«Сочинение на вольную тему»

Сочинение на вольную тему (fb2) - Сочинение на вольную тему (пер. Валентина Никаноровна Щедрина,Иван Киреенко) 2167K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Анатолий Павлович Кудравец

Сочинение на вольную тему

СОЧИНЕНИЕ НА ВОЛЬНУЮ ТЕМУ Роман

Рождаемся мы простыми людьми, а умирать нам следовало бы как богам.

Дюла Ийеш

Перевод И. Киреенко

I

Если идти из Клубчи на Липницу, то по левую руку сразу будет колхозный машинный двор. Долгие годы здесь на юру, сбившись в кучу, будто так было теплее, стояли трактора, комбайны, сеялки… Немного дальше, возле почернелых от пыли и копоти лозовых кустов, напоминая побуревшие кости каких-то доисторических животных, валялся всевозможный железный лом — отслужившие свое культиваторы, грабли, бороны. Нередко сюда попадали и совсем новые, окрашенные в веселые заводские тона штуковины к различным машинам — все, чему колхозные механизаторы не смогли найти разумное применение. Через несколько месяцев и штуковины эти уже ничем не отличались от прочей ржавой непотребщины.

Так было когда-то, а точнее — еще лет десять назад, при Заборском. Теперь здесь огромной буквой «П» встали сборные бетонные навесы, которые облегчили жизнь людям и технике. Правда, хлама не убавилось, просто его стали сваливать в кусты за стенами навесов — подальше от досужего глаза.

За машинным двором будет кладбище — десятка два разбросанных по песчаному взгорку черно-корявых вековых берез, обнесенных невысоким дощатым забором. Забор, а больше кустовье, что любит расти на могилах и вокруг них, надежно упрятали кресты, памятники и металлические оградки, и лишь подойдя ближе, можно разглядеть, что это вовсе не роща.

И впрямь: место для кладбища выбрано не самое лучшее, а быть может, и того хуже. Покойникам, хотя им теперь вроде все равно, не повезло. Кто же хоронит людей в самом селе? Тут всякая всячина — то «мать», то «господи», то куры, то собаки, а мертвые любят лежать спокойно, и уши им не заткнешь.

Так считает Игнат Степанович, и то ли еще может он добавить в защиту своей правоты. Взять хотя бы осень сорок второго, когда партизаны брали волостной гарнизон, а был он в старой школе, почти в центре села, и насчитывал ни много ни мало — шестьдесят человек. Сила — дай боже. Немцы были тоже не дураки, знали, что тут, на границе Теребольских лесов, которые сразу присвоили себе партизаны, десять — пятнадцать человек — ничто.

Как оказалось потом, и шестьдесят было тоже ничто: какие партизаны станут терпеть этакую скулу под боком, на самом ходу. Дороги в глубь района хотя и неважные — известно, лес да болото, — зато можно достать и до Осиповичей, и до Бобруйска. Там шоссе, там чугунка. Потому партизаны и поставили пулемет на углу кладбища. Место сподручное; это теперь навесы, зерносушилка да мастерская с заправкой отгородили кладбище от села, а тогда все было видно как на тарелке. И до школы метров триста, не более. Школа под прицелом — это уж так, на крайний случай, там хлопцы сами знали, что делать, а пулемет в засаде — если вдруг побегут сюда. А побежать должны: здесь проще выскочить на дорогу в район, к своим.

Так оно и сталось. Часового сняли тихо и забросали школу гранатами, а те, что находились в соседних со школой хатах, повыскакивали и начали отстреливаться. Увидели, что отбиться не удастся, стали отходить на кладбище. Было уже утро, туман стал расползаться, и белые фигурки немцев и полицейских — в чем выскочили, в том и приняли бой, до формы ли тут, — видны были хорошо, точно белые грибы у дороги. Вот тут и сказал свое пулемет. Злости хватало и у него, и у тех, что по картофельным бороздам перебегали сюда. Кресты — в щепу. Было два мраморных памятника — и тем досталось. Что уж тут: снявши голову, по волосам не плачут. Одного немчуру пулеметчик расстрелял, можно сказать, в последнее мгновение: тот дополз по канаве обочь дороги до кладбища и уже привстал на колено, чтобы резануть из автомата… А двоим все-таки удалось вырваться из села. Покуда бой шел возле школы, они задами выбежали в конец поселка, но кинулись не в сторону кладбища, а правее, по ложбине. Расчет был верный. Это самый краткий путь до леса, и он не просматривался из села, если не брать во внимание, что перед лесом начинался подъем. Оно и взлобок тот можно было обойти болотцем, что и сделал один из них. А второй пошел прямиком. Должно быть, решил, что отбежал уже далеко, а может, и страх гнал скорее в лес. Но как только он вылез из ложбины и показался во весь рост, прогремел выстрел. Оказывается, за ним давно следил партизан, положив винтовку на жердину забора. Когда знаешь, что в самого тебя не пальнут сзади, да если пристроиться на что-нибудь твердое, можно хорошо прицелиться.

Тот единственный, что убежал, был Стась Мостовский из Липницы. Он добрался до района и сообщил, что гарнизона в Клубче уже нет и даже школа, где располагался, сгорела.

Сквозь черное сито надмогильных берез в вышине просвечивает порыжелая железная бочка водонапорной башни. Без этой бочки не могли бы жить своим суматошным конвейером обитатели трех широких, раскоряченных на земле свинарников. Опять же, зачем было их тут ставить? Разве кругом места мало? Заборскому так захотелось — Заборский сделал. Ему что? Ни родных, ни близких здесь не было, — а теперь и подавно не будет. Приехал и уехал.

Дальше за кладбищем близ дороги под острой черепичной крышей стоит двухэтажное здание, сложенное из тесаных смолистых бревен в чистый, «немецкий» угол, без мха, но так, что трудно различить пазы между бревнами. Оно почернело от времени, дождей и снега, бревна потрескались, темно-зеленые наросты мха расползлись по некогда густо-красной ребристой черепице. Видно было, что здание это хорошо служило, но кому-то пришло в голову заколотить досками двери и окно на втором этаже, причем сделано это лишь бы как, сырыми досками, которые успели потемнеть и рассохлись, а шляпки гвоздей поржавели.

Так все это выглядело, если смотреть издали, с дороги. Но стоит подойти поближе, то сразу увидишь, что это не так. Фундамент слеплен словно впопыхах. Местами из крупных камней-голышей, связанных цементным раствором, и раствора, видать, не жалели, ляпали почем зря, так что он позастывал шероховатыми наростами; местами в него пошли целые глыбы колотого камня, вырванные из старой кладки. С одной стороны здания двустворчатые двери, крепкие, плотные, на петлях из толстого листового железа с фигурными разводами, с другой — то ли двери, то ли ворота, сколоченные из подвернувшихся под руку досок. И сколочены они давно — тоже почернели и рассохлись.

И пристройки нет. О том, что она некогда была, говорят более светлые полосы на стене по бокам дверей и выше, на втором этаже, где они сходятся, напоминая конек крыши.

Но это — на взгляд стороннего человека, который, увидев строение, заинтересовался им и пригляделся, подойдя ближе, а Игнат Степанович рассказал бы о нем гораздо больше.

Благо и просить его об этом долго не надо: ведь здесь находится колхозная мельница и привод для пилы-циркулярки, а начальником надо всем — Игнат Степанович. Играть в молчанку он никогда не любил и теперь не любит.

— Вопщетки, у каждого есть что сказать, надо только найти затравку или что-нибудь иное важное, говорит он, навешивая замок на пробой рассохшихся дверей. Запирает их с такой поспешностью, будто за ними по меньшей мере склад стратегического оружия и Игнат Степанович не имеет права показывать его даже самому близкому человеку.

Слова его обращены к Валере. Стало неписаным правилом: со школы Валера возвращается не поселком, вместе с другими учениками, а сворачивает сюда, к Игнату Степановичу. Дальше до Липницы они пойдут вместе, как это часто бывает, едва ли не каждый день.

— Взять хоть бы Сидора Тумиловича. Тот никогда больше двух слов связать не мог, да и те — «дай закурить», а можно было — так и вовсе молчал. Хотя и работа у него была такая: сторож, да ночной. С кем ночью поговоришь? Разве что с собакой, если она трется у ног. А в пятьдесят шестом году снегу горы навалило, около телятника по самые стропила намело, вот по этой горе волки и забрались на крышу. Нашли соломенную заплату, разгребли — и внутрь. Пять телок зарезали. Утром телятницы пришли кормить, а они лежат с выпущенными требухами. Да и то, видно, кто-то спугнул, а так могли бы всех перерезать.

Разыскали Сидора: дрыхнет себе на печи. «Где ты был и что видел? Вот тебе телефон — докладывай сам председателю, как все вышло». Сидор и так чуть живой был, когда своими глазами увидел, как волки распорядились, а тут… кто займет смелости сообщить о таком председателю? Да некуда деваться. Взял трубку и говорит: «Дак во, Семен Мартинович, вчера это ничего такого, а сегодня — на́ тебе, во што…» Председатель ничего не понимает, а он — опять свое: «Вчера это ничего такого, а сегодня — на тебе — во што…» Раза три повторил, пока тот не отверезил его матом. «Что такое — «во што»?» Тогда только Сидор нашелся и со злостью выпалил: «Не знаете, что такое во што? Волки ночью пять телок зарезали — во што!..» Как он и жив остался — мало кто догадывается. Судить собирались за халатность, что прокараулил ту заплату. Заборский человек был крутого нрава, да оно и правда часто так бывает: вчера ничего такого, а сегодня — на тебе… — в голосе Игната Степановича слышится озабоченность чем-то, даже раздражение.

— Что-то давно я леса не вижу возле мельницы. Или доски никому уже не требуются? — интересуется Валера, оглядываясь вокруг.

— Кому нужны, кому не нужны. Сегодня завернул на своем газике Гончаренок, председатель. Зашел внутрь, все облазил, ощупал, где что и как. Спрашивает: «С годик еще эта бабулька послужит нам или нет?» Говорю: «И больше послужит, если с головой…» Словом, никаких досок. Есть столярный цех, нехай там и разбираются. А тут только зерно молоть. Вопщетки, оно и верно, у них там вертикальные пилы, станки разные, а не просто голая крутёлка, как у нас…

— Значит, дядька Игнат, объекту нашему приходит конец? — по-своему объяснил ситуацию Валера.

Он сказал «нашему» неспроста. Игнат Степанович давно научил Валеру ходить возле пилы, запускать жернова, и Валера подменял его, когда в этом была острая необходимость.

Игнат Степанович ничего не ответил. Положил ключ в карман и по раскисшей земле двинулся на дорогу. Валера шел следом.

— А чего-та вы сегодня не на мотоцикле? — снова поинтересовался Валера, направляя мысли Игната Степановича в другую сторону.

— Вопщетки, мотор что-то стал барахлить. Хотя с мотором можно было бы что-то придумать… сам видишь, на Яворской гребле такая каша — танк потопишь, сунувшись… А мотоцикл, скажу тебе, когда исправный, — и по грязи, и по снегу волокет как зверь.

«Зверь» — это трехсильный драндулет Минского велозавода, самая первая модель, которую сейчас вряд ли где увидишь, даже в музее. Игнат Степанович взял его через сельпо, как только они пошли в продажу. «Вопщетки, машина не уступает заграничным маркам», — упрямо твердил он, когда кто-нибудь заводил речь о том, что мотоцикл уж больно трещит и не дает спать не только собакам, но и людям.

Игнат Степанович сделал к нему прицеп на велосипедных колесах и что только не ухитрялся таскать на нем — дрова, мешки с мукой, цементом, ящики с гусями и поросятами, даже жерди. Но не было ничего страшнее, чем видеть, как Игнат Степаныч везет с дальней делянки сено. Разогнав свой мотофургон в лесочке (дорога там шла под уклон), он вылетал на ровное и, набирая все большую скорость и теряя сдуваемые ошмотья сена, торпедой несся к селу. Казалось, нет такой силы, которая могла бы остановить эту бешеную торпеду, спереди которой, согнувшись в три погибели, добровольным смертником сидел Игнат Степанович. Пугая до одури сонных кур, он проносился мимо своего двора и одному ему известной силой останавливал мотофургон где-нибудь возле третьей или четвертой хаты. Потом долго отцеплял тележку и, впрягшись в нее, доставлял сено домой…

А что в Яворское болото сейчас лучше не соваться — это чистая правда: грязи там по уши.

Игнат Степанович останавливается на дороге, достает из одного кармана металлический портсигар с гончей на крышке, из другого — трубку, натаптывает махоркой. Достает спички, раскуривает трубку. Делает все это молча, сосредоточенно. Наконец глубоко затягивается, пускает дым и тихо, словно про себя, произносит:

— Камень на одном месте и тот обрастает, а начни катать его туда-сюда — в порох рассыплется.

— Все же центр колхоза: контора, школа, сельсовет, — рассуждает Валера, подбивая плечом съехавший ремень распухшей от тетрадей и учебников сумки. Он словно хочет успокоить Игната Степановича.

— Ты научился говорить, как когда-то Заборский. Любил этак: «Все должно быть в одном кулаке…» И по-стаскивал, что успел. Вон, оцепил кладбище со всех сторон, — Игнат Степанович кивает назад. — Мельница стояла в Липнице, и нехай бы стояла. Так нет, захотелось сорвать…

Мельница раньше и в самом деле находилась в Липнице, и движение ее жизни давал паровик, что стоял в пристройке из таких же тесаных бревен, как и все здание. Огромные, метра полтора в поперечнике, жернова тяжело ходили на втором этаже. Возле камней к глубокому, сколоченному из дюймовых досок ковшу вела крутая лестница. Когда на дворе стояла непогодь, мешки с зерном сгружали внутрь мельницы и по этой лестнице поднимали наверх. Разворачиваться с мешком здесь было неудобно, особенно когда доводилось разминуться двоим, — мало пространства, да что поделаешь. При хорошей же погоде мешки доставлялись прямо к ковшу по наружной лестнице вдоль стены.

Чахкал паровик, широкий брезентовый привод гнал его силу главному валу, а тот — верхнему камню жерновов. Верхняк сперва медленно, будто нехотя сдвигался с места, затем шел быстрее и быстрее, пока не набирал свой размеренный многотонный круговой гон, от которого дрожали, ходили из стороны в сторону дубовые опорные стойки, глухо гудели и подрагивали стены. Чувствовалось, что силы у паровика гораздо больше, нежели он выказывал, и, если б дать ему волю, он показал бы, на что способен. Однако людям нужна была его разумная сила, и они давали ему такой разгон, какой требовался.

Игнат Степанович любил выйти из кочегарки в темноту ночи и наблюдать, как взлетают ввысь, словно живые, и суматошливо умирают яркие искры. Сколько их надо было, этих искр, чтобы заставить жернов вертеться! И глухой голос мельницы казался Игнату Степановичу равномерными вздохами здорового человека, который делает тяжелую, но по силам ему работу, и делает ее с охотой. «У-у-ух! У-ха-ха! У-у-ух! У-ха-ха!..»

Сыпалась мука из желоба в подставленные мешки, славно пахло, серебрило белой пылью брови и усы дядьков, и они довольно улыбались, сосредоточенные на своих мыслях, отзывались громкими голосами, чтобы пересилить шум и грохот, которые глушили все вокруг.

Паровик отслужил свое, и ничто уже не могло вернуть ему жизнь. Игнат Степанович понял это раньше, чем кто-либо другой.

Под Новый год мололи ячмень для свинарников и уже засыпали последний мешок, как вдруг что-то зашипело в котле, пошел пар, затопил все вокруг, нельзя было разглядеть ничего ни в кочегарке, ни за стеной, в мельнице.

Игнат Степанович залил огонь в топке, отправил мужиков домой и сам ушел: в раскаленный котел не полезешь. Назавтра пришел, проверил и приуныл: потекли трубы. Кабы еще одна, а то сразу пять… И остальные… ногтем надавишь — прогибаются. Точно бумажные.

Весной паровик оттащили на металлолом, а здание решили перекинуть сюда, в Клубчу. Решили… Решил председатель, все тот же Заборский, мужик нервный и нетерпимый ко всем, разве что кроме самого себя да еще двух человек в колхозе: главного бухгалтера и главного агронома. Главным бухгалтером был Микита Гонта — высокорослый и худой, с мучнисто-нездоровым бабьим лицом, ожесточенный ко всему на свете. А какой председатель станет ссориться со своим бухгалтером, да если у того еще и вздорный характер?

Игнат Степанович знал Микиту еще холостяком. Большой хвастун был, ни одни танцы не пропускал, и, считай, ни разу они не обходились без драки, если заявлялись парни из соседних деревень. Дрались, бывало, страшно, и Микита бился до последнего. Надо было — так и колья шли в ход, и шкворни. Случилось так, что сцепился он один на один с Игнатом, а причиной тому явилась его сестра Камила. Красивая девка была, вся беленькая, лицо светлое, чистое, словно светится изнутри — так и тянет заглянуть, что там такое в ней живет. Игнату захотелось проводить ее с танцев, и она была не против: какая девка не желает, чтобы ее проводил парень. А парень — как тот охотник: не проводил девку, не прижал — считай, попусту ноги трепал.

Микита догнал их на улице, недалеко от своего двора, и велел Камиле идти домой, а Игнат попросил, чтобы она не спешила: они посудят, потолкуют, а там все уладится. Лето, вечер такой хороший, дыши не надышишься…

Но все напрасно. Микита прикрикнул на сестру, и она ушла, неохотно ушла, да разве не послушаешься брата. Миките, однако, хотелось большего. Взял он Игната за руку, точно щипцами взял, и сказал то же, что и Камиле: «И ты ступай домой. — И добавил: — И чтоб я не видел тебя больше возле сестры!»

Игнат Степанович и сейчас не любит, когда злость застит людям свет и они не умеют ничего видеть вокруг себя, а тогда не любил еще пуще. Был молод и силу в теле чуял крепкую. Это только кажется, что топор инструмент легкий, а если держишь его в руке изо дня в день, то и рука это чувствует. Да и то сказать — мешок на восемь пудов брал с земли себе на плечи и через все село нес.

— А почему, ты мне можешь объяснить? — спросил он у Микиты.

Они стояли вплотную друг к другу, Микита левой рукой держал Игнатову правую, и замахнуться правой ему было ловчее.

— А потому! — ответил Микита и впрямь махнул правой. Если б Игнат не присел, мог бы достать по носу. Не достал, крутнулся сам, как вертушка.

Приседая, Игнат вырвал свою руку и обхватил Микиту, защемил его руки. И сжабил так, что тому и дышать стало нечем. Постояли так, обнявшись, Игнат все больше сжимал свои руки и чувствовал, что им есть куда сжиматься. Наконец Микита прохрипел:

— Пусти!

Происходило это возле глухой стены чьего-то хлева, в нем шумно вздохнула корова. Мимо прошли две парочки, глянули на них, захохотали: «Хлопцы целуются».

Отпускать Микиту сразу же Игнат не пожелал.

— Что ж ты так не уважаешь свою сестру? — спросил. — Ей замуж скоро, а ты с ней как с маленькой.

— Не твоя забота, — ответил Микита и снова прохрипел: — Пусти!

— Забота, ясно, больше твоя, и я тебя отпущу, но чтоб знал: могу и перекулить и поставить на голову к стене, будешь стоять, как куль, и слушать, о чем думает корова, пока кто-нибудь обратно на ноги не перевернет, — пообещал ему Игнат, и запросто мог проделать все это.

С тех танцев Микита зауважал его. Правда, Камила вскоре уехала на Украину к тетке и назад не вернулась. А Микита, когда нарезали панскую землю, при землемерах ходил — помогал нарезать участок и Игнату. Мог бы, конечно, выбрать и не такую болотистую, да ничего, были там и взгорок и лужок.

До войны Микита работал бухгалтером в Клубче, вернулся на это место и после войны, потом к Клубче присоединили Липницу, и он стал называться главным. Когда ни встретишься с ним — вечно на слабость здоровья плачется, и каждый год ездит в санатории, а стиснет руку — можно подумать, сукровицу хочет выдавить из нее.

Как-то на сходе — толковали тогда про заготовку сена за рекой, а косарей было мало — Игнат Степанович возьми да и подскажи: мужиков не так и мало, ежели собрать вместе и бригадиров, и конюхов, и кладовщиков, и, может, даже главному бухгалтеру будет здоровее думать про свое здоровье с косой на лугу, чем лежа без штанов на песке где-нибудь у моря.

— Между прочим, — продолжал Игнат Степанович, — речка и у нас глубокая: ежели попытаться достать дно в Гнилой яме, так и не достанешь. Да и берег там песчаный, и песок мучнистый, хоть в стеклянный перевертыш, которым в больнице время измеряют, насыпай, — чем тебе не пляж. А погода как раз такая, что хватай да хватай сено, да ежели раздеться до пояса или больше — кто там будет подсматривать? — то можно такой загар нагулять, что негры завидовать будут. Вон я три дня просидел на крыше, перекрывая коровник, — так закоптился, что жена керосином хотела отмывать, думала, в коломазь где-то вляпался.

Долго тогда смеялись в клубе, хотя Игнат Степанович говорил серьезно, и стал серьезен — аж позеленел — Микита. И сам Заборский слушал внимательно, потом выдал:

— Правильно говорит наш заведующий мельницей, надо всех мужчин кинуть на косьбу, и женщин им на подмогу — сушить, грести, стоговать. А там и правда, может, попросить в районе путевку и отправить его в дом отдыха. Работник он честный, трудолюбивый, можно сказать, передовой.

«Его» — это значит самого Игната Степановича.

Говорит так председатель и посматривает на главного бухгалтера: что тот скажет.

— А почему бы и нет, Семен Мартинович, попросим путевку, и, я думаю, нас уважат, особенно если вы сами сделаете звонок, — отвечает тот, смекнув, куда клонит председатель.

Но Игнат Степанович не к этому речь вел. Снова встал:

— Я говорю тут не за себя, нет у меня времени разъезжать по домам отдыха, работа не хочет стоять, вон и косить надо помочь. А чтоб не пропала путевка, которую выписал себе Микита, пока будем косить и стоговать, — отдать ее Костику Санько. Человек колхозу очень нужный, столько лет при наковальне стоит, а во прицепилась хвороба и не хочет отпускать. В больнице немного подлечили, а нехай бы еще и у моря погрелся. Микробы — твари капризные, но если и им которым хорошо припечь под хвост… Говорят, они не любят солнца и моря. Надо помочь мужику, а свое он всегда отдаст. Потому что надо думать о здоровье всех, а не только того, кто умеет ставить печатку на путевках.

— Правильно, надо мужика ставить на ноги… — послышались голоса.

Тогда и Заборский сказал:

— Что ж тут будем базар разводить? Отдадим путевку Санько, пускай набирается силы: его работу и правда никто за него не сделает.

Микита так зыркнул на Игната — хоть возьми да откупись. А что там откупаться… Не успеют человеку кресло подставить, а он уже готов, присвоил себе, приковал себя к нему, и неизвестно, что важнее — он или кресло. И уже не мыслит себя без него, готов и за хлев с ним бегать.

За столом втихомолку, пряча глаза в бумаги, усмехался еще один человек — его Заборский тоже слушался, может, даже побаивался. Это был главный агроном, вернее, агрономша. Сама-то она редко перечила председателю, но уж коли что ей вздумается, — никто не переломит. Раза два сцепились они с председателем, тот начал кричать на нее, да она так осадила его, что Заборскому и сказать было нечего:

— Вы, Семен Мартинович, можете на свою женку покрикивать, когда того хочется, только не на меня.

Она ковырнула в самое больное. Беда в том, что и на жену свою председатель не мог накричать: она вместе со взрослыми дочками жила в шестидесяти километрах, в Бобруйске, сторожила собственный новый дом, а он, присланный в колхоз, был здесь ни зять ни примак, а с агрономшей ему надо было встречаться каждый день. Да не просто встречаться, но и решать, где что сеять, когда убирать и все такое прочее. Потом они поладили, и Заборский без нее уже и не выезжал по колхозу. Видели их вместе и в поле, и на лугу, и около леса — всяко поговаривали, однако Игнат Степанович сомневался в том. Хоть бабенка она незамужняя, справная, шустрая, но строгая и с дипломом.

Всем бы тогда хорошенько поразмыслить — то не следовало перетаскивать мельницу в Клубчу, тем более что в Липнице она стояла на взгорке, между тремя поселками, и электролиния проходила невдалеке. Но так заманулось председателю: пусть стоит на центральной усадьбе, все равно ведь сюда запланировано перетянуть все малые поселки, как неперспективные. И агрономша приняла его сторону: «Что ни говорите, основные фермы здесь, ближе будет возить муку».

И тогда Игнат Степанович слегка засомневался в ней, хотя и отца ее знал когда-то. Добрый был пчеловод, колод двадцать держал в лесу, партизан подлечивал, но конца войны не дождался: нашли неживого, с простреленной головой, возле одной из колод. Колода стояла близ дороги, и стрелял кто-то прямо в затылок, с небольшого расстояния: даже волосы опалило. Не иначе — полицейских работа.

— А как же с теми фермами, что в Липнице: там ведь тоже и коровник, и телятник, ни много ни мало — сто голов? — поинтересовался Игнат Степанович.

— Со временем и фермы сюда перекинем, — сказал Заборский. Сказал, как отрубил, для него все было ясно.

— И трамвай, может, пустите? — вновь не удержался Игнат Степанович.

— Какой трамвай? — не понял председатель.

— А чтоб доярок да телятниц возить сюда из Липницы. Своих тут вряд ли наберете.

— Там будет видно, кого куда возить, а вы лучше подумайте, как скорее перевезти мельницу и пустить в работу. — Заборский тот раз на удивление смирен был — ни голос повысить, ни рукой по столу. Видать, потому, что за столом сидел парень из района, пусть, и молодой, а все же из района.

— Я уже один раз перевозил этот костёлок и собирал, нехай теперь сделает это кто-нибудь лучший, — ответил Игнат Степанович.

— Какой костёлок? — опять не понял Заборский.

— А тот, что вы хотите перевозить, — сказал Игнат Степанович. Сказал и ушел со схода: что тут воевать, когда все завоевано.

Про костёлок даже из клубчанцев, летами постарше, мало кто хорошо помнил, а откуда знать Заборскому? Он и объявился тут не потому, что очень уж хотел сюда ехать, — прислали. А в ту пору, когда шла речь о мельнице, был, считай, уже пенсионером и поглядывал на свой Бобруйск.

Мельницу перевезли, подвели электричество, поставили щиток с рубильником, и Игнат Степанович снова остался начальником над ней. Уговорил сам Заборский.

— Я от работы не отказываюсь, — ответил Игнат Степанович. — Буду ездить и сюда, раз уже к технике душой приставлен, а жернова надо чтоб крутились.

Заборского и вправду вскоре отправили на пенсию, однако он успел еще премировать Игната Степановича сапогами.

Вышло это довольно неожиданно и странно: премировали пастухов — Игнася Сергейчикова и Мишу Крота — и вдруг, ни с того ни с сего, — Игната. А сапоги крепкие, кирзовые, Игнат Степанович три года носил их, в них не страшно было лезть в любое болото. Вручил сапоги сам Заборский. Игнат Степанович перекинул их через плечо и хотел было идти, а тот и говорит:

— Это не просто премия, а аванс наперед.

Игнату Степановичу пришлось задержаться и что-то сказать. Он и сказал:

— Сапоги мне нужны, я два раза ездил в район, чтобы купить, даже в райзо заходил, к самому Храпке, но и тот побоялся пообещать. Сношу эти — можно будет купить новые: раз уже начали выпускать, то не так просто остановить эту работу.

II

Они шли по стежке обочь дороги: высокий, несколько сутуловатый Игнат Степанович, в ватнике, подпоясанном ремнем, в кирзовых сапогах и кепке, и Валера — рослый, худой, с большими голубыми глазами и по-девчоночьи нежным лицом, усыпанным вокруг носа бурыми конопушками.

И тот и другой шагали легко, и лишь сутулость человека в ватнике выказывала, что он старше, хотя намного ли старше — на десять, двадцать лет, — издали не определишь.

А было одному семьдесят, другой пока что ходил в девятый класс.

Шли и разговаривали меж собой. Игнат Степанович — взмахивая старой брезентовой сумкой, которую держал в руке, Валера — подбивая плечом ремень раздувшейся, перегруженной учебниками и тетрадями черной сумки. Тяжелая сумка стягивала ремень с плеча, и, чтобы вернуть ее на место, Валера время от времени дергал плечом.

Говорил больше Игнат Степанович, Валера слушал. Однако ни у того, ни у другого не возникало ощущения, будто тут что-то не так или могло быть иначе. Игнату Степановичу довольно было и тех немногих слов, которые нет-нет да и подкидывал Валера, и его желания слушать. В этом желании было нечто большее, нежели обычное уважение школьника к старшему, хотя бы и соседу.

Валере хорошо было слушать Игната Степановича, следить за ходом его мысли, которая подчас делала такие неожиданные петли, как заяц, скидывая след, что нелегко было угадать, куда она поведет дальше. Однако продолжение непременно следовало, хотя и держалось чаще всего на внутренней логике, порой совсем неожиданной. Сам не замечая того, Игнат Степанович перескакивал через десятилетия, но все, о чем он говорил, хотя это было и давно, жило в его воображении так свежо и отчетливо, будто происходило не далее как вчера. Казалось, время само по себе, как некая конкретная мерка отпущенного всему живому, для него не существовало и жило лишь определенным признаком предмета разговора. Порой он забывал, что его собеседник на сорок, если не больше, лет моложе и не может знать ни того, о чем речь, ни условий, в которых это происходило. Он говорил о себе самом, он весь жил в том времени, и все оживало там.

— Вопщетки, как пора года меняет личину земли, так и люди любят напяливать на себя всякое новое тряпье. И тряпье это бывает настолько смешным, что иной раз человеку делается противно за самого себя. Это все равно как долго пить, а потом, протрезвев, увидеть себя в зеркале. Моды проходят, а все остается. И однажды, проснувшись с чистой головой и посмотрев на небо, человек вдруг открывает для себя такое, что должно бы знать давно: что солнце всходит там, где оно всходило и пятьдесят лет назад, когда ты еще бегал без штанов. Правда, тогда, может, там стоял лес, болботал тетеревами и другими птицами, а теперь поле, как плешь. Оно так: коли что есть, так не надо спешить уничтожить его. Начинают с малого, а кончается большим, и от этого никуда не уйдешь. Иному кажется, что земля пропадет, если он на ней не перевернет все вверх ногами, а выходит наоборот. В историю все идут пешком, и она сама выбирает себе любимчиков.

— Не знаю, как в истории. А мода… — сверкнул глазами Валера. — Моды тоже разные… Мода на штаны, на платья… А возьмите ракеты, спутники, атомные корабли — тоже мода. Сегодня человек залез в атом, как вот… — Валера указал на свежий холмик земли, наточенный кротом, — как этот крот в землю, и копается там, будто в своей хате. Тоже мода…

Игнат Степанович бросил косой взгляд на холмик земли, пыхнул дымом.

— Вопщетки, крот всегда корни подрывает, это ты верно подметил. А я хочу сказать так: только чудаки считают, что все начинается с них и кончается ими и что своя пядь самая большая. Допустим, сегодня и в Липнице мало кто помнит, что это была вовсе не мельница, а костёлок, — Игнат Степанович кивнул головой назад, туда, откуда они только что вышли.

— Костел? — не поверил Валера.

— Костёлок, — повторил Игнат Степанович, — И службу в нем справляли, и покойников отпевали. Только стоял он на том, польском кладбище, что за седьмой бригадой. По округе их много сидело — поляк не поляк, шляхта не шляхта. Понаехали, еще когда делились Польша с Россией. Земля всегда манит к себе людей. И они — люди как люди, хотя, скажу тебе, гонору больно много, как у собаки блох. Старались цену себе держать. Оно опять-таки: человек без цены — ничейный человек, никогда не знаешь, что он тебе выкинет.

А некоторые поврастали тут крепко. Все один к другому «пан» да «пане». Пускай себе, всякий человек должен как-то обзываться. Я сам не люблю, когда подходит к тебе с бычьими глазами, и не знаешь, чего он хочет: «здравствуй» сказать или на рога посадить. У них «пан», у нас «товарищ». А некоторые широко распростерлись тут — и земля, и леса, и батраки… Паны… Сам пан, а кроме «быдло», других слов не знает. Ну, эти сбежали вместе с поляками в двадцатые годы. И было их — разве только Яворские и Казановичи? Батраки и организовали в их подворьях кооперативы, или, как говорили, «коммунии». А почему не организовать: и дом на месте, и конюшни, и овчарни. Сады были, ставки. Оно, может, и вышел бы из всего этого какой-нибудь толк, ежели бы кто разумный взял все в свои руки, а то подохотился на это дело Рыгорка Захожий. Он долго батрачил у Яворских, все больше при конях, на конюшне. А на это много ли мужчины надо? Правда, служил потом в Красной Армии. Вернулся из войска и ничего лучшего не придумал, как опять во двор пойти, в конюшню. Коней стало меньше, и самого пана уже не было, но осталась его дочка. Она еще до революции слюбилась с батраком, тот и украл ее ночью через окно. Батька позлился, позлился, да все же дал лесу, они и построили себе хату через дорогу от его двора, вот как будем идти — за лесом, по левую руку.

Рыгор прослышал, что кругом создают коммунии и сами батраки хозяйничают, объявил коммунию и тут. Коммуния — это хорошо, да и в коммунии работать надо. И пахать, и сеять, и за скотиной ходить. Земля человеком держится, отступился от нее — и все на закат пошло. А Рыгорка был не шибко грамотен в этом. Привык при конях — «но!» да «но!». Кони и те не всегда это любят, а люди и подавно. «Но»-то можно и послухать, а есть надо! И пошли под нож — то баран, то овечка… Словом, погнали Рыгорку из начальства. Выделили ему земли. Садись, Рыгорка, и воюй, шевелись. Да недолго он сидел там: только и успел поставить хату, а тут колхоз начали собирать, он и переехал в поселок. Зачем я, говорит, буду там обстраиваться, чтоб посля снова перевозиться. Да уж одним ходом. Оно и верно.

Можно сказать, он первым и записался в колхоз. Пошло еще человек десять. А председателем выбрали Габриеля Василевского, из Кутиня. Тут много понаехало, как стали землю нарезать. Ведомо, земля добрая, ухоженная. И леса много. Пришел он тогда и ко мне:

«Давай, Игнат, в колхоз. Что ты будешь на хуторе сидеть. Да и надо. Пойдешь ты, за тобой остальные пойдут. На тебя многие кивают».

«Ну и нехай кивают, — говорю. — А я хочу поглядеть, что вы будете делать, когда последнюю овечку Казановича под нож пустите».

Так, знаешь, кажется, человек человеком, а тут раскраснелся, как бурак. Потом мы сошлись с ним, он и за кума у меня был, Соню крестил.

«Ты с этим не шути, — говорит, — А то за такие шутки можно далеко угодить». И аж слюной брызжет в глаза: была у него такая болезнь, много слюны во рту собиралось. Так что ж ты ее на людей пускаешь.

«Ты во что, Габриель, — говорю ему, — слюной на меня не пырскай, лучше возьмись хоть какой порядок в колхозе навести. А колхоз, вопщетки, дело добровольное: хочу — иду, хочу — нет. И что до овечек, то правда. Почему-то у вас, в колхозе, они болеют, и вы их прирезаете, как неделя — так овечка, а у всех других людей они живут здоровые».

«Легко тебе говорить. Попробовал бы сам на моем месте».

«На твоем месте я не был и, по всему, не буду. Нет у меня такой прыти. Делаю, что умею. Мне бы со своими рубанками и прочей такой амуницией управиться. А что про овечек сказал — так запомни: это не я один вижу».

Он-то и сам это знал, да кому приятно, когда тебе твоим же в глаза колют. Потом прислали Вержбаловича. Габриель рад был, что скинул наконец начальницкую заботу с головы. Забота заботой, а и тюрьмы стал побаиваться. Совсем люди осмелели, тащить начали. И не в колхоз, а все из колхоза. И не только ночью, но и днем. А у Габриеля смелости духа не хватало, чтобы заступить кому дорогу. Командовать тоже надо иметь талант. Это не то что на коров: кнутом замахнулся — они и пошли. Люди! Он раз пошел, а два в голове понес, а ты кумекай, что к чему. А костёлок раскатили уже при Вержбаловиче.

— Как… раскатили?..

— Как и полагается разбирать: сверху донизу… Сперва разобрали, потом собрали. Вопщетки, я сам разбирал его, тот костёлок. Ты и теперь глянь на крышу, он и тут простоит годков двадцать, а то и больше, если стропила не лягут… А тогда… Надо было каждую черепичинку снять, спустить вниз, положить, да все целехонькие и перевезти. Пусти которого, так он такого натворит… — Игнат Степанович засопел, зачмокал трубкой, но она уже потухла. Остановился, достал спички.

Дорога поднялась на взлобок, и перед глазами открылся простор серебрящейся низовой разлоги, которая, точно строгой линией циркуля, была обведена вдали темно-синей стеной леса.

— Я тебе скажу, — прикурив, заговорил он снова. — Вержбалович человек был приметный и видный не только в Липнице, а и на весь район. Потому и прислали, хоть он и из-под Виркова. Вирковцы, знаешь, люди заводные и отчаянные. По-моему, так про них много напраслины наговаривали. Кто где украл коня — вирковцы, а если двух или трех — то наверняка они. А тут надо разобраться. Что дружны, как один, так это верно.

Дал он мне в помощь Василя Мацака и Лександру Шалая. Привел их и говорит: вот тебе, Игнат, помощники. «Спасибо», — говорю. Лучшего помощника, чем Василь, и искать не надо. И не больно высок ростом был — ну, метр семьдесят пять, а плечи — как сруб у колодца, и сила… Все дивились, откуда она у него такая. Мацак так Мацак! И что было: на пасху начали катать яйца, а собралось человек пятнадцать, если не считать зевак… Катают. И Василь среди них — не заводила, но и не последний хвост. А заводилой был Горавский Юзик. Чуть повыше Василя и здоровяк. Выйдет косить — коса десятка, а покос не у́же двух метров гнал. А тут вышла чересполосица с очередью — кому катать: Василь говорит — мне, тот — мне… Там и выигрыш был два яйца, а может, и меньше, да ведь азарт. Игра игрой, а перешло на серьезное, за грудки схватились.

«Хорошо, — говорит Василь, — будем биться».

«Как?»

«Как хочешь. Только бьем по разу».

«А не пожалеешь?»

«Не пожалею… Мужчины будут судьями».

На том и порешили: уж очень заелись оба.

Юзик бил первым и ударил под вязы, думал сразу с ног свалить. Да не свалил. Василь отлетел метра на два, но устоял на ногах. Изо рта потекла кровь, он и не вытирал ее — видать, не замечал, что она течет.

Вразвалку, как бы щупая землю, отошел назад, стал на прежнее место. Кто-то из мужчин вытер ему кровь.

«Дык, гета, разве ж так бьют», — сказал Юзику. Тот тоже встал на место, по уговору. Мацак как стоял вполоборота к Юзику, так и рубанул ребром ладони по шее. Кажется, и не замахнулся, а просто так, вроде бы стращая, вскинул руку — Юзик с копыт и вставать не хочет… Подняли его, дали воды.

С полгода потом ходил со свернутой шеей, чем только не растирал, покуда на место поставил. А Василь после признавался мне: «Разве ж я на полную силу бил? Да я, гета, если б юкнул…» И правда, он уж если юкнет так юкнет, ни один на ногах не устоит. Силу имел человек удивительную. Считай, и жить остался, еще когда с поляками воевали, в двадцатом, только потому, что силу такую имел. Когда наше войско переправлялось через Березу, ему перебило левую руку и сорвало с моста. Он летел и зацепился здоровой рукой за поперечную балку. Зацепился и повис. Внизу вода несется, как бешеная — мост на мелком не ставят, — а большего сам ничего сделать не может, ранен. Рука так пристала к дереву, что чуть оторвали. Целую неделю потом фельдшер растирал ее — не хотела разгибаться. А то было и такое: согнул он большой палец крючком и говорит — не разогнете. Несколько человек пробовали сделать это, и не вышло. Шомполом разгибали — шомпол гнется, а палец хоть бы что.

Они все, Мацаки, были крепкие, как дубы, хоть и жили бедно. И работники были тяговитые, да что ты хочешь, без земли, все больше батрачили. А когда землю нарезали, дали им вон там, но ту сторону леса, за бродом… Они скоро обжились — и хату, и хлев, и гумно поставили, ведомо, работы не боялись, а лес никто не стерег. И сад посадили, а тут надо перебираться в поселок. Перебрались, а сад остался. И долго еще стоял. Одну старую яблоню так, наверно, лет пять назад ветер свалил… Лес кругом обступил, а она стояла. Сладкие яблоки были на ней.

— Житники, полосатые такие, — подтвердил Валера.

— Ага, как поросята у дикой свиньи. Василь когда-то батрачил у Казановича, а у того был горбатый брат, Игнась, хороший садовник и человек смирный. Все ходил по лесу и щепил яблони. Увидит дичок — прищепит. Все Казановичи съехали после революции, а он остался, за садом присматривал. Его никто и не трогал.

— Еще одна такая яблоня есть в углу за Стаськовой пасекой, в ельнике, — напомнил Валера. — Яблоки сочные, но с горчинкой.

— Одичала, наверное… Вопщетки, и человек дичает среди чужих, и дерево тоже.

— Ага… Я летось в грибы пошел. Поздней осенью, уже листва осыпалась. Надумал и побежал… Грибов не набрал, а на яблоню наткнулся. Иду по ельнику, домой уже собрался, и вдруг — яблоко под ногами, потом еще… Думаю: откуда они тут? Может, наносил кто? Бывает же, тащит ежик, да потеряет… Гляжу дальше, а там вся земля усыпана ими вперемешку с листвой. Только тогда и яблоню заметил. Затиснули ее елки, как она, бедная, и выросла: тонкая, высокая, ветки с лапками воюют.

— Вопщетки, так оно и есть… Жил горбатый панок, и кто бы его вспомнил, кабы сам не напомнил о себе… Если поискать по лесу, еще много где можно встретить его работу. Делал человек свое дело, на него как на дитё смотрели: ходит с ножиком, забавляется… А оно вон как выходит… Каждый хочет чем-то прославиться.

Так вот: я, Мацак и Лександра Шалай. Лександра тоже хлопец был ничего, и силу имел, только больно суетлив, и голосок тоненький. Если не знаешь, то можно и за бабий принять. От такого голоса не жди серьезности: писком погоды не поправишь. Значитца, полезли мы втроем на крышу костёлка. Василь увидел, что нас ждет копотливое дело, и говорит: «Что мы, Игнат, будем этой вошебойской работой руки занимать… Возьмем колья, повыбиваем клинья, подважим одну стропилину, другую и спустим крышу на землю, к чертовой матери…»

Подважить и столкнуть можно было, да какой толк… Говорю: ступай, Василь, подгоняй подводы, а мы тут с Лександром черепицу сымать будем. Са́мо трудно было начать, взорвать железную обшивку, что шла по коньку, а конек оголился — там пошло полегче. Мы приспособили мешок, как кошель, связали вместе двое вожжей, перекинули через слегу, рычаг такой сделали. Я загружаю мешок черепицей, а Лександра спускает его вниз. Выгрузит — и снова подает мне наверх…

Я тебе скажу, если б не Вержбалович, полез бы я на тот костёлок? Все-таки божий дом, нехай и не нашего бога, и веры в него у меня не было. Бог богом, а коли сам не сделаешь — никто не поможет. Да Вержбалович подъехал ко мне так, что и отступать было некуда. Кто, говорит, окромя тебя, все это порядком сделает? Если бы, говорит, надо было только развалить его, этот костёлок, тут легко найти кого угодно, а надо ведь и сложить все обратно. В районе я договорился, паровик дают, и спрячем мы его под эту черепичную крышу. Заместо креста трубу поставим, во как оно будет. И с религией надо бороться… Делали мы эту работу ночью. Как только я не сорвался вниз — сам не знаю. Встали люди утром, глянули на костёлок, а он стоит без головы, стропила просвечивают. А черепица уже там, на взгорке, где мельница должна стоять…

— Ломать — не строить, — заметил Валера, подтолкнув плечом сумку.

Игнат Степанович только чмокнул губами и замер, прислушиваясь к чему-то, потом повернул к нему голову:

— Я тебе скажу, и разбурить, если сделано с головой и серьезно… Кажется, что там такого: ни единого железного гвоздя, только стяжки на болтах, будто все само по себе держится, а не подступиться… Я два дня приглядывался, и с той, и с другой стороны заходил, прежде чем лезть наверх.

— Ну, а… если б это теперь, в наши дни, пришел к вам… председатель и попросил: «Игнат Степанович, помоги…» Полезли бы вы, как тогда, а?

Игнат Степанович молчал, словно не слышал вопроса, и, навострив слух, к чему-то напряженно прислушивался.

— Постой, Валера, давай послушаем… — поднял руку.

Запрокинул голову в небо, разинул рот, обсыпанный седой щетиной, и застыл неподвижно, точно охотничья собака, учуявшая зверя.

Валера тоже прислушался. Откуда-то, казалось с высокого неба, доносился протяжный тоненький звон. Нет, это была не песня первого жаворонка, не пчелиное жужжание…

Перед ними лежало широкое, темное, будто затуманенное пылью поле. На нем изредка встречались стеклышки-лужицы, они сверкали, искрились. Поле спускалось вниз, в широкое раздолье, и уходило дальше, к лесу. Что-то волновало, тревожило Игната Степановича — то ли само поле, то ли это весеннее зумканье, — словно он только что поправился и вновь ощутил счастье жить и изведать радость жизни. Радость ступать по этой жесткой, затверделой стежке, скользить по льду, усыпанному изнутри потом вешних капель, и слушать доносившееся с неба зумканье.

Игнат Степанович долго искал источник этих звуков вверху, пока не догадался опустить глаза вниз, и тогда увидел, что это звенел, умирая, снег. Зимой здесь намело огромный сугроб, снег растаял, остался лишь тонкий и прозрачный, как оконное стекло, ледяной козырек. Он отпотел на пригреве, с ледяной коры срывались капли воды и звенели, словно ожившие в улье пчелы. Тонкий, пронзительный пчелиный голос. Сжалось, защемило сердце.

С приходом весны Игнат Степанович ощущал себя птицей, которой надо лететь в далекий край. Она не знает, куда и зачем лететь, но потребность полета живет в ней, как сама жизнь. Он был человек — не птица, однако это ощущение не покидало его.

Игнат Степанович бросил хитроватый взгляд на Валеру, спросил:

— Вот ты хочешь знать, как бы я поступил, если б теперь попросили сделать то же самое с костёлком… А я сперва хочу узнать это у тебя. Если б пришли и сказали такое тебе, что бы ты делал?

— Я? — Валера подумал. — Конечно, не полез бы…

— А интересно знать: почему?

— Ну, хотя бы потому, что под мельницу можно было пустить какую-нибудь из панских построек или поставить новый сруб… Да и… вы же говорите: редкой руки мастера его строили… Пускай бы стоял…

— Вопщетки, голова у тебя правильно варит… А вот ты — комсомолец, и тебе надо с богом что-то делать, ну с той самой религией… Как ты тут будешь?

— Ну, разъяснять людям надо… Лекции читать, кино показывать. Человек должен сам к этому прийти…

— Сам-то сам, конечно. Это теперь, когда с богом все на «ты», можно и самому, а тогда… Я, вопщетки, и теперь, если б пришел Вержбалович и сказал, полез бы… Очень было интересно все это… посмотреть, какая из него мельница выйдет… А мельницу, какую мельницу отгрохали! Пять сельсоветов кормили. А Вержбалович и тогда… не всем по нутру пришелся. Особенно выступали против Мостовские. Их было двое братьев и шурин третий. Они и рассчитывали, что кто-нибудь из них сядет на это место. Был Габриель, так почему бы и им которому не покомандовать. Миша был самый младший, а Стась и шурин Василь — уже в самых годах и по семь классов имели. Классы классами, охота охотой, да надо еще, чтоб люди надумали позвать. Сидели они на хуторе, туда под Бродец, и слазить с него не хотели. И в колхозе, и на хуторе: тут тебе и лес, и луг, и поле. И скотина — где хочет, и сам — где хочешь. Оно и слепому видно: куда ни пойдешь — всюду свое, и свое — свое, и колхозное — свое.

Сход проводили на выгоне перед подворьем Казановича. Подворье было крепкое: конюшня, овчарня, два амбара, гумна и дом комнат на двенадцать, парадный подъезд на круглых еловых столбах, широкие двери, закругленные окна… На фронтоне вывели: «Колхоз «Чырвоны прамень»[1]. Хорошее название придумали. Всем нравилось. В панском доме и разместилась контора колхоза и детский сад. Да две комнаты занял Вержбалович: приехал он не один — с женкой и тремя детьми. Женка снова тяжелая была, рожать собиралась, а как без своей хаты? Кругом смелый человек был. Позднее уже, когда мы сдружились, однажды я и спрашиваю его: «Как это ты так — сразу с семьей? А вдруг бы не выбрали председателем?» А оно и такое могло быть. «Ну и что, говорит, попросился бы в колхоз, неужто земли пожалели б, не приняли?»

Принять-то приняли бы, да и из района прибыл человек, сход проводить, все-таки подмога, но вот так — связать все в узел, детей, бабу на подводу — и, как цыган, в белый свет, — тут риск нужон. Правда, и женка его, Люба, легка была на ногу. Не успели сгрузить узлы с подводы, она и пошла командовать: тут это повесить, тут то поставить, это взять, то отдать. Идет, живот выставила вперед, прет, как танк.

Мостовские крик большой подняли на сходе, аж не по себе было слушать. «Разве у нас своих нету, обязательно чилых надо?!» — «А кто тут чилый? — поинтересовался тогда Мацак. — Все мы чилые, грыземся, как собаки, а порядка нету. Много у нас развелось таких: что урвал — то и тянет». Он вроде бы и не говорил впрямую о Мостовских, а глотку им заткнул.

Вержбалович сразу дисциплину взял строгую и о том еще на сходе предупредил: «Я вам по-большевистски говорю, без дисциплины добра не будет. Так давайте вместе его шукать. А что, говорите, чилый, так глядите сами. Я большинство из вас знаю, да и вы меня, видимо, немного знаете.

Оно и верно: многие его знали. Знали, что учился в Минске на коммунистических курсах. Правда, тогда никому в голову не пришло спросить, почему он не окончил их и вернулся на работу. А по правде, так довелось ему утекать с тех курсов. Знали бы это Мостовские — не преминули бы спросить, гвалт поднять.

Он рассказал мне об этом года два спустя. «Чырвоны прамень» в то время уже крепко держался в районе, и на трудодень начали давать — и хлеб, и бульбу, и даже яблоки. Вержбаловича приняли и те, кто и не хотел принять. Увидели: человек и говорит, и делает, а не в свой хайлук тянет. Видно, и на курсах он был такой же горячий. Любил всюду проверить, крепко ли завинчено, а нет — то и перевинтить по-своему.

Говорит, собрались как-то в свободный вечер в комнатенке, и немного было, человек восемь. Стихи, байки, а потом и на религию перешли. Тогда этим все кончалось. После кулака да мирового империализма религия была первейший враг. Стали вспоминать, как когда-то шло богослужение, какие молитвы читались, псалмы. Голос у Хведора густой был, в одном конце поселка гаркнет — в другом на постели не улежишь. Возьми он да затяни вовсю: «Суди меня, боже, и дело мое ты веди против народа без сердца! От людей криводушных и неправедных вызволи ты меня! Ибо ты — бог, заступник мой. Почему же ты отступился от меня?»

И другие псалмы и молитвы: память его много держала. Посмеялись, пошутили, а назавтра вызывает Хведора к себе начальник курсов и зачитывает письмо, в котором черным по белому сказано: курсант Вержбалович мало что сам в бога верует, так еще и других смущает в эту веру. И много всякого-разного было наклепано в той бумаге… Начальник курсов человек был честный, из старых большевиков, он и посоветовал несчастному безбожнику: «Эта бумага лежит у меня на столе, и пусть лежит, а я тебя со вчерашнего дня не видел. Ты захворал и уехал куда-то в село… А с песнями разберись, где какие петь. И с религией. И кому что петь. Понял?» Чего уж тут было не понять… Вот каким макаром он вернулся назад в свой район, а оттуда — к нам…

Помолчали. И снова первым подал голос Игнат Степанович:

— Я должен сказать тебе так: на земле каждый должен топтать свою стежку сам. Однако важно не сбиться, знать, куда идти. Это как ночью в лесу…

А председатель он был на редкость. Как только всюду и успевал… Еще и птица не подаст голоса, а он уже на ногах, марафонит по бригадам. Или в поле, или на конюшне. Тут и веселое, и серьезное. Сам он заметил или кто подсказал: кто-то бураки крадет с колхозного поля. И хитро крадет: бурак возьмет, а ботву обрежет и назад в землю воткнет. Она и сидит, пока желтеть не начнет. И неизвестно, когда это злодейство делается: днем — видно, ночью — сторож ходит. Бураки росли по одну сторону дороги, а по другую был овес. Хведор разглядел в овсе чуть приметную стежку и залег в борозде. Три ночи пролежал, а на четвертую дождался. Человек так привык ходить этой дорогой, что не смотрел под ноги и зацепился за самого председателя. И покатился: сам в одну сторону, мешок с бураками в другую. Хотел было бежать, да куда ты убежишь. Столько караулить и упустить?..

Опять небольшая пауза, опять раздумье.

— Или было еще: вышли косить. Трава поспела, погода так и млеет — тут в могиле не улежишь, не то что дома по закуткам отираться. Взялись дружно, как один. И надо ж было придумать: всем, кто на ударной косьбе с косой ходит, писать по дню двадцать пять. Оно вроде и правильно, если брать во внимание ударную работу. Но одно — станет на прокос Юзик Горавский — гектар на ровном свалит, или тот же Мацак, или, вопщетки, я — меньшей косы, как девятка, и в руки неловко было брать. А тот же Миколка Юрчонок, когда и старается, больше пятидесяти соток не собьет, а ежели шаляй-валяй, так и сорок. Или Стась Мостовский: то закурить, то воды попить… И всем — день двадцать пять. Косим день, другой, а на третий, к обеду, жарко было, я и шумнул: «Бросай, хлопцы, косы, айда в тенек: все равно день двадцать пять». Так и сделали. Перекурили самое пекло под кустами, а немного спала духота — опять взялись за косы. Дело было под выходной. Как раз кино привезли, собрались все в том же Казановичевом доме.

Поглядели кино, начали вставать, по домам расходиться, а Вержбалович и говорит: «Погодите, не все еще показали». И правда, снова засветилась простыня на стене, а на ней человек намалеван: нос шкворнем и в зубах папироса, как оглобля. Вроде и не похож на меня, а слова мои: «Бросай, хлопцы, косы, айда в тенек: все равно день двадцать пять». Вопщетки, тогда я еще трубки не знал… Все хохочут, а мне какой смех, хоть после и вышло по-моему: бригадир стал замерять и, кто сколько скосит, столько и писал. А то взяли моду: маши не маши — день двадцать пять… — Игнат Степанович хмыкнул, развел руками. Было видно: это воспоминание и сейчас глубоко сидит в нем.

— Ну а бураки? Кто крал бураки? — напомнил Валера.

— Кто крал?.. — переспросил Игнат Степанович. Он словно бы возвращался к тому происшествию из своего далека. — Кто… Вопщетки, Вержбалович никому этого не сказал. Даже о том, что сам стерег в борозде, не проговорился. Только мне как-то признался, что это была женщина.

У меня было подозрение… Жила тут у нас Сабина из Закупления. Мужик рано помер, малое на руках. Приметная собой женщина, правда, дикая. Идет и глаза боится от земли оторвать. А взглянет — насквозь пронзает. Зашла как-то речь о ней, я и говорю: «Диковатая она, вопщетки». Вержбалович помолчал, а потом с горечью: «Диковатая… Что мы о людях знаем? Только то, что он сам покажет… Ей еще и тридцати нет, а уже вдова, и дитя, и мать больная…» Вопщетки, он знал про нее больше, и, пожалуй, нечто такое, чего не мог знать я. А она там была или нет — не будем гадать. За давностью поры надо ли ворошить тот пепел. Он и сам не хотел перелопачивать все это. Было после, что и в ударницы она вышла по льну, аж два года подряд, а Люба его все равно не хотела признавать ее. У баб на все свой нюх и своя мерка. Особенно ежели это касается ихнего брата, да еще когда ревность примешается. Не знаю, с чего там началось, но один раз я сунулся было к Хведору, решить что-то надо было, и слышу — за дверью Люба кричит: «Да посади ты ее средь улицы и через два года приезжай, она будет сидеть, как кукла, — никто и не тронет. — Перевела дух и добавила: — Такую ударницу я и из грязи слеплю…» Я понял: это она про Сабину, и сказал бы, что это кругом неправда, да разве станешь доказывать чужой женке? Тут и со своей сладить не всегда хватает терпения.

Через лес шли молча. Дорога пересекала болотистую низинку, по сторонам стояла рыжая вода, из которой торчали пучки осоки и черноголовика. Трактора и грузовые автомашины изрезали свежую насыпь глубокими колеями — придется гнать грейдер и каток, чуток только подсохнет.

Из леса дорога круто пошла в гору, на широкое поле. Отсюда хорошо видна была низина с мелиоративными канавами. Слева рябым частоколом поднимался березняк, дальше за черными метлами обсад шли хаты Липницы.

Игнат Степанович привычным глазом окинул широко открывшуюся панораму и отметил про себя, что еще лет шесть назад Липницу не увидел бы отсюда, если б и хотел. Не давали кусты, разросшиеся по берегам речки, и Казановичев лесок.

— А с Мостовским все всерьез обернулось и отозвалось в войну, — продолжал Игнат Степанович, — Оно и сразу, как только приехал Вержбалович, видно было, что мира не будет, а дальше — больше.

На правлении постановили переселить всех с хуторов до гурта, в поселок… Колхоз любит, чтобы все в куче было. И оно так, но попробуй доведи каждому, что так должно быть. Не просто — сорваться с места, где обжился, огляделся, обвык. Пускай люди далеко, зато лес близко. Уговоры уговорами, а потом Вержбалович собрал бригаду из четырех хлопцев, придал им две подводы. Приезжают на хутор: «Помощь требуется?» Кто понимал, к чему все идет, сразу отвечал: «Требуется». Хлопцы помогали и крышу спустить, и хату разобрать, и перевезти в поселок. А кто не хотел понимать, с теми случалось и такое: пойдет косить, или жать, или еще что, возвращается домой, а в хате средь бела дня темно — крышу спустили и приставили к стене, заслонив окна. Вот и решай теперь, как жить дальше: переезжать или не переезжать.

К Мостовским на хутор вместе с хлопцами приехал и сам Вержбалович, там чуть не дошло до бойни. Встретил их Стась с топором в руках. «Попробуй сунься который, голову снесу», — пообещал и, вопщетки, пошел бы на это. Дикой человек был в ярости. Но в тот раз никто не стал ничего доказывать ему. Только Хведор сказал: «Мы уедем, а ты хорошенько подумай. Я тебе по-большевистски говорю: надо перебираться». Постояли они так друг против друга, посмотрели один другому в глаза и разошлись. Разошлись, чтобы снова когда-нибудь сойтись. Больше ни Вержбалович, ни хлопцы на хутор к Мостовским не заезжали. Да и необходимости в том не было. Через месяц или два Стась сам снарядил обоз из четырех подвод, и они за один день перебросили все подворье в поселок. И тот и другой не умели отступать, да что поделаешь: сила перегнула силу…

Хведор радовался как дитя: «Вишь, сами переехали, а ты боялся. Я тебе по-большевистски говорил: один и в каше не спорый. Никуда они не денутся, все будет добра. И по-моему вышло. Мы еще посмеемся над этими хуторскими».

«Вопщетки, в каше, может, один и не спорый, — говорю ему, — а если стать за углом, да еще с ломом… Гумно же кто-то подпалил? Смех беду качает, и весело тому, кто смеется последним».

В колхозе все кипело, как на сковородке, и шло на лад. Люди старались не хуже, чем на своем, и видно было: сдвинулись дела. И заготовки сдавали, и трудодень не пустой был. Финская война началась, некоторых мужчин забрали, труднее стало разворачиваться, а все равно поспевали. И Хведор принялся дом строить. «До каких пор я в панских покоях сидеть буду? И тесно, и люди смеются: сидел один пан, теперь другой сел», — оправдывался он. А что тут оправдываться? Про панов — так это в шутку. Что это за человек, который не умеет развеселить себя? Но и семья выросла. Люба умудрилась подкинуть ему сразу двойню — хлопчика и девочку. Побабила их старая Юрчонкова. Тут без своей хаты нельзя. А с другой стороны, люди смотрят так: почему ты не хочешь, как все, на земле осесть, корни пустить? Нужна хата… И вдруг ночью загорелось гумно с житом. Хорошо, хоть огонь не успел как следует разгуляться, и пруд оказался поблизости, а то весь двор фукнул бы… — Игнат Степанович умолк, ушел в себя. Валера тоже молчал.

Если смотреть на дорогу из Клубчи в Липницу издали, то может показаться, что она совсем ровная и летит небосклон ровной линией, да и весь простор окрест предстает почти равниной, на которой разве только лес мешает увидеть одно село из другого. Но стоит двинуться в путь — и тотчас убедишься: дорога то поднимается вверх, то скатывается вниз и пересекает не такие уж незаметные взгорья — они спрячут и человека, и машину.

Впереди, в полверсте, то показываясь во весь рост, то совсем пропадая, шли гуртом пятиклассники и шестиклассники. За ними, немного отстав, виднелась еще одна, более крупная фигурка в ярко-красной спортивной куртке и красной же вязаной шапочке. Это была десятиклассница Адасева Олька. Она явно не спешила, нет-нет да и оглянется назад, будто хочет убедиться, идут ли Игнат Степанович и Валера. Когда они вышли из лесу, Олька остановилась, присела на колено, долго поправляла что-то на ноге — не иначе с замком сапога что случилось, — снова бросила быстрый взгляд в их сторону.

— Вопщетки, Валера, ты твердо уверен, что Олька не на тебя озирается? — спросил Игнат Степанович.

— Почему это на меня? Я ей ничего не должен, — сердито ответил Валера, и Игнат Степанович понял: попал точно в сук.

— У них, это, как у детей, часто бывает: у тебя в мыслях одно, а они решают по-другому, и выходит, бытто ты сам вызвался. Вон Надя Митрофанова, магазинщица, думаешь, как взяла в руки Мишу Криворотого? Сам он из Бора и не то что пил — мокнул в горелке до такой линии, что женка отступилась и выгнала из хаты, а сама с дитем осталась. Он после этого взял еще больший разгон. Человек без дисциплины — низшая инстанция, поскольку никаких ресурсов нет, и тут сам бог не помощник. Считай, пропащий, конченый. Но когда трояк или пятерка зашуршит — приятели найдутся. А он — тракторист, не без грошей, а там — и к Наде: «Открой магазин». Она возьмет и откроет. А потом и вовсе забрала его к себе домой. Говорит, сердце изболелось глядеть, как он пьет и не закусывает.

Людям потеха: сдурела, не иначе. Ждут все: надолго ли хватит ее закуски. А Миша живет у нее неделю, другую. И что интересно: кончит работу и — сразу к ней домой. Первое — она отрезала его приятелей, как волки отрезают от косяка слабосильного лося. Сунулись было они за ним в хату, а Надя встала на пороге: «Хлопчики, нельзя, у него режим». Потоптались на дворе, ушли. Горше всего, что и магазин закрыт.

Уйти-то ушли, а любопытство, как грех, терзает душу: что это она такое придумала, чтобы все ихнее ему стало немило? И подсмотрели, притаившись под окном. И что увидели? Приходит он в хату, а на плите уже горячая вода стоит, Надя с кружкой над тазом, сливает, рушник подает. Мылся, надел чистое — за стол. А там, кроме всего, и поллитра стоит. Сел он за стол и поглядывает на Надю. Она: «Выпей, Миша… Я по себе знаю: бывает, хочется выпить. И я с тобой…» — «Ну, если и ты со мной…»

Ей хочется выпить… За всю жизнь, может, полчарки и взяла на душу. Пригубила чарку, сидит, ест с ним, разговаривает. Но дивно другое: Миша две стограммовки выпил — и все. Встал из-за стола, а бутылку оставил. Это если б кто сказал, не поверили бы… А тут — своими глазами…

Вопщетки, потом она взяла его и поехали в район, в универсальный магазин наведаться решили. Примерили ему костюм, ботинки. Потянула она его в отдел, где все детское: давай выберем костюмчик. «А как же, Миша, он же в школу собрался, а это такой праздник!» Это она про его сына. И рассказывает о себе, как ей хотелось когда-то купить платье, а у матери не на что было. Он, Миша, — до-о-обрый куль соломы, мешалка нужна, чтобы выбить что-нибудь людское, а тут, говорит, у меня и горло перехватило.

Вернулись домой, она опять же — собрала узел, гостинцев и отправляет: «Сходи, Миша, отнеси. Своими глазами увидишь, может, еще что надо». — «Так, может, сходим вместе?» — хотел он взять ее с собой. Сомневался в себе, как там все обернется. Но она не поддалась: «Что ты, Миша, как же я пойду…» Оделся он, обулся и пошел. Вернулся под вечер и тут уж сам попросил выпить. А за столом признался Наде, что и там была бутылка, да он не принял. И вон уже двоих хлопчиков нашли с Надей, и хорошо, а ты, вопщетки, говоришь…

— Меня этим не купишь. И нечего ей озираться на меня. Пускай на своего Галузу озирается.

— Это который, Степанов?

— Нет, Костиков.

— Батька ж маленький совсем, из-за мотоцикла не видать.

— И сынок такой. Но отличник.

— Гляди ты… Значит, нет на него надёжи?

— А какая тут надёжа нужна. Кончит он свои десять, уедет, поступит — и все.

— И куда надумала поступать?

— В институт культуры.

— А что это такое?

— Ну, песни, танцы, самодеятельность разная.

— Так это ж интересно. Хотя и смелость нужна на люди выходить.

— У нее за этим дело не встанет, — Валера усмехнулся. — Уже теперь начала готовиться к экзаменам. И поделила: с Галузой — историю, со мной — литературу, сочинение.

— А ты хотел бы, чтоб и историю с тобой?

— Со мной? Они же в десятом, а я только в девятом…

— Серьезная девка.

— А то не серьезная, — и Валера решительно дернул плечом вверх, дав понять, что разговор несколько затянулся.

— Вопщетки, я бы тебе посоветовал начать носить сумку на левом плече, — неожиданно предложил Игнат Степанович. — Ты носишь на правом и все подбиваешь и подбиваешь вверх. И сам скривился направо, и плечо стало дергаться.

Валера взглянул на него, усмехнулся:

— Ничего, выпрямлюсь.

Дорога подходила к Липнице. Простучала по бетонному мосту, перекинутому через мелиоративный канал. Мост глухо вторил их шагам. Седая холодная вода стремительно неслась по прямому трехметровому желобу.

Игнат Степанович замедлил шаг, сказал задумчиво:

— Вопщетки, только дурни могут думать, что где-то есть что-то такое, что не имело бы своего имени. По правде все иначе. Уж коли оно есть, то как же без имени, а?

Валера вскинул удивленные глаза. А шли они как раз по той земле, где когда-то, еще до колхозов, стоял двор Игната Степановича. Но Валера этого не знал.

— Как я думаю, это ж еще на твоих глазах вон там, немного не доходя до канавы, стоял дуб, — сказал Игнат Степанович, качнув головой вправо: там, горбясь красновато-черной землей, вдоль дороги тянулся высокий берег канала. Сказал и поймал себя на том, что показал немного не туда: дуб стоял против развилки дороги, а до развилки они еще не дошли.

— Ага, — оживленно подхватил Валера. — Я тогда во второй класс ходил. Помню, сидим на уроке, а Павел Никифорович рассказывает про свое партизанство, как они ходили взрывать мосты… Он, оказывается, подрывником был. Вошел в самый раж. Рассказывает и показывает, как они тихонько подползли к мосту, сняли часовых, подложили тол… Мы все притихли, рты пораскрывали, и вдруг как бабахнет, аж стекла заходили. Мы и поприседали за партами, а Коля Цедрик шепчет:

«Во, еще один!»

«Так тут же мостов близко нет», — усомнился кто-то.

«Как нет? А около леса!» — напомнил Коля.

«Так он же маленький!»

«Ну и что, что маленький…»

Шепчемся и поглядываем на Павла Никифоровича. И никому в голову не приходит, что это никакая не война, что она была вон когда… А Павел Никифорович и сам ничего не поймет. Говорит: «Наверно, самолет пролетел». Пришли домой и только тогда узнали: мелиораторы пень того дуба взорвали. Потом два дня тракторами корни выдирали.

— Диво, что такой дуб был! Трое мужчин брались за руки, и только так можно было обхватить. Хведорков Адась с брательником два дня шаркали пилой, пока свалили. Вопщетки, до войны и в войну вокруг него рос березняк. И не молодой уже был, а дуб стоял над ним, как голова над плечами. Даже темной ночью, бывало, выйдешь на край поселка, приглядишься, и видна эта голова.

— А кто сегодня скажет, что там дуб стоял! — Валера повел глазами в ту сторону, куда показал Игнат Степанович.

— Ага, — словно обрадовался Игнат Степанович. — Там и елки были, и сосны. А поле шло полосой меж дорогой и лесом… Камнем можно было докинуть из конца в конец борозды…

Что-то похожее на грустную улыбку появилось на его лице. Валера заметил это, но промолчал. Любят эти старики копаться в прошлом, как вепрь в муравейнике. Залезет так, что и самого не видно, только труха летит вверх.

Игнат Степанович мерил дорогу дальше и тоже молчал. Однако улыбка не сходила с его лица.

Подошли к старой, скособоченной пуне, которая ждала своей очереди, чтобы кто-нибудь разобрал на дрова. Свернули вправо — и увидели Ольку. Она стояла, прислонившись спиной к темным, потрескавшимся бревнам и повернув голову в их сторону. Валера невольно дернул правым плечом.

— Вы все равно как заговорщики какие, — произнесла Олька, оттолкнувшись от стены и пристраиваясь идти рядом с ними. Ростом она была чуть ниже Валеры, ступала упруго и легко, будто пританцовывала, будто и не отмахала пять километров от школы. В ней было что-то от проказливой дикой козы.

— Много ты разбираешься, — хмыкнул Валера.

— Если б не разбиралась, не говорила бы, — ответила Олька, поглядывая на Игната Степановича, словно угадывая в нем своего союзника.

— Вопщетки, можно считать, так оно и было. Когда надо решать важное что, без этого никак нельзя. Тут надо с головой. Дурня и в церкви бьют.

— А я тебе что говорила?

— Что ты говорила?

— Чтобы подождал меня, а то… Как вы сказали, дядька?.. Дурня и в церкви бьют? — Олька расхохоталась.

Валера замахнулся на нее сумкой. Она кинулась прочь, Валера — за ней. Так, со смехом, дурачась, они и вскочили в село.

III

Этот скудноватый на урожай клочок земли, принадлежавший прежде Казановичу, выделили им на двоих со старшим братом Михайлой в двадцать пятом году.

Михайла уже был женат, имел двоих детей, и его тараторка Арина ходила тяжелая третьим. Игнат же только что воротился из Бобруйска. Черная, тонкого сукна поддевка с большим каракулевым воротником, галифе, сапоги с высокими голенищами да специальность столяра — вот, пожалуй, и все главное, что он представлял из себя в ту пору. К этому нужно добавить и слово «вопщетки», которое довольно часто стало встречаться в его речи; впрочем, сам он этого не замечал за собой — подметили люди.

Быть может, он и остался бы на мебельной фабрике навсегда, если б не отец. «Неча скитаться по свету, отираться у чужих углов, надо ближе к земле держаться», — сказал он, давая Михайле на обзаведение корову и две овцы. «И тебе дам телушку, когда будешь жениться… вопщетки», — посулил Игнату, вставив для весу новое и для него слово.

В ту пору как раз ходил с землемерами Микита Гонта. Возделанной земли было скуповато на всех, и им с Михайлой дозволили расширяться хоть до березняка: вздирайте облогу, сколько потянете. И взодрали. Поставили хату — одну на двоих, разделив ее на две половины дощатой перегородкой с дверьми, — не ходить же друг к другу через двор. Скидали хлев, гумно, посадили садок. Хата стояла вдоль дороги, и из двух окон было видно, кто куда едет или идет. Под окнами рябина, две липы, палисадник с цветами. Арина любила цветы, и они цвели у нее до поздней осени. По другую сторону дороги, над ставком, осел Андрей Цукора. С ним они и угодили на памятные танцы в Курганок.

Угодили совсем случайно. Помогали трелевать лес Андрееву тестю, поужинали и ехали домой. В концевой хате наяривала гармонь, слышалась скрипка и гремел бубен. Андрей придержал коня.

— Может, заглянем?

— А почему бы и нет. Заглянем. Только чтоб Ганна твоя не прогневалась, — ответил Игнат.

Было всего лишь полгода, как Андрей женился и жену взял отсюда, из Курганка.

— Мы скажем: искали тебе невесту, — засмеялся Андрей.

— Вопщетки, можно и так, — согласился Игнат.

Привязали коня к заплоту, подкинули сена и зашли в хату. Там полно было молодежи, и никто на них не обратил внимания. Впрочем, они и не лезли наперед, ведь собирались не на танцы, а в лес: на них были валенки, кожухи, рукавицы. С Андреем, однако, поздоровались и разговорились два хлопца: откуда и куда на ночь глядя? Андрей, как будто всерьез озадаченный, ответил: «Приехали человеку девку выбирать» — и указал на Игната. Смех смехом, а хлопцы приняли это взаправду:

— Девок таких и нет. Разве что у Шпака; правда, старшая уже замужем, средней сегодня что-то не видать, а самая меньшая, Марина, вон в углу у окна стоит, семечки грызет.

Тогда Игнат и рассмотрел ее: невысокенькая, приглядная и коса ниже пояса. Словно та белочка, которую сегодня видели в лесу. Отчаянная такая, сама подбежала к саням, встала в снегу на задние лапки, держа передние на груди, ушки чутко вздернуты, хвостик закручен — как на картинке. Стоит и пялится на них глазенками-зернышками. Никаких тебе забот, словно вся жизнь — одна радость скакать с ветки на ветку, грызть орехи да спать в хайлуке, укрывшись хвостом.

Так и эта: стоит у окна, грызет себе семечки, стреляет глазами по хате. Взглянула на них, повела глаза дальше.

С тем они и уехали: дело шло к ночи, а дорога — через лес, километра четыре…

В следующую субботу после обеда вновь запрягли коня. Теперь уже ехали с определенными намерениями. Андрей охотно взял на себя роль свата. Он и коника подшевеливал, хотя тот и сам бежал спорой трусцой, точно от мороза.

Подъехали к Шпакову двору, привязали коня, вошли в хату, словно бы погреться. Шпачиха лежала на печи, сам Шпак сидел на лавке у окна: округлая густая русая борода, маленькие глаза под кустистыми бровями. Марина собиралась в село на танцы. Какое там село, когда хлопцы сами заявились в хату. И не просто пришли — приехали из-за леса.

Андрей присел на лавку возле хозяина, завел речь о скотине, о погоде — зима выдалась свирепая и снежная.

Игнат подсел к «белочке». Она и теперь напоминала ему того непоседливого зверька. Толстая каштановая коса, большие карие глаза — живые, усмешливые и вроде бы старше ее самое. Ей и семнадцати еще не было, а глаза, казалось, знали много больше и не скрывали того, что знали. Игнату понравилось и это. Глаза словно подначивали его и поощряли, звали куда-то, где он еще не был. И не хотелось думать ни о морозе, ни о снеге, никуда не хотелось уходить из этой теплой хаты. И когда некоторое время спустя Андрей спросил:

— Ну что, слегка обогрелись, может, и по конику? — это был вопрос-пароль, Игнат ответил:

— Мне тут хорошо, я бы уже и остепенился.

— Ну, тогда выйду, коню подкину, — сказал Андрей.

Подкинув коню и накрыв его постилкой, он вернулся в хату с литровкой в руке. Теперь и Марина увидела: хлопцы завернули не просто погреться и от них так легко не отмахнешься. Было похоже на запоины[2], и она вспыхнула румянцем, схватила со стены шубейку, поспешно стала одеваться, но остановил ее спокойный голос матери — она слезла с печи и принялась собирать на стол:

— Куда ж это ты, доченька? Люди на порог, а ты за порог?

— Ну, люди ж не в пустой хате остаются… Им и с вами будет интересно.

— С нами как с нами, да надо, чтоб и ты была, — заметил старый Шпак, и Марина повесила шубейку назад на крюк. И весь вечер сидела за столом ровно чужая.

Пошли на танцы, они были в той же концевой хате. Танцы как танцы, но под конец Марина выскользнула за дверь и припустила домой. Игнат догнал ее уже возле самого двора.

— Вопщетки, чего это ты? — спросил.

— Ничего.

— Сказала бы, вместе б пошли…

— А почему я должна тебе говорить?

— Ну…

— «Ну» — это на коня, а у нас с тобой ничего еще не смешалось. Ты — себе, я — себе.

Это была правда. У них ничего еще не смешалось, ничего между ними как будто не произошло, однако Игнат уже не мог не думать о ней.

«Белочка, хвостик бантиком», — посмеивался Андрей на обратном пути, почмокивая на коня, хотя тот и сам ходко бежал по накатанной дороге. Безмолвный лес нависал с обеих сторон, укрывая дорогу от звездного неба. Игнат понуро молчал, насупив брови.

Через два дня его конь снова стоял у Шпакова двора. На сей раз Марина встретила Игната как своего. Игнату даже показалось: она ждала его и была рада, что он приехал.

И еще несколько раз наезжал Игнат в Курганок — и один, и с Андреем, И никогда не знал, как его встретит и проводит Марина, настолько разная была она каждый раз. Видел бы, что он чужой ей, неинтересен, — перестал бы ездить: насильно мил не будешь. Так нет же. И коня приласкает: «Вислоухенький, дурненький ты мой!» — припадет щекой к теплому храпу, и до леса в санях иной раз проводит. А случалось, что и из хаты во двор не выйдет. Потом чуть было и вовсе не расстроилось все.

Старался сват и перестарался.

В одно ядрено-морозное воскресное утро глянул Игнат в окно на дорогу и увидел: возле рябины стоит привязанная лошадь и рослый мужчина в длинном белом тулупе несет из саней охапку сена. Около саней притоптывают, согреваясь, разминая ноги и бросая взгляды на окна, закутанная в белый вязаный платок молодица и еще один хлопец в ярко-рыжей, похоже лисьей, шапке.

Гости были из Курганка. В молодице Игнат узнал старшую сестру Марины — Галю, высокий мужчина в нагольном тулупе был ее мужик, Петрок, а хлопец в лисьей шапке — Маринин брательник, живший где-то дальше, за Курганком.

— Батька с поясницей слег, попросил к доктору съездить: или самого привезти, или мази какой-нибудь. Приехали в Клубчу, а Капского дома нет, смотался куда-то. Собрались было обратно, да Галя вспомнила: «Где-то тут недалеко живет наша будущая родня». И верно: для старца миля — не круг, а глядишь, вот и мы вдруг, — объяснял Петрок Игнату причину внезапного появления всей их компании. Объяснял, усмехаясь в рыжие обвислые усы и меряя широкими шагами не слишком просторное жилье Игната, нисколько не беспокоясь, поверят ли его байке или нет. Разумеется, байке этой никто не поверил. Было ясно: старый Шпак прислал разведку — посмотреть, что за люди набиваются им в родню.

Михайла и Арина были дома. Они вышли со своей половины, поздоровались, и, пока Игнат раздевал и усаживал гостей — кого на канапу[3], кого на табурет, Арина раскинула на столе скатерку, принялась носить тарелки с едой. Михайла сходил через дорогу за Андреем с Ганной, и вскоре все сидели за столом. Пожалели, что гости спешат, а то надо было бы отскочить через лес за матерью и отцом.

Заправлял за столом Андрей: и как свой человек, и поскольку на плечах у него лежали нелегкие обязанности свата. И пили, и ели, и гомонили. Гости уже чувствовали себя как свои, особенно Галя. Она перешла с Ариной на другую половину — понянчиться с малышом. Начали поговаривать о том, что пора собираться домой — зимний день короток, а путь не близкий, — когда Андрей принес еще одну темную литровую бутыль. Налил всем и стал настаивать, чтобы выпили сватовой на легкую дорогу.

Первым поднес свою чарку ко рту Петрок. Поднес и отставил в сторону, пристальным взглядом обвел застолье. За столом все было по-прежнему солидно и чинно, как и следует быть. За разговором не спешили выпивать даже эту сватову чарку. И Петрок предложил выпить за здоровье самого свата, но только чтобы сват непременно выпил первым. Тот долго не отнекивался: что ни говори, обязанность у него не простая, и хоть люди говорят, что свату всегда первое — и чарка, и… но он решительно чокнулся с Петроком, сделал два глотка, поперхнулся и, выпучив глаза, вылетел во двор. Вслед за ним повалили из хаты и гости.

— Так это ты нарошно решил так попотчевать гостей?.. — тряс Андрея за грудки Петрок.

Галя поспешно закручивала на голове платок, брательник ее в лисьей шапке разворачивал коня…

— Да я, да что вы, хлопцы! — оправдывался Андрей. — В темноте в погребе… стояли бутылки и с горелкой, и с керосином… Да вот и она… настоящая…

Долго пришлось уговаривать гостей, доказывая, что никто ничего такого не замышлял, просто перепутал человек, за что и поплатился… Свату — сватово, не сладкое, так горькое…

Ой, сват, сват, сват, Не бери меня за зад… —

пела месяц спустя на сестриной свадьбе Галя, дерзко наступая на захмелевшего Андрея. Тот растерянно улыбался, отступал, озираясь то на свою жену, то на Петрока, радуясь, что так ладно все кончилось с его сватовством. Высокая, статная и веселая была у Шпака старшая дочь. Как будто и не оставила дома троих детей — песни, припевки, шутки. И Петрок хоть бы что: гуляй, баба.

Марина же вышла ростом невысокая, но живая, расторопная: тут — есть, тут — нет. То туда бежит, то сюда: на ней была и корова, и свиньи, и огород, и поле — то огурцы, то жито, то картошка, то лен, она и ткала, и пряла… Ни дня, ни минутки свободной, и все делалось словно само собой. И детей носила и рожала легко. Со стороны, кажется, и не заметно ничего, лишь малость округлится, будто поправится, в пояснице раздастся, да щеки посветлеют: то были смуглые, а то вдруг весенняя бледность ляжет на них.

«Хитрая у тебя, Игнат, баба, — смеялись мужчины. — Сегодня бегает, как девчушка, а завтра, смотришь, готово — дочку нянчит».

Что правда, то правда, горазда была на это. Станет ей плохо, начнутся схватки, — пока он сбегает за повитухой, пока приведет, она уже готова, опросталась. Так было с Соней, так и с Гуней. Одно знай Игнат, запасайся вином да встречай баб — в отведки идут…

Умела баба работать и любила все делать быстро. Тут взялась — тут готово. Игнат любил смотреть, как она жнет. На жатву всегда одевалась как на праздник: белая куплёная блузка с красной вышивкой на рукавах и на груди, черная юбка с красной оборкой по подолу, белые балетки. Косынка гладко облегает лоб, уголки убраны назад — под волосы.

На жатве ее и ужалила гадюка. Было это уже при Вержбаловиче, когда они перебрались в поселок. А жали на бывшем дворище Яворских. Земля там была хорошая, жирная, и жито выгнало в рост человека.

Марина и тот раз гнала свой загон первой. Распрямилась посмотреть, как другие бабы жнут, обвела взглядом поле — широко и ровно раскинулось оно вплоть до самого леса, и разноцветные платки жней мелькали на нем, точно камешки сквозь веселую речную воду: то покажутся, то пропадут. Смахнула пот со лба и направилась к вишеннику, который одичалым кустом рос возле дороги. Там в тени стояла кринка с хлебным квасом. Нагнулась, протянула руку к кринке и почувствовала, как что-то кольнуло в икру. Обернулась, и сердце екнуло: в крапиву рябой бечевкой вильнул острый гадючий хвост. Она схватила какую-то рогатину, хотела настичь этот хвост, но гадюки и след простыл. Тогда крикнула женщинам:

— Бабоньки, гадюка!

Сбежались бабы, усадили ее на сноп, перетянули фартуком ногу повыше раны, под коленом, побежали за лошадью.

Игнат как раз был дома, заканчивал рамы на веранду в колхозные ясли, когда во двор вскочила перепуганная Вержбаловичева Люба:

— Хватай, Игнат, коня да скорей на поле. Марину гадюка укусила, в больницу надо.

К счастью, и телега свободная была во дворе, и конь — на выгоне, и сбруя — в телеге. В момент Игнат запряг коня, и телега затарахтела по дороге. Бабы уже вели побледневшую Марину в село. Уложили ее на клевер в грядки, и Игнат, встав во весь рост в передке, погнал подводу в Клубчу. Гнал, а сам то и дело бросал тревожные взгляды на лицо Марины, на ноги. Толстела, наливаясь синевой, ужаленная нога, и серым, бескровным делалось лицо.

— Подожди, немножко потерпи, Мариночка. Уже скоро, сейчас будем у доктора, — приговаривал он, успокаивая и ее и себя, а сам непрестанно нахлестывал вожжами коня, хотя тот и так летел что было силы. — Но! Но! Но!

Капский оказался дома, и это спасло Марину.

— Ты кого мне привез? Я спрашиваю, кого ты мне привез?! — увидев помертвелое лицо Марины, закричал доктор, надвигаясь на Игната своей десятипудовой тушей.

— Женку, батька… Гадюка укусила…

— «Женку», раззява! «Женку»… Покойницу — вот кого ты мне привез. Пухлая рука доктора держала маленькую Маринину руку, нащупывала пульс — Еще несколько минут и… — Капский не договорил, приказал: — Неси в хату!

Игнат легко подхватил на руки обвялую жену, отнес в приемный покой, опустил на небольшой диванчик. Капский уже шел к ним со шприцем.

— Да я же, батька… — пытался что-то сказать Игнат, когда уже обессилевшая Марина забылась спасительным сном.

— «Батька»… Скажи своему батьке, Степану скажи, пускай сдерет с тебя вот эти магазинные штаны и дубовым кнутовищем… Чтоб брызги полетели… Ногу по-людски перевязать не умеете. Сердце, сердце могло не выдержать… А баба хорошая… А, хорошая? — переспросил, строго глядя на Игната, и стал прикуривать папиросу. Игнат увидел: толстые пальцы его дрожали. Это у невозмутимого обычно Капского! Мужчине за шестой десяток, широченный, как стол, столько всякого повидал на своем веку — казалось, ничто уже не может вывести его из равновесия…

Доктор тем временем подошел к шкафчику с лекарствами, открыл дверцы. Достал широкую низкую бутыль с каким-то прозрачным лекарством, налил в чарочку, стоявшую тут же на блюдце, выпил. «Вопщетки, и доктору нужно лекарство», — подумал Игнат.

Капский взглянул на него через плечо и снова налил.

— Оно, наверно, и тебе полшприца не помешает, — подал чарочку Игнату.

Игнат взял лекарство, поинтересовался:

— А оно не горькое?

— Пей! — сказал Капский.

Игнат проглотил лекарство и застыл с разинутым ртом, уставившись на доктора: это был чистый спирт. Капский посмотрел в окно на взмокшего, как вытянутая из воды крыса, коня и сказал:

— Ты хоть назад не гони его…

— Да уже… как же, — продохнул наконец Игнат. — Большое вам спасибо, батька.

— Ему скажи спасибо, — грубым голосом ответил Капский, кивнув на коня. — А жену через три дня приедешь заберешь. Только смотри мне, береги… Ты ведь, наверно, хочешь, чтоб она тебе еще детей нарожала?

— А как же без детей?

— То-то. Ну что, примешь еще полшприца? — поглядел Капский на Игната.

Игнат уже осмелел и знал, что этот здоровый, полный человек не даст его в обиду.

— Если на то пошло, батька, то можно и больше.

— Ну, больше я тебе не дам. А это пойдет как лекарство, вижу, перегорел ты порядком, пока довез ее сюда. — Он налил еще чарочку, выпил сам, налил Игнату… — Так через три дня, — напомнил. И его широкая спина скрылась за дверью в соседнюю комнату, но тотчас снова отворилась дверь. — Я слыхал, ты мастеровитый столяр?

— Вопщетки, как глядеть. Вот в Бобруйске, на фабрике, мастера…

— Что мне тот Бобруйск, — скривил лицо Капский.

— А что надо? — Игнат почувствовал неловкость, будто он заранее отказывался что-то сделать.

— А нужен — шкаф. Во всю стену — с дверцами, полочками, ящичками. И все это под стеклом, чтоб сразу видно было.

— Это можно. Только дуб хороший надо.

— Неужто для Капского во всем районе хорошего дуба не найдется?

— Вопщетки, думаю, что найдется.

— Я тоже думаю, найдется, — и Капский затворил дверь.

Игнат отвязал от частокола коня и пустил его по дороге: пускай себе идет как знает. Тот поначалу тащился нога за ногу, потом разошелся и за лесом побежал — сперва с горки, когда передок начал доставать по ногам, а потом и по собственной воле.

«Молодец, ожил, — про себя похвалил коня Игнат, лежа на клевере. — Дорога домой всегда желанна и короче».

Коник бежал легко, взбивая копытами пыль. Она растекалась над землей, и от нее шел запах муки, которой посыпают лопату, перед тем как посадить ковригу в печь. Была усталость во всем теле и пустота в голове. «Человек, который тонул и которого спасли, многое может рассказать», — подумал Игнат.

IV

Еще и теперь, спустя годы, Игнат Степанович в мыслях не однажды возвращался к далеким военным дням. И всякий раз события той поры вставали перед глазами так живо, будто они происходили вчера. Эта отчетливость неизбывной памяти даже причиняла боль. И вместе с тем Игната Степановича не покидало ощущение, что в его воспоминаниях недостает некоего маленького, но весьма важного звена. То ли он что-то запамятовал, то ли его вовсе не было, хотя оно и должно было быть, и если бы было, то все могло сложиться иначе: не так страшно, не так несправедливо.

И еще было чувство, что звено это каким-то образом связано с самим Игнатом Степановичем, что от него зависело правильно распорядиться всем, а он не распорядился. И теперь пытался найти, где позволил себе слабинку, и не находил.

Не сказать, чтоб война свалилась на Липницу нежданно-негаданно, будто о том, что она возможна, никто и не догадывался. Ждать не ждали, а то, что она не за горами, многие предчувствовали, хотя вслух об этом не говорили. Свет неспокоен, однако начать войну — значит и свою голову под дубинку подставить. Кому же при своем уме этого хочется? Хотя и дураков немало, если почитать газеты да послушать радио. Тот же Гитлер и его компания… Словом, коли что большое начнется, мало кому поздоровится.

Но одно — когда все это происходит где-то далеко, а другое — когда снаряды начнут ковырять твой огород. Конечно, жалко людей, конечно, фашисты — они фашисты и есть, и надо спасать от них свет. Вон из Клубчи сын старого Середы был в Испании и недавно вернулся. Приезжал к отцу. Ничего, жив, здоров.

Вержбалович съездил в Минск, пробыл там дней пять. Возвратился — и все как обычно, что слово, что дело, не сидится человеку: «Давай, хлопчики, давай!» А заговорил с ним Игнат: «Вопщетки, как там столица смотрит на жизнь?» — он ответил:

— Строго смотрит. Время такое, сам видишь, кругом неспокойно.

Из села несколько человек пошло в армию. Призвали и Игната. Помаршировали немного под Бобруйском. «Встать! Ложись! С колена!» — и ближе к границе.

На финской из Липницы побывал Лександра Шалай, но вскорости, как только мир заключили, вернулся. Прихрамывать стал на левую ногу. Он всегда был форсун и задавака, а теперь вон как важно расхаживал по селу в гимнастерке, новых диагоналевых галифе. Оно-то и была на то причина: человек вернулся  о т т у д а, своими глазами видел и знает, что к чему. И ранение получил.

— Коли что такое случится, подотрем им сопатку! — убежденно говорил Лександра, когда мужики сбивались в гурт и заводили речь о том, что творится на свете. «Им» — имелось в виду врагам. Конкретно он не называл, кто они — ими могли быть и немцы, и еще кто-нибудь из тех же фашистов. Мужчины курили, кивали головами: всем хотелось верить, что так оно и будет: если что — так по сопатке!

— Ну вот ты, Лександра, говоришь: «Коли случится…» — не смолчал однажды Стась Мостовский. Разговор происходил возле кузни, и кто сидел на мельничном жернове, кто на грядках свезенных на ремонт телег. — А если и вправду случится, то с кем? Ты всех нас ближе был к войне.

— Куда уж ближе… Нога и теперь никак не разойдется, — ответил Лександра. Ему понравилось, что этот задавака Мостовский как будто начал смотреть на жизнь по-человечески. — А случится, то, по моему понятию, потенциально нам придется воевать с немцами.

— Как это — потенциально? — присвистнул Стась. — Ты что, газет не читаешь? Не знаешь, что у нас говорят про немцев?

— Читаю и думаю, — вспылил Лександра. — Потенциально — потому что фашисты наш первейший враг. А где этот враг сидит?

— Всюду сидит, куда ни кинь.

— Всюду-то всюду, а в Германии в особенности, во что я тебе скажу.

— Ну, если так, то нам туго придется.

— Почему это туго? — Лександра даже соскочил с грядки телеги.

— А потому, что сила у них большая, техника…

— Ты во что… сила. На силу тоже есть сила… Думаешь, у него, Маннергейма, не было силы?.. Ты это перестань… — припугнул Лександра.

— Я и перестал, — Стась криво усмехнулся. — Чего ты вскочил? Все равно как я про Маню Болбасову что-нибудь сказал… Тьфу! — и Стась плюнул под ноги.

— А оттого я вскочил, чтобы думал, что говоришь. Болбасы — люди как люди, и Маня тоже, пожалуй, неровня иным хуторянским. А сумневаться в нашей силе мы никому не позволим. — Лександра произнес «мы» с особым нажимом, чтоб было ясно: себя он причислял к этим «мы» едва ли не в первую очередь.

— Я и не сумневаюсь в нашей силе. Я говорю, что и у него сила большая. А Маня… Нравится тебе, так и ходи на здоровье.

Было ясно как день: с этим Стасем так просто не разойдешься. И Лександра, быть может, впервые по-настоящему почувствовал невыгодность ситуации, в которую его ставила раненая нога. Была бы она здоровая, он по-другому поговорил бы со Стасем… И Маню приплел… Какое твое собачье дело, к кому я хожу. Видишь ли, он дозволил: «Нравится, так и ходи на здоровье!..»

Вержбалович редко встревал в подобные разговоры, а когда и встревал, то больше затем, чтобы напомнить о своем: война войной, а вон картошка не вся еще посеяна, да и сады надобно подмолодить, эти финские морозы наполовину деревья проредили. Однако ему крайне не понравились слова Стася Мостовского и то, как они были сказаны.

— Ты плюешь так, будто знаешь что-то такое, чего никто не ведает. Гляди, доплюешься, — предупредил он Стася.

— Ты мне, может, и плюнуть запретишь? — показал и ему зубы Стась. — Повестка на руках. И меня вызывают в военкомат. Что-то дадут в руки. Пойду послужу.

— Плевать плюй, только выбирай, куда плюнуть… Разум надо иметь, — уже спокойнее заметил Вержбалович.

— Дай тебе боже разум, а мне гроши, — усмехнулся Стась.

— А в самом деле, мужики, работа не ждет, — оборвал этот непростой разговор Вержбалович.

Возможно, они забыли бы ту словесную перепалку, да и остальные мужчины, вероятно, забыли бы, однако события вскоре приняли столь неожиданный поворот, что не вспомнить о ней было невозможно.

Для Игната она пролила свет на многое. Правда, это произошло позже, когда война катилась уже далеко от Липницы, быть может где-нибудь под Смоленском.

Сидели они за столом в Игнатовой хате — Вержбалович на канапе, Игнат, раскрасневшийся после бани, в нательной рубахе с расстегнутым воротом — на табуретке напротив. Горела лампа. На столе стояла бутылка горелки, соленые огурцы в миске, сковорода с салом, лежал хлеб. Игнат как налил по полстакана, так оно и стояло невыпитым.

— Вопщетки, я тебе скажу, — вспоминал Игнат свои злоключения, — война застигла меня под Белостоком. Приняли мы бой, и тут надо отступать. Я был при пушке четвертым номером, а пушку разбило. Никуда не денешься, отступать так отступать. Шли на Гродно вместе с беженцами. Война есть война. Тут без смерти как-то не положено. В общем, перегоняет нас машина, полуторка. Гляжу, в кузове Матвей Миронович из Тереболи. Ты должен знать его, хата их стоит на краю села, а батька его еще в двадцатом, когда поляки стояли на Березе, в нашем войске служил. Отчаянный мужик был, отчаянный и храбрый. И вот с его Матвеем мы попали в одну часть, он при штабе, я при пушке… Как-никак земляки, хотя, если по правде, он не очень чтобы и привечал земляков. Я сам едва волочусь: жара, усталость, не спали двое суток. «Матвей, погоди!» — кричу. Смотрит он на меня и не узнает. Я за борт хватаюсь, а он прикладом по пальцам, как только не растолок. «Нельзя, — орет, — военное имущество везу». А сам, вижу, как озверел. Отпустил я руки, что тут говорить, имущество так имущество. Езжай, мать твою так. А тут немецкие самолеты над дорогой, один за одним, один за одним, только и ищешь какую-нибудь ямку, чтобы укрыться. Отсидишься и дальше. У солдата своя задача — воевать, даже когда отступаешь. И что ты думаешь, километров через пятнадцать глядим — лежит машина эта самая на боку, сейф раскурочен… кишки наружу, и только ветер бумажки с места на место перекидывает — ведомости какие-то. Прямое попадание бомбы. От Матвея — мокрое место… Я так скажу: страх всегда впереди человека бежит, только нельзя его далеко отпускать от себя, пропадешь, как муха.

— Это правда: страхом хату не покроешь. А дальше как было? — спросил Вержбалович. Сухощавое смуглое лицо было обтянуто кожей, темнее стали впадины под глазами.

— И дальше все то же. Отступали, напоролись на засаду, командира убило. Собрались в кучу, посоветовались: какой план держать дальше? Решили добираться домой, жизнь сама даст команду. И во, сегодня чуть свет, как злодей, постучал в окно, женку напугал до смерти — такой страшный был, черный, обросший. Теперь немного отмылся.

— Грязь отмоется. Слыхал или нет еще — Стась Мостовский объявился… в полиции, в Березани. Пошел, как и ты, а вынырнул в полиции.

— Вопщетки, может, неправда. Хлопец он рисковый, но чтобы вот так, в полицию…

— Не знаю, сам с ним не говорил. — Вержбалович помолчал, задумчиво повторил: — Не знаю… Жалею, что хату свою не успел довести. Думал, сеголета влезу.

— Успеешь с хатой.

— Когда успеешь? Такая семейка. Случись что — куда они?

— А хоть бы и ко мне, места хватит.

— Места, может, и хватит, да… Словом, посмотрим. — Вержбалович поднял чарку.

— Вопщетки, можно и так.

Чокнулись, выпили.

— Должен сказать тебе, — Вержбалович склонился над столом, — за рекой, в Тереболи, хлопцы зашевелились, сюда наезжали пару раз.

— Кто?

— Наши, из района. Лапа Богдан, Артюх Цыбулька. Несколько из окруженцев. Я отозвал Богдана в сторону, спрашиваю: «Что делать дальше?» Как ни говори — секретарь исполкома. Что делать… Запасаться оружием, где только можно. И пока особенно не высовываться, дома пореже бывать. Потиху собирать своих людей. Это он мне и сказал о Мостовском… Так что имей в виду. Это и тебя касается.

— Вопщетки, мое оружие со мной. Командира убило, так наган его забрал… И еще… А немцы как?

— Один раз прошла танкетка и, не останавливаясь, порезала из пулемета штакетник около школы, побила все окна. Там, знаешь, над дверьми висел маленький вылинявший флажок — по нему и чесанули. Другой раз заехали две пароконные фуры с четырьмя солдатами. Остановились на колхозном дворе, у амбара. Никого из взрослых не оказалось, одни ребятишки. Солдаты долго объясняли им, что нужен ключ, отомкнуть амбар. Потом сбили замок прикладом. В одном из закромов был овес, нашлись и пустые мешки. Нагребли мешков десять, вскинули на фуры и уехали. Словом, присматриваются.

— Присматриваются. А может, и время еще не приспело. Место не главное, — отозвался Игнат.

Разговор этот происходил поздней осенью, а учинилось все через зиму, уже летом. Партизаны за рекой не то что мозолили немцам глаза, а сели поперек горла. Насобиралось их там несколько отрядов, и они начали диктовать немцам, по каким дорогам ездить, а по каким нет, по каким ездить ночью, по каким днем. Все сходило до тех пор, пока было не так заметно: там убили полицейского, там обстреляли фуражиров, похитили старосту — это еще куда ни шло, война есть война… А когда разгромили одну и другую управы, затем добрались и до районного центра — разогнали тамошний гарнизон и возвернули Советскую власть, стало понятно, что так все не обойдется. Понятно это было и немцам, и партизанам.

Все перевернулось за два дня. Перед тем в Липницу приехал Богдан Лапа с двумя партизанами. Приехал вечером, постучались к Вержбаловичу, отошли за обсаду. Лапа был мрачен, серьезен. Сообщил:

— Начинается блокада партизанской зоны. Всю зону фашисты блокировать едва ли смогут, территория слишком большая, целый район, но пущу постараются обложить. И не только постараются, уже сейчас берут в клещи — оттуда, со стороны Березани, Могилева. В села прибывают воинские части с артиллерией, танкетками. Наводят «порядок»: расстреливают коммунистов, советский актив. Так что надо подумать, как вам быть.

— Как нам быть… С вами. Куда вы, туда и мы, — ответил Вержбалович. — В покое нас все равно не оставят. Вот только что делать с семьями?..

— В покое вас не оставят, это верно. Тем более что… — Лапа не стал досказывать, что значит «тем более», так как все это знали.

В Липнице считай что с самого лета уже был создан свой небольшой партизанский отряд. Шалай Лександра — командир, Вержбалович — комиссар, в отряд пошли также Игнат, Василь Мацак, Ахрем Мелешкевич, Миколка Юрчонок и еще несколько человек, у кого нашлось оружие. Предполагалось, что это будет ядро настоящего отряда. Делалось все втайне, но многое ли скроешь от соседей? Да и что скрывать?

— Словом, суток двое у вас еще есть. А семьи… Семьям необходимо затаиться. Некуда их брать. Да их и не должны тронуть, — довел свою мысль до конца Богдан. С тем и уехал.

Назавтра Вержбалович переговорил с мужчинами. Решено было добираться в Теребольские леса.

Из Липницы вышли засветло, кустами, смеркаться начало уже за лесом. Цепочка из пяти человек — Вержбалович, Шалай, Игнат, Ахрем Мелешкевич и Василь Мацак: на одном плече торба с харчами, на другом винтовка, только Хведор с наганом, — двигалась не дорогой, а тропами. Клубчу обошли стороной, подошли к реке. Тут в кустах была припрятана лодка: Вержбалович и Шалай не раз пользовались ею. Переплыл через реку — и ты уже в партизанской зоне. Так было еще недавно, но сейчас?.. Беспокойство и тревога, которые чувствовались и в речи, и в настроении Богдана, передались им всем.

Лодка была на месте, и Шалай хотел сразу грузиться. Вержбалович удержал:

— Не спешите. Давайте послушаем.

Присели под копной сена. Река тихая, словно застыла в безмолвном ожидании чего-то. Так бывает перед грозой. Не играет, не подает признаков жизни рыба. Только комары зудят — не отеребиться. Далеко за лесом, по ту сторону реки, вылезает багровая луна. Выкатилась до верха сломанной ветром сосны. Вода густая, черная, с янтарным отсветом. Лес опрокинулся в воду, и трудно сказать, где он настоящий — вверху или внизу.

Где-то далеко закугакала сова. Мужчины переглянулись, словно кугаканье говорило что-то каждому из них.

Потянул ветер. Над самой водой, клубясь точно дым, поплыли гривы тумана. И, вероятно, никто бы не удивился, если б из-за поворота реки, из этого тумана вдруг выплыл древний струг — с людьми в острых шеломах, в латах, с длинными, наставленными вверх пиками…

Медное блюдо луны повисло над вершиной сломанной сосны. Туман перевалил за реку, в низину. Листья калужницы покоились на воде, изредка поблескивая, словно рыба чешуей. Опять закугакала сова.

— Ну что, хлопцы, пошли? — нарушил тишину Хведор и уже хотел было встать, но увидел, что Василь Мацак предостерегающе поднял руку. Все стали прислушиваться.

И действительно: за рекой в лесу рождался едва уловимый ровный гул, будто где-то далеко в высоком небе шел самолет. Звук, казалось, не приближался, но и не пропадал, как возник, так и тянул свою однообразную ноту. Нет, это был не самолет. Тогда что же?.. Машины?

Минут через десять гул несколько набрал силу, стал отчетливее и оказался не столь уж ровным — он то снижался, будто проваливался в яму, то взмывал, доходя до звона. И мало-помалу приближался, заполняя собой все окрест.

— Танкетка! — выдохнул Игнат.

Никто ему не ответил, все замерли, словно по команде. А гул все больше нарастал и ширился. Теперь уже явственно слышался не один мотор, а несколько — двигалась колонна.

Впереди шла танкетка. Шла с включенными фарами, покачиваясь, будто нащупывая дорогу выброшенными вперед огнями. Возле сломанной сосны нырнула в котловину — лучи фар метнулись вниз, достав до другого берега реки, осветили воду, снова метнулись вверх, скользнув по верхушкам кустов на этой стороне, как раз там, где стояла копна с липневцами, — двинулась вдоль реки и уползла дальше в глубь леса.

За танкеткой проколыхались две большущие машины с солдатами в кузовах. Басовитый рокот моторов еще долго слышался над рекой.

«Вот вам и древние струги, и люди в шеломах», — подумал Игнат. Его дернул за рукав Лександра и глазами показал за реку.

Молчаливо, словно во сне, к сломанному дереву приближался строй вооруженных людей. Тускло отсвечивали стальные каски, автоматы. Туман растекся за рекой, и было такое впечатление, что это из него выходят, точно вырастают, фигуры: сперва только головы, затем по пояс, наконец, во весь рост. Их было около взвода. Шли друг за дружкой, тяжким мерным шагом. Прошли мимо сосны и тоже пропали в черноте леса.

«Вот тебе, товарищ Лапа, и двое суток…»

— Вопщетки, надо было выбираться вчера, — прошептал Игнат.

Вержбалович в ответ лишь скрипнул зубами.

Решено было возвращаться домой, затаиться, переждать.

И был второй день.

Игнат в тот день косил на Стаськовой пасеке. Она в стороне от дороги, а чуть что — рядом кусты и лес. Война войной, а скотину надо кормить. Корове не скажешь: «Потерпи, пока не прогоним фашистов, пока не утихнет все». Навел косу, взял брусок. Выбирался из дому на весь день. Так теперь делали все мужчины: косит где-нибудь в кустах или чем другим занимается, а уши, как у зайца, насторожены в одну сторону: что там, в селе. А к вечеру ждет посланца из дома.

Марина прибежала перед заходом солнца. Рассказала, что вскоре после того, как Игнат выбрался со двора, в хату зашли Вержбалович с Шалаем. Вержбалович при нагане, Шалай с винтовкой. Шалай видел, как на рассвете Мостовский Стась задами крался домой. И вот они хотели взять его втроем. Пожалели, что не застали Игната, отправились вдвоем. Стася не нашли: он то ли убежал, то ли, быть может, Шалай обознался, хотя тот божится, что видел Стася. «Да я его слепой узнаю». Дома была только старая Мостовская, так Шалай накричал на нее, грозился, что все равно хоть из-под земли достанет сына.

Неизвестно почему, но Игнату очень не понравилось все это. Раз Шалай клянется, что видел Стася, то, наверное, так оно и было. Зачем он приходил? Харчей взять? Так ведь сидит на полицейском пайке. Разнюхать что? Скорее всего — разнюхать…

Игнат бросил косить, направился домой.

По дороге он сказал Марине:

— Пока что дома мне делать нечего. Собери торбу, положи булку хлеба, сала и еще что найдется. Завтра затемно пойду к Грипе, побуду несколько дней. Там меня и найдете. Детям скажешь: сено кошу. А сейчас зайду к Хведору.

— Добра, — согласилась Марина. Грипина была ее двоюродной сестрой и жила на хуторе за Курганном. — Такое непонятное время настало. Побудь у Грипы, там тебе будет затишней.

Вержбалович был дома. Вышли под липы, закурили. Первым заговорил Хведор, так, будто продолжал начатую ранее беседу:

— Или утек, или Лександра все же обознался. Одна старуха сидела дома.

— Вопщетки, дело дрянь, — помолчав, произнес Игнат.

— Что «дрянь»?

— Дрянь то, что не взяли, а раз не взяли, то дрянь, что пошли.

— Это почему?

— Мстить будет…

— Ах, мстить… Может, надо поклониться ему, на колени стать перед ним?

— На колени, вопщетки, не надо… Ну, а что бы вы сделали, если б взяли? Расстреляли?

— Почему расстреляли? Допросили бы… Хоть бы знали, что они замышляют. И вообще… Люди мы или не люди? На своей земле мы или так, все еще в батраках ходим?

— На земле-то на своей… Но сила не в нашу сторону… Как я понимаю, Хведор, дома нам оставаться нельзя. Нам всем, а тебе, вопщетки, в особенности. Ты коммунист, председатель. И Лександре тоже. Надо приховаться, и дайжа сегодня.

В тот вечер никто из мужчин не знал, что, когда Лександра Шалай грозился в сенцах у Мостовских, Стась находился рядом. Он заметил в окно, что Вержбалович с Шалаем свернули к ним во двор, выскочил в сенцы, и старуха перевернула на него дубовую бочку, в которой ставили капусту на зиму и которую она вымыла только вчера…

— Не надо паниковать, — хмуро ответил Хведор и вдруг вскинул голову, сверкнул глазами: — Как кроты по норам. А?

— Вопщетки, по норам. Не кроты, но по норам. А разве не об этом и Лапа говорил? Пока что не выторкаться, переждать. Когда сечет пулемет, а ты лежишь на ровном, не высовывай головы, как косой срежет. Я это хорошо знаю. Надо выждать свой час, свой момент.

— Что ты мне про пулемет, будто я сам не вижу, — вспылил Хведор. Немного помолчал и уже более спокойно: — А укрыться надо. Надо. Где я тебя, если что, найду?

— У Грипины, Марининой сестры. Пойду косить сено… — Игнат кисло усмехнулся.

Расходиться обоим не хотелось. Стояла парная ночь. Понизу, над ставком, стелился белый туман. На болоте однообразно, без устали, точно заведенный, тянул свою скрипучую песню дергач. Песня его разносилась окрест, и было в ней что-то тревожное, словно предупреждение. Мужчины некоторое время молча слушали, потом Хведор грустно заметил:

— Сколько их тут, на наших болотах, а кажется, сегодня слышу впервые.

— Вопщетки, сегодня и голос у него какой-то не свой.

— Ага, идет и кричит… Будто не может без крику…

Хведор протянул Игнату руку:

— До завтра.

— До завтра. Хотя, вопщетки, может, завтра и не увидимся.

Они крепко пожали друг другу руки и разошлись. И потом, идя по гати через ольшаник, и на мосту, и уже в поселке Игнат слышал монотонный скрипучий голос. И больно было слушать его, и хотелось слышать.

Назавтра Игнат встал еще затемно. Принес из хлева завернутый в промасленный брезент наган, проверил его при лампе. Прикидывал: брать или не брать с собой? Завернул снова, направился в конец соток, где стояла старая осина, сунул в дупло — оно было выше головы, — присыпал трухой. Отсюда взять он всегда найдет способ. Когда возвращался в хату, почудилось: где-то протарахтела телега — то ли на мосту, то ли еще где. Долго вслушивался, однако ничего похожего больше не уловил, лишь на дворе у хлева вздохнула корова да заголосил на том конце петух.

Зашел в хату, взял торбу. Марина стояла у печи, словно чего-то ждала.

— Ну, чего ты? — Он вернулся и неуклюже, как неумека, свободной рукой притянул ее к себе. Она всхлипнула, ткнулась лицом ему в плечо.

— Не надо. Что ты? — проговорил он нарочно строго и отстранил ее от себя. — Все будет добра.

Когда выходил из хаты, Марина перекрестила его вслед. Сам-то он в бога не верил, но все же… помоги ему…

Игнат достал из-под застрехи косу и направился в конец соток, к осине, оглянулся на село. Туман уже-немного осел и плотно держался разве только по канаве да на гати. Надо было поспешать. За ближними кустами вроде мелькнула неясная тень. Игнат подумал: не иначе кто-то из мужчин. Может, как и он, выбрался с косой. Но только подошел поближе, тень решительно шагнула из-за кустов. Это был немецкий солдат с автоматом в руках.

— Цурюк! — весело, видать по всему, радуясь впечатлению, произведенному неожиданностью, приказал он и кивнул на село.

— Я косить… траву косить, — Игнат показал на косу и повел руками так, как это делают, когда косят.

— Цурюк! — голос теперь был требовательнее.

Игнат повернул обратно к соткам. Солдат следовал за ним.

Во дворе Игнат заткнул косу под стреху, отдал торбу жене — она стояла на приступках у сеней, будто знала, что он вернется, — и побрел на улицу. Солдат знаком показал, что идти следует в сторону колхозного двора.

Возле кузни было уже человек пятнадцать. Горавский, Юрчонок, Иваньков, Мацак — с того поселка и Зарецкий, Мелешкевич — с этого. Стояли среди мужчин и старый Анай, и горбатый Игнась Казанович.

«Значит, загребли всех, кого застигли, а не только…» — смекнул Игнат. Под этим «не только» он подразумевал их группу. Коль гребут без разбору, то, может, все не так и страшно.

Хотя нет. Привели Лександру Шалая. Был он босой, в своих всегдашних диагоналевых галифе, в исподней сорочке. Тесемки на штанинах Шалай то ли не успел завязать, то ли ему не дали это сделать, и теперь они, мокрые и потемневшие от пыли, хлестали по ногам. Сорочка расхристана на груди, выбилась из штанов, руки связаны сзади.

Вслед за ним вышагивал солдат, на плече дулом вниз он нес винтовку Шалая. Чуть отстав от него, тащилась старая Маланка — маленькая, сухонькая мать Лександры. Она несла в руках пиджак сына. И как только Лександра и солдат остановились у кузни, подошла к сыну, накинула пиджак ему на плечи. Лександра с сожалением и как-то виновато взглянул на мать, шевельнул плечом, пиджак сполз на траву. Лександра сказал:

— Возьми, мама, мне он уже ни к чему.

— Как ты можешь так говорить, сынок! — Маланка ломала руки, диким взглядом обводила мужчин, словно о чем-то спрашивала. Но никто не проронил ни слова.

— Возьми, тебе он еще сгодится, — хриплым голосом повторил Лександра.

Маланка подняла пиджак с земли и осталась стоять с ним в руках.

Вержбаловича привел Стась Мостовский. Руки у Хведора тоже были заломлены за спину и связаны, однако он был выбрит, в чистой рубахе, в ботинках. Лицо спокойное, будто давно ждал этого. Позади за Мостовским шла Вержбаловичева Люба. Она тихо, без слов плакала, обхватив лицо руками. По бокам ее, вцепившись рученятами в юбку, тащились двухлетки-двойняшки — девочка и мальчик. Вслед за матерью, насупившись, как волчата, сверкая темными глазами, выступали Вержбаловичевы Миша и Алик. Старшей, Нины, не оказалось дома.

Хведор не выдержал рыданий жены, обернулся к ней:

— Люба, не надо. Я прошу тебя, не надо.

Подошли к кузне. Взгляды Хведора и Игната встретились. Хведор чуть заметно покивал головой. Что он хотел этим сказать, Игнат не знал, да и не узнает никогда, ясно одно: хотел о многом сказать.

Из своих Стась один был среди немцев. Десять немецких солдат, офицер и он, Стась Мостовский. Черный френч полицая с белой повязкой на рукаве, черные галифе и сапоги — все, казалось, давно было пошито на него, и вот наконец он надел все это и вышел перед селом: полюбуйтесь. Он слишком долго ждал этой минуты, и она настала.

Стась прошелся перед мужчинами, выстраивая их в ряд. Немецкий офицер тем временем приглядывался к одному, к другому, к третьему… Взгляд его задержался на моложавом, по-детски светлом лице Казановича. Зажатый между мужчинами, тот выглядел мальчиком, очутившимся здесь по какой-то нелепости. И офицер вдруг сделал быстрый, как выпад, шаг вперед, схватил Игнася за ухо и потащил из строя. Лицо Игнася мгновенно налилось краской, он мотнул головой, стараясь вырваться, но облитая перчаткой рука держала цепко. Лишь выведя Игнася перед строем, офицер разглядел острый, выпирающий из-под пиджака горб, уродовавший человека, делавший его чуть ли не вдвое короче. Точно от чего-то гадкого, оторвал руку от уха, брезгливо отряхнул ее, качнул головой в сторону от строя. Однако Игнась то ли не понял этого кивка, то ли не желал понимать и стал обратно к мужчинам, только с краю.

— Стась, для чего ты выставил всех нас тут, перед ними? — спросил старый Анай и глазами указал на солдат. Высокий, сухопарый, в серых сурового полотна портах, в белой, выпущенной на порты рубахе, босоногий, он, как и Игнась, выделялся в этом ряду здоровых молодых мужчин.

— Для чего? Чтоб показать… — начал было Мостовский, но офицер не дал ему договорить. Он повернулся к Мостовскому и, коверкая русские слова, словно читая молитву, произнес:

— Скажи им, что сегодня мы забираем коммунистов и командиров, а завтра… Завтра, если они не захотят помогать нам, заберем всех.

— Так вот, отвечаю, и не только ему, — Стась показал на старого Аная, — а всем. Пан офицер говорит: сегодня мы забираем коммунистов и командиров, а завтра, если не будете помогать новой власти, за ними пойдут все.

— Вопщетки, а куда Хведора и Лександру? — спросил Игнат.

— Там разберемся, кого куда.

«Разберемся»… Вон как ты заговорил…

— Вопщетки, как это так, Стась… Свои ж люди.

— Были когда-то свои, а теперь… И ты тоже, вопщетки! — Они смотрели один другому в глаза. И ничего своего в глазах односельчанина Игнат не увидел.

Мостовский подошел вплотную к Лександре, едва не толкнул его животом, тот даже отодвинулся назад.

— Дак что ты говорил вчера в нашей хате? Когда приходили с ним? — Мостовский кивнул на Хведора. Шалай молчал. — Язык отняло или память отшибло? Дак я могу напомнить.

Шалай вскинул голову, проговорил, выделяя каждое слово:

— Жалко, что мы его не застали… Но все равно мы его достанем.

— Ты сказал: «Все равно мы его достанем и расстреляем», так? — Мостовский сверлил глазами Лександру.

Тот облизал пересохшие губы.

— «Расстреляем» вчера не было сказано, а сегодня я бы сказал.

— Вот именно, все правильно, — с угрозой произнес Мостовский.

Он отошел к офицеру. Тот что-то сказал, и Мостовский тотчас вернулся к мужчинам.

— Пан офицер всех вас отпускает. Можете расходиться по домам. Косить сено, растить детей, — на его губах возникло некое подобие усмешки. — А вы, — он повернулся к Вержбаловичу и Шалаю, — на подводу!

Никто из мужчин не двинулся с места. Смотрели, как садились на телегу Вержбалович и Шалай, как долго не могли усесться: мешали связанные руки. Наконец кое-как устроились в задке, свесив ноги и плотно прижавшись друг к другу, будто связанные вместе.

Мостовский и двое солдат вскочили на ту же подводу, остальные немцы расселись еще на двух, и страшный обоз двинулся. Голосила, билась в истерике Люба, ее отпаивали водой. Тихими слезами плакала Маланка. Плакали другие женщины. Мужчины понуро молчали.

Мостовский хлестнул вожжой лошадь, подвода покатилась быстрее. Вержбалович вскинул голову, что-то прокричал, но до оставшихся у кузни долетело лишь одно слово: «Мужчины!..»

Ближе к обеду из Клубчи пришел человек. Он принес весть, что Вержбаловича и Шалая немцы расстреляли и их можно забрать.

Они лежали на соломе около школы. Били им по груди, и у обоих рубахи набрякли кровью. На свежую кровь набросились мухи. Люди боялись подходить, смотрели издали и уходили — подальше от этого жуткого места. Пополудни возле школы появился Капский. Широкоплечий, грузный, он двигался тяжело, лицо было мокрое от пота.

Убитые как упали, так и лежали: Хведор — подломив под себя правую руку, Шалай — упершись головой в стену, подбородком в грудь. Светило солнце.

Капский перетащил Лександру в тень, положил поровнее, перетащил Хведора, положил рядом. Развязал им руки, прикрыл лица и грудь постилкой.

Забирать их из Липницы поехали Анай и старуха Юрчонкова. Анай доводился Лександре родным дядькой, а Юрчонкова была повитухой близнецов Вержбаловича. «Нам уже ничего не страшно на этом свете, а на том — бог батька», — говорил Анай, устраиваясь на сене в передке подводы, на которой сидела в ожидании старуха Юрчонкова — в большом черном платке, молчаливая, словно неживая.

Мужчины разделились: одни пошли на кладбище копать две могилы, а Игнат с Тимохом Зарецким делали домовины. Не стали ждать, покуда привезут убитых, чтобы снять мерки. Делали домовины на вырост, чтобы не было тесно. Давно Игнат не брал в руки столярного инструмента, давно на его подворье не стоял густой смолистый запах. Не знать бы такой радости вовек.

Роняли слова редко, по крайней надобности — поднести доски, примерить, подогнать, обрезать… А то и вовсе молчали, погруженные в свои думы.

Всяких смертей насмотрелся Игнат, когда отступал из-под Белостока, — умирали дети, бабы, старики… Страшнее всего — бомбы, да если еще человек не попадал под них и не знает, что это такое. Стоит будто вкопанный или бежит, выпялив от ужаса глаза, вместо того чтобы броситься наземь, затаиться, перележать…

Солдатская смерть — дело обычное. Солдату смерть как бы самим уставом предписана. Кто, если не солдат, может и обязан заступить дорогу врагу. И не просто заступить — уничтожить его, чтоб и следа не осталось. А нельзя иначе — так и умри. Умри, но не допусти надругательства над людьми.

Конечно, умирать никому неохота. Но и тут у солдата своя мерка. Он должен уметь убить врага. Пересилить, перехитрить, обмануть и убить. А самому выжить, чтобы делать свое дело дальше и радоваться всему, что есть на свете живое. Для того тебя и строю учили, и винтовку дали, и к орудию приставили. Ты — солдат, и ты должен… Не ты на его землю пришел, а он на твою… Со смертью пришел. И ты должен найти способ не дать убить себя… Должен. Но как же так получилось, что двоих — Хведора и Лександры — уже нету? И все вышло так просто! Взяли, как овечек из хлева. Давно ли говорил Лександра: «Мы еще повоюем. А ежели большего не удастся, то хоть свою жизнь разменяю на чужую: смерть на смерть». А вышло, что и этого сделать не успел. И Хведор тоже. Приехали, скрутили руки, поставили к стенке и расстреляли. И помогал ведь свой же, сосед. Да кому помогал!.. «Дай тебе боже разум, а мне гроши…» «Были когда-то свои, а только теперь…» «И ты тоже, вопщетки…» «Там разберемся…» Разберемся!..

— Вопщетки, если по правде брать, и я должен был лежать вместе с ними, — промолвил Игнат, опустив руки с рубанком на доску, которую строгал.

— Не очень много ума надо, чтоб додуматься до такого, — понуро заметил Тимох. — Мог и ты быть, и я, и другие.

— Хведор с Лександрой заходили за мной, когда шли к Мостовскому, а я как раз перед тем косить выбрался, — вел свое Игнат.

Тимох пристально посмотрел на него, подошел ближе, навис над ним горбоносым лицом, прошептал, почти прошипел над ухом:

— Тебе хочется землю парить? Так я скажу: твое время еще придет, не волнуйся. Можно сказать, все только начинается, и надо думать.

— Я и думаю, — упрямо повторил Игнат.

В это время тишину Яворского леса взорвал отчаянный тонкий вопль. Он повторился несколько раз и затих, Липница встречала подводу с убитыми.

Хоронили их той же ночью: никто не знал, что будет завтра, а ждать можно было всего. Ярко светила полная луна, белым отсвечивала кора берез, тусклый матовый блеск лежал на высоких мраморных памятниках, и издали чудилось, будто это не памятники, а огромные застывшие привидения. Странно и жутко было видеть среди этого застывшего безмолвия людей, темными тенями снующих между могил. Обессиленно всхлипывали наплакавшиеся женщины. Молча, роняя редкие слова, исполняли обязательную в таких случаях невеселую работу мужчины. Гулко стучали молотки, которыми заколачивали крышки домовин, шаркали лопаты, засыпая могилы. Потом цепочка людей потянулась обратно в село.

А на болоте, перебивая друг друга, словно поддразнивая, драли глотки, аж стонала округа, два дергача. И с такой охотой, словно с насмешкой: «Драч, драч! Драч, драч!..» Прямо хоть позатыкай глотки.

Этой же ночью Игнат с Тимохом ушли из Липницы. «Время крутое, а бог дважды не милует. Надо самим думать. В Липнице пока что делать нечего», — сказал Игнат Марине.

Идти решили в Леневку, к шурину Тимоха, а там видно будет. Кого-то ведь должны найти.

На этот раз торба у Игната была тяжелее, чем утром. Вместе с харчами и махоркой в ней лежали и ватник, и пара белья. Сходил он в конец соток к осине, слазал в дупло. У Тимоха тоже был добрый сидор за плечами.

Миновали гать, мимо курганов поднялись к присадам, остановились закурить. Как раз под теми липами, где позавчера стояли Игнат с Вержбаловичем. Старые деревья черной тучей нависали над ними, тревожно шептались. В окнах Казановичева дома блестели огни. Оттуда время от времени доносились голоса: после кладбища люди собрались на поминки.

Небо на востоке начинало светлеть. Мужчины, не сговариваясь, посмотрели в ту сторону и двинулись в путь. Только не на Клубчу, а правее, через средний поселок и в лес. Оба понимали: оставаться дома нельзя, однако ни тот, ни другой не знали, что ждет их впереди и когда они возвратятся сюда, под эти липы. И возвратятся ли вообще. Шла война…

И через годы она продолжается.

Обо всем можно вспоминать, но не все остается в памяти. И хорошо, что не все. Какая память может вместить те годы — день за днем, час за часом?.. Те пути-дороги, и неизвестность, и отчаяние, и голод, и холод, пережитые на этих дорогах. И сами дороги, что пролегли и по Белоруссии, и дальше, и в обратную сторону…

V

Было ясное июльское предвечерье, когда на небольшой двухпутной станции притормозил свой тяжелый многотонный бег воинский эшелон и из приоткрытых дверей первого пульмановского вагона на влажный песок — незадолго до этого здесь прошел дождик — полетели один за другим два солдатских вещмешка, а вслед за ними соскочил, пропахав сапогами размокший грунт, высокий, сутуловатый солдат.

Из окна паровоза за всем этим наблюдал машинист. Он видел, как солдат, соскочив, встал на ноги и повернул голову в сторону паровоза. Машинист помахал ему рукой. Тот широко улыбнулся, вскинул вверх сжатую в кулак правую руку — салют!

Поезд пошел дальше набирать потерянный разбег. Мимо солдата с тяжелым стоном проплывали платформы с танками, орудиями, теплушки, в раскрытых дверях которых стояли солдаты и что-то кричали тому, на земле. Он смотрел на них с виноватой улыбкой, смотрел и тогда, когда хвост состава скрылся за сумрачной кромкой леса.

Эшелон спешил на восток, туда, где еще шла война. А война шла с Японией. Солдат же прибыл домой.

Он стащил вместе оба вещмешка, достал из кармана трубку, набил махоркой, попытался раскурить ее от трофейной зажигалки, но слабый огонек тянулся вверх, махорка никак не разгоралась, и солдат не выдержал — задул пламя и достал из кармана спички. Раскурил трубку, затянулся и решил оглядеться.

Самой станции и было всего-то лишь бревенчатый дом на высоком, в пояс человека, каменном фундаменте по одну сторону путей и водокачка из красного кирпича — по другую. В этот предзакатный час омытые дождиком рельсы блестели, местами вспыхивая искрами. Дальше за станционным зданием, у самого леса, под дубами, стояли еще две хаты.

«Вопщетки, уцелели, выжили», — удивился солдат, поворачивая голову и обводя взглядом другую сторону железной дороги: за лощиной, заросшей ольховником, черемухой и лозняком, должна была находиться деревня. Она и была там: сквозь гривы кустов на взгорке просматривалась цепочка хат.

«И ты выжила!» — обрадовался солдат, взялся за лямку вещмешка, намереваясь закинуть его за спину, и тут увидел: из здания станции вышел человек в форме железнодорожника и направился к нему. Человек приближался, и спокойное безразличие на его лице сменилось сперва удивлением, а затем открытой радостью. Последний десяток метров он не шел, а бежал, припадая на правую ногу.

Солдат тоже узнал железнодорожника и не захотел дожидаться его на месте, бросился навстречу. Это был Андрей Цукора.

Он долгое время противился перебираться со своего насиженного хутора над ставком, однако Вержбалович начал настаивать, и он снялся с места, переехал. Однако не в Липницу, а сюда, ближе к станции, заново отстроился. Обживаясь здесь, и ногу покалечил. Залез на высоченную ель нарубить сучьев на заплот и, можно сказать, оголил ее доверху — оставалось каких-нибудь суков пять — и тут не рассчитал удара: топор срикошетил и вонзился в колено.

— Игнат?! Браток! Живой? — закричал Андрей, раскинув руки, обхватил и сжал солдата в объятиях.

— Живой, Андрей, живой! И ты, вопщетки, тоже… — растроганно говорил Игнат, похлопывая свата по худым плечам.

— Приехал?

— Ага. Приехал.

— Насовсем?

— Кажись, насовсем.

— Аж не верится…

— А ты думал: уже все, пропал курилка?

— Не хотел думать, да сам знаешь, какое время. А ты как ушел, так и пропал.

— Вопщетки, ты правду сказал: сколько было всякого-разного! Признаться, и я не планировал, куда война завернула. Вышли мы с Тимохом к его шурину, сошлись с партизанами. А потом сложилось так, что образовались витебские ворота, можно было пройти через линию фронта и назад, мы и перекинулись туда. А оттуда почтальона не пошлешь: передай привет от Игната. Вот там меня снаряд и перевернул с ног на голову. И мысли не было, что жив буду: и осколки, и контузия. Но доктора подключили медицину, подправили, и я пошел воевать дальше. Скажи, как там мои?

— Живы, здоровы… сам увидишь. А ты молодцом во, вернулся, — заспешил говорить Андрей, но Игнат не почуял в его поспешности ничего подозрительного, стоял растянув в улыбке рот, похоже, он и сам все еще не понимал до конца, какое выпало ему счастье — вернуться домой. — Так зайдем ко мне, — Андрей взялся за лямку вещмешка, потянул к себе: мешок оказался не настолько легок, чтобы так просто закинуть за плечо. Пошутил: — У тебя тут золото, не иначе.

— Оно и не золото, а не дешевле. Собирая в дорогу, хлопцы подобрали слесарный инструмент и все такое прочее, тут сгодится.

— Еще бы не сгодилось. Сейчас иголка в доме — все равно что когда-то пила или топор для лесоруба. А уж такое, да по специальности…

Игнат подхватил второй вещмешок, и они пошли.

По толстому бревну, служившему балкой разобранного в начале войны моста, перебрались через ручей. По правую руку непролазно росли крушина и ивняк, по левую, несколько отступив от дороги, темнел ельник. Изрезанная колесами песчаная дорога поднималась в гору. На ней и остановил их неожиданный голос кукушки. Он послышался совсем близко, как будто из дубовой бочки.

Ку-ку! Ку-ку-ку! Ку-ку-ку!..

Кукушка словно бы удалялась, но голос ее был все такой же густой и отчетливый.

Ку-ку! Ку-ку-ку!.. Ку-ку-ку!

— Знаешь, как давно я не слышал ее? — спросил Игнат, поворачивая голову вслед за голосом. — Можно сказать, уже и забыл, что она есть на свете.

— Тут тоже было не до них, — задумчиво ответил Андрей.

Кукушка смолкла, а Игнат еще долго стоял, напрягая слух, желая услышать еще, но лес молчал. Андрей снисходительно, как больному, улыбнулся Игнату, проговорил:

— Пошли. Теперь у тебя будет много времени, наслушаешься.

— А вопщетки, и правда, — улыбнулся Игнат.

У Андрея была небольшая, но уютная хата на две половины, и садик при ней, и хлев. Во всем чувствовался заботливый хозяйский глаз, тяга к порядку и завершенности, и Игнат снова подумал, как долго Андрей противился переезжать с хутора: там у него также было все налажено и обихожено.

Возле двора, огороженного с улицы новым, из окоренного молодого сосняка, частоколом, Игнат замедлил шаг, затем остановился:

— Вопщетки, это непорядок: ехать тысячу километров и даже больше, и, вместо того чтобы спешить домой, идти в гости.

— Пошли, — Андрей отворил воротца, дав тем самым понять: он и мысли не допускает, что можно тут поступить как-то иначе. — Не так много у тебя сватов, чтобы раздумывать: зайти или нет. Да и не был же ты у меня вон сколько, и вечер надвигается. Проехал тысячу километров, так уж тут доберешься.

Все верно, и Игнат не стал упираться.

Андреева Ганна обрадовалась Игнату, как отцу родному. И плакала, и смеялась, что не мешало ей хлопотать у стола, как обычно, когда гостя долго ожидают и он наконец приходит. Ганна и сейчас была вся нараспах и расторопна, как когда-то, с мгновенными перепадами от веселья до слез, но ни смех, ни слезы, казалось, не могли смутить ее природной душевной доброты и равновесия, характера она была на удивление отходчивого и общительного. И с Андреем они быстро поняли, что им словно бы судьбой назначено жить друг подле друга, но годы шли, а они все никак не могли заиметь ребенка. Это омрачало и незримым грузом угнетало обоих. «Война, по всему, не внесла тут никаких поправок», — отметил про себя Игнат, доставая из вещмешка банку тушенки и приобщая ее к расставленным на столе тарелкам. Но Андрей взял банку и решительно стал заталкивать обратно в вещмешок.

— Не надо, детям отнесешь.

— Детям еще есть, — заперечил Игнат, не давая Андрею настоять на своем.

Так они некоторое время боролись руками, пока не вмешалась Ганна, и тоже твердо:

— Игнат, у нас найдется что поесть, и на столе, видишь, не голо, а это отнеси детям. Мы ж вдвоем, и оба работаем. Отнеси, ей-богу, — попросила она. И Игнат подчинился.

Андрей взял в руку стакан:

— Давай выпьем за тебя, Игнат, за то, что вернулся. Это главное. Сколько людей не пришло, страх подумать. У нас на селе — из пяти хат хорошо если в две вернулись, да и те — кто без руки, кто без ноги. А ты — слава богу. И все остальное, что может быть… — Андрей перехватил настороженный, беспокойный взгляд Ганны и поспешил закончить: — Ага, а все остальное… самый что ни есть пустяк.

Перехватил этот взгляд и Игнат, но поднял свой стакан:

— Ну что ж, вопщетки, ты правду говоришь. Как бы там ни было, на войну идут умирать, хоть каждый и надеется на своего бога. И счастлив тот, кто вернулся. Как подумаю, сколько раз переглядывались со смертью, то не верится, что так полюбовно разошлись. Взять хотя бы, как при орудии был. Ляснет — и все тут. Когда снаряд летит на тебя, его уже не подправишь. Не скажешь ему: «Возьми чуток левее или дальше». А гляди, как вышло. И одно орудие разбило, и второе перевернуло, а я остался. Первый раз троих накрыло, второй — двоих. Во какая алгебра. Правда, когда перешел в артиллерийские мастерские, экспозиция изменилась. Там больше работа была, война дальше отступила. И вот, видишь, приехал. Так уж она распорядилась.

Игнат махнул рукой и с некой отчаянной решимостью выпил. Поймал вилкой ломтик сала, бросил в рот.

Сидели, закусывали, вспоминали, как доводилось тут и что было там.

Ганна тоже выпила горелки и, хотя смелости ей никогда не надо было занимать, чувствовала себя смелее обычного.

— Игнат, вот ты только что оттуда, из Германии. А как у них там?

— Что — как? — переспросил Игнат.

— Как живут они? Вот у нас повертались некоторые, кого немцы взяли, когда отступали. Так они говорят, что там у них бабы, окромя комбинашек, никаких сорочек не носят. Правда это?

Андрея словно подбросило на лавке. Он круто посмотрел на жену: «О чем ты, баба, думаешь?» И не выдержал:

— Ты больше не додумалась, о чем спросить?

— Дак они вот так и говорили: там бабы, окромя комбинашек, никаких сорочек не носят, — повторила Ганна теперь уже для Андрея, однако понятно было, что отвечать на этот вопрос надобно Игнату.

Игнат озадаченно потер рукой щеку, будто проверяя, хорошо ли выбрит, хотя выбрит был чисто.

— Должен заметить, мне тут трудно что рассказать. Навроде как не по моей это части.

— Как до баб, так по вашей, а как для баб — не по вашей. — Ганна покраснела. Видно было: она и стеснялась говорить на эту тему, и в то же время ей очень хотелось знать, как оно там, у «них».

Андрею это явно не нравилось, но на сей раз он смолчал.

— Вопщетки, я не то что совсем ничего не могу сказать, а что могу сказать — мало. Мы делали свое дело, я — работник оружейных мастерских, ну там прицельная планка, инструмент поворотного механизма, щит там, допустим, а это…

— При чем тут поворотный механизм? Ты был в Германии?

— А откуда ж я, как не оттуда?

— Вот и расскажи, как оно там… Хотя… Все вы одинаковы. Добейся от вас правды.

Игнат и теперь не очень понимал, что именно хочет услышать Ганна, и начал несколько издалека:

— Вопщетки, я не люблю тумана. А ежели ты, Ганна, хочешь в открытую, — тут Игнат даже голос повысил, — то могу сказать по-вашему, по-бабьи… Не знаю, что они и как на себя напяливают, с кружевами там, махрами или без всего этого. Надо сказать, и для них не то время было, чтоб показывать всякие гафты и еще что такое. Когда за окнами барабанят чужие танки, а свои солдаты бегут кто куда может, мало кто отважится выйти на улицу, чтобы похвастаться новым платьем. Хотя что до меня, то бабы всюду одинаковы и всегда найдут причину показать свое. Важно только, в какой порядок она поставлена.

— Так уж и однаковы, — не то рассмеялась, не то осерчала Ганна. — Были бы все однаковы, то не было б всяких… разных.

Игнат понял, что копнул не в ту сторону, поворотил обратно.

— Заняли, значит, мы городок, ну, может, как наши Осиповичи, потому что Бобруйск уже намного больше. Заняли наши, мы пришли после, мы — тыл, боевое обеспечение, ремонт, мастерские. Боев больших там считай что и не было, то и у нас работы немного… И один раз мы вышли в город, увольнительную дали нам — помощнику начальника мастерской Ивану Новосельцеву и мне. Интересно поглядеть, что за город. Когда еще доведется. Городок аккуратный, чистый, как на картинке. Его и не бомбили и не обстреливали: они боялись в котел попасть, отступили, а мы заняли. Домишки прижались один к другому, крыши по большей части острые, черепицей крытые, вроде нашей мельницы. И — ни живой души: городок бытта вымер. Идем по улице, автоматы, конечно, при нас, но не по себе как-то: не может быть, чтобы город остался, а людей не было. Знаем, что есть, и, конечно, видят нас, только не показываются. Бытта попали в какое-то безлюдное мертвое царство.

Иван Новосельцев хлопец высокий, стройный и грамотный. Он и по-немецки хорошо понимал — и говорить, и читать. Как признался потом, он с немцами еще до войны встречался, приезжали какие-то спецы к ним на завод. Ходим. Он читает, пересказывает мне, где какая лавка, цирульня, и все равно неприкаянно на душе. И еще, скажу вам, видел я, как немцы оставляли наши города и что от них оставалось, и злость на них берет даже за этот городок: вот же чистенький, целехонький, и окна, и витрины. Это я про себя. А приказ суровый: не трогать ничего, иначе… И вот Новосельцев остановился перед одним двухэтажным домом — что он там прочитал, не знаю, но как-то хитро усмехнулся и спрашивает у меня:

«Зайдем?»

«А что это?» — спрашиваю в свою очередь.

«Что-то веселое, — говорит. И — по-немецки название этому дому. — Зайдем, а?»

Не понимаю, правду он говорит или брешет. Брешет, видать, но вижу: очень уж интересно ему знать, что там, за этими дверьми. А двери красивые, по краям красной медью обшиты, железные выкрутасы разные, и все так мудрено переплетено, вроде как и не металл это, а, допустим, лоза. На что Максим, наш коваль, может сделать такое, что на загляденье, попотевши, а тут не знаю, что и он сказал бы. За железом фигурное стекло темно-желтое. Скажу, и меня любопытство взяло, хоть я и старше его, и приказ имеем категорический: в ихние дома — ни богу ногой, чтоб ничего такого. Было, что и пропадали люди ни за что: вошел и не вышел, откуда ты знаешь, кто за теми дверьми. И под трибунал можно пойти. А что такое трибунал, когда война на сгон идет, победа, считай, впереди светит, оркестры скоро марш заиграют. Но опять же, быть там и ни глазом не глянуть ни в одну хату — никто не поверит, во как ты, — Игнат повернулся к Ганне.

— А что я? — засмеялась Ганна. — Я — баба. Мне все интересно.

Игнат достал трубку, хотел было закурить, но Андрей удержал его за руку, показал на чарки. Выпили. Игнат опять взял трубку. Набил ее, раскурил, затянулся и словно бы повеселел, озорным глазом кинул на Ганну.

— Говорю Новосельцеву: ладно, хоть ты и выдумываешь, но где наше не пропадало, пошли.

Заходим за эти двери, а там прихожая, два дивана мягких, столик на низких ножках. Выходит женщина, пожилая, но аккуратная, чистенькая. Новосельцев сказал ей что-то. Она исчезла и тут же вернулась с двумя альбомами. Вопщетки, сели мы, начали смотреть альбомы, фотокарточки. Красивые девчата такие, молодые, которая так сидит, которая эдак, которая курит, а которая смеется…

— А одеты во что? — добивается своего Ганна.

— А во, в чем мать родила.

— Совсем?

— И совсем, а если и есть что-нибудь, так тоже как совсем.

— А бо-о-о! — всплеснула в ладоши Ганна. — Тут во, бывает, летом искупаться захочется, и то ищешь место, чтоб никто никогда…

— Во, а ты говоришь: никаких сорочек, окромя комбинашек, — расхохотался Андрей.

— Ай, что ты знаешь, — незлобиво отмахнулась от него Ганна. — Ну и что дальше?

— Я как увидел эти фотокарточки, сразу встал: «Пошли, Ваня, нечего нам тут…» Но он опять: «Игнат Степанович, раз уж зашли, поглядим». А что там глядеть? — Игнат поморщился, махнул рукой. Видно было: ему не больно нравилась и сама эта история, и то, что он начал рассказывать ее. Да куда денешься, начал… — Подошла как раз эта женщина. Новосельцев и говорит: «Идите, Игнат Степанович, а я здесь побуду». Вопщетки, можно было и не ходить, колхоз — дело добровольное… Словом… повела она меня по коридору. Подвела к двери, кивнула головой, мол, ступай. Я еще сомневался, да она весело подтолкнула вперед. Ну что ж, отступать некуда, можно сказать, сам напросился. Открыл я дверь, вошел. Маленькая комнатенка, кровать, столик, пара кресел. За столиком боком ко мне сидит девчурка… облокотилась на столик. И совсем голенькая. Взглянула на меня, сначала вроде испугалась, но тут же заулыбалась, залопотала что-то, показывает: смелей, мол, раздевайся. А я… знаешь… сапоги, шинель, пилотка… Столько дорог, дым, грязь… Война — это тебе не прогулка в Курганок на танцы. Вопщетки, вроде увидел себя сбоку. И она, девчурка… Как Соня моя, может, чуть постарше… И так мне не по себе стало, так гадко, будто хотел злодейство какое над собой и над всем светом учинить. И злость на фашистов всех этих. Надо же до такого людей довести… Повернулся я и назад за дверь… А Новосельцев сидит за столиком, с той женщиной растабарывает. «Вопщетки, — говорю ему, — пошли-ка отсюда, и чем скорей, тем лучше». А самого аж трясет.

— С таком и ушли? — не то с радостью, не то с разочарованием спросил Андрей.

— Ага, — хмуро ответил Игнат. — Новосельцев извинился перед хозяйкой того заведения, достал из сумки банку тушенки, оставил на столике, и мы пошли. Потом мы с ним никогда не говорили об этом и никому не рассказывали. Кому расскажешь? А тогда вышли, я и говорю ему: «Ну что, сходили в гости?» Он мне: «Я наперед знал, что тем все кончится. Но, Игнат Степанович, это тоже надо увидеть». — «Видеть-то видеть. А если б им вздумалось провокацию против нас организовать, как бы ты на это посмотрел?» — «Против провокации я и остался в коридоре…» — «Ну, а кабы я… Ну, вопщетки, это самое… Война, когда я видел ту женщину… Ну, если б я… Что тогда?» — «Война есть война, а мы — люди…» А потом рассказывает: «Я спросил у хозяйки: как же мы расплачиваться будем?..» Марки — что, марки уже были ничто. И она ответила ему: «Вы победители, и вы первые зашли… Мы вас бесплатно обслужим». Ну и разозлился я на него тогда. Победители… Мать вашу… по захлевью пошли. Да что с него возьмешь… молодой был хлопец, отчаянно любопытный до всего. Все ему чего-то не хватало, куда-то тянуло. Все ему хотелось знать… Может, с месяц прошло после того, мы переезжали на новое место, и налетели откуда-то самолеты, бомбить начали. Одна бомба накрыла их машину. Зачем он остался сидеть в машине, когда все по канавам лежали, не знаю. Вот такие, Ганна, комбинашки… Скажите-ка лучше, как там мои? Давно вы их видели? — спросил Игнат уже о своем.

— Не сказать, чтоб давно… Живут… Сам увидишь, — забеспокоился, будто виноватый в чем-то, Андрей.

— Ты налил бы еще, — подсказала ему Ганна, поглядывая на мужчин напряженным взглядом.

— Нет, мне достаточно! — остановил Андрееву руку с бутылкой Игнат. — Ты, вопщетки, имеешь что-то мне сказать, да не осмелишься. Так давай!

— Ну что ж, — начал Андрей. — Если б не встретились мы с тобой, пусть бы лучше другой кто сказал тебе все это, а раз так получилось, должен буду сказать я. На мою долю выпало быть твоим сватом, так, видать, до конца. Дома у тебя не все ладно. Как оно и что, сам увидишь.

— Сам увижу — это ясно. Живы все — дети, Марина?

— Живы…

— Тогда что же? Другой мужик в хате?

— Был. Теперь, кажись, нет. Марина выпроводила его. Выпроводила, как только пришло от тебя письмо.

— Ясно. — Игнат сжал зубы, на скулах заострились, окаменели желваки. — Ясно. А кто он?

— Из партизан. Стоял в твоей хате, был тяжело ранен, долго не мог оклематься. Так и…

— Прижился, — ответил за него Игнат.

— Не прижился, раз выпроводила, — резко вмешалась Ганна.

— И что ж мне теперь делать? — тихо спросил Игнат.

— Что делать? Домой иди, — снова заговорила Ганна. — Домой. У тебя дети, трое их. И они ждут батьку. А сами разберетесь. Разберетесь как-нибудь. Мало ли что бывает на свете, мало что людям видится. Надо самому поглядеть, разобраться.

— Вопщетки, это так. Надо будет разобраться, — спокойно заметил Игнат, так спокойно, что Ганна удивленно уставилась на него: не показалось ли ей это? Игнат глубоко затянулся, выпустил дым, наигранно веселым тоном произнес: — Вот тебе, брат, и «ку-ку-ку». Первая кукушка, первая радость.

— Что за «ку-ку-ку»? — переспросила Ганна.

— Так, — махнул рукой Андрей. — Шли со станции и услыхали кукушку.

— Ну и что?

— Ничего, — сказал теперь уже Игнат. — Я давно не слышал, как они кукуют. И вот услышал… Кукушки всегда кукуют в два выдоха, дуплетом: «ку-ку», а эта с тройным доворотом — «ку-ку-ку». Аж дивно.

— Ну и нехай себе, — не могла взять в толк Ганна.

— Конечно, нехай себе. Просто это моя первая кукушка дома. Да-а… Так что, вопщетки, сегодня мне, наверно, выбираться в дорогу не стоит?

— О какой дороге ты говоришь? Ночь на дворе, — неожиданно рассердился Андрей.

Желая успокоить его, Игнат хлопнул по плечу и задержал на нем руку. Потом встал из-за стола.

На дворе и вправду была уже ночь. Внизу за огородами лежало болотце, текла речка, и оттуда тянуло свежестью.

Вспомнился Игнату последний вечер с Хведором Вержбаловичем: и тот дергач, и звон лошадиных пут, и тревога в душе и на земле. На какое-то мгновение ему показалось, будто ничего с той поры не изменилось и вообще ничего не произошло, что это тянется все тот же вечер. Но это ощущение сразу же сменилось суровой и ясной трезвостью, пониманием неизбежности всего, что было после той ночи. И та неудачная попытка уйти к партизанам, и немцы с Мостовским, и ночное кладбище… И все то, что было и последовало затем — их скитания с Тимохом, потом партизаны, переход через линию фронта, ранение, госпиталь, и снова фронт, и Германия, и вот это возвращение домой, и то, чем встретил его родной дом. И он почувствовал некую вину перед Хведором и Лександрой, словно причиной всему, что случилось и как случилось с ними, был не кто иной, как он, Игнат. Точно он был виною тому, что им скрутили руки и увезли в Клубчу. Увезли, чтобы загубить, загнать в землю.

По стежке, ощущая росяной холодок от ближних загонов картофеля, Игнат спустился вниз к речке. Над ней стоял густой туман. Он затопил всю низину, а выше над ним темнел гребень леса. Остро пахло вянущей травой и еще чем-то очень знакомым. Будто где-то тут, на луговине у речки, приостановилось стадо коров. Их только что подоили женщины и оставили на пастуха, а сами сейчас двинутся в село, повязав ведра сверху от мух и пыли чистой белой холстиной. Надо только подождать немного — и увидишь. И с ними Марину. Косынка надвинута на лоб, повязана на затылке, и под нее спрятаны, подобраны волосы. Идет, чуть покачиваясь на своих маленьких упругих ногах. Ведро в правой руке, левая для равновесия слегка отведена в сторону, она взмахивает ею, и под белой вышитой кофтой в такт взмахам подрагивают груди. Игнат даже застонал от столь живого воспоминания. Воспоминания, которое так часто приходило к нему…

Постоял немного на возвышении у ольхового куста, будто и впрямь надеясь увидеть, как из тумана с оживленным гомоном выйдут спокойные, смягчившиеся женщины. Игната всегда удивляла эта перемена в них. Собирается иная на дойку — ворчит, покрикивает, кипятится, а побудет наедине с коровой, поговорит с ней, подоит — и словно подменят ее: станет добрее, оттает душой. Идет обратно, весело переговаривается с другими бабами, и лицо светится добротой и лаской. Будто корова — сам поп-батюшка: она и выслушает, и успокоит, и разумному научит. С мужиком будет браниться, кричать, кипятиться, а к корове — с теплотой, с добрым словом, с лаской. Знает: накричи на нее — и можешь без молока пойти. Вот так бы и людям друг с другом. Со скотиной научились разговаривать, а меж собой разучились.

Никто из тумана не вышел. Потом вдруг за спиной застонала земля. Задрожала, и, прорезая ночь слепящим клином огня, через станцию прошел тяжелый эшелон — снова туда, на восток. И Игнат позавидовал всем, кто был в этом эшелоне: они знали, куда едут. Впрочем, так ли уж знали?

Игнат вернулся ко двору Андрея, сел на лавочку у ворот. Ехал домой — все было ясно: приходи, засучивай рукава — и за работу. Ведь кругом ее — делай не переделаешь. Мужик воюет — земля плачет.

Все у него было спланировано задолго до того, как пропахал сапогами влажный песок на своей станции. Сложить пристройку к истопке — под мастерскую. А пока не готова пристройка — можно и в хате отвести угол. Он там и был у него когда-то — по правую руку от двери, около окна. И видно, и сподручно — и что надо внести и вынести. А свежая сосновая либо кленовая стружка никогда не вредила здоровью. И вот все твои планы — собаке под хвост. Андрей попусту не стал бы огород городить. Не тот человек. Хорошо еще, что встретились, что хоть предупредил. Другой мог бы и умолчать. Кому охота чужие прорехи перетряхивать. Пришел бы и увидел сам: «День добрый! Вопщетки, это я!» — «А кто такой — ты? Твое место уже занято…»

Сидел Игнат, размышлял, почему все так вышло. Кажись, все было как у людей. Ну, не без перекосов, не без того, чтобы иной раз обозвать крутым словом. Крутое слово — не кривое. На что уж голуби — полюбовные птахи, да и то, случается, грозятся друг на дружку, а это ж люди. Не так взглянул, не так ступил… Не то, не так… Тебе кажется — не то, не так, а по мне — в самый раз. Всякий видит жизнь по-своему, особенно если человеки эти мужик да баба.

Однако потом, коли в голове что-то есть и коль сошлись вместе не просто так, не из чужого бору и не людей смешить, можно столковаться. Легко сказать: горшок о горшок — и вон из родни… Одни черепки посыплются. А дети — не черепки. И опять-таки, может, издали и виднее, что у обоих носы кривые, да ведь и с кривыми носами люди умудряются жить и даже целуются. Это если разум до кучи, а не враздробь.

Он знал: бывает, и даже часто бывает, что мужик с женкой расходятся, но всегда считал: не долго они думали перед тем, как сойтись, а еще меньше — разойтись.

Допустим, разошлись со своими Адам Яблонский и Володя Цедриков, так у них сразу видно было: толку там навряд ли много будет. Надо было иметь Адамов гонор, чтобы взять в жены Лёлю и еще думать, что из этого что-нибудь путное получится. Она баба что твой стог, идет — земля прогибается под ней, а он заморыш, сморкач рядом с ней, одно что шляпа на голове. У Цедрикова же вроде и лучше складывалось. Мужчина он под потолок, к бревну всегда с комля подходит, не робеет. Люда намного меньше его. Но прожили лет пять вместе, а детей не нажили, как и Адам с Лелей. Потом как будто кто подсказал: поменялись, и все стало на место. И у тех дети пошли, и у этих. Мужчины посмеивались еще: не там искали. А тут вроде и там искали, и то…

Сидел Игнат, посасывая трубку. Вышел Андрей, присел рядом.

— Пошли спать, Игнат, с дороги ведь… Там все уляжется.

— Вопщетки, оно так. Дорог довольно было, набралось. Полсвета обошел. Тот же мой Новосельцев говорил: «Мы, Степанович, должны понимать свою миссию. Пол-Европы прошагали — когда такое бывало. И не просто прошли, а чтоб очистить ее от фашизма, чтоб никто и никогда больше не помышлял ни о чем подобном». Но самому, бедняге, совсем трошки не хватило довести эту миссию. Каких-то двух месяцев. — Игнат осветил трубкой лицо, и Андрею показалось: глаза его вроде бы повеселели. — Тут ты правду говоришь, уляжется. А не уляжется — утопчем. Ага, утопчем. Пошли. Ночи сейчас короткие: не успеет как следует зачернить, глядишь, снова на ясное повернуло.

Однако долго еще Игнат не мог уснуть. Все думалось, вспоминалось…

Тревожный сон сморил его лишь под утро, когда за окнами совсем рассвело, но тревога не оставляла и во сне, она жила в нем, точно осколок в здоровом теле. Он слышал, как встала Ганна, как выгоняла корову в стадо, затем хлопотала у печки, наконец побежала на работу.

Завтракали вдвоем с Андреем — молча, каждый со своими думами. Слова казались излишними. Игнат попросил Андрея передать детям консервы:

— Или сам попадешь в Липницу, или, может, кто из детей заглянет к тебе. Скажи: от военкомата, а про меня ничего не говори. Пока что я на фронте, а там будет видно.

И опять ушел в свои тяжкие мысли. Слезами начинается война, да слезами не кончается. Понасыпает могил, наплодит сирот и вдов — тут не плакать уже просто нельзя. Хоть бы душу слезами омыть да обдумать жизнь дальше. Плачь не плачь, а жить надо. У человека ведь руки есть, и они не только для винтовки приставлены, хотя иной будто только и умеет ее держать.

Он оставил у Андрея и один вещмешок со всеми слесарными инструментами, тщательно завернутыми в промасленную материю. Да попросил топорище: топор он тоже привез с собой — знал, куда едет. Насадил топор, завернул в тряпку, сунул в вещмешок.

— Так куда теперь? — поинтересовался Андрей.

— Робить работу. Топор и то-другое у меня есть, а рукам работа нужна…

— Еще бы не нужна, — задумчиво согласился Андрей. — Работы хватит. А дети, дети как?

— Дольше ждали, подождут еще…

— Подождать-то подождут, а все же я советовал бы тебе подумать… — Андрей не договорил — о чем подумать.

Игнат улыбнулся с печальной хитринкой:

— Вопщетки, батюшка тоже советовал грешнице податься в рай, а та все равно в пекло заблудила. — Он протянул руку: — Бывай. Пойду в сторону Бобруйска. Села там побольше, — значит, и работы больше.

«И села побольше, и от дома подальше», — подумал Андрей, однако ничего не сказал.

Пожали друг другу руки, и Игнат зашагал по селу — высокий, сутуловатый, с солдатским вещмешком на правом плече. Вещмешок, казалось, нисколько не тянул вниз, вроде как бы распрямлял спину. И из него торчало затянутое бечевкой новое березовое топорище. Игнат удалялся, а топорище долго еще виднелось белой заплатой на сером поле шинели.

VI

Работу Игнат нашел в тот же день, пополудни. Шагал, время от времени перекидывая вещмешок с плеча на плечо, через одно село, через второе и третье. И первое, и второе, и третье назвать селом мог лишь тот, кто хорошо знал их прежде. Две-три бог весть чьей милостью уцелевшие хаты, а в большинстве землянки и погреба. Как будто из самой земли торчит труба, из трубы тянется дымок. Тут же в песке греются куры, играют дети.

И свое накипело в душе Игната, а эти картины добавляли еще более страшное. В который раз припоминался тот чистенький, аккуратный, не тронутый бомбами и снарядами немецкий городок, по которому они гуляли с Новосельцевым. Злости на тот городок не было, было чувство великой несправедливости: по какому праву люди творили такие разрушения, такой разбой на этой тихой земле? Идешь вот уж сколько километров, и не найти села, где все было бы, как должно в селе, — чтоб и хаты, и хлева, и сады.

Наконец-таки нашлось. Стояло это село на пересечении шоссе с рекой, на более высоком ее берегу. Несколько приземистых кирпичных домишек, остальные все бревенчатые. За рекой, как окинуть оком, тянулась широкая заливная пойма, еще дальше вставал лес.

Село делилось на несколько улиц. Где-то в стороне от главной из них тяпали два топора, и Игнат свернул туда. Кто-то строил хату, сруб был подведен пока только под окна, и на нем, оседлав бревно, сидели двое голых до пояса мужчин — один постарше, с усами и сединой на висках, другой — с черными как смоль волосами, оба в солдатских шароварах, с топорами в руках.

Игнат подошел, поздоровался.

— Слезайте, хлопцы, передохните, в старости не отрыгнется.

Они слезли вниз, присели на бревно. И только теперь Игнат разглядел: у того, усатого, вместо левой руки была культя, руку отхватило по самое запястье. Второй вроде остался невредимым. Две пары солдатских сапог с кирзовыми голенищами стояли тут же, под стеной.

— Столько лет в сапогах, без отдыха, — заметил младший, перехватив взгляд Игната. — Нехай ноги хоть ветерок почуют.

Игнат согласно кивнул: он-то понимал это желание подставить ветру или солнцу живое тело. Бросил взгляд на белые солдатские ноги: одна была здоровая, другая прошита малиновыми рубцами. Видать, крепко покромсало, сшивали из остатков…

Что нужно солдату для знакомства? Пара затяжек да несколько слов: где воевал, где ранили, как остался жив. А если еще на одном фронте воевали, то и вовсе родня.

Оказалось: строят хату Василине, сестре того, что моложе. До войны и в войну она с двумя детьми сидела неподалеку отсюда, в соседнем селе, пока не сожгли его фашисты. Хорошо, хоть сама с детьми успела укрыться в лесу. Мужик погиб где-то в той же Германии, и баба присмотрела место рядом с сестриным домом. Ближе к родне, как-никак смелее: тут и сестра, и брат.

Вскоре пришла и хозяйка хаты — высокая женщина с продолговатым приятным лицом, с боков, словно скобками, охваченным прямыми черными волосами, гладко причесанными на пробор. Что-то умудренное, мученическое, как у святой, было в ее печальном славянском лице, и Игнату сразу почему-то вспомнились сожженные деревни, через которые в тот день он проходил.

Женщина принесла обед — она готовила его у сестры в печи. Сказала и Игнату снимать шинель и присаживаться. Игнат на это заметил, что и у него в вещмешке завязан топор, но пока что он никакого задания себе не придумал…

— Тогда Василина придумает тебе задание, — сказал усатый вроде бы в шутку, а вышло всерьез. Игнат стал обедать.

Усатый хоть и с культей, а мог и бревно обтесать, и на углу недурно сидел. У младшего же еще не было сноровки и рука меры не знала, иной раз как зацепит топором — хоть выбрасывай бревно. И все-таки в три топора дело пошло более споро. Через неделю положили балки, а там и стропила поставили.

За работой Игнату было легче. А ночью, оставшись один, не мог пересилить боль, которая раскаленным куском железа жгла в груди.

Чаще всего вспоминалась почему-то одна незадача, случившаяся вскоре после того, как поженились. Привез он Марину, и в его доме она сразу нашла себя, словно всю жизнь здесь прожила. Что со скотиной, что с кроснами — когда и успела научиться, совсем ведь девчонка еще, только что коса…

Коса… Поглядел однажды он в районе на трактористок, на их короткие ровненько подрезанные волосы, и захотелось, чтобы и она так сделала. «Ты что, сдурел? Как я без косы?.. Им, комсомолкам твоим, куда те косы при машине? Еще прихватит и втянет которую. А как в селе без косы?»

Сама не сделала по-доброму, так он сделал по-дурному. Подкрался с ножницами к спящей и отрезал. Да так высоко, что волосы и ушей не закрывали. Несколько месяцев платок с головы не снимала, людей стеснялась. А гвалту было — хоть домой не показывайся. И в самом деле по-дурному сделал. Кому они мозолили глаза, такие волосы? Бывало, вымоет в полынном щелоке, просушит, так всю подушку укроют, а уж как пахли… Наверно, и теперь лежит та коса где-нибудь в боковом ящичке сундука, вместе с разными шпульками, нитками…

Хата у Василининой сестры оказалась просторная, пожалуй даже огромная, и она отвела Василине с детьми одну половину. Там можно было бы и Игнату спать, на канапе, однако он не захотел: «Много ли солдату надо: охапка сена под бок, шинель на себя — и спи на здоровье». Рай, да и только.

Руки скоро привыкли к топору, а душа места не находила.

Притих как-то Игнат со своими мыслями, слышит: скрипнули ворота.

— Есть тут кто живой? — послышался голос Василины.

Она хотела казаться веселее, смелее, чем обычно.

— А как же, есть, — ответил Игнат.

— Пришла глянуть, хорошо ли тебе тут. Не надо ли чего? — Голос доносился все оттуда, от ворот.

— То погляди… Лестница вот тут, у столба. — Игнат зашуршал сеном, подавшись ближе к входу. — Дай руку, а то заблудишься.

— В такой темени можно и заблудиться, — Василина подала руку.

— Тут во подушка, тут постилка, тут и шинель…

Василина на ощупь нашла постель, но садиться не спешила.

— Ничего, кажется, жить можно.

— Раз живу — то можно. И одному можно, и вдвоем… — Игнат потянул ее за руку, и она покорно, как надломленная, опустилась рядом, на постилку. Он притянул ее к себе за плечи, нашел губы. Она не противилась, но, когда рука его нащупала пуговицу на кофточке, содрогнулась вся, словно ток прошел по ней. И тотчас будто очнулась, порывисто, отчаянно бросилась к нему…

Потом она приходила к нему еще несколько раз. И все у них было, как и должно быть между мужчиной и женщиной, однако отпускал он ее легко, как если бы между ними ничего и не было. Последний раз Василина долго лежала подле него, молчала. Игнат знал, что она не спит, но ему не хотелось говорить. Он нащупал шинель, набил трубку, закурил. Никогда не делал этого на сене, а тут закурил.

— Ты, Игнат, наверно, болен. Здоровый мужчина не может быть таким, — проговорила она.

— Каким — таким?

— Таким… холодным. Ты бы хоть притворился, что ли?

— Чего не умею, того не умею.

— От тебя холод, как от ледовни… Даже когда… когда у человека все горит…

— Ты больше не приходи сюда, — сказал он. — Не приходи.

Она говорила правду, и он тоже сказал правду.

— Я не приду. Я после первого раза думала не приходить, да… Видела, какая одинокая твоя душа, как тебе тяжко… и хотела…

— Сделать ей легко?

— Не легко — легче… Не для себя… Я знаю, ты тут долго не забавишься…

— Много у вас, у баб, сердца, к нему б еще разум…

— И кем бы вы были возле такого сердца? Челядниками?

— Вопщетки, может, и челядниками, а все-таки…

Крышу уже кончали решетить. Игнат сидел на самом верху и вдруг почуял, что с другой стороны улицы не сводит с него глаз мальчонка лет семи. Он давно стоял там. Постоял, сходил куда-то и вернулся обратно. Мальчишкам всегда любопытно, где что делается. Но этот давно стоял. Босиком, в холстинных штанишках, в сорочке и пиджачке, с крашеной торбочкой, с какими в школу ходят. Мальчонка поймал на себе взгляд Игната и отвернулся, стал глядеть на гнездо аиста, что сплюснутой шапкой сидело на липе в соседнем дворе.

Дело шло к осени, молодые аисты уже встали на крыло, где-то на болоте пугали лягушек, уступив свой дом в полное распоряжение воробьям, и те надсаживались в крикливом веселом азарте доказать что-то миру. На сей раз крик был беспокойный, всполошенный. Игнат повел взглядом по липе и увидел причину птичьего беспокойства: это был большой черный кот. Он добрался уже до спиленных верхних сучьев, на которых покоилось то гнездо. Игнат видел, как мальчонка размахнулся, и пущенный им камень щелкнул в кору перед самым носом кота. Тот с испугу припал на лапах к стволу, крутнулся, как белка, и с высоты, распластавшись в воздухе, сиганул в огород, на капустную грядку. Мальчонка рассмеялся и вновь глянул в сторону Игната. И Игнат почувствовал, как жар прошел по всему телу. Не вставая, нащупывая ногами решетины, он спустился на край крыши, потом по лестнице, уже быстрее, а там через двор, по щепе, поспешил на улицу. Мальчик стоял на месте, уставясь на Игната серьезными, как у взрослого, глазами. И Игнат, не имея мочи идти спокойным шагом, бросился к нему:

— Леник, сынок!

Он подхватил сына на руки, прижал к себе, ощутил птичью легкость худенького тела.

Леник поморщился, закрутился, высвобождаясь:

— Пусти, больно…

— Что болит?

— Спина болит. — И уже когда Игнат поставил его на землю, виновато улыбнулся: — Я ловил в канаве вьюнов, а Антось Яблонских подкрался из-за кустов и из рогатки. Видишь? — Он повернулся к Игнату спиной, задрал пиджачок вместе с сорочкой, обнажив тело: вся спина была посечена засохшими, точно заживающая короста, ранками.

— Чем это он тебя?

— Жерствой. Насыпал в рогатку да как шарахнет…

— Да за это знаешь что полагается?

— Они свое съели. Мы подкараулили их — Антося, Стася ихнего, Петю Зининого — и так всыпали, что надолго запомнят.

— Что ж это вы так?

— Воюем… Как партизаны с немцами.

— И кто ж немцы, а кто партизаны?

— А мы меняемся: неделю они, неделю мы.

— Никудышная эта война… А как ты тут объявился?

— Тебя искал. — Леник поднял глаза на отца и скорее приказал, чем попросил: — Пошли домой. Мы тебя давно ждем.

Он стоял перед отцом — босой, с черными от пыли, в ссадинах ногами, в истрепанных штанишках. Большая, давно не стриженная голова на тонкой и длинной шее, большие серые глаза, затаенное упорство в лице.

— Давно? — будто не поверил Игнат.

— А как дядька Андрей консервы принес, только про тебя и думаем…

— Вопщетки, так это, выходит, он подсказал, что я тут?

— Ничего он не подсказал. Просто мы все догадались, что ты есть, а домой идти не хочешь… Я подъезжал с ним за гать и сказал, что пойду искать тебя. Тогда он сказал, чтобы я шел по дороге на Бобруйск. Я уже второй день тут.

— Второй день?

— Ага. Вы тогда только начали жерди прибивать.

— Где ж ты ночевал?

— В пойме, в стогу. Там их чоршта. — Леник качнул головой за реку. Ну, пошли, тата.

— Добра, сынок, пойдем, только пообедаем. Ты ж, видать, голодный?

— Ага… Да можно и так. Там брюква за селом растет.

— Брюква брюквой… — Игнат глянул на своих напарников. Они сидели по-прежнему наверху.

— Что, сын батьку нашел? — поинтересовался усатый.

— Вопщетки, так. Сын батьку, а батька сына. Так что, хлопцы, заканчивайте сами, а я должен идти…

— А то как же, идите счастливо.

Василина поняла все с первого взгляда. Скоренько собрала на стол, нашла бутылку горелки. Ленику дала молока, хлеба. Он ел, жадно глотая непрожеванные куски, запивая молоком, а она с болью и печалью смотрела на него, и две крупные слезы словно сами по себе скатились по щекам.

— Ну, это ты зря, — рассердился Игнат, и она спохватилась, налила горелки ему и себе.

— Спасибо тебе, Игнат, за все… за помощь… Не знаю только, как и…

Он вновь рассердился, не дал ей договорить:

— А так — и все тут… Думал: вместе закончим, да хлопцы уже сами… А ты… Словом… будь здорова, Василина, — и одним духом выпил свой стакан.

Василина догнала их уже на улице, протянула Игнату торбочку с чем-то тяжелым и твердым.

— Что ты выдумываешь? — Игнат не хотел брать торбочку.

— Возьми, ей-богу, возьми. Тут сало и хлеб… Ты ж видишь, у нас есть, а у вас… Возьми…

— Ну, чего ты стоишь? Бери да пошли, — выручил Леник.

Игнат посмотрел на сына, затем на Василину, взял торбочку, развязал, переложил сало и хлеб в свой вещмешок, торбочку отдал обратно.

Они прошли километров пять, когда их догнал воинский «студебекер», направлявшийся в район. Игнат закинул в высокий кузов вещмешок, помог Ленику залезть и сам забрался. Когда уже подъезжали к райцентру, Леник повернул голову к отцу, попросил:

— Только ты не бей маму.

— А почему ты думаешь, что я буду бить ее?

— Не знаю. Вон Хведорков Вова тоже вернулся и начал гонять свою Маню. Выпьет, а потом гоняет. Она взяла да повесилась.

Игнат не находил, что сказать на это.

— Что еще нового у вас? Как дед и баба?

— Какие дед и баба?

— Какие? Твои дед и баба. Вопщетки, их у тебя и осталось только двое. Дед Степан и баба Агапа.

— Так они ж давно померли. Еще летось. Дед зимой, а весной баба его отменила. А дядька Михайло потом уже ее отменил. На него пришло письмо, что погиб. Я видел, как хоронили бабу, мы были с мамой, а к деду она ходила одна. — Все эти новости Леник выпалил одним духом, с некой даже гордостью, что первый сообщает про все отцу.

Игнат больше не решался расспрашивать. «Надо было пошляться еще по свету, может, сподобился бы еще что-нибудь услышать… И Андрей тоже молодец… Хотя что там молодец… Достаточно с него и того, чем обрадовал…»

И еще Игнат подумал о том, что все в этой жизни идет не так, как подобает. Из дому ушел кругом свой, а возвращается кругом сирота. И это за каких-нибудь три года. И далее. Вчера ничего не знал об отце и матери, о брате, все они были живы, и он был с ними. А теперь уже все, остался Игнат один-одинешенек… Хотя стоп, Игнат, стоп. Почему же один? А сын? А дочурки?..

VII

С давних времен идет заведенка голосить, провожая на войну и встречая назад. Бабья мода, от нее никуда не денешься, однако если вернуться домой ночью, то, пожалуй, крикливого салюта никто затевать не станет. Не по нутру был этот салют Игнату, даже когда все подобру-поздорову, а тем более сейчас, после всего, что случилось. И потому он подгадал заявиться в Липницу, когда село уже угомонилось.

Из района километров пять они скоротали подводой, затем добирались пешком. Леник поспешал рядом, стараясь попадать в ногу с отцом, что было непросто — у того шаг был намного шире. Леник рассказывал, как встречали Миколая Бабеню. Со станции в Липницу его привезла на подводе санитарка, так как сам он мог передвигаться лишь на костылях, держа на весу раздробленную ногу, точно большую спеленутую бинтами куклу. Собралось все село, принесли патефон, пластинки, подвыпили. Сперва пели, танцевали, а потом начали плакать. Оно и понятно — одни бабы. Из мужиков были только Анай, он носил почту, да сам Миколай. Три ноги на двоих да два костыля — не больно распляшешься. Хведорков Вова воротился уже потом, а дядька Тимох и того позже…

Липница спокойно спала, когда они вошли в село. Темные хаты, пышные кусты и деревья по ту сторону заплотов и тишина, будто в селе ни единой собаки. На мгновение Игнату почудилось, что он вступает, как часто бывало на войне, в чужое село и эта тишина — не что иное, как безмолвие настороженно притихших людей. Никто не спит, каждый чутко вслушивается в ночь, готовую вот-вот взорваться голосами множества военных людей, короткими командами, гулом моторов; заскрипят ворота, застучат двери, затеплятся огнями, словно продирая глаза, окна хат.

Это ощущение жило в нем лишь мгновение, и тотчас все предстало перед ним как в прежние времена: и тишина, и темень, и острый запах крапивы и укропа и отсыревшей пыли — все, чем всегда в эту пору пахла улица Липницы, как бы вернулось назад.

Игнат глядел по сторонам и отмечал про себя, что и хаты целы, и хлева, и колодцы нацелились стрелами ввысь там, где они были и до войны.

Леник приумолк. Шлепал босыми ногами по мягкой земле, время от времени шмыгая носом. И лишь когда пришли в их конец и во мраке блеснул и пропал, затем снова блеснул осторожный огонек, он вскрикнул:

— Ждут! Я ж тебе говорил, что ждут!

Он первым свернул во двор, в распахнутые ворота, будто указывая отцу, куда идти, первым проскочил сенцы и вошел в хату, оставив открытой дверь, выждал, когда тот войдет, и торжественно воскликнул:

— А вот и мы!

Игнат снял с плеча вещмешок, поставил у порога.

Марина сидела за машинкой лицом к двери, что-то шила. На стук двери оторвалась от машинки, какое-то время смотрела то на мужа, то на сына, точно не верила, что это они, и вдруг с возгласом «Игнат!» бросилась к порогу. Припала к мужниной груди и, содрогаясь в плаче, приговаривала: «Игнат! Игнат!..»

Одеревенелой рукой Игнат гладил ее по спине и сквозь наволочь слез видел перед собой лишь большое розовое пятно вокруг лампы, оно то сужалось, делалось совсем маленьким, то раздавалось вширь, занимая всю хату.

Потом этот круг прояснился, и из него выплыли, заслонив собой все, такие знакомые и такие родные лица дочурок.

Дочки не бросились к нему, растерянно замерли перед ним, в длинных посконных сорочках, не иначе — повскакивали с постели, со сна. Они и стеснялись его, и, наверное, боялись. Кажется, много ли времени прошло, пока его не было, а как вытянулись! Особенно Соня. Да и Гуня… Марина отстранилась от него, как бы уступая им отца, давая возможность приблизиться, и они тотчас кинулись к нему, он сгреб их руками, стал целовать лица, волосы…

— Тата, таточка!

— Ну во, и встретились… И я тут, вопщетки, во… дома… Не плачьте… Все будет… как-то все будет.

Игнат обнимал их, ощущая под руками худенькие, хрупкие спины с острыми хрящиками, и что-то цепкими безжалостными щипцами сжимало сердце, будто он сам был виноват в том, что они такие худые и что на них эти грубые посконные сорочки.

— Ничего, ничего… Все будет добра… — приговаривал он, пряча лицо, чтобы никто не видел его мокрые глаза. — Ага, все будет, все будет…

— Вы же с дороги и, наверно, голодные совсем? — спросила Марина.

— А неуж не голодные, — и за себя и за отца ответил Леник и, стараясь казаться недовольным, обвел всех взглядом, — Я им батьку привез, а они… Эх, вы!

— Зараз, Леня, — всерьез и как бы винясь, ответила брату Соня и исчезла за дощатой перегородкой — одеваться. За нею шмыгнула туда и Гуня.

— Ага, мы зараз, — спохватилась и Марина, взглянула на сына, точно он был за главного в хате и только его команды и ждали. — Присаживайся, Игнат. И ты, Леник, посиди, а мы зараз… Думала, закончу тебе штаны, и мало что не успела, в поясе надо примерить.

Марина откатила швейную машинку в угол, вскинула на нее шитье.

— Уцелела? — удивился Игнат, глядя на машинку. Он сам закапывал ее на сотках — станок отдельно, головку отдельно. Если кто и доберется, так не все разом…

— Ага, уцелела, — встрепенулась на его вопрос Марина. — Правда, приржавела в двух местах, но не страшно, достали вовремя. Почистили, смазали… Шила и партизанам, и себе, да и теперь… Осталась одна такая на всю Липницу, — Марина говорила, а тем временем шмыгнула за перегородку, достала из шкафа скатерку, начала застилать стол и вдруг поникла, застыла над столом.

— Ну ты, мама, как будто не знаешь, что собралась делать, — по-взрослому серьезно подсказал Леник.

— Ага, сынок, не знаю, что делаю, — ответила Марина. — От радости не знаю, что делаю. — Марина бросила взгляд на Игната, ожидая, что скажет он. Игнат молча разглядывал фотографии в рамке на стене. И Марина поджала губы, решительно распрямилась и стала поторапливаться, как поступала обычно, когда нужно было поскорее что-нибудь сделать.

Спали Игнат с Леником на «большой» кровати, что стояла меж окон на улицу, Марина с дочками — за перегородкой. Сделана была эта кровать из толстых, высушенных до звона сосновых досок. Сушил их Игнат сначала на дворе, под поветью, затем на печи. Долго подбирал дерево, плотно пригонял, сажал на клей, пускал под фуганок. И получилось так, будто спинки были выпилены из одной, во всю ширину кровати, сосны. Потом, когда работа была закончена и кровать покрыта лаком, Игнату и самому непросто было отыскать глазом линию, где одна доска была подогнана к другой.

Делалась большая кровать, когда родилась Гуня и стало тесно на «малой». Она тоже стояла здесь, меж окон, а сейчас стоит за перегородкой, на ней и поместились Марина с Гуней, Соня легла на печи. Делалась большая кровать на двоих, но не было тесно на ней и когда Марина клала с собой «приспать» третьего человека — сначала Гуню, а потом и Леника.

Сегодня Леник попросился лечь с отцом: «Мужчины с мужчинами, бабы с бабами». На том и порешили, и решение это понравилось Игнату.

Хотя спать легли поздно, однако, как только стало светать и прояснились окна, Игнат очнулся. Встал осторожно, чтобы не разбудить сына, вышел во двор, закурил. Село еще спало, и словно спросонок пробовали голоса во дворах петухи.

Игнат постоял на улице и направился в конец ее. Колхозный двор тускло вырисовывался за гатью сгрудившимися строениями, которые были прикрыты обсадой из высоких деревьев. Левее, на фоне серого неба, над линией березняка, отчетливо, словно обведенная грифелем, проступала пышная голова дуба. А еще левее, над курганами, оброненным птичьим пером висело облачко березовой кроны. На душе потеплело от мысли, что все тут осталось на месте, как и тогда, когда они с Тимохом уходили из Липницы.

По едва приметной росистой стежке, обогнув Агеевы сотки, обнесенные изгородью в две жердины, Игнат вышел к опушке леса. Сел на пень, положив руки на колени. Лес стоял на взгорке, и село лежало перед ним, как на раскатанной скатерти: один поселок, второй, третий. За третьим тоже начинался лес, и за лесом розовело небо — скоро должно было взойти солнце. Поползла вниз стрела Тимохова колодца, затем снова, как пушечный ствол, нацелилась в небо. В чьем-то дворе заскрипели ворота — выпустили во двор корову. Где-то звякнуло железное ведро. Липница начинала свой день.

«Ну что ж, надо начинать и нам», — подумал Игнат.

— Вопщетки, надо начинать… — произнес он вслух, как бы обращаясь к кому-то стоящему рядом, хотя никого поблизости не было, и Игнат сам не знал, что делать и с чего начинать. «Задала ты мне, житуха, задачку, задала…» — подумал и скрипнул зубами.

И вдруг как бы что-то вспомнил. Выбил о пень давно потухшую трубку, затолкал ее в карман и решительным шагом, словно боясь опоздать, устремился краем леса в конец своих соток. Шел и тянул голову, жадно вглядываясь в окрестность. Увидев за кустами кучу бревен, замедлил шаг. Ведь это уже в войну навозил их — собирался прирубить тристен к хлеву. Не до того было. Успел лишь ошкурить да в штабель сложить. И, вишь, остались целы, не растащили, не пустили на дрова. И, кажется, по погнили. Не погнили.

Обошел вокруг штабель, стукнул ногой в одно бревно, в другое. Ничего, ничего… Нижние слегка тронул грибок, а остальные, видать по всему, здоровые… Значит, так. Хлев хлевом, хлев подождет…

Осина с дуплом, в котором когда-то прятал наган, тоже была жива. Игнат погладил рукой ее мокрую шероховатую кору, покивал головой. И через сотки, по картофельной борозде, решительно направился к своему двору. Возвратился обратно минут через двадцать с топором в руках.

Загремело, скатываясь вниз, подваженное колом верхнее бревно, грузно легло на поперечины. Игнат поплевал в ладони, взмахнул топором — раз, другой, третий. Воткнул топор, поднял отколотую щепку. Она радовала глаз чистотой здорового, хорошо высохшего дерева, золотисто-белыми сквозными линиями разорванных волокон. Втянул в себя воздух и ощутил живой запах смолы.

Игнат любил работу с деревом. Из него, если приложить руки, можно сделать что-нибудь такое, что глянется всем. Но сегодня он с особым умилением смотрел на этот кусок мертвой древесины, как на что-то нежное, хрупкое, живое. И эта шершавая мягкость только что отколотой щепки — он ощущал ее пальцами, — и острый запах смолы, которая, казалось, и теперь живой кровью текла по древесным жилам, — все, на что раньше Игнат не обращал внимания, навело его на мысль о великой справедливости того, что он остался жив, что он дома и может приняться за свое законное дело.

Игнат отбросил щепку, снова взял топор и уже не выпускал его из рук до тех пор, пока не прибежал Леник звать снедать. Леник смотрел на два ровненьких, как по шнуру, обтесанных бревна, и они чудились ему двумя длиннющими усмиренными рыбинами, которые, прижавшись, лежали бок о бок на подложенных колодках. В обед, когда Игнат встал из-за стола, Марина осторожно сказала:

— Может, собрать что на стол, на вечер?

— А что будет вечером? — Игнат сделал вид, что не понял, о чем говорит жена.

— Праздник как-никак, может, кто зайдет.

— Не такой большой праздник, чтоб кричать о нем.

— Людям дорогу в хату не заступишь, им интересно послушать, поглядеть…

— А то еще не нагляделись за войну… разного интересного…

— Горелка есть, и на стол найдется… Консервы твои еще целы, не открывали.

— Консервы… Вопщетки, дети вон худые, как шкилеты…

— Не помрут дети. Доседова не померли и теперь живы будут, — настаивала на своем Марина.

— Некогда рассиживаться. А кому захочется увидеть — увидит. Увидит и послушает, — с этими словами Игнат вышел из хаты.

— Житка — тоже работа, и от нее никуда не сбежишь, — сказала Марина. Думала, что сказала это сама себе, про себя, но слова ее настигли Игната в дверях.

Он дернулся, медленно поворачиваясь на пороге, должно быть раздумывая, как быть дальше. Вернулся, стал перед Мариной:

— Вопщетки, я никогда… никуда и ни от чего… не бегал… И ты это знаешь… И сегодня ни от чего не сбегаю и не побегу. Запомни… А кое-что знать хотел бы…

Он возвышался над нею на целую голову и говорил тихо, с глухим придыханием. Она надеялась, ждала, хотела, чтобы он размахнулся и ударил ее, ей было бы легче. Она просила его своим упрямым взглядом, но он не пожалел ее, повернулся и вышел во двор.

Под вечер в конец соток, откуда слышалось мерное настойчивое тюканье топора, подошел Тимох. Игнат как раз заканчивал тесать бревно. Разогнулся, поднял как бы навстречу ветру вспотелое, разогревшееся от работы лицо и увидел соседа. Топор ненароком глубоко впился в бревно.

— Здорово, сосед!

— Здоровенька-а-а!..

Обнялись и принялись тормошить, ломать друг друга, точно в схватке.

— И здоровенек, нехай тебе прибудет здоровья, — расчувствовался Тимох. Он отступил немного назад, желая еще раз, издали окинуть взглядом Игната. — Ворочаешь, как медведь. — Тимох кивнул на обтесанные и аккуратно, одно к одному, сложенные на колья бревна. — Не иначе, за один-день хочешь обстроиться?

— Вопщетки, оно не мешало бы. Если по-серьезному, так и неделю тратить на это — много. Хочу тристен к истопке привязать, под мастерскую. Чтоб и верстак было где поставить, и инструмент пристроить, чтоб и под рукой и от чужого глаза подальше. Чтоб и не в хате, и не на холоде…

— Это ясно. Да как же ты один?

— На земле ничего, а выше — придется искать подмогу.

— И на земле вдвоем ловчей, а на углу тем более… Во что: дотесать бревна ты сможешь и сам, а там я пособлю. Это не дело — одному. А теперь забирай свой инструмент и пошли к нам. Там Клавдя с Мариной вечерю уже приготовили.

Тень недовольства легла на лицо Игната.

— Бабы есть бабы. Как надумает что-нибудь, будет добиваться до конца. Говорил же ей: не надо, не хочу.

— Ты во что, Игнат, ты на Маринку напрасно так строго сегодня. Это моя затея. Я зову тебя в свою хату и хотел бы, чтобы ты послушался меня. И еще, Игнат. Может, это моя вина, что так вышло, бытта тебя живого похоронили. Это я написал, что тебя убило. Помнишь тот прорыв под Ленинградом — и как мы бежали в атаку, и как перед тобой взорвался снаряд, и тебя, бытта сноп, перевернуло и кинуло наземь. Это же было на моих глазах. Думал ли я, что после такого можно остаться в живых? Я написал об этом…

— Вопщетки, я и сам думал, что уже все, хана. А во — живой. Живой, — повторил Игнат, точно сомневаясь в том, хорошо это или плохо.

— Война так перемешала и подчистила все… И не радоваться тому, что остался жив и вернулся к детям, — просто грех. Как говорил Вержбалович: не по-большевистски. Так во, посидим, погомоним, вспомним молодое. Бери топор и пошли.

— Вопщетки, Тимох, ты мне ломаешь планировку жизни, да, видно, надо подчиниться. — Игнат натянул гимнастерку, застегнул ремень.

— А с мастерской сделаем так. Возьмем завтра в бригаде коня, перебросим бревна, а там и сруб сложим. До ума будешь доводить сам: думаешь, долго дадут тебе посидеть дома? Гляди, что и завтра проведает Змитро. Не завтра, так послезавтра.

— Потому-то я и хочу сложить скорей, чтобы было с чего начинать.

Смеркалось. Совсем низко, едва не над самыми головами, с картавым кряканьем прошелестели крыльями утки и, взметнувшись над ельником, затихли.

— Неужто где-то тут ночуют? — поинтересовался Игнат.

— На этом болотце за гарью и днюют и ночуют. Их тут несколько выводков. А что им: тихо, спокойно.

— Некому потревожить?

— И некому, и нечем. Разве что ты во… Твоя двустволка цела?

— Не успел еще проверить, но Марина говорила, бытта есть.

— Позовешь на разговины, — засмеялся Тимох.

— Никуда не денешься, придется, раз уж ты передал мне тайну ихнего ночлега.

Их давно уже ждали. На столе стояли соленые огурцы, крошеная редька, блюдце с нарезанным салом, сырые яйца. Картошку высыпали из чугуна, как только они вошли в хату, и она дымилась над столом белым паром. Тут же стоял графин с горелкой, и подле него, как строгий охранник, сидел высокий и прямой, весь седой дед Анай. Он встал навстречу Игнату, вышел на середину хаты. Обнялись без слов, постояли так несколько минут. Было у старика два сына, Микола и Лексей, оба не вернулись, и Игнат не находил, что тут можно сказать.

Тимохова Клавдия поздоровалась с ним за руку, и получилось у нее это так просто, будто Игнат не далее как вчера был в их хате. Сложнее оказалось с Полей, соседкой. Она обхватила Игната, как родного, поцеловала и, не спеша отпускать, оглядела с головы до ног:

— Дайте хоть на чужого мужика налюбоваться.

Сказала это весело, затем всхлипнула, заплакала. У нее и прежде смех и слезы всегда были рядом, а теперь и вовсе. Ее Ахрем, здоровенный мужчина под сто кило, не вернулся из Могилевского концлагеря, дошел там с голода. Покинул ее с двумя детьми на руках: крутись, баба. Хорошо, хоть хлопец постарше: и дров нарубит, и за сестрой приглядит.

И еще один человек присутствовал на этой встрече и казался самым спокойным из всех — Марина. Она, как могло показаться, только и думала о том, чтобы у всех были ложки, стаканы да было как подступиться к столу.

Не хотел Игнат, не собирался устраивать праздник — не тот настрой, не те мысли, а увидел, с какой радостью его ждали здесь, в чужой хате, и что-то перехватило горло.

— Вопщетки, опять же, скажу так: хоть я и не верю в бога и знаю, что его нет, а порой придет на ум: может, и есть. Сколько раз думалось: вернуться бы домой да собраться вместе, по-соседски. Думалось и не верилось, что такое возможно… А вот на тебе… — Игнат повел рукой вокруг себя.

И первое слово было его — за тех липневских мужиков, что сложили головы, воюя за свою землю. Вспомнил Вержбаловича, Шалая, Анаевых хлопцев, Ахрема, Михайлу, брата своего, Василя Мацака, эдакого здоровилу, казалось, век ему износа не будет, а нашел шальной снаряд аж в Чехии… Ноги занесут, где голове лечь… Или взять Габриеля Василевского. Пережить войну, пойти на рыбалку и не распорядиться толовой шашкой, бикфордовым шнуром и запалом!.. Да нехай бы она, эта рыба, плавала еще сто лет, хоть и есть тоже хочется. А Капский?.. Всех лечил, всех спасал, сколько повытаскивал осколков из живого тела, сколько партизан, считай, собрал из частей, сложил, сшил и пустил: «Живи, человек!» И живут люди, а сам заразился кровью — и все, и сгорел как свечка… Или тот же Игнась Казановичев. Из панков, а какой человек! Это ж надо: война кругом, а он яблони щепит. И убили немцы так, для потехи. Едут по дороге, видят, на углу леса человек, колупается с ножиком у деревца. Торба на боку, дубцы из нее торчат. Что им подумалось, а может, и ничего не подумалось? Приложился из карабина и стрельнул. И все тут. А человек как стоял с ножичком в руке, так и лег. Как ту козявку… Захотелось раздавить — и раздавил…

Вспомнил Игнат и отца с матерью: если б не война, может, долго жили бы еще… И выпил решительно, как пьют ядовитое зелье — раз и навсегда. И все выпили в тихом, молчаливом согласии.

— Вопщетки, человек родится, чтобы верить во что-то свое — во что, он, быть может, и сам не знает, а на войне часто и не успеет узнать, времени не хватит. Несильная рука забирает людей в самой поре, и потому на войне счастье уже то, что тебя не убило, даже рана принимается как подарок. А уже когда миновало все страшное и оставило тебя жить, начинаешь думать о том, что может быть и иное счастье, иная жизнь, когда вовсе не обязательно думать о том, чтоб стрелять и хотеть кого-то убить. Потому как у каждого есть где-то своя роди́на-мати, его земля, дети или, может, еще кто, и он крепко ждет тебя, и по нему всегда болит душа. И тогда приходит и не дает спокойно спать мыслишка о том, кто ты и что ты и отчего ты шатаешься где-то, как бездомная собака, и не вертаешься туда, откуда уходил. И не даст она тебе воли жить, пока не вернешься, своими глазами не увидишь, как оно там и что делать дальше…

Игнат и сам не знал, почему ему вдруг захотелось говорить обо всем этом. И говорил он тихо, как бы про себя, однако слушали его с жадным интересом, а на глазах у Марины навернулись, побежали по щекам слезы.

Выпили еще по чарке, затем повторили, и зашумели, загомонили все, слушая и не слушая один другого. Дошли и до песни. Поля затянула: «Мае вочы чорныя, чорныя…» Любила эту песню необычайно. Заводила ее и до войны, но только теперь Игнат увидел, что глаза у нее и в самом деле черные, как смородины, и что она хорошо поет, только в голосе чуялась то ли вина какая-то, то ли обида:

Ой возьму я сваю долю, Сваю долю У лузе закапаю…

Как же ты ее закопаешь, молодичка?..

VIII

Еще до свету, едва подаст голос какой-нибудь дурной петух, Игнат ступал ногами на пол. Закуривал уже во дворе и курил не спеша, знал: весь день — его и весь он — впереди. На дворе всегда находилась работа, которую можно было делать впотьмах: либо принести с угла леса жерди, либо отпилить лишнее у бревна, либо еще что-нибудь. И это лишь поначалу, после хаты, кажется, что кругом темно. А привыкнут глаза, и можно делать свое.

Как он и прикидывал, через неделю у истопки стояла разгороженная на две половины продолговатая пристройка. Игнат спешил рубить ее, опасаясь, что если не сделает сейчас, с первого захода, то после будет сложнее. Одну половину пристройки он наметил под склад, под материалы, и не стал ничего в ней делать, а вторую — о двух небольших окошках — под саму мастерскую. Главное было возвести стены и спрятаться под крышу. Они с Тимохом справились с этим за три дня, благо погода позволяла и материалы были под рукой. Остальное — окна, двери, потолок — доделывал сам. Стекло на одно окно вынул из старой рамы, сохранившейся на чердаке, второе пока что заколотил. Не было только досок на пол, но не велика беда. Окопал подвалины, чтобы не поддувало, в валенках, да притом с печкой, можно будет терпеть и зимой.

Как бы там ни было, а мастерская стояла: с верстаком, с инструментом — столярным и слесарным. Все эти пилки, молотки, тиски, клещи, напильники, сверла, рубанки висели на стенах и лежали на полках, в ящиках старого, поточенного шашелем комода, который Игнат перетащил сюда из сеней.

День заканчивался. За старой осиной, за гарью, густо, как зарево от пожара, пламенело небо: там только что закатилось солнце. Игнат сидел на пороге мастерской, откинув голову к косяку, и смотрел во двор, курил и, будто недовольный собой, грустно усмехался.

— Ну что ж, Игнат Степанович. Завод есть, нужны заказы, — произнес вслух, словно обращаясь к кому-то, но вставать с порога не спешил. Дома не было ни детей, ни Марины, и наедине с собой он размышлял о том, как быть дальше.

Дела в доме шли ровно, обычно: каждый был занят своим. Дети — в школу, он — с топором, Марина — с корзиной, то в колхозе, то возле дома. Ели, спали, разговаривали. Все вроде как у людей. А между тем жизнь текла как во сне, без улыбки, без радости. Глухая тишина тяжким камнем висела над всеми.

Как и в первую ночь после возвращения, Игнат с Леником спали на большой кровати, Марина с дочками — за перегородкой. Получалось как-то не по-людски, и это чувствовали все, даже Леник. Если поначалу, едва стемнеет и повечеряют, Леник первым залезал на постель, устраивался у стены и оттуда следил за отцом, скоро ли он ляжет, то теперь все чаще спал на печи. Нередко «в гости» к нему туда забирались Соня и Гуня. Подвесив лампу под матицу, они делали уроки, потом оставались там на всю ночь. Долго шевелились, бубнили, не поделив меж собой что подстелить, чем укрыться. Марина не выдерживала, повышала на них голос. Игнату же приятно было слышать их возню, незлобивую перебранку, и он втихомолку улыбался, лежа на своей постели. Правда, иногда и ему приходилось присоединять свой голос: «Вопщетки, может, вы прекратите свой хоровод!»

Игнат неожиданно открыл в себе такое, чего прежде у него, как считал он, не было и что, по его убеждению, и не обязательно мужчине. Его вдруг потянуло к детям, хотелось поговорить с ними, приятно было даже знать, что они рядом. Стоит которое из них, смотрит, как он воюет с топором, или насобирает щепок и отнесет в хату. А то все вместе затеют какую-нибудь игру во дворе со своими детскими возгласами и щебетом. Не раз он ловил себя на том, что невольно прерывает работу и наблюдает, как они играют, носятся по двору.

Если бы не война, Соня уже ходила бы в шестой класс, а она только в третьем. Однако учится, старается. Надо! Куда денешься, коли так сложилось. Душа у нее добрая, открытая, вся на виду. Вся нараспашку. Гуня более скрытна, не сразу выкажет сокровенное. Леник тоже человек серьезный, настойчивый. Мужчина. Война всех сделала взрослее.

Думал Игнат о детях, жалел их. Думал и о себе, о том, что стал он каким-то размягченным, точно воск возле огня, и искал этому оправдание.

Конечно, все эти слезные переживания не красят мужчину, но он был рад, что обнаружил их в себе. Это его тайна, и никто не должен знать о ней. Никогда он не думал, что в нем накопилось столько подобного. Это было как открытие, будто он долгое время считал себя смертельно больным, и вот наконец собрались врачи и сказали: неправда, страшный диагноз не подтвердился. Он подумал, что такие же чувства овладевают, наверное, каждым. Отчего же тогда они незаметны? Почему люди старательно закапывают в себе то, чего жаждут сами? Не умеют показать их перед другими? Или не хотят? Всякий замыкается в себе, все, что есть доброго в нем, старается запереть на ключ. Запереть-то можно, да надолго ли хватит сил держать под замком? И надо ли держать?

Игнату понадобился мох. Он закинул ружье за плечо, отправился поглядеть, где его можно надрать. А кроме того, тянуло побродить по лесу.

Мох он приметил сразу, за гатью. Небольшая болотина, а моху здесь было — хоть всей деревней вози, да чистый, длинный, как лен. И место доступное — можно и на лошади подъехать.

Он углубился в лес. Чем дольше ходил, тем больше удивлялся тому, как попер вверх молодняк. Особенно по краям, в ложбинах, на вырубках. Казалось, лес отплачивал людям за их напористое вмешательство в его порядки. «Вы хотели потеснить меня и потеснили, и думали: все, одолели, ан нет! Я — тут. Живу, расту, иду вширь. Начинайте сначала…»

Стояла та пора, когда в зеленые летние тона осень постепенно начинала вплетать свои желтые нити. Их пока было мало, зелень все же забивала, но пройдут недели две — и они отвоюют себе добрую половину зеленого, а еще недели через две и вовсе будут господствовать кругом. Было время, когда листья крапивы покрываются белыми пятнами, начинают исподволь темнеть и жгутся уже слабее; еще недавно ярко-зеленые, мережки папоротника начинают блекнуть, а непоседливые синицы принимаются тенькать по-осеннему грустно и сиротливо. И это в то время, когда не выспели еще орехи, на кустах малины много сладких ягод, а хмель только завязался в зеленые узелки. Осень в лесу идет снизу.

Игнат остановился закурить перед продолговатой зелено-бурой кочкой. Сверху на ней, напоминая крохотные пики на высоких тоненьких ножках, выметал головки кукушкин лен. Он взял одну из них, ковырнул ногтем, и на ладонь посыпалась нежная желто-зеленая пыльца. Игнат так и замер на месте, пораженный открытием: сколько того растеньица, а у него есть свой кузовок, есть и крышка на нем, а под крышкой, точно в кадке мука, эта пыльца…

Шел Игнат по лесу и вдруг почуял, как в нос ударил горьковатый запах цветущего дикого горошка. Он даже остановился, поискал глазами вокруг: ничего похожего, только подсохшая листва под ногами. Но запах был явствен, и он не давал покоя. Поднял глаза: перед ним стояла молодая осинка, это от ее недолговечной листвы исходил такой запах…

Ступал Игнат по мягкому мху, по сухой ломкой хвое, прислушивался к голосам птиц и чуял, как на душу ему ложится покой и умиротворение. Как будто его жгла огнем рана, но промыли ее, смазали йодом, и боль утихла, унялась, и стало еще лучше, чем было раньше, когда тело было здоровым.

С таким умилением в душе он и повернул обратно. Потом рассказал Марине, что было дальше. Она сидела на скамейке подле грядки, перебирала лук, Игнат стоял против нее.

— Понимаешь, иду краем болота, туда, под Курганок, по-за дворищем Горавских. Думал, может, утку где-нибудь подниму. И вдруг слышу крик, аж лес звенит. Орет баба: «Люди, помогите! Люди!..»

Черт его знает, может, зверь какой, ведь бывало когда-то, что и медведя видели, а теперь волков развелось!.. Бегу, ружье взял на изготовку. Подбегаю: катаются двое по мху, баба внизу, он сверху. Она кричит не своим голосом. Хватил я его по шее, он и носом в кочку… Баба вскочила, одернула юбку и ходу. Даже о корзинке с журавинами[4] забыла… Что ее погнало по журавины в такую пору, они хоть и крупные, да зеленые совсем. «Журавины возьми!» — кричу ей. Вернулась, прячет глаза. Совсем молодая еще. «Не прячь, говорю, глаза, разве ты виновата? Откуда сама будешь?» — «Из Веленника». — «А его знаешь?» — «А неуж не знаю. Наш, Язэпа Куртика сын. Только вы его больше не бейте, дядька. Он ничего, да во сдурел что-то», — она уже просит меня. Ага, не чужие, значит, не дальние. Поднял его, встряхнул. Так себе, оповзлик. Продрал он глаза. Ну, жив будет. Не гляди, что ртом смотрит, а оседлал бабу и домогается своего… Что тут будешь делать? «Эх ты, говорю, мужчиной хочешь быть перед бабой! Не договорился с головой, не лезь до с…, сукин сын!» Батька ж толковый был человек. Дал ему пинка, припугнул: «Иди и не хвались никому, а то приду в село…» Кавалер, мать твою так… — Игнат закончил свой рассказ, рассмеялся, взглянул на Марину и придушил смех.

Она сидела, опустив руки на подол, и снизу вверх смотрела на него. И таким чужим, напряженным и пристальным был ее взгляд. Казалось, она не понимала, хотя и пыталась понять, к чему он рассказал все это, над чем смеялся. Под глазами у нее были темные, будто подведенные сажей, тени.

— Ты что это так?.. — смутился Игнат.

Марина как бы очнулась, приходя в себя, грустно усмехнулась, но глаз не отвела, и взгляд ее не смягчился.

— Живому — живое, — сказала. И без всякого перехода, как о давно выношенном, наболевшем: — А мы с тобой, Игнат, и дальше так будем жить?

— Как — так? — хмуро спросил он.

— А так… Порознь спать, порознь есть, слоняться, как волки, один мимо другого.

— Ты говоришь так, что выходит, ко всему прочему, будто я же и виноват. Так это надо понимать? — Игнат хотел сказать грубо, как он теперь говорил обычно с Мариной, и не смог, что-то помешало.

— Никто тебя не винит, Игнат, никто. Скажи только, кому мне повиниться?

— Вот этого не знаю.

— А я думала, знаешь. Где ты был все эти годы?

— Вопщетки, не под юбкой прятался.

— Нам надо поговорить, Игнат, к чему-то прийти. Больше я так не могу. И дети не могут. Один ты…

— Мне легче, чем кому бы то ни было. Мне даже не в меру легко. Легко и весело.

— Не легко, Игнат, но не дай бог тебе изведать то, что пережили мы за эти годы… Да что мы, все пережили. И все же если б не Тимох, если бы он не написал про то, как вы вместе бежали по полю и как тебя перевернуло снарядом, как он еще приостановился, а ты лежал мертвый, если б он этого не написал…

— А тебе, поди, только это и надо было.

Марина даже содрогнулась от этих слов, на глаза набежали слезы, однако она превозмогла себя, прикусила губу.

— Не это нам надо было, и не этого ждали… три года. А ты… Как ты мог столько молчать?

— Ага, вороне к хвосту привязал бы письмо и давай, милая, неси через фронт, туда, в Липницу, может, кто подберет… Так во что, Марина, раз без этого не обойтись… Расскажи сперва, как это все у тебя просто вышло, а потом будем думать, что мне сказать…

— Просто… Совсем просто… — Марина покачала головой, посидела и вдруг заговорила тихим и совершенно спокойным голосом, будто повторяла давно заученный на память урок. Смотрела мимо Игната, через заплот, на дорогу, через поселок, на гать и колхозный двор…

— Было как раз на троицу. Попросились Соня и Гуня сбегать к твоим, тогда еще и мама жива была, и батька. Хочется им сбегать, неведомо как хочется. Знают: баба так не отпустит, хоть что-нибудь даст с собой. А у нас тут бедность, и не голодные, и не сытые. Бульбы еще с мешок было, прятала ее в подполе. Варили помаленьку — со щавелем, с ботвой. Прибрались девчонки, банты в волосы повплетали, просятся: «Мы скоренько, мама, только туда и назад. Дорогу мы знаем, не бойся». А что тут дорога: поле, лес, а там и они, старики. Другое меня тревожило: только бы все ладно было. Время такое, ложишься спать, а сам не знаешь, как встанешь. Чуяло мое сердце. Пошли они, поснедав, — солнце уже с обеда, а их нет. Я места себе не нахожу, выбегу да выбегу в конец поселка: не идут ли. И тут началось. Партизаны отсюда, из центра, а те оттуда, из третьей бригады. Сначала винтовки, пулеметы, а потом самолет вызвали. Видно, знали, что партизаны тут и что штаб ихний разместился в конторе. Скинул он бомбы, одной развалил угол дома, вторая в саду разорвалась. Развернулся и опять сюда, да совсем низенько, кажется, трубы посворачивает. Мы с Леником сидим в яме на сотках, я как на иголках. Думаю, нехай бы старики задержали их, нехай бы оставили у себя. Говорю Ленику: «Посиди тут один, а я погляжу, где сестрички». И снова бегу в конец поселка. И вижу: по дороге вдоль посадок идут они, взялись за руки и идут. На голове у одной белый платочек, у другой черный, у Сони в руке узелок. И тут опять самолет, прямо над ними, летит и строчит, и видно: пули в песке перед ними, как желуди, шпокают. Пролетел самолет, а они глядят, как он разворачивается. Божечко мой, что делать? Бежать — где ж ты добежишь, лечь — где ж ты улежишь… И тут выскочил из-под лип партизан, подбежал к ним, сгреб в охапку и назад под липы, а самолет за ними. Я и глаза закрыла: думаю, все, конец всем. Куда они спрячутся от этой вражины. Самолет построчил, построчил и улетел. Бой стих, и я кинулась через гать: где они, что с ними, живы ли? Живы. И ведет их тот партизан злой, как черт: «Ты что это, мати, думаешь? Куда детей посылаешь?» — и матом. А я кинулась к ним, обнимаю, целую и сама от радости не знаю, где я, на каком свете.

Марина умолкла, сцепила руки.

— А дальше? — глухо спросил Игнат.

— А дальше… Перешел он к нам на постой. На операцию идут — на неделю, на две, — дети его провожают; с операции — всегда к нам. А у самого никогошеньки не осталось на этом свете: семью немцы расстреляли, женку и двоих деток, он остался один как перст. Звали его тоже Игнатом.

— Хоть этим утешила… Значит, сошлись две сироты и ты пожалела его?

— Не я его, а он меня, он нас пожалел. Незадолго до прихода наших пошли они на операцию, и был страшный бой. Много партизан полегло тогда. Привезли и его, раненого! Никто не верил, что выживет, так была побита голова. Три месяца кормили из ложечки, пока кости не посрастались, пока не стал похож на человека. Поправился немного, стал по двору помогать. Дров привезет, напилит, поколет, огород загородил. Раны позаживали, и лицо стало не таким страшным, как поначалу. Война покатилась дальше, вернулся Тимох. Рассказал подробнее, как все это было в том вашем бою. И не верю, и верить не хочется, да вот же он — живой свидетель, сосед, разве он станет выдумывать. И опять-таки: был бы живой, неужто не дал бы знать, подал бы голос… А трое детей… Так он и остался тут и был у нас, аж пока не пришло письмо от тебя. Одно-единственное за всю войну… — Марина вытерла глаза чистой стороной фартука.

— Может, и мне поплакать вместе с тобой? Пожаловаться на то, как я поломал ваши планы. Должен был умереть, да остался жив. И мало что выжил, еще и домой приволокся… Вопщетки, а каков он был… мой наместник?

— Наместник? — Марину словно ударили.

— Ну а как я должен его называть… Тем более что и имя у него мое… — Игнат понизил голос: — Я это про то, что, может, карточка какая-нибудь осталась, чтоб я взглянуть мог.

Марина помолчала, потом заговорила снова, будто припоминая:

— У него их было три или четыре. Партизанские, снятые еще до того, как покалечило. Соня выпросила одну, но я приказала вернуть, когда уходил. Лишнее все это.

— Как кому… Ты во что мне скажи, — Игнат перевел дух, поглядел на улицу, на дорогу, будто для него важно было не то, о чем он хотел спросить, а то, что мог увидеть по ту сторону заплота. Но там было пусто. — Скажи, он крепко понравился тебе?..

Марина, точно пойманная врасплох, блеснула глазами на Игната:

— Он добрый был… Сердце у него было доброе… И к детям ласковый. Хотя те же дети… Как услышали, что ты жив, переменились к нему… То, казалось, совсем свой, а тут как отрезало. «А где тата? Почему мы не ищем его? Может, куда-нибудь написать?»

Марина подняла глаза, они были сухими.

— Не гляди на меня так строго, Игнат… Не виновата я душой перед тобою. Не замужество потянуло меня, дети потянули. Одно скажу: дальше так жить, как мы живем, я не могу. И не желаю. Думай как хочешь и что хочешь, только решай. — Она встала и скорым шагом направилась в хату.

Игнат видел: походка у нее была такая же легкая, как и прежде. И первый раз после возвращения в его груди горячим клубком ворохнулась жалость к жене. Кольнуло ощущение, что и он в чем-то виноват перед ней. Однако в глубине души что-то противилось, не позволяло вот так сразу принять новую реальность, в которую его бросило. Требовалось время, чтоб перегорело одно и вместо него выросло нечто другое. И когда Марина возвратилась с ночевками и принялась собирать в них лук, он произнес:

— Ты, Марина, не подгоняй меня. У всякой болячки своя пора, и надо, чтобы все вызрело, лопнуло и чтобы боль улеглась.

Марина ничего не ответила, только ниже склонилась над ночевками и руки ее заходили быстрее.

Еще одна важная забота была на душе у Игната. О ней он никому не заикался, да и кто поймет. Покуда был занят самим собой, работой, в которую влез с головой, она жила в нем смутным напоминанием о чем-то таком, что непременно надо исполнить, о чем, однако, и никто не спросит, если и не сделаешь. После разговора с Мариной, разговора, который вроде ничего не менял и в то же время ставил все на свои места, забота эта словно бы вышла из тени на яркий свет. Игнат с досадой подумал о себе: как это его хватило не сделать до сих пор того, что надо было сделать сразу, как только вернулся. Столько времени уже дома и не выбрал часок сходить к Вержбаловичам.

В первый же вечер по прибытии Марина сообщила, что живут они в той хате, которую не успел достроить Хведор. А на его вопрос: «Как живут?» — ответила: «Живут, как все…»

Дома было еще две банки консервов. Игнат взял одну, завернул в газету и пошел. Впервые после возвращения он шагал по селу средь бела дня и многому дивился. А более всего — траве. На улицах и во дворах она поднималась густой высокой щеткой, прямо бери косу и коси… Дятлина, подорожник, спорышник… Эти всегда любили улицу. Но лютики, курослеп… Даже луговые слезки перекочевали сюда… Были бы коровы, свиньи — не расселились бы так роскошно. А то ведь курицу редко увидишь. Оставалось удивляться и тому, что война пощадила и саму Липницу. Хаты стоят, как стояли до войны. А что хаты? Одна трассирующая в стреху — и задымилась, заполыхала…

Люба шла с огорода с корзиной только что накопанной картошки. Увидела Игната, опустила корзину на землю, вытерла руки о подол.

— А я уже думала, побоишься и зайти, — сказала с упреком в голосе, грустно усмехнулась, и две крупные слезы нечаянно выкатились из глаз, повисли на ресницах. Она мотнула головой, словно желая стряхнуть их, и пошла к Игнату. Поздоровались, поцеловались. Люба вновь часто заморгала и отвернулась.

— Вопщетки, не то чтоб боялся, а тяжко было. Всегда были где-то рядом, втроем, их давно нет, а я во… Боялся… Чего мне бояться? Бояться мне нечего, да и не с руки. Ты меня знаешь. Я люблю открыто смотреть людям в глаза, и свои прятать нет у меня причины. Да вот, сама знаешь, вернулся, и пошло одно на другое, столько всякого-разного… А домик, гляжу, хороший, крепко стоит, — Игнат повернул разговор на более легкое.

Срубленный в чистый угол из смолистого леса, под гонтом, дом и в самом деле прочно и ладно стоял на высоком каменном фундаменте. Если бы не фронтоны, зашитые наспех старыми досками, смотрелся бы точно игрушка.

— Домик ничего, кабы еще довести до толку… Сам так спешил, так ему хотелось погулять с людьми в своем доме! Ты же знаешь, мы всё на колесах — то в одном колхозе, то в другом. А приехали сюда, он сказал: «Все, хватит цыганить по свету. Построим свой дом, сад посадим…» Сад посадил еще на пустом участке, потом уже начали строиться. Построил, и ему построили… — Люба вымолвила это тихо, без слез, как давно переболевшее.

— А почему окна забиты? — спросил Игнат.

— Рам нету. Когда самолет разбомбил дом Казановича и его стали растаскивать — кто двери, кто окна, кто на дрова, кому что, Алик говорил: давай, мама, и мы возьмем рамы. Там же столько окон было… Он уже было и вымерил, как раз подходили, да я не дала: батька с топором встал бы, чтоб никто ничего не взял, а тут дети сами… Не пустила… Живем пока в одной половине. Зайдешь в хату?

— А ужо зайду, почему не зайти. А заодно и окна погляжу, мерку сниму. Теперь-то не выйдет, а зимой сделаю рамы. А это на во, вкинешь в чугун детям. Оно и небогато, да солдатское ведь… — Игнат отдал консервы, которые все время держал в руке.

Люба приняла их, прижала обеими руками к груди, не сказала ничего, только внимательно посмотрела в глаза Игнату, круто повернулась и заспешила к дверям.

IX

Обратный путь Игнат выбрал так, чтобы пройти мимо колхозного двора. Дома Казановича, в котором до войны находилось правление, не было. От него остался лишь фундамент, несколько гнилых дубовых подвалин да горы раскисшей глины — на том месте, где некогда стояли выложенные белым кафелем печи. Амбары и конюшни возвышались на прежних своих местах, сад зачах вконец. После страшной зимы сорокового года все думалось: деревья оправятся — весной они укрылись листвой, некоторые даже зацвели. Затем начали усыхать. Сухостой посрезали на дрова, и правильно сделали — какой толк из вымерзшего сада. Неприятно удивило Игната иное: больше половины старой липовой обсады оказалось вырезано. Зачем было глумиться так? Нужда в дровах? Так ведь их кругом, куда ни посмотришь — только руби да таскай.

Дома спросил у Марины:

— Когда это успели липовую обсаду порешить и зачем?

— Тогда же, в войну, — ответила она и спокойно пояснила: — Кто на ночевки, кто на кадушку-липовку, кто на севалку, а кто и на дрова.

— Вопщетки, раз уж пошло так, то давай и дальше — режь, круши, жги — война все спишет! — ворчал он себе под нос и нервно ходил из угла в угол хаты.

Быть может, Игнат и забыл бы про те липы: спилили — ну и спилили! — однако через день Леник примчался из школы и, как великую радость, сообщил:

— Витик Полин еще одну липу шахнул. Всю дорогу было завалил. Теперь уже прибрал — только мелкие ветки остались.

Игнат не выдержал, решил пойти и объяснить хлопцу, что можно делать, а что негоже.

— Куда ты пойдешь? С детьми биться? — попыталась остановить его Марина. — Сама одна да их двое — и обшить, и обмыть, и накормить. Что бы она делала без Витика?..

Игнат внимательно посмотрел на жену, размышляя, как быть, и все-таки пошел.

Полина хата стояла через три двора. Распиленная на кругляки липа лежала под изгородью на улице. Сразу видно было: около дерева походила не мужская рука — и слабая, и неумелая. Какая там толщина сука, а на него замахивалась раза три-четыре и топор пускала не у самого ствола, так что обрубки торчали, как у паленой свиньи уши.

Шел Игнат с намерением хотя бы отчитать хлопца, вразумить, чтобы больше не делал так, а посмотрел на эту слабосильную неумелую работу, и расхотелось что-либо говорить. Так и пошел бы дальше по селу, если бы на дворе не заметил Витика и Раю, Полину меньшую. Они стояли возле табуретки и ели помидоры — маленькие зеленые шарики, почти что завязь, которая по поздней поре не могла уже ни вырасти, ни вызреть. Брали эти зеленухи-помидорки, макали в крупную соль и с голодным жадным хрустом уплетали так, что брызги летели. Помидоры и соль. Игнату даже голову повело вбок от оскомины.

— Без хлеба?! — спросил, повернув во двор. — Да у вас животы болеть будут!

— С хлебом было бы вкусней… А бульба еще варится, — засмеялся Витик.

Рая согласно закивала головой: рот ее был набит зеленью.

Во двор выглянула из хаты Поля, удивилась:

— Игнат?!

— Ага, видишь, вопщетки… — он развел руками, кивнув на табуретку.

— Что делать… — Поля махнула рукой. — Заглянул, так, может, и в хату зайдешь? — то ли спросила, то ли пригласила она.

Игнат пошел за ней. Чисто вымытые сенцы. Высокий, старой работы комод у стены. В другой половине хаты тоже чистота и прохлада. Под рамками с фотографиями подвешены на нитках серебристые картонные рыбки, зайчики. Когда-то до войны вешали такие на новогоднюю елку в колхозном клубе.

— Ишь ты, уберегла! — подивился Игнат.

— Ага, остались, — просто ответила Поля.

На камельке в чугунке на треноге варилась картошка.

— Присаживайся, — мягко попросила Поля. — Когда еще зайдешь? Угостила бы, да хлеба нет. А может, выпьешь? Бульба зараз будет готова. — Поля старалась говорить весело, хотя давалось ей это нелегко.

— О чем ты говоришь… Да и знаешь, я никогда не был падок до нее… А чего это дымом тянет? — Игнат подошел к печи.

— Куда ж ему деваться… Труба треснула, не знаю, как и зиму перезимую.

По трубе едва не от самого потолка шла глубокая задымленная трещина. Через нее и выбивало дым в хату.

— Вопщетки, об этом надо было летом думать. Теперь же печь не станешь раскидывать.

— Думала, может, обожженного кирпича достану, — не поталанило. Так и вышли на осень.

— Надо сделать добрый замес глины и забить трещину, пока дожди не пошли. А летом обязательно надо перекладывать трубу. Крайне.

— Куда ни глянешь — всюду край достанешь, — грустно и безропотно согласилась Поля.

— Я тебе и советую: накопай глины да скажи мне. Разве можно так? — грубовато ответил Игнат.

На дворе не выдержал, спросил у Витика, кивнув на кругляки липы:

— Зачем ты ее свалил?

— На дрова.

— Мало кругом ольховника?

— Липа ближе. И все так делают, — Витик с недоумением пожал плечами.

— Все кинутся топиться — и ты за ними?

— Я не такой дурень…

Как и предсказывал Тимох, долго отсиживаться дома Игнату не дали. Как-то под вечер во двор заглянул председатель колхоза Змитрок Мелешка. Больше недели его не было на месте: ездил в область, оттуда аж под Гродно и вот воротился. И не один — пригнал лошадей.

Медлительный увалень с постоянной сонливостью на лице, он свою непростую председательскую службу исполнял довольно успешно. Всегда приходил к человеку с таким видом, будто давно уже с ним договорился о том, что надобно сделать, будто все уже было обговорено и договорено, оставалась лишь самая малость — кое-что уточнить или напомнить. И пока человек, ошеломленный таким неожиданным и бесцеремонным натиском, прикидывал, выгодно иль невыгодно предложение, с которым тот заявился, мерекал, как быть, соглашаться с ним или ссориться, председатель уже поплевывал на недокуренную папиросу, тщательно гасил ее и, спрятав окурок в белый, из трофейного дюраля, портсигар, шел дальше. И выходило так, что спорить, доказывать что-либо было и некогда и некому.

До войны Змитрок работал бригадиром в третьей бригаде. Когда пришли немцы и всем стало ясно, что они создадут свои органы власти, партизаны попросили Змитрока побыть старостой. Он согласился и пробыл в чине нового начальника полгода. Быть может, он оставался бы старостой еще некоторое время, если б однажды ночью не завернули в село хлопцы из соседней партизанской зоны. Они разбудили старосту с быстротой и недвусмысленностью законов военного времени, вывели во двор и потребовали подводу, хлеба и картошки. Их было четверо, они были усталые и голодные, рука у одного висела на свежеокровавленной перевязке. Все это староста видел, и ему жалко было хлопцев. Однако и себя было жалко, чтобы вот так по-глупому подставлять свою голову под дуло автомата. Нажать на курок не штука, да кто потом расскажет, что и тебе не хотелось помирать, тем более от руки своего, что и у тебя был автомат, и ты мог бы, как всякий настоящий мужчина…

Подводу и мешок картошки он хлопцам дал, а через день сам пришел в отряд. Отговаривать его никто не стал, тем более что и надобность в его старостовстве отпала: Липница целиком перешла под партизанский контроль.

— Пригнал кобылу и четырех коней. Поехал в область и — на тебе! — встречаю знакомого командира части, с ним и махнул в Гродно. Лошади выбракованные, к воинской службе негожие, да нам еще послужат, а кобыла хорошая, и четырех лет нету. Ее-то чуть выпросил — на обзаведение, на расплод, — выкладывал свои новости Змитрок. — Зашел в хату, а Христина и говорит, что ты вернулся. Оказывается, и правда. Ты, вижу, время попусту не терял, успел уже и хибару слепить.

— Вопщетки, решил место для работы узаконить. Теперь-то еще ничего, а пойдут дожди, снег, из сырого дерева немного толкового сотворишь, да и инструменты ржавеют, — ответил Игнат и открыл дверь в мастерскую.

Змитрок повел глазами по стенам, глянул на потолок и повернул к выходу, начал плевать на папиросу.

— Я уже собирался поспрашивать мастерового человека, чтоб поглядел паровик, что там не в порядке. Мельницу край надо запускать, а если б еще и циркулярку потянул, то и совсем как паны зажили бы… Так ты, может, завтра и прикинешь, что там и как, а к полудню и я подойду. Бульбу надо хватать, пока погода держится, — Змитрок говорил все это, идя по двору к воротам и поглядывая на небо, точно оно в любую минуту могло испортить всю обедню.

— Вопщетки, я потому и подгонял себя со своей работой, бытта знал, что кто-то про меня вспомнит, — то ли в шутку, то ли всерьез заметил Игнат.

— Не слишком много есть кого вспоминать. Ты да я, да мы с тобой, да еще несколько человек — вот и все наши мужчины, — ответил Змитрок, протягивая руку. — Командир этот мой сказал, что скоро мужиков должно прибавиться, начали отпускать.

— Кто жив, рано или поздно объявится, — молвил Игнат.

Змитрок кивнул головой и подался в конец села, веско, будто припечатывая что-то на дороге, ступая большими ногами в тяжелых яловых сапогах.

Игнат посмотрел ему вслед, пока Змитрок не завернул за изгородь, и пошел в хату. С мастерской он разобрался, хотелось некой иной работы. Сколько же топтаться на своем дворе?

— Ты на уток? — поинтересовался Леник, увидев, что отец берет ружье, патроны.

— На уток.

— Можно и мне с тобой?

— Можно, сын, можно. Только ты будешь загонщиком. Пиджачок надень, а то комары съедят.

— Загонщиком так загонщиком, — обрадовался Леник.

На болотце вышли одновременно: отец с одной стороны, сын — с другой. Игнат укрылся за кустом, обочь чистой лощинки, в которую переходило болотце. По его прикидке, в эту сторону должны тянуть поднятые утки, если только они тут есть.

Леник загорланил, хлестнул палкой по воде, еще и еще раз, и три утки вскинулись из осоки и пошли над болотцем. Они летели низко, казалось, зацепятся за куст, за которым притаился Игнат, и он не только услышал шелест их маленьких крыльев, но и почуял на лице внезапный ветерок, пронесшийся вслед за ними. Он выстрелил вдогонку, когда птицы, завидев его, взметнулись вверх. Выстрелил, не слишком надеясь на удачу, и не столько обрадовался, сколько удивился тому, что одна из них сорвалась вниз и, продолжая отчаянно махать крыльями, шлепнулась в траву. Игнат подбежал к тому месту, где упала птица, и долго не мог найти ее. Даже в смертный час утка стремилась поглубже забиться в траву, и ее серенькие перья трудно было различить в наступающих сумерках.

Игнат выпутал птицу из травы. Дробина угодила в шею. Подбежал Леник.

— Ну что, тата, попал?

— Как видишь, рука не подвела. А это уже кое-что… — Игнат передал утку сыну.

Леник осторожно, двумя пальцами взял ее за маленькие желтые лапки, поднял перед собой. Глаза у птицы были открыты, они удивленными безжизненными кружочками взирали на мир. По широкому, беловатому на конце, будто стершемуся о песок, клюву текла кровь. Радостное возбуждение на лице мальчонки сменилось испугом. Он смотрел на утку во все глаза и словно пытался уразуметь, что же произошло. Только что они с отцом пришли сюда, только что он ударил палкой по воде, загорланил, стараясь наделать как можно больше шума и страха, и, похоже, добился своего: утки сорвались с места, где обосновались было на ночлег, и понеслись над болотцем. Они летели, точно связанные одной нитью: куда одна — туда и остальные, и в мгновение ока все пропали за кустами. Затем прозвучал выстрел. Лес вздрогнул, посыпались листья. И вот — одна птица мертва.

Леник вскинул глаза на отца:

— На што ты ее так?

— Как — так?

— Насмерть!..

— А как же это бить не насмерть?

— А чтоб была живая! — в отчаянии крикнул Леник.

— Живую не поймаешь и в чугун не положишь.

— И пускай бы, пускай! — он едва не плакал.

— Ну, вот что… Давай-ка ее сюда, — Игнат забрал утку у сына, поспешно сунул в охотничью сумку. Он начинал злиться. Не на сына, на себя самого, что так легко поддался его просьбе взять с собой. Закинул ружье за плечо, хмуро сказал: — Чтоб я еще когда-нибудь…

— Я и сам не пойду…

Возвращались домой молча, впереди отец, сзади, в нескольких шагах от него, сын, оба насупленные, взъерошенные.

Пройдут годы, сын подрастет, станет взрослым, заведет свою семью, будет мотаться по свету, изредка наезжая к отцу, не однажды станет свидетелем того, как отец набивает патронташ, собираясь на охоту, однако ни разу не попросится пойти вместе с ним; да и у отца ни разу не возникнет желание позвать его с собой.

Марина встретила их во дворе. И даже в сумерках она заметила, что между сыном и отцом что-то произошло, но выспрашивать ничего не стала, коротко приказала:

— Пошли вечерять. Бульба стынет.

Отдав жене утку и бросив взгляд на дверь, которую только что затворил за собою сын, Игнат сказал:

— Только ощиплешь, чтоб он не видел, а то наделает крику.

Марина взяла мертвую птицу, положила на лавку.

— Дитя еще: душа жалостливая, не то что… — Она не договорила, ушла в хату.

«Не то что… Что — не то? Кто — не то? И кто — то? Кто? Дети? Вопщетки, пускай себе: дети есть дети… Жалостливая душа… Пожалели…» Игнат полез за трубкой, присел на колодку.

Не первый раз он размышлял так наедине с собой и был твердо уверен в правоте той жестокой линии, которую взял дома и которой держался…

А как же иначе? Каждый должен иметь в душе дисциплину, и ничто не вольно нарушать ее. Порушишь одно — повалится другое. Рубль — до тех пор рубль, пока неразменянный, разменял — и посыпались копейки. Всюду должна быть дисциплина, а в семье особенно. Особенно в семье. Тут командиру не пожалишься и на воду не посадишь… Сам и командир, и судья…

Рассуждая так, Игнат чувствовал, будто не во всем правдива эта его правда. Будто нечто важное обходила она стороной. Как-то поймал себя на мысли, что она, эта правда, не касалась случившегося между ним и Василиной. Того, что было меж ними, словно бы не существовало. Не помнилось. А раз не помнилось, значит, и не было. Раз не коснулось души… А может быть, так и у них, у Марины?.. Думал об этом Игнат — и хотелось верить: так оно и вправду было. Сколько раз он ловил себя на том, что украдкой, точно делал нечто недоброе, недозволенное, подсматривал за женой. И приятное тепло оттого, что она осталась такой же моложавой, как была прежде, хотя родила и подняла троих детей, грело и успокаивало его, пока не вспоминалось то, что произошло, когда его не было.

Он видел ненормальность той жизни, которой жили они теперь, однако превозмочь себя не мог.

Шло время, дни сменялись днями, и незаметно менялась, оттаивала душа Игната. Он хотел остаться таким, каким вернулся, с той же затаенной злостью на жену, считал: этак и должно, однако видел, что дальше так продолжаться не может.

Канитель с паровиком предстояла немалая. Требовалось заменить колосники, найти другие дверцы в топку: эти были расколоты на две части. Кто-то сорвал манометр, можно подумать, решил в самогонный аппарат поставить. Надо было вычистить колодец, захламленный обрезками досок, мусором, испоганенный мазутом. Впрочем, колодец — это уже пустяк, тут нужны руки да сила. Да, нет еще помпы для подкачки воды, придется искать…

Змитрок, как и обещал, появился к обеду. Игнат к тому времени облазил все, ощупал каждую гайку, каждый болт, вытер руки от ржавчины и мазута и, присев на толстую дубовую колоду, на которой щепали растопку и которая стояла в углу возле топки, на уголке газеты составлял список того, что следует сделать, чтобы паровик задымил и начал крутить жернова.

— Ну, что ты скажешь? — спросил Змитрок, разглядев в полутемном углу Игната с карандашом и газетой в руках.

— Скажу, что надо браться за работу, — ответил Игнат, дописывая свою бухгалтерию. — Надо браться за работу, только где что взять? — и он протянул Змитроку газету.

Тот придвинулся к закоптелому окну, долго вчитывался в Игнатову писанину, не хватило терпения, вернул:

— На́ свою нумерацию. Можно подумать, любовное послание бабе сочиняешь. Сам накрутил баранок, сам и читай.

— Ага, рука у меня такая, закручивает буквы, как рубанок стружку. Назавтра, бывает, и сам не разберу, хоть проси кого, чтобы раскрутил, — ответил Игнат, беря газету. — Так вот, первое — колосники, потом дверцы, потом манометр, потом помпа…

— И все? — не поверил Змитрок.

— Не все, остальное можно сделать самим.

— Тогда пошли ко мне, обедать.

— Ты говоришь так, бытта все это уже лежит у тебя в хлеву.

— Не лежит, но вижу, все это можно найти. Пошли.

— И что, всякий раз будешь меня обедом кормить?

— Не спеши радоваться. Считай, что это должок. Не пустишь мельницу — должен будешь вернуть. Вместе с неустойкой.

— Вопщетки, хоть оно и рискованно, но пошли. Все-таки сегодня едим твой обед… А там увидим.

— А там… Помнишь, в Борке перед войной тоже была паровая мельница. Она и в войну молола партизанам жито, пока немцы не разбомбили. Надо хорошо походить вокруг нее, мне кажется, там кое-что можно найти. Коня я тебе даю — воюй: в район так в район, в область так в область. Понял?

— Что тут непонятного. Район — куда ни шло, там до войны меня кое-кто знал, должен вспомнить, а область — это округа не моего масштаба, тут уже будешь мараковать сам.

— Как-нибудь сладим. Нельзя, чтобы мельница стояла, а люди драли зерно жернами. За пуск — два пуда жита.

— Добра, — согласился Игнат. Они шли уже по селу. — Только мне помощь нужна будет.

— Хочешь попросить кого из мужчин?

— Нет. Вержбаловичевых хлопцев хочу взять.

— Дети ведь еще. Что они тебе пособят? Да и школа…

— Иногда после школы, иногда в воскресенье…

— Решай сам. Но больше жита не дам.

— Как-нибудь поладим.

Думал Игнат запустить паровик за неделю, а смог сделать это только за месяц. Колосники выдрал из паровика в Борке, оттуда и дверцы привез. Потом отрядил самого Змитрока: езжай, ищи манометр, помпу, а заодно, если повезет, — циркулярные пилы, приводные ремни… Воевать так воевать, а коли танцевать, то и крутиться.

Игнат с Мишей и Аликом тем временем принялись чистить колодец. Чего в нем только не оказалось! Извлекли тяжелые, набухшие чернотой обрезки досок, более сотни ведер мутной маслянистой жижи, ведер двадцать лоснящейся от мазута илистой земли, искореженный станковый пулемет и много другого металлического ломья.

Вытаскивал ведра сам Игнат, а выливать в канаву носили попеременно, то он, то мальцы вдвоем. Когда воды не стало, отправил их с лопатами вниз. «Копайте, — подбадривал помощников, — там где-то в песке горшок с золотом зарыт. Найдем — председатель премию даст».

Мальцы, да и сам он, были мурзаты, как черти, и вымотались так, что едва ноги переставляли. Казалось, если б надо было вытащить еще с десяток ведер — не смогли бы. Но все уже было позади, лопата ковырнула чистый белый песок — и словно открылась заслонка. Что-то зашипело, и ямка постепенно начала заполняться водой. Мальцы добрались до жилы.

Было воскресенье, солнце стояло еще довольно высоко над лесом, а с работой они покончили. Игнат присел с ребятами на плаху возле колодца, закурил.

— Ну, вот и докопались до… золота, — сказал, глядя в землю.

— Докопались, — повторил Миша и взглянул на Игната, засмеялся. — А вы, дядька, жилистый. Это ж столько перетаскать… Мы с Аликом, накапывая, притомились… Верно, Алик?

Тот молча кивнул.

— Вопщетки, на жилах человек держится. На жилах да на упрямстве. А оно и в вас сидит, молодцы.

Мальчишки не нашлись что сказать, только некая тень пробежала по их скуластым, смуглым, красивым лицам. Они переглянулись и встали.

— Так мы пойдем?

Игнат не стал их задерживать.

— Песком руки потрите! — крикнул вслед.

Мальчишки обернулись, кивнули головами, но как шли, так и продолжали идти.

Чистить колодец они начали поутру, и Игнат вспомнил, как в полдень кликнул их: «Давайте, хлопцы, перекусим». Достал из сумки, развернул белую полотняную тряпицу, в которой была краюха хлеба, луковица, пара огурцов и шматок сала. Еще того, Василининого. Мальчишки посмотрели на сало, сглотнули слюну, переглянулись, и Игнат понял, что они давно не видели его…

Занятый своей новой работой, Игнат словно забыл, что у него дома есть и дети и жена. Завтракал, брал с собой полдник, возвращался назад — ужинал и валился в постель. И так изо дня в день.

Сегодня шел домой раньше обычного, и шел с мыслью о том, что хорошо бы теперь в баню да на полок с веником. Утром не сказал, чтобы истопили, и напрасно. Но ступил на свой двор, и сразу почувствовал кисловатый запах недавно залитых головешек, и обрадовался, как не радовался давно: вот подумал про баню — а баня готова.

— Я уже хотела Леню посылать, чтоб быстрее шел, — встретила его Марина, — Исподнее там. Дети помылись и побежали в кино.

И впрямь где-то возле школы начинал похлопывать движок.

Давно Игнат не хлестался с таким диким наслаждением. Сделал несколько заходов на полок, время от времени окуная голову в шайку с холодной водой.

Пришла Марина, разделась.

— Давай потру спину, — сказала так, как говорила некогда, как говорила всегда. Поливала из кружки чуть теплой водой, до тугого скрипа терла вехтем из мочала.

Когда Игнат вышел одеваться, поддала духу, похлесталась сама, начала мыться.

Игнат, полуодетый, сидел в предбаннике, курил. Марина плескалась в ночевках.

— Игнат, потри и мне спину, — размякшим голосом попросила она через приоткрытую дверь. Баба всегда найдет свой голос.

— Вопщетки, я уже одет.

— Разве раздеться трудно?.. Сюда никто уже не придет…

Игнат скинул нательную рубаху, исподники, но из предосторожности взял дверь на крючок…

На этот раз Марина постелила постель на большой кровати. Допоздна не спала. Дети давно уснули, а они все разговаривали приглушенными голосами. Надо было выговориться за долгую упорную молчанку, которая глухой удавкой захлестнула обоих.

Размышляли больше о том, как жить дальше, и говорила в основном Марина. Приближалась зима, требовалась теплая одежда детям. Соне что-нибудь получше надо поискать, вытянулась — почти уже девчина. Поросята за лето и осень выросли в длинных, жадных у корыта подсвинков. Сейчас от них мало толку, но, если покормить месяца два, кабанчика можно будет и заколоть. Заколоть да в город, на базар. А кормить… картошка есть, надо желудей насобирать. Желудей нынче тьма на дубах. Свиньи и так едят их, а ежели высушить, да смолоть, да замешать с картошкой… Свинку можно заколоть позже, после рождества, да подумать о коровке. Как же без коровки?..

Марина спрашивала у Игната: может, лучше сделать так, может, этак, но видно было, что у нее все давно обдумано, все спланировано. И он разозлился на себя: жил до сих пор дома не как мужчина, не как хозяин, будто и не в своей семье и не в свой хате. Знал теперь: дальше так жить не будет.

С этой мыслью он и уснул.

Липа падала. И падала страшно медленно. Сперва она вздрогнула, встрепенулась всеми своими ветвями, словно хотела отряхнуть с себя остатки утренней росы. Вниз посыпались крупные капли, зашелестели по листве, запокали по земле, и запах прибитой пыли наполнил воздух, как летом на песчаной дороге после первых дождевых капель.

Затем липа пошла назад, в ту сторону, откуда ее пилили и где, отпрянув от ствола, стояли Игнат и Соня. Но внезапно она стала поворачиваться на пне, зажав намертво и увлекая за собой пилу, которую Игнат отчаянно дергал за ручку, пытаясь вырвать из плена, но ему это никак не удавалось. Соня большими округлившимися глазами наблюдала то за отцом, за его жалкими усилиями высвободить пилу, то за липой, которая стояла на пне, словно с ней ничего не случилось, словно она и не была спилена, — нависала тяжелой высоченной кроной над ними, виновниками ее смерти, и не хотела заваливаться. Она словно потешалась: «Нате вот, съешьте; вы спилили и думали — это все, а я стою, как стояла, и буду стоять сколько пожелаю».

Игнат тоже растерялся, отпустил ручку пилы и начал шарить глазами вокруг, надеясь увидеть какую-нибудь жердину, чтобы упереться повыше в ствол и сорвать липу с места. Поблизости ничего не было, тогда он схватил топор, размахнулся раз, другой, норовя вонзить его острием в распил, однако и это оказалось невозможно: щели не было, точно они и не пилили, — была сплошная темная потрескавшаяся кора, как и на тех немногих липах, что еще стояли вокруг сада, и из этой коры, будто вросшие в середину дерева, торчали концы пилы.

Игнат схватил рукой камень и принялся колотить им по обуху, стремясь вогнать топор глубже, и тот наконец впился в разрез, вошел на несколько сантиметров. Игнат не переставая бил камнем по обуху, левой рукой подваживая топор за топорище. И липа в конце концов медленно, нехотя пошла, разевая все шире щель.

— Беги! — крикнул Игнат дочурке, выхватил топор и пилу и отскочил в сторону.

Соня тоже отскочила от комля и остановилась, не зная, куда бежать. И тут липа начала тяжело разворачиваться, обнажая белый, как сыр, пень, и пошла на Соню!

— В сторону! — не своим голосом закричал Игнат, но дочь уже не слышала его. Что было силы она кинулась бежать прочь от этой страшной огромной липы. Бежала и всей душой, всем своим трепетным телом чуяла, что липа настигает ее, захватывает своей широкой, как туча, кроной и вот-вот накроет.

— В сторону!!! — завопил Игнат, и голос его слился с глубоким вздохом и треском рухнувшего дерева. Его ветви и листья долго еще ходили, шевелились, успокаиваясь.

Соня лежала на траве, в самой вершине липы. Игнат подскочил, поднял ее, поставил на ноги.

— Ты жива? Жива? — повторял, еще не веря в счастье, ощупывая ее руки, ноги.

— Жива, тата, и мне нигде не больно, — бодро ответила она, не понимая, что была на краю гибели и что какой-то счастливый случай оставил ее жить. Но она видела испуганное лицо отца, видела, как он тревожится, как переживает за нее, и это радовало Соню. Отец любит ее! Теперь она знала это, она поняла это!

— И правда нигде не зацепило? — выспрашивал Игнат.

— Правда, тата. Только немножко по ногам, — Соня показала красные ссадины на икрах.

— А-а, это не страшно. Такое бывает, если хлестнуть лозиной, а крапивой — и того хуже… Верно?

— Верно, тата. Мне нисколечко не больно, ей-богу… Только печет.

— Дай-ка я разотру, и все пройдет. Сядь на траву.

Соня села, вытянула перед собой ноги. Игнат взял ее ногу за тонкую, с сухой обветренной кожей икру, начал тискать, растирать пальцами ушиб. Затем принялся за другую ногу, стал растирать ее и вдруг содрогнулся от пронзившего страха: а ведь оно, дите это, могло быть уже мертвым. По его неразумной слепой дурости. Он отпустил ногу дочери на траву и уставился невидящими глазами перед собой. Дочь заметила этот его растерянный взгляд.

— Чего ты, тата?

— Ничего, дочка, ничего. — Он постепенно как бы возвращался на землю. — Скажи, а отчего ты упала? Можно считать, тебя почти и не задело.

— Не знаю, кажется, зацепилась.

— Ну как, не болит?

— Не-а.

— Тогда пошли домой.

— А липа?

— Черт с ней, с этой липой…

— Это ты из-за меня? Так не думай, мне, ей-богу, не больно.

Игнат поднял пилу, топор, и они пошли. Уже когда приближались к поселку, он неожиданно попросил:

— Давай мы не будем никому об этом говорить, а?

— Добра, давай не будем, — взглянув на него с хитринкой, ответила Соня. Она радовалась, что меж ними есть и эта тайна.

Нет более мягкого, более нежного, более беззащитного дерева, нежели липа. Из нее что хочешь можно выделать: и улей выдолбить, и ступу, и кадолбец, и ночевки вырезать, и миску, и ложку, и лапти сплести, и севалку сшить, и ситечко… По ней и топора многовато, настолько легко она поддается рукам. И опять же: не дурак выбрал липу, чтоб вырезать бога — святого по образу и подобию человечьему — и выставить его в церкви у всех на глазах.

Все это знал Игнат. Мучился, глядя, как одну за другой спускали с пня липы в Казановичевой обсаде, не удержался сам, захотел погреться у святого огня. И как мог додуматься до такого?! Что правда, то правда: если бог захочет покарать, он прежде всего лишает разума…

Два месяца пролежала та липа, никто не тронул, а потом пропала в один день, точно ее и не было.

X

На рассвете в темноте сенцев Игнат нащупал под балкой шило, долго ширкал им потом по бруску — счищал чернь, оттачивал. Поправил на бруске и ножи — свой, охотничий, и хозяйственный, сделанный некогда из старой косы. С утра была на ногах и Марина, растерла в миске картошку с мукой, поспешила в хлев. Вскоре на дворе послышалось хрюканье кабана. Игнат вышел на крыльцо с вожжами в руке.

— Справишься один? Может, схожу за Тимохом?

— Не надо. Смолить позову, а тут… как-нибудь, не впервой.

Кабан был недурен, пудов на десять. Если б покормить еще с месяц, то, наверно, набрал бы и все двенадцать. Но и картошки не было, и муки.

Кабан уткнулся рылом в миску. Игнат почесал его за ухом, дал освоиться. Потом подвел вожжу с петлей под одну ногу, захлестнул, обвел другую, стреножил, взял конец вожжи в левую руку, правой сгреб в горсть щетину на загривке. Кабан и теперь не выказал тревоги. Лишь захрюкал и поднял рыло, словно желая понять, что это делают тут подле него, и снова уткнулся в миску. Широко опершись ногами, Игнат рванул вожжи от себя, подсекая кабану передние ноги, а правой дернул его за щетину на себя. Тот как стоял, так и лег на бок, всеми четырьмя замолотил в воздухе, ища что-нибудь твердое зацепиться. Тверда была только мерзлая земля под боком, но человек навалился сверху всей своей тяжестью и не давал возможности ни крутнуться, ни вывернуться. И тогда кабан завизжал что было силы, всем своим существом почуяв, что это никакая не игра, не шуточки…

Отчаянный визг его взорвал тишину села за какую-нибудь секунду до того, как холодный острый металл с внезапной невыносимой болью вошел в грудину, под левую лопатку, и глубже, и для кабана уже не оставалось ничего на свете, кроме этого холодного острого металла, который ширился, рос, разрывая все внутри. Он открыл пасть, чтобы вздохнуть еще раз, возопить еще громче, он и вздохнул, но подать голос у него уже не хватило сил.

Он не слышал, как несколько минут спустя из его груди вынули этот острый металл и, чтобы не сбегала кровь, в маленькую ранку воткнули обмотанную куделей деревянную затычку; как его тащили за задние ноги по двору, за хлев, в затишек; как положили всеми четырьмя на землю, которую он только что пытался нащупать и которая, если б он нащупал ее, возможно, спасла бы его, должна была спасти; как в разинутую пасть положили небольшой круглый камень; как его обкладывали сухой соломой, будто хотели, чтоб ему было теплее; как потом чиркнули спичкой и поднесли к соломе огонь. Солома долго не хотела гореть, и все-таки после третьей спички занялся маленький шматок желтого пламени. Огонь медленно расползался в стороны, пока наконец не взвился вверх, едва не выпалив человеку глаза, и к запаху горелой соломы присоединился и пополз по селу едкий, сухой запах паленой щетины. Кабану было уже все равно.

Смолили кулями. Игнат еще осенью навытрясал их целый закуток — знал, пригодится либо стреху перекрыть, либо еще на что-нибудь.

Смолили вдвоем с Тимохом, но заправлял тут Тимох. Игнат же был при нем за подручного, и эта роль нравилась ему. Он следил, чтобы были кули под рукой, чтобы не погас огонь, иначе Тимоху пришлось бы заново разжигать солому, а когда прошлись по первому разу, сняли щетину и кабан весь почернел, — чтобы была наготове горячая вода, смыть тушу, и ножи — скоблить.

— Вопщетки, хорошо осмолить кабана тоже надо уметь, — похвалил соседа Игнат. Он и сам мог смолить и делал это не однажды, однако у него не всегда хватало терпения, как у Тимоха, который, зажав в одной руке пучок соломы, а в другой нож, пядь за пядью обходит, казалось, уже выскобленную до соломенной желтизны тушу.

— А что тут уметь, — понуро ответил Тимох. Он всегда был угрюм, и даже живая работа возле кабана не поправила его настроения. — Надо только терпенье иметь. И жаром смалить, а не пламенем. Жар смягчает шкурку, а пламя сушит.

Часам к одиннадцати осмоленный, выскобленный и вымытый кабан лежал ногами вверх на широкой лавке. Разбирали тоже на дворе, но разбирал уже сам хозяин, этого он никому не доверял. Теперь Тимох был у него в подручных — подхватывал и бросал в большие ночевки куски мяса, сдор, относил в сенцы стёгна, сало.

Уже сидя за столом, выпив две или три стопки горелки, развязавшей язык, Тимох неожиданно поинтересовался:

— Ты слыхал — опять хлопцы объявились?

— Вопщетки, ты о ком? — переспросил Игнат.

— Бытта не понимаешь о ком, — скривил поросшие редкой щетиной губы Тимох. — Все о них же, о бандитах. В Дулебах у одной вдовы — хотя что одной, ты должен знать, Аркади Воронова, он из лагеря не вернулся, — у нее кабана забрали.

— Его-то я знал. Когда-то на облаву вместе выезжали, — ответил Игнат.

— Поговаривают, что с ними вроде Стась Мостовский.

— Стась? А его не взяли там, у Гилынки?

— Шайку взяли, а он и еще двое ушли.

— Живучий, как вьюн, отовсюду выскользнет. А интересно было бы поглядеть на него теперь. И потолковать. Что б он сказал? — Игнат не был пьян, и слова его были не от хмеля.

— Это ты сурьезно? — не поверил Тимох.

— А почему ты думаешь, что несурьезно? Нехай бы рассказал, что думал тогда и что думает сегодня.

— Все, что мог, он уже сказал. А я вот что думаю: раз так, то он может объявиться и тут. — Тимох кинул взгляд на стену, где у Игната висело ружье.

— Почему ж не может. Может, — ответил Игнат. — Что ни говори, роди́на.

А вечером он снял ружье со стены, смазал, прочистил стволы, выбрал из патронташа два патрона с пулями, загнал в патронник. Ружье и патронташ повесил на прежнее место, на стену.

Лег спать, Марина управлялась еще с внутренностями, но вскоре легла и она.

Ночь стояла лунная, в хате было светло как днем.

И приснилась Игнату липа. Она падала… Падала так медленно, нехотя, что казалось, никогда конца не будет ее падению и не будет конца страху, с которым Игнат, не желая этого падения, все же ждал его… Тяжелая черкая крона липы, словно туча, заслонила собой колхозный двор, все небо и шла теперь на Игната, и он не выдержал, закричал… Закричал и проснулся, как просыпался уже не раз.

Лежа на постели, ворочал в голове недавний сон. И в том сне виделось все так ясно, как происходило и в самом деле, когда он, взяв в помощники дочурку, отважился спилить ту липу, под которой они последний раз курили с Вержбаловичем. Не хотел, чтоб спилил ее кто-либо другой. А что ее свалили бы, сомнений не было: из всей обсады осталось лишь несколько деревьев. И эта липа была самая толстая, самая высокая и самая красивая.

Закашлял Леник. Побегал, видать, расхристанный, наглотался снега.

Встала Марина, вынула из печи чугунок с заваренным малинником, дала попить. Кашель унялся, и Леник, похныкав немного, затих.

Марина уж было хотела ложиться, но кинула глазом в окно. От ворот к хате шел человек.

— Игнат, кто-то идет по двору, — прошептала она тревожным голосом. — И за столбом у ворот кто-то стоит.

Игнат словно ждал этого: вскочил, скользнул рукой по стене и с ружьем стал к простенку между окон. «Как быстро пронюхали, — мелькнула мысль, и тотчас другая: — Ничего, в патронташе патронов хватит».

— Сенцы на запоре? — спросил, прижав палец к губам: тихо!

— На запоре, — прошептала Марина. Они стояли возле стены, выглядывая из-за косяка в окно.

Человек был в теплой поддевке, в зимней шапке и в сапогах. Оружия не видно было. Он взошел на крыльцо, приблизился к двери, немного постоял, затем взялся за клямку — дверь была заперта изнутри. Человек осторожно постучал клямкой. Игнат подтолкнул Марину к окну, дал знак отозваться. Сам кинул взгляд на другое окно, на ворота. Из-за столба высовывался тонкий ствол винтовки.

— Кто там? — спросила Марина.

— Может, хлеба дадите, хозяюшка? — подал голос незнакомец, повернувшись к окну, и не сходил с крыльца. Это был темнолицый мужчина с усиками. Голос молодой, тихий, с нотками усталости.

— Хлеб есть, — ответила Марина. Как раз только вчера испекла пять буханок. Одну съели, а четыре лежали под рушником на столе. Марина взглянула на Игната, он кивнул головой.

Разрезав ковригу, Марина взяла половину, направилась было к двери, но Игнат потянул ее за руку, показывая на окно. Два дня назад Леник ловил ночевками воробьев и нечаянно выдавил нижнюю стеклину. Нужного стекла не нашлось, и вместо него Игнат вставил фанерку. Марина отодвинула фанерку, гвозди не удержали ее, и она полетела в снег. Просунула полковриги на двор. Незнакомец взял хлеб.

— Может, еще и луку немножко? — все тем же тихим усталым голосом попросил незнакомец.

Отойдя к печи, где висели две длинные плетенки лука, Марина оторвала от одной хвост, открыла шкафчик, взяла кусок сала ладони в две и подала все в выбитое стекло, из которого тянуло холодом. Незнакомец взял лук и сало, опустил в большую черную сумку на боку, где уже лежал у него хлеб.

— Спасибо, хозяюшка. Плохо только, что нас боятся, — печально произнес он. — Бояться нас не надо. Всем хочется жить. Если б мы хотели, могли бы… но мы никого так не трогаем… не тронули… Разве что поесть…

— Война давно кончилась, а вы не даете спокойно жить. Чего вы прячетесь от людей и бродите по ночам? — сказала Марина.

— Это так, бродим… — Незнакомец отошел от окна, потом вернулся, поднял фанерку, приладил ее на прежнее место и только тогда двинулся к воротам. Из-за столба вышел второй, с винтовкой, и они зашагали по улице, но не в конец ее, а дальше в село.

— Меня аж трясет всю, брр-р, — вымолвила Марина. У нее зуб на зуб не попадал.

— Лезь на печь, погрейся.

— Меня не столько от холода трясет, сколько от всего. Стою и думаю: нехай бы скорей все кончилось, скорей бы он ушел.

— Все равно лезь на теплое. Вопщетки, я и сам не знал, чем все это кончится. Одно знал: пока есть патроны, в хату они не войдут.

— Что ты со своим ружьем?.. У них винтовки, а может, и автоматы…

— Конечно, автомат есть автомат, но и мое… А Галус и не обозвался.

— Ага, с чего бы это? Ты думаешь, что это может быть еще не все? — спросила Марина уже с печи.

— Все будет, когда сдадутся. — Игнат закурил. И вдруг удивленным, оживившимся голосом добавил: — А они знали, что мы надысь кабанчика закололи. Зна-а-али.

— Как ты думаешь, куда они пошли?

— Куда или к кому?

— Разве это не одно и то же?

— Вопщетки, может, и так… — Игнат пыхнул малиновым огоньком трубки. — Люди, а без голов. Войну давно свалили, теперь берег один, и надо что есть силы прибиваться к нему. Надо иметь смелость глядеть правде в глаза.

— Это теперь один берег, а сколько их в войну было? Что ни день — то берег, что ни ночь — то другой.

«И тогда, вопщетки, один был, один. То, что некоторые искали какой-то своей выгоды, это другое. Они всегда искали и искать будут. И в одной семье не всегда гладко бывает: там поссорились, там не поладили, но когда батьку бьют, некогда лежать на печи или из-за забора выглядывать. Тут засучивай рукава — и в бойку. А раз нагрешил, будь добр — отчитайся за грехи. Это уж закон».

Снег выпал под утро. Спорый, мягкий.

Игнат вышел на крыльцо, долго вслушивался в глухую тишину, опустившуюся на село. Ни голоса, ни звука. Как будто все спало. Обошел вокруг хлева, затем вокруг хаты. За углом хаты увидел чужие следы. Это были следы того человека, что просил хлеба. Прежде чем пойти по двору, он зашел от леса, послушал за углом. Под стрехой снег не укрыл следов.

«Добрый снежок, добрая пороша… Надо сбегать поискать лисок», — подумал Игнат как о чем-то давно решенном, но неисполненном: все что-то не позволяло. Не позволяла зима. Сначала навалило снега. Он шел целую неделю, казалось, и конца ему не будет. Навалило выше заплотов — ни пешком, ни на лошади в лес было не пробиться. Потом повернуло на оттепель, с ледяной сечкой, с гололедом. Наконец ударил мороз. Поверх снега образовалась такая ледяная кора, что не только сани, но и человека держала, хоть на коньках катайся. И вот выпал, считай, первый после того снежок.

Несколько раз Игнат выходил с Галусом на охоту, но все без толку: ноги, время убьешь — и все твои трофеи. Правда, с неделю назад двух белок подстрелил и куницу. Еще шкурки с дощечек не снял, сохнут около трубы. А позавчера поехал привезти дров, положил ружье на сани. Уже выезжая с возом из Стаськового рога, увидел: в поле мышковали две лисицы. Красивые, черти. Рыжие, прямо горят… Попробовал обмануть, подъехать на лошади — не подпустили. Отбежали метров на сто пятьдесят и, словно потешаясь — смотри, Игнат, и кусай себя за локти, — принялись носиться наперегонки по полю — только рыжие хвосты, как метлы. Поглядел на их игру, показал Галусу: полюбуйся и ты, вояка. Но тот не видел, не чуял их и никак не мог понять, чего от него хотят. С тем и вернулись…

Из хлева через дырку в воротах, чтоб могли прятаться куры, вылез Галус. Отряхнулся от сенной трухи, ткнулся холодным носом в руку хозяина.

— Ну что, вопщетки? Проспал гостей? Или решил услужить им? — спросил Игнат.

Собака радостно завиляла задом, заскулила, взлаяла, затанцевала вокруг него, норовя лизнуть в лицо.

— Я тебе про одно, а ты про другое… Ты про свое… Ну так что, сходим сегодня на лисок? Сходим… Ну, будя, будя, — строго закончил Игнат, потрепав собаку за ушами.

Собака была высокая, на тонких кривоватых лапах, с широкой мускулистой грудью. Такая широкая грудь у гончих чистой крови редко встречается, но Галус был чистый гончак. Игнат перекупил его у Цыбульки из Усох и не жалел. Уже в два года он и след зайца брал, и за лисой шел. Теперь ему было три, и любили его в доме все, особенно Леник.

После ужина, когда семья собиралась вместе, Леник садился на него верхом. Галус обычно располагался возле печи и, положив голову на лапы, умными янтарными глазами следил за Игнатом. Взяв в руки большие, точно листья лопуха, обвислые уши, Леник принимался растягивать их, как гармошку. Спрашивал у собаки и сам же отвечал:

— Батька дома?

— Дома.

— Гармонь нова?

— Нова.

— Поиграть можно?

— Можно.

— Тум-та, тум-та-та!

Он таскал собаку за уши, разводя их в стороны и прижимая к голове. Галус невозмутимо сносил эту музыкальную экзекуцию, покорно поворачивая голову то в одну сторону, то в другую. Не было случая, чтобы он огрызнулся или показал зубы. Водит головой из стороны в сторону, а сам следит глазами за хозяином: видит ли тот? Ви-и-дит. Ну, значит, все в порядке.

Игнат отворил ворота, надергал из торбы охапку сена, кинул в ясли корове, пошел в хату, чтобы взять ведра. Галус первым прошмыгнул в душную, не остывшую за ночь темную переднюю, едва не свалив хозяина с ног.

Игнат пошел за водой к колодцу. Сруб колодца обледенел так, что осталась лишь маленькая, едва пройти ведру, прорубь. За ночь ее сковало, даже очепом нельзя было пробить. Игнат принес жердину, сколол лед вокруг проруби, ведром выловил его. Набрал воды и только было хотел нести, как увидел Полю. Лицо обеспокоенное, волосы растрепаны и кое-как прикрыты шерстяным платком. Подошла, поздоровалась.

— Я за тобой, Игнат. Зайди-ка в хату.

— А что такое? — Игнат почуял: сегодня, поди, не у него одного была тревожная ночь.

— Сам увидишь. Только не гляди, что я такая… — Поля поправила, пригладила волосы, туже затянула платок.

Вошли в сенцы, остановились. Поля принесла из хаты лампу. В сенцах все было перевернуто, поразбросано. Все дверцы комода сверху донизу распахнуты, на полках опрокинуты бутылки, банки, раскатаны сувои полотна, рушники, обрезки материи. Кадушки и ушаты разметаны по всем сенцам. В кубелке было жито — теперь оно кучей лежало на полу. Одна половица взорвана и откинута в сторону, в подполе желтел перекопанный песок.

— Что ж это творится, Игнат? Как дальше жить? Пришли середь ночи, повспарывали всех с постели, все перевернули вверх тормашками.

— Кто? — спросил Игнат, хотя можно было и не спрашивать об этом.

— Кто… Если б я знала. В хате были двое. Один в сапогах, с автоматом, а второй без ничего, в поддевке, с черной сумкой. Третьего, с винтовкой, я заметила уже потом. Он стоял возле ворот, за столбом.

— И что им надо было?

— Мед и самогонка. «Где мед?…» А какой селето взяток, какой мед? Одно ведерко только и накачала из трех ульев. Так я же все сразу на базар отвезла. Поллитровую баночку оставила на лекарство, так и ту выпороли, вон там, в углу, в комоде за полотном стояла. Нашли, обрадовались как дурачки. Правда, тот, что с сумкой, совсем молодой еще, чернявый такой, молчал. Зверел другой, с автоматом. «Есть, оказывается, есть, а говорила: нету. Значит, и горелка есть. Мы знаем, что есть». Ищите, говорю, мед нашли, может, и горелку найдете. Не нашли. В хлев дважды ходили. И меня тащили. Пошли, говорят, покажешь, где спрятана. Ждите, пойду. И Витик тут при мне: «Не ходи, мама». Перепороли все сено, думала, хлев спалят.

— Больше ничего не взяли?

— Два рушника. Им тоже надо умываться. Чтоб вы кровью своей умылись.

— Ты им сама открыла?

— Кто им открывал? Рванули дверь так, что защепка разогнулась.

Игнат положил взорванную половицу на место, собрал в угол кадушки, ушаты, встал у комода.

— А дети где?

— В хате. Сидят перепуганные.

Хата была выстужена, точно ледник. Витик и Рая сидели на печи, обернув ноги постилками, нахохленные.

— Ну, чего взъерошились? Или в школу не думаете идти? И печь не топлена… Ты что это, хозяйка? — Игнат повернулся к Поле.

— Я уж решила: раз такое, нехай сидят дома.

— Вопщетки, что это за «нехай сидят»? — И приказал: — Ну-ка, скоренько умываться, одеваться, перекусить и в школу! Все будет хорошо. И ты, Витик… Бытта и не мужчина.

— Я зараз, дядька Игнат, — и Витик стал надевать рубашку.

Игнат вышел из хаты, Поля шла за ним. Игнат подержал в руке разогнутый крючок, покачал головой. Ему трудно было поднять глаза на Полю, трудно было встретиться с ее взглядом, будто он был виновник того, что случилось здесь этой ночью. У него не учинили такое злодейство, у него деликатно просили. Его боялись. И он дал им все, что просили. А тут творили что хотели. Потому что некому было дать им по зубам. Ахрем не даст. Его нет. Как могло не быть и его, Игната. А они вернулись. Нет, не вернулись! Они никуда не уходили! Они жили тут. И теперь живут. И не только просят — требуют. И сами берут…

У Поли были глубокие черные глаза, и они ждали чего-то, спрашивали о чем-то таком, о чем не осмеливалась спросить она вслух и чего боялся Игнат.

— Надо сделать новую защепку. Я сделаю.

— Хорошо, Игнат. Разве можно в хате так, без ничего? Хлев и тот запирают. — Ей что-то еще не давало покоя. Игнат хотел было спросить — что именно, но Поля сама вскинула голову, засмеялась. — Знаешь, искали горелки — не нашли. Не для них гналась. А приди ты — сразу найдется. Сделаешь защепку — и приходи…

— Вопщетки, ты это, Поля, зря. Чтоб я… за горелку… ты это зря так про меня… И еще я не сказал тебе… Они были сегодня и у меня, — проговорил Игнат глухим голосом.

Полино лицо вытянулось.

— И что?

— Ничего… Попросили хлеба, луку… Я у стены с ружьем… Думаю, будь что будет. Полезете — хоть одного уложу. И уложил бы.

— И что, ты им дал хлеба?..

— Дал. Дал! — раздраженно сказал Игнат, круто повернулся и вышел.

XI

Домой Игнат вернулся хмурый. Сказал Марине:

— Возьми буханку хлеба, сала, отнеси Поле. Ее тоже не обошли гости.

— Я так и подумала: не может быть, чтобы только к нам…

— К нам, к вам, к ним… — пробормотал Игнат, снимая со стены патронташ.

Просматривал припасы, раскладывал отдельно патроны с картечью — на лису, на зайца, на птицу. Патронов было мало. Достал из сундука ящичек, в котором лежали гильзы, порох, дробь, принялся набивать новые.

Галус лежал возле печи, опустив голову на лапы, поглядывал то на хозяина, то на окна, за которыми заметно набрякало синькой небо.

Снег пружинисто, как мох, проседал под ногами, крахмально поскрипывал под бахилами. Идти было легко: внизу был крепкий, точно земля, лубяной наст.

Игнат пересек поле, где позавчера играли лисы. Хотя бы один след. Двинулся лугом.

Галус рыскал впереди, то задирал голову вверх, нюхая воздух, то опускал в снег. Пока что ничего достойного серьезного внимания не попадалось, и он захватывал все более широкое пространство, сновал челноком туда-сюда, распаляя себя.

Из своего собачьего опыта он знал: где-то здесь, в этих кустах, или, возможно, чуть дальше есть зайцы и лиски. Они хитры, позарывались в снег, затаились и думают, что их никто не найдет, не вспорет. Вспорем!.. Какой молодой и пахучий снег! Он пьянит, точно молоко, ошалеть можно от радости. И воздух густой, как в лесу. И эта настороженная тишина! Будто все заранее знали, что они придут сюда на охоту, и затаились, притихли. Но они где-то тут, совсем рядом, эти лиски и зайцы, быть может, иной уже следит за ними из-под куста, готовый вскочить и задать стрекача. Сам хозяин, сам Игнат Степанович сказал: «Ищи. Ищи-ищи». А раз он так сказал, значит, они есть. Надо искать…

Игнат шел расслабленным шагом. Ружье со взведенными курками лежало на согнутой левой руке, правой он придерживал его за ложу. Старая охотничья привычка — чтоб ни зверь, ни птица, даже выскочив из-под ног, не застали врасплох: рывок — и приклад у плеча.

Аккуратненькие, красивые, напоминающие листья клевера, лисьи следы встретились лишь возле Петрусева дворища. Зверь, видно, только что прошел, в иных следах еще осыпалась снежная пыль. Галуса не видно было. Игнат свистнул: «Тю-у! Тю-у!»

Через минуту запыхавшаяся, с высунутым языком собака была у ног. Игнат достал из охотничьей торбы ломоть хлеба, Галус осторожно снял его с ладони, отошел и лег на снег. Ел и преданными глазами поглядывал на Игната. Подобрав крошки, подошел опять, Игнат погладил его по загривку, указал на лисий след:

— Ищи!

Галус сунул нос в след, пробежал по нему метров двадцать, то опуская, то поднимая морду, и вдруг повернул назад. Сел неподалеку и начал искаться, бросая виноватые взгляды на хозяина.

— Ищи! — уже строже приказал Игнат.

Галус снова вышел на след, но вскоре задержался возле молоденькой березки, поднял ногу, отметился, вернулся обратно и снова сел.

— Что это с тобой сегодня? Дома чужих людей не почуял, а тут… — разозлился Игнат. Подозвал собаку, взял за ошейник, выхватил ремень из штанов и, сложив вдвое, принялся учить, приговаривая: — Ты будешь гонять? Будешь гонять? Во тебе! На тебе! Вопщетки, не хочешь гонять? Так я тебя погоняю! На тебе! Во тебе! На тебе! Во тебе!

Собака скулила, дергалась, пыталась вырваться, но рука у Игната была крепкая. Наконец рука расслабилась, и Галус вырвался. Отбежал и принялся зализывать побитые бока. Зализывал и скулил, плакался. Плакался и виновато поглядывал на хозяина.

— Поскули мне, поскули, так еще добавлю! — говорил Игнат, набивая трубку. Долго не мог распалить махорку: дрожали руки. — Поплачься мне, поплачься, — повторял больше для себя, нежели для собаки. И правда, ему было не по себе. Разве это дело — бить собаку? Таким порядком многому ли научишь. Хотя опять же: не побежишь сам по следу — Ну! — прикрикнул Игнат, стараясь скрыть в голосе свою неправоту.

Галус посидел еще немного, затем покорно встал, отряхнулся от снега, вышел на след и пропал в кустах. Спустя минут пять зацахлил: «Ах! Ах! Ах!»

— Ну во. Выходит, что и ты не можешь без понукания делать свое дело, — сказал вслух Игнат, опять-таки скорее из желания оправдаться перед самим собой.

Он прошел немного вперед, ближе к лесу, и стал под невысоким раскидистым дубком на краю прогалины. Прогалина глубоким острым клином врезалась в ельник, и стоило Галусу завернуть зверя назад, тот уж никуда не денется, выскочит на открытое место.

На какое-то время собака затихла, потом голос ее послышался снова, только уж левее и глубже в лесу. «Ишь ты! Не дура, не хочет вылазить на чистое, пошла в чащу», — подумал Игнат о лисе, хорошо зная тот глухой, забитый ломьем и корягами молодой ельник, куда вел след. Правое крыло ельника огибало осочное болото, левое упиралось в старый лес. Он хорошо представлял лису, как легко она идет между деревьями, обминая кочки и кучи валежника. Остановится, присядет, напряженными ушами ловя голос собаки, может даже подпустить ее близко, а затем махнуть в другую сторону. Непросто будет Галусу выгнать ее оттуда: придется взять большой круг, да все по той же чаще, чтобы завернуть сюда. Завернет.

Вопщетки, что ни говори, а собака добрая. Недаром Павел Шамаль отдавал за нее свою суку и двести рублей в придачу: «От-д-дай мне ее, а я с ней н-на в-волков бу-буду ходить, а т-тебе и с-суки хватит на зайцев и б-бе-лок». Умник нашелся.

Игнат прислушался: Галус не давал о себе знать. Не иначе потерял след. Что-то с ним сегодня не то. Хотя даже у человека не всегда спросишь, что с ним, а это же собака. И не спросишь, и сама не умеет сказать.

А работник Галус отменный. С ним можно идти и на волка, и на кого угодно. И ко двору пришелся. Уж на что Марина строга к собакам, а и ей он нравится: и накормит, и в хату пустит погреться.

Однако где ж он и почему молчит? Это уже не нравилось Игнату. Не иначе потерял след и сейчас прибежит с виноватыми глазами.

Вокруг было тихо и глухо, как ночью. Белый, аж слепит глаза, снег, контрастно черные, словно обугленные кусты. Сверху сорвался комок снега, разбился о шапку, угодил за воротник. Игнат передернул плечами, мокрое потекло по спине. Галуса не было слышно, и Игнат не вытерпел, двинулся по следу сам.

След вел сперва по краю кустарника, вдоль поля, затем через болото свернул в сторону леса. Тут Галус набрал свой обычный гон, шел ровными размашистыми скачками. Его разлапистые следы четко значились рядом с лисьей цепочкой.

И здесь, на болоте, застарелый снег был прочен, точно утоптали его. Игнат легко шел поверху, и сам не заметил, как побежал. Бежал, будто и впрямь догонял кого-то. Некое неведомое беспокойство гнало его вперед. Вместо того чтоб стоять, как всегда, в засаде и ждать, когда зверь выйдет на него, он сам бежал по следу, словно гончак. Бежал гончак за гончаком.

Болото кончилось, и Игнат остановился, прислушался: не донесется ли знакомое «Ах! Ах! Ах!». Кругом стояла мертвая тишина.

За болотом след, как и предполагал Игнат, свернул в чащобу. Продравшись сквозь лозняк и крушинник, Игнат ткнулся в молодой ельник. Гуще всего он был по краю, по-над болотом, дальше поредел, и Галус тут вновь перешел на свой размашистый бег.

Уже с полчаса Игнат шел по следу, хорошо упарился, расстегнул верхние пуговицы фуфайки. Перед ним стояло несколько старых елей, дальше угадывался просвет, должно быть давнишняя вырубка, и Игнату вдруг тюкнуло в голову: «Вопщетки, сдурел я, не иначе. Бегу вслед за собакой. Догоняю ее?..»

Мысль эта была так неожиданна и проста, что Игнат сбавил шаг, а приблизившись к старым елям, и совсем остановился. Решил закурить. Полез в карман за кисетом, взял щепоть махорки. Уминал ее в трубку и смотрел перед собой. В прогалине между серыми стволами, сквозь щетку подлеска, метрах в десяти разглядел небольшую поляну. На ней что-то перемещалось, металось, вроде катался огромный серый клубок. Оттуда же доносилось глуховатое недовольное гырканье.

Это были волки.

Игнат как стоял, так и остался стоять, только сунул трубку в карман, развернулся чуть вправо, приподнял ружье на руке и, прижав приклад к боку, не целясь шарахнул из обоих стволов в этот живой клубок. Переломил ружье, выхватил пальцами гильзы, затолкал вместо них два патрона с картечью, рванул приклад к плечу.

На поляне никого не было.

Тогда он подобрал гильзы, воткнул в патронташ, вышел на поляну. Вспоротый, перепаханный множеством лап до земли снег, клочья шерсти — серой, волчьей, и рыжей, Галуса, и кровь… И ошейник, который был на Галусе и за который Игнат всего полчаса назад держал его. И больше ничего.

Игнат поднял ошейник, подержал в руках, сунул в торбу. Медленно обошел поляну, присматриваясь к следам. Волков было шестеро, и каждый повел след в свою сторону.

«Неужто ни одного не достал? Быть не может! Хотя, конечно, была бы это картечь, а то шел на лису. И все равно: бил ведь с десяти метров…»

Игнат прошел метров пятьдесят по одному следу. Никакого признака крови. Вернулся назад. Прошел по другому: опять чистый снег и на нем отпечатки огромных, метра по четыре в длину — с испуга — скачков.

Следы четырех волков вели в одном направлении. Метров через сто ельник расступился перед небольшой луговиной с редкими осинками и кустами лозняка. Выскочив на нее, звери сошлись вместе и один за другим, почти след в след, устремились в глубь леса.

На пятом следу шагах в сорока от поляны Игнат увидел кровь. Красные, словно рассыпанная клюква, шарики — и все. Видно, рана не страшная, где-то задело немножко.

Вышел на последний след, ругая себя: дурень, надо было перезарядить. В том кровавом опьянении, с которым волки рвали на куски бедную собаку, они ничего не слышали и не услыхали бы… И тут он заметил кровь. Не просто капли, а довольно большое пятно, шагов через десять — еще.

«Ага, тебе-то я угодил, — со злорадством подумал Игнат. — И хорошо угодил!»

Зверь уходил на трех ногах, почти не задевая снег четвертой — передней левой. Похоже, была перебита лопатка: из лапы столько крови не вышло бы.

Пройдя с полкилометра, волк прилег под елкой. Его тошнило. Свежие куски рваного, только что проглоченного вместе с шерстью мяса. Словно было когда перебирать!

На месте лежки снег набряк кровью. В лесу волк ложился еще два раза, оставляя за собой большие красные пятна. Кровь не успевала замерзнуть. Зверь чуял близко человека, вставал и двигался дальше. По огромным, во всю ладонь, следам было видно, что это старый, матерый волк.

«Вопщетки, теперь-то ты от меня никуда не денешься. Нет, я тебя достану, куда бы ты ни свернул, — с мстительной уверенностью думал Игнат, на разные лады повторяя свою мысль, и в этом было, пожалуй, единственное утешение, которое он мог найти для себя. Теперь он знал, что, если бы не побил Галуса, если бы не заставил его идти за лисой, тот был бы с ним и остался б живой. Галус чуял, что неподалеку ходили волки… — Долго ты не попрыгаешь на трех лапах, у меня ты не погуляешь. Получишь свое, голубок. За все надо платить — это ты должен был знать. И чем больше урвал, тем больше, голубок, расплата…»

Ельник кончился внезапно, открыв чистый простор поля, посреди которого на взгорке стояла старая огромная груша. К этой груше и держал путь волк. Игнат увидел его сразу, как только вышел из леса. Волк тоже увидел его. Между ними оставалось шагов двести. Они стояли и смотрели друг на друга: зверь стоял на трех лапах, повернув голову назад, навстречу человеку, и человек с ружьем в руках, заряженным патронами с картечью.

У зверя была перебита передняя нога, он истекал кровью, и его то и дело рвало, хотя уже и нечем было рвать. Все то живое, теплое, с пахучей кровью мясо, которое он успел урвать, когда они все разом накинулись на собаку, уже осталось на снегу. И все равно нутро выворачивало, гнало густую зеленую слизь.

Волку хотелось одного — полежать, тогда, возможно, к нему возвратилась бы сила, которая убывала вместе с исторгнутыми кусками мяса и кровью, что оставалась на снегу, — зверь знал: спокойно полежать ему не даст этот человек. Он не просто идет вслед за ним. Идет, чтоб убить его. И потому зверь старался не подпускать человека близко.

До волка оставалось шагов сто пятьдесят, стрелять было далеко, да и необходимости в этом не было. Было видно, что силы покидали зверя.

«Никуда ты, голубок, не денешься. Никуда. Ты свое взял, теперь должен заплатить», — повторял про себя Игнат, приближаясь к волку. Повторял, будто хотел убедить самого себя в справедливости того, что он вершил и что должен был сделать сейчас.

Волк прилег на открытом, дал возможность человеку подойти еще ближе, потом встал и заковылял в гору, к груше. Возле груши снова лег. Туда же шел и Игнат. На этот раз волк подпустил его шагов на сто, поднял голову, поглядел на охотника, перебрался на другую сторону груши, будто спрятался за дерево.

Игнат сделал полукруг и зашел с той же стороны. Теперь до волка оставалось метров семьдесят, и Игнат вскинул ружье. Волк не улежал, встал на ноги, и тут Игнат выстрелил. Зверя словно пружиной подбросило вверх, но на землю он встал ногами. Покачался с боку на бок, а потом здоровая передняя нога подломилась, и он ткнулся мордой в снег, привалившись к груше. Так и остался стоять.

Игнат перезарядил ружье и с взведенными курками стал приближаться к груше. Подошел метров на пять. Волк не шевелился. Стоял, будто живой, будто копался лапами в снегу и на мгновение сунул морду в раскоп — поглядеть или понюхать, что там такое.

С груши сорвался ком снега, упал на спину волку и, рассыпавшись, остался лежать на нем белой пылью. Игнат зашел от груши, толкнул волка стволом. Зверь как бы с неохотой повалился на бок. Желтый, точно из мутного янтаря, глаз смотрел на человека с застывшей печалью. В уголке его блестела слеза. Игнату стало не по себе.

Видать по всему, это был вожак. Серебристо-серый, с широкой, простроченной сединой черной полосой вдоль спины. Оттопыренная в ярости верхняя губа открывала мощные, острые, как шила, клыки. В звере было не менее двух метров. Левая лопатка и весь бок ниже ее были в крови.

Игнат перевел дыхание. Обычной охотничьей радости — что ни говори, такого матерого уложил! — сегодня он не испытывал. В ушах звучало жалостное поскуливание Галуса, перед глазами стоял его виноватый взгляд. Неотвязным было и то, как ждал последнего выстрела зверь, повернув голову навстречу смерти. Смотрел на него и как бы спрашивал: «Что, идешь добивать?..» Нет большего паскудства, нежели добивать, бить надо сразу и насмерть. Однако вишь ты, какого волчину свалил! Может, взять и второго — того, чью кровь видел на снегу раньше?

Он не долго задержался около груши. Пускай волк полежит, лошадь с санями возьмет потом, а сейчас надо идти за вторым.

Время клонилось к обеду. Сквозь кудлатые, белые, словно чесаная шерсть, облака пыталось пробиться солнце, но пока оно проступало желтым ярким пятном. Желтые блестки ложились на снег, слепили глаза.

Дома, собираясь на охоту, Игнат не стал есть, выпил лишь кружку простокваши. Краюху хлеба и шматок сала завернул в полотнину и положил в торбу. Половину хлеба скормил Галусу перед тем, как отправить его по лисьему следу, остаток же, вместе с салом, так и лежал нетронутый… С какой охотой Галус проглотил бы все это сейчас и какими благодарными глазами смотрел бы в глаза хозяину! «Батька дома? — Дома. — Гармонь нова? — Нова. — Поиграть можно? — Можно». Поиграли, вопщетки.

Игнат не хотел возвращаться на ту злосчастную поляну, а взял наискось, через ельник, рассчитывая выйти на длинную заболоченную луговину, которая, то сходясь на нет, то распахиваясь широкой поймой, тянулась в самый Штыль. На поле, откуда они пришли с Галусом и за которым, хотя и далековато, была деревня, люди, волк вряд ли пойдет. Он должен пробираться в Штыль. Раз не пошел с теми четырьмя, то должен самостоятельно пробираться в этот глухой лесистый угол. Игнат наверняка знал, что волки обитают в той стороне. Где-то там, в коряжнике, должно быть их логово. И бабы говорили осенью, что видели там волков. По всему — это не пришлые, местного развода.

Рассуждал Игнат правильно. След волка он увидел, как только вышел на луговину. Наст и здесь был тяжелый, слежалый. Он придавил траву, пригладил, почти сровнял с землей кочки, и только спутанные ветром и обросшие изморозью кустики жесткой осоки небольшими сугробиками кое-где выделялись на этой белой постилке, да в отяжелевшем покое стоял высокий, опушенный снегом тростник. Он тянулся сплошной полосой далеко вперед, словно забытый и несжатый загон жита, и Игнат подумал: «Вопщетки, надо будет летом забраться сюда с серпом: такая стреха на хлевушок пропадает». Мысль эта мелькнула, как мелькает падающая звезда на летнем ночном небосклоне, оживив его на какой-то миг и покинув таким, каким он был до сих пор.

С левой стороны, на возвышении, рос старый ельник. Даже отсюда, снизу, он казался глухим и дремучим. Это была Старина, начало Теребольских лесов, хотя сами Теребольские леса находились километрах в двадцати отсюда, за рекой. По правую сторону встречались редкие корявые березки, чахлые сосенки и с невзрачными, точно обглоданными, вершинками — словно наводили на мысль, что место это мало кому доброму может приглянуться.

Немного дальше стояло несколько старых ив. Игнат помнил их еще с довоенной поры. Одна с широкой, донизу, трещиной, остальные держались кучерявой дружной семейкой.

Волк шел болотом. Две или три небольшие, с орех, красные капли вновь подтвердили, что волк был ранен. Он дважды садился, должно быть зализывал рану, но дальше бежал ровной, спокойной трусцой. Испуг после выстрела, наверное, прошел, и тут он чувствовал себя уверенно.

С болотины волк свернул в ельник и, сделав полукилометровую дугу по чащобе, снова вывел в редколесье. Игнат покачал головой: зверь выбирает путь, как пожелает, а человек, будто невольник, вынужден петлять вслед за ним.

Крови на снегу больше не было, и скорее глупое упрямство, чем разумная сила, вело Игната вслед за волком: куда ж ты, падла, завернешь? Неужто не покажешь логовище?

Занятый этими мыслями, Игнат не сразу заметил глубокие, присыпанные недавним снегом ямки, что размеренной цепочкой тянулись параллельно волчьему следу. Обратил внимание, лишь когда раза три споткнулся о них.

Это были человечьи следы, и шел человек по глубокому снегу давно, еще до гололедицы. Подумал: «Откуда они тут? Кого и зачем занесло в эту глушь? По дрова? Сушняка и бурелома тут до черта, но попробуй возьми его отсюда, вытащи на дорогу. Да и чего лезть сюда, когда ближе полно дров. Сено? Тоже не видать, чтобы где-либо стоял стожок или копна…»

Следы подсказывали: шел высокий, грузный человек. Кого-то ведь загнало сюда. А может, как и он, вслед за зверем шел кто-нибудь? Конечно, за зверем, другой причины не могло быть. Тогда кто же? Шамаль? Только он мог забраться сюда. Но почему не заглянул к нему, к Игнату? Почему не объявился в Липнице?

Павел Шамаль жил в Селище. Если взять отсюда напрямик, то будет километров пять, не меньше, а по дороге — и все семь. Толковый охотник, пожалуй, один такой на район. И зверя знает, и бить умеет. Уж если возьмет на мушку, пиши пропало. Хоть зайца, хоть лису. В этом он, пожалуй, и ему, Игнату, не уступит. Может, в чем-нибудь другом, а в этом… Игнат не переоценивал себя, однако был убежден, что лучшего охотника, чем сам он, в районе нет. Да и по области надо еще поглядеть. Но если уж называть двух охотников, то, конечно, он да Павел.

Мужчиной для Игната был тот, кто умел держать в руках ружье. Ружье должно быть у каждого. Как, допустим, топор или пила. Что за мужчина без ружья? Положим, как ты пойдешь на зайца или хотя бы на тетерева, когда боишься ружья или слабо привык к нему?

Встречались они с Павлом редко и никогда не заводили речь о том, кто из них какой охотник, но каждый хорошо знал силу другого и по-мужски молча и всерьез уважал ее. Всякий раз, когда охотничьи тропы заводили Игната куда-либо под Селище, он не ленился сделать крюк, чтобы зайти к Павлу. Посидеть, покурить, потолковать. И Павел тоже не обходил его хату.

«Значит, Павел? Не-а… Слишком большие следы. Большие… И вроде как бы с раскатом. Как будто человек шел все время скользя. Скользя… А ведь он, вопщетки, был не один. Их было несколько. И двигались они, стараясь попадать след в след…»

Под невысокой, придавленной снегом елочкой чернела какая-то точка! Игнат свернул в сторону, копнул бахилой снег. Горелая корка от картофелины. От картофелины, испеченной на углях.

«Кто это, выбираясь из дому, загодя печет бульбу на углях? На углях бульбу пекут в лесу. А кто же, собираясь в лес, берет с собой сырую бульбу? Или у Павла не было краюхи хлеба — себе и суке?»

Теперь уже Игнат и сам шел, стараясь попадать в чужие следы, будто примерял к ним свой шаг, и это ему не стоило труда, из чего он сделал вывод, что прошли здесь высокого роста мужчины. Почему-то у него и мысли не возникло, что это могли быть женщины.

Шагов через тридцать под бахилой снова зачернело: еще одна пригарка…

На этом месте волк круто взял вправо. Там, за кустами ивняка, было Гущево дворище. Некогда Игнат помогал Гуще переезжать в село. Теперь от былого подворья остались лишь две яблони. Волк не захотел идти по болотцу, полез на голое поле. Почему? Что-то почуял? Что-то… А может, кого-то?..

Теперь Игнату кое-что становилось понятно. Быть может, не до конца понятно, но он подумал, что и тут охотничий нюх не подвел его. Вывел на след…

Он прошел еще немного за волком, будто присматриваясь к следу, остановился, достал кисет. Набивал трубку, а сам цепким взглядом окидывал место, куда его занесло. Болотце здесь кончалось, вернее, оно начиналось отсюда — с криницы, которая выбивалась из-под корней старой наклоненной ели. Круглый год криница вздымала фонтанчиком белый песок и сгоняла в одно место, кружила сор — кусочки коры, травинки. Игнат не однажды бывал здесь и всякий раз не мог не напиться холодной, так что зубы ломит, прозрачной воды. До криницы оставалось шагов тридцать, но сегодня он не пойдет к ней.

Если отсюда повернуть налево в гору, то вскоре выйдешь к лисьим норам. Дальше будут партизанские землянки. Их здесь пять или шесть. Видать по всему, человечьи следы вели туда, к землянкам. Игнат еще раз повел глазами вокруг себя. Лес стоял сумрачный, настороженный. Недвижный, он словно спал, согревшись в снежном одеянии. Казалось, застыл навсегда, навеки, и ничто никогда не нарушит это глухое, нескончаемое безмолвие. От такого ощущения неуютно становилось на душе.

Неожиданно где-то вверху на одной из ближних елок зачалось какое-то неприметное движение — будто кто-то осторожно вздохнул, но этого было достаточно, чтобы вся навалившаяся на дерево толща снега ухнула вниз и взорвалась легкой пылью. Елка вздрогнула, тяжелые лапки торопливо заходили из стороны в сторону, и потребовалось довольно продолжительное время, чтобы все вновь улеглось, успокоилось в прежней сосредоточенной окаменелости. Но теперь было понятно, что под снежным кожухом затаилась жизнь, ей надоело пребывать в этом холодном оцепенении, и она только ждала своего момента, чтобы заявить о себе…

Игнат чувствовал: надо уходить отсюда, и чем скорее он сделает это, тем лучше. Но не мог же он побежать, как тот волк. Не мог и не желал.

И он подставил спину старому ельнику, чиркнул спичкой и принялся раскуривать трубку.

И тут раздался выстрел. Стреляли из боевой винтовки, и выстрел был такой оглушительный, что с елки и кустов посыпался снежный пух. Игнат дернулся вверх, выгнулся спиной и замер, точно в ожидании чего-то. Спичка полетела в снег.

Сперва Игнат подумал, что его убили. Вроде даже почувствовал и пулю между лопаток. Потом показалось, будто его ранили и оттого он стоит и не падает. Наконец понял, что его и не убили, и не ранили, что он живой, ведь точно слышал, как пуля прошла где-то сбоку и выше головы.

И тогда вместе с радостью, что он жив и невредим, пришла злость: над ним пошутили. Хотели попугать. Застичь на чем-то гадком. Может, даже поймать на трусости. Игнат таких шуток не любил. Хочешь потолковать — выходи в открытую. А не так, из-за пня… Он чиркнул второй спичкой, припалил махорку, пустил дым и только тогда, словно решив что-то важное для себя, двинулся вслед за волком.

За Гущевым дворищем волк, сделав изрядный крюк, снова вошел в лес, но теперь Игнат не полез за ним, а направился на дорогу в Селище.

XII

Павел был дома, колол дрова. Обрадовался, увидев Игната, пошел навстречу.

— Такая пороша, а ты щепки щепаешь? — заметил Игнат, пожимая его горячую от топорища руку.

— Н-не м-много, к-как видно, и ты выходил.

— Вопщетки, выходил. Правда, мог больше, но и того достаточно. Потому и завернул к тебе. Запрягай коня да поедем. Волка надо забрать.

— Да ну? — не поверил Павел.

— Правда.

— И г-где ты его?..

— А во там, у старого дворища Витковских.

— Г-гляди ты… Д-да что-то же не в настроении ты. И где собака?

— На волка променял, — криво усмехнулся Игнат.

— Не обманывай.

— Правду говорю.

— Т-такую с-собаку…

— Вопщетки, собака была добрая… Да ничего не поделаешь. Не мы смерть выбираем, а смерть выбирает нас — во какое право.

Павел вторкнул топор в колоду.

— Раз так, то я з-зараз.

Через пару минут Павел вышел из хаты в кожушке, подпоясанном ремнем, с бескурковкой в руке. Прошли на конюшню, заложили в сани сивого шустрого конька, устроились сами на соломе, поехали. Коник легко бежал по дороге, а Игнат вел рассказ про свой сегодняшний день, про то, как Галус не хотел идти за лисой, и он побил его, как догнал старого волка, как шел по следу молодого.

— Так к-куда, говоришь, м-молодой п-потянул? — переспросил Павел.

— В Штыль… Знаешь Гущево дворище? Так оно останется справа, а это левее, за криницу.

— Г-где лисьи н-норы?

— Ага… Прихожу, а там кто-то побывал уже, правда, раньше, до этой гололедицы. Я подумал, может, это ты? — Игнат говорил спокойно, даже безразличным тоном, а сам внимательно следил за Павлом: что тот скажет?

Павел ответил тотчас и прямо:

— Нет, я н-никуда не в-вылазил весь м-месяц. А там… М-может, кто с-сушняку хотел п-приглядеть.

Игнат пошел напрямую. Рассказал про ночных гостей, про выстрел в дебре.

Павел долго молчал, затем со злостью спросил:

— Ч-чего тебя п-поперло т-туда, в Штыль? Н-надоело г-голову носить на п-плечах?

— Вопщетки, не надоело. Только я рассуждал так: раз они считай что в открытую пришли ко мне, то чего-то ж хотели. Хлеба, луку — это одно… А другое… Вот я и решил пошукать их и сказать, чтоб выходили. Что они там высидят? Сдаваться надо. А не сдадутся — перестреляют. Как тетеревов.

— Ты это всерьез? — Павел посмотрел на Игната как на полоумного. — Ты д-думаешь, они сами н-не знают, что м-можно выйти? Что-то ж их не п-пускает.

— Что не пускает? Страх или неизвестность. Придется сказать им, что ничего страшного тут нет, надо выходить к людям, коли с людьми жить мыслишь.

— А ты з-знаешь, кто т-там? Что-то ж он м-мыслил, идя в п-полицию. М-может, там у которого руки по локти в к-крови. Может, тот же М-мостовский…

— Этот, вопщетки, все может… Хотя стреляли все-таки, чтоб не попасть, а?

— Сегодня не п-попали, завтра п-попадут…

Игнат ничего не ответил, и на том разговор прекратили.

Конь стал тревожно фыркать и всхрапывать еще далеко от груши, а подъехали метров за двадцать — и вовсе заупрямился, попятился на передок саней, выламываясь из хомута. Пришлось взять под уздцы и почти силой тащить ближе. Рычала, скалила зубы, вздыбив на спине шерсть, и бросалась из стороны в сторону сука.

Павел подошел к волку, взял за загривок, приподнял.

— Ну, б-брат, и л-ломина. Совладать с т-таким — дай боже.

— Я ему хорошо угодил. Погляди.

Игнат показал на смерзшуюся сплошной корой левую лопатку, на окровавленную голову, куда он попал уже напоследок.

— М-молодца. Т-такого свалить — редкая удача.

Игнат достал из торбы ошейник Галуса:

— Вот она… удача.

Волка взвалили на сани, поверх кинули соломы, поехали.

Начинало смеркаться, пошел снег, и надо было спешить.

Было уже совсем темно, когда приехали в Липницу. Игнат подвел коня с санями к самому крыльцу. Отворили дверь и через сенцы втащили в хату мерзлого, как дуб, волка.

— Ей-божечки, волк? — глазам своим не поверила, вскинула руки Марина.

Волка приставили к столу. Припорошенная снегом спина его горбилась почти вровень со столешницей. Перекошенная судорогой, вздернутая верхняя губа открывала желтые зубы. Казалось, зверь живой, только затаился.

С опаской, но все ближе к нему подступали дети. Соня и Гуня смотрели на зверя с брезгливым любопытством. Леник был смелее всех, дернул его за хвост.

— Укусит! — пристрашил отец.

— Не укусит, гляди, — Леник смело дотронулся до жестких черных волосков на волчьей морде.

И тут Игнат услышал то, чего давно ожидал. Марина спросила:

— А где же Галус, что-то не слыхать?

— Вопщетки, Галуса нет, — не сразу, виновато ответил Игнат. И кивнул на волка: — Вот он вместо Галуса.

— Разорвали? А боже ж мой!.. — заголосила, точно по человеку, жена.

Игнат прикрикнул на нее:

— Тихо, не вой! Их там целая стая была. Пока я подоспел, во что оставили. — Он достал из торбы ошейник, передал Ленику: — На, держи… Будешь растить другого Галуса. — Повернулся к жене: — А нам с человеком пристрой перекусить: и наездились, и намерзлись.

— Где ты хочешь л-лупить его? — поинтересовался Павел.

— А вот тут, — Игнат указал на матицу возле печи. В матицу был вбит большой железный крюк, на котором когда-то вешали зыбку.

Игнат принес из сенцев веревочные вожжи, расцепил зверю челюсти, захлестнул мертвым узлом морду и клыки. Морда оскалилась, будто в последней бессильной злобе. Вожжи накинули на крюк, подтянули волка вверх. Подвешенный, он казался еще больше: нос был у самого потолка, а хвост лежал на полу.

— Ну что ж, брате вовче, начнем последнюю операцию, — с грустной улыбкой проговорил Игнат. — Сегодня нам пофартило. Ты думал, что ваша взяла, а вышла небольшая поправка…

Наутро ждать завтрака Игнат не стал. Кинул в торбу краюху хлеба, сала, взял ружье, патроны.

— Если кто будет спрашивать: потащился куда-то на зайцев, — сказал Марине. И добавил: — Зайду к Змитроку, а от него, наверно, в район.

Марина окинула его взглядом.

— Все знают, что на зайцев ты не так одеваешься.

— Мало кто что знает.

— Попросил бы коня. И скорей, да, может, купил бы что детям.

— Как-нибудь другим разом.

Игнат прошел в конец села, свернул в поле и стал приглядываться к снегу. Ружье лежало на левой руке, правая — на курке. Дошел так до леса, свернул налево. Двигался краем, пока не обогнул село. По стежке через болото выбрался к мельнице. Почему захотелось завернуть сюда, он и сам не знал, а завернул не зря. Обошел вокруг мельницы.

Стоял еще полумрак, но санный след, что вел не с дороги, а с поля, Игнат прекрасно разглядел. Туда, в поле, выходило зарешеченное и заставленное изнутри дощатым щитом окно. Около него кто-то походил с ломом: и рамы и решетки были выдраны живьем. На то была причина: как раз накануне смололи двадцать пять пудов жита из соседнего колхоза «Искра». За мукой искровцы должны были приехать сегодня. Мешков с мукой не было: кто-то опередил. Не исключено — те самые «кто-то».

Игнат поспешил за председателем.

Змитрок выслушал его молча, молча оделся, молча шел по улице. Оглядев выдранную решетку, прошел по санному следу: метрах в пятидесяти от мельницы он выходил на накатанную заледенелую дорогу.

— Подыми руку и опусти. И скажи: пропало, — произнес он наконец глухим, как будто еще сонным голосом.

— Поднять и опустить руку — не шутка. А все-таки… — Игнат ждал, что скажет Змитрок.

— А все-таки, — тот поглядел Игнату в глаза, — зараз запрягай коня и езжай прямо в район. Это уже серьезно. Расскажешь все, а там скажут, что делать дальше. Понял?

— Не дитя, пора кое-что понимать.

Запряженная в легкие санки молодая лошадка ходко бежала трусцой, и двадцать километров до района не показались длинными.

Полозья, повизгивая, скрипели на морозе, санки бросало из стороны в сторону по раскатанной дороге. Такая езда клонит в сон, однако Игнату не дремалось. Было самое время подумать о многом. Но больше всего мысли вертелись вокруг событий последних дней, в которые он оказался вкрученным, как буравчик в бревно: и не вывернуть, и не вырвать. Оставалось одно — крутить дальше. Ночные гости, лисий след, Галус, волки, человечьи следы с раскатом, черные картофельные пригарки, выстрел в Штыле. Теперь — мельница… Решиться на такое мог очень рисковый человек. «Может, хлеб есть, хозяюшка?..» Точно так просили хлеба солдаты-окруженцы в начале войны, пробираясь по тылам вслед за линией фронта. Так просили хлеба и они с Тимохом на Витебщине, пока не встретили партизан…

«Может, хлеб есть?..» Какой им хлеб, какое «может»? Какое они имеют право?.. И опять же: почему так получается? Встретились бы они в войну — все понятно: враг есть враг. Откуда же эта мягкость у него сейчас? Надобно было увидеть то, что они натворили у Поли, надобно было услышать свист пули над головой, чтобы вернулась настоящая злость?..

«И ты дал им хлеба?..» Дал, дал! Того хлеба, которого не догадался принести ее детям.

Он чувствовал, он был уверен, что в Штыле за ним следили, он был на мушке. Там можно было его прихлопнуть, можно было. А что дальше? Человек не вернулся с охоты, пойдут искать его, непременно пойдут. И все обнаружится. Нет, лучше тихо. А может, он, Игнат, ничего не заметил? А если заметил, так, коли благоразумен, будет держать язык за зубами. А если не имеет разума, если дурак? Что тогда?.. Тогда будет то, что на самом деле. Мало что вы хотели, мало что вы хотите… На каждое хотение всегда найдется обруч, а обруч нелегко разорвать, даже если большую силу приложить.

Лейтенанту Галабурдову было немногим больше двадцати, но и этих лет достало на войну. Дошел до Германии, привез оттуда несколько осколков в теле и довольно пустое, бессмысленное присловье: «Хендэ хох унд зибен-зибен», которое он повторял без всякой надобности. Уйти в запас не захотел — попросился в милицию.

Работа в милиции всегда колготная — то украли, то убили, а ты разбирайся. Но жить можно было, если б не эти «хлопчики». Банду взяли в прошлом году под Голынкой: двое были убиты в перестрелке, пятеро сдались, а трое выскользнули. И выскользнули только потому, что не оказались «дома», когда брали всех. Кто-то Северин из Брянщины, Стась Мостовский из Липницы и его «адъютант», его тень, Любомир. Несколько месяцев после Голынки они молчали и вот подали голос. И на что только надеются? Хотя на что… Ни на что…

Лейтенант ехал вместе с Игнатом. На их санях сидел также немолодой молчаливый сержант Силивончик, на соломе лежали автоматы, ружье. Сзади шли другие сани, на них было четверо, тоже все при оружии.

Ехали в Штыль, к бывшим партизанским землянкам. Молчали, если не считать скупых слов, которыми перекинулись лейтенант и Игнат.

— Скажите, а почему вы не пришли к нам вчера? Сразу, как по вас выстрелили? — поинтересовался лейтенант.

— Вчера не мог. Волка темночи привез. Да, вопщетки, откуда я мог знать, кто стрелял, — ответил Игнат.

— Волк волком… А тут… они приходят к вам среди ночи, вы выносите им хлеба, луку, вместо того чтобы… У вас же ружье, и вы добрый стрелок. Может, у вас с Мостовским какое сродство? — не отступал лейтенант.

— Далекими соседями были, в одном колхозе были, но до сродства, слава богу, не дошло, а теперь, видно, и подавно не дойдет. А ружье есть, вот оно, — Игнат показал глазами на солому. — Есть ружье, и стрелять из него умею… Однако же стрелять из-за угла, не зная в кого… Одно — разговор в открытую, глаза в глаза, а другое — как собаку из-за угла… Люди ж мы, а не абы кто.

— В открытую… У вас открытая, у них закрытая… Нешто так договоришься? — ухмыльнулся лейтенант.

— Не знаю… Но, по-моему, их надо взять. Взять и судить… Чтобы и они и все знали…

— Возьмем… Не сегодня, так завтра, а возьмем, — лейтенант пристукнул кулаком по грядке розвальней.

К бывшим партизанским землянкам успели засветло. Подходили с трех сторон с самой строгой предосторожностью.

Землянки были пусты. В трех никто не жил с тех пор, как их покинули партизаны. Четвертая была превращена в отхожее место. В пятой, самой большой, еще не успел выветриться спертый дух недавнего человеческого пристанища. На нарах — свежая, неперетертая солома, в железной печке — покрытые сизым пеплом уголья, у порога — сухие дрова. Видно было: землянку покинули недавно, день или два назад. О том же говорили и следы, что вели от землянки к кринице.

Игнат с лейтенантом Галабурдовым стояли возле сучковатой, наклоненной в сторону болотца ели. Росла она на небольшом взгорке, у подножия которого, в нише, прикрытой нависшими корнями, и начинала свою жизнь криничка — маленькое, размытое песчаное блюдце, до краев полное прозрачной воды. Из блюдца через узенькую промоину вода уходила под снег, пряча от неопытного глаза свою живую беспокойную силу.

— Теперь они снова затаятся месяца на два, — с сожалением произнес Галабурдов.

— Считай, до весны. Ага, до весны… Я вот шел за волком. Он свернул направо вон там, — Игнат показал на старые ивы. — Оно можно было и мне обойти стороной, но если по-мужски, то уж больно хотелось дознаться: какому это доброму человеку не сидится в тепле, кого это занесло сюда? Были подозрения и на Стася Мостовского.

— И вы один?..

— Вопщетки, когда-то, в самом начале войны, командир мой, лейтенант Зеленков, говорил: на танк идут в одиночку. А у меня к Стасю своя претензия. Да и с ружьем я, два ствола. А из дому выходил еще и с собакой. Это потом все переигралось.

— Могло и хуже переиграться. Хендэ хох унд зибен-зибен!

— Могло? Может, и могло, — Игнат почесал в затылке. — Я тебе скажу, это теперь тут стало людно, а когда-то, аж до самой войны, тут дайжа и медведи водились. Небольшенькие, рыжие, у нас их мурашниками зовут. И один раз было так: пошли заготавливать дрова Сыромолот Ясь и Пац Михайла, оба из Гоноратова, соседи. Что наготовили, а это разошлись еще поглядеть сушняка. Сыромолот идет и видит большой муравейник, а из него, изнутри, бытта кто мусор выкидывает. Подождет да и подбросит вверх, подождет да и подбросит. Бытта баба на ветру просо веет. Ясь человек любопытный, да и каждому захотелось бы глянуть, что там такое творится. Приблизился к муравейнику, а там внутри, бытта дитя в куче песка, медведик, муравьев теребит. Закопался так, что и головы не видно, занятие, вишь, интересное. Ясь сразу смикитил: добрый кожушок женке будет. Решил человек накрыть медведика в яме, которую тот сам себе выкопал. Ясь был мужчина кило на восемьдесят, а сколько там того медведика! Для порядка он тюкнул его обушком по темени, а потом и сам навалился сзади. И что вышло? Видать, слабо тюкнул или обух скользнул по кости, у медведя на лбу она крепкая, как металл. Кто же любит, чтоб его обнимали сзади, а тем более зверь. Медведик не захотел стоять спиной к человеку, повернулся мордой. Так выглядел маленьким, с овечку, а как встал на ноги, то и до подбородка достает. Смуродом дышит. И что погано — лапы норовит пустить в работу. Ясь оттолкнул его несколько раз, да видит — не полоса, крик поднял. Хорошо, что Михайла не очень далеко отошел. Подбегает, а они борухаются, человек и медведь. Медведь-таки добрался лапой до затылка Яся, гребанул и шкуру вместе с волосами, как рукавицу, на нос надел. Михайла человек бывалый, без ножа в лес не ходил. Он и саданул медведю под лопатку. А потом давай уже Яся спасать. Вывернул назад волосы, разорвал нательную сорочку, перевязал наскоро да в больницу.

— Все это так, — засмеялся лейтенант Галабурдов и серьезно спросил: — А был бы тот Ясь один, а?

— Задрал бы его медведь. Как пить дать задрал бы, — с твердой уверенностью и вроде оживившись проговорил Игнат. — Это ж медведь. Если попустился в самом начале, все, хана. Да и так… Кому это нравится, чтоб с живого шкуру сымали и на кожух пускали? А на танк идут в одиночку, лейтенант.

Лейтенант Галабурдов с интересом и теплотой поглядел на Игната, грустно улыбнулся:

— И все-таки лучше идти с пушкой. — В его веселых навыкате глазах была озабоченность: он не знал, что докладывать капитану, своему начальнику.

XIII

Игнат сидел за столом, обедал. Редко ему выпадало обедать дома и так спокойно, все на бегу, всухомятку — либо на мельнице, либо в поле, либо в лесу…

Щи хорошо упрели в жарко натопленной печи, из нее густо пахло жареным мясом, однако мяса Марина сегодня не подала, приберегает на пасху. Ну да как она решила, пусть так и будет. Бог богом, а люди людьми. Хочется сделать себе праздник — вот и изворачиваются, ищут где только можно.

Хата была вымыта, выскоблена, свежей побелкой отсвечивали печь и потолок, окна блестели чистыми стеклами. Игнат ел и сквозь эти прозрачные стекла смотрел на улицу. Сад, за садом — заплот, за заплотом дорога, Тимохов двор… Оттуда порывами замахивало дымом: Тимох жег на сотках летошний картофляник. Огонь то разгорался, белые клубы взвивались вверх, то захлебывался от сырой ботвы, и тогда шлейф дыма наползал с соток на улицу.

«Жмот. Жалеет капнуть керосина, сам задыхается и людей душит», — беззлобно подумал Игнат про соседа, когда ветер снова повернул в эту сторону и чернота поползла через улицу в огород. Наползла, заслонила все, даже ближняя к окну яблоня видна была только снизу, у самой земли.

Дым тотчас же растаял, будто осел на землю, и тогда Игнат увидел на улице напротив своего дома двоих: один с автоматом, другой с карабином. Первого, высокого, он узнал сразу: это был Стась Мостовский. Второго не узнавал. Они направлялись к нему во двор и смотрели на его хату.

Игнат съехал с табурета, махнул за дверь. Марина заканчивала мыть полы в сенцах.

— Меня нет дома, — бросил он сдавленным голосом, взлетел по лестнице на чердак, откинул лестницу от стены.

Марина ничего не понимала, почуяла только: случилось нечто неожиданное. На крыльце послышались голоса, и вслед за тем в сенцы вошли Стась Мостовский и молодой, с черными усиками хлопец.

— Не ждали? — спросил Стась с нервной ухмылочкой, правый уголок губ дернулся. Губа у него дергалась и до войны, а теперь это стало заметно еще больше.

— Не ждали, — скорее удивленно, чем испуганно, ответила Марина и перевела взгляд со Стася на его спутника. Это был совсем еще мальчишка с нежным лицом и светлыми голубыми глазами. «Сколько ж тебе годков?» Марина узнала его. Это он просил у нее хлеба. Только ночью выглядел гораздо старше.

Она стояла над помойным ведром с грязной тряпкой в руках, с засученными по локоть рукавами, с подоткнутой спереди, чтоб не захлюпаться, юбкой. Уловила напряженный, сосредоточенный взгляд Стася на своих оголенных ногах и испуганный, мгновенный, как блеск молнии, взгляд его напарника. Выкрутила тряпку над ведром, вытерла руки о фартук, провела ими от поясницы вниз, и фартук вместе с подолом юбки как бы сам по себе соскользнули, скрыв ноги.

— Не ждали, — повторила, растягивая слова. — Но раз пришли, проходите в хату.

— Где Игнат? — резко, будто на допросе, спросил Стась.

— На работе, где ж ему быть, — Марина открыла дверь в хату, первой ступила через порог.

— А нам передали, что он пошел домой, — Стась шагнул за ней в хату. Вслед за ним вошел и его напарник.

Стась быстрым взглядом окинул хату, сунул голову за перегородку, заглянул на печь, подошел к столу, круто повернулся:

— Любомир, проверь-ка на чердаке. Он только что был здесь, видишь, не успел и щи доесть.

— Много ты знаешь, кто успел, кто не успел. Если б по-людски, может, и вас покормила бы, — Марина явно нарывалась на ссору.

— Объедки нам не нужны, — опять так же резко произнес Стась.

— Объедки?! — Марина, казалось, старалась дойти до смысла этого слова, а тем временем прислушивалась к тому, что делал в сенцах напарник Стася. Тот приставил лестницу к стене, слышно было, как поднялся ступеньки на две, помедлил — то ли не хотел, то ли боялся лезть выше. — Тогда вы не голодные…

— Неужто вы думаете, — Стась сделал нажим на «вы», — что мы будем ждать, пока нас накормят?

— Вы не ждете, вы «просите»? — не удержалась от иронии Марина.

Стась сверкнул глазами, губа его дернулась, но он не успел ничего сказать: в хату вернулся напарник. Бросил коротко, точно отрубил:

— Там никого нет.

Стась, стоя спиной к двери, хрипло проговорил:

— Жаль, что разминулись… Хотя, может, еще свидимся? А? — Говорил будто про себя и смотрел на Марину. Повернулся к напарнику: — Иди к дядьке, пускай приготовит вечерю.

Хлопец стоял, не хотел уходить.

— Любомир, я ж тебе говорил: третья хата с левого крыла, вон липы видны. Скажи, что я зараз приду.

Хлопец некоторое время раздумывал, потом круто повернулся и вышел. Его фигура с тонким, как прутик, стволом карабина мелькнула мимо окна.

— Что ты имеешь к Игнату? — спросила тогда у Стася Марина.

— Я сам хотел спросить у него: что он имеет ко мне? Чего он ходит за мной по пятам? Вынюхивает, выслеживает…

— Может, хотел сказать, чтоб не таскались по лесам, а вышли к людям, если хотите, чтобы… — Марина не договорила. Она успокоилась, почувствовав, что беда миновала.

— Мало что мы хотим… — Нервная ухмылка вновь окривила лицо Стася. — Отхотели…

— Нехай уж ты… А зачем это дитя водишь за собой?

— А ты знаешь, что такое остаться одному? Совсем одному…

Марина молчала.

— Да и не такое уж он дитя, как тебе сдается… Хотя… Маленькая собачка до старости щенок… — Стась хохотнул.

— Боже мой, какой ты…

— Я такой… А Игнату своему передай: третий раз не промахнусь.

— Третий?..

— Тогда ж, в самом начале, я его не тронул, хотя мог. И должен был, по законам новой власти. Думаешь, я не знал, что он был с Вержбаловичем и Шалаем? Так и пошел бы вместе с ними, если б я не пожалел… Я уж не промахнулся бы. Да и теперь… — Стась говорил спокойно, похоже, слова эти доставляли ему радость.

Лицо Марины сделалось белым, как бумага.

— Так это ты стрелял в него?..

— Я, я стрелял, но Любомир помешал.

Марина долго смотрела на Стася, не в силах вымолвить ни слова, ноздри ее нервно вздрагивали.

— Вон! Вон из хаты! Вон!!! — дико закричала, затопала ногами.

— Тихо! Не кричи. — Стась сделал шаг вперед, схватил ее за руки, привлек к себе.

Марине ударил в нос запах неухоженного, давно не мытого мужского тела, давно не снимаемой пропотелой одежды — знакомый запах свиного логова.

— Пусти! — крикнула она, вырываясь. Ее всю трясло.

— Не кричи, а то подумают неведомо что… — криво усмехнулся Стась, расцепив свои руки. — Это я так, пошутил…

— Тебе войны мало было для шуток, так еще и теперь?!

— А это уже не твоей головы дело, — вялым голосом ответил Стась. — И вообще… загулялся я тут с тобой.

Марина пристально глянула в его побуревшее, обросшее лицо, покачала головой.

— А мне еще к дядьке надо зайти, пасхального пирога попробовать, — продолжал Стась. — Он хоть и не родной, а все-таки дядька. И пирога я давно уже не ел. — Стась поправил на плече автомат, пошел было к двери, но тут же вернулся: — Добрая ты баба!

— Такая добрая, что ты пришел в хату убить ее мужика?!

— Мужик одно, ты другое… А знаешь что… Возьми у меня гроши. А? Возьми. — Стась отстегнул ремешок на сумке, достал завернутую в газету толстую пачку красненьких тридцаток. — Возьми, у меня их много. И не бойся, никто об этом знать не будет. Возьми!!! — Он совал деньги в руки Марине, она отбивалась от них: «Нет, нет, нет!» Наконец вырвала сверток у него из рук и затолкала назад в сумку.

— Ну, не хочешь — как хочешь… — С этими словами Стась вышел во двор.

Марина взбежала по лесенке на чердак. Игната там не оказалось. И две доски в фронтоне были отжаты снизу…

Игнат знал, что в его распоряжении всего несколько минут, и воспользовался ими. Отлично сослужил старый ржавый топор, валявшийся на чердаке с довоенной поры. Дальше было просто: Игнат выбрался на козырек, оттуда — на землю в огород, вдоль глухой стены — за хлев и по соткам — в сторону леса. Бежал пригнувшись и все время ждал, что сейчас полоснет очередь. Не полоснула. Уже выскочив на опушку леса, увидел возле курганов спутанного коня. Скрываясь за кустами, добежал до него, распутал, вскочил на спину. Подгоняя и направляя путом, вылетел на дорогу в Клубчу. Никогда так не стлалась дорога под ноги коню, и ни один конь, казалось, никогда не понимал так Игната.

— Давай, голубок, давай! — приговаривал Игнат, взмахивая в такт галопу руками, забыв о том, что называет коня по имени.

Конь был из парки, которую привел Змитрок из-под Гродно. Кобыла Голубка и конь Голу́бый, а парка называлась Голу́бая — за стальную, с примесью черной шерсти, масть. У артиллеристов они ходили в паре, таскали пароконную фуру, привыкли друг к другу и здесь, выйдя на колхозное житье, любили ходить вместе. Их не разбивали, когда требовалась парка, когда же нужно было сделать что-то на одной лошади — что поделаешь… Так случилось и в этот раз: Голубку запрягли возить картошку от буртов, а Голубый гулял…

— Давай, голубок, давай!.. — повторял Игнат, ощеперив ногами горячие лошадиные бока и припав к холке.

На коне даже в седле ездить можно только хорошо наловчившись, а без седла, да без привычки, да галопом, да еще столько километров… Кто решился на такое, долго будет вспоминать. Будет вспоминать эту свою скачку и Игнат, но это — потом, на второй и третий день, когда станет ходить враскорячку, точно подвесив кувшин между ног. А теперь он знай подгонял коня и шептал ему ласковые слова:

— Вопщетки, надо нам поспеть, голубок, обязательно надо поспеть. Только бы хлопцы были на месте…

Хлопцы — лейтенант Галабурдов и шесть солдат — находились как раз на плацу перед сельсоветом. Был тот час, когда лейтенант собирался распустить людей но хатам на ночлег, но перед тем делал инструктаж. Сегодня он выстроил всех, чтобы напомнить, что завтра религиозный праздник — пасха, однако они, работники органов, не имеют на него такого полного права, как все остальные, поскольку не могут ликвидировать банду, которая сидит, быть может, где-нибудь в ближнем лесу и не дает возможности честным людям спокойно работать, а когда надо, так и справлять праздник. Банда, возможно, только и ждет этого дня, чтобы попортить нервы всем, и в первую очередь им.

Слово «банда» лейтенант употребил больше для постраху, для того, чтобы все по-настоящему поняли важность того факта, зачем они здесь находятся. Сам он был уверен, что банды той — всего два человека, Мостовский и Любомир, его «адъютант». Так в один голос твердили бандиты, взятые в лесу около Голынки, так говорил и третий, Северин, который убежал тогда, а затем пришел сам.

Три дня назад поступили сведения, что видели двух вооруженных людей в лесу около Клубчи. Видели их три разных человека. Может, это были они, может, нет. Скорее всего, они. Шли открыто, не убегали, но и к людям не подходили. Решили сдаться? Чего тогда шастаете по лесу? Осмелели?..

Направляя отряд сюда, капитан сказал: «Все, хватит! Я не знаю, сколько их там, но я знаю, что они есть. А их не должно быть. Мы должны знать, что бандитов нет, и спать спокойно. Можешь — приведи, не сможешь — привези. Пора. Они десять раз могли явиться с повинной или пустить себе пулю в лоб. Убоялись? Не пожелали? Все, пора, хватит!.. Только я все время должен знать, где вы. И наши люди в селах должны знать, где вас искать».

Голубый вынес Игната к сельсовету как раз в то время, когда лейтенант собирался подать команду: «Разойдись! » Все смотрели на человека, скачущего к ним по улице.

Лейтенант узнал всадника и, разглядев его раскрасневшееся, мокрое от пота лицо, понял, что просто так гнать коня тот не будет.

Потребовалось всего несколько минут, чтобы они выскочили из села: Игнат на коне, а следом за ним, вытянувшись цепочкой, семь человек во главе с лейтенантом. Игнат уже не торопил, но и не сдерживал коня, тот шел ровной рысью, будто понимая, что быстрее нельзя — люди не успеют за ним, тише тоже нельзя — могут опоздать.

Подъем на взгорок, спуск в лощину, кусты, сосняк. Лес пробегали — садилось солнце, и, если бы время было и люди хоть на минуту могли остановиться, они увидели бы, как красиво пронзают лес его лучи, обливая золотом гладкие стволы сосен, как они дрожат, словно туго натянутые нити, и затем неслышно, обессилев от своей невесомой тяжести, ложатся на землю; услыхали бы, как весь лес полнится птичьими голосами.

У людей не было лишней минуты. Они задыхались от быстрого бега, пот слепил глаза, и хорошо, что солнце не жгло и не спешило уходить, оставляя им больше светлого времени.

За гатью около рябины Игната поджидал Леник.

— Они у Миколки! — крикнул он.

— Это третья хата по левую руку, — пояснил лейтенанту Игнат, останавливая коня.

Солдаты устремились вперед, обтекая Игната. Он подхватил Леника на коня, усадил его перед собой и погнал дальше.

За гатью, не высовываясь из кустов, лейтенант подал знак остановиться. Все тяжело дышали.

— Вы свободны, — сказал он Игнату. — Спасибо вам. Коня… хотя нет, конь пусть будет где-нибудь поблизости. А мы… Корбут, Игнатович, со мной, по улице, надо отсечь от леса. Силивончик, — он взглянул на немолодого сержанта, — Силивончик и остальные, огородами, окружить двор. И — тихо, попробуем захватить врасплох. И — беречь головы. Хендэ хох унд зибен-зибен. Ну, пошли!

Первый двор был огорожен с улицы плотной изгородью из сухих еловых дрючков, потом шел старый реденький штакетник, за которым в глубине соток стояла приземистая нежилая хата, за ней был Миколков двор, обнесенный сосновым частоколом. Хотя Миколку и звали так по-детски ласково, за незавидный рост, но человек он был ухватистый, делал все капитально, навек.

Весь конец улицы лейтенант с солдатами пробежали на одном дыхании и у начала Миколкова частокола столкнулись с самим хозяином. Он уже побывал у Игната, у Тимоха, никого дома не застал — и теперь не знал, что делать: в хату возвращаться не желал и далеко отходить от нее — тоже. Он ничуть не удивился, увидев вооруженных людей, точно ожидал их.

— Пьют, — сообщил сразу, будто у него уже спросили.

— Где? — спросил лейтенант, окидывая взглядом двор.

К Миколкову хлеву, пригнувшись, проскочили сержант с солдатами.

— Второе окно с улицы. Стол стоит у самого окна…

— Кроме них, в хате есть кто-нибудь?

— Нет. Женка и дочка сразу убежали, как услыхали их. Ну и я во…

— Вас-то я вижу… — лейтенант сверкнул черными глазами на Миколку. — Дверь одна?

— Две. Вторая во двор, скотине давать и так…

— Окна?

— Четыре на улицу, три в палисадник. С того боку одно на хлев, как и дверь.

— Так… — Лейтенант еще раз взглянул на Миколку. — Вам тут нечего делать. Давайте туда, — он мотнул головой в конец поселка. — Корбут, Силивончик, за мной! Закрыть ставни: один с одного боку, второй с другого. Западня так западня. Хендэ хох унд зибен-зибен. Только самим не высовываться.

— Товарищ лейтенант, а может, сразу гранату в окно? — подал идею один из солдат.

— Что вы, хлопцы… Вы ж разнесете весь дом, — забеспокоился Миколка.

— И дом, и… Попробуем договориться, может, сами сдадутся, без боя… Ну…

XIV

Миколка — хозяин справный, все, что полагалось смазать, у него было смазано, что не должно скрипеть — не скрипело.

Ни Стась, ни Любомир не заметили, что хата окружена, не услыхали они и как затворились ставни на окнах в другой половине. Они изрядно выпили и спокойно закусывали.

За окном, через улицу, за черноземом огородов, напоминая перевернутую зубьями кверху пилу, стоял лес, и над ним огромным рдяным кругом висело солнце. Оно повисло над самыми зубьями этой темной пилы, словно боялось порезаться. Багровый отсвет лег на бурое, вспотевшее от горелки лицо Стася, и оно засветилось, точно обливной горшок.

— Какое большое солнце, — заметил Любомир и нервно усмехнулся.

И тут в комнате потемнело, — казалось, с одной стороны на небо надвинулась черная туча. Стась как откусил огурец, так и застыл, будто к его затылку приставили дуло пистолета. Он тут же крутнулся, бросил взгляд на окно за спиной. Там, где было окно, стало темно.

— Обложили! — только и вымолвил, хватаясь за автомат. Окинул глазами хату. Печь стояла подле глухой стены. Через открытую дверь в другую половину видна была кровать с горой подушек. — Хватай подушки и сюда, на печь! — глухо, вполголоса приказал Любомиру, а сам стал спиной к печи. Окно было перед ним, дверь справа.

— Зачем? — не понимал Любомир.

— Делай, что говорят…

В это время ставни на последнем окне медленно, как бы сами по себе, стали закрываться. В хате еще больше потемнело, и Стась как стоял с автоматом у живота, так и ударил из него чуть выше подоконника. Ставни отскочили назад. Стало светлее. Стась метнулся к двери, взял ее на крючок.

Любомир тем временем перенес и вскинул на печь четыре или пять подушек.

— Что ты делаешь?! — закричал он на Стася, когда тот дал вторую очередь в окно. — Мы же пришли сдаваться.

— Я им сдамся! Бери карабин и на печь… Это наш последний бастион.

— Ста-ась! — простонал Любомир. Голос его дрожал. — Я думал, ты хоть теперь… Мы ведь с тобой договорились…

— Кому сказал! — прикрикнул Стась, повернувшись к нему. Дуло автомата было наставлено в живот Любомиру.

Тот послушно взял карабин и полез на печь.

Очередь со двора через угловое окно никого не задела. Чуть не вся она вошла в поперечную стенку, делившую дом на две половины, но три пули пощепали стену над столом — как раз в том месте, где несколько минут назад сидел Любомир. Одна зацепила графин с самогонкой. Горелка залила пол, растеклась по нему темным пятном. Стась кинулся к печи и резанул в ответ. На эту очередь со двора не отозвались, но и в хате стало темно: закрылись ставни того окна, возле которого они сидели. Стась стал на зачинок, заглянул на печь. Любомир сидел в углу, вытянув ноги. Подушки загораживали пространство от двери и от окна, с двух других сторон были стены.

— Молодчина, — сказал Стась. — Можно держать бой.

— Тебе нужен бой?! — с тихой злостью спросил Любомир.

Стась пристально вгляделся в своего молодого напарника:

— О чем ты думаешь?

— Я жить хочу… Я не могу больше, не хочу…

— Думаешь, они, — Стась кивнул за стену, — дадут тебе жить? Тебе, полицаю… Полицаю и предателю… Война кончилась… И ты должен был поднять свои белые рученьки вверх. А ты пошел в банду. И третий год гуляешь с ней… Подумай, хлопчик…

— Я подумал… Я никого не убил, никого не продал… — упрямо твердил свое Любомир.

— Ты даже так заговорил? Хочешь сказать, что ты чистенький? Не-е-е, брат… Ты — предатель! И… Как я ненавижу их всех!

— Чужой крови на моей душе нету… А в полицию меня силком заставили пойти…

— Может, я заставил? — скривив губы, прошептал Стась. Он устраивался на печи так, чтобы держать под обстрелом дверь и окна на улицу.

— Нет, тогда ты не заставлял… Ты после… после… — Любомир не договорил.

— Что после? — переспросил Стась. Он стоял на коленях, привалившись спиной к стене и касаясь головой потолка; стоило ему повернуться вправо, как черный глазок автомата смотрел на Любомира…

— Ты после… Ты держал меня как заложника… Ты боялся остаться один… Ты и теперь боишься… Стась, давай сдадимся, еще не поздно… — Это была отчаянная мольба, он почти плакал.

— Хлопчик, кто это идет домой сдаваться? — Усмешка, похожая на гримасу, скривила лицо Стася. — Домой идут или как герои, или уже… — он покивал головой. — Поздно… Поздно, мой хлопчик. И кончай об этом… Кончай, а не то я…

— Я кончаю… Я кончаю, но ты знай, знай… Я не хлопчик… — Любомир не успел закончить. Брякнула клямка в дверях на улицу, кто-то, видимо, попытался открыть дверь. Стась привстал на коленях и из-за трубы ударил из автомата.

В эту ночь Липница не спала. Пальба возле Миколковой хаты снова вернула к военным временам, взбудоражила память.

Игнат прилег было, не разуваясь, на канапе, лежал, курил. Встал, вышел во двор. До утра еще было далеко. Едко пахло навозом — только вчера выкинул из хлева. Разомлевшая, готовая к севу земля ждала плуга.

Игнат долго всматривался в сторону Миколкова двора. Впереди отчетливо вырисовывались липы Тимоховой обсады, дальше все тонуло в темени. И когда тишину разорвала приглушенная очередь — стреляли из хаты, — он не выдержал, заспешил туда.

— Кто тут шляется? — остановил его на углу Миколкова двора встревоженный голос лейтенанта Галабурдова.

— Вопщетки, это я, — отозвался Игнат.

— Не спится?

— Стрельба не дает. Может, поговорить с ними, чтоб сдались?

— Я уже говорил. Пустое. Хотя… — лейтенант махнул рукой. — Говори.

Игнат вошел во двор, укрылся за углом хаты, подал голос:

— Стась, это я, вопщетки, и послухай, что я имею тебе сказать…

В ответ ему была ночная тишина. Но Игнат продолжал говорить дальше. Даже не говорил, а кричал, чтоб услышали в хате.

— Всему есть свой конец, и он всегда приходит, нравится нам это или нет. И если у тебя остался элемент разума, ты перестанешь щепать хату и признаешься: «Хлопцы, я сдаюсь». На том свете навряд ли кто наберется терпения говорить с тобой так честно, как тут, хоть ты и отрекся от своих, пошел к немцам, служил им, драпал с ними и опять вернулся, чтоб туляться по лесам. Если взять голову в руки, то кому ты, вопщетки, теперь нужен? Никому и нигде. После того как ты продал немцам Хведора и Лександру, я искал тебя, я знал, что встретимся, и, видишь, так оно и вышло. — Игнат перевел дух, и тут послышалась автоматная очередь, из двери полетели щепки.

— Что ты играешься с автоматом, как дитя? Или так уже одичал, что ничего не жалко? Твоему ж дядьке в этой хате жить. Когда-то ты хотел, чтобы люди думали, что ты смелый, а теперь, кроме как через автомат, и слова сказать не можешь. Я это, вопщетки, к тому, чтоб ты знал: война на злости держится, и ты напрасно хочешь распалить ее во всех за то, что сам загнал себя в такой тупик, когда надо или поднять руки вверх, или сделать что другое смелое. Лейтенант Галабурдов обещает вам жизнь и справедливый суд, и вы знаете, что добровольная сдача дает больше права на помилование, чем пустая стрельба. И думать об этом вам осталось немного: коли хлопцы начали кого выкуривать, то уж выкурят.

Игнат умолк, и тогда послышался хриплый голос Стася:

— Ну вот что, агитатор, поговорил и заткнись. Ты знаешь свое, у меня — свое. Вижу, зря я когда-то пожалел тебя.

— Вопщетки, ты и взаправду хотел убить меня?

Молчание, потом ответ:

— Надо было.

— Хотел бы я знать: а за что?

— За все…

— Все — это ничто. Всего разом не бывает…

— Слишком большие мудрецы вы были… И очень хотелось вам постричь всех под свой гребень…

— Дак ты нашел свой гребень, немецкий… И стриг, сколько мог, а не думал, что он кругом железный.

— Вы всегда хотели задавить меня, притоптать.

— А это, вопщетки, неправда. Ты это знаешь… Оно и теперь никому не нужно это…

— Тогда что вам надо?

— Чтоб ты перестал стрелять. Своими выстрелами ты взорвал все село… Ты не думаешь даже о том, что где-то не спит твоя мати, слушает, как тебе тут весело…

На некоторое время повисла тишина, потом снова послышался глухой голос Стася:

— Ты мою мати не трожь… Она все знает. А что не знает, я сам ей расскажу… Сам!.. — Стась сорвался на крик, матюгнулся и вновь полоснул из автомата по двери.

У Игната больше не было желания говорить.

Автомат смолк, выплюнув очередную порцию гильз и пороховой гари, и снова стало тихо. Тихо в хате, тихо на дворе. Только ходики на стене продолжали настойчиво повторять один и тот же вопрос: «Ці так? Ці так?..»[5]

…Три дня назад Стась заходил домой. Пришли ночью с огородов, долго слушали тишину, боясь засады. Любомир остался во дворе, Стась зашел в хату. Дверь оказалась незапертой, мать ждала его.

— Стась, это ты? — первое, что услышал он, прикрыв за собою дверь.

— Я, — глухо ответил Стась. Он с зимы не заходил домой. Кружил неподалеку, а домой не заходил.

— Я знала, что ты придешь, — и она без подсказки принялась занавешивать окна, засветила лампу. Стась положил автомат на лавку, а сам тяжело опустился у стола. Был он заросший, и лицо казалось черным.

— Может, я поставлю воды, помоешься? — спросила мать.

— Нет, воды не надо, а если б сварила бульбы, мы бы поели.

— Ты не один?

Стась непонятно чему усмехнулся:

— На дворе есть еще один человек. Я его позову немного позже. А пока хочу оставить тебе грошей.

Мать разводила на комельке огонь. Она налила в чугунок воды, поставила на треногу.

— Куда я с ними? Да и… на што они мне?

— Не бойся, это не чьи-нибудь… Просто мы конфисковали…

— Чего уже мне бояться. Я и так живу и проживу. А что вы? Было два сына, зять, остался один и тот…

— Я хочу оставить тебе грошей, — с грубоватой настойчивостью повторил Стась. — Хочу, чтоб ты могла купить что-нибудь. Хотя бы из одежды. — Он взглянул на жесткую, как луб, пошитую из плащ-палатки юбку, что была на матери. — Не обязательно же завтра идти в магазин и не обязательно самой.

— Не нужны мне гроши, — ответила мать, продолжая чистить картошку. — Я вся измучилась, думая о тебе.

Стась видел: она устала, очень устала. Видел и то, что в свою хату он не принес радости. Да и мог ли он сегодня принести радость?

— Я хочу знать, что ты думаешь делать дальше? — спросила мать, подняв глаза от чугунка с картошкой.

— Я ж тебе говорю: я принес тебе грошей…

— А сам? — в голосе матери чувствовались слезы.

— Погляжу. — Стась как сел у стола, так и сидел. Ему трудно было не только пошевелить рукой или ногой, но и говорить было тяжко.

— Почему ты не хочешь повиниться, сынок?

— Боюсь.

Он не сказал, а скорее прошептал это.

— Неужели это страшнее смерти?

— Что смерть?.. Смерти боятся только дети… — Стась покачал головой.

— Сюда ж ты не побоялся прийти?..

— И боялся, и боюсь… Но куда ж я пойду?.. Я просто хочу, чтобы у тебя были гроши.

— Повинись, Стась. Кругом же люди… Наши люди.

— Потому и боюсь.

Денег она так и не взяла. И сейчас, конечно, не спит. Ходит по-за хлевами, шуршит своей юбкой. Или стоит, прижавшись к заплоту, вслушивается, что деется в этом конце. А что… в этом… конце? Тут тихо. Только эти ходики… Хоть ты возьми да из автомата… Или взять гранату — и все разом, одним махом… А?..

Стась взглянул на Любомира. Тот спал, зажавшись в угол, чмокая губами.

Рассветало быстро. Вокруг посветлело, засеребрилось небо, зачернели, будто оголились, деревья.

Из Игнатова двора хорошо было видно Миколков хлев. Игнат видел: по нему, по самому коньку, шел в полный рост человек. Он шел с того, от луга, конца и в руках нес что-то длинное. Не доходя пару метров до края хлева, исчез на той стороне, потом залег, высунувшись по грудь, пристроил перед собой на конек свое «что-то». Это был пулемет, Игнат теперь хорошо разглядел его.

— Конец! — вслух произнес — Теперь-то будет конец.

Туда, на тот край хлева, где устроился пулеметчик, выходила стена Миколковой хаты, впритык к той стене стояла в ней печь. Человек с пулеметом замер, и нутро Игната сжалось, будто стрелять должны были в него самого.

Тишина оборвалась длинной очередью. Потом последовала еще одна очередь, потом еще и еще.

«Бьет по пазам. Грамотно бьет, — подумал Игнат. — Теперь-то достанет».

Любомиру показалось, что он только задремал, хотя уснул крепко и проспал часа два, не меньше. Словно даже и не спал, а провалился в небытие и тотчас вернулся. Вокруг было тихо, и просыпаться не хотелось.

Последнее, что он слышал, были переговоры Стася с тем мужиком, который вышел на их след зимой.

«Вопщетки, ты и взаправду хотел убить меня?» — «Надо было». — «Хотел бы я знать: а за что?»

Не время было думать об этом, но Любомиру нравился этот негромкий рассудительный голос. В нем чувствовались одновременно и простоватая наивность и сила. «Хотел бы я знать: а за что?» Не эти ли сила и уверенность выводили Стася из себя.

«…а за что?»

Любомир и зимой пытался добиться от Стася, за что он так невзлюбил этого упрямого, нетрусливого мужика. Трусливый никогда не отважился бы открыто, средь бела дня выслеживать их. Один, в таком диком месте… Если б Любомир не рванул из рук карабин, Стась застрелил бы его тогда. Потом он ухмыльнулся: «А ведь это его свежиной ты разговелся…»

«Так за что?» — «Ты этого не поймешь». — «Пускай не пойму, и все-таки за что?..» — «Они всегда стояли у меня на пути… Вержбалович, Шалай, он. Я хотел быть сам собой, а они мне не давали». — «Вержбаловича и Шалая нету… Допустим, не стало бы и его, этого…» — «Вопщетки…» — «Не стало бы и Вопщетки… И что дальше?» — «А дальше не твоя забота…» — «Ты завидовал им. И теперь завидуешь. Ты не можешь простить им своего поражения». — «Поражения… хм… Их нет, а я — вот…» — «Как волк… по темным углам…»

У Стася стала дергаться губа. Она всегда у него дергалась, как только он начинал злиться. Но Любомир слишком долго молчал до сих пор.

«Ты думал, что сила — это все». — «А ты думал иначе?» — «Когда-то и я так думал. Но это не так. Есть еще кое-что…»

Они остались вдвоем в лесу и старались не заводить речь о том, что волновало обоих больше всего и о чем все время каждый думал втихомолку. Однако всему приходит конец. И терпению тоже.

«Ты, хлопчик, заговорил так, как будто чуешь что-то такое, чего не чую я, и как будто ты стоишь на другом берегу реки…» — «Стась, мы банкроты… У нас нет иного выхода, кроме как…» — «Попробуй только…» — «Надо сдаваться». — «Я тебе сказал…» — «Это ты можешь». — «Могу…»

Любомир открыл глаза и увидел широкую спину Стася. Тот сидел, свесив ноги с печи и повернувшись лицом к стенке дымохода камелька. На выступе дымохода в стакане с жиром догорала свечка. Слабый огонек тускло освещал печь, заполняя пространство над ней огромными тенями. Пахло воском. Подле свечки лежали рассыпанные тридцатирублевки. Стась брал их по одной, подносил к пламени. Деньги вспыхивали не сразу, но горели весело и освещали не только печь, но и всю эту половину хаты. Тень Стася с громадной головой и массивными плечами ложилась на потолок, ломалась на стене. Дождавшись, когда пламя охватит всю купюру, он бросал ее догорать и брал следующую. Уже высоконькая горка пепла возвышалась на выступе дымохода.

— Зачем ты все это? — тихо спросил Любомир.

Стась собрал оставшиеся тридцатки, поднес их к огню. Они загорелись, а свечка вспыхнула и потухла. Стась подержал какое-то время деньги в пальцах, бросил их сверху горки и лишь тогда повернулся к Любомиру:

— А ты думал, я им оставлю?..

Ничего такого Любомир не думал.

Деньги догорели, в хате стало темно. Но это длилось недолго. Вскоре проступили, точно прорезались, и придвинулись ближе линия трубы и рядом с ней силуэт Стася. Угадывалась поперечная стена хаты, прямоугольник окна. Свет шел сквозь закрытые ставни. Значит, на дворе наступал день.

И тут они услышали голос лейтенанта. В утренней тишине он звучал особенно звонко, будто лейтенант находился не во дворе, а где-то рядом, в хате:

— Эй вы, там, на печи!.. Сдавайтесь, а то будет поздно! Даю вам еще три минуты…

Стась вздрогнул, потянул к себе автомат, лежавший с левой руки. Любомир зашевелился в углу, подвинулся на край.

— Ты это куда? — Стась повернулся к нему всем телом.

— Туда… — Любомир кивком головы указал на дверь.

— А ну назад! — Это была не угроза, это был приказ.

Любомир сверкнул на него глазами и, как послушный школьник, полез обратно. И потянул за собой карабин.

— Так вот, хлопчик, мы не успели договорить с тобой. Столько вместе, а сказать все не успели, — говорил Стась, старательно выговаривая каждое слово. — А сказать есть что. Ты говоришь, что я держал тебя как заложника. Это верно, мы давно заложники. Ты — мой, я — твой. Мы с тобой — две половинки, две разные половинки одного и того же. Моя жизнь — это кровь, грязь, земля, дерьмо. Такая половина мне досталась. И я не хотел допускать на нее тебя… Ты такой мягкий, такой нежный… Такой грамотный… У тебя такие красивые глаза… Это твоя половина. Я берег ее. Я растил тебя, я охранял тебя… И потому ты не попал ни в одну блокаду, ни на одну ликвидацию, туда, где стреляли и убивали, убивали и вешали. Потому ты и остался чистенький. Чистенький… как дитя, которое обгадилось, но которое подмыли. Только не думай, что я берег тебя просто так, за твои голубые глазки… Или потому, что ты бедненький сирота… На свете все сироты… Я берег тебя для себя… Думал когда-нибудь прийти на твою половину, ведь она и моя, может, больше моя, чем твоя. Прийти погреться, погреться у твоего огня. Дурачина, где искал огонь.

— Перестань! — прошептал Любомир, отодвигаясь в самый угол. Короткий французский карабин лежал у него на ноге дулом в сторону Стася. Любомир с ужасом смотрел на Стася. Тот никогда еще не говорил с ним так.

В это время за стеной ударил пулемет. Он бил откуда-то сверху, по пазам, и прошивал стены насквозь. Несколько пуль вонзилось в трубу, посыпалась глина. Одна пуля зацепила Стася. Тот дернулся, но остался сидеть на месте. Пуля чиркнула по голове над ухом, он зажал рану рукой, простонал — кровь текла между пальцев.

— Достал-таки… Достал… Так вот… Я думал, что есть половинки… Как в хате: грязная и чистая… Захотел — и перешел с грязной на чистую, и сам ты уже чистый… Ан нет… Половинок нет. Все — г..но, и все в одной куче. Несчастный выблядок какого-то панка и горничной. Нежный, добренький, красивый трус…

— Перестань!.. — закричал Любомир, прижимая к себе ложу карабина. Ствол его малость не доставал до груди Стася.

— Ты что это? Ты это что? — прошептал Стась, но страха в его голосе не было. Он попытался даже усмехнуться. — Разве это неправда? Я хотел, чтоб ты знал, чтоб…

Любомир нажал на курок. Стась выпрямился и стал валиться. И валился не в хату, а на печь, на Любомира.

И снова над селом повисла тишина.

Тихо было и около Миколкова подворья. Все ждали стрельбы в ответ на пулеметные очереди, но ее не было. Донесся лишь глухой, словно в бочке, выстрел.

— Из карабина… — то ли сообщил, то ли спросил у лейтенанта сержант.

— Подождем еще минут десять, — проговорил лейтенант. Бессонная ночь серой паутиной легла на его лицо, глаза покраснели.

Лейтенант бросил взгляд в один конец села, в другой. И в том и в другом конце видны были люди. Солнце уже оторвалось от леса и висело теперь в сером небе, обещая погожий день.

— Ну что, попробуем? — сказал лейтенант.

Сержант кивнул головой. Они стояли за углом хаты. Лейтенант махнул рукой солдатам, притаившимся за хлевом.

Сержант осторожно приподнял клямку и, резко толкнув дверь пристройки, вскочил внутрь. Тихо. Только слышно было, как где-то в хате тикали ходики.

— Эй вы, кто еще живой, сдавайся! — крикнул сержант.

Опять — тишина. Прижимаясь к стене, сержант рванул на себя посеченную пулями дверь. Она открылась. Из хаты потянуло смрадным запахом человеческих испражнений и чем-то паленым.

Теперь тиканье часов раздавалось на всю хату, точно она давно была пуста и часы отсчитывали чье-то посмертное время. Казалось, они спешили, все ускоряя свой ход, и чем дальше шли — тем быстрее…

Лейтенант осторожно глянул из-за косяка. Скомканные, поставленные на ребро подушки. Лейтенант набычил голову и шагнул через порог. Одновременно с ним, оттирая его плечом в сторону, шагнул и сержант.

Тихо.

Обогнули печь.

На окровавленных подушках, свесив ноги на лежанку, распластался Стась. Правая рука откинута в сторону. На ней лежал и автомат. Скрюченные смертью короткие пальцы, казалось, и теперь не хотели расставаться с ним. На кожухе камелька исчерна-желтый огарок свечи, пепел. Жгли бумагу… Уголки недогоревших красных тридцаток. Жгли деньги.

— Этот готов! — сказал лейтенант. — Хендэ хох унд зибен-зибен. А где же второй?

Отошли на середину хаты и увидели Любомира. Он хотел спрятаться в подпечье, плечи протиснул, а дальше пролезть не смог. Так и застрял: голова в подпечье, зад в хате.

— Так и будешь сидеть, вояка? Вылезай! — скомандовал лейтенант, пнув ногой в слизанную подошву сапога.

— Не могу… — простонал тот из подпечья. Завертел задом, заелозил сапогами по полу, пытаясь выбраться на волю. — Не могу. У меня рука перебита…

— Помогите ему, — сказал лейтенант.

Солдат присел на колено, ухватился за ноги Любомира и потянул на себя — тот застонал и ни с места. Солдат сжал зубы, рванул что было силы, и тело Любомира медленно подалось в хату. Щурясь от света, тот встал на ноги, правой рукой одернул гимнастерку: она заголилась, пока солдат вытаскивал его из подпечья. Тонкие белые пальцы дрожали. Левая рука висела как плеть, гимнастерка выше локтя засохла коробом от крови. Любомир дрожащей рукой одергивал гимнастерку, губы его растягивались в жалкую улыбку, глаза виновато искали встречи с другими глазами.

— Карабин мой там, за печью… В нем три патрона, проверьте, — произнес он, обращаясь к лейтенанту.

— Какая разница, сколько там патронов?..

— Три… а десять тут, в кармане… Мне их выдали вместе с карабином, в сорок третьем. Пятнадцать. Они были у меня всю войну. И только теперь, в лесу, один раз стреляли из карабина. Стрелял Стась в этого, как его… Да я помешал… А второй раз, сегодня, стрелял я, в самого… — Любомир кивнул на печь.

— Хотел откупиться? — спросил лейтенант.

— Хотел жить…

— А чего под печь полез?

— Со страху…

Сержант напряженным взглядом оглядывал пленного, от его сапог до полотняно-бледного детского лица с тонкими сухими губами и черными усиками, и вдруг взорвался:

— Мать твою… Ну, пусть этот… Туда ему дорога, а ты?! Чего полез? Пятнадцать патронов, пятнадцать патронов… Отца не было штаны спустить?

— У меня никого нет, ни отца, ни матери… Всех война накрыла…

— Рука перевязана?

— Не до этого было…

— Пятнадцать патронов… Дайте бинт…

— И воды… — попросил пленный. Он качнулся и, если б не поддержали, упал бы. Его подвели к лавке, усадили, дали воды. Он жадно, проливая воду на гимнастерку, выпил, откинулся спиной к стене, закрыл глаза. Так и сидел с закрытыми глазами, пока сержант разрезал рукав гимнастерки, забинтовывал.

В хату начали сходиться люди. Вошел Игнат. Посмотрел на мертвого Стася, на недогоревшие деньги, промолвил:

— Вопщетки, вот и все, и имеешь… «Дай тебе боже разум, а мне гроши…» Однако ж и они не понадобились.

XV

Работы наползали одна на другую, и не было мочи успеть за ними, хоть ты день надбавь или ночь укороти. И до войны Игнат Степанович мастерил самопрялки, а война еще более нарушила ход жизни, заставила людей научиться обшивать и одевать себя, и уж тут без самопрялки совсем стало невозможно. Заказов было много, и Игнат Степанович пилил, строгал и точил до поздней ночи. Вставал чуть свет, трубку в зубы и впрягался в работу, врастал ногами в стружку. Глаза боятся, а руки делают, и скоро его самопрялки крутили суровье в каждой липницкой хате, да не только в липницкой…

Думал Игнат Степанович, что отвоевал свое, что его война отошла вместе с перестрелкой в Миколковой хате, однако же нет. Она напоминала о себе по ночам, являлась в судорожной горячке тревожных снов. То снилось, будто его ведут на расстрел, и пускать в расход должен Стась, и вот он стреляет — сзади, под левую лопатку, Игнат Степанович чует жгучую тяжесть пули, что вошла в тело, и валится наземь. Валится и только тогда начинает сознавать, что все это не взаправду, во сне. А то виделась собственная могила — продолговатый затравенелый холмик на тихой поляне, где-то там, в Штыле. И так жаль было самого себя: он лежит в могиле, а наверху все зеленеет, цветет, идет в рост. Несколько дней не мог избавиться от ощущения, что где-то в лесу и вправду есть его могила, хоть сходи да проверь…

Старый хлеб съели, нового еще надо было дождаться, а без хлеба — ни с косой, ни с рубанком.

Наскреб Игнат деньжат, поехал за хлебом в Бобруйск. Попросилась и Поля вместе с ним.

Выстояли день в очередях, пуда по два купили, рассовали по мешкам и котомкам. В вагон втиснуться не смогли — ехали на крыше, держась за вентиляционные трубы. Хорошо, что труб этих было много. По всему поезду лежали такие же, как они, мужики и бабы — с мешками и котомками. Около Игната с Полей — женщина из-под Свислочи. Котомку привязала к трубе, руками вцепилась в углы. Разговаривали, чтоб не задремать и не сорваться вниз, потом притихли. И незаметно уснули: близилось утро.

Задремал было и Игнат, но вдруг словно кто толкнул его под бок. Открыл глаза: над женщиной стоял, нагнувшись, какой-то мужчина. Он взмахнул финкой по рогам котомки, они и остались в руках у женщины. Она ничего не почуяла, спала. Котомка с хлебом перешла к мужчине. Он уже и не смотрел на женщину, следил за Игнатом. Их взгляды встретились, и Игнат увидел, что это детина лет восемнадцати с настороженными, холодными в своей решительности глазами. Обе руки у Игната были заняты: одна с мешком, второй он держался за трубу.

— Положь на место! — проговорил Игнат глухо и подтянул ногу для прыжка.

Вскинула голову и Поля. Детина какое-то время раздумывал, потом кинулся прочь. Бежал, а котомку из рук не выпускал. Игнат бросился за ним:

— Стой, мать твою!..

Их вагон находился в голове поезда, они бежали в хвост, перескакивая через людей, мешки и узлы… Люди со страхом смотрели на двух ненормальных, чесавших по вагонам.

Поезд шел среди поля. Промелькнула небольшая речушка, колеса вагонов глухо прогремели по невидимому мосточку, и тут до Игната долетел отчаянный Полин крик. Обернулся: поезд приближался к мосту через реку, и на него уже наплывали черные стропила.

— Ложись! — крикнул Игнат детине, падая на крышу вагона.

Но тот продолжал бежать. Его силуэт отчетливо виден был в проеме моста, и Игнату подумалось, что, возможно, он так и проскочит.

— Ложись!!! — завопил Игнат, и в это время черная косая поперечина чиркнула парню по голове. Он подскочил, как будто собираясь нырнуть в реку, распластался в воздухе и свалился на крышу вагона. Рассыпались и, как бобы, покатились вниз буханки хлеба из развязанного узла…

Поезд затем долго стоял на следующей станции. Явились милиция, доктор. Убитого сняли с крыши вагона, отнесли в маленькое станционное здание. Ударом у него была снесена верхняя половина черепа. Смерть, как заключил доктор, наступила мгновенно. Какое там может быть не мгновенно: полголовы нет и вместо мозгов студенистая каша. Никаких документов при убитом не нашли, лишь пришитый к подкладке фуфайки чехол от финки. Не для забавы пришивал и, видать по всему, не впервые показывал финку.

Милиционер снимал допрос тут же: что, как, почему?..

Плакала женщина из-под Свислочи, повторяла: «Чем же я детей кормить буду?..» У нее их было трое, и для них собрали буханок пять хлеба. Добавил к ним и Игнат свои две.

Плакала Поля, теребя пальцами уголки платка: такой молоденький хлопец, ему бы жить да жить, но вот сгрузили на какой-то станции — где родня, где дом?

Чуть позже, когда они шли со своей станции домой, Поля рассказывала Игнату: «Вцепилась я в мешки, держу и сама держусь за трубу, гляжу, как ты догоняешь его. И что меня толкнуло взглянуть вперед? А на паровоз наезжает черная рама моста. Глянула назад: вы все бежите, ничего не видите… И тогда я закричала…»

Этот крик и уберег Игната.

А еще через некоторое время, уже на полпути до Липницы, Игнату вдруг стало плохо. Сперва бросило в холод, потом в жар, не хватало дыхания, чужими, ватными сделались ноги, и весь он стал вялый, словно сам не свой. Игнат знал, что это значит. Это была она, контузия, которая так долго не беспокоила его, как бы щадила… Надо было где-нибудь отлежаться…

Метрах в ста от дороги стояла скирда соломы, к ней и свернули. Поля забрала у него мешок. Игнат едва переставлял ноги. Он ожидал, он знал: вот-вот должен начаться приступ…

Поля быстро надергала соломы, устроила постель, уложила Игната. Расстегнула поддевку, рубаху, послушала сердце: оно билось как ошалелое.

— Вопщетки, ты уже думаешь, может, совсем перестало биться? — сделав усилие, промолвил Игнат. Он лежал откинув голову. Попросил, с трудом ворочая языком: — Ты не гляди на меня, отвернись.

На губах у него выступила пена, его начало бить. Потом он долго лежал с закрытыми глазами. Поля растирала ему грудь — кругами, захватывая все шире и шире. Рука ее, поначалу холодная, сухая, разогрелась, стала мягче. Игнату приятно было ощущать эту крепкую теплую руку, и он чувствовал, что ему все легче дышать, потом начало клонить в сон. Он не заметил, как провалился в забытье, а когда разлепил глаза, Поля по-прежнему массажировала ему грудь. Но делала это медленнее и спокойнее, и глаза ее смотрели куда-то далеко-далеко.

— Со мной что-нибудь было? — спросил, с усилием разжимая зубы. Не ворочался язык.

— Ничего… Сперва метался, потом уснул.

— Значит, пронесло… А у тебя пот на губе…

Поля повернулась к нему всем лицом, улыбнулась.

— Вот тут, — Игнат коснулся пальцами ее верхней губы.

— Смелая твоя Марина, — вздохнула. — Не боится отпускать одного…

— Она ничего не знает…

— …с чужими бабами…

— А тут, вопщетки, наверно, так: бойся не бойся, а от своего не убежишь.

Поля ничего не сказала.

Потом была середина лета, самое пекло. Поля попросила Игната помочь наделать сырца-кирпича. Обожженного не нашла на всю печь, хорошо хоть — на трубу привезла, а в хате и сырец будет лежать.

Делали кирпич у заплота, на улице. Глина оказалась отменная густо-красная и залегала неглубоко — меньше чем на метр. Месили тут же, на месте, в раскопанной яме. Нелегкая это работа — глину месить, и они спускались в яму наперемену — то Игнат, то Поля.

Игнат присел перекурить на угол скамейки, на которой лежала форма для кирпича. Поля, высоко подобрав юбку, чтоб не выпачкать, тяжело переминалась с ноги на ногу, едва вытаскивая их из густого красного месива. Глина уже не приставала к ногам, — значит, была вымешена.

— Глянь-ка, Игнат, не готова ли? — спросила Поля, тыльной стороной руки откинув прядь волос со лба, усыпанного потом.

Игнат поднял глаза и… поперхнулся дымом. Он увидел загорелые до бурого цвета, словно точенные из сердцевины старого дуба, крепкие, мускулистые икры и выше — такие же загорелые округлые колени, откуда начиналось беззащитно-белое, волнующее…

— Что ты спрашиваешь у меня? Сама не чуешь? — глухо, с трудом отведя от ямы глаза, проговорил Игнат.

— Я-то чую, но ты ж мужчина. Тебе лучше знать, — переведя дыхание, тихо проговорила Поля.

— Мужчина… Нашла батюшку. Ладно будет, вылазь.

Поля ухватилась руками за край ямы, легко выскочила наверх, встала перед Игнатом.

— А ноги, вопщетки, у тебя справные. Их бы в хромовые сапожки или в лодочки…

— Во мои сапожки, Игнат. На все вдовьи годы сшиты, — с горечью, от которой недалеко было и до слез, проговорила Поля.

А ноги ее в половину икры и в самом деле были словно обтянуты чем-то темно-шоколадным, вроде замши… Поля смотрела на Игната, и его пронизывала насквозь приглушенная внезапным блеском чернота се глаз.

Он почувствовал, как пересохло во рту.

— Вопщетки, тогда я тебе сошью. Увидишь, я это смогу…

— Не надо, Игнат. Не надо… — Поля подошла к ночевкам с водой, поочередно поставила в них одну ногу, другую — и вот «сапожек» как не было.

Игнат наблюдал, как она мыла ноги, и слышал острый стук сердца в груди. Отвел глаза в сторону и… увидел кота: он осторожно и ровненько, точно по коньку хаты, шел по только что выложенным на доску кирпичам. Там, где прошел, на кирпичах остались неглубокие аккуратные следы.

— Апсик! — пугнул кота Игнат, и тот, будто и сам почувствовал, что нашкодил, сиганул в сторону, на траву, с травы — на заплот и дальше, в огород.

Ни Игнат, ни Поля не стали затирать те следы. Кирпичи так и высохли, так и пошли на печь.

И вышло так, что Игнат под вечер возвращался домой с косой — добивал дальнюю полоску, а Поля с Витиком накладывали воз сена на своей делянке. Поля подавала, Витик стоял наверху. Скосили сами — оба умели держать косу, высушили и сгребли, но воз сложить не могут — сено плывет как мыло в мокрых руках.

Игнат раскидал воз, начал сначала. Сам подавал и командовал, куда класть. Поля принимала. Перед тем она отправила сына домой:

— Беги, сынок. Начистите бульбы, поставьте варить. Чтоб была готова, пока мы приедем.

— Ты ж Раисе приказала, она сварит, — заупрямился Витик.

— Помоги ей.

— Сама справится, не маленькая. — Сын не спешил уходить, хотел дождаться, пока увяжут воз и можно будет прокатиться наверху.

— Может, и не маленькая, а ты старший. Беги, — настояла на своем Поля.

— Вечно что-нибудь выдумаешь… — Сын подсмыкнул штаны и нехотя ушел.

Воз получился широкий, приземистый. Увязывали его, когда уже стемнело и туман пополз по низине. Игнат намотал веревку на рубель, захлестнул петлей.

— Может, вожжи подать, сверху видней дорога? — сказал Игнат.

— Что ты, еще перевернусь, — засмеялась Поля.

— Тогда давай помогу слезть.

Она спускалась сзади воза, держась за рубель, и Игнат поймал ее, не дав коснуться земли. Поля и сама не вырывалась, с теплой расслабленностью замерла в его крепких, как обручи, руках. Он нашел ее губы, затем поднял на руки и понес к ближней копне.

— Куда ты? Это ж Анаево сено! — прошептала Поля.

— А может, старый и не возбранит, — ответил Игнат.

— Ой, Игнат… И даюсь, и боюсь, — шептала Поля и крепче прижималась к нему…

На следующий день Игнат сказал, что в хате душно и он пойдет спать на сено. Как раз перед тем вскинул две копны на чердак мастерской. Взял с собой постилку, подушку, кожух. Марина кивнула головой: Игнат любил спать на дворе.

Всякая радость знает свою пору, и если толком поразмыслить, то каждому следовало бы держаться этой поры. Если толком поразмыслить… А вот найдет на человека, накатит, как болезнь, закрутит, точно лист в водовороте, чтоб потом выкинуть его где-либо на спокойном, уже помятый, изжеванный, измочаленный. Что же это такое? И почему человек не желает прислушиваться к голосу рассудка? Хотя что тут рассудок… Да ведь все вокруг стремится помешать этой встрече, не допустить ее. Но как же ей не быть?

Потом, когда минет время, успокоишься сам и перестанут чесать языки люди, а людям что: поживились чем-то веселым либо горьким — и рады, и больше ничего не надо, — потом, когда все отойдет, переболит, можно спокойно поразмыслить. Но опять-таки не при народе, не на виду у всех, а забившись, подобно зверю, в глухой угол, чтобы никто не слышал и не видел. Волк зализывает свои раны в одиночестве.

Все это будет потом… А пока что Игнат каждый вечер шел спать на сено, а затем, когда затихало село, украдкой пробирался к лесу, чтоб оттуда через сотки вернуться к Полиному хлеву. Трижды стукнуть косточками по бревну, услышать в ответ тоже тройной, только более глухой стук изнутри. Значит, она там, она ждет. И ворота приотворены, предательским скрипом не наведут никого на их тайну…

Игнат не считал себя последним человеком, быть может, он только более спокоен, чем некоторые. Даже не спокоен… Человек должен уметь держать себя в руках. Баба может позволить себе слабину, слезу там пустить или крик поднять, а мужчина есть мужчина. Похвали — не запляшет, дай по носу — не заплачет. Отчего воск недолго сохраняет форму? Оттого что очень мягок, чуть пригрело — и пополз. Или взять для примера хотя бы Мельяна Горавского. Рослый, светловолосый, видный мужик, если взглянуть со стороны, а — слабак. Неспроста же прозвали его Мельяном Мягким. Дома — жены боялся, весь век через кочергу скакал, на людях — людей боялся, голоса не осмеливался подать.

Ведь вот еще при панах было… А жил он тогда на взгорке, по правую руку, как идти на Селище. И надо было ему что-то вспахать, кажись, раскорчеванный загон, под жито. Сила у него была, и что следовало вывернуть — он вывернул; соху имел, а тут требовался плуг, и хороший плуг. Такой плуг был у его брата Хведора. Тот хоть и моложе на три года, а хитрый и скупердяй. К нему и пришел Мельян плуга просить. Долго у порога топтался, пока не решился на лавку присесть. Ждет, какое будет решение брата. А тот и говорит: «Оно-то плуг есть, и брат ты мне, и человек добрый, и дать надо бы — а не дам!» Вот так: «А не дам!..» Пожалел, побоялся, чтобы лемех не затупил. С тем и ушел Мельян. Какой же мужчина после этакого стал бы считать того братом? А Мельян ничего. Утерся рукавом и продолжал жить дальше, как будто ничего не произошло.

Это если говорить про мужчин. А если про баб — тем более. Тут без строгости нельзя. Чуть дал слабину — на шею сядут. Пока разберешься, что к чему, глядишь, и поздно: не ты возом правишь, а тобой правят. А то и едут на тебе.

С бабами надо строго. Только строгость держит порядок в жизни. Игнат знал это твердо и жил, считай, весь свой век по этому правилу.

Правда, теперь порядок тот порушила Поля. Игнат это чувствовал, хотя и не хотел признаваться себе. Его словно подменили. Будто в кровь кто-то подмешал чужой крови и новую душу вставил — таким непохожим стал на самого себя.

Никогда Игнат не слышал столько ласковых слов, да и сам не умел сказать их. А тут говорил и верил в то, что говорил и что говорилось ему про него. И лишь одно сжимало сердце, заставляло каменеть всего — это то, что все у них происходит украдкой, точно недоброе что-то, не как у людей. А что тут недоброе и что доброе?.. Об этом надо было думать, об этом нельзя было не думать… Но все сомнения уходили, забывались, когда Поля была рядом, когда он слышал ее дыхание, ощущал острый, полынный запах ее волос…

Оба они знали, что долго так продолжаться не может, что когда-нибудь придет конец всему, однако при встречах ни Поля, ни Игнат, точно сговорившись, не вспоминали об этом. Игнату нравилась деликатность, с которой Поля обходила то, что тревожило обоих. Он делал вид, что и сам не замечает этого. Всегда трезвый, рассудительный, замкнутый в себе, он вдруг словно утратил и волю свою, и разум. И махнул на все рукой: пусть идет так, как идет…

XVI

Игнат завернул во двор Поли пополудни. Шел с мельницы с охотничьей торбой своей на плече и завернул. Людей на улице не было, хотя Игнат и не таился, шел как положено человеку.

Поля была дома одна.

— Дети побежали по орехи, а мое сердце как чуяло, что ты придешь, — сообщила она, увидев его на пороге. И расцвела всем смуглым лицом.

Игнат полез в торбу, достал черные сапожки на маленьких каблучках, поставил на скамейку. В хате свежо запахло хромом.

— Возьми, примерь.

— Что ты, Игнат, и не думай, — испугалась Поля. — Забирай назад.

— Ну во что… Я сказал, что сошью, и сшил. Ты примерь, а дальше как хочешь, — грубоватым голосом сказал Игнат. Он видел, что сапожки Поле понравились.

Она кинула быстрый взгляд на Игната, на его похудевшее лицо и насупленные брови. То ли чувство вины, то ли нежность к нему пробежала по ее лицу. Она заспешила.

— Хорошо, Игнат, я зараз.

Прижав сапожки к груди, она выскочила в сенцы. Плеснула воды в ночевки, ополоснула ноги, достала из комода чулки. Быстро натянула их, надела один сапог, второй. Они оказались как раз впору, мягкие голенища плотно облегали икры. Так и предстала перед Игнатом, молодо крутнулась на месте.

— Не жмут? — поинтересовался он, уловив блеск ее глаз.

— Как по мерке.

— Ну и ладно. Носи здорова… — Он направился было к двери, но Полин голос заставил остановиться.

— Игнат!..

Он повернулся. Поля виновато улыбнулась:

— Прямо так… сразу и пойдешь?

Игнат посмотрел на нее грустными, затуманенными глазами, сделал шаг назад.

— Что ты со мной делаешь?

— Я с тобой?! — воскликнула Поля. — Это ты со мной, Игнатка.

Она стояла рядом, смотрела на него такими близкими черными глазами, и Игнат проговорил, словно простонал:

— Эх вы… бабы… бабы-человеки!..

Тайна двоих никогда не остается тайной двоих. Тем более когда живешь на людях, да к тому же в селе.

И никто еще не разгадал бабу до конца, какова она на самом деле, да и вряд ли разгадает. Как на воде, никогда не знаешь, откуда что берется. Только что было тихо, и вдруг она взыграла, заклокотала — жди, когда сама присмиреет и успокоится.

И хотя никто ничего определенного не знал, однако снова приутихло в хате Игната. И вновь скупо стало на разговоры за столом, а если и говорили, то разве что о чем-то таком, без чего можно было и обойтись, о чем можно было и помолчать, что видели все и так: о погоде, о том, что надо принести ведро воды, и о разном другом… Не о чем особенно говорить — и не говорят, но иногда ловил Игнат на себе внимательный вопросительный взгляд Марины, а стоило глазам встретиться, взгляд ее ускользал, уходил в сторону.

Лето кончилось, наступила осень, ночи пошли холодные, звездные.

Однажды прокрался Игнат к Полиному хлеву, стукнул три раза по бревну — тишина. Повторил сигнал — снова тихо. Ворота тоже были заперты, хотя Поля вчера ничего не говорила…

Не уснул Игнат в ту ночь на своем чердаке: было и жестко, и холодно. Всякое лезло в голову…

Пережил день, дождался вечера. И опять на его стук никто не отозвался.

Когда на третий вечер выбрался во двор и закурил, из хаты вышла Марина. Посмотрела на небо, усыпанное звездами, заметила:

— Холодно стало на дворе, я забрала постель и постелила тебе в хате.

Сказала так, как обращаются к ребенку, который не хочет понять, что ему желают добра. Тон голоса был таким спокойным, что только дурак мог что-либо возразить. Игнат смолчал. Было ясно: его выследили и теперь дают право на почетную капитуляцию.

Марина выждала, пока он докурил, выбил трубку, притоптал Пепел. Сказала:

— Пошли в хату. — Голос по-прежнему спокойный, может, только помягче. «Ну что ты себе думаешь? Куда ж от нас денешься?»

И правда: куда он от них денется?

— Пошли, — еще тише попросила Марина.

— Иди. Я приду позже, — ответил Игнат. Не мог же он вот так сразу, будто ничего не случилось…

С неделю или больше Игнат почти не бывал дома: до свету уходил на мельницу, по-темному, после полуночи, возвращался. Несколько раз так и вовсе оставался вздремнуть часа три-четыре на топчане в закутке кочегарки, под боком у разогретого паровика. Помола набралось много: и из своего колхоза, и от соседей, и людского. Мешками был заставлен весь нижний этаж, надо было разгружаться.

Не спалось в эти ночи и Марине. Она выходила во двор, в конец поселка, подолгу стояла, глядя в ту сторону, где темное небо желтым пятном размывал небольшой, как от пламени свечи, огонек и откуда исходил глухой, будто из-под земли, мерный гул. Мельница работала, вертела свои жернова, сыпала в мешки пахучую теплую муку.

Марина не выдерживала, раза два подходила к Полиному двору, затаивалась. Глухая тишина и темень настороженных окон встречали ее, и она поспешно поворачивалась и возвращалась домой. А утром завязывала в платок мисочку с еще горячими блинами и жареным салом, бутылку молока, отдавала детям, чтобы они по дороге в школу отнесли отцу. Детям в радость было это поручение.

По пути с мельницы возле елочек, густой щеткой поднявшихся за канавой, однажды и встретила Игната Поля. Игнат даже не удивился, когда она шагнула из-за елочек на открытое и пошла рядом с ним. Пошутил:

— Не страшно так поздно ходить?

— Мне теперь ничего не страшно, — негромко ответила Поля.

— А я, вопщетки, думал — иначе.

— Что ты думал?

— А то думал, что, бывает, сперва люди смелые и веселые, а потом…

— Что потом? — встрепенулась Поля.

— …а потом глаза в землю и дверь на защепку… Ты меня не знаешь, и я тебя знать не хочу, так?.. — Игнат остановился посреди дороги, повернулся к Поле. Они смотрели друг на друга, и даже в темноте Игнат видел, как блестели ее глаза.

— Не так, совсем не так, — прошептала она. — Но… — голос ее окреп, стал решительнее, — но я хотела сказать тебе, чтоб ты больше не приходил ко мне.

Игнат какое-то время помолчал, затем произнес расслабленно, мягко, с печалью в голосе:

— Вопщетки, неужели ты думаешь, что я стану ломиться в запертую дверь?..

— Нет, Игнат, нет… — поспешила с ответом Поля. — Дверь моей хаты всегда для тебя открыта… И теперь, боже мой, кабы можно было… Но праздник… он всегда такой короткий и всегда кончается…

— Праздник? Какой праздник? Великдень, троица или, может, Первомай? — усмехнулся Игнат.

— Великдня не вышло и Первомая тоже… На Май все идут с песней, с музыкой, а мы… А троица — в самый раз. И у тебя троица, и у меня. И все мы — ты, я, Марина… кругом троица… И все же я рада, ты даже не знаешь, какая я счастливая, что был этот праздник, что ты устроил его мне.

— Ничего я не устраивал, и никто не устраивал, — рассердился Игнат. — Он был, он есть, и это наше, и никому до этого дела нет… А не приходить… Почему не приходить? Почему? Вопщетки, я буду приходить… Да и ты не бойся сказать или наказать, коли что-нибудь понадобится. И сама заходи. И в глаза глядеть не бойся, вопщетки…

— Игнат!.. — только и смогла прошептать Поля и рванулась к нему.

Они долго стояли обнявшись, затем Поля решительно оторвалась от него, круто повернулась и заспешила но дороге. Игнат смотрел ей вслед, пока не затихли ее шаги. Потом полез за трубкой…

Когда это было… Игнату кажется иногда, что на самом деле ничего подобного не было вовсе, что все это он придумал своей больной головой. Ведь если сильно захотеть чего-то хорошего, то всегда можно что-то придумать…

А уехала Поля из Липницы лет десять назад. Перед тем никому ничего не говорила, и вдруг прикатил Витик, она побросала подушки в машину и умчалась. А хата осталась. Даже окна заколачивать не стала, только дверь заперла на замок да ключ передала Марине.

— Зачем ты нам принесла ключ? — спросила Марина. — Оставила бы кому-нибудь по соседству. — В голосе ее не было злости, как не было и особой радости. Она знала Полю. Знала, что та все равно поступит так, как надумала, однако не сказать свое не могла. Давно улеглась буря, пронесшаяся над их дворами, давно вошло в свои берега то, что грозило разрушить все. Жили женщины меж собой дружно, помогали одна другой, когда в чем-нибудь была нужда — весной, летом или осенью, одолжались друг у дружки, как будто никогда ничего не стояло между ними.

— Кому ж я оставлю? Кто у меня тут есть? — в свою очередь спросила Поля. — Кому?

Обращалась к Марине, а смотрела на Игната.

Тогда ей было всего пятьдесят, а кто не знал этого, дал бы и меньше. Последние годы изменили ее к лучшему. Она стала спокойнее, смуглое лицо сделалось вроде чище, глаза согревались затаенным внутренним теплом. Дочь ее была замужем и неплохо жила, у сына тоже как будто все ладилось, а что еще нужно матери?

Игнат не выдержал Полиного взгляда, полез за трубкой.

Вечером перед тем Поля позвала соседей к себе в хату. Выпили, разговорились. Тимох грустно заметил:

— Во, еще одного двора не станет.

— Почему не станет? Тут вам не здесь: двор ведь остается, — пытался шутить Витик.

— Вопщетки, это, считай, уже не двор, а дворище, — возразил ему Игнат. — Дворище… Село — как зубы во рту. Держатся, пока все крепкие и вместе. А выкрошился один — и пошли другие за ним. Так и тут, так и здесь.

Витик приехал за матерью на своей машине. Был при нем и маленький приемник. Принес его в хату, долго настраивал — все в нем завывало, трещало, пока не прорвалась забытая давнишняя песня, которую все они в свое время знали и пели и которую теперь так хорошо было вспомнить.

Поля послушала ее и завела свою: «Мае вочы чорныя…» Когда дошла до слов: «Меня, хлопцы, не чапайце…» — Марина не выдержала, засмеялась:

— Ну, теперь-то, наверно, уже не зацепят…

За столом никто не поддержал ее смех, а Игнат встал и вышел во двор.

Стоял во дворе, курил, изредка поглядывая на освещенные окна, за которыми слышалась песня. Вела ее, как и начала, одна Поля, и только при повторах к ней присоединялся своим хрипловатым надтреснутым голосом Тимох. Певец из него был никудышный, и мало помогал он Поле, но все-таки это уже был не один, а два голоса.

Ой, пайду я паслухаю, Хто у лузе мармыча… Гэта доля мяне кліча, Гэта доля мяне кліча — Не пайду!

«Гэта доля мяне кліча…» Вот так кличет, зовет, влечет на свет, хоть плачь, хоть пой. Приехала на машине, посадила сына шофером, чтоб легче было… Тут вам не здесь… Не пойду… Идешь, бабка, сама идешь…

Поля допела песню до конца, и все долго сидели притихнув, каждый думал о своем…

Уехала, а ключ оставила, и попробуй не думать о нем. Года три простояла так хата, ровно забыли о ней или отчурались от нее. Никто не заявлялся.

Однажды Игнат отомкнул замок, вошел. Это было летом, перед жатвой. Страшным, нежилым духом повеяло на него: сухой прелью, затхлой пылью. Сквозь щели в полу повылезала малина, пробившись с огорода, из-за стены. Истертые ногами приступки на печь. Из камелька вывалилось несколько кирпичей, и весь он едва не завалился, держался лишь на согнутом железном прутике. В сенцах на стене висела покрытая плесенью брезентовая сумка — с нею когда-то бегал в школу Витик. На окне — старая, изъеденная зелеными точками алюминиевая фляжка. Когда-то носили в ней воду, молоко. Под балкой — старинная, обсыпанная ржавчиной, слизанная до края коса. На гвозде большие ножницы — для стрижки овец. Когда тех овец держали?..

Стоял Игнат посреди сенцев, смотрел, и было такое чувство, будто он попал в некий неведомый ему мир. Вернее, все тут было знакомо, все он знал, и все казалось таким чужим, незнакомым. Будто все это он уже когда-то видел, будто оно приснилось в каком-то тяжелом сне, потом выветрилось из памяти и вновь возникло сейчас, начало оживать. И чем дольше Игнат смотрел на все это, тем больше не хотелось смотреть.

Он полез на чердак. Свернутые, запыленные, все в паутине ниты, берда, челноки — все порассовано за стропила. Самопрялка. Его работы. Одна ножка сломана. Почему же Поля не сказала, что ножка сломана? Игнат подумал об этом с обидой, будто самопрялка еще могла пригодиться Поле, а она не хотела, чтобы Игнат подправил ее.

С этим ощущением он слез с чердака, вернулся в хату.

И тут его взгляд зацепился за кирпич, который вывалился из камелька и лежал возле печи. На кирпиче четко проступали два кошачьих следа. Словно он был еще сырой и кот только что прошел по нему. Сколько лет минуло с той поры, жильцы уехали, печь развалилась, а следы сохранились. Игнат поднял кирпич, вышел с ним во двор, присел на крыльце. Сидел, курил и размышлял. И трудно было прервать течение этих мыслей.

Сколько раз человек может жить на свете? Только раз? Вчера жил, сегодня живешь, завтра… Все будет хорошо — будет и завтра, а по-своему сложится судьба — что ж, хорошо, что было «вчера» и было «сегодня»… Сколько раз вспоминаешь прожитое — и словно заново живешь, и болит душа еще сильнее. Хотя сильнее ли?.. Тогда была жизнь, а сейчас… душа…

В крапиве, которая густо и высоко выгнала у крыльца, что-то зашуршало. Игнат перевел в ту сторону глаза и увидел ежа. Он стоял, подняв вверх черное, беловатое на кончике рыльце, фыркал, содрогаясь всем телом, и смотрел на Игната. Словно интересовался, зачем явился этот человек. Зверюшка, видно, давно прижился здесь и чувствовал себя хозяином.

Игнат взял ежа на руки — тот не убегал и даже не свернулся в клубок, невозмутимо сидел на ладонях, задрав вверх рыльце.

— Ну что, вопщетки, боишься, чтоб я не оставил тебя без житла? — проговорил вслух Игнат, гладя зверюшку по иголкам. — У меня и в мыслях этого нет. Я ведь тоже тут чужой… Считай, что за сторожа. Глянул и пошел. Хоть и тяжко глядеть на все это. Но так уж устроено. Думаешь об одном, делаешь одно, а выходит вон что. Ушли люди — появился ты… Придет еще кто-нибудь; если придет, что будешь делать ты? Не знаешь? И я не знаю. Хоть земля — вон ее сколько. Живи, брат, один на все сотки. И не на одни эти…

Игнат опустил ежа на землю, но тот не спешил уходить, стоял, будто ждал чего-то. Игнат взял свой кирпич, повертел в руке, еще раз подивился, как хорошо сохранились четкие отпечатки кошачьих лап, положил кирпич на крыльцо: куда он его понесет?-Поднял глаза на небо. На западе, клубясь, грудились тучи. Не к дождю ли? А когда перевел глаза вниз — ежа не было.

Придя домой, написал письмо Поле, чтоб приехала и продала хату. Зачем она гниет?

Месяца два после того, как отослал письмо, было тихо. Игнат уже думал: так никто и не объявится. Ну и нехай себе. Чего ты переживаешь, нервы рвешь?..

Он был на мельнице, когда прикатил на велосипеде Валера и сообщил, что приехала тетка Поля с Витиком. Игнат оседлал свой мотоцикл и затарахтел домой.

Машина стояла возле его двора. Поля с Мариной сидели на лавочке под липой и мирно беседовали. Как будто только вчера расстались и вот снова встретились. По стежке вдоль заплота от своей хаты шел Витик.

Поля вроде и не изменилась, только побелела, посветлела лицом. И каким-то довольным, сытым блеском светились глаза.

— Здравствуй, Игнат Степанович, — пропела протяжно, подавая руку.

— А уже, вопщетки, день добрый, — ответил он, оглядывая Полю сверху донизу. — Не иначе совсем городская стала. Как сорвалась отсюда — ни тебе привета, ни в гости.

— Не знаю, Степанович, какой стала, а отвыкла уже от села.

— К овсу конь быстро привыкает, — усмехнулся Игнат, присаживаясь на лавочку.

— Нет, и правда, мне хорошо там, — как бы оправдываясь, сказала Поля и посмотрела на Витика. Он в это время как раз подошел к ним, подал руку Игнату:

— А чем плохо: город, батареи греют, автобусы бегают, телевизор показывает, магазины работают. Тут вам не здесь.

Игнат стрельнул глазами на Витика. Ничто не меняет человека. Кажется, и не молод уже, и на заводе немалый срок, и работы, по всему, не боится, машину за так не купишь, а ляпнет иной раз — уши не слышали бы. «Тут вам не здесь…» Не удержался:

— Вопщетки, если, к примеру, я не завезу в твой магазин, ну не я — так колхоз наш или какой-нибудь другой, то черта с два ты там что-либо ухватишь.

Витик не обиделся, засмеялся:

— Ага, тут ты, дядька Игнат, верно подметил: не положишь — не возьмешь, а не возьмешь — не укусишь…

Игнат откинулся головой к частоколу, прищурил глаза:

— Вопщетки, у нас тут недавно такой казус вышел. Приехал к Сымонихе зять, из городских, пестрый такой, как дятел. Куртка на овчине, ботинки, транзистор — все, можно сказать, как у тебя. Вроде того солдата на передовой, ко всему готов, разве что одной винтовки не хватает, а так — с ходу в бой. Теща вокруг зятя и так и этак: зятек, сынок… Теще что — лишь бы дочке было хорошо, а дочка не жалуется. И кабанчик в хлевушке похрюкивает, того не знает, лопоухий, что время его уже отмерено. Зять любит взять. И Сымониха рада. Кабанчика все равно колоть, а тут и вы возьмете, и мне останется, много ли со старыми зубами надо. «Заколешь?» — спрашивает. «А почему бы и нет»? Хлопец не из трусливых, не стал дожидаться, когда снова попросят. «А сможешь?» — это она у него. «Смогу ли? Деревня город учит. Сколько того кабана». — «А все же, может, кого попросить для подмоги, подержать, угомонить…» — «Не переживай, мать, справлюсь сам». Ну что ж, человек говорит, человеку верят. А откуда ей знать, что он возле свиней если и ходил, то разве что на базаре. Принесла она швайку, веревку, тазик — кровь спустить: какой это зять колбасу-кровянку не любит? Вопщетки, почесал тот кабанчика за ухом, он и лег. Сымониха видит: и правда человек кумекает, с чего начинать, пошла в хату, чтобы крику не слышать. Свинья как подаст голос — нигде не спрячешься. Минут через десять приходит в хату и зять. «Что, уже? — спрашивает Сымониха. — Что-то ж больно скоро, и крика не слыхать было». — «Сейчас услышите», — усмехается зять. И тут за окном как бабахнет! Выскочили во двор: хлевушок без крыши, дверь сорвана, и дым оттуда валит. Что такое? А зятек-то привык рыбу глушить. Привязал порцию толу кабанчику на шею, присмалил бикфордов шнур от папиросы, а сам в хату, свежины дожидается. Хорошо, что заряд пошел в сторону, только полголовы отхватило кабанчику, а могло и по-другому выйти. Вот тебе и «деревня город учит», и «тут вам не здесь», — расхохотался Игнат.

— Ай, ты всегда скажешь, — махнула рукой Марина. — Думаешь, он такой уже малокровный, зять ее, что не мог до чего-нибудь толкового додуматься, а сразу толом?

— Вопщетки, сходи сама и погляди. Хлевушок и теперь стоит распятый, а Сымониха отчуралась и от свиней, и от коровы. И правильно: заведи поросенка, приедет он другой раз, то и хату пустит летать над селом.

— Ну, надо быть чистым дураком, чтобы с толом на кабана, — всерьез заметил Витик.

— Ты бы, вопщетки, из двустволки, а? — Игнат все еще не мог сдержать смех.

— А что? Я каждый год езжу к теще по такому делу. Ствол в ухо — и вся недолга. Ни тебе страха, ни визга. Бери и смоли.

Игнат посмотрел на Витика, вытер глаза, встал:

— Вопщетки, нам смолить вроде еще время не пришло, а вот в хату, за стол, пора, а, женка?..

Марина постелила на стол белую скатерть, принялась бегать в кладовку и обратно, и всякий раз на столе прибавлялось тарелок. Гости тоже не с пустыми руками прибыли — привезли и водку, и колбасу, и консервы. Все это принес из машины Витик. Он же и Марине помогал у стола: открыл консервы, нарезал колбасы, накрошил хлеба. Игнат и Поля сидели на канапе. Игнат курил, слушал ее и время от времени вставлял что-то свое. А тем временем думал о том, как мало надо, чтобы изменить человека. Жила баба в селе, казалось, навечно с землей срослась, с краем этим, а поманили в город, покормили белым хлебом — и уже все. Или, может, не все. Может, это только кажется ему?..

— Ты говоришь, вопщетки, хорошо тебе… И что ты там, в этом своем «хорошем», делаешь? — поинтересовался Игнат, взглянув на Полины руки. Ловкие, крепкие руки, только белые очень, будто и не лето на дворе. Когда-то они умели и мешок поднять, и косу держать, и еще много чего умели.

— Мама у нас дома за хозяйку, — ответил за мать Витик. — Работенка — не бей лежачего. Разве что сварить обед или ужин да иной раз за детьми приглядеть — в школу, из школы. Хотя они и сами себе хозяева. А вечером уже собираемся все вместе.

— Вязать научилась, — подхватила Поля, — там шарфик, там свитерок — дни бегут, не успеешь оглянуться. Можно и отдохнуть на старости.

— И сколько ты думаешь отдыхать? — вновь поинтересовался Игнат.

Марина пристально посмотрела на него, уловив в его голосе колючие нотки. Посмотрела и ничего не сказала — продолжала протирать рушником чарки.

— А мне уже некуда спешить, — усмехнулась Поля, словно винясь в чем-то.

Некуда спешить… Что тогда делать, раз некуда спешить? И как это так: некуда спешить? Хотя, наверно, так оно и есть… Раньше бы ты не сидела на канапе, не смотрела бы, как там накрывают на стол, сама бегала бы. А то сын колбасу чистит, а она сидит сложа руки. Гостья? Гостья, конечно. И все-таки… Или забыла, как это делается, или готова забыть. Но нет, не выдержала, отобрала у сына нож. А руки быстрые, знают, что делают.

Игнат встал, принес из кладовки свою бутылку, поставил на стол.

— А вы, дядька, вроде наново строиться замахнулись? — Витик весело взглянул на Игната Степановича.

Но тот ответил серьезно, словно и не заметил в глазах Витика живых чертиков:

— Вопщетки, думал эту подмолодить. Походил вокруг, посмотрел, пощупал обушком. Старая хата что старая баба, побежала б на гулянку, если б кто ноги переставлял. Дерево выбирал сам, за рекой. Поехали с Михайлой, Гаврилы с Закутья хлопцем. Привел он на делянку, а там сосны одна в одну, и весь участок отбит. «Выбирай, говорит, дядька, хату себе, ты здесь первый». А сперва было хоть в самый Минск добирайся управу искать: не хотели лес отпускать. И Заборский, и этот новый сельсоветский, Жванков: лес дадим, если строиться будешь в центре, в Клубче. Они уже готовы и сотки мне поменять. А зачем мне Клубча, мне и здесь не тесно. Уладилось все без Минска, хотя в район пришлось съездить. Порядки настали: бросай все свое и беги за чьей-то дурной модой. Словом, позалысили мы с лесником сосенки мои, потом с Сониным Аркадием взяли «Дружбу», свалили с пня. На будущей неделе Аркадий обещал освободиться, возьмет трактор, да и перетянем сюда. А здесь я уже доведу до ума.

— Дастся она тебе в знаки, хата эта, — заметила озабоченно Марина.

— И не боитесь, — будто завидуя, заметил Витик. — Одной работы столько, да какой работы!

— На, войне страшней было, а шли. А это, вопщетки, новая хата. Тут так: нет дров — начинай строиться, а начал строиться, жилы не жалей, — улыбнулся Игнат Степанович.

— Посмотрели мы хату, дядька. Кто ее купит? Разве что на дрова, — произнес Витик, сидя уже за столом.

Игнат промолчал.

— Открыла я дверь, и сердце зашлось. Все такое нежилое и такое родное, — подхватила Поля. — Хоть бери ведро, тряпку и наводи порядок. И такая тоска взяла, жалко всего…

— А оно, вопщетки, может, так и надо было сделать. И сама приехала бы, да и внуки, — рассудил Игнат.

— И правда: своя одежка всегда теплейшая, — поддержала его Марина.

— Ай, тетка, какая там одежка? Была одежка, грела когда-то, а теперь… — Витик махнул рукой.

— Нет, не говори, хлопец, — стояла на своем Марина.

— Прикинули мы: разве что на дрова и годится хата, — вслед за сыном заметила Поля. — И вот что надумали: забирайте ее, Игнат, и все. Ты помогал ставить, тебе и раскидать.

— Вопщетки, не самое интересное дело вы мне хотите перепоручить. Но ежели так решили… Не знаю только, как рука поднимется рушить все, — ответил Игнат.

Вышли во двор покурить, затянулись по разу, и вдруг Витик хитровато усмехнулся, спросил:

— Который раз приезжаю, дядька, и все подмывает выяснить: верно ли то, над чем когда-то на селе подсмеивались… Ну, будто у вас с мамой было что-то такое… любовь, как говорят теперь ученые люди… словом, шуры-муры… Конечно, все это старое, и тетке Марине я ничего не скажу… Я у своей спрашивал: не признается…

Игнат окаменел лицом. Кровь ударила в голову, в ушах зашумело, словно кто-то неведомый включил маленькую машинку, моторчик такой, или разом застрекотали тысячи кузнечиков; дышать стало трудно, как на лугу в знойный день перед самой грозой. Но кто-то тут же и пощадил Игната, выключил моторчик, перестали трещать кузнечики. Игнат глубоко вздохнул и отметил про себя, какая необычайная тишина вокруг. И снова до него дошел голос Витика: тот, все так же хитро усмехаясь, продолжал свое:

— Вы не святой, я не судья, а все-таки любопытно…

Игнат помрачневшим взглядом вперился в глаза Витика — они забегали, засуетились; скользнул по нему с головы до самых ботинок, словно желая убедиться, все ли у него на месте, прошелся обратно, приблизился к нему всем телом и сквозь зубы выдохнул в лицо:

— Судья… Сморкач ты! Был им, вопщетки, и остался, и никакие машины тебя уже не исправят… Что верно, то верно: тут вам не здесь… — Он повернулся, собираясь уходить, однако задержался, бросил через плечо: — Радуйся хоть тому, что матка еще жива и что с ней вот приехал… — бросил и пошел на улицу.

…Уехали гости назавтра утром. Марина с Игнатом проводили машину в конец поселка. Когда она пропала и за нею улеглась пыль, Игнат обернулся к Марине:

— Ты думаешь, ей там действительно хорошо?

Марина подняла колючие глаза:

— Не знаю, хорошо или погано, но лучше, чем нам…

— Лучше? Может, кому и лучше, а ей… Не-а, не лучше.

— Хотел бы облегчить ей житку? — в тоне жены чувствовалось раздражение.

Игнат посмотрел на нее, вскинул голову:

— Они еще попросятся сюда. Помянешь мое слово… — Он не стал уточнять, кого имел в виду, да Марине, это, по-видимому, и неинтересно было.

Хата простояла после этого еще с полгода. Затем Игнат позвал Тимоха с Адасем — помочь сорвать стропила. Остальное он раскидал уже сам.

Подгнившие бревна перешинковал бензопилой на дрова, а те, что покрепче, — из глухой стены и сеней — сложил в штабель под забором. Не то чтобы имел какой-то строгий план, но жаль было вот так сразу пускать всю хату на дрова. Потом Адась выбрал из тех бревен на истопку, и ничего себе истопка получилась.

Приехал Игнат с мельницы, приткнул мотоцикл к забору, сел на штабель, закурил. Время было под вечер, сухость и умиротворенность стояли в воздухе. Картошку выкопали, а теперь позвали людей перекапывать. И Марина пошла не иначе с бабами. Бывает, что и осень удружит такая мягкая, что хоть год с начала заворачивай.

Курил Игнат, и неожиданно его внимание привлек трактор. И не трактор, а неспокойный его голос. Сначала Игнат вроде и не слышал его: гудит, и пусть себе. По теперешнему времени дивишься не тому, что где-то гудит, а тому, что не гудит. Особенно в Липнице гул этот взял себе волю, как понаехало мелиораторов и облюбовали они для жительства пустой дом Адама Яблонских. И сам Адам, и жена его умерли лет пять тому назад. Сначала она, потом и он вслед, все за одно лето, а дети не отозвались ни на смерть, ни после смерти.

Дом взял под присмотр колхоз, и вот пригодился: поселили сейчас мелиораторов, чтоб и поспать было где, и обед сварить. Оцепили Адамову усадьбу тракторами, бульдозерами, корчевателями, словно танковая часть перед боем. Вначале работы велись на лугу — чистили кустарник, укладывали дренаж, и в поселке жить стало невмоготу. Машины машинами, но любили некоторые из трактористов, кто помоложе, дать мотору такой голос, что аж земля стонала.

Особенно старались учащиеся районного училища механизаторов. Что школьники, что они — дети. Было, что и вперегонки играли на улице. Перегонки — ничего, только если бы не на тракторах. А то и на машинах. Машина — не конь, сразу так голову не повернешь. Тут уж не только кур береги. Может и забор зацепить и в канаву стянуть или в самую хату въехать: «День добрый, дядька, где тут дорога?» Желторотики, крови много, а ума мало. Один так чуть в колодец не завалился. Правда, приехал преподаватель училища: рассказали ему, как и что его хлопчики выделывают, как раскатывают на машинах. Он приструнил их и сам уже старался надолго не уезжать. Тише стало в селе, порядка стало больше.

Трактор гудел где-то недалеко, за хатами, хотя у него, казалось, и цели такой важной здесь быть вроде не могло: сейчас мелиораторы вели работы на Стаськовой пасеке.

А трактор гудел. И не просто гудел: то хрюкал, как сытый кабан, то злился, словно обиженный или недовольный чем, забирая так высоко, будто хотел залезть на крышу и это ему никак не удавалось.

— Вопщетки, что он там орудует? — не вытерпел Игнат Степанович и слез с бревен. Пошел улицей на машинный голос.

Был это не трактор, а бульдозер, и работал он в Полином саду. Работал… Он уничтожал сад! Можно сказать, что уже все повыворотил, остались только три яблони и береза возле улицы да антоновка посреди соток. Это была самая большая яблоня, и самые крупные яблоки росли на ней всегда. Весь сад — яблони, сливы, кусты смородины — был повыдран из земли и, как последний хлам, ссунут в угол соток. Сбитые листья, раздавленные яблоки, поломанные ветки, изрезанная гусеницами земля… Словно не сад был здесь, не огород, а нелюдское дикое место — распоряжайся как кому вздумается…

Некоторое время Игнат стоял, как чужой, как пришибленный увиденным, слова не находя вымолвить. Да и кто услышит то слово в этом реве.

Бульдозер тем временем отступил от сдвинутых деревьев, дал назад и повернул к антоновке посреди соток.

— Куда? Куда, мать твою!.. Стой! — закричал Игнат, бросаясь наперерез машине. По дороге схватил какой-то дрючок, поднял над головой.

Занятый своей работой, бульдозерист не видел Игната. Не доходя нескольких метров до яблони, бульдозер сбросил нож вниз и, забирая землю, рванулся вперед. Нож сначала шел легко, потом наткнулся на корни, уперся. Яблоня вздрогнула всем телом, но устояла, только посыпались на землю редкие яблоки, листья. Машина приостановилась, сдала чуть-чуть назад, потом заревела и рванулась вперед. Затрещали корни, яблоня стала клониться к земле и, вырванная из гнезда, легко пошла вперед, ломая ветки, загребая перед собой землю, картофельную ботву. Бульдозер двигал искалеченное дерево в общую кучу.

— Ты что это делаешь, злодюган? Что это ты делаешь?.. — Игнат Степанович схватил ком земли, швырнул в кабину. Земля ударила в стекло, рассыпалась сухими брызгами.

Только теперь бульдозерист увидел Игната Степановича, радостно заулыбался, показав белые зубы, приглушил мотор.

— А ну вылезай! — приказал Игнат.

Бульдозерист послушно открыл дверку, стал на широкую гусеницу, спрыгнул на землю. Это был подросток. Он шел к Игнату и радостно улыбался, ожидая похвалы: смотрите, какая у меня машина и что я здесь наворочал!

— Что ты натворил?! — замахал руками Игнат.

— Разве что-то не так? Может, надо было не туда ссовывать? Так мне ведь сказали — в конец соток…

— Кто сказал? — простонал Игнат Степанович.

— И председатель, и начальник участка. А на ямы не смотрите. Я их заровняю, вот только столкну эту яблоню до кучи. — Светлые и чистые глаза, измазанное лицо, еще и усы не пробиваются…

— Дитятко мое, ты ведь еще ни одного деревца не посадил, а сколько поглумил… А ну, марш отсюда… Марш, чтобы и духу твоего здесь не было.

— Как марш?.. Мне же еще те надо выдрать, — паренек показал на яблони вдоль улицы.

— Выдрать?.. Вопщетки, я тебе выдеру… — Игнат пошел на бульдозериста.

Тот сделал шаг назад, потом повернулся и побежал, забыв и про машину, и про незасыпанные ямы, из которых белыми жилами торчали, кровоточили соком оборванные корни выдранных деревьев.

Нет, не забыл. Повернул назад, подошел к машине, глянул исподлобья:

— Председатель сказал, чтобы завтра выкорчевали еще два дворища, — парень кивнул головой в дальний конец поселка.

— А ты не спеши делать эту никчемную работу, хлопчик. Я тебе говорю: не спеши. Садись на своего коника и езжай домой. Только борони боже вернуться. А начальнику обо всем скажи, слышишь? Скажи, вопщетки, что тебя турнули отсюда. И не помысли вернуться. — Игнат говорил тихим голосом. Словно уговаривал мальца, глядя тому в глаза, и тот, кажется, понял его.

— Да я что… Разве я по своей охоте. Мне наряд такой.. У нас дома тоже и яблони, и груши, мне самому жалко. А тут сказали… Так что, мне ехать отсюда?

— А о чем же мы говорим? Ехать, и как побыстрей.

— Тогда я заровняю ямки, а то скажут, наковырял ям и оставил.

— Ямки, вопщетки, заровняй… И правда, это ж не война, чтобы натворить такое и не надуматься поправить. Ямки заровняй… И борони боже…

— Знаю, дядька…

Игнат обошел яблоню. На ней и сейчас еще висело несколько яблок. Сорвал одно, подержал в руке. Яблоко было тяжелое, как налитое. Пошел назад, на улицу, а оттуда к себе домой. Постоял, словно раздумывая о чем-то, оседлал мотоцикл и, круто развернувшись, затарахтел в Клубчу.

Председателя в конторе не было. Да и что ему было делать там в такое время. Игнат завернул к дому, где тот жил.

Заборский вышел из боковушки, поправляя подтяжки, накинутые поверх белой сорочки, удивленно поднял густые брови: что такое? Видимо, прилег подремать, а тут он, нежданный гость. Оно можно и Заборского понять: с утра на ногах — то в конторе, то в машине, то колхоз, то район, да и в своем доме, считай. Почему и не прилечь.

— Это ты так надумал, председатель? — спросил глухо Игнат. Ехал сюда — горел весь, готов был хоть с колом подступать, а увидел вялое, помятое после сна лицо председателя (видно, и нездоровится, опять же — где та семья, дети, жена, вокруг люди — а все чужие) и эти подтяжки (не хочет ремень носить, или как?), — увидел все это и хоть пожалей его.

— Вы о чем? — Заборский стал серьезным. Вернулся назад в боковушку, набросил на сорочку пиджак военного кроя, стал застегивать пуговицы. Глаза стали круглые, как у дикого кабана.

— О Липнице, о садах.

— А-а-а, сады… — Заборский застегнул последнюю пуговицу, шагнул к Игнату. — Какие это сады… Дикое все, бесплодное, лишнее.

— Не говори, председатель. Это еще из довоенных Игнасевых саженцев. А он-то породу дерева знал и, где что посадить, кумекал. Чтобы и росло, и плод давало. Не смотри, что из панов был. Разбирался.

— Заскучали без панов?.. Так, может, парочку выписать вам их, панков этих? А, может, выписать?..

— Вопщетки, таких, как Игнась, не грех бы и выписать. Или, вопщетки, взять Вержбаловича. Он-то уже землю и что человеческое на ней сделано на позор не выставил бы, не позволил бы над землей глумиться. Он бы сначала хорошо подумал, чем что дурное начинать…

— Дурное? — Заборский дернулся всем телом, точно его ужалили. — Что дурное?

— А то много ума надо, яблони да груши под нож пускать? Те яблони и груши, за которые люди когда-то налог сплачивали. Слезы утирали, а каждое деревцо берегли.

— То было когда-то, а теперь это рассадники сорняка всякого. Кому они нужны?

— Кому нужны? Вопщетки, всем нам. Может, чей внук приедет да яблоко сорвет, отцу расскажет, а тот, может, надумается и хату поставит. Что ни говори — обжитая земля, нужным деревом заселена. А без дерева что: пусто, голо, хоть мяч гоняй.

— Если кто надумает строиться, найдем место тут, в центре. — Старая пластинка, и видно было, Заборский не собирался менять ее. — В центре!.. — повторил, как придавил каблуком. — Земля порядок любит.

— Порядок, оно конечно. Без порядка и куры яйца не несут. И сколько ты наберешь земли? Этой, из-под садов?

— Какая разница сколько. Пусть гектар, пусть полгектара. Тут важен принцип: каждый метр земли должен давать пользу. Пользу государству.

— Принцип хороший… Хороший принцип. А теперь, вопщетки, давай глянем на такой принцип: сколько хорошей земли отошло под неудобицу, сколько позаросло кустами и всяким-разным лесным бурьяном? И это при тебе, и это той земли, которую даже после войны не могли допустить, чтоб недосмотреть, не засеять и не собрать то скупое, что выросло. Хоть и силы той было, что бабы да дети да мужчин тех покалеченных с десяток, а самый найпервый трактор — брат-волик, му-два. Тут не включишь вторую или третью, одна скорость на весь век: «Но-о, поехали»; а все-таки находили придумку со всем справляться. Так вот, давай глянем, сколько таких гектаров пустили под зарост?

— Не знаю, про какие гектары вы говорите?

— Не знаешь, тогда подскажу… Возьмем низинку, как спускаться на Стаськову пасеку; когда-то овсы там хорошие были, хо-о-орошие овсы, а сейчас?.. Лоза да осина, в самый раз коз разводить, а то лоси и сами все стеребят… А клин, что врезается в лес возле Курганка?.. Он и вовсе на высоком, и гектаров пять, не меньше… Это что в Липнице, а в Клубче… И еще кое-где… Вы ж раскатываетесь с агрономкой по всем дорогам, по уголкам разным, то заодно могли бы и прикинуть, сколько их, гектаров этих, да и вернуть в этот самый принцип…

— Что значит заодно? Заодно с чем? — Заборский подался к Игнату. Ноздри его раздувались, как у загнанного жеребца.

— Вопщетки, заодно со всем остальным… Вы же маракуете, чтобы и больше было, и лучше было… А гектары эти оттуда… Вот что я скажу, председатель: сотки запахивай, а сады не рушь. Не ты их садил, не тебе и корчевать.

— Вы это что, серьезно?

— А как же еще?..

— Указывать? Мне указывать?..

— Подсказывать.

— Угрожать?..

— Угрожать?.. — теперь уже Игнат сделал шаг к Заборскому, взял за рукав. Они никогда не стояли так близко один перед другим и никогда не смотрели так друг на друга, и, наверное, никогда бы не смотрели, если бы не сегодняшнее… У Заборского были острые, как буравчики, желудевые глаза, у Игната голубые, до сухого стального блеска, и они смотрели глаз в глаз Заборскому, то ли спрашивали у него, то ли проверяли… И Заборский не выдержал, отступил, заморгал. — Вопщетки, я никогда никому не угрожал. И сейчас нет у меня на то привычки. А если хочешь… — Губы Игната вдруг разжались, он нервно засмеялся. — Если хочешь, расскажу одно… Есть такая басня, может, придумка, может, правда. Идут, значит, косить отец и два сына. Утро, роса, косы на плечах. И вдруг впереди канава. Отец шел первый, так и прыгнул сразу, без разгона. Перепрыгнул и пошел дальше. Младший сын и говорит старшему: «Гляди ты: наш батька легкий, как собака». Старший посмотрел на него и поправил: «Ты что… Разве ж можно так про отца? Перепрыгнул — ну и х… с ним…»

— Не понимаю, что к чему… При чем здесь канава, при чем сыны, — Заборский дернул рукой, вырвал.

— Вопщетки, при том, что шел отец… Отец шел с косой. А за ним шли сыны… — Игнат внимательно посмотрел в глаза председателю. — А еще вот что скажу: ты приехал и уедешь, и все твое уедет с тобой, а нам здесь жить. Понимаешь, жить.

— Ну, знаешь… Слова словами, а это уже больше, — Заборский перешел на «ты». В его голосе зазвучала угроза. — Это уже больше. Слишком много власти ты взял себе. Если хочешь, то я тебе ее укорочу. Тебе поручили участок работы, у тебя есть участок работы, и веди его, веди, а в мои дела нос не суй. Слышишь? Я сам знаю, что мне делать.

— И делай, хорошо делай. А сады не трожь. Не трожь, а то… — Игнат окинул взглядом Заборского сверху вниз, — а то, чего доброго, и шлейки не удержат.

— Что не удержат?

— Штаны, штаны, вопщетки, не удержат. В руках придется держать. А мою власть ты не отнимешь, силы такой не имеешь. Вот она, моя власть, и она всегда со мной, — Игнат потряс перед Заборским широко разведенными жилистыми руками, повернулся и вышел.

Затарахтел возле забора мотоцикл, рванулся на дорогу — и сразу стало тихо, будто и не было его.

Заборский какое-то время постоял посреди хаты, потом бросился во двор, к частоколу, будто хотел догнать Игната.

Мотоцикл уже тарахтел под лесом. Вот он выскочил на взгорок и тут же исчез за ним, пропал. Но Заборский знал, что он не пропал, что он везет этого настырного начальника мельницы домой, в Липницу, к его мастерской, к его грушам и яблоням.

Долго так стоял Заборский во дворе, думая и передумывая то, что только что услышал. Заскрипел зубами, вскинул рукой, словно хотел рубануть по жердине, перебить, но не рубанул — опустил мягко, как на живое.

Игнат знал, что если уж начало катиться что в одну сторону, то не скоро остановится, надо дать время перемениться всему, успокоиться. Сила гнет силу — и плохую, и хорошую, и только дети думают, что стоит только захотеть сказать слово — и все станет по-твоему. У каждого в жизни есть своя задумка, только не у каждого хватает разума посмотреть, на какую пятку жизни он наступает. В ногу ли идет со всеми или марширует навстречь строю. А если человек сам не видит, в какую сторону идет, если человеку глаза заслепило, тут уже без подсказки нельзя, чтобы не натворил большего. Опять же Заборский. Хочешь наводить порядок, так наводи, и все тебя поймут и хорошее слово скажут. Только нужно делать все порядком. А зачем рушить сады, зачем уничтожать то, что люди годами оберегали? Сорвать с места, с земли легко, а дальше что? Что дальше?..

С такими беспокойными мыслями лег спать Игнат Степанович и уснул сразу, но поспать ему не дали. Все те же хлопцы из училища механизации. Сначала колобродили по улице с гитарой, затем отаборились возле его двора, на бревнах. Нашли место посидеть, так сидите, только зачем горланить на все село. Гы-гы-гы да гы-гы-гы, курят, пстрикают фонариком по саду, по окнам. Будто специально пришли, чтобы перебунтовать сон.

— Выйди да прогони их, а то не уймутся до утра, — попросила Марина.

Хлопцы, по всему, не скоро собирались уходить, но не было у Игната охоты высовываться во двор. Слишком уж длинный день выдался сегодня.

— Сами уйдут. Побренчат и уйдут.

Не ушли, концерт открыли. Сначала подумалось, может, что хорошее споют. Когда-то что ни вечер — то песни, танцы. Какая ни страда, а чтобы без гармошки, без топота, без пыли ушли спать — никогда. Пусть бы и эти пели, голоса молодые, звонкие.

Начали частушки. И частушки — уши б не слышали.

Мы по улице идем, А в конце заухаем. Если девок не найдем, Старикам отбухаем.

— Нравится? Так послушай еще, они тебя порадуют! — Марина повернулась на кровати, натянула на голову одеяло.

Ребята и в самом деле только набирали разгон. Пел кто-то один, не иначе, он сам и бренькал на гитаре, остальные помогали.

А мне милый изменил, Я сижу и плакаю. Лучше б он меня ударил О дорогу с....ю!

— Ну, дождался? — не выдержала, высунула голову из-под одеяла Марина.

Дождался.

Игнат поспешно натянул брюки, сунул ноги в сапоги. Во дворе его застала новая частушка. Это уже были живые матюки, такие, за которые надо брать язык и нанизывать на шило.

Его увидели, как только он открыл калитку. И голоса умолкли: все, как по команде, слезли с бревен.

Было их пятеро, у одного, самого высокого, гитара с лентой через плечо. Был здесь и старый знакомый — тот маленький бульдозерист.

— И ты тут? — спросил Игнат.

— А что, разве нельзя?

Игнат ничего не ответил, протянул руку к гитаре. Парень отдал ее, словно ждал такой просьбы. Игнат тронул пальцами струны, они нестройно отозвались. Обвел глазами компанию.

— Так кто тут… плакает?

Хлопцы захихикали, переглянулись, но молчали.

— Вопщетки, я серьезно спрашиваю, кто тут плакает?

Молчание. Хлопцы старались не смотреть на Игната.

— Еще раз спрашиваю, кто заводила?.. — Это был и вопрос, и глухое утверждение чего-то решенного. И вслед за напряженным молчанием резкий, будто для того, чтобы заслониться, взмах гитарой, удар о бревно. Жалостливо дзынкнули струны, застучали, падая на землю, осколки корпуса гитары. Стало тихо-тихо. Все пятеро со страхом и недоумением смотрели на руку Игната, в которой на обвислых струнах качался кусок фанеры — все, что осталось от большого и красивого инструмента.

Первым подал голос парень, у которого Игнат забрал гитару:

— Ну что она вам сделала, гитара эта? Лучше бы вы мне в морду дали, чем ломать ее. Как я теперь домой приеду, что я брату скажу? Ему через неделю в экспедицию отправляться.

— Так это, выходит, еще и не твоя гитара? — спросил Игнат.

— Неужели ж моя… Я ехал на практику и попросил у брата. Он еще давать не хотел, как знал…

— Вопщетки, теперь и ты будешь знать… И вы все… артисты. Да за песни ваши и правда взять бы которого да о дорогу… этой… с....ю — Игнат бросил остатки гитары на бревна. Сразу к ним протянулось несколько рук, словно остатки эти были интереснее, чем целая гитара.

Игнат пошел во двор. Возле бревен переговаривались.

— Ну, и что теперь делать?

— Покупать новую.

— Покупать… А где и на что?

— «Где» — это не беда. Я видел в районе, в культтоварах как раз такая.

— А на что?.. Когда та стипендия…

— Это правда… не скоро…

Игнат вернулся назад к бревнам:

— Так что, такие гитары продаются?

— Продаются, — ребята дружно повернулись к нему.

— И сколько она… такая?

— Рублей восемнадцать, двадцать…

Игнат еще раз обвел всех взглядом, покачал головой, махнул рукой: эх вы… песенники…

— Ну что, успокоил? — спросила Марина, когда Игнат вернулся в хату.

— Успокоил, — неохотно ответил он, укладываясь в кровать. Укладывался и бубнил сам себе: — Пилемет нужен… Нужен пилемет… Нужен…

Назавтра, перед тем как ехать на мельницу, Игнат положил две десятирублевки на стол, сказал жене:

— Занесешь, отдашь хлопцам.

— Это за что?

— За песни… — Игнат кисло улыбнулся. — Я вчера разбил их гитару, так пусть новую купят…

XVII

Не погода, а неразбериха какая-то. То выдастся тихий, солнечный день, будто и не поздняя осень. А то зарядит докучливый, как короста, дождь. Туманится, пологом затягивается округа. Разбушуется ветер — порывистый, с сухим шорохом по крыше, с плеском по лужам, словно утки разгулялись на воде. И пузыри приплясывают, кружатся.

Верно сказано: осень на рябом коне едет.

Лес стоял совсем голый — только дуб кое-где держал скрюченную, точно из ржавой жести, листву, чтобы шелестеть ею до новой.

Лес должен раздеться, земля напиться, а там и зима может приходить.

Лес разделся, воды налило — ни пройти, ни проехать, пора бы и морозу ударить. Хоть бы воду собрал да грязь подтянул. Но мороза все не было.

Вот так крутил ветер, нахлестывал дождем то с одной, то с другой стороны, пока Игнат не заметил, что на потолке рядом с трубой потемнела побелка, а затем и капать начало оттуда.

«Дожил, вопщетки, мать твою…» — в сердцах подумал о себе Игнат, хмуро глядя, как медленно наливается, тяжелеет и затем срывается вниз капля, рассыпаясь брызгами по полу. Подставил медный таз, чтобы вода не растеклась по хате, но капли так звонко стучали по нему, что не выдержал, положил на дно тряпку.

Залез на чердак, посмотрел: отошла жесть возле трубы, и дождь стал засекать в щель. Вода по трубе пошла вниз, размывая глину. Заткнул щель снизу, пока дождь немного утихнет, просохнет крыша и можно будет приставить лестницу к крыше, залезть да посмотреть. Удивлялся только, почему протекать стало: ведь и хата новая, и сам крыл, своими руками…

Было это поутру. А днем ветер повернул с востока, небо очистилось, проглянуло даже солнце, на какое-то время оживило все окрест. Играла вода на солнце, сверкали, серебрились капли на сучьях яблони… И теперь уже все это не страшило — ни дождь, ни ветер, ни пятно на потолке.

Назавтра встал по обыкновению, еще затемно, оделся, не зажигая света, чтобы не беспокоить им жену, заглянул в мастерскую, щелкнул выключателем — лампочка не зажглась. Подумал: перегорела. Запалил керосиновую, она всегда была под рукой, проверил лампочку: нет, все нормально. Значит, что-то не так. Вышел во двор, бросил взгляд вдоль улицы — ни у кого не светятся окна. Редко кто вставал раньше его в Липнице, разве что по болезни или по иной крайней причине, но пора было хоть кому-то засветить свои окна. Должно быть, электрики отключили, а подключить забыли, решил он.

Выбрался за ворота на улицу и сразу запутался в проволоке, как синица в волосянке. Так-сяк выпутался, смотрит: столб лежит на боку и дальше проволока порвана.

— Вот тебе и на, — произнес вслух и пошел дальше по улице. Еще один столб лежит, а второй завис на Миколковой липе, болтается, точно висельник. Опять запутался в проволоке и только тогда подумал: «А что, если б она была под током». От этой мысли даже мурашки пробежали по телу.

Выпутался и на этот раз, двинулся дальше, теперь уже осторожнее. Дошел до конца поселка. Тут все столбы стояли на месте. Не может быть, чтобы так положил их ветер. Положил и проволоку изорвал. И на липу забросил… Где уж там ветер… Вчера под вечер Хведоров Адась ехал на тракторе в лес. Сам пьяненький, и трактор без фар. Еще останавливался около его двора, закурить просил.

— Куда ты такой да на эдаком тракторе? — поинтересовался Игнат.

— А во проскочу, дров привезу. Нарубил недавно.

— Завалишься куда-нибудь с трактором — ни его, ни тебя не вытянут. Поворачивай назад, — посоветовал Игнат.

— Ай, молчите, дядька. Или мне впервой? — осклабился Адась.

Разве закроешь ему дорогу? Сел и погнал зигзагами. Конечно же, это его работа. Игнат слышал, как уже за полночь гудел трактор. Он еще подумал: «Ага, возвращается». И вот, воротился. По столбам дорогу нащупывал.

Игнат вернулся в хату. Марина уже проснулась, подала сонный голос:

— Что-то радиво сегодня молчит.

— Молчит, и, видать, долго будет молчать, — ответил Игнат. — Линия порвана. Тут и свет, тут и радиво.

— Как же теперь будем?

— Так и будем.

Когда немного рассвело, он снова вышел на улицу. Серое небо висело низко над хатами, но дождя не было. Сивая, точно взболтанная, стояла в лужах вода. Ноги чавкали в разбухшей и вязкой грязи.

Колея от колес трактора и прицепа петляла восьмерками и была свежая, словно трактор только что прошел. Он как будто специально норовил идти по столбам. Заденет прицепом, столб хряснет у земли, переломится, трактор вильнет вправо, на дорогу. И идет некоторое время почти что прямо, пока не приблизится следующий столб. Опять поворот — на столб, затем снова — на дорогу.

Столбы были старые, стояли с тех пор, как проводили электричество, они подгнили, но все же стояли. Долго ли, нет, но еще постояли бы.

«Одним махом и ослепил, и оглушил…»

Двор Адася был в самом конце поселка, на взгорке. Стоял он несколько на отшибе и как бы поперек улицы всеми своими постройками — хата, хлев, истопка, все в одну линию, одной стеной к колхозному полю.

На улице и возле двора трактора не было. «Неужто не он?» — подумал Игнат, хотя был уверен, что натворить подобное мог только Адась. И след вел к нему. И ведь взрослый, кажется, мужчина, и дочка толковая выросла, в институт поступила, сама поступила, без никого, и еще двое меньших дома, — словом, все как подобает, а возьмет в рот горелки — и готов колхоз делить.

Трактор с прицепом стоял за хлевом. Прицеп чисто убран, даже подметено в нем. Дрова сложены под стеной хлева, словно там и лежали давно. Левый борт прицепа немного разбит.

«Если б не был гружен — весь разбил бы, а так выдержал».

Только он вошел во двор, из хаты с ведром в руке выбежала Зина, Адасева жена. Спешила к колодцу.

— День добрый, дядька Игнат, — поздоровалась торопливо, точно провинившаяся. — Вы к Адасю?

— Ага, к нему.

— Коли ехать куда, так трактор неисправен, — она взглянула на Игната голубыми, как васильки, глазами и тотчас отвела их в сторону.

«Что ты заливаешь, девочка, кому?» — подумал Игнат.

— Вопщетки, мне-то никуда не надо ехать, а вот ему… Посшибал вчера столбы, всю линию положил. Так что…

— Я же говорила: не едь, да разве вправишь ему мозги? — Зина неожиданно сорвалась на крик и повернула обратно в хату.

Игнат вошел вслед за ней. С порога она устремилась за перегородку, и оттуда раздался ее звонкий голос:

— Вставай, нечего вылеживаться! Просила же как человека, не едь, так нет… А теперь что будет! Вставай, вон люди пришли…

— Пришли, так подождут, — голос у Адася был, однако, не сонный. И вскоре из двери перегородки показался он сам, запихивая рубаху в штаны. — А-а, это ты, дядька. Что же стоишь, садись уж. — Адась указал глазами на табурет, а сам прошел в сенцы, болтнул чашкой в ведре, выпил воды, вернулся, сел на другой табурет, затуманенными глазами уставился на Игната, как бы спрашивая: «И что тебе надобно? Или не видишь, что мне и так муторно?»

— Так что же ты думаешь делать? — спросил Игнат, стараясь не смотреть в раскисшее свекольное лицо Адася.

— Как что делать? — пожал тот плечами. — Трактор ремонтировать.

— Вопщетки, еще один такой выезд — и ты его доремонтируешь, хотя я не об этом.

— А о чем?

— О том, что ослепил и оглушил ты поселок. И думаешь, так и сойдет? — Игнат шагнул к выключателю, щелкнул им: лампочка не зажглась. Он не хотел распаляться, сдерживал себя, но глухое раздражение вскипало в нем. Достал трубку, набил табаком, выкатил из печи уголек, прикурил.

— Кто докажет, что это я? Мало тут разных машин ходит?

— Потребуется — докажут. И доказывать нечего.

— Ну, ты же, дядька, не видел, что я ехал вчера? Верно? И никто не видел. Был ветер, буря дайжа была… А столбы гнилые… вот их и положило, а? — Адась говорил спокойно, невинными глазами глядя в глаза Игнату.

«Гляди, откуда и разум берется? — подумал Игнат. — Совсем трезвый, будто и не пил вчера».

— Ведь так оно было, дядька Игнат? — переспросил Адась.

Поначалу Игнату показалось, что он шутит. Такое бывает после пьянки, когда человек не знает, на каком он свете. Но сейчас видел: Адась говорит вполне серьезно. И готов поверить в то, что говорит.

— А если бы провода были под током? — в свою очередь спросил Игнат.

— Откуда мне знать: под током или не под током? Пускай с небесной канцелярией разбираются, или с электриком хотя бы, или с инженером.

— А ты знаешь, что дядька Игнат уже мог бы и не сидеть сейчас перед тобой и слушать твою дурь?

— Как это?

— А так, что я вышел до свету на улицу и засилился в провода. Так что ты думаешь делать? — Голос Игната звучал с хрипотцой. — Или, может, хочешь, чтобы следователь с тобой поговорил?

— Может, это он и пришел уже, тот следователь, а? Может, и ведет уже следствие? — ухмыльнулся Адась.

— Ты во что, милый, ты мне свои зубы не показывай. Нагляделся я за свой век всяких. Я пришел к тебе, а мог, вопщетки, и не прийти. — Игнат встал.

— Дядька, ну разве ж так можно? Следователь… Следователю хватит работы и без нас.

— Я тоже так думаю. А чтобы все было по-доброму, так поставь новые столбы. Я посчитал: нужны три штуки. Лес у тебя есть, ошкуренный, сухой…

— Ты что, дядька, сдурел? Это ж на хату… Я новую хату ставить собирался. А, Зина, ты слышишь, что он придумал?

— И правда, дядька, — оторвалась от печи Зина. — Этого леса и на хату мало.

— Вопщетки, столбы, я думаю, и сельсовет отпустит, — смягчился Игнат. — Хотя, по-честному, с тебя и столбы следовало бы взыскать. Чтоб знал. Ну, да столбы столбами, а кто ставить будет и когда?

— Вот раскомандовался. Тебе бы, дядька, в войну батальон, да что батальон — целый полк, вот накомандовал бы…

— Ты, вопщетки, поговори, так я тебе дивизию устрою, — пристрашил Игнат.

— И в самом деле. Не председатель, не бригадир дайжа, а пришел и распоряжается, — всерьез озлился Адась.

— Председатель с тобой не базарил бы столько. Телятник ведь тоже, наверное, остался без тока? Семьдесят голов, им в чугунке пойла не наваришь. А пока надо хоть столбы убрать и проволоку смотать, чтобы можно было по улице пройти. Одевайся, так я подсоблю.

— Телятник — ладно. Он от высоковольтной питается, я глядел. А улицу освободить надо…

Тут Адася долго уговаривать не пришлось. Он быстро натянул кирзовые сапоги, надел ватник, подпоясался.

На улице немного прояснилось. Тучи шли теперь выше, открывая в небе промоины, голубовато-сизые пятна. И весь разбой, который учинил ночью Адась, уже не казался таким страшным. В трех местах провода были порваны, словно перерезаны, и мужчины скатали их в большой моток. Столбы скинули с дороги под забор. Долго возились с тем, зависшим на Миколковой липе, спихивали его багром. За этим занятием и застал их председатель.

Председательский газик редко останавливался в их поселке, а случалось такое, то по большей части останавливался возле Игнатова двора. На сей раз из газика вышел не только председатель, но и инженер, затем выскочил электрик Миша Адаменя. Значит, уже знали о случившемся, коли такой бригадой заявились.

Председатель был не из дальних краев — из-за Селища. С той стороны обычно приходили сюда и оседали Гончаренки, Дегтяренки, Коваленки. Председатель был из Гончаренков. Виктор Захарович Гончаренок. Порода приметная: сухощавые, с крючковатыми носами, а голос — что твоя труба. Игнат видел и двух братьев: все как будто из одного дуба и одним топором вытесаны.

Председателем он у них уже лет пять. Приехал и как-то сразу прижился, по-хозяйски обгородился постройками: поставил дом, хлев, баню. Прибыл с пятилетней дочуркой, а двоих уже здесь нашли. Это при нем, при Гончаренке, велась дорога из Клубчи в Липницу и дальше, на станцию, при нем в Липнице начали строить — и уже заканчивают — новый коровник на триста голов, или, как теперь модно говорить, «комплекс». Появился он совсем молодым, лет тридцати, тонкий, высокий, а здесь стал солиднее, однако мягкие серые глаза, как и прежде, смотрели на человека вроде бы виновато или просительно. Ему бы доктором быть: и выслушает, и доброе слово скажет, и утешит. Мягок, но своего добьется. Тихо, спокойно, а сделает так, как задумает.

Инженер был здешний, клубчанский, из Цодиков, и, как все Цодики, ростом невысок и мрачен с лица. Человеку за пятьдесят, а Игнат не припомнит, чтобы лицо его просияло от какой-нибудь радости — будь то своя или чужая. «Вот так и проживет свой век, не зная, отчего люди радуются», — подумал Игнат, наблюдая, как Цодик вылезает из машины: носком сапога осторожно нащупал землю, поставил ногу на всю ступню, затем опустил другую.

Электрик тоже был из Клубчи. Молодой хлопец, после армии. Выскочил из машины, кивнул головой Игнату и Адасю и принялся осматривать линию.

— Вот так. Пока вы спите, люди за вас все сделают, — упрекнул Цодика и Адаменю председатель, подавая руку Игнату, затем Адасю. — Вчерашняя ночь и у вас натворила? В двух бригадах линию положила, — продолжал он, не сводя глаз с Игната.

— Вопщетки, и тут был… ветер, — Игнат бросил взгляд на Адася. У того даже шея вытянулась от напряжения, с каким он смотрел на Игната. «Стой уже, герой, не трясись». — Три столба под корень. Это если считать только те, что лежат. А если взять и те, что завтра лягут, то и всю линию надо ставить на цементные пасынки. И крепче, и надолго.

— Кому тут нужно это надолго? Сколько тут хат осталось?.. — уныло отозвался Цодик, скользнув взглядом вдоль поселка.

— Пятнадцать дворов, — заметил Игнат. — Тебе, как колхозному начальству, следовало бы знать.

— Все мы начальники… дворы считать… Только работать некому.

— А вопщетки, пожалуй, в твоих словах есть и разумный пункт. Сел бы сам на трактор да вот его, — Игнат кивнул на Адася, — по старинке припряг, глядишь, и звено уже… А звено на машинах — большая сила. Одной земли сколько можно перевернуть.

— Ага, ты, дядька, насоветуешь… — Цодик посмотрел на Адася, будто прицениваясь. Адась шмыгнул носом, отвернулся. — Лучше бы в центр переезжали, до кучи, виднее было бы, что делать.

— Переедем. Все переедем, вон туда, — Игнат качнул головой на кучу черных деревьев за поселком, на кладбище. — А пока ты у Захаровича спроси: нужны тут люди или нет? У него спроси.

— Не люди нужны, а работники… Ра-бот-ни-ки, — врастяжку повторил последнее слово Цодик.

— Вопщетки, а ты видел, чтоб работники были не люди?.. — глухо поинтересовался Игнат. Он уже вскипал: довольно этих глупых шуточек.

— У вас какая-то уж очень мудреная философия получается, — вмешался председатель. — Люди, работники… Будут люди, будут и работники.

— Ты, Цодик, слухай человека. Он хоть и не из Клубчи, как некоторые, а широко мыслит…

— С тобой, дядька, лучше не связываться. Ты все на свою ногу норовишь поставить, — пошел на примирение Цодик.

— Вопщетки, на чужих ногах не ходил и не собираюсь.

— Так что будем делать? — снова вступил в разговор председатель.

Вопрос был к Цодику.

— Что делать… Нужно временные столбы ставить, а там будет видно. Да и районная бригада ослобонится…

— А тебе, вопщетки, повезло, — улыбнулся Игнат Адасю. — Считай, крепко повезло.

— Мне всегда везет, — Адась впервые за все утро засмеялся. — Мне еще покойный тата повторял: «Не горюй, Адась. Бог возьмет, бог и отдаст».

— Ну, с богом не так все просто. Он что забрал — то забрал. А тут повезло.

— В чем это ему повезло? — заинтересовался председатель. Цодик тоже повернулся к Игнату.

— Да так, — ответил Игнат. — Мы тут с ним побились об заклад на один параграф закона. Но ему, — Игнат кивнул на Адася, — сегодня, не иначе, волк дорогу перебежал. Я был уверен, что он проиграет, но нет…

— Ну что ж, Игнат Степанович, раз у вас такая тайна, то и я хочу пошептаться, — председатель взял Игната под руку, повел к машине. — Есть один серьезный разговор…

— Вопщетки, если серьезный, то и я серьезный, — в тон ему ответил Игнат.

— Как вы смотрите на то, чтобы поменять, говоря по-военному, дислокацию?

Игнат Степанович остановился, высвободил руку.

— Это что, опять насчет переезда? То, о чем Цодик балаболил? Так скажу вам: я ставил тут хату не для того, чтобы по чьей-то пустой дороге перетаскивать ее неведомо куда.

Гончаренок спокойно выслушал его и снова взял под руку.

— Никто вас отсюда не гонит. Живите на здоровье. Тут другое. Я хотел бы, чтоб вы пошли на комплекс.

— На комплекс? Да он же еще не сдан.

— Не сдан, потому и надо как раз вам пойти туда. Проследить, что не доведено, не подогнано, не довинчено… Комплекс не маленький, не простой, узлов много и прочего. Сегодня строители здесь и мы им диктуем, а завтра они уедут и уже нам будут диктовать. Тут вас грамоте учить не надо.

— Вопщетки, грамота моя простая: замахнулся, так бей, не то самому дадут. А настроился на работу — работай честно, так, чтобы не нашлось охотников переделывать и пальцем в тебя тыкать. А как же будет с мельницей?

— Что мельница? Мельница свое отмолола… Вы сами знаете лучше других, что она доживает свой век…

— Вопщетки, если поменять стойки и пару балок… жернова, пожалуй, долго еще крутились бы… — размышлял Игнат.

— Под новые балки новые стены нужны. А при этих стенах жернова будут крутиться, пока не придавят кого-нибудь.

Председатель хорошенько полазил по мельнице, прежде чем завести этот разговор, ничего не скажешь. Игнату это нравилось. Нравилось и то, что его просят. Не однажды он заходил на комплекс. И когда еще только котлованы рыли, возводили стены, и потом, когда начали оживлять помещение металлом, монтировать транспортеры, автопоилки, «елочку»… На культурную работу задумано, ежели навести все и держать в строгости. Приглядывался ко всему, приценивался, как на базаре, однако себя видел там, на мельнице.

— И каким же начальником, Захарыч, ты хочешь меня сделать? — Игнат редко называл людей по отчеству, но если уж называл, то была тому причина.

— Самым большим. Сторожем.

— Который сторожит несделанное?

— И все остальное, но в первую очередь несделанное. Оно должно быть сделано.

— Нет, Захарович, нет.

— А почему? — Серые мягкие глаза Гончаренка потемнели.

— Вопщетки, я еще не сдал свой объект, чтобы перестраиваться на новый. Да и, скажу тебе, времени мало. Мало времени перестраиваться. Хотя, вопщетки, и любопытно. — Игнат посмотрел на серое небо, на село из конца в конец, на людей, стоявших возле газика, перевел взгляд на председателя.

Они задумчиво глядели друг на друга, и в глазах обоих было молчаливое сожаление. Председатель устало улыбнулся, протянул руку:

— Об этом мы еще потолкуем, Игнат Степанович.

Кажется, и отошла жесть на самую малость, но воду пустила в хату.

Игнат Степанович взял несколько дощатых реек, приладил поверх жести вокруг трубы, связал гвоздями. Теперь никакой дождь не достанет. Сделал он все это быстро, спустил молоток и топор по шиферу вниз, а сам задержался наверху. Закурил, огляделся вокруг, бросил взгляд дальше.

Давно не взбирался он так высоко и сейчас смотрел с этой высоты с обостренным любопытством, словно открывал для себя новый мир. Подивился, как это все по-другому видится, если глядеть сверху.

Ходишь по земле, глядишь вокруг, вроде все видишь, и хорошо видишь, глаза, нехай бы и дальше так, еще светят. И не просто светят, а и мушку на ружье видят, и то, что ищет мушка, но вот оседлал конек крыши — и словно Америку открыл. Увидел то, чего прежде не замечал, а если и замечал, то так, походя.

Он привык, что стоит Липница в лесу, и жил постоянно с сознанием того, что лес подступает к ней со всех сторон — местами ближе, местами дальше. А сейчас сделал открытие: кругом голо. Лишь у крайнего от Клубчи поселка тонким частоколом пестрел березняк. Молодой, волнующий своей красотой во всякую пору, казалось, он и отсюда просматривался насквозь. Ничего не скрывал, да в нем ничего и нельзя было скрыть. «Вот он я, какой есть, такой и живу». Наверное, трудно найти на свете дерево, более открытое, более чистое, чем береза.

Как будто совсем недавно было — уток стрелял в конце своих соток, на болотце за гарью, а где теперь то болотце, где те утки? Ровное, чистое поле раскинуло крылья вдоль села и дальше, к кладбищу и к лесу. Ведь на его глазах корчевалась гарь, осушалось болотце, и было это лет шесть-семь назад, но словно бы только теперь Игнат Степанович разглядел, к чему все пришло. Будто привиделось все это во сне и он твердо знал, что во сне, а сейчас очнулся и увидел, что все это правда. Самая что ни на есть горькая правда.

Земля стала чище и ровнее, будто ее катком укатали, и все на ней заметно, как на лысине. И не надо долго присматриваться, чтобы различить на поле огрех или камень. Залез на хату, точно на вышку, и командуй. «Командуй» — это в шутку, а если серьезно, то поля стало много больше, и есть где развернуться машинам — что сеять, что жать или, скажем, копать картошку. Кто бы ее нынче столько выкопал вручную, если бы не комбайны да не студенты. Где ты баб наберешься, когда и мужчин мало, и всякий норовит за мотор сесть.

Известно, время не любит стоять на месте, годы людей меняют, не то что лицо земли, и все это происходит у тебя на глазах. Иначе и быть не может, если подумать только, а вот взглянул вокруг сверху и не поверил глазам своим. Прежнего села, которое он знал — поселок подле поселка, хата подле хаты, — считай, не осталось. Оно раскололось на хутора. Несколько хат — затем разрыв, еще несколько — и снова разрыв…

Было странно и грустно видеть все это Игнату Степановичу. Кажется, только вчера собирались они в поселок, гуртовались, стягивались с хуторов. Столько людей было! Строились один перед другим, сады садили…

Сидеть, оседлав конек, раскорячившись, было жестко, и Игнат Степанович перекинул ногу, сел на одну сторону, поудобнее. Повернул голову влево, перевел взгляд за мелиоративный канал. Дожди поддали воды, она поднялась, как весной, не перескочить с берега на берег — не то что летом, когда, бывало, только по дну журчала прозрачная струйка. Дальше за каналом — ровный как стол луг, он и теперь еще зеленел травой.

В темных кронах деревьев виднелся центральный поселок. Через него шла дорога из Клубчи на станцию, к железной дороге. По ней уходили на войну, и в армию — по ней, и учиться — по ней. Сколько липневцев прошло, чтобы никогда не вернуться либо вернуться гостями. Как соберутся на радуницу — в одной хате полсвета.

Взять хотя бы Вержбаловичевых. Каждый год приезжают, и всякий раз — на двух машинах. Памятник отцу поставили, оградкой обнесли. Приведут в порядок могилку, поговорят, повздыхают. Прошлый год и Люба приезжала. Такая шустрая еще, порывистая…

В конце поселка на крутом взлобке живописно выделяются белые продолговатые строения. К ним с гравийки ведет черная лента асфальта. Это и есть комплекс, куда сватает Игната Степановича Гончаренок. Игнат Степанович мельком окинул постройки комплекса и, словно испугавшись чего-то, крутнулся на коньке в другую сторону.

Левее, как идти по дороге на Клубчу, горбились невысокие курганы. Отсюда они почти ничем не отличались от навороченных бульдозерами куч земли, разве только тем, что укрыты кустарниками, точно кочки травой.

Сколько помнят липневцы, на курганах всегда росли колючие кусты диких слив. Вверху они сплетались так густо, что продраться сквозь них могли только ребятишки, да и то понизу, по земле. Раз в два-три года кусты были облеплены маленькими, зеленовато-холодными, будто стеклянными, плодами. Поспевали они поздней осенью, когда садовые сливы уже отходили, но и спелые они сохраняли свой густой, терпко соложавый вкус. Детей, впрочем, это не смущало, они собирали их, как и свои возле дома.

На крайнем от луга кургане когда-то стояла высокая старая береза. От старости она была больше черная, нежели белая. Это от ее комля брали разбег и слетали вниз, на ледяной простор сани, когда, бывало, в коляды собирались со всех поселков хлопцы и девчата.

А ближе к селу, на пруду, забивали в лед железную ось, надевали на нее колесо, прикручивали жердину с санями на конце, на сани усаживались девчата, молодухи, и вот два парня поздоровее, наваливаясь грудью на заложенные между спиц колья, срывали их с места и вели дальше, разгоняя все больше и больше. Сколько тут визга было, сколько крика, и не дай бог, если сани были слабо привязаны или вдруг лопнет веревка, которой они привязаны. Иной раз хлопцы нарочно брали для этого гнилую веревку. Раскрученные до бешеной скорости, сани срывались с жердины, подобно разъяренному быку. Хорошо, когда впереди был чистый лед. А если встречалась кочка, то часто было не до смеха.

Березу сломала буря. Страшная была буря — с ливнем и молнией. Молния подожгла тогда коровник — едва повытаскивали ошалелую скотину. А назавтра, когда все утихло и успокоилось, взглянул Игнат на курганы и глазам не поверил: вместо березы в небо смотрел разодранный пень с двумя острыми, как рога, защепинами. И не сказать, чтоб нездоровая береза была, гнилая там или с дуплом, — толстая, с чистой свежей сердцевиной, а ломануло так, что только этот пень остался. Сама береза лежала в топкой трясине метрах в двадцати от кургана. Кто-то из мужиков подступился к ней лишь зимой, когда прочно замерзла черная каша. А пень долго еще торчал над курганами грустным напоминанием о той страшной ночи.

Некогда старики сказывали, будто курганы насыпаны на могилах французов наполеоновской войны. Скорее всего, это байки, хотя до Березы тут километров двадцать пять. Нет, французы шли другой стороной, на Борисов.

Имел грех на душе Игнат Степанович, не удержался и однажды под вечер, когда не видно было людей, надумал проверить, чем жили курганы когда-то и зачем насыпаны. Прокопал нору сбоку, будто крот, углубился метра на два. Добрался до обожженного древесного угля. Хоть бери да в горн засыпай. И он еще больше усомнился в байке про французов. На память пришел иной рассказ, якобы на этом месте когда-то была смолокурня, и основал ее немец. Поговаривали, сам черный был и фамилия под стать — Шварц. Гнал смолу, заливал в дубовые бочки и доставлял к Березе, там грузил на лодки и отправлял дальше. Сосна и ель здесь смолистые были, еще и теперь найдешь старую корягу, подожжешь — и она чистой смолой изойдет, и углей не останется. Да и могучие леса были: еще в двадцатые годы, когда выбирали место под поселок и затем строились, на лугу, в конце соток, попадались пни толщиной в метр, а то и больше, и не дубовые, а сосновые да еловые. Отсюда, должно быть, и уголь в курганах.

Игнат Степанович отвел глаза от курганов, еще раз взглянул на поселок и зацепился глазом за голую березу посреди села — последнее, что осталось на Полином дворище. Ветви вскинуты вверх, будто руки у бабы, подбирающей волосы на голове. И захотелось ему пойти в ту сторону. Ничего там не надо было, просто захотелось сходить туда. И он съехал по шиферу вниз, к лестнице.

XVIII

Сидишь дома — вроде все идет ровно и гладко, прямо скука берет, особенно зимой, а стоит отлучиться куда на денек-другой — и начинается…

Валера ездил к старшей сестре, посмотреть, как они там — давненько не писали, — а заодно разузнать насчет института механизации: как бы это, чтобы поступить. Всего-то неделя и минула, как из села, успел только пособий разных понакупить для поступления, на предстартовый мандраж настроился — и на тебе: уже отъезжая, встретил на вокзале Алешу Миколкова, и тот, как о чем-то пустом, случайном, ляпнул: «А ты знаешь, твой Вопщетки того, го-о-тов…» Ляпнул и спокойно пошел своей дорогой.

Ошарашили не столько сами слова о смерти Игната Степановича, сколько то, как об этом было сказано. До чего все, оказывается, просто: жил человек — а о нем вот так можно: «го-о-тов».

Все лето они работали вместе на мельнице: Игнат Степанович «начальником», «комендантом», Валера — учеником.

Валера видел его перед самым отъездом. «Ты, вопщетки, загляни в магазин запчастей, мне Степан Евменов говорил, там противотуманные фары есть, возьми парочку мне для мотоцикла. Я бы и золингеновскую бритву еще одну взял, попадись где, да у тебя, видать, времени в обрез будет. Скажу тебе: эта у меня тридцать три года, а наведешь — идет по щеке, как по отаве».

Все это Игнат Степанович говорил в своей хате, и говорил так, будто собирался прожить еще по крайней мере лет пятьдесят.

Конечно, все люди смертны, тем более в таких поздних летах, но слова Алеши холодом обдали Валеру. Так с закаменелым сердцем и просидел всю дорогу в автобусе, даже ноги размять не вышел.

В поселок с того конца, где стояла хата Игната Степановича, а напротив — ихняя, входил медленно, как идут к покойнику. Вывернул из-за частокола в проулок, а от колодца к своему двору как ни в чем не бывало чешет сам Игнат Степанович: в руках ведра с водой, в щербатом рту — трубка. Увидел Валеру, широко заулыбался:

— Вопщетки, надо было дать сигнал телеграфом или другим способом уведомить, я бы подскочил на мотоцикле. Он, скажу тебе, и по снегу тянет как зверь.

Валера смотрит на Игната Степановича, пытается разгадать дурацкую задачу, которую подкинул на вокзале Алеша, и радостно, без обиды на того, думает: «Ну и оболтус же ты, Алеша, такой оболтус…»

Он как будто впервые рассматривает Игната Степановича, словно только сейчас по-настоящему разглядел его.

У Игната Степановича большая голова, длинные редкие волосы. Зубы, когда-то крупные, крепкие, повыкрошились, осталось, наверное, штук семь на весь рот. Иногда кажется, что с этими немногими зубами ему, наверное, даже лучше, чем если бы их был полон рот. Куда бы он тогда со своей трубкой? А так защемил в щербинку — и пусть висит себе: и с человеком можно говорить свободно, и сплюнуть, если захочется. Игнат Степанович даже зазор на мундштуке прорезал, чтобы крепче держалась промеж зубов. Так и ходит с трубкой во рту целый день, сосет, как дунду, пока не спохватится, что в ней давно все выгорело. Тогда вынимает изо рта, вооружается шилом, долго ковыряет, вычищая нагар и пепел, заново набивает самосадом — он и теперь, хоть кругом засилие магазинной махорки да папирос, сажает его на огороде за хлевом, — раскуривает, зажимает в щербинку.

Валера опускает на снег чемодан, Игнат Степанович ставит ведра, и серое небо плавно и слюдяно колышется в воде. Некоторое время молча стоят друг против друга, радуясь встрече, как будто потеряли было надежду на нее.

— Я думал, дядька, ты уже съездил в район, зубы вставил, — наконец находит что сказать Валера.

— Оно, вопщетки, и с этими зубами жить можно, было бы что жевать, — оправдывается Игнат Степанович. — В район ехать — это, считай, целый день стереть. И хорошо, если еще управишься. Сказать по правде, я бы и сам выточил их и вставил — подходящего металла нету.

Игнат Степанович говорит это серьезно, как давно обдуманное, а сам вглядывается за плечо Валеры в конец поселка: там, левее курганов, широким белым клином лежит заснеженное безмолвное поле. Нечто грустное, как неисполненное давнее желание, серым туманом застилает его глаза. Валера не сомневается, что Игнат Степанович и вправду взялся бы за это мудреное дело — выточить и вставить себе зубы, лишь бы «подходящий» металл нашелся, а уж какие там были бы зубы и как бы он их вставлял — это другое дело…

— Так что, дядька, может, баньку сварганим?

— А оно и не грех будет. После простуды что-то в груди осело. Пока ты ездил по столицам, я считай что побывал там, — Игнат Степанович кивает вверх, на небо. — Хвороба, брат, входит граммами, а выгонять ее надо килограммами. Ты знаешь, разогрелся, выбегавши за кабаном вхолостую километров двадцать, хватанул воды со льдом. Всего-то какой-то глоток, и, кажись, не шибко чтоб холодная была, а нашла своего микроба. Доктор говорит: воспаление легких… А признаться, кабанчик был добрый, пудов на шестнадцать, и я считай что взял его, да собака, падла, подвела, домой сбежала. Я тебе скажу, дикий кабан шуток не понимает, на чистом с ним лучше не встречаться, на порох идет, как снаряд, с пятидесяти метров второго выстрела не успеешь сделать. Хорошо, ежели бьешь из засады, а ежели на открытом — берегись! Берегись и бойся… Помнишь Мана из Ядреной Слободки? Брат его с австрияками в ту войну в Голиции воевал, уже тогда телефонистом был при штабе. Умный мужик был, немцы ни за что расстреляли в эту войну. Кто-то сболтнул, что он с партизанами связан, а кто не был связан? Сделали обыск. Окромя ружья еще и пистолет нашли, в хлеву под навозом был спрятан… Ружье — это понятно, что за охотник без ружья, а пистолет… Почему не сдал?.. Они этого не любили, да и кому понравится… Так вот, пошли мы на охоту, я тогда совсем молодой был, выследили кабанчика. Кабанчик не кабанчик, а секач добрый, пуда на двадцать три, клыки — по полметра каждый. Надоело ему водить нас по лесу — пошел через поле в молодой сосняк. Ман за ним, мы немного отстали. Сосняк тот небольшой, с мои сотки. Обошел Ман кругом: не видать, чтоб кабан где вышел, не иначе — залег. Вернулся Ман назад, на след, идет, приглядывается, видит: что-то темнеет в кусте. Темнеет и шевелится, чухкает. На кого ты чухкаешь?! Сложился он да как чухнет! И стрелок был добрый, и бил под левую лопатку, а не успел и глазом моргнуть, как чует, что едет куда-то — задом наперед. Кабан двинул ему промеж ног и попер. Метров сорок провез, пока тот не съехал в снег, кабан как шел, так и дальше пошел… Тут как раз и мы подоспели. Ман еще подхватился с горячки, пошутил: «Во проехал так проехал» — и тут же свалился. Секач как зацепил клыком ногу, так и располосовал от ступни до паха. Подхватили мы его на руки да на сани, в больницу, чуть спасли. Я тебе говорю, кабана просто так не возьмешь. Но я знаю, где этот обитает. Нехай трошки подрастет, да и я поправлюсь — прижучу… Хочешь, вместе пойдем, у меня запасное ружье есть, и бой хороший, а? — Игнат Степанович глядит Валере в глаза.

— Не-е, какой из меня охотник, — Валера хитро усмехается. — Хотя мы с вами один раз ходили на охоту. Помните, на лису, на Горавщине. Я в третий или четвертый класс ходил. «Валера, загоняй, четвертная на конфеты!» Я и пошел загонять. А она как мотанет, только хвост и видела. «Четвертная на конфеты…»

Игнат Степанович слушает Валеру спокойно, сосредоточенно: неужели и вправду было такое?

— Вопщетки, лису гвалтом не возьмешь. Она сама может такой гвалт организовать, особенно ежели к курам или к гусям дорогу найдет. Чем больше неразберихи, тем ей способнее. А чтобы взять ее, чего не дал бы: из нее воротники и шапки важнецкие выходят. Правда, надо знать, когда бить и как выделать. А то бывает, возьмет который, а она того, голая. Мы тогда с тобой в самое время вышли, и кабы все шло по плану, шапку ты до-о-обрую заимел бы…

— Я лучше, дядька Игнат, баню организую.

— Вопщетки, ты правду говоришь. Здоровье тоже надо беречь… Растапливай, а там, глядишь, и батька подъедет — повез скотину на комбинат, то нехай бы и он кости погрел.

Баня у Игната Степановича маленькая, новая, стоит в саду поодаль от хаты и хлева, и спустя какой-нибудь час из высокой асбестовой трубы ее потянулся вверх, будто нехотя, осторожный дымок. Дрова были сухие, горели гулко, но, пока нагреются камни и вода, есть время посидеть в теплой хате, поговорить. И они сидят: Игнат Степанович ближе к печи, ему зябко, Валера — чуть подальше, откинувшись на высокую спинку стула и закрыв глаза.

— Вопщетки, если глянуть со стороны, то может показаться, что человеческая жизнь — немногим более чем сумма парадоксов, но оно совсем не так. Я тебе скажу: нет ничего страшного на этом свете. Надо только иметь терпение и упрямство не лезть по-дурному на рожон и знать, чего хочешь. Дайжа когда тебе небо покажется с овчинку и нет корки хлеба положить на зуб. У каждого в запасе остается смерть, как у того солдата маршальский жезл. А это уже серьезно: смерть ничего не хочет оставлять человеку. Разве что камень в головах да бугорок земли. Да и то когда-нибудь все это зарастет травой и мхом. Смерть, как женка, не любит ни с кем делиться, хочет командовать единолично, и перехитрить ее трудно. И что интересно: смерть, как и баба, выбирает лучших.

— Ото связал вместе — смерть… женка… командир… Тобой накомандуешь, — подает голос тетка Марина.

Игнат Степанович удивленно поворачивает голову в ее сторону, словно только теперь заметил, что в хате кроме него и Валеры есть еще один человек, и человек этот — его жена. Реплика тетки Марины, однако, на некоторое время выбивает дядьку из колеи, но не настолько, чтобы окоротить его.

— Вопщетки, ты спроси у меня: что есть на меже жизни и смерти? И я скажу: страх. И чем больше страх, тем человек ближе к смерти. Во какой парадокс, — Игнат Степанович чмокает губами, выпускает дым изо рта, глядя куда-то вверх, в какую-то одному ему ведомую далекую темноту.

— Сам ты парадокс, был им век, им и помрешь. Сходил бы сена коровам кинул, а то сидишь, как сыч, — снова вмешивается тетка Марина, гремя ведрами, будоражит элегический настрой Игната Степановича.

Игнат Степанович не меняет позы, как сидел на стуле, так и остается сидеть, даже головы не поворачивает, только весь как-то напрягается, губы сжимаются в застывшей усмешке. Надо знать Игната Степановича, чтобы понять, когда усмешка эта может перейти в холодный смех, а когда взорваться бранью. За долгие годы жизни обок с ним тетка Марина неплохо усвоила это.

— Ну подумай, Валера, на што нам три коровы? На што? Разве мы вдвоем съедим то молоко, что они дают? Да нас бы пораспирало. Сколько нам его надо? Во, видишь, свиньям выливаю, — и она со злостью опрокидывает кринку над ведром. — Говорю, давай двух продадим, оставим одну, помоложе. Нам и ее — уга как хватит… Куда там…

По нынешним временам, когда не у всякого есть желание держать и одну корову, упрямое стремление Игната Степановича иметь их полон хлев непросто понять. Пускай бы еще продавал молоко иди другим каким образом старался извлечь прибыток от них, так нет же.

— Что съедим, что сдадим, не пропадет. Сена я накосил — до троицы хватит… — объясняет Игнат Степанович, причем таким тоном, чтоб отсечь хвост разговору, свести его на шутку. Ему явно не хочется влезать в него глубже.

— Так если бы только коровы… Есть же еще свинья, хряк, гуси, куры… — почувствовав молчаливую поддержку со стороны Валеры, переходит в наступление тетка Марина. — И все на мои руки. А собаки, собаки еще…

Игнат Степанович задумывается.

— Мой батька считался неплохим хозяином… Девять коров держал. Ни у кого на радиус волости не было столько…

— Только и гонору, что считался. А зимой кружки молока дитяти, бывало, не найдешь, не говорю уже про масло, его и вовсе не видели…

— Вопщетки, тогда и другая установка жизни была… Люди на хозяйстве сидели. Хотя и земли было мало, зато радоваться умели. Нет беднее человека, который не умеет радоваться. Помню, были тогда табаки — «Стамболи», «Мисаксуди»… Батька ездил в Бобруйск и брал сразу фунт «Стамболи». А в субботу наденет касторовый костюм — и в церкву. Тогда и я приучился курить. Может, и рановато, да сладко было начинать.

— Говорит — сидели на хозяйстве… А ты не сидишь? Да ты лежишь на нем. — Больное всегда болит, и это хорошо чувствуется в голосе тетки Марины.

— Ты, вопщетки, кормила бы свиней, — говорит Игнат Степанович, по-прежнему не поворачивая головы, однако в голосе его уже заметны грубоватые нотки. — Хорошо, возьмем меня… Я работал на точке, мельница у меня. И ученик у меня, вот он, Валера. К примеру, я захворал, а ученика взяли сено возить. И мельница стала! И опять же: я налил камень, надумал полприцы сменить. И во на — хвороба. Кто за меня все сделает? То-та! И приезжает сам председатель Гончаренок: Игнат Степанович, помоги. Как тут быть? Я беру мотоцикл и еду…

— А ты тут хоть разорвись. Развел гамарню. Одна мычит, другой вищит, третий пищит… Нашлендаешься при них за день — ни рук, ни ног не чувствуешь. А еще и колхоз: и буряки, и к бурякам.

— Как же я могу не поехать? Сам председатель просил! У него целый сельсовет на плечах. И опять же, говорю, точка стоит. А там — свинарники, коровники… Игнат Степанович, помоги!.. Или, скажем, жниво. Тут все горит, хватать надо, пока можно. В колхозе мастерские, там пять человек, а он ко мне приезжает: Игнат Степанович… И следом за ним гонят прицеп, комбайн… Борт поломали, мотовило полетело…

— Он изучил тебя лучше, чем ты сам себя. Знает: попроси тебя — в нитку вытянешься, а сделаешь. Дня мало — так ты ночью, при лампочке. Во двор нельзя выйти — завален железяками. Проволоки всякой, стружек этих под ногами… Садишься есть и боишься — язык бы не пропороть которой…

— Ну, язык, может, порой и не мешало бы… — пытается отшучиваться Игнат Степанович, но тетка Марина не склонна принимать шутку.

— В хлеву небо сквозь жерди глядится, а он черту лысому точит, пилит, строгает…

— Вопщетки, не черту лысому, и коль председатель дал разнарядку и людей ночью посылает, знатца, иначе нельзя. А хлев перекрою, шифер имеется.

— Он уже почернел, шифер твой, за три года.

— Ты, вопщетки, дашь мне с человеком поговорить? — взрывается наконец Игнат Степанович, крутнувшись на стуле с видом, будто намерен вскочить, даже приподымает ноги в валенках, топает ими о пол.

Тетка Марина хватает ведра и, толкнув ногой дверь, скрывается в сенцах. Дверь на какое-то время остается открытой, и холод ленивым белым медведем катится по полу. Валера встает, чтоб закрыть ее, а заодно и посмотреть, что там в бане.

Дрова в печке успели прогореть, живые язычки пламени снуют над углями, лижут, обнимают их. Как завороженный, забыв, зачем пришел, Валера глядит на это чудо и думает про Игната Степановича. Живет он, как дуб в поле, у всех на виду, и все ветры чешут языки свои о его сучья…

В хате уже темно, только одиноким волчьим глазом изредка сверкнет огонек от трубки, когда Игнат Степанович затягивается: вспышка на мгновение осветит его лицо, потолок, стены, обитую выделанными телячьими шкурами дверь.

Не впервые сидит Валера с Игнатом Степановичем вот так, во тьме, не зажигая света, но сегодня тревога, появившаяся на вокзале в Минске, не дает ему покоя, не позволяет почувствовать себя легко, как обычно. И хотя причина ее — неправда, вот он, Игнат Степанович, сидит себе, байки бает, — тревога не проходит. Может, причиной тому еще и темнота, и этот «волчий глаз» — трубка.

— А то надумал я сходить на волков. Вернее, поджучил меня Прыжок Антон, — радостно, как если бы ему вдруг повезло выиграть в лотерею легковую машину, говорит Игнат Степанович.

Валеру приятно удивляет не столько сам голос, сколько то, что Игнат Степанович заговорил про волков, как бы подслушав его мысли. Игнат Степанович — заправский охотник, это все знают. И больше всего любит он порассказать о встречах с волками. То ли их, этих встреч, было больше, чем с любым другим зверем, то ли волки слишком часто переходили ему дорогу… Но рассказывает он про них с любовью. Говорит про зверя, как про человека. Будто вот они встретились, равные, и пошла игра: кто кого…

— Ага, Прыжок. Нет, не тот, что из Миколаевки, а что за мельницей жил, во дворе у него еще валун лежал стесаный, на нем хорошо было бутылку вина разделить. Сам он хоть и не умел держать ружье в руках, да и держать нечем было, на левой руке не хватало пальца, а правую и вовсе оторвало молотилкой. Так и жил четырехпалым — ни дать, ни взять, ни украсть… Приходит это Прыжок вечером, а зима холодная была, как раз самая пилиповка: «Ты что на печи лежишь, волки скоро углы в хате пообгрызут», — говорит. И правда, в ту зиму они взъярились, как на погибель, у Карпа из Осиповки вместе с цепью собаку увели. И собака, скажу тебе, славная была, не под всяким столом пролезала, на воле так и двоим волкам не уступала, а одного спокойно брала. Карп и не слыхал ничего, а назавтра цепь с ошейником за три километра нашел, аж около Брониковой горы, во как… А Аркадину овчарку — еще от немцев осталась и прибилась ко двору, — ну, этого Аркади, из Дулеб, его батька когда-то батрачил у Казановича, — из-под окна уволокли. Пока штаны натянул, так и костей не оставили, даже клочья не собрал. Я тебе говорю, волк, ежели разозлится, страшнее любого зверя, медведя страшней.

А у Прыжка как раз недели две назад свинья опоросилась, черт знает что с поросятами делать — такой холод. В хате держал, чтобы не померзли. Говорит, возьмем завтра парсючка в мешок и пойдем, приманим их, шельмецов, может, которого и завалим, глядишь, и триста рублей заработаем. — Это еще на те гроши было. За триста, говорит, и парсючка не жалко, чтоб ее черт убрыкнул, свинью эту, выбрала время пороситься…

На том и порешили: назавтра берет он поросенка, идет ко мне, а от меня уже вместе туда, за гарь. У меня тогда трехстволка была, шестнадцатый калибр, центральный бой, зайца за сто метров доставала…

Игнат Степанович чмокает губами, прикрывает глаза, затихает. Быть может, заснул — с ним и такое случается. Валера некоторое время выжидает: не заговорит ли снова, — нет, не похоже, — и тихо выходит из хаты.

Выгребает угли из каменки, выносит на двор, заливает водой. Долго смотрит в печку, где догорают, роняя искры и переливаясь рдяно-синими огоньками, собранные в кучку оставшиеся угольки, заливает и их, дожидается, пока не остынет, не выйдет влажный дух, окатывает водой полок, скамейки — они дымятся сизым паром, — наливает горячей воды в кадушку — запарить веники, выплескивает кружку воды на камни — смыть их, обогреть полок. Идет домой, берет белье, мыло. Отца все еще нет. Заходит за Игнатом Степановичем. Тот дремлет, свесив голову на плечо, но, как только появляется Валера, сразу подает голос:

— Назавтра я нарубил олова, накатал картечи, шесть патронов с картечью, четыре с пулями, не считая нижнего ствола (у меня и для него три патрона было), — это ежели по два патрона на голову — шестерых смело можно уложить. Только стало смеркаться, заявляется Прыжок с мешком за плечами, а в нем на дне шевелится что-то живое. Говорит, самого лучшего парсючка взял. И правда, повизгивает тихонько, а голосок звонкий. Я ему, говорит, пятачок петелькой затянул, чтобы голос был веселее.

Валера садится — дослушать, что было дальше.

— Идем мы, снег скрипит под ногами, а поросенок жалостно канючит. Антон взял его на руки, как дитя, он пригрелся и затих. А мороз до-о-обрый, в носу молодит. Пока дошли до болотца, чуть прояснилось. Есть такая пора зимой, в пилиповку: на стыке дня и ночи неожиданно стемнеет, серое на глаза крадется, а потом так же неожиданно прояснится, и опять видно как днем. У меня на ногах бурки в бахилах — военные заезжали, аж три ската сразу пропороли, нужно было камеры залатать, так они мне бракованную, из красной резины, оставили, четыре пары бахил вышло, крепкая резина была; у Антона — лапти.

Выбрали мы две елки слева от болотца, у дороги, метрах в пятнадцати одна от другой, я на одну залез, Антон на другую, поросенка под елкой оставил, только веревку от мешка в руке держит. Скажу, место выбрали мы удачное, все просматривается: и болотце, и гало, и выход с гари. Волк — зверь мудрый, никогда не угадаешь, откуда он к тебе заявится. Боронь бог стать с подветренной стороны, за километр чует человеческий дух, а порох — и того дальше. Но тут все было за нас: вечер тихий, ни ветерка, ни звука — будто все вокруг застыло, в землю вмерзло. Даже собаки в селе перестали обзываться. Примостился я на елке: под ногами два толстых сука, задом опираюсь на третий — чтобы и сектор обстрела был, и прицелиться можно было, бить так бить. Шли — мороз чувствовался, а притихли на сучьях — он под кожух полез. Поросенок тоже холод чувствует — «ги» да «ги». Сложил это я руки и осторожно, для разведки, подал голос по-волчьи: мол, отстал от своих, где вы?

Никто не откликнулся. Я этого и ожидал: волк редко откликается на первый зов. Идет на него, а не откликается. Собаки только зашлись в силе, их я сразу купил, считай, за медный грош. Выждал немного, пока все не улеглось, сложил руки трубой, захватил побольше воздуха и повел — сперва тихонько, бытта из-под корча, а потом шире, шире, на всю грудь, да жалобно так, с тоской, и все выше, выше, а затем вниз, на спад, и так затаенно, с отчаянием, бытта остался один на всем белом свете — ни родни тебе, ни доли.

Скажу тебе, волки очень красиво воют, они как бы плачут по себе, и, может, оттого волосы встают дыбом на голове у человека, что он понимает их плач. Бывает, еще баба в отчаянье так заголосит, тогда не только волосы встают, сердце переворачивается…

Снова подняли гвалт собаки и долго не утихали, а улегся лай, послышался волчий голос. Этот голос я узнаю из сотни голосов. «Ну, — шепчу Антону, — подшевеливай своего парсючка», — а сам стал потверже на суках, чтобы не свалиться вниз, когда придет время стрелять.

Тут послышался еще один волчий голос, совсем близко и за спиной. Вот тебе и на, ждали гостей с одной стороны, а они с другой пожаловали. И поросенок заволновался в мешке, сколько той животины, а, видать, почуял зверя, кому помирать охота. Я осторожно поворачиваю голову, взглянуть, где он, гость долгожданный, и ствол веду за собой. Вижу, тень на снегу. Кажется, близко, а прикинул — метров двести, стрелять не станешь. Глянул левее — еще одна тень, чуть дальше еще… Семь штук насчитал. Расселись полукругом, головы позадирали вверх, вроде на звезды дивятся: и ближе не подходят, и не отступают. Потом начали перебегать с места на место, гыркать один на другого, без злости, бытта переговариваются меж собой. Выходит, не мы их, а они нас с Прыжком взяли в клещи и не собираются выпускать.

А тут, братка, и мороз жмет, чувствую, ноги деревенеют, руки зябнут; металл, он и через рукавицу достает, а правая и вовсе голая, на курке… Антон тоже голосить начинает: «Браточка Игнат, давай выбираться, а то они нас совсем заморозят…» Выбираться-то, выбираться, но как: они от села нас отрезали. Думаю, дай-ка пальну разок, убить не убью, так хоть припугну, — может, разбегутся, тогда и пойдем.

Выстрелил — и как кнутом по воде; забегали они, засуетились, а отступать не собираются и круг не сужают.

Скажу тебе, тут и ко мне стал подкрадываться страх. Хорошо рассуждать про волков, сидя на печи, а когда видишь их перед собой таким подразделением… Оно-то конечно, трехстволка у меня знатная, и бью я без промаха, утку на лету за пятьдесят метров снимаю, а Залесский Казик на спор подкинул было шапку, метрах в тридцати, — решето из нее сделал, больше он и не надел ее. Но тут — другое… Да еще и Прыжок ноет, знал бы — не брал бы с собой. «Браточка Игнат, я уже ноги отморозил, что Тэкле скажу, давай что-то думать. Руки нет — ладно, а как же без ног…» Думай не думай, а надо прорываться. Антон просит: «Ты, Игнат, первым прорывайся, а я за тобой, не то они в одну секунду разберут меня по косточкам».

Спустились мы на землю, потоптались немного, чтобы ноги отошли, на руки похукали. Говорю Антону: надо бросать поросенка; пока волки разберутся с ним, мы и смотаемся.

Что ты! «Меня, говорит, Тэкля на порог не пустит. Сам вернусь или нет — ладно, а ежели завтра она парсючка недосчитается, со свету сживет». Страх перед женкой бывает страшнее войны, что ты поделаешь. Говорю, ну и пропадай вместе со своим парсючком, только не отставай, а то они вмэнт разделят тебя. Двинулся я вперед, курки на взводе, один ствол с картечью, два с пулями, быть не может, чтобы не прорвались. Идем в лобовую прямо на их строй, такая, знаешь, психическая атака. А они сидят, как пни, только глаза зелеными искрами поблескивают.

Метров пятьдесят идем — волки ни с места, как попримерзли. У меня хоть и ружье в руках, а волосы дыбом вздымаются. Подпустили они нас метров на сто, потом нехотя скок-скок в стороны — и опять сидят, как почетный караул какой, во дела. Словом, прорвались.

Подходим к селу, Прыжок просит: погоди. Ну что ж, теперь можно и подождать. Остановились, стал я закуривать, а руки не слушаются: и замерзли, и со страху дрожат. Прыжок протягивает мне бутылку: «Возьми-ка, глотни. Это ж брал с собой, думал, убьем какого злыдня — так за его грешную душу выпьем, да не довелось…» Беру я бутылку, а там на самом дне и осталось: он, пока сидел на елке, чуть не все выдул. А я-то думаю: чего он там все шевелится, места себе никак не найдет?.. Игнат Степанович смеется тихим детским смехом, не иначе как над самим собой, и вдруг смолкает. Видимо, он снова уже где-то там, в своей памяти, которая бережно сохранила все, что с ним было — хорошее и плохое, веселое и тяжкое. Хотя послушаешь его, так тяжкого вроде у него и не было — все просто и ясно, как во сне.

— И думаешь, я с ними так мирно и разминулся? Не-е-ет… Волк — не тот зверь, который может простить свой позор и насилие над собой, — все тем же веселым голосом продолжает Игнат Степанович. — У меня тогда сука была, Румзой звали, это уже после Галуса я нашел ее. Зайца за полсотни метров чуяла, а лису — и за сто. Добрая была сука, что хитрая, что умница, и двор сторожила. Прошло два дня после нашего похода с Прыжком на волков, морозы тогда крепко держались, хата за ночь выстынет так, что утром не хочется из-под перины нос казать. Как раз была суббота, я истопил баню, попарились вдоволь, повечеряли с чаркой, бывает, и чарка идет на здоровье иной раз. А после бани да после чарки жизнь раем кажется. Ага, так слышу где-то под первые петухи, бытта сука завизжала. Я послушал еще — тихо. Начал было засыпать, а она опять как зальется. Вижу, дело на зверя похоже. Я на ночь в хлев ее запирал, от волков: пока схватишь ружье да выскочишь — поздно будет. А она вылезла, дуреха. Пока валенки вздел, кожух на плечи, ружье со стены — все стихло. Выскочил за хлев, пальнул в белый свет, пробежал недалечко, за сотки. След видно волчий, но один. Здо-о-оровый, наверно, взял за воротник мою сучечку и понес, как злодей куль соломы. Пальнул еще раз, так, для постраху, и повернул назад. А чуть развиднело, пошел по следу. Километра два прошел вдоль леса, по ручью, вижу, в кустах что-то рыжее. Подхожу ближе: лежит на снегу хвост ее, сучечки моей… Ну что ж, думаю, доверчивая твоя душа, хорошо ты служила, хоть хвост на память оставлю. Потянул за хвост — не поддается, не иначе примерз. Дернул сильнее — загырчала под снегом. А она еще жива была. Он, шельма, передавил ей глотку и закопал в снег. Не голодный был, думал вернуться. Взял я ее на руки, принес домой, в хату. Отогрелась, ожила. Дал молока — а оно выливается через рану, он перекусил ей горло. Зашил я рану, стали отпаивать. Все больше Леник, он не отходил от нее. Больно жалостливую душу имел ко всему живому. Но ничто не помогло… протянула она три дня и сдохла… Во тебе — волки. Встретил я Прыжка и говорю: «Плати, брат, компенсацию. Пожалел поросенка, так они суку обобщили, да какую суку!» Но что ты с него возьмешь, когда он в хату свою готов через окно лезть, чтобы Тэкля не учуяла, чем от него пахнет.

— Пора идти, — негромко, словно чувствуя некую свою вину, напоминает Валера, и Игнат Степанович быстро встает, набрасывает на плечи кожух.

— Вопщетки, жизнь — штука мудреная и, видать, никогда не наскучит, — продолжает он уже во дворе. — Допустим, женка говорит: чего ты на этот комплекс бежишь? То с мельницы не вылезал, а теперь на комплексе днюешь и ночуешь. А куда мне бежать? Бабу и то — пока научишь, а это ж техника. Не померла еще машинина мама, слава богу, родит машинки, а к машине не всякого допустишь. Тут талант нужен. Допустим, Леник мой све-е-етлую голову имел и руки не чужие, после пятого класса запряг трактор, и не абы какой — четэзэ. Не захотел больше ходить в школу — и все тут. Мол, переросток, дети смеются. Вопщетки, война ему два года прибавила, да в рост добро пошел — кавалер, не меньше. Ну что ж, раз такое понятие у человека — иди учись на тракториста. Это теперь колхоз сто рублей дает, чтобы иной шел получать специальность — шофера, или тракториста, или комбайнера даже, да и то упираются, не хотят. Вон и стипендию в институте платят, как Ольке, учись и приезжай. А тогда — полпуда бульбы, кило гороху, шкварку сдобрить варево. И это — на целую неделю. Как он, бедный, и воскресенья дождется… А ничего, свое взял. Вцепится в рычаг, как рак за палец, а получалось хорошо. Девки уже вокруг него, и он не противится. Вижу: раз липнут — захороводят, никуда не денешься. Значит, женись. Хоть опять же спрашиваю: «Какой у тебя ресурс есть, чтоб жениться? Голый собрался, голый готов?.. Так во тебе истопка, ежели поднять на два венца — небольшая хатка, да своя, можно и дальше расширяться». И вроде бы зацепился было, и садик посадил, а после не удержался, сорвался с места, продал все и уехал черт-те куда, на Север. Бабы сгубили жизнь. Угробил здоровье в этих переездах. Что ты хочешь, тысячи километров! А как же жить без привязки к земле? Антенну и ту заземляют, а ты ж человек и детьми думаешь обсемениться, а им куда врастать?

— Ну, дядька, ты и мудрец, — рассмеялся Валера. — Видно, давно не заглядывал в физику. Что такое антенна? Чтобы молния, когда ей вздумается влупить вот в эту вашу десятиметровую антенну, — а молния — это не просто молния, электрический разряд, — так вот, чтобы молния не спалила телевизор, а заодно с ним и хату, и нужна антенна…

Игнат Степанович смотрит на Валеру, будто тот заставил его спуститься с небес на землю. Потом отвечает:

— Физика, она, конечно, как и каждый, о себе думает. Но я так скажу: для порядка жизни и в семье надо иметь пилимет.

— В каждой семье?

Игнат Степанович на мгновение задумался.

— И каждой не помешало бы. Не для того, чтоб стрелять, а чтобы знали, что пилимет есть…

— А знаешь, дядька, я, наверно, поддержу тебя, хотя это и отдает партизанщиной. Распустились все… — произнес Валера с такой страстью, что ясно было: он тоже немало думал об этом.

— Не знаю, как все, а Ленику как раз этого не хватало, — заключил Игнат Степанович.

XIX

В первую же встречу после возвращения Леника, когда он пришел навестить родителей, Игнат Степанович внимательно посмотрел на его худущее лицо и сказал:

— Поздно же ты вернулся, сынок…

— Может, еще и не поздно, — жалобно усмехнулся тот и стал торопливо выковыривать из пачки папиросу.

— Вопщетки, поздно, — повторил Игнат Степанович.

В хате они были втроем — сын, отец и мать. Мать не удержалась, накинулась на отца:

— Ты всегда найдешь чем порадовать родное дитя.

Игнат Степанович ничего не сказал ей в ответ, только усмехнулся так, будто готов был заплакать. Всякий, кто увидел бы в тот момент Игната Степановича и Леника, даже не зная, что они отец и сын, лишь по усмешкам их определил бы, что это так.

На дворе была зима, лежал молодой снежок, от него на свете было светло и тихо, и так же непривычно тихо стало в хате…

А летом Леника положили в больницу. Лежал он не долго, может с месяц.

Приезжала к нему жена — и одна, и с детьми, приезжала мать, но чтобы навестил отец — никто не видел. Сколько раз Марина пробовала подступиться к нему: съездил бы проведать сына… Однако Игнат Степанович неизменно отвечал:

— Надо было раньше жалеть.

И упрямством своим, и этими словами он намекал на то, что если б не сама она, не мать, то, по всему, сын никуда не уехал бы из дому и, возможно, был бы здоров. Первая жена Леника была своя, деревенская, но она не понравилась свекрови, и года два спустя сын бросил и село и семью и сбежал.

— Надо было раньше жалеть?! — не выдержала однажды, сорвалась на крик Марина. — Что ж ты его не пожалел? Ты же батька!..

— Поддался бабам… и во — сгубили, — упрямо твердил Игнат Степанович.

— Поддался бабам… Нехай себе. А ты где был, мужчина? — Марина подступалась к нему чуть ли не с кулаками.

— Вопщетки, работу робил… — в словах его уже не было прежней твердости.

— Работу робил, а сына проглядел…

— Не я проглядел. Он сам себя проглядел, — ответил Игнат Степанович.

Умел он держать свою душу на замке. Никому не говорил о том, что подолгу и с болью думает о сыне и что тайком ездил к нему в больницу.

Приехал на мотоцикле, поставил его во дворе своего знакомого и с охотничьей торбой в руке направился в больницу.

Дело шло к осени, было предвечернее время, и казалось, что природа исполнила свои главные дела и собирается на покой, чтобы назавтра начать жить новыми заботами.

Больница располагалась в конце села, в молодом березнячке. Вокруг было тихо, еще тише, чем в поселке, и Игнат Степанович подумал о том, что здесь невыносимо тяжко ничего не делать.

Сына он нашел на одной из деревянных скамеек, которые были расставлены по всему березняку, чтобы больные, выйдя на прогулку, могли присесть.

— Ну как ты тут? — поинтересовался Игнат Степанович, широко растянув в улыбке губы.

— А ничего, — ответил Леник и взглянул на него мельком, будто они незадолго до этого сидели на той же скамейке, отец лишь отлучился куда-то на несколько минут и снова вернулся. — Видишь, как тут тихо, — добавил Леник, и губы его дрогнули: он попытался улыбнуться, хоть сам уже был неведомо где, прислушивался, стараясь уловить далекую музыку.

— Вопщетки, оно так, — согласился Игнат Степанович и недипломатично спросил: — Ты что это, серьезно надумал помирать?

— У меня уже, тата, не осталось времени думать о чем-то другом. — Он давно не произносил слова «тата», но вымолвил его легко, как дитя, и Игнат Степанович вздрогнул.

— Тогда давай выпьем, — он полез в свою охотничью торбу.

— Мне нельзя, у меня живот. А ты выпей.

— Оно-то и мне нельзя, я на транспорте, да ладно… Я привез тебе печенья, колбасы…

— А ковбуха[6] не привез?

Игнат Степанович заморгал глазами:

— Я не хотел, чтобы мать знала, что поехал к тебе. И ты ей не говори, что был…

— Все воюете? — отрешенно спросил Леник, как о чем-то весьма далеком.

Игнат Степанович промолчал, вылил половину четвертушки в стакан и выпил.

— А знаешь, тата, что мне больше всего вспоминалось там, вдали от дома? — В темных глазах сына затеплилось что-то светлое, некий белый туманок. — То, как я тебя нашел после войны, и еще — как мы с тобой на уток ходили.

Игнат Степанович внимательно посмотрел на сына:

— Вопщетки, я знал, что ты не захочешь забыть об этом.

Он вылил в стакан остатки четвертушки и выпил.

Помолчали.

— Хочу попросить тебя об одном, тата, — тихо сказал сын, — помоги Лиде поднять детей. Ей одной трудно будет…

— Добра. А матери я скажу, чтоб ковбуха привезла.

На том и расстались.

А неделю спустя Леника не стало.

Игнат Степанович сам сделал гроб и отвез в больницу, сам привез сына в его хату — к жене и детям.

Ни на похоронах, ни на поминках никто не видел слез на глазах Игната Степановича. «Каменный человек с железным сердцем», — втихомолку говорили о нем бабы.

Назавтра после похорон Игнат Степанович взял ружье и с самого утра ушел из дому. Вернулся поздно вечером, ничего не подстрелив. Так было и на другой день. Марина уже начала тревожиться за него, однако на третий день он встал, как обычно, в пять часов и ушел в свою пристройку. Заглянув в окошко, она с облегчением вздохнула: Игнат Степанович сосредоточенно чистил рубанком какую-то доску, словно у него, кроме этого дела, больше ничего не было на свете.

Раздевается Игнат Степанович медленно, будто это раздевание — тоже частичка какого-то весьма важного ритуала. Раздевается и говорит:

— Гляжу я на тебя, Валера, и вижу: хлопец ты цепкий, скоро наловчишься понимать и делать все как следует. Тут, брат, коли что новое встретится, пока не обгрызешь, как собака кость, не выпускай. И правильно сделал, что книжек набрал, — учиться надо. Кончай институт и вертайся. Сам видишь, что выходит у нас: мастерские есть, станки, «летучки», а работать мало кто охоч, вот в чем механика. Люди рвутся в город. Рвутся и не понимают, что воли там меньше и простора нет. Душе воля нужна.

Валера велит ему ложиться на полок.

— Я из вас хворобу буду выгонять. Килограммами буду выгонять.

Игнат Степанович послушно вытягивается на полке, кладет голову на руки. Тело у него сухое, жилистое, одни кости да узлы мускулов, перетянутые рубцами старых ран. Сейчас он кажется намного меньше, чем в одежде.

— У вас, дядька, спина как у таты: вспахать кто-то вспахал, а забороновать забыл, — смеется Валера.

— Не забыл, а мы сами не дались. Хватило и плуга, а если еще борону пустить, какая душа выдержала бы?

Валера вскидывает полкружки воды на камни, ждет, пока жар, шуганув белым в стенку напротив печки, охватит потолок. Затем осторожно проводит распаренным веником по спине, по ногам Игната Степановича, вскидывает еще полкружки. Жар хватает за уши, сушит в носу.

— Вопщетки, можно начинать, — подает голос Игнат Степанович, и Валера взмахивает веником. Пар и веник делают свое — Игнат Степанович довольно бормочет, охает, вздыхает, ворочается, подставляя то один, то другой бок. — Поддай еще, — просит он, и Валера бросает на камни новую порцию воды.

Жару много, он перехватывает в горле, Валера уже не машет веником, а легонько гладит им, массажирует тело Игната Степановича.

— Ото-то здорово, ото добра… А теперь покропи холодной водицей, — просит Игнат Степанович, и Валера брызгает на него водой, затем опять берется за веник…

— Валерочка, ты ж там гляди не умори моего деда, — раздается за дверью голос тетки Марины. — Я тут белье принесла и простокваши. Да на холоде долго не сидите, сразу в хату…

— Все будет, как вы говорите, — отвечает Валера, и тетка Марина оставляет их одних.

— Вопщетки, я тебе скажу: женки — нужные люди. Они хоть и бабы, и языкастые, а всегда приходят вовремя, — замечает Игнат Степанович, и в его голосе чувствуется нескрываемое удовлетворение.

— Вы думаете, раз так было когда-то, то и теперь все так? Не-е. Теперь совсем другой век. И девчата… — Валера махнул рукой. — Увидит модные усики, прическу «шик восемьдесят пять», джинсики — и все, пропала.

— Вопщетки, это только сперва кажется, что пропала. А на поверку — все мудренее. Скажи, а там, в Минске, случаем, ты не встречал Ольку?

— Заходил к ним в интернат. Родители ее просили отвезти сидор.

— Ну и как она?

— Такая же, как и была. Она и не ожидала, что я могу объявиться там. — Валера перестает хлестать веником, дает Игнату Степановичу передохнуть. — А с нею живет еще одна, тоже из села. Ох, как ей хочется стать городской. Если б знал, привез бы готовую нашивку, как на импортных джинсах: «Городская».

— Ну во, а ты говоришь «другой век». Все они человеки, и все разные. Скажу еще: это только из-за гонору мы говорим так: мужской строй. Нет крепче шеренги, чем бабская, и нет вернее мужчины, чем баба. Если уж ты ей пришелся по нраву и она поверила тебе — можешь ничего не бояться…

Потом они голышом сидят в предбаннике, пьют из крынки густую простоквашу, идут мыться. Валера и тут помогает Игнату Степановичу — намыливает, трет веником и мочалкой спину, грудь, руки, и Игнат Степанович покорно принимает эту его помощь, выказывая своим смирением некую детскую слабость. Затем, одевшись, они снова сидят в предбаннике, и Игнат Степанович достает трубку.

— Вопщетки, скажу тебе: жизнь — это колесо, земля стоит, а оно вертится. Бывает, подымет на самый верх, а потом со всего маху — вот тут не дай бог растеряться: раздавит, как жабу. Мокрое место оставит, а само покатится дальше. Ему некогда ждать, пока ты будешь штаны подтягивать… Но если ты правильно выбрал маршрут и у тебя есть план, как добиться своего, — ты кум королю, а то и более. Мало кто найдет смелость сказать льву, что у него изо рта смердит. Это так, как у вас в школе. Задали сочинение на вольную тему. Никто эту тему тебе не навязывает, сам выбираешь, а выбрал — никто за тебя не напишет. И нечего тут плакаться: без меня женили, меня дома не было. А где ж ты был? Скажу больше: если что въестся в кости, то надолго. Недаром столяр, умирая, говорил: всем и все прощаю — и хорошее, и дурное, одному еловому суку и на том свете не прощу. Не мог простить тому норовистого характера; всю жизнь поперек ему стоял. На гордого человека много хлеба надо, да и на хлеб, но каждый хочет, чтобы о нем знали. Что там у кого выходит — это уже другое дело. Тут надо иметь силу смелости не дать дурной охоте и людям затоптать себя. Помнишь Короля — высоченный такой, около двух метров, и сила по росту, а гонору еще больше. Приходит он как-то в кузню, а там полсела собралось, как раз лето было, и дождь сорвал работу. А Максим нагрел брусок металла — топор собирался выковать. Он как будто и не больно яркий брусок, а температура внутри высокая. Кто-то и скажи Королю: «А вот не возьмешь в руки, побоишься». — «Давай на спор». — «Давай». На литр заложились. Схватил Король раскаленный брусок, перекинул с руки на руку, играет с железом, как с мячиком. Руки у него большущие, в мозолях, известно, человек рабочий, оно и не страшно. И как он зевнул, — выронил брусок. Выронить-то выронил, а сам был в сапогах с широкими голенищами. Брусок и скользнул по штанине в голенище. Все смеются: «Во фокусник, брусок спрятал». А ему не до смеха, сапоги были на босу ногу надеты, женка — лярва такая, онучи в хате никогда не найдешь. И Король вместо того, чтобы скорее выдернуть ногу из сапога, упал спиной наземь, задрал ноги вверх, трясет, чтоб брусок вытрясти. Вытрясти-то вытряс, да брусок не на землю пошел, а по голой ноге в штаны. Ты знаешь, полноги обгорело, пока выкинул. Хотя литр, вопщетки, выспорил…

Игнат Степанович устало откидывается головой к бревенчатой стене, смежает глаза. Валера тоже прислоняется к стене и тотчас проваливается в сон. Что-то дивное накатывает на него, будто он переносится в иное время, когда был совсем маленьким и бабуля говорила ему о людях и о человеческой душе. О том, что человек живет, покуда держится в нем душа. А стоит только не поладить с душой, как она покидает тело, и человек умирает…

Валера просыпается, как от толчка. Игнат Степанович напряженным пытливым взглядом смотрит на него, будто решает для себя некую очень важную задачу. Потом как бы спохватывается:

— Во, вишь, я тоже сомкнул глаза, и снится: вроде подходит ко мне Игнат Яблонских, мы с ним когда-то в Бобруйске на столяров учились, редкой руки столяр был, да война его крепко покачала, что-то вскоре он и помер; подходит и спрашивает: «Это ты, Игнат, или другой кто?..» Хотел было я сказануть ему: «Ты что, слепой, своих не узнаешь?» — да передумал. «Нет, говорю, не я». Он и ушел, прихрамывая, у него были две сквозные раны в правую ногу. Выходит, дал мне отсрочку, я и проснулся… — Игнат Степанович замолкает, но вскоре снова заводит речь: — Я так скажу: раз уж надо помирать, то лучше всего делать это осенью. Хорошо, если бы хоронили утром, когда солнце только начинает отеплять землю. И чтобы бульба уже была выкопана, и жито посеяно, чтоб люди не спешили. И чтоб дождя не было. Негоже хоронить по дождю… — Он отрывает голову от стены, готовый встать, ощупывает Валеру помолодевшими глазами. Трудно даже представить, что какую-нибудь минуту назад они могли спать. — Ну так идем на кабана?

Валера молчит.

— Вопщетки, чтобы идти на зверя, надо уметь стрелять.

— Стрелять я умею. Даже на соревнования в район от школы ездил. Третье место занял.

— Или, думаешь, получится так, как с лисой? — Игнат Степанович тихонько смеется…

— Что лиса… Погуляла и пошла…

— Боишься живому зверю в глаза глянуть?

— Мертвому боюсь. Сколько того живого осталось? На одну душу по пять стрелков. Шел сегодня с автобуса, так в Яворском лесу, где развилка дороги на Курганок, все перепахано машинами. Следы диких кабанов, а человечьих больше… Значит, откуда-то приезжали, — Валера возмущается, и губы его, покрытые черным пушком, дрожат.

— Вопщетки, я слышал: в той стороне сегодня стреляли. Так они могут и до моего добраться, — забеспокоился Игнат Степанович. — Надо поспешить, а?

Валера молчит, потом спрашивает о другом:

— Так чего мы сидим, не идем в хату?

— Оно и правда. Там, наверно, и вечеря готова, а может, женка еще кое-что найдет…

И они выходят на мороз.

XX

Игнат Степанович не усидел-таки дома, через день собрался в лес.

— Пойду гляну, что там делается, — сказал жене, затягивая ремень на фуфайке. Под фуфайку надел толстый шерстяной свитер с высоким, под самый подбородок, воротом.

Связала ему свитер Соня. «В нем, тата, не страшно и во двор выйти, и работать можно», — заметила она, радуясь, что свитер пришелся как раз впору и по душе отцу. Игнат Степанович примерял его перед зеркалом, долго и внимательно рассматривал себя, словно незнакомого.

Свитер и вправду был теплый. Для мастерской — так даже слишком, особенно когда надо с деревом работать. Махнешь несколько раз рубанком — и все, упарился… Известное дело: коваль — людьми, столяр — грудьми… Зато в лес или на охоту, под фуфайку, чтоб способно было и повернуться, и затаиться где-нибудь под елкой, в самый раз. Удружила дочка на славу.

Не слишком часто наведывались дочери в Липницу, но и не чурались, как бывает. Гуня приедет из своего города, навезет батонов, баранок, наделает шуму, наговорит всякого, возьмет то, выпросит это — и снова пропала. Будто ветер прокатился, перепутал все, посрывал со своих мест. «Как там мой Лешечка?.. Догадается ли заглянуть в холодильник… а то будет голодный и детей не накормит». А дети уже школу заканчивают, да и Лешечка — плешь как зеркало, а все в маленьких ходит.

Ненамного чаще появлялась и Соня, хоть и жила ближе, в своем же районе. Игнат Степанович никому не признавался, но ее приезда ждал всегда. В ней были те спокойствие и выдержка, которые не худо бы иметь каждому мужчине. «Вопщетки, нашей породы», — открыл он как-то свою тайну жене. Она ничего не сказала: сама видела, что Игнат Степанович больше тянется к старшей дочери. Впрочем, и к ее мужику — немногословному, работящему. Он трудился на тракторе и на совесть выполнял всякую работу, как и то, что нужно было возле дома. Право думать и решать за всю семью отдал Соне. И было о чем подумать: четверо детей. Однако Соне удалось удержать их около себя, не пустить враздробь, хотя старшие уже выросли. А вот про отца она не забывала…

— Куда ты надумал? Еще то не вычихал, — не слишком строго, но все-таки попыталась отговорить Игната Степановича Марина.

— Вопщетки, должен тебе заметить, баня — святое дело. На что уже Тимох — реставрированный человек: сложили, смазали и сказали: «Живи», а и тот после полка чарку попросил, — усмехнулся он.

— Тимох — реставрированный, а ты молодец?

— А что… Валера направил меня так, что хоть в сваты иди, — стоял на своем Игнат Степанович.

Валера несколько преувеличивал. Охотники были на одной машине, скорее всего на уазике, но с дороги старались не съезжать: не позволял снег. Их было четверо, с двумя собаками. Машину поставили метрах в двухстах от клубчанской гравийки. Один с собакой пошел в загонщики, остальные заняли место на выходе из леса. Расчет был прост: заслышав собак, кабаны кинутся либо под Курганок, либо в направлении Старины. И в том и в другом случае они обязательно должны были выйти на редколесье. Их оказалось трое, и выбрали они Курганок. С той стороны стояли два охотника, и их выстрелы достали одного кабана.

Всю эту нехитрую грамоту Игнат Степанович прочитал, пройдя сначала по машинному следу, а затем по следам животных. Е г о  кабана здесь не было. Здесь была летошняя молодежь. Е г о  кабан находился в Старине, там его и следовало искать.

Игнат Степанович, наверное, и сам не смог бы объяснить до конца, чем дался ему этот кабан. Разве это была первая лесная душа, чей путь пролег в стороне от той линии, на которой стоял он со взведенными курками? Живет — ну и пусть бы жил. Жалко, что упустил, да что поделаешь: собака струхнула. Увидел ее уже дома — виноватится, хвостом снег подметает. Ковырнул ногой — глаза бы не видели…

Мысли про кабана у Игната Степановича почему-то связались с его болезнью. Как будто зверь был виноват в том, что он простудился. И не просто простудился, а мог и помереть. Но ведь не помер! Вопщетки, живой и здоровый. И должен встретиться с кабаном! Чем дольше он думал об этом, тем больше убеждался: нет, не могут они разминуться. Эта встреча, казалось, была давно уже кем-то предрешена, и ничего изменить нельзя, надо только дождаться наилучшего момента. Как в войну, при наступлении.

Из Яворского леса через голый низинный перешеек Игнат Степанович перебрался в березняк, а из него — на болотце, по которому шел когда-то, преследуя волка. Самого болотца давно уже не было, через него пролег магистральный мелиоративный канал, наполовину засыпанный снегом. Но ельник, как и тогда, стоял на возвышении, густой и понурый.

В кустах Игнат Степанович разглядел свежие — нынешней ночи — следы кабана. Тот чувствовал себя спокойно, шнырял от куста к кусту, вспарывая снег до прошлогодней листвы. Будто игрался, как это любит делать, мышкуя, лиса.

Игнат Степанович сделал изрядный крюк по ельнику, вышел на просеку. Она тянулась параллельно каналу, в километре от него. Сюда кабан не выходил, и это понравилось Игнату Степановичу. Кабан как будто сам себе отвел территорию и не выходил за ее пределы. Снова к каналу Игнат Степанович выбрался километра через полтора. След кабана остался в этом отведенном участке. «Где-то спит под елкой, в теплой хвое, чтобы выйти ночью под дубы или на болото, желуди либо корни теребить. Ну, нехай поспит», — решил, словно позволил, Игнат Степанович.

Все-таки он уломал Валеру пойти на кабана.

— Вопщетки, не пожалеешь. Мы его обязательно прижучим. Я проверил: некуда ему деться. Собак возьмем обеих — вашу и мою. Ты станешь на просеке, а я от канала. Ручаюсь: он выйдет или на тебя, или на меня, а тут уж не спи. И опять же видишь: снег корой взялся, собаки пойдут поверху, мы на лыжах, а ему… Что ж, тот раз улизнул, теперь никуда не уйдет!..

— Не будем загадывать, — ответил Валера. Он был в теплой, покрытой плотной черной материей куртке, патроны опустил в карманы, ружье на плече.

За их сборами, кроме Марины, пристально следила еще одна пара глаз. Принадлежали они Толику — восьмилетнему мальчику Леника. Как раз были зимние каникулы, и Игнат Степанович передал Лиде, чтобы прислала сына: пусть побудет у них. Она и привезла его. И сейчас Толик сидел, свесив ноги с высокого дубового дедова стула, точно с трона, и наблюдал за тем, как дед собирается на охоту. Мальчишку недавно остригли «нулевкой», и его оттопыренные уши торчали в стороны, будто не свои.

— А мне можно с вами? — попросился он у Игната Степановича. Попросился таким серьезным тоном, ровно его и в самом деле могли взять на эту охоту.

— Тебе еще рано, — ответил дед, бросив взгляд на стену. Там в дубовой рамке висел портрет сына, переснятый с военной фотографии. Они были очень похожи — этот остриженный ушастик и тот, на стене, в парадном мундире и фуражке. — Ага, рано тебе, — повторил дед и добавил: — Разве что прокатиться на кабане, если бы седло нашлось да у кого-нибудь хватило ловкости нацепить ему на спину. А ежели сказать больше, так и не детское это занятие.

— Я к вам в гости приехал, а вы не хотите меня брать с собой, — с обидой проговорил внук.

— Приехал в гости, так будь гостем, — ответил Игнат Степанович.

Кабан был в своем «наделе», и собаки подняли его сразу, однако он не пошел на Валеру, а рванул по ельнику в сторону Яворского леса. И проскочил метрах в ста от Игната Степановича — будто молния черкнула по снегу меж стволов.

Голоса собак отдалялись. Игнат Степанович понял, что вся его великая стратегия лопнула, как порхавка под ногой, и через канал выскочил на поле, держа направление на дальний угол Яворского леса. Кабану не закажешь, куда свернуть, но Игнат Степанович был почему-то уверен, что он пойдет либо в глубь Старины, либо сюда. Путь к Старине отреза́ли своими голосами собаки, а этот угол глухой и тихий…

На взгорке Игнат Степанович остановился, обернулся и увидел Валеру. Тот только что выскочил из лесу и показывал рукой туда же, куда направлялся Игнат Степанович. Он бросил взгляд чуть дальше, на низинную прогалину между березняком и Яворским лесом, и заметил самого кабана. Тот пластался по низине, как будто гнал борозду на ближний угол Яворского леса. Снег был глубок, и кабан чуть ли не весь зарывался в нем. Вырвались на открытое и собаки.

«Ненадолго тебя хватит по такому снегу, голубок. Они догонят. Догонят и оседлают», — подумал Игнат Степанович, ускорив шаг.

Широкие ясеневые лыжи легко скользили по залубенелому снегу, и он достал дальний угол Яворщины раньше, чем кабан. Собаки заливались где-то на клубчанской стороне и все вроде на одном месте. Не иначе кабан забрался в чащу и не подпускал их к себе. Но нет — голоса собак повеселели, начали приближаться, и не успел Игнат Степанович сообразить, что делать — остаться здесь или краем леса пробежать дальше, как снова, уже вблизи, увидел кабана. Тот челноком прошил ельник метрах в тридцати от него и вышел на чистый снежный простор. Впереди, поперек его пути, тянулся мелиоративный канал, дальше лежало поле, а за ним темной стеной вставал Кургановский лес. Кабан держал путь туда. Метрах в тридцати вслед за ним шли собаки.

Игнат Степанович вскинул ружье и вел его по ходу кабана.

Это был настоящий секач: высокая могучая грудь, огромная, стесанная на клин голова… Разинутая пасть забита пеной… Собаки настигали его…

В обоих стволах были патроны с пулями, но Игнат Степанович медлил нажимать на курки.

«Куда ж ты идешь, дуралей! Перед тобой же канал…» Мысль эта молнией сверкнула в голове, и словно бы в ответ на нее кабан сделал отчаянный прыжок. Прыжок был стремителен и красив, кабан оторвался от земли и на какое-то мгновение как бы повис в воздухе, в свободном полете. Он пошел бы дальше, но в событие вмешалось то, чего ни зверь, ни человек не ожидали. На противоположном берегу канала за зиму выросла тянувшаяся вправо и влево широкая, зализанная ветрами снежная крыша. Кабан опустился как раз на нее, пробил насквозь и всей своей мощной тушей шастнул вниз, в сыпучий, глубокий снег. Тут его и нагнали собаки.

Игнат Степанович выскочил на берег канала. Кабан барахтался в сухом, вспаханном копытами снегу. Огромная, в половину туловища, с желтыми загнутыми клыками голова вытянута вверх, навстречу собакам, черная щетина на загривке стояла шильем. Разинутая пасть была забита желтой пеной, и она клочьями падала на снег, грудь запаленно вздымалась. Собаки так и заходились от ярости, бросались вниз и, как на пружинах, отлетали назад.

Сзади над кабаном нависала толстая снежная крыша, перед ним были собаки.

Боковым зрением кабан заметил человека, выскочившего на берег канала. И откуда только сила взялась: внезапный, как выстрел, прыжок вверх, на берег канала, прямо на собак — те, точно щепки, разлетелись в стороны, — еще несколько прыжков, и лес проглотил его, как иголку. Опомнились, заголосили собаки, устремились вслед.

Подбежал Валера: куртка расстегнута, шапка на затылке, лицо раскрасневшееся, в поту.

— Ну что?

— Вопщетки, ты понимаешь: и по такому снегу он идет наравне с ними, — Игнат Степанович выглядел растерянным. — Ага, выскакиваю сюда, а он в канаве, как мышь в муке. И собаки шалеют.

— Ну?

— А потом увидел меня — и на них, на берег… Как они только успели отскочить. А он по своему же ходу назад…

— Постойте, тут же и пятидесяти метров не будет, — пытался понять происшедшее Валера.

— Ага… Ты видишь, какую кротоловку ему подстроили? — Игнат Степанович шел по кабаньему следу. — До крови изрезал ноги, и пена клочьями… Он думал, что на той стороне твердое, а там снега накрутило за зиму. Он как шел, так с ходу и мотанул… Метров пять летел… И если б там была земля, пошел бы дальше. Такая сила, пудов шестнадцать, не меньше…

Валера пытливо посмотрел на Игната Степановича, и только теперь до него начал доходить смысл всего, что произошло здесь…

Игнат Степанович достал из кармана трубку, но набивать ее не спешил, прислушивался к голосам собак. Они доносились откуда-то с другого конца леса.

— Вопщетки, ему ничего не оставалось, как пойти в атаку на них, в лоб… — Игнат Степанович опять прислушался. Голоса собак еще доносились. — А теперь нехай они ему ж… поцелуют, — сказал как бы про себя и засмеялся тихим виноватым смехом.

Он натаптывал трубку и, казалось, всецело был занят этим, но видно было: голова его занята какой-то другой, важной мыслью. Игнат Степанович даже усмехался про себя, шевеля губами, и в глазах его стоял светлый, словно это заснеженное поле, туман… Усмехался и прислушивался к чему-то, звучащему в нем самом и что мог уловить только он.

И Валере вдруг опять стало страшно за него, как тогда, в Минске, на вокзале. И он затаился в себе, боясь чем-то неосторожным нарушить тихую сосредоточенность, в которой пребывал Игнат Степанович.

Игнат Степанович тем временем прикурил, выпустил вверх дым, поднял взгляд на Валеру, и в глазах его уже не было тумана — они были чисты и ясны, и что-то веселое и родное теплилось в них… Валера тоже улыбнулся, чувствуя, как у него самого глаза застилает туман…

Высоко в небе над ними, как паук паутину, тянул дымную нить самолет. Если бы у летчика было время и желание оторваться от заполненных приборами панелей и взглянуть вниз, он увидел бы заснеженную зимнюю землю, лежащую под ним подобно развернутой карте.

А если бы еще летчик мог спуститься ниже, он увидел бы серовато-белое липницкое поле, и Яворский лес, и дорогу, которая прямой линией рассекала лес на две половины. Дорога вела из Клубчи в Липницу, оттуда — в район и дальше, во весь свет.

Он мог бы увидеть собак. Они догнали-таки кабана, хотя тот уже и не убегал от них. Теперь он был хитрее: затаился в чаще и выжидал, набираясь сил, готовясь к неизбежному моменту, когда сам перейдет в атаку, — и горе тому, кто встанет на его пути…

А еще летчик разглядел бы на поле около леса две маленькие фигурки людей. Они оживленно размахивали руками, и у обоих изо рта шел морозный пар — разговаривали между собой.

У летчика, закованного в красивые линии металла, была своя задача. Вверху над ним сияло слепящее солнце, прямо перед ним простиралась голубая, сотканная из крошечных серых точек бесконечность, внизу под ним лежала земля. Летчик знал, что она живет, дышит, любит, сражается за себя, и от этой мысли ему было легче переносить одиночество в пустой и холодной бесконечности.

РАДУНИЦА Повесть

На радуницу до обеда пашут, по обеде плачут, а вечером пляшут.

Пословица

Перевод В. Щедриной

I

Встречающих на станции, как всегда, было больше, чем прибывших, хотя из поезда сегодня высыпало немало. Иван знал, что его ожидать здесь никто не будет, однако постоял возле низенького станционного заборчика, пока люди растасовывались кто куда. Все же неплохо было бы увидеть кого-нибудь из знакомых, будневских или из какого соседнего села.

Но знакомых не было. Начало темнеть, и он достал из чемодана фонарик. Закинул чемодан на спину, засунув палку под ручку, шел, светил, выбирая дорогу. Уже с неделю стояли ветреные, с солнцем дни, воду стянуло, и земля начала просыхать, была мягковатая и как будто теплая. Дорога успела отвердеть на голых местах и тут, в лесу. Из чащи тянуло оттаявшим мхом, смолой.

И впереди Ивана, и сзади слышались голоса, мигали фонарики: сегодня в эту сторону шли многие. Иван начал вслушиваться в гомон.

Иван любил эту некороткую — что ни говори, а все десять километров — дорогу домой. Любил за то, что она имела над ним какую-то магическую власть, которой он подчинялся, даже не чувствуя этого. Стоило только выйти из вагона, перейти пути и углубиться в лес, как все то, чем он жил в городе, оставалось где-то там, вне его, Ивана, а сам он становился как будто иным — мягче, добрее. Молчаливый и задумчивый по характеру, здесь он веселел, его тянуло говорить и смеяться. Он вдруг начинал ощущать в себе смелость и твердость легко и просто живущего на свете человека, для которого нет ничего невозможного, который все может, стоит лишь захотеть. Он и сам не знал причины такой перемены в себе, но перемена эта происходила и радовала его. Он готов был приветить каждого, кого б ни встретил, — будь тот из Буднева или из какого другого села этих краев — они теперь были ему словно добрая большая родня.

Его удивляло, если люди не радовались встрече с ним так же искренне и откровенно, как и он сам.

Ему хотелось, чтоб все считали его своим. Он не понимал, что даже для будневцев теперь он был всего лишь гость. А с гостя что возьмешь?

Что-то похожее творилось с Иваном всякий раз, когда он выезжал в командировку. Поспешно, словно боясь опоздать, он складывал свои карты, планы, схемы в стол, получал у Жени деньги, хватал в руки чемоданчик… Как только институт с его пыльными коридорами и шкафами, с добрым и спокойным Вас Васом (так они звали начальника группы Василия Васильевича), с парнями и девчатами оставался где-то там, позади, он с облегчением вздыхал. Даже свой, готовый уже объект он старался оформить и отослать на утверждение как можно быстрее, чтоб столкнуть с себя эти бумаги и скорее снова выехать «на периферию».

Иван любил свою работу, любил «зашиться» в какой-нибудь далекий совхоз и ходить, мерить, прикидывать: где пустить новую линию, где поставить трансформатор, как сделать подводку к ферме, к зернохранилищу… Здесь он был сам себе начальник, и как раз эта свобода и независимость добавляли ему бодрости и настроения. И еще он любил бывать на воле — то ли поле это, то ли лес…

Как у многих неразговорчивых людей, склонных к самоанализу, у Ивана была привычка рассуждать вслух с самим собой, и он не замечал этой своей слабости, которая давала ему возможность обходиться компанией всего из одного человека — его самого.

И теперь, настроившись на дорогу, он не забыл сказать себе: «Ну что же, Левонович, берите вещички под мышки и топайте. Вам еще далековато до места».

Два парня впереди говорили о девушках. Вспоминали Курганы, те самые Курганы, что были недалеко от его Буднева и куда когда-то частенько попадал и он на танцы. «Веселее будет идти», — обрадовался Иван, признав в парнях попутчиков. Еще дальше впереди вышагивал длинный прямой парень, помахивая малюсеньким — что в него можно положить? — чемоданчиком.

— …А помнишь, приходила с хутора… Ой, как же ее?.. Маней ее звали. Маленькая такая, «сербиянку» любила танцевать… Вот девка! Огонь! — говорил один из тех двоих.

— Она огонь, а ты порох… Ну, там уже было… — с приличной долей сомнения перебил его сосед. У него был певучий, немножко в нос голос, он приятно, как на спевках, растягивал слова: «о-о-гонь», «бы-ыло-о».

— А что ты думаешь. И было, — вел свое первый, — Проводил я ее тогда до канавы и говорю: «Ступай, девонька, а мне сегодня еще косить надо идти». А сам уже накосился-а-а. Думаю, скорее бы до какой копны добраться.

Парень с малюсеньким чемоданчиком замедлил шаг.

— Это вы про какую Маню? Не про Меллянову ли? — Ему, видимо, хотелось присоединиться к этим двоим.

— А кто ее знает, чья она… Маленькая такая, белесая. У батьки ее пчелы были… Я после того еще раза два заглядывал к ним и медком лакомился.

— Меллянова, — уверенно подтвердил парень с чемоданчиком. — Она теперь замужем. В Могилеве. Двоих детей имеет.

— Конешне, будет замужем, где ж ей быть, — хмыкнул, как отмахнулся, не признал его первый и снова заговорил с соседом, тише и более интимно: — А то еще была Нина… Эта уже с Ореховки. Танцевала здорово, а прижимала-а-ась…

— И с ней у тебя было дело-о-о, — подхватил парень с певучим голосом.

— Откуда ты знаешь?..

— Сама рассказывала.

— Врешь. Такое не рассказывают. — И оба захохотали, смело будя голосами лесную тишину…

— По-моему, так у тебя и с Верой что-то было, а? — все еще смеясь, спросил парень с певучим голосом. — Или это просто так люди языками мололи?..

Тот, первый, вздохнул:

— О Вере я промолчу…

— Что, не в коня корм?

— Может, и так. Одно только скажу, что это девушка, каких поискать…

— Она со мной в одном вагоне ехала, — снова встрял парень с малюсеньким чемоданчиком. — И поехала дальше, в Долгий Лог.

— Зайцева Вера? — не поверил первый парень.

— Зайцева Вера…

— Одна ехала или с мужем?

— Одна. Теперь немодно ездить по двое. Муж едет себе, жена — себе.

— Брось, Ленька. Что тебе с того, одна она или с мужем, — заговорил парень с певучим голосом.

— Это как сказать, — неуверенно ответил Леня.

«Да-а, с этими ребятами не соскучишься… И откуда они знают Веру?» — подумал Иван, а вслух спросил:

— Куда, хлопцы? До Ворсы?

— Дальше…

— До Нового?

— Дальше.

Отвечал Ивану парень с певучим голосом. Отвечал и словно бы усмехался.

— Куда же дальше… Дальше Буднев.

— Значит, до Буднева…

— До Буднева?.. Так и я туда! — удивился Иван.

— Мы знаем.

Иван начал прикидывать в памяти, кто б это мог быть, и не мог вспомнить. Помог сам парень:

— Четвертая бригада. Прокопович. И теперь не знаешь?.. Ну ты даешь!.. Данилов внук…

— А-а-а, теперь знаю. Игорь? Разве узнаешь… Я в армию шел, а тебе было ли десять?..

— Не было.

— То-то. Еще к кому? — Это вопрос был уже к Игореву попутчику.

— К Потапу.

«Фу-ты, черт, как же я не узнал его? Это ведь Потапов Леня. И голос Потапа, и ухватки такие же. И бабник, видимо, будет такой же, как батька. Тот по этой части мастак, своего нигде не упустит».

Теперь они шли все вместе, друг за другом. Парень с малюсеньким чемоданчиком тоже приостановился, обождал их.

— Тоже в Буднев? — спросил Иван, уверенный, что так оно и есть.

— Ага, — ответил парень, и теперь Иван узнал его. Это был Микулихин… Как его? Федя или Петя… Кажется, Федя… Да, Федя…

— А ты Купцов Иван? — спросил тот в свою очередь, и все засмеялись: наконец-то познакомились земляки.

— Неужели все в Минске? — не верилось Ивану.

— Как видишь… — ответил за всех Игорь.

— Странно как-то… Все из одного села, живем в одном городе, а друг о друге ничего не знаем.

— А что тут такого. Все очень просто, — начал объяснять Леня. — Минск не Буднев. Каждый бежит, каждый спешит… Бывает, что письмо домой некогда написать. Мы с Игорем вместе на тракторном — и то, бывает, по месяцу не видимся. Аванс просадишь, с горем пополам дождешься пятницы — и на вокзал. Влезаешь с трудом в вагон, оглянешься: ха, знакомая морда. «Здорово!» — «Здорово». — «Домой?» — «Домой». Поехали…

— Не напускай, Леня, тумана, — перебил его Игорь. — Уже и письмо написать домой у него нет времени. К медичкам каждый вечер успеваешь и на футбол успеваешь…

— Ну, ты б уже хотел, чтоб и к девкам не бегать. Зачем тогда жить? Погоди, пойдем в армию, там старшина тебе побегает…

«И в самом деле так оно и есть, — подумал Иван. — Каждый из нас живет в одном районе, делает свое дело, у каждого свои интересы. Работа — дом, дом — работа. Плюс у кого телевизор, у кого футбол, у кого танцы, у кого библиотека; и снова: работа — дом, дом — работа. Ничто не связывает, хотя и приехали из одного села. Дороги если и пересекаются, то совсем случайно. Как сегодня». Вспомнился недавний случай, когда на квартиру к нему как-то вечером заглянул Миша Клименков с другом из прогнозистов. Иван немного знал Мишиного друга, не раз сталкивались в коридорах института. Сели за стол, и тут выясняется, что Иван с ним вот уже четыре месяца живет на одной лестничной клетке. Четыре месяца — и ни разу не встретились…

Какое-то время шли молча, лишь однообразный топот ног, шуршание одежды и вспышки фонариков. Свет выхватывал из темноты мокрые стволы молодых сосенок, блестящую, как слюда, кору берез, кустики голубики и багульника. Дальше, куда свет не доставал, была темнота и таинственность. Но и в этой таинственности, и глухой черноте ночи, и в самом молчании ребят было что-то спокойное, доброе, созвучное настроению Ивана, и Иван готов был молчать хоть всю дорогу.

Снова заговорил Игорь с Леней, заговорил о хорошо известном обоим, но и Иван понял сразу, что разговор идет об ограде на могилу.

— Хотел к радунице привезти, покрасить, и хлопцы обещали сделать, выпили бутылку договорного…

— Выпили, так сделают… А дед Данила немножко подождет. Ему спешить некуда…

— Известное дело, подождет…

— Что, разве Данила умер? — не поверил Иван. — Я же его не так давно видел. Когда это я был дома?.. В начале зимы. Я шел в магазин, а он на лыжах навстречу… Как всегда, важный, подтянутый, усы как у моржа…

— Умер. Уже два месяца прошло. Тогда такая метель была. Я едва приблудил к Будневу… — глухо ответил Игорь.

Старый Данила заменял ему и деда, и отца, и мать. Он взял Игоря из детского дома, когда тому было четыре года.

— Выше голову, Игорек, не плоди тоску… Не надо… — хлопнул Игоря по плечу Леня. — Завтра радуница, соберутся люди на кладбище… Придем и мы, выпьем по чарке, вспомним старого…

— Не надо на пустом погоду строить. Ему-то теперь, допустим, наплевать; придете вы или не придете, вспомните или не вспомните, — неожиданно вставил свое слово Федя, и оно недобро зацепило ребят и своей неожиданностью (все молчал, и было похоже, что и дальше будет молчать), и тоном, сухим и безразличным.

— Как это — на пустом? — переспросил Игорь.

— А так… Умер — и все, как и не было…

— Для тебя, может, и не было, а для меня есть. Понял? — вспыхнул Игорь.

— Как хочешь, это твое дело, — пожал плечами Федя.

«Ага! Так это, выходит, завтра радуница?» — подумал Иван, и это открытие как-то удивило его. Ехал просто домой, а угодил как раз на радуницу.

Лес кончился. Пошло поле — с темными горбами пригорков, с веселыми голосами редких ручьев. Впереди горели огни Дубеек. Здесь еще никто не спал, и собаки проводили ребят через все село, передавая одна другой. За Дубейками Игорь с Леней отделились, свернули на стежку: она немного сокращала дорогу. Иван с Федей пошли по шляху: короче-то короче, но стежку в одном месте перерезал канал. Хорошо, если хлопцы найдут кладку, а если нет…

Оставшись вдвоем, Иван с Федей незаметно для себя ускорили шаг. Шли, словно старались загнать друг друга. Федя шел легко, высоко поднимая ноги, и Иван сразу почувствовал, что ему будет труднее: у него за плечами чемодан.

Говорить не хотелось. Иван ничего против Феди не имел, но и радости особой не испытывал, что тот идет рядом. Идет — и пускай себе идет. Дорога свела, дорога и разведет. Осталось не так много.

Свой фонарик Иван давно положил в карман — он был слабее Фединого — и теперь следил, как Федя забавляется со своим, высвечивая то высокую, круто подмытую водой насыпь дороги, то пожеванный колесами машин кустик репейника с пустыми «ежиками», то поросшую травой кучу сдвинутых с поля камней, то телеграфный столб с блестящими, как кожа змеи, проводами.

Следил за Фединым фонариком, а сам думал о том, что Вера ехала в одном поезде с ними и поехала в Долгий Лог. И, словно заноза, что-то ныло, болело в сердце.

«Что с вами, Левонович? Может, вы заболели? — думал и улыбался сам себе Иван. — Или, может, Левонович, вы имеете что-то к ней? Может, ревнуете к мужу? Или к Лене? А? Или это просто так?..»

Это было не просто так. Напоминание о Вере всколыхнуло давнее, щемящее. Иван думал, что его уже нет, что оно отжило, покрылось пеплом. Старый дурак, скоро тридцать, сколько ты еще будешь ожидать его?..

Иван восемь лет не видел Веру, вспоминал ее изредка, как вспоминают близкого человека, который давно умер. Знал, что после школы поехала куда-то на Север, там вышла замуж за офицера. Знал, что она прошлым летом приезжала домой хоронить отца; он заснул на сырой земле и схватил крупозное воспаление легких. Иван убеждал себя, что все это: и то, что Вера вышла замуж, и то, что у нее умер отец, — для него ровно ничего не значит, просто кто-то вышел замуж и кто-то умер, но сам чувствовал, что это не совсем так. И не только потому, что они с Верой были из одного села и что он когда-то частенько ходил к ним и хорошо знал и уважал ее отца, Петра, и потому должен жалеть, что он умер.

Между ним и Верой было что-то такое, что нет-нет да и напоминало о себе.

Они не были одногодками, они никогда не «дружили», как дружат деревенские мальчишки и девчонки — вихрастые сорванцы и голенастые школьницы, — с перепиской, с клятвами «любить вечно», — ничего этого между ними не было. Но между ними было что-то другое — невысказанное, до конца не понятое. Оно будто приплывало из темного, призрачного тумана, было нереально-прозрачным, далеким, но таким необходимым. Иван знал, что ему жилось бы тяжелей, если б не существовало этого «иного». То была мечта о любви, то были сны детства.

«Так вот, Левонович, — подумал Иван про себя, как всегда, снисходительно и шутливо, — выходит, завтра вы сможете увидеть ее. Завтра она обязательно будет в Будневе. — Он поправил чемодан на плече и весело взглянул на Федю. — А тебе, брат, не надо так высоко поднимать ноги, быстро устанешь…»

Небо расчистилось. Теперь и без фонарика хорошо были видны и дорога, и стежка рядом с нею. Миновали Новое село. Стояло оно на высоком месте, и здесь, видимо, уже начали сажать картошку, потому что в воздухе стоял крепкий запах выброшенного на сотки навоза. У колодца напились: вода была ледяная, но верховая, отдавала талым.

Дальше уже до самого Буднева сел не было. Горбилась дорога, то поднимаясь вверх, то падая в ложбину, горбилось поле, черное, мягкое, распаренное, кое-где отзывалось сонными голосами птиц, и над всем этим шло спокойное серое небо.

— А где сейчас ваши хлопцы — Валик и Алеша? — спросил Федя.

— Под Карагандой и один, и второй. На шахте.

— Ну и как?

— Ничего. Семьями обзавелись, детей растят.

— Ну, наплодить детей каждый дурак сможет. Здесь большой науки не надо. — В Федином голосе послышалась то ли злоба, то ли озабоченность.

— Ну, не скажи. Сам-то женат?

— Женат.

— И дети уже есть?

— Трое.

— Трое? Молодец! — захохотал Иван.

— Ты чего? — насторожился Федя.

— Ничего. Люблю смелых людей.

— Будешь смелым, — буркнул Федя. — Ну а как живут хлопцы, как зарабатывают? Назад не собираются?

— Собираться, может, и собираются, да все это не так просто. Там уже и квартира, и работа, а вернись сюда… Работу-то всюду найдешь, а с хатой как?..

— Годика три надо подождать, не меньше, — согласился Федя. — Да, годика три. Вот ты засмеялся… Ну а сам почему не женишься? Как я знаю, работа у тебя хорошая, да, наверное, и квартира есть…

— Есть комната. А не женюсь… Молодой был — не успел, а теперь уже и страшно, — хотел свести на шутку Иван.

Федя шутку не принял.

— Страшного тут ничего нет, но и торопиться не следует. На сегодняшний интерес, так я лет бы до сорока не женился и не подумал бы жалеть…

— У тебя, наверное, что-то дома не ладится…

— Ладится не ладится… — передразнил Федя. — Просто я запретил бы балбесам жениться. Пускай вырастет, отслужит в армии, встанет на ноги, а тогда и женится…

— А самому сколько было, когда женился? Лет двадцать?

— Девятнадцать… Потому и говорю. Женился… Есть такая веселая песенка: «Без меня меня женили, меня дома не было…». — Федя немного помолчал. — Жизнь шуток не понимает. Она любит, чтоб с ней всегда были на «вы». Живешь, думаешь, что ты ее обхитрил, потом глядь, а оказывается — это она с тобой шутила. Спохватишься, а уже поздно…

Подошли к Будневу. Где-то у третьей или четвертой хаты Федя свернул во двор — он уже пришел домой. Ивану же надо было пройти еще с километр — на другой поселок.

За крайней хатой, миновав липовую аллею, он остановился, снял с плеча чемодан, вытер лоб. Повернулся направо, в ту сторону, где брало широкий разбег поле.

«Ну вот, отец, я снова пришел к тебе. Я не могу не приходить, потому что ты — это я, а я — это ты. Ты живешь во мне, словно никогда и не умирал, и мне легче с тобой. Это, может, и наивно, но и сейчас я часто думаю: «Что было бы, если б в то утро ты не пошел на лесопилку, а пошел сажать бульбу? Может, ты был бы жив? Теперь тебе было бы шестьдесят…»

II

Иван много думал об отце, о его жизни, о его последнем дне, много слышал от людей о том дне и любил, когда мать или кто другой вспоминали о нем. Может, потому и теперь, спустя столько лет, последний день отца представлялся очень ярко, так ярко и конкретно, что иногда казалось, будто на лесопилке тогда убило не Левона, а его, Ивана… Какая-то дикая несправедливость и незавершенность были в том дне и в самой смерти и какая-то сила и закономерность, если можно говорить о силе и закономерности смерти…

…Левон поднялся, обулся, закурил. Вышел в сад и сразу почувствовал, как брезентовые ботинки набухли от воды и обожгло холодом ноги. Трава матово-белая от росы, темным и мокрым глянцем светились ветки яблонь. Набухли и вот-вот должны были полопаться бутончики цветов. В этом году цветов очень много — если погода удержится, не обернется морозом, яблок будет много.

Было прохладно и зябко. Левон глянул в конец сада и удивился, как бы испугался. На дальней пепинке, как раз в седловатой развилке, ярко рдело солнце. Так на черном, замусоренном полу кузницы горит, начиная остывать, раскаленный добела нарог или лемех. Левон пожал плечами: никогда он не видел, чтоб так ярко, багрово горело солнце. Подошел к пепинке, потрогал гладкий приземистый ствол. В этом году должно быть много яблок. Считай, будет первый урожайный год. Разве это урожай — десять — пятнадцать яблок на дереве? Сад молодой, Левон сажал его перед самой войной, две пепинки, две цыганки, апорт, четыре гнилки, остальное антоновки, сливы. Никогда еще не было такого обильного цвета. И на грушах, и на яблонях. Если погода удержится, вот уж дети наедятся своих яблок!

Левон шел по саду от дерева к дереву, трогал их руками, где срывал прошлогодний лист, где запутавшуюся паутину…

Люди начали забывать войну. Не то чтоб забывать, а перестали вспоминать о ней когда надо и когда не надо, перестали думать о ней как о чем-то таком, что постоянно — хочешь ты того или не хочешь — гнетущей тяжестью висит над тобой и от чего невозможно никакими силами избавиться.

Жизнь берет свое.

Вчера всем колхозом выходили сажать бульбу, даже счетовод и кладовщик, конюхи и они, с лесопилки. Наверно, нужны были и такой добрый день, и такая дружная, живая работа, чтоб все это вдруг прорвалось наружу. Все смеялись, шутили, словно собрались не на работу, а на какой праздник. Вчера Левон увидел, что люди страшно истосковались по радости и вчера, может, в первый раз по-настоящему почувствовали и поняли, что война давно отошла, окончилась и что настало время жить. Все верили в это, как и в то, что в этом году все будут с бульбой и хлебом.

К полудню солнце пригрело так, что некоторые бабы поснимали теплые кофты. Привезли бочку холодной воды. Пили, пока не утолили жажду, потом начали обливаться. Заводилой этого дела стал Левон. Он черпал воду ковшом и выплескивал на каждого, кто подвернется. Бабы гуртом навалились на него, отобрали ковш. Он бросился бежать, выбежал на луговину, и здесь они его настигли. С одной или с двумя он бы справился, а их было пять, и первой среди них бежала Ольга. Она ухватила его за рукав, и тот затрещал, а сам Левон упал, потянув за собой и ее. Ольга навалилась на него горячим телом, не давая вырваться, пока подоспеют бабы. Они подбежали и бухнули на него и на нее всю воду, прямо из ведра. «Бабоньки, спасите!» — кричала, катаясь, Ольга, пока те бегали еще по воду, а тихо, чтоб никто не слышал, шептала: «Пускай бы зашел когда, посмотрел, как живу, куманек». И тяжело дышала, хватала ртом воздух. Он отвечал ей, сводя все на шутку: «Зайду, обязательно зайду, только отпусти». Но она не отпускала его.

Потом, отряхивая воду с рубашки и приглаживая мокрые волосы, он рассказал бабам, что уже слышал кукушку. Он стоял в саду, и она пролетела над ним, кукуя. И тогда Ольга пристально поглядела на него и сказала: «Это не к добру, что кукушка пролетела над тобой, Левон. Ты скоро умрешь». Он захохотал. Ему было смешно. Как это он умрет? Теперь, когда война, на которой он мог десять раз умереть и не умер, на которой его могли десять раз убить и не убили, давно окончилась, теперь, когда на дворе весна и все живое радуется жизни, он вдруг умрет. «Ты шутишь, Ольга». Он так и сказал. «Да уже ж, Левонка, уже ж, — поспешно согласилась Ольга. — Разве ж я всерьез это… Конечно, шучу».

Пришел с бульбы домой, а тут Лёкса скандал учинила. Ревновать вздумала. Ну, подурачились на поле, пообливались водой, а она уже наворотила: «Переманивает Ольга… Или, может, и сам думаешь завернуть оглобли? Так я тебе заверну…» И Ольгу на улице переняла, поссорились… Ат, бабы есть бабы… Чтоб не торчать дома, взял топтуху и с самым меньшим, Иваном, пошли на пруд. Думал поймать что. И поймал… Пять щук и около десятка вьюнов. Окоченел, как чурка. Вылез из воды синий, грязный, злой. Ополоснулся немного, переоделся. Цап-лап закурить, а в карманах пусто. А там и ножик перочинный был, и люлька, и портсигар… Со злости рванул Ивана за ухо. Оставил стеречь одежду, так он постерег. Разинул рот и бегал за отцом, а кто-то выпотрошил карманы. Хотя какое там «кто-то»… Броник или Алесь. Они все крутились возле Ивана. А тот ворона…

Левон достал из-под стрехи пруток, на который вешал табак, сиял с груши паутину, подумал о пауке: «Успел-таки сплести, гад!» И кора у корня что-то начала желтеть и лупиться, словно подопрела. Не иначе червяк подточил деревце. Совсем ведь молодое. Гляди, засохнет.

Увидел, что во дворе ни полена нарубленных дров, взялся за топор. Тяжело ухали, разваливаясь под ударами топора, поленья, летели в разные стороны щепки. Лёкса топила печь, пекла блины — слышно было, как стучала сковородником. И Левону вдруг стало неловко перед самим собой: никогда у него не хватает времени, чтоб как люди запасти дров на зиму, напилить, наколоть. Всегда так: с плеч — да в печь. «Надо в этом году навозить горбылей да скирды две сложить», — подумал, вбивая топор в колоду.

На столе лежала горка толстых серых блинов из сераделлы. Откусил кусок — он черствел, рос во рту. Есть не хотелось. Выпил кружку молока, начал искать шапку.

— Пойду на мельницу.

— Что это вздумал! Сегодня же, может, опять на бульбу?

— Опять или не опять, — проворчал Левон. — Распалю котел. Дам гудок — мужчины подойдут. С бульбой и без нас управятся.

— Обед приносить?

— Не надо. Сам приду. — Он вышел во двор. Потом вернулся.

— Забыл что? — встретила на пороге Лёкса.

— Ага.

Прошел на другую половину, покопался в столе, ища какие-то бумаги. Нашел их у себя в пиджаке. На кровати, разметавшись поперек тюфяка, спал Иван. Левон поправил на нем постилку, потрогал лобик: он был потный. Постоял. Увидел в дверях Лёксу. Стоит и смотрит на него, как на дитя: снова что-то не по нем.

— Соберешь в обед чего-нибудь. Пусть прибежит.

Лёкса кивнула головой.

— Старшие в школе?

— Ага.

В конце поселка встретил председателя Вавилу Пухтика.

— Здорово!

— Здорово!

— На бульбу не идешь?

— Нужно клепку кончать. Приезжал на днях представитель из комбината, просил ускорить. Обещал машины прислать. Да и самим надо.

— Деньги нужны. И коров покупать, и коней… И бульбы, наверное, не хватит.

— Тут не двести тысяч, тут миллион дай — все равно будет мало. Сколько дырок.

— Ну, с миллионом можно было б жить…

Разошлись: Левон в одну сторону, Вавила — в другую.

«Кажись, начинает отходить, — подумал Левон про Вавилу. — Куда денешься — отойдешь. Вместе жить, вместе работать».

До этой зимы мельницей заведовал свояк Вавилы — Игнат. Не столько заведовал, сколько пьянствовал. А потом и в «фунты» начал руку запускать. Глядели на него, глядели — и решили выгнать. Что ни делал Вавила, как ни крутил, чтоб оставить свояка, ничего не вышло: люди уперлись. Был вынужден смириться с тем, что заведующим избрали Левона. Поначалу так и здороваться не хотел. А теперь уже ничего, в хату начал заходить.

Чем ближе подходил Левон к мельнице, тем глуше становилась та внутренняя тревога и неудовлетворенность, которые угнетали дома. Мысли о работе начали вытеснять все лишнее и ненужное. Начал уже сомневаться, придут ли мужчины. Что он тогда один будет делать? «Придут, никуда не денутся, дам гудок — услышат. Гудок такой, что мертвого подымет».

На гребле, возле моста, зацепился за корягу и чуть носом не зарылся в грязь. Обернулся поглядеть на проклятую корягу — увидел в грязи свой каблук. Достал его, очистил, повертел в руке — был он совсем стоптанный — и швырнул в канаву, плюнул: теперь будешь весь день ходить на одной пятке.

За мельницей возвышалась гора опилок, и Левон с наслажденьем вдохнул знакомый, приглушенный после росной ночи прелый запах. Снова на память пришел вчерашний день, солнце, то, как на поле обливались водой, как ловил вьюнов, — и ему вроде полегчало. «Прибежит Иван, сходим в кусты, лук вырежем», — подумал про сына.

Топку растопил быстро, набросал дубовых обрезков — и загудело, зашугало пламя. Смел опилки со стола, проверил пилы: обе острые, недавно точенные. Только теперь вспомнил, что не сделал предохранительных ножей и крюков для щитков, — снять снял, а в кузницу не зашел. «Вечером скажу Максиму, чтоб сделал». Провел рукой по столу: дуб был гладкий, отполированный до глубокого зеркального блеска. Взял шуфель, отбросил опилки, притащил под пилы с десяток дубовых плашек, вытер вспотевший лоб. Поглядел на небо: было оно сухое, белое, обещало горячий, знойный день. Вернулся в кочегарку, дал гудок, включил помпу — долил воды в бочку.

Что ни делал сегодня Левон — и дома, и тут, — он все время чувствовал какую-то непонятную тревогу. Словно на нем лежала какая-то обязанность, но что это за обязанность, он не знал. Ощущение, что он что-то должен сделать, что-то срочное, очень нужное, все время беспокоило его, подгоняло. Он ни минуты не стоял на месте, все время что-то делал, однако чувствовал, что это не то, не главное…

Стрелка манометра давно переползла за половину шкалы, можно было бы начинать пилить, но никого еще не было — ни Федора, ни Миколы, ни Павла. Ну, Павлу далеко идти, да, наконец, Левон один пока побудет в кочегарке, а Федор и Микола могли бы уже и прийти. И Сашка мог… И Левон нетерпеливо потянулся к ручке сигнала, над всей окрестностью разнесся густой, протяжный гудок.

Из кочегарки Левон перешел на мельницу, постоял возле ковша, смел пыль с ящиков, с «фунтами»; все ящики были пустые: из-за клепки давно уже не мололи. Весь нижний этаж был завален мешками: жито, ячмень, пшеница. Навезли со всего сельсовета. Подумал: «Надо как-нибудь запустить, ночи три помолоть, немного разгрузиться».

…Первым пришел Федор, просунул голову с заспанными глазами в окно кочегарки:

— Собирались же сегодня бульбу сажать. Я хотел уже идти в поле. Да и бригадир прибегал.

— Будем кончать клепку. На днях должны машины прибыть из Бобруйска. За Миколой не заходил?

— Сейчас идет. — Федор сел на бревно у стены, достал кисет.

— Что-то глаза у тебя по маковому зерну? Не выспался? — Левон перевесился в окно, сам достал газету.

— Вчера вечером у свояка был. Набрался, что жаба грязи, так где тут им быть большими? Голова трещит как котел. А кто это плашек натаскал?

— Я.

— Один? Не мог дождаться, чтоб помогли?

— Пока вас дождешься…

Подошел Микола, высокий, худой, с длинными жилистыми руками.

— Будем начинать? — спросил, присаживаясь.

— Павла еще нет… Хотя в одну пилу можно, я постою в кочегарке, а там и они с Сашкой подойдут, — ответил Левон.

— Ножи не сделал? — спросил Микола.

— Нет… Сегодня зайду к Максиму.

— Не надо было старые снимать…

— Не надо было. Их же погнули. И болты не держали…

— А щиток?.. Опилки глаза высекут…

— Выживешь…

— Так одевать ремень?

— Давай.

Левон включил машину. Тяжело пошло маховое колесо, Микола с Федором подвели под него ремень, набросили, он зацепился, пополз, провисая посредине, — быстрее, быстрее, и вот уже запели, зазвенели пилы, гоняя под столом опилки.

Микола с Федором взвалили на стол плашку, взяли в руки крюки, стали по обе стороны стола. И голос пил из сухого стрекотанья, когда они крутились вхолостую, перешел в высокий надсадный вой — это пила врезалась в дуб. Плашка медленно ползла по столу — с одного конца ее толкал, багровея от напряжения, Федор, а с другого тянул Микола. Плашку опилили, пустили на клепку. Ядрено запахло свежими дубовыми опилками.

Пила то надсадно выла, вгрызаясь в твердый как железо дуб, то переходила на сухое, даже мурашки бегали по спине, стрекотанье. Но стоило снова пододвинуть брусок, и пила мгновенно смирнела, притихала, будто останавливалась, прорезая в дереве узенький шнурок, и тогда казалось, что не брусок движется по столу, а шнурок сам ползет и тянет за собой брусок.

Через окно Левон видел, как мужчины опиливали плашки, молчал, а когда пошла клепка, начал морщиться, мрачнеть, ругаться вполголоса. Потом не выдержал, выскочил из кочегарки, взял клепку, поднес к глазу, примерился, ровная ли, повернул на ребро, еще раз примерился, взял другую.

— Ну что? — спросил Федор.

— Что? Дерьмо! Кто такую клепку у нас примет? Ты же сводишь ее на конус. Нужно десять на два, а тут… — Он достал из кармана складную линейку, поднес к торцу клепки. — На этом конце хорошо — десять и одна десятая, и толщина два. А на этом? Восемь и пять и полтора… Брак. Нестандартная… Зацепил крюком — и веди ровно, а у тебя рука дрожит. — Он смотрел на Федора и кричал — и потому что злился, и потому, что пилы разгулялись как шальные, заглушая голос.

— А черт его знает. Кажется ж, ровно веду. Не так просто тут под линейку… — Федор плюнул под ноги.

Левон вернулся в кочегарку. Подбросил в топку, прочистил поддувало и не спускал глаз с окна. Видел, что Федор снова запорол несколько клепок; застонал, как от боли, выключил машину, снова вышел к столу, обругал Федора, тот только моргал глазами, но и после этого работы не было. Как раз в это время в кочегарке появился Павел, и Левон пошел сам к пилам.

— Два года стоишь у пилы, а клепку ровно не умеешь отпилить. Становись на место Миколы, а я тут… — крикнул он Федору, взял у Миколы крюк и стал к столу.

Федор подвинул по столу брусок, Левон принял его, подал под пилу. Пила вцепилась в брусок и равномерно, медленно, словно нехотя, начала разрезать его. Федор взял клепку — была она ровная, хоть стреляй из нее, отбросил в сторону, подал брусок назад. И снова пила мягко вцепилась в дерево, прижала к столу и ровно, без толчков и срывов, прошла вдоль бруска, и снова клепка вышла ровная. Федор и эту отбросил в сторону. У него трещала голова от вчерашнего, мутило внутри, а тут еще эта клепка… Вздумал сегодня пилить. Лучше бы шли на бульбу. Там и легче, и можно было б придумать, как опохмелиться. А тут стой, таскай плашки. Много ли их натаскаешь… Федор старался не смотреть Левону в глаза. Тюкал крюком в брусок и, отворачиваясь от опилок, которые секли по щекам, тянул на себя. Распилили один брусок, взялись за новый…

Левон начал успокаиваться. Напряжение у стола, внимание, сосредоточенное на работе, остудили его, он почувствовал, как к нему возвращается хорошее настроение, которое всегда приходило во время работы, когда все шло как надо. Хотел заговорить с Федором, пошутить, но увидел, что тот все еще сердится, не поднимает глаз, — смолчал. Пусть немного остынет.

Федор натужно, с тяжелым сопеньем, тянул на себя брусок, отбросил готовую клепку и, не глядя куда, толкнул брусок назад по столу. Левон поймал его. И снова Федор отбросил готовую клепку и снова, не глядя куда, толкнул от себя брусок, и снова Левон поймал его. Это походило на игру, тяжелую, но простую: ты — мне, я — тебе. Федор отбросил еще одну клепку, привычно толкнул брусок и почувствовал, что он словно ударился о что-то, отскочил назад и вдруг бешено рванулся из рук. Федор понял, что толкнул брусок не по столу, а на пилу, и успел увидеть, как пила с бешеной скоростью подхватила брусок и швырнула вперед.

Левон стоял вполоборота к столу, ждал брусок. Ему показалось, что Федор замешкался, сбился с ритма, и он повернулся взглянуть, что там.

И увидел, что по столу движется брусок, но не рядом с пилой, а на пилу, увидел, как брусок ткнулся в пилу и как бы подался немного назад, но нет — белые кривые зубья подцепили его, приподняли… В эту короткую долю секунды, пока брусок полз по столу и пока его подцепила пила, Левон почувствовал — аж заныло под ложечкой — острое сожаление, что не успел вырезать сыну лук, и теперь ему показалось, что это и была та работа, которую он должен был сделать. Удар неимоверной силы в подбородок и грудь отбросил его назад, в глазах блеснул, разрастаясь, огонь. Он был такой яркий, как солнце, которое видел Левон сегодня в развилке яблони, и все ширился, жег глаза, словно их живьем вырывали из гнезд… Потом огонь начал уменьшаться, уменьшаться, сошел на черную точку и пропал.

…Иван стоит еще несколько минут на дороге, сдерживает застывшие в глазах слезы, прислушивается к говорливому бульканью воды под мостиком где-то там, впереди.

«Ну, прощай, отец. Я пошел». Закидывает чемодан на плечо. Всегда тяжело сделать отсюда первый шаг.

III

Нет ничего лучше утра в материнской хате.

Еще слипаются веки, их тяжело и лень разомкнуть, и голова еще полностью не проснулась, то прорываясь до ясности трезвого озарения, то утопая в сладком тумане забытья, а уже радость, что ты снова дома, словно и не уезжал отсюда никуда, радость возвращения в самого себя — прежнего, маленького, какого-то другого и вместе с тем такого же самого, как и теперь, живет во всем теле, наводит на мысль о большом, нечеловеческом счастье. А мать уже давно проснулась и осторожно, чтоб не разбудить, ходит по хате. Она уже начистила бульбы, перемыла ее и перекладывает дрова в печи. Даже и так, лежа в постели с закрытыми глазами, можно представить, как она положила одно полено, немножко поодаль второе и уже на них бросает остальные, и они ловко, с глухим стуком ложатся одно на другое поперек тех двух, первых. Одно поленце скатилось на пол, и мать нагибается в печь, дотягивается рукой до него, не чувствуя, как лоб черкнул о дугу низкого задымленного устья печи и как от этой дуги на лбу, немножко выше правой брови, засинела еще одна бровь, будто серпик затуманенного месяца. И этот серпик будет темнеть, пока не сядут за стол и пока он не скажет ей глянуть в зеркало.

Дрова хорошо уложены, теперь можно положить растопку — клочок газеты, стружку бересты, зубок лучины. Пока язычок пламени цепляется за газету, пока перекинется на бересту и она сразу скорчится, черно и жирно задымит, пока закурится, затрещит лучина и уже за ней — осторожно и неохотно — дрова, — можно смахнуть пепел и угольки с шестка, налить воду в чугуны с бульбой: два больших — свиньям и один маленький — себе…

А в это время раздается голос с улицы. Кажется, это тетка Ольга:

— Лёкса? Лё-о-окса?!

Мать выбегает на крыльцо, оставив открытой дверь, и сразу в хате делается прохладно. Со двора доносится разговор:

— Не думаешь ли тэ выпускать корову? Или тэ не подоила?

Это она, тетка Ольга, это ее неизменный голос. Можно даже представить и ее саму: с повязанной теплым платком головой, в телогрейке и длинной суконной юбке, которая едва держится на плоских узких бедрах.

— Подоить-то подоила, да что они теперь там найдут?

— Найдут не найдут, хотя по воле походят. Загоню за Агея, пускай ищут. Черноголовник там отскочил: вчера видела.

Скрипят ворота хлева, и по двору идет корова, цокая копытами, и свинья из хлева подает голодный голос.

И снова ласковый туман забытья, кажется, мгновенный, а на самом деле получасовой, разрывается грубым и сильным:

— День добрый в хату!

Это уже Вавила.

— Динь добры! — отвечает мать и глядит в печь на сковороду, где белеет и на глазах начинает пухнуть блин.

— Кто это у тебя? Не Иван ли приехал? — грубый голос словно бы делается мягче, снижается до приятного удивления.

— Ага, ночью…

— И один шел?

— С Микуличевым Федей вдвоем. Но говорил, что много ехало. Внук Данилы, Потапов хлопец, Вера Зайцева…

— Петра?

— Ага.

Мать гремит сковородой, наливает второй блин.

— Она ж, говорят, развелась со своим. Не по вкусу пришелся офицерский паек. Видимо, ищет больший…

— Не знаю, больший или меньший. К тетке поехала в Долгий Лог.

— Ну на могилу к отцу они-то прибудут. Они это соблюдают. Да и года же еще не прошло, как умер…

— И грех был бы, если б не приехали. Он ведь смотрел их.

— Да… Хоть и глухой был как пень, а их берег… Вишь, и наш приперся. Федя, говорю. Снова будет жену гонять.

— А жена его тут ли?

— Тут, а то где же. Всю зиму тут, и дети тут. А он все грозится бросить. Да куда ж ты бросишь… Трое… Одно от первого мужика, и своих двое…

— Ага-а-а…

— Вот, говорят, что свекровь со снохой не уживается… А тут свекровь полюбила, привязалась к снохе сильнее, чем к сыну. И над внуками аж трясется…

— Ребенок есть ребенок, куда ты денешься…

В разговоре наступает пауза — слышно, как потрескивают дрова в печке, и снова Вавилино, размягченное и как будто заботливое:

— Сказала бы мне, что Иван приедет, коня дал бы. А то в темноте да еще, может, и с грузом…

— Я не знала, каким он приедет, да и опять же — разве я сама за ним поеду?

— И то правда… А он уже и не спит! — Вавила повеселел, увидев, что Иван открыл глаза. Сделал два широких шага от порога к кровати: — Здорово, Левонович. Говоришь, и поспать не дают?

Иван освобождает руку из-под одеяла, здоровается. Вавила возвышается над ним тяжелой широкоплечей тушей. Небритое лицо вспухло от недосыпания.

— Я вот толкую матери, — говорит Вавила, — почему мне не сказала? Можно было б лошадь запрячь. Мой младший мог бы и подскочить.

— А я привык пешком, — Иван приподнимается на подушке, смеется, но с постели не встает, и Вавила после нескольких обязательных вопросов о том, как там и что в столице, поворачивается к матери:

— Это же я зашел сказать, чтоб ты помогла бульбу перебирать у буртов. Может, до обеда посидела б? Арина пойдет, Маня, Гуня.

— Да нет, Вавила. Как же я пойду. Сам видишь — гость приехал. Хотим до обеда навоз выкинуть на сотки, ну а после на кладбище пойдем.

— Оно-то так. На кладбище и я пойду. Надо своих навестить, могилки подправить. — Он идет к двери, берется за скобу. — А то сходила б, а? А завтра Иван возьмет какую конягу и на телеге выкинете навоз?..

— Нет. Завтра ему ехать надо. — Мать не скрывает, что ей надоел этот разговор. — Поищи кого помоложе. Разве, кроме Лёксы, нет никого…

— Найду, почему не найти, — Вавила смотрит на Ивана. — Но я думал, что и тебе рубль какой или два не были б лишними. — Он неожиданно меняет разговор: — Вставай, Левонович, и пойдем ко мне. По чарчине возьмем, поговорим. Нона же моя теперь дома.

— Как-нибудь в другой раз. Сегодня некогда, — решительно вмешивается мать. — Работы сегодня много.

— Работа не девка, никуда не денется. Нона о тебе спрашивала. Как будто знала, что ты приедешь. И нам есть о чем поговорить…

Вавила выходит, нагибая голову в дверях. Мать стоит, опершись на сковородник, смотрит в печь.

— Бегает по хатам, баб ищет и где б голову привязать. Вчера у Миколы крестины были, ну а без него где обойдется? Если б не ты, может, и напросился б на чарку. А это раздобрился, даже сам в гости позвал.

Иван молчал. Он лежал на кровати, улыбался, но в душу уже прокрадывалась какая-то непонятная тревога. И как будто та радость, которая недавно пронизывала его всего, и счастье, что наполняло его сердце, поблекли, отступили.

— Так вставай, Левонович, — сказала, улыбнувшись, мать. — Гляди, как тебя величает. Левонович. Думает, может, зятем еще будешь…

И слова матери, и ее ласка, и такой знакомый домашний запах жареного сала с колбасой снова вернули Ивану чувство радости жизни, радости оттого, что он снова дома и видит, как несуетливо хлопочет мать, что она есть, живая — все такая же заботливая, экономная, простая, со спрятанными под платок волосами. И он вспомнил о страхе, иногда накатывающем на него там, в Минске, если долго от нее нет писем, и порадовался этому страху, тому, что этот страх есть и что он гонит Ивана на вокзал, в поезд, а потом эти десять километров, когда бежишь все быстрее и быстрее, думая: хоть бы у нее все было хорошо, и не веришь в свою боязнь, и потом во дворе, постучав в окно, напряженно ждешь, когда послышится легкий шорох и живое шевеление на печи, и с плеч словно гора свалится. Блеснет свет, и вот уже он обнимает ее, жаркую от печного тепла, маленькую, беспомощно прищурившуюся от яркого света, в наспех надетом просторном платье, чувствует шершавость ее разогретой сном мягкой щеки и покатость узких пригорбленных плеч…

После завтрака пошли в хлев. Иван взрывал вилами навоз, накладывал на носилки, старался наваливать на свой край больше, чтоб матери было легче.

Земля на сотках подсохла, и только в ложбинке за хатой, в бороздках цвела серой плесенью вода, и ноги вязли в тягучей, как тесто, липкой мякоти.

Говорили мало — спокойно, созвучно мыслям и настроению. Иван очень скоро разогрелся, снял пиджак. У матери тоже порозовело лицо… И накладывая навоз, и неся его, и разговаривая, он жил в себе. Он думал о сне, который приснился ему сегодня ночью, взбудоражил его.

Не сон ли принес с собой эту непонятную тревогу?!

Никогда Ивану не снился такой красивый и страшный сон.

Сон был про коней. Откуда-то, кажется из Яблонщины, Иван шел домой. Шел, мягко чувствуя босыми ногами горячий дорожный песок.

Пахло полынной горечью, и Ивана что-то тревожило и беспокоило. То и дело посматривал он на небо. На западе его затягивала темная туча. Иван не помнил, что тревожило его — то ли чернота, которая всплывала, разрастаясь, от земли, то ли что-то другое. Но непонятный страх подгонял его, заставлял идти быстрее. И вдруг Иван уловил едва слышное цоканье копыт — будто кто-то далеко и не очень быстро ехал на коне.

И теперь страх, который теснился в груди, приобрел реальный и конкретный смысл. Иван боялся этого конского топота! Он бросился бежать домой, скорей домой, и все время оглядывался назад, на небо. И, подбегая уже к своему селу, Иван увидел, что на небе, как раз по острому краешку черной тучи, летят, увеличиваясь на глазах, два голубых коня. Слаженный, размеренный топот их — тра-та-та! тра-та-та! — словно они неслись не по небу, а по гулкой, укатанной дороге, растекался вокруг, заполняя весь простор, разрывая сердце Ивана диким страхом. Жутко красивые, светло-голубые кони с розовыми гривами и хвостами, которые плыли, развеваясь по ветру, и безумно красными глазами, оскаленными крупными зубами… Иван видел их широкие, мускулистые груди, круглые чистые тарелки копыт, видел, как кони стремительно приближаются — тра-та-та! тра-та-та! тра-та-та! — и бежал по пустой улице, ища, где спрятаться, но всюду было голо, только впереди стояла их хата, и, когда казалось, что кони совсем догнали и вот-вот растопчут его, он наконец добежал до хаты и завернул за угол, прижался спиной к стене, раскинув руки. Кони протопали дальше…

Но тут же они развернулись и понеслись обратно на него, и он побежал вокруг хаты, прячась за углы, и с замершим сердцем наконец услышал, как топот стал затихать и затихать. Тогда Иван зашел в хату, нашел канистру с керосином, и, облив углы, поджег. Пламя рванулось вверх, словно выстрелило.

И, проснувшись, Иван еще долго слушал дикий стук своего сердца, до мелочей припоминая этот непонятный сон, ясно видел коней, слышал их топот и чувствовал только что пережитый страх. Даже теперь, стоило только закрыть глаза, появлялись сытые — аж переливаются! — нереально голубые спины коней, выпученные, налитые кровью глаза. Только теперь не было того ночного страха, остались лишь удивление и радость. Как это было красиво! Страшно, но красиво. Так страшно и так красиво, что сердце готово было разорваться.

И удивительно, вспоминая сон, Иван думал о Вере. Словно этот сон какими-то невидимыми нитями был связан с Верой.

«Это хорошо, Вера, что ты приехала, — думал он. — Это очень хорошо. Я хочу видеть тебя. Мне надо увидеть тебя…»

Пока Иван взрывал слежавшийся, спрессованный навоз — корове подстилали скомканный, спутавшийся лен, который каждый год оставался на стелище, а Лёкса собирала его и привозила на двор, — пока накладывал на носилки, Лёкса сидела у стены хлева на лавке. Успокоенная, немного размягченная работой и теплым днем, довольная, что приехал сын, она думала о себе, о Левоне, о детях, и ей приятно было думать, потому что эти мысли открывали ей ее саму не такой, какой она привыкла себя считать, — маленькой, слабой, слезливой, а другой — сильной, уверенной, красивой. Всю жизнь ей не было времени думать о себе: мать всегда думает о детях и лишь потом, если остается время, о себе. Такого времени она никогда не имела. С нею было пятеро, когда Левона не стало, — где тут быть другим мыслям! И теперь она думала о себе, смотрела на себя как бы отдельно от повседневных мелких хлопот, которыми всегда полна жизнь каждой бабы, а особенно жизнь многодетной деревенской вдовы.

Она вспоминала Левона, каким он был в те военные годы и каким остался навсегда, видела саму себя рядом с ним, тоже молодую и здоровую.

Она сидела на лавке, слышала глубокое дыхание Ивана, видела его черные задумчивые глаза и капли пота на лбу, великоватый нос, сильные руки со вздувшимися венами и видела и слышала совсем другого Ивана.

…Та ночь была холодная и метельная. Еще днем Лёксе стало нехорошо: подкатывала под грудь пустота, тянуло внутри, болел живот. «Не надо было поднимать так тяжело, — не в первый раз подумала она. — Не надо было браться за тот мешок».

Она ходила пятым и знала, что означает эта тяжесть в животе, и горячка, и ломота в спине.

Кончался седьмой месяц, как Лёкса забеременела, и она думала, что все обойдется.

Весь день была на ногах, истопила печку, сварила обед, потом поужинали. В хате было непривычно просторно: уже два дня, как отряд Ивана Ивановича выбрался из Буднева, оставив лишь санитарный взвод.

Дети — все четверо — спали на полатях и на печке, она с Левоном — на кровати. Еще вчера на этой кровати спали санитарка Галя и командир взвода Осипчик. Они недавно поженились — чернобровая смуглая Галя и молчаливый Осипчик, и Лёкса с Левоном отдали им свою кровать. Сами они спали на полу.

После глухой полночи, когда окна заледенели и по хате пошел холод, Лёкса разбудила Левона:

— Левон, Левон, встань. Я рожаю…

— Ты что, с ума сошла?.. Еще ведь не время…

— Я знаю, что не время, но и знаю, что рожаю… Встань, разложи в печке огонь… Поставь греть воду…

— Может, ты еще выдумываешь, — Левон быстро натянул штаны, на ощупь нашел в печи бурки — они сушились там. Зажег «соплячок», поставил его на стол, бросил сухих щепок в печку.

Лёкса лежала на кровати, тяжело дышала, смотрела в потолок, слушала, как трещат, разгораются щепки.

— Разбуди Реню… Пусть сбегает за бабкой…

— Она бояться будет…

— А как же без бабки?.. — Лёкса уже кусала губы.

Левон подошел к полатям, взял за плечо дочку:

— Реня, встань. Встань, Реня! Сбегай к Агеихе. Скажи, пусть бежит сюда. Мать рожает…

Реня сразу вскочила, как и не спала, быстро оделась.

— Открой сундук, Левон. Там с левой стороны две пеленки ситцевые, достань их. Под ними льняные, тоненькие, и их достань… Что еще. Ага, принеси из сеней корыто, пусть греется…

Она закрыла глаза. Лоб ее обсыпало потом. Она лежала и слушала, как гудит огонь в печке и как теплый воздух идет по хате, и будто не слышала боли, которая пронизывала ее всю, разламывала на части. Ей приятно было видеть Левона, растерянного, беспомощного, робкого. Он редко когда смеялся и еще реже — с ней. Она уважала его и немного боялась. А теперь ей было хорошо с ним. Она жалела его. Жалела, что он такой серьезный, прячет и ласку свою, и доброту и не знает, что с ними делать. Он, как богач, который не раздает свое богатство не потому, что скупой, а потому, что не знает, кому и как отдать…

Ей пришла в голову мысль о том, что еще вчера на этой кровати спали молодые, а сегодня она рожает. «Ну и что из того, что молодые, ты же сама давно уже не молодая, пятого рожаешь…» — думала она и снова вспоминала о том, что всего лишь вчера на этой кровати спали молодые.

Дикая боль пронзила ее всю.

— О-ой!

— Кричи, Лёксочка, кричи… Дай я тебе подушку подложу под спину… Удобнее будет… Кричи…

— О-ой… Не гляди!.. Дурак, бесстыжий, отойди… Ой!.. Осторожно, Левонка… Головку осторожно… О-о-о-ой… Пуп, пуп перевяжи…

Он бросился искать нитки — в сундук, в шкафчик — нигде не было. В ящике стола наткнулся на клубок дратвы. Откусил кончик, пережал пуповину.

— Живой ли хотя?

— Живой, — Левон держал маленький розовый комочек над корытом, обливал теплой водой.

В окно кто-то грубо забарабанил:

— Гасите огонь! Самолеты!

В раму еще раз гвозданули. Казалось, она не выдержит, рассыплется. И тут грохнула дверь, и в хату ворвался человек — в черном полушубке, с наганом в руке.

— Гасите огонь сейчас же, а то перестреляю! — рявкнул он, бешено бегая глазами по хате.

Лёкса видела, как побледнело лицо Левона, как ступил он навстречу горластому.

— Тише. Видишь… Ребенок родился.

— Что?.. А-а-а, — человек вроде смутился, хотя до него еще не доходило все, отступил назад, — Занавесьте чем-нибудь. Потому что как ухнет штучку — мокрое место останется. — Задом, задом, отступая перед Левоном, он вышел.

Левон завернул в какую-то тряпку ребенка, схватил постилки, набросил на одно окно, на другое. Прислушался. Где-то высоко слышался нудный тягучий гул. Он заметно отдалялся…

— Боже мой, будет ли он жить… Семимесячный… Такой малюсенький. Зеленый. Мохом поросший… — Это сказала сама Лёкса едва слышно, одними губами. А он, этот зеленый, обросший мохом, вдруг сморщил личико и не то заплакал, не то пискнул — раз, второй, третий…

— Захочет, так будет жить, — сказал Левон.

В сенях послышался топот ног. Шла Реня с бабкой Агеихой.

…Лёкса словно очнулась, подняла глаза. Иван стоял у ворот, опершись на вилы, смотрел на нее. Черные, коротко подстриженные волосы. Они у него курчавятся, можно было бы отпустить, но так он был красивее, так он казался моложе. Широкие в кости руки. Рубашка на груди расстегнута, как рожок косынки видна загорелая грудь. Каждый год так жарится на солнце, что и за зиму загар не сходит. Узкие брюки плотно облепили ноги. Мог бы выбрать и с более широкими штанинами. Тогда б не было видно, что ноги кривоватые.

Она встрепенулась, поправляя волосы, додумала: «Думал ли кто тогда, что из него толк будет. А гляди ты, слава богу. Захочет — будет жить». Поднялась.

— Давно были письма? — спросила тихо, как после сна.

— От Валика уже с месяц ничего не было. И Алеша молчит. Все никак десяти минут не выберут черкнуть пару слов… Реня, правда, недавно присылала. Лида тоже. Собирается на лето приехать с детьми.

— Пусть едут. Молоко есть, мясо… Хоть ягоду какую дети подымут да потешатся. А может, которая и совсем останется.

— Брось ты, мама. Отломанный сук не приживается.

— Отломанный. Очень быстро вы отламываетесь.

Лёкса замолчала. Иван слышал за спиной — рывками — ее шаги, слышал, как она тяжело вытаскивала свои резиновые сапоги из липкой земли… Сам же вспоминал свое…

IV

Зимними вечерами, когда на улице ветер гонял сухой снег и сыпал им в лицо, как ни закрывайся, когда ни около плетня, ни серединой улицы не пройти, чтоб не завязнуть в сыпучих сугробах, не набрать снега в бурки, хорошо было по протоптанной многими ногами стежке заскочить в затишье Петрова двора. Ветер не доставал сюда, за стену, и можно было отряхнуть снег с воротника и шапки, чтоб не нанести в хату. Здесь же всегда стоял веник — обмести бурки. А тогда уже можно было войти в первую, холодную, половину хаты (там под потолком всегда желтел огонек лампы) и с этой половины — во вторую. После мороза, снега и ветра на улице здесь был сущий рай. Вовсю, накаливаясь до малиновой красноты, горела печка, от стола валил дым — там курили картежники, а вокруг них толпились те, кто опоздал занять место за столом и теперь ожидал своей очереди, пока кто-то вылетит, и те, кто каждый вечер приходил сюда, чтоб отогреться в тепле, почесать языки, с одинаковой радостью поиздеваться над «дураками» — все равно, кто б в них ни оставался. Собирались здесь и мужчины, но больше было парней и девок.

Петр ходил во вдовцах, и жили с ним две дочери — Клавдия и Вера. Даже не с ним, а он жил при них. Петр каждую весну нанимался пастухом, как только сходил снег, в свою хату приходил только ночевать: кормили его, давали нижнее белье по очереди те хаты, которые пускали в стадо коров. Каждая хозяйка от себя оторвет, от детей, а постарается, чтоб пастух и вкусно поел, и в хорошем настроении вышел в поле, и Петр ходил с красным как свекла лицом, всегда что-нибудь бормоча под нос. Дочери его жили сами по себе, но тоже чувствовали блага пастушьего промысла — отец приносил им и хлеб, и к хлебу.

Старшей, Клавдии, перевалило уже за девятнадцать, и это она была причиной того, что у них всегда собирались хлопцы и девчата. Вере же она была и за мать, и за сестру. Вера росла медленно, заморенно, ходила в четвертый класс, а вид имела второклассницы. Но всем бросалась в глаза ее не по возрасту серьезность. Чистила ли она картошку маленькими быстрыми ручками, подкладывала ли поленце дров в печку, приносила ли воду — всегда брови сведены, губки вытянуты вперед, словно она сама себе на память повторяет какой-то урок.

Компании для пожилых женщин здесь не было, для мужчин — тоже. Петр не напарник. О чем с ним поговоришь, когда даже «добрый вечер» ему надо кричать в самое ухо. Однако мужчины все же частенько заглядывали сюда. Им это было удобней — они приходили вместе с парнями.

Сам Петр редко принимал участие в этих вечеринках, обычно сидел на лавке и, улыбаясь чему-то своему, мурлыкал, как кот, себе под нос и плел лапти. Из всех видов обуви Петр признавал только одни лапти. В них он ходил и весной, и зимой. Даже на пасху ходил в лаптях. Праздничные лапти плел он особенно старательно и красиво, веревки вил специальные, потом опаливал их, они делались черными и, красиво скрещиваясь, сжимали на ноге белые льняные онучи… Петр отличался еще в одном: он за лето всегда запасал вдоволь сухих дров и не жалел их зимой, лишь бы в хате было тепло.

Оставив школу после семи классов, почти каждый вечер в хату к Петру начал ходить и Иван. В карты он не играл, в домино тоже, но любил сидеть где-нибудь на лавке, слушать зубоскальство хлопцев и мужчин. В душном тепле хаты, в этом шуме, где все были равными — и старые, и молодые, он тоже чувствовал себя как бы ровней и с этими обросшими колючей щетиной мужчинами, и с парнями, хотя был здесь самым малым по росту. Он не обижался, если вдруг кто-нибудь звал его: «Где ты, Ясёк, иди сюда», — не Иван, а Ясёк, и он покорно шел на голос, неловко улыбаясь, откликаясь на кличку, как на законное имя. Эта покорность, готовность услужить, незлопамятность давали ему место в компании курцов и картежников. Они его принимали в свой кагал как равного, потому что он как равный трудился с ними летом и зимой. Он ездил с ними в лес, за речку по сено, таскал бревна и мешки. В чем можно было, он старался не отставать от них. Когда его посылали «к Маланье», охотно бегал, возвращался от нее с бутылками самогона, пробовал и сам выпивать, хотя ни вкуса в самогоне не чувствовал, ни охоты к нему не имел. Ему тогда сравнялось четырнадцать лет, и разговоры старших парней и мужиков о женщинах и девушках, бесстыже искренние и хвастливые одновременно, и страшили его, и вызывали повышенный интерес, волновали. Он слушал их, хотя и стеснялся, делал вид, что они его не интересуют, а сам старался не пропускать ни одного слова. Беспокойный огонь наивного восхищения женщиной, ожидания чего-то неизвестного и грешного уже будоражил его кровь.

Иногда хлопцы приносили цимбалы, и тогда начинались танцы. Учился танцевать и Иван. Митя, или, как его чаще называли, Четыресорок, играл на цимбалах, а «его» Клавдия была свободна и учила танцевать подростков. Иван боялся Клавы, потому что она чересчур смело прижимала его к своей большой, горячей груди, и старался вывернуться из ее рук.

Все разбивались на пары, каждый парень старался танцевать со «своей» девушкой, у Ивана «своей» еще не было, и он присаживался к печке, ближе к Вере — помогал решать задачи или читал ей что-нибудь из хрестоматии. Иван тосковал по школе и радовался, что Вера внимательно, как учителя, слушала его.

Трещит огонь в печке, скачут искры. Вера сидит на полу у раскрытой дверки. На коленях у нее задачник, а тетрадь, чернильница-бутылочка и ручка — на маленьком табурете. Лицо ее раскраснелось от огня, но она не отодвигается от печки, хотя здесь и жарко, искры стреляют — того и гляди прожгут задачник, тетрадь. Она смотрит в печку, на огонь, мечущееся пламя озаряет ее лицо, оно такое красное, что кажется — вот-вот и само вспыхнет огнем, и глаза вспыхнут как угольки.

Иван сбоку печки приткнулся на березовом чурбачке. Чурбачок тонкий, сидеть неудобно, и Иван крутится, умащивается на нем, как петух на спице…

— Ну, читаю еще раз… Слушай: «Из города А в город Б друг другу навстречу вышли два путешественника…»

Шумит, аж гудит, ломаясь в колене, пламя, пахнет березовыми дровами, как в бане, когда ее только начинают топить. Иван чувствует, как сохнут и наливаются теплом его щеки, и слушает гул голосов за столом — сегодня там что-то злится и часто срывается на крик Митя:

— Ты что думаешь, я слепой, не вижу… Короля — дамой… По голове сейчас этой дамой!

— Ну-ну, тише… ты б только по головам… Я пошутил.

Иван поднимает глаза на Веру.

— Так с чего начнем?

Вера как будто ничего не слышит — ни того, что только что прочел ей Иван, ни того, что делается за столом. Она смотрела в печку, на пламя, и сейчас встрепенулась, услышав голос Ивана, недоуменно смотрит на него.

— Надо узнать, на каком расстоянии от города А и Б они встретятся и какое расстояние между городами.

— А что, если они совсем не встретятся? — На Ивана смотрят круглые, как пуговицы, красные глаза.

— Как это не встретятся?

— Ну как? Разве между городами только одна дорога? Может, один пойдет по одной, а второй по другой — и разойдутся…

— Да нет, ты не понимаешь… На земле нет таких городов А и Б. Это только в задачах пишется.

— Разве ж может быть так: пишут, что есть, а их нет? Так не бывает. И как же они встретятся, если таких городов нет?

— Встретятся… Должны — значит, встретятся, — Иван начинает злиться. — Так что мы узнаём первым вопросом?

— Первым вопросом? — Вера морщит лоб, от носа вверх по лбу бегут две ложбинки. — Первым вопросом… — Иванову злость как рукой снимает.

— Ну, слушай еще раз. Только внимательно. Вот два города — А и Б. — Иван берет карандаш и чертит на листе бумаги схему. — Из города А в город Б…

— Ну скоро вы разберетесь со своими городами? — Это уже от стола Четыресорок. — Плюнь ты на все, Иван, да иди сюда. Возьми чарку.

— Не трожь его, может, он невесту себе учит…

— Ха! Га-га-га!

— Пейте, я сейчас — Ивану не хочется идти к столу и пить самогон, который он только что сам же принес.

— Во-о-от, мы еще упрашивать его будем. — Четыресорок встает из-за стола и тянет Ивана от печки. — Пускай сама разбирается.

И вот Иван за столом, между Петром и Клавдией, немного оглушенный выпитой водкой и разгоряченный. Он видит, что Вера сидит на старом месте, все так же уставившись на огонь. И ему жаль ее, ее маленькую горестную фигурку, одинокую и печальную в этом шуме.

Четыресорок пристает, чтобы Иван выпил еще. Иван не хочет, отталкивает его руку со стаканом — водка разливается на стол, в миску с кочанами кислой капусты.

— Ну ты потише. Пей! — Четыресорок багровеет, показывает зубы.

— Не буду. — Какая-то упрямая злость вдруг закипает в груди Ивана.

— Будешь, Ясёк. Раз сказали — будешь… Куда ты денешься…

— Я тебе не Ясёк, слышишь? Я Иван Купцов. У меня отец есть, Левон. Левон мой отец…

— Был отец… А ты Ясёк. Понимаешь?.. Я-а-сёк! И будешь делать, что прикажут. Сегодня сено коровам на ферму привозил, завтра навоз будешь выбрасывать, весна придет — пахать будешь, косить будешь… — Четыресорок словно взбесился.

— Ну и выброшу, что тут такого, и вспашу, и скошу. А пить не буду.

— Думаешь, на своих семи классах далеко уедешь? Не-а… Не дальше, чем я на Чалом.

— Куда захочу, туда и поеду.

— Не дальше Маланьи.

— А вот к Маланье больше я не пойду. Не-е-ет, не пойду.

— Пойдешь, Ясёк…

— Ясёк, говоришь? Ясёк? Пусть. А это тебе от Ивана, — и Иван плеснул остатки водки Мите в лицо.

Страшный удар в зубы отбросил Ивана к стенке.

Иван привстал, увидел по ту сторону стола мокрое и злое Митино лицо, почувствовал соль во рту, размахнулся и тем, что было в руке — граненым стаканом, саданул Мите в лицо и вместе со звоном, обвалившимся на его голову, услышал испуганный Верин крик.

Шел Иван домой, глотал слезы: «Где ты, отец? Неужели не можешь заступиться? Неужели всю жизнь буду вытирать рукавом слезы?»

Зажег лампу, долго смотрел на портрет отца. В хате было темновато, и отец смотрел на него со стены по-чужому внимательно и холодно.

— Почему это ты не хвалишься, что вчера подрался с Митей? — спросила мать за завтраком.

— А тебе уже напели.

— Вот я сейчас напою так напою! Сколько раз говорила: не ходи туда. Нашел компанию… Митя ему ровня. Нет, плетется… И тот нашел кого осилить. Сейчас пойду, так кочергой голову рассажу.

— Не вмешивайся, куда не просят, — грубо ответил Иван.

— Как это не вмешивайся?

— Сам разберусь.

— Или в суд подать? Найдут и на него управу.

— Сказал — не вмешивайся, так не вмешивайся…

Лёкса прикусила язык. С ней разговаривал другой сын, другой Иван — не тот мягкий, податливый, которого она знала до сих пор и которого люди, да порой и она, шутя и не шутя звали Ясёк. И она не знала, радоваться этому или печалиться.

Как раз в это время дверь хаты распахнулась. Зашел Митя.

— Явился, молодчик. Разве что взять кочергу да провести как следует, — встретила его Лёкса.

— Не кричи, тетка. И без этого собаке в глаза смотреть стыдно. Все это водка. Давай, Иван, мириться, — и Митя шагнул к столу, протянул руку.

Вчерашнюю Иванову злость как рукой сняло. Его приятно тронуло, что Четыресорок сам пришел к нему мириться, и он протянул свою руку.

После этого вечера Иван начал ходить со щербиной в верхнем ряду зубов, а Четыресорок с глубоким шрамом на переносье…

А потом как-то под вечер шел Иван с вилами на плече с колхозного двора домой, уставший, обессиленный. Ездили по сено за реку, весь день на холоде, а там еще за Слободкой конь провалился в ручей — хорошо, что место было неглубокое и хлопцы ехали близко, — вытащили коня и даже воз не надо было перекладывать. Шел, радуясь, что сейчас будет дома, в тепле и добре, и встретил Ивана Емельяновича. Маленький, толстенький, как гороховый стручок, Иван Емельянович перебирал коротенькими ножками, скользя по снегу, держал под мышкой — Иван сразу узнал ее — старенькую школьную радиолу «АРЗ». Иван Емельянович обрадовался, увидев Ивана, поставил радиолу на снег, подал руку.

В школе Иван Емельянович преподавал физику, химию и историю, ходил всегда в темном мятом костюме, и всегда от него пахло не то химикатами, не то лекарствами. Ученики его не боялись, его все любили.

— Это ж мы хотим Новый год встречать в школе, пластинки послушать, потанцевать, а радиолка наша молчит. Так я вот взял ее домой, покопаюсь, — может, и исправлю, — начал объяснять он Ивану, кивая на радиолу, и сразу, без перехода, будто для него это было давно решенным, предложил: — Приходи ко мне завтра вечером, вместе поглядим. Ты же любишь физику. Вдвоем будет веселее.

Иван не успел ничего сказать — он уважал Ивана Емельяновича и немного побаивался, — и все это было так неожиданно, а тот уже подхватил радиолу под мышку и пошел дальше по улице, все так же скользя в сухом нерастоптанном снегу…

На второй день вечером Иван с Иваном Емельяновичем сидели в тесной боковушке, щупали каждый проводок, каждый контакт. Все было на месте, все оказалось по схеме, а радиола молчала. На третий или четвертый вечер, когда Иван уже наизусть знал все узлы, где какое сопротивление, где конденсатор, и когда ему уже надоело это ковыряние, Иван Емельянович вдруг сказал, что, может, здесь все исправно, может, просто перегорела какая лампа… Иван начал пересматривать лампы… Так оно и было. У Ивана Емельяновича как раз нашлась и запасная лампа, и вот радиола затрещала, неспокойным, мигающим пламенем зазеленела шкала… Иван Емельянович сбегал во вторую комнату, принес пластинку, поставил на круг — и ударили, перекликаясь, серебряные звоны, и мягкий, душевный голос запел. Песня хоть и не наша, слов не понять, но музыка и голос певца были такими душевными, близкими. И так хорошо было слушать…

И до сегодняшнего дня Иван не уверен, в самом ли деле Иван Емельянович не знал, что в радиоле перегорела лампа, или только делал вид, что не знал, но сам Иван после той встречи начал делить вечера: когда у Петра, когда у Ивана Емельяновича…

…Лето. Остро, до чихания, пахнет слежавшейся пылью. Иван с братом Алешей идут по улице, в этот предвечерний час тихой и безлюдной, разговаривают и смеются. Идут на танцы. Алеша только вчера приехал в форменке, на макушке бескозырка с черными лентами, Иван — в белой, с синими полосками ситцевой рубашке, надетой на голое тело: на дворе духота, как в печке.

Оба веселые, возбужденные, они всегда были рады встрече и любили друг друга. Сегодня обоим хотелось говорить, и они говорили, смеялись. Вспоминали о том, как когда-то еще детьми лазили за яблоками. Теперь это стало давним и вспоминалось как приятное ребячество.

— А помнишь, как к Николаю залезали? — спросил Алеша, широко раскрыв рот, показывая чистые белые зубы. — Он спит под истопкой, а мы рыскаем по саду, житников ищем.

— Ага… А потом он проснулся и спрашивает: «Нина, это ты?» Думал, что это его Нина с вечеринки пришла. А потом как заорет: «А-а-а, так это вы!» — да за нами…

— Я тогда страху набрался, — Алеша покрутил головой, прикрыв глаза, словно ему и теперь было страшно. — Если б догнал он тогда — живым не выпустил бы…

«А помнишь?.. А помнишь?..» — и продолжался тот беспорядочный, хаотичный разговор-воспоминание, с перескакиваньем с одного на другое, со смешением сегодняшнего, недавнего с тем, что было год-два-три назад, когда главное в разговоре — теперешнее настроение человека, и оно, это настроение, освещает все то, что было и когда-то, и теперь.

Алеша жил радостью встречи с домом, с матерью, с братом, радовался своему здоровью, тому, что идет в Курганы на танцы и что на его форму заглядываются люди.

Иван завидовал брату: и его фигуре, высокой и стройной, и его форме, и тому, что он учится на капитана дальнего плавания и уже теперь свободно и легко чувствует себя с этими непонятными и страшными бом-брамселями, фок-мачтами и многим другим. Особенно завидовал он всегдашней Алешиной веселости и уверенности в себе, уверенности в том, что все, что бы он ни сделал, будет сделано хорошо и правильно. Иван понимал, что он в своих штанах из «чертовой кожи», старых, разбитых ботинках выглядит неуклюжим и вахлаковатым рядом с Алешей, отутюженным, блестящим, подтянутым, и это было неприятно, и была здесь какая-то несправедливость. Разве Алеше в мореходке труднее, чем Ивану здесь? И разве Иван не смог бы учиться? Смог бы… В восьмой он не пошел не потому, что плохо учился, а хотел, чтобы матери было легче. И она это знала, потому и не очень настаивала, чтоб кончал десять классов… «Кому-то надо, как говорит Четыресорок, и волам хвосты накручивать, и помогать матери, — утешал он сам себя. — Сестры повыходили замуж, Валик в армии, Алеша в мореходке…»

Ребята приближались к концу села, когда сзади затарахтели колеса. Ехал председатель, Пухтик Вавила. Он куда-то торопился и все время подбадривал жеребчика кнутом. Сидел он в задке возка высоко на клевере, как на троне. Как только возок пронесся мимо ребят, Иван побежал за ним, догнал и, ухватившись руками за возок, вскочил ногами на конец дышла, торчащего сзади, — прокатиться.

Вавила сразу повернул голову, и глаза их встретились: Ивановы — радостные, с огоньками азарта, и Вавилины — хмурые, неприязненные.

— А ну слазь! — крикнул Вавила, дохнув на Ивана водкой.

Иван смотрел на него, улыбался широким ртом, не понимая, в самом деле Вавила сердится или шутит.

— Кому говорю — слазь! — уже заревел Вавила, оскаливая зубы. Затылок его побагровел, налился кровью.

Иван начал спускать одну ногу, чтоб, прежде чем соскочить, пробежать немного за возком и не упасть в пыль, но в это время острый — аж влипла рубашка в тело — удар кнута обжег его спину.

Иван вначале не понял, не мог понять, за что его ударил Пухтик, — за то, что вскочил прокатиться? А когда увидел снова повернутое к себе довольное лицо и услышал: «Ну что, будешь цепляться?» — и злость, и жалость к себе, и обида застлали глаза. Тогда Иван привстал на ногах, выпрямился и, боясь, что ноги сорвутся с круглого дышла, размахнулся и со всей силы, какая только была в правой руке и во всем выпрямленном теле, отвесил оплеуху. Увидел, как Вавилина голова вместе с широкими плечами тяжело болтнулась влево, и тогда соскочил на дорогу, едва не зарывшись носом в песок.

— Тпру-у-у! — дико закричал Вавила, круто поворачивая жеребца к забору.

Спеша, привязал его, рванул на себя частоколину, но подбежавший Иван обхватил его сзади вместе с колом, прижал к себе.

— Пусти, мать твою… Я тебе покажу размахивать руками, — рванулся Вавила.

Но Иван держал крепко. Ноздри его побелели, он тяжело дышал.

— Будешь знать, как сечь кнутом, как драться!

— Пусти!.. — рванулся еще раз Вавила.

И Иван едва удержал его, крикнул:

— Алеша, сюда!

Алеша только теперь понял, что произошло, и подбежал к месту боя.

— Тихо, дядька, тихо! — сказал он спокойно, вырывая у Вавилы кол.

Вавила понял, что с двумя ему не справиться, и как-то сразу ослаб, обмяк. Иван отпустил руки. Вавила вялой походкой подошел к коню, отвязал его, вскочил в возок.

— Я тебе, байстрюк партизанский, еще покажу. Щенок! — и полоснул жеребца кнутом.

— Поговори, поговори еще, так не то съешь! — крикнул ему вслед Иван.

Ребята не знали, что Пухтик ехал из района и что недолго осталось ему быть председателем.

Спина у Ивана горела огнем, на рубашке темнел грязный след кнута, но Иван был рад своей победе. «Подожди, еще не то будет», — подумал он самоуверенно, и это запальчиво-гордое настроение не оставляло Ивана весь вечер.

Кажется, когда Иван сцепился с Вавилой, на улице никого не было, но в клубе уже говорили, что Иван с Алешей отлупили Пухтика, и хлопцы и девчата, а особенно мальчишки, расспрашивали о подробностях «боя». Иван молчал, рассказывал Алеша. Как они шли по улице, как их перегнал Пухтик на жеребчике и как Иван захотел прокатиться… Когда Алеша, может, в пятый раз рассказывал о сегодняшнем случае, Иван вдруг почувствовал какое-то беспокойство. Обвел глазами клуб — на середине толкались танцоры — и встретился с упрямым и напряженным взглядом Веры. Она стояла в углу в группе таких же, как сама, подростков-школьниц. Они уже часто бегали на вечеринки, но в круг входить не осмеливались, больше жались по углам. Она окончила шесть классов, немного вытянулась, но все равно была маленькая, и только глаза с прямым серьезным взглядом показывали, что в голове у нее все время идет напряженная работа мысли, а тонкая фигурка и маленькие, отскочившие бугорки-груди, едва обозначенные под платьицем, и покатые плечи говорили, что растет красивая, ладная девушка.

Иван встретился с ее взглядом и вздрогнул. Почувствовал, как жаром обожгло всего, сладко и тоненько заныло в груди. Он подошел к девчонкам, пошутил:

— Ну, стрекозы, почему не танцуете?

— Так, — ответила за всех Вера и опустила глаза, а потом тихо и как-то проникновенно-ласково, по-матерински, сочувственно, сведя брови над переносицей, спросила: — Очень больно?

— Не-а, — ответил Иван и вернулся обратно к ребятам.

Там Алеша уже рассказывал что-то веселое. Но Иван не слышал его. Он не знал, что происходит с ним. В душе у него поселилась радость. Он танцевал, выходил во двор покурить, сидел на лавочке, и всюду с ним была эта радость. Он танцевал и видел, что за ним следит Вера, и от ее взгляда ему было и неловко, и как-то тревожно, и снова же радостно. Он не видел, когда девочки ушли из клуба, но ему все время казалось, что Вера где-то здесь.

«Может, рассказать Алеше? — подумал он, когда они под утро шли домой. — А что я расскажу? Я ничего не знаю. Мне нечего рассказывать…» Но сам он знал, что у него что-то есть, хотя рассказать о нем он и не умеет и не смог бы. Оно как еле слышный голосок ручейка под весенним снегом: он и есть, и звенит где-то, переливается, и его не видно, будто и нет, а радость, что он есть, живет, будоражит душу.

Спустя год осенью Иван уходил в армию.

Ехала по селу подвода. На ней сидел пьяный Костик Михолапов с гармошкой. Играл и подпевал «Последний нонешний денечек». На подводе в соломе лежала Иванова торба, а в ней — сухари, обваренная колбаса и сало. Метрах в двадцати от подводы шли Иван, Лёкса, хлопцы, девчата, соседи. Шли Вавила и Четыресорок, и к обоим у Ивана не было зла. Даже жаль, что он расстается с ними. Вавила теперь работал конюхом, Четыресорок окончил курсы трактористов и сел на «ДТ». Шел Иван Емельянович, и Ивану было приятно, что он нашел время проводить его. Бабы плакали, мужчины молчали, пробовали шутить. Проводили по старому обычаю — за село. Иван прощался со всеми, кого видел, — старыми, молодыми, детьми. И было в этом прощанье что-то больное до слез, словно человека отправляли не просто в армию, а на войну…

Тревожно было на сердце у Ивана, особенно от этих бабьих слез, от мокрых глаз и от той неизвестности, которая ожидает его где-то там, далеко, в армии, но и радость прибавилась в сердце: вот он уже, как и все, мужчина, и все смотрят на него серьезно и доброжелательно. Было еще одно, в чем он боялся признаться себе, не то что матери: Иван был уверен, что жить в Буднев он не вернется.

На Петровом дворе стояла Клавдия. Иван зашел проститься с ней и в окне хаты увидел знакомое маленькое лицо. Забежал.

— Я в школу не пошла, — с наивной детской непосредственностью сказала Вера. — Хотела поглядеть, как ты будешь уходить…

— Правда? — переспросил он, глянув в окно: подвода стояла за селом, его ожидали.

— Ну, будь здорова, Вера! — Иван протянул руку.

Вера подала свою, маленькую и почему-то холодную.

— Счастливо служить! — на глазах у нее были слезы. Она смотрела на него спокойно, сосредоточенно, как бы изучая его. И удивительно, он увидел в ней женщину, увидел, что она смотрит дальше его, глубже его. Он поморщился и, скрипнув зубами, выбежал во двор. Побежал не в ворота, а напрямик, через огороды, проваливаясь ногами в мягкую землю.

Когда он еще раз оглянулся на Петрову хату, ему показалось, что в окне белело Верино лицо.

После этого Иван ее не видел…

Каким-то непонятно светлым остался в Ивановой памяти день радуницы. А в этом дне — отец, сдержанный, чисто выбритый, моложавый и строгий.

На лавке стоит лукошко, сплетенное из белого ободранного лозняка, и в него на рушник мать складывает хлеб, жареное мясо, вареные крашеные яйца. Яйца — это Шуре, Иванову братику, которого Иван не знает и не видел, потому что тот умер в трехлетнем возрасте, когда Ивана еще не было. Отец ставит в лукошко водку, кладет нож, ложки, стаканы. Собираются на кладбище, и Ивану очень хочется пойти, но его не берут. Не берут и Валика и Алешу. Только Рене и Лиде можно — они старшие. Иван представляет себе кладбище и Шурину могилку. Кладбище — это огромный дом, как был у пана Карбановича, пока его не разрушили, — с колоннами, на много комнат. Шурина могилка — это как погреб, такой глубокий, темный, прохладный склеп, и там посередине стоит Шурин гроб и в нем лежит Шура. Когда к нему приходят, он садится (совсем вставать ему почему-то нельзя, а почему — Иван не знает), мать и отец отдают ему гостинцы — яйца, сладкие сухарики… Он берет их, ест, играет… Он представляется Ивану бледным и болезненным, со спокойными грустными глазами, как раз таким, каким был Валик, когда болел поносом. Шура рад, что к нему пришли, но и в этой радости не исчезает печаль из его глаз. Ивану кажется, что печаль эта оттого, что пойти со своими оттуда нельзя. Почему нельзя? «Бог не пускает», — говорит мать.

Иван знает, что бог — это старый и строгий дядька с аккуратной бородкой и острым пальцем, которым он всегда грозит людям, как у них на иконе. «Бог, бог! — сердится отец. — Не слушай ее. Шура умер, а мертвые не встают и не ходят».

«Как это так — не вставать и не ходить? Это ж очень тяжело — лежать и лежать», — думает Иван.

Отец и мать расстилают возле Шуриного гроба скатерть, ставят водку, еду и начинают обедать. Ест вместе с ними и Шура. Там, на кладбище, и Иванов дед, и Иванова бабка Ульяна. Бабку Иван знает, а деда — нет, и дядьку Герасима тоже не знает. И все садятся вокруг скатерти и едят и пьют вместе со всеми. Иван знает, что и бабе Ульяне, и деду, и дядьке Герасиму тоже нельзя идти со своими с кладбища, но ему совсем не жаль, что они останутся на кладбище, когда и отец, и мать, и Реня, и Лида пойдут… Ему жаль Шуру, потому что ему очень скучно будет оставаться на кладбище аж до следующего года, когда снова придет радуница и все — и мама, и отец, и Реня, и Лида, а может, и он, Иван, — придут к нему. Сердце его сжимается от жалости, и к глазам подступают слезы…

…Иван смотрит, как мать кладет в сумку привезенную им из Минска «Столичную», хлеб, соль, яйца, вареное мясо, масло, вилки, нож, видит ее лицо, светлое и чистое, и ему хорошо.

— Надо идти, — говорит она наконец, завязывая платок.

— Ага. Уже многие пошли.

— Когда-когда, а на радуницу многие съезжаются. У каждого кто-нибудь да лежит тут. Оградки покрасили, памятники поставили. Коля Владев так мраморный черный поставил. Говорят, шестьсот рублей стоил…

— Деньги есть, почему же не поставить…

— Денег у него хватает… И сюда не пожалел. Чтоб люди ничего не говорили. Сам же отбил батьке нутро. Если б не отбил, может, и памятник не нужен был бы… И не признавался никому старик, что сынок его побил… Только перед смертью их Авгини пожаловался: «Авгинька, — говорит, — он же танцевал на мне. И за что? Что все волок домой… Ему ж волок». И правда. Уже на пенсии был, и пенсия хорошая, а все равно каждый денек шел на работу…

— И чего они не поделили? Такой дом, сад, пчелы…

— Чего не поделили? Владик мешал сыну… Коля хотел продать хозяйство и переехать в город — он ведь шофер, нашел там работу, а старик ни в какую…

V

Умом Иван противился этому обычаю, что к тем, кого уже нет и никогда не будет, идут шумной большой толпой. Он считал, что на кладбище надо приходить одному, чтоб никто не мешал мыслям. Человек остается сам с собою только тогда, когда один. И вместе с тем он любил радуницу, эти коллективные поминки. Это было как праздник. Люди становились добрее, мягче, с пониманием и сочувствием смотрели друг на друга.

Кладбище находилось недалеко от села. Это небольшая грива из старых высоких берез, пересыпанная подлеском ельника. Еще не так давно эта грива соединялась с лесом, правильнее — была отрогом мрачного сырого ельника. Ельник пустили под топор, выкорчевали, и теперь только этот зеленый островок да огромные земляные валы, поросшие кустарником, в которых допревало то, что осталось от леса, напоминали о недавнем прошлом этого куска земли.

Раньше, когда кладбище было частью леса, казалось, что это и не кладбище, а просто кусок леса со случайными могилами. Теперь же оно смотрелось еще более непривычно — одиноко торчало среди голого поля, словно выставлялось, назойливо напоминая людям о том, что никому из них ни обойти его, ни на коне не объехать: все будут тут. А может, оно и не «выставлялось», а все это только казалось Ивану. Видимо, только ему, потому что мать шла спокойная, сосредоточенная, с мягким, подобревшим лицом, замечая все, что делалось вокруг.

По дороге к кладбищу — и по лугу, через канаву, и по селу, вкруговую, — шли люди по двое, по трое. Возле самого кладбища виднелась целая группа — человек шесть. Двое несли в руках кошелки, остальные шли с пустыми руками. Ивану подумалось: точно так ходят на крестины — со скатертями, в которые завязаны миски, тарелки… Иван понимал, что нельзя так сравнивать: там рождение нового человека, восславление его, радость, а здесь — печаль, жалость и слезы о тех, кого уже никогда не будет, и все же что-то общее было в этих двух явлениях.

— Это Петрусевы, — подсказала мать, и Иван начал вглядываться в далекие фигуры, пытаясь узнать кого. Так никого и не узнал.

В конце улицы встретил Вавилу. Он спешил домой, но был теперь выбрит, со свекольной розовостью на щеках.

— Уже идете? — не то спросил, не то просто так сказал. — А я все бегаю. Но мы свое догоним, Левонович. — Он улыбнулся Ивану, тряхнул головой. — Дай закурить городских.

Иван достал пачку, закурили.

— Мать твою… будто мне больше всех надо, — беззлобно матюкнулся Вавила.

Постояли. Вавила улыбнулся.

— Только что председателя встретил. «Что, — говорит, — на кладбище спешишь? Боишься, чтоб без тебя всю водку не выпили?» — «Что ты, — говорю, — Гаврилыч. Выпить я могу и дома в любое время. А это святое место. Там отец лежит и мать. И нам там лежать…» — «Напьешься, — говорит. — Хи-и-трый как змей». — «Брось, — говорю, — Гаврилыч… Выпью какой стакан — и все. Или ты меня не знаешь?» — «Я тебя, — говорит, — знаю. Ишь, брось! Завали мне посевную — увидишь, как брошу…» Толковый мужик, только этого не любит, — Вавила почесал шею. — Если выпил хотя бы сто грамм, в контору не показывайся. Выгонит.

Вавила покрутил головой, засмеялся и пошел домой, ступая широко и грузно.

— А и правда, нелегко ему, — посочувствовала мать Вавиле. — Бегает по хатам как собака, пока насобирает баб. В будние дни так ничего, сами идут, а в такие вот — беда.

Шли по селу — было затишно, спокойно, а завернули за крайний двор — сразу налетел ветер, туго хлестнул по лицам, аж в носу защипало и набежали на глаза слезы.

Когда-то дорога на кладбище шла через поле, сворачивая у креста. Была она ровная, поросшая травой, с неглубокой колеей от колес. А теперь сколько лет тракторы запахивают дорогу, и каждый раз люди протаптывают ее наново, и начинается она, как и когда-то, от креста, теперь уже струхлевшего, покосившегося набок. Поле было засеяно житом. Оно хорошо бралось кудрявым, будто вывернутый полушубок, серо-зеленым поярком.

Все шли напрямик, оставляя следы на мягкой, податливой земле. Пошли за людьми и Иван с матерью. Не один раз Иван ходил по этой дороге, но сегодня ему показалось, что она стала короче. В его памяти она оставалась такой, какой была тогда, когда по ней везли хоронить отца. Иван тогда сидел на подводе у изголовья отца и со страхом смотрел, как на колдобинах и неровностях отцова голова вздрагивала и сухие, гладко причесанные волосы его рассыпались. Иван всегда знал, что волосы у отцы жесткие, как конский волос, а теперь, поправляя их, приглаживая, он видел, что они совсем не жесткие, а мягонькие-мягонькие, словно льняные. Он никак не мог, не хотел поверить, что отец мертв. Вспоминал, как бежал от пруда домой и догнал тетку Ольгу. Она плакала и сказала, что на лесопилке бревном убило отца. Иван сразу бросился на лесопилку. И перед ним кто-то бежал, и следом за ним бежали. Иван догадывался, что произошло что-то страшное, но не мог поверить в это страшное, не мог поверить в то, что «убило» отца. Его не убило! Может, немного стукнуло, а люди подумали, что убило, и пустили панику. Как это «убило», когда они вчера вместе ловили рыбу?

Возле лесопилки толпилось много людей. Ими были забиты проходы между кочегаркой и столом, между вагонеткой и горой опилок, но люди незаметно расступились, давая Ивану дорогу. Он прошел возле стола и увидел мать и Реню. Они сидели, сгорбившись, на длинном бревне, прижимая уголки платков к губам. «А где ж отец?» Иван подошел ближе к матери и тогда увидел его. Он лежал, пугающе неподвижный, лицом вверх, развернув носки ног. На одном ботинке был оторван каблук, и на этом месте скалили зубы блестящие медные гвоздики. Эти гвоздики больше всего поразили Ивана. Он почувствовал, как внутри что-то заныло, судорожно и мелко. Он присел возле матери. Кто-то, кажется Павел, рассказывал:

— Что вы хотите… Пилили в одну пилу… А пара он нагнал дай бог… Пилы разгулялись как бешеные. Еще если б стоял предохранительный нож, может, ничего и не было б. Нож бы не пустил брусок. А тут брусок как ткнулся в пилу, его подхватило — я как раз смотрел в окно, — и прямо в грудь… Левон стоял напротив, ожидал. Его бросило назад, затылком на маховик, а уже оттуда — сюда. Я за рычаг, остановил машину, выскочил. Тут Федор, Микола. Схватили его на руки, трясем: «Левон! Левон!» Ни слова. Принесли воды, начали лить в рот. Я взялся за грудь, послушать сердце, бьется ли… Какое там бьется — там ни одной косточки целой. Все раздроблено. Что вы — такая сила…

Пуговицы на груди у отца были расстегнуты. Иван дотронулся рукой до тела — оно было холодное. Под рукой что-то легко и сухо зашелестело. Как дресва. Звук этот был такой неожиданный, что Иван нажал рукой еще раз и снова услышал сухое шуршание. Он однажды слышал такое шуршание — когда встретил весной в лесу змею и она спряталась в сухих прошлогодних листьях… Но и теперь Ивану не верилось, что отец мертв. Казалось, он сейчас поднимется, засмеется, что-нибудь скажет.

Мать взяла Ивана за руку.

— Не надо, сынок, не трогай его. — И тихо добавила: — Беги домой. Скажи Лиде, Алеше, Валику. Они ведь ничего не знают. Ох-ха-ха! — Мать ухватилась за голову и запричитала во весь голос: — А куда ж ты от нас уш-е-ел? А на кого ж ты деток своих остави-ил!

Иван поднялся. Люди снова расступились, пропуская его. Была тут уже и тетка Ольга. И беспричинно жестокими показались Ивану ее, сказанные нарочно громко, слова: «Уже не за кого ругаться, Лёкса, уже не скажешь, что Ольга переманивает его. Переманили другие…»

И сейчас, идя по полю вслед за людьми, там, где когда-то была дорога, ступая где в готовые следы, а где в мягкую, податливую землю, Иван снова подумал, как близко от села находится кладбище и какой далекой казалась дорога к нему тогда… Эта мысль не то чтобы озадачила его, а неприятно удивила, оставив в душе намек, вопрос, над которым следует думать. И еще он вспомнил, какой глубокой и страшной показалась тогда могила, в которую опускали гроб с отцом. Могилу вырыли у березы, в сухом песке, и он ручейками стекал на дно, а по бокам землю кровавили соком перерубленные лопатами березовые корни. Тогда Иван впервые увидел и понял, что никаких склепов, в которых лежат «живые» покойники, на кладбище нет. Людей просто закапывают в землю! И никогда они уже не встанут!

…На кладбище было тихо и сыровато. Пахло прошлогодними листьями и свежей землей: вчера и сегодня убирали могилы, обкладывали дерном, посыпали свежим песком, и он не успел еще высохнуть. За стволами деревьев, возле оград виднелись люди. Одни стояли группами по нескольку человек, тихо и деловито о чем-то разговаривали, другие ходили, останавливаясь возле могил. Ни на одном лице Иван не видел скорби или горя. Словно все собрались на работу — серьезную, грустную, торжественную, но обычную, нужную работу. И видимо, из-за этой серьезности и торжественности разговаривали вполголоса.

Мать шла впереди, Иван — за ней, осторожно выбирая место, чтоб не наступить на невысокие желто-серые бугорки с вросшими в землю плоскими камнями-памятниками — то, что осталось от чьих-то давних могил. Мать всем желала «динь добры», Иван с кем здоровался кивком головы, с кем — за руку. Тогда и мать приостанавливалась, слушала этот недолгий и известный ей разговор: «Где ты, как ты, что ты…»

Встретили вчерашних Ивановых попутчиков — Игоря и Леню. Перед тем как идти на кладбище, ребята малость «клюнули» и были в веселом настроении.

— Приходи, старик, вечером в клуб. Потанцуем, — пригласил Ивана Леня. Были у него низкие, но красивые черные баки и легкая, какая-то воздушная и вместе с тем нахальная задумчивость в глазах. На кладбище он ухитрился пройти, видимо, ни разу не ступив в грязь, потому что ботинки его блестели, словно он только что их начистил.

«Не всякая девчина устоит перед таким кавалером», — с восхищением подумал Иван и сказал:

— Посмотрим, возможно, и приду.

Иван вспомнил вчерашнюю дорогу со станции, Ленино хвастовство, его намеки о Вере и снова почувствовал неприятный холодок в сердце…

— Приходи, — серьезно и тихо сказал Игорь.

Ивану почему-то подумалось, что с этим немногословным и спокойным парнем будет тепло и легко жить жене, и кивнул головой.

Вот и отцова могила за просторной черной оградой. Широкая, как стол, обросшая по бокам. В головах серый, закругленный кверху камень, на нем знакомые слова, которые начал уже кое-где обсыпать зеленоватыми крапинками мох.

Ой, леса, вы не шумите, Моего мужа не будите, Он спит вечным сном Во веки веков.

Это были слова матери. Она захотела, чтоб их высекли на камне.

«…Он спит вечным сном…» Иван остановился возле ограды, взялся за острые пики железных прутьев. Мать приходила сюда вчера. Посыпала свежим песком могилы. И Шурину, и дедову — они немного дальше, за оградой. На дедовой — обомшелый дубовый крест, он стоит уже больше пятидесяти лет. На Шуриной, за крестом, — елка, некрасивая, с шишковатым комлем.

В этом углу кладбища лежали все Купцы. Деды и прадеды, дядьки и тетки, отцы и дети… И мать распорядилась, чтоб ограду сделали побольше — чтоб было место и для могилы ей, Лёксе.

К ограде подошел дядька Никита — единственный живой из четырех братьев отца. На кладбище дядька Никита пришел один — жене что-то нездоровилось. Дядька имел представительный вид — чисто побритый, в новом военном френче и хромовых сапогах. Обычно жена боялась отпускать его далеко от себя — знала чрезмерную любовь дядьки к чарке, а он злился, ощущая на себе этот беспокойный контроль. Сегодня же он чувствовал себя свободно, подчеркнуто солидно.

Позже подошли Надя, Иванова двоюродная сестра — отец ее, самый старший из Купцов, умер в войну, — и тетка Грипина с мужем, Лешкой или просто Лёхой — веселым и покладистым зубоскалом. Лёха был ее вторым мужем. Первого, Мишу, убили немцы, когда он, дядька Никита и еще несколько будневцев убегали из концлагеря под Могилевом. И хотя с Лёхой тетка Грипина сошлась где-то сразу после войны, старой родни она не чуралась. У Лёхи была привычка ко всем, кто даже моложе, обращаться на «вы». Поначалу Ивану было не по себе слышать «вы» от человека, который вдвое старше, а потом привык, да с Лёхой и ничего нельзя было поделать…

— Ну, киндюк еще не успел откормить? — подкатилась Надя, кивая на Иванов живот.

— Не успел.

— Спеши, а то и состаришься без живота. Я иной раз гляжу и диву даюсь, откуда что у людей берется! Ему еще и тридцати нет, а уже розовенький, сытенький, как тот поросеночек, и будто спереди подушечка привязана. Как такого жена любит?

— Словно жены за живот любят? — ответил за Ивана Лёха.

— Не смейся. Сам вон тоже пухнуть начинаешь…

— Жена хорошо кормит… И скажу по секрету, она говорит, что с мягкими удобнее спать. Правда, Грипа?

— Отстань, нашел о чем болтать.

— Один приехал? — это снова Надя, и глаза лукаво блестят, смеются.

— А с кем еще?

— Думала, может, жениха мне привез.

— Не имел заявки, а то мог бы и привезти…

— Правда?

Язык Надя имела острый, и его побаивались даже мужчины: в разговоре для нее не было ничего запретного. Лет ей было под тридцать пять, жила вместе со старой матерью. Несколько раз уже собиралась замуж, но каждый раз в самый последний момент женихи били в хомут. Люди объясняли это просто: одна нога у Нади была короче другой — и этот физический недостаток, спервоначалу даже и малозаметный, отпугивал мужчин.

Если раньше и о себе, и о неустроенности своей судьбы Надя говорила легко и весело, а может, хотела показать, что ей весело, то сегодня в ее голосе Иван уловил тревожную натяжку.

— Мне б какого-нибудь завалящего, Иван.

— Чтоб хотя дров нарубил, а?

— Дрова я привыкла сама рубить, но пускай бы и нарубил. И чтоб зимой печку протопил, и чтоб, придя с фермы, было возле кого погреться. А то прибежишь от коров — и в холодную постель, как в могилу — бр-р-р, страшно. Так найдешь? — она смотрела на Ивана и смеялась.

— Найдем. Это чтоб в наш век да не найти всего-навсего одного хлопца?

— И я так думаю. Люди вон на Луну летают… как ее, на Венеру собираются, а тут бабе одного мужика. Не обязательно хлопца. Скажи, пусть не боится, я его любить буду.

Иван подумал о том, что Наде, наверное, совсем не смешно. Нет, не смешно, если так упрямо говорит об одном и том же. Вспомнил, как вчера отпрашивался у Василия Васильевича и как тот вначале сморщился, но все же отпустил: «Поезжай, только не забывай, что в тот понедельник с бригадой должен быть в Гродно»; как ехал домой, переполненный разными чувствами, и главным над всем была радость. Радость от ощущения своего здоровья и силы, оттого, что он скоро будет дома и увидит мать, и она будет рада ему, а сейчас он почувствовал, что той радости ему уже мало. Ему стало чего-то недоставать.

— Где садиться будем? — спросил Лёха у Ивановой матери. Она тут была старшей. Как она скажет, так и будет.

И она сказала то, что говорила не один год:

— На Левоновой могиле. Только рано еще, никто не начинает.

И правда, все словно чего-то ждали — сновали туда-сюда, переспрашивали, где кто лежит — под седыми, темными крестами, под вросшими в землю камнями. Иван сказал матери, что скоро вернется, и они с Лёхой пошли. Продирались сквозь кусты и молодой ельник, читали надписи, и Иван удивлялся: многие, кого он знал живыми, лежат уже здесь. Про многих он уже и забыл и только теперь, увидев могилу, вспоминал, что они были, припоминал их лица, походку, разговор, и ни печали, ни жалости не чувствовал, будто все они были живые, здоровые, какими он их когда-то знал, и будто каждого из них можно сейчас встретить, и ничего неожиданного и странного в этом не будет.

Отходя с Лёхой от своих, Иван имел намерение посмотреть, приехала ли Вера, и потому делал полукруг так, чтоб выйти к Петровой могиле. Вскоре он увидел деревянную, покрашенную в синий цвет ограду и возле нее Клавдию и Веру. Да, с Клавдией была Вера. Иван узнал ее, хотя она и стояла к ним боком.

Первая увидела Ивана Клавдия, сказала Вере. Та обернулась, ожидая, когда Иван подойдет. Она и изменилась и как будто совсем не изменилась. Выросла, пополнела, а лицо, глаза те же. Улыбнулась одними губами — обозначились, стрелками брызнули морщинки от уголков рта, протянула руку.

«Изменилась», — мелькнуло в голове Ивана. Сердце его билось неспокойно. Светло-каштановые волосы. Две прядки отделились, перечеркнули край лба.

«Изменилась и похорошела. Обрадовалась…» Для него она была та же Вера, которая смотрела на него снизу вверх, когда он забежал к ним, уходя в армию. Для него. А она нахмурилась, глаза потемнели — будто ее уже не было здесь, будто она где-то далеко-далеко, в своем, неизвестном Ивану мире.

Они с Клавдией ожидали Митю. Отправил их вперед, сказал, что скоро будет, они давно уже здесь, а его все нет. Клавдия с Лёхой заговорили о чем-то меж собой, незаметно отошли.

— Где ты сейчас, в Минске? — спросила Вера из своего далека.

— В Минске.

— Надолго приехал?

— Завтра еду… А ты?

— Не знаю… — Она повторила тише, уже для себя: — Не знаю…

— В Солигорске? — механически спросил Иван.

— В Солигорске… — Голос постный, бесстрастный.

— Поехали завтра вместе… через Минск… — Иван сказал это твердо, даже грубовато.

— Не знаю… — подняла глаза, как будто только теперь спустилась на землю и увидела его. — Что-то Мити долго нет.

Все равно как когда-то: «Какое расстояние от города А до города Б?» — «Не знаю».

— Что-нибудь другое, кроме «не знаю», умеешь?

— Умею…

— Я буду ждать тебя вечером в клубе…

— В клубе? — переспросила она. — Хорошо, я приду, — тряхнула головой и открыто, радостно, как избавление: — А вон и Митя… Рот до ушей. Рад, что тебя увидел…

— Он такой, как и был…

— Все такие. Человек рождается один раз.

— Рождается один раз, а переродиться может десять раз.

— Не верю. Человек рождается один раз.

С Митей поздоровались, словно не виделись всего день или два.

— Я-то уже думал, что у тебя зуб новый вырос. Вставил бы, что ли, ходишь щербатый, — подколол он Ивана, намекая на тот давний вечер.

— Некуда торопиться. Ожидаю, когда у тебя шрам с носа сойдет.

— Тогда приходи вечером. В дурака, а? — загорелся Митя.

— Надумал в дурака, — перебила его Клавдия. Они с Лёхой пошли вслед за Митей, — А в Долгий Лог кто поедет?

— Завтра поедем, — махнул Митя рукой.

— Завтра можешь не ехать. Завтра ты тетке уже не нужен будешь. Дорога ложка к обеду. Ей надо бульбу посадить.

— Ладно, не плачь, — сморщился Митя. — Тетка так тетка… Значит, Левонович, перенесем на другой раз…

— Перенесем… — ответил Иван. — И ты едешь? — спросил у Веры.

Она молчала, смотрела на Клавдию.

— Чего она поедет? — пожала плечами Клавдия. — Или там работниц не будет?..

— Да и дома кому-то остаться надо: и хата тут, и корова, — вставил свое слово Лёха.

— И собака, — добавил Митя.

— Хорошо, хорошо, — усмехнулась Вера. — Будут целы и хата, и корова, и собака.

Ивану показалось, что говорила она это не без радости. Все на мгновение притихли, и в это время отчаянный женский голос зазвенел на кладбище, ножом полоснул по сердцам:

— А боже ж, мой бо-о-о-же! А что же ты надела-ал! А куда ж ты его забра-а-а-ал? А зачем же ты меня одну оста-а-а-вил!!!

Иван узнал голос. Это была Марыля, с их же поселка. Месяц назад она похоронила единственное свое дитя — десятилетнего сына. Пошел парень на пруд и не вернулся домой. Как оно там было, никто не видел, выловили уже мертвого…

Все, кто где стоял, так и остались стоять. Лица у людей застыли, словно окаменели. Иван чувствовал, как на него начинает давить этот голос. Он заполнил всю голову, и там начало звенеть, будто кто в четыре руки неустанно бил молотком по наковальне. Казалось, еще немного — и череп рассыплется от этого нестерпимого звона.

Но в это время Марыля перестала голосить. Завздыхала, заохала — ох-ха-ха! — и начала деловито расстилать на свежей еще могиле скатерть. Глаза ее были совсем сухие, светились тусклым металлическим блеском.

И на кладбище вдруг все оживились, засуетились возле разостланных скатертей.

Пошли к своим и Иван с Лёхой.

— Ничего не понимаю. Как будто все ждали, пока Марыля заголосит? — спросил Иван у Лёхи.

— Так оно и есть, — ответил тот. — Как вам лучше рассказать… Когда-то на кладбище стояла церковь, и за могилы садились после того, как выйдет батюшка, прочтет молитву. Ни церкви, ни батюшки давно нет. И повелось так: к могилам садятся тогда, когда сядет человек, у которого самое большое и свежее горе…

VI

Их уже ждали. На разостланной скатерти стояли водка, вино, закуска, возле камня лежали два красно-рыжих, крашенных в луковой шелухе яйца…

— Ну, выпивки можно было б и поменьше, — сказал Иван, кивнув на бутылки. — Или напиваться пришли сюда?

— Можно было б и меньше, можно и столько, — ответил дядька Никита, обивая сургуч с бутылок. Ему нравилось это занятие.

Что-то противоречивое и неприятное закипело в груди у Ивана еще раньше, когда они шли от Петровой могилы. Очень уж все заторопились к своим «столам», словно изголодались, словно боялись опоздать, и все то, что было в людях до сих пор, — и серьезность, с которой велись беседы, и приглушенность голосов, и праздничная торжественность — показалось Ивану показным, неестественным. Иван знал, что это не так, но знал и то, что святость, с которой он шел сюда, то «самое-самое», что жило в нем, в его сердце, пошатнулось, как дерево, в комель которого несколько раз впился топор. Он взглянул на мать — она была тихая, сосредоточенная, и какую-то особую доброту и радость излучало ее спокойное лицо. Она деловито расставляла по краю скатерти рюмки, раскладывала вилки, ножи, нарезанный хлеб, будто выполняла очень важную работу. Иван никогда не видел ее такой торжественной и застыдился самого себя, своих недавних мыслей. Он видел, что матери приятно чувствовать себя хозяйкой, твердой, уверенной.

— Ну хватит тебе колдовать, — нетерпеливо потянул носом Никита. — Гляди, все посели уже…

— Успеешь и ты, — ответила Лёкса, едва шевельнув сухими губами. В ее неторопливых движениях и в той последовательности и порядке, с какими она все делала, Иван уловил еще одно: так аккуратно, основательно и неторопливо когда-то любил встречать гостей отец. Сейчас все это как бы перешло к матери.

Она очистила яйца, порезала на кусочки — разнесла по всем могилам. Налила в стакан немножко водки, плеснула возле отцова камня на желтый сухой песок.

— Пусть и ему немножко будет, — сказала тихо и печально, и голос ее дрогнул. Передала бутылку Никите: — Разливай, — нетерпеливо, словно недовольно.

Никита налил рюмки, поднял свою.

— Ну будь, Левон! И не обижайся, что мы пьем!

— Сейчас ему только и осталось что обижаться! — сказала мать.

Все выпили торопясь и так же торопясь потянулись руками к закуске.

Вокруг из-за кустов одичавшей сирени и малинника, из-за стволов деревьев слышались голоса. Негромкие, еще приглушенные, но люди уже не стеснялись говорить. Не молчали и тут, на Левоновой могиле.

— Когда это его убило? — не то спросил, не то просто так, чтоб не молчать, сказал Лёха, не переставая жевать. — Уже, никак, около двадцати?

— Да, ровно двадцать… — ответила Лёкса.

— Двадцать лет… А кажется, было совсем-совсем недавно, — подвернула свой голосок Грипина.

— Когда не думаешь, так недавно, а когда подумаешь, то так давно, что памяти не хватает вспомнить, когда… Будто не одну жизнь прожила на земле, а столько, что на весь свет хватит…

— Ты всегда плакала, прибеднялась. Словно тебе было хуже, чем всем, — не удержался Никита, как будто Лёксины слова зацепили и его. Выпитая чарка уже ударила румянцем ему в щеки, он начал чаще моргать.

— Никогда я не прибеднялась, — ответила Лёкса. — Как было, так и ладно. Знала, если сама не сделаю, никто не сделает. И дети это знали. А теперь и подавно нечего прибедняться. А бывало всякое — и слезы, и к слезам…

— Не, Никита, не говори. Остаться без мужа с пятерыми. И все, как горох, один под одним. И выкормить их, выучить, на путь направить. Не-е-е, не говори, — заступилась за Лёксу Грипина. — Вы вдвоем с женой, и ты — мужчина — и сам все сделаешь, и всюду добьешься, а надо, так и на горло наступишь, и детей у вас только двое, а как вам, легко было?.. А, легко?

— Будто я говорю, что ей было легко. Известно, нелегко. Однако ж не надо грешить, не надо забывать и о том, что тогда никто не роскошествовал. Не надо забывать и про колхоз. Помогал чем мог. Все ж, как ни говори, а каждый месяц выделял… Когда жита, когда бульбину… А я… Я своего не упущу и упускать не хочу… Заработал — отдай, будь добр… А не отдашь — сам возьму…

— Это правда… Ты все можешь, — кивнула Лёкса. — А мне если б не помощь, так бери палку в руки да иди по людям. Так ведь никто до этого не допустил. А тут дети, пять ртов. Хочу есть — и все тут. Хоть с колена выломи, а давай. По ложке — так пять ложек. Себя я уже не беру в расчет…

— И не только не допустил, — продолжал Никита, — а и школу все покончали и поустраивались. Алеша в мореходном учился и, если б не бросил, был бы, может, капитаном, а Иван, если имеет голову на плечах, и институт окончил. Когда б это можно было? Я это хорошо знаю… Мы тоже росли без отца… Семеро нас было… И много нам кто помог?.. Пан помог? Ага, поможет…

— Если б не люди, не знаю, что б я тогда делала… И Пухтик… Тогда-то не очень благоволил, а теперь… — Лёкса взглянула на сына, улыбнулась: — Зашел сегодня утром. Иван еще спал. Говорит: «Почему мне не сказала, что он приедет? Можно было б подводу послать…» А Ивана иначе как Левоновичем и не называет…

— Был Ясёк, а стал Левоновичем. Никуда не денешься. А тут и Ноночка подоспела, аж пищит — замуж хочет, — засмеялась Надя.

— Перестаньте, — прервал Надю Иван. Ему было неприятно слушать такое и про Нону, и про себя.

— И я говорю, Надя, перестань, — подал свой голос Лёха. — А то ты еще больше скажешь…

— А разве я неправду сказала? — удивилась Надя. — Ты, Иван, возьмись за Нону. Девка она и вправду лосистая… Пускай Вавила потрясет чулок…

— Ну вот, а я что говорил? — развел руками Лёха, с собачьей преданностью глядя на Ивана.

Беседа шла своим кругом. Дядька Никита не забывал водку, и бутылки потихоньку пустели, и по мере того, как они пустели, звонче становились голоса, и то мрачное, что таит в себе кладбище и что тяжелым грузом ложится на людей, сплывало, как сплывает с реки утренний туман под дуновением ветра. Люди сидели вокруг могил, гомонили — о том, что было в их жизни сегодня или будет завтра. Люди словно забыли, где они. Как будто они были не на кладбище, а дома и собрались не на радуницу, а на обычное застолье. В этом была какая-то своя большая мудрость, своя жизненная правда, и это нравилось Ивану.

Вспомнился отец, слова, которые он часто говорил: «Когда умру, приходите на мою могилу. И обязательно с пол-литром…» Ни про какую смерть, конечно, он тогда не думал, а когда говорил о ней, то шутя. Это была как бы игра кошки с мышью: он — кошка, смерть — мышь. Иван теперь знал, что шло это от здоровья, от радости жизни. Кто боится смерти, тот боится и вспоминать про нее, боится дразнить судьбу. Серьезно ожидать смерть может только тот, кому уже нечего делать на земле. А отцу было что делать. Конечно, тут он хитрил. Говоря так, он хитрил и в другом, и это, видимо, было более серьезно. Отец хотел обхитрить людей — тех, которые будут жить после него. Ему хотелось жить и тогда, когда все будут знать, что его нет. Он был жаден на жизнь. Он говорил: «Надо спешить жить, а нет — так зачем же жить». Он знал: если придут на его могилу, так вспомнят и его. А если вспомнят, — значит, он живой.

Так думал Иван, слушая и не слушая все, что говорилось вокруг него. Были тут его мысли, которые он выдавал за отцовские, были отцовские, которые он считал своими.

— И Агеиха приехала на кладбище… С Тамарой… Старая уже стала, больная. А такая баба была, — дошел до него голос Грипины.

— Роди и выкорми, как она, десятерых, посмотрим, какая будешь, — подколол ее Никита.

— Что ты, десятерых… Храни господь…

— Ничего, Лёха сам, без господа справится, — Никита похлопал Лёху по широким плечам.

Тот раскрыл рот, заулыбался.

— Ну и трепло ж ты, — незло упрекнула его Лёкса. — И стареет, а на язык никакого удержу нет. Не глядит ни где, ни что…

— Человек стареет — язык в отмолодь идет, — смеялся, давясь словами, Никита. — Левон тоже никогда не стеснялся…

— Байду встретили… Ходит по кладбищу, — вспомнила Надя.

— Ага… — подхватила Грипина. — Добренький, аккуратненький… Здоровается со всеми. Святой, да и только…

— Святой, — взорвалась Надя. — Перстень с пальцем оторвет и докажет, что так было…

— Ах, какой перстень!.. Когда там что было с той полицией, да и было ли что… Человек, может, умирать на свою землю приехал, а вы на него как на волка, — возразил Лёха.

— Ты лучше помолчал бы… — метнула в него взгляд Грипина, и Лёха смолк, ссутулился, как будто стал меньше ростом. — Я как увижу его, так всегда вспоминаю начало войны… Как приехали немцы и всех мужчин, кто остался, собрали возле кузницы, выстроили… Он уже тогда в полиции был. Крутился возле переводчика. Он и Мишу моего к машине подтолкнул.

— Меня он тоже на машину подсаживал. Говорит: всех вас отпустят, только на работу свозят. Отпустили! — Никита тряхнул головой, сжал зубы. — Вначале завезли в Березань, а оттуда — прямо в Могилев, в лагерь… Не-е-е… Если б я его встретил где в войну, да и сразу после войны, — убил бы, и ничего со мной не сделали б. А теперь… Отсидел двадцать лет, вернулся, ползает…

— Судили же… — тихо сказала Лёкса. — Как-то выкрутился. Сумел доказать, что сам никого не убивал…

— Тогда б я его пустил в расход, — повторил, размахивая руками, Никита. — А что с него возьмешь теперь?.. Пусть ползает.

Иван слушал этот разговор, то ровный, логичный, то совсем непоследовательный, неожиданный в своей непоследовательности, но понятный и близкий, и хотя сам редко когда встревал в него, чувствовал себя хорошо. Ивану было известно все, о чем говорили здесь, он был здесь свой и знал, что навечно привязан к этим людям, ко всему, что волнует и беспокоит их, к этому старому кладбищу…

А за «столом» жизнь шла дальше.

— Я, когда буду умирать, попрошу, чтоб похоронили возле холостяка… — Это Надя, и рот и зубы приоткрыты в улыбке.

— А может, возле женатого? — переспросила Грипина.

— А ну их, женатиков этих… Им и там дети покоя не дадут…

— Ну, дети тебя, видимо, не очень беспокоят, — замотала головой Грипина. — Не боишься ты бога, девка… У него ж их трое, жена…

— Не надо, тетка Грипина, искать святых. Надо самой быть святой. — Надя все еще шутила, но щеки ее уже зарделись от злости.

— Нет, Наденька, не говори. Дети есть дети. Детям нужен отец…

— Дети… Какие это дети? Самому младшему пятнадцать лет… И что вы ко мне пристали?.. Может, у нас любовь?

— Ты спроси у Лёксы, легко ли ей было одной без мужика?..

— Зачем я буду спрашивать? Я сама знаю… — тихо сказала Надя и приподняла голову, переводя взгляд с одного лица на другое. — А мне что делать? Вы об этом думали? — Голос ее неожиданно задрожал, казалось, она сейчас заплачет. Но не заплакала. Притихла, сложив руки на коленях.

— Ты хочешь украсть чужое счастье… — поджала губы Грипина и взглянула на Ивана. — Я правильно сказала?

Иван сочувственно посмотрел на Надю: как та терпит. Та, словно ее укололи, вскинула голову, выпрямилась:

— Почему украсть и почему чужое? Я хочу свое взять, свое… Разве мне не положено счастья?.. Может, она у меня украла, а? Может, вы все украли его? Разве я виновата, что у меня его не было? А теперь оно появилось малюсенькое-малюсенькое — и снова я виновата. Других судить легко. Труднее себя осудить. Вам, тетка Грипина, можно говорить. Вы, когда б ни пришли домой, знаете, что там все в порядке. Лёха все сделает. Только голодный знает, какой вкусный хлеб. Вот вы говорите: «грех», «греха не боишься»… А вы, вы греха боитесь?.. Вы, тетка Грипа? Вы хоть раз были на Мишиной могиле, хоть знаете, где он лежит? Ваш первый муж, дядька Миша… Вы сегодня вспоминали его… Он ведь из Могилева, из лагеря удирал домой… К вам бежал… И если б по дороге не убили, прибежал бы. Так вы хоть раз побывали на том месте, где он сделал последний вздох? Может, вас вспоминая, вздохнул… Не бойтесь, Лёха после этого не бросил бы вас, а может, еще сильнее стал бы любить. Потому что на место Миши мог быть и Лёха… А вы говорите — «греха»…

Иван со страхом смотрел на лицо тетки Грипины, как оно из багрового стало серым, потом начало бледнеть, бледнеть… Губы у нее жалобно задрожали, глаза заморгали:

— Ты Мишу не трогай. Слышишь, не трогай… Он у меня вот здесь сидит… — и она ткнула рукой в грудь, туда, где должно быть сердце. И заплакала, засморкалась в платочек. — Он мне и теперь снится. Часто снится. И ты на меня не гляди так, словно первый раз видишь. Не гляди, — это уже Лёхе, и тот заерзал, забормотал: «Я что, я ничего не имею…» И снова, уже сквозь слезы, всем: — Я в этом году съезжу, возьму и съезжу…

— Перестаньте. Что это вы разошлись? Люди ведь кругом, — не выдержала наконец Лёкса. Ей было жаль Надю, она понимала ее, как себя, и эту ее любовь к немолодому уже семейному мужчине. Однако ж и Грипина говорила правильно. Она-то всегда любит поучать других, но здесь… Все же отец троих детей… Где тут та единственная правда, тот единственный выход?.. И она набросилась на Никиту, который уже порядком захмелел: — И ты молчишь. Разливал бы уже, что ли…

— Это мы можем, — расплылся тот в сладкой улыбке. — Что другое, а водку мы вмиг…

— Это нам как пить дать, — заговорил и Лёха. Он рад был, что перебранка между женой и Надей окончилась, и сейчас старался загладить, словно здесь ничего и не произошло, и подсовывал поочередно банку с рыбными консервами, сыр, масло… Но обе женщины молчали, обе были насупленные, взволнованные.

С кладбища возвращались тихо. Впереди — Лёха с Никитой. Никиту немного водило из стороны в сторону, он часто моргал, хватал Лёху за руку — рассказывал про войну. Сейчас он вспоминал про Зеелов. Иван знал: когда дядька Никита начинает вспоминать про Зееловские высоты, где ему пощепало обе ноги, то «до кондиции» ему не хватает всего каких-то граммов сто. Дойдя «до кондиции», он спокойненько ложился спать.

За Лёхой и Никитой шли Лёкса с Грипиной. У Грипины было постное, обиженное лицо, губы собраны в узелок. Она не оглядывалась назад на Ивана с Надей, но по напряженной спине ее и высоко поднятой голове было видно, что она старается показать, будто ей наплевать на то, что наговорила ей Надя. Потом она начала что-то быстро говорить Лёксе, время от времени поворачивая голову назад, колола Надю взглядами. Лёкса молча слушала ее, но лицо у самой было задумчиво-далекое от всего того, что говорила ей Грипина. Она наклонилась, взяла в руку притоптанный ногами кустик жита — комок черной земли с примороженными желто-зелеными стрелками листиков и длинными белыми нитками корешков. Узелок этот чем-то напоминал цыпленка, только что вылупившегося из яйца, с помятыми крылышками и мокрым пушком, с кусочками прилипшей скорлупки.

— Хорошо берется, — сказала Лёкса, не обращая внимания на трескотню Грипины, и та снова натопырилась, примкнула губы.

Надя шла, глядя себе под ноги. Грипинины слова зацепили ее за больное место, и это не впервые резало ей по живому. Но страшнее Грипининых слов было то, что она сама не знала, как ей быть. Если б она была уверена в своей правоте! Если б… Она б и слушать не стала никого. Она искала поддержки, ей так нужна была эта поддержка, не сочувствие, что ей то сочувствие. Не надо ей ни жалости, ни виноватых глаз. Немало наслушалась и насмотрелась всего. Неужели она делает что-то такое, на что не имеет права? Почему не имеет права? И кто дает это право? Грипине хорошо говорить… Гладкая, как телка, щеки горят, как у девушки. Не скажешь, что бабе за сорок пять… И Лёкса… Столько одна натерпелась, пока детей вывела в люди… Посочувствовать посочувствует…

— Убежим мы отсюда. Увидишь, убежим, — сказала Надя упрямо и глянула на Ивана.

— Если у вас это так серьезно…

— А неужто не серьезно? Неужто, думаешь, если б не серьезно, я пошла б на такое… Боже избавь, брат. Я знаю, что это не просто, ох как не просто… Я тоже человек, и я хочу немножечко счастья… Пока его не знала, я молчала. Думала, может, так и надо. А теперь не могу. Приду с работы и жду, когда он прибежит. И живу тем ожиданием. И кажется, ничего мне больше не надо, только знать, что он есть, что он придет, что он будет со мной.

У самого села их встретил Байда — в коротком теплом пальто, зимней шапке. Он как будто ожидал их, топтался возле забора туда-сюда.

— Может, спичка есть, мужчинки? — спросил он, показывая незажженную папиросу, подняв вверх бурое, твердое, как из кремня, лицо. Тонкая, словно пожеванная кожа на шее натянулась.

— А почему ж ей не быть! — Никита остановился, полез в карман. — Для такого человека, как ты, не только спички не жаль. — Он медленно достал коробку спичек, потряс ею и подал Байде. — Бери и запомни, что дал тебе их Никита Купец…

— Я это и так знаю, Никита, зачем помнить? — Байда взял спички, ссутулился, закрываясь от ветра.

— Не-е-ет, знать — одно, а помнить — другое. Я никогда не забуду, хоть режь, как ты когда-то меня на машину подсаживал… Никогда не забуду, и ты помни. — Никита покивал пальцем под носом у Байды.

— Я тебя не подсаживал, — нахмурился Байда, возвращая спички.

— Может, и к стенке никого не ставил, а? Ни Левона нашего, ни Федора, ни Владика? Всех, кто не сдал немцам оружие. Не ставил, говоришь? А ты хорошо знал, кто не сдал его: сам был в группе самозащиты. Может, скажешь, и не угрожал: «Кто не принесет оружие, расстреляем!..»?

— Приказали б, Никита, и тебе, и ты искал бы…

— Приказали б… Всем приказывали, да не все слушались приказов… А ты обрадовался… И к стенке ставил… Ставил и угрожал… И на машину подсаживал. Своих людей подсаживал, своих соседей!.. Меня, Мишу… Подсаживал… Думал, что ваша взяла. Хотел командовать… С наганом, с плеткой… А не вышло… Нравится тебе это или не нравится, а не по вашему земля вертится. И я тебя прощаю, сукин ты сын. Сегодня прощаю, потому что я живу и выпил. Потому и даю тебе прикурить. Можешь коробку не отдавать, можешь взять себе насовсем. Я даю тебе… Но помни… Знаю, если б ваша взяла, ты б дал мне прикурить… Так дал бы…

— Ну что ты, Никита? — Байда засуетился, бесцветно-светлые, студенистые глазки его забегали, ища помощи. Повернулся к Лёхе: — Разве же я там командовал? Немцы командовали…

Никита показал кулак Байде, и тот подался назад.

— Да ты не бойся… Бить тебя я не буду. А попросишь — могу и поесть дать… Если по-хорошему… Пойдем, накормлю. Не тем, чем вы со своими немцами кормили нас в Могилеве, за колючей проволокой… Не гнилой свеклой, не очистками… Салом, мясом, маслом накормлю… Все есть у Никиты. И чарку могу поставить — пей… Пей, но помни…

— Я двадцать лет помнил… Там, в Сибири, с топором и пилой. Ходил и думал. Работой голову не завяжешь! — сорвался Байда на крик, шагнул к Никите. — Так что мне, и теперь по земле ходить запрещается?

— Ходи… Двадцать лет помнил и еще двадцать помни. И сыну накажи. Пускай и он знает, что люди не овцы, а жизнь не кожух, наизнанку не наденешь. А теперь иди, и мы пойдем. Правда, хлопцы? — дядька Никита повернулся к Ивану и Лёхе. — У нас еще есть планы…

VII

Лёкса неприметно отстала от всех: остановилась поправить платок и не захотела догонять. Шла поодаль. Не вслушивалась, но слышала, что говорили и из-за чего смеялись Лёха и Иван, видела, что Грипина и Надя молчат, и знала, почему они молчат, а сама жила своим. Тяжелым, страшным, но это была ее жизнь, хотя и далекая, прошлая, и она ее не боялась. Она знала, что без той жизни не было б и ее сегодняшнего дня.

Последние годы с ней это случалось часто. Она могла задуматься о чем-нибудь и забывала обо всем остальном. Она видела, слышала, запоминала все, что делалось вокруг нее, и в то же время была очень далеко от всего этого: по-настоящему жила другой — своей внутренней жизнью. Этой внутренней жизнью были воспоминания. Иногда они всплывали так ярко и казались такими близкими, что она вновь и словно впервые переживала все то, что с ней происходило давным-давно.

Самое капризное и непонятное в человеческой памяти — это то, что она живет по своим законам, непонятным и жестоким. О себе она заявляет чаще всего тогда, когда ее не просят… А может, это и хорошо, и правильно, может, здесь все та же вечная жизненная мудрость… Память — это неподвластный и неподкупный судья, и он время от времени напоминает людям, чтоб они слишком не задирали нос…

Вот и теперь Лёкса шла по мокрой и мягкой стежке и видела, что на лугу еще только-только начинает пробиваться первая зелень, слышала голоса мужчин, и как они тяжело ступают, и как чавкает вода у них под ногами, а сама вспоминала совсем другое.

Это случилось на второй год после смерти Левона… И тогда она шла. Правда, шла одна, совсем одна, и тогда была зима…

…Уже темнело, когда Янка, Ядзин муж, прошел с Лёксой за ворота, еще раз сказал:

— Может, лучше останься, заночуй. Куда ты на ночь глядя? Еще заблудишься…

— Нет, Яночка… Там дети. Я сказала, что сегодня приду. Приду и Малину приведу… Так вот, привела, — она сморщилась, махнула рукой на хлев, где, вздувшись горой и оскалив широкие желтые зубы, лежала корова, ее Малина, и заторопилась, скоренько-скоренько пошла по улице, чиркая бахилами по втоптанному снегу. Янка постоял немного у ворот, высокий, нескладный, мокро шмыгнул большим носом и пошел в хату. Принес из кладовки брусок, начал точить нож: надо сдирать шкуру с коровы.

До леса Лёкса дошла мигом. Дорога была торная, и она подумала, что, пока хорошо стемнеет, будет дома. На выезде из леса встретила две подводы: на санях лежало по длинному, только что поваленному бревну. Лошади с серыми от инея мордами тяжело ступали по снегу. Рядом с лошадьми шли мужчины.

Лёкса пропустила подводы.

Снег был рассыпчатый, сухой, но идти было легко. Лёкса старалась не сходить со скользкого ручейка, протертого полозьями, шла, быстро семеня ногами, смотрела прямо перед собой — и ничего не видела: пережитое за эти дни так измучило ее, что в голове не оставалось места ни для каких мыслей, кроме одной бесконечно длинной и тяжелой думы о семье, о себе, о корове. «Как я теперь, куда без коровки? Что дам детям, чем накормлю?.. То, бывало, побежишь в хлев, подоишь — и уже есть с чем съесть бульбину, прежде чем отправить в школу… А теперь… Ах, Малина, Малина, что ты наделала?» — словно о живой, словно о человеке думала она о корове. В тысячный или бог знает в который раз вспоминала и те весенние дни, когда с минуты на минуту ждала Левона — он поехал за Барановичи и должен был привести корову, и как наконец дождалась его: слегка подвыпивший, с веселой улыбкой он ехал верхом на Малине, положив на спину вместо седла поддевку и зацепив ремень за рога, а высокая Малина спокойно шла по улице, словно давно привыкла возить на себе людей. И в самом деле, была она очень спокойная. И пахали на ней, и дрова возили, и сено…

Вспомнила и тот проклятый день, когда Петр пригнал стадо с поля и сказал, что Малина отелилась и теленок мертв. Малина пришла вялая, мокрая. Вытерла она ее тогда, напоила теплым пойлом, а сама побежала на то место, в кусты, где Малина отелилась. Отелилась!.. Скинула! Телиться ей пора еще не подошла. Восьмой месяц пошел теленку. Был то бычок — ладный уже, черно-бурый, с белой отметинкой на мордочке. Закопала Лёкса его, поплакала немного. Стукнуло ей тогда: теленок есть, а где же «место»? Разве еще не вышло? Обыскала вокруг — нигде нет. Назавтра Малину не пустила в поле, переговорила с пастухом. «Кажись, вышло… — сказал Петр. — Может, собака стянула. Она возле коров была».

Два дня Малина стояла в хлеву, мычала, тосковала о теленке. Попоила ее Лёкса теплым пойлом и на третий день выпустила во двор, на солнце. Корова повеселела, захотела в поле, и у Лёксы словно камень с плеч свалился. Скинула так скинула. Жаль бычка, да что поделаешь. То ли ударил кто, то ли так что.

На четвертый день Малина пошла в поле. Это же, если б знать, надо б тогда ехать за Макухой, везти его быстрее домой, пускай бы посмотрел… Может, и увидел бы… Конечно, увидел бы, что отел ненормальный, что место осталось внутри. И что-нибудь придумали б… Если б знать… А то выпустила корову во двор, она отогрелась на солнце, а дурной бабе уже показалось, что ей и лучше стало. Повеселела — и все тут, иди, коровка, в стадо… И вот на тебе. Почти целый год ходила корова, и ничего не было заметно. Все как надо. И паслась нормально, и доилась хорошо, и молоко все отдавала… Только к быкам не пошла… Снова же успокоила себя: и так три года три теленка, пусть в девках походит. Ан вот тебе девки… Не взяла еды. Ни сечку, ни клевер… Пойло процедит сквозь зубы — и все… Привезла Макуху. Приехал без инструментов. Посмотрел, пощупал, выпил пол-литра: «Приводи на ветпункт». Завела, да уже было поздно. Сгнило все внутри.

«Ах, Малина, Малина… — шептала Лёкса и видела перед собой ее большие сине-зеленые глаза, слезы в глазах, слышала ее тяжелый, словно человеческий стон. — Малина, Малина, кого я буду ожидать с поля, выйдя за ворота? А утром кто будет встречать меня тихим мычаньем?.. Кому я теперь поднесу то сено, кому?.. Малина, Малина. Загонишь ты меня в могилу, загонишь. Сколько той страховки дадут? Ну, пускай полторы тысячи… А где ж я остальное возьму?.. Тысячи две еще… Где их взять?.. Куда же я без коровки с такой семьей?.. Коровка — мамка… Чем я утешу, что скажу Ивану, когда он встретит у порога, удивленно разведет ручонками: «Хлеба в шкафчике нема, бульбы в печи нема, а Иван есть хочет…» — и будет смотреть своими синими оченятами? Тогда хватала подойник и бежала в хлев, а теперь?..»

Лёкса шла и шла со своими мыслями, со своим горем, вытирая слезы, и совсем не замечала, что посыпал снег и что потемнело в лесу. Остался позади поворот на будневскую дорогу, и сразу стало труднее идти. Снег здесь был по колено. Едва заметными ямками обозначались на нем чьи-то следы. «Неужели это мои, когда к Ядзе шла? — подумала Лёкса. — Вчера бежала сюда, снег был неглубокий, а это, гляди ты, все засыпало».

Ей давно уже стало жарко, и она расстегнула верхнюю пуговицу в жакете, расслабила узел платка на голове.

«Догадаются ли начистить бульбы да поставить варить? — подумала про детей. — А то будут сидеть, как куры, голодные, холодные, будут ждать меня…»

Не заметила Лёкса, как начал крепчать ветер. Он уже упруго раскачивал вершины деревьев, стряхивая с них снег. И от снега, который сыпался и сыпался, и от темноты, которая укрывала, затемняла все, в лесу сделалось глухо. Лёкса почувствовала щемящий холодок страха и забеспокоилась. «Где ж тот Флёрков мосток?» — подумала она, стараясь не поддаваться панике.

По времени она должна была б уже выйти из леса на укрытую кустами луговинку, за которой тот Флёрков мосток, вернее, то, что осталось от него, — полусгнившая лага, переброшенная через канаву. На выходе к канаве дорога спускалась в болотистую низину, ельник переходил в осинник. Где ж он, тот осинник? Вокруг стоял ельник и ельник.

Лёкса пошла быстрее, все еще не желая верить, что где-то сбилась с дороги. Но чем дальше шла, лес густел, а дорога становилась все уже и словно бы мягче. Под ногами уже не чувствовалась та твердость, что была и до поворота на будневскую дорогу, и сразу за поворотом. Лёкса остановилась передохнуть, осмотреться. Но что она могла увидеть? Темные тени деревьев, которые дальше от дороги сливались в сплошную черноту, и там, казалось, кто-то прячется, оттуда кто-то выглядывает, и едва заметный просвет впереди и сзади — дорога, по которой она шла.

«Где же я сбилась с пути? — думала Лёкса. — Нигде ведь не сворачивала. Шла прямо по дороге…»

Она спешила… Зацепилась за какую-то рогатину под снегом, упала. Снова зацепилась… Шла, присматривалась и словно впервые видела этот лес. Сколько раз ходила к Ядзе, а, кажется, никогда не видела этого стройного, высоченного ельника.

Спина у Лёксы повлажнела, но сама она была спокойна. Какое-то холодное спокойствие, будто это заблудилась не она, а кто-то другой, далекий и чужой ей человек, охватило ее. Это спокойствие принесло с собой холод и пустоту в мысли, безразличие ко всему на свете и к самой себе. Даже о детях она начала думать без страха и тревоги, с какой-то злостью: «Не маленькие уже, сами могут за собой присмотреть. Бульба есть, дрова есть… С голода не умрут… — И снова о дороге: — Все правильно. Надо держать вправо, и дорога приведет в Буднев. Никаких же сел поблизости нет… Надо держаться правой руки…»

Ветер немного утих, небо посветлело. «Видимо, будет мороз… Если посветлело, будет мороз… — И тут же другая мысль: — Накормили ли поросят? И додумаются ли дров положить в печь? Осиновое сырье — не просохнет, так утром не подпалишь…»

Снег набился в бурки, он таял там, и ноги были мокрые. Было мокро и под коленями: несколько раз Лёкса провалилась в какие-то ямы. Хорошо еще, что догадалась надеть Левоновы кальсоны…

Чем дальше месила снег Лёкса, тем больше накипало злости. Глухой, дикой, безысходной злости на всех и на все на свете — и на него, Левона. Где-то в глубине души она понимала, что Левон тут не виноват, не он искал смерть, а смерть нашла его, но ей надо было на кого-то переложить тяжесть, которая легла на ее плечи, надо было на кого-то вылить свою обиду, злость. «Сам ушел, а меня оставил мучиться. Одну с детьми… Ему там хорошо, спокойно, а мне тут хоть разорвись, хоть самой ложись и помирай…» Она подогревала, разжигала в себе злость, но чувствовала, что злости нет, а остается обида, одна обида. Вспомнила, как однажды, словно обезумев, Левон поднял на нее руку и она, перепуганная, схватила с постели сонного Ивана и закрылась им: знала, что с ребенком Левон бить ее не будет. Теперь она знала, что он и так не стал бы бить ее, но тогда, увидев его налитые кровью глаза и озверевшее лицо, она и вправду перепугалась… Он ездил в район — целый день на мелком осеннем дожде, по гнилой, раскисшей дорого, и, когда впотьмах возвращался домой, в Анатольевском болоте увяз конь, да так увяз, что самому пришлось вытаскивать и телегу, и коня. В хату ввалился после полуночи, мокрый, грязный, голодный. А в хате ни хлеба, ни бульбины… Ей бы помочь ему раздеться, сбегать к кому-нибудь одолжить хлеба, а она, дурища, начала говорить, что ничего нет, что была в чугунке бульба, оставляли ему, так дети съели, ждали-ждали его, думали, что уже не приедет. Откуда у него и сила взялась — сидел же как мертвый на лавке, а тут рванулся к ней: «Убью! Из-под земли достань, а принеси хлеба!» И пошла, и принесла, а потом долго таила обиду на него, и плакала, и причитала: как это так, поднять руку на мать своих детей? И теперь, в лесу, в снегу, вспомнила тот момент, чтоб вернуть ту злость на Левона, но злости не было, была одна жалость. Было жаль и себя и Левона. «Нелегко доставалось и ему, хватало, всего хватало…»

Впереди посветлело. «Видимо, берег». Нет, небольшое болотце, а за ним снова тот же ельник. «Боже, когда ему будет конец». Лёкса устала, очень устала. Болело все тело: и ноги, и руки, и внутри. И она начала бояться: хватит ли у нее сил месить этот снег. И сколько его месить? И куда она идет?

Никакой дороги давно уже не было. Был снег, мягкий, сыпучий, справа и слева деревья, две стены, между стен — узенький коридор. То там, то тут тяжелые ветки перегораживали коридор… Зацепишь ветку — на голову снег, как с крыши.

Коридор, повернув туда-сюда, вывел на какое-то поле. Гектаров пять-шесть. Как будто знакомое и незнакомое… Над ним густая белая пелена и тишина. Молчаливая, сонная тишина. Лёкса приостановилась передохнуть, хватала ртом воздух и прислушивалась: может, услышит какой-нибудь голос. Может, где собака залает… Но вокруг было глухо и тихо, лишь в ушах звенело, словно тонкая натянутая струна, и хотелось спать.

«Надо идти, — сказала себе Лёкса. — Надо идти вокруг поля: есть поле, значит, где-то должна быть и дорога…»

Она стояла под елкой — высокой, с широко раскинутыми ветвями. Снега здесь было меньше, сугроб полукругом лежал поодаль от комля, ноги чувствовали твердость близких корней.

«Надо идти», — повторила себе Лёкса, а сама стояла, прислонившись к стволу. В голове шумело, веки сами слипались от усталости. «Только не уснуть», — думала Лёкса, не замечая, что засыпает. Все пережитое за эти дни и эта дорога так измучили ее, что у нее уже не было сил сопротивляться: как только тело нашло опору, Лёкса уснула, будто провалилась в темную яму. Она не знала, сколько времени проспала так, стоя, но вдруг не то во сне, не то наяву ей послышался голос. Как будто кто-то голосил. И не кто-то, а ее дети. Она очнулась, прислушалась. Вокруг было тихо. Нигде ни голоса, ни звука. «Может, они ждали-ждали меня и вышли искать. А может, и сами заблудились?» — пронзила тревожная мысль.

И Лёкса снова полезла в снег и вскоре выбилась на неширокую дорогу. Вначале идти было легко, и Лёкса подумала: «Надо было давно передохнуть». Помесив снег с полкилометра, она снова почувствовала слабость. Начал болеть живот. Потом боль пошла внутрь, под грудь, и этот клубок сидел там, жег. «Только этого не хватало, — подумала Лёкса. — Только не хватало мне заболеть…»

Теперь она шла березняком. Показалось, будто где-то залаяли собаки. Вроде слева. Она остановилась. Нет, ничего не слышно. Снова двинулась дальше. Живот не переставал болеть. «Видимо, от голода», — решила она, но сама упрямо двигалась вперед. Она уже ничего не боялась, ни о чем не думала. Уже и злости не было ни на кого. Намечала: «Дойду до той березы и передохну», но, дойдя до березы, не останавливалась, шла дальше. «Дойду вон до той… Еще до той…»

И снова ей послышался лай собаки. И снова — слева и как будто сзади. Лёкса свернула влево. Шла между кустов и деревьев, уговаривая саму себя: «За этими березами должна быть деревня…» Однако за березами стояли другие березы, как копны сена, возвышались кусты. «Ну, за теми…» — снова шептала Лёкса, но и за «теми» кустами стояли другие… У Лёксы дрожало все: и руки, и ноги, и саму ее всю трясло. «Ну, за этими елочками…» Зацепилась за какой-то сук и полетела — руками и лицом в снег. Долго лежала, чувствуя на щеках приятный холод. Поднялась, прошла немного, прислонилась к стволу березы, сомкнула веки, потихоньку начала съезжать вниз, пока совсем не села. Так хорошо было сидеть!

Снова вспомнилась Малина. И хотя Лёкса знала, что ее уже нет, однако вспомнила про нее так, будто она не сдохла, а живая стояла в хлеву. Вспомнились Лида, Валик, Алеша. И уже не было беспокойства о них, будто они были и накормлены, и обогреты, будто она знала, что они выучили уроки, накормили поросят, положили в печь дров и легли спать. «Эти не маленькие, сами могут сварить себе, — думала она. — Реня тоже не пропадет. Что-что, а голодная не будет». Только Иван… Мелькнуло воспоминание, как блеск молнии: «Хлеба в шкафчике нема, бульбы в печи нема, а Иван есть хочет…»

Лёксу словно передернуло. Она открыла глаза. Показалось, что за березами что-то чернеет. Вроде какое-то строение. Еще не веря в свое счастье, она вскочила, рванулась вперед. Это было гумно! Дальше за ним неясными темными пятнами выступали еще строения. Лёкса долго смотрела на эти темные пятна, боясь обмануться, и вдруг заголосила — дико, тоскливо, во весь голос. Заголосила от горя и радости, что наконец знает, где она и куда ей идти. Теперь она знала, что будет жить и что никто не снимет с нее этот груз — думать о детях, кормить их.

Хорошенько выплакавшись, она пошла. Надо было думать, как жить завтра.

Она ввалилась в хату чуть жива. Дети еще не спали. Подвесив лампу к балке, они на печи зубрили уроки. В хате было как в леднике.

— Затопите печку как можно быстрее, — прохрипела она от порога и повалилась на лавку. Уже не слышала, как Валик принес, натаскав из плетня, сучьев, как разгорелось в печке, как дети стягивали с ног бурки…

«Боже мой, когда это было? И было ли оно? Может, мне все это только приснилось?» — подумала Лёкса, возвращаясь к сегодняшнему дню и к себе сегодняшней… Почувствовала, как кто-то тронул за руку, повернула голову. Это был Иван. Он встретил ее взгляд, улыбнулся. Его глаза и улыбка сказали ей: «Я знаю, тебе тяжело, ты устала, но скоро мы будем дома».

«Ничего ты не понимаешь, — ласково подумала она про сына. — Мне сегодня хорошо. Словно мы собрались всей семьей. И Реня, и Лида, и Алеша, и Валик… И словно Левон с нами… Я знаю, что ты любишь его, хотя его давно уже нет. А любишь ли ты меня, будешь ли ты меня так любить, как его?.. Любишь… И будешь любить», — успокоила она себя, вспомнив, как ждала его эти дни, как хотела, чтоб он приехал, даже думала телеграмму дать, и как он, будто угадав ее мысли, заявился вчера. Она успокоила его, шевельнув губами: «Хорошо… Все хорошо».

VIII

Возле клуба Иван нос к носу столкнулся с Федей. Был тот изрядно выпивши и радостно раскинул руки, словно встретил своего самого лучшего друга.

— А-а-а, Иван. Иди, иди. Выпить хочешь?

— А есть?

— Найдем…

— Нет, не хочу.

— Жаль… А у меня настроение в самый раз. — Он помолчал, видимо, раздумывал: говорить или нет. Наконец поднял глаза на Ивана: — Поскандалил дома. Разогнал всех: и жену, и мать… Нет чтоб сыну радоваться, за сына стоять, все ж приезжаю, не забываю, так она за жену горой стоит. Пригрела возле себя. «Зачем приехал, грубиян?..» Это я зачем приехал… Дальше — больше… «Лучше б ты умер тогда, когда я тебя маленького молоком своим кормила…» Это снова обо мне. Ну я и взорвался. Надоело, говорю, сколько там я тогда молока выпил? Может, графин какой или два… Так приезжай в Минск — куплю в магазине да отдам эти два графина или сколько там. Не хочешь магазинного, могу на рынке купить, более свежего… Видишь ли, это не понравилось. Чуть не с кулаками бросилась на меня…

Иван во все глаза смотрел на Федю: шутит он или говорит всерьез. На шутку не похоже: и взгляд напряженный, неподвижный, и злость в голосе.

— Ну и гад же ты, как я погляжу! Был бы ты родней мне, хоть маленькой. Да я за такие слова… От тебя один порошок остался б…

— Мы еще поглядели б, кто кого… И опять же, Иван, давай без профилактики. Она, когда слишком частая, и машине вредит, а человеку тем более… Меня она ни грамма не трогает. Не тот товар. — Федя постоял еще немного и вдруг мягко, со свойской непосредственностью предложил: — Хочу к дядьке завернуть, к Вавиле. А то еще может обидеться: приезжал племянник и не зашел… Ха-ха-ха! Пошли вместе — не прогадаешь. А? — и глаза его, только что неподвижные, со стеклянной пустотой, оживились, смотрели на Ивана ласково.

Иван отказался, и Федя пошел один, и вскоре оттуда, куда он ушел, послышался его грубоватый сильный голос:

У миня такой характер, И ты са мною не шути…

«Ну и «характер»!» — покачал головой Иван.

Зашел в клуб. Тепло защемило в груди, когда увидел невысокую сцену с непокрашенным полом, большой, словно раскрытый чемодан, черный динамик на стене, «уголок животновода» с аккуратно расставленными и разложенными брошюрами и журналами всех времен, лозунги над сценой и на стенах, и лампы — на случай, если погаснет свет, и самого Василя — он сидел посреди сцены с баяном на коленях, медвежеватый и сонный. Все это было близким, хорошо знакомым, и вместе с тем от всего этого повеяло чем-то давним, что забылось, а теперь вдруг ожило, как во сне. Наклонив голову к самому баяну, Василь что-то наигрывал. Больше в клубе не было ни души. Василь заметил Ивана, обрадовался. Поставил баян на стул, спустился вниз.

Когда-то они учились вместе, в пятом или шестом классе даже сидели за одной партой: Иван — маленький заморыш, худенький, желтолицый, и Василь — здоровяк переросток, плечи как у настоящего мужчины. Как-то сталось само собой, что Василь взял опеку над Иваном, защищал его от старших и сильнейших одноклассников. И что-то с тех пор искреннее, трогательное, может, даже нежное осталось между ними.

Они поздоровались.

— Приехал к матери? — спросил Василь. Голос у него был густой, грубый, говорил он как в бочку. Иван улыбнулся, агакнул.

— То добре… — Василь сразу переключил внимание на другое: — Надо стулья убрать, пока никого нет. Танцы будут. — Василь оставался Василем. Он не любил затяжных церемоний и напрасной траты слов. Зачем слова там, где все и без них понятно.

— Как твои мужики растут? — спросил Иван. У Василя были близнецы.

— Растут здоровые, как медведи. Скоро батьку за грудки возьмут, — засмеялся Василь.

Иван помог ему забросить на сцену сбитые в ряды стулья, занял руки журналом. Василь снова взял баян, начал ловить какой-то мотив.

Клуб постепенно заполнялся. За столы набилось мальчишек, порасхватывали шашки и шахматы. На стульях у стен, как ласточки на проводах, вертелись девочки-школьницы, натягивая на острые коленки коротенькие юбочки, зыркали друг на друга, на Ивана.

— Василь, включи радиолу, — канючили они, но Василь словно не слышал их — тихонько пиликал на баяне, гонялся за своим мотивом, а тот никак не давался. Василь снова и снова ловил его, пока наконец не добился своего, и, радостный, довольный, расплылся в улыбке, проиграл несколько раз от начала до конца…

— Успеете еще ноги набить, — наконец сказал девочкам. — Лучше пошли б да юбки понадставили, пока кавалеров нет.

— А нам хорошо и в таких, — засмеялись те.

На улице было тихо, и вдруг в этой тишине послышались смех, шум, крики, распахнулась дверь, и в клуб неспокойной, шумной гурьбой ввалились веселые, пьяноватые люди, и сразу в клубе стало тесно и весело. Впереди шла и вела всех тетка Ольга. Были здесь Иванова мать, и Грипина, и Надя, и Лёха. Мать с порога увидела Ивана, улыбнулась ему.

Тетка Ольга с непокрытой головой, волосы собраны в узел. Она в новом темно-зеленом платье, руки раскинуты в стороны, словно плывут в воздухе, в правой — платок, левая свободная… Тетка Ольга как вошла, так и потянула всех за собой кругом, высоко подняв голову, глядя то вперед, прямо перед собой, то под ноги себе, притопывая и напевая:

Праслужыў я ў пана Першае лета, Выслужыў я ў пана Курку за гэта. Мая курачка Залатавурачка Па двару ходзіць, Куранятак водзіць…

Она шла по кругу, взмахивая руками в такт песне, и вслед за ней, как цыплята за курицей, двигались другие танцоры и тоже пристукивали каблуками, взмахивали руками.

Иван глядел на тетку Ольгу и не узнавал: кажется, и фигура у нее еще ничего, и голос приятный… И словно чем-то горячим полоснуло по глазам и от этой немудрящей и, казалось, давно забытой песни, и от этих неумелых, давно отвыкших от танцев танцоров…

Маё целя хвастом меле, Мой індык шалды-балды, Мой гусь траву кусь, Мая курачка Залатавурачка…

— Музыку! Василь, музыку! — закричали танцоры.

— Давай падыспан!..

— Падыспан!

Василь уселся поудобнее и рванул баян. Танцоры пошли в круг.

Кто-то дотронулся до плеча. Иван повернулся: Нона!

— Добрый вечер, Иван.

— Добрый вечер, — обрадовался Иван.

— Гляжу, пропадает человек. Вокруг музыка, веселье, а он киснет. Думаю, пойду расшевелю…

— И хорошо сделала…

— Тогда пошли танцевать.

— Я плохой танцор…

— О боже, слышишь ли ты меня? Девка уговаривает хлопца танцевать, а он упирается. До чего мы дожили. Падыспанец — легкий танец, его легко танцевать… — запела Нона, входя в круг. — Не забыл?

— Припоминаю…

Иван уже и не помнил, когда танцевал эту падеспань, так это было давно, но быстро приноровился к танцу и незаметно для себя вошел во вкус. Ему нравилось и это плавное прохаживание с коленцами, с притоптываньем, и кружение, и смена партнеров, и нехитрая и такая знакомая музыка.

— Ты легко танцуешь, — сказал Иван Ноне.

— Неужели? — словно усомнилась она, не глядя на него. Нона явно подзадоривала, и Иван принял ее намек.

— Если б можно было жить одними танцами, я хотел бы всю жизнь танцевать… с тобой…

— Нельзя…

— Почему?

— Ноги не выдержат…

— Мои или твои?

— Твои. Мои крепкие. Я ведь работаю на строительстве…

— А я буду заниматься спортом…

— И сердце не выдержит, — смеялась Нона. — Танцы дают большую нагрузку на сердце.

— Сердце у меня крепкое.

— Оно у тебя умное.

— Как это?

— Оно очень много думает… — Голос у Ноны стал более серьезный, чем надо было для шутки. — А в танцах не надо много думать. Танцуй — и все. Хотя вот бы так, как Леня. — Нона кивнула головой назад. Там, через несколько пар от них, танцевали Игорь и Леня. Леня танцевал с одной из тех школьниц, которые просили Василя включить радиолу, рассказывал что-то веселое, и она аж заходилась от смеха. Он поймал взгляд Ивана, показал белые зубы, помахал рукой…

Иван ничего не успел сказать Ноне, хотя и возразить было нечего: Нона говорила правду. Надо было меняться парами, и Нона ушла вперед.

…Потом Иван танцевал с матерью. Она смотрела на него снизу вверх, улыбалась неустойчивой, расслабленной улыбкой.

— Откуда это вы всей толокой? — спросил Иван.

— Ольга позвала всех к себе. Ну а от нее сюда, на танцы, танцоры старые…

Мать словно чувствовала какую-то неловкость или вину, словно она делала что-то недозволенное. И ему стало жаль ее, и этого ее виноватого взгляда, и ее улыбки. Она старалась танцевать легко, свободно, вспоминая свою молодость, но ничего из этого не выходило: тяжелые, будто набрякшие ноги не хотели слушаться, и она переставляла их, как протезы. И только теперь, танцуя с матерью, Иван почувствовал, понял каким-то внутренним чутьем, сколько довелось вынести и ногам ее, и потому они точно одеревенели, и рукам, одна из которых неумело лежала у него на плече, другая, вялая, шершавая, в его руке. Ему сразу стало горячо, словно туман ударил в голову. Иван не мог дождаться, когда кончится танец. Он так и не дождался конца: как только Нона снова вернулась к нему, они покинули круг.

«Все. Скажу завтра, пускай собирается и едет ко мне. Хватит с нее уже. Пусть хоть под старость отдохнет», — думал он, выходя во двор.

На пруду квакали лягушки. Пахло разбросанным на огородах подсохшим навозом…

Присел на лавочку на другой стороне улицы, закурил.

«Так ведь не поедет… Говорил уже. И что услышал? «А что я там буду делать? Разве что твою комнату стеречь? Так ее и так никто не украдет…»

Он еще сидел на лавочке, когда из клуба выкатились так же шумно, с песнями и криками, и гуртом пошли по улице тетка Ольга, мать, Грипина, Надя, Лёха…

Василю, видимо, надоело играть на баяне, и он включил радиолу — на улицу вырвались звуки бодрого фокстрота…

— А-га, еще один минчанин, — услышал Иван, как только снова переступил порог клуба.

Широко улыбаясь и протягивая руки, к нему шел Иван Емельянович, все такой же маленький, толстенький, с хорошо заметным, будто приклеенным животиком. Продолговатое лицо его тоже округлилось, расплылось. И сегодня, как и много лет назад, когда Иван ходил в школу и когда бросил ходить, он был в темном мятом костюме, который пузырился на коленях и был весь в каких-то светлых пятнах.

Иван Емельянович взял Ивана под руку и повел через зал в уголок, под динамик. Там уже был Вавила — веселый, с красным лицом.

— Давай, давай сюда! — замахал он им рукой, как котят смахнул двух мальчишек, которые сидели рядом с ним на стульях, освободил место.

Сели. Слово за слово поплыла беседа — все про то же, неизменное: что нового слышно на далеком и близком свете. И как-то после первых фраз Иван Емельянович начал жаловаться, что трудно, очень трудно стало работать учителю. Это уже было что-то новое. Ведь Иван Емельянович из тех учителей, которые никогда не жалуются на трудности своей работы, как бы туго ни приходилось. А тут вдруг такое:

— Не хотят дети учиться. Не хотят — и все тут. Ты другому ставишь тройку — понимаешь, тройку! — и ему хоть бы что, ставишь двойку — и снова ему хоть бы что! — говорил он и сердился, разжигал себя. — Исчез элемент заинтересованности в учебе… «В институт я не пойду, а на завод возьмут и с тройками, и трактористом возьмут…» Вот и все… А ты распинайся, доказывай, уговаривай…

— А может, Иван Емельянович, оно и лучше, что человек уже в таком возрасте знает, чего хочет. Надо, чтоб люди трезво смотрели на жизнь, хотя эти люди — всего лишь школьники.

— В том-то и беда, что слишком рано этот человек знает, чего он хочет. Даже не чего он хочет, а что ему надо. Он чудесно разбирается в том, что ему надо, а чего не надо. Уже в шестом классе он знает, что ему не нужна химия, не нужна биология. Зачем ему химия? Зачем ему биология? Зачем ему ковыряться на пришкольном участке? Он будет электриком, а электрикам, видите ли, знать химию не обязательно! Зачем ему литература, если он будет шофером? Зачем шоферу Пушкин, зачем Богданович? Это ему не надо. А вот мотоцикл уже теперь надо, я не говорю о телевизоре. Это понятно само собой. — Иван Емельянович начал подпрыгивать на стуле, размахивать руками, на его губах заблестели капельки слюны. — В конце концов на все это можно закрыть глаза, черт с тобой: не хочешь учиться — не учись. Будь только человеком… А откуда он вырастет, этот человек? Откуда? Вначале ему не нужны химия, литература, природоведение. Затем не надо то, что другие делают, что другие любят. Потом отец не нужен, мать… Вон видишь, у порога стоит, белобрысый? — Иван Емельянович вытянул шею, крикнул: — Коля! Коля Мотуз, иди сюда!

В клубе было тесно, играла радиола, но парень услышал голос Ивана Емельяновича, повернул голову.

— Иди, иди сюда! — махнул рукой Иван Емельянович, но парень крутнулся и выскользнул за дверь.

— Видел? Пришел в клуб с папиросой. Ну захотелось тебе закурить — закури, пускай на тебе шерсть курится. Так нет же! Закурить и обязательно прийти в клуб, чтоб все видели. И это ученик шестого класса. Позавчера встречаю его на улице возле школы. В школе уроки, все в классах, а он шляется под окнами. «Почему не на уроке?» — спрашиваю. Начал что-то выдумывать. Говорю: «Сейчас же иди в класс!» Отскочил. «Не пойду. Захочу — и совсем не пойду в школу, вот тогда походите, попросите». Ну что ты ему скажешь?

— Ничего не надо говорить. Взять и выгнать из школы.

— Выгнать! Как это все просто. А план всеобуча? И снова, допустим, мы его выгнали. Он же все равно на работу никуда не пойдет.

— Почему не пойдет?

— Ты, Иван, как маленький. Разве ж отец отдаст его куда-нибудь?.. Как бы не так! Я уже говорил отцу, и не один раз. «Что ты, Амельянович, он же еще совсем дитя, ему ж только четырнадцать годков…» А дитя это уже выше отца, и отцовы ботинки ему на ноги не лезут…

— Я, Амельянович, тоже думаю, что это мудро — приучать детей к работе, — вмешался в разговор Вавила. — Нечего до двадцати лет по улице собак гонять. Пускай человек делает что-то полезное. Я гляжу на своего младшего. Тоже места себе не находил — ни дома, ни в школе. И двойки начал приносить. Я и ремнем учил — думаешь, помогло?.. А начали в школе изучать трактор — как подменили мальца. Книжек разных нанес, винтов, гаек, карбюратор приволок, сидит, ковыряется… Остановился позавчера у двора Петя Косачев… Слез с трактора, мотор не глушил. Мы как раз с хлопцем дрова пилили. «Дай, говорит, дяденька, прокатиться». — «Прокатись…» Разве ему машины жаль? Сел и поехал, потом развернулся, пригнал назад. Дети теперь ушлые пошли. Не то что мы, до пятнадцати лет без штанов бегали. Тут им все: и радио, и телевизор, и хоккей, и шмакей. И к ним надо подстраиваться. — Вавила передохнул, глянул на Ивана, потом на Ивана Емельяновича. Ему нравилось, что его внимательно слушают. — Я возьму снова же младшего. Он, как председатель наш Гаврилович, не может слышать запаха водки. Захотим когда мы с жинкой выпить… Есть на что, слава богу, — и я зарабатываю, и она доярка. Раньше, как увидит, что собираемся выпить, поднимается из-за стола — и за дверь. Ну один раз, два — и как-то неловко нам стало. Он молодой, только жить начинает, ему учиться надо… И мы исхитрились, — Вавила засмеялся. — Исхитрились, как только появится охота выпить, идем в истопку… Там у меня чисто, и полок как столик, и окно большое, и закуска близко. Выпьем там, и все. А он пускай учит свои трактора. А батька наш прятался ли когда от сына своего? Да он ремень снял бы да так отучил. И снова же, посудите… Почему бы и не выпить чарку, когда можно. Все равно два века жить не будешь и бог на могиле свечку не поставит. Я так, Амельянович, думаю, что ни водку пить, ни баб любить никто по своей охоте не бросает… А?

— По своей охоте или не по своей… По-твоему выходит, что без алкоголя нет никакой жизни, — улыбнулся Иван Емельянович.

— Почему нет. Есть. Всякие люди живут. Один по солененькому сохнет, другой — по сладкому… А вообще, Амельянович, давай кончать эти теории. А то встретили свежего человека и зауздали его на целый вечер… Это ведь молодежь… Ей, может, хочется чего-нибудь другого. — И, уткнув губы Ивану в ухо, дыша густым водочным перегаром, Вавила зашептал: — Чего ты сидишь тут? Или тебе другой работы нет? Музыка, танцы. Шел бы да прижал девку какую. Я в твои годы подметки на ходу отрывал. Во, хоть бы Нону мою… Разве плохая девка? Я знаю, и ты ей нравишься…

— Ну что вы! — Иван сразу не нашелся что сказать.

— Ты не гляди, что она танцует с Потаповым, — по-своему понял Иваново замешательство Вавила. — Я шепну ей, и она в момент отошьет его.

Иван сморщился, заерзал, стараясь отодвинуться подальше от Вавилы. Но не смог: не пускал сидящий рядом Иван Емельянович.

— Я ведь не слепой, Левонович, я сам прикидываю. Хлопец ты в тех годах, когда самое время подумать про семью. Квартирка у тебя есть… Пускай одна комнатка, но для начала хватит… Пока то да се, можно и о машине подумать. Не гляди, что я живу в деревне, но кое-что кумекаю и кое-какие деньжата имею. Колеса на три могу хоть сегодня дать… Еще одно — и «Москвичок» готов.

— Я думаю, на нем будет кому ездить… — Иван поднялся.

— Диво, что будет, — поднялся и Вавила. — Все ж как ни бери, четыре ноги… Подумай об этом. — Вавила стоял, широко расставив толстые кривоватые ноги. Иван глянул вниз на его огромные — не сорок ли шестого размера? — сапоги с широкими голенищами, и ему стало смешно. Ему показалось, что Вавила и в самом деле стоит не на ногах, а на колесах…

— Хорошо, подумаю, — ответил он весело и пошел к двери.

Он снова сидел на лавочке, снова курил. Веры все не было. Кто-то вышел из клуба и через улицу направился к лавочке. Это была Нона. «Видимо, отец послал следом», — со злостью подумал Иван.

— О чем вы с отцом разговаривали? — спросила Нона сразу, присев рядом с Иваном. Она тяжело дышала, и голос ее дрожал.

— Да так, разное… Ты же знаешь мужчин, — Иван не знал, что говорить. Он не ожидал такого поворота.

— Нет, ты скажи, что он тебе говорил? Что он плел тебе? Молчишь? — В ее голосе были и злость, и отчаянье, и решимость. Она говорила поспешно, глотая окончания слов. — Можешь молчать… Я и сама знаю… Сватал меня, да? Сватал? Ну скажи, сватал? — Нона схватила Ивана за руку, потянула к себе, стараясь заглянуть ему в лицо… — Сватал?

— Да нет, что ты выдумываешь… Какие сваты…

Нона отпустила Иванову руку и вдруг заплакала, уткнувшись лицом в колени, но сейчас же выпрямилась, вытерла глаза.

— Я знаю, ты мне можешь ничего не говорить… Как только встретит нового человека, сразу тянет в хату. Жениха мне ищет… Торгует, как телкой. Стыдно людям в глаза смотреть. Ну я ему наторгую…

— Напрасно ты так на него. Ни о чем таком мы не говорили… — начал Иван, чувствуя, что она все равно ему не верит. — И ты не принимай так близко к сердцу, не переживай. Старые — они как малые…

Нона немного успокоилась, но поверить ему — нет, не поверила.

IX

Он увидел Веру сразу, как только она вошла, и сразу поднялся ей навстречу.

— Где ты так долго была? — спросил Иван, чувствуя, что ему тяжело стало дышать…

— Управлялась по хозяйству, — ответила она просто, словно он и не ожидал ее здесь весь вечер, и начала развязывать платок, потом сняла пальто. — Они же поехали в Долгий Лог, а я и гостья, и хозяйка.

Он взял из ее рук пальто, повесил на вешалку.

Она была пострижена под мальчика, и эта прическа молодила ее, приятно округляя продолговатое лицо… Шерстяной вязаный костюм ладно обтягивал фигуру.

— Ты хочешь танцевать? — спросил он, подавая ей свою расческу.

— Я миллион лет не танцевала, — ответила она и улыбнулась. По ее напряженному голосу он догадался, что и она волнуется.

Он знал, что все в клубе смотрят на них, ловят каждое их слово, замечают каждое их движение и завтра, и послезавтра, и много дней спустя будут обговаривать все это, оценивать, прикидывать и так и этак, но все это его совсем не интересовало. «Как она переменилась. Я совсем не знаю ее», — подумал он, а вслух спросил:

— Что попросить?

— Вальс… Я миллион лет не танцевала вальс…

Почему-то ему не понравились эти ее «миллион лет». Что-то фальшивое и легкое, как подделка, слышалось в этих словах. Это были не ее слова, и это была не она. Однако Иван подошел к Василю, попросил поставить пластинку.

— Твоя шедевра? — отрывистым басом спросил Василь.

— Разве ты ее не знаешь? Это же Петрова Вера… — недовольно ответил Иван.

— Петрова, Петрова, — передразнил Василь. — Я спрашиваю: вместе приехали? Или каждый по себе?

— Каждый по себе.

— Но отсюда поедете вместе? — Василь шутил, глаза его хитро щурились, и сердиться на него не хотелось. Да и за что сердиться? Иван тоже улыбнулся:

— Не знаю, хотя все может быть…

— Ты можешь не знать, а я знаю. Никуда ты уже не денешься, — сопел Василь, перебирая стопку пластинок. — Иди к ней, а то хлопцы уведут, — он кивнул на Игоря и Леню. — Эти долго гадать не станут.

Иван пошел к Вере.

В динамике что-то зашумело, зашипело, и, словно звоны, ударили первые звуки очень знакомого старинного вальса. Они пошли танцевать. Закружились, замелькали люди, поплыли стены, и сам Иван поплыл, словно по реке, на быстрине… Он видел Верины глаза, видел аккуратненькую круглую прическу, ощущал пальцами кругленькие маленькие пуговки у нее на спине под костюмом, ему было хорошо, и все же он чувствовал какую-то неудовлетворенность, какую-то фальшивость своего положения. Что это было так, подтвердила и Вера. Она вдруг сказала:

— Взгляни, как Нона на нас смотрит. — И снова сказала это неестественно игривым голосом.

— Это тебе кажется, — сухо ответил Иван.

— Нет, ты взгляни… И на Вавилу. — Вера не заметила его сухого тона. Или не хотела замечать? Нет, не заметила.

— Это тебе кажется, — повторил Иван.

— Он готов нас съесть.

— А ты боишься? — Ему вдруг захотелось сделать ей больно.

— Мне нечего бояться, — голос ее стал тише. Она попробовала улыбнуться — ничего не вышло, лишь в уголках губ, словно мотыльки, тревожно задрожали морщинки. Она нахмурила брови. — Я боялась только одного — чтобы тебя не украли…

— Разве я такой маленький, что меня могут украсть?

— Теперь я знаю, что ты не маленький, — Вера внимательно посмотрела ему в глаза.

Ивану стало жаль ее.

— Мы долго в клубе не будем, — сказал он, когда Василь поставил пластинку во второй раз.

— Пойдем, как только окончится вальс.

— Василь будет крутить его, пока не рассыплется пластинка.

— Он тебя любит…

— Мы с ним сидели за одной партой… Слон и Моська…

— Тогда пожалеем его. Уйдем после второго раза.

— Хорошо.

Вера улыбалась, но глаза ее были серьезные, и в голосе улавливалась напряженность. На улице было темно и душно.

— Куда пойдем? — тихо спросил он.

— Не знаю. Пойдем по селу, — так же тихо ответила она.

У него еще слегка кружилась голова, а в ушах звенела музыка.

Впереди кто-то блеснул фонариком — раз, второй, третий… Вскоре оттуда послышался знакомый пьяный голос:

У миня такой характер, И ты са мною не шути…

Федя шел навстречу, светя то себе под ноги, то вправо, то влево — по заборам, по окнам хат. Иван не хотел встречаться с ним и повел Веру по стежке у забора, по которой бабы носили воду из колодцев. Но Федя сам свернул к ним, секанул светом Ивану в лицо, скользнул по Вере сверху вниз и снова засветил на Ивана.

— Я думал, что это ты с Ноной прячешься… так сказать, прижимониху режешь…

— Погаси! — Иван заслонил рукой глаза. — Ты ищешь Нону? Она там, в клубе…

— Кого я ищу, того давно нет, — Федя погасил фонарик, дотронулся рукой до Вериного плеча. — Барышня, вы позволите сказать вашему партнеру несколько слов? Так скать, по секрету.

Вера взглянула на Ивана, сжала его руку. Иван кивнул головой.

— Иди, я догоню, — сам повернулся к Феде: — Ну говори, партнер… Только быстрее…

— Ломаешь осину, старик, — торопливо заговорил Федя, и Иван увидел, что он не такой уж пьяный. Больше придуривается. — На какого черта связался ты с этой офицершей? Тут, дома, у всех на глазах. Или тебе девок мало? — Федя положил руку Ивану на плечо, но тот сбросил ее. Его уже душила злость. Не хватало, чтоб каждый учил его.

— Ты куда идешь? — спросил он Федю.

— В клуб…

— Так иди. Прямо, прямо и прямо. Там увидишь. И не лезь куда не надо…

— Дурак ты, Иван, как я погляжу, совсем дурак, — искренне снова удивился Федя, разводя руками, и эта искренность снова подкупила Ивана: он не пошел, как было намеревался, задержался.

— Знаешь, сколько у него денег?

— У кого?

— У дядьки моего, у Вавилы.

— Он мне сегодня говорил…

— Говорил? У-у-у, жила. Он может сразу два «Москвича» купить. А за Ноночку он ничего не пожалеет. Дорогая дочушка. Или ты еще о любви думаешь? Брось, старик. В наши годы… Будут деньги — будет и любовь, сколько хочешь…

— Все?..

— Что все?

— Ты все сказал?

Федя какой-то миг вглядывался в лицо, потом ехидно захихикал:

— Или ты идешь по принципу: лучше синица в руке, чем журавль в небе? А? Со стопроцентной гарантией? Тогда хвалю… Тут налог твердый, безответный. Натура…

— Что-о-о?

Все, что где-то сидело у Ивана: и сила, и злость, и бешенство — бросило его к Феде. Он схватил его за воротник и так сжал, что у того глаза полезли на лоб. Какое-то время Федя стоял, хватал воздух открытым ртом, потом рванулся, прохрипел:

— Пусти, дурак.

Иван разжал руки. Его всего трясло.

— Ну и бешеный… Так и задушить можно, — вертел шеей Федя.

— В другой раз будешь думать, что говорить…

— Да уж конечно. Свату и первая чарка, и первая палка… Бешеный, ей-богу. Дай лучше свой адрес, может, когда зайду да чарку выпьем… Мы ведь уже все равно как побратались…

Федя посветил фонариком, Иван записал свой адрес:

— Вечерами я всегда дома, если не в командировке.

— Как-нибудь подгадаю. Иди уж, иди. Тебя ожидают. А с меня хватит. Пойду спать… Может, мои пустят.

Они разошлись. Снова послышалось: «У миня такой характер…» — и это как-то обрадовало Ивана, сняло с души неприятную тяжесть.

— Что у вас было? — спросила его Вера. Она ждала Ивана возле своего дома.

— Ничего. Он попросил мой адрес. Может, когда-нибудь заглянет…

Они стояли у колодца. За ним, во дворе, была Петрова хата. Сколько лет Иван не был в ней? Последний раз забежал, идя в армию… Ему захотелось зайти, посмотреть, все ли там так, как когда-то. Для него это было очень важно. Он словно хотел сверить себя и с этим домом, и с тем, что осталось в доме и в нем самом. Он хотел возвратиться к себе тому, давнишнему…

— Зайдем? — спросил он.

Вера молчала, будто не знала, что делать, потом медленно открыла калитку.

Ее неуверенность как бы оживила тревогу и в Ивановом сердце. С какой-то грустью он переступил порог когда-то такой знакомой хаты. Но теперь хата казалась чужой, и он почувствовал себя в ней чужим. Отвык от нее.

Стол в углу, лавки вдоль стен, дальше, за дощатой перегородкой, печь…

В другой половине было просторно. Выбросили большую печь и вместо нее поставили грубку с прямым, высоким, аж под самый потолок, белым дымоходом.

Сняли пальто.

— Присаживайся где-нибудь, — сказала Вера, а сама осталась посреди хаты. Она не знала, что делать дальше. Куда-то исчезла та веселость и смелость, с которыми она зашла в клуб. Стояла посреди хаты потупившись, кусая губы, стриженная под мальчика и сама похожая на мальчишку, который залез в чужой сад, зацепился за гвоздь и порвал новые штаны. Ему очень жаль этих новых штанов, и он собирает в кулак все свое мужество, чтоб не заплакать перед отцом, который знает, где и как порваны штаны.

Иван подошел к Вере, положил руку на плечо и мягко сказал:

— Не надо.

Она резко повернулась к нему, глянула в глаза.

— Хорошо, что ты приехал. Ты даже не представляешь, как это хорошо, что приехал.

— Я давно не видел тебя…

— Ты не знаешь, сколько времени я тебя не видела… — Вера помолчала, потом тихо попросила: — Ты только ничего не думай, Иван.

— Я ничего не думаю.

— Ты знаешь, о чем я говорю…

— А ты не говори.

И все же и он, и она думали и думали об одном и том же. Оба понимали, что между ними стоит что-то такое, что не позволяет им почувствовать себя свободно, непосредственно. И оба знали название этому «чему-то». Это было Верино замужество. И еще это было время, которое стояло между ними. Вера чувствовала себя виноватой перед Иваном, и вина эта сковывала ее. И еще… Она все никак не могла поверить, что это он, Иван, тот Иван, про которого она столько передумала… Она столько времени не видела его и теперь боялась его. Задумчивые глаза. И она не знала, что он думает. Если б она знала, что он думает, ей было б легче.

Иван не узнавал себя. Он ждал сегодня Веру, обрадовался, когда она наконец пришла в клуб. А теперь вся та радость вдруг исчезла. Ну пускай она была замужем… Так что с того? Разве она стала какой-то другой? Разве она перестала быть Верой? Той Верой, с которой они когда-то решали задачки, с которой он прощался, идя в армию. Он убеждал себя, словно уговаривал, и чувствовал при этом, что чего-то важного не хватает его убеждениям.

Он взял Веру за плечи, повернул к себе. В глазах ее стояли слезы…

— Я ничего не думаю, Вера… Я не хочу думать. Ты мне нужна… Понимаешь, ты. И я тебя нашел. — И он начал целовать ее губы, щеки, волосы и почувствовал, как зазвенел, оживая, нежный голосок ручейка под весенним снегом, тот голосок, который для Ивана звенел когда-то на танцах в клубе, услышал, как этот голосок веселеет, ширится, набирает силу.

По небу плыл прозрачный, как Верина нейлоновая кофточка, молодик, и свет его тускло зеленел в хате. Этого зеленого света хватало, чтоб Иван мог видеть ее темные глаза, темные губы. Этого света хватало и на сад — чтоб ясно были видны деревья, кусты сирени и жасмина, угол хлева…

Его рука лежала у Веры на плече, и он пальцами перебирал ее короткие волосы. Они тихо переговаривались.

Говорила Вера, а Иван слушал, порой вставляя свое слово. Слушал и чувствовал, что за это время, как они вместе в Вериной хате, в нем произошел какой-то непонятный переворот. Вера перестала быть для него чужой. Она стала его, близкой и понятной. Когда только пришли из клуба, их разделяла какая-то отчужденность, какая-то стена. Теперь этой стены не стало. Теперь перед ним была Вера — не та Вера, которую он знал раньше, про которую хотя и изредка, но вспоминал в армии. Это была совсем-совсем другая Вера… Е г о  Вера.

«Что же произошло, что изменилось?» Он не мальчик, ему не пятнадцать и даже не двадцать. Он ведь знал и других женщин, но  т а к о г о  с ним никогда не было. Чтоб человек сразу стал таким  с в о и м. Почему этого не случалось раньше? Почему ни одна из тех женщин, кого он знал раньше, не стала такой близкой, такой понятной, такой своей? Почему тогда, каждый раз после этих торопливых минут близости, когда на какой-то миг исчезают всякие границы реальности, наступало трезвое прозрение и оставался неприятный осадок? Как после папиросы. И неудовлетворенность собой. И стыдно было смотреть друг другу в глаза… Может, потому, что где-то на дне души жила уверенность, что это не то, что это временное, чужое, чужое… Может, потому, что он долгие годы ожидал ее, Веру? Может, потому, что он любит ее, и любит давно, так давно, как знает себя…

Он ждал, что оно придет. Ждал много лет, каждый день… Вначале это было просто ожидание, подсознательное ожидание чего-то хорошего. Так, видимо, птица ожидает прихода весны. После двадцати это уже была тоска… Он с тоскливой болью провожал каждую пару влюбленных, счастливых людей, которых встречал на улице, в кино, в ресторанах… Он не хотел верить, что судьба обошла его, что счастье его прошло где-то рядом. Он уже утратил надежду, он начал приучать себя к мысли, что  э т о  не каждому дается. Как талант, как красота, как сила… И приучил, но тоску из сердца не выгнал. Он уже ничего не ждал… И тогда оно пришло… Но вместе с радостью и успокоенностью, пришедшими к Ивану теперь, было и острое сожаление. Это было сожаление о том, что было и чего уже никогда не будет, — о той далекой Вере и о нем самом — том, давнем. Теперь они были совсем другие люди.

Вера говорила тихо, чуть глуховатым голосом. Иван слушал не все, о чем она говорила, но знал, о чем она говорила. Она говорила о себе, а ему казалось, что это о нем…

— Ты не знаешь, не представляешь, что было со мной, когда ты ушел в армию. Иногда мне казалось, что я не выдержу больше, нет, что я умру, так болело мое сердце. Выбежав из нашей хаты, ты пошел на улицу не через калитку, а напрямик, через гряды. Не знаю, почему ты так сделал, но мне казалось, что ты специально пошел через гряды, чтобы я тебя дольше видела. Выйду во двор, увижу твои следы — и в слезы. Кажется, сердце вот-вот разорвется. Прошу Клавдию: «Закопай ты эти следы, или запаши, или засыпь, а то я не выдержу, помру…» А она смеется: «Дуреха, говорит, вот снег пойдет и сам засыплет все, заровняет, и не узнаешь, было ли что где. Он в армии, у него есть о чем думать. Он даже не знает, что ты так надрываешься по нем, так сохнешь…» Смеялась, смеялась, потом сердиться начала, ругать меня: это же надо, школьница, восьмиклассница, вместо того чтоб про учебу думать, места не находит из-за хлопца. А я ничего не могу с собой поделать.

Но вот пришла зима, повалил снег, засыпал все-все и следы твои. И у меня как-то спокойнее стало на сердце. Вначале ждала, думала, что хоть слово напишешь, ну, просто так, как знакомый, разве ж так нельзя… Не-а… Бывало, иду из школы — все девчата и парни впереди побегут, а я плетусь нога за ногу… И думаю, думаю… «Ну, не может быть, чтоб он ничего не знал, ничего не чувствовал. Я столько о нем думаю, так мое сердце мучается. Даже дерево почувствовало б это, а он ведь человек, живой человек». Тебе смешно, правда? Скажи, смешно?

— Нет, не смешно, — ответил Иван. — Говори, я слушаю.

— Стану у березки, обниму ее… А то представляю, как мы встретимся с тобой, как ты поцелуешь меня. И переживаю, аж ноги дрожат. Никакие уроки в голову не лезут. А увижу твою мать — сердце в пятки уходит. Хочу спросить, присылал ли ты письма, и боюсь: еще подумает что. Хотела спросить Адама, он тогда почту носил, чтоб хоть глянуть дал на твое письмо, чтоб хоть почерк твой увидеть. Встречу его и спрашиваю, нет ли нам писем. «Нет, нету». — «А кому есть?» — «Кому есть, тому есть…» Набралась смелости, забежала к вам. Два раза… Зимой выдумала погреться, летом — воды попить. Тогда, кажется, впервые и увидела тебя в военной форме. Ты с каким-то своим товарищем, носатым таким… Веселые, здоровые. И какой-то незнакомый ты был на той фотокарточке, далекий. Потом пришла весна, согнала снег — и снова все началось сначала… Закрою глаза и вижу, как ты перебегаешь двор, берешься одной рукой за плетень, прыгаешь. Хлопаешь рукой по штанине — то ли пыль отряхиваешь, то ли колючки… На дворе стало тепло, трава пошла… И с сердцем снова что-то начало твориться, что-то бушует там, чего-то хочется, а чего — и сама не знаю. Просто места себе не находила. Особенно под вечер. Кажется, шла б и шла неизвестно куда. Кажется, только б увидеть тебя, один только разочек увидеть…

С горем пополам окончила восемь классов, а что дальше? Ходить в девятый? А тут и Митя перешел к нам. Они с Клавдией давно были как муж и жена. Сидит, сидит поздно, да и останется ночевать. Клавдия и тогда уже стелила для двоих. Ночь пробудет, а на рассвете бежит домой… А теперь совсем перебрался к нам. Ты же знаешь, как он водку любил. Каждый вечер под градусом. А под градусом-то или драться, или ссориться. Клавдия тоже цаца добрая. Терпела все, пока неженатые были, пока к нам не перешел. А как перешел — она ни на какую уступку. Он слово — она два. Прошу: «Замолчи. Уступи ему». Где там! Как схватятся драться — насмерть… Раза два полуживую вырывала у него из рук. Два дня поохает, постонет, а там все заново… А тут как раз подвернулись курсы бухгалтерские. Я и поехала… Клавдия родила первого сына, и Четыресорок остепенился: пить стал меньше, драться перестал.

Окончила курсы и махнула на Север… Есть такой город Североморск… Одна-то я никогда не решилась бы ехать за свет, а это подбила напарница, на тех курсах училась, Маня Жадейка, у нее как раз сестра жила в том городе. Я, как за веточку, раз-раз и поехала. Работу нашли быстро. Я в вэчэ, она — на комбинате… Сижу, кручу арифмометр, свожу сводки. Копейку потеряешь, два дня ищешь… Теперь вспомню, так сама диву даюсь: откуда у меня смелости хватило поехать на край земли. Никого: ни родных, ни знакомых, одна только Маня. Она, как поводок, и удерживала меня там. Без нее я не выдержала б там… И пусто, и голо, и холод. Куда ни глянь — сопки. А Мане хоть бы что. Прибежит, смеется… «Не горюй, Вера, не замерзнешь. Хлопцы не дадут замерзнуть». А морозы там страшные. Градусов сорок — сорок пять. Выбежишь во двор, раза два дохнешь — и назад. Словно иголками прошивает. И темно. Глухой темени, такой, как у нас, нет, а так — серо вокруг и днем и ночью. Ни день ни ночь. А вверху, над фонарями, белые столбы мигают, переливаются… Прибежишь со двора, а тут печка горит. Дверцу откроешь — ближе к теплу. Возьму стул, сяду напротив печки, и кажется уже: никакой это не Североморск, а наш Буднев, и я дома… И вот скоро ты придешь, задачки решать… — Вера замолчала и долго лежала, глядя в потолок. Иван повернулся к ней.

— Дальше не надо…

— Нет… Я хочу, чтобы ты услышал это от меня. Только… — она запнулась. — Если тебе неинтересно, скажи…

Он погладил ее по волосам, дотронулся губами до щеки, щека была горячая.

— Маленькой я очень боялась темноты, — начала Вера, непривычно растягивая слова. — Даже выйти во двор ночью мне было страшно. Я бегом пролетала через сени, хваталась за щеколду, стараясь как можно быстрее открыть дверь. Мне казалось, что в темноте кто-то есть, кто-то неизвестный и страшный, и он схватит меня. И теперь… мне хочется как можно быстрее пробежать через эти темные сени… Так вот. У Джека Лондона есть один страшный рассказ о севере, о белом севере, о том страхе, который наваливается на человека, когда он остается один на один с севером. Прочла я этот рассказ там. Вечерами делать было нечего, так перечитала всю библиотеку. Прочла я этот рассказ и забыла. Но вот однажды пошли мы на лыжах на сопки. День такой ясный, где-то уже к весне. Маня, офицеры из нашей части, я… Поднялись на первую сопку, солнце увидели. Как желток висит на небе. Спустились за сопку — его не стало. Идем и идем. Смех, шутки… Кто-то кого-то зацепил, кто-то кого-то подцепил. Я в хвосте шла. Они впереди, а я за ними плетусь. Какой там из меня лыжник… Иду себе, думаю… Сосенки вокруг — небольшенькие, кривые, как у нас на болоте. Кое-где береза, опять же кривая, коростливая. Спустилась вниз, а наши где-то впереди, за сопкой. Остановилась я поправить лыжу. Оглянулась вокруг — одна на всем свете. Хоть бы душа, хоть бы что живое… Ну, ворона, или заяц, или самолет. И такая тишина, такая тишина… Крикнула — голос никуда не полетел, кажется, так на губах и остался. Белый снег кругом, белое, словно вата, небо над головой, ну как раз как в том рассказе. Там еще человек погибает. Его деревом придавило. И как поселился во мне страх! Кажется, никогда я никуда не выйду, голоса человеческого не услышу… Бросилась вперед по следам. И не иду уже, а бегу, спотыкаюсь, и бегу, и плачу. Вижу, кто-то спускается навстречу. Ну, слава богу. Это был он, Толя. Увидел слезы, пожал плечами: «Что такое?» Говорю: «Ногу подвернула». Разве скажешь кому, что испугалась?.. Так с ним вдвоем мы и вернулись в город. Потом еще ходили на лыжах, на танцы в офицерский клуб… Очень трудно человеку одному. Еще пока не замечаешь, что ты один, — ничего. Кажется, живешь — и все тебе. А когда почувствовал, что один, — тогда тяжело. Поссорилась я с хозяйкой, у которой жила. Попросила Толю: помоги квартиру найти. «Хорошо», — говорит… И вечером приходит с друзьями. «Собирай манатки — и пошли…» А много там чего собирать! Связали постель в узел, чемодан и пошли. Приводит он к себе в комнату… Там уже стол готов: водка, шампанское… Я в слезы, а он смеется: «Чего ты? Все равно этим кончится, не сегодня, так завтра». Я подумала, что, и правда, так оно будет…

Назавтра пошли в загс, а еще через два дня он уехал. Он все пропадал в командировках. Мотался по всей нашей области. Я снова одна, и снова мне страшно, как тогда, на лыжах… И вижу уже, что не то, не то я сделала… Нет в моем сердце любви к нему. Я и хочу любить его, и не могу… Ищу любви — и не нахожу. Он и высокий, может, даже красивый, и поговорить умеет, а мне чего-то не хватает. Чего — и сама не знаю. Правда, тогда я не знала, чего мне не хватает. Как раз души не хватало, человечности. Мы были совсем разные люди, у него своя жизнь, у меня своя. Только постель одна. А разве ее надолго хватит? Искала я в нем опору, а нашла цепи. Днем еще туда-сюда, а ночь придет — все думаю, думаю. Приехал он как-то из командировки, я ему и говорю: «Не будем смешить людей… Давай разойдемся». И разошлись. Побыла я еще немного на Севере, а потом вернулась обратно в Белоруссию…

Вера замолчала. Иван ожидал, что она сейчас заплачет, и боялся этого, но она засмеялась. Неестественно веселым, фальшивым смехом.

— Вот и все… и давай больше не будем об этом. Это мое, и пусть оно будет со мной. — Она вздохнула, тряхнула головой. — Давай про что-нибудь веселое…

— Про что?

— Про тебя. Я тебя совсем не знаю.

Зубок месяца успел перебраться в другое окно, но свет его нисколько не слаб. Иван видел те же тени у нее под глазами, у рта, тот же блеск глаз…

— Можно и обо мне, — задумчиво ответил Иван и притянул Веру к себе. — Можно и обо мне… — И без всякого перехода, как продолжение сказанного, но так же сокровенно и тихо: — Хорошо, что ты приехала…

— Ей-богу?

— Ага…

— Ну, а ты… хоть когда-нибудь и хоть просто так… думал ли ты обо мне…

— Думал… Только до сегодняшнего дня ты была где-то далеко-далеко, так далеко, словно тебя и не было…

— Может, это была и не я?

— Может, и не ты. Зато теперь ты, и мне кажется, что и всегда была ты. Не знаю почему, но сегодня я, может, впервые по-настоящему почувствовал радость оттого, что живу на свете. Не в смысле: «Жую, — значит, живу», а в более высоком: «Живу, — значит, действую, ошибаюсь».

— Не боюсь ринуться с кулаками в драку… — уколола Вера.

— И с кулаками. Без этого нельзя. Жизнь сложна, а люди разные… Одному не хватает денег на хлеб, другому — на машину, и каждый хочет иметь свое… И снова же… эта радуница, кладбище, вечеринка… Сегодня я впервые задумался о том, что на кладбище лежит больше людей, чем ходит в живых. Намного больше.

«Заносит тебя, Левонович, заносит. Не надо мудрить. Меньше абстракции — больше ясности, больше правды…» — напомнил о себе внутренний голос, и Иван согласился с ним и замолчал.

Было совсем светло, когда Иван собрался идти домой. Пели жаворонки. Вера проводила его во двор, держа руки у щек: они горели. Иван задержался у калитки.

— Иди, иди! И так не знаю, как я сегодня буду смотреть твоей матери в глаза…

— Как и всегда…

— Что ты?! Разве она примирится с тем, что ты был у разведенки?

— Примирится, — ответил Иван, но для себя отметил, что «разведенка» — материно слово и она его не уважает.

…Уснул он мгновенно, едва прикоснувшись головой к подушке.

X

Проснулся Иван поздно. И проснулся не потому, что выспался, — когда тут было? — а от острой заботы.

Мать кончала топить печку. Плотно сжав губы, она орудовала у печки, хватала в руки то один ухват, то второй — и из печки тогда слышалось то жалобное позвякивание сковороды, то глухой стук чугунков на поду, то сухое потрескивание сложенных в кучу головешек. По тому, как грохала она дверью, открывая и закрывая ее, не боясь разбудить его, Ивана, знал, что она сердится, и догадывался, что причина ее злости — Вера…

Теперь, на утреннюю, трезвую голову, Иван ясно понял, что в его жизни произошел поворот, и этот поворот принес новое в отношения между ним и матерью. Было так на душе, словно он провинился перед ней, словно в чем-то изменил ей. Иван знал, что ему будет тяжело заговорить. Он видел ее злое, нахмуренное лицо, хлопотливо-решительные движения, и ему было жаль ее, ее ненужной злости. Жалость эта точила его и позже — перед завтраком и за столом, когда ели, оба молчаливые, возбужденно-настороженные.

Когда поднялись из-за стола, мать дольше не выдержала:

— У Веры ноченьку провел?

— Ага…

— Новый дом нашел?

— Мама…

— Где мама, кто мама? Не нужна уже мама. Дожилася-а-а! — Мать ухватилась за голову и заголосила, как по покойнику. — А неужели ты девку найти не мог? Неужели свет таким голым стал?.. Разведенку нашел… Она в прошлом году приезжала, так Потапов вертелся возле нее, а в этом году — на тебе! — мой сынок…

— Мама! Зачем ты выдумываешь? — Он схватил ее за плечи, повернул к себе…

И она сразу умолкла, словно и не голосила только что. Глаза ее смотрели спокойно и твердо.

— Я не хочу тебя учить, сынок, — заговорила она, боясь, что он не будет слушать. — Ты не маленький, и все вы теперь ученые, даже слишком ученые. Только не думай, что ты чистое золото…

— Я этого не думаю. — Он попробовал улыбнуться.

— И никогда не думай. Запомни: там, где не угодил один, нелегко будет угодить тебе… Бывает, что люди сходятся случайно, а расходятся всегда не без причин…

— Не надо об этом, мама, — сказал он тихо. — Я это знаю. И еще… Я хочу, чтоб ты знала, что мама у меня одна. Это ты, мама…

Мать всхлипнула, припала к его груди:

— Я не хочу ничего выдумывать про Веру. И работящая, и горя хлебнула. Может, и то, что про Потапова хлопца говорили, брехня. За кем он не бегал… Но как подумаю — полсвета обошел, а девку себе не мог найти.

— У тебя, мама, уже седые волосы, — сказал он, не слушая ее.

— Чтоб с вами, да не поседели, — снова встрепенулась она. — Дай зеркало…

Иван подал зеркало. Она долго разглядывала себя, поставила зеркало на стол.

— Где твой чемодан?.. Надо собираться.

Иван вышел во двор, но и во дворе слышал голос матери. Не утерпел, уткнулся носом в стекло: она стояла над раскрытым чемоданом, причитала…

…Как всегда, она проводила его за ворота, но стояла, не хотела выпускать чемодан из рук. Бросила взгляд в один конец села, в другой, словно чего-то ждала от Ивана, словно он должен был что-то сделать и не сделал, или, может, сама хотела что-то сделать и недоставало ей для этого простого желания. Наконец передала чемодан, и их руки встретились на ручке — ее, теплая и шершавая, и его, крепкая и быстрая, какое-то время помедлили, прежде чем разойтись, и у Ивана екнуло внутри.

— Так что я хотела сказать, сынок. Ага. Когда я помру, все равно приезжай. Хотя на радуницу. Она всегда приходится на одно время, это легко запомнить. Она всегда бывает на второй вторник после пасхи…

— Зачем ты об этом, мама?

— Ага, она всегда приходится на второй вторник после пасхи…

Мать словно не слышала его и не видела, словно разговаривала сама с собой. И Иван подумал о том, что ему очень посчастливилось попасть домой в такой день, когда все вместе — и слезы, и радость, и живые, и мертвые, когда к каждому человеку приходят мысли о том, кто он и что он, и есть ли у него на свете еще что-нибудь, кроме его самого…

Они поцеловались, и Иван пошел.

На Вавилином дворе Иван увидел Нону. Она тоже увидела его, подошла к воротам. Улыбнулась несмелой, растерянной улыбкой, и Ивану впервые по-настоящему стало жаль ее.

— Пошли! — Иван кивнул головой в сторону станции. Он старался сделать вид, что вчера ничего не было: и Вавила ничего не говорил ему, и Нона не плакала на лавочке.

— Нам же в разные стороны, Иван. — Она прикусила губу. — Я поеду позже.

— Тогда счастливо!

— Тебе тоже.

Он пошел, чувствуя на себе ее взгляд, боясь оглянуться, чтоб не встретиться с ее глазами. Потом услышал сухой, как щелчок кнута, голос. Кажется, кричала Нонина мать: «Ну чего стоишь, чего глаза пялишь? Пошел — и пусть идет».

В канавах по обе стороны дороги млела желтая вода. В небе — слева и справа — трепетали крылышками, звенели жаворонки. Иван шел стежкой, которая виляла по глиняному хребту вдоль канавы, легко перепрыгивал через вымоины. Ботинки его были в грязи, но он все равно дороги не выбирал. В правой руке он нес чемодан, левой махал в такт ходьбе.

Не доходя до лип, остановился, потом свернул с дороги, пошел напрямик полем, глубоко проваливаясь ногами в землю. Никаких намеков на то, что еще пять лет назад здесь стояли паровик, лесопилка. Перевезли — и как будто так и было. Даже не видно, где был колодец. Черная, с густой глиняной замешкой земля. Только дорога та и липы те же. И земля та.

Невдалеке от лип, возвышаясь над ними, стояла круглая бетонная мачта. Метрах в четырехстах от нее на поле видна была другая, дальше — третья… Мачты шли к центру колхоза.

«И здесь уже опоры меняют. Надо будет сказать Вас Васу, чтоб эту командировку считал моей».

Возле ноги Иван увидел гайку — с добротной, не одного года накисью ржавчины. Может, с какого трактора, а может, и с лесопилки. Повертел в пальцах, потом опустил в карман.

«Бывай, — подумал про отца. — Я буду приезжать».

За селом ему просигналила машина, но ехать он не захотел — лишь ускорил шаг.

РАССКАЗЫ

Перевод В. Щедриной

СЕСТРУХА

К старикам Аркадий приезжал часто, и потому расставались просто. Мать осталась в хате, а отец вышел на улицу, пряча в воротник непокрытую голову с жиденькими пучками волос.

На дворе висело кислое ненастье, дул ветер, сеял въедливый дождь. Приближался вечер.

— Так я ж говорю: не толкайся на той станции, на чёрта она тебе. Там всегда людей — палец не всунешь. Езжай в Борок, прямо к Янине. И тепло будет, и хорошо. Ночь переспишь, а под утро сядешь на свой поезд. И не сомневайся, она привыкла к постояльцам. Загальские у нее, говорю, все перебывали. Едет ли кто куда, возвращается ли откуда, у кого переночевать или торбу оставить? У Янины. Да ты ведь и не чужой ей, и она тебе, говорю, сеструха. Она будет рада приветить тебя… — Старик зябко поежился, потер непослушные озябшие руки, сунул их в карманы штанов.

— Хорошо, зайду, хоть я и не помню уже, где она живет…

— Как въезжаешь в деревню, так от улочки вторая или третья хата по левую руку. Да, вторая или третья. Сам-то я к ней не захожу, а тебе что… И снова же говорю — братеник ты ей… А я сердит на нее…

— Мы уже это слышали… Идите домой…

Аркадий открыл заднюю дверцу «летучки», бросил чемодан, — он пружинисто скакнул на сверток проволоки, что огромным черным клубком лежал на полу, — влез сам.

— Передавай привет Соне… Да глядите, чтоб все хорошо решилось… А разродится — напиши, мать подъедет.

— Да уж… Идите, не мерзните. — Аркадий потянул на себя ручку. Хлопнула дверца, клацнул замок, затарахтел, заторопился мотор.

Дорога была — муть непролазная. Машину мотало, словно скорлупку на крутой воде. Уцепившись одной рукой за рычаг тисков, второй — за мокрую раму бокового окошка, Аркадий старался устоять на ногах, чтоб не удариться головой о приборный щиток или не напороться на ящики с инструментами.

Машина заваливалась то на правую, то на левую сторону, да так, что казалось, уже никогда не вылезти ей из этой грязи. Однако проходило несколько минут надсадного рева мотора, и она ползла дальше. По полу двигалась туда-сюда проволока, под полом чмокала грязь, шумела, плескалась вода. По гулкому жестяному верху и бокам густо сек дождь. Брызги его через оконце залетали в будку, попадали на руки, на лицо, но Аркадий не обращал на это внимания.

Им овладело дорожное настроение — чуть приподнятое, чуть тревожное. Какая ни расхлябанная дорога — завтра он будет дома, в Минске. Вспомнил Соню — неуверенно спокойную в последнее время, ее грузную, сонную походку — и почувствовал, как что-то больно защемило в груди. Пожалел, что как раз теперь собрался к старикам, оставил ее одну в пустой квартире. Ехал на день, а задержался на целых три. Хотя б все было хорошо. Она ходила последний месяц, в любое время могла разродиться. Еще повезло, подвернулись ребята на этой трясучке. Какой-то трояк — и они везут его. Им десять километров — двадцать минут хода, а ему лучшего и не придумать: за воротник не капает и по грязи не надо волочиться. И нечего переться на станцию, надо постучать, чтобы остановились возле Янины.

Аркадий прикрыл глаза, попробовал представить Янину — и не смог. И нисколько не удивился этому: считай, лет восемь не видел.

Когда-то Янина жила с родителями в том же Загалье, что и Аркадий. Отец Аркадия и мать Янины были родные брат и сестра, и их семьи дружили. Янина была одна дочь у родителей. Аркадий тоже рос одинцом — два его брата, родившиеся до него, умерли, не дожив и до года, но Янина была на семь лет старше и вытянулась в долговязого подростка, когда Аркадий еще вытирал нос рукавом.

Осиротела Янина в начале войны с немцами — погиб отец, потом умерла мать. Из наследства за Яниной осталась большая — хоть волков гоняй — хата и окованный железом высокий сундук, из близкой родни — семья Аркадия.

После смерти матери Янина осталась жить в своей хате, но частенько пропадала у них, в другой раз и ночевать оставалась. Потом вышла замуж за низенького, неказистого с виду, но веселого по натуре, большого охотника до чарки гармониста Иванку и переехала в Борок сразу же, на второй день после свадьбы.

Аркадию хорошо запомнилась и та бедная послевоенная свадьба, и как подвыпивший Иванка с гармошкой в руках сидел верхом на сундуке — забирал Янину к себе. Хату Янины они решили продать. А еще перед этим, в войну, у Янины был жених из партизан — стройный, чернобровый, весь в скрипящих ремнях Ленька-адъютант. Не уберегся он. Перед самым приходом наших наткнулся в соседней деревне на полицейских. Янина сильно переживала: они с Леней собирались пожениться.

Переехав в Борок, Янина как-то очень быстро обзавелась детьми — одного за одним родила мальчика и трех девочек — и закружилась, замоталась в домашних хлопотах. К этому времени Иванка научился пить основательно. Теперь он не пропускал ни одной свадьбы, которые случались в Борку и ближайших деревнях. На свадьбы Иванка ходил один (Янина оставалась с детьми). Шел он по улице вымытый, выбритый, вобрав брюки в голенища сапог, наяривал на гармошке, держа ее, как родное дитя, перед собой, как будто в этой гармошке и было все его счастье. Со свадьбы Иванку обычно привозили. Или одного, или вместе с гармошкой — грязного, извозюканного, с синими слюнявыми губами. Несколько раз Янина отправляла его в больницу — «лечить алкоголь», и Иванка охотно соглашался с ней и делал все, что советовали ему доктора. После больницы он возвращался домой притихший, помолодевший, с белым, словно вывалянным в муке лицом и глубокой животной тоской в глазах. Тоска эта застилала его глаза до первой свадьбы. Тогда все повторялось сначала.

Сам Аркадий в Загалье не жил с четырнадцати лет. Вначале учился в техникуме, потом служил в армии, затем снова учился — теперь уже в институте. После института год или два не мог никак зацепиться за Минск. С Яниной и Иванкой Аркадий встречался редко и, как они живут, знал больше по тому, что рассказывали ему отец и мать. А рассказывали они всегда одно и то же: ругали Иванку, жалели Янину — выскочила за пьяницу, ухнула, бедолага, в замужество, как в прорубь.

Года полтора назад Аркадий прослышал, что Иванки не стало. Переходил он железнодорожные пути со своей неразлучной гармошкой, держа направление в Борок, и попал под поезд. Экспертиза установила, что в этот вечер Иванка был трезв.

Гармошка его осталась цела.

…Дорога заметно поровнела, по бокам и верху машины застучали ветви — начался лес. Его проскочили мигом, и сквозь густое сито дождя Аркадий увидел одинокий затуманенный фонарь. Фонарь раскачивался на ветру, бросая широкие желтые клинья на оплывшие, прибитые дождем скирды соломы.

Подъезжали к Борку.

Янинину хату Аркадий нашел не сразу. Он почему-то считал, что хата должна стоять одна, особняком — без хлева и истопки, а вторая и третья хаты были длинные, под одной стрехой с хлевом и навесом. Втянув голову в плечи от дождя, Аркадий постоял в темноте посреди улицы, ожидая, когда подойдет человек, — слышно было, как где-то впереди кто-то шлепал большими, одетыми, наверно, на босую ногу сапогами. Это была девочка лет двенадцати, и на вопрос Аркадия она махнула рукой в сторону третьей избы и пошлепала дальше.

В окнах хаты, на которую указала девочка, горел огонь.

Дома была сама Янина. Она приоткрыла дверь из сеней и в блестящем свете, что падал от лампочки под круглой балкой, долго вглядывалась в Аркадия. Он назвался. У нее сразу прояснилось лицо, и Аркадий узнал в этой ладной женщине ту подвижную тоненькую Янину, которую он помнил и когда-то очень любил.

— Каким это ветром занесло тебя? От своих, наверно, едешь… И как ты только добрался по такой грязи? Или подвез кто?.. — один за другим сыпнула она вопросами.

— Видишь, добрался, — улыбнулся Аркадий, поднимаясь по скользким ступенькам в сени и отряхивая воду с берета и плаща. — А ты совсем не меняешься. Все такая же, как когда к Леньке бегала…

— Где уж, вспомнил. Наверно, и кости его давно истлели, и на память никогда не приходит… Старость на хвост наступает, — ответила Янина, пристально глядя ему в глаза. Взяла у него из рук плащ, повесила у порога на вешалку. Глаза ее блестели по-молодому, задумчиво и грустно.

Аркадий окинул взглядом хату. Большая печь, около стены кровать, стол, кушетка. Они занимали почти всю хату, оставляя проход на другую половину и место, чтобы развернуться ухватом. На самом проходе на двух табуретках стояло цинковое корыто с грязной мыльной водой. На полу возле него грудой лежало белье. Здесь же рядом на керогазе грелся огромный чугун воды.

— Ты не гляди, братка, что у меня кавардак такой. Это ж надумала постирать тряпки свои. Всю осень не могла собраться — работа заела. И погода такая. Да уж начала… — Она бросилась к столу, убрала немытую посуду, открыла дверь во вторую половину, вопросительно взглянула на Аркадия.

— Может, там подождешь, пока закончу?.. Я сейчас — Засмеялась, блеснув зубами. — Хотя нет… Садись здесь, на кушетку. Мне одной скучно будет. — Плеснула из чугуна горячей воды в корыто.

— А где же все твои? Или ты одна уже? — спросил Аркадий.

— Все при деле. — Янина вздохнула. — Люся живет со свекровью во Львове. Пишет, что ожидают скоро Гену, — он со дня на день должен заявиться, последний год служит. Думают сюда заехать… Коля и Валя в школе-интернате, под Борисовом. Собираюсь в этом месяце проведать их. Петрок на электростанции в ночную. Только что дверь за собой закрыл. А младшая при мне… Всыпала немного, так лежит на печке, обиду греет. — Янина кивнула головой на печь, за занавеску. На печи что-то зашуршало, зашевелилось, и из-за трубы показалась головенка с белыми распатланными волосами и круглыми заплаканными глазами.

Аркадий вспомнил, что в чемодане у него должны быть гостинцы. Достал конфет, несколько яблок, подал на печь. Девочка не хотела брать. Сказала матери.

— Мама, он дает мне.

— Так возьми, дурочка. Это же твой дядя Аркадий.

Девочка легла на живот, протянула левую руку: вначале взяла конфеты, положила возле себя, потом яблоки. Села, свесив ноги с печи, начала перекладывать гостинцы в подол.

И тогда Аркадий увидел, что она калека, что правая рука у нее короче левой, а сложенная лодочкой ладошка очень маленькая. Из расстегнутого рукавчика она свисала, как желтое, ощипанное крылышко.

Что-то горячее больно сжало сердце Аркадия. Он знал, что, бывает, рождаются дети-калеки, видел таких детей — и с искривленными ногами, и с усохшими руками, но то были чужие дети, и он быстро забывал о них, лишь горький осадок оставался на душе после встречи с ними. Он как-то не допускал мысли, что такая беда может посетить кого-нибудь из близких ему людей или даже его самого. Он припомнил, что мать как-то говорила ему о том, что у Янины растет девочка с усохшей ручкой. Даже просила узнать, нет ли где в Минске или возле Минска такой школы, где учили б таких детей, чтоб отправить ее туда… Но он забыл об этой просьбе, совсем забыл, выпало из памяти.

— Как тебя зовут? — спросил он у девочки, все никак не решаясь отойти от печи.

Она снова рассмеялась.

— Мама, он спрашивает, как меня зовут…

— Так почему же ты не скажешь?

— Не хочу. Ты сама скажи…

— Ладно уж, что с тебя возьмешь. Галей ее зовут, — ответила за дочь Янина. — Большая уже, во второй класс ходит. Иногда так совсем нормальная, как и все дети, а иногда — как трехлетний ребенок. Пишет хорошо, хорошо читает, а арифметику не умеет — ни сложения, ни вычитания. Еще если посидишь вечер, так что-нибудь сделает, а не посидишь — так и все, двойку принесет… А сегодня заупрямилась совсем: не буду учить уроки, и все тут. Я и просьбой, и угрозами — не помогает… Взялась за ремень. Поэтому и лежала на печи, ревела, а тут, гляди-ка, развеселилась.

Янина стирала и говорила, вскидывая голову, убирая мокрой рукой волосы, что лезли в глаза из-под платка. Выпрямилась над корытом, вытерла вспотевшее лицо, подняла глаза на Аркадия.

— Пускай бы ты, братец, рассказал, как сам живешь, как Соня?.. Хоть бы привез когда, показал… Может, заимели уже сынка или дочь?

— И заимели, и нет… В этом месяце должна родить. А живем… — Аркадий вздохнул. — Сказать хорошо — нет, сказать плохо — тоже нет. Так себе…

Этот вопрос «как живешь?», с которого почти всегда начинался разговор, стоило только встретить кого-нибудь из земляков или знакомых, всегда ставил Аркадия в тупик. Что значит «хорошо»? Есть квартира, холодильник, телевизор? Хорошая зарплата? Хорошая жена? И все? И что значит «плохо»? Когда ничего этого нет — ни квартиры, ни холодильника, ни телевизора? Все это так непросто. Видимо, все это «хорошо-плохо» определяется не только этим повседневным — квартира, зарплата, без чего не может жить каждый нормальный человек, а и чем-то другим, более глубоким, тем, откуда идет удовлетворенность самим собой, своей работой, своей жизнью…

— Нет, брат… Что тут думать… Я считаю так, что если год прошел и все живы, все здоровы — никто не заболел, никто не умер, — значит, хорошо…

Аркадий пожал плечами: кто его знает, может, и так.

Заговорил сам:

— А то еще не успеет поздороваться человек, а уже тянет: «Сколько там у тебя выходит… Наверно, лопатой деньги гребешь?» Как будто в том, сколько зарабатываешь, и вся правда.

Янина засмеялась.

— Значит, ты мало зарабатываешь. Кто много имеет, любит, когда у него об этом спрашивают… У нас тут сосед есть, Цукора. Так сына его посылали за границу, какой-то завод строить. Два года он там пробыл. Приехал на своей машине, дом большой сразу выстроил. Сам чистый, полный, и жена — такая толстуха, в дверь не пройдет. Дак тот любит, когда у него про деньги спрашивают. Там хорошо платили. Любит похвалиться. Говорит, еще поехал бы, если бы сказали…

Янина окончила стирать.

— Ну а сейчас можно показать тебе и новую хату, — сказала, вытирая руки. — Ты ведь, наверно, в ней и не был еще… Хотя, что я говорю, откуда тебе быть…

Янина прошла на другую половину, щелкнула выключателем. Под белым потолком загорелась лампочка. Хата была ладная, с желтым, недавно настланным полом, стены оклеены зелено-желтыми обоями. В левом углу стояла высокая двуспальная кровать, в правом — стол, между ними — кадка со старым, раскидистым фикусом. Слева, у двери, белела печь. Было прохладно, пахло сырой глиной. Чувствовалось, что здесь еще не жили.

Янина стояла, прислонившись спиной к косяку, смотрела на Аркадия. Молчаливая, сосредоточенная, теперь она еще больше напоминала Аркадию ту далекую, молодую Янину — широкое смуглое лицо, открытый высокий лоб с густыми, разлетающимися бровями. Только теперь лицо постарело, шире стал подбородок, морщины побили лоб. И Аркадию сделалось жаль ее, ту Янину, и он сказал:

— Ты молодец, Янина, ты такая молодчина… Что я и не знаю, как хвалить тебя…

Янина всхлипнула, заморгала, лицо ее сморщилось, но она сейчас же дернула головой.

— Ой, что это я. Баба и есть баба… — И тихо, доверительно: — Она досталась мне, эта хатка. Не дай бог еще кому так… За одним только лесом сколько походила, пока вытребовала… Но это еще и не работа была. Вся работа началась здесь, во дворе, когда лес перевезла… Всюду же сама, всюду одна… Договорилась с мужчинами, должны были прийти рубить, а Иванка гармонику через плечо — и в Камень на свадьбу. Хотя и грех о мертвом нехорошо говорить, но кто б так сделал… Надо не сердце в груди носить, а камень. Говорю, потерпи хоть, пока сруб скидаем, помоги. Где там! Говорит, вечер поиграю и приду. Господи, как я на него тогда рассердилась! Подумать только, чужие люди хату рубят, а хозяин на свадьбе гуляет… Правда, свадьбы не было, жених передумал, не приехал, и Иванка шел домой. Шел и не дошел. Собирались строить один дом, а построили другой. Спасибо людям, не оставили в беде — и на кладбище отнесли, и музыку наняли. Похоронили мы его… Пришла я домой с кладбища и не знаю, что делать, к чему руки приложить. И жизни у нас с ним не было, одни ссоры, однако же как-то смелее было, все же мужчина в хате. А теперь одна осталась, на руках трое. Двоих — Колю и Валю — устроила в интернат, Люся уже была на своем хлебе в Осиповичах, а младшая осталась со мной. Позвала я снова мужчин — давайте строить… И Петрок вместе с ними… Он электрик, а тогда без работы был — то ли отпуск взял, то ли что… Родом он из Западной, из-под Лунинца, был женат, недалеко здесь, развелся… Наработаются за день мужчинки мои, поужинают и домой. А ему и идти некуда. Стоял на квартире у одной бабки — она к сыну на лето уехала, оставила его одного в доме… Куда ты, говорю, ходить будешь, оставайся; спать, слава богу, есть где, а чуть свет все равно надо приходить. Он остался и остался… Сам и мост стелил, и потолок, и окна устанавливал… Так мы и сошлись.

Янина вытерла глаза, улыбнулась грустно.

— А люди, — попробуй, пойми их. Жила я с Иванкой, дня ясного не видела — вздыхали, жалели меня. А сошлась с Петроком — он и жалеет меня, и помогает и дома, и в совхозе, — а людей словно подменили. Начали подсмеиваться, наговаривать — и в глаза, и за глаза. Чего я только не наслушалась! Как будто я уже не я, как будто я сделала что-то непристойное, все равно как украла что… И дядька, отец твой… Не пришелся он ему по вкусу, Петрок… И знаешь почему? Начал ругать нас твой отец, что рано мы сошлись, могли б погодить немного… А Петрок возьми да и ляпни: учить все умники, а как помочь, так никого не увидишь… Не надо б ему такого говорить. Какой он помощи хочет. У каждого своя жизнь — у вас своя, у нас — своя. Ну, батька твой шапку на голову — и за дверь. Я — за ним. Так он мне: ты и старая, ты и такая, ты и сякая, а он молодой, красивый… Не смеши, говорит, людей… Разве он будет жить с тобой?.. А я что… Я знаю, что я не девочка, что мне не шестнадцать… Однако же он уважает меня. И я ожила при нем, согрелась, оттаяла душой и телом… И пусть будет что будет… Но скажу, братец: научились мы горевать, научились жалеть, только не научились радоваться. И не скоро, ой не скоро научимся.

Потом они сидели за столом, ужинали. В хате было спокойно, тепло. По черным стеклам, как червяки, сползали ручейки воды: за окном шел дождь. На печи тихо посапывала Галя.

Говорила больше Янина. Говорила быстро, словно торопилась выговориться. Иногда умолкала и морщила лоб, задумывалась. Несколько раз Аркадий ловил на себе ее пытливый взгляд. Однако как только он поднимал глаза, она отворачивалась. Все же не удержалась:

— А я, как только ты пришел, как только узнала тебя, подумала, что и ты смеяться будешь… Однако нет… — И сама рассмеялась, но тут же посерьезнела. — Скажи, Аркадий, а почему вы не приехали на Люсину свадьбу? Я ведь письмо вам посылала…

— Письмо? Ага, помню, было письмо… А не приехал почему… Кажется, я в командировке был…

— А мы ждали вас… Два раза на станцию бегали — к могилевскому и к калужскому… И назавтра. Думали, может, в субботу не смогли, так в воскресенье, на второй день… А свадьба хорошо прошла, красиво. Людей много было — аж на восемь столов… Родители жениха приехали с Украины, сестра… Только моей родни не было… Утешала себя, что хоть вы приедете с Соней, поплакала немного…

— Я не мог… Ты же знаешь, у меня часто командировки, — снова заговорил Аркадий и вдруг умолк. Почувствовал, как жар опалил лицо. Он вспомнил, что ни в какой командировке он не был, да и письмо Янина прислала, наверное, за месяц до свадьбы. И они с Соней надумали уже ехать… Но тогда в Минске шел дождь, на дворе было мокро, неуютно, и он вдруг представил себя и Соню на раскисших улицах Борка, и как они во тьме будут лазить, спотыкаться по грязи… И он сказал Соне, что, наверное, не стоит ехать… Он что-то объяснял Соне, и она согласилась, ничего толком не поняв.

…Они чуть не проспали на поезд. Впопыхах оделись и выскочили на улицу. Было темно и сыро. Капало с берез. Шли молча, придерживаясь забора, обходя темные лужи. За селом, в лесочке, Янина первая нарушила молчание. Голос у нее был густой, хрипловатый после сна.

— А вы как, дружно живете с Соней?

— Не очень, — ответил Аркадий. — Часто ссоримся. То я злюсь на нее, то она на меня. Особенно теперь. Очень капризная стала, несговорчивая. То весь вечер ворчит, то молчит, словно язык проглотила…

— Ты не сердись на нее. Я хоть ее и не видела, но мне кажется, что она у тебя толковая баба. А толковую бабу так же трудно найти, как и непьющего мужика. Поверь мне, я это знаю. А что капризничает, так это бывает. Все пройдет, пусть только родит. Знай, что она уже не одна. Ей надо за двоих думать… Ты этому не удивляйся. Я четвертой ходила, Галей, и то как зверь была. Кто что ни сделает, что ни скажет — все не по мне. А это же первое… Боже мой, сколько страха, сколько радости!.. Бывало, лежу ночью тихонечко, а оно как толкнет в бок, как толкнет. Аж слезы на глазах. А ты говоришь: молчит, сердится… Я вот думаю, что, может, и плохо делала, что очень доброй была к Иванке, мало сердилась… Бывало, придет он домой пьяненький и лезет в постель. Может, потому, что пьяного подпускала, и родилась Галя калекой… Может, если б построже с ним была, и не была б она такой…

Она замолчала. Какое-то время шли, думая каждый свое. Впереди мутными кругами зарозовели фонари — один, второй, третий… И тогда Янина сказала задумчивым голосом:

— Мне надо еще ребеночка. От Петрока… Хочу, чтоб это был мальчик…

И вот уже Аркадий стоит в тамбуре, а Янина на темной, сырой платформе. Посерьезнело ее лицо, и вся она стала строгой, сосредоточенной и чужой. Таким обычно бывает человек в начале нового дня.

Янина не стала ждать, пока поезд двинется. Повернулась и пошла вдоль рельсов широкой, спорой походкой. Была она в блестящих резиновых сапогах, в мягком бордовом платке, который теплым клином лежал на плечах, — и у Аркадия стало тяжело на сердце, словно он прощался с Яниной навсегда.

А дорога вела Янину в сторону электростанции. Там был Петрок.

1968

МАРУТА И ЗИНА

Поздний зимний вечер. За темными стеклами, затянутыми слюдяными наплывами льда, глухое шуршание. Как будто кто сыпнет в окно песком и ожидает чего-то, еще сыпнет и снова ожидает… Потом начинает ворочаться, словно силится подняться, сопит, тяжело вздыхает…

Это снег и ветер. Они будто побратались, будто нанялись напоминать, что на дворе очень холодно и неутешно.

В хате стоит густой теплый дух. Остро шибает в нос свежей кровью и внутренностями. Только что выгорело в печке, и теперь затухают, обрастая сизой пылью, угли, постреливая искрами. Под потолком ярким слепящим блеском светит лампочка.

Марута сегодня зарезала кабана, и все, что можно приспособить под свежину, занято и забросано ею. Широкая лавка, что всегда стоит у порога, выдвинута на середину и завалена салом, мясом, порубленными костями. На голых досках стола лежат окорока, ноги, стоит, натопырив черные хрящи ушей, свиная голова.

Внести со двора в хату кабана и разобрать его Марута управилась еще засветло. Правда, помогал сосед, одноногий Левон, спасибо ему. Он и осмолил его, и разделал, и сало покроил, и кости порубил. Довести ж дело до конца — посолить сало, мясо, сложить в кадку — оставил ей самой.

— Потихоньку разберешься тут, спешить некуда, — сказал, хорошенько выпив и закусив, и распрощался.

А она мало что и управилась сделать. Хорошо, хоть Зина прибежала помочь.

Сама Марута, в синей бумазейной кофте с широкими засученными выше локтей рукавами, уселась возле печки на стареньком низеньком табуретике. Широко, по-мужски расставив ноги в блестящих резиновых сапогах и как бы улыбаясь чему-то сухими губами, она на краю высокой лавки режет мясо. Что-то праздничное, просветленно-радостное проглядывает в ее дородной, уверенной фигуре, в неторопливых экономных движениях больших рук.

Зина сидит на другом конце лавки. Это полная работящая девка лет восемнадцати. Желтые, цвета переспелого овса волосы ее заплетены в косу, светлые брови приподняты вверх, показывают удивление круглого белого лица, и вся она кажется какой-то доброй, мягкой как недопеченный пасхальный пирог. Привычным замедленным движением, даже не глядя, куда протягивает руку, она берет теплые куски мяса из большой синей миски, что стоит на лавке между нею и Марутой, шлепает их на доску и быстро режет. Чи-чи-чи, чи-чи-чи! — легко, с тугим картавым треском трудится ее быстрый нож.

Занятые работой женщины молчат, слышно лишь постукивание ножей да неспокойное шуршание за окнами. Посмотреть на них со стороны — так можно подумать, что и разговора между ними никакого не может быть, так они спешат, так усердствуют в работе.

Но вот Зина как будто натыкается на какую-то невидимую преграду, перестает резать, выпрямляется, уставившись глазами в открытую дверцу печки. Там, у самого края, в белом пепле раскаленным кусочком золота блестит уголек. Он будто не лежит на месте, будто все время шевелится, переливаясь разными яркими красками. Застывшими круглыми глазами, словно завороженная, Зина смотрит на него, однако по неподвижному спокойному лицу ее видно, что она, наверно, и не видит его, наверно, просто о чем-то глубоко задумалась. Вдруг она вздрагивает, как бы сбрасывает оцепенение, быстрым движением скидывает покрошенное мясо с доски в таз, переводит взгляд на Маруту.

— Тетка Марута, поглядите, я не мелко крошу?

Марута поднимает руки на подол, заглядывает в таз.

— А ладно, Зинушка, как покрошишь, так и хорошо. Это же требуха, не колбасы. Все пойдет и мелко, и крупно…

— Вы скажите, если не так. Я могу и крупнее. Мама моя так не любит, если мясо мелко покрошено…

— Не думай ничего, Зинушка, хорошо…

Зина снова орудует ножом: чи-чи-чи, чи-чи-чи. Марута смотрит на нее. Видно, что она хочет о чем-то спросить у Зины и не решается. Легкая дрожь пробегает но ее губам, они вздрагивают, как от укола, собираются в узел, потом потихоньку расслабляются.

— А где же теперь твой, этот… Как же ты теперь?..

— А кто его знает… Как прогнал отец, так и не появлялся, — грубовато, отрывисто говорит Зина, но в голосе не злость, не раздражение, а какое-то вялое безразличие. — Был недалеко. На той неделе в третью бригаду приезжал на своей «летучке», а к нам не зашел. Может, боится, чтоб не всыпали. — Она начинает смеяться, откинув голову, показывая широкие крепкие зубы.

Марута молчит, прикрыв глаза, будто дремлет. Не видит, как с ножа, который она держит в руке, сползают и шлепаются на пол, брызгая на ноги, мутные капли.

— Ну вы только послушайте, тетка, разве ж так можно, — серьезно и жалобно продолжает Зина. — Так божился, так клялся… Перед свадьбой из хаты не вылезал, каждый вечер приезжал. Иду с работы и знаю, что он уже у нас, сидит с отцом, беседуют. Всё о политике… И мне каких только слов не наговорил. А у самого две жены. Одна в Бобруйске, а вторая еще где-то…

— Вот таких дур и ищет, кого за слово купить можно, — словно бы очнувшись, приподнимает голову Марута.

— И опять же… До свадьбы так маком рассыпался… Ты и такая, ты и этакая… Только что на руках не носил… А после свадьбы… на какой это… на третий день было… Сидим мы в сенях вечером… Мама, отец, он… Мы с мамой бульбу чистим. Пошли, говорит, спать, завтра вставать рано. Правда, ему надо было ехать в район. Сказал и пошел в хату. Мы с ним спали на печи. Хата еще не достроена, на кровати холодно, а на печи хорошо, тепло.

Закончили мы чистить бульбу, и я пошла за ним. Взобралась на печь, так он, ни слова не говоря, как двинет мне в ухо. Видите, рассердился, что не пошла с ним сразу, не послушалась его. Я думала, так в стенку и влипну. Дня четыре после этого головы не могла повернуть. Я реву в голос. Прибегает отец — босой, в исподнем, — он уже спать ложился. В руке ремень мотается. «А ну, марш из моей хаты!» — это ему, Гоге. Я сижу на печи, реву, а самой смешно. Отец стоит посреди хаты, маленький, натопыренный, ну ей-богу, петух, а Гога, как слез, так почти вдвое выше его. Думала, драться будут. Но Гога послушался. Оделся и ушел. Правда, простился, руку всем подал: и отцу, и маме, и мне… После того и не заходил больше.

— Не повезло тебе, Зинушка, с этим замужеством. Не успела выйти — и уже овдовела. Только не принимай очень к сердцу. У тебя все еще впереди — и хорошее, и плохое…

— А он так смешной такой, интересный… — Зина словно не слышит сочувствия в голосе Маруты, улыбается блестящими, будто стеклянными глазами. — Говорил, что, когда поженимся, сразу переедем жить в Бобруйск. Там у него дом свой, сад, огород. Говорит, ты на работу ходить не будешь, будешь дома хозяйствовать… Я и не верила, что он женат, пока первая жена не приехала.

— Бобруйская?

— Ага… Как раз на второй день после того, как отец прогнал его. С мальчиком приехала. Года три ему. Аккуратненький, чистенький, в костюмчике. Брови — ну какие они у него еще! — а уж черные-черные, глаза большие. Ну вылитый Гога!

— Дети все хорошие, все красивые, пока маленькие. А вырастут… Ага… Так вот, давно собираюсь спросить у тебя и все забываю. Гога — это что, дразнят его, или имя такое?..

— Нет, имя такое. — Круглое Зинино лицо расплывается в улыбке. — И мне поначалу как-то неприятно было. Ну что это, думаю, за имя — Гога? А потом привыкла — и хорошо. Гога, Георгий, Жорж…

Беседа прерывается. Марута с какой-то решительной торопливостью стучит ножом по доске. Зина тоже тянется рукой в миску. Спустя несколько минут снова подает голос:

— Я думаю, тетка, если б в суд на него подать. Мы ведь ему и сорочку к свадьбе купили, и костюм… Так пускай бы хотя за это уплатил… Пускай бы хоть сказал что… Пускай бы сказал, что не любит, так и то легше было бы. А то уехал — и все… Как и не было ничего…

— Черт с ними, Зинушка, с этими деньгами. Перекрестись да отряхни руки. Скажи спасибо, что и так хорошо отделалась, радуйся, что ребенка еще нет… Будет еще на твоем веку счастье, не бойся. Найдется человек, что и тебе полюбится, и ты ему мила будешь. А то счастье… На третий день после свадьбы головой об стену… Уж мой на что звероват был, а на меня руку поднять не решался…

— А почему же вы, тетка, не пустили его, когда вернулся? Говорят, он очень просился…

— Просился. И не один раз… Да я отправила его туда, где был все это время. Когда бросил одну с двумя на руках, тогда не просился. Вильнул хвостом и пропал, будто и не отец. Сердце тогда не болело. А теперь, когда дети выросли, вспомнил. Вспомнил свою кровь, собачий сын…

Опять стучат ножи, и опять этот стук прерывает Зинин голос:

— А я все же хочу сходить к прокурору. Что он скажет… Может, хотя рублей пятьдесят вернем…

Марута молчит — сосредоточенно орудует ножом. Она не замечает, что брызги из-под ножа летят не только на пол, но и на подол, и на рукава кофты. Голову она поднимает лишь тогда, когда Зина снова спрашивает:

— Тетка Марута, взгляните: я не мелко крошу?

— Ладно, Зинушка, как покрошишь, так и будет…

…Давно перестали стрелять искры в печке. Перегорел на пепел и рассыпался кусочек золота — красный уголек. Лишь за окнами не утихает шуршание, и кто-то тяжело ворочается, словно силится подняться и никак не может…

1968

«ЕЛОЧКА»

Зима. Воскресенье.

Ночь споро присыпала все тяжелым снегом, и в этот подслеповатый предутренний час, когда из-за Алениного забора на улицу вынырнул невысокий человек, деревня казалась пустой и сонной. И словно вся она — из конца в конец — была залита синькой. Чем дальше хватал глаз, тем сильнее густела синева, переходила в фиолетовое.

Напротив Алениного двора через улицу стоял колодец с ведром, и человек свернул туда. Достал воды, долго и осторожно пил, согревая ее во рту, потом вылил из ведра воду на снег, отпустил ведро и пошел дальше.

Держался человек середины улицы, шел быстро, аккуратно выстилая за собой следы — «елочку». Был на нем короткий, цвета вываренной ольховой коры полушубок и зимняя шапка из лохматой, свалявшейся овчины. Все время, как только показался из-за забора, человек смотрел на замурованные морозом окна Алениной хаты. Он оборачивался назад и тогда, когда хаты не стало видно за темными, припорошенными снегом яблонями и липами. Потом упруго вскинул клинышек бородки, начал вертеть острым, как у птицы, лицом направо и налево. Глаза его — круглые, теплые светлячки — смотрели живо и весело.

Шел человек улицей, широкой, ровной от снега, и чем дальше шел, тем медленнее становился его шаг. Посреди поселка, с левой стороны, улица вдруг разрывалась, открывая, как щербину, нежилую пустоту на месте бывшего двора. От двора остался лишь сгнивший хлев с голыми ребрами стропил. Здесь человек совсем замедлил шаг, потоптался, закурил.

Дальше, за пустой усадьбой, стоял новый дом с жестяной крышей на кирпичном фундаменте, и на него человек подивился, шевельнув бровями.

Ноги вынесли человека в конец деревни, повернули направо — на узкую дорожку, что вела к другому, меньшему, чем этот, поселку. И здесь снег нетронуто синел и смягченно, как крахмал, скрипел под ногами, и опять следы человека стлались аккуратно и ровно. Этот поселок тоже был весь в снегу и тоже спокойно спал.

Так человек подошел к дому, у ворот которого зябли два молодых тополя. Возле одного из них стоял трактор — радиатор и стекло кабины совсем белые. Человек обошел трактор вокруг, заглянул в кабину — было там чисто и масляно, и после этого уже свернул к воротам.

Это был его двор, а во дворе — его хата с сенями, и из хаты недавно выходил кто-то — об этом говорила двойная цепочка следов от крыльца и обратно, и человеку понравилось, что в хате уже не спят.

Если б кто из старожилов села видел в это время человека в полушубке, то обязательно узнал бы его.

Это был Мирон Булойчик.

Его нельзя было не узнать, как нельзя было и спутать с кем-то другим. И этот — немного ниже поясницы — полушубок, и старая баранья шапка, и упругий клинышек бородки, и походка… Только Мирон ходил в Слободе так мелко и культурно. Односельчане смеялись — «в елочку: пятки вместе, носки врозь». Он словно не ходил, а писал, аккуратно нанизывая след на след: один носком вправо, второй — влево…

Лет восемь уже не видели Мирона в Слободе — после того, как он рассорился с женой — болезненной и очень ревнивой женщиной — и подрался с Дубиновым Казиком.

С Казиком они тогда топтали вместе стог, стоптали его, высокий и грузный, и Мирон уже собирался слезать, оставив вершить Казика, — завершит, никуда не денется, — как стог вдруг раскололся и поехал в стороны: половина с Мироном — в одну, вторая — с Казиком — в другую.

Кто складывал сено, тот знает, как непросто стоптать хороший стог. Чтоб он стоял как кукла, и в меру высокий, и в меру грузный, чтоб ни одна его сторона не была «зарвана» и чтоб ни на одну сторону не «напустить» лишку. Все зависит от умения «топтунов». На стогу они не стоят ни минуты на одном месте. Как будто связанные невидимой веревкой, они ходят друг за другом, по разные стороны жерди, — вокруг, вокруг, вокруг… Кладутся две охапки сена, на них — третья. Она связывает, прикрывает, прижимает. Как рыбья чешуя: каждая чешуйка прячет под собой две, а ее в свою очередь прикрывают другие… Ходят, кружат «топтуны» по стогу — вяжут, топчут стог…

Мирон с Казиком или позабыли это правило, или просто не хотели уступать друг другу, но у каждого из них был свой подавальщик, и каждый из них топтал на своей стороне.

Мирон выбрался из-под сена и схватил Казика за грудки: у него был к Казику давний, неоплаченный должок. Еще в войну Казик нашептал своему племяннику Винцесю, который служил в районной полиции и иногда приезжал в Слободу, что Мирон, как-то подвыпив, пел веселые припевки про полицаев. Вот однажды Винцесь и завернул к Мирону во двор — тот как раз колол дрова возле истопки. Винцесь приказал Мирону снять штаны и, положив его на порог истопки худыми половинками вверх, отсчитал двадцать шомполов. Винцесь до своего достукался, свернул голову, а на Казика Мирон затаил злость, и теперь его прорвало. Мирон отвесил Казику хорошую оплеуху, но тот тоже был не из слабеньких, и ростом был повыше, и кулак имел побольше — достал им Мирона в нос. Пока люди нахохотались, пока опомнились, они таки прилично успели отделать друг друга.

Перетаптывать стог Мирон наотрез отказался, а дня через два и вовсе уехал из Слободы, бросив и хату, и жену с сыном. Сын Петрок в том году заканчивал школу, и Мирон не боялся теперь за него, а если что — надеялся на дочерей: обе они были давно замужем и жили недалеко от Слободы.

Года три о Мироне ничего не было слышно, потом кто-то принес известие, будто видели его под Барановичами и будто он пристал там к какой-то молодице в примаки. Никого, кроме Мироновой жены и сына, в Слободе эта новость остро не зацепила и не удивила, потому что у каждого было полно своих хлопот, да слобожане давно уже перестали удивляться всему, что было связано с именем Мирона.

Мирон был из числа людей, которых считают вечными неудачниками, и, как все неудачники, нрав имел отходчивый и веселый. Жизнь слишком часто подставляла ему свой твердый и жесткий бок, а он словно бы и не замечал этого — жил себе, и все. За что ни брался Мирон, все выходило у него не так, как у людей. Очевидно, ему самой судьбой было предначертано стать притчей во языцех. И после того как Мирона в Слободе не стало, вспоминать о нем долго еще не переставали. Правда, приходил он на ум тогда, когда была охота почесать языки. Может, шло это от извечного стремления человека возвысить себя, вообразить хоть на самое малое время сильнее и лучше, чем он есть на самом деле, даже если возвышение это покупается ценой унижения других, а может, просто люди не могли жить без смеха, а над кем же посмеяться, как не над чудаковатым и непрактичным Мироном. Послушать со стороны, так казалось, что вся Миронова жизнь — это сплошная цепь смешных и удивительно глупых эпизодов, которые следовали один за другим, словно вырастая один из другого.

Был Мирон парнем, надумал жениться и девчину приглядел, Алену — дочку хмурого, но хозяйственного лесника Емельяна: юркая, гибкая фигура, дерзкий взгляд рыжих глаз — такая кому хочешь голову закружит, — и Алена как будто благоволила к Мирону, а вдруг вышла замуж за Федора Шалая — в ту же Слободу.

И опять: Мирон вроде бы и не очень переживал, что Алена вышла не за него, а за Федора, будто и не бегал за ней, и не целовал ее, — поплясал на ее свадьбе и вскоре сам женился — привел в дом матери длинную, на целую голову выше себя, девку — Ганну из Ореховки. Однако и теперь, после своей женитьбы, Алене прохода не давал. Где ни увидит, ни встретит — одно и то же: «Напрасно ты от меня убёгла… Я тебя где-нибудь одну встречу, не на людях, и ты увидишь, что напрасно убёгла…» — и смеется своими зеленоватыми глазами.

Купил как-то Мирон на базаре корову — черную красавицу с фигурными, словно выточенными рогами и белой меткой на лбу. Привел домой, надвязав короткий поводок своим ремнем, хвалился, показывал всем. Пустил ее в стадо, а вечером пастух сказал ему, что молока от нее Мирон не дождется: корова сама себя сосала.

«Спрашиваю у бабки, почему такой короткий поводок, а она говорит: «Оборвался. Был длинный, да оборвался…» И надо же: такая красивая корова и такой изъян имеет…»

Или еще такой случай. Произошел он еще в то время, когда Мирон был парнем, когда бегал за Аленой, незадолго до того, как она вышла замуж за Федора. Многие говорили, что случай этот и подогнал Алену со свадьбой.

От Слободы, где жил Мирон, до Емельянова хутора было километра четыре — где дорогой, где лесом — стежками. Четыре километра — это недалеко, но чтоб попасть из Слободы к леснику, надо было идти мимо хутора глухого Стефана Буйлы. А Стефан держал огромного волкодава и на ночь спускал с цепи. Обходить же Стефанову усадьбу — делать лишний крюк.

Как-то раз, только начало светать, Мирон добирался домой — успеть сомкнуть глаза, пока мать начнет толкать под бок. Стефанов двор был уже позади, и Мирон хотел наддать шагу, как вдруг услышал за плечами поспешно нарастающий шум. У Мирона похолодело в груди…

Вот что рассказывал он на следующий день Алене.

«…Оглянулся я и остолбенел. По дороге на меня прет волкодав — только песок под ногами шуршит. А дорожка чистенькая, как стол, хоть бы сук какой, хоть бы камень. Ну, думаю, пропал, разорвет как жабу. Нет… Маханул он мимо меня и вдруг цуп — стал впереди, смотрит на меня. И я гляжу на него и вижу только черный, словно обросший волосами раскрытый рот с кривыми белыми зубами да глаза — черно-желтые, пустые такие… Постоял он так, постоял, потом — трух-трух! — ко мне. Подбежал — такой пентюх, ростом со стол. Обошел вокруг. Я стою и слышу, как у меня правое колено задрожало. Дрожит — не унять никак…

Обнюхал он меня, потом — оп! — задрал заднюю ногу… Слышу, намокла штанина, потяжелела. «Поливай, поливай, стервец, — думаю, — только живого выпусти. Больше ты меня здесь не поймаешь…» Окончил он свое дело, встряхнулся и потрусил обратно по дороге. Обождал я немного — и дай бог ноги!..»

Таким человеком был этот Мирон, который через восемь лет снова появился в Слободе. Он долго стоял у ворот, не решаясь ступить на свой двор, потом вдруг повернулся и медленно пошел по улице дальше — в конец, туда, где через две хаты неясно и широко рыжел березняк.

В березняке было тихо и глухо. Пахло свежим подтаявшим снегом, мокрой берестой. Мирон шел целиной, оставляя за собой глубокие следы, часто останавливался, чтобы поглядеть то на одну, то на другую березку, шевелил губами. Потом совсем остановился возле кривой высокой березки, потрогал рукой теплую крахмально-скользкую кору. Встряхнул березку — обсыпал всего себя снегом. Постоял, вслушиваясь в шелест оседающих снежинок, в утреннюю стишенность, царившую вокруг, и вдруг засмеялся чуть слышным детским смехом. Высморкался, похлопал березку по стволу, словно пожалел: «Ничего, ничего…» — и повернул назад, в поселок.

Подходя к своему двору, вдруг насторожился, а потом прибавил шагу: увидел, что глухая стена сеней что-то очень темная, словно обугленная.

«О-о-о, здесь, видимо, сам пожар побывал», — подумал, торопясь в сад.

Низ стены огонь совсем не тронул, но выше все бревна были словно облупленные, потрескавшиеся, ребристые.

«Наверно, от стожка загорелось, — решил Мирон, проведя рукой по бревну, ощущая под пальцами податливую хрупкость сухого, мылкого угля. — Конечно, от стожка. Если б огонь шел изнутри — конец был бы хате. Если б выбился изнутри — был бы каюк и хате и хлеву».

Он вернулся во двор и уверенно толкнул дверь сеней, в темноте легко поймал щеколду на двери в хату, зашел.

В хате было душно и кисло. Мирон огляделся — в жидком полумраке увидел у стены кровать, перед ней вторую — поменьше, кушетку.

— Кто там? — послышался с кровати голос сына, и вслед за этим закраснелся огонек — сын курил в постели.

— Я…

Было несколько минут неловкой тишины, потом сын спустил ноги на пол — начал натягивать брюки. Подошел к дверям, зажег свет.

— А-а-а, это ты, отец… Проходи, раздевайся, — мягким, расслабленным голосом сказал Мирону, настороженно глядя на него.

Мирон почувствовал, что здесь его уже давным-давно перестали ждать.

— Дык я со двора… Снег вот обчистить бы, а то наслежу, — ответил, доставая из кармана полушубка рукавицу и смахивая ею снег с валенок.

— Вот ведь веник стоит. — Сын кивнул в угол, где стояли ухваты, и повернулся в сторону кровати: — Аня, вставай! Отец приехал.

На постели подняла круглое приятное лицо, а потом и села, закинув руки за голову, скручивая в толстый узел растрепанные за ночь волосы, женщина.

— Добрый день, невестушка, — чувствуя какую-то неловкость, поздоровался Мирон за руку, подступив к кровати, и сразу же отвернулся — уловил в разрезе голубой сорочки белую полную грудь.

Невестка поздоровалась, кивнула мужу Петроку:

— Подай одежду.

Мирон снял полушубок, шапку, повесил на крючок у порога, присел на лавку. Петрок уже обулся и в нижней, расхристанной на груди рубашке тоже присел. Теперь курили оба мужчины, густо дымя, перебрасываясь незначительными словами, обычными в случаях, когда люди давно не виделись и встреча большой радости не принесла. Мирон чувствовал себя виновато, словно чужой в этой хате. Сын тоже не мог нащупать то душевное равновесие, которое дало бы уверенность и искренность.

Тогда, когда они остались с матерью вдвоем и особенно когда мать умерла, он был очень зол на отца и думал, что прогонит его сразу же, как только тот посмеет заявиться. А теперь все зло прошло, как будто время размыло его, оставив мутный неприятный осадок. Петрок не понимал отца тогда, не понимал и теперь.

«Пожилой человек, дочерей замуж отдал — и вдруг бросает все: жену, семью — и идет куда глаза глядят. А теперь вернулся. Пошлялся, пошлялся, да куда ты денешься, вернулся, — думал Петрок, сидя на лавке. — Тогда так даже и слушать не хотел. Закрутило в мозгах, кровь заиграла, на молодое потянуло. А теперь как?.. Может, тоже просто так, на несколько дней, показаться? И повиниться. А может, боится, что не примем…»

Одна Аня вела себя так, словно все шло как нужно. Она то встревала в разговор мужчин, то слушала их, забывая о работе, которую только что делала, то выбегала из хаты, оставляя их одних, всем своим видом и поведением показывая, что появление Мирона, которого все считали почти пропавшим, ей приятно и радостно.

— А что, Грипина выехала куда или как?.. Сымониха, говорю, — спросил Мирон у сына. — Я шел через тот поселок, видел ее подворье. Остался один хлевчук с голыми стропилами…

— Сын забрал. В Солигорск.

— А рядом с ней кто это хоромину построил? Под жестью, на кирпиче.

— Костик Татаринов.

— Молодец. А Колядка опять куда-то съехал?

— Этот под Минск. Там дом купил — с садом, огородом — и в ус не дует.

— Вишь ты. Где и денег взял?

— Взял. Столько лет бригадиром был. Тянул ведь все. — Петрок поднялся, бросил окурок в печь. Там уже вовсю горели дрова, багрово-черные языки лизали устье. — Что натаскал, что сэкономил. Он из тех, что не пропьют, не прогуляют…

— Этот не пропьет, — подхватил Мирон. — Не-е-ет, не пропьет… И на Матренином подворье кто-то строится.

— Миша Гаврилов. Матрена умерла. Тем же летом, что и мама. А хату дочь продала.

— Гляди, как все переменилось за эти годы, — тихо, словно для себя сказал Мирон. Напоминание про Ганну, про ее смерть, потянуло за собой что-то неприятное и тягостное. Это неприятное и тягостное было и в их жизни с Ганной в последние годы, сквалыжной и безрадостной, и в том, что он ушел из дому, сбежал от этой жизни, оставив ее одну с сыном, и в том, что теперь уже ее нет, она умерла, а сам он вернулся, словно ожидал, чтоб она умерла.

— Разве мало было их, годов тех. За это время могло все прахом пойти, — нахмурил брови Петрок.

— Годов было много, — протяжно ответил Мирон, не обращая внимания на злость сына. Он думал о том, что пропала, исчезла куда-то, словно ее и не было никогда, радость, которой жил все эти последние годы, которую чувствовал в себе всегда, стоило только вспомнить дом, детей, Слободу…

Сколько бессонных ночей было за это время, сколько мыслей перевернулось в голове — и о себе, и о жизни, и о том, что никогда она не была у него хорошей, и что теперь, под старость, остался он одинокий и бесприютный, как бродяжка, у которого нет ни дома, ни родственников, ни родины. И ясным, согревающим лучиком все эти годы грела всегда радостная мысль о Слободе, о своем доме, о детях и еще о чем-то, глубоко запрятанном не только от людей, но и от себя, — о том, что всегда было с ним и было только его… А вот пришел домой, заговорил с сыном, и словно надломилась эта радость, словно померк огонек…

Потом Петрок пошел поить корову, а Мирон остался с невесткой. Ему легче было с ней, чем с сыном, свободнее. Он видел во взгляде ее любопытство и доброту, и ему казалось, что она на его стороне, ему хотелось, чтоб она была на его стороне. Он хорошо знал мать Ани, слободскую военную вдову, спокойную, рассудительную, знал и Аню — еще девчонкой с тонкими обветренными икрами — и в мыслях хвалил Петрока за то, что тот не искал жену далеко, а взял свою, слободскую.

Аня весело и охотно рассказывала о себе, о Петроке, о Слободе, слобожанах и о том, как в прошлом году чуть не сгорели.

— Из-за сорванца этого, Женьки, — Аня кивнула головой на кровать поменьше, где, разметав ручонки, спал мальчик.

— Так это он поджег стожок? — словно обрадовался Мирон.

— А то кто же. Хорошо еще, что перед обедом случилось и не разгорелось как следует. Весь конец села сгорел бы. Осень сухая, а у каждого ведь на дворе стожок — у кого сено, у кого солома.

— Ишь его, сорванца, — покачал головой Мирон, останавливаясь у кровати. Он оживился, как бы отогрелся в тепле, словно тепло хаты придало ему подвижности и уверенности, и с удовольствием всматривался в розовое от сна лицо внука с капельками пота на верхней губке, в его большое красное ухо. «Большое, как у собаки», — радостно думал Мирон, расхаживая по хате.

Это была его хата. Все в ней было как будто то самое, что и при нем, и все не то. Те же окна, двери, печь, и крюки в стене его — из хвои, смолянисто-красные, гладкие, скользкие. Но сын выштукатурил хату, побелил. Выбросил старые кровати — поставил новые. Вместо лавок — стулья, телевизор, а рядом с крюком, на который Мирон повесил свой полушубок, широкая вешалка под белой простыней. И у Мирона вдруг засаднило в груди, подумалось, что от его, Мироновой, жизни здесь осталось очень мало. И Мирон почувствовал себя чужим в своей хате. Те восемь лет, что прошли не здесь, сделали его хату чужой ему. Здесь идет своя жизнь, и, если он надумает остаться, ему надо будет привыкать к ней, подчиняться ей. Получается, что уже не сын живет в его хате, а он, Мирон, влез в семью сына. Надо будет ко всему приноравливаться. И к невестке. И к внуку. И еще много к чему.

Мирон ходил по хате, трогал пальцами все, что попадало под руки, и думал, думал…

Вот здесь, между столом и окном, стояла швейная машина. Старенький «зингер». На ней он шил сапоги: пришивал переда к голенищам, союзки. Когда-то, перед войной, он выменял ее за телку. Теперь машины нет. Видимо, продали или выставили в сени. И к этому надо будет привыкнуть. И кровати нет, на которой Мирон спал. Наверно, выбросили. И к этому надо будет привыкнуть.

Мирон стоял у стола, перебирал фотокарточки, сложенные в картонную коробку из-под конфет. Петрок — школьник с недоумевающими, выпученными глазами. Петрок — солдат, Петрок возле трактора, Петрок на своей свадьбе — с добрыми, осоловелыми глазами, — одна рука на плече у Ани, другая — с чаркой. Анины фотокарточки…

И вдруг рука Мирона вздрогнула: на фотокарточке была Ганна. Одна, в гробу, с гладким матовым лбом, с закрытыми глазами. Мирону стало тяжело дышать. И жили они плохо, и дрались иногда, и ссорились, и чего только не наговаривали друг другу по злобе, а увидел ее — успокоившуюся, добрую, с восковыми морщинистыми руками на груди, подкатил ком к горлу, сдавил грудь. Каким правым ни считает себя человек, какими высокими, далекими от земных хлопот и тревог ни бывают его мысли и дела, встретившись лицом к лицу со смертью, он вдруг открывает для себя, что все его даже самые высокие и большие мысли и дела ничто в сравнении с человеком, к которому пришла кончина. Встретившись с ней, люди вдруг начинают жалеть о том, какими несправедливыми и неумными они бывают даже к самым близким, как мало радости и добра дают им и какие они все равные перед ней, смертью. Такие или почти такие мысли теснились в Мироновой голове, когда он держал в руках фотографию, на которой была снята его жена Ганна перед тем, как отправиться в последнюю дорогу. Он стоял и думал: «Ты прости меня, Ганна, что я такой. Ничего не поделаешь. Да и ты много в чем была не права. И ко мне не права, и к Алене. Ну пускай я ей дрова привозил, пускай хлев перекрыл, так что из того… Ты умная была и глупая. Умная, потому что догадывалась о многом, глупая, потому что не хотела ничего понимать. Ты догадывалась, что Алена нравилась мне. Это правда. Я любил ее всю свою жизнь. Я помнил ее. Я и тебя любил, но не так, как ее, и ты это чувствовала, но не хотела понимать. Ты была матерью моих детей, и я любил тебя как мать. Когда я был с тобой, я любил тебя, а когда оставался один, я любил Алену. Но я был честен с тобой и честен с нею. Единственный раз я был нечестен с тобой, и ты знала об этом. Это было весной сорок седьмого года, когда я посеял на сотках пшеницу и она взошла очень редкая. Ты проклинала кур за то, что они повыбирали зерна. Куры здесь были невиновны. Килограмма четыре пшеницы я не посеял, отсыпал и вечером отнес Алене. У нее тоже были дети, и они сидели на крапиве и щавеле. Вот в этот раз я был нечестен с тобой, потому что я всю ночь пробыл у Алены, а не в поле, у трактора. И про пшеницу и про это я рассказал тебе, хотя и знал, что ты будешь ходить по поселку и всем будешь жаловаться, что твой мужик скурвился, что он последний кусок хлеба отнимает у родных детей и несет любовнице. Алена не была моей любовницей. Ты знала, что Аленин Федор не вернулся с войны, и что у нее на шее трое детей, и что они не имели и того куска хлеба, что был у наших. Больше я никогда не был нечестен с тобой. У нас были свои дети, их надо было растить, у Алены были свои, и ей тоже надо было их растить. И я ушел из Слободы, не унося зла на тебя, потому что я понимал тебя, понимал, что больная и потому капризная и настороженная. Но ты слишком часто недобро вспоминала и колола мне глаза тем, о чем я сам рассказал тебе. Ты не права была, Ганна… Не надо быть такой злой, Ганна, даже когда ты больная и собираешься умирать. Все умрут. И вот я вернулся домой и говорю тебе, что смерти твоей я никогда не хотел и не виновен в ней. Виновен я лишь в том, что недосмотрел тебя в твои последние дни и не похоронил тебя. В этом я виновен, и никто вину эту у меня забрать не сможет!..»

Мирон положил фотокарточку обратно в коробку, постоял немного возле стола, наклонив голову, а когда подошел к порогу, к печи, Ане показалось, что ресницы его были мокрые. Аня наклонила голову ниже над теркой: она заканчивала тереть картошку.

Проснулся Женька и долго смотрел на незнакомого деда, что ходит по хате. Никто не смотрел в Женькину сторону, и он попросился:

— Ма-а-а-ма!..

— Ну, вставай быстрее, одевайся, — сказала мать, гремя сковородами.

— Ма-а-ма! — снова затянул Женька. — Я хочу…

— Ах, горюшко мое! Разве ж тебя учить, как это делается. Накинь что-нибудь, надень валенки да беги в сени.

— Деда, а знаешь, что у меня есть? — спросил Женька у деда, возвратившись из сеней. Они стояли друг перед другом, посреди хаты. Мирон смотрел на тонкие, как палочки, Женькины ноги, на задранный подол рубашонки, из-под которой выглядывал стручок мужского достоинства, на круглые наивные глазенки и оттопыренные уши и не удержался от смеха.

— Не-а, не знаю, внучек, не знаю, — ответил Мирон, а сам радовался: глянь, признал деда, сразу признал.

— Конечно, откуда тебе знать. У меня есть машина. — Женька нырнул под кровать и выволок оттуда машину, с синим фанерным кузовом и красной кабиной.

— У-у, это штука! На ней можно куда хочешь ехать, — похвалил машину дед и сам перешел на Женькин таинственный тон: — А знаешь, что я тебе принес?

— Нет, не знаю.

Дед достал из кармана своего полушубка маленькую серебристо-рыжую белочку, разгладил ее шерсть. Белочка была как живая: натопыренные ушки с черными, наструненными метелочками на концах, блестели черные зернышки глаз, пушистый хвостик торчал дужкой. Женька прижал зверька к груди, подбежал к матери:

— Мама, мама, глянь, что у меня!..

Прошло немного времени, и Женька уже ерзал на дедовых коленях, тормошил его за бороду:

— Деда, а ты мне сапоги зашьешь? А то в них снег налазит, а к валенкам коньки не привязываются…

— Зашью, а как же. Зашью. Вот только позавтракаем.

И снова Мирону было приятно думать, что Женька знает о том, что дед сапоги шьет… Значит, о нем говорили здесь, вспоминали…

Потом пришел и Петрок, принес из сеней затуманенную бутылку, и все они сидели за столом. На столе стояли драники, жареное сало и миска меду. «Гляди ты, не забыл, что драники с медом я люблю больше всяких других блинов», — тепло думал о сыне Мирон и улыбался своими ясными зеленоватыми глазами. А когда в бутылке осталось совсем на дне и Мирон изрядно захмелел, он подморгнул Петроку, кивнул на Женьку, на его уши. Мирон намекал на то, что внук пошел в деда. У него тоже уши большие, как лапти.

Петрок рассмеялся:

— А как же. Булойчиковы семена: уши что те локаторы. Да хотя б шапку носить научился. Натянет на голову, попригибает их. Будет лопоухий, как собака.

— Никакой не собака, — возразил Женька. — Вот мне деда сапоги сегодня зашьет, и я подвяжу коньки.

— Походишь и в валенках, жив будешь. Не успел дед в хату, как ты ему работу…

— Сам же купил, а теперь — «жив будешь»… Не надо было покупать, — вмешалась Аня.

— О чем разговор, — махнул рукой Мирон. — Вот сейчас вылезем из-за стола и погляжу я эти сапоги. Там ведь сапожный инструмент какой-нибудь остался?

— А то как же? Все оно есть, как было, на чердаке, в сундучке. И машина стоит в сенях, под постилкой, — Сын умолк, весело глядя на отца: — Так рассказал бы, отец, как ты жил эти годы, нашел ли то, что искал, зачем из Слободы убежал?

— Всяко было, сынок. И сыт был, и голоден. — Светлячки Мироновых глаз словно бы стали меньше, затянулись туманом. — Хотел вольным человеком побыть. Думал, сойду из дома и забуду все. Ты же знаешь, как мы с матерью последние годы жили. Как кот с собакой — ни души, ни ласки. Ну и пошел я. И было поначалу так, как я и хотел, — и легко, и спокойно, и никто не насмехается над тобой, и никто не пилит тебя. Сам себе начальник. А потом. Потом… Знаешь, человек свободен тогда, когда на душе у него спокойно. А когда душу червь точит, какая это свобода? И ведь там, скажи ты, где я был, и лес, и луг, и все как будто такое, как здесь, — все ведь она, Беларусь наша, а придет весна — душа места не находит. Выбегу на рассвете в лес, а вижу березнячок этот наш. И вспоминается: ты-тка еще спишь, а кукушка уже свое «ку-ку» начинает. «Ку-ку» да «ку-ку», и уже лежать как-то неловко, подмывает вставать. А ступишь за ворота — тут и соловей тебе, и дрозд, и грачи всякие. Выйдешь в березняк — и уже грибы. Вокруг куста обежал, и на-тка, полкорзины… Пожил я, поглядел на все и начал думать, как бы это назад, домой. Нет лучше гостей, как дома…

После завтрака Петрок завел трактор и поехал — кто-то попросил привезти из лесу прицеп дров. Мирон полез на чердак. Перекладывал инструмент — старые, источенные шашелем правила, лапу, молоток, рашпиль, колодки всех размеров. Нашел маленькие, как раз на Женькины сапоги. Почти до обеда просидел, сгорбившись на лавке, пока кое-как починил сапоги, — тихий, молчаливый, с какими-то своими, затаенными мыслями. После обеда надел полушубок и вышел на улицу.

На дворе была оттепель, низко наседало шиферно-серое небо. Дорога посреди улицы была хорошо протоптана, и Мирон пошел по ней на поселок — туда, где шел утром. Следы его теперь терялись среди других следов.

Вся Слобода уже знала, что Мирон вернулся, однако на улице Мирону никто не встретился, и он был рад этому. Он завернул в Аленин двор, долго обметал веником валенки от снега, пока решился зайти в хату.

Алена сидела у окна, вязала рукавицу. Забыв опустить на подол руки со спицами, она долго и непонятливо смотрела на Мирона, словно узнавала и не узнавала его, и в ее взгляде Мирон уловил и удивление, и радость, и еще что-то, давнее и родное. Словно он давно уже был хозяином этой хаты и зачем-то выходил во двор — то ли дров принести, то ли воды — и вот теперь вернулся.

— Я ведь тебе говорил, что ты напрасно тогда от меня убёгла, — сказал Мирон свои старые слова и попытался засмеяться. Смех не получился, да и слова эти были сказаны слишком тихо.

— Тебя, Миронка, наверно, ничто не изменит, — ответила Алена, и лицо ее порозовело, вспыхнуло. — Ну так чего же ты стоишь у порога? Или в хате не на что сесть?

…Спустя какое-то время из трубы Алениной хаты поплыл вверх осторожный сизый дымок — видно было, что огонек разложили на камельке и горели сухие чурки.

А ночью опять выпал снег — припорошил, подровнял дорогу. И опять казалось, что вся Слобода из конца в конец залита синькой, и опять ни один след не значился на свежем снегу.

Лишь утречком, когда совсем рассвело, можно было увидеть, что из Алениного двора к колодцу и обратно вела аккуратная — пятки вместе, носки врозь — цепочка-елочка.

Так в Слободе умел ходить только один человек.

1969

ХОЛОДА В НАЧАЛЕ ВЕСНЫ

С того дня, как к ним пришла на постой Таня, Костусю стало тяжело жить на свете. Он никак не мог решить, кого ему любить больше — Таню или Людмилу, молча переживал все это, сердился, капризничал.

Пока не было Тани, все было хорошо: он любил Людмилу и ни о чем не думал. Любить ее было просто. Каждое утро он бежал к тетке Авгинье, бежал как будто к Генке и топтался у порога или садился на лавку напротив печи — ожидал, пока Генка позавтракает и можно будет идти на улицу. Но ожидание это было всего лишь партизанской хитростью. В действительности же Костусь ждал не Генку, а то время, когда распахнется цветастая ширма, которая делила хату на две неровные половины — небольшой закуток между печью и окном и остальную часть хаты, — и оттуда выйдет Людмила. Выйдет и скажет: «А-а-а, это ты, Костусь…» — и улыбнется мягкой, чуть усталой улыбкой. У нее были серые с коричневым, как у дикой козы, глаза и толстые сухие губы.

Костусю было радостно и счастливо слышать каждое утро эти слова и Людмилин голос, видеть ее глаза и губы. Губы у Людмилы были не такие уж и толстые, как об этом говорили.

Иной раз из-за ширмы выходила Людмилина мать — тетка Авгинья звала ее Полей, а все женщины в селе просто «вы», — такая же, как Людмила, высокая, аккуратная, строгая, и говорила то же самое: «А-а-а, это ты, Костусь…» И тогда сердце у Костуся обрывалось, ему казалось, что за ширмой больше никого нет, что Людмилу он больше не увидит. Ему почему-то думалось, что Людмила может в любое время исчезнуть — уехать куда-нибудь или уйти. Но в закутке за ширмой шла какая-то жизнь — там была кровать, на которой спали Людмила с матерью, лавка, сундук, — и вскоре из-за ширмы выходила сама Людмила.

У тетки Авгиньи Людмила с матерью жили с осени, когда в Буду первый раз зашел, размесив мокрую улицу в непролазную грязь, батальон Ивана Васильевича. Тогда у тетки Авгиньи стояли и Людмилин отец — высокий усатый мужчина, и Людмилин брат Витька — долговязый круглолицый парень лет шестнадцати. Фамилия их была Карачун. В Буде все звали их просто Карачуны.

Батальон постоял с неделю и подался, кажись, в Теребольские леса, с ним — старший и молодой Карачуны, а женщины остались.

После этого батальон Ивана Васильевича еще несколько раз стоял в Буде, и тогда у тетки Авгиньи было шумно и весело. Партизаны не вылезали из хаты — чаще всего это была молодежь. Приходили к Витьке, а шутили с Людмилой, но она была со всеми одинаково спокойная, сдержанная, и эта сдержанность, эта спокойная независимость очень нравилась Костусю. Людмила была не такая, как все! Она была гордая и недоступная со своей мягкой, чуть усталой улыбкой. При ней партизаны старались меньше ругаться и тише разговаривать. Проходило несколько дней, партизаны уходили на операцию, и опять женщины оставались одни, а сама деревня замолкала, притихала.

Костусь любил, когда Людмила наряжалась в черную юбку и розовую, с узкими мелкими кружевами на груди кофту. Кофта была из какой-то очень тонкой материи, сквозь которую даже просвечивало тело. Эту кофту Людмила надевала только тогда, когда партизаны устраивали танцы. Карачуны были городские и выделялись среди деревенских жителей своей аккуратностью, сдержанностью и каким-то своим чувством собственного достоинства. Даже у Людмилиной матери, хоть и немолодой, походка была ровная, размеренная, и сама она держалась всегда прямо, а когда разговаривала с кем, то смотрела прямо в глаза. Костусю казалось, что у нее очень твердый характер и твердое сердце, что она не умеет, не может и не должна плакать. Его мать может плакать, тетка Авгинья может, а Карачуниха — нет. Он не знал, откуда у него появилось это убеждение, однако ему так казалось. Она, как и Людмила, была другая, совсем не такая, как все их деревенские женщины. Иной раз он думал, что если б ей дать в руки пулемет, то она стреляла б в немцев не хуже любого мужчины. И сам Костусь боялся ее. Боялся ее глаз. Даже тогда, когда она говорила о чем-нибудь далеком, что его не касалось, ему казалось, что глаза ее говорили совсем другое: «А я знаю, зачем ты бегаешь сюда по пять раз на день. Зна-а-ю, меня не проведешь!..» И Костусь всегда опускал глаза и стоял потупившись, как только она заговаривала с ним. «Что ты такой надутый? — спрашивала она. — Как волчонок. Правда, Людмила, он похож на молоденького волчонка? Мне иногда кажется, что скоро он начнет кусаться…» Чем больше она говорила, тем труднее было Костусю вырваться из плена ее цепких глаз, и он заливался краской, и еще ниже опускал голову, и молил бога, чтоб она скорее отстала от него… «Ну что ты, мама… Какой же он волчонок? Он хороший мальчик», — заступалась за Костуся Людмила и гладила по голове. Костусю и радостно было, что Людмила стояла рядом с ним, он ощущал тепло ее руки на своей голове, ощущал какой-то своеобразный, только ее, Людмилин, запах — что-то от запаха леса и какого-то одеколона или пудры, и вместе с тем он весь напрягался: стыдился, что его принимают за маленького. Ему хотелось, чтоб на него смотрели как на взрослого, он ведь не маленький, ему скоро уже будет семь лет!..

Однажды Людмила даже взяла было его на руки, прижала к груди, и ему сразу стало горячо и хорошо-хорошо. Хотелось, чтоб так длилось как можно дольше, хотелось вдыхать этот особенный Людмилин запах, близко видеть розовенькую — она аж просвечивалась на солнце — мочку ее уха, но Костусь был мужчиной и в хате был Генка, показывал на него пальцем и кричал: «А-я-яй, маленький! На руки взяли! Маленький Костик!» — и Костусь напрягся и вывернулся из Людмилиных рук…

Он любил тайком подсматривать, как Людмила стоит перед зеркальцем, расчесывает густые каштановые волосы.

Наедине с собой Костусь часто думал о том, как окончится война, все разъедутся домой, и Людмила с матерью, братом и отцом уедут в свой город, и как он, Костусь, вырастет, окончит школу и приедет к ним, и она будет радостно удивлена, увидев его — высокого, стройного, в хромовых сапогах и в черных галифе. Что будет дальше, он не знал, но знал одно — что будет что-то очень хорошее.

Каждое утро, едва успев позавтракать, он выбирал момент, чтоб бежать к тетке Авгинье.

А потом к ним пришла на постой партизанка Таня…

Как только она зашла и спросила у Костусевой матери, возьмет ли она ее в хату, она так и сказала: «Возьмете ли вы меня в хату?» — а Костусь был как раз дома, убаюкивал Вову, — Костусь понял, что в его жизни произойдет что-то очень важное. Таня ему сразу понравилась, и он решил, что Людмилу больше любить не будет, а будет любить Таню. Ему было жаль Людмилу, но он успокаивал себя: «Ничего, Людмила не будет обижаться, вон к ним сколько партизан ходит, и все зыркают на нее». Еще он подумал, что, может, лучше сразу пойти и сказать ей обо всем, но потом решил: она сама все поймет, и так будет лучше.

А Таня постояла у порога, потом спросила, можно ли взглянуть на ребенка, подошла к люльке и радостно прошептала: «Такой малюпасенький, хорошенький — тьфу, тьфу, тьфу, пусть растет здоровенький», — прошептала так, словно лучшей похвалы, чем назвать Вову «малюпасеньким», не было на свете… Отошла назад, к порогу, и засмеялась, весело взглянув на Костусеву мать.

— И как вы решились на такое?

— На это решаться не надо. Сделается само, хотя и не загадываешь, — улыбнулась Костусева мать…

— А хозяин-то где? — посерьезнела Таня, обводя хату глазами, видимо, искала что-нибудь, что дало бы ответ на ее вопрос.

— Воюет, как и вы. За сколько месяцев покажется раз, увидим живого и снова живем ожиданием. А теперь у нас никто не стоит. — Мать умудрилась сразу ответить и на просьбу, и на вопрос. Костусь видел, что и матери Таня понравилась.

— Я много места не займу, — опять засмеялась Таня.

И действительно, роста она была невысокого, в черном, зауженном в талии полушубке, валенках, черной кубанке, с каким-то простым, очень свойским лицом. Костусю казалось, будто он ее знает давно, будто встречал ее много-много раз и они давно уже подружились…

— Не знаю, где только спать положить? Сама я сплю на кровати, рядом с малышом, мальчик на печи, и мужик, когда бывает дома, или на кровати, или на печи. Разве на топчане?

— Можно и на топчане. А если замерзну, пустишь погреться? — Теперь Таня смотрела на Костуся, и он засмеялся:

— Конечно, пущу!

— Вот и хорошо. Я такая мерзлячка и так люблю печь. — Таня тряхнула головой, словно ей и теперь было холодно, блеснула ровными белыми зубами и повернулась к Костусевой матери: — Скажите, как вас зовут?

— Марья.

— А по отчеству?

— Марья Ивановна…

— Марья Ивановна… Я вас буду звать Ивановна. Хорошо? А я — Таня… А тебя как, товарищ серьезный?

Костусь тоже назвался.

— Тогда я пойду. — Таня взялась за щеколду, но обернулась, кивнула на люльку. — А его чем кормите?

— Пока грудь даю и немного прикармливаю, что есть…

— Тяжело с таким без молока. У нас в отряде корова есть. Для раненых держим…

— Сколько там у вас того молока… А он уже ничего, привык. И бульон с ложечки пьет, и затирку…

Таня ушла, но вскоре вернулась с небольшим чемоданчиком. Там было все ее девичье богатство: небольшое круглое зеркальце, гребешок из тонкой алюминиевой пластинки, несколько косынок и еще разная одежка. Там же лежал маленький, завернутый в небольшую черную шерстяную тряпицу наган.

Мать достала из сундука выстиранный матрац, набила его соломой, положила на топчан, дала Тане подушку, одеяло…

— Ой, как славно пахнет солома! — воскликнула Таня, когда первый раз ложилась спать. — Ивановна, вы знаете, когда я спала на такой постели? Не знаете? До войны… А как ушла в партизаны… Какое это счастье спать вот так — разувшись, раздевшись — и знать, что не надо вскакивать при каждом шорохе, при каждом звуке…

Однажды под утро Костусь проснулся оттого, что его кто-то осторожно подвинул к стене… Он открыл глаза. Это была она, Таня. Она увидела, что он открыл глаза, приложила палец к губам: тихо, все спят, и прошептала ему в самое ухо:

— Была на посту и страшно окоченела. Такой морозина. Хочу погреться возле тебя, — и прижалась к нему. И руки ее, и щека, и вся она были холодными холодными и пахли морозом…

Костусь лежал тихонько, боясь пошевелиться, боясь глубоко дохнуть… И он еще раз решил, что будет любить только Таню. Она такая добрая, она приносит Вове молоко, и у нее в чемоданчике лежат настоящий наган и две обоймы… А Людмилу он любить не будет. Она слишком важная, и с ней нельзя поговорить о войне, потому что сама она не воюет, воюют ее отец и брат Витька… А Таня сама воюет…

К ним все чаще и чаще стал заходить Жибуртович, командир взвода, высокий, тонкий, в хромовых сапогах и галифе, с красивыми черными усиками над тонкими губами… И говорил он всегда так, словно подсмеивался над Таней, подкалывал ее, Костусю эти смешки не нравились, да и сам Жибуртович не нравился, и его удивляло, что Таня нисколько не сердится на Жибуртовича. Она как будто любила эти шутки, смеялась, а то и сама начинала подшучивать над ним. Костусь начал думать, что это так и надо, все же Жибуртович — командир, а Таня простая партизанка… Как-то Жибуртович принес Костусю ремешок от портупеи. Совсем новый, черно-розовый, с разрезами на концах. И это только вначале Жибуртович казался хмурым, строгим и нелюдимым. Он был добрый, и Костусь про себя начал разрешать ему приходить каждый день и подолгу разговаривать с Таней… Иногда Жибуртович засиживался допоздна. Пускай сидит. Пускай разговаривает, если ему так хочется, разве Костусю жаль…

Как-то Костусь проснулся утром. В хате было тихо, и на улице не было слышно голосов. Он взглянул на стену, где всегда висел Танин карабин: там было пусто… И мать была чем-то озабочена.

— Мама, а где Таня? — спросил он.

— Нет Тани. Ушла вместе с отрядом. И запомни, сынок, если кто будет спрашивать, у нас никто не стоял, и никаких партизан в Буде не было, и ты никого не знаешь… Запомнил?

— А кто будет спрашивать?

— Кто б ни был. Может, немцы будут спрашивать, может, полицейские. А может, даст бог, и никто не будет… Говорят, на станцию прибыл большой отряд немцев и как будто они идут с блокадой.

Костусь побежал к Генке. Людмилы и ее матери тоже не было — они ушли с отрядом.

И Буда притихла, насторожилась… Все жили в ожидании чего-то неизвестного, страшного. Разговаривали тихо, словно за каждым углом кто-то подкарауливал, следил, подслушивал. Но дни шли, а немцев и полицейских не было. Говорили, как будто они пошли другой стороной, за реку, и там вели бои с партизанами. Жизнь в Буде мало-помалу смелела, у людей укреплялась надежда, что все будет как и было до сих пор, что немцы не пойдут сюда. В Буду снова начали наведываться партизаны — по двое, по трое… Придут, уйдут — и опять не слышно. Костусь ожидал Танин отряд, а его все не было и не было, а когда перестал ждать, он пришел. Теперь в Костусевой хате вместе с Таней стоял хмурый и неприветливый партизан Дёмин.

К тетке Авгинье снова возвратились Карачуны — всей семьей.

И снова Костусь любил Таню и как праздника ожидал той поры, когда она намерзнется на дворе и придет к нему на печь греться. Такой праздник случался теперь очень редко, хотя на топчане теперь спал Дёмин, а Таня перешла спать в сени. Там, в углу за печью, стояла старая кровать, и теперь на ней лежали Танин матрац и подушка. Так захотела сама Таня. Она долго шепталась с Костусевой матерью, та все отговаривала: «Еще ведь холодно, гляди, простудишься», — однако Таня настояла на своем, засмеялась: «С ним не замерзнешь», и мать согласилась с ней, дала еще одно одеяло, старый полушубок… Теперь Жибуртович приходил к ним каждый вечер, часто садился ужинать. Почему-то Костусю хотелось, чтоб Таня хоть раз прогнала Жибуртовича — что он к ней все цепляется? А она только смеялась да сверкала белыми зубами. Теперь стоило Костусю увидеть Таню, ему вспоминался Жибуртович, и он начинал злиться на него: если ты командир, так будь командиром над всеми партизанами, а то привык торчать в одной хате, возле Тани. И опять все начиналось сначала, и опять Костусю стало тяжело жить на свете…

* * *

Костусь проснулся от радости. Что-то хорошее ворочалось в голове, не давало спать — и он проснулся. Печь была еще теплая, и он отодвинул подстилку, достал ногами голые кирпичи. Смотрел в потолок, в то место, где темнела дырочка от выбитого сучка в доске. На печи было еще темновато, но дырочка хорошо видна. Костусь знал, что в эту дырочку на ночь убегает спать паучок. Это его домик. Он и сейчас, наверно, спит там, подогнув лапки. Взять да пугнуть его, что ли?! Костусь привстал на колени, глянул в хату. И там было еще серо: возле печи сидели мать и Таня и при желтом огне «сопливчика» чистили бульбу; на топчане, укрывшись поддевкой, спал Дёмин: он недавно вернулся из караула. И тут Костусь чуть не вскрикнул от радости: он вспомнил, почему проснулся. Он вчера был у тетки Авгиньи, и Витька дал им с Генкой по планшетке. Это были совсем новые планшетки, со слюдяными перегородками, блестящими кнопками, с узенькими кожаными ремешками, чтоб носить планшетки через плечо. Планшетку можно было разложить, как тетрадь, а потом сложить и застегнуть на ремешок. Вчера было поздно, и Костусь не успел наиграться с ней и пофорсить — мать отняла планшетку и спрятала в сундук, а его отправила спать. Костусь сполз с печи, прыгнул на пол, подбежал к сундуку.

— Что это ты так рано вскочил? — подняла на него глаза мать. — Когда надо маленького покачать, так тебя не поднимешь, а тут готов. Лезь сейчас же на печь, а то сама подсажу.

— Мама, достань планшетку…

— А-а-а, вон оно что… Планшетка… А я-то думала, не волк ли в лесу подох, что Костусь так рано проснулся.

Костусь молчал. Пол был холодный, и его ноги уже мерзли.

— Иди спать, — уже строже сказала мать, обмывая нож и руки в чугуне с очищенной бульбой.

Костусь стоял, понурив голову.

— Дайте ему, Ивановна. Пускай потешится, — вступилась за Костуся Таня.

Мать молча встала, вытерла руки о полотенце, подошла к сундуку. Откинула тяжелую крышку и со дна, из-под поставов полотна, достала планшетку.

Костуся только и видели. Он шмыгнул на печь и, сев спиной к трубе, начал расстегивать и застегивать ремешки, примерял, чтоб они были как раз по его росту, чтоб можно было перекинуть планшетку через плечо. Совсем забыл, что потолок низкий, подскочил и так гвозданулся головой о доску — ту самую, с дырочкой, от сучка, — аж искры посыпались из глаз, а паучок выскочил из дырочки и побежал под балку. Костусь не заплакал, только почесал набитую шишку и сел на прежнее место. Начал прикидывать, что будет класть в каждое отделение планшетки. Командиры кладут туда карты, бумаги. Ни карт, ни бумаг у него нет. Вспомнил, что когда-то бабка давала отцу читать святые книжки, толстые, тяжелые, в твердых черных переплетах. Книги эти лежали на полке. Отец потихоньку вырывал листки из них и курил — без курева он не мог прожить ни одного дня… Может, в книгах еще не все листы вырваны, тогда можно было б вырвать и себе… Костусь опять сиганул с печи, подтянул лавку под полку. Какие книги! От них остались одни обложки. Хоть бы листок. Костусь взял обложки.

— Вот я тебе сейчас пошастаю так пошастаю, — метнулась мать за полотенцем, и Костусь едва успел юркнуть на печь.

В одно отделение планшетки он засунул обложку от одной книги, во второе — от другой. Слюда сразу потемнела, планшетка стала твердой и тяжелой. Как у командира. И Костусю показалось, что и он настоящий командир, в галифе, с автоматом. Вот сейчас вскочит на коня — и пошел на немцев.

Пока Костусь разбирался с планшеткой, паучок совсем осмелел, вылез из-под балки и поймал муху, начал закручивать ее в паутину. Глупышка: не успела ожить, почуяв весну, а уже попала в силок. Костусь взял щепку и разорвал паутину. Паучок удрал в свой домик, а муха долго еще барахталась, пока совсем не освободилась.

В хате стало светло. Таня кончала чистить бульбу, мать перекладывала в печи дрова. Разговаривали вполголоса, потом мать наклонилась к Тане, и та начала шептать что-то в самое ухо. Мать внимательно слушала, аж рот раскрыла, лицо ее вытянулось в радостном удивлении. Она не дала Тане договорить, перебила:

— Так ты не рада?

— Не потому, что не рада, Ивановна. Но ведь страшно… Смотрю на вас, вы и дома, в своей хате, и то вон как нелегко. А я… Сегодня здесь — и хорошо, и тепло, а что завтра будет…

— Никто не знает, что завтра случится, даже что сегодня будет…

Таня собралась в комочек, опустила глаза.

— И не думай, девка… И себя загубишь, и его… А он что, отец? — Мать кивнула головой на двор.

— Как и вы. Говорит, и не думай…

— Ну вот, видишь… Даже если и не здесь будете, все равно недалеко отсюда… Придешь к нам, разве я тебя прогоню, ты ж давно как родная нам…

— Спасибо, Ивановна, спасибо. Может, и рано еще разговор начали. Когда-то будет…

— Не успеешь оглянуться, девка. Только береги себя. И на холоде не простаивай, и тяжело не нагружай себя… — Мать подняла голову, увидела, что Костусь свесился из-за трубы, раскрыл рот, слушает их, забыл и о планшетке, и обо всем на свете. Рассердилась, крикнула: — А ты что уши развесил? Интересно ему, гляди ты. Ты вон торбу свою береги, а то возьму сейчас и выброшу, и не найдешь никогда.

— Что я там слушаю… Ничего я не слушаю. Очень мне интересно. У меня вот ремешок не застегивается… — Костусь снова занялся планшеткой. «Подумаешь, какие-то секреты там. А он… А она…» Костусь понимал, что в их хате происходит что-то важное, однако никак не мог догадаться, что это такое. Снова стал было вслушиваться в разговор матери с Таней, но так ничего и не понял, а потом и совсем забыл о нем.

Все утро он носился с планшеткой. Даже когда завтракали — Таня, мать, Жибуртович и он, — планшетка висела у него через плечо. Дёмин все еще спал.

Жибуртович пошутил:

— Давай-давай. Планшетка есть, осталось добыть автомат — и иди к нам. Конечно, если мать отпустит. Ивановна, отпустишь с нами?

— А пускай идет… Он мне кишки уже все вымотал. Может, хоть вымуштруете немного, к порядку приучите, слушаться будет…

— Ну, у нас это строго. У нас дисциплина железная… Так пойдешь в мой взвод?

— Пойду. Только ведь у меня автомата нет…

— Это можно поправить. Немного подрастешь, подловишь фашиста где или «бобика» — и вот тебе автомат.

Жибуртович был сегодня необычайно весел и снова начал нравиться Костусю. Правда, он только разговаривал с Костусем, а сам все время смотрел на Таню, улыбался ей, и она ему улыбалась… Пусть улыбаются.

Потом Костусь вышел на улицу, встретил Женьку и Алика, показал им планшетку. Женьке даже дал надеть и походить с ней по двору. А Алику не дал. Пусть знает. Не надо было позавчера толкать Костуся в канаву. Домой возвратился к обеду. На дворе было солнце и на кострике возле истопки было тепло, как летом. Расстелив пятнистую немецкую плащ-палатку и прислонясь спиной к задымленной бурой стене, там сидел Дёмин, писал письмо, пристроив на коленях доску, а сверху лист бумаги. Он хмуро взглянул на Костуся, не отрывая руку с карандашом от бумаги. Взгляд его словно говорил: «Ну что ты стал? Не видел, как письма пишут?» И тут Дёмин увидел планшетку.

— А ну иди, иди, — поманил он Костуся пальцем.

Костусь подошел ближе.

— Покажь, — протянул руку Дёмин.

Костусь снял с плеча планшетку, подал:

— Это Витька Карачунов мне вчера дал…

— Витька Карачунов, говоришь… У него всегда найдется что-нибудь. Ага… Добрый плановик… — Дёмин расстегнул планшетку, застегнул. — Молод, вот и глуп. Зачем малышу планшетка? А командиру она будет хороша. А то его сумка совсем обтрепалась…

Дёмин говорил спокойно, тихо, не поднимая на Костуся глаз, как бы сам себе, и Костусь почувствовал, как душа его провалилась в ноги. Он протянул руку:

— Отдайте…

Дёмин ничего не сказал. Обмотал планшетку ремешком, рывком встал, потянул на себя плащ-палатку. Ступил несколько шагов от истопки и вдруг остановился, повернул голову к Костусю. Тот стоял как оглушенный.

— Ну чего глядишь?

— Отдай планшетку. Не ты ее мне дал, чтоб отнимать.

— Не я дал, да я забрал. Тебе она для забавы, а командиру документы носить…

— Командир если б хотел, давно у немцев взял бы… Отдай… — Костусь бросился к Дёмину, уцепился рукой за планшетку.

— Ну, малец, отстань, — всерьез рассердился Дёмин и сжал Костусеву руку так, что у того выступили на глазах слезы. Он выпустил планшетку. — Рано тебе с такими игрушками ходить. Вырастешь, выучишься на командира, тогда и ходи. — И Дёмин пошел по улице, тяжело ступая по мокрой, грязной земле, коротко взмахивая рукой с планшеткой. Вода брызгала у него из-под сапог, ремешок от планшетки раскрутился и тянулся по грязи.

* * *

— Хозяюшка, мне б что-нибудь мягонькое, а? Нужно коника подмаслить… — Дёмин поднял вверх хмурое лицо, поглядел на Костусеву мать. Он сидел на полу, зажав между ногами короткий тупорылый ствол ротного миномета. Сказал как будто шутя, а лицо мрачное и глаза грустные.

— Не давай, мама, ему ничего. Он вчера у меня планшетку отнял… — опередил мать Костусь. Сам он сидел на кровати, качал люльку с Вовой.

— Ну куда ты, малец, со своей планшеткой… Я же тебе сказал, что планшетка нужна командиру, на то он и командир. У него все должно быть лучшее. И планшетка, и еще кое-что. — Он не то сморщился, не то улыбнулся… — Так что, хозяюшка, мягонькое что-нибудь найдем?

— Почему не найдем. Еще не обнищали настолько, чтоб не найти кусок какой тряпки. — Мать тоже сердитая, словно это у нее Дёмин отнял планшетку. Она выходит в сени и тотчас же возвращается, несет рукав старой отцовской рубашки, бросает под ноги Дёмину.

— А как там масло мое?

Мать заглядывает в печь, вытаскивает кочергой жестяную банку с двумя горлышками, ставит возле Дёмина:

— Всю хату провонял…

— Разве ж это вонь, хозяюшка, — ухмыляется Дёмин. — Это оружейное масло. Только загустело немного, холера его побери.

Он оторвал от рукава небольшой кусок, начал смазывать ствол. Смазывал и пел глухим, нудным голосом:

Не для меня весна прядет, Не для меня сад разовьется…

Пел, как будто в хате был он один, только он один. Как будто у печи не топталась мать, а на кровати не сидел Костусь, и на печи не спала Таня.

На пе-е-ечке бедная Татьяна-а-а, Она лежит не для меня-а-а-а…

Вместе с грустью и страшной тоской в его голосе прорывалось что-то очень щемящее, жалобное… Костусь был зол на Дёмина и не хотел примиряться с ним, а песня размягчала его, примиряла. Костусю было чудно слышать пение всегда хмурого Дёмина. Пел про какую-то «бедную Татьяну», а на печи у них лежала партизанка Таня, и Костусь не понимал, почему Дёмин поет, что она лежит не для него. Костусь смотрел из-за люльки на Дёмина, а сам думал о том, что вчера, после того как Дёмин понес планшетку командиру, Костусь залез в его брезентовую сумку — она висела в углу на гвозде — и выкрал десять винтовочных патронов. Патроны Костусю совсем были не нужны, и украл он их назло Дёмину, за планшетку. И сейчас он смотрел на Дёмина и думал: «Это тебе за планшетку. Налетят немцы, ты начнешь перезаряжать винтовку, полезешь в сумку, а там раз-два — и все патроны. Тогда будешь знать, как отнимать планшетки…»

Дёмин перестал петь, поднял голову:

— Таня, пусти погреться… А, Таня? — Глаза его не стали веселее, но ожили, засветились.

— Что ты прицепился ко мне? Разве это моя печь? Спрашивай у Ивановны…

— Ивановна и слова не скажет. Печь кирпичная, разве ей жаль… И опять же. Буду тихонько под бочком у тебя лежать, а?

— Ты б лучше о жене думал, о детях.

— Разве дети у него на уме? — поддержала Таню Костусева мать.

— Ты, Ивановна, зря это, — Дёмин снова помрачнел. — Жену как жену, а детей я всегда помнил и теперь помню.

— Теперь ты, может, и жену вспоминаешь…

Дёмин ничего не ответил. Опять наклонился над стволом и опять печально затянул:

На печке бедная Татьяна-а-а, Она лежит не для меня.

Зашел Жибуртович, обежал взглядом хату: Костусь, знал — искал Таню. А она тихонько лежала на печи, и от порога не было видно ее сапог.

— Командир… Непорядок во взводе, — поднял голову Дёмин. — Прикажи ей, чтоб пустила погреться, — Дёмин кивнул на печь.

— А кто там? — как бы удивился Жибуртович, заглянул на печь. Увидел Танины ноги, улыбнулся, лицо его просветлело. — В этом я ей не командир… Тут у нее свой плацдарм…

— Ну вот, слышишь, Таня. Командир сказал, чтоб пустила…

— Я и ему накомандую. — Таня присела на печи, опустила ноги, провела рукой по лицу, улыбнулась Жибуртовичу.

— Что, мало ночи было, не выспалась? — засмеялся Жибуртович.

— Ночи… Какая тут ночь… На рассвете пришла погреться, так Ивановна усадила бульбу чистить. Пока начистили, пока то, се… — Она говорила и смотрела на Жибуртовича, и Костусь видел, что ей приятно было и говорить так, и смотреть… И Жибуртовичу не хотелось отходить от печи. Но он повернулся, подошел к Дёмину.

— Нужно Петрусевичев пулемет посмотреть. Заедает где-то. В диске, наверно. Возьмись.

— Возьмись, возьмись… Хватит мне этой дурищи, — Дёмин стукнул ногой по стволу миномета, встал, повернулся к Костусю. — Ну, а я тебе что говорил, малец? Командир есть командир, пришел, приказал, а я должен слушаться, хотя командир прекрасно знает, что на мне эта дурища, миномет, висит. — Дёмин как бы шутил, шел на примирение с Костусем, брал его в помощники, но Костусь не желал его и слушать.

— Миномет минометом, — недовольно поморщился Жибуртович. — Петрусевич говорит, что пружина барахлит. Принесешь сюда. Здесь в истопке и опробуешь, далеко ходить не надо… Только патроны экономь.

— У меня только и в мыслях, чтоб пострелять. Как у него. — Дёмин кивнул на Костуся. — Только и ищу этой забавы…

— Ну, забава не забава… Знаешь, не на прогулку собрались.

Пока Жибуртович разговаривал с Дёминым, Таня слезла с печи, приткнула зеркальце в уголочек на окне, начала расчесывать волосы. Волосы были густые, гребень не хотел влезать в них, и Таня смешно морщилась, дергала головой, и Жибуртович смотрел на нее, улыбался.

— Где он стоит, знаешь? — обернулся к Дёмину и как бы забыл о Тане, посерьезнел.

— Почему не знаю… За колодцем…

— Ага…

Дёмин вынес во двор миномет, положил на пароконную фуру, на которой стояли ящики с минами. Мать тоже вышла куда-то. В хате остались Костусь с Вовой — он спал, — Жибуртович и Таня. Жибуртович подошел к Тане, обнял ее за плечи. Она повернулась, обняла его за шею, провела рукой по щеке: «Колючий…» — «Ага». Жибуртович погладил ее по волосам.

«У-у-у, надумали обниматься… И он, конь такой, и она», — сердито подумал Костусь и полез на печь.

— Весь отряд пойдет? — спросила Таня.

Жибуртович кивнул головой:

— И не только наш.

— Я тоже пойду…

— Ты останешься с ранеными.

— Я пойду.

— Тебе лучше остаться…

— Не-а, — Таня замотала головой. — Нет.

В хату зашел Дёмин, нашел Костуся на печи.

— Тебе, малец, видимо, нечего делать, а? — спросил, вытирая руки тряпкой.

Костусь молчал. Он твердо решил с Дёминым не разговаривать.

— Вижу, что тебе делать нечего. Пошли со мной, — Дёмин надел поддевку, подпоясался. — Пошли принесем пулемет, поглядим, что там в нем, может, что и подправим.

— Пулемет? — не поверил Костусь.

— Ага… Пошли, пошли. Тебе здесь делать нечего.

Костусь в один миг соскользнул с печи, набросил свитку, поглядел на Таню и Жибуртовича:

— Если Вова проснется и будет плакать, дадите соску. Она в люльке.

— А то как же, — засмеялась Таня. — Иди, иди…

Потом Костусь с Дёминым сидели на полу у разобранного пулемета. Костусь никогда не думал, что пулемет можно так разобрать — и ножки отвинтить, и раструб, и диск… Дёмин снял крышку диска — у Костуся аж сердце зашлось: в диске было полно патронов. Они лежали по кругу, аккуратненькие, клювиками в середину, как цыплята под курицей. Дёмин вышелушил их все, как семечки, оставил лишь один, проверял, как он выскакивает… Постучал молотком по пружине, подпилил краешек напильником, достал из сумки масленку, смазал. Затем снова наполнил диск патронами, проверял, как они выскакивают… Потом опять оставил один. Снова что-то подпиливал напильником. Снова наполнил диск — аккуратненько, один к одному, и они не рассыпались, лежали плотненько, сжатые пружиной. Смазал и затвор, собрал весь пулемет, опустил руки на колени и долго смотрел на Костуся. Смотрел и как будто не видел его. Костусю даже страшно стало: что это он смотрит на него так долго. Может, знает о тех патронах? Ну и надает!.. Но Дёмин начал шевелить губами, словно говорил что-то без слов, и ничего нельзя было услышать… Провел рукой по лицу, сморщился…

— Тебя как зовут, малец? — спросил наконец.

— Костусь. Живешь уже сколько и не знаешь. Как маленький.

— Костусь… — повторил Дёмин. — Говоришь, Костусь? У меня дома где-то такой же оголец растет… Это не близко, аж за Витебском. Ты не знаешь. И второй — постарше… И третий — еще старше… Трое… Так, говоришь, Костусем зовут… Хорошо. — И снова он говорил тихо, как будто сам с собой, говорили одни губы, а слов не было слышно, и Костусю непривычно было это и немного страшно. Однако Дёмин вдруг ловко вскочил на ноги, легко поднял пулемет за ствол, поставил прикладом на пол. — Пошли, проверим.

Зашли в истопку. Сразу запахло сыростью, плесенью, гнилой бульбой… Демин поставил пулемет на чурбак, — он стоял у самого входа — повернул так, чтобы пули шли в землю у дальней стены…

— Закрой дверь, — сказал Костусю. Костусь закрыл. В истопке стало темно, как ночью, не верилось даже, что там, за дверью, день и светит солнце.

— Стой у двери, — приказал Дёмин, а сам пригнулся над чурбаком, упер приклад в плечо, и сразу же из ствола засверкал белый огонь, освещая все в истопке и лицо Дёмина, колючее и злое, и залязгало — ду-ду-ду-ду-ду-ду! — Костусю аж в ушах заложило, и сразу густо и приятно запахло порохом, зазвенели, посыпались на землю гильзы.

— Кажется, нормально, — сказал Дёмин. — Попробуем еще раз…

И снова залязгало в ушах у Костуся, и, казалось, затряслись, заходили ходуном стены истопки.

— Нормально, — повторил Дёмин и толкнул дверь. Она легко открылась.

— А мне можно выстрелить? — попросил Костусь.

— Мал ты еще… И слышал же, что говорил командир. Нет патронов.

— У меня патроны есть, — сорвалось с языка у Костуся.

— Есть? — Дёмин уже хотел выходить, но задержался, внимательно посмотрел на Костуся, и голос его опять стал чужой и глухой. — И много?

— Нет, штук десять… А стрельнуть дашь? Хоть один раз…

— Ладно, неси… Только один раз…

Костусь побежал к крылечку, сунул руку под первую половицу и ощутил приятный, ровный холодок патронов. Выгреб их, принес Дёмину… Тот высыпал их себе в карман, опять поставил пулемет ножками на чурбак, дал приклад Костусю в руки:

— Хорошо упри приклад в плечо и ноги шире расставь, а не то как даст, так во двор вылетишь. Нажимать будешь здесь, на курок. Подожди, я дверь прикрою. — Он хлопнул дверью, и снова в истопке стало темно, темнее, чем было перед этим.

— Ну давай, — нетерпеливо сказал Дёмин. Костусь жал на курок, но выстрела не было.

— Сильнее нажимай, сильнее, — совсем рассердился Дёмин.

Костусь рванул за курок со всей силы, приклад сильно толкнул в плечо, впереди блеснуло пламя, и над ухом страшно ухнуло.

Вышли во двор.

— Откуда у тебя патроны? — спросил Дёмин.

На Костуся он не смотрел, думал о чем-то своем.

— Нашел за хлевом, — соврал Костусь, исподтишка посматривая на Дёмина: поверил ли?

Дёмин молчал, наверно, это ему было безразлично.

* * *

На рассвете, еще в полной темноте, в Буде началось неспокойное движение, то там, то здесь прорывались приглушенные голоса людей, фыркали кони. Из хат во дворы и со дворов в хаты сновали люди, что-то грузили на подводы. Сухо щелкал металл о металл, и звук этот словно таял в густом мраке. Отряд готовился выступать.

По улице проехали две четверки лошадей — потянули орудия. Мокро чмокала тугая грязь под лошадиными копытами, тихо материли лошадей люди, ища в темноте более твердую и не такую грязную дорогу. Орудия отправили раньше, они будут ожидать отряд в лесу…

В Костусевой хате тоже давно не спали. Не спал и Костусь, лежал, подперев руками подбородок: чтоб все видеть. На столе поблескивал «сопливчик», бросая рваные тени на пол и стены. И во всем том, что происходило сегодня, и в самих людях жила напряженная, тревожная деловитость, как будто людям нужно было сделать какую-то очень важную, тяжелую работу, и они знали: чем быстрее и лучше сделают ее, тем будет лучше. Сновал, тяжело ступая, из хаты во двор и со двора в хату Дёмин. Несколько раз заходил Жибуртович. Последний раз он зашел, когда на окнах посветлело и погасили «сопливчик». Таня передала ему фляжку. Он взял ее, подбросил на руке:

— Что это?

— Чай. Чтоб не замерз, если доведется долго лежать на земле.

— Где ты взяла?

— У Ивановны… Только много не пей. Он злой…

— Я перед боем никогда не пью…

Таня провела рукой по щеке:

— Примолодился, как на праздник…

— А как же — в сваты едем… А невеста капризная…

— Будь осторожен, Володя… Я боюсь за тебя…

— Ты всегда боишься…

— Мне не хочется оставаться здесь.

— Дня через три вернемся. Организуйте встречу.

— Здесь мы организуем. Вы там смотрите.

— Все должно быть хорошо… Все будет хорошо…

— Я одна буду мерзнуть. — Таня прижалась к Жибуртовичу. Ее била дрожь.

— Костусь пустит погреться…

— Пустит… — Таня подумала, тряхнула головой. — Он не любит тебя… — Они не видели, что Костусь не спит.

— Не о чем говорить. Ему ведь, наверное, и семи нет. Как он может любить, не любить… И почему?

— Он ревнует… Вчера залезла на печь. Попыталась обнять его — не дается, отворачивается. «Почему ты отворачиваешься?» — спрашиваю. «От тебя пахнет Жибуртовичем». У меня даже дыхание перехватило. «Как ты сказал?» — переспросила. Повторяет. «Усами, — говорит, — Жибуртовича пахнет». Полежали, полежали, потом он и говорит: «И зачем ты его выбрала?» Говорю: «Он добрый…» Долго лежал, думал, а потом и говорит: «Он носит мою планшетку». Помолчал немного и опять: «Но ты не бойся. Я и так тебя буду любить…»

— Я не знал, что Дёмин у него взял… Мне он сказал, что ему младший Карачун дал.

— Привези ему что-нибудь…

— Привезу…

Дверь приоткрылась, и в нее просунул голову Дёмин:

— Командир, все построились…

— Иду. — Дверь закрылась.

— Так поцелуй меня, командир…

— Будешь пахнуть Жибуртовичем…

— Пусть… Костусь все равно обещал любить… — Она оглянулась на печь и теперь увидела, что Костусь смотрит на них. — Правда, Костусь? — спросила у мальчика, но не шутя, как обычно, а совсем серьезно.

— Ыгы, — ответил Костусь.

— Разве что гак… — сказал огромный Жибуртович и, не обращая внимания на Костуся, обнял Таню, зажал в своих руках, спрятал — такой она казалась рядом с ним маленькой и так прижалась к нему, и, казалось, нет той силы, которая разделила б, разорвала их. Они гладили друг другу головы, щеки, плечи, застывали на какой-то миг, словно неживые, потом опять и опять начинали ощупывать друг друга, как будто оба были слепыми и хотели запомнить друг друга навсегда.

Кажется, даже самая длинная минута кончается, и каждое, даже самое затяжное, прощание тоже… Жибуртович вышел на улицу. Взвод стоял на другой стороне улицы, возле забора, на сухом месте. Все партизаны были молчаливые, притихшие, словно невыспавшиеся. Жибуртович прошелся перед строем. Остановился посредине.

— Где Карачуны?

— Мама не отпускает, — попытался пошутить кто-то, но никто из партизан не засмеялся, даже не улыбнулся. Все повернули головы в сторону двора Авгиньи. Оттуда как раз выходили Карачуны — отец и Витька, за ним — рядом со стариком и немножко позади него — мать, а с другой стороны, возле брата, Людмила. Следом шла Авгинья.

— Ты ж смотри, одного его не отпускай, — говорила Карачуниха, не обращая внимания на то, что на нее смотрят все партизаны и что и муж, и сын уже стали в строй и смотрели не столько на нее, сколько на Жибуртовича. — И ты смотри, — она поправила сыну воротник пиджака, поцеловала в щеку и вдруг заплакала, упала ему на грудь.

— Ну хватит, Поля, — глухо сказал старший Карачун и сморщился. — Еще будет время наплакаться…

Подошла тетка Авгинья, взяла Карачуниху за руку:

— Нехорошо поступаешь, Поля, нехорошо. Зачем растравляешь им души. Им и без твоих слез нелегко. Пускай идут здоровыми и живыми возвращаются.

Женщины отошли к воротам. К ним присоединились и Костусева мать, Таня, повыходили женщины из других дворов. Костусь стоял в своем дворе, укрывшись за калиткой. Он долго искал свои лапти, не нашел и выбежал босой, в свитке и большой зимней шапке. Земля была сырая, холодная, и он все время подпрыгивал, переминался с ноги на ногу. Где-то за спиной Костуся взошло солнце. Оно холодно побелило заборы, ветви деревьев, освежило и словно подвеселило лица партизан. Жибуртович еще раз прошел вдоль строя, внимательно присматриваясь к каждому.

— Кажется, все…

— Пошли, — сказал кто-то глухо.

— Говорить ничего не буду. Куда идем, узнаете позже, в дороге. Конечно, не на свадьбу. А теперь шагом марш!

И они пошли, грузно ступая по скользкой, недавно оттаявшей, перемешанной колесами подвод, лошадиными копытами и многими ногами людей земле.

Жибуртович немного отстал от колонны, оглянулся на Костусев двор и увидел Костуся — тот вышел из своего укрытия и перебирал синими закоченевшими ногами, — улыбнулся. От женщин отделилась Таня, побежала за ним, и они шли позади колонны аж до конца улицы и дальше. Партизаны миновали греблю и пошли в гору, но ни Тани, ни Жибуртовича не было видно. Потом Костусь пробежал по гребле один, догнал партизан, оглянулся, помахал рукой…

Бабы начали расходиться по хатам. Мать увидела Костуся и тоже погнала домой.

* * *

На четвертый день после обеда по поселку на взмыленном коне проскакал Мишка из разведвзвода. Этот сумасшедший Мишка на своем коне мог перескочить любую канаву, любой забор. Возле Лисаветы — ее хата стояла в самом конце — Мишка спешился, забежал на минутку во двор, что-то сказал Лисавете, вскочил на коня и так же галопом рванул назад. Скоро цокот копыт послышался по настилу гребли. Мишка и там не сдержал коня.

Кажется, Мишка ни с кем в Буде не говорил, только заехал к Лисавете, а по деревне, как по проводам, побежала долгожданная весть: «Партизаны разнесли немцев в пух. Все хорошо. Отряд возвращается обратно». Однако эта радостная весть жила, тешила людей, пока не столкнулась с другой, тихой и страшной, от Лисаветы: Мишка сказал, чтоб подготовила хату. Туда привезут убитых партизан. Мишка не сказал, сколько убитых и кто они, но они были, и это значит — не все хорошо…

Часа через два по гребле затарахтели подводы. На некоторых из них сидели партизаны, но большинство шло рядом с подводами или по обочине дороги, где было более сухо, а на подводах были сундуки, тюки, поверх которых лежали карабины, автоматы… Возле дворов на улице стояли бабы, ожидали «своих» партизан, своих постояльцев.

Костусь в окно видел, как по улице идут одна за другой подводы, как тяжело тащатся уставшие партизаны. Некоторых он узнавал, некоторых нет. Ему хотелось выбежать на улицу, чтоб все видеть, все слышать, все знать, но мать оставила его с Вовой, а тот не хотел один лежать в люльке, плакал, крутил головой. Костусь качал его — все было хорошо, Вова молчал, начинал трясти люльку — еще лучше: Вова смеялся, раскрывая розовый беззубый ротик, а стоило оставить одного — он начинал реветь.

Костусь увидел Генку, тот ехал на стволе орудия, обняв его руками. Даже Алику партизаны разрешили проехать на подводе, и он сидел на ящике с патронами, как будто и сам был в бою, а теперь возвращается вместе со всеми. Наконец пришла мать, и Костусь кулем выкатился на улицу. Генка стоял возле своего двора.

— А у меня есть автоматные патроны, — похвалился он Костусю.

— Так я тебе и поверил!

— Погляди! — Генка достал из кармана два желтеньких патрончика. — Попрошу, чтоб Мишка дал выстрелить… Думаешь, не даст?

— Мишка-разведчик?

— Ага…

— Даст…

— И я знаю, что даст. А теперь давай сходим к Лисавете.

— Зачем?

— Туда убитых партизан повезли… И Витьку туда повезли.

— И Витьку убили?

— Ага… Их завтра будут всех хоронить. И салют будет. А Карачунихи нет, и Людмилы нет, они пошли менять одежду на бульбу. Вот слез будет, когда вернутся.

По улице все еще шли подводы с сундуками, узлами, мешками.

Было видно, что партизаны взяли большие трофеи. На одной подводе хрюкал ладный, на полтелеги, кабан с чистой белой щетиной и розовыми копытами. Ноги его были спутаны веревкой и привязаны к грядке телеги. От кабана пахло щетиной и еще чем-то очень знакомым, о чем Костусь уже совсем забыл. Ему захотелось потрогать кабана, и он достал рукой его белый бок, провел по щетине. Кабан хрюкнул, словно был доволен.

— Что, сала захотелось? — засмеялся партизан, который сидел в передке телеги. У него было хорошее настроение, и он смеялся, глядя на ребят, на то, что они на кабана смотрят, как на какое-то чудо. — Приходите вечером, хвостик дадим. Вот этот, закрученный в колечко… А?

Мальчики ничего не сказали, обогнали подводу и побежали вперед. Два широкозадых, короткохвостых битюга легко тащили по грязи тяжелое орудие. Таких орудий у партизан не было и таких больших лошадей тоже. Еще впереди два таких же битюга были впряжены в длинную зеленую фуру, высоко нагруженную ящиками со снарядами. Во многих дворах уже стояли подводы, возле них хлопотали партизаны.

Мальчики зашли во двор к Лисавете. Здесь никого не было, в хате тоже никого не было слышно. И хотя ребята не один раз были в этом дворе и в этой хате, но теперь порог переступили осторожно, с какой-то опаской. Как всегда, у тетки Лисаветы все чисто вымыто — и пол, и окна, и стены, — несло свежей прохладой. Мальчики потоптались у порога: тихо. Как будто в хате никто и не живет. Тишина эта смущала ребят…

— Может, их не привезли? — прошептал Костусь.

— Везли. Аж на трех подводах… Я сам был на улице и все видел…

Генка подошел к двери во вторую половину, тихо толкнул. Дверь легко, как будто сама, открылась. Генка переступил невысокий порог. За ним зашел и Костусь. И сразу увидел партизан. Они лежали друг возле друга от окна и аж до середины хаты. Вначале Костусю показалось, что они спят, так мирно и привычно они лежали. Только никакой соломы не было подостлано — все лежали на голом полу. И под головами у них ничего не было. И лежали все лицами вверх. И нигде не было видно ни автоматов, ни винтовок. И гранат не было видно. Словно это не партизаны, а обычные люди. Самым крайним лежал Жибуртович. Он и здесь казался больше всех. Рядом с ним незнакомый пожилой партизан в лаптях и полушубке, Витька — третьим. Лицо белое-белое, а изо рта темный ручеек. Он переводил глаза с одного партизана на другого и не мог поверить, что все они неживые. Теперь Костусь узнал еще одного партизана. Он стоял у Кудиновых — такой же молодой, как Витька, веселый. Любил играть на губной гармошке. Здесь он лежал крайним от окна.

Мальчики хотели уже идти, когда на дворе послышался шум, в хату вбежала Карачуниха, а за ней Людмила. Волосы у Карачунихи были растрепаны, Людмила была белая как полотно.

— Где он, мой сыночек? — тихо, шепотом спросила Карачуниха. Казалось, она ничего не видела, блуждала широко раскрытыми глазами по лицам мальчиков, спрашивала у них. Вдруг она опустила глаза вниз — увидела тех, на полу, и как будто переломилась, грохнулась на колени и так, на коленях, мелко перебирая, поползла от порога. Доползла к Витьке, приподняла голову.

— Сынок, что с тобой? Где болит? — положила голову на место, ощупала все тело — руки, грудь, ноги… — Сынок, что болит? Скажи мне… — Снова приподняла голову, провела рукой по лицу сына, сдвинула волосы со лба, слипшиеся, заскорузлые, и теперь увидела на виске маленькую ранку, которая была прикрыта волосами. — Здесь, здесь болит? Головка болит? — и припала к сыну, заголосила, словно захохотала, сухим, надрывным хохотом. Упала на колени перед братом и Людмила, затряслась в беззвучном плаче. А Карачуниха вдруг выпрямилась, внимательно посмотрела на спокойные лица других партизан, словно впервые увидела их, начала переползать от одного к другому, проводила рукой по лицам, поправляла волосы:

— Да как же это так, сыночки? Да за что же это вас? Таких молодых! Таких красивых! — И снова сорвалась, затрясла головой, заголосила.

Костусь не заметил, когда в хату вошла Таня. Увидел только, как она стала возле Жибуртовича, потом присела на колени, подняла его голову. Осторожно погладила рукой по одной щеке, потом по другой. Как будто живого. И застонала, замотала головой:

— Володя, Володенька-а-а!

Что-то неправдоподобное и страшное было и в том, как Карачуниха переползала от одного партизана к другому, брала их головы, и в тихом Людмилином плаче, и в Танином «Володенька-а-а!». Костусь не выдержал, выскочил во двор. Ему было одинаково жаль и Карачуниху, и Людмилу, и Таню… Он увидел, что Карачуниха никакая не крепкая. Она такая же, как и все бабы… И Людмила. И Таня. Почему-то вспомнилось, как голосила, рвала на себе волосы и ломала руки тетка Авгинья, когда пришла похоронная на Генкиного отца. Тетка Авгинья шла по деревне из конца в конец с растрепанными волосами, пустыми глазами, вскрикивала и то хваталась руками за перепуганного Генку, который трусил рядом с ней, уцепившись за юбку, то совсем забывала о нем…

Вышел из хаты и Генка и сразу потянул Костуся за руку:

— Пошли еще немца поглядим.

— Какого немца?

— Убитого. Его привезли вместе с партизанами. Он был переодет, и партизаны подумали, что это свой. Он лежит за Игнатовым гумном.

Они пошли.

— Это что… Это просто убитые. Они как живые, — говорил, словно хвастая, Генка, пока они шли по улице. — А вон Юзика Марилькиного, так того немцы всего порезали.

— Как порезали?

— А ты разве не видел? Я так бегал глядеть. Его всего искололи кинжалами, и звезды на спине вырезали — как на шапке, только большие. Я был, когда его привезли, и как мыли, и как хоронили — все видел. И мне было страшно.

Сразу за Игнатовым гумном стояло прясло для сушки снопов. Дальше была канава, а за ней шли кусты лозняка. Между кустами и дальше — всюду серая рыжеватая трава. Ступишь — вода показывается.

— Вон он, возле канавы, — Генка показал глазами на кусты. Костусь глянул в ту сторону… У канавы лежала охапка черной соломы и на ней что-то зеленое, все равно как кто снял и бросил немецкую одежду.

Мальчики приблизились к соломе. Там лежал немец. Одна нога в толстом белом носке, вторая — босая, совсем синяя. На нем были зеленые штаны и темная поддевка. На поддевке, у поясницы, было большое ржавое пятно. Видимо, ему попало в живот.

— Видишь, поддевку надел, хотел, чтоб подумали, будто он партизан, — рассуждал Генка. — Но партизаны знают, кто свой, а кто чужой.

— Ага. А ты его не боишься? — Костусь показал головой на немца.

— Не-а.

— И я не боюсь. Но я не хочу… больше здесь быть. Холодно.

И Костусь и Генка были босые, ноги у них покраснели, словно их облили свекольным соком.

— А мне ни капли не холодно. Но и я не хочу здесь быть. Пошли.

— Он, наверно, стрелял в партизан?

— А неужто не стрелял. Все немцы стреляют.

— И хорошо, что его убили. Больше стрелять не будет.

— Теперь пускай стреляет. Мишка, что патроны мне дал, говорил, что их там как дров наложили. А партизан всего шесть убили.

— Зато партизаны наши… И их жаль.

Генка ничего не сказал.

* * *

Дёмин зашел в хату, пошарил глазами по углам, никого не нашел и повернулся, чтоб уйти, но не ушел — сделал два шага назад, заглянул на печь. Там, отогревая синие от холода ноги, сидел Костусь.

— На, малец, возьми свой плановик, — Дёмин протянул на печь руку с планшеткой.

У Костуся глаза аж закричали от радости. Он скатился с печи, схватил планшетку. Это была его планшетка. Перекинул ремешок через плечо, но он был отпущен низко, и планшетка доставала до самого пола.

— Дай я помогу тебе, — Дёмин взял планшетку, примерил, подтянул ремешок, перекинул Костусю через голову. — Ну вот, сейчас в самый раз…

Костусь посмотрел на планшетку, потом поднял глаза на Дёмина. Тот стоял посреди хаты, пустым взглядом глядя на Костуся.

— А ты больше не отнимешь ее?

— Не отниму…

— Ой как хорошо! — но тут Костусь вспомнил Жибуртовича. — А как же?..

Дёмин понял его.

— Ему больше она не нужна… Ему больше ничего не нужно. А тебе она как раз. — Он постукал ногтем по планшетке. — Пойдешь в школу, будет в чем тетради носить… Слушай, малец, пошли со мной… Я тебе и бумаги дам. У меня есть блокноты. А то планшетка есть, а в ней пусто…

— Хорошо…

Они вышли из хаты. Возле истопки, на кострике, как и в тот день, когда Дёмин отнял у Костуся планшетку, была разостлана плащ-палатка. На ней лежала брезентовая сумка. Дёмин достал из нее два блокнота и протянул Костусю. Из одного блокнота вывалился небольшой треугольник письма. Адрес на нем был написан химическим карандашом. Дёмин схватил письмо, торопясь, сунул в сумку. Костусь успел увидеть, что в сумке было еще несколько таких писем.

— Это ты домой пишешь?

— Домой…

— Своим детям?

— И детям.

— А почему не отсылаешь?

— Как же я пошлю, если они по ту сторону, за фронтом. Будет самолет оттуда, передам, может, дойдут…

— Почему же не дойдут? Конечно, дойдут, — заверил Дёмина Костусь. Дёмин грустно улыбнулся.

* * *

— Мама, а когда мне можно будет жениться?

— Жениться? Когда вырастешь, тогда и можно будет. Что это тебе засвербело?

— А когда вырасту, мне можно будет взять в жены Таню?

— Какую Таню?

— Ну, какая ты недогадливая. Нашу… Партизанку.

— А-а-а, вон оно что…

— Ты, мама, не бойся. Я буду ее любить…

— Хорошо, сынок…

— И тебя буду любить.

— Хорошо, сынок… Хорошо. А сейчас спи. Тебе еще надо долго расти.

— Я буду хорошо спать и вырасту большой. Как Жибуртович. И буду бить немцев…

— Ага, сынок… Спи…

Он уснул. Ему снилась война.

1971

МИКОЛА ВЕРНУЛСЯ

Слухи росли как грибы и брались неизвестно откуда. Пришла, словно с неба свалилась, какая-нибудь новая весть и айда гулять по селу, как подвыпивший дядька — от двора ко двору. И не просто гуляет — на ходу обрастает новыми выдумками, как собака репьями, перерастает в молву. Проходит время, и вдруг словно бы приоткрываемся какая-то завеса — и все видят, что молва эта не просто бабьи сплетни, а самая что ни на есть чистая правда!

Трудно сказать, кто первый в Глыбочке пустил слух о том, что Марфиного Миколу выпустили и он возвращается домой, да мало кто поверил этому. Как это возвращается, если ему влепили семь лет, а отбыл он всего пять, и на тебе — домой. Здесь что-то не так… Разве что заболел чем-нибудь? Так ведь здоровяк был, шофер, после армии…

Семь лет Микола отхватил за то, что убил отчима. Как оно там все вышло, никто не видел. Сидели, выпивали, видно, хорошенько набрались, отчим, наверно, сказал что-то наперекор. Они и прежде не ладили, с первого дня невзлюбил Микола отчима, ревновал к нему мать, а сам человек горячий, неуступчивый, и вот — бутылкой по голове. А бутылка из-под шампанского, как гиря. Месяца за три до этого отгулял Микола свою свадьбу, с того времени и осталась бутылка. А сколько там нужно было старому…

Ну и загремел Микола… Одни считали, что семь лет много, другие — что маловато, надо бы побольше, все же человека загубил. А теперь говорят, что Микола вот-вот должен вернуться домой. Хотя кто мог сказать? Наверно, мать, Марфа. Ее сердце болело, больше ничье…

Возвращается, ну и пусть возвращается. Отовсюду люди возвращаются, если человек жив-здоров и охота ему вернуться. Только с того света нет возврата, всевышний — господин суровый, несговорчивый, не любит отпускать своих слуг обратно, на землю.

Поговорили люди, обсудили эту новость да и стали жить дальше, делать каждый свое дело. Лишь Марфа и Люся, жена Миколы, ждали его со дня на день. Да еще, может, маленькая дочь Миколы, которую Люся родила, когда Микола уже отбывал свое, заработанное, хотя что он мог понимать, этот ребенок? И опять же на людях женщины старались не вспоминать Миколу: страшная смерть, виновником которой он был, не давала им права жалеть его открыто. Как только разговор заходил о Миколе, многие сразу вспоминали тот зимний вечер, когда по селу разлетелась весть о гибели старого Лариона и как никто не хотел верить в то, что вот так, ни с того ни с сего можно было убить человека. Микола же словно рехнулся: забрался по лестнице на чердак и не хотел оттуда слезать, как его ни уговаривали, а если кто приближался к лестнице, швырял кирпичи. Не хотел спускаться даже и тогда, когда приехал участковый милиционер, пока тот не пригрозил.

Нет горя страшнее, чем то, о котором нельзя никому рассказать. Лишь оставшись наедине, в своей хате, женщины отводили душу: говорили о Миколе, горевали, как ему трудно где-то там одному, без семьи. О себе они молчали.

Минул год после суда, второй, жизнь шла своим чередом, подрастала дочь Миколы, а вместе с дочерью словно бы росло и право женщин говорить о Миколе, теперь уже как об отце сироты. Марфа даже решилась как-то рассказать бабам о том, что Микола прислал письмо, в котором пишет, будто ему могут уменьшить срок, потому что работает он на какой-то очень тяжелой и опасной работе и слушается начальство. Да и Лариона, отчима, он не хотел, не собирался убивать, так вышло по пьянке, по дурости…

И вот по селу прошел слух, что Микола возвращается.

Первым о приезде Миколы узнал сосед, хромой Костик. Он увидел Миколу в саду с косой. Было раннее утро, солнце еще не взошло, лишь восток плавился, обещая жаркий солнечный день, а Микола уже чиркал бруском по косе. За годы, что его не было дома, вдоль забора в саду буйно и дико разрослись кусты крыжовника, побеги слив и крапива, и Микола махал косой осторожно, не косил, а подсекал молодые побеги, держа косу так, чтоб не зацепить за какой сук или камень.

«Когда он вернулся? Вчера вечером Марфа приходила смотреть телевизор и ничего не сказала, не заикнулась даже. Значит, неожиданно, ночью», — думал Костик, незаметно из-за забора наблюдая за Миколой и раздумывая, как быть: подойти к нему или подождать, пока Микола увидит его и подойдет сам? Решил подождать. Еще не известно, как тот посмотрит на Костика. Может, таит обиду, потому что Костику не раз приходилось рассказывать и на следствии, и на суде о том, как он в те морозные сумерки забежал к Марфе во двор, заглянул в окно, хотел позвать Лариона в баню и увидел, что Ларион лежит на полу, а Микола ползает с тряпкой возле него, кровь вытирает. Не дай бог никому такое увидеть!..

Теперь Костик смотрел на Миколу и удивлялся: тот нисколько не изменился, человек как человек, машет косой так же, как и всякий здоровый мужчина, мускулы буграми. Спокойно себе косит, словно и не было никакой тюрьмы. Костик невольно взглянул на свои худые руки — одни сухожилия…

Дверь Марфиной хаты открылась, вышла сама Марфа, подошла к плетню, сняла одну из висевших на нем крынок.

— Не надо было так рано, успел бы еще выкосить, — сказала сыну громко, во весь голос, а саму, видно же, распирает от радости. Повела глазами по сторонам, не смотрит ли кто, вернулась в хату.

За нею выскочила Люся с ведрами — набрать воды. Микола смотрел, как она вытаскивала ведро на веревке — стрела еще в прошлом году хряснула пополам и лежала здесь же в траве, — подошел, взял у нее из рук веревку, зачерпнул второе ведро, вытащил, легонько хлопнул жену ладонью по крутому месту пониже поясницы. Она незлобно замахнулась на него локтем.

— Вот сейчас схлопочешь! — Но Микола не шелохнулся, бесстыже смотрел ей в лицо, подзадоривая взглядом, словно на что-то намекая, и она вскинула голову, шутливо оттолкнула его: — Иди коси.

И он пошел пружинистой кошачьей походкой. Снова взял косу, долго и старательно чиркал по ней бруском, широко расставив ноги, и на лице его были спокойствие и удовлетворенность. И это больше всего не понравилось Костику, показалось каким-то неестественным, ложным. Костик был уверен, что так не должно быть. Ведь если посмотреть, кто не знает, так будто не в тюрьме сидел человек, а был где-то, может, служил в армии да вот возвратился домой или уезжал в далекую командировку.

Чик-чик, чик-чик! — прошелся Микола бруском по косе от пятки до носка, воткнув косовище в землю и крепко держа левой рукой за рубчик, как норовистого коня за храп, и, прежде чем положить брусок в задний карман спортивных брюк, застыл, вспомнив что-то. Из-за плетня брызнули первые лучи солнца, легли на лицо Миколы, он улыбнулся чему-то, и эта улыбка прямо потрясла Костика. Он уже хотел было идти поздороваться с Миколой: что поделаешь, всякое в жизни бывает, случилось несчастье, никто не хотел этого, человек много пережил, передумал, Лариона все равно с того света не вернешь, а этому надо жить, растить дочь. Но вот эта улыбка… Неужели можно вот так улыбаться после всего того, что было? Неужели можно забыть обо всем?.. Пускай это было и пять лет назад, но ведь это такое, о чем нельзя вспоминать без ужаса. А тут улыбка, как у святого, как у невинного ребенка… И эта игра с женой… Костик постоял, подождал, пока Микола снова не начнет косить, и пошел в хату, забыв о том, зачем выходил во двор. А выходил с ведром, воды набрать.

— Что это ты бегаешь, словно тебе углей под хвост насыпали? — встретила Гелька, жена. — Или не за водой я тебя посылала, а?

— Воды? Так вот зараз, значится, и принесу, — пробормотал Костик и повернул назад во двор. Принес полное ведро, поставил возле печи. — Микола вернулся… — сказал пустым, как бы безразличным голосом. Гелька словно не слышала, возилась с чугунками. Костик повернулся к жене: — Говорю, Марфин Микола из тюрьмы пришел, косит в огороде. — Костик смотрел в печь, на огонь, виновато моргая глазами, словно огонь мешал смотреть спокойно.

— То и добре, что пришел, — Гелька распрямилась, подперев ухватом подбородок. — Марфа так еще в прошлом месяце ждала его, должны были отпустить, хоть на жинку да на дочку наглядеться, а то не успел жениться — и на́ тебе…

— Раскудахталась, — раздраженно перебил жену Костик. — Поглядел и погладил уже, ха-ха! — Костик вспомнил только что увиденное у колодца.

— Вот-вот, а я что говорила. Ты вот все собираешься овсяницу скосить, и клевер весь полег, да все времени не выберешь, а если человек работящий, так сразу… И спать ему некогда. Учись, как жить надо…

— Учись! Скажет, как свяжет. Учись… Человека бутылкой по голове… Учись…

— Что ты вспоминаешь прошлогодний снег? Разве он его убил? Водка убила. Да и отбыл же свое. И еще раз говорю: ты выберешься косить, когда овсяница вся сгниет…

— Выберусь, не бойся. Его просить не пойду.

— У тебя всегда одна песня: лишь бы не сегодня…

— Хорошую песню не грех и лишний раз послушать…

— А то как же… Наслушалась уже за свой век, слава богу.

Костик вышел во двор, яростно хлопнув дверью. Достал из-под стрехи косу, выкатил во двор колоду с наковальней, уселся на пороге истопки, начал отбивать косу. Тюкал молотком, и приятный уху звук заполнял двор. Время от времени Костик проверял на глаз, ровно ли отбивается коса, трогал пальцем лезвие, а ухо невольно ловило сухое вжиканье косы за соседским забором, спокойное, размеренное в силе и ритме. И Костика бесили это вжиканье, эта сила, и он снова брал в руки молоток.

Костик вышел косить, когда вжиканье за плетнем утихло — Миколу позвали завтракать.

Вначале Костик обкосил телевизионную антенну. Воткнул косовище в землю, покачал туда-сюда антенну. Что-то случилось с телевизором, плохо показывает вторую программу: изображение мелькает на экране, сеется, как сквозь решето.

Жик-жик! Жик-жик! — пела его коса в мягкой овсянице, и следы ложились вокруг антенны, все дальше и дальше от нее.

Микола подошел неожиданно. Костик аж вздрогнул, когда тот поздоровался.

— Ну, брат, и пугливый ты стал, — довольно рассмеялся Микола, заметив испуг Костика. Снисходительно успокоил: — Не бойся, дядя маленьких не бьет, а больших и сам боится, — протянул широкую пятерню. Костик ткнул навстречу свою ладонь, и она скрылась в руке Миколы.

— Решил вот покосить немного, а то, холера на нее, полегла вся и преть уже начала снизу. Да и жинка все нутро изгрызла, — начал оправдываться Костик, указав рукой на овсяницу и боясь поднять глаза, чтоб не встретиться взглядом с Миколой. Ему казалось, что тому будет неловко после всего того, что было. Но долго ли можно стоять рядом, разговаривать и не смотреть друг на друга? И Костик осмелился, блеснул Миколе в лицо, напоролся на его глаза. И удивился: Микола смотрел спокойно и прямо, а в глубине его черных озорных глаз еще вроде бы и смешинка искрилась. Правда, несколько морщин залегло на лбу, два упрямых ручейка протекли от рта вниз, а в остальном никаких изменений. А он-то, дурак, думал… Думал, где-то поседел человек от мыслей, от переживаний. — Так это, как ты?.. — уже смелее посмотрел Костик на Миколу. «Не-ет, брат, что ни говори, а тюрьма — не дом отдыха. Досталось тебе, горемычному. Потемнел с лица, зачерствел».

— Как видишь, вернулся… А тут, сам знаешь, работы непочатый край. Запустили бабы все, будто и не жили здесь. Да и какой с них спрос, бабы есть бабы. Ворота осели, двери перекосились, стрела на колодце сгнила, сломалась, хорошо еще, что никого не угробила. Новую надо ставить. В саду крапива все заглушила, сливы пустили отростки вровень с забором. У тебя-то лучше, чище, но тоже не бог весть что. — Микола смотрел на Костика, кривил губы в ухмылке. Словно намекал на его нерасторопность. И тогда, до суда, любил насмешничать… Гляди ты, не отучили…

— Насовсем пришел? — спросил Костик.

— Ну ты и даешь. «Насовсем»… А то как же? Оттуда на побывку не пускают. Насовсем… Правда, судимость еще не сняли.

— Я тоже думаю, что там нет того, чтоб погулять пускали. Это же не просто людей собрали на работу или по призыву… Ага, не просто так…

— По своей охоте туда никто не просится, — Микола достал пачку папирос — Закуришь?

— Не-а, отвыкаю. Кашель душить начал, — Костик потер грудь. — Так, говоришь, не по своей воле? Это мы знаем. Об этом никому не рассказывай. Какая там воля. Ну, и много там таких?

— Каких таких?

— Ну, таких, как ты… Ну, которые убили кого или, не приведи господь, зарезали, может… Таких…

— Всякие есть… И за хулиганство, за ножик. Чудаков на свете хватает…

— Ишь ты их как — чудаки! И слово же нашел какое… Нелюди… Пускай война была, стреляли друг друга. Ну так на то она и война. Это серьезно, тут принцип, тут враги. Тут каждый знает, на что идет, за что борется. А сейчас? Или тебе мало места на земле, или тебе тесно? Живи, работай, плоди детей, корми. Так нет, мало ему…

— А что ты думал? Только и жизнь, что тут вот, в Глыбочке твоей… Я насмотрелся, повозили. Это ты примерз тут, прирос, как трут к пню. А молодому хочется все поглядеть, своими руками пощупать, попробовать.

— Так гляди, ядри твою корень, разве кто запрещает… Так нет же… Он ножик в руки — и сердце человеку щекотать… А потом его за шкирку… да за проволоку, за решетку, — Костик сложил накрест пальцы рук, поднес к лицу, — во-во-от сюда, за окошко: я тебя вижу, а ты меня нет. Вот так!

— Всяко бывает, — вздохнул Микола.

— Не всяко, а как раз этим и кончается… Скажи, Микола, а тебе не страшно там было?..

— А чего мне бояться? Что я, маленький?

— Конечно, не маленький… Да все равно после всего того… Как ни крути… Говорят, покойники после такого часто снятся. Не снился Ларион?

Микола помолчал, пожевал папиросу.

— Не снился… Да там и не до этого было…

— Как не до этого? Все-таки семь годков…

— Семь по суду, а по правде пять.

— Хотя что это я говорю — семь. — спохватился, поправился Костик, с каким-то детским любопытством глядя на Миколу. Казалось, только теперь он по-настоящему понял, что перед ним Марфин Микола, тот самый Микола, который сидел в тюрьме, и только теперь Костик по-настоящему заинтересовался им. Он словно не замечал, что это его любопытство не по нутру Миколе.

— Ты видел когда-нибудь горы? Настоящие каменные горы? Не курганы наши… Нет! И смотрел когда-нибудь с сорокаметровой опоры на землю? Смотрел? — Микола выплюнул окурок под ноги, покачал головой. — Нет? То-то же. И не работал никогда на такой высоте. Человек с такой вышки — что муравей.

— Так разве заставляют лезть на эти опоры?

— Никто никого не заставляет, не гонит. Добровольно просятся. Хочешь поскорее увидеть семью — сам попросишься. Или грудь в крестах, или голова в кустах… А то, думаешь, так бы выпустили Миколу раньше времени? Дураков нет, — Микола сорвал травинку, начал нервно кусать ее, кусал и сплевывал. Лицо его стало сухим, злым, голос далеким. — Там, брат, начинаешь хорошо разбираться, что такое жизнь… Как подумаешь, что тебе уже двадцать пять, а ты еще ничего на свете не увидел, ничего не попробовал — ни сладкого, ни соленого, ни ты не любил, ни тебя не любили, — как подумаешь обо всем этом, то не только на опору, на стену полезешь.

— Всякое живое существо жить хочет…

— А-а, что ты смыслишь во всем этом! Побыл бы на моем месте…

— И то правда. От одних переживаний умер бы… Убить человека…

— Я не об этом, — поморщился, словно от зубной боли, Микола, — я о тюрьме говорю, о той жизни… Да ладно, что вспоминать, — улыбнулся он. — Теперь о другом думать надо. В мастерскую вот собрался: болты подобрать к петлям, топор наточить… С этим и вышел во двор, да тебя увидел… Думаю, зайду, поздороваюсь. Давно не виделись.

— Ага, живой о живом думает… У меня так с телевизором что-то стряслось, вторая программа плохо идет, никак настроить не могу. Мелькает экран, и все тут… А в мастерской ты вряд ли чего добьешься, только напрасно сходишь. Там-то теперь все будут — и Рыгор, и механик, и Алесь. Жатва, суматоха, то одно сломается, то другое, колхозной работы невпроворот, а тут еще каждый со своим лезет. Вчера пошел хомуток на косовище наладить, так не взялись — некогда.

— А я все же схожу…

— Разве я не пускаю тебя, иди, И мне махать надо, вон еще сколько осталось. Ишь как припекает, а ведь и невысоко поднялось, — Костик взглянул на солнце и поспешно зачиркал бруском по косе.

Микола пошел в свой двор, оттуда на улицу. В мастерской он не задержался, спустя каких-то полчаса уже был дома. «А я что говорил, теперь не до тебя, нож наточить не подступишься», — подумал Костик, увидев его. Но присмотрелся: Микола возвращался не с пустыми руками, на петлях позвякивали болты и гайки и на топоре выше острия виднелась широкая желтая полоска — налет от мягкого точила. На этом точиле Рыгор разрешал точить только ножи и долота. «Вот и раскуси его, Рыгора этого, — подумал Костик о кузнеце. — Меня вчера так с косой шуганул, а этому черту лохматому нашел время и болты и гайки подобрать, и топор наточить…»

Сам «черт лохматый» был хмурый и сразу принялся за работу.

«Мне хомуток на косовище сварить времени нет («если хочешь, сам покопайся среди лома, может, найдешь какой старый, а когда станет посвободнее, придумаем что получше»), а этому так все нашлось…» — растравлял себя Костик, вспоминая слова Рыгора, а сам сердито махал косой, подбирая полеглую овсяницу.

Докосил в саду, вышел за хлев, на клевер. Здесь было труднее: клевер высокий, густой, пудов пятьдесят наберется, не меньше, но лежал он пластом, сбитый, перепутанный ветром и дождем, неизвестно, с какой стороны к нему подступиться. И все же к обеду Костик скосил ладный кусок.

Немного полежал в прохладных сенях, выждал, когда солнце покатится вниз и спадет жара. Снова вышел на клевер. Но скошенный кусок увеличивался медленно: косу все чаще надо было подправлять бруском, то и дело хотелось пить — и он ходил в истопку пить хлебный квас.

Микола что-то мастерил на своем дворе. Под вечер, когда солнце опустилось к лесу, пришел на сотки Костика.

— Кончай дурную работу, пойдем к нам.

— Нет, не пойду, вы уж сами там как-нибудь управляйтесь, — начал слабо отговариваться Костик, поглядывая на свой двор. Ему хотелось пойти — надоело косить, — и знал, что Гелька не похвалит за такое.

— Да не гляди ты, Гельки нет, вместе с моей на току. Попозже и они придут, выпьют по чарке. Думаешь, у них души нет, им не хочется? Пошли, там уже все готово.

— Ну, разве что так, разве что вместе с бабами, — согласился Костик и пошел вслед за Миколой.

Пока Костик косил, Микола успел подкопать и выпрямить столбы в воротах, навесил новые петли, даже крюки смазал тавотом, чтоб легче ходили. «Черт лохматый, ну и хватка. Где ни повернется, всюду горит», — подумал с завистью Костик, прикинув, какую уйму работы переделал Микола за полдня. Костику хватило бы дня на три.

Дверь в сенях тоже висела на новых петлях. «А это уже зря, на новые петли да старую дверь. Надо было б и дверь сменить», — посоветовал мысленно Костик. На двери были видны глубокие вмятины, они остались с той ночи, когда Микола сидел на чердаке и бросался кирпичами — отпугивал людей. И Костику стало как-то не по себе, как и в ту ночь, когда и участковый, и сельчане уговаривали Миколу слезть с чердака, а тот молча швырял из темноты вниз кирпичи.

С той поры в этой хате Костик был раза два, и то так, мимоходом, и теперь, как только переступил порог, взгляд как-то сам собой уперся в пол — в то место, где лежала голова старого Лариона. В том месте в половице чернел большой сук, а возле него тогда натекла лужа крови. И сегодня Костик сразу увидел этот сук, и ему показалось, что и сейчас вокруг него все еще что-то ржавеет.

Взгляд Костика заметили Микола и Марфа — она стояла возле окна, ожидала их, — Микола поморщился, а Марфа закудахтала, словно курица возле цыплят:

— Давайте, мужчинки, сюда, за стол. Работу никогда не переробишь. Или, может, Костик, руки вымыть хочешь, то давай полью.

— А оно, наверно, надо б и ополоснуть, — согласился Костик, поворачивая назад, во двор. Он вымыл руки, вытер рушником, который Марфа держала на плече, пошел в хату.

Их, по всему было видно, давно уже ждали. На столе стояло все, что нужно в такую минуту. Кроме тарелок и бутылки с водкой стояла — Костика аж передернуло — темная бутылка из-под шампанского… «Неужели та самая? Неужели не выбросили?»

— Ты не бойся, Костик, в ней не водка, — по-своему поняла взгляд Костика Марфа. — Там яблочный сок, может, кто захочет запить. Еще осенью с Люсей заготовили, так литров десять и теперь стоит.

Костик махнул рукой, сок так сок, примерился глазом к небольшой полной рюмке: куда ты денешься, жить в соседстве и смотреть волком друг на друга…

— Давай, Костик, давайте, мужчинки, выпейте, и я с вами подниму чарку. Это же такая радость в нашей хате, такой праздник. Пускай оно утонет, то горе, — Марфа заморгала, заплакала, но тут же утерла глаза уголком платка, и словно не было слез, глаза засветились радостью. — Давайте, мужчинки, — и первой выпила, подзадоривая их.

— А-а-а, где наше не пропадало, — поднял рюмку и Костик.

Марфа посидела немного за столом и убежала по своим делам, мало ли их у хозяйки летним вечером. Мужчины остались одни. Выпивка шла не очень споро, особого желания пить не было ни у Костика, ни у Миколы, по-видимому, виной тому была еще и духота на дворе, она чувствовалась и тут, в хате. Микола раза два подбавлял в рюмки, сам аккуратно выпивал до дна, Костик — наполовину. Микола был злой, грустный, хотя и пытался улыбаться, и подгонял Костика с выпивкой. Костик сопел, оглядывался по углам, словно впервые был здесь, а глаза нет-нет да и натыкались то на темную бутылку на столе, то на половицу с черным суком.

— Холера его знает с этим телевизором, — заговорил он, и казалось, что только телевизор и занимает его теперь. — Первая программа идет хорошо, чисто, а со второй что-то стряслось. Включишь, и начинает мелькать, то полоски какие-то, то словно снег идет и весь экран заслоняет. Думал, может, антенна виновата, вертел ее и так и этак, все едино. Бывает, хорошую картину передают или так, программа какая, концерт, ничего нельзя разобрать, голос хорошо слышен, а изображения не разобрать.

— Телевизоры — не моя специальность. Если б у тебя с электричеством что-нибудь такое, тут я могу… А это… не моя область.

— Не хочется, ой как не хочется, а, наверно, придется везти в район к мастеру, чтоб поглядел. Там, может, и ремонта того раз плюнуть, может, лампу заменить, да куда ты денешься. С моими граблями в телевизор не полезешь. Еще стукнет так, что копыта откинешь, молодую вдову оставишь — ха-ха! Я перечитывал инструкцию, знаешь, там остаточные токи ходят, да еще и какие токи, лучше не трогать…

— Тут ты прав, если не петришь, не лезь. Лучше позови человека, который разбирается. Это проще и дешевле… Ну, поехали… Как ты говоришь, где наше не пропадало. Все же встретились через столько лет, соседи, что ни говори, хотя и показывают на суде друг на друга.

— Ага, показывают, — согласился Костик.

— Даже и тогда, когда их никто не принуждает, не просит…

Рука Костика с рюмкой шла ко рту и вдруг застыла на полдороге. Он цепко, с обостренным вниманием посмотрел на Миколу.

— Ага, и принуждать никто не принуждал, и просить никто не просил…

Микола кисло ухмыльнулся.

— Ну, чего натопырился? Не переживай, я злости на тебя не ношу… Пей…

— А что, и выпью, — снова согласился Костик и выпил.

Он был совсем трезвый, а теперь как будто повеселел, и Микола тоже не был пьян, разве что, может, немного осовел. Закусывали молча, в каком-то тяжелом, гнетущем молчании. Микола откусил кусочек мяса, положил вилку на стол, прижал кулаком, поднял тяжелые глаза на Костика.

— Знаешь, обидно… Свои люди…

— Что обидно?

— Ничего. Это не о тебе… — Микола помолчал. — Пошел я в мастерскую. Ну, ты же видел, болты нужно было подобрать, топор наточить, тут им, наверно, гвозди секли… Возле кузницы Ленька Зубатый, Витька, еще один, не знаю, кто такой, черный, коротконогий, с узенькими, будто прорезанными осокой глазками…

— Новый инженер, недавно приехал.

— Оно и видно, что начальник, потому что хлопцы с ним на «вы». Ленька и Витька, наверное, прямо с поля, от комбайна. Мотовило побили, цепь порвали, приехали подменить, из старого новое лепили. «Га-га-га, га-гага», — где работа, где смех. Смеха больше, чем работы. И тут подошел я со своими петлями… — Микола пожевал мясо, проглотил, наклонился через стол к Костику. — Подошел я… Подошел, так у них будто языки отнялись. Будто отрубило. Бросили работу и смотрят на меня, словно я с неба свалился. Ну, пусть инженер, он человек чужой, не знает меня, а эти, и Ленька, и Витька, ровесники можно сказать, баранку вместе крутили. Да и сам Рыгор… Во всех переплетах доводилось мне бывать, но чтоб такое… Чтоб свои хлопцы и так не рады были… Руку боятся подать… А этот, черный, инженер, смотрит на нас, на комедию эту, и ничегошеньки не понимает. Щелочками своими то на меня, то на них зыркает: что такое? Наконец Витька разнял челюсти: «Рыгор, это, наверно, к тебе…» «Наверно, к тебе»! Словно меня там нет, словно я сам не знаю, к кому мне надо! А Рыгор хвостом завертел: «Ничего не будет, мотовило надо кончать». — «Мы тут без тебя управимся», — снова закомандовал Витька. Начальник какой. Закомандовал, а сам смотрит на черного, согласия его требует. И тот кивнул головой, разрешил — все расступились, пропустили меня в кузницу.

— Значит, уважили, — хихикнул Костик. — Ишь, не поглядели, что жатва, что горячка… А я вчера ходил хомуток на косовище сварить, так отправили… сам Рыгор отправил. Некогда, говорит. А тебя, вишь, уважили.

— Уважили… Я нутром чую их уважение, поперек горла засело это уважение… Чтоб побыстрее отделаться от меня, чтоб глаза не мозолил… — Микола налил себе и, не ожидая Костика, выпил — жадно, одним махом, как воду. Заметил, что Костик не взял рюмку. — А ты почему не пьешь? Пей, не стесняйся. Я зла на тебя не держу.

— Это хорошо, что не держишь. — Костик засмеялся, но сразу же притих, подался к Миколе. — Слушай, Микола, вот тогда, на суде и до суда еще, и теперь я все никак не могу дойти, из-за чего это все у вас вышло? Тому, что ты на суде говорил, будто не помнишь ничего, что это просто, как его, аффект, кажись, такой был, я ни граммулечки не верю. Так не бывает. Ты злой был на него, только в злости можно так…

— Злой, говоришь?.. Конечно, злой. Он мне не нравился. Да что не нравился, я не любил его, я его переваривать не мог. С самого первого дня, как мать привела его в хату. И чем дальше — больше…

— Самого не переваривал, а хлеб его ел. Он же учиться тебе помогал и заботился, чтоб ты и одет и обут был, и все такое. И к тому же отчим, отец твой, пусть неродной, а отец, муж твоей матери.

— Отчим… В том-то, может, и беда, что отчим… А может, и не в том… Отчим — не отец, хотя и спит на той кровати, где спал отец. Хлипкий он был, слабой породы. И очень любил поговорить, поучать любил… Праведник. То не так, это не так. Там неправильно ступил, там не так сделал. Я давно собирался проучить его. Но разве я знал, что он такой слабак… А тут еще водка, и он под злость сказанул что-то… Не помню уже что. Ну, я и треснул… бутылкой… — Микола кивнул на бутылку с яблочным соком, она, нетронутая, так и стояла на столе. — А потом словно провал какой-то… Помню только, что вы обложили меня на чердаке как волка… Хотя нет… Еще помню, как мелькнуло чье-то лицо под окном… Тогда я не узнал тебя, потом, уже на суде, выяснилось, что это был ты… Хотя какая разница… Не ты выдал бы, так кто-то другой. Правда, обидно было, особенно там, на суде. Знаешь, была даже такая мысль: «Ну, погоди, Костик, разве что не доведется мне вернуться, а то припомню тебе, выпрямлю твою загогулину, чтоб не лазил под окнами, погоди только…» Микола улыбнулся, словно вспомнил что-то хорошее, давнее, не видел, как каменеет, напрягается лицо Костика, как у него начал судорожно дрожать подбородок.

— Слушай, так у тебя была на меня обида? И даже злость? — прошептал Костик побелевшими губами.

— Была, признаюсь. Кто людей собрал? Ты, Костик. Кто просил тебя лезть под мое окно, а? Кто?

— Так я же хотел… в баню позвать… Старика хотел, тебя…

— Черт с ней, с баней… Когда свинью режут, ей не до поросят…

— А если б… а если б это не Ларион, а ты… лежал пластом?.. И тогда надо было бы молчать?..

— Ну, сравнил! Ларион — это Ларион, а я — это я…

— Так это что? Выходит, я виноват?

— Ну, как тебе сказать… Ежели по суду, то нет, а ежели по-соседски…

— Так… А может, теперь ты все же… простишь мне мою вину, а? Хоть теперь простишь… мою… вину? — каким-то неестественно высоким голосом взвизгнул Костик.

— Ну чего ты раскричался? Я же говорю, что злости на тебя не держу. Что было, то сплыло, и кто старое помянет… Возьми лучше выпей, и я с тобой за компанию, — Микола снова налил себе. — Конечно, прощаю. А иначе как же жить в соседстве… Только скажу честно, если, не дай бог, еще что-нибудь такое… Тогда гляди, тогда помни…

— Что ты сказал?..

Костик почувствовал, будто щелкнула какая-то пружинка внутри, соскочила задвижка с души, томная легкость стукнула в голову, и перед глазами поплыл туман. Рука сама пошла по столу, наткнулась на что-то круглое и толстое, у этого круглого и толстого был тонкий конец, пальцы крепко сжались на нем… Плохо понимая, что делает, Костик размахнулся и саданул круглым и толстым по наклоненной голове Миколы. Микола поднял голову, удивленно, широко раскрытыми воловьими глазами посмотрел на Костика, словно пытался что-то понять, но, по-видимому, очень мало времени было отпущено ему на это, глаза закатились, и он грохнулся на пол. Костик вскочил с места, опустился на колени возле Миколы, припал ухом к груди, долго прислушивался. Услышал стук сердца, оно билось где-то далеко и глухо.

В это время открылась дверь и на пороге показалась Марфа. Увидела Миколу, Костика, бросилась к ним.

— А боже, что это такое?

— Ничего. Разговорились тут за чаркой. Я ненароком стукнул его. Думал, он здоровяк, молодой, ан нет, хлипкий какой-то, слабак. Совсем слабак…

— Убил! Убил, черт хромоногий! А боже мой! — заголосила Марфа.

— Живой он, не голоси. Лучше помоги поднять да положить на кровать. Пускай отдышится… Да воды принеси.

Они перетащили Миколу на кровать. Костик расстегнул у него на груди рубашку, взял кружку с водой у Марфы, брызнул Миколе в лицо. Микола шевельнул веками, потом тяжело раскрыл мутные глаза, долго смотрел в потолок. Понемногу глаза начали проясняться, что-то живое, осмысленное появилось в них, он перевел взгляд на Марфу, на Костика, дернул губами, словно хотел улыбнуться, и снова закрыл глаза.

— Убил, убил сыночка, насмерть убил, — снова запричитала Марфа. — Помирает дитятко мое. Надо людей звать, участковому заявить…

— Перестань, не поднимай шума, — послышался глухой голос Миколы. — Дай полежать спокойно.

— Полежи, сынок, полежи, дорогой… А божечка мой… Мне сдалось, что он убил тебя, совсем убил, насмерть убил…

— Не убил… Еще не убил, — Микола скривил губы в жалостной улыбке, перевел глаза на Константина. — А ты хорошо меня… по темю… Правильно… Так мне и надо.

— А что же это деется?.. Как же это дальше жить будем? — голосила Марфа.

— Как все люди, — сказал Костик и вышел из хаты.

Назавтра с самого утра Костик махал косой за хлевом — докашивал клевер. Когда коса начинала тупиться, доставал брусок, точил ее, морщился — вспоминал вчерашнее — и снова продолжал косить, сердито хмурясь.

Перед завтраком на сотки вышел и Микола, зашел спереди, по некошеному, поздоровался. Костик буркнул себе что-то под нос.

— Никогда б не подумал, что ты такой горячий. Заводишься с пол-оборота, — Микола стоял и, прищурясь, внимательно смотрел на Костика, пытаясь улыбаться, но улыбка получалась какая-то вымученная. Костик не поднимал головы, словно не видел его, махал и махал косой. — Да ты не переживай, Костик, — проглотил комок Микола. — Я на тебя зла не ношу… хотя ты на меня и руку поднял… — Микола говорил, а губы будто окаменели, не слушались.

— Отстань… и не стой впереди, — рассердился Костик, он докосил до самых ног Миколы. — Не стой, что я, тебя обкашивать буду?

Улыбка медленно поползла с лица Миколы, поползла и перекосила лицо. Микола повернулся и пошел в свой двор, ссутулясь, втянув голову в плечи.

И теперь, может, впервые за все время Костику стало жаль его. «Не-е-ет, брат, что ни говори, жизнь — как хорошая жена, она правду любит, ой как любит».

1974

ЖУЛИК

Под поветью было светло и сухо и ничем не пахло, как в пустой хате зимой. Странно, но Петрок не сразу увидел Жулика, лежавшего в ближнем углу — задом к воротам.

Петрок позвал собаку:

— Жулик!

Жулик лежал как мертвый. Петрок сделал еще шаг вперед.

— Жулик!..

Теперь он позвал громче и нетерпеливее. И опять ни одна шерстинка не вздрогнула на спине у пса. Под кожей остро выступали позвонки и ребра. Ребра едва заметно поднимались и опускались: пес дышал. Петроку стало зябко, будто он увидел покойника или человека, которого когда-то любил и который сейчас умирает. И он, Петрок, должен будет его хоронить. Он вышел во двор. Из-под ног сыпанули цыплята, отчаянно закричала курица. На бузине возились воробьи. Солнце стояло высоко и слепило глаза белесо-ярким светом.

— Что-то Жулик не отзывается. Может, заболел? — спросил Петрок у матери, войдя в хату.

— Он с зимы болеет — и не подыхает, и не оживает.

— Вы хоть есть ему даете?

— Что он, малое дитя, что нянчиться еще с ним. Свиньи едят, так и ему хватает. Правда, дня два что-то не видно во дворе. — Мать загремела ведрами, замешивая картошку с мукой — свиньям.

Петрок положил несколько вареных картофелин в миску, размял их руками, налил туда пшенного супа и снова пошел под поветь.

И теперь пес не отозвался на голос. Только когда Петрок поставил миску возле самого носа, он открыл глаза, взглянул на Петрока, но ни оживления, ни радости, которые всегда были при их встречах, теперь не выказал. Пес даже не взглянул на миску, глаза сами закрылись. Он тяжело дышал и при каждом вздохе, словно бы раздавался вширь, ребра выступали под кожей, как дрючки в заборе.

Петрок присел возле пса, поднял его голову и сунул мордой в миску. Жулик дернул головой, облизал морду, хлебнул из миски раза два. На большее силы не хватило. Петрок снова взял его голову, задрал вверх, разжал челюсти и стал из миски лить жижицу в рот. Она стекала на шею, а оттуда на землю, но кое-что попадало в рот, и пес судорожно глотал, поглядывая мутными виноватыми глазами на Петрока. Когда на дне миски осталась одна гуща, Петрок отшвырнул миску в сторону. На нее сразу же налетели куры.

Петрок поднял Жулика на ноги:

— А ну, пошли!

Ноги не держали пса. Он висел на руках, как на веревках, Петрок разжал руки — пес осел на землю.

— Нет, брат, так у нас дело не пойдет.

Петрок сгреб пса за передние лапы и поволок во двор. Жулик и теперь был как неживой, худой зад его волочился по земле, загребая соломинки, щепки.

— Ага, давай неси, может, в постель к себе положишь, — беззлобно сказала мать Петроку. Она стояла за изгородью возле хлева, вытирала мокрые руки о спину кабана, жадно хватавшего еду из корыта.

Петрок подтащил Жулика к забору и опустил на землю.

— Пусть полежит на солнце, согреется немного.

Пес лежал, закрыв глаза. Его сразу же окружили цыплята, облепили спину, голову; один смелый упрямо пытался склевать с морды картофельные крошки. Хотя пес и был чуть живой, но ему надоело это клевание в морду, и он оскалился, клацнул зубами. Цыплята рассыпались в разные стороны. Здесь, в углу между забором и стеной хаты, в затишье, было тепло, и пес спокойно уснул.

Вышла на крыльцо Лиля — босая четырехлетняя девчушка в красных трусиках и голубой майке, незагоревшее, белее бумаги тельце, — зажмурилась, подняв вверх личико:

— Ой, сколько солнца!

Протерла глаза, огляделась вокруг, увидела Жулика, закричала радостно:

— Папа! Смотри, собака! У нас во дворе собака! Я возьму у бабушки хлеба и принесу ей.

— Ты сначала сама поешь, а собаку потом будешь кормить, — высунула из раскрытой двери голову бабка. — Иди, внученька, позавтракай!

Но малышка была уже возле пса. Желтые подушечки его бровей тяжело поползли вверх — он взглянул на девочку — и снова вниз: глаза закрылись. Из глаза выкатилась и поползла вниз мутная капля.

— Папа, он плачет! Ты видел, он плачет! — Лиля присела возле пса, стала гладить его по голове, по спине.

— Идем, дочка, позавтракаем, а потом и ему принесешь что-нибудь: хлеба или кусочек рыбы. Он больной, ему холодно. Ты же видишь, он весь дрожит. Пусть немного отогреется. — Петрок взял дочку за руку, и они пошли в хату, оставив Жулика во дворе одного. Его снова окружили цыплята.

Лиля мигом управилась с завтраком, выскочила во двор с ломтем хлеба и рыбьей головой в руках, положила Жулику под нос. Он понюхал и хлеб, и рыбу, но есть не стал ни то, ни другое — снова уткнулся мордой в лапы. Несколько раз он с трудом раскрывал глаза, наверно, для того, чтобы взглянуть на Лилю и хоть этим отблагодарить ее за заботу о нем. А она словно приросла к нему: гладила, что-то ласково шептала ему, отгоняла цыплят.

— Брось ты, внученька, эту дохлятину, пускай его волки задушат. Глянь, какой он шелудивый.

— Нет, бабушка, он хороший. Я буду с ним играть.

— Что за игра с собакой, — уже всерьез рассердилась бабушка. — Может, еще хворь какую приволок на себе. Беги лучше на луг, поймай бабочку — их там тьма-тьмущая летает…

Но Лиля ничего не хотела слышать. Подошел Петрок:

— Мама, а детей здесь ничьих нет? Чтоб она могла поиграть?

Он с дочерью приехал к матери вчера вечером и не успел еще оглядеться.

— В том поселке есть. У Жени, у Нины, у Аркадия. Там есть. А здесь… Откуда они будут. Сидят одни старые пни, доживают век. Раньше Зина Ольгина приезжала, привозила своих детей. С месяц по улице бегали. Такие ладные ребята, загорели, как смоль, но в это воскресенье приехала за ними машина, забрала. Что уж слез было — рассказать трудно: «Бабуся, миленькая, мы с тобой будем, и коров будем пасти, и кур гонять, все-все будем делать, что скажешь…» Очень не хотелось им уезжать… Дети, а здесь им воля вольная — лес их, и луг, и поле, и канава. Какая ни есть, а все же вода, разденутся догола, перегородят дерном и плещутся целый день, не вылазят из воды. И ты взял бы ее, да прошли бы к канаве или в лес…

— Бабушка, не говори так громко, а то Жулика пугаешь. Он боится твоего голоса, видишь, как вздрагивает, — перебила бабку Лиля.

— Цел будет твой Жулик, — как взрослой, серьезно ответила баба Маня. — Он глухой, ничего не слышит, а что вздрагивает, так, может, уже доходит. — Она взглянула на собаку, затем на Петрока, улыбнулась: — Достается ему везде, бедному. В прошлом году приволокся со свадьбы, так думала, уже все, конец. Кто-то бок пропорол и голову разбил. Да живуч, холера. Полежал на сене, поскулил немного, зализал раны и опять пошел. Не зря ведь говорят: заживает, как на собаке. Отойди ты, внученька, от него, глядеть не могу, как ты его гладишь. Вишь, шерсть лезет из него, клочьями висит. Отойди… И ты молчишь, не можешь отогнать ее, — рассердилась на сына. — Нашли потеху возле дохлой собаки.

Петрок ничего не сказал, пошел в хату. Мать еще долго ворчала, жаловалась сама себе. Шли бабы на сено. И она взяла грабли, пошла вместе с ними. Вскоре и Петрок вышел во двор. Взял под навесом ящик с гвоздями, молоток, топор и пошел на улицу — чинить забор. Стучал молотком, пробовал руками каждую частоколину, где загонял новый гвоздь, где забивал поглубже старый…

Петрок сам когда-то принес его — круглого, как тугой клубок шерсти, толстого щенка на коротких слабых лапах: в них не хватало силы даже держать коротенькое тельце. Было это лет четырнадцать тому назад. Петрок еще в школу ходил, не в восьмой ли класс. Он был как раз у Ивана Книги, помогал сгружать с тракторного прицепа дрова, а у того три дня как ощенилась сука: словно слепые кроты, ползают по ней малыши, аж шестеро. Петроку бросился в глаза светло-рыжий, куцый и совсем беспомощный щенок. Держать тело сил не было, а попробовал Петрок подразнить — щелкнул пару раз по носу — огрызнулся, вцепился в палец, хотя что там вцепился — какие там зубы и сила! «А ты, брат, с норовом!» — похвалил щенка Петрок. «Возьми, если приглянулся, мне не жаль, все равно топить нести…» — ухмыльнулся Иван. Петрок сунул щенка в шапку и принес домой.

Так Жулик остался жить — хитрый быстрый щенок с веселыми живыми глазами. Своим нутром, по-видимому, чувствовал, что если случай однажды подарил неожиданное счастье — оставил жить, позволил бегать по земле, иметь свой голос и зубы, то за это счастье надо бороться — всегда и везде, как и чем придется.

Жулик был умным псом. Он рано стал делить людей на «своих» и «чужих» — тех, кто нравился хозяину и кого тот не любил, и в зависимости от того, к «чужим» или к «своим» относился человек, он их и встречал: или грозным предупреждающим «р-р-р!!!», или приветливым — тут можно было и хвостом вильнуть, и голос растянуть до радостного повизгивания — «гав-гав-гав…».

Конечно, наука эта давалась непросто, и не один раз отлетал Жулик от крыльца, отброшенный тяжелым, как камень, сапогом самого Петрока, но каждый новый урок делал его мудрее. Жулик очень скоро научился понимать людей — по глазам. Боится ли человек, идет ли смело, искренний он, открытый или затаил хитрость… И уж совсем не мог выносить тех, кто осторожненько ступал во двор с этаким униженным «цуцик-цуцик»… Тут даже Петрок ничего не мог с ним поделать, а иногда и не хотел: Жулик редко ошибался в своей ненависти.

Всего хватило Жулику на его собачьем веку — и смешного, и горького. Легко, как в свою конуру, заходил он в чужую хату: лапой нажмет на язычок скобы, откроет дверь, опрокинет заслонку в печи, и, если близко стоял горшок с чем-нибудь съедобным, — это было его.

Однажды Петрок сам был свидетелем, как Жулик уволок целую свиную голову. У того же самого Ивана Книги. Мужчины осмолили свиную тушу и понесли в хату, а голову положили на столб у ворот, чтобы стекла кровь. Жулик только и ждал этого момента. Скрываясь за забором, чтобы никто не заметил из окна, он прошмыгнул к столбу, встал на задние лапы. Голова была над ним, кровь стекала по дереву. В другой раз Петрок, наверно, вмешался бы, но тут охотничий азарт захватил и его: что будет дальше? А дальше произошло все довольно просто. Вначале Жулик попробовал сбросить голову лапой, но тяжелая голова не поддалась. Тогда он стал пританцовывать, подпрыгивать, чтобы достать ее зубами. Смешнее танца Петроку не приходилось видеть… Наконец, может на десятый раз, Жулику все же повезло: голова ухнула в снег. Тут уж он не дал маху: впился зубами в ухо и поволок добычу в кусты…

А лучшего сметанника, чем Жулик, вряд ли можно было найти среди собак. Открыть истопку, сбросить крышку с крынки — много ли надо науки! Правда, доставалось и здесь — то ухватом, то колом, а однажды и вилы всадили в ляжку… Недели две отлеживался дома, под навесом, зализывал раны…

А то чуть было не угодил волкам на ужин. Страшная была тогда зима, морозная, голодная. Петрок коротал вечера у Назара Цмыги — неудачливого охотника и пустобреха. Сидели, рассказывали разные охотничьи байки. Байки байками, но у Назара была дочь Анюта, к ней-то и ходил Петрок.

Каждый вечер с ним шел и Жулик. Петрока поджидал он у баньки, в конце огорода, прямо в сосняке. Здесь-то волки и обложили его. Каким чудом Жулику удалось вырваться из их зубов — одному ему известно. Через дырку в заборе он вскочил во двор, затем в сени — благо дверь была не заперта, — там на дежу, с дежи — на печь (зимой в сенях не жили и печь не топили) и уже там, на печи, дал волю голосу — завыл отчаянно и жутко, так, что у всех в хате волосы встали дыбом. Мужчины выскочили в сени, зажгли свет и увидели Жулика. Но и после этого он все еще боялся слезть с печи.

Не один год Жулик был первым на собачьих свадьбах. Здесь ему помогали и сила, и мощные клыки, и ловкость. Он не знал себе равных, пока у Назара Цмыги не вырос поджарый, с рыжевато-темными хмурыми глазами пес. Несколько лет они грызлись до смерти, побеждая поочередно, однако молодость наконец взяла свое — Назаров пес оттер Жулика, оставив ему второе место. С этой новой ролью Жулик долго не хотел мириться и на каждой свадьбе «показывал зубы», но это уже была не та яростная и отчаянная борьба первых лет соперничества, а просто защита былой чести и былой славы — без крови и вырванных клочьев шерсти. Возраст брал свое.

В последние годы ко всему прибавилась и глухота.

Петрок прошел вдоль забора, свернул к канаве. Время близилось к обеду, было душно, и Петрок подумал о том, что жене будет тяжело в автобусе, если соберется ехать сегодня.

Высоко в бесцветном знойном небе, круто заламывая круги, плавал коршун. Казалось, ничто на земле его не интересует, — просто птица решила поразвлечься, проверить упругую силу распростертых крыльев. Но Петрок знал, что коршун будет кружиться так час, второй, спокойный и уверенный в правоте данной ему природой силы, и что в какое-то мгновение этой игры решится судьба бедной перепелки, жаворонка или даже курицы. И все же не хотелось идти за ружьем, чтобы пугнуть его.

Прибежала Лиля, встала перед отцом, сложив, как старушка, руки на животе, — видимо, научилась от бабки Мани.

— Папа, а Жулик уже ест хлеб и поднимается на передние лапы! — Личико и глазенки девочки светились радостным возбуждением.

— Хорошо, дочка. Если стал есть хлеб — будет жить. — Петрок привлек девочку к себе.

— Я ему один раз принесла хлеб, и он весь его съел, а во второй раз не весь съел, так куры у него склевали.

— Ничего, он этим курам еще покажет, где раки зимуют.

— Ага, пускай покажет. — Девочка побежала обратно во двор, поднимая пыль легкими ножками.

Петрок пошел к канаве. Сел на берегу, опустил босые ноги в воду, струящуюся по песчаному чистому дну канавы. Вода охлаждала ноги, обмывала их, и вместе с терпким, горячим запахом торфа и разомлевших цветов к Петроку пришло счастливое ощущение доброты и покоя. Петрок давно уже жил в городе и ни за что не вернулся бы жить в деревню, хотя и любил приехать сюда «подышать свежим воздухом». Жить — не вернулся бы, теперь вся его жизнь была там, в городе, и он сам весь был там, но какая-то маленькая частичка его осталась здесь, осталась навсегда, и без нее он тоже не мог жить.

Петрок лежал, откинувшись на спину. Ноги в воде, над ним серебристо-белое небо, и мысли его плыли, как эта мягкая холодная вода. На какое-то мгновение Петроку показалось, что он ощущает, как неторопливо течет время — спокойно, тихо, вечно, само собой. Это было необычное ощущение. Он одновременно почувствовал себя и подростком, когда они с матерью ходили на болото собирать клюкву и, уставшие, присаживались отдыхать на мягких, покрытых мхом кочках, опустив ноги в расквашенных лаптях в болотную холодную воду, а с ними был Жулик — совсем молодой, веселый, с живыми преданными глазами; и отцом — здоровым и счастливым, потому что у него есть большая радость, этот живой комочек — Лиля; и мужчиной, у которого есть любимая и любящая жена; и еще кем-то, кто был больше и сильнее Петрока-подростка, и Петрока-отца, и Петрока-мужа, кто объединял вместе все это и еще очень многое. И работу, и город, и родное село, от которого он отвыкает, уже отвык, которое перестает любить, хотя и старается уговорить себя любить его, — оно уже чем-то раздражает его, чем-то не нравится ему, может, тем, что не похоже на город, что сюда неудобно добираться, что здесь неуютно и грязно — особенно осенью и зимой. В трех километрах отсюда, за леском, белой силикатной пирамидой поднялась водонапорная башня, а возле нее выстроились одно- и двухэтажные кирпичные дома — это туда переселяются, у кого хватает смелости, его односельчане. Там, где белеет, словно плывет над зеленым гребнем леса, белая башня — центр колхоза, туда перетягивают остатки бригады, и, видимо, скоро придется переезжать и матери, а старую хату и хлев — разобрать на дрова.

Петрок поднялся, пошел во двор. Жулик спал. Только теперь он лежал в тени, у ворот: спрятался от солнца. Он проспал весь день, тяжело и как-то виновато поднимал глаза на Петрока, когда тот останавливался возле него. Петрок два раза кормил его. Под вечер Жулик поднялся на ноги, стоял, качаясь, на трех, поджав переднюю: видимо, кто-то хорошенько угодил по ней. Ноги были еще слабые, зад водило в стороны, и пес лег снова. Лежа обнюхивал кустик пырея, малокровный бледно-зеленый стебелек лебеды, выбившийся сквозь щель забора из огорода во двор. Обнюхивал долго, шевеля ноздрями, словно все это видел впервые в жизни. Взял травинку на зуб, попробовал жевать, пустил зеленую слюну…

Ночевать Жулик остался под забором. Назавтра он уже сделал несколько кругов по двору, но больше лежал, набирался сил. Лиля не отходила от него. Жулик разрешал ей делать с собой все, что она хотела.

Возле Жулика и застала ее жена Петрока, когда под вечер вошла во двор, увидела и испугалась: господи, что делает ее милый ребенок — играет с каким-то шелудивым псом. Схватила ее на руки, унесла в избу, долго мыла и руки и лицо теплой водой с мылом. А вернулся Петрок — он ходил в лес, — налетела на него: как ты можешь допустить такое, отец называется… — и пошла, и пошла… Петрок смотрел на нее, улыбался. Он знал жену, знал ее ревнивую любовь к дочери, ее болезненные страхи, как бы с ней чего не случилось, спросил о другом: «Как доехала?» И жена стала рассказывать, как ей повезло в дороге: и место в автобусе нашлось, и подвезли почти к самой хате, словом, все было хорошо. Но как только пришла с поля мать, Марина снова вспомнила свое:

— Мама, вы только подумайте, захожу во двор, отца нет, где-то шляется в лесу, а Лилечка играет с этой собакой… А у нее, может, болезнь какая…

— А с кем ей здесь играть? — почему-то рассердился Петрок.

— Как с кем? С детьми.

— Нет здесь детей, Мариночка. Надо идти в тот поселок, там есть… А здесь одни старики, — неожиданно поддержала Петрока мать. — А какая хворь может быть у собаки? Живет вместе с нами. Вот только после свадьбы своей никак не очухается.

— Ай, мама, что вы говорите? Пускай сам меньше по лесу шастает, а больше с ребенком играет. — Она выглянула в окно и побледнела: возле забора лежал Жулик, а Лиля сидела рядом с ним и вплетала ему в хвост ленту. Марина опрометью вылетела во двор, схватила дочь на руки, пнула ногой Жулика и, шлепнув несколько раз Лилю, принесла в хату.

— Вы полюбуйтесь на нее! Только что переодела во все чистое. Господи, снова вся в шерсти, в грязи. — Марина кричала, Лиля плакала, вырываясь из рук, кричал Петрок. В хате стоял такой шум, что мать махнула рукой и ушла в огород: разбирайтесь сами…

Спустя какое-то время все улеглось, и Петрок, Марина и Лиля, переодетая в чистое платьице, с новым бантиком на голове, вышли на улицу и направились в сторону леса. Все снова было тихо и мирно в этой маленькой семье. Марина рассказывала, как начальник не хотел давать ей отпуск и как она все же настояла на своем. Петрок слушал ее. И только Лиля все время крутила головкой и оглядывалась на бабушкин двор, где под забором остался лежать больной Жулик…

Уезжал Петрок назавтра под вечер. Ехать решил ночным поездом, чтобы утром успеть на работу. Вышел за поселок, оглянулся: метрах в двадцати от себя увидел Жулика. Тот бежал, низко опустив голову, тяжело припадая на переднюю здоровую лапу, — перебитую он держал на весу. Жулик поднял голову только тогда, когда до Петрока осталось метров пять. Остановился, завилял хвостом. Петрок подозвал его, погладил за ушами. Жулик тянул голову вверх, стараясь лизнуть Петрока в лицо.

— Ну, а теперь марш домой! — приказал Петрок. — Марш домой!

Жулик отскочил в сторону. Смотрел на Петрока, словно не понимал, что тот хочет.

— Домой! — еще раз сказал Петрок и пошел сам спорым широким шагом. Оглянулся: Жулик стоял на том же месте. «Пусть идет назад. Куда он с перебитой лапой», — успокоил себя Петрок, словно оправдываясь перед кем-то. Однако, когда километра через полтора, взбираясь на пригорок, оглянулся снова, то позади, метрах в двухстах, увидел Жулика: тот продолжал бежать следом. Увидел, что Петрок стоит, остановился, стоял, высунув язык. Петрок позвал его. Жулик приблизился метров на двадцать, свернул к канаве, стал хлебать воду, следя глазами за Петроком. Петрок пошел дальше, и Жулик снова заковылял за ним. Так они и шли, будто привязанные друг к другу, не приближаясь; стоило Петроку остановиться, как останавливался и Жулик, Петрок шел дальше — следом ковылял и Жулик.

Дорога вела через село, вытянувшееся километра на два вдоль невысокого и довольно ровного пригорка. Солнце только что село, близился вечер, и на улице было много народу — то группками по пять-шесть человек, то по одному люди сидели на скамейках у ворот и любопытными взглядами провожали Петрока. Село стояло недалеко от железной дороги, и люди догадывались, куда идет этот человек…

Где-то посреди села на улице мальчишки играли в футбол. Петрок едва пробился сквозь их шумную ватагу, подумал, что Жулику здесь не прорваться, футболисты его не пропустят. «Пускай идет домой», — снова успокоил он себя. И действительно, спустя какое-то время услышал позади крики, улюлюканье. С таким азартом и шумом мальчишки могли встретить только незнакомую собаку… Крики вскоре затихли, и Петрок спокойно пошел дальше. За гатью в конце деревни начинался лес, а за лесом была станция.

На полдороге к лесу Петрок вдруг услышал сзади яростный собачий лай. Оглянулся: в кустах возле гати шла свалка, слышалось рычание, мелькали тени. Рычанье утихло, и из кустов выскочил Жулик, но его в несколько прыжков догнали две чужие собаки, и три тени, свернувшись в клубок, покатились по земле. Петрок бросился на помощь Жулику. Собаки так разъярились, что не слышали, как подбежал Петрок. Он ногой отшвырнул одну, другую, они завизжали и пустились наутек. Жулик сидел на земле, зализывал искусанный бок.

Дальше они шли, как бывало прежде, когда Жулик был моложе, а Петрок жил в деревне: Жулик то перегонял Петрока, то отставал, то держался рядом. В лесу было темно, дорога тускло желтела впереди, и Петроку было приятно слышать то спереди, то сбоку размеренный сухой шорох и видеть круглую темную тень…

На станции людей было мало, до отхода поезда оставалось больше двух часов, и Петрок вышел наружу к Жулику.

— Ну, а теперь иди домой, — сказал ему мягким голосом: Петроку и самому не хотелось разлучаться с собакой. Он погладил Жулика за ушами, по худой спине, повторил снова: — Ну, иди…

Подошли к водонапорной колонке. Петрок пустил воду, напился сам, напоил Жулика — из бетонного желоба.

— Ну, марш домой, — уже строже приказал Петрок, подтолкнув пса вперед, и Жулик побежал.

Петрок вернулся в вокзал, прилег на скамейку. Заснул он незаметно, забыв о всегдашней дорожной заботе: не проспать бы. Проснулся от ощущения тепла на лице, словно подул откуда-то теплый ветер. Потом кто-то нежно провел чем-то мягким по щеке, по губам… Петрок открыл глаза: в проходе между скамейками, почти касаясь мордой лица Петрока, стоял Жулик. В тусклом свете, падающем от двух лампочек из огромной пятирожковой люстры, висевшей под потолком, мокрыми кристалликами антрацита блестели его глаза…

У Петрока перехватило дыхание.

Они вышли на улицу. Здесь было прохладно, высыпали звезды. Петрок провел Жулика через пути, еще раз приказал:

— Ну, иди домой. Иди.

Теперь Жулик сразу заковылял по тропинке и вскоре исчез в темноте. Петрок вернулся на станцию. Пора было брать билет.

Вскоре он получил письмо от Марины.

«В деревне очень хорошо, много черники, даже начали появляться боровики, — писала она, просила, чтобы и он приехал хоть на денек-другой. А в конце письма было и про Жулика: — Жулика нашего уже нету. Со станции он тогда вернулся и через несколько дней вроде бы совсем оправился: Лиля от него не отходила — и кормила, и поила. Но как-то утром, когда мама ушла на работу, ушел со двора и он. Ушел и не вернулся… Не иначе как подох где-то. И знаешь, когда он пропал, мне стало жаль его. А Лиля, так та последние дни места себе не находит: и плачет, и зовет его, упрашивая вернуться. Ей кажется, что Жулик ушел от нас потому, что мы обидели его…»

Жулик остался верным себе. Видимо, чуял близкую смерть, и как всякий хороший пес, сошел со двора, чтобы и смертью своей не приносить лишних хлопот хозяевам.

В один из морозных зимних дней Петрок шел по хорошо укатанной машинами дороге в деревню. Шел и время от времени останавливался, расстегивал пальто, поглядывал за пазуху. Там, пригревшись, подняв острый носик кверху, сидел черно-белый щенок с веселыми живыми глазами. Отдавая его, хозяева говорили, что это чистопородная лайка. Петроку же больше всего нравились эти хитрые и умные, желтовато-коричневые глаза.

1974

ГЕЛЬКА

Телефонный разговор был, как всегда, непродолжительным и сумбурным.

— Здравствуй.

— Здравствуй.

— Так это я.

— Слышу.

— Как живешь?

— Нормально.

— Мы тоже. Как Вера?

— Радуется, что дочь, наконец, окончит школу, а там или поступит куда-нибудь, или выйдет замуж.

— Чудачка, что она без Веры будет делать?

— Она найдет себе занятие.

— Ладно, вам виднее… Так знаешь, чего я звоню?

— Не знаю, но хорошо, что подал голос.

— Ага, мне тоже что-то не по себе. Но я не поэтому. Гелька письмо прислала.

— Какая Гелька?

— Питерова. Помнишь: «Ето я зарезал вчера утку, а лою[7] того, лою, полведра…»

— Еще бы… Конечно, помню. Так что она пишет?

— Хочет купить нашу хату.

— Как это купить? Во-первых, мы не собираемся продавать. А во-вторых, она сама под Карагандой…

— Хочет купить и вернуться обратно в Липницу.

— А может, и хорошо: пускай бы в хате кто-то жил. И хате здоровее, и…

— Тебе нужны деньги? Так я могу одолжить.

— При чем тут деньги. Но если есть человек… Гелька… А хата пустует, сад дичает…

— Ну и пускай дичает. Ты, как я вижу, уже готов…

— Постой, давай по порядку.

— Какой тут порядок?! Я тебе повторяю: Гелька хочет вернуться домой, в Липницу. И ей приглянулась наша хата.

— Так и пускай бы…

— Что пускай?!

— Ну, если ты так категорично…

— Какая тут категоричность… Я не все договорил. Вслед за письмом она и сама прискакала.

— Одна?

— Пока что одна…

— Молодчина. Ну и что дальше?

— Ничего. Соня дала ей от ворот поворот.

— Как?

— А так, ты же ее знаешь… Встретила и сказала: ты на эту хату не гляди, она не продается и продаваться не будет. А если ты, Гелька, хочешь вернуться, селись на своем подворье или поищи что-нибудь другое.

— Так зачем ты мне звонишь?

— Ну, спасибо… Договорились… Не звонишь — плохо, позвонишь — того хуже. Будь здоров.

Частые гудки в трубке дали понять, что разговор окончен.

И так всегда. Молчит, молчит, потом объявится, взбаламутит свет и снова — пропал на полгода, а то и на целый год. Это он, мой братик, его стиль, его характер. Живем в соседних городах, но видимся редко. Одно хорошо: он не обижается, когда я молчу, а я не виню его за то же.

Так чего ради он звонил? И почему мне не понравился этот звонок? Чего я взвинтился? Вместо того чтобы лечь спать в десять часов, как собирался, пошел на кухню, поставил чайник, дождался, пока он закипит, выключил. Чай пить не стал. Нашел сигарету, закурил, хотя уже два месяца не курил.

Не понравилось, что он заговорил про хату. Конечно. Всего год, как не стало отца. Продавать хату никто не собирался. Какая продажа. Пусть стоит, будет куда приехать и ему, и мне. Хотя опять-таки, пустая хата — словно чужая. И сада жаль. Года четыре тому назад отец подсадил его. И так хорошо принялись…

И Гелька, Питерова Гелька…

У каждого человека есть в сердце уголки, куда он и сам не любит лишний раз заглядывать, а тем более — пускать чужое око. Не потому, что там нечто темное и страшное, с чем стыдно показаться на люди, а потому, что там скрыто нечто очень дорогое, хотя и приносящее боль. Иногда это всего лишь пепел истлевших надежд, но он не остывает, жжет. И хотя сам человек невиновен, что истлело то, чего не было, вина его, может, в том, что он верил в это  н е ч т о, чего не дождался, однако уже эта несбывшаяся вера как будто делает его виновником и этого пепла, и того, что пепел все время жжет.

Гелька была красивая девушка. Красивая той красотой, которая сразу бросалась в глаза и не могла оставить никого равнодушным. Невысокая, миниатюрная, словно выточенная, смуглолицая, с черными курчавыми завитками над лбом и дерзкими голубыми глазами — быстрыми и улыбчивыми. И вся она была быстрая и живая, как ртуть. Все и всегда в Липнице звали ее ласково — Гелька. «Видел Гельку»; «Попросил, чтобы Гелька написала письмо». Гелька, Гелька…

Не знаю, как кому, а мне всегда казалось, что это очень трудно — все время чувствовать на себе всеобщее пристальное внимание… Как будто бы ты уже живешь не сам по себе, а ради кого-то, и некуда тебе скрыться, а скроешься — все равно знаешь, что где-то кто-то думает о тебе, словно следит за каждым твоим шагом. И уже, наверное, сам про себя начинаешь думать, как про кого-то другого — чужого, холодного. Так казалось мне, когда я думал про Гельку, а сама Гелька, наверное, ничего такого не чувствовала. Жила себе с открытой всем радостью на лице и радовалась этому.

И еще.

Всегда, как только называлось ее имя, мне прежде всего вспоминался ее отец, Рыгор, а по-уличному — «Питер», от перевернутого им же самим слова «теперь». Высокий, худой, с остреньким хвостиком бородки, в рудом кожухе, который он не снимал даже летом. Он был хороший столяр и хороший бондарь, умел легко, словно шутя, смастерить хоть кадушку, хоть маслобойку, хоть хлебницу, — любо глянуть и взять в руки — ни паза, ни зазора, как будто выточенная из одного кругляка — прочно, красиво.

Жил он с женой и Гелькой — она была единственная у них дочь — в маленьком поселке, что своими пятью хатами врезался в лес. Все называли этот поселок «крюком», потому что он представлял в дополнение к основному — длинному поселку, где стояла и наша хата и который оседлал дорогу в район, ту короткую перпендикулярно поставленную загогулину, без которой не было бы «крюка».

Трудно было сказать, кто кого вытесняет на этом «крюку»: то ли лес — березняк, осинник да лозняк — надвигается на раскорчеванные людьми лапинки земли, то ли упрямые люди отвоевывают у леса новые скупые загоны. Лес тут заходил под самые окна, а за каких-то сорок метров от крайнего огорода начиналось настоящее болото, на котором всегда крупной кровавой дробью была рассыпана клюква. Болото называли Борками. Был Первый Борок, Второй Борок и Третий Борок — участки хлипкой, скрытой подо мхом и кочками черной каши, которую рассекали длинные параллельные языки острова, поросшие диким мрачным ельником — бором. Это было завидное место для белок, куниц и волков, и только позорный страх перед волками держал наши мальчишечьи интересы на приличном отдалении от этих мест. Как показала жизнь, не такие уж и дикие были эти «борки», не так много было там волков, но тогда мы редко заходили даже на «крюк», и жизнь его немногочисленных жителей было для нас окутана какой-то тайной. Была еще одна причина, почему мы редко сюда наведывались: в этом поселке жили в большинстве пожилые люди, и у нас не было ровесников. Тогда Гелька, хотя она была и неровня нам, но мы ее считали своей, одиноко и пригоже красовалась в этом уголке.

Сам Питер мне запомнился не своими кадками и саночками, а странным поведением, которое у одних вызывало смех, а у других снисходительную улыбку. Питер всегда точно знал, кто и когда на селе собирается колоть свинью. Позже, когда я вырос, когда уже и самого Питера не стало, я начал думать, что он, видимо, вел какую-то свою бухгалтерию, свой учет, у кого сколько и каких свиней и кто когда собирается точить шило. А может быть, у него был острый нюх на паленую щетину: когда смолят свинью, едкий запах жженой щетины слышен далеко вокруг… Еще думалось, что, может, он умел уловить последний предсмертный вскрик раненного в сердце животного, хотя это и сомнительно, потому что был Питер туговат на ухо. Как бы там ни было, но как только в каком-нибудь дворе осмолят, освежуют кабана, положат чего лучшего на сковороду — печенки, мяса, сала — и по хате пойдет живой вкусный запах, вдруг тихо открывалась дверь и на пороге возникал он.

Приходил он всегда не просто так, а доставал из глубокого кармана кожуха четвертинку водки и торжественно, как будто это была по крайней мере литровая бутылка, ставил на стол.

В деревне не принято, не угостив свежениной, выпускать человека, который зашел в хату, а тем более когда он принес свою выпивку. Рядом с малюсенькой, как детская игрушка, четвертинкой вырастала бутылка хозяина — полулитровая или литровая. Вряд ли кто в Липнице помнил случай, чтобы когда-нибудь дело дошло до этой четвертинки, потому что хозяин, рукой и взглядом обходя эту посудину, всегда добавлял, если требовалось, своей выпивки и вместе с завернутым в полотняную тряпицу ладным куском свеженины возвращал четвертинку обратно захмелевшему гостю. И тот, как будто так и надо было, опускал ее обратно в бездонный карман кожуха. Разрумянившись от выпитого и осмелев, Питер вдруг начинал вспоминать: «А знаешь, братка, зарезал вчера я гусака, огромного гусака, а лою, братка, лою было… фунтов шесть…» Говорилось это всегда так, как будто тут, перед глазами, не лежал разобранный кабан, и выходило, что тех «фунтов шесть» было если не больше, то столько же, как у этого кабана. Иной раз Питер рассказывал, как зарезал барана. Тут уже лою было… на все село. У Питера было что-то неладное с носом, он сильно гнусавил, и это «лою» выходило у него как «ною, ною»…

Чудаковатый Питер и Гелька… Не вязалось все это в одно, по было оно так. Да мало ли что у кого не вяжется…

Как и до всех, докатилась война и до нашей Липницы, разве только немного позднее, потому что лежало село в болотной глубинке. Но отдаленность от бойких дорог, леса и болота, наверное, и стали тем первым условием, которое позволило людям пересилить внезапность, собраться в партизанский отряд и начать отвоевывать обратно у немцев свою землю.

Война наложила печать на все, но жизнь продолжалась, хотя была она какой-то скованной, замороженной. Как вода реки под ледяным полушубком.

Для нас, мальчишек, эта скованность была не чем иным, как приметой большой тайны, которая овладела людьми и однажды должна была взорваться и показать всем нечто неожиданное и чрезвычайно смелое. И потому мы шныряли всюду, где нюхом угадывали хоть какой-то намек на присутствие этой тайны, чтобы не пропустить мгновение того неповторимого взрыва.

Особенный интерес вызывали вечеринки. Они собирались и теперь, хотя и реже, чем до войны, но с гармошками и бубнами, и неистовыми польками, когда хату трясло от топота множества мужских ног. Это были не просто танцы, а нечто большее. Люди как будто вымещали свою злость и ярость на половицах. Словно бедные половицы были виноваты в чем-то, и потому их беспощадно колотили каблуками.

Детей на вечеринки не пускали. Их бесцеремонно выводили из темных углов, взяв больно за ухо, и некому было пожаловаться: отец и мать, если узнают, что был на вечеринке, добавят от себя еще.

И все же мы ухитрялись пролезать на танцы и всегда знали, что там происходило.

Ни одна вечеринка не проходила без Гельки. Да и как можно было без нее! Мы знали, что за Гелькой ухлестывают два хлопца, и оба — командиры партизанских рот, правда, из разных отрядов, и ожидали, что из этого выйдет.

Все знали, что у Гельки есть наш, липницкий хлопец, Леник Кривошеев. Он окончил десять классов на год раньше, окончил, как и она, на «отлично», но теперь был на фронте.

Все разрешилось очень плохо. Вечеринка была в соседнем селе, была там и Гелька, и приехали оба хлопца. Никто не мог толком объяснить, с чего все началось, но оба схватились за наганы. Хлопец из отряда Ивана Ивановича оказался проворнее, выстрелил первым…

Гроб с убитым командиром роты с непривычной для нас фамилией Евстратов стоял в нашей хате.

Была зима, но на дворе стояла оттепель, в хате душно. И лежал в гробу он — спокойный и красивый парень с черно-смоляными волосами. Наша соседка тетка Тэкля срезала комнатный цветок «паучок», он рос у нее подвешенный под потолком, и эта нежная зеленая веточка, разделенная надвое, лежала на белой подушечке справа и слева у смуглого лица мертвого командира. Она как будто напоминала людям о том, что скоро весна, тепло, зелень, жизнь, а его, этого парня, уже никогда не будет, и он никогда ничего этого не увидит…

Приходили сельчане, толпились у порога, стояли у гроба партизаны, а Гельки не было. Женщины рассуждали, что ей и нельзя показываться. Чтобы партизаны под горячую руку не рассчитались с нею: девка играла с огнем, и огонь уже забрал одного.

А я все же ждал, что она придет. Мне казалось, что она не может не прийти. И она пришла, когда уже собирались выносить гроб. Все расступились, дали ей дорогу. Она подошла к изголовью гроба, и все увидели, что она словно повзрослела за эти сутки, потемнела лицом. Постояла молча, без слез, повернулась и пошла из хаты, и все снова расступились, дали ей дорогу, и никто ее не задержал. Все с облегчением вздохнули, как будто этим своим приходом она сняла с души у людей тяжелый камень.

Меня же радовало то, что вышло так, как я и думал. Гелька не могла поступить иначе. Сердце мое полнилось гордостью: разве есть еще где-нибудь такие девушки, чтобы из-за них стрелялись командиры? Жаль, конечно, что стрелялись они насмерть. Лучше бы они вышли в лес, взяли наганы и стреляли в мишень. Можно было даже в портсигар, поставив его на пень. Отойти шагов на тридцать и стрелять. И кто лучше будет стрелять, кто точнее попадет в цель, с тем Гелька и пойдет. А то на вечеринке, в хате, никто ничего и не увидел. И совсем уж несправедливым казалось то, что и второго командира собирался судить партизанский трибунал. За что его судить? Что ему нравилась Гелька? Так она всем правится. А эти вечеринки и все это — просто так. Потому что у Гельки есть жених, настоящий, наш. Тогда в Липнице еще никто не знал, что Гелькин жених лейтенант Леонид Кривошеев еще год назад погиб смертью храбрых под Ленинградом.

Гельку в селе до конца войны не видели.

Объявилась она неожиданно и уже как городская — форсистая, с накрашенными губами и завитыми волосами. И юбчонка на ней была намного короче, чем у наших деревенских девчат, и вся она была какая-то нервно-быстрая, подвижная, и смеяться старалась громче других, и разговаривать на «городской» манер, перекручивая «деревенские» слова.

Мне запомнились ее неестественно громкий смех и новая привычка мотать головой, словно она хотела что-то стряхнуть с волос. «Ой, умру», — говорила она, резко поводя головой по сторонам, и волосы ее пружинили и взлетали волнистым веером. Что-то фальшивое было в этом «умру», и во всей ней, и было жаль ту, прежнюю Гельку. Правда, я мало задумывался над этим: у меня были свои хлопоты. Уже было другое время, я ходил в школу, и надо было добывать деньги на тетради, учебники — собирать и продавать грибы и ягоды, драть, сушить и сдавать лозу. И я без острой душевной боли слушал, с каким злорадством перемывали Гельке косточки наши бабы и девчата тем летом.

Спустя несколько дней после приезда Гельки домой мать отправила ее пасти корову. Коров тогда в селе было еще немного, и постоянного пастуха не было, каждый пас свою и где хотел: травы хватало. Гелька пасла корову в кустах далековато от дома, и их застиг ливень. Это был один из тех редких ливней, которые налетают внезапно и дают столько воды, что ее хватило бы на целый месяц спокойных дождей.

Гелька прибежала домой такая промокшая, что на ней рубчика сухого не было. Мать дала ей переодеться и, хотя за окном все еще лило, строго спросила: «А где же корова?» И услышала в ответ: «Карова бяжала через прясла да брац у гразь». — «Что?» — не поняла мать. «Карова бяжала через прясла да брац у гразь…» — повторила Гелька. Мать мало чего поняла из этих слов, одно ей было ясно, что коровы нет, а скоро вечер, и что Гелька как будто насмехается над матерью, ломает язык, — она взяла в руки скалку и указала дочери на дверь: «Я тебе покажу и брац, и гразь, попробуй только вернуться без коровы».

Искать корову Гельке не пришлось, корова пришла домой сама, переждав ливень в лесу под елкой. И, кажется, никого постороннего не было в хате во время разговора матери с Гелькой, но с того дня, как только кому хотелось подколоть Гельку, всякий начинал с этого: «Карова бяжала через прясла…», перевертывая каждое слово так, как Гелька никогда не смогла бы. Чего тут было больше — желания поиздеваться над человеком или проучить его за то, что так быстро и легко отказывался от своего родного, — неизвестно, но Гелька на это как будто и не обращала никакого внимания. Погуляла недели две, посмеялась: «Ой, умру»… — и опять махнула в город.

Вернулась жить в Липницу она так же неожиданно, как и уехала. Правда, вернулась не одна — с высоким белокурым парнем, Василем, с лица которого никогда не сходила довольная сытая усмешка. Вдобавок к молодой мужской силе он имел удивительно красивые белые зубы и усмехался всегда, даже и тогда, когда ему говорили неприятное и когда уже другой размахивал бы кулаками. Эта усмешка запомнилась всем хорошо.

Рядом с двором старого Питера пустовали чужие сотки, и колхоз отдал их молодой семье. Спустя какой-то год там уже стояли хата, хлев, истопка, а из болотистой земли зябко тянулись вверх хилые деревца молодого сада. Все это была Питерова работа — старик из последних сил старался для дочери и зятя.

Зять как-то сразу стал финагентом, ходил по деревням, собирал налоги, страховку, займы. Вряд ли кто может вспомнить Питерова зятя в селе с косой или граблями, но все хорошо помнят его с финагентовской сумкой. Свою работу он выполнял самозабвенно, все с той же неизменной белозубой усмешкой.

Старый Питер покинул этот свет тихо, незаметно, похоронили его, и спустя какое-то время люди стали замечать, что у зятя и покойного тестя есть одно удивительное сходство. Если у кого затевалось застолье — родины, крестины, свадьба или даже похороны, он всегда появлялся в самый пик его, и всегда ему находилось место где-нибудь неподалеку от хозяев. Пил и ел он много, но никогда не бывал пьяным и никогда не забывал главного, с чем приходил, — свою сумку.

Строгие финагентовские обязанности иногда заносили его далеко от Липницы, он не успевал возвратиться домой засветло и оставался ночевать там, где застала ночь, — то в одном, то в другом селе. Гельку это поначалу злило, но что она могла сделать? Погода всегда непостоянна: то снег, то дождь, а работа у Василя ответственная, и если он не мог добраться домой днем, то кто же отпустит человека в далекую дорогу ночью. Тем более что на руках у него сумка с деньгами и документами. И чем чаще не ночевал Василь дома, тем спокойнее становилась Гелька. А тут как раз приехали в село военные заготавливать дрова, и молодой лейтенант выбрал их хату себе для квартиры.

Случилось это тогда, когда Василь находился в одном из тех дальних сел своего обхода, откуда обычно добирался домой суток через двое, трое. Еще по дороге к дому ему сообщили про квартиранта, довольно откровенно намекнув, что, мол, не только ты умеешь облагать налогом яблони и ульи. Гляди, придешь в свою хату, а твое место уже занято. И тебя обложили. Гелька твоя — девка что надо.

Василь выслушал это спокойно и, показав, как обычно, белые зубы, ответил:

— А что то за дерево, если на него и ворона не садится?

Что он думал на самом деле, неизвестно, но весь тот месяц, пока военные заготавливали и возили дрова, ночевать всегда возвращался домой. А когда солдаты со своим лейтенантом уехали, Гелька несколько дней не показывалась на люди. Говорили, что под глазом у нее то ли чирей вскочил, то ли синяк.

О том, что Гелька с Василем уехали из Липницы, я узнал, будучи в армии. Их отъезд меня не удивил, уехали, значит, так надо. Тем более что налоги, которые собирал Василь, были давно отменены, и он со своей финагентовской профессией, видимо, не мог найти работу. Умерла и Гелькина мать, старая Питериха.

Это было то бойкое время, когда многие и из Липницы, и из других соседних сел начали срываться с насиженных мест и ехали кто в Караганду, кто в Донбасс или Карелию за конкретной, живой копейкой.

Неизвестно, кто из липневцев первым решился на такой шаг, но, прижившись на шахте, в городке под Карагандой, потянул за собой и других односельчан. Где-то среди них была и наша родня: тетка со всей своей дружной семьей из двенадцати человек. Попали туда и Гелька с Василем.

Василь, слышал я, пошел работать на шахту. Это меня немного удивило, и я подумал, как мы иногда ошибаемся в своих суждениях о людях. Вот Василь — финагент, а не побоялся полезть в шахту. А Гелька… Гелька — жена своего мужа, мать детей. Наверное, тоже нашла какую-то работу по себе.

Так думал я, так говорили односельчане — из тех, что выехали, а в село приезжали теперь как гости, в отпуск. Гелька с Василем в Липницу не приехали ни разу.

Несколько лет назад случилось так, что дела неожиданно забросили меня в Казахстан. Было это летней порой, и из-под крыла самолета степь напоминала затвердевшую бурую корку испеченной в деревенской печи буханки хлеба.

Пролететь тысячи километров и не заглянуть к землякам, к своей родне, было бы совсем непонятно. И я заехал к ним.

Это был небольшой, зеленый, уютный шахтерский городок, и пролегли его улицы в ладном отдалении от бурых терриконов шахт.

Встретили меня, как когда-то в деревне встречали человека, приехавшего если не из Канады, то из далекой Сибири. И вопросы «Как там?», а чаще: «Как там Меланья? Померла? Гляди ты! И Петрусь? Тоже помер? Ну, дела…»

И грустно, и радостно было мне среди людей, которые давно перестали считать меня настоящей родней. Потому что родня, как и любовь, держится на одном огне: жить вместе, помогать друг другу, видеть друг друга. Время — неумолимый садовник — отсекает каждую веточку, на которой появился хоть намек на усыхание. Отсекает ветви, не думая о том, что, даже мертвые, они связаны с корнями, отсекая их, он сечет и сами корни.

Я сидел за столом, окруженный родней и вниманием, смотрел на свою тетку — когда-то очень бойкую женщину, красивую лицом и статью, острую на язык и решительную на действия. Похоронив перед войной первого мужа и оставшись с тремя детьми, она вышла замуж за молодого парня, родила ему еще семерых и со всей этой оравой не побоялась поехать на край света. И живет, и, кажется, неплохо. Правда, постарела, морщины легли на лицо и руки, поблекли глаза. Известно, годы, известно, семья. Да какая семья! Если собрать вместе с внуками, то будет за тридцать душ. И мужа — того, второго, похоронила здесь, осталась одна.

И вот, когда были сказаны первые тосты, когда прошел первый голод на вопросы, когда застолье набрало возбужденный, хотя и не хаотичный разгон, вдруг раздался звонок в дверь. Открыли — и в комнату вошел не кто иной, как финагент Василь. Мало того что зашел, в руках у него была все та же на истрепанном ремешке финагентовская сумка.

Все это было для меня неожиданно. А он улыбался такой знакомой белозубой улыбкой. И зубы, было видно, все свои, и лицо молодое, и глаза смеются, словно и не прошло более четверти века с того дня, как мы виделись с ним в последний раз. А виделись мы в Липнице, на прощальном вечере, когда я уходил в армию.

— Вы что, и здесь все так же финагентом? — спросил я.

— Нет, теперь не финагентом. Теперь — страховым агентом. Страхую — мебель, машины, дачи, жизнь… Хочешь, могу застраховать твою жизнь, если ты еще не застрахован, а? Ты же много ездишь, много летаешь, всякое бывает, а?

Жизнь моя была не застрахована, но и страховать ее я не хотел, лишь заметил — с искренним удивлением, — что годы не берут финагента.

— А что им брать меня? Я на пенсии, а что им нужно от пенсионера? Имею шахтерскую пенсию, хорошую пенсию, а страховка — это так, доплата, приварок.

— Ты думаешь, он на шахте жил без нее? — кивнула тетка на Василеву сумку. — Не-е, она и там была ему и мамка, и тятька.

— Ага, выдавал зарплату шахтерам, — подтвердил Василь, все так же усмехаясь и шевеля тонкими крыльями носа, будто принюхиваясь. Он уже сидел за столом, и перед ним стояла полная чарка.

Под вечер, когда жара немного спала и потянуло прохладой, я с теткиным сыном Володей вышел в городской парк. В одном из дальних его уголков присели на лавочку. Он рассказывал о своей жизни, о том, как ему работается на шахте. Работается и живется неплохо.

— Но по всему видно, я долго здесь не задержусь. Поеду на БАМ или на Камчатку… Хочется поглядеть свет, пока молодой, — неожиданно закончил он свой рассказ.

— А как же мать? — спросил я.

— Мать? — он задумался. — Мать… Чем дальше, тем труднее с нею. Как только приближается весна, она начинает собираться домой, в Липницу. Ехать — и все тут. И календарь свой имеет: «Там уже земляника зацвела…»; «Наверное, грибы первые пошли»; «В Борках в нынешнем году клюквы должно быть много, вишь, по телевизору все передают: дожди да дожди». И так, пока осень не склонится к зиме. Тогда успокаивается, затихает. А потом все сначала. Мне кажется, это старость.

— Старость — одно, но это скорее болезнь.

— Может, и болезнь. И еда ей невкусная, и все не так.

— Ну, а что вы думаете?

— А что тут думать? Был бы жив отец, можно было бы что-то думать, а так… К кому она туда поедет? Все ж таки здесь…

Где-то сбоку за спиной у нас зашелестели кусты. Я оглянулся. Оттуда с черной хозяйственной сумкой в руках вышла еще совсем не старая женщина и пошла вдоль зарослей акации, пристально вглядываясь в кусты. Что-то показалось мне знакомым в ней, но ощущение это мелькнуло, как смутное воспоминание, и исчезло. Володя тоже поглядел вслед женщине, затем повернулся ко мне:

— Ты узнал ее?

— Нет. Да и как я мог узнать?

— Мог… Это же Гелька.

— Питерова Гелька?..

— Она.

— И что она здесь… делает?

— Собирает бутылки. Сюда, бывает, приходят семьями на весь день, с детьми, с едой. И часто, чтобы не тащить домой, оставляют бутылки под кустами. Вот она и ходит, собирает их.

Это уже было слишком. Гелька… Гелька собирает в городском парке брошенную посуду. Вспомнился Василь — не по летам молодой, красивый, шахтерская пенсия, агент по страхованию. Припомнились его слова: «Хочешь, могу застраховать твою жизнь».

— Слушай, Володя, а он, Василь, знает, что она ходит вот так?..

— Знает. И хорошо знает…

— Он что, не дает ей денег?..

— Видимо, не дает: он очень скупой. И все как-то раскололось у них, пошло в распыл… Она иногда заходит к нам, к матери. Все Липницу вспоминает… — Володя сказал это задумчиво, растягивая слова.

Я не стал больше ничего спрашивать у него, хотя мне очень многое хотелось знать.

…И был еще один день цветущей весны. Это уже было после того, как умер отец.

Приехал я домой, подхожу к двору, думаю, как в дом зайду. Хотя мы и просили двоюродную сестру Соню присматривать за хатой, — она жила через улицу, — но просьба просьбой, а у нее свои заботы, хозяйство…

Захожу во двор, гляжу, а из трубы тихонько дым вьется. Оказалось, брат приехал и затопил печь, чтобы обогреть хату. Тем более что дров далеко искать не надо было: отец запас их года на три. Обогрели мы хату, переночевали, а назавтра утром решили пройти в лес — туда, на Борки. В болото лезть было еще рано, хотя мелиорационные канавы и сделали его более доступным. Шли берегом леса, перелезая через сдвинутые тракторами в кучи изжеванные кусты и молодые деревца.

Было начало мая, стояла теплынь, светло-зеленые, острые, как иглы, стрелки травы смело и легко прошивали прошлогоднюю бескровную листву и настырно тянулись вверх. Над кочками стлался бледно-зеленый волглый дымок. В воздухе стоял смоляной запах еще зажатой в почках, но готовой вырваться на волю листвы молодых тополей и осин.

Мы то углублялись в заросли, обходя желтоватые, словно заплесневелые лужи еще не впитанной землей воды, то забирались в лозняк, то входили в молодой, сырой ельник. Плутали так довольно долго, пока не выбрались на более светлое место.

Это была чья-то усадьба, чей-то сад. Хотя березняк и осинник, цепко переплетенные лозняком, обступили все вокруг, место это выделялось правильностью линий когда-то посаженных деревьев. Сливы шли по периметру сада, они давно одичали, обросли побегами, их трудно было отличить от лозняка. Внутри этого четырехугольника ровными рядами стояли яблони. Было видно, что люди давно оставили этот надел когда-то отвоеванной у леса, возделанной земли. На местах, где когда-то стояли строения, сплошным бледно-зеленым массивом росла крапива.

Но поразило не это. Поразил цветущий сад. Соцветья так густо облепили ветви, что самих ветвей не было видно. Одни пуки цветов — крупных, разлапистых.

Подошли ближе, и тут я остановился как вкопанный. Глядел на стволы яблонь и ничего не мог понять. Стволы были не круглые, а квадратные! Кора, как и должна быть на яблонях, только в одних местах темно-бурая, а в других — светлая, мягко-шоколадная, и эти цветы тянулись от кроны до земли, словно кто-то провел кистью по стволу сверху вниз: раз — одним цветом, раз — другим. Но стволы были квадратными, как столбики на веранде дачного домика.

— Ничего не понимаю, — повернулся я к брату, вопросительно поглядел ему в глаза.

— Чего не понимаешь? — Он говорил спокойно, даже слишком спокойно.

— Ты погляди на стволы. Какие они?

— Обтесанные.

— Как… обтесанные?

— Топором. Обычным топором.

Я подошел ближе к яблоне. Вся она была бледно-розовая от соцветий, там мирно, еще несмело в начале весны гудели пчелы. Ствол дерева действительно был когда-то грубо — чах, чах, — видимо, человек торопился или нервничал, — обтесан топором. Но дерево нашло в себе силу залечить эти раны, почти все обтесанное затянуло молодой корой, и даже те участки, где вместе с корой была снята и древесина, покрылись тоненькой коричневой пленкой. То же было и с другой яблоней, и с третьей… И сад цвел.

С немым вопросом я смотрел на брата. Ожидал, что он скажет.

— А ты знаешь, чей это сад? — спросил он.

— Не знаю.

— Питеровой Гельки. Уезжая отсюда, она взяла топор — а ты должен помнить, что у Питера они были острые, — выскочила в сад, как сумасшедшая, и пообтесала все деревья. Говорили, будто бы на это место хотела переселиться одна женщина, из тех, у кого, будучи финагентом, останавливался на ночлег ее Василь. И вот Гелька топор в руки и… «Не мне, так пускай никому». А как там на самом деле…

Я больше ни о чем не спрашивал. Мне вспомнилось, как когда-то мы с братом лазили по болоту, обдирали лозу, чтобы купить тетради и учебники, и какими сиротливыми и голыми стояли те лозины. И вот яблони. Хорошо, что она не обтесала их вокруг, а только с боков, оставив полосы живой коры.

Домой мы шли молча. Брат все время курил, глядя перед собой. Мне тоже не хотелось говорить. На душе было пусто и неприятно. Словно кто-то очень близкий предал тебя, и предал открыто, бесстыдно.

Я не стал рассказывать брату о том, что не так давно видел Гельку.

И вот этот телефонный звонок.

Я сижу на кухне, курю, хотя два месяца тому назад бросил курить… И жене клялся, что это навсегда…

1983

ПЕСНЯ

От молодого снега весь двор был светлым и белым, как хорошо выстиранная и высушенная на морозе скатерть, но Алене показалось, что на дворе стало еще светлее, когда на него ступил сын, — в строго-черной, ладно подогнанной парадной форме морского офицера, высокий, стройный, с тонкими стрелками усов на красивом лице.

Толстомордый трехнедельный щенок бросился было ему навстречу по расчищенной от крыльца дорожке, вскочил в снег, завяз по уши и, не добежав до моряка пару метров, повернул назад в сени, проскочив мимо хозяйки, что мела дорожку к колодцу. Из сеней щенок влетел в прихожую, затем в комнату, с разгона налетел на кошку — та запоздало прыгнула в сторону, успев, однако, ударить лапой щенка по обвисшему уху. Он замотал головой от боли, но вспомнив, что на лапы налипло снегу, затряс ими, брызгая мокрым снегом на пол.

А высокий, стройный моряк тем временем шел по белой дорожке к дому, смотрел на Алену и улыбался ей такой родной улыбкой. Алена как стояла с веником в руке, так и замерла на месте, не зная, что делать дальше. Зачем-то оглянулась, поставила веник у забора, начала торопливо вытирать набрякшие от мороза красные руки и, словно опомнившись, сорвалась с места с криком: «Мишка, сынок!», повисла у него на шее. Он подхватил ее маленькое, но тяжелое тело, прижал к себе, поцеловал в мягкие теплые губы. Так они стояли какое-то время, прижавшись друг к другу, закрыв глаза. Потом он опустил ее на землю, но она не расцепила рук, лишь откинулась назад, придирчиво вглядываясь в его лицо. Черные волосы, гладкий, без единой морщины белый лоб, из-под которого смотрели глубоко посаженные карие глаза, тонкий с горбинкой нос, аккуратные, слегка опущенные по краям усики, сухой подбородок, которым заканчивался строгий овал лица, — все это, вместе взятое, придавало еще совсем юношескому лицу незнакомую ей серьезность и собранность, внутреннюю силу. Наконец, она отпустила его, всплеснула руками:

— Дед, вылитый дед. Весь, как есть, — заморгала часто глазами. — Пойдем, сынок, в хату, хотя там такой беспорядок… Думала, уберусь немного, успею — ведь знала, что приедешь, ожидала и — не успела…

Только теперь вылез из будки и виновато — проспал гостя — завилял хвостом старый черный пес с белой мордой и белыми лапами.

— Эх ты, лодырь, — упрекнул его Миша, потрепав за ухом, и пес радостно завертелся, запрыгал, стараясь дотянуться лапами до Мишиной груди.

— Совсем состарился. Отец подмогу уже принес… И ничего, ладят в одной будке, — сказала мать, кивнув на щенка, который выглядывал из сеней.

— Отец на работе?

— Сено возит. Наказывала, чтобы не опаздывал. Сегодня же соберемся вечером. Вчера закололи кабанчика, готовились…

— На ужин хватит? — пошутил сын.

— Хватит… Лишь бы здоровья хватило съесть…

— На это пока не жалуемся…

— Оно же так, сынок: ешь, пока рот свеж. Ты раздевайся, а я тут скоренько соберу на стол…

Она сновала скорым неслышным шагом то в погреб, то в сени, то к печи, а Михаил снял шинель и китель, сунул ноги в легкие домашние тапочки — они стояли у порога, словно ожидали его все это время, пока он странствовал по свету, и только теперь по-настоящему ощутил, что он дома, как будто и не ездил никуда. Ему было приятно ощущение легкости, охватившей его, будто вместе с шинелью и кителем он снял с себя невидимую ношу, избавился от всех забот. А главной заботой все эти последние месяцы, как ни странно, было ожидание поездки домой. Казалось, море, служба забрали его всего, он вжился в строгий армейский быт, жил его предписанным, аргументированным ритмом, и этот ритм не был ему в тягость, можно сказать, стал второй натурой, а когда стало известно, что подписан приказ на отпуск, — ожило, защемило все, что было связано с домом, с тем далеким, неотесанным деревенским парнем, каким он когда-то был. Хотя что значит — «неотесанным»? Тогда был один человек, теперь — другой, и Михаила радовало, что эти два таких далеких друг другу человека могут так мирно уживаться в нем.

Когда на столе уже стоял обед, будя воспоминания тонкими знакомыми домашними запахами, на улице затахкал трактор, и по двору размашистым шагом прошел отец. И вот он по-медвежьи занял весь дверной проем и в следующую минуту сгреб сына, сжимая в крепких объятиях.

После обеда Михаил пошел к бабе Зосе. Она жила у тетки Нины, старшей своей дочери, и пройти нужно было все село. Из сеней, пригибая голову, он ступил в хату. Тетка Нина стояла у порога, словно ждала его.

— Ми-и-ша, ты ли это?! — расплылась она всем широким лицом, поцеловала и засмеялась здоровым грудным смехом открытого человека: — Ой, как давно с усатыми не целовалась!

— С кем это ты там целуешься? — послышался слабый голос из боковушки.

— Со мной, баба Зося, — ответил Миша и шагнул за перегородку.

Баба Зося лежала на кровати возле печи. Высоко на подушке была видна только ее голова — нечто белое, сморщенное, как вымоченное яблоко, и на этом белом в темных впадинах глазниц кругло блестели глаза — с какой-то своей застарелой думой.

— Внучек… Приехал! — и удивилась, и обрадовалась старуха. Глухой хрипловатый голос выдавал, что она лежит давно и давно не была на свежем воздухе.

— Ага, приехал. А что это ты, баба Зося, разлеглась, как после жнива? Или, может, помирать надумала?

Михаил хотя и давно не был дома, а те короткие наезды после сдачи сессий, когда хочется все увидеть, всюду успеть, вряд ли можно брать в расчет, — в душе остался тем же деревенским парнем, каким был когда-то, и деревенского говора не утратил и не чурался его. Ему и самому было приятно чувствовать себя так, словно он уезжал из дома на короткий срок и вот возвратился. И теперь он сказал «разлеглась» и «жниво» намеренно грубовато-шутливым топом, чтобы вернуть себя того, давнего, и как будто в самом деле ощутил все, что было за словом «жниво» — и пыль, и духоту, и жажду, и желание прилечь в тени, выпростать ноги и лежать, закрыв глаза, слушать звон неба. Он ступил ближе к кровати, но тетка Нина потянула его за рукав:

— Что ты, с холода? Обогрейся немного.

— Во так, внучек, никого не подпускает, — пожаловалась баба Зося, правда, без обиды в голосе, светясь круглыми, черными, как вишни, глазами. — А я и правда, внучек, собралась было помирать. Во, гляди… — Она достала откуда-то из-под одеяла морщинистую, словно сотканную из суровых ниток, руку, беспомощно тонкую в просторном рукаве синего байкового халата, откинула одно ватное одеяло, под ним было другое, откинула и это, подвинулась сама в сторону, и Михаил увидел на домотканой серой постилке две электрические грелки — одну в ногах, другую — на животе, провода от них тянулись под подушку, а оттуда дальше, к розетке на стене. — Помирать было собралась, внучек. Известно, холода пришли, никак согреться не могла. Горше всего, когда ногам холодно. Аж две грелки принесли, — объясняла она.

— Надоело тут, говорит, на этом свете, холодно, зябко, пойду от вас, — подтвердила тетка, но сказала это спокойно, даже с улыбкой, как о чем-то привычном, не заслуживающем внимания.

— Ага, совсем было надумалась, внучек, но вот ты приехал. Глянь, как до́бра одевают вас, — удивилась баба Зося, указав на шинель.

— А разве же мы плохие? — улыбнулся Михаил.

— Хорошие, чего тут… И это казенное?

— Казенное.

— И, мабыть же, дорогое. Подойди, внучек, не слушай ее, я уже согрелась, — кивнула в сторону дочери.

Михаил подошел к кровати. Баба Зося взяла полу шинели, пощупала.

— Добро сукно. Может, заморское?

— Да нет, наше, — ответил Михаил, а рука бабы Зоси побежала по краешку полы шинели, выше, к груди, потянула вниз. Михаил наклонился, и голова его очутилась совсем рядом с круглыми острыми глазами. Они смотрели на него, даже не смотрели, а бегали по лицу, словно искали что-то. Губы приоткрылись, показав выкрошенные боковые зубы. Наконец, глаза старушки встретились с его глазами, и была в них какая-то жалостливая просьба, такая непохожая на все живое, веселое, чем полнилась всегда баба Зося, что Михаил растерялся. Тем временем рука бабули достигла воротника, потянула его вниз, и Михаил ощутил на своем лбу осторожное прикосновение сухих губ, затем еще и еще. Рука ослабела, как бы обессилев, отпустила воротник, и Михаил выпрямился. Баба Зося лежала, как и тогда, когда он вошел, высоко на подушке и смотрела на него хитро-счастливыми глазами.

— Евмен, ей-богу, Евмен, — заговорила она тихо и прерывисто, и говорила, видимо, больше для себя, чем дочери и внуку. — И капельки все забрал… И нос, и очи, и лоб… А сукно файное, файное[8] сукно, носи здоровый.

— Спасибо, бабуля, буду носить. Только ты уж не умирай, а вечером приходи к нам, — ответил Михаил. Он овладел собой и произнес это своим обычным шутливым тоном.

— Да уж, внучек, теперь погожу умирать. А прийти — слаба я, и снегу, наверное, насыпало много.

— Какой там снег, малость припорошило землю. А вы потихоньку, по дорожке.

— Помирать погожу, а ежели почую силу, то, может, и приду.

— Она как когда: то весь день топает, помогает, а то целыми днями лежит, — сказала дочь. Сказала так, как говорят о детях или о тяжело больных людях, не обращая внимания на их присутствие.

Глаза бабы Зоси вдруг оживились:

— Скажи, внучек, вот я слухаю радиво, — она кивнула на стену, на репродуктор. — Там передают, што на море много кораблев этих всяких, ну, этих, американских…

— Много.

— И ты их видел?

— Не очень близко, но видел.

— Тебе только кораблев этих не хватало, — укорила ее дочь. Старуха стрельнула на нее глазами, недовольно пожевала губами, но в тот же миг лицо ее, словно подсвеченное изнутри, прояснилось:

— А може, внучек, ты надумал жениться? — Уголки ее глаз сверкнули остро и весело.

Вопрос этот настиг Михаила у порога, и он обернулся, держась рукой за дверной косяк:

— Надумал, бабуль, надумал. Только это будет в следующий отпуск. — Он смотрел на бабу Зосю и смеялся своими карими глазами.

«Как он похож на Евмена, весь Евмен», — снова подумала баба Зося, вспомнив своего давно умершего мужа, но спросила о другом:

— И она будет?

— Должна быть, — ответил внук серьезно и повторил: — Должна быть.

— Ну то добра, — сказала баба Зося, хотя ни дочь, ни внук уже не слышали ее: они были в сенях.

Тетка Нина проводила племянника до ворот и тут, словно только вспомнив, сказала:

— Она и правда помирать собралась было… Взяла себе в голову: умру да умру.

— А может, и нет… — улыбнулся Михаил. — Помните, то самое было и в позапрошлом году, и зимой. Собралась умирать, и одежду на смерть подготовила, а потом передумала: пускай Нинина Валя замуж выйдет, тогда… А на свадьбе даже танцевала. А еще раньше мне говорила: «Ну, внучек, только бы дождаться, чтоб ты школу кончил, вырос, очень уж хочется увидеть, каким ты станешь, а там и помру…»

— То когда было… А теперь говорит и сама верит тому, что говорит. Три дня на одной чашке молока… Да еще этот холод. Мерзнуть начала. Но вот услышала, что ты приехал, и ожила. Все о тебе и о тебе говорит: «Хочу видеть Мишку». Сегодня даже тарелочку супу съела. А то ведь ничего в рот не брала.

— Она у нас молодчина, — задумчиво проговорил Михаил. — Так вы не опаздывайте, тетя Нина, вместе с дядей приходите…

— А как же не прийти… Придем, — ответила она и снова радостно улыбнулась.

На другой стороне улицы — на открытой со всех сторон площадке-пригорке — стояла церквушка. Маленькая, свежеокрашенная, обнесенная квадратом подновленной ограды, она красиво выступала на фоне серого неба бело-голубым куполом, остро напомнив о школе и школьных годах. Их школа стояла немного поодаль, в окружении дуплистых лип и кленов, и из ее окон хорошо была видна церквушка. Интересно было наблюдать, как сюда в религиозные праздники одна за другой шли старенькие бабульки — тихие, сосредоточенные. Ступят на церковный двор — перекрестятся, подходят к церкви — перекрестятся, и все это серьезно, как «день добрый» при встрече.

Старики — это ладно. Это было откуда-то из далекого прошлого, из такой старины, как Ярослав Мудрый или Евфросинья Полоцкая, чему, как сказке, трудно поверить умом, но что принимается сердцем. Смех начинался, когда к церкви подъезжала машина — «Москвич» или «Волга» — и из нее выходили совсем молодые папа и мама, с ребенком на руках. Они и того ребенка еще не умеют держать, и обычаев не знают, даже куда и как идти, и словно стыдятся чего-то или боятся, особенно хлопцы — втягивают головы в плечи. Когда детей несли пожилые люди — все воспринималось как должное. Они и несли их торжественно, важно, как и надо носить детей. А тут вылезает молодой папаша с недавно отращенной бородкой а-ля апостол и прется в ту высокую дверь с крестом наверху. Начиналась игра в отгадайку: «Кто он, отец? Откуда? Кем работает? И много ли километров довелось ему накрутить, чтобы добраться до этой небольшой церквушки, где его ребенку помажут лоб водой, которую берут из одного колодца школа и церковь?»

Тогда было весело, а теперь подумалось с грустью: что-то же гнало и гонит людей за сотни километров сюда, в эту маленькую церквушку. Вера в бога? Вряд ли. Тогда что? Мода на крестики? Мода на крещение?..

Пока он заканчивал училище да плавал, построили новую школу — уже подальше от церкви. Интересно, что теперь изобретают сорванцы, чтобы школьная жизнь текла быстрее и веселее? Придумать обязательно придумают, на это ума и фантазии всегда хватит. А каким смешным и ненужным кажется теперь желание ускорить бег времени — «быстрее, быстрее», пока сидишь за школьной партой. Как потом будет жалко этого времени, промелькнувшего так быстро. Хотя, если разобраться, в этом запоздалом сожалении чувствуется практицизм уже другого возраста, когда в человеке сидит трезвый практик — то существо, которое и на время глядит как на товар, забывая о том, что, может, из-за этого мгновения, такого, каким оно было, и стоило жить. Хотя бы потому, что было оно бескорыстным. Дай само это сожаление — не что иное, как разбежка между возрастами, непонимание одного возраста другим.

Снег, поскрипывая, мягко оседал под ногами. Михаил шел серединой главной улицы поселка. Прямая и широкая, она тянулась километра на полтора. Лохматые, разбухшие от снега деревья образовали розово-белый тоннель, он прорезал поселок насквозь и терялся где-то в конце, словно врастал в дальний лес.

На улице никого не было, и ничто не мешало оставаться в том идиллическом настроении, которое охватывает на первых порах по прибытии домой, когда кажется, что весь мир создан для тебя и всем людям только и забот, что любоваться тобой… Хотя при чем тут он? Он в отпуске, дома, вечером соберутся соседи, родня. Приедет Лариса. Они уже решили пожениться в следующий его отпуск, но это пока их тайна. А сегодня просто посидят, поговорят, попоют песни, потанцуют. Танцы танцами, а без песен не бывает ни одного такого вечера. Стариков хлебом не корми, но дай вот так собраться, выпить чарку, вспомнить, что с ними было или могло быть. Растревожат душу этими разговорами, распалятся и незаметно перейдут к песне. И тогда, кроме песни, для них не существует ничего на свете.

Возле старенькой, вросшей в землю хаты с кривой грушей перед заколоченными досками крест-накрест окнами Михаил свернул в улочку — обнесенный жердями проезд, что вел в другой поселок. Свернул, но дальше не пошел, остановился, смахнул с жерди снег и взялся за нее руками.

Это была хата бабы Зоси. В ней она родила, выкормила и пустила в свет четверых своих детей. Старшие — тетка Нина и отец Михаила — остались тут, средняя дочь в Барановичах, младший сын во Владивостоке. В этой хате родился и Михаил — это позже они поставили свою. Лет пять назад, когда стало трудно жить одной, перешла баба Зося к тетке Нине, а хата стоит, дряхлеет. Может, у кого и поднялась бы рука развалить ее, но баба Зося не дает на это согласия.

Второй поселок выстроился параллельно первому, такой же широкий и прямой, и дома новее и просторнее, среди них попадались и кирпичные, и деревца вдоль дворов и сады помоложе. Его называли «новым» в отличие от «старого», в котором живет тетка Нина и стоит хата бабы Зоси.

В новом поселке было всего хат пять, когда получил участок и начал строиться отец Михаила, а за ним и дядька Кондрат. Отец работал на тракторе, дядька — на машине. Дружили они еще со школы, поэтому и участки взяли рядом, через улицу. Поселок разросся быстро и уже уперся одним концом в цех промкомбината, а другим — в гравийку и готов к прыжку через нее.

За поселком открывался глазу широкий заливной луг, за ним, подмывая берега на крутых поворотах, текла Щара. Михаил вышел за новый поселок и остановился, завороженный нетронутой белой пустыней, простиравшейся прямо перед ним, которая вздыбливалась вдали линией, шедшей параллельно поселку и помечавшей русло реки, замедленно спокойной и сонной в эту зимнюю пору.

И ему представилось — словно бы только что прошло перед глазами, — как это ровное, бескрайнее покрывало снега пойдет темными пятнами, будто лицо женщины перед родами, потом пятна начнут синеть, набухать влагой — поначалу на более низких местах, потом и выше. Пятна станут расти, расползаться, как чернила на промокашке, соединяться друг с другом, пока не займут весь луг до самых хат. Издали вода кажется синей, а подойдет поближе, заплещется у плетней, и все увидят, что она сивая, промозглая — обычная весенняя паводковая вода. Вот когда самая пора столкнуть в нее ворота, взять шест и погнать их куда глаза глядят, аж до самой Щары. Только не на Щару, потому что в это время она шуток не понимает… подхватит на спину этот примитивный корабль, крутнет, словно листик, туда-сюда и понесет к мосту с такой грубой силой и злостью, что не хватит духа и «мама» крикнуть. А если и крикнешь, то вряд ли кто услышит этот зов в седом бескрайнем море.

Походив по морям, ощутив на себе таившуюся до поры, никому не подвластную силу большой воды, ее ласку и штормовую ярость, он, как и когда-то, называл паводковую стихию своей реки морем, хотя и знал, что море — это нечто совсем иное.

За возвышенностью, словно нарисованные в школьной тетради, разноцветными пятнами просвечивали из-за деревьев стрехи хат заречной деревни. Левее и дальше, где, выбегая из леса, Щара делает крутой изгиб, за лугом, меченным белыми треугольниками-стогами, виднелись еще деревья — они скрывали за собой другую деревню. А поближе, за панским прудом, на берегу прорезанного мелиорацией канала, когда-то он подружился с молодым бобром.

Было это в девятом классе. Он на велосипеде возвращался из лесу, полная корзинка грибов была привязана к багажнику. Марс — помесь охотничьей собаки и дворняги — бежал то сбоку, то сзади, то впереди, выбирая дорогу по законам одному ему известной собачьей логики. Он и дал знать, что на кого-то наткнулся. Миша приставил велосипед к ольхе, перешел через канал и побежал на голос собаки.

Они сидели друг против друга — небольшой, месяцев четырех, рыжий, с белым воротничком на шее бобр и Марс. Пес чувствовал себя хозяином ситуации. Он сидел на траве, широко расставив передние лапы, спиной к каналу, загораживая бобру дорогу к воде. Бобр стоял на всех четырех лапах, ощетинив длинные черные волосы и став похожим на кочку, которых много на лугу, не спуская маленьких, как конопляное зернышко, глазок с собаки. Он только блеснул ими на приближающегося Мишу и снова уставился на пса. В нем он видел главного своего врага. Так оно и было. Марс, обрадованный подмогой, кинулся было к хозяину, и бобр тут же рванул на прорыв короткими неуклюжими прыжками. Он малость не добежал до канала, как его настиг Марс и дернул за черную лопату хвоста. Бобр отчаянно пискнул и яростно рванулся всем телом на собаку, куснул за ляжку, и Марс завизжал, но еще решительнее стал наседать на бобра. Лишь Мишин голос немного успокоил пса. Спустя несколько минут собака и бобр заняли прежние позиции, только поближе к канаве. Правда, теперь бобр стал спокойнее. Не обращая внимания на Марса, он принялся зализывать рану на хвосте. Марса это поначалу злило, потом и он успокоился, бросая взгляды на хозяина: «Ну, что ты с него возьмешь?»

Нигде поблизости бобры не водились, их хатки Миша видел километра за три от ручья, в лесу. Этот, видимо, заблудился, по ручью вышел на луг, попал в канаву и по канаве добрался сюда. Бобр же вел себя так, будто ему чихать было и на Марса, и на Мишу. Зализав рану на хвосте, начал вылизывать шерсть на боку.

Миша сходил к велосипеду, взял кусок хлеба и сала, что брал с собой в лес и не съел. И собаку, и бобра застал на прежних местах. Разделил хлеб и сало на две части — тому и другому. Марс свою долю съел сразу, бобр же только блеснул глазами на свою, но не тронул. Миша подсунул хлеб и сало палкой под самый нос бобру. Но тот лишь фыркнул — и не взял. «Может, ты стесняешься есть при нас? Так мы пойдем», — сказал Миша и позвал Марса. Пес долго не хотел уходить, но увидев, что Миша сел на велосипед и поехал, бросился догонять.

Назавтра Миша приехал на это место снова. Ни хлеба, ни сала не было. Не было видно и бобра. В этот раз Миша взял с собой моркови и высыпал ее на траву. На следующий день морковь исчезла. На песчаном спуске в канаву Миша увидел свежие отпечатки лапок бобра. А затем увидел и его самого. Бобр сидел на берегу, но как только Миша начал подходить к нему, нырнул в воду. Нырнул, но далеко не поплыл. Миша присел на траву, и минут через десять увидел усатую морду: бобр вылезал на берег. Теперь Миша разбросал морковь цепочкой, которая тянулась к тому месту, где он сидел. Бобр съел одну, другую, третью, но морковки, лежавшие подле Миши, взять не решился…

Так завязалась эта дружба. Бобр привык к Мише, ожидал, когда тот появится, начал брать морковь у него из рук. Было потешно наблюдать, как он упирается лапками, стараясь вырвать морковь из руки. Дома где-то должно быть фото, на котором бобр воюет с Мишей за морковку. Тогда они пришли к канаве вдвоем с Витей Кривоносом, он тоже ходил в девятый класс. Взяли с собой фотоаппарат, и Витя сделал несколько снимков. После того Миша два дня не мог прийти к бобру — косили с отцом сено за рекой. Потом сколько ни приходил — бобр не показывался. Может, вспомнил свою речушку, свой дом, и вернулся, а может, кто убил.

До самой зимы на берегу канавы, как кости, лежала побелевшая на дожде морковь: Мише все казалось, что бобр появится, и всякий раз, идя из дому в эту сторону, он брал с собой угощение.

Бобр не объявился. На память о нем у Миши остались две фотографии: та, где бобр отнимает у Миши морковь, и вторая — бобр пьет воду. Пьет, а сам хитрыми глазками зыркает вверх, на фотоаппарат. В глазках светится небо, а от острой мордочки, опущенной в воду, конусом, как волны от носа корабля, разбегается мелкая рябь. Позже он видел иные волны — от стальной, весившей тысячи тонн махины. Они разбегались в стороны, будто тяжелые, сытые, уверенные в своей стремительной пенистой силе неизвестные доисторические животные, но как они были похожи на эти маленькие волночки от бобровой морды. Как раз такие делал когда-то он сам, дуя на вскипяченное молоко, которое в чашке подавала ему, простывшему, в постель мать.

Этот снимок бобра был с Михаилом в училище, плавает он с ним и теперь. Ему кажется, что его бобр жив и что они должны обязательно встретиться. Как они узнают друг друга и когда это будет, Михаил не знает, но у них в запасе — уйма времени, потому что бобры живут до двадцати лет.

…Есть люди, которые почти с самого рождения представляют свой будущий жизненный путь. Они уверены, что самой судьбой им предназначено быть музыкантами, певцами, учеными или в худшем случае, как их родители, — врачами, учителями. За них подумали, составили им программу отец и мать, и с этой программой они живут, доподлинно зная, что будет завтра, послезавтра, через год, через пять…

Михаил никогда не собирался быть моряком. Жил себе, диковатое дитя леса, луга, Щары, душного летнего зноя с терпким запахом соломенной пыли, кислых осенних дождей, сухих рождественских морозов со снегами выше пояса, робкой песни первого жаворонка — где то там, в темной высоте холодного после заморозков неба… Никогда не было ему трудно встать в четыре часа утра, чтобы на мотоцикле, с отцом, пока еще темно и люди собирают в кучу самые интересные предутренние сны, проскочить по серой лесной дороге в пущу, на известные только им и не только им боровиковые делянки, или в места, где, укрывшись от надоедливо-жадного человеческого ока, растет пахучая трава бальзам, чтобы до восьми утра, когда все бегут на работу, возвратиться с полными корзинами. Или сесть с отцом в кабину «Беларуси» с пустым прицепом на буксире и поехать за дровами, таскать пятипудовые плашки и чурбаки, бросать на прицеп, пока он не вырастет выше кабины трактора, потом дома разгрузить, и стараться ни в чем не уступать отцу, хотя у того спина как добрая дубовая плашка, а у тебя лопатки будто хилые крылышки ангела. Или проскочить с бреднем по Щаре в глубь леса, где она хитро вяжет свои многочисленные причудливые петли, как собирающийся залечь заяц, образует заводи на радость щукам, плотве и им — рыбакам…

Так он жил, довольный жизнью и собой, и дожил до десятого класса, и кто знает, каким бы был его дальнейший путь, если бы однажды зимой, как раз такой, как теперь, порой, и тогда снег был мягкий и чистый, не наведался в их деревню капитан-лейтенант военно-морских сил. Это был двоюродный дядя Вити Кривоноса. Он и побыл недолго, один день, и рассказывал скупо о себе и своих морских походах, но Миша сразу, как увидел его в черной парадной форме, ощутил горячий толчок в груди, почувствовал, как по всему телу разлилось тепло, словно от радости, которая бывает только при редком улове, и сказал себе: все, теперь я знаю, что мне делать.

Так он стал моряком.

Окончил десять классов, собрался и поехал поступать в училище. Мать — в слезы, отец хмуро молчит, одна баба Зося поддержала сразу и не раздумывая: «Поезжай, внучек: нету моря, так моряк будет». И вот… «товарищ старший лейтенант…» Когда-то Михаил не мог представить своей жизни без леса, поля, Щары. Хотя он и теперь не представляет ее без всего этого. Сколько раз снилось, как они с отцом на мотоцикле за грибами едут, и столько боровиков, и такие красивые, и радость такая — как только сердце выдерживает. Или приснится сенокос. А то жатва и бабы поют. Проснется, а песня все еще звенит в ушах. Снилась Щара. Неширокая, но всегда такая страшная, такая злобная… Может, потому, что когда-то тонул в ней? Но кто из деревенских сорванцов не наглотался воды, пока почувствовал себя на ее волнах, как дома?.. Сколько и какой воды ни видел, а такой ласковой, такой мягкой, такой нежной, как в Щаре, нигде не встречал. Только почему она такая всегда страшная во сне?..

Несколько раз повторялось это. Однажды они находились в автономном плавании. Давно оставили Черное море, вышли в Средиземное. Где-то недалеко была Африка, ее горячее дыхание хорошо чувствовалось. Ровно работают машины корабля, ровно дрожит он, раскачиваясь на мощных волнах, несется навстречу ночи, навстречу тревожной неизвестности.

Он лежал с открытыми глазами, смотрел в иллюминатор на темное небо и вдруг услышал в голове звон. Точно так бывало когда-то в детстве. Тогда он совсем не переносил этот звон, который не давал ему уснуть, тревожил чем-то неизвестным, а теперь Михаил обрадовался, услышав его. Подумал еще, что это не сон, что это только ему кажется, будто он спит. В голове звенело, и в этом звоне слышались и сухой треск кузнечиков на летнем лугу, и гудение натянутых проводов, и звяканье бляшек бубна на вечеринке. Особенно обрадовал звук бубна — приглушенный, как будто из-за леса, словно где-то далеко в хате наладили танцы под бубен. Это был даже не звон, а осторожное подражание звону. Михаил улыбнулся, закрыл глаза и сам не заметил, как уснул. А потом целую неделю жил этим сном: останется где-нибудь один, задумается — и зазвенели, застрекотали кузнечики на лугу, зашелестели, задрожали с легким перезвоном бубенцы… И сегодня Михаил не может сказать, что это было: сон, явь, галлюцинации? Но это было так хорошо! Хорошо и грустно. Словно было у него что-то очень дорогое, но он не знал об этом, а узнал лишь тогда, когда его уже не стало. Такое ощущение было у него и теперь.

С этой задумчивой грустью на лице Михаил и пришел на автостанцию, чтобы встретить Ларису, а увидел ее — невысокую, тонюсенькую, с большими глазами на продолговатом милом лице, и грусть уступила место радости видеть ее, слышать ее голос, обнимать ее. С этой радостью они шли по улице поселка, здороваясь с людьми: рабочий день кончался, и все торопились домой.

Их дом уже гудел, как клуб перед началом кино. Тут уже были тетка Нина с дядькой Денисом, их дочь Валя с мужем — они час назад приехали из Минска, дядька Кондрат с теткой Маней, оба, как всегда, веселые, шумные и, как всегда, занятые на кухне: дядька Кондрат резал хлеб, а тетка Маня колдовала над огромной глубокой сковородой, в которой что-то шкварчало, шипело; была тетка Клава, она расставляла на столах рюмки и фужеры. Светился экран телевизора: показывали фигурное катание, которое смотрел один дядька Денис. В углу под зеркалом настырный щенок наседал на кошку, стараясь раздразнить ее.

— А вот и мы, мама, — сказал Михаил, подходя с Ларисой к матери; она увидела, как они вошли, и поспешила навстречу.

— Алена Ивановна, — сказала мать, пожимая узенькую, холодную с мороза руку Ларисы и пристально вглядываясь в глаза той, с кем ей, видимо, суждено делить ее сына — единственного, дорогого…

— Лариса… — Девушка спокойно выдержала взгляд матери.

— Ты так глядишь, мама, словно уже никогда ее не увидишь, — рассмеялся сын.

— Увижу не увижу, а поглядеть хочу, — ответила мать. — Раздевайтесь у нас, — пригласила она Ларису и бросила взгляд на Михаила: «Ну, чего ты стоишь?»

— Разденемся, — весело сказал он, начал расстегивать на Ларисе пальто. Она смотрела Михаилу в глаза, потом грациозно повернулась, оставив пальто в его руках. Михаил понес пальто и белый вязаный платок в боковушку. Лариса стала причесываться перед зеркалом. Темно-вишневое шерстяное платье ладно облегало ее фигуру.

Алена вышла в сени. Ей нужно было немного успокоиться. В том, как Михаил помогал Ларисе снять пальто, в том, как спокойно стояла Лариса, как смотрела ему в глаза, Алена увидела нечто большее, чем простую услугу парня девушке, и это ей не понравилось. Может, если бы это сделал кто-нибудь другой, она не обратила бы внимания, но это был ее сын! Она хорошо понимала, что сын ее уже совсем взрослый человек, и Лариса не маленькая, и встречались они уже не одну весну, но некий червячок зашевелился в сердце, и нужно было какое-то время, чтобы он успокоился.

И потому она обрадовалась, когда со двора вошел муж:

— Где ты ходишь? Пора за стол садиться…

— Так и будем садиться, — ответил он мягко, открывая дверь в хату и пропуская ее, успев незаметно прижать ее. Ей, наверное, как раз и недоставало этого спокойствия, родного голоса, этой обычной простой ласки, и она сразу успокоилась, вскинула голову и в хату вошла с приветливой улыбкой, которую все привыкли видеть на ее лице.

— За стол, за стол, за стол! — скомандовала, словно спела, она.

Все дружно зашевелились, направляясь во вторую комнату, где, сдвинутые вместе, ожидали два стола, заставленные едой и бутылками, начали рассаживаться, уступая друг другу место.

В это время неслышно, как бы нехотя, открылась дверь и кто-то, весь закутанный в большой черный платок — лишь виднелись ноги в белых мягких валенках да руки с палкой, — осторожно переступил порог.

— Ой, кто к нам сегодня пришел! — первой увидела гостью и первой подала голос хозяйка, быстро прикрыла дверь и стала помогать раздеваться. Развязала верхний платок, под ним был еще один — поменьше и полегче, сняла кожух, и тогда все увидели, что это не кто иной, как баба Зося. Баба Зося поправила белый в большие зеленые цветы платок на голове, ступила к открытой двери во вторую комнату и сказала:

— Добрый вечер в хату.

Оглядела застолье, но осталась чем-то недовольна, повернулась к хозяйке и тут увидела Михаила: они с Ларисой как раз вышли из боковушки.

— Это твоя дивчина? — спросила баба Зося внука, глянув на Ларису — сначала на лицо, потом на грудь, ноги, довольно пошевелила губами: — Так же пригожая, — похвалила так, как хвалят детей. — Файная. Только хорошо дружите, — добавила опять же, как детям.

Она радовалась, что, слава богу, дошла сюда, а то уже начала было бояться, дойдет ли. Может, часа два шла: пройдет, постоит немного, отдохнет, и снова в путь, еще пройдет, и опять остановится: и ноги дрожат, и руки трясутся, и дышать трудно, хоть ложись на дороге и помирай. И вот — дошла!.. Как жарко у них… А дивчина хорошая, молоденькая, но не пугливая. Внук не промах, знает, кого выбирать… И тут пошел в деда. Тот знал, в какую сторону глядеть. Она бросила взгляд на стену над окном, поверх голов людей. Там, в рамке, висело увеличенное семейное фото — последнее фото, где они все вместе. Вспоминается, словно было сегодня. Нина в ботиночках, с красным шелковым бантиком на белом платьице, Коля — босой. Тепло было, летом. Сама она в белой кофте, черной юбке, в высоких шнурованных ботинках. Свекровь стала сзади — между нею и Евменом. Он сидит нога на ногу, рука на колене, командирская фуражка, блестящие до самых колен сапоги, синие диагоналевые галифе, гимнастерка. Он только вернулся с финской войны — целый, здоровый, а тут как раз заезжий фотограф. Снимал он их на улице, возле хаты, только вынесли скамейку сесть да натянули постилку на стене. Радовались, что война, наконец, окончилась, и никто не знал, что другая стоит за плечами, и не дольше, как через несколько месяцев. Тут же, у стены, и застрелили, бедного, немцы зимой сорок первого. Раненый, он убежал из лагеря, а кто-то донес: красный командир скрывается. А семью пожалели, не расстреляли.

Долго стоять бабе Зосе не дали, позвали за стол, и она пошла навстречу знакомым голосам, шевеля губами, словно читала молитву.

Михаил, как помнит себя, любил такие вечера. Бывали они чаще всего в субботу или в воскресенье. Вдруг промелькнет мимо окна и влетит в хату тетка Маня, и с порога:

— Девоньки, сегодня вечером у меня! — «Девоньки» — это все: и женщины, и мужчины, и дети.

— А что у тебя есть? — спрашивает мать. Не «почему?», «что?», «как?», а то сразу коня за узду.

— Блины есть, огурцы, бульбы отварю…

— Бульбы не надо. У меня жареная с мясом. Может, капусты взять?

— Возьми, твоя крепче…

— А бутылку? — напомнит о себе хозяин, выходя из боковушки, где, пользуясь выходным днем, прилег было на кушетке.

— Есть и бутылка, но можешь и свою взять, не прокиснет. Больше ничего не надо. Клава селедку принесет, студень…

Тетка Маня побежала, а тут уже зашевелились: отец щупает щеку, проверяет, не нужно ли бриться; мать открыла шкаф, глядит, что бы такое надеть понаряднее…

Не пройдет и полчаса, как застолье у тетки Мани гудит вовсю. Выпьют женщины по рюмке — «ай, бабы, где наше не пропадало», разрумянятся, подмигнут одна другой и, словно бы сами собой, не сговариваясь, заведут:

Ой, у лузе каліна стаяла, пад калінай дзяўчына гуляла…

Запевает всегда мать Михаила, запевает, водит из стороны в сторону головой, смотрит перед собой, но ничего не видит — так «переживает» за ту девчину-калину. Ей помогает, ведет вместе тетка Клава. Сама она запевать не решается, а на пару… Она моложе всех, черные, словно прочерченные карандашом дужки бровей, чистое смуглое лицо, темные глаза. В них скрыто нечто таинственное, как огонь под пеплом.

«Хохлушка моя золотая», — говорит, обнимая ее, мать Михаила, они прижимаются друг к другу, затаив в глазах глубокую печаль. Причину этой печали все знают: у тетки Клавы никогда не было детей, а пять лет назад не стало и мужа, совхозного тракториста. Свалился с трактором с моста в канаву и не смог выбраться из кабины.

Подтягивает и дает разгон песне тетка Маня. У нее звонкий голос, и берет она так высоко, что, кажется, и конца ему не будет.

Мужчины не поют. Они или сидят за столом, слушают, или выходят в сени покурить, поговорить. Говорят все больше о работе, о совхозе. Почему фото Миколы вот уже третий год висит возле конторы совхоза, а Кондрата ни разу. Конечно, это несправедливо, утешает соседа Микола, хотя, правда, ни одного шофера там и не было никогда, все больше трактористы и доярки, но все равно несправедливо. Или опять же: спустили воду из панского пруда, и он высыхает, а в былые времена сколько рыбы брали там. И теперь, если бы почистили да запустили мальков… Или… Да мало ли вопросов подбрасывает жизнь? Говорят, но сами внимательно слушают, как поют женщины, улыбаются каждый про себя. После второй или третьей песни не выдерживают, гасят папиросы: «Пошли, дадим им немножко, голоса освежить, а то у них уже духу не хватает…»

И сегодня, как всегда, начала мать. Тетка Маня и Клава сидели рядом, мать ущемилась между ними, подморгнула: «Споем?»

— Споем, — кивнула тетка Маня, поведя вокруг глазами, словно проверяя, готова ли публика. Публика была готова: курильщики дымили в сенях, все остальные сидели на своих местах, будто ожидали. Михаил с Ларисой тоже были здесь. Как-то само собой вышло, что их посадили в красном углу и смотрели на них, как на молодых. Они и сами считали себя женихом и невестой и добросовестно играли свои роли в этом представлении, понимая, что без него нельзя.

Михаил сжимал руку Ларисы под столом, а сам глядел на мать, — быструю, ловкую, внимательную ко всем, разрумянившуюся от беготни и выпитой рюмки, а перед глазами стояло недавнее: он с чемоданчиком в руке открывает калитку, заходит во двор; она бежит к нему и с криком «Миша, сыночек!» повисает на шее. И вот тогда, держа ее в объятиях, теплую, мягкую, маленькую, и успокаивая ее, он почувствовал, какая она слабая и как долго ждала его. Отец — другое, отец — мужчина. Скажет слово, хлопнет рукой по плечу, закурит — и вся душа. А она… Вот и теперь… «Споем?» — «Споем!..» Затихла, прислушиваясь к чему-то в самой себе, чего-то выжидая. Зарумянились щеки, засветились глаза.

Ужо вячэра кіпіць-закіпае, —

повела тихо, словно и не пела, приговаривала.

Ужо вячэра кіпіць-закіпае, —

вдохнула воздух, вскинула голову, и два новых голоса с неожиданной смелостью подхватили, подняли выше:

Ужо вячэра кіпіць-закіпае. Мой мілы на парожак ступае. — Сядай, мілы, не стой у парозе, —

повела смелее и повернулась к подругам, и те охотно, словно только и ожидая этого поворота, подхватили, подняли:

Сядай, мілы, не стой у парозе, Раскажы, што ты чуў у дарозе…

И забились, зазвенели голоса, а над ними — тоненький голосок тети Мани: словно тихим летним утром в кузнице кто-то неосторожно стукнул молотком по кувалде, и все село слушает этот звон.

И баба Зося слушала песню — аж рот раскрыла. Теперь это была совсем не та баба Зося, которую Михаил видел днем. Есть она ничего не ела, пить — тоже не пила, лишь держала руку на фужере с шампанским, которого налил ей Михаил, и с детским любопытством вслушивалась во все, о чем говорилось за столом. Сказали тост, и она глоток отпила. Посмаковала, удивилась: «Нешто ж смачное вельми», — и поставила на стол, гладя стекло ладонью, и был виден на среднем ее пальце широкий, старинного червонного золота перстень. Это был подарок еще молодого деда Евмена, и баба надевала его очень редко. Михаил и припомнить не мог, когда это было в последний раз, и вот опять надела.

В хате было тепло, и она сняла вязаный жакет, осталась в темно-синей кофте в крупные белые горошины. И платок, и кофта еще больше подчеркивали восковую чистоту лица. Совсем как у святой. Еще недавно белое, как лист бумаги, оно как-то сразу потемнело, набрало густоты.

Еще больше оживилась она, когда запели. Слушала так, как будто слышала впервые, всем существом тянулась за этими чистыми звонкими голосами.

— Манечка, у тебя голосок, как волосок. Аж боязно, чтоб не сорвала, — не выдержала, призналась.

— Ой, тетка Зося, на мои песни его хватит, — успокоила ее Маня и довела песню до конца, вздохнула, кинула руки на подол.

— Ну, баба Зося, теперь твоя очередь, — попросил Михаил. Он мало надеялся, что она запоет, потому что пела редко, когда и помоложе была, а теперь… Но ему очень хотелось, чтобы она запела. — А, баба Зося?

— Давай, давай, баба Зося, не прибедняйся. А то, видишь ли, помирать собралась. Туда свои песни понесешь? — поддержал Михаила дядька Кондрат, усаживаясь за стол. Сам он никогда не пел, а слушать любил, когда пели. И компании любил. «Ты меня не корми, а дай потереться среди людей», смеялся он над собой.

— Баба Зося, давай, давай, — подхватили дружно все, и ей уже некуда было деваться. И она выпрямилась, провела рукой по завязанному платку, задержала ее на самых концах, зажала их и начала:

Раз полосу Маша жала, Золоты снопы вязала, Удалая.

Голос был хрипловатый, хотя и чище, чем утром, она не пела, а просто рассказывала:

Она жала и устала, Под снопочком задремала, Молодая.

Подбодренная вниманием, набирала смелость, светились молодым огнем глаза, разгладились морщины.

Шел солдатик из похода Восемнадцатого года — Шел из Китая…

Баба Зося глядела на Михаила, глядела серьезно, с какой-то жалостью, и Михаил почувствовал в ее голосе неведомую тревогу. Но она вдруг вскинула голову, улыбнулась:

Шел солдатик, утомился, Возле Маши припынился: Дай напиться! Я дала б тебе напиться, Да тепла моя водица, — Не годится.

Знал Михаил бабу Зосю и не знал. И эта рука с перстнем, и темный платок, и вся она сама такая молодая… И песня эта была не про какую-то Машу, а про нее саму. Это она жала и задремала под снопочком, и было это не далее, как вчера…

Баба Зося как бы забыла про всех, кто сидел за столом, и пела уже для самой себя. Правда, поглядывала на «солдатика», на старшего лейтенанта военно-морских сил, что сидел напротив со своей невестой.

Окончила петь, откинулась назад, к спинке стула, и все увидели, что ей трудно дышать и что лицо ее заметно побледнело. Михаил поднялся, обошел вокруг стола, обнял ее, поцеловал:

— Ты молодчина, баба Зося!

— А что? — как бы удивилась она. — Это же песня. Тут все жизненно, все молодежно.

Она вышла в другую комнату, прилегла на кровать, затихла. Минут через несколько туда заглянул Михаил. Баба Зося открыла глаза, как только он вошел, спросила:

— Так они же, внучек, и стрелять могут?..

— Кто, баба Зося?

— Ну, корабли те…

— Могут, еще как могут, — ответил Михаил серьезно, потом улыбнулся. — Но ты не бойся. Мы тоже стрелять умеем.

— Оно так, внучек… Только ты не обращай на меня внимания. Иди к Ларисе, а я немножко полежу и пойду… домой… Слышишь, как хорошо поют…

И Михаил пошел туда, где пели.

1983

Примечания

1

«Красный луч».

(обратно)

2

Сговор.

(обратно)

3

Деревянная скамья со спинкой.

(обратно)

4

Клюква.

(обратно)

5

Так ли? Так ли?..

(обратно)

6

Рубец.

(обратно)

7

Лой — жир (бел.).

(обратно)

8

Отличное (пол.).

(обратно)

Оглавление

СОЧИНЕНИЕ НА ВОЛЬНУЮ ТЕМУ Роман

  I

  II

  III

  IV

  V

  VI

  VII

  VIII

  IX

  X

  XI

  XII

  XIII

  XIV

  XV

  XVI

  XVII

  XVIII

  XIX

  XX

РАДУНИЦА Повесть

  I

  II

  III

  IV

  V

  VI

  VII

  VIII

  IX

  X

РАССКАЗЫ

  СЕСТРУХА

  МАРУТА И ЗИНА

  «ЕЛОЧКА»

  ХОЛОДА В НАЧАЛЕ ВЕСНЫ

  МИКОЛА ВЕРНУЛСЯ

  ЖУЛИК

  ГЕЛЬКА

  ПЕСНЯ Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg