Григорий Полянкер УЧИТЕЛЬ ИЗ МЕДЖИБОЖА Роман
Перевод с еврейского
ПЕРВОЕ ЗНАКОМСТВО
Мне хочется рассказать вам историю, в основу которой положены действительные события недавних лет, где, кажется, будет совсем немного от авторского домысла, дабы уважаемый читатель не смог укорять, что, мол, в одном эпизоде немножко приукрашено, а в другом чуть пересолено…
Замечу также, что позволил себе изменить фамилии главного героя и некоторых действующих лиц.
Но местечко, где наш герой родился и вырос, города, села, края, куда забрасывала его судьба, события, изображенные в книге, встречи — все как было, без особой художественной фантазии…
Правда, некоторые утверждают: без фантазии, мол, ничего на свете не бывает, без фантазии даже первейшая хозяйка-стряпуха приличного борща вам не сварит, лихач лошадей не запряжет, летчик самолет не поднимет в небеса, девушка не вскружит голову парню, чтобы тот скорее женился…
Да что и говорить, нелегко без фантазии.
Но в данном случае можно, кажется, обойтись без всего этого по той причине, что в нашей жизни иногда случается такое, что, будь ты хоть семи пядей во лбу, подобное не придумаешь!
В таких случаях, если станете излишне мудрить, домысливать, то, ей-ей, рискуете попасть в такую переделку, как когда-то, давным-давно, в нашем городишке попала одна бродячая труппа, которая приплелась показать нам душераздирающее представление, драму то ли трагедию, в пяти частях с прологом и головокружительной пантомимой… Кажется, речь там шла о веселых разбойниках-грабителях, орудовавших в дремучем лесу…
Театра в полном смысле этого слова, как сами понимаете, в городке тогда не было. Сцены, кулис, стульев, занавеса, декораций и прочих театральных атрибутов и подавно. Ничего из этого добра актеры с собой не привезли, — они сами с большим трудом добрались сюда. Вот и взбрело им в голову играть на опушке леса, под открытым небом, неподалеку от местечка, где имеется все необходимое, — даже травка, на которой публика сможет расположиться, а к тому же и за помещение не придется платить…
Дело было в субботу, после обеда. Народу туда собралось видимо-невидимо! Давно ждали артистов. Кое-как зрители устроились на земле, нетерпеливо ожидая, когда начнется спектакль. И дождались. Фанфары громко затрубили, как в приличном театре. Но вот когда с горем пополам поднялся занавес и все увидели «декорацию» — несколько листов картона, на которых было намалевано нечто вроде деревьев, кустов и еще черт знает что, и все это на фоне красивой зеленой дубравы, публика завыла: «Что за чертовщина? Рядом с такими пышными дубами, елями и ясенями — мазня! Видать, и игра актеров будет такой же…»
И люди не на шутку заволновались. Стали требовать обратно свои деньги за билеты. Такого театра не захотели смотреть…
Труппа погорела, вылетела в трубу.
Эту быль я вспомнил, когда задумал рассказать вам историю Ильи Френкиса, молодого учителя из Меджибожа, которого некогда, еще в детстве, нарекли смешным прозвищем — «наследник Гершелэ из Острополья», и это пристало к нему на всю жизнь.
Необыкновенная, кажется мне, история.
Это, собственно, и навело меня на мысль изложить ее вам почти так, как было, ничего не прибавив, не убавив, с некоторыми подробностями, именно так, как я услыхал ее от людей, хорошо знавших этого веселого и скромного парня, из отдельных писем и материалов, случайно попавших в мои руки. Хоть, повторяю, это отнюдь не документальное повествование…
Но, пожалуй, не будем спешить. Начнем с самого начала, как принято в обыкновенных романах.
Да, не знаю, как вы, но я с давних пор люблю встречаться с веселыми, добрыми и жизнерадостными ребятами.
А где таких чаще всего можно встретить? Они ведь не из того десятка, которых редко сеют, а они густо растут, из той категории, что можешь увидеть на каждом шагу.
О нет!
Мир довольно широк, и, несмотря на предполагаемый избыток скучных людей, его все же населяет огромное количество весельчаков, добродушных шутников, насмешников, славных чудаков и просто добрых малых, с которыми, ей-ей, легче и радостней жить на нашей уютной земле!
Жизнерадостные, всякого рода забавные мудрецы и милые, беззлобные шутники, острословы, как некоторые утверждают, имеют точные адреса и пристанища. Если хотите знать, даже свои города и селения, улицы и площади. Больше того — столицы!..
Дабы вам не пришлось ломать себе голову, искать, верить нам на слово, можем сообщить некоторые точные координаты.
Вот, к примеру, поезжайте в тот же городок Хелм, и вы еще и теперь встретите правнуков знаменитых хелмских остряков-затейников, отличавшихся в былые времена незаурядной мудростью и смекалкой, некогда поражавших всех и вся. Однажды хелмские мудрецы должны были отправить в Варшаву большую партию пуха для подушек, а по железной дороге возить такое добро им оказалось не по карману. Тогда они после долгих раздумий решили выждать, пока подымется сильный ветер. Дождавшись его, выпустили из мешков весь пух в направлений города… Такой вид транспортировки пуха показался им самым подходящим, а главное — дешевым…
Или, скажем, отправляйтесь в Габрово, что в соседней Болгарии, и вы сразу окажетесь в царстве габровских мудрецов, которые на ночь останавливали часы, чтобы меньше изнашивались механизмы. Габровские искусники отличились и тем, что рубили хвосты кошкам, дабы четвероногие, выбегая во двор, меньше холода напускали в избы…
Вспомните забавные проделки Насреддина из Бухары с его знаменитым ишаком…
Но зачем забираться в такую даль и знакомиться с веселыми мудрецами и шутниками, когда гораздо удобнее поехать в Меджибож, что на Подолии. Некогда там гремела слава народного шутника и острослова Гершелэ из Острополья и его славного соседа Балшема, нашедших свой вечный покой на древнем еврейском кладбище. Они оставили потомкам богатое наследство остроумнейших шуток, притч, проделок, советов, о которых вот уже более двух столетий вспоминают люди…
Бывало, подшутит Гершелэ над тупоумным дельцом, мошенником, лавочником, кутилой, и тому уже нет прохода в местечке. Он шуткой, остротой, смехом мог развеселить самого никчемного скептика. Когда он появлялся на улице, за ним шла целая толпа хохочущих людей. Смеялся, а сам, бедняга, часто украдкой плакал в тишине, перебиваясь с хлеба на квас. Вот ходит он, веселый шут, по рынку, а в животе лягушки квакают. Во рту ни росинки не было. Протянула ему бедная старушка ломоть хлеба. Но как ты натощак проглотишь сухой хлеб? И он, проходя мимо лавки скряги-торговца, роняет в бочку с медом краюху, поднимает шум на весь базар, что, мол, тот ему испортил завтрак…
Опешивший лавочник вытаскивает ломоть из бочки, и шутник под хохот толпы аппетитно ест хлеб с медом…
Или еще такое. Поселился Гершелэ с семьей в избе ростовщика, живет месяц, другой, а платить нечем. И тот требует убраться вон. Но Гершелэ успокаивает его: «Чего вы, дяденька, беспокоитесь? Не выберусь, не освобожу апартаменты, пока сполна не рассчитаюсь с вами…»
Так он и рассчитывался с ростовщиком до самой смерти.
Меджибож…
Может, довелось вам слышать о таком городишке, что в глубине Подолии, на нашей славной Украине?
Небольшое местечко, которое скоро сможет отпраздновать свое первое восьмисотлетие и которое не слишком просторно устроилось в междуречье Буга и Бужка и когда-то получило необычное название — Меджибож…
Так вот, если придется вам попасть туда, то и ныне встретите вы там веселых людей, славных шутников, доморощенных лекарей, врачующих чуть ли не все недуги доброй шуткой, прибауткой, задорным смехом, разными травами, унаследовав все это от своих знаменитых земляков Гершелэ из Острополья и доброго странника-чародея, лекаря и острослова Балшема, который, как утверждают, немало бродил по белу свету и встречался со знаменитым Григорием Сковородой…
Правда, после последней страшной войны, пронесшейся ураганом и через Меджибож, не много веселых, забавных шутников осталось, но все же они есть.
Вы, может, скажете, что до Меджибожа не так уж близко и не так-то легко туда добраться, в особенности летом, когда многие спешат в тот дивный уголок, где сады ломятся от фруктов, где изумрудные воды рек зовут к себе. Но не падайте духом, постарайтесь все же поехать туда. Не пожалеете — встретитесь там с веселыми балагурами и вдоволь наслушаетесь разных шуток-прибауток, притч и народной мудрости…
А если уж никак не удастся вам выбраться туда, то не отчаивайтесь. Свет на Меджибоже не сошелся клином!..
И коль хорошенько подумать, то вам, собственно, и нечего туда рваться. Немало меджибожских ребят нынче можно встретить в разных краях и даже неподалеку от вашего дома. К ним доберетесь пешком или трамваем, автобусом; они вас мгновенно доставят туда без особых трудностей. Иным можете позвонить по телефону, они к вам охотно придут и будут счастливы, если вы их выслушаете.
Кажется, меджибожцев можно узнать среди сотен других по задорному смеху, по шуткам и остротам. Хлебом не корми, дай им только рассказать что-нибудь забавное, а главное, поведать несколько притч о своем знаменитом земляке, неунываемом острослове и шутнике Гершелэ из Острополья!
Вот какие они, эти ребята из Меджибожа!
Да, еще одна подробность! Их не надо особенно искать — они сами вас найдут. А когда начнут рассказывать о своем знаменитом веселом земляке, вам покажется, что все эти истории они услышали не из уст своих отцов, дедов, а от самого Гершелэ из Острополья или Балшема — обладателя доброго имени, бродячего философа…
Короче говоря, почти в каждого третьего жителя местечка навсегда вселилось и живет что-то от славных предков, веселых и остроумных земляков их!
В те далекие времена, когда еще жили-были эти знаменитости в Меджибоже, а также много-много лет спустя маленькое местечко на Буге как бы считалось столицей острословья, мудрости, веселья, хоть далеко не всем там было так уж весело на душе.
Многие мучились, страдали, терпели голод и нужду, но со смехом, шуткой, разящей остротой никогда не расставались.
Ютились люди в тесноте, в маленьких лачугах по соседству с развалинами старинной мрачной крепости, жались улочка к улочке, избушка к избушке, сидели день и ночь, склонившись над сапожным верстачком, над швейной машиной, сапожники и портные, тяжко добывая свой мизерный кусок хлеба; выбивались из сил черные, как трубочисты, кузнецы, столяры, бондари, едва сводя концы с концами, скучали в прокопченных лавчонках, возле полупустых рундучков копеечные мелкие лавочники, выглядывая охотников приобрести немудреный товар. Но никто, утверждают, не ходил здесь с опущенной головой. Наоборот, редко расставались со смехом и шуткой, которые постоянно поддерживали жителей Меджибожа. Недаром и поныне еще говорят, что смех там был для людей словно хлеб насущный.
В нынешние времена жители Меджибожа стали совсем иными. Уже давным-давно позабыли о тесных лачугах, подвальчиках, грязных улочках и тупиках, о голоде и безработице, о страхе перед завтрашним днем. Многие нынче живут и трудятся в больших городах, в столице.
Люди преобразились; как далеки они теперь от тех патриархальных местечковых горемык, которые жили когда-то в Меджибоже!
Все давным-давно изменилось.
Сейчас можете встретить почтенного профессора математики, физики, выходца из того самого некогда бедного, забитого местечка, офицера высокого ранга, солидного мастера-портного — кумира городских модниц; уважаемого токаря на заводе, кондуктора трамвая или автобуса, хотя эта профессия постепенно исчезает — чаще работают билетные кассы и вполне заменяют кондукторов, если, конечно, автоматы не выходят из строя…
Можете попасть на прием к почтенному доктору-окулисту, который пропишет вам хорошие очки или сделает вас зрячим, поможет в беде; можете сесть в такси, и шофер прокатит вас по гористым улицам города, охотно будет возить хоть целый день, лишь бы вы слушали его веселые и забавные истории…
И удивительно, многих из этих разных по профессии и занятиям людей сразу узнаете, как говорится, по походке, по тому, с какой готовностью они завязывают с вами шутливый разговор, балагурят… А стоит упомянуть имя того знаменитого шутника, как глаза у них вспыхивают живым блеском, лица сияют, как утренняя заря, и с ними уж всю дорогу не соскучитесь, позабудете о грусти, о своих житейских неурядицах!
Да, они просто влюблены в милый сердцу уголок земли, в его реки и леса, в своего знаменитого земляка. С ними грустно никогда не бывает! Не знаю, как вы, но я могу часами сидеть и слушать рассказы меджибожцев!
Веселые люди! Никогда не теряют бодрости духа, не утрачивают веселья.
А вот этот молодой человек, о котором пойдет речь, — что ни на есть был жителем Меджибожа. Он обладал незаурядной памятью и знал великое множество историй, притч, шуток, острот, связанных со знаменитым шутником Гершелэ из Острополья. Будь в Меджибоже ученые, которые любили бы копаться в старых летописях-фолиантах, может быть, и обнаружили бы какие-нибудь корни родства этого парня с его знаменитым веселым земляком. Но, к сожалению, таких не оказалось, и это осталось тайной. Однако в местечке любили шутить и на всякий случай когда-то нарекли его, молодого учителя, прозвищем «наследник Гершелэ из Острополья». Так и пошло!
Почему? Собственно, и этого еще точно не установлено. Может быть, по той причине, что в Меджибоже испокон веков не было человека без прозвища. А если и был, значит, такой не достоин был уважения общества. Это, как говорится, ни богу свечка ни черту кочерга!
Старожилы утверждают, что прозвище здесь некогда служило этаким паспортом или визитной карточкой…
Короче говоря, об этом человеке я наслышался немало удивительных историй, вызывающих и по сей день восхищение. Правда, не всегда забавные, веселые, подчас даже очень тяжелые, драматичные. И когда люди вам говорят, что жизнь этого молодого учителя из Меджибожа необычна и заслуживает внимания, можете им поверить на слово. И это, собственно, привело меня к мысли подробно написать о нем, о «наследнике Гершелэ из Острополья». Может, и вам эта история будет по душе.
ТЯЖЕЛЫЙ РЕБЕНОК
Скажите на милость, что может быть лучше, чем чувствовать себя, как рыба в воде или птица в небе?
И что, к примеру, может быть удобнее и милее для человека шести-семи лет, как его родное местечко, что раскинулось не очень-то просторно между двух рек, носящих громкие названия Буг и Бужок, а за ними до самого горизонта стелятся безграничные зеленые луга, где день и ночь пасутся стреноженные кони, аппетитно жуют траву изморенные зноем коровы, где носятся, как очумелые, целые стада коз, гусей, отъевшихся, как поросята, хоть садись на них верхом, никто тебе худого слова не скажет!..
А чуть поодаль, на околице местечка, за невысокими деревенскими плетнями возвышаются кудрявые сады, где растет что только твоей душе угодно и ветки чуть ли не ломятся от обилия плодов. Захочется тебе — прыгай через изгородь и набирай полную пазуху яблок, груш, слив, абрикос, валяйся на серебристом песке возле изумрудной воды и ешь, наслаждайся!
И тогда тебе море по колено.
А немного в стороне от реки торчат тупые, обросшие мхом мрачные стены с глубокими бойницами — развалины древней крепости-замка, заросшие морем бурьяна и чертополоха. Захочешь — взбирайся на эти крутые громадные стены, набирай полные карманы камней, железок и еще всякой всячины да веди войну с соседскими мальчишками хоть целый день, швыряй свои «гранаты» через узкие амбразуры, и ни одна душа не отважится подойти к тебе. Ты неуязвим! Ты непобедим! Никто из ребят не подступится!
Правда, ты вечно ходишь ободранный, с порванными штанишками — стыд и срам показаться людям на глаза, к тому же ты исцарапан, измазан с головы до ног вишневым соком, язык, губы черны от шелковицы, от кожицы зеленых еще орехов, весь испачкан глиной и еще черт знает чем, но все это ерунда! Стоит ли на такие мелочи обращать внимание? Что это по сравнению с тем, что ты сегодня вышел победителем в «бою» на стенах древней крепости, сокрушил целую ораву ребятишек, которые норовили тебя стащить с верхотуры, захватить в плен, повалить, обратить в позорное бегство…
Широко расставив ноги на самом высоком обрубке стены, ты стоишь гордо — чистый Александр Македонский, наблюдаешь, как твой «противник» позорно отступает!
Крепость — твоя! Ты на коне! И кто тебе равен?
Правда, мама, не обращая внимания на весь этот героизм и все твои победы, хорошенько всыпала тебе, когда поздним вечером после «войны» ты прокрался тихонечко домой. Она схватилась за голову, увидя твои изорванные штанишки и рубашонку, исцарапанные колючками и ветками лицо, руки, ноги. В сердцах сорвала с тебя лохмотья, втиснула в корыто с горячей водой и, осыпая отборной руганью, драла рогожкой твое худенькое тело, а между проклятиями лупила по чем зря, не щадила и не жалела, плакала, уповая на свою судьбу, что привела на свет такого шалуна-раэбойничка. Била долго. Но что это за удары? Словно гладила! Уж лучше бы отлупила посильнее, только б не плакала! Только бы не жаловалась на него и не называла разбойничком. Зачем так кричит? Ведь на ее крик сбегаются все соседские мальчишки, против которых он весь день отважно «воевал» на стене крепости. Ребятки безумно радуются тому, что мать лупит и ругает его.
Они, все чумазые, стоят невдалеке от порога, смотрят, смеются, подпрыгивают от радости и хором гогочут:
— Тетя Малка, не жалейте! Лупите его сильнее, крепче, чтоб знал, как взбираться на стены замка и забрасывать нас камнями! Дайте ему, дайте!..
А он, бедняжка, стоит в корыте голый, намыленный по самую шею, слушает все это и не может сорваться с места, вихрем налететь на хохочущих голодранцев и надавать тумаков! Он вынужден терпеть и молчать.
После всей этой головомойки мать вытирает его колючим полотняным полотенцем, укладывает спать, укрывает хорошенько, чтобы, упаси бог, не простудился. Она еще несколько раз повторяет, что он растет, на ее несчастье, непутевым и что из него человека не выйдет. Тем временем зажигает свечу и усаживается на табурет, ставит латки на его разорванные штанишки.
А маленький проказник, прикидываясь спящим, осторожно высовывает из-под одеяла мокрую голову и, с трудом сдерживая смех, с хитрецой следит, как мать ловко накладывает новые заплаты на его штанишки и как постепенно утихает ее злость…
Он хорошо знает, что злость ее быстро проходит. Она только понарошку угрожает, что выгонит из дому, убьет. Это все неправда! Все соседки ему говорили, что мать любит его, пожалуй, даже сильнее, чем сестренок. Он ведь один-единственный сын у нее. Каждое утро, когда открывает глаза, нащупывает под подушкой свежую булочку с маком или бублик, которые мать берет в долг у соседа-булочника перед тем, как отправиться на работу. После того, как она до полуночи натрудится, словно лошадь, дома, еще ходит на кагаты и поздно возвращается оттуда, смертельно усталая, сразу принимается за неухоженных троих своих ребят — за него и двух сестренок. На заработки отца прокормить семью не могут. Вот ей и пришлось подставить плечо, пойти трудиться, чтобы как-нибудь свести концы с концами. К тому же отец давно ездит за тридевять земель от Меджибожа, на сахарный завод, и приезжает домой только по большим праздникам. Приезжает — это не то слово. Чаще всего ему приходится шагать пешком в дождь и непогоду. И он еще рад тому, что подыскал себе такую работу. Много лет он там трудится. Хоть заработки у него небольшие, но по привычке держится за свое место. Найти что-нибудь поближе? Он не из тех, которые любят каждый раз менять место работы. И к тому же кто не знает: червяк залезает в хрен, уверенный, что слаще овоща нет на всем свете…
Правда, вместе с работой, а особенно оттого, что частенько, шлепая в дождь и стужу на завод и домой пешком пятнадцать-восемнадцать километров в один конец, он приобрел тяжелый недуг. Какая-то странная задышка терзает, мучает его. И когда он останавливается, хватаясь за грудь, и начинает кашлять, кажется, душу вытряхнет, его кашель можно услышать по ту сторону Буга. И сколько мать ни лечила его всякими травами, какими когда-то в Меджибоже и всей округе исцелял людей знаменитый мудрец лекарь Балшем, — обладатель доброго имени, — сколько записок она ни бросала к подножию могилы чудотворца, умоляя его прислать мужу исцеление, ничто не помогало.
В своих письмах она просила немного: только лишь вернуть мужу здоровье, дабы не мучился так с кашлем и одышкой, и еще прибавляла, чтобы сделал из ее маленького разбойничка человека. Но чародей спал себе в могиле вечным сном неподалеку от своего именитого друга Гершелэ из Острополья и даже не думал выслушивать чужие горести и несчастья…
Вот и носится ее взбалмошный мальчуган как угорелый целыми днями по улицам, ошалело лазит по стенам крепости, творит черт знает что и живет себе, ни о чем не думая!
Мать никак не может с ним справиться. Какой-то дьявол, а не ребенок!
И что ты сделаешь, когда малыш видит отца только по большим праздникам? Если мальчик растет без надзора, разве может быть какой-нибудь толк? Муж еще ни разу за эти семь лет не снял ремня и не всыпал ему, чтобы сын почувствовал страх, боялся кого-нибудь. Мать он ни во что не ставит, на все ее крики внимания не обращает, одно расстройство — и только!
И она мучилась, не представляя себе, что вырастет из этого озорника.
«Трудный, тяжелый ребенок!..» — твердила мать, сокрушаясь. Правда, несколько успокаивало ее то, что сын обладал добрым характером, отзывчивой душой. Ты его ругаешь, бьешь, а он смеется! Ему весело! Помочь кому-нибудь из соседей — Алик первый! Кто-то в чем-то нуждается — парнишка тут как тут! И нет для него тяжелой, непосильной работы. Всем готов прийти на помощь, только не матери. К ее словам и мольбам глух и нем. В доме ничего делать не желает, а другим — с превеликим удовольствием. Поди образумь его!
Все мог вытерпеть от матери, все мог ей простить, только не то, что она постоянно жаловалась на него соседкам и утверждала: Алик трудный, тяжелый ребенок!
А скажите на милость, что это такое — трудный, тяжелый ребенок?
Он не был похож на тех откормленных маменькиных сынков, которые не в силах даже вскарабкаться на крутые стены, не могут пробежать пяти километров до станции, не в состоянии переплыть на противоположный берег Буга, неспособны укротить норовистого скакуна. Он, Алик, все это умеет! Да еще как умеет! Он ловок, как горный козлик. Легок, как орел. Мать, когда купает его и трет тело рогожкой, любит приговаривать: «Глянь на себя, изверг, ведь ты уже на человека не похож. Кожа да кости!..»
Ладно. Пусть кричит. Это он от нее уже сто раз слышал. Почему же мать жалуется соседкам, что он, мол, трудный, тяжелый ребенок?..
Ему это до того надоело, что впопыхах отправился к рыжему мяснику Лазарю в мясную лавку, к тому самому старику, который часто рассказывал ему о проделках Гершелэ из Острополья, и попросил взвесить его на больших весах.
Тот посмотрел на него как на сумасшедшего.
— Да ты что, с луны свалился? — Он уставился на мальчика своими красными, чуть выпученными глазами. — Кто тебе вдолбил такую дурь в голову, что ты должен взвешиваться на моих весах?..
— Мама…
— Так, может, она с луны свалилась?
— Нет, упаси господь… Она не свалилась. Она варит обед, — виновато ответил мальчуган. — Мама все время кричит, что я тяжелый ребенок, вот я и пришел к вам взвеситься, чтобы узнать, правду ли она говорит…
Старик разразился таким хохотом, что чуть не вся улица сбежалась.
Когда люди узнали, почему тот так смеется и с чем пришел к нему маленький проказник, они тоже смеялись. И кто-то, глядя на перепуганного мальчугана, сказал:
— Видали! Подумать только! Это, безусловно, растет маленький Гершелэ из Острополья!..
— До того шутника ему еще далеко, но за свои проделки он вполне смог бы сойти за внука Гершелэ…
И пошло-поехало — внук, потомок, «наследник Гершелэ из Острополья». Пристало к нему прозвище, и все тут!
Знал бы маленький Алик, чем закончится его визит к мяснику, ни за какие коврижки не пошел бы к нему взвешиваться! Но что поделаешь? После драки, как говорят, кулаками не машут…
Сперва он злился, бросался с кулаками на насмешников. Но спустя некоторое время успокоился. Ему даже понравилось такое прозвище. Как-никак, человек почетный, у всех на устах. Пусть будет так! Тем более, что мать ему сказала: быть хотя бы дальним родственником знаменитого шутника — это уже великая честь, не то что его внуком или потомком… Не следует это принимать близко к сердцу. Имей хоть бы сотую долю славы или ума того Гершелэ, он мог бы себя считать счастливейшим человеком в округе!..
И все же его неудавшийся визит к старому мяснику стоил ему немало слез. Подумать только, мальчишки проходу не давали. Как только встретили его, так и пошло:
— Эй, Алик, незаконнорожденный внук Гершелэ из Острополья, мясник Лазарь тебя уже взвесил? Ты в самом деле трудный-тяжелый ребенок? Почем нынче фунт мяса?..
И он не знал, куда деваться от этих издевок, куда бежать со стыда. Хотелось наброситься на них и показать, где раки зимуют. Но поди свяжись с такой шумной оравой ребят, они тебя сомнут в два счета. Пришлось примириться со своей судьбой.
Он слышал, что в те далекие времена, когда в местечке жили и процветали Гершелэ из Острополья и Балшем, люди шутили похлеще, нежели нынче. И то это никому особенно не мешало. Только лишь местечковые богатеи и служители культа бесились от злобы. Это в их огород были пущены страшные стрелы народного шутника и мудреца. И они готовы были задушить насмешников и острословов. Но добрым людям, простонародью смех и шутки никогда не мешали. Наоборот, помогали переносить все лишения и беды.
И Алик махнул на все рукой. Пускай смеются, хохочут! Он не какой-нибудь купец или раввин, чтобы злиться на подшучивающих над ним людей. Пусть шутят, пусть смеются на здоровье. Говорят же в Меджибоже, что смех лечит от болезней лучше всяких лекарств.
Пусть себе подтрунивают над ним ребята, а он тем временем махнет к старинной крепости, взберется на крутую стену, притаится у амбразуры, набрав полную пазуху камней и железок, и тогда недруги пусть только появятся ему на глаза! Они от него получат!
Да кто в Меджибоже, особенно на улочке Балшема, не знал этого задористого сорванца со светло-голубыми глазами и вихрастой копной темно-русых волос, которых, кажется, ни один гребень не в состоянии был расчесать? У кого из хозяек не выбивал он стекла из рогатки, кому из извозчиков не распутывал стреноженных коней на берегу реки, чтобы люди потом носились как угорелые по всему лугу, искали освободившихся от надоедливых пут лошадей?! У кого в саду он не был частым гостем, когда созревали плоды? Все только и бегали к его матери с жалобами.
А что она, бедная, могла сделать с этим вихрастым сорванцом, когда он и знать не знал отцовского ремня и гнева? Может, бить его как следует? Но как будешь бить единственного сына?
А он, зная об этом, творил все, что душе было угодно. Частенько ночевал вместе с пастухами на лугу, в куренях, грелся возле их костров, выслушивая удивительные истории о своем знаменитом земляке, а то бродил с такими же Сорванцами, как сам, по лесам, собирая грибы и ягоды. Малыш рос, как бурьян на бросовом поле, как горох при дороге. Мать же не переставала сокрушаться: за какие грехи так жестоко наказана и что может вырасти из этого бродяжки?
А сосед, старый мясник Лазарь, успокаивал ее:
— Зачем же вам расстраиваться, добрая Малка-сердце? Пусть он гуляет на природе, пусть якшается с пастушками, воюет на стене крепости. А мы в его годы разве вели себя иначе? У вас растет умный, пронырливый мальчишка, дай ему бог здоровья! А наш чудотворец, знаменитый Балшем, разве не бродил долгие годы в Карпатах, в лесах, не спал под чистым небом, читая крамольные книги и присматриваясь к природе? Он изучал разные травы, беседовал с бродягами, и все это помогло ему стать знаменитым на весь мир. Прошло уже около двух веков с того времени, как он почил вечным сном, а люди его и поныне поминают добрым словом, не могут равнодушно слушать его забавные истории и притчи… По сей день люди лечатся его травами и лекарствами… Мне кажется, что ваш сорванец тоже растет необыкновенным хлопчиком. Ничего, бог поможет, и выйдет из него человек, да еще какой!
Однако слова мясника плохо успокаивали. Чуяло материнское сердце что-то недоброе. И она твердо решила, что на этот раз, когда муж приедет на побывку, поговорит с ним! Хватит! Его сын, — пусть что-то с ним делает! Пусть возьмет расчет на заводе и устраивается в местечке. И здесь люди живут, и здесь находят работу. Никто покамест с голода не умирает. Худо-бедно, но живут семьей под своей крышей. Пускай берется за неугомонного озорника. Она уже не в силах с ним справиться! Где это слыхано, чтобы такой парнишка, отбившийся от рук, такой трудный ребенок, рос без отца?
Однако до этого не дошло.
На сей раз к празднику судного дня отец не приехал. Спустя неделю его привезли на подводе, укутанного всяким хламом. На него тяжело и горько было смотреть. Хворь скрутила его в бараний рог.
Что только жена не делала, чтобы спасти кормильца троих детей, вырвать его из лап ангела смерти — малхамовеса, ничего не помогло. Все лекари округи, шептухи, повивальные бабки, даже приезжий доктор из Киева, случайно оказавшийся здесь, ничем больному уже не смогли помочь. Через пару месяцев он скончался, и в холодный дождливый осенний полдень все местечко от мала до велика проводило усопшего в последний путь, где он нашел свой покой на старом кладбище по соседству с Гершелэ из Острополья и Балшемом.
И в Меджибоже стало меньше на одного скромного, доброго человека и больше на одну несчастную вдову.
Когда мальчишка осиротел, до него дошло, какой горькой станет его жизнь. Еще в тот мрачный холодный осенний день стоя у открытой могилы отца, слушая, как мать рыдает, убивается и как обливаются горькими слезами сестренки и соседки, малыш растерялся. Что ж это? Все плачут, а у него и слеза не выкатилась? А может, просто потому, что он никак не мог поверить, что это уже конец, что отца похоронят и он его больше никогда не увидит. Не верилось, что такого доброго, ласкового человека вот-вот прикроет мокрая земля и этим все кончится.
При этом Алик некстати вспомнил, что ему уже пора быть возле крепости, на крутой стене. Как раз сегодня там должна начаться жестокая «битва» Григория Котовского с польскими уланами, с пилсудчиками, а он, Алик, и есть Котовский… Правда, не на вороном скакуне он будет «сражаться», а широко расставит ноги на высокой мшистой стене, станет командовать своим войском. Для этого случая он вырезал себе из дерева добротную саблю и, как только его дружки забросают камнями соседских ребят, этих презренных «беляков», он с криком «ура!» смело бросится на удирающего врага и добьется полной победы. А если он туда вовремя не явится, его противники могут, чего доброго, разгромить отряд, и враг захватит крепостную стену…
Этого он уж никак не может допустить!
И в ту минуту, когда он уже хотел прошмыгнуть между толпившимися людьми, к нему подошла мать, обняла с необычной нежностью, прижала к себе и, рыдая, стала причитать:
— Несчастные мы, сыночек мой, нет у нас отца. Осиротели. Отныне, Алик, ты у нас единственный мужчина в доме. Отныне весь мир на тебе стоит… Может, теперь уже станешь человеком?..
Алик вскинул на мать испуганные глаза. Никак не мог понять, что она ему говорит. «Весь свет теперь на мне стоит? — мучительно думал он. — Как же это возможно? Как может целый свет на мне стоять? Я ведь не смог бы удержать на своих плечах даже одной крепостной стены, а она хочет взвалить на мои плечи весь мир?..»
Мальчишка, однако, ничего ей не ответил, промолчал. Он лишь почувствовал, как душа разрывается от горечи, нежданно нахлынувшей на него, как тяжело становится. И ему, как никогда, жаль стало матери, которая стояла рядом, склонив голову в черной шали.
И вдруг его осенила мысль: нет, ему нельзя теперь бежать к крепости, к своим воинам! Пусть проиграет битву и кто-то другой воспользуется его саблей и станет Котовским. Сегодня он должен быть возле матери…
Одно крепко врезалось ему в голову: отныне ему надлежит стать человеком… Но тут же закралась и другая мысль: а что, разве до сих пор он не был человеком? Кем же он был?
И когда он возвращался домой, с поникшей головой шагал рядом с матерью и сестренками, неожиданно почувствовал, что куда-то пропала его тяга к ребятам, к драке, не влекут больше стены крепости, чудесная сабля, вызывавшая восторг и зависть всех его «воинов»; ему вовсе не хочется воевать, играть в войну. Только одного желал до безумия: быть таким, как Котовский, так же бесстрашно сражаться против врагов Родины.
Алик не припомнит случая, чтобы соседки смотрели на него такими добрыми и ласковыми глазами, полными сочувствия. Раньше, бывало, когда хозяйки стаскивали его с яблонь, ему здорово доставалось. Лупили, не обращая внимания на слезы и мольбы. Затем тащили за уши к матери, которая еще добавляла. Особенно влетало ему от соседок, когда он дергал за рога безобидных коз. Готовы были растерзать его из-за этих несчастных животных. А вот теперь…
Что бы ни натворил, его будут щадить. Худого слова не скажут.
Все смотрели на него грустными глазами, жалели, многие звали к себе в дом, в сад и угощали, давали про запас для сестренок. А он противился. Ему ничего не нужно. Что ж он нищий какой-нибудь? Калека?
— Дуралей, не стесняйся, ешь! Ешь на здоровье! — говорили ему. — Не стесняйся, возьми! Что же, отец с того света принесет тебе? Навсегда теперь запомни: беги, когда бьют, бери, когда добрые люди дают!
И так повелось: одни давали ему поесть, другие — пару штанишек, рубашку.
Мать сердилась на него, ругала, зачем, мол, все это берет. Но он разводил руками: разве просит? Приносят, заставляют брать. Что ему остается делать?.. Ведь он как-никак сирота, а сирот все жалеют…
Глядя, как мать с самого раннего утра до глубокой ночи тяжело работает на кагатах — перебирает картошку, капусту, стал помогать ей. Люди добрыми глазами смотрели на него, хвалили. И его уже трудно было узнать. Совсем преобразился парнишка. Должно быть, все-таки получится из него толк: остепенится и станет человеком…
— Глядите, люди добрые, Алик и в самом деле скоро будет в доме кормильцем, — говорили соседки. — Не зря утверждают мудрецы, что беда научит…
— Да, хороший ребенок… И чего наша Малка сокрушалась, что из него человека не выйдет, что он, мол, растет, как полынь-трава?
АЛИК СТАНОВИТСЯ ЧЕЛОВЕКОМ
И все же, что ни говорите, тяжко быть сиротой! Особенно когда тебе стукнуло семь лет и надо поступать в школу учиться. Ты не представляешь, кто тебе купит тетрадку, учебники, карандаши. Но это еще полбеды — где взять пальтишко, башмаки, чтобы зимой не мерзнуть?
Да, только вот теперь ты осознал, что значит вскакивать из теплой постели ни свет ни заря, когда луна еще светит на небе, а на улочке Балшема собаки не проснулись, не начали свою привычную перекличку горластые петухи, ты уже должен спешить с матерью, ежась от холода, на работу, перебирать картошку и морковь, грузить на подводы капусту, отвозить это добро в магазины.
Ты уже, значит, солидный мужчина. С тобой можно разговаривать, как со взрослым, работником…
Вот ты идешь по улице, а какой-то баловник ставит тебе подножку, и летишь в пыль, разбиваешь себе лоб, царапаешь нос о колючки. Но не можешь пригрозить пакостнику, что скоро приедет, мол, отец из сахароварни, выдерет за это у тебя ноги и вставит вместо них метлы…
Скоро придется отправиться в школу на первый урок. Все родители уже приобрели для своих школьников одежду, сумки, учебные принадлежности и все необходимое, а ты один пойдешь, как оборвыш, и на ученика не похож…
Правда, мама обещала, что только чуть освободится от одолевающих ее забот, тут же засядет и перелицует тебе отцовский пиджак, подкоротит его куртку, починит башмаки, чтобы лягушки не квакали в ногах во время больших дождей. Но какой вид ты будешь иметь в этом тряпье и как на тебя соседские мальчишки и девчонки станут пальцами указывать? Об этом лучше не думать.
Да что поделаешь, когда ты сирота и нет у тебя отца!
Сестрички, которые старше на пару лет, достали тебе несколько учебников, тетрадок, карандашей, вернее, огрызки, ручку с ржавым пером; мать кое-как вырядила и отправила в школу вместе со всеми ребятами местечка.
Первое время наука не лезла в голову. Приходилось чуть ли не целыми днями сидеть дома и готовить уроки, читать, писать, считать…
Сами скажите, разве это дело — тебя тянет как магнитом на луга, на берег Буга, а ты должен бежать в школу.
Вот вызвали мать к завучу, потребовали, чтобы она побеседовала с нерадивым сыночком.
И все полетело вверх тормашками.
Мать плакала, сокрушалась. Ей было больно и стыдно, что сын не хочет учиться, что на него жалуются учителя. В самом деле, приятно ли переживать, когда каждый раз вызывают в канцелярию и она краснеет и бледнеет, не зная, что отвечать директору.
А что она будет делать, если ее питомца вовсе выгонят из школы и соседи станут потешаться над ней? И что из него вырастет? Останется, упаси бог, неучем. Его и на порог не пустят в приличный дом. Если он не выбросит камни из рукавов и не возьмется за учебу, придется отдать его в трубочисты. Черт знает, что из него выйдет! Не Котовский, не Буденный, как ему мечталось, а просто бездельник! Даже в дворники такого не возьмут…
Выслушав все упреки матери, Алик спокойно отвечал:
— Ничего страшного… Рассказывают, что Гершелэ из Острополья тоже не хотел учиться в хедере. Он даже высмеивал учителя и его помощника. В конце концов выгнали Гершелэ из хедера. И что же вы думаете, его не пускали на порог добрые люди? Наоборот! Все его любили и радушно встречали. А Балшем? Разве тот учился в школе? Сам учился! Бродил по лесам и горам много лет подряд, собирал травы и лечил ими людей. Творил чудеса. Много читал, прислушивался, что люди говорят, и стал самым что ни на есть ученым человеком в округе…
Мать посмотрела на маленького своего чертенка, не зная, что ему ответить. Потом не выдержала и громко рассмеялась.
— Эх, мудрец ты мой, — сказала она, — слишком рано ты у меня стал философом. Такие, как Гершелэ из Острополья и Балшем, рождаются раз в сто лет… Что ты равняешься с ними?
— Как же, я слышал, что тот не солдат, кто не собирается стать генералом, — ответил малыш. — У нас в школе один учитель рассказывал, что минуло уже двести лет, как те мудрецы жили… И если на то пошло, то уже должны появиться новые мудрецы и шутники на их место…
— И ты думаешь, что это будешь именно ты?..
Он смутился и ничего не ответил.
Все же со временем уговоры и угрозы подействовали на него, и он стал лучше учиться. Правда, учил те уроки, которые были ему по душе. Предметы, которые не нравились, он не учил вовсе. Ходил на берег купаться, гонять стреноженных лошадей, привязанных к колышкам коз, бродил по отдаленным улочкам местечка и мало обращал внимания на выговоры учителей, наставления матери…
Кто знает, чем бы все это кончилось, если бы не взялся за него дядя Симон, который после смерти отца стал часто бывать в их доме и помогал, чем мог.
Крепкий, сильный и волевой человек, дядя вскоре взял в руки озорника. То добрым словом, всякими посулами, а иной раз ремнем, окриком или просто шуткой. Дядя рассказывал забавные истории о жизни знаменитого Гершелэ, и малыш постепенно преображался, чуя дружескую, но крепкую руку. Он всерьез взялся за учебу.
Что-что, а голова у него была хорошая, надо только выбить из нее лень. Спустя несколько месяцев мальчугана трудно стало узнать. Будто ему вдохнули новую душу.
Мать уже больше не вызывали в школу. На ее отпрыска учителя перестали жаловаться. Наоборот, не могли им нахвалиться.
Вот тогда мать поняла, что прав был Самсон-пекарь, добрый сосед, который, бывало, успокаивал ее:
— Зачем вам, Малка, принимать это близко к сердцу? Чего вы так сокрушаетесь? Всякому овощу свое время. Что же вы хотели, чтобы семилетний озорник стал серьезным мужчиной? А разве в его годы мы с вами были лучше? Мне кажется, во стократ хуже! Что говорил наш знаменитый Балшем? Он говорил: все на земле должно перебродить… Перебродить должно, пока из этого что-нибудь да получится… Тесто должно перебродить, иначе ни булок, ни пирожков не будет. Ячмень должен хорошенько перебродить — без этого не сваришь пива! И человек должен перебродить, чтобы из него настоящий человек вышел… О чем же вы так волнуетесь? Перебродит ваш сынок, и вы его не узнаете! Главное, что он у вас не родился тупицей. У него хорошая головка. Он мужик с понятием. Настанет время— и вы на него не нарадуетесь. Еще вспомните мои слова. На все нужно время. Время — лучший лекарь: от всех бед, от всех горестей лечит время.
Да, из всех ее соседей, из всех местечковых мудрецов и пророков прав оказался пекарь. Он как в воду глядел!
Прошло немного времени, и Алика трудно стало узнать. Его потянуло к книгам — так травы тянутся к солнцу.
Ни матери, ни соседям больше не приходилось подгонять малыша. Они не знали, когда Алик делает уроки, когда сидит за книжкой. Наука у него пошла как по маслу. По ночам лежал и при свете маленькой лампочки читал.
Редко появлялся на улице, редко гонял мяч с мальчишками — все это отошло на второй план. Он тщательно готовил уроки, и учителя, и сверстники стали смотреть на него совсем иными глазами.
Мы погрешили бы против истины, если б не вспомнили тут имя учительницы Стельмах. Это она, оказывается, возымела немалое влияние на Алика. Она преподавала немецкий язык и арифметику ученикам старших классов и как-то чисто случайно подумала: «А не понравятся ли Алику эти нелегкие предметы?» Оказалось, понравились!
И «училка» приходила частенько к нему в дом, учила читать и писать по-немецки… Поражалась, как быстро он усваивает язык.
В следующих классах он уже хорошо знал немецкий, и учителя предсказывали, что это ему в жизни очень пригодится.
Время шло незаметно. Но, может быть, это только так казалось?
Алик стал одним из лучших учеников. Учителя поражались его трудолюбию, напористости. Он не только преуспевал в учении — ко всему много трудился после уроков, помогая матери зарабатывать на хлеб насущный.
Годы прошли быстро. Парнишка окреп, повзрослел, и вот уже надо было решать, что делать после семилетки. Пойти учиться дальше или выбрать какую-нибудь профессию…
Ребята завидовали ему, когда по окончании учебы он получил свидетельство с отличием.
Дома думали, гадали как быть: наняться на работу или дальше учиться? Это было не так просто без отца.
Он очутился на распутье.
Но тут прибыла из областного города комиссия для отбора лучших учеников в педтехникум. Перед ней предстал способный и возмужалый парень. Познакомившись с ним, единодушно решили, что из него выйдет отличный преподаватель.
Ранней осенью он попрощался с матерью, сестренками, с друзьями, с любимой речкой, старинной крепостью и заодно с детством. С грустью покидал родные пенаты, надеясь, что после техникума непременно возвратится домой. Впервые в жизни Алик уезжал в большой свет, томимый тревогой. Что ждет его впереди?
Винница, после родного Меджибожа, показалась ему огромнейшим городом. Особенно поразил его трамвай, который грохоча спускался с горы над Бугом. Значит, вместе с ним сюда пришла и любимая река, что очень его порадовало.
Некоторые улочки и тупики на окраине напоминали улочки и тупики родного местечка, но сам город с его неказистыми трамваями, высокими домами и железнодорожным вокзалом казался ему огромным.
Где-то далеко остались мать, сестры, дружки. Его устроили в небольшом общежитии с еще несколькими такими же Желторотыми мальчишками, как он. Теперь надо было самому заботиться о себе, начиная с того, чтобы постирать рубашку.
Вместе с другими он быстро приспособился к новому быту и вскоре как-то повзрослел.
Теперь жизнь его стала куда сложнее, чем прежде, когда он учился в школе. Дома, под крылышком матери, все его жалели и заботились о нем. К тому же учиться стало труднее: как-никак, он готовился стать учителем. Приходилось подолгу сидеть над книгами, учебниками. Появилось множество всяких забот. Жилось трудно, но, как бы там ни было, студент остался доволен своей судьбой, своим новым положением. К жизни он покамест никаких претензий не имел.
Как-то незаметно парень окреп и возмужал. Стали заглядываться на него смущающиеся девчонки. Приходилось отрывать часок-другой от занятий и гулять с ними по берегу Буга, а иной раз зайти в летний парк на танцы. Правда, танцы ему не очень давались, — девчушки жаловались, что уж слишком по-медвежьи поворачивается и наступает им на ноги. Но таких стройных, ладных парней с голубыми глазами и светлой шевелюрой в техникуме было не так уж много, и девчата ссорились из-за него.
Так шло время.
Изредка он уезжал на день-другой домой, в Меджибож, на побывку к родным, пополнял кое-как свой скудный бюджет и возвращался в город. С каждым приездом его домишко и все маленькое местечко казались ему еще меньшими. Он теперь был уверен, что уже не смог бы там жить. Большой город пленил его своим шумом, развлечениями, совершенно иными интересами.
Мать надеялась, терпеливо ждала, когда он окончит техникум, станет учителем и вернется в родные пенаты. И ей, и ему будет тогда легче. Но сердце подсказывало, что по окончании учебы его вряд ли направят туда, откуда он приехал. И вообще, трудно представить, куда его забросит судьба.
Медленно и нелегко тянулись эти три года. И вот наступил выпускной вечер. Страшно волнуясь, с пунцовым румянцем на щеках, он стоял на сцене клуба техникума, где ему вручали настоящий диплом, и на сей раз с отличием. Выслушал, стоя на сцене клуба, лестные слова директора. Был оглушен гулом, рукоплесканиями всего зала. Спутался от волнения и не знал, как сойти со сцены.
Оркестр грянул туш, и под этот шум он соскочил с подмостков, убежал в коридор, чтобы как-то успокоиться.
Теперь перед ним встала дилемма. Он, как отличник, мог выбрать себе место работы. То ли отправиться в школу родного Меджибожа, где сам когда-то учился, то ли по соседству — в Копайгород. Тянуло, конечно, домой, где мать и сестры его ждали. Но он не представлял себе, как будет учительствовать там, где все его знали как облупленного, где он столько хлопот доставлял соседям. К тому же он, как-никак, взрослый, и пусть мать не воображает, что он не сможет жить самостоятельно, вдали от нее.
Обдумав хорошенько, все же решил отправиться на работу в соседнее местечко, в Копайгород, где молодого учителя никто не знает, где не будут его величать «потомком или внуком Гершелэ из Острополья», где не станут ему все время напоминать, как он когда-то озорничал, воевал с ребятами на стенах старинной крепости, гонял местечковых беспризорных собак, стреноженных коней на лугу… Да, только в Копайгород! Туда, где ему не придется краснеть, где он сможет начать трудовую жизнь заново.
Мать будет недовольна? Не беда! От Копайгорода до Меджибожа рукой подать. Он сможет частенько наведываться домой, будет частым гостем.
В один из солнечных осенних дней молодой учитель немецкого языка и арифметики отправился в путь-дорогу. Он спешил, испытывая неуемное волнение. Не представлял себе, как все будет, как его встретят ученики, преподаватели, родные учеников.
Молодой учитель Илья Френкис спешил на первое место работы, на новое местожительства, как едут на большой праздник, а то и на сложный ответственный экзамен.
«ТОВАРИЩ ИЛЬЯ ПОКИДАЕТ НАС»
Появление молодого учителя на копайгородском небосклоне стало там, в маленьком местечке, большим событием.
Всюду шептались: «Прибыл к нам учитель из Меджибожа!»
Малыши и взрослые внимательно присматривались к нему, глядели изучающими взглядами, стараясь угадать, как он здесь, на новом месте, приживется. Не без интереса косились на него местечковые девчушки, краснея и смущаясь под его веселым и чуть озорным взглядом.
С нетерпением ждали начала учебного года, чтобы увидеть, как поведет себя новый учитель. Полюбят ли его ученики, примут ли в свою небольшую семью остальные работники здешней школы?
Ждать оставалось не так уж много. Настало первое сентября. Грянул оглушительный звонок на просторном школьном дворе.
С первых же дней молодой учитель понравился ребятам, сразу пришелся ко двору. И не только ученикам.
Жизнерадостный, веселый и разговорчивый, он на все случаи жизни находил соответствующую пословицу, шутку, прибаутку. Молодой учитель постепенно овладевал душами детей, нравился и взрослым острым умом и скромностью.
Вскоре оказалось, что он здесь не только быстро прижился. Больше того: были от него без ума, наперебой начали приглашать на семейные торжества и праздники. Всем он стал мил и близок.
Да и могло ли быть иначе? Ведь не каждый раз присылают сюда, в маленькое, отдаленное местечко, из самой Винницы такого жизнерадостного, веселого и толкового учителя, который с первых минут находит со всеми общий язык. А побудешь с ним рядом часок-другой, тебе и вовсе покажется, что ты с ним знаком невесть сколько лет.
Приезжают сюда иные преподаватели — напыщенные, важные, смотрят на всех свысока, знай, мол, наших! А этот совсем не такой. Доступный, свойский, добрый, а вместе с тем такой простой. Когда он ведет урок, дети сидят молча. Уроки не утомляют ничуть. Так он легко и просто объясняет предмет, что понимают его с первых слов.
Чудо, а не учитель.
С первых же дней учебы ребята его полюбили, сердечно привязались к нему. Всегда оживленный, задористый, веселый — с ним было хорошо. И время летело незаметно. Арифметика и немецкий вскоре стали в его классах самыми интересными и любимыми предметами.
И детвора подружилась с этим стройным, красивым молодым учителем из Меджибожа, словно работал здесь уже добрый десяток лет. Он умел подойти к каждому ребенку в отдельности, а когда что-либо разъяснял, дети быстро усваивали, и домашние задания отнимали совсем немного времени.
С большой охотой и желанием шли ребята на урок, когда вел его товарищ Илья, как ласково стали его называть. Он чувствовал себя здесь как дома, что и помогало ему быстро располагать к себе окружающих.
Иные молодые учителя, приезжая сюда, бродили по местечку как в воду опущенные, — мол, куда, в какую дыру их загнали? Здесь даже хорошего театра, клуба нет. А о трамвае и речи не было. Один потрепанный автобус. После дождя улицы становятся такими, что чуть не на лодках приходится их переплывать.
И новички с первых дней подумывали о том, как бы выбраться отсюда.
Скорее бы промчались эти три обязательных года, после чего можно смотать удочки…
А у него, Ильи Френкиса, и в мыслях не было бежать отсюда.
Ребята тут точнехонько такие же, как во всех селах и местечках, всех их надо одинаково внимательно и любовно учить.
И товарищ Илья, учитель из Меджибожа, скоро привык к месту работы, к ребятам и вполне освоился в этом отдаленном углу, испытывая огромное удовлетворение оттого, что он здесь был нужен.
Он хорошо знал, что должен много работать, всего себя отдавать любимой профессии, честно трудиться. Его учили, теперь он обязан учить.
И еще молодой учитель думал о том, что его никто не принуждал: сам избрал нелегкую и благодарную профессию. А если так, то его призвание учить детей, независимо от того, где они живут, — в местечке, селе или в столице. Ко всему еще его школа не находится где-то у черта на куличках. Отсюда не так уж далеко до его родного дома. И это доставляло ему радость.
Правда, поблизости не было любимой реки, просторных лугов, буйных лесов, а самое главное, старинной крепости, которые часто вызывали в его душе самые лучшие воспоминания. Кроме того, здесь не хватало ему веселых шутников, доморощенных острословов, мудрецов. Но и это не беда! Ты сам можешь заставить людей смеяться. Что касается стен старинной крепости, древних замков — этого добра можешь встретить немало на Украине, но тебе уже поздно думать о детских забавах. Да и в состоянии ли ты одновременно везде бывать? Главное — у тебя любимая работа, славные ученики. А когда видишь, что они преуспевают, легко становится на душе и понимаешь, что не зря живешь на свете!..
Пока он был весьма доволен своими делами, новыми друзьями, маленьким прелестным уголком, где среди бела дня на главной улице можешь встретить беспечно пасущихся коз и гусей…
Правда, он ни на день не расставался с удивительными историями и шутками своего знаменитого земляка Гершелэ из Острополья и при каждом удобном случае рассказывал их маленьким ученикам, которые хохотали до слез. А малыши были счастливы и довольны, что к ним приехал такой веселый, задушевный человек — товарищ Илья, учитель из самого Меджибожа…
С ним всегда весело. Даже самые мрачные люди в его обществе быстро преображались. Где он ни появлялся, всюду царили веселье, смех. С ним невозможно было унывать, нельзя было не радоваться.
И так не только в школе, — во время праздничных пикников, куда его охотно приглашали, но и у себя в классах. Стоило ему заметить, что ребята, решая задачи, устали, как он тут же рассказывал им какую-нибудь веселую историю, притчу, и ученики заливались хохотом. Это продолжалось всего несколько минут, и работа тут же возобновлялась. Снова воцарялась тишина во всех уголках, и дети опять брались за дело.
А теперь вы себе представляете, как радовались в школе, когда наступал выходной день и веселый учитель отправлялся с ребятами на прогулку в соседний лес или же ехали в ближайший колхоз помогать собирать урожай. Сколько смеха, веселья было! Сколько детского задора, песен!
И каждая такая прогулка или выезд в село вспоминались как незабываемый праздник.
Так незаметно прошло два года. Школьники еще больше полюбили своего славного учителя, и всем верилось, что с этим человеком они не расстанутся долго-долго.
Время было тревожное, напряженное. Гитлеровские орды захватили Австрию, Чехословакию, затем обрушились на Польшу… Рядом полыхало зарево военного пожара. Танковые колонны гитлеровцев утюжили, терзали поля. Тяжелые бомбардировщики разрушали дотла польские города и села, невинная кровь лилась рекой.
Вблизи от наших границ хозяйничали немецко-фашистские палачи, и надо было готовиться к любым неожиданностям.
В октябре сорокового призвали на военную переподготовку молодого учителя. С невыразимой грустью провожали его ребята, надеясь, что ненадолго. Все верили: как только станет немножко спокойнее, добрый учитель вернется. В самом деле, как тут могут остаться без такого славного человека? К тому же подохнет скоро фашистская гадина, и снова мир воцарится на всей земле. Все твердо были убеждены в этом.
Расстались. Грустно стало на душе.
Как бы осиротела школа. Осиротело местечко.
Сердца наполнились тревогой, грустью…
Прибыл молодой учитель в свою часть, облачился в немудреный солдатский мундир. И его сразу вызвали в штаб, вручили большой пакет с пятью сургучными печатями, литер на железнодорожный билет, сумку с сухим пайком и приказали отправиться в Киев. Там по прибытии ему объяснят, что обязан делать.
Он даже не успел заехать домой, в Меджибож, проститься с матерью, сестрами, друзьями. Его ждала срочная дорога. Не успел и оглянуться, как уже сидел в набитом до отказа вагоне, смотрел, как быстро мелькают перед глазами телеграфные столбы, скошенные поля, пожелтевшие огороды, сады…
Ночь провел без сна. И не только потому, что в вагоне было очень тесно, душно и накурено. Главным образом по той причине, что народ ехал уж очень оживленный, возбужденный. Как-то все сразу перезнакомились, стали рассказывать о себе. В этих разговорах и спорах незаметно шло время.
Нащупывая каждый раз за пазухой свой пакет с сургучными печатями, который он должен был в целости и сохранности доставить туда, куда его направили, поддерживал разговор, острил, шутил, как обычно, и вскоре оказался в центре внимания.
В его купе собралось много людей, которые с завистью глядели на неугомонного солдата.
То, что молодой человек был с шевелюрой, а не со стриженой головой, как другие мобилизованные, спешившие в свои части, свидетельствовало, что это не обычный солдат, а просто еще не определившийся то ли офицер, то ли курсант… Он свободно и бойко отвечал на множество вопросов, волновавших соседей, а это свидетельствовало, что молодой человек не из простых… Искушенный парень!
Он был слегка возбужден, чрезмерно разговорчив, весел. Но все же точила его назойливая мысль: по какой причине так быстро, не дав осмотреться, его срочно отправили из части в столицу, да еще с каким-то важным пакетом!
Волнение усиливалось с приближением к Киеву, где он никогда еще не был. Тревожные думы уводили его далеко-далеко, куда только метнулось его воображение. Но под конец решил, что нечего ему так много думать. Он нынче не штатский человек, не сам себе хозяин, а солдат, и начальству положено за него думать; ему все скажут, когда найдут нужным. К тому же следует еще добраться по адресу, который не очень был для него ясен.
Он не заметил, да и все соседи не заметили, как настало утро и как первые солнечные лучи брызнули в окно, озарив золотистым сиянием усталые, сонные лица пассажиров.
Да, по всему было видно, что до столицы не так уж далеко и недолго осталось сидеть в этом оживленном, накуренном вагоне.
Впереди встреча, первая встреча с незнакомым городом, о котором он слышал столько хорошего. Беспокоило, правда, то, что в этом городе он никого не знал. И вдруг он вспомнил, что где-то там живет его дальний родственник, которого величают, кажется, Самуилом. Работает он на мебельной фабрике. И это его несколько обрадовало. Однако радость его длилась недолго — всего лишь несколько мгновений.
Хорошо, когда у тебя в таком большом городе, куда ты неожиданно едешь и никого не знаешь, вдруг оказывается дядюшка. Плохо лишь то, что представления не имеешь, где этот дядюшка живет — на какой улице, в каком доме— и как он тебя встретит. Это не Меджибож или Копайгород, где первый встречный житель тут же растолкует и объяснит. Это ведь столица, где живет какой-нибудь миллион человек, вот и поди узнай в этой неразберихе адрес твоего дяди. В самом деле, станешь похожим на Гершелэ из Острополья, который когда-то с мешком за плечами ходил по местечку в поисках вчерашнего дня…
И он ругал себя последними словами, что так опрометчиво поступил, не узнав у домашних точного адреса…
Прислонившись к стенке вагона, усталый, сонный, Илья Френкис вдруг задремал, позабыв обо всем. Не знал, сколько времени длился его неспокойный, тревожный сон. Проснулся от сильного толчка, громко зевнул, стараясь вспомнить, как сюда попал, куда его несет нечистая сила и что за усталые, сонные люди сидят вокруг.
Да, вспомнил! В этом городе должен жить его дальний родич по имени Самуил. Он его очень давно не видел. И фамилия, как на грех, вылетела из головы. Нужно будет непременно разыскать его, заскочить к нему хоть на несколько минут. Иначе тот обидится, узнав, что Алик был в городе и не зашел повидаться. Времена настали очень тревожные, никто в точности не знает, что может с тобой случиться завтра, куда забросит тебя судьба.
Эта назойливая мысль обрадовала его. Но он тут же вспомнил еще одно обстоятельство: не знает даже, в какой части города, в каком хоть приблизительно районе тот живет. Как же найти его? Ищи ветра в поле! Да и какой вид будешь иметь, разыскивая вчерашний день, сам не зная кого в такое неспокойное время?
Вот тебе и солдатская радость!
И еще об одном Илья снова подумал: никогда он не был в этом городе, и кто знает, как будет со временем, удастся ли ему что-нибудь тут посмотреть. У него за пазухой лежит странный с сургучными печатями пакет. И только те, к кому он едет, имеют право вскрыть его и прочитать, что там написано. Кто знает, куда они его отправят. Будь пророком и угадай, где ты можешь очутиться завтра. Ведь ты теперь солдат, и твой главный начальник — это приказ…
Погруженный в новые, нахлынувшие на него мысли, злясь на себя, что он такой нерасторопный, — фамилию и то не знает, — он взглянул в окно и увидел высокие крутые горы и купола, первые постройки незнакомого города и понял, что приближается к цели.
Прошло еще немного времени, и запыленный, казалось, усталый поезд со своим грохотом и лязгом буферов подошел к городскому перрону, резко затормозив, остановился.
Вскинув на плечо свой вещевой мешок, новобранец перебросил через руку шинель — все его военное обмундирование — и стал пробираться к выходу.
Вместе с волной штатских и военных пассажиров его вынесло на теплый асфальт.
Постоял несколько минут, оглядываясь по сторонам. Раздумывал, куда идти прежде всего. И вдруг его осенила догадка: дядя, кажется, жил на улице Мариинской. Когда-то мать называла ему такую улицу. И то, что он теперь неожиданно и так кстати вспомнил об этом, принесло ему большую радость.
Илья обрадовался, словно клад нашел. Он ясно припомнил, как мать когда-то попросила его отнести открытку на почту и опустить в ящик. С тех пор врезалось в память: улица Мариинская… А номер дома не мог вспомнить. Хоть караул кричи.
Вот тебе и задачка!
Но не беда. Еще рано. В запасе пара часов времени у него пока есть. И он помаленьку отправится искать. Войдет в один двор, в другой, спросит. Мир не без добрых людей! К тому же недаром говорят мудрецы, что язык до Киева доведет. А до улицы — тем паче! Главное — узнать, где она находится.
Когда схлынула людская волна на перроне и вокруг стало просторнее, гость почувствовал, как под ложечкой что-то засосало. Захотелось есть. Проболтав почти всю ночь с соседями по вагону, он совсем забыл, что у него в мешке лежит кружок колбасы, полбуханки ржаного хлеба, большой кусок сахара, выданные старшиной в виде сухого пайка. Примостившись в отдаленном уголке на груде камней, он принялся за трапезу. Развязал мешок и стал аппетитно есть. Еще Гершелэ из Острополья когда-то твердил: «Отправляясь в гости, не забудь подкрепиться. Кто знает, покормят ли там тебя…» А чтобы найти дядьку в таком большом городе, не зная точного адреса и фамилии, надо набраться сил и терпения.
Между делом он узнал от одного прохожего, что нужная ему улица находится совсем недалеко. Стоит только выбраться на привокзальную площадь, сесть на трамвай, как ты через несколько минут доберешься туда. Досадно только, что прохожий не мог ему ответить, где именно, в каком доме живет дядя Самуил и как его точная фамилия.
И все же начало сделано!
Справившись наскоро с завтраком, молодой солдат пустился в путь. Все же ему предстояло разгадать весьма сложную загадку. Так уже заведено издавна — в дальний путь отправляйся на рассвете. А если вам нужно найти дядю в Киеве, не зная фамилии, номера дома, а только одну улицу, начинай с первых номеров, и язык не только до Киева, но и прямо к дядюшке приведет.
Эти житейские премудрости нашему гостю помогли.
Сев в трамвай, он проехался в самый конец бесконечно длинной улицы, вылез на той остановке, где начинались первые номера.
А тем временем жарко пригрело солнце. На пробуждающейся улице появлялось все больше и больше народу. Все спешили на работу. Шли быстро, озабоченные, сосредоточенные.
Илье пока некуда было спешить, и он шагал неторопливо, всматриваясь в лица прохожих, читая яркие вывески. Он не представлял себе, кого и как остановить, если все так спешат. Среди этого большого потока безусловно есть такие, которые знают, где живет его дядя, но поди разгадай, кого именно в этой толпе спросить. К тому же как-то неудобно задерживать спешащих на работу. Как они на тебя посмотрят, когда ты станешь задавать глупые вопросы? Твой дядя Самуил скорее всего не относится к знаменитостям, чтобы каждый встречный-поперечный знал его. Обыкновенный, должно быть, человек, каких тут тысячи. И ты предстанешь в глазах этих горожан этаким местечковым растяпой, чудаком и разгильдяем, который не знает ни адреса, ни фамилии того, кого ищет.
Он свернул в один большой двор, в другой, оглядывался, ожидая чуда. Заглядывал в открытые окна, и люди посматривали на него с удивлением, отчего он испытывал стыд и неловкость. Он стал задавать вопросы дворникам, подметавшим тротуары. Те, не торопясь, отставляли к стенам свои метлы, закуривали, изучающим взглядом смотрели на растерянного солдата, сочувствовали, еще раз переспрашивали, кого он ищет. Погрузившись в долгие размышления, почесывали затылки и пожимали плечами:
— A бic його знае… От якби знати номер будинку, тодi iнше дiло…
И он уходил, заглядывал в следующие дворы. Обращался к старушкам, которые прогуливали своих собак:
— Не знаете ли, где тут живет Самуил, фамилии не помню, точного адреса тоже не знаю…
Те смотрели на солдата глазами, полными участия, но ничем помочь но могли. Советовали поехать в адресное бюро, написать запрос. Денька через два-три разыщут дядюшку. Но это Илью уж никак не устраивало. У него ведь мало времени.
Собирались вокруг него любопытные зеваки, переспрашивали в десятый и сотый раз, кого ищет этот симпатичный озабоченный солдат с пышной копной русых волос, с большими светло-голубыми глазами, и жалели, что ничем не могут помочь.
И он шагал дальше в соседние дворы, и все начиналось сначала. Человек впервые, значит, в городе, хочет повидаться с дядей, который живет где-то на этой самой улице, работает на фабрике… А какой дом и как фамилия — позабыл…
И опять одни смотрели на него с участием, другие — как на несусветного чудака, провинциала. Иные даже сердились, почему, мол, морочит занятым людям голову…
И в самом деле, он теперь выглядел в глазах многих этаким растяпой, ищущим вчерашнего дня. Ему только не хватало того, что некогда в Меджибоже сделал его знаменитый земляк Гершелэ из Острополья. Тот привязал к своему пиджачку на длинной веревке ломоть хлеба, который волочился за ним. Когда люди спрашивали его, куда он идет и как дела, он отвечал:
— Слава богу, плохо, но помаленьку, как видите, тянется кусок хлеба за мной…
Да, но это было давно. Чего теперь плетется этот солдат и чего ищет — непонятно…
Но иного выхода у Ильи нет. Настойчивым и упрямым он слыл издавна. И знал: кто ищет, тот находит.
Так он обошел множество дворов. Устало заныли ноги. Солнце уже крепко припекало, а он, обливаясь потом, все еще шагал в поисках родича.
Ему это уже изрядно надоело. Он тихонько поругивал и своего дядюшку, и свое упрямство, и самого себя… Решил было махнуть на все рукой и податься в свою часть. На пакете точно указано, куда надлежит явиться. А там, возможно, его уже ждут.
Но, с другой стороны, зло разбирало. Столько времени потерять. Так неужели он оставит эту свою затею и уйдет несолоно хлебавши? Столько шуток, острых словечек за эти поиски услышал в свой адрес. Столько насмешек было на лицах людей, наблюдавших за его растерянным видом. Так разве можно отступать? Это ведь не в его привычке!
И он упрямо ходил из одного двора в другой, спрашивал, искал. Но это была напрасная затея. Никто не видел и не слышал о таком дядюшке.
Да, он, пожалуй, и сам уже стал убеждаться, что все это несерьезно: работа для бездельника. А время шло, солнце поднялось уже высоко.
Окончательно убедился, что напрасно топчет ботинки, хотя и казенные.
Махнув на все рукой, гость выбрался из лабиринта киевских дворов и размашистым шагом пошел по улице.
И тут произошло удивительное!
Меджибож, как вы уже знаете, издавна славился своими чудесами. Там ведь жил-поживал когда-то знаменитый чудотворец, мудрец и исцелитель всяческой хвори, благодаря которому люди стали верить в него — Балшема. К тому же Гершелэ из Острополья вытворял такое, что тоже походило на чудо. Каждый день, бывало, выходил на улицу со своими шутками, выдумками, и люди держались за бока от смеха.
Так вот, почти такое необычайное теперь и произошло с Ильей!
Он уже направился было к трамвайной остановке, чтобы поехать в другой конец города, вручить наконец адресату пакет. Шел, правда, не очень-то веселый, усталый и расстроенный: не повезло с первого шага, что являлось плохой приметой. И вдруг кто-то схватил его за рукав:
— Эй, куда ты?! Могу поклясться, что знакомое лицо. Ты не из Меджибожа? Учитель? Не внук Гершелэ из Острополья? Откуда ты ваялся здесь?
— Как откуда? Откуда все… — ответил Илья, пристально всматриваясь в незнакомого пожилого человека. И после долгой паузы широко раскрыл глаза: — И я могу поклясться, что где-то вас видел… Если не ошибаюсь, вы тоже из Меджибожа. Вы не Бруловский?..
— Как был при этом! Тот самый, твой бывший сосед! — И обнял парня, не отводя от него пристального взгляда. — Значит, ты Илья Френкис? Как же ты вырос, возмужал! С трудом узнал тебя… Значит, Алик?
— Ну, конечно, Алик! А кто же я, граф Потоцкий? И я вас тоже сразу признал. Подумал: кто это меня посреди улицы в чужом городе может схватить за рукав?.. Да, не узнал, реб Бруловский, разбогатеете!..
— Спасибо бабушке твоей! Только этого мне не хватало! — поморщился тот. — Зачем мне надо богатеть? К черту! Мне не нужно богатства. Мне нужно быть здоровым! И зарабатывать на кусок хлеба… Слава богу, я и так не жалуюсь…
Присматриваясь к стройному, красивому парню в солдатском мундире, он спросил:
— Так скажи же, разбойник, не выматывай душу — каким ветром тебя занесло сюда? Откуда и куда шагаешь? Нарядился, как генерал…
Илья почувствовал себя вольготнее с этим разговорчивым соседом. Задорно улыбаясь, ответил:
— Так я вам уже сказал, как попал сюда, — немного поездом, немного конкой, а остальное ногами, как наши прадеды когда-то в рай ходили…
— Какой конкой? О чем ты говоришь? Где ты теперь увидишь конку? — оживился земляк. — Когда-то, в старые времена, ходили здесь конки. Теперь, слава богу, у нас уже трамвай!
— Ладно, пусть будет по-вашему! Конка, трамвай… Но скажите, дядя: а что вы тут делаете?
— Ого, что я тут делаю! Уже шестой год как я тут живу со своей старушкой. Работаем на самой сладкой фабрике в городе — конфеты делаем. Приехал шесть лет тому назад к дочери в гости и забыл обратный адрес… Она кончила институт, лечит людей, а я их пичкаю конфетами и шоколадом…
Сосед все еще вдоволь не мог наглядеться на своего возмужавшего земляка, которого помнил по Меджибожу совсем желторотым мальчишкой. Помнит с тех пор, как лупил Алика ремнем за то, что тот пробрался к нему в сад и очистил целое дерево.
И, рассмеявшись вдруг, сказал:
— Ага, теперь я уже знаю, чего ты приехал! Вероятно, хочешь рассчитаться со мной за те груши!.. А вкусные груши были?.. Но тебе, помню, хорошо влетело за них! Знал бы я, что из тебя получится такой бравый солдат, разве бы я тебя тогда лупил? Да побей меня гром!..
Оба весело смеялись, стоя посреди улицы, мешая пешеходам. Перебрасывались шутками и чувствовали себя счастливыми от столь неожиданной встречи.
— Так скажи мне, голубчик, — перебил его сосед, — только без шуток. Знаю, что внук Гершелэ из Острополья мастер пошутить. Какими же судьбами ты попал сюда и куда держишь путь, если это не военный секрет?.. И что ты здесь собираешься делать? Открыть фирму по изготовлению шуток или учредить государственный банк?.. Да, но прежде чем ответишь мне на эти вопросы, скажи, не можешь ли оказать мне большую любезность…
Илья широко раскрыл глаза:
— С удовольствием. Скажите только что именно.
— Давай отойдем немножечко в сторону. Это тебе не Меджибож, где ты можешь стоять с кем-то посреди площади хоть целый день и ни одна душа тебя но заденет. Видишь, сколько людей спешит взад и вперед? Они тебя сшибут с ног и скажут, что так и было! Стоим с тобой посреди улицы, будто хозяева города, и мешаем движению…
Они немного отошли. Бруловский выслушал, как Илья с самого раннего утра ищет дядю, и разразился таким смехом, что люди шарахались от него. Видно, человек рехнулся или пьян.
— Ну, брат ты мой, — взглянул на него сосед, — скажу я тебе: это такая комедия, каких я еще не видывал! Мне кажется, что Гершелэ из Острополья со всеми своими шутками и проделками годится тебе в ученики. Он ребенок по сравнению с тобой. Вот, значит, как ищут дядю в таком огромном городе, где живет, не сглазить бы, миллион душ. Легче найти иголку в стоге сена. Ты мог бы искать своего дядю от первых дней пасхи до покровы!.. Счастье, что я тебя случайно увидел, не то, так бы и ушел ты несолоно хлебавши.
Да, не зря так обрадовался земляку Илья. Он сразу понял, что его мытарствам пришел конец.
Бруловский взял его под руку и отправился с ним совершенно в противоположный конец, где жил-поживал дальний родич Самуил.
К счастью, дядя случайно оказался дома. И, увидев солдата, обрадовался ему, словно неожиданно нашел потерянный клад. Он не знал, куда усадить желанного гостя.
Не успели они переброситься первыми фразами, передать взаимные приветы от дядюшек и знакомых, как дом заполнился соседями и земляками. Неизвестно, откуда они узнали, что к Самуилу приехал такой важный гость из Меджибожа. Да еще, оказывается, дальний родственник!
И началось в доме торжество.
Люди окружили солдата и стали засыпать его вопросами, расспрашивать о том, о сем: и что делается в Меджибоже, и как поживают знакомые и родичи, и куда он собрался, и откуда прибыл. Что слыхать в мире вообще и скоро ли хватит апоплексический удар проклятого ефрейтора Гитлера, который залил целые страны кровью и все еще бесится. Не собирается ли он пойти войной и на нас и скоро ли ему переломают хребет?
Народу все прибавлялось, и в доме уже яблоку негде упасть.
Тетя Зина хлопотала у стола, выставляя вое свои припасы, ставя последние бутылки с наливкой. «Как же так поступают, — сокрушалась она, глядя рассеянными и взволнованными глазами на неожиданного гостя, — как же так делают — приезжают, даже не сообщив заранее, что едут такие желанные гости!» Разве такую трапезу она бы приготовила, если бы знала, кто приезжает. Она бы налепила вареников с вишнями, сварила бы кисло-сладкое жаркое, зафаршировала бы королевский корои, как в былые времена, и спекла бы такой пирог с изюмом — пальчики оближешь! Но что поделаешь, пусть гость пеняет на себя и простит за такое скромное угощение. Он, наверно, задержится здесь, и она ему все приготовит, как родная мать приготовила бы своему сыну…
Много земляков сидело за столом, все — знакомые лица. И если бы можно было увидеть из распахнутого окна старинную крепость и коз, взбирающихся на крутые стены крепости, Илье казалось бы, что он находится не в центре Киева, а у себя в Меджибоже!
А в доме стояло веселое застолье. Люди чокались за встречу, и за здоровье солдата, и за то, чтобы не было войны и ему не пришлось воевать, и за то, чтобы настал вечный мир на земле. Со всех сторон слышались озорные шутки, не умолкал веселый смех, как обычно, когда собираются земляки — любители смеха и шуток, а коли так, то не может быть в таком обществе тихо или скучно. Такого не бывало!
А гость, разгоряченный выпитым, был на седьмом небе, глядел на своих славных земляков и родичей, и смеялся, и шутил со всеми. Да и как может быть иначе, когда он не просто молодой человек, а «наследник самого Гершелэ из Острополья»…
А между тем время не стояло. И наш гость с тревогой подумал, что ему уже давно пора быть там, куда он должен доставить свой пакет с сургучными печатями. В гостях, конечно, хорошо, но служба есть служба, а солдат — не вольная птица.
Надо бежать. Он обязан быть на месте. Не то это веселье может ему дорого обойтись.
Не успел он заикнуться об этом, как на него все набросились. Как это так?! Не видались целую вечность, еще не успели наговориться, и он собирается уходить? Ни в коем случае! Скоро конец дня… Гость переночует. А утро вечера мудренее! В самом деле, ни о чем не успели его толком расспросить, а. он уже собрался в дорогу.
Тем временем кто-то принес еще несколько бутылок вина, закуски, и торжество началось, снова.
Нет, меджибожцы не так скоро отпустят своего земляка. Такая встреча. Время нынче очень тревожное. И кто знает, куда судьбе забросит этого милого солдата.
Когда веселье было уже в самом разгаре, а за окном стали сгущаться сумерки, гости вспомнили, что на этом торжестве отсутствует один очень почетный земляк, меджибожец, известный в городе дамский портной Брегман. Забыли о таком важном человеке! И если он узнает, что тут был Алик Френкис и ему, Брегману, не сообщили об этом, не позвали на встречу, он очень обидится и будет прав. «Как же так? Где совесть у людей?!»
Эта мысль пришла неожиданно в голову даже не дяде Самуилу, а тете Зине, и она чуть не вскочила с места.
При этом у тети Зины было еще кое-что на уме. Ее гость так возмужал, стал таким, видным парнем, стройным и красивым, что грех было бы не познакомить его с дочерью земляка — очень милой, красивой. Просто загляденье! Было бы неплохо, если бы молодые люди понравились друг другу. Чем черт не шутит, когда бог спит! Они оба, правда, еще молоды. Но кто их гонит сразу в загс? Есть время. Пусть встречаются, гуляют. К тому же пусть парень пройдет раньше военную службу, а Рита закончит техникум. Такими парнями и такими невестами нынче не разбрасываются!
Недолго размышляя, все гости, веселые и оживленные, поднялись с места и гуртом отправились на Тургеневскую улицу, где жил портной с очаровательной своей дочерью.
Не прошло и получаса, как оживленная гурьба земляков постучалась к портному. Дверь открыла сама Рита.
Стояла в домашнем халатике, пышные черные волосы были распущены, большие светлые глаза вспыхнули от удивления, увидев столько нежданных гостей. Она растерялась, не зная, что ответить на их шумные возгласы приветствия, и все же несмотря на многочисленность гостей, сразу заметила статного, красивого парня в солдатской форме и неизвестно почему покраснела до ушей.
В доме стала весело. Когда узнали, кого сюда привели, все очень обрадовались.
Бросив все дела, хозяева стали накрывать на стол, как водится в хороших домах в таких случаях. А главный виновник торжества совсем растерялся, частенько посматривал на стройную девчушку и не решался с ней заговорить.
Он вспомнил, что давно ее знает. Вместе когда-то учились в Меджибоже в начальных классах, потом Рита с родителями переехала в большой город. Она тогда носила длинные косы. Озорные ребята любили подшучивать над ней, иногда дергали ее за косы. Он, Алик, как-то попробовал заступиться за нее, но во время переменки хорошо пострадал за это…
Иди знай, что из той симпатичной тихони вырастет такая милая девчонка и что он нежданно-негаданно встретится с ней.
Вот как в жизни бывает. Прямо-таки как в сказке.
Чем больше он присматривался к Рите, наблюдая, как ловко вместе с матерью она хлопочет, накрывая на стол, тем больше чувствовал: в его душе постепенно разгорается какой-то непонятный огонек. Да, он посчитал бы себя счастливым, если бы окружающие оставили его наедине с пей и они сели бы, скажем, в палисаднике под старым кленом и немного поговорили, вспомнили детские годы, школу, Меджибож…
Но нет, пожалуй, так не получится. Ему пришлось сесть за стол вместе со всеми, портной стал засыпать его вопросами, на которые он уже по нескольку раз кряду отвечал там, у дяди Самуила.
А тем временем Рита закончила накрывать на стол и исчезла в соседней комнате. Сколько мать ее ни звала — ничего не помогло. И в самом деле, как она могла сесть за стол, когда этот стройный русоволосый парень смотрел на нее такими глазами, что она растерялась и не знала, куда себя девать.
Только поздним вечером, когда гости, наговорившись вдоволь и изрядно выпив и закусив, стали собираться домой, дяде Самуилу с большим трудом удалось вызвать девушку из ее кельи. Он стал полушутя, полусерьезно укорять ее, что, мол, не годится так вести себя в приличном обществе. Приехал такой славный гость, можно сказать, чуть не внук Гершелэ из Острополья, а она не выходит к столу!.. Ведь молодой человек первый раз в городе, где легко заблудиться. Как же она, Рита, может так равнодушно смотреть на это и не пройтись с ним, не показать гостю столицу во всей ее красе?!
Слушая это, девушка еще пуще краснела, окончательно растерялась. Помолчав, она смущенно сказала, что в другой раз, когда гость сюда придет, выберет час-другой, чтобы показать ему достопримечательности Киева, а сейчас, к сожалению, очень занята. Ей нужно готовить уроки…
Было уже поздно, когда гости покинули уютный дом и вышли шумной, веселой гурьбой на улицу. Их проводили хозяева.
Алик был на седьмом небе, увидев, что рядышком с матерью, накинув платок на плечи, шла молчаливая и сосредоточенная Рита.
Жаль было, что его окружала такая шумная ватага земляков и Илья не мог подойти ближе к девушке, заговорить с ней. Он отвечал на вопросы рассеянно и невпопад. Думал об одном: из головы не выходила девушка, которая сразу пришлась ему по душе. Эта скромная, стройная девушка с большими задумчивыми глазами и нежным овалом лица, кажется, лишила его покоя. С каждым шагом все больше чувствовал, что разбудила его самые нежные и светлые чувства. Знал, что непрестанно будет думать о ней, с нетерпением ожидая новой встречи. Пусть только останется служить в этом городе. Пусть его только отпустят на несколько часов на побывку, он сразу же к ней прибежит. Ведь Рита обещала выбрать свободное время и показать ему этот очаровательный Киев, который казался ему теперь куда краше и милее, чем тогда, когда видел его из окна трамвая.
Зеленый, гористый город с его добрыми людьми, шумными улицами, площадями и дворами безумно понравился ему с первого взгляда. Впрочем, как и его веселые, жизнерадостные и приветливые земляки и родичи, а особенно эта скромная милая девушка.
И ЗАПРЯГЛИ СОЛДАТА
Ранним утром, усталый и взбудораженный после веселой встречи и острых переживаний, парень наконец-то добрался в часть, куда ему надлежало явиться и где он должен был вручить пакет с пятью сургучными печатями.
Здесь его встретили довольно приветливо и даже сделали вид, что не заметили небольшого опоздания…
Вскоре он узнал причину, зачем так срочно отправили его сюда, ознакомился с содержанием пакета.
Парень, оказывается, был послан сюда на специальные курсы военных переводчиков. То, что он хорошо знал немецкий язык, оказалось большим его преимуществом. И если серьезно возьмется за учебу, станет совершенствовать свои знания, быстро изучит военное дело, то не за горами время, когда сможет стать офицером-переводчиком.
Все, что Илья Френкис в этот день узнал, его очень порадовало. Занятия предстоят интересные. Кроме всего, исполняется давняя мечта — он будет служить в столице, в этом чудесном городе! По-видимому, служба будет для него не такой уж сложной, ибо язык знает неплохо, кроме того, военное дело ему нравится еще с тех пор, когда хотел стать Котовским… Должность эта очень почетная. К тому же часто сможет бывать в городе у своих знакомых и родичей, а самое главное, — встречаться с Ритой…
Подумать только, парень знал немало девчонок, красивых и хороших, проявлявших к нему интерес, да и он к ним бывал неравнодушен. Но все это было несерьезно, и не очень-то он и расстраивался, когда какая-нибудь из них вдруг отворачивалась и начинала встречаться о другим. Ни одна из них, кажется, не пленила его так, как эта Рита.
Однако долго думать о ней не пришлось.
В тот же день ему выдали новое обмундирование. Вместо неуклюжих кирзовых ботинок с обмотками он надел легкие хромовые сапоги, суконный курсантский мундир. В этом новом одеянии он сразу стал стройнее, выглядел бравым, подтянутым. А широкий кожаный ремень с блестящей пряжкой и красивая фуражка, которую он надевал чуть набекрень, придавали ему вид бывалого военного.
Эх, если бы сейчас показаться на глаза Рите! Что бы она подумала о нем!
Он стоял перед зеркалом, испытывая при этом истинную радость. Конечно, теперь у него совсем иной вид!
Отныне главное, чтобы его почаще отпускали в город хотя бы на пару часов. Так хочется появиться в этом новом курсантском мундире на глаза милой девушке!
Он достал из карманчика расческу и причесался. Ему не угрожало, кажется, что постригут его наголо машинкой. Курсантам, видимо, разрешают носить волосы. Надо будет купить в киоске тройного одеколона и баночку жира, чтобы смазывать волосы. Но в эту блаженную минуту, когда пришли к нему такие радужные мысли, старшина вызвал его:
— Курсант Френкис, ко мне!
Чеканным шагом парень подошел к своему младшему начальнику. Тот внимательным взглядом, но с едва заметной улыбкой оглядел его, затем посмотрел на шевелюру, повел в конец длинного казарменного коридора, где стояло большое кресло. Мрачноватый старик-парикмахер в белом халате усадил курсанта перед зеркалом, взял машинку-нолевку. И в одну минуту с головы курсанта слетела пышная его шевелюра.
Парень сидел с опущенной голой головой, словно только что родившийся на свет божий младенец, и на глазах чуть не выступили слезы. Он поглядел на себя в зеркало и совсем расстроился. Никакой он не бравый курсант, а просто местечковый чудак! Какая-то общипанная курица. Даже его шикарный курсантский мундир и блестящие хромовые сапоги не смогли заменить былую пышность его русых волос.
И настроение сразу испортилось. Его терзало одно: как он в таком виде покажется на глаза милой девушке? Она ведь его поднимет на смех!
И еще больше пал человек духом, когда он узнал, что объявлен карантин. Два месяца никто не сможет выйти из казарменных ворот, не говоря уже о каком-то увольнении в город.
Полковник сказал, что эти курсы особые: за шесть-восемь месяцев надо пройти курс, который в обычных условиях требует двух лет, курс ускоренный, и надо напрячь все свое внимание, всю волю, все силы, чтобы достичь успеха. Необходимо все постороннее выбросить из головы. Если они хотят стать хорошими офицерами, военными переводчиками, то должны взяться с душой за дело…
Френкис вслушивался в эти суровые слова и сперва подумал было, что это обычный прием начальника, — так говорят все в первый день с новичками. Пройдет какое-то время, и все станет на свое место, все эти строгости кончатся обычными занятиями.
Однако спустя несколько дней курсант убедился, что это не так. То были не привычные слова, не предупреждения для вида. Пришлось сразу же впрягаться и тащить тяжелейший воз. С рассвета до позднего вечера шла напряженная работа. И в самом деле, обо всем на свете пришлось забыть. Не оставалось и минутки, чтобы отдохнуть, заняться личными делами.
Два месяца объявленного карантина, казалось, тянулись как вечность. Илья собирался было написать девушке письмо, объяснить причину того, почему он не появляется, но как-то не решался. И с невероятным нетерпением ждал момента, когда сможет получить наконец увольнительную и отправиться к ней в город.
И время это настало. В один из светлых морозных дней, когда первый снежок припорошил оголенные деревья и тротуары, а холодное солнце светило, но не грело, курсант выскочил за ворота с заветной увольнительной, напоминая теленка, вырвавшегося впервые из коровника на луг.
С сильно бьющимся сердцем он отправился на Тургеневскую. Дома застал почти всех родичей — отца, мать, младшего братишку. Только Риты не оказалось, и настроение его сразу испортилось. Человек так ждал встречи с ней, а ее нет. Он, постеснявшись спросить, где дочь и скоро ли придет, сидел молчаливый и расстроенный.
Курсанта очень хорошо встретили, допытывались, почему так долго не давал знать о себе, щедро угощали, но все это было ему ни к чему, лишним, ненужным. И хотя на столе стояли очень вкусные блюда, которых в солдатской столовой и не увидишь, аппетит у него сразу пропал. Нет, не затем он сюда пришел!
— А где же дочка? — наконец осторожно спросил он, краснея до ушей. Оказывается, она недавно ушла к подружке, вместе с которой готовится к зачетам. И никто точно не мог сказать, когда Рита вернется.
Очень утешительное сообщение!
Неужели ему долго придется сидеть и ждать ее, ведя праздный разговор с ее отцом и матерью? Не об этом мечтал он эти долгие два месяца, находясь в аудиториях и казарме.
Явно не повезло. Отказавшись от угощения, сказал, что он ничуть не голоден. Сослался на то, что ему нужно кое к кому зайти, пообещал заскочить к концу дня и вышел на шумную площадь.
В расстроенных чувствах он отрешенно шагал по улицам незнакомого города, не зная, что предпринять. Времени до конца дня было предостаточно. Зайти ли в кино, в кафе? Но ему теперь ничего не хотелось. Кроме того, все, что он собирался ей сказать, как назло улетучилось из головы.
Он мерил одну улицу за другой, нетерпеливо посматривал на часы. Думал: вернулась домой девушка или все еще сидит с подружкой за книгами?
Мороз крепчал. Холод пробирал его до костей. Чтобы скоротать время, он все же зашел в кинотеатр, посмотрел какой-то устаревший скучный фильм, благодаря которому неплохо подремал. А когда проснулся, уборщица уже подметала пол. Вежливо выпроводила смущенного кинозрителя:
— Ну, как, сынок, понравилась картина? Следующий раз захвати с собой подушку…
— Спасибо за совет, мамаша…
Он направился на Тургеневскую ускоренным шагом. Время было довольно позднее. Надеялся, что на сей раз ему уже повезет. Но его ожидало новое разочарование. Девушка еще не вернулась, и он вовсе растерялся, не зная, как поступить. Ведь скоро ему надо будет возвращаться в казарму. Что же это получится? Уйдет, так и не повидавшись с Ритой? Когда на его долю снова выпадет увольнительная, он даже не представлял. Да и она может рассердиться…
А может быть, Рита о нем и не думает? И тут он спохватился, что незаслуженно укоряет ее. Разве знала, что именно сегодня он к ней придет? И хотя уже было довольно-таки поздно, Илья твердо решил дождаться ее.
Мать присела возле него, стала допытываться, как подвигается у него учеба. Без особого воодушевления он отвечал на ее вопросы, отделываясь шутками. Он ведь не мог ей объяснить, что о службе не положено делиться с посторонними. Ведь у него не гражданская профессия, о которой можно распространяться с каждым встречным. Но вскоре та сама поняла, что не следует излишне расспрашивать.
А он все посматривал на часы, явно нервничая. Его время истекало, а добираться ему на противоположный конец города, на окраину.
Неудачливый влюбленный уже собрался было попрощаться с гостеприимными хозяевами, как вдруг услышал по коридору быстрые и легкие шаги.
Рита влетела в комнату раскрасневшаяся от мороза, изящная, элегантная, в отлично сшитой меховой шубке. Особенно была ей к лицу шапочка, едва прикрывавшая ее пышные волосы. Увидев его, остановилась в удивлении, и улыбка тронула ее пухлые губки.
— Алик? — обронила она, и лицо ее вытянулось. — А я думала, что вы куда-то уехали и даже забыли зайти с нами попрощаться…
Девушка рассмеялась, вспомнил, что, когда он в прошлый раз к ним пришел, у него была красивая шевелюра, она придавала ему больше солидности. Теперь же бедняга выглядел как новобранец, несмотря на щеголеватый мундир.
Рита сбросила шубку, сняла шапочку, подошла к зеркалу и поправила рукой растрепавшиеся на ветру волосы, что-то сказала матери. И по ее тону, по тому, как небрежно вела себя, Совсем не так, как в прошлый раз, — парень понял, что затаила на него обиду. И невольно почувствовал, что девушка совершенно равнодушна к нему, а значит — ему здесь больше нечего делать.
— Знаешь, мама, как я проголодалась! — без стеснения сказала она, взяв со стола ломтик хлеба. — Голова так и гудит от этих занятий! Хоть бы скорее каникулы, отдохнуть бы… Целый день грызи эту математику!.. Надоело, и мы с Анкой забежали в кино. Какой-то скучный фильм шел…
— Проголодалась и в кино пошла, ну и ну!.. — в тон ответила мать. — Что же ты, доченька, не сказала раньше, я бы тебе твой обед в кино принесла… Тут гость у нас, а ты где-то шастаешь…
Рита не отвечала, даже не смотрела в его сторону, а он все заметнее мрачнел. Жалел, что столько времени ждал ее. Надо было сразу уйти, а он, глупый, на что-то надеялся.
Но тут девушка подсела рядом, на диван, заглянула парню в лицо, пронзила его острым взглядом и вдруг сказала:
— Ну, Алик, расскажите, где пропадали так долго. Совсем нас забыли. А может, загордились? Расскажите, если это, конечно, не военная тайна…
— Служба… — после долгой паузы грустно проговорил он. И стал ей рассказывать, как занят, сколько приходится учиться. К тому еще этот карантин… Не выпускали столько времени. И только сегодня он получил первую увольнительную…
Тут уж мать не выдержала и, подав к столу ужин, сказала:
— Что же это ты, дочка, на человека нападаешь? Ты разве не знаешь, какие там строгости. Это тебе не техникум: надоело решать задачи, бросила все — и отправилась в кино… Помню, когда твой папа пошел на военную службу, его отпускали домой на побывку только по большим праздникам…
Илья слушал слова матери и улыбался. Ему веселее становилось на душе. Он заметил, как лицо девушки подобрело и стало светлее. Она, видимо, сменила гнев на милость и стала смотреть на него иными глазами, чуть ли не так же, как в тот памятный день первого знакомства. Пожалуй, сама укоряла себя, что так недружелюбно встретила парня. В самом деле, он теперь ведь солдат, а не вольная птица!..
Мать пригласила гостя отужинать, но он опять отказался, хоть был очень голоден. Сказал, что недавно заходил в столовку. Но тут Рита взяла его за руку и решительно подвела к столу.
— Человек не должен стесняться! — скачала она.
И гость покорился.
Они ели молча. В комнате воцарилась тишина. Никто слова не проронил. Долго длилось томительное молчание, Илья очистил тарелку и выпил стакан крепкого чая.
— Спасибо!.. — громко произнес он и встал из-за стола.
— Почему спасибо? — удивилась хозяйка дома. — Пей еще…
— Нет, нет, больше не хочу… И к тому же я уже сказал вам «спасибо»…
— Это неважно, что сказал «спасибо». Труд невелик. Выпей еще… — попросила мать. — Потом скажешь «спасибо»…
Илья громко рассмеялся.
— Чего ты смеешься?
— Просто так… Я вспомнил одну историю, — заговорил он смелее, — связанную с чаем…
— Так расскажите! — уставилась на него девушка.
— Ну, это про нашего Гершелэ из Острополья, — чуть смущенно ответил парень. — Наш знаменитый шутник как-то попал в Ярмолинец, что неподалеку от нашего Меджибожа, проголодался, как волк, а к столу никто не приглашает. Ну, думал найти какое-то занятие, может, подработает себе на пропитание. И тут ему рассказали об одном старом холостяке, резнике, которого много раз сватали, а ничего у него не получалось. Придет на смотрины к невесте и не знает, как себя вести, что сказать. Бухнет что-то ни к селу ни к городу, не подойдет он ко двору, его и прогоняют.
Гершелэ из Острополья обрадовался случаю и сказал, что сам возьмется за это дело: подготовит неудачливого жениха, чтобы невесты не прогоняли. Наш Гершелэ целую неделю рубил дрова с чудаковатым женихом, учил его, как вести себя в гостях. Зайдешь, мол, сказал он ему, в дом, непременно поздоровайся, скажи какие-нибудь ласковые слова, словом, не сиди как остолоп и не молчи. К тому же, продолжал тот, если угостят, не стесняйся. Стесняться — это первый признак глупости. Да, еще одна вещь: чай подадут — пей. Больше не хочешь пить, скажи «спасибо». И, как полагается, это будет означать, что ты больше но хочешь.
Казалось, все было уже налажено. Тот вроде усвоил. Заявил, что понял и что можно уже идти на смотрины. Пришел и сразу позабыл обо всем на свете! Вся наука пошла прахом. Домашние что-то спрашивают его, а он молчит. Бабушка невесты решила было, что жених голоден, и поставила ему миску супа. Тот вспомнил, что нельзя отказываться, нельзя стесняться, что это является признаком глупости. И хоть голоден он не был, а выхлебал суп и отодвинул тарелку. Опять молчит. Хозяйка дома подумала, что гость не насытился, и налила еще тарелку. И эту опорожнил. «Спасибо» так и не сказал. А молчание означало — можно еще! Обливаясь потом, он съел третью тарелку супа и опять молчит. Тогда стала насыпать четвертую. Жених тут совсем растерялся и, поднявшись с места, закричал не своим голосом: «Все! Хватит, пусть помолвка летит ко всем чертям, но больше супа есть не буду! Хоть убейте!» И, разгневанный, выбежал из дому. И все из-за того, что человек забыл вовремя сказать «спасибо».
Все весело смеялись, а громче всех девушка.
— Но мы вам, Алик, супа давать не будем, — сказала мать. Вышла в кухню и принесла шумящий самовар.
Оживленнее стало за столом. Хозяин дома, который стоял у окна и курил, тоже что-то рассказал о знаменитом шутнике. И никто не заметил, как пролетело время.
Гость вскочил из-за стола:
— Боже, мне пора!
И стал прощаться. Девушка посмотрела на него долгим, сочувствующим взглядом и, набросив на плечи шубку, пошла вместе с гостем к выходу.
— Я сейчас вернусь…
Парень весь просиял.
Они спустились с крыльца. Ветер взлохматил ее пышные волосы. Илья хотел было взять ее за руку, но не отважился. Рита показалась ему несколько капризной. Не угоди ей, сделай неверный шаг, того и гляди — отчитает тебя. И заговорить с ней он не решался, долго подбирал нужные слова, которые, как на грех, не приходили в голову.
Они приближались к остановке, прислушиваясь, не идет ли трамвай. Но вокруг стояла тишина. Им было приятно так стоять и молчать. Ждали, кто окажется смелее и начнет разговор. И наконец Рита, вскинув на него испытующий взгляд, негромко спросила:
— Вы, кажется, говорили, что, когда вокруг царит тишина и все молчат, это значит, что в данную минуту рождается на свет или большой глупец…
— Не я это утверждал, а опять-таки наш знаменитый Гершелэ из Острополья… — прервал он ее.
— А вы, Алик, ничего не хотите мне сказать?
— Почему? — оживился он. — Мне хотелось бы многое сказать… Я все время думал…
— Это неплохо, когда думают много…
Он перехватил ее сосредоточенный взгляд и совсем смутился. Черт возьми, в ее доме был такой разговорчивый, шутил, что-то рассказывал, а тут под ее пытливым взором совсем утратил дар речи, не мог высказать того, о чем все время думал.
— Я хотел многое сказать вам, но вот… Может быть, в другой раз… Не знаю, что со мной творится сегодня…
— Ну, что ж, можно и в другой раз… — усмехнулась она, отворачивая голову от ветра. — Если глупость хотели сказать, то, пожалуй, лучше отложить… Может, придут более умные мысли…
— Нет, не то! — возразил он, боясь, что Рита опять рассердится и убежит. — Я хотел сказать очень хорошее… С того вечера, когда впервые пришел к вам, много думал о вас…
Она теплой, нежной ладонью прикрыла ему рот и улыбнулась:
— Не надо… Боюсь, что в самом деле глупость какую-то скажете… Давайте отложим на другой раз… Тем более, что этот «другой раз» может у вас наступить снова через два месяца. А за это время обдумаете, что сказать…
— Что вы! Карантин у нас уже кончился, — поспешил он ее заверить. — Теперь меня чаще будут отпускать… Скоро снова приду!
Добрая улыбка озарила ее нежное лицо. Глаза сверкнули лукаво.
— Вот, кстати, и трамвай уже приближается. Вам нельзя опаздывать… — И протянула ему руку: — Спокойной ночи. Знаю… если будет спокойно на свете, мы еще успеем поговорить… Я люблю, когда мне говорят то, что хорошо продумали, а не то, что приходит в голову при первой встрече. Спокойной ночи, Алик… Будет время и желание, приходите…
— Да, непременно! — крепко пожимая ее руку и сияя от волнения, проговорил он. — Скоро приду!.. А вы меня будете ждать?
Она на минутку задумалась и ответила:
— Не знаю. Если заслужите, конечно, буду!..
Он не успел ничего сказать. Грохоча, подошел почти пустой трамвай. Вагоновожатый, не постояв положенной минуты, тут же тронулся с места.
— Езжайте! Уже поздно! — крикнула девушка.
Илья, ухватившись за поручни, одним прыжком вскочил на ступеньку, помахал рукой, что-то крикнул на прощание, но ветер отнес его слова.
Рита стояла, сосредоточенно глядела на убегающий трамвай. Видно, и ей нелегко было так быстро и неожиданно расстаться.
Да, он ей сегодня понравился, кажется, больше, чем в прошлый раз. И почувствовала, что будет ждать его с нетерпением.
КОГДА СЧАСТЬЕ ОТВОРАЧИВАЕТСЯ
Если вы никогда не служили в армии, не были ни солдатом, ни курсантом, вам, естественно, трудно представить, с каким нетерпением ждут молодые ребята воскресного дня или праздника. После тяжелых занятий, муштры, учебы, тренировок они наконец смогут надраить до зеркального блеска сапоги, натереть мелом пуговицы на кителях или шинелях и отправиться на прогулку.
А если у кого еще есть в городе адрес, куда можно пойти к любимой девчонке, тогда он просто на седьмом небе!
Хотя у нашего курсанта уже собралось немало добрых знакомых, земляков, к тому же еще дядя и тетя, которые радовались каждому его приходу, Алика, словно магнит, притягивал совершенно другой дом — тот, где проживала н, возможно, с не меньшим нетерпением ждала его дочь портного.
Рита уже знала, что не каждый воскресный или праздничный день он может приходить к ней. Частенько ему доводилось бывать в наряде, в карауле, дежурить в красном уголке, выполнять поручения командиров или комсомольского бюро, а то и вообще сидеть, готовиться к зачету. Вырваться на часок-другой из казармы не так уж легко.
И Рита с этим примирилась.
В таких случаях сама спешила к нему, и он выходил к воротам. Стоя у железной ограды, но с разных сторон, они беседовали, шутили, ели конфеты и печенье, которые передавала для него мать. А когда у ворот дежурил однокурсник, приятель или просто знакомый, тот тихонько выпускал его.
Все это, правда, не так просто. Но солдаты всегда находят возможность побыть часок-другой наедине с девушкой.
Как назло нагрузка на курсах с каждым днем увеличивалась — буквально не было свободной минуты, чтобы вырваться в город. Как-никак, за каких-нибудь полгода следовало пройти программу, на которую в обычных условиях требуется два года. Не так легко получить офицерские кубики и стать военным переводчиком…
Погруженный в тяжелый солдатский труд, в повседневные заботы, Илья не замечал, как мчалось время. С нетерпением ждал окончания курсов, чтобы надеть офицерский мундир и прикрепить два кубика на петлицы. Тогда он и сделает девушке предложение. По всему видно, что она не откажет. Хоть встречи их не так уж часты, но они нравились друг другу. Отец тоже был согласен с выбором дочери. а мать просто считала, что молодые родились один для другого.
Мечты, мечты… Сколько сил и энергии придают они людям!
Бели б все мечты сбывались, как хорошо жилось бы всем на свете!
Но что поделаешь, не всегда они сбываются. Тем более, что задуманное зависит не только от тебя самого.
Весна в этом году началась дружная. Отгремели майские дожди, щедро напоив влагой поля и степи, сады и огороды. Дружно все вокруг зазеленело, зацвело, обещая добрый урожай. Однако в мире становилось все тревожнее. На противоположной стороне нашей границы земля стонала под тяжестью немецких танков, а кровь невинных людей лилась рекой. Ненасытный маньяк с усиками и чубчиком палача яростно смотрел в нашу сторону. Насытившись кровью Польши, Югославии, Франции, коварный зверь готовился к новой авантюре… До сих пор победа давалась ему довольно легко. Целые армии сдавались без боя, целые государства склонялись перед захватчиками. Фашисты, напичканные гонором, спали и во сне видели одно: властвуют над миром!
Теперь они обратили свои взоры на Восток.
Тревожно было вокруг, и никто не мог предсказать, что принесет завтрашний день.
Однако влюбленный человек не думает ни о каких опасностях. Весь мир в его глазах выглядит раем, полным счастья и радости.
Вот приближается лето. Осталось совсем немного — Илья окончит курсы, и все его мечты сбудутся. Пока что у него масса дел. День и ночь он занимается, поставив себе цель с отличием завершить учебу. Тогда он получит право выбрать место дальнейшей службы. Илья очень занят, не может урвать свободной минутки, чтобы помчаться к любимой. Но она уже не сердится на него, отлично понимая, что такое военные занятия. Как только он сдаст последний экзамен, все изменится, появится масса свободного времени. Вот тогда уже погуляют вдоволь. Встретятся, чтобы больше никогда в жизни не разлучаться.
Он уже обо всем подумал — и какие цветы купит, и как придет к ней с предложением, и что скажет родителям. Вызовет на свадьбу мать, сестренок, родичей из Меджибожа, пригласит всех знакомых и земляков, живущих в этом городе, своих новых друзей — курсантов. Если удастся, то наймет знаменитую капеллу музыкантов — клезмеров из родного городка. Гулять так гулять!
Мечты… Мечты… Удивительные сны одолевают его по ночам. И все такие радужные, хорошие! Приходят к нему и озаряют душу самым светлым, прекрасным.
Только бы скорее экзамены.
И счастливый день наступил!
Окончились экзамены. Начальники, преподаватели и друзья сердечно поздравили его.
В просторном зале столовой стояли празднично накрытые столы. Играл оркестр. Даже опрокинули по стаканчику вина по поводу того, что курсанты уже стали офицерами. Все успели прикрепить заранее приготовленные кубики. Лица сияли от счастья.
Старшина, зная, что Илья жаждет пойти к невесте, торжественно преподнес ему увольнительную. На целые cyтки освобожден он от всех занятий и может провести время, как ему заблагорассудится. Спокойно отправляйся в город, и никакие патрули тебя не задержат…
Сияя от радости, он взял из рук старшины долгожданную бумажку. Черным по белому было написано: курсант Илья Френкис действительно уволен на одни сутки в город Киев с 19.00 21 июня по 19.00 22 июня, что подтверждается подписью и печатью.
Он вспомнил о каких-то незаконченных делах и направился в свой угол. Снял гимнастерку, пришил свежий воротничок. Надо было еще побриться, помыть голову. Сильная усталость дала себя знать, и молодой офицер решил прикорнуть на несколько минут. Однако не почувствовал, как сладко заснул.
«Несколько минут» затянулись на добрых два часа. Поднявшись, понял, что уже поздновато идти в гости. Наверное, лучше будет хорошенько выспаться, отдохнуть, а уж утром отправиться на Тургеневскую.
Спустя полчаса он уже лежал на своей койке, просматривал свежие газеты — в последнее время из-за экзаменов не мог их читать. Но вскоре газеты упали на пол — он уснул богатырским сном. Начали мерещиться какие-то видения. Избыток радости одолевал его и делал счастливым. Таким счастливым, как теперь, он никогда еще не был…
Сколько времени проспал в эту первую свободную ночь, когда все тревоги и заботы остались позади, он не знал. Ужасающий грохот сбросил его на пол, из окон посыпались разбитые стекла.
Еще не успел опомниться, прийти в себя, как вблизи послышалось несколько взрывов, на сей раз еще более грозных и страшных. Донесся гул тяжело груженных самолетов.
Илья Френкис поднялся и увидел, что окна уже облепили встревоженные курсанты. Они стояли, задрав головы.
Высоко в небе проходили, словно на параде, бомбардировщики, а над ними кружились быстрокрылые истребители.
Ребята стояли, тесно прижавшись друг к другу. Не понимали, что случилось. А тем временем новая группа самолетов заходила с другой стороны — и снова завыли бомбы, от которых сотрясалось здание казармы, содрогалась земля.
Ребята, все еще не понимая, что случилось, спрашивали друг друга: что за взрывы среди ночи, откуда здесь облака дыма, пламя?
— Эй, братья молодые офицеры, какого черта вы повскакивали? Еще рано, спать надо! — послышался хриплый голос дежурного из дальнего угла.
— А ты чего там, оглох? Не слышишь, что творится?
— Взрывы… Неизвестные самолеты…
— Это там на полигоне, видать, стреляют… Маневры, наверное.
— Какие маневры? Какой полигон? Бомбами швыряют… Не видишь, как все горит?
— Паникеры! А ну-ка спать!
— Вот бахнет сюда бомба, и ты, брат, уснешь навеки!
— Война… Напали на нас…
— Кто на тебя будет нападать, граф Бобринский?
— Видать, немцы… Фашисты…
— С ума сошел! Недавно с ними договор о дружбе заключили…
— Гляньте, ребята, станция Пост-Волынский в огне! Вот… Рядом!..
— А там тоже что-то горит… Авиазавод, что ли?
— Немцы летят! Черные кресты на крыльях!
— Неужели напали, гады? Не может быть!..
— Как же не может быть? Сам не видишь? Повылазило?
Снова где-то грохнуло, казалось, совсем неподалеку, и тяжелое старинное здание училища дрогнуло, шатнулось, словно от землетрясения. На голову посыпалась штукатурка, стекла, заходили под потолком висевшие лампы, и сразу погас свет. Притаившиеся курсанты в нижнем белье казались призраками.
— Чего стоять? Сейчас рухнет здание! Выходите! — послышался чей-то грозный окрик. И ребята помчались вниз по чугунным ступеням на обширный двор, освещенный заревом пожарища.
Не верилось, не укладывалось в голове, что началась война. Но со всех сторон уже доносились тревожные призывы заводских гудков. Куда-то неслись машины пожарной команды, «скорой помощи».
Все уже собрались в просторном дворе и стояли группами, встревоженно посматривая на гремящее небо, вслушиваясь в далекие и близкие разрывы бомб. Люди обернулись к громкоговорителю, висевшему на высоком столбе, — может, радио заговорит. Но было еще слишком рано. Дежурные суетились без толку, пытались звонить по телефону, кого-то вызывали, кого-то искали. Носились связисты с катушками проводов. Двор гудел, и в этот гул все отчетливее и громче врезался тревожный голос заводских сирен. То и дело раздавались испуганные возгласы:
— Война… Напали на нас… Немецкие фашисты…
— Подлюги.!. Так неожиданно, из-за угла…
— Только недавно договор о мире и ненападении подписали!
— Злодеи!.. Что стоят их подписи…
— Гадам разве можно верить?
— Что же будет теперь?
— Как что? Дадим им в рыло, что ничего от них не останется! Мы с ними расправимся!
— Только, браток, не забывай, это очень опасный хищник! Вооружен до зубов…
— А мы что же, пойдем на них о пустыми руками? Мы тоже для них кое-что припасли…
— Мне все же кажется, что это какое-то недоразумение. Наши дипломаты вмешаются, и все будет улажено…
— Да, дипломаты вмешаются… Разве не знаешь: когда гремят пушки, рвутся бомбы, дипломатия спит…
Илья молча вслушивался в эти бессвязные слова и, ошарашенный, места себе не находил. Широкий двор гудел, как потревоженный улей.
Высоко в поднебесье появилась новая группа вражеских тяжело груженных бомбардировщиков. Какого черта было ему терять время на эти курсы? Надо было пойти в летную часть. Теперь он взмыл бы ввысь на истребителе, ринулся бы навстречу черным бомбардировщикам. Полетел бы в Берлин, нашел бы штаб сумасшедшего Гитлера, расправился бы с ним и всей его сворой. Уж он бы эту пакость проучил! Надо немедленно задавить фашистскую гадину, навеки отучить ее нападать на чужие страны, вообще отбить охоту воевать…
Пожалуй, там, на границе, идут жестокие бои. Но почему же врага пропустили сюда? Как он прорвался, забравшись так далеко? А где же наши? А чего мы ждем? Где начальство?
Сердце разрывалось от боли и досады, от чувства беспомощности перед стальной армадой вражеских бомбардировщиков. Хотелось выть, кричать, и он еле сдерживал себя. Что же это происходит? Ведь сколько раз заявляли, что воевать будем на чужой территории. Наши границы — священны… Даже песни об этом слагали…
Так нежданно-негаданно у парня все пошло прахом… Планы его полетели вверх тормашками.
Вместе с другими, не дожидаясь приказа, помчался он на третий этаж, в казарму. Быстро, как по боевой тревоге, оделся, выхватил из пирамиды винтовку и выбежал во двор. Сердце ныло от боли. Нащупал в кармане увольнительную записку. Как он просчитался, опростоволосился! Почему вчера медлил, не помчался к любимой? Теперь, видно, уже не удастся выбраться к ней! Как можно думать о свиданиях, встречах, об увольнительных, когда ты не знаешь, что прикажут тебе через несколько минут. Война, скоро, наверное, придет генерал, тот самый, который вчера на выпускном вечере пожимал руки и поздравлял всех, окончивших курсы. Не доведется, видимо, носить в петлицах кубики. Скоро прикатят машины, аккуратненькие, чистенькие, крытые брезентом, те самые, которые стоят в отдаленном конце двора. Курсанты возьмут с собой пулеметы, гранаты, боеприпасы. И помчатся к границе, чтобы мощным ударом опрокинуть проклятого врага. Перейдут границу и всей колонной двинутся прямо на Берлин. И никакая сила не сможет их остановить!
Он верил, — как верили в это и все его сверстники, — что фашистов быстро разгромят. Гитлер еще проклянет тот день, когда начал безрассудную войну.
В эту минуту, когда к нему пришли радужные мысли, когда все казалось таким легким и простым, Илья снова оглох от нарастающего гула вражеских бомбардировщиков. Сквозь неистовый гул прорвался взволнованный голос дежурного:
— Эй вы, философы! Чего рты разинули? Чего торчите, как свечи? А ну ложись! Огонь по самолетам!
Люди попадали на землю, тут и там застрекотали затворы винтовок, захлопали отдельные выстрелы.
— А может, это просто провокация? Немцы заблудились и приняли наш город за польский?
— Да… заблудились… напутали… Погляди только, как нагло они идут…
— Ничего, далеко не пройдут… Получат по рылу… сполна!..
— Разговорчики! Ложись! Не высовываться!
Гул усиливался. Казалось, все небо заполнилось зловещим грохотом.
Илья Френкис лежал на спине с винтовкой наготове, глядя на эскадрильи бомбардировщиков с черными крестами на фюзеляжах. Он четко видел: от них, прямо над головой, отделялись бомбы, издавая ужасающий вой… Ему казалось, что все эти бомбы обрушатся на него. И весь сжался. Горький ком застрял в горле. Что же это? Неужели смерть? Не успел даже вступить в бой с коварным врагом, убить хотя бы одного гада. Вдруг он отчетливо увидел, как ветер относит бомбы в сторону, на поле, туда, за железнодорожную насыпь, прямо в рожь. Когда они почти одновременно взорвались и его сильно подбросило, облегченно вздохнул.
Хотел было вскочить, думая, что опасность миновала. Но кто-то крикнул, чтоб не трогались с места. Еще не заглохло эхо от взрывов, как над головой засвистели пули, скосили множество веток с деревьев. Это немцы сверху открыли по курсантам стрельбу из пулеметов.
От самолетов отрывались новые бомбы и летели на землю. Но, странное дело, он не слыхал ни воя, ни свиста. Видел разинутый рот и искривленное лицо старшины, который отдавал какую-то команду, но ничего не слышал…
Что же это значит? Неужели он оглох?
Илья вскочил с земли, когда другие стали подниматься. Все бросились бежать в конец двора к складам, над которыми взвился густой дым. Видимо, бомба угодила туда и что-то загорелось. Надо скорее тушить. Ведь там боеприпасы, оружие, горючее…
Кто-то тащил шланги, огнетушители… Илья на бегу бил себя кулаками по ушам, стремясь вернуть слух, услышать команду.
А со стороны города все отчетливее доносились гул, свист заводских сирен, неистовые гудки паровозов, сигналы пожарных, «скорой помощи». Слышался плач женщин, детей, их рыдания раздирали душу. «Война… война…» — стучало в висках. Не хотелось верить, не укладывалось в сознании. Но густой дым, зарево пожарищ, окутавшие полнеба, страшный рев вражеских бомбовозов подтверждали, что это так.
Примерно через час после налета пожар в огромном дворе погасили, и только головешки дымились. Илья взглянул на свой мундир, на недавно до блеска начищенные сапоги, и сердце его защемило. Но что поделаешь, когда пришлось вытаскивать из складов ящики, лезть в огонь? Не до мундира было!
Сказал бы ему кто-нибудь вчера, что утром придется тушить пожары в казарме, что подобное вообще возможно, он посчитал бы этого человека сумасшедшим.
Потушили пожар, Илья поспешил умыться, привести в божеский вид себя и свое обмундирование. На площади застрекотал громкоговоритель. Послышался сперва хрип, потом удар гонга, и туда со всех сторож бросились курсанты.
Затаив дыхание, напряженно смотрели на молчащий громкоговоритель в ожидании новостей.
Но странное дело! Вместо сообщения последних известий передавали бравурные марши и, как в добрые мирные дни, разносились по огромному двору, точно ничего не случилось, знакомые слова: «Если завтра война, если враг нападет…».
Рупор разрывался, хрипел, гудел снова и снова: «Если завтра война…».
Все стало ясно позже, когда выступил по радио Молотов. Уже несколько часов вдоль всей границы шла кровопролитная жестокая война. Вражеские бомбовозы громили порты, узловые станции, города и села. В некоторых районах немецкие танки вторглись на советскую территорию и рвались к жизненно важным центрам. Фашистские орды напали на нашу священную Родину.
Теперь все доморощенные «дипломаты» и упрямые спорщики притихли. Трубач протрубил боевую тревогу. К площади спешили курсанты, вооруженные винтовками и пулеметами. Знаменосцы вынесли боевое знамя, сняли с него чехол, и мягкий ветер подхватил алое полотнище. Оно гордо реяло над головами, призывая к бою, кровавому, тяжелому бою с сильным и жестоким врагом.
Суровые, сосредоточенные воины стояли, сжав в руках оружие. Веселые, задористые ребята, казалось, сразу повзрослели, возмужали…
Седоватый полковник, начальник училища, поднялся на наскоро сколоченную трибуну. Окинул суровым взглядом ровные ряды бойцов. Голос его чуть дрожал. Он говорил коротко, понимая, что больше, чем только что все услышали по радио, не скажешь. Всем было понятно, что речь идет о судьбе Родины.
Под красным боевым знаменем, преклоняя колени, люди принимали воинскую присягу. Четко и мужественно звучали ее слова. Отныне каждый понимал, что настало время, когда нужно на деле доказать свою верность солдатской клятве.
Загрохотали свежевыкрашенные грузовики, долгие месяцы стоявшие в конце двора. Захватив с собой немудреное солдатское имущество, вещевые мешки, все заняли на них места. Их повезут к старым лесам и дубравам. Там молодых офицеров распределят по воинским частям.
Колонна мчалась по главной улице. Вдоль тротуаров стояли толпы горожан, махали вслед руками, платками… На глазах у женщин виднелись следы слез. С болью смотрели они на молоденьких воинов и думали: сколько поляжет их в боях, не возвратится к своим матерям, женам, невестам!
Со всех сторон неслись напутственные возгласы — пожелания поскорее разгромить врага и вернуться с победой.
Никто в эти часы не оставался дома. Весь город, казалось, высыпал на улицы, на площади; все окружили репродукторы и чего-то ждали. Гремела медь оркестров.
Илья Френкис сидел на одном из грузовиков, смотрел на людей. Горький ком душил горло. Не верилось, что это война.
Он никогда не простит себе вчерашнюю оплошность. Иметь увольнительную записку и не побежать хоть на один час к девушке, которая с нетерпением ждала его! По отношению к ней это предательство! Как он искупит вину? Когда ее теперь встретит? Кто знает, на сколько разлучит их судьба и где они будут искать друг друга. А далеко отсюда, в маленьком местечке, ждут его мать и сестры. Он так был занят все это время, редко писал им. Они будут мучиться и страдать. Да и живы ли они? Ведь это так близко от границы. Немцы, наверное, уже бомбили там железную дорогу, а может, и само местечко…
Ни с кем не успел он проститься!
Чем больше отдалялся от города, который за эти месяцы стал ему до боли близким и любимым, тем сильнее ощущал трепет в душе. Он оставлял здесь частицу своего сердца.
В голове все перемешалось, томило плохое предчувствие. Но он считал, что уезжает не надолго. Война не затянется. Страна соберется с силами и обрушится на врага. Неделя, ну от силы две — и фашистские гады будут разгромлены. Ребята возвратятся назад с триумфальной победой, в почете и славе, а возможно, с орденами и медалями.
Люди, которые сейчас с любовью провожали колонну, встретят победителей уже не со слезами, а с торжеством и радостью. Иначе быть не может!
НЕ ВСЕГДА СБЫВАЮТСЯ МЕЧТЫ
Да, на сей раз пророчества внука Гершелэ из Острополья не осуществились. Ни через неделю, ни через месяц, даже через год эта война не кончилась.
Сведения о битвах, сражениях, которые Илья почерпнул на курсах, оказались детской игрой по сравнению с тем, что увидел и пережил за эти несколько дней войны. Все выглядело далеко не так, как писалось в уставах и инструкциях. Ни в одном предвоенном фильме, где изображались наступления, кавалерийские рейды и психические атаки с барабанами и трубами, не было ничего похожего на то, что происходило теперь.
В небе шли одна за другой вражеские эскадрильи, осыпая землю бомбами, поливая все вокруг пулеметным огнем, превращая кварталы в сплошные пожарища и развалины. По дорогам, по полям двигались колонны вражеских танков, а за ними шли белобрысые автоматчики с непокрытыми головами, с засученными рукавами. Трудно было определить, где линия фронта, где тыл, — все смешалось в смертельной неразберихе…
Казалось, не только люди, сама земля не выдержит этого огня.
Будь мудрецом, иди знай, как начнется эта война!
Илья Френкис с большим трудом нашел полк, куда его назначили переводчиком. Несколько раз полк вступал в бой с превосходящими силами противника и понес огромные потери.
Илья еще не успел представиться комполка, вручить предписание, как уже пришлось занять место в цепи контратакующих бойцов. Отбиваясь от вражеских автоматчиков, поспешно зарывались в землю, швыряли гранаты и бутылки с горючей смесью по танкам, которые словно из-под земли вырастали, появлялись то слева, то справа, то совсем позади… Он шел через пашни, где готовые вспыхнуть колосья били наотмашь по лицу, пробирался в глубь пылающих хлебов — там фашисты уже сбросили десантников.
Целые сутки не пил, не ел, не имея ни минуты передышки. А когда ночью бой немного утих, где-то на другом фланге обороняющегося полка захватили трех пилотов со сбитого «хейнкеля». Лейтенант поспешил в штабной блиндаж на допрос первых пленных…
Он растерзал бы этих подлых головорезов, излил бы на них свою жгучую ненависть. Но пришлось держаться, не подавать вида, что презирает их. Гитлеровцы должны увидеть перед собой лояльного русского офицера-переводчика, которому дано лишь одно право — переводить то, что захочет узнать у фрицев командир полка.
Мерзкие подлецы со свастикой на рукавах смотрели нагло, с противной ухмылкой. Они еще не утратили былого гонора, поглядывали на него и на всех, кто был в блиндаже, с сожалением — мол, недолго вам осталось жить на свете… Неважно, что не удалось вас убить, это сделают те, которые скоро вновь налетят… На каждый вопрос отвечали, как попугаи, заученными, стереотипными фразами: еще неделька-другая, и фюрер поставит Россию на колени, въедет на белом коне в Москву и все пойдет прахом. Капут России!
Еще горше становилось на душе, когда пленные хвастали дьявольской силой, стоящей за ними. Не жалели, что уничтожили столько городов и сел, столько невинной крови пролили. Они еще будут воевать против русских и заслужат у своего фюрера много железных крестов!
Илья переводил слово в слово все, что говорили пленные, перевел вопросы командира полка и комиссара. А по окончании допроса схватил винтовку, гранаты и бросился к бойцам, которые уже отбивали новую атаку. Фашисты неустанно рвались вперед.
За несколько дней беспрерывных боев лейтенант получил боевое крещение, научился воевать. Исчез страх перед надвигающимися танками. Он усвоил науку: не следует кланяться каждой дуре-пуле, врага можно бить, заставить бежать, поднимать руки в смертельном страхе. И хоть полк значительно уменьшился, поредел за эти дни, но стал еще более грозным. Люди стояли насмерть. Когда пришел приказ отступать, отходили скрытно, тихо, умело, прикрывая отходящих огнем.
Прошло еще несколько дней беспрерывных боев, и молодого лейтенанта-переводчика трудно было узнать. Он заслужил признание и уважение солдат, все время был с ними на самых опасных участках и не терялся в сложнейших условиях. Его не видели мрачным, угнетенным, он не утратил чувства юмора, не расставался с шуткой, и это придавало окружающим новые силы. Со стороны могло показаться, что это бывалый солдат, испытанный воин и служит в полку невесть сколько времени.
Круг его товарищей и друзей расширялся о каждым днем.
В эти тяжкие дни отступления солдаты нуждались в его веселом, добром слове, задористой шутке да еще в примере смелости и отваги! Там, где он появлялся, — в траншеях, блиндажах, на огневых позициях и просто на поле, в окопах, — сразу становилось легче на душе. После каждого допроса рассказывал подробности, сообщал, что пленные говорят и о чем думают. В таких случаях выпячивал наиболее смешные моменты, заставляя окружающих смеяться, — знал, что смех в это тяжелое время подобен душевному бальзаму. Подчас немного преувеличивал, помня, что доброе слово — лучшее лекарство от всех бед и невзгод.
Он много вынес из этих коротких разговоров с пленными фашистами, видел их насквозь, разгадывал мелкие душонки, отупевшие головы. Он смотрел на них живых вблизи, а его товарищи солдаты видели их на расстоянии и, главным образом, мертвых.
И все же как ни трудно и ни горестно было на душе, Илья старался не падать духом, хотя сердце подчас чуть не разрывалось от горечи. Многого из того, что он слышал от допрашиваемых нм головорезов, не рассказывал своим товарищам, чтобы не бередить живые раны; ему-то хорошо известно, что творят эти изверги в захваченных городах и селах, как жестоко расправляются с мирным населением и с теми, кто попал к ним в плен. Сердце обливалось кровью, когда думал о Меджибоже. Мать, сестры, родные и друзья, видимо, не успели вовремя уехать. А что теперь там, в Киеве? Где сейчас его девушка, эта светлая мечта? Немцев задержали в каких-то двадцати пяти километрах от города, на реке Ирпень. Оттуда прямой путь к столице. Людей эвакуируют на восток, может, и Рита со своими родителями уже вырвались, хотя отец ее и брат, наверное, ушли на фронт… Если она уехала с матерью, где же тогда ее искать и куда писать? Что можно теперь сделать для нее? Ровным счетом ничего! Он ведь находится в самом пекле сражений. Он солдат, и от него, как от сотен тысяч таких же бойцов, зависит судьба целой державы! И он обязан думать только об одном: остановить фашистскую мразь, не дать ей осуществить коварные замыслы и планы, отогнать от нашей священной земли!
Если этого не удастся сделать, если не нанести врагу смертельного удара, не добить его, то жизнь ломаного гроша не стоит! О каких невестах, свиданиях, родичах можно думать? Фашистские палачи оставляют за собой реки крови, руины и пожарища. Танковые колонны торопятся все живое сравнять с землей, превратить любимую Родину в пустыню, уничтожить, закрепостить все народы, превратить людей в рабов. Идет ожесточенная битва не на жизнь, а на смерть.
С тяжелыми боями, сдерживая бешеный натиск врага, полк отходил на восток. Там, где удавалось, он останавливался, зарывался в землю, снова вступал в бой, задерживал на какое-то время продвижение, кое-как пополнял свои силы.
И хотя полк сильно поредел, он с каждым днем сражался все яростнее и успешнее. Разобравшись в коварной тактике врага, бойцы и офицеры научились на поле боя громить, обескровливать гитлеровцев. Гранатами и немудреными бутылками горючей смеси уничтожали танки, обычными винтовками-трехлинейками образца девяносто первого года и пулеметами «максим» сбивали вражеские бомбардировщики. Прошло немного времени с начала войны, и уже трудно было узнать бойцов.
Близилась осень.
На широких просторах юга после ожесточенных боев врага остановили, и он стал быстро зарываться в землю. По ходу сражений можно было предположить, что ему придется зимовать в пустынных степях донецкого края, а это никак не входило в стратегические планы Гитлера.
Стрелковый полк, в котором воевал молодой лейтенант, прошел с тяжелыми боями сотни километров, выдержал все испытания, правда, потерял лучших своих солдат и офицеров. Полк остался верен до конца красному знамени, боевой воинской клятве.
Где-то неподалеку от Ворошиловграда он занял новые позиции, окопался. Каждый боец знал, что отныне ему придется сражаться за троих, мстить проклятым фашистам за тех, кто не дошел сюда.
За короткое время поредевшие батальоны со своим вооружением, обозами, пушками, машинами окопались, создав линию обороны. В трехстах метрах от выросших здесь траншей зарылся и враг.
Готовились к новому сражению. По всей видимости, оно начнется с наступлением весны.
Фашисты с нетерпением будут ее ждать, так как привыкли воевать, лишь когда устанавливается хорошая погода, когда просыхают дороги, чтобы техника не застревала в грязи. Гитлеровцы не терпят осенней распутицы и зимних холодов. Ведь они не запаслись теплой одеждой. Фюрер посулил, что через месяц-другой после начала воины солдаты отправятся по домам. Но вышло не но плану…
Завыли, закрутили холодные ветры, необычно рано в атом году пришла зима — жестокая, холодная, снежная. Таких уже давно здесь, на юге, не наблюдали.
Не иначе, как фюрер чем-то прогневил господа бога, и тог не помог ему добиться скорой победы над большевиками. К тому же русские обнаглели и воюют не по правилам. Виданное ли это дело, чтобы во время длительных дождей или метелей, когда вокруг ни зги не видно и фрицы дрожат от холода в своих траншеях и блиндажах, как дворовые псы в будках, то тут, то там нападают на них русские солдаты, разведывательные группы, а на тылы налетают партизаны, уничтожают, жгут все подряд, взрывают железнодорожную линию, рвут связь…
Нет, советские люди совсем не такие, как Гитлер представлял их себе. Он сказал, что немецких солдат будут встречать как дорогих освободителей с хлебом-солью, а их встречают повсюду свинцом, ненавистью и презрением.
«Да что же это, — жаловался новый пленный, — здесь, в глубине России, немецких солдат гибнет больше, чем во время боев! Кладбища растут, как грибы после дождя…»
Нет, такая война им не подходит! Зачем только втравили их в эту авантюру? Ничего похожего на то, что было в Австрии, Чехословакии, Франции… Видать, великий фюрер тут чего-то не домыслил… Застряли в этих степях, и кто знает, как унесут они отсюда ноги.
Приуныл фриц, опустил голову.
Радио сообщало, что на фронтах полное затишье. На юге — без существенных перемен. Идут поиски разведчиков, происходят мелкие стычки. Немецкие солдаты испытывают на своей шкуре, что это значит — «без перемен», «поиски разведчиков». Ни днем, ни ночью нет им покоя. Ни на переднем крае, ни в глубоком тылу. Небольшие группы глубокой ночью проникают в тыл, громят, уничтожают, захватывают в плен, жгут, нагоняя смертельный ужас…
Пылают склады с боеприпасами, оружием. Летят под откос вражеские эшелоны…
А там, на участке полка, молодой лейтенант-переводчик все чаще участвовал в допросе пленных. Смотрел на этих искаженных страхом «победителей» — грязных фашистских молодчиков — и в душе торжествовал.
Нет, это уже другие фрицы! Отнюдь не те, которых он видел в первые месяцы войны… Куда девался их гонор! Теперь во время допроса не вели себя так самонадеянно и нагло, как прежде. Они уже позабыли о белом коне, на котором Гитлер собирался въезжать в Москву. Эти молодчики вообще, оказывается, не жаждали войны… Им достаточно было того, что удалось расширить границы за счет многих стран Европы. Ну, а с Россией можно было и повременить…
Фриц запел совсем иную песню! Не тот, не тот фриц пошел! Вдруг стал поминать фюрера весьма неприятными выражениями. Злился на него, ругал безбожно, что он обманул немецкий народ, болтал все время о блицкриге, а тут приходится заживо гнить в русской земле, да к тому же неизвестно, чем все это кончится. Нет житья нигде — ни в окопах, ни в тылу, ни на дорогах! Иное дело было там, во Франции. А здесь? За все эти тяжелые месяцы войны фриц даже в ресторане или кафе как следует посидеть не мог! Нет, фюрер явно чего-то не учел… Болтал, болтал, что Красная Армия разбита, уничтожена чуть не вся русская авиация. А их бомбардировщики уже бомбят Берлин и Кенигсберг, порты Германии. Вот тебе и уничтожена советская авиация… разбита русская пехота… не существует больше Советской власти… Тут, на юге, красные то и дело предпринимают на разных участках стремительные атаки…
Нет, идет страшная война без правил. В таких условиях немец воевать не может!.. Капут! Всему капут!
Переводчик выслушивал их жалобы и дословно переводил начальству. А затем рассказывал все это своим однополчанам.
Но главное заключалось в том, что фриц стал уже думать, рассуждать! А это означало для рейха катастрофу. Если немецкий солдат жалуется на своего фюрера, стало быть, он потерял веру в победу. А это уже полный крах. Возможно, не так скоро, но конец один: отсюда, из Советской России, ему не так-то легко будет унести ноги… «На фронтах без существенных перемен. На юге — без перемен. Поиски разведчиков… Бои местного значения…» — монотонно передавало каждый день фашистское радио…
Глубокой ночью в жарко натопленной землянке бойцы спали с винтовками и автоматами, а Илья Френкис сидел возле маленького радиоприемника и вслушивался в голос Москвы. Нужно было записывать сводки, чтобы утром передать ребятам. Каждый с нетерпением ждал новостей и по фронтам, и в глубоком тылу. А еще надо знать, что в стане врага, в самой нашей столице…
Переводчик не знал покоя ни днем, ни ночью. Это был уже далеко не тот зеленый лейтенант, который пришел в полк в разгар боя. За эти тяжкие месяцы стал настоящим воином.
Теперь время шло, казалось, быстрее. После осенней распутицы, неумолимых степных ветров и колючих дождей неожиданно настали морозы, адские холода. Лихо пошли гулять по заснеженной степи буйные вьюги.
Кажется, за все мирные годы не было здесь таких метелей. И хотя нашим солдатам приходилось в открытых траншеях и нетопленных землянках довольно туго, они терпели, радуясь, что для гитлеровцев эта погода — гибель. Пусть сильнее жгут морозы, пусть знает подлый фашист, что такое русская зима! Пусть проклинает он тот день, когда ступил на нашу землю! Если не погибнет в этой непроглядной степи, то закажет внукам и правнукам идти войной на Россию!
Однако беспокоило другое: «Что готовит враг на весну и лето? Какие планы он разрабатывает? Что думает предпринять?»
Но важными делами войны должны заниматься не тут, в траншеях. Хоть и необходимо в точности знать: «Что замыслил враг, окопавшийся напротив? Какими силами располагает? Где его тылы, резервы? Каков он, противник, с которым скоро придется сразиться?»
Но, видать, фриц не придет добровольно, обо всем этом не поведает. Его необходимо пригласить сюда, чтобы развязал язык и обо всем рассказал.
И полковая разведка в эти морозные зимние ночи не знала передышки. Когда бушевала страшная метель, отчаянные ребята облачались в белые халаты, брали автоматы, кинжалы, гранаты и пробирались во вражеский стан, бесстрашно бродили по тылам, доставая «языков». Для таких вылазок выбирали ночи, когда сам черт не отваживался высунуться на свет, а немцы и подавно. Они прятались в своих щелях.
В группы разведчиков отбирали смекалистых, ловких и сильных духом ребят, которые спаяны крепкой дружбой, готовы друг за друга в огонь и в воду.
Недаром говорят о бездушном себялюбце, который не выручит, не поможет в беде: «С этим в разведку не пошел бы…» Не зря говорят!
И когда солдату скажут, что с ним охотно пойдут в разведку, это для него наивысшая похвала, самая большая награда. Лучшее свидетельство того, что ему доверяют, считают верным человеком.
С этим скромным и веселым лейтенантом разведчики охотно ходили в тыл врага на «горячее» дело, за «языком». С ним чувствовали себя не только уверенно, им даже бывало весело! В самую сложную минуту обращался он к шутке, и усталость, все опасности как-то незаметно сникали. Его находчивость, умение ориентироваться в незнакомой местности, принимать мгновенное решение, давать советы в самые критические минуты, в наисложнейших ситуациях постоянно приносили успех. Хорошо было ходить с ним в разведку еще и потому, что он отлично владел немецким — это очень выручало. К тому же умел выбрать такого немца, который нужен, мог рассказать что-то важное… Допрос начинался сразу же, как только схватывали «свеженького языка». А то, бывало, с огромным трудом захватишь немца, намучаешься с ним, жизнь на кон поставишь, а он, оказывается, сам по себе ломаного гроша не стоит. Ничего не знает, ничего не может рассказать. И все усилия идут прахом.
Молодой лейтенант, что называется, на ходу угадывал: стоящий это «язык» или нужно искать другого…
Однажды в сильную метель, — казалось, все бесы вырвались из своих пещер и закружились в страшном хороводе, ветер валил с ног, а снег забивал глаза, и ни зги не было видно, — группа разведчиков вместе с переводчиком направилась в крутую балку. Приблизившись к часовым, которые зарылись в снег и храпели, как недорезанные боровы, тихо и быстро расправились с ними и поползли дальше.
Но поди разберись в такую ночь, где этот штабной блиндаж и кто в нем находится.
Вскоре увидели довольно высокий снежный холм. Но какой-то он необычный. Присмотрелись лучше, и кто-то из ребят увидел, как потянуло оттуда дымом.
Вокруг — белая пустыня. Едва виднелись следы шагов.
Зарывшись в снег, наблюдали за холмом. Услышали приглушенный говор, смех. Кто-то тянул унылую солдатскую песню.
— Местное начальство, что ли, развлекается, — тихонько промолвил лейтенант, не сводя глаз с бугорка-блиндажа. — Вот бы нам достать оттуда какого-нибудь деятеля… Уж мы бы отпраздновали…
Взглянул на ручные часы — уже за полночь. План возник мгновенно. Коли начальство пьет и гуляет, значит, скоро захочет спать, а кому-то и приспичит по нужде… Тогда и хватай! Надо, стало быть, набраться терпения и ждать!..
Глубокая ночь. Неистово завывал ветер. Где-то неподалеку шумели заснеженные кусты. То тут, то там с большими интервалами во времени вспыхивали разноцветные огни ракет, изредка раздавались глухие, точно простуженные хлопки выстрелов, автоматные очереди. Немцы баловались для храбрости, чтобы отпугнуть нежданных гостей. А сами зарылись в снег, дрожа от холода. Это хорошо было известно разведчикам. Знали и то, что в такую ночь легче взять «языка».
А из заснеженного блиндажа, откуда вился дымок, все доносился хриплый голос. Певец не унимался. Кто-то тихонько подыгрывал ему на губной гармошке. Видать, торжество пошло на спад.
Притаившись в заснеженном углублении, разведчики напряженно смотрели в сторону холма и размышляли, как поступить. Подползти и бросить гранату, чтобы успокоить сразу всех немцев? Но тогда «языка» не возьмешь. Придется уйти несолоно хлебавши. Ждать? Но сколько можно ждать? Близится рассвет, а здесь долго задерживаться опасно…
Лейтенант с двумя бойцами подполз ближе. Отчетливее услышал голоса и понял, что там отмечают день рождения, кого-то поздравляют. Стало быть, не солдаты, а начальство… «Вот именинника бы схватить!» — подумал. Но поди разберись, кто именинник, а кто просто гость…
Разведчики глубже врылись в снег и не сводили глаз с блиндажа. Сколько так пролежали — неизвестно. Вдруг скрипнула дверь. Густое облако пара вырвалось из укрытия, в проеме показался грузный немец в расстегнутом кителе и с обнаженной головой. Яростно выругавшись, — вид-по, сердился на вьюгу, — он неровным шагом направился в сторонку, к кустам.
Кивнув ребятам, чтобы они приготовили гранаты и взяли на мушку вход в землянку, лейтенант пополз по снегу, встал во весь рост и негромко, на чистейшем немецком языке, поздравил именинника с рождением. Тот опешил и онемел от ужаса, увидев перед собой дуло пистолета. От сильного удара рукояткой по голове свалился в снег. В одно мгновение рядом выросли два разведчика, сунули немцу в рот рукавицу, ремнем связали руки и потащили к балке.
У фашиста свалились с носа очки, он что-то мямлил, подергивая плечом. Но в эту минуту подскочили еще двое и потащили пленника. Сами не заметили, как преодолели эти несколько десятков метров.
Они уже были на «ничейной» земле, как со стороны холма послышались шум и крики — коллеги немца, видимо, забеспокоились, что так долго не возвращается их именинник. Но разведчики уже были вне опасности. Только теперь лейтенант присмотрелся к добыче.
— Осторожнее тащите его… — сказал смеясь. — Это не простой «язык», а важная птица. Обер-лейтенант, да еще с крестами. Если не ошибаюсь, это и есть именинник… Отпраздновал…
Заметив, что русский и его спутники смеются, гитлеровский обер стал гримасничать, кивать головой, злиться. Видите ли, очень холодно… Замерзает… Он без шинели н шапки.
— Герр обер-лейтенант, веди себя спокойнее, — сказал по-немецки Илья. — Я понимаю, там, в блиндаже, тебе было приятнее. Но что поделаешь. Ты пришел на нашу землю, тебя никто не звал. А незваный гость — что кость в горле. Так уж, пожалуйста, потерпи… Шагай быстрее, глядишь, и отогреешься… Уже скоро мы будем дома, там сразу станет теплее…
Солдаты прислушивались к словам лейтенанта, смеялись, хоть плохо понимали, что он говорит. А немецкий офицер все еще возмущался, строил дикие гримасы. Ему явно не нравились такие именины…
Разведчики были уже неподалеку от покатых белых холмов, возле передовой линии, когда в том месте, где захватили «языка», поднялась стрельба. Застрекотали пулеметы. Небо осветилось многоцветными лентами трассирующих пуль. С визгом вонзились в него ракеты. Немец, дрожа от холода и страха, оглядывался, замедлял шаг, надеясь на спасение. Но его слегка подтолкнули автоматами, чтобы шел быстрее.
Оживленные, шумные и веселые, вернулись разведчики с ценной добычей. Через несколько минут офицера привели в штабную землянку.
Было далеко за полночь, но командир полка не спал, ожидал их. Поздравив с успешной вылазкой в тыл врага, он тут же приступил к допросу. Надо как следует побеседовать с этим «героем». Времени не так уж много. «Языка» придется ранним утром отправить в штаб дивизии, а может, и армии.
Офицер тем временем сидел возле железной печурки, пригорюнившись, мрачно, исподлобья косился на людей, которые входили и выходили из землянки. Он молча жался к огню, дрожа не так от холода, как от страха. Разведчики еще до того, как привели немца в штабную землянку, вытащили у него изо рта рукавицу. Лейтенант вернул ему очки. Тот водрузил их на длинный нос, чуть искривленный, как казачья шашка, с ненавистью посмотрел на стройного разведчика, который столь неожиданно притащил его сюда, и покачал головой…
Увидав перед собой старших офицеров, фашист стал размахивать руками, жаловался, что этот молодой человек и его люди вели себя с ним грубо, не по правилам, даже не позволили ему взять с собой шинель и шапку, а на дворе такой страшный мороз…
Командир полка выслушал жалобу сникшего обера. Пряча в усы лукавую усмешку, передал через переводчика, что это в самом деле невежливо со стороны разведчиков так грубо обходиться с гитлеровцами. И посулил, что в следующий раз, когда его бойцы отправятся в тыл к врагу, он прикажет им везти «языка» на лимузине…
До рассвета допрашивали пленного. Чуть свет его отправили в штаб армии, а лейтенант, смертельно усталый, поспешил в землянку, где отдыхали его друзья.
С его появлением все проснулись, окружили, стали допытываться, что сказал фашист и поправился ли «язык» начальству.
Кто-то вскипятил в котелке чай, развязал вещмешок и угостил лейтенанта чем пришлось. Затем подвинулись на верхних нарах, чтобы он мог поспать, пока еще тихо… Тут один из молодых бойцов обратился к нему:
— Товарищ лейтенант, говорят, до войны вы преподавали математику и немецкий язык. Где же вы научились воевать?
Илья Френкис, обжигая губы горячим чаем, улыбнулся.
— Понимаешь, Митюха, все это правда. Но воевать я научился лет с шести, в Меджибоже. Там на Буге стоит древняя крепость с бойницами, амбразурами. И мы, мальчишки, воевали целыми днями. Воевал и я, не подозревая, что эта наука мне еще пригодится…
Ребята весело смеялись, а он продолжал обжигать губы кипятком.
— Ну, пусть по-вашему, товарищ лейтенант, — не успокоился паренек. — А где же вы научились шутить, рассказывать веселые истории?
Илья пожал плечами и отодвинул от себя котелок.
— Понимаешь, друг, этого не объяснишь…
После долгой паузы продолжил:
— У нас все смеялись и шутили. Наши земляки утверждали, что десять минут смеха прибавляют человеку год жизни… А учились они у одного веселого человека, который давным-давно жил у нас и забавлял всех. Звали его Гершелэ из Острополья.
— А кто он был, этот весельчак?
Илья развел руками.
— Ну, как бы тебе объяснить, Митюха. Может, слыхал про такого — Насреддин из Бухары… Был в Средней Азии такой шутник, острослов, мудрец… Даже фильм о нем показывали…
— Конечно, слышал! Насреддин из Бухары… Он высмеивал баев, значит, кулаков, помогал бедным…
— Ну вот, такой же, примерно, был и у нас, в Меджибоже. И звали его Гершелэ из Острополья. Каждый народ имеет своего мудреца, веселого рассказчика… Вот и у нас он был. Давным-давно умер человек, а имя его навеки осталось в памяти народной…
Он неторопливо рассказывал о проделках и шутках своего знаменитого земляка, и молодые солдаты за животы хватались от смеха…
Лейтенант взглянул на часы.
— Да что мы тут разболтались! Спать надо! Скоро музыка фрицев заиграет и не даст выспаться.
Сбросил фуфайку, сапоги, взобрался на нары и вытянулся во весь рост, испытывая сладость отдыха. Его просили продолжить рассказ, но он махнул рукой:
— Другим разом, а теперь спать. Устал страшно. Спохватятся фрицы, что мы у них из-под носа выхватили столь важную персону, и такой сабантуй устроят, только держись!
Зима выдалась на редкость лютая. Мороз все крепчал, казалось, холоду конца не будет, а эти глубокие снега никогда не растают.
Лейтенант уверял, что после такой зимы им уже все будет нипочем. А когда окончится эта трудная и жестокая война, то тем, кто уцелеет, не страшно поселиться хоть и на Северном полюсе. Уверял: хоть нам и самим трудно, но морозы отлично заморозят фашистов, больше им уже не захочется зимовать в России. А тем временем бойцы укрепляли свои позиции, углубляли траншеи, хотя окаменевшая земля напоминала гранит, с трудом поддаваясь солдатским лопаткам и киркам. Все отлично понимали, что с наступлением оттепели враг с новыми силами обрушится на советские войска. То, что его остановили в донецких степях, на юге, и нанесли такие удары, заставили чуть не на всю зиму зарыться в землю, приводило фашистов в бешенство. Они постараются взять реванш.
Хотя зима тянулась как вечность, но и она подошла к концу. А когда подсохли дороги и настали теплые дни, тучи гитлеровских танков и самолетов, свежие дивизии, только что переброшенные сюда из других стран и фронтов, пошли в наступление и прорвали в нескольких местах линию обороны. Начались тяжелые бои за каждый клочок земли.
С большими потерями бойцы отбивали одну за другой танковые атаки. Перед траншеями, у самых брустверов, горели подбитые машины, валялись горы трупов хваленых немецких автоматчиков из тех, которые прошли всю Европу и здесь, на высохшей и потрескавшейся от жары донецкой степи, нашли свои могилы. Лишь час назад, а может, и того меньше, шли с автоматами в полный рост за броней они, эти белобрысые, озверевшие изверги с засученными рукавами, шли нахраписто, уверенно. Но далеко не прошли. Остались навечно лежать на дорогах и высохших травах…
Степь вокруг горела, дымилась, все содрогалось, скрежетало. Казалось, нет такой силы, которая устояла бы перед бешеным натиском фашистов. Полк стоял насмерть. Бойцы яростно сопротивлялись, то и дело переходя в контратаки.
Весь день на этом участке фронта не прекращались бои. Много раз наши доблестные воины отбивали атаки, поредевшие роты вступали в рукопашную схватку с врагом. Но силы таяли, ощущалась нехватка боеприпасов. Дороги отрезаны, и резервы не могли сюда пробиться.
Ряды защитников укрепления все редели. Не успевали выносить раненых, контуженых. Бескрайнее поле превратилось в кромешный ад — оно было перепахано бомбами, снарядами, усеяно осколками, трупами.
К концу дня связь с соседними полками окончательно прервалась. Справа и слева фронт был оголен, немцы продвинулись далеко вперед. Мин и патронов осталось считанное количество. Отрезанный от своих тылов и соседей, полк все же сражался. Однако всем было понятно, что он долго не удержится. Надо отступать. Но куда? Разведчики докладывали, что не смогли пробиться к своим. Всюду немецкие танки, автоматчики, десантники. Полк оказался в полном окружении. Надо попытаться пробиться через территорию, захваченную врагом.
Ночью, когда бой немного утих, командир собрал уцелевших офицеров в лощине, чтобы принять решение, как быть дальше. Объяснять обстановку не пришлось. Всем и так было ясно, что попали в ловушку, из которой необходимо вырваться любой ценой.
Похоронив убитых, люди соорудили носилки для раненых, а кого можно, устроили на уцелевших подводах, и глубокими балками и впадинами отправились в сторону Дона, к переправе, надеясь в пути соединиться с отступающими частями, чтобы с совместными боями вырваться из окружения.
Напрягая последние силы, неся с собой раненых, уцелевшие боеприпасы, люди шли степью, стремясь до рассвета выбраться из смертельного круга.
А ночь, как назло, была ясная. Вовсю светила багровокрасная луна. Ни единой тучки не плыло по небу. Огромные розоватые южные звезды перемигивались, срывались где-то над горизонтом и, прочертив серебристую линию, падали с бешеной скоростью.
Люди поглядывали на звездное небо — ничего хорошего оно им не сулило. И в самом деле, после небольшого затишья снова всполошилось, появились вражеские самолеты и обрушили на землю град бомб. Непроглядная степь не могла скрыть выходивших из окружения бойцов, хотя все было окутано пылью и дымам. Среди зловещих осколков лежали трупы. И не оставалось времени, чтобы их похоронить. Бойцы только подбирали раненых товарищей и несли на себе к переправе.
Остатки полка то и дело наталкивались на врага, после коротких вспышек боя прорывались вперед или сворачивали в сторону. Три дня и три ночи, выбиваясь из сил, прорывались бойцы к своим. Но пока безуспешно. Их оставалось все меньше, а боеприпасы уже были на исходе.
Положение стало совсем критическим после того, как пали в бою командир полка и группа старших офицеров. Всем вместе не вырваться из этого кольца — слишком заметная цель для вражеских самолетов, которые то и дело повисали над головой. Приходилось каждый раз отбиваться от подвижных немецких групп автоматчиков. С каждым часом людей становилось все меньше.
Пришли к решению прорываться сквозь вражеское кольцо небольшими группами и то по ночам, а днем скрываться в балках, в кустах, бурьянах.
Выходил из окружения и лейтенант Илья Френкис. Выше по званию офицера в группе не было, и ему пришлось ее возглавить. Их собралось сто человек, среди которых было много раненых.
Потянулись тяжелые дни. Группа держалась ближе к ярам, балкам, подальше от большой дороги, где двигались вражеские колонны. Не зная ни сна, ни отдыха, люди исподволь приближались к Дону. Уловив момент, нападали на вражеские обозы, чтобы разжиться оружием, боеприпасами, продовольствием, и двигались дальше. Бойцы смертельно устали. Но каждый понимал: чтобы выйти из вражеского кольца, необходимо напрячь все силы. Шли напористо к своей цели, хороня в степи павших товарищей, а раненых, которых нельзя было нести, устраивали у добрых людей в хуторах и станицах…
Молодой лейтенант, полковой переводчик, за эти страшные дни окружения стал настоящим боевым командиром. Смелостью, примером личного бесстрашия он воодушевлял бойцов, которые падали с ног от усталости. Люди поражались его спокойствию, отваге. Все больше проникались к нему любовью и доверием. Взоры теперь были обращены на него — под его командой как-нибудь вырвутся из окружения.
Ему и не снилось, что доведется стать боевым командиром. Сейчас не приходилось поступать точно по боевому уставу — ведь нигде такое отступление не предусматривалось, никто не рассчитывал, что война примет такие размеры и бои станут безвыходными и трагическими. Вокруг была горстка измученных, голодных, предельно уставших, потрясенных тяжкими потерями бойцов, и их надо как-то подбодрить, внушить веру, что несмотря ни на что они вырвутся из этого кольца. Понимал, что теперь только личным примером сможет поднять боевой дух людей, то и дело первым бросался в бой, вел за собой остальных, как это делали командиры в далекие годы гражданской войны.
Но в его группе были не только потери. В пути к ним примыкали все новые бойцы, выбиравшиеся из окружения. Многие твердо верили, что этот волевой, мужественный лейтенант выведет их из окружения. На него можно положиться!
То, что его группа разрасталась в пути, лейтенанта одновременно и радовало, и беспокоило. Трудно было в таких условиях знакомиться и узнавать людей. С каждым днем приходилось тщательнее маскироваться от вражеских бомбардировщиков, от постороннего глаза. То и дело менялось направление. Немцы были повсюду, даже в таких закоулках, где их и не должно быть. И приходилось маневрировать.
Днем люди укрывались в балках, кое-как отдыхали, набирались сил, разведывали ближайшие дороги, селения, а ночью двигались настойчиво и упрямо в надежде выйти из вражеского кольца.
Уже потеряли счет дням и ночам, схваткам с врагами. Их было много, и каждый день подобен вечности. Шли, находясь между жизнью и смертью, терпя голод и лишения. Каждый понимал, что лучше смерть, чем плен. Глядя на своего бесстрашного и неунывающего командира, солдаты старались не отставать, восхищались его смелостью и спокойной находчивостью в самых сложных обстоятельствах. И вместе с тем больно было смотреть на осунувшегося, поседевшего за эти дни молодого командира. Виски его покрылись сединой, щеки и лоб избороздили морщины. Ему приходилось труднее, чем другим. И все же он старался не забывать доброй шутки, отчего у бойцов заметно поднималось настроение. В его словах они как бы черпали свежие силы.
А время тянулось нестерпимо долго.
После нескольких тяжелых схваток с врагом отряд прорвался к городу Миллерово. Люди облегченно вздохнули. Уж там-то должны быть свои!
Лейтенант предусмотрительно устроил всех на отдых неподалеку от города, в глубокой ложбине, а сам с двумя бойцами отправился в разведку в предместье, чтобы узнать, что в городе — не опередил ли их враг?
Небольшой, но очень разбросанный город был погружен во тьму. Казалось, Миллерово находится в глубоком тылу и ведать не ведает ничего о страшной войне. Здесь группа наконец-то сможет отдохнуть, набраться сил, соединиться с регулярной частью, чтобы снова отправиться в бой. Это радовало лейтенанта. Хотя сердце подсказывало, что здесь не так уж все ладно. Тишина бывает обманчива.
Пробравшись со своими товарищами в предместье, к небольшому домику на отшибе, лейтенант осторожно постучал в окно. Дверь открыла испуганная старая женщина. Увидев советских солдат в полной воинской форме со звездочками на пилотках и с оружием, она уставилась на них, словно перед ней были какие-то привидения. И начала креститься, нашептывая пересохшими губами:
— Куда же вы, сыночки!.. Здесь лиходеи… фашисты. Наши вот уже второй день как оставили город… Был страшный бой. Здесь полно немецких бандитов. Уходите скорее, они охотятся за вами, убивают, вешают… Страшно передать, что творят эти изверги… Пленных они расстреливают на месте… Упаси вас господь попасть в их кровавые лапы.
Она перекрестила лейтенанта, еще что-то прошептала и указала дорогу к реке.
КОГДА ЖИЗНЬ ВИСИТ НА ВОЛОСКЕ
Давным-давно у себя на родине, в Меджибоже, он частенько слыхал изречение: «Жизнь висит на волоске». Но что это означало — не представлял. А вот теперь, когда, вконец обескураженный, ушел от испуганной старушки, понял смысл выражения.
Последние дни не думал о смерти. Сколько раз стояла она перед ним, но почему-то отступала… Даже в те страшные минуты, когда казалось, что вот-вот она настигнет его, всегда верил: смерть его не одолеет.
В самом деле, бойцы смотрят на него теперь как на свою судьбу. Как он может умереть, когда сердце преисполнено гневом, когда он должен мстить врагу за страшные злодеяния, за гибель своего полка, многих друзей. Проклятый враг хочет уничтожить его Родину, народ, превратить любимую землю в пустыню. Зимою, когда стояли в обороне, казалось, что уже дальше немцев в Россию не пустят, что летом фашистскую армию настигнет полный разгром, окончательная гибель.
А получилось наоборот! С таким трудом приходится выбираться из вражеского кольца. Враг оказался очень сильным, особенно своим вооружением — множеством танков, самолетов, минометов и боеприпасов. Тут жалеешь каждый патрон, каждую мину, а он поливает огнем всю землю. Прорвал фронт. Решительно идет вперед, захватывая города и села.
Надо держаться любой ценой. Нет, он не может погибнуть. Он должен вывести из вражеского окружения бойцов, которые доверились ему, которые на него уповают.
Твердо верил: все кончится благополучно, они вырвутся из этого ада. Враг поплатится своей черной кровью за все.
Это, собственно, и придавало ему силы, мужество, веру. Но вот встреча со старухой на окраине Миллерово заставила его призадуматься. Он растерялся. С такими трудностями пробивались к этому городу. Уже казалось, что достигли цели. А выяснилось: они в западне. Опоздали на два дня. Армия ушла дальше, и ему со всей группой необходимо снова поворачивать дышло. А куда? И что ждет их там?
В глубокой ложбине с нетерпением ждут его бойцы. Они полны надежды. А он даже не представляет себе, как придет к ним и что скажет.
Истерзанные, голодные лежали они в густых бурьянах в томительном ожидании. А когда увидели его на гребне ложбины, вскочили и бросились к нему. Устремив на него пристальные взгляды, сразу поняли, что ничего хорошего он им не принес…
Илья подошел молча, с поникшей головой, вконец измученный, опустился на землю, задымил самокруткой, которую вытащил изо рта у солдата и, после долгой паузы, немного придя в себя, приглушенным, упавшим голосом заговорил:
— Ну, что я вам могу доложить, дорогие друзья? Мой долг сказать вам правду… В городе немцы. Мы опоздали… Наши отступили к Дону… Положение становится катастрофическим. — Подумал долгую минуту. — Надо попробовать вырваться из окружения немного южнее… Ничего хорошего обещать не могу. Кто готов идти со мной, прошу отойти вправо. А кто хочет в одиночку выбираться из кольца — оставайтесь на месте… Никого не неволю… Я такой же солдат, как и все вы, готов до конца выполнить свой солдатский долг перед Родиной. Сдаваться на милость врагу — об этом не может быть и речи. Но думаю все же, что какой-то шанс вырваться из кольца и присоединиться к своим все же есть… Повторяю: кто со мной — вправо. А кто…
Он запнулся. Стали подниматься уставшие, измученные бойцы. Отошли вправо. На месте осталось трое. Сидели в притоптанном бурьяне и молча курили.
Лейтенант окинув их неприязненным взглядом, взял автомат, засунул за ремень гранаты и усталым шагом продвинулся к строю.
— Что ж, ребята, в добрый путь, как говорят. Постараемся пробиться к своим. Иного выхода у нас нет…
— Конечно, нет!.. — послышалось с разных сторон.
— А что с этими? — кивнул кто-то из бойцов на сидевших безучастно в бурьяне.
Лейтенант снова окинул их беглым взглядом, пожал плечами:
— Что ж, пусть поступают, как совесть им подсказывает. Если она у них еще осталась.
— Пусть остаются… — послышался чей-то грубоватый, охрипший голос. — Старая мудрость гласит: баба с воза — кобыле легче…
— Это, конечно, верно… — устало усмехнулся лейтенант. И поднялся на гребень ложбины. Окинув внимательным взглядом широкую степь, поднял руку. Бойцы тяжелым шагом стали подниматься вверх и тихо выстроились за своим командиром.
Их поглотила глубокая ночь.
Комаровка… Сколько этих Комаровой рассеяно по широким степным просторам Отчизны! Кажется, на каждом шагу встречаешь их. Небольшие, зеленые, тихие деревушки или хутора, ничем не примечательные, ничем не знаменитые, если не считать того, что в них обитают добрые, трудолюбивые люди с женами и детьми, со своими неизбывными заботами, радостями и горестями, большими и малыми. Там они жили тихо, мирно, горя и войн не зная.
Выбираясь из вражеского кольца, оставшиеся солдаты проходили через несколько сел и хуторов, носивших одинаковое название. И решили, что это какие-то добрые души увековечили комаров, которые в жаркие вечера и ночи особенно досаждают людям, едят поедом их — смертельно уставших, вконец измученных солдат. Они проклинали комаров, а заодно с ними и тихие селения с такими названиями…
Хотя люди смертельно устали, но они двигались теперь быстрее. В одной из очередных Комаровок, маленькой станице, которую фашистские бомбардировщики недавно сравняли с землей, в сожженной школе, точнее, на груде почерневших от дыма камней, среди пепла лейтенант увидел уцелевший учебник по географии. Там оказалась и карта области. Он обрадовался ей, словно обнаружил клад. Все это время двигался со своим отрядом вслепую, от села к селу, от хутора к хутору, расспрашивал встречных о дороге к Дону. А вот теперь он сможет разобраться, хотя никто на войне не ориентируется по ученическим картам.
Пользоваться подобной картой в настоящей войне было довольно нелепо и рискованно. Но что поделаешь, если до сих пор у него и такого добра не было.
Дорога вела их к какой-то новой Комаровке, что вызывало у всех смех и шутки.
Радовало то, что дорога пролегала через небольшие перелески и глубокие овраги — это лучше, чем шагать открытой степью.
К Дону было уже гораздо ближе. В предчувствии конца тяжкого пути солдаты воспрянули духом и ускорили шаг.
Шагали всю ночь напролет. Вокруг царила тишина. Казалось, опасность осталась позади. Фронт, правда, находился совсем недалеко.
Небольшая колонна шла по извилистому проселку. Усталые, измученные, окруженцы посматривали на поднимающееся из-за горизонта солнце. Вот показалась небольшая балка. Только бы дотянуться туда, завалиться спать, отдохнуть до вечера. А оттуда к реке уж не так и далеко.
Наступал новый знойный день. В голубоватом небе заливисто звенели неутомимые жаворонки. И солдаты, оглушенные непрестанным воем бомбардировщиков, гулом танков, свистом пуль, тихо вслушивались в песни невидимых птичек, напоминавших им мирные, добрые времена, когда они работали на полях.
Однако недолго длилась эта идиллия. Пение неожиданно оборвалось. Его сменил шум мотора, знакомый шум, который раздирал сердце: «Везу-у-у… Везу-у-у… Везу-у-у-у!»
Высоко в небе показалась «рама» — так солдаты называли воздушного немецкого разведчика, который кружил над широкой степью, словно коршун, выслеживая добычу.
Лейтенант задрал голову, в сердцах выругался. Приказал всем распластаться на земле, не маячить — хорошо знал, что после такого визита можно ожидать любых неприятностей.
Когда «рама» скрылась, отряд мгновенно поднялся и поспешил к балке. Солдаты упали как подкошенные на траву и тут же уснули. По всей видимости, разведчик ничего не заметил, и можно спокойно передохнуть.
Однако не успел он выставить дозорных, сбросить потрепанные, запыленные сапоги, чтобы дать отдых ногам, как со стороны дороги донесся шум грузовиков. Лейтенант выбрался на кромку балки и в густых облаках пыли увидел приближавшуюся колонну.
Приникнув к земле, смотрел на дорогу, ожидая, что там, на перекрестке, машины свернут в сторону и солдаты смогут продолжать свой отдых. Но не тут то было: машины остановились. С них спрыгнули солдаты с автоматами и ручными пулеметами. Растянувшись в длинную цепь, полукругом двинулись к балке.
Мгновенно лейтенант соскользнул вниз и, оглянув спавших бойцов, крикнул:
— Подъем! Немцы приближаются! К бою!
Все сразу вскочили на ноги, схватились за оружие и выползли вслед за ним на кромку своего убежища.
Фашисты приближались неторопливо, чтобы застать русских врасплох. Видимо, были уверены в своей победе. Но лейтенант, подойдя ближе, скомандовал: «Огонь!» Дружно застрочили пулеметы и автоматы. Немцы не ожидали, что их встретят пальбой, и попятились назад, оставляя убитых и раненых. Бойцы стремительно ринулись вперед, забросали гранатами гитлеровских солдат, уцелевших вынудили повернуть.
То, что несколько десятков немецких карателей усеяли своими трупами степь, воодушевило измученных бойцов. Непонятно, откуда у них взялись силы! Бросились к огромным крытым брезентом грузовикам, открыли огонь. И только нескольким фашистам удалось включить моторы и уехать.
Вдохновленный этим неожиданным боем и одержанной победой, лейтенант остановился посреди дороги. Осмотрел побоище, горящие вражеские машины, закрыл руками лицо и, чтобы солдаты не увидели, вытер слезы радости, набежавшие ему на глаза. Никак не мог себе представить, откуда у него и у его солдат взялись силы, чтобы разгромить карателей.
Они стояли поодаль от горящих вражеских машин, освещенные огромными языками пламени. Тут и там рвались баки с горючим, боеприпасы. Все ринулись к убитым, чтобы пополнить запас вооружения. Сокрушались, что не осталось целых машин, — может, нашли бы там что-нибудь съестное. Голод терзал их по-прежнему.
Когда все стихло и только дымили скелеты грузовиков, лейтенант приказал быстрее двинуться дальше, уйти глубже в степь. Остались живые свидетели этого стремительного удара. Убежавшие немцы наверняка вызовут новую часть, чтобы перехватить бродячий отряд. Надо во что бы то ни стало уйти от места боя, запутать следы, раствориться в этом безумном степном безмолвии. Скорее, скорее к Дону!
По первому приказу, воодушевленные успехом, все опустились в крутую балку и ускоренным шагом двинулись дальше, присматриваясь и прислушиваясь к безмолвной покуда степи. Но как ни спешили, как ни петляли, стараясь замести следы, новая группа карателей все же настигла отряд.
Это было на исходе дня; постепенно надвигались сумерки. Снова, как и в первый раз, появилась «рама». Она кружила над степью низко, прямо над головами отступающих. Скрыться некуда. Видно было как на ладони. Не спасли балки, куда ныряли и прятались бойцы.
К ним донесся грохот грузовиков. Теперь их было куда больше, нежели в первый раз. Машины остановились недалеко от оврага, с них спрыгнула на землю целая толпа солдат, вооруженных до зубов. Они сгрузили легкие пушки и минометы. Открыли сильный огонь. Над головой неистово свистели и выли осколки снарядов и мин. Немцы не отважились подойти ближе, но упорно поливали бешеным огнем обессилевших бойцов. Другие машины пошли наперерез отступающим.
Бойцы заняли круговую оборону, открыли ответный огонь из добытых пулеметов и нескольких минометов. Каждый отлично понимал, что теперь осталось одно — продержаться до темноты. Тогда можно будет попытаться ускользнуть, выбраться из новой западни. Сейчас подняться во весь рост, как в первый раз, и броситься на врага с гранатами было безумием. И осталось только одно — стоять не дрогнув, не допустить врага к извилистой балке, где отряд занял оборону и отбивался, как только мог.
Несколько раз цепь приближалась к балке, уже видны были озлобленные и искаженные лица карателей. Но каждый раз они откатывались с бешеными воплями назад, оставляя десятки трупов.
Таяли силы и в отряде. Скатывались с гребня балки отважные воины, отстреливаясь до последних патронов. Казалось, не устоять больше! Не хватало сил. Но бой шел не на жизнь, а на смерть, и бойцы чудом выстояли до темноты.
Как только опустилась ночь, лейтенант собрал уцелевших и стал быстро отходить в степь, подальше от дороги. Отряд поспешно шел к Дону. Под прикрытием густой темноты они вырвались из балки, ушли от противника. Казалось, что теперь уже будет легче. Но небо скоро снова очистилось от облаков, и высыпали звезды, выплыла луна и во всю мощь стала освещать широкую степь. В небе появились отдельные самолеты.
Отряд все отступал. От преследователей бойцы были уже довольно далеко. И только трудно было спасаться от осколков немецких бомб, от яркого света «фонарей», спущенных на парашютах.
Так и шли. Нельзя было задерживаться. Могла появиться новая волна автоматчиков — они окружат, возьмут в железное кольцо, и тогда никто не вырвется живым.
Постепенно огонь с неба стал угасать. Стервятники, преследовавшие отряд, израсходовав весь запас бомб и пулеметных патронов, уходили на свой аэродром. Уже казалось, что опасность совсем миновала. Но лейтенанта вдруг пронзила страшная боль. Обожгло чем-то голову, бок, ногу, и он, теряя сознание, упал на колени.
Несколько рук подхватили раненого командира, осторожно опустили на траву, достали из карманов и полевых сумок бинты, стали кое-как перевязывать, быстро забинтовали голову, откуда лилась кровь. Казалось, командир ничего уже не чувствует, часы его сочтены. Он тяжело и прерывисто дышал. Бойцы приуныли.
Прошло довольно много времени, пока он открыл глаза. Окинул невидящим взглядом товарищей, окружавших его, с трудом промолвил:
— Товарищи… Почему вы остановились? Быстрее добирайтесь к Дону… Торопитесь к переправе!..
— А вы, товарищ лейтенант?
Он покачал головой и ослабевшим голосом ответил:
— Что я? Разве не видите? Силы иссякают… А вы… Добирайтесь туда… Идите скорее… Ночь впереди… Идите!..
— Как это идти и вас оставить?
— Я, я приказываю вам выбираться из окружения… Идите!
Он смолк, и только окровавленное и искаженное болью лицо говорило о его страданиях. И люди стояли вокруг него, понурив головы. Не представляли себе, как помочь их дорогому командиру.
Бойцы отошли в сторону, о чем-то долго шептались, советовались. Затем вернулись, склонились над ним с горечью. Они отправлялись по его настойчивому приказу глубокой извилистой балкой дальше. А возле него остались по доброй воле два бойца — два друга, которые наотрез отказались покинуть умирающего.
Холодный ветер подул со степи. Ребята нарвали бурьяна, уложили раненого, напоили водой из походной фляги, поправили на голове почерневший от крови бинт.
Он прощался с жизнью, испытывая величайшую досаду оттого, что так рано и совсем не вовремя приходится встречать смерть. Хотелось еще немного пожить, чтобы только выбраться из этого ада, из страшного вражеского кольца, соединиться со своими, отомстить врагу.
И странное дело, каким-то образом он немного превозмог боль в голове. Постепенно начало возвращаться к нему сознание.
Вокруг стояла необычная тишина. Поздняя ночь. Широко открыл глаза. Он был потрясен — двое бойцов стоят в сторонке и разогревают на крошечном огоньке котелок воды.
Глаза, еще подернутые туманом, с удивлением глядели на молчаливых молодых солдат. Словно сквозь страшный сон стал вспоминать, как отправил свой отряд, что с ним стряслось и где он нынче находится. Хотел что-то спросить, но не было сил. Рана на голове распухла. Там, видно, торчал осколок. Илья не представлял себе, кто ему теперь поможет. О враче не могло быть и речи.
Поманил пальцем бойцов pi тихонько проронил:
— А вы чего тут остались? Почему не пошли с ними? Кого ждете?
— Вас, товарищ лейтенант… Без вас никуда не уйдем… Не оставим в беде…
— Мои часы сочтены… Не видите, что ли?
— Не имеете права!.. Мы вас должны спасти!.. Жить вы должны, жить!
Один из них подошел к нему, смочил ему губы мокрым платком, вытер на лице запекшуюся кровь.
— Без вас ни за что не уйдем!..
Едва заметная улыбка мелькнула на его губах.
— Спасибо, ребята, спасибо, что вы такие… Но прошу, приказываю: уходите, идите туда, куда ушел отряд…
— Успокойтесь, товарищ лейтенант… Этот приказ не выполним.
Они какое-то время молчали, глядя на перекошенное болью лицо умирающего командира. Затем отправились к кустам, быстро и ловко соорудили нечто наподобие носилок, осторожно уложили раненого. И отправились вместе с ним степью в сторону Дона.
Ноша с каждым шагом становилась тяжелее. Раненый сильно стонал. Было ясно, что далеко с ним не уйдешь. Oни свернули туда, где виднелось что-то похожее на селение.
Теперь осталась одна надежда: если в селении остался хоть один живой человек, он должен помочь раненому. Ему нужен покой. Нужен врач, чтобы извлечь осколки.
Голова опухла так, что страшно было на него смотреть. Как он переносит эту мучительную боль, страшные страдания. И еще ясно: при таком мужестве и способности переносить боль он непременно выживет!..
Это придавало бойцам силы, и ноша не казалась уже такой тяжелой. Добрались до небольшого селения. Как ни странно, оно называлось Комаровкой. Снова Комаровка!
Небольшая изба, крытая соломой, была окружена со всех сторон густым, мрачным садом. Сюда и принесли измученного командира.
Старая женщина с угрюмым, но добрым лицом, узловатыми натруженными руками и ее старик — высокий, кряжистый человек с горько сжатыми губами и куцой бородкой — помогли солдатам занести в дом раненого. Вместе хлопотали возле него до рассвета — умыли, немного привели в чувство, перевязали, сняли с головы заскорузлые от крови бинты. Старуха смазала раны маслом, взятым из лампады под образом, в углу. Делая это, она что-то тихонько бормотала, может, молитву.
Бойцам было все равно, лишь бы этот шепот помог их другу…
Всю эту процедуру раненый не видел и вообще уже опять ничего не чувствовал. Он тяжело дышал. Окошко распахнули, — хотя в просторной, но низенькой горнице было достаточно свежо, раненому воздуха не хватало.
Забрезжил рассвет. Он настойчиво пробивался в дом сквозь густую листву сада. А четверо людей не отходили от командира, стараясь привести его в чувство. При этом никто не проронил ни слова. Ни старушка, ни молчаливый старик ни о чем не расспрашивали, сами отлично понимали, что произошло с этим человеком, на которого два солдата смотрят такими любящими взорами. Старуха изредка продолжала что-то шептать, обращаясь к всевышнему с одним единственным вопросом: почему он пустил на землю фашистов-лиходеев, которые убивают, калечат хороших людей, уничтожают все, что с таким трудом было построено!
Этот непрекращающийся шепот, кажется, и разбудил раненого. Он широко раскрыл глаза. Как ни напрягал память, не мог вспомнить, что с ним стряслось, как очутился в этой хате, у незнакомых людей.
— Где мы, ребята? — спросил ослабевшим голосом, узнав солдат. — Где?
— Успокойтесь, товарищ лейтенант. Если не ошибаемся, то находимся в Комаровке.
— Опять Комаровка? — с трудом улыбнулся он. — Сколько же этих Комаровок будет на нашем пути?
— Это хорошее предзнаменование, сынок, — впервые за эту ночь заговорил хозяин дома. — Значит, жить будешь…
Лейтенант безнадежно махнул рукой, шире раскрыл глаза, осматривая незнакомую избу. И, увидев солдат, — смертельно усталые, они стояли, опираясь на свои автоматы, — ослабевшим голосом спросил:
— Ребята, почему вы остались? Я ведь велел вам уходить.
— Еще немного обождем… Полегчает вам, товарищ лейтенант, тогда вместе и пойдем…
— Я еще ваш командир, понимаете? Я еще живой и имею право приказывать… Почему не выполняете? Мне уже ничем не поможете… Чувствую приближение смерти… Вы там нужны, — кивнул он на раскрытое окошко. — Слышите?
— Не надо так, товарищ лейтенант… Вы жить должны!
Снова на его лице промелькнула болезненная улыбка:
— Спасибо, ребята… на добром слове. Но лучше идите, вам нельзя здесь оставаться…
Они смотрели на него с невыразимым участием, не представляли себе, чем могут помочь ему. Опустились на лавку под оконцем и закурили.
— Товарищ командир, может, сделаете пару затяжек, а? Иногда помогает… Хорошая махорочка… Завалялась…
— Спасибо… Это можно…
Солдат вскочил с места, поднес ему окурок, сунул в губы:
— Курите… Хорошая махорочка… Сейчас вам полегчает…
Он попробовал затянуться едким дымом, но сильно закашлялся.
— Значит, не пошло… Бывает. У меня, коль, закурю махорочки, вся хворь пропадет…
Солдаты вышли из избы, чтобы не дымить в помещении, опустились на завалинку, подперев руками головы. Не прошло и двух минут, как они уснули мертвецким сном, позабыв о всех бедах и несчастьях.
Проснулись как по команде. Спали бы, наверное, целые сутки, но их разбудил грохот грузовиков, которые внезапно появились в селе. Сквозь густые облака пыли, поднявшейся над дорогой, они увидели фашистов.
Оба стояли как вкопанные, не знали, что делать. Хотели броситься в избу, но остановились, — опасались, что могут выдать раненого. И, низко пригнувшись, бросились в конец двора, перепрыгнули через плетень, устремились к оврагу, начинавшемуся сразу же за садом.
Но кто-то из фашистов заметил беглецов, побежал за ними, стреляя на ходу из автомата. Тут и остальные немцы открыли огонь из пулеметов, стали мотаться, кричать, ругаться. Несколько человек бросились к избе, где давеча сидели два солдата.
НА ЖИЗНЬ И СМЕРТЬ
«Сколько же этих Комаровок на белом свете?» — не переставая шептал раненый. А боль то угасала временами, то вспыхивала о новой силой. Голова наливалась свинцом, он разрывал на себе бинты, царапал их ногтями, стремясь вытащить из головы проклятый осколок. Старушка то и дело склонялась над ним, отнимала его руку от раны. И все приговаривала, что, как только настанет утро, она пойдет в соседний хутор, кого-то позовет, и ему сразу помогут. Есть ведь великий бог на свете…
И чуть свет, когда она уже отдавала старику какие-то распоряжения по дому, послышались стрельба, крики, вой грузовиков. Хозяйка обомлела, беспомощно сев на лавку возле печи.
— Все пропало… Гады пришли, — прошептала она и заплакала.
Сердце Ильи сжалось, словно в тисках. Боль на какое-то время исчезла; напрягая зрение, он смотрел на хозяйку, на старика, который словно прирос к стене.
«Немцы… Это конец…» — промелькнуло в голове. Он весь сжался, собрался в один комок, к нему вернулось сознание. И первое, что он подумал, это — не даться им живым, сделать все, чтобы люди, приютившие его, не пострадали из-за него. Взглянув на пылавшую печь, в которой стояли какие-то макотры, горшки, он достал из кармана документы и крикнул из последних сил:
— Мамаша, быстро бросьте в огонь! Быстрее, мамаша!..
Она, испуганная, подбежала к койке, дрожащими руками взяла протянутые ей документы и швырнула в печку.
— Боже, боже, что же это будет? За что такая кара? Все пропадем!..
Напрягая слух, раненый вслушивался в шум, в голоса, стрельбу. Он теперь отлично понимал свое положение. Уже видел смерть перед глазами. Может быть, это и лучше. Чем так мучиться, лучше умереть. Но нет, не хотелось смерти от рук палачей. Как ему умирать на чужой койке, вдалеке от боевых товарищей, в какой-то неизвестной Комаровке…
И тут он вспомнил, что у него под подушкой лежит граната, — сунул ее, когда его принесли сюда солдаты. Это главная его защита. Когда он услышал быстрые шаги, гортанный крик немцев, бегущих к этой избе, осторожно достал из-под подушки гранату. Собравшись с последними силами, вырвал зубами чеку и приготовился достойно встретить своего врага.
Это его слегка успокоило. Мгновенно исчезло чувство беспомощности. Теперь он не отдаст так дешево свою жизнь. Погибнет сам, но прикончит и несколько палачей.
И он приподнялся на койке, опершись на локоть и устремив взгляд на дверь.
Расхристанный, с растрепанными волосами, которые торчали из-под бинта, обросший, как медведь, с занесенной над головой гранатой, Илья был страшен в своей решимости, грозен в отчаянии. Чувство мести прогнало от него всю боль, все муки. Напряженно вслушивался в возгласы фашистов. Вот-вот они сюда ворвутся. Увидел возле печи сжавшихся от ужаса старуху и ее мужа. И в голове промелькнула страшная догадка: «Я не успел крикнуть, чтобы они убежали из дому, оставили меня здесь одного». Крик застрял в горле. С грохотом распахнулась дверь, и в комнату как ошпаренный влетел офицер с тремя солдатами. Маленький, полный, с круглым мясистым лицом, в очках на широком носу, с парабеллумом в руках, офицер, как ни странно, не имел воинственного вида, свойственного бывалым воякам. Он нервозно огляделся по сторонам и, увидя раненого с гранатой в руке, смертельно испугался, обалдел, как в лихорадке, на долю секунды потерял дар речи. И вдруг завопил:
— Рус комиссар! Хальт! Ум готес вилн, шлайдер нихт гранат. Я дарю тебе жизнь, рус комиссар, хальт! Ум готес вилн, остановись! Я тебе дарю жизнь. Слово официр!
Илья с презрением взглянул на искаженное страхом лицо офицера, уже хотел было швырнуть гранату, но услышал плач старухи, дрожавшей у печи, и рука его дрогнула.
— Остановись, рус! Не бросай, дарю тебе жизнь! Ум готес вилн!
Досада разобрала раненого. Плач хозяйки помешал ему убить палачей и себя, избавиться от мук. Он крикнул на чистом немецком языке:
— Их глаубе нихт, официр!
— Их швер… Ум готес вилн! Их лайг нихт… Ин иамен фон майне киндер унд фрау… Рус комиссар!..
Рука, державшая наготове гранату, опустилась.
Один из солдат подскочил к раненому, вырвал из его ослабевшей руки гранату, швырнул ее в распахнутое окошко, низко пригнулся, чтобы осколки не задели, и тотчас же дом потряс сильный взрыв.
— Ферфлюхтер рус комиссар… — процедил толстяк, свободно вздохнув.
Он подошел ближе, всматриваясь в лицо раненого:
— Рус комиссар, ты откуда так хорошо знаешь немецкий язык?
Мозг работал необычно усиленно. Илья понимал, что от его ответа зависит его судьба. Он не верил, что этот разъяренный немец пощадит его, но все же какая-то искорка надежды теплилась в душе. И он ответил:
— Герр обер-лейтенант, я не рус комиссар… Я простой солдат. Мобилизованный солдат… Я есть фольксдойч, поэтому знаю немецкий язык…
— Вас? Вист фольксдойч? — Гитлеровец недоверчиво глянул на него. — Так вот кто ты такой… Голубые глаза… Светлый волос…
— Так, так… герр официр… Фольксдойч… Город Энгельс на Волге… Колония «Нойлебен»…
Ответ последовал так неожиданно, что Илья сам поразился своей находчивости.
— Фольксдойч, Энгельсштадт, Волга, колония «Нойлебен», — повторил тот уже для себя, чтобы хорошенько запомнить.
Немец опустился на лавку, снял очки, вытер их платком, пристально всматриваясь в раненого:
— Значит, ты фольксдойч?.. А чуть не убил братьев по крови… Чуть не пролил немецкую кровь!.. Дайн намен? Имя? — спросил он.
На какую-то долю секунды Илья напряг память, подбирая подходящее имя. В эту минуту никакие немецкие имена не приходили ему на ум. Но надо играть роль до конца. И, поймав на себе пытливый взгляд офицера, он вспомнил одно-единственное имя: Эрнст Тельман… Да, имя подходящее, но если он назовет фамилию Тельмана, ему грозит неминуемая смерть. Этот обер, конечно, не может спокойно слышать такой фамилии. И пришла в голову другая, фамилия соседа из Меджибожа — Грушко. И он отчеканил:
— Звать меня Эрнст…
— Зер гут, Эрнст, — подтвердил тот. — А фамилия?
— Фамилия?.. Эрнст… Грушко… Эрнст Грушко… Фольксдойч!
— Что ж, это может быть… — кивнул головой толстяк. И перевел презрительный взгляд на стариков, прижавшихся к стене в смертельном испуге. Засунув парабеллум в кобуру, снова уставился долгим, изучающим взглядом на раненого.
О чем сейчас думал этот напыщенный воитель? Какие мысли теснились под его широким черепом, покрытым рыжеватой растительностью? Может, испытывал чувство благодарности к этому человеку за то, что он несколько минут назад не швырнул гранату и этим дал возможность обер-лейтенанту Эмилю Шмутце, командиру небольшой тыловой команды, квартирмейстеру, полувоенному, полуштатскому некадровому немецкому офицеру, сидеть здесь на лавке, быть живым, дышать воздухом. А может быть, этот истерзанный, обросший и окровавленный молодой человек с большими светло-голубыми глазами и русыми волосами напомнил ему единственного сына, студента из Франкфурта-на-Майне? Его, необученного военному делу, совсем недавно мобилизовали в армию и отправили на фронт. Кто знает, жив он или мучается где-то на чужбине, израненный, несчастный, как вот этот? Да, в самом деле, Эрнст Грушко чуточку похож на его сына… У обера сердце дрогнуло. Пожалуй, следует пока подарить ему жизнь. Но не будет ли это тяжким грехом перед рейхом и фюрером? Как-никак, молодой человек носит советскую форму. Он сражался против немцев и, будучи тяжело ранен, не сдался в плен, а до последней минуты держал гранату в руке и готов был убить вместе с собой его, Эмиля Шмутце. Может, это какой-то русский фанатик, коммунист?
Толстяк достал сигарету, закурил, чувствуя на себе пристальные взгляды троих солдат, — они стояли у дверей по команде смирно, готовые в любую минуту выполнить волю своего обера.
Илья лежал на подушке, тяжело дышал, глядя на задумчивого толстяка. Он понимал, что решается его судьба. Одно слово, один взмах руки — и солдаты поволокут его в сад, пристрелят. Или отнесут в госпиталь… Кто знает, о чем думает немецкий обер-лейтенант Эмиль Шмутце.
Но тот решил пока оставить его в живых. Как-никак, фольксдойч! Отлично знает немецкий язык. Пусть, если, конечно, он выживет, побудет в его команде. Он не знает ни единого слова по-русски, и этот Эрнст сможет быть его переводчиком. Как бы там ни было, расстрелять его он всегда успеет. Кроме того, Эмиль Шмутце не такой уж ярый эсэсовец. Он просто резервист. Ему поручено возглавить так называемую форкоманду — в ее обязанности входят не штрафные акции на оккупированной территории, а обеспеченна передовых частей — вернее, одной из частей— квартирами, баней, отоплением, освещением, ремонт дорог, мостов, подготовление могил и гробов, а также надгробных крестов для павших немецких солдат и офицеров нижних чинов. Людей ему дали в обрез, а работы у него невпроворот. В его команде наряду с немцами — австрийцы. Кроме того, несколько десятков русских военнопленных, они выполняют все черные работы. Так пусть и этот Эрнст крутится возле них, если он, конечно, выживет. К тому же он сможет быть и переводчиком. Не русский же швайн, а, как-никак, фольксдойч из Энгельсштадта, из колонии «Нойлебен». В его жилах течет какая-то частица немецкой крови.
Заметив, как парень мучается, как страдает от боли, обер приказал своему солдату вызвать сюда из колонны доктора.
Спустя несколько минут в избу влетел высокий, сухой, как жердь, врач с тяжелой медицинской сумкой на плече. Взглянул на своего начальника — не ему ли должен оказать помощь? Но когда тот кивнул на раненого русского, которому он и должен помочь, брезгливо скривился. Не лучше ли этому швайну пустить пулю в лоб?.. Но приказ есть приказ. И врач обязан выполнять приказания начальства. Положив сумку на стол и подозвав двух санитаров, он приступил к делу.
Снял с его ран грязное, окровавленное тряпье, чем-то смазал, перевязал свежими бинтами и приказал притащить носилки, чтобы перенести раненого в другой конец деревни, где в густом саду поставлено несколько палаток с красными крестами на крышах (там на маленьких походных койках уже лежало несколько немцев).
Часа через два, когда обер сидел в прохладной избе в нижней рубахе, совсем как в мирное время, и приканчивал из огромной сковороды яичницу с салом, запивая молоком, вошел длинноногий врач. Вытянувшись в струнку, доложил, что операция сделана, из головы вытащили осколок величиной в пять сантиметров.
Обер кивнул, не поднимая глаз. Представитель славной немецкой медицины понял, что ему следует отправиться ко всем чертям и не мешать.
Врач выскочил из избы как ошпаренный. Усвоил одно: он обязан быть внимательным к раненому и сделать все, чтобы тот не сыграл в ящик. Если уж сам обер приказал спасти его, стало быть, так надо.
Сколько прошло времени с тех пор, как длинноногий доктор-коновал вытащил осколок, и сколько времени он проспал после наркоза, Илья Френкис из Меджибожа, — вернее, фольксдойч Эрнст Грушко из Энгельсштадта, — не мог себе представить. Он чувствовал, что его тело — точно сплошная рана.
С большим трудом раскрыл глаза и увидел, что лежит на чистой койке, а над ним висит брезентовая покрышка. Рядом такие же перебинтованные люди. Только разговаривали они негромко на немецком языке и посматривали в его сторону, желая поскорее узнать, что это за человек и какими судьбами попал сюда.
Как Илья-Эрнст ни напрягал память, как ни старался припомнить, где он находится и как очутился вместе с немцами в этой палатке, ничего не получалось. Каким образом судьба забросила его сюда, и он лежит рядом с вражескими солдатами, теми самыми, против которых так отчаянно сражался, — уму непостижимо. Подчас ему казалось, что это какой-то дикий бред.
Только через сутки, когда боль немного утихла и жар несколько спал, постепенно стало возвращаться к нему сознание. Он вспомнил все, что стряслось с ним за последние дни и часы. Да, он обязан теперь все время помнить о своем обмане, помнить, что затеял дьявольскую игру с этим офицером-немцем, и отныне должен быть начеку, соблюдать исключительную осторожность, так как один необдуманный шаг может стоить ему жизни.
«Нечего сказать, красиво получилось! — подумал о себе лейтенант Илья Френкис, парень из далекого Меджибожа, наследник знаменитого Гершелэ из Острополья. — Попал в западню». И надо, в самом же деле, быть великим мудрецом, чтобы как-то с честью выбраться из этого положения. Попади в такую ситуацию великий его земляк, знаменитый мудрец и шутник, кто знает, сохранил бы он еще надолго самообладание, смех, свои шутки и веселый нрав?
Теперь было не до смеха. Жизнь висела на волоске. Он находился среди врагов, двуногих зверей, которые пришли сюда убить, разорить его страну, его Родину, превратить ее в пустыню…
Если б хоть как-нибудь мог держаться на ногах, он ни единой минуты не торчал бы здесь, сбежал бы к своим…
Но поди, планируй теперь что-либо, когда ты прикован к этой проклятой койке и не можешь повернуться. Хорошо еще, что извлекли осколки.
Главное теперь — прийти немного в себя, набраться сил после перенесенных мук. И тогда его тут только и видели! Нужна крайняя осторожность, чтобы не выдать себя, не навлечь подозрение… Может быть, этот трусливый толстяк, Эмиль Шмутце, затеял с ним какую-то дьявольскую игру? Решил поставить его на ноги и попытаться использовать против своих? Оберу это не удастся! Пусть заранее выбьет эту дурь из головы! Находясь больше года на фронте, на передовых позициях, Илья свято выполнял свой священный долг перед Родиной и ничем не запятнал имя советского офицера-воина, ничем не нарушил солдатскую клятву. Никакая сила не заставит его отречься от нее и теперь. До последнего вздоха сохранит свою верность стране, народу.
Он мучился от ноющей боли, часто терял сознание. И когда оно возвращалось к нему, исподтишка присматривался к соседям, изучал их, стремясь узнать, чем они дышат, о чем говорят между собой.
Они мало разговаривали, больше стонали от боли, тихонько проклинали свою судьбу, эту страшную войну. Страдали точно так же, бредили во сне, а некоторые в отчаянии призывали смерть…
Но были и такие, которые возмущались, что не могут вырваться из проклятой палатки. Они жаждали мести. Их руки были в крови. Сколько преступлений совершили в России! Сколько сел, хуторов сожгли, сколько пожаров оставили после себя! Они гордились своими «подвигами» в Польше, Югославии, на Украине. А он вынужден был лежать рядом и выслушивать все это, делая вид, что ко всему равнодушен, чуть ли не сочувствует этим скотам, искалеченным в России. Как он будет разговаривать с этими гадами, когда немного придет в себя? И что скажет, когда те будут задавать ему всякие вопросы?
Его трясло. Температура то повышалась, то резко падала. Несколько раз ему снилось, что кто-то из раненых душит его, что он умирает. И он кричал во сне, бредил, призывал на помощь мать, сестер, друзей. В такие минуты рвал на себе рубаху, подушку, и раны, начавшие кое-как заживать, снова открывались. Его ругал на чем свет стоит долговязый доктор. Илья кусал до крови пересохшие губы и рвал на себе волосы от боли и чувства беспомощности.
Пять дней прошло после операции, а он все еще находился между жизнью и смертью.
На шестой день проснулся ранним утром и увидел: из-под матраца торчат краешек его офицерской коверкотовой, выгоревшей на солнце гимнастерки и широкий кожаный ремень с медной пряжкой, на которой красовалась выпуклая пятиконечная звезда.
Холодная дрожь прошла по телу. Что будет, если кто-нибудь из соседей, тех, которые опять рвутся на фронт, чтобы отомстить за свои раны, увидит гимнастерку и ремень и поймет, что он советский офицер? Незаметно, осторожно стал засовывать под матрац гимнастерку и ремень. И вдруг перехватил молчаливый взгляд ближайшего по койке соседа, немолодого немца со скорбным лицом и глубокими глазами. Тот отвел в сторону глаза, сделав вид, что ничего не заметил.
Затаив дыхание, Илья натянул одеяло на голову, прикинулся спящим. Кто он, этот человек, который пристально и с таким, как ему показалось, участием молча смотрел на него?
Как быть? Не заговорить ли с ним, с этим внушавшим симпатию человеком?
Так прошел день. Когда погасла лампочка под потолком и раненые уснули, Илья услышал, как сосед поднялся, подсел на краешек его койки и, пригнувшись, опасливо и таинственно оглядываясь по сторонам, тихонько промолвил:
— Геноссе, ты должен здесь быть осторожнее. Рядом лежат очень плохие люди… Сюда заходят плохие немцы. Их надо опасаться… За пфенниг они продадут тебя… А за железный крест — с родной матерью впридачу…
Он пододвинулся, оперся на единственный костыль, стоявший возле его койки. Глаза их встретились. Так минуту-другую изучающе смотрели друг на друга, словно желая познакомиться ближе и узнать, о чем каждый думает.
— Ты меня ничуть не опасайся, геноссе… — шептал ему на ухо. — Зла я тебе не причиню… и не продам тебя. Мы с тобой одинаково несчастны… Я сейчас спрячу твою одежду… Если эсэсовцы увидят, тогда плохо тебе придется… Выздоровеешь — отдам.
Илья так же молчаливо смотрел на немца. И в эту минуту как-то невольно проникся к нему верой и уважением. Кивнул головой.
Сосед осторожно достал из под его матраца гимнастерку, ремень, завернул в свою солдатскую куртку. И, опираясь на костыль, тихонько вышел из палатки со сверткой под мышкой.
Прошло минут десятъ-пятнадцать, и хромой вернулся, принес Илье мятую, выгоревшую на солнце немецкую гимнастерку и старый ремень, на пряжке которого было изображено что-то наподобие креста и виднелась надпись: «Готт мит унс». Небрежно подсунул это добро под матрац, чтоб соседи видели…
— С этим, — шепнул он, — тебе теперь спокойнее будет и безопаснее…
Илья молча смотрел на него, стараясь угадать, как это он, несмотря ни на что, сохранил человеческий облик и доброту.
Тот снова опустился на краешек его койки, поправил одеяло, сползавшее на пол, и тихонько говорил:
— Геноссе… Не смотри на меня так… Верь, что желаю тебе добра, хоть не знаю, кто ты и откуда… Зовут меня Ганс. Ганс Айнард… И я не из тех, которые… Скорее всего, я такой же, как и ты… Не бойся меня… Как звать тебя? Эрнст? Грушко? Пусть так… Но помни, я тебе не враг. И отец мой — рабочий, шофер — был знаком с другим Эрнстом — Тельманом… Отца за это бросили в концлагерь Дахау. Может, слышал? Это такая страшная тюрьма. Отца там замучили… Он погиб. И я им этого никогда не прощу… Никогда!.. Я солдат… шофер в форкомандо… Возил шефа, Эмиля Шмутце… Ранило меня несколько дней назад, когда на нашу колонну напали русские…
Илья напряженно вслушивался в этот проникновенный рассказ, стараясь не пропустить ни одного слова.
Тихая безмолвная ночь проплывала над палаткой. Сквозь приподнятый ее уголок своими звездами, небольшими облаками и краешком багровой, будто вымокшей в крови луны заглядывал сюда кусочек неба.
В палатке было тихо. Лишь под самым потолком жужжали озверевшие комары. И только из дальнего угла доносился хрипловатый храп и глухой голос раненого, который отрывисто бредил, проклиная и ругая неизвестно кого.
Ганс Айнард достал из тумбочки баклажку, налил в небольшой стаканчик кофе и протянул Илье. Он жадно выпил, кивнул головой в знак благодарности, сказал: «Данке шён» и облегченно вздохнул, не сводя глаз с человека. Мучительно старался угадать, кто же он все-таки — добрый, честный человек, которому можно вполне довериться, или только прикидывается таким с какой-то целью. Мучился от мысли: не подослан ли он? Может, хочет войти в доверие и предать. Такая страшная война идет, люди озверели. Жизнь человека ломаного гроша не стоит. Нет закона. Нет совести и чести. Враг так далеко прошел в нашу страну, сжигает все на пути, убивает, разрушает, не останавливается ни перед какими жертвами, потерями. Да разве еще остался на земле хоть один честный, благородный немец? Есть ли у них хоть капелька совести, чести, сострадания? В его глазах все они были кровавыми палачами… Обер-лейтенант покамест сдержал слово — ему оказали медицинскую помощь, спасли от неминуемой смерти. Но надолго ли это? Длинный коновал-доктор приходит каждый день, дает лекарства. Но, может быть, лучше взять из этих рук яд и умереть? Но вот, кажется, этот Ганс Айнард честный, добрый человек, не утратил совести. Рабочий-шофер, отца замучили в Дахау гестаповцы. Это, должно быть, правда. Такой человек не может кривить душой.
И все же его терзало сомнение: как можно теперь разобраться в людях, если все рушится, если идет такой ожесточенный бой, где столкнулись добро и зло, совесть и ложь, подлость и справедливость, жизнь и смерть?
Но какой-то внутренний голос подсказывал, что перед ним честный, благородный человек. Сразу почувствовал облегчение. Его перестали терзать тревожные мысли.
Санитар заглянул в палатку, увидел, что Ганс сидит на краешке койки соседа, и сказал:
— Поздно, больной, спать пора!..
Тот разделся, отложил в сторону костыль и вытянулся в постели.
Илье все же не спалось. Стало душно, хотя дверца была приподнята и в палатку долетал ветерок. А когда потянуло ко сну и он прикрыл глаза, вдруг поймал на себе пристальный взгляд немца. Теперь они уже лежали рядом — койка к койке. Человек, который несколько дней молча наблюдал за ним, теперь не мог уснуть и явно хотел о чем-то поговорить.
— Не спится, геноссе, — прошептал Ганс. — Понимаю, и я не могу уснуть… Все думаю… Валяемся мы здесь за тридевять земель от дома… Захватили, значит, столько земли, а она никогда нашей не будет. Нам твердили, что русские встретят хлебом-солью, а они встречают нас огнем, презрением, ненавистью. Получается вроде того, что муха овладела листом липкой бумаги… Только не может от него оторваться. Помню, отец поведал мне старую русскую сказку. Жил-был очень жадный человек. Мечтал о земле, много земли захотелось иметь… И вот ему сказали: сколько оббежишь поля до заката — все твое… Он бросился бежать, чтобы получить побольше. Но тут солнце зашло, он упал и… умер. Только и получил что могилу. Так, кажется, и с нами будет. Влезли сюда фашисты, завели и пас. А как выберемся?..
Он смолк, глядя в потолок. И после долгой паузы продолжил:
— Калекой я стал… А что мне нужно было в России? И куда нас еще погонят, одному богу известно… Сердце мне подсказывает: погибну я ни за понюх табаку и семью свою уже никогда не увижу…
Помолчав еще немного, он приподнялся, подложил локоть и прошептал:
— Чувствую, что ты хороший и честный парень… Но держишь злости на меня… Запомни мой адрес. Может, выживешь в этой проклятой бойне, напиши тогда моим… Моей фрау… Кетэ Айнард… Тюрингия… Я ушел на войну, а в этот день у нас дочь родилась… Так я ее и не видел… Дорис назвали мою дочурку. Дорис Айнард… Может, запишешь адрес, когда тебе легче станет… Расскажешь, как мы с тобой в одной палатке мучились… Привет передашь им… Если, конечно, уцелеешь…
На глазах у соседа сверкнули слезы, не смог их сдержать. Крупные, катились они по впалым, обросшим щекам…
— Что ты, геноссе, — пытался успокоить его Илья. — Немцы еще очень сильны… Гляди, куда докатились… У них танки, самолеты…
— Да, это так. Но, оказывается, что не самое главное… — после мучительной паузы продолжал Ганс. — Я наблюдал русских. Видел ненависть, презрение в их глазах… А это, пожалуй, сильнее танков и самолетов… Таких людей — я понял — не так просто победить… Выходит из окружения горстка бойцов. У них одни винтовочки… Смертельно усталые, намученные, голодные, но не сдаются, а вступают в бой с автоматчиками, даже танками. Нет, нет, русских еще никто не побеждал!.. Их можно сломить лишь на какое-то время… Эх, хоть бы живыми нам вырваться отсюда…
— Бог поможет, геноссе… Не горюй, ты еще увидишь свою фрау и маленькую Дорис… — пробовал: успокоить его Илья.
Но Ганс, тяжело вздохнув, махнул безнадежна рукой.
После ранения в ногу он уже учился ходить с помощью костыля. С первого дня стал помогать Илье, чем мог. Угощал печеньем и сладостями, которые фрау Кетэ присылала вместе с трогательными письмами.
То, что солдат хорошо говорил по-немецки, радовало Ганса. Он не ладил с соседями по палатке, не мог слышать их фальшивых патриотических речей, восхвалений великого фюрера и третьего рейха. Ему это было противно. Сказать им об этом откровенно опасался — могли донести. И он старался не вступать в разговоры о войне, политике. Чаще всего делал вид, что ничего не слышит. Или вообще выходил из палатки покурить…
А вот с этим голубоглазым парнем как-то сразу нашел общий язык, чувствовал, что он не предаст. С каждым днем они все больше сближались, уже не скрывая друг от друга сокровенных мыслей, которые в такую смуту можно доверить лишь родному отцу или брату, и то не всегда… Встреча и знакомство с простым, добродушным шофером были для Ильи счастьем — точно солнечный луч блеснул на небосклоне в мрачный дождливый день. Со стороны могло казаться, что они дружат уже невесть сколько времени.
Ели из одного котелка, пили из одной баклажки. И если кто-либо из раненых обрушивался на друга с упреками, Ганс готов был растерзать его. Илью не давал в обиду.
Шли дни, недели. В обычное время, наверное, потребовались бы месяцы, годы, чтобы человек, изрешеченный осколками, поднялся на ноги. Теперь же такая роскошь немыслима. Надо быстро подниматься. Раненых прибавлялось с каждым днем, нужда была в койках, подушках. И этому железному военному закону следует подчиняться. Особенно Илье, который случайно выжил здесь… А если бы его отправили в глубокий тыл в какой-нибудь немецкий госпиталь, с ним быстро расправились бы.
Останется он хотя бы на некоторое время в этой команде, вместе с Гансом, и не погибнет. Окрепнет, вырвется на волю, уйдет к своим.
Эта мысль не оставляла его. Дни и ночи разрабатывал планы побега. Только бы скорее поправиться, вернуть прежние силы. Он уж найдет способ, как переправиться через линию фронта! А там снова включится в борьбу с врагом.
Тем временем Ганс выписался из госпиталя, расстался с костылем и вернулся в форкоманду, опять стал шофером у самого шефа, обер-лейтенанта Эмиля Шмутце. В свободную и удобную минуту рассказывал шефу об Эрнсте, хвалил: «Какой он хороший и преданный человек для рейха, этот фольксдойче Эрнст». И тот прислушивался к его словам. Принимал все за чистую монету. Кончилось тем, что Эрнста назначили к нему переводчиком.
Уже забыл, сколько времени прошло с тех пор, как он попал в этот необычный полевой госпиталь. Должно быть, целая вечность. Постепенно стал выходить, напялив на Себя помятую, не первой свежести куртку Ганса и пилотку, снятую с головы немецкого солдата. Подпоясывался ремнем, на пряжке которого было выбито «Готт мит унс».
Увидел бы его в этой необычной форме какой-нибудь большой начальник! Досталось бы ему! Но он не военный и не штатский: состоял при форкоманде, сколоченной из нестроевых немцев и русских военнопленных. Последние выполняли самые грязные работы — день и ночь ремонтировали дороги и мосты, сколачивали гробы. Для этого дела нынешнее облачение Эрнста Грушко было в самый раз.
Раны затянулись, и он постепенно стал трудиться, больше всего переводил для обера различные бумаги, зарабатывая кусок хлеба и миску супу.
Частенько выходил на дорогу с лопатой и, стоя на обочине, с горечью и болью смотрел, как движутся на восток немецкие колонны. Форму свою он носил с каким-то отвращением и брезгливостью. Но спасибо и на этом. Хоть не будут каждый раз приставать патрульные.
Бесконечные колонны вражеских войск тянулись к линии фронта, все дальше и дальше, и сердце обливалось кровью. Если бы придумать такой секретный аппарат — направил бы его на танки, на самолеты, машины врага, и те остановились бы или разлетелись вдребезги! Забрался бы в яр и оттуда посылал бы на врага свои незаметные лучи и сжигал, сжигал, уничтожал эту страшную фашистскую технику. Мечты, мечты…
Чувствуя свое бессилие, он мучился, страдал, может быть, больше, чем тогда, когда валялся в госпитале, находясь между жизнью и смертью. В нем кипела жажда мести. Но он был потрясен своей слабостью и невозможностью совершить что-либо полезное.
Еще больше страдал, когда видел огромные агитмашины, на которых висели плакаты, карикатуры, объявления на русском и немецком языках. В них говорилось, что Москва и Ленинград пали и что непобедимые армии фюрера вот-вот дойдут до Волги, разгромят Сталинград и наступит конец Красной Армии, Советской власти!..
Все эти фальшивки наводили страх и тоску. Ему хотелось крикнуть во весь голос, что это наглая ложь! Он частенько слушает по рации советское радио. Москва и Ленинград стоят, как неприступные крепости, и никогда не падут! На Волге фашистские орды найдут свой бесславный конец, найдут свою погибель, могилу, позор! В этом он не сомневался. Да, он бессилен здесь, во вражеском окружении, не может остановить эти колонны солдат, технику, движущуюся на восток. Но как только немного войдет в доверие и придет в себя, он расскажет советским людям, а возможно, и некоторым немцам, всю правду об этой ужасной войне, раскроет им глаза, чтоб не падали духом. Вопреки временным неудачам на фронтах, несмотря на отступления и тяжелые потери враг скоро будет остановлен и разбит наголову.
Пусть он отдаст за это жизнь, но зато не будет сидеть здесь сложа руки. В тяжелейших условиях, находясь среди волков, он не завоет по-волчьи. А начнет воевать иным оружием, станет помогать своему фронту чем только сможет.
ВРАЖЕСКАЯ МАШИНА ВЫШЛА ИЗ СТРОЯ
Нашему пленнику в самом деле повезло. Видимо, он был заговорен от смерти!
Тяжкая судьба нежданно-негаданно свела его с Гансом Айнардом, и это оказалось лучшим вознаграждением за все муки и страдания. Это было для него подлинным чудом!
Новый знакомый частенько ограждал его от многих опасностей. Когда Илья попадал в какую-нибудь историю, немец немедленно приходил на выручку, и все кончалось благополучно.
Как-никак, Ганс личный шофер самого начальника форкоманды и к его слову многие прислушиваются.
Прошли на восток все воинские части. Где-то совсем в хвосте потянулась и небольшая форкоманда обер-лейтенанта Эмиля Шмутце. За ней плелись выздоравливающие — они были здесь как бельмо на глазу. А совсем ослабевших пленных, которые уже вообще не нужны, бросали на произвол судьбы. Во время этих переездов Ганс следил, чтобы не оставили его друга, Эрнста. Ему нужна помощь в пути, так как он еще не совсем восстановил свои силы.
Обер-лейтенанту приходилось сталкиваться по разным делам с гражданским населением, и он в таких случаях брал с собой переводчика. К тому же начальник, как уже известно, не слыл отважным воином рейха. Когда останавливались на какое-то время в селе или поселке и надо было вступать в контакт с крестьянами или рабочими, он чаще всего посылал своих помощников и переводчика, твердо усвоив, что лучше находиться подальше от беды. Он помнил также напутствие своей милой фрау: «Там, на фронте, береги себя, не гоняйся за крестами и чинами. Ибо лучше быть живым лейтенантом, даже простым солдатом, чем мертвым генералом…»
И еще она ему тысячу раз вдалбливала в голову известную премудрость: лучше быть живым трусом, чем мертвым героем…
Свято помня обо всем этом, к тому же понимая, что сулит этот новый поход на восток, к Волге, он старался тщательно выполнять напутствия супруги…
Обер-лейтенант все чаще давал переводчику поручения. И Эрнст не подводил его, особенно первое время, пока распознал характер, слабости и повадки этого начальника.
Эмиль Шмутце не был в большом восторге от того, что Гитлер послал свое войско еще дальше на восток. С грехом пополам пережил эту проклятую зиму в донецкой степи. Кто больше его знал, какие страшные потери понес рейх, сколько раненых, калек, больных! Сколько тысяч гробов, костылей и крестов доводилось команде изготовлять, отправлять на позиции! Он также знал, что войска, идущие на фронт, уже не похожи на те части, которые начинали войну. Под метелку подобрали всех, не считаясь с возрастом, здоровьем. Теперь в любом полку можно встретить стариков, безусых юнцов, хромых, полуслепых... Много шумит фюрер, суля в летней кампании полный разгром Красной Армии и окончательную победу…
Но это только его пожелания. Откуда ему знать, что готовят русские в ответ на удары и чем вся кампания может завершиться. Упаси бог, если опять застрянут они в здешних снегах, если снова придется зарыться в землю. Прошлой зимой немецкие интенданты отличились — отправили на фронт сотни тысяч жилетов, сделанных из бумаги, чтобы солдаты согревали свои души на морозе, сотни тысяч пар соломенных лаптей. Неужели опять придется ему заниматься этим!
Всего этого обер-лейтенант вслух не высказывал, ни с кем не делился. Но так частенько думал про себя, боясь собственных крамольных мыслей…
В то самое время, когда газеты были заполнены сводками о грандиозных победах немецких войск на всех фронтах, о чудовищных поражениях русских и несметных трофеях, начальник форкоманды получил негласный, совершенно секретный приказ готовить зимние квартиры для… наступающей армии. Кто-кто, но он отлично понимал, что это означает.
Именно этого обер страшно опасался. Он отлично понимал, что новая зимовка в степях России — начало конца.
И Эмиль Шмутце благодарил бога, что ему с его командой не придется пока двигаться вперед. Еще одно радовало его: он находится далеко от фронта. Но, с другой стороны, это и плохо. Он не имеет представления, как идут дела там, на передовой. Если русские не дай бог бросят в бой резервы и предпримут большое контрнаступление, он может не получить вовремя приказа об отступлении, и его команда окажется вдруг в окружении…
В эти дни обер частенько вызывал к себе переводчика и расспрашивал о настроениях мирного населения. Его интересовало также, как русские обращаются с немцами, попадающими в плен. Правда ли, как некоторые, в том числе и немецкие газеты, утверждают, что пленных убивают или отправляют в Сибирь, где бегают по улицам белые медведи?..
Подобные вопросы очень нравились переводчику. Вскоре убедился, что они волнуют и простых солдат, и некоторую часть младших офицеров… Фашисты начинают задумываться над своей судьбой, хотя немецкие колонны без остановки все еще двигаются на восток, к Волге.
Разговор закончился тем, что обер, под большим секретом, разрешил Эрнсту слушать радиопередачи из Москвы, а по утрам рассказывать ему, о чем толкуют русские… Обер убедился, что оттуда передают верные сведения, какими горькими они ни были. Им, кажется, можно верить больше, нежели трескотне и бахвальству Берлина…
Время шло быстро. Последний летний месяц был уже на исходе. Повеяло осенней прохладой. Обер отлично понимал, что ждет немцев здесь осенью, когда коммуникации растянутся на тысячи километров…
Ненастье не заставляло себя долго ждать. Оно обрушилось на этот край неожиданно, как по команде из Москвы. Полили нескончаемые дожди, и дороги превратились в сплошное месиво. Вражеские колонны завязнули в приволжских степях. Застряли армии на станциях, взорванных советской авиацией и партизанами.
Хотя газеты и радио из Берлина распинались о величайших успехах, о том, что немецкие дивизии уже выходят к самой Волге, к Сталинграду, по что на самом деле творилось теперь на фронтах, лучше всего известно было в тылу.
Далеко от Волги, в степях Донбасса и Запорожья, форкоманда готовила зимние квартиры… Школы и уцелевшие здания превращались в немецкие казармы, госпитали. Со стороны Сталинграда бесконечным потоком шли сюда воинские эшелоны с искалеченными людьми. По дорогам, по густой грязи, надрываясь и дико воя, тянулись колонны грузовиков, наполненных ранеными, — их уже некуда было класть. Дела там, на Волге, у немцев шли так «хорошо», что команда никак не могла справиться с отправкой на фронт достаточного количества гробов. Повсюду росли, как на дрожжах, солдатские кладбища и целые леса осиновых крестов, на которых висели солдатские каски…
Эшелоны, набитые ранеными, проходили через станцию, где неподалеку расположилась форкоманда. Останавливаясь на короткое время, они наводили ужас на немцев, отправлявшихся на фронт. Раненые рассказывали немало ужасов о боях в Сталинграде, о многочисленных потерях.
И гитлеровцы приуныли. Посматривая на запад, они думали о том, как поскорее унести ноги.
А Илья — Эрнст Грушко, забравшись в небольшую комнатку, которую ему выделил неподалеку от своего штаба обер-лейтенант, ночи не спал, слушая, что передает радио из Москвы. Он обязан был буквально все переводить своему шефу. Обер дрожал от ужаса, думая о том, что в связи с огромными потерями на Волге его могут отправить на передний край, хотя он и не является боевым офицером. Но в такое тяжелое для рейха время кто будет разбираться? Могут послать на фронт, а там иди доказывай кто ты, что ты…
В тылах с каждым днем увеличивалось число диверсий на железных дорогах, усилила свои удары по всей железнодорожной линии советская авиация; неизвестно, откуда она взялась, — ведь по заявлениям Геббельса с авиацией русских уже давно покончено.
А обер-лейтенант выполнял приказ начальства. Его команда совместно с большой группой военнопленных, приданной ему, без устали сколачивала гробы и кресты для убитых немцев — это пленные делали с огромным удовольствием.
То, что Эмиль Шмутце стал относиться к своему переводчику с некоторым доверием, возвысило Эрнста в глазах солдат и офицеров. Он пользовался куда большим уважением, чем сами немцы. Наряду с этим и пленные русские видели в его лице своего человека…
Некоторые, узнав, что ему дозволено слушать радио, подсаживались ближе, с интересом выспрашивали, что нового на свете и близок ли конец этой бойне. Иные интересовались, как русские обращаются с немцами, которые сдаются в плен. Правда ли это, что они пишут для них в листовках, и действительны ли пропуска через линию фронта, которые русские сбрасывают с самолетов?
Оказывается, немало из них успели припрятать такие листовки — «на всякий случай».
То, что происходило теперь в гуще немецких солдат, переводчика удивляло и, признаться, подкупало. Они запели совершенно другую песню. Все меньше людей уже верит в победу над Россией. Солдаты стали крепко задумываться над своей судьбой и будущим Германии.
Хотя бои шли уже недалеко от Сталинграда и немцы то и дело передавали самые радужные сводки о своих мнимых успехах, однако в тылу отлично знали, что происходит там, у Волги. Оказалось, что посулы бесноватого фюрера гроша ломаного не стоят. Да и сам он уже, кажется, не очень уверен в своей победе, рад был выйти сухим из воды и заключить хоть какой-нибудь мир. Но русские, оказывается, готовят такой удар, что даже трудно себе представить! Многие стали понимать, что Сталинград — крепкий орех.
Вместо того, чтобы форкоманду переместить ближе к войскам, к линии фронта, ее неожиданно перебросили под самый Таганрог. Приказано свыше срочно готовить «зимние квартиры».
Эта новость совсем пришибла Эрнста.
Эмиль Шмутце любил жить в городах только в мирное время. А когда идет столь ожесточенная война — лучше забраться в глушь. На города налетают советские самолеты. И он занял «линию обороны» несколько дальше, в большом селе под названием Николаевка. Кто как хочет, а он со своей командой постарается отсидеться здесь. А там, глядишь, и конец ближе…
В деревенских избах расквартировались не только его солдаты и офицеры тыла, но и русские военнопленные, которые трудились у него на разных работах. Эрнст устроился на околице, подальше от начальства, в небольшой избе у старой колхозницы — бабки Ульяны.
Бабка Ульяна встретила неизвестного постояльца без особого восторга. Она даже не ответила на приветствие, так как ненавидела всей душой презренных оккупантов, нарушивших ее мирную, спокойную жизнь. Шинели мышиного цвета и эти ремни с пряжками, на которых было вырублено: «Готт мит унс», вызывали у нее явное отвращение. Она знала, какие набожные они, эти ироды!
Семидесятилетняя старуха прикинулась молчаливой, больной, хоть на самом деле была довольно таки бойкой и болтливой, еще бодро хозяйничала в доме и на огороде. Да еще когда бывало много работы в огородной бригаде колхоза — подставляла свое плечо не хуже молодых!
С появлением «немца» воду из колодца в дом не приносила, печь не топила пускай, мол, ее квартирант сам топит, холера его не возьмет! Она будет мерзнуть, но пусть и этот черт простудится, получит у нее чахотку. Может, она скорее избавится от него, а заодно и от всей его фашистской своры…
Но, странное дело, — присматриваясь к этому веселому, задорному квартиранту, убеждалась, что он, кажется, не такой, как остальные немцы! Те ходят надутые, как индюки, смотрят на людей с презрением, грабят, бьют, стреляют. А этот мурлычет что-то себе под нос, старается с ней заговорить, приносит ей хлеб, мясо. И по-нашему, по-русски разговаривает, как свой… И почему-то радуется, когда с фронта приходят плохие для немцев вести, что уж и вовсе непонятно.
Какой-то удивительный немец! А с каким уважением относится к ней и к ее соседям! Это не заискивание, а просто человеческое обращение. К тому же сам он говорит такое об оккупантах. Он все знает. Рассказал, что немцев на Волге остановили, не пускают, гадов, в Сталинград… Одним словом, дают прикурить. Оттуда идут длинные эшелоны с ранеными. Скоро фашистов выгонят из России. Красная Армия, говорит, скоро вернется… Недолго уже осталось советским людям мучиться под проклятым оккупантом… Ну, что ты на это скажешь! Подобного бабка Ульяна давно не слыхала!
Странное дело, такое говорит и не боится! Теперь ведь и стены имеют уши, и за эти слова его запросто повесят…
Через Николаевну прошло немало немецких извергов. Они и у нее на постое были, последнюю курицу сожрали, бандиты с большой дороги без конца грабили ее. А этот…
Постепенно прониклась к нему уважением. Стала топить печь, чтобы ее «добрый немец» не мерз, приносила воду, варила ему что бог послал и вообще начала смотреть на странного квартиранта иными глазами.
Оказывается, бабка Ульяна не такая уж молчаливая, как ему сперва показалось. Ее карие, вечно озабоченные глаза умеют смеяться и радоваться. В ней билось доброе сердце. То, что квартирант рассказывал ей по секрету, вызывало у нее восторг. Скоро старуху нельзя было узнать. Она понимала: о делах на фронте и по ту сторону фронта нельзя никому сообщать. Но разве бабка Ульяна удержится? И как только он уходил из дому, собирала соседок и точно так же, по большому секрету, пересказывала им все до мельчайших подробностей. Память у старухи была отменная!
Соседки после встречи с ней тут же передавали своим близким и родичам то, что услышали. И скоро уже все село знало, что происходит на фронте и на Большой земле…
Помаленьку изба бабки Ульяны превращалась в подобие клуба. По вечерам люди стали приходить «на огонек», и «добрый немец», как хозяйка назвала его, вел с ними беседы, рассказывал, что передает радио — наше и берлинское. Однажды он тихонько включил свой маленький приемник, поймал Москву, и люди, затаив дыхание, со слезами на глазах прильнули к волшебному ящичку, испытывали невыразимую радость, слушая впервые за эти страшные месяцы неволи свою столицу! Смотрели на квартиранта бабки Ульяны, не зная, как его отблагодарить.
Бабка Ульяна, вытирая слезы, сказала:
— Есть бог на свете, если он прислал мне такого человека. Под вражеской шинелью бьется доброе сердце патриота. В этом я убеждена.
С ней все согласились, особенно ее молодая черноокая племянница Клава, стройная, красивая девушка. Квартирант вскоре понял, что она сможет быть полезной ему в кое-каких делах. И не ошибся! Люди из окрестных деревень тоже должны знать, что происходит в мире.
Спустя два дня Клава уже сидела по ночам в отдаленном уголке у бабки Ульяны и на листиках ученической тетрадки переписывала сводки Совинформбюро, через надежных людей передавала их в окрест лежащие деревни. С появлением «доброго немца» крестьяне воспрянули духом. Впервые за томительные месяцы вражеского нашествия узнали они правду о войне, убедились, что газеты, печатающиеся в Ростове, лгут самым бессовестным образом. Все, что в них пишется, — сплошной обман.
Однажды, поздно ночью, прибежала Клава вся в слезах. Произошло несчастье. Где-то на железнодорожной станции неизвестные подожгли склад с горючим. В селе начались аресты подозрительных. Схватили на улице родного ее брата Василия и еще нескольких односельчан, заперли в подвале, что возле усадьбы. Утром их должны погнать в Таганрог, в гестапо, откуда еще никто не возвращался живым.
На плач Клавы и женщин, прибежавших с ней, Эрнст вскочил с лежанки. Выслушал их и успокоил: он попытается помочь.
Ранним утром отправился к оберу с очередной сводкой военных событий. Рассказав о тяжелых потерях немцев под Сталинградом, перевел разговор на прошедшие вчера аресты в селе. Забрали, мол, и заперли в подвале несколько ни в чем неповинных мужиков, которых он, переводчик, хорошо знает. Не похоже, чтобы эти простые люди творили нехорошие дела. Во всяком случае, они очень лояльно относятся к немцам, беспрекословно ремонтируют дорогу…
— Не стоит зря вызывать у жителей ненависть, — сказал Эрнст. — Если выяснится, что они в чем-то виноваты, их в любую минуту можно будет собрать, посадить в подвал. Команде долго придется здесь стоять, вполне вероятно, — всю зиму. И если расстреляют этих людей, плохо будет для нас…
Обер внимательно выслушал своего переводчика и в конце концов согласился с ним. Временно выпустить всех из подвала.
Боясь, как бы Эмиль Шмутце не передумал, Эрнст что есть духу помчался к подвалу, где томились арестованные. Там стояла толпа заплаканных женщин, ребятишек. Сельчане были потрясены, убиты горем, ждали, пока заключенных куда-то поведут, чтобы передать им что-нибудь в дорогу.
Увидав «доброго немца», все ожили, бросились к нему. Но он строго приказал им остановиться, не вмешиваться. Увидев в толпе Клаву, ее мать, бабку Ульяну, сделал вид, что не знает их.
Подошел к часовому, охранявшему подвал, поздоровался, буркнув что-то наподобие «Хайль!». Пару минут что-то объяснял ему, показал приказ, и тот, повинуясь, открыл дверь…
Арестанты вышли из подземелья подавленные, удрученные, не понимая, что с ними собираются делать. Эрнст, окинув быстрым взглядом освобожденных, построил их для вида и сердито сказал:
— Обер-лейтенант Эмиль Шмутце отпускает вас!.. Но глядите, если хоть в чем-то окажетесь замешаны, все понесете наказание! Марш! Убирайтесь отсюда! Не попадайтесь больше! Ясно?
И отправился домой.
То, что «добрый немец» сумел уговорить обера выпустить из подвала группу колхозников, потрясло жителей Николаевки. Где бы его ни встречали, низко кланялись, благодарили, а он предостерегающе поднимал руку и спешил уйти. Незачем благодарить. Ничего особенного он не сделал. Просто выполнил свой долг — спас группу советских патриотов.
Эрнст велел бабке Ульяне найти Клаву и передать, чтобы освобожденные не мешкали. Пока все мирно и спокойно, пусть уходят из села, пусть прячутся, чтобы каратели не смогли их схватить, если придут сюда.
Старуха смотрела на возбужденного квартиранта теплыми материнскими глазами, плакала и смеялась. Не верилось, что этому доброму человеку удалось спасти от верной гибели людей.
И она поспешила к Клаве.
ПЕРЕД РАЗВЯЗКОЙ
Зима нагрянула совсем неожиданно. Накануне подули сильные степные ветры, разогнали нависшие над землей тучи. Сразу резко похолодало, и землю сковал мороз. Ночью обрушился сильнейший снегопад.
До самого рассвета кружила, ярилась метель, покрывая густым белым покровом землю, крыши, сады. А утром пришлось взяться за лопаты и расчищать дорожки, чтобы добраться до колодцев.
Раньше люди могли пойти в соседнее селение выменять оставшиеся тряпки на хлеб, картошку. Теперь трудно выбраться туда, это строго запрещено. И все знали, что этой зимой придется бедствовать.
Еще до прибытия в Николаевку команды Эмиля Шмутце оккупанты начисто подмели все засеки окружающих сел, забрали скот, птицу. Только спустя некоторое время из окрестных деревень свезли туда много зерна. Но так как все склады и хранилища были разрушены или сожжены, то его выгрузили пока в помещении школы и поставили часового.
Крестьяне жадными глазами поглядывали на большое здание, красовавшееся на крутом холме, примыкавшем к густому саду. Хоть бы им выдали немного зерна, чтобы как-нибудь протянуть до нового урожая или, по крайней мере, до весны, когда сама земля станет подкармливать. Но как ты доберешься к школе?
Немцы только на время ссыпали здесь хлеб, надеясь, что скоро придут автоколонны и вывезут его. Но снежные заносы приостановили движение. И получилось так, что интенданты как-то позабыли о свезенном сюда хлебе.
Эрнст мучился, переживал, глядя, как люди голодают. Поделился об этом с Гансом, и тот пообещал что-нибудь придумать. Однажды глухой ночью, когда от мороза трещали деревья и все и вся попряталось, пришел к Эрнсту Ганс. Накануне он договорился с часовым, охранявшим школу, что тот зайдет к переводчику погреть грешную душу, выпить стопку водки.
Озябший, словно бездомный пес, часовой, увидя спиртное и закуску, весь просиял. Знал, что не положено оставлять пост. Да кто об этом узнает. К тому же в такую ночь, когда добрый хозяин и собаку не выгонит за порог, ни одна душа не приблизится к школе. Можно спокойно посидеть, погреться и выпить…
Ганс щедро угощал часового, а тот, разогревшись от выпитого, позабыл обо всем на свете. А Эрнст выскользнул из избы и передал людям, чтобы поспешили к школе и набрали себе зерна. И все побежали туда. Каждый брал, сколько мог унести. Операция прошла быстро, четко. И когда Эрнст убедился, что все запаслись хлебом, вернулся домой. Увидев очумевшего от водки часового, вежливо выпроводил его, сказал, что все же пост есть пост… Подкрепился, погрелся малость шнапсом, пора и честь знать. Служба, мол, прежде всего!
Напевая веселую песенку, часовой пришел на пост. Хоть голова сильно кружилась, но он заметил, что снег вокруг изрядно вытоптан, словно табун лошадей тут топтался. Он также увидел рассыпанное зерно, но махнул на все рукой. Школа ведь стоит на том же месте, замок — на дверях, сквозь щель окна были видны ворохи зерна. Правда, ему показалось, что они сильно уменьшились. Но это уже не его, часового, забота! Он не принимал хлеб по весу. А если немного уменьшилось, тоже не беда. Ведь каждому ученику известно, что от холода любое тело сжимается…
И он занял свой пост, оглядываясь по сторонам…
Люди обрадовались, воспрянули духом. Как же отблагодарить этого «доброго немца» за его отзывчивое сердце? Подумать только, помог им в такое страшное время! Что это за человек, который из-за них рискует собственной жизнью?..
А колючие морозы и вьюги с каждым днем усиливались. Не совсем зарубцевавшиеся раны давали себя знать все чаще, но Эрнст не мог обратиться к длинноногому лекарю, который открыто недолюбливал своего бывшего пациента и не понимал, почему терпит его начальник.
Мужественный и выносливый переводчик мучился, но в лазарет не ходил, лечился всякими травами, лекарствами.
Свались он в такое время, когда все лазареты забиты ранеными, медики вряд ли стали бы с ним возиться — своих хоть отбавляй, бесконечным потоком прибывают с фронта.
Он знал, что если его прогонят из команды, то очутится между небом и землей и навлечет на себя беду. Начнется проверка — кто он да откуда? Здесь его выручит из любой беды Ганс, да и другие солдаты, с которыми он подружился. А на новом месте?
И он делал вид, что вполне здоров, что никакие рапы его не тревожат. А боли все усиливались с наступлением морозов и особенно снегопадов.
«Надо как-то лечиться!» — думал он. И обратился к бабке Ульяне. Она немного лечила по-бабски, народной медициной. Вылечить окончательно была не в состоянии, но снять боль, когда она схватывала его в железные тиски, — это она могла.
Верные люди доставали ему всякие лекарства. И не только ему. Крестьяне болели, мучились, а раздобыть что-либо в аптеке было невозможно. К тому же в окрестных деревнях прятались где попало раненые красноармейцы, которые оставались в окружении, но избежали плена. Для них тоже нужны были лекарства, бинты. Много требовалось лекарств и для самих жителей Николаевки. Кто им в этом поможет, если не он, «добрый немец»?!
А с фронта приходили сведения одно страшнее другого. Застряли безнадежно немецкие армии под Сталинградом. Всем уже было ясно, что новая кампания Гитлера с треском провалилась. Не будет ли эта зима для них последней?
Все больше зверели фашисты, вымещая злобу и ненависть на мирном населении. Надо вести себя осторожнее, не лезть на рожон. Это хорошо понимал теперь «добрый немец». Но как будешь сидеть тихо, если такие радостные вести слушает он по радио! Приближается разгром гитлеровских войск на юге. Надо как можно скорее поведать об этом людям. И он каждое утро передавал Клаве, что сообщало за ночь московское радио. А она и ее подруги переписывали все это и несли в соседние села.
Тучи сгущались над его головой, но он не прекращал своей опасной работы. Находясь среди волков, смело выполнял священный долг солдата, агитатора, делал все, что было в его силах, презирая опасность и саму смерть.
Зима с ее бесконечными морозами и снегопадами тянулась медленно, и еще медленнее заживали его раны, скупо возвращая былые силы. Утешение он находил по ночам, когда, укрывшись с головой с маленьким радиоприемником, затаив дыхание, слушал голос Москвы.
Сообщения шли все более обнадеживающие. Он восхищался, не понимая, откуда у нас взялась такая сильная авиация. Она обрушивала свой смертоносный груз не только на вражеские позиции и узловые станции, но и на глубокие тылы. Эскадры бомбардировщиков все чаще налетали на Берлин и Кенигсберг, настигали врага везде. Шла такая тяжелая и изнурительная война, столько отдано территории, столько потерь, а сила наша росла с каждым днем, крепла армия, стойко выдерживая бешеный натиск и нанося по фашистам тяжелые удары.
«Добрый немец» тем временем присматривался к своим «коллегам». Как они осунулись, потускнели! Это уже совсем не те вояки, которые шагали летом к Волге. Теперь они шли как потерянные, размышляли о том, как бы выбраться живым из этого ада. От ужаса и дурных предчувствий обер-лейтенант и его помощники совсем потеряли голову. Того и гляди, наступит их черед отправиться под Сталинград для пополнения сильно поредевших немецких полков. Совершенно ясно: если русские разгромят их дивизии на Волге, это будет начало конца авантюры фюрера, все погибнет! Откроется дорога русским на запад, на Берлин…
Как только небо очищалось от туч, появлялись советские бомбардировщики и штурмовики. Они наводили панику, сеяли ужас. Вместе с бомбами пилоты сбрасывали листовки, рассказывающие подробности о побоище на Волге. В конце каждой из них имелись пропуска для тех, кто захочет спасти свою жизнь и сдаться в плен. И хотя был строжайший приказ командования не читать эти крамольные листовки, не хранить у себя пропуска под страхом смерти, солдаты все же втихомолку прятали их.
Таким пропуском запасся и Ганс, который мечтал лишь об одном: вернуться домой, в Тюрингию, к жене и маленькой дочурке Дорис, которую еще даже не видел… Письма от жены приходили теперь значительно реже. И он мучился, переживал: русские самолеты часто появлялись в немецком небе. Война передвинулась в Германию. Рушились, пылали города и села. Не оправдались заверения Гитлера и Геринга о том, что ни один русский самолет не появится в небе Германии. Русские бомбардировщики то и дело бомбят их города, порты, железную дорогу, аэродромы. И немецкие матери и дети теперь всласть ощутили «преимущества» войны, мечутся в поисках спокойного уголка, ищут пристанища, оставшись без крова…
Жена Ганса теперь уже не скрывала, как они там страдают. Она давно перестала присылать посылочки с печеньем и всякими сладостями. С малюткой и стариками бродит по развалинам городов в поисках убежища, стала бездомной. У нее нет крыши над головой, нет куска хлеба. И она не представляет себе, чем все это кончится…
Тем временем Клава со своими подружками без передышки получала от «доброго немца» сводки московского радио, тщательно переписывала их на небольших клочках бумаги, передавала в ближайшие селения и хутора. Хоть тяжко было в зимнюю стужу, по пояс в снегу добираться туда со своей опасной ношей, но ни пурга, ни морозы не останавливали ее и всех подруг. Вести приходили такие хорошие, так радовали душу, что не поведать об этом людям просто казалось тяжким грехом. Не взирая на все трудности и опасности честно выполняла свой долг.
А зима все настойчивее и жестче вступала в свои права.
В потрепанной шинельке на рыбьем меху и помятой пилотке с опущенными краями Эрнст порядочно мерз. Не помогла ему и вторая куцая курточка, которую он напялил на себя. Ганс где-то спрятал его офицерскую гимнастерку с ремнем, на пряжке которого выбита большая пятиконечная звезда. Еще не время было, но ему страшно хотелось видеть что-то свое, родное, хотя бы ту самую гимнастерку, в которой начинал войну. И он надел ее на себя, подпоясался старым ремнем. Сразу стало тепло и легко на душе. Но в таком наряде он не мог выйти на улицу, попасться кому-то на глаза. Достаточно уже и того, что эту гимнастерку и ремень с пряжкой видел и прятал Ганс Айнард. Поверх гимнастерки быстро надел солдатскую куртку и шинель мышиного цвета, которая была ему отвратительна. Но что поделаешь! Понимал, что должно пройти какое-то время, пока он все это сбросит и сможет носить свое настоящее обмундирование. Кажется, уже скоро его надежды и чаяния сбудутся, он вернется к своим и все эти тяжелые месяцы будет вспоминать как страшный сон.
В один из морозных вечеров пришла Клава и сказала, что в соседнем хуторе Садки в одной из хат соберутся сегодня молодые парни и девушки якобы на вечеринку. Это лишь для отвода глаз. На самом деле они мечтают увидеть «доброго немца», услышать от него, что происходит на фронтах.
Идти к незнакомым людям, беседовать в такое время весьма рискованно. Но не воспользоваться случаем и не поговорить с ребятами, которых не сегодня-завтра затолкают в вагоны и отправят в Германию на каторгу, он не мог. К тому же сама Клава просила его.
И он отправился на хутор, сказав своему шефу, что на часок пойдет к девушкам потанцевать. Как-никак, дело молодое.
В жарко натопленную избу набилось много людей. В полутемном углу кто-то наяривал на гармошке, и девушки без особого интереса, без улыбки кружились. Большинство парней сидели и стояли вдоль стен. В сенях курили дежурные — на всякий случай, чтобы не пустить чужого…
Когда Эрнст вошел в хату, гармошка сразу смолкла. Танцевавшие отошли в сторону. Все взоры были устремлены на него. Ребята обрадовались, увидя перед собой стройного, светловолосого молодого человека, который, словно старый знакомый, стал шутить, здороваясь со всеми, пожимая им руки.
С первой же минуты он расположил к себе присутствующих, вызвав их симпатию. Взял гармошку, попробовал растянуть меха.
— Вот завидую гармонистам! Всегда им весело. И девчата их любят больше всех… — И окинул окружающих внимательным, пытливым взглядом. — Ну, что ж, играть, танцевать будем или побеседуем?
— Лучше расскажите что-нибудь!.. — послышались голоса.
Он подошел к столу, бросил на спинку стула шинель, пилотку, поправил рукой вьющиеся волосы. Его доброе лицо стало серьезным, сосредоточенным. Медленно собирался с мыслями, не зная, что именно интересует этих людей. И, когда воцарилась полная тишина, негромко сказал:
— Ну, что ж, начнем, если на то пошло. Времени у нас, сами понимаете, в обрез… Главное теперь: быть начеку. Немцы, конечно, скоро возьмутся за вас, молодых парней, девчат. Попытаются отправить в Германию, на каторжные работы! — Я говорю «попытаются», верю, что вы не дадитесь им в руки. Помните — это для вас смерть! Постараюсь сообщить, на когда фашисты назначат облаву, и вы уж не зевайте, прячьтесь, уходите, куда глаза глядят, только не попадайтесь им. Гитлер подтянул к Волге лучшие дивизии, множество танков, самолетов, артиллерии и хотел одним ударом уничтожить защитников Сталинграда. Все это провалилось… Советские войска выстояли, нанесли врагу страшные ответные удары. В самые ближайшие дни мы услышим, как они разгромят фашистские орды. Недалек тот день, когда наши вернутся сюда… Скоро ваш край будет свободным!
Ребята слушали его, затаив дыхание. На глазах многих сверкали слезы радости. Он сам не мог удержаться, умолк и вынул платок, чтобы вытереть непрошенные слезы… Ему трудно было говорить. Сердце переполняли тревога и гордость, что его так внимательно слушают.
Эрнсту стало жарко, и он расстегнул пуговицы на куртке. Все увидели на нем офицерскую гимнастерку и ремень, на пряжке которого выступила пятиконечная звезда.
— Боже мой! Так это же наш! Наш! — послышался шепот с задних рядов.
— Ну, конечно, прислали с Большой земли… Наш!.. Наш!..
Он успокоил слушателей, дал советы, как вести себя, когда гитлеровцы начнут отступать, что каждому делать, чтобы ускорить победу над врагом. Просил держать в строжайшей тайне все, о чем он здесь рассказал. А если они захотят передать кое-кому услышанное, то должны быть исключительно осторожны.
Он быстро попрощался со своими новыми друзьями. И, велев гармонисту сильнее играть, а ребятам потанцевать, раскрыл дверь и скрылся в снежной пучине.
Через несколько дней после этой незабываемой встречи «добрый немец» передал через Клаву радостную весть: фашистские орды под Сталинградом полностью разгромлены, более трехсоттысячная армия солдат и офицеров вместе со штабом во главе с генералом Паулюсом взята в плен…
Еще Эрнст сообщил, что Гитлер в связи с этим объявил по всей Германии трехдневный траур. Фрицы нацепили на рукава черные ленты — справляли траур по своей былой славе, по прошлым победам!
Уж здесь «добрый немец» постарался! Эта весть пришла глубокой ночью.
Тотчас же он передал это Клаве, и долгожданная весть передавалась из уст в уста, быстро распространилась по селу и окрестным деревням.
Морозы в эти дни особенно свирепствовали, но на душе у многих было необычно тепло и празднично. Казалось, что сюда пришла весенняя оттепель…
Немецкие тыловые части, оказавшиеся далеко от Волги, стали быстро отходить. Это называлось у них «выравнивать фронт». Ближе к Днепру двинулась и форкоманда со всем своим хозяйством.
Собирались в панике, хватали с собой что попало. Каждый думал об одном: вырваться отсюда, уйти подальше, не попасть в плен, скорее унести ноги. Благодарили бога, что не оказались в том страшном котле, у Волги!
В этой дикой неразберихе, которая царила вокруг, Эрнст должен был решать, как ему быть. Попытаться перейти линию фронта, к своим, или пока отойти с командой? Остаться на месте и выждать — это сопряжено с большим риском. К тому же он считал, что теперь сможет сделать еще больше, чем раньше. Чувствовал большую ответственность перед своим спасителем и другом Гансом Айнардом. Его бегство может сильно отразиться на судьбе Ганса и других людей, которые помогали ему. И он решил пока остаться с командой.
Накануне передислокации он пришел к Клаве. Глядя на девушку глазами, полными благодарности, сказал:
— Ну, дорогая Клава, вот и пришло время расстаться. Не знаю, доведется ли нам еще встретиться. Все, что было в моих силах, я сделал. И у меня к тебе одна-единственная просьба. Она, правда, связана с большим риском… Можешь для меня сделать одно одолжение?.. Скажу прямо: не буду на тебя в обиде, если откажешь…
Девушка посмотрела на него испуганным взглядом:
— Зачем задаете мне такой вопрос? Вы столько хорошего сделали здесь для всех, что я ради вас готова даже жизнь отдать…
— Ну, что ж, большое спасибо!.. Я рад, что не ошибся в тебе и в ваших людях…
Оглянувшись, нет ли кого поблизости, дал ей два письма.
— Береги их, дорогая, как зеницу ока. Когда сюда, в село, придут первые советские воины и какой-нибудь штаб, сразу передай это самому старшему командиру… А пока спрячь хорошенько…
Девушка взяла конверты дрожащими руками. Перевела взгляд на Эрнста, снова на письма и быстро пробежала глазами адреса. На одном конверте было написано: «В штаб Юго-Западного фронта». На втором — «В Москву, в Генеральный штаб РККА».
Отвернувшись, спрятала их на груди. Снова взглянула на взволнованного Эрнста. В ее глазах были решимость, восхищение: «Боже мой, что же это за человек? Ведь я только догадывалась, кто он, этот бесстрашный Эрнст. Как же я о нем ничего не знаю? Наверное, настоящее его имя вовсе не Эрнст и никакой он не немец…»
Но не отважилась спрашивать об этом. Только поклялась выполнить его просьбу любой ценой. Она не подведет!
Не в силах сдержать своего волнения, девушка прослезилась.
— Вы чего ж это, Клава? Зачем плакать? Скоро будете свободны… — попробовал он ее утешить.
— Вы оставляете нас… Как же мы теперь жить будем? При вас чувствовали себя словно за каменной стеной. А теперь новые… Обозлены, как дикие звери… Будут вымещать весь свой гнев на нас…
— Понимаю, Клава… — сказал он после долгого раздумья. — Но я уже говорил, что вы должны сделать, когда наши приблизятся. Главное: не давать себя отправлять в Германию, на каторгу… Помогать всеми силами своим… Самое страшное уже прошло… Немного осталось страдать…
Она молча и сосредоточенно слушала его задушевные слова. И вдруг, приподнявшись на цыпочки, обвила его шею крепкими руками, прижалась к груди и крепко, нежно поцеловала.
— Счастливого вам пути!.. Пусть судьба вас оберегает от всех опасностей, дорогой Эрнст, наш верный друг. Мечтаю об одном: когда-нибудь встретиться с вами. Если, конечно, останемся живы…
Смахнула слезы, стыдливо опустила глаза.
— Счастливого пути!.. Будьте спокойны, Эрнст, только смерть сможет мне помешать выполнить вашу просьбу. Любой ценой это сделаю. Любой ценой! И, может быть, хоть частично заплачу за ваше доброе сердце, за все то хорошее, что вы сделали для наших людей. Прощайте, родной!
И они расстались.
Эрнст ушел из дома Клавы с легкой душой, веря, что эта девушка его не подведет. Да, он уже может уходить спокойно. Даже умереть не страшно, когда знаешь, что письма твои будут переданы кому следует.
Но особенно теперь умирать не хотелось! Необходимо дожить до того дня, когда кончится этот кошмар, когда увидит он всю советскую землю, всех наших людей свободными. Он должен вернуться к своим и мстить фашистским извергам. Он войдет в их проклятый Берлин!
Ночь прошла в хлопотах. Команда быстро собиралась в путь. Все спешили как на пожар. Толкались, ругались, проклинали свою судьбу и все на свете.
Он наблюдал эту дикую панику и радовался в душе: дожил!
Отовсюду выглядывали жители, следили за тем, как гитлеровцы покидают село.
А издалека в эту морозную ночь доносился грозный грохот русской артиллерии. Что-то знакомое и родное было в этом гуле.
Высоко в небе появились самолеты, видимо, советские. Они шли, тяжело груженные, на железнодорожные узлы, где сосредоточились отступающие немецкие части.
Паника нарастала. Хоть здесь не бомбили, но одно появление авиации наводило смертельный страх на немцев. Они падали на скованную морозом землю, дрожали от ужаса перед грядущей расплатой. Зарывали головы в снег, залезали в ямы, сугробы, будто те могли их спасти…
Полная неразбериха и паника царили на дорогах. Огромные пробки создавались у переправ. Офицеры с парабеллумами в руках неистово орали, ругались, напрасно стараясь навести хоть какой-нибудь порядок. Каждому хотелось поскорее «выровнять линию фронта», уйти подальше от опасности, вернее, быстрее спасти свою шкуру.
В один из морозных дней Николаевка ожила. Люди — стар и млад — выбежали из своих убежищ на улицу встречать освободителей. Они не понимали, почему Клава бросается к машинам, подводам, допытываясь, где самый большой командир, главный штаб. Ей необходимо передать что-то очень важное.
В конце дня, когда военные расквартировались, девушка попала в жарко натопленную хату, на стенах которой уже были развешаны большие карты с красными флажками, густо утыканными тут и там. Строчили пишущие машинки…
Она стояла перед седым полковником и взволнованно рассказывала о человеке, который недавно сделал людям столько добра. Затем вручила два конверта.
Полковник внимательно выслушал ее взволнованный рассказ, присел к столу, аккуратно вскрыл первое письмо и пробежал глазами.
В нем сообщалось, что бывший курсант киевских курсов военных переводчиков Илья Исаакович Френкис, пройдя со своим полком тяжелый путь от Днепра до Дона, выбираясь с большой группой солдат из вражеского окружения, был тяжело ранен и попал в руки врага. Находясь в чужом стане, он честно выполнял долг воина Советского Союза… По мере сил и возможностей служил своему народу, армии…
Клава стояла чуть дыша, всматривалась в сосредоточенное лицо полковника. Одним глазом заметила и запомнила имя автора письма: Илья Исаакович Френкис…
И сердце дрогнуло: так вот кто этот «добрый немец» под именем Эрнст Грушко. Огромная радость охватила ее после того, как она узнала его тайну. Теперь это имя запомнит на всю жизнь. Верила, что когда-нибудь они непременно встретятся.
Девушка со всех ног бросилась к бабке Ульяне, к матери, рассказала им обо всем — теперь это уже не было тайной. Старуха выслушала ее и сказала после долгой паузы:
— Ну и молодец наш Эрнст! Мне сердце все время подсказывало, что это какой-то очень свой, близкий нам, кровный… Ничем не был он похож на поганых фашистов, будь они прокляты во веки веков!..
Старуха прослезилась. Глядя на нее, всплакнула и Клава.
— Вот как оно бывает… — задумчиво продолжала бабка Ульяна. — Эрнст… «Добрый немец»… А оно выходит, никакой он не Эрнст, совсем не «добрый или плохой немец», а наш, советский человек… Помоги ему господь бог на всем пути! Храни его от всех напастей и от смерти, от зла, от пуль и снарядов, от болезней и других несчастий! Хоть бы он еще когда-нибудь вернулся к нам. Взглянуть бы на него хоть разок и поблагодарить за доброе сердце. Вместе вспомнить бы весь ужас, все это страшное время при Гитлере. Счастья ему, доброму нашему сыночку!
ПРОРОК ИЗ МЕДЖИБОЖА
Пожалуй, ему, молодому человеку, учителю из далекого Меджибожа, который на какое-то время оказался среди волков, даже и не снилось, что он способен быть пророком!..
Но, как ни странно, многие его предсказания постепенно сбывались. Поистине пророк, ничего не поделаешь!
А что тут удивительного? Ведь, как-никак, его знаменитый земляк— чудотворец Балшем, бродячий философ — когда-то мог все в точности предугадать и предсказать. Так чем же Илья Френкис, то бишь Эрнст Грушко, хуже?..
Да к тому же, ко всем бедам и несчастьям, он еще является наследником, вернее, внуком Гершелэ из Острополья. А тот уж, безусловно, мог многое предвидеть, предсказать да еще и рассмешить любого мрачного человека на земле!..
Да, Илья Френкис еще давным-давно предсказывал, что гитлеровские орды у Волги будут разгромлены, потерпят страшное поражение, а уцелевшие крепко накажут внукам и правнукам никогда больше не ступать своими сапожищами на русскую землю. Он еще и раньше знал, что эти проклятые фашисты проклянут тот день, когда полезли сюда. Знал, что им не унести своих костей.
Так оно и случилось! Чем же он не пророк?..
Даже бабка Ульяна, прощаясь, так и назвала его: пророк. Только не знала, что он не обычный пророк, а пророк из самого Меджибожа…
В ту памятную морозную ночь, когда он сидел в своем углу у маленького радиоприемника, затаив дыхание, вслушивался в последнюю сводку и услыхал о разгроме немцев на Волге, он понял, что это начало конца. Узнав, что Паулюс со всем своим штабом вышел из подземелья с поднятыми вверх руками, Илья чуть не закричал от восторга. Хотелось танцевать, плясать от радости! Хотелось всем поведать о великом торжестве победы. Но вспомнив, что его начальник Эмиль Шмутце в одном исподнем шагает взад и вперед по своей комнате, с ума сходит, бесится и ждет известий и сводок, тут же отправился к нему.
Подтянув куцую куртку, Эрнст старался придать своему лицу скорбное выражение, что плохо удавалось. Помолчав, сообщил упавшим голосом:
— Плохо…
— Что плохо? Говори быстрее, что?!
— Все кончено, герр обер-лейтенант… Капитулировали… Разгром… Капут… Так передали по радио. Великий фюрер объявил по всей Германии, по всему рейху трехдневный траур!..
Шмутце взглянул на него бессмысленным взглядом, затрясся от гнева, ринулся было с кулаками, но в эту трагическую минуту у обера сползли штаны, и он еле подхватил их… Готов был растерзать, задушить переводчика за такую новость. Но подвело сердце. Застонав, он крикнул: «Майн готт!» — и рухнул на стул. Хорошо, что поблизости оказался длинноногий лекарь; тот о трудов откачал его и уложил в постель.
Обер-лейтенанта Эмиля Шмутце удручал не разгром лучшей армии фюрера — последней опоры рейха. Он переживал, что теперь его могут отправить на передовую, — мол, достаточно болтался по тылам, вдали от фронта, пора идти туда, в огонь, доказать свою преданность фатерлянду и его мудрому стратегу — Гитлеру…
Все почувствовали: с ним что-то приключилось. Сильно заикаясь, он приказал опешившим подчиненным напялить на рукава черные траурные повязки и как можно быстрее собраться в путь. Цурюк, цурюк — назад, поближе к Днепру! Там теперь соберут силы, чтобы сдержать русских, там по воле фюрера выровняют фронт…
Жалко было бросать приготовленные зимние квартиры, которыми так никто из начальства и не воспользовался. Но там, в плену, им предоставят другое, не менее удобное жилье.
И началась самая настоящая паника. Ничего не клеилось, никто толком не соображал, что делать раньше, за что хвататься… Одно было ясно: надо бежать, чем поскорее, тем лучше. По крайней мере, не попадешь в положение разгромленных собратьев на Волге.
И первым драпанул обер-лейтенант Эмиль Шмутце.
Эрнст наблюдал это поспешное бегство и невольно думал, что и впрямь может быть пророком! Он все давненько предугадал, обдумывая сообщения о боевых действиях под Сталинградом. Сердце давно ему предсказывало, что эта зима должна быть счастливой, несмотря на бешеный холод и дикие вьюги.
И вот, сидя на грузовике, радуясь в душе, — они держали курс назад, к Днепру, — вспомнил, что в последней беседе с большой группой жителей села пророчески сказал: «Фюрер после своего „блицкрига“ не остановится ни перед чем! Надо будет, он прикажет своим войскам выровнять фронт, вернуться к Днепру. Заставит обстановка — его солдаты перенесут сражение на Днестр, на Вислу, на Одер… Он будет воевать с русскими на улицах самого Берлина!.. И дай бог, чтоб это время скорее настало!»
Слова его дошли до людей. Они все отлично поняли. Пусть бы новая «стратегия» Гитлера скорее осуществилась, пусть бы фашисты поскорее «выровняли» линию фронта, да так, чтобы она уже подошла к самому Берлину.
Отступление… Выравнивание линии фронта…
Шли колонны… Немцы окончательно потеряли самообладание, веру в победу. Заснеженная разбитая дорога вела их к Днепру. В пустых полях торчали кресты, на которых ветер шевелил солдатские каски… Сколько их — не счесть! Это была цена, заплаченная фашистами за вторжение в страну. Теперь они уходили мрачные, поникшие, потрясенные всем случившимся. Думали только об одном: как бы скорее выбраться отсюда…
Неистово ревели моторы грузовиков, тянулись подводы, шли пешие. Над головой то и дело появлялись советские самолеты, обрушивая на отступающих смертоносный груз. Все перемешалось, все гибло.
«Да, красиво Гитлер околпачил нас. Будь он проклят!» — читалось на лицах изнуренных солдат.
Долго брела по холоду, в. пурге форкоманда, пока добралась наконец до Запорожья.
Город казался пустынным, покинутым. Виднелись взорванные цехи заводов. Из обледенелой днепровской поды торчали обломки знаменитого Днепрогэса, все было перепутано обрывками проводов высоковольтной линии, валялись электрические столбы и стальные подпоры…
Люди в страхе плелись но брошенным, опустевшим улицам, глядя на мертвые, погасшие заводские трубы.
Здесь более года назад прошел немец. Он тогда двигался уверенно и четко, сжигая, разрушая все на своем пути, убивая и расстреливая женщин, стариков и детей. Завоеватели считали, что все уже повергнуто. Еще немного, возьмут несколько таких городов — и русские сложат оружие перед всемогущим фюрером и его армией… И вот горе-победители вернулись на развалины и ищут, куда приткнуться, где отогреться, найти хоть короткий покой.
Эрнст присматривался к гитлеровским воякам. Куда девались их былой гонор, самоуверенная наглость? Они опустошены, совсем разуверились… Неужели есть еще какая-то сила, сверхчудо, которое может их снасти?
В город входили разрозненные войска, обозы. Все смешалось, сбилось в кучу — люди, лошади, машины, танки. По дорогам брели калеки на костылях, раненые. Солдаты посматривали на них даже со скрытой завистью: они, возможно, еще вернутся в Германию. А что будет с теми, кто держится на ногах? Какая участь их постигнет?
Армия разлагалась на глазах, и никто уже не мог сдержать это, вернуть ей веру, надежду на жизнь.
В эти дни стало известно, что полевой суд приговорил к расстрелу двух солдат форкоманды за самострелы… Потрясенные последними событиями, солдаты произвели над собой страшное насилие столь поспешно и столь неумело, что длинноногий лекарь без особого труда установил его.
Всю команду построили на плацу, возле развалин многоэтажного дома. Обер-лейтенант объявил, чем эти предатели фатерлянда заслужили такую меру. 3атем грянул залп, и солдаты рухнули в заранее приготовленную яму. В соседней части на глазах у всех повесили за дезертирство одного заслуженного, обвешанного крестами и медалями капитана.
По ночам можно было услышать, как горланили пьяные офицеры, глотали водку, чтоб изгнать из сердца тоску, — все равно жизнь пропащая… Войной уже пресытились. Пусть теперь воюет Геббельс.
Все вышло из колеи. Испортилась, застопорилась фашистская машина, и кто знает, удастся ли ее наладить.
Эмиль Шмутце впал в полное уныние. У него опустились руки, и он никак не мог взять в толк, что его команда должна теперь делать, где готовить квартиры для отступающих частей. К тому же где взять столько гробов, столько крестов?
Пуще всего он боялся группы военнопленных, которые, находясь при команде, выполняли черные работы. Стал косо смотреть и на своего переводчика — что-то не видно горечи в его глазах. Такое случилось, а этот фольксдойч или черт его знает, кто он, по-прежнему шутит с солдатами, посмеивается, и все ему нипочем…
Шмутце не знал, как держать себя в новых условиях. Стал было применять строгие меры к своим подчиненным, солдатам и пленным — сажал в подвал, на гауптвахту, передавал на расправу военному трибуналу. Но потом это ввергло в страх его самого. Чего доброго, еще из-за угла получит от своих же пулю в лоб. И он стал заискивать перед всеми, на многое смотрел сквозь пальцы. Что, ему больше других нужно? Пусть все идет прахом! Важно одно: сберечь собственную шкуру. Слава богу, что в гестапо нет еще таких приспособлений, с помощью которых можно было бы читать мысли людей. Они б за крамольные мысли вмиг его прикончили. Знай гестаповцы хотя бы десятую долю того, что он думает о них и об этой проклятой войне, давно бы в живых его не было!
А переводчик команды по-прежнему делал свое дело. На новом месте присматривался к жителям, искал надежных людей, не утративших своего лица и совести в условиях оккупации, устанавливал с ними контакт.
В предместье Запорожья ему это трудно удавалось. Десятки тысяч горожан были замучены, расстреляны, брошены в лагеря и тюрьмы, угнаны в Германию. А еще большая часть ушла из города, подальше от больших дорог и непрекращающихся облав, отправилась в поисках куска хлеба.
И все же встречались настоящие патриоты. Измученные голодом, страхом, они не покидали своего жилья, веря в то, что фашистскому кошмару скоро придет конец.
Близилась весна. Теплые ветры нагнали оттепель.
Однажды, шагая по безлюдной улице, Эрнст обнаружил, что сапоги его окончательно развалились. Спустился в мрачный подвал, уцелевший на перекрестке двух широких улиц, и за низеньким верстаком увидел склонившегося над башмаком, освещенного тусклым светом лампадки старого сапожника. Его лицо обросло седой щетиной, и в больших очках было сломано стекло. Он закашлялся, держась руками за впалую грудь, снял очки, подслеповатыми глазами взглянул на вошедшего. Заметив на нем немецкую шинель, не ответил на приветствие и снова погрузился в работу, прикинувшись глухим, немым и слепым. Но, услышав русскую речь, Степан Гурченко, — так звали сапожника, — внимательно посмотрел на чужака и сердито засопел.
На просьбу клиента починить ему сапоги старик пожал плечами. Не выпуская изо рта несколько гвоздиков, шепелявя сказал, что чинить-то нечем. Во всем городе не найдешь нынче и куска кожи. Ни дратвы, ни гвоздей. И вообще-то, он собирается не сегодня-завтра закрыть свою лавочку. Лучше пойти к другому сапожнику…
Но, присматриваясь исподтишка к пришедшему, прислушиваясь к его шутливому тону, он уловил, что человек явно не похож на оккупантов, которых он видел эти дни сотнями. И слова незнакомца о том, что скоро появится и кожа, и дратва, навели его на более веселые мысли.
Кончилось тем, что он отложил в сторону башмак и принялся за починку сапог. Сразу появились и кожа, и дратва, и все остальное… Старик, постепенно оживляясь, вызывал незнакомца на откровенный разговор.
На следующий день Эрнст снова спустился в подземелье — принес буханку свежего хлеба, кусок вареного мяса и кулечек риса.
— Вам, папаша, гостинец на первый раз, — сказал приветливо. — А достану у своих хозяев еще, зайду… Ешьте на здоровье!
Так, присматриваясь и прилаживаясь друг к другу, они постепенно сдружились. Эрнст вскоре принес новости, о которых старик и не догадывался.
Догадался и «добрый немец», что этот старик-сапожник занимается не только починкой чужих башмаков. Он, видно, является связным у подпольщиков. Илья убедился в этом, когда на следующий день спустился в подвал и застал несколько пожилых мужчин — сидели разутые, якобы ожидали очереди, но внимательно глядели на пришедшего, как бы изучая его.
Присмотревшись получше к этим людям, он понял, что это не обычные заказчики, должно быть, из тех, кого сапожник пригласил, дабы они познакомились с этим не то русским, не то каким-то нацменом…
Несколько минут длилось молчание. Затем Эрнст громко рассмеялся, опустился рядом со стариком на сапожный стульчик и сказал:
— Вижу, тут собрались одни заказчики… Значит, у всех порвались башмаки. Можно начать?
Он окинул довольным взглядом присутствующих и пытливо посмотрел на Степана Гурченко. Тот одобрительно кивнул головой и пошел к двери, чтобы запереть ее.
В подвале, едва освещенном тусклым огоньком мерцающей лампадки, воцарилась напряженная тишина. Было сильно накурено, душно, пахло гнилью. Но это, казалось, никого не смущало. Затаив дыхание, прислушивались «клиенты» к вдохновенному рассказу незнакомого человека в немецкой форме. Постепенно их напряженные глаза озарялись радостными искорками, когда Илья заговорил о панике, которая царит в войсках, о последних новостях, услышанных по московскому радио. Люди с первых его слов и добрых шуток прониклись к нему доверием, и были благодарны старому Степану Гурченко, который свел их с ним.
Никого не интересовало, кто этот человек и откуда. Всем было ясно, что такие расспросы здесь неуместны. Он поведал им об успешном наступлении Советской Армии, которую все ждут с огромным нетерпением. И каждый понимал, что настало время сделать больше, чем делали до сих пор.
Эти люди, разные по возрасту и положению, но объединенные одними устремлениями и мыслями, сразу поняли друг друга и нашли общий язык. Завязался откровенный разговор. Вскоре можно было подумать, что собрались старые друзья и ведут самую задушевную беседу, не взирая на то, что за стеной ненавистные оккупанты, против которых эти люди — каждый по мере сил и возможностей — ведут непримиримую борьбу.
Эрнст стал приходить к старому сапожнику все чаще — «чинить» свои худые сапоги. Он приносил ему не только новые вести с Большой земли, не только хлеб, продукты и разные медикаменты, которые следовало передать подпольщикам, но понемногу оружие — гранаты, патроны и автоматы. В неразберихе и панике, царившей вокруг, ему не так уж сложно было теперь добывать оружие и передавать в надежные руки.
После мрачных месяцев тревог, беспросветной жизни, опасностей и лишений появление в городе этого Эрнста стало добрым предзнаменованием. Степан Гурченко и его друзья ждали этого человека все с большим нетерпением и радостью.
И все были обескуражены и потрясены, когда переводчик дней через десять забежал проститься. Команду перебрасывают на Донбасс, и он вынужден прервать связь с этими мужественными людьми.
В один из предвесенних дней Эрнст появился в большом шахтерском поселке, неподалеку от областного города горняков. Он увидел развалины, остатки заводских труб, погасшие терриконы и затопленные шахты. Как и там, в Запорожье, улочки поселка были мертвыми, безлюдными. Здесь остались главным образом пожилые женщины, старики-шахтеры и дети. Измученные голодом, они редко показывались на свет божий. С опаской смотрели на оккупантов, стараясь держаться подальше. Женщины, ребятишки, плохо одетые, молчаливые и измученные, в поисках угля бродили по крутым хребтам терриконов. Этот промысел был необходим, чтобы отнести найденный среди породы уголь в окрестные села и выменять на кусок хлеба, ведро картошки. Все, что имелось в домах, уже давным-давно обменяли на продовольствие. И теперь оставалась одна надежда — на антрацит…
Горько было смотреть на голодных людей. У Эрнста сжималось сердце, когда он наблюдал эти страшные картины. Сам подчас недоедал, отдавая свой скудный паек голодным ребятишкам, которые встречали его на улочке.
Вскоре и сюда пришла за ним слава «доброго немца». Настоящие немцы косились на него, ругали последними словами за то, что он якшается с этой шантрапой. Ведь их отцы и братья с оружием в руках воюют против фюрера… А эти вырастут и тоже будут сражаться с солдатами Гитлера…
Но Эрнст, как мог, отбивался от фашистов.
— Жалко детворы, они и так несчастные, страдают ни за что ни про что, — оправдывался он. Соседка по дому, где Эрнст стоял, Нина Ивановна, пожилая женщина (раньше, когда действовали рудники, она работала ламповой на крупной шахте), охотно разговаривала с ним и за словом в карман не лезла. Он это сразу заметил. В чем-то она напоминала старого сапожника Степана Гурченко. Сперва поглядывала на него довольно враждебно, с нескрываемым презрением, но в последнее время стала уже смотреть другими глазами, задевала его шуточками, остротами, что ему было весьма по душе.
Как-то пригласила его к себе, угостила кипятком без сахара, поставила видавший виды патефон, разговорилась. Расспрашивала, откуда он, из каких краев, есть ли у него семья. Почему он не в пример другим немцам так добр к шахтерским детям, кормит их, шутит с ними…
Он посмеивался, уклоняясь от прямого ответа. Как-то принес ей в дом хлеб и большой кулек сахара. Старуха-мать, прикованная к постели, посмотрела на немца с ненавистью. Думая, что он не понимает по-русски, обрушилась на дочку с бранью. Пусть забирает это добро и смывается отсюда. Не может она смотреть на этих лиходеев! Готова умереть с голоду, лишь бы не видеть их мерзкие рожи…
Дочь пыталась ее урезонить, но не смогла. А гость смеялся от души. Должно быть, это первый немец, который хохочет, когда его ругают последними словами.
Эрнст тем временем смотрел на озлобленную старуху и радовался, был безмерно доволен, что с такой ненавистью она говорит о фашистах.
Прошло еще несколько дней, и Нина познакомила его с шахтерами. Эрнст сразу нашел с ними общий язык. Эти люди нуждались не только в продуктах, которые он им тайком приносил, но и в медикаментах, особенно во взрывчатке. Хотя теперь ему стало труднее все это доставать, по понемногу все же снабжал их. И по-прежнему ему в этом помогал добрый друг Ганс. Тот догадывался, кому Эрнст все это передает, но делал вид, что решительно ничего не знает…
А вот долго ли он сможет пользоваться услугами Ганса и еще двух-трех военных, от которых ничего не скрывал? Форкоманда за последнее время сильно поредела. Здоровых солдат и офицеров отправляли на передовые позиции, а сюда присылали нестроевых калек и увечных.
Вместе с ними отправили на фронт и Эмиля Шмутце, а на очереди был его шофер Ганс.
Эрнст впал в уныние. Как же теперь будет? С ужасом думал он о том, кто заменит обер-лейтенанта, который в общем-то миловал его. Нелегко ему теперь придется! Новая метла… Ушли его люди, включая повара и аптекаря, у которых он без труда доставал все, в чем нуждались новые друзья.
Начальником команды прислали какого-то угрюмого капитана — он уже дважды был сильно ранен и, естественно, озлоблен на весь мир. Франц Шляге совсем не был похож на самодовольного толстяка, который доверял переводчику даже то, что никому, кроме самого себя, не должен доверять. Невысокий, худой, болезненный, он вечно глотал какие-то пилюли от почек и еще от чего-то, ненавидел все живое и, наверное, себя в том числе. Рычал на всех, наказывал за малейший проступок, а то и просто так, от привычки наказывать. Все боялись его, сторонились. Нервный, сумасшедшего характера, он то и дело хватался за парабеллум, всячески поносил бывшего начальника, который распустил людей и превратил форкоманду в форменный кабак. Свирепел с каждым днем, не давал покоя ни себе, ни другим.
А вы были бы лучше, если б прослужили много лет в армии, прошли столько кампаний, столько воевали и вас не повышали бы в звании, в должности, не награждали б? Не помогло ему и двойное ранение, не учли, что так старался для рейха, был предан великому фюреру!.. Потому-то он был. зол решительно на всех; никому не давал спуску.
Но так было только вначале. Постепенно он изменил тон, повадки фашиста, старался наладить отношения с людьми. Дела на фронте шли из рук вон плохо. Частые налеты русской авиации и то, что он каждый раз должен был выбегать из своей избы и прятаться в грязных ямах, а однажды даже в уборной, сбило с него спесь.
Ко всему еще участились у него почечные колики. Камни проклятые измучили его до предела. Начальство не оценило его былых заслуг и стараний. Он понял, что в этой форкоманде кресты, награды и чины ему не светят. И вскоре на все махнул рукой, перестал стараться и занялся своей болезнью.
Капитан не понимал по-русски ни одного слова. Приходилось довольно часто сталкиваться с русским населением, с этими грязными пленными, и он вскоре понял, что без помощи переводчика, болтливого и вечно улыбающегося фольксдойче Эрнста, которого он терпеть не мог, ему не обойтись. И стал постепенно ему доверять по примеру предыдущего начальника.
Эрнст облегченно вздохнул. Оказывается, не так страшен черт, как его малюют. Присмирел герр капитан. Что ж, тогда еще можно немного посидеть в команде. Он еще сумеет приносить людям какую-то пользу.
Неожиданный поворот в поведении начальника явно был на руку переводчику. Он, как сказано, частенько возился со своими почками и всякими болячками и приказания передавал через него, Эрнста. Особенно любил переводчик передавать приказания каптенармусу о выдаче продуктов, медикаментов… Значительная часть этих благ попадала в руки шахтеров…
Весна все больше вступала в свои права. Последние остатки снега в долинах и буераках растаяли, и по низинам понеслись мутные потоки воды.
Раскисли дороги. Рычали моторы грузовиков, пытаясь вырваться из болота, но это не каждый раз удавалось. Ругались страшными проклятиями шоферы, проклинали войну и свою горькую судьбу, что им мало помогало. Часто там, в воде, и ночевали.
Приказы сверху приходили один страшнее другого, но попробуй выполни их, когда у начальника не полнокровная команда, а дом престарелых калек. В самом деле, что он мог сделать, если все наличие здоровых и способных носить оружие угнали на фронт, а в команде остались одни инвалиды, ополченцы, да еще вот эти ленивые военнопленные — белорусы, грузины, узбеки, украинцы. Они только и ждут момента, чтобы улепетнуть к своим. Правда, пока он их все же заставляет работать. Но разве от таких много толку? Они смотрят на тебя с ненавистью и готовы утопить в любой луже. Ничего не сделаешь — чужеродное тело в организме…
Особенно досадовал капитан, что армия топчется на месте. Никто не может сказать, что принесет завтрашний день. Для воинской части — он знал это из практики, — части, которая долго стоит на одном месте, к тому же не в казармах, а на частных квартирах, это погибель! Дисциплина отсутствует полностью, люди разбалтываются, начисто теряя облик солдата рейха. Попробуй присмотри за ними, узнай, что у каждого на уме!
Хотя переводчик с виду аккуратно выполнял свою работу, старался, но новый начальник не спускал с него глаз. Все же он не чистокровный немец, а фольксдойч. Эрнст сразу почувствовал это и старался быть все время начеку.
А капитан, когда почки не терзали его, пытался кое-как наладить упавшую дисциплину. Трудно было загружать работой людей, так как он получал все новые приказы, которые запутывали его предыдущие распоряжения: то строить новую дорогу, то отставить, то готовиться к переезду на новое место, то оставаться здесь. Из всего этого он заключил, что начальство окончательно растерялось и само не знает, за что раньше браться…
Правда, когда он теперь беседовал с людьми, то уже реже проявлял свой нрав, утратил былой пыл. Он ужо не говорил, что, несмотря на поражение на Волге, фюрер все равно скоро что-то придумает и поставит русских перед катастрофой, перед полным поражением. Теперь он уже сменил пластинку и уныло стал говорить солдатам, что, мол, фатерлянд в смертельной опасности, каждый должен быть готовый отдать свою жизнь, лишь бы не пустить русских варваров в Германию. Это может произойти довольно скоро…
Эти слова начальника вызывали восторг у солдат. Особенно тех, кто уже плашмя падал под огнем «катюш» и пережил ужас ураганных налетов русской артиллерии.
Он понимал, что его речи не подбадривают солдат. Но что поделаешь, высшее начальство требовало от каждого офицера поднимать боевой дух своих подчиненных, укреплять в этих болванах веру в великого фюрера и его гениальные поступки.
Особенно нравились солдатам спичи, в которых капитан призывал их готовиться умереть, отдать свою кровь до последней капли во имя процветания рейха… Это вызывало у всех огромный энтузиазм. Об этом солдаты только и мечтали…
В эти мрачные дни Эрнсту пришло письмо. Он растерялся: откуда? От кого? Ему и не снилось получать в такое время от кого-то корреспонденцию. Да и кто мог ему писать? Кажется, на всем свете нет человека, который знал бы, где он находится и вообще чем занимается!
Оказалось, письмо прислал Ганс Айнард, которого совсем недавно отправили на фронт. Он находится где-то неподалеку.
Пробежав его глазами, Эрнст опешил. Он не представлял, как это послание прошло через строгую немецкую цензуру. Правда, к первым строчкам цензура не очень то могла придраться. Но дальше пошло такое, от чего можно было за голову хвататься.
«Камрад Эрнст! — писал Ганс. — Шлю тебе большой привет с фронта… Я просто в восторге, что нахожусь на передовых позициях под градом пуль и снарядов. Когда смерть проносится над моей головой, я каждый раз говорю спасибо дорогому и любимому фюреру, которого мне хотелось бы увидеть рядом с собой в траншее хоть на полчасика!.. С трепетом вспоминаю те дни и те места, где мы с тобой побывали вместе. По сравнению с этим адом то был подлинный рай. Все камрады, которые пришли сюда, наши общие знакомые, уже упокоились — над ними смерть не витает и никакая опасность им уже не грозит… Каждый имеет свою отдельную могилу. Правда, гробов вы там, черти, не успеваете для них сколотить, и их хоронят в сырую землю… Зато им поставили очень красивые кресты. А поверх крестов насадили каски… Что касается нашего милого пузача, Эмиля Шмутце, то он тоже уже почил вечным сном, хотя жена советовала ему перед отправкой на войну беречь себя — „Лучше быть живым ефрейтором, чем мертвым генералом…“ Он погиб в первом же бою, не успев заработать железный крест. Но в остальном здесь все идет точно по плану великого фюрера. Плохо только, что русские пушки и минометы, в особенности „катюши“ и штурмовики (их мы называем „черпая смерть“, они летают над самыми нашими траншеями и всю землю засеивают осколками) не дают поднять головы, не дают вздохнуть. Из нашего батальона за несколько дней остались рожки да ножки… Теперь мне уже не верится, что я выживу, увижу свою жену и дочурку. Жена пишет, что там, дома, они тоже не спят, не знают покоя. По ночам их бомбят русские, американцы, англичане. Полстраны уже превратили в развалины. Есть, слава богу, там нечего. Они мучаются, страдают от голода и страха. И очень благодарят всемогущего фюрера, который обещает им в скором времени сражаться с русскими в Берлине до последнего немецкого солдата. Превеликое спасибо ему за это! Мы здесь, в холодных донецких степях, живем в постоянной смертельной опасности, мерзнем, как собаки, а семьи наши там, в Германии, бедствуют, проклинают свою судьбу…
Вот так-то, дорогой, мы и живем…
Прошу тебя об одном: если бог тебя сохранит и ты выйдешь живым из этой безумной бойни, выполни свое обещание, напиши моей жене н дочурке Дорис…»
Здесь письмо обрывалось. Ганс не успел подписаться под ним, только виднелись заглавные буквы…
И сердце у Эрнста дрогнуло. Присмотревшись к бумаге, он увидел несколько капель крови…
«Солдатское письмо с переднего края, — подумал Эрнст. — Видать, друг не успел дописать до конца. Отправил письмо, видимо, кто-то из его друзей».
С горечью сожалел, что потерял адрес семьи товарища. Не представлял себе, как и что напишет его жене. В каждом своем письме она непременно передавала Эрнсту привет. Хорошо знала его по письмам мужа… А теперь он ей даже не сможет послать несколько участливых слов.
Но до конца войны еще далеко. И кто знает, как все обернется.
Опустил отяжелевшую голову на руки. Что-то горькое застряло в горле. Он очень ценил скромного шофера и тяжко переживал, что тот погиб. Хотелось спрятать, сохранить это письмо. Может, когда-нибудь будет возможность переправить его жене Ганса. Но опасно было хранить. Если его обнаружат, он может дорого поплатиться.
И Эрнст бросил письмо в горящую печь.
Новый начальник так и не успел развернуться. Камни в почках доконали его.
Это случилось ночью. Капитан кричал на весь поселок, солдаты сбежались, думали, что его режут. На сей раз ему не помогли никакие пилюли, никакие порошки.
Была глубокая ночь. Сильная гроза бушевала над копрами мертвых шахт и терриконов. Хлестал дождь, словно кто-то выливал потоки мутной воды. Рискованно было везти капитана в отдаленный госпиталь. Осталось одно: оперировать на месте. Кто же возьмется за эту работу? Был на посту только один лекарь. И он смело взялся за скальпель.
Операция прошла удачно. Камень извлекли из его почки. Все было хорошо. Одно плохо: не было поблизости музыки. На следующий день на новом кладбище, расположенном далеко за поселком, где уже красовались аккуратные, прямые, как струны, ряды немецких могил, появилась свежая могила…
И все жалели его, капитана. Похоронили с почестями и с салютом, но без музыки. Оркестр был занят на похоронах более высоких чинов, чем Франц Шляге.
Бедный, бедный! Он так мечтал о наградах, о чинах. Видно, на этой почве и разыгрались у него камни в почках, навеки усмирив его…
Жалко, что-ли, было фюреру наградить патриота маленьким крестом из эрзац-металла! Забегая вперед, напомним: в конце войны у входа в имперскую канцелярию мертвого фюрера валялись горы всевозможных крестов, которые даже в утиль не годились!..
Так размышлял его верный переводчик Илья Френкис, стоя вместе со всеми, согнанными сюда, у открытой могилы его милого начальника.
Но одновременно он напряженно думал: кого же сюда пришлют? Не может же столь важная тыловая команда остаться без старшего, как не может гитлеровское войско быть без гробов…
Опять новая метла. Снова начнется канитель: кто он да что он, этот переводчик Эрнст Грушко, откуда сюда пожаловал, кто его бабушка и прабабушка, чья кровь течет в его жилах, что это за город Энгельсштадт и колония «Нойлебен»? И снова придется что-то придумывать, поощряться, фантазировать.
А это была работа не из легких!
И вот появился здесь новый начальник, третий по счету — лейтенант по званию, под именем Рихард Шульц. Свеженький, одет щеголевато. Видно, не успел еще замарать в окопах свой мундир. Прибыл из Германии, из последних резервов Гитлера. Пороха и не нюхал. Это был человек почтенных лет, седой, с впалыми щеками чахоточника. На чуть искривленном остром носу болтались большие очки с толстыми стеклами, он близорукий, сильно сутулился. Будь у фюрера дела получше, он его и близко к фронту не допустил бы.
Новый начальник не блистал смелостью и отвагой. Пожалуй, там, в германской партии национал-социалистов, у него были большие связи, потому-то его так поздно послали в Россию, к шапочному разбору, можно сказать, явился, да и то в тыловую часть. Солдаты судачили, что он прямой родич Геббельса. А иные утверждали, что был личным поваром Геринга. Кто это мог знать, если в Германии теперь все подметали подчистую, присылая сюда либо молокососов — юнцов безусых, либо хилых стариков, кривых и слепых, дабы спасти фатерлянд. Никем не гнушаются!
Вот как выглядел лейтенант Рихард Шульц.
Первое его знакомство с переводчиком было не особенно приятным и не сулило ничего хорошего. Лейтенант обругал его, что Эрнст приветствует начальство не по всей форме. К тому же не понравилось, что куртка висит на нем, как на вешалке. И пуговицы разные, и сапоги не чищены. Что, мол, это за расхлябанность такая! Армия фюрера прославилась на весь мир… Она завоевала Польшу, Чехословакию, Югославию, Норвегию, Францию… А почему? Потому что армия рейха была одета по всей форме, подтянута, все на ней сверкало! Отчего весь мир полюбил воинство фюрера? Оттого, что там царила железная дисциплина!
Эрнст молча слушал длинную нудную лекцию, от которой ему становилось тошно. Смотрел на этого лейтенанта и думал: посмотрим, какую песенку запоешь ты немного погодя, когда понюхаешь пороху!
Не сразу ему удалось найти ключ к новому каптенармусу — обер-ефрейтору Генрику Бушу. Этот малый появился здесь недавно, вернувшись из госпиталя с одним глазом, стал хозяином продуктового склада и всего хозяйства команды. По всем делам приходилось обращаться к нему. У него были и медикаменты, которые позарез нужны Эрнсту для новых друзей — Нины Ивановны и ее приятелей.
Эрнст пытался познакомиться с ним поближе, но это ему долго не удавалось. То был рослый, широкоплечий человек, напыщенный и молчаливый. Грубый, неприятный. По поводу и без повода он всех ругал последними словами, не щадил, не уважал никого, тем более пленных и этого непонятного фольксдойч Эрнста…
И случилось непредвиденное. Генрик Буш как-то зашел в избу, где был на постое этот веселый и разговорчивый переводчик. Эрнст как раз что-то писал. Увидя его красивый почерк, обер-ефрейтор растаял. Каким бы он был счастливцем, если бы мог так красиво писать!
И тут же Буш поделился своей тайной: в Гамбурге живет одна его знакомая, жена погибшего майора. Он познакомился с ней, когда лежал там в госпитале. Обещал ей писать с фронта. Но если она увидит его корявый почерк, который сам дьявол не сможет разобрать, да еще неграмотный и бестолковый слог, сразу пошлет его ко всем чертям! А дама она солидная. К тому же покойный муж оставил ей целое состояние. Да и пенсию она получает хорошую. После войны приедет к ней, предложит руку и сердце…
Эрнст с полуслова понял неудачливого влюбленного. И тут же написал от имени Генрика Буша, каптенармуса форкоманды, письмо, полное трогательной любви. Обер-ефрейтор прямо-таки прослезился, когда Эрнст прочел ему.
Письмо было тут же отправлено в Гамбург. С этого все и началось! Генрик Буш проникся к нему уважением, делал для него все. Через день приходил со своей бумагой и ручкой, заставлял писать.
Гамбургской даме так понравились эти письма, что она умоляла любимого быть осторожным, не лезть под пули, беречь себя для нее. Хотя звание у него не такое, как у ее бывшего мужа, да и положением пониже, но ее трогают до слез его нежные письма, и она твердо решила выйти 8а него замуж, как только кончится война…
Ну, в самом деле, как же не ценить такого тонкого мастера писем!
И Генрик Буш открыл перед Эрнстом не только наболевшую, изголодавшуюся по любви душу, но и свои склады. Люди в поселке воспрянули духом, получая немалое количество продуктов, медикаментов, а иногда даже мануфактуру и кожу, что теперь было непостижимой роскошью.
Буш ни в чем не отказывал своему писарю, и тот каждый вечер являлся к своим знакомым с полными сумками.
В поселке у Эрнста ширился круг друзей. Все понимали, что он рискует жизнью, оказывая людям такую помощь, и восхищались им. Тем временем раны стали меньше его мучить. Он решил бросить свою должность, уйти в подполье, чтобы работать с местными товарищами. Однако Нина и старший из шахтеров удержали его от этого. Доказывали, что более достойной миссии, чем та, которую он все время выполняет, трудно придумать. Он приносит людям столько пользы, что трудно даже представить. Нет, ему надо еще остаться на этом месте. Он немало сделал для советских людей, для Родины и может еще многое сделать!
Эрнст согласился с их доводами. Во всяком случае, никто никогда не сможет его упрекнуть, он делает все возможное в тех страшных испытаниях. И решил оставить все по-прежнему. Хоть и носит чужую шинель, но находится на боевом посту, честно и самоотверженно выполняет долг советского воина-патриота.
Он был спокоен, веря, что письма, оставленные Клаве в Николаевке, попадут в надежные руки. Если он погибнет, свои будут знать, что он ни на день, ни на один час не сложил оружия, в самые тяжкие дни своей жизни не кривил душой, не прятался от смертельной опасности.
Если его письма придут по адресу, то и его родные, сестры, Рита и все друзья когда-нибудь узнают о нем, даже если он не доживет до славного Дня Победы.
Эрнст почувствовал прилив новых сил и с еще большей энергией принялся выполнять свою опасную миссию.
ПРАЗДНИК В ПОСЕЛКЕ
С каждым днем весна вступала в свои права. Солнце стало греть сильнее, и никто толком не заметил, когда распустились почки на деревьях и дружно все вокруг зазеленело.
Донецкая скупая степь, разогретая солнечными лучами, ожила, сменила свою однообразную окраску. На душе стало теплее, но вместе с тем и тревожнее.
Никто не мог предугадать, что принесет миру эта весна: радость, надежду, конец фашистскому кошмару или снова разочарование.
У Эрнста на душе стало веселее — на фронте все переменилось. Тон теперь задавали советские войска. Они навязывали фашистским ордам бои там, где им было выгоднее. Переменились роли. Русская артиллерия и авиация давали себя знать повсюду. Эскадрильи бомбардировщиков с красными звездами на фюзеляжах и грозные штурмовики, которых гитлеровцы страшно боялись, появлялись всюду, нанося мощные удары по коммуникациям врага, местам скопления вражеских войск и техники. Самолеты наводили смертельный ужас на врага, вызывая торжество и радость у советских людей. Все были уверены, что эти краснозвездные птицы скоро принесут им свободу, избавление от длительного кошмара.
Тревожно, однако, становилось от угроз немецкого радию, что, дескать, фюрер скоро введет в ход «новое оружие» и снова дойдет до Волги. Хотя все знали цену фашистским угрозам, но никто не мог сбросить со счета то, что враг был еще все-таки достаточно силен и мог пойти на любые авантюры. Знали и то, что раненый хищник очень опасен в своей предсмертной агонии…
Как бы то ни было, ясно одно: только подсохнут дороги, вражеские войска, конечно, предпримут последние попытки, постараются взять реванш за страшное поражение под Сталинградом.
Но всем была известна та непреложная истина, что во время войны могут быть всякие неожиданности.
Новый начальник форкоманды Рихард Шульц быстро утратил былой пыл. Попав несколько раз под жестокую бомбежку русской авиации, вываляв свой новенький мундир в грязи, он перестал присматриваться к внешнему виду подчиненных, не обращал внимания, правильно ли пришиты у них пуговицы и начищены ли до блеска сапоги. Понял, что на войне получают не только железные кресты, но и осиновые…
И его охватил смертельный страх. Он давно уже проклял тот день, когда попросился на фронт. Куда безопаснее было находиться в берлинских бомбоубежищах, когда русские, американцы или англичане налетали и бомбили город, чем сидеть вот здесь, в шахтерских глинобитных избушках, которые содрогались, рушились, рассыпались под ударами бомб… Не было здесь тех немецких железобетонных стен и перекрытий, где он просиживал ночи напролет, подкрепляясь бутербродами с украинским шпиком.
Да, попался, как кур во щи! А главное — не было тех берлинских знакомых, которые могли бы его вырвать из этого ада и отправить назад, туда, откуда он, дурак этакий, попросился на фронт…
Его сухое лицо отражало страх. Когда его вызывало начальство, поджилки тряслись у него как в лихорадке. Ноги подкашивались «Пронеси!» — молил бога. Лишь бы они но отправили его на передовые позиции! Хотя он еще там и близко не был, но знал по рассказам раненых, что там творится, встречая каждый день санитарные эшелоны.
Пришел к единственному выводу: надо поменьше попадаться начальству на глаза, не лезть в огонь, не портить отношения со своими людьми по команде. И еще — уступчивее относиться к местному населению, к этим мрачным и неблагодарным шахтерам, которые могут с ним жестоко расправиться, как они расправлялись не с одним офицером.
Подобно предыдущим начальникам, этот тоже требовал от своего переводчика, тайком, без свидетелей, слушать, что передает Москва, и докладывать только ему одному. Эрнст старательно делал это.
Незаметно подошло Первое мая. По этому случаю лейтенант решил задобрить своих подчиненных, да и жителей поселка.
Для солдат он приказал готовить сытный обед и выдать солидную порцию шнапса. Что касается мирного населения, то и для них надо устроить нечто вроде праздника.
Утром приказал согнать всех жителей поселка к разрушенной шахтной конторе, стоявшей на площади. С этими швайнами давно никто не вел откровенных бесед. Хоть приказа произносить речи не получал, но ведь здесь он хозяин и может проявить инициативу.
Эрнст посмотрел на шефа с нескрываемым удивлением. Что на него вдруг нашло?
Но приказ хоть и маленького паршивенького начальника — это приказ. Его следует выполнять.
Взяв с собой несколько человек, он отправился по избам поселка.
Много народу так и не удалось собрать — жители на подобные сборища шли неохотно. Хорошего им не скажут, а всякую ерунду слушать ни к чему. Лейтенант прибыл к месту сбора. Поднялся на широкие ступени бывшей конторы — только они и остались от некогда большого здания, — и начал читать собственную речь.
Но странное дело! Он читал по бумажке такие важные вещи, а эти хамы беспардонно зевали, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу, чесали затылки. Спохватился: это ведь напрасная работа! Ни одна душа здесь не знает и, видать, знать не желает немецкую речь. Подозвал переводчика, всучил ему свою речь и приказал читать написанное на русском языке.
Эрнст обомлел: текст был испещрен восхвалениями мудрому фюреру, ого славной свите, доблестным солдатам, генералам рейха и прочей пакости. Но что поделаешь, придется читать, переводить этот бред. Однако тут же пришла в голову другая мысль. Он сделает иначе: будет глядеть в бумагу, а говорить другое, перевернет все по-своему, Шульц все равно не понимает ни бельмеса.
А риск? Ведь в толпе может оказаться полицай, предатель или немец, знающий русский язык. Ну что ж, пусть слушает! Опасно? А разве он все время не находится в смертельной опасности? Разве не ходит по краю пропасти? Он скажет, и все почувствуют, как близок день, который станет для них настоящим великим праздником.
Эрнст держал в руках текст начальника и сильно волновался. Было страшновато, но страх следует преодолеть. Люди уже научились понимать его с полуслова. Делая вид, что читает из бумаги, громко начал:
— Граждане, лейтенант Рихард Шульц хочет произнести речь к празднику Первого мая. Но так как он вашего языка не знает, то переведу я…
Он поклонился в сторону шефа, стоявшего в сторонке с сигаретой в зубах. А тот, услышав свое имя, кивнул головой.
— Вы слышите, люди, как гремит там артиллерия? Это приближается Советская Армия… Она наносит смертельные удары по своему врагу, которому недолго осталось топтать нашу землю. Недалек тот день, когда вы сможете свободно праздновать свои праздники и вспоминать как страшный сон властвование хозяев лейтенанта Рихарда Шульца…
Тот, услыхав свое имя, опять артистически поклонился.
— Недалеко от вас, на великой русской реке, недавно были большие события. Какие — вы сами знаете. После этого разгрома мудрый Адольф Гитлер решил выровнять линию фронта. Его непобедимые солдаты восвояси убрались к Днепру… Но и там долго не задержатся. Все они скоро побегут к Днестру, затем доберутся и до Вислы… Но и там не остановится это воинство, безусловно, покатится до самого Одера… А у стен Берлина уже будет стоять насмерть до последнего немецкого солдата. В этом, граждане, вы скоро сами убедитесь…
Славные воины Адольфа Гитлера вскоре будут защищать каждый камень своей столицы, и то, что вы пережили здесь за эти страшные месяцы оккупации, теперь испытают граждане Германии в десятикратном размере. Что посеяли, то сполна и пожнут. Очень скоро и на вашу улицу придет праздник! Недалек тот день! С этим я и хочу всех вас поздравить!
Люди слушали его, затаив дыхание. Женщины украдкой плакали, кивали головами, шептали: «Хоть бы скорее, господи…» Многие восхищались находчивостью и мужеством «доброго немца», который говорит им правду, хотя рядом стоит его начальник.
Откашлявшись и посмотрев на самодовольного шефа, Эрнст продолжал:
— Так вот, что я вам еще хочу сказать, граждане. Советские дивизии, крепко вооружившись танками, пушками, самолетами, стали теперь сильными как никогда и идут освободить все захваченные немцами территории. Свой грандиозный план они скоро осуществят. Им помогают союзники. Советы рвутся вперед к границам Германии… Отныне остается одно: Германии, немцам выравнивать фронт…
— Так вот, граждане, — горячо и проникновенно продолжал Эрнст, для вида заглядывая в бумажку, — недолго осталось вам смотреть на мертвые шахты. Вы хорошо слышите могучую поступь русских армий. — И он кивнул в ту сторону, откуда доносился мощный гул советских орудий. — Пусть же каждый из вас сделает все, что в его силах, дабы приблизить великую победу над врагом! Лейтенант Рихард Шульц поздравляет вас с праздником. Сделайте все возможное, советские люди, чтобы приблизить ваш большой, настоящий праздник! С этим поздравляю вас еще раз, дорогие люди!
Все стали громко аплодировать и вместе с ними лейтенант Рихард Шульц.
Видя, как все сияют, он поклонился, был весьма доволен тем, что собрал людей и поговорил с ними. Понял, что смягчил сердца этих черствых шахтеров. Русские, знал он издавна, очень любят разные празднества. И еще они испытывают удовольствие, когда с ними говорят по-человечески.
Эрнст облегченно вздохнул, сложил бумажку с текстом и степенно вручил начальнику:
— Герр лейтенант, знаете, у вас большие способности писать хорошие речи. Видели, как люди живо реагировали? Им очень понравилось… Вы сами, кажется, убедились в этом…
— Яволь, Эрнст!.. Ты хорошо все перевел. А я думал, что эти хамы ничего не поймут…
Люди разошлись. Из уст в уста переходила эта речь, в шахтерских домах повторяли то, что говорил «добрый немец». До чего же смело он выступал! Ну и переводчик!
Жители поселка воспрянули духом. Давным-давно не слыхали таких выступлений. Сегодня в самом деле праздник Первого мая. Это придало людям неизбывную радость. Столько времени не испытывали они такого подъема, не слышно было в шахтерских домах ни смеха, ни песен. Но сегодня звенели и песня, и задорная шутка, и громкий смех.
Речь, произнесенная Эрнстом, вселила в сердца людей незыблемую веру в то, что приближается долгожданное освобождение от фашистской оккупации.
Глубокой ночью, когда Эрнст крепко спал и видел какой-то прекрасный сон, он вдруг почувствовал, что его будят. Испуганно раскрыл глаза.
— Кто это?
— Тихо… — сказал ему кто-то над ухом. — Это я, обер-ефрейтор Генрик…
Испуганно оглядываясь, боясь разбудить кого-нибудь из солдат, обер поманил его пальцем в коридор. А там пристально посмотрел на Эрнста и промолвил:
— Что здесь у вас сегодня произошло?
— Ничего… — испуганно ответил переводчик.
— Как это ничего? Какой-то митинг… Какие-то вредные слова, речи ты болтал?
— Какие речи… Что ты, Генрик?..
— Тихо, замолчи! — оборвал тот его. — Ты что, сдурел? Не знаешь, теперь нужно быть очень осторожным. Что-то против фюрера болтал… Короче говоря, немедленно одевайся и сматывайся отсюда. Я только приехал из Юзовки… Заходил по делу в штаб… Тобой гестапо заинтересовалось… Кто-то донес, что на митинге ты крамолу говорил, а этого никто не потерпит… Скоро они заявятся по твою душу… Дурень набитый. К ним в лапы попадешь — пропал! Быстро улепетывай!..
Холодный пот пронял Эрнста.
— Ну, чего же ты медлишь? Может, это недоразумение, фальшивый донос? Но попадаться им под руку не советую — убьют. Нынче они злы и мстительны. Исчезни хотя бы на несколько дней. Уляжется, тогда вернешься… Быстрее… Эрнст… Твоя жизнь в опасности. Но запомни одно: попадешься, ты меня не знаешь, а я тебя не знаю.
Понял? Ну, давай, беги!.. Да, жаль, не дописал ты письмо… Но это потом, когда утихнет! Пока — не мешкай…
Эрнст постоял еще несколько мгновений. Что-то хотел сказать Генрику, но, подумав, быстро оделся, схватил сумку, сапоги и вышел во двор.
Черная донецкая ночь тут же поглотила его.
Рассвет чуть забрезжил, как в поселок примчалась огромная машина. Остановилась у крыльца дома, в котором жил переводчик с солдатами команды. Несколько гестаповцев тут же окружили помещение.
Генрик выглянул в окно и обомлел. Выпроводив Эрнста, он никак не мог уснуть, сидел у столика, допивая оставшийся шнапс. Накрыв все это плащ-палаткой, сбросил сапоги и нырнул под одеяло, притворился спящим. Услыхав гулкие шаги по ступенькам, задрожал от страха.
Через какую-то минуту в доме начался погром. Жандармы стаскивали с коек солдат, переворачивали вверх дном все, что попадалось под руки. Орали неистово:
— Где он, этот ферфлюхтер швайн?!
А солдаты стояли, испуганно сжавшись под дулами пистолетов, что-то мямлили, не понимали, что произошло.
Обыск уже шел в соседней комнате; стащили с койки Генрика, ругались, расшвыривая постели…
Спустя несколько минут вся команда была построена на улице в нижнем белье. А начальник, маленький жирный майор с парабеллумом в руках, метался то туда, то сюда. Остановившись возле полумертвого от страха лейтенанта, крикнул:
— А ты, раззява, запанибрата с этими швайнами, с нашими врагами? Речи будешь им говорить? Новый Геббельс нашелся!.. Твой переводчик вокруг пальца тебя обвел, а ты стоял, слушал и хлопал ушами?
Начальник гестапо весь кипел от ярости. Крупное мясистое лицо налилось кровью. Он готов был разрядить в лейтенанта обойму.
— Так вот что, Шульц. Я знать ничего не знаю! Этого русского агента должен нам доставить ты. В противном случае головой поплатишься!.. Понял?
Гестаповцы тем временем обшарили все помещения, где квартировала форкоманда, но переводчика и след простыл. Никто из солдат его сегодня не видел. Ни одна душа не знала, куда он делся. Даже обер-ефрейтор, каптенармус Генрик Буш ничего решительно не мог о нем сказать. Он поклялся именем любимого фюрера, что не имеет никакого представления, куда тот девался. И вообще, сам Генрик здесь не был… Ездил в Юзовку по важным делам и ничего не знает!
Говоря это, он с трудом сдерживал себя, чтобы гестаповцы не учуяли его лжи.
ДОРОГА В ЗАПОРОЖЬЕ
Эрнст почувствовал себя как рыба, нежданно-негаданно выброшенная бурей на песчаный берег.
Бежал извилистой пустынной донецкой балкой, а над головой нависало мрачное свинцовое небо. Ветер рвал полы его шинели и забивал дыхание, моросил дождь, холодные струйки стекали за шею, лицо и руки были мокрые. Огромные черные терриконы навевали страх. Казалось, они вот-вот свалятся на него, похоронят под собой. Он спешил. В конце поселка живут Нина, его верные друзья. У них он на короткое время найдет убежище. Если гестаповцы не обнаружат его, они, видимо, сразу бросятся в погоню, не догадываясь, что он где-то рядом. Только бы скорее добраться! Он испытывал неимоверную усталость, торопился из последних сил, лишь бы не попасть палачам в руки. Ему еще рано погибать. Впереди столько работы! Такие дела начинаются на фронте. Настало самое удобное время перебраться за линию фронта, к своим. За это время он уже дважды связывался с подпольем, с партизанами, хотел перейти к ним. А они в один голос: нет, ты нам все время помогаешь продовольствием, оружием, медикаментами. Иметь в стане врага такого человека — это для нас просто счастье!
Вот тебе и счастье!
Как же теперь быть! Он очутился, что называется, между небом и землей.
Уже отчетливо представлял себе, как примчались на своих машинах в команду эти черные головорезы. Как они свирепствуют, что творят. Хотелось бы со стороны взглянуть на лицо начальника. А Генрик-то! Каким чудным парнем он оказался! Если бы не он… Душа у него, оказывается, богатая! Мрачный, злой, а на самом деле спас его. Жаль, не может больше писать письма даме сердца. Можно считать, что на судьбе этой полковой вдовушки он, Эрнст, и построил свое благополучие. Но кто знает, спасен ли он. Безусловно, его будут искать. Не так эго просто уберечься от беды в таких условиях. Над ним нависла большая oпасность. Кто же его предал? Кто донес?
Но что бы там ни было, он сказал людям на митинге все свое заветное. Увидел на лицах счастливые улыбки, порадовал их, сообщил то, чего они с таким нетерпением ждали. Это ему дорого обошлось. Предстоят новые скитания. Но он ничуть не жалеет.
Объятый тревожными мыслями, не заметил, как выбрался из крутого буерака. Перед глазами обозначились знакомые шахтерские домишки. Все живое погружено в глубокий сон. Только издалека, со стороны улицы, где был недавно его приют, доносился хриплый лай собак. Откуда появились они, эти четвероногие создания? Вероятно, пришлые. Ведь как только форкоманда прибыла, лейтенант отдал строжайший приказ перестрелять всех собак. У него были слабые нервы, и он не терпел собачьего лая Когда наступила весна и птицы запели, он приказал обер-ефрейтору Генрику перестрелять всех пернатых. Ведь с ними могут появиться и голуби, а те тоже являются врагами фюрера, рейха. Русские могут их использовать — пересылать шифровки партизанам и своим соотечественникам за линию фронта…
В поселке уже не оставалось ни одного пса, да и птица была редкостью. Кошек постигла та же участь. Лейтенант оказался ко всему еще суеверным и не переносил, когда они перебегали ему дорогу…
Но что-то тревожно лают какие-то собаки. Должно быть, там уже приехали за ним.
Оглядываясь вокруг, он тихонько подкрался к избе Нины Ивановны и постучал в окно. Никто не ответил, словно дом был пуст. Он повторил стук — молчание. Но вот донесся сердитый старческий голос:
— Кто там? Что за нечистая сила спать не дает? Нинка, ты чуешь, стучат?.. И несет же кого-то…
Старуха, лежа на печи, возмущалась. Мало, что днем нет покоя от ее товарищей, так еще по ночам не дают спать! Невдомек им, что-ли. Ведь немцы расстреливает всех, кто бродит по темным улицам. Сюда еще беду накличут…
Старуха на минутку притихла и снова залепетала:
— Пойди, Нина, узнай, какой дьявол приплелся к нам так поздно?.. И никого не пускай в дом, слышишь? Очень опасно теперь… Эти антихристы — фашисты — видать, уже собираются пятки салом смазывать… Могут беды натворить…
Нина лежала с широко открытыми глазами, одним ухом прислушиваясь к стуку в окно, а другим — к болтовне матери. Сердце билось тревожно и учащенно. Мурашки пробежали по спине. Она не представляла себе, кто в такую темную ночь может прийти сюда. А что, если это ветвь акации хлещет по окошку? Она затаила дыхание, злилась на мать, которая все ворчала, не давала прислушаться.
В окно постучались настойчивее. И Нина соскочила с теплой постели, набросила на голые плечи большой теплый платок, прильнула к стеклу.
— Кто там?
— Открой, Нина… Свои…
— Что случилось, Эрнст? Почему так поздно?.. — проговорила она, нащупывая во тьме щеколду. Открыла дверь, заметила, что ночной гость чем-то очень возбужден. Поняла, что неспроста, и вызвалась помочь.
Провела его в свою комнату, поискала на столике спички, чтобы зажечь лампадку. Но он жестом руки остановил ее:
— Не надо, Нина… Меня ищет гестапо… Должны приехать за мной…
— Что ты! Не может быть! — произнесла она и тяжело вздохнула. — Что случилось? Верно, твоя речь на митинге не пришлась им по душе?
— Да, видимо, кто-то донес…
— Сердце мне подсказывало, что так и будет… — сказала она после долгой паузы. — Я так боялась, когда ты говорил!.. Знаешь, Эрнст, все восхищались тобой… Но это большой риск…
— Что ж, без риска нельзя… Все, что мы теперь делаем, тоже риск…
— Нинка, дочка, — послышался недовольный голос старухи. — Кто пришел? Что ему надо, дочка?..
— Тихо, маманя, никого нет… Это ветер…
— Да… ветер… Этот ветер может беду накликать на нашу голову… И когда это уже кончится? Погибель пришла…
— Да спи там, наконец-то! — рассердилась Нина. — Говорю тебе, что ветер… Ветки за окном шумят… Утром срублю…
— Да, срубишь… Сперва фашисты нас срубят… — не могла угомониться старуха.
Нина выслушала Эрнста, посмотрела на окно и поняла, что у нее остались считанные минуты, чтобы укрыть его. Одно ей было ясно: здесь ему ни минуты нельзя оставаться. Соседи видели, как «добрый немец» иногда заходил сюда. И если гестаповцы нагрянут — смерти не миновать.
Натянула на ноги стоявшие у дверей резиновые сапоги, накинула пальто на голые плечи и, нащупав в темноте его руку, повела Эрнста за собой. Волновалась, проходя мимо печи, на которой спала старуха.
— Спи, маманя, я выйду прикрыть окно… Сейчас вернусь…
И шмыгнула с ночным гостем за дверь.
Минуту всматривалась в ночную тьму, вслушиваясь в непривычный далекий лай собак, и повела Эрнста по извилистой тропе к соседним пустынным домишкам, где не было и признака жизни.
Долго петляли они небольшими дворами и запущенными палисадниками, остановились под небольшим горбом в заброшенном дворе у полуразрушенного погреба. Нина оттащила какие-то поломанные ящики, бочки, двуколку, пока открылся лаз.
— Да, дорогой, вот оно как обернулось… — сказала негромко, пристально всматриваясь в темень терриконов. — Не думала, Эрнст, что ты так неосмотрительно будешь выступать. Отчаянный ты все-таки человек!
— Обыкновенный… — промолвил он, улыбнувшись.
— Смеешься… Тебе еще весело!.. — укорила она его, посмотрев на него восхищенными глазами. — Беду накликал…
— Что ж, родная, иначе не могу… Давно искал случая, чтоб хорошее сказать людям… — И, повременив, продолжал: — Сказано ведь нашими мудрецами: «Волков бояться — в лес не ходить…» А я все это время среди таких живу. Правда, по-волчьи еще ни разу не выл…
— Это так, но вчера ты был очень неосмотрителен.
— Я хотел порадовать наших… И не жалею об этом, что бы со мной ни случилось…
— В этом погребе тебе будет спокойно. А я буду приходить к тебе…
— Спасибо… У меня будет отличная обитель… Повременю денька два, а там подамся дальше. Решил пробираться за линию фронта, к своим. Не могу больше жить среди этих гадин…
— Понимаю, дорогой, понимаю, — задумчиво сказала Нина. — Но ты ведь не зря был с ними… Не зря… Столько добра сделал для наших… А этот митинг. Если б ты стоял рядом со мной и слышал, как люди благодарили тебя за твои слова… Они были как бальзам… Особенно хорошо ты сказал, что мудрый фюрер выравнивает фронт. Как фашисты будут истекать кровью среди развалин их Берлина… Историческая речь… Порадовал ты людей!
— Ну, что ж, — усмехнулся парень, — пойду в свою темницу. Но ты, гляди, не забудь меня выпустить, засиживаться здесь я не собираюсь…
Нина приоткрыла лаз, передала ему спички и коптилку, кусок хлеба, захваченного из дому. И когда он опускался в погреб, остановила его:
— Погоди, Эрнст, там ведь холодно!..
Сняла с себя платок, протянула ему, обняла, прижав к полуобнаженной груди, и крепко поцеловала в губы.
— Спасибо, родной… — прошептала, и на глазах у нее выступили слезы. — Спасибо, Эрнст…
— За что же спасибо?
— Как за что? За то, что ты такой хороший человек…
Она отвернулась, чувствуя на себе его добрую усмешку. Осторожно прикрыла ход, завалила его теми же ящиками, бочками, еще чем-то, что попало под руку, и побежала домой.
Кое-как устроившись на досках и различном хламе, потомок Гершелэ из Острополья почувствовал себя точно так, как там, в селянской хатке, в Комаровке, когда ворвались немцы. Тогда он лежал с поднятой гранатой, его мучили раны и проклятый осколок в голове, тогда ему милее была смерть. Но теперь он уже чувствовал себя почти здоровым, бодрым и даже мог рискнуть на открытый бой с палачами, так не хотелось умирать, отдать самое ценное — жизнь, да еще так по-глупому.
И все же надо быть готовым ко всему. Его жизнь опять висела на волоске.
Он нащупал в кармане брюк пистолет, посчитал патроны. Их было вполне достаточно для того, чтобы убить двух-трех палачей и еще оставить один для себя. Живьем они его все равно не возьмут.
Кажется, уже брезжит рассвет. Над его временным убежищем вот-вот появятся первые солнечные лучи. Он представлял себе, что там, в команде, происходит, как ищут его гестаповцы, какой погром учинили из-за него.
Еще раз с благодарностью помянул Генрика, который спас его от верной гибели. Хоть бы сам он не пострадал. Но это человек ловкий, как-нибудь выкрутится, если даже попадет в руки гестапо. Все же он много воевал за рейх, потерял на войне глаз…
А вот остальные его товарищи, которые неоднократно помогали ему, выручали из многих бед? Он вспомнил доброго Ганса Айнарда. Жив ли он еще? Ведь последнее его письмо было таким безысходным! Он его не дописал — может, в тот момент был убит. Или валяется в госпитале?.. Кто знает?
Удастся ли ему, Эрнсту, когда-нибудь выполнить его просьбу — отыскать жену и Дорис?..
Как хорошо, когда на твоем пути встречаются благородные и честные люди.
Когда вокруг смерть, жестокость, предательство, и вдруг встречается на твоем пути добрый, честный человек, и тебе начинает казаться, что весь алчный мир переменился, солнечный луч пробил сплошной мрак, тебе уже хочется жить. Появляются свежие силы, жажда труда, желание воевать, всем помогать. Счастья им, таким людям! На таких, как они, весь мир держится.
Он вспоминал милую, добродушную ламповую из шахты «Наклонная» Нину Ивановну и ее товарищей по подполью, а также неразговорчивого, мрачного с виду, но удивительно честного Степана Гурченко, который занимается не только починкой немецких башмаков. Думал и об отважной комсомолке из Николаевки Клаве, ее доброй матери, о незабываемой бабке Ульяне и о многих других, которых встречал на своем нелегком пути.
В погребе было холодно и сыро, однако его согревали мысли о том, что немцы не смогли отравить души наших людей. Встречались и полицаи, и предатели, и мелкие продажные душонки. Но что они по сравнению с теми шахтерами, колхозниками, верными патриотами Родины, которых он встречал на своем пути? В жестокой неволе сохранили они свое человеческое достоинство, верность Отчизне.
Нo вместе с тем он думал и о другом: такие события в мире надвигаются, а ему приходится сидеть в погребе. Нет! Сегодня или завтра он вырвется отсюда, доберется до Днепра, а уж там перейдет через линию фронта и станет рядом со своими, в строю. Примет участие в последней битве с врагом.
Услышал гул моторов и напряг слух, прижался к стенке под маленьким оконцем. Шумно на улице. Слышны крики, ругань. Должно быть, его ищут. Что это, облава? Ведь они могут напасть на его след. Но он уже не думал о своей судьбе. Его больше всего волновала судьба Нины и ее товарищей. Мысленно укорял себя за свою неосмотрительность. Зачем он пришел к ней? Не лучше ли было податься куда-нибудь в степь, укрыться в какой-то яме, впадине от посаженной лавы, в одном из яров, которых тут хоть отбавляй? Он поступил необдуманно и навлек опасность на Нину и ее товарищей…
Может быть, незаметно выскользнуть отсюда? Перебраться в другой поселок? Но эту мысль он тут же отогнал. Ведь каратели рыщут вокруг. Небось, переворачивают все вверх дном, подняв на ноги целый легион прислужников.
Надо дождаться ночи. Может, появится Нина и расскажет, что там. Не может быть, чтобы они до сих пор искали его в поселке. Если уж он, считают в гестапо, какими-то судьбами узнал о карательной операции, то постарается убраться подальше. И ясно, что бросятся искать его на дорогах, установят слежку на переправах, на мостах.
Да, по-видимому, два, а то и три дня придется отсиживаться здесь. Но куда ему деваться потом? Пока, очевидно, невозможно перебраться на ту сторону линии фронта. Округа забита воинскими частями. Царит страшная неразбериха. Трудно разобраться в том, что происходит вокруг.
Но все же он решил, что каким-то образом нужно непременно добраться до Запорожья. Там у него хорошие знакомые, там и славный Степан Гурченко. У него какие-то связи с подпольем, с партизанами, которые воюют в днепровских плавнях. Он, безусловно, поможет ему перебраться к ним. Надо идти к людям, а но сидеть здесь, в ожидании, пока его схватят и прикончат.
Время тянулось томительно медленно. Казалось, с его приходом сюда оно остановилось. Хоть бы Нина подала какой-нибудь знак, принесла весточку!
Но тут же мысленно выругал себя: какой же он нетерпеливый! Ведь шум в поселке еще не прекратился. Вот н сюда, в подземелье, доносится. Делают, наверное, повальный обыск. Гестаповцы мечутся, хватают кого попало. Как же Нина сможет теперь к нему пробраться? Потянуть за собой хвост?..
Видно, в конспиративных делах она что-то смыслит. Ее на мякине не проведешь. Тихоня, а держит ухо востро!
Он попробовал подняться, чтобы ноги не отекли… Но, стукнувшись головой о низенький потолок, снова опустился на землю, вытянул ноги, прилег на хламе.
Вдруг он тихонечко замурлыкал себе под нос старинную песенку, запомнившуюся с раннего детства: «Афн припечик брент, а фаерл ун ин штуб из эйс. Ун дер ребэ мит ди клейне киндерлэх, лернт алеф-бейс» («На печурочке горит огонек, в избе тепло. Старый ребэ учит малых деточек, учит азбуке!»).
— Да… Учит алеф-бейс… — промолвил пленник. — А нынче меня учат «выстоять, мстить!». Попал, как кур во щи. Так неожиданно очутился между жизнью и смертью… И как некстати! К сожалению, несчастье всегда приходит неожиданно.
По ту сторону подземелья шум вдруг усилился. Все громче доносился рев автомашин. Эрнст прислушался. Неужели суматоха еще не улеглась? Может, выбраться отсюда и бежать, скрыться в другом месте? Неужели они могут сюда прийти?
Нет, никуда он не уйдет, пока не появится его спасительница. Иначе он жестоко ее и себя подведет!
Умостился поудобнее среди лохмотьев, затянулся сигаретой и на мгновенье почувствовал какое-то успокоение. Но потом опять стало страшно. Сердце тревожно забилось. Но удивительное дело: знакомый мотив снова пленил его, и он продолжал тихонько напевать. И мысли унеслись куда-то далеко от опасности, от этого мрачного погреба, от облавы и всех мирских тревог и забот.
Ему пришла в голову не только любимая песенка, которую мать пела над его колыбелью, но и великий земляк, шутник и затейник. Тот в любой ситуации мог выйти сухим из воды. Шутя и высмеивая местечковую знать, своих врагов в Меджибоже, Острополье и всей Подолии, всегда выходил победителем из любых схваток с ними. Что, к примеру, тот предпринял бы, если бы оказался теперь на месте Ильи? Когда Гершелэ попадал в беду, он выходил в город к добрым людям, шутил, зубоскалил, и ему сразу легче становилось на душе. Мог добиться всего, что ему было угодно. Ну, а он, Илья Френкис, то бишь Эрнст Грушко? Выберись только из своего укрытия и выйди на улицу, сразу попадешь в лапы малхамовеса — ангела смерти, то есть к гестаповцам. И его песенка будет спета.
Да, «наследнику Гершелэ из Острополья» теперь не до шуток. И то, что он сейчас переживает, его веселому земляку и не снилось!
Проделки и шутки Гершелэ из Острополья вызывали гомерический хохот у людей простого звания и невыразимый гнев богатеев. От этих ему порой доставалось, он частенько дорого платил за это. А вот Эрнст попытался немного подшутить над лейтенантом Шульцом и вынужден скрываться, ибо смерть нависла над его головой…
Правда, под конец своей жизни Гершелэ здорово поплатился. Он слишком много шутил, высмеивал своего врага и в конце концов был избит до полусмерти. Когда снова высмеял его глупость, его фальшь, тот вышел из себя и сбросил с лестницы веселого мудреца. Он рано ушел из жизни, обретя вечный покой на старом меджибожском погосте рядом с не менее знаменитым мудрецом Балшемом, который мог предвещать многие события. Правда, даже этому мудрецу не пришло в голову, что родится такой выродок, палач и ничтожество, как Гитлер, и превратит весь мир в сумасшедший дом, что грянет когда-нибудь такая страшная война, как эта… А где Илья найдет вечный покой?
Думая об этом, он почувствовал, как постепенно улетучиваются тревога, опасность, шум, который его еще несколько минут назад терзал. И мыслями уходил все дальше. Припомнил: когда был беззаботным шалуном и вел бесконечные войны с соседскими мальчишками на стенах древней крепости в Меджибоже, мать поведала ему изумительные истории о чудотворце и добром лекаре, мудреце Балшеме, который умел исцелять больных всякими травами. От всех хворей и недугов лечил людей, и они боготворили его. Верно служил людям, выручал из всех бед и несчастий, как родной отец. Правда, отправляясь в леса, в Карпатские горы, он годами бродил там, читал книги, учился и учил, беседовал и спорил с горцами. А когда возвращался домой, вся округа, все люди чувствовали себя увереннее, спокойнее, он им помогал, он их исцелял, он их заговаривал от всех бед. И люди забывали о смерти. Никто не лечил их так, как Балшем.
И местечко он спасал от всех напастей. Даже от царских погромщиков — черносотенцев. Никогда Меджибож не подвергался нападению банд, грабителей. Они обходили Меджибож десятой дорогой. Боялись даже заглянуть туда. Спустя много лет, когда прославленный мудрец и исцелитель уже почил навеки, какая-то банда попыталась ворваться в местечко. Тогда простые люди — ремесленники — взялись за топоры, дышла, дубинки, а крестьяне из соседнего села похватали лопаты, вилы, косы, гуртом двинулись на банду и разгромили ее. С тех пор никто не осмеливался приблизиться к местечку. Недруги повелели детям и правнукам своим никогда не лезть туда.
Прошли годы, и люди стали вспоминать, в чем же была сила Меджибожа. Не иначе, как великий земляк Балшем, решили они, заколдовал его навсегда от всех бед и несчастий. И жили-поживали там веселые, работящие люди в мире и согласии, не зная ни пожаров, ни наводнений, хоть находились между двух крутых рек — Бугом и Бужком.
И узнику пришла в голову смешная мысль, от которой он улыбнулся: если после всего, что ему, Илье, довелось пережить, остался жив, то, должно быть, и он заворожен, уж как-нибудь да уйдет от преследователей!
И еще вспомнил свой родной уголок… Он, выходит, тоже был заворожен? А значит, и люди там уцелели?
Как там мать, сестры, родичи, добрые веселые жители милого сказочного местечка? Миновала ли их жестокая судьба, постигшая многие города и местечки того края? Ведь и там прошли фашистские орды. А что с его девушкой, с его Ритой, первой его любовью, с которой он даже не успел проститься? Трудно представить, куда ее забросила судьба. Если она успела выехать из города, то куда? А если выжила, то помнит ли его, думает ли о нем, ждет ли? Встретятся ли они еще когда-нибудь?
Его захлестнули воспоминания… Задавал себе уйму вопросов, но, как назло, ни на один не находил ответа.
Как бы там ни было, в своем угрожающем положении ни разу не подумал о смерти, словно чувствовал, что у него еще осталось достаточно сил для борьбы. И он с удовольствием, внутренне посмеиваясь, подумал, что знаменитый земляк его также заколдовал от смерти. В самом деле, он ощутил теперь в себе такую силу, что сумела провести его сквозь все опасности, преодолеть препятствия, обойти самого малхамовеса — ангела смерти, если тот попытается приблизиться к нему и вонзить свои страшные когти.
Да, Илья, кажется, немного увлекся. Который теперь час? Сколько времени находится он под землей и скоро ли придет к нему его верная спасительница? Когда сможет отсюда выбраться и отправиться дальше?
Поднявшись на колени, Илья подполз к маленькому оконцу. Приложил ухо к сырой стенке, прислушиваясь. Вроде бы все стихло. Преследователи, должно быть, обшарили поселок и отправились дальше.
Но где же Нина? Уже поздно, а она все не подает признаков жизни. Правда, впопыхах они ни о чем не условились. Хоть бы постучалась, покашляла, что-то крикнула. Он узнал бы ее голос, и стало бы легче! Но, может, ее забрали во время облавы в гестапо и она падет жертвой вместо него? Как же тогда? Подождет еще до темноты, и если это так, то иного выхода у него не будет: сам явится в гестапо, а ее освободят. Он отлично понимает, чем это кончится. Но если с Ниной произойдет несчастье, он все равно не сможет жить…
Время тянулось бесконечно. Чуть заметный пучок света, пробившийся сюда сквозь маленькую щелку, становился все светлее. Очевидно, уже далеко за полдень. Совсем исчез шум, который еще недавно доносился сюда. Может, гестаповцы просто проехали, не задержавшись в поселке? Не обнаружив его, подались дальше, на дороги, ведущие в разные стороны фронта и тыла, в надежде настичь там его.
Да, трудно в этом погребе что-либо предугадать.
Только одна Нина может ему теперь открыть эту тайну. А ее, как назло, нет и нет! Тревога все возрастала.
Надвигались сумерки. Он не в силах был больше мучиться в неведении. Казалось, что он отлеживается в своей темнице целую вечность. Уже стал нащупывать выход. Но ему не выбраться отсюда без ее помощи… И в конце дня, когда стало совсем темно, решил попытаться своими силами выйти из этого убежища. Послышались осторожные шаги. Затаив дыхание, приподнялся. Да, это она, Нина!
И вздохнул с облегчением.
У входа послышалась возня, — должно быть, Нина отодвигала бочки и ящики. Лаз раскрылся, и вместе со снопом вечернего света появилась она, его спасительница.
В стареньком, потрепанном пальтишке и больших неуклюжих резиновых сапогах, она в его глазах была краше и милее всех женщин на свете, хоть в жизни далеко не красавица. Увидев его, горестно улыбнулась, дала понять, что опасность миновала.
Пригнувшись, протиснулась к нему в погреб и тихонько сказала:
— Слава богу, Эрнст… Убрались, гады, из поселка… Переворошили все. До нас не дошли… Были совсем близко от нашего дома, но как-то пронесло… Машины уехали. Будь они прокляты. Так испугалась. Думала, умру…
Он окинул ее долгим, благодарным взглядом:
— Ну и задал же я тебе мороки! Надо было уйти подальше от поселка. — Не тревожить тебя…
— Что ты, они бы тебя сразу поймали. После облавы решили, что ты скрылся куда-то, и помчались тебя искать…
— Не заметила часом куда повернули?
— Как же, свернули на Юзовскую дорогу… Потащили с собой несколько солдат из твоей команды. Да, твоего начальника тоже забрали. Избит, окровавлен — страшно на него смотреть…
Они сидели на ступеньке погреба. Тесно прижавшись друг к другу, обдумывали, как быть дальше. Ясно одно: теперь отправляться ему в Запорожье, куда он надумал идти, не было смысла. Уже, конечно, передали по линии, чтобы задержать его- Может, даже назначили большую цену за его голову. Придется несколько дней пересидеть где-нибудь. Оставаться здесь дальше нельзя- Слишком много людей его знает, и беды не оберешься!
Когда совсем стемнело, Нина повела его домой. Он осторожно проскользнул, чтобы не услышала старая мать. Умывшись, привел себя в человеческий вид, кое-как подкрепился, залил кипятком и пустынными двориками и палисадниками, балками и ярами отправился в соседний шахтерский поселок к знакомым. Нина проводила его, и они распрощались. Была удручена тем, что больше, наверное, с ним не встретится. И, чуть не плача, той же дорогой поспешила домой.
Об этом человеке знали многие шахтеры — куда бы он ни приходил, его радушно, как родного, встречали, прятали. Побыв пару дней в одном поселке, переходил в соседний — люди передавали его из рук в руки. Так прошло дней десять — достаточное, казалось бы, время, чтобы гестапо позабыло о нем.
Эрнст думал, что опасность совсем миновала, и решил отправиться наконец в сторону Запорожья.
В одно солнечное теплое утро распрощался он с добрыми людьми на последней своей конспиративной квартире и пошел к дороге, ведущей к приднепровскому городу. Ему предстояло проделать путь не очень длинный, но достаточно опасный и сложный. Знал, что на каждом перекрестке, у каждой переправы и моста может наткнуться на немецких патрулей, на полицаев и жандармов, и был готов к этому. Что поделаешь, иного пути, чтоб попасть в Запорожье, у него не было. Придется употребить всю свою ловкость, смекалку, хитрость, чтобы как-то проскочить в город.
На всех углах, заборах, телеграфных столбах были развешены грозные приказы немецких комендантов на немецком и русском языках. И каждый кончался непременным: «Капут… Тодт… Смерть!»
Подумав, через сколько смертей ему придется теперь пройти, он ужаснулся. Но так же уверенно направился к извилистому оживленному шоссе, ведущему к заветному городу. Хотя было еще довольно рано, там становилось все оживленнее. Взад и вперед сновали громоздкие грузовики, крытые брезентом, размалеванные под зеленые листья. Проносились юркие штабные машины, выкрашенные в темные тона. Немцы стали тщательно маскироваться: уже смертельно боялись русской авиации.
Тихонько напевая для храбрости веселую песенку, Эрнст шагал вдоль шоссе, внимательно присматривался к дороге.
А что у него было с собой, чтобы спокойно идти по этой дороге? Неизменный пистолет, с которым беглец не расставался: подарок от друга, шофера Ганса Айнарда. С этой штуковиной в кармане чувствовал себя куда увереннее. Еще у него была помятая старая справка — аусвайс, что он, Эрнст Грушко, фольксдойч, действительно является переводчиком при тыловой команде и что ему разрешается бывать в расположении своей части, а также в других местах круглые сутки.
Это все хорошо было раньше. Но теперь справка ломаного гроша не стоит но той причине, что Эрнст Грушко преступник, ярый враг фюрера и третьего рейха и гестапо разыскивает его, о чем уже сообщено по разным комендатурам. При задержании его немедленно надлежит доставить в гестапо или полевую жандармерию для строжайшего расследования.
По этой веской причине надо полагать, что фактически справки у него никакой нет и ее нужно немедля уничтожить. Она его может погубить. А что теперь стоит человек без бумажки с подписью и печатью?
Нет такого человека Эрнста Грушко! Весь выветрился. Не существует! И если его где-нибудь задержат, начнут допрашивать, он должен знать одно: никакой он не Эрнст Грушко, совсем не переводчик. Такого не знал, не знает и знать не желает.
Тут он вспомнил, что у него в кармане припрятан на всякий случай чистый бланк справки-аусвайс. Надо, стало быть, заполнить его, придумать новое имя и фамилию.
Опустившись в небольшую балку, достал аккуратно сложенную бумажку, написал какой-то номер, выдумал несуществующую команду и новое имя. Отныне он уже не фольксдойч, а просто работник при тыловой команде, от которой случайно отбился…
И так как на фронте у него был большой друг, погибший в бою, Петр Лазутин, то лучше всего взять себе это имя и фамилию.
Недолго думая, он так и сделал: написал в справке — Петр Лазутин…
Тут же сжег старую и сразу почувствовал себя увереннее. Порывшись в своей походной сумке, обнаружил там, кроме краюхи хлеба и луковицы, три пачки турецких сигарет, которые курил его бывший начальник. Эрнсту сунул их на прощанье навеки признательный ему обер-ефрейтор Генрик…
Эти сигареты могут ему очень пригодиться. Такое курево в состоянии смягчить сердце любого часового, любого охранника.
Получит эту сигарету самый строгий солдафон и тут же растает, откроет перед тобой все двери.
Легенду о том, как он, Петр Лазутин, работник великой всемогущей армии фюрера, вернее говоря, тыловой обслуживающей команды, отстал от нее во время боевых действий и столь энергично теперь ее ищет, он тоже уже придумал. Остается одно: кое-как добраться до Запорожья, откуда легче перейти через линию фронта к своим или в днепровские плавни к партизанам.
Все было продумано честь по чести, и пора двинуть в путь.
Он выбрался из балки и широко зашагал вдоль шоссейной дороги, все же держась на некотором расстоянии от нее. Решил, что идти по степи, пробираясь балками, ярами, будет куда безопаснее. Главное, никому не попадаться на глаза. Шагать и шагать, пока не достигнет заветной цели.
Он старался обойти села и поселки. Там можно было наткнуться на полицаев. Тепло — скоротаешь ночь-другую в степи, а то и в лесочке.
Все было бы хорошо, если б дороги не вели к переправам, к мостам, где, как на грех, непременно торчали часовые. И не всегда просто часовые, а солдаты рейха, охранники из полевой жандармерии, полицаи. Попробуй поговори с ними, проскользни мимо.
Как ни старался быть подальше от них, дорога вывела его к широкому мосту, который повис над безымянной речкой. Охранники увидели его издали, когда он только появился на косогоре, и не идти к ним было рискованно.
К мосту подъезжали машины, шли пешие. Всех там останавливали, тщательно проверяя документы, осматривали кузовы.
«Да, строгие контролеры, — подумал новоявленный Петр Лазутин. — От этих надо держаться подальше». И, попятившись, упал в небольшую яму, стал наблюдать за часовыми, выжидая.
Было раннее утро. Только-только край солнца блеснул на горизонте. Дорога на какое-то время стала пустынной. Откуда ни возьмись, словно из-под земли, у моста выросли двое. Одеты не то в штатское, не то в военное, с карабинами на плечах. Маленькие, толстые часовые, должно быть, нацмены-пленные.
Заметив, как они сменили немецкую охрану, решил подойти к ним.
Черноглазые, крепко загорелые часовые, похожие друг на друга, как два брата. Расправил плечи и широким шагом, напевая песню и прикидываясь немного выпившим, быстро сбежал с горки вниз. Поравнявшись с ними, похлопал их по плечам, как старых знакомых, что-то сказал скороговоркой по-немецки, чего, впрочем, они не разобрали, и быстро зашагал по мосту. А те, опешив, не успели его остановить.
Уже когда он был почти на другой стороне, охранники крикнули ему, должно быть, велели остановиться. Но он помахал им рукой, мол, все в порядке, и ускорил шаг.
Отойдя на несколько десятков шагов от моста, Петр Лазутин облегченно вздохнул.
«Лиха беда начало», — подумал он. И свернул в сторону, чтоб уйти подальше от дороги. Вместе с тем решил, что будет двигаться дальше.
Поодаль шагал ускоренным шагом.
Солнце пригревало крепче, поднимаясь все выше. Он и не заметил, когда съел краюху хлеба, а оставшейся луковицей сыт не будешь. Почувствовал сильный голод и жажду — решил свернуть.
Вдали, на косогоре, в стороне от шоссейной дороги, стояло несколько изб, куда он и направился. Приблизившись, увидел обшарпанную халабуду. Бросилась в глаза вывеска с многообещающей надписью: «Кахве-закусочная, вразливъ и навыносъ». Примерно такая же надпись была чуть пониже на немецком языке.
Петр Лазутин остановился. Ему очень понравилось слово «кахве», а еще больше устаревшие знаки, стоявшие в конце слов «вразливъ и навыносъ».
У стойки толпилось несколько подвыпивших горлопанов с кружками пива в руках, о чем-то громко спорили с полногрудой, раскрасневшейся девахой.
Увидев вошедшего немца, она оттолкнула пьяных завсегдатаев и заискивающе улыбнулась.
— Пиво, к сожалению, все кончилось, эти свиньи выпили. Но кофе могу предложить. И еще вот эти котлеты, — кивнула на какое-то месиво, где вился рой бойких, как майские жуки, мух.
Пришлось довольствоваться засохшими котлетами, холодным эрзац-кофе.
Допивая его, он заметил, что очень уж пристально присматриваются к нему двое подвыпивших полицаев. Расплатившись с хозяйкой, гость поспешил выйти из «кахве» и ускоренным шагом свернул к шоссе, словно его там ждал автомобиль.
Пройдя немного, он услышал быстрые шаги и оглянулся. Его догонял пожилой тучный детина с багровой мордой и маленькими бегающими глазками. На рукаве у него белела повязка, а на плече неуклюже болталась ржавая винтовка с отбитым прикладом.
Дымя толстой цигаркой, полицай поманил его пальцем, предложил пройти в комендатуру, чтобы проверить документы. Немного по-русски, чуть на корявом немецком, а в основном жестами, объяснил, что имеется строжайший приказ задерживать всех без исключения, кто шатается по дорогам в одиночку, без своей части, не в строю. И он, мол, выполняет его.
Петр Лазутин презрительно смерил его дерзким взглядом:
— Век, век, швайн! Как ты смеешь обращаться к немецкому солдату? А почему ты ему не козыряешь? Где твое «Хайль Гитлер»?! Кто тебя учил?!
Тот чуть опешил, буркнул что-то наподобие приветствия, но не отстал. Приказ есть приказ, и строгий немец обязан отправиться с ним в комендатуру, вон туда, в крайнюю избу.
Разъяренный и оскорбленный до глубины души «немец» неуклюже шагал к шоссе, но и полицай не отставал, требовал свернуть в комендатуру, иначе будет стрелять.
И снял с плеча для острастки винтовку, кивнул, мол, не задерживай.
А недалеко у стойки стояло несколько подвыпивших молодчиков и три ефрейтора — немцы. Влепить бы болвану затрещину, но поднимать шум нельзя было, те могут услышать, прибегут на выручку. Однако Лазутин понимал, что любой ценой должен избавиться от него, уйти. И он остановился. Улыбаясь, похлопал его по плечу: дескать, правильный ты человек, молодец, хорошо несешь службу. Достав из кармана справку, ткнул ему под нос. Мол, гляди, все у меня в порядке, есть документ с печатью…
Но тот, надувшись, как индюк, пробурчал: «Это хорошо, что есть бумажка, но я неграмотный, читать не умею, и потому надо показать ее коменданту. Тот лучше разбирается. А мое дело выполнять приказ — доставлять задержанных в участок».
От полицая не так просто уйти. А предстать перед комендантом — это полный провал.
Петр Лазутин оглянулся, изучая физиономию надувшегося от важности полицая, спрятал справку, достал из сумки пачку сигарет, попробовал было невзначай угостить его — мол, бери, дружок, турецкие. Но, как ни странно, полицай равнодушно взглянул на блестящую коробочку, брезгливо скривился и сказал, что такую дрянь он не курит… Он любит исключительно махорку или крепкий самосад, к тому же у него нет времени, ему скоро нужно идти в караул, а покамест пусть задержанный не валяет дурака и потрудится пройти с ним в комендатуру, иначе будет хуже!
Досада разобрала Петра. Подумать только, увернулся от гестапо, ушел от стольких опасностей, а тут так глупо попасться идиотскому полицаю! Хочет, видать, заработать железный крест! С каким удовольствием выхватил бы из кармана пистолет и влепил бы в его тупой лоб пулю. Но этого теперь никак нельзя было делать. И он почувствовал свою беспомощность, не знал, как поступить.
Петр Лазутин выкурил уже третью сигарету и все еще ничего не мог поделать с этим типом, который стоял над его душой.
А внизу, по гладкой асфальтовой дороге, сплошным потоком шли машины с войсками. Вот на какое-то время дорога опустела, и за поворотом показался небольшой грузовик. Из кабинки, высунувшись, глядел на «кахве» молодой немец — нижний чин.
«Была не была», — решил задержанный и поднял руку. Машина резко затормозила, остановилась. И Петр поспешил к ней.
Хайль Гитлер! Не смогли бы уважаемые коллеги взять его с собой? Ему срочно нужно добраться до Запорожья. Он выполняет важное поручение начальства…
Сказав, вернее, выпалив это, предложил молодому обер-ефрейтору, сидевшему в машине, и пожилому шоферу турецкие сигареты. Они, не задумываясь, поблагодарили. Собственно, желание закурить и заставило их затормозить возле этого буфета. Все произошло в течение нескольких секунд.
Контакт сразу был установлен. Петр Лазутин на чистейшем немецком языке объяснил, что в этом противном заведении, в буфете, и в помине нет сигарет. Ничего, кроме вонючих котлет и отвратного кофе из жолудей. Он будет рад, если примут у него скромный презент — пачку турецких сигарет.
Оба с удовольствием глядели на шикарную коробочку, а Петр объяснил, что такие сигареты курит его родной дядюшка, генерал Эрих Штокман, который стоит со своей дивизией в районе Запорожья. К нему он как раз и едет. К сожалению, его машина испортилась, и он вынужден добираться чужими… У дядюшки, Эриха Штокмана (они, вероятно, слышали о таком заслуженном генерале, личном друге фюрера), этих сигарет хоть отбавляй. Он Снабжает ими своего племяша.
Они учтиво смотрели на солдата, кивали головой. Кто же не знает генерала Штокмана?! Так это, оказывается, родной дядюшка? Какое счастье, что встретили такого знатного воина… Только пожалели, что не могут отвезти его в самый город, очень спешат. Но километров тридцать, до соседнего поселка, с радостью его подвезут…
— Это отлично! — просиял Петр. — Пусть тридцать. А там я откуда-нибудь позвоню по прямому проводу дядюшке, и тот, узнав, что к нему едет любимый племянник в трехдневный отпуск, немедленно вышлет за ним свою машину. А если не будет занят, то и сам приедет…
Ровно через минуту, пока полицай чесал свою волосатую грудь, Петр уже восседал в кабине грузовичка рядом с оживленным обер-ефрейтором. Тот смотрел на него с восхищением — не так часто встречаешь на фронте племянников видных генералов!
Лазутин облегченно вздохнул. Кажется, пронесло, отбился от мерзкого полицая. Но что это? Мордастый детина вырос перед самым радиатором, машет руками, кричит.
— Что он хочет, этот швайн? — спросил обер-ефрейтор.
— Черт его знает… Какая-то пьяная морда. Тоже, видимо, надо ехать…
Шофер разозлился, высунулся до половины из кабинки и в сердцах плюнул полицаю в лицо, погрозил кулаком. Включил газ, и машина тронулась.
Полицай, отскочив от радиатора, вцепился руками в задний борт грузовика и стал неуклюже лезть в кузов. Машина уже набрала скорость, и Петр (он глядел в заднее окно) был уверен, что полицай сорвется. Но нет! Несколько минут тот настойчиво карабкался все выше и наконец перевалился через борт.
«Вот гадина… — подумал Лазутин. — Никак не избавишься от него! Может испортить мне репутацию, и несуществующий дядя Эрих Штокман не поможет…»
Машина мчалась по ровному шоссе на бешеной скорости. Шофер вез такого важного пассажира, и ему хотелось блеснуть своим мастерством.
Обер-ефрейтор перебрасывался словами со знатным соседом, но тот слушал его рассеянно. Его волновало, что в кузове торчит этот ублюдок. Во что бы то ни стало надо отделаться от него!
— Смотрите, камрады, — отозвался Петр, — какая-то гадина залезла к вам в машину… Подозрительная личность… С белой повязкой полицая, но, наверное, партизан… Видите, какая противная морда… Ну, конечно, диверсант, партизан! Не из тюрьмы ли он бежал? Гестапо, безусловно, разыскивает его!
Услышав это, обер-ефрейтор выхватил из кобуры пистолет, кивнул шоферу, чтоб тот съехал на обочину. Со скрежетом скрипнули тормоза. Машина резко остановилась.
Шофер схватил автомат и вслед за своим старшим выскочил из кабины. Полицай, заметив, что на него направили автомат и пистолет, задрожал, стал махать руками, что-то объяснял. Но шофер, вскочив одной ногой на колесо, резким движением стащил его с машины, ударил прикладом по затылку, и тот заорал, схватившись за голову.
Обер-ефрейтор с минуту смотрел на корчившегося от боли швайна.
— Вальтер, подтяни его к тому обрыву, подальше от дороги, и поговори с ним как нужно… Только быстрее!
Грузный, чуть сутулый шофер, вскинув автомат, подошел и ударил сапогом лежавшего в кювете полицая, показал рукой вперед. И тот, дрожа от ужаса, пополз к краю обрыва.
Через минуту прогремела автоматная очередь. Послышался дикий вопль, и все смолкло.
Машина тронулась, выехала на блестевшее под солнцем шоссе и помчалась дальше.
— И ходят же гады, только воздух портят… — обрадованно сказал Петр Лазутин. — Меньше будет таких подлецов, и нам легче станет…
— Конечно, — согласился обер-ефрейтор. И шофер, довольный своим подвигом, кивнул головой и нажал на газ.
Чтобы как-то развеселить своих соседей, Петр Лазутин сказал:
— Да, есть мудрая русская пословица: баба с воза — кобыле легче…
— Это не русская пословица, а, кажется, немецкая… — решил показать свою образованность шофер.
Петр Лазутин посмотрел на него:
— Да, да, ты, брат, прав! Возможно, и немецкая. Кажется, недавно в своей речи доктор Геббельс ее употребил… Умнейшая голова, скажу я вам… Когда слушаю его, душа радуется… Красиво говорит!
И шофер, и обер-ефрейтор согласились с ним. Они смотрели вперед. Какая досада! Скоро уже перекресток и придется повернуть в сторону. Ведь этому славному малому, который угостил их такими хорошими сигаретами, нужно будет сойти и добираться на другой попутной.
Грузовик мчался на большой скорости. Все трое жадно курили, смеялись, шутили и радовались, что расправились с русским швайном. Особенно был этим доволен незнакомец. Кто-кто, а он-то наверняка знал, что этот мордастый тупица с белой тряпкой на рукаве сулил ему большую неприятность.
Эти километры машина преодолела незаметно и на перекрестке резко свернула направо, остановилась. Все трое очень сожалели, что уже приходится расставаться. Но что поделаешь, война, и каждый обязан выполнять свой воинский долг. Пожелали счастливо добраться попутчику к своему знатному дядюшке.
Машина понеслась дальше по извилистой грейдерной дороге. Петр Лазутин стоял на обочине и еще долго смотрел на длинный пыльный хвост, который она оставляла в чистом, давно не вспаханном поле.
ОПАСНЫЕ ВСТРЕЧИ
Нервы были напряжены до предела. Кажется, он проделал далеко не весь намеченный путь, а уже встретил столько преград и тревог! Хотя большую часть дороги ехал на попутной машине, все же чертовски устал, словно прошел пешком тысячу верст.
Увидев небольшой лесок на возвышенности, направился туда. Вытянулся во весь рост на траве, устремив взор в небо, где кружили легкие, тюлевые облака, словно отара овец резвилась под солнечными лучами. Дорога казалась необычайно далекой и опасной. Он еще не представлял, как доберется до города. Ему все время мерещился тот тупоголовый рыжий детина. Сколько таких еще встретится на его пути!
Передохнув немного, поднялся и неторопливо отправился в путь, держась подальше от асфальта. Спешить было некуда. Вот здесь, среди неба и земли, он теперь чувствовал себя свободным, как птица, отрешенным от всех мирских забот. Только когда вдали увидел избы, постройки, деревню, его охватила тревога. Хоть знал, что там должны жить добрые люди. Они радушно встретят его, накормят и дадут на время приют.
Но он должен быть осторожным, чтобы снова не попасть в какую-нибудь переделку.
Так, должно быть, будет все время, пока он не доберется до места. В большом городе найдет своих добрых друзей, и те помогут ему, как и он им когда-то помогал. Но столько времени уже прошло, как он их видел, и ничего о них не знал! И кто может поручиться, что с ними все благополучно, если ни один человек не знает, на каком он свете находится, что с ним может случиться через день, через час. Вокруг царят война, произвол, беззаконие.
Он медленно шагал чистым невспаханным полем. Не заметил, как и день прошел. Скрылось за облаками солнце, наступили сумерки.
Неподалеку словно из-под земли выросла деревня. Он это увидел сразу, когда взбежал на крутой косогор. Там, где проселочная дорога сворачивает к крайним избам, мерно покачивался под ветерком журавель. Придорожная криница. Не помешает испить студеной воды, утолить жажду.
Подойдя ближе, путник увидел на разбитой снарядом старой груше напечатанный на машинке грозный приказ. В конце знакомые слова: «Тодт… Капут… Смерть…»
Это совершенно новое сочинение немецких властей: всем гражданам строго запрещено пускать на постой прохожих штатских или военных без разрешения на то коменданта или бургомистра. За невыполнение — смерть, тодт, капут…
А дальше привычное, знакомое: всех военнослужащих рейха, идущих в одиночку или небольшими разрозненными группками, а не со своими частями, должно считать злостными дезертирами; их надлежит задерживать и отправлять в комендатуру… За невыполнение — смерть… капут… тодт…
Он понял, что войти в дом хотя бы на минутку и попросить хлеба — опасно… А ему так необходимо было после пережитого забраться куда-нибудь на сеновал, поесть немного и отоспаться.
Вытянув из глубокого колодца ржавое ведро, он жадно прильнул к воде. Затем присел на большом камне поразмыслить о своем невеселом положении.
А ночь надвигалась. Поблизости не видно ни живой души, только внизу, где извивалась асфальтированная лента шоссе, проносились отдельные машины.
Пора двигаться дальше. Он поднялся с места (после холодной воды почувствовал, как сосет под ложечкой от голода) и пошел к проселку. Но вдруг услышал звон ведер и тяжелые, неторопливые шаги. Из крайней избы вышел длинный худой старик с обнаженной головой, в фуфайке, с коромыслом на узких плечах. Приблизившись к кринице, он зло посмотрел на Лазутина и тут же опустил печальные глаза.
Хрипло прокашлялся, делая вид, что не видит чужака. Наполнил ведра и уже хотел было отправиться назад. Но поймал на себе пристальный взгляд. Кто его знает, чего он смотрит. От нечего делать может еще пустить в него пулю. Эти озлобленные гады ни перед богом, ни перед чертом теперь не в ответе. Мерзкий оккупант, ему убить человека проще, чем выкурить папироску.
Не знал старик, что солдат, стоявший перед ним, был еще более беззащитен.
— Здравствуйте, папаша! — слегка усмехаясь, сказал Петр Лазутин. Тот что-то буркнул в ответ: где же это видано, чтобы немец первым приветствовал нынче русского мужика, которого считает хуже скотины? И Петру горестно стало на душе, что его приняли за гитлеровца.
Он подошел, хотел было взять на плечо коромысло.
— Дайте, батя, я вам помогу.
Седые редкие брови старика взметнулись вверх. Он уставил на незнакомца свои чуть выцветшие темные глаза и махнул рукой.
— Не надо… Вы нам уже и так помогли… — сказал тихонько в усы. И, пристальней присматриваясь к Петру, добавил: — Да и не разберешь нынче, кто есть кто… Все перемешалось…
— А что же, дед, перемешалось? — усмехнулся Петр.
— Ну вот, гутаришь по-нашему, по-русски, будто наш. А сам в чужой шинели… На что это похоже? То ли немец, то ли русский — право, не поймешь!
Путник вздохнул, не сводя глаз с этого озабоченного старика, который ему немного напомнил покойного отца.
— Долго говорить, дед. Кто я, спрашиваешь? Ну, человек…
— Человек? — снова взглянул тот на его шинель, тяжко вздохнув. — Опять же, не поймешь, кто человек, а кто дьявол… Все считают себя людьми. И что из этого, когда по нынешним временам человек человеку волк? Встретить теперь настоящего человека так же трудно, как вскарабкаться на небо. Кажись, жемчуг найти в поле и то легче, чем хорошего человека!
— Это, пожалуй, так, — согласился Петр Лазутин. — Но скоро это кончится…
Услыхав такие слова, старик несколько оживился. Ему это понравилось, он стал немного разговорчивее и смелее, хоть все еще был очень осторожен. Мрачное выражение с обросшего седой щетиной лица как рукой сняло. Дед прижался к краю колодца, чиркнул кресалом, раздул искру и сунул ее в прокуренную старую люльку, которую достал из кармана.
— Да, трудно по нынешним временам встретить хорошего человека… Все перемешалось. Иные продались, готовы ползать на брюхе перед чужаками… Напялили на рукава белые повязки, и ихняя сверху: бражничают, гуляют! Взяли винтовки, пошли немцу служить. За миску похлебки отца родного готовы убить… Другие же…
Он вдруг осекся и спросил:
— А ты же кто будешь? Немец не немец. Русский не русский…
— Я Петр Лазутин… Человек… — повторил путник.
— А как же это понимать? — покосился он на его шинель.
Тот горестно усмехнулся, махнул рукой:
— Не время теперь рассказывать, дед… Но можете меня не бояться. Я не из тех, кто с белыми повязками…
— А чего мне бояться? Мне и смерть не страшна. Был я уже за это страшное время и на этом и на том свете… Да чем такая жизнь, лучше уже в могиле… И жинку мою убили, супостаты. Корову забирали, а она им поперек стала. Пристрелили… И от сыновей с фронта ни слуху ни духу… Один остался как перст. Зачем же мне жить-то?
— Да, дед! То, что жену убили, это неизбывное горе. А сыновья твои скоро вернутся… Верь моему слову!
— А откуда ты это взял? Ты что, знаешь их, что ли? — Старик впился в него взглядом.
— Может, и знаю… Колесо, дед, крутится обратно… А коль так, значит, все будет хорошо… Дела-то на фронте пошли краше. Были немцы на Волге, а теперь до Днепра раком поползли… Докатятся скоро и до Берлина…
Старик уставился на него долгим, пытливым взглядом, улыбнулся впервые за все время и покачал головой…
— Да, сынок, — осмелел он, проникшись к этому парню, доверием, — это правда, что колесо крутится в обратную сторону. Я сам в первую мировую служил у генерала Брусилова. Может, слыхал о таком? И немного, как говорят, кумекаю… Так вот, я и говорю этим, которые в белых повязках бегают, как ищейки, и душонки свои продали за миску чечевицы… Куда, говорю, вы тогда денетесь, когда красные ваших передавят? Они мне угрожают: мол, смотри, дед Панас, доиграешься… Твои-то сыновья на фронте Советскую власть грудью защищают… Немец тебя за это, говорят они, по головке не погладит, тебя так пристегнут, что волком завоешь. А я им: «Не был и не буду волком… На ваш путь не встану». А они мне в лицо: «Ты с ума спятил, дед, прикуси язык! Много тебе дала эта Советская власть?» А я им: «Много ли, мало ли мне Советская власть дала — это моя забота». Ну, конечно, они меня возненавидели. Душат, как только могут, очистили мою хату до нитки — на голой койке сплю. Ну да ладно! Пес с ним, с моим добром. Это все дело наживное. Скорее бы только власть вернулась и мои хлопцы с нею…
Он следил, как внимательно слушает его незнакомец. И, не заметив на его лице ни злобы, ни укора, добавил:
— Ну, что, не нравлюсь я тебе? Тогда можешь идти доносить на деда Панаса коменданту или старосте… Такой я человек. Что на уме, то и на языке… В моих летах кривить душой или брехать не гоже. Бог один меня может покарать…
— Что вы, дед, с какой стати я буду на вас доносить? Что я, не человек? Ты не гляди, что на мне это тряпье… Когда-нибудь, может, узнаешь, кто я на самом деле… А говорить можешь все. Я люблю, когда говорят то, что думают…
— Ишь какой, а я думал совсем другое. Чего же тебя сюда, сынок, занесло? Ждешь кого или как?
— Нет, дед, вот ночь наступает, а я думаю, где бы ее скоротать. Бездомный я… Издалека шагаю… Устал, дальше некуда…
Старик снова добродушно улыбнулся:
— Выходит, значит, служивый, а не можешь ночлега найти. Когда я в пятнадцатом воевал с пруссаками, в пути бывал частенько. А жрать или спать захочется, долго не задумывался, заходил в первую попавшуюся хату… В домах-то люди живут, не звери…
— Это так, дед, но другие времена нынче настали… — ответил он и кивнул на дощечку с грозным приказом.
Старик скептически махнул рукой, плюнул в ту сторону:
— Да не обращай! Если бы мы тут выполняли все, что они приказывают, давно б с ума посходили! Эти чертовы шпаргалки никто уже и не читает. Зарядили: «Капут», «Тодт» — как попугаи! Вот прислушайся, как там за рекой гремит. Это русская артиллерия… Наши заявляют о себе. Скоро придет и на нашу улицу праздник…
Еще хотел было добавить, что конец придет пишущим эти бумажки, но промолчал.
Дед снова взглянул на путника: тот не похож был на немецкого прислужника, а больше напоминал переодетого русского, которые изредка в село заходят…
— Что ж, сынок, коль не брезгаешь, пошли ко мне ночевать. Вон моя хата, за тополями. Топчан тебе дам, свитку старенькую укрыться, подложу соломки… Ну и картошку с хлебом да немного квашеной капусты найду… Старуха, царство ей небесное, перед смертью заквасила. Спасибо ей. Если лучше хаты у тебя нет, то ступай ко мне… Оба, вижу, мы с тобой холостяки…
Они еще постояли пару минут, словно изучая друг Друга.
— Ну, что ж, пошли быстрее, а то скоро ночь, а электричества с начала войны нет у нас, да и керосина тоже. Живем как при царе Горохе и света божьего не видим… Свободу нам принесли немцы, культуру, цивилизацию или как оно там по-ихнему называется?..
— Спасибо, дед, с радостью переночую… Спасибо… — И он взял у старика коромысло, взвалил себе на плечо и двинулся по извилистой тропе на горку к стройным тополям, спрятавшим свои острые шпили в низких облаках. — Да, дед, — вдруг остановился, пристально посмотрев, — а не опасно вам меня брать на ночевку без разрешения? Староста не нагрянет?
— Эх, семь бед, один ответ! — махнул рукой старик. — Ко мне ни староста, ни полицаи уже давно не заходят. Они идут туда, где самогонка и сало, а у меня хоть шаром покати… Да и что это за староста… Данило Чуркин?.. Общипанная курица. Занесло его к нам, холера его знает откуда. За понюшку табака родного брата предаст.
С самого Сталинграда бежит он, окаянный, за своими кормильцами-немцами. Старается, гад! Ограбил деревню дотла. Ни единой коровки, ни козы, ни курки не осталось, все под метелку! А теперь сам перебивается с хлеба на квас. Злобный, гад. Контра! До войны, говорят, несколько лет за решеткой сидел, за воровство и грабеж… Уголовник, значит… Первое время ох как он тут свирепствовал! Теперича, правда, малость присмирел, хвост поджал. Тихоня тихоней, хоть к чиряку прикладывай. А чует, собака, что скоро придется и отсюда бежать… Пьет напролет дни и ночи. Все равно, кричит, жисть пропащая!.. И грозится пустить себе пулю в лоб, если наши придут.
Хоть непривычно было Илье носить коромысло с ведрами, вода выплескивалась на землю, но он старательно шагал, вслушиваясь в доверительные слова старика.
Дед вдруг остановился.
— Ого, этак ты всю воду мне выплеснешь, придем с пустыми ведрами. Видать, городской ты житель и водой пользовался из водопровода?..
Но тут же спохватился, что напрасно задал ему этот вопрос. Тот, чего доброго, подумает, что у него что-то выпытывают.
— Извини, сынок, — поторопился исправить свою ошибку, — не говори мне ничего… Понимаю, не можешь мне, чужому, рассказывать… Ты ведь гость… И допрашивать нынче не положено. Может, скажешь, как тебя величать, если это не секрет…
— Какой же секрет? Зовут меня Петр Лазутин… А вас как? Панас… Панас Корчинский?.. Буду помнить…
— Та-а-к… — растянуто сказал старик, взглянул на путника. — Петр, значит, Лазутин… Выходит, наш, русский, что ли, человек? Тогда извини, конечно. Все-таки, как же это понять? — опять кивнул он на шинель. — Ну и болтун же я, сынок. Не надо было ничего спрашивать. Вижу только, что ты, если не ошибаюсь, добрый человек… А это по теперешним временам великое дело!
Он остановился у порога ветхой хаты под соломой, толкнул ногой скрипучую дверь и вошел первым. Поставил на лавке ведра с водой, сбросил фуфайку и стал хлопотать возле печи.
Старик хотел было зажечь лучину, но спохватился. Может, не следует? В такое время у него в доме всегда темно, и свет может привлечь невольно чье-то внимание, а гостя, должно быть, лучше всего никому не показывать…
Что-то старосту больно не признает, не горит желанием пойти к нему на поклон.
Дед поставил на стол почерневший горшок картошки в «мундире», кусок хлеба, луковицу и пригласил гостя к трапезе, извиняясь, что больше нечем угощать, чтоб не обессудил. А сам постлал ему на топчане потертую свитку, в изголовье подложил пучок соломы и накрыл ее видавшим виды рушником, а сам присел и в полутьме молча наблюдал, как изголодавшийся человек жадно ест остывшую картошку.
— Да… Вот она, наша житуха… — сказал тихонько. — Подогрел бы, но не хочется печь затопить… Увидит староста или какой подонок дым над хатой, прибежит понюхать, нет ли какого угощенья… Голодные и они. Немцы нынче стали их кормить отбросами, как свиней…
Старик помолчал немного и снова заговорил, как народ страдает. А потом перевел разговор на своих сыновей. Давно весточки от них не было, да и какая теперь может сюда дойти весточка?.. Кругом фронт и фашисты…
Гость внимательно слушал доброго хозяина.
— Ничего, товарищ Панас… Скоро уже наши придут. Тогда жизнь пойдет и сыновья твои вернутся, вот увидишь…
Старик приподнялся, всматриваясь в его сосредоточенное лицо. Не послышалось ли ему? Нет! Он ясно сказал: «Товарищ Панас!» Он уверил: «Наши скоро придут!»
Конечно же, перед ним наш человек и никакой не немец! Сердце ему подсказало, что Петр Лазутин не лжет, не кривит душой, когда он ему ответил «Я человек…»
Да, хорошо, когда встречаешь в нынешнее время хорошего, честного человека. Это большое счастье!
И через минуту деда Панаса нельзя было узнать. Ему хотелось обнять и расцеловать своего гостя. Он порывался что-то важное ему поведать, расспросить — этот человек, видать, много чего знает, — но понял, что уже поздно, тот смертельно устал и должен хорошенько выспаться.
Пожелав ему спокойной ночи, старик бросил возле холодной печи сноп соломы, покрыл рядном, запер дверь на засов, занавесил окно и, сняв тяжелые башмаки, лег неподалеку, возле дверей, словно стремясь уберечь его от всех возможных напастей.
Дед Панас не спал, охраняя сон измученного странника, который сразу же заснул богатырским сном. Прислушивался к шуму тополей за хатой, и ему все мерещилось, что кто-то сюда крадется. Он что-то тихонько шептал, будто молитву за спасение души своего необычного гостя, как бы благословлял его. Жалко было, что мало с ним поговорил. Давно не встречал здесь таких людей.
Было уже утро. Солнце висело высоко в небе, когда Петр Лазутин проснулся, широко раскрыл глаза, испуганно осмотрелся вокруг, не понимая, где находится.
Увидя хозяина, возившегося у горящей печи, вскочил с постели, низко поклонился ему, ужаснулся, то на дворе уже день, а сам он еще здесь. Хотел было сразу отправиться дальше, но старик уговорил его поесть картошки и супа. Пришлось согласиться. Умывшись и наскоро подкрепившись, он попрощался с гостеприимным дедом Панасом и отправился в дорогу.
Старик долго стоял у калитки, провожая взглядом неразгаданного путника, который ему так пришелся по душе!
Извилистой степной тропой, которая то и дело исчезала в крутых балках, Петр Лазутин, держась на почтительном расстоянии от большой дороги, шел в направлении к Запорожью. Буйная весна незаметно преобразила все вокруг. Дышалось необычно легко, и если бы издали не доносился грохот артиллерии, можно было бы подумать, что никакой войны вообще нет и что эти поющие птицы и звонкие жаворонки скоро будут встречать на полях хлеборобов, что эта одичавшая земля оживет, как в добрые мирные времена. Как все-таки прекрасен мир вокруг и как люди могли бы счастливо жить, если б покончили с проклятыми оккупантами!
Впереди лежало большое село, и все чаще встречались по дороге путники с котомками за плечами. Молчаливые, сосредоточенные, они шли в надежде где-то выменять оставшиеся тряпки и посуду на кулек муки или ведерко картошки. Шли старики, женщины с малышами на руках. Голодные, измученные, несчастные, они казались чернее земли. Попытался заговорить с ними, но никто не останавливался, не отвечал на его приветствия, даже не смотрел в его сторону — ведь на нем ненавистная шинель… А если кто оглядывался, то только с враждебностью. Он задержал замазанного мальчугана с пересохшими от голода губами и протянул ему краюшку хлеба. Тот исподлобья взглянул на него, проглотил набежавшую слюну, но горбушку не взял, убежал… Ничего не возьмет из рук проклятого оккупанта!
Петр Лазутин вздрогнул всем телом. На глазах у него блеснули слезы. Иди расскажи этому малышу и голодным, измученным, несчастным людям, что он такой же, как они, а возможно, еще несчастней.
Ускорил шаг, стараясь не задерживаться, не вступать больше ни с кем в разговоры. В их глазах он видел ненависть, презрение к врагу.
Нет, он, пожалуй, свернет к большой дороге — может, наткнется там на попутную машину. Пора уже пристать к какому-нибудь берегу…
Вскоре вышел почти к самому шоссе, по которому один за другим шли грузовики. Иди знай, какой остановить. Не отвезут ли тебя прямехонько в комендатуру?..
Долго смотрел с крутого косогора. Наконец движение немного схлынуло, почти опустела дорога…
Вот из-за поворота показался легковой автомобиль. Петр хотел было залечь в кустах, чтоб его не заметили. Но опоздал. Машина резко остановилась, кто-то окликнул его из открытой дверцы.
Сердце усиленно заколотилось. Кажется, напоролся. Надо ж было ему здесь торчать! Делать нечего, пришлось подойти.
На дорогу выскочил стройный молодой лейтенант в новеньком аккуратном мундире. Он пристально посмотрел на солдата, который заметно побледнел под его взглядом. Достал из полевой сумки карту ц скороговоркой спросил, как проехать до Гуляйполя.
Немного отлегло от сердца. Петр ждал худшего! В одно мгновение преобразился, заявил, что это совсем несложно. Кстати, и он туда же держит путь, и ежели уважаемый герр лейтенант не против, то может проехать с ним до самого Гуляйполя.
И вдруг спохватился, что смолол глупость. В пути могут начаться расспросы, кто такой да откуда. Хотел было отойти от машины, но лейтенант тут же согласился взять его.
Путник мысленно выругался: ведет он себя хуже некуда и может за это поплатиться. Но ничего уже не поделаешь!
Он сидел на мягком сиденьи — давно не ездил так роскошно. Заметив, как лейтенант вытащил из кармана пачечку дешевых сигарет, порылся в сумке и вынул свои, турецкие. Угостив болтливого лейтенанта, а также погруженных в мрачные, видать, мысли капитана и шофера, стал рассказывать об аромате, качестве и свойстве этих сигарет и вообще о странах, производящих добротное курево.
— Мне кажется, что турецкие, — я имею в виду те, которые вы только закурили, — это лучшие в Европе… — Петр решил и слова не дать вымолвить офицерам. — Да, так я и говорю… Редко теперь найдешь хорошего табачка. Я был несколько дней у своего дяди, может слыхали, генерал Курт Гляке. — Он даже забыл, что совсем недавно назвался племянником совершенно другого. — Так он угостил меня вот этими чудесными сигаретами… Они, сами понимаете, теперь в цене, и курят их, как правило, только высшие чины.
— Конечно, кто же этого не знает, — мотнул головой лейтенант. — А что касается Курта Гляке, то это выдающийся известный генерал, ему и положено курить такие…
Значит, случайно встреченный солдат оказался родственником такого военного!
— Вот здорово! Очень приятно… Битте шён, наверное, приятно быть отпрыском знатного в рейхе человека…
— Ну, конечно! Дядюшка даже пытался оставить меня в штабе своей части, — оживился Петр. — Но я никогда же пойду на это! Цель одна: сражаться за великого фюрера, а не отсиживаться в штабе возле дядюшки… Фатерлянд, рейх юбер аллес!
Да, толковый солдат им попался! Все трое кивками головы одобрили его отношение к протекционизму.
Машина мягко неслась по прямой, как струна, асфальтированной дороге, местами сильно разбитой гусеницами танков. Пассажир не переставал говорить, посматривал, не покажется ли наконец Гуляйполе. Шутка ли, все время что-то рассказывать, околпачивать незнакомых офицеров сведениями о несуществующем дядюшке. С трудом сдерживал себя, чтобы не рассмеяться, — те говорили ему, что хорошо знают, слыхали о таком известном генерале от инфантерии.
Поскорее бы добраться до места! Хоть бы они не стали задавать каверзных вопросов: откуда едет, что собирается делать в городе?..
Когда у него иссяк запас слов, а на перекрестке появилась табличка «До Гуляйполя — три километра», попутчик еще успел рассказать уважаемым офицерам солдатский анекдот и сильно рассмешил их. И тогда, решил он, настало самое подходящее время расстаться.
Попросил остановить машину. Отсюда, значит, ему уже совсем близко до его части. Распрощались с веселым солдатом, позабыв о субординации. Он их еще раз угостил шикарными сигаретами — подарком дядюшки-генерала — н авто помчалось к Гуляйполю.
Петр Лазутин стоял посреди пыльного шоссе, глядя вслед убегающему «мерседесу». Облегченно вздохнул: слава богу, пронесло!
Вот и снова он на коне. Сегодня, можно сказать, самый удачный день за все время его скитаний. Как-никак, до Запорожья становится все ближе.
Он неторопливо зашагал вперед. Шел долго. Увидев громоздкий грузовик, на котором везли корову, поднял руку. Спросил, не подвезут ли его до Запорожья. Но шофер покачал отрицательно головой: не едет он туда, но может подбросить до Орехова…
Петр Лазутин поблагодарил и вскарабкался на высокий кузов.
Уже стали сгущаться сумерки, когда машина остановилась. Шофер помахал ему из кабины рукой, мол, дальше он не едет, сворачивает в сторону. Петр поблагодарил и соскочил на землю.
Да, этот день в самом деле удачный: немало километров проехал он с комфортом. Так помаленьку и доберется до Запорожья. Счастье от него, оказывается, еще не отвернулось. Главное — не падать духом. Не зря говорят: «Нет худа без добра!»
А вот где бы скоротать еще одну ночь? Да и поесть не мешает. Голод дает себя знать основательно.
Неподалеку, в стороне, показалась деревня. Позабыв о строгих приказах, он отправился к небольшой избе в густом садочке. Может, встретит добрых людей, которые дадут ему поесть и переночевать.
Постучался в окно. Послышались быстрые шаги. На пороге появилась пышная молодица, держала в одной руке горячую сковороду, а в другой — буханку хлеба. Вкусно запахло, и Петр Лазутин усмехнулся.
— Вечер добрый. Встречают с яичницей. Здорово!
— Чего же, заходите, солдатик, гостем будете, — ответила хозяйка, с любопытством оглядывая солдата. — Правда, сперва пойди к коменданту, — кивнула в сторону, — и принеси от него разрешение на ночлег.
Петр онемел. Хотел уже было попятиться назад, но из хаты вышел тщедушный и тощий полицай с карабином. Узнав, что солдат просится переночевать, поправил карабин на плече и кивнул ему, что, мол, проводит к коменданту. Тут совсем недалеко, метров двести…
«Влип», — подумал Петр.
Полицай был зол. Принесла ж нечистая сила этого немца! Вкусная яичница из доброго десятка яиц жарится там, на сковороде, да и бутыль самогонки стоит на столе, а тут надо вести этого балбеса.
— Ничего, не беспокойся, дружок, я и сам дойду! — Петр похлопал рьяного полицая по плечу.
— Тут недалеко… Но не положено солдатам ходить в одиночку без своей команды или части… Приказ строгий, — буркнул тот.
— Это меня не касается… У меня, брат, бумага. Вот она, с печатью…
— Там грамотные сидят. Прочитают. А мне эти бумаги ни к чему. — И пошел первым.
Петр посмотрел ему вслед. Зло его разобрало, — хотелось схватить и задушить. Но показался еще один полицай, направлялся к молодице на огонек.
Посмотрев колючими, как змеиное жало, глазами на задержанного, грозно потребовал, чтобы он шагал быстрее. И сам пошел рядом.
Петр попробовал было завести с ними разговор, но оба ответили, что люди они маленькие, только выполняют приказ. А то, что солдат хочет сказать, сможет изложить лично коменданту.
Петр смолк, шел, как идут на виселицу.
Село уже спало тревожным, тяжелым сном. Только из хаты, где он только что так неожиданно напоролся на полицая, доносились пьяные, хриплые голоса.
Двигались неторопливо, по бокам топали полицаи. Они переговаривались жестами. Длинная улица, по обеим сторонам которой выстроились однотипные избы с потухшими окнами и забитыми дверьми, навела на пленника уныние. Быстро темнело. На углу торчала большая неуклюжая хата с высоким крыльцом. Все окна были тускло освещены.
— Ну, вот и пришли… — кивнул полицай. — Я и говорил — недалеко…
Не дожидаясь ответа, ускорил шаг, гордо и важно взбежал на крыльцо. Но тут же спустился вниз:
— Куда же девался дежурный? Курт, слышь, Курт!
В палисаднике послышались девичий визг, смех, возня, и из-за кустарника, справа от избы, вышел длинный, мрачный ефрейтор с распахнутым кителем и взлохмаченной рыжей шевелюрой. Он явно был возмущен, что его отвлекли. Махнув девахе рукой, чтоб не смела убегать, вразвалку подошел к крыльцу:
— Чего вас черти носят так поздно? Побаловаться с молодухой не дадут!..
— Да тут, герр ефрейтор, одного солдата задержали… Проверьте. На ночлег просился к Ганке…
— Ладно, — крикнул он полицаям. Мол, можете идти. А сам подошел ближе к Петру, окинул недовольным взглядом.
— Герр ефрейтор, — возмутился Петр, — какое они имели право меня задержать? Я направляюсь в свою часть, хотел переночевать. А они, эти швайны…
Ефрейтор, дежурный комендатуры, был крайне раздосадован. Его девка ждет, а тут этот задержанный. Возмущается…
— Подождешь на скамейке, — кивнул он на крыльцо. — Я отлучусь на несколько минут… Посиди, разрешение на ночлег тебе напишу… Но подождешь коменданта, он скоро придет… Приказал без него не давать. Гестапо ищет какого-то в форме немецкого солдата, а он русский лазутчик… Тут есть фотография. Зовут, кажется, Эрнстом, а фамилия Грушко или Глушко… Ну да комендант скоро придет, разберется… Фотография в сейфе, а ключ у него… Посиди немного… Я враз… Знаешь, дело мужское… — подмигнул и выскочил за дверь.
Слова дежурного окончательно сразили Петра. Фотография в сейфе, скоро придет сам комендант, откроет сейф и покажет ему фотографию Эрнста Грушко. Что же делать, что предпринять?..
В коридоре, опершись на винтовку, храпел пьяный полицай. А там, в густых кустах, заливалась смехом в объятиях ефрейтора какая-то девица.
«Забавляются… Весна», — подумал Петр, осторожно поднявшись со скамьи.
Прислушавшись к храпу часового и возне влюбленных и увидя, как торчавшая минуту назад в кустах чубатая голова дежурного скрылась, Петр Лазутин на носках пробрался к соседнему двору, мгновенно перескочил через невысокий плетень и со всех ног побежал в непроглядную степь.
Добравшись до шоссе, внимательно огляделся, нет ли поблизости машин, перебежал на другую сторону, нырнул в глубокую балку и быстрым шагом направился в сторону Запорожья. То и дело оглядывался, не гонятся ли за ним. Но вокруг было тихо, только где-то далеко-далеко оглашал округу своим плачем сыч.
Он шагал, а над ним витала весенняя, облачная ночь. В темном небе сверкали редкие звездные россыпи, а иногда выплывал краешек рогатого месяца. Ранним утром он выберется на дорогу, больше ночлега искать не будет. Ни в коем случае. Наученный горьким опытом, остаток пути проделает отныне только на попутных машинах, чтобы никто не задерживал, не отправлял ко всяким комендантам и бургомистрам!
Правда, еще немало опасностей ждет его. Впереди несколько мостов, переправ, контрольно-пропускных пунктов. Что поделаешь, придется ему все преодолеть. Через эти пункты он проедет на попутных военных машинах, иначе путешествие может окончиться трагически.
СНОВА В ЗАПАДНЕ
Да, легко сказать — добираться до места только на попутных машинах! Поди останови, когда они движутся сплошным потоком — грузовики с солдатами, танки, броневики. Идут колоннами, а между ними снуют, мечутся офицеры с флажками, стараются установить порядок. А эта плывущая сутолока рычит, гудит, извергая тучи черного едкого дыма, ядреной ругани, криков.
«Мечутся гитлеровцы, — думал Петр Лазутин, стоя на значительном расстоянии от шоссе, — спешат за смертью… Идет большая передислокация, а точнее — гонят эти колонны в сторону Орла, Курска. Гитлер замыслил отомстить за разгром его войск под Сталинградом. Там собираются силы. Но фашист уже не тот, что был, и дела его уже иные, и дисциплина сильно упала, а о боевом духе и говорить не приходится. Однако огромная сила, техника продолжают двигаться, словно по инерции».
Сущее вавилонское столпотворение. В эту суматоху Петру теперь лезть опасно. Надо двигаться старым испытанным методом, как наши предки передвигались в былые времена, — пешком. И он пошел дальше степной дорогой, которая вилась вдоль шоссе.
Спешить пока было нечего. Никто нигде его не ждет, кроме гестапо и полевой жандармерии… Видно, очень им заинтересовались, если разослали по комендатурам фотографии.
Уже третью неделю находится он на правах беглеца, бездомного солдата. В обычное время проделал бы этот путь до Запорожья за каких-нибудь десяток часов. Но теперь ему приходилось обходить десятки преград, опасностей, ловушек, напрягать всю свою солдатскую смекалку, хитрость, находчивость. Пришел к выводу, что продвигается еще довольно быстро.
Не заметил, как дорога неожиданно вывела его к большому мосту, подходы к которому с обеих сторон были забиты машинами, танками, войсками. Внизу царила страшная неразбериха. Офицеры ругались последними словами, размахивали револьверами, угрожали, а бедные регулировщики растерянно разводили руками, не в состоянии разгрузить тот нескончаемый ноток. Солдаты со страхом и опаской посматривали на небо.
Спустя несколько минут Петр Лазутин понял, почему солдаты так орали у переправы и свирепо размахивали оружием, стараясь поскорее выбраться из суматохи. Раздался гул тяжело груженных бомбардировщиков, истребителей. Ровными треугольниками выплыли они из-за облаков. Поднялась страшная паника. Как безумные, разбежались мгновенно солдаты, офицеры. Побросав пушки, обозы и все на свете, устремились в степь, спасали свои грешные души. Загрохотали зенитки, пулеметы.
Но самолеты, властно гудя, шли к переправе. Через несколько минут земля содрогнулась от страшного удара.
Над мостом и у подходов к нему поднялись облака дыма, пыли, пламени. Заржали обезумевшие кони. Вырываясь из дышел, а то и просто переворачивая подводы, неслись подальше от этого ада. По обочинам дороги, а также в скоплениях обозов и машин неистово свистели, рвались бомбы. Дым и пламя вздымались все выше, поглощая переправу, дорогу, небо…
Петр стоял на пригорке, немного в стороне. Запрокинув голову, смотрел, как бомбят врага советские самолеты, как торчат в канавах, ямах, воронках в смертельном ужасе немецкие вояки, еще недавно считавшие себя непобедимыми. Прижимаясь к земле, они ползали на четвереньках, плакали, молились, выпрашивая у всевышнего прощения, моля о спасении. А бомбы с убийственным свистом сверлили воздух, рвались над переправой, над столпившимися обозами, колоннами.
Сердце Петра радовалось. После каждого взрыва, после каждого удара он шептал: «Так их, гадов! Так их! Молодцы!»
В это время он позабыл, что осколки могут задеть и его. И когда вдруг над самой головой с ужасающим визгом просвистел рой пуль, бросился на землю, вытянулся.
«Да, хорошо работают ребята…» — подумал он, наблюдая, как у переправы горят машины, подводы, как все там обволоклось дымом.
Минут пятнадцать длилось это светопреставление, но казалось, прошла целая вечность. Еще долго после того, как улетели бомбардировщики, не поднимались немцы из своих канав и ям, находясь в оцепенении, со страхом глядели в небо и прислушивались, не идут ли снова самолеты. Постепенно они, как очумелые, стали выползать из своих укрытий и бежать тушить пожары, спасать то, что у них еще оставалось.
Сбросив в воду горящие, разбитые машины, подводы, загородившие проезд и создавшие там большую пробку, они сели на уцелевший транспорт и двинулись дальше. Теперь фашисты торопливо уходили отсюда, опасаясь, как бы не повторилось побоище.
Петр поднялся с земли, отряхнул с себя пыль. Вот теперь, подумал он, удобно смешаться с насмерть перепуганной толпой солдат и перебраться на ту сторону реки. Кому нынче взбредет в голову задержать его для проверки документов, когда все словно ошалели и не знают, на каком свете находятся.
Он сбежал с горки, но тут его постигло разочарование. Какой-то крикливый лейтенант гнал всех, кто попадался ему на глаза, тушить горящие машины возле моста, разгружать, спасать то, что еще можно уберечь, собирать по обочине дороги разбросанные ящики с боеприпасами и продовольствием. Погнали туда и его, Петра. Он увидел в сторонке небольшой обоз подвод, груженных мешками, и пристроился к пожилым солдатам, которые дрожали от страха и с опаской посматривали на небо. Он закурил со старшим обоза — похрамывающим усатым фельдфебелем. Тот почему-то начал жаловаться, что там, в части, ждут не дождутся этих мешков с мукой, а он со своими подводами будет торчать тут до второго пришествия, пока снова не налетят русские самолеты.
Взяв в руки длинный кнут, Петр Лазутин подбежал к крикливому регулировщику и энергично обратился к нему:
— Герр лейтенант, наши доблестные солдаты рейха сидят без хлеба, а мы тут с мукой не можем переправиться… Пропустите, пожалуйста, обоз.
Лейтенант окинул его злобным взглядом, в сердцах выругался и заревел:
— Убирайся ко всем чертям! Тут у меня машины с боеприпасами, танки, а ты со своим хлебом!
И грубо оттолкнул его.
Но слова о доблестных солдатах рейха возымели действие. Когда Лазутин повернулся и зашагал прочь, лейтенант окликнул его:
— Где там твои подводы с мукой? Давай скорее подтяни их, за теми вон машинами проедете. Только побыстрее шевелитесь!.. Видишь, что делается?
Петр козырнул, как положено. И через несколько минут, неистово размахивая кнутом над головами лошадей, тащивших тяжело груженную подводу, гикая и ругаясь, как заправский ездовой, подбадривая остальных стариков, уже ехал по мосту.
Обозники и их старшой, хромающий фельдфебель, смотрели с восхищением на этого бойкого солдата. В самом деле, какой молодчина. Нагрянь он к ним раньше, уже давным-давно очутились бы по ту сторону, и не пришлось бы переживать эту страшную бомбежку…
Так двигался он несколько километров по обочине дороги. Поняв, что это занятие не для него, распрощался со всеми как со старыми приятелями и отправился дальше пешком.
Ночлега в придорожных селах он уже не искал. Скоротал ночь в степи, на ворохе прелой соломы возле бывшей скирды. И хотя целые рои мышей возились вокруг него, досаждали, залезали под шинель, но он уснул довольно быстро.
Проснулся Петр на рассвете от сильного гула моторов. Сонным взглядом окинул безоблачное небо, увидел множество самолетов. «Свои… Идут уже на работу, — подумал он, улыбнувшись. — Да, не дают наши ребята немцам скучать… Переменились роли…» Он вспомнил начало войны, когда фашистские бомбардировщики властвовали в воздухе. Расправил плечи, громко зевнул, посмотрел на дорогу.
Уже немного осталось до Запорожья. Сегодня надо добраться туда. Но впереди еще одна преграда: Днепр… Да, это тебе не речки, встречавшиеся доселе, не те мосты и переправы. Здесь дело посложнее!
Впереди днепровская плотина. Он, правда, знал, что плотину взорвали еще в начале войны, когда туда приближались немцы; ее развалины до сих нор торчат из реки. Но, должно быть, немцы рядом навели понтонный или временный деревянный мост, который, безусловно, сильно охраняется. Перебраться через него — великая трудность.
Путник призадумался.
Он шел степью долго, не сбавляя шага. В стороне меж курганами и глубокими балками извивалась дорога, оттуда все еще доносился гул машин. Огромный поток плыл туда, в сторону огромного города, куда и он, Петр Лазутин, держит путь.
Уже совсем была близка цель, его конечная остановка.
Становилось жарко, и он снял шинель, перебросил на руку, пилотку сунул за пазуху. Стало совсем легко идти просторной пересохшей степью, куда давно не приходили ни пахарь, ни косарь. Вокруг — пустынно, дико. От этого сердце больно сжималось.
Он еще долго петлял тропами, проселками. Пару раз на короткое время спускался в балку передохнуть, но тут же вставал, торопясь изо всех сил. Больше ночевать не хотелось.
Но как он ни спешил, к Днепру добрался вечером, когда солнце садилось, покрыв горизонт багрово-розовым пожаром. Поднявшись на крутой косогор, вздохнул полной грудью и просиял — увидел бушующие воды седого Славутича. Вода сверкала под последними солнечными лучами всеми цветами радуги, Наконец солнце скрылось. Суровый, сосредоточенный и грозный, бился о песчаные и каменистые берега старый Днепр, неся к морю свои взбудораженные волны.
Петр Лазутин стоял как завороженный, глядя на эту несказанную красоту. Ему казалось, что он здесь впервые в жизни. Да, первый раз видел человек эту сказочную реку и могучие глыбы порогов.
Где-то далеко-далеко гремело, рушилось, пылало, а река, как живая, плыла, несла свои волны. Петр не мог оторвать глаз от этого великолепия. К нему почему-то пришли милые сердцу слова, которые он запомнил на всю жизнь со времен далекого детства:
Реве та стогне Днiпр широкий, Сердитий вiтер завива…Да, сердитый ветер… Только теперь не сердитый, а грозный, неумолимый. Скоро, скоро сметет он все мерзкое, что принесли к этим берегам захватчики.
Он устремил взгляд к застывшей гребле, увидел в степи повергнутые, покосившиеся ажурные подпоры, спутанные, порванные провода электропередач… Давно, еще учась в техникуме, приезжал он сюда на экскурсию и с восхищением ходил по плотине, вслушиваясь в несмолкаемый рев днепровских вод, наблюдал, как шли через шлюзы приземистые, тяжелые пароходы, спускаясь все ниже и ниже, чтобы потом попасть к Черному морю. Сколько света, великолепия, сколько жизни было на этих берегах и на светлых улицах по обе стороны!.. А теперь все, казалось, вымерло, погрузилось во тьму, лежало в руинах, пепелищах. Только выжил могучий Днепр, гремел, буйствовал, по-прежнему бились его волны о каменистые берега, будто предсказывая: «Скоро все это кончится. Опять забурлит жизнь, поднимутся из пепелищ улицы, площади, города, и снова свет зальет веселым блеском все вокруг, помчится по проводам в самые отдаленные уголки республики…»
Петр Лазутин долго стоял, осматривая днепровские дали, и его вдруг потянуло к песчаным берегам; он сбежал вниз с косогора, упал на колени у самой кромки, зачерпнул полные пригоршни воды и жадно стал пить, захлебываясь, чувствуя, как вливаются в него свежие силы, усиливается жажда жизни, борьбы.
А от переправы, где столпились машины, подводы, люди, лошади, где все перемешалось, доносились грохот, крики, ругань. Ему казалось, что нужно идти вдоль берега, туда, где виднеются домишки, лачуги. Может, натолкнется на рыбаков, на добрых людей, которые на своих челнах переправят его на другой берег. Но поблизости не видно было ни живой души. У самой реки то там, то тут валялись прогнившие, пробитые пулями и осколками остатки лодок, скелеты баркасов, плотов, барж. А домишки и хижины безлюдны, заброшены. Должно быть, давно не было здесь людей. И он подумал, что может оказаться в новой западне, вызвать подозрение.
Лазутин быстро зашагал обратно к переправе. Осторожно огляделся вокруг и стал пробираться к ней ближе.
По понтонному мосту, мерно покачиваясь, шли машины, колонны тянулись осторожно, не задерживаясь. И здесь вокруг переправы видны были остовы сгоревших грузовиков, обломки повозок, сожженных танков и множество воронок от авиабомб.
Петр прилег на пригорке, следя за движущимися колоннами, прикидывал, к какой из них пристать, чтобы перебраться на ту сторону. Долго засиживаться тут было рискованно, могли заметить. Размышляя, как преодолеть эту последнюю преграду, вдруг услышал страшный треск, крик, стон и вскочил на ноги. Неподалеку от переправы столкнулись две огромные машины, и к месту аварии со всех сторон бросились солдаты, офицеры.
Движение остановилось. Люди прыгали с машин, подвод, стремглав неслись к мосту.
И тут Петр Лазутин подумал, что настала удобная минута, чтобы и он побежал вместе со всеми к переправе. В такой суматохе смешается с толпой, а там будет видно.
Солдаты уже вытаскивали из-под обломков искалеченных и убитых. Откуда ни возьмись, появились санитары и понесли раненых. А шум, крики, ругань все усиливались. Кто-то поносил последними словами нерасторопных шоферов, которые столкнулись на ровном месте, перегородив колоннам путь на ту сторону Днепра.
Петр Лазутин втиснулся в толчею, чем-то возмущался, махал руками, кого-то ругал.
Санитар вынес на обочину стонущего ефрейтора, достал из сумки большой бинт, опустился на колени возле раненого, стащил с него сапог и начал быстро перевязывать рану. Подъехала небольшая грузовая машина, стали поднимать на кузов раненых, и Петр Лазутин с серьезным и озабоченным видом тоже подставил плечо, крича вместе с другими, чтобы их пропустили поскорее. Машина тронулась. Медленно покачиваясь на понтонах, неторопливо двигалась на противоположную сторону.
Регулировщики отступили, громко ругались, сокрушаясь: мало того, что солдаты гибнут на фронте и под бомбами, им еще приходится терпеть из-за этих раззяв-шоферов!
Петр Лазутин облегченно вздохнул, когда часовые, не проверяя документы, пропустили набитую людьми машину.
Кто-то из охраны хотел было задержать сопровождающих, которые стояли в кузове, но махнул рукой.
Спустя полчаса грузовик остановился у большого трехэтажного, чудом уцелевшего дома, где расположился госпиталь. Выбежали санитары с носилками, раскрыли борта и стали осторожно разгружать. Тут уже Петр решил, что его удачная миссия окончена. Ранеными пусть теперь занимаются другие, а он может беспрепятственно идти дальше.
И он мысленно поблагодарил шоферов за то, что так вовремя столкнулись и дали ему возможность переправиться через Днепр. «Не было счастья, да несчастье помогло», — вот верная пословица.
Теперь уже, кажется, все опасности позади. До того предместья, куда лежал его путь, совсем близко.
Приняв серьезный вид, он быстро отправился в ту сторону, где несколько месяцев тому назад стояла его команда и где должен находиться старый сапожник. Через него он и попытается связаться со своими. Близость цели придала бодрости и сняла усталость. Даже позабыл о том, что почти ничего не ел с утра.
Предместье он увидел почти нежилым. Страх навевали эти мертвые развалины, поросшие бурьяном, безлюдные улицы. Проносились только военные машины с синими фарами и подводы. На заборах виднелись старые плакаты, выцветшие, исхлестанные дождями и ветрами, на них еще сохранились призывы первых дней войны: «Смерть немецким оккупантам!», «Победа будет за нами!». Это, правда, не помешало немцам расклеить рядышком приказы, где непременной концовкой было: «Смерть… Тодт… Капут!» Петр Лазутин и не смотрел на них — достаточно повидал их за всю эту страшную дорогу. Зато с огромным удовольствием останавливался, читая старые, полуистлевшие слова на плакатах: «Победа будет за нами!» Теперь они звучали особенно веско и убедительно. Их подтверждало увиденное им на дорогах, а также доносящийся приглушенный грохот советской артиллерии.
Он шагал по кривым улочкам, старался выбраться к тупику, где притаился подвал сапожника Степана Гурченко. Одно теперь отлично понимал: пока что должен быть подальше от немецких патрулей, меньше шататься по городу. Скоро стемнеет, и настанет благословенный «комендантский час», тогда совсем весело будет встретиться с патрулем… Ко всему он еще испытывал страшную усталость, отчаянный голод.
Он долго петлял по улицам и улочкам, никак не мог найти ни сапожника, ни его жилья. Много домов было разбомблено. А когда наконец добрался до знакомого забора, с горечью увидел груду щебня на месте дома и подвала, где некогда обитал Гурченко. Сердце его мучительно сжалось. Плохо дело: оборвалась главная нить, которая могла вывести его из западни.
А ночь неумолимо надвигалась. Надо было что-то спешно предпринять. И тут он вспомнил, что Степан устроил его тогда на несколько дней у своего товарища, старого рабочего гидростанции. Он свернул на соседнюю улочку, которая, к его радости, оказалась более или менее целой.
С усиленно бьющимся сердцем перешагнул он через каменную изгородь маленького двора, где в глубине под крутым пригорком прилепилась маленькая обтрепанная хибарка.
Оглянувшись внимательно, осторожно постучался. Никто не отозвался. Стукнул в дверь сильнее. Послышались неторопливые шаги, и неуверенный хрипловатый голос спросил:
— Кто там?..
— Свои… Откройте, пожалуйста, товарищ Митрошин… Свои…
Дверь не сразу приоткрылась. Петр Лазутин увидел бледного, сгорбившегося старика в очках, с обросшим лицом, в потрепанной и измятой куртке.
— Андрей Петрович, своих не узнаете?
— Смотря каких своих… — не сразу ответил тот. Стоя на пороге, пристально всматривался в незнакомца.
И вдруг глаза его расширились. Он отступил от порога, давая солдату дорогу:
— Свят… Свят… Заходи в дом, гостем будешь… Эрнст Грушко?! Слава богу, что вижу тебя живым. А мы уже давно похоронили тебя. Стало быть, долго жить будешь!.. Думал, что и ты угодил в тот переплет на Волге. Каким ветром, Эрнст?.. Заходи, чего мы здесь торчим? Скажи пожалуйста, Эрнст Грушко воскрес!..
Гость приложил палец к губам и прошел в комнату:
— Тс… Этого имени не надо произносить… И скажете нашим знакомым, что Эрнста уже не существует… Меня теперь зовут Петр Лазутин…
Хозяин дома насторожился. Испытующе глядя на него, пожал плечами и повторил одними губами:
— Петр Лазутин? Кто ж тебя перекрестил? Так ты уже не немец, не фольксдойч, не переводчик?
— Я теперь ничто… — горько улыбнулся Илья, сбрасывая шинель.
По обросшему лицу и измученному виду Андрей Петрович понял, что с этим человеком стряслось что-то страшное. Но первым долгом надо вскипятить котелок чая, покормить гостя, а уж потом говорить о другом. Если, конечно, он сам найдет нужным рассказать, каким ветром его снова прибило к этому берегу, к этому городу, который уже стал прифронтовым.
ВСТРЕЧА С АНГЕЛОМ СМЕРТИ
Да, ничего не скажешь. Уходил человек из огня, а попал дракону в зубы!
Нельзя сказать, что Петру приятно было оказаться в этом разбросанном, сумасбродном городе, откуда почти все население ушло в окрестные села, чтобы хоть как-нибудь прокормиться, не умереть с голоду. Город был наводнен военщиной, носа не высунешь! А новая справка может Петра только погубить.
Еще совсем недавно для оккупантов это был глубокий тыл, захватчики чувствовали себя здесь вне опасности, если не считать налеты партизан из днепровских плавней.
Сюда стянули остатки разбитых немецких частей: обозы, тыловые команды, солидное количество дезертиров, бежавших с фронта, и гитлеровцы свирепствовали, наводя ужас на все живое.
Немало немцев, которых выписали из госпиталей на фронт, не очень торопились отдавать свою жизнь за любимого фюрера. Они прятались, скрывались где попало, оттягивая время. И комендатуры и гестапо устраивали облавы, проводили аресты, проверки.
То, что Петр Лазутин узнал этой ночью от Митрошина, потрясло его. Одно ему стало ясно: в этой обстановке связаться с кем-нибудь из подполья, попасть к партизанам в плавни или перебраться за линию фронта почти невозможно и придется переждать, пока все вокруг немного уляжется. Но как переждать и где?
Он теперь между небом и землей: ни военный, ни гражданский. А вдруг попадет в облаву и окажется в лапах озверевших жандармов? Необходимо проявить исключительную ловкость, чтобы добыть более верные документы, опять стать где-то переводчиком, чертом, дьяволом, только бы вырваться из западни!
Три с лишним недели скитаний здорово подорвали его здоровье. Снова дали о себе знать старые раны, а нервы были напряжены до предела.
Несколько суток не переступал он порога — отсыпался, кое-как приходил в себя, питался чем попало. Марки, которые у него завалялись, теперь очень пригодились, — изредка Митрошин выбирался из берлоги и с большим трудом доставал скудные продукты. Но насколько этих марок может хватить?
Надо поскорее оставить временное ненадежное убежище. Не ждать же в самом деле, пока появятся каратели и схватят его. И он выбрался в город.
Но первый выход оказался довольно горестным. Это было днем, в такой час, когда, казалось, ни один гад не мог его остановить. Отошел несколько кварталов, но, как на грех, словно из-под земли выросло двое полицаев. Столкнулся с ними плечом к плечу, и они не прошли мимо.
Странное дело, по улице безнаказанно разгуливает немецкий солдат, которому положено быть на передовой, спасать их любимого фюрера и фатерлянд. Откуда он свалился? Есть ведь строжайший приказ!
Окинув равнодушным взглядом предателей, Петр стал объяснять им, что направляется в свою часть, недавно случайно отбился от нее…
Обрадовались: таки поймалась пташка! Вот таких они и ищут. Проводят его к начальству, там он с ними объяснится.
Никакие уговоры, уловки не помогли, и Петр Лазутин под конвоем был доставлен в жандармерию.
В небольшом накуренном кабинете за полуобгоревшим столом сидел тучный мужчина в штатском, с большой круглой, лысой головой и длинными смолистыми усами. Обладатель усов аппетитно пожирал ложкой не только сметану, но и вареники с творогом.
Это собственно и навлекло его гнев на двух охранников за то, что ворвались сюда не вовремя, даже поесть не дают. Да и не по адресу пришли. Чего эти тупицы притащили сюда немца? Глаза у них повылазили, что ли? Разве не видят, что он явный немец. А коли так, то должны отправить его в комендатуру… Мало у него мороки с русскими гражданскими?
И задержанного отвели на противоположную сторону улицы.
Через несколько минут Петр Лазутин вошел в просторную светлую комнату, правда, с разбитыми окнами. 3а большим складным столом, уставленным несколькими телефонными аппаратами и еще чем-то, сидел стройный и моложавый капитан. Аккуратно причесанные на пробор волосы пшеничного цвета блестели. Узкое, тщательно выбритое лицо и пенсне на прямом длинном носу. Он говорил по телефону, не поднимая глаз на вошедшего. Не шелохнулся, не ответил, когда тот гаркнул: «Хайль Гитлер!».
«Номер не прошел, никакого внимания», — невольно подумал Лазутин. И вытянулся в струнку, как заправски солдат, уставился на начальника.
По иезуитской улыбочке, которая блуждала по лицу сидевшего за столом, а также по его глазам (они бегали под толстыми стеклами пенсне) можно было догадаться, что настроение у него не совсем плохое. Капитан энергично орудовал огрызком спички, прочищая зубы, — он только что плотно позавтракал и жизнью пока вполне доволен. Стараясь подавить охватившее его волнение, как-то расковать себя, не выдать растерянности, Петр переминался с ноги на ногу, оглядывал стены и потолок кабинета.
А тот продолжал говорить, не обращая на Лазутина никакого внимания. Если б в дверях не стоял часовой, он легко мог бы уйти.
Наконец разговор кончился. Капитан положил на рычажок трубку, придвинул к себе стакан чаю и стал отпивать маленькими глотками. Только теперь вскинул на солдата строгий взгляд.
— Хайль Гитлер! — набрав в грудь побольше воздуха, снова гаркнул Лазутин и выбросил, как положено, руку вперед.
Капитан поперхнулся чаем, прокашлялся, что-то сердито буркнул и уставился на вошедшего холодным взглядом.
— Что скажешь? — кинул совсем не воинственно, словно человек сам, по доброй воле пришел сюда.
— Герр капитан, у меня к вам большущая просьба. Я лежал в госпитале после ранения… В полевом госпитале, значит, возвращаюсь в свою часть… Я переводчик…
— Ну и возвращайся в свою часть. Какого черта ко мне пришел?
— Это, конечно, так… — Лазутин потерял нить мыслей, не знал, как продолжать разговор… — Думаю, может, вы знаете, где моя часть…
Номер части несколько озадачил капитана. Не торопясь, он выпил остаток чая, поднялся, громко зевая, расправил плечи, подошел к солдату. Взял в руки протянутую бумажку, пробежал ее бесстрастным взглядом и пожал узкими плечами.
— Петр Лазутин? Что это за фамилия? Русский, грек, турок, белорус? Странная фамилия!
— Я, герр капитан, фольксдойч… Из города Энгельс, что на Волге… Из колонии…
— Гм… Фольксдойч… Сколько этих фольксдойч развелось в России! А чем ты можешь доказать, что ты фольксдойч?
Лазутин быстро стал расстегивать куртку, чтобы показать свое раненое плечо. И сказал не без обиды:
— Я, герр капитан, кровь пролил за фюрера… Несколько раз был тяжело ранен… Вы слышите, как я разговариваю по-немецки…
Едкая усмешка заиграла на иезуитском лице.
— Знание немецкого языка еще не является доказательством, что человек немец или фольксдойч… Есть евреи, юден, которые отлично разговаривают на немецком языке. Но я их не могу причислить к чистой арийской расе… Русские шпионы, партизаны неплохо изъясняются по-немецки… — И, уставившись долгим взглядом на опешившего солдата, сказал: — Послушайте, а Лазутин — это не еврейская фамилия? Не еврей вы? Не коммунист, не комиссар?
Тот состроил оскорбленную гримасу:
— Герр капитан, я, право, не заслужил, чтобы меня оскорбляли. Достаточно пролил крови за наше общее дело… Большевики, комиссары, всякие евреи моего родного отца замучили в сибирских лагерях, а любимую матушку Гертруду Кауфман, значит… Это мой отец Лазутин, а матушка Гертруда Кауфман… Вы должны знать.
Хотел пустить слезу. Но, как на грех, его в эту трагическую минуту охватило желание рассмеяться, и он с большим трудом сдержал себя…
— Так… Так… Гертруда Кауфман, говоришь? — насторожился капитан. — Прекрасная фамилия… Чисто немецкая, знатная. А себя ты назвал Петром Лазутиным… Тебе что же, Кауфман не нравится?..
— Как же, очень нравится! Замечательная фамилия. Но отец мой наполовину русский, наполовину немец. В Чека ему приказали забыть немецкую речь… При рождении, герр капитан, не я себе выбрал фамилию… Это комиссары заставляли всех фольксдойч менять немецкие фамилии на русские…
— Да, был бы ты Кауфманом!..
— Я готов доказать в бою, что в моих жилах течет пятьдесят процентов немецкой, то бишь арийской, крови… Правда, в госпитале мне сделали переливание крови… Теперь у меня девяносто процентов арийской крови… Еще ранят — будет сто!
— Ладно, пошлю тебя к доктору, пусть проверит…
Петр Лазутин побелел. Этого только не доставало! Чтобы доктор установил, каких он кровей. И, растерянным взглядом посмотрев на капитана, сказал:
— В такие тяжелые дни, когда фатерлянд в опасности, я не имею права тратить время на хождение к врачам. Я должен немедленно попасть на фронт… Хочу мстить русским и евреям, комиссарам и прочим врагам фюрера и рейха. И я готов даже не искать своей команды, а сразу пойти туда, куда требует фатерлянд… И докажу, что я патриот, хотя только пятьдесят процентов немецкой крови течет в моих жилах…
Зазвонил телефон, и капитан повернулся к аппарату. Его срочно вызывали куда-то. Петр Лазутин заволновался, не знал, что для него лучше, что хуже.
Капитан схватил фуражку и бросился к дверям. Но, заметив, что там все еще стоит, вытянувшись в струнку, солдат, отставший от части, смерил его быстрым взглядом. Подбежал опять к столу, снял трубку:
— Лейтенанта Айнциге!.. Яволь… Шнеллер! — Он поиграл трубкой, снова посмотрел на солдата: — Значит, мать Гертруда Кауфман?.. Да, была у меня перед войной одна знакомая Кауфман. Не на Волге, нет! На Одере… Эх, погуляли мы с ней!.. А может, это родственница твоей матери?
— Вполне возможно! Моя матушка Гертруда Кауфман очень часто рассказывала, что у нее много родичей на Одере… Очаровательные женщины… Может, то и была дочь моей тетушки, герр капитан… — усмехнулся Илья.
— Послушай, Айнциге, лейтенант Айнциге! — подул капитан в трубку. — Тут у меня один бродяга отбился от своей команды. Говорит: он фольксдойч. Мать его Кауфман… А он Лазутин… Ты, кажется, просил у меня переводчика? Ну так вот, прощупай этого малого. Может, тебе он пригодится на хозяйстве. Решай поскорее! Да, да, свободен… Ищет свою часть… Отстал недавно… Из госпиталя… Чтобы не болтался по дорогам и чтобы его кто-то не шлепнул, возьми его! Он сейчас зайдет к тебе. Познакомься, поговори… Он тебе все расскажет!
Бросив трубку, он повернулся к солдату:
— Ну вот, пока пристроил тебя… Но смотри, чтоб ты меня не подвел. Если будет что не так — согну в бараний рог. Ты сюда сам пришел?
— Сам… Сам пришел к вам, герр капитан!
— Марш к лейтенанту Айнциге.
— Яволь…
Пройдя мимо часового, кивнул ему головой, пробормотал что-то невнятное.
Тот хотел было задержать его — как так, без разрешения уходит? Но в дверях показался капитан, и часовой вытянулся во весь рост.
Петру Лазутину теперь оставалось одно: узнать, кто такой этот лейтенант Айнциге, которому капитан звонил, как своему человеку.
Нельзя сказать, что лейтенант Эмиль Айнциге имел большие боевые заслуги перед рейхом и фюрером. Правда, он сделал несколько обычных доносов на сослуживцев из строительной конторы, и их отправили в Дахау, чтобы набрались ума-разума… Больше, кажется, у него за душой ничего полезного не было.
Сам без пяти минут техник-строитель, Айнциге работал на военной стройке. Это был чистейший ариец лет пятидесяти, ограниченно годный к строевой службе.
Внешне он как раз имел вид солидного человека, чуть излишне располневшего, с лицом, с глазами чистокровного пруссака с большим гонором. Но проклятая одышка, не-прекращающийся кашель и то, что во время разговора он оплевывал стоявшего перед ним собеседника, помешали занять солидное положение в третьем рейхе.
В душе он как раз радовался, что его не погнали на фронт, в Россию, особенно после страшного поражения под Сталинградом. Но для вида подчас напоминал высокому начальству, что, несмотря на свои болячки, мучается, терзается, ибо в такое тяжелое для фатерлянда время торчит в тылу и занимается черт знает чем. И доигрался!
В те дни, когда фюрер объявил траур по случаю разгрома на Волге и фашисты лили слезы, на одном из митингов черт дернул Эмиля за язык, и он выскочил со спичем, что, мол, был бы счастлив, если бы фюрер отправил его на фронт.
Когда пришел домой, жена и теща набросились на него с упреками. Устроили ему такой концерт, что, кроме грудной жабы и сильной одышки, приключилась еще одна беда — от страха стал заикаться. Врачи успокаивали его: заикание, мол, у него сугубо временное, оно появилось на нервной почве, то есть от трусости. Но это ничего: с окончанием войны все пройдет. К тому же ему даже крупно повезло. При теперешних делах в стране и на фронте многие немцы стали заикаться, кажется, даже сам фюрер… Так вот, во-первых, от заикания еще никто не умер. Кроме того, его не пошлют сразу в боевое подразделение, где надо громко командовать, поднимать людей в атаку, вселять в них бодрый дух, провозглашая на поле боя патриотические лозунги: «За фюрера, за фатерлянд, вперед, не жалея жизни!» Должно быть, его определят в тыловую часть. Будет считаться, что он воевал. А с него там, в тылу, ни одного волоса с головы не упадет.
Так оно и получилось. За глубоко патриотическую речь на том злосчастном митинге начальство тут же присобачило ему звание лейтенанта. А что касается работы на фронте, то бог миловал. Жена Айнциге — первейшая маникюрша в Мюнхене — слыла отпетой сплетницей и ведьмой, обслуживала жен генералов и вообще всевозможной знати в рейхе. При таких связях и протекции ей ничего не стоило сделать так, чтобы великого патриота, добровольца не отправляли в боевую часть, а пристроили куда-нибудь подальше от передовой.
Это, собственно, и привело его в город Запорожье, он стал небольшим начальником в лагере военнопленных, иначе говоря, пятой спицей в колеснице.
В своих письмах к благоверной он хвастался: находится, слава богу, вне опасности, за тридевять земель от передовых позиций, так воевать можно хоть сто лет. Но что же, при такой работе, где каждый паршивый фельдфебель, любой ефрейтор могут тебя понукать и ругать последними словами, крестов и медалей не заработаешь, высоких чинов — тем более. И было бы совсем недурно, если б она поговорила со своими клиентками. Пусть, мол, их высокие мужья замолвят за него словечко.
И что вы думаете — помогло! Не имей, говорят, сто друзей, а имей одну жену-маникюршу!
Пока он вел переговоры, фронт переместился, вернее, «выровнялся», до Днепра. И город, который был раньше у черта на куличках, оказался прифронтовым, русские не оставляли его в покое, авиация налетала сюда несколько раз на день!
Он уже жалел, что написал об этом жене и та побеспокоилась о нем, нашла протекцию… Уж лучше было сидеть, набрав воды в рот. И на тебе! Во время этой страшной кутерьмы, когда никто не знал, на каком свете находится, протекция сыграла свою роль. Его заметили, будь оно проклято!
Первым делом его хотели отправить на передовые позиции. Но не смогли с ним договориться, так как во время беседы в отделе кадров он, заикаясь, заплевал всех слюной.
Кончилось все довольно плачевно: решили назначить его на самостоятельную работу в лагерь военнопленных.
Лагерь был размещен неподалеку от города в бывших казармах строителей — длинные полуразбитые деревянные строения. Много лет назад их собирались разобрать на дрова. Теперь здесь размещались военнопленные, которых днем и ночью гнали на земляные работы — строили оборонительную линию.
Дела на фронтах были довольно сложные, в любой момент могли прорваться русские. Вот начальство и решило: держать так близко к фронтовой полосе врагов рейха — военнопленных, которые только и думают, как бы соединиться со своими, — неразумно и неосмотрительно, тем более, что этих измученных пленных очень плохо кормят… Так не лучше ли будет перевести их куда-нибудь подальше, в тыл?..
Это привело к тому, что Эмиля Айнциге назначили старшим. Приказали отправиться с колонной пленных в район Умань — Христиновка и заняться строительством железнодорожной ветки. Пусть покажет этот техник-строитель, на что он способен, если так рвался в бой…
Отобрав несколько сот пленных и солдат-охранников, он стал собираться в путь, дабы поскорее выполнить приказ. Сперва воспрянул духом: и своего добился, и далеко от фронта. Ко всему, подальше от начальства, что тоже устраивало его.
Все уже готово к маршу. Только он не представлял себе, как будет общаться с такой оравой пленных, не зная их языка. А тут подвернулся переводчик. Что может быть лучше! Стало быть, надежный человек! Капитан — начальник — не пришлет какого-нибудь замухрышку. И лейтенант радушно встретил Петра Лазутина, славного фольксдойч, решив, что ему можно во всем довериться.
Похлопав его по плечу, сильно заикаясь на все лады, громко, будто переводчик глухой, крикнул:
— Яволь! Зер гут!
И Петру сразу стало легче на душе. Он готовился к самому худшему, а тут счастье привалило. Значит, судьба не отвернулась от него.
Колонна была готова в путь. Все приготовления и хлопоты оказались позади, ждали только вагонов. Это не так просто с группой усиленной охраны, солдатами и офицерами пуститься в дальнюю дорогу, сопровождая ораву военнопленных, которые готовы задушить тебя, а заодно и всех твоих попутчиков и бежать… Перед отправкой Айнциге мотался как очумелый, выслуживаясь перед начальством, а в первую очередь перед капитаном, показывая ему свою старательность.
И всюду тащил с собой переводчика.
Петру Лазутину это не очень нравилось. В его сложном положении лучше забраться куда-нибудь подальше, чтобы его меньше видели. Ему нельзя было больше показываться на глаза этого иезуита-капитана, который хотел отправить его к врачу на проверку. Кроме того, в этой суматохе его может кто-либо узнать. Нужно любой ценой и как можно скорее затеряться в этой кутерьме, убраться подальше из города. Смешаться с толпой. То, что они готовятся уехать отсюда, было для него прямо-таки спасением.
А лейтенант, почувствовав себя одним из главных, осторожно намекнул начальству, что, хотя он будет двигаться со своей колонной эшелоном, не мешает иметь машину. Ведь предстоит множество дел в городе, и, чтобы всюду поспеть, нужны колеса.
Это было воспринято довольно иронично. Ему сказали, что в такое время нечего морочить голову, пусть, мол, обходится подводой.
И в тот же день ему повезло. Оказавшись с группой своих телохранителей-солдат на окраине города, увидел двух полицаев с белыми повязками. Они ехали на бричке, запряженной не ахти какой лошадкой, но все же довольно бодро державшейся на ногах. Остановил их, а солдаты быстро довершили остальное: стащили швайнов с облучка. Те стали возмущаться, но получили от лейтенанта по зубам. После короткой боевой схватки он овладел бричкой. Это, собственно, и была первая его победоносная операция в России.
Всучив переводчику вожжи, он сказал, что отныне пешком ходить не собирается.
Новая роль оказалась Петру Лазутину не по душе. Он считал, что нужно держаться поближе к матушке земле, а не восседать на облучке для всеобщего обозрения. В самом деле, этот вид транспорта для немецких победителей был в новинку и вызывал насмешки. Но что поделаешь, не всем же уготованы автомобили!
Перед самым выездом на новое место лейтенанта вызвали в управление для последнего инструктажа. Прибыв на окраину города, Петр свернул в небольшой садик. А лейтенант пошел в какую-то дверь, приказав переводчику ждать, никуда не отлучаться.
Уголок оказался довольно таки многолюдным. Подъезжали и отъезжали немцы разного ранга, приходили и уходили начальники, военные и штатские, и торчать тут на виду у всех было довольно рискованно. Привязав лошадь к стволу дерева и задымив цигаркой, Петр с независимым видом отправился в другой конец улочки. Тут город кончался. Повернув в сторону, где начиналось неровное поле, он увлекся прогулкой и не заметил, что отошел на значительное расстояние от того места, где велел ему дожидаться лейтенант.
По обеим сторонам проселочной дороги поднимался бурьян после недавних дождей. Поблизости не видно ни живой души, только высоко в небе звенели быстрокрылые жаворонки — им не было никакого дела до того, что творилось на свете.
Зная, что шеф задержится, Петр не торопился. Дойдя до перекрестка, он увидел покореженное осколком бомбы дерево. На нем был прибит указатель с надписью: «До команды 1713 — 12 километров».
В глазах потемнело. Куда его занесла нелегкая! Ведь это номер тыловой команды, из которой он недавно с таким трудом вырвался! Попадешь прямо черту в зубы!
Сердце тревожно забилось. Как быстро очутились они в этом краю! Надо немедленно скрыться. Здесь можно наткнуться на людей, которые его отлично знают.
Оглянувшись по сторонам, Петр Лазутин повернул назад. Шагал по неглубокой впадине, которая змеилась вдоль проселка. Стремился быстрее добраться к бричке. Он бежал, все время оглядываясь. Мозг усиленно работал. И надо же после таких мытарств очутиться рядом со своей бывшей командой!
Был уже недалеко от дома, где находился лейтенант. Он его там увидит, и они наконец уедут. Но вдруг послышался шум мотора. Из низины вынырнул легковой автомобиль, переваливался из стороны в сторону по разбитой дороге. Ему бы упасть на землю, слиться с ней, чтоб его не заметили. Но уже поздно. Как ни в чем не бывало, он пошел быстрее.
Поравнялся с машиной, которая шла медленно, и вскинул руку, приветствуя сидящего за рулем — на всякий пожарный случай.
Машина, обрызганная грязью, прошла мимо, очевидно, в ту сторону, куда показывал указатель. Лазутину на душе отлегло. Но что это? Автомобиль вдруг затормозил, остановился, дверца раскрылась, и оттуда послышался властный голос:
— Эй, Эрнст Грушко, хальт!..
И машина дала задний ход.
Петр на мгновение замешкался. Сердце у него оборвалось. Его окликнули. Не ослышался ли он? Какой черт мог его здесь знать? Кому известно его старое имя? Не почудилось ли?
Делая вид, что ничего не слышит, Петр Лазутин ускорил шаг. Но окрик повторился, мотор сильнее зарычал. Его звали, приказывали остановиться…
Уйти уже было невозможно. Через минуту машина оказалась рядом.
— Смотри, какая встреча! — вылез из автомобиля тощий и большеносый фельдфебель в запыленной плащ-накидке и надвинутой на глаза пилотке. — Ты что же, ушел от нас и забыл попрощаться? Чего уставился на меня как баран на новые ворота? Узнаешь? Неблагодарная тварь!.. Приютили тебя в команде, а ты вон где, Эрнст Грушко! Что же ты теперь глазами хлопаешь?
Тот взглянул на него, пожимая плечами!
— Извините, герр фельдфебель, но вы, очевидно, меня с кем-то спутали… Я никакой не Эрнст… Могу предъявить документы. — И полез в карман.
Да, он узнал этого фельдфебеля. Тот не раз бывал в команде, служит где-то в штабе части…
Фельдфебель, глядя на Эрнста с презрительной улыбкой, приближался к нему.
— На кой мне твои документы! — резко оборвал он Илью. — Такая лисичка, как ты, может сделать себе сто документов… Но не на дурачка напал! Меня ты не проведешь… Свои шпаргалки предъявишь там, — кивнул он в сторону, куда указывала злосчастная дощечка. Подскочив к машине, широко раскрыл дверцу и низко поклонился: — Ну, Эрнст Грушко… Битте, пожалуйте, занимайте свое место… Прокатимся вместе… Там тебя уже давно ждут…
— Но как же так, — возмутился он, напуская на себя невинный вид. — Вы не имеете права. Я буду жаловаться… Я Петр Лазутин… Вот мои документы… Я очень спешу, меня ждет начальник.
— Ишь, подлец, уже пристроился… Начальник ждет… Садись, садись быстрее. Там сразу выяснят, кто ты таков… Я не ошибаюсь. Твою морду узнал бы среди тысячи… Быстро в машину! — Выхватив из кобуры пистолет, он наставил его на задержанного.
Петр взглянул на разъяренного солдафона уничтожающим взглядом, пожал плечами.
— Что поделаешь, придется подчиниться, раз на то пошло… Но запомни, я тебе докажу, что никакой я не Эрнст, никакой не Грушко…
Машина рванула с места. Оба молчали. Стараясь показать, что он ничуть не боится, что он не тот, за кого его принимают, Петр попросил закурить. Но фельдфебель покачал головой, мол, потерпишь, там, на месте, дадут тебе прикурить. А пока сиди спокойно, если не хочешь пулю в лоб.
Лазутин снова пожал плечами. А сам терзался. Попался так опрометчиво, попался в клетку. Попробуй теперь выбраться! Да, необдуманно поступил, что и говорить. Понесло его в это Запорожье, где находится вся группировка немцев. Должно быть, всему конец. От этого служаки не увернешься.
Машина свернула туда, куда указывала табличка.
Он сидел рядом с возбужденным, злым, но в то же время довольным фельдфебелем. Тот не сомневался, что за свой подвиг и бдительность будет представлен к боевой награде. Может быть, и в чине повысят. Шутка сказать, такого преступника задержать! Гестапо с ног сбилось, чтобы напасть на его след. А он тут как тут — принимайте преступника!
Петр Лазутин молчал. Смотрел в переднее зеркало, наблюдая за водителем и за тяжелой, раскисшей после дождя дорогой.
— Значит, говоришь, ты не Эрнст Грушко? — после долгого раздумья едко усмехнулся фельдфебель. — Подлец же ты. Я случайно проезжал и услышал, как ты на митинге горланил против нашего фюрера. Очень здорово говорил, а твои швайны радовались… Теперь и ты порадуешься, когда передам тебя в гестапо…
— Но над вами, герр фельдфебель, там смеяться будут. Никакой я не Эрнст… В глаза не видел… Вы обознались!
— Что?! Надо мной будут смеяться? Дурень, за твою голову железный крест получу… Плюс десять тысяч марок… Отпуск на побывку домой… Молодец, что попался мне!..
Петр Лазутин махнул рукой — болтай, сколько тебе угодно. Даже стал напевать под нос солдатскую песенку, дабы показать, что ничуть не волнуется за свою судьбу. А в душе терзал себя: «Непростительная оплошность! Так влипнуть!» И тут вспомнил, что в кармане у него должна быть ампула. Ее когда-то дал знакомый офицер на случай, если он, Эрнст Грушко, попадет к врагу. Достаточно отгрызть кончик, глотнуть содержимое и мгновенно наступит смерть. Но как ты доберешься теперь до этой ампулы? Фельдфебель сразу заметит и схватит за руку. Но тут же мелькнула иная мысль: в другом кармане у него лежит заряженный револьвер. Рисковать так рисковать! Не лучше ли попробовать расправиться с этим подлецом? Правда, это будет не так просто. Но все равно над ним нависла смертельная опасность. И надо решаться!
Машина подпрыгивала на ухабах, ныряла в грязь, с трудом выбираясь из нее. Фельдфебель напряженно и осторожно вел машину, ругался, что не могли починить эту проклятую дорогу. Она спускалась в глубокую впадину. Слева и справа стояли бурьяны — хоть волков загоняй! Переезжая через канаву, фельдфебель прильнул к лобовому стеклу, затормозил. Весь в напряжении, на минуту отвел глаза от своего узника. Сверни хоть немного в сторону от глубокой колеи, так и застрянешь в этом болоте. Тогда без трактора-тягача отсюда не выбраться до второго пришествия. Водитель высунул голову из открытого бокового оконца, чтобы лучше разглядеть дорогу. В одно мгновение созрело решение. Второго такого момента не будет. Перед ним палач, с которым надо расправиться. Иначе он расправится с тобой.
Петр выхватил из кармана пистолет, изо всех сил ударил рукояткой водителя по голове: «Получай, гад, железный крест!» Тот, издав душераздирающий вопль, повалился. Выстрелил в него дважды, выскочил из машины, оттянул в сторону отяжелевшее грузное тело, сел на сиденье и нажал до предела на педаль газа. Загнал машину в густые заросли бурьяна, подальше от дороги.
Лазутин оглянулся, выбрался из машины. Вокруг ни живой души. Мотор заглох. Ударив ногой застреленного, перевернул его и убедился, что тот мертв. Вытерев травой пистолет, Петр быстро привел себя в порядок, спрятал оружие в карман. И бросился бежать в ту сторону, где ждала его бричка, а может быть, и сам начальник.
Не знал, откуда взялись у него силы после всего пережитого за эти полчаса. Видать, оттого, что он сумел отомстить самодовольному подлецу, который готов был за мизерную плату, за крест отдать его на мучительную смерть.
Запыхавшись, добежал он до садика, где стояла лошадь, грызла кору на дереве. В сторонке нервно шагал взад и вперед лейтенант, багровый и злой. Увидев переводчика, злобно накинулся на него, заикаясь пуще прежнего. На что, мол, это похоже? Где это видано, чтоб офицер ждал солдата? Какого черта он куда-то запропастился, если столько неотложных дел! Война идет, а этот разиня разгуливает! Если такое повторится, он его в полевой суд передаст и не посчитается, что капитан его прислал. Уж он-то установит железную дисциплину!
У обычного начальника подобная тирада заняла бы одну-две минуты. Но Петра Лазутина ругал заика, и это продолжалось довольно долго.
Лейтенант думал еще больше всыпать за нарушение дисциплины, но тут же спохватился, что перебарщивает. Как-никак, этого переводчика прислал сам капитан. И черт его знает, кем он ему доводится…
— Прошу прощения, герр обер-лейтенант. — Для пущей важности Лазутин повысил начальника в звании, что, видно, тому польстило. — Это первый и последний раз.
Больше такого не повторится. Извиняюсь, конечно, но обошел здесь три улицы… Живот заболел…
— Теперь не время для животов!.. — все еще сердито заметил начальник, взбираясь на бричку. — Зайдете к фельдшеру и скажете ему, чтобы выписал вам порошков… В дороге не пришлось бы бегать…
Переводчик из вежливости улыбнулся и стегнул лошадь, которая лениво затрусила по дороге.
Он ехал по обочине, держась подальше от проносящихся грузовиков и легковых автомобилей. Хотелось поскорее доехать до станции, чтобы забраться в теплушку и завалиться спать. Встреча с фельдфебелем потрясла его. Лишь теперь дошло до его сознания, в какой страшной опасности оказался он час тому назад. Да, не зря ему когда-то земляки говорили, что он в рубашке родился и будет долго жить. Только не смогли тогда предвидеть, в какие переделки он попадет.
Через час длинная колонна военнопленных, оборванных, измученных, заросших, вытянулась на дороге и направилась к старому вокзалу. На запасном пути станции Марганец их уже ждал длинный эшелон. Люди шли как обреченные под усиленной охраной солдат и овчарок.
Вдоль неровного строя проехала бричка, на которой важно восседал лейтенант. Он пристально рассматривал своих подопечных, на ходу давал какие-то распоряжения конвою. Сидел с таким видом, словно он, по крайней мере, фельдмаршал, делающий смотр своих войск.
Надвинув низко на лоб пилотку, сгорбившись, орудовал кнутом Петр Лазутин. Хотел одного: как можно скорее проскочить в вагон, покинуть этот шумный прифронтовой город.
И он вздохнул с облегчением, когда забрался в мрачную теплушку. Старый допотопный паровоз хрипло взревел, и поезд тронулся.
Выглядывая в зарешеченное оконце, увидел, как проплывают мимо пристанционные разбитые здания. Совершенно опустошенный, измученный, забрался на верхнюю полку, бросил на грязные доски шинель и через несколько минут погрузился в тяжелый сон.
СРЕДИ РОДНЫХ ЛЮДЕЙ
После нескольких суток езды в тесных, вонючих теплушках (казалось, что эшелон уже вообще не доберется до места назначения), томясь от голода и жажды, от невероятной духоты, доплелись они до Умани.
Необычная колонна измученных людей, голодных, подавленных, выстроилась вдоль небольшой платформы. Откуда ни возьмись, сбежались женщины, дети. Плача и причитая, носились по шпалам, подальше от конвоиров, громко выкрикивали разные имена — может, отзовутся отцы, сыновья, родные и знакомые. С котомками за плечами всматривались в заросшие лица узников. Расстроенные, ошалелые от слез и ожидания, не находя своих, они бежали дальше, бросая на ходу в колонну что попало — хлеб, печеную картошку, капусту, огурцы…
Конвоиры то и дело набрасывались на женщин, детей, отгоняли, били. Но те, прячась за столбами и деревьями, снова и снова появлялись.
Толпа женщин заметно росла, заполняя привокзальную площадь. Они метались взад и вперед, под грубые окрики конвоиров разбегались, чтобы через несколько минут снова появиться словно из-под земли.
Из города прибыло несколько машин. Из них вышли какие-то офицеры высших рангов — шагали вдоль строя, заглядывая в лица военнопленных, останавливались возле застывшего начальника, давали ему какие-то указания.
Им явно не нравился вид прибывших на стройку. Смотрели на них с презрением и брезгливостью.
— С такими, — сказал какой-то интендант, — не то что дорогу, приличного нужника не построишь!
— Но что поделаешь, когда такой сброд прислали. Придется мобилизовать в помощь этим горе-рабочим мужиков и баб из окрестных сел… Приказ есть приказ!
Все эти высокие чины скептически смотрели не только на прибывших пленных, но и вообще на всю затею строительства железнодорожной ветки. Дела на фронте идут хуже некуда, и вряд ли русские дадут здесь что-нибудь строить. А главное — к чему? По всем данным, придется скоро и этот край оставлять. Оголили фронт до предела, перебросили к Орлу армии, технику. Если и там фюрер потерпит крах, тогда дай бог унести ноги отсюда! А здесь, очевидно, придется по воле великого фюрера «выравнивать линию фронта»: уже где-то на старой русской границе, а возможно, и на Висле, если не дальше…
Колонну продержали несколько часов под палящим солнцем. Потом прибыли подводы, привезли несколько бочек с похлебкой, эрзац-хлеб. Подкормив слегка пленных, чтобы они как-то продержались на ногах, погнали дальше пешим строем на новый участок. При этом разбили на две части, дабы строить ветку с двух концов.
Петр Лазутин и в теплушке как следует не отдохнул. Он присматривался к людям — искал среди них таких, с кем можно попытаться вырваться отсюда к партизанам или перейти линию фронта. Решил, что здесь он создаст большую группу. А если повезет, то и вооружит ее.
Присмотрелся к высокому пожилому Григорию Товченко, который молчаливо лежал рядом на нарах. За эти дни они узнали многое друг о друге, договорились, что сообща будут подбирать людей для побега. Стали втихомолку составлять план, распределили обязанности. Но Григорий попал в ту колонну, которая отправлялась в противоположную сторону. Казалось, что план сорвется. Но ничего, Петр Лазутин постарается не прерывать с ним связи.
Целый день и всю ночь колонна двигалась по пыльному разбитому колесами грейдеру. Вместе с ней шагал переводчик. Сперва ловил на себе враждебные взгляды попутчиков. Когда появлялся, люди прекращали разговоры, смотрели на него молча, опасаясь немца. Каждый раз к нему обращается сам начальник, лейтенант. Кто знает, чем он дышит, хоть ехал вместе с ними в вонючей теплушке и голодал, мучился так же, как они.
К нему сперва отнеслись настороженно. Однако постепенно, потихоньку присматриваясь, поняли, что этого человека бояться им нечего. Зла он никому не причинит. В дороге он помогал отстающим, успокаивал добрым словом, веселой прибауткой. А тем, кому совсем было трудно, помогал нести котомки. Вскоре убедились, что он какой-то необычный, не тот, за кого выдает себя.
Видно, он много знал, украдкой то одному, то другому рассказывал, что происходит на фронтах. Они услышали из его уст такое, что успокаивало и внушало веру. Скоро, очень скоро наступит конец их страданиям. И люди постепенно прониклись к переводчику уважением и доверием. Уже никто не таился от него, не отворачивался, как в первый день. Многие сообразили, что нужно держаться ближе к этому человеку, отнюдь не чуждаться его.
Спустя несколько дней уже слышали от него такие слова, которые им высказывали комиссары и командиры в те дни, когда были в строю и с оружием в руках сражались с коварным захватчиком. Скоро на этого молодого человека стали смотреть иными глазами, смело утверждали, что под этой курточкой мышиного цвета бьется благородное сердце советского патриота. Его хлесткие остроты и притчи об оккупантах веселили людей, и те смеялись, несмотря на свое отчаянное положение.
Здесь он со временем нашел немало единомышленников. Постепенно приходил к убеждению, что многие, очень многие пойдут за ним. Он был уверен, что Григорий тоже не будет зевать там, в соседней колонне. И оба они начнут готовиться, чтобы вырваться на свободу.
Людей терзали мысли: в то время, когда они начинают что-то строить для врага, для его армий, партизаны сражаются с оккупантами. Неужели невозможно прорваться к ним или вернуться в строй, чтобы участвовать в окончательном разгроме ненавистных фашистских орд?
С появлением Петра Лазутина все постепенно ожили. Верили, что этот человек что-то предпримет, во всяком случае, с ним они скорее избавятся от мук и бедственного рабского положения.
После утомительного марша прибыли они на новое место, остановились в большом селе Ружавка.
Несколько дней продолжались работы. Они соорудили что-то похожее на бараки — над головой появилась крыша, правда, за колючей проволокой. Режим тут был чуть мягче, не такой тяжелый, как прежде. Они строили железнодорожную ветку и каждое утро с рассветом отправлялись туда с лопатами и кирками на плечах.
Лейтенант приказал переводчику подыскать себе уголок в одной из сельских хат, недалеко от него, чтобы можно было вызвать его в любое время. Это Петру Лазутину весьма на руку.
Присмотревшись к местному населению, узнав, кто чем дышит, он поселился у старого колхозника, бывшего сельского активиста. Тот теперь совсем стушевался, смотрел на оккупантов враждебно, мечтал о том дне, когда вернутся наши и все пойдет по-иному.
Игнат Бравец… У него, бывало, собирались соседи, обсуждая события, высказывая свое возмущение новыми порядками, делились своим горем, чаяниями и надеждами.
С появлением здесь солдата все отхлынули от этого дома, держась от Игната Бравца на почтительном расстоянии. Один леший знает, кто это поселился в доме у Игната и какую беду может навлечь на них…
Да и сам Бравец встретил его довольно мрачно, не скрывал своей враждебности к человеку в чужой воинской форме. Как ни странно, именно эта враждебность и привлекла Петра.
Старик с семьей поселился во времянке в конце двора, чтобы поменьше видеть квартиранта. Так длилось дня три-четыре. Но вскоре Игнат Бравец и его соседи убедились, что очень ошиблись в этом человеке, приняв его за врага.
Веселый, жизнерадостный и добродушный солдат принес в дом немало радости. Совсем не похож он на тех оккупантов, которые жили здесь или проходили мимо Ружавки. Таких здесь еще не бывало. С хозяином вел себя так, словно дружил с ним невесть сколько времени, хотя по возрасту не подходили друг другу. Он стал помогать во всем не только Игнату Бравцу, но и соседям. Частенько приносил им хлеб, который доставал у знакомого кладовщика, а также медикаменты. Их необходимо было передавать в соседний лес, где находились партизаны. Но, самое главное, Петр Лазутин сообщал людям добрые вести, говорил о том, что происходит на фронтах.
Село жило в постоянном страхе. Полицаи терроризировали население, грабили, отбирали все, что находили, устраивали оргии, пьянствовали, отправляли молодых парней и девчат в Германию.
Петр Лазутин как-то осторожно сказал начальнику, что, мол, эти пьянчуги лишь на словах помогают немцам. На самом деле они служат помехой. Кроме того, эти преступники собираются напасть на него… Они уговаривают мужиков не выходить на работу, план постройки насыпи из-за этих подлецов может катастрофически погореть…
И однажды ночью, когда все полицаи участка в количестве шести тупых лбов сидели в чьей-то избе мертвецки пьяные и горланили похабные песни, туда ворвались немцы. Отняли у них винтовки, избили всех до полусмерти, заперли в подвал и держали без еды трое суток. Затем приказали убираться вон. Если они снова появятся — перестреляют всех, как бешеных собак.
На долгое время село вздохнуло с облегчением: оно осталось без полицаев. Люди знали, что за это они должны благодарить Петра Лазутина.
Далеко от начальства лейтенант чувствовал себя полноправным хозяином не только колонны, но и всего района. Не зная ни слова по-русски, он целиком доверился своему расторопному переводчику, все приказания передавал через него.
Большая часть хлеба, овощей и разных продуктов, что пришлые интенданты собирали и хранили в клубе, устроив здесь склад, стала попадать пленным. Вместо жидкого кулеша из всяких отбросов отныне пленным давали на обед и кусок мяса и картошку. Петру Лазутину надо было подкормить своих товарищей. Ведь многим предстояло перейти к партизанам, в лес. Люди понемногу готовились, тайком вооружались и ждали удобного момента, чтобы «добрый немец» повел их туда.
Как ни тяжело было ему связываться со своим другом из соседней колонны, Петр Лазутин все же поддерживал с ним постоянную связь. И Григорий готовил надежных людей к побегу из неволи.
Лейтенант, имея такого делового и преданного переводчика, мог спокойно сидеть дома, неделями не появляться на люди и заниматься своим здоровьем. Он усиленно лечился от разных недугов, замучил фельдшера, глотал огромное количество пилюль, запивая их микстурами.
Оторванный от начальства — не до него теперь было, — лейтенант не очень знал, что происходит на фронтах. И, передав переводчику свой маленький радиоприемник, велел ему слушать и докладывать обо всем, что передают из Берлина и что говорит Москва.
Петр Лазутин несказанно обрадовался. Он давно уже ждал этого предложения. Люди требовали от него новостей.
Переводчик под «величайшим секретом» сообщал лейтенанту, что передает Москва. Об этом же узнавали от него не только военнопленные, но и все жители Ружавки, колхозники окрестных деревень.
А жизнь меж тем текла без особых событий. Некоторые уверяли, что с тех пор, как появился удивительный Петр Лазутин, все стало по-иному. Словно вернулась в село Советская власть!
Уже не слышно было, чтобы кто-нибудь ходил по домам изымать продукты, теплые вещи. А когда из района прибыли несколько служителей «нового порядка» и отобрали группу молодых ребят, чтобы отправить в Германию, Лазутин побежал к лейтенанту, пожаловался, что у него забирают лучших рабочих. Тот приказал привести сюда пришельцев, обругал их последними словами и заявил, что, если они еще раз появятся в селе, он их немедленно бросит в подвал… Те уехали жаловаться на него высшему начальству. А Петр Лазутин помог ребятам бежать, скрыться на время. И тех, кому грозила опасность, как ветром сдуло.
Каждое утро колонну выводили из лагеря. Вместе с пленными насыпь строили и крестьяне из соседних деревень. Работали так, как мокрые дрова горят. В селах вокруг оказалось много больных. Изо всех сил старался для них Петр Лазутин — многие получили у фельдшера справки о том, что они, дескать, тяжело больны и физически трудиться не могут…
Работа на насыпи шла медленно и нудно. Лейтенант возмущался, требовал от переводчика, чтобы он подгонял ленивых мужиков. А тот успокаивал — нечего, мол, волноваться. Пока привезут из Германии обещанные шпалы и рельсы, насыпь будет готова. Начальство останется довольным.
Но, видимо, высокому начальству тем летом было не до Ружавки и не до железнодорожной ветки! У него были более важные заботы. Страшный разгром постиг немцев и на Курской дуге, их генеральное наступление с треском провалилось.
Снова пришлось объявить траур — на сей раз не только по разгромленным войскам фюрера, но, кажется, и по надеждам добиться перелома на фронтах. Теперь уж никто не мог предполагать, откуда русские нанесут новые удары, где они обрушатся на их голову. Шутка ли, открылась прямая дорога на Германию. Только чудо может спасти фюрера. Не о рельсах, не о железных дорогах думали сейчас нацисты, а о том, как бы выжить, спастись, выбраться отсюда живыми, пусть даже калеками попасть домой. Сыты по горло войной!
А лето в самом деле было удивительным и необычным. Нестерпимая жара вдруг сменилась непрекращающимися ливнями. Работы на строительстве насыпи надолго застопорились.
Погода не улучшалась. Люди говорили: это оттого, что самолетов много в небе, артиллерия беспрерывно бьет, собираются в небе облака, поэтому и льют бесконечные дожди.
Лейтенант уже сам стал думать, что о его стройке начальство позабыло. И не очень ругался, когда людей не выгоняли на работу. Видать, никому это уже не нужно, скоро придется сниматься и отсюда. Он потихоньку мечтал избавиться от колонны и этой неблагодарной службы. Сидит где-то у черта на куличках, забытый богом и начальством. Чего доброго, когда начнется бегство из России, командованию будет не до него, и озлобленные подопечные попросту повесят его. С некоторых пор лейтенант стал побаиваться их пуще смерти, вел себя осмотрительно и крайне осторожно.
Сколько ни писал, ни звонил, спрашивая, где же брать шпалы, костыли и когда привезут рельсы, конструкции для мостов, ответа не было. Все будто куда-то провалились!
Но вот совершенно неожиданно получил сообщение, что едет проверять его работу комиссия. Приедут важные лица.
На лейтенанта это обрушилось как гром среди ясного неба. Он помчался посмотреть, что там уже сделано, и схватился за голову! Что же он покажет комиссии? Ведь его растерзают, сорвут погоны. В лучшем случае отправят в штрафной батальон. Чем он тут занимался? Работа так и стоит на месте. Судить будут. Этого еще не хватало ко всем его несчастьям!
Но переводчик стал успокаивать — не велика, мол, беда, все будет в полном порядке. Нечего убиваться… Комиссия останется довольной. В тот день на работу выйдут все до единого человека и местное население выгонят. Начальники увидят, как кипит работа на стройке, и успокоятся. Об этом он уж позаботится! Поговорит с народом, попросит, чтобы не подвели в этот день.
Это несколько успокоило лейтенанта.
На следующий день Петр попросил Игната Бравца и еще нескольких соседей созвать односельчан. Он, дескать, хочет с ними поговорить по очень важному делу.
Прежде, бывало, когда оккупанты собирали людей, все притворялись хворыми, прятались. Но если их просит «добрый немец», тут уж никто не задумывался, люди поспешили к дому Бравца.
У калитки уже стоял Петр Лазутин. В ожидании остальных весело зубоскалил. А когда все были в сборе, он сказал:
— Как вы сами видели, дорогие, мы старались поменьше гонять вас на работу. И вообще, думаю, вам не стоит на меня обижаться. Надеюсь, скоро, очень скоро все это кончится. Ибо сами видите, что солнце уже всходит… Еще немного, вернутся ваши, и вы избавитесь от чужеземного кошмара. Дело в том, что великий фюрер скоро опять будет «выравнивать линию фронта»…
Послышался дружный смех.
— После того уже некому будет гнать вас на работу… — кивнул он в сторону насыпи. — Но сейчас у меня к вам одна большая просьба. В ближайшие дни сюда приедет комиссия из высших чинов. Она должна проверить, как идут дела на стройке дороги. А пока, вы сами видите, сделано с гулькин нос… Немцы остервенели после Курска, могут выместить свою злость на вас. Так давайте эти дни все дружно, как один, с лопатами, мотыгами, носилками выйдем на работу, чтобы начальство — пусть у них глаза повылазят — убедилось, как вы стараетесь. Знаете, нам в этих условиях было не так легко облегчить вашу участь. Но мы вам не досаждали, даже молодежь спасли от угона в Германию… Так вот, я прошу вас несколько дней поработать; и для вас, и для нас это будет выгодно. Они еще достаточно сильны, вооружены, несмотря на то, что им здорово всыпали под Курском… Недолго осталось уже терпеть! Так вот, когда увидите, что едет комиссия, все за лопаты. Покажите, якобы вы изо всех сил стараетесь для рейха. А уедут — спокойно разойдетесь по домам. Такова моя просьба. Согласны?
— Согласны! Все понятно, сынок! — раздались отовсюду одобрительные возгласы.
— Ну, это и все, дорогие товарищи. Попрошу завтра утром, когда выгонят колонну из лагеря, всем прийти к насыпи.
На следующий день все, кто мог держать в руках лопату, мотыгу, явились на работу. Пришли люди и из соседних деревень и хуторов. На сей раз не приходилось бегать по дворам ругаться, угрожать. Все явились сами.
Лейтенант приковылял к насыпи, еще издали увидел, как люди стараются. Поблагодарил переводчика за то, что тот сумел договориться с народом, так хорошо организовал дело. Не надо посылать автоматчиков. Обошлось все мирно и тихо.
«Хоть бы скорее прибыла сюда эта злосчастная комиссия, — думал лейтенант. — Все останутся довольны, и мне объявят за это благодарность, если не больше».
Видимо, само небо ненавидело оккупантов. С самого утра зарядил докучный дождь. Петр Лазутин вскочил с постели, выглянул в окно и расстроился: все его старания, видать, пойдут насмарку! В такую погоду вряд ли кто из крестьян выйдет из дому. И получится, что, кроме военнопленных, никто из гражданского населения не работает…
Во дворе уже стоял хозяин с лопатой. Заверил квартиранта, что тот зря тревожился, люди непременно придут. Можно не сомневаться.
И в самом деле, вскоре высыпали люди с лопатами, мотыгами, граблями. Напялив на голову все, чтоб хоть немножко заслониться от дождя, пошли к насыпи и приступили к работе. Со стороны могло показаться, что кипит дело. До этого в дождь ни одна душа и лопаты в руки не брала. Но теперь никто не позволил себе подвести Петра Лазутина.
Прошло некоторое время, и с разных сторон раздались возгласы:
— Хлопцы, девчата, гости едут! Нажимай на все педали!
Издали послышался шум моторов, но никто в ту сторону и не смотрел. Все были заняты важным делом — дорогу строят!
Машины остановились неподалеку, из раскрытых дверей вышло несколько офицеров в длинных балдахинах-накидках, направились к насыпи. Увидав, как энергично трудятся люди, раскрыли рты от удивления. Вот так да! Весьма расторопный этот лейтенант! Напрасно наговаривали на него, что он бездельник и дурак. Если бы так везде старались, не пришлось бы фюреру все время «выравнивать» линию фронта. Такого организатора, способного заставить русских швайнов работать даже в дождь, можно, пожалуй, выдвинуть на более высокий пост!
Комиссия недолго задержалась. Проклятый дождь не давал возможности оглядеться. Не понравилось и то, что в селе непролазная грязь. К тому же сообщили, что лейтенант неплохо подготовился к этой встрече, и все дружно отправились к нему домой, дабы отметить такой исторический момент.
Приезжие остались очень довольны делами на стройке, высоко оценили организаторские способности лейтенанта. Ничего не скажешь, здесь стараются. Даже в дождь работают. И не только пленные хорошо трудятся, но даже мирное население.
Пообещав обо всем этом доложить по команде, члены комиссии добавили, что сделают все от них зависящее, чтобы отметить старания лейтенанта. Может, его наградят крестом, повысят в должности. Теперь, правда, не до этого, но все же они приложат усилия, замолвят о нем, где надо, словечко. Теперь, когда у немцев ничего не ладится, все рушится, труд во имя рейха ценится выше всего…
Мужики и пленные тем временем посматривали на клятый дом, где веселилась комиссия. С нетерпением ждали, чтобы они уже поскорее убрались. Все промокли до нитки, но терпели. Пусть уж, гады, разъедутся. Надо держать марку до конца.
Часа два спустя оживленная ватага офицеров в черных накидках, смеясь и тараторя, спустилась с крыльца дома лейтенанта и направилась к машинам; громко и горячо благодарили за отличное угощение и шнапс. Они уж в долгу не останутся.
Только машины скрылись за углом крайней хаты, все побросали работу и разбежались по домам.
Оказывается, не только комиссия осталась чрезвычайно довольна тем, что здесь увидела. Был рад и сам лейтенант, — невольно посматривал на свой лацкан, примеряя, куда прицепит медаль. Он благодарил своего переводчика за старания. Не подвел! Молодчина!
Неделю спустя прибыл пакет с сургучными печатями, лейтенант не без волнения и душевного трепета вскрыл его. За отличную организацию труда на стройке железнодорожной ветки в районе Ружавка — Христиновка ему объявляли благодарность, представляли к повышению в звании до обер-лейтенанта, а также к медали.
В этот день начальника трудно было узнать. А что касается переводчика, то он вырос в его глазах. Стал доверять ему еще больше.
Правда, Петр Лазутин тем временем был занят более важными делами, чем выслушивать похвалы. Он уже сколотил значительную группу военнопленных, которые согласились перейти с ним к партизанам. Такое же сообщение получил от своего друга Григория Товченко, работавшего в соседней колонне. В эти дни Петру Лазутину удалось отправить в лес, где находились партизаны, подводы с мясом, медикаментами и взрывчаткой. В заброшенном подвале на краю села он припрятал немного оружия, продовольствия, перевязочного материала. Все это будет им необходимо, когда они покинут вотчину лейтенанта, отличившегося на строительстве железнодорожной ветки…
В эти дни, откуда ни возьмись, прибыли какие-то немецкие интенданты, забрали у крестьян весь хлеб, овощи, собранные на полях и огородах, свезли в помещение школы, поставили часового.
Люди впали в отчаяние — снова останутся на зиму без хлеба.
В одну из дождливых ночей, когда вокруг было пусто и безлюдно, Петр Лазутин решил провести, вернее, повторить прежнюю операцию. Он вызвал к себе охранника — знакомого ему солдата, хорошенько угостил самогоном. Зная, что в такую дождливую погоду с хлебом ничего страшного не произойдет, охранник выпил с переводчиком. А он, Лазутин, заранее предупредил жителей: когда стемнеет, отправляйтесь в школу и забирайте то, что принадлежит вам по праву. И в то время, как солдат-охранник развлекался, позабыв обо всем на свете, крестьяне несли домой мешки, тащили тачки с зерном.
Только поздней ночью распрощался Лазутин со своим повеселевшим гостем, проводил его до самой школы.
Все признательно смотрели на скромного молодого человека в немецкой куртке, преклоняясь перед его добротой, бесстрашием. Ведь он рисковал жизнью. Но переводчик сердился — не любил благодарности. Просто это его долг, и он был счастлив, когда удавалось приносить людям пользу. День, когда мог помочь своим или сообщить добрые вести с фронта, он считал для себя счастливым.
Однажды Петр Лазутин проходил мимо мельницы и увидел большую гурьбу крестьян. Мужчины, женщины, дети с мешками, котомками толпились у входа, чтобы смолоть немного зерна. Стояли шум, толчея. В самом хвосте очереди жались женщины-солдатки, старухи, дети. Их, оказывается, оттеснили мужики.
Петр Лазутин возмутился. Долго присматривался и, укоризненно покачав головой, пристыдил мужчин.
— Что это, люди добрые? — произнес он громко, чтобы услышали все. — Стало быть, у кого плечи покрепче, кто сильнее, тот отталкивает слабых?.. Тот первый сват на свадьбе? Красиво, нечего сказать! Выходит, человек человеку волк? По правилам фашистов, что ли? Значит, женщины, дети, солдатки будут без конца стоять здесь в хвосте очереди, мокнуть под дождем, а мужчины прорвутся вперед?.. А вы, люди добрые, не забыли часом, что мужья этих женщин, сыновья этих матерей кровь свою проливают, чтобы принести вам освобождение…
Мужчины стали что-то бормотать, испытывая стыд, неловкость, и понемногу отступали в сторону, давая место солдаткам и детям…
Лазутин позвал растерявшегося мельника:
— Вот что, служивый, в первую очередь молоть зерно женщинам, старикам, детям. Остальные пусть подождут. Понятно?
— Конечно, понятно, сынок… — обрадовался старик. — А разве я мог этих мужиков сдержать?.. Конечно, ваша правда!
— Ну вот, только так, батя… А если нарушат порядок, скажите мне… Нехорошо так, товарищи! Непорядочно!
— Спасибо, сынок! — закричали ожившие солдатки.
— За что тут спасибо. Надо, чтобы все было по-людски…
Все молча смотрели ему вслед. Пристыженные мужчины медленно отходили в сторону от исхлестанной дождями и ветрами, открытой всем ветрам маленькой мельницы.
СНОВА В ПУТИ
Новоиспеченный обер-лейтенант Эмиль Айнциге был доволен собой и своей судьбой. B самом деле, кто б мог пожелать себе во время такой страшной войны более теплого местечка? Далеко от начальства — сюда редко кто заглядывал. Пули и снаряды не визжали над головой. Слава богу, и перерабатываешься ты не так уж сильно. Жрать и пить — от пуза. Так можно воевать хоть еще лет двадцать!
И писал своей женушке, чтобы она там не беспокоилась о нем и не лила напрасно слез. Если ему так будет везти и дальше, он с божьей помощью вернется к ней цел и невредим. К тому же привезет ей немало дорогих подарков, которые ему удалось захватить в России. К своему огорчению, он не имеет никакой возможности переслать их ей, да и опасно отправлять такие драгоценные вещи.
Да, пока он чувствует себя здесь неплохо, дай бог и дальше не хуже!
Еще он писал жене, что старается не очень задираться ни с солдатами, ни с мирным населением, то есть поступает точнехонько так, как она ему советовала. Чтоб и волки были сыты и овцы целы… Чего доброго, заспоришь с этими дикарями, они тебе и нож в спину, и пулю в затылок… Лояльное отношение к окружающим, как он сам убедился, весьма помогает в жизни.
Солдат он не обижает, предоставляет им относительную свободу, с переводчиком — веселым и деловым парнем — тоже ладит. Правда, ему доносили уже несколько раз, что Петр Лазутин слишком дружит с крестьянами и делает для них поблажки, слушает московское радио и сообщает все не только ему, обер-лейтенанту, но и этим же гражданским, ведет с ними крамольные разговоры… Но обер-лейтенант не верит этой болтовне льстецов, которые готовы отца родного продать за три пфеннига…
Переводчиком он доволен. Тем более, что его рекомендовал сам капитан — высокий начальник. А тот какого-нибудь замухрышку не пришлет…
И вообще, в его обязанности не входит слежка за людьми, — сообщал он милой фрау. Наоборот, благодаря этому парню ее мужа повысили в звании и вынесли благодарность. Медаль скоро пришлют.
Правда, совсем недавно случилась тут неприятность: неизвестные злоумышленники похитили много зерна. Но это тоже не беда. А вот из его склада пропало четыре ящика с гранатами, два десятка винтовок, несколько автоматов, медикаменты, вата, бинты и прочие вещи… Это уже похуже… Но что поделаешь, война. Первое время, правда, переживал, потом прошло. Этого добра на фронте — хоть отбавляй. Долго думал: доложить начальству о пропаже или нет? Решил молчать. И, слава всевышнему, пронесло. Рейх нынче теряет не ящики с гранатами и автоматами, а целые армии, города, тысячи пушек и танков, горы оружия и много солдат и офицеров. Стало быть, то, что потерял он, — мелочишки…
Тихое пристанище нашел себе обер-лейтенант Эмиль Айнциге, жил припеваючи и мог бы спокойно сидеть здесь до конца войны. Но грянула беда. Опять «выравнивали» фронт, и было приказано отвести команду еще дальше. Оказывается, здесь уже не нужна железнодорожная ветка. Немцы смогут улепетывать на запад своим ходом…
Обер-лейтенант быстро поднял команду, русских плен-пых, все свое хозяйство и двинул дальше. Несколько дней колонна брела по развезенным дорогам. Тут Петр встретился-таки со своим другом Товченко. В пути обо всем точно договорились. Сколотили порядочную группу военнопленных, готовых перейти к партизанам.
Колонна остановилась в большом селе. Отсюда уже недалеко до чижовских лесов. Это было на руку, тем более, что там действовал боевой отряд, которому Петр передавал оружие, медикаменты. Обер-лейтенант Эмиль Айнциге боялся леса пуще смерти, но пленные были рады этому. Более ста человек уже готовы уйти в лес, к партизанам. И не с пустыми руками.
В это самое время у обер-лейтенанта все переменилось: кончилась его удачливость. Начальство решило, что такого расторопного обера, патриота и храбреца, награжденного медалью, нечего держать где-то на задворках. Его, исполнительного работягу, надо отправить на фронт.
Не успел Эмиль Айнциге обжаловать свое назначение, поплакать в жилетку, толком козырнуть своими болячками, глухотой и заиканием, как на его место прислали нового начальника — тоже тыловика, пожилого, круглолицого человека с солидным брюшком и какой-то квадратной головой, длинными усами, напоминавшими рыжие усы покойного фельдмаршала Гинденбурга. Правда, он был чином пониже — всего лишь лейтенант. И звали его Фрицом Шмульке.
Ходил покачиваясь, как жирный гусь, старался выглядеть этаким бравым бодрячком, хотя всем своим видом, а особенно нелепой походкой вызывал только смех.
Он оказался очень строгим и бескомпромиссным, начал устанавливать строжайшую дисциплину и порядок. Сразу предупредил, что не допустит вольностей и расхлябанности, как прежний начальник. Жизнью поплатятся, если заметит что-то неладное. Разве они, разгильдяи, сами не видят, что Германия и ее мудрый фюрер, весь рейх находятся на краю гибели. Только честной работой и преданностью можно спасти дело, за которое сложили головы лучшие солдаты и офицеры фатерлянда.
Этот не был заикой, хорошо слышал. Он прежде всего болтливый оратор.
— Распустил здесь Эмиль военнопленных, — повторял он. — Откормлено это быдло не плохо, обленились и в ус не дуют! Недаром у них такой здоровый вид! Я посажу их на овсянку и похлебку! Пусть знают, кто они есть, сукины дети, враги Германии!
Фриц Шмульке попал на фронт совсем недавно, пришел с таким видом, словно до него не было ни Сталинграда, ни Курской дуги, а только один «блицкриг»… Все эти годы он служил фюреру в концлагере Дахау как старший надзиратель. Отец его и дед — оба были тюремщиками. Имея дело с арестантами-узниками, он неплохо служил, поддерживал дисциплину. А когда ему стукнуло шестьдесят, начальство вспомнило, что он потомственный тюремщик, присобачили и ему воинское звание лейтенанта, отправили на фронт.
— Черт возьми, — возмущался он, — тут все плохо. А как здорово было в Дахау! Бывало, только появится он в бараках, в лагере, как все вскакивали и громко, хором приветствовали его. А эти русские швайны увидят его и прыскают, смеются над ним. В строю болтают по-своему, черт их разберет что!
Ничего, они еще у него запляшут! Он их еще научит дисциплине. Хоть это не Дахау, но все равно он установит здесь такой порядок, как там. Дайте только ему развернуться!
Новый начальник строго запретил кому бы то ни было, даже своим помощникам, жить в домах у мужиков. Не хватает бараков, где бы все разместились. Ничего, есть колхозные коровники. Обнести колючей проволокой, поставить вышки, на них — автоматчиков! Пусть почувствуют себя как в Дахау! Быстро поумнеют. Что, коровники без окон и дверей, без крыш? Ничего, не подохнут! Главное, чтобы колючая проволока была! Это великое изобретение Адольфа Гитлера и Генриха Гиммлера. Отлично действует на нервы, исцеляет от всех болезней. Главное — психических и нервных. Все должны быть вместе, как скот. Тогда легче ими командовать!
Он был разъярен, этот новый начальник, не мог прийти в себя от злости. Бегал по деревне и искал… колючую проволоку. Но, как назло, нигде не мог ее найти. Что это за страна такая, Россия? Зря говорили, что она богатейшая в Европе. Здесь не найдешь паршивенького мотка колючей проволоки! Там, в Германии, этого добра хоть отбавляй! А тут! Да, но как же быть без колючей проволоки? Где держать людей? Нет, это черт знает что! Уму непостижимо!
Переводчик с первой минуты ему не понравился. Что-то слишком он веселый, разговорчивый. Кроме того, с его лица не сходит хитроватая, лукавая усмешка. Ради чего он смеется? Почему ему так весело, когда плакать надо? Может быть, он над ним смеется? Ему не нравятся его усы? Ничего, он у него еще заплачет! На четвереньках будет перед ним ползать!
Почему все дрыхнут в коровниках на соломе? Еще не получены инструкции, что и как строить? Тогда пусть переносят камни с места на место, только не сидят без дела. Сидеть без дела — значит начинать думать. А о чем пленные могут теперь думать, если не о крамоле! Что, камней нет? Камни пошли на ремонт дороги? Так пусть разбирают брусчатку и строят ее наново! Как там, в лагере Дахау!.. Или вот еще: пусть маршируют. Людей надо муштровать! Они будут маршировать до одурения. Тогда мозги у них перестанут работать и легче будет ими командовать: «Айн, цвай! Айн, цвай!»
Лазутин и Товченко понимали, что с приходом этого кретина дело их усложнилось. Если самодур найдет проволоку и ею опутают лагерь, тогда нелегко будет вывести в лес людей. К тому же надо ускорить побег. Этот дьявол всюду и везде сует нос, может обнаружить тайник, где сии спрятали свое добро: оружие, гранаты, медикаменты.
Фриц Шмульке рехнулся, не иначе, ночами не спит, видит только колючую проволоку. Поехал в окрестные села, но и оттуда вернулся с пустыми руками.
Тогда он написал начальству рапорт, чтобы срочно выслали ему колючую проволоку. Без проволоки он как без рук и не может выполнять свою задачу.
Там прочитали его бумагу и решили, что тюремщик с ума сошел. Что себе думает? Все вокруг горит, они сами не знают, на каком свете находятся и что будет с ними через день. Да что день — через час! А тот идиот морочит голову с колючей проволокой! И ответили: если он, эдакий кретин, пришлет хоть еще один подобный рапорт, его немедленно направят в линейную часть, на передовую. Там он получит и колючую проволоку и кое-что похлеще!
Он был обескуражен. Как же так? Неужели эти остолопы не знают, что мыслит фюрер о колючей проволоке? Ведь это не его, Фрица, теория. О колючей проволоке давным-давно говорил фюрер, еще на заре своей карьеры в Мюнхене… Он ясно сказал: если хочешь человеку вправить мозги, пусть он у тебя посидит за колючей проволокой!.. Неужели они забыли эти золотые слова?
Ничего, он им об этом когда-нибудь напомнит! А пока что надо заставить своих подчиненных заниматься делом. И он приказал переводчику каждый вечер после работы выводить колонну на плац и заставлять маршировать. Строевым шагом! Люди должны что-то делать, чем-то заниматься. Иначе они начнут думать! А ему не нужно, чтобы эти русские швайны думали, да еще в такое тяжелое для рейха время!
И люди маршировали. Есть приказ, стало быть, надо шагать.
Фриц Шмульке вышел на плац и выразил недовольство. Как они идут? Крепче шаг! Надо прусским, ногу выше поднимать!
Он спохватился: маршировка получается у них так коряво потому, что они не поют. В строю надо песни петь. Но тут оказалось, что никто не знает ни немецкого языка, ни немецких песен… Новый начальник разрешил петь те песни, которые они помнят.
На другой день после работы, когда все вышли на площадь, Петр Лазутин во весь голос запел любимую песню, по которой истосковалась душа. И люди хором подхватили:
Пусть ярость благородная Вскипает, как волна! Идет война народная, Священная война!Глаза пленных просияли. Никогда, кажется, не пели они с таким наслаждением, как теперь.
Знакомая песня прозвучала, как призыв. Будто солнечный луч пробился сквозь черный мрак. Сбежались жители со всех концов села. Они не могли понять, что произошло. Неужели пришло время для таких песен?
Слушали, затаив дыхание, как поют военнопленные, и сами, стоя в стороне, тихонько стали подпевать.
Каждый день, когда колонна выстраивалась на площади возле церкви, стар и млад бросали работу и спешили туда. Песни ласкали слух и душу, напоминали лучшие годы жизни, вселяли веру в то, что скоро кончится кошмар и можно будет наконец свободно петь, свободно жить и трудиться.
А Петр Лазутин и Товченко тем временем внимательно присматривались к местным жителям. Понимали, что среди них есть и такие, которые могли бы связать их с партизанами, действовавшими в соседних лесах. Нужен был только надежный человек. Как никак, более ста узников готовятся к побегу!
И такой смельчак вскоре нашелся. Его отрядили в лес с медикаментами и продуктами. Надлежало договориться о месте встречи, о переходе к партизанам.
Спустя два дня состоялся разговор с представителями партизанского отряда за дальней околицей села, в глубокой балке. Узнав, что более ста человек полностью готовы прийти в отряд, обрадовались. Там как никогда нужны были люди. За время последних операций ряды сильно поредели.
Затерянными тропками, густым лесом, вслед за двумя молчаливыми партизанами, шел Петр Лазутин. Долго петляли они меж деревьев, по болотам, пока не остановились среди густых зарослей. Вскоре Лазутин спустился в глубокое обжитое подземелье, где в трепетном свете коптилки виднелись нары, оружие в пирамидах.
Навстречу ему поднялся пожилой невысокого роста человек в подпоясанной солдатским ремнем ватной куртке. Его выразительное, поросшее густой седоватой щетиной лицо было внимательное и сосредоточенное. Человек долгим изучающим взглядом смотрел на вошедшего, будто желая узнать в нем старого знакомого. Люди, лежавшие на нарах, поднялись и не спускали глаз со своего командира и молодого человека, стоявшего перед ним.
Командир усмехнулся, протянул пришедшему руку и сказал:
— Ну, что ж, здравствуй, товарищ Лазутин!.. Значит, нашего полка прибыло? В добрый час! Так вот ты какой. А я думал, богатырь. По твоим делам ты должен быть богатырем!
Смущенная усмешка промелькнула по лицу гостя.
— Да… Это я, Петр Лазутин… Пока можете меня так называть, а там будет видно…
Все рассмеялись. Улыбнулся и командир.
— Ну, это понятно… А я — дядя Коля… Будем знакомы… А эти ребята — мои помощники, — кивнул он на стоявших у стены парней в разной одежде.
— Чего ж мы стоим, как непрошенные гости на чужой свадьбе, — сказал «дядя Коля», опускаясь на лавочку у небольшого, сколоченного из нетесанных досок стола. — Коли свататься, то надо сидя…
Он закурил трубку и предложил гостю коробочку с табаком, с аккуратно сложенными газетными бумажками, посмотрел на ребят, потянувшихся к табаку.
— Только курить не разом, а то задохнемся и сватовство не состоится… По очереди… Да, значит, Петро Лазутин. Что ж, будем сватами? Молодцы! В самый раз пришел к нам… Давненько знаем тебя. Следили за каждым твоим шагом… Большое спасибо за помощь!.. Ребята все время доносили мне о твоих делах… Честь тебе и хвала! Все знаем… А за медикаменты, за взрывчатку, что ты нам пересылал, благодарим! Да, я представлял тебя каким-то богатырем… А ты вон какой! Ну, очень рад, что встретились наконец. А то все слышу — «добрый немец», «добрый немец»… Побольше б нам таких «немцев», и дело было бы давно окончено… Ну, ладно, воспоминания отложим до конца войны, а теперь, браток, давай брать быка за рога… Обсудим, как перетянешь сюда своих ребят. Человек сто-сто двадцать, говоришь? И с оружием?.. Вот здорово!
— Так точно! — вскочил Петр. Но «дядя Коля» усадил его, улыбнувшись.
— Привычка… — сказал Лазутин, — среди волков жил…
— Это, оказывается, не всегда так, товарищ Лазутин… Ну, Петр или как там попроще. Вот ты и доказал, что можно среди волков жить, а действовать по-нашему… Молодчина!.. Спасибо!
Петр пожал плечами. На глаза его набежали слезы. Слова командира его очень растрогали.
— Я делал только то, что должен был делать советский солдат, очутившись в таком переплете. Поступал так, как совесть моя мне подсказывала…
— Это так, сынок, так, Лазутин! Совесть твоя перед народом чиста, как слеза!..
— Только я не Лазутин… — после долгой паузы тихонько проговорил он. — Я офицер Советской Армии… лейтенант по званию. Военный переводчик. А настоящая моя фамилия по отцу и матери Френкис. Илья Исаакович Френкис.
Командир похлопал его по плечу, усмехнулся:
— И это нам известно… — сказал он, вызвав удивление Ильи. — А меня величать Кучаром… Николай Кучар… А настоящую фамилию скажу после войны… Но дело не в этом.
Не имя теперь самое важное… Нынче главное то, что ты делаешь для Родины, для разгрома врага.
— Да, это правильно.
«Дядя Коля» выколотил пепел из трубки, придвинулся ближе к коптилке, расправил карту. И все склонились над ней. Начался деловой разговор: какой дорогой вывести из села колонну и где она сможет встретиться с представителями отряда.
Была уже полночь, когда они распрощались. Петр Лазутин отправился лесным проселком в обратный путь; шел медленно, запоминая каждый куст, чтобы потом не ошибиться.
Прошло ровно два дня. Все приготовления к походу были закончены. Сейчас следовало проявлять необычную осторожность. Пленные целые дни работали: ремонтировали шоссейную дорогу, а к вечеру, похлебав овсяную бурду, выходили на плац. Но сегодня он вывел не всех… Многим разрешил остаться в бараках. На сей раз никто не пел. И сельского народу возле площади не было…
За эти дни Лазутин очень хорошо вымуштровал людей. Они маршировали в ногу, четко чеканя шаг, хоть на парад отправляй!
Начальник был доволен тем, как переводчик командует пленными. Теперь они топают, как надлежит шагать в строю. А самое главное, все время до самого отбоя чем-то занимаются. А если так, то ни о чем постороннем, кроме службы, и не думают. Пусть теперь приезжают его начальники, пусть посмотрят на его колонну! Это уже не то расхлябанное быдло, которое он здесь застал! Любо глядеть на эти марши. Точно в Дахау. А поют как дружно!
Начальник был доволен. Его только мучило, что коровники не обнесены проволокой. А вдруг кто-нибудь убежит? Но тут он узнал, что в районном городишке стоит часть, которой командует его приятель, и у него имеется колючая проволока. Очень обрадовался. Во-первых, осуществится его мечта, он будет командовать настоящим лагерем, к тому же встретится со старым закадычным дружком-тюремщиком, с которым когда-то служил в лагере Дахау.
Заложив бричку, взяв с собой верного ординарца, фельдфебеля, он поехал в район. А переводчику приказал смотреть в оба, чтобы люди не разболтались. Пусть побольше их сегодня погоняет по площади и пусть поют.
Откозыряв по всем правилам и заверив, что приказ будет выполнен, Петр Лазутин скомандовал ребятам «форвертс». Очень обрадовался удаче — отъезду начальника. Надо двигаться в путь.
И он запел во всю глотку: «Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой!» Люди дружно подхватили: «Пусть ярость благородная вскипает, как волна, идет война народная, священная война!»
Все шло как нельзя лучше. Уже стало совсем темно на дворе, пора отпускать людей. Но Петру Лазутину что-то не нравилась одна группа. Уж слишком плохо шагают они, путаются в строю, берут ногу не так, как гласит немецкий устав. И он послал всех спать, а этим разгильдяям, которые все еще не научились шагать как положено, велел остаться на площади. Он их не отпустит, пока они не замаршируют как следует.
Надвигалась ночь. Набежали низкие лохматые тучи. Начал накрапывать дождь, а переводчик все еще гонял людей, заставляя их вышагивать.
Наконец условный знак был подан. Люди рассыпались кто куда, вынесли из укрытия оружие, котомки и, в одиночку пробираясь огородами к околице, собрались в балке. Петр Лазутин прошмыгнул в дом начальника, захватил в углу автомат, со спинки стула снял его китель со всеми медалями, значками и прочей шушерой, и выскользнул во двор.
Спустя полчаса все уже были в сборе. Быстрым шагом направились извилистой тропой в сторону отдаленного леса.
Долго и напряженно шли люди. Вот им открылась широкая поляна. Надо быть особенно осторожными, — как бы там, в лагере, не обнаружили, что одна из колонн еще не вернулась. Петр Лазутин на всякий случай построил всех по двое, по бокам и впереди выставил конвой, а сам надел китель начальника. Если встретят кого-либо из немцев, он скажет, что ведет пленных. На кителе были значки не ахти какой важности, больше всего чепуховые, но и они все же произведут какое-то впечатление.
Дождь припустил сильнее, хлестал по лицу. Небо быстро чернело. Сильнее раскисала дорога. Люди устали от муштры, от трудного дня, но каждый понимал, что надо напрячь все силы и пройти за ночь эти километры. Достичь леса — это их заветная мечта, желанная цель.
Молча, напряженно, преодолевая усталость, ярами, проселками, тропами, заросшими бурьянами, все спешили.
Петр Лазутин то вырывался вперед, то останавливался, чтобы пропустить колонну, внимательно всматривался в лица людей. Он подбадривал их, шагал рядом, ослабевших поддерживал, успокаивал, уговаривая взять себя в руки — уже недолго, мол, осталось идти…
Впереди сплошной стеной стоял лес, черный как смола, туда, казалось, рукой подать. Но, странное дело, чем ближе подтягивалась к нему колонна, тем больше отдалялся он, словно наваждение какое-то. Казалось, впереди стоит чудовище, которое каждый раз пятится все дальше и дальше от людей.
Петр Лазутин то и дело останавливался, озираясь во все стороны. Приметы, по которым он два дня назад возвращался к своим, куда-то запропастились, и его охватила тревога. Неужели сбился с пути и повел людей не той дорогой? Он подал команду передохнуть, не курить, не шуметь. А сам пристально всматривался в лесную даль, припоминая, по какой тропе нужно свернуть в чащу.
Уже совсем было потерял надежду. Но вдруг на опушке вспыхнула красная ракета, а вслед за ней — зеленая. Вложив пальцы в рот, Лазутин дважды свистнул — ответный знак. И приказал товарищам как можно быстрее двигаться за ним.
У самого края леса они наконец встретились — группа партизан и Лазутин со своими людьми. Обнимая друг друга, здоровались, словно встретились старые закадычные друзья. Чуть передохнув, двинулись в глубь леса. И зеленый мрак поглотил их, принял в свои дебри, скрыл от постороннего ока.
Хотя стояла глубокая ночь и дождь все еще моросил, неподалеку от землянок, в глубокой лесной впадине, окруженной со всех сторон густым лозняком, тускло тлели костры и над огнем кипели котлы с пахучим варевом. Это готовили скромную трапезу для новоприбывших. При их свете командир партизан всматривался в счастливые, возбужденные лица Лазутина и его друзей. Командир отряда был благодарен этим мужественным людям за неожиданное подкрепление. Теперь это весьма кстати. После недавних операций на коммуникациях отступающего врага отряд понес немалые потери, и значительная группа, прибывшая сюда со своим оружием, снаряжением, сделала его опять боеспособным. Что и говорить: большая сила влилась в отряд. Пусть эти люди только немного отдохнут, придут в себя, они еще себя покажут! Долгие месяцы они мучились за колючей проволокой, угнетенные, униженные. Теперь будут беспощадно мстить за все. У каждого, небось, свои счеты с фашистскими палачами.
Когда командир объяснил им, что несколько дней они тут передохнут перед операцией, прибывшие всполошились. Не отдыхать они сюда пришли, а действовать, бить врага, мстить! Нетерпение, жажда мести и борьбы подогревали этих людей.
После скромной трапезы, дружеской беседы, оживленных разговоров командиры собрались в штабную землянку обсудить дальнейшие шаги. Стали распределять бойцов по группам, взводам, согласно специальностям каждого из прибывших. Командир отряда, глядя добрыми глазами на Лазутина, обратился к нему:
— Ну, сынок, мы знаем, каким ты агитатором был в тяжелейших условиях там… Вот и попрошу тебя стать моим заместителем по политчасти…
— Что ж, попробуем, — ответил Лазутин. — Но у меня еще одна военная профессия. Будучи в стрелковом полку, я немало полазил по тылам врага, ходил с разведчиками за «языками». К тому же неплохо знаю немецкий язык. Кроме того, я захватил с собой китель лейтенанта с медалями…
— Все это, брат, пригодится. Работы теперь у нас с тобой невпроворот, — прервал его командир отряда… — Главное, не спешить и все обдумать. — Посмотрев на чуть посветлевшее небо, «дядя Коля» спохватился: — А теперь, товарищи, чувствуйте себя как дома. Всем спать. Отдых вам необходим прежде всего. Отдохнете, а тогда за дело.
С первой минуты, когда Илья Френкис встретился с этим спокойным, скромным человеком, который не был похож на подлинного кадрового военного, он проникся к нему большим уважением. Командир и в самом деле был глубоко штатским. Директор мебельной фабрики в небольшом районном городишке, он в начале войны, когда враг приближался, взорвал цеха, отправил свою семью и семьи своих работников, друзей в глубокий тыл, а сам организовал партизанский отряд и ушел в лес. В боях, в жестоких схватках с фашистами и полицаями постепенно научился воевать и не раз выходил победителем в тяжелейших ситуациях. А отряд все разрастался, превратившись в довольно ощутительную силу.
И командир, и его люди понравились Лазутину. Как-то быстро они сдружились, и вскоре трудно было отличить бывалых партизан от людей, недавно влившихся в отряд, которые сразу же стали участвовать в боевых действиях.
Лазутину казалось, что с приходом сюда он наново родился на свет. Он жаждал действий, рвался в бой, частенько шел на самые рискованные операции, и командиру отряда подчас стоило немало труда, чтобы сдерживать своего пылкого помощника. Он словно хотел восполнить то, что не успел сделать за все тяжкое время, когда он был вдали от этих народных мстителей…
Потянулись тяжелые боевые дни, недели, месяцы, когда люди сами не знали покоя и не давали покоя врагу в окрестных деревнях и на железной дороге. Приходилось часто все больше отдаляться от лесной базы, настигать врага в тех местах, где он отступал под натиском советских войск.
Вся округа клокотала. Казалось, что в этих лесах действует не один крепко сколоченный, очень подвижной отряд, а большое соединение.
Петр Лазутин и его товарищи быстро вошли в свои роли, и со стороны могло показаться, что они давно уже связали свою судьбу с партизанами, прямо-таки родились лесными богатырями.
В непрерывных боях и смелых налетах на вражеские гарнизоны, полицейские участки, на железнодорожные станции и шоссейные дороги быстро шло время, заполненное большими и дерзкими операциями.
…Миновало лето. Наступила дождливая осень. Незаметно приблизились холода. Первый снег покрыл белым покрывалом лесные дороги, зеленые дебри лесов, а отдыха, передышки люди не знали, да и не искали их.
Навсегда врезались в память боевые операции, молниеносные схватки с врагом и полученные раны в тяжелых сражениях. Но больше всего запомнился молодому замполиту один зимний вечер, когда он, Петр Лазутин, отправился с группой разведчиков далеко на запад, где вот уже несколько дней подряд вся земля гудела, сотрясаясь от жестокого боя.
Стоял ядреный морозный день. Снег скрипел под ногами. Небольшая группа партизанских разведчиков двигалась вдоль высокой железнодорожной насыпи. Еще осенью партизанский отряд сделал все, чтобы эта дорога перестала действовать: взорвали мосты, разрушили несколько километров железнодорожного полотна. И этот путь, и высокая насыпь теперь были мертвыми. Разведчики быстро двигались туда, откуда доносился непрерывный грохот артиллерии.
Где-то неподалеку должны были находиться железнодорожная станция и поселок, за который несколько дней подряд шел ожесточенный бой.
Дул холодный, пронизывающий ветер. Мороз крепчал с каждым часом. И Петр Лазутин вел свою группу навстречу буре. Снегом занесло все ходы и выходы. И единственной дорогой, по которой можно было ориентироваться, оказалась высокая мертвая насыпь, которая укрывала разведчиков не только от вражеского глаза, но также и от случайно залетавших сюда снарядов и мин…
Вслушиваясь то в угасающий, то в нарастающий гром канонады, бойцы напористо шли, уходя в ночь. Быстро темнело, но снежная белизна окутывала дорогу призрачным сиянием.
Они уже забыли счет времени. Все труднее было пробираться по снежным сугробам. Долго ли еще идти?
Петр Лазутин напряженно вслушивался в грозную музыку боя. Грохот как будто стал стихать, ослабевать. Партизаны переглядывались, спрашивая друг друга: что случилось? Чья взяла? Остановилось наступление, захлебнулось? Иссякли силы? У кого?
Лазутин вскарабкался на скользкий холм, всматривался в пустынную даль. Оттуда валили огромные облака дыма, огненные языки пламени лизали небосвод. Он прикинул, что горело где-то там, в поселке, за который и шел ожесточенный бой.
Но вот у леса, куда сворачивает насыпь, появились какие-то белые тени. Они быстро двигались сюда. Лазутин прижался к сугробу, напряженно вглядываясь в ту сторону.
Рукой подал знак разведчикам, чтобы те залегли и ждали его команды. Кого-то из товарищей позвал, чтобы помог вести наблюдение. Надо схватить «языка», и тогда станет ясной обстановка.
Однако белые тени двигались не только по насыпи, но и вдоль железной дороги. Он уже отчетливо видит, что это какие-то фигуры в белых халатах.
Но кто они — наши или немцы? Поди разбери! Спроси у ветра!
Снежная крупа хлещет по лицу, мешает смотреть, не дает дышать. К Лазутину подползло два бойца. Глазами полными тревоги спрашивали: как же быть, если их обнаружат? Не лучше ли отойти? Тех, в белых халатах, гораздо больше, и Уступать с ними в бой вряд ли целесообразно…
Лазутин махнул рукой, мол, сам все видит. Надо еще повременить.
А белые тени приближались. Нужно было иметь крепкие нервы, чтобы лежать в снегу и спокойно наблюдать за идущими, допуская их так близко и не зная, свои они или чужие.
Но Лазутин давно научился владеть собой, быть хладнокровным в самой сложной ситуации.
А не отвести ли своих к балке, которая находится за насыпью, не отойти ли по добру по здорову? Но это уж было невозможно. Их могли обнаружить и перебить, как зайцев. Вступить в бой? Но тех значительно больше. К тому же все они в белых халатах, а его люди одеты кто во что горазд, и эта пестрота может послужить неплохой мишенью для врага, если там враг…
Он мысленно ругал себя, что так опрометчиво вывел бойцов сюда, поверив в безопасность этой проклятой насыпи… Казалось, что она сможет защитить от огня, а вышло наоборот, совсем не так, как ему показалось.
Но вот он уже различает лица людей в белых халатах — багровые, исхлестанные ветрами и морозами. Движется сюда по насыпи и обочине не менее взвода, а может, и роты. Они, видно, совершают какой-то маневр. Еще немного, и встреча неизбежна.
И Лазутин передал по цепи, чтобы подпустили противника поближе, приготовили гранаты, велел никому не подниматься, без его команды не стрелять.
Какой черт толкнул его на эту насыпь? Почему так неосмотрительно повел он группу? Ведь сколько раз за это время он водил их в разведку, и всегда все кончалось сравнительно благополучно. Они провели несколько успешных вылазок, однажды даже железнодорожный мост взорвали. А вот на сей раз попали прямо дракону в зубы.
Но что это там?
Впереди один из тех, в белом халате, споткнулся о рельсы, провалился в снег и громко выругался.
«Знакомая ругань», — вздрогнул Лазутин, глядя, как подбежали к упавшему двое в таких же халатах. Теперь до него уже отчетливо донесся озорной смех, кто-то закричал. И, услышав русскую речь, знакомое оканье, несказанно обрадовался. Свои, свои!
Хотелось вскочить, броситься навстречу, но сдержался. Надо еще проверить.
На него смотрели его разведчики, показывая глазами в ту сторону. Не свои ли идут? Но он дал знак рукой, чтобы понаблюдали, не лезли вперед.
— Видно, свои, — шепнул Петру на ухо кто-то из ребят. — Немцы не умеют так выражаться, так смеяться…
— Фрицам нынче не до смеха и не до шуток, — вставил другой…
— Да и не умеют они, гады, так ядрено ругаться! Наши это!
Лазутин, лежа в снегу на белом кургане, все еще присматриваясь к высокой насыпи, наконец кивнул головой:
— Точно… Это свои… Разведчики, должно быть…
Он почти уверен, что это наши, по все же хотелось еще раз в этом убедиться. Пусть подойдут чуть ближе.
Кто-то из них снял капюшон, отряхнул снег, и Лазутин увидел ушанку. Он еще минуту прислушивался к словам ребят в белых халатах, вскочил на ноги, поднял над головой автомат и что есть силы воскликнул:
— Эгей, свои! Не стреляйте, ребята, свои!
Люди в белых халатах остановились, услышав этот крик, напряженно всматривались в белую мглу. Все замолкло, притаилось. И через несколько минут бойцы уже встретились на насыпи, радостно хлопали друг друга по плечу, смеялись, обнимались, тут же делились махоркой, о чем-то рассказывали, что-то спрашивали, перебивая друг друга, не зная, как выразить великую радость встречи.
— Молодцы, ребята, что пришли! — сказал шутливым тоном Петр Лазутин. — Это мы направились в разведку, посмотреть, что в этом краю происходит. Думали «языка» захватить, а тут на вас напоролись. Оказали услугу. Большое спасибо!
— А мы шли сюда в разведку, — сказал кто-то из бойцов-разведчиков, — узнать, что там в лесу, и можно ли туда пробраться, и вы нам тоже оказали большую услугу. И вам спасибо!
— Что ж, услуга за услугу!
И все дружно рассмеялись.
Две группы советских воинов встретились на высокой насыпи. И встреча принесла великую радость. Можно было теперь немного отдохнуть, покурить.
К рассвету метель утихла.
В белом лесу царило необычное оживление. Отряд собирался в путь-дорогу. Оставляли навсегда обжитые землянки и блиндажи, подземные склады и все свое немудреное хозяйство. Отряд выбрался из лесных дебрей и отправился в только что освобожденный небольшой городок.
Над ним еще вихрились тучи дыма — догорали дома, избы, магазины, а люди уже выбирались из своих убежищ, подземелий, радостно приветствовали своих спасителей — воинов дивизии, которые их освободили, и бойцов соседнего партизанского отряда.
…Тем временем в чудом уцелевшем доме, на главной улице среди развалин, собрались командиры воинских частей и партизан.
Отряд вливался в регулярную армию, и надо было определить всех бойцов, каждый должен занять новое место в строю.
Времени осталось немного. Ждали приказа. Саперы и путейцы, не мешкая, приступили к работе. Им на помощь пришли сотни и тысячи жителей. То, что еще вчера разрушали, теперь надо было спешно восстанавливать. В первую очередь разбитую станцию, полотно, мост. Подразделения приводили себя в порядок после последних сильных сражений. Впереди еще предстояло много боев. Но теперь уже всем дышалось иначе, и на сердце было веселее, радостнее. Советские армии двигались быстро на запад, нанося все новые удары по врагу, изгоняя его полчища из родной земли.
Несколько дней спустя Петр Лазутин, теперь уже опять Илья Френкис, облачился в свой офицерский мундир. Он знал, что путь предстоит еще очень тяжелый, но это его не страшило. Он не искал себе легкой доли, легкой дороги, надеялся, твердо верил, что эта дорога доведет его до Берлина, что его заветная мечта осуществится.
МЕЧТЫ СОЛДАТСКИЕ
В редкие минуты затишья, на коротких привалах, когда вытягиваешься наконец на сырой, исхлестанной дождем земле или зарываешься в мягкий, как пух, снег, во время бесконечных походов и маршей, когда закроешь глаза и заснешь на минуту сном праведника, приходят к тебе мирные сны, ты начинаешь мечтать…
Если открываешь в такие минуты глаза, тебе кажется, что видишь перед собой не огрубевших, закаленных и бывалых воинов — беспощадных мстителей, а нежных детей, мечтателей. Чего только не делают с человеком возвышенные мечты! Солдаты мечтают, на время становятся поэтами, философами, просто очень добрыми людьми…
Да, солдаты, как никто, любят мечтать. Однако не всегда их мечты сбываются. Редко они становятся явью, особенно в такое тяжелое время, когда на земле идут жестокие кровопролитные сражения.
Кажется, еще никогда на долю солдат не выпадало столько испытаний, как теперь!
Враг уже чует, что он обречен, что его ждет полный разгром, что скоро придется расплачиваться своей кровью за все преступления. Он знает, что у русских солдат с ним особые счеты, они уж постараются рассчитаться сполна, за все и за всех — за сожженные города и села, за миллионы невинных жертв, за убитых, замученных детей, жен, стариков, за пленных, сожженных в страшных печах, за расстрелянных на дорогах страданий, задушенных в газовых камерах, за казненных в лагерях смерти, заживо похороненных в ярах и братских могилах. И, чуя это, враг дрожит, как осиновый лист на ветру, цепляется за каждую высотку, за каждый рубеж, за каждую пядь земли. Ожесточенно сопротивляется, стремясь оттянуть день расплаты, отвести от себя карающую руку гнева, любой ценой спасти трусливую душонку.
И чем дальше на запад, все ожесточеннее и упорнее сопротивляются гитлеровцы, они уже наяву видят, как советские воины врываются в Берлин, штурмуют фашистское логово, взрастившее величайшее чудовище — нацизм, затопивший полмира кровью.
Советские армии рвутся вперед, освобождая пядь за пядью родную землю, идут на запад.
В редкие минуты затишья, на коротких привалах, когда бойцы, стоя, прижавшись к стволам деревьев, в обнимку со своими винтовками и автоматами отдыхают, им мерещутся радужные планы, мечтают о скорейшей победе, о возвращении к родным очагам, о встречах с близкими и любимыми, друзьями и товарищами.
Боевой путь вел Илью по знакомым дорогам любимой Украины. Он мечтал, чтобы эти дороги пролегли через подольский край, маленький Меджибож, который навсегда полонил его душу, где прошли его лучшие годы. Может случится какое-то чудо, и он встретится с матерью, с сестрами, друзьями? Все чаще мерещился Киев, Тургеневская улица, где впервые в жизни полюбил он милую девушку Риту. Может, он встретится с пей? Может, его любовь сберегла ее, и она избежала трагической участи многих своих земляков, жестоко казненных в Бабьем Яру?
Бывают ведь в жизни всякие случайности, бывают же чудеса!
Думая об этом, он вдруг почувствовал какое-то облегчение.
Но все же в первую очередь мечтал он дойти до логова врага, до Берлина, и своими глазами увидеть полный разгром фашистского чудовища, мечтал участвовать в этом великом дне возмездия…
Последняя военная зима, подобно зиме сорок первого, выдалась исключительно жестокой, что казалось ему добрым предзнаменованием. Скоро, скоро окончится война…
Колючие морозы и вьюги, нескончаемые снегопады несколько задержали стремительное наступление советских армий. И все же сквозь снежные бури, метель и пургу боевые колонны упорно и настойчиво продвигались вперед. И когда отставала техника, буксуя в сугробах, воины не ждали, а, взвалив ящики с патронами, снарядами на плечи, двигались дальше сквозь снежную бурю. Людей гнали гнев, жажда мести, неудержимое стремление скорее разгромить фашистские когорты, принести народам мир, свободу.
Солдаты настойчиво, неудержимо двигались на запад, все отчетливее видели плоды своего тяжелого и опасного труда, все больше мечтали поскорее возвратиться на родную землю… Приступить там к труду — мирному, созидательному.
Не всегда, однако, сбываются мечты, особенно когда земля еще объята пламенем военного пожара и все вокруг грохочет, рушится…
Дивизию, с которой шел на запад Илья Френкис, перебросили на Балтику… Три дня и три ночи пробивались сквозь пургу эшелоны, спешившие на помощь наступающим армиям. Горько было на душе у Ильи: он отдалялся от дома. Но что поделаешь — война! Чем ближе к фронту, к Балтике, тем мягче становилась зима, стремительнее мокрые ветры. Снег, пожираемый суховеями, быстро таял, чернел на полях и в низинах.
Морозы спали, словно дремучие сосновые леса встали им на пути и сдерживали, заслонив дорогу к холодному мрачному морю.
Все больше давало себя чувствовать тяжелое дыхание неприветливого Балтийского моря с его нескончаемыми порывистыми ветрами и мокрыми снегопадами.
Небо над головой висело сплошной свинцовой пеленой, и непонятно было, откуда взялось в этой толще свинца столько влаги, лопатистые, тающие на лету снега, не успев еще лечь на землю, превращались в неприятное месиво.
Сыпал лохматый снег вперемешку с колючим надоедливым дождем. Промозглый, порывистый ветер пронизывал до костей.
Неустанно впереди ухала артиллерия. Завывали мины, а со стороны бескрайнего свинцового моря с короткими интервалами доносился реп корабельной артиллерии, и могучий снаряд, угодив в многоэтажный дом, превращал его в груду развалин.
Шли упорные бои за большой приморский город. Несмотря на бешеное сопротивление, враг откатывался все дальше туда, к берегу, цепляясь за каждую возвышенность, за каждую скалу.
На одной из разбитых станций эшелоны дивизии остановились, и прибывшие части быстро выгрузились.
Взгромоздив на машины и на свои плечи сложное армейское хозяйство, не передохнув, отправились туда, где гремел бой.
Подошедшая свежая дивизия с ходу вступила в бой. Надо было, не давая врагу передышки, мешая ему перегруппироваться, взять высоту, гнать его дальше, сбросить в море.
Шел жестокий кровопролитный бой.
Враг намеревался задержать наступающие части у крутой, очень укрепленной высоты. Ему помогала в этом сильно пересеченная холмистая местность.
Город за холмами захлебывался в пламени, в разрывах снарядов. Казалось, он со всех сторон объят неумолимым пожарищем и никакая сила его уже не спасет.
Два дня и две ночи шли беспрерывные бои за высоту, фашистские палачи, засевшие в траншеях и блиндажах, в дотах, зная, что их ждет, неистово оборонялись, люто бросались в яростные контратаки, шли по трупам своих солдат.
Однако это им не помогло. Настойчиво и упорно сражались бойцы, прижимали врага к побережью, окружали с трех сторон обреченный приморский город. Но на пути стояла проклятая высота. Фашисты здесь закрепились, зарыли в землю танки, пушки, минометы и вели с вершины бешеный огонь. Цепи наступающих залегли у подножья крутогора. Нельзя было головы поднять. Днем стояли в укрытиях, а с наступлением ночи медленно подбирались все ближе к вершине.
После двухдневных непрерывных боев врага выбили наконец из его укреплений слева и справа, и только в центре горы фашисты-смертники держались в ожидании подкрепления, подхода своих резервов.
На рассвете после могучей артподготовки, когда, казалось, все живое смято, снесено, стерто с лица земли, двинулись вперед атакующие цепи. После первого удара из своих окопов и траншей стали выползать очумелые от грохота, оглушенные, обезумевшие от ужаса фашисты с поднятыми руками и белыми тряпками в руках. Они орали на все лады, дрожа от ужаса и страха:
— Рус! Не стрелят! Капитуляция! Гитлер капут!..
Солдаты облегченно вздохнули, глядя на очумелых, дрожащих немцев, стоявших с поднятыми руками.
Казалось, вся высота от края до края притихла, прекратился огонь и в предрассветном тревожном безмолвии только лишь раздавалось гортанное:
— Капитуляция! Гитлер капут! — И мелькали в воздухе над головой белые тряпки, торчали поднятые вверх руки.
Но что это? Справа какие-то фанатики снова открыли сильный огонь из своих траншей. Оказалось, что не все сдались, не все они еще горланили: «Гитлер капут! Капитуляция!»
В ту сторону повернула цепь автоматчиков. Комполка приказал переводчику, старшему лейтенанту Илье Френкису, взять свой испытанный в боях рупор с усилителем, приблизиться к немцам, предложить немедленно сдаться в плен, иначе от них и следа не останется…
Цепь автоматчиков двинулась к вершине высоты, к траншее, откуда стреляли фашисты. А в центре шагал переводчик с рупором, словно глашатай.
— Немецкие солдаты! — загремел усиленный рупором голос полкового переводчика. — Прекратите безумное сопротивление! Вся ваша группировка полностью разгромлена. Последние очаги сопротивления сломлены. Вы напрасно губите свою жизнь. Немедленно сдайтесь в плен. Сотни ваших солдат и офицеров побросали оружие! Немецкие солдаты, в Германии вас ждут ваши жены и дети, отцы и матери! Палач народов Адольф Гитлер послал вас на верную гибель. Во имя чего сопротивляетесь? Немецкие солдаты, опомнитесь! Вам нечего умирать за маньяка Гитлера и его клику! Бросайте оружие! Прекратите кровопролитие, пока не поздно!
Все вокруг, казалось, вслушивалось в слова переводчика. Воцарилось на минуту безмолвие. Стрельба прекратилась. Из своих пор выползали немецкие солдаты, офицеры с поднятыми белыми платками, тряпками.
Сердце переводчика радовалось: его слова подействовали на многих фашистов. Все вокруг, казалось, затихло, спокойно становилось на высоте.
Он шагал в первой цепи, не опуская рупора. Пронизывающий ветер рвал полы его шинели, хлопал развязанными тесемками ушанки его лицо, обветренное и опаленное ветрами и морозами, глаза горели. Радовало то, что его призыв действует на противника. Он смело шел, расправив грудь, глядя опасности прямо в лицо и, не переставая, кричал:
— Немецкие солдаты, мы гарантируем вам жизнь! Каждый, кто сдастся в плен, кто бросит опозоренное оружие и придет к нам, получит свободу. Германия ждет! Посмотрите трезвыми глазами вот на эту высоту: сколько ваших солдат сложили свои головы. За что? Спасайте свою жизнь, пока не поздно! Сдавайтесь в плен!
Немцы в траншеях прислушивались к этому мужественному голосу, бросали оружие, выбираясь из траншей, дрожа от страха и нетерпения.
Илья был счастлив. Радовало не то, что фашисты будут спасены, а то, что сотни его боевых друзей останутся живы перед самой победой, легче будет пробиться к берегу.
С наблюдательного пункта, где стоял командир полка со своими ближайшими помощниками, высота была видна как на ладони. Он следил за цепью автоматчиков, которая вот-вот достигнет вершины. К нему доносился мощный голос переводчика, и командир восхищался смелостью и отвагой этого молодого скромного, веселого офицера, который шагал впереди с рупором, позабыв обо всех опасностях и страхах.
— Какой герой! Какой молодец наш Ильюша! — почувствовав, как горький ком застрял в горле, сказал поседевший в боях полковник — командир полка. — Да, вот что значит живое слово! Глядите, сколько молодчиков выходит из траншей, бросает оружие и сдается в плен! Сколько моих ребят, благодаря этому призыву, останется в живых!.. Значит, правду говорят, что живое слово иной раз можно сравнить со снарядами и бомбами… Здорово! Хорошо! Молодец, старший лейтенант, настоящий герой! А с виду тихий, — не мог успокоиться командир полка, глядя, как сквозь наступающую цепь спускается к подножию толпа немцев, только что сдавшаяся в плен. — Немедленно представить к высшей награде! Его и всех, кто там идет вместе с ним! Сегодня же! — обратился он к адъютанту.
А цепь все шла вверх. Задыхаясь от усталости, солдаты подтягивались, чтобы не отставать от переводчика, который приближался к краю вражеской траншеи, призывая остатки немцев прекратить сопротивление.
Вот она уже в десяти шагах, последняя крепость врага!.. Еще немного, и ребята туда доберутся. А там над высотой водрузят красный флаг. Один бросок — и все будет кончено! В траншее остались, кажется, считанные немцы, которые еще не решили, как им быть.
Переводчик с рупором не остановился.
— Немецкие солдаты, сдавайтесь в плен! — не прекратил он свои призывы. — Спасайте свою жизнь… Не проливайте кровь!
Последние метры до вражеской траншеи показались Илье Френкису самыми трудными. Было страшно, как и всем бойцам, шагавшим рядом с ним, но он со всеми вместе гасил в себе страх; напряглись до предела нервы, надо было их обуздать, выбросить мысль о смерти. Так близки они к цели, еще немного, и если немцы будут еще сопротивляться, то он со своими товарищами ворвется в траншею и прикладами, кинжалами всех до единого перебьет. Там уже осталось немного упрямцев. Вот еще несколько солдат выбралось оттуда и, швырнув в сторону автоматы, подняли руки, прошли сквозь цепь вниз, к подножью высоты. Илья отчетливо видел эти грязные, перекошенные страхом лица, безумные глаза. Еще несколько минут назад эти гады так ожесточенно сопротивлялись, вели огонь по наступающим, убивали, ранили, а теперь притихли, оглушенные взрывами гранат и голосом из рупора. Они спешили вниз, все еще дрожа от ужаса и страха, кивая на траншею, что там осталось уже немного немцев.
Он вскинул рупор и снова воскликнул:
— Немецкие солдаты, чего вы мешкаете! Кто хочет уцелеть, вернуться домой после войны, бросайте оружие! Сдавайтесь! Советская Армия вам гарантирует жизнь!..
А пленные шли и шли навстречу с поднятыми руками, что-то бормотали, плели, дрожа от страха. Переводчик смотрел, будто желая запомнить их искаженные от страха лица. Вот они бредут мимо него и его товарищей в распахнутых кителях, со всклокоченными волосами…
«Не все еще сдались…» — мелькнуло в голове. И переводчик с рупором двигался вперед, видя направленные на него и на его друзей, идущих рядом, почерневшие глазки и багровые от стрельбы стволы вражеских автоматов. Холод прошел по спине. Вот слева и справа выскочило еще несколько немцев с поднятыми руками. Переводчик опять вскинул рупор и чуть дрожащим от волнения голосом воскликнул:
— Не стреляйте, немецкие солдаты! Мы вам гарантируем жизнь!
Переводчик хотел еще что-то сказать, но вдруг поймал на себе перекошенный взгляд, почувствовал ледяной глазок смерти. Увидел прижавшегося к брустверу траншеи фашиста-офицера. Тот что-то крикнул, но Илья ничего не слышал. Он бросил рупор, схватил автомат, чтобы остановить вражью руку. Но ни он, ни его товарищи, идущие рядом, уже ничего не успели. Грянула короткая очередь…
Он почувствовал пронизывающую боль во всем теле, в глазах потемнело, свет на мгновение померк. Пытался удержаться на ногах, но силы его покинули. Рядом рухнуло два бойца, третий схватился за плечо, застонал. Илья хотел броситься помочь, но не мог двинуться, жгучая боль сковала все его тело. Он упал на вспаханную снарядами землю, прижавшись к ней, словно холодная земля могла унять его страшную боль.
К нему донеслись очереди автоматов, взрывы гранат. То его друзья ворвались в траншею, расправляясь с фашистскими палачами, мстили беспощадно за кровь своих друзей.
Илья с трудом повернулся на бок, сквозь дым и застилавший глаза туман увидел, как кто-то из его товарищей водрузил на высоте красное полотнище. В это мгновение почувствовал, что боль чуточку отпустила. Несколько преданных добрых друзей, с которыми он только-что шагал рядом, осторожно подняли его, отнесли в сторонку и стали перевязывать раны.
Больше он ничего не видел. Все поплыло перед глазами, словно в тумане. Как ни напрягал последние силы, стараясь превозмочь страшную боль, ничего не помогло. Он потерял сознание.
Илья никак не мог вспомнить, как попал в этот грохочущий поезд, каким образом очутился здесь. С трудом раскрыв глаза, он увидел на краю полки пожилую женщину с добродушным круглым лицом в белом халате, а на льняных волосах — белоснежный колпак. Доктор смерила температуру, выслушала его, жестом показывая, чтобы больной лежал спокойно. Потом тихонько сказала, что поезд идет хорошо и что в пути только дважды налетали вражеские бомбардировщики, но бомбы упали далеко от полотна, а машинист молодчина, здорово вел поезд, отлично им маневрировал, и беда, слава богу, миновала. Теперь уже все опасности позади. Больной должен немного потерпеть, они скоро прибудут на место, а там уже все будет хорошо…
Поезд шел на восток. Илья Френкис услышал это и почувствовал, как болезненно сжимается сердце. Будто в дурном сне промелькнуло все перед его глазами. С трудом стал вспоминать, что с ним произошло, как его ранило, как чудом остался жить. Он отчетливо увидел перед собой искаженное яростью лицо фашиста, — тот сперва сделал вид, что подымает руки, потом схватил автомат, убил двух идущих рядом солдат, а его тяжело ранил…
И теперь его везут в глубокий тыл. Если в такую даль, значит, ранен он опасно и кто знает, скоро ли вернется к своим, на фронт. Так близок конец войны. Неужто не осуществится его заветная мечта — дойти до Берлина.
Эти думы терзали, казалось, больше, чем раны.
Женщина-врач как могла успокаивала его. Она словно читала в его глазах затаенные мысли. Он слушал ее успокоительные слова рассеянно.
А поезд все шел по заснеженным бескрайним степям Родины. Перед глазами мелькали скованные морозом телеграфные столбы и провода, на которых качались горластые галки.
За окнами вагонов проплывали разбомбленные железнодорожные станции, полустанки, водокачки, искалеченные, поврежденные здания, хаты, постройки.
«Значит, везут меня далеко, на восток? — не переставала сверлить назойливая мысль. — Очевидно, предстоят сложные операции, значит, начнется борьба за мою жизнь. А вдруг останусь инвалидом на всю жизнь? Зря утешает меня эта женщина… Сколько раз за войну я был уже на краю смерти, но она меня обминула. Может, и на сей раз выкарабкаюсь как-нибудь и смогу вернуться в строй?»
А жить так хотелось! Больше всего мучило то, что с ним это стряслось на пороге Победы. Еще несколько дней, и дивизия вышла бы на берег Балтийского моря, а там развернулась бы и быстрым форсированным маршем отправилась бы в Берлинском направлении.
Страшная ноющая боль охватила все тело словно стальными щипцами. Голова сильно кружилась. Испариной покрылось все тело. «Неужели в пути угаснет моя жизнь?»— подумал он, и вдруг стало страшно как никогда. Он закрыл глаза, пытаясь заснуть. Поезд, как ему казалось, ускорил бег, словно стараясь укачать его. Хотелось поскорее уснуть, позабыть на время о том, что ему предстоит.
Врач отошла от его полки, но вскоре вернулась и дала что-то выпить. Он проглотил какое-то терпкое лекарство и вскоре крепко уснул.
И приснилась ему мать — скорбная, заплаканная, она гладила его по голове добрыми, натруженными руками, что-то шептала, словно заговаривая от боли, от мук, от самой смерти. Смотрела на него большими глазами, в которых светились боль и счастье. Боль от того, что она его видит искалеченным, счастье — что после таких страшных лет испытаний видит его живым! Она что-то шепчет ему, видно, благословляет, своими морщинистыми руками хочет заслонить его от смерти. Говорит что-то очень важное, но так тихо, что он не может разобрать слов. Илья видит перед собой только ее добрые, любимые, теперь заплаканные глаза.
Вот она расплывается, как в тумане, на какое-то время вдруг исчезает. И вместо нее появляется одетая в сверкающее белое платье его невеста, а в ее пышных волосах красуется огромная красная хризантема. Почему она так наряжена? Что за праздник ныне для нее? Это она его так встречает? Но ведь на полях еще кипит кровопролитная битва, столько солдат падает от вражеских пуль и осколков, реки крови еще льются на заснеженных полях. Санитарные поезда мчатся по бескрайним русским степям, а в переполненных вагонах искалеченные бойцы, полукалеки, и не все из них доедут живыми до госпиталей…
От сильного толчка и скрежета буферов Илья проснулся, широко открыл глаза, посмотрел на темнеющее окно…
А где же мать? Где невеста? Неужели это был сон? Четвертый год, как он с ними разлучился. Никогда не являлись ему во сне. А вот сегодня…
Внизу, наверху, по бокам — куда ни кинешь оком — всюду лежали раненные, искалеченные солдаты, офицеры; все они перебинтованы, смотрят в окна, в потолок, такие молчаливые, удрученные, измученные. Кто-то стонет, кто-то зовет сестру, врача… Кто-то бредит во сне и кричит: «Чего остановились? Вперед, за Родину!», «Подавай снарядов, черт подери, танки слева!», «Воздух!», «Куда девались зенитки?», «Эй, чего маячишь там, на бруствере, снайпер тебя прихлопнет!»…
А ему только что такой славный сон приснился. Мать стояла вот здесь, рядышком… Невеста в свадебном наряде… Что ж это за примета? Что означает этот сон? Хорошее или плохое?
Боль все усиливалась, опять зажала в своих безумных объятиях. Илья чувствует, как жар бьет в голову, в лицо, до крови прикусил нижнюю губу, весь съежился и не своим голосом крикнул одно-единственное слово:
— Мама!..
Мама!.. Милая, родная мама! Так зовут тебя беспомощные малыши, которые еще нуждаются в твоей материнской груди, так зовут тебя и большие твои дети, когда им становится плохо…
Мама!.. Так получается, когда тебе очень уж трудно, ты немедленно обращаешься к матери за помощью. Подчас уходят месяцы, годы, и ты ее не вспоминаешь, забываешь написать ей открытку, прислать подарок к празднику. Но она не сердится. Добрая, сердечная мама, ты всегда все прощаешь своим детям, находя для них оправдание…
Илья казнился теперь, что, будучи на курсах, в Киеве, редко ей писал, даже не успел заскочить попрощаться. Но еще хуже то, что он не смог защитить ее от фашистских палачей. Они наверное ворвались в ее маленький домик там, в Меджибоже, вооруженные до зубов звери, разбойники с большой дороги, а он был далеко и не мог броситься на них, перегрызть им глотку и спасти любимую мать. И теперь его сердце разрывалось от боли и тоски, мысленно он просил у матери прощение. Как он жаждал теперь ее помощи! Как никогда он испытывал свою огромную вину перед пей, хотя и был тогда в бою, далеко от родного дома, не сидел сложа руки, не прятался от опасности. Много раз он шел на коварного врага, ходил в жестокие атаки, побеждал. А родную мать не сумел спасти, защитить. О, если б посчастливилось добраться до своего дома и встретиться с матерью, сестрами, друзьями! Может, платой за все его страдания, за кровь, пролитую на фронтах, наградой ему будет встреча с ними? Если б ему кто-нибудь мог сказать, что еще увидит мать, он сразу вылечился бы! И никогда больше не разлучался бы с ней! Все сделал бы для матери и искупил бы все свои грехи перед нею, большие и маленькие обиды, которые он ей когда-либо наносил.
Она ему когда-то рассказывала забавные и грустные истории о знаменитом земляке-чародее Балшеме, который еще около двухсот лет тому назад, бродя по Карпатам, набрался в горах мудрости и, вернувшись в Меджибож после нескольких лет тяжких скитаний, как бы заколдовал своих земляков, заговорил их навеки от мерзкого малхамовеса — ангела смерти как и само местечко и заверил жителей, что отныне они будут долго, долго жить! У него было какое-то светлое заклинание. Но не один этот чародей со своими заклинаниями сделал местечко живучим, а его население долгожителями. В этом ему помог и другой знаменитый земляк— Гершелэ из Острополья. Воодушевленные его вечными остротами, шутками, неиссякаемым оптимизмом и жизнерадостностью, неистребимым смехом, люди в самые тяжелые дни своей жизни не опускали головы, не унывали, верили в победу добра над злом, не поддавались унынию, не падали духом. Никогда не видели их мрачными, угрюмыми даже в самое тяжелое время и поэтому, как утверждают многие, никакой черт-дьявол к ним и местечку не мог подступиться. Люди знали все секреты долголетия, поэтому десятой дорогой обходила их смерть. Может, во всем этом заключается истина? Может, в этом и состоит главный секрет, что многие его земляки долгожители? А его самого, Илью Френкиса, давным-давно нарекли «потомком, наследником Гершелэ из Острополья», или «внуком Гершелэ из Острополья». Может, заклинание славного чародея и веселый нрав, шутки и остроты Гершелэ из Острополья помогут ему и выручат теперь из беды, и тяжелая туча, нависшая над его головой, пройдет стороной… Он выживет?
Неоднократно бывало — и он это знает, — когда мать являлась ему во сне, он быстро выкарабкивался из любой болезни, из любой беды.
С этими не покидавшими его мыслями раненый прибыл санитарным эшелоном в отдаленный сибирский город. На носилках его принесли в огромный госпиталь, уложили в просторной палате, где не было на широких окнах светомаскировки, где сновали по чистым коридорам озабоченные сестры и врачи. И Илья с первого часа почувствовал, что попал в теплые и заботливые руки.
Долгими мучительными днями и ночами колдовали над ним, пока наконец вырвали из неумолимых лап смерти.
Много, очень много бессонных ночей потребовалось людям в белых халатах, чтобы вернуть этому милому воину, закаленному в жестоких боях и скитаниях, жизнь.
Но это было лишь началом. Следовало восстановить его здоровье, поставить на ноги, сделать все возможное, чтобы скорее залечились раны.
Как ни бесилась, как ни буйствовала зима в этом далеком сибирском городе, ей ничего не оставалось, как уступить дорогу весне. Нежданно-негаданно сквозь лохматые свинцовые тучи пробилось солнце. Правда, не такое, что светит, да не греет, а настоящее, весеннее. И как-то сразу ожила вся округа!
А через несколько дней началась оттепель. Первая оттепель явилась добрым предвестником больших перемен, и вскоре заиграла всеми цветами радуги весна. И все вокруг постепенно начало оживать.
Затрещали льды на широкой реке. Заиграли под солнечными лучами первые потоки, вырвавшиеся из ледяного плена. Потрескались сизые громады льдин, заскрипели, ломаясь на части, словно какая-то невидимая сила разрубала их. И у песчаных отмелей начался «бой гигантов» — словно живые, громоздились, налетали друг на друга могучие льдины, трещали, раскалывались на части, теснились, крушили друг друга и, как живые чудовища, выбрасывались на берег.
А солнце неустанно трудилось. Под нежными яркими лучами нехотя отступала суровая зима с ее морозами, снегопадами, вьюгами.
Илья уже понемногу поднимался с койки и учился ходить при помощи костылей. Было мучительно больно, но желание скорее умчаться туда, где сражалась его дивизия, помогало преодолевать любую боль. Хотелось чем поскорее подняться на ноги. Из последних сводок, приказов, которые передавали по радио, да и по салютам, он узнал, что его дивизия, с которой он прошел такой тяжелый и славный путь, находится на Берлинском направлении. Какое счастье! Вот если бы он мог вернуться в свою часть, к своим друзьям!
Ему было невыносимо тяжело. Не ведая ни сна, ни отдыха, он тренировался: ходил, даже пробовал бегать, испытывал дикую боль, и все ради одного — чтобы поскорее отправиться туда, где начинались последние решающие бои, переместившись к сердцу вражеской земли. Илья хотел своими глазами увидеть, как захлебнутся в крови и в пламени фашистские палачи, хотел участвовать в этой битве, отомстить врагу.
Каждый вечер вместе с гурьбой раненых, которые уже кое-как передвигались при помощи костылей и палок, приникал он к радиоприемнику в ожидании известий с фронта. Сердце переполнялось гордостью за успехи однополчан. Не было ни одного приказа Главнокомандующего, где бы среди отличившихся соединений не значились его дивизия, его армия.
Вместе с радостью он ощущал и какую-то горечь: в такое время ему приходится валяться на госпитальной койке, далеко от своей прославленной части. Его одолевало нетерпение. Казнил себя, что раны так медленно залечиваются и он не может быть там, где решается судьба мира, куда обращены взоры людей всей планеты.
А ведь он так мечтал об этом!
Солдатские мечты…
Между тем, весна все больше входила в свои права. Она была необычна, эта весна. Советские люди жили одними думами и помыслами с теми, кто готовился штурмовать последнюю фашистскую твердыню — Берлин. Только и говорили о том, что знамя Победы должно быть водружено над гитлеровской столицей, принесшей народам столько горя и кошмарных бед!
И наконец этот день наступил.
Первомай… Здесь, в госпитале далекого сибирского города, готовились торжественно его отпраздновать. Ждали гостей — из заводов, колхозов, разных учреждений. Женщины готовили скромные подарки для раненых солдат — ведь они отдали свою кровь за то, чтобы человечество могло мирно отметить этот светлый весенний праздник.
На рассвете, когда город был еще погружен в тревожный, но радостный сон, пришло наконец потрясающее известие.
Над пылающим Берлином, над рейхстагом реет алое знамя Победы! Враг повержен в прах!..
И хотя уже давно ждали такого сообщения и верили, что конец войне совсем близок, но все же это явилось знаменательной неожиданностью. И Первомай стал вдвойне славным праздником. Трудно сказать, чего больше было в этот незабываемый день — радости или слез…
Но превыше всего была гордость за героев, пронесших боевое знамя и свой карательный меч до Берлина, гордость за непобедимую семью советских народов, которые, несмотря на все тяготы, голод, лишения, одолели фашистское чудовище, пытавшееся поработить весь мир.
Илья радовался, ликовал. Но был и немного расстроен — не сбылась его солдатская мечта… Все же невыразимое счастье, овладевшее им, взяло верх. Мир избавился от нацистской чумы, и в этом великом торжестве народов есть какая-то частица и его подвига. И он внес свою лепту, чтобы приблизить светлый праздник.
Он уже окончательно встал на ноги, пришел наконец славный час, когда его уже выписывали в часть. И тут члены комиссии узнали, что, кроме военной профессии, у него еще одна очень важная мирная специальность: он ведь хороший учитель, один из тех, которых ждут не дождутся в школе.
И ему выписали документы и литер на поезд, совсем не на тот, которого он ждал. Его отправили домой.
Это был приказ. А для бывалого солдата что священнее, чем приказ? В военное время можно подчас не обратить внимания на заключение медицинской комиссии и вместо тыла отправиться на фронт. А теперь?
В один из ясных солнечных дней «наследник Гершелэ из Острополья» распрощался с врачами и сестрами, которые посвятили ему столько тяжелых бессонных ночей, спасая и помогая подняться на ноги. Он двинулся в далекий путь — на Украину, в родной Меджибож.
Ему говорили, что может отправиться куда пожелает, — всюду его встретят с распростертыми объятиями. Но он решил поехать в маленький, любимый и близкий городок. В душе теплилась искорка надежды, что встретит там мать, сестер, близких и друзей… Бывают же чудеса на свете!
Его потянуло к родному уголку, как магнитом. Что бы то ни было, он должен спешить домой.
Домой, в родной уголок и только туда!
К ЛЮБИМОМУ ГНЕЗДУ
Перед воинами нынче распахнута вся необъятная страна. Она была в руинах, израненная, истерзанная бомбами и снарядами и с нетерпением ждала солдат, которые вернутся с войны и возьмутся за мирный труд, начнут восстанавливать, поднимать все из пепла. Надо поскорее залечить тяжелые раны и сделать Родину еще краше, богаче, сильнее.
Многие в его положении теперь задумывались — к какому берегу пристать, как начинать жизнь сызнова. Только Илья не задумывался. Он был влюблен в свое маленькое гнездышко и верил, что судьба от него еще не отвернулась, что совершится чудо, и, возможно, встретит он любимую мать. Должно быть, старушка ждет его, хотя на письма ни одна живая душа не откликнулась…
Он все же отгонял от себя мысль, что никого дома не застанет. Сердце было преисполнено верой, хотя внутренняя тревога не оставляла ни на минуту.
В новом офицерском мундире, в скрипучих, только со склада сапогах, с шинелью на руке и солдатским мешком за плечами, опираясь на палку, покинул он госпиталь. Оживленная гурьба врачей, сестер, выздоравливающих, которые с первого дня полюбили этого жизнерадостного, душевного парня, провожала его до трамвая. Долго не отпускали, пожимали руку, обнимали, целовали, желали большого счастья в жизни.
Вокзал шумел, как потревоженный улей. Тесно, яблоку негде было упасть. У касс толпились эвакуированные, спешившие в родные края. В зале ожидания стоял галдеж, плакали, шумели дети. Везде военные, инвалиды. С нетерпением люди выглядывали нужные поезда, хотелось поскорее попасть домой.
Каждый понимал, что там, куда они так спешат, еще не сладко. Где прошли фашистские орды — остались одни руины, горы кирпича и щебня. Придется все начинать сначала. Но это никого не останавливало. Властно манили к себе родные очаги. Взывали камни, от которых никто не отказывался и не забывал. Как нельзя позабыть родную бедную и больную мать, так нельзя изгладить из памяти любимый уголок, где ты родился и вырос, ликовал и плакал, где вместе с радостью познал много тревог и горечи…
И Илья рвался домой всей изболевшей, истосковавшейся душой.
В шумном, набитом до отказа, насквозь прокуренном вагоне он встретился с такими же, как сам, демобилизованными, которые спешили на Украину, в подольский край. Быстро перезнакомился с ними и подружился.
Бесконечной казалась дорога, поезд сутками простаивал в тупиках, на запасных путях, и никто не мог в точности сказать, когда его пропустят дальше. Те, кто мог бегать, торопились на остановках за кипятком, и кое-как гуртом утоляли жажду, делились последним сухарем, куском сахара, махоркой. И как ни было тут, в вагонах, тесно и неудобно, радость скорой встречи с любимым краем, с родными и близкими делала это мучительное путешествие волнующим. Никто не замечал, что поезд плетется, долго стоит на переездах, не чувствовал ни духоты, ни жесткости полок. Отдыхали строго по очереди, по неписаному закону: «Спи скорее, браток, подушка нужна следующему…».
Киев встретил людей нежным, летним утром, посвежевшим, вымытым после прошедшего накануне обильного ливня. От волнения у Ильи сильно забилось сердце. Неужели уже прошло четыре года, как покинул он Киев? Четыре года! И каких! Снилось ли ему, что он еще вернется когда-нибудь в этот прекрасный город, — ведь даже страшная война и тяжелые раны, нанесенные фашистскими варварами, не смогли отнять у него красоту и величие!
Здесь он должен покинуть обжитый, тесный и прокуренный вагон, проститься со спутниками, с которыми сдружился в дороге, здесь ему придется пересесть на другой поезд, чтобы доехать до родного Меджибожа.
Но тут он узнал, что придется ждать несколько часов. Это его обрадовало. Он пройдет на Мариинскую, может, застанет кого-нибудь из родственников, узнает о судьбе матери, сестер. Оттуда он, конечно, пройдет на Тургеневскую… А вдруг обнаружатся какие-нибудь следы, узнает адрес своей девушки или ее родных?
Все надо начинать с поиска.
На забитом пассажирами, заваленном тюками, мешками, чемоданами перроне, где несколько его спутников остановились в ожидании другого поезда, Илья Френкис оставил свои немудреные пожитки — солдатский мешок, шинель — и выбрался из толчеи на привокзальную площадь.
Он еще с трудом ходил, но как бы то ни было, непременно отправится по знакомым адресам. Как человек обрадовался, услышав неуверенный звон трамвая, правда, переполненного пассажирами. Как-нибудь втиснется туда. Еще его знаменитый земляк Гершелэ из Острополья когда-то говорил, что гораздо лучше плохо ехать, чем хорошо идти… Приятнее, когда колеса под тобой крутятся, нежели топать пешком.
Вспоминая простые истины, он сидел в своем тесном углу.
Худо-бедно, но ехали. Правда, не так, как в былые времена, ибо каждый раз куда-то исчезал ток и вагону приходилось стоять, выжидая у моря погоды. Но это не смущало Илью, ибо все-таки он ехал, а не шел пешком. К тому же оставалось еще достаточно времени до поезда, а самое главное — рядом толпились добрые соседи, с которыми удавалось переброситься словечком, шуткой… Частые остановки и стоянки трамвая давали хороший повод для острот.
Все-таки доплелся до знакомой остановки, к месту, где когда-то жил добрый и веселый дядюшка! С тревожным сердцем вошел Илья в большой, теперь пустынный двор с разбитыми и полусожженными домишками и флигелями. Только лишь полуодичавшие кошки, испуганно глянув на незнакомого человека, юркнули в развалины.
Он стоял, прислонившись к стволу обгоревшего дерева, и с горечью глядел на этот пустынный, заросший бурьяном двор. Хотел уже было повернуть оглобли, как вдруг из какой-то хилой, полуразвалившейся избушки вышел высокий, сгорбленный человек в пенсне на остром носу, в старомодной помятой шляпе, с зонтиком в руке. На нем мешковато висел сильно истрепанный и весь в заплатах желтый пиджачок допотопных времен. Сквозь толстые стекла пенсне он пристально, чуть испуганно всматривался в военного. Приложив сухонькую руку с длинными пальцами музыканта к большому уху, хрипловатым голосом спросил, кого ищет товарищ. Получив ответ, скорбно махнул рукой, покачал седой головой.
— Да, молодой человек, — вздохнул тяжело, — разве теперь найдешь кого-либо после такого страшного кошмара, который мы тут пережили? Долго еще люди будут искать друг друга после всего ужаса! Слыхали, может быть, про Бабий Яр? Там, за сырецким лесом. Фашисты согнали туда, к яру, десятки тысяч больных стариков, калек, женщин, детей и расстреляли их из пулеметов… А потом они туда, к тому жуткому месту, гнали тысячи и тысячи военнопленных, убивали и сваливали в яр… После массового убийства расстреливали кого попало — разве сочтешь все жертвы? А там были евреи, украинцы, русские. Всех подряд швыряли в эту яму… Нигде в мире не было еще такой могилы. Разве передашь словами, что там творили палачи? В Бабьем Яру еще и поныне, должно быть, бушует невинная кровь наверное ста тысяч жертв — женщин, стариков, детей… Когда ты стоишь над этим яром, кажется, что земля еще колышется от заживо похороненных… Да, больше ста тысяч киевлян нашли в той страшной могиле вечное успокоение. Десятки тысяч горожан угнали палачи в свою Германию на погибель, на муки. Кто остался жив, при оккупантах бежал куда глаза глядят в поисках крова, куска хлеба, подальше от этих варваров… Многие семьи успели выехать, эвакуировались, отправились вместе со своими заводами и фабриками… Где же, милый человек, теперь кого-нибудь сыщешь? Должно пройти немало времени, пока живые вернутся, съедутся, найдут друг друга… Хуже, чем после всемирного потопа!..
Старик, очевидно, принадлежал к тем, у кого сильно болела душа. И он рад был, что встретил человека, перед которым можно излить наболевшую душу… Его темные, блестевшие от непрошеных слез глаза, должно быть, насмотрелись ужасов и теперь, поведав о том, что сам видел, пережил, старик не в силах был совладать с собой.
Ему здесь не было с кем поделиться своими горестями. Он остался одиноким. С первых минут всеми фибрами души возненавидел этих фашистских душегубов. Инженер-электрик по профессии, он чудом избежал казни. Палачи убили его старую жену и дочь: когда гнали к Бабьему Яру их соседей, они выбежали на улицу, чтобы спасти кого-нибудь. В тот самый день он поклялся, что будет нищенствовать, голодать, но на работу не пойдет, не даст света оккупантам. Пусть, гады, погибают в темноте! С тех пор он ушел в себя, редко когда выходил из квартиры. Его несколько раз волокли в полицию, избивали, требовали, чтобы он по-прежнему работал на станции, но он наотрез отказался. Издевались над ним, грозили расстрелять. Он покинул свое жилище, забрался в какой-то подвал и тут остался жить, чудом уцелел, один в опустевшем дворе…
У него был знакомый, хороший приятель, старый парикмахер, у которого еще отец и дед стриглись. Пришли палачи, погнали вместе с толпами стариков, женщин, детей к Яру, к Сырецким лагерям, туда, где были танковые гаражи. Этих людей якобы посадят в поезд и отправят в соседний город, где они будут жить и работать. Это было двадцать девятого сентября сорок первого года. С утра Львовскую улицу заполнила необычная толпа — шли старики, старухи, женщины с маленькими детьми на руках, тащили на колясках свой немудреный домашний скарб, везли больных и калек. Фашистские палачи с автоматами стояли вдоль всей улицы и подгоняли, избивали обреченных. Загнали в мрачные пустые казематы, приказали раздеться, оставить все свои вещи… Вот-вот, мол, придут эшелоны, и всех отправят в другой город на постоянное местожительство. Затем погнали несчастных к Яру и расстреляли из пулеметов. Тысячи и тысячи ни в чем не повинных жителей заполнили глубокий Яр… Вместе с мертвыми в пропасть швыряли раненых, еще живых. И долго после расстрела из пропасти доносились приглушенный плач и крики…
— А упомянутый парикмахер пошел со своим приятелем, добрым мудрым стариком Маргулисом, — продолжал старик. — Кто у нас не знал хорошего мастерового, человека благороднейшей души? Когда я разобрался, куда гонят людей, услыхал стрельбу, доносившуюся со стороны Яра, сказал ему: «Беги со мной, я тебя и твою семью спрячу у себя». А тот ответил: «За что они будут убивать нас, мирных людей?» И еще добавил: «Я пойду, куда весь народ мой идет. Я вместе со всеми…»
Когда уже были недалеко от ангаров, кто-то из полицаев узнал меня в толпе, ударил прикладом, вытолкал и крикнул: «Старый идиот, куда прешь? Ведь ты православный!» — «А разве они не такие люди, как мы?» — ответил я. Тогда полицаи стали сильнее бить меня, швырнули на землю, топтали ногами. Чуть живой доплелся домой…
Старик достал из кармана немного табака, сделал самокрутку, закурил. И продолжал, тяжело вздохнув:
— Страшно подумать, за что их убили! Недавно я пошел туда, к Бабьему Яру. Стою над пропастью, склонив голову, и плачу… А в сторонке вижу несколько человек. Беседуют между собой. «Почему же эти люди шли на смерть? Почему они дали себя убить? Надо было бороться…» — говорит кто-то.
Поверите, мне хотелось плюнуть ему в глаза. Избить. Неужели этот болван не понимает, что женщины с грудными детьми на руках, старики, калеки, немощные больные, выброшенные из больниц люди, с голыми руками, безоружные, не могли одолеть фашистских громил… Все молодые, здоровые ребята ушли воевать. Кто же, скажите, мог здесь противостоять тысячам гитлеровцев и полицаям, вооруженным до зубов!
Да что и говорить… Вот в Дарнице был огромный лагерь военнопленных. Около ста тысяч. И фашистские палачи расстреляли почти всех… Несколько десятков обреченных бросились на катов. И что? Безоружные узники, раненые, затравленные, голодные, обессиленные — что могли они сделать против танков, пулеметов?.. Страшные были годы!.. Что и говорить!
По впалым щекам старика, по густой щетине текли слезы. А Илья, когда он слушал этот чудовищный рассказ старого сломленного человека, почувствовал: горький ком все больше сжимал горло. Чтобы не заплакать, низко поклонился незнакомцу и неторопливо вышел на улицу, не сказав ни слова.
Ему уже незачем идти на Тургеневскую после того, как он узнал кошмарную историю о Бабьем Яре, о Дарницком лагере военнопленных. Что же он может теперь услышать о своем местечке, о Меджибоже? Там, где ступала нога фашистских извергов, остались массовые могилы, страшные руины.
Пора возвращаться на вокзал. Надо все же спешить домой. Но его как магнитом тянуло к любимой. Хоть издали посмотреть на домик Риты, на скамью под раскидистым кленом, где в последний раз сидел с ней. Впервые он тогда отважился поцеловать ее… Первый и, видать, последний раз в жизни.
Проехав несколько остановок в переполненном трамвае, Илья сошел и направился к перекрестку. Плелся как обреченный, нехотя, не представляя себе, зачем идет и что там застанет.
И все же торопился.
Вокруг громоздились развалины. В зарослях бурьянов виднелись воронки от бомб. Он долго оглядывался и ужаснулся, не узнав дома девушки. Пристально всматривался в пустынные дворики, некогда такие оживленные и шумные, а теперь безмолвные, покосившиеся, заросшие колючками.
Нигде ни одной изгороди, их, очевидно, давно растащили на топливо. И людей не было, словно сюда никто еще не вернулся. У кого же спросить и кто тебе что-либо скажет?
Вошел в один дворик, в другой, смотрел на тропинки, в оконца, где виднелись какие-то признаки жизни. Искал людей: может, что-нибудь знают, что-то ему посоветуют.
Страх охватил его — всюду ужасная пустота.
Уже хотел было повернуть, но вдруг в конце полутемного двора заскрипела дверь, и на пороге появилась высокая ссутулившаяся женщина с морщинистым бледным лицом, в черном платке. Она несла ведро, направлялась туда, где громоздилась гора мусора. Но, увидев военного, опустила ведро, уставилась на него пристальным взглядом.
— Кого, сынок, ищете? — спросила с тревогой в голосе. — Боже мой, я жду моего Петеньку с войны. И думала: не он ли это?.. Чуть сердце не разорвалось…
— Ничего, мамаша, придет и ваш Петенька, непременно придет, — сказал он, подойдя ближе. — Многие нынче возвращаются, и ваш придет. — Подумав, спросил, не знает ли она что-нибудь о тех, кого он ищет.
Она пожала плечами и, словно извиняясь перед офицером, что не может ответить на его вопрос, молвила:
— Разве теперь, сынок, так просто кого-то найти? Когда супостаты бежали из Киева, они выгнали все население… Много людей погибло в дороге. А еще до этого тысячи пошли в деревни, ибо тут умирали с голоду… А сколько наших пошло в Бабий Яр! Мой дом на Крещатике они разрушили: я нашла себе пристанище вот здесь. Если, даст бог, мой Петенька вернется, он даже не будет знать, где меня искать… Правда, я там написала на разбитой стене, куда перебралась… А здесь я, сынок, никого не знала и не знаю…
Он рассеянно слушал ее, понимая, что напрасно тратит время. Направился в соседний двор, заглядывал в оконца. Но и это ему ничего не дало. Еще больше расстроился.
Появились женщины, смотрели на него с интересом, подходили ближе. Каждая готова была прийти хромому офицеру на помощь, но никто не мог ответить на его вопрос.
Он прошел еще дальше. Потеряв всякую надежду, уже хотел отправиться на вокзал, как вдруг услышал быстрые шаги и оглянулся. К отдаленному домику-флигелю шла пожилая женщина, неся ведро воды из соседнего двора. Пристально посмотрела на военного с палкой: не сын ли? Подошла ближе. Потом поставила ведро и, затаив дыхание, негромко проговорила:
— Боже мой! Это не… Я могла бы поклясться, что очень знакомое лицо… — На минуту смолкла, подошла еще ближе и, не обращая внимания на людей, воскликнула: — Боже, кого я вижу!? Илья Френкис! Чтоб я так была здорова! Алик!.. — И, закрыв лицо руками, горько зарыдала.
Гость подошел к ней, протянул руку:
— Что вы, родная, — взволнованно сказал он. — Если жив, зачем же плакать? Успокойтесь… Как я рад, что увидел вас!.. А где все ваши? Где Рита?..
Женщина опустила глаза, поправила платок на голове. Заплаканное лицо озарилось едва заметной, растерянной улыбкой. Вместо ответа она обняла его и стала осыпать поцелуями.
— Боже мой, Алик вернулся!..
Женщина была счастлива, радовалась, сияла, словно увидела родного сына. Не могла поверить своим глазам, что перед нею тот самый милый, немного насмешливый паренек из Меджибожа, о котором дочка не переставала думать.
Как ни просил, ни успокаивал, мать Риты все плакала, голосила так, что сбежались люди из соседних домишек, окружили плотным кольцом ее и этого растерянного военного с палкой.
— Если б ты знал, Алик, как я счастлива, что вижу тебя, что ты жив! Где тебе знать, что пережили мы за эти годы! Последним пароходом чудом вырвались из Киева, когда немцы уже были там, в Голосеевском лесу, и возле Ирпеня… В пути нас несколько раз бомбили… Два парохода, набитые людьми, ироды потопили, а наш прорвался… Какой это был ужас! Идет пароход, переполненный людьми — женщины, дети, старики, больные, раненые, — а гады летят прямо на нас и бросают бомбы! Ну что тебе сказать, чудом добрались мы до Днепропетровска… Я себе тогда сказала, что на карачках поползу, а на пароход не сяду. Короче говоря, попали мы в Башкирию… Я и моя бедная девочка Рита… Муж и сын ушли на фронт… Сендер вернулся, а о сыне ничего не знаем.
Женщина умолкла, снова уставилась большими заплаканными глазами на нежданного гостя и, схватив его за руку, словно желая убедиться, что это именно он, сказала:
— Боже мой! Алик! Внук Гершелэ из Острополья вернулся живой!.. Какое счастье! Мы с Ритой молились богу за тебя… Даже не представляю, что будет с ней, когда увидит тебя…
И неожиданно спохватилась, взглянув на столпившихся соседок, которые завистливыми глазами смотрели на растерянного военного, стараясь угадать, кем он приходится этой заплаканной, потерявшей голову от радости женщине.
— Боже мой! Что ж мы стоим посреди двора?! Такой дорогой гость, а я не приглашаю в дом! Правда, какой это дом? Горе одно. Запущенный сарай. Но что поделаешь? Главное, что есть крыша над головой. Спасибо и на этом. Многие и такого не имеют. Думаю, что извинишь нас. Живем еще как на вокзале. Только недавно дернулись из Башкирии… Муж тоже только пришел с фронта, раненый, больной, но слава богу и за это… Зайди в дом, Алик, умойся, отдохни… Ты наверное голоден?.. Сейчас накормлю!.. Чем богаты… Уж не взыщи. Идем, идем, пожалуйста!..
Неугомонная женщина взяла ведро с водой и быстро направилась к крылечку.
Илья переступил порог полутемной комнатки, где были набросаны узлы, — хозяева, видно, только недавно приехали. В углу стоял видавший виды солдатский мешок, должно быть, отца Риты. Сердце сильнее заколотилось. Илье казалось, что из боковой двери сейчас выбежит та, о которой мечтал все это долгое время. Но нет, кроме ее матери никого не было. И он удивился.
А растерянная хозяйка суетилась, ее знала, за что раньше браться, где усадить, чем потчевать дорогого гостя.
— Ой, Алик, прости, что у нас тут такой беспорядок. Ничего еще не успели. Недавно вернулись домой. Можешь представить, из какого пожарища мы тогда вырвались?.. Чудом спаслись. Многие не успели уйти из Киева и погибли в Бабьем Яру. Может, слыхал, что тут творилось, когда ворвались фашистские злодеи. Столько жертв, слез, столько горя! На днях только демобилизовался мой солдат, Сендер. Правда, израненный, живого места на нем нет. Но спасибо, что хоть таким пришел. И это большое счастье! Сколько жен не дождались и не дождутся своих кормильцев!.. Ой, дорогой Алик, ты, верно, голоден? Сейчас же я подогрею суп… Правда, такого гостя супом угощать не положено… Но так неожиданно приехал. Одну минуточку, скоро мои вернутся. Сендер и Ритонька пошли на рынок, может, что-нибудь достанут… Вот-вот появятся! Что ты все смотришь на часы?..
— Страшно тороплюсь… Ребята ждут меня там на вокзале… До отхода поезда осталось немного времени…
— Какого поезда? Что за поезд? — испугалась она. — Разве ты не подождешь, пока мои вернутся? Да что же это?
Она развела огонь в печке, раздвинула кастрюльки и вернулась к гостю:
— А куда, Алик родной, теперь держишь путь? Ты что же, не совсем еще освободился?
— В Меджибож спешу…
Она опустила голову, заплакала навзрыд. И, вытирая краем фартука слезы, сказала скорбным голосом:
— Кого ты уже там застанешь? Всех палачи погубили… Возле старой цегельни две огромных могилы… И все они там… — Не переводя дыхания, захлебываясь слезами, продолжала: — И наши все родные, и твои, Алик, там лежат… Спешить в местечко уже нечего… Передохнешь у нас немного, может, все поедем туда поплакать над их страшной могилой. Все там погибли. Все!
Гость стоял у полуоткрытого окна молча, недвижно, подавив в себе жгучую боль, горечь, с трудом сдерживай слезы.
Ему не хотелось встретиться глазами с этой доброй женщиной, которая только что словно пришибла его, отняла последнюю надежду, теплившуюся в его душе.
Мысленно повторял ее слова. Значит, он остался теперь один на всем белом свете? Ни матери, ни сестер, ни родных… Один…
Казалось ему в эту минуту, что из-под ног уходит земля и он повис в воздухе. Один… На всем свете… Один как перст!..
Женщина надолго замолчала, глядя на его согнутую спину, опущенную в глубоком горе голову. Не представляла, как его успокоить. Стала казнить себя за то, что так сразу выпалила страшную весть о Меджибоже, о матери, о сестрах. Вот еще, не могла повременить! Совсем человека пришибла! Правду говорил когда-то Гершелэ из Острополья: кабы не было таких длинных языков у женщин, мужчины дольше жили бы на свете!.. Волос долог, а ум — с гулькин нос…
Как бы желая загладить свою вину перед ним, стала шумно возиться у огня. И заговорила снова:
— Это наше общее горе, что поделаешь, дорогой Алик! Если б не изничтожили эту гитлеровскую нечисть, у всех была бы одна доля. А сколько люди намучились!.. Мы добрались тогда до Башкирии — это почти на краю света. Возле Уфы жили в только что сколоченных бараках. И как трудно было! Работали вместе с Ритой на заводе. По две, а то и по три смены не уходили из цеха. С ног валились, но трудились для фронта. Знали, что вам на войне куда тяжелее… Да что ж это они там замешкались? — вдруг спохватилась она, выглянув в окно… — Сейчас, еще несколько минут, и заявятся!.. Да, знаешь, Алик, о чем попрошу тебя. Может, посидишь там, в другой комнатушке? Рита моя вернется, чтоб сразу тебя не увидела… Ты прости… Ослабели все за эти годы, нервы не те, да и сердце… Я ее подготовлю… Боже мой, как она ждала тебя! Писала по всем адресам, искала. А ей каждый раз отвечали одно и то же: «Лейтенант Илья Исаакович Френкис пропал без вести…» Что это такое «без вести» — кто знает? Мы тебя уже оплакивали… А ты, слава богу, жив! Какое счастье! Да, и еще тебе скажу, Алик, она каждый свободный день бегала на вокзал, высматривая санитарные поезда. Искала тебя среди раненых. Ходила дежурить в госпиталь. Думала, что встретит кого-нибудь, кто был с тобой в одной части… Только она одна верила, что ты жив!
От этих слов лицо гостя немного просветлело, а глаза оживились. Он даже стал реже посматривать на часы.
Налила ему супа, и на него сразу повеяло чем-то домашним, родным. Он покосился на пар, поднимавшийся над тарелкой, почуял запах свежего хлеба. Но как ни был голоден, все же не присаживался к столу. Не до еды теперь!
Его тревожило иное. То и дело посматривал в окошко, нервно ходил взад и вперед по комнате, да и хозяйка волновалась, что мужа с дочерью долго нет.
— Ешь, Алик, ведь ты с дороги… Проголодался… Ешь родной, и не взыщи, что скудное угощенье… Поди знай, что у нас сегодня будет такой дорогой гость!
Он слушал ее рассеянно. Нетерпение мучило его: время бежит, а Риты не видно…
Так и прозевал момент, когда послышались быстрые мелкие шаги. Дверь широко распахнулась, и сноп солнечных лучей проник в мрачную комнату, осветив все ее уголки.
Девушка застыла на пороге, увидав вдруг незнакомого человека в военном. Долгую минуту смотрела на него испуганным взглядом, чувствуя, как сердце останавливается. И наконец чуть слышно вымолвила:
— Алик?.. Боже мой, вернулся!?
Кошелка с покупками выскользнула из ее рук, и яства рассыпались по полу. Она не смогла и шагу сделать, чтобы подойти к нему. Закрыв лицо руками, заплакала и выбежала в соседнюю комнату.
Отец вошел и сразу увидел Алика.
— Какой гость к нам пришел! Алик, родной! — Подбежал к нему, крепко поцеловал, отстранил от себя, присматриваясь и не веря своим глазам, что это тот самый парень, которого уже не надеялся увидеть. — Боже мой, какое счастье, что ты жив! Да, теперь я уже буду верить в чудеса! — Посмотрев на стоявшую в углу палочку, горестно усмехнулся: — Вижу, Алик, из капитального ремонта?..
— Да, Сендер дорогой, помучили меня доктора, чуть на тот свет не отправился! Резали, сшивали, как кролика!
— Ничего! А какой солдат вышел из этой страшной войны целым? Всем пришлось хлебнуть!.. Как когда-то говорил в Меджибоже наш старый мясник: «Лишь бы кости, мясо будет!»
Он расстегнул ворот вылинявшей солдатской гимнастерки, снял фуражку, посмотрел на жену, возившуюся у печки, на дочь, которая вытирала заплаканные глаза.
— Чего мы стоим? — закричал он. — За эти самые деньги можно ведь присесть! — И увидев, что жена вслед за дочерью тоже заплакала, рассердился: — Что за слезы!? Такой гость пришел, а вы, бабы, плачете! Радоваться надо! Сколько можно рыдать? Довольно! А ну, взять себя в руки! Смирно! Выше головы!
Он достал из кошелки покупки, выложил все на стол, кивнул супруге:
— Пировать сейчас будем, а не плакать!
— Пировать… — взглянула на него жена, мол, какой пир может теперь быть, если она, кроме постного супа, ничего не состряпала. — Чтобы пировать, надо что-то выпить. А кроме супа и чая, в доме ничего нет… — сказала виновато…
— Как это ничего нет? — притворившись грозным, перебил ее хозяин дома и направился к своему вещевому мешку. — Чтоб у солдата да ничего не было про запас — такого не бывает! Какой же это солдат? Все у нас найдется ради такого гостя!
Он вытащил из мешка алюминиевую флягу и гордо поставил на стол.
— А это что? Наркомовские сто грамм!.. Видишь, Алик, это я везу из самого Берлина. Не притрагивался к горючей жидкости все время. Дал себе обет: распить только с хорошим гостем, который первым придет в наш дом… Значит, тебе повезло! Очень рад, что ты первый…
Старый солдат был необычно взволнован встречей со своим славным земляком. Не мог вдоволь наглядеться на него. Его добродушное загорелое и мужественное лицо светилось большим волнением.
— Старушка, — нежно произнес он, откупоривая баклажку, — ты что же, решила кормить нас и нашего гостя болтовней?
— Нет, нет, я сейчас, одну минуточку… — молвила она, нарезая огурцы и хлеб. — Сама не знаю, на каком я свете… Сейчас, сейчас… Все у меня валится из рук… Даже не снилось мне, что придет к нам такой гость!
Сендер c большим знанием дела стал разводить спирт. Разливал бережно по кружечкам — себе и Алику покруче и побольше, а жене и дочери понемногу. Он кивнул, чтобы все присели к столу — тут, мол, мешкать нельзя, спирт может улетучиться.
Не успел он провозгласить первого тоста, как послышался шум за дверью и вбежали двое.
— Если бы мы нынче вспомнили мессию, он наверняка появился бы! — воскликнул Сендер, здороваясь с вошедшими. — Погляди-ка на этих молодцов, Алик? Ты что же, не узнаешь? Меджибожане!.. Наши земляки!
— Как же, узнаю! — обрадовался гость и поднялся навстречу.
— Наследник Гершелэ из Острополья!..
— Чтоб ты здоров был! Такой гость! — Перебивая друг друга, они стали обниматься со славным земляком. А он настолько возмужал и изменился за эти годы, что его с трудом можно было узнать.
Хозяин дома, наполнив еще две кружечки, остановил пришедших:
— Ну и нюх у вас, дорогие мои земляки. За версту почуяли запах спирта! Давненько они зарились на мою флягу, да я ее свято берег, Алик. Сердце подсказывало, что ты приедешь!
А землякам сказал:
— Полегче обнимайте нашего Алика. Не видите разве, что он только из капитального ремонта?..
Все уже сидели за столом. И тогда хозяин поднял кружку.
— Ну что ж, мои дорогие, чтобы жидкость не испарилась, давайте выпьем. После того, что каждый из нас пережил за эти годы, сам бог велел выпить лэхаим, что по-нашему значит: к жизни! — И, повернувшись к гостю, добавил, ласково глядя на него: — Видишь, Алик, дорогой, какая сила заложена в этой фляге! Почуяли наши земляки и сразу к нам прилетели, как пчелы на гречку…
— Что ты говоришь, Сендер, — вмешалась хозяйка. — Вовсе нет! Они почувствовали, что дорогой гость к нам приехал, а не твою флягу… Ну и слава богу!
— Ладно, пусть так… Давайте выпьем первым долгом за Победу! За то, чтоб больше никаких войн не было на свете!
— Вот это другой разговор! Лэхаим! К жизни!
Все выпили и долгую минуту молчали. Стали закусывать, не сводя глаз с гостя.
Девушка сидела в стороне, возле матери, взволнованная, задумчивая. Изредка улыбалась, смеялась вместе со всеми. Но чувствовалось: была не в большом восторге от того, что соседи-земляки неожиданно пришли сюда…
В самом деле, они заняли ее место — сели с гостем рядом, выпили и стали засыпать его вопросами, а это ей явно не нравилось.
Столько Рита должна была ему сказать! Оставили бы их наедине хотя б на несколько минут! Ведь она еще и двух слов не успела произнести! А гость, видно, тоже об этом думал, отвечал на вопросы земляков рассеянно и невпопад.
Илья снова взглянул на часы, и хозяин дома перехватил его взгляд.
— Чего ты, сынок, на часы поглядываешь? Спешишь?..
— Там, на вокзале, мои приятели ждут меня… Хоть бы на поезд не опоздать… — неуверенно произнес Алик.
— Что? Поезд? — вытянулось лицо хозяина, и все смолкли. — Мало накатался ты за эти годы? Хватит!.. Побудешь немного у нас. Или наша компания тебе не нравится?..
— Что вы, дядя Сендер! Очень у вас нравится. Но я теперь направляюсь в Меджибож… Хочу туда съездить…
Все притихли. И кто-то из земляков сказал:
— Понимаем тебя, дорогой Алик, но пока незачем спешить…
— Это верно… — тяжело вздохнув, вмешался Сендер. — Побудешь немного с нами, придешь в себя. А туда, к могилам наших родных, мы позднее поедем все вместе… У каждого кто-то там да остался…
— Мы сегодня тебя никуда не отпустим… — закричали все хором. — Трудно тебе, сынок, будет там одному.
Алик встретился с грустным взглядом девушки. Понял: она ему никогда не простит, если он уедет. И растерялся.
Да, он был неточен, когда сказал, что сегодня должен уехать. Не уедет, пока не побудет с Ритой наедине, пока они не поговорят. Столько лет ждал этой минуты! И как вообще мог подумать, что так скоро уедет, не поговорив с ней? Это понятно, что его тянуло в родное местечко. Но, в самом деле, после того, как он узнал, что там произошло, туда, наверное, нечего спешить…
Сендер тем временем разливал в кружки крепкий напиток. Выпили за упокой души погибших. Затем он предложил, дабы не испортить эту долгожданную встречу, гуртом пойти с Аликом на вокзал. Там он попрощается со своими новыми друзьями, которые, видно, уже ругают его, заберет свои солдатские пожитки. И вернутся сюда.
Все согласились.
Алик встретился с глазами девушки, и оба одновременно улыбнулись. Этот взгляд обрадовал его больше, чем тот, который она взметнула на него несколько минут назад…
Оживленной гурьбой направились к вокзалу.
Раскрасневшийся, взволнованный Илья, слегка прихрамывая и опираясь на палку, вышел на перрон, протиснулся в тот уголок, где ждали его попутчики.
— Товарищ старший лейтенант! — крикнул невысокий подтянутый старшина с длинными темными усами. — За опоздание получаете срочное задание — пойдете к коменданту вокзала, узнаете, когда будет наш поезд… Мы уже не знали, что делать с вашими вещами… А сказали, что скоро вернетесь…
— Что ж, к коменданту могу сбегать, — весело смеясь, ответил Илья. — А опоздал я по уважительной причине… В плен попал, — кивнул он на своих земляков. — Не отпускают… Четыре года не виделись… — И, окинув добрым взглядом попутчиков, которые тесным кольцом окружили ого, добавил: — Мне придется здесь немного задержаться…
Товарищи посмотрели на него с удивлением. А старшина задержал взгляд на красивой стройной девушке с пышными волосами, растрепанными на ветру. Перевел глаза на оживленного, сияющего офицера, покачал головой и многозначительно вздохнул:
— Ну, конечно… Понятно, товарищ старший лейтенант! Причину признаем весьма уважительной… Если б я встретил такую землячку, тоже дальше Киева не поехал бы… И тоже сразу сдался бы в плен…
Окружающие разразились громким хохотом. Растерялась и Рита, покраснела, закрыла руками глаза и отбежала в сторону.
— Да, видать, навсегда потеряли мы нашего веселого попутчика, — добавил высокий худощавый капитан.
— Что ж, нас только старшой должен веселить? — сдался старшина, надевая пилотку на лысую голову. — Есть причина поважнее, товарищ капитан…
— Десять ноль в ее пользу… — добавил кто-то со стороны.
— Старший лейтенант, не забудьте пригласить на свадьбу!
— Адреса наши запишите, на всякий пожарный случай.
— Что вы, ребята, — растерянно посматривая на смущенную девушку, сказал Илья, — это я встретил здесь моих земляков…
— И землячек…
— Ну и землячек… — подтвердил он.
— Так вот я и говорю, товарищ старший лейтенант… — не отступал старшина. — В добрый вам час! Дело молодое… До чего хотелось бы уже погулять на свадьбе! Четыре года не гуляли!..
Илья собрался еще что-то сказать, но на перроне началось большое оживление. Приближался поезд. Люди, захватив свои пожитки, засуетились, бросились в разные стороны.
Через несколько минут Илья стоял возле вагона, из окон которого выглядывали сияющие лица бывших попутчиков. Он весело прощался со всеми.
Эшелон тронулся.
Старшина с трудом пробрался в тамбур. Махая рукой, он громко кричал:
— Прощайте, старший лейтенант! Желаю успеха! А если в самом деле дойдет до свадьбы, не забудьте пригласить!.. Со своей старушкой непременно приеду… Мой адресок у вас записан… Черкните на всякий случай. Счастливо вам, счастливо!
До отказа переполненный военными и штатскими состав прогромыхал на развилке. Алик со своими земляками стоял на опустевшем перроне, махал пилоткой вслед бегущим вагонам, что-то кричал. Но его голос тонул в шуме набиравшего скорость поезда.
А ребята все махали руками веселому спутнику, а из крайнего оконца еще долго виднелись лысая голова старшины и его длинные усы.
Илья еще немного постоял у края перрона, провожая добрым взглядом убегающий эшелон. А когда он скрылся вдали за поворотом, сказал:
— Чудесные ребята эти фронтовики!.. Знаете, говорят, люди на войне ожесточаются, становятся злыми. Но, ей-богу, это неправда… Какая-то особая добрая черта у наших. Задушевные люди! Видали какие! Уже и на воинов не похожи.
— Да, людям больше по душе мир, чем война, — вставил задумчивый Сендер. — Наши любят жить, трудиться, а не убивать и не умирать… Ничего, скоро сбросим с себя это военное обмундирование и оденемся по-мирному…
— Оно, конечно, так, — проговорил Алик. — Но то, что пережили все наши люди, еще на многие годы останется в памяти… Эти страшные раны, наверное, никогда не заживут…
— Что ты с ним споришь, Алик, — вставил один из земляков. — Не забудь, наш Сендер — знаменитейший в городе портной, а не какой-нибудь полководец. Ему нужно скорее садиться за швейную машину, мастерить фасонные костюмы, гражданскую одежду. Он истосковался по мирной работе…
Сендер рассмеялся:
— Что ж, не скрою… Это, конечно, правда… Но сегодня меня никакая работа и никакая политика не интересуют. Там в баклажке еще осталось горючее… Были времена, когда мы бросали бутылки с горючей смесью под фашистские танки. Сегодня надо все мое горючее допить до конца. Такой повод у нас! Так давайте же, земляки, шире шаг! Моя старуха нас уже, видать, заждалась!
— Да, да, надо спешить!.. — вставила девушка, которая все еще краснела и не могла прийти в себя от острот в адрес ее и Алика.
Месяц промчался подобно сладкому сну.
За это время Илья почувствовал себя как в родном доме. Все дружно взялись приводить в порядок жилище: чистили полы, покрывали известкой стены, мыли окна, скребли двери. В самом деле, сколько можно жить в таком запустении?
Больше всех старались солдаты — Сендер и Алик. Где-то достали доски, инструмент, сколотили стол и табуретки, соорудили шкафчик, чтобы вещи не валялись где попало. Заменили на крыльце ступеньки, которые совсем прогнили. Мать и дочь пошили для окон занавески из марли, смастерили из лоскутков дорожки. Работали не покладая рук. Со стороны могло казаться, что здесь готовятся к какому-то большому торжеству.
Так оно и случилось. В эти дни Алик и Рита пришли к родителям просить благословения на брак. Отец и мать были счастливы. Они давно это предвидели. Горестно стало только оттого, что не дожили до этого дня мать Алика, сестры. Но что поделаешь.
Обидно, что нет возможности устроить настоящую свадьбу, как этого заслуживали молодые. О каком торжестве могла идти речь, когда все были раздеты, разуты и не нашлось даже материала, чтобы сшить невесте свадебное платье. Но пришли к заключению, что не в этом счастье.
И все же отец решил: раз выжили в такое тяжкое время, стоит постараться кой-какую свадьбу устроить. Надо пригласить прежде всего земляков, родичей, знакомых. Это ведь первая свадьба после войны. И если на то пошло, она должна напомнить хоть в какой-то мере былые празднества — с музыкой, танцами.
И в тот самый день, когда молодые зарегистрировались, в дом портного собрались все меджибожчане, которые находились уже в городе или поблизости, ближайшие соседи. Нашелся человек с аккордеоном, другой — со скрипкой, третий — с барабаном. Чем не оркестр?!
Шикарного торжества, правда, не получилось. Но все же достали немного водки и вина, кое-какие продукты. С помощью подруг состряпали ужин, спекли пирог, который оказался на славу. У кого-то одолжили свадебное платье, нарядили невесту как в добрые мирные времена. Рита была необыкновенно хороша и мила. Кто-то принес жениху старенький пиджак и белую рубашку с галстуком, а брюки пригодились свои, казенное галифе, и сапоги на нем были добротные. Словом, чем не настоящий жених?
Гости сидели на наскоро сколоченных из нетесаных досок скамейках; из снятых с петель дверей соорудили длинный стол. Накрыли его плащ-палатками, которые Сендер и Алик привезли с войны.
После первых тостов, когда люди немного оживились, заиграл наскоро созданный оркестр. Но что-то долго никто не выходил танцевать. Вместо улыбок на глазах у людей видны были слезы. Но вскоре пришла и радость. В самой деле, есть от чего радоваться. Первая свадьба за четыре тяжких года войны!
И скоро вышли люди из-за стола. Смешались задорный «фрейлэхс» и горестный плач женщин, головокружительная мазурка и горькие воспоминания о прошлых торжествах.
Это была необычная свадьба, куда почти все гости — молодые мужчины пришли в военной одежде, еще пропитанной запахом пороха, дальних дорог, землянок и госпиталей. На гимнастерках и на кителях вчерашних воинов сверкали боевые ордена и медали, желтые и красные нашивки ранений.
Многие пришедшие на это торжество носили те самые мундиры, в которых воевали под Сталинградом и на Курской дуге, на Висле и Одере, в Берлине!..
Было весело и все же тяжело на душе.
Кто-то из присутствовавших простуженным голосом затянул старинную народную песню:
Свадьбу мы играли в казарме… Ротный дядька тоже был при сем. Ударом в спину он меня поздравил: — Царю служи, братишка, орлом!..Песню немногие подхватили. Не до них все же, и не до танцев… У каждого на душе еще лежал тяжелый камень.
Люди восхищенно смотрели на милых молодоженов, качали головами, считая, что они, конечно, заслужили более веселой и богатой свадьбы… Да что поделаешь.
Должно быть, еще долго-долго так будет на свадьбах, на всех торжествах. Ибо память людей — не дырявая бочка. Горечь не проходит быстро, раны заживают медленно…
В ГОСТЯХ У САМСОНА МУДРОГО
У него было вполне благозвучное имя — Самсон. Но в Меджибоже его называли не иначе, как Самсон-бекер — Самсон Мудрый… По какой, спросите, причине? Очень простой!
Где же, скажите на милость, видано, чтобы в Меджибоже оставили человека без прозвища?
Иным, бывало, давали здесь такие, что хоть камень на шею — уши вяли и душа стыла! С таким прозвищем приходилось прятаться, — на улицу нос не высунешь. А его называли просто Самсон Мудрый, или Самсон — пекарь, хлебопек. Бекер…
Почему, хотите знать, бекер, что в переводе означает пекарь?
Не потому, упаси бог, что он был лгуном. А ведь в Меджибоже испокон веков о брехуне говорили: «О, этот бекер — пекарь — печет ложь, как бублики!..» У старого Самсона не было такой слабости — лгать. Наоборот, он этого терпеть не мог!
Ни он, ни отец, ни его дед никогда не лгали. Они в местечке были людьми почитаемыми, работали до седьмого пота, короче говоря, потомственные пекари, кормившие хлебом и булочками, не говоря уже о бубликах и крендельках, чуть ли не полместечка.
Этим и славились.
Можно смело сказать, что из всего рода старого пекаря этот слыл чуть ли не самым добрым весельчаком, отзывчивым и работящим человеком! Что и говорить: местная знаменитость! Без него никакие новшества не начинались и не кончались! Не было такого события, в котором не участвовал бы Самсон!
Не проходило митинга, собрания, чтобы он не выступил с речью. Никто здесь не помнит солидного спора или крупного конфликта местного значения, который разбирался бы без участия этого мудрого соседа.
К его слову все прислушивались. Это, как утверждали, голова! Иные говорили, что у Самсона светлейшая совесть. И живи он не где-нибудь в захолустье, не в маленьком местечке Меджибоже, который славился своей древней историей, старинной крепостью да знаменитыми мудрецами, а в большом городе, его сразу бы избрали судьей, а возможно, и повыше! Правда, немного мешало то, что он не был очень силен в грамоте.
Уже сказано, что у него обнаружилась масса достоинств. Но самое главное — а это качество, вы должны знать, в Меджибоже очень ценилось, — он славился как шутник и острослов, под стать самому Гершелэ из Острополья…
Случалось, печь закапризничает, и ни хлеб, ни булочки не получаются, как ему хотелось бы, и покупатели начинают крутить носом, но он не падает духом. В таких случаях его выручали шутки и остроты. Он всегда и во всех домах считался желанным гостем. Мог даже завалиться нежданно-негаданно посреди ночи к кому-нибудь из соседей и сесть пить чай на два-три часа. Ни одна свадьба, ни одно торжество в местечке не обходились без него. И если на свадьбе не было бадхена, то есть свадебного шутника-затейника, никто не расстраивался. Знали, если присутствует пекарь, никакой другой балагур не нужен!
Обожали этого человека и стар и млад. Да и как могло быть иначе, скажите на милость, если все выросли здесь в полном смысле этого слова на его хлебах! Все вынуждены были прибегать не так к нему, как к его булочкам и кренделькам.
Самсон постоянно стоял на своем. Он говорил:
— Зачем вам больше, меджибожский житель не мой до тех пор, пока мать кормит его своим материнским молоком. Но едва только отлучила от груди, сей гражданин немедленно переходит на мое полное попечение, на мои хлеба!..
Старик отлично знал, что именно каждый едок любит. И какой у каждого человека аппетит.
Малыши, у которых только-только зубки прорезались, к примеру, обожали бублички с маком. Школьники любили есть пухленькие крендельки и пышные булочки с сахаром. Старики поедали несметное количество калачиков, французских булочек. Балагуры-извозчики, значит, сапожники, портняжки и грузчики — тем подавай добрую краюху ржаного хлеба.
И на все это он был большой мастер, как, впрочем, и его предки, черт их не возьми!
Кто из пекарей Меджибожа и всей округи мог сравниться с дядей Самсоном? Да, пожалуй, никто!
Было время, когда он владел собственной, правда, небольшой, пекарней — наследство от отца и деда. Упаси бог, не пользовался он чужим трудом! Работали у печи и желобов только его дети и жена.
Это была в своем роде эдакая артель. Но когда кустарные заведения вышли из моды, старый пекарь со своей оравой перешел в кооперацию.
Из-за конфликта со старым знатоком хлебопекарского ремесла в Меджибоже дело ничуть не пострадало. Булки от этого не стали ни хуже, ни лучше, ни свежее, ни черствее!
Заведение Самсона оставалось таким же, как прежде. Правда, оно теперь называлось не частной пекарней, а почему-то филией.
Так дело тянулось до начала Отечественной войны. В первый же день погасли печи.
Старый пекарь в неизменном колпаке и фартуке, с загорелым лицом и добрыми глазами, окруженными сетью морщинок, стоял на пороге филии и грустно наблюдал, как молодые ребята, простившись с родными и близкими, с котомками за плечами спешили в военкомат.
Глубокое горе появилось в глазах пекаря. Он чувствовал, что предстоит многое пережить… Так неожиданно обрушилась фашистская лавина на страну. Сбросить бы с плеч пару десятков лет, и он тоже пошел бы на войну вместе с молодыми парнями. Тоже подставил бы плечо, чтобы скорее разгромить ненавистного врага, мерзкого Гитлера с его кровожадной сворой.
Но что долго говорить. Вместо фронта старого пекаря с семьей отправили далеко на Урал, и там он кое-как прожил эти тяжелые годы. Но как только услышал, что Красная Армия приближается к Бугу, отправился с женой в обратный путь.
Один бог ведает, с какими трудностями добрался он до местечка и как пережил то, что застал дома после изгнания оккупантов.
От улицы, где он жил, осталась груда камней. А ведь там старик провел свои лучшие годы. После недолгих поисков он нашел полуразрушенный домишко, привел его в божеский вид и постепенно свил себе новое гнездо.
Самсон один из первых вернулся домой из эвакуации.
Годы были уже не те, и здоровье не такое, что прежде. А ведь в свое время он легко поднимал два мешка муки и бежал с ними на крутую горку, где стояла его пекарня. Л еще раньше, в молодости, мог взвалить на плечи еще больший груз и, встретив соседа, остановиться с ним на полчасика потолковать о жизни и политических делах…
Да, водилась когда-то силенка. А теперь?..
Теперь ему уже нелегко даже принести пару ведер воды из колодца. Но, несмотря на это, все же трудился день и ночь. Знал, что, кроме него, некому работать. Кто же все в доме сделает? Может, те, что лежат в земле за местечком?
Вскоре он и печь сложил. Пока восстановят здесь большую пекарню-филию, придется ему изготовлять хлеб и булочки для прибывающих и для тех, кто чудом уцелел, особенно для возвратившихся с войны солдат.
Частенько старый пекарь, надев свой видавший виды пиджак, помятый картуз и взяв толстую суковатую палку, отправлялся на станцию встречать поезд. У него могли не только узнать все новости Меджибожа, но также находили уголок, чтобы пожить несколько дней, пока подыщут какое-либо жилище.
Нельзя сказать, что много знакомых земляков он встречал на станции. Возвращались издалека одиночки. Многие, узнав, что осталось от Меджибожа, застревали в пути, устраивались в других местах. Приезжали отдельные семьи, которые эвакуировались в страшные первые дни войны, вернулись некоторые с фронта, инвалиды из госпиталей. Старик радушно их встречал, помогал первое время чем только мог. Всем прибывшим радовался будто родным, оказывал посильную помощь.
Очень поседевший пекарь совсем было пал духом. По несколько дней ни одна душа сюда не приезжала, словно Меджибож навсегда забыт богом и людьми. От этого становилось тяжело на душе. Боже, какое это когда-то было веселое местечко! Кажется, во всей округе не бывало так шумно, как здесь! Никто, кажется, так не умел смеяться, радоваться, шутить, как эти люди. Кто здесь не рассказывал бесконечные истории и анекдоты, смешившие до колик даже самых мрачных людей! Какие парни и девчата тут жили! Какие забавные балагуры-ремесленники попадались на каждом шагу! И как ни было горько на душе людям, никто не падал духом, не склонили головы, продолжали шутить всем бедам на зло!
А теперь?
Сердце разрывалось! И он часто повторял, глядя на страшные руины, поросшие бурьянами:
«Меджибож, Меджибож, что с тобой стряслось. Где твой смех? Кто придет теперь поднимать тебя из руин? Откуда возьмутся руки, которые излечат и придадут местечку былую красу и раздолье? Кто будет петь веселые песни, кто будет плясать на свадьбах, о которых здесь уже давненько позабыли?!
Что с тобой сталось, столица мудрости и смеха целого края, столица Балшема и Гершелэ из Острополья?!
Кто тебя возродит? Городок со славной историей, где жили в дружбе и согласии и трудились рядом веселые мастеровые — украинцы, евреи, русские, поляки… Они вместе радовались и горевали, плакали и смеялись… И вот ворвались сюда фашистские палачи и смели все на своем пути, оставив лишь массовые могилы. Ни женщин, ни детей, ни стариков, никого, гады, не пощадили! Проклятые, во что превратили эти звери в человечьем облике некогда чудесное местечко!»
Но Самсон не прекращал ездить на станцию в ожидании людей с Большой земли. Может, встретит кого-нибудь из знакомых, друзей, их детей, внуков. Расстрелянных уже не дождешься. Но те, которые успели выехать отсюда в глубокий тыл, и ребята, ушедшие на фронт, пусть не все, но хоть некоторые ведь наверняка вернутся! Как может быть иначе? Разве человек способен забыть свой родимый угол? Если не навсегда, то хотя бы на время, а приедут! Хотя бы для того, чтобы проведать могилы родных и близких, расстрелянных и замученных…
Тех, кто вернется, он встретит с распростертыми объятиями, как сыновей и дочерей. Только бы приехали, да поскорее. Он ведь не может жить без людей — помрет от тоски и скуки!
В один из таких дней старый пекарь стоял в ожидании поезда на станции, опершись о свою суковатую палку, и размышлял о жизни.
Подошел запыленный, задымленный поезд, и из одного переполненного вагона вышел на платформу стройный военный с худощавым лицом, русыми волосами и выразительными светло-голубыми глазами, в которых затаились глубокая боль и горечь.
Старый пекарь сквозь треснутые стекла очков внимательно всматривался в молодого человека, на котором ладно сидел офицерский мундир без погонов. Лицо пекаря сморщилось под острыми лучами солнца; брови в удивлении поползли вверх. Он медленно приблизился к незнакомцу, уставился на него долгим, пытливым взглядом. И наконец сказал:
— Шолом алейхем, здравствуйте… Могу поклясться — вы чем-то мне знакомы! Очень напоминаете одного хорошего человека! Дай бог память… Вы часом не наш, меджибожский житель?
Тот раскатисто рассмеялся:
— Что вы, дядя Самсон, разве меня не узнаете? А я вас отлично помню… На ваших булочках, на вашем хлебе я тут вырос… Часто вспоминал…
— Погоди, погоди… — Старик взял за рукав приехавшего, заглядывая внимательнее ему в лицо. — Дурная моя голова!.. Так вы же наш, местный! Чтоб я так видел свою жену, как я знаю вас! Вы часом не сын Френкиса, который когда-то работал на цукроварне и умер от чахотки?.. Вы же этот, как его, внук, наследник Гершелэ из Острополья, чтоб я так жил! Алик? Илья!..
Лицо старого пекаря расплылось в радостной улыбке. Он обнял земляка, осыпая его поцелуями. Потом отошел на пару шагов и вновь впился в него добрыми глазами, в которых засверкали слезы радости.
— Разбойник мой! Какое счастье, что я вижу тебя живым, здоровым! — вытирая узловатой рукой набежавшие слезы, продолжал старик. — Ты, как я вижу, вернулся с войны? Какая умница, что приехал к нам, в Меджибож! И какое счастье, что ты мог отомстить фашистской своре! Знал бы я, что таким вырастешь, я бы тебе тогда дарил гораздо больше булочек и бубличков! Какое счастье, что я тебя вижу… Мало наших вернулось с войны!.. Ушло так много чудесных ребят, а приходят одиночки… И мои ребята не пришли. Кто знает, где сложили они свои головы!..
Илья смотрел на старика, но слушал его рассеянно. То, что перед глазами лежала его родная земля, переполняло сердце волнующим трепетом, радостью и горечью. Он ждал: может, старик что-нибудь скажет ему о матери, сестрах. Но, как на грех, тот говорил о чем хотите, только не о том, что волновало его больше всего.
И это мучило Илью.
На привокзальной площади столпились люди в ожидании трофейного скрипучего автобуса, который ходит, как ему заблагорассудится, к тому же, чаще стоит, ремонтируется. И Самсон, умудренный житейским опытом, сказал гостю, что пешком они доберутся скорее, чем этаким малонадежным видом транспорта.
Спешить особенно было некуда, и оба направились домой пешком. Думали: если их догонит автобус — подсядут.
Старый пекарь не принадлежал к той категории людей, которые любят рассказывать грустные вещи и растравлять собеседнику раны. Он не хотел, чтобы гость из его уст узнал страшную трагедию его матери и сестер… Это для Ильи было слишком тяжело. И он решил привести его к себе в дом, чтобы тот немного отдохнул с дороги. А уж на следующий день он проводит его в соседнее село Ставницу, что по ту сторону Бужка, неподалеку от старой крепости. Там живут Иван Заренко и его жена, которые длительное время прятали у себя в подвале и в лесу мать и сестер Алика. Они ему расскажут все подробно.
Старый пекарь привел земляка домой, уступил ему свой угол, предложил отдохнуть, умыться с дороги. Поставил на стол свежих булочек собственной выпечки, чтобы тот вспомнил свои детские годы. Но Илья наотрез отказался от всего этого, поблагодарил за гостеприимство. Отдыхать и есть он пока не хочет, первым долгом пройдется в село, к Заренко, а уж после вернется сюда.
И никакая сила не смогла его удержать.
Он отправился к крепости, повернул к мосту через Бужок, шел быстро, словно какая-то невидимая сила гнала его.
Что, Самсон Мудрый проводит его туда, пойдет с ним, укажет путь к Заренкам? Зачем же? К дому старого пасечника он найдет дорогу с закрытыми глазами. Сколько раз на день в детстве бывало бегал туда к мальчишкам дядьки Ивана? Ведь он дружил с его тремя малышами и в школу с ними ходил, «воевал» рядом на крепостных стенах. Столько воспоминаний связано у него с сынишками пасечника!
И не только ребятишки дружили, но также их родители, частенько помогали друг другу.
К дому пасечника Илья не шел, а бежал. Нетерпение гнало его туда. И вот отгремели быстрые шаги на деревянном мосту, Илья свернул к узенькой гористой дорожке, ведущей к обрыву, под самым лесом. Он увидел знакомую хату и густой садик.
Сердце неистово заколотилось. Его ожидает встреча с людьми, которые видели все своими глазами, прятали, спасали… И не спасли…
Должно быть, это будет для него самая тяжелая встреча. Надо собраться с силами, взять себя в руки, набраться мужества.
С трепещущим сердцем подошел он к знакомому низенькому плетню. Двор был пуст. Никаких признаков жизни — ни коровы, ни коз, ни кур, которыми когда-то изобиловал этот уголок. Широкая дубовая дверь хаты была наглухо закрыта. На окнах не красовались, как обычно, горшки с вазонами, цветами…
Что это? Где же хозяева? Почему здесь так запущено, так пусто? Осторожно постучался в окно, но ответа не последовало. Попробовал открыть дверь — она была заперта на засов.
Илья посмотрел на огненный закат, ладонью загородив от заходящего солнца глаза. Вечерело. У кого бы спросить, куда девались Заренки и живет ли кто-нибудь здесь вообще?
И все же, если хорошенько присмотреться, тут видны кое-какие признаки жизни. Люди ушли на работу? Стало быть, скоро вернутся.
Илья отошел в сторонку и прилег на траву.
Ему не пришлось долго ждать. Издали послышались тяжелые шаги, донесся глухой кашель. Илья вскочил с места, подошел к калитке, посмотрел на извилистую дорогу, терявшуюся в густых зарослях кустарника.
Иван Заренко от неожиданности и изумления остановился, всматриваясь в незнакомого военного. Долго глядел на него, стараясь угадать, кто это. Сперва ему почудилось, что вернулся с фронта кто-то из его троих ребят. Но сразу понял, что ему лишь почудилось…
Старуха испугалась, увидев во дворе человека в военном. Тоже решила, что это кто-то из ее хлопцев, но, взглянув на притихшего мужа, смолкла.
Все же подошла ближе, уставилась на неизвестного. И вдруг вскрикнула не своим голосом, бросилась к нему:
— Алик! Алик! Вернулся! Слава богу!
Она обняла гостя, целуя его и громко плача.
— А ты, старый, стоишь… Не узнал? Это же сын Френкиса!
Иван Заренко совсем смутился. Ну, конечно, Алик! Тот самый…
Он подошел к нему, поздоровался, трижды расцеловались. И проговорил простуженным голосом:
— Ну, Алик, богатым будешь! Если б не моя старуха, так и не признал бы!
Лицо его озарилось добродушной улыбкой, он не мог наглядеться на этого стройного офицера, не находил для него нужных слов. А старуха, все еще вытирая слезы, сказала:
— Чего же мы стоим на пороге? Пошли в хату!.. Уж не взыщи, Алик, дорогой, что в доме такой беспорядок… Знаешь, на работу уходим чуть свет, а возвращаемся поздно. В этом наша радость… Ничего не хочется, и жить не хочется… Нету моих сыновей… Мы вот ходим по земле, а хлопцев нету.
— Будет, старуха, не надо плакать… — сказал пасечник. — Погляди, какой славный гость у нас!.. А помнишь, Алик, как я тебя, бывало, стаскивал с наших яблонь?.. Знал бы, что вырастешь таким, плохого слова не сказал бы. Давай в хату! В самом деле, чего мы тут стоим? В ногах правды нет… Немного покалечило тебя там? Ну, слава богу, что хоть таким вернулся! А от наших сыновей ни слуху ни духу. И бог знает, что там с ними… Давно нет писем… Очень давно…
Жена тем временем открыла дверь, вошла в хату, сняла со стены большую застекленную рамку с множеством фотокарточек и протянула гостю.
— Посмотри, Алик, может, помнишь наших хлопцев? Может, где либо встречал?..
Илья бережно взял рамку в руки, пристально всматриваясь в знакомые лица друзей детства, и уныло покачал головой: «Ну, как же, ну как же не помнить! Вот они, стриженные молодые солдаты с напряженными лицами как по команде „смирно“». Такие карточки в точно таких же позах можно увидеть в каждой сельской хате. Конечно, Алик хорошо помнит всех троих сыновей тетки Дуни и Ивана, Сколько добрых воспоминаний связано с этими парнями! В детстве целыми днями пропадали среди бурьянов, в крепости, воевали на ее мшистых стенах…
Заренки взволнованно и пристально следили за каждым движением гостя, хотели услышать из его уст, что он встречал где-то на военных дорогах сыновей. Но тот скорбно молчал. Нет, не довелось видеть. Фронт растянулся на тысячи километров, шла такая жестокая война… Редко встречались те, с которыми дружил в детстве.
Поймав на себе взгляды Ивана и его жены, Алик опросил:
— А письма давно были?
— Очень давно… — вытирая слезы, сказала она. — Уже после прихода наших получили мы на двоих похоронки, а на Миколу бумажку, что пропал без вести…
Все трое молчали. Алик все еще не выпускал из рук рамку. Слова тетки Дуни причинили ему боль. Он не знал, как утешить, что сказать добрым людям.
— Пропасть без вести, — после мучительной паузы проговорил Алик, — это еще ничего не значит… На меня тоже пришла такая бумажка… А остался жив… Теперь только и разбираются, что к чему. Такая убийственно страшная война была, могли случиться всякие ошибки. Многие возвращаются, и ваши хлопцы, бог даст, вернутся…
— Дай бог, дай бог! — поддержал Иван Заренко, снимая куртку, взглянул на старуху. — Ну, баба, чего стоишь? Такой гость к нам пришел, а ты мешкаешь. Угощай, чем бог послал… Проголодался, небось, Алик, да и я за компанию перехвачу. А еще чарку мы с ним выпьем ради такого случая…
— Ой лышенько, совсем забыла… Я сейчас! — прервала она его, подошла к миске, сполоснула руки и бросилась к печи.
Иван Заренко ласково смотрел на гостя, и большие темные глаза его блестели от радости.
— Как я рад, что вижу тебя!.. Слава богу, что вернулся… Такой дорогой гость!.. Знал бы, что ты приедешь, по дороге прихватил бы бутылку казенки. — Поднявшись со скамьи, он направился к старому кованному железом сундуку, достал большую пузатую бутыль. — Но не беда! Это тоже не хуже!.. — усмехнулся он. — Самогонка… Крепче казенки…
Поставив на стол бутыль и три граненых стаканчика, он стал нарезать хлеб.
— Да, ради такой встречи полагается выпить… Всем досталось в этой проклятой войне, — после паузы произнес старик. — Много горя выпало на нашу долю. И за что только господь бог разгневался на нас? Таких людоедов послал на нашу голову… Никому не было житья. Люди просили себе смерти. Тебе там, Алик, было сладко, а нам здесь… Помнишь нашу хату, все было! Ограбили, гадюки, все подчистую. Никакой живности не оставили! Дважды таскали меня и старуху на расстрел. Из автоматов палили над нашими головами. «Скажи, старый швайн, — орали на меня и били смертным боем, — скажи, где твои сыны-выродки? В армии или у партизан? Не скажешь, погибнешь, как собака!» Да… Отбили у меня легкие, помирать собрался. Сам не знаю, как выжил… Разве все расскажешь?
Он сильно закашлялся, побагровел, с трудом овладел собой.
Старик не сводил глаз с молчаливого, удрученного гостя. Прекрасно понимал, чего Алик ждет от него, но не мог решиться поведать страшную историю гибели его матери и сестер.
Он наполнил стаканчики самогонкой, сильно отдававшей свеклой, притронулся краешком стакана к стаканчику гостя. И, нахмурившись, проговорил:
— Ну, Алик, за нашу встречу и за помин души тех, кто не дожил до дня погибели супостата Гитлера и его чумного войска… Баба, а ты что же? И ты с нами… Садись!
Он залпом выпил, скривился, вытер ладонью влажные губы, подкрутил порыжевшие усы, долго качал головой, вздыхал, глядя на опечаленного гостя.
— Да, было времячко, будь оно проклято!.. Вспомнишь, и — волосы дыбом. Бог знает правду. Я и моя старуха жизнь свою отдавали, лишь бы спасти Малку и сестер твоих, Алик. Но что могли мы поделать, когда сами находились в аду, и топор занесен был все время над нашими головами… Фашистские гицели сидели на шее и не давали вздохнуть… Когда эти каты ворвались в местечко, они учинили дикий погром, не щадя никого — ни детей, ни стариков. Грабили, избивали смертным боем, убивали. Через педели две пришел приказ всем евреям Меджибожа, окрестных сел и местечек собраться со своими пожитками на площади. А кто не придет — расстрел на месте. Шли слухи, что в большой город вывезут их, там будут они жить и работать. Что поделаешь, несчастные шли по приказу. Разве кому могло прийти в голову, что безоружных женщин, детей, стариков, калек будут расстреливать? Кто же мог поверить, что фашисты в тысячу раз хуже диких зверей? Вот и собрались. А их уже поджидала толпа фашистских палачей с автоматами и пулеметами. С ними были и их псы с белыми тряпками на рукавах — полицаи.
Увидел я, как гонят несчастных, и сердце мне подсказало, что плохо им будет. Сказал я об этом своей Дуне, и мы побежали с ней к Малке… Запыхался я и говорю твоей матери: «Послушай, Малка, не верь этим гадам, будто бы поведут вас на станцию, чтоб отправить на новое местожительства Гады нам готовят одно местожительство, раньше вам, потом нам… Это палачи гонят вас на смерть, Малка, поверь мне, возьми дочерей и бежим ко мне! Мы вас спрячем, как сумеем, будем спасать. Только не иди туда». А Малка обняла твоих испуганных сестренок, заплакала и сказала: «Нет, куда все паши, туда и мы! Как бог даст…» — «Что ты, — говорю я ей, — не видишь разве, как бог печется о вас. Был бы он на самом деле, этот бог, разве допустил бы такой разбой!» А Малка отвечает: «Они же люди тоже, фашисты, не станут убивать невинных женщин и детей. Разве их не матери породили? Нет у них жен, детей?» — «Нет, — говорю, — их народили не матери, а сатана! Это пришли людоеды, которые пожирают детей. Нет у них бога в сердце. Беги с нами, Малка, мы вас спасем».
Тогда моя Дуня зарыдала, упала Малке в ноги, умоляет идти к нам. Что, мол, с нами будет, то и с вами. И мы схватили Малку, дочерей и огородами, бурьянами убежали к нам. Мы с жинкой в погребе сделали для них хорошее убежище, набросали туда всего, носили им кушать, воду, а на ночь забирали в хату спать… Да, страшное время, будь оно проклято! Мы аж сюда слышали, как расстреливали людей возле меджибожских ям. К нам доносились плач и крики несчастных. Сердце разрывалось… Живых, раненых засыпали вместе с убитыми. Из этих страшных ям только нескольким чудом удалось спастись, мужики ближних сел укрыли их у себя. Рассказали, как все было…
А через несколько дней начались облавы. Фашистские прощелыги и полицаи шныряли по бурьянам, по развалинам, искали, — может, кто еще уцелел и прячется… Пришли и ко мне, перевернули все вверх дном. Стали меня и старуху избивать смертным боем, зубы повыбивали, но мы молчали… Первая туча прошла. Слава богу. А твои сидят там, в убежище своем. А я всю ночь стоял у окна, прислушивался, дежурил, значит, — не идут ли снова супостаты. И так, дорогой мой, бог не даст соврать, прошло несколько месяцев. А потом опять начались облавы. Искали партизан и военнопленных. Шарили по всем закоулкам. У кого находили кого-нибудь, тут же всех расстреливали, а хаты сжигали. И мы с жинкой ушли в лес к черту на рога, так далеко, куда ни одна птица не залетала. Приготовили схрон, перевели туда маму и сестренок, носили им харчи, одежду и все, что нужно было. Когда начались морозы, мы их опять к себе взяли. Днем в погребе, а на ночь вон там, видишь, на теплой печи. И так мы все вместе мучились, жили в вечном страхе, по держались. Каждый день видели смерть перед глазами. Делились скудным куском хлеба, бог не даст соврать, я говорю правду. А полицаи и немцы дышать не дают. Каждый раз лазят сюда, отбирают? последнюю краюху хлеба, избивают. И знай одно спрашивают: «Где твои сыновья-бандиты?» Они думали, что хлопцы мои в партизанах и появляются у меня. В одних рубахах оставили нас. Знаешь, что я тебе скажу, Алик… Я каждый день просил для себя смерти, а она, как на грех, обходила десятой дорогой…
Старик опять натужно закашлялся, схватился за грудь. Отдышавшись немного, подошел к большой бочке в углу, напился холодной воды.
— Да… Вот так больше двух лет мы со старухой прятали, спасали Малку и твоих сестренок. И верили, что кое-как доживем до того дня, когда прогонят супостата. Зимой у нас, а летом уводили в лес. Каждый раз подыскивали им другое укрытие, чтобы полицаи не напали на след. Да… А в последнюю осень, когда наши уже были совсем близко и мы даже слышали грохот дальнобойной артиллерии, случилась беда. Немцы отступали и все больше свирепели, убивали и палили все, что встречалось на их пути. Вот тут-то и задержались отчаянные фашистские головорезы СС. Идти к твоим в лес стало очень опасно, надо было немного повременить, чтобы на след гады не напали. Сидели мы здесь, как в тюрьме. Что я говорю — в тюрьме, как в живой могиле, носа не высунешь. А там в лесу случилась беда. И должно ж было так статься, чтобы младшая сестра твоя заболела сыпняком. Горит огнем. Пропадает. А чем ты ей поможешь в лесу? Но мать остается матерью во время всех опасностей. Она обо всем тогда позабыла и пустилась спасать свою дочь от беды. В одну из глухих дождливых ночей завернула больную в тряпье и понесла в местечко. И старшая — тоже с ними. Прямо дьяволу в зубы… В ту же ночь задержал их эсэсовский патруль… Ну, а из тех кровавых лап кто мог спастись? Погнали всех троих к ямам, где были убиты люди Меджибожа, и пристрелили. Не дожили всего лишь две недели до прихода наших… Две недели! Если б не заболела твоя сестренка, мы сегодня сидели бы все вместе за этим столом. Но что поделаешь. Не суждено, дорогой сынок…
Старик вытер слезы. Увидел заплаканные глаза гостя и опустил голову:
— Горе, горе… Что поделаешь, сын, надо крепиться… Им уж ничем не поможешь. Мертвых не воскресишь… Как со своей старухой не можем воскресить наших сыновей, так и ты не можешь своих… Пухом им земля…
Выпив остаток самогона, он добавил:
— Времена настали! Родители переживают своих детей. Что может быть страшнее? А мне и жинке моей тоже тяжко… Мы даже не знаем, где упокоились кости наших сыновей…
Илья сидел с опущенной тяжелой головой и чувствовал, как в жилах стынет кровь от горя и боли. Рассказ старого пасечника потряс его до глубины души. За все время не проронил ни слова. Поднявшись с места, он подошел к раскрытому окну, долго всматривался в извилистую тропинку, ведущую к погребу и дальше, — к чернеющему лесу. Все старался представить себе, как по этой дорожке еще недавно шли скорбные, обессиленные мать и сестры. Вот она, та дорога, по которой уходили они от смерти и не ушли…
Он все еще молчал, борясь с душившими его слезами. Сколько смертей повидал за эти четыре года войны и никогда не плакал, а теперь не мог удержаться, прижался головой к косяку и зарыдал.
Придя немного в себя, неторопливо подошел к старику, обнял его и тихонько проговорил:
— Спасибо вам, дорогой Иван Петрович, спасибо, что у вас такое доброе сердце! И вам, тетя, спасибо. Низко склоняю голову перед вашим благородством. Спасибо вам за все хорошее, что сделали вы для моей матери и сестер… Я этого никогда не забуду. Сколько жить буду — не забуду…
Старый пасечник поклонился гостю и махнул рукой:
— Что ты, сын, за что же благодарить. Ничего такого мы не совершили… Только то, что нам совесть подсказывала. Делали так, как любой обязан был сделать… А если б с нами случилось такое, разве твои оставили бы нас в беде? Мы ведь люди, не звери!
— Конечно, дядя Иван… Понимаю…
— Ну, коли понимаешь, так незачем и благодарить. По сей день мучает меня совесть, что не смог уберечь твоих. Подумать только, каких-нибудь двух недель не дожили они до светлого дня освобождения! Какая судьба! Может, чего-то не досмотрели мы со старухой. Но бог свидетель, жизни своей не жалели ради матери и сестренок…
Заренко поднялся, отодвинул стаканы, остатки закуски и велел жене одеться.
— Куда ты собрался, Иван? — испуганно спросила она.
— Что значит куда? Пройдем с Ильей к тем могилам. Склоним головы перед прахом целого местечка… Нарежь цветов, баба, на могилу возложим…
Тронутый благородством и добротой старого пасечника, Илья оправил на себе гимнастерку. Молчаливые, скорбные, пошли они в ту сторону, где возвышались зеленые холмы.
Долго стояли все трое на краю огромной впадины, смотрели на красные гвоздики, брошенные к подножью страшной братской могилы. Сильный ветер растрепал свежие лепестки, — казалось, что это кровь замученных и расстрелянных людей…
Илья еще долго стоял с поникшей головой над обрывом, потом поднял заплаканные глаза. Тяжело вздохнул и, оглянув всю пустынную площадь, отошел к дороге. Сердце чуть не разорвалось. Представил себе, какая страшная трагедия разыгралась здесь четыре года тому назад. Не удалось ему сполна отплатить палачам за их страшные преступления. Нет на свете такой кары, какую заслужили фашистские палачи!
Почувствовал себя маленьким, слабым, немощным перед страшной трагедией, разыгравшейся здесь, укорял почему-то себя, что не смог защитить людей, которые встретили тут свой последний час, не смог спасти от палачей любимую мать и сестер, когда их гнали на смерть.
Так стояли они трое в этом пустынном безмолвии и тишине. Убитые горем, что они могли сказать друг другу? И скорбное молчание заменило им слова.
А женщина, вытерев слезы, подошла ближе к краю обрыва, стала аккуратнее укладывать цветы, которые ветер пытался унести в поле…
Было уже совсем темно, когда возвращались домой, простившись со священным уголком, где погребены сотни казненных палачами граждан маленького Меджибожа, городка, который умел шутить, смеяться, кажется, лучше, чем люди всей округи.
Шли домой подавленные, опустив голову, словно испытывали в чем-то вину перед жертвами. А ветер усиливался, нагоняя грозовые тучи, и вскоре хлынул дождь, холодный, колючий. Ветер завывал, а убитому горем солдату казалось, что это слышится плач матери и сестер, замученных и расстрелянных в той страшной могиле. И еще казалось ему, что эту скорбную музыку он уже будет слышать до конца дней.
Илья проводил своих задушевных друзей, которые стали ему во сто крат дороже, роднее, — Ивана Заренко и его добрую жену тетку Дуню — до их старенького домика, распрощался с ними сердечно, нежно, как с родной матерью и отцом. Они просили его остаться заночевать — куда, мол, пойдет в такой дождь, в такую непогоду. Но он не мог. Он должен был хоть несколько часов побыть наедине с самим собой, своей совестью, невыразимой болью. К тому же Илья дал слово старому пекарю Самсону Мудрому вернуться. Пообещав своим добрым друзьям и завтра, и послезавтра, и все дни, что он здесь пробудет, непременно заходить к ним, он под проливным дождем направился в местечко, на улочку, где его ждал старый пекарь.
Ветер и дождь неумолимо хлестали по лицу, но Илья шел не торопясь. Тяжелые думы не покидали его.
Стояла глубокая ночь.
В комнате старого пекаря чадила коптилка. Хозяин крепко спал одетый. Долго, значит, выглядывал своего гостя. И уснул беспробудным сном. На столике стоял остывший ужин. Илья страшно устал, словно проделал путь в тысячу верст. Терзало душу то, что он пережил и передумал за эти несколько часов. Не заметил, что еще больше поседел за это время. В самом деле, за эту поездку, за все, что в тот день пережил, казалось, он постарел на двадцать лет.
На цыпочках, чтобы не разбудить старика, Илья подошел к приготовленной для него постели и вытянулся во всю длину, заранее зная, что уснуть не сможет не только сегодня, но и много, много ночей подряд…
В таинственном мерцании коптилки сверкали треснутые стекла очков старого пекаря. Добрая улыбка бродила по его лицу, по извилистым морщинам. Илья хорошо знал: если бы проснулся теперь Самсон и увидел, что гость не притронулся к еде, особенно к свежим булочкам, он пожурил бы его и напомнил мудрое изречение Гершелэ из Острополья: «Душа человека, который ложится спать без ужина, всю ночь витает среди пустых горшков на кухне…» И Илья ответил бы ему: «Да, дядя Самсон, это давнее изречение нашего Гершелэ из Острополья уже утратило свое значение и звучит иначе: „Отныне душа моя и днем и ночью не перестанет витать над могильными ямами и ярами и навсегда забудет о покое…“».
Погруженный в свои тяжелые думы, Илья, уставясь в потолок, лежал с открытыми глазами. И хотя испытывал сильную усталость, спать не мог. Он даже не заметил, как проснулся старый пекарь и, заметив нетронутый ужин, расстроился. А затем, увидев гостя в одежде, покачал головой, но ничего не сказал, как бы боясь нарушить его сон. Взглянув на часы, старик вскочил с лежанки, пошел разжигать печь.
Как бы там ни было, первым долгом он обязан выпекать хлеб и булочки для ребятишек. Они утром откроют рты: корми! Пока кооперация развернется и начнет снабжать всех хлебом, пройдет еще немало времени. Значит, покамест он, Самсон Мудрый, потомственный пекарь, будет кормить их сам. А потом он навсегда погасит печь и скажет: хватит, пора мне, люди добрые, на пенсию уйти, на заслуженный отдых! Самсон Мудрый всю жизнь стоял на своем посту, и, пока не придет ему смена, — пусть это будет филия, которая возьмет из его рук лопату и станет к печи, — он не уйдет, как не уходит с поста самоотверженный воин-солдат.
Илья смотрел со своей койки на быстрые движения старого пекаря, — как ловко он орудует возле большого корыта с тестом, и как деловито сажает хлеб в раскаленную печь, как торопится, чтобы это добро вовремя поспело! Старик работал красиво, с упоением, испытывая в своем славном труде истинное наслаждение. Илья не спускал с него глаз, следил за его легкими и привычными движениями, видел, как сверкают глаза старого мастера, стоящего у пылающей печи. Кажется, вот такими глазами смотрят ученые люди на свои открытия, свершенные для человечества.
И он думал о мудрости, о жизни.
Несколько дней провел Илья в своем родном местечке, разбитом, опустошенном, со значительно уменьшившимся населением. Но все же это была его родина, любимый уголок, к которому отныне будет он всегда приезжать хоть на время. Сколько жить ему суждено, не устанет он приходить сюда — к этим страшным могилам, к старому пекарю, Ивану Заренко и его жене — для того, чтобы с этими добрыми и душевными людьми найти утешение в своем неизбывном горе.
ПЕРВЫЙ УРОК
Директор средней школы Лидия Степановна очень обрадовалась, когда к ней пришел демобилизованный из армии офицер и сказал, что он направлен сюда преподавать немецкий язык…
И как же было не радоваться, когда до сих пор ей присылали одних только женщин. И ни единого учителя!
Уже стали посмеиваться и острить, что в школе скоро будет женский монастырь…
В самом деле, начиная от директора и кончая завхозом, — все как сговорились — одни женщины!
Иные скажут, мол, какая разница. Но Лидия Степановна почему-то была глубоко убеждена, что не обойтись им без учителей-мужчин!
В этом причина, считала она, и низкой дисциплины а классах, и того, что во время перемен школьники шумят, балуются, и никакая сила не в состоянии утихомирить мальчишек, переворачивающих здание вверх дном.
Совсем недавно зажглись огни в школе, и туда хлынула шумная детвора. В годы войны немцы устроили здесь конюшню. Пока привели в божеский вид помещение, пришлось немало потрудиться.
И вот наконец, когда с горем пополам отремонтировали классы и ребята, отвыкшие от дисциплины и учебы, пришли сюда, то их, неугомонных, озорных, никак не могли приучить к порядку.
Учительницы ходили как в воду опущенные, охрипшие, расстроенные, никак не могли успокоить своих учеников, то и дело вызывали матерей, дабы угомонили своих питомцев. А женщины разводили руками, — что, мол, поделаешь, если ребята все годы страшной оккупации росли беспризорными, без отцов, которые воевали или погибли в боях. А они, матери, в поисках куска хлеба заняты были на работе. Детвора воспитывалась на улицах города…
В школе было шумно.
Директор моталась из класса в класс по этажам, стараясь сдерживать разбушевавшихся учеников. Но это мало помогало! Она мечтала об одном: скорее бы возвращались учителя-фронтовики, верила — сумеют взять шалунов в руки…
Поэтому-то и неудивительно, что Лидия Степановна обрадовалась, увидя перед собой стройного, энергичного молодого учителя в офицерской форме. Он, правда, с палкой, недавно из госпиталя, но веселого нрава, острослов и шутник.
Усадив его за стол, стала жаловаться на трудности и неполадки, на недостатки в учебе и на свою тяжелую судьбу. Не обещала рая, не скрывала, что в первое время будет ему нелегко. Не таила и того, что пошлет его в самый трудный класс, где учатся переростки, драчуны и непослушные дети. И самое главное — они не желают изучать немецкий язык. Словно сговорились! Заявили ей, что на уроки немецкого языка не будут ходить ни за что, учить этот язык не собираются. Другой — пожалуйста. А немецкий — увольте! Ученики не могут о нем слышать. Они его наслушались из уст оккупантов, которые убили их отцов, родных, миллионы ни в чем не повинных людей. На черта им сдался, заявили они дружно, такой язык!.. Они его презирают! И пусть их не уговаривают. Напрасный труд!
Пришла недавно в класс учительница немецкого языка. Не успела произнести трех слов, как все хором загалдели, застучали, затопали ногами. И бедняге пришлось убраться восвояси.
Новый учитель это внимательно выслушал, усмехнулся, мол, ему все понятно. Он попробует сделать так, чтобы его дети не прогнали… А что касается «тяжелого класса», то ему очень интересно поработать с таким вот классом.
Этот стройный светловолосый и настойчивый учитель сразу пришелся директору по душе. Подкупали его скромность, спокойствие, мудрая усмешка. И по тому, как он внимательно слушал ее, как отвечал на вопросы, Лидия Степановна поняла, что этот человек сумеет обуздать «тяжелых учеников»…
Знакомство состоялось. Лидия Степановна возлагала на этого первого учителя-мужчину большие надежды. Дай только бог, чтобы ребята сразу не устроили ему обструкцию, как той учительнице…
На следующий день ему надлежало выйти на работу. Директор сказала, что пойдет с ним, представит его. Но он наотрез отказался: этого не надо делать! Он сам представится и побеседует с учениками.
Ранним утром новый учитель немецкого языка пришел в школу, долго ходил по длинному коридору, присматривался к мальчикам, которые вихрем врывались в помещение, размахивая сумками и портфелями. Сторожиха безбожно поносила их, ругалась и кричала: «Что ж вы, сорванцы, совсем с ума посходили? Не ученики, а разбойники!» Они отвечали ей громким хохотом и еще пуще набрасывались друг на друга. Но как только увидели человека в военном, который расхаживал по коридору, несколько присмирели, смущенно и удивленно поглядывали на него.
Он продолжал ходить как ни в чем не бывало, читал надписи на плакатах, кивал головой тем немногим ребятам, которые, поравнявшись с ним, здоровались.
Но вот раздался звонок, и мальчишки, не торопясь, стали заполнять классы.
Учитель направился к «самому трудному» классу, какую-то минуту постоял возле двери, прислушиваясь, как там шумят ученики, — это и впрямь гром разбушевавшейся стихии. Сперва даже было страшновато зайти туда. Он поправил ремень на гимнастерке и переступил порог.
Веселая картина открылась его взору. Под потолок летели фуражки, кепки, портфели, книги. Два здоровенных парня стояли на партах, широко расставив ноги, пытались столкнуть друг друга, остальные орали. Никто не думал подыматься с места. Один хохотал, второй догрызал сухарь, а еще кто-то наигрывал на гребешке.
Новый учитель внимательно смотрел на разбушевавшихся ребят, стоя у дверей, молча улыбался.
Он пошел в угол, неторопливо поставил свою палку, расстегнул ворот гимнастерки, пригладил вьющиеся светлые волосы. И ожидал: притихнут ли наконец ребята?
Илья полистал журнал, лежавший на столике. Заложив руки за спину, прошелся по классу, оглядел забитые фанерой окна и зашагал обратно. У него был теперь такой вид, словно он не собирается учить этих головорезов, а пришел просто ради обычного любопытства.
Время шло, а он упорно молчал, осматриваясь.
Этот поединок с классом, нетипичный для школьных методов, кончился победой учителя. Постепенно ребята затихли, стали усаживаться на свои места. Глядели на незнакомого человека удивленно, некоторые локтями подталкивали друг друга, чтобы затихли.
Ребят поразило то, что человек в военном не обрушился на них с криком за то, что так ведут себя, галдят. Этот не обзывает никого скверными словами, не делает замечаний… И когда наконец-то настала мертвая тишина, он окинул всех добрым, веселым взглядом, громко рассмеялся.
— Ну и молодцы! Вот что настоящие ребята! Четыре года был я на фронте, испытал страшные артиллерийские налеты. Помню, триста-четыреста наших орудий били по фашистским позициям, гул стоял невообразимый, оглохнуть можно! А не похоже это было на то, что у вас в классе творилось… И «катюши» наши били и «андрюши», но, поверьте, это не идет ни в какое сравнение с вашими криками. Вот здорово! Молодцы!
Все расхохотались. Но сразу же замолкли, напрягая внимание: к чему он клонит?..
— Да, очень вы мне поправились! Все, все как один! И не так вы, как ваши голоса! И не только крики, но и акробатические номера, бег по партам, борьба, подбрасывание к потолку портфелей. Просто чудо. И я попрошу директора Лидию Степановну, чтобы она отменила у вас все уроки: начнем заниматься акробатикой!.. Точнее говоря, организуем большой шумовой оркестр и цирк… А всякие там математика, языки, литература — пусть ими занимается кто-нибудь другой…
Класс молчал. А те, которые прыгали по партам и горланили больше всех, стыдливо опустили головы. Не в силах были встречаться взглядом с этим стройным и насмешливым военным.
— Меня предупредили, — продолжал он, — что я иду преподавать не в обычный класс, где дети будут учиться и постигать высоты науки, культуры, чтобы стать хорошими, грамотными людьми, полезными членами общества, а к мальчишкам, которые не уважают никого, а значит, и самих себя… Да, чуть не забыл, в один класс, не знаю точно в какой, пришла учительница, и ее затюкали… Не стали ее даже слушать…
— Так она же хотела учить нас немецкому… — послышался робкий голос с задней парты. — А мы ненавидим этот язык!.. Немцы ведь разговаривают на нем!..
— Вас, товарищ учитель, будем слушать!.. Будем тихо сидеть, — раздался другой голос. — Вы с нами будете учить военку?.. Этот предмет нам очень нравится!..
Учитель окинул ребят быстрым взглядом, лукаво улыбнулся и сказал:
— А вот и не угадали!.. Я буду вас учить именно немецкому языку…
— Мы этого не хотим! — раздались громкие голоса. — Не нужен нам немецкий язык!.. Не будем!
На его лице промелькнула растерянная улыбка. Он поправил длинную прядь волос, спадавшую на лоб. Подумал, как выйти из этого положения. Да, он такого не ожидал. Действительно, не так-то просто будет работать с этими учениками.
— Вы знаете, что эти гады творили у нас, товарищ учитель? Убивали тысячи невинных людей… А посмотрите, что они сделали в Бабьем Яру! Изуверы эти, фашисты, хуже зверей!.. А в Дарнице!
— Не станем учить их язык, никогда!..
Шум сотрясал аудиторию. И учитель не сразу смог утихомирить ребят. Он ждал, пока все утихнет и продолжал:
— Так что же, ребята, может, вместо урока откроем небольшое собрание? Начнем дискуссию о языках хороших и плохих? Какие нам нравятся, а какие нет? Отлично… Если так, то давайте изберем президиум и председателя… Кого предлагаете?
Все рассмеялись. А когда притихли, учитель говорил дальше:
— То, что фашисты изуверы, палачи — это совершенно верно. Мы их вечно будем презирать и никогда не забудем, не простим им кровавых преступлений перед нашим народом. На фронтах войны мы им жестоко мстили. Ни один военный преступник не уйдет от карающей руки… Но, кроме фашистов, есть немецкий народ, не имеющий с фашистами ничего общего… Нет на свете хороших и плохих языков. У каждого народа свой язык любимый, дорогой. Языки надо изучать, знать. Нет хороших и плохих языков, нет хороших и плохих народов. У народа могут быть плохие люди, отщепенцы, изверги, как вот этот проклятый Гитлер и его кровожадная когорта. Но плохих народов нет!
Немецкий язык не повинен в том, что им пользовались фашисты. На этом языке разговаривали и будут разговаривать миллионы честных немцев, весь их народ. Это язык Карла Маркса, Энгельса, Клары Цеткин и Карла Либкнехта. Это язык Гете, Шиллера, Генриха Гейне, наконец, это язык Эрнста Тельмана… А как хорошо знал немецкий язык Ленин! На фронтах мы разгромили немецкий фашизм, но не немецкий народ! Наоборот, мы его спасли от фашизма, спасли его язык, его культуру…
Ребята с напряженным вниманием слушали каждое слово. И он, напрягая память, стал негромко, отчетливо декламировать:
Их вайс нихт, вас золь эс бедойтен, Дас их зо траурих бин?Дети внимательно вслушивались в ритмику этих поразительных строк. Илья заметил, что некоторые тихонько повторяют стихи слово в слово.
— Так вот, дорогие ребята, этот язык мы с вами будем изучать. На нем отныне будем разговаривать во время моих уроков. Языки нужно знать. Вот я коротко могу рассказать, как помогло мне в жизни знание немецкого языка…
Ребята насторожились, уставились на сосредоточенного и взволнованного учителя пытливыми глазами. И в полном молчании выслушали его захватывающий рассказ о своем подвиге на войне…
Учитель отлично понимал, что стихи Генриха Гейне, Гете, Шиллера, также как и его история, которую он только что им поведал, не имеют прямого отношения к первому уроку. Но всем сердцем почувствовал: он заставил учеников крепко задуматься над тем, что язык создан для людей. Он побудил их вникнуть в красоту и музыку обаяния языка.
В это время Лидия Степановна сидела у себя в кабинете и с тревогой ждала: вот-вот влетит к ней рассерженный учитель и возмутится: зачем направила его в такой сложный класс… Напрасно не пошла с ним на первый урок. Может быть, она помогла б ему установить какой-то контакт с этими озорниками.
Вышла в коридор и быстро направилась по лестнице к «тяжелому классу». Из многих дверей доносились шум, крики и сердитые возгласы учительниц, старавшихся утихомирить и водворить спокойствие. Но Лидия Степановна не обращала на это внимания — спешила на выручку новому преподавателю. Неужели и он покинет работу, не пожелает заниматься с такими прощелыгами?
Но странное дело! Подойдя к этим дверям, она остановилась. Прислушалась к странной тишине. Ее лицо вытянулось от удивления — мерно и отчетливо звучал голос учителя. Доносились трогательные слова немецкой песни, которую директор запомнила еще со школьной скамьи:
Их вайс нихт, вас золь эс бедойтен, Дас их зо траурих бин…Она осторожно приоткрыла дверь. Увидела сосредоточенные лица. Не верилось, что учителю так скоро удалось успокоить этих шалунов, заставить их тихо сидеть на уроке. Она просто не узнала учеников — не представляла себе, каким образом этот человек сразу нашел ключи к сердцам истерзанных войной ребят, отвыкших от школы, учебы и дисциплины.
Тихонько Лидия Степановна прикрыла дверь, чтобы не мешать новому учителю вести первый урок, и с торжествующей улыбкой на устах удалилась.
ДОБРОТА НЕ ЗАБЫВАЕТСЯ
Время между тем шло необычно быстро.
Прошла осень, зима… Наступило лето, и новый учитель со своим классом выехал в лагерь.
Виски его все больше покрывались сединой, а Илья, казалось, все молодел. С оживленной ватагой своих учеников уходил в глубь леса, в те самые места, где стоял с полком в первые дни войны и где получил боевое крещение. Он нашел окопы и землянки, поросшие бурьяном и зеленым мхом, обнаружил ржавые гильзы патронов, осколки снарядов и бомб, которые торчали из земли и в стволах искалеченных сосен. И хоть он уже снова был штатским человеком, но ни на минуту не забывал прошлое. И ребята изучали войну по его рассказам и этим извилистым траншеям, разбросанным старым окопам, которые не давали забыть о страшной войне.
С каждым днем школьники проникались к нему все большим уважением и любовью. Им нравились походы по местам минувших боев, длительные прогулки и поиски, незабываемые военные игры.
Так и протекало время — осенью и зимой в школе, а летом в частых прогулках и походах с учениками, в поездках в родной край к Бугу, к старому пасечнику и пекарю, к могилам погибших…
Давно уже расстался он со своим офицерским мундиром и все больше преображался в штатского человека. Никто не представлял себе, какой путь прошел он в тяжкие годы войны! Плохо залечивались его старые раны, давали себя чувствовать все больше и больше, напоминали о себе перед каждым дождем и любой переменой погоды, начинали ныть.
Но с этим состоянием он уже свыкся и терпел, зная, что только время может утихомирить его боль.
Годы шли все быстрее. Скромный учитель из Меджибожа не любил, как другие, рассказывать о былом. Даже жене и детям не поведал и сотой доли того, что пришлось ему пережить! Трое ребят росло у него; они страстна любили читать книги и смотреть кинофильмы о боевых подвигах наших воинов во время войны. Чем больше отдалялись эти годы, тем больше хотелось знать о них.
Частенько школьники приставали к Илье, чтобы он им подробнее рассказал, как воевал, где был. А он пожимал плечами, — что, мол, может поведать? На фронте занимал скромный пост и выполнял свой священный долг перед Родиной, как и миллионы таких же бойцов. В самых страшных условиях оставался верным своей солдатской клятве. Делал добро людям, как только мог, пожалуй, даже больше. А время упрямо шло вперед. Люди уже, наверное, давно позабыли его и его добрые дела. И это тоже закономерно. Нельзя же вечно жить прошлым. Надо думать и о будущем. Часто он мечтал побывать в тех местах, где воевал, повидать людей, с которыми сталкивала его судьба.
Учитель жил скромно, тихо, как и все бывшие воины, жил своей работой, школой. Он любил веселых и задорных ребят и радовался, когда удавалось сделать для них что-либо хорошее. Был предан людям, с которыми шагал по жизни.
А когда раны стали досаждать сильнее, он распрощался со школой и перешел работать на большой завод. Быстро сдружился с коллективом, и его скоро полюбили за веселый нрав, за жизнерадостность, за веселые шутки и добрый смех. Довольно легко Илья сходился с людьми, а они отвечали ему в свою очередь любовью и преданностью.
На земле стояли тишина, спокойствие. Чувствовалось, что ни ему, ни добрым людям по работе, ни его детишкам, которые росли с завидной быстротой, не доведется больше пережить того, что пережили отец и миллионы таких, как он.
Да, ничто, видимо, не нарушало его тихой, мирной жизни, крепкой дружбы с рабочими завода, рядом с которыми теперь трудился. Мир и согласие царили в доме.
Рита хозяйничала, воспитывала детей, помогала мужу в работе, любила его.
Но где это слыхано, чтобы в небе не было ни облачка? Мудрые личности утверждают, что даже на солнце появляются пятна. И немалые!
И люди не бывают ангелами.
Подчас в них пробуждаются глубоко скрытые инстинкты, и ты их, таких людей, перестаешь узнавать…
Вот и произошло в доме Ильи непредвиденное. Казалось, взорвалась бомба замедленного действия. И совсем нежданно-негаданно. Беда свалилась на него как снег на голову в предвечерний летний час, когда человек после тяжелого рабочего дня возвратился домой.
Не успел помыться, стряхнуть с себя пыль дальней дороги, как вдруг увидел, что жена, сидевшая на диване и вязавшая ребятам рукавицы на зиму, посмотрела на него отчужденным взглядом и не ответила на приветствие.
Хотя Рита не была по природе такой же веселой и шутливой, как ее муж, но и мрачной ее не видели. Всегда его встречала радостной улыбкой, расспрашивала о делах на заводе, спешила в кухню, чтобы подогреть обед, хотя и сама незадолго до этого вернулась с работы.
А сегодня ее словно подменили!
Все, кажется, знают, что он, — «наследник Гершелэ из Острополья», — человек, которому противопоказано жить без улыбки, шутки, веселой истории. Илья сразу помрачнел, глядя на жену. Он ненавидел людей, которые хандрили, ходили постоянно мрачные, недовольные, надутые. Что же сегодня нашло на его супругу? Почему она такая сердитая? Отчего смотрит на него глазами, полными злости? Что случилось?
Он подошел к ней, взял за руку, заглянул в глаза, попробовал было рассмешить ее шуткой. Но она ни в какую! Разозлилась.
— Послушай, родненькая моя, что сегодня с тобой? На работе у тебя неприятности или, может, заболела? Я врача вызову…
В ее больших светлых глазах сверкнули слезы. Тут он совсем растерялся.
— Интересно, — пожал он плечами, — может, в самом деле откроешь мне секрет, какая кошка тебе дорогу перебежала. Почему ты такая странная сегодня?
Она резко поднялась с места, уставилась на него каким-то отрешенным взглядом и дерзко бросила:
— Не думала, Илья, что ты такой…
— Какой? — громко рассмеялся он.
— Бедненький, несчастный мой теленок… Не знаешь?
— Нет, не знаю…
— Никогда ты мне ничего не рассказывал о своих веселых похождениях во время войны, о любовницах… Дорогой мой муженек…
— Ничего не понимаю… Поточнее ты можешь говорить?
— Могу… Могу… — едко перебила она его. — Недаром люди говорят, что в тихом омуте черти водятся…
— Ну, знаешь, это уже что-то новое… — рассмеялся он. — Не помню за тобой такого, чтобы ты говорила загадками. Начну думать, что не я наследник Гершелэ из Острополья, а ты, моя роднуля… Отколе стала разговаривать ребусами?.. Так, пожалуй, и наш великий земляк не умел…
— С меня достаточно, что ты умеешь! — грубо оборвала она его. — Загадки, говоришь, ребусы? Ничего себе загадки! Небось, не знаешь ничего? Там, где ты находился во время войны, по тебе даже через столько лет соскучилась одна важная дамочка… Разлюбезная ждет тебя не дождется… Беги! Покупай билет и езжай к ней немедленно! Только не забудь надеть новые тапочки… А еще лучше будет, если к ней на самолете полетишь…
Она подошла к столу, выдвинула ящик и достала оттуда конверт.
— Возьми и радуйся!.. Ангелочек! Разве не знаешь, что все тайны всплывают в конце концов, как масло на воде? И все тайное становится явным… Почему ты мне о ней ничего не рассказывал? Было бы не так обидно…
Она опять заплакала и убежала в соседнюю комнату.
Илья недоумевающе смотрел на дверь, за которой исчезла его оскорбленная жена. Подняв с пола скомканное письмо, он рассеянно пробежал первые строки. И вдруг лицо его озарилось радостью, просияло.
— Если б ты мне все честно рассказал с самого начала, не было б так обидно, — донесся к нему ее голос. — Я, может быть, тогда простила бы тебя, мало что могло случиться на войне. Да ты тогда и не был моим мужем. Но теперь… Нет, нет, ни за что не прощу!
Но Илья никак не мог сообразить, что она должна была ему прощать. Недаром Гершелэ из Острополья говорил: «Черт его знает, столько хороших, красивых и умных девушек на свете, они ласковы, милы, хоть к ране прикладывай. Но как быстро превращаются после свадьбы в злющих жен, господи милосердный!»
Он перевел взгляд на последнюю строчку и чуть не подпрыгнул от радости.
— Глупая моя, посмотри, — воскликнул он и, распахнув дверь, влетел в ее комнату, обхватил крепко рассерженную жену, весело засмеялся. — Так ведь это письмо от Клавы! Нашлась! Жива! Клава отозвалась!..
Тут уже Рита вовсе растерялась и взглянула на мужа, как на сумасшедшего. Оттолкнув, вырвавшись из его цепких рук, бросила:
— Ну да, сперва Клава… А потом будет Дуня, а там Соня! Очень красиво!
— Да погоди ты! Это Клава! Из Ростовской области… Из Николаевки!.. — пытался он успокоить ее, объяснить.
Рита испуганно посмотрела на него, не понимая, чего так радуется.
Но он уже больше не обращал внимания на жену. Присел к столу и углубился в чтение письма.
Лицо просветлело, глаза блестели, искрились радостью.
«Клава, Клава…» — шептали его губы. Он тут же вспомнил лютую зиму сорок третьего года… Большое село Николаевка в Ростовской области. Недалеко от Таганрога… Форкоманда… Ганс, шофер… Сколько лет прошло с тех пор? Двадцать, а может, и чуть больше! И как эта женщина разыскала его? Какая сила — людская память! Какая это силища! Значит, живет она, Клава!..
Такое ему даже не могло присниться — письмо от Клавы! Жена возмутилась, подозревает в глупых грехах… Ну и пусть!..
Рита тем временем немного успокоилась, осторожно приоткрыла дверь, посмотрела на вдохновенное лицо мужа. Боже, с каким упоением читает! И вдруг подумала: здесь явно что-то не так. Может напрасно в чем-то заподозрила, прочитав только обратный адрес на конверте и слово «Клава»? Рита подумала, что поспешила с выводами, напрасно обрушилась на Илью. Укоряла себя, а главное, соседку, которая до прихода Ильи с работы принесла ей это письмо, ехидно подмигнула и шепнула: «Твой-то муженек, оказывается, не был монахом на фронте… Какая-то милашка откликнулась. Видать, ищет его… Полюбовница, что ли, Клава… Все они, мужчины, на фронте были такими…» — И убежала, заронив в душу Риты тень сомнения…
И подмигивание старой карги, известной во всем доме сплетницы, болтухи и ханжи, неожиданно подействовало.
Рита сперва думала, что он постарается спрятать это письмо, будет читать наедине, а затем наговорит ей всякого вздора, начнет оправдываться. Но Илья читал письмо вслух, отчетливо, громко. Жена растерялась, присела поближе и, затаив дыхание, стала слушать.
И странное превращение! Ее будто в один момент подменили! Еще минуту назад готова была обрушиться на него, а сейчас…
Увидав, с каким интересом присмиревшая жена прислушивается, смотрит на него, Илья, притворившись, что не замечает ее, начал читать с самого начала, не пропуская ни слова!
«Здравствуйте, Илья Исаакович!
Пишу Вам из той самой деревни, вернее, села Николаевки. Помните разгром гитлеровской армии под Сталинградом? После разгрома осталось их очень мало — человек 150–200. Одна какая-то команда расположилась у нас в Николаевке. Вы, — если это вы, — жили у бабушки Ульяны… А к нам иногда приходили. Зовут меня Клава. Должны вы помнить, когда вы носили имя Эрнст Грушко…
Мой брат Вася тяжело болел, и Вы его спасли. Большое Вам спасибо за это!
Мы Вас вспоминаем очень часто. Мама жива, но болеет. У Васи уже два сыночка — Боря и Ваня. Если бы не Вы, он бы погиб тогда. Он потом был тоже на фронте, приобрел военную специальность — стал воздушным стрелком-радистом.
Вы мне тогда оставили два письма. Из них я узнала, кто Вы такой. Я их передала в штаб, как Вы просили. Сделала это с большим удовольствием.
Из этих писем узнала, что Вы за человек, — до сих пор помню. Одно письмо отправили в Москву, в Генеральный штаб РККА, а другое в штаб Юго-Западного фронта…
Я чудом узнала о Вас. Вы много сделали для людей. Напишите мне — как Ваше здоровье, как Вы живете? Передайте привет своей семье от всех нас.
Я как вспомню, как было радостно на Вас глядеть, когда Вы заходили к нам и на Вас была форма советского офицера — гимнастерка и ремень с пряжкой, на которой пятиконечная звезда. Нам было любо-дорого смотреть на все русское. Вы знали и видели, как немцы издевались над народом. Вскоре после того, как Вы уехали, Вася еще был болен тогда, лежал в постели, пришел к нам полицай и забрал больного, угрожая винтовкой, и погнал, — Вы должны помнить, — в Санбак, на передовую к немцам. И держали его там больше месяца, пока он не убежал. Ему повезло. А одного человека, нашего, николаевского, повесили за то, что убежал из Санбака. Фамилию того человека забыла. А мы Васе справку достали, что он чесоточный (он действительно был жуткий). После такой тяжелой болезни страшно было на него смотреть.
Илья Исаакович! Меня тоже гнали под винтовкой на работу. Кто-то донес, что я комсомолка. На самую тяжелую работу гоняли. Знали бы Вы, сколько всего пережито!
Если только Вы помните наш двор и нашу летнюю кухню. Сколько я в этой летней кухне прятала наших военнопленных. А потом собирала одежду, переодевала и провожала ночами или на рассвете кого куда. Все, все пережили. Только бы не повторилось такое несчастье!
Отзовитесь, и я тогда опишу вам свое горе и свои радости. Привет от мамы. Вы ее должны помнить, от Васи — моего брата. И от меня большой привет. Жду Вашего письма. А помните, Вы обещали заехать.
Я все время считала, что Вас нет в живых. Приезжайте к нам в гости. Ждем с нетерпением.
От всех людей села низкий поклон. Клава».
Илья оторвал взор от листа, укоризненно посмотрел на жену, взволнованно покачал головой, усмехнулся и снова взял в руки письмо. Из конверта выпали еще два листка, густо исписанные каракулями, которые он с трудом разобрал. Это письмо-копия было уже адресовано не ему, а в какую-то центральную газету, главному редактору…
Пробежав глазами эти строки, Илья усмехнулся. Его тронула простота обращения в редакцию, задушевность и благородство людей, с которыми свела его судьба двадцать лет тому назад. И он медленно стал читать, с трудом разбирая каракули:
«Нас, советских людей, всегда волновало и еще долгие годы будет волновать, и мы с большим интересом и вниманием будем читать о подвигах советских людей в тылу врага. Любимыми книгами для нас стали „И один в поле воин“, „Молодая гвардия“ и еще много…
Я хочу рассказать о подвиге советского офицера, свидетелями которого были и другие жители нашего села Николаевки Ростовской области.
Это было в 1943 году, зимой. В нашем селе расквартировалась немецкая часть. Как и все немцы, они с нами жестоко расправлялись. В квартире у Ульяны Ильиничны, село Николаевка Ростовской области, стояло несколько немцев. Среди них один, который хорошо говорил по-русски и называл себя Эрнстом. Эрнст успокаивал нас, говорил, что никто из жителей не пострадает. Так оно и получилось. Никто из жителей не пострадал тогда, когда в селе был Эрнст. Он имел влияние на немцев. Кроме того, благодаря ему, люди были ограждены от грабежа и разбоя других проходящих частей, а также и от полиции. Так он подчинил их своей власти.
Вскоре, как только Эрнст познакомился с людьми и вошел с ними в контакт, начал проводить беседы. Немецкие газеты и радио сбивали с толку людей, мы не знали, что делается по ту сторону фронта. В беседах рассказывал о разгроме немцев под Сталинградом, о том, что настало другое время, что русские перешли в наступление, что победу обязательно одержат русские, что скоро и наши районы будут освобождены.
Он умел так красочно и убедительно рассказывать, так просто доказать о непобедимости Советской Армии и социалистического строя, что мы с нетерпением ждали возвращения наших отцов и братьев. Из его бесед узнали о ходе событий. Со слезами на глазах слушали его беседы. Слушать правду в такое время было большое дело, и для этого нужно было большое мужество со стороны Эрнста. Он призывал нас быть бдительными, любым способом не уходить с немцами, не верить немецкой пропаганде, будто русские жестоко расправляются с теми, кто остался на оккупированной территории. Много и других советов он давал, нужных и важных.
В лице Эрнста я увидела нашего друга. Мы уверовали в скорую победу и наше освобождение. Многие были сбиты с толку немецкой пропагандой и ложью русских провокаторов. Эрнст умел опровергать их, в пух и прах разбивая геббельсовскую пропаганду. Эрнст стал бесстрашным агитатором. Однажды он вел беседу в одной из хат. Ему стало жарко. Он расстегнул немецкую куртку — и что же я увидела? На нем была советская коверкотовая офицерская гимнастерка и широкий ремень со звездой на пряжке. Очень радостно было смотреть на все это, что так напоминало русское, дорогое, близкое. Вот тогда я поняла, что Эрнст наш родной человек и что он в тылу у врага по заданию.
Таким я его запомнила на всю жизнь.
Эрнст пользовался доверием у некоторых немцев. С этим доверием умел открыто и бесстрашно нести людям правду о нашей родной партии. Особенно хорошо обрисовывал он нам жизнь после победы над гитлеровской ордой. В условиях оккупации Эрнст был символом надежды на скорую победу. Иногда в беседах со мной Эрнст говорил: немцы начинают задумываться и задавать мне вопросы, что будет дальше. Кто, по-твоему, одержит победу? Они все больше пристают ко мне, чтобы я рассказал, как русские обращаются с военнопленными. Он просвещал немцев. Одним словом, Эрнст зарекомендовал себя с наилучшей стороны.
Мы его полюбили. Моя мама Мария Васильевна говорила: „Дай бог этому немцу доброго здоровья и долгих лет жизни!“ Мы остались на всю жизнь ему благодарны. Он спас моего брата Васю от гибели. Просто вырвал его из рук смерти. Ныне мой брат Василий Максимович жив, у него своя семья. Работает на одном из заводов города Таганрога.
Кто же такой Эрнст? Этот хороший немец? Ведь он жив в настоящее время! Я его нашла спустя 18 лет после нашей встречи!
Настало время, когда немцы, стоявшие у нас в деревне, собрались в дорогу, вместе с ними уезжал и Эрнст. Перед отъездом Эрнст мне говорил: „Клава, обещай, что ты выполнишь одну мою просьбу, тебе одной доверяю очень секретное дело. Об этом даже родная мать не должна знать“. Я обещала, что выполню все, если даже это будет стоить мне жизни. Эрнст вручил мне два письма. Одно письмо было адресовано в Москву, в штаб РККА, другое — в штаб Юго-Западного фронта. Из этих писем я узнала, что он за человек, что он советский офицер, что он не немец, только умел хорошо говорить по-немецки, и узнала его настоящую фамилию. В письмах он писал, какую работу проводил, при каких обстоятельствах очутился у немцев. Не все я запомнила. Под письмами стояла подпись: лейтенант Илья Исаакович Френкис, военный переводчик.
На всю жизнь запомнила я этого человека и его настоящую фамилию.
Все годы после войны ломала себе голову — как найти его, как узнать, жив ли этот бесстрашный офицер… И если да, то как его найти?
Откуда он, я не знала. И тут произошло чудо!
22 июня 1961 года, в 20-летие со дня начала войны, я, как и миллионы советских людей, сидела у телевизора и смотрела передачу из Москвы. Об очень многих героических подвигах было сказано. Мне стало обидно: почему я ничего не слышу об „Эрнсте“? Вернее, о лейтенанте Френкисе? Читая книгу „И один в поле воин“, я представляла себе, что Илья Френкис тоже так действовал. Я написала в Министерство обороны СССР письмо. Написала все, что я о нем знала, о письмах, которые он у нас оставил, сообщила его настоящую фамилию. И что вы думаете? Спустя несколько дней я получила ответ. „Илья Исаакович Френкис, офицер запаса, проживает в гор. Киеве, улица…“. И подпись.
Радость мою не описать. Но я все еще сомневаюсь: тот ли это Эрнст или это ошибка? Я написала ему письмо и просила ответить, если это тот самый Эрнст, который жил у нас зимой 1943 года.
Дорогая редакция, вот что я хотела рассказать о подвиге советского офицера. Но после Николаевки он еще долго жил в логове врага. Хотим знать о дальнейшей его жизни. Пусть об этом подвиге знают все. На страницах любимой нашей газеты прошу напечатать повесть с продолжением об Ильи Френкисе, который жил у нас под именем Эрнста Грушко.
Люди, которые помнят Эрнста Грушко (подписи)».
Илья отложил письмо. Взглянул на заплаканную жену и сказал:
— Ну, вот тебе, родная моя, наши солдатские любовницы… Они, как видишь, соскучились и ищут меня…
Рита совсем растерялась, не зная, куда деваться от стыда. Она чувствовала горькую вину перед этим добрым человеком. Смотрела на него, словно видела его впервые. Как удивительно тепло и трогательно пишут о нем!
Она подбежала к нему, обняла.
— Родной мой, прости меня, глупую! Но ты сам виноват. Ведь ты никогда мне не рассказывал о том, что с тобой на фронте было… И ребята наши ничего об этом не знают… Как же так?
Но Илья смотрел на нее невидящим взглядом. Он все еще был под впечатлением только что прочитанного и полон воспоминаний о тех днях. «Сколько лет прошло с тех пор, целая вечность, а все еще живет в их памяти добро, что ты для них сделал!» — думал Илья.
И, заметив, что жена ждет от него ответа на вопрос, почему он ей и детям о себе так скупо рассказывал, молвил:
— Ничего такого я не совершил… Просто был на войне солдатом, воевал, как совесть мне подсказывала…
— Разве можно такое забыть? То, что ты там пережил, должны знать все, особенно наша молодежь… Эта Клава права.
Добродушная улыбка промелькнула по его лицу:
— Ну вот, теперь ты уже знаешь… Клава немного написала…
— Но это, как я понимаю, не все! Это ведь только в одном селе…
— Ого, если все описать, бумаги не хватит! Обыкновенная история на фронте… Там всяко бывало…
— Они просят тебя приехать, Ильюша, — сказала Рита. — И мне кажется, что ты должен все бросить и побывать там. Это интересно. Такие славные люди!..
— Как, — с укоризненной усмешкой взглянул на нее Илья, — и ты разрешаешь мне ехать к любовницам?..
— Ну, ты уж прости!.. И не повторяй этого никогда!.. Была глупость.
— Как же, непременно всем расскажу! Встречному и поперечному! Я и не знал, что ты у меня такая ревнивая…
Успокоившись немного, он уже серьезно продолжал:
— Вот видишь, дорогая, о людях никогда нельзя плохо думать… Они не такие уж плохие, как о них говорит и думает твоя милая соседушка…
— Да пусть она сгинет! Не напоминай мне об этой карге! Разве не знаешь, что такое старая дева?!
И боясь, что он снова поднимет ее на смех, поспешила на кухню.
Илья вышел на балкон и взволнованным взором окинул предвечерний город, море зелени, бушевавшее вокруг. С высоты третьего этажа после недавно прошумевшего дождя мир был сказочно прекрасен в своем свежем наряде.
Сердце сильно колотилось. Илья чувствовал себя на седьмом небе. Хотелось все бросить и немедленно выполнить давнишнее обещание, поехать к тем людям, с которыми его свела солдатская судьба. Завтра же он попросит у директора отпуск. Ему крайне необходимо встретиться и поговорить со своими добрыми друзьями.
Илья стоял на балконе, глядел пристально и восхищенно на родной город, словно видел его очарование впервые в жизни. Все ему было мило, весь мир теперь мерещился его глазам совсем иным, не таким, как час или два назад.
Он, видно, не найдет сегодня покоя и всю ночь не уснет. Вот только передохнет немного и засядет писать ответ Клаве.
Наследник Гершелэ из Острополья, как известно, никогда за словом в карман не лез. А теперь он призадумался. Собирался писать Клаве первое письмо за столь долгий срок молчания, а уж тут, пожалуй, шуткой, остротой не отделаешься.
У ЛЮДЕЙ ОТЛИЧНАЯ ПАМЯТЬ
Давно не было так хорошо и светло на душе, как в эти дни. Простые, трогательные слова женщины, которая столько лет думала о нем, искала его, помнила все то хорошее, что он когда-то делал людям, перевернули всю его душу. А наивное обращение к газете, чтобы напечатали о нем, вызвало у него добродушную усмешку.
Илья никогда не считал себя каким-то героем, не думал и не мечтал, чтобы о нем писали в газетах. Таких, как он, великое множество. Разве о каждом писать?..
И все же он почувствовал прилив необычной радости и волнения. Что ни говори, а приятно, когда люди тебя помнят, жаждут увидеть!
Какая-то невыразимая гордость охватила его. Что-то в душе всколыхнулось, словно невидимая сила забурлила в груди и отняла покой. В эти минуты он почувствовал властное стремление делать для людей как можно больше хорошего.
Все время перед глазами, словно живая, стояла бедно одетая, измученная горем и голодом, страхом и тоской скромная, добродушная Клава, ее болезненный брат Вася. Не только его вырвал из лап смерти Илья, а многих молодых и пожилых крестьян, обреченных на муки, на гибель. Перед глазами неотступно мерещилась добрая труженица бабка Ульяна — она сперва встретила его враждебно, а потом полюбила словно родного сына и называла не иначе, как «добрый немец». И на всю жизнь запомнилось: когда он покидал ее избушку, прощался с нею, расплакалась, трижды поцеловала его и пожелала выжить в этой страшной войне, вернуться целым в родной город.
Многое из пережитого пришло ему теперь на память. А самое главное, запомнились последние слова бабки Ульяны: «Боже мой, сынок, ты покидаешь нас, несчастных. Кто же теперь защитит от проклятых супостатов, когда тебя здесь не будет?!»
Несколько дней ходил он под впечатлением полученного письма. Товарищи по работе не могли понять, что с ним случилось, почему он так взволнован.
Никто еще не видел его здесь удрученным, грустным. Все любили Илью за жизнерадостность, за то, что человек никогда не расставался с остротой, шуткой, не сходила с его лица улыбка; так что же с ним творится в эти дни? Что нашло на него, — окружающие не могли понять. Он не отваживался рассказать товарищам о полученном письме. Только попробуй, поведай людям, что ему написали, тогда наверное насядут и придется все рассказать. А этого так не хотелось! После того, как он пришел сюда, на завод, никому не рассказывал о себе и никто не знал, что он делал во время Отечественной войны. И теперь он растерялся. Ведь придется пойти к директору попросить на недельку отпуск, поехать в Николаевку, к друзьям, которые с таким нетерпением ждут его. А значит, вынужден будет рассказать, чем вызвана поездка. А если Данила Петрович узнает, это ни для кого уже не останется секретом: непременно прибегут из редакции многотиражки, из комитета комсомола, потребуют встречи, попросят выступить, рассказать о войне, о себе…
И Илья ломал себе голову: как получить отпуск незаметно, чтобы никто не узнал, куда его приглашают и зачем.
Прошло еще несколько дней, и жена встретила его с новым письмом. Теперь уже вела себя не так, как в первый раз, зная, что будет еще много, много подобных посланий.
Не раздевшись, он посмотрел на конверт и широко улыбнулся.
«Привет из Кривого Рога! — пробежал глазами первую строчку. — Привет от Василины Ивановны…» Стал читать размашисто написанные слова на листке из ученической тетрадки. Напрягая память, вспомнил колхозницу из небольшого села рядом с Кривым Рогом, где он был короткое время на постое. Это письмецо читал Илья с волнением, чувствуя, как слезы наворачиваются на глаза.
«Здравствуйте, дорогой товарищ Илья. А лучше всего я вас буду называть по старой привычке: Петр Лазутин. Сколько уже прошло с тех пор после наших страшных мук! Я еще помню, как Вы с несколькими ребятами поздно ночью у нас в клуне зарезали корову, а мясо отправили в лес, партизанам. И муку мололи для наших родных мстителей-партизан. В какой опасности Вы тогда находились! А кто из тех ребят, которые помогали Вам, остался в живых? Напишите ответ и сообщите, как живете, как Ваша семья. Я живу в Кривом Роге. Теперь работаю на базе номер 17. Дочь проживает далеко от меня, а сын служит в армии, танкист, сержант. У меня склероз сердца после всех страданий и мук, которые я перенесла за эту проклятую оккупацию…»
Илья читал эти корявые буквы, написанные неуверенной рукой старой женщины-колхозницы, и думал: ради таких добрых, задушевных людей со столь благородным сердцем и живой памятью стоило бороться, страдать, рисковать жизнью!
Он еще не успел ответить на письмо Василине, как прибыло еще одно из села Ружавка, что неподалеку от Умани, где он со своими товарищами когда-то «строил» железнодорожную ветку. Илья ломал себе голову — никак не мог постичь, как люди нашли его. Откуда узнали, что он жив? Ведь после того, как он встречался с ними, столько воды утекло, такой сложный и тяжкий путь он после этого прошел, столько крови еще пролил!
На сей раз, оказывается, писала дочь Игната Бравца — Люба, которую намеревались в ту пору отправить в Германию на каторгу, и он, Петр Лазутин, «добрый немец», выручил ее. Она теперь обращалась к Илье не только от своего имени, но и от имени отца и многих жителей Ружавки, которые, оказывается, до сих пор хорошо его помнят и с нетерпением ждут в гости, — его, как пишет Люба, «встретят точно родного брата».
Какие чудесные люди! Как хорошо, что судьба свела его в страшные годы войны именно с такими! И волнение охватывало Илью все сильнее, сердце тревожнее билось.
«Добрый день, уважаемый Илья Исаакович! С сердечным приветом обращаются к тебе твои бывшие хозяева Гнат, Даша Архиповна и Люба!
Извини, что будем тебя называть так, как привыкли, — Петром. Петр! Мы очень взволнованы и счастливы, что ты жив. Еще во время войны получили твой треугольничек с адресом полевой почты. Как мы были рады, когда пришла эта весточка! Ответили, как положено, но ответа не получили, не знали, что с тобой и где ты. Часто, очень часто говорили о тебе. Вспоминаем тот счастливый вечер, когда ты нам принес газету (забыла ее название) и мы впервые увидели своего советского бойца на картинке. В погонах. Потом после этого часто приходилось закрывать двери, завешивать окна и читать советские известия с фронтов. А читать такие газеты на оккупированной территории, где свирепствовали фашисты, было смертельно опасно, но и великая для нас честь и радость.
Вспоминали твою отвагу, геройство твое, как ты ночами отправлял партизанам в лес муку, мясо. Все вспоминали. И, думая, что тебя уже нет в живых, желали, чтобы тебе там пухом была земля. Но, оказывается, ты жив! Бессмертный ты у нас!
Тебе, Петр, и нельзя умирать! Столько хорошего ты сделал для людей. Тебе надо жить.
О том, кто ты на самом деле, что ты за человек, подозревали, а потом и сами догадались. Потом о тебе кое-что рассказал мне мой брат, тот учитель, Юрко Миронович — знали, знали и молчали. А вот почему ты, будучи живым и здоровым, позволил себе так долго молчать? Я тебе этого не прощу! Приедешь к нам, я заставлю выпить штрафные — несколько раз по сто грамм подряд — за мир, за нашу встречу, за мужество наших людей, за хорошего доктора Шота Алексеевича. У нас от него есть фото, а вот его самого не слышно: живой он или загордился, не пишет или, может, нет в живых?..
Так вот что, слушай, Петр, всего не опишешь. А от души хочется встретиться с тобой, поговорить обо всем пережитом да и о сегодняшнем. Так что прошу тебя: приезжай, будь добр, к нам в Ружавку.
Ждем, ждем, ждем тебя!
С сердечным приветом к тебе и твоей семье (может, она уже есть у тебя) — Гнат и Даша.
Привет от Мокрени и всех остальных односельчан. Ждем. До скорой встречи!
Писала Люба Бравец, Ружавка».
К Илье стали прибывать письма отовсюду. И он не знал, как выкроить время, чтобы всем ответить. Также не представлял, как выполнит просьбы, — побывать у них в гостях.
Каждый день, возвращаясь с работы домой, он заставал ворох писем, которые трогали его до глубины души своей искренностью, задушевностью, наивностью. Они его радовали, будили в памяти забытое, пережитое и переполняли сердце благодарностью. Помнят! Люди помнят!..
Узнав от Любы, что Петр Лазутин, то бишь Илья, жив, учитель Юрко Бравец тут же написал.
«Здорово, дорогой мой Илья!
Ты себе не представляешь, с каким восторженным волнением я узнал, что ты жив, здоров. Это вызвало во мне вереницу воспоминаний, связанных с черными временами войны и оккупации…
Да, было времечко, будь оно трижды проклято. И, несмотря на это, всем оставшимся в живых приятно вспомнить и это время с чувством гордости и сознания, что не уронили мы чувства собственного достоинства советского человека, хотя это было очень и очень трудно!
По моему личному убеждению и наблюдению, и ты ни капельки не уронил достоинства советского воина и делал все, что было возможно в тех условиях, чтобы приблизить великий день Победы над самым свирепым врагом человечества — фашизмом.
Я втихомолку тебя осуждал еще тогда за твою смелость, граничащую с отчаянием. Чтобы не быть голословным, припоминаю твой поступок на мельнице. Помнишь, как ты, нарушив очередь помола на мельнице, пропустил первыми солдаток. Заявил громогласно: „Их мужья кровь проливают за Родину!“ Ведь ты подвергал себя опасности быть разоблаченным. Не знаю, возможно, был уверен, что на доносы твое начальство не станет обращать внимания, поэтому и вел себя так смело. Вот по незнанию я имел полное право осуждать подобные твои поступки.
О том, что ты не немец, я убедился после того, как по неосторожности процитировал из Котляревского: „Еней був парубок моторний i хлопець хоть куди козак“.
Если помнишь, я тебе посоветовал после этого быть осторожнее в выражениях. Подкрепило это убеждение и сказанное вскользь тобой о Меджибоже…
А вообще, я мечтаю с тобой встретиться. Если тебе позволит время, прошу заехать ко мне в гости).
С искренним уважением Юрко Бравец.
С нетерпением жду подробного ответного письма».
Погруженный в работу, в маленькие и большие заботы, Илья исподволь стал забывать войну, муки и страдания, пройденный им сложный путь. Но все эти письма ворвались в его мирную, спокойную жизнь, как буря, взбудоражили, всколыхнули, и он утратил покой. Письма растравили старые раны, и он совсем позабыл о сне. По ночам вновь стали ему мерещиться кошмары. Они переплелись с веселыми и радостными сновидениями. Перед глазами, словно живые, вставали люди, с которыми сталкивала его судьба в те незабываемые годы. Потянуло в дорогу. Надо ехать. Друзья зовут, ждут, жаждут повидаться, хотят вспомнить былое, потолковать о грядущем… Он и сам мечтает встретиться с ними.
Стояла середина лета, а работы на заводе тьма-тьмущая! Об отпусках и поездках в гости покамест не могло быть и речи, пришлось это отложить на более подходящее время; но друзья Ильи не давали ему покоя, засыпали письмами, звонили, умоляли приехать как можно скорее. И откладывать было невозможно.
Каким-то образом об этих письмах стало известно в цеху. И товарищи тоже стали уговаривать: мол, как же так, люди тебя ждут.
Илья смущался, не поддерживал этого разговора. Но под давлением окружающих набрался мужества и направился к директору на прием.
Данила Петрович, уже пожилой человек, выслушав скромного, обычно веселого и приветливого человека, развел руками:
— Никак не могу тебя, дорогой, отпустить… Сам понимаешь, с планом у нас дела плохи! Какие отпуска теперь могут быть?
Да, конечно, он все отлично понимает. И не пришел бы с подобной просьбой. Но что поделаешь, когда уважительная причина… Хоть бы на недельку съездить…
Вконец смущенный, он нехотя протянул конверты.
Директор надел очки, пригладил седую шевелюру, задержал взгляд на одном письме, стал внимательно читать, и лицо его вытянулось.
— Ты смотри, — вскинул он на Илью удивленный взгляд. — А почему я ничего этого не знал?.. Как же так, столько лет работает на нашем заводе герой войны, а мы прохлопали!.. — И зеленые его глаза уставились на смущенного человека…
— Что вы, Данила Петрович! — покраснел Илья, отмахиваясь. — Какой же я герой? Обыкновенный человек… Воевал, как все…
— Ну, ну, как все! — Директор поднялся с места, подошел к нему и обнял за плечи. — Были бы все такие…
И снова стал читать письма, качал головой, то и дело бросая на Илью восхищенные и укоризненные взгляды.
— Ну, дорогой мой, знаешь, что я тебе скажу… Как же мы всего этого раньше не знали?.. Знали, что офицер, фронтовик. А то, что вот здесь люди пишут! Об этом мы поговорим с тобой потом, когда вернешься. А теперь собирайся в дорогу… Ничего не поделаешь! Непременно поезжай… Дней десять хватит? Твою скромность я знаю. Почему сразу не пришел ко мне?..
Он нажал на кнопку, пригласил секретаршу, продиктовал приказ. Смотрел на Илью, словно впервые видел его.
— Да, а мы и не знали, кто рядом с нами… Вот вернешься, на большом вечере в клубе все и расскажешь. Пусть люди услышат. Особенно наша молодежь…
— Да что же им рассказывать?
— Как что? А хоть бы эти письма прочитаешь…
Увидев вошедшего в кабинет бухгалтера, Данила Петрович попросил его выписать Илье деньги на дорогу.
— Зачем? Не надо!..
— Как это не надо? — прервал тот его. — В гости едешь к людям, которых столько лет не видел… Подарки, сувениры повезешь своим друзьям… А как же! Кстати, и премия тебе полагается. Получай, пригодится… Таких, как ты, Илья, у нас не так уж много…
— Спасибо, Данила Петрович, большое спасибо!..
А тот посмотрел на него с укоризной:
— За что же спасибо? Тебе, дорогой, от всех спасибо! Эх, черт, бить нас надо! — сокрушался директор. — До чего плохо мы знаем своих людей!
Проводив взволнованного посетителя до дверей и похлопав его по плечу, директор сказал:
— Ну, счастливого тебе пути! А вернешься — сразу ко мне! Расскажешь, как тебя принимали… Без всякой очереди заходи. И если мой госконтроль — Нина Сергеевна — скажет, что я занят, заседание или еще что-то в этом роде, не обращай внимания! Заходи и все! Запросто!
— Большое вам спасибо, Данила Петрович!..
— Опять спасибо! — Директор с напускной строгостью взглянул на смущенного посетителя. — Я уже сказал — тебе большое спасибо!
Когда Илья пришел на вокзал за билетом, он немного растерялся. Куда раньше ехать — в Николаевку, Кривой Рог, Ружавку или на Полтавщину? А может, вообще отправиться в Чижовку, где он был неподалеку в лесах, с партизанами. Как сейчас помнит, — вместе с советскими частями они освободили городок, где их встречали освобожденные из немецкой кабалы советские люди.
На всю жизнь запомнил старый лес и замысловатые землянки — убежище нескольких еврейских семей, которые скрывались там от фашистских громил. Эти люди и сейчас еще стоят перед глазами — истощенные, измученные, оборванные женщины, старики, дети. Как они были счастливы, увидев наконец своих освободителей, дожив до той минуты, когда смертельная опасность миновала и уже можно было свободно дышать, жить, подобно всем людям земли. Какой любовью окружили их партизаны! Накормили, приодели, вывели на свет божий из их живой могилы-убежища, сказав, что навсегда кончился для них и для миллионов таких, как они, страшный фашистский кошмар. Разве такое забывается? И разве забудешь когда-нибудь, какими полными слез и благодарности глазами смотрели освобожденные на него и его товарищей!
Люди обрели долгожданную свободу, навсегда закончились их горестные мытарства, муки, скитания. Теперь они могли чувствовать себя наравне со всеми.
Глаза спасенных! О, их не забыть никогда!
В тяжкие годы войны почти все советские люди, оказавшиеся в оккупации, были обречены на верную смерть, на муки. Над всеми, без исключения, кроме, конечно, продажных душ, — полицаев, старост, бургомистров, — был занесен фашистский топор. Но вот этим семьям было куда хуже. Илья был счастлив, что со своими боевыми друзьями смог тогда спасти от гибели и этих обреченных людей, прийти на помощь, вернуть им свет, надежду, веру, жизнь. Навсегда запомнил тот день, когда этих вконец истощенных, измученных и голодных женщин, детей, стариков привезли из леса в город, выделили квартиры и сказали, что здесь они могут располагаться, чувствовать себя как в былые годы, никого и ничего не бояться. Они смотрели на него и на его товарищей и долго еще не могли поверить, что кончился кошмар, хотя уже ощущали себя заново родившимися и знали, что страшная ночь для них, как и для всех советских людей, окончилась навсегда…
Да, надо будет как-нибудь выкроить пару дней, чтобы заехать и в тот городок, повидаться с людьми…
Но пока он остановился на Николаевке. Это его твердое решение. И он тут же отправил телеграмму.
Сидя в тесном вагоне, пытался представить себе бурную встречу с друзьями. Что он им скажет, о чем станет говорить? Сердце переполнилось тревогой. Как будет выглядеть первая встреча после стольких лет разлуки? Там его ждут с нетерпением. Неужели это не будет обычная встреча с близкими, друзьями, а какое-то торжество с речами, с музыкой? Он не привык к шуму. Даже не хотел сперва сообщить дня прибытия, думал приехать тихонько, провести с друзьями денек-другой… Но все же написал, просил не встречать, так как он отлично знает дорогу. Поезд приходит на полустанок, узнал он, после трех ночи. До деревни десяток километров; Он посидит где-нибудь до рассвета, а там помаленьку доберется.
Над грохочущим составом плыло темно-сизое небо, озаренное мириадами сверкающих звезд, а вокруг лежала безмолвная донская степь. Душно было в вагоне, жарко. Только изредка в раскрытое окно врывался слабый ветерок и приносил свежесть мяты, чебреца вместе с ароматом хлебов.
Соседи по полке давно уже похрапывали. А ему, Илье, не спалось, хоть он испытывал сильную усталость. Так и не сомкнул глаз, весь был в напряжении, опасаясь, как бы не проехать свой полустанок. Поезд стоит здесь две минуты, и если прозевать — будет над чем посмеяться!
Ночь, казалось, тянулась бесконечно долго. Не чересчур ли медленно ползет поезд? Волнение не оставляло его. Он ехал, как едут в свою юность, к прошедшим годам, к людям, с которыми судьба свела в те далекие годы войны, где одно доброе, правдивое слово, хорошая весточка могли помочь во всех бедах, развеять горестные мысли и возвратить к жизни. Он воочию чувствовал себя человеком среди этих добрых, столько переживших друзей, был свой между своих. Тут черпал силы, мужество, обрел веру в жизнь и отбросил все мысли о смерти. Тут он закалялся для борьбы с врагом, выполнял свой священный долг перед людьми, перед Родиной, перед собственной совестью.
Он спешил в свою молодость, и его мучило нетерпение. Ему казалось, что он уже в пути бог весть сколько времени и эта дорога никогда не кончится. И все же сердце подсказывало ему, что он уже близок к цели, до полустанка оставалось совсем немного. А ночь такая звездная, лунная, ясная. И ему вовсе не придется торчать на этом полустанке в ожидании рассвета. Он пешком пройдет нужное расстояние. Что значит для настоящего солдата десять километров?
Кругом — степное раздолье! Кланяются, волнуются под легким ветерком бледные в лунном свете нивы! Как неповторимо пахнут дозревающие хлеба!
Вот так между буйных колосьев по извилистым тропам он и пойдет до самой Николаевки. Это будет изумительная ночная прогулка!
Над головой плыла ночь. Поезд набирал скорость и быстро мчался по степной равнине. Стрелки часов приближались к трем. Через короткое время ровный перестук колес вдруг сменился скрежетом тормозов. Под колесами грохотал ажурный мост. Вот промелькнул перед окном столб, на котором мигал фонарь, второй, третий… Показалась будка стрелочника, а затем вкопанный в землю вагончик с призрачными огнями, полусонный дежурный с аккумуляторной лампой.
Пассажиры крепко спали. Никто не проснулся, не обратил внимания на то, что поезд подходил к степному полустанку и вот-вот остановится. Только один пассажир с небольшой сумкой, взволнованный двинулся к тамбуру. Его опередил усталый старенький проводник с фонарем и в нахлобученной на лоб форменной фуражке. Несколько секунд возился, пока открыл дверь. Неожиданно заиграл духовой оркестр, послышались удары в барабан, смех, возгласы людей.
Пассажиры проснулись, некоторые соскочили с полок, не поняли, что стряслось. Некоторые, ругаясь, приникли к окнам, всматривались в лунную ночь, чертыхались, недоумевая, что за нечистая сила разбудила их. Кому это так весело среди ночи?!
Илья рассеянно оглянулся, не понимая, что случилось.
Поезд резко остановился, и гость услышал быстрые шаги, громкие возгласы. Множество людей толпилось возле вагонов. Сюда доносились дружные возгласы.
— Эрнст Грушко! Эрнст Грушко!
— Мы вас ждем, Эрнст!..
— Илья Френкис, добро пожаловать!
Оркестр не переставал играть, заглушая крики, возгласы людей.
Разбуженные пассажиры возмущались: что это происходит?.. Почему не дают спать среди ночи? В вагоне послышались сердитые оклики:
— Какие-то пьяные нарушают порядок, а милиция спит!
— Может, свадьбу справляют?
— Какая к черту свадьба в степи?..
— Слышите, что творится? Совести нет! Из-за какого-то Эрнста всех разбудили!..
Илья растерялся, увидев толпу встречающих. Тревога охватила его. Сердце стало сильно колотиться. Что же это — его встречают? Зачем? Илья ведь просил не встречать!
Он соскочил с верхней ступеньки вагона, и к нему со всех сторон бросились с громкими возгласами, приветствиями. Он сразу очутился в объятиях плачущих от радости людей!
Из окон высунулись сонные, сердитые пассажиры, все еще не понимая, кого так встречают, что за праздник. Машинисты тоже смотрели с тепловоза на шумных, оживленных хлеборобов, позабыв, что время их давно истекло, они мешкали, не трогались в дальнейший путь…
Поезд наконец-то тронулся и вскоре исчез среди буйных хлебов.
А люди все толпились, шумели, смеялись, каждому хотелось протиснуться ближе к гостю, чтобы пожать руку, обнять, выразить свою радость.
Молодые парни подхватили его на руки и стали подбрасывать. Старые знакомые обнимали гостя как родного и близкого человека. А он не находил, что сказать этим возбужденным людям, как ответить на их многочисленные вопросы, чувствовал, как спазм сжимает горло.
Растолкав односельчан, подошла к гостю старая колхозница в большом льняном платке, из-под которого выглядывали густые седые пряди волос. Илья напряг память, стараясь узнать, кто эта женщина. И вдруг просиял: мать Клавы! В больших ее глазах сверкали слезы. Она обняла приезжего.
— Сынок наш, Илья! — заговорила срывающимся голосом, и слезы хлынули по ее морщинистым щекам. — Слава богу, что ты жив и мы с тобой встретились! Мы так ждали тебя, родной! У меня один-единственный сын Василь. Он тоже пришел сюда. Ты его знаешь. Это ты его в сорок третьем спас, вырвал из фашистских когтей. Полсела ты тогда спас! Сколько мне суждено жить, я этого не забуду. И никто не забудет твоего доброго сердца. Так вот, запомни, мой сын Илья! Нет, не думай, что я обмолвилась, назвав тебя сыном. С того самого дня, как ты спас моего Василя и добрых полсела мужчин, я считаю, что у меня два сына: ты и мой Василь…
И старушка низко поклонилась гостю, прильнула к его груди и забормотала что-то невнятное.
Илья крепко обнял ее.
— Мамаша, большое вам спасибо!.. Зачем же меня благодарите? Разве я спас тогда вашего сына и мужчин села?
Это Красная Армия их спасла… А я принадлежал к этой армии…
— Это так, сынок, но и не совсем так, — продолжала она. — Я понимаю: если б не армия наша, все мы погибли бы. Но она была далеко от нас. А вот ты был рядом и столько добра смог для людей сделать, рискуя собственной жизнью!.. Дай тебе бог много лет жизни и счастья! Тебе и твоей семье. Золотое у тебя сердце, сынок!
Глядя на эту старую женщину, он был тронут до слез. Стал ее успокаивать, благодарить.
Тут протиснулась Клава, крепко пожала руку, обняла его. Поймав на себе взгляды окружающих, сильно покраснела:
— Товарищи, что мы тут стоим? Взяли Илью в окружение, и до утра не выпустят! Поедемте домой! Замучаем нашего гостя. Ведь в селе многие его ждут!
Оркестр снова грянул. Люди оживились, зашумели пуще прежнего. Направились к машинам и мотоциклам. Бойкие парни и девчонки оседлали свои велосипеды и ринулись вперед.
Возле дома Клавы уже. толпились соседи. Услышав гул автомашин, выбежали из хат навстречу, перегородили дорогу.
— Глянь, наш Илья совсем не изменился. Такой же, как был!
— Какое счастье, Эрнст, что встретились после стольких лет!
Мало кто спал в деревне, многие были на ногах в этот ранний час: сбежались на радостную встречу!
В чуть заметной дымке рассвета подбились первые солнечные лучи. В саду вокруг расставленных под деревьями столов хлопотали женщины. Из соседних домов хозяйки носили подносы с закусками, сулеи вина, наливку — все, что недавно выдали людям богатая степь, эти сады и огороды.
Хотя Клава, раскрасневшаяся, взволнованная, уже который раз просила всех занять места за столом, люди все еще стояли вокруг Ильи, засыпая его вопросами, перебивая друга друга, внимательно прислушивались к его ответам, шуткам.
Наконец-то удалось их рассадить. А кому не хватило места, устраивались поблизости на пеньках и ящиках, просто на траве. Мальчишки и девчонки взобрались на деревья, оседлали изгородь, устремив взоры на гостя, делами которого во время войны восхищались только по рассказам.
Так вот какой простой и душевный человек тот, кого когда-то звали здесь Эрнстом. А настоящая его фамилия — Илья Френкис. Ради этого человека, о котором наслышались столько необычного, сельские мальчишки, как и взрослые, всю ночь не спали, боялись разминуться с ним. А теперь устремили на него восхищенные взгляды, напрягли все внимание, слух в ожидании того, что здесь произойдет.
Клава предложила наполнить стаканы и выпить за Илью Френкиса. Еще не улегся шум, как прибежала запыхавшаяся бабка Ульяна, которая недавно отпраздновала свое девяностолетие, та самая бабка Ульяна, у которой стоял на постое «добрый немец». Она обошла вокруг столов и, узнав гостя, обняла его.
— Боже мой, — воскликнула, — где же ты, сынок дорогой, пропадал столько времени? Бабка Ульяна могла умереть, не повидавшись с тобой! Ну, слава богу, что вижу тебя!.. Теперь мне уже легче будет умереть…
— Что вы, бабушка! Вам еще жить да жить! — поднялся с места приезжий. — Столько намучились в оккупации! Те годы мы списали. Теперь надо начинать заново.
Кто-то подал бабке Ульяне, которая нарядилась в длинное темное платье и большой цветастый платок, стакан вина. Она уставилась на посудину, укоризненно посмотрела на соседа, подавшего ей вино, и сердито сказала:
— Что это вы мне палили, хлопцы? Да я этой пакости сроду не пила! — И, поискав на столе бутылку с водкой, кивнула: — Вы мне вот этой, беленькой, налейте, казенки! Ради такого гостя я сегодня упьюсь и танцевать буду! Поняли?
Раздался громовой смех. Бабка Ульяна взяла большую стопку водки, махнула рукой, чтобы все смолкли.
— Дорогой сынок, Эрнст!.. Тьфу, что я говорю! Дорогой Илья, Илья Исаакович! Дорогие соседи, большое всем вам спасибо и низкий поклон, что бабку Ульяну не забыли позвать на такое великое торжество. Большое тебе спасибо, дорогой Илья, что наконец-то ты к нам пожаловал. Старая Ульяна уже думала было, что помрет, так и не увидя тебя…
Лицо старухи, покрытое густой сетью морщин, сияло от счастья, а в выцветших, глубоко посаженных глазах сверкали слезы.
— Так вот что я хочу сказать. Не напрасно я верю в бога. Я просила его, чтобы он меня к себе повременил забирать, покамест не увижу Ильюшу. Господь бог услышал мою просьбу. И вот мы рядом с нашим милым Ильей! То, что я загадала, давно сбылось! Дорогой наш сынок, мы все счастливы тебя видеть! Как хорошо, что ты остался таким же ласковым к людям, как тогда, когда фашистские супостаты нас душили. Слава богу, что я дожила до этого дня! Теперь мне не страшно будет умереть. Так выпьем же за дорогого нашего сына, за Илью!
Все встали, отовсюду раздавались громкие возгласы, к гостю тянулись руки с чарками. Но он поднялся и, обратившись к бабке Ульяне, сказал, задыхаясь от волнения:
— Дорогая мамаша Ульяна! Так дело не пойдет… Вы о смерти сказали. Этого я не признаю. За такой тост не пью. И никто не выпьет. Вы должны жить. Много лет! Столько намучились на своем веку, столько страдали! Значит, должны сбросить с плеч тяжелые годы, и выйдет так, мамаша, что вам не девяносто, а только сорок. Плохие годы надо отбросить, не считая!..
— Правду говоришь, Илья, чистую правду! — послышалось отовсюду.
— Вот видите, слышите, бабушка Ульяна!? Все со мной согласны! А если так, то давайте выпьем за ваше здоровье, за всех сидящих рядом, за дорогих моих друзей! За вашу добрую память, отзывчивое сердце и за то, чтобы мы больше никогда не знали войн, чтобы небо вечно было ясным над нами, над нашими детьми и внуками, чтобы никогда больше не доводилось переживать того, что мы с вами тогда пережили. За все это и выпьем!
— Правильно ты сказал, сынок! Выпили! Будьмо!
Послышался звон стаканов, раздались хлопки, веселые возгласы.
Радостное, шумное торжество было в разгаре, когда неизвестно каким образом прослышавшие о торжестве в Николаевке пришли люди из соседнего села, также помнившие «доброго немца».
Илье не давали покоя, приглашали, звали к себе.
И ему трудно было отказываться. Пришлось покориться, зайти в один дом, в другой, заводить разговоры о прошлом. Гостя повели осматривать хозяйство артели, рассказывали про житье-бытье, говорили о работе, успехах. Его пленили ребята из школы, просили прийти к ним рассказать о том, что было. И он не смог им отказать.
Трудно стало расставаться с этими добрыми друзьями, он не мог отказать тем, которые приглашали его на именины, на семейные торжества. С ним было легко и весело. Жалели, что время быстро проходит и он скоро уедет.
Но как ни тяжело было расставаться, наступило время, и на нескольких машинах, мотоциклах колхозники выехали проводить славного гостя к полустанку. Теперь этот человек сделался для всех во сто крат дороже и ближе. Он за эти дни приобрел здесь новых друзей.
Маленький полустанок посреди донской степи в эту ночь снова ожил. Кажется, никогда здесь не собиралось столько людей!
Гремел оркестр. Стояла теплая лунная ночь, над головой раскинулось сизое звездное небо. Опять, как и во время встречи гостя, пассажиры поезда были разбужены и приникли к окнам, не понимая, что происходит в этой степи, что за шум, кого это так дружно провожают. Шумный состав остановился, и один-единственный пассажир поднялся на ступеньки крайнего вагона. Ласково кивал, махал рукой, шутил, развлекал своих друзей до того момента, пока маленький полустанок не скрылся из виду.
В ушах его еще долго звенели прощальные слова и радостные возгласы.
Поезд быстро уносил Илью. Вскоре совсем скрылись и маленький полустанок, и шумные провожающие, замолкли звуки оркестра, горячие напутствия. А взволнованный гость все еще стоял, держась руками за поручни вагона, чувствуя, что оставил здесь частицу своего сердца.
СЛОВА, КОТОРЫЕ ЛЕЧАТ ЛУЧШЕ ВСЕХ ЛЕКАРСТВ
Радостный, гордый и счастливый возвратился Илья домой.
Пережитое за эти дни казалось ему дивным сном. Не представлял, что так накрепко остался он в памяти людей, что его ожидала такая теплая встреча и что ему скажут столько добрых, дружеских слов!
За последнее время все больше стали донимать старые военные раны. Они терзали его. Но эта незабываемая поездка, трогательные письма друзей, душевные слова, казалось, помогали лучше всяких лекарств. Он не понимал, каким образом узнали в разных селах, где проходила война и куда его забрасывала солдатская доля, что он жив, и написали, приглашая в гости.
Он еще больше стал верить в доброту, в память людскую, и это вдохнуло в него новые силы.
Илья еще не успел как следует отдохнуть, рассказать жене, детям, на заводе о незабываемой поездке и славных людях, с которыми повидался, а уже пришло новое письмо из Николаевки, которое растрогало его не меньше, чем недавнее торжество.
«Добрый день, многоуважаемый Илья Исаакович! — читал он. — Дорогие члены семьи, жена, дети и все родные! С горячим сердечным приветом к Вам все Ваши друзья, которые Вас встречали.
Вот уже несколько дней, как мы расстались. Нам кажется, что это был прелестный сон, счастливый и незабываемый. Ведь написать то, что мы пережили за эти дни, когда вы у нас гостевали, просто невозможно. Это была большая радость, незабываемая.
В Вашем лице, Илья, мы увидели человека, можно сказать, — образец простоты и скромности. С первой минуты приезда Вы покорили всех.
До свидания, наш друг Илья! Привет Вашей семье. Вы обещали с ними приехать. И мы Вас будем ждать. Пишите почаще. Не забывайте!
Клава и жители Николаевки».
Илья читал эти взволнованные и простые слова доброй женщины и чувствовал прилив новых сил, большой радости. Понял, что приобрел много, очень много друзей, и это его тронуло до слез. Перечитывая письмо, он подумал, что здесь сказано все от чистого сердца и это ему запомнится на всю жизнь. Он читал такие милые слова, которые лечат, кажется, лучше любого лекарства.
КЕТЭ АЙНАРД ДАЕТ О СЕБЕ ЗНАТЬ
Никогда в жизни не видел он фрау Кетэ Айнард, но душой чувствовал: это должна быть добрая, честная женщина, которая в годы войны страдала, мучилась, ночей не спала, маялась и голодала подобно миллионам других матерей на земле.
Жена шофера Ганса Айнарда, с которым тяжелая судьба столкнула его в то памятное лето сорок второго года, когда Илья был тяжело ранен и попал в чужой госпиталь…
Оба они лежали койка к койке в санитарной палатке, испытывая тяжкие страдания.
Илья, — тогда Эрнст Грушко, — видел рядом со своей койкой раненого немецкого солдата. Тот смотрел на него с участием, подносил к его губам чашку воды и тихонько, украдкой, чтобы никто не услышал, шептал ему на ухо:
— Камрад, крепись… Немного поболит, но ты будешь жить… Слышишь, будешь жить!
Он вытирал полотенцем мокрый от испарины лоб Ильи, успокаивал его. И еще тише внушал ему:
— Спокойнее, камрад!.. Постарайся взять себя в руки и не бредить… Не говори… Ты во сне ругаешь Адольфа Гитлера. Упаси бог, если какая-нибудь сволочь услышит это из твоих уст — беды не миновать… Стены имеют уши… Запомни…
Илья с трудом кивал головой, благодарил за воду, за добрые слова, теряясь в догадках: кто он, этот человек? Какой-то необычный солдат. Славный, не похожий на тех, которых сотнями видел…
Перед Ильей был обычный, казалось бы, солдат, немец, кровный враг. Но с каждым днем он все больше убеждался, что этот кареглазый сосед по койке с темными волосами и худым, продолговатым лицом своими словами и действиями не похож на фашистских извергов. А их Илья сотнями видел в открытом бою и при допросах захваченных в плен.
А спустя несколько дней немец уже стал говорить с ним почти откровенно, не таясь, не опасаясь его. Особенно, когда в палатке все раненые спали.
— Камрад, — придвинувшись к нему вплотную, шептал сосед. — Меня можешь не бояться. Я такой же несчастный, как и ты… Простой рабочий, шофер… Я зла тебе не причиню никогда… Я не СС, не из этих, которые позорят мою Германию своей жестокостью и подлостью… Меня зовут Ганс… Ганс Айнард… Если тебе что-нибудь нужно, скажи, не стесняйся. Все для тебя сделаю… Все! Я помогу тебе…
Когда Илья глядел на этого немца, в его добрые усталые глаза, слушал его слова, в которых не было притворства, фальши, ему казалось, что солнечный луч пробился сквозь непроницаемую мрачную ночь, которая плотно окутала нынче весь мир.
Илья пристально всматривался в этого человека. Ему чудилось, что эти добрые слова слышатся ему во сне. Но нет. Это был не сон. Только что их произнес немец, недавно раненный осколками русского снаряда или бомбы… Было бы вполне естественно, видя перед собой вражеского солдата, выместить на нем свою злобу, ненависть, задушить, отравить, и никто бы ему, этому немцу, худого слова не сказал! Но вместо этого Ганс Айнард пригрел его, дружески говорил с ним, поверил его честности. Услышал, как Илья во сне ругал фюрера, и не предал его, не донос… Это ли не говорило само за себя?
«Что ж это значит? — долго и мучительно думал Илья. — Неужели среди немецких солдат еще остались люди с чистой совестью, с благородной душой? Есть, значит, там, в стане врага, и такие, которые ненавидят проклятого Гитлера, ужасную войну, жестокие преступления против человечества?»
Глядя на этого солдата, убедился, что это так. Есть настоящие люди и среди них!
И в мозгу Ильи мелькнула мысль, надежда: он выживет и этот человек ему поможет.
Прошло еще немного времени, и сосед достал из-под койки цветастую коробочку с домашним печеньем, протянул ему:
— Возьми, Эрнст, попробуй… Это мне жена из дому прислала. Моя Кетэ… Сама, бедная, мучается, голодает, по каждую неделю отрывает от себя и присылает мне мое любимое печенье. Ешь… Оно очень вкусное, попробуй…
— Данке шён… — с трудом произнес Илья. И хоть не до еды ему было теперь, он испытывал такую мучительную боль, все же взял коржик, попробовал, чтобы не обидеть человека. — Данке шён. Очень вкусно… наверное, хороший человек твоя Кетэ… Очень хороший…
Сосед просиял. Он на глазах преобразился.
— Да… Моя Кетэ прекрасный человек… Душевный… — оживился Ганс Айнард. — Она мне четыре месяца назад… Что я говорю — четыре месяца и десять дней тому назад родила дочь… Наш первенец… Я еще не видел своего ребенка… Дорис назвала она нашу дочурку… Дорис…
Глаза соседа увлажнились. Он достал из-под подушки фотографию и протянул ему:
— Вот они…
Илья взял в руку фотокарточку и увидел миловидную молодую женщину. Она держала на вытянутых руках сверток, из которого виднелось маленькое личико.
Боль мучила, но Илья пристально всматривался в это фото. Не хотел признаться, что ему теперь ничего не мило, ничего в голову не лезет. Но, взяв себя в руки, мотнул головой, тихонько промолвил:
— Яволь… Хорошая жена у тебя, камрад, и чудесная дочурка…
Так постепенно, лежа рядышком, оба раненые подружились.
Ганс понемногу поднимался, с помощью костылей мог передвигаться. Он помогал Эрнсту всем, чем мог, не допускал, чтобы кто-то обижал «этого русского дьявола», осторожно кормил его из ложечки, успокаивал, вселял в него надежду.
Ганс почти каждый день, лежа на койке, писал жене и дочурке, не преминул черкнуть несколько слов о своем соседе. И жена Кетэ в своих ответах посылала незнакомому Эрнсту приветы и просила не забывать угощать печеньем и другими сладостями человека, который, видать, так одинок и не имеет родных… И еще Кетэ сообщала мужу, что она частенько вырывается на часок-другой в кирху и молит бога за него и этого Эрнста, чтобы они вышли живыми из дикого кошмара…
Ганс гораздо раньше Эрнста начал ходить, выписался из госпиталя, и начальник оставил его у себя в команде личным шофером…
И после этого Ганс не забывал своего товарища, частенько приходил к нему и приносил, что только мог достать, делился с ним всем. А при удобном случае говорил начальнику самые похвальные слова об Эрнсте, который, отлично зная немецкий язык, мог бы быть у него переводчиком. Лишь бы выздоровел!
Ганс болезненно переживал, что жена там мучается с грудным ребенком, бедствует и живет в полуразрушенном после русских бомбардировок доме, что осталась с самыми скудными средствами к существованию, а он, Ганс, ничем ей не может помочь. Он все откровеннее стал говорить своему другу о ненависти к войне, презрении к Гитлеру, к тому, что немцы творят на оккупированной территории. Он уже не скрывал своих крамольных мыслей, понимая, что Россию фашистам не завоевать никогда, что фюрер толкает страну в пропасть. Ганс осторожно стал допытываться, как русские относятся к тем немцам, которые переходят или попадают к ним в плен.
И Эрнст все подробно объяснял…
Дружба с этим простым рабочим человеком немало помогала Илье в его сложном и неопределенном положении. В его лице он нашел доброго друга и спасителя. И некоторые солдаты, видя, как шофер шефа по-дружески относится к этому больному, тоже стали смотреть на него другими глазами.
Несколько раз Ганс повторял Эрнсту свою большую просьбу: если с ним, с Гансом, случится беда, — а его мучило предчувствие, что он не выберется живым из этой войны, — пусть тогда Эрнст, коли сам уцелеет, напишет Кетэ правду…
Ганс вскоре узнал о своем друге все — тот никакого отношения к фольксдойчам не имеет. Он догадывался, что этот человек из России, более того, кажется, еврей с Украины, Подолии. Но все скрыл в своей душе. Даже боялся лишний раз об этом подумать, — кто-то ему сказал, будто в гестапо вскоре будут применять такие аппараты, при помощи которых смогут узнавать мысли каждого солдата…
Шло время. Ганс таки добился своего: начальник оставил Эрнста в команде переводчиком. Наступило время, когда и сам выписался из госпиталя. Долгое время были вместе. Но скоро Ганса отправили на передовые позиции, и пути их разошлись. Илья не представлял себе, что он может сообщить Кетэ и Дорис о своем товарище, который был так далеко. И как он узнает о его дальнейшей судьбе? Мучился, терзался, но лгать не умел. Что с Гансом — не знал. А писать, ничего не зная, не хотелось. Зачем же зря растравлять ее раны.
Кроме всего, в большом жизненном водовороте потерял адрес жены товарища. Так ничего он и не сообщил Кетэ.
Если он этого не выполнил сразу же по окончании войны, то уже незачем было писать много лет спустя.
Илья не мог себе простить, что он не сдержал слово, данное товарищу. Как ни напрягал память, не мог вспомнить адреса. А посылать письмо «на деревню дедушке» вряд ли имело смысл.
Но, должно быть, все же бывают на свете чудеса!
Однажды весенней ночью, когда тяжелые сны туманили сознание, Илья вдруг увидел в своем воображении Ганса. Тот стоял у его изголовья с глазами, полными уныния, отрешенно смотрел куда-то вдаль и тихонько шептал: «Эрнст, если жив останешься и узнаешь, что со мной беда стряслась на фронте, сообщи моей жене Кетэ и дочурке Дорис… Запиши и запомни их адрес…»
И в это мгновение Илья подхватился. Он вспомнил точный адрес семьи товарища! Это было какое-то чудо.
Боясь, как бы адрес снова не улетучился из головы, Илья подбежал к столу и записал. И тут же сел за письмо Кетэ — пригласил ее к себе в гости.
Много времени прошло, и ответа не было. Илья решил, что адрес, пришедший ему на память, оказался не совсем точным. Хотя письмо долго бродило по стране, все же после известных перипетий нашло адресата. Возвратившись из Николаевки, Илья застал необычный конверт. В глаза бросилась знакомая подпись: «Кетэ Айнард».
Сердце дрогнуло — неужели она? Значит, он сдержал слово, данное товарищу столько лет тому назад! И почувствовал облегчение. Словно камень свалился с души.
Илья разорвал конверт и стал читать аккуратно выведенные женской рукой строчки:
«Дорогой Эрнст!
С огромной радостью и волнением читали мы с дочкой Дорис Ваше письмо. Как бы радовался мой Ганс, если б имел возможность после такой войны получить от Вас весть, что Вы живы!
К сожалению, его нет в живых. 8 марта 1945 года, буквально накануне окончания войны, он погиб.
Ох, как мечтал он вернуться домой. Особенно страстно хотелось ему обнять свою маленькую Дорис!
А теперь обращаюсь к Вам, мой любимый Эрнст. Разрешите так и впредь Вас называть. Вы для меня и моей Дорис совсем не чужой человек! Много о Вас мне рассказал мой муж во время последнего отпуска в конце 1943 года, писал о Вас почти в каждом своем письме. Вы были тогда очень молоды и красивы. Имели огромное влияние на Ганса и его друзей. Все мы жили надеждой на лучшее. Все, что Вы им говорили, сбылось.
Я особенно была взволнована и горда тем, что мой муж и его друзья спасли Вам жизнь.
К сожалению, адресов друзей моего мужа не смогу Вам сообщить. Возможно, и удастся кого-нибудь из них встретить, тогда пришлю непременно.
Я полагаю, что Вам уже теперь немало лет и Вы давно женаты, имеете свою семью. Кем Вы работаете?
Хотя я Вас ни разу не видела и много времени прошло с тех пор, как Вы расстались с моим мужем, я все же Вас знаю. Среди многих фотографий, которые мне прислал Ганс, есть фото, где Вы вместе с Гансом. Одно из них — высылаю Вам.
Меня только удивляет: почему Вы так много лет молчали и не давали о себе знать?
Простите, что пишу на немецком языке. Надеюсь, Вам нетрудно будет перевести…
Всегда буду с нетерпением ждать от Вас писем.
Сердечный привет шлем Вам.
Кетэ Айнард, Дорис Айнард.
Вайсефелс на Заале, Мюльбер, 9».
Илья отложил письмо и долго сидел молча, погруженный в тяжкие думы.
Значит, нет уже Ганса Айнарда. Под конец войны, в марте сорок пятого, сложил он свою честную голову. Столько презренных преступников, гестаповцев, чьи руки обагрены кровью, возвратились домой, разгуливают там, в Германии, по улицам и паркам, прожигают жизнь. Уйдя от справедливого возмездия, они там, видно, занимают высокие посты, мечтают о новой войне, об Освенцимах и Майданеках. А этот Ганс, добрый и благородный, простой шофер, лежит в холодной чужой земле!..
Какая несправедливость судьбы!
Такой честный, скромный человек, которого не мог испортить, сбить с толку фашистский чад гитлеровских болтунов, в условиях страшной войны не утратил своего облика, как тысячи, сотни тысяч немцев, не потерял достоинства, не сделался подлецом; находясь среди волков, он остался человеком и ненавидел нацистскую орду. Редкий, удивительной души Ганс Айнард! Как жалко бедную вдову, как жалко дочку Дорис…
Тяжелые думы терзали душу, и Илья не мог себе найти места. Письмо Кетэ страшно расстроило его. Он вышел на улицу, затянулся дымом папиросы, направился не торопясь зеленой тропой вниз с горы к впадине, где проходит железная дорога и где круглые сутки грохочут поезда, идущие на запад. Вот поехать бы теперь туда, к семье товарища, побыть с ними, успокоить, поговорить о Гансе!
Долго бродил Илья вдоль железнодорожного полотна, размышлял, что ответить этой бедной женщине-солдатке и ее дочурке, живущим за тридевять земель от него. Чем бы им помочь? Он не заметил, как надвинулась ночь, и повернул домой.
Жена и дети уже давно спали. Чтобы не разбудить их, осторожно на носках прошел к столу, сел за письмо жене погибшего товарища. Давненько он не писал по-немецки, и теперь ему было как-то чудно излагать свои мысли на чужом языке. Многое хотелось сообщить этой доброй женщине, рассказать, какого мужа и благородного отца они потеряли. А он, Эрнст, то бишь Илья, — славного друга и товарища.
До полуночи Илья писал. Просил приехать в гости. Он охотно примет их у себя. Необходимо познакомиться ближе, а не только знать друг друга по письмам. Илья и вся его семья будут рады дорогим гостям. Им будет оказан самый радушный прием, как, кстати, в России принято встречать добрых людей, приходящих с благими намерениями… Пусть приезжают! Его сердце и дом настежь открыты перед ними.
Вскоре пришел ответ. Кетэ сердечно благодарила его за письмо и просьбу приехать в гости.
К сожалению, она не сможет воспользоваться его любезным приглашением и гостеприимством. В ее возрасте уже не так просто покинуть небольшое хозяйство и отправиться в дальние странствия. Здоровье ее подорвано войной и лишениями. Ей приходится сидеть дома, ближе к врачам, аптекам. Смерть мужа отняла у нее остаток здоровья. Но вот когда ее дочь Дорис, теперь уже взрослая, учительница в Карл-Маркс-Штадте, и ее молодой муж Генрих Юнг, механик фарфорового завода, коммунист и активный антифашист, получат отпуск, они с радостью воспользуются любезным приглашением Эрнста и приедут к нему.
Этот ответ обрадовал Илью. Он с нетерпением будет ждать молодых гостей. Ему хотелось хотя бы в какой-то мере отблагодарить если не Ганса, то его дочь за все, что сделал для него ее славный отец, за доброе, благородное сердце, за то, что в самые страшные годы войны, когда фашистские изверги потопили в крови почти всю Европу, простой шофер, рабочий человек из далекой Тюрингии, не утратил своей совести, остался человеком в подлинном и высоком смысле этого слова.
* * *
В один из тихих летних вечеров, после сильного ливня, когда город благоухал каштанами и кленами, а от запаха цветов можно было опьянеть, забрели мы на околицу гористого нашего города, который уже готовился ко сну после насыщенного трудового дня.
Редкие прохожие появлялись на тихих улицах и переулках Чоколовки, только в окнах сверкали огни.
Давненько не был я у моего скромного знакомого, наследника Гершелэ из Острополья, который жил со своей семьей в одном из однотипных пятиэтажных домов, охваченных со всех сторон буйной зеленью.
Сам не зная почему, свернул к нему в этот неурочный час.
Здесь немудрено спутать парадные, дома, квартиры по той причине, что они удивительно похожи друг на друга, словно близнецы. Не сразу и различишь номера на домах, ибо вокруг властвует буйная зелень плакучих ив и густого кустарника, закрывших все, вплоть до верхних этажей.
У входа в парадное, куда направлялся, я увидел легковой автомобиль с нездешними номерными знаками, запыленный, видно, издалека приехавший. Какая-то иностранная машина. Мельком взглянув на нее, я понял — не наша. Но мало ли какие машины нынче могут стоять у парадных, когда у нас июль — разгар лета, и в наш город со всех концов мира едут полюбоваться на его красу, побывать у знакомых, друзей. Это теперь не в новинку.
Поднявшись на площадку третьего этажа, не очень ярко освещенного электрической лампочкой, я услышал громкий звон бокалов, смех за дверью одной из квартир. Именно туда я и шел.
Что это там, какое-то семейное торжество, и я явился в неурочное время? Не повернуть ли назад, пока не поздно? Ведь всем известна старая пословица о непрошеном госте…
Так я стоял в нерешительности, размышлял, как быть. Шум и смех чуть приутихли, и донесся мужской голос:
— Да, так на чем же, товарищи, мы остановились? Наш земляк Гершелэ из Острополья некогда ввалился в дом к одному очень богатому, но удивительно скупому купцу, сбросил запыленные башмаки, вытянулся на мягком диване, потребовал угощения, вина. А тот, скупой, стоял растерянный, не зная, что сказать обнаглевшему бродяге…
Почему-то я нажал в эту минуту на кнопку. Ко мне донеслись быстрые шаги. Дверь широко распахнулась, передо мной предстал стройный, моложавый человек с нежным овалом лица и большими светло-зелеными, немного насмешливыми глазами и седоватой густой шевелюрой.
Он ничуть не удивился, когда увидел меня, вежливо пригласил в ярко освещенную комнату. За столом, заставленным бутылками, бокалами и фруктами, сидели молодые и пожилые люди. Хозяин дома меня уже усаживал к застолью. Он был взволнован и несколько рассеян. Глаза его блестели. Ему все казалось, что он делает что-то не так, наливает вино не в те рюмки, пододвигает не те тарелки с закусками.
— Простите, конечно, что у нас не очень организованно… Экспромт, — сказал он, будто извиняясь. — Все вышло так неожиданно… Не успели…
— Что ты, Ильюша! Все в полном порядке! Что ты!.. — стали успокаивать его присутствующие.
Он вдруг спохватился.
— А я совсем забыл представить вам моих гостей… — указал Илья на пожилых людей, сидевших в сторонке. — Это мои земляки из Меджибожа. А вот эти…
Он кивнул на молодую оживленную ясноглазую женщину с пышными темными волосами и на молчаливого высокого блондина, сидевшего рядом с ней.
— А это мои гости из ГДР, из Карл-Маркс-Штадта — Дорис, Дорис Айнард… А этот камрад — ее муж Генрих Юнг… Учительница и механик фарфорового завода… Дорис — дочь моего давнего друга Ганса Айнарда…
Он улыбнулся своей обаятельной улыбкой и добавил:
— А я Илья Френкис…
Дорис насмешливо остановила его:
— Постойте, постойте… Ведь вы, кажется, Эрнст… Эрнст Грушко!..
В одно мгновение улыбка исчезла с его лица. Оно чуть нахмурилось. И, тяжело вздохнув, Илья заметил:
— Да, но это было давно… Теперь я снова Илья Френкис из Меджибожа… Учитель из Меджибожа, как меня привыкли называть, хоть я уже давно не учитель.
Чтобы рассеять минутное замешательство, я сказал:
— Когда я еще стоял за вашей дверью, сразу понял, что это вы. Я услышал, как вы рассказываете о знаменитом вашем земляке Гершелэ из Острополья… Только вы, кажется, не успели досказать, чем же эта история закончилась…
Хозяин смущенно ответил:
— Думаю, вы и сами знаете… Это мои гости впервые услышали о знаменитом нашем шутнике. Попросили, и я рассказал о нем… Но время еще есть… успеем…
Подумав минутку, он добавил:
— Мои гости сегодня прибыли к нам, по отдыхать не желают, хотя очень устали. Шутка сказать, столько километров проехать… Они спешат осмотреть наш ночной Киев. И я им обещал помочь в этом.
— Конечно! — оживилась Дорис. — Так много наслышалась о Киеве и так мечтала увидеть его! Отдыхать уже будем, когда приедем домой. Мне там придется все рассказать своим ученикам и друзьям, поэтому засиживаться здесь не могу…
Дорис чувствовала себя среди этих людей так, словно это ее старые знакомые. Всего лишь несколько часов провела с ними в уютном доме и уже привыкла к нему, к хозяевам и их детям.
А за столом было шумно. Шутили, смеялись. Хозяйка дома хлопотала с озабоченным лицом, суетилась, бегала то в кухню, то еще куда-то. Приезд оказался внезапным, и не успела как следует подготовиться. Но скромные гости пытались уговорить ее, чтоб не беспокоилась, мол, все хорошо, и они безмерно благодарны…
Присутствующие оживленно разговаривали и шутили. Могло показаться, что люди уже позабыли, что была война, что отцы гостей, правда, много лет тому назад, пришли сюда как оккупанты… Но время многое стирает из памяти — от этого никуда не денешься. А дети Ильи, которые сидели за столом рядом с дочкой Ганса — Дорис и ее молодым мужем, знают войну по книгам и кинофильмам, казались теперь старыми друзьями… Молодая учительница Дорис и механик фарфорового завода из Карл-Маркс-Штадта стали нынче активными строителями новой жизни и ведут борьбу против остатков фашизма, ратуя за мир между народами, за новую страну…
Мы смотрели на оживленных гостей и думали: они ведь и впрямь не повинны в том, что столько страшных преступлений свершили в мире немцы. Их дети стараются теперь всей душой, благородным и честным трудом, своей жизнью сделать все возможное для того, чтобы то, что было, никогда и нигде не повторилось!
Все сидели сплоченной семьей вокруг стола, поднимали тосты за вечную дружбу, за будущие веселые и радостные встречи, за то, чтобы друг к другу ездить только в гости, на празднества и торжества, не допускать никогда повторения того, что пережило человечество, пили за светлую память Ганса Айнарда, благородного человека…
Время шло необычно быстро, и никто не заметил, как появилась луна, полная, яркая и, округляясь среди облаков на небе, озарила серебряным сиянием гористый, зеленый наш город, недавно изрядно омытый проливным дождем.
Гости вышли на балкон и, затаив дыхание, всматривались в неповторимую красу города, утопающего в море зелени.
— Камрад Илья, — тихо произнесла Дорис, — а ведь вы обещали показать нам ночной город… Ну до чего же красиво вокруг!
— Что ж, я никогда не отказываюсь от своих обещаний. Если обещал, то поедем… — сказал хозяин дома. — Могу быть вашим гидом…
— И он быстро стал одеваться.
Спустя несколько минут до отказа наполненная людьми машина уже мчалась по пустынным улицам и площадям, которые в этот час были особенно очаровательны.
Дорис, глубоко взволнованная, смотрела на окружающее великолепие, восхищаясь красотой Киева. Она была им просто очарована. А когда машина свернула в сторону и очутилась на набережной Днепра, гостья вовсе потеряла дар речи. Словно призрачные, сверкали огнями ажурные днепровские мосты, и древний Славутич тихонько катил свои озаренные луной сизо-золотистые волны. А возле берега лениво покачивались на мелкой ряби тихо бежавшей реки листья прибрежных водорослей.
Погруженные в большой, напряженный труд, гудели старый заслуженный богатырь-работяга «Арсенал», соседние заводы и фабрики. Озаренные ярким светом, вырисовывались прекрасные дворцы и высотные здания, множество новых кварталов, театры, клубы, институты.
Никто не вспоминал, что все это восстановлено огромным трудом жителей двухмиллионного города, что эти мосты, заводы и прелестный Крещатик не так давно лежали в руинах и многое пришлось строить заново. Видно, не хотелось растравлять старые раны, вспоминать о трагедии 1941 года…
И только Дорис, немного придя в себя, нарушила молчание. Большие глаза ее заволокло слезой, словно туманом. Она тяжело вздохнула:
— Боже, какое чудо! Представляю себе, сколько труда приложили киевляне, чтобы восстановить свой разрушенный красавец, вернее, построить его заново! Какие славные люди живут и трудятся здесь! Просто не верится: после всего, что здесь произошло, нас, немцев, принимают так дружелюбно и считают друзьями…
Она перевела дыхание. И видя, как мы все внимательно слушаем ее задушевные, искренние, полные сожаления и боли слова, продолжала:
— Зачем наши отцы и деды поддались обману фашистов и шли сюда с мечом и огнем? Не лучше ли было приходить сюда как добрые гости, друзья?
Она, видимо, что-то хотела сказать о своем отце, который стал жертвой жестокости, но Генрих, ее муж, который все время молча сидел за рулем, вдруг перебил ее:
— Да, Дорис права… Мы только родились, когда началась эта чудовищная бойня, развязанная проклятым Гитлером и его шатией. И все же, когда вспоминаешь, что творили фашисты в те годы, тебя охватывают невыразимый стыд, сожаление, боль, словно и ты в чем-то повинен… И хочется столько сделать для людей, для мира, чтобы хотя бы в какой-то мере искупить вину Германии, людей старшего поколения, давших себя втянуть в эту позорную авантюру… Да, мы были тогда в пеленках, когда творились чудовищные преступления фашистов, много лет с тех пор минуло. Но знаете, всегда, встречаясь со своими русскими друзьями, мне еще стыдно и больно становится смотреть им в глаза… И, видно, немало еще пройдет поколений, пока мы целиком искупим свою вину перед русскими, поляками, евреями, югославами, белорусами, перед многими, многими.
Недавно мы с Дорис были в Освенциме, Майданеке, Треблинке… Не укладывается в голове то, что фашисты там творили! Тысячи и тысячи наших молодых людей из ГДР едут туда, чтобы поклониться праху замученных, сожженных, повешенных…
Он смолк. Спазмы душили его.
Дорис любовно смотрела на своего молодого, застенчивого мужа. Молчаливый, тихий, он редко вступал в разговор, но здесь так убедительно произнес те слова, которые и Дорис хотела высказать, что она поразилась. Куда девалась всегдашняя его сдержанность!
— Хорошо ты, Генрих, говорил… Мы и наши потомки будем умнее, человечнее, чем наши отцы, деды. Закажем детям и внукам никогда не забывать, какие преступления совершили на земле предки. Закажем им, чтобы ездили сюда, как мы с Генрихом, как добрые друзья… Чтобы никогда им не стыдно было посмотреть людям в глаза.
Илья вслушивался в голос молодых своих друзей и одобрительно кивал головой. Их слова ему явно пришлись по душе. Давным-давно точно такие же он тихонько, тайком высказывал отцу Дорис Гансу и некоторым его товарищам. Давным-давно, задолго до того, когда те нашли на бескрайних просторах чужой им страны свои могилы, отдали свои жизни ни за понюшку табаку и ушли в небытие, хотя являлись хорошими людьми и никак не разделяли взглядов фашистских извергов.
Машина вырвалась из густой зелени на днепровскую кручу и остановилась над широким Днепром возле стройного гранитного шпиля, устремленного ввысь. У подножья горел Вечный огонь в честь Неизвестного солдата. Величественный монумент чем-то напоминал часового, который навеки застыл у могилы своего безвестного друга, воина, как грозное напоминание о прошлом.
В ночной тиши среди буйной зелени на высоком днепровском берегу полыхал огонь, словно сердце воина, отстоявшего свободу и честь этого бессмертного города.
Дорис и Генрих склонили головы, тихо шли, как бы остерегались нарушить покой этого клочка священной земли, подошли ближе к пламени, поднялись на широкие гранитные ступени и застыли.
По лицу дочери Ганса катились слезы. Она в эту минуту старалась ни с кем из нас не встречаться взглядами — казалось, даже стеснялась произнести слово, точно чувствовала за собой какую-то вину. Здесь, на величественной днепровской круче, среди густой зелени, могла бы вырасти площадь, где ребятишки играли бы, шумели, смеялись, пели. А вместо этого — теперь оказался скорбный памятник Неизвестному солдату, который отдал жизнь, чтобы спасти родную землю от чужеземного нашествия…
Негасимый огонь бушевал у подножья постамента. Дорис не могла оторвать от него глаз. Застыла на месте, словно решила так стоять долго-долго в почетном карауле…
Никто из нас не нарушал священного безмолвия. Все были так погружены в свои думы, что никто не заметил, как вершина каменного шпиля постамента озарилась розовым цветом: рассветная дымка льнула к земле…
…Вы редко встретите его праздношатающимся, идущим без дела по своей тихой, зеленой улице. Он вечно занят. Голова его полна маленькими и большими заботами. Целые дни на заводе, у неизменного станка или на рабочих собраниях и заседаниях. Вечерами он сидит за своим столом, отвечая многочисленным друзьям на письма. Или принимает гостей. То ему нужно сбегать в аптеку достать заболевшему одинокому однополчанину лекарство, а заодно помочь соседскому мальчугану из того же двора приготовить урок немецкого. То нужно починить утюг соседке, наладить еще кому-то пылесос или поехать в подшефный колхоз с рабочими завода помочь убрать урожай. Кроме того, приближается круглая дата с того памятного клятого дня, когда фашисты расстреляли в Меджибоже несколько тысяч женщин, детей, стариков, и нужно собрать своих земляков, чтобы отправиться туда, к братской могиле, поклониться праху жертвам фашизма…
Ему хочется в Меджибоже проведать старика Самсона, старенького пекаря и колхозного пасечника Ивана Заренко и его жинку.
Время идет быстро, и люди стареют, теряют здоровье — быть может, они нуждаются в его помощи?
Беспокойный он человек и ни к чему — ни к малому, ни к большому — не остается равнодушным. Все его волнует. Ко всему он имеет отношение, даже к тому, что какой-то нерадивый шофер-разгильдяй срезал буфером машины молоденькую березку, росшую возле дома…
Когда он отдыхает, когда спит — трудно сказать. В любую минуту готов прийти на помощь в беде каждому.
Пожилой человек с живыми, веселыми глазами, бодрый и жизнерадостный, он всегда по-военному подтянут, подвижен, энергичен и поныне еще выглядит молодым, словно прожитые тяжелые годы его совсем не коснулись…
Может быть, стареть ему не дает вечная жажда действия, то, что он постоянно в движении, в пути, что одолеваем множеством забот и вечно окружен людьми. А может, причина, что еще не стареет, заключается в том, что его никогда не увидите мрачным, унылым, злым, идущим с опущенной головой.
К тому же редко встретите его одного, — всегда, где бы он ни находился, его окружают люди. Они любят слушать его добрый голос, его забавные шутки, веселые истории, с которыми он не расстается даже тогда, когда у него бывает тяжело на душе.
И если увидите большую гурьбу людей, окруживших его на заводском дворе во время обеда или возле беседки его дома, людей громко хохочущих, непринужденно веселых, знайте — его работа! Он что-то веселое рассказывает своим товарищам.
Глядя на этого уже пожилого, стройного, седеющего человека с необычно молодыми и живыми глазами, вы поневоле подумаете, что не напрасно земляки его когда-то нарекли славным прозвищем «внук Гершелэ из Острополья».
В письмах, которые он получает из Николаевки и Ружавки, Кривого Рога и Запорожья, люди все допытываются, — почему об этом человеке-воине не написаны книги, мало знают о нем. Ведь это такой человек, о котором…
Я не знаю, пишут ли о нем книги, передают ли по радио, — мне лично Илья Френкис понравился, и я решил рассказать о нем и его жизни.
Ведь говорил когда-то знаменитый мудрец и веселый народный шутник, острослов и затейник Гершелэ из Острополья, что лучше рассказать об одном добром, честном, веселом человеке, чем о десятке мрачных, злых людей…
Вот мы и старались придерживаться этого золотого правила!
Киев,
1974–1976
Комментарии к книге «Учитель из Меджибожа», Григорий Исаакович Полянкер
Всего 0 комментариев