек:

— Вы что, до сих пор не получили эту бумажку? Я еще вчера был у вас и передал ее вашему брату. Вы, как видно, вообще перестали ночевать дома?

— Старина, — встревожился Бракведе, — вы, вероятно, потеряли способность здраво мыслить. Да разве можно передавать моему брату такие вещи?

— Но ведь он в конце концов ваш брат! — возмутился Леман. — Или он не имеет понятия о том, чем вы занимаетесь?

Капитан покачал головой, молча натянул фуражку и пошел к двери. Вдруг он остановился и сказал:

— Константин принадлежит к той категории немцев, которые все еще считают; Германия и Гитлер суть одно и то же. Вот это вам следовало бы иметь в виду.

— Дело дрянь! — взволнованно воскликнул ефрейтор. — Кто бы мог подумать! Неужели в этом свинском мире нельзя положиться даже на собственного брата?

Капитан фон Бракведе никогда не останавливался около подъезда, где находилась его квартира. Водитель всегда припарковывался на соседней улице, и каждый раз на новом месте. Капитан выходил и остаток пути проделывал пешком.

Сегодня он еще издали заметил видавший виды темно-серый лимузин. Его в прошлом блестящую, лакированную поверхность сейчас покрывал тусклый налет — результат длительного влияния непогоды, но лучи солнца все же матово Отражались от кузова. Автомобиль был, несомненно, казенный, и водитель, видимо, небрежно протер его грязной масляной тряпкой в часы нудной службы.

Фон Бракведе, не замедляя шага, решительно свернул в ближайший от темно-серого автомобиля подъезд. Отсюда он принялся внимательно разглядывать лимузин. Вдруг его ястребиное лицо искривила улыбка и он двинулся прямо к похожему на старый лакированный ларец автомобилю.

Подойдя к передней дверце лимузина, капитан нагнулся и обратился к сидящему за рулем:

— Вы до сих пор так ничему и не научились!

Бледное узкое лицо в очках придвинулось к стеклу.

— Тяга к удобствам — один из ваших вопиющих недостатков. Фуше[4] таких халтурщиков давным-давно разжаловал бы в привратники.

Бледный очкарик явно забеспокоился и приоткрыл дверцу. Его гладкое, лоснящееся лицо примерного гимназиста-старшеклассника сморщилось, он попытался изобразить удивленную и в то же время дружелюбную улыбку:

— Что вы, господин советник, разве мы можем вам, именно вам сделать что-либо неприятное?

Граф фон Бракведе, казалось, не обратил внимания на эту тираду: времена, когда он служил советником в министерстве внутренних дел Пруссии, давным-давно миновали. Но, о них не забыли ни он, ни многие чиновники уголовной полиции. И один из таких служак — вот этот, с бледной рожей, по фамилии Фогльброннер.

— Ну и сколько времени Майер следит за мной? — осведомился Бракведе.

— Всего два часа, — без запинки ответил тип, сидевший в казенном автомобиле.

— А почему?

— Обычная формальность, — заверил Фогльброннер скрипучим фальцетом. — Нам просто нечего делать. Мы поступаем так каждый раз, когда кто-то попадает в поле нашего зрения. А вчера им оказался ефрейтор, по прозвищу Гном. Этот парень уже давно у нас на примете, и вам следовало бы задуматься, почему он посетил именно вашу квартиру.

— Вы занимаетесь всеми, кто попадает в поле вашего зрения? Но тогда всякий раз у вас получается пустой номер.

Человек с гладким лицом гимназиста, улыбаясь, кивнул:

— Я вам ничего не говорил, не правда ли?

Капитан Бракведе воздел руки, как бы клятвенно призывая небеса в свидетели:

— Что вы! Ну, конечно, вы мне ничего не говорили. Я вас никогда не слышал! Я вас даже никогда не видел! Но мне очень любопытно: откуда вы знаете Гнома?

— Его сфотографировали несколько месяцев назад на Гетештрассе. У нас целая портретная галерея таких типов, и все они посещают генерал-полковника Бека, Есть, разумеется, и ваша фотография, господин советник.

— Разумеется, — повторил граф фон Бракведе, ничем не обнаруживая, что неприятно удивлен. — Если уж вы коллекционируете мои фотографии, то вам следовало бы раздобыть добрую дюжину снимков, на которых я изображен в компании с графом Хельдорфом, полицей-президентом Большого Берлина.

— Мы знаем, — поспешил заверить Фогльброннер. — И это вызывает уважение к вам, в первую очередь у меня.

— А у Майера нет? — спросил Бракведе, дружески улыбаясь.

— И у него тоже. — Лицо примерного гимназиста изобразило почтительную преданность. — Но Майер шеф отдела по наблюдению за вермахтом и в качестве такового обязан добиваться хоть каких-нибудь результатов и докладывать о них начальству. Строго между нами: это нелегко ему дается.

— Ну что ж, может быть, я сумею ему помочь, — весело заметил капитан. — Я всегда за сотрудничество, если оно приносит взаимную выгоду.

— Я имел честь близко знать отца вашего друга фон Хаммерштейна, — подчеркнуто официально сказал генерал Ольбрихт, сделав едва заметный поклон. — Господин генерал-полковник был во всех отношениях замечательный человек и необыкновенный солдат.

Обер-лейтенант прищурил умные глаза и сказал:

— Отца моего друга называли красным генералом. Он находил общий язык с профсоюзами и был противником реставрации режима германских националистов.

Речь шла о бароне Курте фон Хаммерштейне, который с 1930 по 1934 год занимал пост командующего сухопутными войсками. Сын генерала, армейский офицер, проходил службу в действующей армии, а затем был откомандирован на Бендлерштрассе.

В кабинете присутствовали и два полковника. Один — Клаус фон Штауффенберг, энергичный, с острым, испытующим взглядом, другой — Мерц фон Квирнгейм, осторожный и сдержанный.

Генерал Ольбрихт, элегантный, непринужденный в обращении, когда хотел, мог быть исключительно приветливым.

— Барона фон Хаммерштейна считали очень хладнокровным человеком, — сказал генерал, фиксируя в памяти каждое изменение в лице молодого офицера. — Рейхсканцлер Брюнинг считал генерал-полковника единственным человеком, способным устранить Гитлера.

— Очевидно, он был прав, — откровенно ответил молодой офицер: он начал догадываться, чего от него хотят. — Я его хорошо помню: он относился ко мне как отец. Еще в тысяча девятьсот тридцать третьем году он предложил рейхспрезиденту фон Гинденбургу арестовать Гитлера и его подручных.

— Это мне известно… — Ольбрихт подбодрил молодого офицера улыбкой: — К сожалению, Гинденбург наложил запрет на предложенную акцию, Старик слепо верил в конституцию и, видимо, полагал, что и Гитлер будет ее соблюдать неукоснительно.

В беседу вступил полковник Мерц фон Квирнгейм:

— Генерал-полковник Курт фон Хаммерштейн-Экворд в начале войны был назначен командующим армией на Западе. Вот он и решил арестовать Гитлера, когда тот прибудет к нему с инспекцией.

— Но Гитлер так и не приехал, — вмешался фон Штауффенберг. — У него, как у крысы, исключительно развит нюх на опасность, поэтому чертовски трудно выманить его из норы, в которой он скрывается. Однако когда-нибудь нам это все-таки удастся, и думаю, что скоро. — И он с обезоруживающей откровенностью спросил: — Хотите принять участие в нашем деле?

— Да, — так же откровенно ответил офицер.

— И выполните любой приказ?

— Все, что потребуется.

— А если, предположим, я вам прикажу арестовать вашего командующего генерал-полковника Фромма, что тогда?

— Я арестую его.

То, что фон Бракведе увидел в собственной квартире, не сулило ничего хорошего. Его ждали брат и Майер, причем с совершенно невозмутимым видом, А капитан хорошо знал, какой это лицедей. Он так мастерски притворялся, изображая доброжелательность, что даже арестованные, которых ожидала смертная казнь, считали его более человечным по сравнению с другими гестаповцами.

— Вот и ты наконец! — вскричал Константин фон Бракведе. — А мы ждем тебя…

Майер широко развел руки, нарочито изображая радость:

— Ожидая вас, мы с вашим братом очень интересно побеседовали.

— Значит, вы уже пытались что-то из него выжать. — Капитан старался показать, что это его развеселило. — И конечно, совершенно напрасно, бессмысленно затратили усилия; этот юноша — образец арийского героя и неисправимого идеалиста. Но в данный момент ему нужно срочно принять душ. А ну-ка, дорогой, исчезни с наших глаз.

Константин покорно кивнул: он привык во всем слушаться старшего брата.

Майер благожелательно посмотрел вслед лейтенанту:

— Отличный парень! Такой приятный и откровенный… Я успел влюбиться в него.

— Оставьте мальчика в покое! — приказным тоном произнес капитан фон Бракведе. — На него еще распространяется закон об охране окружающей среды. Но если вы опять захотите побраконьерствовать в угодьях вермахта, вам лучше иметь дело со мной.

— Согласен, уважаемый. — Майер дал понять, что оценил непринужденную манеру разговора, предложенную капитаном. — Итак, мы беседовали о складе абвера — СМЗ.

На лице фон Бракведе не дрогнул ни один мускул.

— Уж не рылись ли вы в моих бумагах, милейший? Стыдитесь! До такого не опускаются даже старые жулики.

— Но ведь на СМЗ хранится взрывчатка, — Майер понизил голос настолько, что перешел на доверительный шепот, — в том числе английская взрывчатка. Великолепный пластик! И разве кто-нибудь может гарантировать, что с ее помощью мы не взлетим на воздух? Конечно, никто.

— Вы подкинули неплохую мысль, дружище Майер. Может быть, когда-нибудь я узнаю, что вы покрыли себя славой как автор такой замечательной идеи.

Капитан фон Бракведе не без радости заметил, что штурмбанфюрера охватил страх и он не мог его скрыть: правое веко гестаповца начало подергиваться. «Если на его верхней губе, — подумал капитан, — выступят капли пота, значит, душа совсем ушла в пятки. К сожалению, пока до этого не дошло».

— Вы довольно опасно шутите, — признался Майер нарочито сердечным тоном. — Мне, конечно, известны ваши трюки. Вероятно, если я отправлюсь на СМЗ, то по вашей накладной мне выдадут ящик коньяка. Не так ли?

— Ящик шампанского, — поправил его граф.

Штурмбанфюрер Майер устало откинулся в кресле и сказал:

— Боюсь, вы недооцениваете мои побудительные мотивы. — Его слова прозвучали как интимное признание. — Я совсем не собираюсь ставить вас в затруднительное положение. Наоборот, я хочу сотрудничать с вами, как в добрые старые времена.

— Нет, у вас, мой милый, на уме совсем другое. — Капитан начал обмахиваться серо-зеленой накладной: в комнате было очень душно. — Мне кажется, вы хотите вырвать у меня согласие на иное сотрудничество…

— Что вы! Да разве у меня могла возникнуть подобная мысль? — Эти слова прозвучали как апофеоз солдатской дружбе. — В конце концов я знаю, с кем имею дело! Более того, я всего лишь намекал, что нуждаюсь в вашей помощи или совете, ведь вы профессионал.

Граф Бракведе аккуратно сложил накладную и убрал ее в бумажник:

— Так-то оно лучше. Впрочем, я ожидал услышать от вас нечто подобное. Итак, вы хотите еще глубже сунуть свой нос в дела вермахта и разнюхать, что же происходит на Бендлерштрассе. И при этом вы надеетесь на мое пособничество.

— Ни в коем случае, ни в коем случае! — притворно ужаснулся Майер. — О пособничестве не может быть и речи. Напротив, я полагал, мы заключим своего рода соглашение, которое будет основано на взаимных интересах.

Оба вдруг широко улыбнулись. Майер обнажил оставшиеся зубы, испещренные черными пятнами. И каждый думал одно и то же: «Я должен его обмануть, но одновременно позаботиться о том, чтобы он не надул меня». Тем не менее и тот и другой незамедлительно протянули друг другу руки для сердечного рукопожатия.

— Главное предварительное условие, — подчеркнул фон Бракведе, — и я настаиваю, чтобы вы его обязательно выполнили: мой брат, лейтенант Константин, должен оставаться вне игры. Он смыслит во всем этом не больше младенца. Ему нет до наших проблем никакого дела.

Гестаповец едва заметно выпрямился и смежил веки, чтобы скрыть подозрительный блеск в глазах. Он постарался придать своему голосу грубовато-добродушный тон:

— Вы очень любите малыша, не так ли?

— Не пытайтесь нащупать мою слабую струнку, Майер! — резко поднял руку, как бы ограждая себя от эсэсовца, капитан. — Можете быть уверены: я никого не люблю. Поэтому не вздумайте испытывать меня в этом отношении.

В Берлине, на Гетештрассе, стоял маленький невзрачный дом. Похоже было, что его владельцем является какой-то бережливый пенсионер. Однако в нем обитал будущий глава германской империи, и звали его Людвигом Беком.

— Вас желает видеть господин Лебер, — равнодушно доложила домоуправительница Эльза Бергенталь.

Бек поднял голову. Обычно ему удавалось скрыть свое волнение, однако сейчас генерал был явно чем-то обеспокоен. Он закрыл папку с бумагами, вышел из кабинета и направился навстречу гостю, приветливо протягивая ему обе руки:

— Если вы пришли, значит, есть что-то важное.

Бек постарался овладеть собой, но визит Лебера был слишком уж необычен, ведь он представлял собой сильную личность и играл в заговоре не последнюю роль. И за это генерал-полковник Бек уважал и ценил Юлиуса Лебера.

— Я, конечно, принял все возможные меры предосторожности, — сказал Лебер, с интересом разглядывая тесно уставленные книгами полки, тянувшиеся вдоль стен до потолка.

Генерал-полковник, как человек воспитанный, строго придерживался этикета. Он приказал подать чай и вначале обменялся с Лебером ничего не значащими общими фразами, потом упомянул, что сейчас как раз перечитывает Канта.

— «В мире лишь одна добрая воля может считаться добром без каких бы то ни было ограничений», — процитировал Лебер.

— Совершенно точно, — откликнулся Бек. — Видимо, недаром о вас говорят, будто вы социалист с примесью прусского юнкера.

— Это верно в той же мере, как и утверждение, что Штауффенберг и Бракведе — красные графы. Знаете, иногда границы понятий настолько расплывчаты…

— Зачем пожаловали? — поинтересовался Бек после светской разминки. — Что-нибудь случилось?

Лебер склонил голову, похожую на голову Юлия Цезаря, и спросил:

— Знаете ли вы, что полковник фон Штауффенберг принял решение лично убить Гитлера?

Генерал-полковник чуть-чуть помедлил с ответом. Губы его плотно сжались, и рот превратился в узкую полоску. Потом он твердо заявил:

— Офицеры, сгруппировавшиеся вокруг Ольбрихта, взялись провести такую акцию, И кто-нибудь из них ее должен осуществить.

— Но только не Штауффенберг!

— А почему не он?

— Потому что он принадлежит к числу тех немногих людей, которым самой судьбой назначено изменить наше общество! — Кустистые брови Лебера поднялись, лоб прорезали глубокие, как борозды на пашне, морщины. — Его жизнь нельзя подвергать опасности. Он понадобится нам здесь в те решающие часы, когда все это произойдет. Я основательно изучал его как личность и теперь не представляю без него будущей Германии.

Генерал-полковник Людвиг Бек беспокойно заерзал и встал, будто хотел обратиться за помощью к своим книгам. Опершись спиной о полки, он сказал:

— Я полностью разделяю ваше мнение о Штауффенберге, господин Лебер. Но у этого человека не только железная воля, у него чрезвычайно сильно развита совесть, и раз он решился осуществить акцию, никто не заставит его отказаться от принятого решения.

— Я, конечно, не смогу, и другие не смогут, но вы, господин генерал-полковник, можете повлиять на Штауффенберга.

Генерал-полковник Бек слыл человеком незаурядным. Когда Гинденбург назначил Гитлера рейхсканцлером, генерал одобрил его действия, так как считал, что иного выхода нет. Потом в течение пяти лет он занимал один из самых высоких генеральских постов в вермахте, но в 1938 году, когда война стала неизбежной, он подал Гитлеру три меморандума, в которых предсказал грядущую катастрофу Германии. Один-единственный из генералов, высказывавших ранее недовольство действиями фюрера, он остался верен себе и вышел в отставку.

— Штауффенберг послушается только вас! — повторил Лебер. — Вы были первым, кто нашел в себе мужество открыто выступить против политики силы и вероломства. Вы всегда резко осуждали фанатичную жестокость нынешнего режима. Каждый из нас знает это, и для Штауффенберга вы уже сейчас подлинный глава Германии, приказ которого он примет к неукоснительному исполнению.

— И все же кто-то должен осуществить акцию! — твердо заявил Бек.

— Меня ни для кого нет, кроме моих друзей из гестапо! — объявил капитан Фриц Вильгельм фон Бракведе. — И даже если генерал-полковник, не говоря уже о менее важных лицах, будет меня спрашивать, отвечайте, как обычно: «Он не может появиться на службе, так как пребывает в состоянии сильного опьянения».

Да, именно так заявил капитан графине Ольденбург-Квентин, войдя в свой отдел. Она стояла перед ним, слегка откинувшись назад, и взгляд ее ясных глаз был устремлен куда-то вверх, мимо капитана. И во взгляде этом сквозила снисходительность.

— Господин капитан, вы ставите меня в очень трудное положение.

— Это единственная возможность без особых осложнений побыть с вами наедине. — Бракведе лениво полистал документы, лежавшие на его столе, и ему показалось, что среди них нет ничего важного. — Вы ведь меня любите, не правда ли?

— Что вы себе вообразили? — Графиня окаменела, шевелились лишь ее губы. — Я никогда не давала вам повода для подобных утверждений.

— Ладно, принимаю к сведению: вы меня не любите!

— Конечно нет! — Графиня Элизабет Ольденбург-Квентин взволнованно задышала: под изысканно простым, серого цвета, платьем бурно вздымалась ее высокая грудь. — Какую цель вы преследуете, утверждая это?

Капитан не ответил на вопрос. Он нашел в своих бумагах записку, которая его явно заинтересовала. «Кенигсхоф просит позвонить», — прочитал Бракведе. Кенигсхоф — конспиративная кличка генерала, начальника штаба одной из групп армий на Восточном фронте, энергичного, словно начиненного динамитом, человека.

— Прикажите, пожалуйста, связаться с генералом фон Тресковом, — попросил капитан графиню.

— Я заказала разговор как раз в тот момент, когда вы здесь появились.

— Вы просто восхитительны! Что бы мы, мужчины, делали без таких женщин, как вы? — Капитан смотрел на графиню с шутливой признательностью. — Не найдется ли у вас времени и, конечно, желания поужинать сегодня в «Хорхере»?

— С вами? — Элизабет старалась сделать вид, что предложение ее развеселило. — Если вы хотите изобразить нечто вроде компании гурманов и собутыльников, то для этого фарса я вряд ли подойду. С этим вы прекрасно справитесь и один.

— Ну что ж, может быть, и получится! — Бракведе явно не унывал. — Но я не только на редкость честолюбив. Иногда я страдаю приступами человеколюбия, и сейчас у меня как раз такой приступ, причем особенно продолжительный. Причиной тому — идеалист и вместе с тем жалкое создание, заслуживающее всякого снисхождения. Короче говоря, речь идет о моем младшем брате.

— Я должна сыграть роль няньки?

— Совершенно верно, графиня! Вы, как всегда, угадали мои намерения. Сделайте доброе дело, разрешите нашему герою заплатить за изысканный ужин, а в паузах между сменой блюд попробуйте выдрать у него молочные зубы. Ему это необходимо сделать, и как можно скорее.

После обсуждения обстановки на фронтах, проводившегося ежедневно, фюрер принял рейхсфюрера СС Генриха Гиммлера. Считалось, что рейхсфюрер самый верный и преданный соратник Гитлера, на самом же деле он уже прощупывал возможности заключения сепаратного мира с западными союзниками.

— Докладывайте коротко, Гиммлер! — приказал фюрер. Он томился в ожидании послеобеденного сна. Его руки крепко сжимали одна другую: таким образом он старался скрыть дрожь, которая усиливалась день ото дня.

— Положение не очень хорошее, мой фюрер, — начал Гиммлер подчеркнуто осторожно: он всегда старался не потерять доверия Гитлера, которое тот питал к «старым борцам». — Наши трудности становятся очевидными, и некоторые из них в высшей степени нежелательны.

Гитлер кивнул с механическим равнодушием марионетки. Подобные слова он слышал теперь каждый день. Вторжение англичан и американцев непонятным образом расширялось, фронт на Балканах грозил вот-вот развалиться, а советские войска продвигались все ближе к восточным границам Германии.

— Настало время, когда мы сможем убедиться, — неожиданно вспылив, высокопарно говорил Гитлер, — достоин ли меня немецкий народ или же он годен лишь на то, чтобы бесславно погибнуть.

Подобные напыщенные фразы были известны каждому, кто входил в окружение фюрера. Не раз слышал их, естественно, и Гиммлер.

— Мы должны как можно быстрее сконцентрировать все силы, которыми располагаем, — предложил он с подчеркнутой преданностью. — Боюсь, боеспособность сухопутных войск в последнее время заметно уменьшилась.

Гитлер откинулся в своем огромном кресле. Где бы он ни находился — в Берхтесгадене, Мюнхене, Берлине или ставке, всюду его окружала эта громоздкая мебель, обитая толстой, хорошо простеганной тканью. Он устало закрыл глаза, однако голос его звучал сильно и резонировал, будто собеседники сидели в пустом помещении.

— Знаю, Гиммлер, вы хотите занять пост командующего армией резерва.

— Лично я вовсе не хотел бы этого, мой фюрер, но ради концентрации всех сил это необходимо сделать. И еще, совершенно независимо от данного вопроса должен констатировать, что некоторые офицеры не скрывают своих оппозиционных настроений, а сейчас, когда на карту поставлено дело нашей окончательной победы, абсолютная надежность и преданность суть первейшие требования.

На пепельно-сером лице Гитлера ничего не отразилось — оно оставалось таким же бесстрастным, лишь мелко подрагивала щеточка усов. Наконец Гитлер задумчиво сказал:

— Я всегда невысоко ценил генерал-полковника Фромма, который сидит там, на Бендлерштрассе, но надо признать, он все же делает свое дело.

— Однако вот уже в течение многих месяцев вы не приглашаете его для обсуждения обстановки на фронтах, мой фюрер.

— С недавних пор я приглашаю его нового начальника штаба… этого, как его… Штауффенберга. Он человек с идеями.

Уже первая докладная записка Штауффенберга вызвала интерес у Гитлера. Судя по ней, полковник был человеком дела и умел нестандартно мыслить. На это обратили внимание своего шефа и некоторые сотрудники фюрера.

— Я целиком и полностью за разумное распределение власти, — сказал фюрер, зевая без стеснения. Любимая овчарка подошла к нему и лизнула его вяло повисшую руку. — Я, как и вы, не ожидаю многого от генерал-полковника Фромма. Мне также известно, Гиммлер, он не принадлежит к числу ваших друзей, а вы не его друг. И тем не менее, пока вы не представите конкретных доказательств против людей с Бендлерштрассе, все останется на своих местах.

— Яволь[5], мой фюрер, — с трудом выдавил Гиммлер.

Гитлер тяжело поднялся. Овчарка встала на задние лапы и оперлась на него. Он слегка покачнулся, потом погладил собаку и сказал!

— Я не хотел огорчать вас, Гиммлер. Я с давних пор не доверяю некоторым офицерам, и вы это знаете. Но все же мне нужны факты, а не голые подозрения. И прежде всего мы должны выиграть эту войну, выиграть любой ценой!

— Готовься к решающему сражению, Ойген! — энергично объявил граф фон Бракведе. — И передай своим друзьям, чтобы они тоже были наготове.

— Некоторые из них только и делают, что готовятся вот уже на протяжении одиннадцати лет. Неудивительно, что многие устали и не верят нам. Вспомни, когда стало известно о первой крупной акции, той, о которой объявили Гальдер, Вицлебен и Остер? В тысяча девятьсот тридцать восьмом году!

— И так далее и тому подобное. То стрелок из маузера, то снайпер, по меньшей мере полдюжины попыток подложить бомбу. И какие чудесные люди жертвовали собой! А результат? Одна неудача за другой, провал за провалом. И все, может быть, потому, что до сих пор у нас не было по-настоящему интеллигентного человека, решительного и в то же время хладнокровного, который бы взялся за это дело.

— Таков Штауффенберг, — тихо произнес профессор Ойген Г.

Они встретились, как это уже не раз бывало, в квартире графа фон Мольтке. Подобного рода беседы они всегда вели наедине. Горничная обычно удалялась: она знала правила игры — не задавать никаких вопросов, ничего не слышать, никого не видеть. У нее на самом деле была очень плохая память, и это качество в данном случае оказалось просто бесценным.

Ойген Г. был профессором философии, в настоящее время — без кафедры. Еще довольно моложавый шваб, он был задирист и любил поспорить. Все называли его «доктором».

Он поддерживал связи с разными группами движения Сопротивления: его высоко ценили в кругах христианских демократов, вместе с тем он пользовался доверием социал-демократических групп.

— Когда? — осведомился Ойген Г.

— Как только представится возможность: дней через пять, а может, через две-три недели. В общем, как получится. Дай знать нашим друзьям, пусть заранее подготовятся.

— Есть какие-нибудь списки, Фриц? Фамилии мне назовут?

— Вообще списки существуют, но в единственном экземпляре. Он находится в сейфе генерала Ольбрихта, а сейф этот охраняет Мерц фон Квирнгейм. Лишь немногие посвящены в детали. Такие правила ввел Штауффенберг.

Взгляд Ойгена Г., который он бросил на друга, сразу оживился:

— Означает ли это, Фриц, что есть лица, которые внесены в списки, но не ведают об этом?

— Ты быстро ухватил главное, доктор, — с похвалой отозвался Бракведе. — Когда дойдет до дела, мы поступим очень просто: отдадим приказы, солдаты будут обязаны их выполнить, и никто из наших заклятых врагов не ускользнет. В этом Штауффенберг убежден твердо. Только тех, кто примет участие в решающих акциях, кто непосредственно будет изолировать видных нацистов, заранее посвятят во все детали.

— А если последуют контрприказы?

— Они поступят слишком поздно, об этом мы позаботимся.

Но доктор, к радости своего друга, который находил удовольствие в том, что приходится отвечать на такие интересные вопросы, продолжал допытываться:

— Ну а присяга Гитлеру? Что, если она для многих станет труднопреодолимым препятствием?..

Присяга гласила: «Я приношу перед богом эту святую присягу быть беспрекословно послушным фюреру германского рейха и немецкого народа Адольфу Гитлеру. Готов, как отважный солдат, в любой момент отдать за него свою жизнь».

Присягу давали все военнослужащие. Впервые это произошло 2 августа 1934 года, вскоре после кончины Гинденбурга. Бек назвал этот день «самым черным» в своей жизни. В кругах заговорщиков тема о присяге обсуждалась уже в течение нескольких лет.

— Гитлер сам нарушил присягу. Совершенные нацистами и им самим преступления сделали ее недействительной. Разве это не твоя теория, Ойген?

Доктор сразу оживился:

— Это не только моя точка зрения. В церковных писаниях я нашел несколько мест, где недвусмысленно утверждается: присяга, принесенная тирану, не имеет силы закона.

— Нужно еще учесть, что дело значительно упростится, если пресловутого Гитлера не будет в живых, — добавил фон Бракведе. — Тогда присяга, данная ему, автоматически утеряет силу.

— Разумеется, — подтвердил доктор, немного помедлив, — для нас это не проблема. Но поймут ли это широкие слои послушных германских подданных?

— Итак, достопочтенная графиня, — осведомился, не скрывая любопытства, капитан фон Бракведе, — как вам понравился мой младший братец? Пробудил ли он в вас материнский инстинкт, как ребенок, нуждающийся в защите, или внес сумятицу в ваш разум?

— Ваш брат слишком глубокомысленно относится к окружающей действительности, — ответила графиня Ольденбург-Квентин. — Он всерьез руководствуется теми идеалами, которые сейчас вбивают в голову каждому юноше в Германии.

— И следовательно, этот хрестоматийный герой безмерно наскучил вам, не так ли?

— Нет… — Элизабет задумчиво взглянула на капитана: — В какой-то степени мне жаль Константина, ведь он ваш брат. И поймите меня, пожалуйста, правильно. Вы, видимо, надеетесь на него повлиять, перевоспитать, что ли. Но он не годится для той жизни, которую ведете вы.

— Предоставьте это моим заботам, графиня, ведь он, как вы изволили справедливо заметить, мой брат. Мне нравится, что вы проявляете интерес к малышу, слово чести, однако, полагаю, руководствуетесь вы при этом совсем иными мотивами, а не теми, которые называете мне. Мы еще вернемся к этой теме, когда потребуется. Не возражаете?

Сегодня капитан Фриц Вильгельм фон Бракведе появился на службе только около полудня. Ничего удивительного в этом не было: он всегда приходил и уходил, когда ему вздумается. А у его секретарши, графини Ольденбург-Квентин, был заранее припасен ряд уважительных причин, по которым мог отсутствовать шеф.

В списке личного состава штаба армии резерва капитал значился офицером связи. Впрочем, по другим документам он проходил как офицер для особых поручений. Однако лишь немногие знали, что имелось в виду и под первой и под второй должностью.

Здание штаба на Бендлерштрассе было расположено южнее Тиргартена. Сейчас его окружали руины, и поэтому строение казалось еще больших размеров, чем на самом деле. В это неуклюжее, похожее на ящик казенное здание уже попало несколько бомб, и теперь его покрывал толстый слой пыли от разбитых вдребезги кирпичей и штукатурки. Однако центральная часть все еще оставалась целой.

Здесь находилась резиденция командующего армией резерва, которым в данное время являлся генерал-полковник Фриц Фромм. Его окружение насчитывало несколько десятков генералов, офицеров генштаба и просто офицеров. В здании размещалось более сотни солдат, унтер-офицеров и вольнонаемных — секретари и прочая канцелярская мелочь. Караульную службу нес берлинский батальон охраны, обеспечивавший безопасность штаба.

— Вам, графиня, придется еще не один раз испытать сомнительное удовольствие, общаясь с членами нашей семьи, — предупредил капитан. — Мой брат пока остается в сфере моей компетенции — он будет проходить службу в Бернау, в тамошней школе военных летчиков.

— Его счастье, что он не попал в сухопутные войска. Тогда вы непременно укрыли бы его здесь, на Бендлерштрассе, чтобы обеспечить ему безопасность, — съязвила графиня.

— Не беспокойтесь. У вашего подопечного появится предостаточно возможностей, чтобы пробудиться от своего безмятежного сна. Через полчаса он придет сюда. Дайте ему посмотреть дела гестапо. Вы знаете, о чем я говорю. О тех делах, которые были заведены по обвинению в государственной измене и разглашении военной тайны.

— Что вы этим собираетесь достичь?

— Он должен наконец задуматься, черт бы его побрал!

— Это был прекрасный вечер, — признался Константин, почтительно приветствуя графиню. Казалось, он ничуть не сожалел, что не застал брата. — А как бы вы отнеслись к тому, чтобы снова встретиться и пойти куда-нибудь?

— Почему бы и нет, — уклончиво ответила Элизабет. — Как только появится благоприятная возможность…

— Я сделал что-нибудь не так? — озабоченно спросил лейтенант.

— Да нет, что это вам вздумалось? — поспешила заверить его графиня.

Неуклюжие ухаживания Константина привели ее в замешательство. Она быстро положила перед ним кипу дел, о которых говорил капитан.

Лейтенант принялся послушно листать страницу за страницей. Делал он это лениво, без всякого интереса. Он просто не мог поверить тому, о чем там было написано. Например, какой-то солдат вел в бомбоубежище «пораженческие» разговоры. О Геринге он, в частности, сказал: «Эта куча дерьма надоел со своими лживыми обещаниями». Солдату вынесли смертный приговор. Другой якобы случайно помочился на государственную эмблему — орла. И его ожидала смертная казнь. Третий был схвачен, когда мародерствовал в разбитом бомбами доме. Его добыча состояла из трех бутылок шнапса, пяти банок консервированной говядины и одного одеяла. И ему был вынесен смертный приговор.

— Все это отвратительно!

— Даже более чем отвратительно, — подтвердила графиня. Словно ожидая чего-то, она глядела на Бендлерштрассе. Реакция лейтенанта ее, видимо, очень обеспокоила. — И это все, что вы можете сказать?

Константин посмотрел на нее — в его глазах читалось неподдельное возмущение.

— Как солдату мне просто противно это читать! Я не могу понять этих субъектов. Они предали фюрера и наших боевых товарищей, павших на поле брани, вот что я могу сказать. Не за это мы кладем на фронте свои головы!

В данном случае — и это графиня вынуждена была признать — речь шла об очень красивой голове. Но она удивилась той категоричности, той убежденности, с которыми были произнесены эти слова. Она с трудом могла представить себе, что оба Бракведе родные братья — столь различны были их убеждения. Однако разве это такая уж редкость в сегодняшней Германии?

— Попытайтесь представить себе, господин лейтенант, что не каждый разделяет ваши убеждения. В таком случае, вероятно, возможен был и иной приговор.

Графиня Ольденбург-Квентин выглянула в окно, увидела мостовую, покрытую толстым слоем пыли, многочисленные руины, блекло-голубое небо, на фоне которого они высились, и вдруг заметила мотоциклиста, мчавшегося на предельной скорости. Его, пронзительно завывая, преследовал темно-серый лимузин. Мотоциклист резко крутанул руль и смело свернул в узкий въезд. Автомобиль, взвизгнув тормозами, остановился.

Графиня Ольденбург схватила телефонную трубку и взволнованно попросила соединить ее с полковником Мерцем фон Квирнгеймом. Она услышала, как всегда, спокойный голос полковника и доложила:

— Только что прибыл ефрейтор Леман. Кажется, его преследует гестапо. Лемана нужно немедленно укрыть!

— Поручите его первому же встреченному вами офицеру, — приказал, не медля ни мгновения, полковник. — С капитаном фон Бракведе связаться сейчас нельзя: он у Штауффенберга. Я сам попробую все уладить.

Ефрейтор Леман, по прозвищу Гном, тяжело дыша, остановился перед дверью в караульное помещение. Он попытался радостно ухмыльнуться штурмбанфюреру Майеру, который его догнал:

— К чему такая гонка? В радиаторе вашей машины, наверное, вода закипела.

Лицо Майера, похожего на упитанного трактирщика, вспыхнуло, будто его осветили лучи утренней зари, а голос зазвучал громко и настойчиво, как у зазывалы:

— Мне нужно с вами потолковать!

— Это значит, вы хотите меня забрать. — Гном надменно вскинул голову: — Но вы ведь не собираетесь сделать это здесь? Или у вас хватит духу посягнуть на компетенцию вермахта? Надеюсь, до этого мы еще не докатились!

— Я прошу вас следовать за мной, — строгим тоном произнес Майер, энергично напирая на слово «следовать».

Фогльброннер, сопровождавший Майера, шепнул что-то штурмбанфюреру — видимо, просил быть поосмотрительнее. Однако тот грубо оборвал своего подчиненного и приказал ему вернуться к автомобилю.

И все же шаги Майера, который поначалу решительно двинулся к входу в здание, стали несколько короче, потом замедлились, а в конце концов он и вовсе остановился. Оказалось, сделал он это не зря: фельдфебель, охранявший вход, подошел к ним и стал рядом с Леманом, который продолжал презрительно ухмыляться.

И тут же почти бегом к ним приблизился обер-лейтенант Герберт — первый встретившийся графине офицер спешил выполнить приказ полковника Мерца фон Квирнгейма. На простецки круглом лице Герберта играла вымученная улыбка, однако он четко и корректно козырнул Майеру.

Штурмбанфюрер ответил великогерманским приветствием — вскинул вытянутую правую руку до уровня глаз. И сразу предъявил требование: ему нужно немедленно побеседовать с ефрейтором о том, получил ли последний от неизвестного лица записку на платформе вокзала Фридрихштрассе. Выяснить это — вопрос государственной важности.

Ефрейтор вызывающе захохотал:

— Гестапо нет никакого дела до документов, которые хранятся в этом здании. А что касается меня, то речь идет о делах сугубо личных: я получил в некотором роде любовное письмо, хотите верьте, хотите нет!

Обер-лейтенант Герберт довольно неуклюже попытался сыграть роль посредника. Он заметил, что в штабе командующего армией резерва, безусловно, нет ничего такого, что нужно было бы скрывать от гестапо. Кроме того, он очень уважает деятельность главного управления имперской безопасности и, разумеется, готов ей содействовать. Но при этом не стоит пренебрегать некоторыми принципами, в частности, необходимо помнить о полном глубокого смысла разграничении сфер деятельности государственных ведомств, и, поскольку ефрейтор признался, что получил послание личного характера, вероятно, целесообразно принять такое объяснение хотя бы для того, чтобы устранить возникшие подозрения.

— О чем это вы?! — возмутился ефрейтор, слушая словесную эквилибристику обер-лейтенанта Герберта. — Уж не хотите ли вы меня продать?

Простодушное лицо Герберта покраснело, и он тихим голосом выдавил из себя:

— Послушайте, что вы себе позволяете? Или вы не в своем уме?

— Вот видите, что это за фрукт! — подлил масла в огонь Майер. — Тертый калач!

Ефрейтор Леман, — решительно приказал обер-лейтенант Герберт, — сейчас же станьте…

— Так точно, я стану дерьмом! — громко перебил, ничуть не смущаясь, Гном.

Он уже мог позволить себе выкинуть подобное коленце, так как увидел полковника Мерца фон Квирнгейма, с невозмутимым видом приближающегося к ним. Посверкивающие стекла очков скрывали насмешливые огоньки, плясавшие в его глазах.

Полковник приказал доложить, что здесь происходит. Он выслушал не прерывая каждого из присутствующих, а затем принял решение:

— Этот случай надлежит тщательно расследовать. Могу ли я попросить вас, господин штурмбанфюрер, пройти в штаб? Там вы спокойно обсудите происшедшее с офицером, в компетенцию которого входит разбор подобных дел.

— Уж не с капитаном ли фон Бракведе?

— Вы угадали, господин штурмбанфюрер. — Полковник Мерц фон Квирнгейм попытался любезно улыбнуться: — Лучшего собеседника я вряд ли смог бы найти для вас, но так ли?

— Что-то вы стали очень задумчивы, Штауффенберг, — озабоченно сказал генерал Ольбрихт. — У вас, видимо, неприятности. В чем дело?

Полковник опустил левую трехпалую ладонь на список, который лежал перед ним, и, немного поколебавшись, ответил:

— Нам надо еще раз точнейшим образом проверить все документы относительно дня «Икс»: некоторые из них, как мне представляется, потеряли свою актуальность.

— В том числе и список, лежащий перед вами? — встревоженно спросил генерал, ибо в списке были перечислены фамилии членов будущего правительства. — Вы хотите внести в него изменения?

Фридрих Ольбрихт, мужчина хотя и среднего роста, по довольно видный, считался «образцовым» генералом. Когда он иронизировал, в его голосе слегка проскальзывал саксонский акцент, однако в последнее время это случалось все реже. Значительно поувяла и знаменитая боевитость Ольбрихта. В мае 1940 года он возглавил одно из трех управлений на Бендлерштрассе и с этого времени стал центральной фигурой заговора. Конечно, до того, как появился Штауффенберг.

— Я отнюдь не считаю, что наши списки, в том числе и правительственный, составлены идеально. Но ведь в свое время велись переговоры между различными группами участников нашего движения, в ходе которых были взяты определенные обязательства…

— Все это в далеком прошлом! — бросил Штауффенберг.

— Может быть, но сейчас слишком поздно вносить какие-либо серьезные изменения.

— Слишком поздно будет тогда, когда сработает бомба.

Генерал от инфантерии Фридрих Ольбрихт уважал этого полковника, который был значительно моложе его, и был готов в решающие часы даже подчиниться ему, и тем не менее он опасливо вздрогнул, когда увидел, на чью фамилию указали три уцелевших пальца Штауффенберга. Это был Карл Фридрих Гёрделер, который в случае удачного завершения акции намечался на пост рейхсканцлера.

— Я знаю, — почти нетерпеливо сказал полковник фон Штауффенберг, — вам очень хорошо известен господин Гёрделер. Вы с ним знакомы с тридцать девятого, если я правильно информирован.

— Бракведе информировал вас верно, — подтвердил Ольбрихт, снисходительно улыбаясь. — Тогда я служил начальником штаба четвертого армейского корпуса, который дислоцировался в Дрездене, а потом в Лейпциге, как раз там, где господин Гёрделер был обер-бургомистром.

— Я думаю, господин генерал, всем нам дорога память о прошлых встречах. И это в общем неплохо. Большая часть участников нашего движения именно такова. И нужно быть Бракведе и обладать присущим ему реализмом, чтобы чувствовать себя совершенно свободным от сентиментальных воспоминаний.

Ольбрихт засмеялся.

— Верит ли этот закоренелый скептик, что ему удастся обнаружить и у вас слабое место?

— Бракведе действительно верит в это, и боюсь, что он окажется прав. — Штауффенберг задумчиво посмотрел на списки. — Он считает сентиментальной слабостью мое предложение заменить командующего армией резерва генерал-полковником Эрихом Гёпнером, потому что ему стало известно, что когда-то Гёпнер был моим командиром и я многим ему обязан.

— Следовательно, Бракведе и против одного, и против другого?

— Он пытался объяснить мне, что Гёрделер уже не подходит для поста рейхсканцлера. Он, конечно, честный человек, но после пяти лет напряженной подпольной деятельности полностью выдохся. А Гёпнера Бракведе ничтоже сумняшеся считает недостаточно способным, чтобы доверить ему такой ответственный пост. Он называет его болтуном.

Фридрих Ольбрихт покачал головой:

— Бракведе хочет заменить Гёрделера Юлиусом Лебером, не так ли? Не зря капитана называют «красным графом»: совершенно очевидно, он стремится сдвинуть центр тяжести будущего правительства в сторону социалистов, однако подобного рода попытка приведет к большому замешательству среди наших друзей.

— Мы не можем больше поддаваться соблазну вести продолжительные дискуссии, на это у нас просто нет времени. Нам надо сконцентрировать свои усилия с учетом последних событий, причем мы должны использовать любую возможность, которая нам представится. На самый важный пост следует выдвинуть лучшего в данных обстоятельствах кандидата, и если мы считаем, что лучшим рейхсканцлером в данных условиях будет Юлиус Лебер, значит, он и должен стать главой правительства.

— Штурмбанфюрер Майер может и подождать, — заметил капитан фон Бракведе и вытянул ноги. — Пусть немного потомится в собственном соку.

— Я не понимаю тебя! — Константин был поражен. Он сидел в кабинете брата и внимательно слушал его рассуждения, удивляясь все больше и больше. — Я думал, ты дружен со штурмбанфюрером Майером.

— «Дружба» не то слово, которое могло бы охарактеризовать наши отношения.

Хотя графиня Ольденбург была очень молода — ей только что исполнилось двадцать два года, — она уже научилась у Бракведе прекрасно владеть собой. Но иногда и ей это удавалось с трудом, как, например, сейчас, когда ее взволновал полный тревоги и нежности взгляд лейтенанта.

Капитан фон Бракведе, развалясь в кресле, внимательно разглядывал кончики пальцев рук. Печаль омрачила его чело: за последнее время он так запустил ногти!

— Мои милые, ничего не понимающие друзья, наивность — качество, достойное уважения, — сказал он рассудительно, — и в этом вы можете удостовериться, обратясь к Шиллеру. Однако он не был знаком с не имеющим себе равных фюрером. Ведь наш нынешний мир состоит не только из друзей и врагов, и среди друзей могут оказаться смертельные враги.

— Возможно, — согласился лейтенант. — Но бывает итак, что среди товарищей по оружию вдруг обнаруживаешь изменников, которые до сих пор хитро маскировались.

Капитан кивнул.

— А может так случиться, — заметил он, — что как раз эти изменники в действительности окажутся настоящими товарищами по оружию.

Графиня наклонила голову — ее шелковистые волосы тускло блеснули. Изящная линия ее затылка пробудила нежные мысли у Константина, он восхищенно смотрел на девушку и, казалось, совершенно не слышал последнего замечания брата.

— Я предоставил бы тебе возможность, сколько угодно пожирать глазами графиню, если бы не одно обстоятельство: нам все-таки надо иногда работать. — Капитан улыбнулся, по улыбка его была вовсе не ласковой. — И еще. Нельзя исключать одно довольно примитивное положение: лишь немногие на поверку оказываются тем, чем они являлись в нашем представлении.

В качестве характерного примера, подтверждающего это положение, капитан мог бы привести ефрейтора Лемана — специалиста по взрывчатке, автомобильного гонщика и надежного связного заговорщиков. Он как раз вошел в комнату и, дружелюбно ухмыльнувшись, кивнул присутствующим. Передвигался он по чужому кабинету так непринужденно, словно был здесь хозяином. Наконец он сел и подчеркнуто спокойно положил ногу на ногу.

— Ну, где любовное письмо, из-за которого взбесились гестаповцы? — осведомился капитан.

Ефрейтор вытащил сложенный пополам лист бумаги и вручил его капитану. Тот положил письмо перед собой, развернул, заботливо расправил и принялся читать. Его волевое лицо с ястребиным носом осветила признательная улыбка.

— Интересно, отчего эти люди так много пишут друг другу? — спросил Гном. — Ведь было бы вполне достаточно, если бы они сказали: «Я с вами», или: «Это мне нравится», или же: «Мне это не по душе». А они все пишут и пишут. Генерал-полковник переписывает начисто почти каждое, иногда даже глупое замечание. Ну а этот наш обер-бургомистр! У него из всех карманов торчат бумаги. Это ли не явное разгильдяйство?

— Пожалуй, — согласился капитан. — Но им же не запретишь писать, во всяком случае, я не в силах это сделать. Я тружусь во имя великого дня, и только. А генерал-полковник вместе с нашим обер-бургомистром думают, как лучше устроить мир, который наступит после нашей акции.

— Прекрасно! А что, если этим миром будет управлять гестапо?

Капитан усмехнулся, но глаза его были невеселы и серьезны, как на похоронах. А лейтенант все больше бледнел: он никак не мог понять, о чем идет речь. Он бросил на графиню взгляд, полный немой мольбы о помощи, но та не обращала внимания на лейтенанта: она сама была сбита с толку и стояла озадаченная, слегка открыв рот от удивления.

— После вашего сегодняшнего состязания с гестапо вам надлежит немедленно скрыться, — твердо и спокойно вынес решение капитан фон Бракведе. В его голосе не было ни тени упрека.

— Это, видимо, означает, что меня временно отстраняют от дел, — констатировал с деловым видом ефрейтор.

— Напротив, вы нам нужны, очень нужны. Вам только на некоторое время придется уйти в тень, но зато вы попадете в самое лучшее место, которое только можно придумать.

— Это чересчур, это чересчур, — смущенно бормотал ефрейтор Леман. — Надеюсь, вы не пошлете меня в клуб снайперов генерала фон Трескова? Мне нравятся поездки с комфортом, вы же знаете.

— Да, мой милый, знаю и поэтому командирую вас в Париж.

— Будет сделано! — Ефрейтор довольно потер руки. — Вот это мне по душе. Уж там-то я развернусь вовсю. И заявляю при свидетелях, будь они чьими угодно братьями, больше впросак я не попаду.

— Я прибыл с Восточного фронта, — доложил обер-лейтенант. — Генерал фон Тресков поручил мне сделать доклад генерал-полковнику Беку, а тот направил к вам.

Обер-лейтенанту на вид не было еще и двадцати пяти, но глубокие морщины пролегли от его щек к углам рта. Правда, лоб оставался гладким, но взгляд его был тусклым, как у старика.

— Я видел все собственными глазами, — сказал обер-лейтенант и прикурил предложенную сигарету. Руки его дрожали, и, чтобы унять дрожь, он сжал их. Но голос звучал уверенно, словно то, что он говорил сейчас, ему приходилось повторять уже много раз.

— А почему генерал-полковник Бек направил вас сюда?

— Чтобы я рассказал вам то, что видел.

Фамилия офицера была Бар. Он сидел в конторе барака, где Лебер торговал углем, а вокруг него на ящиках, мешках и простых табуретках расположилось с десяток людей — друзья Лебера: бывшие профсоюзные лидеры, бывшие депутаты рейхстага от социал-демократической партии, два священника — все участники заговора. Среди них — почтенный Вильгельм Лёйшнер, в прошлом министр внутренних дел земли Гессен, а сейчас владелец фабрички по производству кранов для пивных бочек. Аннелоре, супруга Лебера, ухаживала за гостями.

— Их убивают в газовых камерах, — рассказывал офицер, — а трупы сжигают в печах. Все налажено как на конвейере, по-фабричному. Число жертв на сегодняшний день достигло примерно четырех миллионов.

Черные, как ночной мрак, стены деревянного барака окружали присутствующих. Слабый свет затемненной лампы с трудом добирался до бледных лиц. Люди тяжело дышали, словно были придавлены непосильной ношей, а офицер продолжал:

— Лишь в одном из лагерей, под названием Аушвиц, ежедневно умирает несколько тысяч человек. Что касается положения на фронте, то там потери все увеличиваются. Генерал фон Тресков считает, что русские через несколько недель выйдут к границам рейха, а спустя пару месяцев будут стоять у ворот Берлина. Вот что я должен был вам доложить.

Обер-лейтенант Бар сел: больше ему нечего было добавить. Он попытался рассказать о неслыханных злодеяниях нацистов самыми простыми и понятными словами. В бараке повисло тяжкое молчание. Люди сидели не шевелясь, и никто не отважился прокомментировать доклад обер-лейтенанта.

— Каждый день тысячи людей! — с трудом вымолвила потрясенная Аннелоре.

— И каждый новый день уносит тысячи человеческих жизней, — обронил Юлиус Лебер и посмотрел на свои руки, сложенные как на молитве. — Вот что хотел сказать нам генерал-полковник Бек устами этого офицера.

— А какую цель он преследовал?

— Получить мое согласие на акцию Штауффенберга! Я дам согласие. Пора положить конец этим ужасным убийствам!

— Ну как? — спросил капитан фон Бракведе брата, когда ефрейтор Леман, сияющий от радости, удалился. — Ждешь от меня объяснений или обойдешься без них?

— Нет, не жду, — ответил Константин.

— Почему же?

— Потому что они совершенно не нужны, Фриц.

Братья взглянули друг на друга. Все еще бледное лицо младшего излучало безграничное доверие. Старший удовлетворенно отметил это, он был глубоко тронут.

Графиня Ольденбург-Квентин с облегчением улыбнулась:

— Мы в нашем ведомстве часто занимаемся делами странными и необычными. Наш отдел иногда называют мусорной свалкой Бендлерштрассе, но это лишь первое впечатление. И оно не должно ввести вас в заблуждение, хотя, в наших делах трудно разобраться.

— Попросите штурмбанфюрера Майера! — крикнул раздраженно капитан и, увидев, что лейтенант собирается встать, сказал ему: — Оставайся тут и слушай внимательно. Весьма вероятно, что кое-что бросится тебе в глаза.

Майер ворвался в кабинет, словно разъяренный бык. Потом он быстро пожал руку капитану, едва заметно поклонился графине, дружески кивнул лейтенанту, опустился на тот самый стул, который совсем недавно занимал ефрейтор Леман, и непринужденно спросил:

— Ну, в какой стадии битва? Выдадут мне наконец этого фрукта?

— А как вы представляете это на практике? — вопросом на вопрос ответил подчеркнуто услужливо фон Бракведе. — Даже если тот, о ком вы говорите, и совершил уголовно наказуемое деяние, вести расследование надлежит органам юстиции вермахта, а не гестапо.

— Уважаемый, не будем обманывать друг друга! — возразил Майер. — Ведь существуют, и вы это прекрасно знаете, определенные правила передачи…

— Сожалею, мой дорогой, но это меня не касается. Я здесь поставлен, чтобы защищать наши особые интересы, и иногда мне приходится действовать даже вопреки собственным убеждениям.

— А ну-ка давайте выкладывайте правду! — Слова Майера прозвучали довольно грозно, но лицо, как всегда, сохраняло бесстрастное выражение. — Так где же на сей раз кроется подвох?

Капитан, как бы сожалея, пожал плечами. Он настолько увлекся словесным поединком со штурмбанфюрером, что уже не замечал ни напряженно затаившую дыхания графиню Ольденбург, ни застывшего от удивления брата. Письмо, которое вручил ему ефрейтор Леман, лежало перед ним на письменном столе. Он не накрыл его служебными бумагами, и это являлось, конечно, грубой ошибкой: Майер тотчас же заметил письмо. Капитан быстро отвел взгляд в сторону, хотя это вряд ли могло помочь, и сказал:

— Мы расследовали действия ефрейтора, за которым вы гнались, и нашли у него частное послание, точнее сказать, в некотором роде любовное письмо.

Майер недовольно запыхтел:

— В таком случае пройдоха, пока с ним возились, подменил письмо. Этого нужно было ожидать. Он же отпетый негодяй! Но мне плевать на это с высокой колокольни! Я должен его получить, и баста!

— К сожалению, я не могу выдать его вам… — капитан фон Бракведе придал своему голосу самый убедительный тон, — потому что этот ефрейтор уже не относится к числу сотрудников нашего отдела. Он переведен в другое место, а куда именно — в данный момент мне неизвестно.

— Послушайте, это же свинство! Если я вас правильно понял, этот негодяй уже не в вашей власти?

— Вы поняли меня совершенно правильно.

Майер вскочил, уронив стул, на котором сидел, однако не обратил на это никакого внимания. Графиня была взволнованна, ее лицо, покрытое легким загаром, порозовело. Лейтенант Константин опять посмотрел на нее с восхищением. Капитан же сидел не шевелясь, как изваяние.

— Это ваше последнее слово, — выдавил Майер, — может испортить наши отношения.

— Они только сейчас и приняли надлежащий характер, — твердо ответил граф фон Бракведе. — И каждый из нас сможет извлечь выгоду, если не станет мелочиться. Но мы же не мелочные люди, не правда ли?

ЧТО ДОЛЖНО ОБЕСПЕЧИТЬ ПОБЕДУ

Командующие будут с нами, — уверенно заявил генерал Хеннинг фон Тресков, — конечно, при одном условии: акция должна быть удачной.

— Следовательно, — с легкой иронией констатировал полковник Штауффенберг, — они перекладывают на нас не только грязную работу, но и всю ответственность. Они лишь принесут присягу новому государственному порядку, и все проблемы для них будут решены.

— Полагаю, не следует ожидать многого от этих господ. — Генерал Ольбрихт, как всегда, стоял за компромисс. — Немаловажен уже один фактор — что есть командующие объединениями, которые по меньшей мере благожелательно относятся к нашим усилиям.

— И не только благожелательно относятся… — многозначительно заметил фон Тресков. — Генерал-фельдмаршал фон Клюге определенно с нами. Он заверил меня в этом лично.

Генерал Хеннинг фон Тресков, начальник штаба группы армий «Центр», прилетел с Восточного фронта. Решительные действия Штауффенберга взбудоражили его, и он захотел сейчас же, пусть всего лишь на несколько часов, оказаться полезным друзьям, укрепить их в трудном решении, высказать, как глубоко он в них верит.

Ясным, солнечным днем три главных участника заговора сидели на Бендлерштрассе и обсуждали план действий: Ольбрихт — холодная рассудочность, фон Тресков — горячая голова и фон Штауффенберг — сгусток энергии. Вместе с Мерцем фон Квирнгеймом, который им помогал, напряженно работая дни и ночи, они составили план «Валькирия». В соответствии с этим планом, задуманным в стиле лучших традиций генштаба, намечалось провести в день «Икс» все необходимые акции.

— Я не раз вел продолжительные беседы с генерал-фельдмаршалом фон Клюге, — продолжил фон Тресков свое сообщение, предназначенное специально для Штауффенберга. — Мы говорили совершенно откровенно, и я сказал генерал-фельдмаршалу: «Гитлер должен быть уничтожен». А далее я ему заявил: «Попытаюсь сделать это вместе со своими друзьями». И он воскликнул, словно повинуясь душевному порыву: «Я на вашей стороне!»

— И как долго он будет с вами? — спросил скептически Штауффенберг.

— Конечно, Клюге не такой человек, чтобы действовать необдуманно. Он все рассчитал наверняка, — признался фон Тресков. — Но он презирает Гитлера, ему противны гитлеровские методы, и он не станет колебаться, когда дело дойдет до переворота.

— И я так думаю, — убежденно заверил Ольбрихт. — Клюге хорошо понимает, что война проиграна. Это, разумеется, укрепляет его в принятом решении. Многие разделяют мнение Клюге и будут действовать соответствующим образом. Впрочем, мы не должны забывать, что еще в тридцать девятом некоторые генералы, такие, например, как Браухич, были готовы закончить развязанную Гитлером войну на любых условиях.

Полковник Клаус фон Штауффенберг откинулся на спинку стула и улыбнулся. Заученным движением он поправил черную повязку, прикрывавшую выбитый глаз.

— С твердым намерением Браухич направился к фюреру, однако Гитлер осыпал его такими угрозами, что он вернулся из имперской канцелярии, по его собственному признанию, в полном смятении.

— Его мнение до сих пор не изменилось, — утверждал фон Тресков. — Он смирился, но так ведь поступили и многие другие. Несколько месяцев назад я беседовал с Браухичем и генерал-фельдмаршалом Манштейном. Они выслушали мои доводы и дали понять, что очень заинтересовались ими.

— Но они же совсем не готовы к действиям…

Штауффенберг стремился к предельной ясности: он не хотел, чтобы будущее рисовалось в оптимистических тонах, хотел знать, что же произойдет в действительности, а не то, что может произойти.

— Никто из них не будет противиться, если мы осуществим задуманное, — сказал Ольбрихт.

— Главное — чтобы акция удалась. — Фон Тресков кивнул полковнику. — Тогда сдвинется лавина и погребет под собой всю эту коричневую сволочь. Я гарантирую, что так и будет! Решающая задача — проникнуть к Гитлеру. Это может удаться только Штауффенбергу. Далее важно найти отличного специалиста, который смонтирует бомбу. И такой человек есть — это ефрейтор Леман, который прошел мою школу.

— Можно обойтись и без Лемана, — заметил Ольбрихт: он старался избежать любой отсрочки. — В нашем распоряжении несколько первоклассных подрывников. А Лемана пришлось срочно откомандировать в Париж: гестаповцы начали проявлять к нему повышенный интерес.

— Кто отдал такое распоряжение, которое ведет к дополнительным трудностям? — возмутился фон Тресков. — Мне это совсем не нравится.

— За него в ответе капитан фон Бракведе, — пояснил полковник. — И признаюсь откровенно, меня мучает мысль: уж не из дружеских ли чувств ко мне он принял это решение? Весьма вероятно, что таким образом Фриц попытался воспрепятствовать моему участию в акции.

— Но он же своевольничает… — не сразу среагировал генерал Ольбрихт.

Фон Тресков прищурил глаза:

— И тем не менее я убежден, он чертовски неодобрительно отнесся к тому, на что решился граф. Однако я не осуждаю Бракведе: пути дружбы неисповедимы, и со стороны трудно понять, куда они приведут.

— Я никогда не пыталась вмешиваться в ваши дела, — сказала Элизабет Ольденбург-Квентин, — наоборот, я всегда старалась относиться уважительно к вашей личной жизни. Это вы должны признать…

— Охотно, если вы придаете этому значение. — Капитан фон Бракведе с настороженным интересом разглядывал свою секретаршу, которая подчеркнуто отмежевывалась от него. — Вас снова что-то тревожит?

— Бестактность, с которой вы пытаетесь втянуть в ваши дела лейтенанта.

Они сидели за столиком в офицерской столовой на Бендлерштрассе. Со стены на них взирал Гитлер — его портреты были непременной частью обычного немецкого интерьера. Огромное помещение с помпезным убранством, в котором когда-то собирался по праздникам весь офицерский корпус Берлинского гарнизона, теперь пустовало. Но это огорчало лишь немногих офицеров, служивших на Бендлерштрассе. Люди, уже привыкшие к частым бомбежкам, даже если им предоставлялась возможность хотя бы недолго побыть в комфорте, относились к этому равнодушно.

— Между нами, графиня, существует некое принципиальное соглашение. Мы условились, что вы подшиваете у меня дела, но ничего не знаете о содержании документов, которые в них находятся. Вы составляете бумаги для меня, но вам также неизвестно их содержание. Вы ведете разговоры по телефону, но не запоминаете ни фамилий, ни дат, ни фактов.

— Я знаю, вы стараетесь не подвергать меня опасности. Однако вы, вероятно, догадываетесь, что я не могу полностью отключить свой разум и чувства. Ну ладно, большую часть из того, что вы мне доверили, я уже забыла. Но я не могу оставаться равнодушной, когда вижу, что вы творите над своим братом.

— Как лестно для него ваше участие!

Капитан фон Бракведе огляделся. Кажется, их никто не слышал. Занято было лишь несколько столиков; офицеры, сидящие за ними, равнодушно впихивали в себя и молча жевали жесткое мясо.

— Знаете, графиня, я не занимаюсь благотворительностью, но умею ценить людей, которые это делают. Своему брату я позволил бы трудиться на этой ниве, если бы вы пришли к выводу, что это целесообразно. Вы не против?

Графиня Ольденбург не ответила, так как к их столику подсел полковник Мерц фон Квирнгейм, не забыв предварительно испросить разрешения, как того требовал этикет. Естественно, они не отказали ему. С несколько смущенной улыбкой полковник поправил очки в черепаховой оправе, похожие на те, что обычно носят ученые. Его голый череп матово отсвечивал. Сначала он сделал комплимент графине, затем обратился к графу фон Бракведе: мол, он, Мерц, несколько озабочен, потому что этот Майер из гестапо кажется не таким уж безобидным.

Капитан сказал, что разделяет мнение полковника, и добавил:

— Но именно это и облегчает дело. Майер прожженный тип, поэтому его можно обвинять во многом.

Ординарец поставил перед полковником тарелку с мутной жидкостью, в которой плавало несколько разваренных зерен риса, и Мерц фон Квирнгейм сосредоточенно заработал ложкой. Однако это не помешало ему продолжать разговор.

— Гестапо — это Гиммлер, а Гиммлер добивается, как известно, поста командующего армией резерва. Он ухватится за любую возможность, чтобы сделать гадость нашему генерал-полковнику, а следовательно, и нам. А этот Майер, по-моему, именно тот тип, который сумеет подыскать для рейхсфюрера необходимый предлог, чтобы утвердиться на Бендлерштрассе.

— Подыскать-то предлог Майер, может быть, и сумеет, но не пустит его в ход, пока не обдумает все как следует, — настороженно поднял голову Бракведе. — Служить в гестапо для любого человека невыносимо, если он, конечно, не идиот, не садист, не фанатик и не интриган. От Майера всего можно ожидать, но он безусловно не глуп. Вот почему я поддерживаю с ним контакт и как раз собираюсь заключить закулисную сделку.

Мерц фон Квирнгейм отодвинул пустую тарелку и сказал:

— Вы затеяли опасную игру, — а потом рассудительно добавил: — Всегда трудно сделать правильный выбор. Вот и мы здесь, на Бендлерштрассе, уже несколько лет как стараемся «держать конюшни в чистоте». И все же время от времени появляются люди вроде обер-лейтенанта Герберта, который чуть было не выдал Лемана гестапо.

— Этот Герберт или витает в облаках, или круглый дурак, — равнодушно заметил капитан. — Но я думаю, что такими людьми не стоит бросаться, они могут служить прекрасным прикрытием для нас. Разве в нашем положении нам повредят несколько здоровенных парней, слепо размахивающих знаменами рейха на переднем плане?

Мерц фон Квирнгейм слегка сощурил глаза — они утонули в сети мелких морщин. Казалось, его позабавили рассуждения капитана. Потом он вдруг вспомнил, что у него срочный разговор по телефону, быстро встал и вышел.

Графиня Ольденбург-Квентин озабоченно посмотрела ему вслед. Капитан же, не меняя позы, продолжал внимательно разглядывать пятна на скатерти, словно перед ним была разостлана карта генерального штаба, и лицо его постепенно омрачалось.

— Кажется, ваша идея глубоко запала в душу полковника, — сказала Элизабет. — Разве не достаточно того, что все уже и так осложнилось?

— Достаточно, если хоть немногие могут ориентироваться в этих джунглях. Для массы же дураков хватит и ярко выкрашенных фасадов, чтобы ориентироваться по ним. А сейчас доминирующий цвет — коричневый. Впрочем, подобного рода тактику маскировки нам давным-давно следовало бы применить.

Полковник вернулся к их столику и сообщил:

— Я только что говорил с генералом Ольбрихтом. Он согласен с вашим планом. Мы немедленно создаем новую службу, задача которой будет заключаться в том, чтобы наладить тесное сотрудничество со всякими партийными учреждениями. Начальником службы назначается обер-лейтенант Герберт, который будет непосредственно подчиняться генералу Ольбрихту, а вас, господин фон Бракведе, он назначает своим постоянным представителем при этой службе.

— Прекрасно! — явно обрадовавшись, воскликнул капитан. — Итак, теперь мы станем получать песок, который можно будет с успехом сыпать в глаза определенным лицам. И одним из его поставщиков будет мой дорогой братец — в этом смысле лучшего места для малыша не найти.

— Не следует переоценивать ситуацию, иначе мы рискуем впасть в заблуждение, — порекомендовал советник из министерства иностранных дел, — ведь не секрет, что полковник Штауффенберг поначалу был фанатичным национал-социалистом.

— Нет, он никогда не был им! — запальчиво вскричал Ойген Г. — Подобное утверждение граничит с клеветой! Что вы этим преследуете?

Советник укоризненно взглянул на излишне темпераментного профессора философии и спокойно, но не без упрека ответил:

— Я лишь старался выяснить все обстоятельства, чтобы, потом не возникло недопонимания. И если недавно у известной части нашего круга появились определенные сомнения в отношении господина Гёрделера, то в данных обстоятельствах необходимо выяснить, не сыграли ли в этом роль какие-либо закулисные мотивы.

— Ладно! — бросился в атаку доктор. — Сознаюсь, я тоже когда-то был юнгфольксфюрером[6].

Хозяин дома, граф фон Мольтке, высокий, стройный и элегантный мужчина, громко засмеялся. Его непосредственность помогла собеседникам отбросить возникшие было подозрения и мрачные мысли. Он не хотел, чтобы в его окружении создавались подобные ситуации. Граф поспешил привлечь внимание гостей к вину, которое ему удалось достать. Это было «Китцингер Майнлейте» выдержки 1933 года. Полдюжины мужчин в штатском отвлеклись от предмета спора и переключились на божественный напиток. И профессор не был среди них исключением.

Хозяину дома было только тридцать пять. Он принадлежал к влиятельным кругам движения Сопротивления, занимал центристскую позицию и выступал за компромисс. Лебер и Бек ценили его, Гёрделер доверял ему, и даже вожаки коммунистических групп отзывались о нем уважительно. Штауффенберг, Бракведе и профессор Ойген Г. были его друзьями.

— А известно ли вам, какие события произошли в Бамберге в тридцать третьем? — спросил вдруг советник.

Мольтке без труда разгадал, что таким образом он пытается укрепить позиции Гёрделера, а доктор незамедлительно парировал:

— Известно! Тогда некий лейтенант рейхсвера вместе с сопровождавшей его радостно возбужденной толпой торжественно продефилировал по улицам. Этим лейтенантом был Штауффенберг. Бракведе в то время занимал пост заместителя полицей-президента Берлина, Гёрделер же был имперским комиссаром по вопросам цен и составлял секретные докладные о своих поездках за границу.

— И так далее… — вмешался граф фон Мольтке и попытался изобразить, что подобная перепалка веселит его. — Поначалу и Бек был не против Гитлера. И профессор Попиц достаточно определенно высказался за новый государственный порядок, а профессор Хаусхофер подвел под его высказывания теоретическую базу. Однако сейчас они с нами. Далее, я полагаю, что их разногласия с режимом имеют под собой более веские основания, чем нам кажется. Мы были противниками нацистов с самого начала в силу своего происхождения, воспитания, политических позиций. Да и приверженность к религии сыграла в этом не последнюю роль. А им пришлось пережить внутреннюю борьбу, чтобы принять решение, ибо их прежние убеждения вступили в конфликт с их же собственной совестью.

— У Клауса фон Штауффенберга, — веско сказал Ойген Г., — есть три выражения, которые самым точным образом характеризуют то, что он думает, В тридцать девятом он сказал: «Этот идиот развязал войну», в сорок первом: «Уж очень много побед числится на его счету», а в сорок четвертом его комментарий свелся к одному-единственному слову: «Смерть!»

Обер-лейтенант по фамилии Герберт и по имени Герберт был глубоко убежден в том, что принадлежит к элите нации. Кроме того, Герберту казалось, что ласковое солнце удачи наконец ярко светит ему: его назначили начальником службы, он получил персональный кабинет, ему оказывал поддержку сам капитан фон Бракведе.

— Мы возлагаем на вас большие надежды, — заявил он Герберту, — и убеждены в том, что нам не придется разочароваться.

— Я приложу все свои силы, — заверил его обер-лейтенант. — Наконец-то я получил задание по душе!

— Давайте не будем себя переоценивать, — заметил фон Бракведе, судя по всему, пришедший в хорошее настроение, — но я заранее уверен, что вы с этим делом справитесь. С вашими взглядами вы, надо полагать, пойдете далеко. Я могу судить об этом, ибо у меня есть брат, который мыслит так же, как и вы. И не в последнюю очередь именно по этой причине я предложил вашу кандидатуру на тот прекрасный и перспективный пост, который вы заняли. Вот почему мне хотелось, чтобы вы преподали моему брату, лейтенанту Константину, наглядный урок, каким должен быть офицер, преданный фюреру.

— Ваше доверие — большая честь для меня, — торжественно заверил Герберт.

Разговор продолжался в том же духе еще некоторое время. Он, этот разговор, словно благоухающее облако, окутывал кабинет. Не торопясь, спокойно, можно сказать, даже элегантно, капитан преподнес преданному до мозга костей нации и фюреру обер-лейтенанту приятный сюрприз: наряду с партией и ее главными учреждениями следует оказывать исключительное внимание штурмбанфюреру Майеру.

— Ваше желание — приказ для меня! — с готовностью откликнулся Герберт.

— Штурмбанфюрер Майер, как вам известно, мой друг. И я хочу, чтобы с ним у вас установились доверительные отношения. В этом я заранее полностью полагаюсь на вас.

— Будет сделано! — торжественно заверил Герберт Герберт, словно приносил клятву.

— Разумеется, вы должны меня обо всем информировать — регулярно и как можно более подробно. Все остальное определится в дальнейшем. Итак, за дело!

— На генерала Остера мы, к сожалению, не можем рассчитывать, — сообщил Ольбрихт. — Он уже длительное время находится под наблюдением. Гестапо пытается помешать абверу.

— Все эти гестаповские акции вызвала одна-единственная записка, — сказал полковник фон Штауффенберг. — В ней было указано несколько имен, и нашли ее на столе у одного из сотрудников Остера. Когда помещение обыскивали, генерал хотел было потихоньку убрать записку, но гестаповцы его опередили. Вот он и попал под подозрение.

— Мы должны учитывать все, — заметил невозмутимо Хеннинг фон Тресков, — даже то обстоятельство, что английский кислотный взрыватель вдруг не сработает. Ведь подложил же я в свое время в самолет, на котором летел Гитлер, бомбу с таким запалом, но взрыва не получилось.

Беседа длилась несколько часов. Фон Тресков был неутомим, его собеседники — тоже. Они выдвигали один аргумент за другим, искали контраргументы, устраняли противоречия, формулировали новые предложения, при этом лишь фон Тресков имел необходимый опыт: он уже несколько раз пытался избавить Германию от Гитлера.

«Пресловутый закон о комиссарах» — расстрел военнопленных по малейшему подозрению в том, что они были политработниками, сделал практикой массовые убийства военнопленных вопреки международному праву. С тех пор гитлеровский режим санкционировал любое зверство, любое гнусное преступление.

Вот тогда-то Тресков призвал своих товарищей, оцепеневших от ужаса: «Помните об этом часе! Если нам не удастся перечеркнуть эти приказы другими действиями, честь Германии будет потеряна навсегда. Народы не простят нам содеянного и через сотни лет!»

Разговор шел на Бедлерштрассе. Судя по всему, генерал фон Тресков не строил никаких иллюзий и, сдерживая свой темперамент, рассуждал трезво и подчеркнуто деловито:

— Нужно добраться до Гитлера, прямо до него самого, и так, чтобы не вызвать ни малейшего подозрения. Последнее — главная предпосылка, главное условие успеха.

— Это не составит проблемы, — ответил Штауффенберг. — Меня снова начали регулярно приглашать на совещания в ставку фюрера, правда, в большинстве случаев вместе с генерал-полковником Фроммом.

— Акцию придется осуществлять с помощью бомбы, — продолжал фон Тресков.

— Это меня вполне устраивает. — Штауффенберг поднял три пальца, оставшиеся на его левой руке.

— Пистолет здесь не годится, — размышлял генерал. — Покушение с помощью пистолета ненадежно. Так называемые удачные примеры, в частности покушение в Сараево, — результат счастливого стечения обстоятельств. Мы не должны поддаваться в связи с этим иллюзиям.

Ольбрихт кивнул в знак согласия и добавил:

— Кроме того, следует учесть, что Гитлер никогда не остается совершенно один, его усиленно охраняют. К тому же нельзя отрицать, что он действительно чувствует опасность. И не только с тридцать восьмого года. Тогда он немного раньше покинул мюнхенскую пивную «Бюргербройкеллер», где выступал на нацистском сборище, и взорвавшаяся бомба не причинила ему никакого вреда.

— Мои соратники и я некоторое время считали, что лучше всего использовать против этого типа пистолет. Пятеро офицеров вызвались совершить покушение: они собирались стрелять все разом, чтобы исключить любую случайность. Но как они могли оказаться около Гитлера?

— По данному вопросу у нас единое мнение, — заверил Штауффенберг. — Необходимо пробраться в ставку Гитлера, и речь может идти только о бомбе. Правда, мне еще не ясно, как пронести ее незаметно и устроить так, чтобы она сработала точно и безотказно.

— Все эти проблемы разрешимы, — успокоил его фон Тресков. — Я думаю, что следует использовать портфель, тот самый портфель, который мы, немцы, так любим носить с собой. — Генерал иронически улыбнулся, а потом продолжил серьезным тоном: — Мне представляется гораздо более важным другое. Какая у вас, Штауффенберг, реакция на Гитлера?

— Что вы имеете в виду?

Вмешался Ольбрихт:

— Повсюду толкуют об удивительной силе внушения, которой обладает Гитлер. Даже на такого человека, как Браухич, это произвело впечатление, и он лишь один из многих. А членам нашей группы в ставке дали понять — это сделал Штиф, — что они психически не в состоянии в настоящее время совершить это…

Штауффенберг рассмеялся. Фон Тресков поднял свою круглую голову, словно прислушиваясь к этому смеху, а генерал Ольбрихт взглянул на полковника вопросительно, хотя чуть ранее решил, что Штауффенберг его уже ничем не поразит.

— Не беспокойтесь, — сказал Клаус фон Штауффенберг. — Когда я первый раз предстал перед ним, то совершенно непроизвольно спросил себя: «Неужели это и есть Гитлер?» Он не произвел на меня абсолютно никакого впечатления. Более того, я чувствовал лишь одно: это никчемный человек.

Обер-лейтенант Герберт решил, что ни в чем не разочарует своего покровителя, который так благосклонно к нему отнесся. Капитан фон Бракведе останется им доволен. Ведь он, Герберт, знает, как надо вести тотальную войну.

В первый же вечер после назначения на пост офицера связи с национал-социалистскими организациями он мобилизовал свою невесту Молли Циземан, которая когда-то служила на телефонном коммутаторе здесь же, на Бендлерштрассе.

— Я рассчитываю на тебя, — сказал ей Герберт, — и ты должна взяться за дело, если любишь меня.

Так возникла идея о «маленькой, интимной вечеринке», которая привела к удивительным последствиям. Она состоялась на Ульменштрассе, за три квартала от Бендлерштрассе. Молли Циземан предоставила для этой цели свою квартиру и, кроме того, проявила готовность пойти на любые жертвы.

Гости, штурмбанфюрер Майер и лейтенант фон Бракведе, не заставили себя ждать. Один явился прямо из подвала на Принц-Альбрехт-штрассе [7], то есть с допроса; другой — с нового места службы, из школы военных летчиков в Бернау, близ Берлина. Оба ели с большим аппетитом, много пили и любезничали с Молли. Последнему Герберт, видимо, во имя чувства товарищества не препятствовал.

После третьей бутылки вина движения лейтенанта стали плавными, как при замедленной киносъемке. Он начал петь хвалебные гимны своему брату. Герберт немедленно подключился к нему. А Майер мотал все на ус.

Константин и Герберт в один голос утверждали, что капитан Фриц Вильгельм фон Бракведе — добряк и рубаха-парень и что если в Германии не перевелись еще настоящие рыцари, то он один из них.

— Я всегда высоко ценил моего друга Фрица, — заверил их Майер, тяжело ворочая языком. — Расскажите-ка, друзья, еще что-нибудь о нем, я охотно послушаю.

Майер взглянул на высокий лепной потолок, серо-коричневый, прокопченный табачным дымом. Обои на стенах во многих местах полопались и были покрыты пятнами, словно скатерти в кабаке, которые не стирались несколько недель. Доски на полу вздулись, как сырая промокательная бумага. «Гнилое мещанство, — думал он, — распалось и разложилось. Эта война, если удастся ее пережить, пройдется плугом по целине и распашет поля для новой Германии…»

Молли высыпала окурки из пепельницы и налила рюмки. При этом ее ядреный зад вильнул сперва перед Майером, потом перед лейтенантом фон Бракведе. Герберт заметил финты подруги не без удовлетворения — ему было что предложить гостям! И кажется, они это оценили. Довольный, он откупорил шестую бутылку.

— Ну так как обстоит у него дело с бабами, пардон, с дамами? — Майер залился громким фальшивым смехом завсегдатая кабаков. — Кое-какие слабости, в конце концов, есть у каждого, и мой друг Фриц в этом плане не исключение.

— К нему это не относится! — возразил лейтенант, который старался удержать Молли на надлежащей от себя дистанции. — Мой брат — человек чести с любой точки зрения.

Круглое, как мяч, лицо Герберта заблестело.

— Я должен взять нашего капитана под защиту, — изрек он. — Нет, он своего не упустит! Даже эта недотрога, наша графинюшка, прекрасная, как Мона Лиза, конечно же, не устояла перед ним, а это что-то значит.

— Мерзкая ложь! — крикнул лейтенант. Он вскочил и швырнул на пол бокал. — Никто не смеет так утверждать!

— Что вы, что вы?! — смущенно оправдывался Герберт. — Я не имел в виду ничего плохого. Я хотел лишь выразить капитану свою глубокую признательность. Как это вы могли так неправильно меня понять, ведь мы же боевые товарищи!

Майер убрал руку с колена Молли, наклонился над столом, наполнил бокалы и как бы между прочим бросил:

— Мужчина, в конце концов, всегда остается мужчиной…

— Но мой брат женат! — закричал лейтенант высоким, срывающимся голосом. В его голубых глазах сверкала пьяная запальчивость. — Он любит жену и детей, любит больше всего на свете.

— Больше всего? — вкрадчиво переспросил Майер, прикрыв глаза веками.

— Он скорее даст себя убить, чем обманет кого-либо из своих родных.

— Отрадно слышать, — обрадовался штурмбанфюрер, плотоядно улыбаясь, — что такие люди еще живут на свете.

— Господин генерал-полковник, мы разработали несколько дополнительных планов для операции «Валькирия», — доложил Ольбрихт.

— Ну что ж, прекрасно, если вам больше нечего делать. — Фромм дал понять, что ему неприятно, когда его отвлекают от любимого дела: он был погружен в чтение ежемесячника об охоте.

— Эти дополнительные планы предусматривают более широкое использование частей армии резерва в Берлине, особенно в заградительных мероприятиях, проводимых в районе, где расположены правительственные учреждения.

Мясистое лицо генерал-полковника Фромма, похожее на физиономию бюргера, перекосила недовольная гримаса. Ему не нравилась операция «Валькирия» прежде всего потому, что подготовка ее, как он любил повторять, не являлась его заслугой. Операцию задумал и разработал его начальник штаба.

— Избавьте меня от подробностей! — не стал слушать Фромм. — Или вы непременно хотите втянуть меня в обсуждение методов использования ваших штурмовых подразделений? По-моему, эти методы малоэффективны, и я уже письменно изложил свои сомнения относительно целесообразности запланированной вами операции. Что вы теперь скажете?

Генерал Ольбрихт немного, всего какую-то секунду, помолчал. Итак, этот хитрый лис Фромм снова подстраховался. Впрочем, его откровенность давала основания для кое-каких надежд. Ольбрихт осторожно заметил:

— Но в конце концов фюрер одобрил…

— Да, одобрил! — бросил генерал-полковник. Воспоминание об этом, вероятно, развеселило его: в косых глазах заплясали искорки. — Между прочим, человек, о котором вы упомянули, — дилетант, и данный случай лишний раз это подтвердил. Он ведь даже не подозревает, какое коленце выкинут его лихие парни.

Подобные замечания не удивили Ольбрихта, они не так уж редко звучали в кабинете генерал-полковника. Конечно, когда, кроме Фромма и Ольбрихта, здесь никого не было. Генерал-полковник не терпел свидетелей. Официально он считался паладином Гитлера, но мысленно называл фюрера не иначе как дураком, а Гиммлера кабаном — в данном случае в генерал-полковнике говорил охотник. Фромм не сразу уразумел подлинную суть операции «Валькирия», хотя подробно ознакомился с планом ее проведения. А потом, когда наконец все понял, то вынужден был признать, что замысел операции просто гениален. В качестве предпосылки к ее осуществлению выдвигалась весьма возможная ситуация: в рейхе находилось несколько миллионов иностранных рабочих, что, если они создадут свою организацию и поднимут восстание? Тогда-то вступит в действие план «Валькирия» и все части, входящие в армию резерва, будут подняты по тревоге и выдвинуты на охрану партийных и правительственных учреждений, включая ведомство безопасности и гестапо.

— Варите сами свою похлебку, — отрезал Фромм, — и не рассчитывайте на то, что я позволю вам принести меня в жертву!

— Ваше понимание положения, в котором мы оказались, вполне удовлетворяет нас, господин генерал-полковник. — Ольбрихт слегка поклонился: он мог быть доволен достигнутым.

Хитрец Фромм хорошо понимал, какая игра здесь шла. Участвовать в ней он не согласился, и тем не менее его слова означали: он постарается по меньшей мере сохранять нейтралитет.

Генерал-полковник снова склонился над своим журналом. Казалось, дополнительный план Ольбрихта его совершенно не интересовал. Но прежде чем начальник штаба повернулся, чтобы выйти из кабинета, Фромм взглянул на него и вдруг понимающе подмигнул:

— Вот что, когда совершите свой путч, не забудьте о Вильгельме Кейтеле!

Ольбрихт был поражен. Генерал-фельдмаршал Кейтель — правая рука Гитлера и ярый враг Фромма. Мягко выражаясь, они подстерегали друг друга, как бойцовые петухи, не обладая, впрочем, пылким петушиным темпераментом.

— Разве я сказал нечто, что может сбить вас с толку, Ольбрихт? — Генерал-полковник Фромм вроде бы и сам удивился. — Я ничего такого не говорил, очевидно, я просто думал вслух. Вот этим вы и руководствуйтесь.

— Где мой брат? — спросил лейтенант Константин фон Бракведе. — Я должен срочно поговорить с ним.

— Добрый день, — ответила с легким упреком графиня Элизабет Ольденбург-Квентин — она все еще придавала значение хорошим манерам.

— Извините, пожалуйста! — покраснел лейтенант. — Но я в самом деле страшно спешу по очень важному делу.

Элизабет внимательно взглянула на Константина и увидела, что он сильно взволнован.

— Что случилось?

Лейтенант потряс головой:

— Прошу прощения, но об этом я могу сказать только брату.

Графиня почувствовала себя уязвленной и, чтобы скрыть это, стала нервно перелистывать бумаги.

— Очень сожалею, — сказала она, — но вашего брата нет на службе. — И сразу же, исполненная желания помочь лейтенанту, прошептала: — Неужели вы мне не доверяете?

Константин поднял побледневшее лицо:

— Вы еще спрашиваете?! Конечно, я доверяю вам, но не хочу причинять вреда.

Элизабет почувствовала, что он по-рыцарски относится к ней, и растроганно сказала:

— Если я смогу хоть чем-нибудь помочь вам, то сделаю это с большим желанием.

— Спасибо, — ответил Константин и, помолчав, добавил: — Наш отец, генерал, тяжело ранен. Эту печальную весть нужно немедленно сообщить матери, а сделать это может только брат.

— Понимаю, — сказала Элизабет.

Она встала и подошла к окну. На ее лбу обозначилась поперечная морщинка, однако она, эта морщинка, нисколько не портила нежную красоту лица девушки.

Наконец графиня произнесла:

— Ваш брат, очевидно, сегодня здесь не появится: он уехал по важному делу. Но вам действительно нужно срочно поговорить с ним…

Не глядя на Константина, она решительно подошла к письменному столу, взяла лист бумаги и набросала на нем несколько слов. Затем положила записку перед лейтенантом и сказала:

— Весьма вероятно, вы сможете найти брата по указанному адресу. Я не должна была ни в коем случае давать вам этот адрес без специального разрешения капитана. Ни вам, ни кому-либо другому. Я нарушила дисциплину лишь потому, что вы очутились в трудном положении.

— Неужели я доставил вам столько хлопот? — спросил Константин. — Поверьте, я не хотел этого, ни в коем случае не хотел!

— Пожалуйста, не думайте об этом. А сейчас прочитайте, запомните этот адрес и давайте записку обратно, я ее уничтожу.

— Иногда, — почти беспомощно признался Константин, — я спрашиваю себя: «Что, собственно, происходит в учреждении, где служит мой брат?» Но, поразмыслив, отвечаю: «Он — мой брат, и этого достаточно».

— Поезжайте на подземке до Инсбрукерплац. Оттуда пешком около десяти минут. Никого не спрашивайте по дороге, как пройти к дому, указанному в адресе. А лучше всего сориентируйтесь предварительно по плану города.

Константин склонился к нежной ручке графини. Такой жест редко можно было увидеть даже на Бендлерштрассе. Элизабет ощутила, как ее щеки коснулась густая копна шелковистых светлых волос, но прикосновения губ к руке не почувствовала.

— Идите, — торопила графиня лейтенанта, — и не забудьте об осторожности. Ради человека, адрес которого я вам дала, и, конечно, ради вашего брата.

О себе в этот момент она не думала.

— Что говорит против нашей акции, Бертольд? Скажи мне откровенно, что?

Ставя перед братом столь серьезные вопросы, Клаус знал, что Бертольд бескомпромиссен и никогда не прибегнет ко лжи, даже к той, которую принято называть ложью во спасение.

— Против вашей акции говорит многое, — начал рассудительно Бертольд. — Ну хотя бы нынешние настроения большей части народа, кодекс чести офицерского корпуса и просто здравый смысл. То, что ты решил совершить, находится вне рамок нормальных понятий.

Братья Штауффенберг — Клаус, полковник сухопутных войск, и Бертольд, майор юстиции, служивший в трибунале военно-морских сил, — остались наедине и решили воспользоваться столь редким случаем, чтобы поговорить начистоту. Разговор происходил в маленькой квартирке на Ванзее[8], принадлежавшей их родственнику, который отправился прогуляться, чтобы дать братьям возможность побеседовать без свидетелей.

— У тебя гноится глаз, Клаус? — спросил Бертольд после долгого молчания. — Он болит?

— Нет, — ответил полковник и промокнул пустую глазницу ватным тампоном.

Бертольд наклонился и внимательно посмотрел в лицо Клауса:

— Если глаз гноится, а это у тебя нередко бывает, значит, он еще жив.

— Не хочешь ли ты тем самым сказать, что и здоровый глаз под угрозой? Ты боишься, что я совершенно ослепну? Нет, в ближайшее время мне это не угрожает!

Тяжкие увечья полковник фон Штауффенберг, этот «любимец богов», как называли его друзья за великолепную фигуру и лучистый взгляд серых глаз, получил 7 апреля 1943 года в Африке — его обстрелял самолет противника, пронесшийся на бреющем полете. Лицо, руки, колено прошило несколько пуль. На долгие дни он погрузился в кромешную тьму, метался в жару и в жестокой лихорадке.

Однако едва к Штауффенбергу вернулось сознание, как он продиктовал письмо генералу Ольбрихту, в котором говорилось, что через три месяца он снова будет в распоряжении заговорщиков. И действительно, полковник поправился и вернулся в Берлин, но теперь он был одноглаз и однорук, а на уцелевшей левой руке сохранилось лишь три пальца.

— Наш друг Бракведе, кажется, не особенно доволен, что ты взял на себя это рискованное предприятие. Он считает, что это должен сделать кто-нибудь другой, но не ты. Ведь ты, Клаус, нужен будущей Германии.

— Неужели он рассуждает так патетически? — изумился полковник. — Кто-кто, а Бракведе должен понимать, что в силу сложившихся обстоятельств я — единственный, кто может сейчас совершить возмездие, а если так, то ему остается лишь оказывать мне помощь в осуществлении намеченных мер.

Бертольд взглянул на часы и включил радиоприемник. Радиостанция «Дойчланд» передавала музыку Гайдна — концерт Du-dur для виолончели. Именно ради того, чтобы послушать этот концерт, братья и уединились в квартирке на Ванзее. Они погрузились в волшебные звуки. Всплыли туманные обрывки воспоминаний: юность братьев была наполнена музыкой и поэзией. Тогда Клаус играл на виолончели и хотел стать архитектором. Вместе они читали Стефана Георге[9], бродили по лесам. И вот что получилось из них…

— Забудем об этом, — сказал твердо Клаус, когда отзвучало аллегро. — Гайдн и Гитлер! Немыслимо, что оба жили в Германии. — Штауффенберг выпрямился и придвинул к себе бокал тремя пальцами левой руки. — В будущий вторник, одиннадцатого июля, я буду в Берхтесгадене[10] со взрывчаткой в портфеле.

Почти все люди, которые попадались навстречу лейтенанту Константину фон Бракведе, казались ему какими-то серыми — как земля, как пыль, как высохшее поле. На лица этих людей наложили неизгладимый отпечаток голод, постоянная спешка и изнурительный труд, страх и равнодушие. Люди эти почему-то прятали глаза в узких щелях век, а их голоса звучали хотя и негромко, но грубо, хрипло и раздраженно, в них чувствовалось отчаяние и даже злоба. Люди хорошо выглядевшие, сытые и прилично одетые попадались среди этих жалких, кое-как прикрытых худой одежонкой субъектов так же редко, как яркие мухоморы в лесу. Не было почти ни одного человека, на котором пять тяжких военных лет не оставили бы своей глубокой отметины.

В подземке люди уступали место стройному офицеру с поблескивавшим Рыцарским крестом. Одни делали это неохотно, другие просто из уважения, а иные с неподдельным восхищением. Например, маленькая девочка, которая с обожанием уставилась на него, или старик, который прошипел какие-то слова признательности сквозь дырявые челюсти.

Какой-то женщине лейтенант помог пристроить поудобнее заляпанный грязью чемодан. По всей видимости, она ехала из той части города, которая недавно подверглась бомбежке. Вначале женщина ни на что не реагировала, и лишь спустя некоторое время она пробормотала несколько слов, что-то вроде: «Хоть какая-то от вас польза…» Лейтенант не расслышал, но на всякий случай поприветствовал женщину, приложив руку к фуражке.

Через полчаса Константин уже стоял перед мужчиной, который понравился ему с первого взгляда: крупная, неправильной формы, голова высилась над крепко сколоченным телом. Этот череп, словно вытесанный из камня, пробудил в воображении Константина образы древнеримских философов, бранденбургских крестьян или прусских чиновников. Но человек не был ни философом, ни крестьянином, ни чиновником. Он был Юлиусом Лебером.

— Скажите, пожалуйста, мой брат у вас? — спросил Константин.

Лебер пригласил лейтенанта в просто обставленную комнату, где, казалось, пол был истоптан множеством беспокойных ног, — в ней, видимо, побывало немало людей. И все же в этом помещении возникало чувство, что здесь ты в безопасности.

— Вы Бракведе, не так ли? — спросил коренастый, среднего роста, мужчина, после того как окинул Константина испытующим взглядом. — Я вас сразу узнал.

— В самом деле? А я думал, что мы, мой брат Фриц и я, совершенно не похожи друг на друга. Во всяком случае, внешне.

— Вы ошибаетесь, — сказал Лебер. Он опустился на стоявшую между двумя окнами тахту, обитую плотной тканью, и жестом пригласил лейтенанта занять место рядом с собой. — У вас такие же глаза, как у него. Вас послал ко мне капитан?

— Нет. Я надеялся найти его здесь. Мне нужно срочно поговорить с ним.

— Он дал знать, что скоро придет, — сказал Лебер после едва заметного колебания. — Если вы не возражаете составить мне до этого компанию, я буду очень рад. — И сразу же, не переводя дыхания, задал вопрос; — Вы служите вместе с братом?

Лейтенант ответил отрицательно и далее сообщил, что прибыл с фронта всего несколько дней назад, а сейчас его откомандировали в школу военных летчиков в Бернау. О службе брата он, к сожалению, ничего не знает…

Собеседник разглядывал лейтенанта умными, внимательными глазами и задавал интересующие его вопросы. Ответы, которые он получал, показались ему малосодержательными. Наконец, явно прощупывая лейтенанта, он сказал:

— Значит, вы служите в военной школе. Чем же занимаются сейчас в подобного рода заведениях? Изучают Штейна[11], Гнейзенау [12] и Шарнхорста [13]?

— Разумеется, их изучают, но только слегка.

— Жаль, очень жаль, — вздохнул Лебер, — ибо Пруссия ни до этих знаменитых мужей, ни после них не испытывала столь мощных импульсов обновления, преобразования, которые сравнимы с подлинной революцией. То был звездный час прусского офицерства.

Лейтенант слушал, соглашаясь с тем, что говорил Лебер. Этот человек был очень симпатичен Константину, он чувствовал, как от Лебера исходит поистине отеческая доброжелательность, и решил, что перед ним наверняка генерал в штатском.

— Вы познакомились с полковником фон Штауффенбергом? — осведомился Лебер.

— А кто это? — в свою очередь спросил лейтенант.

— Вы непременно его узнаете, — заверил Юлиус Лебер, — об этом позаботится ваш брат. Штауффенберг родился в тысяча девятьсот седьмом году, он происходит из древнего южногерманского дворянского рода, представители которого верой и правдой служили государству и церкви. Среди предков матери полковника, графини Юкскюлль, можно найти и генерала Гнейзенау.

У Константина совершенно вылетело из головы, зачем он здесь, — настолько завладел его вниманием человек, сидящий рядом с ним. А он, этот пожилой мужчина, говорил, почти не жестикулируя, не повышая голоса, и его внимательные глаза, не меняя своего выражения, смотрели спокойно, даже холодновато. Лейтенант почувствовал, как растет его расположение к Леберу.

— И этих великих мужей — Гнейзенау, Штейна и Шарнхорста — неблагодарные современники презрительно окрестили кликой «жалких мятежников», пустыми демагогами. Их просто обесчестили!

— Теперь и я понимаю, что с ними поступили несправедливо, даже жестоко. — Лейтенант доверчиво взглянул на Лебера: — Однако история доказала, что правы были они, не так ли?

— Верно. Но разве легко отказаться от уважения современников? — возразил Лебер. — Только в том случае, если человек решил целиком посвятить себя борьбе за справедливость, он сознательно жертвует всем, включая собственную жизнь. Тогда он стойко переносит насмешки и ненависть, как, например, Шарнхорст, которого ругали «жалким деревенским олухом».

— И с фюрером произошло нечто подобное, не правда ли?

— С кем? — переспросил пораженный Лебер.

И лейтенант пояснил: есть типы, которые, не стыдясь, называют фюрера «мазилкой», «художником от слова „худо“». Но так могут говорить только люди ко всему равнодушные, завистливые, косные. Однако в конце концов найдутся здоровые силы, которые преодолеют любое противодействие. Как фюрер, например.

Юлиус Лебер выслушал этот хвалебный гимн Гитлеру, не моргнув глазом. А Константин, конечно же, не заметил, какое самообладание проявил при этом его собеседник, который лишь произнес:

— Время накапливает собственный опыт, чтобы можно было определить, кто подлец, а кто герой. Не всегда легко это сделать, но процесс этот неизбежен.

Генерал от инфантерии Фридрих Ольбрихт, несмотря на всю свою решительность, по сути, был осторожным человеком, Он, конечно, не обладал таким изощренным умом, как генерал Остер из абвера, стремился к компромиссам, к взаимопониманию в отношениях между заговорщиками. «В принципе, — говорил он, — мы делаем общее дело, и между нами не должно быть никаких серьезных разногласий».

По настоятельному пожеланию многих участников заговора Ольбрихт встретился с Эрихом Гёпнером. Встреча эта состоялась в сельской харчевне близ деревни Хеннингдорф к северу от Берлина. На замызганном деревянном столе стояли нетронутые кружки с так называемым «легким» пивом военного образца — знатоки уверяли, что навозная жижа на вкус ненамного хуже.

— Мои друзья и я, — сказал Гёпнер, — озабочены. Мы не продвигаемся вперед. Сколько же можно ждать?

— Я полагаю, счет времени идет уже на дни. — Ольбрихт предложил собеседнику сигару из запасов казино Бендлерштрассе, сам он не курил. — Штауффенберг вскоре приступит к осуществлению главной акции.

— Неплохой он парень, — авторитетно заявил Гёпнер. — II неудивительно, ведь он прошел мою школу!

Ольбрихт не счел уместным опровергать его утверждение. Руководители заговора считали, что если Гёпнер присоединится к ним, то от этого их дело только выиграет. Командуя танковым соединением во Франции, Гёпнер добился блестящих побед. Однако зимой сорок первого года его престиж в глазах фюрера упал до нуля, поскольку генерал-полковник под натиском русских отдал приказ об отступлении. Гитлер обвинил его в трусости и уволил со службы. Правда, денежное содержание ему потихоньку продолжали выплачивать, однако генерал — и это не составляло особого секрета — стал заклятым врагом Гитлера.

Эрих Гёпнер, потягивая «легкое» пиво, продолжал:

— Как бы высоко я ни ценил нашего Штауффенберга, все же нельзя упускать из виду, что ему принадлежат такие высказывания, которые кажутся моим соратникам сомнительными.

Ольбрихт знал, о каких высказываниях идет речь: о них ему аккуратно сообщали. Полковник фон Штауффенберг с беспощадной откровенностью называл гитлеровских генералов искателями теплых мест, блюдолизами и льстецами, презрительно именовал их сомнительными субъектами, которые в своем низкопоклонстве уже по меньшей мере дважды переломили себе хребет. В октябре сорок второго Штауффенберг без церемоний охарактеризовал поведение генералов как скандальное. Он требовал от них проявления мужества и решительности, пусть даже некоторые и заплатят за это жизнью.

— Вы не должны забывать, — заметил Ольбрихт, пытаясь прибегнуть к дипломатическому ходу, — что полковник имел в виду лишь известную часть генералитета, а вовсе не вас и ваших единомышленников. И конечно, не меня. Вы должны также признать, что между мной, вами и теми, кого он упомянул, имеется значительная разница.

Она действительно существовала, эта разница. Если кто-то в рейхе сопротивлялся или противодействовал планам фюрера, того бесцеремонно убирали. И наоборот, тех генералов, кто подчинялся беспрекословно, осыпали орденами и наградами. Особо благонадежные получали «почетные гонорары» — так называли крупные денежные дотации. Преданным генерал-фельдмаршалам выплачивали, например, единовременно пятьдесят тысяч марок, а некоторые из них получали в качестве премии за особые заслуги суммы до четверти миллиона или поместье.

— Лично я, — уклончиво заметил Гёпнер, — ничего не имею против Штауффенберга. Однако у некоторых моих друзей есть к нему претензии, и претензии вполне понятные. И так как ныне он взялся лично уничтожить Гитлера, у них, естественно, возникли опасения, что полковник поставит им кое-какие условия.

— Генерал-полковник, — заявил торжественно Ольбрихт, — в течение последних недель мы обсудили вопросы о создании новых правительственных учреждений и введении новых должностей — от главы государства до руководителей правительств земель и министерств. И ни один из этих постов Штауффенберг не потребовал для себя.

— А что получу я? — без малейшего стеснения спросил Гёпнер.

— Вы станете, как это планировалось и ранее, командующим армией резерва, замените генерал-полковника Фромма. А в дальнейшем перед вами откроются еще большие перспективы. Итак, можем ли мы на вас рассчитывать?

— Если на таких условиях, то вполне, — заверил собеседника опальный генерал и, как бы предупреждая и требуя одновременно, добавил: — Но только на таких условиях!

— Это невероятно! — вскричал капитан фон Бракведе. — Послушай, что ты здесь делаешь?!

Граф Фриц Вильгельм фон Бракведе был одет в гражданское: мятые брюки, мешковатый парусиновый пиджак, ношеная клетчатая рубашка. На ногах у него красовались грубые башмаки. От его элегантности не осталось и следа, и вел он себя соответствующим образом.

Лейтенант объяснил брату, почему он оказался здесь. Фриц Вильгельм вначале слушал рассеянно, но, когда Константин сообщил, что отца тяжело ранили, капитан опустил голову и весь напрягся, словно пытался получше расслышать слова брата.

Потом он приказал:

— Иди к матери, сообщи ей! Иди один! У меня сейчас нет ни минуты времени.

— Что? — растерянно спросил Константин. — У тебя нет ни минуты?

— Нет! — отрывисто бросил капитан. — Придет время, и тебя посвятят в такие дела, в которых неудача равносильна смерти. Таковы условия игры! А теперь иди, не задерживайся. Потом я позабочусь о тебе, а сейчас у меня много дел.

Константин почтительно попрощался с Лебером. Брату руки он не протянул, потому что Фриц Вильгельм считал этот жест архаическим пережитком. Лебер проводил лейтенанта к черной лестнице, и взволнованный Константин быстро зашагал прочь.

— Что вы предлагаете на этот раз? — поинтересовался Юлиус Лебер, входя в комнату, где граф фон Бракведе уже складывал перед собой документы, словно бухгалтер, подбивающий ежедневный баланс.

— Все то же, — ответил деловито капитан. Говорить о брате ему не хотелось.

Юлиус Лебер тяжело опустился на тахту и невозмутимо улыбнулся:

— Итак, очередной меморандум нашего друга Гёрделера, верно? А впрочем, почему бы и нет? Бывает и хуже. Ну, давайте приступим.

Доктор Карл Фридрих Гёрделер вырос в семье судьи, служившего в западнопрусском городке. До прихода к власти Гитлера Гёрделера прочили в рейхсканцлеры. Про него говорили, будто он носился с идеей возродить в Германии монархию, причем монархом должен был стать или представитель прежней династии, или же народный избранник.

Уже несколько лет Гёрделер, как позже указывало гестапо, «бродяжничал» по Германии. У него не было определенного места жительства: он ночевал то у друзей, то в гостиницах, а то и вовсе в берлинской ночлежке. Преодолевая большие трудности, он совершил поездку на Восточный фронт, искал единомышленников на Западе, его видели и в Скандинавии, и на Балканах.

И вот он появился у графа фон Мольтке. Сначала он постоял, внимательно прислушиваясь, на лестничной клетке. Его узкое, бледное, помятое лицо — лицо типичного чиновника — напряглось. Словно преследуемое животное, он поднял голову и принюхался, потом согнул палец и постучал в дверь.

Открыл ему сам Гельмут фон Мольтке и молча протянул руку. Они улыбнулись друг другу: граф — несколько сдержанно, Гёрделер — подчеркнуто оптимистично. Он всегда старался, чтобы от него исходила уверенность, однако в последнее время ему все реже удавалось произвести такое впечатление.

— В чем дело? — спросил Гёрделер, торопливо, но в то же время сердечно приветствуя присутствовавшего здесь же Ойгена Г. — Почему меня позвали сюда? Что-нибудь случилось?

— Не знаю, — как бы сожалея, ответил Гельмут фон Мольтке. — Это граф фон Бракведе настоятельно потребовал организовать встречу с вами. Он прибудет с минуты на минуту.

Гёрделер, измотанный до предела, тяжело опустился на ближайший стул и спросил:

— Бракведе — это все равно что Штауффенберг, не так ли?

— Нет, не совсем, — ответил Мольтке. — Бракведе при известных обстоятельствах может получать информацию из гестапо. У него и там есть агенты. Для него нет ничего невозможного.

Гёрделер несколько нервным жестом проверил, не сбился ли набок его изрядно поношенный галстук, и сказал:

— У Штауффенберга, как утверждают, появились совершенно новые идеи и предложения, касающиеся распределения государственных постов.

В разговор включился Ойген Г.:

— Это, конечно, ложная информация. Не следует обращать на нее особого внимания. Но главное, нельзя допустить ее распространения в наших кругах.

— И все же говорят, что в последнее время Штауффенберг совещался с Юлиусом Лебером, и не один раз, — упрямо настаивал Гёрделер. — Сам я не виделся с ним уже несколько недель.

— Но это же объясняется особенностями вашего положения, — попытался убедить Гёрделера фон Мольтке. — Ведь каждая встреча и беседа для вас, находящегося в подполье, небезопасна.

— Кардинальные изменения на последнем этапе подготовки к акции полностью исключаются, — убежденно произнес Ойген Г. — Я знаю Бракведе и Штауффенберга. Они никогда не были сторонниками рискованных авантюр. Перед тем как решиться на что-то, они наверняка все обстоятельно продумали, поэтому ваша позиция вряд ли повлияет на их точку зрения.

— Вы слишком молоды, — промолвил без упрека Гёрделер. — Когда-то и я был так же молод и честолюбив, но не бросался в водоворот событий очертя голову.

— Однако вы покинули свой пост обер-бургомистра Лейпцига, потому что не могли смириться с тем, что памятник Мендельсону собирались снести, — напомнил граф фон Мольтке.

— А может быть, я лишь воспользовался этим предлогом, а на самом деле ушел, чтобы не потерять себя.

— Вы ушли, чтобы остаться верным самому себе! — воскликнул доктор. — Что может быть понятнее?

Когда в 1932 году Брюнинг уходил, он предложил Гинденбургу, тогдашнему президенту, две возможные кандидатуры на пост рейхсканцлера — обер-бургомистров Кельна и Лейпцига, Аденауэра и Гёрделера. Но Гинденбург выбрал Папена и тем самым привел к власти Гитлера. Аденауэр укрылся в розарии в Рендорфе, а Гёрделер остался обер-бургомистром, затем стал уполномоченным по экономике, и наконец его взяла на службу фирма Бош. Он начал писать путевые заметки, затем мемуары. В 1940 году он воспевал победу над Францией, но упрекал Гитлера в бонапартизме.

— Нужно ненавидеть человека, — утверждал теперь бывший уполномоченный по экономике, — который выдает себя за скромника и будоражит миллионы людей во имя личной славы.

Беседа прервалась с появлением графа фон Бракведе. Едва поздоровавшись с собравшимися, он сразу заявил:

— Вчера гестапо выписало ордер на ваш арест, господин Гёрделер. Таково положение на сегодняшний день, и с этим надо считаться.

Присутствующие умолкли. Доктор пришел в негодование, граф фон Мольтке казался удрученным. Гёрделер на мгновение закрыл глаза, а затем промолвил, как бы оставаясь совершенно безразличным:

— Рано или поздно этого нужно было ожидать.

Бракведе кивнул:

— Если бы позднее, было бы лучше. Однако остается фактом, что вас ищет гестапо, а через один-два дня к поискам подключится уголовная полиция. Таким образом, будет мобилизована целая армия ищеек.

— А что, собственно, изменится в моей жизни? — заметил отрешенно Гёрделер, которого друзья нередко называли бродячим проповедником или сельским священником.

— Я установил контакты с некоторыми людьми из абвера, — сообщил Бракведе. — Они готовы помочь вам бежать из Германии в течение ближайших двадцати четырех часов.

— Как?! — выпрямился Гёрделер. — Вы хотите от меня избавиться? Вы уже договорились со Штауффенбергом?

— Мы хотим отправить вас в безопасное место, — пояснил решительно капитан, — и только.

— Это самое лучшее, что можно сейчас придумать, — заверил Гёрделера Мольтке.

И доктор Ойген Г. поддержал его:

— Это единственная возможность при создавшихся условиях.

— Я остаюсь! — заявил твердо Гёрделер. — Я хочу быть здесь, когда начнут развертываться главные события. А это должно произойти теперь же, не правда ли?

В беспокойные дни начала июля сорок четвертого ефрейтор Леман, по прозвищу Гном, вновь появился в Берлине. У посвященных с Бендлерштрассе — а их было не больше дюжины — это вызвало самое настоящее смятение.

— Добрый день, прелестная дама, — приветствовал Гном Элизабет, просунув нос в щель двери. Он радостно осклабился, увидев графиню, ибо всегда питал слабость к этому, как он выражался, «лебедю в курятнике». — Неужели за то время, что я отсутствовал, вы разучились говорить?

— Мой бог! — испуганно воскликнула графиня Ольденбург-Квентин. — Как вы здесь очутились?

— Прибыл на поезде прямо из Парижа, милостивая госпожа, и ноги сразу же привели меня к вам. — Ефрейтор схватил руку, которую ему протянула графиня, и сердечно потряс ее. — Не буду говорить, что вы стали прекрасней, так как быть прекрасней просто невозможно. Могу только засвидетельствовать: вы выглядите блестяще.

— Зато я могу сказать точно, что если бы вы оказались на моем месте и пережили бы все, что пришлось пережить мне, то по меньшей мере поседели бы, — попыталась пошутить графиня.

— Не отчаивайтесь, седина вам тоже очень пойдет.

Леман держался так, словно был здесь только вчера. Он подошел к полке, сдвинул в сторону дела об измене родине и шпионаже и вытащил из-за них спрятанную бутылку коньяка:

— Позвольте рюмочку, милостивая госпожа?

Графиня кивнула, приняла рюмку из рук ефрейтора, выпила коньяк и сказала:

— Не понимаю, вам ведь было приказано не появляться здесь. Кто же ошибся, послав вас в Берлин?

— Да нет, все очень просто. Хотя меня отправили в Париж, но стреножить там, очевидно, забыли. И вот я снова в Берлине, однако не по своей воле, а в роли связного.

— Вы привезли какие-то известия из Парижа?

— Слово «известия» для данного случая совсем не подходит. — Ефрейтор постучал кулаком по своей груди. — Я просто переполнен сведениями первостепенной важности. Прибавьте к этому еще чертову жару, пардон, очень высокую температуру…

Элизабет Ольденбург улыбнулась. Беспечность ефрейтора всегда заражала окружающих, даже Бракведе поражался его хладнокровию.

— А что скажет капитан, когда вас увидит? Об этом вы не подумали? — спросила Элизабет.

Объятий он, конечно, мне не раскроет.

— Боюсь, он немедля отошлет вас в Париж. А я буду долго страдать из-за того, что вам достанется.

— Черт побери! — вскричал Леман. — В конце концов наплевать мне на все. Главное, что в вашем сердце останется память обо мне.

Элизабет кивнула:

— На свете немного людей, господин Леман, о которых я думаю и беспокоюсь, и мне очень не хотелось бы, чтобы вы подвергали свою жизнь опасности.

— Спасибо, — сказал Гном и снова наполнил свою рюмку. Его глаза стали настороженно-серьезными, словно он увидел собственную смерть. — Кажется, я вернулся в самый нужный момент.

Ожидая капитана фон Бракведе, ефрейтор Леман продолжал болтать с графиней, главным образом о своем житье-бытье в Париже. В это время появился обер-лейтенант Герберт. Он отвесил сдержанный поклон графине, а к Леману обратился громко, тем наигранно товарищеским тоном, какой принят между однополчанами:

— Неужели мои глаза не врут? Неужели это на самом деле вы собственной персоной? Вот так неожиданность!

Леман недобро ухмыльнулся, но вовремя спохватился, и его ответ прозвучал притворно благожелательно и безобидно:

— Для меня тоже большая неожиданность, господин обер-лейтенант, видеть вас все еще здесь. — Говоря так, ефрейтор заметил краем глаза, что графиня быстро убрала привезенные им документы в папку, сделав вид, что занимается своим обычным делом.

Обер-лейтенант Герберт уже уловил, что на Бендлерштрассе установились какие-то необычные отношения между лицами, состоящими в разных званиях: полковник Штауффенберг, например, независимо беседовал с генералами, а через несколько минут смиренно выслушивал советы и наставления капитана фон Бракведе. Да и сам он, обер-лейтенант Герберт, недавно был принят рейхслейтером[14], который обращался с ним как с равным.

— Я сейчас офицер связи командования армии резерва с партийными учреждениями, — похвастался Герберт.

Гном искренне удивился:

— Неужели? А что это означает?

— Важная и ответственная должность, — с готовностью пояснил Герберт ефрейтору: он заметил, что Леман пользуется благосклонностью графини. — Впрочем, назначением на эту должность я обязан капитану фон Бракведе.

— Просто не верится, — с деланной наивностью отреагировал ефрейтор.

— Генерал Ольбрихт ждет вас, — деловито обратилась графиня к Леману и подала ему папку с аккуратно сложенными в ней документами. — Захватите, пожалуйста, с собой, генералу срочно нужны эти бумаги.

— Есть, госпожа графиня! — гаркнул Гном, схватил папку и исчез.

Обер-лейтенант Герберт удивленно посмотрел ему вслед:

— Как он здесь оказался? Я думал, он где-нибудь на фронте.

Графиня Ольденбург здраво рассудила, что в данном, довольно щекотливом случае с обер-лейтенантом лучше всего придерживаться дружеского тона, чтобы избежать ненужных осложнений.

— Как часто бывает, что вчерашние приказы уже сегодня отменяются, — сказала она.

— А что он хочет от Ольбрихта?

— Откуда я знаю? — подчеркнуто равнодушно ответила графиня и, улыбаясь, добавила: — Может быть, вам следовало бы самому спросить об этом у генерала?

— Упаси бог! — вырвалось у Герберта. — Это не для меня…

— Вы абсолютно правы, — заметила графиня, ободряюще улыбнувшись обер-лейтенанту.

Путь к генералу Ольбрихту обычно пролегал через кабинет полковника Мерца фон Квирнгейма. Появление ефрейтора несколько удивило полковника. И не только удивило, но и обрадовало.

— Послушайте, — сказал он сердечно, — вы прибыли как нельзя вовремя. Вы нам очень нужны.

Потом он доложил о ефрейторе генералу.

— Отлично! — воскликнул Ольбрихт, а затем добавил: — Известите Штауффенберга! — И он направился к двери кабинета, чтобы встретить ефрейтора. — Рад вас видеть! — Генерал энергично пожал ефрейтору руку. — Как вам понравилось в Париже?

— Великолепно! — воскликнул по-французски Гном и уселся в генеральское кресло, в котором любил восседать командующий армией резерва, когда проводил совещания в кабинете Ольбрихта. — Я ощущал фантастическую легкость, — продолжал Леман, — особенно при решении интересующих вас вопросов. Спешу заверить, что все в порядке, успех гарантирован! Генерал фон Штюльпнагель и подполковник Хофаккер взялись за дело, засучив рукава. И не только они.

Ефрейтор положил на стол папку с документами. Ольбрихт и Мерц фон Квирнгейм склонились над ней и начали просматривать каждый лист. Когда в кабинет вошел Штауффенберг, генерал громко бросил ему:

— Кажется, в Париже дело сделано.

Штауффенберг быстро взглянул на документы, а затем обратился к ефрейтору Леману:

— Вы сразу вернетесь в Париж или есть охота провести здесь пару дней?

— Почему вы меня спрашиваете об этом? — удивился искренне Гном. — Приказывайте!

— Вот этого-то я как раз и не хочу, не тот случай. — Штауффенберг доверительно наклонился к ефрейтору: — Одно могу сказать: я желал бы поручить вам одно важное дело.

— Тогда не о чем и говорить, господин полковник. Само собой разумеется, я остаюсь.

— Даже не спрашивая, что вас ждет?

Леман засмеялся:

— Я думаю, что самое худшее ждет некоторых известных нам деятелей, и надеюсь, что мы не обманемся в своих надеждах.

Теперь засмеялся Клаус фон Штауффенберг. Ольбрихт и Мерц фон Квирнгейм оторвались от чтения документов и удивленно взглянули на него. И вдруг смех оборвался — в кабинет вошел капитан фон Бракведе. Высоко вздернув подбородок, что считалось у него признаком крайнего недовольства, он остановился перед ефрейтором Леманом:

— Послушайте, я не верю своим глазам! Это действительно вы, а я думал, графиня сыграла со мной злую шутку.

— Как поживаете, господин капитан? — поинтересовался Гном. — Кажется, вам не очень весело. Одолели заботы о братце?

— Ефрейтор доставил материал исключительной важности, — включился в разговор Ольбрихт. — Документы подтверждают: в Париже все наши планы будут точно выполнены. Кроме того, внесены некоторые новые предложения. В ближайшие дни в Берлин прибудет сам Хофаккер.

— Добро пожаловать, — иронически изрек фон Бракведе, — ведь его не разыскивает гестапо, как нашего жадного до сильных ощущений друга. — И приказным тоном добавил: — Вы должны немедленно исчезнуть, Леман, испариться через несколько часов, пока кровожадные псы не учуяли вас.

— Извини, Фриц, — тихим голосом, в котором почти неприкрыто прозвучала просьба, обратился к нему полковник фон Штауффенберг, — но он мне нужен.

— Хорошо, раз так, то я вынужден согласиться, — сказал капитан фон Бракведе, — но при одном условии: пока Леман будет в Берлине, он не должен покидать здания на Бендлерштрассе. Только здесь он в безопасности, отсюда его даже гестапо не вытащит.

Над Берлином ревели моторы вражеских бомбардировщиков. Самолеты прилетали теперь регулярно днем и ночью, как прежде подручные пекарей развозили по утрам горячие булочки, а продавщицы газет доставляли свежие новости. С некоторых пор воздушные налеты прочно вошли в распорядок дня берлинцев.

Капитан фон Бракведе шагнул в свою приемную и огляделся, словно разыскивая кого-то. Казалось, он очень удивился, увидев лишь одну графиню Ольденбург.

— Ну и ну! — воскликнул он. — А где же ваши воздыхатели? Ведь я хотел отправить вас с моим братом в подвал.

— Ваш брат и ефрейтор Леман по моему совету пошли к обер-лейтенанту Герберту и, очевидно, вместе с ним спустились в бомбоубежище.

— Вы снова вмешиваетесь не в свои дела, графиня, — сказал капитан, повысив голос. — Вы нарушаете наш уговор.

— А разве мы уговаривались о том, что я обязана играть здесь роль своего рода приманки?

Фон Бракведе неожиданно весело рассмеялся:

— Это не было запланировано мной, — и, переменив тон, добавил: — Более того, я вообще не считал подобное возможным. И тем не менее, признаюсь откровенно, эта идея мне нравится. Вы действуете на моего брата как магнит. Он появляется здесь, как только у него выпадает хотя бы полчаса свободного от службы времени.

— А вы пользуетесь этим удобным случаем, чтобы и дальше обращать Константина в свою веру. Я же не желаю этого!

— Кажется, малыш привязался к вам всем сердцем, верно? Простите, я ни в коем случае не хотел смутить вас. Но зачем вы послали его к Герберту?

— Чтобы не нарушать баланса! От ваших разведывательных методов голова пойдет кругом, а тут еще приезд Лемана. Для Константина это чересчур. Кроме того, Герберт старается использовать любую возможность, чтобы выведать что-нибудь у нас.

— Не беспокойтесь, этот тип считает меня закоренелым наци, даже примером для себя, — заверил капитан.

— Сколько еще ждать? — Казалось, графиня углубилась в какое-то дело, лежавшее перед ней. — У меня такое впечатление, что только ваш брат чистосердечно верит в нацистский мираж, не ведая сомнений.

— И это несмотря на то, что уже погибло несколько миллионов немцев. А сколько еще поплатятся жизнью?

Графиня испуганно взглянула на капитана: она никогда не видела его таким взволнованным. Но, неожиданно вспыхнув, волнение его так же неожиданно угасло. Бракведе потряс головой и даже попытался улыбнуться:

— Простите, такое со мной в последнее время иногда случается, но лишь тогда, когда я один или нахожусь с верными друзьями.

Элизабет слегка покраснела: капитан сделал ей необычный комплимент. Стараясь скрыть свое смущение, она быстро спросила:

— Соединиться сейчас с узлом связи? Я полагаю, вы, как всегда, желаете узнать, в каком районе союзники расстелили «ковер» из бомб.

— Пожалуйста, соединитесь, Элизабет.

Несколько секунд пришлось ждать, пока соединят, и в эти несколько секунд она успела сказать:

— Если хотите, я потом спущусь в бомбоубежище.

— Я очень этого хочу, и не только из-за нашего милого Гнома. Ведь он, конечно, не преминет разыграть этого идиота Герберта. И что будет, если тот вдруг что-нибудь заподозрит? А самое главное, я всегда радуюсь, когда вижу своего брата в вашем обществе.

Элизабет Ольденбург, прижав к уху телефонную трубку, повторила:

— «Ковер» лег на этот раз южнее Тиргартена, почти у Виттенбергерплац.

Капитан взглянул на план города, который висел на стене у его стола.

— Спросите, пожалуйста, о Гетештрассе.

— Гетештрассе находится прямо в центре пострадавшего района, — сообщила графиня после нескольких уточняющих вопросов.

Бракведе вскочил, затянул ремень, схватил фуражку и скомандовал:

— Немедленно подать автомобиль! Любой, какой окажется под рукой, даже тот, на котором ездит сам генерал-полковник. Я отвечаю за это.

Когда капитан фол Бракведе примчался на автомобиле на Гетештрассе, он увидел, что улица превратилась в сплошной пустырь, заваленный обломками. Черно-синий чад висел над этим пустырем, плотные облака пыли застилали все вокруг, словно туман. Люди суетились около разбитых домов, сдвигали рухнувшие балки, вытаскивали из-под обломков раненых и уцелевшие предметы домашнего обихода. Приступили к работе спасательные команды противовоздушной обороны. Подползали, завывая моторами, автомобили «скорой помощи». Их набивали до отказа ранеными и отправляли в больницы и госпитали. Неожиданно раздался неистовый человеческий крик. Стена дома, едва державшаяся после бомбежки, покачнулась, рухнула и накрыла этот крик, словно толстое одеяло.

Судорожно кашляя и задыхаясь, Бракведе пересекал окутанный дымам и каким-то вонючим паром пустырь, как вдруг наткнулся на плотного человека, непрерывно сплевывавшего слюну и извергавшего проклятия. Это был штурмбанфюрер Майер.

Они поздоровались, и каждый из них изобразил, как ему приятно и радостно встретить здесь другого.

— Вас-то мне как раз и не хватало! — воскликнул капитан.

— Вот так встреча! — в свою очередь закричал Майер. — Два человека, а обуревает их одна и та же мысль, не так ли? Или вы решили просто прогуляться?

— Я собирался поплясать на той же свадьбе, что и вы, — объяснил Бракведе и нашел свой ответ необыкновенно смешным.

И действительно, Майер захохотал, хотя его прищуренные глаза сохраняли напряженно-злое выражение. А может быть, это пыль вызвала у обоих слезы? Впрочем, весьма вероятно, данная ситуация была единственной возможностью выжать слезы у Бракведе и Майера.

По всему было видно, что оба преследовали одну и ту же цель. Тяжело волоча ноги, они потащились по еще горячим обломкам к центральной части Гетештрассе. Здесь после бомбежки сохранился один-единственный дом, и принадлежал он человеку по фамилии Бек.

— Просто не верится! — признался, качая головой, штурмбанфюрер. — Неужели дом уцелел?

— А может, это рука провидения, если мне будет позволительно употребить любимое словечко нашего уважаемого фюрера? — Капитан доверительно подмигнул и увидел, что Майер так же доверительно ухмыльнулся в ответ. — У меня есть предложение, — продолжил капитан. — Пусть каждый позаботится о своих людях, а потом пойдем выпьем вместе — расходы пополам. Согласны?

На время они расстались. Фон Бракведе поспешил к дому, который принадлежал генерал-полковнику Людвигу Беку, бывшему начальнику генерального штаба, признанному стратегу Германии, фамилию которого называли в одном ряду с фамилиями Мольтке и Шлиффена. А сейчас этот человек, который должен был после убийства Гитлера стать главой государства, еле передвигался в рваных, запачканных, мятых-перемятых брюках. Грубая полотняная рубашка прикрывала его грудь. Раскачивая в руке ведро, он пристально глядел на чадящие развалины соседнего дома.

— Вы живы! — облегченно вздохнул фон Бракведе.

— Разве это жизнь? — свирепо проворчал генерал-полковник. Его худое лицо казалось, как всегда, немного торжественным. — Я как раз помогаю соседу тушить пожар, а заодно и гестаповцам, которые свили свое гнездо в его доме. Я даже помогал им собирать бумаги, а среди них было множество фотографий тех, кто меня посещал.

— Отлично! — сказал капитан. — Этот случай я с полным правом могу считать примером подлинного общенародного дела.

— Вы находите? — Генерал-полковник уже не первый раз имел повод удивляться этому офицеру. — Вы ничуть не обеспокоены тем, что команда гестаповцев была расквартирована рядом с моим жильем с единственной целью — следить за мной?

— Ничего другого нельзя было и ожидать. А чтобы окончательно вас успокоить, я признаюсь: это для нас не новость. — Бракведе оглянулся: — Главное, ваш дом уцелел. И что еще важнее, у вас ничего не пропало. Не так ли?

— Все цело вплоть до самой маленькой записки, если вы это имеете в виду.

— Тогда все в порядке, — вздохнул капитан с облегчением. — Не буду больше отвлекать вас от дел. Мои друзья из гестапо уже ждут меня и жаждут побеседовать со мной. И я охотно иду навстречу их пожеланиям.

— Знаете вы хотя бы приблизительно размеры помещения, в котором должна взорваться такая штука? — спросил ефрейтор Леман. — Исходя из этих данных, я смогу рассчитать требуемое количество взрывчатки.

— Ну если только приблизительно… — осторожно ответил Штауффенберг. — В принципе возможны два варианта — здание в Оберзальцберге, близ Берхтесгадена, и бункер Гитлера в «Волчьем логове», около Растенбурга[15].

— Бункер! Звучит неплохо. Это толстые стены и узкие окна. Значит, дело верное.

Они сидели рядом в кабинете полковника Штауффенберга, похожие на первый взгляд на двух коллекционеров. Но на столе перед ними лежало несколько чистых листов бумаги, которые Леман собирался исписать цифрами и формулами.

— Нам нужно рассчитать оба эти варианта, — решил Штауффенберг. — Но в качестве исходных данных я могу сообщить вам лишь размеры помещения, в котором проводятся совещания по оценке обстановки на фронтах. Это не зал, а всего-навсего комната, где могут поместиться человек двадцать пять.

— Все должно получиться, — заверил ефрейтор. — Доставленный от генерал-майора из Герсдорфа материал — английская взрывчатка наилучшего качества. Необходимое количество ее свободно уместится в портфеле. А контроль? Подвергают ли вас досмотру?

— Всегда, — ответил Штауффенберг. — Обычно участники совещания снимают ремни и портупеи, другими словами, к Гитлеру они входят без оружия.

— А как осуществляется контроль?

— Довольно регулярно. Отвечает за это штандартенфюрер СС [16] Раттенхубер со своей командой, так сказать, лейб-гвардия нашего обожаемого фюрера. Случается, что генералов обыскивают, как уголовников.

Гном оставался невозмутимым. И Клаус фон Штауффенберг уважал его за это хладнокровие, за ясность мысли и основательность. Он был уверен в том, что нашел нужного человека для реализации своего плана.

— Но участники этого представления должны иметь при себе какие-то документы. Не приходят же они на доклад с пустыми руками? Значит, нужны портфели, чтобы было в чем носить эти документы. Что, Раттенхубер и портфели обыскивает?

— Нет, при мне такого ни разу не было, но, если эсэсовцы будут на этом настаивать, обыска не избежать.

— Ничего, можно сделать похитрее, — заверил Гном. — Я приготовлю взрывчатку в виде плоских пластин, которые будут похожи на кипу канцелярских папок. Значит, все дело в том, как смонтировать бомбу.

— Взрыватель — самая деликатная вещь, — напомнил Штауффенберг, и некоторое сомнение просквозило в его голосе. — Не единожды неудачи постигали нас именно из-за взрывателя.

— Я поставлю кислотный взрыватель, — деловито объяснил ефрейтор. — В нужный момент его надо вложить во взрывчатку и раздавить кусачками. Кислота разъест предохранитель, и боек освободится. Все произойдет бесшумно, пока не раздастся взрыв.

— Сделать соответствующий расчет времени невероятно трудно.

— В то время года, когда температура резко меняется, трудно. Однако в разгар лета, когда температура воздуха, как сейчас, держится в пределах от двадцати пяти до тридцати градусов, можно гарантировать довольно точный расчет. Сколько времени вам потребуется?

— Приблизительно минут пятнадцать.

— Если это произойдет днем, можно рассчитать с минимальным отклонением плюс-минус одна минута.

— Теперь я обрел большую уверенность, — с облегчением вздохнул полковник фон Штауффенберг. — Думаю, что впереди нас ждет значительно меньше трудностей.

— Нынешний наш разговор, конечно, далеко не последний. Он важен, но это только начало, — осторожно заметил ефрейтор Леман. — Нам еще придется обсудить подробнейшим образом множество деталей.

— Давайте постараемся не упустить даже мелочей.

Покрутившись на развалинах Гетештрассе, они согласно договоренности встретились у сохранившегося указателя трамвайной остановки. Запыленные, вспотевшие, утомившиеся, они лишь ухмыльнулись друг другу.

— Ну как, — осведомился немного погодя Бракведе, — вашим идиотам повезло или нет?

— Давайте сначала выясним, что вы под этим понимаете, — ответил уклончиво Майер. — Не потолковать ли нам как следует? Кажется, для этого подвернулась благоприятная возможность. Ресторан «Хандлер» вам подходит? Будьте моим гостем.

— Договорились, — улыбнулся капитан фон Бракведе. То, что Майер решил изрядно потратиться на «Хандлер», он счел хорошим признаком.

Чтобы пообедать в расположенном в центре города ресторане, простой смертный должен был выложить месячное жалованье. За такую сумму даже на пятом году войны он — мог отведать чудесных вещей: копченой гусиной грудинки из Бранденбурга; угря из Померании; мяса благородного оленя из Восточной Пруссии. В «Хандлер» не пускали кого попало — столик нужно было заказывать заранее. К числу постоянных клиентов принадлежали люди из высоких и даже самых высоких кругов, и Майер был среди них.

— Говорят, сегодня там утка с апельсинами, — весело сказал штурмбанфюрер. — Обещали также свежих лангустов.

— Надеюсь, у вас не пропал аппетит? — пошутил Бракведе.

Развалины, среди которых они стояли, продолжали чадить. Мимо них тащили чемоданы какие-то люди, спасательная команда в конце улицы складывала штабелями трупы. А Майер и фон Бракведе стояли и болтали, и около них хлопотали подчиненные Майера: щетками, которыми обычно наводят лоск на кузова автомобилей, они очищали от пыли и грязи одежду двух офицеров.

— А что вы скажете, если вместо супа из бычьих хвостов заказать омлет с шампиньонами?

Позади них снова вдруг начали пробиваться языки пламени, посыпались искры. Громче зазвучали голоса спасателей из отрядов противовоздушной обороны. А над Бракведе и Майером поднималось облако пыли — это пылил эсэсовец, чистивший одежду своего начальника и его собеседника, причем, чтобы отчистить черное сукно обмундирования штурмбанфюрера, эсэсовцу потребовалось приложить значительно больше усилий, чем для того, чтобы отчистить серо-зеленый китель капитана. Кроме того, капитан не очень охотно принимал услуги эсэсовца и в конце концов заметил:

— В наше время каждый так или иначе чем-то замаран.

В «Хандлере» их приняли с должным уважением. Даже любимый столик Майера — в правом дальнем углу зала — оказался свободным. Отсюда хорошо просматривался весь ресторан.

— Только самое лучшее! — крикнул штурмбанфюрер поспешившему к ним обер-кельнеру.

Как обычно, ресторан не был переполнен: несколько господ из министерства иностранных дел с дамами; министр со своей любовницей; государственный секретарь с супружеской парой из Японии; несколько загулявших офицеров, окруживших полковника, на котором сверкал новенький Рыцарский крест; известный актер с податливой начинающей актрисой. Большинство присутствующих Майер знал. На некоторых из них в его отделе уже были заведены досье — так, на всякий случай.

За портвейном — кстати, Майеру портвейн не нравился, однако он пил его, желая прослыть светским человеком, — штурмбанфюрер перешел к интересовавшей его теме:

— Хорошо ли вы знаете генерал-полковника Бека?

Капитан Бракведе был подготовлен к такому вопросу, поэтому ответил довольно осторожно:

— Я думаю о Беке примерно то же самое, что и вы. Мне известно, что он внесен в ваш список. И, насколько я вас знаю, вам очень хотелось бы его заполучить, верно?

— Точно, — подтвердил Майер, — это был бы лакомый кусочек.

— Однако не такой, чтобы его легко проглотить, не подавившись. Не так ли?

Разжевывая кусок утки, гестаповец энергично кивнул:

— В этом-то все и дело! Если я прикажу арестовать генерал-полковника и не сумею вытянуть из него ничего важного, это кончится для меня крупной неприятностью.

— Понимаю вас, Майер. Один крупный, я бы сказал, сенсационный промах — и вы очутитесь где-нибудь в штрафном батальоне. Поэтому вы хотите, нет, вы должны получить неопровержимые доказательства. И вы рассчитываете на мою помощь.

— Для вас это ведь не очень сложно. Бек пишет, пишет и пишет. У него дома скопилось много толстых папок с перепиской. И среди этих бумаг наверняка найдется несколько фраз, из-за которых ему свернут шею.

— И вот сегодня вы так быстренько организовали спасательную команду для прочесывания развалин, чтобы оказать весьма своеобразную помощь разбомбленному генерал-полковнику. Освободить его, так сказать, от забот о его собственных документах.

— Достать документы можно в любой момент, — заметил Майер. — Достаточно лишь позвонить по телефону и отдать приказ. Мои люди ждут его. Именно поэтому, дорогой, я и сижу здесь с вами. Мне нужен ваш совет. Выкладывать начистоту или нет?

— Я думаю, что сейчас наша беседа достигла кульминационной точки. Так давайте насладимся ею сполна. Прикажите подать шампанского, уважаемый. Выпьем за наше многообещающее будущее!

— Граф фон Бракведе приносит извинения, — сказал генерал Ольбрихт, предварительно поприветствовав присутствующих. — Он просит передать, что в настоящее время тренирует свою волю — обедает со штурмбанфюрером Майером из гестапо.

У полдюжины господ, собравшихся на квартире графа фон Мольтке, это сообщение не вызвало радости. Они уже были по горло сыты шутками капитана фон Бракведе.

— Особенно я должен просить об извинении вас, господин доктор, — продолжил Ольбрихт, — ибо капитан очень хотел поговорить с вами лично.

— Но он, конечно, предпочел представителя гестапо, — заметил Ойген Г., подмигивая.

— Мы очень обеспокоены! — вскричал один из господ. Он был сотрудником нынешнего министерства внутренних дел и считался ярым противником такого же будущего министерства, а следовательно, противником Юлиуса Лебера. — Ордер на арест Гёрделера — сигнал тревоги, особенно в данное время.

— По мнению капитана фон Бракведе, — успокоил его Ольбрихт, — этого следовало ожидать еще несколько месяцев назад. Да что там месяцев! Более года назад. Тем не менее большой розыск не объявлен, и я уверен: быстро нашего старого лиса они не изловят, а власти Гитлера вот-вот придет конец — речь идет о нескольких днях.

— Не скажите! За день многое может случиться! — опять вскричал господин из министерства внутренних дел. — На чей арест выдадут ордер теперь? У нас действительно имеются веские основания для беспокойства. Охота идет именно за Гёрделером. Это же не случайно!

— Пусть не случайно, но это наверняка не настолько тревожный сигнал, как вам представляется, — вклинился в разговор Гельмут фон Мольтке: он всегда вмешивался, когда ситуация становилась напряженной и людей охватывало чувство неуверенности. Голос его звучал вежливо, но решительно: — Гёрделер уже многие годы известен как противник фюрера. Гестапо имеет толстое досье на Лебера, которое отнюдь не закрыто. А что касается Бека, то Гитлер еще до войны назвал его чрезвычайно опасным человеком. Подобных примеров можно привести немало.

— Число казней за измену родине, за разложение армии, за подрыв обороноспособности, за поношение фюрера и клевету на него растет из года в год, — подчеркнуто деловито докладывал Ольбрихт. — В сорок третьем году по всей Германии официально вынесены и приведены в исполнение смертные приговоры в отношении более трех тысяч гражданских лиц, и можно считать чудом, что до сих пор жертвами гестапо оказалось сравнительно мало членов нашей организации.

— Но как раз сейчас число арестов среди нас грозит увеличиться!

— Этого, конечно, нельзя полностью исключить, — подтвердил Ольбрихт. — Того же мнения придерживается и полковник фон Штауффенберг. Он считает, что, поскольку до решающего момента осталось совсем немного времени, а все главные проблемы уже обсуждены, нам нет нужды собираться вместе, во всяком случае, в ближайшие дни или даже недели. Итак, предельная сдержанность и максимальная осторожность…

— Одну минутку! — бросил господин из министерства внутренних дел. — Ваши слова следует рассматривать как своего рода приказ? Должен заявить, что мои друзья выражают беспокойство по поводу методов господина фон Штауффенберга, который по-диктаторски вмешивается в решения, принятые отдельными группами Сопротивления…

Ольбрихт, неприятно задетый словами господина из министерства, взглянул на графа фон Мольтке. Последний снова попытался воздействовать на Ойгена Г., который не только слыл находчивым и острым на язык человеком, но и был известен тем, что решительно поддерживал военных с Бендлерштрассе. Лишь теперь всем бросилось в глаза, что доктор против обыкновения вообще не принимал участия в разговоре.

И вот Ойген Г. осторожно заговорил:

— Господин Ольбрихт, вы сказали, что капитан фон Бракведе хотел бы побеседовать со мной. Он хотел сообщить мне о моем предполагающемся аресте?

— Боюсь, что да, — признался генерал и после недолгого колебания добавил: — Гестапо выписало ордер на ваш арест, господин доктор.

— Значит, и до него добрались!

Ольбрихт пропустил мимо ушей выкрик истеричного чиновника. Он глядел на потерявшего дар речи Ойгена Г. и наконец сказал:

— Это не имеет ничего общего с готовящимися событиями. Гестапо произвело домашний обыск у пастора Бонхеффера и обнаружило документы, в составлении которых участвовал наш доктор. Поэтому его и разыскивают.

— Хорошо, я укроюсь в окрестностях Штутгарта, — решил Ойген Г., — а как только все кончится, сразу же прибуду сюда.

— Итак, мой дорогой, давайте выпустим своих кошек из мешка, — предложил штурмбанфюрер Майер после того, как подали бутылку шампанского. — Выдадите ли вы мне Бека?

Капитан фон Бракведе медлил с ответом.

Полковник с новеньким Рыцарским крестом, сидевший за соседним столиком, потребовал:

— Еще раз по бокалу всей компании! И чтобы были наполнены до краев!

Его громкий командирский голос гремел в небольшом помещении, словно труба. Посетители начали удивленно оглядываться на полковника, а обер-кельнер испуганно поспешил к нему.

Тем временем Бракведе сказал:

— Инстинкт не подвел вас: генерал-полковник Бек — это нечто гораздо большее, чем простой оппозиционер.

— Значит, верно, что этот тип состоит в заговоре против фюрера?

— Все гораздо серьезнее. В определенных кругах Бека рассматривают как будущего главу немецкого государства.

Майер поперхнулся десертом — бисквитным пирожным с медом и взбитыми сливками, которое к тому же было посыпано растертым засахаренным миндалем.

— Послушайте, — простонал он, — ежели это правда, так не остается ничего другого, как поскорее упечь этого типа за решетку.

— Прежде чем посадить, надо доказать его вину. А для этого той писанины, которая имеется у одного лишь генерал-полковника, явно недостаточно. В конце концов он философ, а философы могут в любое время повернуть дело так, что, мол, их неправильно поняли.

— Значит, вы не советуете мне проводить акцию?

— Я лишь высказываю сомнение в ее целесообразности в данный момент и в данных обстоятельствах, ибо я спрашиваю себя: что же имеет большее значение — еще одно имя в списке расстрелянных или благосклонность будущего главы государства?

Хотя внешне Майер ничем не выдал своего волнения, в глубине его глаз все же мелькнула тень испуга. Он осушил до дна бокал и погрузился в размышления. А фон Бракведе тем временем принялся спокойно разглядывать свои руки, хотя, конечно, чувствовал себя не особенно уютно.

Однако их глубокие думы прервал полковник со сверкающим Рыцарским крестом, который заорал не своим голосом, — это перед ним положили счет.

— Вот так цены! — кричал он, дрожа от возмущения. — Подобного я себе даже представить не мог!

Обер-кельнер, сопровождаемый двумя простыми кельнерами, снова заспешил к столику, где сидела компания полковника. Они попытались отгородить своими спинами, словно ширмой, орущего полковника, но напрасно. Его трубный глас прорвался бы даже сквозь грохот сражения. А здесь, в ресторане «Хандлер», все просто содрогалось от его крика.

— Как мне осмелились предложить такое?! — бушевал посетитель — до белого каления его довел самый обычный счет, к которым здесь все привыкли. — Я — полковник Брухзаль! Мои боевые друзья и я каждый день подвергаемся на фронте смертельной опасности. И все это, оказывается, лишь для того, чтобы эти паскуды в тылу могли жрать и пить в три горла по спекулятивным ценам!

— Прошу вас, господин полковник! — умолял обер-кельнер. — Считайте себя, пожалуйста, нашим гостем. Не нужно ничего платить!

— Плевал я на ваши счета! — кричал, весь дрожа от гнева, фронтовик, его нервы сдали окончательно. — Так вы от меня все равно не отделаетесь. Наш рейх превратился в стадо баранов!

Майер поднял голову, нетерпеливо принюхиваясь, словно легавая, почуявшая дичь. Бракведе происходящее, казалось, не трогало: он спокойно пил свой кофе, но взгляд его становился все более печальным.

А возмущенный полковник бушевал без удержу:

— Жалкий свинарник — вот что такое наш рейх! И это неудивительно при таком болване, как фюрер! Зарылся в землю, как дождевой червь, а паразиты нагуливают себе жирные зады.

Офицеры, пришедшие вместе с полковником Брухзалем, оттеснили его к выходу. Остальные посетители вели себя так, будто ничего не видели и не слышали.

— Каждый празднует, как может. — Штурмбанфюрер Майер закурил сигару, настоящую «гавану» из французских трофейных запасов. — И от мелкой скотины остается навоз, а я должен чем-то удобрять свою капусту. Так что всякая мелочь пригодится.

Эти слова Майера означали, что полковника Брухзаля можно было уже считать мертвецом.

Капитан фон Бракведе нагнулся:

— Следовательно, акция против Бека лопнула?

Майер кивнул:

— Отложена на время, скажем, до особого распоряжения, что предусматривает доверительное сотрудничество между нами.

— А вот и наш подарок… — Ефрейтор Леман держал в руке нечто похожее на толстый семейный альбом или пакет. — Эта штука удобно уляжется в любой портфель.

Полковник фон Штауффенберг взял пакет и внимательно осмотрел. Он и в самом деле выглядел как аккуратно перевязанная кипа канцелярских бумаг и весил примерно от восьми до десяти килограммов.

— Этого хватит? — спросил полковник.

— В любом случае! Леман набросал примерную схему помещения и в центре поставил кружок, а рядом с кружком — крест, точнее, свастику. — Если представление пойдет в бункере, то не имеет значения, где положить заряд, если же в обычном помещении, то расстояние между пакетом и объектом не должно превышать восьми, в крайнем случае — десяти метров.

— Так я и сделаю, — заметил полковник.

— Обязательно обратите внимание на одно обстоятельство — на открытые окна. Это может значительно уменьшить действие взрыва. Если окна будут открыты, вы должны приблизиться к объекту не менее чем на пять метров, а самое лучшее на три.

Они сидели рядом в кабинете Штауффенберга. Казалось, в глыбообразном здании на Бендлерштрассе, кроме них, не было ни души — такая тревожная тишина их обволакивала. Близилась полночь. Свет от лампы, ослабленный абажуром, падал на их лица — на узкое, продолговатое лицо полковника и на покрытое сеткой морщин лицо ефрейтора.

— Для маскировки я положу в портфель еще несколько папок.

— Не делайте этого, господин полковник. Возьмите лучше чистую бумагу или газеты, скажем «Фёлькишер беобахтер»[17]. Вы должны считаться с тем, что после взрыва будут задействованы специальные команды, которые обыщут помещение и соберут все до последнего клочка бумаги. И нужно избежать малейшей улики, которая указала бы на вас. Никогда заранее не знаешь, чем все кончится.

— Вы стараетесь предусмотреть любую мелочь, Леман.

— До сих пор я выхожу из себя, когда вспоминаю бомбу, замаскированную под бутылку коньяка. Люди Трескова подложили ее в самолет, на котором летел Гитлер, а взрыва не получилось — отказал запал. Однако я не могу в это поверить. Очевидно, кто-нибудь из тех, кто последним держал бомбу в руках, от волнения неправильно вставил взрыватель. У нас с вами такого не должно случиться.

— Разрешите мне задать вам вопрос, Леман?

Немного удивившись, ефрейтор кивнул. И тогда полковник спросил:

— Зачем вам все это?

Леман еле слышно рассмеялся:

— Я отвечу вашими же словами: кто-то в конце концов должен сделать это. А что касается меня, то меня мучит комплекс, нет, не комплекс неполноценности, а, так сказать, комплекс «отцов и детей». Мой старик — ортсгруппенлейтер[18] и изо всех сил старается копировать Гитлера. И могу вас заверить, это очень подстегивает меня.

Полковник левой рукой дружески похлопал ефрейтора по плечу. Последний и не подозревал, что подобный жест был для Штауффенберга нетипичным. Обычно он стеснялся прикасаться к чужому человеку.

— Дайте мне вашу левую руку, — требовательно сказал ефрейтор. — А теперь сожмите мои пальцы своими тремя. Жмите, пожалуйста, как можно сильнее.

Штауффенберг выполнил требование Лемана.

— Хорошо, — одобрил тот. — У вас хватит силы в пальцах. Должно быть, вы были сильным парнем.

— Не очень, — ответил Штауффенберг. — По крайней мере, в ранней юности. Я рос довольно болезненным ребенком, и тогда было решено, что я должен закаляться, тренировать свое тело. Но зачем нужна эта проба силы?

— Мы подошли к другому важному пункту. — Ефрейтор Леман вытащил из свернутого платка трое кусачек, тщательно осмотрел, выбрал одни из них и передал Штауффенбергу. Затем протянул ему толстый карандаш и предложил: — Перекусите кусачками.

Полковник взял кусачки, вложил в них карандаш и нажал — карандаш распался на две части.

— Пожалуйста, еще три раза подряд, — попросил Леман.

Штауффенберг выполнил просьбу ефрейтора: куски карандаша один за другим падали на стол.

Леман удовлетворенно кивнул:

— Господин полковник, вы сейчас на практике осваивали последнюю операцию — раздавливание кислотного взрывателя. После этого взрыва уже не предотвратить. Кусачки спрячьте в левый карман брюк. Кроме них, там ничего лежать не должно. Каждое движение надо рассчитать. Мы еще потренируемся.

— А потом?

— Потом вы осуществите акцию. По-моему, это случится завтра.

— Послезавтра, — поправил ефрейтора полковник фон Штауффенберг.

ТОТ, КОГО НЕ ПРИНИМАЛИ В РАСЧЕТ

11 июля, вторник. Генерал Ольбрихт и полковник Мерц фон Квирнгейм ходили вокруг телефона, избегая смотреть друг на друга. Их волнение все возрастало. Клаус фон Штауффенберг улетел в Берхтесгаден, прихватив с собой свой необычный портфель. Ожидаемое наконец должно было осуществиться.

— Гитлер недосягаем, — промолвил внезапно Ольбрихт. — Когда он намеревается покинуть ставку, для него разрабатывают три маршрута: один — для передвижения самолетом, другой — по железной дороге и третий — для автомобиля. Только в последние минуты принимается окончательное решение, каким из них воспользоваться.

— И все-таки человек не призрак, — напомнил полковник. — А потом, до настоящего времени Гитлер не сталкивался со Штауффенбергом.

— В конце концов, наши единомышленники неоднократно подкладывали фюреру бомбы. Аксель фон дем Бусше, Эвальд Генрих фон Клейст, генерал-майор Гельмут Штиф были готовы подорвать себя вместе с ним, однако все оказалось напрасно. Гитлер или вовсе не появлялся, или опаздывал, или своевременно исчезал. Он был прямо-таки неуловим.

Полковник Мерц фон Квирнгейм продолжал ходить вокруг телефона.

— В истории каждого народа наступает такой переломный момент, когда становится ясно, что перемены неотвратимы. Вот и сейчас армия русских подходит к границам Германии, вторжение их союзников развивается успешно, Балканы для нас уже потеряны. Крах Германии неминуем, и Гитлер должен быть устранен, прежде чем германский народ истечет кровью или полностью деградирует и превратится в банду преступников.

Зазвонил телефон. Оба устремились к столу, на котором он стоял. Полковник Мерц фон Квирнгейм снял трубку и передал ее генералу. Тот замер, молча слушая донесение. Его лицо приняло какой-то серый оттенок, и он чуть слышно произнес:

— Сорвалось. Не было ни Гиммлера, ни Геринга, и Штауффенберг спрашивает, нужно ли было действовать.

— Достаточно было бы одного Гитлера! — воскликнул полковник.

— Может быть, в следующий раз… — устало промолвил Ольбрихт. — Это должно случиться через несколько дней.

— Где мой брат? — спросил капитан фон Бракведе. — В вашем присутствии он, вероятно, чувствовал себя превосходно. Вы дали ему понять, что даже храбрецы могут выглядеть бедными глупцами, если ими будет руководить женщина?

— К сожалению, мне нужно было работать, — ответила графиня Ольденбург. — Генерал Ольбрихт приказал проверить план «Валькирия», и я не могла уделить внимание лейтенанту, даже если бы хотела этого.

— А вы хотели? — Граф фон Бракведе был достаточно тактичен, чтобы не дожидаться ответа на свой вопрос. — Во всяком случае, если бы вы немного развлекли моего брата, это можно было бы отнести на казенный счет. Поскольку то, что вы сейчас делаете, ничего не изменит.

— Это произойдет?

— Я этого вопроса не слышал, а вы его не задавали. И вообще, вы ни о чем не знаете и не имеете никакого отношения к данным событиям — не знаете ни ефрейтора Лемана, ни Штауффенберга. Вы даже не заглядывали в дела этого учреждения. Это решено, и этой версии мы будем придерживаться. А теперь скажите, где сейчас мой братец?

— В казино. Там делают доклад специально для офицеров.

— Ах, оставьте! — воскликнул фон Бракведе с издевкой и возмущением одновременно. — Это, вероятно, обер-лейтенант Герберт упражняется в произнесении своих избитых речей?

— Он говорит о Западе и необходимости сохранять истинные арийские ценности.

— Великий боже, и он говорит о Западе! А что еще курьезнее, находятся здравомыслящие существа, которые его слушают. И среди них мой брат Константин.

Фон Бракведе связался по телефону с Майером и попросил его о личном одолжении:

— Вы ведь помните моего брата? Не могли бы вы продемонстрировать ему кое-что? Мы уже говорили с вами об этом. Наши герои в конце концов должны знать, что делается в тылу. Договорились? Хорошо, я пришлю его к вам.

— Пожалуйста, не делайте этого! — взмолилась Элизабет.

— Не смотрите на меня с таким укором. Этот юноша — мой брат, и я хочу, чтобы он оставался моим братом во всех отношениях.

— Я рад вас приветствовать, мой юный друг, — заверил Константина штурмбанфюрер Майер. — И не только потому, что вы являетесь братом моего соратника. Я питаю к вам глубокие симпатии как к представителю наших фронтовиков.

— Весьма признателен, господин штурмбанфюрер!

Лейтенант пришел на Принц-Альбрехт-штрассе, в так называемую мастерскую по ремонту мозгов гестапо. Люди, которые там работали, произвели на Константина приятное впечатление. Они держались в высшей степени корректно, действовали собранно, по-деловому. Да и сам дом выглядел солидно, ни в коей мере не кричаще, казался чистым, будто его вымыли с мылом. Повсюду пахло свежей краской и каким-то сильным дезинфектором, поэтому дом походил и на образцовую казарму, и на благоустроенную клинику одновременно.

Подчеркнутая сердечность Майера возымела действие на лейтенанта — он почувствовал себя польщенным от такого приема одним из важных персон главного управления имперской безопасности. Майер представил увешанному наградами офицеру своих ближайших сотрудников: унтерштурмфюрера[19] в роскошной эсэсовской форме и очкарика с томным взглядом великовозрастного школьника, по фамилии Фогльброннер.

Сидя за чашкой кофе, Майер докладывал о своем ведомстве, о его обязанностях, трудностях и путях их преодоления.

— Нужно обладать искусством найти главное. В настоящее время у нас имеется один опытно-показательный экземпляр — полковник, который наконец-то сознался, что он настоящая свинья.

— Полковник? — спросил Константин с недоверием.

Майер истолковал этот вопрос по-своему. Он подробно остановился на так называемой компетентности и недостатках раздельного аппарата юстиции, когда очевидные преступления против рейха вермахт из-за ложно понимаемых традиций, слишком долго затягивает производством.

— Но теперь мы начали применять более прогрессивные методы, — приободрившись, вещал штурмбанфюрер. — В настоящее время свиней и проходимцев всех сортов гестапо может хватать везде, где бы они ни находились, за исключением территории, занимаемой частями вермахта. Остальные дела заканчиваются обычным способом. Причем должен вам сказать, что ни одно из наших деяний не может считаться незаконным, поскольку все это совершается во имя рейха, во имя фюрера.

— Вы совершенно правы.

— Тогда пойдемте со мной.

Они спустились по ступеням в холл, пересекли его и подошли к входу в подвал. Люди Майера услужливо открывали перед ними двери. В подвале, как и во всем доме, царила атмосфера клиники. Помещение, в котором они оказались, было ярко освещено лампами, скрепленными под потолком в крестообразные люстры, как в операционной. Посередине стояли длинные столы, а за ними один-единственный стул. Майер приказал принести другой и пригласил лейтенанта сесть с ним рядом.

Затем штурмбанфюрер крикнул:

— Ввести Брухзаля!

Вскоре в помещение втолкнули мужчину. Он споткнулся о стол, но все-таки сохранил равновесие, хотя и качался, как мачта на корабле при легком волнении моря.

— Ну? — спросил мягко Майер.

— Подследственный Брухзаль! — громко представился мужчина.

Он был одет в поношенный тесный пиджак серо-коричневого цвета. Из-под пиджака высовывался воротник грязной рубашки. Обтрепанные брюки он поддерживал руками. На нем не было ни носков, ни ботинок.

— Подследственный Брухзаль, номер 37 804, прибыл!

Это был полковник, награжденный Рыцарским крестом.

Его лицо было бледным, помятым и заросшим, а руки дрожали, как у алкоголика. От него пахло потом, мочой и кровью.

— И это дерьмо хотело уничтожить нашего фюрера! — воскликнул Майер обличающим тоном, повернувшись к Константину, который растерянно смотрел на эту человеческую развалину. — Эта скотина называла фюрера сумасшедшим, которого нужно уничтожить, как взбесившуюся собаку. Вы будете это отрицать, Брухзаль? — резко бросил штурмбанфюрер полковнику.

— Я признаю себя виновным, — промолвил тот я тупо уставился на белую как мел стену.

— Вот таковы они, эти прохвосты! — Штурмбанфюрер с удовлетворением откинулся на спинку стула. — Поначалу раскрывают свою пасть, а затем готовы накласть в штаны. Вы сожалеете о том, что сделали?

— Сожалею…

— А что потом?

— Я сожалею, — беззвучно повторил человек, еле державшийся на ногах, — и прошу о справедливом наказании.

Майер презрительно фыркнул и искоса взглянул на Константина. Удивление и возмущение лейтенанта были ему приятны. Очевидно, представление, которое только что увидел Константин, он запомнит на всю жизнь. Майер чувствовал себя как хирург, уверенно вскрывающий скальпелем нарыв на глазах у удивленных зрителей.

— Этот негодяй бессовестно обманывал своих солдат. В то время как они умирали за фюрера и рейх, он сидел в ресторанах, называл фюрера идиотом и даже вербовал сукиных сынов, которые тоже являлись презренными предателями. — Штурмбанфюрер был доволен: наконец-то он кого-то выследил! Тем самым обретало смысл его специальное задание — надзор за вермахтом. — Называйте имена, Брухзаль!

Бывший полковник начал механически перечислять: Обер-лейтенант Хазенелевер, майор Самсон, майор Эдлер фон Хирт, полковник фон Нассенройт, полковник Нетцель, генерал Фельман, генерал Блюментрит, генерал-фельдмаршал Роммель…

— Но это же абсурд! — воскликнул с возмущением лейтенант. — Это же неправда! Фельдмаршал Роммель? Никогда!

Здесь, казалось, и сам штурмбанфюрер стал нервничать. Он навалился на стол и прорычал:

— Заткните глотку, Брухзаль! — Потом, обращаясь к Константину, Майер промолвил: — Пожалуй, он зашел слишком далеко. — И он грубо рассмеялся: — У него, вероятно, гайки ослабли. Но его еще можно подремонтировать.

«Однако это действительно зашло слишком далеко, — подумал он. — С этим ни в коем случае нельзя идти к фюреру: ведь Роммель его любимец, это известно всем».

— Мне хотелось бы выйти на воздух, — тяжело дыша, промолвил лейтенант. — Мне что-то нехорошо…

Генерал-фельдмаршал Эрвин Роммель вышел молча, и это не нуждалось в комментариях. Все хорошо знали: если генерал-фельдмаршал молчит, значит, он глубоко огорчен или исполнен презрения. В данном случае Роммель был огорчен сообщениями о ходе вторжения.

Он направился в кабинет, где в одиночестве работал его начальник штаба. Генерал изучал карту и делал на ней пометки. Роммель встал рядом с ним.

— Катастрофа просто неизбежна, ее уже не предотвратить, — промолвил генерал-фельдмаршал с горечью. — Только идиот может этого не видеть.

Начальник штаба, не отрываясь от работы, как бы между прочим бросил:

— В вашем кабинете, господин фельдмаршал, вас ожидает подполковник Хофаккер. Он прибыл из Парижа от генерала Штюльпнагеля.

Роммель углубился в изучение карты. Противник неудержимо продвигался вперед. Через неделю союзники будут у стен столицы Франции, через месяц — у границ Германии. Такова реальная обстановка, и необходимо было делать срочно выводы. Но Гитлер, казалось, совершенно ослеп. В последнее время он даже не слушал таких специалистов, как Роммель.

— «Необычные времена требуют необычных действий», — промолвил задумчиво начальник штаба. — Это сказал генерал-полковник Бек.

Фельдмаршал оторвался от карты и задумался. Сейчас он казался себе охотником, утерявшим след, им овладела страшная усталость. Однако затем он собрался, выпрямился и по-солдатски уверенно вышел из кабинета.

Подполковника Хофаккера он приветствовал сердечным рукопожатием:

— Располагайтесь поудобнее. Вы привезли мне известия или требования?

Цезарь фон Хофаккер был высок, строен и полон энергии. Полковнику Штауффенбергу он приходился двоюродным братом и очень походил на него.

— Решились вы наконец? — обратился подполковник к Роммелю. — Можем ли мы, господин фельдмаршал, на вас рассчитывать?

Герой Африки знал себе цену. Его имя было овеяно легендами, о его храбрости слагали пословицы и поговорки, его победы в самых выспренних тонах пропагандировали все печатные органы Германии. Даже его враги находили для него слова признания.

— Я всегда откровенно высказывал свою точку зрения, насколько это было возможно, — начал Роммель. — Не секрет, что я считаю войну проигранной, и я не премину потребовать, чтобы виновные были привлечены к ответственности.

— Тем самым вы выносите приговор и Гитлеру! — воскликнул подполковник.

Фельдмаршал встал, с трудом сдерживая волнение. Обстоятельства принуждали его принять решение, противное солдатскому долгу, и это тревожило его.

— В середине мая я беседовал с вашим генералом. В основном мы сошлись во мнении. Несколькими днями позже я встречался с генерал-фельдмаршалом фон Рундштедтом, который в ту пору являлся главнокомандующим войсками «Запад». И с ним мы пришли к взаимопониманию.

— При новом главнокомандующем генерал-фельдмаршале фон Клюге можно рассчитывать на значительно более позитивную реакцию.

— Что ж, перспективы многообещающие, да и логика событий подталкивает к этому. Ведь даже такие твердокаменные генералы СС, как Хаузер, заметно утеряли интерес к этой войне. Однако убить Гитлера? Честно говоря, Хофаккер, с этой мыслью я никах не могу смириться.

— Что же тогда?

— Мы, видимо, окружим его верными нам танковыми подразделениями. Затем он должен будет предстать перед судом или что-то в этом роде…

Подполковник на мгновение закрыл глаза. Он вспомнил о том, что говорил Клаус фон Штауффенберг о некоторых генералах, однако быстро отогнал эти воспоминания прочь. К такому человеку, как Роммель, эти слова не имели отношения.

— Предположим, нам удастся совершить задуманное. Что тогда?

— Тогда я с вами!

— Можем ли мы в этом случае оперировать вашим именем, господин фельдмаршал? Вы ведь знаете, насколько популярно оно в Германии, насколько сильно его воздействие.

— Именно поэтому, — произнес Роммель, — мы не должны рассыпать наш порох преждевременно. Я полагаю, что, когда положение станет совершенно ясным, меня можно будет официально включать в акцию. Тогда я обещаю вам свое содействие.

Тихо, без иронии подполковник промолвил:

— Хотелось, бы только надеяться, что это произойдет не слишком поздно. Для вас, господин фельдмаршал…

— Заходите, пожалуйста, — пригласил Юлиус Лебер. — Вы мне нисколько не помешаете. — Казалось, он ни в малейшей мере не удивился позднему визиту. — Вас ко мне прислал ваш брат?

Константин, как и в первый раз, сел на жесткую тахту рядом с Лебером.

— Нет-нет, он категорически запретил мне заходить к вам, но я не мог не зайти. Мне нужно было непременно поговорить с вами. Я плохо поступил?

Лебер усмехнулся. Его резко очерченное, будто вырубленное резцом лицо вытянулось и, казалось, излучало доброжелательность.

— И вот вы здесь.

— Я пришел сюда прямо с Принц-Альбрехт-штрассе, — сообщил Константин.

— Один? — спросил Лебер.

Лейтенант взглянул на него о удивлением: конечно, он пришел один.

— За вами никто не шел?

— А почему кто-то должен был за мной идти?

— Ладно, не думайте об этом. Скажите лучше, почему вы пришли сюда. Хотите что-нибудь рассказать? Вам сразу же станет легче.

— Спасибо, — промолвил Константин.

Он не раскаивался, что пришел именно к этому человеку, не к брату, не к Герберту, не к графине, а к этому господину, казавшемуся таким же близким, как отец. Он рассказал все до мельчайших подробностей. Ему хотелось выяснить, как может человек совершить подобное.

Лебер с удивлением посмотрел на лейтенанта, и в его глазах промелькнула сдержанная грусть.

— Вас послал туда ваш брат?

— Да! — возмущенно вскинул голову Константин. — Хотя, как мне кажется, он мог бы избавить меня от подобных зрелищ.

— Если я вас правильно понял, ваше возмущение направлено против того полковника.

— Это было ужасно.

— Несомненно, но что вас взволновало: содеянное полковником или вид этого человека?

— И то и другое! — с жаром воскликнул Константин. — И такой человек выступает против фюрера! Это же исключительный случай, он мог произойти…

— Хорошо, — перебил его Лебер. — Постепенно я начинаю понимать вашего брата. Однако продолжайте, господин фон Бракведе.

Лейтенант попытался привести в порядок свои путаные мысли.

— Если этот полковник выступил против фюрера, то он, по крайней мере, должен был отстаивать свои убеждения, оставаться человеком.

— Продолжайте…

— А что делает он? Он ведет себя как презренный трус. Он даже пытается переложить свою вину на других. Он, например, не постеснялся оклеветать генерал-фельдмаршала Роммеля. Оговорить Роммеля!

Лебер встревоженно поднял голову:

— Расскажите все это как можно скорее вашему брату, со всеми подробностями. В его лице вы найдете такого же внимательного слушателя, как и во мне.

Константин пообещал. Затем он вновь углубился в свои переживания. Внимание Лебера окрылило его.

— И эта жалкая развалина была когда-то немецким полковником!

— Вы, вероятно, недооцениваете последствий зверского насилия, которому он подвергался. Вы, к сожалению, по подумали, до чего можно довести человека.

— Нет, я подумал! И именно поэтому я нахожу все это отвратительным.

Лебер встал и подошел к правому окну, наиболее удаленному от маленькой настольной лампы. Он осторожно, всего на несколько сантиметров отодвинул темную занавеску светомаскировки и увидел призрачный лунный свет и сотни передвигающихся темных теней. Каждая из них могла оказаться ищейкой, поэтому бесполезно было даже пытаться что-либо выяснить.

— Почти любого человека можно сломить, — сказал Юлиус Лебер, все еще стоя у окна.

Константин и не догадывался, что этот человек долгие месяцы провел в концлагере, причем триста шестьдесят пять дней его продержали в темноте. Ему приходилось лежать на голом полу при восемнадцатиградусном морозе — не было ни соломы, ни одеяла, ни даже пальто. Поэтому сейчас Лебер мог смело заявить: «Я — один из тех, кто не потерял самообладания и собственного достоинства».

Константин внезапно сказал:

— Я все теперь понял. Недостойно поступать так, как этот полковник, но недостойно и доводить человека до подобного состояния.

— Видите ли, мой друг, гестапо преподало вам первый урок. — Лебер по-отечески улыбнулся лейтенанту: — И поверьте мне, он немало стоит.

— Но как я должен теперь себя вести? — настойчиво спрашивал лейтенант. — Что мне делать?

— Пожалуйста, не ждите от меня сейчас однозначного ответа. На вашу долю могут выпасть слишком большие испытания, — Лебер вновь посмотрел на плотно завешенное окно. — Могу вам посоветовать одно, хотя мои слова, видимо, прозвучат банально: спросите вашу совесть!

— Я не знаю, что мне делать, господин Лебер.

— Со временем вы все поймете. Ваш брат, во всяком случае, об этом позаботится. А теперь, мой юный друг, продолжим беседу, которую мы начали при вашем последнем посещении. Тогда мы говорили об освободительных войнах…

Лейтенант фон Бракведе покинул Лебера рано утром. Птицы уже начали петь, сидя на деревьях, листья с которых были сорваны взрывами бомб. Солнце окрашивало небо над Берлином в кроваво-красный цвет.

— Какой прекрасный день! — сказал Константин.

Это был день, когда Юлиуса Лебера арестовало гестапо.

Собравшиеся устало улыбались, болтали о пустяках, кланялись друг другу, не двигаясь с места, подобно журавлям на болоте. Доктор Йозеф Геббельс, рейхсминистр народного образования и пропаганды, давал прием. В его официальной резиденции и в ближайших зданиях устраивалось множество приемов, но этот был организован в первую очередь для военных и тех руководителей из государственного и партийного аппарата, которые в пределах Большого Берлина в той или иной мере контактировали с вермахтом.

— Я надеюсь, вы здесь хорошо себя чувствуете? — поинтересовался Геббельс у какого-то генерала, излучая гостеприимство.

— Превосходно, — заверил тот.

Геббельс настроил себя на упрощенные отношения, поэтому сразу начал расточать улыбки и приказал подать крепкие напитки. Гости облепили его, как мухи. Примерно в течение часа он заставил их смотреть хронику о положении на фронтах. В обычных кинотеатрах эти материалы не демонстрировали. Министра интересовала реакция специалистов, хотя он точно знал, что ни одна рекомендация не будет использована.

— Как вы думаете, не слишком броско подает материалы это недельное обозрение? — этот вопрос Геббельс задал генералу фон Хазе, коменданту Берлина. — Ваше мнение для меня особенно ценно.

— Жесткость никогда не повредит, — промолвил генерал, — но в подобных случаях благотворно действует что-нибудь отвлекающее.

— Отвлекающее от чего? — спросил улыбаясь Геббельс.

Генерал вытянулся, повысил голос и заявил с вымученной твердостью:

— Я полагаю, что искусно подобранное единство противоположностей, которые заканчивают…

Геббельс кивнул. Иного он и не ожидал. Его лисьи глазки пронизывающе осматривали помещение. Кругом изысканная гармония: серые мундиры вперемежку с черными, а кое-где между ними коричневые. Обычные натянутые улыбки мелькали повсюду.

Министр в меру скучал, однако оптимизм не покидал его. До низших чинов он не опускался: общение с ними было бы пустой тратой времени. Внезапно перед ним появился генерал Корцфлейш, один из представителей партийной элиты.

— Твердость в высшей степени необходима! — воскликнул он. — Но людям нужно также показывать, что кроме смертей и трупов имеются развлечения. По моему убеждению, кое-где потери желательно как-то сглаживать.

Обязательная улыбка не сходила с лица министра, однако он нетерпеливо поглядывал в соседний зал, где выдавали напитки. Там, по всей вероятности, разговоры носили более откровенный характер, и он охотно бы их послушал. Он был очень любопытен.

В соседнем зале встретились капитан Бракведе и штурмбанфюрер Майер. Они так громко приветствовали друг друга, что несколько молодых офицеров испуганно отшатнулись.

— Ну, понравилось вашему братцу мое ведомство? — поинтересовался Майер.

— К сожалению, я не успел его об этом спросить.

— Тогда вам еще предстоит это маленькое удовольствие. Во всяком случае, парня чуть не вырвало. Кстати, вы пробовали бордо у колченогого? — Майер намекал на физический недостаток министра. — Вино экстра-класса! У Геббельса отменное чутье на самое дорогое и качественное.

Капитану фон Бракведе нарочитая веселость Майера показалась подозрительной. В блестящей парадной форме эсэсовец походил на павлина, распустившего хвост. И фон Бракведе не преминул сказать ему об этом:

— Майер, вы выглядите так, как если бы поймали крупную рыбу.

— Две! — Майер пристально взглянул на капитана: — Полковника Брухзаля, который явился для меня настоящей находкой: он называет имен даже больше, чем требуется, и человека по имени Юлиус Лебер.

Фон Бракведе потребовалось несколько секунд, чтобы побороть охватившее его смятение. Затем он медленно произнес:

— Если это должно взрасти на вашем навозе…

— О чем вы говорите! — с готовностью парировал штурмбанфюрер. — Я отлично знаю, как перейти вам дорогу. Однако мы можем этого избежать, не правда ли? Лебера не раз арестовывали другие отделы, но я оставил его за собой, потому что внешнее наблюдение в числе посетителей Лебера зарегистрировало офицеров.

— Таким образом, вы позаботились о том, чтобы провести прямой выпад и двинуть мне по физиономии кулаком.

— Однако теперь я спрашиваю себя: что стоит мой улов в реальном исчислении? Потрошить ли мне эту рыбу самому или передать по инстанции, а может, положить на лед или выпустить обратно в воду? Или у вас есть желание поменяться? За одного Лебера — два генерала?

Граф фон Бракведе закрыл глаза, словно его что-то внезапно ослепило, затем вновь открыл их. Теперь в них сквозил ледяной холод.

— Рассчитывайте на скорую смерть Гитлера, — произнес он с откровенной решимостью, — и попытайтесь действовать в соответствии с этим.

Полковник, который стоял перед Геббельсом, был представлен ему адъютантом как Риттер Мерц фон Квирнгейм. Он прибыл на этот прием от командующего армией резерва генерал-полковника Фромма. И Геббельс начал беседу с ним. Однако полковник не ограничился общими рассуждениями, а сам пытался расспрашивать кое о чем министра пропаганды. Например, он хотел знать, какой опыт приобретен в разъяснении немцам горькой правды о положении на фронтах и как реагируют на это немцы.

— В высшей степени интересные вопросы, — промолвил «добродушно» Геббельс. — Я попытаюсь ответить вам контрвопросом: «Сможете ли вы сказать вашим офицерам все, что вы знаете?»

— Нет.

— А почему?

Вероятно, не было необходимости терять время на развитие данной темы. Оба это чувствовали — они знали правила игры. Пока велась война и власть находилась в руках теперешних руководителей, простой солдат или человек из народа не должен был дорасти до познания правды. Имелись руководители, которые знали ее и действовали соответствующим образом.

— Однако, как мне кажется, — промолвил полковник, — эти методы стали решающими…

— Народные массы всегда ленивы, глупы и легковерны, — начал объяснять Геббельс со свойственным ему цинизмом, — и тот, кто желает управлять ими, должен с этим считаться. — А после паузы он с удовлетворением добавил. — Эта мудрость не моя, так говорили древние римляне. Мы слишком часто уповаем на идеализм, чувство долга и самоотверженность немецкого народа. Да и можете ли вы представить себе полковника, командира, проповедующего пессимизм?

— Как показывает опыт, победа в значительной мере зависит от веры в нее солдат, — заметил полковник.

Министр улыбнулся ему и сказал:

— В основном мы руководствуемся одними и теми же принципами. Нужно думать о главном, если мы намерены достигнуть высокой цели. Чувства оставим поэтам и девушкам, церковь пусть резервирует для верующих потусторонний мир, а идиоты могут утешаться героическими мечтаниями и любовью к отечеству. Но все они должны беспрекословно выполнять наши приказы, не правда ли? Кстати, как ваша фамилия?

«Мерц фон Квирнгейм», — отметил Геббельс в своем перегруженном мозгу вероятного кандидата для повышения и не преминул уточнить:

— Вы меня понимаете, господин полковник? Вскоре мы, наверное, услышим друг о друге.

Скрывая глаза за стеклами очков, полковник сдержанно поклонился. С последней фразой Геббельса он был согласен полностью.

И действительно, вскоре они услышали друг о друге.

На юношеское лицо лейтенанта фон Бракведе легла тень — это брат наклонился над ним. Он долго, испытующе смотрел на Константина и наконец осторожно дотронулся до него.

Чтобы проснуться, Константину потребовались буквально считанные секунды. А проснувшись, он спросил:

— Ты здесь?

— Да, это я, — с мягкой иронией ответив капитан.

— Что ты на этот раз от меня хочешь?

— На этот раз я хочу пойти с тобой купаться. Я взял для тебя за сегодня отпуск. Начальник военной школы дружит с полковником Мерцем фон Квирнгеймом и, стало быть, со мной. А ну одевайся!

Через час они уже были у озера Ванзее. Капитан знал пляж, где было относительно малолюдно. Пляж принадлежал кафе «Краузе», которое находилось неподалеку.

— Я пошел лишь потому, что хочу с тобой поговорить, — заявил лейтенант.

Он невольно окинул взором людей, собравшихся на пятачке пляжа, чтобы освежиться. В последние дни июльская жара пришла наконец на смену сильным ливням и давящая духота повисла над городом.

На озере было много девушек. Но девушки эти не вписывались в ту идиллическую картину, которую рисовал в своем воображении Константин. Это были, очевидно, работницы, получившие отпуск или освободившиеся после ночной смены, вдовы фронтовиков, горничные, привилегированные иностранные работницы, искательницы приключений и рано развившиеся девушки-подростки. Девушек было не так уж много, однако вполне достаточно, чтобы отвлечься от невеселых мыслей. Но Константин сразу же спросил:

— Какое отношение ты имеешь к аресту полковника Брухзаля?

Капитан фон Бракведе внимательно посмотрел на брата:

— Ну, разъяснения тут несложны. Я случайно слышал разглагольствования полковника и подтвердил этот факт. Об этом меня просил Майер.

— И ты поддался?

— Какой вопрос! Кажется, ты действительно кое-чему научился. Только так это можно расценить.

— И ты выдал полковника с головой.

— Твои формулировки, мой милый, по меньшей мере странные. Может быть, ты позволишь мне внести некоторые поправки? Во-первых, было множество свидетелей и полковника никоим образом не удалось бы спасти. Во-вторых, то, что он ругал Гитлера, доказывает его отличный характер, но то, что он делал это среди нацистских бонз, заставляет сомневаться в его умственных способностях.

Где-то рядом счастливо взвизгнул ребенок, сердечно рассмеялась женщина, две девушки, громко хихикая, полезли в воду, а чей-то монотонный голос все повторял: «Кто желает освежиться?»

— Знаешь, мне стыдно за тебя, — промолвил лейтенант.

— Как?! — воскликнул капитан. — По-твоему, дурно передать гестапо человека, который называл фюрера отъявленным негодяем?

— Да, но что за методы! — воскликнул Константин беспомощно. — Меня от них просто тошнит.

— Это что-то новое в твоем мировоззрении. — Капитан фон Бракведе, казалось, был чем-то удовлетворен. — Если так пойдет и дальше, я буду тобой доволен.

Однако Константин уже не слушал его. Он вскочил, схватил свою одежду и побежал прочь, перепрыгивая через нагретые солнцем женские тела, не обращая внимания на вопрошающие взоры, пренебрегая шутливым призывом грациозной блондинки. Он бежал к выходу.

— Этот день настал! — торжественно произнес Ольбрихт и посмотрел на часы: — Через несколько минут мы откроем первые шлюзы. В одиннадцать ноль-ноль я даю сигнал, и план «Валькирия» вступает в действие.

Была суббота 15 июля 1944 года. Рано утром полковник фон Штауффенберг в сопровождении генерал-полковника Фромма вылетел в главную ставку фюрера «Волчье логово», около Растенбурга. Портфели с документами были отправлены с капитаном Фридрихом Карлом Клаузингом.

На Бендлерштрассе полковник Мерц фон Квирнгейм открыл свой сейф и начал выкладывать папки на письменный стол.

— Наконец-то! — радостно приговаривал он и пояснил капитану Бракведе, который стоял неподалеку и с интересом наблюдал за его действиями: — Вначале мы поднимем по тревоге все части, которые расположены за пределами Берлина. Все остальное произойдет позже.

— Я убежден, что вы все основательно продумали, — заметил фон Бракведе, и в его голосе прозвучали провоцирующие нотки, — но не кажется ли вам, что у командиров частей, которые будут двигаться к Берлину, могут оказаться другие взгляды, нежели у вас?

— Мой милый друг, — сказал улыбаясь генерал Ольбрихт, — думать придется всем, в том числе и вам, о вашей полиции — криминалистах, гестапо, полиции нравов и так далее, включая «политические детские сады». Если говорить серьезно, мы должны использовать каждого человека.

— Это верно, — промолвил Бракведе. — Но мне стало известно, что совещание по обстановке в ставке фюрера назначено только на тринадцать тридцать, а вы уже за два с половиной часа до событий намерены открыть занавес. Какие же вы смельчаки!

— Мы верим в Штауффенберга…

— А я, с вашего разрешения, принимаю в расчет и Гитлера.

— Боже мой! — воскликнул генерал Ольбрихт, едва сдерживаясь. — Оказывается, вы, Бракведе, добровольно выступаете в роли адвоката дьявола. Вероятно, чтобы провести нас по всем кругам ада? Но с этим пора кончать.

— Не ранее чем в тринадцать тридцать, если акция будет удачной.

— Штауффенберга ничто не остановит! — Ольбрихт пытался развеять пессимизм капитана: — Вспомните о катастрофическом положении на фронтах. Роммель послал Гитлеру своего рода ультиматум, командующий войсками в Бельгии генерал фон Фолькенхаузен вчера снят со своего поста и заменен гаулейтером. Арест Юлиуса Лебера глубоко взволновал Штауффенберга. Он даже воскликнул: «Лебер нам необходим. Я спасу его!»

— Время! — напомнил Мерц фон Квирнгейм. — Уже одиннадцать ноль-ноль.

Ольбрихт схватился за телефон — план преодоления внутренних беспорядков под кодовым наименованием «Валькирия» был введен в действие.

— Тогда и я начну проводить свои мероприятия, — решил капитан фон Бракведе. — В случае если срочно понадоблюсь, я буду в казино. Мне нужно подкрепиться.

— Во-первых, данная тревога имеет целью ликвидировать внутренние беспорядки, — начал свой инструктаж в Крампнице полковник Горн. — Это означает, что вводится мнимое чрезвычайное положение, когда охрана общественного порядка возлагается на войска.

Офицеры стояли спокойно. На протяжении службы в армии им приходилось отрабатывать тревоги с многообразными задачами: борьба с пожарами в казарме, с парашютистами противника, с диверсантами, поиски сбежавших военнопленных, ликвидация последствий диверсий и, наконец, ликвидация внутренних беспорядков.

— Во-вторых, — продолжал командир, — по плану надлежит двигаться маршем в Берлин, в район Тиргартен, Бендлерштрассе, силами трех танковых батальонов. Им подчинены, как указано в приложении «С», подразделение пехотных курсов фанен-юнкеров[20] в Потсдаме, состоящее из пяти рот, и Потсдамское унтер-офицерское училище, состоящее всего из трех рот.

Заметного волнения среди присутствующих не наблюдалось. Приказ есть приказ. Несколько вопросов о возможном использовании неприкосновенного запаса, о получении консервов и курева, а также спиртного были отклонены как неактуальные в данный момент.

— В-третьих, — сообщил далее командир, листая план «Валькирия», — особое подразделение, состоящее из роты бронетранспортеров и гренадерской роты, занимает радиостанцию в Кенигс-Вустерхаузене и Цоссене. — Полковник наклонился к приложению, чтобы лучше рассмотреть напечатанное, и, сам заметно удивляясь, проговорил: — Здесь сказано: «Сопротивление сломить силой оружия».

«Тревога!» — кричали сильные голоса в коридорах казарм. Слышались трели свистков, выли сирены, и вновь раздавалась мобилизующая команда: «Тревога!»

Это произошло в танковых войсках в Крампнице, в пехотном училище в Дёберице, в унтер-офицерском училище в Потсдаме и в дюжине других подразделений, которые дислоцировались вокруг Берлина.

Особого драматизма никто не почувствовал. Тревоги проводились время от времени довольно регулярно. Они входили в план боевой подготовки.

— Вперед! — подбадривали солдат офицеры. — Опять проверка.

— Ну, ноги в руки! — кричали унтер-офицеры. — На ремень, шевелись!

А солдаты тем временем думали: «Опять в то же самое время! Если выведут за ворота, жратва совсем остынет. Но что поделаешь!» Из учебных помещений, лагерных бараков и столовых они стекались на плацы для строевой подготовки. Они бежали из подвалов, мастерских, с казарменных дворов. Они бросались в казармы, напяливали на себя обмундирование, хватали ручное оружие и каски. Офицеры держали в руках часы. Их интересовало лишь время, истекшее с момента подачи сигнала тревоги до отдачи рапорта о готовности их подразделения выступить. При этом солдаты, безусловно, выполняли нормативы, а иногда даже побивали прежние рекорды. Казалось, начинался спортивный праздник.

Ротные командиры стояли сзади своих подразделений, осматривая их критическим взглядом. Командиры батальонов отправились за указаниями в штаб. Начальник училища собрал вокруг себя офицеров и приказал своему адъютанту достать из сейфа папку с наименованием «Валькирия».

И это никого не удивило. Подобные формулировки имели место в повседневном обращении, а в военное время вообще не было ничего невозможного. Солдаты, во всяком случае, терпеливо ждали дальнейшего развития событий, готовые выступить в любую минуту.

— Выдать боевые патроны! — приказал командир. — Дальнейшие разъяснения вы найдете в приложениях, которые вам раздаст мой адъютант. Я отправляюсь в соответствии с приказом к командующему армией резерва. — А в заключение он приказал: — Приступить к исполнению! Надеюсь, все будет в порядке.

Генерал войск связи Эрих Фельгибель, в чьем распоряжении находились все телефоны, радиостанции и телеграфные аппараты вокруг ставки фюрера, стоял, неподвижно прислонившись к бетонной стене своего бункера, и нетерпеливо посматривал на часы. Сейчас генерал походил на директора швейцарского фешенебельного отеля, ожидающего избранных гостей. Было 13.30. Фельгибель старался скрыть свое волнение, однако то и дело поглядывал в направлении бункера фюрера. Частые деревья и густая колючая проволока ограничивали поле его зрения, поэтому он нервничал, медленно курил сигару и ждал.

Вдруг он заметил офицера, который покинул внутреннее кольцо охраны. Это был капитан Клаузинг, сопровождавший Штауффенберга. На негнущихся ногах, едва владея собой, он подошел к Фельгибелю.

— Что, не сработало? — спросил генерал.

Капитан Клаузинг выглядел вконец изможденным. Он лишь устало обронил:

— Все шло по плану…

— Планов, Клаузинг, составлялось немало, по меньшей мере дюжина. Лучшие головы Германии работали над ними. Теоретически этот человек должен был умереть еще в тысяча девятьсот тридцать девятом. — Генерал Фельгибель оттолкнулся от стены бункера и стоял теперь, слегка согнувшись. — И вот опять. Ну а сейчас чем я могу помочь?

— Сегодня уже ничего не удастся сделать, — проговорил капитан извиняющимся тоном. — Гитлер покинул совещание, едва оно началось. Он оставался в помещении всего несколько минут. И никто не может объяснить, почему он ушел.

— Всегда одно и то же! — Эрих Фельгибель принялся нервно стягивать с рук кожаные перчатки. — Иногда у меня создается впечатление, что его главная задача состоит в том, чтобы постоянно менять время и место пребывания. Целыми месяцами он не выползает из своей комфортабельной норы.

— Пожалуйста, господин генерал, известите Бендлерштрассе, — попросил капитан Клаузинг. — Это настоятельная просьба полковника Штауффенберга. Его самого вызвали к Гиммлеру.

— Зачем? По поводу комплектования новых народно-гренадерских дивизий, которые рейхсфюрер СС намерен прибрать к рукам?

— Пожалуйста, господин генерал, известите Бендлерштрассе. Берлин уже с одиннадцати часов частично выполняет операцию «Валькирия».

— Черт возьми! — выругался Фельгибель. — Этого еще не хватало! — И он быстро удалился.

— Это я! — Доктор Ойген Г., сияя, вошел в кабинет капитана фон Бракведе. — Ну, как дела?

— Боже мой! — изумленно воскликнул фон Бракведе. — Я полагал, что ты в полной безопасности. Что ты здесь ищешь?

— Я хочу при этом присутствовать, — промолвил скромно доктор.

Фриц Вильгельм фон Бракведе был тронут этими словами и принудил себя отбросить иронический тон:

— Если ты пришел посмотреть на замешательство Ольбрихта и Мерца фон Квирнгейма, то выбрал подходящее время, поскольку все сорвалось.

— Что, опять?

— Акция отложена, — беззаботно заметил фон Бракведе, — но это еще не самое плохое. Понятно, два раза делать заход впустую — это требует огромных нервных затрат. Однако у Штауффенберга нервы в порядке, и он попытается и в третий, а если понадобится, и в четвертый, и в пятый раз.

— Тебя это не беспокоит, Фриц?

— Я просто жду. В этом я упражняюсь уже в течение нескольких лет. Но наши стратеги на сей раз преждевременно открыли огонь, а теперь пытаются выстреленные боеприпасы по мановению волшебной палочки вогнать обратно в стволы. Пойдем!

Когда они вошли в комнату Мерца фон Квирнгейма, полковник звонил по телефону. Он повторял одно и то же:

— Учения закончены. Действия по плану «Валькирия» отменяются. Войскам возвращаться на свои квартиры. Завтра к двенадцати ноль-ноль представить доклады о результатах учений.

— Неплохо, — одобрил фон Бракведе. — Вы хорошо посыпали песком свою ледяную дорожку. Нужно только спросить, не сломал ли уже кто-либо ногу.

Генерал Ольбрихт казался немного бледным, но действовал спокойно и собранно. Самое неприятное, вероятно, позади. Последствия полковник Мерц фон Квирнгейм ликвидировал с завидным хладнокровием.

Ольбрихт, как обычно, сердечно приветствовал доктора.

— Вы не только деятельны, но и удачливы, — заметил капитан с легкой насмешкой. — Можно представить, что произошло бы, если бы наш уважаемый Фрицхен Фромм сидел на месте. Он бы, безусловно, кое-что заметил. А впрочем, не исключено, что найдутся доброхоты-информаторы, которые попытаются приоткрыть ему залитые красным вином глазки. Мне в этом доме известны по меньшей мере три генерала, которые подозрительны в этом смысле.

— Я знаю об этом, — серьезно промолвил Ольбрихт. — Придется убеждать их, что проводилась пробная тревога.

— И Фромм поверит в это? — Бракведе с сомнением огляделся вокруг. — Все ли было предусмотрено, чтобы тревога показалась учебной?

Полковник прервал разговор по телефону — он, вероятно, очень хотел принять участие в этой беседе. Ойген Г. улыбнулся своему другу Фрицу, а генерал Ольбрихт, немного подумав, произнес:

— Чем хорош наш Бракведе, так это тем, что его постоянно гложет червь сомнения. Вот и сейчас он, кажется, подкинул мне неплохую идею. Я проинспектирую некоторые поднимавшиеся по тревоге части, выступлю там и представлю все случившееся как учение, как пробную тревогу с вводными. Это должно отвлечь внимание и обезопасить нас.

На следующий день ефрейтор Леман неприкаянно бродил по зданию на Бендлерштрассе. Все сразу забыли о нем. Никто больше не нуждался ни в его помощи, ни в его советах. А время бесцельно бежало.

Штауффенберг уже находился в пути. Бракведе, как обычно, с озабоченным видом спешил вдоль коридора. Графиня Ольденбург-Квентин по приказанию капитана работала где-то вне здания, и на появление Константина рассчитывать не приходилось. Подумав об этом, Леман ухмыльнулся. Внезапно он столкнулся с обер-лейтенантом Гербертом, который, завидев ефрейтора, казалось, обрадовался и предложил:

— Вам не хотелось бы составить мне компанию? Я пока свободен от служебной нуды.

Ефрейтор охотно последовал за Гербертом.

— У вас не найдется нескольких капель спиртного? — сразу приступил он к делу. — При ваших связях вам, видимо, нетрудно его добывать.

Обер-лейтенант Герберт угостил Лемана на славу. Он опустошил для этого почти половину ящиков своего письменного стола, а там хранились его лучшие запасы. Он даже собственноручно открыл большую банку с хвостами лангуста и выставил бутылку шотландского виски семилетней выдержки. Ефрейтор, по мнению Герберта, того заслуживал.

— Ешьте и пейте, — сердечно угощал обер-лейтенант Лемана, — я не обеднею. — Он вышел в соседнее помещение, чтобы позвонить, а когда возвратился, то начал расспрашивать о братьях Бракведе, особенно о Константине.

Ефрейтор насторожился:

— Зачем вам это понадобилось?

— По самым лучшим побуждениям, — успокоил его обер-лейтенант Герберт. — Мы часто бываем вместе, иногда просиживаем ночи напролет. Лейтенант отличный парень. К сожалению, моя невеста того же мнения.

И все-таки Леман начал осторожно докапываться до истины. Вскоре у него уже составилась довольно полная картина. Герберт пел дифирамбы всему, что было связано с братьями Бракведе, а сам все поглядывал в окно. Вот на улицу вкатил громоздкий темно-серый лимузин и остановился на почтительном расстоянии от здания.

— Я очень волнуюсь, — проговорил обер-лейтенант Герберт довольно убедительным тоном. — Я договорился встретиться с Константином, а он не пришел. Боюсь, что задержался у моей невесты. Это совсем недалеко, за углом. Телефона там нет, а покинуть кабинет я не могу — жду важного звонка из министерства пропаганды. Прямо не знаю, что мне делать.

Леман внутренне рассмеялся. Перед ним был все тот же Герберт — гитлеровский прихвостень, приспособленец, мастер дымовых завес, а в общем, нацистская свинья, каких в Германии насчитывались миллионы. Герберт был ефрейтору совершенно безразличен, чего он не мог сказать о Константине и о невесте Герберта, которую обер-лейтенант умышленно втянул в их компанию, чтобы отвлечь внимание лейтенанта от графини Ольденбург. Это было любопытно, и Леман с готовностью предложил свои услуги:

— Если вы так хотите и если это недалеко, я быстренько сбегаю.

— Пожалуйста, вы меня очень обяжете.

Бросив беглый взгляд через окно, ефрейтор еще раз убедился, что похожий на гроб лимузин застыл в ожидании.

Генерал-полковник Фриц Фромм, командующий армией резерва, имел своих приверженцев, паладинов, доносчиков. Когда после возвращения из ставки фюрера ему доложили о том, что в его отсутствие вводился в действие план «Валькирия», он воспринял это сообщение молча — просто принял его к сведению. С минуту он, будто оцепенев, сидел за письменным столом, а затем начал обстоятельно изучать полученные сведения. Его несколько успокоило сообщение, что генерал Ольбрихт выехал в войска в целях проверки. Потом он вызвал к себе хитрого как змея полковника Мерца фон Квирнгейма и прорычал:

— Что за свинство здесь произошло?

— Обычное мероприятие, — ответил полковник.

Фромм не поставил главного вопроса, а именно: «Как могли быть отданы подобные приказы без моего ведома?» Он сделал вид, что заранее знал об этом, и только заметил:

— Подобные мероприятия необходимо готовить тщательнее.

Мерц фон Квирнгейм сразу понял, что Фромм намерен всего лишь снять с себя всякую ответственность, и с облегчением произнес:

— О причинах возможных ошибок, как предусмотрено, из частей поступят донесения.

— Я надеюсь, что при этом не возникнет никакого нежелательного резонанса, — озабоченно сказал генерал-полковник и отеческим тоном добавил: — Очевидно, дети еще не натворили никаких глупостей.

— Акция была тщательно продумана, — заверил полковник.

— Надеюсь, — сказал Фромм, отворачиваясь. — Во всяком случае, я составлю памятную записку для внутреннего пользования, имейте это в виду, и в ней будет указано: «Решительно не одобряю и категорически запрещаю». Коротко и ясно. Я не потерплю сомнительных экспериментов в армии резерва. Это вам понятно?

— Понятно, — откликнулся Мерц фон Квирнгейм и поправил очки.

На Бендлерштрассе, недалеко от берега Шпрее, произошло в этот день происшествие, которое должно было вызвать значительное беспокойство. События развивались следующим образом. Ефрейтор Леман покинул здание на Бендлерштрассе и на собственном велосипеде величественно покатил по улице. Темно-серый служебный «мерседес» следовал за ним. Внезапно ефрейтор спрыгнул с велосипеда, выхватил пистолет и меткими выстрелами продырявил обе передние камеры автомашины. Пассажиры, как выяснилось из составленного протокола, укрылись в ближайшем убежище, а когда они отважились выглянуть, человек с велосипедом уже скрылся.

В автомашине сидел Фогльброннер. Он был вызван анонимным телефонным звонком и действовал, так сказать, по собственной инициативе, потому что его прямой начальник штурмбанфюрер Майер в это время отсутствовал. В том, что произошло, Фогльброннер не считал себя виновным.

С трудом он добрался до Принц-Альбрехт-штрассе и после долгого ожидания доложил о случившемся штурмбанфюреру.

— Что ж, это очень печально! — с жалостливыми нотами заговорил Майер. — Вас обвели вокруг пальца, а могли бы и убить. — И вдруг он зарычал как лев: — Растяпа! Несчастный неудачник! То, что вы совершили, граничит с саботажем!

Фогльброннер только скрипел зубами и безуспешно пытался объясниться:

— Никто не мог это предусмотреть, до сих пор в нашей практике не было ничего подобного…

— Нет необходимости ссылаться на примеры! — прорычал Майер и, бросив уничтожающий взгляд на подчиненного, добавил: — Работай вот с такими помощничками! Еще один промах, Фогльброннер, и я вас уволю.

Майер попытался сам разобраться в случившемся. Для начала он нанес официальный визит на Бендлерштрассе. После нескольких обходных маневров его, как он и ожидал, направили к капитану фон Бракведе. Что произойдет потом — он уже мог предугадать.

Бракведе прикинулся удивленным:

— Возможно ли это? — Он только что разговаривал с ефрейтором Леманом по телефону и знал, что тот уже в безопасности: в Большом Берлине имелось множество убежищ. — Конечно, мой долг передать его вам, но у меня же его нет.

Майер сразу понял, что его позиция безнадежна, и позаботился о том, чтобы поставить требование на будущее. Более того, он подчеркнул:

— Я рассчитываю на нашу хорошо скоординированную совместную работу.

— Ей я придаю особое значение, как и прежде, — заверил его капитан, — но этот Леман прямо-таки неуловим.

— Почему же? Вы должны наконец понять, что я требую выдачи ефрейтора официально.

— Конечно, конечно! Но этот Леман в известной степени частное лицо. Он ушел из своего подразделения и, как вы правильно отметили, стал дезертиром.

— Хорошо, хорошо! — недовольно воскликнул Майер. — Я не сразу все понял, но я, конечно же, постараюсь вам помочь в поимке этого парня. Когда-нибудь мы его все-таки схватим!

Фон Бракведе откинулся назад:

— Почтеннейший, вы все еще не представляете, как мало времени осталось у вас для подобного рода действий. Вероятно, завтра или послезавтра будет уже слишком поздно.

— Итак, мы живем в великое, но суровое время! — вещал обер-лейтенант Герберт. — С дезертирами, которых расплодилось множество, с негодяями, позорящими нашего фюрера, пора свести счеты!

Лейтенант фон Бракведе остро переживал все, что произошло с ефрейтором Леманом, не мог он забыть и несчастного полковника Брухзаля, а арест Юлиуса Лебера считал трагической ошибкой. Ему очень хотелось зайти к брату, чтобы объясниться с ним начистоту, но тот заявил, что слишком занят. Константин попытался найти графиню Ольденбург, однако она куда-то уехала. И в этот момент он столкнулся с Гербертом, который встретил лейтенанта с распростертыми объятиями:

— Пойдем со мной, Константин! — Он намеренно обращался к молодому Бракведе на «ты», ведь его брат был довольно влиятельной фигурой. — Ты должен это увидеть. И потом, лес рубят — щепки летят.

И он потащил Константина к Молли.

Молли сидела в купальном халате — она только что приняла ванну, В их микрорайоне случайно дали воду, и этим нельзя было не воспользоваться.

— Помассируйте мне спину, — кокетливо попросила Молли лейтенанта.

— У нее всегда начинается со спины! — зло пошутил Герберт. Нерешительность лейтенанта развеселила его, и он доверительно подмигнул ему: — Не стесняйся, во-первых, мы здесь совершенно одни, а во-вторых, я всегда за дружбу. — Потом обер-лейтенант показал с гордостью на целую батарею бутылок — результат его пребывания на новом посту — и принялся петь дифирамбы капитану фон Бракведе: — Твой брат, Константин, парень что надо! Одно то, как он говорит с полковником Мерцем фон Квирнгеймом или генералом Ольбрихтом, свидетельствует о том, что он птица высокого полета. Недавно в разговоре он столкнулся даже с генерал-полковником Фроммом и переплюнул его. Так и должно быть! Ни один генерал не запретит нам высказывать собственное мнение.

Константин легонько массировал спину Молли. Она мурлыкала, как сытая кошка. Однако движения лейтенанта становились все более механическими, и это отравляло Молли удовольствие. Постепенно и мысли лейтенанта, ранее находившиеся в диком смятении, притуплялись. Этому в немалой степени способствовал Герберт, который рекомендовал Константину все новые и новые марки коньяка, заверив, что те, какие ему понравятся, будут в скором времени доставлены.

— Пора стать реалистом, Константин! — продолжал наставлять лейтенанта Герберт. — Речь идет о нашей окончательной победе. Тот, кто не чувствует себя стопроцентным борцом, должен уйти прочь…

— Можно массировать и посильнее, — промурлыкала Молли, но Константин лишь пробурчал заплетающимся языком:

— У меня особый метод…

— Сейчас мы защищаем свою шкуру, старина! Враги хотят нас уничтожить — это сказал фюрер!

У Константина не было сил отвечать. Он видел, как Герберт, слегка покачиваясь, поднялся и прижал к массивному туловищу руки, словно взял на изготовку автомат.

— Расстреляю! — глухо рычал он. — Всех расстреляю, кто стоит на пути нашего фюрера!

— Я хочу искупаться еще раз, — промурлыкала Молли и, шатаясь, направилась в ванную. — Кто намылит мне спину?

Герберт откупорил бутылку и попытался спровадить Константина к Молли в ванную, предварительно предложив ему «продегустировать» двенадцатую марку коньяка. На этот раз речь шла о редкой марке «Жуве-Резерв». Константин влил в себя целый стакан коньяку и с затуманенным сознанием, на ватных ногах пошел к ванной. Здесь он для начала назвал Молли Элизабет и попытался было ее намылить, но на это у него уже не хватило сил. Он сел на край ванны, потом медленно соскользнул на пол.

На зов Молли приплелся Герберт. Он посмотрел на лежащего у ванны лейтенанта и коротко бросил:

— Ему нужна женщина!

— Но та, которую зовут Элизабет, — уточнила Молли.

— Он ее получит, не будь я его другом, — заявил авторитетно Герберт. — Я поговорю с ней по душам. Что она о себе думает? Кого ждет?

— Вы сделали все, что могли! — убежденно произнес генерал-полковник Людвиг Бек.

— Это не все, на что я способен, — возразил полковник фон Штауффенберг. — Я не сдаюсь!

После неудачного покушения 16 июля Штауффенберга пригласили к Беку. Приглашение было равносильно приказу.

В кабинете генерал-полковника они сидели друг против друга, а книги, расставленные вдоль стен, окружали их, словно крепостные валы.

— Отмена плана «Валькирия», — сказал Бек, — могла повсеместно привести к сомнительным результатам, поскольку предусмотренные планом мероприятия нельзя было своевременно приостановить на всей территории рейха.

— Я тоже недоволен планом, — сознался Штауффенберг. — Его необходимо срочно улучшить. Ольбрихт и Мерц фон Квирнгейм уже работают над этим. Высказал свои соображения и капитан Бракведе. Ему, например, не понравились тексты воззваний, и они в ближайшие дни будут соответствующим образом переработаны.

— Может быть, следует отодвинуть срок акции? — внезапно предложил Бек. — Будут ведь и другие возможности.

— Каждый новый вариант акции требует основательной подготовки, что влечет за собой кардинальные изменения нашего плана и отодвигает сроки все далее и далее. Между тем не сегодня завтра могут арестовать Гёрделера, гестапо замучит Лебера, а нужные люди, утратив мужество, отойдут от нас.

— Да, война — не источник вдохновения даже для людей, которые решили сопротивляться до конца, — все еще не сдавался Бек.

— Имеется единственная возможность! — Клаус фон Штауффенберг встал. Три пальца его левой руки легли на мундир в том месте, где билось сердце. Казалось, таким образом он пытался облегчить боль. — Меня упрекают, что я надавал слишком много обещаний и до сих пор ничего не сделал. Гиммлер грозит наложить лапу на таких людей, как Бек и Гёрделер. Бракведе показывал мне сообщение английского информационного агентства Рейтер, в котором указано, что в германском генеральном штабе есть офицер, намеревающийся убить Гитлера. Все это вынуждает нас действовать как можно скорее.

— А если я прикажу вам отказаться от акции?

— Пожалуйста, не делайте этого!

Людвиг Бек долго молчал и наконец сказал:

— Я приказываю вам посоветоваться с вашими ближайшими друзьями и передать им мои соображения. Если они все-таки будут настаивать на вашем решении, тогда — с богом!

— Совершенно случайно проходил мимо, я в этом районе по делам службы, и подумал: а почему бы мне не зайти к нашему милейшему лейтенанту? — воскликнул игриво штурмбанфюрер Майер.

Казалось, он заполнил собой жилье лейтенанта фон Бракведе в авиашколе в Бернау. Наконец штурмбанфюрер присел на походную койку и принялся с интересом разглядывать примитивную обстановку комнаты, похожей на одиночку с удобствами.

— Когда вы в последний раз видели своего брата? — дружески спросил он.

— Вчера, но он был очень занят, и мы едва перебросились с ним парой слов, — ответил Константин и почти с огорчением добавил: — Может, это и к лучшему.

— Понимаю, — посочувствовал лейтенанту Майер. — Ваш братец — человек незаурядный, с ним нелегко, поэтому вам необходимо составить о нем собственное мнение.

— С какой целью? — спросил Константин с недоверием. — Он делает, что хочет.

Голос штурмбанфюрера стал предельно нежным, в то время как лицо казалось застывшей маской.

— Я действительно люблю вашего брата Фрица, поверьте мне. Но как раз это-то и наполняет меня беспокойством, поскольку иногда он слишком много себе позволяет.

— Иногда и у меня его действия вызывают тревогу, — признался, не подумав, Константин. — Я люблю безгранично моего брата, но я же не его опекун.

Штурмбанфюрер кивнул и вытащил из-за обшлага мундира записку. На небольшом листке бумаги была начерчена схема продолговатого помещения с широким столом. Посередине была изображена буква «Н», а под нею — крест.

— Вы имеете представление, что — это такое?

Речь шла о схеме помещения в ставке фюрера. Крестом было помечено место, где предполагалось установить взрывное устройство, а буква «Н» означала не что иное, как стул Гитлера. Ни Майер, ни Константин не имели об этом ни малейшего представления. Записка была извлечена из мусорной корзины на Бендлерштрассе, и уборщица получила за это соответствующий «гонорар».

— Можно совершенно случайно, помимо своей воли, попасть в опаснейшее положение. Так бывает. — Штурмбанфюрер по-дружески взял Константина за руку: — Я не хочу от вас ничего, но если что-либо покажется вам непонятным, обращайтесь прямо ко мне. Я помогу вам вызволить брата из любой неприятности.

— Я обещал генерал-полковнику Беку обрисовать наше положение без прикрас, — заявил Клаус фон Штауффенберг. — Но так или иначе мы должны прийти к определенному решению, и это принятое решение станет для нас законом.

В этот вечер, в воскресенье 16 июля 1944 года, на вилле полковника фон Штауффенберга у Ванзее собрались следующие лица: советник министерства иностранных дел Адам фон Тротт цу Зольц, капитан Ульрих Вильгельм Шверин фон Шваненфельд, старший советник Петер Йорк фон Вартенбург, полковник Риттер Мерц фон Квирнгейм, полковник генерального штаба Георг Хансен, подполковник Цезарь фон Хофаккер из Парижа, майор юстиции Бертольд фон Штауффенберг и капитан фон Бракведе. Всего девять человек.

— Существуют три варианта, и это не только мнение генерал-полковника Бека, — начал Клаус. — Фриц, могу я попросить тебя перечислить эти варианты?

— Без особой охоты, — промолвил капитан фон Бракведе, улыбаясь. Казалось, он с трудом скрывает свою озабоченность. Потом довольно жестко заявил: — Вариант номер один известен. Это радикальные действия. Вариант номер два — его называют берлинским — заключается в захвате всех командных и информационных инстанций, в том числе фронтовых, и в замене ставки. Вариант номер три — так называемый западный — предусматривает прекращение сопротивления на Западе, отвод всех войск до Западного вала и усиление обороны на Востоке.

— А главнокомандующий?

Бракведе саркастически улыбнулся:

— Поскольку Гитлер будет ликвидирован, возникнет настоятельная потребность в новом главе государства, способном служить ему…

Капитан испытующе посмотрел на Штауффенберга, но полковник молчал — он не хотел вмешиваться прежде времени.

— Мы должны еще раз попытаться установить контакты с противником, — заявил Тротт цу Зольц.

— Подобные шаги уже предпринимались Гиммлером, — бросил капитан фон Бракведе. — Понятно, попытки его оказались безуспешными, с таким палачом никто не пожелал вести переговоры. А как обстоят дела с нашими попытками в этом направлении?

— Внимание, благожелательные речи, участие западников, и ничего более, — доложил советник министерства иностранных дел. — Наши друзья с большим трудом добрались до самого Черчилля, но каких-либо ощутимых результатов они не добились.

— Может быть, это и лучше, — промолвил Бертольд фон Штауффенберг задумчиво. — Мы обязаны сами, только сами найти выход.

Присутствующие умолкли. Бракведе окинул всех блестящим взором. Клаус фон Штауффенберг сидел безучастно. Он забыл перевязать гноящуюся пустую глазницу, и тонкий след сукровицы протянулся по его напряженному лицу. Однако он старался не показывать, какую острую, сверлящую боль приходится ему переносить.

— Сегодня я говорил по телефону с Хеннингом фон Тресковом, — доложил капитан фон Бракведе. — Он высказал следующую точку зрения: акция против Гитлера должна быть осуществлена во что бы то ни стало. Даже если она окажется неудачной, это явится проверкой гражданской зрелости народа. Практических результатов мы добьемся лишь в том случае, если немецкое движение Сопротивления покажет всему миру, что оно способно к решающим действиям, может быть, даже ценой собственной жизни. Все остальное не имеет значения. В этом весь Хеннинг фон Тресков.

— Я с ним согласен, — промолвил полковник Клаус фон Штауффенберг. — Имеется лишь одна возможность, и ее должно использовать. И предпринимать попытки до тех пор, пока они не увенчаются успехом.

Похожая на туман пыль от развалин висела над Берлином. Она поднималась от руин и, казалось, заволакивала стекла окон, покрывала плотным слоем крыши домов. Не было ни одного человека, на одежду которого не осела бы эта пыль.

Но ботинки лейтенанта Константина фон Бракведе были начищены до блеска, свежевыстиранные перчатки и многочисленные награды ослепительно сверкали. Он стоял на Курфюрстендамм, перед кинотеатром, и, заметно волнуясь уже в течение получаса ждал графиню Ольденбург-Квентин.

Лейтенант смотрел на кирку, воздвигнутую в память какого-то святого, на сооружения станции «Зоо» и на темную громаду дома, протянувшуюся до соседней улицы. Залепленные бумажными полосами, кое-где разбитые окна домов глядели на мир, словно глаза мертвецов. Однако эти окна не интересовали Константина. Не обращал он внимания и на снующих мимо в серых мятых одеждах, с испитыми землистыми лицами прохожих. Он хотел видеть только Элизабет.

И она пришла. Одетая в серое шелковое платье, красиво облегавшее ее фигуру, графиня шла ему навстречу и нежно улыбалась.

— Как хорошо, что вы есть и что вы пришли! — благодарно прошептал Константин.

— Я очень рада, что мы встретились, — говорила Элизабет, но ее взор рассеянно скользил по людям, исчезавшим в шахте метро. — Вероятно, опять объявят воздушную тревогу, однако до этого мы постараемся хорошо провести время.

Они зашли в ресторан, который располагался на соседней с Курфюрстендамм улице. Он назывался «Вайншток», и посещали его в основном офицеры с Бендлерштрассе. Хозяин участвовал в движении Сопротивления, исполняя роль связного, а для своих единомышленников охотно резервировал столики.

— Я, конечно, сообщила вашему брату, куда мы с вами пойдем, — сказала Элизабет. — Это так неприятно, но на нашей службе положено всегда находиться в сфере досягаемости для руководства.

— Я надеюсь, он не против, если вы побудете в моем обществе?

— Это ему, кажется, даже понравилось, — призналась графиня. — Вас это не смущает?

Константин, слегка покраснев, отрицательно качнул головой и склонился над спасительным меню. Но не успел он что-либо выбрать, как появился хозяин и сообщил, что хочет предложить им особое меню и лучшие вина из собственных запасов. Он улыбнулся графине и сказал, что получил указания по телефону от капитана фон Бракведе.

Блюда, которые им подали, были не только обильными, но и изысканными в той мере, в какой это было еще возможно в Берлине. Ну а о французских винах и говорить не приходилось.

Молодые люди беззаботно проболтали почти целый час, когда появился капитан фон Бракведе. Он подсел к их столику и сказал улыбаясь:

— Я уверен, что помешаю, но этого не избежать. А потом, потерю можно будет возместить.

— Я в вашем распоряжении, — заверила капитана Элизабет.

— Речь идет не о вас. Я намерен умыкнуть Константина. Мы договорились с полковником Штауффенбергом, и он не против, если мой брат будет меня сопровождать. Для него — это единственная возможность, и вы предоставите ее ему, графиня, не правда ли?

Она тихо спросила:

— Это действительно необходимо?

— Да, — сказал капитан, — я считаю, это необходимо, а для Константина это, вероятно, последняя возможность приобщиться к нашему движению. Вы ведь ничего не смогли сделать, графиня, но все равно — сердечное спасибо! Итак, пошли, малыш.

— Только вперед! — воскликнул Штауффенберг капитану фон Бракведе. — Вновь я занимаюсь моим любимым делом — готовлю государственную измену.

Полковник весело рассмеялся, а лейтенант фон Бракведе, прибывший к Штауффенбергу вместе со своим братом, принял это за своеобразную шутку. Среди генштабистов ежедневно можно было слышать подобное, особенно в этом здании.

Полковник на минуту отложил телефонную трубку, подошел к лейтенанту и протянул ему три пальца левой руки:

— Рад с вами познакомиться, господин фон Бракведе. Ваш брат кое-что рассказывал о вас.

Штауффенберг очень редко смеялся от души — только иногда, в присутствии самых близких друзей, и тогда становилось понятным, какой это жизнерадостный человек. Но сейчас он олицетворял собой решимость и энергию.

Оставив лейтенанта, полковник опять взялся за телефонную трубку — на сей раз он говорил с начальником штаба одной из групп армий:

— Последнее письменное донесение, поступившее от вас четырнадцать дней назад, утверждено. — И одновременно, не прекращая телефонного разговора, он произнес, обращаясь к капитану: — Исправленное воззвание и текст первого обращения по радио перед тобой, Фриц.

Капитан направился к письменному столу, вытащил из нижнего правого ящика папку и опустился с ней в кресло. Константин стоял, будто окаменев, в стороне. Всем своим существом он ощущал пронизывающее беспокойство, которым, казалось, в этом помещении был пропитан даже воздух.

А полковник уже вновь говорил по телефону:

— Нет, он не сможет размножить материалы. Да, он знает, как это было бы необходимо. Однако, заглядывая в ближайшее будущее, нужно учитывать, что существующий порядок вряд ли сохранится… Это война, мой дорогой. Начинаются гонки, которые могут закончиться падением в пропасть. Думали ли вы об этом? Или хотите уйти в сторону? Нет? Ну, тогда в добрый путь!

Полковник не выпускал трубку из руки. Менялись абоненты, а Штауффенберг говорил и говорил. Лейтенант Бракведе присел на стул около двери. Отсюда ему был виден брат и по-юношески оживленный начальник штаба. Казалось, они понимали друг друга без слов.

— Нет! — воскликнул вдруг Клаус Штауффенберг с решимостью в голосе — только что он звучал тихо, почти мягко, однако изменился буквально в несколько секунд. — Нет, этого нельзя допустить! Если немцы потянутся из восточных областей в рейх, нужно помогать им, а не отправлять обратно. Даже если Командование вермахта откажет в помощи, гражданское население никоим образом не должно пострадать.

— Твои телефонные разговоры становятся за последнее время чересчур откровенными, — сказал капитан фон Бракведе, отрываясь от изучения каких-то документов.

— Все еще недостаточно откровенны и четки, — поправил полковник.

Он не положил трубку на вилку и приказал соединить его с тремя абонентами: с уполномоченным по вооружению, с ведомством Розенберга и с группой армий «Б» на Западе. Пока его соединяли, Штауффенберг закурил сигарету. При этом никто ему не помогал. Константин бросился было к полковнику, но капитан фон Бракведе удержал его. Несмотря на то что у Штауффенберга осталось всего три пальца на левой руке, он все делал без посторонней помощи, а на указательном пальце по-прежнему носил перстень-печатку с надписью: «Начало конца».

Поскольку связь с вызываемыми абонентами задерживалась, полковник обратился к Константину:

— Как вы оцениваете положение, господин лейтенант?

— Для правильной оценки у меня нет необходимого кругозора, — ответил Константин.

— Он благонамеренный, относится к числу тех, кто готов умереть за Германию. При этом он путает Германию с Гитлером. Широко распространенная ошибка…

Штауффенберга вновь отвлекли. Сейчас он говорил с уполномоченным по вооружению. Широкие, сильные плечи полковника были при этом слегка подняты, а открытый лоб оставался гладким.

— О том, что мы живем в ненормальных условиях, говорят даже на Бендлерштрассе. Мне известны ваши трудности, но солдатам на фронте нужно оружие и вы обязаны поставлять его, пока ваше учреждение не будет полностью разбомблено.

В промежутках между телефонными разговорами он попытался объяснить Константину обстановку на фронтах:

— Группы армий «Центр» практически не существует. Прорыва Восточного фронта следует ожидать в ближайшие недели. Русские вскоре форсируют Вислу, затем Одер и в обозримом будущем подойдут к Берлину. Такова, господин лейтенант, обстановка.

Константин фон Бракведе сразу как-то сжался на стуле и посмотрел на своего брата, ожидая от него помощи, но тот, казалось, целиком погрузился в разбор бумаг. А Штауффенберг уже говорил по телефону с партийным руководством об одежде для нуждающегося населения, пытался найти слова утешения для жены погибшего и почти одновременно спрашивал у капитана фон Бракведе:

— Ну, как ты находишь тексты?

— Это воззвание слишком длинно, расплывчато, в нем нет пробивной силы. Человек с улицы не сразу его поймет.

— Что я всегда говорил? С преподавателями в военной форме новую эру не откроешь.

Теперь Штауффенберг горел каким-то внутренним огнем, и даже его единственный глаз светился. Лейтенант смотрел на него восторженно. Он не успевал следить за словами полковника и только с замиранием сердца чувствовал, что этот человек обладает громадной притягательной силой, что за таким военачальником солдаты пойдут в огонь и в воду.

Однако капитан деловито заметил:

— Все эти словесные выкрутасы мы опустим и произведем радикальное сокращение. Особенно важно начало воззвания. Выражение «Адольф Гитлер мертв» придется заменить на «фюрер мертв». Это меньше раздражает и соответствует принятому обращению. А в следующем предложении должно содержаться разъяснение, почему фюрер мертв и кто является предполагаемым виновником его смерти.

— Что думает по этому поводу лейтенант? — захотел узнать Штауффенберг.

— Ну же, Константин! — потребовал и брат. — На кого бы ты мог взвалить вину за смерть фюрера?

— Ни на кого! — воскликнул лейтенант. — Это невозможно!

— Что значит — это невозможно? — Брат никак не мог взять в толк слов Константина. — Невозможного не существует. Ну, подумай. Кого бы ты заподозрил?

Лейтенант в отчаянии напрягал свой мозг. Три глаза испытующе смотрели на него. Он опустил голову, Рыцарский крест беспомощно болтался у него на шее. Наконец Константин произнес:

— Ну, я думаю, какие-либо враждебные фронту элементы.

— Дальше! — принуждал его брат. — Что ты понимаешь под «враждебными фронту элементами»?

По-детски пухлое лицо лейтенанта покрылось испариной, и он с трудом вымолвил:

— Это люди без совести, какая-либо клика, главари каких-либо партий, политиканы…

— Вот видишь, — сказал Фриц Вильгельм фон Бракведе с удовлетворением. — Уже кое-что, причем это полностью соответствует моей точке зрения. Именно так будет звучать формулировка нашего обращения: «Некая бессовестная клика враждебных армии политиканов…» Спасибо, Константин, ты свободен. Ты нам здорово помог.

В полдень 18 июля 1944 года полковник фон Штауффенберг получил сообщение о том, что генерал-фельдмаршал Роммель тяжело ранен. По пути на родину с фронта его самолет был подбит вражеским истребителем.

Генерал-полковник Бек приказал передать заговорщикам: он ждет от них разумной осторожности. Доктору Гёрделеру удалось оторваться от преследователей. Он несколько ночей провел у одного из своих бывших служащих. Начались допросы Юлиуса Лебера. Майер выразил свои сожаления фон Бракведе, но утверждал, что сделать для него ничего не может.

Генерал фон Тресков слал тревожные донесения с Восточного фронта. Генерал Блюментрит сообщал о том, что союзники взяли во Франции ряд городов, а дорога на Париж подвергается массированным бомбардировкам. Начались волнения в Венгрии. Активизировались партизаны в Италии. В Гамбурге царил хаос. Мюнхен грозил вскоре превратиться в груду развалин. Дня не проходило без бомбардировок Берлина. Казалось, надвигается катастрофа.

— Однако имеются генералы, — возмущался фон Бракведе, — которые пророчат Гитлеру судьбу Фридриха Великого. Они считают все происходящее нормальным явлением и надеются на чудо, которое произойдет в последний момент.

— Такого чуда ожидаю и я, — признался полковник.

Только он взял у фон Бракведе корректуру, как зазвонил телефон. Поступило обычное деловое распоряжение. Это произошло сразу после 15 часов. Офицер из ставки фюрера, состоявший в подчинении генерал-фельдмаршала Кейтеля, передал приказание начальнику штаба командующего армией резерва прибыть 20 июля для доклада обстановки верховному главнокомандующему вермахта, то есть Гитлеру.

— Я прибуду! — четко произнес Штауффенберг.

19 июля 1944 года капитан Фриц Вильгельм фон Бракведе пригласил к себе на Бендлерштрассе брата Константина.

— Только, пожалуйста, после работы, — подчеркнул он.

Лейтенант пришел поздно вечером. Графини Ольденбург-Квентин уже не было. Капитан сидел за письменным столом и перелистывал приложения. Некоторые из них он извлекал.

— Я долго думал о полковнике Штауффенберге и о тебе, — заявил Константин.

— Очень хорошо! — воскликнул капитан. — И к каким же выводам ты пришел?

— Ты работаешь здесь, в штабе, где на все смотрят совсем по-иному, чем в нашем солдатском мире. Здесь вы оперируете понятиями, о которых нам и не снилось. — Вас в первую очередь касаются и все чрезвычайные события, и у вас все должно быть приготовлено даже на случай смерти фюрера, не правда ли?

— А что, если мы не только разрабатываем мероприятия на случай его смерти, но и методично эту смерть готовим? Тебе никогда не приходила эта мысль?

— Приходила иногда, — признался лейтенант, — и это приводило меня к жесточайшему внутреннему конфликту. Но я всегда находил два аргумента, которые убедительно говорили против.

— Сразу два! И что же это за аргументы?

— Ты и полковник — два человека, которых можно любить и уважать так же безраздельно, как фюрера.

— Спасибо за цветистые комплименты, мой мальчик. Из них можно даже сплести венок для погребения, — усмехнулся капитан и вновь погрузился в работу, которая, казалось, теперь одна приковывала его внимание. — Вчера я был дома, — обронил он как бы между прочим. — Мы отметили день рождения моей жены.

— Но у нее, кажется, день рождения завтра?

— Кто знает, что случится завтра? А вчера я сумел освободиться на несколько часов и съездить в Бранденбург. Праздники нужно праздновать, пока есть возможность. Моя жена и дети передают тебе привет. Мать, конечно, тоже. Она, учитывая обстоятельства, чувствует себя неплохо.

— А об отце известий у них нет?

— Нет.

Капитан уже знал, что их тяжелораненый отец, генерал от инфантерии фон Бракведе, умер. Три часа назад он получил соответствующее извещение, но задержал его у себя. «Всего на один день», — решил он.

— Итак, завтра или послезавтра ты должен навестить мать. С твоим командованием мы дружны, и отпускной билет, считай, у тебя в кармане.

— Спасибо, — сказал лейтенант, который до сих пор не оценил должным образом влиятельность своего старшего брата. — У тебя еще какие-либо поручения?

— Ты можешь оказать мне одну услугу. Видишь этот портфель? — Капитан показал на светло-коричневый, набитый документами портфель, который стоял на письменном столе. — Отнеси его графине Ольденбург-Квентин вместе с письмом, которое я сейчас напишу.

— Охотно, — сразу согласился лейтенант. — Я с большим удовольствием это сделаю, но я не знаю адреса графини. И не слишком ли сейчас поздно?..

Капитан, сдержанно улыбнувшись, придвинул толстый портфель к лейтенанту.

— Графиня Ольденбург всегда находится в нашем распоряжении. Она относится к числу людей, на которых можно положиться. Ты еще в этом не убедился?

Лейтенант фон Бракведе взял портфель — он оказался нетяжелым;

— Если ты хочешь, я сейчас же и отправлюсь.

Капитан кивнул в знак согласия, достал клочок бумаги и написал:

Все зашло слишком далеко, уважаемая!

Посылаю Вам портфель и моего брата. Попытайтесь сохранить и то и другое. Обеспечьте им безопасность так долго, как это понадобится, по меньшей мере на 24 часа.

Здесь в ближайшие дни Вы не потребуетесь, а у моего брата отпуск. Воспользуйтесь этим обстоятельством. Вы знаете, как я Вам доверяю. Пожелайте нам удачи и счастья. Мы не преминем Вашими пожеланиями воспользоваться. А Константину удача и счастье просто необходимы.

Прощайте.

Ваш Б.

Лейтенант видел, как брат писал письмо, однако содержание письма осталось для него неизвестно. Да оно его и не интересовало. Его внимание привлек лишь адрес графини Ольденбург: Шиффердамм, 13, третий этаж, слева, у Валльнер.

— Не самый фешенебельный район Берлина, — заметил капитан, передавая Константину письмо, отпускной билет и портфель, — но времена, когда графине полагалась минимум отдельная вилла, миновали. Достаточно иметь комнатку с дверью, которую можно запирать.

— Я не избалован роскошью.

— Тем лучше! — Капитан посмотрел на брата с нежностью и вместе с тем испытующе и сразу вспомнил: — У тебя же нет оружия! — Он тотчас же вынул из ящика письменного стола и бросил Константину пистолет «08» в кобуре.

Тот взял пистолет и спросил с усмешкой:

— А зачем он мне?

— Кто знает! — Капитан фон Бракведе улыбнулся брату: — Дом, в котором живет графиня, расположен на берегу Шпрее, там наверняка водятся крысы.

В тот же вечер, в 20 часов по среднеевропейскому времени, граф Константин фон Бракведе вошел в дом на Шиффердамм. Официальный протокол зарегистрировал это время с разницей в десять минут.

В соответствии с многочисленными свидетельскими показаниями в этот вечер произошло следующее. Лейтенант фон Бракведе, в авиационной форме, с Рыцарским крестом, при пистолете и набитом портфеле, столкнулся при входе с Иоахимом Йодлером, управляющим домом и блоклейтером[21]. Они беседовали в течение нескольких минут, как утверждают два свидетеля. Из их же показаний стало известно, что беседа протекала не без некоторой натянутости.

Йодлер, в кожаных шлепанцах, коричневых рейтузах и в расстегнутой льняной рубашке, поджидал в это время выделенную ему иностранную рабочую. Он послал ее к своему товарищу по партии за маслом, но эта прохвостка использовала любую возможность, чтобы где-нибудь поболтаться.

Лейтенант вежливо, но сдержанно приветствовал управляющего.

— У вас дело ко мне? — спросил Йодлер несколько недоверчиво.

— Я намереваюсь нанести визит даме.

— Той, что на третьем этаже? — Йодлер понимающе усмехнулся. Герои его фюрера в конце концов были и его героями, и он приветствовал их от чистого сердца даже тогда, когда они опустошали целые батареи бутылок, но то, что это происходило в его доме, не нравилось ему, главным образом потому, что его самого никто к себе не приглашал. — Вообще-то я не противник легких забав. Передавайте вашей даме от меня сердечный привет, однако пусть она ведет себя не так громко, как обычно. Кроме того, я рекомендую, несмотря на душную ночь, в определенные моменты закрывать окна.

Лейтенант не удостоил Йодлера ни словом. Он решил просто не обращать внимания на то, что говорил этот человек, ведь это так не сочеталось с нежным обликом Элизабет. В нетерпении он поднялся на третий этаж.

Дом номер 13 по Шиффердамм выглядел каким-то запущенным, неухоженным. Казалось, целые поколения оставили свои следы на стенах лестничных клеток. Многие тысячи потных рук хватались за перила. Пахло затхлой водой, углем. Обшарпанные ступени стонали при каждом шаге.

На втором этаже скрипнула дверь — это фрау Брайтштрассер сделала узкую щелку, чтобы удобно было подглядывать. От ее бдительного ока не ускользал никто. По ее позднейшим показаниям, она увидела молодого блондина, который осторожно поднимался наверх. Остальное она живо представила: ее богатая фантазия была неистощима.

Позднее фрау Брайтштрассер показывала в качестве свидетельницы, что молодой офицер примерно в 20.20 поднялся на третий этаж и там на несколько минут остановился в нерешительности. Он оглядел таблички на дверях. Их было три. На одной значилось: «Иоганн Вольфганг Шоймер, штудиенрат» [22], на другой — «Эрика Эльстер», на третьей — просто фамилия: «Валльнер».

Лейтенант позвонил и некоторое время ждал, пока ему откроют. Затем появилась карлица с распущенными седыми волосами.

Голос этой женщины звучал, как булькающая струя воды:

— Что вам угодно?

— Могу я видеть фрейлейн Ольденбург?

— Нет, — нетерпеливо ответила фрау Валльнер, — нельзя.

— А почему?

— Ее нет. — Женщина попыталась закрыть дверь, но Константин поспешил подставить ногу?

— Я хотел бы подождать графиню. Это очень важно!

Фрау Валльнер отрицательно покачала головой, явно не желая впускать его в квартиру:

— По мне, вы можете ожидать сколько вам угодно, но не здесь, не у меня в квартире! Я вас совсем не знаю.

— Моя фамилия Бракведе.

— Глупости! Человека с такой фамилией я видела. Он выглядит совершенно иначе, и, кроме того, он капитан.

— Это мой брат, — терпеливо разъяснил лейтенант.

Фрау Валльнер смутилась. Она внимательно осмотрела молодого человека, но так и не обнаружила никакого сходства с капитаном. Потом она воскликнула:

— Такое может каждый сказать! — и захлопнула дверь.

Все это позднее подтвердила фрау Брайтштрассер со второго этажа. Вспомнила она даже то, что офицер стоял на лестничной клетке несколько минут неподвижно, при этом портфель он держал в руке, затем прислонился к стене, нервничая, прошелся несколько раз туда-сюда и в 20.25 сел на верхнюю ступеньку лестницы.

«Выглядел он так, — заявила позднее фрау Брайтштрассер, — будто решился на все. Но вот на что именно — этого я сказать не могу, не знаю».

В 21.00 на третьем этаже открылась средняя дверь, та, на которой висела табличка: «Эрика Эльстер». Женщина в купальном халате проверила свой почтовый ящик и установила, что он пуст. При этом она заметила Константина и обратилась к нему с заметным участием:

— Что вы здесь делаете? — Ее голос звучал немного хрипло, будто она только что проснулась, и в то же время это был соблазняющий голос. — Вы ждете меня?

Константин вежливо дал понять, что это не так, затем представился и рассказал о своем положении. Казалось, он нашел взаимопонимание.

— Зачем же вам сидеть на лестнице? Вы можете зайти ко мне.

Эрика Эльстер была яркой блондинкой с лунообразным лицом и фигурой в стиле барокко. Она спросила с удивительной прямотой:

— Вы дружите с графиней? Я имею в виду интимные отношения.

Лейтенант с жаром отрицал. Он сел в кресло, поставил портфель рядом с собой и начал осматривать комнату, в которой очутился. Подушки лежали под ним, за ним и перед ним. Они высились на стульях, покрывали целиком широкую софу, лежали на толстом шерстяном ковре. Розовые, синие, голубые, зеленые — они виднелись всюду, куда бы он ни взглянул.

Эрика угостила лейтенанта коньяком, завела пластинку «Родина, твои звезды», потом, оставаясь на некотором удалении, подчеркнуто устало потянулась и спросила:

— Вы давно знакомы с графиней?

Константин ответил уклончиво. Он сидел прямо, его правая нога все время чувствовала портфель.

— Я вам очень благодарен за гостеприимство, но я не хотел бы им злоупотреблять.

Вначале он даже не расслышал, что звякнул звонок. Пришла графиня Ольденбург.

Константину было нетрудно догадаться, что это фрау Валльнер сообщила ей о нем. А фрау Брайтштрассер знала даже подробности: «Эльстер заманила его в свою комнату. Впрочем, от этой персоны другого и ждать было нечего».

Графиня Ольденбург, казалось, даже не заметила даму, приютившую Константина, что, конечно же, далось ей нелегко, и проговорила:

— Если вы хотите мне что-то сказать, Константин, пойдемте.

Эрика Эльстер ухмыльнулась весело и одновременно пренебрежительно, а Константин последовал за графиней. Через узкий темный коридор они попали в ее комнату, где господствовали в основном светлые тона.

Графиня прочла письмо капитана Бракведе, которое передал ей Константин. Ее лицо стало серьезным, и она проговорила:

— Побудьте у меня, если у вас нет каких-либо более важных дел. Мне будет очень приятно, если вы составите мне компанию. — И она храбро добавила: — Побудьте столько времени, сколько захотите.

19 июля 1944 года полковник Клаус фон Штауффенберг покинул свой кабинет на Бендлерштрассе раньше, чем обычно. Около восьми вечера он отправился домой, на виллу у Ванзее. Его сопровождал брат Бертольд.

Бертольд был единственный человек, которому Клаус доверялся во всем. Даже с нежно любимой женой Ниной он не был столь откровенен, не желая ее огорчать.

Бертольд казался Клаусу воплощением благородства, сердечности, интеллигентности и мужества. Он всегда был для него носителем лучших человеческих качеств, натурой глубокой и в то же время сдержанной. Братья были очень дружны, и не случайно последние часы перед покушением полковник Штауффенберг провел вместе с Бертольдом.

19 июля прошло как обычно. Рабочий день Клауса состоял из бесконечных докладов и звонков. Офицеры, с которыми он в этот день контактировал, не заметили ничего особенного.

В 20.00 пришел Бертольд — он всегда ходил до Бендлерштрассе пешком, поскольку трибунал военно-морских сил располагался в какой-то сотне метров.

— В эти летние дни, — сказал он, — особенно чувствуешь, что нужно быть ближе к природе, чтобы всецело наслаждаться ею.

Клаус кивнул брату, подписал еще несколько представлений, писем и донесений, затем обнял Бертольда своей единственной рукой и повел во двор, где их уже ждала машина.

В Далеме они проезжали мимо кирки. Там как раз шла вечерня. Двери были широко открыты, и звуки органа вырывались на улицу.

Клаус попросил остановиться. Какое-то мгновение, казалось, он не решался переступить порог дома божьего, но затем вошел внутрь. Здесь он некоторое время стоял с поникшей головой. Стоял молча, однако Бертольду почудилось, будто он беззвучно молил; «Боже, помоги мне!»

Часть вторая 20 ИЮЛЯ 1944 ГОДА

Необычные времена требуют необычных действий.

Генерал-полковник Людвиг Бек

СМЕРТЬ, ДРЕМАВШАЯ В ДВУХ ПОРТФЕЛЯХ

20 июля 1944 года, четверг. Этот день вползал в Центральную Европу, словно загнанное, изнемогающее животное. А над искромсанной землей потертым шатром раскинулось небо.

Рассвет чуть забрезжил. Однако смерть уже косила солдат на фронтах, настигая их так же внезапно, как падающий с неба град, отыскивала их в лазаретах и блиндажах, проникала в танки и жилища. И тем не менее люди, подвергавшиеся смертельной опасности, спали порой так же крепко, как уставшие от долгих игр дети. Война продолжалась пять лет и была подобна дикому быку, неистовствовавшему в слепой ярости. Но как раз в эти-то минуты было сделано все, чтобы нанести ей смертельный удар. И казалось, сама история, словно нетерпеливый болельщик, подбадривала криками смельчаков.

В Восточной Пруссии, в ставке, затерянной среди лесов, в бункере с тройным перекрытием, сидел Адольф Гитлер. В эти часы его окружали лишь избранные. И говорил он с ними высокопарно, пытаясь утвердить их в своем мнении.

Окна были приоткрыты. Влажный теплый воздух окутывал истомившихся за долгий день нацистских главарей. Ранее двух часов фюрер никогда не ложился спать, а до тех пор он громоздил свои мысли, наподобие причудливых облаков.

Говорить он мог на любую тему. Однако любимое его занятие заключалось в том, чтобы комментировать собственные действия, ибо он, по его убеждению, олицетворял собой Германию. И Германии предстояло еще доказать, что она достойна фюрера: час испытания наступал — об этом свидетельствовало положение на фронтах, складывавшееся в последние месяцы.

— И я еще несколько месяцев назад в своей речи перед рейхслейтерами и гаулейтерами выразил уверенность, что мы победим, так как должны победить! — не без гордости заявил генерал-полковник Йодль, начальник штаба оперативного руководства верховного главнокомандования вермахта.

— В противном случае, — дополнил его генерал-фельдмаршал Кейтель, — всемирная история потеряла бы всякий смысл!

— Победа или гибель, — сказал Гитлер рассеянно и привычным движением погладил посапывавшую во сне овчарку. Этот жест всегда вызывал всеобщее умиление. — Но мы погибнем лишь в том случае, если не будем заслуживать победы.

Таким образом, победа была предрешена. В этом, казалось, никто из присутствующих не сомневался. И рейхслейтеру Борману не было необходимости окидывать взглядом, требующим одобрения, окружающих, но он все-таки сделал это. Его явно обрадовало, что Кейтель кивнул энергично, стало быть, косвенно заверил фюрера в своей верности.

Ничего другого и ждать было нельзя.

Этой ночью тяжелое, свинцовое небо, нависшее над Берлином, было свободно от бомбардировщиков — впервые за долгое время. И в городских руинах кое-где поблескивали огоньки, словно светляки на болоте.

В своей вилле на берегу озера Ванзее сидели братья Штауффенберг. Они выпили по последнему бокалу вина, ведя разговор о юношеских годах. В портфеле, который стоял несколько в стороне от них, покоилась бомба.

— А правда, что ты отказался от сложной операции? — спросил Бертольд. — Фриц фон Бракведе рассказал мне, будто врачи хотели попытаться спасти твою правую руку.

Клаус кивнул:

— На операцию требовалось несколько месяцев. А это бы означало, что меня бы сейчас с вами не было.

Капитан Фриц Вильгельм фон Бракведе развел огонь в камине своего кабинета на Бендлерштрассе и теперь сидел перед ним в расстегнутом кителе. Он аккуратно изорвал стопку исписанной бумаги, лежавшей на столе, и бросил клочки в огонь. Дрожащие светотени отразились на его лице, которое казалось сейчас монолитным. Когда над бумагой поднялись клубы желто-коричневого дыма и стали медленно таять, его глаза сузились — вероятно, в этот момент в них можно было отыскать что-то такое, что заставило его кузена сказать о нем: «Фриц станет когда-нибудь министром или же закончит жизнь на эшафоте…»

А всего в нескольких километрах отсюда, если отсчитывать в северном направлении через Тиргартен и Моабит, на Шиффердамм стоял облезлый темно-коричневый дом под номером 13, похожий на ящик с окнами, напоминающими заделанные амбразуры, — давно уже в Берлине не было ночи, когда бы под открытым небом сияли огни. Однако сон еще не овладел этим домом. Да и смерть не вошла в него. Она, как и сон, выжидала у порога.

Иоахим Йодлер, управляющий домом и блоклейтер, обладал некоторым сходством с обожаемым фюрером, которое старался всячески подчеркнуть. Оно, это сходство, не ограничивалось только щеточкой усов. Всем своим поведением Иоахим Йодлер старался подражать фюреру. Даже в ночное время.

— Какое счастье жить в нашей Германии, не правда ли? — Это он сказал Марии, фамилию которой не мог даже выговорить.

Она прибыла из Польши, была зарегистрирована как иностранная рабочая и распределена к нему и его жене Гермине. Поскольку оба они служили рейху, Мария была обязана служить им.

— Ты счастлива, что живешь у нас? — спросил Йодлер требовательно. — А может быть, нет?

— Да, — хрипло заверила его Мария.

Ей было разрешено обслуживать Йодлера, поскольку Гермина отсутствовала. Она проводила занятия с женщинами, членами национал-социалистской женской организации, и в последнее время настолько увлеклась этим, что пропадала не только днями, но и ночами. Эту жертву она приносила с удовольствием — тем более что дома была Мария, которой вменялось в обязанность облегчить столь трудное существование Йодлера.

Мария сидела верхом на табуретке у двери, по-детски прижав руки к туловищу, готовая в любую минуту вскочить. Большие, как бы подернутые туманом глаза выделялись на ее болезненно-бледном лице, узкие губы были слегка приоткрыты, длинные иссиня-черные волосы ниспадали до плеч, словно волна шелка. Марии было шестнадцать лет.

— Я рад, что тебе у нас нравится, — покровительственно заявил Йодлер и широко расставил ноги. — У тебя достаточно причин, чтобы быть благодарной, ибо кто знает, что бы с тобой могло произойти, не попади ты к нам. Подойди ближе!

Мария мелкими шажками пошла к нему. Она пыталась даже улыбаться при этом, ибо Йодлер внушил ей, что придает большое значение веселому настроению, которое должно быть у окружающих его людей. Мария наполнила вином его бокал, стараясь не подходить к Йодлеру слишком близко.

— А может быть, ты предпочла бы работать на какой-нибудь фабрике и спать в кишащем вшами бараке? Но я бы тебе этого не посоветовал.

Эти слова Йодлер произнес хрипло, но дружеским тоном — он ведь разрешил иностранной рабочей составить общество ему, представителю власти, к тому же истинному арийцу. Конечно же, она должна была чувствовать себя осчастливленной. И Йодлер без всяких предисловий схватил девушку за колено, а затем повел руку и выше.

Но Мария, охваченная ужасом, после нескольких секунд замешательства вдруг закричала, а затем с широко раскрытыми глазами выбежала из комнаты на темную лестничную клетку и рывком захлопнула дверь.

Ефрейтор Леман встретил нарождающийся день со своими новыми друзьями. Ночью они писали краской лозунги на стенах домов Пренцлауэраллеи. Лозунги спрашивали: «Как долго?» или же оповещали: «Ищем убойную скотину для Гитлера!» Среди них был и такой, который на первый взгляд казался довольно простым, а на самом же деле звучал утонченно: «Германия, проснись!»

И вот, с трудом переводя дыхание, они собрались в темном подвале на Ландверштрассе, что недалеко от Александерплац: рабочий трамвайного депо, две студентки, судебный заседатель, чета пенсионеров, драматург и ефрейтор Леман, по прозвищу Гном, который значился по фальшивым документам крановщиком, родом из Вестфалии. Чиновник, в распоряжении которого он состоял, был как раз вышеупомянутым судебным заседателем.

— Мы что, будем заниматься этим каждую ночь? — поинтересовался Леман.

Одна из студенток рассмеялась и ответила вопросом на вопрос:

— По-видимому, для этого требуется много усилий?

— И времени… — добавил Леман немногословно. — Лозунги выглядят так, как будто их писали наспех, дрожащими руками, а это не соответствует моим представлениям о прекрасном.

— К сожалению, — снисходительно заметил драматург, — среди нас нет художников.

И тут Леман предложил им глубоко продуманный с учетом перспективы план: изготовить шаблоны, подготовить красильщиков, ввести рациональные методы работы, применять более жидкие, влагоустойчивые и светящиеся краски. Изложив свой план, Гном с удовольствием насладился изумлением, которое он вызвал у слушателей.

Пенсионер, в ведении которого находился подпольный склад, спросил с сомнением:

— А как ты себе все это представляешь, товарищ? Ведь каждый килограмм краски приходится добывать с большим трудом.

— Придется сделать заказ на большую партию, — ответил спокойно Леман. — Если уж делать, так делать! Это мой девиз. Посмотрю, может быть удастся раздобыть парочку бочонков краски уже этой ночью.

Вскоре он звонил по телефону, доступ к которому его друзья имели с помощью отмычки. Леман нисколько не удивился, что через некоторое время ему ответил капитан фон Бракведе.

— Говорит склад сбыта номер семь, — бросил Гном в трубку. — Могу ли я сделать срочный заказ?

Бракведе потребовалось лишь несколько секунд, чтобы узнать, с кем он разговаривает. Потом он звонким голосом спросил:

— А хорошо ли складируется поступивший к вам на днях огнеопасный материал?

— Наилучшим образом! — заверил его Леман. — Укрыт в соответствии с требованиями инструкции от любого воздействия непогоды.

Бракведе, казалось, несколько замешкался с ответом, а затем сказал:

— Здесь сейчас нет подходящего материала, все упаковано, отправлено и к обеду должно быть доставлено в пункт назначения.

— Отлично! — обрадовался ефрейтор. — Могу ли я для оформления счета заехать в вышестоящую организацию?

— Да, можете, — согласился капитан. — Однако соблюдайте предельную осторожность при погрузке.

— Будет сделано! — заверил Леман радостно и, обращаясь к своим новым друзьям, объяснил: — Или мы с этого момента вообще не будем писать лозунги, или завтра вечером я притащу парочку бочонков нужной нам краски.

Вот уже несколько часов, как лейтенант Константин фон Бракведе сидел на стуле посреди узкой комнатки прямо под матово светящейся лампой, стараясь сохранить приличествующий случаю вид. Перед ним на низеньком столике, размером с раскрытую газету «Фёлькишер беобахтер», стояли чашки и бокалы, наполненные почти до краев.

— По-видимому, уже очень поздно, — сказал он с вежливым сожалением.

— А вы не скучаете? — спросила графиня Элизабет Ольденбург-Квентин. Она сидела напротив лейтенанта и тоже старалась держаться корректно. Казалось, она находится в своем бюро на Бендлерштрассе, где в любое время может открыться дверь.

Лейтенант поднял руки в знак протеста:

— Нет-нет, я не скучаю. На основании чего вы могли подумать такое? — Он очень редко, да, пожалуй, еще ни разу, не говорил столь взволнованно.

Их излюбленной темой была литература. На этот раз они вспомнили Шекспира, и Константин под впечатлением момента начал цитировать целые куски из «Ромео и Джульетты». Он собирался также подробно побеседовать о Шиллере, как вдруг Элизабет сказала:

— Странно, очень странно, что все героические личности увлекаются поэзией… Штауффенберг, например, помнит наизусть довольно сложные стихи, а ваш брат знает «Фауста» лучше, чем документы в своей папке…

— Вы, наверное, уже захотели спать, не правда ли? Мне нужно было уйти еще несколько часов назад.

— Я, конечно, не стану вас удерживать, если у вас какое-то дело. Мне не хотелось бы препятствовать выполнению вами какого-либо служебного задания…

Это предположение лейтенант решительно отверг.

— Я не мог представить себе ничего более прекрасного, чем… — Он смущенно замолчал, а затем поспешно спросил: — А что нам делать с портфелем, который поручил мне брат?

Туго набитый портфель стоял рядом. Его светло-коричневая кожа глянцевито поблескивала.

— А вы знаете, что находится в портфеле? — нетерпеливо спросила Элизабет. — Вы не задумались над тем, что же таскаете с собой?

— Над этим я даже не думал, — заявил лейтенант как о чем-то само собой разумеющемся. — Брат мне его доверил, и этого вполне достаточно.

— Портфель ведь даже не заперт, — продолжала девушка. — У вас не появлялось желания заглянуть в него?

— Ни малейшего.

— Насколько прав оказался ваш брат! — вздохнула Элизабет и улыбнулась, но улыбка эта предназначалась явно не лейтенанту. — Од знает, кому можно доверять. Перед ним остается только преклоняться.

В течение нескольких минут она словно прислушивалась к ночи. И вдруг эту гнетущую тишину прорезал резкий женский крик, а следом раздался приглушенный звук захлопнувшейся двери. Потом послышались шаркающие шаги.

Лейтенант поднял голову;

— Что такое?

— Пусть это вас не беспокоит, — заявила Элизабет решительно. — В наше время не все спят ночью. Можете себе представить, что среди нас есть люди, которые живут в постоянном страхе? Я вижу, вам не хватает фантазии, чтобы вообразить это… Пока не хватает. Но и вы скоро почувствуете страх. Вы хотите остаться у меня на ночь, Константин?

Сегодня Адольф Гитлер собрался идти спать на четверть часа позже, чем обычно. Эта задержка не на шутку обеспокоила Бормана: фюреру, которого он называл также шефом, сон был необходим, поскольку, невыспавшийся, он становился несносным, а от этого страдал строго регламентированный рабочий процесс в ставке.

Но генерал-фельдмаршал Вильгельм Кейтель решил, что пробил его час. Стараясь растянуть этот час подольше, он пустился в разглагольствования, связанные с оптимистическими воспоминаниями. И Гитлер внимал ему с удовольствием.

— Когда я думаю о том, как вы, мой фюрер, прокладывали себе дорогу, несмотря на, коварные интриги врагов, я расцениваю это лишь как волю провидения!

Вильгельм Кейтель верил в то, о чем говорил. Он был всецело предан Гитлеру и в выполнении своего долга перед фюрером старался быть примером для других. Благосклонность фюрера окрыляла его, и он почти выкрикивал обличительные тирады о путче Рема, кризисе Фрича, афере Бломберга. Все было своевременно выявлено, преодолено и ликвидировано!

— То, что нас не губит, — изрек Гитлер, — делает нас сильнее!

Присутствующие восприняли эти его слова как откровение. Прилагая огромные усилия, они таращили усталые глаза, делая вид, что чрезвычайно заинтересованы беседой. А в коридоре уже нетерпеливо переминался шарфюрер[23] СС, имевший задание выгуливать на ночь овчарку Гитлера, а затем отводить ее в конуру.

Фюрер подхватил мысль генерал-фельдмаршала: Гема, начальника штаба СА[24], необходимо было устранить из чисто государственных соображений, генерал-полковник фон Фрич был гомосексуалистом (правда, впоследствии это не подтвердилось), генерал-фельдмаршал фон Бломберг женился на женщине с сомнительным прошлым. Как бы то ни было, Гитлеру удалось стать верховным главнокомандующим вермахта. А потом он создал верховное главнокомандование вооруженных сил и передал его в надежные руки генерал-фельдмаршала Кейтеля.

«Кто хочет достичь великого, никогда не должен быть мелочным», — провозгласил тогда Гитлер, и все, кто находился в Германии под ружьем, с 1938 года стали повиноваться только ему одному. «У каждого человека чести есть свои враги. Если он хочет утвердиться, он должен их устранить» — этим правилом фюрер руководствовался и в дальнейшем.

— Спокойной ночи! — пожелал фюреру рейхслейтер Борман, стараясь казаться взволнованным.

Мария выбежала на темную лестничную клетку, ударилась головой о стену и свалилась на пол. Тяжело дыша, она попыталась подняться и уперлась в грязную штукатурку. Здесь и нашел ее один из жильцов третьего этажа, штудиенрат Иоганн Вольфганг Шоймер. Это был вполне достойный человек с лицом актера на героические роли и серебристым ежиком волос. Он помог Марии подняться и непроизвольно обнял ее:

— Что случилось? Что произошло, дорогое дитя?

В последнее время Иоганн Вольфганг взял в привычку обходить ночью дом номер 13 по Шиффердамм. Его жена была тяжело больна. Школу, в которой он преподавал, на днях разрушила вражеская бомба. Поэтому он чувствовал потребность ежедневно смотреть в ночное небо, так сказать, лететь навстречу звездам, выражаясь в духе Канта.

Мария дрожала всем телом, склонив голову на его большую грудь. Его руки гладили ее плечи и спину, и слова казались похожими на это нежное поглаживание:

— Только не падай духом, дорогое дитя. Человек не должен терять самообладания, что бы ни случилось. Мне-то ты ведь доверяешь?

Мария с готовностью подтвердила это. Она считала школьного учителя добропорядочным, хорошим человеком.

— Со мной ты можешь ничего не бояться, — заверил он девушку. — Моя дорогая жена не будет иметь ничего против.

Жена приняла на ночь сильнодействующее снотворное и вряд ли могла проснуться ранее обеда.

Они поднялись вверх по лестнице, прошли мимо двери фрау Брайтштрассер, которая с замиранием сердца прислушивалась к происходящему. Помогая Марии подниматься по лестнице, штудиенрат Шоймер приговаривал:

— Что значил бы человек, если бы вокруг не было других людей!

— Вы, по-видимому, интересуетесь нашей мастерской по ремонту мозгов, — грубо пошутил Майер. — Или, может быть, вы хотите снять здесь квартиру?

— Мне хотелось бы лишь полюбоваться вами, — ответил фон Бракведе саркастически.

Гестаповец Майер любил работать по ночам. И не случайно в кабинете штурмбанфюрера висела табличка с надписью: «Утро вечера мудренее». Когда начинал брезжить новый день, его жертвы обычно становились разговорчивее.

— Вы хотите просто занять мое время, господин фон Бракведе, или преследуете какие-то определенные цели?

Они стояли, выжидающе глядя друг на друга, в подвале гестаповской тюрьмы на Принц-Альбрехт-штрассе. Потом оба закурили, не выпуская один другого из поля зрения.

— Мне стало известно, что вы добились значительных успехов, — сказал наконец фон Бракведе. — Полковник Брухзаль, говорят, поет, как целый мужской хор.

— А ну его к черту! — взъярился вдруг гестаповец. — Этот Брухзаль кого угодно может вывести из терпения. Дело в том, что он, как и прежде, дает показания против генерал-фельдмаршала Роммеля.

— И именно это вы считаете абсурдным? — спросил капитан фон Бракведе.

— В том-то и дело, что нет! Но это же свинство! — посмотрел на него озабоченно Майер. — Ведь если об этом станет известно фюреру, он просто-напросто может стереть меня в порошок.

— А вы ему не докладывайте об этом. — Капитан выдал рекомендацию, прищурив глаза и понизив голос, — часовой, стоявший у подвальной двери, не должен был ничего слышать.

— Вам легко говорить! А меня Гиммлер запросто сдует с моего кресла, если я ему наконец не представлю результатов расследования. Он-то как раз и смотрит на все это, как кот на сало. И готов въехать в рай если не с моей помощью, то за мой счет.

— И все-таки прежде всего — терпение! — опять посоветовал капитан. — Любая поспешность может привести к роковой ошибке.

Штурмбанфюрер увлек своего посетителя в ближайший угол и зашептал:

— Дело уже закрутилось. Приказ на арест Гёрделера поступит в самое ближайшее время, а Кальтенбруннер, которого, по-видимому, разжег Гиммлер, собирается объявить его розыск по всей стране через уголовную полицию. Бек уже несколько месяцев стоит одним из первых в моем списке, и у меня большое желание заполучить его, хотя бы в порядке самозащиты, понимаете? Какой-нибудь доказывающий его вину материал наверняка найдется.

«Пожалуй, целая куча, — подумал фон Бракведе. — Для этого следует лишь очистить письменный стол генерал-полковника. На основе того, что там отыщется, можно завести несколько пухлых дел». А вслух он спросил:

— Как обстоит дело с Юлиусом Лебером?

Штурмбанфюрер, казалось, слегка смутился:

— Его уже допрашивают со вчерашнего дня… Поверьте, против моей воли, я ничего не мог поделать. Но этот парень — чертовски крепкий орешек, если это вас хоть немного успокоит. С ним нам придется повозиться не одну неделю.

— Если вы хотите остаться в умниках, тогда попытайтесь притормозить это дело, — сказал Бракведе требовательно. — И поэнергичнее! Вам, вероятно, придется потоптаться на месте всего сутки, а может, часов двенадцать.

Майер бросил на Бракведе пристальный взгляд прищуренных глаз:

— Это как же понимать — как зловещую шутку или как предложение?

— Как вполне конкретное предложение. И подумайте об этом хорошенько, Майер. Какую цену вам придется за это заплатить? Надеюсь, вы прекрасно понимаете, что дешево вам все равно не отделаться. Поэтому возникает вполне естественный вопрос: сколько стоит в нынешнее время такая голова, как ваша или моя?

— Удивительно, как быстро проходит ночь! — сказала графиня Элизабет Ольденбург и слегка потянулась.

Константин чувствовал себя совершенно счастливым. В эти часы молодые люди говорили друг с другом так, как если бы были знакомы долгие годы, чуть ли не с детства. Их юность была очень похожей и прошла в родительских имениях.

— Летом мы часто спали под открытым небом — брат и я, — рассказывал Константин. — В саду или в лесу ставили палатку: одно одеяло стелили на землю, другим укрывались…

— По-видимому, хорошо иметь такого брата, как капитан. А я всегда была одна: у меня нет ни братьев, ни сестер.

Сказать «У вас есть я» Константин не решился, но в его глазах сквозила неприкрытая нежность. И Элизабет, казалось, с радостью воспринимала эти исходящие от него волны искренней симпатий.

— Я немного устала, — сказала она и открыто посмотрела на него, — но не настолько, чтобы хотеть спать. Я просто прилягу.

Константин уже в третий раз за эту ночь заверил ее, что не хотел бы причинять ей хлопот, и предложил:

— Я могу, пожалуй, пройтись немного пешком, пока не пойдет первая электричка на Бернау. А кроме того, я могу провести несколько часов и на Бендлерштрассе.

— Ни в коем случае! — возразила графиня и тихо добавила: — Хотя, может быть, вам неприятно оставаться здесь?

— Я думаю только о вас, — заверил ее Константин. — Однако ваша репутация…

— Да что там! — энергично запротестовала Элизабет. — Хорошая репутация — одно, а война — совершенно другое. В эти дни миллионы людей вынуждены ютиться в тесных каморках, а у нас целая комната.

После этого они договорились прилечь, естественно не раздеваясь, на ее кровать. Его предложение устроиться на полу она отклонила, заявив, что нет никакой необходимости создавать лишние неудобства.

— А портфель?

— Его мы положим между нами, — рассмеялась графиня. — А сейчас — спать, у нас остается не так уж много времени.

— Мы малюем лозунги ночи напролет, — сказал драматург устало. — В такое время нужно же что-то делать!

— А мне это нравится, — заявил Леман. — Каждую ночь рисковать жизнью. И как долго вы ведете такую игру?

— Да уже три года, — ответил драматург и несколько смущенно добавил: — Правда, с некоторыми перерывами.

Они по-прежнему собирались в подвале на Ландверштрассе. Лишь несколько человек, живших поблизости, разошлись по домам. Оставшихся было четверо: обе студентки, драматург и Леман. Лишь с наступлением дня они могли без опаски выйти из убежища и смешаться с рабочими, идущими на смену. Путь к их убежищу был долгим.

Студентки раньше едва ли знали друг друга, так как одна из них занималась философией, а другая медициной. Сейчас они молчали, утомленные проделанной работой. Обычно после подобных ночных бдений все укладывались спать прямо на мешках. На этот раз спать никому не хотелось.

— Вы делаете все это, по сути, на свой страх и риск? — допытывался Леман.

— Да, — подтвердил драматург.

Леман лежал на спине и, прищурившись, смотрел на слабый свет свечи. Если он поднимал руку, стена оказывалась в тени. Студентки, прикорнувшие в углу, напоминали ему молчаливые тени. Драматург пристроился около двери, опершись спиной о потрескавшуюся стену.

— И у вас никогда не возникало чувства одиночества? — Леман даже приподнялся от возбуждения. — Не кажется ли вам иногда, что вы всеми покинуты? Много ли смысла в том, чтобы писать на стенах домов лозунги, когда повсюду гибнут люди?

— Давайте-ка лучше слать, — предложила одна из студенток. — Над тем, что происходит сейчас, долго ломать голову нечего, конечно, обладая хоть немного здравым смыслом да и убежденностью. А лучше сказать — совестью.

Другая студентка, светловолосая блондинка с голубыми глазами и несколько вытянутым лицом, на котором теперь лежало выражение строгости, спросила:

— Вы, видимо, уже слышали о брате и сестре Шолль?

Драматург пояснил ровным голосом:

— София Шолль и ее брат с одним приятелем разбрасывали листовки в актовом зале мюнхенского университета. Они ненавидели Гитлера и его режим и входили вместе со своим профессором, по фамилии Хубер, в группу под названием «Белая роза». Их казнили. Наряду с другими была и так называемая «Красная капелла», в которой, насколько мне известно, большинство составляли офицеры министерства авиации. Они тоже были казнены, причем тайно. По приказу Гитлера казнили священников и педагогов, чиновников и писателей, профсоюзных деятелей и бывших депутатов рейхстага — представителей самых различных партий. Да и многих других. По нескольку тысяч в год. Но многие живы до сих пор, и мы в их числе.

— Я знаю одного генерала, по фамилии Тресков, — сказал Леман, — из прусской дворянской семьи, который неоднократно пытался убить Гитлера. Знаю я и некоего подполковника Хайнца. Он еще в тысяча девятьсот тридцать восьмом году намеревался ворваться со штурмовой группой в имперскую канцелярию. Собирался уничтожить Гитлера и подполковник фон Бёзелагер со своими людьми. Генерал-майор Штиф, так же как генерал-майор фон Герсдорф и капитан Аксель фон дем Бусше, носил на себе взрывчатку, чтобы разнести Гитлера на куски…

— Так почему же этот человек жив до сих пор? — спросил чуть слышно драматург.

— Может быть, потому, что должен был появиться достаточно сильный противник, так сказать, антипод дьяволу, — выдвинул свою версию Гном, а мысленно заключил: «И он наконец появился. Это полковник Клаус фон Штауффенберг».

— Немедленно откройте! — крикнул шарфюрер СС Йозеф Йодлер и ударил кулаком в дверь.

Крик его разнесся по всем этажам дома номер 13 по Шиффердамм. Дверь была отперта незамедлительно, и штудиенрат Шоймер предстал перед Йодлером в халате в бело-голубую полоску. Его седые волосы отливали серебром, а прическа была немного помята.

— Хайль Гитлер, господин шарфюрер! — приветствовал он гостя и быстро добавил: — Как ваше здоровье?

— Эта скотина Мария у вас? — Йозеф Йодлер в помятой ночной сорочке очень напоминал памятник воину, отлитому из бронзы в обнаженном виде, перед самым его открытием. — Выставьте это дерьмо за дверь или мне придется применить силу!

Йозеф был сыном управляющего домом и блоклейтера Йодлера. Он входил в состав оперативной группы, которая выполняла в восточных областях специальные задания. Сейчас Йозеф — в который уже раз! — был в отпуске. Обычно он располагался в комнатах первого этажа и жил там, как правило, один, так как его жена находилась на службе. Ее занятие было сродни его собственному — она считалась специалистом по золоту, особенно по золотым зубам, а ее подразделение являлось прямым поставщиком имперского банка.

Йозеф отодвинул штудиенрата в сторону, прошел по коридору и через открытую дверь заглянул в комнату. На софе лежала Мария. Глаза ее были полны страха, одеяло натянуто до подбородка.

— Посмотрите-ка на него! — загоготал шарфюрер. — Уж не являетесь ли вы, старая перечница, тайным сластолюбцем?

Штудиенрат пытался возмутиться с достоинством:

— Я бы попросил вас, господин Йодлер! — Однако на большее его не хватило.

А шарфюрер загоготал еще громче — он считал себя человеком с юмором, что должно было повлечь за собой определенные последствия.

— Заткни глотку! — приструнил он спокойно Шоймера, а обращаясь к Марии, бросил: — Поднимай свой зад и пойдем со мной!

Мария откинула одеяло и поднялась. Ее грубое льняное платье, имевшее форму мешка, лежало, аккуратно сложенное, на стуле. Она схватила его и послушно направилась к двери, опустив голову. Шарфюрер Йодлер рассматривал ее со всевозрастающим вниманием.

— Вы должны поверить, что мной руководили самые лучшие намерения… — озабоченно лепетал штудиенрат Шоймер, ведь с Йодлером-младшим шутки были плохи. — Я чувствую себя обязанным…

Йодлер-младший отвернулся от него. Он шлепнул Марию ниже спины и крикнул:

— Шевелись, гвоздичка! Марш в хлев, там твое место!

Штауффенберг встал в начале шестого. Ему удалось поспать всего несколько часов — впрочем, как обычно за последние недели. Однако он был абсолютно бодр, лицо его выглядело свежим, а единственный глаз смотрел зорко.

Полковник подошел к окну, ухватил штору тремя пальцами левой руки и раздвинул ее. В лучах раннего солнца озеро сверкало бледно-голубыми искрами. В течение нескольких минут Клаус задумчиво смотрел на открывшуюся его взору мирную картину, затем пошел в ванную. Бертольд был уже там. Они только кивнули друг другу — слова казались сейчас лишними.

Клаус стянул с себя пижамную куртку. Бертольд не помогал ему: он знал, что брат не терпит этого.

— Ртуть в термометре вот-вот закипит, — заговорил наконец Бертольд. — По-видимому, сегодня будет самый жаркий день года.

Клаус намылил лицо и шею, причем постарался никоим образом не показывать, какие боли при этом испытывает. Ему было тридцать шесть лет. Брат был старше его на два с половиной года, но безжалостное время почти полностью стерло эту разницу, и теперь казалось, что они одногодки.

— Все должно идти по плану, — сказал Клаус, обрабатывая свое лицо безопасной бритвой. — На этот раз я уверен в успехе…

План, по которому Клаус фон Штауффенберг собирался действовать в этот день, был отработан с генштабистской точностью. Первая его часть выглядела следующим образом: полковник должен покинуть дом на Ванзее в шесть часов утра в сопровождении брата, при нем будет портфель, а у дома его будет ждать служебный автомобиль.

Далее предусматривалось, что по дороге на аэродром к ним присоединится адъютант Штауффенберга обер-лейтенант Вернер фон Хефтен. У него тоже должен быть портфель со взрывчаткой: полковник хотел обезопасить себя от любых случайностей. В Рангсдорфе их ожидает самолет связи «Хейнкель-111». Отлет назначен на семь утра.

— Уже пора, — поторопил Бертольд.

Прежде чем Клаус фон Штауффенберг покинул комнату, он еще раз взглянул на фотографию, стоявшую на маленьком столике у его кровати. На ней была изображена его жена Нина с детьми. Он ласково улыбнулся им на прощание.

Увидев полковника, приближающегося к машине твердым шагом, и, как всегда, дружески улыбающегося, водитель в знак приветствия приложил к пилотке руку.

Пронзительный свет первых часов наступающего дня уже дрожал на вздыбленных взрывами развалинах города, а большая часть жителей Берлина еще находилась во власти тяжелого, как свинец, сна.

Капитан фон Бракведе растянулся на своей походной кровати на Бендлерштрассе. Штурмбанфюрер Майер отсыпался впрок на своей рабочей квартире, перенеся на более позднее время два запланированных на это утро ареста. Обер-лейтенант Герберт лежал рядом со своей невестой Молли и мечтал о великих свершениях, не подозревая, что они ожидают его в самом ближайшем будущем.

В подвале на Ландверштрассе Леман прикорнул рядом со студентками, любезно уступившими ему один из мешков, на которых обычно располагались сами. А драматургу не спалось. Он делал заметки на небольших листочках бумаги и на одном из них написал: «Меня всегда удивляет, что у нас такие же лица, как у людей, живших три тысячи лет назад, хотя за эти тысячелетия пережито столько невзгод и горя».

Генерал-полковник Бек страдал аритмией сердца и во время приступов сильно потел. В последние дни это случалось довольно часто и его домоуправительница по утрам меняла полностью постельное белье. Друзья опасались за жизнь генерал-полковника, человека тяжелобольного, когда видели на его лице следы перенесенных страданий.

Юлиус Лебер, который в этот день должен был стать министром внутренних дел, провел ночь, как и все предыдущие, в камере гестаповской тюрьмы. Он лежал на полу и размышлял, почему его, как обычно в утренние часы, не вызвали на допрос. По-видимому, на то были особые причины, так как палачи старались выполнять свои обязанности аккуратно.

Карл Фридрих Гёрделер, которого заговорщики прочили на пост рейхсканцлера, нашел убежище у одного из бывших начальников окружного управления. Предыдущую ночь он провел у советника посольства, а на следующую кров ему обещал предоставить священник. Гёрделер еще не знал, что полковник фон Штауффенберг уже в пути.

Профессор Ойген Г. за день до этого прибыл в Берлин из Штутгарта. Он пробрался в квартиру своего друга Гельмута фон Мольтке, перемахнув через забор в саду, так как полагал, что она находится под наблюдением. А сейчас он спал спокойно и крепко, потому что получил открытку с обнадеживающим содержанием: «Свадьба скоро состоится. Петер Йорк». Граф Петер Йорк фон Вартенбург, доктор юриспруденции, высший чиновник, принадлежал к узкому кругу организаторов заговора.

Сотням людей наступающий день предвещал конец их жизни, и не только потому, что они были решительными участниками заговора. Многие погибли из-за нескольких неосторожно сказанных слов, некоторые — из-за того, что предоставили убежище друзьям, которых преследовали, другие — из-за того, что их фамилии были обнаружены в тех или иных списках, о которых они не имели ни малейшего представления. Даже заметки на полях могли стоить людям жизни!

Самые же полные данные о подготовке государственного переворота находились в портфеле, который стоял сейчас в небольшой светлой комнатке на третьем этаже дома номер 13 по Шиффердамм.

Элизабет и Константин все еще лежали рядом без сна. Они всматривались в бледно-серый потолок, который представлялся им куполом, защищавшим их от внешнего мира.

— Почему вы не спите? — спросила тихо Элизабет.

— Я не могу уснуть, — признался Константин, — ведь рядом вы!

Их лица были повернуты друг к другу. Казалось, они нежно светились, как серебро при слабом пламени свечи. Оба тяжело дышали.

— Элизабет, — позвал он едва слышно.

— Да… — откликнулась она.

В это время где-то громко хлопнула дверь, потом зашумела спускаемая в туалете вода и кто-то прошел по коридору, осторожно шаркая ногами. Вот на большом удалении прозвучал похожий на вой сирены женский крик и тут же оборвался, словно его приглушили подушкой.

Элизабет и Константин ничего этого не слышали. Они на ощупь протянули друг другу руки.

— Я люблю тебя, — сказал Константин.

— Да… — ответила Элизабет с закрытыми глазами, как бы не желая видеть света наступающего дня.

А потом она позволила свершиться тому, что считала неизбежным.

— Дружище, я, наверное, завидую вам, — сказал Гном.

— А чему, собственно? — удивился драматург, слегка усмехаясь. — Тому, что милые студентки составляют мне компанию по ночам?

— Конечно! — ответил Леман с подчеркнутой грубоватостью. — Я редко так хорошо проводил время.

Они переговаривались тихо, потому что девушки еще спали. Свеча была давно потушена — драматург мог уже делать свои заметки вблизи небольших, заклеенных полосками бумаги окошек.

— Вы можете так проводить каждую ночь, — сказал драматург Леману.

— А знаете, в чем я вам действительно завидую? В том, что ваша совесть спокойна. Ибо вы можете сказать о себе: «И я кое-что сделал!»

— Да что вы! — воскликнул драматург поспешно. — На сочиняйте о нас того, чего мы не заслужили. Мы просто не могли поступить иначе, и все.

— Выходит, что людей такого сорта, как вы, много?

— Достаточно. Только здесь, на Ландверштрассе, действуют две группы. Вблизи Александерплац живет пенсионер, инвалид первой мировой войны. Так вот, он пишет печатными буквами и рассылает почтовые открытки против Гитлера и войны, каждый день — не менее одной. На Метцерштрассе работает электрик, который снабжает нас лампочками, батарейками и карманными фонарями. В районе Люксембургерплац за ночь на стенах домов появляется не менее трех различных лозунгов, которые пишут разные группы.

— Слишком мало мы знаем друг о друге, — вздохнул Леман.

— А разве раньше вы не предполагали, что на этой земле есть люди, подобные нам?

— Нет, — признался Леман и взглянул устало и печально. — Мы живем каждый своей жизнью и, к сожалению, недостаточно интересуемся другими.

— Но у нас одинаковые мысли, а иногда мы даже поступаем так, будто заранее договорились друг с другом. Разве это не внушает больших надежд?

Дневной свет упал и на девушек в углу. Они поднялись, промассировали свои заспанные лица, одернули платья, поправили быстрыми движениями волосы, потом улыбнулись мужчинам и подошли поближе.

— Когда мы увидимся снова? — спросили они Лемана.

— Черт возьми! — воскликнул тот. — Кажется, я этой ночью забыл обо всем на свете, а сейчас даже не знаю, что и сказать.

— Во всяком случае, мы всегда рады вам, — сердечно заверила его светловолосая девушка. — Мужчины, подобные вам, нам нужны.

— Девушки, вполне возможно, что мы видимся в последний раз, — сказал Леман немного смущенно. — Надеюсь на это, хотя и не хотелось бы. Ну да этого вы не поймете. К тому же кто знает, что случится завтра. И все-таки я вас никогда не забуду.

— И мы вас тоже!

Леман обнял их и, ошеломленный, почувствовал их губы на своем заросшем лице. Он хлопнул драматурга по плечу и сказал:

— Как чудесно, что на свете есть такие люди, как вы! Если бы Штауффенберг знал об этом, ему было бы намного легче.

Раздувшийся портфель, который, по мнению капитана фон Бракведе, должен был находиться в полной безопасности, стоял у кровати рядом с сапогами лейтенанта. На него был наброшен какой-то предмет женского туалета из тонкого шелка.

Эта комната входила в небольшую квартирку офицерской вдовы фрау. Валльнер. Ее муж был майором и пал на поле брани за фюрера и великую Германию, тем не менее и ее не обошло принудительное уплотнение. И она была даже довольна, что ей подселили графиню Ольденбург, которая не мешала ее «гостям».

Как раз сейчас фрау Валльнер и выговаривала недовольным шепотом своему нынешнему «гостю»: он слишком громко шел по коридору, а потом спустил воду в туалете при открытой двери.

— От такого шума весь дом может проснуться, и у нас будут неприятности, — убеждала она тщедушного мужчину с лицом аскета.

Мужчина просил у нее прощения и выглядел озабоченным.

— Я же не хотел этого и старался придерживаться нашей договоренности. Могу лишь надеяться…

Фрау Валльнер посмотрела на него мрачно:

— Я не хочу, чтобы вы оправдывались передо мной, поскольку вынуждена принимать вас в столь убогой обстановке.

«Гость», по фамилии Грюнфельд, в знак благодарности склонил голову. Он был врачом и евреем и вот уже два года ютился в каморке фрау Валльнер. Дважды спасал он майору Валльнеру жизнь: на фронте во время первой мировой войны, а потом в Берлине после автомобильной катастрофы. Вот только спасти его от геройской смерти за великую Германию и фюрера он не смог.

— Как много у вас со мной хлопот! — сказал Грюнфельд тихо.

Фрау Валльнер лишь сердито буркнула:

— И эта война когда-нибудь закончится. Тогда я, по крайней мере, смогу сказать: «На колени она меня все же не поставила!»

В соседней квартире спала актриса Эрика, на этот раз — одна. Сон был ее любимым занятием. Она пользовалась благоволением высокопоставленных кругов нынешнего общества. Полицей-президент Берлина был ее самым желанным гостем. Он-то и обеспечил ее этой квартирой, которой она теперь могла распоряжаться по собственному усмотрению.

А еще на третьем этаже проживал штудиенрат Шоймер с семьей. Кроме больной жены в нее входили две дочери, слывшие весьма бравыми особами. Одна была медсестрой, другая служила во вспомогательном составе вермахта. Обеих в данное время дома не было. С тех пор как разбомбили школу, жизнь Шоймера стала довольно-таки пустой, но он старался приносить хоть какую-то пользу и посвятил все свое свободное время изучению немецкой философии от Гегеля до Гитлера, пытаясь доказать, что они дополняют друг друга. Однако в данное время он занимался куда более прозаичным делом — составлял на всякий случай своего рода протокол.

В нем можно было прочитать следующее: «Служащая в доме иностранная рабочая, которую все называют Марией, была обнаружена мной в полубессознательном состоянии на лестничной клетке и доставлена в безопасное место. Затем шарфюрер СС Йодлер забрал ее самым корректным образом, а я так же корректно передал ее…» Далее в протоколе следовало более подробное описание места и времени.

Фрау Брайтштрассер со второго этажа еще спала, а мозг ее был переполнен громоздящимися одно на другое впечатлениями. Утренние лучи солнца освещали ее сморщенное, лимонного цвета, лицо, а губы шевелились беззвучно, как зев у лягушки, сидящей на краю болота.

На первом этаже, в квартире справа, храпел, лежа на спине, шарфюрер Йодлер, и храпел так, как если бы он только что выполнил тяжелую работу. Рядом с ним, свернувшись клубочком, словно перепутанная собачонка, лежала Мария.

Квартира слева пустовала. Блоклейтер, которому она принадлежала, лежал в подвале. Он был мертв.

Самолет ждал полковника фон Штауффенберга точно в назначенное время на взлетной полосе аэродрома в Рангсдорфе. Его плоскости слегка дрожали — пилот запустил двигатель, чтобы прогреть мотор.

Самолет предоставил в распоряжение Штауффенберга генерал от артиллерии Эдуард Вагнер, генерал-квартирмейстер главного штаба сухопутных войск. Это была надежная машина, но без радиооборудования, которое применялось в авиации еще не везде. Опытный пилот занимался проверкой приборов — время приближалось к семи.

Автомобиль полковника Штауффенберга остановился на краю летного поля. Из него вылезли Клаус, его брат Бертольд и обер-лейтенант фон Хефтен. Их уже ожидал генерал-майор Гельмут Штиф. Он также принадлежал к числу посвященных, а в этот день летел вместе с ними в ставку фюрера.

Офицеры приветствовали друг друга по-товарищески — казалось, различий в званиях для них не существовало. Штауффенберг хлопнул по одному из портфелей, которые нес его адъютант, словно хотел тем самым сказать: «На этот раз все пройдет удачно».

Хотя было раннее утро, лица офицеров блестели от жары, но голос полковника Штауффенберга звучал, как никогда, звонко:

— Как вы себя чувствуете, господин генерал?

— Довольно хорошо, — ответил улыбаясь Штиф. — А ваша энергия и бодрость укрепляют мою уверенность в успехе нашего дела. — И почти без всякого перехода он поинтересовался: — Вы убеждены, что на этот раз все пойдет по порядку? — Слова его не были проявлением озабоченности или сомнений, скорее, в нем говорил привыкший к четкому планированию штабной офицер.

— Стопроцентной гарантии нет, — ответил Клаус фон Штауффенберг несколько раздраженно, — но исходя из чисто человеческих возможностей все подготовительные меры осуществлены с максимальной точностью.

Обер-лейтенант фон Хефтен высоко поднял оба портфеля, которые были у него в руках. Его обычно дружелюбное мальчишеское лицо казалось возбужденным.

— На этот раз мы подстраховались вдвойне! Если не сработает один заряд, у нас есть другой.

— А ваты для больного глаза у тебя достаточно? — озабоченно спросил брата Бертольд.

— Да, спасибо.

Генерал-майор Штиф задумался. Ему пришлось пережить на своем веку немало разочарований, даже когда все планировалось самым тщательным образом, и он не мог, да и не хотел, забывать об этом. Поэтому, чуть помедлив, он сказал:

— Решающее значение будет иметь то, насколько четко сработает информационный аппарат. Но это очень сложное дело.

— Тогда надо все упростить! — воскликнул обер-лейтенант фон Хефтен.

Обер-лейтенант, как и многие молодые участники заговора, являлся сторонником радикального решения вопроса, не слишком-то задумываясь о последствиях, в то время как генерал-полковник Бек и другие представители командования сухопутных войск были «мыслителями», а Ольбрихт и Бракведе занимались планированием. Штауффенбергу же предстояло сегодня одним ударом разрубить гордиев узел — претворить все их планы в жизнь.

— Время теорий прошло, — сказал Клаус. — Еще несколько часов — и мы будем знать, где окажемся.

Он склонил в задумчивой покорности голову, будто отдавал себе последний приказ, потом выпрямился, кивнул на прощание брату и поднялся в самолет.

Пилот перевел двигатель на повышенные обороты. Небо было безоблачным. Конус, показывающий направление ветра, свисал как тряпка. Разрешение на взлет было дано с точностью до минуты в семь часов утра. Машина понеслась по взлетной полосе, затем оторвалась от земли и стала набирать высоту.

Бертольд фон Штауффенберг долго смотрел вслед самолету, пока он не превратился в точку, мерцающую на горизонте. Его лицо оставалось бесстрастным, и лишь глаза подернулись влагой.

Подвал в доме номер 13 по Шиффердамм был разделен дощатыми перегородками на отдельные отсеки по числу квартир. В летнюю жару здесь гнил последний картофель, хранились жалкие остатки угля, на полках стояли уцелевшие банки с компотами и маринадами. Чемоданы, ящики и коробки, в которых прятали наиболее ценные вещи, громоздились до самого потолка. Однако проход был оборудован под «бомбоубежище».

Здесь-то и лежал труп Иоахима Йодлера — бывшего блоклейтера и управляющего домом. Йодлера-старшего положили поперек одной из скамеек, стоявших посередине. На его рубашке расплылось кроваво-красное пятно величиной с ладонь.

Фрау Валльнер была первой, кто его обнаружил. Она собиралась взять кое-что из мясных консервов, чтобы сделать приятное своему «гостю» после столь неспокойной ночи. Увидев труп Йодлера, она сделала шаг назад, затем внимательно осмотрелась и, убедившись, что одна в подвале, пробормотала:

— Таким я его и представляла в своих мечтах.

Потом фрау Валльнер все же решила: будет лучше, если она сделает вид, что ничего не заметила, и быстро удалилась. По лестнице она поднималась почти бегом.

В этот момент она и наткнулась на Шоймера. Тот поздоровался с ней, стараясь придать себе солидности: он вроде бы приподнял шляпу и одновременно воздел руку в гитлеровском приветствии. Точно определить это было бы практически невозможно — так хорошо он напрактиковался.

— Уже на ногах? — спросил он по-соседски дружелюбно. — Небольшая утренняя прогулка, не правда ли? У меня тоже появилась в этом потребность, надо насладиться новым днем.

— Если вы зайдете в подвал, взгляните, пожалуйста, на мой замок с секретом, — попросила фрау Валльнер. — Не дай бог, его взломают или я забуду запереть. В нынешнее время все может случиться.

Настроенный дружелюбно по отношению к людям, штудиенрат Шоймер быстрыми шагами спустился вниз по лестнице. Но не прошло и десяти минут, как он возвратился, заметно побледнев. Когда он увидел Йодлера, то воскликнул: «О боже!» — что было непроизвольным проявлением набожности, которую он обычно, как истинный философ, старался не выказывать. А после некоторых размышлений «философ» решил не только забыть о своем восклицании, но и вообще сделать вид, будто ничего не заметил.

— Хайль Гитлер, фольксгеноссин Шульц! — воскликнул капитан фон Бракведе иронически. — Удалось убрать уже всю грязь, которую натаскали за вчерашний день?

— Благослови вас бог, господин граф! — ответила уборщица и посмотрела на него, прищурившись. — Вы прекрасно выглядите. Видимо, хорошо провели ночь.

Бракведе спал всего несколько часов, но это не имело значения. Да и матушка Шульц относилась к числу тех, кому граф покровительствовал, — ее прислал один из его друзей, поскольку гестапо начало проявлять к ней интерес. Поэтому считалось, что на Бендлерштрассе она отбывает трудовую повинность.

Капитан пригласил матушку Шульц на чашечку кофе и был к ней внимателен, как к гостье. Впрочем, так оно и было на самом деле. А матушка Шульц знала, кто интересует графа в настоящее время — сотрудники, работавшие на Бендлерштрассе по ночам.

Однако по наблюдениям матушки Шульц никто особого рвения не проявлял, за исключением, пожалуй, друзей графа фон Бракведе.

— А полковник Мерц фон Квирнгейм вообще ни на минуту не расстается с письменным столом!

Они продолжали шутить еще некоторое время. Капитан фон Бракведе ценил сведения, добытые его людьми в течение ночи, — они помогали ему составить более полное представление о том, что творилось в этом доме.

— А что, этот Герберт тоже с некоторых пор относится к числу ваших друзей? — поинтересовалась матушка Шульц. — Во всяком случае, он упорно говорит об этом. Но я ему особенно-то не доверяю.

— Почему же вы ему не доверяете? — спросил капитан с подковыркой.

— Потому что он не умеет смеяться. У него не получается даже простой улыбки. Я бы такому не доверила даже орехи колоть.

— Вам бы работать в уголовной полиции, — заметил капитан.

— Как только представится возможность, я попытаюсь туда устроиться.

Затем граф Бракведе спустился на второй этаж по лестнице, покрытой плитами, имитирующими мрамор. Работа здесь еще только-только начиналась, поскольку офицеры в основном придерживались золотого правила чиновников — лишь бы время шло.

Однако генерал Ольбрихт был уже на месте, и они вместе с полковником Мерцем фон Квирнгеймом сверяли списки сбора по тревоге.

Капитан фон Бракведе присоединился к ним и, склонясь над бумагами, спросил:

— Очевидно, пытаетесь вскрыть источники возможных ошибок?

— Наш план сбора по тревоге переработан недавно с особой тщательностью, — заверил его генерал Ольбрихт. — Как только получим сведения, что у Штауффенберга все прошло по плану, мы начнем действовать.

Полковник Мерц фон Квирнгейм кивнул и добавил:

— На этот раз мы все ставим на карту, поэтому действовать будем не шаг за шагом, а сразу широким фронтом, всеми наличными силами и средствами. Это мероприятие вам по душе, не правда ли?

— К тому же оно соответствует и моим принципам, — заметил капитан фон Бракведе дружелюбно. — Но иногда на душе становится так тяжело, особенно когда задаешь вопрос: а что будет, если все закончится провалом?

— Тогда с нами будет покончено, — сказал генерал просто.

— Не следовало ли даже возможную катастрофу предусмотреть в наших планах, как это делают генштабисты, перед тем как начинать сражение? То есть возможное отступление, с тем чтобы избежать полного поражения.

Полковник Мерц фон Квирнгейм даже подался вперед:

— Вы имеете в виду принятие некоторых мер безопасности?

— Скажем лучше — мер предосторожности.

— Каких, в частности?

— В этом здании, например, слишком много бумаг, — заявил капитан. — Большую часть из них необходимо заблаговременно сжечь, чтобы они ни при каких обстоятельствах не попали в чужие руки. Об этом вы подумали?

— Конечно, — ответил Ольбрихт. — Подобные мероприятия предусмотрены, если что-то пойдет не так. При этом не следует забывать, что некоторые документы представляют собой, так сказать, историческую ценность…

— Господа, о вечности мы еще успеем подумать! — воскликнул капитан фон Бракведе иронически. — Речь идет прежде всего о требованиях сегодняшнего дня. И тут я могу посоветовать вам лишь одно: очистить все основательно! Сожгите все, без чего можно обойтись. Оставшееся же необходимо укрыть где-нибудь в безопасном месте. Что касается меня, то я уже это сделал.

Портфель все еще стоял у кровати, на которой лежали Элизабет и Константин. Полыхающее жарой солнце нового дня начинало проникать даже сквозь занавески.

— Я люблю тебя, — шептал Константин, целуя девушку в шею, и повторял снова: — Я люблю тебя…

— Да… — отзывалась Элизабет — в последние часы она говорила только это одно-единственное слово.

Оштукатуренный потолок высокой комнаты, отделанный бледно-серым орнаментом из роз, казалось, начал опускаться на них, наподобие крышки гроба, и они прижались друг к другу с закрытыми глазами.

Константину представлялось, что он падает в глубокую пропасть. Но вот он остановился, подхваченный ее руками, а все его тело начало лихорадить. Тяжело дыша, он спросил:

— А ты меня тоже любишь?

— Да, — сказала она снова торопливо и тихо и, обнимая его, добавила: — Помни всегда о том, что я тебя люблю, никогда об этом не забывай.

Она спрятала свое лицо в его руках. Яркое утреннее солнце припекало все сильнее. Однако ей не хотелось открывать глаза, она лишь дрожала от счастья и страха.

Дом номер 13 по Шиффердамм, казалось, плыл в неизвестность на гребне из пены, которая ни в коей мере не могла служить опорой. Окружающее перестало для них существовать, остались только они одни. И Элизабет вскрикнула, замирая.

А портфель из светло-коричневой кожи в ярких солнечных лучах светился, как сигнал предупреждения.

В 10.15 самолет связи «хейнкель» после трехчасового полета приземлился в районе Растенбурга в Восточной Пруссии. Первым из него вышел полковник Штауффенберг, генерал-майор Штиф и обер-лейтенант Хефтен — вслед за ним. Их фигуры отбрасывали длинные тени на изъезженную и исхоженную землю.

Пилот вытер пот со лба и с достоинством кивнул фон Хефтену, когда тот предупредил:

— В полдень будьте, пожалуйста, готовы к обратному полету в Берлин. После нашего появления вы должны будете взлететь через несколько минут.

Пилот был прежде всего солдат. Он получал приказы и выполнял их, как все другие солдаты. Как раз на это и рассчитывали люди с Бендлерштрассе. На этом же убеждении был основан и весь план «Валькирия». Приказы отдавались, и они должны были выполняться. Таково было положение дел в Германии.

Полковник фон Штауффенберг пытливо осмотрелся вокруг. Все шло по плану. Они приземлились с точностью до минуты. Машина показала себя в воздухе с лучшей стороны.

Малолитражный автомобиль повышенной проходимости подъехал к ним на небольшой скорости. Его выслал за Ними комендант аэродрома при ставке фюрера. Штиф и Штауффенберг сразу сели в машину, не проронив ни слова, а обер-лейтенант фон Хефтен немного поболтал с водителем. Затем и он занял свое место, с большой осторожностью придерживая оба портфеля.

— Должен ли я ехать на повышенной скорости? — предупредительно спросил водитель.

Штауффенберг ответил отрицательно — на поездку требовалось от двадцати пяти до тридцати минут, как предусмотрено планом.

Они проезжали лесом, где ветви корабельных сосен переплетались наподобие рук молящихся. Затем их снова окружило какое-то светлое и зеленое мерцание, по большей части березы с серебристо-белыми стволами. Теплый сырой воздух овевал их лица.

Клаус фон Штауффенберг глубоко вдыхал запахи, исходящие от разогретой земли, от пушистого мха и капелек смолы, которые напомнили ему леса его детства, прогулки с Бертольдом, уединенные часы, когда строки стихов звучали словно перезвон колокольчиков.

Спутники смотрели на него улыбаясь. В то же время обер-лейтенант фон Хефтен осторожно ощупывал портфели, а генерал Штиф глядел не отрываясь темными задумчивыми глазами на разбитое полотно дороги. Воспоминания о бесконечной цепи неудач действовали на него угнетающе. А что их ждет сейчас? Неапробированный взрывной заряд, вызывавший сомнения запал, не поддающиеся контролю поступки Гитлера! Да и практический опыт применения бомб был весьма любопытен. Оказывается, легкая колышущаяся портьера при определенных условиях может обеспечить безопасность стоящих за ней людей не хуже бетонной стены. При мощном взрыве значительная часть постройки рушилась, однако находившиеся в непосредственной близости от эпицентра взрыва гипсовые фигуры оставались абсолютно невредимыми.

Неожиданно улыбнувшись, Штауффенберг наклонился вперед и сказал Штифу:

— Знаете, что весьма примечательно? У меня уже выработалась привычка разрабатывать планы с величайшей тщательностью, точно так же я поступил и на этот раз. И вот я пришел к заключению, что нельзя предусмотреть абсолютно все — даже для одного какого-либо человека, тем более — для народа, не говоря уже о том, что мы называем судьбой.

— И ей-то, по вашему мнению, мы себя и вверяем?

— Не только! Мы просто-напросто являемся ее составной частью. И нам, по моему мнению, остается лишь одно — быть готовыми ко всему. А это главное.

В 10.45 они подъехали к ставке фюрера.

Примерно в это же время ефрейтор Леман появился на Бендлерштрассе. На нем была голубая блуза монтера — в конце концов, в его документах значилось, что он работает крановщиком в Западном порту, а сегодня числится больным.

— Что нужно отремонтировать? — спросил он, входя в роль.

Капитан фон Бракведе сразу затащил его в свой кабинет.

— Сначала вы немного отдохнете. Пока все не закрутится, пройдет несколько часов. А кроме того, вы выглядите немного усталым, дружище.

— Внешность обманчива, — заверил его Гном. — Оно, конечно, не хватает продовольственного обеспечения генерального штаба, да и спецпайка Герберта, ну а в общем я бодр и чувствую себя как рыба в воде. Последнюю же ночь я провел вместе с двумя студентками. Как видите, одно событие следует за другим.

Они еще некоторое время поболтали о том о сем. Леман потребовал коньяку, а фон Бракведе хотел знать все подробности.

— Представьте себе, — сказал ефрейтор совершенно серьезно, — пока мы тут занимаемся планированием, незнакомые нам единомышленники рискуют каждую ночь собственной головой. Пока мы тут исписываем целые кипы бумаги, они там пишут лозунги на стенах и спасают людей от смерти…

Фон Бракведе кивнул:

— Это мне известно. Мы намного сильнее, чем когда-то предполагали.

— Чего нам, по-видимому, не хватает, так это, как говорят наши генштабисты, координации сил и средств, а попросту — контактов графской группы с группой демократов, — высказал свое мнение Леман.

— А где же в таком случае группа ефрейторов?

— У меня большое желание создать ее.

Во время своего пребывания в Париже Леман сделал весьма интересное открытие: там все нити заговора держал в своих руках подполковник Цезарь фон Хофаккер. Так вот он был не только родственником Штауффенберга и свидетелем при бракосочетании Бракведе, но и другом десятку других, принадлежавших к кругу заговорщиков людей.

— Круг этот значительно шире, — заявил улыбаясь капитан. — Один из самых надежных наших людей является зятем генерала Ольбрихта. Мой отец хорошо знал генералов Бека и Штюльпнагеля, они часто бывали в нашем доме. Гёпнер был когда-то начальником Штауффенберга. А наш доктор знаком с широким кругом духовных лиц. Юлиуса Лебера поддерживает значительное число ветеранов рабочего движения. За Карлом Гёрделером стоят представители промышленности.

— Настоящее сборище родственников! — воскликнул Гном и добавил: — Но я понимаю, что вы хотите этим сказать: необходимо всецело доверять друг другу.

— А в наше время это возможно лишь в том случае, когда люди знают друг друга достаточно хорошо. В конце концов, мой дорогой, вопрос идет не о взаимных симпатиях или общности взглядов, а о жизни и смерти.

— И все же нам следовало бы уделить больше внимания тем, кто не является ни нашими личными друзьями, ни товарищами по полку, — заметил Леман.

— Ах, мой дорогой, не надо выискивать ошибки и упущения, я и сам занимался этим в течение последних лет. Не слишком-то хорошо я чувствую себя сейчас в своей шкуре. Мы живем в такое время, что даже продохнуть не успеваешь, не забывайте об этом. И мы должны благодарить бога, что нам удалось хоть что-то сделать к сегодняшнему дню.

— И он еще не кончился, — сказал Леман. — В последнее время я часто вспоминаю свою мать. Она всегда говорила: «Как бы ты ни старался быть ангелом, не успеешь и оглянуться, как окажешься в лапах дьявола».

Труп в подвале дома номер 13 по Шиффердамм был, так сказать, официально обнаружен Эрикой Эльстер, которая отреагировала на это очень просто. Определив, что этот человек мертв, она посмотрела на часы — было 11.15, — поднялась на первый этаж и позвонила жене Йодлера-старшего. Поскольку никто не отозвался, она позвонила в дверь напротив его сыну.

Йодлер-младший появился на пороге в полураздетом виде. Он осклабился и спросил:

— По-видимому, вы не ко мне? Я, собственно, в отпуске и немного прикорнул. Но если вы все же…

Эрика вела себя довольно скромно — момент был чересчур неподходящим. Она лишь бросила короткий взгляд на поросшую волосами, как у гориллы, грудь шарфюрера и сказала:

— Вам следовало бы поскорее позаботиться об отце — он лежит в подвале.

— Он что, пьян, что ли? — не понял Йодлер-младший.

Эрика нисколько не поколебалась сообщить шарфюреру правду, ее даже немного заинтересовало, какова же будет ответная реакция.

— Нет, он мертв.

Йозеф Йодлер широко раскрыл глаза — на несколько секунд он остолбенел. По его внешнему виду нельзя было ничего определить. Наконец он изрек:

— Наверное, несчастный случай или что-нибудь в этом роде, а? Ну да я сам посмотрю.

Он спустился в подвал. Эрика последовала за ним: спектакли любого рода ее интересовали. Она немного удивилась, когда увидела, как сын наклонился над отцом. Действовал он вполне профессионально — вероятно, ему приходилось часто иметь дело с трупами.

— Застрелен, — произнес он, деловито выпрямляясь. — Как узнаешь — кем? Фрейлейн Эльстер, надеюсь, это не ваша работа?

— Святая правда, нет! И это все, что я знаю…

Йозеф Йодлер не проявил особого волнения. Если он решил продемонстрировать свое самообладание Эрике, то это ему удалось.

— Ну да, — сказал он. — В конце концов идет война, и может произойти всякое, ведь повсюду шныряют темные личности. А может быть, все-таки несчастный случай? Или самоубийство? — Он постоял, задумавшись. — Что же теперь делать?

— Ну, по-видимому, надо прежде всего сообщить в полицию. — Эрике в какой-то степени импонировало его хладнокровие. — В подобных случаях всегда проводится официальное расследование.

— Вы так думаете? — Йодлер-младший, казалось, очень удивился. — И его будут проводить? На пятом году войны? Из-за одного трупа? Да только в Берлине каждую ночь трупов находят по нескольку тысяч!

— Вы забываете, что в данном случае речь идет о необычном трупе — о трупе блоклейтера.

— Ну, хорошо, — молвил наконец Йодлер, — тогда мы поднимем занавес здесь. И если я найду ту свинью, которая ухлопала моего старика, я сделаю из нее отбивную. Гарантирую!

Полковник фон Штауффенберг уже видел третью, последнюю дверь, отделявшую его от Гитлера. Сейчас он находился в среднем отсеке ставки фюрера. Он позавтракал с адъютантом коменданта объекта, а теперь его пригласили к генерал-фельдмаршалу Кейтелю.

Вильгельм Кейтель, начальник штаба верховного главнокомандования вооруженных сил, принял однорукого и одноглазого полковника подчеркнуто любезно. Штауффенберг, офицер, перенесший тяжелое ранение и продолжавший сражаться, как это было здесь расценено, за рейх и фюрера, являлся своеобразным символом.

После нескольких вступительных слов Кейтель перешел к делу:

— В первую очередь нас будут интересовать вновь формируемые народно-гренадерские дивизии.

— Они должны быть переданы в распоряжение рейхсфюрера СС, не так ли? — спросил напрямик полковник.

Кейтель улыбнулся свойственной ему сердечной улыбкой завсегдатая офицерских казино и сказал не раздумывая:

— Этого я просто не знаю, хотя мог бы ответить на поставленный вопрос и более обстоятельно. Сначала нужно сформировать эти дополнительные дивизии, окончательное же решение их судьбы, естественно, остается за фюрером.

Штауффенберг держался вполне корректно, и голос его звучал ровно, однако пальцы левой руки все крепче стискивали ручку портфеля.

— Если на самом деле предусматривается передача этих войсковых соединений в распоряжение командования СС, то мне хотелось бы знать об этом заранее, чтобы избежать дополнительных сложностей.

И снова Кейтель улыбнулся как можно любезнее:

— Не ломайте над этим голову. Доверьтесь всецело фюреру. Думайте только о том, что сейчас необходимо мобилизовать последние силы. Где и каким образом они будут потом использованы — подскажет обстановка.

Барак Кейтеля находился всего в нескольких сотнях метров от бункера Гитлера, и тем не менее дойти до него было непросто: хитроумные системы охранения, безопасности, скрытности, маскировки, двойного и тройного контроля превратили «Волчье логово» в мощную крепость, ощетинившуюся со всех сторон оружием.

После первых, так называемых входных ворот шел участок заминированной и укрепленной местности — не менее трех километров в диаметре. Там находились парные посты, постоянно совершалось патрулирование и располагались высокомобильные подразделения. Только через вторые ворота можно было попасть в собственно рабочие и управленческие помещения ставки фюрера. Здесь же располагались различные отделы, изолированные друг от друга подразделениями и постами охраны, ядро которой составлял так называемый офицерский караул.

— Докладывайте фюреру только самое существенное, — порекомендовал Кейтель настойчиво. — Как раз сегодня у нас очень мало времени, поэтому пришлось внести некоторые изменения в распорядок дня.

Полковник Штауффенберг ничем не выдал своего беспокойства, хотя был чрезвычайно встревожен, ибо подобные изменения могли привести к срыву плана заговорщиков.

— И значительные изменения, господин генерал-фельдмаршал? — поинтересовался Клаус и посмотрел в открытое, квадратной формы, окно.

Между высокими стволами деревьев он увидел бетонные глыбы кубической формы, выкрашенные маскировочной серо-зеленой краской, проволочный забор высотой два с половиной метра, по которому был пропущен электрический ток, механически вышагивавшего взад-вперед постового и деловито сновавших офицеров с кожаными папками или записными книжками.

— Обсуждение положения на фронтах состоится у фюрера на этот раз не в тринадцать часов, как обычно, — говорил Кейтель, — а ввиду приезда дуче гораздо раньше. Расширенное совещание штабных офицеров назначено на двенадцать тридцать. Ориентируйтесь на это время.

— Буду готов, — ответил Штауффенберг.

На часах было 12.00.

— Какой чудесный день! — воскликнул Константин.

Он стоял у окна, отодвинув немного в сторону штору. Его взору предстали закопченные развалины домов, складские сараи, угольные отвалы и погрузочно-разгрузочные сооружения Западного порта. Здесь господствовали грязно-серые тона, и все же лучам солнца удавалось наложить на все это своеобразный золотистый глянец.

— Пожалуйста, не открывай штору, — попросила Элизабет. — Я хочу еще долго, долго быть только с тобой, хочу видеть только тебя, и ничего больше.

— Как ты прекрасна! — восхитился Константин, глядя на нее.

— Иди ко мне, — позвала Элизабет.

Она протянула руки в радостном ожидании, и он поспешил к ней, но споткнулся о портфель, который все еще стоял рядом с кроватью. Она весело рассмеялась. Он тоже улыбнулся и отодвинул портфель в сторону, к стулу, на котором лежала ее одежда.

— Поставь его в угол, Константин, между окном и корзинкой для бумаг. Я не хочу его больше видеть.

— А может быть, его лучше вообще выбросить за окно? — спросил он, развеселившись.

Элизабет покачала головой. Он лег рядом, взял ее за руки и притянул к себе. Затем нежно поцеловал в лоб и поднялся на локтях, чтобы увидеть свое отражение в ее глазах. И глаза эти засияли ему в ответ беззаветной преданностью.

— Так, как теперь, должно быть всегда, — прошептал Константин и почти резко добавил. — Так будет всегда.

Элизабет улыбнулась:

— Тем не менее когда-нибудь нам придется вставать.

— Так далеко я не хочу даже загадывать.

— По крайней мере, этот день целиком принадлежит нам.

— И все последующие!

Они были уверены, что у них еще есть время. Идти на Бендлерштрассе Элизабет было не нужно, а у Константина лежал в кармане отпускной билет — граф фон Бракведе позаботился о них.

— Боже мой, оказывается, я до сих пор не знала, что такое счастье! А теперь я счастлива и хочу, чтобы так было всегда.

Гном, вновь превратившийся в ефрейтора, расположился в служебном кабинете капитана фон Бракведе, как у себя дома. Он подтачивал ногти мелкозернистой пилкой, которую взял из монтерского ящика. Но как бы эта работа его ни занимала, он то и дело выжидательно поглядывал на графа.

Капитан неподвижно стоял у окна, и его высоко поднятая голова говорила о том, что им владело беспокойство. Руки он засунул глубоко в карманы брюк, а его форменный китель был расстегнут.

— Я все же создал небольшую ефрейторскую группу, — доверительно сообщил Гном. — Пока нас только трое, но все отличные следопыты. Что вы об этом думаете?

— Прекрасно! — Фон Бракведе одобрительно кивнул. Отойдя от окна, он приблизился к Леману и сказал: — Нам, как мне кажется, нужно быть готовыми ко всему. А пока не мешает немного подкрепиться. Не возражаете?

— Вы, наверное, опять очистили свою кладовку? — спросил Леман с тайной надеждой.

Граф открыл портфель, лежавший на письменном столе, и извлек из него приличный кусок салями. Гном удовлетворенно хмыкнул и достал складной нож. Они нарезали колбасу толстыми кусками и принялись есть с большим аппетитом.

— Удивительно вкусно! — воскликнул Гном, прожевывая, и совершенно неожиданно задал вопрос: — Мучают ли вас угрызения совести? Не из-за колбасы, конечно, а по другим соображениям. Вы же были когда-то приверженцем национал-социализма, если я не ошибаюсь?

— Вы не ошибаетесь, Леман! — Фон Бракведе продолжал жевать с завидным аппетитом. — В свое время, еще до прихода нацистов к власти, я даже вступил в их партию, причем по убеждению.

— И как долго продолжалось ваше заблуждение?

— Несколько лет, — признался фон Бракведе. — Меня привлекала связь национального с социализмом. В определенной степени эта связь, по-моему, существует и сегодня.

— Но уже не под вывеской прежней фирмы, не так ли?

— В течение долгих лет я состоял на государственной службе, был даже полицей-президентом Берлина, и все это время старался выполнять то, что в Пруссии называется долгом. А потом я стал солдатом.

— И когда же к вам пришло прозрение?

— Уже в тысяча девятьсот тридцать третьем году я начал кое над чем задумываться. Во-первых, слова у нацистов явно не соответствовали делам. Во-вторых, то, что я воспринимал как поверхностное, наносное, на поверку оказалось весьма серьезным. Одурманивая народ с помощью бесстыдной лжи, национал-социалисты на глазах превращались в бонз. Тем не менее я пытался честно служить Германии в той мере, в какой это было еще возможно. Но разве позволительно вступать в союз с преступниками? Нет и еще раз нет! И даже полная неосведомленность не может служить в данном случае оправданием.

— Постепенно я начинаю понимать, почему все это происходило с Беком, с вами, с сотнями и тысячами других людей. Проходимец Гитлер обманул ваши идеалы! Вы ведь поначалу увидели в этом болтуне и фанатике олицетворение так называемой вечной Германии, а он олицетворял совсем иное. И этого вы ему никогда не простите.

— Этого я не прощаю и себе, — тихо сказал граф фон Бракведе.

— Поторопитесь, Штауффенберг! — крикнул генерал-фельдмаршал Кейтель. Он явно нервничал.

Его адъютант, генерал от инфантерии Буле, посмотрел на свои часы — пора было идти на совещание.

— Одну минутку! — сказал полковник. — Я только возьму портфель.

Клаус фон Штауффенберг остался один в прихожей барака. Он снял с вешалки портупею и фуражку и положил перед собой на маленький столик. Затем уверенным движением открыл портфель и, отодвинув в сторону лежавшие на бомбе бумаги, раздавил кусачками кислотный взрыватель. При этом послышался едва различимый звук — как будто разбилась сосулька. Взрыв должен был произойти через пятнадцать минут.

— Возьмите у полковника портфель! — приказал Кейтель своему адъютанту.

Тот с готовностью протянул было руку, но Штауффенберг от помощи отказался. Генерал-фельдмаршал не обратил на это никакого внимания — торопливыми шагами он шел к своему фюреру.

После обмена несколькими незначительными словами эсэсовский охранник широко распахнул третьи ворота, и они увидели бункер Гитлера, дом для его гостей, барак для проведения совещаний и конуру для овчарки фюрера.

Вскоре, как обычно в подобных случаях, появился начальник внутренней охраны штандартенфюрер СС Раттенхубер. Его острые глазки тщательно ощупывали каждого, кто проходил мимо, но, увидя Кейтеля, он широко осклабился и пропустил фельдмаршала и сопровождавших его лиц без дальнейшего досмотра.

Штауффенберг принудил себя не ускорять шагов. В прихожей барака для совещаний он подошел к дежурному фельдфебелю-телефонисту и предупредил:

— Я жду срочного звонка из Берлина.

Кейтель и его адъютант отчетливо это слышали.

— Мне нужны дополнительные данные для доклада фюреру.

Наконец они вошли в основное помещение. Обсуждение положения на фронтах шло полным ходом. Генерал Хойзингер докладывал обстановку на Восточном фронте. Вокруг Гитлера теперь толпилось двадцать четыре человека.

Помещение размерами примерно пять на десять метров имело продолговатую форму. Стены и потолок были оклеены обоями серого цвета. В середине стоял дубовый стол (шесть метров в длину и немногим более метра в ширину) с крышкой толщиной десять сантиметров, которая поддерживалась двумя массивными тумбами.

У длинной стороны стола, против входной двери, стоял стул, на котором сидел Гитлер. Перед ним лежали сложенные аккуратной стопкой топографические карты, которые могли потребоваться во время докладов. Очки Гитлера находились у него под рукой. В помещении имелось десять окон, и все они из-за жары были широко раскрыты.

Гитлер оторвался от карты и взглянул на вошедших. Он кивнул Кейтелю, подождал, пока полковник представится, и протянул ему руку. От этого эффектного, рассчитанного на публику жеста он никогда не отказывался — полководец приветствовал израненного в сражениях героя!

— Доложите несколько позже, Штауффенберг. А сейчас мы закончим анализ положения на фронтах.

Генерал Хойзингер сразу же продолжил свой доклад. Все присутствующие, как и Гитлер, склонились над развернутой на столе картой. Все старались делать вид, что слушают с большим вниманием и напряженно анализируют положение дел.

Полковник Клаус фон Штауффенберг поставил портфель под стол в каких-нибудь двух метрах от Гитлера. Через некоторое время он, никем не замеченный, вышел из помещения.

На часах было 12.37.

На Бендлерштрассе капитан фон Бракведе ходил по коридорам и совал свой нос то в одну, то в другую дверь. Делал он это не столько для того, чтобы отвлечься, сколько по обыкновению — таковы были правила его любимой игры. Вначале он задавал дежурный вопрос: «Ну и как обстоят боевые дела?» Ответ следовал опять же в соответствии с правилами игры: «А в каком сражении?» На что Бракведе отвечал: «Да в том, которое мы уже проигрываем». После этого он выдавал несколько саркастических шуток.

И в этот день его шутки, как обычно, вызывали определенное оживление. И тем не менее капитана не покидало чувство, что он не в форме, погода, по-видимому, действовала угнетающе.

Чтобы немного отвлечься, он отправился к обер-лейтенанту Герберту. Как и следовало ожидать, этот образцовый служака фюрера развивал кипучую деятельность. Он звонил в различные партийные организации и заказывал пропагандистские материалы чуть ли не ящиками. Они предназначались для вновь формируемых Штауффенбергом народно-гренадерских дивизий.

— Вас теперь ничто не устрашит, не правда ли? — спросил капитан с явной издевкой и присел на стул.

— Вы, вероятно, уже принимаете меры по обеспечению следующей войны?

Герберт почувствовал себя польщенным. Значит, его служба действительно хорошо работала! Расход горючего у них постепенно возрастал до уровня ведомства Штауффенберга, а это уже кое-что.

— К сожалению, не все сейчас идет так, как следует, — сказал он сокрушенно, — но это зависит не от меня, а от телефонной связи. Она работает хуже, чем прежде.

— Что, связь вообще не работает? — насторожился Бракведе.

— Не все линии, во всяком случае.

— А почему?

— Сегодня осуществляется переход на другие каналы, — заявил Герберт со знанием дела — ведь его Молли работала прежде в подвале, где размещались службы связи, и довольно-таки продолжительное время. — Да и коммутатор переносят.

Эхо заинтересовало Бракведе, и он выслушал Герберта не перебивая. Оказалось, что именно в этот день ставка переключалась с коммутатора в Растенбурге на коммутатор в Цоссене под Берлином. А это означало, что важнейшие для заговорщиков линии связи в критические минуты могли их подвести.

— Продолжайте в том же духе! — воскликнул капитан и заторопился.

Быстрым шагом он спустился по лестнице и вошел в кабинет полковника Мерца фон Квирнгейма. Тот приводил в порядок содержимое своего сейфа — планы сбора по тревоге лежали аккуратно подобранные и могли быть изъяты оттуда в любое время.

— Мы ждем лишь условного звонка, — сказал он.

— А что будет, если до вас не смогут дозвониться? Вы разве не знаете, что коммутатор сегодня переносят в другое место?

Полковник задумчиво посмотрел на Бракведе через очки и взялся за телефонную трубку. Он попросил срочно соединить его с надежным специалистом по вопросам связи. Специалист, который тоже принадлежал к кругу посвященных, подтвердил предположение капитана. Он сказал, что сегодня не вполне подходящий день, чтобы брать в руки всю сеть связи, может быть, даже совсем неподходящий, и теперь все будет зависеть от того, насколько далеко продвинулись работы по переводу линий связи на новые каналы.

— Ну? — спросил Бракведе, сверкая глазами. — Это тоже предусмотрено в вашем плане?

— План предусматривает особые трудности и осложнения. — Полковник Мерц фон Квирнгейм нервно поправил очки. — Ничто не сможет застать нас врасплох.

— А не находите ли вы, любезнейший, что эти осложнения начались слишком рано? И как вам удастся руководить переворотом, если телефонная связь будет неустойчивой?

— Я сейчас же распоряжусь, чтобы этой проблемой занялись эксперты, — бросил полковник немного нетерпеливо и с улыбкой добавил: — Подогревайте для нас преисподнюю и дальше, дорогой друг, для этого мы вас и выбрали! Я уверен, вы не упустите ничего в своих спецзаданиях. Каково положение дел, например, с полицейскими подразделениями Берлина?

— Такое же, как и у других! Они находятся на своих местах и ждут. Они даже не подозревают, что счастье близко.

Полицейский участок, к которому относился дом номер 13 по Шиффердамм, выслал туда своего представителя. Им оказался вахмистр Копиш. Его сопровождал полицейский вспомогательной службы. Он походил на сторожевую собаку — моментально реагировал на приказание хозяина, — но никаких самостоятельных действий не предпринимал.

Копиш, проявивший себя с лучшей стороны еще в мирные годы и наполовину поседевший от оказанного ему доверия во время войны, действовал строго по инструкции: он осмотрел место, где лежал труп, и составил предварительный протокол. Его типичное для извозчика лицо сохраняло при этом важное, но простодушное выражение.

— Вы сын умершего? — спросил он у Йодлера.

Йозеф представился — назвал свое имя и чин и не преминул упомянуть, что служит в частях спецназначения. Вахмистр Копиш отметил про себя с одобрением: «Ну и выдержка у этого парня!» — и стал обращаться к нему с исключительной почтительностью. Он понимал, что такое война.

— А вы? — спросил он, указывая карандашом на Эрику. — Кого вы здесь представляете?

— Я обнаружила труп, — сообщила она.

Эта личность не понравилась вахмистру Копишу с первого взгляда. Он терпеть не мог таких мясистых женщин: они всегда напоминали ему об упущенных возможностях, ибо служба обязывала.

— Вы одна занимаете в этом доме целую квартиру? — посмотрел на нее с глубоким недоверием Копиш. — И это на пятом году войны, да еще в таком районе?

— Вы удивлены, не так ли? — Эрика посчитала, что ей бросили вызов, и решила парировать его соответствующим образом: — У меня есть кое-какие связи.

Вахмистр Копиш лишь отмахнулся: о своих связях говорили многие. А что оказывалось на деле?

— Наверное, какой-нибудь министр, а? — спросил он с явной насмешкой.

— Нет, всего лишь полицей-президент Берлина, — небрежно бросила Эрика. — Для вас этого достаточно?

Копиш оторвался от своих записей и опять посмотрел на нее с недоверием.

— Мы дружим, — оживленно продолжала Эрика, — можно даже сказать, мы почти помолвлены.

Вахмистр открыл от удивления рот и захлопнул свою записную книжку. Он что-то пробормотал, что прозвучало как извинение, и быстро исчез, оставив на месте полицейского вспомогательной службы.

— Ну вы сильны! — воскликнул Йодлер уважительно. — Здорово вы ему выдали! Я и раньше был высокого мнения о вас, не раз думал: «От нее можно ожидать многого!».

Эрика засмеялась отработанным сценическим смехом — мелодичным, как звон серебряного колокольчика, в котором все-таки иногда проскальзывали более низкие тона, призванные искушать.

— Вот какие штуки может преподнести жизнь, а? — промолвила она кокетливо. — Никто не застрахован от неожиданностей.

Вахмистр Копиш в это время уже подбегал к ближайшей телефонной будке. Он позвонил в вышестоящую инстанцию и вкратце доложил обстоятельства дела. В заключение он сказал:

— Здесь, как мне кажется, кроется что-то весьма серьезное, и можно легко забуксовать. Необходимо срочно прислать кого-нибудь из гестапо, желательно прямо из главного управления. А я пока надежно прикрою эту лавочку.

Бомба в ставке фюрера взорвалась в 12.42.

Генерал Хойзингер в это время как раз докладывал:

— Русские, имея мощную группировку войск, усиливают натиск в северном направлении, и, если группа армий «Север» не будет отведена назад, мы окажемся в катастрофическом…

В этот момент барак для совещаний содрогнулся, словно от удара грома. Появившиеся языки пламени отразились на лицах присутствующих, освещая картину разрушения. Плотный, как вата, удушливый дым наполнил помещение. Раздался всплеск криков, а затем наступила гнетущая тишина.

Полковник Клаус фон Штауффенберг находился примерно в ста пятидесяти метрах от места взрыва. Какую-то долю секунды он стоял неподвижно, потом взглянул на обер-лейтенанта Хефтена, ожидавшего у автомашины, быстро сел в нее и приказал:

— К аэродрому!

Через пятьдесят метров, у ворот, которые вели в среднюю зону ставки фюрера, их остановил дежурный офицер и выразил сожаление, что не может пропустить их. Штауффенберг непринужденно вышел из машины и потребовал дать ему возможность позвонить по телефону. Он набрал номер, сказал что-то в телефонную трубку и, положив ее на рычаг, четко произнес:

— Господин лейтенант, мне разрешено проехать.

Штауффенберг ни с кем не говорил, но дежурному офицеру и в голову не пришло заподозрить полковника во лжи, так подействовали на него спокойствие и выдержка этого человека. И в журнале дежурного появилась запись: «12.44 — проследовал полковник Штауффенберг».

В 12.45 была объявлена тревога.

Через три-четыре минуты автомашина полковника приблизилась к внешней охране у южных ворот. Здесь на проезжей части дороги уже стояли ежи. Охрана была усилена дополнительным нарядом.

Полковнику вновь пришлось выйти из машин. Дежурным здесь был обер-фельдфебель Кольбе, на вид спокойный и добродушный. Он заявил коротко:

— Проезд закрыт!

— Но не для меня, — ответил полковник. — Дайте-ка я позвоню.

На этот раз Штауффенберг действительно позвонил адъютанту коменданта объекта:

— Говорит полковник фон Штауффенберг. Я нахожусь у южных ворот. Охрана меня не пропускает в связи со взрывом. Но я тороплюсь, на аэродроме меня ждет генерал-полковник Фромм.

К этому времени — примерно в 12.49 — в ставке еще не было известно об обстоятельствах происшествия. Знали только одно — произошел взрыв. Поэтому адъютант сказал:

— Можете проехать.

Штауффенберг положил трубку. Его лицо не изменило своего выражения. Обер-лейтенант Хефтен глядел на полковника с возрастающим изумлением — выдержка этого человека и в него вселяла уверенность.

Обер-фельдфебель Кольбе не заметил ничего необычного, но какой-то внутренний инстинкт подсказывал ему: что-то здесь нечисто. Поэтому он заявил, что адъютант должен подтвердить свое распоряжение.

Он покрутил ручку полевого телефона и попросил соединить его с адъютантом коменданта объекта.

Штауффенберг воспринял эту затянувшуюся проверку внешне спокойно, но эти долгие секунды ожидания дались ему дорогой ценой. Его бросило в пот, и он не замечал ни высокоствольных елей, которые, словно мачты парусной армады, высились на лесной просеке, ни кустарника с зеленой сочной листвой, ни радостно щебечущих птиц, скрытых от людских глаз. А впрочем, никто не обращал на это никакого внимания.

— Можете проезжать! — разрешил наконец обер-фельдфебель Кольбе и приказал освободить дорогу для проезда.

Они завтракали — открыли баночку сардин в масле, отрезали два куска хлеба и положили все на белую скатерть, которую постелили прямо на пол около кровати.

— Это же просто великолепно — быть здесь с тобой! — воскликнула беззаботно Элизабет.

Он наклонился к ней, и она притянула его к себе.

В этот момент в дверь тихонько постучали.

Стук в дверь повторился — на этот раз несколько громче. Теперь они его услышали. Элизабет приподняла голову, не отрывая рук от Константина, и крикнула в сторону запертой двери:

— Прошу извинить, но у меня сейчас нет времени!

— Только на несколько секунд, — прошептали хриплым, полным страха голосом. Это была фрау Валльнер. — Мне нужно срочно поговорить с вами.

— Сейчас это невозможно, действительно невозможно. Вы этого не понимаете?

— Еще бы! — ответила фрау Валльнер сердито, по сдержанно. — Я-то все понимаю, не глухая.

— Тем лучше, попозже я сама приду к вам!

Элизабет придвинулась к Константину, и он крепко обнял ее.

И снова раздался голос фрау Валльнер — еще более громкий, нетерпеливый и возбужденный:

— Мне очень жаль, что я вам мешаю, но в доме что-то случилось!

— А нас это не касается! — Элизабет сказала это безразличным голосом и стала медленно опускаться на спину. — Нас совершенно это не касается! И не только это, а вообще все. — И шепотом добавила: — Имеет значение только то, что происходит с нами, только это…

На Бендлерштрассе появился мужчина в скромном гражданском костюме, с небольшим кожаным чемоданом. У контрольного пункта к нему подошел часовой.

— Все в порядке, — заявил водитель. — Этого господина ожидает генерал Ольбрихт.

Часовой небрежно отдал честь — человек в гражданском не произвел на него впечатления. Он показался ему похожим на коммивояжера, торгующего пылесосами. Но голос выдавал в нем человека, привыкшего повелевать. Это часовой понял, когда незнакомец сказал:

— Мне кажется, я еще не забыл расположения кабинетов, поэтому сопровождать меня не надо.

— Как вам будет угодно, — ответил часовой.

Он не мог знать, что видит перед собой возможного преемника генерал-полковника Фромма. Он открыл дверь, ведущую в левое крыло здания, и господин с чемоданом пошел по лестнице вверх.

Однако правильный путь он нашел не сразу. Да и немудрено. Здание на Бендлерштрассе походило на лисью нору: здесь имелось несколько главных входов, дверь, ведущая в караульное помещение, отдельный вход для командующего, наконец, несколько входов для обслуживающего персонала. Кроме того, в коридорах, которые перекрещивались между собой, было много ответвлений — в стороны к боковым зданиям, вверх и вниз к промежуточным этажам, в сами коридоры выходило несколько сот дверей.

Человек с чемоданом шел относительно легко, но иногда сбивался, поэтому к концу пути его узкое, изборожденное морщинами лицо начала заливать краска.

— А вот и я! — сказал он, входя в комнату генерала Ольбрихта. Он поставил свой чемодан на пол и несколько секунд стоял неподвижно, как изваяние. — Надеюсь, я прибыл не слишком поздно?

И тут невзрачный человек в гражданском почувствовал полное удовлетворение — он увидел, как радостно вскочил со своего места генерал Ольбрихт, а полковник Мерц фон Квирнгейм протянул ему правую руку. Даже капитан фон Бракведе поднялся, хотя и неохотно, однако человек с чемоданом, очевидно, и не ожидал от него другой реакции.

— Добро пожаловать, господин генерал-полковник! — воскликнул Ольбрихт.

Человек с чемоданом был не кем иным, как генерал-полковником Эрихом Гёпнером, бывшим командиром дивизии Штауффенберга. Он был уволен из вермахта в 1942 году, поскольку в период зимнего кризиса под Москвой самостоятельно, не дожидаясь приказа, отвел свои войска на новые рубежи.

Фон Бракведе взял у Гёпнера чемодан и прикинул его на вес:

— Надеюсь, вы не принесли с собой никаких документов? Их у нас здесь более чем достаточно.

Ольбрихт рассмеялся, но, видимо, посчитал шутку капитана не слишком удачной и пояснил:

— Это, собственно говоря, одна из основных забот Бракведе. Он опасается, что, погрязнув в бумагах, мы вряд ли окажемся способными к решительным действиям.

— В принципе мысль эта не столь уж неправильна, — заявил Гёпнер со скупой похвалой. — Четкие приказы не нуждаются в обстоятельных объяснениях. — И, указывая на свой чемодан, добавил: — Здесь всего-навсего моя форма. Когда настанет время, я ее надену.

— Заранее рад этому, — заверил капитан Бракведе улыбаясь. — Будем надеяться, что ждать этого долго не придется.

На Бендлерштрассе никто еще не знал, что бомба взорвалась. И Ольбрихт, чтобы как-то сократить ожидание, пригласил генерал-полковника Гёпнера немного перекусить.

— Приятного аппетита! — пожелал фон Бракведе. — А я займусь любимым всеми нами в данное время видом спорта — буду звонить по телефону.

В 12.43 Адольф Гитлер, пошатываясь, вышел из дымящихся развалин. Фюрера заботливо поддерживал Кейтель.

Не сказав ни слова, Гитлер побрел к жилому бункеру. Он пережил сильное потрясение, но никаких тяжелых ранений не получил. Запыхавшийся личный врач установил, что у фюрера обгорели волосы, лопнула барабанная перепонка, он получил ожоги на правой ноге и ссадины на спине.

— Это чудо! — воскликнул Кейтель, намеренно употребив любимое словечко Гитлера и его окружения.

«Чудо» это произошло, как потом выяснилось, благодаря полковнику Хайнцу Брандту. Ему помешал портфель Штауффенберга, и он передвинул его по другую сторону массивной тумбы, подальше от Гитлера. Таким образом он спас жизнь фюреру, но не свою.

А Кейтель продолжал с воодушевлением:

— Фюрер жив — так и должно быть!

Адольф Гитлер, сгорбленный и дрожащий, тревожно всматривался в лица оставшихся в живых и торопящихся прийти ему на помощь генералов и офицеров, но не заметил ничего, кроме верноподданнической озабоченности. Это успокоило его, и он сказал:

— По-видимому, это был удар вражеских истребителей-бомбардировщиков. Приказываю провести тщательное расследование!

По распоряжению Раттенхубера сразу же было перекрыто кольцо внутреннего охранения, введена готовность номер один — теперь никто без особого разрешения не мог ни войти, ни выйти.

Появились врачи и санитары с перевязочными материалами и носилками. Люди Раттенхубера внимательно следили за всем происходящим, держа автоматы на изготовку. Уже через полчаса после взрыва в направлении Растенбурга покатили первые санитарные машины.

Оставшиеся в живых собрались взволнованной кучкой. Генерал-полковник Йодль, начальник штаба оперативного руководства верховного главнокомандования вермахта, после Кейтеля самый верный вассал Гитлера в ставке, воскликнул с возмущением:

— Проклятые строители!

Он был убежден, что бомбу подложил кто-то из строительных рабочих организации Тодта, наверняка не немец по национальности. Предположения свои он обосновывал тем, что под полом зияла дыра глубиною в метр.

Вслед за этой гипотезой начали выдвигаться самые различные предположения — одно другого удивительнее, причем виновниками взрыва назывались поочередно вероломные иностранные рабочие, британская тайная служба, советский отряд особого назначения, американские гангстеры. Борману пришла в голову идея обвинить в преступных деяниях какую-то еврейскую террористическую организацию. Но ближе всех к истине был Гитлер. Видимо, догадываясь о сути происшедшего, он воскликнул:

— Даже в собственных рядах могут найтись твари, которые хотят уничтожить меня, а вместе со мной Германию!

Поначалу Клауса фон Штауффенберга никто не подозревал, но двумя часами позже одноглазый полковник был назван в числе возможных преступников. Возникло даже предположение, что Штауффенберг уже приземлился к этому времени за русским фронтам.

Итог этой кровавой акции был таков: из двадцати пяти участников совещания четверо были мертвы, пятеро находились на смертном одре и шестеро числились тяжелоранеными. Совсем не пострадал лишь один человек — генерал-фельдмаршал Кейтель.

Заботясь о своей славе национальной святыни, с которой ничего не может случиться, фюрер заявил:

— Ничто, даже самая малость, не должно просочиться отсюда!

Эти слова фюрера собравшиеся сразу восприняли как приказ, и был установлен запрет на передачу любой информации из ставки.

Дом номер 13 по Шиффердамм казался обшарпанным и каким-то невыразительным. Заклеенные бумажными полосками окна смотрели на мир сумрачно. Трещины в наружной стене напоминали ходы, которые проделывают в земле толстые черви.

— Меня зовут Фогльброннер, — представился невысокий мужчина, только что переступивший порог этого дома. Он сложил руки одна на другую и сообщил: — Я получил задание провести расследование, которое окажется необходимым.

— Старик мертв, — заявил Йозеф Йодлер. — По крайней мере, это ясно.

Фогльброннер посмотрел на присутствующих кротко — будто просил извинения за свое появление:

— Но речь-то идет не об обычной смерти, поскольку покойный был человеком непростым.

— Конечно нет! — воскликнул Йодлер-младший. Он предполагал, что присутствующие видят в нем борца за великую Германию, и решил в этом плане их не разочаровывать.

— Простите, а я-то тут при чем? — спросила Эрика с явным беспокойством. Такой оборот дела ей не нравился: она предугадывала возможные осложнения.

Фогльброннер молитвенно поднял обе руки.

— Пожалуйста, не поймите меня превратно! — попросил он. — Я ведь здесь не из-за какого-то трупа — их в настоящее время насчитываются тысячи. Я хотел бы с вашей помощью защитить интересы партии и государства.

— Ага! — воскликнул Йодлер с удовлетворением. Приятно слышать. Это тот ветер, который должен здесь дуть. Мне кажется, вы на, правильном пути.

— Тогда и я могу быть уверена, что вы не ошибетесь, — заявила обнадеженная Эрика.

— А вы, уважаемая барышня, будете находиться, так сказать, под моей личной защитой, — заверил ее гестаповец.

Он предусмотрительно навел справки об Эрике и выяснил, что предположения вахмистра Копиша не лишены оснований. Она на самом деле получила квартиру благодаря протекции полицей-президента Берлина графа Хельдорфа. У того, кроме апартаментов в гостинице «Эксцельсиор», было еще четыре квартиры подобного рода.

— Вы можете полностью положиться на меня, я сумею соблюсти ваши интересы.

— А я? — спросил Йодлер, склонившись выжидательно. — Что вы намереваетесь поручить мне?

— Я собираюсь просить вас оказать мне деятельную помощь.

Вахмистр Копиш передал гестапо список лиц, находившихся в данное время в доме номер 13 по Шиффердамм. В нем значился и некий лейтенант фон Бракведе. Поэтому расследование в отсутствие штурмбанфюрера Майера было поручено одному из его сотрудников.

— Поначалу мы прокрутим через мясорубку всю шайку-лейку в этом доме, — решил Фогльброннер. — Любопытно, что из этого получится.

В 13.00 полковник Клаус фон Штауффенберг находился по пути к аэродрому Растенбург. Его сопровождал адъютант Вернер фон Хефтен. Оба молчали, но их лица были уже не столь напряженными.

Машина тряслась по вконец разбитой дороге, подпрыгивая на многочисленных выбоинах. Водитель старался как можно крепче держать руль в руках. Позже, давая показания, он скажет: «Это была обычная поездка. Оба офицера вели себя как и многие другие, которых я возил на аэродром».

Полковник и обер-лейтенант молча сидели рядом. Они были твердо убеждены: акция на этот раз прошла удачно, Гитлер мертв, а военный государственный переворот идет полным ходом.

«Пламя поднялось так высоко, — заявлял позже Штауффенберг, — будто разорвался стопятидесятимиллиметровый снаряд. Никто в том помещении жив остаться не мог». В этом полковник был убежден твердо и не мог даже предположить, какие это будет иметь последствия. Более того, некоторые утверждали, что Штауффенберг видел, как мертвый Гитлер был выброшен взрывом из искореженного барака, а генерал Фельгибель вроде бы рассказывал: «Фюрер летел по воздуху наподобие летучей мыши».

Нашлись и такие, которые якобы слышали восклицание генерала Фельгибеля: «Случилось что-то ужасное — фюрер жив! Все приостановить!» Под словами «все приостановить» генерал имел в виду работу главного коммутатора ставки, который был ему подчинен. Но этот коммутатор был не единственным в районе Растенбурга. Поблизости находилась ставка Гиммлера, а она имела собственные линии связи. Ими пользовался и Геринг. А рейхслейтеру Борману пришла в голову самая простая мысль — использовать обычную почтовую связь.

Таким образом, сторонники Гитлера начали звонить уже вскоре после происшествия — когда Штауффенберг и Хефтен еще ехали в сторону аэродрома. Однако на Бендлерштрассе тщетно ожидали телефонного звонка из Растенбурга — сигнала действовать.

Только в Цоссен генерал-квартирмейстеру Вагнеру около 13.15 пришло сообщение, показавшееся крайне загадочным: «Покушение осуществлено, но, предположительно, неудачно».

По пути к аэродрому обер-лейтенант фон Хефтен демонтировал запасную бомбу и выбросил ее из автомашины. С глухим стуком она упала в придорожный кювет. Теперь, когда все свершилось, она стала ненужным балластом.

От водителя этот факт не укрылся, и позднее он упомянет о нем в своих показаниях. Хроникеры, подробно описывая этот день много лет спустя, отметят это событие как нечто удивительное. Но было ли оно на самом деле столь удивительным? Ведь спешащие путешественники всегда избавляются от лишнего груза…

— Все идет по плану, — увидев на аэродроме в Растенбурге готовый к отлету «хейнкель», сказал обер-лейтенант фон Хефтен с удовлетворением.

Через несколько минут самолет был уже в воздухе. Пройдет почти три часа, пока он совершит посадку в Берлине. И все эти три часа Штауффенберг будет твердо уверен: Гитлер мертв, государственный переворот начался.

ЛЮДИ, ПОЖЕЛАВШИЕ РАСПОРЯДИТЬСЯ СОБСТВЕННОЙ СУДЬБОЙ

Дом по Бендлерштрассе был похож на широкую колоду. Проезд для автомашин, который вел во внутренний двор, казалось, заканчивался в каменной пещере.

— А может быть, нам слегка вздремнуть для бодрости? — шутливо предложил капитан фон Бракведе. — Почти вся корпорация в этом здании так или иначе начала дремать.

Он опять поднялся к генералу Ольбрихту и вновь застал у него генерал-полковника Гёпнера и полковника Мерца фон Квирнгейма. На столе перед ними стояли фужеры с вином цвета крови.

— Разве вы смогли бы теперь уснуть? — спросил Ольбрихт слегка удивленно.

— Если бы захотел — смог, — заверил капитан фон Бракведе и присел, не ожидая приглашения, — но я не хочу.

— На душе неспокойно? — спросил генерал-полковник Гёпнер, входя в роль заботливого начальника и великодушно закрывая глаза на то, что этот необычный капитан держался как сугубо гражданский человек: китель его был расстегнут, как какой-нибудь летний пиджак спортивного покроя.

— Я тоже неспокоен, — признался полковник Мерц фон Квирнгейм, — особенно после того невразумительного разговора по телефону.

— В подобных случаях нервы нужно держать в кулаке, — заметил Гёпнер, — и терпеливо ждать, пока поступят сведения, не вызывающие никаких сомнений.

Фон Бракведе вздернул подбородок — эта непоколебимая самоуверенность генерал-полковника в штатском начинала его раздражать. Но затем он сказал себе: «В часы, подобные этим, никто не смог бы остаться совершенно спокойным. Вот разве что генерал-полковник фон Хаммерштейн». Однако его, к сожалению, уже не было, а Гёпнер не являлся достойной ему заменой. И, по-прежнему нервничая, Бракведе спросил:

— Прошу прощения, о каком телефонном разговоре идет речь?

Гёпнер хотел было не отвечать на вопрос этого странного капитана, но Ольбрихт едва заметно кивнул Мерцу фон Квирнгейму, и тот доложил, что несколько минут назад, а точнее, в 13.15 окольными путями, через генерала Тиле, поступило короткое сообщение: «Покушение осуществлено, но, предположительно, неудачно».

— Ничего не ясно! Сообщение допускает ложное толкование, поэтому использовать его практически невозможно, — прокомментировал Гёпнер.

Капитан прищурился:

— А не было ли совещание назначено на тринадцать часов?

— Так-то оно так, но затем все изменилось и совещание было перенесено на двенадцать тридцать.

Граф фон Бракведе наклонился вперед, его светло-голубые глаза сразу оживились, и он воскликнул:

— Так чего же мы еще ждем?

— Несомненного подтверждения, — ответил генерал-полковник внушительно.

— А есть ли связь со ставкой фюрера?

— Нет! — Полковник Мерц фон Квирнгейм, казалось, пытался направить фантазию Бракведе в нужное русло. — Тамошний коммутатор не отвечает — по-видимому, он не работает.

Капитан решительно вскочил:

— Тогда тем более все ясно! Отключение коммутатора ставки фюрера доказывает, что Штауффенберг начал действовать…

— И тем не менее мы не имеем права без подтверждения приступить к осуществлению плана «Валькирия», как это имело место вечером в прошлую субботу, — заметил генерал Ольбрихт. — На этот раз нам нужна полная ясность.

— Начать действия преждевременно — это легкомыслие, но начать их с опозданием — это самоубийство! — с горячностью воскликнул фон Бракведе.

— Только без сомнительных мероприятий! — остановил его Гёпнер. — Кто обладает чувством ответственности, должен действовать наверняка.

Полковник Мерц фон Квирнгейм молчал и лишь поглядывал на капитана фон Бракведе. Он снял очки — холодный серый цвет в его глазах начал уступать место голубым тонам.

Капитан настаивал:

— Теперь нам так или иначе необходимо действовать! При этом возможны два варианта: или мы немедленно выступаем, или попытаемся спустить все на тормозах. И в том и в другом случае у нас в распоряжении немного времени: по моим расчетам — три часа. Решение надо принимать немедленно!

— Таково и мое мнение, — поддержал его полковник Мерц фон Квирнгейм.

— Генерал-полковник Бек неоднократно предупреждал против преждевременных действий, — заметил Ольбрихт и посмотрел на Гёпнера.

Тот, казалось, размышлял, сохраняя полное спокойствие. Наконец он заявил:

— И все-таки необходимо подождать, нервов на это у нас хватит. А главное — не паниковать!

Берлин напоминал раскаленный котел, а дом номер 13 по Шиффердамм находился посередине этого котла. Ртутные столбики термометров поднялись выше тридцати градусов по Цельсию, но сотрудник гестапо Фогльброннер, казалось, не чувствовал этой жары. Его бледное лицо оставалось сухим. Зато человек, писавший протокол, готов был растопиться сию минуту — на его лбу крупными каплями блестел пот.

— «Смерть блоклейтера, — диктовал Фогльброннер, — как показывают результаты первоначального расследования, наступила между тремя и шестью часами утра. Обнаружена револьверная пуля, которая направлена в лабораторию для исследования…» Как видите, мы идем вперед шаг за шагом, поэтому один из моих первых вопросов, который я должен задать каждому жителю этого дома, прозвучит следующим образом: «Где вы находились в указанное время?» Итак, начнем с вас, господин Йодлер.

Шарфюрер ответил ухмыляясь:

— В постели!

— Один? — спросил Фогльброннер вкрадчиво.

— Моей жены сейчас нет дома, если это вас интересует. Она вносит свой вклад в дело окончательной победы, и против этого ничего не скажешь, но, в конце концов, я мужчина и прибыл домой после трудного задания. Вы понимаете?

— Я понимаю, — заверил его гестаповец с благожелательной снисходительностью. — Так с кем же?

Йодлер-младший попросил его соблюдать такт и сказал:

— С Марией. Она как раз оказалась под рукой, знаете ли. Или вы относитесь к этому неодобрительно?

Фогльброннер воздержался от ответа и приказал вахмистру Копишу привести Марию. Она пришла сразу же и стояла, дрожа всем телом и закрывая красное от стыда лицо. Йодлер попытался ее подбодрить.

— Она довольно-таки глупая скотинка, по-немецки говорит плохо, поэтому к ней нужно отнестись снисходительно, но делает все с охотой, — пояснил он коллеге из гестапо.

Запинаясь и подыскивая с трудом нужные слова, Мария поспешила подтвердить показания Йодлера. Таким образом, поначалу алиби этих двоих не вызывало сомнений.

Фогльброннер понимающе усмехнулся и как бы между прочим спросил:

— А эта девушка занята по хозяйству у вас или у вашего отца?

— Первое слово, конечно, за стариком. Точнее говоря, было… Но малышка и раньше нуждалась в опоре.

— В чьей же?

— Ну что же, если уж вы так этим интересуетесь, могу дать хороший совет, — заявил Йодлер покровительственно, — я не как другие. Суньте свой нос на третий этаж. Там стоит хорошенько почистить!

Когда ефрейтор Леман вошел в кабинет капитана фон Бракведе, тот сидел за письменным столом, поудобнее устроившись в кресле. Перед ним лежала раскрытая книга.

— И вы можете сейчас читать? — спросил Гном.

— Для того и существуют книги, — заявил капитан.

Он просматривал афоризмы Лихтенберга[25], к которым всегда обращался в горькие минуты жизни. Многие высказывания были подчеркнуты, и сейчас он перечитывал их не без удовольствия. Например: «Есть вещи, которые причиняют мне боль, а есть вещи, которые вызывают лишь сожаление», или: «Наши слабости, когда мы их знаем, не вредят нам».

— Есть известия от нашего полковника? — поинтересовался ефрейтор Леман.

— Нет, — ответил капитан, — никаких.

— А это хорошо или плохо?

— Этого я не знаю.

Ефрейтор покачал неодобрительно головой:

— По-видимому, эти линии связи не годятся ни к черту! Неужели никто действительно не знает, что в настоящее время предпринимает полковник Штауффенберг? Предстоит ли ему еще совершить акцию? А может быть, он уже летит сюда?

— Не имею ни малейшего представления, Леман!

— Это мне не нравится, потому что равносильно прыжку в неизвестность. Я бы в такой день звонил по телефону через каждые четверть часа, ведь любой шаг Штауффенберга важен.

— Но вы пока не офицер генерального штаба, Леман.

— К сожалению, — ответил тот и, чтобы как-то отвлечь своего капитана, шутливо доложил: — В данное время я возглавляю лишь ефрейторскую группу, состоящую из Бекерата и Климша. К ней же относятся вестовой из офицерского казино и ординарец Фромма. Вот и все мои люди. Один слоняется поблизости от караулки, другой вышагивает по коридорам, а моя штаб-квартира находится здесь.

— Великолепно! — отозвался фон Бракведе. — Вы собираетесь, по-видимому, создать своего рода сыскное бюро?

— Во всяком случае, я не хочу сидеть сложа руки.

— Ваши люди посвящены?

— Да как вы могли подумать! — ужаснулся Леман. — Я ведь в конце концов ваш сотрудник, а кроме того, я одобряю систему Штауффенберга: каждый должен знать лишь то, что ему понадобится для выполнения задания. В нашей лавочке, пожалуй, не каждый пятый знает о том, что здесь делается.

— Даже не каждый десятый, — уточнил фон Бракведе.

— Главное, мотор работает на полных оборотах! А ребятам из своей группы я сказал всего-навсего: держите свои глаза и уши открытыми и, если что-то привлечет ваше внимание, быстренько сообщите мне. Посмотрим, что из этого получится, ведь сейчас всего можно ожидать.

Многое из того, что случилось в этот день, казалось еще неясным, словно было скрыто густым туманом. Гнетущая жара одуряюще действовала на многие головы — как в Берлине, так и за несколько сот километров от него, в ставке фюрера «Волчье логово».

Здесь Адольф Гитлер, уже переодевшийся, внимательно рассматривал брюки, которые были на нем во время взрыва. Его адъютант, секретарша, начальник охраны и один из личных охранников так же, как и фюрер, уставились на брюки, будто располосованные острой бритвой. Фюрер, он же рейхсканцлер, он же верховный главнокомандующий вермахта, считал это зрелище имеющим историческое значение, ибо, в чем он был глубоко убежден, судьба вновь коснулась его этой «острой бритвой» и — не тронула. Другими словами, она сохранила ему жизнь! А для каких деяний?

Брюки стали вскоре музейным экспонатом, были выставлены на обозрение и вызвали всеобщее изумление. Осмотрел их и рейхслейтер Борман, и зрелище это навело его на мысль о роли провидения в спасении, фюрера, а генерал-фельдмаршал Кейтель напомнил, что то же самое он сказал непосредственно после взрыва.

Рейхсмаршал Геринг, как всегда жизнерадостный и шумный, восторженно поздравил Гитлера со спасением и тоже упомянул о роли провидения.

Фюрер, казалось, еще не мог найти подходящих слов для выражения своего отношения к этому чудовищному происшествию. Его молчание было многозначительным и расценивалось как запрет на все разговоры. Он лишь сказал:

— Как это могло произойти? Я жду объяснений!

Рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер в своей ставке уже начал расследование. Его каналы связи работали бесперебойно. В начале второго он дозвонился до Берлина. Ему ответило главное управление имперской безопасности. Гиммлер попросил соединить его с Кальтенбруннером.

— Здесь произошло настоящее свинство, — сказал он. — Немедленно соберите группу надежных людей для переброски самолетом, среди них должны быть специалисты по взрывчатке и криминалисты. Они должны прибыть сюда как можно скорее.

— Будет сделано, — ответил Кальтенбруннер. — Что-нибудь еще, рейхсфюрер?

— Пока ничего, но будьте готовы ко всему. Дальнейшее — по обстановке. Ничего определенного пока сказать не могу.

По всей вероятности, никто в этот момент не знал, что происходит в действительности.

Полковник фон Штауффенберг сидел в самолете рядом с обер-лейтенантом фон Хефтеном. Внизу проплывали темные, подчас однообразные леса и светлые, будто выцветшие глаза, озера Восточной Германии. Пассажиры не обмолвились ни словом. Полковник закрыл свой единственный глаз и выглядел очень усталым, а обер-лейтенант все время улыбался, как человек, наконец-то избавившийся от больших забот.

Пилот не отрываясь смотрел на приборную доску. Двигатель самолета гудел в утомительным однообразием, а офицеры думали: «Что-то сейчас происходит на Бендлерштрассе?»

Однако там ничего не происходило. Гёпнер, Ольбрихт и Мерц фон Квирнгейм терпеливо ждали определенных, недвусмысленных сведений и время от времени пили за успех переворота.

Капитан фон Бракведе засел за телефон. Он пытался соединиться со ставкой фюрера, в частности с генералом Фельгибелем. Но это ему не удалось.

Генерал Эрих Фельгибель, начальник связи вермахта, сделал то, что от него требовалось: он блокировал коммутатор «Волчьего логова», и столь основательно, что даже Бендлерштрассе не имела никакой связи со ставкой фюрера. А теперь он со стоическим хладнокровием сидел среди своих офицеров и ждал дальнейшего развития событий. Одно из них произошло довольно скоро: Кейтель вызвал его на доклад.

Фельгибель поднялся, поправил форму, выбросил недокуренную сигару за окно и сказал примолкшим друзьям:

— Если бы вы верили в потусторонний мир, то сейчас я сказал бы вам: «До свидания!»

Он знал, что это конец.

В 14.30 полковник Эберхард Финк в Париже получил по телефону из Цоссена сообщение: «Учение началось». Это означало: покушение на Гитлера состоялось. Немецкие войска в районе Большого Парижа были сразу же приведены в состояние боевой готовности — значительно раньше, чем в Большом Берлине.

А на Бендлерштрассе все еще ничего не происходило.

Человек, который уже начал действовать, правда не имея о том ни малейшего представления, был лейтенант Ганс Хаген. У него было полное добродушное лицо, а по-юношески стройная фигура выглядела в военной форме довольно странно. Шел он задумавшись, и причиной тому был предстоящий доклад. Задача Хагена состояла в том, чтобы показать эффективную деятельность национал-социалистского руководства, а выступать на этот раз он должен был перед офицерским составом берлинского батальона охраны.

Для Ганса Хагена большой трудности это не составляло. Ведь прежде чем стать офицером, он был сотрудником министерства пропаганды. Именно там его заприметил сам шеф, Йозеф Геббельс, с тех пор относившийся к нему благосклонно. И теперь Хаген мнил себя личностью.

Сейчас он плелся по Фридрихштрассе и подбирал наиболее броские формулировки: «Только при больших испытаниях лучше всего проявляется добродетель!» Или же: «Для истинно великого никакая жертва не может быть достаточно большой!» А то и так: «Ничто не делается само По себе, чтобы чего-то добиться, необходимо хорошо потрудиться!»

Он проходил неподалеку от здания варьете «Винтергартен», когда обратил внимание на легковую машину. В ней сидел мужчина в генеральской форме, и лейтенанту вдруг показалось, что он узнал его. Это был Браухич!

Хаген страшно удивился, ибо генерал-фельдмаршал Браухич в настоящее время находился в немилости. Он был отстранен от дел самим фюрером и нигде не должен был появляться в форме, а прежде всего — в Берлине.

Это обстоятельство показалось лейтенанту Хагену, как он говорил впоследствии, весьма забавным. У него не было времени долго раздумывать об этом, но все-таки он сказал себе: «Весьма странно!»

В действительности Хаген не мог видеть генерал-фельдмаршала Вальтера фон Браухича, который до 1941 года являлся главнокомандующим сухопутными войсками, — в этот день Браухич находился в своем поместье в Восточной Пруссии. Но это было уже неважно.

Хаген заметил нечто, что стало занимать его мысли, хотя вначале и подсознательно. Об этом он заявил позднее, и ему можно верить. Однако эта ошибка, несомненно, послужила тем толчком, который привел к трагедии.

Небо было безоблачным, в воздухе ни малейшего ветерка, термометр показывал в тени тридцать четыре градуса. В этот день положение на фронтах не претерпело значительных изменений, да и бомбардировщики союзников в районе Большого Берлина не появлялись.

Фогльброннер не торопился. Он инстинктивно чувствовал: расследование в доме номер 13 по Шиффердамм таит много неожиданностей. То, что на третьем этаже рано или поздно он столкнется с неким лейтенантом фон Бракведе, было ему известно. Но как на это отреагировать — он еще не знал. Не мог он знать и того, что у лейтенанта имелся портфель, обладавший поистине «взрывной» силой. Фогльброннер думал сейчас лишь о том, как ему лучше сбалансировать государственные интересы и сложившееся в настоящее время соотношение сил.

Было почти 15.00, когда он стал подниматься на третий этаж.

В 15.00 Кейтель появился у Гитлера И попросил разрешения снять запрет на работу средств связи, поскольку могли быть звонки с фронтов.

Фюрер посмотрел на генерал-фельдмаршала с удивлением:

— Запрет на работу средств связи? Я об этом ничего не знаю. А кто отдал такое распоряжение?

Кейтель смутился, его обычно вкрадчивый голос зазвучал хрипло:

— По-видимому, Фельгибель неправильно понял ваше замечание, мой фюрер… Сознательно неправильно.

— Какое замечание? — спросил Гитлер, начиная сердиться.

— Вы же сказали, мой фюрер: «Ничто, даже самая малость, не должно просочиться отсюда!»

— И поэтому был заблокирован весь аппарат связи?! — завопил Гитлер. — Это же настоящий саботаж! Кто отвечает за связь? Арестовать мерзавца!

— В целях предосторожности я уже взял под арест генерала Фельгибеля.

В 15.00 полковник Финк из Парижа связался с главнокомандующим войсками «Запад», но к аппарату подошел начальник штаба генерал фон Шпейдель, который сообщил:

— Генерал-фельдмаршала фон Клюге в настоящее время в штаб-квартире нет.

— Попытайтесь разыскать его немедленно, — потребовал Финк. — Гитлер мертв.

Генерал фон Шпейдель несколько секунд молчал. Известие потрясло его, хотя и не было неожиданным: он относился к числу посвященных. Наконец он сказал:

— С генерал-фельдмаршалом связаться в настоящее время невозможно. Он выехал на линию фронта, у него там назначено совещание.

В дальнейших объяснениях собеседники не нуждались, так как хорошо понимали: только генерал-фельдмаршал в силу занимаемого поста мог обеспечить решение «западной проблемы» и тем самым вызвать лавинообразный переворот во всем вермахте.

— А когда можно ожидать возвращения генерал-фельдмаршала? — спросил Финк сдержанно.

— Ничего определенного сказать не могу. Может быть, только поздно вечером.

— А до тех пор?

— Придется ждать.

На Бендлерштрассе по-прежнему ничего не происходило.

С 15.00 до 16.00 лейтенант Ганс Хаген выступал перед офицерами берлинского батальона охраны по вопросу о современном положении. Формулировки его звучали доходчиво, и аудитория слушала Хагена внимательно.

В зале находился и командир этого подразделения майор Отто Эрнст Ремер. На его грубом солдатском лице кроме обычной решимости отражалось приличествующее случаю выражение напряженного внимания. И время от времени он кивал в знак согласия с докладчиком. Он был преданным солдатом фюрера, и сейчас это отчетливо читалось на его лице.

Хаген говорил о германской империи, о величии немецкой нации и о беспредельной верности народа своему вождю. При этом он то и дело ссылался на древнегерманскую мифологию, сыпал цитатами из Ницше и Розенберга, даже Гёте им не был забыт.

— В это самое великое время, которое когда-либо выпадало на долю нашего народа…

Самолет, на борту которого находился полковник фон Штауффенберг, приближался к Берлину.

Адольф Гитлер стоял на перроне, поджидая поезд с Бенито Муссолини.

Майор Ремер говорил лейтенанту Хагену: «Побудьте еще немного в нашем обществе, чтобы мы могли углубить затронутые вами проблемы».

А на Бендлерштрассе по-прежнему ждали. Ждали уже в течение трех часов.

Без нескольких минут четыре на Бендлерштрассе свернул темно-серый лимузин штурмбанфюрера СС Майера, следовавший со стороны Лютцовплац. Проехать мимо дома номер 11/13, одиноко возвышавшегося среди пыльной груды развалин, было для Майера свыше его сил.

Одетый в скромный гражданский костюм темного цвета, он вылез из машины, приказал водителю подождать на противоположной, пустынной стороне улицы и, стараясь скрыть охватившее его любопытство, направился к входу. Часовые приветствовали Майера довольно небрежно, и это его несколько смутило. Не было и обычного контроля, более того, ему не пришлось даже предъявлять пропуск. Забеспокоившись, Майер ускорил шаги. Он торопливо поднялся по лестнице и уверенно направился по лабиринту коридоров в нужном направлении. Гестаповец довольно хорошо знал эту лисью нору: на службе у него имелся подробный план всего здания. Он ожидал увидеть здесь оживленную деятельность, лихорадочную активность, а застал обычное течение рабочего дня.

— Спите вы здесь, что ли? Или живете на Луне? — с этими словами он обратился к капитану Фрицу Вильгельму фон Бракведе.

Капитан оторвался от чтения и с удивлением взглянул на вошедшего. Майер приближался к нему, по-бычьи склонив голову.

— А я-то думал, что здесь стены качаются! — Майер напоминал сейчас лицо, предъявляющее иск. — Так как же, дружище, вы делаете вид или же действительно не знаете, что происходит?

Фон Бракведе старался держаться невозмутимо, но в глазах его запрыгали искорки.

— Что вас так разволновало?

Майер помимо воли засопел:

— Я в вас разочарован. Вы что же, струсили? Во всяком случае, достоверно известно, что в Растенбурге творится что-то неладное. Там разверзлась преисподняя! Гиммлер приказал Кальтенбруннеру собрать команду специалистов-криминалистов, которая сейчас уже находится на пути в ставку фюрера. А что делаете вы, дружище?

— Мы ждем.

— Какого же черта вы ждете?

Бракведе не мог ответить на этот вопрос, поэтому только сказал:

— Для нас время еще не пришло, но это не должно вас волновать. Я твердо обещаю, что как только у нас начнется, я немедленно вас уведомлю, поскольку это соответствует нашей договоренности.

— А вы не хотите посвятить меня в некоторые подробности?

— Пока нет. Кроме того, я рассчитываю на ваш ум и ваши связи, а там вы и сами разберетесь, что для вас может оказаться полезным.

— Старина, — сказал Майер, — если вы будете так долго колебаться, то опоздаете на поезд и из вашего дела просто ничего не получится. Я-то уж колебаться не стану, когда придется свертывать вам шеи поодиночке. Уж если наводить порядок, то основательно! Вам все ясно?

Капитан кивнул:

— Я знаю цену нашей договоренности. Но пока, мой дорогой, счета еще не предъявлены. Ясно только одно: мы не останемся должниками даже по мелочам. Только наберитесь терпения.

В доме номер 13 по Шиффердамм Фогльброннер решил сделать творческую паузу. Поводом для этого послужила фрау Брайтштрассер, которая его подкарауливала. Она стояла в полутьме у своей двери, широко расставив ноги, и от нее исходил терпкий запах кухни и пота.

Еще прежде чем она открыла рот, Фогльброннер знал, чего можно от нее ожидать. Подобные люди суют свой нос повсюду. Эта женщина была подобна мутному источнику, который желает похвастаться своей чистой водой.

— Если речь идет о нравах и приличии, то можете всецело положиться на меня, — заявила она, приглашая гестаповца в свою комнату. — Во имя правды я не остановлюсь ни перед чем.

Фогльброннер оставил сопровождавшего его Йозефа Йодлера на лестнице, втолкнул фрау Брайтштрассер в комнату и там разговаривал с нею битых полчаса. Когда он вновь появился на пороге, лицо его расплывалось в улыбке.

— Послушайте, мой хороший, — сказал он шарфюреру, — я, конечно, высоко ценю ваши особые заслуги, но ваше положение сейчас далеко не блестящее. Здесь дурно пахнет даже на очень большом расстоянии.

— Что такое, в чем дело? — взволновался Йодлер. — Видимо, эта старая карга очернила меня в том плане, что я настоящий мужчина? Ну так что же? Во всяком случае, я не такой старый похотливый козел, как этот штудиенрат Шоймер. Вот К нему рам стоит присмотреться повнимательнее, или, скажем, взять эту исполненную скрытой злобы Валльнер вместе с ее квартиросъемщиками. Да, не забудьте, пожалуйста, эту высокомерную бабенку Ольденбург-Квентин, которая занимается подобными делами, наверное, только с графами.

— Все это звучит весьма многообещающе, — сказал Фогльброннер снисходительно, — однако, судя по имеющимся пока результатам расследования, лишь на одного человека падает подозрение в содеянном, а именно на вас.

У Йодлера перехватило дыхание. На его верхней губе выступили крупные капли пота.

— Это совершенный идиотизм! — пролаял он хрипло. — Я, сын, по-вашему, пристрелил собственного отца?

— И такое случается! — Фогльброннер решил применить свой излюбленный прием, который он называл «натаскиванием охотничьих собак». — Но у меня нет ни малейшего намерения изобличать вас, ведь мы в конце концов принадлежим к одной организации.

— Ну вот! — воскликнул Йодлер с облегчением. — Я тоже так думаю.

— Поэтому я предоставляю вам возможность уладить это дело в вашем, а точнее, в нашем духе. Вы понимаете, что я имею в виду?

Йодлеру казалось, что он действительна понимает. В конце концов, это же были методы, которые он применял и в своей повседневной практике: как только находился хоть один предполагаемый виновный, лиц подозреваемых больше не было.

— Это я сделаю! — пообещал он уверенно.

— Ну и отлично! — ответил его коллега из гестапо.

Теперь у него появилась масса свободного времени и не было необходимости сразу же встречаться с лейтенантом фон Бракведе. К тому же за это время могли поступить новые указания.

— Я надеюсь, что вы быстро справитесь со всем этим, а я пойду пока выпью чашечку кофе.

Около 16 часов на аэродроме Рангсдорф, под Берлином, приземлился «хейнкель» с полковником Клаусом фон Штауффенбергом и его адъютантом обер-лейтенантом фон Хефтеном.

Хефтен выпрыгнул из самолета первым и поспешил к ближайшему телефону. Штауффенберг огляделся. Ни на взлетной полосе, ни у главного аэродромного здания никого не было. Он глубоко вздохнул и пошел вперед, высоко подняв голову.

Обер-лейтенанту за это время удалось связаться с Бендлерштрассе. Услышав спокойный голос генерала Ольбрихта, он доложил:

— Мы только что прибыли!

— Наконец-то! — воскликнул Ольбрихт радостным и в то же время напряженным голосом. — Что произошло?

— Что произошло? — Обер-лейтенант фон Хефтен воспринял этот вопрос как весьма странный и взглянул на Штауффенберга.

Полковник взял трубку:

— Я говорю с генералом Ольбрихтом? — Вначале он подумал, что его неправильно соединили, но тут же узнал голос единомышленника. — Как идут дела?

— А мы ждем вашего звонка, Штауффенберг!

Полковник решил, что ослышался.

— А как наши дела? — поинтересовался он. — Многого ли удалось достичь?

— А ваше мероприятие прошло удачно? — спросил Ольбрихт.

В эти мгновения тишина показалась Штауффенбергу оглушительной, а обер-лейтенант, слышавший весь разговор, посмотрел на него растерянно.

— Следовательно, план «Валькирия» еще не приведен в действие? — спросил Штауффенберг глухим голосом.

— Как же мы могли это сделать, не получив достоверного известия?

— Гитлер мертв! — сказал Штауффенберг.

— Вы в этом уверены?

— Я видел взрыв собственными глазами. Он был подобен прямому попаданию стопятидесятимиллиметрового снаряда. Никто не мог там уцелеть!

— Проклятие! — воскликнул обер-лейтенант фон Хефтен. — Прошло целых три часа, а они ничего не предприняли. Три часа, когда каждая минута может стать решающей!

— План «Валькирия» должен быть приведен в действие немедленно! — потребовал полковник Клаус фон Штауффенберг. — Немедленно!

И только с этого момента 20 июля 1944 года стало поистине его днем.

На Бендлерштрассе первым на призыв Штауффенберга отреагировал полковник Мерц фон Квирнгейм. Не говоря ни слова и не выказывая ни малейшего волнения, он достал план «Валькирия», и через несколько минут в соответствии с ним были отданы первые распоряжения. Было уже 16.12.

Генерал Ольбрихт доложил о положении дел только что прибывшему генерал-полковнику Беку. Тот был в гражданском костюме — после недолгих колебаний он решил форму не надевать.

— Штауффенберг убежден, что Гитлер мертв, — сказал Ольбрихт.

— Тогда это соответствует истине, — кивнул Бек.

— Штауффенберг требует, чтобы план «Валькирия» был незамедлительно приведен в действие.

— Пусть так и будет, бог с ним! — Голос генерал-полковника звучал взволнованно. Он покорно склонил голову, и сразу стало видно, какие глубокие морщины избороздили его лицо. — Я готов.

Такого же мнения был и генерал-полковник Гёпнер — он еще раз кивнул в знак согласия, слов в этот момент у него не нашлось.

Ольбрихт поспешил в соседнюю комнату.

Риттер Мерц фон Квирнгейм был уже здесь — он форсировал введение в действие плана «Валькирия». Его указания звучали хладнокровно, были деловыми и лаконичными. Штабная машина была пущена на полные обороты.

Излюбленным выражением Мерца фон Квирнгейма было: «Вам отдан приказ…» И лишь иногда он добавлял в заключение: «Это — приказ!» А самым частым словом, которое он слышал в ответ, было четкое: «Есть!»

Фон Бракведе вошел в свой кабинет с высоко поднятой головой и направился к письменному столу, за которым восседал теперь Гном. Капитан остановился, затем наклонился вперед и уперся руками в крышку стола. Внезапно на его всегда строгом, зачастую казавшемся высокомерным лице появилась широкая улыбка, и Леман сразу понял, что это значит.

— Наконец-то! — воскликнул ефрейтор. — Ну, этого следовало ожидать после такой-то подготовки!

Фон Бракведе рассмеялся, но сдержанно. Затем он связался по телефону с графом Хельдорфом, полицей-президентом Берлина, и проинформировал его о событиях в ставке. Хельдорф обещал сразу же приступить к выполнению всех обговоренных мероприятий и заявил, что вскоре прибудет на Бендлерштрассе.

Леман в это время открыл средний ящик стола, достал оттуда коробку с сигарами и протянул ее Бракведе. Эти сигары граф держал для особых случаев. В коробке их осталось всего три штуки.

— Сегодня, — сказал капитан и протянул руку к коробке, — будут выкурены две сигары. Одна из них — для вас, мой дорогой. Другую я выкурил бы в любом случае: у моей жены день рождения.

Ефрейтор принял сигару, как принимают орден, но, протягивая капитану спички, осторожно заметил:

— А вы выглядите не очень-то довольным.

— На основании чего вы сделали такое заключение? — удивился граф.

— Трудно сказать, однако у меня такое чувство. По-видимому, что-то вам не нравится. Но что?

— У вас светлая голова, старина, — проговорил фон Бракведе, с удовольствием затягиваясь сигарой. — И именно поэтому вы должны были задать мне вполне определенный вопрос, когда узнали, что дело сделано.

Леман глубоко затянулся сигарой, а потом спросил:

— Когда?

Фон Бракведе одобрительно кивнул — к людям, которые обладали острым умом, он особенно благоволил.

— Вот в этом-то как раз и дело!

— Так когда же взорвалась бомба?

— Около четырех часов назад.

— Боже мой! — только и смог сказать Леман. — Этого не может быть! А где же полковник?

— Он на пути сюда. В 16.00 он приземлился на аэродроме в Рангсдорфе, а чтобы доехать оттуда до Бендлерштрассе, ему понадобится минут сорок пять. — Капитан посмотрел на свои часы: — Еще минут десять — и здесь все завертится.

Генерал Ольбрихт и полковник Мерц фон Квирнгейм беспрерывно сновали из кабинета в приемную и обратно. Две секретарши безостановочно стучали на машинках. Группа связных разносила первые, самые важные приказы на узел связи и отдельным исполнителям.

Узел связи находился в подвале. Дежуривший там персонал работал споро и надежно: связь с нужными абонентами устанавливалась быстро, тут же стучали телеграфные аппараты. Всего за несколько минут подвал превратился в пчелиный улей.

— Наконец-то и у нас закипело! — молвил один из фельдфебелей, настроенный инициативно. Он относился к числу людей, которым доставляло радость видеть аппаратуру работающей с полной загрузкой. В этом случае он мог показать, какие у него хорошие специалисты.

Дежурный офицер оказался более сдержанным. Он принимал документы, регистрировал их в соответствии с установленными правилами и направлял дальше. И лишь однажды он заметил:

— Слишком много сразу-то.

Дежурным офицером в тот день был лейтенант Рериг. Вышло это совершенно случайно. На его месте мог оказаться любой другой офицер связи, но по расписанию выпала его очередь.

Рериг был человеком серьезным, внимательным и по-юношески застенчивым. Одаренный в области искусств, до службы в вермахте он изучал музыку. Состоял он когда-то и членом национал-социалистского студенческого союза, что также было в то время делом обычным.

Сейчас лейтенант держал в руках текст для передачи по телеграфу и смотрел на него с некоторым удивлением.

Фельдфебель, стоявший рядом и уже протянувший было руку за приказом, спросил:

— Что-нибудь не ясно?

— Эти документы, — произнес осторожно лейтенант Рериг, — кажутся мне не совсем правильными.

Фельдфебель опять посмотрел на него с удивлением:

— Здесь все в порядке. Эти приказы исходят непосредственно от генерала Ольбрихта, он их завизировал.

— Конечно, конечно, — торопливо согласился лейтенант. — Но они написаны на простой бумаге, на них нет грифа секретности. А для вас нет пометки о срочности передачи.

— Подобное иногда случается, — сказал фельдфебель, — особенно в спешке, а сегодня дело именно так и обстоит. — И озабоченно добавил: — Вы что же, собираетесь возвратить их для дооформления?

— Конечно нет! — Лейтенант Рериг поторопился передать документы дальше. — Я просто немного удивлен, ведь у нас-то все службы работают абсолютно четко. И если что-то делается не безукоризненно, это меня озадачивает. Но, разумеется, передача сообщений в возможно кратчайшие сроки является для нас основной задачей.

Лейтенант Рериг, дежуривший на узле связи на Бендлерштрассе, был, таким образом, слегка озадачен. Ничего страшного, правда, пока не произошло, и приказы передавались в соответствии с установленным порядком. И все же — некто в некоем подвале проявил недоверие.

— Давай отпразднуем этот день! — воскликнула Элизабет с воодушевлением и по-девичьи грациозно прошлась по своей узкой комнате. — Устроим грандиозный праздник! Что ты на это скажешь, Константин?

Лейтенант глядел на нее счастливыми глазами. Впрочем, ничего другого за эти истекшие часы он, по сути, и не делал — таял от нежности и одобрительно улыбался ей.

— Я пожертвую все свои запасы, все-все, — сказала Элизабет и огляделась. — Вообразим, что после сегодняшнего дня уже ничего не будет. День, в котором заключена вся жизнь. Ты это понимаешь?

Константин не понимал, но кивнул в знак согласия, ведь что бы она ни говорила, все звучало так чудесно. Он поторопился ей навстречу и споткнулся о портфель брата.

Элизабет прильнула к лейтенанту, однако на этот раз как-то поспешно, даже робко. Потом быстро высвободилась из его объятий и сказала:

— У меня есть еще настоящий кофе в зернах, его хватит на целый кофейник. Кроме того, имеется половина торта, баночка икры, две пачки ржаных хлебцев и стаканчик с гусиным жиром.

— Одним нам с этим не справиться! — радостно воскликнул Константин.

— А мы пригласим гостей, — заявила великодушно Элизабет. — Так всегда делают, когда что-то празднуют. Я приглашу к нам фрау Валльнер и ее «гостя».

Константин был согласен со всем, что бы ни предложила Элизабет. Вместе они накрыли столик, на который выставили все имевшиеся в их распоряжении съестные припасы. Затем Элизабет широко распахнула дверь своей комнаты.

— Фрау Валльнер, просим зайти к нам! — крикнула она.

Соседка, казалось, давно ждала этого приглашения, стоя под дверью в коридоре, тускло освещенном синей лампочкой и заставленном мебелью. Ее седые волосы поблескивали, словно под яркими прожекторами, а серое лицо совсем погасло.

— Мы вот собрали все, что у нас было, и я прошу вас разделить с нами трапезу, — сердечно пригласила ее Элизабет. Половина — для нас, половина — для вас и вашего «гостя», как вы его называете.

Фрау Валльнер медленно покачала головой.

— Не делайте этого, — сказала она тихо. — Побудьте лучше одни. Не беспокойтесь ни обо мне, ни о моем «госте».

— Вы скрываете у себя еврея, не правда ли? Я давно догадалась. И это хорошо, что на свете есть люди, подобные вам.

Константин посмотрел на Элизабет недоверчиво и изумленно. Ему потребовались долгие секунды, чтобы переварить это известие. Но изборожденное морщинами лицо фрау Валльнер вызывало у него сочувствие, да и что бы ни говорила, что бы ни делала Элизабет, все было хорошо.

— Запритесь, даже если вы благодаря этому выиграете всего несколько минут! — сказала фрау Валльнер. — В доме творится что-то невообразимое. Старый Йодлер убит прошлой ночью! Полиция и гестапо уже прибыли и сейчас, по-видимому, ищут виновного. Они перевернут вверх дном весь дом. И что тогда?

Фрау Валльнер удалилась семенящими шагами. На ее белые волосы упала тень. Она, словно утопающий, сделала какое-то судорожное движение, но лишь затем, чтобы закрыть за собой дверь.

— А что нам до этого? — спросил Константин, стараясь оставаться хладнокровным. — Мы же не имеем к убийству никакого отношения!

— Ты, видимо, совершенно забыл об одной вещи — о портфеле своего брата.

— Не понимаю: портфель сам по себе, а мы сами по себе.

Элизабет опустила голову и сказала едва слышно:

— Какой же ты наивный!

В 16.00 генерал Ольбрихт направился к генерал-полковнику Фромму. Командующий армией резерва сидел, как обычно, за своим внушительным письменным столом, будто за толстой бетонной стеной, — он придавал немаловажное значение дистанции.

Ольбрихт начал решительно, без всякого вступления:

— Гитлер погиб в результате покушения.

Генерал-полковник Фромм в течение нескольких секунд сохранял молчание. На его мясистом лице отражался интенсивный мыслительный процесс, но смотрел он не на Ольбрихта, а на хорошо натертый паркет своего кабинета. Затем, растягивая слова, спросил:

— Откуда вам это известно?

Генерал знал о гибели Гитлера от полковника Штауффенберга, однако Фромму решил этого не говорить.

— Известие о том, что Гитлер мертв, поступило непосредственно из ставки фюрера. Там на него совершено покушение.

— Кто поручится за это?

— Генерал Фельгибель.

— А кто еще? Имеется ли официальное подтверждение?

— Его не может быть, ибо Гитлера нет в живых. — Генерал Ольбрихт старался представить неоспоримые доказательства. — Но к нам и к генерал-квартирмейстеру в Цоссен поступили одинаковые сообщения. Поэтому все необходимые мероприятия должны быть выполнены безотлагательно. Пора вводить в действие план «Валькирия». Прошу вашего согласия.

Генерал-полковник Фромм засопел — раздраженно и в то же время возбужденно, как лошадь перед барьером. Его лицо начало наливаться кровью — в последнее время у него поднялось давление. Тем не менее он заговорил, стараясь сохранить самообладание:

— Вы меня ошеломили. Но я вынужден указать вам, что вы реагируете на не полностью подтвержденные сведения из третьих рук. Более того, на основании этого вы представляете на утверждение предложение, которое может иметь чрезвычайные последствия. Не слишком ли вы торопитесь? Сделаны ли необходимые уточнения? Нет? Ну, что касается меня, то я не собираюсь дать вовлечь себя в авантюру.

— С авантюрой, господин генерал-полковник, это не имеет ничего общего. В какой-то степени речь идет о принятии решения исторической важности!

Глаза Фромма были наполовину закрыты. Он оперся своим энергичным подбородком на руку:

— А вы уверены?

— Абсолютно уверен!

— Мой дорогой Ольбрихт, от меня не укрылись ваши взгляды и намерения. Я понимаю вас и ваших единомышленников. Но согласитесь, что любое спонтанное действие, которое может рассматриваться как легкомысленное и необдуманное, для меня чуждо. Я несу большую ответственность, и с меня ее никто не снимет.

Ольбрихт понял, что Фромм, как всегда, старается себя обезопасить. Чтобы убедить генерал-полковника в своей правоте, Ольбрихт сам снял телефонную трубку и потребовал соединить его со ставкой фюрера — он был уверен, что его не соединят.

Однако «Волчье логово» отозвалось с поразительной быстротой. Даже для Фромма это явилось неожиданностью. Он попросил соединить его с Кейтелем, и генерал-фельдмаршал сразу взял трубку.

Генерал-полковник Фромм поговорил о ним о том о сем с сердечностью коллеги и как бы между прочим спросил!

— Что там у вас случилось? Здесь, в Берлине, ходят самые дикие слухи.

— Никаких причин для серьезной озабоченности нет, — заявил Кейтель.

Тогда Фромм спросил откровеннее:

— Говорят, что на фюрера совершено покушение, так ли это?

Кейтель и Фромм никогда не были друзьями. Более того, Фромм нередко называл Кейтеля «лакейтелем», а то и просто «лакеем», Кейтель же в свою очередь именовал Фромма «склочником», и при случае они, конечно же, постарались бы убрать друг друга с дороги. Но сейчас эти распри были временно забыты, и Кейтель беседовал с Фроммом вполне доверительно:

— Покушение на фюрера было совершено, но, к счастью, закончилось неудачей. Фюрер жив, он получил лишь незначительные царапины. — И вдруг Кейтель опросил: — А где, между прочим, начальник вашего штаба полковник фон Штауффенберг?

— Он еще не возвратился, — ответил Фромм.

На этом разговор окончился. О Штауффенберге больше не было сказано ни слова. Не намекал Кейтель и на то, что может сложиться весьма опасная ситуация. Более того, лейтмотив этого разговора прозвучал вполне оптимистично: и снова все обошлось!

— Итак, ситуация серьезна лишь наполовину, — заявил Фромм генералу Ольбрихту. — И совсем ни к чему приводить в действие план «Валькирия». Видите, фюрера не так-то легко убрать. Сохраняйте спокойствие!

В доме номер 13 по Шиффердамм шарфюрер СС Йодлер, облачившийся теперь в полную форму, начал проявлять угрожающую инициативу. В этом ему никто не мешал. Фогльброннер, как и говорил, отправился пить кофе. Представитель вспомогательной полиции заблокировал вход, а вахмистр Копиш устроил себе, хоть и с опозданием, послеобеденный сон, утонув в громадном кожаном кресле.

Йозеф Йодлер был полон решимости пойти на все. При этом он преследовал две взаимосвязанные цели: во-первых, снять с себя подозрения, а во-вторых, найти кого-нибудь, на кого можно было бы взвалить всю вину.

Прежде всего он «обработал» фрау Брайтштрассер со второго этажа. Он считал, что на таких людей, как она, надо воздействовать по системе, поэтому ударил ее по лицу справа и слева — для начала, так сказать, а затем пообещал снизить ей квартплату, предоставить больший по размерам отсек в подвале, спецобеспечение и шанс на получение квартиры на первом этаже. После этого фрау Брайтштрассер заявила о намерении подкорректировать свои прежние показания в нужном Йодлеру направлении и поблагодарила за те ценные указания, которые были даны ей в изобилии. Она же обязалась поклясться в том, что Йодлер-младший считал правильным.

Следующую остановку шарфюрер сделал у штудиенрата Иоганна Вольфганга Шоймера. Йодлер решил поднажать на патриотизм Шоймера, апеллировать к его убеждениям: мол, каждый истинный немец обязан охранять государство, поддерживать государственную власть, делать все возможное для окончательной победы Германии. Но убедить штудиенрата удалось лишь отчасти.

Тогда Йодлер перешел к доводам более действенным. Он схватил штудиенрата за шиворот, поднял его и швырнул об стенку. Шоймер стал хватать ртом воздух, как рыба, и в ужасе уставился на своего собеседника. Лицо его побледнело от страха. С трудом выговаривая слова, он спросил:

— Скажите, пожалуйста, что же вы от меня требуете?

— Я хотел помочь вам, поскольку всегда считал, что вы настроены в национал-социалистском духе. Но ваше теперешнее поведение заставляет меня задуматься. Впрочем, отец не раз предупреждал меня относительно вас. А что, если вы враг народа? Тогда вполне возможно, что как раз вы-то и убили, моего старика.

Шоймер поднял руки, словно заклиная шарфюрера. Он просил дать ему возможность доказать свою преданность фюреру и национал-социализму. Его просьба была удовлетворена. И поскольку он был работником умственного труда, перед ним была поставлена задача написать подробное заявление, не допускающее кривотолков о честности и добропорядочности Йодлера-младшего. Вместе с тем он должен был изложить и свои соображения относительно предполагаемого убийцы.

Затем Йодлер направился в соседнюю квартиру — к Эрике Эльстер. Здесь он встретил полное взаимопонимание. Однако в данный момент он не мог этим воспользоваться, поскольку очень торопился.

— Могу я на вас надеяться? Я имею в виду ваши положительные показания.

— Конечно! Я же заинтересована в том, чтобы вы оставались с нами, причем по многим причинам.

— Милостивая сударыня, если бы я не торопился, — галантно заверил ее Йодлер, — мы бы с вами отлично провели время. Да так, что небу стало бы жарко!

Однако затем он столкнулся с неожиданным препятствием, поскольку дверь квартиры фрау Валльнер оказалась закрытой. Он барабанил по ней кулаком, стучал ногами, по ему не отпирали.

— Считаю до трех! — кричал Йодлер. — Если за это время дверь не откроется, у вас будут крупные неприятности.

Капитан фон Бракведе стоял у окна и смотрел на улицу. Чтобы лучше видеть, он даже вставил в левый глаз монокль. Лучи полуденного солнца освещали его облысевший череп, по ни капли пота не было заметно на его озабоченном, энергичном лице. Палящая жара, казалось, не действовала на этого человека.

— Наконец-то! — вырвалось вдруг у капитана: он заметил машину полковника Штауффенберга.

Бракведе в три шага пересек комнату, распахнул дверь и, оставив ее открытой, поспешил по коридору навстречу Клаусу фон Штауффенбергу.

Полковник стремительно вбежал по покрытым ковровой дорожкой мраморным ступеням. Казалось, он берет штурмом вершину горы. Часы показывали 16.40.

— Как разворачиваются события? — воскликнул Клаус.

— Ты прибыл вовремя, — сказал Бракведе и рывком открыл следующую дверь, которая вела к генералу Ольбрихту. — Здесь ты найдешь всех, кого хочешь увидеть.

— Спасибо, — коротко бросил Штауффенберг. — Хорошо, что я встретил тебя.

Какую-то долю секунды они смотрели друг другу в глаза, их руки соприкоснулись, а затем друзья поспешили дальше.

Первым, кого они заметили в кабинете генерала Ольбрихта, был генерал-полковник Бек, спокойный, как монумент. Здесь же присутствовали и другие участники заговора. Все они выжидающе смотрели на вошедшего полковника. Только Мерц фон Квирнгейм не прерывал своей работы. Он лишь поднял руку в знак приветствия, а сам с четкостью машины продолжал отдавать распоряжения.

— Гитлер мертв, — сообщил полковник Штауффенберг.

— Ставка фюрера утверждает обратное, — лаконично заметил Бек.

— По всем данным, Гитлер мертв, — твердо повторил Штауффенберг. — Я сам видел взрыв.

Бек поднял руку, но, прежде чем он успел что-либо сказать, граф фон Бракведе воскликнул:

— Мертв Гитлер или нет, мы должны действовать так, как если бы его не было в живых, а утверждение Кейтеля надо расценивать как дезинформацию.

— Хорошо! — решительно произнес Бек. — Для меня этот человек мертв. И этим я и буду руководствоваться в своих дальнейших действиях. Мы не имеем права отступать…

В этот момент на Бендлерштрассе отбросили все сомнения. Ольбрихт одобрительно склонил голову. Гёпнер, как полководец, обвел всех присутствующих многозначительным взором, Бракведе кивнул Штауффенбергу, а офицеры, младшие по званию, стояли некоторое время так, будто находились на богослужении в гарнизонной кирке в Потсдаме.

— Войсковые части в Крампнице, Гросс-Глинике, Дёберице и Потсдаме, как и было предусмотрено, подняты по тревоге! — доложил Мерц фон Квирнгейм полковнику Штауффенбергу. — Соответствующие приказы подтверждены.

— Хорошо, — сказал полковник и подошел к другому телефону. — Связь с комендантом Берлина работает?

— Генерал фон Хазе в настоящее время собрал командиров подчиненных ему частей для постановки им задачи.

— Есть сведения из других городов?

— Вена доложила о готовности. Прага, к сожалению, лишь подтвердила получение нашего приказа. Но в Париже уже начались первые акции.

Штауффенберг взглянул на Бракведе — из Парижа, где действовал подполковник Цезарь фон Хофаккер, они ничего иного и не ждали.

— А где Вицлебен?

Генерал-фельдмаршал Эрвин Вицлебен намечался в качестве нового верховного главнокомандующего. Он принадлежал к числу противников Гитлера, и не только потому, что фюрер снял его в 1942 году с занимаемой должности. Друг Бека и генерала фон Бракведе, генерал-фельдмаршал фон Вицлебен, конечно же, не мог не примкнуть к заговорщикам.

Однако сегодня его не было на Бендлерштрассе. Он оказался за тридцать километров от нее, в Цоссене, где предпринять что-либо существенное в помощь заговорщикам было крайне затруднительно.

— Вицлебен нужен здесь! — воскликнул Штауффенберг.

— Он еще появится, — заметил фон Бракведе с иронией, — хотя, по обыкновению, запоздает. Главное, чтобы это случилось не слишком поздно.

Оба полковника вели оживленные переговоры по телефону. Их обязанности были точно определены, при их выполнении они опирались на определенный каждому круг специалистов.

Бек и Гёпнер знали, что должно произойти в ближайшие часы и даже минуты. Но их вмешательство ничего не могло изменить. Они вынуждены были ждать.

Тем временем небольшая группа офицеров собралась в коридоре второго этажа. Одни переговаривались друг с другом приглушенными голосами, другие казались какими-то растерянными, третьи выглядели бледными и безразличными, словно воплощение самой смерти.

— Бодрее, друзья! — крикнул им на ходу граф фон Бракведе. — Все может обернуться веселеньким погребением по первому классу.

— Об этом не может быть и речи! — с возмущением заявил лейтенант Константин фон Бракведе и демонстративно встал рядом с фрау Валльнер, которая возбужденно размахивала руками. — Пытаться проникнуть сюда без разрешения — это же настоящее нарушение неприкосновенности жилища!

Йодлер продолжал барабанить в дверь. Его последний удар ногой заставил дерево податься.

— Открывайте, черт бы вас побрал! Здесь СС.

Элизабет страшно разволновалась.

— Вы должны с ним поговорить, Константин, — настаивала она. — Только, пожалуйста, без драки. Все надо уладить мирным путем.

— Во всяком случае, это ему даром не пройдет, — негодовал лейтенант, готовясь к схватке: слишком грубо оторвали его от идиллических мечтаний. — Я внушу ему, что такое хорошие манеры!

— Я не позволю этого в моей квартире, не позволю! — кричала с дрожью в голосе фрау Валльнер. — Только через мой труп! — И ее слова не казались преувеличением.

— Пожалуйста, не тревожьтесь, — по-рыцарски успокаивал ее лейтенант. — В конце концов, есть же в этой стране порядок и справедливость, не напрасно же мы боремся за это!

Фрау Валльнер с изумлением посмотрела на Константина и попыталась улыбнуться, но это ей не удалось. Йодлер, видимо тоже от изумления, перестал барабанить в дверь, однако потом вновь завопил:

— Ну подождите, мое терпение лопнуло!

— Мое тоже, — промолвил лейтенант и решительно шагнул вперед, надевая мундир, который ему подала Элизабет.

— Пожалуйста, будь благоразумен.

— Я всегда благоразумен, — заверил ее лейтенант.

— Попытайся поговорить с этим человеком по-хорошему, не раздражай его без нужды, иначе ты навлечешь на нас беду. Боже мой! Кажется, ты действительно не ведаешь, что происходит вокруг.

Этого предостережения Константин уже не слышал. Он подошел к двери и широко распахнул ее. Йодлер попытался проскользнуть в квартиру боком, но наткнулся на лейтенанта.

— Стоп! — произнес Константин, сдерживая натиск. — Не так агрессивно. Или, может быть, вам жизнь надоела?

Офицеры батальона охраны окружили своего командира, майора Отто Эрнста Ремера. Он беседовал с гостем, лейтенантом Гансом Хагеном:

— Вы сделали превосходный доклад, современный, конструктивный.

Хаген поклонился, благодаря за оценку, и огляделся. Офицеры, казалось, были того же мнения, что и их командир.

В то время, когда они продолжали обмениваться любезностями, к Ремеру обратился его адъютант:

— Господин майор, вас срочно просят к телефону.

Часы показывали 16.15.

Командир взял трубку, сказал «Яволь», и по мере того, как он слушал, лицо его все больше покрывалось бледностью. К концу разговора майор стал белым как мел, глаза его потускнели. Усилием воли взяв себя в руки, он направился к офицерам и с трудом произнес:

— Господа! На фюрера произведено покушение. Вермахт принял на себя функции правительства.

Офицеры молчали. Одни пытались сохранить спокойствие, хотя бы внешнее, другие казались обескураженными. Большинство, однако, выжидало, что будет дальше.

— План «Валькирия» вступает в силу, — возвестил майор Ремер. — Наша задача состоит в том, чтобы заблаговременно оцепить правительственный квартал. Это первый этап наших действий. Мы должны немедленно обсудить детали, не отработанные нами на занятиях.

Отдавая распоряжения, которые в создавшейся обстановке воспринимались без вопросов, майор совершенно забыл о лейтенанте Хагене, которого куда-то оттеснили. Но сам лейтенант мгновенно вспомнил об отставном генерал-фельдмаршале фон Браухиче, который ехал в полной форме по Фридрихштрассе, и шепнул стоявшим рядом с ним офицерам:

— Дети, здесь чем-то пахнет.

У человека, которого привели к капитану Бракведе, были безукоризненные манеры. Он поклонился не только капитану, но и Леману, что, естественно, приятно удивило ефрейтора.

— Господа не знакомы? — спросил фон Бракведе и театральным жестом указал на ефрейтора: — Один из моих доверенных сотрудников.

Посетитель представился:

— С вашего разрешения, полицей-президент Берлина граф Хельдорф.

— Очень приятно. Ефрейтор Гартенцверг-Леман, — последовал ответ.

Смущение Хельдорфа длилось несколько секунд. Раздался звонкий смех, и капитан объяснил гостю, что Гартенцверг, то есть Садовый Гном или просто Гном, прозвище ефрейтора Лемана. Полицей-президент тоже рассмеялся:

— В вашем окружении всегда можно услышать какую-либо шутку, господин фон Бракведе. — Хельдорф пожал ефрейтору руку. — Однако сегодня я с трудом допускаю мысль, что вы…

— Сегодня — тем более, — сказал капитан и тотчас же перешел к делу. — Проверена ли у вас готовность всех запланированных мероприятий?

— Все готово. Я только хотел еще раз все проконтролировать.

— Как, не все проверено? — Бракведе произнес эту фразу тихо, тактично, но со скрытым упреком. — Пойдемте со мной, вы должны увидеться со Штауффенбергом и поговорить с Беком.

— Гитлер мертв! — воскликнул Штауффенберг, увидев графа Хельдорфа, и через мгновение вернулся к прерванному разговору по телефону.

— Значит, свершилось, — промолвил полицей-президент с видимым облегчением и стал здороваться с присутствующими, но капитан Бракведе настойчиво торопил его:

— Чего же вы ждете? Запланированные события должны немедленно развертываться на местах.

— Достаточно моего сигнала.

— Так подайте же его! — Бракведе пытался оттеснить Хельдорфа в соседнюю комнату, и тот, казалось, уже собирался уступить его натиску, но в этот момент раздался голос генерал-полковника Бека, спокойный, размеренный:

— Мы должны откровенно информировать полицей-президента о том, что в соответствии с сообщением из ставки Гитлер не погиб.

Присутствующие на какое-то время оторвались от своих документов, а генерал Ольбрихт закашлялся и несколько раз проговорил:

— Кейтель лжет, Кейтель лжет!

— Я могу приписать это лишь провидению, — в который раз повторил генерал-фельдмаршал Кейтель. — Другого объяснения быть не может.

Кейтель сопровождал фюрера и его гостя Бенито Муссолини к месту происшествия. В конуре скулила любимая овчарка фюрера — ее водворили туда, чтобы она, чего доброго, не помешала проведению государственного визита.

— Это было как на фронте в мировую войну, — говорил Гитлер — он всегда любил рассказывать о прошлой войне. — Я прекрасно помню, к примеру, взрыв мины, которая осыпала меня и многих моих товарищей осколками. Сегодня было почти то же самое.

Дуче привычным жестом потирал квадратный подбородок и неподвижно глядел на кучу мусора. Его когда-то строгое лицо было теперь похоже на бледную, потерявшую форму резиновую маску. Он медленно шагал через искореженные взрывом балки к тому месту, на котором, как утверждали, стоял стул Гитлера. Фюрер пытался как можно дольше занять гостя осмотром места происшествия, чтобы хоть таким образом оттянуть предстоящие отнюдь не радостные переговоры. Однако окружающие не давали ему расслабиться. Сзади тихо докладывал Кейтель:

— Я говорил по телефону с Фроммом. Он очень взволнован, но я его успокоил.

Справа шептал Гиммлер:

— По предварительным данным, исполнителем злодейского покушения является полковник Штауффенберг. — И он почти победоносно, но в то же время сдержанно бросил Кейтелю: — Ваш Штауффенберг, господин генерал-фельдмаршал.

— Штауффенберг вовсе не мой! — быстро отмежевался Кейтель. — Я его почти не знаю. И если у вас действительно имеются неопровержимые доказательства…

— Еще нет, но скоро…

Гитлер был недоволен. Он знал о взаимной неприязни многих из своего ближайшего окружения и не только терпел их интриги, но и поощрял. Однако сегодня их распри были ему противны. Он хотел, чтобы результаты расследования были получены едиными усилиями его окружения.

— Кто доставит мне виновных, — коротко бросил он, — тот может рассчитывать на мою благодарность и признательность. О тех, кто пытается остаться в тени, я тоже хочу знать.

Бенито Муссолини карабкался по обломкам за Адольфом Гитлером. Два специальных военных кинооператора снимали фильм. Они были уверены, что создают произведение, которое будет иметь всемирно-историческое значение. В их распоряжении находились интереснейшие объекты. Дуче поднялся на гору мусора — снимок. Он шагнул Гитлеру навстречу с распростертыми объятиями — снимок. Руки двух вождей сомкнулись в крепком рукопожатии — снимок. Они смотрят друг на друга взором, в котором чувствуется уверенность в победе, — снимок.

И наконец Муссолини произнес фразу, стенографически краткую, явно рассчитанную на то, чтобы быть переданной из уст в уста:

— После того как я все увидел, у меня создалось впечатление, что это перст божий.

— Вы меня не знаете или знаете только по имени. Меня зовут Майер. Я дружу с графом Бракведе. Более того, мы преследуем одни и те же цели. Это вам известно?

— Нет, — ответил мужчина, стоявший перед штурмбанфюрером.

Это был Юлиус Лебер. Чтобы добраться до кабинета Майера, ему нужно было лишь пересечь коридор, но это далось Леберу нелегко. Его ноги были как парализованные. Он еле стоял.

— Мне все о вас известно, — промолвил Майер и жестом пригласил Лебера сесть. — Надеюсь, и вы обо мне тоже кое-что знаете.

— Ничего, — ответил Юлиус Лебер.

Его слова нисколько не огорчили штурмбанфюрера. Он хорошо знал, что за человек сидит перед ним — «неколебимая скала движения Сопротивления», по чьему-то меткому выражению. Однако Майер не терял надежды сдвинуть эту скалу с места.

— Я знаю, господин Лебер, вас не проведешь. Еще никому не удавалось сломить вашу волю. Я даже не хочу пытаться это сделать. Наоборот, мне было бы приятно сотрудничать с вами. Так же, как с графом Бракведе.

Этот Лебер и теперь чем-то импонировал Майеру. И хотя его корпус согнулся, словно от нестерпимой боли внутри, его квадратное лицо оставалось спокойным, а в глазах, казалось, светилась скрытая усмешка.

— Что произошло? — спросил он.

— То, чего вы так долго ждали, господин Лебер. — В голосе Майера звучали подкупающие нотки.

Юлиус Лебер закрыл глаза. Никаких иных перемен в его лице штурмбанфюрер не заметил. Он смотрел на Лебера не без удивления, чувствуя, что перед ним сидит человек редкого самообладания.

— Не хотите ли вы довериться мне и кое-что сообщить? Возможные уступки с вашей стороны дали бы мне отправную точку, с которой я мог бы начать…

— Обратитесь к графу Бракведе.

В этот момент Майеру стало совершенно ясно, насколько опасна та игра, в которую он ввязался. Лебер наверняка знал, что, если все пойдет хорошо, он выйдет на свободу, в противном случае его ждет гибель и никакие переговоры ему не помогут. Лицо штурмбанфюрера покрылось потом.

В 16.40 лейтенант Ганс Хаген попросил командира батальона охраны принять его для беседы с глазу на глаз. Его просьба была удовлетворена.

Постановка задач была закончена. Офицеры спешили к своим солдатам. Прозвучали первые сигналы тревоги. Майор Ремер готовился к действиям.

— Вы несете большую ответственность, — попытался прощупать почву лейтенант Хаген.

— Я знаю, — скромно ответил командир.

— Я усматриваю во всем этом, — продолжал откровенничать лейтенант, — некоторую неясность.

— Я тоже чувствую что-то такое…

В этом отношении они были единодушны.

— Господин майор, — продолжал Ганс Хаген, — а что произойдет, если мы станем жертвой ошибки?

— Это было бы ужасно. Но приказ есть приказ, а я солдат.

— Не национал-социалист?

— Национал-социалист, солдат, офицер фюрера… — Здесь майор запнулся. Казалось, он сам удивился пришедшей ему мысли. — Но если фюрера больше не…

Он, вероятно, уже ничего не понимал. На его лицо, лицо ревностного служаки, легла тень беспомощности. Он хотел быть храбрым, верным приказу, мужественным, но как достигнуть этого — не знал.

— Господин майор, — предложил Хаген, — давайте я съезжу к моему министру, доктору Геббельсу. Он, очевидно, знает больше, чем мы.

— Согласно плану «Валькирия» я имею приказ взять под стражу министра народного образования и пропаганды, что практически означает его арест.

— Это что, соответствует вашей совести и вашим убеждениям?! — спросил патетическим тоном лейтенант Хаген. Он видел перед собой человека, который колебался, как былинка на ветру. — Предоставьте в мое распоряжение мотоцикл, и я выясню для вас истинное положение вещей. Через час, господин майор, вы будете знать гораздо больше.

«Вряд ли это может повредить мне», — подумал, немного успокаиваясь, Ремер и приказал:

— Езжайте!

— Разрешите! — воскликнул Йозеф Йодлер, с удивлением рассматривая лейтенанта, с которым столкнулся. — Не хотите же вы воспрепятствовать мне войти в квартиру?

— Именно этого я и хочу, — твердо заявил Константин. Йодлер почувствовал себя несколько обескураженным, особенно из-за Рыцарского креста, который висел на шее у этого офицера. Его нельзя было не заметить. Требовалось действовать осторожно. Однако это не могло остановить Йозефа Йодлера. Он чувствовал, что право на его стороне. И потом, чрезвычайное положение еще сохранялось, а он принадлежал к числу тех, кто определял, какие методы руководства нужны Германии.

— Итак, господин лейтенант, — промолвил он деланно дружеским тоном, — я не спрашиваю вас о том, почему вы здесь оказались. У вас, вероятно, были для этого основания. Но я должен войти в эту квартиру в качестве, так сказать, нового управляющего вместо моего покойного родителя.

— По этому поводу я имею честь сообщить: владелицей квартиры является фрау Валльнер, которая просила меня в помещение никого не пускать.

— Я хочу только бегло осмотреть квартиру и переброситься парой слов с фрау Валльнер.

— Нет! — крикнула та, дрожа от страха. — Он не должен переступать порог моего жилища!

Элизабет, однако, рассудила иначе:

— А почему бы нам не пойти господину Йодлеру навстречу? Он спокойно все осмотрит, если ему так хочется, и с нами поговорит.

— Нет! — опять закричала фрау Валльнер.

— Вы не хотите? — спросил Йодлер.

— Нет! — И женщина в черном платье с седыми волосами ушла на кухню, закрыв за собой дверь.

— Мне, право, жаль, но она не желает, — вежливо и в то же время решительно промолвил лейтенант. — В таком случае вам придется уйти.

Они остались вдвоем. Графиня тоже удалилась.

Йодлер решил поставить другую пластинку, ту, которая, по его мнению, должна была возыметь определенное действие.

— Я пришел сюда в интересах движения, партии, государства. Вы имеете что-либо против?

— Ни в малейшей степени, — сказал лейтенант. — Именно поэтому мне хотелось бы избежать любого проявления беззакония. В конце концов, мы находимся в Германии.

— Именно это я и пытаюсь вам внушить, господин лейтенант. Вы хоть это-то понимаете?..

Войдя в свою комнату, Элизабет быстро огляделась, набросила одеяло на измятую постель, затем схватила портфель, стоявший у окна, и спрятала его в ящике комода.

— Боже мой! — промолвила она при этом едва слышно. — Мир состоит из одних случайностей. И как только с ними бороться?

— Я полагаю, пришло время посвятить генерала Фромма во все наши планы, — настаивал Ольбрихт.

— Пока он не замечает, что здесь происходит. И не стоит без нужды его обременять.

— Не надо недооценивать Фромма. Я думаю, он точно знает, что здесь происходит, но не хочет показать этого, — возразил Ольбрихт.

— Это тоже неплохо, — равнодушно заметил генерал Гёпнер.

— Фромм далеко не простак, — проговорил генерал-полковник Бек. — Не хотел бы я иметь его в числе своих врагов. Я чувствую себя не особенно уверенно при мысли, что Фромм, никем не задействованный, находится у нас в тылу.

— Нужно приставить ему к груди пистолет, — заявил капитан фон Бракведе, — и не только символически. Или он с нами, или в преисподней.

Генерал-полковник Бек укоризненно посмотрел на капитана:

— Я решительно отвергаю подобные методы.

— Это делает вам честь, — парировал капитан, — однако может привести к роковым последствиям. Мы имеем дело не с честными, но заблуждающимися вожаками народных масс, а с высокоорганизованной машиной уничтожения, и парализовать ее можно лишь силой.

Бек неодобрительно покачал головой, Гёпнер всем своим видом также выражал несогласие.

— Тем не менее дело с Фроммом нужно решить по возможности быстрее, — упорствовал генерал Ольбрихт.

— Хорошо, тогда сделайте это сами, — уступил наконец Гёпнер.

— Я готов, — ответил Ольбрихт и повернулся к Беку: — Не желаете ли, господин генерал-полковник, проводить меня?

Бек немного помедлил, а затем сказал:

— Я думаю вмешаться несколько позже. Но при всех обстоятельствах мы должны избегать применения силы. Пусть Фромм согласится добровольно.

— Да что там! — воскликнул фон Бракведе. — Это же ненужная трата времени, вот увидите.

— Может быть, вы, Бракведе, и правы, — отреагировал генерал Ольбрихт, — однако не исключено, что Фромм поведет себя совершенно иначе.

— Именно потому, что его точка зрения не ясна, мы должны быть готовы к неожиданностям. Только не рассчитывайте, что он кинется к вам с распростертыми объятиями! — воскликнул фон Бракведе. — Возьмите с собой бутылочку хорошего красного вина и прихватите двух-трех решительных офицеров, которые ничего и никого, в том числе и Фромма, не испугались бы.

— Предложение принимается, — кивнул Ольбрихт и посмотрел вокруг испытующим взглядом. — Я тоже считаю это правильным. К Фромму нельзя идти в одиночку. Мне, по крайней мере, необходим свидетель, способный поддержать мои требования, подкрепить мои позиции, помочь мне. Кто из вас желает меня сопровождать?

— Я, причем с удовольствием, — откликнулся Бракведе.

Однако прежде чем кто-либо смог возразить против этого решения, встал полковник Штауффенберг и заявил:

— Это сделаю я.

Профессор Ойген Г. спешил к проходной на Бендлерштрассе. Он был в летнем спортивном костюме, во взгляде его светло-серых глаз сквозило неприкрытое любопытство, однако он не увидел того, что ожидал увидеть, — ни скопления людей, ни машин, ни оружия. От стен из серого песчаника веяло равнодушием.

Появился офицер. Это был армейский капитан — молодой, спокойный, подчеркнуто вежливый. Он вышел из левой двери навстречу профессору и спросил:

— Что вам угодно?

Ойген Г. с некоторой фамильярностью посмотрел на статного офицера и приглушенно произнес:

— Пароль — «Родина».

Капитан казался внимательным и равнодушным одновременно. Тем не менее он приложил правую руку к козырьку, по всем правилам отдал честь:

— Добро пожаловать, — и крикнул часовому у двери: — Этот господин может пройти!

Несмотря на послеобеденное время, на Бендлерштрассе все бодрствовали. Это впечатление еще более усилилось, когда Ойген Г. быстро поднялся по лестнице из искусственного мрамора на второй этаж. Многие двери были широко распахнуты, отовсюду доносились громкие голоса. Офицеры собирались маленькими группами и о чем-то оживленно беседовали.

— Фриц! — обрадованно крикнул Ойген Г., увидев графа фон Бракведе, и поспешил к нему навстречу.

— Дружище! — воскликнул капитан. — Какой черт тебя сюда принес?

— Как обстоят дела? — Ойген Г. сердечно дожал капитану руку. — Как далеко вы продвинулись? Все ли в порядке?

Фон Бракведе отвел друга к окну, сквозь которое был виден двор: каменные плиты, слегка помятые газоны, автомобиль, два человека, неподвижно стоящие рядом. Никакой лихорадочной деятельности заметно не было.

— Что тебе нужно здесь, Ойген?

Профессор расценил эту фразу как совершенно лишнюю. Он вглядывался в озабоченное лицо друга со всевозрастающим беспокойством.

— Ты, кажется, чем-то недоволен?

— Я глубоко встревожен, поскольку вижу тебя здесь. У тебя какое-либо задание? Или ты должен передать какое-либо сообщение? Ничего подобного. Тогда почему ты здесь?

— А где же, по-твоему, я должен быть в такой момент?

Фон Бракведе растроганно обнял друга, похлопал его по плечу, а затем отстранил от себя и сказал почти строго:

— Что мы за удивительный народ, Ойген! Такой человек, как ты, мог бы сейчас просто молиться за нас. А что он делает? Он желает быть с нами. Ах, милый друг, куда все это нас приведет?

— Наконец-то вы прибыли, Штауффенберг! — воскликнул генерал-полковник Фромм. — Ставка фюрера уже справлялась о вас: Вы не знаете, по какой причине?

Генерал Ольбрихт предусмотрительно оставил в приемной Фромма двух офицеров, третьему он поручил готовить помещение, которое должно было служить камерой для арестованного. Командующему же он сказал:

— Речь идет о важнейшем мероприятии.

— Это твое мнение, Ольбрихт, но оно не обязательно должно совпадать с моим, не правда ли? — Командующий армией резерва откинулся на спинку кресла: — Ну, что случилось особо важного, по вашему мнению?

— Гитлер мертв. Полковник Штауффенберг подтвердил это.

Фромм снисходительно усмехнулся. Стараясь продемонстрировать свое превосходство, он медленно произнес:

— Но это же невозможно. Как вам известно, я только что разговаривал по телефону с генерал-фельдмаршалом Кейтелем и он заверил меня в обратном.

— Фельдмаршал Кейтель, как всегда, лжет, — твердо заявил Штауффенберг.

Генерал-полковник опустил глаза и играл ножом для разрезания бумаг. Его руки выдавали с трудом скрываемое волнение. В этот момент генерал Ольбрихт сообщил:

— Учитывая создавшееся положение, мы ввели в действие план «Валькирия».

Еле сдерживаемое внутреннее волнение генерал-полковника Фромма мгновенно прорвалось наружу. Он сжался, будто от внезапно нанесенного удара, потом вскочил, опрокинув стоявшее у письменного стола кресло, и в ярости закричал:

— Это открытое неповиновение! Кто отдал такой приказ?

Ольбрихт взял всю ответственность на себя. Штауффенберг ободряюще улыбнулся ему. Однако Фромм не удовлетворился таким «джентльменским» решением вопроса.

— Ответственным за это, — прорычал командующий, — является полковник Мерц фон Квирнгейм. Немедленно вызовите его сюда!

Фромм считал, что в создавшемся положении это самый верный ход, поскольку фон Квирнгейм умен, хладнокровен, мыслит вполне реально и не способен ни на какую спонтанную глупость. Командующий почти с надеждой смотрел на дверь.

Мерц фон Квирнгейм вошел через несколько минут и испытующим взглядом окинул Фромма.

— Мерц, — закричал командующий, — я не могу себе представить, чтобы вы отважились отдавать приказы без моей санкции!

— Я сделал это, — спокойно подтвердил полковник.

— Я не верю, не могу поверить! Вы же не идиот, Мерц!

— Я ориентировался на точные факты, господин генерал-полковник. И этими точными фактами для меня были данные, что Гитлер мертв.

— Безумие! — воскликнул Фромм. — Этот тип… этот субъект… я хотел сказать, фюрер… жив! Я в этом убежден. И тех, кто не верит этому, кто не хочет считаться с этим, я прикажу арестовать! Я всех вас прикажу арестовать, если будет нужно!

Полковник Мерц фон Квирнгейм оставался невозмутим. Он отступил назад и встал между Штауффенбергом и Ольбрихтом. Теперь перед Фроммом стояла стена.

Первым заговорил полковник Штауффенберг.

— Я сам подложил бомбу.

Фромм покачнулся, однако вновь выпрямился и твердым голосом заявил:

— Если это так, вы, Штауффенберг, должны застрелиться. Другого выхода у вас нет. Покушение не удалось.

Полковник несколько иронически поклонился, собираясь выйти из кабинета. При этом темная прядь волос упала на его высокий, покрытый каплями пота лоб, и он быстро отбросил ее назад.

— Я объявляю всех троих арестованными, — жестко произнес Фромм.

— Вы ошибаетесь в реальном соотношении сил, — заявил Ольбрихт. — Вы не можете нас арестовать. Это вы арестованы нами!

— Вы не осмелитесь это сделать, — тихо сказал Фромм и двинулся вперед, как бы повинуясь толчку извне. Казалось, еще мгновение, и он бросится на Ольбрихта, однако в этот момент командующий наткнулся на стоявшего на его пути Штауффенберга, и его руки непроизвольно уцепились за мундир начальника штаба. Но Штауффенберг мгновенно отпрянул, и Фромм пошатнулся, беспомощно огляделся и отчетливо произнес:

— Это же недопустимо…

— Вы вынуждаете нас к этому, господин генерал-полковник, — сказал Ольбрихт. — Расценивайте это как неизбежную, превентивную меру. Если ваше отношение к событиям изменится, сообщите нам немедленно.

— Вы еще пожалеете об этом, — выдавил Фромм.

Штауффенберг открыл дверь. Вошли два офицера и потребовали, чтобы командующий армией резерва следовал за ними. Он повиновался, словно автомат. Его заперли в соседней комнате.

Часы показывали 17.15.

На третьем этаже дома номер 13 по Шиффердамм лейтенант Константин фон Бракведе пережил несколько тревожных минут. Он был убежден, что действует абсолютно правильно, однако внутреннего удовлетворения не чувствовал.

— Я не понимаю тебя, Элизабет, — вымолвил он. — Я сделал лишь то, что было необходимо. Мы же, в конце концов, не дикари.

— Ты навлек на нас опасность, — с горечью заметила графиня и посмотрела при этом через широко открытое окно.

Небо над Берлином было покрыто свинцовыми тучами, они закрывали солнце, тем не менее жара оставалась такой же невыносимой, а дышать было тяжко.

— Мне многое непонятно, — произнес он. — Но я убедился, что никогда не надо спешить с обобщениями, потому что всегда найдутся исключения.

Элизабет, казалось, начала уступать. Она в волнении ходила взад-вперед возле узкого стола. Затем прислонилась к стене и спросила:

— Ты хочешь нас выдать?..

Она избегала смотреть на него — это он заметил, а ему так хотелось, чтобы она улыбнулась.

— Ты беспокоишься, потому что здесь я?

— Нет, Константин, не то. — Она взглянула на комод, где лежал портфель. — Нельзя допустить обыска. А это может случиться, поскольку мы имеем дело с гестапо. Ты действительно не понимаешь, что это значит?

Константин самоуверенно улыбнулся:

— Эти люди шныряют у вас на службе там и сям. Я немного знаю штурмбанфюрера Майера, а полицей-президент Берлина, кажется, дружит с моим братом. Может быть, поговорить с ними?

— Пожалуйста, сделай это! — настойчиво воскликнула Элизабет. — Поговори с ними сейчас же, пока не поздно.

— В квадрате «А» вновь все спокойно, — доложил штандартенфюрер Раттенхубер рейхслейтеру. — Мертвые и раненые убраны, пострадавшим оказана медицинская помощь. Место происшествия охраняется надежными людьми. Специальная комиссия прибудет из Берлина с минуты на минуту.

— Хорошо, — вполголоса проговорил Борман и махнул рукой. — Фюрера не беспокоить, он думает.

Раттенхубер, слегка обиженный, удалился.

«Нужно проверить, не подведут ли органы охраны, — размышлял Борман, делая пометки в блокноте. — Да и этот Раттенхубер слишком исполнителен…»

Конечно же, Борман не преминет использовать сложившуюся ситуацию, чтобы укрепить свои позиции. Это ему удавалось уже не раз, и особенно успешно в тех случаях, когда он заранее высказывал сомнения и подозрения по отношению к неугодным ему лицам. Гитлер зачастую реагировал на это, хотя не всегда в нужный момент.

Погрузившись в тяжкие раздумья, фюрер забился в жилой бункер «Волчьего логова». Его окружал скромный комфорт рейхсканцелярии: большое кресло, восточные ковры, гардины из камки, на стенах — картины фламандских художников в тяжелых золоченых рамках, портреты исторических деятелей.

Под ними сидел худой, скупой на слова, по-солдатски корректный гросс-адмирал Дениц. При первом же сообщении о покушении на фюрера он немедленно прилетел в ставку. Узнав, что фюрера лишь слегка контузило, гросс-адмирал, испытывая глубокие верноподданнические чувства, сразу уверовал в божественный характер его спасения. Он сидел, как обычно, справа от Гитлера, храня, как и верховный главнокомандующий, многозначительное молчание.

Рейхсмаршал Геринг, подкрепившись спиртным, начал всячески поносить сухопутные войска, тем более что повод для этого был достаточно удобный.

— К этому грязному делу, безусловно, приложили свои чистые ручки армейские генералы, — авторитетно заявил он.

Кейтель, сам генерал сухопутных войск, молчал, выжидательно поглядывая на фюрера, утонувшего в глубоком креоле.

А Дениц внезапно оживился:

— В этом отношении я разделяю точку зрения господина рейхсмаршала. Действительно, сухопутные войска не оправдали наших ожиданий. Однако и военно-воздушные силы, к сожалению, оказались не на высоте.

— Это огульное обвинение, и я его отвергаю! — вознегодовал рейхсмаршал.

— А я считаю свое мнение верным, — сдержанно возразил Дениц.

Тем самым гросс-адмирал дал понять: один военно-морской флот… Он с надеждой посмотрел на Гитлера, однако фюрер по-прежнему молчал.

Напротив него восседал Бенито Муссолини. Бывший гаулейтер Ломбардии, теперь он напоминал обветшалый памятник самому себе. Муссолини пытался принять участие в этом сумбурном разговоре, но на него никто не обращал внимания.

Кейтель миролюбиво посматривал на собеседников. Борман и Гиммлер перешептывались на заднем плане. Геринг осушил свой стакан и тотчас же приказал его наполнить. Министр иностранных дел Риббентроп наклонился вперед и с неожиданной для него смелостью заявил:

— Мнению господина гросс-адмирала нельзя отказать в убедительности.

Геринг вскипел:

— Заткнитесь, вы, паркетный шаркун!

Риббентроп обиделся. Дуче, казалось, занялся подсчетом цветов на ковре. А фюрер по-прежнему не принимал участия в беседе, и его продолжительное молчание действовало удручающе.

Наконец в разговор вступил Мартин Борман. Он знал, как вывести фюрера из состояния глубокой депрессии, этой расслабляющей летаргии, которая часто переходила у Гитлера в сон. И вот Борман выставил свою невыразительную физиономию вперед и многозначительно произнес:

— Этот бунт, если его так можно назвать, напоминает мне обстановку в 1934 году.

Тогда начальник штаба штурмовых отрядов Эрнст Рем предпринял попытку выступить против Гитлера. Он и его приверженцы были быстро ликвидированы, а заодно и ряд других неугодных лиц. Фюрер лично участвовал в этой акции. Геринг и Гиммлер весьма преуспели в ее проведении. Вот это была «работа»!

— Я их уничтожу вместе с их Брутом! — прохрипел Гитлер. Ненависть била из него фонтаном. — Они все подохнут, как крысы! — Затем фюрер бросился к Гиммлеру и закричал: — Расстреливать каждого! Расстреливать всех, Кто хотя бы в малейшей мере подозрителен!

— Ну, как жизнь? — спросил штурмбанфюрер Майер с подкупающей сердечностью. — Как вы думаете, почтеннейший, что могут совершить ваши люди?

— Начало многообещающее, — заверил его капитан фон Бракведе, пребывая в отличном настроении. — И теперь, разумеется, мы приветствуем любую действенную помощь.

Они встретились в кафе «Рер», расположенном в десяти минутах ходьбы от Бендлерштрассе. Казалось, в этом уютном уголке никто не будет наблюдать за ними.

— Судя по вашему виду, не скажешь, что все это мероприятие — мертворожденное дитя? — Штурмбанфюрер мгновение помедлил и продолжал: — Ну, во всяком случае, я не могу допустить мысли, чтобы вы участвовали в предприятии, обреченном на крах.

Для Майера это была обычная сделка, да и беседовали они на нейтральной полосе. В том случае, если что-то пойдет вкривь и вкось, никто не сможет обвинить штурмбанфюрера в том, что в критический момент он находился на Бендлерштрассе.

— Итак, — сказал фон Бракведе, — перейдем к делу. Вы хотите обезопасить себя, и я помогу вам. Как говорится, око за око. Мне нужны сведения в части запланированных вами контрмероприятий.

— Согласен, — произнес Майер. — И вот первое доказательство моей доброжелательности: в ближайшие тридцать минут на Бендлерштрассе появится штандартенфюрер Пиффрадер без какого-либо конкретного задания. Он должен просто совать всюду свой нос.

— Хорошо, неплохое начало, — одобрил капитан. — В качестве следующего доказательства я рассчитываю получить от вас некоторое число специалистов, в которых мы будем крайне нуждаться.

— Среди них Юлиуса Лебера, не правда ли?

Бракведе с интересом взглянул на собеседника и быстро проговорил:

— О деталях договоримся позже. Пока мне достаточно вашего принципиального согласия.

— Естественно, при определенном условии…

— Я знаю. Если дело пойдет вкривь и вкось, мы с вами ни разу о нем не говорили. Но вы используете полученную информацию по собственному усмотрению. Ну что же, принимаю условия. Таким образом, я рискую попасть к вам на допрос.

— Не только, — нагло заявил Майер. — Вы должны учитывать даже то, что я пропущу вас через Вольфа. Вас и всех ваших сообщников.

Лейтенант фон Бракведе потребовал, чтобы его принял представитель гестапо, и Константина провели к Фогльброннеру.

— Я хочу подать жалобу, — начал лейтенант фон Бракведе официальным тоном. — Поступок господина Йодлера, который ссылался на высокие инстанции, в частности на вас лично, показался мне недопустимым.

— Весьма сожалею, — заверил Фогльброннер, делая вид, что впервые видит лейтенанта. — Уверен, что ваша озабоченность имеет основания.

И чиновник гестапо пустился в нескончаемые рассуждения о том, что если лес рубят, то щепки летят, что для службы всегда не хватает хорошо обученных, образованных сотрудников и отдельные упущения при таком положении неизбежны, наконец, что он рассчитывает на безусловное понимание истинными немцами стоящих перед ними великих задач.

— Я ведь вправе рассчитывать на понимание с вашей стороны?

— Само собой разумеется, — с готовностью заверил его Константин. — Однако именно поэтому я был, честно говоря, возмущен теми методами, с которыми столкнулся.

Фогльброннер не ошибся в оценке посетителя. Перед ним был неисправимый идеалист, с которым следовало обращаться, как с ребенком. Чтобы увести беседу в иную сторону, он неожиданно задал вопрос:

— Как вас зовут? — Он по-прежнему «не узнавал» лейтенанта.

— Простите, пожалуйста, я забыл представиться. — Константин назвал свою фамилию и звание.

— Бракведе? — Фогльброннер, казалось, был удивлен. — Я знаю капитана с такой фамилией. Он был когда-то полицей-президентом Берлина.

— Это мой брат, — с гордостью подтвердил лейтенант.

Фогльброннер встал, обошел стол, за которым восседал, протянул руку и воскликнул:

— Что же вы мне раньше об этом не сказали?

Однако их движение навстречу друг другу было приостановлено стуком и грохотом, который раздался на лестничной клетке и приближался с неотвратимостью лавины. Затем дверь распахнулась и в проеме показался Йодлер, раскрасневшийся и весьма довольный. Еще с порога он прокричал:

— Я все-таки схватил его! Он пытался спрятаться в шкаф, но эти штучки мне известны. Меня не проведешь!

— О ком вы, собственно? — заинтересовался Фогльброннер.

— О жиде! — воскликнул Йодлер. — Фрау Валльнер прятала его в своей квартире. Жидовская свинья! Теперь мне ясно, почему этот кусок дерьма, фрау Валльнер, не хотела пускать меня в свою конуру. — Шарфюрер оглядел всех так, будто одержал крупную победу. — Ну, какое еще требуется доказательство?

— Это многое меняет, — проговорил Фогльброннер. — Я не могу предвидеть все последствия, которые при этом возникнут. Я даже не берусь предугадывать их масштабы, но вы можете понадобиться в любой момент.

Когда капитан фон Бракведе возвращался из кафе «Рер» на Бендлерштрассе, на пути ему попался обер-лейтенант Герберт. Казалось, он поджидал графа. Выглядел Герберт весьма торжественно.

— Господин капитан, — сказал он решительно, — я пребываю в конфликте с собственной совестью.

— Действительно? — удивился фон Бракведе. Он спешил, ему нужно было как можно скорее попасть к Штауффенбергу, и тем не менее хотелось узнать, о каком конфликте идет речь. — И в чем же это проявляется?

— Если верно известие, что фюрер мертв…

— Принимайте это за истину. Что тогда?

— Тогда нужно быть последовательным! — Герберт вел себя так, будто принимал решение исторического значения. Он заговорщицки осмотрелся, не подслушивают ли их, и пояснил: — Я бы хотел сорвать с мундира орла со свастикой, мои товарищи тоже хотят это сделать. Как же нам поступить?

— Ждать, — ответил Бракведе.

— А как вы смотрите на все это? — приставал Герберт. — Создается у вас впечатление, что все окупится? Я имею в виду: пришла ли пора принимать такое решение? Вам я верю.

— Я этого, право, не заслужил, — ушел от ответа капитан.

— Что мы должны делать — мои товарищи и я? — Обер-лейтенант Герберт смотрел на Бракведе умоляющими глазами: — Мы будем благодарны за любое разъяснение.

— Держитесь подальше от линии огня, — посоветовал Бракведе, прежде чем отправиться к Штауффенбергу. — Это все, что я могу сказать вам и вашим друзьям. Сейчас ничегонеделание почти равноценно развертыванию активной деятельности. Если фюрер действительно мертв, вы должны рассчитывать на бога и сильные батальоны.

Капитан быстро удалился, а обер-лейтенант Герберт поплелся обратно к своим друзьям, озабоченно толкавшимся в служебном помещении.

— Вопрос остается открытым! — крикнул он им. — Я узнал это от капитана фон Бракведе, а ему известно, что к чему. Нам надо ждать.

— И как-то обезопасить себя, — подсказал майор.

Этот майор, по фамилии Хойте, вел, как он полагал, самые ответственные дела и потому считал себя важной персоной, однако о заговорщиках ничего не знал.

Кроме этого майора в подчинении у Герберта находились еще трое, и пришли они работать к нему не потому, что здесь можно было достать изысканные напитки, а исключительно по убеждению. В свое время один из них являлся гитлерюгендфюрером[26]. Другой, обер-лейтенант, работал вместе с майором Хойте. Третий все еще принадлежал к числу интимных друзей Молли Циземан и вдобавок состоял в рядах НСДАП.

— Понятно, я тоже за то, чтобы себя обезопасить, — согласился Герберт. — Но как это сделать?

— Мы должны вооружиться, — высказал свое мнение майор.

— Против кого? — ошеломленно спросил офицер, который состоял членом НСДАП.

— Вопрос поставлен абсолютно неправильно, — вежливо поправил его майор Хойте. — Ты хотел спросить «для чего?». Оружие нам необходимо для выполнения специального задания, а какого — там видно будет. Главное — находиться в боевой готовности.

— Совершенно верно! — крикнул бывший гитлерюгендфюрер. — Если дойдет до дела, с нашими пистолетами немногого добьешься. Нужно запастись чем-либо более существенным.

— А это все есть в цейхгаузе, сообщил со знанием дела майор. — Там оружия достаточно. Его нужно лишь затребовать.

— Это запросто! — обрадовался Герберт. — Без дела мы сидеть не будем. На нас можно положиться в любом случае.

Майор Хойте утвердительно кивнул. Прежде чем подойти к телефону, он взглянул на свои ручные часы. Обер-лейтенант Герберт посмотрел на них через плечо майора. Было 17.15.

— Небезызвестный Пиффрадер на подступах! — доложил информатор из проходной. — Эсэсовский бонза при полном параде.

Леман передал это донесение далее, капитану фон Бракведе.

Тот кивнул и приказал:

— Сопроводите этого типа в приемную полковника Штауффенберга.

Фон Бракведе спустился этажом ниже и прошел в комнаты Ольбрихта и Мерца фон Квирнгейма, где находилось более дюжины участников заговора. Они сидели рядом и молчали. Ойген Г. расположился за письменным столом, в кресле генерала.

— Как настроение? — спросил его капитан.

— Ждем, — ответил доктор.

Перед ним лежала газета, которая в середине слегка топорщилась. Фон Бракведе приподнял ее и обнаружил пистолет. Он был заряжен и поставлен на предохранитель.

— Твой?

— Чей же еще!

— Неудавшийся философ с автоматическим пистолетом — забавная картинка! — пошутил фон Бракведе.

— Что же будет, Фриц?

Фон Бракведе похлопал друга по плечу и отправился к полковнику Штауффенбергу, который, как обычно, разговаривал по телефону.

— К тебе гость, Клаус. Сейчас здесь появится штандартенфюрер Пиффрадер собственной персоной.

— Кто он и что ему нужно?

— Почтенный Пиффрадер — один из способнейших деятелей своего ведомства. На его счету числится не более не менее как двести тысяч балканских евреев. В настоящее время он не имеет каких-либо конкретных задач. Он просто попытается позондировать почву.

— Что же мне предпринять в отношении этого субъекта? — спросил Штауффенберг с отвращением.

— Ликвидировать, — порекомендовал фон Бракведе.

Полковник тихо проговорил:

— Я понимаю тебя, Фриц. Мы решились действовать радикальным способом, и каждая полумера вредна. Однако я не последую твоему совету. Хотя бы из-за генерал-полковника Бека.

— Тогда предоставь это мне. Кто-то должен проявить решительность и мужество. Пойми, Клаус, пора отбросить джентльменские привычки, борьба предстоит не на жизнь, а на смерть.

— Нет, — спокойно возразил Штауффенберг, — я слишком уважаю тебя, чтобы поручать подобные дела. Достаточно, что мои руки в крови.

Тем временем штандартенфюрер СС Пиффрадер, прибывший, как он подчеркивал, по поручению рейхсфюрера, зашел в приемную командующего армией резерва. Держался он с достоинством. Его сопровождали три младших офицера — фон Клейст, Фриче И фон Хаммерштейн. Им было поручено, о чем, конечно, не знал посетитель, произвести его арест.

— Вам что-нибудь угодно? Есть какие-нибудь особые пожелания? — спросил один из офицеров с легкой иронией.

— У меня мало времени, — нетерпеливо бросил Пиффрадер.

Но долго ждать ему не пришлось. Появился полковник Клаус фон Штауффенберг. Он остановился в дверях и сразу же спросил:

— У вас ко мне поручение?

— Я намерен, господин полковник, выяснить с вами некоторые вопросы.

— Я их отклоняю.

— Этот отказ, господин полковник, может иметь нежелательные для вас последствия.

— Не пугайте меня, господин Пиффрадер.

— Я настаиваю, чтобы вы ответили на мои вопросы!

Пиффрадер, истинный ариец — блондин с голубыми глазами, был подтянут, самоуверен и по-мужски тверд. Он являл собой образец всемогущего гестаповца, каким его представлял себе рядовой немец.

— Вы арестованы, — произнес полковник.

— После Фромма это номер два, — сказал лейтенант фон Хаммерштейн своим товарищам. — Мне кажется, номер три тоже на подходе.

Речь шла о генерале Корцфлейше, начальнике Берлинского гарнизона, приверженце фюрера и национал-социалистской Германии, который ступил в здание на Бендлерштрассе, исполненный подозрительности и сомнений.

Он потребовал, чтобы его немедленно проводили к Фромму, но был направлен к Ольбрихту. В его кабинете он встретил генерал-полковника Бека.

Корцфлейш небрежно представился и сказал:

— Я прошу разъяснить, что здесь происходит.

— Речь идет о кардинальных переменах в управлении, — ответил Бек и по-дружески добавил: — Вы известны нам как исполнительный солдат, и мы надеемся, что вы будете действовать соответствующим образом.

— Я давал присягу, — промолвил с возмущением генерал, — и останусь ей верен.

— Присяга, данная человеку, который сам ее нарушил и является клятвопреступником, недействительна.

— Сведения подобного характера мне неизвестны, — произнес Корцфлейш и начал отступать к выходу. — Кроме того, я убежден, что здесь имеет место в высшей степени чреватая последствиями, если не преступная, ошибка. Моим прямым начальником является генерал-полковник Фромм, и только его приказы я буду выполнять.

— Я обращаюсь к вашей совести, господин генерал.

Корцфлейш задумался. Несколько секунд он стоял в нерешительности, очевидно, не зная, как поступить. Он не служил под командой Бека, но слышал множество легенд о генерал-полковнике. Говорили, что в его лице сочетаются Мольтке и Шлиффен. Однако есть фюрер, многократно оказывавший ему, Корцфлейшу, свое покровительство. Поэтому в конце концов генерал заявил:

— Нет!

Генерал-полковник Бек от огорчения даже отвернулся. Теперь решение должен был принять Штауффенберг. И полковник приказал:

— Арестовать!

— Ну вот, появился и номер три, — прокомментировал этот приказ обер-лейтенант фон Хаммерштейн.

А граф фон Бракведе подумал: «Это только начало, и ничего больше».

Состояние, в котором пребывал Фогльброннер, трудно описать. Поэтому он решил оставить все как есть и искать какие-то обходные пути. Он, правда, делал вид, что напряженно думает. В действительности же пытался лишь выиграть время.

— Этого жида я пока что запер в подвале, — докладывал Йодлер, твердо уверенный, что его действия заслуживают поощрения.

Этим можно было воспользоваться. И Фогльброннер понял это сразу.

— Я, во всяком, случае, не имею к этому никакого отношения, — уверял его в это время лейтенант.

Однако это было только утверждение, не подкрепленное фактами, хотя оно исходило от фон Бракведе. Поэтому нужно было проявлять осторожность. Теперь Фогльброннер жонглировал по меньшей мере двумя мячами, но для него это была просто детская игра, в случае необходимости он всегда сумел бы повернуть дело по-другому.

— Эта баба, эта Валльнер, укрывавшая жида, находится под наблюдением, — докладывал Йозеф Йодлер. — Партайгеноссе Шоймер получил от меня задание не спускать с нее глаз.

— Надеюсь, графиня Ольденбург, моя невеста, будет ограждена от всяких неприятностей, — проговорил со сдержанным негодованием лейтенант.

— Посмотрите-ка на него! — воскликнул ухмыляясь Йодлер. — Дама-то, оказывается, с вами помолвлена. А я полагал, что на нее наложил лапу ваш братец, капитан.

— Я запрещаю вам высказывать подозрения такого рода! — возмутился Константин. Он смерил презрительным взглядом Йодлера, в затем потребовал от Фогльброннера: — Надеюсь, вы пресечете подобные выпады.

Фогльброннер, который, казалось, полностью погрузился в свои записи, попросил лейтенанта и шарфюрера не отвлекать его.

— Найдите утешение в любви, — порекомендовал он Константину, — а мне дайте возможность вести расследование.

Как только лейтенант и шарфюрер удалились, Фогльброннер схватился за телефон. Он позвонил на Принц-Альбрехт-штрассе и попросил штурмбанфюрера. Майер как будто ждал его звонка.

Фогльброннер доложил:

— Все казалось поначалу обычным на Шиффердамм, 13. Предположительно речь идет об убийстве. Шарфюрер СС и офицер вермахта относятся к лицам, которые прямо или косвенно замешаны в деле. По этому поводу я составил донесение на ваше имя. И все бы шло хорошо, но… но я натолкнулся на лейтенанта фон Бракведе, брата капитана. Что делать с ним?

— А что ему при случае можно привесить? — заинтересовался Майер.

— Если потребуется, то кое-что можно. Например, заподозрить в укрывательстве, поскольку лейтенант фон Бракведе провел ночь у своей так называемой невесты, графини Ольденбург, то есть под одной крышей со скрывавшимся евреем. При желании кое-что из этого выжать удастся.

— Держать под наблюдением, — приказал Майер после короткой паузы. — Однако чтобы никаких осложнений ни при каких обстоятельствах. В общем, поджаривать так, чтобы горелым не пахло.

— Так точно! — отчеканил Фогльброннер, но ему ничего не было ясно, кроме того, что ответственность вновь возложена на него. А какова мера этой ответственности?

Было 17.25.

Лейтенант Ганс Хаген прибыл в министерство народного просвещения и пропаганды. В приемную Геббельса он попал сравнительно легко, заявив:

— Речь идет о событии чрезвычайной важности!

Нейман, статс-секретарь, знал Хагена как своего человека и ничуть не удивился его приходу, ведь министр поддерживал самые разнообразные, порой весьма интересные контакты. Поэтому через полчаса лейтенант уже предстал перед Геббельсом.

— Ну, мой милый Хаген, что вы мне принесли? — спросил министр с наигранно веселой улыбкой. Он был одет в костюм из прекрасной английской ткани жемчужно-серого цвета с едва заметными синими крапинками. — Выкладывайте!

— Я делал доклад для батальона охраны Большого Берлина. Почти вслед за этим была объявлена тревога «Валькирия»… — начал лейтенант быстро, но немного сбивчиво.

Министр, сидевший за столом в кресле и казавшийся карликом на троне, ободрил лейтенанта, дал понять, что для единомышленников у него всегда найдется время, и даже потянул к себе блокнот для записей.

— В ту же минуту правительственный квартал был окружен солдатами, — докладывал Хаген.

На какую-то долю секунды Геббельс словно окаменел, а затем воскликнул:

— Это невозможно!

Лейтенант Хаген преданно смотрел на министра. Замешательство Геббельса длилось лишь мгновение, но ограничиться только этим было бы легкомыслием, поэтому лейтенант торопливо пояснил:

— Подразделения получили приказ и, надо думать, будут действовать соответствующим образом, если в последний момент не получат другого приказа, отменяющего первый.

Это открытие, казалось, ошеломило Геббельса. Он бросил карандаш, отодвинул блокнот, резко поднялся с кресла и, будто марионетка, зашагал к окну, откуда увидел грузовики с солдатами, танк, медленно ползущий по улице. Ствол его пушки угрожающе поворачивался, как будто специально нацеливаясь на Геббельса. Приглушенное рычание моторов возносилось к серому небу. И министр невольно сделал шаг назад.

Происходило все это перед домом номер 20 по Герман-Геринг-штрассе. То, что резиденция Геббельса находилась, как нарочно, на улице, носившей имя толстого Геринга, давало повод для постоянных иронических замечаний, но сейчас министру было не до шуток. Дежурная улыбка на его лице погасла, будто разбитый фонарь. Несколько секунд он молчал, а затем спросил:

— Что за человек этот Ремер?

— Мне показалось, что ему можно доверять, — ответил Хаген и добавил: — Я убежден, что он преданный национал-социалист.

— Так тащите же его сюда! — приказал Геббельс. — Он должен немедленно прибыть ко мне. Я хочу с ним поговорить.

В центре связи на Бендлерштрассе лейтенант Рериг пододвинул фельдфебелю целую пачку телеграмм и спросил:

— А что вы скажете об этом?

— Все приказы имеют гриф «Весьма срочно».

— Да, но в создавшейся обстановке любой приказ можно снабдить таким грифом. — Указательным пальцем правой руки лейтенант ткнул в два-три текста. — Постепенно меня начинает беспокоить вопрос: а что мы, собственно говоря, передаем?

— До содержания нам нет никакого дела, — рассудительно заметил фельдфебель. — Не правда ли?

— Так-то оно так, — подтвердил лейтенант, — но случай-то несколько необычный. Или для вас безразлично, что здесь написано?

Фельдфебель прочитал:

— «Командованию вермахта I–XIII, XVII, XVIII, XX, XXI, командованию вермахта генерал-губернаторства, Богемии и Моравии. …Незамедлительно арестуйте и разместите в одиночных камерах: всех гаулейтеров, рейхсштадтхальтеров, министров, обер-президентов, полицей-президентов, высших эсэсовских, полицейских и гестаповских чинов, командиров эсэсовских частей, руководителей ведомств пропаганды и крайслейтеров…» Да-а, — протянул фельдфебель, — сильно сказано!

— Читайте дальше! — потребовал лейтенант Рериг. — Читайте вот это!

— «Соединения войск СС, беспрекословное подчинение которых сомнительно, подлежат немедленному разоружению. Для этих целей использовать превосходящие силы, с тем чтобы избежать ненужного кровопролития».

— Это заходит слишком далеко, — забеспокоился фельдфебель. — Когда я подумаю об этом, мне становится не по себе. Но что же делать?

— Эти телеграммы подписаны генерал-полковником Фроммом и полковником Штауффенбергом. Но Фромм почти час как не звонит, и связаться с ним нельзя. Когда его спрашиваешь, отвечает Штауффенберг, — объяснил лейтенант.

Связисты прошлись по подвалу. Девушки на коммутаторе работали лихорадочно, их возбужденные голоса звучали не умолкая. Им вторили приглушенные звонки.

— Может, нам организовать прослушивание некоторых телефонов? — в раздумье спросил фельдфебель.

— Каких, по вашему мнению?

— Штауффенберга, Ольбрихта и Мерца фон Квирнгейма, хотя бы этих.

— Отличное предложение, — с облегчением согласился лейтенант: фельдфебель, видимо, понял его. — Пожалуйста, распорядитесь об этом.

— А что делать с телеграммами?

— Я думаю, несмотря на указание о срочности, они подождут. Мне нужно все основательно проверить, что потребует некоторого времени. При известных обстоятельствах на это могут понадобиться часы. Как вы думаете?

— Я согласен с вами, господин лейтенант. Жаль, нет никого, кому бы мы могли доверительно сообщить об этом.

— Терпение и только терпение, — подбодрил его лейтенант Рериг. — Мы действуем правильно, осмотрительно. Нас не проведешь. В конце концов, это все, что мы можем сделать.

Информаторы Лемана действовали все активнее. Один из них донес о замеченных им сборищах, другой — о том, что люди Фромма распространяют слухи: мол, генерал-полковник сидит под арестом. Контроль за входом и выходом осуществляется спустя рукава.

Обо всем этом Гном доложил капитану фон Бракведе, присовокупив, что, по его мнению, дело организовано довольно плохо.

— Ошибки в нашем деле неизбежны, а часть из них я вообще считаю вполне закономерными, — спокойно произнес граф.

— Друзья Герберта, включая Хойте и других нацистов, связались по телефону с цейхгаузом и затребовали оружие, — сообщил Леман.

— При необходимости мы используем его для наших целей, — успокоил его капитан.

— Заявка уже утверждена.

Но и это известие фон Бракведе не смутило: по опыту он знал, что пройдут часы, прежде чем выписанное оружие поступит к заказчику. И он не ошибся: на это потребовалось четыре часа.

— Какие новости от Фромма?

— Сообщение из первых рук, — ухмыльнулся Гном. — Генерал-полковник выразил особое желание — чтобы его отпустили домой, то есть в его рабочий кабинет в этом здании.

— В конце концов, безразлично, где его будут содержать. Главное — он обезврежен.

— Фромм обещал дать честное слово, что будет вести себя спокойно.

— При всех прочих условиях это звучит подозрительно. С таким типом, как Фромм, шутить нельзя. Его так называемое честное слово может обернуться ложью во спасение… Дай ему палец — он откусит тебе всю руку. Я должен немедленно сообщить обо всем Штауффенбергу.

— Не забудьте о том, что наше здание не раз перестраивали и теперь здесь полдюжины запасных выходов. И Фромм знает их, как никто другой, за исключением, может быть, обер-лейтенанта фон Хаммерштейна. Его отец имел здесь когда-то свою резиденцию. В ту пору наш обер-лейтенант был еще ребенком, а мальчишки, как известно, знают все. Сейчас это может очень пригодиться.

— Благодарю за информацию! Есть еще что-нибудь?

— Прикажите усилить охрану у ворот. Там всего один офицер. Остальные где-то дремлют. Любой может войти и выйти, когда ему вздумается. Сейчас наш ящик напоминает голубятню, а я всегда представлял, что если дойдет до дела, то он превратится в крепость.

«Я жду в кратчайшее время решительных, радикальных мер…» Гитлер торопил Гиммлера, Гиммлер подстегивал Кальтенбруннера, а тот подхлестывал Мюллера.

Генрих Мюллер, обергруппенфюрер СС[27] и шеф гестапо, раньше служил в уголовной полиции и был известен как специалист по расследованию насилий. Теперь, вот уже в течение десяти лет, он занимался выявлением и искоренением элементов, враждебных рейху.

«Фюрер требует, чтобы грязная свинья была схвачена! — такую задачу поставили перед Мюллером. — Подключите для ее выполнения лучших людей!» «Будет выполнено!» — заверил Генрих Мюллер.

Свое дело обергруппенфюрер знал. Он работал скрупулезно, как бухгалтер. Те, кто видел шефа гестапо впервые, иногда принимали его за скромного чиновника, который с подкупающим видом отпускал шутки на уровне мелочного торговца. Однако это впечатление было более чем обманчивым. Многие за подобную ошибку поплатились жизнью, в том числе и некоторые из его сотрудников. Недаром его называли «Мюллер — делатель трупов», и это не было преувеличением.

Мюллер точно знал, на какие рычаги надо нажать. Он приказал позвать человека, который по его заданию следил за вермахтом, и теперь строго отчитывал его:

— Там готовится какое-то чудовищное свинство, а вы, судя по всему, ни о чем не ведаете! Господа из вермахта, за которыми вы должны бдительно следить, беспрепятственно организуют путч!

— Отдельные противоречивые сведения, во всяком случае…

— Вы все еще топчетесь вокруг да около, Майер? Поднимите ваших людей, займитесь этим делом лично. Фюрер хочет видеть результаты, и я тоже этого хочу, причем как можно быстрее.

— Слушаюсь!

Мюллер хорошо знал способы взбадривания. Они применялись не только на Принц-Альбрехт-штрассе. Шеф гестапо незамедлительно соединился со службой безопасности:

— Где сейчас находится оберштурмбанфюрер[28] Скорцени?

— В поезде, следующем в Вену.

— Примите меры к тому, чтобы он тотчас же прервал свою поездку, вернулся в Берлин и как можно скорее прибыл к шефу главного управления имперской безопасности Кальтенбруннеру. Да, дружище, да! Прикажите остановить поезд, даже если все железнодорожные расписания полетят к черту. Приказ фюрера и, кроме того, мой приказ.

Следующим в списке Мюллера стоял полицей-президент Берлина граф Хельдорф. Ему шеф гестапо прямо, без обиняков заявил:

— Примите к сведению следующее. Во-первых, в разгаре военный путч. Во-вторых, фюрер в добром здравии. В-третьих, с этого момента и до особого распоряжения полицей-президиум находится в непосредственном подчинении главного управления имперской безопасности. В-четвертых, все приказания будете получать от Кальтенбруннера, а поскольку он сейчас в ставке фюрера, замещаю его я. В-пятых, части СС уже на подступах к Берлину…

Многое из сказанного не соответствовало действительности, но для обергруппенфюрера Мюллера это было совершенно безразлично. А потом, в случае необходимости он всегда выдавал желаемое за действительное. Граф Хельдорф не находил нужных слов. Было слышно, как он тяжело дышал. И шеф гестапо почувствовал удовлетворение.

Наконец полицей-президент произнес:

— А я получил известия совершенно противоположные…

— От кого? — строгим тоном спросил Мюллер. — У вас что, имеются приказы, противоречащие тем, которые я только что вам отдал? Нет? Ну вот видите. Я не допускаю мысли, что вы поверили каким-то слухам. В сомнительных случаях держитесь за меня. Все остальное — не более чем чистейшая глупость. И вы можете ею руководствоваться лишь в том случае, если вам надоело жить. Но я не думаю, что вы настолько безрассудны. Кто же тогда будет утешать ваших многочисленных вдов?

В отеле «Мажестик» на авеню Клебер в Париже находилась штаб-квартира командующего германскими войсками во Франции. У генерала от инфантерии Карла Генриха фон Штюльпнагеля было резко очерченное лицо и добродушные, по-отечески благожелательные глаза.

— Я сам разговаривал по телефону со Штауффенбергом, — доложил ему подполковник авиации Цезарь фон Хофаккер. — В Берлине подготовлены все предусмотренные планом мероприятия. — И с явным удовлетворением он добавил: — Мы здесь имеем некоторые преимущества. Комендант Большого Парижа генерал-лейтенант фон Бойнебург-Ленсфельд предоставил в наше распоряжение войска для действий против всех частей и учреждений СС, гестапо и службы безопасности.

Генерал фон Штюльпнагель кивнул, не проявив к докладу особого интереса. Он находил все происшедшее само собой разумеющимся и немедля отдал заранее намеченные приказы: поднять по тревоге надежные войска, арестовать офицеров СД и СС, а в случае сопротивления применить оружие, создать военно-полевые суды.

Он полностью был хозяином положения в Париже. Немало сотрудников генерала безоговорочно поддерживали его. На каждую из подчиненных ему частей можно было положиться. Однако он казался задумчивым.

— Я говорил по телефону с генерал-полковником Беком, — сообщил Штюльпнагель, — и заверил его, что он может на нас рассчитывать, что мы будем действовать с ними заодно. Генерал-полковник осведомился у меня о генерал-фельдмаршале фон Клюге. На этот вопрос я не мог дать вразумительного ответа.

— Генерал-фельдмаршал не должен оставаться в стороне, — заявил Цезарь фон Хофаккер. — Решение принято, и Клюге знает, что все в его руках. Стоит ему отдать приказ, как все войска на западе перейдут на нашу сторону и остальной части вермахта ничего не останется, как последовать их примеру.

— Генерал-полковник Бек того же мнения, — задумчиво сказал Штюльпнагель.

— Он должен сам поговорить с Клюге.

— Я ему советовал то же самое.

— И каковы же результаты, господин генерал? — Лицо фон Хофаккера сразу будто потемнело. — Чего достиг Бек?

— Не знаю, — произнес с едва заметным недовольством генерал фон Штюльпнагель. — Но генерал-фельдмаршал фон Клюге просил меня и начальника штаба прибыть к нему на важное совещание.

— Неплохо, — обронил подполковник Цезарь фон Хофаккер. — В этом весь Клюге — не говорит ни да ни нет и тянет время. А принятие окончательного решения откладывается, таким образом, по меньшей мере на несколько часов.

— А если Клюге скажет нет, что тогда? — спросил один из офицеров.

Штюльпнагель не отреагировал на вопрос. Он лишь посмотрел на Хофаккера, и тот, желая подбодрить присутствующих, убежденно сказал:

— Генерал-фельдмаршал в высшей степени осторожный человек. Обстоятельства сделали его таким. Но мыслит он вполне логично, притом всегда учитывает реальное положение вещей.

— А если реальности, на которую мы рассчитываем, он не поверит, что тогда?

— Тогда придется его убедить! — воскликнул фон Хофаккер. — Если он реагирует лишь на непреложные факты, он их получит. Если ему недостаточно бомбы для Гитлера, то мы положим к его ногам всех находящихся на Западе партийных, гестаповских и эсэсовских бонз. В этом случае мы наверняка убедим его!

— Ну, чего ты добился, Константин? — спросила Элизабет, когда лейтенант вернулся. — Оставят нас в покое?

— Надеюсь. Я разговаривал с чиновником, который показался мне человеком здравомыслящим. — Константин фон Бракведе сел на стул, стоявший неподалеку от двери. — Конечно, все не так просто.

— Это значит, что их люди могут и в будущем когда им вздумается производить обыски? В том числе и в нашей комнате?

— Вряд ли.

— Это исключено?

— Нет, категорически я это утверждать не берусь. Но ты не должна беспокоиться, Элизабет. Я почти уверен, что в ближайшем будущем ничего противозаконного здесь не произойдет. Этот чиновник производит вполне приятное впечатление.

— Ах, оставь! Они все производят приятное впечатление, а потом хватаются за пистолет.

Графиня Ольденбург-Квентин стояла у окна своего тесного жилища и старалась дышать полной грудью. Неспадающая жара действовала на нее удручающе.

— Ты думаешь об этом еврее?

— Да! — И с внезапно прорвавшейся горечью Элизабет добавила: — С ним обращались как со скотом.

— Это одно из тех злоупотреблений, которые, к сожалению, еще имеют место. Я обжалую действия этих людей.

— Замолчи! — с возмущением воскликнула графиня Ольденбург. — Не говори так легко о вещах, о которых ты даже понятия не имеешь. Спроси лучше об этом у своего брата.

— Хорошо, я поговорю с ним. — Чтобы успокоить Элизабет, Константин подошел ближе и попытался нежно прижать ее к себе, однако она отшатнулась от него и тихо спросила:

— А портфель? Что будет с ним?

— Какое нам дело до этого портфеля? Мой брат передал мне его лишь на временное хранение.

— А если гестаповцы проникнут в комнату, устроят обыск и заберут портфель, что тогда?

— Извини меня, Элизабет, но это абсурд.

— Нет! К сожалению, это не так, Константин. Портфель они не оставят без внимания. А если они начнут догадываться, что в нем содержится, обязательно захотят его забрать. Поверь мне!

— Что с Дёберицем? — нетерпеливо бросил Штауффенберг. — Почему не докладывает Дёбериц?

— Сейчас проверю, — сказал полковник Мерц фон Квирнгейм.

Бракведе, заинтересовавшись, подошел ближе. Регулярно, почти через каждые полчаса, он появлялся здесь, чтобы узнать, как идут дела. Обычно он почти сразу же исчезал, чтобы не мешать, однако на этот раз спросил:

— Мне кажется, в Дёберице мы имеем у руля особенно верного человека?

— Даже трех, — подсказал Клаус Штауффенберг, прервавший свои телефонные баталии, чтобы взять у капитана сигару. Зажигая спичку, он поинтересовался у Бракведе: — А что, радиостанция все еще не занята?

Бракведе достаточно хорошо знал план «Валькирия». По нему предусматривалось, что подразделения пехотного училища в Дёберице решают первоочередные задачи. Они должны были захватить здание на Мазуреналлее в Берлине и радиостанцию «Дойчланд» в Кенигс-Вустерхаузене.

— Ничего этого они до сих пор не сделали, — сказал недовольно Штауффенберг.

Этот разговор был прерван появлением генерал-полковника Гёпнера, который уже успел переодеться в военную форму. Бракведе взглянул на него и был приятно удивлен: против всякого ожидания она очень шла Гёпнеру.

Генерал-полковник взволнованно сообщил:

— Фромм настойчиво выдвигает новые требования. На этот раз он требует пищи.

— Что-что? — воскликнул капитан. — Он, вероятно, думает, что мы здесь реорганизуем казино?

Генерал-полковник Гёпнер не поддержал капитана, а дал понять, что хотел бы поговорить с полковником Штауффенбергом.

— Бек, Ольбрихт и я придерживаемся того мнения, что с Фроммом следует обращаться по-рыцарски. Бутерброды и бутылку вина ему нужно отнести.

— Кого мы откармливаем? — воскликнул капитан фон Бракведе и с горечью добавил: — Тот, кто намерен совершить революцию, должен наконец снять белые перчатки. Сервировка закусок и напитков не входит в круг наших обязанностей.

— Поступайте как хотите, — коротко бросил Штауффенберг и слегка раздраженно добавил: — У нас в настоящий момент совсем иные заботы! — Потом он взглянул на Мерца фон Квирнгейма, который доложил:

— Генерал Хитцфельд, начальник пехотного училища в Дёберице, задерживается в Бадене по случаю семейного траура.

— И это именно сегодня! — с возмущением воскликнул Бракведе.

— Нет никаких оснований расстраиваться, — деловито заметил Штауффенберг. — В Дёберице есть еще полковник Мюллер, заместитель командира. Он тоже относится к числу посвященных. Что с ним?

— Полковник Мюллер в служебной командировке, — пояснил Мерц фон Квирнгейм. — Он делает доклады в частях и вернется не раньше чем в двадцать тридцать.

— Боже мой! Это же очень поздно, — застонал капитан, — слишком поздно.

— Наш третий доверенный в Дёберице, — сказал полковник Мерц фон Квирнгейм, — адъютант командира, донес мне, что личный состав поднят по тревоге и выведен из казарм, однако офицеры ненадежны. Они обсудили сложившееся положение, их мнения разделились, и большинством голосов они приняли решение занять выжидательную позицию.

Так называемый основной приказ, по которому вводилось осадное положение, поступил на узел связи Бендлерштрассе около 18 часов. Этот важный документ вначале хранился в папке «Валькирия» в качестве проекта. Наконец он был откорректирован в соответствии с военной терминологией и отпечатан. Секретарши Эрика фон Тресков, жена генерала, и Маргарет фон Овен работали без отдыха, их пишущие машинки стрекотали бесперебойно.

Затем основной приказ был вновь прочитан, дополнен и заботливо откорректирован. Только после этого он был направлен на узел связи и попал в руки лейтенанта Рерига.

— Позиция тех, наверху, становится все яснее, — заявил он своему фельдфебелю. — Я, право, опасаюсь передавать подобный текст под личную ответственность.

— Может быть, стоит кое-что в нем изменить? — обнаглев, предложил фельдфебель.

Он понял, куда клонит шеф, и был готов поддержать его. Если что-нибудь не получится, ответственность будет нести только лейтенант. А если последний окажется прав, что не исключено, выиграет и он, фельдфебель.

Сейчас Рериг и фельдфебель были информированы лучше, чем кто-либо на Бендлерштрассе, потому что прослушивали телефоны фон Штауффенберга и Мерца фон Квирнгейма. Они блокировали их переговоры, искажали передаваемые ими распоряжения и приказы или задерживали их передачу на некоторое время. Рекордной оказалась задержка на 3 часа 40 минут.

— Не мешало бы нам кое с кем связаться, — предложил лейтенант Рериг. — По-моему, нужно действовать поактивнее.

К кому надо обращаться — они хорошо знали. Деятельность штурмбанфюрера Майера не составляла для них тайны, и сейчас они в первую очередь попытались связаться по телефону с ним. Но адъютант Майера вежливо ответил, что штурмбанфюрер отсутствует по весьма уважительным причинам.

— А может быть, стоит обратиться прямо в главное управление имперской безопасности, к Кальтенбруннеру или Мюллеру? — предложил фельдфебель.

— Пока не надо, — заосторожничал Рериг. — До этого дело еще не дошло.

В то время как они переговаривались таким образом, на третьем этаже здания скучал без дела полковник Хассель. Он тоже принадлежал к числу посвященных и точно в назначенный срок прибыл в распоряжение генерала Ольбрихта.

— Все еще очень неопределенно. События как будто развиваются по плану, но мы почему-то все время вынуждены ждать, — сообщил ему генерал Ольбрихт.

Полковник Хассель являлся одним из лучших в армии специалистов по связи. И вот этот сообразительный, энергичный, решительный офицер маялся без дела в нескольких метрах от узла связи. Он побеседовал с некоторыми офицерами, но так и не понял причины их беспокойства и нерешительности, потом направился в группу генерала Ольбрихта и некоторое время терпеливо наблюдал за царившей у них суматохой. Никто не обращал на него внимания, и полковник, недоуменно пожав плечами, повернулся и поехал домой.

Вскоре после 18 часов наблюдатель из ефрейторской группы Лемана доложил:

— В приемной командующего появились три генерала.

Леман сообщил об этом капитану фон Бракведе, и тот взглянул на него с удивлением:

— Чего хотят эти господа?

— Они пришли с портфелями и намерены видеть генерал-полковника Фромма. Он якобы лично вызвал их.

Фон Бракведе огляделся вокруг. На командном пункте все были чем-то заняты: полковники разговаривали по телефону, генералы совещались, офицеры, собравшись группами, о чем-то спорили приглушенными голосами. Капитан сел на стул напротив Штауффенберга, жестом подозвал к себе его адъютанта обер-лейтенанта фон Хефтена и начал с ним беседовать:

— Так о каких посетителях нужно доложить Фромму?

Обер-лейтенант беззаботно рассмеялся. Его мальчишеское лицо сияло.

— В приемной собрались начальники управлений — на 18 часов было назначено совещание у командующего. Я сказал им, что Фромма в настоящее время нет, и они решили его подождать.

— И это вас не беспокоит, мой молодой друг?

— А из-за чего беспокоиться? Пусть ждут!

Бракведе взглянул на полковника — тот в знак согласия кивнул. Капитан встал и отправился в приемную. Три генерала посмотрели на него вопросительно. Заметно было, что они взволнованы, поскольку не привыкли ждать командующего более 15 минут.

— Что происходит? — спросил один из генералов. — Вы что-нибудь знаете?

Капитан ответил отрицательно.

— Где же генерал-полковник?

— К сожалению, я не могу сказать вам ничего определенного.

Генералы начали совещаться между собой. Один предложил подождать еще четверть часа, другой рекомендовал разойтись по своим кабинетам, а третий напомнил:

— Генерал-полковник Фромм всегда отличался точностью или своевременно извещал нас об отмене совещаний. Если он не смог нас принять, то должен был лично уведомить об этом. Господа, боюсь, здесь что-то не так.

Начальники управлений при командующем армией резерва в свое время окончили академию генерального штаба и были отобраны самим Фроммом. Ревностные служаки, они всегда и во всем руководствовались указаниями командующего и сейчас не хотели оказаться замешанными в какое-либо сомнительное мероприятия.

Бракведе вновь отправился к Штауффенбергу и сказал:

— От них легко не отделаешься, Клаус.

— Может быть, они присоединятся к нам, если им как следует все разъяснить? — предположил обер-лейтенант Хефтен.

Капитан отрицательно покачал головой, затем несколько минут разбирался в записках, которые ему с готовностью подвинул полковник.

Вскоре в приемной раздались уверенные голоса генералов.

— Они требуют немедленно провести их к командующему, — доложил обер-лейтенант.

— Прекрасно! — воскликнул фон Бракведе. — Если они так настаивают, придется выполнить их желание.

— Хорошо, — решился наконец Штауффенберг, — арестуйте их.

Группа лейтенантов, уже имевших опыт в этом деле, устремилась выполнять приказание полковника. Действовали они корректно, но решительно, не обращая внимания ни на протесты, ни на сыпавшиеся со всех сторон обвинения.

— Следуйте, пожалуйста, за нами, — повторял лейтенант фон Хаммерштейн так любезно, как если бы приглашал генералов в казино на банкет.

— Что, радиосообщение еще не передали? — нетерпеливо спросил Адольф Гитлер.

— К сожалению, нет, шеф, — ответил с удрученным видом Борман. — Мне это совершенно не понятно. — И намеренно подстрекательским тоном добавил: — Геббельс мог бы и побыстрее раскачаться.

Однако на сей раз фюрер не обратил внимания на бормановскую тираду, замешанную на подозрении, — он прощался со своим гостем Бенито Муссолини. Они стояли на перроне временной железнодорожной станции, построенной недалеко от ставки фюрера в Растенбурге. Высокие ели окружали их, словно гигантские часовые, а солнце заливало все вокруг ярким светом.

— Этот день я не забуду никогда, — утверждал дуче.

— То, что вы именно сегодня находитесь здесь, имеет глубоко символическое значение, — заявил фюрер.

Они обменялись долгим рукопожатием и стояли так некоторое время, чтобы все присутствующие запечатлели в своей памяти сей торжественный момент. Еще раз взглянули друг другу в глаза. Встретиться вновь им уже не было суждено.

Сразу после проводов Гитлер поспешил в свой бункер.

— У меня складывается впечатление, — произнес он, чувствуя себя в положении загнанного зверя, — что не все в порядке, как кажется на первый взгляд. — Он поднял предостерегающе руку — она сильно дрожала: — Где-то что-то зреет. Покушение — это еще не все.

Кейтель доложил, что пытался связаться с Ольбрихтом, по безуспешно.

— В министерстве иностранных дел все спокойно, — поспешил уведомить всех Риббентроп. — И никто туда не сообщал, что где-то что-то происходит.

— И в главном управлении имперской безопасности все в порядке, — заверил присутствующих Гиммлер. — Если возникнет опасная ситуация, мои люди готовы к бою.

— Тем не менее фюрер должен выступить перед народом, — заявил Борман.

— Я готов, — сразу согласился Гитлер. — Но как скоро это нужно сделать?

— К сожалению, мы опоздали просить вас, мой фюрер, выступить по радио. Теперь я расцениваю это как грубейшую ошибку. Просто не верится, что и министр пропаганды упустил это из вида.

Гитлер потребовал соединить его с доктором Геббельсом. Тот откликнулся с подозрительной быстротой, но сообщение его показалось совершенно невероятным:

— В правительственном квартале появились танки. Из окон моего кабинета видны три танка и несколько отделений пехоты.

Фюрер задрожал, как в лихорадке. Голос его зазвучал хрипло, хотя так же громко:

— Что все это значит, доктор Геббельс?

— Предположительно военный путч, — деловито, без тени какого-либо беспокойства сообщил министр — нервы у него были, очевидно, в полном порядке. — Но я уже предпринимаю необходимые контрмеры и вскоре надеюсь доложить вам подробнее по всем важным вопросам.

Этот краткий разговор вызвал в ставке фюрера волну негодования.

— Ну вот! — воскликнул Борман.

— Свинья! — глухо бросил Гиммлер.

Только Кейтель был настроен оптимистически:

— Речь идет, вероятно, о какой-то ошибке. Немецкие офицеры совершить такого не могут.

Гитлер пил чай. Геринг пребывал в состоянии легкого опьянения. Риббентроп был уверен, что вместе со своим ведомством сумеет остаться в стороне от этого грязного дела.

Фюрер отошел в угол, прислонился к холодной стене метровой толщины и поманил к себе Бормана и Гиммлера. Они с готовностью подбежали.

— Возможно ли, чтобы и Геббельс предал? — спросил их фюрер озабоченно.

Гиммлер воздел руки к невидимому небу, выражая этим жестом и огорчение, и недоумение одновременно. Его глаза стали какими-то мутными.

Борман обреченно повесил голову и промолвил:

— Я всегда считал Геббельса безгранично преданным человеком и остаюсь при своем мнении. Однако в этом мире все возможно.

Почти в то же самое время полковник Штауффенберг звонил и убеждал каждого, с кем говорил:

— Сообщение, что Гитлер жив, преднамеренная ложь.

Под телеграммами, которые отправлялись с Бендлерштрассе, если их не задерживал или не переиначивал лейтенант Рериг, стояли подписи: «Генерал-полковник Фромм, полковник Штауффенберг» или «Генерал-полковник Гёпнер, командующий армией резерва» и, наконец: «Генерал-фельдмаршал Вицлебен, верховный главнокомандующий вермахта».

Из Праги пришло сообщение, что все развивается по плану.

Вена доложила, что намеченные мероприятия реализуются успешно.

Наконец ответил Париж: на улицы выведены танки.

В 18.30 поступило сообщение: 3-я рота батальона охраны, действуя по приказу, окружила правительственный квартал, в соответствии с планом создано оцепление, через которое не сможет пройти ни министр, ни генерал.

— Ну, основные трудности позади, — счел возможным констатировать полковник Штауффенберг, но капитан фон Бракведе мыслил по-другому:

— Поминок без покойника не бывает.

Графиня Ольденбург водрузила портфель на стол, открыла его и придвинула к лейтенанту фон Бракведе:

— Посмотри, когда-нибудь ты должен узнать, о чем идет речь!

Константин отрицательно покачал русой головой:

— Что там хранится, меня совершенно не интересует.

— Это тебе безразлично?

Они стояли друг против друга настороженные, недоверчивые. Зарождающаяся отчужденность, казалось, стерла всякую нежность, появившуюся было в их отношениях. Они рассматривали друг друга так, будто были совсем незнакомы.

— Мне нет дела до этого портфеля. Он принадлежит моему брату.

— А если там хранятся документы, подтверждающие наличие хорошо спланированного заговора против твоего фюрера? Даже подробности его устранения, его убийства? Если речь идет об этом, Константин, что тогда?

Лейтенант фон Бракведе окаменел. Его обычно ясный взор затуманился. Он упрямо вздернул подбородок, и ему понадобилось некоторое время, чтобы подыскать нужные слова. Затем с неожиданным спокойствием он произнес:

— Если это даже так, Элизабет, что из того? Я безгранично доверяю своему брату. Если в портфеле и хранятся материалы, о которых ты говоришь, значит, Фриц собирал их, чтобы защитить нашего фюрера. Понимаешь?

— Боже мой! — промолвила графиня Ольденбург-Квентин еле слышно. — Неужели ты не догадываешься, что содержимое портфеля может стоить жизни многим сотням людей?

В 18.35 майор Отто Эрнст Ремер в сопровождении лейтенанта Хагена предстал перед министром народного образования и пропаганды. Доктор Геббельс поступил так, как, по его мнению, было наиболее целесообразно поступить в данных условиях. Он подчеркнуто сердечно улыбнулся, стараясь скрыть свое удовлетворение, и воскликнул:

— Добро пожаловать, господин майор! Ваше доверие ко мне базируется на взаимной основе. Я высоко ценю его.

Он пригласил обоих посетителей сесть. Казалось, министр принимал друзей и для этого не жалел времени. Загорелое лицо Ремера излучало такую преданность, что Геббельс при взгляде на него испытывал истинную радость. Он видел перед собой образцового офицера-пруссака, к тому же ревностного приверженца национал-социализма. Наиболее благоприятное сочетание трудно было даже представить.

— Я уверен, — заговорил доверительным тоном министр, — что мы понимаем друг друга и поэтому сможем избежать ненужных предисловий. Приступим прямо к делу. Вы получили приказ арестовать меня?

— Так точно! — подтвердил Ремер, слегка пристыженный. — Это меня смутило и показалось наглостью.

Геббельса подмывало выяснить дальнейшие подробности. Ему хотелось узнать, как все это майор представляет, однако он подавил в себе подобное желание и сказал:

— Я понимаю ваше положение. Не было ничего такого, что бы могло настроить вас против меня, но вы считали, что фюрера больше нет.

— Я в это не верил, господин министр, однако так мне было сказано.

— Тогда ваша проблема решается очень просто. — Министр схватился за телефон: — Соедините меня, пожалуйста, со ставкой.

Связь с «Волчьим логовом» работала безупречно. Кейтель подключился тотчас же, затем к аппарату подошел Борман, а вслед за ним и сам Гитлер.

— Мой фюрер, — радостно докладывал Геббельс, — рядом со мной стоит командир берлинского батальона охраны майор Ремер. Он получил приказ оцепить правительственный квартал, а всех находящихся здесь рейхсминистров и высших чиновников арестовать. Могу я просить вас, мой фюрер, принять решение по этому вопросу?

Гитлер, казалось, оживился. В течение нескольких секунд слышно было его тяжелое дыхание, затем он произнес:

— Я хочу переговорить с майором.

Ремер представился. Значительность происходящих событий грозила нарушить его душевное равновесие, но ободряющая улыбка министра, стоявшего рядом и слушавшего разговор, помогла майору не потерять самообладания.

— Майор Ремер, вы знаете меня? — спросил фюрер. — Различаете мой голос?

— Так точно, мой фюрер! — взволнованно крикнул Ремер.

Доктор Геббельс с признательностью кивнул лейтенанту Гансу Хагену. Тот покраснел от гордости и счастья. Теперь он знал, что его ждет по меньшей мере повышение в чине.

— Майор Ремер, я обращаюсь к вам как верховный главнокомандующий вермахта, — сказал далее Адольф Гитлер. — Считайте, что с этого момента вы подчиняетесь непосредственно мне. Я полагаю, что вы будете действовать в соответствии с моими указаниями.

— Так точно, мой фюрер! — гаркнул майор.

— Я даю вам задание, Ремер, сломить сопротивление мятежников. Действуйте заодно с доктором Геббельсом и немедленно звоните лично мне, если что-либо покажется вам неясным. Действуйте решительно, беспощадно! Постоянно думайте о том, что речь идет о великой Германии, о рейхе, о нашем народе. — Ему, видимо, очень хотелось добавить: «И обо мне», но он все-таки сдержался.

После этого телефонного разговора Гитлер, казалось, вновь ожил. Часы тупого, изнуряющего молчания остались позади. Борман вздохнул с облегчением.

Полковник фон Штауффенберг вновь позвонил в Париж подполковнику фон Хофаккеру, и тот заверил его:

— У нас все в порядке. Штюльпнагель ведет себя превосходно. Через несколько минут мы едем к генерал-фельдмаршалу фон Клюге. Уверен, он будет с нами.

Генерал-полковник Бек приказал принести ему последние донесения и внимательно их прочитал. Они показались ему обнадеживающими, и он удовлетворенно кивнул Гёпнеру и Ольбрихту.

Фон Бракведе задержался у ефрейторов. Здесь царило большое оживление. Гном, подмигивая, произнес:

— Что бы там ни произошло, мне известны теперь по меньшей мере три пути отступления. Один — через задний двор, другой — через коридоры и последний, наиболее вероятный, — по крыше.

Обер-лейтенант Герберт даже в кругу своих друзей не мог обрести ни покоя, ни уверенности. О том, что происходило в действительности, он по-прежнему не имел полного представления. Заказанное оружие из цейхгауза еще не поступило. И напрасно пыталась утешить Герберта Молли, его невеста.

В правительственном квартале майор Ремер собрал своих офицеров и приказал им возвращаться на Бендлерштрассе и ждать. Пароль на этот раз звучал так: «Да здравствует фюрер!»

Главное управление имперской безопасности как-то сразу опустело, да и на Принц-Альбрехт-штрассе в течение нескольких часов допросы не производились. Обергруппенфюрер Мюллер метался по своему кабинету, как зверь, запертый в клетке, а штурмбанфюрер Майер на время вообще исчез.

В доме номер 13 по Шиффердамм зевал, скучая от безделья, Фогльброннер, а в это время томились в подвале подследственные. Фрау Брайтштрассер молилась с притворной истовостью. Молодой Йодлер развлекался с иностранной рабочей Марией. Эрика Эльстер мечтала о чем-то, лежа на спине. Штудиенрат Шоймер искал утешения в Гёте, а фрау Валльнер тихо плакала.

Элизабет и Константин смотрели друг на друга, и им казалось, будто их разделяет стена. Портфель стал для них непреодолимой преградой.

А в это время по Берлину уже маршировали войска. Концентрировались они в Париже и Вене, в Праге и Мюнхене. Солдаты, участвовавшие в этих перебросках, оставались ко всему равнодушными. Они даже понятия не имели, для чего все это делается.

«В этом мире, полном до краев всевозможными глупостями, происходят самые невероятнейшие события, — размышлял по этому поводу капитан фон Бракведе. — Но какую же роль призван сыграть в этих событиях человек?»

— Я никогда не верил армии! — кричал Гитлер своему окружению. — Эти генералы постоянно организовывали против меня заговоры.

Гиммлер ринулся к фюреру.

— В часы бедствия… — начал он торжественно и положил на стол заранее заготовленную записку: «Командующим армией резерва вместо генерал-полковника Фромма назначается рейхсфюрер СС».

Эту записку фюрер подписал стоя, восклицая при этом:

— Расстреливать каждого, кто оказывает сопротивление! Речь идет о судьбе нации!

— Мой фюрер, где бы и при каких обстоятельствах ни находились враги государства, мы будем их устранять, — заверил преисполненный благодарности Гиммлер. — Такова наша цель, таковы помыслы всех истинных немцев!

ТЕ, КТО ИСПОЛНИЛ СВОЙ ДОЛГ

В кабинете капитана фон Бракведе гремел бодрыми маршами, поддерживая должное настроение у защитников отечества, радиоприемник.

— Пытаетесь развлечься или не доверяете поступающей информации? — поинтересовался из соседней комнаты Леман.

— Я просто любопытен, — пояснил Бракведе и принялся звонить по телефону.

Не дожидаясь, пока доверенные лица позвонят ему сами, капитан регулярно подбадривал их. И чем раздражительнее были абоненты, тем более оптимистично звучал голос фон Бракведе.

— Мой дорогой, вы говорите так, будто только что пробудились от послеобеденного сна, — подтрунивал капитан дружески.

Абонент, майор полиции, озабоченно возражал:

— Все так неопределенно…

— И это вас удивляет? Вряд ли можно было ожидать иного, поскольку люди, подобные вам, искусственно затягивают начало действий.

— Простите, пожалуйста. Пока я не имею никаких определенных сведений…

— Что-что? — воскликнул капитан. — Может ли начаться переворот, если нам еще не выдали гарантийного свидетельства об его успешном завершении?

Ефрейтор Леман, ухмыляясь, стоял у дверей и слушал телефонные разговоры.

— Некоторые уже трубят отбой, не правда ли?

— Это-то меня и возмущает, Леман. — Граф фон Бракведе сказал это совершенно спокойно, только немного вздернул подбородок. — И потом, я пришел к выводу, что многие за нами не пошли. Для того чтобы выступать вместе с нами, нужно мужество и еще многое другое. Они же способны только болтать об истинной Германии да давать всякие заверения, а когда дошло до дела, медлят, увиливают, уходят в сторону. Как я их презираю!

— Поскольку вы заговорили об этом, мои друзья докладывают, что в казино настоящий штурм. Наверное, некоторые господа хотят немного подкрепиться перед решительными действиями.

Бракведе благодарно кивнул Леману и спросил:

— А что там сегодня в меню?

— Свежая камбала, — ответил ефрейтор. — Я дал указания своему другу, официанту казино, оставить для вас порцию.

— Превосходно! — обрадовался капитан. Он никогда не отказывался от еды и напитков, поскольку придерживался фронтового правила: никто не знает, что будет потом.

Вскоре к капитану обратился обер-лейтенант Герберт и попросил разрешения зайти. Как только он появился, Гном поторопился удалиться.

Герберт, казавшийся чрезвычайно озабоченным, сразу же заявил!

— У моих друзей и у меня создается впечатление, что здесь что-то должно произойти.

— Ваши впечатления вас не обманывают, — промолвил фон Бракведе.

— Так нужно же на что-то решиться!

— Конечно.

— Но на что?

— Очень просто, Герберт. Замените Штауффенберга или того, кто хочет его заменить. Это была бы самая безошибочная позиция.

Капитан, несомненно, шутил, и обер-лейтенант Герберт сдержанно засмеялся, но особого удовлетворения при этом не почувствовал.

— И все-таки разрешите спросить, господин капитан: что вы намерены предпринять? Я ведь ориентируюсь на вас.

— Я пойду в казино. Там мне заказали порцию камбалы.

Герберт поблагодарил и поспешил к своим друзьям. Они встретили его вопросительными взглядами.

— До чего же хитер этот Бракведе! — сообщил им Герберт. — Знаете, чем он занят? Он слушает радио. А знаете, что он намерен предпринять? Собирается пойти в казино. Хотел бы я иметь такие же нервы.

Друзья Герберта еще долго терялись в догадках: что все это значит? И в конце концов пришли к выводу, что Бракведе, который в этом доме имеет своих людей в каждом углу, действует, видимо, в соответствии с каким-то замыслом, поэтому и им следует соблюдать особую осторожность и бдительность.

Обер-лейтенант Герберт разделял это мнение своих друзей, а потому считал, что консультации с партийными инстанциями при любых обстоятельствах не повредят.

В 18.40 монотонное бормотание диктора было неожиданно прервано. Граф фон Бракведе отвернул ручку приемника на полную громкость и услышал следующее сообщение, переданное радиостанцией «Дойчланд»:

— «Сегодня на фюрера было произведено покушение с помощью взрывного устройства… Фюрер не пострадал. Он получил лишь легкие ушибы и ожоги. Сейчас фюрер уже приступил к работе…»

Затем диктор перечислил имена легкораненых и тех, кто получил тяжкие увечья, а также упомянул дуче и рейхсмаршала. Никаких комментариев не последовало. Все сообщение заняло не более 50 секунд.

Ефрейтор посмотрел вопросительно на капитана. Тот выключил радиоприемник и некоторое время молчал. Затем медленно встал и пошел к полковнику Штауффенбергу.

Это сообщение услышал на Шиффердамм, 13, и лейтенант фон Бракведе. Он думал, что будут передавать сигнал воздушной тревоги, а диктор вдруг заговорил о покушении на фюрера.

— Есть же люди, которые идут на это! — воскликнул он и собрался было узнать подробности.

Однако голос диктора внезапно смолк — Элизабет вытащила штекер из розетки и резко бросила:

— Какое нам до всего этого дело? У нас теперь другие заботы.

— Элизабет, прошу тебя! — всполошился лейтенант. — Ведь речь идет о фюрере.

— Он как будто жив! — Элизабет подбежала к двери и прислушалась. — То, что происходит в этом доме, для нас сейчас важнее. Нас попытаются загнать в угол. И ты должен беспокоиться только об этом.

Константин покачал головой и с грустью осмотрелся. Дверь, покрашенная в грязно-коричневый цвет, резко контрастировала с белизной стен и голубыми шторами. Мебель казалась остатками прежней роскоши. И только кровать оставалась кроватью, как тысячи других. Но как все изменилось!..

Кто-то требовательно постучал в дверь, и графиня открыла. Она увидела перед собой кроткое, почти смущенное лицо, такое же гладкое, круглое и румяное, как у подростка. Обладатель этого удивительного лица ласково произнес:

— Простите великодушно! Моя фамилия Фогльброннер. Я веду в вашем доме расследование.

— Если вы намерены произвести у меня обыск, — решительно заговорила Элизабет, — то я должна поставить вас в известность, что необходимо иметь специальный ордер. Не правда ли, Константин?

— Безусловно, — произнес лейтенант и встал рядом с ней.

Фогльброннер высказал сожаление, что его познания в этих вопросах недооценивают, но он уже привык. Он еще раз улыбнулся и промолвил:

— Я не имею намерений причинять вам беспокойство, поскольку достаточно хорошо знаю, с кем имею дело. И могу заверить вас, что очень уважаю капитана фон Бракведе. Он необыкновенный человек.

Лейтенант почувствовал некоторое облегчение:

— Графиня Ольденбург работает в учреждении брата.

— Я знаю об этом. — Фогльброннер вел себя предельно вежливо, почти галантно. — Меня хорошо проинформировали. — И неожиданно спросил: — А почему вы испугались, что я произведу в вашей квартире обыск? Что бы я мог при этом найти?

— Это радиосообщение не должно нас касаться, — задумчиво сказал генерал-полковник Бек.

Он знал, какое место занимает в Германии пропаганда. Лживые сообщения можно было слышать ежедневно, давно стала обычным явлением и подтасовка фактов. Все это вызывало у нормального человека отвращение. Но в данном случае капитана фон Бракведе волновало другое.

— Это сообщение было сделано по радио лишь потому, что план «Валькирия» оказался небезупречным. Радиостанцию следовало занять по меньшей мере час назад.

— Неприятный факт, — подтвердил генерал-полковник Бек и кивнул капитану.

— Самое время все это откровенно обсудить.

Генерал-полковник тяжелыми шагами ходил по кабинету.

— Я недоволен ходом переворота! — воскликнул он.

остановившись перед генералом Ольбрихтом. — Где Вицлебен?

— Генерал-фельдмаршал следует из Цоссена сюда. К сожалению, его прибытие задерживается.

— Он должен был находиться здесь! — прорычал Бек. — Однако поговорим о другом. Где генерал Линдеман? Ему было поручено подготовить речь для радио?

— Да, но, к сожалению, генерала не могут найти.

— А текст его речи?

— Находится у него.

Генерал-полковник Бек бросил гневный взгляд на капитана фон Бракведе. Слова были излишни. И наконец последовал еще вопрос:

— А почему генерал Вагнер не докладывает?

— Он не единственный, который не дает о себе знать, — ответил вместо генерала Ольбрихта фон Бракведе. — И тут нечему удивляться. Общее положение по-прежнему остается неясным, и люди реагируют на это по-разному: одни опаздывают, другие уходят в сторону, третьи просто отрекаются от нашего движения…

Бек остановился перед капитаном фон Бракведе. Его серо-стальные глаза смотрели на него вопрошающе и в то же время с надеждой, но лицо фон Бракведе оставалось бесстрастным. Он лишь обронил:

— Благородными методами здесь многого не добьешься, — и показал глазами на полковника Штауффенберга, который находился в кабинете Фромма, в двадцати шагах от них, за полуоткрытой стеклянной дверью.

Штауффенберг беспрерывно говорил по телефону, повторяя, как и прежде:

— Кейтель лжет… Гитлер мертв… События разворачиваются!

И тогда Бек, обращаясь к капитану фон Бракведе, воскликнул:

— Если бы все было именно так! — а затем взглянул на генерала Гёпнера.

— Поднятые по тревоге войска до сих пор не прибыли! — с упреком сказал тот.

— Но и части СС еще не появились, — с мягкой иронией возразил фон Бракведе.

А Штауффенберг тем временем кричал раздраженно:

— Какое нам дело до пропагандистского сообщения по радио! Это ложь! Вот правда: в Париже все идет по плану, в Берлине важнейшие правительственные здания оцеплены солдатами батальона охраны. Первые танки вступили в центр города.

— И когда же раздастся первый выстрел? — спросил капитан фон Бракведе.

В ставке фюрера начала действовать особая группа, созданная Кальтенбруннером, в состав которой были включены криминалисты и специалисты по взрывчатым веществам. Они приступили к работе в соответствии с установленными правилами. Осторожно продвигаясь к месту происшествия, они тщательно исследовали каждый встречавшийся на их пути объект.

Вскоре группа установила: место происшествия — сравнительно небольшая комната 12,5 метра длиной и 5 метров шириной. Посередине стоял длинный стол для топографических карт, справа — маленький круглый столик, слева — письменный стол и мощный радиоприемник. Помещение и мебель были сильно повреждены. Справа от входа в полу зияла воронка диаметром 55 сантиметров.

Примерно в 50 метрах отсюда метался в своем бункере Гитлер. Секретарши, с которыми в обычное время обращались подчеркнуто вежливо, носились по помещению в состоянии крайнего волнения. Один Борман казался спокойным среди этого тайфуна.

— Я хочу наконец обратиться к немецкому народу! — орал перепуганный фюрер. — Почему я до сих пор не могу этого сделать?

— Автомашина с аппаратурой в пути. Она вызвана из Кенигсберга.

— И когда, Борман, она прибудет сюда?

Рейхслейтер неопределенно развел руками. Он предполагал, что до тех пор, пока придет автомашина, могут пройти часы, но вслух сказать этого не захотел, а заверил только:

— Я постараюсь максимально ускорить ее прибытие.

На месте взорванного помещения продолжали работать специалисты главного управления имперской безопасности. Они делали зарисовки, заполняли формуляры, брали пробы. Ими было установлено: заряд взорвался на уровне пола, разрушив его при этом. Вверху взрывная волна нашла выход через окно, дверь и промежутки между стенами.

— Мой фюрер, группа специалистов радио Кенигсберга прибыла, — доложил с заметным облегчением Борман. — Примерно через четверть часа они будут готовы к передаче.

Радиотехники трудились напряженно: за четверть часа они проложили кабели, установили микрофоны, проверили качество звучания, проконтролировали приемную аппаратуру. Работа была для них привычной, но устали они безмерно — вероятно, сознание «величия часа» давило тяжким грузом, да и от успешного проведения этого мероприятия зависело слишком многое.

— Можно приступать, мой фюрер! — объявил Борман и подвинул Гитлеру кресло.

Фюрер сел. Листки бумаги плясали в его руках.

— Внимание, запись! — скомандовал Борман.

Гитлер надел очки и тем не менее вынужден был наклониться, чтобы прочитать сантиметровые буквы, которые ему печатали на специальной пишущей машинке. В горле у него клокотало — казалось, он задыхается.

— Включите микрофон на полную мощность! — приказал Борман техникам шепотом.

А в полусотне метров криминалисты особой группы с серьезными лицами занимались на первый взгляд детскими играми: они просеивали песок. И их усилия были вскоре вознаграждены — среди мусора были найдены металлические и кожаные кусочки, а также остатки железных кусачек.

Кусочки металла, как было потом установлено, принадлежали взрывному устройству британского производства. Для его подрыва, вероятно, был использован химический взрыватель. Обнаруженные кусочки кожи являлись частями портфеля, который, по показаниям свидетелей, принадлежал полковнику Штауффенбергу…

— Это нужно передать немедленно! — приказал Гитлер после того, как с трудом дочитал до конца свое воззвание. — Передать и многократно повторить!

Это произошло вскоре после 19 часов.

Гитлер возвратился обратно довольный. Борман заверил его:

— Воззвание произведет повсюду колоссальное впечатление, мой фюрер!

Кейтель поздравлял:

— Это были убедительные слова!

Техник по звукозаписи с готовностью докладывал:

— Идет запись!

Потом записывали выступления рейхсмаршала Геринга и гросс-адмирала Деница. Их речи также изобиловали привычными формулировками, но Борман слушал с предельным вниманием, стараясь не упустить ни слова из сказанного.

— Когда вы сможете передать это в эфир? — спросил он по окончании записи.

— В ближайшее время, — заверил его ответственный за запись механик.

Борман был удовлетворен и выразил свою благодарность не только словами, но и весьма щедрыми дарами: кофе в зернах, колбасами, кондитерскими изделиями. Слишком большие надежды возлагал он на эту радиопередачу.

— Это сработает! — прошептал он Кейтелю.

Прошло более пяти часов, прежде чем передача вышла в эфир. Но хотя ее и передали поздно, она все же не опоздала.

— По мне, вы можете спокойно обыскать квартиру, — заявил Константин фон Бракведе с независимым видом.

— Действительно? — чуть изумился Фогльброннер.

— А почему бы и нет? В конце концов, нам нечего прятать. Не правда ли, Элизабет?

Она кивнула, пытаясь не смотреть в сторону комода, в ящике которого был спрятан портфель капитана. Она не спускала глаз с Фогльброннера, а тот, словно в раздумье, произнес:

— Зачем мы будет осложнять то, что кажется уже достаточно ясным. Не лучше ли принять за истину добровольное признание?

— Какое признание? Кто признался? — спросила Элизабет, подавшись вперед всем телом.

— Хотя бы этот еврей! — Фогльброннер вздохнул то ли облегченно, то ли озабоченно: — Он признался, что застрелил блоклейтера. Господин Йодлер позаботился об этом.

— Да ведь это чистейшая бессмыслица! — воскликнула графиня Ольденбург.

— Я полагаю, что это нас не касается, — проговорил предостерегающе Константин.

Фогльброннер улыбнулся:

— Я за достоверность и стараюсь, если это возможно, не преувеличивать. Конечно, я допускаю, что вам обоим было неизвестно о еврее, скрывавшемся в квартире.

— Одно по меньшей мере мне известно точно, — сказала графиня Ольденбург-Квентин решительно, — гость фрау Валльнер не может быть обвинен в убийстве, так как в ту ночь он не покидал квартиры. От нашей входной двери всего два ключа: один по соображениям безопасности висит у управляющего домом, то есть у Йодлера, другой всю ночь находился у меня. Дверь была закрыта. Это я могу засвидетельствовать.

— Вы все хорошо обдумали? — снисходительно спросил Фогльброннер.

— Здесь и обдумывать нечего!

Фогльброннер взглянул на свои ручные часы. Препирательства подобного рода вполне устраивали его: у него все еще не было исчерпывающих директив Майера. И Фогльброннер сделал как бы приглашающий жест:

— Если хотите меня проводить…

— С вами пойду я! — Лейтенант встал рядом с графиней, однако Элизабет энергично запротестовала:

— У тебя свои дела, и нет необходимости вмешиваться еще и в это! Я улажу все сама.

Таким образом, лейтенант остался в комнате один. Он чувствовал себя покинутым, несчастным, непонятым. Элизабет все больше отдалялась от него. Терзаемый мрачными мыслями, он тупо уставился себе под ноги, на бухарский ковер. Затем перевел взгляд на комод, в котором, как ему было известно, лежал портфель его брата, и, словно притягиваемый какой-то магической силой, медленно шагнул к комоду.

— Меня, милый Бракведе, гнетет чувство, что, к сожалению, не все идет как надо, — признался генерал-полковник Бек.

— Хуже некуда, — подтвердил капитан.

Бек подвел его к оконному проему. Он знал, что с этим человеком можно говорить откровенно. Генерал-полковник охотно бывал в доме Бракведе и считал себя в некотором роде отцом Фрица. Впечатление небрежности и подчеркнутого безволия, которое производил капитан с первого взгляда, было обманчивым.

— В чем мы ошиблись, Бракведе?

— Мы приняли крыс за полноценных домашних животных, — Бракведе произнес это с нескрываемой злостью. — Мы должны потребовать, чтобы все эти деятели, невзирая на чины, решили наконец, на чьей они стороне. Или у них есть честь — или нет.

Бек опять заметался по комнате. Ему не хотелось ставить чересчур жесткие требования, он ведь полагал, что пользуется у заговорщиков большим доверием, а теперь не находил его.

— Никогда еще я не чувствовал себя таким одиноким, как сейчас, — тихо промолвил он.

— Это вполне естественно, господин генерал-полковник.

Неожиданно, вероятно в знак сердечной признательности, Бек положил руку на плечо капитана. Вряд ли он сделал бы что-либо подобное в другое время, но ему было очень одиноко, а капитана он считал в некотором роде своим сыном.

— Что же мне предпринять, дорогой Бракведе, чтобы повернуть все на правильный путь?

— Позвоните генерал-фельдмаршалу фон Клюге, — настоятельно посоветовал капитан. — Попытайтесь принудить его принять наконец решение.

— А если он откажется?

— По крайней мере, мы будем знать об этом.

Бек кивнул. Бракведе попросил соединить его с главнокомандующим войсками «Запад», и через несколько минут фон Клюге подошел к телефону:

— Какова обстановка?

Бек начал с обстоятельного вступления.

— Для Клюге, — прошептал слушавший доклад Бракведе, — не стоило делать подобного вступления. Этим его не убедишь, Он реагирует лишь на факты.

Генерал-полковник Бек потер лоб и затем спросил:

— Клюге, ответьте определенно: поддерживаете ли вы наши теперешние действия, подчиняетесь ли мне?

Несколько секунд Клюге молчал.

— Все это для меня так неожиданно, — промолвил наконец главнокомандующий войсками «Запад». — Конечно, мое отношение к существующему режиму не изменилось, однако я должен посоветоваться, прежде чем принять окончательное решение.

— Спросите его, сколько времени ему для этого понадобится, — подсказал фон Бракведе генерал-полковнику шепотом.

Бек казался очень бледным, но оставался спокойным. Бесстрастным голосом он задал фон Клюге вопрос, предложенный капитаном.

— Я позвоню вам через полчаса, — заверил генерал-фельдмаршал и закончил разговор, а генерал-полковник Бек с горечью произнес:

— В этом весь фон Клюге!

Чтобы обезопасить себя со всех сторон, штурмбанфюрер Майер на несколько часов укрылся у одной давно симпатизирующей ему дамы. Дам подобного сорта он знал немало. На этой он остановился лишь потому, что ее квартира находилась на Лютцовуфер, как раз посередине между Бендлерштрассе и Принц-Альбрехт-штрассе.

Сейчас Майер возлежал на застланной красным покрывалом софе. Значительную часть одежды он снял, и отнюдь не по причине жаркой погоды. Однако это не мешало ему развивать бурную деятельность — правда, по телефону.

— Из твоих пяти добродетелей, — заявил он своей подруге, — одну ты должна на некоторое время исключить. Не подслушивай и ступай куда-нибудь подальше.

Преимущество Майера состояло в том, что он звонил, а ему позвонить не могли, потому что он не сообщал никому номера своего телефона. Он уверял всех, что находится в пути.

Наконец дошла очередь до Фогльброннера. На вопрос о положении дел на Шиффердамм Фогльброннер ответил следующим образом:

— События могут развиваться в любом направлении…

— Смотрите не ошибитесь, мой милый, — предостерег его Майер. — Обнаруженные вами факты при определенных условиях могут стать бесценными. Усекли?

Следующим собеседником Майера стал капитан фон Бракведе. С ним штурмбанфюрер разговаривал в нежно-доверительных тонах:

— Ну, мой многоуважаемый, каково положение на фронтах?

— Приходите к нам и посмотрите! — Голос графа звучал оптимистично. — Мы арестовали почти полдюжины генералов.

— Действительно? — удивился штурмбанфюрер. — И штандартенфюрер Пиффрадер в числе арестованных? — Получив утвердительный ответ, он поинтересовался: — И меня вы, наверное, посадили бы в качестве заложника?

— При случае я охотно воспользуюсь вашим советом.

Майер громко захохотал:

— Мы же договорились, что я первым поздравлю вас в случае вашей победы и отправлю вас в каталажку в противном случае… Не правда ли?

Эта беседа удовлетворила штурмбанфюрера. Он ласково похлопал свою даму ниже спины и набрал номер следующего абонента — обер-лейтенанта Герберта. Лучшего собеседника, чтобы перестраховаться, он вряд ли нашел бы.

— Как, вы еще живы? — спросил его Майер. — Я имею в виду: вы еще на свободе?

Герберт слегка закряхтел и произнес:

— Здесь все как-то непонятно, неуловимо. Не могли бы вы посоветовать, что мне предпринять?

— Во-первых, пейте поменьше. Вы говорите так, будто у вас во рту вместо языка тряпка. Сейчас вам, как никогда, надо иметь трезвую голову. В противном случае вы не сможете выполнить вашего долга.

— Ясно, ясно. Но что мне делать конкретно? Как вы думаете?

Майер почувствовал удовлетворение.

— Мой совет совершенно однозначен, и я надеюсь, что вы вовремя вспомните о том, кто взывал к вашей совести. Не забудьте, речь идет о Германии.

После того как эта содержательная беседа закончилась, штурмбанфюрер соединился со своим рабочим кабинетом. Телефонную трубку взял один из его помощников:

— Хорошо, что вы позвонили, шеф. Вас здесь все время требуют.

— Самое важное сейчас то, чем я занимаюсь. Я вышел на след. С уверенностью могу сказать, что мы имеем дело с широко разветвленным заговором. Информируйте немедленно рейхсфюрера! А нашим коллегам передайте: настало время действий.

Для каких действий настало время — он не сказал, потому что рассчитывал таким образом обезопасить себя. А в последующие четверть часа он всецело предоставил себя в распоряжение своей всегда готовой к услугам подруге.

Караульную службу на Бендлерштрассе нес батальон охраны. Все шло своим чередом, никаких особых указаний на проходную не поступало. Однако после 16 часов здесь появился капитан, который лично проверял прибывающих и давал команду «Пропустить!».

Поначалу никто не усмотрел в этом ничего удивительного. Так бывало неоднократно, когда командующий давал приемы или когда проводились специальные конференции. Но первого капитана сменил второй, второго — третий. Все они были вежливы, выдержанны и, казалось, точно знали, что им нужно. С ними несли службу несколько ефрейторов.

В 18.50 к проходной подъехал автомобиль. Капитан отдал честь и бросил привычное «Пропустить!». Часовой открыл ворота, и капитан сказал ефрейтору:

— Полковник Глеземер.

Ефрейтор продублировал слова капитана ефрейтору Леману, тот — капитану фон Бракведе, а капитан в свою очередь доложил генералу Ольбрихту:

— Начальник танкового училища в Крампнице полковник Глеземер просит принять его.

— Что нужно полковнику Глеземеру? — спросил генерал-полковник Гёпнер с удивлением. — В этот самый момент он должен находиться совсем в другом месте.

— Мы его сейчас примем, — сказал Бек, и это был приказ.

Полковник Глеземер, подтянутый, энергичный, остановился у двери и изумленно уставился на собравшихся. Он узнал Бека и вежливо поклонился, но обращаться к нему не стал, а подошел к Ольбрихту:

— Могу я срочно переговорить с командующим по очень важному делу?

Ольбрихт на этот вопрос ответил отказом:

— Генерал-полковника Фромма сейчас нельзя видеть. Можете обращаться ко мне.

— Так точно! — отчеканил начальник училища. — Я получил приказ ввести в действие план «Валькирия».

— Совершенно верно, — подтвердил генерал. — Надеюсь, вы уже отдали необходимые распоряжения?

— Нет, — откровенно признался полковник Глеземер.

Это предельно лаконичное заявление вызвало оживление присутствующих. Послышались недовольные восклицания. Ольбрихт не смог скрыть своего удивления. Один генерал-полковник Бек оставался невозмутимым. Он подошел к начальнику танкового училища в Крампнице и спросил:

— А почему?

— Я не могу, да и не хочу принимать в этом участия, — быстро объяснил полковник. — Мне не нравится вся эта история.

На это Бек возразил:

— А я лично, Глеземер, считаю выполнение данного вам приказа почетным и абсолютно правильным.

— Я не могу! — решительно заявил полковник Глеземер. Больше он ничего не мог объяснить собравшимся.

— Что ж, во всяком случае, он честно во всем признался, — сказал генерал-полковник Бек и добавил: — Я согласен на арест полковника Глеземера.

— Тем не менее известных осложнений вам не избежать, — напомнил генерал Ольбрихт.

Он взглянул на обер-лейтенанта Хефтена, и тот кивнул:

— Группа по задержанию готова осуществить арест.

— Я протестую! — заартачился было начальник училища.

— Ваш протест принимается и даже будет зафиксирован письменно, — заверил его генерал Ольбрихт. — При определенных обстоятельствах вы сможете сослаться на это.

Полковника Глеземера увели и посадили на четвертом этаже. Дом номер 11/13 по Бендлерштрассе постепенно превращался в лагерь для военнопленных. Там сидели под арестом пять генералов, эсэсовец Пиффрадер, а теперь еще полковник Глеземер.

Когда об эхом доложили Штауффенбергу, он без промедления приказал:

— Заместителю командира в Крампнице приступить к осуществлению плана «Валькирия». Поступать также во всех аналогичных случаях. Откажется где-либо командир — его должен немедленно заменить заместитель. Не может быть, чтобы в Германии не осталось честных людей!

Лейтенант Константин фон Бракведе встал на колени перед комодом, ухватился за его вычурные бронзовые ручки и выдвинул ящик. Он выдвигал его медленно, нерешительно. Бледно-желтые отблески заката падали на его напряженное, сосредоточенное лицо.

Портфель лежал замком вниз. Лейтенант приподнял его и хотел потянуть к себе, но портфель зацепился за какие-то листки бумаги величиной с почтовую открытку, и они выпали из комода. Константин схватил их и уже намеревался засунуть обратно в ящик, где лежали в беспорядке другие бумаги, набросанные туда почти до краев, но рука его замерла на полпути. Ему попались фотографии, на которых была изображена Элизабет в окружении известных ему лиц: рядом с ней стояли задумчивый Цезарь фон Хофаккер, серьезный Клаус фон Штауффенберг, улыбающийся брат Фриц и, кроме того, по-отечески добрый Бек и скучающий фон Мольтке.

«Она знает всех! — поразился Константин. — Но она никогда не говорила мне об этом. Почему?» С трудом он подыскал подходящие к случаю слова: «Это меня не касается!» — однако фотографии продолжали его интересовать. Помедлив, он все-таки положил их обратно, но заметил среди бумаг открытый конверт, который сразу узнал. Это было письмо, которое его брат передал с ним графине Ольденбург-Квентин. С тех пор прошло не более 24 часов.

Его пальцы сразу схватили конверт, тогда как лицо выражало нерешительность и всевозрастающее беспокойство. Наконец он вынул письмо из конверта и начал читать его, испытывая все большее возмущение: «Все зашло слишком далеко… Посылаю Вам портфель и моего брата… Попытайтесь сохранить и то и другое. Обеспечьте им безопасность… по меньшей мере на 24 часа… Вы знаете, как я Вам доверяю…»

Рука Константина опустилась. Листок упал на пол. Ему показалось, что все вокруг утратило свои краски: пол, на котором он стоял на коленях, письмо, которое лежало рядом с ним, свет медленно угасающего дня. Лейтенант ударил сжатыми кулаками по портфелю. Он упал и раскрылся.

На Бендлерштрассе генерал Ольбрихт собрал вокруг себя человек сорок офицеров и заявил:

— Это предприятие может развиваться самым непредвиденным образом. Я не считаю себя вправе сообщать вам все подробности, однако вы должны знать, господа, что решение вопроса может целиком зависеть от вас. Я полагаюсь на вас!

— Можете на нас рассчитывать! — воскликнул какой-то полковник.

Некоторые офицеры кивали, остальные стояли неподвижно и молчали. А Ольбрихт говорил и говорил…

— Вы должны немного отдохнуть, — обратился тем временем Гном к полковнику фон Штауффенбергу и протянул ему сигарету.

Клаус с готовностью взял ее. Это была последняя сигарета в его жизни.

— Вы не устали? — озабоченно спросил Леман. — Я слышал три телефонных разговора. Все больше и больше людей нам просто изменяют.

— Я уже привык к этому, — вздохнул Штауффенберг и, улыбаясь, добавил: — Это я предусмотрел заранее. Если бы все шло гладко, я, вероятно, чувствовал бы себя гораздо хуже.

Тем временем в соседней комнате генерал-полковник Бек по просьбе графа фон Бракведе попытался связаться с командующим группой армий «Север», но, к сожалению, не смог этого сделать.

— Он тоже изменил, — заключил Бек.

И граф фон Бракведе впервые потерял самообладание.

— Скотина! — воскликнул он.

Генерал-полковник Бек попросил всех собравшихся офицеров пройти к нему в кабинет и приготовить блокноты.

Он размеренно продиктовал приказ войскам группы армий «Север» подготовиться к отходу в Восточную Пруссию. Таким образом, первым приказом Бека войскам Восточного фронта был приказ об оставлении оккупированных областей, но осуществить его, к сожалению, не удалось.

— Время 19.30, — закончил Бек.

Это был единственный приказ, который он отдал в тот знаменательный для него день. И подписал он его не как генерал-полковник, а лишь как генерал. Пользоваться знаниями, присвоенными ему Гитлером, он считал предосудительным.

О чем тогда думал Бек — осталось неизвестным. Он не высказывал ни упреков, ни обид. Он только констатировал факты и расценивал их как исключительно неблагоприятные для заговорщиков.

— Старик держится как скала, — говорил фон Бракведе полковникам фон Штауффенбергу и Мерцу фон Квирнгейму.

Тем временем Леман занял место у телефона, а капитан сел на письменный стол командующего и продолжал:

— Он старается честно выполнить свой долг и напоминает мне благородного скакуна, который один смело бросается на стаю волков. И никто не открывает по этой сволочи огонь, чтобы помочь ему.

— С батальоном охраны связи больше нет, — сообщил Леман. — Это докладывает генерал фон Хазе, комендант Берлина.

— Значит, батальон охраны наконец-то приступил к выполнению поставленной задачи.

— Возможно, просто испортилась связь, — предположил ефрейтор Леман.

Но никто, даже Бракведе, не обратил внимания на замечание ефрейтора, поскольку в этот момент появился обер-лейтенант Хефтен и возбужденно прокричал:

— Наконец-то прибыл генерал-фельдмаршал фон Вицлебен!

— Это сделал я! — кричал скорчившийся на полу человек. — Я пристрелил его из пистолета! У меня не было выхода, я был вынужден это сделать. Подробностей я не знаю.

— Он не мог этого сделать! — утверждала графиня фон Ольденбург. — Он не покидал ночью нашей квартиры.

— Лучше не вмешивайтесь! — предостерегающе крикнул Йодлер. — Это вас не касается! Или, может, это ваш еврей?

Фогльброннер улыбался. Все развивалось так, как он предполагал. Человек, корчившийся на полу, был уже полутрупом и на любой вопрос давал такой ответ, который нужен был ему, Фогльброннеру. Молодой Йодлер вел свою роль как по писаному, и при желании его можно было повернуть в любую сторону. А упрямство графини Ольденбург-Квентин тоже пришлось как нельзя более кстати: оно позволяло растянуть процесс расследования на неопределенный срок.

— Ничего не понимаю! — с возмущением кричал Йодлер. — Я выявляю виновного, добиваюсь от него признания, и оказывается, этого недостаточно.

— Поскольку это не соответствует действительности, — промолвила Элизабет.

Измученный человек умоляюще взглянул на нее:

— Пожалуйста, пощадите себя, мне так или иначе конец.

— Нет! — твердо заявила графиня Ольденбург-Квентин. — Я не хочу быть пособницей в подобного рода делах.

— Фу, черт! — прорычал Йодлер. — Так не может вести себя немецкая женщина!..

Фогльброннер же скучал и думал: «До чего паршиво устроен мир! Что представляет собой сейчас этот жалкий еврей, который когда-то зачем-то родился на свет? Кандидат в крематорий, чтобы в кратчайший срок превратиться в удобрение. И труп блоклейтера — это всего только труп. А что такое правда, честь, справедливость? Тоже не более чем навоз, удобрение для повышения урожая государства!»

Фогльброннер зевнул и приказал оттащить еврея в подвал, а от графини потребовал, чтобы она не выходила из квартиры.

Оставшись наедине с Йодлером, он сказал:

— Ваши лагерные методы делают вам честь, но сейчас вы имеете дело не с одним евреем. Здесь все значительно сложнее.

— Что такое? Что такое?! — воскликнул Йодлер. — Вы что, осторожничаете из-за этой графини?

Фогльброннеру все это изрядно надоело, и он решил немного развлечься.

— Графиня Ольденбург весьма убедительно доказывает, что еврей не мог покинуть квартиры, — пояснил он Йодлеру. — Ключ был у нее. Это не так-то легко опровергнуть. Таким образом, еврея можно рассматривать лишь как свидетеля, да и то под вопросом. Поразмыслите-ка об этом.

Шарфюрер, разумеется, наживку проглотил и, с трудом переведя дыхание, спросил:

— Как вы смотрите на Брайтштрассер? Она в этом отношении человек надежный и под присягой подтвердит все, что нужно.

— Может быть, она и надежна… — осторожно остановил его Фогльброннер: он не мог допустить, чтобы все закончилось так быстро, да и никакого удовлетворения он при этом не испытал бы. — Ваша болтливая домохозяйка — не слишком убедительный противовес этой изощренной кобыле благородных кровей. Позаботьтесь о другом, более солидном свидетеле. И прошу вас, никаких необдуманных шагов не предпринимайте.

— Хорошо, я возьмусь за дело основательно, — пообещал Йодлер и вполголоса проворчал. — И подобное творится у нас в Германии!

— Это чистое свинство! — воскликнул генерал-фельдмаршал с угрозой в голосе.

Капитан фон Бракведе улыбнулся, а стоявший рядом с ним Гном ухмыльнулся с удовлетворением:

— Кажется, теперь все пойдет по-настоящему.

Эрвин фон Вицлебен появился в полной форме и даже с маршальским жезлом. Восклицание «Это чистое свинство!» явилось, так сказать, его приветствием. Лицо фельдмаршала сделалось красным как помидор.

Наконец он заметил генерал-полковника Бека. Как на параде, прошагал к нему, поклонился:

— Докладываю о своем прибытии!

Бек и Вицлебен торжественно обменялись рукопожатием. Ни упрека, ни вопроса о причинах опоздания Вицлебена со стороны Бека не последовало, и стоящие вокруг вздохнули с облегчением.

— Я должен сказать… — вновь загремел фельдмаршал.

— Вам не нужно ничего говорить, Вицлебен, — промолвил Бек со сдержанной вежливостью.

Генерал-фельдмаршал замолчал и снова поклонился Беку. Присутствующие наслаждались подобным зрелищем не первый раз. Почти все современные немецкие военачальники принадлежали к школе Бека и оставались его учениками. А те, кто работал когда-то под его началом, и впоследствии не переставали восхищаться им.

Капитан фон Бракведе прошептал ефрейтору:

— Надеюсь, мы будем избавлены от торжественной церемонии обмена комплиментами. Ведь сейчас каждая минута дорога!

Леман поспешил к двери, которая вела в кабинет командующего, и широко распахнул ее, сделав при этом красноречивый жест.

Вицлебен, которого заговорщики прочили на пост главнокомандующего вермахта, ворвался в кабинет Фромма, где сейчас расположился Штауффенберг, и, ударив кулаком по столу, воскликнул:

— Безобразие, черт возьми!

Он еще долго возмущался, отчитывая всех, кто попадался ему на глаза, в том числе Ольбрихта и Гёпнера. Штауффенберг оторвался на минуту от телефона и, слегка наклонившись вперед, внимательно слушал этот неожиданный взрыв негодования.

— Свинство! — вновь и вновь повторял генерал-фельдмаршал. — У вас, оказывается, вообще ничего не подготовлено.

Полковник Мерц фон Квирнгейм с тревогой наблюдал, как мрачнеет лицо полковника Штауффенберга, и, наконец решившись, выступил вперед:

— Трудности, господин генерал-фельдмаршал, в нашем деле неизбежны, но они были предусмотрены.

— Я не спрашиваю вас о трудностях! — гремел Вицлебен. — Меня интересуют результаты!

— Для этого нам нужно некоторое время.

— У вас его до сих пор не хватало?

— Отдельные акции казались многообещающими, — пояснил полковник, — и последние донесения могут подтвердить…

— Я хочу видеть результаты! — Вицлебен стукнул с возмущением маршальским жезлом по письменному столу. — Какие учреждения и центры заняты? Какие министры арестованы? Какие радиостанции в наших руках? С кем фон Клюге? Как восприняли происшедшее на фронтах? Удалось ли нейтрализовать соединения СС? Ну?

— Слишком рано ожидать ощутимых результатов.

— Прошло целых восемь часов с момента покушения, господа! По нашим же расчетам, уже первые четыре часа должны были стать решающими.

— Но первые три часа мы никак не могли использовать!

— Это объяснение, а не оправдание. Куда ни взглянешь, везде провал. Я выхожу из игры. Никто не вправе осуждать меня за это!

И действительно, не нашлось никого, кто осудил бы его. Полковник Штауффенберг молчал, полковник Мерц фон Квирнгейм беспомощно смотрел прямо перед собой, обер-лейтенант Хефтен с побелевшим лицом подпирал дверь.

— Очень сожалею, — заговорил генерал-фельдмаршал с усилием, обращаясь к Беку, — но при таких обстоятельствах…

— Я тоже весьма сожалею, — ответил Бек и отвернулся.

Эрвин фон Вицлебен покинул Бендлерштрассе. Его визит, напоминающий появление на театральной сцене, длился не более 30 минут. Он сразу же сел в «мерседес» и приказал отвезти его в свой штаб, расположенный в 50 километрах от Берлина.

Там он и был арестован на следующий день.

А после его отъезда генерал-полковник Бек воскликнул: — За работу, господа! Восстание продолжается.

Полковник Клаус фон Штауффенберг проводил удаляющегося военачальника потемневшими глазами, затем подошел к одному из трех окон, у которого молча стоял Бракведе. Отсюда им была видна будто вымершая Бендлерштрассе. Жара лениво растекалась по ее развалинам.

— Я знаю, что ты хочешь сказать, Фриц. — Штауффенберг, казалось, разговаривал с самим собой. — Мне известны все твои аргументы, и я понимаю их, а теперь даже убежден, что они верны, и тем не менее не решаюсь применить рекомендованные тобой методы. Я покушался на одну жизнь — жизнь Гитлера, а от дальнейшей цепи убийств отказываюсь.

Полковник смотрел теперь на кирку святого Матфея. Она находилась на удалении примерно километра. Бомбы пока ее не тронули, и остроконечная, похожая на башню готического замка колокольня четко выделялась на фоне серого неба. К кирке тесно прижималось маленькое кладбище.

— Мне кажется, — сказал фон Бракведе, — в сложившейся обстановке каждый должен действовать так, как считает нужным. Что касается меня, то я всегда отвечал за свои поступки. Ты не должен чувствовать себя ответственным за то, что я намереваюсь сделать. С этого момента я начинаю мое собственное «движение Сопротивления».

Штауффенберг улыбнулся:

— Дюжина генералов ничто по сравнению с тобой.

— Чего стоит дюжина генералов подобного сорта? — Капитан подмигнул полковнику своими серо-голубыми глазами: — Я всегда думал, что ты обо мне лучшего мнения.

Перед генерал-фельдмаршалом фон Клюге лежали две телеграммы: одна — из ставки фюрера за подписью генерал-фельдмаршала Кейтеля, другая — с Бендлерштрассе за подписью генерал-фельдмаршала Вицлебена. Телеграммы явно противоречили одна другой.

— Что будете делать? — допытывался начальник штаба.

— Выжидать, — ответил фон Клюге, — а вечером — ужинать.

— А до того времени?

— Все останется по-прежнему.

Ужин у командующего группой армий «Запад» в Ла-Рош-Гуйон был назначен на 20.00. В нем принимали участие генерал фон Штюльпнагель и подполковник Цезарь фон Хофаккер, генералы Шпейдель и Блюментрит. Формальности были соблюдены.

Прежде чем все отправились в столовую, Цезарь фон Хофаккер произнес речь. Говорил он около 15 минут. С едва сдерживаемым волнением он указывал причины, которые сделали восстание против Гитлера неизбежным: поведение клики фюрера, этих подонков, ужасное положение на фронтах, тревога за дальнейшую судьбу Германии…

Фельдмаршал не перебивал подполковника, казалось, даже внимательно слушал его, хотя не высказывал ни одобрения, ни порицания. И это молчание давило как тяжкий груз. Наконец он коротко бросил:

— Все так, господа, но покушение не удалось.

Цезарь фон Хофаккер растерянно посмотрел на командующего. Генерал Штюльпнагель изменился в лице. Остальные приглашенные на ужин не решались взглянуть друг другу в глаза.

— Прошу вас к столу, господа! — произнес невозмутимо фон Клюге.

Все молча направились в столовую и стали рассаживаться. Один из очевидцев заявил позднее: «Все было как на похоронах».

— Леман, мой дорогой, я намерен совершить небольшую прогулку, — сказал капитан фон Бракведе.

— И как вы это себе представляете?

— Очень просто. Я сажусь в автомобиль и приказываю отвезти меня в комендатуру Берлина. Там, вероятно, очень нужны люди, которые могли бы сдвинуть дело с мертвой точки. И я хочу доставить себе удовольствие и выступить в роли такого толкача.

Ефрейтор Леман взглянул на капитана с удивлением и доложил:

— На улицах южнее Тиргартена замечены подразделения солдат и танки. Вероятно, они покинули правительственный квартал и двигаются теперь к Бендлерштрассе.

— Ну а если и так? — воскликнул фон Бракведе. — Это же дает нам полное основание атаковать, перейти в наступление, и как можно быстрее!

— Если вы действительно намерены развлекаться подобным образом… — Не закончив фразы, Леман принялся о невероятно серьезным видом звонить по телефону. Минуты через три он сообщил. — Как я и предполагал, в настоящее время здесь нет ни одной машины.

— Этого не может быть, Леман.

— К сожалению, это факт, причем неоспоримый. Еще недавно шесть машин стояли в полной готовности, а сейчас они все в разъезде, и никто не знает, когда вернутся.

— Какое свинство! — воскликнул возмущенно Бракведе.

— Не скажите, — промолвил Гном, — таким путем вас пытаются уберечь от опасности. Кто знает, что вы в противном случае предприняли бы. Настоящий цирк только начинается.

— Каковы новости у вас на задворках? — поинтересовался штурмбанфюрер Майер у Фогльброннера.

Он пребывал в прекрасном настроении, и не только из-за дамы, с которой так хорошо провел время. Он, кроме того, неплохо поработал, обеспечив контакты с нужными людьми, и теперь перед ним открывались широкие возможности, хотя он и не решил еще, какую именно предпочесть.

— Все идет наилучшим образом! — радостно заверил шефа Фогльброннер.

— Вы, кажется, в отличном настроении? — слегка удивился штурмбанфюрер. — Что придало вам уверенности?

— Господин штурмбанфюрер, сейчас я могу предложить именно тот вариант, который вам нужен.

— Откуда вы, Фогльброннер, знаете, что мне нужно?

— Господин штурмбанфюрер, у меня подготовлены материалы на любой вкус.

Манер заинтересовался:

— Ну, давайте выкладывайте ваши варианты.

— Первый: блоклейтер убит по всем правилам.

— Кем?

— Предположительно собственным сыном, шарфюрером группы СС специального назначения, из-за польки.

— Недурно, — согласился Майер. — В данном случае мы имеем объект для обмена с главным управлением имперской безопасности, к чему нас обязывает взаимная ведомственная выручка. Продолжайте, Фогльброннер.

— Помимо штудиенрата и домохозяйки, которые, по-моему, не представляют особого интереса, могу предложить вам вероятную невесту полицей-президента.

— Смотри-ка! — весело воскликнул штурмбанфюрер. — И на чем же вы засекли эту даму?

— Ее связь с сыном убитого, предполагаемым убийцей, не исключается. На этой основе можно состряпать по меньшей мере обвинение в соучастии.

— Привет, Фогльброннер! Не хватает еще, чтобы вы повесили что-либо в этом роде на молодого фон Бракведе и графиню Ольденбург-Квентин.

— Могу, господин штурмбанфюрер. В квартире, где они ночевали, скрывался еврей. Им инкриминируется соучастие в его укрывательстве и обмане властей, то есть их можно подозревать в деятельности, наносящей ущерб государству.

— Догадываются ли голубки об ожидающем их сюрпризе?

— Ни в коей мере. Они ведут себя в высшей степени наивно, очевидно, даже не представляют, какими возможностями мы располагаем, и все еще верят писаниям о справедливости.

— Приберегите этих простаков на будущее, а пока держите ваше варево на маленьком огне до моих особых распоряжений. Впрочем, мой дорогой Фогльброннер, вы отлично поработали. И если впредь нигде не допустите ошибки, то продвижение по службе вам обеспечено. И мне тоже.

Обер-лейтенант Герберт спустился в подвал, чтобы встретиться там с представителями из группы связи. Речь должна была идти о возможной координации действий.

Герберт старался сохранять равнодушно-невинное выражение лица, и это ему, кажется, удалось. Незамеченным он прошагал по коридору мимо офицеров, которые толпились на лестничных клетках, собирались во дворе, лениво переговариваясь. Большинство из них все еще высказывались за кардинальные действия, но уже раздавались и предостерегающие голоса.

— Я здесь, — сказал обер-лейтенант Герберт.

Навстречу ему вышел представитель группы связистов лейтенант Рериг, они обменялись дружеским рукопожатием и скрылись в нише.

Этому знаменательному моменту они были обязаны маленькой Молли Циземан. Впрочем, ей уже не раз приходилось оказывать влияние на события хитроумной мировой политики, правда весьма незначительные. Недаром она исполняла одновременно обязанности невесты и сотрудницы обер-лейтенанта Герберта, а когда-то сама работала в центре связи на Бендлерштрассе, расположенном в подвале.

— Надеюсь, что там, внизу, вы информированы о происходящем лучше нас. Мы живем как в потемках.

— Вы за или против фюрера? — спросил напрямик представитель группы связистов.

— Что за вопрос! — воскликнул Герберт с хорошо разыгранным возмущением. — А потом, я отвечаю за национал-социалистский образ мышления в нашем ведомстве, значит, являюсь представителем фюрера. — И без перехода шепотом, доверительно сообщил: — Но фюрер, кажется, мертв. По меньшей мере в этом вопросе не все ясно.

— Фюрер жив! А все, что происходит в этом доме, самая настоящая измена.

— Вы уверены в этом?

— Абсолютно.

Герберт внутренне задрожал. Его лоб покрылся испариной, и он вытер ее рукавом.

— Что вы намерены предпринять? — спросил представитель связистов.

— Я, конечно, не бездействовал, — промолвил угрюмо Герберт, — затребовал оружие из цейхгауза.

— Об этом мы знали час назад. Но оружие все еще не привезли. А если вы его все-таки получите, как вы намерены использовать?

— Вы знаете об оружии? Очень хорошо! В случае чего вы будете моим свидетелем. — Обер-лейтенант выпрямился, будто сбросил с плеч тяжкий груз, и гордо заявил: — Как только получим оружие, мы устроим здесь хорошую чистку. Так вам точно известно, что Гитлер жив? Мы уже несколько часов действуем соответствующим образом.

После этой встречи саботаж связистов на Бендлерштрассе значительно усилился. Лейтенант Рериг, фельдфебель, верные им солдаты да и женский персонал, осуществлявший всю работу по связи, ранее переданные телеграммы объявляли теперь недействительными, контролировали телефонные переговоры со Штауффенбергом и его друзьями, установили постоянную связь с главным управлением имперской безопасности.

И обер-лейтенант Герберт принял наконец твердое решение.

— Я хотел бы перейти в свои апартаменты, — потребовал генерал-полковник Фромм. — Там я намерен лечь спать.

Ранее он съел свои бутерброды и осушил бутылку вина. Три арестованных генерала, начальники управлений, молча окружили его. Их тоже великодушно накормили обедом из казино.

— Я готов дать честное слово в любой форме, что буду вести себя под арестом подобающим образом, — заявил Фромм.

Эта просьба была передана дежурным офицером по инстанции и поступила к Ольбрихту, Гёпнеру и Беку. Они посовещались. Честное слово командующего произвело впечатление. Правда, генерал-полковник Бек предпочел не высказывать своего мнения по этому вопросу, зато Ольбрихт не соглашался удовлетворить просьбу командующего. Но Гёпнер заявил:

— Таким путем мы по крайней мере избавимся от него. Мысль о том, что у тебя за спиной торчит этот Фромм, не особенно воодушевляет.

— Ну хорошо, — промолвил Ольбрихт, продолжая колебаться.

Фромму разрешили перейти в его апартаменты, соединявшиеся с кабинетом. Данное им честное слово было признано достаточной гарантией. Фромм забрал с собой трех генералов, удовлетворенно кивнул охранявшему его офицеру и вышел.

И вот генерал-полковник вновь оказался в своей норе, которую он знал гораздо лучше, чем охранявшие его офицеры.

— Господа, пора действовать, — заявил он сразу же генералам.

Начальники управлений слушали его молча. Все происходящее по-прежнему казалось им невероятным.

А Фромм продолжал:

— Я останусь здесь, на своем посту, но не потому, что дал честное слово. Его можно считать недействительным, так как давал я его предателям. Здесь я дождусь того момента, когда вновь получу полную свободу действий.

Его слова нашли полное понимание у начальников управлений, и это придало Фромму уверенности. Он приказал генералам следовать за ним, провел их к запасному выходу — маленькой стеклянной двери справа от вестибюля, ключ от которой всегда находился у генерал-полковника.

— Господа, поднимайте войска по тревоге! — напутствовал Фромм генералов. — Я рассчитываю, что уже в ближайшее время вы перейдете в наступление. На этот случай я наделяю вас всеми необходимыми полномочиями. Жду результатов!

Обер-лейтенант Герберт, запыхавшись, вбежал в кабинет фон Бракведе:

— Господин капитан, точно установлено, что здесь совершается предательство!

— От кого вы это узнали? — спросил граф и вставил монокль в левый глаз, которым плохо видел.

— Из совершенно достоверных источников.

— Ну, тогда это соответствует действительности, — ответил фон Бракведе почти весело. — Меня удивляет, как много вам потребовалось времени, чтобы выяснить это.

— А вы уже знаете? — спросил пораженный Герберт.

— Конечно.

— Тогда почему же вы ничего не предпринимаете против этого?

— Что, например, мой дорогой?

— Ну, оружие… Как вы считаете?

Фон Бракведе снисходительно усмехнулся:

— Ваше усердие весьма похвально. И ваше доверие ко мне очень трогает. Но я все-таки хочу вам посоветовать: никому не говорите об этом. Ваши знания легко устранить вместе с вами.

— Как это понимать, господин капитан?

— Буквально. Считайте, что произошел бунт, или государственный переворот, или восстание. Что из того?

Герберт так и прилип к стенке и смотрел на капитана глазами, полными мольбы о помощи, а фон Бракведе продолжал:

— Вообразим, что это восстание — удар впустую. Тогда вам действительно известно, кто предатель. Однако если восстание удастся, то предателями будет считаться противная сторона. Усекли? И вы настолько легкомысленны, что хотите присоединиться к ней?

Обер-лейтенант почти автоматически покачал головой: нет, он этого не хотел. Противоречивые мысли роились в его голове.

— Проклятие! Что же мне делать?

— Ждать, мой дорогой. Что же еще?

Таким образом, граф фон Бракведе снова парализовал группу Герберта, и как раз на те несколько часов, когда должно было прибыть оружие из цейхгауза.

В 21.00 генерал-фельдмаршал Кейтель передал всем командующим из ставки фюрера следующую радиограмму: «Фюрер назначил командующим армией резерва рейхсфюрера СС Гиммлера… Приказы Фромма, Вицлебена, Гёпнера считать недействительными. Директива вводится в действие немедленно».

Через несколько минут радиограмма поступила на Бендлерштрассе. Лейтенант Рериг торжествовал:

— Теперь все ясно!

— Этот документ мы должны обработать в первую очередь? — спросил фельдфебель.

— Разумеется. Мы разошлем его как можно быстрее во все инстанции.

— А приказы сверху? — Фельдфебель имел в виду телеграммы и радиограммы Ольбрихта, Штауффенберга и Мерца фон Квирнгейма. — Как быть с ними?

— Оставь их лежать без движения, — категорично посоветовал лейтенант Рериг.

На столе, на которым сидел генерал-фельдмаршал фон Клюге со своими гостями, горели свечи. Некоторое время все ели молча, но затем начальник штаба сообщил:

— У Сен-Ло и Кана идут кровопролитные бои. Крайне необходимы подкрепление и боеприпасы. Резервов нет. Фронт может быть прорван…

Командующий, казалось, не слышал его. Он пил кофе, и дрожащий свет свечей трепетал на его погруженном в глубокие раздумья лице. Глядя на командующего, люди из его окружения надеялись, что он наконец решится.

— Могу я просить вас о беседе наедине? — обратился к командующему генерал фон Штюльпнагель.

Они вышли в соседнюю комнату, где генерал сказал:

— В этот момент высшие чины СД, СС и гестапо здесь, в Париже, разоружены, арестованы и привлекаются к суду.

— Нет, — почти беззвучно промолвил фон Клюге, — вы не осмелитесь.

— Я нарисовал вам истинное положение вещей. Иначе поступить я не мог, господин генерал-фельдмаршал, а вы должны сделать соответствующие выводы.

— Об этом нужно было меня предупредить! — воскликнул возмущенно Клюге. — Я не участвую в этом. — И он решительно добавил: — Я снимаю вас с должности! — Клюге сделал усилие, чтобы успокоиться. Потом он направился к двери, но вдруг остановился, вернулся и сказал сердито и одновременно доверительно: — Попытайтесь бежать и укройтесь где-нибудь.

— Я не могу.

— У вас, Штюльпнагель, остается лишь эта возможность.

— Если вы последуете голосу вашей совести, все будет иначе.

— Я несу ответственность за сотни тысяч солдат. Кто снимет ее с меня? — промолвил Клюге.

— Подумайте о будущей Германии.

— Я не могу участвовать в этой авантюре. Это мое последнее слово. Все вы мне глубоко симпатичны, но я ни в коей мере не согласен с вашими действиями. Или я должен высказаться еще яснее?

— Нет, — сказал, отворачиваясь, генерал Штюльпнагель.

— Да — если бы эта свинья подохла! — заорал с досадой фон Клюге.

Вскоре после этого генерал-фельдмаршал подписал верноподданническую радиограмму верховному главнокомандующему: «…Преступная рука убийцы, предпринявшая злодейское покушение на Вашу жизнь, мой фюрер, благодаря воле провидения была остановлена… Поздравляю Вас и заверяю в моей непоколебимой, постоянной верности».

Войдя в комнату, Элизабет фон Ольденбург-Квентин увидела на столе открытый портфель, выдвинутые нижние ящики комода и лежавшие там в беспорядке фотографии. Лейтенанта фон Бракведе она, казалось, не замечала. Потом графиня закрыла за собой дверь, подошла к стулу и села. Она горько улыбнулась и закрыла глаза — видимо, от усталости.

Поколебавшись, Константин медленно заговорил:

— Я, конечно, тебя не упрекаю…

— Почему же? — спросила Элизабет с неожиданной твердостью. Она открыла глаза и смотрела теперь на лейтенанта так, будто впервые его видела.

Он стоял посередине комнаты. Его Рыцарский крест одиноко поблескивал в позднем свете зари, а юношеское лицо приобрело какое-то старческое выражение. Ее охватила жалость к Константину.

— Поверь, я не совершила ничего такого, в чем бы ты мог меня упрекнуть, — проговорила она, и голос ее звучал прерывисто и глухо. — Скажи, что тебя беспокоит?

— Ничего, — жестко отрезал Константин.

Элизабет протянула было руки ему навстречу, но тут же бессильно их опустила.

— Фотографии? — спросила она с усилием.

— Нет. Все эти фотографии — твое личное дело.

— Пусть так. — Элизабет почувствовала некоторое облегчение. — Что же тогда, Константин? Содержимое портфеля?

— Нет, — равнодушно ответил он, — и до этого мне нет дела. Это касается только моего брата. Кроме того, я, как и прежде, убежден, что мой брат — честный человек.

— Он действительно таков, — заверила его с жаром графиня Ольденбург. Она встала и подошла к окну.

В бесцветном небе уходящего дня проскальзывали красные полосы заката. Они окрашивали в розовый цвет стены узкой комнаты, падали на лицо Константина, которое, казалось, пылало. Он протянул графине письмо брата. Его рука дрожала, и листок бумаги трепетал, как крыло голубя.

— Это? — спросила она.

— Да, — ответил он и, поскольку Элизабет письма не взяла, уронил его рядом с портфелем на стол.

— Все это было вчера, — тихо сказала Элизабет. — С тех пор многое произошло. Ты что, Константин, все еще не понимаешь этого?

— Доктор, я пригласил тебя, чтобы сделать предложение тебе и Леману, — сказал капитан фон Бракведе своему другу Ойгену Г.

Они сидели в кабинете капитана. Из радиоприемника выплескивалась волнами бравурная музыка, которая, вероятно, имела целью поднимать настроение истинных немцев.

— Когда вы делаете предложения, я всегда путаюсь, — пошутил Леман. — Говорите прямо, что вы имеете в виду.

— Ну, хорошо. Я хочу, чтобы вы совершили небольшую вечернюю прогулку.

— Без вас? — уточнил ефрейтор.

И доктор удивленно взглянул на фон Бракведе:

— Означает ли это, что нам необходимо скрыться?

— Что-то в этом роде, — подтвердил капитан. — Считайте, что в целях безопасности я откомандировываю вас. Леман знает, как отсюда выйти.

— Я охотно покажу дорогу и вам, господин капитан.

— Я уйду позже.

— Или мы уйдем отсюда втроем, или мы остаемся, — безошибочно оценив обстановку, засопротивлялся доктор.

Фон Бракведе встал и хотел подойти к радиоприемнику, который внезапно умолк, потом посмотрел заблестевшими глазами на ефрейтора:

— Леман, в конце концов я могу и приказать.

— С этого момента я опять крановщик Западного порта и лицо сугубо гражданское, — возразил ефрейтор.

— Неисправимый шутник! — усмехнулся фон Бракведе. — А тебе, Ойген, я хочу задать вопрос: чем ты здесь занимаешься? Ничем! Какие функции ты выполняешь сегодня? Никаких! Что сможешь ты здесь сделать? Ничего! Итак?

— Я здесь, и этого достаточно, — произнес доктор не без смущения. — Сегодня мне хочется быть именно здесь, и нигде больше.

Капитан повернулся к радиоприемнику. Диктор радиостанции «Дойчланд» объявлял:

— В ближайшее время к немецкому народу обратится фюрер.

Это сообщение было повторено многократно.

— Только начало десятого, — уточнил Леман, взглянув на свои наручные часы.

— Ну? — спросил выжидающе капитан. — Разве моего распоряжения недостаточно, чтобы совершить предложенную мной прогулку?

— Пожалуй, самое время ужинать, — улыбнулся Гном. — Заказанная для нас камбала остывает.

— Это мое предложение номер два, — подхватил капитан.

— У меня совсем нет аппетита, — сказал Ойген Г., — но это предложение я принимаю.

— Пошли, друзья! — Граф фон Бракведе направился к двери. — А о том, что у тебя нет аппетита, ты не беспокойся. Я охотно съем и твою порцию.

— Почему не поступают донесения об исполнении моих приказов? — кричал в бункере возмущенный Гитлер. — Они должны были уже поступить! Или нас по-прежнему окружают изменники и саботажники?

Для фюрера опять наступили черные времена. Угар, вызванный мыслью о чудесной воле спасшего его провидения, быстро развеялся. Бесцельные жалобы сменялись угрозами, но и они не приносили облегчения. Тупое отчаяние охватило Гитлера.

— Чего я только не делал для этих генералов! И какую получил благодарность?

— Партия осталась в высшей степени лояльной, — заверил фюрера Борман.

— В вермахте к заговору оказалась причастной лишь незначительная группа офицеров, которая вскоре будет локализована, — пытался смягчить гнев фюрера Кейтель.

Только они — рейхслейтер и генерал-фельдмаршал — оставались возле Гитлера. Остальные лихорадочно работали в общем служебном помещении.

— Почему не докладывает Фромм? Он должен немедленно связаться со мной. Я хочу с ним говорить! — опять завопил фюрер.

— С генерал-полковником пытались установить связь, по пока безуспешно, — доложил Кейтель.

— Это гнездо предателей, Бендлерштрассе, должно быть уничтожено! — кричал Гитлер, и казалось, что кричит не один, а два фюрера — так резонировали стены. — Почему этого до сих пор не произошло? Выступила артиллерия? Двинули наконец танки? По мне, этот свинарник нужно снести с лица земли.

— Все части СС в Большом Берлине подняты по тревоге, — доложил Борман. — Операцией руководит обергруппенфюрер Мюллер из гестапо. В соответствии с планом к ней вскоре подключится Скорцени — он по указанию Гиммлера должен взять на себя руководство действиями на Бендлерштрассе.

— Но когда наконец, когда? — барабанил фюрер по письменному столу. — А что делает Ремер? Знает ли он, что я произвел его в полковники?

— Он это знает, — заверил фюрера Кейтель. — По последним донесениям, батальон охраны покинул правительственный квартал и направляется к Бендлерштрассе. Полковник Ремер арестовал коменданта Берлина генерала фон Хазе.

— Надеюсь, он поставил эту свинью к стенке?

— Он передал генерала рейхсминистру Геббельсу, — сказал Кейтель и быстро продолжал: — Начальник штаба при генерале Корцфлейше генерал Херфурт донес по телефону, что речь идет о военном путче, но он крепко держит в своих руках управление войсками.

Фюрер уставился прямо перед собой. Ему было неудобно спросить: «Кто такой этот Херфурт?» Вопрос мог поколебать веру в его феноменальную память, и он решил промолчать.

Генерал-майор Отто Херфурт входил в число заговорщиков, но рассчитывал вовремя замаскироваться. Впрочем, многие поступали так же, но впоследствии их причастность к заговору раскрывалась и они погибали.

— Достаточно ли энергичен Ремер, чтобы овладеть ситуацией?

Пытаясь рассеять сомнения фюрера, Кейтель сказал:

— Я подчинил новоиспеченного полковника генералу Рейнике.

Это была неплохая идея: Рейнике считался сторонником борьбы до победного конца. Он-то и руководил сейчас операцией по окружению Бендлерштрассе.

— Ну хорошо, хорошо! — поспешно одобрил решение фельдмаршала Гитлер. — Рейнике нужно поторопить и приказать, чтобы действовал радикальными методами, а этих подстрекателей, этих недочеловеков я хотел бы захватить живьем и посмотреть, как они подохнут.

— Кажется, все, — произнес полицей-президент Берлина Вольф Генрих фон Хельдорф, придя к горькому выводу, хотя внешне он по-прежнему сохранял спокойствие. — Вероятно, мы подошли к концу.

Это он сказал своему другу Гансу Бернду Гизевиусу, правительственному советнику, который считался идеологом антигитлеровского заговора. Гизевиус располагал связями за рубежом, был хорошим конспиратором, в течение одиннадцати лет сеял недовольство среди противников национал-социализма, привлекая их на свою сторону. А сейчас он упорно не хотел заканчивать игру: слишком много сил, времени было затрачено, слишком много надежд приходилось хоронить.

— Как видите, все впустую.

— Еще немного, хотя бы час, — умолял Гизевиус фон Хельдорфа.

Полицей-президент в изнеможении откинулся назад. Глухим, прерывающимся голосом он обронил:

— Это безнадежно!

Ганс Бернд Гизевиус покорно склонил голову. Его глаза, повидавшие на своем веку так много, казались совершенно пустыми. И тем не менее его вера в Германию не угасала, вернее, в те скрытые духовные силы, которые еще у нее оставались.

Полковник Клаус фон Штауффенберг примерно в это же время восклицал:

— Бывают мгновения, когда и один офицер может победить!

В доме номер 13 по Шиффердамм, в подвале, по-прежнему лежал труп блоклейтера Йодлера. Избитый «гость» с третьего этажа сидел на корточках подле него и тихо стонал.

А чуть выше скучал, развалившись в кресле, Фогльброннер. У дверей застыл в ожидании дальнейших приказаний полицейский вспомогательной службы. В соседней комнате спала на голом полу уставшая до изнеможения Мария.

Жильцы первого этажа старались, чтобы их не замечали. Этажом выше беспокойно бегала по комнате фрау Брайтштрассер. Штудиенрат Шоймер опять дал своей больной жене сильную дозу снотворного, а сам открыл «Фауста». Но читать ему было некогда. Он старательно подслушивал у стены.

И вот он уловил какие-то неразборчивые слова, затем приглушенное хихиканье и, наконец, постанывание. Шоймер знал, с чем ассоциируются эти звуки. Он слышал их в соседней квартире довольно часто. Там менялись лишь мужчины, а звуки оставались прежними.

— А ты мне нравишься, — говорила между тем Эрика шарфюреру. — Скажи, что тебе нужно, я для тебя все сделаю.

— Превосходно! — обрадовался Йодлер. — Ты бы выступила со свидетельскими показаниями, а? А я всегда готов оказать ответную услугу.

В квартире рядом Константин и Элизабет стояли друг против друга и, упрямо склонив головы, все еще рассматривали письмо. Никому из них не хотелось говорить. Но вдруг Элизабет воскликнула в отчаянии:

— Почему ты не хочешь поверить?

— Сегодня я разучился верить, — тихо промолвил Константин.

Сразу после 22 часов во двор здания на Бендлерштрассе въехал через ворота грузовой автомобиль. Никто его не остановил, никто ничего не проверил, казалось, никому до него не было дела. Сопровождавший автомобиль унтер-офицер нехотя направился в караульное помещение, расположенное слева от ворот. Там царило какое-то нервозное оживление: по меньшей мере два отделения солдат спорили о том, кому из них и где нести службу.

Унтер-офицер, здоровенный детина, удивленно покачал головой и стал звонить по телефону: он требовал, чтобы его соединили с обер-лейтенантом Гербертом, если таковой здесь найдется.

Солдаты в караульном помещении окружили двух офицеров, прибывших сюда для приема дежурства. Третий, находившийся там же, очевидно, не намеревался что-либо делать и спокойно сидел на стуле. Вдруг один из офицеров выстрелил вверх. На несколько секунд установилась тишина, и в этой тишине раздался равнодушный голос унтер-офицера из цейхгауза:

— Я привез автомашину с оружием и боеприпасами. Она стоит у ворот 2-а. Если в ближайшее время никто не явится за ним, я увезу его обратно.

Унтер-офицер положил трубку на рычаг и огляделся вокруг. И хотя все слышали, о чем он говорил по телефону, казалось, никто особенно не удивился. У всех были свои заботы. Все инстинктивно понимали, что в этой суматохе главное — уцелеть. Это была испытанная солдатская мудрость.

У машины с оружием появились шестеро солдат во главе с обер-лейтенантом Гербертом. Унтер-офицер проверил груз по накладной, заставил Герберта расписаться и передал ему ящики с оружием и боеприпасами, которые затем были быстро перенесены на третий этаж, в кабинет Герберта.

— Вам помочь? — подчеркнуто услужливо спросил капитан фон Бракведе.

Кроме сотрудников Герберта он был на Бендлерштрассе, пожалуй, единственным, кто по-прежнему интересовался тем, что же все-таки происходит вокруг. Об оружии ему доложил один из трех наблюдателей Лемана.

— Большое спасибо, господин капитан! — вежливо поблагодарил обер-лейтенант Герберт, все еще ни о чем не догадываясь.

— А кого вы, собственно, собираетесь этим оружием убивать, Герберт? Вам это ясно?

— Преждевременная забота, — отмахнулся обер-лейтенант. — Или вы уже можете назвать мне имена?

— Например, пяти генералов, включая Фромма.

— Но Гитлер жив!

— Надолго ли?

Герберт с озлоблением втащил наверх ящик с двумя автоматами. Сомнения обуревали его. Пот катил по его лицу градом, и не только от физических усилий.

— Теперь мы готовы! — крикнул он своим друзьям и тотчас же предостерегающе добавил: — Но нам надо все основательно обдумать.

Как показали последующие события, на размышления им понадобилось не менее часа.

Штурмбанфюрер Майер медленно застегнул мундир на все пуговицы. Пришло время расставаться с дамой. Он позвонил еще в несколько мест и узнал самые неожиданные новости. Кажется, пора было спешить.

Особенно тревожило Майера то, что ему не удалось связаться с капитаном фон Бракведе. Это означало одно из двух: либо тот велел отвечать, что его нет, либо был не в состоянии разговаривать. Так или иначе, это обстоятельство заставило Майера поторопиться. Он позвонил Фогльброннеру и спросил:

— Что делает лейтенант?

Ему ответили, что лейтенант фон Бракведе настоятельно просит разрешения покинуть дом — хочет срочно поговорить с братом.

— Ну и прекрасно! — обрадовался Майер. — Это именно то, о чем я собирался его попросить. Скажите лейтенанту, я сейчас буду и подвезу его на Бендлерштрассе.

Затем он связался с обер-лейтенантом Гербертом.

— Надеюсь, вы закончили все приготовления? — спросил его Майер. — Пора! Посылаю к вам лейтенанта фон Бракведе. Он будет на Бендлерштрассе через четверть часа и передаст вам мои распоряжения. Встречайте его у входа.

И наконец, он позвонил к себе на службу:

— Военный путч, очевидно, в разгаре. Все имеющиеся в распоряжении силы — ко мне. Место встречи — южный конец Бендлерштрассе, у канала Шпрее.

Прощание с дамой заняло всего несколько секунд. Он быстро вышел и свистом подозвал автомобиль, который отделился от груды развалин.

— Шиффердамм, тринадцать, и как можно быстрее! — приказал штурмбанфюрер и вскочил в машину.

В 22.30 генерал Ольбрихт вновь собрал офицеров своей службы — в третий раз за этот день. Он сообщил им, что командование берлинского батальона охраны, который нес службу и на Бендлерштрассе, отдало последним оставшимся в здании солдатам приказ покинуть свои посты.

— Господа, теперь мы должны сами позаботиться о своей безопасности и выставить офицерский караул, — заключил генерал сообщение.

— Почему же только теперь? — с упреком заметил какой-то майор, а один из обер-лейтенантов резко спросил:

— Что здесь, собственно говоря, происходит?

Лицо Ольбрихта застыло в болезненном негодовании. Он с трудом произнес:

— Сомневающиеся и трусы мне не нужны, нужны добровольцы.

Из тридцати шести офицеров пойти в караул вызвались шестеро, из них четверо совсем новые сотрудники. Остальные ушли, даже не попрощавшись.

«И это все?» — спрашивал себя потрясенный генерал Ольбрихт.

Лейтенант фон Бракведе ждал на Шиффердамм перед домом номер 13. Портфель он крепко сжимал под мышкой. Рядом с ним стояли Фогльброннер и полицейский вспомогательной службы.

— Садитесь быстро, дружище! — закричал, еще подъезжая, Майер. — Случилось нечто ужасное, нам нужно срочно на Бендлерштрассе!

Лейтенант сел, машина резко рванула.

Штурмбанфюрер взял Константина за руку и спросил:

— Вы слышали сообщение по радио? Знаете про покушение на фюрера?

Это лейтенант знал. А еще он знал, что фюрер получил только легкие царапины и ушибы.

— А вам известно, что существует военный заговор? Что танки вышли на улицы? Что арестованы генералы? Что покушавшийся находится на Бендлерштрассе и что именно оттуда заговорщики ведут подрывную работу с целью свергнуть фюрера?

Этого лейтенант не знал. Он побледнел как полотно и с трудом расслышал вопрос Майера:

— Господин лейтенант, на вас можно положиться? На вашу преданность фюреру?

— Безусловно! — не задумываясь ответил Константин.

— Прекрасно! — И штурмбанфюрер удовлетворенно откинулся на спинку сиденья. Его рука легла на портфель Константина, стоявший между ними. — Сам я, к сожалению, не могу появиться сейчас на Бендлерштрассе, не рискуя головой, а она мне еще пригодится. Ну а вы сумеете пройти беспрепятственно. У входа вас встретит обер-лейтенант Герберт.

— А мой брат? — спросил Константин. — Что с моим братом?

— До недавнего времени я поддерживал с ним связь, — сказал Майер правду и в душе даже усмехнулся по этому поводу. — Но затем мне не удавалось застать его на месте. Кто знает, что с ним случилось. Вам, может быть, придется пробиваться к нему с оружием в руках, мой мальчик, Для этого и могут понадобиться Герберт и его люди. Ну а теперь я расскажу, как лучше всего действовать.

Остаток пути штурмбанфюрер давал Константину указания и разъяснения. Он был настоящим специалистом своего дела, и последующие события подтвердили это.

Они мчались по ночному Берлину. Мимо них, словно на ленте конвейера, скользили темные фасады домов, причудливые контуры развалин, острые силуэты деревьев, вспарывавших верхушками темно-синее небо.

Машина остановилась около бронеавтомобиля, который казался брошенным. До здания на Бендлерштрассе оставалось триста метров.

— Ну, ни пуха ни пера! — подбодрил лейтенанта штурмбанфюрер.

— Мне срочно нужен приказ, — заявил вошедший полковник и только теперь заметил, какие серьезные лица у окружающих, будто они присутствовали на похоронах.

Генерал Ольбрихт шагнул навстречу полковнику и, с трудом скрывая удивление, спросил:

— Что, вы сказали, вам нужно?

— Мне необходим письменный приказ, подтверждающий мои полномочия, чтобы заставить повиноваться колеблющихся. Тогда я смогу, как было условлено, занять радиостанции.

— Полковник Вольфганг Мюллер из пехотного училища в Дёберице, — шепнул генералу Ольбрихту Мерц фон Квирнгейм.

И тот сразу вспомнил: начальник училища генерал Хицфельд отсутствует по случаю траура, а его заместитель, полковник Мюллер, до сих пор находился в командировке. И вот он прибыл сюда, чтобы ему письменно подтвердили приказ, который он должен был выполнить семь часов назад.

— Мы благодарим вас, несмотря ни на что! — Ольбрихт был тронут до глубины души.

Даже капитан фон Бракведе на секунду отбросил свою иронию и с улыбкой спросил:

— У вас есть еще какие-нибудь пожелания, господин полковник?

— Нет, самое важное для меня — приказ, — ответил Мюллер.

И полковник Мерц фон Квирнгейм с застывшим лицом продиктовал приказ. Генерал Ольбрихт подписал его, а Мюллер с облегчением взял.

Насколько удалось установить, это был последний письменный приказ, отданный заговорщиками с Бендлерштрассе. На документе было указано время — 22 часа 40 минут.

— Отсюда вас выведет один из моих людей. — Фон Бракведе слегка поклонился Вольфгангу Мюллеру. — Он знает в этой норе несколько выходов, о которых не подозревает даже Фромм.

— Всего хорошего и благодарю вас, — сдержанно произнес генерал Ольбрихт. — Такие люди, как вы, заставляют верить: то, что мы предприняли, имело смысл.

— Сюда, сюда! — приглушенным голосом позвал Константина обер-лейтенант Герберт из какой-то подворотни. Он стоял в густой тени, видна была только его машущая правая рука. — И осторожно, осторожно! — Герберт схватил руку лейтенанта фон Бракведе и сердечно пожал ее, при этом он затащил Константина в тень. — Ну, с чем ты пришел? Ты в самом деле прямо от штурмбанфюрера Майера?

— Да, он довез меня сюда. А что происходит?

— Черт знает что! Здесь все бурлит, как в котле у ведьмы. Каждый следит за кем-то, все подозревают друг друга, только никто не знает почему. А чего хочет штурмбанфюрер?

— Где мой брат? Что с ним?

— Не имею представления. Он же не сидит в своем кабинете. Я хотел сообщить ему о твоем приходе, да не застал. Однако чего же все-таки хочет Майер?

Они остановились на лестничной площадке, чтобы перевести дух. Константин крепко прижимал к себе портфель, а Герберт перегнулся через перила и посмотрел, не следит ли кто за ними.

— Ты можешь найти несколько надежных людей? — спросил Константин в соответствии с указаниями Майера.

— Уже целая команда наготове.

— А оружие у вас есть?

— Пойдем-ка!

Обер-лейтенант, то и дело оглядываясь, будто за ним гнались, поспешно провел Константина в свой кабинет. Здесь он широким жестом обвел вокруг себя и с гордостью спросил:

— Ну, что ты теперь скажешь?

Константин фон Бракведе не знал, что сказать. У своих ног он увидел собранный пулемет. Тут же лежали автоматы, карабины, армейские револьверы старых образцов и даже две ракетницы. Сзади стояли люди Герберта — позднее их стали называть группой Хойте по фамилии старшего по званию — майор, два капитана, обер-лейтенант, два лейтенанта, три унтер-офицера и четверо рядовых.

— Этот лейтенант, — указал Герберт на Константина, — привез нам распоряжение главного управления имперской безопасности.

Лейтенант фон Бракведе спешил поскорее отделаться от своего поручения — он хотел найти брата.

— Итак, штурмбанфюрер Майер велел передать следующее: на Бендлерштрассе государственная измена. Речь идет о жизни и смерти. Необходимо немедленно прочесать здание и потребовать у всех ответа — за фюрера они или против?

— У всех? — переспросил майор Хойте.

— У всех без исключения, невзирая на звание.

— А если кто-то откажется отвечать?

— Кто не заявит однозначно о своей преданности фюреру, должен быть задержан — это приказ штурмбанфюрера. Все лица, преданные фюреру, немедленно присоединяются к вашей группе.

— Если я правильно понял, в некоторых случаях нам придется действовать даже против генералов?

— По мнению штурмбанфюрера Майера, именно так. Он велел сказать: тот, кто принимает участие в этой операции, практически выполняет личное поручение фюрера.

— Тогда вперед! — вскричал обер-лейтенант Герберт и схватился за автомат.

— Никакой самодеятельности, прошу вас! — выступил вперед майор и тоже взял в руки автомат. — Сначала нужно как следует все организовать: создать штурмовые группы, назначить связных, выделить помещение для задержанных.

— А я тем временем начну! — воскликнул Герберт и угрожающе потряс автоматом. Он боялся конкуренции и потому очень спешил. Сделав знак двум молодым офицерам, он позвал их: — Пошли со мной! А вы, господин майор, можете организовывать оставшихся.

Про Константина обер-лейтенант просто-напросто забыл. Впрочем, лейтенанта это вполне устраивало. Молодой фон Бракведе удалился, держа под мышкой портфель, — он пошел искать брата.

— Фриц, у тебя есть еще сигары? — спросил капитана полковник фон Штауффенберг.

— К сожалению, кончились. Видишь, Клаус, даже в моем хозяйстве есть недостатки.

Полковник уже несколько минут не звонил по телефону. Это обеспокоило фон Бракведе, и он тихо спросил:

— Что, устал?

Штауффенберг покачал головой:

— Просто жду связи с Парижем.

— Ты не собираешься отступать?

— Ни за что, — заявил Клаус и как бы между прочим добавил: — Скажи остальным, что не стоит никого заставлять или уговаривать присоединиться к нам. Пусть лучше те, кто хочет и может, отойдут в сторону. Все нужно свалить на меня — на этом я настаиваю. И прежде всего позаботься о собственной безопасности: тебе предстоит рассказать правду о том, что здесь произошло.

— Хорошо, Клаус, — согласился фон Бракведе так же спокойно. — Но я надеюсь, что ты позволишь мне использовать последние возможности.

— Фриц, несколько минут назад я попросил генерал-полковника Бека разрешить мне одному сделать то, что еще можно сделать.

— И что тебе сказал на это Бек?

— Что он остался на своем посту и не собирается его покидать.

— Таков же и мой ответ, Клаус.

Штауффенберг напряженно слушал то, что ему говорили по телефону. Лицо его при свете свечей казалось отлитым из бронзы. Наконец он проговорил:

— В Париже проведена операция против СД, СС и гестапо. Все главари арестованы. Все! Париж прочно в руках наших друзей.

— Их поведение в высшей степени достойно похвалы, но мы-то с тобой в Берлине, — произнес капитан фон Бракведе без всякого сарказма. — И я сейчас опять проявлю инициативу, пойду попытаюсь раздобыть парочку сигар.

Прочесывание обер-лейтенант Герберт и его люди начали с четвертого этажа. Оно происходило следующим образом: один из унтер-офицеров распахивал дверь, следом за ним врывался Герберт с автоматом, которого прикрывали два лейтенанта, и в соответствии с приказом вопил:

— На Бендлерштрассе — государственная измена! Отвечайте немедленно: вы за фюрера или против?

В большинстве случаев он, так сказать, ломился в открытые двери. Майоры и полковники покорно поднимали руки, что само по себе уже доставляло Герберту огромное удовольствие. Затем все, как правило, в один голос заявляли, что они безусловно за фюрера.

— Тогда присоединяйтесь к нам! — приказывал Герберт, опьяненный собственной решительностью. — Колебаниям сейчас нет места. Да здравствует фюрер!

Эти фразы Герберт повторял каждый раз слово в слово и быстро заучил их наизусть. Штабные офицеры поспешно заверяли его в своей безусловной лояльности. Генералы выражали приверженность режиму. Лейтенанты снимали с предохранителей пистолеты и следовали за ним. И вскоре Герберта окружала уже целая свора офицеров, безгранично преданных фюреру.

— Пошло дело! — радостно объявил обер-лейтенант.

Проверка убеждений посредством оружия длилась почти десять минут — и без единого выстрела. Правда, одного майора все-таки пришлось ткнуть автоматом под ребра, чтобы он заявил о своей верности фюреру. Только какой-то капитан, сильно покраснев, отказался отвечать, и его сразу увели.

Однако эти радующие сердце изъявления преданности резко сменились проявлениями иных настроений, когда Герберт и его свита спустились этажом ниже. Несколько стоявших в коридоре офицеров, едва заметив их, быстро скрылись. На окрик обер-лейтенанта «Стой!» они не отозвались, а добавить «Стрелять буду!» он не решился.

И в это мгновение он услышал в некотором отдалении выстрелы — кто-то выпустил из автомата, видимо, целую обойму.

— Что там? — спросил Герберт, часто дыша.

Связной объяснил ему:

— Это наша вторая штурмовая группа, господин обер-лейтенант. Ее ведет майор Хойте. Сейчас он как раз добрался до апартаментов командующего.

Герберт даже задохнулся от злости: этот майор, которого он привлек к участию в операции, пытался перейти ему дорогу, отнять у него лавры победителя. Нужно во что бы то ни стало опередить его.

Герберт рванулся вперед, споткнулся, упал, разбил себе лоб, но быстро вскочил. По пустому коридору к нему не спеша приближался офицер.

— Вы за фюрера или против? — прокричал обер-лейтенант.

— Нет ли у вас сигар? — вежливо осведомился офицер.

Герберт только теперь узнал капитана фон Бракведе и попытался дружески улыбнуться ему:

— Я занимаюсь чисткой нашего заведения. Вы не хотите к нам присоединиться?

— Благодарю, — сказал граф и поправил монокль. — В данный момент у меня другие дела. Я ищу сигары, и желательно гаванские.

— Что ж, нам придется испить эту чашу до дна, — с печалью в голосе произнес генерал-полковник Бек.

Он слышал выстрелы, которые неуклонно приближались, и теперь старался не смотреть в глаза никому из присутствующих — не хотелось лгать. Он лишь молча отошел к одному из окон.

Безмолвствовали и все присутствующие. Они стояли маленькими группами, и создавалось впечатление, будто они позируют художнику.

Только доктор Ойген Г., сидевший за письменным столом Ольбрихта, отодвинул в сторону газету, под которой лежал пистолет, и взял его в руку. Рука была тверда, точно он собрался просто поохотиться. И доктор удивленно усмехнулся, потому что в глубине души испытывал страх перед тем, что им всем предстояло пережить.

Наконец дверь, на которую он направил дуло своего пистолета, распахнулась. Спустя две секунды в комнату ворвался майор Хойте, наткнулся на широко открытую дверцу сейфа, в котором раньше хранились папки с планом «Валькирия», и остановился.

Доктор видел только ноги этого майора и его изумленное лицо — от кончика носа и выше. Бронированная дверца скрывала остальное. И Ойген Г. не выстрелил — он промедлил, ибо происходящее было не лишено комизма. Он чувствовал желание расхохотаться, но все-таки продолжал целиться.

— Не стрелять! — раздался позади него звонкий голос. — Не стрелять! — на пороге комнаты, в проеме второй распахнутой двери, вырос обер-лейтенант Герберт и дрожащими руками направил на присутствующих автомат: — Где генерал-полковник Фромм?

Ответа он не получил. Люди, собравшиеся в комнате, глядели сквозь него, словно он был сделан из стекла. Обер-лейтенант почувствовал себя униженным и стал сгибать указательный палец, лежавший на спусковом крючке.

— Генерал Ольбрихт, я требую объяснений! — хрипло заявил Герберт.

— Я не обязан давать вам никаких объяснений, — резко ответил тот.

И Герберт решился:

— Тогда я объявляю всех вас арестованными!

В этот момент из своего угла вышел майор Хойте. Он понял, что пора проявить инициативу, иначе этот обер-лейтенант, пожалуй, опередит его. Конечно, Герберт показал себя смельчаком, но по части организации ему далеко до него, майора Хойте. И майор выступил вперед:

— Разговоры запрещаются, вы все арестованы. Сопротивление бессмысленно, оно будет сразу подавлено силой оружия. Требую неукоснительно выполнять все мои распоряжения.

— Иначе будем стрелять! — прохрипел Герберт. — Теперь именем фюрера приказываем мы.

— Слава богу, ты жив! — воскликнул лейтенант фон Бракведе, увидев брата.

Он хотел броситься к Фрицу, обнять его, задать тысячу вопросов, но не сделал этого — холодный взгляд серых глаз капитана, как раз входившего в кабинет, удержал его.

— Как ты сюда попал? — спросил Бракведе-старший, словно не веря своим глазам.

— Мне помог Майер, наш друг Майер.

Капитан сердито захлопнул дверь, толкнув ее ногой.

— Ты действительно неисправим, — с горечью произнес он. — Что же должно случиться, чтобы ты наконец понял, на что способны люди!

— Здесь… здесь государственная измена! — заговорил Константин, страстно желая оправдаться. — Это известно наверняка. Но я уверен, что ты к этому абсолютно непричастен.

— Боже мой! — в отчаянии воскликнул Фриц фон Бракведе. — Если ты и в самом деле так думаешь, почему же ты не пошел с этими рьяными защитниками фатерланда, которые сейчас без разбору палят во всех, кто подвернется?

— Этого я не мог сделать: что-то меня удерживает, — объяснил Константин.

— Невероятная бессмыслица, на которой зиждется весь этот мир! — Капитан гордо выпрямился: — Ладно, оставим это, у меня больше нет времени. Скажи лучше, где портфель, который я дал тебе.

— Я принес его. Вон он, на твоем столе.

Если кто-то когда-то и видел, как граф Фриц Вильгельм фон Бракведе полностью потерял самообладание, то это был его брат Константин. На его глазах лицо Фрица превратилось в застывшую маску.

— Что с тобой? — озабоченно спросил Бракведе-младший. — Ты болен?

— Я чувствую себя уже покойником, — сказал Фриц, отвернувшись, — и это по милости моего собственного брата!

Вооруженная группа двинулась дальше, по направлению к апартаментам генерал-полковника Фромма. Три стеклянные двери, ведущие в переднюю командующего армией резерва, были разбиты. Кованые сапоги топтали красные бархатные подушки, сброшенные с кресел. Автоматная очередь крест-накрест прошила портрет Гитлера.

— Руки вверх! Ни с места! — закричал Герберт.

Высокий человек, пытавшийся скрыться от жаждавших крови головорезов, оказался полковником Штауффенбергом. Один из сторонников фюрера поднял пистолет и выстрелил шесть раз подряд. Две пули попали в цель — в левое плечо и спину полковника. Определить степень тяжести этих ранений уже никому не довелось.

Оставляя за собой кровавый след, Штауффенберг поспешно уходил. Он стремился добраться до помещения, в котором находился генерал-полковник Бек.

— Уложим его! — закричал кто-то из своры Герберта. — Уложим всех этих свиней!

Но обер-лейтенант, следуя советам Майера, сдержал его прыть:

— Сначала мы должны освободить генерал-полковника Фромма!

— Командующий ждал своих освободителей в гостиной. Когда они вошли, он сидел в темно-коричневом кожаном кресле и его мясистое лицо не выражало ничего, кроме тупого равнодушия. Только отчего-то блестели глаза. Взглянув на вошедших, он коротко бросил:

— Давно пора! — затем поднялся и приказал: — Все подозреваемые должны быть арестованы! Кто попытается сбежать — расстрел! Надо действовать решительно!

Лейтенант Константин фон Бракведе стоял против своего брата и никак не решался передать ему портфель.

— Ты имеешь какое-то отношение к этому безумию? — настойчиво вопрошал он. — Тебя это касается? Ты участвуешь в заговоре? Ну скажи же мне!

Капитан фон Бракведе через силу засмеялся:

— У меня мало времени, и я не собираюсь попусту тратить его с тобой. Я должен как можно скорее исчезнуть, пока не перекрыты последние лазейки.

— Значит, я не ошибся, — тихо проговорил Константин.

Брат решительно забрал у него портфель.

— Я всегда стремился быть самим собой, — сказал он и попытался еще раз улыбнуться: — Попробуй и ты сделать то же самое, только на свой лад. В данный момент это сулит определенную выгоду.

Капитан открыл портфель и заглянул внутрь. Свет лампы падал ему прямо в лицо, и казалось, от него исходит какое-то сияние.

— Фриц, что же мне теперь делать? — тихо спросил брат.

— Жить! — ответил тот и закрыл портфель. — И при случае вспоминать о том, что ты все-таки Бракведе.

— Ты же знаешь, я люблю тебя, Фриц, несмотря ни на что.

— Знаю, — сказал капитан со сдержанной нежностью, но внезапно голос его переменился, будто где-то внутри у него захлопнулся какой-то клапан. — Однако это не должно мешать тебе идти своим путем, даже в том случае, малыш, если он проходит через труп твоего брата. На эти мелочи в такое великое время не стоит обращать внимания.

В 23.15 генерал-полковник Фромм уже находился в своем рабочем кабинете. Он стоял около письменного стола, а рядом с ним выстроились офицеры, вооруженные автоматами. Кроме них помещение охраняли четыре унтер-офицера с винтовками и ручными гранатами.

В центре кабинета сгрудились три генерала — Бек, Ольбрихт и Гёпнер, два полковника — фон Штауффенберг и Мерц фон Квирнгейм и обер-лейтенант фон Хефтен, адъютант Штауффенберга. Они молчали.

Фромм смотрел поверх их голов. Его голос звучал холодно и решительно:

— Итак, господа, теперь я сделаю с вами то, что вы собирались сделать со мной. — И он угрожающе поднял пистолет: — Сдайте оружие!

Ни у кого из заговорщиков оружия не оказалось, а генерал-полковник Бек попросил спокойно, но твердо:

— В соседней комнате лежит мой пистолет. Я хотел бы воспользоваться им в личных целях.

— Так воспользуйтесь! — Фромм сразу понял, что имел в виду генерал-полковник, и почувствовал облегчение. — И сделайте это теперь же.

Бек попытался сказать что-то о прежних временах — видимо, хотел в последний раз растолковать Фромму свое отношение к происходящим событиям и свои взгляды на жизнь. Однако Фромм сделал резкий жест — по его мнению, пора было закрывать занавес: последний акт драмы кончался.

Бек взял в руку пистолет и выстрелил себе в голову. Она резко дернулась в сторону, тело его вздрогнуло и судорожно вытянулось. Но генерал-полковник был еще жив. И тогда по приказу Фромма какой-то фельдфебель оттащил тяжелораненого, потерявшего сознание Бека в соседнюю комнату и там пристрелил, дабы оборвать его тяжкие мучения.

Дом номер 11/13 по Бендлерштрассе был оцеплен войсками — танками, бронеавтомобилями и подразделениями моторизованной пехоты. Командовал ими генерал от инфантерии Герман Рейнике, Ему было приказано во время проведения операции тесно взаимодействовать с оберштурмбанфюрером СС Отто Скорцени. Кроме того, Скорцени до прибытия Гиммлера исполнял обязанности командующего армией резерва.

Это означало, что окончательные решения будет принимать оберштурмбанфюрер. И тот, быстро войдя в роль, в настойчивой манере, без всякого стеснения отдавал приказания генералу. Даже явившийся на место действия шеф гестапо обергруппенфюрер СС Генрих Мюллер в эти минуты не был для Скорцени авторитетом.

— Я действую по личному указанию фюрера! — неоднократно повторял оберштурмбанфюрер.

А Мюллер был достаточно умен, чтобы вмешиваться только в дела, относящиеся к его компетенции, командовать же штурмовой группой он вовсе не стремился. Он проверил боевую готовность пяти групп захвата, принял рапорты полицейских подразделений, предназначенных для оцепления, и, наконец, выслушал отчет штурмбанфюрера Майера, не проронив при этом ни слова.

— Я хотел бы провести заключительное совещание, — потребовал Скорцени.

— Прибывшие войска готовы к захвату, — сообщил генерал Рейнике. — Здание окружено со всех сторон, у всех выходов будут стоять танки, при малейшем сопротивлении приказано стрелять. Остальное — в соответствии с прежними указаниями.

— Хорошо, — кивнул Скорцени. — Как только будет дана команда — вперед в эту крысиную нору!

— Для нас важны два момента: обеспечение сохранности бумаг и арест всех подозреваемых в измене, — напомнил шеф гестапо.

— Я тут подготовил довольно обширный список, — заявил штурмбанфюрер Майер, — но, судя по последним сообщениям, он далеко не полон.

— Для большей верности необходимо захватить всех сразу, без исключения, — сказал Скорцени.

— Но не моих людей! — запротестовал Майер.

Шеф гестапо внимательно посмотрел на него:

— Вы хотите кого-то обезопасить, мой милый? Может быть, самого себя?

— Я просто решил позаботиться обо всем загодя, — уточнил Майер.

— Довольно поздно, как мне кажется. — И обергруппенфюрер СС заулыбался.

— Однако не слишком поздно, — возразил Майер.

Скорцени понимал, о чем идет речь. Каждый старался заранее укрепить свои позиции. И чтобы не дать маленькой стычке перерасти в бесконечно долгие дебаты, он предложил:

— Пусть группы захвата проводят необходимые аресты, а люди Майера в это время будут обеспечивать сохранность всех бумаг, какие только удастся обнаружить. И не будем больше медлить.

— Я считаю, что нам некуда торопиться, — сказал штурмбанфюрер Майер. — Очень скоро все придет к логическому концу, причем без единого выстрела.

— Почему вы так уверены? — спросил шеф гестапо.

Майер самодовольно рассмеялся, а затем ответил:

— Именно потому, что я вовремя обо всем позаботился. У меня есть надежные офицеры внутри здания, и они уже начали проведение операции. Впрочем, вы и сами скоро убедитесь, что мои марионетки пляшут тогда, когда надо.

— Надеюсь, — произнес обергруппенфюрер Мюллер с подчеркнутой иронией.

— По мне, уж лучше бы они перестреляли друг друга, — заявил Скорцени. — Головы все равно покатятся — так какая разница!

— Да-да, главное — никого не упустить, — поддержал его шеф гестапо и многозначительно посмотрел на Майера.

— Дорогой Леман, я собираюсь вас слегка позабавить, — взял граф фон Бракведе за руку ефрейтора.

Гном выжидающе уставился на капитана:

— Вы все-таки хотите совершить прогулку?

— Вот именно! Но возможно ли это?

— Разумеется, — сказал Леман. — Я как раз собирался исчезнуть отсюда, но, честно говоря, никак не надеялся на столь приличное общество. Можно поинтересоваться, за что такая честь?

— Необходимо вынести портфель в безопасное место.

— И куда же конкретно?

— Куда угодно!

— Ну, неплохо бы это знать заранее. — Ефрейтор Леман с задумчивым лицом сидел на письменном столе капитана. — К старым друзьям обращаться нельзя — к ним очень скоро заявится гестапо. Однако если вы, господин граф, согласитесь принять помощь у товарищей, с которыми я недавно познакомился, я бы порекомендовал вам несколько надежных адресов.

— Послушайте, сейчас не время для шуток! — нетерпеливо воскликнул фон Бракведе. — Вы ведете себя так, будто присутствуете на спектакле, а ведь Бендлерштрассе могут оцепить в любую минуту!

— И это, господин капитан, произойдет именно в тот момент, который я наметил…

Граф фон Бракведе не знал, то ли беззаботно смеяться, то ли проявлять беспокойство, а Леман разрезал сигару на две части и ту, что побольше, протянул капитану.

— Я собираюсь действовать по системе обер-лейтенанта Хаммерштейна, — принялся объяснять он фон Бракведе. — Мы пробираемся на крышу, затем спускаемся вниз, проходим через подвалы двух разбомбленных домов, вдоль разрушенной стены и около десяти метров по старой канализационной шахте — и вот уже поплевываем в Шпрее.

— Так вперед! Мне не терпится встретиться с вашими друзьями, включая прекрасных студенток. Чего же мы ждем?

Леман, сощурившись, глядел на дым своей сигары.

— Чем теснее смыкается кольцо вокруг Бендлерштрассе, — произнес он, — тем лучше для нас. Мы посмотрим на этот спектакль с крыши, а когда все войдут в здание, нам практически останется только совершить небольшую прогулку.

— Он мертв, — доложил фельдфебель, имея в виду генерал-полковника Бека.

Фромм кивнул. Решительное выражение его потемневшего лица говорило: «Очень жаль, но это было неизбежно».

— Следующий! — скомандовал он.

Вперед вышел генерал-полковник Гёпнер:

— Я могу доказать свою невиновность. Мое поведение было продиктовано соображениями чести, и я очень сожалею…

— Вам придется сделать из этого выводы! — констатировал Фромм.

— Есть! — послушно отозвался Гёпнер.

Генерал-полковник Фромм выслушал его с некоторым облегчением: этот человек не мог ему навредить.

— Увести! — приказал он, делая резкое движение рукой.

Унтер-офицер и рядовой пошли впереди, а генерал-полковник Гёпнер последовал за ними, стараясь сохранять выдержку, но никто из присутствующих уже не обратил на это внимания.

Фромм выпрямился. Его взгляд, словно луч прожектора, заскользил по лицам стоявших перед ним генерала Ольбрихта, полковников фон Штауффенберга и Мерца фон Квирнгейма, обер-лейтенанта фон Хефтена.

— А вы, господа?

Офицеры хранили молчание.

Через несколько секунд генерал-полковник Фромм поднялся:

— Думаю, у вас не осталось никаких иллюзий относительно вашей участи. Я должен выполнить свой долг. В вашем распоряжении несколько минут — можете написать прощальные письма.

Фромм приказал принести бумагу и письменные принадлежности и удалился, оставив арестованных под охраной солдат с оружием на изготовку. Через пять минут он вернулся и объявил:

— Именем фюрера состоялся военно-полевой суд…

Впоследствии никто не мог засвидетельствовать, состоялся ли в действительности этот суд, на котором слова обвиняемым не предоставляли. Неизвестно, кто входил в состав суда, не сохранилось ни протоколов, ни копий приговора. Все это так и осталось невыясненным в суматохе того кровавого дня.

А Фромм между тем продолжал:

— Суд приговорил к смерти: полковника генерального штаба Мерца фон Квирнгейма; генерала от инфантерии Ольбрихта; вот этого полковника, имени которого я не желаю знать… — Генерал-полковник указал рукой на фон Штауффенберга. — И вот этого обер-лейтенанта… — Фромм имел в виду фон Хефтена.

И снова воцарилось молчание. Напрасно Фромм ждал жестов несогласия, возгласов протеста. В глазах обвиняемых он прочитал лишь горькое презрение.

Тогда он поспешно воскликнул:

— Приговор должен быть приведен в исполнение немедленно! — и обратился к лейтенанту, стоявшему сзади с автоматом на изготовку: — Возьмите несколько человек и приведите приговор в исполнение внизу, во дворе.

— Есть! — послушно ответил лейтенант.

Его фамилия также осталась неизвестной.

Стрелки часов приближались к полуночи.

Во дворе стоял грузовик с включенными фарами, свет от которых падал на серую мрачную стену. Слева и справа возвышались кучи из мешков с песком, предназначенных для защиты от воздушных налетов. Теперь же они должны были служить заграждением от пуль.

Приговоренные к смерти в сопровождении конвоя молча спустились по каменной лестнице во двор и выстроились в ряд примерно в двадцати метрах от главного входа. Солдаты взяли автоматы на изготовку.

— Заряжай! — скомандовал лейтенант.

Солдаты щелкнули затворами.

Приговоренные к смерти стояли, касаясь друг друга. В последние минуты своей жизни они увидели ослепляющий свет направленных на них фар, изломанные тени вокруг и темное небо, тяжело нависшее над ними.

— Огонь! — прокричал лейтенант.

Доктор Ойген Г, прислонился к стене и каждой клеточкой своего тела чувствовал направленные на него взгляды трех солдат. Один из них держал в руке пистолет и наблюдал за двумя другими, а те напряженно целились в стоявших против них людей.

— Не вздумайте пошевелиться! — предупредил солдат.

Доктор оглядывался, будто ждал чего-то. Но как можно изменить ситуацию? Броситься на автоматчиков? Однако шансы на успех были наверняка равны нулю.

— Я был готов к этому, — сказал человек, стоявший справа от Ойгена Г.

Это был Хельмут Джеймс фон Мольтке, адвокат и эксперт по военному и международному праву при верховном командовании вермахта. Он сдержанно улыбался, но улыбка его казалась неестественной.

— Придержи язык, а то буду стрелять! — прервал его один из солдат.

Слева от доктора стоял Бертольд фон Штауффенберг, брат полковника. Он был молчалив, совершенно неподвижен, но дышал тяжело.

И вдруг они услышали знакомый голос, голос Клауса фон Штауффенберга. Казалось, он донесся до них откуда-то издалека.

— …Германия! — воскликнул этот голос, но залп, похожий на раскат грома, заглушил его.

— Огонь! — скомандовал лейтенант, и солдаты выстрелили.

Генерал-полковник Фромм внимательно наблюдал за этой процедурой.

Так называемые свидетельства очевидцев стали известны лишь годы спустя, и все они были очень противоречивы. По одной версии расстрелом руководил лейтенант по фамилии Шади, по другой — его фамилия была Шлее.

Полковник Ремер, в недавнем прошлом майор, уверял, что он тут ни при чем, а Кальтенбруннер свидетельствовал — его слова подтвердили Мюллер, Майер и Скорцени, — что, когда его люди заняли Бендлерштрассе, все уже было кончено.

Таким образом, бесспорно только одно: названный лейтенант дал своим солдатам команду стрелять, и они послушно ее выполнили.

Обер-лейтенант фон Хефтен рухнул как подкошенный. Вслед за ним упал генерал Ольбрихт. Полковник Риттер Мерц фон Квирнгейм в последнюю минуту попытался заслонить собой Клауса фон Штауффенберга, который успел перед смертью крикнуть:

— Да здравствует свободная Германия!

Часть третья НЕСКОЛЬКО ДНЕЙ СПУСТЯ

Пожертвовать своей жизнью ради столь справедливого дела — не слишком дорогая цена.

Юлиус Лебер

НОЧЬ, ДЛИВШАЯСЯ БЕСКОНЕЧНО

Сразу после полуночи во дворе дома на Бендлерштрассе прогремело троекратное «зиг хайль». Первым этот боевой клич нацистов провозгласил генерал-полковник Фромм, а столпившиеся вокруг четырех трупов солдаты подхватили его.

Фромм взглянул на небо, потом на лица окружающих, которые почему-то виделись ему грязно-серыми пятнами. Голоса, отражаясь от стен, звучали приглушенно, невнятно. И жаркая берлинская ночь, казалось, изнемогала от духоты.

Генерал-полковник зашагал прочь, не глядя на офицеров, и те сторонились, уступая, ему дорогу. Вопрошающая тишина сопровождала генерала, и был слышен только его топот.

Войдя в свой кабинет, Фромм озабоченно бросил:

— Телеграмму фюреру! — и тяжело опустился на стул, не обращая внимания на собравшихся. Это были в основном новички, и Фромм считал их людьми почти посторонними. Он диктовал так, словно передавал традиционное донесение: — «Попытка переворота подавлена… Все главари расстреляны… С неизменной верностью… — И закончил, как обычно: — Время — один час двадцать минут».

Почти тогда же началась операция по занятию зданий на Бендлерштрассе. Она проводилась строго по плану. Задействованные подразделения продвигались, не встречая сопротивления.

Появился Скорцени в сопровождении штурмбанфюрера Майера и двух солдат. Дежурный офицер отдал ему честь.

— Вы переходите в мое подчинение! — прокричал Скорцени, размахивая зажатым в руке пистолетом.

— Слушаюсь! — отчеканил офицер и снова отдал честь. — Мы ждали вас.

И тут появилась своеобразная группа встречающих в составе майора Хойте и обер-лейтенанта Херберта. Радостно взволнованные, они протиснулись вперед, к Скорцени, который посмотрел на них недоверчиво.

— Мы уже навели здесь порядок, — поспешил заверить оберштурмбанфюрера Герберт, а майор Хойте добавил:

— Все изменники задержаны и изолированы!

Доклад генерала Рейнике был довольно лаконичен:

— Все входы и выходы перекрыты! Не встретив никакого сопротивления, войска, верные фюреру, полностью заняли здание.

— Проводите меня к генерал-полковнику Фромму, — обратился Скорцени к майору Хойте.

— Где капитан фон Бракведе? — поинтересовался тем временем Майер у обер-лейтенанта Герберта.

— Вероятно, ждет нас в своем кабинете. — Обер-лейтенант был преисполнен великой гордыней, потому что в этот звездный для него час он проявил себя с самой лучшей стороны. — Господин штурмбанфюрер, ваши советы оказались для нас чрезвычайно ценными, и я заверяю…

— Позднее, — прервал его Майер, беспокойно оглядываясь. — Сначала мне надо заполучить капитана. Проведите меня к нему.

Они беспрепятственно поднялись по лестнице. Те немногие офицеры, которые попадались на их пути, с готовностью уступали им дорогу, а некоторые даже вскидывали руку в нацистском приветствии. И штурмбанфюрер Майер отметил это про себя.

— А где же фон Бракведе? — спросил он, входя первым в кабинет капитана. — Разве и на него пало подозрение? Он что, высказывался против…

— Да нет же! — воскликнул Герберт. — Как раз наоборот, он дал нам немало полезных советов.

— Это так на него похоже! — подтвердил штурмбанфюрер. — И я смею надеяться, что мы найдем его целым и невредимым.

— Господин генерал-полковник, до поступления дальнейших распоряжений мне поручено исполнять ваши обязанности, — заявил оберштурмбанфюрер Скорцени командующему армией резерва Фромму.

— Если вам даны такие указания, то не буду мешать выполнять их, — спокойно заметил Фромм. — Полагаю, вы действуете по приказу фюрера.

— По его личному приказу! — уточнил Скорцени.

Генерал-полковник освободил место за своим письменным столом, и Скорцени занял его. Эта церемония сопровождалась обоюдными поклонами. Обменяться рукопожатием они не пожелали.

— Задержанных государственных преступников я приказал на основании закона расстрелять, — заявил Фромм.

— Полагаю, вы хорошо обдумали этот шаг и готовы нести ответственность.

— Разумеется, — подтвердил бывший командующий, стоя навытяжку перед оберштурмбанфюрером. — Я выполнял свой долг.

— А что вы намерены делать теперь?

— Направить рейхсминистру Геббельсу обстоятельный доклад. У вас есть какие-либо возражения?

— Ни малейших, — ответил Скорцени и потянулся к телефону.

С этой минуты он перестал замечать Фромма, и бывшему командующему армией резерва пришлось покинуть помещение, в котором он чувствовал себя хозяином долгие годы. Переступить его порог ему уже было не суждено.

Генерал фон Штюльпнагель стоял в холле парижской гостиницы «Рафаэль». Вокруг грохотала маршевая музыка, а из бывшей столовой, которая служила теперь кинозалом, доносились взволнованные голоса собравшихся там офицеров.

Подполковник Цезарь фон Хофаккер, с трудом подбирая слова, пытался вернуть генерала к действительности:

— Этот Клюге… И все-таки еще не поздно… Если мы расстреляем всех руководителей СС, которых арестовали…

Штюльпнагель молчал, стиснув зубы и закрыв усталые глаза. Шофер генерала смотрел на него с откровенной жалостью. Штюльпнагель безучастно принял из рук связного офицера донесение: адмирал Кранке поднял по тревоге все находящиеся в Париже военно-морские части; генерал СС Зепп Дитрих предъявил ультиматум — он двинет на Париж свой танковый корпус, если руководители СС не будут выпущены на свободу; по представлению фон Клюге генерал Блюментрит прибудет в ближайшее время, чтобы сменить Штюльпнагеля.

— Он поставил нас перед свершившимся фактом! — воскликнул в отчаянии подполковник фон Хофаккер.

Штюльпнагель с огорчением посмотрел на своего доверенного и опять закрыл глаза. Музыка внезапно смолкла, и из радиоприемника раздался голос диктора:

— Через несколько минут с обращением к немецкому народу выступит фюрер.

— Подождем еще полчаса, — чуть слышно проговорил генерал. — Мне надо подумать.

— Мы слишком долго думаем, — тихо произнес Цезарь фон Хофаккер и вдруг воскликнул: — Почему мы не действуем?!

— Все идет строго по плану. Правда, главарей заговора поторопился прикончить Фромм, — докладывал Скорцени Эрнсту Кальтенбруннеру, шефу главного управления имперской безопасности, который прибыл к тому времени на Бендлерштрассе в сопровождении многочисленной охраны.

— Не слишком ли гладко проходит операция? Мне это кажется прямо-таки подозрительным.

— Абсолютно нормальный ход событий, — заверил его Скорцени. — Приказы имеют силу, если отдаются убедительно, предельно убедительно, — подчеркнул он.

— Вам пришлось кого-нибудь расстрелять?

— Всю черновую работу выполнили наши коллеги из вермахта, — доложил оберштурмбанфюрер. — Остальное доделывает Рейнике.

Генерал от инфантерии Герман Рейнике при помощи падежных людей прочесывал в это время первый и второй этажи здания. Это был и его звездный час, и он преисполнился решимостью использовать его, а потому торопился превратить дом на Бендлерштрассе в следственную тюрьму.

— Рейнике приказал арестовывать каждого, кто покажется подозрительным, — сообщил Скорцени, забыв упомянуть, что в своей чересчур интенсивной деятельности генерал старался обходиться лишь стандартными словами: «Господа, вы арестованы, приговор вам вынесет сам фюрер!»

— И все-таки это слишком просто, — вновь усомнился шеф главного управления имперской безопасности. — Не может это так быстро закончиться! Здесь были люди, которые решились убить Гитлера. Где же они теперь?

— Снова стали образцовыми верноподданными.

— Будем надеяться, что вы, Скорцени, не заблуждаетесь. — Кабинет, по которому прохаживался Кальтенбруннер, казался ему тесным, хотя на самом деле был довольно просторен. — Покушение было направлено против фюрера, против главы государства, и подготовили его офицеры высокого ранга. Такого история Германии еще не знала.

Пономарь кирки святого Матфея с колокольней, похожей на башню готического замка, которую видел из окон своего кабинета полковник фон Штауффенберг, был человеком порядочным и добрым. Когда среди ночи раздался стук в дверь, он встал, надел штаны и, зевая, пошел отворять дверь.

Перед ним стоял фельдфебель. На пономаря он произвел впечатление человека степенного, рассудительного, как сам пономарь, давно научившийся принимать все как есть. Только пономарю помогал познать эту науку бог, а фельдфебелю — его ретивые начальники.

— Надо вырыть могилу, — сказал фельдфебель, — и довольно большую. Я привез уже пять трупов, а рассчитывать следует на тридцать…

Пономарь не отважился спрашивать о чем-либо. Он лишь кивнул в знак согласия, поддернул штаны и зашагал за фельдфебелем. Перед киркой он увидел нескольких солдат и грузовик. Трупы были сложены у каменной стены кладбища.

— Ну, начнем! — сказал фельдфебель, поплевал на ладони, взял лопату и с силой вонзил ее в песок. — Давай, ребята! — подбодрил он солдат.

Пономарь удалился, охваченный беспокойством. Ему не нравилось это ночное погребение, и нести за него ответственность он не собирался, а потому сразу же позвонил в ближайший полицейский участок.

Вскоре прибыли двое полицейских и с ними вахмистр. Они зажгли факелы и в их свете разглядели трупы генерала, двух полковников, обер-лейтенанта и какого-то гражданского.

— Вот это да! — удивленно воскликнул один из полицейских.

— Эй вы, люди! — закричал с негодованием уже потный фельдфебель. — Нечего вам глазеть попусту. Беритесь-ка лучше за лопаты. То, что здесь происходит, дело секретное, о нем никто ничего не должен знать. Это приказ фюрера! Ну, в чем дело?

Полицейские воткнули факелы в землю, похватали в руки лопаты и энергично ими заработали. В свете пламени их лица казались напряженными, а трупы походили на какие-то бесформенные бугры.

— Где капитан? — спросил штурмбанфюрер Майер, налетев на Константина фон Бракведе.

Лейтенант стоял в одиночестве в кабинете своего брата и смотрел в окно. Он казался бледным — видимо, очень нервничал — и никак не отреагировал на появление штурмбанфюрера. И тогда Майер со скрытой надеждой спросил:

— Вы что, больны? — Он схватил Константина за руку и слегка потряс ее: — Или вы дрейфите? Отвечайте же!

— Я не знаю, где мой брат, — произнес Константин, только чтобы отделаться от Майера, — и не желаю этого знать.

— Ну-ну, дорогой, к чему такие разговоры? Не пытайтесь уйти в кусты, любезный. Я должен немедленно поговорить с капитаном.

Лейтенант шагнул вперед, и яркий свет упал на его напряженное лицо. Оно показалось Майеру мертвенно-бледным, а волосы Константина — пепельно-серыми.

— Вы что, намерены арестовать моего брата? — через силу проговорил лейтенант.

— Почему вы так считаете? — воскликнул Майер. — Не надо делать поспешных выводов. Или вы знаете наверняка, что он замешан в этом грязном деле?

— Мне ничего не известно, — беспомощно промолвил Константин фон Бракведе и почти в отчаянии поднял руки: — Не знаю даже, что и думать!

Штурмбанфюрер вздохнул с облегчением:

— Лучше, если вы сейчас вообще ни о чем не будете думать. Ждите развития событий. Это вы можете делать со спокойной совестью, ибо вовремя передали группе Герберта мои приказы и советы, что является немалой заслугой.

— Что же случилось на самом деле? Какое отношение это имеет ко мне? И почему вы так упорно ищете моего брата?

— Дорогой, вы снова начинаете рассуждать. Не забивайте себе голову ненужными мыслями. Просто капитан и я должны провернуть еще одно очень важное дельце. Но где же он?

— Я действительно не могу сказать вам этого, однако полагаю, что он скоро вернется.

— Когда вы видели его в последний раз?

— Примерно полчаса назад.

— В таком случае он должен находиться где-то поблизости, — с облегчением констатировал Майер.

Константин кивнул:

— Я тоже так думаю. Но он очень торопился и говорил со мной недолго, а из того, что он сказал, я почти ничего не понял. Потом он взял портфель и исчез.

— Какой портфель? — встрепенулся штурмбанфюрер.

— Он передал его мне вчера, точнее, позавчера вечером.

— А что лежало в том портфеле?

— Уйма документов. Между прочим, этот портфель был при мне, когда мы с вами несколько часов назад ехали на Бендлерштрассе. Вы еще мне подали его, когда я вылезал из машины.

Штурмбанфюрер широко разинул рот от удивления и уставился на лейтенанта, наконец он с трудом проговорил:

— Надо как можно скорее уладить это дело, если мы, все трое, не хотим погибнуть.

Около часа ночи фюрер Адольф Гитлер, он же рейхсканцлер, он же верховный главнокомандующий вермахта, выступил по радио. Казалось, он с трудом владеет собой, настолько хрипло звучал его голос, а временами в его речи проскальзывало какое-то завывание.

В своей речи фюрер сказал:

— Немецкие граждане и гражданки!.. Если я сегодня обращаюсь к вам, то делаю это по двум причинам: во-первых, чтобы вы услышали мой голос и убедились, что я цел и невредим, а во-вторых, чтобы вы узнали подробности о преступлении, которому нет равного в истории Германии…

Труп полковника фон Штауффенберга сбросили в яму, словно мешок с углем.

Бывший командующий армией резерва генерал-полковник Фромм посетил рейхсминистра Геббельса и радостно приветствовал его:

— Хайль Гитлер!

В Париже Штюльпнагель принял решение капитулировать.

В Берлине капитан фон Бракведе, с портфелем под мышкой, скрываясь в тени домов, пробирался на север, в направлении улицы Шиффердамм…

Фюрер тем временем продолжал:

— …Мизерная кучка тщеславных, бессовестных и вместе с тем преступных, глупых офицеров организовала заговор, чтобы устранить меня…

Труп генерал-полковника Бека кинули на труп полковника фон Штауффенберга.

Обер-лейтенант Герберт многозначительно взглянул на свою невесту и откупорил новую бутылку, чтобы выпить за окончательную победу.

Генерал-фельдмаршал фон Клюге презрительно посмотрел на радиоприемник, изрыгающий проклятия заговорщикам, и ему показалось, что он, словно в зеркале, увидел оратора…

Фюрер не унимался:

— …Мизерная кучка преступных элементов пыталась, как в тысяча девятьсот восемнадцатом году, нанести кинжалом удар в спину… Теперь они будут беспощадно истреблены…

Графиня Элизабет Ольденбург-Квентин лежала на кровати, слушала речь фюрера и плакала, а двумя этажами ниже радостно бесновался шарфюрер Йодлер:

— Теперь мы уничтожим всех этих свиней!

На кладбище у кирки святого Матфея последним сбросили в могилу труп обер-лейтенанта фон Хефтена.

Рейхсминистр Геббельс, выслушав бывшего командующего армией резерва Фромма, язвительно заметил:

— Вы, кажется, чересчур спешили упрятать в землю нежелательных свидетелей!..

Фюрер заканчивал выступление:

— …Недопустимо, когда на фронте сотни тысяч, миллионы честных людей отдают свои жизни, а здесь, в тылу, небольшая кучка преступных, тщеславных, жалких тварей непрерывно пытается сорвать их усилия… На сей раз мы рассчитаемся с ними так, как подобает национал-социалистам…

— Благослови господь нашего любимого фюрера! — преданно шептала фрау Брайтштрассер, оставив свой наблюдательный пост на несколько минут, а как раз в это время по лестнице торопливо поднимался капитан фон Бракведе.

Штурмбанфюрер Майер передавал по телефону распоряжение на Принц-Альбрехт-штрассе:

— Освободить столько камер, сколько возможно.

И вскоре Фогльброннер получил особое задание…

Улицы Берлина были пустынны. Уставшие за день жители спали тревожным сном, бомбардировщики союзников в эту ночь — благодарение богу! — не прилетали.

Ефрейтор Леман, по прозвищу Гном, предстал перед своими единомышленниками:

— А вот и я! Пришел опять малевать лозунги на благо Германии. Сегодня, например, необходимо написать: «Соотечественники, не давайте себя дурачить!» Кроме того, мы получили пополнение. Этого человека даже я с большим почтением величаю графом…

После выступления фюрера прозвучал бравурный марш, а затем раздался нарочито энергичный голос рейхсмаршала Геринга:

— Невероятно подлое покушение на убийство, которое предпринял полковник фон Штауффенберг…

Труп полковника фон Штауффенберга засыпали землей.

Фромм пил вино из личных подвалов рейхсминистра Геббельса.

На глаза подполковника фон Хофаккера навернулись слезы…

Гиммлер докладывал в ставке фюрера:

— Мятеж провалился. В Берлине царит спокойствие. Производятся аресты…

После того как была прокручена пластинка с бравурным военным маршем, выступил гросс-адмирал Дениц. По силе истинно германских выражений он даже превзошел предыдущих ораторов.

— Преступное покушение на жизнь нашего любимого фюрера наполняет нас чувством безграничного гнева и безмерной ярости, — высокопарно вещал он. — Клика сумасбродных генералов, которая не имеет ничего общего с нашими доблестными сухопутными войсками, с трусливым вероломством замышляла это убийство… — А в заключение выступавший сказал: — Заговор… полностью провалился… Часть главарей… сами лишили себя жизни… Остальные… виновные… будут привлечены к ответу…

Слушая собственную речь в жилом бункере, Гитлер все время одобрительно кивал и наконец заявил:

— Я хочу видеть, как они висят! Я это хочу видеть!

— Что вас так испугало, дорогая? — ободряюще улыбнулся капитан фон Бракведе графине Ольденбург и опустился в кресло. — А я думал, что вы будете мне рады, даже если я приду к вам среди ночи…

Элизабет растерянно посмотрела на него и машинально поплотнее запахнула халат.

— Боже мой, как вы очутились здесь?

— Вы боитесь?

— Не за себя, за вас!

Элизабет погасила верхний свет, оставив включенной лишь лампу под красноватым абажуром возле кровати, и поспешила к окну. Дрожащими руками она отодвинула в сторону узкую полоску шторы затемнения и боязливо выглянула наружу.

— Не бойтесь, я у вас не задержусь, — попытался успокоить ее фон Бракведе. — Но прежде чем удалиться, я хотел бы узнать, что вы, собственно, сделали с моим братом, мальчик совсем потерял голову. Что произошло?

— Здесь было гестапо… почти весь день, — объяснила Элизабет. — И сейчас, как мне думается, они снова сюда пожаловали.

Фон Бракведе быстро подошел к окну, выглянул наружу и увидел, как к дому подкатил темно-серый лимузин. Из машины вылез Фогльброннер и посмотрел на окна третьего этажа.

— Молодец этот Майер, знает свое дело! — восхищенно сказал капитан. — Однако всего предусмотреть и он не в состоянии. Где я могу спрятаться?

Элизабет втолкнула его вместе с портфелем в узкую, без окон, каморку между кухней и туалетом, в которой в свое время прятались «гости» фрау Валльнер.

— Что вам угодно? — спросила графиня Ольденбург у Фогльброннера, который застыл перед ней в выжидательной позе. — Вы что, явились арестовать меня? Так пожалуйста, я в вашей власти.

— Что вы! — возразил гестаповец. — Я пришел, чтобы сообщить вам, что штурмбанфюрер Майер желает встретиться с капитаном фон Бракведе. Штурмбанфюрер придает огромное значение сотрудничеству с ним. Поэтому чем быстрее произойдет эта встреча, тем лучше для всех нас, включая и вас. Вы поняли? Или мне выразиться яснее?

В эту ночь служебная резиденция рейхсминистра Йозефа Геббельса в Берлине превратилась во временную тюрьму. Бывшего командующего армией, предварительно выдав ему бутылку вина, заперли в курительной комнате. В музыкальной комнате поместили графа Хельдорфа, полицей-президента Берлина. Генерал фон Хазе расположился в салоне, и ему тоже выдали бутылку вина. А когда он потребовал вторую, Геббельс, пребывая в прекрасном настроении, заявил:

— Так и быть, он ее получит! Но я не позволю вылакать все мои запасы.

Как только рейхсминистр осознал, что контролирует ситуацию, к нему вернулись и ирония, и чувство превосходства.

— И это заговорщики! — пренебрежительно воскликнул он, ибо арестовать ему удалось одного генерала за другим, не встретив с их стороны ни малейшего сопротивления. — Они даже не в состоянии как следует произвести взрыв. Неудивительно, что мы никак не можем довести войну до победного конца.

В разговоре же с рейхсфюрером Гиммлером он презрительно фыркнул:

— Революция по телефону! — Затем слегка сощурил глаза и добавил: — Всего несколько винтовочных выстрелов — и кто знает, где бы мы сейчас были… — И он снова засмеялся…

А в Париже генерал фон Штюльпнагель, наоборот, вынужден был признать:

— Судьба была против нас.

Вслед за тем он отдал приказ освободить почти всех ранее арестованных по его распоряжению главарей СС, СД и гестапо и сделал это в столь вежливой форме, что подполковник Цезарь фон Хофаккер с горечью спросил:

— Не устроить ли нам для этих господ еще и вечер примирения?

Генерал промолчал. Однако генерал-лейтенант Ганс фон Бойнебург-Ленгсфельд, взявший на себя роль посредника в переговорах Штюльпнагеля с эсэсовцами, по своей инициативе разыграл невиданную доселе комедию: посещая арестованных руководителей СС, он всякий раз с изысканной вежливостью восклицал: «Какая достойная сожаления ошибка!» — и приглашал их в отель «Рафаэль» на бокал шампанского. Все приняли приглашение с удовлетворением.

В отеле «Рафаэль» генерал фон Штюльпнагель встретился с группенфюрером СС Обергом, которого в Париже называли не иначе как «мясником». Генералы вымученно улыбнулись друг другу. Оберг принял поданный ему бокал шампанского и выпил за здоровье Штюльпнагеля, которого с этого момента можно было уже считать покойником.

Началась единственная в своем роде «веселая ночь». Офицеры вермахта пили вместе с функционерами СС, испытывая при этом большое облегчение. Гул голосов все усиливался, батареи бутылок росли, и то тут, то там можно было наблюдать «трогательные» сцены примирения.

Не было только подполковника Цезаря фон Хофаккера. Он, словно окаменев, долго стоял в своем кабинете, а затем принялся жечь оставшиеся документы.

Тем временем генерал фон Штюльпнагель и группенфюрер СС Оберг расположились в углу. Отто Абец, посол в Париже, взял на себя роль посредника, и благодаря его усилиям была достигнута «договоренность», в соответствии с которой в Париже была просто объявлена учебная тревога, и ничего более. Это будто бы было заранее полностью согласовано с руководством СС. Оставалось лишь как можно быстрее довести «договоренность» до сведения задействованных войск и руководящих органов НСДАП во Франции.

— Ну разве это не лучшее решение из всех возможных? — вопрошал довольный посол.

— Вероятно, — согласился группенфюрер Оберг, поднял бокал шампанского, приглашая Штюльпнагеля выпить, и доверительно спросил его: — Вы что, серьезно надеетесь этим отделаться?

— Посмотрим, — промолвил тот.

— Боюсь, что на сей раз вы поставили не на ту лошадь, господин генерал, — с улыбкой обронил группенфюрер.

Оживление царило и на Бендлерштрассе. Штурмбанфюрер Майер обнаружил в апартаментах генерала Ольбрихта папку с документами, в которых содержалось около ста фамилий. Эти документы были немедленно вручены Кальтенбруннеру и Скорцени, и шеф гестапо Мюллер уже приказал доставить на Принц-Альбрехт-штрассе три дюжины подозреваемых лиц, а в будущем планировал довести их число до шести дюжин.

Обер-лейтенант Герберт выставил все свои запасы спиртного, распределив их между соратниками, связистами и командирами задействованных частей. Оснований для празднования было больше чем достаточно, ибо к этому времени они уже получили первые знаки признательности от фюрера.

Кроме майора Ремера, произведенного в полковники, еще три штабных офицера получили такое же повышение. Лейтенант войск связи Рериг стал капитаном, а его фельдфебель — офицером.

— Игра стоила свеч! — лепетал Герберт, при помощи своей невесты откупоривая следующую бутылку.

Его краснощекое лицо лоснилось от удовольствия — ведь он стал майором! Но этим не исчерпывались благодеяния фюрера «за ликвидацию предательства на Бендлерштрассе». Герберт вдобавок ко всему был награжден Железным крестом — орденом, который обычно вручался «за особое мужество, проявленное в борьбе с врагом».

— Где мой друг Константин? — кричал Герберт, новоиспеченный майор и национальный герой. — Я должен обнять его. А где капитан Бракведе, мой покровитель? Я хочу прижать его к своей груди.

— Дорогие друзья, хочу представить вам нашего нового товарища по борьбе, — бодро произнес Гном, снова превратившийся в крановщика Западного порта. — Он — друг Юлиуса Лебера, и этим, я думаю, все сказано. — И Леман указал на графа фон Бракведе, застывшего в дверях подвала.

Капитан держал под мышкой портфель и, поблескивая моноклем, с заметным любопытством рассматривал присутствующих.

Гном по очереди представил их графу, и Фриц Вильгельм каждому подал руку.

— Вы видите перед собой сборище государственных преступников, — счел необходимым пояснить Леман.

— Прекрасно, — обрадовался фон Бракведе, — тогда мы все свои люди.

— Что мы можем сделать для вас? — спросил драматург.

Это хотели знать и обе студентки, проявившие к графу живой интерес. Однако Леман сразу умерил их пыл:

— Граф серьезно женат, примите это к сведению, девочки.

Обе беззаботно рассмеялись, а фон Бракведе вдруг почувствовал себя гораздо свободнее, положил портфель и заявил:

— Я хотел бы обратить ваше внимание на то, что общение со мной грозит большими неприятностями, а тот, кто предоставит мне убежище, может при известных обстоятельствах поплатиться жизнью.

Леман непроизвольно ухмыльнулся:

— Это, господин граф, не произведет здесь особого впечатления.

Фон Бракведе кивнул и объяснил:

Мне нужно пристанище на неопределенное время, причем удобства никакой роли не играют. Для меня важно лишь одно — печка, Я намерен протопить ее содержимым моего портфеля.

Тут же последовало шесть предложений.

— Не спешите, обдумайте все хорошенько, — предупредил Леман графа. — Вы должны чувствовать себя как можно спокойнее, это для нас очень важно.

Примерно в четыре утра Геббельс, зевая, с удовлетворением, объявил:

— Господа, путч подавлен! — и отправился в свои апартаменты.

Нейман, его секретарь, последовал за ним. Когда они проходили мимо бюста фюрера, стоявшего в нише, министр улыбнулся, положил правую руку на бронзовую, падающую на лоб челку фюрера и сказал:

— На моем веку это уже шестой путч против фюрера. Ни один из них не был так опасен, как этот, однако ни один из них не был так быстро подавлен…

Спать Геббельсу явно не хотелось. Он нервно постучал по бюсту фюрера, который издал глухой звук, а затем уселся на стоявший рядом небольшой столик и, болтая короткими ногами, принялся высмеивать заговорщиков, которые, по его мнению, подошли к организации путча слишком легкомысленно.

И вдруг лицо его стало задумчивым, и он тихо, словно самому себе, сказал:

— Все это было бы ужасно смешно, если бы не одно обстоятельство… Вы догадываетесь, что я имею в виду?

Секретарь, вконец измученный, с покрасневшими от усталости глазами, ничего не ответил, лишь настороженно взглянул на своего шефа.

— Этот Штауффенберг… — произнес Геббельс и добавил со скрытым уважением: — Вот кто молодец! Его почти жаль. Какое хладнокровие! Какой ум, какая железная воля! Просто непостижимо, как он только связался с этим сборищем дураков!

На рассвете пономаря кирки святого Матфея снова поднял с постели стук в дверь. На этот раз его взору предстала команда гестаповцев.

— Где трупы? — строго спросил старший.

— Покоятся в земле, — ответил пономарь.

— В таком случае мы их выкопаем. Следственным органам для окончательного опознания необходимо сделать еще несколько фотографий.

Казалось, разговор забавлял гестаповцев: в конце концов куча земли не препятствие, а лопаты имелись на каждом кладбище.

Итак, трупы обер-лейтенанта фон Хефтена, полковников Мерца фон Квирнгейма и фон Штауффенберга, генерала Ольбрихта и гражданского лица, то есть генерал-полковника Бека, выкопали, побросали в грузовик и увезли. В одну из печей крематория.

Позднее Гиммлер заявил в своей речи!

— Я отдал приказ сжечь трупы, а пепел развеять по ветру. Мы не желаем, чтобы от подобных людей… осталось хоть малейшее воспоминание…

Генерал-майор Хеннинг фон Тресков не подозревал, что произошло в Берлине. Позади у него был ужасно трудный день — ведь положение на Восточном фронте оставалось катастрофическим, а теперь он, совершенно измученный, спал на своей походной кровати.

Разбудил его обер-лейтенант Фабиан фон Шлабрендорф, верный друг генерала. Фон Тресков моментально проснулся и внимательно выслушал доклад Шлабрендорфа. Казалось, роковое известие ничуть не поколебало его спокойствия. Но вот генерал фон Тресков медленно поднялся и сделал несколько шагов по тесному помещению. Наконец он, будто приняв какое-то решение, совершенно обыденным тоном сказал:

— Они наверняка попытаются выведать у меня фамилии наших друзей. Чтобы этого не случилось, я покончу с собой.

Шлабрендорф молчал. Хладнокровие фон Трескова потрясло его.

— Теперь, — сказал генерал, — весь мир накинется на нас, станет поливать грязью. Но я, как и прежде, непоколебимо убежден в том, что мы действовали верно… Нравственная ценность человека познается лишь тогда, когда он отдает за свои убеждения жизнь.

Генерал приказал отвезти себя на передовую. Там он отправился на ничейную полосу между передним краем немецких и советских войск, где вначале имитировал выстрелами и взрывами грохот боя, а затем взорвал себя ручной гранатой. В донесении, отправленном в Берлин, говорилось: «Генерал-майор Хеннинг фон Тресков пал в бою…»

Ранним утром 21 июля 1944 года, в пятницу, какой-то ефрейтор подошел к дому на Бендлерштрассе под номером 11/13.. Фамилия ефрейтора в данном случае не имеет значения. Задание, порученное ему, было несложным — просто передать документ.

О происшедшем ефрейтор ничего не знал. Радио он не слушал, а его начальник ничего не сообщил ему о последних событиях, зато ефрейтор хорошо выспался и теперь хотел побыстрее выполнить приказ.

И на заданный ему впоследствии вопрос «Не заметили ли вы чего-либо особенного?» он чистосердечно ответил: «Было так чертовски жарко, что даже рубашка прилипала к телу. Улица была пустынна. Затем из ворот корпусов на Бендлерштрассе навстречу мне вышли солдаты, примерно около роты, вооруженные автоматами и карабинами. Они пели. Вот и все».

В общем, все шло своим чередом. У ворот стояла охрана. Солдаты, покидавшие Бендлерштрассе, пели. То, что произошло вчера, кануло в прошлое…

— Все было как обычно, — еще раз подтвердил ефрейтор.

— Никто не уйдет от нас! — уверенно заявил штурмбанфюрер СС Майер. — Рано или поздно мы переловим всех.

— Вероятно, — сдержанно согласился лейтенант Константин фон Бракведе.

— Вы не должны оставаться безразличным к этому вопросу хотя бы ради вашего брата. — Штурмбанфюрер казался озабоченным. — Поймите же наконец: чем быстрее ваш брат явится к нам с повинной, тем лучше для всех нас.

Разговор происходил на Принц-Альбрехт-штрассе, куда Константина попросили зайти. Штурмбанфюрер сидел обложенный кипой бумаг — это были приказы на арест и донесения об их исполнении. В подвалах гестапо уже томилось более ста заговорщиков и проводились первые допросы.

Кальтенбруннер лично руководил расследованием. Сначала он создал три подотдела и самый главный из них, ведавший военными с Бендлерштрассе, доверил Майеру. При этом он подчеркнул:

— Фюрер ждет результатов, и я тоже. А так как вам, Майер, было заблаговременно поручено заниматься этими людьми, то вы обязаны представить материалы в кратчайший срок.

Это было не просто требование, в словах Кальтенбруннера сквозила угроза. Даже от осторожного замечания Майера — мол, главные заговорщики, к сожалению, устранены — он отмахнулся и добавил:

— Но ведь есть же и другие заговорщики. Вот и найдите их!

Они действительно существовали, эти другие заговорщики. По крайней мере, можно было с уверенностью утверждать: оставшийся в живых Фриц Вильгельм фон Бракведе знал все, что происходило в группе Штауффенберга. Его-то Майер и решил отыскать в первую очередь.

— Улететь он не мог, — объяснял штурмбанфюрер оцепеневшему Константину, — для полетов необходимо иметь особое разрешение. Чтобы скрыться на автомашине, нужны водительские права и бензин. На железнодорожных вокзалах и в поездах проводится двойной и тройной контроль. Пешком далеко не уйдешь, а потом, мы подняли на ноги всех жандармов, которые осуществляют повсюду дополнительное патрулирование. Перейти границу невозможно. Стало быть, ваш брат где-то здесь, в Берлине.

— Вполне вероятно, но мне ничего не известно об этом.

— Вам следует сначала выслушать мои аргументы, — произнес Майер с легким раздражением. — Вы должны осознать, что скрываться бессмысленно. Продовольственных карточек вашему брату хватит всего на четыре недели. Гостиницы и сельские постоялые дворы предоставляют убежище не более чем на три дня. В каждой деревне полно пострадавших от бомбежек. И еще, те, кто предоставляют убежище беглецу, рискуют головой. Ваш брат очень хорошо знает правила игры…

— Это дело моего брата, — сдержанно возразил Константин.

— Дружище, будьте же наконец благоразумны! — воскликнул штурмбанфюрер и стукнул кулаком по кипе бумаг, лежавших на его столе. — Я ведь не требую от вас выдавать брата, но помочь нам вы обязаны. При этом вы спасли бы капитана от самого страшного. Неужели вы до сих пор этого не поняли?

Лейтенант фон Бракведе молчал. Его лицо стало бледным, губы и подбородок выражали решимость, однако в глазах можно было заметить растерянность.

— Ну, хорошо, — сказал Майер с ноткой сожаления и, схватив листок бумаги — приказ об аресте, добавил: — Мы обязаны обезопасить себя любыми способами, а поскольку вашего брата нет, придется задержать его секретаршу.

— Графиня Ольденбург абсолютно ни при чем, — поспешил заверить его Константин.

— Очень может быть, — согласился с ним штурмбанфюрер, — это быстро выяснится, но сейчас мы ее все-таки арестуем. Поводов для беспокойства, мой юный друг, у вас нет, речь идет всего лишь о мерах предосторожности. С головы этой дамы не упадет ни один волос, а как только ваш брат объявится, мы вообще ее отпустим. Это я вам обещаю.

— Я понятия не имею, где он.

— Я верю вам, но все может измениться. Вдруг он объявится? — Майер пытался демонстрировать свое участие: — Поверьте, дорогой, я всей душой предан вам и вашему брату и надеюсь, что подозрения против него беспочвенны.

— Вы полагаете, что еще неизвестно…

— А что в этой жизни известно?! — Штурмбанфюрер с приказом об аресте в руке подошел к Константину: — Вот, чтобы вы знали, что я действительно иду вам навстречу… Я разрешаю вам сообщить графине Ольденбург о том, что собираюсь ее арестовать. Причем вы можете не торопиться, вам наверняка есть что сказать друг другу.

Генералу от инфантерии Карлу Генриху фон Штюльпнагелю было приказано прибыть 21 июля из Парижа в Берлин для доклада. Что это значило — для генерала не было тайной. Бледный, но спокойный, он простился со своими сотрудниками.

Вероятно, так должно было случиться, — сказал он им. — Я беру на себя всю ответственность за то, что произошло в моих войсках, и прошу каждого из вас действовать в соответствии с моими указаниями. — Затем он влез в автомобиль и уехал.

К вечеру машина генерала прибыла в Верден. Он приказал сделать небольшой крюк и проехать через Седан. Сопровождающие заметили, как напрягся генерал. Они сразу поняли причину происшедшей в нем перемены: в первую мировую войну, будучи совсем молодым офицером, он сражался именно здесь, о чем часто рассказывал своим друзьям.

Штюльпнагель приказал свернуть с дороги и попросил:

— Остановитесь, пожалуйста, здесь. Я хочу немного прогуляться.

Генерал торопливо зашагал прочь, и сопровождающим показалось, будто он уходит за горизонт. Спустя несколько минут они услышали пистолетные выстрелы, испуганно переглянулись и побежали вслед за генералом.

Штюльпнагеля удалось найти только после долгих поисков. Он лежал лицом кверху и хрипел. Фуражки и ремня на нем не было, не было и Рыцарского креста — вероятно, он сам сорвал его. Генерал выстрелил себе в правый висок, но остался жив. Однако пуля перебила зрительный нерв, и он ослеп.

Штюльпнагеля доставили в лазарет Вердена, где о нем была проявлена «большая забота», а когда он смог говорить и самостоятельно держаться на ногах, его судили, приговорили к смерти и повесили.

Штюльпнагель умер, не проронив ни слова.

— В каком состоянии ваша память, господин фон Бракведе? — неожиданно поинтересовался Леман.

— Никудышная, когда я этого хочу, — ответил тот. — В случае необходимости я даже не смогу вспомнить, видел ли вас хоть однажды…

Сейчас, когда у них было много свободного времени, Гном разыгрывал роль начальника генерального штаба, а капитан пробовал себя в роли ефрейтора.

— Удостоверения личности для нас уже готовы, — сообщил Леман. — Продовольственные карточки принесут завтра. Я заказал также полдюжины всяких справок и проездные билеты на метро.

— Кроме того, если я вас правильно понял, вы намерены открыть малярное предприятие…

— Но это только побочное занятие, — небрежно заметил Леман. — В моей голове рождаются более грандиозные проекты.

— Поэтому вы и интересуетесь моей памятью?

Леман кивнул:

— Я не собираюсь целыми днями сидеть в каморке и выползать на улицу только по ночам. Я хочу найти для себя более полезное занятие…

Этот день — 21 июля — они провели в квартире драматурга. Фон Бракведе сразу же набросился на книги: схватил штук шесть и теперь читал, сидя около балконной двери. Леман починил водопроводный кран в кухне и с помощью магнита заставил электрический счетчик вращаться в обратную сторону. Потом он стал искать, чем бы еще заняться.

— А знаете, господин фон Бракведе, что бы я сейчас с большим удовольствием делал? Мастерил.

Граф опустил раскрытую книгу, с удивлением посмотрел на Гнома и спросил:

— Надеюсь, вы не собираетесь заниматься своим любимым ремеслом?

— Только чтобы не разучиться окончательно.

— Неужели вам мало того, что произошло? Двадцатое июля было лишь вчера.

— А почему мы должны пропускать хотя бы один день? Где-то ведь хранится взрывчатка, не так ли? И мне бы хотелось ее заполучить. Вот и все.

Фон Бракведе покачал головой:

— Зачем?

— Просто так. Не всегда же знаешь наперед, для чего это пригодится.

— Ах, вот оно что! Вам нужен адрес соответствующего заведения.

— Разумеется. Нам необходимо появиться там раньше гестапо.

Граф фон Бракведе понимающе подмигнул Леману:

— Это совсем неплохая идея. Кто знает, кого мы тем самым избавим от трудностей. — Он написал на клочке бумаги адрес и протянул товарищу: — Вот, попробуйте получить вашу взрывчатку.

Уже 21 июля Эрнст Кальтенбруннер, шеф главного управления имперской безопасности, был назначен председателем «Особой комиссии по делу 20 июля». В ее состав входил и штурмбанфюрер СС Майер. По приказу фюрера комиссия ежедневно представляла ему подробный доклад о ходе расследования. Рассказывали, что уже вскоре комиссия насчитывала одиннадцать подотделов, в которых было задействовано около четырехсот гестаповцев. Они допросили почти семь тысяч подозреваемых, из них свыше тысячи человек были арестованы, а несколько сот убиты.

22 июля рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер прибыл на Бендлерштрассе. Офицеры, оставшиеся на своих постах, собрались для его встречи. Гиммлер произнес речь, в которой апеллировал к чести, совести офицеров и их верности фюреру, и троекратно прокричал «зиг хайль» — ведь как-никак он был теперь командующим армией резерва.

Вскоре получил новое назначение и доктор Йозеф Геббельс — он стал «генеральным уполномоченным по тотальному ведению войны». Рейхсминистр тотчас же приступил к исполнению новых обязанностей, произнеся одну из своих зажигательных речей. Она-то и послужила сигналом для того потока крикливых оскорблений, который обрушился на заговорщиков.

Рейхсмаршал Геринг окрестил участников событий 20 июля «жалкой кликой бывших генералов, которых давно следовало прогнать за их плохое и трусливое командование». Гросс-адмирал Дениц назвал их негодяями и пособниками врага, а Гиммлер — «саботажниками» и «союзниками враждебных иностранных держав».

Не отставал от них и рейхслейтер Борман — доверенное лицо Гитлера. Он назвал заговорщиков «мелкими людишками» и долго запугивал своих слушателей их якобы имевшей место попыткой заключить мир с Москвой.

Его в свою очередь постарался превзойти генерал-полковник Йодль. Он высказал мнение, что заговорщики были связаны с иезуитами, и заявил, что этих негодяев следует считать еще более гнусными преступниками, чем самые подлые рецидивисты.

В своем усердии обличители заговорщиков зашли так далеко, что министр иностранных дел фон Риббентроп лишился покоя, подыскивая более сильные выражения. В конце концов он назвал фон Штауффенберга «умственно неполноценным субъектом в форме полковника». А рейхслейтер Лей в пьяной злобе вопил: «Истребить всех!»

Однако это было слишком. И фюрер издал секретный приказ, согласно которому впредь не следовало допускать подобных выпадов, так как многие представители столь яростно поносимой «дворянской офицерской клики» служили ему, фюреру, верой и правдой.

И рейхсминистр Геббельс, этот бессовестный ловкач, как всегда, сразу нашел нужный тон: в своей речи по радио он назвал полковника Штауффенберга «злым, дегенеративным существом», «убедительно» доказал, что заговор был подготовлен в стане врага, недаром заговорщики взрывчатку позаимствовали у Англии, деньги — у Америки, а идеи — у Советов. Не преминул он также протрубить в фанфары: «Если спасение фюрера от напасти не было чудом, тогда на свете вообще не бывает чудес». А в заключение своей «содержательной» речи рейхсминистр затронул самые чувствительные струны души тех верующих, которые ставили Гитлера наравне с господом богом. «Мы можем быть уверены в том, — воскликнул он, — что всевышний не сумел бы явить нам свою милость более явно, чем через это чудодейственное спасение фюрера».

Рыдали женщины, не стыдились своих скупых слез солдаты. Телеграммами с заверениями в преданности фюреру можно было заполнять бельевые корзины. Нашлись даже священники, которые отслужили благодарственные молебны в честь спасения фюрера. А Геббельс в узком кругу с довольной ухмылкой заявил: «Гитлеру необходима была бомба под задницу, чтобы он образумился».

— Элизабет, что стало с нами? — чуть слышно спросил Константин. Ему очень хотелось подойти, обнять девушку, объяснить ей, что его волнует, но он не находил слов.

Лицо Элизабет было таким бледным, что походило на застывшую маску.

— Пусть меня арестуют, — сказала она. — По сравнению с тем, что происходит вокруг, это неважно.

— Но для меня это очень важно! — в отчаянии воскликнул Константин. — Для меня ты — все.

В изнеможении он опустился на стул, на тот самый стул, на котором совсем недавно лежала его одежда. Однако сейчас он об этом не думал.

— Теперь тебе о многом придется забыть, — назидательно сказала Элизабет. — В такое время, как нынешнее, нельзя жить, как хочется. Мы ведь с тобой попробовали — и ничего у нас не вышло. Мы должны подумать о твоем брате, он сейчас для нас — самое главное. И мне бы очень хотелось, чтобы ты сумел понять это.

— У него нет права требовать от нас подобной жертвы! — Константин протянул руки к Элизабет, однако тут же опустил их. — А впрочем, он бы никогда и не потребовал ее, тем более от тебя. Если бы я только мог поговорить с ним!..

— Константин, неужели ты не понимаешь, что тебя пытаются использовать в борьбе против твоего брата? — настойчиво спрашивала Элизабет. — Эти люди не гнушаются никакими средствами, чтобы арестовать его.

— Что он за человек, мой брат! — воскликнул Константин с нотками негодования в голосе. — Почему он никогда не был со мной до конца откровенен? Он не может не знать, что я люблю его, несмотря ни на что — даже если не понимаю его, даже если он совершил тяжкое преступление, Разве это повлияет на мою любовь к нему? То же самое я чувствую и по отношению к тебе, Элизабет…

— Стало быть, ты допускаешь, что твой брат мог участвовать в покушении на Гитлера?

— Да, — произнес лейтенант.

— Неужели ты сочувствуешь ему?

— На этот вопрос я не могу тебе ответить, Элизабет… Пока не могу. Для меня фюрер всегда олицетворял Германию, и я был готов умереть за него. Я ему безгранично верил. Но если такие люди, как Бек, фон Штауффенберг и мой брат, безоговорочно настроены против Гитлера, то в этом должен быть какой-то смысл.

— Хорошо, — одобрительно прошептала Элизабет и, немного помедлив, добавила: — Тебе действительно надо поговорить с братом. Ладно, на все непредвиденные случаи у нас есть договоренность. Приходи около восьми вечера на станцию «Зоо», к газетному киоску, что рядом с подземным переходом. Только будь, пожалуйста, осторожен.

— Я готов на все, Элизабет, лишь бы помочь тебе… И ему… Нам всем…

— А теперь идем, — чуть слышно прошептала она, увлекая его за собой. Ее рука была прохладной и твердой. — И прошу тебя, не беспокойся обо мне. Я почти счастлива, что помогала тем людям, которых сейчас арестовывают…

Двое мужчин, появившиеся в ставке фюрера, были одеты в парадные черные костюмы. Держались они не без достоинства, и приняли их без промедления.

— Господа, — с подчеркнутой благожелательностью обратился к ним Адольф Гитлер, — вам предстоит решать большие задачи. Сейчас мы с вами должны обсудить некоторые детали. Однако не сомневайтесь: я очень ценю ваши способности.

Он протянул им руку так торжественно, будто принимал глав дружественных держав, и подвел к мягкому дивану. Это были председатель «народного трибунала» и палач Большого Берлина.

Председатель «народного трибунала» был худощав, в его голосе звучал металл. Палач же скорее походил на скромного почтового служащего. Оба преданно смотрели на фюрера и наверняка гордились оказанным им уважением.

— Я полагаю, — продолжал фюрер, — мы едины во мнении, что в данном случае имеем дело с отребьем самого низшего пошиба…

— С подонками… — подтвердил его мысль председатель «народного трибунала». — Что касается меня, то я бы вообще отказался от судебного разбирательства, ведь приговор и так ясен, но все же придется соблюдать формальности.

— Согласен с вами, — поддержал его Гитлер. — В конечном счете наше государство зиждется на законности, однако либеральничать нам не пристало.

Председатель «народного трибунала» тотчас же сообразил, на что изволил намекнуть фюрер, и твердо заявил:

— Я буду действовать стремительно и четко, пресекать любую болтовню, уводящую в сторону. Я и раньше никому не позволял произносить в суде подстрекательских речей…

— Прекрасно! — одобрил фюрер. — Сколько приговоров вы сможете вынести в течение одного дня?

— Я полагаю, от шести до восьми.

— А вы успеете привести их в исполнение? — обратился Гитлер к палачу.

— Я сделаю все от меня зависящее, — заверил тот. — До сих пор мои производственные возможности составляли три-четыре осужденных в день, что примерно на тридцать процентов больше, чем у моих коллег в Кенигсберге и Мюнхене. Однако я считаю вполне реальным увеличение производительности на своем участке на сто процентов, если мне будут предоставлены средства для усовершенствования виселиц.

— Они будут вам предоставлены, пообещал фюрер.

Подали чай с пирожными. Он был налит в изящные чашки из тонкого фарфора, от него исходил приятный терпкий аромат.

— Все, что здесь произошло, чудовищно, — заявил Гитлер, — и требует наказания, не имеющего прецедента, то есть поистине устрашающего. Я жду убедительного судебного разбирательства, аргументированного приговора и немедленного приведения его в исполнение. Приговоренный к смерти до полудня, после полудня должен непременно висеть!

— Будет исполнено! — отчеканил председатель, а палач поддержал его:

— Это мы сделаем!

— Никаких расстрелов! — воскликнул Гитлер. — Подобные твари не заслуживают этого, каждая пуля нужна фронту. Они должны висеть!

— Смерть через повешение в подобных случаях является обычной практикой, — заверил его председатель «народного трибунала».

— Как долго это длится? — поинтересовался фюрер у палача.

— Секунд десять — пятнадцать, в зависимости от ловкости и сноровки моих подручных, а также от телосложения и выносливости осужденных.

— Нельзя ли продлить процесс казни?

— Можно, если применять для петель рояльные струны. Тогда это продлится несколько минут.

— Я хочу увидеть эту процедуру, — потребовал Гитлер. — Ее необходимо снять на пленку со всеми подробностями — как казни, так и судебные разбирательства в «народном трибунале». Для незначительных событий достаточно звукозаписи…

Борман, сидевший в стороне, делал пометки для рейхсминистра Геббельса, в ведении которого находились и кино, и радио.

Председатель «народного трибунала» доверительно наклонился к Гитлеру:

— Мой фюрер, чтобы разбирать дела военнослужащих вермахта не в соответствующих органах военной юстиции, а в «народном трибунале», потребуются определенные правовые предпосылки…

— Этот вопрос уже решен, — ответил за фюрера Борман. — Мы созвали «суд чести» и легко устранили все трудности.

«Суд чести» вермахта начал заседать 4 августа 1944 года. Председательствовал генерал-фельдмаршал Герд фон Рундштедт.

— Именем фюрера! — провозгласил он и зачитал список подсудимых. В нем значились двадцать две фамилии, в том числе один фельдмаршал и восемь генералов. — Эти люди потеряли право носить национальный мундир, — заявил фон Рундштедт.

Никто из присутствующих не возразил.

«Суд чести» заседал в следующем составе: фельдмаршал Кейтель, генералы Бургдорф, Майзель, Шрот, Шпехт и Крибель. Значилась в списке и фамилия генерал-полковника Гудериана, но этот удачливый военачальник впоследствии уверял, что присутствовал всего лишь на двух-трех заседаниях, и то «против собственной воли», поскольку происходящие события казались ему «отталкивающими». Однако с Рундштедтом он согласился полностью.

— Подобным элементам, поднявшим руку на главу государства, нет места в наших рядах, — продолжал генерал-фельдмаршал Рундштедт.

Итак, около ста офицеров, причастных к заговору, были изгнаны из вермахта. На практике это означало, что они были отданы на расправу гестапо и «народному трибуналу».

Гиммлер лично побуждал своих людей к действию. Не отставал от него и Кальтенбруннер, которому требовался материал для ежедневных докладов фюреру. И штурмбанфюрер Майер оказался его главным поставщиком.

Людям Майера, особенно Фогльброннеру, удалось отыскать очень важные документы. На Бендлерштрассе был обнаружен список членов будущего правительства, составленный заговорщиками, стенографические записи, которые эксперты расшифровали довольно легко.

Не менее важные сведения содержались и в кипе документов, обнаруженных в Цоссене, у генерал-квартирмейстера. Поступил интересный материал из Парижа, от группенфюрера Оберга, а связисты с Бендлерштрассе представили записи подслушанных разговоров.

— Ведь это уже не плохо? — с надеждой спросил штурмбанфюрер Майер.

— Для начала неплохо, — покровительственным тоном сказал Кальтенбруннер, — однако недостаточно. Если вы, Майер, действительно хотите меня убедить, будто на что-то годитесь, то вам придется пустить в ход совсем другое оружие.

Штурмбанфюрер потребовал подкрепления и получил его незамедлительно. Теперь он попытался сконцентрировать свое внимание на крупных козырях, чтобы выиграть наверняка. Бека и Штауффенберга не было в живых, Лебера своевременно выключил из игры он сам. Но еще оставался на свободе Гёрделер!

Майер попытался обнаружить его, но не нашел, хотя подключил к поискам около ста гестаповцев. Двое из них наведались в христианский приют, где иногда ночевал Гёрделер. Они застали там лишь груду развалин, а среди них и управляющего приютом, растерянного, но озабоченного человека.

— Господин Гёрделер бывал у нас, — сказал он, — однако в последнее время мы его не видели.

Разочарованные гестаповцы собрались было уходить, как вдруг управляющий вспомнил:

— Он оставил нам на хранение какое-то толстое письмо, оно лежит в нашем сейфе.

Заполучив письмо, гестаповцы передали его Фогльброннеру, тот — Майеру, а Майер в свою очередь Кальтенбруннеру.

— Здесь находятся памятные записки, подтверждающие, что автор встал на путь государственной измены, — пояснил штурмбанфюрер, вручая Кальтенбруннеру конверт.

— Чего же вы ожидали от этого Гёрделера?

— Он называет в записках около ста фамилий.

— Это уже кое-что! — обрадовался Кальтенбруннер. — Однако не то, что нам нужно. Необходимо составить полную картину подготовки заговора.

— Исчерпывающий обзор событий может, по всей вероятности, дать лишь один человек — граф фон Бракведе, — констатировал штурмбанфюрер Майер.

— А где он?

— В данный момент я этого точно не знаю.

— Так ищите же его! Мы ждем от вас настоящих материалов. Как считаете, зачем мы держали вас на этом направлении? Если вы не справитесь с поставленной задачей, то последствия можете себе представить. Или мне выразиться яснее?

— Не оборачивайтесь, — раздался над ухом у лейтенанта фон Бракведе приглушенный голос. — Смотрите прямо, по возможности так же беспечно, как и прежде.

Константин стоял на перроне станции «Зоо». Он купил несколько газет, сунул их под мышку и принялся разглядывать людей, снующих мимо него.

— Разверните одну из ваших газет, — тихо произнес голос. — Сделайте вид, что вы читаете, и только тогда можете незаметно разговаривать со мной.

Лейтенант послушно развернул «Фёлькишер беобахтер», и газета закрыла его лицо, Рыцарский крест и почти все другие его награды. Он сдержанно спросил:

— Это вы, Леман?

— Не вздумайте обнять меня, — предупредил тот. — И не называйте, пожалуйста, никаких фамилий. Постарайтесь держаться равнодушно.

Сам Леман делал вид, что рассматривает вывешенные почтовые открытки. Потом купил одну из них. На ней был изображен Адольф Гитлер в блестящем рыцарском снаряжении, верхом на коне, в руках он держал развевающееся знамя со свастикой. Наконец Леман приказал Константину:

— Следуйте за мной, но незаметно. Держитесь на расстоянии пяти — десяти шагов.

Лейтенант фон Бракведе быстро уяснил правила конспирации, Он подчеркнуто медленно сложил газету и увидел Лемана — в спецодежде он показался Константину настоящим рабочим с какого-нибудь военного завода.

Они долго колесили по Берлину, пока не остановились на Уландштрассе. Здесь Леман вошел в какой-то дом. Константин последовал за ним.

— Вы делаете успехи, господин лейтенант, — похвалил его Леман и сдвинул на затылок синюю кепку. — Вы ведете себя почти как настоящий конспиратор.

Константин схватил протянутую ему руку и сердечно пожал ее:

— Как ваши дела?

— Так же, как у вашего брата, — ухмыльнувшись, ответил Гном. — Вы ведь об этом хотели узнать, не правда ли? Мы чувствуем себя довольно уверенно, хотя и не так, как рыба в воде.

— Мы уже на месте?

— Ну что вы! До места еще очень далеко. — Леман вытер пот со лба. — Сначала мы вспомним известную детскую игру…

Лейтенант тоже промокнул платком пот со лба — жара стояла просто изнуряющая. Правда, во вторник, 24 июля, прошел сильный дождь, однако уже через несколько часов воздух снова накалился.

— Как вы считаете, за нами следили?

Леман покачал головой:

— Не думаю, мы ведь проделали полдюжины всякого рода отвлекающих маневров, и этого вполне достаточно.

— Вам это даже нравится, не правда ли?

— Теперь в Германии немногое доставляет удовольствие, вот я и пользуюсь любой предоставляющейся мне возможностью.

— Ах, дорогой друг, — неожиданно воскликнул лейтенант, — что за непонятная страна, в которой мы живем!

— Мы должны выжить — это сейчас главное. — Леман поглубже надвинул синюю кепку. — Поэтому необходимо иметь в виду, что на любом углу может стоять человек, который считает этого бандита Гитлера отцом фатерланда, любит его всеми фибрами своей души, а в каждом из нас видит объект для охоты.

Карл Фридрих Гёрделер не принимал непосредственного участия в событиях 20 июля — он скрывался от гестапо. Однако он внимательно слушал все сообщения по радио, которое неоднократно возвещало, что фюрер жив.

«Это похоже на правду, — с горечью прознал Гёрделер. — И не только жив, но и, по всей вероятности, является хозяином положения». Гёрделер попрощался со служащим имперского министерства экономики, у которого скрывался в последнее время. Тот пробормотал какие-то слова сожаления, однако поспешил проводить своего гостя и облегченно вздохнул, когда тот скрылся в полной тьме.

С этого дня Гёрделер стал ежедневно менять свое пристанище. Бегство от преследователей превратилось в некую составную часть его жизненного распорядка, но Берлин он все-таки не покинул. Здесь 31 июля он встретил свое шестидесятилетие.

Этот день он провел на квартире некоего Лабецкого, конторского служащего, который плохо знал Гёрделера, а сам Лабецкий был для бывшего обер-бургомистра одним из многих, кто предоставил ему пищу и кров.

Притихший Гёрделер долго сидел согнувшись в углу, потом попросил бумаги и стал сочинять очередной меморандум, правда на сей раз очень короткий.

Несколько дней спустя он встретил в метро знакомую и сказал ей присущим только ему назидательным тоном: «Не убий!» Таким образом он дал понять, что в трагической неудаче Штауффенберга надо усматривать «перст божий», то есть господь не одобрил содеянного.

И вдруг Гёрделер увидел свою фотографию на досках для объявлений, на тумбах для афиш, в метро и у театров, на кирпичных стенах и деревянных заборах, в любой газете, которую он раскрывал. За его голову было назначено вознаграждение в один миллион марок. Это была самая крупная сумма, которая когда-либо назначалась за поимку преступника. И в скором времени она была выплачена.

Каждый, кто прятал у себя Гёрделера, рисковал жизнью. И позднее очень многие погибли только потому, что он сидел за их столом, спал в их доме. А пока он брел от одного убежища к другому, оставляя за собой смертоносный след.

8 августа он покинул Берлин и тайком отправился в свои родные края — в Западную Пруссию. Конечной целью путешествия Гёрделера был Мариенвердер, где покоился прах его родителей. Он шел туда двое суток.

Поклонившись дорогим могилам, Гёрделер поспешил прочь. Он ночевал в открытом поле, в сарае, в зале ожидания на вокзале. Питался украденной свеклой, хлебом, который выпрашивал у крестьян, пил воду из ручья. 12 августа, выбившись из сил, он добрался до местечка Конрадсвальде, вошел на постоялый двор. Здесь-то его и опознала рядовая вспомогательной службы ВВС и выдала гестапо.

Однако это был не конец. Он слишком много знал, и гестапо в течение долгих месяцев методично выколачивало из него эти сведения. Допросы продолжались даже после вынесения ему смертного приговора.

— Какая радостная встреча! — не без доли иронии воскликнул капитан фон Бракведе, увидев Константина. — Зачем ты пришел?

— Я хотел видеть тебя, Фриц!

— Хорошо, теперь ты меня увидел, — констатировал капитан. Он лежал на диване, курил сигару и слушал радио.

Квартира, в которой они беседовали, была расположена недалеко от площади Савиньи и принадлежала служащему угольной лавки Лебера.

— Фриц, мне надо поговорить с тобой. Элизабет арестована, — сообщил Константин.

— Этого следовало ожидать, — сказал фон Бракведе, закрыв глаза, — но я не думаю, что ей грозит опасность. Элизабет — девушка рассудительная и умная. Ты, наверное, это и сам заметил. К тому же она еще и смелая.

— Она очень порядочная. Она не должна страдать!

Фриц Вильгельм к этим словам Константина фон Бракведе остался безучастным, он лишь спросил:

— У тебя есть известия из дома?

— Твоя жена беспокоится за тебя.

— Это удел всех женщин, которые выходят замуж за такого человека, как я, — тихо сказал капитан фон Бракведе.

— И дети о тебе спрашивают.

— Константин, служба мужчины на благо отечества и его семья — две совершенно разные вещи, — почти жестко ответил граф. — И каждая из них существует сама по себе.

Константин с возмущением посмотрел на брата:

— Ты, по-видимому, не представляешь, что натворил. Тебя разыскивает гестапо. Твоя жена и дети обеспокоены. Майер срочно желает поговорить с тобой. Между прочим, я хочу знать, что же все-таки случилось. Однако в настоящий момент самое главное — это судьба Элизабет. Ты должен помочь ей.

— Мне нужно сменить квартиру, и именно это для меня сейчас самое главное. — Капитан поднялся. — В конце концов, перестань бравировать своими чувствами, будь то любовь к родине или к семье…

— Случилось что-то непостижимое, Фриц!

— А я считаю такое развитие событий вполне закономерным. Твое же дело — выбирать, что тебе больше нравится.

— Скажи, какое отношение имеешь к этим событиям ты? — настойчиво вопрошал Константин. — Скажи же мне!

Капитан улыбнулся и принялся натягивать носки.

В комнате было широкое берлинское окно, а мебель изящная, украшенная резьбой в стиле раннего бидермейера[29]. Часы на камине зазвонили чистым серебряным звоном.

— Идеалисты всегда украшали этот мир, — сказал Фриц Вильгельм фон Бракведе, доставая ботинки, — но в сложившихся обстоятельствах они выглядят просто идиотами. Они мне осточертели…

— Фриц, я действительно не знаю, что думать о тебе.

— А ничего, — заявил тот и завязал шнурки. — Я не жертва и не злодей. У меня нет иного желания, кроме желания выжить, и я надеюсь, что это как раз и есть тот ответ, который ты жаждешь получить…

Константин фон Бракведе наклонился вперед и покорно опустил голову. Он беспокойно перебирал руками, будто пытался что-то отыскать.

Фриц Вильгельм смотрел на брата с ласковой снисходительностью:

— Мой мальчик, если я разрушил какие-то твои иллюзии, то я очень рад этому.

— Неужели ты не понимаешь, что я хотел бы последовать за тобой.

— Куда?

— Куда прикажешь…

— Предложение отклоняется! — заявил фон Бракведе. — Я не вожак, и потом, каждый должен идти своим путем. А ты передай всем, кто обо мне беспокоится, что я запрещаю им это…

— Ты совершенно превратно понимаешь нас, Фриц!

— На это, мой мальчик, я даже не смею надеяться. Передай моей жене: пусть живет так, как будто меня вообще не было. Графиня Ольденбург должна теперь рассчитывать только на себя, что бы ни выпало на ее долю.

— Чего ты требуешь от нас?

Капитан выпрямился и быстро застегнул китель.

— А милому, доброму Майеру ты можешь передать, что со мной он больше каши не сварит!

— Мне приказано передать вам письмо фюрера, — сказал генерал-фельдмаршал Модель другому генерал-фельдмаршалу — Гюнтеру фон Клюге.

Тот чуть помедлил и упавшим голосом спросил:

— Я смещен?

Модель подтвердил предположение фон Клюге легким кивком:

— Я глубоко сожалею, что именно мне поручено передать вам эту весть, но это приказ, и не выполнить его я не мог.

— Вы мой преемник?

— Кто-то ведь должен быть им, не так ли?

В письме Адольф Гитлер требовал от Клюге незамедлительно прибыть в Берлин для «выяснения некоторых сомнительных подробностей». Что это означало, генерал-фельдмаршал понял сразу: предстояли допросы в гестапо.

— Я не чувствую за собой никакой вины, — с трудом проговорил он.

— Об этом не мне судить, — подчеркнуто вежливо сказал Модель.

Несколько месяцев спустя и генерал-фельдмаршал Модель покончил жизнь самоубийством в Рурской области, в лесочке, недалеко от Эссена. Однако сегодня он достиг вершины своей фельдмаршальской карьеры — стал главнокомандующим войсками «Запад» и командующим группой армий «Б».

— Я хотел бы написать несколько писем, — попросил фон Клюге.

Его просьба была великодушно удовлетворена. Пока подавали машину, генерал-фельдмаршал фон Клюге написал сыну: он всегда лишь выполнял свой долг, и если ему придется умереть, то опять же во исполнение этого долга. Затем он написал верховному главнокомандующему: «Мой фюрер, я всегда восхищался вашим величием… Вы вели честную борьбу… Это засвидетельствует история…»

Потом генерал-фельдмаршал вышел из ставки, сел в служебную машину и уехал. Он взял с собой лишь небольшой багаж. Водитель позднее рассказывал, что дорогой генерал-фельдмаршал разговаривал сам с собой.

После нескольких часов однообразной езды он вдруг сказал:

— Остановимся здесь, я хочу немного отдохнуть.

Генерал-фельдмаршал на негнущихся ногах вылез из машины, огляделся, словно отыскивая чего-то. Они находились неподалеку от Вердена.

В тени каштанов расстелили одеяло.

— Спасибо, — устало поблагодарил фон Клюге и лег.

Когда сопровождавшие его лица удалились, генерал-фельдмаршал раскусил капсулу с ядом, которую уже несколько месяцев носил при себе.

Умер он быстро и тихо. Всего лишь несколько километров отделяли его от того места, где пытался покончить с собой генерал Штюльпнагель.

— Если бы я захотел, то мог бы сделать из вас отбивную, — сказал штурмбанфюрер Майер.

— Но ведь вы этого не хотите, не так ли? — осторожно улыбнулся Гном.

Лемана схватили около полудня вблизи станции «Зоо», когда он направлялся на поиски продовольствия. Сначала он лишь заметил, что за ним следят. Но это не особенно обеспокоило его. Он сделал несколько небольших кругов и был уверен, что стряхнул с себя трех-четырех преследователей. Однако за ним шли более двух десятков человек.

— Неужели эта сосиска представляет для вас какой-то интерес? — спросил Леман, осторожно прощупывая почву. — Целый отряд, высланный в погоню! Не кажется ли вам, что для меня слишком много чести? Надеюсь, вы не считаете меня Штауффенбергом в миниатюре?

Майер рассмеялся. Леман внимательно посмотрел на него и вдруг подмигнул штурмбанфюреру. И так они подмигивали друг другу в течение нескольких секунд. Затем Гном подвинул к себе стул и сел на него.

— Вы, однако, шутник! — воскликнул штурмбанфюрер. — Кроме того, вы гораздо хитрее, чем я думал.

— Именно поэтому, вероятно, я и пришелся вам по душе, а?

Гном мог позволить себе эту лесть, ведь они были в комнате одни. Майер тоже сел и задумался. Потом он подвинул Леману коробку с сигарами.

— Это все мне? — нахально спросил тот.

Майер снова громко рассмеялся:

— Мне бы ваше чувство юмора, юноша. Вы ведь прекрасно знаете, что я могу вас пропустить через мясорубку за то, что вы натворили.

— А вот об этом, я полагаю, вы знаете не все. — Гном открыл коробку и со знанием дела обнюхал ее содержимое, а затем сказал: — Мне бы очень хотелось взять три штуки: одну я бы выкурил сейчас, другую по пути домой, а третью передал бы как привет от вас… Вы ведь знаете кому…

Штурмбанфюрер кивнул. В его глазах блеснуло нечто похожее на уважение.

— Дружище, такой пройдоха, как вы, и участвуете в деле, заведомо обреченном на провал! — сказал он. — Почему вы не с нами?

— Вероятно, когда-нибудь мы еще поговорим об этом, — произнес Леман, — но сейчас у нас с вами совсем другие заботы. Мне хотелось бы побыстрее отнести сигары, а вы тоскуете по графу фон Бракведе. Не так ли?

— Примерно так, — согласился Майер, — причем я рассчитываю на вашу помощь.

— Почему бы и нет? — Гном быстро прикинул в уме и сразу начал предъявлять свои требования. — Это не так просто, как вы уже, наверное, поняли. Вы ведь не требуете адрес графа, да я бы и не смог его вам дать: я его не знаю, он постоянно меняет свое местопребывание. Однако я попытаюсь найти его.

— Чудак-человек! — нетерпеливо воскликнул штурмбанфюрер. — Зачем вы пытаетесь перехитрить меня? Надеюсь, вы не отказываете мне в элементарной сообразительности.

— Конечно нет, — заверил его Гном. — Итак, я могу удалиться. И вы не пустите по моему следу своих ищеек?

Майер кивнул:

— Вы отправитесь к Бракведе… Но не пытайтесь меня обмануть. Вы ведь знаете, что я отыщу вас в любой момент, если захочу. Рано или поздно мы разыскали бы и графа, это я вам гарантирую…

— Однако он вам нужен немедленно, и за это вы намерены даже заплатить.

— И немало! Вдобавок я лишаю себя вашего общества, что мне очень трудно сделать.

— Ну хорошо, если я вас правильно понял, я должен передать графу фон Бракведе весточку от вас.

— Вы меня правильно поняли. — Штурмбанфюрер наклонился к Леману: — Передайте ему: пусть он делает вид, что ему нет дела ни до брата, ни до графини Ольденбург, но, в конце концов, у него есть жена и дети — трое или четверо, если я не ошибаюсь, и я намерен арестовать их. Иное дело, если он объявится в ближайшее время. Немедленно передайте ему это.

Леман не удивился — он знал методы гестапо.

— Какие гарантии вы можете ему дать?

— Если он примет мое предложение, — заявил штурмбанфюрер, — то я разрешу его жене и детям в течение двадцати четырех часов выехать в Швейцарию. Соответствующие бумаги, паспорт, визы и проездные билеты уже готовы. Но через час после того, как семья Бракведе пересечет границу, он должен быть здесь. Таковы мои условия.

— Вы верите ему на слово?

— А вас это удивляет? — Глаза Майера заблестели. — Пусть он позвонит мне, этого достаточно.

— А если он не позвонит, то вы арестуете всю его семью.

— Примерно так.

— Но что будет, если он даст слово и не сдержит его? — поинтересовался Леман. — Главное, что его жена и дети будут уже в безопасности.

— Тогда я арестую его брата и разделаюсь с ним, как и с графиней Ольденбург. Затем я доберусь до вас и до него, и тогда полетят пух и перья.

— Дошло, — изрек Леман, тщательно завернул презентованные ему сигары в газету и поднялся: — Итак, если это окажется возможным, не до свидания.

— Передайте Бракведе еще вот что: если он придет, ему нечего бояться. Я жду его, так сказать, с распростертыми объятиями, как желанного гостя.

Генерал-фельдмаршал Роммель поправлялся медленно, хотя уже покинул лазарет во Франции и перебрался домой, в родную Швабию. Здесь-то и застал его приказ Гитлера явиться в Берлин на совещание. Роммель сразу понял, чем это ему грозит, и послал ответную телеграмму: «К сожалению, прибыть не могу — болен». А своим друзьям он объяснил:

— Гитлер пытается устранить меня.

— На это он не решится, — возразили ему.

Через неделю в Хесслинген, где жил Роммель, прибыли генералы Бургдорф и Майзель в сопровождении подразделения СС. Эсэсовцы получили приказ открыть огонь по Роммелю в случае, если последний предпримет попытку к бегству. А ведь когда-то Гитлер так восхищался этим выдающимся военачальником и так щедро награждал его!

— Мы прибыли по личному поручению фюрера, — торжественно объявили генералы и заверили, что в случае крайней необходимости будут вынуждены применить силу, чтобы пройти к фельдмаршалу.

Генералов проводили. Их беседа с фельдмаршалом продолжалась почти час. Посланцы фюрера объявили, что Роммель изобличен как соучастник заговора против верховного главнокомандующего, и предоставили ему самому сделать выбор: принять яд или предстать перед «народным трибуналом». В случае самоубийства его семья не подвергнется никаким преследованиям, а ему самому будут устроены торжественные похороны. Слушание же дела в «народном трибунале» означает всенародный позор и мучительный конец.

— Через четверть часа меня уже не будет в живых, — сказал Эрвин Роммель своей жене на прощание.

Он покинул дом в 13.05 в сопровождении обоих генералов, а через двадцать пять минут его тело доставили в лазарет в Ульме. Сопровождавшие его лица заявили:

— Причина смерти фельдмаршала — эмболия. Никакого обследования не производить. Приказ фюрера!

Торжественные похороны действительно состоялись. Вместо фюрера на них присутствовал генерал-фельдмаршал фон Рундштедт, который сказал, указывая на гроб с телом фельдмаршала Роммеля:

— Его сердце принадлежало фюреру.

А Адольф Гитлер с показным волнением заявил своему окружению:

— После победы мы воздвигнем ему достойный памятник!

30 июля, спустя десять дней после взрыва в ставке фюрера, осуществленного фон Штауффенбергом, капитан Фриц Вильгельм фон Бракведе переступил порог дома на Принц-Альбрехт-штрассе.

— Меня ждут, — заявил он дежурному эсэсовцу.

Он имел при себе портфель, тот самый, который перевозили с Бендлерштрассе на Шиффердамм и обратно. Только теперь в нем не было никаких документов. Там лежало мыло, полотенце, бритвенный прибор, пижама, пара белья и пара носков.

— Штурмбанфюрер Майер занят, — возвестил дежурный. — Никого пускать не велено.

— Ко мне это не относится, — уверенно заявил фон Бракведе и усилием воли подавил мгновенно вспыхнувшее желание повернуть назад. — Вам стоит только назвать мое имя…

Его имя было названо — и все вмиг переменилось. Эсэсовцы превратились в предупредительнейших сопровождающих и повели капитана к Майеру, а штурмбанфюрер уже шел ему навстречу по коридору с распростертыми объятиями:

— Ну вот наконец-то и вы!

— Уговор есть уговор, — сказал граф. — Кроме того, я страшно любопытен, а вы предлагаете столько различных вариантов — я имею в виду смерть…

— Вы все такой же шутник, — радостно пролаял Майер. — Однако вы здесь, а это главное — значит, вы косвенным образом согласны плодотворно сотрудничать с нами. Что при этом ставится на карту, вам, вероятно, напоминать не надо.

— Вполне достаточно одного: я знаю, что такое ответственность перед семьей, — заявил граф фон Бракведе.

— Вам следует внимательно почитать древнегерманские саги… — кричал рейхсфюрер СС Гиммлер своим соратникам по тотальному искоренению измены. — Согласно сагам, род является определяющей силой любого общества и потому о нем надо целенаправленно заботиться, оказывать ему всестороннюю помощь. Но если какой-либо из них по подчинялся обществу, его искореняли.

Таким образом сторонники фюрера оправдывали репрессии, которые они обрушили на отцов и матерей, братьев и сестер, жен и детей заговорщиков. Даже самые дальние родственники главных участников покушения были схвачены гестапо. Среди арестованных находились двенадцать женщин в возрасте свыше семидесяти лет, в том числе и мать братьев Штауффенберг.

Их сажали в тюрьмы, отправляли в исправительные дома и концентрационные лагеря, объявляли «неполноценными» гражданами и обращались с ними соответствующим образом. Следы некоторых из них были обнаружены лишь спустя многие месяцы после окончания войны, и то с большим трудом.

Семья Штауффенберга подверглась аресту. Графиню Нину Штауффенберг, жену полковника, под фамилией Шанк отправили в концлагерь. Так как она ждала четвертого ребенка, над ней не издевались и выдавали специальный паек.

Детей Штауффенберга, двух сыновей и дочь, разлучили с матерью, дали им фамилию Майстер и отправили в детский приют, находящийся в ведении нацистских организаций. Там они встретились с другими детьми, которых постигла такая же участь, и там им изо дня в день вдалбливали: «Ваши родители — презренные трусы и преступники!»

— Будьте благоразумны, не обращайте внимания на мелкие неприятности, они неизбежны, — порекомендовал Майер. — Постарайтесь мыслить реалистично. Станьте для нас тем, кого в британской юстиции называют главным свидетелем, и можете требовать за это всего, чего хотите.

— Неужели я кажусь вам такой свиньей? — спросил граф фон Бракведе.

— Чепуха! — воскликнул Майер. — Мы ведь оба прирожденные коммерсанты и знаем, куда выгодно вложить капитал. По крайней мере, я не могу себе представить, что такой умница, как вы, не постарается выйти из этого проигранного дела.

— Вы, вероятно, попали в исключительно трудное положение.

Штурмбанфюрер утвердительно кивнул. По его мнению, теперь он уже не мог проиграть. И в порыве откровенности он сообщил: работа идет полным ходом, и днем и ночью, несколько сот сотрудников гестапо следят примерно за тысячью подозреваемых.

— Порядочная группа, не правда ли? Я бы с удовольствием посмотрел на них двадцатого июля.

— Знаю, знаю, мы хватали всех, кто попадался под руку. А теперь сортируем, отбираем, пытаемся найти отправные точки. Исключительно трудоемкая работа. Кроме того, мне кажется, сигнал был дан слишком поздно.

— Вы хотите сказать, что Гиммлер слишком долго медлил?

Майер доверительно ухмыльнулся:

— От нашего Гиммлера можно всего ожидать. Кто поручится, что у него нет осведомителей среди заговорщиков? Ведь были же у него свои люди среди евреев.

— При определенных обстоятельствах это может обернуться неприятностью, не правда ли?

— Мой дорогой, не питайте напрасных надежд. Мы обезопасили себя во всех отношениях, разумеется, с согласия рейхсфюрера. Имеются, например, подробно разработанные директивы по проведению допросов.

— Понятно. Вы просто приказали: ни при каких обстоятельствах не допускать показаний, которые бы уводили в сторону или вводили в заблуждение. Нужны лишь показания по существу.

— Я вижу, вы поняли, что к чему.

— Ну да, если бы я, к примеру, заговорил о нашем секретном соглашении, мне бы сразу заткнули рот, не так ли?

— При этом полумерами мы не ограничимся. Впрочем, нет необходимости предупреждать вас.

— Разумеется.

— Ну, вот мы опять договорились. — Майер деловито потер руки: — Стало быть, начнем. Выкладывайте ваши списки.

Граф фон Бракведе решительно покачал головой, похожей на голову хищной птицы:

— Наша договоренность касалась лишь одного пункта. Вы разрешили моей семье перебраться в Швейцарию, а я за это явился к вам. Ни о чем другом мы не договаривались.

— Надеюсь, вы не собираетесь водить меня за нос? — с негодованием прервал его Майер. — В данной ситуации ваш отказ сотрудничать с нами может стать вашим смертным приговором. Вы этого хотите?

БУДУЩЕЕ ГЕРМАНИИ, ЗАЛОЖЕННОЕ В НАСТОЯЩЕМ

— Я приставлен шпионить за вами, — сказал человек с мышиным личиком. — Моя фамилия — Дамбровский, имя — Аларих, и пришел я сюда не по своей воле. — Аларих Дамбровский, стоя на коленях, протирал пол в камере, в которую поместили капитана фон Бракведе, и слезящимися глазками осматривал все вокруг. — Вы, по-видимому, и не подозреваете, что вас устроили, так сказать, по первому классу…

Фон Бракведе вспомнил слова, сказанные Майером: «Считайте себя, пожалуйста, моим гостем», — и понял, что он здесь действительно привилегированный арестант. Об этом свидетельствовал и окружавший его комфорт: походная кровать с пружинным матрацем, стул со спинкой, стол размером с крышку гроба, письменный стол под зарешеченным окном, умывальник и туалет с проточной водой.

— Вы, должно быть, довольно важная птица, — промолвил Дамбровский и полюбопытствовал: — Может быть, вы свояк какому-нибудь рейхслейтеру или что-нибудь в этом роде?

Бракведе промолчал. Он не без удивления смотрел на фигуру ползающего на коленях Дамбровского, похожего на тщедушного ребенка:

— Если уж вы приставлены ко мне, то, видимо, кое-что обо мне знаете.

— Верно, — сказал Аларих, поднялся с колен и взглянул на капитана мутными, цвета болотной воды, глазками. — Вы неплохо соображаете. Недаром когда-то были полицей-президентом Берлина. Так ведь?

Бракведе кивнул:

— И вот сам я сижу в камере. До сих пор я обозревал их только снаружи, а теперь довелось рассмотреть и изнутри.

— Человек ко всему привыкает, — философски заметил Дамбровский.

— А вы давно здесь?

— Почти пять лет! — заявил с некоторой гордостью этот странный человек в болтающемся на нем метком тюремном одеянии. — А для этого надо кое-что иметь в голове, могу вас заверить. Меня считают лучшим шпиком в нашем заведении, а оно ведь единственное в своем роде. Вы согласны со мной?

— Я еще не составил о нем полного представления.

— Так наверняка составите… Вы даже и вообразить не можете, что способен выдержать, человек. Это я говорю, чтобы немного вас подбодрить. Я пережил даже такие прекрасные минуты, когда гестаповцы после допроса были так же измотаны, как жертва.

— Могу себе представить… — произнес фон Бракведе безо всякой иронии. — А вы действительно достигли больших успехов в своем ремесле — научились входить в доверие по высшему классу.

— Благодарю вас за комплимент, — умилился Аларих. — Мы великолепно поладим, я в этом уверен. Только вот опасаюсь, что мы недолго пробудем вместе. Гестаповские гиены работают сейчас без отдыха. Первую партию для «народного трибунала» можно считать уже укомплектованной.

— Кто они? — спросил фон Бракведе.

— Гёрделер, Вицлебен, Штиф и Гёпнер. — Аларих Дамбровский был хорошо осведомлен. — На этих, как теперь принято говорить, государственных преступников, собраны горы материала. А вот чтобы собрать материалы на других кандидатов на тот свет, гиенам приходится как следует попотеть. В этом вы и должны им помочь, не так ли?

— Наверное, — сказал граф.

— И вы это сделаете?

— Вы слишком много хотите знать, господин Дамбровский. — Фон Бракведе с улыбкой посмотрел в его хитрые глазки: — А впрочем, чтобы оправдать репутацию лучшего шпика в этом заведении, вы должны появиться с какими-то сведениями. Итак, можете сообщить, что я не против кое-что рассказать, только хочу за это кое-что поиметь. Пусть Майер подумает, какую цену назначить за мои сведения.

— Господин фон Бракведе, я благодарю вас за исключительно полезные советы и в свою очередь готов оказать вам некоторые услуги, — с уважением проговорил Аларих Дамбровский.

— Господин председатель, отныне вы являетесь первым человеком в германской юстиции! — сказал фюрер доктору Роланду Фрейслеру, председателю «народного трибунала».

Они сидели в ставке Гитлера и обговаривали последние детали процесса — через несколько дней должно было состояться первое заседание «народного трибунала».

— Смею вас заверить, мой фюрер, что все приготовления осуществлены с необходимой тщательностью, — заговорил Фрейслер, человек с худым лицом и волевым подбородком. — Я буду вершить беспощадный суд так, как мудро советовали вы, мой фюрер.

— Браво! — воскликнул вездесущий рейхслейтер Борман, бросив сбоку быстрый взгляд на фюрера.

Доктору Роланду Фрейслеру было пятьдесят, однако он дослужился лишь до звания младшего статс-секретаря. Но потом его, как он считал, даже понизили — в 1942 году назначили председателем вновь учрежденного «народного трибунала», а он так стремился стать министром юстиции рейха! И вот наконец перед ним открылись безграничные возможности.

— Между верховным прокурором и мной, — докладывал он, — достигнуто полное взаимопонимание, тем более что существующие законы абсолютно однозначны и не оставляют места для гнилых компромиссов. За предательство и государственную измену полагается смертная казнь. Таков и будет наш приговор.

— После ваших слов я спокоен за исход дела, — заметил Адольф Гитлер, и его руки нервно задвигались, в то время как сам он оставался неподвижен. — Вот уже многие годы я тружусь без отдыха на благо Германии. У меня даже не хватает времени, чтобы почитать книгу, сходить в театр, на концерт…

— Фюрер приносит себя в жертву ради нас, — произнес Борман тихо, но внятно.

— Что может быть более естественным? Наша жизнь принадлежит рейху, а рейх — это я! Не имеет права на существование тот, кто наносит вред нашей Германии. И вам, Фрейслер, на вашем ответственном посту предстоит заботиться о том же.

— Я буду безжалостно уничтожать врагов моего фюрера, — скромно заявил председатель.

— А они сознались? — спросил Борман.

— Пусть немного поскулят, — махнул рукой Фрейслер. — В этом плане гестапо провело хорошую подготовительную работу, остальное сделаю я.

Борман снова спросил:

— Будут ли предоставлены защитники этим общественно опасным элементам?

— Конечно, в соответствии с общепринятым порядком судопроизводства. — Председатель «народного трибунала» был настроен оптимистично. — Причем в большинстве случаев речь идет о защитниках, назначенных судом, и только в исключительных случаях обвиняемым разрешено пользоваться услугами частных адвокатов. Как бы то ни было, в эти знаменательнейшие для германской юстиции часы справедливость восторжествует — за это я ручаюсь.

— На него можно положиться, — заверил Мартин Борман Адольфа Гитлера, когда председатель «народного трибунала» удалился.

— Да, он наверняка справится с возложенной на него задачей, — промолвил глава третьего рейха. — Он позаботится об установлении у нас такой справедливости, от которой у всех дух захватит.

И фюрер не ошибся.

— Мой дорогой, я теряю терпение, — заявил штурмбанфюрер Майер грустным голосом. — Я помню о наших дружеских отношениях, но в конечном счете я ведь одно из многих колесиков в этом механизме. Вы же знаете, как все делается: Гитлер задает жару Борману, Борман нажимает на Гиммлера, Гиммлер — на Кальтенбруннера, а тот — на меня. И я, хочу я этого или не хочу, должен добиваться результатов.

Фриц Вильгельм фон Бракведе сидел на краешке стула, словно изготовившись к прыжку, и старался казаться невозмутимым. Однако от овладевавшего им беспокойства у него начали дрожать руки, и он крепко сжал их.

— Где содержимое вашего портфеля? — спросил штурмбанфюрер.

— Неизвестно, — уклончиво ответил Бракведе.

— Что вы хотите получить за эти документы?

— Возможно, их уже нет в природе.

— Не означает ли это, — спросил Майер хрипло, — что вы уничтожили свои бумаги?

— А если действительно уничтожил?

— В таком случае, — тяжело дыша, сказал штурмбанфюрер, — остается ваша память.

— А если и она откажет, что тогда?

— Тогда я буду вынужден передать вас комиссару Хабеккеру. Вы знаете, кто это?

— Нет.

— Считайте, что вам повезло. В сравнении с Хабеккером я настоящий добряк, а вы, к сожалению, это совсем не цените. Так вот, Хабеккер займется вашим делом, если мы с вами не договоримся…

— Вы что, всерьез надеетесь, что я стану пачками отправлять на эшафот людей, которые были моими друзьями, которых я уважал и любил?

— По-видимому, вы смотрите на некоторые вещи слишком односторонне. — Штурмбанфюрер казался обеспокоенным. — Почему бы в данном случае вам не придерживаться мнения, что вы служите справедливости, рейху, фюреру? Выбирайте сами, что вам больше подходит. И вовсе не обязательно делать это напрямую, если это вас так смущает. Меня вполне устроит, если вы передадите в мое распоряжение содержимое вашего портфеля или восстановите по памяти хранившиеся в нем списки. Никаких пояснений от вас не потребуется. Мы остановимся на принятой в таких случаях версии: находка! Ну, что вы на это скажете?

— Нет, — ответил фон Бракведе. — Ваше предложение для меня неприемлемо, потому что содержимое портфеля стоит гораздо дороже, чем моя жизнь.

— Ну хорошо, ваша жизнь плюс жизнь графини Ольденбург и жизнь вашего брата…

— Стоп! — решительно запротестовал граф фон Бракведе. — Моему брату вы не сможете причинить вреда, ведь двадцатого июля вы сами сделали его героем…

— Не будьте слишком самоуверенны, — предостерег капитана Майер. — Как раз героев легче всего устранить. Однако надеюсь, вы не вынудите меня продемонстрировать вам это на практике?

Одним из первых перед «народным трибуналом» предстал бывший генерал-фельдмаршал Эрвин фон Вицлебен. Поскольку «судом чести» он был изгнан из рядов вермахта, у него уже не осталось ни титулов, ни званий, ни наград. В списках он значился как обвиняемый Вицлебен.

И вот этот обвиняемый Вицлебен стоял перед председателем «народного трибунала», то и дело поддергивая брюки, которые грозили с него свалиться, а Фрейслер время от времени острил по столь комичному поводу. Присутствующие — а в зал заседаний было допущено около двухсот верных слуг фюрера — радостно смеялись, и лишь Кальтенбруннер, который сидел в первом ряду, слегка откинувшись назад, не смеялся. Он окидывал затуманенным взором обвиняемого и ощупывал свой подбородок.

Для начала Фрейслер пустил в ход один из своих излюбленных приемов. Прямо-таки жалостливым голосом он поведал собравшимся, как, будучи в 1940 году членом рейхстага, глубоко растрогался, когда фюрер произвел этого Вицлебена в генерал-фельдмаршалы. И чем же отплатил этот неблагодарный фюреру за его великодушие? Он вступил в преступную связь с субъектом по фамилии Бек.

Эрвин фон Вицлебен, мучимый болями, голодом, своей беспомощностью, попытался объяснить сложность ситуации: он-де понял, что в ходе войны были допущены серьезные ошибки, при этом Гитлера он старался не упоминать.

Фрейслер окриком заставил его замолчать и перешел в наступление:

— Это неслыханное высокомерие — заявлять, что вы можете сделать что-то лучше, чем фюрер!.. Вы что, считаете, что фюрер позволит схватить себя за горло? Вы действительно так думаете?

— Да, именно так я полагал тогда, — ответил Вицлебен.

— Ах, вы полагали! — попытался высмеять обвиняемого Фрейслер. — Какая смесь злого умысла и тупоумия!.. — воскликнул он на публику и перешел к вопросам более мелким: — Вы совершали свои сумасбродные поездки, пользуясь государственным бензином?

Обвиняемый вежливо поправил:

— Моя автомашина работает не на бензине, на ней установлен газогенератор.

Однако Фрейслер моментально возразил:

— И на этом можно экономить!

Свою речь Фрейслер то и дело пересыпал издевательскими выпадами и провокационными вопросами:

— У вас было желудочное кровотечение? Вы были очень больны?

— Да, — ответил Вицлебен.

И Фрейслер торжествующе объявил:

— Стало быть, вы были раздосадованы, что из-за болезни не смогли занять более высокий пост, чтобы претворять в жизнь свои антинародные замыслы.

Он постоянно употреблял такие выражения, как «жалкое честолюбие», «подлое вероломство» и «старческий маразм», и возмущался, негодовал, обличал — в общем, пыхтел, как паровоз под парами. А в своем заключительном слове провозгласил с наигранным благородным пафосом:

— Жизнь и борьба продолжаются. У нас нет ничего общего с вами… Мы неудержимо идем вперед, к тотальной победе!

За несколько секунд перед этим председатель «народного трибунала» Фрейслер приговорил генерал-фельдмаршала Эрвина фон Вицлебена к смертной казни через повешение.

— Вы ведь относитесь к тем людям, которые считают, что познали бога и весь мир? — настойчиво спрашивал Леман драматурга. — А что вы думаете о справедливости, о той, которую называют высшей?

— Дорогой друг, не слишком ли много вы от меня хотите? — покачал своей маленькой головой невысокий подвижный драматург. — Я исследую лишь отдельные человеческие судьбы, пытаюсь по-своему истолковать их…

В этот день Леман появился в подвале задолго до положенного времени. Здесь он встретил драматурга, который, как обычно, делал записи на маленьких листках бумаги. Он утверждал, что обстановка конспиративной квартиры необычайно вдохновляет его. На самом же деле ему хотелось всегда быть в состоянии боевой готовности.

— Зачем вам все это? — размышлял вслух Гном. — Почему бы вам не вести развеселую жизнь со своими актрисами? Они ведь готовы пасть перед вами ниц, только бы вы написали для них роль. Почему я не довольствуюсь обществом студенток, а иду вместе с вами размалевывать стены? И почему граф фон Бракведе, этот умнейший человек, играет сейчас, по всей вероятности, роль трагического героя? Ведь он мог бы, если бы захотел, стать обер-президентом или даже рейхскомиссаром. И почему Штауффенберг не дождался, когда фюрер произведет его в генералы, что было бы вполне естественно, а вступил с ним в борьбу?..

Драматург молча приводил в порядок свои записи.

— Попытайтесь хоть приблизительно объяснить мне это, — настаивал Леман, — ведь вы в конце концов для нас почти Шиллер… В молодости я пожирал его книги, как пудинг…

Драматург заговорил страдальческим тоном:

— То, что вы так настойчиво ищете, называется смыслом жизни. — Он с трудом подбирал слова: — Это одна из многочисленных попыток покончить с нашим бессмысленным существованием…

— А как это воплощается на практике?

— Можно, например, размалевывать стены…

— Или разорвать в клочья главу государства, который является преступником!

— Можно и так.

— Я, кажется, понял, — сказал Гном. — Каждый должен уметь распорядиться своей жизнью так, чтобы можно было спокойно глядеть в глаза людям.

— А это, мой друг, немало.

Леман занялся чемоданом, который он принес с собой. Там находилась взрывчатка британского производства. Такую же взрывчатку использовал в свое время Штауффенберг.

— Кому бы подсунуть его под зад? — задумчиво спросил Леман. — Может быть, тогда я наконец узнаю, что такое смысл жизни в сегодняшней Германии?

— Кто такой комиссар Хабеккер? — спросил Фриц Вильгельм фон Бракведе.

Аларих Дамбровский сочувственно посмотрел на капитана:

— Вам что, грозили им? В таком случае дело принимает серьезный оборот. Этот Хабеккер — отъявленная сволочь, а выражаясь официальным языком, пожалуй, самый удачливый чиновник в этом заведении. Люди, которые попадают в его лапы, или подыхают, или признаются во всем, что он им приписывает.

Бракведе, в помятом сером костюме и голубой рубашке с расстегнутым воротом, взволнованно вскочил с походной кровати и подошел к человеку с перекошенным хитрой усмешкой лицом:

— Вы знаете графиню Ольденбург?

Аларих Дамбровский кивнул:

— Чрезвычайно милая дама. В нашем заведении редко встретишь такие экземпляры. И у нее было, я повторяю, было, очень нежное лицо.

— Значит, ее били?

— Ее несколько раз допрашивали, впрочем, кажется, ничего не добились… — Дамбровский спустил воду и под шум ее сказал: — Графиня находится в соседней камере. Я должен будто бы случайно оставить открытыми обе двери, а затем исчезнуть на некоторое время, чтобы вы смогли поговорить… Это распоряжение Майера.

До Бракведе наконец дошло, что его ожидает. И он вдруг осознал, как ему хочется оттянуть эту встречу. Сознание собственной слабости мучило его, и, чтобы отвлечься, он спросил Дамбровского:

— Откуда вы родом?

— Из Гамбурга, — ответил тот. — Я был рабочим в порту. Теперь по мне этого не видно, не правда ли? Однако у меня до сих пор еще сохранилась силенка: совсем недавно я свернул шею одному генералу. Тот хотел покончить с собой, но неудачно, и я помог ему. С 1933 года я живу на государственных харчах. Вначале я сидел в концлагере Дахау, затем во Флоссенбурге, потом попал в тюрьму Плётцензее и, наконец, оказался здесь.

— И у вас теперь только одна цель — выжить, не так ли?

— Вы, кажется, мыслите так же, как и я, господин фон Бракведе. — Аларих Дамбровский устало сощурился: — Провозглашенная национал-социалистами тысяча лет процветания рейха скоро закончится, может быть, даже в ближайшие месяцы. Но до тех пор надо как-то продержаться и, пожалуй, кое с чем смириться. Например, с видом графини Ольденбург. Тут я, к сожалению, ничем не могу помочь. Вы ведь не хотите, чтобы после стольких лет я лишился звания лучшего шпика в этом специализированном аду?

Через несколько минут Бракведе увидел графиню. Она не могла двигаться и только слегка приподняла руку. Ее лицо представляло собой разбухшую розовую массу, и все-таки она попыталась улыбнуться.

Фриц Вильгельм подошел к ней и робко прикоснулся к ее руке — она пошевелила пальцами. На несколько секунд Бракведе закрыл глаза, как будто вспыхнувшая где-то внутри боль ослепила капитана, однако голос его прозвучал уверенно:

— Ничего сейчас не говорите. Я и так знаю, что вы хотите сказать, Элизабет. Примите от меня самую искреннюю благодарность… И потом, я хотел сообщить вам, что уже сегодня вы будете на свободе.

Она умоляюще посмотрела на него, но он решительно покачал головой, затем склонился над ней и с большой осторожностью прикоснулся своим лицом к ее лицу. Ни разу не оглянувшись, он вышел из камеры.

В коридоре фон Бракведе столкнулся с подслушивающим Аларихом Дамбровским и сказал ему:

— Сообщите кому следует, что я готов дать показания…

В эти дни некий Карл Теодор Хубер чувствовал себя самым несчастным человеком во всей Германии. Глаза его глядели растерянно, руки беспокойно двигались, а на лбу то и дело выступал холодный пот.

Этот Карл Теодор Хубер, сын зажиточного крестьянина из Южной Германии, был звукооператором германского радио. Он получил задание сделать звукозапись судебного разбирательства, проводившегося в «народном трибунале». Директор германского радио Хадамовский, обращаясь к нему и выделенным для этой работы радиотехникам, сказал:

— Вам поручено дело исключительной важности. Вы будете выполнять задание самого фюрера!

Сначала все шло нормально. В зале установили несколько микрофонов, и Хубер, взгромоздившись на стул председателя «народного трибунала», проверил звук. Его помощники изображали при этом защитников и обвиняемых, а один репортер с удовольствием взял на себя роль обвинителя и несколько раз выкрикнул:

— Я требую смертной казни!

— Великолепно! — одобрил Хубер, выглянув из своей импровизированной кабины. — Лучшего и желать нельзя! Малейший вздох попадет на ленту.

Однако уже 7 августа, во время первого заседания «народного трибунала» по делу «Покушение на фюрера. Антиправительственный заговор. Государственная измена» Хубера ждало горькое разочарование.

Председатель «народного трибунала» так орал, что микрофоны непрерывно дребезжали, а многие обвиняемые, наоборот, говорили слишком тихо, почти шепотом. В таких условиях найти устойчивое звукотехническое равновесие Карлу Теодору Хуберу не представлялось возможным.

Отчаяние звукооператора достигло апогея при допросе бывшего военного коменданта Берлина генерала Пауля фон Хазе, так как этот человек совсем не походил на генерала и отвечал на вопросы неохотно, невнятно, а зачастую едва слышно.

— Итак, вы участвовали в заговоре, — констатировал Роланд Фрейслер.

И снова звукооператор вздрогнул, ибо на этот раз сам председатель говорил чересчур тихо.

— Это же самое настоящее свинство! — простонал Хубер в своей кабине.

Генерал фон Хазе обвинялся в том, что не сразу и не со всей решительностью пресек попытки заговорщиков занять правительственный квартал.

— Стало быть, вы состояли в заговоре, — еще раз повторил Фрейслер, и его слова прозвучали в ушах звукооператора как отдаленный вой шакала. Стрелки индикатора громкости беспомощно дрожали.

— Сначала я находился дома, — докладывал военный комендант Большого Берлина. — Потом занимался служебными делами.

Тут Фрейслер взвыл как сирена:

— Ага! Вы занимались служебными делами. А еще чем?

— Да вроде ничем, — с заметным подобострастием ответил генерал фон Хазе.

И Фрейслер тотчас же набросился на него, как коршун на добычу. Его голос звенел пронзительно, а Карл Хубер лихорадочно хватался за все попадавшиеся под руку регуляторы звука.

— Значит, ничем? — вопил председатель. — А я-то думал, что в вашем сознании постоянно присутствовала мысль: «Я — негодяй, предатель и подлец, ведь пока я здесь отсиживаюсь, злодеи, может быть, убивают нашего фюрера…»

— Господин председатель, — чуть слышно прервал его генерал фон Хазе, — эти мысли конечно же приходили мне в голову.

И опять раздался трубный глас Фрейслера:

— Преступник… Узурпатор… Болтун… — А под конец он зашипел: — Вы перестали быть солдатом после того, как в вашей груди поселилась измена…

И в этом случае смертный приговор обвиняемому был обеспечен.

— Клятвопреступники… тщеславные карьеристы… предатели… Вы предали наших воинов, доблестно сражающихся на фронтах, предали рейх, германский народ, фюрера… Предали все то, во имя чего мы живем и боремся. И всех вас ждет смерть!..

— Этот человек — настоящее несчастье! — бормотал звукооператор Хубер, выбиваясь из сил. — Он не имеет ни малейшего представления, что это для нас означает…

— Я чрезвычайно огорчен, — сокрушался штурмбанфюрер Майер. — Зачем вы вынуждаете меня к подобным мерам? Разве я заслужил это? Мы ведь всегда так хорошо понимали друг друга!..

— Ах, не будем ходить вокруг да около! — воскликнул фон Бракведе. — Вы получите от меня полное, безупречное в юридическом отношении признание при условии, что немедленно выпустите графиню Ольденбург-Квентин.

— Только ваше признание? А как же сотрудничество с нами? А материалы из вашего портфеля?

— Не будем опережать события, — твердо ответил фон Бракведе, — и не делайте вид, будто удивлены. Вы ведь заранее знали, что я постараюсь продать свою шкуру подороже. Итак, перейдем к следующему пункту…

— Как вам будет угодно, — разочарованно произнес штурмбанфюрер, — но я вас предупредил. Я сделал для вас все, что было в моих силах, однако вы не желаете следовать моим советам. Если вы и впредь будете вести себя так же неосмотрительно, я буду вынужден…

Штурмбанфюрер тотчас же отдал приказ немедленно освободить графиню Ольденбург-Квентин, наблюдение за ее квартирой снять, а дело закрыть и добавил:

— Поставьте в известность лейтенанта Константина фон Бракведе — пусть он позаботится о графине. Хорошо? — вопросительно посмотрел он на фон Бракведе.

Граф кивнул.

Затем появились два чиновника для допроса. Один принялся диктовать заранее подготовленное заявление, другой — печатать на машинке. В заявлении значилось следующее:

«Я, граф Фриц Вильгельм фон Бракведе, активно участвовал в планирование и подготовке покушения на Гитлера. Я был деятельным участником и одним из руководителей заговора двадцатого июля тысяча девятьсот сорок четвертого года на Бендлерштрассе. Я вполне сознаю значимость связанных с этим поступков и последствия данного признания».

После того как граф фон Бракведе подписал это заявление в пяти экземплярах, штурмбанфюрер Майер забрал их себе и отослал чиновников. С огорченным видом он осмотрел свой кабинет, скудно обставленный и заваленный пыльными бумагами, потом потряс пятью листочками и сказал:

— Я разорву на клочки эти бумажонки, стоит вам только произнести: «С этой минуты мы сотрудничаем».

— Не рвите эти бумаги, — промолвил граф.

Майер пожал плечами:

— Тогда вам предстоит встреча с Хабеккером.

Председатель «народного трибунала» Роланд Фрейслер сидел в окружении заседателей — генерала Германа Рейнике и советника Лемле. Один из них был ярым приверженцем Гитлера, другой — просто чиновником, но оба с одинаковым рвением выполняли свой «долг».

Генерал Рейнике, теперь начальник одного из управлений верховного командования вермахта, с отвращением взирал на изменников и предателей, чередой проходивших перед его глазами. Все они, лишь за некоторым исключением, производили на него неприятное впечатление.

— Дорога правды тяжела, потому что она узка, но и легка, потому что пряма! — воскликнул Роланд Фрейслер. — Идите этой дорогой! — Председатель любил такие цитаты, они, по его мнению, помотали связать воедино Нибелунгов и Гитлера.

Однако все это оставляло генерала Рейнике равнодушным. Он не замечал ни ярких вспышек софитов, ни жужжания кинокамер, ни стягов со свастикой, которые висели позади него. И только когда взгляд Рейнике останавливался на бюсте Фридриха Великого, короля Пруссии, который стоял прямо перед ним, глаза его теплели.

Фрейслер, который вообще говорил на этих судебных заседаниях гораздо больше, чем все обвиняемые, их защитники и обвинители, вместе взятые, продолжал рычать:

— Совершена подлость, не знающая меры и границ! Преступники хотели украсть у нас фюрера, трусливо и злодейски убить его…

А генерал размышлял в это время о присяге, которая была постыдно нарушена, о неприкосновенности главы государства и, как бы ни действовал ему на нервы этот громогласный оратор в кроваво-красной мантии, был твердо уверен в том, что те, кто сейчас представал перед судом, не могли принадлежать к прусско-германскому военному сословию.

Среди обвиняемых находился и бывший генерал Гельмут Штиф. В потертом гражданском костюме, тощий, сгорбившийся, с застывшим лицом, он молча слушал, как Фрейслер распространялся о том, что он, Штиф, всего лишь «жалкий лжец».

— Сначала вы беспардонно лгали в полиции… — Под полицией Фрейслер, естественно, имел в виду гестапо. — Вы лгали, не так ли? Да или нет?

— Я умалчивал о некоторых вещах, — согласился Штиф.

— Да или нет? — взревел Фрейслер. — Между ложью и правдой нет никаких «если» и «но». Вы лгали или говорили чистую правду?

Обвиняемый заявил, что позднее он все рассказал, однако на Фрейслера его слова не произвели впечатления.

Штиф безучастно, словно он окаменел, молчал, когда Фрейслер называл полковника Штауффенберга убийцей и преступником, но, когда председатель «народного трибунала» запел о святой верности национал-социализму, не выдержал и напомнил ему о долге перед немецким народом.

Рейнике недоверчиво насторожился: по его мнению, изобличенный в государственной измене преступник не имел права так говорить. Что, собственно, происходит в их головах? И генерал с надеждой поглядел на председателя.

Роланд Фрейслер никогда не разочаровывал подобных надежд. Он с новой силой набросился на Штифа:

— Фюрер и народ едины! Что это за иезуитская оговорка, которую вы допускаете? Как вы думаете, что бы случилось, если бы кто-либо из готов сделал такую оговорку? Да его бы просто утопили в болоте…

Генерал Рейнике откинулся назад. С едва заметной улыбкой, полной горечи и презрения, он посмотрел на обвиняемого, а затем на мгновение закрыл глаза.

И за это мгновение одним приговоренным к смертной казни стало больше.

Аларих Дамбровский околачивался теперь в подвале здания на Принц-Альбрехт-штрассе.

— Вы и дальше будете моим подопечным, — подмигнул он графу, — ибо шпионил я за вами довольно успешно.

Камера, в которой находился Фриц Вильгельм фон Бракведе, была узкой и грязной, как наскоро опорожненное мусорное ведро. Руки его были в наручниках, железная цепь, обвивавшая тело, причиняла ему острую боль при малейшем движении.

— Вы должны научиться даже в таких условиях есть и писать, — посоветовал графу тюремный уборщик. — Потренируйтесь немного, и вы научитесь. Пока живешь, нет ничего невозможного. И потом, разве у этого странного полковника, этого Штауффенберга, была не одна рука?

— Одна рука с тремя пальцами, — подтвердил фон Бракведе.

— Ну вот видите! — Дамбровский подбадривающе улыбнулся. — А теперь возьмите вот это. — И он выудил из кармана брюк кусок колбасы величиной с детский кулачок и краюху хлеба. — Это вам пригодится, потому что еды здесь дают очень мало. Гёрделер, например, стонет каждую ночь от голода. А кроме того, сегодня вас поведут к этой сволочи Хабеккеру. Мне остается лишь надеяться, что вы готовы ко всему. И еще, следите за Эльфридой…

Комиссар криминальной полиции Хабеккер, к которому доставили фон Бракведе, на первый взгляд походил на почтальона, разносящего денежные переводы: равнодушно-приветливый, полный добродушия и спокойной снисходительности.

Допрос он начал с официального сообщения:

— Довожу до вашего сведения, что вам вменяется в вину участие в заговоре двадцатого июля. Мы располагаем вашим принципиальным признанием, есть свидетели, поэтому отрицать вину нет смысла. Итак, приступим к вашим показаниям.

Фон Бракведе оглядел помещение, в котором находился. Оно было, видимо, как и все другие в этом здании, чисто выбелено известью, с неровным полом. Хабеккер стоял перед графом, на которого был направлен яркий свет, а позади фон Бракведе возвышался какой-то гестаповец, похожий на туго набитую кишку. В углу скучала секретарша Хабеккера, с гладко зачесанными волосами и тростниково-зелеными глазами. Видимо, та самая Эльфрида, о которой говорил Дамбровский.

— Я ни от чего не отказываюсь, — твердо заявил фон Бракведе, — но никаких других показаний давать не собираюсь.

Хабеккер ударил его по лицу. Граф сделал безуспешную попытку уклониться от удара и тут же получил кулаком по затылку — это принялся за работу стоявший сзади гестаповец. И снова нанес удар Хабеккер — на сей раз кулаком. У графа потекла кровь из носа.

— Теперь, когда устранены все недоразумения, — сказал комиссар криминальной полиции, — мы можем начать наш откровенный разговор. Я вас слушаю.

— Мне нечего сказать, — твердил фон Бракведе, захлебываясь кровью, — и я ничего не скажу!

— Погляди-ка на этого болтуна, Эльфрида, — окликнул секретаршу Хабеккер, закурив сигарету. — Ты же питаешь слабость к таким крикунам. Ну, не жеманься, заткни ему глотку.

Эльфрида поднялась, разгладила юбку и танцующей походкой подошла поближе. Ее вдруг странно заблестевшие глаза цепко ощупали графа, затем она вынула изо рта Хабеккера сигарету и загасила ее о закованные руки Бракведе. Граф сжал зубы и закрыл глаза. Стоявший сзади гестаповец заботливо подхватил его.

— Этот граф не хочет смотреть в твои прекрасные глаза! — подзадорил Эльфриду Хабеккер. Он стоял, прислонившись к письменному столу и широко расставив ноги. — Он, кажется, не желает оценить по заслугам твои достоинства. Разве так ведут себя джентльмены?

Граф открыл глаза, увидел приближающиеся и слегка подрагивающие пальцы Эльфриды, а затем ощутил боль, пронзившую его голову от глаз к затылку.

— Это только начало, — почти ласково заметил Хабеккер, — так сказать, небольшая увертюра к опере, которой сегодня дирижирую я.

Графиня Ольденбург лежала на кровати, совершенно не шевелясь. Казалось, она даже не дышала.

Врач, которого привел Константин, обессиленно опустился на стул и спросил:

— Что с ней случилось?

— Она была в гестапо, — ответил Константин.

Врач вскочил, его руки невольно сжались в кулаки. Некоторое время он безуспешно подыскивал подходящие слова, чтобы выразить свое возмущение, и наконец сказал:

— Ее нужно как можно скорее отправить в больницу, но я не знаю ни одной, где бы ее приняли. И потом, ей нужно сделать укол морфия, хотя бы один, у меня уже давно нет нужных медикаментов.

— Это очень плохо? — со страхом спросил Константин.

— А что в наше время хорошо! — Врач опять склонился над искалеченной Элизабет, даже протянул к ней руку, но так и не посмел дотронуться до нее. — Я постараюсь достать лекарства. Может быть, где-нибудь освободится больничная койка. Однако обещать я ничего не могу.

— А до тех пор?

— Остается только одно — молиться! Поверьте, мне нелегко давать подобные советы, но в данный момент ничего лучшего я порекомендовать вам не могу. — Врач поспешно удалился, пообещав прийти завтра в течение дня.

Константин склонился над Элизабет. Он смотрел на ее распухшее лицо, которое было похоже на маску из застывшего воска. Проходили мучительно долгие минуты, они оставались наедине со своими ужасающе беспросветными мыслями.

Иногда Константину казалось, что она ему нежно улыбается, как когда-то, вернее, как несколько дней назад.

— Я люблю тебя, Элизабет, — сказал он, чуть подавшись вперед, однако графиня Ольденбург-Квентин уже не слышала его — она была мертва.

Штурмбанфюрер Майер негодовал: даже такой специалист, как Хабеккер, не смог продвинуться вперед в этом важнейшем для него деле. В то же время Кальтенбруннер усилил нажим на подчиненных ему начальников отделов, ведь фюрер каждый день требовал не только подробных докладов, но и ощутимых результатов.

— Почему вы не продвигаетесь вперед в деле фон Бракведе? — настойчиво спрашивал Майер.

Комиссар Хабеккер ответил немного удрученно:

— Этот парень чертовски упрям! Я жму на все педали, а он по-прежнему нем как рыба.

— А как вы думаете, когда он заговорит?

— Этого я, к сожалению, сказать не могу, — вынужден был признаться Хабеккер.

Майер понимал, что означают эти слова: едва ли можно ожидать результатов, по крайней мере, в ближайшее время. А для штурмбанфюрера это было прямо-таки катастрофой.

— Вы испробовали все средства, Хабеккер?

— До крайних дело еще не дошло. Попробовать?

— Да, — жестко отрезал Майер, тем самым безоговорочно отдавая Бракведе во власть Хабеккера. Впрочем, об этом он предупреждал графа. — Как вы считаете, Хабеккер, сможем ли мы все-таки получить от него нужные показания?

— К сожалению, мне это неизвестно. Бывают такие случаи…

— Вы что, не догадываетесь, какие могут быть последствия? — возбужденно воскликнул штурмбанфюрер. — Для вас… для меня… для всех нас… Вы должны заставить его заговорить!

— Я сделаю все возможное, — заверил комиссар — его профессиональная честь была задета. — До сих пор я всегда добивался результатов, однако бывают исключения. Такие, как Юлиус Лебер…

— Лебер! — озлобленно крикнул штурмбанфюрер. — Не говорите мне о нем! Этот Юлиус Лебер представляет собой совершенно особый случай. Такого, как он, больше нет.

— Боюсь, что есть. Бракведе является в некотором роде его подобием. — И комиссар криминальной полиции мечтательно добавил: — Можно представить их обоих в качестве министра внутренних дел и министра иностранных дел… Они перевернули бы весь мир…

— Перестаньте болтать, — резко бросил Майер, — займитесь лучше делом. Либо фон Бракведе заговорит, либо вы умолкнете вместе с ним!

Хабеккер, оскорбленный, удалился. Штурмбанфюрер с удовлетворением посмотрел ему вслед: ну и задал же он ему жару! И все же Майер сознавал, что у него есть некоторые основания видеть будущее в мрачном свете. Он с ожесточением набросился на работу, надеясь добиться хоть какого-нибудь сдвига. И сдвиг этот, кажется, стал намечаться.

В тот же день с ним пожелал поговорить по телефону некий Леман. Штурмбанфюрер тотчас же взял трубку, хотя как раз проводил допрос.

— Вы еще помните меня? — спросил Леман.

— Еще бы не помнить вас! — воскликнул Майер с нарочитой приветливостью. — Чему я обязан этим удовольствием? Не думаю, что вы просто интересуетесь моим здоровьем.

— Разве бы я посмел? — мягко возразил Леман. — Я намерен предложить вам сделку.

— Почему бы и нет! Итак, что же вы хотите?

— Настоящий паспорт, беспрепятственный выезд в Швейцарию и тысячу долларов наличными, конечно, настоящих долларов.

Штурмбанфюрер был настолько потрясен, что смог лишь через силу пошутить:

— А не позолотить ли вам еще и задницу, дружище?

Однако Леман деловито продолжал:

— Взамен я предлагаю вам бумаги графа фон Бракведе и, кроме того, точную копию бомбы Штауффенберга.

— Неужели? — спросил Майер, затаив дыхание. — Когда?

— Когда вам будет угодно. Ну как, договорились?

— По мне, хоть сегодня.

— Добро, ждите моего звонка в ближайшие двадцать четыре часа. С вами должно быть не более трех человек. В общем, баш на баш.

— Согласен, — сказал штурмбанфюрер. — Я немедленно распоряжусь обо всем.

— Прекрасно, — одобрил его заявление Гном. — Только не вздумайте надуть меня. Я не граф, и манеры у меня несколько иные. На слово я верить не привык. Если я даю, то хочу за это и получить. Это, мне кажется, как раз в вашем духе.

Главным обвинителем на процессах в «народном трибунале» выступал обер-адвокат Лаутц. Он благополучно пережил все превратности судьбы и впоследствии даже получал пенсию. Любые упреки и обвинения он парировал, заявляя, что выполнял лишь свой долг. И если не он, так кто-то другой все равно должен был его выполнять.

Угрызения совести его никогда не мучили, ибо он всегда руководствовался существующими законами, и ничем иным. Закон четко предписывал карать предательство и государственную измену смертной казнью, и Лаутц требовал вынесения такого приговора для каждого представшего перед его очами «изменника».

— Судьи «народного трибунала» великого рейха! — громогласно вещал он. — История прусско-германской армии изобилует примерами мужества, отваги, верности долгу. К сожалению, они не послужили образцом для тех людей, которых мы сегодня судим и чьи преступления так убедительно были раскрыты перед вами. Поэтому при оценке личности и ее деяний всякий раз трудно избрать ту меру наказания, которая соответствует составу преступления, разбираемого высоким трибуналом…

Это узкий круг подлецов, забывших о совести и чести… Ненависть к фюреру… жгучее тщеславие… человеческая неполноценность в широком плане… в сочетании с безмерной низостью и привели их к измене немецкому народу.

Замысливая подлое покушение на фюрера, по божьей милости окончившееся неудачей, они надеялись захватить в свои руки власть, а затем осуществить за спиной немецкого народа трусливый сговор с противником… Поэтому они не только предатели, но и гнусные изменники родины…

И так изо дня в день. Лишение почетных прав, если это не было сделано ранее «судом чести» вермахта, конфискация имущества, смертный приговор.

А в заключение, поддерживая требование главного имперского обвинителя, выступал Фрейслер:

— О расстреле не может быть и речи, поскольку на случай особо гнусных деяний в рейхе выработан специальный закон, согласно которому смертная казнь осуществляется через повешение… Суд сказал все, что следовало сказать…

Такой ход процесса считался в те дни вполне нормальным, и судебные чиновники твердо верили, что выполняют свой долг. Только некоторое время спустя и при других обстоятельствах они назвали эти события трагическими.

Иногда происходили и «забавные случаи», и тогда беззаботный смех раздавался в заполненном до отказа зрительном зале. Снисходительно улыбался и главный имперский обвинитель, испытывая чувство некоторого облегчения.

Так случилось, когда председатель «народного трибунала» Фрейслер вызвал к судейскому столу фольксгеноссин Эльзу Бергенталь, на вид женщину добродушную и скромную. Он обратился к ней с изысканной вежливостью:

— Мы пригласили вас сюда для дачи свидетельских показаний… — Затем Фрейслер наклонился вперед и заверил всех, что готов в лице фольксгеноссин Бергенталь уважать честь немецкой женщины, а она ради этой же чести обязана говорить только правду.

— Да, — кивнула в знак согласия фрау Бергенталь.

Две сотни зрителей, в большинстве своем одетые в военную форму, настороженно подняли головы. Казалось, вот-вот произойдет что-то необыкновенное.

— Вы служили экономкой у пресловутого Бека, — велеречиво начал Роланд Фрейслер. — Как на ваш взгляд, был он сильной личностью, способной повести за собой народные массы?

— Об этом я не смею судить, — ответила фрау Бергенталь.

— Я вас понимаю, — прикинулся благожелательным Фрейслер. — Да я и не требую вашей оценки, меня интересуют только некоторые подробности. Замечали ли, например, вы по утрам следы его беспокойного сна?

На это фольксгеноссин дала утвердительный ответ, неохотно, но откровенно сообщив, что по ночам Бек ужасно потел, видимо, очень волновался.

— Значит, по утрам, когда Бек вставал с постели, она была насквозь мокрой? — с наслаждением уточнил Фрейслер.

Свидетельница подтвердила его слова. Председатель «народного трибунала» благожелательно поблагодарил фрау Бергенталь и, не приводя к присяге, разрешил ей удалиться. А затем с нескрываемым торжеством заявил:

— Человек, который от страха ворочается всю ночь в своей постели, не может быть сильной личностью. И такой пигмей вознамерился устранить единственного в своем роде, несравненного фюрера…

По рядам присутствующих прошел ропот.

— Все еще сопротивляетесь? — спросил Хабеккер со скучающим видом. — Или решили образумиться?

— Мне нечего сказать, — стоял на своем граф фон Бракведе.

Лицо его казалось исхудавшим и измученным, а налитые кровью глаза смотрели печально.

Три дня и три ночи провел он крепко связанным, как пакет. От резкого, слепящего света, который в его камере никогда не выключался, ломило глаза. Его постоянно били, топтали ногами, оплевывали, а Эльфрида, секретарша Хабеккера, попыталась даже вырвать ему язык щипцами. От скудной пищи и непрерывных побоев он стал вялым, равнодушным, испытывал лишь одно чувство — смертельную усталость.

Кроме Хабеккера на допросах присутствовали еще трое гестаповцев. Один орал и награждал Бракведе ударами кулака и пинками; другой притворялся приветливым и человечным; третий настойчиво апеллировал к его чести, совести и иным высоким чувствам. Но граф фон Бракведе молчал.

— Постарайтесь чем-нибудь отвлечь их, — советовал Аларих Дамбровский, заботливо стирая кровь с тела графа. — Неужели вы не можете бросить им какую-нибудь кость, пока вас не стерли в порошок? А знаете, какой трюк самый надежный? Обвинить во всем того, кто уже мертв.

— Я не сделаю этого! — простонал фон Бракведе.

И его снова отправили к Хабеккеру.

— Такие, как вы, давно не попадались мне в руки, — с некоторым удивлением сказал тот. — Вы прямо-таки будите во мне честолюбие. — Комиссар криминальной полиции взглянул на свои обгрызенные ногти. — Вы глубоко разочаровываете меня, от вас я ожидал большего благоразумия, тем более что вы знакомы с нашими методами. Ну, так как же? Услышу я наконец чьи-нибудь имена?

Фон Бракведе закрыл глаза и поднял голову — этот жест свидетельствовал о том, что он отказывается говорить. Его плотно сжатые губы превратились в одну тонкую линию.

— Хорошо, сделаем последнюю попытку, — сказал комиссар Хабеккер. — Мне передали протокол допроса Гёрделера. Он выдвинул против вас тяжкие обвинения…

— Этот протокол подделан, — сдавленным голосом произнес фон Бракведе, догадываясь, что комиссар использовал один из своих излюбленных приемов. — Устройте мне очную ставку с Гёрделером, и сразу выяснится, подлинный ли ваш протокол.

Хабеккер пожал плечами:

— Если уж вы так настаиваете, то мы пустим в ход более действенные методы уговаривания.

И тогда все четверо набросились на графа фон Бракведе. Всю ночь напролет они загоняли ему иголки в кончики пальцев и в тело, растягивали на двух брусьях, предварительно привязав его веревками, и били до тех пор, пока он не превратился в окровавленный кусок мяса, а под конец нанесли резиновой дубинкой удар по затылку, отчего капитан потерял равновесие, ударился лицом об пол и кровь брызнула у него из носа, изо рта, из ушей.

В данном случае к фон Бракведе были применены так называемые четыре степени пыток. На Принц-Альбрехт-штрассе они считались самыми действенными методами, но не являлись изобретением этого ведомства. Сотрудники гестапо позаимствовали их у инквизиции.

Сердце фон Бракведе бешено заколотилось. На миг ему показалось, что в его голове начал извергаться вулкан, и он потерял сознание.

В течение последующих двенадцати часов граф фон Бракведе лежал неподвижно в углу своей камеры, а очнувшись, подполз к двери и, выплевывая кровь, закричал из последних сил:

— Нет! Я все равно ничего не скажу! Ни одного слова!

Эрнст Кальтенбруннер, шеф главного управления имперской безопасности, ежедневно представлял фюреру письменные доклады. Они состояли из нескольких разделов: «Голос народа», «Донесения с места событий», «Результаты допросов», «Описание закулисной стороны событий», «Списки арестованных», «Результаты следствия». К разделу «Голос народа» Адольф Гитлер проявлял особый интерес. И Кальтенбруннер учитывал это в своих докладах: фюрер имел право читать то, что ему нравилось. Например, о том, как один офицер вермахта заявил: «Этих свиней следует топить в реке, как котят».

Газеты пестрели статьями под броскими заголовками: «Гнев народа», «Справедливое возмущение». Германские радиостанции передавали подобные сообщения постоянно. «Фронт полон негодования и безоговорочно поддерживает фюрера…» — говорилось в них. А фольксгеноссен, согласно докладу Кальтенбруннера, единодушно заявляли: «Таких подлецов необходимо подвергнуть средневековым пыткам».

Сотрудники Кальтенбруннера собирали голоса народа так же прилежно, как пчелы мед. Они коллекционировали их в домах бюргеров, в казармах, в пивных, на фабриках и заводах, среди солдат на передовой. Создавалось впечатление, что вся Германия, слившись воедино, благодарила бога за совершенное им чудо — спасение фюрера.

Правда, в этом море славословящих голосов раздавались иногда и другие. Глава государства, например, узнал, что в Галле арестована женщина, высказавшая сожаление по поводу неудавшегося покушения, а в Вене — другая женщина, заявившая: «Это должно было когда-нибудь случиться!» Но враждебные голоса тонули в восторженных воплях бравых фольксгеноссен, охваченных ужасной яростью. И благодарностью тоже. Из Шверина сообщалось: «Набожные женщины утверждают, что фюрер имеет хорошего ангела-хранителя». Солдаты и молодые офицеры выражали свой гнев в таких словах: «Смерть через повешение для этих тварей является вполне заслуженным и даже мягким наказанием», старшие же по возрасту офицеры придерживались иного мнения: «Эти люди заслуживают пули».

И снова в докладах отмечалось, что «возмущенный до глубины души немецкий народ» единодушно требует «навести наконец порядок в рейхе» и к тому же высказывает одну очень интересную мысль: «Лучше повесить одним больше, чем одним меньше!»

— Вы в состоянии двигаться? — спросил Аларих Дамбровский, заботливо склоняясь над графом фон Бракведе. — Прошлой ночью я уж было подумал, что вы отдали концы.

— Нет, жив еще.

— Постарайтесь, чтобы они этого не заметили как можно дольше, — посоветовал человек, похожий на худосочного ребенка. — Лежите так и делайте вид, что не можете даже пальцем пошевелить, а я скажу, что сам перетащил вас на топчан. — Дамбровский стал осторожно ощупывать фон Бракведе своими тонкими, как лапки паука, пальцами — граф закричал от боли. — Плохо дело! — сказал тюремный уборщик. — А как с головой? Вы хоть в состоянии думать?

— Не хочется.

— Это хорошо, — обрадовался Аларих и вынул из кармана брюк какую-то бутылочку. — Многого сделать для вас не смогу. Придется обходиться без мазей и повязок. Однако я достал для вас укрепляющее средство — рыбий жир. Здесь его никто не хочет пить, но это лучше, чем ничего.

— Давайте сюда! — Фон Бракведе трясущимися руками схватил бутылочку. — Мне нужно встать на ноги.

— Чтобы снова попасть к этому мяснику?

— Мне необходимо поговорить с кем-нибудь из моих друзей.

— С кем, например?

— С кем-нибудь…

— В этом заведении их, вероятно, немало? Могу ли я быть вам чем-либо полезен?

На следующее утро фон Бракведе попросил, чтобы его повели в умывальник. Там всегда можно было услышать слово сочувствия или хотя бы увидеть предостерегающий взгляд, а стоя в углу под душем, даже переброситься несколькими фразами.

— Лучше поберегите себя, — порекомендовал Дамбровский, сооружая графу подушку из его тужурки. — А если вы все же пожелаете передать какую-нибудь весточку, то я, возможно, что-то сделаю для вас.

— Уж не хотите ли вы меня продать, а?

Аларих через силу улыбнулся:

— Кажется, вы уже пришли в себя. Я очень рад за вас. Итак, кому вы хотите передать весточку? Графу Мольтке, Юкскюллю или Бертольду Штауффенбергу? И еще доктор…

— И этот?

Тюремный уборщик сильно закашлялся, а потом попытался засмеяться:

— Этот доктор себе на уме. Знаете, что он проделывает? Каждое утро вытаскивает из кармана пастора Дельпа записки, и до сих пор ни один из надзирателей ничего не заметил. Что вы на это скажете?

Фон Бракведе приподнялся, стиснув зубы. На его лице выступил холодный пот.

— Передайте кому-нибудь из этих людей, все равно кому, что я не назвал ни одного имени, ни одного…

— Правда? — с недоверием спросил Дамбровский.

— Ни одного имени!

— И это, по вашему мнению, выход из положения? А вот Гёрделер избрал совсем другой путь. Говорят, он составил чуть ли не метровые списки, в которых можно обнаружить самые невероятные имена, вплоть до Гиммлера. Вы могли бы последовать его примеру.

— Каждый поступает по-своему, — произнес фон Бракведе, прежде чем обессиленно упасть на топчан. — Я, во всяком случае, предпочитаю молчать.

И он потерял сознание.

— Мне очень жаль, но ваш брат во всем признался, — с печалью в голосе сообщил штурмбанфюрер Майер Константину фон Бракведе. — Теперь вам придется сделать окончательный выбор: брат или фюрер.

Лейтенант Константин фон Бракведе, вызванный на Принц-Альбрехт-штрассе, взял из рук Майера документы, полистал их негнущимися пальцами и, не сказав ни слова, вернул штурмбанфюреру.

— Я понимаю, сколь глубоко ваше потрясение, — заверил лейтенанта Майер, — однако уверен, что долг для вас превыше всего…

— Чего вы ждете от меня? — спросил Константин, не глядя на штурмбанфюрера.

— Вы должны образумить своего брата, а если понадобится, дать показания против него. Знаю, что требую от вас слишком много, но я хочу вместе с вами уберечь вашего брата от самого худшего, даю слово. Готовы ли вы поговорить с ним?

Константин кивнул и поднялся. Какой-то гестаповец проводил его в подвал, а один из охранников провел в камеру графа Фрица Вильгельма фон Бракведе. Возле капитана сидел врач — он прилагал неимоверные усилия, чтобы в кратчайший срок поставить «пациента» на ноги и передать в руки тех, кто подвергнет его дальнейшим пыткам.

Константин растерянно взглянул на брата. Тот лежал с закрытыми глазами, словно мертвый, однако из его широко открытого рта доносились тихие хрипы. Лейтенант подошел поближе. Врач и охранник удалились и закрыли за собой дверь.

Прошло несколько тягостных минут, прежде чем Константин встал на колени и склонился к разбитому лицу графа.

— Фриц! — чуть слышно позвал он.

Капитан застонал. Его руки судорожно задвигались, веки вздрогнули, и он открыл глаза:

— Малыш!..

— Ты ничего не должен говорить, Фриц, — с нежностью сказал Константин. — Я все понимаю.

— Это еще не конец, — прервал его капитан. — Только не надо жалости.

— Нет-нет, — успокоил его Константин, — я же твой брат.

— Это очень плохо, — задыхаясь, произнес Фриц и попытался подняться, однако острая боль, словно ножом, полоснула его, и он опять потерял сознание.

Покинув небезызвестное заведение на Принц-Альбрехт-штрассе, лейтенант Константин фон Бракведе отправился в бывшую квартиру графини Ольденбург-Квентин и там застрелился.

— Поезжайте на площадь Савиньи. Остановитесь там возле телефонной будки, той, что у афишной тумбы, — инструктировал штурмбанфюрера Майера ефрейтор Леман, — и позвоните мне оттуда.

Майер был уверен, что теперь-то уж добьется желанной цели, ибо причислял этого Лемана к тому типу людей, которые даже родную мать продадут, если сделка сулит им выгоду. Наверное, поэтому штурмбанфюрер принял все условия игры: с ним поехали только Фогльброннер, его доверенное лицо, да штандартенфюрер СС — лучший специалист в управлении по взрывчатым веществам.

Точно в назначенное время зазвонил телефон. Леман указал Майеру номер дома и уже через пять минут предстал перед гестаповцами собственной персоной.

— Добро пожаловать! — приветствовал Гном «гостей».

На столе перед ним лежала стопка бумаг. Рядом стоял портфель — именно такой портфель был и у полковника фон Штауффенберга, и у капитана фон Бракведе.

— Входите, господа, у меня есть для вас кое-что интересное.

Мансарда, в которой очутились гестаповцы, оказалась почти пустой, лишь на ее наклонных стенах висело множество эскизов.

— Вот эта стопка бумаг не что иное, как документы, которые прятал граф фон Бракведе. А в этом портфеле граф Штауффенберг хранил бомбу, от взрыва которой должен был взлететь на воздух наш несравненный фюрер…

— Хорошо, — помягчел сразу штурмбанфюрер, — перейдем к Деловой стороне вопроса.

— Разрешите сначала дать краткое пояснение, — обратился Леман к гестаповцам, стоявшим примерно в трех метрах от стола. — И пожалуйста, не двигайтесь во избежание недоразумений…

— Не надо длинных речей, перейдем к главному, — настаивал Майер.

— Я как раз и перехожу к делу, — заверил его Леман, — и поэтому хочу обратить ваше внимание на портфель. В нем содержится взрывчатое вещество, которое было применено двадцатого июля, причем в тех же количествах. Действие его вам известно. В заряде находится кислотный взрыватель той же серии. Однако в знак особого расположения я приготовил вам небольшой сюрприз. Посмотрите, пожалуйста, внимательнее на аппарат, который лежит передо мной. — Леман указал на приставку величиной с ладонь, похожую на ключ аппарата Морзе. К ней была подсоединена батарейка от карманного фонарика, от которой отходили две проволочки, спрятанные в портфеле.

— Контактный детонатор, — тихо пояснил специалист по взрывчатым веществам.

— Совершенно верно. Примитивный, но надежный, — подтвердил Леман. — Легкий нажим — и эта мансарда взлетит на воздух. Я дотянусь до кнопки, прежде чем кто-либо из вас успеет выстрелить или сбежать. Ясно?

— Он может пойти на это, — выдавил из себя Фогльброннер.

— Не будем терять самообладания, — произнес Майер дрожащим голосом, хотя старался говорить спокойно. — В этом весь Леман. Я всегда говорил, что он большой пройдоха.

— Не пытайтесь подойти ближе, чтобы рассмотреть эту вещицу, — предостерег Леман, держа палец на кнопке.

Наконец штурмбанфюрер, пересилив себя, рассмеялся:

— Господи! Я ведь не круглый идиот и прекрасно понимаю, что весь этот розыгрыш понадобился вам как надежная гарантия выполнения всех поставленных вами условий…

Фогльброннер облегченно вздохнул — Майер опять оказался прав.

— У меня сразу появилось какое-то странное чувство, как только я вошел сюда и увидел посреди стола этот «сюрприз».

— Помолчите-ка лучше! — недовольно проворчал штурмбанфюрер и, обращаясь к Леману, продолжал. — Мы все подготовили, как было условлено: заграничный паспорт, тысячу настоящих долларов, железнодорожный билет на проезд в вагоне первого класса до Базеля, разрешение на выезд со специальным пропуском.

— С Базелем я не прочь познакомиться, — сказал Леман.

— Ну так в чем же дело, дорогой? — К штурмбанфюреру вернулась его обычная уверенность. — А теперь уберите с кнопки вашу клешню — это меня нервирует. Договор дороже денег!

— И вы не будете охотиться за мной? — спросил Гном. — Не закроете границу и не внесете меня в списки лиц, подлежащих задержанию, если, конечно, предположить, что мне удастся выйти из этого дома?

— Даю вам слово, — заверил его Майер.

— Слово подлеца, — уточнил Леман.

Штурмбанфюрер побагровел, а затем выдавил с угрозой:

— Не заходите слишком далеко!

— Он не хочет… — с ужасом прошептал Фогльброннер.

— Не двигаться! — предупредил специалист по взрывчатым веществам. — Секунда и…

— Леман, будьте благоразумны, — хрипло проговорил штурмбанфюрер.

— Что такое благоразумие? — презрительно посмотрел ефрейтор на Майера. — Для чего оно нужно, если живешь среди шакалов? Не лучше ли попытаться прикончить нескольких из них, прежде чем погибнуть самому.

— Он ведь не шутит… — еле слышно произнес Фогльброннер.

— Он хочет всего-навсего, чтобы мы наложили в штаны, — возразил Майер, не теряя самообладания.

— Взрыв может снести половину дома… — уточнил специалист по взрывчатым веществам.

— Это не суть важно, — вяло возразил Леман. — Вы разве не обратили внимания, что здесь размещаются партийные учреждения. Один партайгеноссе предоставил, между прочим, это помещение в мое распоряжение, а на это время назначил совещание в подвале, стало быть, мы здесь одни.

— Чего вы хотите? — покорно спросил Майер. — Требуйте!

— Чтобы вы вернули мне двоих покойников и одного кандидата в покойники, то есть графиню Ольденбург, лейтенанта фон Бракведе и графа.

— Это же, это… — Штурмбанфюрер растерянно смотрел на Лемана, его лицо покрылось пятнами, он дрожал всем телом. — Нет, это же невозможно!

— А кроме того, я требую вернуть мне мою родину, в гибели которой повинны вы и вам подобные…

— Боже мой! — задыхаясь, пролепетал Фогльброннер.

— А теперь будьте вы все прокляты! — почти весело воскликнул Леман и нажал на кнопку.

Дом задрожал, на несколько секунд скрылся в густых столбах дыма и рухнул, похоронив под обломками и гестаповцев, и ефрейтора Лемана.

Перед Роландом Фрейслером предстал бывший генерал-полковник Эрих Гёпнер, и председатель «народного трибунала» заранее предвкушал дьявольское удовольствие от общения с ним. Еще при изучении документов он наметил Гёпнера в качестве подходящей мишени для своих насмешек.

— Итак, обвиняемый, — начал председатель, не глядя в свои записи, — еще 19 июля вы отправились в Берлин. Зачем?

На этот вопрос Гёпнер охотно ответил:

— Моя жена получила от скорняка Зальбаха приглашение на примерку шубы, которая ей досталась в наследство от матери…

Фрейслер с удовлетворением хмыкнул — этот Гёпнер сам шел на крючок.

— Стало быть, вы отправились в Берлин по просьбе жены?

— Да, — кивнул Гёпнер. — Кроме того, из Берлина я намеревался позвонить в Шлаве, надо было запастись сигарами… И потом, я хотел помочь своей жене.

— Об этом вы уже говорили, — со скрытым злорадством напомнил Фрейслер.

Две сотни зрителей, присутствовавших в зале, засмеялись, волны приглушенного веселья докатились до судейского стола. Гёпнер немного удивился — он явно не понимал, что здесь происходит. Председатель же наклонился вперед, поближе к микрофону, и продолжил словесное избиение Гёпнера, самым бессовестным образом используя его простодушие. Он ставил одну ловушку за другой, и генерал-полковник попадал в каждую из них. Поток оскорблений лился на него, как из ушата. Его поочередно обозвали трусом, человеком, которого за нерадивость удалили из вермахта, честолюбцем, выжившим из ума, предателем государственных интересов, беспринципным негодяем и пособником убийц.

Гёпнер попытался было защитить себя, как-то оправдаться:

— Я считал, что фюрер мертв!

Но Фрейслер обрушил в микрофон целый фонтан своих верноподданнических излияний:

— …Фюрер для немецкого народа бессмертен. И даже если он умрет, то в наших сердцах будет жить вечно… Верность… Вы… убийцы фюрера… прикидываетесь простачками. Между тем самый тупой осел уже знал, что произошло…

Гёпнер вновь и вновь уверял, что принял участие в заговоре, будучи убежденным в том, что выполняет свой солдатский долг, и в заключение заявил:

— Я не считаю себя свиньей.

— Не считаете? — спросил Фрейслер. — Кем же вы предпочитаете быть?

Гёпнер растерянно смотрел вокруг — дуэль с председателем «народного трибунала» оказалась ему явно не под силу.

— Может быть, ослом? — напирал Фрейслер. — Да или нет?

— Да, — с горечью прошептал Гёпнер.

Но и это не спасло его от смертного приговора.

Первые смертные приговоры по делу 20 июля были вынесены «народным трибуналом» уже 8 августа, а два часа спустя в каторжной тюрьме Плётцензее состоялись первые казни. Однако не все приговоренные к смерти имели право умереть тотчас же. Некоторые из них были очень нужны гестапо — например, Гёрделер, который еще довольно долго писал свои меморандумы. Он исписал в общей сложности сотни страниц — о жизненно важных немецких областях, о финансовой реформе и так далее. Его казнили 2 февраля 1945 года.

Список лиц, покончивших жизнь самоубийством, насчитывал несколько десятков имен. Среди них значились два фельдмаршала и четыре генерала, а кроме того, солдаты, дипломаты, чиновники, ученые, бывшие министры, профсоюзные деятели и депутаты — они выпрыгивали из окон, вскрывали себе вены, всаживали пули в собственную голову, принимали яд или, отчаявшись, нападали на своих мучителей.

29 августа началось слушание дела парижской группы, в состав которой входили Штюльпнагель, Финк и Хофаккер. Генерал Штюльпнагель в лаконичных выражениях взял всю ответственность за происшедшее 20 июля в Париже на себя. Полковник Финк презрительно молчал, а подполковник Хофаккер осмелился заявить:

— Я сожалею, что покушение провалилось.

Все они были повешены.

Однако кроме них погибло множество людей, которые ничего не знали о событиях 20 июля. Более того, они не знали даже о подготовке заговора, но числились в каких-то списках. Их прочили после переворота на высокие посты, и за это они должны были умереть.

Но некоторые из заговорщиков все же остались в живых, ибо гестаповцам не всегда удавалось обнаружить доказательства их вины. Они, вероятно, добыли горы всяких материалов, однако у них не было самых важных документов, тех, которые хранились в портфеле графа фон Бракведе. Причем в отсутствии прилежания гестаповцев нельзя было обвинить: об их усердии свидетельствовали лица обвиняемых, а некоторые подсудимые едва держались на ногах и походили на дряхлых стариков.

И все-таки многие из них не сдавались.

«Я сделал это потому, что считаю фюрера носителем зла», — заявил перед «народным трибуналом» советник посольства фон Хефтен. Гельмут фон Мольтке затеял перепалку с Фрейслером, пытаясь его перекричать. Посол фон Хассель был исполнен непоколебимого достоинства, а Юлиус Лебер, в то время как Фрейслер поносил его, лишь презрительно щурился.

Генерал войск связи Фельгибель при вынесении приговора воскликнул: «Поторопитесь повесить нас, господин председатель, иначе мы повесим вас раньше!» Генерал-фельдмаршал фон Вицлебен в последние минуты жизни бросил Фрейслеру: «Через три месяца народ привлечет вас к ответу и потащит по улицам, как собак».

Однако этому предсказанию не суждено было сбыться. Фрейслер погиб 3 февраля 1945 года при воздушном налете на Берлин. Прервав заседание, он поспешил в подвал, но в это время здание суда зашаталось и огромная балка, оторвавшись от потолка, придавила председателя «народного трибунала».

Во время этого же налета было разрушено и здание гестапо на Принц-Альбрехт-штрассе, однако тюремные подвалы от бомбежки не пострадали и пытки продолжались полным ходом.

Но до этих событий должны были пройти месяцы. И каждый день Фрейслер председательствовал на заседаниях «народного трибунала» и провозглашал смертные приговоры. Одному из заговорщиков, адвокату Йозефу Вирмеру, он крикнул в запальчивости:

— Скоро вы все будете в аду!

На что Вирмер ответил ему:

— Для меня будет большим удовольствием встретиться там с вами, господин председатель.

Фриц Вильгельм фон Бракведе, пришедший в себя после лечения и специального питания, был доставлен в ожидавшую его тюремную машину. Его положили на пол и, как обычно, крепко связали. Возле него стоял конвойный с пистолетом наготове.

Бракведе попытался посмотреть в зарешеченное окно, однако оно оказалось занавешенным грязно-зеленой тряпицей. Духота в машине стояла такая, что было трудно дышать.

— Куда мы едем? — спросил фон Бракведе.

Ответа не последовало. Конвойный остался неподвижен и нем. Машина тряслась по разбитой дороге, и пистолет в руке конвойного вибрировал, а голова капитана Бракведе то и дело глухо ударялась о пол.

Когда его вытолкали из машины, он увидел перед собой площадь, похожую на миниатюр-полигон. Как раз за его спиной находилась стена, изрешеченная пулями, на которой кое-где проросла трава. Взглянув под ноги, граф заметил многочисленные темно-бурые пятна запекшейся крови.

— Ну, поняли, куда вас привезли? — спросил ухмыляясь конвойный. — Или вы ничего подобного не видели?

Около этой стены Фриц Вильгельм фон Бракведе простоял больше часа. Где-то неподалеку хлопали выстрелы, раздавались сдавленные крики, глухие звуки падающих тел и беззаботные голоса — это переговаривались люди, для которых убийство стало обычным ремеслом.

Затем Бракведе отвели в низкий сарай без окон. Затхлый воздух, пропитанный запахами разложения и формалина, ударил ему в нос так, что он отшатнулся. Потом он разглядел какие-то ящики, похожие на сундуки, а между ними Хабеккера, который махал ему рукой:

— Подходите ближе, я покажу вам, что вы натворили.

Когда фон Бракведе подошел к Хабеккеру, тот поднял крышку одного из сундуков. Там лежал труп женщины, лицо которой показалось фон Бракведе незнакомым, однако он уже догадался, что это графиня Элизабет Ольденбург, вернее, то, что от нее осталось.

— Она умерла, — пояснил Хабеккер тоном экскурсовода, — потому что вы, Бракведе, хотели выжить…

Он захлопнул крышку одного гроба и открыл другой. Граф увидел застывшее в суровом спокойствии лицо и мгновенно узнал Константина. Он казался таким же красивым, как в жизни, и только синевато-красное пятно на правом виске портило общее впечатление.

— Он застрелился, потому что не смог вынести позора, который вы навлекли на него. — Хабеккер захлопнул крышку гроба. — Неужели вам и этого недостаточно?

У председателя «народного трибунала» бывали и радостные минуты — когда ему удавалось получить от некоторых обвиняемых заверения в своей приверженности национал-социализму. Неважно, что, делая подобные заявления, обвиняемые стремились любой ценой сохранить себе жизнь, главное — эти заявления сделаны!

Фон Попиц, например, утверждал: «Я всецело приемлю национал-социалистское государство». Граф Хельдорф также заверял, что он во всем «согласен с национал-социализмом». А Гёрделер сформулировал свою мысль так: «Основные принципы национал-социалистской партии я усвоил еще в родительском доме и всегда руководствовался ими…»

Подобные места, встречающиеся в протоколах, председатель Фрейслер обязательно подчеркивал. Тщательно собирал он и так называемые признания вины. В письме генерал-полковника Штифа, например, говорилось: «Моя жизнь окончена. Вчера и сегодня состоялось заключительное заседание. Прокурор потребовал смертной казни, да ничего иного я и не ожидал. Это справедливое требование… Смерти я не боюсь, потому что сам навлек ее на себя своей виной». В официальном докладе фюреру выражения «справедливое требование» и «своей виной» были выделены курсивом, хотя оставалось весьма сомнительным, писал ли вообще генерал это прощальное письмо.

Все цитаты, с исключительной добросовестностью подобранные «защитниками правопорядка», свидетельствовали об одностороннем признании вины. Например, некий Леонрод якобы выразил надежду, что семья предаст забвению его имя, ибо он является для нее позорным пятном. Некто Егер сожалел: «Случай сделал меня соучастником…» Хельдорф: «…Я признаю свою вину…» Сменд: «…Я виновен и должен умереть… Я ухожу из жизни конченым человеком, я проиграл все, абсолютно все…»

— Господа, мы вполне можем быть довольны нашей работой, — обратился Фрейслер к заседателям по окончании очередного рабочего дня. — Фюрер вынес мне благодарность, а значит, и вам. Он просил нас и дальше действовать в том же духе.

Служитель суда помог Фрейслеру снять судейскую мантию, и тот продолжил беседу с обер-прокурором:

— По-моему, некоторые защитники пренебрегают интересами народа. Вам это не кажется?

— Конечно, речь идет об исключениях…

— И все же мы должны пресекать в зародыше то, что может повредить авторитету суда, не так ли? Защитники обязаны служить справедливости так же, как вы и я.

Обер-прокурор согласно кивнул:

— Некоторые из этих господ, кажется, действительно не понимают, о чем здесь идет речь. В соответствии с вашим замечанием я дам им нужные наставления.

Фрейслер попрощался с заседателями, с обер-прокурором и его помощниками:

— До завтра, господа, — и, обращаясь к своему ассистенту, спросил. — А завтра кто у нас на очереди?

Ассистент назвал шесть фамилий, среди них и капитана фон Бракведе.

— Стало быть, ничего выдающегося, — сказал председатель и закрыл портфель.

У палача Берлина были свои проблемы. Он чувствовал себя глубоко обязанным фюреру, который принял их лично, и не хотел его ни в чем разочаровывать. Для начала палач решил провести производственное совещание со своими подручными.

Они сидели вокруг стола в рабочем помещении каторжной тюрьмы Плётцензее и пили реквизированный коньяк превосходного качества — коньяк полагался им по роду службы.

— Я видел фильмы о первых казнях, — доложил палач своим подручным, — и должен признаться, что полностью они меня не удовлетворили.

— Почему же? — удивился один из подручных. — Ведь до сих пор все шло как надо.

— С чисто технической точки зрения — да, — согласился палач, — а вот с точки зрения визуальной обнаружились некоторые недоработки.

По лицам собравшихся никак нельзя было определить род их занятий. Палач походил на добропорядочного чиновника, а его подручные на обыкновенных рабочих парней — один из них был отцом четверых детей, другой собирался вскоре вступить в брак, его невеста работала в цветочном магазине.

— Мы ведь изо дня в день прямо-таки ставили рекорды, — напомнил один из подручных. — И в этом нас вряд ли кто-либо сможет превзойти.

— Конечно, — подтвердил палач. — Однако в этих фильмах обнаружились такие недостатки, которые необходимо устранить, поскольку я не хочу, чтобы их заметил фюрер.

— Может быть, оператор — сапожник? — предположил другой подручный. — Эти киношники уже не однажды действовали мне на нервы. В конце концов, ведь это они должны приноравливаться к нам, а не мы к ним, не так ли?

— Мы работаем в особых условиях, — продолжал палач, — и это надо учитывать. Например, крюки слишком блестят, да и проволочные петли тоже. И потом, они дают во время съемки световые вспышки, которые ухудшают качество кадров.

— Тогда давайте покрасим крюки и петли или достанем какой-нибудь другой материал. Я думаю, это вполне возможно.

— Очень хорошо, — одобрил палач. — Однако есть еще одно «но». Один из вас, когда вешает осужденного, поворачивается спиной к камере. Это непорядок.

— Мы же не можем изменить методы работы. Один стоит впереди и держит осужденного за бедра, а другой сзади подхватывает его под мышки. Затем мы поднимаем его вверх и по команде резко опускаем.

— Все это так, — согласился палач, — но тот, кто стоит впереди, закрывает лицо осужденного, и мне кажется, фюреру это не понравится. Он ведь хочет видеть абсолютно все.

— Тогда дело дрянь! — заявил один из подручных. — Придется переучиваться.

Капитан Фриц Вильгельм фон Бракведе, поддерживаемый под руки двумя конвойными, стоял в большом зале судебной палаты, в котором заседал «народный трибунал». Наручники с него сняли, и теперь он машинально массировал натертые до крови запястья и оглядывался по сторонам. Кроваво-красные стяги со свастикой, огненно-красное судейское одеяние Фрейслера, багровые петлицы на воротнике какого-то генерала от инфантерии, который выступал в роли заседателя, призваны были действовать устрашающе. А обвинитель, одетый в черную мантию, сидевший сбоку со скучающим видом, усугублял это впечатление.

Председатель не торопясь перелистывал лежащие перед ним документы. По ним выходило, что обвиняемый ничего собой не представляет. Капитан, родом из дворян, чиновник средней руки в Восточной Пруссии и Силезии, был на фронте. И Фрейслер решил, что разделается с этим человеком, так сказать, в два счета.

— Подойдите поближе, — лениво обронил председатель «народного трибунала» — усердствовал он лишь в тех случаях, когда имел дело с генералами, послами или чиновниками высокого ранга. — Вы знаете, почему оказались в этом зале?

— Нет, — сказал фон Бракведе. — А увидев здесь бюсты Фридриха Великого и Адольфа Гитлера, я вообще пришел в замешательство, ибо один из них упразднил пытки, а другой ввел снова. Я считаю это регрессом.

Роланд Фрейслер удивленно вскинул брови:

— Что такое? Я не ослышался? Скажите-ка на милость! Вы, собственно, кто — неудавшийся историк или что-то в этом роде? Давайте не будем спекулировать на истории, а поговорим о фактах.

— Именно о них-то я и хочу сказать, — твердо заявил фон Бракведе. — Меня пытали, и только после этого я дал представленные суду показания, поэтому они не могут служить основой для судебного разбирательства. Кроме того, я считаю состав суда неправомочным, поскольку он по отношению ко мне необъективен.

Роланд Фрейслер от изумления даже поднялся с места. Несколько секунд он беспомощно оглядывался вокруг и видел лишь безмерное удивление, смущение, беспокойство, а в отдельных случаях даже с трудом скрываемую ухмылку. Стремясь овладеть ситуацией, председатель постарался вложить в свои слова как можно больше иронии:

— А вы, однако, шутник, не так ли?

— Возможно. Я читал книгу Адольфа Гитлера «Майн кампф». Так вот там написано: «Если волею правительства какой-либо народ влекут к гибели, то бунт каждого представителя этого народа является не только правом, но и долгом…»

— Это чистейшей воды мошенничество! — взревел Фрейслер.

— А далее Адольф Гитлер писал в своей книге: «Права человека выше государственного права, и любой путь, который ведет к осуществлению этого положения, целесообразен, а несоблюдение этого закона должно рассматриваться как невыполнение долга и, следовательно, как преступление».

— Вы законченный подлец! — в возбуждении заорал Фрейслер. — Вы, преступник, осмеливаетесь использовать в своих грязных целях слова нашего фюрера?! Тем самым вы выдали себя. Неужели вам не стыдно?

— Наверное, мне действительно следует стыдиться, что я процитировал Гитлера, — согласился фон Бракведе.

Роланд Фрейслер так рычал, что микрофоны дребезжали, как разбитое стекло. Кабина для звукозаписи наполнилась оглушительным треском, и звукозапись оказалась испорченной. Назначенный судом защитник Бракведе даже пригнулся от ужаса.

— Подлец Бракведе, я лишаю вас слова! — содрогаясь, вопил Фрейслер. — Заседание прерывается на полчаса.

— Вы сошли с ума! — прошептал капитану один из конвойных. — Такого здесь никто себе не позволял.

— Но кто-то должен был начать, — решительно возразил граф фон Бракведе, а обращаясь к защитнику, который повернулся к нему, крайне обеспокоенный, сказал: — Будет гораздо лучше, если теперь вы уйдете в укрытие, а я стану защищать себя сам.

— Но я тоже хочу защищать вас! — пылко заверил его защитник. — Если нам удастся доказать применение к вам пыток, то создастся новая предпосылка для объявления суда неправомочным…

— Вы женаты? У вас есть дети? — спросил граф.

— Да, — удивленно ответил защитник.

— Вы противник национал-социализма?

— Ну как вы могли такое подумать!

— Вы опасаетесь за свою жизнь, я понимаю… — фон Бракведе попытался улыбнуться: — Зачем же вы хотите ввязаться в эту сомнительную авантюру? Вы можете все потерять, а мне терять нечего. Отступитесь, оставьте поле битвы мне…

После получасового перерыва Фрейслер снова занял свое председательское место. Он успел пролистать дело этого фон Бракведе и не смог найти ничего особенного. Имелось признание вины, больше ничего. Однако этого было вполне достаточно.

— Подлец Бракведе, перейдемте к делу, — начал председатель. — Вы что, подлец Бракведе, утверждаете, что не принимали никакого участия в событиях 20 июля?

— Ни в коем случае, — сказал Фриц Вильгельм фон Бракведе. — Я принимал в этих событиях самое активное участие. По моему глубокому убеждению, Гитлера необходимо устранить, только в этом случае Германия имела бы шансы выжить.

Фрейслер с облегчением вздохнул, ибо такого признания было вполне достаточно для вынесения смертного приговора. Это настроило его на мирный лад: теперь, когда самое важное было решено, он мог уделить время общим вопросам.

— Суд имеет в своем распоряжении составленный предательской рукой план преобразования административного аппарата. Вы признаете, что были автором этого плана, граф фон Бракведе?

— Простите, подлец Бракведе, — внес поправку Фриц. — А что касается плана, то я полностью с ним согласен. В случае его осуществления был бы создан такой государственный порядок, при котором не осталось бы места для коррупции, обмана и применения насилия. Однако его предпосылкой было устранение…

— Вы, кажется, не особенно высокого мнения о присяге, Бракведе? Подлец Бракведе, если вам будет угодно.

— Не мы нарушили присягу, а Гитлер и ему подобные. Преступники не имеют права требовать от нас ее соблюдения!

Послышались громкие крики протеста. Обвинитель стукнул кулаком по столу. Лица заседателей покрылись краской стыда и возмущения. Зрители повскакали со своих мест.

Несколько секунд Роланд Фрейслер пребывал в нерешительности. У него появилось искушение прекратить слушание дела, но это могло быть расценено как проявление слабости: врагов и завистников у председателя «народного трибунала» было предостаточно. И потому он вынужден был продолжать процесс. Он поднял руку в успокаивающем жесте, заставил себя победоносно улыбнуться и заявил взбудораженной толпе:

— Мы не должны забывать, мои дорогие фольксгеноссен и фольксгеноссинен, что имеем дело с людьми, которых, судя по всему, нельзя считать вполне нормальными. А некоторые из них наверняка больны психически. Очевидно, с таким экземпляром мы и имеем сейчас дело.

— Раньше или позже это выяснится, — парировал его выпад фон Бракведе. — Однако мне кажется, что и куриных мозгов достаточно, чтобы понять: война проиграна. Продолжать ее — значит продолжать массовые убийства и тотальное уничтожение. За те немногие месяцы, которые еще остались, потери последних пяти лет могут удвоиться.

Расчеты фон Бракведе оказались довольно точными: после 20 июля 1944 года на фронтах погибло почти столько же людей, сколько за весь период войны, а число разрушенных городов и сел удвоилось. Но этот кровавый итог войны стал очевиден позже, когда уже ничего нельзя было изменить.

Фрейслер с презрением посмотрел на обвиняемого:

— Пример этого законченного подлеца убедительно доказывает, насколько необходимы суровые приговоры. Преступные элементы вновь пытались нанести нашему фюреру удар в спину, при этом самым бессовестным образом выдавая себя за убежденных национал-социалистов. Или вы станете отрицать это, подлец Бракведе?

— Нет, — сказал тот, понурив голову. — Я тоже верил в национал-социализм и в Гитлера, пока не понял, что это за человек и что он творит. И тогда я стал его противником — у меня не было другого выбора. Я, как и многие мои товарищи, убедился в том, что этот человек должен быть устранен, и не сейчас, когда наше поражение в войне становится очевидным, а еще задолго до начала войны. Наш долг — быть верными богу, правде, свободе, а не преступнику.

Защитник графа фон Бракведе был взволнован до глубины души.

— Что же мне теперь делать? — спрашивал он. — Предоставьте мне полномочия, и я попытаюсь доказать неправомочность этого суда или хотя бы поставить ее под сомнение.

— И чего вы этим добьетесь?

Защитник испытующе посмотрел на графа:

— Знаете, господин граф, что я чувствую? Стыд за то, что не стою на вашем месте.

— Лучше попытайтесь выжить, чтобы потом рассказать о нас, — посоветовал граф.

— Но я не хочу быть трусом.

— Спасибо, — проговорил фон Бракведе. — А сейчас ответьте мне, пожалуйста, на один-единственный вопрос: вы верите, что сможете предотвратить вынесение мне смертного приговора?

— Нет, этого я сделать не смогу.

— Я тоже так считаю, господин защитник. — И фон Бракведе добавил: — У меня был друг, ефрейтор Леман. У него было доброе сердце и здравый ум. И знаете, что он мне сказал? Жизнь, отданная ради справедливого дела, заслуживает уважения. Бессмысленная же гибель, какой бы героической она ни была, является чистейшей глупостью.

— Я понял вас, — покорно сказал защитник.

Граф фон Бракведе знал: многие защитники вели себя совершенно по-другому, потому что не хотели превратиться в косвенных обвиняемых под тяжелым взглядом Фрейслера. Нашелся даже такой, который начал свою защитительную речь словами: «Вы вправе задать мне вопрос: зачем нужна защита?» — и пространно объяснил, что истинной задачей защитника, как он ее понимает, является помощь суду при вынесении приговора и что в судебной практике могут возникнуть такие ситуации, когда даже самому опытному защитнику нечего сказать в пользу своего подзащитного.

А некий доктор Фальк заявил: «Я, будучи защитником, назначенным судом, придерживаюсь той точки зрения, что защитник должен помнить об одном — во что бы то ни стало следует избегать опасности стать вторым обвинителем…»

Другой защитник, доктор Бергман, сказал: «Не нахожу возможным вносить предложение, идущее вразрез с предложением господина обер-прокурора». Ему вторили защитник доктор Кунц: «Полностью согласен с представителем обвинения…» — и защитник доктор Вайсман: «Смертный приговор неизбежен… Я уверен, что это правильный и справедливый приговор…»

— А еще один мой друг, — продолжал фон Бракведе, — которого все называли просто доктором, известный моралист, сказал: «Нельзя лжецов одолеть только правдой, а преступления искоренить только порядочностью».

— Ваш доктор жив, — тихо проговорил защитник.

— Правда? Как же это ему удалось? — обрадовался фон Бракведе.

— Его, как и других, вызывали в «народный трибунал», но он стоял на своем, подобно Юлиусу Леберу, графу фон Юкскюллю и фон Хофаккеру, не говоря о вас, господин фон Бракведе. Однако только его одного приговорили к тюремному заключению.

— Как здорово, что остался в живых хотя бы один, который позднее сможет рассказать о нас правду. Как же это удалось нашему доктору?

— Он в свое время женился на нужной женщине, — пояснил защитник. — У нее была подруга детства, а та в свою очередь дружна с Фрейслером.

— Великолепно, — сказал граф фон Бракведе, — хотя и невероятно. Однако не будем отвлекаться, господин защитник, мы подпадаем под общие правила.

После 20 июля за несколько месяцев было совершено, согласно имеющимся официальным данным, семьдесят шесть казней. Вместе с зарегистрированными убийствами и самоубийствами число погибших участников заговора увеличилось до ста сорока семи. По самым скромным подсчетам, число жертв насилия составило по меньшей мере двести человек.

Уже в последние дни войны был казнен адмирал Канарис. Генерал-полковник Фромм, приговоренный к смертной казни за трусость, был убит 19 марта 1945 года в Бранденбургской тюрьме. Умер он с возгласом «Хайль Гитлер!».

Умирали дети, женщины, старики. Однако их смерть оставалась почти незамеченной в море крови, которая лилась в те дни на фронтах, в концентрационных лагерях, в застенках гестапо.

А фюрер рейха, бесславный конец которого был недалек, в то же самое время громогласно заявил: «Мы победим, потому что должны победить! Иначе мировая история потеряла бы всякий смысл».

— Обвиняемый Бракведе, вам предоставляется последнее слово. — Фрейслер изо всех сил настойчиво демонстрировал соблюдение законности, однако при этом не забыл предостеречь: — Я имею в виду последнее слово, а не заключительную речь и не намерен терпеть никаких разглагольствований…

Фриц Вильгельм фон Бракведе заявил:

— Мы пошли на это для того, чтобы уберечь Германию от неописуемого горя. Мне ясно, что я буду повешен, но я не раскаиваюсь в своем поступке и надеюсь, что другие в более удачный момент довершат наше дело.

— Смерть через повешение, — объявил председатель «народного трибунала». — Приговор привести в исполнение немедленно!

Менее чем через два часа после вынесения приговора граф Фриц Вильгельм фон Бракведе был доставлен в каторжную тюрьму Плётценаее, где уже все было приготовлено к казни.

Здание, в котором его ожидал палач со своими подручными, стояло в стороне и было окружено вытоптанным газоном с суковатыми соснами. Помещение для казни имело примерно четыре метра в ширину и восемь в длину. При казни кроме палача и его подручных присутствовали генеральный прокурор рейха, два тюремных надзирателя и два кинооператора. У длинной стены находился стол, на котором стояли рюмки и бутылки с коньяком — он предназначался для свидетелей казни.

Два узких зарешеченных окна в лобовой стене помещения пропускали бледный дневной свет. К потолку была прикреплена железная балка с восемью массивными крюками.

Граф фон Бракведе вошел в это помещение с высоко поднятой головой.

— Осужденный, вы приговорены «народным трибуналом» к смертной казни через повешение, — объявил по заведенному правилу прокурор. — Палач, приступайте к исполнению ваших обязанностей!

Палач накинул на шею фон Бракведе металлическую петлю.

— Немного щекотно, — заметил граф со свойственным ему юмором. — Но ничего, это скоро пройдет.

Подручные палача схватили графа фон Бракведе, подняли его вверх и, зацепив петлю за крюк, резко дернули вниз.

— И что это за мир?! — успел все-таки промолвить граф.

Один из заговорщиков, пастор Альфред Дельп, написал в камере смертников руками, закованными в кандалы: «Пусть другим будет дозволено жить лучше и счастливее, потому что мы умерли за это».

Примечания

1

Звание в войсках СС, соответствующее майору. — Прим. пер.

(обратно)

2

Орган военной разведки и контрразведки фашистской Германии. — Прим. пер.

(обратно)

3

Соотечественник — введенное гитлеровцами в демагогических целях обращение к немецким гражданам, не состоящим в нацистской партии. — Прим. пер.

(обратно)

4

Министр полиции французского императора Наполеона I. — Прим. пер.

(обратно)

5

Совершенно верно, слушаюсь, так точно (нем.).

(обратно)

6

Руководитель детской нацистской организации. — Прим. пер.

(обратно)

7

На Принц-Альбрехт-штрассе в Берлине помещалась государственная тайная полиция (гестапо) фашистской Германии. — Прим. пер.

(обратно)

8

Район Берлина, название которому дало расположенное там озеро Ванзее. — Прим. пер.

(обратно)

9

Георге Стефан (1868–1933) — немецкий поэт, один из представителей немецкого символизма. Мистические настроения, культ самодовлеющей героики дали основание буржуазной реакции использовать стихи Георге для своих лозунгов. Однако сам Георге отверг фашизм, эмигрировал и даже запретил хоронить себя в Германии. — Прим. пер.

(обратно)

10

Резиденция Гитлера в Баварии. — Прим. пер.

(обратно)

11

Штейн Генрих (1757–1831) — глава прусского правительства в 1807–1808 годах; провел вопреки сопротивлению юнкерства ряд буржуазных преобразований. — Прим. пер.

(обратно)

12

Гнейзенау Август Вильгельм фон (1760–1831) — прусский фельдмаршал. После 1807 года вместе с Шарнхорстом проводил реорганизацию прусской армии. В 1807 году успешно руководил обороной Кольберга против французов. — Прим. пер.

(обратно)

13

Шарнхорст Герхард Иоганн (1755–1813) — прусский генерал; вместе с Гнейзенау провел реорганизацию прусской армии. — Прим. пер.

(обратно)

14

Звание, которое Гитлер пожаловал Мартину Борману, управляющему делами нацистской партии. В 1941 году Борман стал заместителем фюрера по НСДАП. — Прим. пер.

(обратно)

15

Город в Восточной Пруссии. — Прим. пер.

(обратно)

16

Звание в войсках СС, соответствующее полковнику. — Прим. пер.

(обратно)

17

Центральный печатный орган нацистской партии. — Прим. пер.

(обратно)

18

Руководитель организации нацистской партии в городе, населенном пункте. — Прим. пер.

(обратно)

19

Звание в войсках СС, соответствующее лейтенанту. — Прим. пер.

(обратно)

20

Кандидат в офицеры. — Прим. пер.

(обратно)

21

Руководитель организации нацистской партии в районе, квартале. — Прим. пер.

(обратно)

22

Школьный советник. — Прим. пер.

(обратно)

23

Звание в войсках СС, соответствующее унтер-офицеру. — Прим. пер.

(обратно)

24

Штурмовые подразделения. — Прим. пер.

(обратно)

25

Лихтенберг Георг Кристоф (1742–1799), немецкий писатель-сатирик, литературный, театральный и художественный критик эпохи Просвещения, мастер социально-критического, философского и бытового афоризма. — Прим. пер.

(обратно)

26

Руководитель юношеской фашистской организации. — Прим. пер.

(обратно)

27

Звание в войсках СС, соответствующее генералу рода войск. — Прим. пер.

(обратно)

28

Звание в войсках СС, соответствующее подполковнику. — Прим. пер.

(обратно)

29

Стилевое направление в немецком и австрийском искусстве первой половины XIX века. — Прим. пер.

(обратно)

Оглавление

ПРЕДИСЛОВИЕ

Часть первая НЕЗАДОЛГО ДО ДНЯ «ИКС»

  ТОТ, КТО РЕШИЛ УБИТЬ ФЮРЕРА

  ЧТО ДОЛЖНО ОБЕСПЕЧИТЬ ПОБЕДУ

  ТОТ, КОГО НЕ ПРИНИМАЛИ В РАСЧЕТ

Часть вторая 20 ИЮЛЯ 1944 ГОДА

  СМЕРТЬ, ДРЕМАВШАЯ В ДВУХ ПОРТФЕЛЯХ

  ЛЮДИ, ПОЖЕЛАВШИЕ РАСПОРЯДИТЬСЯ СОБСТВЕННОЙ СУДЬБОЙ

  ТЕ, КТО ИСПОЛНИЛ СВОЙ ДОЛГ

Часть третья НЕСКОЛЬКО ДНЕЙ СПУСТЯ

  НОЧЬ, ДЛИВШАЯСЯ БЕСКОНЕЧНО

  БУДУЩЕЕ ГЕРМАНИИ, ЗАЛОЖЕННОЕ В НАСТОЯЩЕМ Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg