«Полюшко-поле»

Полюшко-поле (fb2) - Полюшко-поле 1068K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Виктор Андреевич Кондратенко

Полюшко-поле

1

Первый день на Восточном фронте показался фельдмаршалу фон Рундштедту необычайно напряженным. Все время он с нетерпением ждал весть о глубоком прорыве. Но желанная радиограмма о стремительном броске танковых колонн Клейста так и не пришла в штаб группы «Юг».

Пробегая очередные донесения наступающих армий, он с огорчением бросал их на письменный стол. «Нет главного — большого успеха». Фельдмаршал с удивлением посматривал на оперативную карту — флажки с номерами испытанных танковых дивизий не двигались вперед, они застыли подобно деревянным крестам над могилами гренадеров. В который уже раз он старательно рассматривал за Бугом сеть полевых и шоссейных дорог. Под локтями похрустывали новенькие, пахнущие свежей типографской краской листы, а стрелы ударов так и не удлинялись.

Расстегнув ворот мундира, он подошел к распахнутым балконным дверям. Над Люблином пламенел закат. В небе сверкала красная медь. В ее раскаленных ручьях, поблескивая черепичной чешуей, плавали островерхие крыши старинного польского города.

«Проклятая жара. Душно».

Нет, не только июньская жара изматывала силы и взвинчивала нервы фельдмаршала. Дополнительные радиограммы с переднего края вселили в его душу чувство тревоги, какой-то неудовлетворенности и постепенно вызвали в нем крайнее раздражение.

— Господа, где же запланированный прорыв, где? Удары на десять, двадцать километров — это просто булавочные уколы. Я не вижу трамплина, с которого Клейст может прыгнуть к Днепру! Пехотные корпуса Рейхенау топчутся в пограничной полосе. — Отступая от балкона, Рундштедт презрительно фыркнул и стал похож на бульдога.

Начальник штаба генерал пехоты Зоденштерн и начальник оперативного отдела подполковник Винтер невольно обменялись взглядами. В последнее время командующий группой армий «Юг» старался выглядеть моложе своих лет. Штабной парикмахер посоветовал ему сбрить седые усы и начинающую редеть клинообразную бородку. Фельдмаршал согласился, и его лицо с морщинистой, обвисшей на щеках кожей теперь приняло бульдожье выражение.

Позвякивая у рабочего стола шпорами, Рундштедт продолжал негодовать.

— Плохо, совсем плохо… — Он круто повернулся к начальнику штаба. — Вы понимаете, как выглядит наша группа?! Клейст застрял. А вот в центре, у Бока, и на севере, у Лееба, танковые группы вошли в глубокий прорыв. Сто тридцать километров… Это бросок!

Зоденштерн хорошо понимал: «старейший из генералов» давно привык первым «подавать голос с переднего края». Его радиограммы всегда раньше других армий приносили в ставку Гитлера пальму победы. И вдруг на Восточном фронте — осечка. «Старейшего» обошли более удачливые «соседи». Престиж для Рундштедта был дороже всего. И Зоденштерн поспешил успокоить:

— Господин фельдмаршал, мы только начали поход. Вспомните прорыв Клейста в Арденнах, а потом известную дерзость в Югославии. Завтра, ударив на Броды, он выйдет на оперативный простор и станет душой стремительной кампании. — Поправляя массивное золотое пенсне, он гордо вскинул голову: — Час тому назад я вел телеграфные переговоры с начальником генштаба. Гальдер считает: события развиваются согласно разработанному плану. По его мнению, война с Россией практически нами уже выиграна.

Рундштедт слушал внимательно. Слова Зоденштерна в какой-то мере снимали неприятный осадок дня, но все же они не могли до конца развеять мрачной озабоченности: многие генералы видели на русских полях лишь маневры, а он, умудренный опытом всех прошлых кампаний, — войну. Он ненавидел Россию. По его убеждению, человеческая жизнь в этой стране ничего не стоила. В своих приказах он старался внушить гренадерам только одну мысль: путь к победе — в жестокости.

За ужином фельдмаршал по старой привычке выпил добрую порцию шнапса. Но, как всегда, он не захмелел, проснулся чуть свет и сразу помчался на полевой аэродром, чтобы успеть в штабе «спаренных» армий еще до начала новой атаки переговорить с Рейхенау и Клейстом.

Он летел на «шторхе». Внизу двигались танки, шла артиллерия и до самого мелководного Гелчева по серому шоссе дымила колонна крытых брезентом грузовиков. Асфальтовая дорога разветвлялась, уходила на Хелм, на Замостье, но всюду под плоскостями самолета виднелся все тот же однообразный поток машин, те же серые клубы дыма и размеренно-точное, с одинаковыми интервалами, движение.

Промелькнул болотистый Вепш. Белесые пятна луговых озер скрыла наплывшая тучей густая темная зелень. Потянулись дубовые леса. Личный пилот Рундштедта хорошо изучил трассу полета и мог безошибочно найти укромную, с посадочным знаком поляну. А там всего пять минут ходьбы до охотничьего замка какого-то польского шляхтича, занятого теперь штабами двух армий.

Фельдмаршалу нравилась эта короткая лесная прогулка. Но затерянная в чащобе постройка только носила громкое название «за́мок». Это был круглый двухэтажный дом, увенчанный щербатой башней и очень похожий на старый солдатский барабан. Подготавливая поход на Восток, фельдмаршал уже не раз с презрительной усмешкой поднимался по его скрипучим деревянным лестницам.

Владелец многих рыцарских поместий, Герд фон Рундштедт отлично разбирался в средневековых замках Германии. Он принадлежал к старинному дворянскому роду. На всем Восточном фронте по знатности и богатству с ним могли сравниться только фон Клейст — наследник обширных латифундий и фон Рейхенау — крупный промышленник Рейна. Эти преданные Гитлеру генералы, прочно связывая вермахт с высшими дворянскими кругами, продолжали поддерживать в армии дух прусского юнкерства.

Подлетая к штабу «спаренных» армий, Рундштедт вспоминал далекий Шарлевиль. Под барабанный бой и рев фанфар в штаб группы армий пожаловал фюрер. Там в небольшом французском городке в доверительной беседе он впервые намекнул Рундштедту о своем желании провести на Востоке молниеносную войну и покончить с большевистской Россией.

Вчерашняя фронтовая сводка омрачила Рундштедта, но она не могла поколебать его веры в германское оружие, и сейчас же возникло желание с блеском использовать внезапное нападение на Советы. Раздражение, вызванное уязвленным самолюбием и страхом перед началом слишком рискованной операции, прошло. Он решил терпеливо ждать развертывания событий и только направлять их фельдмаршальским жезлом в нужное русло.

«Шторхе» заходил на посадку. Он подпрыгнул и, теряя скорость, мягко заскользил по лесной поляне. Из-за копны сена выкатился необыкновенно проворный генерал толстяк и на коротких крепких ножках побежал к самолету.

«Встречает «шаровая молния». — Рундштедт сразу узнал Цейтцлера, получившего это прозвище за свою шарообразную фигуру.

Фельдмаршал не особо церемонился с начальником штаба 1-й танковой группы. Он не считал Цейтцлера талантливым генералом, скорее, видел в нем податливого штабиста, который под нажимом старшего начальника мог быстро изменить свое мнение. Выйдя из самолета, он сухо поздоровался с Цейтцлером, кивнул подбежавшим молодым штабным офицерам — они усердно щелкали каблуками.

Шагая по тропке рядом с Цейтцлером, командующий группой армий «Юг», конечно же, не мог представить себе: пройдет полтора года — и этот шарообразный человек по воле фюрера возглавит генеральный штаб.

У входа в охотничий замок фельдмаршал заметил в полной парадной форме начинающего полнеть Рейхенау и подтянутого старика Клейста в старом танкистском мундире. Рядом с расфранченным Рейхенау Клейст выглядел более чем скромно.

После дружеских приветствий генералы поспешили проводить фельдмаршала в гостиную, где на стене под оленьими рогами пестрела различными знаками оперативная карта и сиял хрусталем накрытый стол.

Рундштедт был суеверным военачальником. Ему не понравились рога над картой, но он не подал виду.

Танковая группа Клейста временно подчинялась Рейхенау, и тот на правах старшего хозяина пригласил фельдмаршала к столу. Во время разгрома Франции и похода в Югославию многие оперативные решения принимались в этом узком генеральском кругу прямо за банкетным столом. Вот и теперь, в России, хлопнули в потолок пробки — и в граненых хрустальных бокалах запенилось трофейное «Поммэри э Грено». Рундштедт любил это доброе французское вино, но рука его не потянулась к шипящему бокалу, он сказал:

— Господа, танковые группы Гудериана и Гота продвигаются. Нет никакого сомнения: они успешно завершат трехсоткилометровый бросок и соединятся в районе Минска. — Рундштедт отодвинул кресло, шагнул вперед, как бы требуя большего внимания. — Господа, я пришел к выводу: как на Западе, так и на Востоке подвижность — та же молния — душа военной грозы! Все остается по-старому. У нас все отработано. Удар. Прорыв. Окружение. Однако… — Он хотел бросить резкий упрек: «Я не доволен вашими действиями». Но сдержался и сказал хриплым голосом: — Перейдя границу, испытанные германские корпуса встретили на своем пути неразвернутую русскую армию. К нашему счастью, немецкий солдат ринулся на штурм еще не достроенных и как следует не вооруженных укреплений. К этому необходимо добавить: наша авиация захватила господство в воздухе, и на тех направлениях, где наносились главные удары, мы имели подавляющее превосходство в наземных силах. — Фельдмаршал поднял к небу холодные старческие глаза. — Само провидение подарило нам внезапность атаки. Но что же?! Наши подвижные войска сделали обычные шаги, и это произошло в те часы, когда оперативная обстановка требовала семимильных. — Он придвинул к столу громоздкое плюшевое кресло и, опускаясь в него, повторил: — Да, семимильных!

— Сегодня наши войска выйдут на оперативный простор. Мы оседлаем центральную магистраль и, захватив Луцк, нависнем над львовской группировкой красных, — словно о чем-то уже решенном и ясном, присаживаясь с генералами к столу, сказал Рейхенау.

— Смелое решение всегда самое наилучшее! — кивнул одобрительно Рундштедт.

Цейтцлер сказал:

— Через час мы сбросим в русском тылу десанты парашютистов. Они поднимут там шум и беспорядочную стрельбу. К ним на помощь сразу бросятся передовые отряды танковых дивизий с полевыми гаубицами, зенитными орудиями и минометами. Эти подвижные группы, так же как и на Западе, будут с ходу захватывать важные стратегические объекты, продвигаться на большую оперативную глубину и сеять там, в стане красных, панику и неразбериху. Все расписано объединенными штабами армий точно, согласно плану.

Клейст пошевелил седыми бровями:

— Стоит ли придавать значение какой-то заминке? Все равно десятого июля мы увидим золотые купола Киева.

Улыбка поплыла по морщинистому лицу Рундштедта.

— За киевские золотые купола! Хорошо?! А главное, за мосты через Днепр. Они сейчас дороже всякого золота. Мы должны захватить их в полной сохранности, быстро переправиться на левый берег и заставить русских сражаться с перевернутым фронтом. — Он поднял бокал и осушил его до дна глубокими глотками.

Поднялся Рейхенау с полным пенным бокалом:

— Господин фельдмаршал, смею вас заверить: очередной приказ по наступающим армиям мы закончим словами: «Вперед на Киев! Прорыв к Днепру!»

2

Вечером в пятый раз от бомбовых ударов вздрогнул Тернополь. В добротных оконных рамах задребезжало толстое стекло. Казалось, на верхних этажах лопнули какие-то бутыли, и звонкие осколки заплясали на узорчатых плитах узкого тротуара. Пожар снова охватил железнодорожные пакгаузы, и воздух пропах едким дымом.

Описав над Тернополем круг, пепельно-желтые «юнкерсы», просверливая небо звуком «зу-зу», потянулись на запад.

Погасла заря. Скрылись в сумерках заводи Серета. Виден был лишь черный слиток лесистого холма с дальними взлетами зеленых ракет. Чья-то вражеская рука подавала сигналы «юнкерсам».

Командующий Юго-Западным фронтом генерал Кирпонос опустил плотную оконную штору.

В комнате вспыхнул электрический свет. Было хорошо слышно, как по мостовой шагали настороженные патрули.

— Можно начинать, Максим Алексеевич, — спокойно и тихо сказал Кирпонос.

— Еще вчера я был убежден в том, что после начала военных действий мы только через два дня встретимся в пограничной полосе с главными силами противника и, конечно, успеем развернуть свои войска, — с полной невозмутимостью приступил к обзору боевых действий начальник штаба генерал Пуркаев. — Но… война началась не так. Немцы сразу навалились на нас крупными силами. Наши дивизии вынуждены с ходу занимать оборону и на узких участках фронта отражать массированные удары танков и авиации.

— Это явилось некоторой неожиданностью, — заметил Кирпонос.

Пуркаев встал и недовольно покосился на оперативную сводку.

— Как видите, Михаил Петрович, к исходу дня, несмотря на все принятые штабом фронта меры, мы еще не имеем ясных данных о войсках противника. Полученные нами донесения весьма противоречивы и требуют проверки, а показания пленных — тщательного анализа.

— Согласен, — кивнул Кирпонос. — Мы еще не выяснили полной оперативной обстановки со всеми необходимыми подробностями. А Генеральный штаб с нетерпением ждет. Ставка должна принять решение. Ей надо знать, где и какими силами враг наносит основные и вспомогательные удары. — Подойдя к столу, он карандашом пошевелил бумаги. — Нам пока неизвестно, какие немецкие дивизии наступают в полосе Шестой армии генерала Музыченко. Надо уточнить положение в Двадцать шестой и Двенадцатой.

— С бортов разведывательных самолетов недавно поступили обнадеживающие радиограммы. Врагу удалось ворваться только в Перемышль. На огромном пространстве от Крыстынополя до Черновиц наши левофланговые армии прочно удерживают государственную границу, — сказал начальник разведки Бондарев.

— Я знаю, пикировщикам и диверсантам удалось нарушить устойчивую связь наших штабов с войсками. Телефонно-телеграфные линии сильно пострадали. Но все же кроме воздушной разведки нам необходимо получить данные от командармов Музыченко, Костенко и Понеделина.

— К ним на самолетах и машинах посланы связные. Они должны скоро вернуться, — заверил начальник оперативного отдела полковник Баграмян.

Пуркаев придвинул к себе карту сражения и, подумав, медленно произнес:

— Еще трудно предвидеть, как развернутся события на многих участках фронта, где гитлеровцы в дальнейшем нанесут основные и вспомогательные удары, но уже сейчас можно разгадать их план. Я вижу опасность на левом фланге Пятой армии. Сокальское направление главное! — Он провел по карте толстым штабным карандашом. — Немцы безусловно пойдут на Броды, повернут на Дубно, потом захватят главную магистраль Луцк — Ровно, а это прямая дорога на Киев.

— Возможно, они попытаются прорваться к Тернополю…

— Вы правы, товарищ командующий, — согласился Пуркаев. — Тогда нашим левофланговым армиям грозит глубокий охват. Надо ликвидировать сокальский клин и оказать немедленно помощь стойким дивизиям Сущего и Алябушева. От Устилуга до Сокаля они сдерживают натиск восьми пехотных и трех танковых дивизий.

В дверях показался покрытый пылью генерал:

— Явился по вашему приказанию, товарищ командующий. Только что прибыл. Прямо с машины.

Кирпонос сочувственно улыбнулся.

— Вижу, товарищ Ильин-Миткевич, все было в дороге — и кюветы, и окопы…

— Пришлось кое-где даже по-пластунски, товарищ командующий… Применялся к местности… Только выскочим на бугор, как тут уже «мессершмитт» над «эмкой» коршуном нависает. Куда деваться? В хлеба!

Кирпонос распечатал «Герцеговину флор» и, закурив, повернулся к стоящему за большим рабочим столом начальнику штаба фронта:

— Давайте послушаем нашего посланца. Докладывайте, товарищ Ильин-Миткевич.

— Как вы знаете, товарищ командующий, этой ночью в три часа пятнадцать минут вдоль нашей государственной границы на правом берегу Западного Буга взлетели сотни ракет, и фашистские разбойники открыли шквальный огонь.

Кирпонос не узнал резкого гневного голоса начальника инженерных войск фронта. Тот продолжал:

— За пять минут до артиллерийского налета к железнодорожным мостам тихо подошли вражеские бронепоезда и высадили десанты. В то же время переодетые в красноармейскую форму гитлеровские солдаты с криком «Не стреляйте, мы свои!» пытались захватить автомобильно-гужевые мосты, а штурмовые отряды — заранее разведанные на Западном Буге пешие переправы.

— Немецкие солдаты подражают своему фюреру. Тот любит коварные штучки, — брезгливо поморщился Пуркаев и добавил: — Прошу извинить за невольную реплику, бывает такое… взорвет человека… Год назад меня пригласили в имперскую канцелярию на один дипломатический прием и представили Гитлеру. Пожимая мне руку, он с улыбкой сказал: «Я весьма польщен, господин Пуркаев, тем, что в Берлин на скромный пост военного атташе назначен комкор. — И снова деланная улыбка. — Среди офицеров и генералов вермахта вы, господин комкор, встретите самых искренних друзей». — Начштаба усмехнулся. — Немецкий генштаб разрешил мне посетить танковую школу, пехотный полк и учебный командный пункт штаба армий. Сопровождал всегда один и тот же полковник, который неустанно, как заведенная машина, твердил: «Показываем буквально все. У нас от русских секретов нет. Мы ваши друзья». — Я отвечал ему: «Ой ли?..» Каждый раз, покидая военную часть, я находил в карманах шинели то фотоаппарат, то какие-то снимки и чертежи. Я тут же в раздевалке вручал все оберсту: «Возьмите, топорная работа!» Он невозмутимо пожимал плечами: «Что поделаешь, господин комкор, в немецкой армии служат старые генералы, и на вешалке они ошибаются карманами». — Пуркаев повел квадратными стеклышками пенсне. — Теперь они хотят безошибочно положить в свои карманы наш хлеб, уголь и металл. Я не удивляюсь их коварству.

Достав из планшетки карту, Ильин-Миткевич бросил ее на стол:

— Вот как эти господа готовились к нападению. Взгляните!

Командующий и начальник штаба принялись рассматривать карту с яркими зеленовато-коричневыми оттенками.

— Она отобрана у пленного офицера, — пояснил Ильин-Миткевич. — Как видите, на ней обозначен Владимир-Волынский укрепленный район. Красные стрелки указывают недостроенные узлы обороны. В пограничных селах мы слишком миндальничали с явно подозрительными лицами. Это их работа. Лазутчики не дремали.

— Прорыв в районе Сокаль… На стыке армий Музыченко и Потапова. Среди девяноста семи дотов разведано самое уязвимое место — незавершенные узлы обороны. — Кирпонос отодвинул трофейную карту.

— Все гарнизоны стояли насмерть, — продолжал Ильин-Миткевич. — Отдельные, еще не законченные доты воины удерживали до одиннадцати часов утра. Только подтянув тяжелые пушки, немцам удалось подавить огонь уровцев. Но бои продолжаются. Многие гарнизоны дотов ждут нашей помощи. В пограничной полосе надо выручить храбрые дивизии генералов Сущего и Алябушева.

— Так… — тяжело вздохнул Кирпонос. Из-под густых дугообразных бровей он глянул в упор большими серыми глазами на Ильина-Миткевича. — В беде товарищей не бросим… А немцев надо остановить. Но как это лучше сделать? Что скажете?

— В последнее время мы обходили осторожно, словно глубокий овраг, одно слово, товарищ командующий…

— «Оборона», — вставил Пуркаев.

— Совершенно верно, — согласно кивнул Ильин-Миткевич. — Да, оборона — отражение атаки превосходящих сил противника. Нам почему-то не верилось, что вражеская армия на каком-то этапе войны может иметь преимущество. Как ни горько, но уже в первый день битвы, на мой взгляд, приходится думать о старой государственной границе и в данный момент сожалеть о совершенно не вовремя законсервированных там укреплениях.

— Я поручаю вам заняться ими, — сказал командующий Ильину-Миткевичу.

Раздался телефонный звонок. Кирпонос снял трубку, и все услышали знакомый голос начальника связи генерала Добыкина:

— Товарищ командующий, сейчас Москва передает по телеграфу очень важную директиву наркома.

Кирпонос порывисто встал:

— Извините… Пойдемте со мной, Михаил Алексеевич.

В переговорной дежурный офицер подал командующему боевые донесения. В полосах Шестой, Двадцать шестой и Двенадцатой армий шли упорные оборонительные бои. Противник не смог перейти там государственную границу и глубоко вбить танковые клинья. Ему удалось, не считаясь ни с какими потерями, ворваться только в Перемышль.

— Михаил Алексеевич, эта дорога на Львов, — встревожился Кирпонос. — Командарм Костенко должен отбросить фашистов за реку Сан.

— Потребуем к утру восстановить положение.

— Да, к утру! И не позднее.

Из телеграфного аппарата с легким шуршаньем потянулась лента, и выстроились четко отбитые слова, над которыми сразу пришлось Кирпоносу крепко задуматься. Нарком требовал силами Пятой и Шестой армий с привлечением не менее пяти механизированных корпусов и всей авиации фронта, при поддержке дальней бомбардировочной авиации Главного командования нанести удары по сходящимся направлениям на Люблин, окружить и уничтожить группировку противника, наступающего на фронте Владимир-Волынск — Крыстынополь, и к исходу двадцать четвертого июня овладеть районом Люблина. Продолжая думать о сложности этого задания, Кирпонос протянул ленту Пуркаеву.

Тот принялся читать с необычайной быстротой. Кирпоносу показалось, будто Пуркаев меряет ленту на аршин.

— С наступлением сейчас трудно согласиться. Можно встречным ударом закрыть пробитые бреши, но после такого горячего дня овладеть Люблином?! Это слишком… У нас не хватит сил. — Начштаба, стараясь не запутать ленту, осторожно положил ее на столик.

— Вы за оборону?

— Решительно!

— Противник владеет инициативой, всякая пассивность может нам дорого обойтись.

— Я думаю, Михаил Петрович, в этой ситуации только упорная оборона на заранее подготовленном рубеже способна измотать и обескровить сильного врага.

В аппаратную вошел генерал Добыкин.

— К нам Жуков прибыл, — доложил он.

— Вот и отлично! — воскликнул Пуркаев. Представитель Ставки поймет: надо обороняться.

— Давайте в присутствии Жукова все обсудим, — предложил Кирпонос.

В кабинете командующего собрались все члены Военного совета, начальники управлений и отделов, но совещание не начиналось. Кирпонос знакомил представителя Ставки с нанесенной на карту обстановкой. Пробежав последнюю оперативную сводку, Жуков сказал:

— Картина сражения вырисовывается, но она еще недостаточно полная. Точных данных о наших войсках и о противнике мы так и не смогли получить. Показания пленных требуют анализа и проверки.

Начальник штаба фронта придвинул к Жукову только что принятую телеграмму наркома. Он вопрошающе посматривал на начальника Генштаба снизу вверх.

«Пуркаев не согласен», — подумал про себя Жуков. Он перелистал странички телеграммы и пояснил:

— Я советовал подождать. Утром разобраться и принять решение. Однако директива наркома одобрена Ставкой. Ясно, Максим Алексеевич?

Поднялся худощавый, невысокого роста, подтянутый Пуркаев и сказал:

— Направление ответного удара выбрано наркомом правильно. Но может ли сейчас Юго-Западный фронт наступать на Люблин? Нет! Чтобы окружить группировку фельдмаршала Рундштедта, нашим войскам необходимо продвинуться на сто двадцать километров. Задача реальная?! Нет! Против первого эшелона Пятой армии генерала Потапова — четырех стрелковых и одной танковой дивизий — фельдмаршал Рундштедт выдвинул крупные силы: двенадцать пехотных, пять танковых и четыре моторизованные дивизии.

Жуков слушал, слегка склонив набок бритую голову. Пуркаев всматривался в лица членов Военного совета, голос его звучал резко:

— Наши механизированные корпуса вынуждены совершить четырехсоткилометровые и двухсоткилометровые броски. Вражеские воздушные разведчики обнаружат такое крупное передвижение войск. Бомбежка походных колонн замедлит график форсированного марша. Корпуса выйдут на исходные позиции в разные сроки, и нанести согласованный удар, обрушиться на противника всеми силами одновременно, подобно лавине, мы не сможем. Как только наступит утро, немцы попытаются выйти на оперативный простор. Они заставят нас в разных местах закрывать опасные бреши. Это ослабит наш ударный кулак. — И он тут же предложил: — Давайте перейдем к оборонительному сражению и на выгодных рубежах перемелем технику и живую силу врага.

— А что думает командующий фронтом? — спросил Жуков.

— Обстановка сложилась тяжелая, и все-таки надо бить с юга и севера под самый корень вражеского клина, — как всегда, негромко, но отчетливо сказал Кирпонос. — Медлить нельзя. Пока мы подтянем главные силы, механизированный корпус генерала Карпезо пойдет на выручку дивизии Сущего. Двадцать второй мехкорпус генерала Кондрусева поддержит дивизию Алябушева. В окружении ведут бои многие гарнизоны дотов и пограничные заставы, они тоже ожидают подмоги. — Кирпонос повернулся к Пуркаеву: — Максим Алексеевич, я не отвергаю оборону, но сейчас важнее контрудар.

— Наступать! Этого требует и директива наркома. Никаких колебаний, — сказал с места член Военного совета корпусной комиссар Вашугин.

Поднялся начальник артиллерии генерал-лейтенант Парсегов:

— Мы сейчас не сможем насытить достаточным количеством артиллерии выгодные для нас рубежи. Если немцы прорвутся, то они выйдут на тылы Юго-Западного фронта. В этой ситуации лучшая оборона — все-таки наступление.

Выслушав генералов, Жуков сказал:

— Контрудар механизированных корпусов против танковых клиньев врага — единственно правильное решение. Я предлагаю вам, товарищ Кирпонос, дать предварительный приказ командирам механизированных корпусов и поддержать их действия всей авиацией фронта.

— Я ставлю Потапову и Музыченко боевую задачу. В чем ее суть? — Кирпонос обвел всех присутствующих взглядом и пояснил: — Командармы должны не только остановить немцев, но и своими стойкими действиями помочь штабу фронта развернуть мехкорпуса. Дальше… Для разгрома вражеских танковых клиньев я решил создать две ударные группировки: северную — в районе Луцка; южную — в районе Броды. Наступать двадцать пятого июня в девять часов утра в общем направлении на Сокаль.

Под рукой у начштаба, словно сухарь, хрустнул опустевший папиросный коробок. Пуркаев очинил над пепельницей толстый красно-синий карандаш.

— Ну что же… Я солдат, — проронил он.

После совещания Кирпонос до самой зари курил папиросу за папиросой и, стараясь проникнуть в ход событий, почти не отрывался от разложенной на столе оперативной карты. В эту ночь он мог по достоинству оценить удивительную выдержку и распорядительность Пуркаева. Его организаторские способности счастливо сочетались с энергией неутомимого начальника оперативного отдела полковника Баграмяна. Штабные офицеры быстро уточнили график марша, наметили маршруты и районы развертывания механизированных корпусов. Сложная работа прошла без лишней нервозности и суеты.

Командующий слышал, как за окном, пофыркивая моторами, уносились в ночь легковушки связных. Посланцы штаба спешили доставить в корпуса и дивизии срочные пакеты. Ночная дорога таила засады диверсантов — предательский выстрел из-за угла и автоматные очереди из высоких хлебов. Жив?! Не ранен… Вперед! И снова пофыркивает мотор на глухой проселочной дороге. К сердцу офицера прижат пакет, который должен изменить обстановку на фронте.

Кирпонос не сомневался в успехе контрудара. Он верил: мехкорпуса разобьют вероломного противника и прежнее положение на государственной границе будет восстановлено. Но командующий еще не имел точных данных о силе врага, она пока выяснялась. Он не знал, что за спиной двадцати пяти наступающих немецких дивизий стояли наготове двенадцать резервных, специально предназначенных вермахтом для захвата Украины и Кавказа.

Кирпонос прилег на диван, немного подремал и, поборов сон, вскочил, принялся созваниваться с командармами. «Юнкерсы» продолжали бомбить, телеграфные переговоры часто прерывались. Из коротких фраз командующему удалось выяснить: корпус генерала Карпезо уже вел бой на широком фронте и для намеченного контрудара имел в резерве только одну дивизию. Командарм Пятой армии генерал Потапов вынужден был передовым отрядом механизированного корпуса Кондрусева прийти на помощь окруженной стрелковой дивизии Алябушева и прикрыть луцкое шоссе. Оперативная обстановка обострялась, она вносила свои поправки, в план контрнаступления. Это ясно видел Кирпонос.

В кабинет командующего стремительно вошел радостно возбужденный полковник Баграмян:

— Перемышль освобожден!

Эта весть накануне контрудара обрадовала Кирпоноса. Впервые стальная нога вермахта оступилась на реке Сан.

Между тем из Житомира уже спешили к границе походные колонны мехкорпуса Фекленко. Двигался мехкорпус Рокоссовского. Ускоренным маршем подходил к Бродам мехкорпус Рябышева. В трудной обстановке штаб фронта организованно подтягивал войска.

В этот день Кирпонос почти не отходил от оперативной карты. С необыкновенным упорством дрались его армии. Порой ему казалось, они устоят на поле боя, будет выиграно драгоценное время, так необходимое для развертывания бронетанковых сил.

Но к вечеру фельдмаршал Рундштедт бросил в бой резервные дивизии. В брешь под Равой-Русской вошли его механизированные войска. После повторных атак на сокальском направлении танковый клин врага удлинился на пятнадцать километров.

Кирпонос провел тревожную ночь. «Смогут ли Кондрусев и Карпезо остановить гитлеровцев?» — Эта мысль не покидала командующего. По дорогам с предельной скоростью шли навстречу врагу в основном легкие танки Т-26, Б-Т5 и Б-Т7. Он с горечью думал о том, что мехкорпуса не успели перевооружиться и в походных колоннах находятся считанные превосходные тридцатьчетверки и КВ.

«Светает. Скоро мы начнем». — Ножка неразлучного циркуля задержалась на опушке безыменной рощи. — «Здесь КП корпуса, — подумал про себя Кирпонос. — Что ты там видишь, Кондрусев? С какой вражьей силой встретился?»

…Замаскированная ветками тридцатьчетверка командира корпуса стояла на опушке леса. Кондрусев видел, как сходились две танковые лавины… На рассвете передовой отряд корпуса помог выйти из окружения двум полкам дивизии Алябушева — гаубичному и пехотному. С ними отступали поредевшие гарнизоны уров и пограничные заставы. Из коротких разговоров Кондрусев узнал о подвиге генерала Алябушева. Его старый товарищ не отступил без приказа. Он стоял насмерть со своими бойцами и в тылу врага удерживал государственную границу.

«Полюшко-поле, полюшко, широко поле». — Кондрусеву на какой-то миг вспомнился кавалерийский эскадрон и звонкий запевала Алябушев. Давно это было… А вот так же плывут облака и так же настороженно, подобно конармейцам, всматриваются в дымное поле танкисты. Полюшко-поле…

Залпы танковых пушек заставили Кондрусева мгновенно вернуться к действительности. Комкор видел теперь только одну ленту шоссейки, где горела броня и с каким-то пронзительным визгом летели снаряды. Там узким, но довольно плотным клином шли в атаку вражеские танки. На серых башнях отчетливо виднелись черные кресты с белой окантовкой.

Навстречу приземистым немецким танкам T-III уверенно выходили тридцатьчетверки. Они прикрывали шоссе.

«Десять против пятидесяти!» — Комкор надеялся на новые танки, но он еще не видел их в бою и с тревогой ждал этой неравной дуэли.

Кондрусев заметил: противник на ходу перестраивал свой боевой порядок. Из кустов на обочины выползали танки, и теперь вместо узкого клина двигался ромб.

На шоссе вспыхнул встречный бой. Его огненные вихри ворвались в ближайшие перелески, пронеслись по полям и зашумели в зелено-желтых хлебах. Кондрусев знал: враг на этом направлении имел пять пехотных дивизий и двести танков. Эскадры «юнкерсов» хозяйничали в небе и беспрерывной бомбежкой старались сковать ударную силу мехкорпуса. И все же эта неожиданная встречная сила заставила фашистский стальной ромб остановиться и заполнить эфир истошными радиовоплями: «Большие потери от русских танков! Внимание! Появились машины неизвестных марок! Мы вынуждены отступать! Вызывайте бомбардировщики! Немедленно! Торопитесь!»

А в это время под Радеховом с гребня высотки командир левофлангового мехкорпуса генерал Карпезо следил за атакой своих танкистов. На развилке шоссейных дорог они громили широкий танковый клин врага.

…Вечером в штабе Юго-Западного фронта собрались члены Военного совета обсудить итоги дня. Пуркаев сделал короткий обзор боевых действий.

После обмена мнениями Кирпонос сказал:

— К сожалению, удар двух наших мехкорпусов не достиг намеченной цели — срезать вражеский клин не удалось. Но геройские усилия танкистов Кондрусева и Карпезо не пропали даром: северная группировка гитлеровцев приостановила наступление, а южная резко замедлила. — Кирпонос закурил свою любимую «Герцеговину флор». Без папиросы он просто не мог обойтись и продолжал: — Обстановка требует от нас улучшить управление войсками. Я решил создать оперативную группу во главе с моим первым заместителем генерал-лейтенантом Ивановым. Ему поручаю установить надежную связь с армией Потапова.

Пуркаев одобрительно кивнул:

— Подходят новые корпуса. Координация действий необходима.

— Помните, товарищ Иванов, — наставлял своего заместителя Кирпонос, резко взмахивая рукой. — Боеприпасы, горючее, продовольствие и незыблемая связь. На севере мы сумели остановить немцев. Это вселяет надежду на большее.

…Наступил четвертый день войны. После временной остановки на севере танковая группа Клейста перешла в наступление. Над шоссе цепью повисли «юнкерсы». Вдоль асфальтовой дороги двинулся танковый ромб. Вдоль проселочной — пополз узкий танковый клин и по хлебным полям — широкий. Все вперед и вперед, на Луцк и на Дубно.

Кирпонос старался ударами фронтовой авиации помочь нашим мехкорпусам остановить танковую армаду Клейста, но преградить путь немецким моторизованным колоннам не удалось.

Потеря Дубно и Луцка заставила Кирпоноса снова крепко задуматься над картой сражения. Между смежными флангами Пятой и Шестой армий образовался разрыв в семьдесят километров.

Наступая на Ровно, танковая группа Клейста глубоко охватывала наши войска, которые упорно оборонялись западнее Львова. Вспомогательный удар противника на Тернополь мог отрезать их от главных сил. Кирпонос понимал и основную опасность: крупные подвижные объединения Клейста вырвались на главную магистраль и дерзкий бросок — прорыв на Киев — поставил бы весь Юго-Западный фронт перед катастрофой.

Быстрые действия врага не сломили воли Кирпоноса. Он не растерялся, не пал духом и не утратил веры в победу. Он продолжал со своим штабом подтягивать резервные корпуса и готовился к решающей битве.

А танки с черно-белыми крестами приближались к Ровно. Всякое промедление с контрударом грозило Кирпоносу сдачей города с важным узлом дорог, после чего Клейст получал оперативную свободу.

В жаркое июньское утро без артиллерийской подготовки и авиационного прикрытия командиры мехкорпусов Рябышев, Рокоссовский и Фекленко вынуждены были атаковать танковую группу Клейста. Под Луцком, Дубно и Бродами зарокотали моторами две тысячи боевых машин и загремел еще невиданный по своему размаху и ожесточению встречный танковый бой.

После ускоренного четырехсоткилометрового марша прямо с ходу повел в атаку на Берестечко своих танкистов генерал Рябышев…

В кабинет командующего Пуркаев принес ободряющее известие:

— Рябышев продвинулся на пятнадцать километров. Гитлеровские гренадеры оставляют на поле убитых и раненых, бросают оружие и бегут с криком: «Русские танки прорвались!»

— Вы порадовали меня. Что там у Рокоссовского и Фекленко?

— Рокоссовский разгромил передовые отряды двух танковых дивизий группы Клейста. Главными силами он выходит на реку Стырь.

— Так… Хорошо!

— Фекленко уничтожил сто пять танков и развивает атаку на Дубно.

— А вот Карпезо тревожит, — заметил командующий. — Его корпус отразил атаку четырех немецких дивизий, потом попытался перейти в наступление одновременно с танкистами Рябышева, но продвижения у нас под Радеховом пока нет.

Весь день Кирпонос с неослабевающим вниманием следил за ходом огромной битвы. Его механизированные корпуса дрались самоотверженно. На главных направлениях они били превосходящего по численности противника, но продвигались слишком медленно, и командующий понял: он должен искать иное оперативное решение.

Вечером Кирпонос передвинул на карте флажки. Корпус Рокоссовского вышел на реку Стырь. Фекленко был под стенами Дубно. Рябышев на окраине Берестечко.

«Как поступить? Что делать? — мучительно думал Кирпонос. — Наступать дальше или срочно переходить к обороне? Что же принес контрудар? Да, он несомненно спутал планы немецкого командования. Клейст не вырвался на оперативный простор. Однако внезапного удара не получилось. Гитлеровцы понесли значительные потери, и все же они не разгромлены. Пленные показывают, что у Клейста есть крупные резервы, и завтра они подойдут. Надо решать!..»

Долго курил в раздумье Кирпонос, не отрывая взгляда от карты. Наконец он сказал:

— Как ни тяжело, но я вижу, что контрудары не приносят желаемого результата, они не могут изменить обстановки. Я решил прекратить атаки и перейти к обороне. — Командующий встал и окинул взглядом карту. — Дальнейший замысел: на рубеже рек Стоход и Стырь и далее — городов Дубно, Кременец, Золочев тремя стрелковыми корпусами, которые подходят из тыла, мы занимаем оборону, отводим мехкорпуса и готовим их к общему контрнаступлению.

— Я согласен с вами, Михаил Петрович, — сказал Пуркаев. — Да, нам необходимо перейти к обороне. Но где? На каком рубеже теперь встретить немцев? Сейчас я вижу только одно верное решение: отход на старую границу. Там мы используем пограничные укрепления, создадим глубоко эшелонированную оборону, измотаем и остановим врага.

— На старую границу?

— Да, Михаил Петрович, на старую. Глубина отхода решит многое. Враг подвижен и упреждает нас.

— Вы правы, — после долгого молчания сказал Кирпонос. — Пойдемте, Максим Алексеевич, в аппаратную… Доложим Верховному.

Ставка приказала командующему Юго-Западным фронтом возобновить контрудары в прежних направлениях.

Красными, воспаленными от долгой бессонницы глазами следил Кирпонос за быстрыми переменами на фронте. Сводный отряд восьмого мехкорпуса, возглавляемый бригадным комиссаром Попелем, прорвался в тыл Одиннадцатой немецкой дивизии и освободил Дубно. Это был геройский рейд по тылам врага, последний всплеск танковой волны на главном направлении.

Рундштедт немедленно приказал Клейсту выбить русских из Дубно. В помощь танковой группе фельдмаршал послал семь резервных дивизий. На стол Кирпоноса легли тревожные донесения:

«Противник возобновил наступление», «Клейст продвигается. Он имеет значительное превосходство в силах».

Враг взял Ковель, захватил Луцк и Ровно, ворвался в Дубно и Львов.

Глубокой ночью Кирпонос связался со Ставкой и, доложив обстановку, попросил разрешения отвести войска.

— Уточните рубеж, — потребовал Сталин.

Кирпонос перечислил пять укрепленных районов на старой советско-польской границе.

— Линия фронта сокращается вдвое. Мы своевременно выводим нашу львовскую группировку из опасной зоны возможного кольца и значительно уплотняем боевые порядки, — доказывал необходимость отхода Кирпонос.

Он слышал, как Сталин, положив трубку, с кем-то советовался. Прошло не более пяти минут, и Кирпонос услышал одно нужное слово:

— Отводите.

Штаб фронта немедленно передал войскам новые распоряжения.

Уходила сухая, душная ночь. Где-то за рекой прогремел далекий, похожий на бомбежку, гром. Потом наступило затишье. И совсем внезапно над Тернополем зашумел сильный ливень.

Под проливным дождем войска снимались с позиций и тихо уходили на восток. Важно было как можно дольше сохранить в тайне отступление.

К счастью, была нелетная погода. Густые, низко плывущие над землей облака мешали полетам вражеской авиации, что позволило походным колоннам даже днем скрытно от противника совершать по размытым грязным дорогам свой трудный марш.

Работники политуправления и штаба фронта выехали в дивизии. Кирпонос понимал: успешный отход зависит не только от хорошо разработанного высшим штабом плана. Удачу приносит порядок и дисциплина на марше, умение управлять людьми, сохранять спокойствие и бодрость духа, не поддаваться унынию и панике.

…В Проскурове Кирпонос провел три горячих дня. Штаб фронта, разгадав замысел противника, вовремя выдвинул под Острог и Тернополь танковую дивизию с тремя пехотными и помог левофланговым армиям покинуть опасный выступ и занять новую линию обороны.

По пути в Проскуров Кирпонос часто останавливал машину. Он выходил на обочину и разговаривал с бойцами, смотрел, в каком порядке отходят войска. Неудача не сломила воинов. Они отступали готовыми к бою. Всех тревожила судьба Родины, и пехотинец и танкист думали только о том, на каком рубеже они остановятся. Где же грянет последний и решительный бой?

Кирпонос видел этот рубеж на старой границе. Здесь он надеялся остановить превосходящие силы немцев, привести в порядок свои войска и подготовить их к общему контрнаступлению.

Осмотрев Проскуровский УР, Кирпонос приехал в штаб фронта хмурым. Пригласив к себе Пуркаева, он сказал:

— Я ни в чем не могу упрекнуть Ильина-Миткевича. Он почти оживил законсервированный УР. Но времени мало. Немцы нависают над укрепленным районом и не дадут нам по-настоящему подготовиться. Секторы обстрела не всюду будут расчищены, и не все узлы сопротивления получат телефонные аппараты. Вы понимаете, Максим Алексеевич, призванные из запаса пулеметные команды только осваивают вооружение.

— Я все понимаю. По моим расчетам, нам не хватает одного стрелкового корпуса. Сейчас один корпус решает судьбу всей оборонительной линии.

Кирпонос взглянул на карту с последней оперативной обстановкой. От Словечно до Ямполя линия фронта напоминала слегка натянутую тетиву лука. От Ямполя до Каменец-Подольска она была ровная как стрела.

Поредевшие в боях дивизии Пятой армии заняли позиции Новоград-Волынского укрепленного района.

Синие стрелки, нацеленные на город, таили в себе внушительные вражеские силы: две танковые и четыре пехотные дивизии. Гарнизон Новоград-Волынска насчитывал всего лишь две тысячи пятьсот штыков и располагал сорока легкими танками.

Соседний, Шепетовский УР, занятый двумя дивизиями седьмого стрелкового корпуса, казался Кирпоносу более надежным.

— Ну, хорошо, — докурив папиросу, произнес командующий. — А если противник все-таки продвинется? Чем ответим? Каков план?

— Я хочу снять войска с менее грозных участков фронта и сосредоточить их на линии Бердичев — Острополь — Хмельник, — сказал Пуркаев.

— Предложение принимается. Важно прикрыть Житомир. В случае внезапного прорыва ВПУ развернуть в этом городе, а КП штаба фронта перенести в Святошино. — Командующий снова закурил папиросу и добавил: — Завтра я побываю на передовой.

С рассветом машина Кирпоноса пошла на Шепетовку. До Староконстантинова вдоль шоссе — ни одного деревца, и шофер Лебедь на предельной скорости вел «бьюик».

Порученец Кирпоноса майор Гненный и два автоматчика, прильнув к боковым стеклам, следили за светлеющим небом.

Промелькнул пыльный прифронтовой городок Староконстантинов, и за ним зазеленел густой дубовый лес. Долетел гул бомбежки. Усилилась артиллерийская канонада. Над лесом пикировали «юнкерсы». Они штурмовали Шепетовский укрепленный район.

На опушке леса Кирпонос заметил повозки. Ездовые торопливо подхлестывали лошадей. Сигналя, на дорогу вылетали автобусы с красными крестами. В лесу потрескивали сухие, короткие пулеметные очереди. Враг прорвал Шепетовский УР.

По дороге на Житомир Кирпонос спрашивал себя: «Что же дал контрудар? Не лучше ли было держать оборону?» — и находил только один ответ: наступление мехкорпусов закончилось неудачей в тактическом масштабе, но принесло оперативный выигрыш. Контрудар задержал гитлеровцев на семь драгоценных дней. И еще два дня они потеряли на рубеже старых УРов. Врагу не удалось окружить главные силы Юго-Западного фронта. Но все же он наступает, рвется к Днепру. А какой ценой? Пленные показывают: «Опустошены лучшие гренадерские дивизии. Триумфального марша на Киев не вышло!» Нет, господа! Теперь наш Киев превращен народом в крепость, и там вы, фоны-бароны, вместо скоротечного похода получите настоящую затяжную позиционную войну.

Приехав на ВПУ, командующий ознакомился с обстановкой. На окраине Проскурова шел тяжелый бой. Танковая дивизия гитлеровского генерала Мильче двигалась на Бердичев.

«Мильче?.. Мильче? — Кирпонос вспомнил одно донесение, полученное еще в Тернополе. — Знакомый герой…» — И брезгливо поморщился.

Мильче командовал Одиннадцатой танковой дивизией. Под Дубно, находясь на своем КП, он заметил прорвавшиеся тридцатьчетверки и, подобрав полы черного плаща, метнулся вороном к замаскированному в хлебах самолету. Мильче позорно бросил свой штаб. «Шторхе» унес его на запад. И вот этот генерал снова появился под Бердичевом…

Кирпонос, позвонив в штаб фронта, сказал полковнику Баграмяну:

— Враг стремится разрезать наш фронт. Какие приняты меры?

— Силами трех мехкорпусов стараемся отсечь вражеский клин, товарищ командующий.

— Этих сил недостаточно. Мехкорпуса в боях понесли потери. Выдвигайте артиллерию. Я скоро буду на КП в Святошино.

Покидая Житомир, Кирпонос всматривался в каменные особняки. Когда-то они принадлежали зажиточным купцам и знатным дворянам. Владельцы добротных домов бежали с кайзеровскими войсками, а в просторные комнаты с мраморными каминами и лепными потолками вошли бойцы Богунского полка. С испугом поглядывали на них в барских будуарах бронзовые купидоны — приходилось привыкать к махорочному дыму, к зычным голосам дежурных и зуммеру полевых телефонов.

Он задержал взгляд на доме с широким балконом и резной дверью. Вот-вот распахнется она — в кожаной тужурке появится Щорс, а за ним, подобно грозовой туче, выплывет в косматой бурке батько Боженко.

Знакомо нависают над крышей могучие ветви старого тополя. Только тогда под ним били копытами нетерпеливые кони. Как давно это было! А вот все вдруг ожило. Он снова чувствует на своем плече руку Щорса: «Будь начеку со своим полком».

Щорс легко вскакивает в седло. Медленно поднимается на стременах тучный батько Боженко: «Дивись, Михайле».

И только пыль из-под копыт…

— В городской парк, — тихо роняет Кирпонос шоферу.

Поворот руля, и машина послушно идет к реке. В скалистых берегах, словно морская синь, — Тетерев. Кирпонос входит в парк. Тихо. Пустынно. Тенистая аллея напоминает ему далекую пору молодости. Только тогда не шепталась, а по-осеннему шумела желтая листва. Вот и забор летнего театра. И, как в ту тревожную осень, вокруг ни души и настежь распахнуты двери. Сцена перестроена, но она на том же самом месте…

Он взбегает по ступенькам. Гулко звучат шаги. Сейчас он не командующий фронтом, а молодой, чубатый, с запорожскими усами лихой командир Второго Богунского полка — черная бурка, сабля, маузер и на ремне граната.

Та, ради которой он после боя примчался на пулеметной тачанке в парк, была здесь. Он застал ее одну на сцене. Увидев вооруженного человека в бурке, она метнулась белой испуганной птицей.

— Не бойтесь, Софья Андреевна, это я…

— Вы?..

Это был тот самый красный командир, который на каждом концерте дарил ей букеты роз и награждал аплодисментами. Она не знала почему, но все же ей были приятны его букеты роз и громкие хлопки. Она подошла к нему.

— Мне страшно. Я, кажется, слышала выстрелы. Скажите, что происходит? Я пришла на концерт… Но актеры не появляются. Публики нет.

— Сегодня другой концерт… Музыканты — пулеметчики.

— Вы пугаете меня…

— К городу подходят петлюровцы.

— Боже мой… Неужели это правда?

— Правда… — Он выпрямился. — Выслушайте меня, Софья Андреевна. Я пришел к вам… Вернее, за вами… Я люблю вас. Будьте моей женой.

— Женой?!

— Решайте здесь, сразу.

— А как же мои родители? Что они подумают обо мне?

— Когда вернем Житомир… все объясним… Я боюсь потерять вас.

— У меня голова идет кругом.. Давайте на один миг заедем к родителям.

— Поздно. На вашей окраине уже петлюровская разведка.

— Дайте мне хоть минутку подумать, собраться с мыслями.

— Решайте, Софья Андреевна.

И снова она заметалась по сцене.

— Боже мой… Это же как с обрыва…

— Решайте. Она остановилась.

— Я согласна. Навсегда! На всю жизнь вместе!

Летят по улицам Житомира быстрые кони. Подковы и железные шины высекают в сумраке искры. Останавливаются редкие прохожие. С удивлением смотрят вдаль. А там на пулеметной тачанке мелькает в клубах пыли белое платье и черная бурка…

Машина командующего мчалась по той же самой дороге, где когда-то гремела железными шинами его пулеметная тачанка.

В дороге сразу сказались долгие бессонные ночи. В Святошино он приехал усталым. Но отдыхать было некогда. Тихо шумела сосновая роща. Кирпонос быстро зашагал по тропке, спустился в подземное убежище.

Пуркаев оторвался от карты. Блеснув квадратными стеклышками пенсне, он сказал:

— К нам прибыл новый член Военного совета — дивизионный комиссар Евгений Павлович Рыков. Я только что разговаривал с Генштабом, меня отзывают в Москву. Начальником штаба фронта будет назначен генерал-майор Тупиков. — Всегда необычайно суровый и строгий, Пуркаев неожиданно весело рассмеялся: — Везет же вам, Михаил Петрович, на военных атташе. Прямо дипломатический корпус. — И сухо добавил: — Тупиков не только атташе. Он был начальником штаба Харьковского военного округа. Бывалый, опытный человек.

Кирпонос приблизился к Пуркаеву:

— Желаю вам удачи в Москве. Мы еще встретимся и многое вспомним. Ну, а где же ваш Рыков?

— Он в политуправлении, сейчас придет.

На пороге показался коренастый человек с буйным светлым чубом, румяный, сероглазый. Туго стянутый ремнями, дивизионный комиссар выглядел молодо.

Кирпонос протянул ему руку:

— В тяжелую пору вы приехали к нам, Евгений Павлович. Ну что ж. Я рад с вами познакомиться. Будем оборонять Киев. Да, оборона началась. — Он подвел нового члена Военного совета к разложенным на столе картам. — Вот наш Киевский укрепленный район.

Пуркаев пояснил:

— Глубина первой полосы обороны достигает десяти километров. Ее передний край проходит по восточному берегу болотистой реки Ирпень. Семьсот пятьдесят дотов прикрывают Борки, Белгородку, Боярку, Виту-Почтовую, Кременище, Мрыги.

Взгляд Рыкова скользнул по второй полосе — Вышгород, Пуща-Водица, Святошино, Жуляны, Пирогово, Чапаевка. Третья полоса шла по окраине города.

— Юго-запад требует внимания: шоссе и железная дорога. — Кирпонос придвинул карту с последней оперативной обстановкой. Долго и хмуро глядел он на синие стрелы вражеских ударов, потом сказал: — Пятая армия Потапова должна немедленно перейти в контратаку. Наступать с севера на юг, в направлении Бронники — Черница.

Пуркаев нанес на карту распоряжения командующего.

Кирпонос, тяжело вздохнув, повернулся к Рыкову:

— Главное — остановить противника и выяснить обстановку.

3

Как только танки с мотопехотой Штульпнагеля ворвались в Житомир, командующий группой армий «Юг» воспрянул духом. Дорога к Днепру казалась открытой. «Киев взять с ходу, захватить мосты». Эта мысль поднимала настроение. «Мосты, мосты!» — повторял про себя Рундштедт.

Штаб группы армий «Юг» все время двигался за наступающими войсками. Он постоянно находился на колесах. На опушке березовой рощи, поджидая в штабном автобусе Рейхенау и Клейста, фельдмаршал продумывал свой план.

Когда к штабному автобусу подкатили генеральские «мерседесы», Рундштедт, скатав в трубку карту, вышел навстречу Рейхенау и Клейсту. После традиционных приветствий он указал им на пеньки:

— Садитесь, господа, в автобусе жарко. — Фельдмаршал развернул карту и положил ее на траву. — Господа… встает вопрос о степени риска… Есть шанс, я подчеркиваю это, с ходу овладеть Киевом.

Он был уверен, что его предложение будет немедленно одобрено испытанными помощниками. Но взглянув на их лица, он помрачнел. Рейхенау и Клейст молчали.

— Я удивлен. Что вас удерживает, господа? — Бульдожье лицо Рундштедта вытянулось. — Нам уже не раз приходилось идти на риск.

— Киев — крепость. Надо хорошо подготовиться к штурму, — заметил Клейст.

— Это не линия Мажино, — махнул рукой Рундштедт.

— Которую мы обошли, — вставил Рейхенау.

— Возможно, нам придется пожертвовать Третьим механизированным корпусом, но что поделаешь. — Рундштедт пожал, плечами. — Зато мы возьмем Киев.

— Золотые купола могут нам дорого обойтись, — пожевал губами Клейст.

— Я не богомольный старец, мне нужны не золотые купола, а мосты, — ответил Рундштедт.

— Господин фельдмаршал, — сказал ледяным тоном Рейхенау, — Шестая армия в данный момент не может остаться без танков. Меня тревожит район Припяти с лесами и болотами. Там успешно действует Пятая армия русских. Если хотите знать мое мнение, то… сначала Коростень, потом Киев.

Клейст, заерзав на пеньке, сказал:

— Я потерял почти половину танковой группы. Это ужасно. Я не хочу жертвовать лучшим механизированным корпусом. На Западе я, не задумываясь, пошел бы ва-банк, но здесь… под Киевом?! Не-ет, не-ет, нужна осторожность и осмотрительность.

— Я ставлю ясный вопрос: способен ли корпус при напряжении всех сил овладеть Киевом? Взгляните, господа, на карту. Допустим, трудно преодолеть болотистый рубеж реки Ирпень. Но я предлагаю атаковать город с юго-запада. Ударить вдоль шоссе и железнодорожной линии. Это более подходящее направление для танков. Фактор внезапности сыграет свою роль. Мы появимся, как призраки, и возьмем Киев. Ну как?

— Корпус в Киев ворвется, но он будет отрезан. Ему грозит окружение. Маленький Бердичев стоил нам танковой дивизии. Уже есть печальный опыт, — не глядя на карту, возразил Клейст.

— Страх — плохой советчик, — недовольно заметил Рундштедт, — если даже корпус попадет в кольцо, его положение не такое уж безвыходное. Несколько дней мы будем снабжать корпус всем необходимым воздушным путем. В самый короткий срок мы подтянем на помощь армейский корпус и танковую дивизию СС «Адольф Гитлер».

— Эти силы надо еще высвободить, потом они должны совершить длительный марш, — упорствовал Клейст.

Фельдмаршал в душе негодовал, но старался не показать виду: «Что же делать? Как поступить? Неужели скоротечная кампания дает осечку? Мы понесли большие потери. А до Москвы далеко… Еще шагать и шагать. Что же нас ждет впереди?» — Но на этот вопрос он не желал сейчас искать ответа.

— Я благодарю вас, господа, за весьма полезные советы, — примирительно сказал фельдмаршал. — Давайте подтянем дополнительные силы и через день вернемся к этому плану.

Вечером Рундштедт засел за детальную разработку своего столь заманчивого плана. Но, получив радиограмму о переходе в наступление Пятой русской армии, он швырнул толстый карандаш:

— Мы прозевали! — Он рвал на мелкие куски оперативные наброски. — Где Киев? Где южные ворота на восток? Где они? Упустили такую возможность. — Фельдмаршал бил кулаками по ручкам кресла.

4

Немецкие танки вышли на реку Ирпень, они были вблизи Киева. Теперь много надежд Кирпонос возлагал на Пятую армию Потапова. Удачный удар по флангу вражеского клина мог облегчить оборону Киева. Если бы войскам генерала Музыченко удалось успешно атаковать противника с юга и соединиться с дивизиями Потапова, это, пожалуй, в корне изменило бы всю оперативную обстановку.

Боевые донесения Пятой армии обрадовали Кирпоноса. Он не напрасно считал эту армию геройской. С первого дня войны она стойко сражалась с превосходящими силами противника, ее молодой командарм показал умение в трудных условиях вести успешно маневренную войну.

Под Новоград-Волынском снова вспыхнуло ожесточенное сражение. Во главе атакующих дивизий пошел вперед мехкорпус Рокоссовского. Высокий темп наступления показала его мотострелковая дивизия.

Седьмой час гремела битва. Кирпонос трижды переносил на карте флажок.

«С боем пройдено сорок километров. Калинин появился в глубоком тылу и перерезал Житомирское шоссе. Молодец Николай Васильевич, храбрый командир и достойный высокой награды, — снова передвигая флажок Сто тридцать первой мотострелковой дивизии, думал Кирпонос. — Теперь противник вряд ли рискнет с ходу штурмовать Киев». — Он с надеждой посматривал на юг. Но там под Любаром атаки стрелкового корпуса не приносили успеха.

После напряженных семидневных боев на фронте наступило затишье. Но в небе звенели косяки «юнкерсов». Они появлялись над Киевом. Пикировщики разворачивались, цепью повисали над Днепром и с воем входили в пике. Бомбы, подняв фонтаны воды, разрывались вблизи мостов.

Стонал и ревел старый широкий Днепр. Над песчаными берегами, над лесистыми кручами поднимались столбы пыли и дыма — предвестники новых атак на город-крепость.

Киев выглядел необычно. В небе, тускло поблескивая, плавали аэростаты воздушного заграждения. На площади и перекрестки грузовики беспрерывно подвозили мешки с песком, колючую проволоку, бревна и доски. Работа шла и днем и ночью. Киевляне возводили баррикады с амбразурами для орудий и пулеметов. Строили прочно, дружно, самоотверженно под немилосердно палящими лучами солнца, под воющими бомбами и частым пулеметным обстрелом.

На перекрестках появились ряды противотанковых «ежей». Их делали на заводах из железнодорожных рельсов и называли колючками.

Веселый красавец Киев менял свой облик. Он становился крепостью на Днепре — суровым городом-воином.

Вчерашние мирные люди примеряли каски, уходили в народное ополчение. Юноши записывались в истребительные отряды, вооружались бутылками с горючей смесью и связками гранат.

«Киев мы превратим в неприступную крепость для вермахта», — с этой мыслью Кирпонос приступил к анализу оперативной обстановки.

Начальник разведотдела полковник Бондарев коротко докладывал:

— В Проскурове и Староконстантинове сосредоточены основные силы Семнадцатой немецкой армии. Мы располагаем отрывочными сведениями, но даже на основе их можно сделать вывод: враг проводит крупную перегруппировку, танковые дивизии Клейста уходят на юг, они движутся на Белую Церковь.

Кирпонос долго и напряженно думал: «Киев будет жить, если его оборона станет активной. Надо чаще переходить в контратаку. Потапов на правом фланге должен сковать не менее тринадцати вражеских дивизий. На левом у нас сильная армия Костенко…»

Ход его мыслей прервал порученец Гненный. Он доложил о прибытии нового начальника штаба фронта.

После знакомства и первой беседы с генерал-майором Василием Ивановичем Тупиковым командующий, сравнивая его с Пуркаевым, подумал: «Лед и пламень». Будучи военным атташе в Берлине, Тупиков знал многих гитлеровских генералов и сейчас, высказав ряд смелых суждений, показался Кирпоносу слишком самоуверенным и чересчур оптимистично настроенным пылким человеком. Слушая Тупикова, командующий невольно продолжал сравнивать его с прежним начштабом и жалел, что в такую пору он расстается с осторожным и осмотрительным Пуркаевым.

Кирпонос насторожился. Но вскоре он узнал другого Тупикова — проницательного оперативного работника, быстрого и напористого.

Изучая обстановку, новый начальник штаба пришел к убеждению, что противник вот-вот перейдет и наступление. Тупиков не ошибся. На рассвете тридцатого июля по всему фронту загремела артиллерийская канонада.

Кирпонос выехал на самый горячий участок. Под Васильковом шел напряженный бой. Корпус генерала Рогозного сдерживал натиск немецких танков. Но враг подбрасывал подкрепления, он вводил в бой свежие полки и, не считаясь с потерями, упрямо рвался вперед.

Кирпонос поздно вечером возвратился на свой новый КП — в Бровары. Тупиков поспешил к нему с картой.

Группа гитлеровского генерала Обстфельдера в составе двух армейских корпусов, поддержанная танками и мощным воздушным флотом, грозила испепелить город. Обстфельдер все время наращивал удар. Он шел на штурм Киева, придерживаясь тактики «буйвола». Его гренадеры ворвались в Голосеевский лес, они захватили сельскохозяйственный институт, и теперь вражеские наблюдатели просматривали всю южную окраину Киева.

На допросах пленные гренадеры твердили:

— Фюрер приказал седьмого августа провести парад в Киеве.

Сбитые асы Геринга были заносчивы и надменны. Они грозили беспощадной бомбардировкой и ссылались на Гальдера: «Киев будет превращен в пепел и развалины».

Вражеские атаки усиливались. В киевском небе гудели эскадры «юнкерсов». Синие дымки взлетали над немецкими танками. Плотные серо-зеленые цепи заполняли овраги, поднимались на высотки. Фашистская саранча густо подползала к траншеям и дотам. Два немецких корпуса таранили Киевский укрепленный район. У Виты-Почтовой и Мрыги фашистам удалось вклиниться в первую полосу обороны.

Седьмого августа гитлеровские гренадеры не вступили в Киев. Но этот день Кирпонос запомнил как самый тяжелый.

«Киев в опасности». — Командующий изучал нанесенную на карту оперативную обстановку. В распоряжение коменданта укрепленного района он передал последний свой резерв — Третий воздушнодесантный корпус. Кирпонос согласился с предложением Тупикова: Вторая бригада наступала на Гатное и Хотов. Шестая обороняла Жуляны и Мышеловку. Пятая и Двести двенадцатая пока находились в резерве.

В Киеве слышался гул артиллерийской канонады — тяжелый, слитный, нарастающий. В городские кварталы, подобно горным обвалам, врывался грохот близкой бомбежки.

Кирпонос пробегал донесения.

«У противника появилась еще одна — 299-я пехотная дивизия».

«В южной части укрепленного района населенные пункты Гатное, Хотов, Лесники по нескольку раз переходят из рук в руки».

Командующий вынужден был ввести в бой все силы. Сражение ожесточилось. Десантники полковника Родимцева, атаковав гитлеровцев, штыками и гранатами выбили их из Голосеевского леса и сельскохозяйственного института. В решающий час Ставка прислала на помощь защитникам города две стрелковые дивизии. Созданная в Киеве Тридцать седьмая армия своим контрударом отбросила врага на исходные рубежи.

Кирпонос с облегчением подумал: «Под Киевом устойчивое положение. Бои приняли позиционный характер». Пригласив к себе начальника штаба, он сказал:

— Ну, а теперь давайте подумаем о будущем. Каков дальнейший план? Что необходимо учесть и как поступить?

Тупиков развернул карту и сказал:

— Мое главное предложение может показаться вам совершенно неприемлемым, но я начальник штаба и, заглушив в душе все чувства, обязан высказать его.

— В чем же оно заключается?

— Я предлагаю отвести войска Юго-Западного фронта за Днепр.

Кирпонос чуть пошевелил густыми бровями. Закрыв глаза, он сидел неподвижно.

Тупиков молчал. Наконец Кирпонос, взглянув на него, глухо сказал:

— Оставить Киев… Признаться, у меня и в мыслях такого не было. Я вижу школьниц с лопатами на окопах, домохозяек с тачками на баррикадах, рукопашные схватки в Голосеевском лесу, слышу, как поют в дотах осажденные гарнизоны: «Наверх вы, товарищи, все по местам!» В огне разрывов мелькают синие комбинезоны десантников. Лица… Лица… Лица… Запыленные, вспотевшие, обросшие, но не понурые — сильные, волевые. — Кирпонос покачал головой: — Знаете, что скажут нам члены Военного совета Бурмистенко и Рыков — лучше смерть, чем сдача Киева.

— Товарищ командующий, защитники Киева герои. У нас на правом фланге самоотверженно действовала Пятая армия, на левом — прекрасно сражалась Двадцать шестая. Мы имели успех, но его трудно развить. У нас слишком мало танков и артиллерии. Плацдармы сейчас распыляют наши силы, а их надо собрать в кулак. И основное… Присмотритесь к Брянскому фронту. Там продвигается танковая группа Гудериана. Это не поход на Москву. Я убежден — удар во фланг и выход в глубокий тыл нашего фронта.

«А Клейст бродит на юге… Он может переправиться через Днепр и пойти навстречу Гудериану», — подумал Кирпонос. Тревога Тупикова показалась ему обоснованной. Он тихо проронил:

— Будем стоять насмерть.

— Я должен обо всем доложить начальнику Генштаба, — сказал Тупиков.

5

После начала русской кампании Вальтер фон Браухич уже больше месяца проводил все ночи в генеральном штабе и покидал его только с рассветом. Война на Востоке требовала от стареющего генерал-фельдмаршала напряжения всех сил. Берлин обычно спал, когда командующий сухопутными войсками садился в просторный «майбах» и под усыпляющее шуршание шин опускал боковое стекло. В ушах еще звучали телефонные звонки трех наступающих армий, голоса офицеров и генералов. Их заглушал спасительный ветер. Холодные струи освежали уставший от частых бессонниц и раздумий мозг.

Думать фельдмаршалу приходилось много. Гитлер считался с мнением Браухича. Эту пальму первенства командующий сухопутными войсками не желал уступать ближайшим советникам фюрера — Кейтелю и Иодлю. В этой борьбе у Браухича был верный помощник — начальник его штаба опытный генерал Франц Гальдер.

Свою священную обязанность перед вермахтом Браухич усматривал в том, чтобы постоянно направлять политическое руководство третьей империи только на один маяк военной мысли — немецкий генеральный штаб.

По мнению немецкого генштаба, основанному на секретных данных разведывательной службы и на строгом, всестороннем анализе оперативной обстановки, главные вооруженные силы колосса России были разбиты в пограничных сражениях. В Белоруссии и на Украине сейчас уничтожались основные стратегические резервы Красной Армии. Военный мыслитель «прусской школы» фон Браухич ясно видел на русских полях вспышки последних агоний. Советы не в состоянии сдержать дальнейший натиск германских войск!

Все три группы армий — «Север», «Центр» и «Юг» — должны без всяких промедлений наступать. Танковые клинья надо направить и вбить прежде всего в сердце России — Москву. Но торопиться, спешить! Уходит время. Его не удержишь даже лавиной бронированных машин…

Во всей Германии, пожалуй, никто так хорошо не знал военной истории, как Браухич. Ее печальные страницы начинали тревожить фельдмаршала. Быстротекущие дни приближали суровое дыхание русской зимы. Браухич помнил записки Коленкура и невольно приходил в ужас: воевода-мороз не пощадил великой армии Наполеона.

Согласно разработанному плану «Барбаросса» Советский Союз должен быть побежден путем быстротечной войны. Фюрер надеялся закончить восточную кампанию до наступления зимы. Но план — все-таки бумага. Командующему сухопутными войсками приходилось заглядывать в будущее, думать о теплой одежде для своих солдат.

Решение этого на первый взгляд очень простого, но щекотливого вопроса Браухич поручил изворотливому Гальдеру, и тот с присущей ему энергией взялся за дело.

В эту ночь Браухич находился в кабинете начальника генштаба, когда раздался звонок и в телефонной трубке послышался резкий голос Гитлера:

— Гальдер, третьего июля вы изволили заявить представителям прессы: «Не будет преувеличением, если я выскажу утверждение, что русский поход выигран в течение четырнадцати дней». А недавно вы внесли предложение заняться пошивкой зимнего обмундирования. Где же ваша вера в быструю победу? Объясните мне, что это значит.

— Мой фюрер, зимнее обмундирование совершенно необходимо нашим оккупационным войскам.

Голос в трубке стал ровным, спокойным:

— Благодарю вас, я удовлетворен вашим ответом.

Опустив на рычажки телефонную трубку, Гальдер усмехнулся:

— Доносчик Кейтель остался с носом.

Могучий «майбах», казалось, пожирал пространство. Из предутренней мглы наплывала колоннада Бранденбургских ворот. Во всех пяти пролетах развевались полотнища со свастикой — в честь победоносного похода на Восток.

У Бранденбургских ворот фюрер всегда принимал военные парады. Браухичу надоели слишком частые пустые церемонии. Они доставляли ему немало хлопот и утомляли. В душе он презирал весь этот военный цирк, с его ненужным блеском и оглушительными фанфарами. Браухич любил не парад, а действие войск.

Украшенные флагами, Бранденбургские ворота почему-то постоянно напоминали Браухичу об успехах его влиятельного соперника. Лучше Кейтеля никто не мог услужить Гитлеру. Кейтель был душой военного цирка и с лакейской угодливостью выполнял малейшую прихоть фюрера.

«Лакейтель!» — мелькнула у Браухича мысль. Он усмехнулся и, обрадованный такой словесной находкой, повторил про себя: «Лакейтель».

Покидая Берлин, фельдмаршал даже повеселел. Но вскоре хорошее настроение омрачили заботы. Как ни старался Браухич, но все-таки не мог разгадать одну мучительную загадку: если главные силы русских разбиты в пограничных сражениях, то откуда берется у Красной Армии все возрастающее упорство? В чем дело?

По мнению фюрера, генеральный штаб совершил ошибку, поставив перед бронетанковыми войсками слишком удаленные цели. Немецкие пехотные дивизии отстали. Именно благодаря этому обстоятельству русским удалось спасти часть соединений, которые, получив пополнение, вновь стоят сегодня перед фронтом группы армий.

Отрыв танковых групп от пехотного эшелона?! Нет! Это не ключ… Срывается план молниеносной войны… Русским удалось растянуть наши ударные группировки, снизился темп наступления… Это опасно. Советы перешли к стратегической обороне. Но они, конечно, не смогут создать сплошного фронта.

Браухич машинально погладил лежавший у него на коленях кожаный портфель. В нем хранилась копия направленной фюреру докладной записки «О продолжении операции группы армий «Центр» во взаимодействии с оперативными группами «Юг» и «Север». По замыслу Браухича, группы армий «Юг» и «Север» с разгромом противостоящих сил противника должны были захватить важные промышленные области и прочной блокадой заставить красный Балтийский флот капитулировать.

Группе армий «Центр» Браухич ставил ближайшую оперативную задачу полностью истребить находящиеся перед ней крупные силы Советов, прорвать фронт. Кроме этого важного документа фельдмаршал хранил в портфеле первые черновые наброски операции «Тайфун». Гальдер и его помощник — начальник оперативного отдела Хойзингер сейчас окончательно уточняли некоторые детали грандиозного плана.

Браухич твердо верил в успех операции «Тайфун», таившей удар на Москву и окружение русской столицы. Да, это генеральное наступление в течение двух месяцев решит исход войны.

Так думал командующий сухопутными войсками, подъезжая к своей загородной вилле, где он отсыпался и отдыхал после ночной работы.

За зеленью столетних лип огромным патронным ящиком тускло поблескивала оцинкованная крыша с островерхими башенками. Под утренним ветром на шпилях беспокойно вертелись традиционные железные петушки.

При виде этих петушков сердце Браухича замирало. Он забывал обо всех оперативных планах и докладных записках. Военные баталии мигом вылетали из его седеющей головы. Под крышей с железными петушками начиналась иная жизнь. Он, подобно молодому влюбленному, спешил на свидание с редкими книгами и рукописями.

В небогатом аристократе фон Браухиче с юных лет проснулась алчность к собиранию уникальных книг и старинных рукописей. Эта страсть со временем потребовала солидных денег. Половина генеральского жалованья оставалась в букинистических магазинах и антикварных лавках. Это приводило к частым скандалам с нелюбимой женой. Браухич, наконец, потребовал развода. Но адвокат жены ловко повел дело. Страстный библиофил мог лишиться многих редких книг и рукописей. И только назначение Браухича на столь высокий пост избавило его от притязаний старой карги. Геринг пригрозил адвокату, и суд вынес решение в пользу Браухича.

Все старинные ценности фельдмаршал сберегал на своей загородной вилле. Она охранялась эсэсовцами с такой же тщательностью, как и на Бендлерштрассе здание генерального штаба.

Лакированный «майбах» плавно подплыл к парадному входу. Адъютант открыл автомобильную дверцу. Приветствуя фельдмаршала, часовые, как автоматы, привычным движением откинули карабины. Позвякивая шпорами, Браухич поднялся на второй этаж и вошел в свой кабинет, заставленный массивными книжными шкафами и сейфами.

Дубовые полки ломились от книг. Кипы неразобранных рукописей цвета слоновой кости завалили письменный стол и все подоконники. Книги — в деревянных и кожаных переплетах, в бархатных и шелковых, в простых пестрых ситцевых и без переплетов, уже покрытые зеленоватой плесенью и темными пятнами, с обгорелыми заставками и страницами — безмолвно лежали на венских креслах и диванах.

Посреди кабинета на персидском ковре громоздились пахнущие сосновым бором добротные ящики, присланные Браухичу из многих оккупированных городов. Ящики еще не были разобраны и поэтому сулили ему всякую приятную неожиданность. О, эти минуты поисков! Как они возбуждали и радовали! Он любил опускать руку в какой-нибудь ящик и потом вынимать оттуда жемчужину за жемчужиной.

С тех пор как германские войска перешли чужие границы, библиотека фельдмаршала обогатилась тысячами редких книг, а рукописные фонды буквально разбухли. Его доверенные люди заглядывали в книгохранилища старинных университетов, брали под контроль букинистические магазины и антикварные лавки.

На все текущие к нему бесценные сокровища Браухич смотрел без угрызения совести, просто как на трофеи войск. Разве не генеральному штабу принадлежала главная заслуга в беспримерном, победоносном шествии немецких армий?! Труды и старания начальника сухопутных войск не пропали даром. Так, германским трофеем оказалось австрийское золото. Да что там Австрия! Богатства двенадцати оккупированных стран поделили между собой Геринг, Крупп и его давний друг Тиссен с прочими магнатами Рура и Рейна, а он, Браухич — стратег Великой Германии, довольствуется только субсидиями фюрера да этими ящиками с книгами и рукописями.

Но когда фельдмаршал окидывал взглядом свою библиотеку, он чувствовал, что и на этом фронте он выиграл одно из крупнейших сражений. Берлинские букинисты, не задумываясь, заплатили бы совершенно баснословную сумму за это уникальное собрание…

Он опустился в глубокое кресло и, придвинув аккуратный сосновый ящик, взглянул на портрет Фридриха Великого. Удивительное внешнее сходство с прусским королем всегда вызывало у Браухича чувство гордости.

«Ну-ка, на счастье…» — подумал про себя фельдмаршал и, порывшись в ящике, потянул, как лотерейный билет, какой-то плотный листок. Браухич затаил на секунду дыхание. Это было пожелтевшее от времени письмо, и он сразу узнал почерк Наполеона I.

Фельдмаршал поправил пенсне. Но старческие веки отяжелели, буквы слились. Он зевнул и моментально стал похрапывать.

В полдень его разбудил телефонный звонок Гальдера:

— Господин фельдмаршал, в два часа дня совещание у фюрера. При всех успехах на Восточном фронте потери наши растут, партизанская война разгорается. Необходимо думать о будущем. Как вам известно, генерал Мюллер разработал проект организации русской освободительной армии — РОА. Все готово, господин фельдмаршал. Остается только заручиться согласием фюрера. Если вы не возражаете, я при первом удобном случае попытаюсь решить этот вопрос. Кейтель и Иодль, как успел выяснить Мюллер, окажут нам поддержку.

— Окажут? — спросонья переспросил Браухич.

— Совершенно точно. А все остальное я беру на себя.

— У меня возражений нет. — Фельдмаршал с досадой разглаживал рукой помятое письмо Наполеона I. «Не плохое ли это предзнаменование? Как же я так неловко заснул?»

В имперскую канцелярию Браухич прибыл вместе с начальником генштаба. Баварский артиллерист, как любили называть немецкие газеты Гальдера, снова чуть прихрамывал. Страстный любитель дорогих чистокровных жеребцов, Гальдер принимал участие в конноспортивных состязаниях и даже завоевывал почетные призы. Но в последнее время ему не везло: на самых обычных прогулках он падал с коня. Вот и сейчас на щеке баварского артиллериста красовался тщательно припудренный синяк.

Дружески пожимая начальнику генштаба руку и поглядывая на припудренный синяк, фюрер сказал:

— Генерал-полковник Гальдер приобрел нового норовистого скакуна. — Он усмехнулся и предложил генералам сесть.

После анализа оперативной обстановки на Восточном фронте Гальдер вынужден был признать, что, несмотря на крупные успехи германского оружия, в условиях бесконечно больших пространств группа армий «Центр» вынуждена временно перейти к обороне, а группа армий «Север» — приостановить свое наступление у Луги. Взять Киев с ходу фельдмаршалу Рундштедту не удалось. Этот город навязал группе армий «Юг» явно неблагоприятную форму позиционной войны.

Бесшумно вошел в кабинет слуга Лонг, подал всем кофе, а перед фюрером поставил бутылку с лимонадом.

Собираясь с мыслями, Браухич молча раскуривал сигару. После десятиминутного перерыва фюрер пожелал обсудить предложение ОКХ[1] относительно продолжения операций на Восточном фронте и предоставил слово командующему сухопутными войсками.

Браухич, машинально играя тонким карандашиком, произнес:

— Мой фюрер, залог успеха в решении задач восточной кампании я вижу в немедленном походе на Москву. В данный момент наш генштаб признает только одну истину: кто атакует, тот побеждает. Несмотря на отчаянное сопротивление, силы Красной Армии иссякают. Еще один удар — и останется только пыль на ветру: карточный домик Советов рухнет! — Фельдмаршал, поигрывая карандашиком, принялся дальше развивать свою мысль: — Однако до наступления зимы, мой фюрер, нам необходимо овладеть Москвой и тем самым лишить большевиков возможности восстановить разбитые вооруженные силы, а главное — парализовать работу государственного управления. Как вам, господа, хорошо известно, — фельдмаршал обвел взглядом Кейтеля и Иодля, — генерал Гальдер и полковник Хойзингер сейчас окончательно уточняют некоторые детали операции «Тайфун». Этот план имеет стопроцентную перспективу на успех. Взятие Москвы решит исход войны.

— Господин фельдмаршал фон Браухич, путь на Москву лежит через Киев, — бросил Гитлер.

— Москва или Киев? — удивленно поднял тонкие бровки Браухич.

— Я понимаю мысль нашего фюрера так: «Тайфун» по-прежнему остается планом номер один, но только отодвигается срок, — заметил Кейтель.

— Я решительно не согласен с поворотом на юг или на север. Мы потеряем драгоценное время, — пряча карандашик в карман, возразил Браухич.

— На южном фланге слишком активно действуют две русские армии: Пятая и Двадцать шестая. Это вызывает серьезную тревогу, — снова заметил Кейтель.

Браухич только развел руками и посмотрел на начальника штаба. Длинноносый, начинающий лысеть со лба Гальдер поправил на груди золотой значок партии и сказал:

— Все наши оперативные замыслы потерпят крах в тот момент, как только мы станем наносить булавочные уколы во фланги. Я предлагаю сосредоточить все возможные силы для достижения главной цели и, подчеркиваю, для решающей операции. Я противник всяких побочных задач, мой совет: не растранжиривать силы!

— «Великий король» подтянул «баварскую артиллерию», — шепнул Иодль Кейтелю и поспешил дать справку: — В прошлом году, в декабре месяце, проводилась военная игра по плану «Барбаросса». Если мне не изменяет память, — усмехнулся Иодль, — еще тогда произошло символическое событие: группа «Центр» быстро углубилась в русские просторы, а группа «Юг» отстала, и фельдмаршал Рундштедт попросил оказать ему помощь — повернуть часть подвижных объединений соседа, в южном направлении. Командование сухопутных войск отнеслось доброжелательно к этой просьбе. — Иодль снова усмехнулся. — Но то была игра — ящик с песком! А сейчас — живая жизнь, реальная оперативная обстановка требует повернуть войска в сторону Киева. Так можно ли сомневаться и медлить?!

— Я не люблю принимать поспешных решений. На главном направлении Советы получат выгодную передышку. Из глубины России они подтянут свежие дивизии и укрепят фронт. Все наши хорошие планы могут попасть в объятия осенней распутицы, а потом застрять в сугробах морозной зимы, — не сдавался Браухич.

«Россия — это такая страна, когда знаешь, как начать войну, и, пожалуй, не знаешь, чем она там кончится», — мелькнула у Гальдера мысль, но он не решился высказать ее вслух.

— Москва падет до начала зимы и при любых обстоятельствах, — вещал Иодль.

— Господа, — тихо начал Гитлер. Все смолкли. Он продолжал: — Я внимательно прочел «Предложения относительно продолжения операций группой армий «Центр» во взаимодействии с операциями групп армий «Юг» и «Север», разработанные командованием сухопутных войск. Но, к сожалению, они не согласуются с моими намерениями. Как верховный главнокомандующий, я хочу разъяснить главную задачу. Сейчас она состоит в том, чтобы в первую очередь овладеть Донбассом и Крымским полуостровом. Затем перерезать коммуникации и лишить противника кавказской нефти, а на севере — блокировать Ленинград и соединиться с финнами. Господа, выход наших войск на рубеж Гомель — Почеп я прошу немедленно использовать для нанесения концентрических ударов южным крылом группы армий «Центр» и северным крылом группы армий «Юг». После разгрома русских войск в районе Киева мы захватим выгодные плацдармы на восточном берегу Днепра, а затем центром и левым крылом устремимся на Харьков и Ростов. Группе армий «Центр» не скупиться и нужным количеством дивизий оказать поддержку Рундштедту и Леебу. Но чтобы при этом группа армий была еще в состоянии отразить атаки русских в центре своего фронта.

— Мой фюрер, во время гражданской войны в России сначала войска нашего кайзера Вильгельма, а потом белые армии захватили важнейшие экономические районы. Красная Москва голодала, она болела сыпным тифом. Но… главные вооруженные силы Советов не были разгромлены, и результат нам известен.

— Господин фельдмаршал фон Браухич, вы являетесь большим знатоком военной истории… Это бесспорно. Однако ваша параллель здесь неуместна… Даже бестактна.

Фельдмаршал невольно отодвинул кресло, встретившись с фанатическим взглядом серо-стальных глаз фюрера. Они, казалось, спрашивали: «Будете ли еще упрямиться?»

«Индийский факир… Заклинатель змей…» — шевельнулась у Браухича мысль. Он потупился и промолчал.

На помощь пришел Гальдер:

— Мой фюрер, каждый из нас высказывает и отстаивает свои взгляды во имя принятия единственно правильного решения. Я должен заявить, что командование группы армий «Центр» во главе с такими авторитетами, как Бок и Гудериан, к повороту на юг относится отрицательно.

Глаза Гитлера блуждали. Но, скрестив руки на груди, он поборол гнев и спокойно произнес:

— Господа, я не решаю этот вопрос единолично. Мне советуют так поступить Кейтель и Иодль, командование группы «Юг» во главе с Рундштедтом, Рейхенау и Клейстом. Об этом мне пишет Клюге и, наконец, просит такой стратег, как фон Манштейн. Возражение, что в результате Киевской операции мы только потеряем драгоценное время, является несостоятельным. Наступление на Москву, господа, будет провести не труднее, а легче… Русские либо снимут часть сил с Центрального фронта, чтобы закрыть ими возникшую на юге брешь, либо тотчас подтянут из тыла вновь сформированные соединения. Я надеюсь также на свою интуицию и думаю, что она меня не обманет.

— Мой фюрер, надо взвесить, что важнее: захватить Украину и Кавказ или же полностью уничтожить главные силы Советов, — не поднимая головы, произнес Браухич.

Гитлер не терпел возражений. Однако Браухич и Гальдер особо отличились в проведении польской кампании и в подготовке нападения на Советский Союз. Пока все шло гладко, согласно разработанным планам, и поэтому ему не хотелось слишком круто обходиться с верхушкой генштаба.

— Господин Браухич и господин Гальдер, — тихим голоском ворковал фюрер. — Я всегда ценю вашу прозорливость и добрые советы. Но попробуйте воевать без марганца, угля, железа и нефти. Победы не будет. — Слегка дрожащей рукой он потянулся к бутылке с лимонадом.

Его опередил проворный Лонг. С ловкостью фокусника слуга наполнил сладким прохладительным напитком хрустальный бокал.

Гитлер пил медленно, маленькими глотками и, казалось, внимательно рассматривал шипящую пену. Мысль его продолжала работать.

Вчера в этих кожаных креслах сидели не генералы, а владельцы химических, угольных и сталелитейных концернов. Генеральные директоры «Дейче-банк» и «Дрезден-банк» во главе с магнатами Рейна и Рура — Вильгельмом Цангером, Фридрихом Фликом и Альфредом Круппом. Вчера в этом холле, традиционно поблескивая перстнями и моноклями, собрался цвет германской промышленности — люди, которые поставили Адольфа Гитлера у власти и с одобрением отнеслись к его воинствующему кличу: «Пушки вместо масла!»

Господа с Рейна и Рура назвали нового канцлера «революционным диктатором» и поспешили предоставить солидные средства на вооружение «третьей империи», составившие, как хорошо помнит Гитлер, довольно кругленькую сумму — девяносто миллиардов марок. Этот риск людей делового мира теперь стал ключом к их обогащению. Все оккупированные страны достались германским концернам как трофей.

Гитлеру не хотелось дальше спорить с Браухичем и слушать призывы Гальдера к немедленному наступлению на столицу мирового коммунизма. Путь на красную Москву отныне лежал только через Киев… Нет, не стратегия Манштейна и не настойчивость Рундштедта заставили верховного главнокомандующего принять это решение. Гитлер умел отлично маскировать свои поступки. Сейчас он ловко прятался за спину услужливых генералов. Он пользовался огромной властью и не хотел открыто признаться в том, что южный поход все-таки навязан ему козырными тузами германской промышленности. Они предъявили счет. И он, их старый должник, вынужден оплатить его сполна.

— Мой фюрер! Я прошу вас учесть интересы тяжелой промышленности. Деловой мир с надеждой смотрит в первую очередь да южные районы Украины. Там бесценные кладовые природы — никопольский марганец и руда Кривого Рога, — бросал в глаз монокль пушечный король Альфред Крупп.

— Мой фюрер, дайте нам кавказскую нефть! — сверкал голубым огнем бриллиантовых перстней генеральный директор «ИГ Фарбениндустри» Макс Ильгнер.

— Дайте нам угольные шахты Донбасса! — просил флегматичный Флинк.

— Заводы Приднепровья и Харькова! — горячился Цангер.

В устах банкиров и промышленников на все лады звучало одно и то же слово: «Дайте!» И Гитлер сказал:

— Господа, я согласен с вами. Необходим поворот на юг. Сегодня борьба стала иной, нежели сто лет тому назад. Эта война — не за трон и не за алтарь; это битва за пашни и леса, за нефтяные источники, за полезные ископаемые.

В бокале оседала, шипя, лимонная пена. Гитлер, как бы очнувшись, взглянул на своих генералов и, опустив руку, возбужденно крикнул:

— Мое решение неизменно! Я требую окружить Киев! — Он моментально успокоился и понизил голос: — Но прежде чем приступить к этой операции, я должен, господа, посетить Бока в Борисове и Рундштедта в Виннице.

На следующее утро «кондор» — тяжелый морской бомбардировщик, самолет фюрера — тайно покинул взлетную полосу берлинского аэродрома и под охраной двадцати истребителей взял курс на Борисов. По небу бродили грозовые облака. Хозяин «третьей империи» плохо переносил качку. Полет всегда вызывал у него повышенное давление крови и головную боль.

С тех пор как германские войска перешли через Западный Буг и Днестр, их верховный главнокомандующий находился в приподнятом настроении. На Востоке он открыл дверь в неизвестность, и пока все обстояло благополучно. С каждым новым маршем танковых дивизий в глубь России у него росло чувство собственного достоинства и укреплялась вера в свою интуицию — в исключительную прозорливость полководца. Это бодрило дух, укрепляло волю и даже помогало ему с помощью специальных пилюль побороть неприятные ощущения от воздушных ям.

Но какой-то осадок досады оставила в душе секретная сводка абвера, поступившая утром. Запоздалый сигнал военной разведки удивил Гитлера. По новым, уточненным данным, перед фронтом Лееба, Бока и Рундштедта, как теперь выяснилось, Советы сосредоточили не шестьдесят, а девяносто три дивизии. Эта поправка вызвала у фюрера гнев.

«Как же так! Не заметить тридцать три дивизии? А потом вдруг спохватиться и завопить: «Ахтунг!» Но откуда у большевиков такие силы? Впрочем… Какая разница — шестьдесят или девяносто три дивизии? Все равно им не избежать котла», — старался успокоить себя Гитлер.

По его твердому убеждению, русские вооруженные силы особой опасности не представляли: они имели низкую боеспособность. Все же план «Барбаросса» не был полностью выполнен германскими войсками. Конфигурация фронта явно не нравилась Гитлеру. На стыке двух групп армий «Центр» и «Юг» зияла трехсоткилометровая брешь, и там слишком дерзко действовали красные.

Гряда грозовых облаков отступила далеко на запад. Над лесами Белоруссии сверкало солнце. Под крылом «кондора» пламенела полоса реки.

Сопровождающий Гитлера Браухич сказал:

— Мой фюрер, это знаменитая Березина. Она берет свое начало у Докшиц, где цепь холмов значительно понижается к северу и тянется на восток через Лепель к Витебску. Вблизи местечка Березино река поворачивает на юг и течет через болотистые леса, проходит города Борисов и Бобруйск и впадает в Днепр.

«Кондор» заходил на посадку. Внизу промелькнула взорванная пристань. Потянулся песчаный берег с обугленными коробками лесопильных фабрик. Браухич продолжал:

— В тысяча семьсот восьмом году у Борисова Березину переходили войска шведского короля Карла двенадцатого. Немного к северу от этого города наши саперы обнаружили любопытный памятник — сваи сгоревшего моста, по которому в ноябре тысяча восемьсот двенадцатого года отступали остатки французской армии во главе с Наполеоном.

Гитлер недовольно пошевелил усиками:

— Я благодарю вас, господин фельдмаршал.

Упомянув о Наполеоне, Браухич тотчас же вспомнил поучительный совет кумира юнкерской Пруссии Клаузевица: «Лишь достигнув могучим порывом самой Москвы, мог Бонапарт надеяться подорвать мужество правительства, стойкость и верность народа». «Ну, хорошо, — думал про себя фельдмаршал. — Допустим, мы возьмем красную Москву… Сможем ли мы подчинить себе всю Россию?» Клаузевиц, участвовавший в войне тысяча восемьсот двенадцатого года на стороне русских, отвечал: «Россия не такая страна, которую можно действительно завоевать, то есть оккупировать». «Боже мой, неужели это предсказание?» — Мысль Клаузевица показалась Браухичу совсем неподходящей, даже крамольной. Но она заставила его задуматься. «А что, если дорога побед на Востоке станет дорогой могил? Страшно…» Из глубокой задумчивости его вывели толчки. «Кондор» коснулся земли и благополучно совершил посадку.

Гитлер никогда не задерживался на чужих аэродромах. Он опасался тайно заложенных фугасов. В оккупированных городах он с подозрительной осторожностью относился к любому зданию и редко проводил совещания в незнакомом зале. Ему казалось, что, отступая, противник мог оставить в подвальном этаже мину.

Зная о постоянной настороженности фюрера, командующий группой армий «Центр» фельдмаршал фон Бок подыскал для ставки верховного командования вблизи Борисова лесное урочище. Фюрер любил в походе останавливаться в домике, сложенном из толстых дубовых бревен в старогерманском стиле. И за одну ночь при свете автомобильных фар на берегу Березины выросло причудливое жилище.

Переступив порог такого «айхенхауза»[2], хозяин «третьей империи» остался доволен. Однако задерживаться в штабе группы он не хотел и сразу приступил к делу.

Круг лиц, приглашенных на встречу с фюрером, был строго ограничен. Гитлер недолго стоял в центре сверкающего орденами генеральского полумесяца. После короткого приветствия он торжественно вручил Боку, Готу и Гудериану чеки за умелое ведение операций и попросил сесть.

Напротив обожаемого фюрера почтительно опустился в кресло серо-землистый, со впалыми морщинистыми щеками Теодор фон Бок. Он уже продолжительное время страдал болезнью желудка. Тощего фельдмаршала мучил очередной приступ язвы, и он усилием воли старался побороть боль.

Фон Бок был скуп и тщеславен. Получив чек, фельдмаршал быстро спрятал его в нагрудный карман. К большому огорчению, он не успел заметить самое главное, как говорили старые полковые казначеи, — сумму прописью.

«Сто или двести тысяч марок? — Это была мучительная загадка. — Сто или двести? Иметь или не иметь новое поместье в Баварии?» — Жадность, подобно занозе, сидела в голове и мешала ему сосредоточиться.

Справа от Бока опустился в кресло создатель теории танкового блицкрига, улыбчивый, сияющий, как монокль, Гудериан. За ним — жирный Клюге и дальше — лисьей повадки, осторожный Штраус. Слева расположился начальник штаба группы армий генерал пехоты кряжистый фон Грейфенберг, с массивным золотым пенсне на кончике носа. И дальше — со скрипучим голоском седой Гот и жилистый Гепнер. А за спиной последнего — начальник оперативного отдела подполковник службы генерального штаба фон Тресков. И ни одна берлинская гадалка, и ни один личный астролог фюрера не смогли бы сейчас заглянуть в будущее… Пройдет всего полтора года, и этот молодой офицер, восторженно приветствующий фюрера, будет стремиться отомстить ему за гибель лучших немецких армий в сталинградском котле и на Смоленском аэродроме положит в багажник «кондора» бомбу…

— Господа! — облокотись рукой на спинку кресла, тихо начал Гитлер. — В своих «Военных поучениях» Мольтке говорил: «Все зависит от правильной оценки момента». Я лично считаю, что для поворота на юг и окружения Киева условия благоприятные. Господа, я хочу вам напомнить: основной идеей планов Мольтке было наступление. Он никогда не думал об обороне, — Гитлер выпрямился, его голос сорвался, перешел на крик: — Пока я жив, я буду думать лишь о наступлении. — Он поднял глаза к небу и, неожиданно успокоившись, продолжал доверительно: — В последние годы я пережил много примеров провидения. И в сегодняшней обстановке я вижу знак провидения.

— Временно надо прекратить марш на Москву! — поддержал Клюге с места.

— Господа, мощные силы «Центра», состоящие из двух танковых групп и трех полевых армий, должны помочь нашим войскам окружить на юге Киев и на севере Ленинград. Это позволит нам вырвать Москву из рук противника еще до начала зимы. — Гитлер задержал взгляд на Гудериане. — Я прошу вас, генерал-полковник, доложить о готовности Второй танковой группы.

Гудериан не встал, а вскочил. Он вытянулся в струнку:

— Мой фюрер, Вторая танковая группа укомплектована только на пятьдесят процентов обычного своего состава, но она готова вести любые наступательные действия.

Вслед за Гудерианом вытянулся в струнку старый служака Гот:

— Мой фюрер, я считаю, что войска Третьей танковой группы в своем теперешнем составе, имея шестьдесят процентов укомплектованности, способны наступать. Пользуясь случаем, я обращаюсь к вам, мой фюрер, с просьбой пополнить танковые дивизии новыми боевыми машинами.

— Я передам обеим танковым группам четыреста моторов, — заметил Гитлер.

Поднявшись, фельдмаршал фон Бок сказал:

— Мой фюрер, я не могу изменить своих взглядов на оперативную обстановку. Я акцентирую, что удар на Москву по-прежнему остается единственно верным планом. Я лично высказываюсь за безотлагательное продолжение марша на Москву. Меня не прельщает ни юг, ни север. Есть только одно главное направление — Москва. Удар в сердце красной России. Мой фюрер, я должен вас предупредить: едва русское командование почувствует под Киевом давление на свои фланги, оно отведет войска на реку Псел. Такой маневр вполне осуществим. Красные дивизии ускользнут от наших гренадеров, и в результате мы выбросим несколько драгоценных недель на ветер.

— Тактика русских определилась: ни шагу назад! Они добровольно не оставят своих позиций, — перебил Гитлер фон Бока.

— Мой фюрер, окружая русские силы в треугольнике Кременчуг — Киев — Конотоп, танковые группы Гудериана и Клейста пройдут с боями сотни километров. Они не смогут без отдыха, доукомплектования и ремонта приступить сразу к маршу на Москву.

— Фельдмаршал Бок, войска, одерживающие победы, не знают усталости. Танкист обязан применить боевое оружие с такой же быстротой и ловкостью, как мушкетер Фридриха Великого.

— Мой фюрер, больше всего на свете я боюсь дьяволов наших желаний… Не ставьте группе «Юг» слишком масштабной задачи: прыжок на Дон и на Кавказ. Пусть она выйдет на линию Харьков — Курск. Поближе к Москве. С оперативной точки зрения, этот добавочный германский меч желательно вонзить прежде всего в столицу большевиков.

Молчание. Гитлер топорщил усики. Внезапно его грубые черты лица исказила гримаса:

— Господа, я не могу примириться с мыслью, будто верховный главнокомандующий недооценивает значение красной Москвы и сознательно отдаляет час штурма и взятия цитадели мирового коммунизма. — Он не мог сдержаться, его бешеный крик пронесся по комнате: — Я ненавижу Москву…

Фельдмаршал Бок заметил, как за окном на берегу Березины, словно флюгеры в бурю, моментально повернулись на голос каски часовых. Неистово жестикулируя, Гитлер продолжал выкрикивать:

— Еще до захвата Москвы я буду громить ее артиллерийскими обстрелами. Я прикажу беспрерывно бомбардировать город с воздуха. Из окруженной Москвы не уйдут ни русские солдаты, ни гражданское население. — Он впал в экстаз. С потоком слов теперь летела обильная слюна. — Я не приму капитуляцию красной столицы, если даже она будет предложена противником. Я отдам распоряжение затопить Москву и ее окрестности. Кремлевские башни и купола церквей поглотит искусственное море. Волны морской бездны навсегда скроют столицу Советов. — Он внезапно успокоился. Обрызганные слюной, генералы невольно морщились, но им было неловко достать платки. Гитлер спокойно добавил: — Взять Киев, чтобы взять Москву.

На следующее утро «кондор», сопровождаемый эскортом истребителей, прошел над Винницей. Внизу блеснул изгиб Южного Буга, и самолет снизился.

На полевом аэродроме Гитлера встретил фельдмаршал Герд фон Рундштедт с руководством группы армий «Юг» — генералами Зоденштерном, Рейхенау, Клейстом и Шведлером. После приветствий и рукопожатий большие черные «мерседесы» помчались по пыльной дороге. Квартирмейстерские ищейки Рундштедта выбрали для временной ставки Гитлера укромный и вместе с тем живописный уголок. Они расположили ставку верховного командования в сосновой роще, там, где маленькая степная речушка Десна сливается с Южным Бугом.

В глубине бронзовой рощи на расчищенной полянке возвышался походный домик фюрера, сложенный из отборных дубовых бревен. Его окружал белопенный розарий. У крыльца на двух клумбах красовалась свастика из черных голландских тюльпанов.

Позавтракав с генералами, фюрер пригласил их на прогулку. Ему приглянулась роща. Медленно прохаживаясь по берегу Южного Буга, он сказал:

— Господин первый обер-квартирмейстер фон Паулюс, вы являетесь представителем генштаба. Я прошу вас передать руководству ОКХ мою просьбу: оборудовать в этой роще надежные подземные убежища. Я намерен перенести ставку под Винницу и отсюда руководить дальнейшим ходом восточной кампании.

— Мой фюрер, все будет исполнено. — Паулюс слегка поклонился.

Глуховатый Рундштедт старался держаться поближе к Гитлеру. Он подобострастно ловил не только каждое слово, но и каждый взгляд и жест хозяина «третьей империи». Рундштедт не мог похвастаться перед фюрером успехами группы армий «Юг». Киев задержал его гренадеров. Этот столичный город впервые за все походы и кампании навязал германским войскам опасную форму позиционной войны. «Шаг на месте» удручал Рундштедта.

После побед на Западе фельдмаршальский жезл утратил свою магическую силу под Киевом. По приказу Рундштедта во всех официальных сводках германского командования гренадеры двух армейских корпусов, как львы, бросались на штурм Киевского укрепленного района, но… взломать оборонительную линию красных и добиться решающего успеха они не могли.

На центральном участке фронта для германских войск создалась невыгодная обстановка. Фельдмаршала тревожил и северный фланг. Там над храброй Пятой русской армией продолжала гореть счастливая звезда. Ее командарм Потапов действовал смело, тактически грамотно, и это раздражало Рундштедта.

Были и другие осложнения. На стыке между войсками Клейста и Шведлера русские прорвались до Богуслава и заставили Шестую немецкую армию прекратить наступление на Киев и перейти к обороне. Из-за Днепра тяжелая артиллерия усилила удары, и под ее прикрытием красные бронепоезда и мониторы совершали дерзкие рейды.

Просвет в тучах фельдмаршал видел на правом крыле фронта. Благоприятная развязка на юге вывела подвижные соединения на оперативный простор.

Выбрав момент, когда Гитлер присел на скамейку, Рундштедт торжественно произнес:

— Мой фюрер, с чувством большой радости я хочу доложить вам об успешном наступлении танковой группы на Кривой Рог.

Гитлер вскочил:

— Докладывайте. Мне приятно слышать это.

— Мой фюрер, в результате весьма успешной операции в наших руках оказались залежи высокосортных руд и большая металлургическая база. Наступление танковой группы продолжается. Передовой отряд, преследуя противника, вышел на подступы к Никополю. В числе наших блистательных трофеев скоро окажется и украинский марганец.

Подняв указательный палец, Гитлер воскликнул:

— Господа, железная руда и марганец! Наконец-то… Я благодарю провидение и надеюсь вскоре услышать вести о захвате Кавказа и Москвы.

Бульдожье лицо Рундштедта расплылось в улыбке:

— Мой фюрер, командование группы армий «Юг» пришло к выводу: только после разгрома русских в восточной Украине группа «Центр» будет иметь вполне обеспеченный в оперативном отношении фланг и фельдмаршал фон Бок сможет начать наступление на Москву.

Опытный штабной генерал пехоты фон Зоденштерн кончиком стека порывисто набрасывал у ног верховного главнокомандующего план будущего окружения русских войск под Киевом.

— Оперативный проект «Сфинкс»… Взять Украину, чтобы взять Москву… — Генеральский стек летал по влажной песчаной косе, оставляя на ней ромбики — расположение танковых групп, крестики — будущие КП корпусов и стрелки — направление главного удара. — Мой фюрер, надо натягивать тетиву оперативного лука… Окружение Киева одним ударом решит трудные задачи последних недель. Итак, танковая группа Клейста, за спиной нашей пехоты незаметно для противника переправившись через Днепр в районе Кременчуга, устремится навстречу Гудериану. — Стек зацепился за тонкие корневища, сломал их. — Мощным наступлением оперативных клиньев мы устраним проблемы стыка и захлопнем в ловушку четыре армии. — Зоденштерн лихо сомкнул танковые клещи и поставил крест.

— Я согласен с вами. Но выдвигаю одно важное условие: непрерывно наблюдая за противником, войскам Шестой армии сломить сопротивление красных в Киеве и помешать им подорвать мосты. За каждый захваченный на Днепре мост я лично вручу отличившимся высшую награду — «Дубовые листья», — сказал Гитлер.

Никто не заметил, как из-за рощи выскользнул черный парус грозовой тучи. Ударил гром, и зашумел ливень. Южный Буг вспенился. Набежавшая волна смыла план Зоденштерна. Все торопливо зашагали по тропинке к дому. У крыльца черными бабочками летели по ветру лепестки голландских тюльпанов.

Пачкая мокрыми сапогами трофейные французские ковры, Гитлер с генералами вошел в дом и сразу склонился над картой будущего сражения.

— Операция «Сфинкс»?

— Да, мой фюрер… Киев — загадочный город. Красные видят угрозу на своих флангах и упорно продолжают удерживать опасные позиции.

Гитлер долго смотрел на заштрихованное синим карандашом кольцо. За четкими стрелками, крестиками и ромбиками он уже видел дорожные указатели с надписью: «Марш на Москву!»

6

Светало. Ночной мрак медленно отступал от каменных громад настороженного города. В небе бродили патрули-истребители. Далеко на севере висели, точно сонные рыбы, аэростаты воздушного заграждения, внизу выступали из тумана силуэты кремлевских башен и купола соборов.

«Москва! Москва!» — повторил про себя маршал Шапошников.

В иллюминаторе самолета серой рекой текла бетонная дорожка. Промелькнула цепочка автомобилей. Возле головного стоял Василевский.

В первый день войны заместитель Народного комиссара обороны Борис Михайлович Шапошников вылетел на бомбардировщике в Минск, чтобы оказать помощь войскам Белорусского особого военного округа, и вот через месяц он возвращается в Москву начальником Генштаба. На этот высокий пост Борис Михайлович назначен решением Государственного Комитета Обороны.

— Время горит! Дел у нас много, непочатый край, — пожимая генералам руки, сказал на аэродроме маршал.

Сейчас он не хотел даже думать о том, что ему скоро шестьдесят. Здоровье резко ухудшилось. Силы тают. Их подтачивает какой-то зловещий, тайный недуг. Но Отечество в опасности! Он обязан забыть об отдыхе. Пять часов на сон — и все остальное время оперативным планам. Немцы готовят наступление на Москву, и долг армии — остановить фашистские полчища.

В Генштабе Шапошникова ждали неотложные дела. Но по дороге в город он решил прежде всего заглянуть домой, чтобы повидать жену и после фронтовой пылищи привести себя в порядок да на скорую руку выпить чашку крепкого кофе.

Мария Александровна с нежностью и тревогой всматривалась в лицо мужа.

— Похудел ты, Боренька, осунулся. Нелегко тебе было?

— Как всем… Обстановка на фронте тяжелая, но не кризисная. Перелом в ходе событий должен наступить. — Он встал из-за стола и с чашкой в руке направился в кабинет.

Борис Михайлович любил эту тихую комнату. Здесь он обычно отдыхал после службы и часто под зеленым абажуром далеко за полночь до полного самозабвения работал над своими рукописями. Потом они превращались в книги. Сейчас маршал пришел к ним с поверкой. Он остановился у книжной полки.

Он писал когда-то: каждая будущая война никогда не бывает аналогична прошедшей. Кавалерия сильна подвижностью, оперативным маневром, но… пехота на автомобилях, а в будущем и воздушные десанты будут оспаривать в этом лавры у конницы. Время лихих конных атак и острых шашек миновало. Всесильный мотор победил кавалерийскую пику. Однако… конницу можно использовать и в этой войне, если бросать ее в прорыв вместе с главными ударными силами — танковыми армиями. Но их надо еще создать!

Маршал провел месяц на самых горячих направлениях. Тридцать дней напряженной маневренной войны заставили о многом задуматься одного из лучших знатоков стратегии — профессора Шапошникова. Борьба с немецкой танковой армадой в Белоруссии заставила по-новому взглянуть на подготовку наших войск и обобщить боевой опыт. Еще в царской армии, будучи полковником, он пытался бороться с шаблоном и упрощенчеством. Любимец солдат, выборный начальник Кавказской гренадерской дивизии, он без малейшего колебания перешел на сторону молодой Красной Армии и отдал всю свою жизнь строительству Советских Вооруженных Сил.

В кабинете над книжными полками висели дорогие сердцу реликвии — снимки далеких грозовых лет: «Разгром Колчака», «Даешь Юденича!», «На Деникина!..», «Поход против Пилсудского и Врангеля». Сколько сил и бессонных ночей отдано оперативным планам! В штабе Реввоенсовета Республики и в полевых штабах он участвовал в разработке важнейших операций Красной Армии, и они увенчались успехом.

Но теперь иная война. Она слишком быстро перенеслась в пространство. Он должен противоборствовать полету молнии…

Шапошников уже дважды занимал пост начальника Генштаба. Он обладал пытливым умом, даром глубоких обобщений и умением в любой запутанной обстановке увидеть четкую перспективу. Эти качества опытного стратега были хорошо известны членам Государственного Комитета Обороны. И они пожелали, чтобы маршал Шапошников в ходе войны снова возглавил Генштаб — рабочий орган Ставки.

Каким же должен быть Генеральный штаб в час битвы с опытным и сильным противником? Как должна протекать его бесперебойная круглосуточная работа? На эти основные вопросы профессор Шапошников дал ответы в своем капитальном труде «Мозг армии». Но трехтомное исследование было написано им на основе опыта первой мировой войны. А современные танковые группы и военно-воздушные силы вносили коренные поправки в полевую службу штабов всех степеней.

Какие?

Частая смена КП дивизий и армий сеет в войсках неуверенность и снижает боевую активность. Нужен незыблемый штаб, непрерывность управления в любой обстановке. Необходимо установить единый метод работы штабов и улучшить руководство войсками в бою.

По пути в Генштаб Борис Михайлович был занят разработкой важной директивы об организации противотанковой обороны. Поднимаясь по лестнице в свой рабочий кабинет, он уже решал неотложную задачу флангов и стыков.

Стабилизовать фронт! Прежде всего взять в свои руки все нити оперативного руководства. Только расчет и анализ, самое тщательное изучение обстановки на фронтах позволят ему сделать правильные выводы. А потом возникнут оперативные замыслы, начнутся ответные действия. Размах будущих операций необходимо подкреплять точным планированием, обеспечить фронты вооружением, резервами, различными материальными средствами. Дело это сложное, и оно не терпит промедления.

Служба в Генеральном штабе всегда считалась самой трудной. Она требовала исключительной четкости, солидного военного опыта, таланта. Ночь дарила генштабисту часы на раздумья и обрекала его на постоянную настороженность. Быстрая смена фронтовой обстановки до предела напрягала нервы.

Шапошников не удивился, когда в Генштабе увидел Жукова с воспаленными от долгой бессонницы глазами. Генерал армии выглядел усталым. Он медленно шагнул навстречу.

— Здравствуйте, Борис Михайлович. Поздравляю вас с назначением. Я получил приказ Верховного сдать вам дела.

— Что случилось? Почему вы едете командовать Резервным фронтом?

— Бывает такое… Вы с фронта, я на фронт.

— Ну, а все-таки, в чем дело?

— Это дело такое… Где бы я ни находился, я как член Ставки буду возвращаться к нему: требовать особого внимания к положению под Киевом. — На одно мгновение он закрыл глаза, и Шапошников снова увидел перед собой энергичного, проницательного и резкого Жукова. — Ну вот что, Борис Михайлович, есть два тяжелых слова, они как царь-колокол и царь-пушка. Да-а, два очень тяжелых слова: «Сдать Киев».

— И вы сказали их Верховному?

— Я люблю Киев. Но я начальник Генерального штаба. Я предложил Верховному, пока не поздно, вывести из Киевского укрепленного района войска и оставить город. А на Западном направлении нанести контрудар. Но Верховный вспылил: «Чепуха! Как вы могли додуматься сдать врагу Киев!» Ну тут и я вспыхнул: если все это чепуха, то прошу не считать меня больше начальником Генерального штаба.

— Зачем же вы погорячились? — Он в упор взглянул на Жукова. — Надо ли было так?

— Надо! А как же иначе?! В Генштабе мы с Василевским и Здобиным на основе самого тщательного анализа оперативной обстановки пришли к убеждению: враг постарается разгромить наш Центральный фронт, чтобы ударить во фланг Юго-Западному фронту и прорваться в его глубокий тыл.

— А Москва?

— На прицеле Киев и Ленинград, На Москву Гитлер пойдет, но сейчас ему важно обезопасить фланг группы армий «Центр». Вам, Борис Михайлович, надо принимать контрмеры.

Простившись с генералом Жуковым, Шапошников провел короткое совещание с начальниками отделов Генштаба, затронув вопросы сбора и анализа текущей оперативной обстановки. Оставшись один, он склонился над картами сражений и принялся изучать положение войск отдельно по каждому фронту.

Шапошников прекрасно понимал все тонкости штабной службы. Все же назначение его в ходе войны на пост начальника Генштаба принесло ему немало трудностей. «Главное — смело раздвигать стены своего кабинета, не замыкаться, — думал он. — С войсками необходимо установить не только телефонную, но и живую связь. На месте боя нужна опытная направляющая рука, координирующая действия фронтовых объединений. На важнейших фронтах обязан находиться представитель Генштаба, наделенный всей полнотой власти, и там вместе с командующими решать ход больших и малых операций».

Покончив в Генштабе с очередными делами, Борис Михайлович расстегнул ворот. «Душно… Даже ранним утром нет свежести. Всю ночь над Москвой бродила гроза, а дождь так и не прошумел. Только духота усилилась, и наступило полное безветрие». По привычке он перевернул страничку настольного календаря. Было восьмое августа.

Маршал спрятал бумаги в портфель. Он уже собрался ехать домой, как вдруг распахнулась дверь, вошел генерал Василевский и молча подал Шапошникову срочное донесение.

Пробежав листок, маршал бросил его на письменный стол.

— Да-а… Оперативная обстановка сразу накалилась… Мы получили весьма серьезный сигнал. — Шапошников положил портфель в ящик письменного стола. — Машину не вызывать, — бросил он адъютанту и, включив дополнительный свет, поспешил к оперативной карте. — Армейская группа Гудериана перешла в наступление против Центрального фронта. — Указка поползла по карте вверх. — Гудериан нацелился на Могилев — Гомель и Рославль — Стародуб. Два удара, два клина. Цель Гудериана ясна: прежде всего разгромить Двадцать первую и Третью армии. — Указка спустилась вниз. Слегка постукивая палочкой по туго натянутому голенищу, он продолжал: — А что дальше? Какой основной замысел?.. Я намерен доложить Ставке Верховного Главнокомандования о двух возможных вариантах… Гудериан совершает маневр, он хочет обойти с юга войска двух фронтов — Западного и Резервного. Цель? Неожиданный поворот на север, удар на Брянск и… прорыв на Москву… Пожалуй, надо укрепить брянское направление. Конечно, я вовсе не исключаю стремление немцев выйти в глубокий тыл Юго-Западного фронта и окружить Киев.

— Ваше второе предположение, Борис Михайлович, на мой взгляд, является самым верным. Новый удар Гудериана — это пока прямая угроза Киеву, а не Москве. Если противник будет продвигаться на юг, мы должны приказать Кирпоносу отвести армии с Днепра на Псел. Я понимаю: такой приказ отдать не легко, но обстановка требует оставить Киев, — сказал Василевский.

— Жуков предупреждал… — Шапошников после некоторого раздумья снова взглянул на карту. — Нет, это делать рано… Южнее Киева, на левом берегу Днепра, к счастью для нас, у немцев нет ни одного плацдарма. Это очень важно… Я подчеркиваю: пока они лишены возможности какой-нибудь подвижной группой совершить бросок навстречу Гудериану.

— Сегодня немцы не имеют плацдарма на левом берегу Днепра, но завтра они могут захватить и расширить его. Фронт от Ворсклы до Псела удерживает только сильно поредевшая в боях Трехсотая стрелковая дивизия. У Кирпоноса тоже нет резервов, он израсходовал их на Днепре и на стыке Юго-Западного и Южного фронтов. Правый фланг почти оголен. Сороковая армия полностью не укомплектована. Она слаба. Это не заслон. Если мы своевременно не окажем разумным приказом помощь генерал-полковнику Кирпоносу, то поставим его войска перед самыми тяжелыми испытаниями.

— Прежде всего необходимо выяснить, какими силами располагает противник. Мы примем свои меры.

Оставшись один, Шапошников принялся изучать положение войск. Потом он позвонил в Ставку и, доложив о немецком наступлении, обрисовал сложную фронтовую обстановку.

В телефонной трубке наступило длительное молчание. Борис Михайлович понял, что его доклад озадачил Верховного. Наконец, тяжело вздохнув, Сталин спросил:

— Товарищ Шапошников, у вас есть предложения?

— Необходимо передвинуть КП Юго-Западного фронта.

— Так…

— Расформировать Центральный фронт и подчинить его войска Брянскому фронту. Последний укрепить резервами и потребовать от командующего генерал-лейтенанта Еременко закрыть немцам лазейки на Москву и ликвидировать опасность, нависшую с севера над Юго-Западным фронтом.

— Согласен. Гудериана надо остановить.

— Возникает логический вопрос: как быть с Киевом? Пойти на большую жертву — оставить город?

— Это делать слишком рано. — Голос в телефонной трубке смолк.

Весь день Шапошников созванивался с командармами Двадцать первой и Третьей армий. Вел переговоры с Кирпоносом и Тупиковым. Консультировался с главнокомандующим Юго-Западным направлением маршалом Буденным. Семен Михайлович решительно настаивал на отводе четырех армий с Днепра на Псел.

К вечеру Шапошникову удалось уточнить силы противника. Они оказались значительными. Наступало не менее двадцати пяти дивизий.

Борис Михайлович с профессорской тщательностью готовился к обстоятельному итоговому докладу. Операторы подготовили за прошедшие сутки подробную обстановку на картах масштаба 1 : 200 000 для Ставки Верховного Главнокомандования. Сам Шапошников знал ее на память и заранее набросал в уме проекты будущих директив и распоряжений, которые он должен был согласовать с Верховным Главнокомандующим.

Углубленный в свою нелегкую работу, Шапошников ждал вызова. Звонок из Кремля раздался в полночь. Через минуту машина начальника Генштаба мчалась по безлюдным улицам к Боровицким воротам.

Промелькнуло освещенное луной здание Верховного Совета, на повороте вырос царь-колокол. Ровный лимонный свет струился над Ивановской площадью, и на ее древних камнях четко вырисовывалась тень Архангельского собора. Машина подошла к знакомому дому. У парадного входа горели старинные фонари.

Шапошникова поджидал Поскребышев. Вместе они вошли в кабинет Верховного Главнокомандующего.

После приветствия Шапошников принялся быстро разворачивать карты. Сталин медленно прохаживался вдоль длинного прямоугольного стола.

Разложив на столе карты, Шапошников сказал:

— За последние сутки положение на фронте значительно ухудшилось. — Начальник Генштаба безупречно охарактеризовал действия своих и чужих войск. Перед членами Государственного Комитета Обороны зримо прошли действия фронтов, армий, дивизий и даже отдельных полков. Борис Михайлович докладывал ровным, спокойным голосом.

Слушая Шапошникова, Верховный Главнокомандующий продолжал прохаживаться вдоль большого стола, изредка поглядывая на оперативные карты. Он знал обстановку не хуже начальника Генштаба, но не прерывал его доклада. Все тем же неторопливым шагом он направлялся к своему рабочему письменному столу, брал папиросу, разрывал одну, другую и, о чем-то упорно думая, набивал табаком трубку.

— В данной ситуации я рекомендую усилить брянское направление, — продолжал свой доклад Шапошников.

Раскуривая трубку, Сталин тихо произнес:

— Каждому младенцу ясно: Гудериан совершает хитрый маневр… — И снова зашагал вдоль стола, попыхивая трубкой.

— В Генеральном штабе, — продолжал Шапошников, — некоторые ответственные работники склонны думать, что немцы выходят на тыловые коммуникации Юго-Западного фронта и намерены окружить Киев, Такого мнения придерживается и главнокомандующий Юго-Западным направлением маршал Буденный. К этому же выводу пришли Кирпонос и Тупиков. Если Гудериан не изменит плана, возникнет снова вопрос: как быть с Киевом?

Верховный Главнокомандующий заметил:

— Надо думать не о том, как оставить столицу Советской Украины, а прежде всего — как защитить ее.

Ознакомившись с проектом директив и распоряжений, Сталин продиктовал поправки к ним. Затем он вслед за Шапошниковым вышел на Ивановскую площадь, раскурил у царь-колокола трубку и направился в Оружейную палату.

Как всегда, о чем-то сосредоточенно думая, он медленно двигался по ковровым дорожкам под стрельчатыми сводами музея. Он шел мимо царских карет, украшенных двуглавыми орлами. Сверкала парадная конская упряжь, синью пылили меха, серебром и золотом отливали тяжелые парчовые платья. Блестели троны, регалии, кубки и чаши. Он все шел и шел. За хрустальными люстрами багровело зловещее зарево. «Шумел, горел пожар московский». Он видел, как вихрилось пламя и в дыму летели охваченные огнем огромные бревна.

«Пожар Москвы… — Долго молча стоял у репинской картины. — Нет, это не должно повториться!» — И, круто повернувшись, пошел назад.

Он остановился в зале, где на большом щите живыми огнями переливалась и горела радуга бриллиантовых звезд, сияли боевые ордена прославленных русских полководцев. Рядом на стене отливали булатной сталью мечи и алебарды, торчали отточенные наконечники стрел и пик. Виднелись потемневшие кольчуги и шеломы. Казалось, русская рать совершала поход. Она шла на врага, реяли знамена, разворачивались ее грозные, непобедимые дружины. Мгновение — и зазвенит сталь. Вспыхнет дымок над кремневыми ружьями…

Взглянув на часового, он остановился на мысли: «Пусть вдохновляет вас в этой войне мужественный образ наших великих предков — Александра Невского, Дмитрия Донского, Кузьмы Минина, Димитрия Пожарского, Александра Суворова, Михаила Кутузова!» — Ему показалось, что он нашел очень нужные слова. Продолжая напряженно думать. — «Пусть осенит вас победоносное знамя великого Ленина!» — Он еще не знал, где и когда скажет эти слова, но он повторил их про себя и крепко запомнил.

Светало. В оружейной палате бесшумно сменялись часовые.

7

На переднем крае, в трех шагах от НП лейтенанта Гришко, шумел волнами Днепр. Стая щуров носилась над песчаными буграми. Лейтенант в бинокль осматривал противоположный берег. Свой НП комбат оборудовал на острове Молдаван Вольный. Справа зеленел остров Карячек, а слева — Дурной Кут. Командир полка обещал при первой же возможности прислать подкрепление и на всех трех островах поставить на прямую наводку пушки. А пока батальон насчитывал двести сорок активных штыков, располагал двенадцатью ручными пулеметами и оборонял восемнадцатикилометровую полосу белого сыпучего песка с густыми зарослями лоз.

Всю ночь за Днепром гудели моторы танков. Гришко звонил командиру полка, просил, пока еще не поздно, прислать на острова обещанные батареи. Для пушек он заранее оборудовал в лозах огневые позиции. Комбат с нетерпением поджидал сурового «бога войны», но тот, к его огорчению, не спешил появляться в боевых порядках пехоты.

Когда за рекой усилился шум моторов, лейтенант снова по телефону связался с командиром полка:

— Товарищ майор, вы все слышите?

— Слышу…

— Прошу прислать подкрепление. Позиции для пушек готовы.

— Ты вот что, Гришко… Следи за противником…

Лейтенант хорошо знал командира полка. Это означало: никаких резервов у меня нет и пока не предвидится. Рассчитывай, соколик, на собственные крылышки.

С рассвета старательно наблюдал комбат за широким Днепром. Тихо. Пустынно. И как-то совсем неожиданно из-за холмов грянул залп немецких батарей.

«Вот и началось…» — подумал он.

Артиллерийский обстрел усиливался. Комбат следил за вспененным Днепром. На острове уже пылали копны сена, и дым черной тучкой нависал над кустами лоз, В бинокль Гришко хорошо видел, как, высыпав на вершины холмов, немцы дружно спускались вниз. Они несли к Днепру надутые резиновые лодки. Посадка прошла так слаженно и быстро, что лейтенант даже не заметил, как первые десанты отчалили от берега.

— Плывут. Натренированные, черти.

Десять десантных лодок достигли середины Днепра, Гришко обратил внимание на ловкость гребцов. Они сидели по-кавалерийски верхом на резиновых бортах, упираясь одной ногой, как в своеобразное стремя, в толстый канат, опоясывающий лодку. Шестеро гребцов и один рулевой. Весла так и мелькали в умелых руках. На носу каждой лодки находился пулеметчик. Солдаты сидели, тесно прижавшись друг к другу. Стояли только их начальники, подававшие команды.

Гришко решил подпустить вражеский десант поближе и уничтожить его кинжальным огнем. За Днепром бойцы не раз, отбивая наземную атаку, сходились с немцами врукопашную и обращали их в бегство. Батальон накопил опыт ближнего боя, и лейтенант знал, что без сигнала никто преждевременно не откроет огня.

Когда лодки подошли к острову метров на пятьдесят, комбат выстрелил из ракетницы. По условному сигналу из лоз ударили пулеметы. Тупоносые лодки закружились на месте. Многие гребцы выпустили из рук весла и скрылись под набежавшей волной. Серой гадюкой зашипела пробитая пулями резина. Лодки обмякли, осели и после новой пулеметной очереди наполнились водой.

Разгром фашистского десанта ободрил бойцов. Гришко связался по телефону с командиром полка и доложил, что он удерживает все три острова.

А наблюдатели уже били тревогу:

— Товарищ комбат, смотрите, сколько саранчи на том берегу!..

— Заводят моторки!

— Снова прут!

По вершинам холмов пробежала молния. Немцы выдвинули пушки на прямую наводку. Забушевал шквальный огонь. В бой вступили многочисленные минометные батареи. Задымились, запылали острова.

Под прикрытием огневой завесы шестьдесят моторных лодок устремились к Молдавану Вольному. А за ними поднимались на гребни волн самоходные понтоны и весельные лодки.

Гришко приказал приготовить к бою гранаты. Фашистская флотилия приближалась. Комбат уверенно поглядывал на своих бойцов. Они прильнули к песчаным брустверам, приготовились, изловчились…

Пулеметный огонь потопил вблизи Молдавана Вольного еще несколько моторок. Гитлеровцы повели со всех лодок ответный огонь и, не обращая внимания на потери, захватили узкую полоску берега.

В немецких десантников полетели гранаты. С громким «ура» бойцы ударили в штыковую. Выскочив из густых лоз, они смяли передовую немецкую цепь, опрокинули ее, погнали к реке.

— Бей, ребята, сбрасывай в Днепр! — гремел комбат.

Немцы не знали, что большой остров защищает горсточка храбрецов. Дрогнувшая серо-зеленая цепь откатилась к лодкам.

Была минута, когда комбату казалось, что фашистов охватит паника, они кашей погрузятся в лодки и отчалят от острова.

— В штыки, ребята, в штыки! — продолжал греметь он. — Наша берет…

Но тут стряслась беда. К острову подошли самоходные понтоны, и не в лодки, а на берег кишмя полезли гитлеровцы.

Сколько их высадилось, Гришко не мог даже сосчитать. Десятки понтонов выкатили на остров серо-зеленые клубки. Немцы со всех сторон теснили батальон, пытаясь зажать его в клещи. Отбиваясь пулеметным огнем, бойцы отходили в глубь острова.

Только через три часа подошла долгожданная подмога. Командир полка бросил в бой свой резерв. Политрук Ткаченко привел двадцать стрелков. Бросился он на горячем участке в атаку, потеснил фашистов и уже с бугра увидел ослепительно сверкающую стремнину Днепра. И здесь разрывная пуля сняла с его кудрявой головы пилотку.

— Рус, плен! Рус, буль-буль! — кричали из-за бугров фашисты. И в каждый куст — автоматная очередь, и только потом, с опаской — вперед.

Но защитники острова не сдавались в плен и не отступали. Каждую пядь земли немцы брали с боем. В лозах их поджидали замаскированные в окопах пулеметчики, наносившие из засады короткие беспощадные удары.

Вечером в рукопашной схватке Гришко получил ранение в плечо. С каждым отходом на новый рубеж отряд его таял. Вражеское кольцо сомкнулось. Комбат с десятью бойцами стал выходить из окружения. Он пробился к переправе с двумя пулеметчиками, и они помогли ему переплыть рукав Днепра.

А вслед за ними на левый берег высадился крупный фашистский десант. Командир Трехсотой дивизии полковник Кузнецов попытался ночной контратакой восстановить положение, но противник отразил натиск и принялся расширять плацдарм.

В штаб Тридцать восьмой армии полетели телеграммы. Комдив просил подкреплений и с тревогой сообщал, что на левом берегу взяты в плен разведчики из танковой группы Клейста.

8

Начальник штаба Юго-Западного фронта генерал-майор Тупиков проснулся от петушиного крика. Он спал в клуне, зарывшись в свежее сено. Было приятно вдыхать густой запах трав. В камышовой крыше шуршали струи ночного ветра. В распахнутые двери влетел блеск молнии, и от удара грома вздрогнула ветхая клуня.

Он лежал с открытыми глазами, удивляясь сновидениям. Они были на редкость явственны и точны. Нет, он видел не сновидения, а, скорее, какую-то своеобразную киноленту, запечатлевшую последние месяцы его жизни. Тупикову снился Берлин, охваченный безумной жаждой войны. На него надвигалась миллионная, ураганом ревущая толпа. Черная туча плыла по Унтер ден Линден. Улица шириной в пятьдесят четыре метра и длиной в тысячу двести шесть метров от Бранденбургских ворот до площади Оперы грохотала походными маршами и воинствующими выкриками. Это был грандиозный спектакль, устроенный коричневыми бонзами в честь победоносного фюрера, открывшего поход на Восток.

Черная туча-толпа до вечера бушевала слепой грозой на берлинских улицах и площадях.

А ночью молчаливое факельное шествие — зловещее, как похоронная процессия. Только потрескивание пламени да шум шагов. Это символ. Россия сходит со сцены мировой истории. Ее песня спета. Перед тевтонскими факелами она отступает за Уральский хребет, погружается во мглу…

Тупиков не отходил от приемника. Радиостанции мира сообщали о внезапном нападении Германии на Советский Союз. Тупиков весь превратился в слух, он ждал первых сообщений с фронта. Враг будет остановлен на советской границе. Там ему обломают бронированные клыки. Он не пройдет. Ему приготовили отпор. Не хотелось верить германским сообщениям с фронта. Немцы не могли захватить Красную Армию врасплох. Военный атташе Тупиков своевременно предупредил председателя Совнаркома о готовящемся нападении. С помощью истинных и бескорыстных друзей Советского Союза он вырвал у гитлеровского генерального штаба самую сокровенную тайну…

День шестого мая промелькнул буквально как одна минута — в молчаливой борьбе с гестапо. Но он запомнился навсегда, врезался в память со всеми подробностями… Когда машина военного атташе вышла из ворот советского посольства, шофер сразу предупредил:

— Василий Иванович, за нами «хвост».

— Я вижу…

В зеркальце сиял никелированными фарами черный «мерседес-бенц».

— Василий Иванович, та же тройка…

— Старые знакомые… При встрече так и хочется поздороваться, а верней — плюнуть в поганые морды. Может, уйдешь, а?

— Невозможно уйти.

— Тогда давай хорошенько поводим за собой… Пусть покружатся. У нас обыкновенная прогулка.

Тупиков обратил внимание на старинные части города — Старый и Новый Кельн. Они были забиты бронетранспортерами и танками. Моторизованные колонны, сотрясая мостовые, двигались «в неизвестном направлении».

Берлин походил на военный лагерь. Каждая площадь шумела от зари до зари, как потревоженная нашествием медведей пасека.

По городу ползли самые противоречивые слухи: «Это прыжок через Ла-Манш», «Нет, фюрер обнаружил врагов рейха. Их ждет участь Рема», «Говорят, войска просто готовятся к какому-то параду»…

Многие иностранные корреспонденты, с которыми Тупиков поддерживал дружеские отношения, предупреждали его за чашкой кофе:

— Фюрер нацелился на Восток. Это открытый «дранг нах Остен».

Сам Тупиков не сомневался в том, что Гитлер нарушит пакт о ненападении, подписанный Германией и Советским Союзом. По воле фюрера этот важный международный документ в любую минуту может стать клочком бумаги. К такому убеждению Тупикова привела не простая догадка, а строгий учет и анализ событий. Функционеры КПГ, стоявшие во главе подпольных групп, снабжали его самыми достоверными и неопровержимыми данными о подготовке Гитлера к войне против единственной в мире страны социализма.

Особенно насторожили Василия Ивановича события мартовских дней. Руководитель одного из отделов главного имперского управления безопасности Шелленберг пригласил советского военного атташе посетить танковые заводы и школы. В машине чиновный гестаповец намекнул, что это желание фюрера, и Тупиков понял: психологическое воздействие. Пусть Россия посмотрит и устрашится.

В Потсдаме к ним присоединился генерал Мюллер. Они посетили два завода и пять танковых школ. Советскому военному атташе показали отличную боевую выучку танковых экипажей и конвейерное производство танков.

В казармах, на танкодромах и за обеденным столом Шелленберг и Мюллер неустанно твердили о могуществе вермахта. Они пытались запугать Тупикова германской танковой мощью.

Осматривая немецкие боевые машины, Василий Иванович в душе ликовал: «Все они уступают нашим КВ и Т-34».

Поднимая на прощание в потсдамском ресторане бокал пенистого «Поммэри э Грено», Мюллер самодовольно усмехнулся и сказал по-русски:

— Смотрите, господин генерал Тупиков, смотрите внимательнее. Мы показываем вам все. У нас нет никаких секретов от советского военного атташе, потому что нам угрожает войной… Швейцария!

Тупиков, поднимая свой бокал, как бы между прочим заметил:

— Господа, с такими машинами воевать в горной стране будет очень трудно.

У Мюллера дрогнул бокал.

«О наших новых танках им ничего не известно, — мелькнула у Тупикова мысль. — Не они, а я произвел психическое воздействие на вероятного противника».

Машина советского посольства шла на главную магистраль Старого Берлина — Королевскую улицу. Выступила вперед величественная ратуша. Серый гранит с темно-красным песчаником придавал зданию строгость.

— Вася, на Центральный почтамт! — приказал Тупиков шоферу.

…По камышовой крыше увесистыми желудями застучали первые капли. Упоительно-звонкую перекличку предрассветных петухов заглушили удары грома. Тупиков лежал на пахучем сене, прислушиваясь к шуму дождя, а мысли уносили его в далекий Берлин. Он не мог забыть последней встречи с профессором Карлом Улихом и его обаятельной женой Александрой Николаевной.

Посещение Тупиковым профессорской квартиры не могло вызвать у гестапо подозрений. По разрешению имперского министра пропаганды Геббельса Карл Улих преподавал сотрудникам советского посольства немецкий язык. Профессор имел право часто бывать в посольстве и принимать учеников у себя дома.

Улих служил в секретариате министерства пропаганды и пользовался доверием Геббельса.

Городская квартира маститого ученого-востоковеда состояла из двух комнат — большого кабинета и крохотной спальни. Просторный пятидесятиметровый кабинет напоминал музей. Высокая светлая комната блистала уникальным собранием редких вещей, перекочевавших сюда, на стены и полки, из хижин дикарей малоизвестных экзотических островов.

Профессору давно перевалило за шестой десяток, но его атлетическая фигура сохраняла стройность, а в пышной каштановой шевелюре чуть пробивалась седина. Александра Николаевна в свои сорок лет выглядела красавицей. Она так же, как и ее муж, в совершенстве владела многими иностранными языками и вместе с ним побывала во многих странах мира. Александра Николаевна вышла замуж по любви, будучи студенткой, и покинула Москву в двадцать четвертом году. Но эта высокообразованная женщина продолжала до самозабвения увлекаться русским театром и блестяще перевела на немецкий язык книгу Станиславского «Моя жизнь в искусстве».

После звонка Тупикова в дверях появилась хозяйка квартиры в черном платье, с алой розой в светлых волосах. Всегда предупредительно вежливая, в этот раз она даже не ответила на его приветствие и, опустив голову, проронила:

— Василий Иванович, это ужасно… Война близка.

Они вошли в кабинет. Профессор едва кивнул Тупикову. Он сидел в своем старом венском кресле и, казалось, старательно изучал висевший на стене бумеранг. Очень долго, необычайно тягостно длилось молчание. Наконец профессор прервал угнетавшую тишину:

— Господин атташе, по настоянию Александры Николаевны я намерен сообщить вам важную тайну. Речь идет о судьбе вашей Родины. Поверьте мне искренне, я никогда не питал ненависти к вашему народу. У меня жена — русская, и я благодарю за это судьбу… — Он сорвал со стены скальп и бросил его на ковер. — Я не хочу, чтобы Гитлер сделал с Россией то, что когда-то совершал дикий человек… — Снова наступило молчание. Собираясь с мыслями, он поглаживал бархатную ручку кресла. — Итак, я прошу вас ничего не записывать, только слушать меня внимательно и запоминать… В ближайшие дни без объявления войны Германия нападет на Советский Союз. На Крайнем Севере сосредоточена армия «Норвегия», командующий — генерал-полковник Эдвард Дитль; далее: в направлении на Ленинград действует группа «Север», командующий — генерал-фельдмаршал Вильгельм фон Лееб; затем — группа армий «Центр», командующий — генерал-фельдмаршал Теодор фон Бок, и за ней — группа армий «Юг», командующий — генерал-фельдмаршал Герд фон Рундштедт. Финляндия выступит на стороне Германии. Сведения эти достоверны.

Прощался профессор с Тупиковым молча. Твердо пожали друг другу руки. Голубые глаза Александры Николаевны лучились: «Это все для моей Родины».

…Дождь сечет камышовую крышу; наплывают воспоминания. В первый день войны в гестаповском застенке сложил свою голову на плахе профессор Улих; пеньковая петля оборвала жизнь Александры Николаевны. Казнили ее эсэсовские палачи на многолюдной Унтер ден Линден.

Василий Иванович своими глазами видел, как ее казнили. Под старыми липами молотки гулко сколачивали виселицу. Они словно в сердце вбивали гвозди. Тупиков сжимал в бессильной ярости кулаки. С деревянной перекладины змеисто сползла просмоленная веревка. Вот она уже легла на плечи Александре Николаевне. И ничем нельзя помочь этой смелой, самоотверженной русской женщине.

Она стоит на эшафоте в полосатом тюремном халате, со связанными назад руками. Ее лицо, разбитое в кровь, распухло и страшно синеет.

Улица оцеплена гестаповцами, а на месте казни под липами все нарастает, гудит толпа. Беснуются зонтики, монокли, трости. Поймана опасная государственная преступница!

Александра Николаевна словно не замечает разъяренного сборища. Она смотрит поверх толпы. Ее не сломили никакие пытки в гестаповском застенке. В последнюю минуту жизни она стоит непобежденная, с гордо поднятой головой. Это вызов всему вражескому стану. Кляп мешает ей бросить с эшафота в фашистское сборище:

— Я умираю за Советскую Родину!

Кто же предал бескорыстных друзей России? Так и не удалось разгадать эту загадку.

Молния рассекает сырой мрак. Гремят раскаты грома. В такой вот ливень он прощался с женой на вокзале Фридрихштрассе в Берлине. Накануне войны она уезжала в Харьков. Бегут сквозь память голоса паровозов… Мелькают болгарские и турецкие станции. Через эти страны уже в войну возвращаются на Родину сотрудники посольства. Из Тбилиси Тупиков звонит по телефону в Харьков и слышит радостные голоса жены и дочурки. Ставка вызывает его в Москву. Он обещает Елене Петровне остановиться в Харькове всего на два часа. Но и этих двух часов не подарила ему судьба. Аэродром размыт ливнем, посадка запрещена. По просьбе Тупикова летчик низко-низко проходит над хмурым Харьковом и над центром города описывает три прощальных круга…

…Тупиков прислушался и узнал шаги полковника Захватаева.

Тот тихо спросил:

— Василий Иванович, вы не спите?

— Часика два поспал. Голова перестала звенеть. А то все казалось, будто серебряными монетами осыпают.

— Хочу вас порадовать: Тридцать восьмая армия перешла в наступление. Я только что разговаривал с командармом Фекленко. На дериевском плацдарме мы тесним немцев. Фекленко жалуется: на подготовку контратаки почти не было времени. Сам бог послал проливные дожди и подарил два лишних дня. Фекленко со своим штабом сколачивал полки. Пополнение пришло малообученное. Зенитчики не имеют достаточной подготовки, а танковые экипажи водили боевые машины только старых марок.

— Что в Кременчуге?

— Тихо. После захвата города противник молчит.

— Тревожит меня Кременчуг… А что, если Клейст переправился через Днепр? Может быть, он притаился в районе Кременчуга? Выжидает? У меня не выходят из головы разведчики из танковой группы Клейста. Все время в башке сидит заноза: где Клейст?

— Я должен заметить, Василий Иванович, мы в основном занимались севером и не столь пристально посматривали на юг.

— Твоя правда, — согласился Тупиков.

Пока начштаба с трудом натягивал мокрые сапоги, заместитель начальника оперативного отдела подполковник Глебов принес новую приятную весть:

— На левом фланге Пятый кавалерийский корпус развил успех. Дериевский плацдарм немцев дал трещины.

На берегу Днепра армия Фекленко продолжала теснить противника. Порой Тупикову казалось — победа близка. Немцы вот-вот или оставят плацдарм, или будут сброшены в реку. И все же ощущение смутной тревоги не покидало Тупикова. Вскоре он получил тревожное донесение: Гудериан навалился крупными силами на тонкую линию обороны Сороковой армии, прорвал фронт и двинулся в глубокий тыл на Ромны. Все резервы были израсходованы, и навстречу немецким танкистам Тупиков не мог выдвинуть ни одного заслона.

На севере вражеские танковые дивизии вырвались на оперативный простор, и Василий Иванович поспешил с докладом к генерал-полковнику Кирпоносу.

Тупиков бросил на стол карту и сказал:

— Товарищ командующий, налицо все признаки тяжелой, кризисной обстановки. Войска Юго-Западного фронта свой долг перед Родиной выполнили: они задержали немцев у стен Киева и этим помогли другим фронтам подготовиться к обороне. Но дальше наши дивизии сражаться на Днепре не могут. Мы должны сократить линию фронта, оставить Киевский укрепленный район, вывести оттуда наши войска, они послужат тем дополнительным резервом, в котором мы так нуждаемся на других участках фронта.

За напряженной штабной работой промелькнули еще два горячих дня. Штаб фронта стремился сохранить управление войсками, наладить устойчивую связь. Ранним утром из Москвы пришла телеграмма, встревожившая Военный совет. Ставка освобождала маршала Буденного от обязанностей главнокомандующего войсками Юго-Западного направления. На этот пост назначался маршал Тимошенко.

— Теперь вам ясно? — спросил Кирпонос Тупикова, перечитывая телеграмму.

— Абсолютно…

— Верховный не разделяет наших взглядов на оперативную обстановку.

— Я уверен, маршал Тимошенко разберется в положении войск и поддержит нас.

В кабинет не вошел, а влетел заместитель начальника оперативного отдела полковник Захватаев:

— Чрезвычайное сообщение… Танковая группа Клейста прорвалась северо-западнее Кременчуга.

Все переглянулись.

— Клейст переправился через Днепр, — проронил Тупиков.

— Карту!

— Вот карта, товарищ командующий. Танки Клейста движутся на Хорол, — сказал Захватаев.

Тупиков схватил циркуль, определяя расстояние.

— Сто пятьдесят километров отделяет Клейста от Гудериана… У нас в запасе два дня… последних, решительных. Мы еще сможем отвести армии и предотвратить катастрофу. В свете новой обстановки наши атаки на дериевском плацдарме потеряли всякий смысл. Мы не можем задержать Клейста, навстречу ему нам нечего выдвинуть.

— Я согласен, — нахмурил брови Кирпонос. — Распорядитесь, Василий Иванович…

— Захватаев, сообщите командарму Фекленко, пусть он приостановит наступление. Ему не угнаться за Клейстом. — Полковник помчался выполнять приказание. Тупиков продолжал: — Товарищ командующий, я сейчас набросаю телеграмму, пошлем ее в Ставку.

Послав в Москву телеграмму, Тупиков простился с Михаилом Петровичем и поспешил в село Верхояровку. Но едва он приехал в штаб, к нему подбежал дежурный офицер:

— Товарищ генерал, вас вызывает командующий!

Тупиков вернулся. Кирпоноса он застал в облаке табачного дыма склоненным над картой.

— Я внимательно прочел ответную телеграмму, — сказал командующий, — и понял: Ставка продолжает возлагать надежды на Брянский фронт, а нам приказывает драться, не посматривая на восток, и неуклонно выполнять волю Верховного — все, что было приказано нам одиннадцатого сентября. — Командующий положил руки на оперативную карту и застыл. Долго, мучительно думал Кирпонос. — Значит, так… Мы можем и должны сделать шаг вперед. Надо не потерять управления войсками. Решено, переносим КП в Киев.

На рассвете, простившись с Тупиковым, генерал-полковник Кирпонос повел первый эшелон к Днепру. Мысленно он переносился в Киев и, намечая план дальнейшей обороны, превращал город в неприступную крепость. Он сосредоточивал в днепровских заливах мониторы и канонерские лодки. Налаживал взаимодействие артиллерии с пехотой… Скудный запас боеприпасов приводил его в отчаяние. Где же взять снаряды и патроны? Самолеты? Хлеб?! Вот еще загвоздка. Прекратится подача тока, и мельницы не дадут муки. Придется молоть зерно дедовским способом. На выручку должны прийти самые простые жернова.

Думая о плане обороны, командующий не замечал дороги. За Оржицей до его слуха долетели пулеметные очереди. Шофер остановил «бьюик» под вербами. Шоссе оказалось перехваченным немцами. Передовые подразделения полка связи натолкнулись на вражескую заставу.

— Разворачивайся, Лебедь, в Киев нам не пробиться, — бросил Кирпонос шоферу и подумал: «Все планы дальнейшей обороны крепости на Днепре рухнули. Вражеское кольцо вокруг Киева сомкнулось».

Хмурый, возвращался командующий на старый КП. Тяжелым шагом вошел в хату, где жил Тупиков. Начштаба стоял у телефонного аппарата. В трубке трепетал испуганный голос телефонистки:

— Товарищ начальник, вы слышите меня? Какой ужас… Я вижу в Лохвице немецкие танки и грузовики с пехотой… Что прикажете делать?

— Если вам еще удастся позвонить, сообщите, сколько приблизительно движется грузовиков и танков.

— Я постараюсь… Но кажется, все кончено. Сюда идут…

Голос телефонистки смолк. Тупиков сказал:

— Вы все слышали, товарищ командующий? Гудериан вот-вот соединится с Клейстом. А в Киев вы не смогли попасть. Согласно последним данным, на стыке Пятой и Тридцать седьмой армий прорвался противник. Сама обстановка подсказывает нам план действий. Пока кольцо окружения не стало плотным, мы можем, мы должны пойти на прорыв.

— Все это верно, Василий Иванович, но мы получили от Верховного строгое указание. Оно известно вам.

Никакие дальнейшие доводы Тупикова не повлияли на Кирпоноса. Тяжело вздохнув, он сказал:

— Я прошу вас, Василий Иванович, помнить только об устойчивом штабе.

Но как ни старались штабисты, на оперативной карте с каждым часом появлялось все больше неизвестных «белых пятен». Охваченный горечью, Тупиков видел, как его штаб начинает терять на шестисоткилометровом фронте управление войсками. Уже от многих правофланговых дивизий не поступали регулярные донесения. Рации смолкли, не отвечали на позывные сигналы. Войска испытанной Пятой армии, едва разорвав вражеское кольцо, снова попадали в окружение и с тяжелыми боями пробивали путь северо-западнее Пирятина. Где-то между Путивлем и Ромнами продолжала сражаться Сороковая армия. А юго-восточнее Прилук в зияющей восьмидесятикилометровой бреши свободно разгуливали танки Гудериана. Тридцать седьмая армия еще продолжала удерживать Киев, а в тылу у нее находились крупные силы Шестой немецкой армии. В междуречье Днепра и Сулы с ударной группой Клейста вела бои Двадцать шестая армия. Вражеская танковая лавина двигалась с востока и запада. Все спуталось, перемешалось. Сплошной линии фронта больше не существовало.

Тупиков удивился, когда в дверях увидел начальника оперативного отдела штаба фронта генерала Баграмяна. Он бросился к нему, обнял.

— Как? Каким путем? Вы же находились в Двадцать шестой армии, а потом выехали в Полтаву, в штаб главкома. Ну, Иван Христофорович, что там? Какие привезли новости?

Баграмян коротко рассказал о том, как помог ему генерал Фалалеев покинуть на скоростном бомбардировщике Полтаву и как самолет совершил посадку на заминированном аэродроме и, к великому удивлению подрывников, не взлетел в воздух. Потом он подробно остановился на своей встрече с маршалом Тимошенко и доложил, что главнокомандующий войсками Юго-Западного направления разрешил начать отвод армий на реку Псел.

— Немедленно к Кирпоносу! — воскликнул Тупиков. — Решение правильное. Мы еще, быть может, спасем армии!

Тупиков стремительно вошел в кабинет Кирпоноса.

— Товарищ командующий, вот Баграмян! Он привез распоряжение маршала Тимошенко. Оно настолько отвечает обстановке, что нет необходимости его обсуждать. Разрешите отдать приказ войскам.

— Какой?

— На отход.

— Вы привезли письменное разрешение на отход? — просил Кирпонос Баграмяна.

— Нет, маршал Тимошенко сказал: «Передайте командующему фронтом мое устное приказание: оставив Киевский укрепленный район и прикрываясь небольшими заслонами на реке Днепр, главными силами фронта незамедлительно начать отход на тыловой оборонительный рубеж по реке Псел».

— Что-то не так… Тут какое-то противоречие… Верховный приказал нам не оставлять Киев.

— Михаил Петрович, я предлагаю поставить этот вопрос на Военном совете, вынести решение и начать отвод армий согласно устному распоряжению маршала Тимошенко, — вмешался дивизионный комиссар Рыков.

Тупиков подошел к Бурмистенко.

— Михаил Алексеевич, ваше слово.

— Руководители должны быть образцом твердости.

Тупиков воскликнул:

— Сегодня мы еще можем надеяться на организованный отход войск, а завтра, послезавтра эту возможность потеряем.

— Я вижу единственный выход. На имя Верховного надо послать радиограмму… Сообщить о решении главкома Тимошенко, и пусть Ставка дает свое согласие. Только так! — И Кирпонос зашагал по комнате.

Тупиков направился на радиостанцию. С большим трудом, преодолев в эфире вражеские глушители и всякие прочие помехи, радисты связались с Москвой.

Начштаба с нетерпением ждал ответа. Медленно тянулось время. С каждым потерянным часом отрезались от своих тылов передовые части и попадали в тяжелое положение.

Семнадцатого сентября в двадцать три часа сорок минут в штаб фронта поступил наконец долгожданный ответ. Войдя с телеграммой в руках в кабинет командующего, Тупиков громко сказал:

— Ставка разрешает оставить Киевский укрепленный район и переправить войска на левый берег Днепра. Об отводе главных сил ни слова. — Он развел руками. — Вот это решение!.. Вы только вдумайтесь, товарищ командующий, оставить Киев можно, отступить за Днепр тоже можно… А выходить из окружения — нельзя! Вот оно что… Так зачем же тогда бросать укрепленную полосу и менять ее на открытую степь?! Лучше до последней возможности сидеть в дотах.

Командующий снова склонился над картой. Он долго молча изучал обстановку и наконец произнес:

— Будем отводить войска. Пусть армии с боем выходят из окружения. Они сделали, что могли. Их стойкость при обороне Киева заставила Гитлера отказаться от немедленного похода на Москву. Наши Вооруженные Силы выиграли на московском направлении драгоценное время. Задержка немцев на Днепре пойдет на благо Советской Родины. — Кирпонос выпрямился и обвел членов Военного совета серыми глазами. — Кто за отвод войск? Кто против?

— Я — за! — Бурмистенко поднял руку.

— Я присоединяюсь, — сказал Рыков.

Тупиков тут же набросал оперативный план и, согласовав его с командующим и членами Военного совета, помчался на радиостанцию.

— Свяжитесь с командармом Двадцать первой армии! — приказал он дежурному радисту.

— С Двадцать первой потеряна связь, товарищ генерал.

— С командующим Тридцать седьмой!

— Связь потеряна.

— Тогда вызывайте командармов Пятой, Сороковой и Двадцать шестой.

Военный совет Пятой находился в пути. Он двигался на Пирятин. Его преследовали немецкие танки и мотопехота. Переговорив по радио с командармами Потаповым, Костенко и Подласом, начштаба вскоре услышал отдаленнее орудийные залпы.

В окне показалась голова адъютанта. Шаухалов предупредил:

— Товарищ генерал, немцы подходят к Верхояровке.

— Я слышу…

По приказу Тупикова в селе все пришло в движение. Связисты сматывали провода. Светало. Из туманом окутанных садиков на дорогу выкатывались легковые автомобили, грузовики, автобусы. Колонна штабных машин двинулась на Пирятин. На окраине города к ней примкнули машины Военного совета Пятой армии.

Машина начальника штаба пошла к реке. Переправа через болотистый Удай тревожила Тупикова. Противник висел на плечах отходящих частей и мог для создания паники и неразберихи бросить на мост десант парашютистов.

Проехать на машине к мосту оказалось не просто: ближайшие к нему переулки и улицы заняли тылы различных частей. Штабные офицеры охрипли на переправе от приказов и команд.

Длинная стрела деревянного моста уходила в туман и сливалась с зеленью болотистого луга. Всюду Тупиков видел следы ожесточенной бомбежки.

Машины Военного совета и штаба фронта благополучно переправились на левый берег Удая. Но тут взошло солнце, и под его лучами спасительный туман начал рассеиваться, редеть. Как только в небе появилась голубизна, послышался гул самолетов.

Девятка «юнкерсов» со стороны солнца заходила на бомбежку моста. Развернувшись над куполами церквей, пепельно-желтоватые самолеты цепью повисли над рекой. Флагман «клюнул» носом и с воем вошел в пике. Крупные бомбы, подняв фонтаны воды, разорвались близ моста. Удай вспенился.

В небе рокотала вторая девятка. Тяжело груженные «юнкерсы», казалось, медленно ползли по тучкам. Вначале пикировщики как бы не замечали шоссейки. Но последнее звено неожиданно изменило курс и атаковало автомобильную колонну. «Юнкерсы» пикировали, стреляли из пушек и пулеметов. Как только стая стервятников отбомбилась, на смену ей пришла новая. Над шоссе зазвенели моторами «мессершмитты». Спускаясь, они посвистывали, шли на бреющем и трассами зажигательных пуль расстреливали автомобили. Асы Геринга охотились даже за одиночными бойцами и всадниками.

Машины Военного совета и штаба фронта, свернув с Лохвицкого шоссе, прижались к лесистому Удаю. Лес укрыл автомобили от штурмовой авиации, но водителям и саперам каждый километр дороги приходилось теперь преодолевать с огромным усилием. Лесные топи затормозили движение. Моторы выли от непосильного напряжения и глохли. Черная липкая грязь засасывала колеса. На гатях возникали «пробки». Шоферы бросались в объезд, но и там их поджидали болотистые низины.

Втянувшись в лес под селом Деймановка, колонна Военного совета и штаба фронта натолкнулась на скопище подвод и машин. Тупиков, осмотрев болото, безнадежно махнул рукой. Но штабные офицеры бросились прокладывать дорогу. Шофер Лебедь осторожно повел машину командующего. Под колесами затрещал зыбкий настил. Рывок, еще рывок. Переднее колесо, соскользнув с гати, ушло в трясину.

— Дружно взяли! Еще раз взяли! — раскачивали в болоте «бьюик» солдаты и офицеры.

Кирпонос, ступив на гать, сказал:

— Бросьте, друзья, это бесполезная работа! Зря теряем время. Пойдем пешком.

9

Треск мотоцикла ворвался в открытую дверцу блиндажа подобно пулеметной очереди. Дремавший в углу полковник Мажирин зашуршал плащ-палаткой и, застегивая китель, встал.

Керосиновая лампа слабо освещала блиндаж, укрепленный сосновыми бревнами. Пока дежурный офицер поправлял фитиль, по ступенькам спустился посыльный:

— Срочный пакет от майора Вагина.

— Что-то зачастил к нам старшина Пляшечник, зачастил… — вскрывая конверт, заметил полковник.

— Так наседают они, товарищ комдив, крепко жмут. Пьяные, черти, в атаку ходят. На каждую нашу стрелковую роту целый пехотный полк мерзавцев наступает… с танками, с артиллерией. А у нас роты сильно поредели; снарядов нехватка, одними гранатами отбиваемся.

— Говоришь, отбиваемся?.. Вот Скибы и Красиловку оставили.

— Отошли на новый рубеж, товарищ комдив.

— А в Броварах что?

— Половина местечка в наших руках. Там отряд народного ополчения и морячки-днепровцы нам помогают. Боцмана в дудки свистят, командуют, как на кораблях. Чудно так! Но ребята надежные… Бой сильный идет.

— Хорошо, старшина… пока погуляй на воздухе, покури. С ответом задержки не будет. — Комдив придвинул к столику табурет. Всматриваясь в затемненный угол, он спросил: — Павел, ты спишь?

— Я все слышал, Федор. Командиру полка Вагину надо помочь, но только с одним условием: он должен закрыть фашистам лазейку на Борисполь. Если там не окажется нашего заслона, мы потеряем последнюю дорогу, и тогда Киев в кольце.

— Легко сказать — заслон! Где же взять войска? Ослабить оборону мостов нельзя. Тут на Днепре нужен глаз да глаз…

Послышался жужжащий звук зуммера.

— Товарищ комдив, вас вызывает нарком. Он в своем кабинете, — сказал дежурный телефонист.

— Ты слышишь, Павел? Мне надо ехать. Оставайся здесь полным хозяином, поговори с начштаба. Если наскребешь, комиссар, какой-нибудь резерв, подкрепи все-таки Вагина. — Он снял с гвоздя фуражку и добавил: — Что-нибудь случится, я позвоню.

Как только комдив вышел из блиндажа, к нему подскочил посыльный:

— Пакет?!

— Погуляй еще… Тебя комиссар вызовет.

Поджидая машину, комдив прохаживался по тропинке. Темная полоса Днепра уходила в звездную ночь. Над холмами взлетали яркие шары ракет. В Голосеевском лесу гремела артиллерия. Золотые купола Киево-Печерской лавры отражали тревожные вспышки боя. Река усиливала орудийные залпы и перестук колес на дальних железнодорожных мостах. Последние эшелоны шли на восток.

Мягко шурша шинами, подкатила легковушка. Комдив, захлопнув дверцу, бросил:

— Жми!

У Цепного моста шофер сбавил скорость. Отходили тылы каких-то полков. Навстречу беспрерывно катились пароконные подводы, автобусы, грузовики. Мелькали велосипедисты. Ближе к перилам бурлил поток беженцев. Люди старались не попасть под бомбежку на мосту, как можно быстрей проскочить опасное место и уже где-то там, на левом берегу, отдохнуть, собраться с новыми силами и опять пуститься в путь.

По дороге в наркомат комдив думал о том, что за последние сутки резко обострилось положение на фронте.

Что же случилось? Где теперь штаб Юго-Западного фронта? Какие будут дальнейшие распоряжения? Комдив понимал, что встреча с наркомом сейчас очень кстати: она может внести ясность в запутанную оперативную обстановку.

Шофер, молодой солдат Иван Бугай, вел машину молча. Его тревожило короткое, почти мгновенное прощание с любимой девушкой Ниной — недавней студенткой, а теперь сестрой санитарного поезда. Куда ушел эшелон? На какой он станции?

Утром санитарный поезд стоял на Киевском вокзале. Нина случайно встретила там знакомого связиста — дружка Ивана, и тот умудрился позвонить Бугаю на КП дивизии.

Лейтенанта Коровкина, адъютанта комдива, Иван сразу обвел вокруг пальца: «Запаска нужна, и карбюратор сменить не мешает. В казарму на Печерск слетать надо». Лейтенант разрешил, а комдив, хитрющий, все пронюхал. «Ну что же, товарищ Бугай, пятьдесят минут в твоем распоряжении — так и быть, проводи Нину, а за обман завтра же на грузовую машину марш!»

Поездка на вокзал оказалась неудачной. Когда Иван выбежал на перрон, тут, как назло, завыли сирены. Толпа шарахнулась, прижала его к стене. Он с трудом выбрался из дикой карусели корзин и чемоданов.

А девятка «юнкерсов» приближалась. Санитарный поезд, зазвенев буферами, рванулся вперед, пошел с большой скоростью. Нина, стоявшая на ступеньке вагона, едва успела крикнуть:

— Я напишу!

Он взмахнул рукой:

— Жду.

Поезд выгнулся на повороте и, собрав в гармошку вагоны, взметнул пахнущую мазутом пыль.

…Было уже за полночь, когда Иван остановил «эмку» у подъезда наркомата. Возле массивных дверей почему-то не оказалось неизменного часового. Патрули не прохаживались, как обычно, по широкому тротуару. Это удивило Ивана. Он развернул машину и стал поджидать полковника.

Поднявшись на второй этаж, комдив вошел в кабинет Сергиенко. Нарком был молод, красив. Накинув на плечи синий плащ, он ходил по кабинету. Завидя комдива, Сергиенко остановился и сказал:

— Товарищ Мажирин, по решению Ставки наши войска оставляют город.

— Оставляют Киев?!

— Тяжело… Больно… Но мы покидаем Киев… Вы, товарищ полковник, назначаетесь комендантом города. В ваше распоряжение поступают отряды народного ополчения, уровцы и милиция. В течение ночи все защитники Киева должны отойти на левый берег Днепра. Вам, товарищ Мажирин, — командиру четвертой дивизии НКВД и последнему коменданту города — взорвать на Днепре мосты. С этой минуты вы можете действовать согласно обстановке. Помните, за каждый мост вы отвечаете головой… Свяжитесь со штабом Тридцать седьмой армии, там вы получите дальнейшие указания. Я забираю у вас Пятьдесят шестой полк и выступаю с ним в район Барышевки, где мой заместитель Строкач сейчас ведет тяжелый бой с эсэсовскими частями… Ну, до скорого свидания, товарищ Мажирин. Действуйте как чекист. — Нарком вскинул на плечо автомат, направился к выходу.

В кабинете было накурено, душно. Потушив электрический свет, Мажирин приподнял плотную штору, распахнул окно. Машина наркома вышла со двора на большой скорости. Раздался резкий гудок. Шум мотора удалился и затих.

С болью в душе смотрел Мажирин на пустынную площадь Калинина. Под луной поблескивали железные гребни крыш, и над ними возвышались купола Софийского собора. Восемьдесят три дня войска группы армий «Юг» фельдмаршала фон Рундштедта не могли взять штурмом крепость на Днепре. Молниеносная война перешла здесь в позиционную, и только коварный обход решил судьбу древнего славянского города.

Оставить Киев! С этой мыслью тяжело было примириться. Мажирин машинально снял трубку. Пока он пришел в себя и, наконец, сообразил, что пора приниматься за дело, телефонистка дважды очень вежливо попросила назвать номер.

— Девушка, соедините меня со штабом народного ополчения.

Мажирин спросил у дежурного офицера, получен ли последний приказ и как он выполняется.

— Товарищ начальник, докладывает майор Горчаков, — послышалось в трубке. — Я нахожусь здесь как представитель штаба нашей дивизии. Потребительные отряды уже выступают, они скоро будут на месте.

Мажирин позвонил в милицию.

— Товарищ комендант, через час все будет выполнено, — заверил оперативный дежурный.

— А вы мои заречные координаты знаете?

— Знаем, товарищ комендант.

Мажирин позвонил на КП дивизии и сказал:

— Комиссар, Вагину подкрепление не посылай. Пусть он с боем отходит на Борисполь. На КП все приведи в наивысшую боевую готовность. Борисову прикажи снять городские караулы. Я сейчас побываю у армейских начальников и постараюсь кое-что уточнить.

Мажирин решил немедленно ехать в штаб Тридцать седьмой армии. Он вышел в коридор. Двери в пустых кабинетах были открыты. Там раздавались то короткие, то продолжительные звонки. Внезапно все телефоны смолкли. В длинном коридоре погасли плафоны и, словно в туннеле, таинственно замерцали одинокие синие глазки. Огромное здание наполнилось сумеречной тишиной.

— Давай в штаб армии, — садясь в машину, сказал полковник. Мажирин еще надеялся, что штаб не успел передислоцироваться.

Они быстро подкатили к зданию с большими белыми колоннами. Мажирин толкнул дубовую дверь:

— Дежурный!

— …урный… — ответило эхо.

Он снял телефонную трубку. Ни звука.

Мажирин поднялся по крутой мраморной лестнице и заглянул в оперативный отдел — там уже никого не было. Зашел в кабинет командующего — то же.

Вдруг электрический свет замигал и погас. Все окна были занавешены, и комендант ощупью стал пробираться по темному коридору к выходу.

Тугая пружина с шумом захлопнула дверь. В сквере робко шелестела листва. Город был темен и тих.

— А теперь куда, товарищ комдив?

— Поедем по караулам. Начнем с Государственного банка.

Никогда еще Иван Бугай не ездил по ночным улицам Киева с такой бешеной скоростью. Свист ветра, шуршание шин. И вот уже у ворот Госбанка звучит сигнал автомобиля.

Выслушав рапорт начальника охраны Госбанка, Мажирин поспешил на «Арсенал». Потом он заглянул на водокачку. Всюду снимались караулы. Бойцы молча выходили из помещений, строились. Везде звучала одна и та же команда:

— По машинам!

«Эмка» коменданта спустилась на Бессарабку и по бульвару Шевченко помчалась на авиазавод. Слева, за невысокой оградой, мелькали молодые тополя, справа шапки старых каштанов сливались с темной громадой домов.

На широкой площади густые ряды стальных рогаток, мешки с песком и проволочные заграждения заставили Ивана сбавить скорость. Машина осторожно выбралась из лабиринта укреплений. Зеленоватая стрелка снова поползла вверх.

У ворот авиазавода Бугай заметил знакомый грузовик и подкатил к нему. Переговорив с начальником караула, Мажирин велел Ивану ехать на городскую электростанцию. И тот снова на предельной скорости повел машину через лесистый Сырец на Подол.

Комендант подоспел в последнюю минуту. Охрана уже покидала электростанцию, и тут выяснилось, что на подстанции забыт небольшой караул. Мажирин помчался туда, снял посты. Потом он встретился с начальником охраны Подольского моста и приказал ему немедленно перевести передовой отряд на левый берег Днепра.

Светало. На горе из мрака и зелени выступал чугунный Владимир. Над ним на большой высоте мелькал в тучках вражеский самолет-разведчик. Мажирин возвращался на свой командный пункт встревоженный. Где же штаб армии? Что там у Вагина? Свободна ли дорога на Борисполь? Если в этом городе и нет противника, то нам все равно придется с боями пробиваться на восток. Нарком не напрасно сказал: «Обстановка — слоеный пирог».

Резкий, мгновенно нарастающий свист прервал его мысли. На площади разорвался снаряд. Осколки, высекая искры, со скрежетом пронеслись по мостовой. Мажирин взглянул на Крещатик. Вдали посреди улицы чернел какой-то бугор. Над ним взметнулось пламя.

Иван рванул машину вправо, потом влево. Танковая пушка ударила снова. Бугай сделал несколько замысловатых поворотов и укрылся за домом.

— Молодец, ушел.

— Ну кто бы мог подумать, товарищ полковник? Прямо, в центре города… — Иван поправил съехавшую набок фуражку и помчался к Днепру.

Занималась заря. Она еще скупо освещала луга. Ее розоватый отсвет отражался только в дальних заливах. Днепр под горой был холодным и тусклым. За поворотом показались отходящие войска, потом колонны железнодорожников, заводских рабочих, портовиков, небольшие отряды матросов и толпы, толпы беженцев.

Куда идут эти люди с малышами на руках, с котомками и плетеными корзинами за плечами? Мажирин присматривался к ним. Они шли на восток целыми семьями, и никто даже не подозревал, что за Днепром надвинулась беда — враг сомкнул танковые клещи, и теперь всем защитникам Киева придется выходить из окружения, и у каждого человека сложится своя трудная судьба.

Покидая город, Мажирин и сам не хотел верить в эту страшную, внезапно нагрянувшую беду. Сейчас все его заботы сводились к главному — установить связь со штабом армии и выяснить оперативную обстановку.

За Дарницким мостом, на пустырях Корчеватого, послышалась перестрелка. Она вспыхнула, как хворост, облитый бензином, и сразу усилилась — перешла в бой.

Мажирин велел шоферу ехать быстрей. Регулировщики, издали заметив «эмку» комдива, давали ей зеленый свет.

Блеснул первый солнечный луч, когда «эмка», пролетев по Цепному мосту, свернула на песчаную дорогу и скрылась в лозах. Мажирин снова был на своем КП. Комиссар и начальник штаба поджидали его в блиндаже.

— Мы здесь тревожились, Федор. По улицам Киева вражеские танки разгуливают.

— Один из них «эмку» обстрелял. Но Иван Бугай не растерялся… — Комдив повесил на гвоздь фуражку и добавил: — Давайте, товарищи, подумаем, как нам быть… Слышите, немцы рвутся к мостам. — Он сел на лавку и рассказал о своей встрече с наркомом.

Мажирин был донским казаком-чоновцем и от отца — уроженца Березовской станицы — унаследовал выдержку и спокойствие воина. Комдив был молод, сероглаз и, как заправский казак, носил пышный чуб.

Напротив Мажирина за столиком попыхивал самокруткой комиссар дивизии Павел Коновалов. Его смуглое лицо было напряженным. Широкие черные брови сошлись у переносицы. Он о чем-то думал, положив на оперативную карту большие крепкие кулаки. В юности Коновалов работал молотобойцем на Балтийском заводе, и во всей дивизии не было человека, который смог бы помериться с ним силой — дальше толкнуть ядро, метнуть диск или ловко подбросить и поймать на лету двухпудовую гирю.

Рядом с Коноваловым сидел худощавый, быстрый, энергичный начальник штаба Руднев. Он командовал эскадроном в Первой Конной армии, и за отвагу ВЦИК наградил его орденом Красного Знамени. Руднев гордился этой наградой и носил орден по-буденновски — из-под эмали чуть виднелась кайма красного шелка и внизу красовался маленький бантик.

Начальник штаба пригладил ладонью непокорные рыжие вихры и сказал:

— Пока вы, товарищ комдив, находились в городе, наше положение значительно ухудшилось. Вагин вместе с моряками Пинской флотилии в тяжелых условиях отступает на Борисполь. Противник преследует его по пятам. Силы там, конечно, не равные, и фашистские танки могут вырваться вперед. Я попытался связаться со штабом армии и попросить подкрепление, но он уже на колесах.

— Командарм приказал зенитным батареям сняться с позиций. На рассвете они ушли. У нас осталось четыре орудия. Вот и все артиллерийское прикрытие, — вставил комиссар.

— На правом берегу Днепра наши заслоны вооружены только станковыми пулеметами — оказать серьезное сопротивление вражеским танкам они не смогут. Нам надо быть начеку: немцы — мастера пристраиваться к чужим колоннам. Вспомните Окуниновский мост на Днепре. Там гитлеровские танки появились вместе с нашими подводами и грузовиками. Все спуталось, перемешалось, пошла неразбериха, и подрывники не успели взорвать мост. — Начштаба прислушался к перестрелке. — Да… наседают.

— Признаться, я все время думаю о подрывниках майора Малявкина… Как они сработают? — снова вставил комиссар.

— Они не подвели нас на Припяти и Тетереве. Здесь тоже сработают. В железнодорожном батальоне надежные минеры. Сейчас мы должны побыстрей пропустить колонны, прекратить на мостах всякое движение и действовать по обстановке, — сказал Мажирин.

В десять часов утра регулировщики и часовые покинули все мосты. Был жаркий, безветренный сентябрьский день. Мажирин в бинокль осматривал днепровские кручи. В пожелтевших каштановых парках дозоры флажками подавали сигналы. Наши части с боями отходили к Днепру. Гитлеровцы приближались к мостам. Внизу, под кручами, река покачивала флотилию лодок, приготовленную саперами для отступающих войск.

Мажирин с удивлением посматривал на притихшие мосты. Почти три месяца он прислушивался к ним. Война отзывалась на железобетонных громадинах каким-то особым эхом. Перестук колес, гудки паровозов и скрип тормозов — все имело свой ритм, свои тайные голоса, и по ним он мог даже определить: успех или вновь неудача на фронте. Мосты, не знавшие круглые сутки покоя, вдруг опустели и, словно вместе со своей тенью, погрузились в омуты Днепра.

Подрывники ждали сигнала комдива, но он все еще медлил… Может быть, в последнюю минуту изменится обстановка? Придет шифрованная радиограмма с новыми, дополнительными распоряжениями? У нас имеются резервные силы! Они где-то близко, на подходе… С болью в душе он продолжал посматривать на мосты. Днепр казался сонным, нежно-серебристым. Он медленно нес свои воды. Вдали, на Трухановом острове, одиноко зеленела гряда кучерявых верб.

— Пора, Федор… Ты слышишь, как заливаются пулеметы?!

— Слышу…

— Давай приказ. Время пришло. Дозоры на кручах тревогу бьют. Теперь медлить нельзя. — Коновалов спустился к реке, снял каску. — Попьем на прощание водицы, чтоб снова увидеть Днепр.

Комиссар и комдив стояли на берегу, черпая касками воду. Потом они поднялись по тропинке на песчаный бугор и, прислушиваясь к перестрелке, вошли в блиндаж.

— Дайте зеленую! — Мажирин мельком взглянул на часы. «Как незаметно промелькнуло время. Ровно два. Все кончено», — подумал он.

— Есть, зеленую, товарищ комдив! — Молоденький лейтенант схватил ракетницу и, взбегая по дощатым ступенькам, зацокал железными подковками.

Мажирин приблизился к амбразуре. Высоко в небе сверкнула зеленая россыпь огней и превратилась в струистый белесый дымок. В ответ над Цепным мостом взлетела красная ракета.

— Все готово, товарищ комдив. Можно начинать? — спросил молоденький лейтенант, спускаясь в блиндаж.

— Да, можно…

Лейтенант подошел к столику, на котором стояла подрывная электрическая машинка. Она напоминала маленький телефонный аппарат. Лейтенант взялся за никелированную ручку и, застыв, невольно взглянул на комдива.

Мажирин кивнул. У него учащенно забилось сердце.

«Взлетит или не взлетит?»

Подрывник крутнул ручку.

Посредине Цепного моста сверкнула яркая молния; казалось, она ударила из глубин Днепра — и сильный огненный всплеск, сломав мосту хребет, подбросил вверх на добрую сотню метров железные фермы. Они рухнули в Днепр с такой силой, что его вспененные воды расступились и Мажирин на мгновение увидел песчаное дно. В реку полетели глыбы бетона, куски железа, камни. Вода вскипала и бурлила. Над стремниной вровень с лаврской колокольней стояла черная стена дыма.

На юге красной звездочкой мелькнула и погасла ракета.

— Дарницкий мост готов к взрыву, — доложил лейтенант.

Мажирин взмахнул рукой. Через минуту снова послышался грохот, похожий на горный обвал.

Комдив вышел из блиндажа. Над Подольским мостом взлетела третья сигнальная ракета. От тяжелого удара качнулась земля, и в клубах дыма исчезли дальние кручи.

Днепр стал мутным, как в половодье. Над ним причудливо вздыбилось искореженное железо. Словно гнилые клыки какого-то чудовища, торчали закопченные искалеченные устои Цепного моста. Вода там неистово шумела и пенилась.

Мажирин вскинул бинокль. Небольшие отряды спускались к Днепру. Уже отчаливали первые лодки. Перестрелка прекратилась, и комдив сейчас опасался тишины. В эту минуту противник совершал бросок, он мог появиться на кручах с артиллерией и помешать переправе войск. Теперь все решала быстрота, выучка гребцов. Саперы работали четко, и вскоре под днищами лодок заскрипел песок.

Отступающим отрядам повезло. Противник поздно появился на кручах. Он открыл беглый минометный огонь, когда уже к отмели приблизились последние три лодки. Бойцы спрыгнули на песчаную косу и стремительными перебежками вышли из-под обстрела. Окопы были недалеко, и все поначалу обошлось благополучно.

Но через несколько минут с круч загремели артиллерийские батареи. Тяжелые пушки сосредоточили огонь на тенистой Дарнице. Запылали деревянные домики и кроны сосен. Дым по высоким буграм потянулся к Днепру. Противник мстил за взорванные мосты.

Командный пункт сильно пострадал от обстрела. В дымном ельнике уцелел только блиндаж начальника штаба. Руднев с нетерпением поджидал комдива и комиссара. Когда они спустились в блиндаж, он чиркнул спичкой и сказал:

— По своей должности начальник штаба обязан вносить предложения, а потом воля ваша, товарищи, принять их или отвергнуть.

— Что же вы предлагаете?

— Пробиваться на восток, товарищ комиссар.

— Нарком приказал мне действовать согласно обстановке. Решено, пойдем на прорыв, — сказал Мажирин.

В густых сумерках стрелковые батальоны покинули окопы. На своих позициях остались пулеметные расчеты и артиллеристы. Они прикрывали отход. На полуторки погрузили раненых, потом боеприпасы и продовольствие. Колонны машин незаметно для противника выбрались из высоких лоз на шоссе. Всю ночь пехотные подразделения совершали марш и сосредоточились в Дарницком лесу, в пяти километрах от Борисполя.

Наступил рассвет двадцатого сентября. Боевые заслоны, оставленные комдивом у реки, нагнали главные силы. Бойцы принесли весть: противник продолжает обстреливать левый берег, но не спешит форсировать Днепр.

Взошло большое красное солнце. По шоссе двигались густые толпы беженцев. Шли железнодорожники, моряки Пинской флотилии, саперы.

На опушке леса Мажирин со штабными командирами осматривал местность. Впереди желтело широкое поле. Вдали над верхушками серебристых тополей возвышались железные крыши Борисполя. Справа, на аэродроме, сновали бензозаправщики, возле самолетов суетились люди. Слева на железнодорожной ветке зеленели новенькие вагоны санитарных поездов. Иногда на ступеньках мелькали белые халаты.

«Как же здесь очутились эти поезда? Застряли! Эх, не успели проскочить…» — Утренняя тишина казалась Мажирину подозрительной. Не появится ли неожиданно враг? Ночью сильно поредевший полк Вагина под нажимом фашистских танков отошел в неизвестном направлении, и установить с ним связь не удалось… Противник близко, он где-то рядом, и схватка неизбежна!

Комдив прислушался. В лесу тихо-тихо. В поле ни выстрела, ни ракеты. Даже не гремит отдаленная канонада и не долетают раскаты бомбежки. Только на шоссе стучат и стучат колеса.

— Двигаться на Борисполь в боевых порядках, — предупредил Мажирин штабных командиров.

До города оставалось не больше двух километров, когда он заметил на левом фланге отступающую цепь боевого охранения. Мажирин бросился к бойцам.

— Стой! В чем дело?

— Смотрите… немецкие танки…

— Куда вы?! Почему не стреляете?!

— Нельзя… Они, черти, нашими ранеными прикрылись… Как же по своим бить?! — на ходу оправдывались бойцы.

— Ложись! Занимай оборону! Готовь гранаты! — Мажирин вскинул бинокль.

Из вагонов в одном белье выскакивали раненые. Поддерживая друг друга, они спешили укрыться в лесу. А за ними, пока не открывая огня, медленно ползли черные приземистые танки. В клубах синеватого дыма молодцевато шагали немецкие автоматчики с засученными по локоть рукавами.

Едва Мажирин успел окинуть взглядом рокочущее моторами поле и насчитать пятнадцать танков, как к нему подбежал связист:

— Товарищ комдив, наша радиостанция попала в плен. Въехала в город, а там засада… Смотрите, на правом фланге новая опасность: фашисты занимают Бориспольский аэродром.

Из-за дальних белых домиков действительно показалось еще восемь черных приземистых танков. Какой-то летчик взлетел под пулеметным огнем и пошел на бреющем. Краснозвездный «ястребок» слился с темной полоской леса.

«Храбрец!» — подумал комдив и перевел взгляд на шоссе. Там, совершенно не подозревая об опасности, в походной колонне шел зенитный дивизион. Мажирин бросился к артиллеристам.

— Все к бою! Появились немецкие танки. Занимайте оборону.

Командир дивизиона, молодой расторопный майор, подал команду. В течение нескольких секунд на обочине в кустах развернулись зенитки.

Гул моторов усилился. Из всех верхних люков почти по пояс высунулись немецкие танкисты. Они подают разноцветными флажками сигналы. Над башней головного танка мелькнул огонь. В лесу отозвалось эхо первого выстрела, и все танковые пушки выбросили пламя.

В разные стороны метнулись белые халаты. Послышались крики и стоны, но их заглушили пулеметные очереди. Из каких-то незаметных лощинок хлынули толпы беженцев и очутились под жерлами танковых пушек.

Башенные стрелки открыли безжалостный кинжальный огонь. Люди, бросая пожитки и прижимая к груди детей, побежали по огненному полю.

Пыльные черные приземистые машины увеличивали скорость. Они неотступно преследовали беженцев, настигали их, давили и расстреливали. Над полем грозовыми облачками плавал густой синий дым да ветер шевелил в травах белые косынки.

Зенитчики приготовились к бою и, глядя на немецкие танки, прикрытые толпами беженцев, не решались открыть огонь. Но вот приземистые T-III выдвинулись вперед.

— Остановите их! Бейте! — загремел комдив.

Зенитный дивизион прямой наводкой ударил по черным крестам с белой окантовкой. В поле пронзительно зазвенела сталь.

Комдив подозвал своего адъютанта:

— Коровкин, скажи пулеметчикам, пусть они на левом фланге пропустят наших людей в лес, а потом отсекут немецкую пехоту от танков.

Адъютант помчался выполнять приказ. Комдив вскинул бинокль.

Над башней головного танка бушевало пламя. Из верхнего люка валил дым и гигантским черным штопором ввинчивался в багровое солнце. Мажирин не мог не порадоваться: после каждого залпа зениток пламя вспыхивало над башнями немецких танков и превращало их в яркие костры.

Огонь зенитного дивизиона заставил немецких танкистов перестроить свои боевые порядки. Они двинулись на шоссе узким клином. Танки с ходу обстреливали позиции наших артиллеристов. Немецкие механики-водители уже видели серую полоску шоссе. Они приближались к ней на большой скорости. Но тут факелом вспыхнул головной танк и два соседних закрутились на месте с перебитыми гусеницами.

— Ребята, бейте их!

— Смотрите, отходят… отползают они…

Меткий огонь зениток преследовал вражеские танки до самой железнодорожной насыпи. Мажирин насчитал десять костров.

Но на правом фланге появилась новая опасность. Немецкие танкисты, захватив Бориспольский аэродром, принялись яростно обстреливать шоссе. Командир зенитного дивизиона с тревогой доложил Мажирину:

— На каждую пушку осталось по три снаряда. Что делать?

— Подавите огонь танков на Бориспольском аэродроме и присоединяйтесь к нам. Будем обходить город с юга. Сейчас должна появиться наша артиллерия.

Комдив не ошибся: на шоссе послышался громкий цокот подков. Четыре полевых орудия с ходу развернулись на лесной опушке и ударили по немецким танкам. Аэродром опустел. Танки отползли и укрылись за дальними домиками.

Мажирин окинул взглядом притихшее поле боя. Из-за синих сосен, словно из морской воды, неуклюжей рыбой вынырнул аэростат. Слегка покачиваясь и лоснясь, он набирал высоту.

— Зенитчики, немедленно сбить!

— Товарищ полковник, у нас на весь дивизион семь снарядов. А вдруг танки снова нагрянут?! Разрешите на черный денек оставить.

— Черный денек уже наступил. Если этот фашистский гад будет следить за нами, то танки обязательно нагрянут.

— Журба! — окликнул командир дивизиона совершенно черного от пыли старшину и указал рукой на аэростат: — Стукни по фашисту!

Старшина не спеша, вразвалку подошел к зенитке. По его команде номерные заняли свои места. Из кустов к пушке поспешили любопытные пехотинцы, но старшина остановил их властным взмахом руки:

— А ну давай, ребята, назад, давай. Здесь не цирковое представление.

Пехотинцы отступили. Старшина целился недолго. Отрывисто ударила зенитка. И от этого одиночного выстрела в небе резко подпрыгнул аэростат. Под его серебристым брюхом брызнула на корзину наблюдателя большая огненная клякса. Аэростат сморщился, потускнел и скомканной тряпкой упал на верхушки сосен.

— Вышибли дух!

— Посыпали перцем фашистскую колбасу, — послышались голоса.

Старшину окружили бойцы и принялись качать.

…Когда первые снаряды разорвались на шоссе и клубы дыма преградили ездовым и водителям путь, движение сразу замерло. Но потом закричали на лошадей и замахали кнутами ездовые. Засигналили автомобили. Забуксовали в кюветах колеса, заскрипели тормоза. Сотни машин и подвод развернулись. Под обстрелом все перемешалось, спуталось и сломя голову помчалось в обратную сторону.

— Ну и карусель! — воскликнул Бугай, с трудом выводя свою «эмку» из бурного автомобильного потока на поляну. Стараясь не потерять из виду комдива, Иван все время посматривал на обочину, где его «хозяин» с адъютантом Коровкиным и тремя штабными офицерами пытались рассосать пробку и как-то наладить движение.

Толпы людей хлынули в лес серо-белыми волнами и теперь растекались по тропкам и просекам. В густой хвое мелькали белые халаты, а над лесом уже низко звенел вражеский воздушный разведчик. Он сбрасывал небольшие бомбы.

«Эх, черт, никакой маскировки, — подумал Бугай со злостью, прислушиваясь к нарастающему гулу. — Грозит, стервятник: «вез-зу»… а тут даже не догадаются снять эти проклятые халаты».

Иван продолжал прислушиваться. «Вез-зу» звенело в небе. Разведчик приближался. Из кустов вылетела испуганная девушка. Белый халат прошуршал у бокового окна. Иван встрепенулся:

— Нина! Ни-на! — Он распахнул дверцу и выскочил из «эмки». Едва Бугай сделал несколько шагов, как кто-то налетел на него сзади и хватил кулаком по спине. Иван оглянулся и узнал снайпера Кавярова.

— Бежишь, машину бросаешь… трус!

— Я любимую встретил… Понимаешь?! — Иван под вой бомбы перемахнул через окоп. — Ни-на!

Его голос потонул в грохоте разрыва. Иван едва успел прильнуть к старому дубу, как вокруг железными дятлами застучали осколки.

Над головой снова завыла бомба. Он сделал отчаянный прыжок и, крепко схватив девушку за руку, скользнул с ней в ближайший окоп.

— Я тебя сразу узнал…

Земля качнулась. Казалось, совсем близко пролетели какие-то сильно жужжащие лесные жуки. В стенку окопа вонзились три зазубренных осколка.

— Боже мой, если бы моя мама видела все это, — всхлипнула Нина.

— У тебя в руках шприц с иглой, — удивился Иван.

— Да, шприц… — Ее глаза налились слезами. — Ты знаешь, так и хочется себя уколоть иглой. Не дошла ли я уже до галлюцинаций? — Она прижалась к нему, плечи ее вздрогнули.

— Не плачь, не надо, Нина.

— Да как же не плакать… Я не себя жалею. Ты только пойми, как все случилось… Они, эти изверги, подкрались к нашим вагонам… Врачи совершали обход, и совсем нежданно-негаданно — страшный треск, гром, выстрелы. Я глянула в окно: немецкие танки! И тут все, кто мог, бросились в тамбуры, выскочили из вагонов, побежали. А потом — ты, наверно, видел — они давили нас гусеницами и, словно куропаток, расстреливали на выбор. Я бежала по какому-то бесконечному полю и что-то кричала. Не помню что, но кажется: «Милиция, на помощь!» — Она горько усмехнулась и, выпрыснув желтоватую камфору, сняла иглу. — Я с тобой пойду, Ваня. Я сменю шприц на винтовку. Ты же знаешь, я тренировалась в институте, лучше всех наших девочек стреляла.

— Ну кто же тебя одну в окружении оставит? Вместе будем. Ты только сними белый халат, он ни к чему.

Иван с тревожной нежностью посматривал на девушку. В ее больших синих глазах еще отражался испуг. В каштановых волосах торчали колючки, а на левой щеке кровавила ссадина. Он осторожно вытер платком капли крови.

— Если бы мама видела все это… — повторила она.

— Ну, пошли, Нина, пошли, — поторопил он. Она сняла халат и бросила его на дно окопа.

Иван с опаской посмотрел в ту сторону, где в кустах стояла «эмка».

— Жива, старушка, жива! — подходя к машине, радостно воскликнул он. — Даже ни одной царапинки. — Для верности Иван обошел вокруг «эмки» и, осмотрев шины, раздвинул кусты.

После бомбежки на дороге с большим трудом удалось ликвидировать пробку. Добрый десяток грузовиков пришлось сбросить в кюветы, и теперь по узкой серой ленте шоссе двигались зенитные пушки.

По обочине к «эмке» бежал комдив, а за ним громадными сапожищами поднимал пыль адъютант Коровкин. Иван бросился заводить машину, но, к его удивлению, комдив пробежал мимо «эмки».

На поляну выходили запыленные, без пилоток, в разорванных гимнастерках, в окровавленных тельняшках, в надетых набекрень бескозырках красноармейцы и матросы. Они помогали идти раненым, а многих несли на плащ-палатках.

Впереди шагал коренастый, с пышной черной шевелюрой майор. Комдив подбежал к нему и, обняв, расцеловал в обе щеки.

— Молодец, Вагин, вывел ребят из пекла!

— Вырвались, товарищ комдив. Патроны кончились, так штыками пробились.

— Сколько у тебя осталось штыков?

— Двести и столько же раненых.

— Всех раненых на машины, а здоровых в строй. У пас впереди еще дела.

Войска втянулись в душный сосновый бор. Он поглотил сильно поредевшие батальоны. Укрыл в ежастой хвое сотни грузовиков, легковушек и подвод.

Мажирин пропускал в лесную чащу войска. Он стоял на опушке и всматривался в поле, где дымились горящие танки. Он ждал повторной танковой атаки и все чаще наводил бинокль на опасный Бориспольский аэродром.

«Тихо. Пусто. Немцы ушли в укрытие. Хитрят они или слишком обожглись? Конечно, обожглись, и, пока к ним не подоспели новые силы, мы должны обойти Борисполь», — про себя думал комдив.

10

Над степью занимался рассвет, когда лейтенант Сергей Синокип вылетел на разведку. Он получил задание: выяснить, взорваны ли киевские мосты и в каком направлении отходят части Тридцать седьмой армии, защищавшие город.

В истребительном полку Сергея считали опытным и отважным летчиком. В первый день войны ему удалось в районе Житомира перехватить немецкий бомбардировщик. Лейтенант смело пошел на таран и отрубил «юнкерсу» хвост. Потом над Киевом и Каневом Синокипу приходилось вести тяжелые поединки с «мессершмиттами».

Сергей хорошо знал и повадку отборных асов Геринга. Они появлялись над Днепром со стороны солнца и, устремляясь к мостам, дерзко расчищали путь «юнкерсам».

Окраска вражеских истребителей была необычной. У Сергея всегда вызывали тревогу ярко-красный кок винта и какая-то жалящая, осиная желтизна капота: черные пятна, полосы и на фюзеляже — приготовившийся к прыжку пепельно-серый тигр.

Проводив взглядом извилисто-тусклый Удай, Сергей решил не набирать высоту. Она сулила встречу с многочисленными вражескими воздушными заслонами, перехватчиками и специальными охотниками. Он пошел на бреющем.

Показалась болотистая Оржица. На правом берегу заметались длинные огненные бороды немецких пулеметов. Сергей удивился. Вчера линия фронта проходила у Яготина — и вот на́ тебе, за одну ночь такая неприятная неожиданность!..

Он взял курс на Яготин. В этот ранний час на глухих, размытых сильными ливнями проселках встречались свои и чужие части. Одни приветствовали красный «ястребок», подбрасывая вверх пилотки, другие открывали огонь.

У Сергея глаз был наметан. Он безошибочно еще издали определял, кто движется по дороге. Наши роты растягивались. Немецкие шли более слаженно, плотно.

Синокипу казалось, что он хорошо продумал свой полет. Главное — быстрей проскользнуть к Днепру, подальше уйти от дорог. Взойдет солнце, и над ними коршунами повиснут «мессершмитты».

На горизонте розовели Яготинские озера. Справа из легкой утренней дымки тумана выступали купола переяславских церквей. Он взял курс на Вьюнище и за Козинцами увидел зеленоватые кручи. Ему тяжело было смотреть на Днепр и как-то даже не верилось, что эта до боли родная река уже за линией фронта.

«Как же такое случилось? Когда мы снова придем сюда?! Нельзя отдавать немцам эти леса, воды и горы. Победа или смерть!» В заревой полосе черными змейками скользнули два «мессершмитта». «Не заметили? Нет!» — И Сергей почти прижался к зеркалу реки.

С первыми лучами солнца краснозвездный разведчик появился над Киевом. С круч ударили зенитки. Небо покрылось серыми барашками облачков. Но Сергей сфотографировал взорванные мосты и, ловко сманеврировав, вышел из огневой зоны.

Он на миг оглянулся и за каменными пиками костела узнал три старых тополя. Мальчишкой он взбирался на их верхушки, усеянные шапками грачиных гнезд. На Батыевой горе под могучими тополями белел домик, где он родился и вырос.

«Жаль, нет у меня такого громкоговорителя, чтобы назло оккупантам загреметь на весь Киев: «Батька, ты слышишь меня? Мама, мы придем, мы скоро вернемся!» — подумал Сергей.

Под крылом самолета промелькнули тенистые Осокорки. Десятками мелких и глубоких озер серебрился дарницкий луг. За песчаными взгорьями над лесом поднимались столбы дыма, и Сергей понял, что там сейчас проходит линия фронта. Через несколько минут он заметил на шоссе колонны грузовиков и подвод. На Борисполь текли и текли густые толпы людей. Внизу махали пилотками, белыми косынками. В ответ он покачал плоскостями. Это означало: «Я свой!..»

А навстречу уже спешил «мессершмитт». Он появился внезапно и на большой скорости ринулся в атаку. Вспыхнули красные и зеленые трассы пуль. Самолеты сходились быстро. Они шли на таран. В последнюю секунду нервы у фашистского аса не выдержали, и он взмыл вверх. Но за вражеским истребителем потянулся струистый дымок.

«Сбит «мессер», сбит! Он полыхает! — мелькнула у Синокипа мысль. А мотор «ястребка» дает перебои… — Только бы дотянуть до Бориспольского аэродрома… дотянуть…»

За дубовой рощей, на обочине дороги, вспыхивало орудийное пламя. В поле кострами горели танки. На северной окраине Борисполя сверкала молния боя, а на зеленом поле аэродрома виднелся условный знак. Он разрешал посадку.

Сергей внимательно осмотрелся. Возле трех «кукурузников» суетились техники. Они старались завести моторы, но пропеллеры, сделав несколько оборотов, останавливались.

Синокип дотянул благополучно. Отстегивая ремни, он заметил, как от «кукурузников» отпрянули техники и побежали врассыпную. Пули взвихрили пыль. Факелом вспыхнул бензозаправщик. Немецкие танки, с ходу открыв огонь, казалось, таранили черным узким клином зеленое поле аэродрома.

Краснозвездный «ястребок» взлетел под шквальным огнем невредимым. В воздухе свершилось новое чудо: мотор заработал безукоризненно. Следя за приборами, Сергей мысленно обращался к нему, словно к живому существу: «Крепись, старина. Еще часок послужи мне исправно. Будь смелым. Земля ощетинилась зенитками. Она дышит огнем, и каждый осколок хочет нас убить».

У Сергея появилась вначале робкая надежда, а потом и твердая уверенность в том, что наперекор всему он выполнит боевое задание и все-таки дотянет до своего полевого аэродрома.

В степи на шляху бурлил желтый поток пыли. На Рогозов отходила большая колонна нашей артиллерии. На севере все чаще показывались девятки вражеских бомбардировщиков и стайки «мессершмиттов». Сергей отвалил от дороги, пошел вдоль Днепра.

На горизонте из пыли и дыма выплывал занятый немцами Переяслав. «Ястребок» снизился над гребнями древних курганов, обходя город с западной стороны.

Но миновать Переяслав ему не удалось. На Рогозов шла большая бомбардировочная эскадра. Она преградила Синокипу путь. Два «мессершмитта», отделившись от колонны «юнкерсов», бросились преследовать «ястребок».

После короткой схватки над гребнями древних курганов «мессершмитты» не смогли сбить истребитель и только оттеснили его к Днепру. На фюзеляжах вражеских самолетов красовались пепельно-серые, приготовившиеся к прыжку полосатые тигры. Сергей понял, что он ведет бой с отборными асами Геринга, которые все время ловко подкрадываются, норовят зайти ему в хвост.

После второй яростной схватки у Сергея защемило сердце: мотор «ястребка» опять давал перебои.

«Что же ты, друг, полосатых тигров испугался?!»

Машина теряла высоту, она не слушалась штурвала. Сергей сделал отчаянную попытку вернуть мотору прежнюю силу. И не смог.

Близко-близко прошел «мессершмитт». В глаза Сергею бросились острые кайзеровские усы. Немецкий летчик поднял указательный палец и резко опустил вниз.

Злость охватила Синокипа. Он, не задумываясь, пошел бы сейчас на таран, но что мог сделать лишенный скорости истребитель!

Красная трасса пуль полоснула «ястребок». Заскрежетал металл. Сильная струя бензина ударила Сергею в лицо. Какая-то сила расшатывала самолет.

Еще одна секунда — и штопор. Сергей, словно вырываясь из чьих-то цепких невидимых рук, встал на сиденье и, выпрыгнув из горящей машины, рванул кольцо парашюта.

Летчик падал на песчаную косу. Она приближалась с неотвратимой быстротой. Чайки испуганно сорвались с желтого языка отмели.

«Это конец». — Сергей невольно зажмурился. Он почувствовал рывок и повис в воздухе. Под ногами зашуршали ветки, и он, ломая верхушки лоз, упал по пояс в воду.

Сергей машинально отстегнул лямки парашюта. Порывы ветра понесли белый купол вдоль берега. А над головой посвистывали «мессершмитты». Сергей выскочил на берег и, зацепившись за длинный черный корень, упал.

Ведущий клюнул носом.

«Шик-шик-шик»… Пули впились в сырой песок.

И снова — «шик-шик-шик»… Ведомый тоже открыл огонь.

Синокип хотел вскочить и бежать, но вблизи не было никакого укрытия, а спасительный лес далековато. Пересечь пустынную косу под таким огнем невозможно.

Его тревожила только одна мысль: ушли они или нет?

«Мессершмитты» снова посвистывали над головой. Оставался единственный выход: притвориться убитым и лежать неподвижно. Но выдержат ли нервы? Если хочешь жить — надо не шевелиться! Последним усилием воли подавить страх.

В воздухе вспыхнул рой разноцветных пуль. Сергей услышал пронзительный всплеск. В лицо полетели брызги, комья сырого песка. Он выдержал, не пошевелился перед огненной пастью «тигра», и второй полосатый не открыл огня.

Набежавшая волна ласково лизнула Сергею руку. Самолеты удалялись. Они потонули за лесом. Ему было совершенно безразлично, вернутся они или нет. Под пулеметным огнем он слишком устал. Он повернулся на бок и губами потянул желтоватую воду. Она освежила его. Синокип осмотрелся.

На сыром песке пули оставили свой злобный размашистый росчерк. Сбитый «ястребок» врезался у Днепра в песчаный холм, и там дымились его останки. Днепр величаво катил свои спокойные воды. Он менял тона. У берега сияла нежно-розовая полоса; приближаясь к стрежню, она голубела, становилась серебристой. А там, где омуты покрывала легкая рябь, вспыхивали и ярко сверкали зеленые зеркальца-блики.

Пытаясь закурить папиросу и напрасно чиркая отсыревшими спичками, он медленно зашагал по песчаной косе, вошел в лес. Сел на пень и осмотрел свое имущество — пистолет с запасными обоймами, планшетку с картами и двумя плитками шоколада — неприкосновенный запас на крайний случай.

Он покачал головой: «И вот этот случай подвернулся…»

Помятый коробок совсем отсырел, но все же летчику удалось зажечь спичку, и он с наслаждением закурил. Постепенно успокоился и пришел к мысли: «Только не унывать, все могло кончиться гораздо хуже». В нем проснулось страстное желание побыстрей выбраться из леса на Переяславский шлях. «Идти только на Рогозов. Там можно встретить артиллеристов, — подумал он. Достав из планшетки карту, Сергей развернул ее. — Ого, до Рогозова сорок километров. В путь!»

Он углубился в лес и миновал поляну с большими красноголовыми грибами. Днепровские кручи осели за кронами сосен, потонули в шумящей вырезной листве дубов и только изредка выглядывали островерхими темными курганами. В глухих местах леса изрытая, словно плугом, земля хранила следы кабаньих клыков.

Пробираясь через дубняк, он вышел к озеру, усеянному кувшинками. В траве вилась тропинка. Она скользнула по бугристому берегу и потерялась в одичалом малиннике.

С Днепра налетел ветер и закачал на волнах крупные белые цветы. Сергей взглянул на пляску кувшинок и, сорвав несколько спелых ягод, нащупал ногой тропинку.

С пригорка Синокип узнал местность. В прошлое лето он приезжал сюда с друзьями рыбачить и ночевал у этого продолговатого озера.

Теперь он хорошо знал дорогу на Старое. Она вела вдоль Белого болота на сахарный завод, а там — рукой подать до Переяславского шляха.

Совсем неожиданно он вспомнил, как перед сильной грозой один заядлый спиннингист случайно обнаружил в орешнике старую партизанскую землянку, и вся рыбацкая компания тогда укрылась в ней от ливня.

Сергей поспешно спустился с пригорка.

«Да, орешник тот самый. Только еще больше разросся… Но вот штука: землянки-то нет и в помине. — Он снова обыскал кусты. — Нет землянки! Совсем какое-то заколдованное место. Наверно, я спутал пригорок. Местность не та». Но что-то ему подсказывало: нет, та! И он опять принялся раздвигать кусты.

До слуха донесся отдаленный конский топот. Синокип насторожился. Топот приближался. Кони, фыркая, летели прямо в орешник.

«Может быть, ищут меня?» — Он выхватил из кобуры пистолет и притаился.

Ударила о корень подкова. Зашумел орешник. Шагах в десяти от Синокипа всадники осадили коней. Чубатый, в синей рубахе, спрыгнув с вороного, вонзил штык в землю. Повернул, снова вонзил и радостно вскрикнул:

— Нашел! Ей-бо, нашел! Не соврал гад Варава. Точно указал.

— А ты пош-шуруй, пош-шуруй лучше, — послышался шамкающий голос.

— Зачем, батя, зря шуровать?! Накрыли партизанскую базу, теперь немецкому коменданту можно смело докладывать.

— Шахарок, полушубки, шпиртик, — послышался тот же шамкающий голос.

Затрещали кусты, и Синокип увидел всадника в сером, изрядно потрепанном пиджаке и в таком же затрапезном картузе с потертым кожаным козырьком, напоминающим пыльное конское копыто. Но жилистый старик держался в седле легко и уверенно, с какой-то особой молодцеватой настороженностью, положив на луку седла карабин.

«Старый черт-вахмистр…» — Сергей, не опуская пистолета, продолжал следить за стариком.

А тот, довольный находкой, молча поглаживал струистую бороденку.

— Трогай! — бросил кто-то третий густым баском.

Взлетели, свистнули нагайки. Конский топот удалился и затих.

«Вот какие птицы…» — Сергей плюнул с презрением, приближаясь к тому месту, где только что так усердно рыскали предатели.

Штык чубатого раздвинул аккуратные квадратики дерна, так искусно замаскировавшие вход в землянку, и теперь под сломанной веткой — приметным знаком — чернела дыра. Сергей заглянул туда, но ничего не увидел.

Встреча с предателями насторожила его. Приднепровский лес уже не казался таким надежным укрытием; теперь всюду подстерегала опасность, и Сергею не хотелось по глупому попасть в западню, нарваться на какую-нибудь бандитскую засаду. Он понимал, что нельзя слишком поспешно выходить из леса на Переяславский шлях. Прежде всего — осмотрительность. Надо пробираться на восток незаметно, осторожно обойти стороной село Старое и особенно лакомую приманку для местных полицейских — сахарный завод.

Тропинка вывела его на лесную дорогу. Он шел, прислушиваясь к лаю собак. Блеснуло глубокое круглое озеро, окруженное кряжистыми дубами. За ним потянулся нескошенный луг с грустной одинокой копной у пыльной серой дороги.

Сергей обратил внимание на следы. Протопало немало походных колонн. На дороге остались отпечатки полумесяцев-подковок и острых шипов. Кто прошел — свои или чужие? В колючем чертополохе застряли куски окровавленной ваты, грязные бинты. Рядом с каким-то тряпьем на пустых консервных банках нарядно пестрели иностранные этикетки и окурки сигарет с золотистыми ободками.

«Немцы! Но почему рядом с тряпьем такие броские, яркие этикетки?» — Сергей терялся в догадках.

Вдали темнели перелески, и он ускорил шаг. На лугу тускло поблескивали болотца, окаймленные ярко-зеленой осокой. Там важно прохаживались старые аисты. Поводя длинными красными клювами, они внимательно посматривали на свои выводки.

Припекало солнце, а Синокип все шагал и шагал на восток. На опушке он услышал треск мотоциклов и притаился в боярышнике.

Фашисты!

Он увидел их: в черных касках, в серо-зеленых мундирах, с биноклями и автоматами на груди — усатых, очкастых и совсем юных, белобрысых, без стальных шлемов, с засученными рукавами.

Боярышник рос у самой дороги, и мотоциклы с колясками проскрипели почти над самым ухом. Пыль бесшумно осела на листья, и Сергей чуть не чихнул.

Вдруг на лугу зазвучали какие-то неясные голоса. Потом раздалась резкая команда:

— Шнель!

Сергей услышал топот ног и скок лошади. По дороге в клубах пыли катилась серая толпа людей. Немцы-конвоиры гарцевали на конях. Они не вели, а гнали измученную жарой колонну военнопленных. Отстающих стража хлестала плетками. Загорелые, по-кабаньи гладкие конвоиры, мерно покачиваясь в седлах, попыхивали сигаретами.

Жара и жажда, видно, давно мучили пленников, а сыпучий песок наливал ноги свинцом. Когда песок стал еще более глубоким, какой-то конвоир, привстав на стременах, крикнул:

— Русский зольдат, бежать за мой лошадь, карашо бежать. Шнель!

Сергей видел, как, избивая на скаку пленных, конвоиры помчались вперед.

Люди в окровавленных повязках, сделав невероятное усилие, побежали по сыпучему песку, потом упали. Пять раненых бойцов, не выдержав гонки, лежали на дороге, тяжело дыша.

Конвоир остановил коня. Вскинув автомат, он дал несколько коротких очередей и привстал на стременах:

— Эй, слушай, рус, не бежать за мой лошадь — капут, — пригрозил он пленным.

И снова началась гонка.

Мимо колючих кустов боярышника — надежного укрытия Сергея — устало протопала измученная толпа. В пыли потонули небритые, с потухшими глазами лица. Колонна скрылась за перелеском.

Сергей долго лежал в дремучем боярышнике, прислушиваясь к выстрелам и крикам.

«Куда ведут этих несчастных? Очевидно, где-то в лесу фашисты устроили концлагерь, и там они прикончат всех этих пленников. Но кто дал им право убивать?»

Он вспомнил острый свист конвоирской плетки и то совершенно невозмутимое спокойствие, с которым фашист вскидывал автомат и давал короткие очереди.

Он вылез из колючего боярышника и, перебегая от куста к кусту, ушел в камыши.

На закате солнца он выбрался из болотистой низины и укрылся в дубняке. По расчетам Сергея, до Переяславского шляха осталось не менее двадцати километров, а жара и липкая жирная грязь забрали у него последние силы. Вся его одежда промокла и отяжелела. В сапогах хлюпала вода. Синокип решил сделать привал у лесного озера. На всякий случай он выбрал укромное местечко в терновнике и, утолив жажду озерной водой, распечатал плитку «Золотого якоря».

Но терпкие, кисло-сладкие лесные ягоды показались ему куда вкусней шоколада. Отдыхая, он набил полные карманы поспевшим темно-синим терном.

Как только Сергей собрался покинуть свое убежище, до слуха снова долетел бешеный треск мотоциклов.

Он раздвинул кустарник и удивился своей оплошности. Возле терновника в примятой траве вилась дорога. И свой глаз не алмаз… Теперь подальше залезть в кусты и там притаиться.

Быстрые, легкие тени скользнули по терновнику. Синеватая струйка ударила в лицо. Он ощутил противный сладковато-удушливый запах дыма. Треск мотоциклов отдалился.

Пронесло!..

Но сейчас же близко заработал мотор. Черный мотоцикл, раздвигая кусты, подкатил к озеру.

Сергей лежал на пригорке и хорошо видел все, что делалось на песчаном берегу. Остановив машину, водитель мигом разделся и прыгнул в воду. Пока он плескался и фыркал, два дюжих эсэсовца расстелили пятнистую плащ-палатку и, положив на нее головку голландского сыра, достали из рыжих походных ранцев две бутылки вина.

Следя за фашистами, Сергей все время прислушивался: не едут ли там еще?.. Нет, пока тихо.

У него возникла дерзкая мысль: прикончить гитлеровцев и завладеть мотоциклом. Он знал здесь одну укромную дорогу, она шла вокруг озера по топким низинкам, но в сухое лето там можно было проехать.

Между тем водитель вылез на берег и принялся откупоривать бутылки. Два дюжих немца, присев на корточки, вонзили ножи в головку сыра. Брезентовые ремни врезались в их багровые шеи. Но, видимо, гитлеровцы привыкли к этому — они не расставались с автоматами.

Швырнув в озеро пробки, водитель посмотрел из-под ладони куда-то вдаль и засвистел.

В ответ раздался громкий лай. Дымчатая овчарка мчалась по берегу к немцам.

Сергей крепче сжал рукоятку пистолета. Он почти перестал дышать.

Собака на лету поймала кусок сыру и, повиливая хвостом, ждала новой подачки. Вот она повела мордой и, насторожив уши, зарычала. Эсэсовцы схватились за оружие. Все решало мгновение. Промедли Сергей секунду, и — автоматная очередь. Но он выстрелил первым, ударил почти в упор. Его пули свалили двух автоматчиков. Водитель, не успев схватить карабин, в одежде бросился в озеро. За ним метнулась испуганная выстрелами овчарка.

Выскочив из кустов, Сергей старательно прицелился.

— Не уйдешь…

Над озером гулко прозвучали выстрелы. Забулькала вода. Фашист взмахнул рукой и вместе с собакой пошел ко дну.

Опустив пистолет, Сергей осмотрел трофеи. После расправы эсэсовцев над пленными все чужое, немецкое вызывало в нем ненависть и отвращение. Он даже не прикоснулся к пище и зафутболил в камыши бутылки с вином. Синокип не стал обыскивать убитых и взял только два автомата с четырьмя запасными обоймами да три гранаты с длинными белыми ручками, а новенький карабин бросил в омут.

Потом он завел мотоцикл и помчался по луговой низине. Солнце до половины спряталось за днепровскими кручами и сейчас освещало их вершины. Он ехал вдоль гряды золотисто-синих холмов, держа путь на Киев. Лес у Днепра наполнился мраком, а на лугу еще сиял отсвет заката и серебрилась туманная дымка. В небе бесшумно скользили аисты.

Дорога повернула на Старое. Сергей знал: село опоясывал глубокий канал и надо было проскочить единственный в этой местности деревянный мост, а там уж наверняка стоят немецкие часовые.

Закат потускнел и обуглился. Синокип, заглушив мотор, весь превратился в слух. За лесом притаилось большое разбросанное село. Ни огонька, ни звука. Все живое словно вымерло.

Сергей подумал о своем безвыходном положении. Не один канал преграждал ему путь: вдоль села тянулись и старые торфяники. Только местные смельчаки-старожилы, помня хорошо бровки, могли рискнуть в такую темень пробраться через топь в село. А что мог сделать он, не зная тайны болота? Разве что угодить в какую-нибудь трясину. Он живо представил себе, как из-под ног уходит зыбкая почва и нет никакой силы, чтобы вырваться из этой мшистой, противно булькающей западни.

«А что, если рискнуть, — думал дальше Сергей, — включить фару и двинуть прямо на мост? В темноте можно сойти за немца и обмануть часовых. Эх, жаль, не знаю их языка!» — И, трезво все оценив, решил не лезть на рожон.

Вдруг справа на боковой дороге вспыхнули фары. К мосту двигались немецкие мотоциклисты.

Решение созрело сразу: «Пристроиться в хвост!»

Как только из-за поворота блеснул последний сноп света и колонна мотоциклистов вытянулась в нитку, он сейчас же завел мотор и включил фару.

Немцы, ничего не заметив, спокойно продолжали путь. После остановки у моста мотоциклисты рванулись вперед. Над толовой Сергея промелькнул полосатый шлагбаум. Из мрака донеслись голоса часовых, но уже под колесами поскрипывали бревна. Застава осталась позади. От радости он чуть было не прибавил скорости, но вовремя удержался, взял себя в руки.

Миновав сельскую площадь, мотоциклисты свернули влево и помчались на сахарный завод. Синокип отстал от них и с полным светом поехал прямо. На дороге показались часовые, но они даже не остановили его и не окликнули. Мелькали колодезные журавли, плетни, хаты.

Неужели свобода? Вышел! Вырвался!..

Серой тенью прошли длинные колхозные коровники. Потом еще какие-то сараи, мастерские, и в лицо ударил вольный степной ветер. Впереди лежала освещенная фарой ровная дорога.

«Свобода! Свобода!» — ликовал Сергей.

Он выскочил на опушку леса и затормозил. Навстречу плыло белесое облако — приближалась колонна машин. Синокип, потушив фару, свернул на боковую полевку. Из-за туч выкатилась луна, и он со злостью подумал: «Предательница».

Потянулись перелески, залитые лунным светом. Вскоре ровная дорога пошла через хлеба, но мотор чихнул раз, другой и заглох. В баке кончилось горючее.

Сергей бросил мотоцикл и с двумя трофейными автоматами двинулся на восток. Шагая по дороге, он съел последнюю плитку шоколада и опустошил набитые ягодами карманы.

Большая Медведица низко поблескивала над горизонтом, когда Сергей сделал привал и, совершенно обессиленный, свалился в хлебах и уснул.

Его разбудил перестук колес. В утреннем воздухе над хлебами висела грива пыли. Поскрипывали тормоза грузовиков.

— Карпусь! — послышался чей-то властный голос. — Ты что ползешь, как рак, черепахой едешь. Где ящики с патронами?

— Та вони тут, товарищу старшина. Бачите, колесо копилющиться. Двічі ставав та лагодив.

— Эх, Карпусь, Карпусь, да я тебя на три метра под землей вижу… Ты что, заснул?! Теперь и с плохим колесом всюду поспевать надо. Комдив уже дважды о патронах спрашивал. — Старшина принялся отчитывать нерасторопного ездового.

Наши!

Сергей вскочил. Мимо катились пароконные подводы, поскрипывали на ухабах медленно ползущие грузовики. Пылила пехота. Грозовой тучкой надвигалась колонна моряков. Черные ленточки летели по ветру.

Свои! Свои!

Сергей вылетел из хлебов, бросился к старшине:

— Где ваш комдив? Где?!

Старшина с удивлением посмотрел на летчика, вооруженного двумя немецкими автоматами.

— Меня вчера сбили над Днепром… А в лесу пришлось с фашистами встретиться… — пояснил Синокип.

— Повезло, — сказал старшина и добавил: — Комдив на легковушке вперед проскочил.

— А какая это дивизия?

— У начальства узнаете, — уклонился от прямого ответа старшина, с явной завистью посматривая на трофейные автоматы. — Один не уступите, а?

— Можно и уступить… Но только с одним условием: доставь меня на своей колеснице прямо к начальству да какой-нибудь еды добудь.

— Хлеба с колбасой хотите?

— Спрашиваешь!

— Так прошу, товарищ лейтенант, садитесь. — Старшина подобрал вожжи, взмахнул кнутом: — Но-о! — Кони пошли рысью.

— Куда ваша дивизия идет? — уплетая хлеб с колбасой, повернулся к старшине Синокип.

— Вчера весь день были в походе, всю ночь марш совершали, вот и сейчас двигаемся.

— Ты все военную тайну боишься разгласить. Я свой.

— Порядок есть… Но раз вы к нашему комдиву направились, то сказать могу: на Рогозов идем.

— Понятно… На Переяславский шлях выходите.

— Выходим… да только жарко там будет, немцы кругом. — Заметив в придорожных кустах «эмку», старшина подкатил к ней. — Слышь, Бугай, — обратился он к шоферу. — Где комдив?

— Вон видишь, — шофер ключиком указал на степной курган. — Он там с комиссаром.

— Карпусь, на тебе кнут и вожжи, давай пока помаленьку в посадку. — Старшина соскочил с подводы. — А мы пойдем…

Сергей снял с плеча трофейный автомат, протянул его старшине:

— Уговор дороже всего, возьми, друг, на добрую память.

— Товарищ комдив, вот летчик… — поднявшись на курган, доложил старшина.

— Какой летчик? — Мажирин опустил бинокль.

— Сбитый… Разрешите, товарищ комдив, представиться: лейтенант Синокип. Вот мое удостоверение личности и партийный билет.

Пока Мажирин просматривал документы, Сергей вкратце рассказал о своем боевом задании и о том, что случилось с ним в небе и на земле.

— Так… значит, вы вчера чуть свет вылетели на разведку? — уточнил Мажирин и возвратил Сергею документы. — Вы можете оказать нам помощь, лейтенант. Уточните на востоке линию фронта.

— Немцы вышли на реку Оржицу, товарищ комдив. Они очень быстро продвинулись от Яготина… Когда я пролетал над Оржицей, меня обстреляли с правого берега.

— Могли свои по ошибке, — вставил комиссар.

— Нет, у меня глаз наметан, вели огонь гитлеровцы. Я видел их колонны на дорогах.

— Далеко они вышли… — Мажирин провел по карте мизинцем. — Смотри, Павел, вот аж куда вырвались немцы.

— Да-а… далеко…

Мажирин поднес к глазам бинокль и, всматриваясь в перелески, сказал:

— Я видел, как вы взлетали с Бориспольского аэродрома. Нам нужны храбрые воины. Оставайтесь у нас, лейтенант. Будем воевать вместе.

11

Приняв все меры предосторожности, дивизия продолжала совершать беспрерывный марш. После успешного боя под Борисполем ее полки по лесным дорогам обошли захваченный врагом город. Потеряв свою главную ударную силу — танки, немецкий передовой отряд не рискнул двинуться в лес, и отходящие части получили временную оперативную свободу.

Сложившаяся обстановка позволяла Мажирину двигаться только на Переяслав. Он надеялся встретить там части двадцать шестой армии генерала Костенко и присоединиться к ним.

Лес укрыл дивизию от воздушного противника, но он замедлил движение колонн, удлинил путь. Поэтому, как только Борисполь остался позади, Мажирин приказал полкам рассредоточиться и выйти из леса в степь.

Теперь комдив часто посматривал на синюю полосу днепровских круч. Над ними возникали черные точки и превращались в девятки «юнкерсов». Тревожные крики, гудки автомобилей, ржание коней — все в один миг заглушили напряженно звенящие моторы пикировщиков.

Грохот бомбежки провожал отходящие части. Знойный воздух вздрагивал от взрывной волны и становился кислым от порохового дыма. В хлебах чернели бесчисленные воронки. Пламя выжигало колхозные нивы, и ветер, пропитанный запахом горелого зерна, был горьким как полынь.

Бугай теперь по-особому ведет «эмку». Одной рукой он держит руль, а другой — приоткрытую дверцу. Он все время выглядывает из машины, следит за пикировщиками. Иван то резко затормозит, то прибавит скорость. Комдив то упирается лбом в ветровое стекло, то откидывается на сиденье. Под воющими бомбами Бугай проскакивает ухабистые участки дороги. По его смуглому лицу катятся крупные капли пота, но внешне он спокоен и только весь сжимается в комок, когда за ближним поворотом над хлебами возникает ослепительный всплеск огня.

Нина забилась в глубину кабины и притихла. Иван не оглядывается. Всю дорогу в маленьком зеркальце он видит ее глаза, и они наполняют его душу отвагой, и даже не верится ему, что в этом гуле и пламени бродит смерть. Бугай пошире открывает дверцу, стараясь охватить взглядом все небо.

— Ушли, пираты! — И, сигналя, он обгоняет подводы. — Рогозов на горизонте! Я его всегда узнаю по шести куполам деревянной церквушки.

У села к «эмке» подкатил мотоцикл с разведчиками. Бугай затормозил.

— Товарищ комдив, в трех километрах северо-восточнее Рогозова проходит колонна нашей зенитной артиллерии, Замечено большое скопление автомашин, — доложил сержант, покрытый пыльной маскировочной сеткой.

— Поехали к зенитчикам, надо установить связь, — сказал комдив, обращаясь к Ивану.

«Эмка» промчалась по боковой улице и выскочила в поле. За рыжими шапками степных курганов зеленела гряда пирамидальных тополей.

— Смотрите, товарищ комдив, артиллерийская колонна остановилась… Наверно, пираты летят. — Бугай привычным движением распахнул дверцу, высунулся из машины и оглядел горизонт. — Чисто… Ни одного черного креста не видать, словно ветром сдуло… Подались стервятники на другое направление, а зенитчики как вкопанные стоят, удивительно.

Подъехав к перекрестку, на котором застыли зачехленные зенитки, Мажирин подозвал какого-то сержанта и спросил:

— Где ваш старший начальник?

Но уже спешил к машине грузный седой артиллерийский полковник:

— Разрешите узнать, вы не из штаба армии?

— Нет. Я командир Четвертой дивизии войск НКВД.

Мажирин предъявил удостоверение. Артиллерийский полковник тоже. Они познакомились и отошли в сторонку.

— Так в чем задержка?

— Мы в Любарцах на заслон наткнулись. Фашистские пулеметчики засели на колокольне.

— Разверните зенитки, сбейте их.

— Признаться, снарядов осталось только на черный день. Я стрелков послал, они гитлеровцев и так поснимают. — Артиллерийский полковник потупил седую голову и очень тихо спросил: — Неизвестно ли вам, где находится штаб армии? Где наши главные силы?

— То же самое я хотел спросить у вас… Но вы опередили.

Они посмотрели друг на друга и усмехнулись.

Мажирин старательно сдул с планшетки пыль и достал карту.

— А вот где проходит линия фронта — мне известно. Немцы вышли на Оржицу.

— Ой ли…

— Можете не сомневаться. Это точно.

— А я вчера по радио получил приказ идти на Барышевку. Как же так, а?

— У вас есть рация? Она действует?!

— Под бомбежку попали, одни осколки везем.

— Связь! Как нам нужна связь! — с горечью воскликнул Мажирин. — Нет, на Барышевку вам идти нельзя. Обстановка в корне изменилась. Немцы там перехватили дорогу и устроили на переправах через Трубеж западню.

Седой командир зенитчиков только развел руками.

— Я солдат, выполняю приказ. — И, помолчав, предложил: — Давайте взаимодействовать.

— Я на Барышевку не пойду, — решительно возразил Мажирин. — Да и вам не советую. Вот вы говорите: получили приказ по радио. А подлинный ли он? Где гарантия того, что это воля штаба Тридцать седьмой армии, а не провокация немцев? Они захватили наши походные радиостанции и могут подталкивать нас в приготовленные котлы.

Эти слова заставили командира зенитного полка задуматься, но, докуривая папиросу, он проронил:

— Буду все-таки пробиваться к Трубежу. А пока давайте действовать вместе. К вам одна просьба: прикройте нашу колонну с тыла.

— Это можно. Договорились.

В Любарцах вспыхнула сильная перестрелка. Немецкие пулеметчики с колокольни повели прицельный огонь по штурмовой группе, и зенитчикам пришлось развернуть пушки.

— Эх, черт, каждый снаряд на вес золота, — прощаясь с Мажириным, сказал полковник упавшим голосом.

Возвратившись в Рогозов, комдив приказал командирам частей занять оборону. Измученные тяжелым переходом бойцы взялись за лопаты. На северо-восточной окраине села оборонительная линия приняла форму подковы. В центре расположились курсанты школы сержантского состава под командованием энергичного лейтенанта Силкина.

Всегда подтянутый, одетый с иголочки, лейтенант умудрился и в трехдневном походе не потерять обычного лоска. Он удивлял всех белизной своего подворотничка и зеркальными сапогами.

На левом фланге закреплялся отдельный батальон майора Борисова. Великанского роста чернявый комбат, спокойно раскуривая роскошную трубку, увенчанную хитрой мефистофельской рожицей, мерил степь широченными шагами и осматривал каждый отрытый окоп.

На правом крыле обороны окапывался двухбатальонный полк бесстрашного Вагина. В центре Рогозова сосредоточились остальные силы: полк Алтуфьева — старого чекиста, ветерана гражданской войны.

У старинной деревянной церквушки с узкими голубыми оконцами, украшенными резьбой, задымились походные кухни. В лучах заходящего солнца заблестели солдатские котелки. Пока повара раздавали пищу, над Рогозовом на большой высоте прошли вражеские разведчики. Комдив проводил их пристальным взглядом и, когда самолеты, возвратившись, описали над селом круг, подумал: «Не к добру».

После разгрома немецкого заслона в Любарцах зенитный полк двинулся к трубежской переправе, и теперь далеко, где-то в районе Грушек, гремел бой.

«Местность в том направлении болотистая; трудно развернуть пушки и сманеврировать. Говорил я артиллеристу, что там нашего брата ждут, так нет, все-таки он пошел, — досадовал Мажирин и возвращался к тревожной мысли: — А что готовит нам Переяслав? Кольцо сжимается туже и туже. Этот город — тоже не мед на тарелочке». Невеселое раздумье прервала густая перестрелка. В церковный скверик влетел на мотоцикле разведчик:

— Товарищ комдив, со стороны Переяслава показалась немецкая мотопехота с танками.

— Много их?

— Насчитал пять танков и пятнадцать грузовиков, а там вдали еще пылят…

«Вот тебе и Переяслав…» — подумал про себя Мажирин и подозвал подполковника Алтуфьева.

— Ты слышишь… Вечерний концерт начался… Держи резерв начеку, возможно, понадобится твоя помощь.

Мажирин сейчас же помчался в курсантскую роту. На Переяславском шляху уже шла напряженная схватка. Три фашистских танка с десантами автоматчиков на броне попытались ворваться в село, но чекистов выручили стоявшие на прямой наводке зенитки. Артиллерийские расчеты спокойно подпустили на близкое расстояние приземистые машины и расстреляли их.

Выскочив на околицу, комдив оставил «эмку» и под желтыми шапками подсолнухов побежал на КП курсантской роты. Над горящими танками гудело пламя. Дым тремя гигантскими столбами поднимался в небо.

Мажирин услышал в темнеющем воздухе шуршание шелка и в это же мгновение заметил черное, мелькающее веретено мины. Он, как белка, головой вниз прыгнул в окоп к Силкину.

Комдива успели подхватить под мышки связные, и он только слегка ушиб подбородок.

— Ну, что тут у вас? — спросил Мажирин Силкина после оглушительного треска мины.

— Как видите, товарищ комдив, мы вовремя окопались… Они сунулись — и три стальных клыка обломали.

— Надо, лейтенант, продержаться до ночи… Она силу танков сведет на нет… — Комдив, повернувшись вполоборота, взял за локоть командира зенитного дивизиона. — Остановил ты чертей последними снарядами, теперь пусть твои ребята связки гранат готовят.

— Докладываю: еще золотой запасец имеется… Проходили мимо друзья-зенитчики, так я у них десяток снарядов раздобыл. Главный бог войны — артиллерия — в боевом строю.

Эти слова обрадовали Мажирина. Он крепче стиснул локоть майора:

— Люблю расторопных.

В сумерках по огневым вспышкам комдив следил за маневром гитлеровцев. По его определению, с фронта наступал пехотный батальон, и приблизительно такие же силы действовали на флангах.

В кружке бинокля курганы, окопы, пыльные, полыхающие огнем травы…

Отбита вторая вражеская атака, захлебнулась третья. Связками гранат подорваны еще два немецких танка. Лязгает сталь перебитых гусениц. Снова гремят связки гранат. Приземистые T-III делают последние судорожные движения, и от бутылок с горючей смесью над их башнями взлетает дым.

Только вокруг дальнего кургана, похожего на седло и освещенного тлеющим закатом, беспрерывно курсирует уцелевший танк. На гребне высотки развевается фашистское знамя, и под ним какой-то гитлеровец, размахивая руками, отдает приказы своим подчиненным. Наша артиллерия молчит, и на своем командном пункте немцы не соблюдают никакой маскировки.

У Мажирина прямо-таки чешутся руки подать знак командиру зенитного дивизиона. А тот, как бы угадывая желание комдива, предлагает:

— Давайте накажем за такую наглость. Стукнем одним снарядом.

— Только по танку.

Но вражеская машина, как будто почуяв опасность, уходит в тень.

На вершине кургана фашистский начальник продолжает размахивать руками. Но в темнеющей степи затихают залпы. Реже сверкает огонь. Пехота залегла.

— Ну как, товарищи командиры, пожалуй, пора нам в атаку, а? — спрашивает Мажирин.

— Сейчас самый подходящий момент, — соглашается Силкин.

Комдив отдает по цепи приказ: тихо, без единого звука приблизиться к противнику. Забросать его гранатами и с криком «ура» ударить в штыки.

Первым выскакивает из окопа лейтенант Силкин. Молча поднимаются курсанты и уходят в ночь за своим ротным.

В степи стучат и звенят лопаты. Вот уже слышны голоса немцев. Враг спешит, лихорадочно окапывается…

Из-за тучи выкатывается луна и заливает степь лимонным светом. Луна горит на штыках и освещает четко шагающих с винтовками наперевес чекистов.

«Как они идут! Таких не сломить…»

Поблескивают штыки. Комдив узнает старшину Пляшечника, двух братьев Ивановых, снайпера Кавярова.

Взвивается ракета.

И сразу — взрывы гранат.

— Ура-а…

Топот ног.

Вспышки выстрелов.

Зеленые, красные трассы пуль.

Штыковая атака ошеломляет фашистов. Бросая лопаты и оружие, они бегут к Переяславскому шляху, В ночной степи кажутся стогами огромные, крытые брезентом грузовики. Водители в панике разворачивают машины. Они сигналят, мигают фарами. Остатки разбитого мотополка поспешно отступают.

Во мраке звучат возбужденные голоса:

— Бежит хваленое на всю Европу воинство!

— Ребята, а фрицев можно крепко бить.

— Мы им еще покажем!

— Товарищ комдив, мы захватили грузовики! Взяли знамя фашистского мотополка! — коротко докладывает лейтенант Силкин.

Вспыхивает электрический фонарик. Лезвие луча скользит по квадрату красного шелка с широкими белыми полосками и черной жирной свастикой.

— Этого паука я видел на кургане.

— Как прикажете поступить?

— Трофей надо взять… Это документ о наших действиях в тылу врага. Понимаешь, Силкин? — И комдив гасит фонарик.

В полночь после речи комиссара Коновалова над братской могилой гремят троекратные винтовочные залпы. Отданы последние почести павшим героям. Чекисты расходятся по своим подразделениям. На месте остаются только командиры и комиссары частей. Мажирин держит с ними военный совет.

Что делать? Как поступить дальше?

На Барышевку не пройти, на Переяслав не пробиться. С рассветом снова появятся «юнкерсы». Враг подтянет свежие силы и зажмет Рогозов в клещи. Смогут ли устоять наши бойцы? Они уже четвертые сутки не спят, все время в боях и на марше. В обозе скопилось много раненых, их нельзя оперировать и лечить на колесах.

Всем ясно: необходим отдых.

— Да, нам нужна передышка, — соглашается с командирами частей Мажирин и выдвигает свой план. — Уйдем в приднепровские леса. Там болота и озера. Немцы не полезут туда с танками. А мы соберемся с силами, подлечим раненых, наладим разведку и, хорошенько осмотревшись, выскользнем из вражеского кольца.

Снова в степи под яркими осенними звездами поскрипывают колеса подвод и тормоза грузовиков. До самой зари к селу Старому медленно движутся полки.

Просматривая в «эмке» очередные донесения, Мажирин задумывается. Вся дивизия вместе с отрядом моряков и «арсенальцев» насчитывает семьсот активных штыков. Но по пути к Днепру в полки вливаются все новые и новые силы. Из хлебов и перелесков выходят отрезанные от своих частей саперные роты, присоединяются отряды уровцев, милиции, мелкие и крупные группы вооруженных киевских рабочих.

Дивизию догоняют и одиночные бойцы. От усталости их лица серы, как пушистые метелочки ковыля. Эти люди немало хлебнули горя и уже получили прозвище — окруженцы. Они чудом вырвались из фашистского плена, тенью проскользнули мимо часовых, ушли от патрулей и овчарок, пробились к своим.

Комиссар Коновалов стоит у развилки дорог и провожает взглядом роты. Идут воины-орлы, и где-то рядом с ними ползет змея. Она жалит исподтишка. В руках комиссара пачка немецких листовок. С рассветом их обнаружили в машинах и на подводах. Белые, желтые, зеленые листовки с наглыми призывами: «Штык в землю!», «Сопротивление бесполезно, сдавайтесь!», «Все по домам в германскую зону!», «Эта листовка послужит вам пропуском!»

Поджидая «эмку» комдива, Коновалов рассматривает аляповатый рисунок: под цветущей вишней на столике красуется бутылка водки, довольный дезертир, бросив на скамейку ремень и пилотку, уплетает кольцо колбасы. Две козочки у его ног беззаботно пощипывают травку.

Типографская краска оставляет на пальцах комиссара зеленоватые пятна. Он брезгливо морщится и достает платок.

Заметив Коновалова, Мажирин велит шоферу остановиться.

— Павел, чем ты озабочен? — распахивая дверцу, опрашивает комдив.

— Полюбуйся. — Комиссар протягивает пачку листовок.

— Много гадости, много, — хмурит брови Мажирин, — А ты знаешь, Павел, эту пакость принес не один человек. Я думаю так: в наши ряды затесались не только геббельсовские пропагандисты, но проникли шпионы я диверсанты. Ты предупреди политработников, пусть все усилят бдительность.

— Согласен с тобой. Ночью можно получить не только листовку, но и пулю. Я займусь проверкой… К нам пришли неизвестные люди. Присоединиться могла и специальная диверсионная группа. Это надо учесть, — сказал комиссар, садясь в машину.

Они долго ехали молча. Комдив сосредоточенно смотрел вдаль. Ельник. Песок. За поворотом дорога прижалась к густой посадке. Открылось широкое ровное поле. А за ним над синим лесом Мажирин заметил трубу сахарного завода. Навстречу, подпрыгивая на ухабах, летел мотоциклист — посланец командира разведывательной роты. Он доложил:

— Товарищ комдив, в селе немцев нет. Жители говорят: они поехали в лес охранять лагерь военнопленных. Там уже три барака построили… Вышки для часовых… И все колючей проволокой опутали.

— Большой лагерь?

— Говорят, там много наших… несколько тысяч…

— Далеко от Старого?

— В пяти километрах, товарищ комдив.

— Неожиданно нагрянем туда и освободим узников. Хочется провести операцию так, чтобы ни один палач не ушел, — с жаром воскликнул Коновалов.

— Вот Вагин скачет к нам. Это дело ему поручим.

Осадив коня, командир полка приложил руку к козырьку:

— Товарищ комдив, со стороны Рогозова движется вражеская колонна машин.

— По нашим следам… Это погоня!

— Примчались мотоциклисты-разведчики, и все в один голос: гитлеровцы ведут себя очень беспечно. Едут они без дозоров, с песнями, с музыкой. Так не преследуют.

— Совсем зарвались эти «победители». Надо нам как следует встретить непрошеных гостей.

Комдив предложил завлечь немцев в огневой мешок, и все согласились с ним. В разные концы пыльного поля помчались штабные командиры. Все пришло в движение. Хвосты обозов быстро втянулись в ближайшие перелески. В село влетели грузовики. За хатами и клунями заняли позиции артиллеристы, за плетнями и деревянными срубами колодцев залегли пулеметчики и стрелки.

Вот-вот должен появиться противник. Комдив не отрывал глаз от бинокля. Поле опустело и притихло. На дорогах улеглась пыль. Расположенные подковой роты замаскировались и притаились.

Потянулись минуты напряженного ожидания.

— А ты знаешь, Павел, почему гитлеровцы спешат в Старое? За селом лагерь военнопленных… Нужна усиленная охрана и свора палачей, — проронил Мажирин и сейчас же пригнулся, прильнул к веткам бузины, усеянным черными бусинами ягод.

На опушке дальнего леска сверкнули стекла легковых автомобилей. Внимание Мажирина привлекли низкие шестиколесные грузовики с опущенными брезентовыми кабинами, все до отказа набитые пехотой. Длинные капоты машин и небольшие радиаторы удивительно напоминали морды гончих псов.

— Едут!

Автомобильная колонна уверенно повернула на Старое. Теперь уже в бинокль комдив хорошо различал гладкие, самодовольные морды эсэсовцев. На головном «мерседесе» развевалось голубое с белыми полосками знамя. Шелк трепетал на ветру, и в глаза бросались то черная свастика, то череп со скрещенными костями. Эти знаки чернели и на рукавах мундиров. Во́роты расстегнуты. Но все эсэсовцы в стальных шлемах.

— Пора встретить непрошеных гостей по нашему обычаю… Вез хлеба… Крепкой солью… Дайте красную! — отрывисто бросил комдив.

Ракета со свистом рванулась к верхушке явора. В кузовах грузовиков словно пробежали черные волны — там резко закачались стальные шлемы. Взвизгнули тормоза. Машины шарахнулись в разные стороны, и вся колонна, наткнувшись на кинжальный огонь одиннадцати орудий и тридцати пулеметов, закаруселила в пыли.

Старшина Пляшечник поймал на мушку духовой оркестр. Он полоснул длинной пулеметной очередью по начищенному до блеска медному кишечнику. Да так, что на бунчуке, украшенном пышными конскими хвостами, заливисто зазвенели колокольчики.

Эсэсовские музыканты, соскочив с машины, бросились врассыпную, отвечая беспорядочной пальбой.

— Ах вы, медные кишки… огрызаетесь? — Старшина вдогонку послал град пуль.

Эсэсовцы прятались за горящими машинами, занимали оборону в кюветах. Но чекисты выбивали их оттуда гранатами и пулеметными очередями. Сверкающая выстрелами подкова сжималась. По всему полю сновали легковые машины и грузовики. Метались мелкие и большие группы эсэсовцев. Они стремились выйти из-под обстрела и пробиться на дорогу.

Выскользнуть из огневого мешка удалось только нескольким грузовикам, замыкавшим колонну, и они помчались на Рогозов.

Где-то еще потрескивали одиночные выстрелы. Вагин принес знамя эсэсовского полка и бросил его к ногам комдива.

— Полный разгром!

— Спасибо тебе, Вагин, и твоим бойцам спасибо! — Комдив по-отцовски обнял майора. — Ну, а теперь на очереди лагерь. Выступай, товарищ командир полка.

Выслав вперед разведывательную группу, Вагин выдвинул на фланги по стрелковому взводу. Но окружить фашистских охранников не удалось. Грохот близкого боя всполошил и насторожил их. Они усилили в лесу дозоры, и те, заметив наших разведчиков, дали три сигнальные ракеты. С вышек залязгали железными лентами пулеметы, и вся эсэсовская свора побежала к Днепру.

Вагин вихрем влетел в распахнутые лагерные ворота и, сдержав коня, удивился. Вышки, ров, тройной ряд колючей проволоки, казарма, деревянные бараки, выкрашенные в мрачный цвет. За короткий срок палачи успели оборудовать застенок по всем правилам тюремной техники.

Майор, привстав на стременах, заглянул в глубь тюремного двора. Пленники без сапог и пилоток, одетые в грязные, рваные шинели, лежали на чахлой, пожелтевшей траве.

— Товарищи, свобода! — крикнул Вагин.

Тюремный двор загудел. Пленники вскочили, бросились к всаднику.

— Вы свободны, товарищи, — обратился к ним майор.

Его окружили.

— Что, началось наше наступление?..

— Наконец-то дождались!..

Майор не стал их разочаровывать. Он только спросил, из какой они армии и где попали в плен.

— Из Двадцать шестой.

— Под Каневом окружили нас, на левом берегу.

— Фашисты дали нам прикурить.

— За пять дней у каждого полжизни отняли.

— Уничтожать будем, как бешеных собак, — раздалось из толпы.

Заметив у ворот старшину Пляшечника с группой бойцов, Вагин приказал ему немедленно направить в лагерь всех полковых поваров с походными кухнями и тронул коня.

В лесу командир полка нагнал передовой отряд и выяснил обстановку. Охранники, не принимая боя, поспешно откатывались на Гусенцы. Вагин решил на плечах отступающих ворваться в приднепровское село и отрезать их от переправы.

Лес заметно поредел. Дорога шла по песчаным буграм. Сухой глубокий песок мешал погоне.

— Броском вперед!

После этой команды песок под сапогами зашипел. Бойцы выскочили на луг и там насели на хвост отступающего отряда.

Еще одно усилие — и Гусенцы!

Уверенный в победе, Вагин вылетел из леса и поскакал на вороном жеребце по твердой луговой дороге.

Знойный воздух, распоротый посвистом пуль, неожиданно наполнился мгновенно нарастающим сухим металлическим треском и грохотом.

Вот тебе и Гусенцы!

Вагин на скаку осадил коня.

— Стой, ребята, давай назад! — во весь голос скомандовал он с седла.

Противник встретил наши наступающие цепи шквальным огнем. Маленькая церквушка и камышовые крыши хат потонули в грозовой дымке пороховых облаков. Немецкий гарнизон прикрылся щитом огневого вала.

Село Гусенцы, как определил Вагин, фашисты успели превратить в сильный опорный пункт. Штурмовать такую крепость днем с легким стрелковым оружием было бессмысленно.

Как только немцы поставили на лугу огневую завесу, майор оттянул своих пехотинцев. Немецкие артиллеристы, как видно, все еще уточняли обстановку и медлили с переносом огня. Через несколько минут огневой вал, сотрясая землю, тяжелыми скачками достиг лесной опушки, но бойцы уже укрылись в старых окопах, неизвестно кем и когда отрытых.

После артиллерийской грозы Вагин ждал вылазки. Все приготовились к отражению контратаки. Но противник втянул в село обоз и притих. Майор оставил в окопах боевое охранение и, вскочив на коня, помчался к полковнику.

Он прискакал в лагерь, когда комиссар только что окончил речь и комдив, желая освобожденным успешного выхода из окружения, напутствовал их:

— Расходитесь, товарищи, в разные стороны небольшими группами. Помните: в окрестных селах немецкие заставы. Обходите их. Экономьте продукты, выданные вам на дорогу. Продвигайтесь на восток только ночью. Днем отдыхайте, маскируйтесь в лесах и оврагах. Вы должны перейти линию фронта и снова стать под знамена нашей родной Красной Армии.

Слушая комдива, Вагин соглашался с ним: «Да, в этой обстановке нельзя поступить иначе. Разве можно влить в дивизию тысячи безоружных людей? Через несколько суток кончатся все продукты и голод заставит нас выйти нз лесу».

Как только лагерь опустел и всех тяжелобольных врачи забрали в медсанбат, комдив приказал саперной команде поджечь деревянные бараки, а ряды колючей проволоки разметать трофейной взрывчаткой. Потом он выслушал Вагина и заметил:

— Сюрприз… Ты слышишь, комиссар, какая полевая крепость у нас в тылу оказалась? Скверно. А что скажет начальник штаба?

— Надо наблюдать за Гусенцами. И, как говорится, беда идет — вторую ведет… В баках кончилось горючее. Запас бензина ограничен. К месту нашей стоянки можно доставить только пушки, продукты, патроны и раненых. Придется уничтожить целую колонну машин.

— Что делать?.. Не будем же дарить ее врагу.

Водители выслушали приказ начальника штаба молча, потупя головы.

«Уничтожить все лишние машины, и в первую очередь — легковые. Шутка сказать! Вот так просто взять и расстаться на скорбной дороге с верной «эмушкой», да еще прикончить ее своей собственной рукой», — возмущался в душе Бугай. Конечно, есть нерадивые шоферюги, даже гайки не подкрутят, а вот он сердце свое в машину вкладывал. «Эмка» в крепких переплетах побывала, а исправная, послужить еще может на славу. Бензин тоже найдется, НЗ имеется. Бугай бросился к полковнику:

— Товарищ комдив, как же так?.. Неужели «эмку» прикажете сжечь?

— Надо. На коней пересядем.

— Я бензин найду.

— Знаю. Но он другим нужен.

— У меня запасная канистра есть.

— Отдай артиллеристам.

— А куда я ваш чемодан с вещами дену?

— Утопи в озере. Только смену белья оставь.

— По-нят-но, — протянул Иван.

С чувством неотвратимой беды он подошел к «эмке» и со всего размаха стукнул увесистым гаечным ключом по ветровому стеклу. От тяжелого удара оно брызнуло серебром…

Из-за кустов на коне показался адъютант Коровкин. Он вел на поводу запасного буланого жеребца с белой звездочкой на лбу. Коровкин взглянул на искалеченную «эмку» и, погладив гриву своего коня, усмехнулся:

— Вот когда, Иван, одна лошадиная сила лучше сорока.

Бугай приподнял капот и со злостью шарахнул по карбюратору, да так, что посыпались искры. Потом он прямо из канистры плеснул на сиденье бензином и, достав спички, сказал:

— Посторонитесь, товарищ адъютант, а то я вашим скакунам хвосты присмолю.

Пламя завихрилось, загудело внутри машины и высунуло из всех щелей горячие языки.

«Сожрал огонь мою «эмушку», — отступая, подумал про себя Иван.

Под ногами у него звякнули сваленные в кучу помятые трубы. Он споткнулся, с грохотом сел на трофейный барабан.

— Шумовой номер, — снова усмехнулся Коровкин и тронул коня.

Иван поднялся и запустил далеко в озеро попавшуюся под руку палку-флейту.

— Нате вам, лягушки-квакушки, медные трубы, справляйте концерт. — Он сбросил с обрыва весь духовой инструмент.

Трубы захлебывались, как живые существа, со странными звуками шли ко дну. Только один ярко начищенный целехонький бас не хотел тонуть и плавал в камышах золотым лебедем. Иван прицелился, метнул медную тарелку. «Дзинь-нь». Большая труба качнулась и, шумно вздохнув, тускло блеснула под набежавшей волной.

В озеро как по команде полетело все лишнее: ящик с инструментами и запасными частями, патефоны, пачки пластинок и командирские чемоданы.

— Помните, братцы: старая запыленная форма — талисман. Того, кто не меняет ее, никакая пуля не возьмет, — сказал пожилой интендант, бросая в воду свой вещмешок.

Бугай утопил напоследок чемодан комдива и почувствовал свободу. С потерей «эмки» сразу изменилась роль самого Ивана. Он стал совершенно незаметным, будто взял и надел шапку-невидимку. К нему, как бывало, уже не мчались сломя голову дежурные и не хлестали громкими командами: «Давай заводи, поехали! Комдив срочно вызывает!» Да и сам адъютант Коровкин, который раньше не спускал с Ивана глаз, сейчас гарцевал на коне и смотрел на своего старого боевого помощника невидящим взглядом. Так думал Бугай, шагая по ухабистой лесной дороге к Белому болоту. Он был задет таким невниманием. Но чувство обиды заглушала радость. С ним была Нина. Она шла рядом. Иван, затерявшись в людском потоке, ощущал полную свободу. С плеч свалилась та постоянная напряженность, когда каждую секунду шофер должен быть начеку, проскакивать под бомбами опасные участки. А потом вечно возиться с машиной, маскировать ее на всех стоянках и постоянно тревожиться о том, как бы она не подвела в нужный момент. А теперь Иван — вольный ветер!

Но недолго Бугай радовался своей свободе. На пятом километре к нему подскакал Коровкин:

— Иван, я тебя, лешего, как иголку, в лесу ищу. На сахарном заводе директорский фаэтон достали. Кучером будешь.

— Кучером?

— Ну да, тоже водитель…

Фаэтон оказался добротным, зеркально-новым, пахнущим свежим лаком. Иван взглянул на серого в яблоках жеребца и остался доволен: «Конь как огонь!»

Бугай осмотрел упряжь, проверил туго натянутые на железные ободья черно-белые квадратики резины, похожие на клетки шахматной доски, заглянул в специальный ящик на козлах — «палубу». Все как надо. На своем месте молотки, ключи, клещи.

Адъютант Коровкин опустил кожаный верх, по-чапаевски установил пулемет, и фаэтон принял вид боевой колесницы.

Иван подал знак Нине, чтобы она заняла место на откидном сиденье. Но комдив заметил и отозвал свежеиспеченного кучера в сторону:

— Вот что, товарищ Бугай, отправь-ка ты свою любовь в резерв. Нечего девчонке разъезжать на фаэтоне комдива, в походе мозолить глаза бойцам.

— Понятно…

Петляет по лесу дорога. Иван взмахнет кнутом, а сам нет-нет да и оглянется. Как там Нина? Едет! В пыли тарахтит таратайка.

А над кронами синих сосен туча дыма. Летит по ветру легкая черная паутина — копоть: это у села Старое догорает колонна машин.

Иван погоняет жеребца час, другой. Странно недавнему шоферу сидеть на козлах. Так медленно, непривычно для глаза бросается под колеса дорога. По временам ему кажется, будто он уже отмахал добрую сотню километров. Да где там, просто мираж! В оглоблях всего одна лошадиная сила. До Белого болота еще долго подпрыгивать на ухабах.

В лесу чаще стали встречаться топкие низинки с глубокими рытвинами, наполненными темной смолистой водой. На зеленой траве слезились разбросанные копытами жирные комья грязи. Постепенно редел дубняк, расступался ельник. Дорога вывела войска на болотистый луг, покрытый кустами красноватых лоз.

Над кручами Днепра сияло по-летнему жаркое солнце. В лесу не так парило, и луг показался Ивану духовкой. Горячий солнечный ветерок навевал дремоту. Руки устали держать вожжи и понемногу отяжелели. Все тело налилось свинцом. Иван ерзал на козлах, ладонью протирал глаза и, стараясь победить дремоту, насвистывал марши.

Порой он искоса посматривал на комдива. Полковник тоже клевал носом. Скакавший рядом на рыжем жеребце адъютант Коровкин, опуская поводья, сильно покачивался. Бугай щелкал кнутом. Коровкин вздрагивал, как от близкого выстрела, и приподнимался на стременах.

Все же сладкая сонь подкралась к Ивану. Закрыв глаза, он чуть было кубарем не слетел с козел. Лошадь испуганно рванулась, понесла.

— Ну ты, не балуй!.. — Иван подобрал вожжи и принялся чаще пощелкивать кнутом, как бы отгоняя от себя липкую дрему.

Сонная одурь пропала сразу же, как только в желтеющих камышах розоватой дымкой показалось широкое Белое болото. Иван подкатил к топкому броду, но форсировать его не рискнул. Из воды мотками колючей проволоки выглядывала острая щучья трава, которую с детства не любил Иван и называл ее по-своему — «резак». За камышовой зарослью начиналось царство белых лилий. Добрую половину болота затянул пластырь зеленых листьев. С козел, как с вышки, Иван видел лесистый островок с тремя стогами сена. Это было то неприступное укрытие, куда они так стремились.

Попасть на остров грузовикам и подводам оказалось не так просто. После инженерной разведки брода саперам пришлось очистить его от коряг, а потом взяться за топоры, заготовить вехи, колья, жерди и покрыть гатью топкие места.

— Смотрите, ребята, чтобы все было чин чином и но всем правилам оборудованы съезды и въезды, — измеряя длинной палкой глубину брода, говорил бойцам старшина Пляшечник.

Саперы дружно взялись за работу — каждому хотелось побыстрей добраться до желанного острова и там отдохнуть после боев и бесконечных маршей.

Пляшечник вешками обозначал ширину брода, когда прилетела какая-то желтая пташка и, осмотрев будущую переправу, одобрила ее своим звонким голоском:

«Чин чинарем… чин чинарем…»

— Вы слышите, товарищ старшина? — выглядывая из камышей, спрашивали повеселевшие бойцы.

— Слышу.

— Это голос посредника, — шутили саперы.

— А ну давай, давай, еще разок взяли! — командовали подносчики бревен.

В сумерках на остров вступила пехота, переправились грузовики. В глубине дубовой рощи расположился санбат и задымились походные кухни. Но в этот вечер, как обычно, не звенели котелки и ложки, не звучала команда: «Стройся на ужин!» Бойцы даже не думали о пище, они мысленно повторяли: «Спать, спать, спать». Всех валил с ног крепкий непробудный сон. Люди засыпали на траве, под кустами и на прибрежном песке.

Даже дозорные замедлили свой шаг, и часовые в тени прислонились к деревьям.

Первым почувствовал что-то неладное в охране острова комиссар Коновалов и пошел проверять посты. В палатку комдива он вернулся злой и встревоженный:

— У нас ЧП: заставы уснули. Пойдем к Рудневу, надо комендантскую роту поднять на ноги.

В палатке начштаба Коновалов пришел в ярость:

— Ах вы сонные тетери! Я вам покажу, как дрыхнуть на посту… Встать! Смирно!

От этой привычной команды только на мгновение просыпался Руднев и на какую-то секунду вскакивали все дежурные и посыльные, поводя мутными глазами.

— Ах вы гуттаперчевые куклы! — не унимался Коновалов. — Встать! Смирно!

Все снова вскакивали и валились на землю, как снопы.

— Брось, комиссар, их даже пушкой не разбудишь.

— Что же нам делать? Диверсанты могут перерезать спящих.

— Бери автомат. Будем с тобой охранять лагерь.

— Проклятое сонное царство… — переступая через свирепых храпунов, ругался комиссар.

Было уже за полночь, когда сам комдив почувствовал усталость и присел на пенек. Но Коновалов взял его под мышки, ловко поднял и, подталкивая в спину, стал приговаривать:

— Ходи, ходи ходором… Зовут тебя Федором…

«Да, чтобы не заснуть, надо маршировать. Старое пограничное правило. — Комдив подошел к броду, прислушался. — Тихо…»

Он постоял на берегу и по песчаной дорожке, как по лезвию луча, зашагал в дубняк. Весь лагерь спал богатырским сном, похрапывал и посвистывал. А небо на востоке незаметно серело. Комдива пронизывал предрассветный холодок. Болото дышало сырым ветром. Всю ночь прохаживаясь по тропинке, Мажирин возвращался к одним и тем же невеселым думам…

12

В полдень остался позади хутор Куринька. Кирпонос шел, сильно прихрамывая. Ему было больно ступать на левую ногу. Три недели назад Лебедь ночью не заметил на бориспольском шоссе бомбовую воронку, слишком поздно крутнул руль. «Бьюик» влетел в кювет. Кирпонос ранил голову, крепко ушиб ногу. Рана зажила. Парафиновые ванночки уняли боль в ноге, а вот на марше ступня снова опухла и заныла.

Противник появлялся то слева, то справа, и пехотным подразделениям приходилось вступать в многочисленные стычки и задерживаться в пути. Кирпонос держал под рукой пограничный полк и не разрешал бросать его даже на борьбу с воздушными десантами. Полк состоял из бывалых воинов, и Кирпонос надеялся пробиться с ними сквозь вражеское кольцо.

На развилке дорог у Чапаривского леса пешую колонну нагнали пять броневиков и четыре сорокапятимиллиметровых орудия, входящие в охрану штаба. Экипажи и орудийные расчеты окольным путем обошли болотистые места и под носом у немцев сумели незаметно проскользнуть к своим. Дорога пошла в гору. Броневики двигались медленно, часто останавливались и кипели, как самовары.

Ночь застала отходящую колонну в лесу, вблизи села Писки. Военный совет и штаб фронта остановились на отдыхе в доме лесника. Все были утомлены длительным переходом и мучительно переживали неясность обстановки.

После ужина Кирпонос развернул карту.

— Давайте, друзья, оценим положение и подумаем, куда дальше двигаться. Василий Иванович, — обратился он к Тупикову, — у вас есть план?

— Я предлагаю отходить через лес На Городище. Наш правый фланг будет прикрыт болотами и рекой Удай. Левый — лесными оврагами. Авиация противника нас не обнаружит. К Городищу самый удобный подход.

Члены Военного совета поддержали предложение начальника штаба, и Кирпонос качнул головой:

— Решено. Городище. — Он провел на карте красную стрелку и сказал: — По дороге к нашей колонне присоединились многие группы бойцов и командиров. Прошу вас, Василий Иванович, собрать все отряды в кулак, выставить боевое охранение и выслать вперед разведку. А всем остальным спать, набираться сил — завтра чуть свет в поход.

Порученцы майор Гненный и старший лейтенант Басов внесли в комнату охапки сена. Кирпонос расстелил шинель, лег, но заснуть не мог: ныла больная нога. Он долго ворочался, и только глубокой ночью пришел, наконец, тревожный сон…

— Вставайте, товарищ командующий. Пора выступать! — будит майор Гненный.

До восхода солнца трехтысячная колонна медленно продвигалась по осеннему лесу. Солнечные лучи долго пробивались сквозь туман в лесную чащу. Высланная вперед разведка принесла Кирпоносу горькую весть. Вблизи Городища на песчаных кручах реки Многи показались немцы.

Соблюдая осторожность, колонна Военного совета и штаба фронта вступила в Городище. Большое село лежало на берегу изогнутой луком Многи. За плетнями белели аккуратные хаты, окруженные ярко-желтым созвездием подсолнухов и розовым разливом мальв. Сады синели от слив. Урожай был необыкновенный. Всюду сливы, сливы, сливы: на ветках, на траве, на тропинках.

Военный совет разместился в одноэтажном каменном домике. Во дворе кусты бузины скрывали добротный погреб. Он мог служить укрытием от минометного огня.

Улицы Городища притихли, опустели. Не заскрипит колодезный журавль, не стукнет ведро. Кругом ни души, ни звука. Все притаилось. Может быть, эта слишком подозрительная тишина насторожила немецких наблюдателей. Они зашевелились на песчаных кручах. Засвистели мины и, с треском разорвавшись на сельской площади, покрыли песок сажей.

Немецкие разведчики, одетые в пятнистые маскировочные халаты, попытались незаметно пробраться к мосту. Но пулеметный огонь заставил их отпрянуть от речной переправы и залечь за бугром. Теперь все чаще посвистывали мины, и черные дымки, проплывая над садами, цеплялись за соломенные крыши хат.

Под разрывы немецких мин в каменном домике генерал-полковник Кирпонос открыл совещание Военного совета. Он неторопливо развернул карту, спокойно обвел взглядом Бурмистенко, Рыкова, Тупикова, командарма Потапова и его начштаба Писаревского.

— Итак, товарищи, мы находимся в полном окружении и в соприкосновении с гитлеровскими бандами. В этой обстановке мы должны сделать последний, решительный шаг. Еще один ночной переход — и Сула, а там за рекой — наши. Нам придется с боем пробиваться к линии фронта. Я предлагаю отходить на местечко Сенча. Там мы захватим мост и двинем на восточный берег Суды. После выхода из окружения мы направимся в Гадяч или в Ахтырку, где еще в начале сентября подготовили запасные командные пункты. О том, как мы намерены выходить из вражеского кольца, доложит Василий Иванович.

— Направление выбрано правильно. — Тупиков по привычке продолжал жестикулировать правой рукой. Он как бы что-то отрезал. — Да, Сенча, только Сенча! Эта ночь должна решить все. Ночь — наш лучший союзник. В течение двенадцати часов мы должны добраться до местечка, внезапно атаковать немцев и перейти Сулу. Для этой цели создаются два отряда. Первый самый сильный — ударный. Его задача захватить переправу через Сулу в местечке Сенча. Второй отряд будет охранять Военный совет на марше.

План прорыва был утвержден единогласно.

Как только за Многой потемнели песчаные холмы и над речной долиной сгустились сумерки, ударный отряд незаметно приблизился к немцам и смелой атакой смял их передовые заслоны.

Бой на холмах затих. Где-то в степи потрескивала перестрелка. Когда Кирпонос поднялся, уже за рекой Многой, на возвышенность, он увидел горящие хутора. Пошел мелкий, похожий на водяную пыль, назойливый дождь. Пламя пожаров летело по ветру багровыми парусами. Оно удалялось, тускнело, расплывалось на горизонте и вскоре совсем исчезло.

Скользкая дорога терялась в мокрых кустах. Петляя по степи, она то спускалась в лощину, то снова шла в гору и выводила на пустынные перекрестки.

— Где же ударный отряд? Где связные? — спрашивал Кирпонос Тупикова.

В полночь Кирпоносу стало ясно: связь с передовым отрядом потеряна. Бескрайняя степь потонула в дождливой кромешной тьме.

Всю ночь колонна Военного совета совершала марш. Наступил тихий и туманный рассвет. Сквозь белесую дымку проглянуло солнце. Как только туман рассеялся, в небе показалась «рама». Вражеский самолет-разведчик проплыл над походной колонной и удалился.

Кирпонос подозвал Тупикова.

— Василий Иванович, немец нас обнаружил. Он уже сообщил по радио своим наземным войскам. Пока не поздно, нам надо укрыться в каком-нибудь лесу или в овраге и там притаиться до ночи. Потом — бросок на Сулу.

— Сула сулит свободу. — Тупиков осмотрел местность. В кружке бинокля раскинула крылья ветряная мельница. Возникла тригонометрическая вышка. Серой змейкой скользнуло шоссе, и показался зеленый островок. — Роща! — Тупиков развернул карту. — Впереди — большой овраг и урочище Шумейково… Наш отряд находится возле хутора Дрюковщина, Сенчанского района… Ночью мы отклонились в сторону, взяли немного левее… Жаль… Сула рядом.

— Прикажите всем уйти в овраг. — Кирпонос зашагал по стерне в подлесок.

Густой орешник стоял стеной. Колючие заросли терновника, молодые дубки, липы и тополя окружали тенистый овраг. Он был глубок. Верхушки высоких деревьев едва выглядывали из него и стояли вровень с подлеском. На дне оврага били родники. Снизу тянуло холодом и сыростью.

«Глубина его метров двадцать пять, ширина метров триста, а длина с добрый километр», — Кирпонос внимательно осмотрел овраг. Потом он достал из планшетки карту. В трех километрах от села Мелехи шоссейная дорога разветвлялась. Левая шла на хутор Червоный, правая — на Исковцы Сенчанские. В четырех километрах от Лохвицы, у совхоза Крыница, принимая строгую форму ромба, дорога сходилась. Близко в степи протекала болотистая Сулица, совсем недалеко лежало местечко Сенча и несла свои воды спасительная Сула.

Ровно в восемь часов утра отряд вошел в рощу, и свыше тысячи бойцов и командиров спустились в овраг. Кирпонос приказал подполковнику Глебову отрыть окопы и организовать оборону на южных и восточных скатах.

Заместитель начальника оперативного отдела бросился выполнять приказ. На опушке рощи он установил шесть станковых пулеметов, замаскировал в кустарнике четыре орудия и пять броневиков.

Разослав в разные концы лесного урочища разведывательные группы, Тупиков сказал:

— Товарищ командующий, я пройдусь по оврагу, надо собирать все силы в кулак. — Он повернулся к пограничникам: — За мной!

Маленький отряд зашагал в заросли орешника, зашуршав ржавой листвой.

Выставив посты наблюдения, Кирпонос попытался с помощью самых смелых разведчиков выяснить обстановку вблизи урочища Шумейково.

К десяти часам утра возвратились из разведки пограничники и доложили командующему: все дороги вокруг рощи перехвачены немцами и зорко охраняются. На тригонометрической вышке находится их наблюдательный пункт. Выход из оврага блокирован. На хуторе Дрюковщина в пятнадцати хатах расположились немецкие пехотинцы. С юга на хутор прибывают грузовики с пехотой и отряды мотоциклистов.

Выслушав разведчиков, Кирпонос принялся изучать местность.

В степи ни души. Желтеют копны хлеба. Над ветряной мельницей и тригонометрической вышкой, где засели вражеские наблюдатели, кружатся коршуны, плывут облака.

— Есть хочется. — Командующий оторвался от бинокля. — Гненный, нет ли чего-нибудь?

— Коробка шпрот…

— А у меня сардины… — Старший политрук Жадовский, порученец Рыкова, положил на траву консервы и два сухаря.

— По рыбьему хвостику на брата… Хорошо!.. До вечера можно ни о чем не думать. — Кирпонос улыбнулся и жестом пригласил Бурмистенко, Рыкова, Потапова, особистов Михеева и Якунчикова сесть поближе.

Жадовский спустился к роднику и наполнил фляги студеной ключевой водой.

— Кто желает?

— Дайте-ка! — Кирпонос сделал несколько больших глотков и задумчивым взглядом проводил быстро плывущее над оврагом облако.

— Вспомнился мне один случай. Было это в тридцатом году. Назначили меня начальником штаба Пятьдесят первой Перекопской Краснознаменной дивизии. Стояла она недалеко от румынской границы. Славные места! Поохотиться и порыбачить можно. Поехал я на Днестр. Взял у местного рыбака лодку, отчалил от берега. Днестр в половодье коварный. Отплыл я немного от берега, и лодку подхватило течение. Весла попались неважные. Не могу справиться с быстриной. Волны несут лодку на середину реки. Налег на весла, выбиваюсь из сил. А Днестр пенится, тянет меня к румынскому берегу. Там часовой. Вижу, замедлил он шаг, наблюдает. Ждет добычи. Ну, думаю, влип в скандальную историю… Причалил к чужому берегу…

А часовой уже по тропинке спускается с кручи.

И тут меня взяла злость. Нет, не возьмешь! Начал я грести с такой силой, что глаза на лоб полезли. Все ближе спасительный левый берег. Еще одно усилие — и нос лодки уходит в камыши… Вот и сейчас у меня такое же чувство, будто я снова на стрежне Днестра, на самой стремнине… — Помолчав, добавил: — Человек может очутиться в беде, но, если он не растеряется, она его не осилит. За лесным оврагом в степи гитлеровцы ждут добычи. Но живыми в плен они нас не возьмут!

Он взглянул на часы. Ровно десять. И вдруг заметил, как насторожились наблюдатели.

«Противник?!» — Михаил Петрович глянул в бинокль. В степи из-за бугров с востока и северо-востока появилось десять немецких танков. У тригонометрической вышки, в каких-нибудь двух километрах от оврага, они развернулись. К ним подошли двенадцать грузовиков с пехотой и еще шесть танков. Фашистские автоматчики и танки окружили овраг.

Противник не наступал. Он пока молча демонстрировал свою силу.

Но вот над танками взметнулись синеватые дымки, зарокотали моторы. Шестнадцать пушек выдохнули пламя. Немецкие минометные батареи открыли по оврагу шквальный огонь. В кустах застонали первые раненые. Распластались на траве убитые. Немцы усилили обстрел. Отряд нес потери.

В бой с немецкими танками вступили наши бронемашины. К ним на помощь пришли выдвинутые на прямую наводку четыре орудия, но минут через тридцать все бронемашины запылали. Немецким танкистам удалось подавить огонь трех орудий, и только четвертое, кочуя по кустам, продолжало вести отчаянную борьбу.

Пять немецких танков выдвинулись вперед и, стреляя с ходу, атаковали дерзкое орудие.

Уничтожив все наши пушки и бронемашины, танки отползли от оврага метров на восемьсот и остановились.

— Товарищ командующий, у немецких танкистов, вероятно, кончились боеприпасы и горючее. Давайте воспользуемся случаем и решительной контратакой пробьем брешь, — предложил Рыков.

— Будем уходить из оврага. Сидеть в нем и ждать смерти от навесного огня нечего. Постараемся пробиться к Сулице. Там болота. Немцы в камышовые заросли не полезут. — Кирпонос примкнул к самозарядной винтовке штык.

— Глебов, Гненный и Жадовский, поднимайте людей в атаку! — приказал дивизионный комиссар Рыков.

Все, кто мог, выдвинулись на юго-восточную сторону оврага. Человек восемьсот приготовились в кустах к атаке.

— Товарищи, правда на нашей стороне, мы победим фашистских разбойников! Враг будет уничтожен! За Родину — вперед! — С винтовкой наперевес Кирпонос вышел из рощи. — Ура!

— Ура-а-а! — могучий боевой клич покатился по степи.

— Огонь! Огонь!

Вперед с автоматом вырвался старший политрук Жадовский, с ручным пулеметом — майор Гненный, со связкой гранат — старший лейтенант Басов.

Рядом с Кирпоносом шагали Бурмистенко, Рыков, командарм Пятой армии Потапов с начальником штаба Писаревским и дивизионным комиссаром Гольцевым.

Стремительные перебежки, залповый огонь… И все вперед и вперед!

Бегут по степи немецкие автоматчики, отступают к танкам. Фашистские гренадеры прячутся за черными пыльными машинами. Взлетают над стальными башнями синеватые дымки, рокочут моторы. Навстречу атакующим из шестнадцати танковых пушек летит огонь. Прямой наводкой бьют немецкие танкисты.

— Ложись! — Голос Кирпоноса глушат близкие разрывы.

Первая цепь залегла. Под ураганным огнем отряд прильнул к земле.

Плотный бешеный огонь пулеметов. Над стерней в дыму тянутся красно-зеленые нити. Потрескивают разрывные пули.

— Назад! По-пластунски назад! — командует Рыков.

Огненным ежом отходит отряд к оврагу. Ползком, короткими перебежками, снова ползком. Вот уже и опушка рощи.

Тяжело ранен командарм Потапов. Убит боевой начальник штаба генерал Писаревский. На желтой стерне лежат в степи в окровавленных гимнастерках сотни смельчаков, крепко зажав в руках оружие. А живые снова готовятся к дерзкой вылазке.

На опушке рощи Кирпонос достал из кармана платок, вытер пыльное лицо. На траву упали неотосланные письма. Подобрав их, он взглянул на Бурмистенко:

— Военторг отличился… Снабдил командующего розовыми конвертами. Надо же такое придумать!

— Эх, письма! Поставишь последнюю точку и всегда думаешь, не забыл ли чего дописать. Уйдет письмо, и обязательно хочется что-то еще добавить. Бориска помнит меня и читает с Галиной мои письма, а вот Виктор, вероятно, забыл отца: мал. Да-а, действительно смешно присылать с фронта письма в розовых конвертах. — Бурмистенко перезарядил пистолет.

Кирпонос взял винтовку наперевес и громко крикнул:

— Вперед, сыны Родины!

Пройдено сто, двести, триста метров, и снова под шквальным огнем цепи откатываются к оврагу. В третий раз поднимает в атаку отряд командующий:

— Вперед, сыны Родины!

И сам Кирпонос, вдруг споткнувшись, упал. Жадовский вместе с Гненным подхватили Кирпоноса. К ним поспешил на помощь Басов. Втроем они унесли командующего в рощу и по тропке спустились в овраг.

— Эх, и не везет же мне на левую ногу… Ступить не могу, снять сапог не могу…

— А зачем снимать, товарищ командующий, разрежем. — Майор Гненный острым ножом вспорол голенище.

Басов приготовил плотный серый бинт. Промыв ключевой водой рану, он сделал перевязку. Потом адъютанты взялись за саперные лопатки. На дне оврага рядом с узкой тропкой и родником, похожим на маленькое озерцо, они отрыли окопчик.

Кирпонос сел на мягкую землю, свесил в окоп раненую ногу.

— Смотрите не подпустите немцев. Вот ситуация… Пожалуй, впервые в истории войн Военный совет фронта в полном составе водит бойцов в штыковую атаку. Фашисты пока торжествуют. Ну ничего, скоро стемнеет. Мы все равно вырвемся, станем вольными казаками!

После третьей вылазки отряд сильно поредел. Под огнем противника он вынужден был разбиться на мелкие группы. В рощу вползли немецкие танки. Они подошли к оврагу, а за ними — пехота с минометами и орудиями. Вражеские снайперы охотились за нашими бойцами. Началось новое прочесывание оврага шквальным огнем.

— Рус, сдавайся! Жить будешь, кушать будешь!

Вражеские автоматчики спустились в овраг, но пулеметный огонь и взрывы гранат заставили их отступить. Теперь они усиленно блокируют овраг. Чуть где пошевелится куст, сразу же автоматная очередь.

Кирпонос попытался встать и застонал. Двигаться он уже не мог и вынужден был сидеть у щели. Его охранял небольшой отряд — восемнадцать штыков. Горсть смельчаков засела в окопчиках, притаилась в кустарнике, укрылась за толстыми дубами и кленами.

Рядом с Кирпоносом сидели дивизионный комиссар Гольцев и старший лейтенант Басов. В пяти метрах от окопа командующего чернел старый пень, за ним с ручным пулеметом лежал Гненный и с автоматом Жадовский.

Кирпонос посматривал на искалеченные минометным огнем верхушки кленов. За ними медленно оседало задымленное солнце. Оно уже коснулось нижних веток, повисло над самым краем оврага.

Командующий взглянул на часы: «Ровно семь. Еще продержаться, выстоять хотя бы один час…»

И в это мгновение, зашуршав над окопом, с треском разорвалась мина.

Кирпонос схватился за голову и, покачнувшись, упал. Он лежал ничком на бруствере окопа, и рядом на тропинке — сраженные осколками Басов и Гольцев.

Жадовский с Гненным бросились на помощь.

— Товарищ командующий, Михаил Петрович…

Жадовский снял с Кирпоноса пробитую осколком каску.

— Прямо в висок… — Он машинально распахнул шинель и заметил на светлом кителе генерала кровавое пятно. Оно быстро разрасталось — второй осколок попал в сердце.

Через минуту Кирпонос скончался на руках Жадовского. Тот чувствовал, как быстро остывает тело, тает последнее человеческое тепло.

Положив убитого на траву, Жадовский с Гненным взялись за лопаты.

— Пусть фашисты не знают, что наш командующий погиб… Пусть не торжествуют, сволочи! — Майор Гненный вонзил в землю лопату, принялся углублять окоп.

Подошел член Военного совета Бурмистенко и, увидев мертвого Кирпоноса, поник головой:

— Прощай, Михаил Петрович. Заря догорает и шлет тебе свой последний луч. Ты прямо смотрел в глаза смерти и как воин погиб за Родину. Мы будем драться до конца и не сдадимся врагу. — Он застыл над вырытой могилой.

Между тем Жадовский с Гненным сняли с убитого шинель и, разрезав ее на куски, сожгли. Потом срезали с кителя петлицы, сняли Золотую Звезду и медаль «XX лет РККА», вынули из карманов расческу, платок, неотосланные письма.

«Вот тебе и розовые конверты…» — Бурмистенко даже не пригнулся, когда черное веретено мины, промелькнув над кустами, вспенило взрывом ручей.

Адъютанты положили Кирпоноса головой на восток. Они прикрыли его плащ-палаткой и засыпали сухими листьями, хворостом и землей.

— Надо нам запомнить это место, чтобы после войны отыскать, — Гненный бросил в ручей саперную лопату. — Не на дне оврага лежать этому человеку.

Похоронив командующего, небольшая группа во главе с членом Военного совета Бурмистенко продвинулась метров на пятьдесят вниз по течению ручья. Овраг наполнился холодной мглой.

Бурмистенко приказал Жадовскому с Гненным подняться наверх и по возможности выяснить обстановку в роще.

— Как только стемнеет, спускайтесь к ручью, будем выходить из окружения.

Жадовский и Гненный поднялись по тропинке и в сумерках незаметно вошли в рощу. Близко в кустах переговаривались немцы. Они продолжали блокировать лесное урочище.

В роще стемнело, и Жадовский с Гненным спустились к ручью. Старший политрук и майор пришли в условленное место, но члена Военного совета и трех его порученцев не было. Жадовский с Гненным осмотрели ближайшие кусты и, никого не найдя, снова по тропинке бесшумно возвратились в рощу. Случайно они попали в какую-то канаву и по ней вышли в тихую туманную степь.

Тропка вела Тупикова по дну оврага в заросли орешника. В кустах журчал ручей. Он становился шире и глубже. Стали попадаться небольшие болотца. Генерал встретил штабных работников Пятой армии и приказал им присоединиться к основному отряду. Потом, переговорив с разведчиками, он решил сам осмотреть местность у хутора Дрюковщина.

Маскируясь в орешнике, Тупиков поднялся по склону оврага наверх. Забелели хуторские хатки. Василий Иванович прошел по кустам еще метров сто, и в этот момент на лесной тропинке показались немцы.

Отходить было поздно. Маленький отряд оказался отрезанным. Он попал в западню. На лесную тропинку вышли немецкие автоматчики и повели наступление в глубь лесного оврага.

Тупиков с бойцами притаился в кустах. Они отрыли неглубокие сырые окопчики и заняли круговую оборону.

Грохот боя катился в степь.

«Наши прорываются», — Тупиков с пограничниками тоже приготовился к вылазке, но вскоре по звуку боя понял, что атака основных сил закончилась неудачно.

Как и все окруженные, Тупиков с нетерпением ждал наступления ночи. Уже начинало темнеть, когда новый отряд немецких мотоциклистов, сбившись с дороги, влетел в орешник. Ударили наши автоматы, завязалась рукопашная схватка. С тремя пограничниками — Семиволосом, Сероглазом и Подопригорой Тупиков прокладывал дорогу, вырываясь из кольца.

Но немцы бросились преследовать. И снова после короткой рукопашной схватки Тупикову удалось с Подопригорой отбиться. Генерал и солдат стали пробираться на хутор Червоный и в ночной темноте натолкнулись на вражескую засаду.

— Рус, хальт!

Два человека, отстреливаясь, уходили в темную степь. Тупиков быстро поднимался на высотку. Еще один шаг, и он перевалит через бугор, а там — степь и свобода.

— Рус, хальт!

Тупиков послал на голос пулю. Его уже не преследовали. На фоне черного неба вырос ветряк. В лицо ударил степной ветер. Генерал оглянулся: откуда-то снизу, из темной лощины, вырвался рой светляков. Ему показалось, что в черном небе ветряк взмахнул огромным крылом, и Тупиков упал, сраженный трассирующей пулей.

13

Радиограмма с борта разведывательного самолета заставила генерала по особым поручениям Мюллера прервать завтрак. Пожав руку своему давнему другу Гудериану, посланец генерального штаба вместе с гестаповцем Шванцем поспешил на полевой аэродром и на связном самолете вылетел из Конотопа в Лохвицу.

Гудериан заверил Мюллера в том, что вблизи урочища Шумейково обнаружена колонна высшего русского штаба; приготовлена западня.

— Твои дела в России будут успешными! — прощаясь, ободрил Мюллера Гудериан.

Подлетая к Лохвице, Мюллер горячо молил бога помочь верным сынам рейха захватить в плен русского генерала Тупикова.

«Этот человек знает многие берлинские тайны, ему безусловно известны руководители подпольных антифашистских организаций. Уж кто-кто, а бывший военный атташе помнит их адреса. С помощью всех существующих на свете пыток опытные палачи вырвут у него имена крамольников».

На полевом аэродроме Мюллера с почетом встретили немецкие танкисты. Командир полка доложил:

— Окруженные в лесном овраге русские оказывают отчаянное сопротивление. Они не желают сдаваться в плен.

— Как так? Они что, жить не хотят? Пусть наши солдаты кричат в рупора и обещают им все на свете, самую райскую жизнь. Понятно? Поехали! — Мюллер грохнул дверцей бронетранспортера.

В пути он развернул карту. Лесной овраг, в котором оборонялись русские, находился всего в тридцати километрах от Лохвицы. По шоссе машина мчалась на предельной скорости. Через полчаса генеральский бронетранспортер, сопровождаемый грузовиками с пехотой, остановился у тригонометрической вышки. Мюллер не спеша достал из футляра цейс и легонько толкнул в спину водителя:

— Продвиньтесь вперед. Давайте подъедем к танкам.

— Господин генерал, я отвечаю за вашу безопасность, — вмешался Шванц. — Вы слышите?

Над бронетранспортером посвистывали пули. Гестаповец надел каску и пригибался при каждом грозном посвисте.

Мюллер брезгливо поморщился:

— Бросьте кланяться. Если свистит, хорошо. Она не ваша…

Но Шванц зачастил с поклонами, и это забавляло Мюллера. За спиной ошалевшего от посвиста пуль гестаповца тайком посмеивались солдаты.

— Что это, что? Наша пехота отступает… Русские вышли из рощи? Смотрите, как дерзко идут!.. Они еще прорвутся… — Заметив в лощинке минометчиков, Мюллер закричал: — Беглый огонь! Шквальный огонь!

Ударили танковые пушки. Мюллер задержал свой цейс на передовой цепи атакующих:

— Русские залегли… Они прячутся в копны. Поджечь снопы хлеба зажигательными пулями! Выкурить их оттуда!

Наблюдая за смелыми вылазками русских, Мюллер все больше склонялся к тому, что его поездка в Россию окончится неудачно.

«Да, это не Запад… Здесь сражаются до последнего патрона. Разве можно переманить на свою сторону красных фанатиков? Нет! Пусть все они отправятся на тот свет в этом диком овраге», — думал Мюллер.

К вечеру, сломив сопротивление русского отряда, немцы оцепили овраг. Но проникнуть в него не рискнули. Разозленный Мюллер уехал в Лохвицу; и только через три дня, когда было прочесано все лесное урочище, он вернулся назад и с большой охраной спустился в овраг.

Генерал по особым поручениям долго рыскал но кустам. Он лично осматривал убитых. Но того, кого искал, не было. Вернувшись в Лохвицу, Мюллер запил. Любитель красного бургундского, он опустошал бутылку за бутылкой, пока вдребезги пьяный не свалился на походную койку.

Но Вальтер Шванц не дремал. Свора полицаев и тайных осведомителей вела слежку в госпиталях, сельских больницах.

Генерал Мюллер готовился к отъезду в штаб второй танковой группы, когда на пороге появился сияющий гестаповец:

— Господин генерал, честь имею доложить вам о поимке важного большевистского начальника. В лохвицкой больнице нами опознан и задержан член Военного совета Юго-Западного фронта дивизионный комиссар Рыков. Вот его удостоверение. Прикажете, господин генерал, доставить к вам большевистского комиссара?

Мюллер принялся внимательно изучать удостоверение.

— А где же партийный билет?

— Успел передать неизвестному лицу.

— Каким образом большевистский комиссар попал в лохвицкую больницу?

— Он был тяжело ранен в голову. В роще его нашел лесник и тайно доставил в Лохвицу. В больнице русские врачи оказали ему неотложную помощь, пытались укрыть. Однако преданный нам человек сумел все разведать и донести в полицию.

— Недаром я молил бога. Само провидение посылает нам в руки такого пленника.

— Так прикажете, господин генерал, привести к вам большевистского комиссара?

— Привести… И немедленно.

Шванц порылся в портфеле.

— Честь имею положить на ваш стол досье… Некоторые сведения о дивизионном комиссаре пригодятся вам при допросе.

Когда дюжие конвоиры ввели Евгения Павловича Рыкова, Мюллер удивился. Он ожидал увидеть старого седого большевика, но перед ним был еще сравнительно молодой коренастый человек. Из-под окровавленных бинтов выбивались русые кудри. В голубых глазах пленника Мюллер не заметил страха. Посланец Гальдера отрезал перочинным ножичком кончик сигары и закурил.

— Ахтунг! — Старший конвоир, толкнув в спину Рыкова, повторил: — Ахтунг!

— Господин гросс комиссар, вы ранены, и я разрешаю вам сесть. — Мюллер выпустил из ноздрей колечки дыма и на чистом русском языке продолжал: — Я надеюсь, вы не станете отрицать того, что являетесь членом Военного совета Юго-Западного фронта?

— Нет, не отрицаю.

— Очень хорошо… Но даже если бы вы попытались отрицать, это оказалось бы невозможным. Пленные показали, что вы потеряли на финской войне мизинец. Действительно, у вас не хватает пальца на правой руке. Примета налицо. — Мюллер выпустил из ноздрей колечки дыма и обрадовался: наконец-то получились точно такие же, как у Браухича. Вслух он произнес: — Мне известно, господин гросс комиссар, что вы служили в коннице. Я тоже в свое время проходил службу в конногвардейском полку. Мы — кавалеристы и, я думаю, быстро найдем общий язык. — Он усмехнулся. — Но пока мы в разведке…

— Когда в разведке встречаются конники из разных станов, они скрещивают клинки, — посиневшими губами с трудом выдавил Рыков.

Но Мюллер, как бы ничего не расслышав, снова выпустил колечки дыма:

— Я глубоко сожалею, что среди русских пленных нет моего берлинского друга Василия Ивановича Тупикова. Не знаете ли вы, где генерал? Может быть, он тоже ранен и находится сейчас в какой-нибудь больнице? Я мог бы облегчить его горькую участь.

— Тупиков был в Берлине, но он никогда не был вашим другом.

Мюллер продолжал курить.

— Господин Рыков, давайте поговорим о главном… Согласно инструкции верховного командования все большевистские комиссары подлежат уничтожению на месте. Я являюсь представителем немецкого генштаба и при определенном условии могу гарантировать вам жизнь.

— Если я подпишу какую-нибудь сфабрикованную вами листовку или обращение к советским войскам с призывом сложить оружие. Не так ли?

— Не листовку, а воззвание к русскому народу. Ваша подпись спасет вам жизнь.

— А не подло ли обещать человеку сохранить ему жизнь ценой предательства?

— Видите ли, я усматриваю в этом только военную хитрость.. Я хочу говорить начистоту. На Западе и на Востоке побеждает новый порядок нашего фюрера. Вы, господин Рыков, должны работать для русского народа и найти общий язык с германским командованием. Иначе… вы станете пылью на наших походных сапогах.

— Она будет долговечней германского хрома!

— Фанатизм и презрение к смерти свойственны русским комиссарам. Вот почему наша борьба на Востоке не может иметь ничего общего с рыцарским поведением солдата.

— Вернее, с правилами Женевской конвенции.

— Я буду откровенен с вами. Дело идет о том, «быть или не быть». Мы готовы перевернуть мир.

— В борьбе на Востоке вы отступаете от рыцарского поведения, но придерживаетесь рыцарской идеи… Небезызвестный вам Дон Кихот тоже когда-то стремился перевернуть мир.

— А вы, господин Рыков, политик и острый на язык человек. Я с большим удовольствием прочту вам один важный параграф из директивы главной ставки фюрера. Как видите, у меня нет от вас никаких секретов… — Мюллер порылся в портфеле, зашелестел бумагами. — Слушайте меня внимательно. Вот что сказано в директиве: «Политические руководители в войсках не считаются пленными и должны уничтожаться. В тыл не эвакуируются».

— В таком случае у меня есть возможность избежать «баланды», отлично приготовленной отменными немецкими поварами из шелухи проса, полусгнившего картофеля с примесью земли и осколков стекла.

— Эта дерзость, господин комиссар, может дорого вам обойтись. Мне стоит пошевелить пальцем, и вы навсегда уйдете в туман и мрак. У вас даже не будет могильного холмика.

— Я буду стоять безыменным солдатом на городских площадях.

— Послушайте, господин Рыков, на что вы надеетесь?

— На нашу победу. — Он прислонился к спинке стула: боль рвет все тело, нет сил пошевелиться.

В расплывающемся кольце дыма усмехается немецкий генерал:

— Это фантазия. На фронте у вас безнадежное положение. Я имел честь недавно разговаривать с фюрером. Он мне сказал: карточный домик — Россия — рухнул! Итак, господин комиссар, я обращаюсь к вам в последний раз… Принимайте мое предложение и подписывайте воззвание.

— Вы, как истинный кавалерист, командуете прямо с седла. А последнее слово за мной… Недавно меня в Кремле принимал Михаил Иванович Калинин. Он сказал: «Разбойник Гитлер будет уничтожен, а его грабительская армия разбита».

Мюллер отшатнулся.

— Казнить! — крикнул он.

Конвоиры подхватили под мышки пленника. Вальтер Шванц распахнул дверь.

Попыхивая сигарой, Мюллер подошел к окну. Конвоиры привязали русского комиссара колодезной цепью к старой яблоне. Шванц взмахнул белым платком. К пленнику шагнули гренадеры с примкнутыми тесаками.

«Этот русский комиссар мужественный человек. Его следовало расстрелять, но… Он дерзко вел себя на допросе и оскорбил фюрера».

Мюллер отвел взгляд от исколотого тесаками человека.

14

Долго прохаживался по тропинке встревоженный Мажирин. За ночь приходили в голову многие предположения. Но одно из них было весьма вероятным: штаб Юго-Западного фронта окружен немцами, руководство нашими войсками нарушено.

На рассвете, утомленный длительным дежурством, он присел отдохнуть под вербой. Прислонился спиной к дереву и сразу словно оцепенел, даже пальцем пошевелить не мог. Только слух еще улавливал шаги комиссара.

«Железен… жилист…» — Не успел подумать, как шаги удалились и затихли.

Когда Мажирин проснулся, солнце стояло высоко. Из бурого дубняка красными кроличьими глазками выглядывала спелая калина. Тихо шелестели и потрескивали ломкие ветки. Бойцы запасались ягодами.

Расторопный Пляшечник уже успел где-то раздобыть бредень. Старшина стоял на пне и давал бойцам советы, с какой стороны заходить и как лучше тянуть сеть между островками.

— А ну там, на правом фланге, быстрей пошевеливайтесь! Дружней, хлопцы, беритесь. Пошли, пошли! Не зевай, Бугай, шуруй в камышах палкой. Там щука стоит. Загоняй ведьму в бредень.

В камышах послышался плеск, шум, и на росистой траве затрепетали пойманные караси.

— Пляшечник!

— Слушаю, товарищ комдив!

— Ты вот что, голубчик, бросай бредень. Приставь, к нему охотников, пусть рыбачат, а сам подбери ребят, возьмитесь за лопаты и топоры. Землянки нужны, понимаешь, шалаши конусные; пока тепло, подойдут и заслоны-навесы. Пойдем осмотрим остров, прикинем посадку землянок на местности.

Попав вместе с Ниной в строительную бригаду, Иван Бугай усмехнулся:

— Шалаши и землянки?! Да это проще пареной репы.

Дымя крючком самокрутки, Пляшечник шутливо добавил:

— Веничком махнуть раз да два.

Вскоре Иван так намахался саперной лопаткой в котловане, что его гимнастерка от выступившей соли стала поблескивать.

Объявив очередной перекур, Пляшечник принялся поучать:

— Землянки, хлопцы, надо располагать небольшими группами под деревьями или в кустарнике… Их не следует строить на опушке и рядом с дорогами, а надо удалять в глубину леса метров на тридцать. — И уже за кустами калины, в соседней бригаде звучал его голос: — При устройстве землянок необходимо предусмотреть возможность круговой обороны…

До позднего вечера Иван укладывал по сторонам котлована опорные бревна, устанавливал стойки, закреплял с бойцами прогоны, а Нина подносила сухую траву для лежанок, хвою, хворост. Как ни старались бойцы, а закончили строительство землянок только вчерне, и ночевать многим снова пришлось под открытым небом.

Иван оказался хитрей других. Он заранее припас длинную веревку и, перекинув ее через гору сена, помог Нине взобраться на самую верхушку стога, а потом и сам вскарабкался туда.

Наскоро зарылись в сено.

— Я всегда ищу Полярную звезду по Большой Медведице. Это моя любимая. Она самая яркая. Если нас разлучит война, ты, Ваня, ровно в полночь смотри на эту звезду, и я тоже буду смотреть… И мы снова будем вместе.

Он привлек ее к себе и поцеловал.

— Хорошо здесь, под звездами.

— Смотри, Ваня, какая красота! Кажется, с днепровских круч берет начало Млечный Путь и течет белой рекой над нами.

Кто-то внизу, зашелестев сеном, попытался взобраться на высокий стог, но соскользнул.

— Штурмуют… — Иван сжал руку Нины.

Внизу снова зашелестело сено.

— Куда лезешь, леший?!

— Хватит, акробат, кататься на ягодицах! — запротестовали под стогом.

— Ну, нельзя так нельзя, — примирительно ответил неудачливый акробат.

Внизу кто-то повел рассказ:

— Ты знаешь, Степа, кого я встретил в Перемышле накануне войны? Капитана Казюру! Да, наш Казюра — комендант станции. После объятий разговорились, вспомнили однополчан. А потом пригласил он меня к себе домой. Охотно пошел: командировочному, как ты знаешь, вечером делать нечего. Дом оказался на самом берегу Сана. Вышел это я на балкон и увидел зеленоватую неширокую реку. И знаешь, Степа, был поражен. На правом холмистом берегу открыто передвигались немецкие войска, нагло, демонстративно. Я опешил. Спрашиваю: «В чем дело? Что такое?» Казюра зевнул: «А это обычное явление. Ты здесь новичок, и тебе без привычки все кажется странным».

Бугай прислушался. Басистый незнакомец продолжал:

— Я с Казюрой не виделся лет пять, и наша беседа затянулась. Его жена и дочь легли спать, а мы все сидим да разговариваем. Вечер душный, жаркий. Заря погасла за Саном, на фоне ночного неба выступили горбы холмов. На немецкой стороне вспыхивают электрические фонарики. Я снова удивился… А Казюра посмеивается. Вынес на балкон раскладушку и говорит: «Ложись лучше спать».

— Дельный совет, — шепнул Бугай Нине и стал поглубже зарываться в пахучее сено.

— Эй, что там за аисты завелись?

— Хватит на весь остров шелестеть!

— Все-таки умудрился акробат залезть… Крылья у него, что ли? — послышались внизу недовольные голоса.

Иван притих. Басистый рассказчик продолжал:

— Лег на раскладушку, посматриваю на немецкую сторону. За Саном чаще стали вспыхивать красные и зеленые глазки фонариков. Признаться, Степа, стало жутко. Чтобы не смотреть на сигналы, повернулся на другой бок. А немецкие фонарики так и мельтешат в глазах. Постепенно начала меня одолевать дремота. И вдруг такое!.. Бетонный балкон закачался, как гнездо на ветке. Над самым ухом — удар грома. Я вскочил. За рекой — тысяча вспышек, море огня, рев моторов и орудийные залпы, залпы. Немецкие пушки бьют в упор, прямой наводкой. Река отражает багровое зарево, покрывается дымом. Все вокруг дрожит, трещит, горит. Я с балкона впервые в жизни увидел настоящий штыковой бой, смертельную схватку. На мосту дрались врукопашную пограничники с немецкими разведчиками. К мосту бежали наши саперы с ящиками тола, зарядными трубками. Подрывники подложили взрывчатку, стараются зажечь спички, а они, проклятые, не горят. Я схватил со стола спичечный коробок, пистолет, спустился по водосточной трубе на тротуар и — к саперам. Влетел на мост, кричу: зажигай! А наши пограничники продвинулись вперед, вошли в азарт и в грохоте боя ничего не слышат. Помчались к ним саперы, начали отходить пограничники. Немцы все ближе, ближе. Вода в Сане от взрывов, как в котле, кипит. Я приложил две спички к пороховой мякоти бикфордова шнура и тернул коробком. Огонь с шипением пополз внутрь бикфордова шнура. Только отбежал от ящика с толом, как вздыбится мост!.. Взрыва не услышал, налетевший буран подкинул меня в воздух и бросил в реку. К счастью, глубина оказалась по пояс, и я выкарабкался на берег. В голове колокольный звон, тошнота подступает к горлу. Оглянулся — среднего пролета нет, просвет. Ага, думаю, наша взяла!

Рассказчик смолк. Папироска постукивала по коробку. Чиркнула спичка, и загремел бас:

— Мерзость какая! Смотри, Степа, целая пачка немецких листовок. В ружье! Ребята, окружай стог!

— А ну, кто там на сене? Слазь!

Во тьме грозно лязгнули затворы. Иван спустился вниз. Его окружили.

— Это ты, негодяй, разбросал немецкие листовки?

— Твоя работа? Признавайся!

Кто-то больно ткнул Бугая под ребро дулом винтовки.

— Ага, попался! Лазил здесь, предатель, рассыпал свою паршивую пропаганду.

— Ничего я не знаю… Что вы, товарищи… Я — Иван Бугай, шофер комдива.

— Врешь!

— Зачем мне обманывать. Вы, видать, все тут новенькие и потому меня не знаете.

— Ребята, ей-бо, ошибка. У того, что крутился здесь, был голос другой, елейный, и ростом тот с козявку.

— А ты что — филин? Заступничек нашелся.

— Зачем вы к моему мужу пристали, какой он вам шпион?! — спустившись со стога, поспешила на помощь к Ивану Нина.

Но это новое заступничество еще больше разъярило бойцов.

— Поустраивались здесь с походно-полевыми женушками!

— Оттого и отступаем… воевать некогда…

— Не по окопам, а по копнам сидят…

На шум пришли патрули. Снайпер Кавяров навел фонарик:

— Это наш. За него ручаемся. Жена его законная, по Киеву знаю. Нет вопросов? Точка.

Толпа расступилась. Голоса потеплели:

— Пристали к невинному человеку.

— Вот патрули говорят: он женку на войне встретил.

— Это счастье, ребята, а мы набросились. Даже саданули парня под ребро. А настоящий гад смылся.

— Пускай остаются. В их распоряжении весь верхний этаж.

Иван взял за руку Нину. Она покорно пошла за ним на другой конец острова. Днем Бугай рубил здесь вербняк и обнаружил в камышах рыбачью лодку. Она оказалась с шестом и была исправная. Иван вычерпал воду и, набрав сухого сена, спрятал ее на всякий случай в лозах. Теперь находка пригодилась. Он усадил Нину в лодку и бесшумно оттолкнулся от берега. В камышах просвечивала узкая полоска воды. Упираясь шестом, Иван выбрался из камышовых зарослей на плес. Нина, черпая рукой воду, следила, как быстро скользила лодка по звездам и лилиям.

Вокруг плеса тихо шелестели темные, непролазные камыши. Иван заметил маленький заливчик и направил туда лодку. Нина узловатой веревкой привязала ее к черной коряге.

Как только они легли и укрылись шинелью, в тишине что-то булькнуло. Нина хотела приподняться, по Иван до боли сдавил ей плечо. И снова что-то булькнуло, вздохнуло топкое дно. Какие-то фигурки пробирались вдоль камышовой заросли. Бугай потянулся к винтовке и замер.

Поздно. Слишком близко подошли «болотные духи», могут услышать шелест сена, и тогда получай автоматную очередь. За ремнем у Ивана обычно находилась граната, а сегодня, как назло, оставил ее в недостроенной землянке. Он лежал в лодке почти вровень с водою и хорошо видел, как, осторожно осматриваясь, пробирались немецкие разведчики.

Двенадцать «болотных духов»… Иван решил пропустить их, а потом выстрелами поднять тревогу, преградить немцам путь к отходу. Но эту мысль он отогнал: «В темноте заварится такая каша, что только держись. С острова откроют огонь. А на другой стороне болота, в дубняке, расположены пушки, и оттуда могут сыпануть картечью по камышам. В такой неразберихе свой своего отдубасит. Нет, лучше не поднимать тарарама. Пусть продвинутся немцы, а я потихоньку пристану к берегу и предупрежу дозорных.

Но двенадцать «болотных духов» притаились в тени. Кто-то измерил глубину плеса и вернулся назад. Иван с Ниной услышали шепот, похожий на дуновение ветра. Немецкие разведчики совещались. Видно, им не хотелось форсировать плес. Что-то настораживало.

Бугай боялся, как бы немецкая разведка не ушла в камыши: стоило только раздвинуть их — и лодка обнаружена. Он снова потянулся к винтовке. За кормой неожиданно раздался крик филина. Кто-то из «болотных духов» мастерски подражал ночной птице. Нина, словно ища защиты, плотно прижалась к Ивану. Крик филина повторился, и в ответ грянул хохот. И вдруг все заглушил протяжный душераздирающий стон. Иван почувствовал, как по спине пробежали мурашки. На разные голоса завопило болото. В зловещее волчье завывание ворвался отчаянный вопль. Болото забулькало, зачавкало. И — тишина. Иван даже не заметил, куда подевались «болотные духи». Немецкие разведчики словно растворились в тумане. Прислушался. Ни звука. Только камыши шелестят. Долго стоял Иван на коленях с винтовкой в руках.

«Тихо. Даже рыба не плеснет… Ушли…»

Он бесшумно вывел лодку из бухточки и, упираясь шестом, во весь дух перемахнул через плес. Как только под днищем заскрипел песок, из кустов раздалось грозное:

— Стой! Руки вверх!

Иван узнал голос Кавярова.

— Это я… Бугай.

— Опять ты… Что же ты, леший, все болото взбунтовал? Весь лагерь на ноги поставил. Скаженная душа, хотел, чтобы мы огонь открыли? Да за такое дело… — От ярости голос у Кавярова сорвался: — А ну… давай в палатку комдива.

— Фашисты к нам лезли… Своими глазами видел двенадцать «болотных духов». С автоматами, в резиновых костюмах; у пояса — надутые камеры.

Бугай доложил все как было. И по взгляду комдива понял: гроза миновала.

Комиссар стукнул кулаком по фанерному столику:

— Какой тебя дьявол в болото понес?! Что тебе — острова мало? А если бы немцы взяли в плен?

— Живым? Не дался бы!

— Нет худа без добра — теперь мы знаем, что фашистские лазутчики не только листовки разбрасывают, — заметил комдив.

Иван хотел загладить свою вину и выпалил:

— Пошлите меня в разведку… Я приведу «языка», достану из-под земли.

— И меня пошлите. Я — снайпер. В институтской команде призовые места занимала, — выступила вперед Нина.

— Они сговорились, домой хотят улизнуть. И сегодня на лодке бежали, да на немцев наткнулись, — со злостью вставил дежурный офицер.

— Что вы, товарищ капитан, такого и в мыслях не было. Как же так бежать? Я присягу давал.

— Откуда родом?

— Из Переяслава.

— Ну вот, как на лодочке, выплыл, — многозначительно усмехнувшись, подкрутил усики капитан.

Комиссар пристально посмотрел на Ивана. В углу тихо играл патефон.

— Поменяем пластинку, не та.

Дежурный офицер сорвался с места, в углу захрипел патефон. И вместо «Варяга» — «Засвистали козаченьки».

— Да не ту пластинку… — бросил вслед дежурному комиссар.

Снова захрипел патефон. Коновалов махнул рукой. Под звуки вальса в плошке затанцевал огонек. В палатку вошел Вагин.

— Разрешите доложить, поймали одного гада, вел среди бойцов злостную агитацию: «Хватит в лесу сидеть, идите к немцам, они хорошо принимают».

— Вы свободны, идите отдыхать, — обратился комиссар к Ивану и Нине. — О вашей просьбе мы с комдивом подумаем.

В палатку ввели арестованного. Коновалов жестом приказал ему сесть. Крепкий чубатый парень, одетый в форму лейтенанта, опустился на стул.

— Документы!

— Вот партийный билет… Вот удостоверение личности… Я работник Особого отдела… Интересовался настроением бойцов.

— Работники Особого отдела так не поступают. Вы — фашистский провокатор! — Комиссар Коновалов внимательно изучил предъявленное удостоверение, перелистал партбилет и бросил на столик. — Грязная работа. Ваши документы не внушают никакого доверия. Они фальшивые. Вы самый настоящий шпион, подосланный к нам немецкой разведкой. Давайте вести разговор начистоту.

Вскоре политработники привели еще шестерых шпионов, переодетых в красноармейскую форму. При обыске у них нашли пачки листовок: «Москва пала! Харьков взят! Немецкие войска под Ростовом!»

После каждого допроса распутывался шпионский клубок. Нити тянулись в Восточную Пруссию, в Южную Польшу, в оккупированные немецкими войсками Львов и Житомир. Из показаний пойманных лазутчиков командованию дивизии стало ясно: для тайной войны на советско-германский фронт брошены значительные силы военной разведки «Абвер», вездесущего гестапо, свирепой службы безопасности СД и даже иностранного отдела министерства пропаганды. В тыл Красной Армии пробирались сотни шпионов, диверсантов, террористов. Одни окончили разведывательные школы и курсы, а другие забрасывались на нашу территорию даже без специальной подготовки — после короткого инструктажа.

Разоблаченных шпионов расстреляли перед строем. А на следующий день в лесном лагере появились новые немецкие листовки. Вражеская рука разбросала их по тропинкам, приколола к веткам у шалашей и землянок. Поединок с немецкой разведкой продолжался. Враг тайно наносил удары, и командование дивизии чувствовало это, особенно начальник разведки капитан Рыжкин. В последние дни из окрестных сел почему-то не вернулись посланные туда верные люди. А вчера неудача постигла матросскую разведку. Как только десять днепровцев приблизились к Переяславскому шляху, их окружила немецкая рота. Разведчики погибли в бою. Попали матросы в засаду… Случайно?

Капитан Рыжкин старался установить связь с местными партизанскими отрядами. Где они притаились? Куда ушли? Может быть, на правом берегу Днепра находятся их базы? А там хлеб, и сахар, и сало. В лесном лагере тают продовольственные запасы, уменьшается красноармейский паек, приходится подтягивать ремешки. «Наладить с партизанами связь», — требует комдив. Связь! Но как установить ее? Лес прочесан дивизионными разведчиками на десятки километров. Но партизанского следа нет. Загадкой остаются степные села: туда трудно проникнуть разведчикам. Немецкие мотоциклисты рыскают по степи. Гитлеровцы стягивают войска, усиливают в селах гарнизоны, смыкают кольцо вокруг советского лесного края. И комиссар Коновалов заставляет Рыжкина действовать.

Нелегко комиссару, похудел он, осунулся. Мудреная задача — вести политическую работу в окружении, когда под рукой нет ни рации, ни простейшего приемника. С Большой земли в приднепровский лес не поступает никакая информация. Неясность обстановки рождает самые противоречивые слухи. Каждое утро комиссар Коновалов, все полковые и ротные политработники проводят с бойцами беседы, укрепляют их веру в победу, а вот ответить на главный вопрос — где линия фронта? — не могут.

Три лучших снайпера дивизии — сержант Кавяров и два брата Ивановы — дали комиссару слово сбить немецкий самолет. Уж кто-кто, а летчик должен знать, где проходит линия фронта.

Как только в небе загудел железный шмель, снайперы вскинули винтовки. Семь утра. Показывается окрашенная в серо-зеленый цвет «рама» — бойцы называют ее «драбыной». Воздушный разведчик проплывает над островом. Три снайпера открывают огонь.

— Бей влет самолет! — хором подают команду шалаши и землянки.

Но выстрелы не достигают цели. Неуязвимая «рама» скрывается за пожелтевшими кронами дубов. И тут всегда находится знающий:

— У фрица под ногами лежит стальная плита.

И советчик:

— Ребята, лучше целиться надо, упреждение верней брать.

Скользят над лесом свистуны-«мессершмитты». Гремят винтовочные залпы. Снова впустую.

Солнце прятало свой медный лоб за островерхий курган, когда над островом появился самолет, похожий на стрекозу. Кто-то крикнул:

— «Шторхе», связной!

Раздался винтовочный залп. И тот же голос затрепетал от радости:

— Сбили! Падает! Ура-а-а!

На победный крик высыпали все. В воздух полетели пилотки.

«Шторхе» вилял и дымил. Он терял высоту. Вброд, по кочкам, по кустам, сломя голову помчались к сбитому самолету бойцы. Радость сменилась полным разочарованием. За болотом на песчаных холмах над обломками «шторхе» крутился огненный шар.

Первым прибежал к горящему самолету Бугай. Постоял. Посмотрел.

«Дело табак. Прощай, линия фронта. Зря, дурень, болото форсировал, по пояс в грязищи лез».

Хоть обсушиться есть где. Хороша двускатная землянка! А печь-то какая! Любо прислушаться, как весело потрескивают в ней полешки и гудит пламя. Сделана она не из ведра или какой-нибудь металлической коробки. А выложена старшиной Пляшечником из кирпича-сырца и местного камня. Сработана на славу! Можно не только обогреться, но и в один миг приготовить пищу, кипяток.

Иван любил сидеть у печи и чувствовать, как землянка наполняется лучистой теплотой. А Нина — больше у окна, особенно когда за днепровскими кручами опускается солнце, или, как говорит старшина Пляшечник, «светило становится на прямую наводку». И действительно, лучи бьют по верхушкам деревьев. Нина в такие минуты не отрывается от окна. Что она там высматривает? Глянул в окно Иван и удивился. Совсем недавно лесистые холмы были зеленые. А теперь поменяли свой наряд. Клены светились прозрачной желтизной. На молодых дубках листва ярко-красная, а на старых великанах — коричневая. Из глубины леса выступили белые стволы берез, поредел кустарник, и только хвоя осталась такой же густой и зеленой, да верхушки тополей не тронула осень.

Ни один листок не пожелтел на могучем яворе. Стоит богатырь посреди острова и зеленой грудью встречает ветры с низовья. Многие столетия прошумели над ним. Волшебное дерево. Оживает явор на закате солнца. Только хорошенько надо присмотреться к нему. Особенно в минуту, когда на кручах тлеет заря и весь остров погружается в сумрак.

Иван разглядывал явор. Чудо! В синей мгле сухие ветки превратились в косы, в пики, вилы. И кажется: на фоне зари бежит по вершине кургана толстопузый пан в черном жупане, а за ним гонятся мускулистые бородатые люди. И впрямь картина восстания… «Гомоніла Україна, довго гомоніла».

— Слышь, Бугай, я уже дважды повторяю: капитан Рыжкин вызывает, а ты как истукан… — В землянке посыльный с винтовкой за плечом. — Давай, Бугай, живей поворачивайся!

Словно очнувшись, отступает Иван от окна.

— Что там такое?!

— Не знаю. Давай по БТ — по большой тревоге к начальнику разведки.

У капитана Рыжкина уже сидели старшина Пляшечник, летчик Синокип и дивизионный чемпион по штыковому бою ефрейтор Кролик. Последний, как всегда, что-то жевал.

«Чистый кролик», — подумал про себя Иван и вспомнил, как в прошлом году в Киеве на зимних квартирах старшина Пляшечник бранил будущую знаменитость, стараясь отучить молодого солдата от дурной привычки. Только зря, ничего не вышло. Кролика перевели в другую роту, а там старшина оказался покладистей. Да и сам Кролик взлетел до орлиных высот — вышел в дивизии на первое место по рукопашному бою, а потом и на весь военный округ прославился.

Долго занимала Ивана мысль: что жует Кролик? Может быть, американскую резинку раздобыл у одесских моряков? Или карманы леденцами набил? Проследил Бугай: ничего подобного! Жует Кролик маленькие, с ноготок, сухарики. Сухарик за сухариком, жует и жует.

В капитанскую землянку спустился сержант Кавяров, за ним братья Ивановы — Евгений и Павел. Иван уважал их. Евгений из своей снайперской винтовки уложил на берегах Тетерева сотню фашистов, а Кавяров с Павлом в Малине мост взорвали, когда к переправе немецкие танки ринулись.

— Ребята, «язык» нужен. — Капитан провел большим пальцем по горлу — даже красноватый след оставил на коже.

— Пойдем в гости к фрицам. Добудем! — привстал старшина Пляшечник.

— Послужим Советскому Союзу, ребята! Вооружайтесь хорошенько здесь, в моей землянке. Скоро стемнеет, и мы выступим. В лагере чужой глаз есть. Осторожность — сестра разведки. — Капитан взял Ивана за руку. — А Нина твоя немецкий язык знает?

— Немного разбирается.

— Это хорошо… Вернемся в лагерь — еще потолкуем…

Собираясь в разведку, Иван виду не подавал, что на душе скребли кошки. Злился. Даже с Ниной нельзя проститься. Гранаты за пояс, автомат на грудь — и привет днепровскому ветру! Пока Иван набил патронами два диска, Кролик успел рассказать добрый десяток смешных историй и даже выдать тайну ротного повара, пропавшего без вести под Борисполем.

— Вы, товарищ старшина, как истинный хозяин роты, всегда брали пробу из котла и превозносили до небес повара — благодарности да комплиментики и прочие там тра-та-та! А старик — приписник хитрющий, тертый калач, умел вас с улыбочкой обвести вокруг черпака.

— Как так?!

— Да так… Знал, что вы страстно любите перец. Вот он и проваривал деревянную ложку в перце. А ротный соль обожает. Он другую ложку проваривал в соли. — Кролик хихикнул, подперев бока кулаками. — Однажды повар перепутал ложки после налета «юнкерсов». Было это уже на левом берегу Днепра. Помните, товарищ старшина, хлебнули супика, раскрыли рот и не можете его закрыть. Суп, как рапа, соленый. Дали вы тогда кулинару прикурить. А потом у старикашки появились две ложки, как говорится, персональные: с одной зарубкой — для вас, с двумя — для ротного.

Болтовня Кролика перед ночной вылазкой раздражала Ивана.

«Что это он, боится? Побасенками страх заглушить хочет?»

Старшина тоже покрутил носом:

— Постой, не части, Кролик. За твоим языком не поспеешь босиком.

И давай вертеть его направо и налево. Старшина есть старшина! И у него всегда наготове грозное: отставить! И опять:

— Нагнись, прыгни!

А сам слушает, ничего ли не стучит, не звякает?

Ивана после тщательного осмотра старшина похвалил:

— Молодец! Ловко пригнано. Будешь в отряде замыкающим.

…Шагает Иван по лесной тропе. А листвы! Листвы по колено. Как ни ступай, шуршит и шумит она.

По условному знаку разведчики останавливаются и сразу как бы застывают на месте. Все равно еще какое-то мгновение слышится шелест. Словно по следам спешат невидимки. Капитан Рыжкин ведет отряд. А куда? Ясно, на Переяславский шлях. Иван знает: Рыжкин — донской казак, проверенный в боях пограничник. У такого командира не должно быть осечки. А впрочем, на Рыжкина надейся, а сам смотри в оба. Это разведка…

Уверенно ведет капитан. Только избавиться от шороха на марше невозможно. Шипит под ногами гадюкой сухая листва. Вот уже и опушка леса. Здесь Рыжкин не торопится. Разведчики долго лежат в кустах, прислушиваются к ночному полю.

Наплывает туман. Тихо. Темно. Порой слышно, как поет в проводах широкий ветер. А Рыжкин все выжидает.

«Риск — ключ войсковой разведки». Ивану не терпится начать ночной поиск, а капитан что-то мудрит. Мысленно Бугай возвращается в лесной лагерь: «Как там сейчас Нина? Наверно, кинулась меня искать…» — Он вздрагивает от повторного толчка в спину. Сигнал к выступлению.

Отряд пересекает поле и спускается в холодный, как погреб, овраг, называемый Волчьим Яром.

Сидя на дне оврага, Иван думал о главном противнике всех разведчиков — неизвестности. Это она создает всевозможные препятствия. Страх перед неизвестностью преследует человека. Вот почему необходимо устранить ее. Удастся ли это сделать на Переяславском шляху? Даже начальник разведки дивизии — опытный капитан Рыжкин — и тот не может предсказать будущее.

Иван был уверен, что в такой непроглядный ночной туман ни одна фашистская собака не появится на дороге. Капитан слишком осторожен: нечего отсиживаться в овраге, где от липкой, как пластырь, сырости зуб на зуб не попадает. И вдобавок еще крутые склоны. Трудно выбраться из проклятого волчьего логова.

Напрасно тревожился Иван. Капитан не собирался долго задерживаться в овраге. Нашлась и тропка в кустарнике. Видно, Рыжкин побывал здесь и успел облюбовать это глухое местечко.

Тропка привела разведчиков в придорожные кусты. Светало медленно, еще медленней рассеивался туман. Лежа на сырой земле, Бугай следил, как боролось утреннее солнце с непрошеной осенней завесой. С бойцовской настойчивостью пробивались лучи к высоткам, скользили в низины и, врываясь в самую гущу тумана, раздвигали степную даль.

Иван оглянулся. Посветлела и открылась на добрые десятки верст днепровская долина с озерами и лесами. За рекой прояснилось очертание синих гор. У Ивана заныло сердце, и взяла его такая злость, что он до крови прокусил губу.

«Ордынец в зеленой шинели хозяйничает в степи, а ты, ее сын, должен, как заяц, скрываться в кустах».

Бугай глянул на восток, навел бинокль на то место, где ярко-рыжее солнце отрывалось от бегущих по небу тополей, и замер. То ли показалось, то ли померещилось… Живой комок оторвался от солнца и покатился, полетел по степи. Рыжий скакун на желтой заре. Конь стрелой уносил в степь черного всадника-матроса. А следом из лощинки волчьей стаей вылетел отряд немецких мотоциклистов. Видно, поздно заметил всадник опасность. Рванул коня. Добрый под ним скакун, легко бежит, так и стелется по ветру. Не могут взять разгон немецкие мотоциклисты: мешают им нескошенные, поникшие хлеба. Уходит всадник, вырывается вперед.

— Давай сюда, давай! — восклицают разведчики.

Иван прижимает к глазам бинокль:

— Отстает погоня…

И видно, ушел бы от преследователей лихой скакун, если бы неожиданно слева на полевке не замелькали мотоциклисты с колясками. Бросились немцы наперерез… Теперь уже по замкнутому кругу носил конь матроса. Подпрыгивают мотоциклисты, взлетают над ними дымки. Все уже и уже дымная петля… Во весь карьер пустил коня матрос, пошел на прорыв. Да пробиться из кольца не удалось. В отчаянии повернул он коня. Взлетел рыжий скакун на Казачий курган, под выстрелами споткнулся на гребне. Упал матрос с коня и покатился куда-то за горизонт.

А на Переяславском шляху послышалась автомобильная сирена. Черный «мерседес», поблескивая стеклами, спешил на возвышенность. Шофер посматривал в ту сторону, куда помчались немецкие мотоциклисты, очевидно охранявшие в пути машину.

От сильного волнения Иван почувствовал сухость во рту.

«Как бы не упустить такую добычу!»

По команде Рыжкина Бугай первым выскочил из кустов на дорогу и преградил автомобилю путь.

Увидев вооруженных русских бойцов, шофер резко крутнул руль. Но выстрел Рыжкина не позволил эсэсовцу развернуть машину. Иван рванул дверцу. В руке немецкого офицера блеснул никелированный пистолет. От испуга эсэсовец выстрелил вверх. Иван хотел выбить из рук парабеллум и, совсем не желая того, всадил сгоряча немецкому офицеру трехгранный штык в горло.

Распахнув остальные автомобильные дверцы, Кролик с укоризной сказал:

— Эх ты, Иванушка, втоптал в грязь всю обедню.

— А где ж ты был?! У фрица в руках не простая хлопушка…

Иван залез в машину и, старательно обыскав убитого, забрал документы и планшетку с картами. Потом он нащупал на сиденье под черным офицерским плащом какую-то тяжелую вещь. Откинул плащ. Вот так штука… Холщовый мешок, и на нем, как на собачьем ошейнике медаль, сургучная печать в ладонь размером… Приподнял находку:

— Ого, чертяка, увесистый…

— Забрать! — приказал Рыжкин.

Иван тряхнул мешок. Позванивает.

— Ребята, ей-бо, монеты немецкие… Золото?!

А заглянуть в мешок некогда. Подана команда отходить. Ну и проклятый спуск! Иван кубарем скатился на дно оврага. Колючие кусты, как собаки, вцепились в его пропыленную шинель. Зато сургучная печать на мешке в целости и сохранности.

Иван давно не помнил такого стремительного броска. Разведчики летели по полю. Только на ветру шуршали и шумели плащ-палатки. На плече у Бугая подпрыгивала тяжелая ноша. Он горел одним желанием: лично доставить таинственный мешок комдиву. Седьмой пот прошиб Ивана, пока он добежал до лесной опушки и с разгона, по-лисьи, нырнул в старый окоп.

Не успел Иван перевести дух, как на гребне дальних бугров клочьями дыма замелькали немецкие мотоциклисты. Они принялись колесить в посадке и простреливать овраг.

«Ага, закружились, бесы, — Бугай поймал в кружок бинокля заглохший над обрывом «мерседес». — Это вам, фрицы, в отместку за нашего матроса».

Пустившись в обратный путь с тяжелым мешком на плече, Иван весь взмок. Кролик пытался помочь, но Бугай отстранял его руки и молча из-под мешка мотал головой.

«Сам взял, сам доставлю комдиву».

Кролик тоже молча прижимал левую руку к груди, а правую выбрасывал вперед. Это означало: «Шут с тобой, пыхти дальше».

В лесном лагере после рапорта капитана Рыжкина Иван положил на пень свою ношу:

— Вот трофей, товарищ комдив!

Но Мажирин не обратил на мешок никакого внимания. Он продолжал всматриваться в развернутые трофейные карты.

— Товарищи, линия фронта! Так вот где она проходит!.. Под Харьковом… Москва стоит! Ленинград не взят! Ростов наш!

На голос из блиндажа выскочил Коновалов:

— Где линия фронта? Где?

— Смотри, вот она, вот…

Коновалов налетел на мешок, споткнулся:

— А это что?

Желая еще больше порадовать командиров, Иван выступил вперед:

— Трофей, товарищ комиссар. В немецкой машине обнаружил. Доставлен в сохранности, даже печать не сломана.

— Давайте посмотрим!

— Звенит… Может быть, монеты какие? Золото? — Бугай проворно сломал печать, острым кинжалом перерезал прочный вощеный шпагат.

Коновалов запустил в мешок руку. Послышался металлический шелест.

— Какая гадость… — Комиссар подбросил на ладони железные кресты. — И надо было тебе, Иван, тащить эту дрянь двадцать километров?.. Утопить.

— Вот это турне… — усмехнулся Кролик.

— Дійсно, що дурне, — бросил кто-то из толпы.

Бугай покраснел от досады и поволок мешок по кочкам.

— Нате вам, проклятые жабы, за свои концерты награды от фюрера. — Он с размаху швырнул тяжелую ношу в болото.

Минуты две спустя у блиндажа комиссара собрались вызванные из всех частей и подразделений политработники. Бугай услышал торжествующий голос Пляшечника.

— Для полной убедительности и всеобщего обозрения…

«Ого, сколько нашего брата-солдата — туча». — Иван зашагал к блиндажу.

Пляшечник повесил на дуплистой вербе прикрепленные к длинной палке трофейные карты. Старшина выбрал большой корявый сук и для пущей важности приколол к нему иглой удостоверение личности немецкого полковника.

— Вот, смотрите, товарищи, с фотографией и печатью…

Слух о захваченных картах с быстротой днепровского ветра облетел остров. Достоверная весть о линии фронта развеяла мучительные сомнения и догадки. Неожиданно прояснилось самое главное, то, что многие дни и ночи мучило неизвестностью сердце каждого воина.

Иван сразу заметил: люди в лесном лагере повеселели и преобразились.

— Москва стоит непоколебимо!

— Ребята, Ростов-то в наших руках!

— И Кавказ наш!

У трофейных карт стихийно возник митинг. Сквозь толпу к Ивану поспешно пробиралась сияющая Нина. Он рванулся навстречу, поймал ее руку. Прислушиваясь к словам комиссара, она шепнула:

— Вот ты какой!

— Какой?

— Всю пропаганду Геббельса пустил под откос…

Комиссар дивизии неожиданно прервал речь. Ивану показалось, что оратор услышал их разговор и, как учитель в классе, уставился глазами на провинившихся. Все стали оглядываться, и это смутило Ивана. Он с досадой подумал о том, что после митинга ему не миновать строгой накачки.

Между тем толпа расступилась, пропустила вперед комиссара. Иван, машинально отступив на полшага, взглянул на дорогу.

«Эге-ге… вот оно что. Не видение ли?»

Пыля по дороге босыми ногами, девочка-синеблузница с пионерским галстуком на шее подгоняла хворостиной двух дымчатых, круторогих, лениво-степенных волов.

— Дяденьки, кто здесь старший начальник?

— Я старший. — Комиссар вышел на дорогу.

— Дед Васыль из Дивичек прислал для пораненных… — Пионерка хворостиной указывала на волов. — Дедушка сказал, что их нельзя отдавать немцам, пусть они нашим красноармейцам достанутся. Дедушка просил передать, чтобы вы крепко били Гитлера и всех его фашистов.

— Как тебя зовут, доченька?

— Маринкой.

— Как же ты, доченька Мариночка, миновала немецкие заставы?

В этот миг то ли показалось Ивану, то ли он и впрямь заметил в глазах комиссара блеснувшую слезу.

— А мы с дедушкой долго пробирались по оврагам. Он рассказал мне, как пройти через старые торфяники. Дедушка вывел меня на бровку, а дальше я пошла сама.

— Спасибо тебе, Мариночка, от всей Красной Армии! — Коновалов обнял девочку. — И деду Васылю передай наше красноармейское спасибо. Скажи, доченька, что все мы низко кланяемся ему как нашему боевому товарищу.

Сотни бойцов во главе с комиссаром проводили пионерку до самого брода. Девочка пробежала по гати и, взбежав на бугор, сняла красный галстук. Маринка взмахнула им. Пионерский галстук, как пламя, взлетел над камышами, потом над лозой и напоследок мелькнул в дубняке.

Такого вкусного борща и гречневой каши с мясом давно не ел Иван. Даже стеснительная Нина и та по-солдатски поскребывала в котелке ложкой. Вот это обед! А когда хлопцы выпили по доброй кружке крепкого чая да задымили на ступеньках у распахнутой двери самокрутками, легче стало на душе и жизнь в окружении показалась не такой беспросветной.

Хорошо в землянке Ивану с Ниной. Тепло. Уютно. В печке постреливают сухие полешки. А за дверью — буря, густой шум леса. С Днепра налетел низовой, прижал к земле грозовые с белыми кольцами тучи. Грузно переваливаются они через верхушки гор и, цепляясь за кроны дубов, наполняют лес холодной мглой. Ночью слышны всплески проливного дождя. Скрипят деревья. Ветер со свистом срывает листву.

Тяжело влюбленному жить в землянке, где постоянно толпится народ. Тяжело, но и радостно. Можно обменяться взглядом, пожать незаметно руку любимой. А главное — в груди Ивана нет скуки и горя, одна радость. И силу он чувствует такую: горы сдвинул бы днепровские.

Приятно Ивану лежать в непогоду на нарах, пахнущих сухой хвоей. Нашел под шинелью ласковую руку Нины, прижал мизинец к губам. Хорошо Ивану. Да не всегда. Слишком беспокойный сосед справа, Кролик. Мечется во сне. Сны, что ли, дурные видит? Дубасит Ивана по спине. Пробовал отодвинуться Бугай, установить нейтралку, все равно не помогает. Следом, словно колобок, катится сосед.

«Эх, закурить бы на сон грядущий, — думает Иван. — Да клочок бумаги надо доставать теперь, как вражеского «языка».

Только у Кролика есть драгоценные, аккуратно нарезанные из старых книжек листочки. Он туго перевязал их суровой ниткой и спрятал в нагрудный карман. У Кролика вошло в привычку перед тем как скрутить самокрутку читать вслух каждый листок.

— Слышь, дай-ка еще на одну… Самую маленькую, — просит Бугай.

Кролик, как мышь, шелестит бумажками и придвигается к печке.

— Ну-ка, посмотрим, друг, что я тебе вытащил на счастье. — И на всю землянку звучит его голос: — «Великие вещи две как одна: во-первых, любовь, во-вторых, война».

Даже лицо невозмутимого старшины Пляшечника озаряется улыбкой.

«Вот чертов Кролик, и найдет же такое, — досадует про себя Бугай. — А впрочем, верно сказано». — Раскурив у приоткрытой двери козью ножку, он снова ложится на нары и еще крепче прижимает к губам Нинин мизинчик.

— Вань, а Вань, ты мне скажи: всегда меня любил? — шепчет Нина.

— Всегда.

— Помнишь, мы с тобой впервые на Владимирской горке встретились. Каштаны цвели. Всюду белые-белые свечи, и листва изумрудная. А Днепр после грозы был темно-коричневый. Мой любимый Днепр! Таким я его никогда не видела. Ты меня полюбил в тот вечер?

— Я тебя еще до нашего знакомства любил, только ты не знала. Я тенью за тобой ходил.

Она с благодарностью пожала его руку.

Второй день пенятся над лесом дождливые тучи. Изредка проглянет солнце, пробьются робкие лучи сквозь водяную пыль и снова потухнут. Листья на дубах-великанах облетели. Лес просматривается, он уже не стоит сплошной зеленой стеной, он расступился, и чащобу легко продувает ветер. Дубняк коричневый, бурый, как медведь, но и он сильно поредел. Вода в озерах желтая или свинцово-серая. Листья лилий покрылись ржавчиной и почернели, словно стадо коров прошло по болоту и оставило грязный след. Только вдоль берега еще зеленеют кусты. На рассвете иней ложится на поникшие бессильные травы и кажется серебристым дымком. Распахнет Иван дверь, выйдет из землянки покурить, а в хмуром небе темнеют горы; они как будто приблизились, нависли над Днепром.

Но как ни шумели дожди, на какие только лады ни свистел ветер, все-таки солнце раздвинуло тучи. Рассеялась в лесу серая дымка тумана, растворилась в Днепре унылая мгла. Засиял и заискрился мокрый луг. За болотом побелел гребень бугров.

Хорошо после дождливой погоды погреться на солнышке. Да и подремать под деревом можно. Солдат спит, а служба идет. Только расстелил Иван под дубом плащ-палатку, отпустил ремень, чтобы легче дышалось, а уже тут как тут посыльный.

— Давай, Бугай, со своей жинкой в штаб. Подполковник Шор вызывает. Ты скажи Синокипу и Кролику с Пляшечником передай: пусть они тоже туда топают.

У подполковника Шора глубокие глаза. Смотрит он всегда исподлобья и своей крепкой фигурой напоминает Ивану борца, который готовится к выходу на арену. В штабной землянке несколько минут длится молчание. На столике под локтями подполковника хрустит, как сухарь, новенькая двухкилометровка.

— Так вот, товарищи разведчики… В окрестные села немцы стягивают войска, они усиливают свои гарнизоны. Зачем? Для какой цели? — И, не дожидаясь ответа, Шор поясняет: — Враг собирается нанести удар по советскому району, прочесать лес. Ваша разведывательная группа должна вырвать у немцев тайну «Ч». Установить час атаки — рассекретить «Ч». Нас интересует дислокация и численность противника. Нина должна прислушиваться в селах к разговору немецких солдат. Помните, товарищи, лучший и единственный способ уточнить расположение и силы противника — это получить сведения от того, кто был в стане врага и видел его собственными глазами. Такими отличными информаторами могут быть местные жители. — Под локтями подполковника снова захрустела двухверстка. — Я выдам вам надежные документы и справки. Даже при самой тщательной проверке они не вызовут никаких подозрений у немецких комендантов и полицейских.

После длительного инструктажа подполковник распределил роли. По распоряжению старосты хутора Гречаники Синокип, Пляшечник и Кролик направлялись в город Переяслав на трехдневный сбор сельских полицейских. Иван Бугай и Нина Клочко возвращались с окопных работ домой в переяславский пригород Пидварки.

В полдень разведывательная группа, переодетая во все штатское, вышла из лесу и, отыскав среди порыжевших кочек тайную тропку, перешла через старый торфяник. Разведчики молча миновали луг. Оглянулись. Черная полоса леса, синяя полоса гор, и вдали, как булатный клинок, — Днепр. Потупив глаза в землю, они вышли на Переяславский шлях. Кролик порылся в кармане заношенного пиджака, достал клочок бумаги и, прежде чем высыпать на него щепотку махорки и скрутить козью ножку, прочел вслух:

— «Э-э-э! Что же вы, хлопцы, так притихли? — сказал наконец Бульба, очнувшись от своей задумчивости. — Как будто какие-нибудь чернецы! Ну, разом все думки к нечистому! Берите в зубы люльки, да закурим, да пришпорим коней, да полетим так, чтобы и птица не угналась за нами».

— Добрые слова, — заметил Пляшечник и нагнал Бугая. — Ты вот что, голубчик, не руби так шаг, а то за версту видно — солдат.

Поравнявшись с Иваном, Кролик усмехнулся:

— Бугай, старшина грозит тебе пальцем, ты шаг не печатай, ходи с развальцем.

— Смотри, Кролик, забудешься да ляпнешь «старшина» там, где не надо, и крышка нам, — строго предупредил Бугай. Он услышал в небе гусиный крик и запрокинул голову.

Иван залюбовался перелетной стаей. Впереди два стремительных вожака, а за ними — крылья, крылья и крылья. Летят птицы на юг. Где-то они задержались и вот спешат настигнуть ускользающее тепло. Полнеба охватили серые проворные крылья. Сколько птиц! Трудно даже сосчитать. Повисла над Переяславским шляхом живая звонкая цепь. Красота какая! Так и повеяло детством, репейником, молоком. Гуси летят, гуси! Вдруг затрещал за шляхом кустарник, словно рванулись там в разные стороны дикие кабаны. От неожиданности Иван вздрогнул. В первую секунду он даже не подумал о выстрелах. Тревожный, трубный клич вожаков, и как будто порывом ветра подбросило вверх гусиную стаю. А из посадки на шлях выскакивали немецкие солдаты: лязгая на ходу железом, они провожали испуганных птиц огнем ручных пулеметов.

«Промах, промах, промах», — после каждого залпа радовался Иван.

Тысячекрылое небо рябило, как река.

Между тем из посадки толпами продолжали выходить на шлях немецкие солдаты. Это была какая-то пулеметная команда. На плечах каждого гренадера модной горжеткой красовалась пулеметная лента. Она спадала на грудь и прикреплялась к поясу специальными металлическими застежками. Засучив рукава по локти, немцы с особым шиком носили пулеметные ленты. Слева на тонких ремешках висели каски, а за широкими поясами виднелись гранаты с длинными белыми деревянными ручками.

Пулеметчики шумно выходили на дорогу, строились в колонну. Обер-лейтенант поправил пенсне, и тут Иван невольно замедлил шаг.

«Сейчас, гад, остановит нас. Спросит, кто такие? Откуда и куда идем?»

Обер-лейтенант на какую-то долю секунды задержал взгляд на широких синих повязках и, помахав перчаткой Синокипу, Пляшечнику и Кролику, стоявшим в почтительной позе на обочине, подал команду.

На солнце засверкали никелированные губные гармоники. Пулеметчики под музыку, с песней зашагали на хутор Веселый.

— О чем они там горланят, Нина? — спросил Иван.

— Понимаешь… Пыль, солнце, жажда маршируют вместе с ними. За спиной — сотни километров. Впереди — длинная дорога. Неизвестность. Шагая, они не знают, долго ли еще эта дорога протянется.

— Чтоб она у них под ногами провалилась! — вставил Кролик и предложил всем закурить.

15

— Ну, сынки, осеним себя крестным знамением у ворот собственного дома! Долго я ждал этой минуты и наконец дождался, пришла она, желанная голубушка. — Жилистый старик с винтовкой за плечами ловко крутнул коня и ногой распахнул ворота. — Ишь ты, пакость какая… — Въезжая во двор, он покосился на вывеску, привинченную крупными шурупами над входом в застекленную веранду, и прочел по слогам: — Дет-ски-е ясли… — Старик со всего размаху хлестнул нагайкой по вывеске. От удара свинцового наконечника красное стекло с треском разлетелось на куски. Конь шарахнулся. — Ну ты, шалишь!

Крепкие, по-ястребиному проворные парни соскочили с коней и торопливым шагом направились в дом.

— Куда? Стой! — Старик слез с коня и, сняв картуз, перекрестился. — Первым должен войти я.

Яков Васильевич Кваша, глухо покашливая от волнения, со слезами на глазах поднимался на струганое крыльцо. Как бы стараясь отогнать нечистую силу, сотворив крестное знамение, вошел он в сенцы. Потоптался, посопел и открыл дверь в бывшую горницу. Чисто. На окнах марлевые занавески. Просторная комната заставлена детскими кроватками. На подушках — разноцветные попугайчики, погремушки.

— Эту дрянь убрать. Были ясли, да погасли… — И старик сел на подоконник.

Вот она, та горница, где он справлял свою свадьбу. А потом крестины двух сыновей. «Обмывал» с переяславскими дружками-богатеями выгодно купленные новые десятины пахотной земли, луговые пастбища и гордость всего квашинского дома — бакалейную лавку.

Ровно двенадцать лет назад он вместе с хозяйкой дома, хворающей Мотрей, и сыновьями-подростками тайно укладывал в плетеные корзины и холщовые мешки нажитое добро. Забрал тогда Кваша все, что могли увезти на двух подводах горячие кони, купленные у кума Блохи за тридцать звонких, новеньких, жаром горящих царских золотых десяток.

Нет теперь в живых ни жинки — завзятой лавочницы Мотри, ни кума Блохи — известного переяславского барышника. Умел кум сделать прыжок, с разгону покрыть на взмыленных лошадях десятки верст и в один день тряхнуть мошной на трех ярмарках. Оттого и прозвали его люди Блохой. Вот воротила был! Коммерческая голова. А как разошелся, распоясался в ту пору ухарь-купец! Прибрал к своим рукам переяславскую ярмарку, повел за собой на поводу конные базары Канева, Гельмязева и Золотоноши, пропустил через ненасытный кошелек целые табуны коней. Прошумели копыта золотым дождем. Все-таки не сумел изворотливый кум Блоха долго поцарствовать. Нагрянула к нему милиция с обыском. Да дудки, не взяли. Пока ломились в двери, кум в чулане повесился, милиции язык показал. Не отдал кум Блоха золотишко Советам. Не одна жестяная банка, набитая золотыми царскими монетами, зарыта им где-то под Переяславом, в Пидварках. А вот где? Один дьявол знает. Да, решительный был человек кум Блоха. Недаром у батьки Махно в личной охране состоял. Коней ему — вихрей степных подбирал, пулеметными тачанками командовал.

Под черным знаменем на тачанке погулял по степям и сам Кваша. Когда врывался в местечки с волчьей сотней, только искры летели из-под железных шин по щербатой мостовой. А потом день и ночь уходили от погони. Примчались с кумом Блохой к мутному, вспененному Днестру. А за реку не пошли. Впервые нарушили приказ батьки и по совету кума на лучших скакунах незаметно, ночью покинули штаб Нестора Махно.

Ушли они вначале в овраг, а потом в лес и так с божьей помощью выбрались из опасной зоны и с фальшивыми справками в красноармейской форме возвратились домой. И сошло. Даже свои люди — богатеи местные — вначале косо на них посматривали: комиссарики приехали. А потом успокоились, поняли: оборотни.

Голова был кум Блоха! Пошли ему, боже, царствие небесное! Это он надоумил Якова Васильевича бежать из родного села на рудники Кривого Рога, уйти в подполье, затеряться среди рабочего люда. Добывать железо и с железной волей ждать больших перемен.

Сидя на подоконнике, Яков Васильевич ежился от внутреннего холода, вспоминая, как он в полуночную грозу тайком, без оглядки, бежал из родного села. Сорок десятин пахотной земли оставил голытьбе, полные закрома хлеба, бакалейную лавку, четырех телок. А сколько всякой всячины и разного добра было брошено в этом доме!

И вот он снова хозяин села — староста! Теперь он предъявит Советам свой, особый счет. Целых двенадцать лет ждал он расплаты за хлеб, за лавку, за скот и за сукно.

Разные мысли приходили в голову Якова Васильевича. Но все они исчезали, и оставалась одна, главная: убытки и потери сторицею взыскать с колхоза. Надо при новой власти, как на Днепре в половодье, твердо держать в руках багор. Что зацепил — в дом!

Не такая простая должность — староста. Ее надо заслужить, войти в доверие к немецкому командованию, доказать делом свою преданность «новому порядку». По заданию немецкой разведки Яков Васильевич не раз тайно переправлялся под Хортицей через Днепр. В прифронтовой полосе сеял панические слухи, собирал сведения об эвакуации запорожских заводов, подавал ракетами сигналы бродящим в ночном небе хищникам — «хеншелям».

Он старательно выслуживался перед эсэсовцами в лагере смерти, порол заключенных специальной плеткой с медной гирькой на конце. Рецепт для всех один: четыре удара по животу и шесть по спине, а потом окровавленную жертву стаскивал с дубовой доски да бросал прямо в песочек на самый солнцепек. «Во-ды… воды…» — стонал человек, ползал крабом и часа через два затихал, угасал, как свеча.

Колхозники сразу почувствовали тяжелую руку Якова Васильевича. Не поклонишься Кваше — зуботычина. Своевременно не уступишь ему на улице дорогу — удар плетью. Колхоз теперь назывался «общественным двором», и староста села — его полный хозяин.

За три дня Кваша навел на «общественном дворе» образцовую дисциплину. Всех опаздывавших на работу — в строй. Команда: бегом! Одна потеха смотреть, как семенят ногами да путаются в длинных юбках старые бабы.

— Не отставать! Марш-марш!

Гонит староста всех в школьный спортивный городок. Брусья, турники, лестницы Яков Васильевич распорядился выкрасить черной краской. Здесь Кваша чинит расправу. Опоздавшим — веревку под мышки, а потом с песенкой: «Ну-ка, бабушка Настасья, дрыгай ножкой нам на счастье» — полицейские подтягивают женщин к перекладинам.

Редко кто выдерживает до конца эту пытку. Повисит какая-нибудь баба Домаха шесть-семь минут — и в обморок. Тогда сам Кваша возьмется за веревку, опустит несчастную старуху на землю, окатит ее водой из ведра и снова под перекладину. Потом Яков Васильевич не спеша раскурит важно трубку и пойдет домой пить в тени под яблоней охлажденный в погребе самогон и заедать его свежим творогом.

Свой добротный дом староста Кваша превратил в настоящую крепость. Из колхозных досок построил высокий забор, а за ним два ряда колючей проволоки. К дверям, обитым кровельным железом, приладил изнутри надежные засовы. Во всех окнах — мешки с песком, специальные бойницы для ручного пулемета.

Не может спокойно жить староста, пока в приднепровских лесах держат оборону красные полки. Но скоро им придет, как говорят немцы, капут. Три эсэсовские дивизии пройдут по лесам, и вместе с ними местные полицейские прочешут чащобы и поставят крест на лесном убежище комиссаров и чекистов. По мнению Кваши, большое дело совершил бывший председатель колхоза Варава. Выдал гестаповцам лесные партизанские базы. Одного жаль Кваше: все продукты и вещи растащили немецкие солдаты. Только из последнего партизанского тайника сумел Яков Васильевич прихватить для себя десяток полушубков да пять мешков сахару, а остальное добро досталось немецкому коменданту. Жадный, черт, а ублажать его надо.

И полицейскую службу нести надо: не спускать глаз с дороги, следить за «новым порядком» в селе, задерживать всех окруженцев, всяких красных бродяг и под конвоем отправлять на проверку в немецкую комендатуру. А там допрос, и кто вызвал малейшее подозрение — к стенке и в яму.

Шестой десяток пошел Якову Васильевичу, а глаза у него такие, что с любым цейсом поспорят. Вот и сейчас: только он глянул в окно, сразу насторожился — какие-то незнакомые люди зашли в Христину хату.

«Сама Христя молодуха хлесткая, а муж тряпка-тряпкой, и фамилия подходит, словно марку на конверт приклеили, — Кисель. — Не переставая наблюдать за Христиной хатой, Яков Васильевич пощипывал бородку. — Сашко Кисель — тряпка, да с коммунистами одно время якшался. Бойкая женушка его ходила в колхозных звеньевых и на клубной сцене выкаблучивалась. В мать пошла. Покойная Евдоха была мастерица на песни. В молодости переплясывала всех парубков на гулянке. Ай девка — вихрь! Когда-то Евдохины песни и пляски чуть с ума не свели».

Яков Васильевич поежился, вспомнив, как хлестал его уздечкой отец, приговаривая: «Не чета тебе эта плясунья, не ровня всякая голь, а будешь за ней волочиться, со двора тебя, собаку, сгоню, без наследства оставлю». А уздечка так и свистит, так и свистит… Отступая от окна, Яков Васильевич наткнулся на табуретку, больно зашиб колено и загремел на весь дом:

— Опять в селе чужие люди. Пошли, сыны, проверим.

— Хозяюшка, нельзя ли у вас водицы напиться? — Нина звякнула щеколдой и заглянула в хату.

— Вода не квас, не продаем — даром даем. Пейте на здоровье!

Не поворачивая головы, Христя взяла ухват и, ловко подхватив чугунок, отправила его в печь.

Озаренное жаром лицо молодой хозяйки казалось румяным яблоком. Вышитая красными розами блузка — старая, штопаная, но чистая; клетчатая юбка без пятен. Покончив с горшками, хозяйка вынула из печи дымящийся ухват. На металлической рогатке сверкнули угольки.

— Разрешите, хозяюшка, прикурить.

Христя оглянулась и удивленно подняла брови:

— О, да тут вся полиция! — Она поднесла дымящийся ухват к самому носу Пляшечника и быстро заговорила: — Разве теперь господа полицейские просят? Сами берут, не спрашивая. Вон наш староста Кваша… Десять дней, как приехал в село, а уже первый богач. Эх, говорит, жаль, что нет в живых моего переяславского кума, барышника Блохи. Мы бы теперь при новой власти банкирами стали.

— Барышник Блоха?! Он жил на окраине Переяслава в Пидварках, не так ли? — переспросил Бугай.

— Где он жил, я не знаю, а говорю вам, что слышала. — Она подула на угольки. — Прикуривайте.

Хозяин хаты с опаской прислушивался к словам жены и, как бы стараясь заглушить их, чиркал спичками.

— Зря добро переводите. — Пляшечник, закурив козью ножку, затянулся.

Последним в хату стремительно вошел Кролик:

— Товарищ старшина, полицаи… — и словно прикусил язык, да поздно: несмотря на все предупреждения, все-таки произнес он запретное слово.

Хозяйка с мужем переглянулись. Пляшечник, поправляя на рукаве широкую синюю повязку, грозно заметил:

— А мы кто? Одного поля ягоды.

Дверь с шумом распахнулась, и Христя увидела на пороге старосту Квашу с плеткой в руке, а за ним двух его сыновей, вооруженных винтовками.

— Что за люди?! Кто такие? — кольнул глазами старик.

— Свои, папаша!

— Свои?! Те, что корову со двора свели. Какой я тебе папаша? — помахивая плеткой, напустился жилистый старик на Бугая. — Я тебе покажу, сукин сын… Запляшешь у меня под свинчаткой. Предъявляйте документы!

— Можно и документы показать. Зачем так горячиться? Они у нас в полном порядке, господин начальник полиции.

— Староста!

— Господин староста! — с подчеркнутым уважением поправился Синокип и развернул командировочное предписание. — На трехдневный сбор направляемся в Переяслав. — А про себя подумал: «Знакомая морда, где-то я встречал этого старика со струистой бородкой. Да это тот вахмистр… В лесу его видел на вороном коне у партизанской землянки».

— Грамотный. Сам вижу, — смягчился Кваша, возвращая документы Синокипу, Пляшечнику и Кролику. — А вот ваше дело швах, — просматривая справки Бугая и Нины, прошамкал он. — Окопы рыли. Большевикам оборону строили. Задерживаю. Пройдете проверку в немецкой комендатуре. Выходи! — Староста указал плеткой на дверь.

— Куда же вы, Яков Васильевич? Вы в нашей хате редкий гость, — засуетилась Христя. — Прошу вас присесть к столу. Вареники с сыром только что поспели. И сметанка свежая. — Она загородила дорогу. — Нет, я вас так не отпущу, хоть вареничков отведайте.

— Господин староста, а по маленькой, а? По лампадочке, как говорит теперь у нас в Гречаниках батюшка. Давайте за наше приятное знакомство… — Пляшечник отстегнул от пояса флягу. — Чистый спиртик… По рюмочке пропустить — прелесть!

— Спиртик, говоришь? — в нерешительности приподнял картуз Кваша.

Пляшечник заметил, как блеснули глаза у сыновей старосты.

— Девяносто шесть градусов, золотая проба! — прищелкнул языком Пляшечник.

— Ну, разве что по рюмочке, — согласился староста.

— Садитесь, садитесь. — Христя метнулась к печке. На столе появилась миска с горячими варениками.

Пляшечник взял миску, встряхнул вареники.

— Пусть в нашей жизни будет так: сверху ты или снизу, а чтоб всегда плавал в масле.

Староста одобрительно кашлянул в кулак и потянул в ноздри запах разливаемого в граненые стопки спирта.

После первой чарки все жадно набросились на вареники. Пляшечник снова налил старосте и его сыновьям. Те, даже не моргнув глазом, выпили по второй. Старик, обмакнув в сметану вареник, покосился на Ивана и Нину.

— Вам, задержанным, кукиш… Оборону красным строили.

— Слышь, батя, а немец им с неба, с красного солнышка, листовочку: «Дамочки, заройте ваши ямочки». Хи-хи-хи! — давясь смешком, словно вареником, подскакивал на деревянной лавке, как на коне, чубатый, в синей рубахе полицай, старший сын старосты. «К Днепру иду с бомбежкою. За Днепр пойду с гармошкою». Ловко им немец написал.

«Это тот гад, что нашел в лесу партизанский тайник, — подумал про себя Синокип и взглянул на младшего сына старосты, который, видно, страдал запоем и уже от двух стопок охмелел. Лицо его было нездоровое, желто-зеленое, как лист капусты. — Он уже не в счет, от одного щелчка полетит под стол, а с теми двумя справимся, посмотрим, как пойдет дальше». — И он незаметно подал Бугаю знак: будь начеку.

— Вы Советам оборону строили, — снова покосился на Ивана и Нину староста. — Эх вы, бараньи головы, лопата и пехтура, а немец наш благодетель — машина! Все немцы на машинах, да еще на каких! А едят, как едят! — поднял на вилке вареник Кваша.

— Наши харчи у них, Яков Васильевич, налоги большие благодетели берут, и яйки, и млеко, и сало, и мясо — давай и давай. Нельзя ли вам как-нибудь заступиться за нас?

— Вот еще дура баба, — буркнул староста, запихивая в рот вареник.

— Да вы кушайте, кушайте, это к слову пришлось… — метнулась Христя к столу с новой миской вареников.

Иван почувствовал, как у него засосало под ложечкой. Запах свежей пищи назойливо лез в ноздри. Он почти с ненавистью посматривал на Кролика, который работал вилкой, как чемпионским штыком, и уже успел умять гору вареников. Ивану оставалось одно: молча проглатывать слюну. «Вот так облызня поймал, как говорят в Переяславе».

И вдруг его осенила дерзкая мысль.

— Да-а, босота и голь окопчики копала… — Кваша проткнул вилкой вареник.

— А я, господин староста, не босота и не голь! — Бугай так решительно шагнул к столу, что его товарищи насторожились. — У меня в Переяславе два каменных дома, и при новой власти, да будет вам известно, я надеюсь стать их законным владельцем. Мой родной дядя большим капиталом ворочал, всю переяславскую ярмарку держал в руках. Вы, господин староста, человек пожилой и, должно быть, слышали о барышнике Петре Петровиче Губе? Имел он еще и ярмарочное прозвище — Блоха.

Вареник соскользнул с вилки, шлепнулся в тарелку. Староста выпучил глаза:

— А не врешь, самозванец?!

— Я самозванец? Я родной племянник Петра Петровича и его наследник!

— Садись, племяш, к столу. И ты, барышня, садись, — смягчился Кваша и погладил струистую бороденку. — Вот ты, племяш, и не знашь, что я всегда был первым другом Петра Петровича. Вместе с ним у батьки Махно служили, а потом на ярмарках верховодили, добрыми конями торговали. Мне кум родным братом был. Никогда ни в чем не подводил и ни в какой беде не оставлял. Царство ему небесное, а нам земное. Ну, племяш, выпьем за твое благополучное возвращение в Переяслав… Нет, ты погоди, прежде чем чокнуться с тобой, хочу кое-что спросить. Ответь мне только на один вопрос. Какая икона висела в спальне Петра Петровича, а?

Иван проглотил вареник и заметил, как его товарищи приготовились к схватке с полицаями. «А вдруг не ответит?»

Но Бугай проглотил второй вареник и сказал:

— Это можно… В спальне Петра Петровича перед иконой прежде всего висела лампадка на трех бархатных ленточках, а за ней серебряный Николай чудотворец. Привез эту икону мой дядя из Киева. Незадолго до своей кончины, бывало, соскочит с кровати и с криком: «Ой, про-пал…» — бухнется на колени перед чудотворцем.

— Истинная правда. Давай, племяш, теперь выпьем. — Староста чокнулся с Бугаем.

Лица у разведчиков вытянулись. Даже Нина и та с удивлением посмотрела на Ивана.

Закусив как следует соленым помидором, староста зашептал:

— Ты, конечно, племяш, помнишь, что у Петра Петровича было золотишко. А где оно спрятано, знаешь?

— Может, знаю, а может, нет… — неопределенно ответил Иван. — Время прошло, кое-какие приметы пропали. Искать надо, и осторожно. Немцы могут накрыть. Нужно все с головой делать.

— Твоя правда, племяш. Смотри в оба… А я тебе помогу. Справку выдам и твоей подружке пропуск дам, а ты мне немножко золотишка отсыпешь для оборота. Оно мне нужно, чтобы кадило раздуть, а потом я тебя, племяш, с лихвой отблагодарю… А если обманешь, на том свете найду. — Староста достал из кармана стандартную справку и алюминиевую стопку, в которой хранил печать. — Ну, дай бог… Вписывай, племяш, свою фамилию. — Он подышал на печать и приложил к справке.

— «Сельская управа села Петушки, — прочел Иван. — Староста. «SCHULZE».

— Во какой синяк на справке. Смотри, племяш, если подведешь, такие же синяки на твоем теле поставлю и повешу, как собаку. А сейчас давай выпьем за твою счастливую дорогу. — Староста осушил стаканчик и, достав кисет, тихонько замурлыкал себе под нос: — Пой, ласточка, пой, сердце успокой.

При виде табака все оживились. Кролик достал из кармана листочек бумаги и, прежде чем свернуть козью ножку, по привычке прочел вслух:

— «Раздался петушиный крик. Это был уже второй крик, первый прослышали гномы. Испуганные духи бросились, кто как попало, в окна и двери, чтобы поскорее вылететь, но не тут-то было: так и остались они там, завязнувши в дверях и окнах». — Кролик положил на листок добрую щепотку табаку и добавил: — Эхма… Нам бы сейчас такой петушиный крик. Пусть бы он раздался на Украине, чтобы вся нечисть застряла на всех дорогах.

— Я вижу, ты комиссарик… Как затесался в нашу компанию?

— Да бросьте вы пьяного. Ничего он плохого против новой власти не сделал. Сказал человек «нечисть», а какая — понимать надо, — поспешила на выручку Христя. — Кушайте, кушайте, Яков Васильевич. Свежих достала из печки вареничков.

— Погоди ты со своими варениками. Тут дело серьезное. Разобраться надо… Все слышали, что этот комиссарик сказал?

— А что он сказал? — на секунду очнулись и снова заклевали носами сильно подвыпившие сыновья старосты.

— Племяш, ты слышал?

— Чепуха. Этот человек, Яков Васильевич, проверенный. Верьте мне. На моих глазах настоящего комиссарика порешил на Переяславском шляху. Давайте лучше отойдем в сторонку да потолкуем о главном. Ставлю вопрос прямо. Сколько вам золотых десяток надо?

— Значит, знаешь, племяш, где клад зарыт?

— Вы опять свое заладили. — Бугай усмехнулся. — Да и нет не говорить… Сколько вам надо на первый случай?

Староста, прикидывая в уме какие-то расчеты, сказал:

— Дай, племяш, тридцать десяток, богом прошу, раздуть кадило надо.

— Пусть будет по-вашему. Я принесу. А сейчас — в путь. Дядя мой любил говорить: волка ноги кормят.

— Посошок на дорогу, посошок! — засуетился у стола староста и погрозил пальцем Кролику. — Смотри мне, меньше пей в Переяславе. Ну, племяш, скоро наша возьмет. Уже танковый полк вступил в Бабачиху. В Стовпяги кавалерийская бригада пришла, в Демьянцы — пехотная дивизия. В самом Переяславе две мотодивизии. Собрана вся полиция. На седьмое октября проческа леса назначена. Наша берет, племяш. — Он залпом выпил стопку спирта, потом добрую кружку холодной воды и, грузно осев на лавку, закрыл красные кроличьи глазки и засопел.

— Спасибо вам, хозяюшка, — поднимаясь из-за стола, тихо сказал Синокип. — Живите в этой хате счастливо.

— Мы с мужем вечером бросим эту хату, — печально ответила Христя.

За селом Синокип сказал:

— Ну, братцы, у меня портянки мокрые: сапоги спиртом поил.

— А я под лавку выплескивал, — отозвался Пляшечник и добавил: — Умный человек Шор, знал, для чего могут три фляги пригодиться. Сразу видно, что мы полиция, а не окруженцы. Где бедолаги спирт достанут?!

— Продумано, — заметил Кролик.

— А ты чуть всю обедню в грязь не втоптал, — напал на него Бугай.

— Ты нам, артист, лучше скажи, откуда барышника Блоху знаешь?

— Иуда тридцать сребреников взял, а этому кровопийце старосте тридцать золотых десяток подавай, — рассмеялся Бугай.

— Я удивляюсь, Ваня, как ты этого гада провел, — тряхнула кудряшками Нина.

— А чему удивляться, случай такой выпал. Хозяйка сказала, что барышник Блоха — старосты кум. А моя мать когда-то кухаркой у этого мироеда Блохи служила. Я с ней в доме барышника десять лет жил и знал его как облупленного. Племянник у него действительно был. Только где-то как в воду канул.

Они вошли в посадку, и старшина Пляшечник, раздвинув кусты, сел на пенек.

— Привал. Давайте-ка, товарищи, обмозгуем наши дела. Староста выболтал самую главную тайну. Нам известен день прочески леса — седьмое октября. А также расположение фашистских войск. В этой обстановке правильнее поступить так: Синокип возвратится в лесной лагерь и обо всем доложит комдиву, а мы постараемся проникнуть в Переяслав, проверим слова старосты, разведаем, какие там силы сосредоточили немцы.

— На том и порешили, — в один голос сказали Бугай с Кроликом.

— Я не прощаюсь с вами, ребята. Уверен, что мы встретимся. Отдохну в посадке и ночью буду пробираться к своим, — согласился Синокип.

Солнце уже коснулось тополиной гряды, когда за полосой пыли, поднятой грузовиками, показались соломенные хаты Бабачихи. На окраине села у шлагбаума прохаживались немецкие часовые и полицейские. Старший полицай, проверив у Ивана и Нины выданные старостой справки, предупредил:

— Три дня дорога будет закрыта. Сидите в Переяславе и не рыпайтесь.

Подняв шлагбаум, старший полицейский задержал Кролика.

— Не можно с баклажкой в Переяслав на сборы, не можно!

Кролику пришлось отстегнуть от пояса флягу. Она пошла по рукам довольных патрулей.

— Ну, иди, чего стал. — Старший полицейский подтолкнул Кролика прикладом.

Достаточно было нашим разведчикам окинуть село взглядом, чтобы убедиться в правоте слов старосты. Да, то была не пьяная болтовня. Вся Бабачиха забита пехотой, танками, пушками, грузовиками. Превращена немцами в военный лагерь. В садах дымились походные кухни, сверкали костры, на которых солдаты дружно осмаливали свиные туши. На траве лежали ощипанные гуси. К серо-зеленым мундирам, словно густая паутина, пристал белый пух.

Уже вечерело, когда разведчики подошли к Переяславу и на его пыльной окраине увидели ту же картину — военный лагерь.

— Надо смываться. Немцы беспечны. Главное — не наткнуться на полицаев, — сказал товарищам Пляшечник и свернул в переулок.

В Переяславе немцы готовились к выступлению и не обращали внимания на прохожих. Маленький глухой переулок, пожалуй, был единственным местом, свободным от фашистских войск. Он вывел разведчиков на берег почти пересохшей речушки, и они по песчаному руслу ушли в камышовые заросли.

С первой звездой старшина Пляшечник повел разведывательную группу на запад. Автомобильные фары и костры служили в степи маяками. Они помогали разведчикам обойти Бабачиху и двигаться дальше по хлебам, не приближаясь к опасному Переяславскому шляху и одновременно не теряя из виду этот отличный ориентир.

Пляшечник давно не помнил такого ночного марша. В дороге он опасался, выдержит ли Нина эти бешеные броски по хлебам. Но она оказалась настоящим ходоком, проворным, быстрым. Ранним утром они сделали в овраге один-единственный привал. Пляшечник не сомневался в том, что разведка удалась. Остался последний переход — форсирование старого торфяника, а там уже лес, и можно палку добросить до лагеря. Осмотревшись, они вышли на тропку. Тихо. Кругом ни души. Только серая чайка с криком носится над бровкой: где-то, видно, ее гнездо, и птица вьется, прямо-таки нависает над головой.

Белыми цветами усеяно темное зеркало старого торфяника. Узкая бровка еще покрыта на удивление сочной травой и зеленой стрелкой уходит в пожелтевшие камыши. Нежно шелестят мохнатые кисточки. Только крик чайки все отчаянней и тревожней — так и падает ковшиком, так и плачет над черной водой. И вдруг затрещали желтые камыши, да так, что чайка метнулась ввысь и где-то в небе прозвучал ее печальный крик.

— Ну, здравствуй, племяш! Быстро ты обернулся… В Переяславе успел побывать… Я тебе говорил: под землей найду, если обманешь. Придется тебя, племяш, разменять на мелкую монету. — С этими словами староста Кваша вышел из камышей и вскинул карабин. Вслед за ним на бровку ступили его молчаливые сыновья и пять немецких автоматчиков в пятнистых лягушечьих маскхалатах.

— Что, племяш, принес червонцы?! Комиссариком оказался?

— А ты, немецкий холуй, думал озолотиться?! Плевал я на твою поганую пулю.

— Я тебя плеточкой запорю, отбивную котлету сначала сделаю, — подступал Кваша.

— Эх ты, «ласточка, пой, сердце успокой», — передразнил Квашу Иван.

— Я тебе покажу, сукин сын, «ласточка, пой», — вскипел староста и, опустив карабин, взмахнул плеткой.

Но удара не последовало. Стоявший в сторонке Кролик сделал пружинистый прыжок и каким-то необыкновенно ловким, точно рассчитанным движением вырвал у Кваши винтовку. И в ту же секунду он сделал два выпада и, как молнией, поразил штыком чубатого сына старосты и одного лягушатника.

Ударом кулака Бугай сшиб с ног младшего сына старосты и, завладев его карабином, бросился на помощь Кролику, который, работая штыком и прикладом, гнал в камышовые заросли ревущих быками немцев. Теперь Иван мог оценить чемпионские удары Кролика. Винтовка в его руках так и летала. Выпад — блеск штыка, взмах — удар приклада, и уже лягушатники качаются в траве.

Кролик остановился у камышовой заросли. Дал по двум бегущим немцам несколько выстрелов. Оглянулся лихой боец, хотел что-то крикнуть на радостях своим товарищам. Как вдруг из-за плеса вороном каркнул немецкий пулемет. Схватился Кролик за грудь, и показалось товарищам, будто в его руках затрепетал на ветру красный платок. Видно, все еще не веря в смертельную рану, словно пробуя свои силы, сделал он несколько шатких шагов и, падая на тропку, только и успел сказать:

— Ужалила…

Еще раз каркнул немецкий пулемет. «Фить-фить-фить» — близко пронеслась свинцовая стайка пуль. Туго пришлось бы разведчикам, если бы старшина Пляшечник не метнул в ответ трофейную гранату с длинной белой деревянной ручкой и не угодил бы прямо в пулеметное гнездо. Но пулеметные очереди позволили бежавшим в камышовые заросли гитлеровцам оправиться от испуга и повести оттуда ответный огонь.

— Отходите, я прикрою! — Пляшечник вставил в трофейный автомат полную обойму.

Иван с Ниной сделали перебежку и тут увидели, как из камышей на соседние бровки выскочили немцы, одетые в зелено-коричневые маскхалаты.

— Товарищ старшина, нас окружают! — крикнул Иван.

Под огнем пронеслись разведчики по бровке, пролетели по лужку и скользнули в овраг.

— Быстрей! — торопил Пляшечник. — За нами погоня!

Но уже не хватало сил бежать с прежней скоростью. Немало верст отмерили ночью разведчики. Дышать становилось все тяжелее, ноги подкашивались.

— Ой, нога… — сказала Нина, когда они очутились на околице села.

За скирдами сена белела знакомая хата Христи.

— Спасайтесь, товарищ старшина… За селом лес… Еще успеете добежать… А я не могу бросить Нину… Она ногу подвернула в проклятом овраге.

— Спасайся кто может? Что ты мелешь? А ну, прикуси язык! — С этими словами Пляшечник взял на руки Нину. — Открой дверь, Иван.

Они вошли в пустую хату. На полу и лавках валялись брошенные пузырьки с лекарствами, разбитые блюдца. Видно, в большой спешке оставляли хозяева хату, даже золотые сережки, изогнутые молодым месяцем, забыли на столе.

Пляшечник закрыл дверь на засов, подпер ее двумя рогачами.

— Будем держать оборону… Патронов маловато… Бить по немцам только одиночными выстрелами.

— Возьми мой автомат, Ваня, дай мне винтовку, — попросила Нина.

Бугай помог ей подняться по лестнице на чердак и принялся топором проделывать в соломенной крыше бойницы для круговой обороны. Старая, слежавшаяся, крепко связанная в пучки солома пружинила, как резина. При каждом ударе топора Иван покрывался густой пылью. Он жмурил глаза и чихал. Неожиданно что-то зазвенело под топором. Бугай разгреб солому и вскрикнул:

— Вот это находка!

Под стрехой лежала завернутая в промасленную тряпку новенькая десятизарядная винтовка с двумя патронными ящиками. Иван порылся в соломе и даже присвистнул от удивления. Он увидел четыре гранаты с красными глазками. Кто-то поставил их на боевой взвод. Быстро спустившись вниз, Бугай показал Пляшечнику находки.

— Теперь понятно… Партизанская хата.

Старшина, продолжая посматривать в окно, положил на лавку гранаты, погладил ладонью покрытую лаком десятизарядку. — Наша… Родная…

— Эй вы, там, в хате, сдавайтесь! — послышалось из-за скирды сена. — Мы вас только допросим и отпустим, если добровольно сложите оружие.

— Я же мог пристрелить эту собаку. Эх… — сплюнул Иван.

— Господин староста, мы тебе ночной горшок золота принесли. А ты хочешь нас допрашивать. На, получай звонкую монету! — Старшина Пляшечник послал на голос пулю.

Это послужило сигналом к перестрелке. Из-за плетней заскрежетали железные ленты пулеметов. По чердаку, по всем окнам грянули карабинные залпы. В шум боя ворвались трескучие автоматные очереди.

От зажигательных пуль задымилась крыша. Но Иван справился с очагами пожара. Нина следила за перебежками гитлеровцев и после каждого выстрела стреляной гильзой делала на ложе винтовки отметину.

— Сдавайтесь! — продолжал выкрикивать староста.

Нина хотела взять его на мушку, по осторожный Кваша не выглядывал из-за стога. Два немецких подрывника, перепрыгнув через плетень, бросились к входной двери с ящиком тола, но так и остались лежать в будяках, срезанные пулями Нины. Неудачной оказалась перебежка и для немецкого офицера. После выстрела Нины забился в судорогах посреди дороги и застыл на желтом песке зеленым крабом. И как только сняла она с дерева «кукушку», немцы поняли: на чердаке снайпер — и притаились.

— Ну, как вы тут? — поднимаясь по лестнице, заглянул на чердак старшина.

— Держимся, — ответил Иван.

— Берегите, друзья, карманную артиллерию. План такой: дождаться темноты и гранатами пробить себе путь.

— До ночи еще далеко.

— Надо выстоять. — Старшина полез вниз.

— Если бы все это видела моя мама… — прошептала Нина.

— Ничего хорошего не принесет нам затишье.

— Давай не думать о том, что с нами станется.

— Что-то они затевают… Даже подлец староста молчит.

— Эх, Ваня, Ваня… Как хочется жить… Стоит твоя невеста у скорбной дороги… — Нина спохватилась. — Вот глупая, сама же просила не говорить о плохом.

Ее слова заглушил орудийный выстрел. Иван увидел вспышку. Молния распорола соломенную крышу, как тучу. Дорога, садики, луг — все земное потемнело и как будто отодвинулось. На ветру качалась одинокая, в черном оперении сосна. Он смотрел на нее и не мог понять, дерево это или нахохлившаяся птица.

— Нина, Иван, вы живы? — Пляшечник бросился к лестнице и отступил. На чердаке гудело пламя. Хата наполнилась удушливым серым туманом. Старшина задыхался. Глаза слезились. — Нина! Иван!

Ответа не было.

Пляшечник услышал свист снаряда и прильнул к земляному полу. Хата вздрогнула, закачалась, как детская люлька. Но осколки пролетели мимо. Он лежал возле печки и, когда попытался привстать, почувствовал, как под рукой отодвинулась какая-то железная заслонка.. Еще усилие — и заслонка пошла в сторону: тайник! Не раздумывая, старшина нырнул в люк.

В кромешной тьме Пляшечник нащупал деревянную лестницу и головой вниз спустился на дно ямы. Он вполз в какой-то подземный коридорчик, круто повернулся и, вскочив на ноги, задвинул железную заслонку.

Сидя в своем убежище, Пляшечник слышал, как бушевал пожар. С треском и грохотом обвалилось потолочное перекрытие. Но добротная каменная печь, подобно доту, прикрыла тайник.

Отдохнув на дне ямы, старшина принялся изучать подземное убежище. Чиркнув спичкой, Пляшечник, как опытный донбасский забойщик, убедился в том, что подземный ход оборудован по всем правилам шахтерского искусства, крепила его опытная рука.

«Здесь наш брат, шахтер, потрудился», — пробираясь вперед и освещая подземелье спичками, подумал он.

Старшина прополз метров пятьдесят и натолкнулся на деревянную лесенку. Поднявшись по ступенькам, он обнаружил над головой крышку люка.

…А время словно остановилось. Утомительно медленно ползли зеленоватые стрелки по светящемуся циферблату. Только через семь часов Пляшечник осторожно приподнял крышку люка. Звездное небо. Шумят кусты. За плетнем прохаживаются патрули. Он не видит их, но знает: это немцы — чеканный шаг.

Старшина бесшумно пополз вдоль плетня, потом по огородам. Белые пятна хат пропали в ночной темноте. Поле. Ветер. Погасло пламя походных костров, затихли марши губных гармоник. На болоте плачет какая-то птица.

Он все ползет и ползет, уходит на запад, туда, где под Млечным Путем темнеют горы.

Всю ночь он пробирался через старый торфяник и на рассвете, покрытый болотной тиной и грязью, вошел в приднепровский лес.

16

Гибель разведчиков глубоко опечалила комдива. Выслушав рапорт старшины Пляшечника, он потупил голову:

— Жаль.

— Верите, товарищ комдив, так и стоят они перед глазами. Лица их вижу… голоса слышу… Это герои!..

— Вы тоже герой.

— Ну, какой там герой… Я только к своим старался пробраться, хотел предупредить о проческе леса… Настоящие герои, товарищ комдив, погибли, они на себя основной удар приняли.

— Вы все вместе совершили подвиг. От всей души благодарю вас за выполнение боевого задания. Сейчас можете быть свободны. Отдыхайте, набирайтесь сил.

Старшина вышел из землянки. Мажирин посмотрел вдаль. На вечерней заре четко вырисовывались древние скифские могильники и крылья ветряных мельниц. Казалось, из пучины Днепра по кустарникам и верхушкам сосен поднималась холодная синева и наплывала на ярко-красный петушиный гребень солнца. Мажирин опустил брезентовый полог. В землянке сгустилась темень. Чтобы привыкнуть к ней, комдив зажмурил глаза. Когда же он открыл их, в полосе фонарного света увидел комиссара. Начальник штаба кончиком карандаша коснулся оперативной карты. Быстрые пальцы нажали на карандаш и резко его опустили. Послышался звук, похожий на пистолетный выстрел.

— Вот какая картина, — сказал Руднев. — Мы плотно окружены вражескими гарнизонами… В селах заслоны, дороги блокированы. По данным нашей разведки, в Переяславе, Трубайловке, Гречаниках, Ерковцах, Любарцах и Рогозове немцы сосредоточивают мотопехоту, артиллерию и танки. Как удалось установить разведывательной группе Пляшечника, седьмого октября гитлеровское командование с помощью местных полицаев собирается основательно прочесать приднепровские леса. Держать оборону с таким скудным запасом патронов бессмысленно. В этой обстановке необходимо упредить противника, пойти на прорыв. Только внезапность удара и решительность действий может спасти нас от гибели в котле.

— Приднепровские леса небольшие, в них трудно сманеврировать и оторваться от противника. — Комиссар Коновалов провел мизинцем по синей жилке Днепра: — А за спиной, как говорится, водная преграда. Нас прижмут к ней, и деваться-то некуда. Да-а… С боеприпасами туго, но и продовольствие на исходе. Мы сможем прокормить бойцов еще денька два, а там — подтягивай пояс.

— Я сейчас думаю только об одном, — шагнул к столику Мажирин. — Готова ли наша дивизия к прорыву вражеского кольца? Да, в любой час, и этот час наступил. Когда мы недавно проводили занятие с боевыми группами, открыто заявляли всем, что поход на восток назначен на восьмое октября. И вот, как видите, результат: немцы на день раньше решили прочесать лес. Это случайность? Нет! В наши ряды затесались фашистские лазутчики. Семерых шпионов мы поймали с поличным, допросили и расстреляли. Но кто-то из тайных врагов остался неразоблаченным и действует. Гитлеровцы знают, что наши разведчики заходят в села, и вот пошел слух: восьмого октября конец Советам в лесном краю. А карательные отряды нагрянут на наш лагерь, конечно, раньше. Если у комиссара нет возражений, я приказываю немедленно поднять дивизию по боевой тревоге. Короткий митинг — и поход на восток.

Под тусклой вечерней зарей на острове посреди Белого болота выстроилась четвертая дивизия НКВД с примкнувшими к ней арсенальскими отрядами народного ополчения, уровцами, саперами и матросами. От штыков, казалось, гуще стали камышовые заросли. Гигантская живая подкова качнулась и застыла. В тишине воины вынесли из блиндажа боевое знамя.

Под красным шелковым крылом на пенек поднялся Мажирин:

— Боевые друзья, товарищи по оружию! Ценою больших усилий и жертв наши разведчики вырвали у фашистов военную тайну. Командованию дивизии стал известен день вражеского наступления на наш последний оплот — лесной лагерь. В ближайших селах гитлеровцы стянули войска для генеральной прочески приднепровских урочищ. В этой обстановке командование дивизии приняло единственно верное решение: пойти на прорыв и соединиться с главными силами.

— Правильно!

— На восток!

— На прорыв! — одобрительно загудели голоса.

Комдив, немного выждав, обвел взглядом шеренги бойцов:

— Товарищи чекисты, мы наносим удар в направлении села Дивички, расположенного в пятнадцати километрах западнее Переяслава. Атакуем противника в трехкилометровой полосе тремя отдельными группами одновременно. После прорыва вся дивизия рассредоточивается на мелкие боевые группы. Эти небольшие подвижные отряды расходятся веером и действуют в тылу врага самостоятельно, в зависимости от обстановки. Командирам и комиссарам боевых групп указаны рубежи сосредоточения и укрытия, а также дальнейшие маршруты. Многие бойцы могут спросить, — повысил голос Мажирин, — почему после прорыва мы меняем тактику кулака на веер. После боя мы окажемся почти без патронов. Наши большие походные колонны фашистам легко заметить и окружить. А вот боевые группы… Они очень гибки и подвижны. Нам выгодно, друзья, выходить из окружения мелкими отрядами-невидимками. Тактика эта надежная. Сама обстановка требует такого решения. Шило маленькое, да удаленькое.

— Верно! — снова послышались одобрительные голоса.

Комдив продолжал:

— Путь на восток труден. Он потребует от нас напряжения всех сил, смелости и воли. Каждый боец должен знать, что в тылу наших боевых порядков нет ни санитаров, ни госпиталей. Он должен пробиться вперед штыком и гранатой, вырваться из когтей озлобленных извергов или умереть солдатом великой Родины! Боевые друзья, дорогие ребята, перед атакой и походом на восток я хочу поблагодарить вас за верную службу Советскому Союзу. На Припяти, на Тетереве, на Здвиже и под Киевом на Днепре вы не дали гитлеровцам захватить важнейшие коммуникации — мосты. Под Борисполем вы сожгли двадцать вражеских танков. Под Рогозовом и Старым разбили два фашистских полка и захватили их боевые знамена. Вы освободили из лагеря смерти пять тысяч военнопленных и не позволили фашистам ворваться в наш советский лесной край. После прорыва под руководством опытных командиров вы пойдете по тылам врага. Дорогие мои ребята, не унывайте, не падайте духом, сражайтесь с фашистами до последнего патрона — и вы победите! Я верю всем сердцем, надеюсь всей душой встретить вас за линией фронта и обнять как героев. Товарищи чекисты! За Родину, за партию вперед на врага!

В густых сумерках заходила под ногами зыбкая болотистая почва, зачавкала грязь, тихо затрещали облетевшие кусты, зашуршали камышовые заросли. Полки покинули остров, по гати вышли на луг и бесшумно втянулись в темный, молчаливо настороженный лес.

Опавшая сухая хвоя глушила шаги. По этому мягкому ковру бойцы на руках катили пушки. Комдив и комиссар шли вместе с курсантской ротой вслед за штурмовой группой старшего лейтенанта Максима Вольвака.

Командир штурмовой группы получил приказ без единого звука как можно ближе подобраться в ночной темноте к гитлеровцам и, забросав их гранатами, с криком «ура» ворваться в Дивички.

Село опоясывал глубокий канал. Здесь когда-то велись торфяные разработки, и ударная группа в первую очередь должна была захватить мост.

Мажирин посматривал на светящийся циферблат. До атаки осталось ровно пять минут. Напряжение нарастало. Слух обострился и, казалось, улавливал даже отдаленные шорохи.

В лесу гулко отозвались взрывы гранат. Долетело «ура». Послышался топот ног по мосту, лязг штыков, крики. И потом все заглушили автоматные очереди.

«Мост захвачен. Комбат ворвался в село», — мелькнула у Мажирина мысль, и он во главе курсантской роты бросился на помощь к Вольваку.

Успех штурмовой группы оказался совсем не таким значительным, как вначале предположил Мажирин. Внезапный налет помог комбату Максиму Вольваку только захватить мост. Ворваться в село ударному отряду не удалось: он встретил упорное сопротивление сильного вражеского заслона. На западной окраине Дивичек завязался тяжелый бой.

Курсантская рота подоспела в тот момент, когда гитлеровцы, подтянув из глубины села подкрепление, попытались овладеть мостом. Курсантские цепи молча бросились в атаку и смяли противника. В ночной тьме наткнувшись на дружные курсантские штыки, немцы отпрянули, откатились назад, и чекистам удалось зацепиться за крайние хаты.

На флангах тоже разгоралась напряженная схватка. Там вовсю заливались пулеметы, и в небо поднималось ярко-багровое зубчатое пламя пожаров.

Над большим разбросанным селом взлетали то желтые, то красные шары ракет. Из мрака выступали соломенные крыши белых мазанок, серые деревянные стены сараев и коричневые ребристые плетни.

Половина села перешла в руки наших бойцов. Фланговые отряды тоже продвинулись вперед. Но медленный темп атаки тревожил Мажирина. Дивизия не прорывала, а прогрызала вражескую оборону. Кривые песчаные улицы села казались бесконечными. Немцы вели сильный минометный огонь, а наша артиллерия по-прежнему молчала. На каждое орудие приходилось всего лишь по семь снарядов. Комдив строго-настрого приказал артиллеристам экономить боеприпасы и действовать только по его команде: он берег силы для основного удара.

Уже не раз обращались к нему командиры штурмовых групп с просьбой поддержать их артиллерийским огоньком, но комдив неизменно отвечал:

— Займите центральную площадь, и я окажу вам поддержку.

Наступающие роты пробились к сельской площади и залегли под вражеским пулеметным огнем. Комдив понял: наступила минута, когда надо вводить в бой главный резерв — артиллерию. По команде Мажирина артиллеристы выдвинулись в боевые порядки пехоты и прямой наводкой ударили по гитлеровцам.

Пулеметы немцев захлебнулись. В пробитую артиллерией брешь устремилась штурмовая группа Вагина и под разрывы гранат первой вырвалась из вражеского кольца. Следом за ней двинулась курсантская рота с артиллерией, и затем в расширенную дыру прорыва хлынули остальные подразделения.

Огненные Дивички остались в низине. Впереди лежал Переяславский шлях. После двух часов боя дивизия наконец вышла на оперативный простор.

Комдив с комиссаром находились в арьергарде. Артиллерия и курсантская рота прикрывали отход. Теперь все штурмовые отряды разбились на мелкие группы и веером уходили в ночь.

Артиллерия дала по врагу последний, устрашающий залп. Одиннадцать пушек взметнули пламя и смолкли. Но далеко в низине сверкнули красноватые вспышки, и отозвался грохот разрывов. В наступившей тишине командиры орудий сняли замки.

Рота курсантов, возглавляемая комдивом, пересекла Переяславский шлях и вошла в густые неубранные хлеба. Бой затих на всех участках прорыва. Темная ночь скрыла Дивички.

Мажирин вел бойцов по компасу к болотистому и лесистому Трубежу. В походе он первым делом уточнил силы своего отряда. Налицо оказалось семьдесят пять штыков, но с боеприпасами было совсем скверно: после прорыва за поясом у бойцов осталось по гранате, в подсумках — по две-три обоймы и на два станковых пулемета — по одной запасной патронной ленте.

Мажирин приказал курсантам беречь патроны и открывать огонь только в крайнем случае, и то по команде взводных.

С каждым шагом на восток над шелестящими колосьями медленно поднимался темный курган. Комдив узнал древний могильник — Великую Мазинку. Среди хлебов она служила хорошим ориентиром.

А в небе — облака, облака, тяжелые и пенистые — предвестники грозы. Хлынул бы ливень! Но пока не видно даже далеких сполохов. Луна выглянет из разорванной облачной пены и, к счастью отряда, опять надолго скроется.

Лунный свет не тревожит комдива. Его мысли заняты сейчас дорогой. Мягкая от пыли полевка вьется в густых хлебах. Мажирин часто посматривает то на зеленую стрелку компаса, то на светящийся циферблат часов.

«Перевалило за полночь. Скоро начнет светать. Если утренняя заря застанет отряд в поле, немцы нас обнаружат. А до Трубежа еще шагать и шагать», — возвращался Мажирин к одной и той же мысли.

Комиссар тоже поглядывает на часы и тихо роняет:

— Слишком затянулся бой в Дивичках, и причина одна…

Коновалов не договаривает, но Мажирин понимает его с полуслова. Разве легко бросаться на пулеметную точку и знать: если ужалит тебя пуля — все, уже не вырваться из вражеского кольца на волю. Закон для окруженцев один: ранило — отползай, покидай поле боя, может быть, найдутся добрые люди, укроют от немцев… Сколько беззаветно храбрых воинов осталось в Дивичках!.. Живы ли они, как сложится их судьба? На этот вопрос Мажирин не мог найти ответа.

А в хлебах бесшумно скользят боевые дозоры. Всем пригодилась армейская выучка, у многих она пограничная. По тылам врага идут воины, привыкшие к большим и стремительным броскам. Два старых пограничника — комдив и комиссар — подают пример. Они шагают быстро, но тихо-тихо. Порой под ногами что-то испуганно метнется, взлетит задремавшая птица или юркнет в нору зазевавшийся зверек.

Комдив знает: справа, в селе Демьянцах, стоит сильный немецкий гарнизон. Слева, в Харьковцах, — тоже. Вот в Демьянцах взлетела зеленоватая мертвенно-бледная ракета и такая же — в Харьковцах.

«Неужели заметили?» — с этой мыслью Мажирин толкает в спину идущего впереди бойца. Условный сигнал моментально передается дальше. Он означает: остановись!

Над хлебами дрожит свет ракет. Немцы усиленно освещают местность.

«Стерегут… Все вражеские гарнизоны предупреждены о нашем прорыве», — подумал про себя Мажирин и прошептал:

— Павел, долго лежать нельзя. Надо уходить. До Трубежа еще далеко, а рассвет близится.

— Риск — благородное дело, — роняет Коновалов свою любимую поговорку.

Но высокие хлеба кончились, впереди — открытая местность.

— По-пластунски! — тихо подает команду Мажирин.

Прильнув к земле, курсанты ползут за комдивом. В невысокой траве они похожи на пловцов. Спасительным берегом кажется тень. Еще одно усилие — и можно будет слиться с ночным мраком, уйти за бугры.

Комдив слышит свист ракеты над головой. Он искоса смотрит на бойцов. Они еще плотней прильнули к земле, застыли.

Ракета рассыпается над отрядом. Зеленые искры сверкают звериными глазами. Мажирин сжался в комок. Сейчас ударит немецкий пулемет, и сталь патронной ленты крикнет вороном: «Кр-р… Кр-р…» И, впиваясь в землю, начнут сухим хворостом потрескивать вокруг разрывные пули.

Но немцы не заметили отряда. Когда вспыхнула ракета, ни один курсант не сделал перебежки и даже не пошевелился.

Благополучно перевалив за бугры, бойцы ускоренным маршем двинулись к Трубежу.

Небо на востоке чуть-чуть посветлело. В тучах появилось бледно-синеватое пятнышко, оно неудержимо ширилось, растекалось. Все понимали: последний стремительный бросок к лесам, болотам, и — свобода! Но рассвет… Впервые в жизни люди не радовались рассвету. Шагая вперед, они с опаской посматривали на пламенеющий горизонт.

В поле предутренней дымкой тумана затянуты только небольшие балки. Но ветер продувает низины, и спасительная дымка редеет, рассеивается.

Над буграми, увенчанными лиловыми коронами чертополоха, разливается заря. Красным, ярким пламенем вспыхивает восток. Всходит огромное степное солнце, а в балке курсанты валятся с ног от усталости.

— Пять минут, ребята, на перекур и на отдых. — Комдив, медленно поднимаясь на пригорок, в бинокль осматривает местность.

Нет, не видно лесной синевы… Но зато слева, на окраине села, чернеют пятнадцать стальных бугров.

— Ох ты, черт!..

— Что там такое? — Поравнявшись с комдивом, комиссар подносит к глазам бинокль.

Ему хорошо видно, как с дальнего бугра быстро спускается немецкий часовой. Вот он что-то крикнул и с разгону влетел в хату.

Комиссар на миг оглянулся. В отряде заметили немецкие танки.

Все пришло в движение. Курсанты поспешно принялись готовиться к обороне.

Но что может сделать с батальоном стальных машин курсантская рота без пушек, вооруженная считанными гранатами и патронами?! Комиссар смотрит по сторонам: поле, открытое поле. Занять оборону можно… Только долго ли продержишься?

— Что делать, Федор?

— Подожди, Павел… Сейчас что-нибудь придумаем… — Комдив бежит вперед и вперед, всматриваясь в местность.

Следом спешит комиссар.

— Вон три домика на отшибе… Давай, Федор, займем их…

Комдив не отвечает. Он бежит все дальше и дальше. Комиссар едва поспевает за ним.

— Федор, остановись! Пока не поздно, давай займем домики…

— Есть, Павел, выход. Мы спасены! Поднимайся сюда, быстрей! — кричит с бугра комдив.

Коновалов сначала с недоверием посматривает на Мажирина. «Где там спасенье!» Но потом одним прыжком взбирается на пригорок.

— Озеро, Федор, озеро! Нет, это не мираж…

А комдив машет рукой. Он зовет курсантскую роту. В низине в сизых камышовых зарослях на добрую тысячу метров тянется широкое, розовое от зари озеро. За ним, всего в каких-нибудь двух-трех километрах, сверкает узкой полоской Трубеж и до самого горизонта растекается синее пятно леса.

— За мной, ребята, вперед! — командует комдив и на ходу ободряет курсантов: — Сама природа пришла нам на выручку. Видите, какой топкий луг. Близко к озеру танки не подойдут.

А в селе немцы поспешно заводят моторы. Слышно, как нарастает гул. Фашистские танки разворачиваются, они принимают линейный боевой порядок. Черные приземистые машины с грозным рокотом ползут к озеру.

— Бегом! — звучит команда комдива.

Тяжело дышат курсанты. Под ногами зыбкая, болотистая почва. Приходится прыгать по кочкам. Липкая грязь попадает за голенища. Трудно вытащить сапог из топи. Но комдив доволен, он рад.

— Это то, что нам нужно, ребята, — повторяет Мажирин и, когда рота приближается к высоким камышовым зарослям, громко приказывает: — Занять круговую оборону. Первый взвод — справа, второй — слева, третий — с тыла и фронта. Пулеметы в центре. Открывать огонь по моей команде. По местам!

Он первым входит в прозрачную воду. Набегает волна. Ледяная влага проникает в сапоги, и ему приходится стиснуть зубы. От холода ноги сводит судорога. Но за спиной лязгают гусеницы. Мажирину становится жарко, когда над его головой пулеметные очереди срезают пушистые кисточки камышей.

Следом за комдивом цепью идут курсанты. Булькает вода, со дна поднимается ил. Кое-где у берега на волнах качаются одинокие белые лилии. Их сморщенные желто-серые круглые листья напоминают Мажирину лица зловещих утопленниц. Вода по колено, по пояс, по грудь.

Он чувствует топкое дно. Ему трудно передвигать ноги, но еще одно усилие — и можно дотянуться рукой до темно-коричневого островка, покрытого болотным мхом.

На шаткий островок приходится взбираться, как на льдину. Это гнилой камыш. Он много лет пролежал в озере, и время, спрессовав его, превратило в плавучие островки. И каждый островок — надежный плот. Он не тонет. На нем может удержаться отделение и даже станковый пулемет.

Немецкие танкисты обрушивают на камышовые заросли шквал огня. Бешеный обстрел нарастает. Патронов башенные стрелки не жалеют. Длинные пулеметные очереди — это своеобразный ультиматум: всех уничтожим, сдавайтесь!

Но пока обстрел не приносит никакого вреда. Мажирин видит: пули ложатся вдали от плавучих островков, они почти посреди озера поднимают брызги и пенят воду.

Притаились на топком берегу, залегли в звонких камышах, прильнули к жесткой болотной траве боевые дозоры.

Рыжкин, Синокип и Силкин следят за противником. По горло в воде приходится пробираться на КП связным. Немногословны устные донесения:

— Товарищ комдив, тридцать танков T-III обстреливают озеро.

— Товарищ комиссар, танки остановились в ста метрах от берега. Дальше они не пойдут, топь.

Связь с боевыми дозорами поддерживает адъютант комдива Коровкин. Он бродит по озеру, словно длинноногий аист. Хорошо великану — в самых глубоких местах вода ему по пояс. Да вот только одна беда: пулеметным очередям чаще кланяться надо. И уже адъютант без нарядной фуражки. То ли потерял в камышах, то ли пуля сбила.

Комиссар дышит на озябшие руки и переползает на новое место. Там, где он лежал, гнилой камыш прогнулся и выступила жижа.

— Ты слышишь, Федор, я засек время… Семьдесят пять минут обстреливают нас танки… И моторы работают на полную мощность…

— Мотор тоже оружие, на психику действует…

Ответ комдива звучит так громко, что даже на соседних островках оглядываются курсанты. У самого берега Коровкин прижимает к уху ладонь, словно спрашивает: «Что-что?» Мажирин подает ему знак: «Иди вперед. Все в порядке». И сам невольно усмехается. Над озером тишина, а он гремит, как гром.

— Немцы что-то задумали, Федор… Давай воспользуемся затишьем и уйдем за Трубеж в болотистые леса, — предлагает Коновалов.

— Заманчиво отцепиться от такого дьявола. Но за нами следят. Если мы выйдем из озера, нас нагонят и гусеницами раздавят.

— Надо до вечера держаться за каждую камышинку, — советует Руднев.

— Только так, — соглашается комдив. — Наша крепость — болото.

— Коровкин спешит к нам. Что-то дозоры заметили, — приподнимается на локтях комиссар.

Тишина. Задорными петушками бегут волны к плавучим островкам. Поскрипывают на ветру переломленные пулями камыши.

— Товарищ комдив, из села вышла пехота. К озеру приближаются цепи немецких автоматчиков численностью до батальона, — приносит новую тревожную весть Коровкин.

— У фашистов налаживается взаимодействие, — замечает комдив. Он становится на колени и прижимает к глазам бинокль.

Цепи автоматчиков поравнялись с танками. Пехотинцы топчутся возле машин, курят, а их командиры разговаривают с танкистами, показывают руками на озеро, стараются выяснить боевую обстановку. Минут через десять по команде какого-то пехотного начальника цепи выстраиваются. С каждым шагом автоматчики пригибаются все ниже и ниже: идут они так, словно в лицо им бьет ураганный ветер.

— Это опасно, — шепчет Мажирин Коновалову и громко обращается к настороженным курсантам: — Приготовиться. Ребята, патроны беречь. Бить только в упор, наверняка.

— Ого, много их высыпало на луг. — Комиссар старательно дышит на озябшие руки.

Из-за копны сена показывается в черном плаще немецкий офицер и, к удивлению комдива, на чистом русском языке кричит в рупор:

— Полковник Мажирин! Мы уважаем храбрых солдат. Германское командование предлагает вам капитулировать на весьма почетных условиях: сложите оружие — и вы получите свободу, всех отпустим домой. Даем пять минут на размышление. Сдавайтесь! Иначе смерть в болоте.

— Кончай балаган, фашистская морда! — хором гремит на левом фланге второй взвод.

Черный плащ реет на ветру, приближается к озеру. Немец кричит уже охрипшим голосом:

— Храбрые русские солдаты, вы обмануты полковником Мажириным и красными комиссарами. Штык в землю!

— У нас земли нет, ослеп, собака, что ли! — хором гремит в центре первый взвод.

— Я тебе покажу «штык в землю»… Товарищ комдив, разрешите снять черного ворона, — просит Пляшечник.

— Разрешаю. Давай, старшина, ставь точку.

Пляшечник старательно прицеливается и дает короткую пулеметную очередь. Фашистский агитатор падает в осоку. На рыжей траве чернеет пятно.

Тридцать танковых пушек и шестьдесят пулеметов выплевывают пламя. Немецкая пехота, строча из автоматов, быстрым шагом приближается к озеру.

Пулеметчики посматривают на комдива.

— Пора?!

Все понятно без слов. Взмах руки — огонь!

Короткими очередями бьют два станковых пулемета. Курсанты встречают серо-зеленые цепи залповым огнем. За камышами, на болотистом лугу, крики, стоны, шум. Немецкие автоматчики топчутся на месте. Звучат резкие команды. Но серо-зеленые цепи дрогнули, они откатываются к танкам. Автоматчики прячутся за броню.

Из люков выглядывают черные шлемы. Теперь танкисты, о чем-то расспрашивая пехотинцев, показывают флажками на озеро.

«Надо менять позицию», — следя за жестами немцев, решает комдив.

Курсантам неохота покидать насиженные места. Они с таким трудом устроились на плавучих островках, строго соблюдая равновесие, приспособились к ним, и вот снова приходится лезть по горло в студеную воду. Но что поделаешь? Хочешь жить — быстрей вперед. Приказ комдива: прижаться к берегу, уйти в камышовые заросли.

Последними снялись с плавучих островков пулеметные расчеты. И вовремя! Только они подтянули станкачи к берегу, как на всех островках зелеными светляками замелькали трассирующие пули и черными стружками посыпался в воду гнилой камыш.

После залпа танковых пушек над лугом взвились ракеты. По ветру потянулась серая паутина дыма, и в камышовых зарослях, сверкнув зелеными волчьими глазами, рассыпались и пропали искры.

Каким-то отголоском дальнего грома кажется Мажирину прерывистый рокот моторов. Он возникает на краю неба, там, где сгущаются дождевые тучи. Звук быстро приближается. Небо звенит. Над лугом, над озером сухой металлический гул.

— «Юнкерсы»!

— Они заходят на бомбежку… Заходят…

К озеру тянется пепельно-желтая цепь стонущих от тяжелого груза бомбардировщиков. И в эту минуту на выручку окруженным приходит ветер. Он меняет направление, дует с юга на север. Сильный воздушный поток подхватывает над верхушками горящих стогов плотные облака дыма, на топком лугу превращает их в серые отары и гонит в камыши, на отмели, на плавучие островки.

Резкий свист рассекает воздух. От бомбового удара тяжело дышит трясина. Слышно, как выворачивается болотное нутро: «Чуф-чуф-чуф…»

Но многие бомбы не разрываются. Смертоносные заряды засасываются илом. А когда в трясине раздается взрыв, из ее глубин выпрыгивает черно-бурый разъяренный бык и подставляет зазубренным осколкам свои косматые бока. И стальные осколки теряют силу.

«Юнкерсы» сбрасывают гигантские сигары. Мажирин видит, как в дымном воздухе сигары медленно переворачиваются и с воем падают в озеро. Взлетают высокие фонтаны воды. Все озеро усеяно косяками глушеной плотвы, будто облетели лепестки каких-то диковинных цветов. Серебристые рыбешки плавают на боку, бессильно шевеля красноватыми плавниками.

Сбросив сотню бомб, «юнкерсы» берут курс на запад, а на смену им появляются воздушные охотники «мессершмитты». Низко посвистывая над лугом, четыре истребителя вихрем заходят на штурмовку. Зеленые, красные трассы пуль, рой светляков в камышах.

Сколько минут может длиться штурмовка? Пять, десять? А комдиву кажется, что прошла целая вечность. Тело сжато в комок, нервы напряжены. Ему даже не верится, что «мессершмитты» рванулись вверх и ушли. В ушах все еще стоит свист, а перед глазами роятся трассирующие пули. Мажирин, выбираясь из болотной грязищи, ползет на локтях к берегу.

— Комиссар, ты жив?

— Водяным пристроился под корягой.

— Не ранен?

— Нет, Федор, целехонек, а вот Рудневу перевязал руку.

— Коровкин!

— Я здесь, товарищ комдив!

— Надо выяснить наши потери.

Дорого обошлась курсантской роте штурмовка «мессеров» — двадцать пять убитых, десять раненых. Павших в бою положили в бомбовые воронки. Минутой молчания почтили память погибших товарищей, а потом бесшумно заработали саперные лопатки.

— Русский зольдат, здафайся! — горланят на весь луг немецкие танкисты и машут над башнями танков белыми флажками. — Жить будешь, кушать будешь.

Камыши молчат.

Из-за танков вначале очень робко, а потом все смелей и смелей начинают выходить немецкие пехотинцы и подбирать на лугу раненых, складывать в кучу убитых.

— Огня не открывать! — передает по цепи Коровкин приказ комдива.

Пляшечник колдует и дрожит над пулеметной лентой: осталось тридцать патронов. У стрелков дела еще хуже. Они утопили в магазинных коробках последние обоймы.

Мажирин с надеждой посматривает на темнеющий горизонт. Тучи, тучи и тучи. Туман затягивает землю и небо. В мучительном ожидании вечера нужна выдержка. Комдив чувствует по себе, как тяжело курсантам. Его долго пронизывала дрожь, а теперь бьет лихорадка, да так, что зуб на зуб не попадает. От липкой грязи и студеной воды совершенно окоченели ноги и так сильно хватает за руки судорога, что порой невозможно нажать пальцем на спусковой крючок. Но что это? Обман слуха или действительно собачий лай? Как назло, расшумелись волны, хлюпают, пенятся у берега. Но все-таки ветер доносит отдаленный собачий лай. Овчарки! Последняя генеральная проческа камышей. «Все к бою!» — хочет подать команду Мажирин. Но из горла вырывается какой-то хриплый звук. Сильный озноб проходит по всему телу.

Заливистый лай становится все сильнее и непрерывнее. Звонким, слитым гулом он приближается к озеру. Серыми дымками скользят по лугу овчарки, а за ними прыгают по кочкам их поводыри. Сотня свирепых огромных псов пляшет на длинных поводках. Эсэсовцы стараются миновать луговые болотца, и даже выдрессированные овчарки неохотно лезут в осеннюю воду.

Немецкие офицеры с пригорков начинают покрикивать на солдат, а те в свою очередь ругают непослушных овчарок и подталкивают их коленями.

Мажирин смотрит на своих товарищей. Коновалов вставляет в пистолет последнюю обойму. Руднев скривился от боли, ему трудно и неудобно раненой рукой держать наготове наган. Коровкин, стоя по колени в воде, положил ствол автомата на корягу и с невозмутимым спокойствием ждет появления немцев с овчарками. В куге залегла неразлучная троица: Рыжкин, Синокип, Силкин. У всех синие от холода губы…

«Неужели одолеет нас проклятая свора псов? Только живыми наших воинов овчарки не возьмут». Мысли комдива обрывает сухой треск.

В камышах острые уши, горящие глаза, оскал. В двух шагах от комдива овчарка. На широком ошейнике поблескивают медали. Широкогрудый лобастый пес рванулся вперед. Мажирин выстрелил. Собака, взвизгнув, отпрянула. Второй пулей он добил дымчатого пса.

Вдоль берега защелкали выстрелы, и вся курсантская цепь задышала залповым огнем. И сейчас же старшина Пляшечник полоснул по собачьей своре пулеметной очередью. Заглушая визгом выстрелы, овчарки выскочили из камышей и вместе с эсэсовцами во всю прыть пролетели мимо танков и скрылись в селе.

На лугу зарокотали моторы.

«Что-то еще придумали немцы?..» — Мажирин пистолетом раздвинул камыши, глянул в бинокль.

Танки рассредоточивались. Они окружали озеро. Но уже вечерело. Моросил дождь, сгущался туман. На пригорках перекликались немецкие пехотинцы. Они окапывались и устанавливали пулеметы. Низко нависло мокрое небо. Над лугом взлетали желтые шары. Но даже эти испытанные ракеты не могли раздвинуть дождливую мглу. Вскоре осветительные огни превратились в маслянистые пятна, а широкое озеро — в полоску белесого песка.

«Надо прорываться, скорей уходить». В тумане растворяются желтые пятна ракет. Комдив шепчет:

— Коровкин, ты слышишь? Коровкин!

— Слушаю вас, товарищ комдив.

— Найди двух самых ловких ребят.

— Есть такие… Сейчас разыщу… — Коровкин ползет по коряге на берег и минут через десять по ней же спускается в воду. — Привел, товарищ комдив.

— Ножи у вас есть, ребята?

— За поясом, товарищ комдив, острые — хоть на кабана…

— Пойдем гуськом на тот берег. Вас как разведчиков посылаю вперед. Подбирайтесь к немецким окопам незаметно и, если понадобится, бесшумно снимайте часовых.

От острова к острову пробирается с курсантской ротой Мажирин. Вода по колени, по пояс, по грудь, по горло. А тут еще ветер гонит навстречу волну. Одежда намокла, чудовищно отяжелела, и у комдива такое чувство, словно лезет он сквозь тину или тянет за собой невод. Если потерять дно — конец.

Вода по грудь, по пояс, по колени и снова по горло. Яма на яме, и надо идти на носках, запрокидывая голову. И часто во тьме приходят на выручку камышовые стебли. Ветер стелет над водой мягкие кисточки. И надо зубами ухватиться за упругую камышинку, выползти на островок, подать руку товарищам, пропустить их вперед. Все прошли? Все!

Ощупью пробираются курсанты. Они напрягают последние силы. Ребята вслепую форсируют вязкое болото. Измучились. Но даже раненые не стонут.

«Еще один шаг… Не сдаваться! — Шаги и шаги… По гнилым камышам, по грязи, по куге. — Последнее усилие… Вырвался! Вышел!» — Вода комдиву по грудь, по пояс… Вслед за ним из болотного, черного, как грязь, мрака выползает на отмель весь отряд.

— Вперед по-пластунски, — шепчет разведчикам комдив.

Медленно продвигается отряд. Но уже за спиной шумят камыши и уныло хлюпают волны. Над лугом желтеют дрожащие пятна света. Немцы пунктуальны. Через каждые пять минут взлетают ракеты. Огненные рыбы пробивают сетку дождя и, рассыпаясь на стаи мальков, исчезают в рыжих волнах тумана, так и не осветив местность.

Со свистом откуда-то из-под земли вырастает столб света. Мажирин видит окоп, накрытый зелено-коричневой плащ-палаткой. Она лежит на бугорке растянутой шкурой лягушки. Над бруствером дымится ракетница.

«Сейчас выглянет немец».

К окопу метнулись две тени.

Но ракетчик послал сигнальный огонь, не выглянув из своего убежища. Дождь. В лицо дует холодный ветер.

«Все-таки они любят комфорт… А разведчики молодцы. Удар ножа хорош, но выдержка в этом случае лучше. — Мажирин ползет мимо немецкого дозора. — В запасе пять минут… Надо подальше уйти от волчьего окопа».

Странные звуки раздаются во тьме на лугу. Дождь стучит и стучит, будто о жестяной подоконник. Где-то близко притаился немецкий танк. На его броне, очевидно, лежат пустые канистры. И чем ближе подползает комдив к машине, тем отчетливей выстукивают дождевые капли: «Опасно! Опасно!»

Как болят колени и локти! Каждая косточка ноет и требует отдыха. Мажирин скатывается в канаву. Совсем неожиданно подвернулось укрытие. В кювет спускается весь отряд.

«Притаиться. Выждать. Нет ли погони? — Комдив следит за взлетом ракет. Они по-прежнему вспыхивают над камышами через каждые пять минут. — Все в порядке. Немцы ничего не заметили».

В туман уходит огромное огненное кольцо. Оно все удаляется и тускнеет. У комдива вырывается вздох облегчения. Шквальный огонь, ледяная вода, грязь и овчарки — ад позади. А что в открытой степи, где ночную тьму сечет, как саблями, дождь и порывистый ветер забивает дыхание? Согреться, согреться. Так и выстукивают зубы на марше.

— Давай ходу, ходу, ходу!..

Но шаг замедляется, К сапогам прилипают пудовые комья грязи.

— Что будем делать, Федор? — спрашивает комиссар.

— Уходить за Трубеж.

— Давай зайдем в ближайшее село.

— Там наверняка немцы.

— А за Трубежом что, нет их?

— Мы должны оторваться от противника.

— И подумать о бойцах. Со вчерашнего вечера во рту крошки хлеба не было. Так долго не протянем.

— Эх, комиссар, комиссар… Придется нам с тобой на палочке помериться… Чья рука сверху будет. — Комдив останавливается как вкопанный. Ноздри улавливают запах свежеиспеченного хлеба. Зов жизни. Он полной грудью вдыхает этот ни с чем не сравнимый аромат.

Близость села заставляет отряд подтянуться. Крестьянские хаты сулят пищу и тепло.

— Зайдем, — настаивает Коновалов.

Теперь Мажирин не возражает. Скрытые в тумане хаты зовут и манят новыми запахами печеного картофеля, капустного листа.

Парусом выплывает из мрака серая мазанка. Комдив тихо стучит в дверь. В хате легкие шаги.

— Кто там?

— Хозяюшка, открой.

Дверь отворилась неслышно, но по струистому теплу Мажирин понял, что на пороге стоит хозяйка. Глянув на толпу вооруженных людей, она ахнула:

— Ви що, не бачите? Німці в селі з машинами… — Она бросилась в хату и вынесла буханку хлеба. — Беріть. У дорозі приго…

Слова женщины заглушил треск выстрелов. На крыльце соседней хаты Коровкин столкнулся с немецкими часовыми и прошил их автоматной очередью.

С этого и началось… Замелькали электрические фонарики, вспыхнули фары, взлетели десятки ракет. Потом застучали стальные люки и гулко заработали танковые моторы.

Пока противник бил тревогу, Мажирин с курсантами перемахнул через плетни и стал уходить к Трубежу.

Из-за хат, поблескивая фарами и освещая местность ракетами, выползали танки с автоматчиками на броне.

Под пулеметным огнем отряд Мажирина рассыпался на мелкие группы. Танки приближались. Они протягивали к реке длинные огненные хоботы. Комдив с горсточкой смельчаков бросился с обрывистого берега в Трубеж.

Мажирин плыл, подняв над головой драгоценную буханку хлеба. Под пулями он достиг противоположного берега и метнулся с бойцами в осокорник.

— Стой! С нами плыл Пляшечник. Я видел его. Где он? Пляшечник! Старшина Пляшечник! — громко позвал комдив. За рекой заливались пулеметы, и свинцовые синицы посвистывали над осокорником. — Вернуться и осмотреть берег, — сказал он курсантам.

Но приблизиться к реке не позволил огонь. Слева громыхали на мосту танки, слышался топот ног, раздавались выстрелы.

— Пляшечник, где ты? Коновалов, Руднев, где вы, отзовитесь!

А Пляшечник лежал в заливчике, уткнувшись носом в осоку… Когда прыгнул он с кручи в Трубеж, нагнали его две пули. Вынырнул он, а ноги не слушаются. Поплыл Пляшечник на одних руках по течению.

«Пусть ребята уходят… Не буду им обузой…» — и не откликнулся старшина, не позвал на помощь товарищей.

— Пля-шеч-ник!

Пулеметные очереди…

— Ко-но-ва-лов!

Орудийные залпы…

Комдив с девятью бойцами ушел в лес. Трубежские болота поглотили маленький отряд. В полночь Мажирин решил сделать привал. Он разрезал буханку на равные порции, но усталые люди даже не притронулись к хлебу. Они сбились, как овцы, в кучу и заснули на полянке, окруженной старыми дубами.

Только в полдень проснулись воины, разбуженные ярким солнцем, и сразу после крепкого сна не могли понять, где они и что с ними приключилось. Озноб давно прошел, и теперь по всему телу разливалось приятное убаюкивающее тепло. Солнце и ветер высушили мокрые шинели и плащ-палатки. Съев по куску хлеба, бойцы набросились на красные ягоды шиповника. Потом почистили оружие, привели в порядок одежду и вечером выстроились на полянке.

— Идем на родной Восток, ребята. Выше голову! С нами верные союзники: ночь, компас и карта, — сказал перед походом комдив.

Марш по лесам, по оврагам, по тропкам. Марш, марш. С рассветом отряд исчезал в перелесках или укрывался в копнах сена вдали от больших сел и проезжих дорог. И только на окраине глухого хуторка комдив обычно сам тихонько стучал в дверь. И она открывалась. Всплескивали руками женщины, встречая бородатых, забрызганных грязью бойцов, и, пригорюнившись, кончиком платка вытирали слезы.

— А скажіть, хлопці, ви, часом, Пилипа Хмелька не знаете?

— Нет, такого не знаем.

— А Сашка Маловічка не було з вами?

— Нет, такого не было.

На столе появлялся хлеб, вареная картошка, сало и лук. Гостеприимная хозяйка лезла в погреб и доставала кринку молока:

— Їжте, синки.

И только однажды под Люботином в ответ на стук зашипел злобный голос:

— Что, опять окруженцы? Шляетесь… Носит вас черт по ночам… Бросайте оружие. Идите к немецкому коменданту. Все равно Москва пала.

— Это ты пал, холуй, низко пал! Ты ползучей гадиной извиваешься под фашистским каблуком. А Москва стоит и стоять будет!

От дачной люботинской местности до Харькова всего двадцать пять километров. И подступы хорошие к городу: леса, овраги. Есть где укрыться и уйти от погони. Одна беда — голодно. Ночью на марше Мажирину приходится обходить даже маленькие хутора: они забиты немецкими обозами, резервными частями, складами, ремонтными мастерскими и лазаретами. На всех перекрестках шлагбаумы, патрули. Появились кавалерийские разъезды и разгуливают по дорогам. На фоне утренней зари и тлеющего заката скользят белые, как призраки, лошади и всадники в зеленых шинелях. По всему чувствуется близость переднего края, дыхание фронта.

«В чьих руках Харьков? Взят немцами или нет? Не гремит ли артиллерия?» — прислушивается на марше Мажирин.

Посматривают с высоток на восток бойцы. Может быть, там вспыхнут зарницы — вестницы боя? Нет, не видно всполохов.

Миновав Синолицевку, отряд углубился в Холодногорский лес. В пути съедены последние корочки хлеба. С каждым километром тяжелеет шаг. От голода и усталости притупился слух, в глазах плавают огненные круги.

С большими передышками поднялись хмурые бойцы на лесную высотку, приспособленную к круговой обороне. Стреляные медные гильзы винтовочных патронов слегка почернели и стали похожими на притаившихся в траве шершней. На песчаном пятачке шелест плащ-палаток помешал комдиву уловить какой-то далекий звук.

— Кажется, что-то послышалось.

Все притихли. С востока долетел слабый звук, словно лопнула в заревой полосе стеклянная бутыль. Бойцы переглянулись.

— Это рвутся бризантные гранаты. Фронт близко!

Шапки, фуражки, пилотки полетели вверх.

— Фронт совсем близко! — повторяли бойцы слова комдива и от радости пританцовывали на высотке.

Впервые за весь трехнедельный поход комдив нарушил установленный им распорядок. Вместо дневного привала — марш. Все смелей и все вперед, к утренней заре, на Харьков! Наконец-то близка линия фронта. В заре ворчание грома. Даль отзывается ударами батарей. Горизонт живет, он весь в дымках и не кажется больше таким гнетущим, молчаливо однообразным, с унылыми перелесками и холодными холмами, с низким серым небом. Даль раздвинулась, посветлела, и само небо стало совсем другим — глубоким и синим.

Бойцы шагают на голос боя. Только в полдень остановились возле шиповника, обнесли куст и снова в путь. Короткий привал у лесной криницы, и опять в дорогу.

— Харьков! Харьков!

Девять вооруженных бойцов во главе с командиром дивизии вышли на опушку леса и долго молча смотрели с Холодной горы на большой город.

Бинокль приблизил знакомые окраины: Новоселовку, Основу, Качановку… Мажирин служил в Харькове, здесь он когда-то командовал полком. Заиковку он узнал по серо-зеленой Трехсвятительской церкви и красной пожарной каланче… Центр — по Николаевскому собору с одиноким золотистым куполом.

С юга на восток и дальше на север продолжала разворачиваться панорама города. Но весь облик рабочего Харькова был чужим. В заводских районах мертвый частокол труб. А на площади Тевелева — пожары. Дым над крылатой громадой Госпрома. Солнечные лучи не поблескивают и не отражаются в его окнах. Не слышно паровозных гудков на Южном вокзале. Не спешат к нему и не позванивают трамваи. Некогда шумные улицы безлюдны, каменное безмолвие.

Устало опустились бойцы на землю.

«Голод не тетка», — подумал комдив и неожиданно принял отчаянное решение. Оно возникло сразу, и, чтобы покончить в душе с колебанием, Мажирин сказал:

— Мы привыкли рисковать, ребята, рискнем еще раз… Синокип пойдет со мной в Харьков, мы достанем продукты. Я служил в этом городе, у меня есть хорошие знакомые. Я думаю, не все они успели выехать.

— Это опасно, не ходите в город, товарищ комдив. Вас там схватят. Мы отдохнем и как-нибудь справимся с голодухой, — зашумели бойцы.

— Слушайте приказ. — Мажирин достал из кармана потертую карту. — Запомните, товарищи, город обходить только с южной стороны. — И он указал рукой на местность. — Смотрите, на юге ни одного разрыва, там брешь! Завтра утром мы должны встретиться вот в этой роще за железнодорожной будкой и перейти линию фронта. — Комдив вручил карту рыжебородому сержанту и усмехнулся: — А поворотись-ка, сын! Экой ты смешной какой! Что это на вас за поповские подрясники? Экие свитки! Таких свиток еще и на свете не было. Ну, сын, давай поменяемся, я тебе дам полковничью шинель, а ты мне крестьянскую свитку. — Комдив накинул на плечи латаную-перелатанную одежонку. — Хороша свитка… Для визита в город подойдет.

Такую же свитку вместо шинели надел и лейтенант Сергей Синокип. Видя, что решение принято окончательно и бесповоротно, бойцы принялись собирать своих командиров в дорогу. Они дали им по «лимонке» и по запасной обойме к пистолетам ТТ.

Западная окраина Холодной горы была превращена защитниками Харькова в настоящую полевую крепость. Ряды колючей проволоки, окопы, блиндажи, траншеи, глубокий противотанковый ров. Каждый оставленный войсками узел обороны напоминал разрытый степной курган.

Тихо на Холодной горе. На улицах не было даже одиноких прохожих. В недоброй, чутко настороженной тишине одноэтажные домики словно отодвинулись от узких тротуаров и ушли в глубь палисадников. Ставни закрыты наглухо. Калитки на крючках.

По безлюдной улице комдив с лейтенантом спустились к мелководной Лопани, одетой в серый гранит и совершенно зеленой от нечистот и застоя. Под ногами проскрипел подвесной пешеходный мостик, и комдив с лейтенантом юркнули в подворотню. Здесь они осмотрелись и постучали в приоткрытую дверь.

На стук вышла молодая женщина. Взглянув на них, она побледнела.

— Боже мой, через тридцать минут наступит комендантский час… Заходите… Не бойтесь… Я — жена командира Красной Армии, запоздала выехать. Я вижу, вы давно не ели, товарищи. — Хозяйка полезла в духовку, поставила на стол кастрюлю свежего, вкусно пахнущего борща. — Это все, что есть. Кушайте, пожалуйста. Вы давно в городе? — допытывалась хозяйка.

— Только вошли.

— Вы, конечно, не знаете о том, что существует комендантский час?

— Нет, не знаем.

— А ведь если задержат на улице после шести часов вечера и у человека не окажется пропуска — виселица.

— Строгости какие, — проглатывая последнюю ложку борща и, наконец, насытившись вдоволь, улыбнулся кончиками губ Синокип.

— Я вижу, вы храбрые люди, но зачем же так рисковать? — Она поставила на кафельную плитку пустую кастрюлю и продолжала: — В этой квартире вам нельзя оставаться. Сосед — предатель, продался фашистам и верно им служит. Через два часа гадина вернется с работы и может заглянуть сюда. Все проверяет, собачья шкура, так и нюхает. А сейчас должен появиться мой сынок — Павлик. Он вас отведет в школу. Она пустует. Там переночуете. А завтра утром за вами зайдет один старик. Это преданный Советской власти человек, бывший рабочий ХПЗ. Ему можете смело довериться. Он проведет вас туда, куда скажете. В школе спите спокойно. Фашисты расположились в центре и на нашей скромной улице, слава богу, редко появляются. Только по ночам конные дозоры проскакивают.

В коридоре кто-то вихрем взлетел по лестнице. Дверь скрипнула, и на пороге вырос чернобровый, с быстрыми глазенками подросток.

— Здравствуйте, — сказал он, останавливаясь посреди комнаты и с любопытством посматривая на незнакомцев.

— Павлик, этим товарищам надо помочь. Проведи их, пожалуйста, в школьное здание, но только так, чтобы никто не заметил.

— Все ясно, мама. Я помогу. Пошли, товарищи.

Мальчик оказался осторожным проводником. Он повел своих подопечных вдоль глухой стены кирпичного дома и в конце грязного двора укрыл в старом сарае. Павлик бесшумно отодвинул доску, и все очутились в сумрачном сквере. Высокие голые тополя окружали каменное здание школы.

— Вот мы и пришли, — поднимаясь по лестнице на третий этаж, сказал Павлик. — Лучше всего в седьмой «Г», там теплей будет, все стекла целы.

Седьмой «Г» оказался на удивление образцовым классом, с аккуратно расставленными партами. Казалось, ученики только что вышли на переменку. Какая-то формула белела на черной доске и напоминала о неоконченном уроке.

— Если бы прежняя жизнь сейчас вернулась… Вот, честное слово, я бы все, даже нелюбимые формулы назубок выучил, — сказал Павлик, садясь за парту. — Эхма… В родном классе один-одинешенек… Ни Шурки, ни Сеньки, ни Петьки… никого, все выехали… Тяжело мне… родная улица стала чужой. Иду — каждый камень под ногой узнаю, а улица не та. Друзей моих нет. — Он шмыгнул носом и, чтобы расстаться с невеселыми воспоминаниями, порывисто встал. — Я пойду. Вы тут спокойно спите. Мы вас охранять будем. В темноте тихо скрипнула дверь.

— Спать, спать, спать, — сказал Мажирин, поглядывая в темное окно.

— А куда мы завтра пойдем, товарищ комдив?

— Есть адресок… На Конную площадь двинем. Там жил мой старый приятель, директор завода. У него в тихом переулке домик свой, а в саду погреб. Нет, брат, «погреб» — не то слово. Не углубленное в землю помещение, а земной рай. Войдешь в него — кругом кадки с помидорами, с огурцами, с капустой. Мочеными яблоками пахнет. Окорока висят. Отлично хозяйничала Наталья Мироновна, жена моего приятеля.

— Это сон…

— Друзья, конечно, выехали, но в доме-то кто-нибудь остался. Это, Синокип, верный адресок, там мы достанем для наших ребят продукты и — на восток…

Они легли на полу. Синокип вскоре тихонько стал похрапывать. Мажирин ворочался, не мог уснуть. В щели врывался ветер и гулял по классу. Подозрительно поскрипывали двери, и комдив хватался за пистолет. Под утро ему приснился заветный погреб. Большие булыжники серыми собаками лежали на круглых дубовых крышках. Он долго возился с камнями, но так и не сдвинул их с места.

Мажирина разбудили шаги. Он тотчас вскочил. Поднялся и Синокип. К окнам прильнул холодный лиловый рассвет. В дребезжащее стекло стучались ветры и ветки.

— С добрым утром, товарищи! — сказал Павлик, пропуская в класс пахнущего машинным маслом старика с деревянным ящиком за плечами. Дед молча опустил на парту свою тяжелую ношу. Звякнули инструменты. — Наш Степаныч согласился проводить вас куда надо, — с гордостью продолжал курносый чернобровый мальчик. — Мама вам кланяется и желает всего самого лучшего! А это вам… — Он выложил из карманов на стол четыре печеные картошки, луковицу и кусок хлеба.

Пока комдив с лейтенантом проглатывали пищу, Степаныч, продолжая посасывать трубочку, говорил с расстановкой:

— Когда пойдем через город, не глазейте по сторонам. В пути ничему не удивляйтесь, не привлекайте к себе внимания. На лице — спокойствие и безразличие. Идите за мной уверенно. С нами ничего не может случиться. У меня есть пропуск. Он не поддельный, самый настоящий. Я, бывший слесарь завода ХПЗ, сейчас мобилизован по приказу коменданта города, делаю мелкий ремонт в квартирах, занятых немцами. Доставайте из ящика молотки и клещи, берите инструмент в руки и — гайда тройка. — Степаныч потоптался на месте. — А куда прикажете вести?

— На Конную площадь, отец.

— На Конную, так на Конную. — Старик с ящиком на спине направился к выходу. — В ногу, товарищи.

Мажирин прижал к груди Павлика.

— Будь здоров, наш храбрец. Передай привет маме. Лебединой жизни ей!

— Спасибо.

— Лебедь триста лет живет, мой мальчик.

Мрачным туннелем показалась Мажирину некогда нарядная и шумная Сумская. Они прошли мимо бронзового Кобзаря. Потом Степаныч свернул на извилистую Пушкинскую и вскоре вывел своих спутников на замусоренную и усеянную стеклянными осколками Старомосковскую улицу. На Харьковском мосту работали наши военнопленные, охраняемые немецкими автоматчиками.

Раздался окрик часового, и Степаныч поспешно достал из бумажника пропуск. Эсэсовец, взглянув на розовую бумажку, легонько повел автоматом. Это означало — проходи.

Дорога на Конную площадь оказалась зловещей. На фонарных столбах висели повешенные с табличками на груди: «За хранение оружия», «За неподчинение властям», «Большевистский комиссар», «Партизан». Ветер раскачивал страшные тела-маятники.

Даже невозмутимый Степаныч перестал дымить трубочкой. Он как-то весь сгорбился, заковылял. Старик все чаще встряхивал за плечами ящик с инструментами, словно хотел у железа позаимствовать твердости.

— Спасибо, отец. Дальше мы сами… — сказал Мажирин.

— Будьте счастливы. — В ящике снова звякнули инструменты.

Мажирин свернул в знакомый ему переулок.

«Третий дом от угла…» Видны окна с голубыми ставнями и высокий зеленый забор с белыми планочками. Добротная калитка приоткрыта. Поскрипывая на ветру, она будто обращается к пришельцам: здравствуйте, пожалуйста, заходите… А за кустами сирени гремит посуда, кто-то хозяйничает на веранде. «Да это же она, вот какая неожиданность». — Мажирин подбежал к распахнутому окну:

— Здравствуйте, Наталья Мироновна! Вы не уехали?

Завитая, красивая женщина мгновенно выпрямилась:

— Полковник… Э-э… Мажирин! Вы?..

— Не узнали сразу… Я выхожу из окружения.

— Мужа нет в Харькове… Он на Урале. Скорей уходите. У меня стоит на квартире немецкий офицер. — За спиной накрашенной женщины злобно заворчала овчарка. Наталья Мироновна, придерживая пса за уши, торопила: — Сейчас придет денщик… Вы пропали.

— Не пропадем. — Он круто повернулся. — Пошли, Синокип. — Мажирин со злостью захлопнул калитку. — Вот тебе и погреб с мочеными яблочками…

— А теперь куда?

— На восток. Дай мне оружие, Синокип, и шагай смело. Только не оглядывайся. Впереди виадук, опасное место. Там обыскать могут. Проскочить бы его. Иди, Сергей. Я буду держаться немного поодаль. В случае беды приду к тебе на выручку. Я твой щит.

Показались трубы Харьковского паровозного завода, Мажирин замедлил шаг. Сергей приближался к часовому. Немец, казалось, не обращал на прохожего никакого внимания. Вдруг часовой резко шагнул навстречу и заставил Синокипа поднять руки. Быстрый обыск и толчок в спину: иди.

Мажирин, следя за действиями часового, не заметил, как сделал роковой шаг — взошел на виадук. Он повернул назад, но было уже поздно — часовой крикнул:

— Хальт!

К виадуку подходила толпа женщин с корзинами и мешками. Торговки спешили на базар. Мажирин юркнул в толпу и сказал:

— Обыскивают, все забирают. Давайте уходить.

— Хальт! Хальт! — лаял часовой.

Мажирин схватил какую-то корзину, и вся толпа хлынула за ним под виадук.

Немецкий часовой, вскинув автомат, хотел было перебежать через дорогу и заставить всех непокорных остановиться. Но тут откуда ни возьмись на асфальтовой дороге появилась колонна артиллерии. На предельной скорости она шла на восток. Грузовики с пушками на прицепе, преградив разъяренному часовому путь, заставили его отпрянуть на тротуар и прижаться к перилам.

Мажирин, окруженный толпой торговок, свободно перешел через железнодорожные пути. Заметив в каменном заборе дыру, он бросился к ней. Между тем переполох в толпе прошел. Торговки оправились от испуга и зашумели:

— Зачем мы пошли сюда, бабоньки?!

— Нам на базар надо.

— Понес нас черт в другую сторону.

— Чья корзина? — громко спросил Мажирин.

— Це моя, — подвернулась какая-то пестрая косынка. — А вы, дядьку, мабуть, з тих, що на стовпах висять, хай вас бог береже. — Румянощекая девушка пошарила в корзинке и протянула ему увесистый кусок сала.

Какая-то изможденная старуха, перекрестив дрожащей рукой Маяшрина, сунула ему в руки буханку хлеба с крупной головкой чеснока:

— Бери, сынок!

Мажирин молча поклонился добрым людям и скользнул в пролом. На пустынном заводском дворе он нагнал Синокипа.

— Фу ты, черт, чуть-чуть не влопался. Чудак, сразу не сообразил… Эх, голова садовая… Нижней дорогой надо было идти, а мы на виадук… — Шагая по пустым цехам, он успокоился. — Смотри, Сергей, управились наши, все станки вывезли. Ничего врагу не оставили. Такую махину — и под метелочку.

Они укрылись в развалинах литейного цеха и, по-крестьянски натерев зубочками чеснока горбушку хлеба, съели по кусочку сала, помянув добрым словом сердобольных харьковских торговок.

Отдохнув в развалинах, они под вечер покинули ХПЗ и за его стенами увидели большое немецкое кладбище. На березовых крестах чернели каски.

— Эти отмаршировались, — заметил Синокип.

— Далеко шагнула деревянная пехота в поле, — не без радости сказал Мажирин и схватил Сергея за руку: — Ложись!

По дороге процокал конный немецкий разъезд.

— Здесь брешь. Вы, товарищ комдив, не ошиблись. Она охраняется только подвижными отрядами, — повеселел Синокип.

В сумерки они пересекли шоссе и углубились в молчаливую степь. Шагая без остановки, комдив посматривал на зеленую стрелку компаса. Было за полночь, когда они вошли в рощу, и здесь их окружили заждавшиеся бойцы. После радостных приветствий и расспросов о Харькове голодные люди набросились на принесенную комдивом пищу. Когда они немного подкрепились, Мажирин сказал:

— Ребята, последний марш, последний бросок. Пошли!

Как только забрезжил рассвет, на берегу степной речушки Студенок Мажирин развернул карту.

— Далеко еще топать, товарищ комдив?

— Где же та линия фронта?

— Все идем и идем, а наших не видать…

Комдив ступил на деревянный мосток, и вдруг с бугра загремело:

— Стой! Кто идет?! — К мосту по тропинке спускались вооруженные бойцы со звездочками на ушанках.

— Ведите нас к командиру. Мы из окружения вышли, — сказал Мажирин и почувствовал, как от сильной радости не хватает в груди воздуха и в глазах закипают слезы.

— Откуда, братцы, топаете? — спрашивали с бугров пулеметчики.

— Из Киева…

— Да ну? — удивлялись в замаскированных окопах бойцы и сочувственно посматривали на окруженцев. — То-то у вас гривы отросли.

«Вот мы и перешли линию фронта», — шагая по звонким бревнам, думал Мажирин. Он задержался на середине мостика и огляделся вокруг, стараясь навсегда запомнить местность, где он снова стал свободным человеком. Поднималось солнце. Впервые за три недели не надо было скрываться в лесах и оврагах от всего света. Сколько дней ждал он этой минуты! И вот она наступила! Линия фронта! Заветная черта, о которой он думал в пятисоткилометровом походе, оказалась узкой речушкой Студенок, обозначенной на карте Генерального штаба Красной Армии едва заметной синей жилкой.

17

Звонко щелкая шпорами и поигрывая неизменным красно-синим карандашиком, командующий сухопутными войсками фельдмаршал фон Браухич привычно скользил по ковру вдоль огромного стола, с гордостью поглядывая на детище генерального штаба — оперативную карту, так тщательно и с таким вдохновением подготовленную генерал-полковником Гальдером для похода на красную Москву. Браухич не сомневался в том, что каждый штрих на карте — это уже история вермахта, знак прозорливости руководства генштаба, блеск оперативного замысла, увековечение для потомства грандиозной по своему размаху операции «Тайфун».

Пока немецкие войска после внушительной победы под Киевом занимали новые исходные позиции, сам стратег Германии Браухич, казалось, кружился в вихре будущего «Тайфуна». Мечты о походе, штурме и взятии цитадели мирового коммунизма рассеивали пороховой дым над полями будущих сражений и несли его на двух могучих крыльях блицкрига: танках и авиации — к главной цели: победе. Наконец-то после долгих колебаний и споров Гитлер сделал смелый шаг: пошел навстречу руководству генштаба и в обращении к войскам заявил: «Вся подготовка к атаке на Москву, насколько это было в человеческих силах, закончена. Сегодня начинается последняя, решающая битва этого года».

По мнению Браухича, генеральное наступление на столицу большевиков имело стопроцентную перспективу на успех. После всестороннего обмена мнениями с Гальдером и Хойзингером, точного анализа сложившейся обстановки с Боком, Леебом и Рундштедтом командующий сухопутными войсками воспрянул духом. Трезвая оценка событий пока исключала главную опасность: войну на два фронта. Время продолжало работать на Германию, и по отношению к России можно было применить испытанную стратегию «буйвола», навалиться всеми вооруженными силами. Так уже навалились на Польшу, Данию, Норвегию, Голландию, били поодиночке Бельгию, Францию, Югославию и Грецию.

Западная граница не вызывала тревоги у Браухича. Откроют ли союзники России незамедлительно второй фронт? На этот вопрос опытный руководитель разведки адмирал Канарис давал отрицательный ответ. Вспомнив недавнее заявление министра иностранных дел Великобритании Идена о том, что «британское правительство думает о десантах во Францию», фельдмаршал невольно усмехнулся: «И это после Дюнкерка?!» Но дело, конечно, не только в поражении английских войск на побережье Ла-Манша. В основе политических систем России, Великобритании и США таятся самые непримиримые противоречия, и они сведут на нет согласованность действий и надежный союз антигерманской коалиции. Эти противоречия спасут «третью империю». В Англии есть верные друзья рейха, и на страницах влиятельных лондонских газет уже звучит их голос: «Русские тайно стремятся к победе международного коммунизма». Не дремлют и заокеанские единомышленники в радиовещательных кампаниях. «Союз с большевистской Россией — временный брак по расчету», — уверяют они жителей американской столицы.

Скоро наступит тот желанный час, когда союз России, Англии и США развалится.

Отличный знаток военной истории, Браухич с юных лет горячо обожал своего кумира Фридриха II. Прусскому королю старался подражать и фюрер империи Гитлер. Опыт Семилетней войны наталкивал Браухича на одну очень нужную мысль: «Фридрих II, как никто из германских полководцев, умел всегда использовать несогласованные боевые действия противостоящей Пруссии коалиции. Кончина императрицы Елизаветы в корне изменила русскую внешнюю политику, спасла тогда Пруссию от военной катастрофы. То благодатное чудо свершилось в далекие медлительные времена. А в наш бурный век, когда политика меняется с быстротой морского ветра, каждый день может принести новые веяния и перемены».

Так думал командующий немецкими сухопутными войсками Вальтер фон Браухич, приглаживая ладонью ежик седеющих волос и медленно двигаясь вокруг стола, на котором красовалась оперативная карта, подготовленная генерал-полковником Гальдером по всем правилам штабного искусства.

Согласно разработанной операции на севере фельдмаршалу Леебу ставились задачи: завершить окружение Ленинграда, добиться его капитуляции; принудить к сдаче красный Балтийский флот, соединиться у Онежского озера с финнами и в дальнейшем развить наступление на Череповец и Вологду.

На главном — московском — направлении фельдмаршал Бок должен был захватить русскую столицу — сердце и мозг Советской страны — и потом нанести удар на Горький и южнее Москвы — на Елец, Пензу и Куйбышев.

А на ростовском — Герд фон Рундштедт, один из старейших в армии генералов, совершал прыжок барса на Северный Кавказ и в сторону Баку — к источникам нефти.

Тридцатого сентября в пять часов тридцать минут на участке Жуковка — Шостка Вторая танковая группа Гудериана, подкрепленная резервами и переименованная в армию, наносила удар по войскам Брянского фронта. А второго октября из районов севернее Духовщины и восточнее Рославля фон Бок приводил в движение основные силы группы армий «Центр» и мощными ударами прорывал оборону двух русских фронтов — Западного и Резервного.

В России стояли ясные солнечные дни, но прохладные и ветреные. В осенних полях и перелесках ждала сигнала к атаке миллионная немецкая пехота. Девятнадцать тысяч четыреста пятьдесят орудий и минометов были наведены на окопы красных. Тысяча семьсот танков и штурмовых орудий заняли исходные позиции, приготовились устремиться в глубину русской обороны. Командующий Вторым воздушным флотом генерал-фельдмаршал Кессельринг начинал битву на полчаса раньше наземных войск, и его девятьсот самолетов уже стартовали со взлетных площадок.

Сравнивая по свежим сводкам разведывательного управления соотношение русских и немецких сил, Браухич видел явное превосходство германского оружия. Он ликовал: «У нас больше танков на целую тысячу. Это сила! У красных только девять тысяч орудий, и в численности пехоты они уступают нам. Очень хорошо!» В эту минуту он забывал об огромных потерях на Восточном фронте и не хотел даже думать о том, что уже полмиллиона его соотечественников заплатили своей жизнью за планы немецкого генштаба.

Сигара догорела. Браухич бросил в хрустальную пепельницу окурок и сказал:

— Общее впечатление отрадное. Подготовка операции продумана. Генералы хорошо проинструктированы и отлично настроены.

Длинноносый, похожий в профиль на дятла, Гальдер, не спуская глаз с бронзовых стрелок больших старинных часов, откинулся на спинку кожаного дивана:

— «Тайфун» динамичен и дальнобоен… — Он вскочил, вытянулся, как на параде. — Час наступил! Танки Гудериана двинулись на Москву.

Браухич тоже застыл. Он словно прислушивался в тишине рабочего кабинета к басу батарей.

Весь день Гальдер созванивался с Гудерианом. После каждого телефонного разговора лицо начальника генштаба расплывалось в улыбке. Весьма отрадная обстановка складывалась к югу от Брянска, она предвещала несомненный успех. К вечеру, несмотря на отчаянное сопротивление русских, танки Гудериана протаранили их оборону и вышли на оперативный простор. В бреши Брянского фронта устремилась немецкая мотопехота, и над его двумя армиями — Третьей и Тринадцатой — нависла реальная угроза окружения.

— Не останавливаться, впереди Москва! — вот девиз Гудериана. Хорошо пошел Гудериан, хорошо! — переставляя на карте флажки, сиял Гальдер.

— «Тайфун» в действии… — Браухич гордо поднял голову. — Фюрер должен понять одну непреклонную истину: генеральный штаб никогда не ошибается.

Фельдмаршал не сомневался в том, что его очередной обзор военных действий вызовет в имперской канцелярии бурную радость. Гитлер несомненно воскликнет: «Докладывайте, господин генерал-фельдмаршал фон Браухич, докладывайте, мне очень приятно слушать ваши слова. — И, скрестив на груди руки, фюрер поднимет к небу глаза: — В стремительном шаге на Восток я вижу знак провидения». Дальше фельдмаршал подумал: «Не пройдет и двух недель, как я смогу произнести на докладе у фюрера историческую фразу: «Мы у стен Москвы».

Поздно ночью обласканный в имперской канцелярии верховным главнокомандующим и упоенный успехом наступающих войск Браухич покинул затемненный Берлин. На загородной вилле он долго стоял в зарослях пальм перед огромным зеркалом в стиле ампир. С противоположной стены из овальной золоченой рамы смотрел на него Фридрих II. Король сидел на барабане под могучим дубом, в широкополой шляпе с пушистым белым пером. Комья походной грязи покрывали его мундир и ботфорты. На груди сиял большой, с чайное блюдце, усыпанный бриллиантами орден, и в центре его парил черный орел. В крепкой жилистой руке великий король держал не шпагу, а толстую сучковатую палку.

«Черт побери, это что, насмешка? Или оплошность художника?» — пристально всматриваясь в портрет, негодовал Браухич.

Его с давних пор раздражала выдвинутая на первый план дурацкая палка. Не раз он собирался пригласить из музея опытного реставратора и убрать эту ненужную деталь, но все откладывал, боясь испортить старинный портрет.

Утром, позвонив Гальдеру и сославшись на легкое недомогание, фельдмаршал провел весь день на своей загородной вилле, вскрывая новую партию ящиков с редкими книгами и рукописями, присланными ему доверенными лицами из оккупированных городов. Утомленный долгим разбором редких манускриптов, он позволил себе неслыханную роскошь — отсыпался целых двенадцать часов, положив на телефон пуховую подушку.

Но все-таки его разбудили продолжительные звонки. Неутомимый Гальдер доложил об успешном продвижении Гудериана и напомнил, что до атаки главных сил фон Бока осталось два часа.

«Чем порадует Бок?» — надевая парадный мундир, вертелся фельдмаршал в пальмовых зарослях перед зеркалом. И опять ему бросилась в глаза ненавистная палка. «Боже мой, да ведь это явная насмешка над великим королем. Как я раньше не сообразил: у Фридриха II все держится на палочной дисциплине». Спеша к автомобилю, он сделал на листке настольного календаря беглую запись:

«Внимание! Немедленно пригласить реставратора».

Но прошла неделя, а реставратор так и не появился на фельдмаршальской вилле. Внимание Браухича приковали к себе события на Восточном фронте.

На главных направлениях Бок нанес мощные удары по войскам Западного и Резервного фронтов. Из районов севернее Духовщины и восточнее Рославля танковые колонны начали марш на Москву. Захватывались крупные русские города. Каждую ночь Браухич, по меткому замечанию доктора Геббельса, приносил в имперскую канцелярию пальмовую ветвь победы.

Доклады командующего сухопутными войсками вызывали у Гитлера восторг. Скрестив на груди руки, он восклицал:

— Господа, кто атакует, тот выигрывает!

Атакующие войска всеми силами стремились развить успех. Приверженец риска, энергичный Бок рвался к Москве. На всех направлениях он играл с русскими ва-банк. Браухич понимал его стремление. Слишком велико было желание захватить прославленный город и увенчать себя лавровым венком победителя.

После очередных телефонных переговоров с командующими армиями верный помощник Браухича Гальдер возвестил:

— Операция «Тайфун» развивается почти классически.

Помогая Гальдеру переставлять на оперативной карте флажки, Хойзингер произнес:

— На мой взгляд, сражение, развернувшееся на фронте группы армий «Центр», уже приняло самую настоящую классическую форму. Захвачен Брянск, взят Орел, мы угрожаем оружейной Туле. А сегодня танковая группа Гепнера соединилась с танковой группой Гота. В районе Вязьмы окружены четыре русские армии. Это блеск оперативного искусства. — От радости он выкрикнул: — Девятнадцатая, Двадцатая, Двадцать четвертая и Тридцать вторая армии Западного и Резервного фронтов в котле!

— Пожалуй, вы правы, — согласился Гальдер. — Брянский фронт рассечен на три части, две его армии спасаются в дремучих лесах. Возможно, они выскользнут из мешка тайными тропами, но потеряют в дебрях все тяжелое вооружение. Можно поставить нашей стратегии еще один плюс: три армии правого крыла Западного фронта оттеснены на рубеж Осташков — Сычевка. И там вот-вот возникнет кризисная для красных обстановка.

— Господа, как по-вашему, сколько еще дней протянут красные в мешке под Вязьмой? — спросил Браухич.

— Все зависит от стойкости окруженных войск и распорядительности их командиров. Но в кольце действуют и другие факторы: наличие боеприпасов и продовольствия. Русская артиллерия ведет слабый огонь. Я глубоко убежден: пройдет два-три дня, и красные сложат оружие.

Через неделю немецкие войска ворвались в Калинин. «Тайфун» распростер свои огненные крылья на огромном пространстве. Он ревел танковыми моторами, выл бомбами, в зареве пожарищ громыхал залпами артиллерийских дивизионов на полях Московской, Смоленской, Тульской, Калининской, Калужской, Великолукской областей.

«Двести пятьдесят километров прошли наши войска в своем беспримерном наступательном порыве», — шагая по оперативной карте циркулем, торжествовал Браухич.

Берлинское радио уже трижды передавало согласованное с генеральным штабом экстренное сообщение:

— Германское командование будет рассматривать Москву как свою главную цель даже в том случае, если Сталин попытается перенести центр тяжести военных операций в другое место. Германские круги заявляют, что наступление на столицу большевиков продвинулось так далеко, что уже в скором времени можно будет рассматривать внутреннюю часть города Москвы через хороший бинокль.

— Мы готовимся в бинокль рассматривать Москву, а вот окруженные под Вязьмой русские стоят. Они ведут ожесточенную борьбу и даже не думают сдаваться в плен. Ваш прогноз, Хойзингер, не оправдался, — просматривая донесения, впервые за все дни операции «Тайфун» нахмурил тонкие бровки Браухич.

— Это какое-то библейское чудо, господин фельдмаршал. — Хойзингер снял телефонную трубку. — Гот на проводе. Интересно, что он скажет?

В трубке потрескивало. Словно из могилы, звучал глухой, искаженный далеким расстоянием голос Гота:

— В полночь поднялась метель… Земля засыпана снегом… Разведанные объезды превратились в трясину… Танки берут на буксир колесные машины. Мы движемся буквально на последних каплях бензина, а сопротивление русских усиливается.

Телефонная связь с Готом неожиданно прервалась. Выругав связистов, Хойзингер опустился в кресло:

— Я недавно вел переговоры с Гудерианом. Тула оказалась слишком крепким орешком. Сопротивление русских заметно усилилось и на южном крыле фронта группы армий «Центр». Гудериан вдобавок жалуется: проливные дожди делают непроходимой даже главную дорогу. На преодоление участка в семь километров грузовики тратят шесть часов. Теперь ясно: мы слишком задержались у стен Киева и Смоленска и… попали в объятия осенней распутицы.

Морща высокий лоб, Браухич продолжал просматривать донесения.

— Скажем прямо, на фронте собачья жизнь… — В его руках, словно опавшие листья, шелестели бумажные листки. — Дождались погодки… Сильный дождь. Резкий северо-западный ветер. Небольшой снегопад. Оттепель. Мороз, безоблачно. Снова дождь. Ясно и морозно. Гололед. Метель. Да-а… Не хватает только грома и молнии… — Склонившись над оперативной картой, фельдмаршал метнул недовольный взгляд на флажки под Ельней. — Было извержение вулкана, и вот уже остывающая лава и пепел… Дело тут не в скверной погоде… Перелистайте метеорологические сводки и вы, господа, убедитесь: трескучих морозов пока на Востоке нет. Птицы замерзают на лету только в статьях доктора Геббельса. Министр пропаганды выдумал для доверчивых бюргеров русского воеводу-мороза. Это, господа, превосходный газетный трюк. Седобровый дед-мороз взмахнул своей ледяной палицей — и вот на фронте заминки. Но я совершенно иначе смотрю на досадные события. Наше наступление на Москву затормозил не Мороз Красный нос… Русские противоборствуют. Они отражают натиск лучших германских дивизий. Значит, у них есть резервы! Господа, я прошу ответить на главный вопрос: есть ли у красных дополнительные силы?

— Не может быть и речи о каком-то серьезном резерве сил.

Начальника оперативного отдела генштаба поддержал Гальдер:

— Хойзингер прав. Хорошо обученных и снаряженных резервных армий красные, конечно, не имеют. Однако в судорожном движении, предчувствуя крах, — я подчеркиваю, господа, — Москва может временно заштопать дыры на фронте фанатически настроенным народным ополчением.

Не обращая внимания на доводы своих сподвижников, Браухич задумчиво повторял по слогам одно и то же слово:

— Ре-зер-вы.

Фельдмаршал выпустил из ноздрей колечки дыма. Они растянулись и поплыли над оперативной картой вопросительными знаками.

По дороге на загородную виллу Браухич вспомнил о своей поездке в Россию в конце двадцатых годов. Советское правительство пригласило делегацию рейхсвера посетить Москву и любезно разрешило побывать на осенних маневрах Красной Армии. На больших тактических учениях он почти не отрывался от цейса: смотрел, запоминал, удивлялся. Генерал Браухич сравнивал тогда русскую армию с немецкой и приходил к убеждению: русские — непревзойденные мастера маскировки, стремительных атак и маршей, их пушки не уступают крупповским, а слаженность орудийных расчетов и точность огня удивительны. В гостинице «Бристоль», посматривая на древние стены Кремля, он дал интервью военным корреспондентам, похвалив красных бойцов.

Нет! Он не кривил душой. Возвратясь в Германию, он прочел для высшего офицерского круга лекцию о Красной Армии. Она вызвала на лицах слушателей снисходительно-недоверчивые улыбки. Браухич помнил свои заключительные слова: «Господа, как это ни прискорбно для нас, но факт остается фактом: новая, большевистская Россия располагает сейчас хорошо обученной и вооруженной армией. Скажу вам без преувеличения: эта армия — одна из самых грозных сил в современной Европе».

«Мы, кажется, страдаем постоянной недооценкой восточного противника. Это не только ошибка генштаба, но и политическая линия руководителей рейха», — подъезжая к вилле, размышлял фельдмаршал.

Ночью он никак не мог уснуть и долго ворочался на пуховой перине. Отзывы фронтовых генералов о русском вооружении не выходили из головы и лишали покоя.

«Разве можно спокойно уснуть, — сокрушался фельдмаршал, — если уральская тридцатьчетверка производит на фронте сенсацию? Гудериан назвал русский танк превосходным. Клейст подтвердил: Т-34 — лучший танк в мире. И вдобавок еще высоко оценил красную артиллерию: «катюши»! Нет, это ужасно… Даже великая Германия не имеет оружия, равного этим реактивным минометам». — Он вскочил, свесил ноги с дивана.

В камине разгорались и потрескивали поленья. Красные искры летели, словно стрелы «катюш». «Боже мой, за две-три минуты одна реактивная установка дает огневой залп, равный по силе шестнадцати крупным крупповским пушкам. «Бум-бум-бум…» Эти страшные залпы остановили нас на пути к Москве».

Он встал и никелированной кочергой разбросал в камине поленья. Они перестали потрескивать.

«Что делать? Наступать или же закрепляться на достигнутых рубежах? Как дальше вести войну? Как?!»

Он вздрогнул от крика ворона. Синело окно.

«Пора в Берлин. Все пока остается нерешенным… Но для себя на будущее надо взять за правило: большая осторожность является лучшей защитой. Как бы в этой ситуации фюрер не свалил всю вину за первые осечки Бока на мою голову!»

В генеральном штабе Браухича ждали неприятные вести. Под Вязьмой поредевшим русским войскам все-таки удалось выйти из окружения и присоединиться к главным силам.

Фельдмаршал швырнул на письменный стол донесения и, обращаясь к Гальдеру и Хойзингеру (которых он привык держать под рукой как главных помощников и советчиков), подошел к утыканной разноцветными флажками оперативной карте.

— Господа, если окинуть беспристрастным взором поле гигантской битвы, то можно прийти к весьма печальному выводу: «Тайфун» затихает. Два его могучих крыла — танки и авиация — словно затерялись в неизмеримых пространствах России. Это не просто провал операции… — Голос Браухича дрогнул: — Будем говорить начистоту: укрощение «Тайфуна» русскими может привести к срыву восточной кампании. Есть два слова, они весят тысячи тонн крови, огня и металла, их даже страшно произнести. Эти слова — крах блицкрига. — Фельдмаршал тотчас вскинул голову: — Однако не будем впадать в полное уныние, у нас еще достаточно сил и средств. Инициатива на стороне германских войск, и я позволю себе высказать мнение руководства генштаба на оперативную обстановку: мы безусловно являемся сторонниками дальнейшего наступления на Москву.

Гальдер с Хойзингером отвесили молчаливые поклоны, одобряя этим решение командующего сухопутными силами Германии.

— Господа, прежде чем строить дальнейшие планы, я хочу переговорить с фронтовыми генералами… На месте всегда видней, — добавил Браухич.

Через десять минут на другом конце провода отозвался простуженный фон Бок.

Он решительно настаивал после необходимой перегруппировки на продолжении наступления.

— Господин фельдмаршал, — хрипел и кашлял Бок, — когда обе стороны находятся на грани истощения, сторона, обладающая более сильной волей, решит исход сражения в свою пользу.

«Ультима-рацио — решительный аргумент. Бок сохраняет уверенность в победе», — мелькнула у Браухича мысль. На сердце стало совсем легко, когда Бок заверил:

— В глубине своего фронта русские не имеют никаких резервов и в этом отношении наверняка находятся в еще более худшем положении, чем мы.

Простившись с Боком, Браухич вызвал Гота и Гепнера. Командующие танковыми группами в один голос твердили по телефону:

— Россия понесла огромные потери. Вперед! Москву можно и нужно взять, бросив в бой все силы — до последнего гренадера.

Создатель новой школы механизированной маневренной войны командующий Второй танковой армией Гейнц Гудериан озадачил Браухича:

— Господин генерал-фельдмаршал, разрешите мне немедленно нанести непосредственный удар по Москве. Я берусь прорваться со своими танками к большевистской столице. Сопротивление Советов будет парализовано.

Но Браухич не поддался соблазну.

— Позвольте, позвольте, — подумав, запротестовал он. — У вас в тылу останутся красные войска. Они не станут дремать и помешают доставке бензина, боеприпасов и запасных частей. С фронта вы встретите упорное сопротивление. Нет, нет! В таких боевых условиях танковая армия быстро выдохнется и погибнет.

Потом связисты вызвали к телефону командующего группой армий «Юг».

После короткого обмена мнениями о дальнейшей стратегии на Восточном фронте Рундштедт прокричал в трубку:

— Если вы хотите знать мое окончательное мнение, то оно таково: я советую, прикрываясь сильными арьергардами, немедленно отвести войска на исходные позиции в Польшу.

Браухич не ждал такого ответа и буквально опешил:

— Вот как?.. Ну, а дальше что?

— Объявить тотальную мобилизацию.

На этом связь с Рундштедтом прервалась.

«Старик чудит на Азовском побережье», — хотел воскликнуть Хойзингер. Но удержался. Командующий сухопутными войсками был в тесных дружеских отношениях с Рундштедтом, и только благодаря связям и стараниям «старейшего генерала» судьба вознесла Браухича на столь высокий пост.

— Предложение Гудериана и рекомендации Рундштедта нам не подходят, — заметил Браухич и принялся просматривать секретные донесения о настроении рядовых. «Хватит маршировать на Восток», «Пора закрепляться на удобных позициях. Зимовать» — звучали солдатские голоса. К ним присоединялись многие командиры рот, батальонов и полков: «Надо остановиться».

Гнев охватил Браухича. «Хватит маршировать, да?! Остановиться, да?! — Фельдмаршал невольно вспомнил о толстой сучковатой палке Фридриха Великого. — Я вам, подлецы, покажу теплые квартиры!»

С какой бы охотой влетел он сейчас в блиндажи и окопы с этой увесистой королевской палкой и погнал бы все вшивое серо-зеленое стадо в атаку. «Я зря нападал на живописца. Очевидно, он был военным человеком и хорошо понимал душу прусской армии. Палка в руках великого короля — символ дисциплины».

К реальной оперативной обстановке его возвратил вкрадчивый голос Гальдера:

— Не надо предаваться пессимизму, господин фельдмаршал. На ряде направлений руководимые вами войска находятся менее чем в ста километрах от Москвы. Давайте посмотрим правде в глаза: октябрьские баталии губительны для русских и благоприятны для нас, немцев. Вы сами, господин командующий, изволили заметить, что инициативой на фронте по-прежнему владеем мы. Я прошу вас обратить особое внимание на авторитетное заявление фон Бока: в глубине русского фронта нет никаких резервов. Вещие слова! Еще один удар — и мы захватим Москву. — Начальник генштаба ноготком поскреб на груди золотой знак партии и с воодушевлением продолжал: — Вырисовывается ясный оперативный план: в центре мы сосредоточиваем пять армейских корпусов и активными действиями не позволяем русским армиям маневрировать против обходящих фланговых механизированных групп. Я убежден: на обоих крыльях охватывающий удар будет развиваться успешно и армейские корпуса смогут прорвать оборону Советов в направлении Звенигород — Наро-Фоминск — Серпухов.

— Я согласен, — воспрянул духом Браухич. Легче дышится. Сердце перестало покалывать. Он выпрямился: — Мы возьмем Москву. Это — вопрос воли!

В массивном пятиэтажном здании кипела напряженная круглосуточная работа. На Восточный фронт летели шифрованные приказы, дополнительные распоряжения и директивы. Не смолкали телефонные переговоры. Мозг фашистской армии — генштаб — готовил второе генеральное наступление на Москву. На подступах к советской столице шла срочная перегруппировка войск. На восток перебрасывались дивизии из Франции и Бельгии. Подтягивались тылы резервных частей. В прифронтовых лесах и селах возникали обнесенные колючей проволокой бесчисленные склады.

Немецкие коммуникации растянулись на тысячу километров и требовали усиленной охраны. На больших и малых дорогах действовали русские партизаны. Взрывы ломали мостам деревянные и железные хребты. Со скрежетом и грохотом становились на дыбы эшелоны. В немецких гарнизонах постоянно звучал сигнал тревоги и по ночам полыхали склады.

По мнению Браухича, только петля и пуля могли погасить факел партизанской войны. Фельдмаршал приказал не церемониться с местным мирным населением и в любых случаях давать полную свободу карательным отрядам.

Пока в тылу группы армий «Центр» втайне велись приготовления к ноябрьскому удару, передовые войска усиливали бои местного значения и занимали выгодные позиции.

Браухич лично следил за всей подготовкой к наступлению. Торопил, нервничал. Теперь он не покидал генерального штаба. Спал не больше четырех часов в сутки в своем рабочем кабинете. Сон не приносил покоя и даже утомлял стареющего фельдмаршала. Как назло, стратегу Германии постоянно снился скандальный бракоразводный процесс. Нелюбимая им жена, как фурия, влетала в кабинет. Ее костлявые, цепкие руки распахивали дверцы стальных сейфов, и оттуда цвета слоновой кости сыпались на пол редкие рукописи.

— Это мое, грабитель! — кричала старая карга.

— Отдай! — наступал фельдмаршал и с ужасом видел, как древние манускрипты моментально обугливались в руках старухи.

Невольное, мимолетное воспоминание о нелюбимой жене во время дневной работы над оперативным планом привело Браухича в бешенство:

— Проклятая старая, седая ведьма!

— О ком вы так отзываетесь, господин фельдмаршал? — застыл над картой удивленный Гальдер.

— О ком? О русской зиме, — быстро нашелся Браухич.

— А-а… — протянул Гальдер, продолжая о чем-то упорно думать. Вдруг он подбросил на ладони резинку: — Мне хочется воскликнуть: нашел! Взять Москву сейчас трудно. Мы только готовимся к штурму, но… кое-что предпринять, так сказать, в мировом масштабе можно!

Удивленный в свою очередь Браухич, посматривая на Гальдера, выжидал.

Начальник генштаба пояснил:

— Приближается день празднования годовщины Октябрьской революции. Сталин безусловно отдаст приказ провести традиционный парад на Красной площади. Это символ стойкости и веры в победу. Даже марши сводного оркестра, звучащие у Мавзолея Ленина, приобретают глубокий смысл, и не только для одного необъятного Советского Союза. Это призыв к борьбе, боевой сигнал к действию, и его услышат все, кто намерен еще сопротивляться новому порядку в Европе.

Браухич слушал внимательно. Сигара, положенная им на край хрустальной пепельницы, превратилась в серую палочку.

— Великолепно! — Он бросился к телефону: — Я позвоню Кессельрингу. Я прикажу ему не скупиться на число самолетов. Пусть пошлет лучшие бомбардировочные эскадры с отборными асами. Я готов пожертвовать даже сотней «юнкерсов». Зато загремит вся наша пресса и радиостанции Германии передадут сенсационное сообщение: «Разгон немецкой авиацией военного парада на Красной площади». Удачное воздушное нападение поднимет престиж вермахта.

Накануне праздника командующий Вторым воздушным флотом генерал-фельдмаршал Кессельринг провел пробный налет на Москву. Сорок семь «юнкерсов» не возвратились на свои базы. Однако группе немецких самолетов удалось прорваться в город и сбросить смертоносный груз.

Поставив на шифровке большую букву «В», командующий сухопутными войсками заметил:

— Удача у нас в руках. Через три дня даже Минин с Пожарским соскочат со своего постамента. Да поможет нам бог! Я уповаю на справедливость божию.

Вечером шестого ноября, вызвав к телефону Кессельринга, Браухич сказал:

— Господин фельдмаршал, меня тревожит прогноз погоды. Какая у вас там облачность? Высокая?! Отлично… Значит, воздушное нападение состоится…

В полночь позвонил Кессельринг и порадовал Браухича:

— Облачность по-прежнему высокая. Летать и бомбить можно.

В третьем часу ночи встревожился Гальдер:

— Что-то долго молчит Кессельринг. Надо проверить… — Посылая в телефонную трубку проклятия, он, как дятел, заклевал длинным носом. — Нам преподнесен отвратительный сюрприз, господин командующий: над Москвой снежный буран.

Браухич поспешно положил под язык успокаивающую сердце таблетку.

Гальдер спрятал в карман потухшую трубку.

18

Верховный Главнокомандующий поднялся на Мавзолей. Дул резкий северо-восточный ветер. На Красной площади играла поземка. Взлетал и вихрился легкий сухой снег. Иней покрыл древние кремлевские стены, и на его серебристом фоне ярче проступила зелень молодых сибирских сосен. Над рубиновыми звездами, куполами и флагами плыли зимние тучи.

Сталин посматривал на застывшие шеренги войск, и душа наполнялась каким-то неповторимым чувством суровой торжественности. Стоят не первые и не последние воины. Еще будут парады на Красной площади… Но этот! Ни с чем не сравнимый! Великий город коммунистического братства на осадном положении. Бронетанковые полчища новых ордынцев стоят у ворот Москвы. Берлинское радио трубит: «Москва вступила в фазу уничтожения. Кремль и почти все вокзалы разрушены. Красной площади не существует».

Но на радость всему советскому народу его армия стоит на Красной площади и готовится к церемониальному маршу. Вот-вот пробьют кремлевские куранты — и голос Москвы зазвучит на всей планете.

Тяжело осажденной столице. Он знает: более ста тысяч зажигательных бомб сбросили фашистские асы на крыши Москвы, и самоотверженные женщины, подростки и старики в разных концах города потушили две тысячи пожаров.

Москва опоясана укреплениями. Отрыты окопы, траншеи. Замаскированы блиндажи, дзоты и доты. Все дороги перерезаны противотанковыми рвами.

Трудовой народ создал можайскую линию, укрепил волоколамский рубеж и подступы к Малоярославцу. Этот великий подвиг совершила необученная шестисоттысячная землекопная рать, вооруженная простыми лопатами, кирками и тачками.

Тяжелые оборонительные бои под Москвой продолжались. Выстоять. Сдержать натиск противника. Выиграть драгоценное время и на рубеже Вытегра — Рыбинск — Горький — Саратов — Сталинград — Астрахань закончить формирование девяти резервных армий. Верховный окидывал взглядом войска и думал о том, что надо незамедлительно помочь Ленинграду. Там назревала опасность полной блокады героической невской твердыни. Он опасался прорыва врага на Кавказ. На трех основных направлениях Генеральный штаб Красной Армии должен был перехватить у вермахта стратегическую инициативу, взять ее твердо в свои руки и создать на фронтах коренной перелом.

Для защиты столицы принимались все меры. Подтягивались войска, создавались резервы. Было решено создать несколько резервных армий, чтобы не только остановить врага, а и разгромить его.

По приказу Ставки с берегов Тихого океана, с Амура и Уссури застучали колесами воинские эшелоны. В пути гремела старая и вечно молодая песня «Славное море, священный Байкал».

В колоннах крепкие, надежные парни. Охотники, рыбаки, мореплаватели, с детства закаленные суровой дальневосточной природой, привыкшие к проливным приморским дождям и таежным буранам, пришли на защиту родной столицы. Они стоят в центре Москвы, у Мавзолея Ленина, и к ним после боя курантов обращается он с речью. Над площадью звучит негромкий медлительный голос:

— Война, которую вы ведете, есть война освободительная, война справедливая.

Под музыку сводного оркестра на Красную площадь вступила пехота, одетая в полушубки и валенки, в новенькие серые ушанки. Прошли в белых халатах батальоны лыжников. В теплых ватниках, меховушках-телогрейках.

«Все как надо, по-зимнему», — подумал Сталин.

Процокала конница. Показались зачехленные «катюши».

Взметая снег, прогрохотали тридцатьчетверки.

От тяжелой поступи стальных машин дрожала площадь. Прямо с парада войска уходили в бой.

Ночью в Кремле Сталин слушал по радио иностранные сообщения. Эхо московского парада разнеслось по всему земному шару. Голоса дикторов усиливались: «В осажденной Москве парад!» «Величие этого акта не имеет равных в истории!» И только в Берлине зловещее молчание…

В поздний час, как обычно прохаживаясь по кабинету, Сталин обдумывал планы будущих операций. Ставка накапливала резервы в московской зоне обороны. Верховный Главнокомандующий, изучая с членами Государственного Комитета Обороны рубежи развертывания резервных дивизий, заметил:

— Они нужны нам для прыжка вперед. Пусть Генштаб подумает о контрнаступлении.

В строжайшей секретности подтягивались резервы. И в ходе жестоких оборонительных боев с учетом обстановки и предложений военных советов фронтов рождались первые контуры грандиозных ответных ударов.

Сталин и Василевский склонялись над оперативной картой.

— Где бить? — негромким, как всегда, голосом спросил Верховный и развел руками. — Бить еще рано… У противника нет кризисного состояния. Его надо ждать.

Василевский предложил:

— Немцы всегда вбивают в нашу оборону танковые клинья. Надо подготовить для них клещи и зажать. Атаку вести неожиданно с разных сторон: с севера, с востока и юга.

— Гитлеровцы охватывают наш Западный фронт. Они хотят сомкнуть кольцо окружения к востоку от Москвы. Не так ли? А что, если мы этот двусторонний охват превратим в ловушку?.. В два оперативных мешка?

— С подходом свежих сил такой план реален. И мы его осуществим, но только с большой осторожностью. — Василевский задержал взгляд на флажках с нумерацией немецких дивизий и добавил: — Фашистские захватчики даже не должны подозревать, что оба их клина попадают в подготовленную для них западню.

Ранним утром пятнадцатого ноября ВЧ принесло в кабинет начальника Оперативного управления Генштаба тревогу. Выслушав чрезвычайное сообщение, Василевский сейчас же связался со Ставкой и доложил о новой возникшей опасности:

— Противник наступает яростно. В бой брошены массы пехоты и боевой техники. С каждой атакой обстановка накаляется. Уже можно сделать вывод: в секторе Московского моря фон Бок стремится потеснить наши войска и обеспечить свой левый фланг.

Весь день телефонные звонки и телеграммы приносили неутешительные вести. Танки, окрашенные в белый цвет, с десантами автоматчиков на броне вклинивались в нашу оборону.

Защитники Москвы бросались в контратаки. На фронте шли необыкновенно яростные, похожие на вспышки молний встречные бои…

…В полночь пятого декабря по приказу Ставки Верховного Главнокомандования армии правого крыла Западного и Калининского фронтов заняли исходные позиции, войска генералов Жукова и Конева приготовились к наступлению. В Подмосковье стоял жгучий двадцатиградусный мороз. Глубокие сугробы покрыли мерзлую землю. В серебряных лесах вспыхивали ракеты, и каждая снежинка искрилась и сверкала то красным, то желтым огнем. Но часто вспыхивал угнетающий, мертвенно-зеленоватый дрожащий свет. В каскаде разноцветных огней атакующие роты перешли по льду Волгу и захватили передовые немецкие траншеи. Бои за Волгой ожесточились.

Через день пришло в движение левое крыло Западного фронта. Задолго до скупой зимней зари сибирские ударные отряды Тридцатой армии бесшумно и незаметно в белых маскировочных халатах подобрались к немецким окопам и без криков «ура», без артиллерийской подготовки бросились в атаку. «Белые призраки» появились внезапно и ошеломили гитлеровских гренадеров. Сибиряки пробили в немецкой обороне пятикилометровую брешь.

Впервые за всю войну, склоняясь над картой, повеселел и улыбнулся Василевский. Он заметил, как сразу оживились операторы. С какой радостью штабные офицеры направляли теперь красные стрелы на запад. Как молодо, звонко звучали голоса:

— Наши войска заняли Рогачев.

— Взяли город Яхрому.

— Вступили в Солнечногорск.

По ночным московским улицам машина Василевского спешила в Ставку. Город, погруженный в темень, был безлюден и тих, лишь свет синих фар падал на заснеженную мостовую.

«Москва проснется счастливой». От этой мысли Александру Михайловичу теплей становилось в дороге. «Москва спасена! В ее успешной обороне блестит щит Киева и сверкает меч Смоленска, неприступным редутом высится оружейная Тула. Миф о непобедимости немецкой армии развеян. Воспрянут духом все оккупированные области, страны, и порабощенные народы поднимутся на борьбу с фашистской тиранией. Нас ждет Европа. Велика наша освободительная миссия. — Темной громадой выплыли из мрака Боровицкие ворота. — Через три часа — «Буря!» — снова поднимутся в атаку наши войска».

19

За три дня до начала русского контрнаступления министр пропаганды доктор Геббельс приказал редакциям газет оставить в очередном номере пустые места для помещения экстренного сообщения о взятии Москвы. По Берлину поползли слухи о капитуляции красной столицы. Многие воинственно настроенные немцы не выключали радиоприемники. Но германское информбюро молчало.

Начальник немецкого генштаба генерал-полковник Гальдер сделал очередную запись в своем дневнике:

«Сопротивление противника достигло своей кульминационной точки. В его распоряжении нет больше никаких новых сил».

Браухич не покидал генерального штаба. Он уже несколько недель ломал голову над одним и тем же вечным вопросом: есть у красных резервы или нет? Уроки под Ростовом и Тихвином наталкивали все на одну и ту же неприятную мысль: «Есть! Тогда скоротечный поход на Восток — мыльный пузырь, крах блицкрига. Надо готовиться к затяжной войне и объявить тотальную мобилизацию, как советовал Рундштедт. Поражение под Ростовом подорвало блистательную карьеру старейшего фельдмаршала и навлекло на него гнев фюрера. А что ждет верхушку вермахта, если русские разобьют вас под Москвой?» — На этом он обрывал свои мысли и не хотел строить никаких предположений.

После длительных телефонных переговоров с фон Боком показывался просвет в тучах.

Командующий группой армий «Центр» уверял:

— Господин фельдмаршал, положение на Восточном фронте сложилось точно такое же, как когда-то на реке Марна. Последний батальон, который можно бросить в бой, решит исход битвы.

И вдруг совершенно надломленный, дрожащий голос фон Бока:

— Господин фельдмаршал, русские атакуют в районе Калинина и западнее. Близится час, когда силы наших войск иссякнут.

Браухич вел беспрерывные телефонные переговоры с Леебом и Клейстом. Ему надоела взаимная грызня в лагере фельдмаршалов и генералов. Каждый из них настаивал признать его направление главным, решающим судьбу всего Восточного фронта. Браухичу опротивела изворотливость фон Бока, его совершенно дьявольское умение склонить фюрера на свою сторону, поживиться за счет других фронтовых объединений, урвать для своей группы как можно больше маршевых батальонов, техники и боеприпасов. Такое наблюдалось впервые. Что-то подтачивало германскую армию.

«Боевое товарищество брошено в мусорную яму. Сыгранного оркестра нет. Каждый барабан в отдельности дрожит под ударами за свою шкуру», — приходил к неутешительному сравнению командующий сухопутными войсками.

На севере ценой отступления на целых двадцать километров едва удалось заштопать прорыв. На юге пришлось ввести в бой весь армейский резерв. Фюрер запретил отход на линию Таганрог — река Миус — река Бахмутка. Но войска попятились, они уже оглядывались на этот запретный рубеж.

«Москва, Москва… — повторял про себя Браухич. — Что же случилось? Где русские взяли такие силы?» — И снова бесконечные телефонные переговоры.

На проводе Гудериан:

— Господин фельдмаршал, Вторая танковая армия выдохлась.

К разговору подключился фон Бок:

— Группа армий ни на одном участке фронта не в состоянии сдержать крупное наступление войск Жукова и Конева.

— Вот к чему привело ваше легкомыслие! — Браухич бросил трубку. Он почувствовал, что теряет самообладание, и принялся пальцами разминать виски. — Что же делать? Как поступить? — И вопросительно взглянул на Гальдера.

— Наше спасение я вижу в планомерном отводе войск. Будем прикрываться сильными арьергардами, занимать выгодные оборонительные рубежи. И пусть русские истекут кровью.

— Наша тактика на Востоке определилась: планомерный отход и создание тыловых рубежей. Однако нужна дымовая завеса — какая-то директива… Необходимо скрыть от войск совершенно кризисную обстановку и найти иную причину столь неожиданного перехода к стратегической обороне.

— Я уже подумал, господин командующий. Все легко объясняется преждевременным наступлением холодной зимы на Восточном фронте и затруднениями в подвозе снабжения.

— Это подходит!

…Фюрер недавно прилетел из группы армий «Юг» и по случаю своего благополучного возвращения с фронта пригласил Браухича с Гальдером на чаепитие.

«Неужели верховный не имеет никакого представления о состоянии наших войск и живет в безвоздушном пространстве?» — подъезжая к дому Гитлера, негодовал Браухич.

Затемненный четырехэтажный «Haus Elephant» внутри сиял светом. У фюрера собралось довольно многочисленное общество министров, генералов, чиновников, промышленников, журналистов и разряженных дам. В большом холле, устланном широкими зелено-коричневыми ковровыми дорожками, за столиками с белоснежными скатертями пестрели широкополые и островерхие модные шляпки. Они все время вертелись и мешали фельдмаршалу следить за лицом Гитлера.

Браухичу хотелось рявкнуть:

— Снять головные уборы!

«Боже мой, нервы шалят, все нервы», — старался взять себя в руки фельдмаршал.

Во время чаепития фюрер выступил с речью и окончательно сбил с толку и удивил Браухича. Даже после начала ошеломляющего контрнаступления русских Гитлер оптимистически оценил обстановку и оставлял в силе ранее поставленные войскам задачи. Браухич легенько толкнул Гальдера, когда верховный, впадая в экстаз, сказал:

— Вермахт по-прежнему имеет под Москвой превосходство над противником.

Возвратившись в генштаб, фельдмаршал немедленно связался с фон Боком. Разговор показался Браухичу ужасающим и постыдным. Фюрер, обходя командующего сухопутными войсками, давал группам армий свои указания.

— Страшно то, что верховный не понимает состояния наших войск и занимается «делением заплат», — глотая успокаивающие таблетки, твердил Браухич Гальдеру.

Командующий сухопутными войсками был вызван в имперскую канцелярию к тринадцати ноль-ноль. Едва Браухич переступил порог рабочего кабинета Гитлера, как тот, даже не ответив на приветствие, осыпал фельдмаршала упреками и бранью.

Браухич сносил оскорбления молча. В присутствии Геринга и Геббельса фюрер продолжал унижать недавнего фаворита, называя тактику тыловых рубежей глупой иллюзией, а планомерное отступление — самым тупоумным приказом, нарушающим принципиальное требование: не отходить ни шагу назад с завоеванной земли.

У киноаппарата застыли механики с коробками лент, доставленных с фронта на самолете. И тут только Браухич заметил, что на старинный гобелен натянуто белое полотнище. Оно скрыло вооруженных копьями древнегерманских воинов, и только внизу видны зубы дракона.

Геббельс подал знак. Электрические светильники погасли. Вспыхнул белый луч, и сухо зашелестела кинопленка.

По ветру летят клубы дыма. Горят деревянные избы, немецкие автоматчики гонят по глубокому снегу русских подростков, женщин, стариков. Привычным движением гренадеры вскидывают автоматы, и вот уже снежная буря заносит расстрелянных.

Что-то одобрительно бормочет фюрер.

Словно из-под земли вырываются стремительные огненные стрелы. Они рассекают небо. За ними тянется струистый дым.

— Играют русские «катюши», — шипит Геринг.

Возникают заснеженные леса, перелески. Немецкие солдаты ищут дорогу. Снег по колени, по пояс. Буксуют колесные машины. Танк берет на буксир грузовики.

Взрывы. Взрывы. Взрывы. Штопором ввинчивается в тучи сбитый «мессершмитт». Черные кусты дыма вырастают на брустверах окопов. Гренадеры покидают траншеи, выскакивают из блиндажей, бегут, теряют оружие, падают…

В кабинете фюрера молчание. Только сухо потрескивает кинопленка.

…По дорогам бредут какие-то сгорбленные фигурки. Это солдаты фюрера, лишенные четкого шага и военной выправки.

— Во что они превратились… — роняет растерянно Геббельс.

По оврагам, по перелескам медленно ползет какая-то грязная змея и шелестит лохмотьями мундиров. Идут солдаты, одетые в летнее обмундирование, обвязанные платками, кутаются в одеяла, в крестьянские свитки и женские шубки.

Браухич подавлен. Он слишком хорошо знает военную историю. Так бежали из России остатки наполеоновской армии.

Путь отступления усеян подбитыми танками, брошенными грузовиками, искалеченными пушками. В кюветах чернеют круглыми черепахами стальные плиты минометов.

Браухич зажмурил глаза и, когда их открыл, увидел генерал-полковника Гепнера. Тот опрометью вылетел из какой-то избы, на ходу застегивает шинель, бежит к танку.

— Мерзавец! Отдал самовольный приказ об отходе. Разжаловать Гепнера, судить! — выкрикнул Гитлер.

Разворачиваются танки, выстраиваются в колонны, ползут против дорожных стрелок с надписью «Марш на Москву!»

— Это конец блицкрига. Довольно, остановить! — бешено загремел Гитлер. Вспыхнул свет. — Армию остановить! — Глаза фюрера блуждали. — Генералы и все офицеры своим личным примером должны заставить войска с фанатическим упорством оборонять занимаемые позиции. Я требую не обращать внимания на противника, прорывающегося в тыл наших войск. Стоять! Не отступать больше ни на шаг! Оборонять каждый рубеж до последнего солдата! Мы должны выиграть время и перебросить с Запада сорок дивизий, о чем мною уже отдан приказ. — И, скрестив на груди руки, ледяным тоном Гитлер добавил: — Я прошу вас, господин генерал-фельдмаршал фон Браухич, принять отставку.

— Я принимаю. — Короткий поклон и поворот на каблуках.

Шагая по коридору, бывший командующий сухопутными войсками думал: «Парадоксальный случай: ефрейтор сместил с поста генерал-фельдмаршала. Теперь он сам будет вести войну. А в этом вопросе мой нос стоит всего его лица с чарличаплинскими усиками».

ЭПИЛОГ

На пути к Северному Донцу Мажирин попал в снежный буран. Под колесами попутки вскипали черные лужи. От натуги мотор выл, полуторка вздрагивала, медленно ползла и наконец, словно выбившись из сил, забуксовала. Полковнику пришлось пешком добираться до ближайшей станции. Пассажирские поезда вышли из графика и ходили нерегулярно. С пересадками и долгими ожиданиями Мажирин — то на открытых платформах, то в теплушках — медленно продвигался к Воронежу, где находился штаб Юго-Западного фронта.

В разбитых варварской бомбардировкой Лисках, пока железнодорожники формировали товарный эшелон, Мажирин зашел на почту.

«Жди меня, и я вернусь, только очень жди…» — Эти стихи по «солдатскому телеграфу» — из уст в уста уже облетели позиции и фронтовые дороги. Он вспомнил, что в кармане лежала совершенно поблекшая от болотной воды, покрытая коричневыми пятнами пятидесятирублевка. Рука дрожала, и телеграмму жене пришлось переписать дважды.

«Вышел из окружения. Подробности письмом. Крепко целую тебя и дочурку. Федор».

Он старательно вывел последнее слово и подал телеграфистке пять червонцев.

Из окошка выглянула удивленная девушка:

— Товарищ военный, где вы взяли эти деньги?

— Где взял?.. Милая девушка, я в болоте с отрядом по горло в воде сидел. Нас окружили немцы…

Она поднесла к глазам билет Государственного банка и глянула на свет.

— Вот это водяные знаки! Возьмите деньги назад.

— А других у меня нет…

Девушка вышла из-за перегородки, держа на ладони пятидесятирублевку.

— Сохраните ее на память. С этой вам расставаться нельзя. А телеграмму я отправлю. Не беспокойтесь, «Молния» немедленно будет в Саратове.

— Спасибо, родная.

Морозным утром Мажирин прибыл в Воронеж и в штабе пограничных войск встретился с комиссаром Коноваловым. Они обнялись.

— Так ты, Федор, ледяной Трубеж переплыл?

— С трудом форсировал…

— Мне повезло. Я тогда взял с бойцами немного правей и случайно на мост попал. Танки бросились нас преследовать, но мы ушли. Ночь спасла. Укрылся с бойцами в большом стоге сена. А чуть свет погоня нагрянула. Выследили нас каратели. Вижу: в черном плаще офицер на коне гарцует. Подает он команды, а эсэсовцы стог — наше убежище — окружают. Немецкого офицера я автоматной очередью срезал. В ответ зашикали зажигательные пули, запылало сено. Выскочили мы из горящего стога и забросали серо-зеленые цепи последними гранатами. Не ждали такого отпора фашисты, дрогнули они. Я летел в атаку и даже не почувствовал, что за моей спиной полыхает пламя. И только когда в лесу припекло шею, я оглянулся и ахнул… Ты знаешь, Федор, добрая половина плащ-палатки уже сгорела.

— Меня лихорадит, Павел… Сильно знобит… Не пойму, то ли от волнения, то ли от простуды.

— Видно, болото и Трубеж не прошли даром. Крепись, Федор. А пока давай представимся начальству, доложим. Наши штабисты подсчитали: дивизия истребила свыше девяти тысяч гитлеровцев. Ее четыре полка на разных участках фронта сожгли и подбили пятьдесят семь танков и бронемашин, уничтожили пятьдесят три орудия.

В заснеженный Воронеж стекались вооруженные группы Четвертой дивизии НКВД. Все преодолели они: засады полицаев, погони и облавы эсэсовцев. Верных присяге воинов не сломил в степи голод. В лесах не остановили их ни дожди, ни морозы. С оружием в руках прошли по тылам врага боевые группы батальонного комиссара Слуцкого, капитанов Рыжкина и Мызникова. Стало известно, что некоторые боевые группы и одиночные бойцы присоединились к партизанским отрядам Ковпака и Федорова.

Пришел в штаб пограничных войск Руднев, а за ним — Шор. Появился Пляшечник. Старшина приложил руку к старой, видавшей виды ушанке:

— Товарищ комдив, на двух самодельных костылях старшина Пляшечник догнал фронт. Вышел! Вырвался из чертова пекла!

Капитан Судаков привел на воронежский вокзал бронепоезд номер пятьдесят пять. Прибыл командир бронепоезда номер пятьдесят шесть старший лейтенант Ищенко и доложил:

— В степи под Мироновкой бронепоезд вел ожесточенный бой с танками Клейста. Наши ремонтные бригады восстановили поврежденные бомбежкой рельсы и помогли отправить в тыл санитарные поезда, эшелоны с хлебом и цветными металлами. Команда бронированного богатыря вместе с канонерскими лодками «Верный», «Передовой» и монитором «Жемчужин» до последней возможности защищала Каневский железнодорожный мост и паромные переправы.

Но многие воины не вернулись, не стали в строй. Вблизи Переяславского шляха пропал без вести командир полка Вагин. В селе Дивички командир полка Алтуфьев захватил с бойцами немецкое орудие, поставил его на прямую наводку и поджег бронемашину. Двумя меткими выстрелами разбил он немецкое орудие и три броневика с черными крестами обратил в бегство.

С полковым Знаменем в руках повел Алтуфьев своих бойцов на прорыв. Повернулся он к бойцам, хотел что-то крикнуть и не успел. В двух шагах от него разорвался вражеский снаряд.

…В день, когда радио принесло весть о разгроме немцев под Москвой, генерал Баграмян вызвал Мажирина с Коноваловым и поручил им формировать Восьмую мотодивизию.

— У вас будут два полка артиллерии, батальон танков и отличные бойцы, все бывшие пограничники, — сказал генерал.

После встречи Нового года мотодивизия выступила на фронт. Она ушла под Обоянь. Мажирин буквально в последний день получил другое назначение. Он стал командиром дивизии, находившейся теперь на далеком берегу Волги.

Поезд уходил в синий снежный простор. На перроне лейтенант Синокип, одетый в новую летную форму, махал на прощание рукой. Мажирин стоял у окна и думал: «Когда же снова увижу фронт?» Он рвался навстречу войне и в эту минуту не знал, что она скоро нагонит его и опалит огнем Сталинградской битвы.

Примечания

1

Верховное командование сухопутных сил.

(обратно)

2

Дубового домика (нем.).

(обратно)

Оглавление

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

ЭПИЛОГ Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg