«Ремесленники. Дорога в длинный день. Не говори, что любишь: Повести»

Ремесленники. Дорога в длинный день. Не говори, что любишь: Повести (fb2) - Ремесленники. Дорога в длинный день. Не говори, что любишь: Повести 6682K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Виктор Флегонтович Московкин

Виктор Флегонтович Московкин Ремесленники Дорога в длинный день Не говори, что любишь: Повести

Ремесленники

Глава первая

1

В Глуховке семья Юреневых ничем не отличалась от других: не сильно богатая, но и не горько-нищенская. Как и у всех в округе, сыновья, подрастая, уходили в город на заработки, летом приезжали, подгадывали к деревенской страде — на сенокос и к жатве, и опять город поглощал их до следующего года. В одном, может, отличались Юреневы от сельчан: не стремились в Москву и Питер, уходили в большой волжский город, что отстоял верстах в ста от Глуховки. Старший Юренев так и говорил сыновьям: «Тут вы ближе к отцовскому оку: коль худое с кем станется, будет мне точно известно. — И добавлял поучительно: — Добрая слава до порога, худая — за порог». И сам нередко наезжал проведать детей, дотошно выспрашивал квартирных хозяек, как да чего, прятал довольную улыбку в седой бороде, слыша похвалы сыновьям, и порой казалось, для того только и наведывается в город, чтобы лишний раз насладиться этой похвалой. А ребята у него были крепкие, вином особо не баловались, в работе старательны. Василий уже вышел в приказчики в оптовом скобяном складе Беляева, пристроил туда и Максима, хотя тот и не очень-то рвался к такой работе; третий, Федор, тоже пошел по торговой линии: числился мальчиком в книжной лавке. Отцу, правда, не нравилось его занятие: пустое — книжками торговать, но мирился — всё при деле. Дома оставались младшие — Варвара и Александр.

Все так бы и шло, но однажды удивил родителя Максим: посреди зимы приехал в деревню прощаться. Сказал так: «Ушел я, тятя, со склада, не лежит душа». — «К чему же она у тебя лежит?» — подозрительно спросил отец. «На завод пойду». — «И то дело. На какой завод-то? Свинцовобелильный? В железное депо? Кажись, других больших заводов в городе и нет». — «Верно, тятя, потому поеду я в Питер». — «Нет, не будет тебе моего согласия».

Вообще-то Максим слыл молчуном, тихоней, но упрямства у него хватало, уперся: «Ничем, тятя, не остановишь». — «Повидал я питерских щеголей, — ехидно заметил родитель. — Прикатят на тройке с шиком да гиком, чемоданище агромадный сзади привязан. А в чемодане-то и нет ничего, и тройку взаймы взял на станции, чтобы пыль в глаза пустить. Зато вид: одна кудря стоит рубля. Таким хочешь быть? Таким к отцу станешь являться?» — «Нет, не таким. Мастеровым буду».

Много еще слов было сказано рассерженным отцом — Максим ослушался, уехал. Первое время он сообщал о себе, но ответа не получал: старший Юренев сам не писал, другим тоже не велел. Связь с семьей Максим потерял. Но в семнадцатом году, уже поздней осенью, прислала письмо повзрослевшая Варвара. Отец-де ослеп, писала, мать совсем плоха. Василий живет отдельно, выбрал себе жену не очень ладную, он у нее под каблуком; Федор тянет солдатскую лямку, а Сашка плавает на пароходе по Волге учеником механика, озорной вырос, не приведи господь, одни выдумки на уме. Писала Варвара, что перебрались они в город, живут в небольшом домике, купленном отцом, работает она на текстильной фабрике. Варька, добрая душа, сообщала еще: «Максимушка, Ваня Бодров, который знает тебя, говорил, что у вас в Питере стало голодно, так ты привези деток, здесь с едой полегче, да и в деревню к родственникам наведываемся, привозим кое-что, пусть твоя Аннушка с детками приезжает».

Что за Ваня Бодров, который его знает, Максим помнил смутно, но Варькино предложение было кстати. К этому времени у него было двое детей: пятилетний Егорка и трехлетняя Зина; Анна была здоровья слабого, а в столице и в самом деле стало голодно.

На заводе Максим уже считался хорошим мастером, и, хоть время было сложное, его отпустили на несколько дней, и он поехал.

Варвару он и не узнал бы, не подойди она сама; рослая, крепкая деревенская девушка с широким некрасивым лицом, она всплакнула по-бабьи, обнимая его и детишек, Анне скованно подала руку, вызвав тем улыбку Максима: худощавая, стройная, в модной шляпке, Анна, наверно, показалась ей барыней, обнять ее Варвара постеснялась.

От вокзала поехали на извозчике в центр города на Власьевскую улицу. Дом Юреневых был во дворе, близ Сенного базара, — одноэтажный флигель в три комнаты с кухней. Войдя в дом, Максим только тогда осознал, как долго он был оторван от родителей. Да неужто это его мать — сгорбленная, сухонькая старушка с морщинистым лицом, с жидкими седыми волосами; ее голос и раньше-то почти не был слышен, сейчас она будто совсем разучилась говорить, если что и сохранилось от прежней матери, так это добрая, ласковая улыбка. Незрячий отец, с всклокоченной, задорно вскинутой бородой, быстро пробежал пальцами по голове, плечам Максима, оттолкнул.

— Приехал? — с вызовом заговорил он. — Как жил-то? Небось: нынче посидим, завтра поглядим, потом спляшем, а? — И по-петушиному воинственно шаркнул ногой в растоптанном валенке.

Максиму не хотелось ссоры. Отец, как видно, не изменил своего взгляда на питерских отходников: «Приедут на тройке с агромадным чемоданом, а чемодан-то пустой. Зато вид: одна кудря стоит рубля».

— Как жил? — миролюбиво переспросил он, доставая отцу в подарок синюю косоворотку и жилетку на шелковой подкладке. — Ничего жил. Народ питерской — все тверской да ярославской. Свой народ. Что там не жить?

Оделив всех подарками, Максим стал расспрашивать о братьях: о Василии, который, по словам Варвары, был под каблуком властной жены Глаши, о солдатстве Федора… О младшем Александре спрашивать не пришлось: сам явился, и неожиданно, напугав всех. Сидели за столом, вдруг со скрипом приоткрылась дверь, просунулось дуло винтовки, и вслед за тем пронзительный окрик: «Руки вверх!» Все онемели. Радуясь общей растерянности, вошел русоволосый, улыбающийся парень. Сашка! Максим никак не мог признать брата, слишком велика была разница между мальчонкой, которого он, уезжая, запомнил, и этим бравым молодцом. Александр пояснил, что навигация на Волге закончилась, торчать всю зиму в судоремонтных мастерских он не захотел, пошел в штаб Красной гвардии и теперь он красногвардеец.

Такой поворот в судьбе младшего сына был явно не по нутру суровому родителю. На глазах изумленного Максима старший Юренев сначала ощупал винтовку, велел поставить ее в угол, а потом сгреб Сашку, потребовал ремень. Порка была жестокой, и, что удивительно, снес ее Сашка покорно, ойкал с каждым ударом в угоду отцу, но с лица так и не сходила озорная улыбка.

Посчитав, что с семьей он все уладил, Максим спокойно вернулся на завод. Но не прошло и года, получил он ошеломившее его известие: Анна и ухаживавшая за нею мать умерли. Варвара, будто была виноватой, плача писала, что после ужаснейшего белого мятежа, какой был в городе, в начавшейся разрухе свирепствовал повсюду сыпняк, ворвался он и в дом Юреневых; сообщала, чтобы о детях он не беспокоился, пусть останутся у нее, пока он не перегорюет и не обзаведется новой женой, иначе каково им, малышам, будет с вдовым отцом.

Но шли год за годом, Максим не мог перебороть себя, были у него женщины, но всегда между ними и им, как живая, вставала Анна, новой семьи он так и не сколотил. В отпускные месяцы навещал детей, приезжали и они вместе с Варварой, которая стала им второй матерью. Варвара и слышать не хотела, чтобы дети перебрались к отцу, замуж она не пыталась выходить, а его все равно мучила совесть: мнилось — навязал ей обузу.

В тридцатом году приехал к нему в Ленинград Егор: после школы он поступал в военное училище. Он и окончил его, но опять не пришлось быть вместе: сын получил назначение на западную границу. Дочь Зинаида к тому времени вышла замуж и, как намекала Варвара, не совсем удачно. Перед самой войной все тревожнее стал он получать от нее письма, жаловалась на свои недомогания и постоянные ссоры с Зинаидиным мужем, беспокоилась за внучку Татьянку, росшую слабенькой.

Подступала старость, он почувствовал неодолимую потребность быть рядом с близкими людьми. Он рассчитался на заводе, с которым были связаны все его лучшие годы, и поехал к дочери, к внучке, еще не виденной им.

Варвару он уже не застал, по-своему жизнь распорядилась и с братьями: Василий давно отошел от родственников, жил замкнуто, работал продавцом посудного магазина где-то на окраине города; по-дурному пропал Александр: крепкий парень, никогда ничем не болевший, разгоряченный работой в машинном отделении, выкупался в осенней реке и схватил воспаление легких; средний, Федор, пришел с гражданской покалеченный пулями, уехал в родную Глуховку с намерением создать там коммуну. Глуховские мужики встретили его усмешливо, намеренно поддакивали, когда он стал вводить в коммуне порядки, схожие с заводскими. Всегда-то деревенские в летнюю страду подымались до солнышка, работали до изнеможения. Федор организовал общественную кухню. В семь утра коммунары шли на завтрак, к восьми выходили в поле, в двенадцать они шли на обед, после обеда два часа давалось на отдых и на неотложные нужды хозяек: обрядить скотину, сделать самое необходимое по дому; в семь вечера, когда еще солнышко и не думало прятаться за лесом, они шабашили. Глубокой осенью сельские работы закончились, и бухгалтер подбил счета. У Федора глаза полезли на лоб: коммуна не получила ни граммочка прибыли, больше того, несмотря на государственные субсидии, в кассе не осталось ни копейки — коммуна съела себя. Федору много пришлось перетерпеть, но до суда дело не дошло; он уехал на север, в Мурман, и что с ним сталось — никто не знал.

Собираясь к дочери, Максим Петрович представлял, какая у него начнется счастливая и спокойная жизнь, для дочери и внучки все он будет делать легко и радостно. Муж Зинаиды казался уже не таким негодяем, как его описывала Варвара. Он поладит с ним, на это у него хватит терпения и такта.

Но его ждало глубокое разочарование. И от кого? От родной дочери. Повзрослев, она оказалась чужим человеком, что и неудивительно: росла на отшибе, ни капли своей души не сумел он передать ей. Его приезд вызвал у нее раздражение, как помеха в не очень устроенной ее семейной жизни.

Вся радость у Максима Петровича теперь была во внучке Татьянке, ласковой, умной девочке, да еще в сорванцах, учениках-ремесленниках, шалости которых он сносил безропотно.

2

Там, где нынче проходит объездная дорога на пригородный поселок Карачиху, а по обе стороны ее выросли строительные конторы, склады и мастерские, раньше было Вспольинское поле, названное по станции Всполье, которая была отсюда неподалеку. Название — поле — условное, потому что не поле это было, а болотистый пустырь, никогда не знавший плуга. Весной Вспольинское поле нередко покрывалось водой до самой железнодорожной линии. Река здесь от старой-престарой плотины при ткацкой фабрике до Зеленцовского моста была с низкими берегами, вся в стремнинах и водоворотах, с крутым изгибом, только после моста, успокоившись, она уже шла прямиком к Волге.

От фабричной слободки, как еще по-старому называли район вокруг фабрики, через плотину и дальше, рассекая Вспольинское поле, была пробита ухабистая, в ненастье почти непролазная дорога. Она ныряла под железнодорожный виадук и раздваивалась: одна отвертка тянулась к Сенному рынку, другая к Городскому валу, за которым на северной окраине города размещались круппые заводы. И хотя от слободки, от фабрики, к заводам и рынку была проложена трамвайная линия, но она делала такой большой крюк, так долго петляла по улицам — быстрее пешком дойти. Поэтому многие ходили напрямик через Вспольинское поле.

Вот по этой-то дороге в осенний зябкий день и шел ремесленник Алеша Карасев.

Алеше Карасеву было неполных четырнадцать лет, он окончил шесть классов школы, а сейчас в ремесленном училище осваивал сложную науку слесаря-лекальщика. Точнее сказать, еще не осваивал: едва научили его стучать молотком не по пальцам — по зубилу, шаркать напильником так, чтобы после оставалась не закатанная, а ровная поверхность, — их группе дали военный заказ. Обучение лекальному делу пока пришлось отложить.

Ремесленником Алеша и не думал быть, хотя ему нравилась форма, год назад в которой стали щеголять учащиеся школ трудовых резервов: черная шинель с ремешком, синяя фуражка — прелесть; когда проходил строй учащихся, люди останавливались поглядеть. Так вот, он и не предполагал бросать школу, пошел бы в седьмой класс, но все одноклассники решили поступать в ремесленное, не отставать же: началась война, рабочие руки стали очень нужны.

В их мастерской не хватало сверлильных станков, нужных приспособлений — они изготавливали детали для мин, и группу временно разделили на две смены. Сегодня Алеша шел во вторую смену. Он уже приближался к виадуку, когда справа, со стороны Московского вокзала, раздался глухой удар, вздрогнула земля, а потом в наступившей тишине стал слышен нарастающий гул самолета. Алеша посмотрел туда, откуда слышался гул, замер на месте: не в страшной сказке, не в кошмарном сне — над железнодорожной линией летел немецкий самолет, четко прорисовывался черный крест на его боку. Перед Зеленцовским мостом самолет резко взмыл над железными фермами и снова опустился до десяти метров. Колпак кабины был откинут, и летчик, в шлеме, в защитных очках, был хорошо виден — молодой, с бритым крупным подбородком. Алеша Карасев впервые видел и немецкий самолет, и самого немца, и это его сильно поразило. Он, конечно знал, что фашистские войска где-то уже близко к Москве, с фронта прибывали раненые и под госпитали заняты многие здания в городе. Но чтобы увидеть так близко живого немца?..

Самолет летел медленно. Заметив на грязной дороге малорослого мальчишку в картузе, сползшем на уши, в ватной фуфайке — новенькую шинель Алеша берег, надевал по праздничным дням, — в замызганных штанах, немецкий летчик склонил голову и насмешливо скривил губы. Остолбеневший от неожиданности Алеша мгновенно опомнился. «Ах, вот как! Погоди, ты у меня поковрятаешься! — зачастил он с угрозой. — Погоди!.. Сейчас!..»

Он судорожно охлопывал себя по карманам, искал. Какая досада! Надо же такому случиться: наколотые от старых ребристых батарей парового отопления «чугунки» были в кармане, а рогатки, с которой никогда не расставался, не оказалось. «Ты у меня сейчас… — не спуская взгляда с самолета и все еще ощупывая пустые карманы, растерянно и машинально повторял Алеша. — Сейчас…»

Хлопанье ладошек по одежке немец, видно, принял за крайнее изумление мальчишки; когда уже самолет был совсем напротив, он опять скривился в ухмылке и в довершение всего… показал язык.

Алеша Карасев взвыл от беспомощности, обильные слезы застлали глаза. Он плакал. Как же, фашист летит безнаказанно да еще издевается. Алеша уже догадался, что глухой удар, который он слышал в стороне Московского вокзала, — это взрыв бомбы, сброшенной с пролетавшего самолета. И как же было обидно, что не оказалось рогатки. А была бы, он бы попал. В ремесленном училище все эти месяцы увлекались рогатками: готовились воевать с фашистами и вырабатывали «точность глаза». Тренировались на пустыре, на свалке, позади училища, где почему-то много валялось асбестовых дисков, тонких, величиной с тарелку и с круглым отверстием в середине. Диск подбрасывали, и надо было попасть в него на лету. Алеша попадал.

Самолет между тем удалялся к станции Всполье, всегда людной, забитой вагонами. Алеша с тревогой следил за ним, ждал жутких взрывов, полыхания огня. Но, видимо, у фашиста уже не осталось бомб — взрывов на станции но было.

Алеша понемногу приходил в себя. Внезапно хлопнул ладошкой по лбу: только сейчас вспомнил, что его рогатка осталась у соседа по верстаку Сени Галкина. Вчера на пустыре Сеня отчаянно мазал из своей, не попадал в летящий диск, вот и пристал: дай да дай твою. Будто это что меняло — все равно мазал. И не вернул рогатку, дьявол нескладный. А какая возможность была нанести урон врагу, и вот из-за него, этого охламона, сорвалось. Конечно, Алеша так и простоял бы столбом, провожая самолет, не начни фашист строить рожи. Но уж тут… Алеша живо представил, как, приметившись хорошенько — самолет-то летел медленно и низко, — он стреляет. Дзинь — и очки вдребезги, глаз поврежден. Алеша не был обделен воображением, он уже видел, что последовало бы дальше. Какая это была ясная картина! Вот:

обезумевший от боли и ярости фашист повернул машину на него, Алешу, но, видно, сильно стукнула «чугунка» по очкам — потерял сознание.

Самолет, уже развернувшись к дороге, клюнул носом в землю и осел.

Алеша еле успел спрыгнуть с обочины в канаву.

Выждав, он осторожно выглянул: голова летчика упала на грудь, он все еще без сознания.

Алеша тихонечко подкрадывается к самолету, взбирается на крыло.

На поясе у летчика висит в желтой кобуре большой пистолет.

Алеша тянет руку, расстегивает кобуру и берет пистолет. Ух, до чего он тяжелый!

Такого оружия он еще не держал в руках, знал только по словам, как ставить на взвод. Алеша это и делает, но он все же не уверен, что пистолет может стрелять.

Тогда он поднимает дуло вверх, нажимает на спусковой крючок.

Громко хлопает выстрел, отдача такая, что руку дергает и пистолет чуть не вырывается из пальцев.

От выстрела летчик вздрагивает, поднимает голову. Алеша подгоняет его:

«Шнель! Шнель!» — Это слово он знает, в школе учил немецкий.

К его удивлению, фашист покорно, морщась от боли, вылезает из машины.

«Коммен!» — опять командует Алеша.

И тот идет.

Вот только куда его вести? Фабричный поселок, от которого Алеша шел, в километре отсюда. В училище разве доставить? Это было бы здорово! Венька Потапов от зависти лопнет, когда увидит Алешу с пленным немцем. И пусть, меньше станет задаваться. Военпред, который по нескольку раз в неделю наведывается в мастерскую проверять, сколько изготовлено деталей, перед строем обязательно произнесет речь: «Так и должны поступать советские патриоты!» Обязательно так скажет.

Но до училища тоже далеко. Пока ведешь, еще сбежит. Может, кто пойдет по дороге, надо подождать. Да, так и следует сделать, потом доставить прямо военкому.

«Садись!» — Такого слова по-немецки Алеша не знал, просто сказал «садись!» и указал пальцем на землю…

Встречные прохожие с удивлением смотрели на худенького парнишку в непомерно большом казенном картузе, который что-то выкрикивал, размахивал руками. Глаза его горели огнем отваги, щеки раскраснелись, он никого не замечал, был весь во власти своего воображения. Иные подумывали, вглядываясь: «Чокнулся, что ли, бедняга?»

Возбужденный, с горящими глазами, и ворвался Алеша Карасев в мастерскую ремесленного училища — длинное помещение с низким потолком, уставленное верстаками. И сразу же рванулся к Сене Галкину.

Самое примечательное во внешности Сени — его длинный и тонкий нос, кончик которого был чуть вздернут, отчего выражение Сениного лица всегда было задорным и несерьезным. Сеня легче всех освоился с работой, его худые пальцы ловко выхватывали из ящика мелкие фибровые детали, гайки с наружной резьбой, все это быстро попадало в гнездо ручного пресса, а потом отлетало в правый ящик для следующей операции. Уже через час правый ящик наполнялся, ребята, сидевшие на следующей операции, никак не успевали за ним, завистникам казалось, что Сене попала самая легкая, не требующая затрат труда и времени работа. Были охочие, пересаживались на его место — и ничего не получалось, и на другом месте он работал, как заведенный. Потому и был Сеня Галкин на хорошем счету у мастера, потому и ребята с некоторым удивлением приглядывались к нему.

— Сенька, любишь ли ты кого, кроме себя? Есть у тебя кто-нибудь на фронте? Совесть-то у тебя хоть какая-нито есть? Ты почему мне рогатку не отдал, почему не вернул? Ты же у меня ее брал?

Все это запыхавшийся Алеша Карасев выложил Сене Галкину.

Сеня стоял возле верстака, опираясь локтем о тиски, Алеша наступал на него. Глаза у Сени несколько округлились от растерянности, но все равно лицо его с гонким, вздернутым кверху носом было задорное и несерьезное.

— Ты же у меня ее не спрашивал, дал — и не спрашивал, — пояснил он. — Ты же не спрашивал. Скажи — не так?

— Вона-а! Понятие! — Алеша обессиленно опустился на подвернувшуюся табуретку. Он был сражен ответом Галкина. «Дубина какая-то несусветная, не может понять, что, раз взял у кого-то вещь, обязан вернуть без напоминания. Иначе что же такое будет?» — Галкин, ты же у меня попросил ненадолго, — попытался он вразумить неразумного Сеню, — и должен был сам отдать. Неужели не ясно?

— Так ведь не спрашивал, — тупо повторил Сеня, не меняя выражения своего лица — задорного и несерьезного.

Есть люди, которые все стараются делать нормально, как и прочие, а с ними происходит черт знает что. Таков и Сеня Галкин. «Тут со мной такое было, такое… — еще при первом знакомстве стал рассказывать он. Рассказывая, сокрушенно покачивал стриженой и удлиненной головой. — Тетушка говорит: „На тебе, Сенюшка, деньги на часы, большой ты стал, вот в ремесленное поступаешь, самостоятельным скоро будешь. Сходи, говорит, в магазин, купи“. А я на Сенную пошел, видел — там продают всякие часы, не как в магазине, где одни „кировские“, карманные. И пошел. Куплю, думаю, на Сенной, еще дешевле станет. И ведь купил! Хорошие такие часы, красивые. Ходили. А как за ворота вышел с рынка — чую, встали. Потряс — опять стоят. Я бегу к тому, у кого купил, запомнил его. Искал, искал, а он как сквозь землю провалился. Продал, оказывается, и ушел. Тогда я иду в мастерскую на улице Свободы: почините, мол, чегой-то встали, не ходят. А мастер открыл их и говорит: „Тут и ходить-то нечему, механизма нету, одни крышки“. Как, говорю, одни крышки, они же ходили? „На рынке, что ли, покупал?“ Это он мне. Где же еще! Сам слушал — ходили, как миленькие, не могли они без механизма ходить. Это только у иллюзионистов такая чертовщина может быть. „Вот на „иллюзиониста“ ты и нарвался, подменили тебе их, надули тебя, парень. Незачем было на рынке покупать. Так-то!“ Тут я и понял: заменили мне, пока я деньги ему отсчитывал. После этого почти каждый день на Сенную бегал, искал того жулика…»

Ребята спрашивают: «Так и не нашел?»

«Какое!» — безнадежно взмахнул рукой Сеня.

Все, конечно, ржут, а Сеня в обиду: «Ну, чего вы, я без часов остался, а вы впокатышку».

— Какая же ты скотина, Галкин, — в отчаянии высказался Алеша, все еще пытаясь разбудить Сенину совесть. — И говоришь по-скотски. Я, может, из-за тебя героический подвиг прозевал. Напоминать тебе было! Капли порядочности нету!

— Ругателей-то как много, — добродушно пропел Сеня, с любопытством разглядывая рассерженного Алешу и не понимая, какая может быть связь между рогаткой и героическим подвигом. — А чего ругаться-то? Сказал бы — отдал.

— Говорить с тобой, как с пнем. — Алеша не мог облечь в слова весь тот гнев, который клокотал в его груди. Махнул потерянно рукой. — Чего там…

Ребята из первой смены уже закончили работу, сдавали мастеру инструмент. С дальнего конца мастерской из-за верстака вывернулся рыжий и лобастый Венька Потапов. С Алешей он дружил, жили они в одном поселке.

— Об чем спор? — подходя, спросил он. Подозрительно оглядел долговязого Сеню и мрачного Алешу. Спросил последнего: — Чего это он тебя?

— Рогатку зажал, — тоскливо пояснил Алеша.

— Отдай, — без всякого приказал Венька. — К жульничеству привыкаешь? Смотри!

— Да я что, да вот… Он же не спрашивал, ругается только. — Сеня вытащил из кармана рогатку, которая немногим раньше могла стать отличным боевым оружием, протянул.

— Венька, — чуть не плача, сказал Алеша. — Он летел… фашистский самолет. Совсем рядом.

— Ну?

— Я хотел его сшибить.

Хотя Веньке и показалось пустым бахвальством то, что сказал Алеша, лицо его осталось бесстрастным.

— Ну? — повторил он.

— Так рогатки-то не было! Чем бы я его сшиб? Он летел низко-низко. Язык показал…

— Кто язык показал? Самолет, что ли? — Венька опешил, хотел покрутить пальцем у виска: что это, мол, Алешка, всегда такой разумный, несет непонятное.

— Да нет! — нетерпеливо поправился Алеша. — Летчик мне язык показал. Я даже заревел от злости: нахально летит и язык показывает. Такой толстомордый, в шлеме, в очках…

— Теперь вроде понимаю, — с сомнением сказал Венька. — Летел фашистский самолет, и в нем фашист, он тебе язык показал, и ты заревел. А Галкин у тебя рогатку зажал, и тебе не из чего было стрельнуть. За Сенечкой такое водится.

— Вот и я говорю! А он даже не понимает: виноватый или нет. Не соображает! У меня к нему вся душа перевернулась, прямо хоть имя его на пятке пиши. Знаешь, Венька…

— Погоди, не знаю. Имя-то зачем на пятке писать?

— Как же! В старину всегда так делали. Не уважают кого, недругом который становится, напишут его имя на пятке и топчут, попирают на ходу… Мстят!

— Понял, — сказал Венька. — Откуда такое знаешь? Про имя?

— Бабушка рассказывала.

— Понял, — медленно повторил Венька. — Тогда пиши Сенькино имя на пятке, попирай. Только ему от этого ни тепло ни холодно. И, если посмотреть внимательнее, врешь ты все, Алешка. Самолет хотел сбить…

— Венька, честное слово! Стрельни я — попал бы в фашиста. Ты же видел, как я стреляю. И всё этот… — Алеша ненавистно стрельнул глазами в Сеню. — Надо же все так испортить…

— Притихни! — вдруг перебил его Венька. — Старая беда движется, вон глазищами высверкивает. Сейчас почнет, что да почему.

К ним от своего стола шел худощавый, сутулый человек, с лысиной во всю голову — мастер Максим Петрович, Он давно уже посматривал в их сторону.

— Что тут у вас? — оглядывая всех по очереди, неприветливо спросил он. — Распетушились, будто к непогоде. Опять что-нибудь Потапов?

— Максим Петрович! — не в шутку обиделся Венька. — Всё-то вы на Потапова, дался вам Потапов. Чуть что — Потапов. Житья уж никакого не стало. Потапов! Потапов!

— Ну, ну, — засмеялся мастер, — так уж и житья у тебя нету, поверю я, как же. Так что у вас за крик?

— Да вон Лешка рассказывает, чуть фашистский самолет не сбил. Говорит, летел низко-низко. Если низко, так его зенитки разом бы свалили. Повело Алешку, — как всегда, сочиняет.

— Максим Петрович, честное слово, — горячо заговорил Алеша.

И он рассказал все, как было. Ведь не врет же он, почему никто не верит? Как что-нибудь услышат люди необычное, непохожее, начинают сомневаться, высмеивать. Недаром, если что появляется в жизни новое, многие встречают это новое в штыки. Пока не свыкнутся. Бабушка говорила…

Неизвестно, понял бы его мастер или нет, но тут в мастерскую вошел всегда мягкий и тихонький Павлуша Барашков. Вошел он каким-то испуганным, потные волосы спали ему на глаза, он не замечал этого. По его бледному лицу, по дрожавшим губам мастер понял, что с Павлушей что-то стряслось. Максим Петрович участливо обнял его за плечи, спросил:

— Что с тобой? Успокойся. Говори, что случилось?

Мальчик ткнулся лицом в грудь мастера, вздрагивал.

— Бомба упала, — прерывисто заговорил он, — Мы стояли у водокачки, прижались к каменной стене, а напротив дом. Большой дом у вокзала. Еще и взрыва не услышали, а он начал разваливаться. Стена падала медленно, медленно… Прямо на глазах. Сбросил бомбу и улетел. Люди были там, ничего не знали, а он им бомбу…

— Вот, а я что говорил! — вырвалось у Алеши. — Я же слышал, как что-то взорвалось.

— Подумаешь, он слышал. Мы тоже не глухие, слышали.

Алеша резко обернулся на голос. Все в мастерской уже как-то определились, показали себя. Вася Микерин, щуплый, с узким лицом, был сначала незаметным, потом вдруг стало получаться, что ничего уже без него в группе не происходило, совался, куда не просили. Разговаривают ребята о чем-то серьезном или просто болтают, подойдет, послушает, а потом ехидненько усмехнется, скажет: «Ну, дают!» И всё. Но после его слов всем становилось как-то не по себе, будто что плохое сделали. От самого ничего умного не слыхали. Вот и сейчас он вмешался, привычка у него такая: терпеть не мог, если кто-то обращал на себя внимание. Он победно взглянул на вспыхнувшего от его слов Алешу.

— Подумаешь, он слышал, — снова повторил Вася и нехорошо усмехнулся.

— А ты, ты… ты бы помолчал. Чего суешься?

Ребята никак не отозвались на их перепалку, все подавленно молчали. Это была первая бомба, упавшая на город. Потом бомбежки будут частыми, и, как ни странно, они к ним привыкнут.

Мастер опамятовался первым. Хотя взгляд его как бы проходил сквозь Павлушу, будто он вглядывался во что-то, стоявшее за ним, слова его были обращены к мальчику:

— Переживания твои, Павлуша, очень понятны, странным было бы, останься ты равнодушным… Ждать от войны, кроме зла, нечего. Мы тебя понимаем… Но почему в жилой дом? Может, метил в вокзал и промахнулся?

Павлуша отрицательно помотал головой.

— Я видел. Нацелился прямо в дом.

Ученики смотрели на мастера, встревоженные и притихшие, и он заметил это, спохватился: не годится наставнику вселять уныние в их еще неокрепшие души.

— Гитлеровские вояки безжалостные, вдолбили им, что те, с кем они ведут войну, — низшие существа, нелюди, их надо уничтожать. В город и нагрянул один из таких, матерый фашист, асами их называют, летчиков таких. И бил он по мирным жителям, чтобы посеять ужас у наших людей. Ничего, ребята, наши отомстят за их разбой. Все им зачтется. — Он нахмурился и добавил для Веньки: — Опытный ас был и нахальный. Выше-то летел бы, так его могли нащупать зенитки. Вот он над землей и крался, как Алеша заметил, и бомбу воровски сбросил… Ну а теперь, — уже более мягко продолжал мастер, показывая ребятам на ждущие их верстаки, — давайте за работу. Мины самолетов не сбивают, но на фронте они очень нужны. Работой своей мы будем мстить врагам. И всегда помните, чем вы больше сделаете, тем скорее придет наша победа.

3

Вот что говорил им старый мастер, когда они пришли устраиваться в училище. Чудно!

— Пианино когда-нибудь видели? Как играет музыкант, тоже видели? — спрашивал он с мягкой улыбкой на старом, с глубокими морщинами лице. — Заметили: он не следит за своими руками, пальцы у него без ошибки нажимают нужные клавиши. Удивительно, правда? Но это удивительное достигается упорной работой, навыком называется.

Он стал неторопливо рассказывать, как они будут приобретать навык в обращении с инструментом и металлом. Начнут с простого: с молотка и зубила. Все внимание их сосредоточится на том, как режется металл, а руки сами собой станут точно ударять молотком по зубилу. Дальше научатся по искре определять марки стали: стоит будто прислонить стальной брусок к наждачному кругу — и по искрам, по цвету их, они узнают, какой марки эта сталь: большое содержание углерода — искры светлые, примесь марганца дает темно-красный цвет. Знать это необходимо: для многих инструментов, деталей применяется своя сталь.

Они сидели вокруг него на еще мягкой августовской траве, заглядывали в рот. На их взгляд, он был очень стар: совершенно лысая голова, глаза печальные, даже когда улыбается. Одет он был в синюю рубаху с наглухо застегнутым косым воротом, штаны и ботинки не назовешь новыми.

И еще сказал:

— Вы познакомитесь с закалкой стали: можно закалить ее так, что она станет трудно поддаваться обработке, детали из нее долго не изнашиваются, но она будет хрупкой, от малейшего удара раскрошится. А чтобы сталь стала податливая, это тоже можно сделать, надо только четко разбираться в цветах побежалости. Что это такое — цвета побежалости? Радугу, конечно, видели, и видели, как она переливается разными цветами. Раскаленный металл, остывая, принимает те же цвета, радужные цвета, переливаются они от светлого к темному: светлый — это твердость, чем темнее, тем мягче, каждый оттенок придает стали новое свойство. Вот и нужно при закалке поймать нужный цвет, остановить его. Останавливают цвет резким охлаждением, проще говоря, опускают раскаленную деталь в воду, в масло. В старину будто в туманную погоду на воздухе закаливали боевые мечи: всадник на полном скаку вертел над головой меч — и тот остывал, становился и не хрупким, и твердым. Говорят, так было.

— Есть еще способ укрепить металл, — помедлив, продолжал он. — Называется он цементацией. Это когда сталь не закаливают, а наносят на ее поверхность твердый слой в доли миллиметра.

Мастер порылся в карманах штанов и достал два поблескивающих на солнце стальных угольника.

— Следите за моими руками.

Он протер угольники рукавом рубахи, потом сложил их и передал сидевшему рядом лобастому рыжему мальчишке.

— Попробуй разодрать.

Тот, гордый, что его заметили, раскраснелся, напыжился — попытался оторвать один угольник от другого. Угольники по размеру одинаковые, боковинки у них гладкие, не за что уцепиться, ногтем не подколупнешь. Лобастый недоуменно вертел их в руках, за ним наблюдали. Похоже, какой-то фокус придумал мастер. Угольники стали переходить от одного к другому, так неразодранными и вернулись к мастеру.

— Может, кто догадался, отчего это они не разъединяются?

— Клеем намазаны, — поспешил ответить долговязый парень. С веселой беззаботностью он посмотрел на мастера.

— Вы же видели, я протирал их, — с некоторым раздражением сказал мастер. — Какой еще клей? — Он был умудрен жизнью и не любил скорых на язык. — Хорошо, попробую подсказать.

Из того же кармана он достал небольшую стальную линейку с утолщением вверху, отдал ее и слипшиеся угольники тому же лобастому мальчишке, велел приставить линейку к поверхности угольника и посмотреть, будет ли проникать между ними свет. Лобастый все сделал, как указал мастер: задрав голову, посмотрел на солнце.

— Темно, — заулыбался он во всю ширь своего круглого веснушчатого лица. — Никакого просвету.

Остальным тоже захотелось посмотреть. Мастер терпеливо ждал.

— Вы же учили физику, — с укором сказал он, когда и линейка и угольники возвратились к нему, — и не догадались, почему угольники не разъединяются. А все очень просто.

На глазах изумленных ребят он без усилий сдвинул верхний угольник с нижнего, пояснил:

— Поверхности отшлифованы с такой точностью, что между ними не остается воздуха, потому они и «слипаются». Когда вы научитесь вот с такой точностью обрабатывать детали, тогда я смело смогу сказать: вы кое-чему научились и на любом заводе работать вам будет легко. А зовут меня Максимом Петровичем, кому интересна будущая специальность, зову в свою группу.

Происходило это в теплый солнечный день начала августа. Уже второй месяц на западе страны грохотала жестокая война. Она чувствовалась и в их городе: общим напряжением, тревогой, беспрерывно проходящими воинскими эшелонами, толпами добровольцев, осаждающих военкоматы. Да и эти ребята, что собрались здесь возле двухэтажного кирпичного здания, оставили школы, чтобы через год-два встать к станкам, верстакам, вагранкам на смену ушедшим на войну отцам и братьям. И конечно, они и подумать не могли, что старшим из них еще доведется участвовать в боях в самом логове врага.

Так кого заинтересовал рассказ старого мастера, ветерана-путиловца? Да всех заинтересовал. Вон листья на тополях, что растут возле училища, и то не шелохнутся, будто прислушиваются, не скажет ли еще что старый чудодей. Ребятам после его рассказа и расходиться не хотелось. Алеша Карасев поймал взгляд рыжего лобастого мальчишки: по всему видно, тот не прочь свести знакомство.

— Тебя как зовут? — как и ожидалось, спросил лобастый. — Ты где живешь?

Алеша назвался, сказал, что он с поселка, с фабрики.

— Скажи-ка! — обрадованно удивился лобастый. — Так ведь и я оттуда. Венькой звать, Венька Потапов. Почему тебя не знаю? Я там у себя почти всех знаю.

— Мы здесь с ребятами из двадцать девятой, весь класс. — Алеша поискал глазами своих одноклассников: куда там, разбежались к разным мастерам — кто в токарную группу, кто в литейку. — А никого и нет, — смущенно засмеялся он. — Один я тут.

— Ага! — удовлетворенно кивнул Венька. — А я, понимаешь, из тридцать второй. Там, у стадиона, наша школа. Семь классов кончил, хватит, пора и за дело приниматься.

Сказал так солидно, по-взрослому, что Алеша враз почувствовал себя перед ним малышом-недоростком.

— А я только шесть, — пробормотал он.

— Что! — воскликнул Венька. — Так тебя еще могут и не взять. Четырнадцать-то есть тебе?

— Нет еще. — Теперь Алеше стало казаться, что его нипочем не возьмут в училище, сдаст документы, а ему вернут: подрасти немножко, на будущий год приходи. — Вообще-то мне уже скоро будет четырнадцать, — сказал он без надежды. — Я — листопадник.

— Это еще что такое?

— Ну, в октябре родился, листопадниками таких зовут. У нас в деревне начальная школа, так там так было: один год — первый и третий классы учатся, а в соседней деревне, в Федосине, в этот же год — второй и четвертый. На другой год классы меняются: у нас уже второй и четвертый, а в Федосине — первый и третий. Чья деревня ближе к Федосину — поступают в школу туда, чья ближе к нам — в нашу школу идут. Когда мне подошло учиться, первого класса в нашей школе не было, мамка говорит: пережди до будущего года, все равно тебе еще восьми нету, а я подумал: целый год терять. Пошел в Федосино, где первый класс был, а там тоже сначала не брали — не хватает до восьми, потом уговорил: я и писать и считать умел, так в ту школу и ходил.

— Тогда и не расстраивайся, — стал успокаивать новый знакомый. — Может, и здесь не поглядят, возьмут. Все-таки война сейчас, работать много надо. В случае чего, я за тебя горой встану и других подобью. Пробьем. Давно ты из деревни-то?

— Не так чтобы. Отец у нас умер, решили ехать в город. Сначала жили в «шанхае» у станции. Бывал, наверно?

— Бывать не бывал, а знал этот поселок. Сломали его…

— Сломали. И наш дом сломали. Потом комнату дали.

— Понял. Значит, ты без отца. У меня вот тоже с первого дня войны ушел, ничего не пишет. Мамка извелась, ревет. А я так думаю, не до писем ему сейчас, когда наши отступают. Он у меня совестливый, о чем он писать будет? Вот погонят когда фрицев — напишет… Ты вот что, давай всегда вместе. Согласен?

Венька был не только старше на год, чувствовалась в нем какая-то независимость, голубые глаза за белесыми ресницами пытливо приглядывались ко всему. Ростом он был ничуть не выше Алеши, зато плечи, грудь куда какие — взрослый парень.

— Колдун наш мастер, да? — сказал Венька.

— Интересный! Даже не думал, что так вот… Железное что возьмешь, ну, железка и железка. А он вон сколько всего порассказал. Как пойдем, полем или на трамвае?

— Пошли полем.

4

Кажется, вечность прошла с того дня. Все выходило не так красиво, как рассказывал Максим Петрович. Ох, как они гордились, когда в конце одной смены мастер объявил, что с завтрашнего утра они займутся выполнением военного заказа. Как все взрослые, станут помогать фронту, не будут даром есть хлеб в расчете на будущую специальность. Только тогда они догадались, почему на рабочем столе мастера в последнее время накапливаются какие-то замысловатые приспособления, почему он, улучив свободную минуту, склоняется над своими маленькими тисочками и все что-то вытачивает, примеряет. Шутка ли, они будут делать мины, вернее, детали для них: в других группах отольют оболочки, обточат их, приладят стабилизатор, а на их долю выпадет изготовление деталей взрывного устройства.

Радоваться-то они радовались, но недолго: работа была однообразной, изо дня в день одни и те же операции, до отупения одни и те же движения рук — и ничего для головы. Ребята не то что разочаровались, но попритихли, Максим Петрович видел, что не привыкли они к усидчивости, к сознанию, что в каждой работе, кроме интересного, есть еще и другое — необходимость выполнять, что и не нравится; пересаживал их с места на место, только операции мало отличались одна от другой. И настроение портилось. Алеша Карасев заметил как-то, что Венька еле шевелится, зевает безбожно. «Где работа, там и густо, а в ленивом доме пусто», — пропел ему и получил увесистую затрещину. На улице ко всему слякоть, тоска одна: дождь моросит и моросит который уж день, время тянется долго, особенно когда работаешь во вторую смену. Венька не выдержал, сказал с обидой о мастере:

— Только и научил Старая беда рубить зубилом чугунную чушку. А все эти марки сталей — когда-то до них доберемся.

И хотя ребята понимали, что мастер тут ни при чем, но никто не возразил Веньке. А вот прозвище к мастеру прилипло — стали за глаза называть Максима Петровича Старой бедой.

Мастерская — шагов тридцать в длину, шагов двадцать поперек. Стоят длинные верстаки, сдвинутые по два, меж ними железные сетки, оберегающие от осколков металла, когда те отлетают во время рубки зубилом. Тиски на верстаках привернуты через каждые полтора метра, на отдельных верстаках стоят маленькие сверлильные станки. Пол в мастерской деревянный, замаслился до черноты, а потолок для такого помещения низковат. Это была обычная заводская постройка начала века. Для мастера поставлен отдельный небольшой верстак, рядом тумбочка под инструмент: инструмент выдается и принимается по учету.

Сегодня перед выходным особенно плохо работается. Непросохшая от дождя одежда неприятно зудит тело. Венька Потапов сидит на высокой табуретке у сверлильного станка. На верстаке в ящике гайки с наружной резьбой. Он берет гайку, вставляет в гнездо маленького приспособления. В гайке со сложной конусной расточкой с обеих сторон запрессованы фибровые заглушки, в самом центре фибры надо сверлить отверстие. Оно должно быть тоненьким, тоньше спички, чуть нажал сильнее — и сверло с легким хрустом лопается. Непривычные руки не умеют нажимать на сверло равномерно.

Венька больше всего боится сломать сверло. Но как только подумает об этом, словно кто толкнет под руку. Вот и сейчас…

— Петрович, какая шалость!

Венька рукавом вытирает потный лоб, недоверчиво разглядывает огрызок сверла, застрявший в гайке, думает со злом: «Что тебе, подлое, не стоялось». Вообще последние дни Венька зол и на себя и на всех. Бывает, случается такое настроение.

— Сверло сломалось! — несется крик о помощи на всю мастерскую.

Ребята заоглядывались на Веньку, но не из сочувствия, просто на какое-то время нарушилась монотонность работы. Максим Петрович поднялся от своего стола, идет на крик. Венька знает, что он сейчас станет вздыхать, ворчливо напомнит, какого труда стоило людям сделать такое тонюсенькое сверло, какое варварство ломать инструмент, особенно в такое трудное военное время. После он обязательно кивнет на Сеню Галкина или Алешу Карасева, склонившихся рядом за такими же станками. У них руки нежные, у них сверла не ломаются. Все это Венька предчувствует и заранее ощетинивается, даже коротко остриженные волосы начинают пошевеливаться. Мастер, конечно, добавит, что через руки Галкина и Алешки за смену проходит гораздо больше гаек, а значит, и мин на фронт отсылается больше. Справедливость слов мастера легко понять, но нелегко перенести. Вот если б работа была потяжелей, погрубее, он бы показал себя, никто бы за ним не угнался. От этих постоянных похвал он и к Алешке охладел, не от зависти, боже упаси, просто что-то перевернулось в душе, ну, как-то с другой стороны, что ли, увидел Алешку, внимательней стал присматриваться.

Но уж очень тоненькие эти сверла…

Венька весь подобрался, почувствовав за спиной дыхание мастера.

— Опять пичуг ловишь, бесененок?

Ох ты! Вон оно что! Ну никак не дают покоя Старой беде эти несчастные чечетки. Недели две назад выпал первый снег, выпал и растаял, а на голых от листьев деревьях в Загородном саду появились северные пичужки. Венька сделал удочку с петелькой из конского волоса на конце — доверчивые пичуги сами совали любопытные головы в петлю. Забавно было их ловить. Выпустили тогда птичек в мастерской между оконными рамами, чтоб веселее было работать, а Максим Петрович увидел, заахал: «Кто это вас научил мучить живую тварь?» А кто их мучил-то? Летают себе между зимними и летними рамами, у них там березовые веточки с сережками, крошки хлеба в консервной банке, вода свежая. На воле они такой роскошной жизни и не представляли. А Старая беда при каждом удобном случае корит теперь: «Какой ты, Веня, работник, пичужки у тебя на уме». Ему даже в голову не пришло, что были они в Загородном саду вместе с Алешкой, что Алешка взвизгивал от восторга, когда освобождал захлестнутую птичку и засовывал за рубашку. Конечно, любимец! И еще заметил Венька: мастер его ругает, а Алешка стоит в сторонке молчком, показалось, еще и посмеивается, хорошо или плохо — он всегда скромно молчит.

Мастер что-то замешкался за Венькиной спиной, Венька не оглядывается, косится по сторонам. Сеня Галкин вытянул длинные ноги, расслабился, а руки привычно шарят в ящике с гайками — минуты не посидит без дела. За ним Вася Микерин. Этот со злорадством на лице ждет, чем закончится для Веньки поломка сверла. Алешка опустил долу густые девчоночьи ресницы, тоже ждет, что станет делать мастер, вроде переживает за товарища.

— Вот тебе сверло.

И Максим Петрович протянул Веньке кусочек стальной тонкой проволоки, чуть расплющенной на конце и заточенной под сверло.

— Как же… — У Веньки задрожали губы, даже внятно ничего сказать не может. — Петрович, как же…

— Попробуй, попробуй, — ласково проговорил старый мастер и, уже отходя, мимоходом, погладил Алешу Карасева по голове.

Он мудр, этот старый, много видавший человек, сердце у него надрывается, замечая, как нелегко дается его ученикам работа, как стараются они изо всех сил. В иное время скажи, что такое может быть, ни за что не поверил бы, тут все на глазах. Гонять бы им на пустыре мяч, с удочкой на речку бегать. А все эта проклятая война, всю улаженную жизнь перевернула.

Венька между тем сердито сопел: «Ладно же, Старая беда, сделаю я тебе».

Его било от злости, пока зажимал проволоку в патрон.

Но сверло неожиданно легко врезалось в твердую фибру. Венька пробует нажать сильнее — заедает, проволока чуть выгибается, провертывается в зажимном патроне, но выдерживает, не ломается. Это не совсем понятно, вопреки всем правилам, но, наверно, от непонятности пришло успокоение. Чтобы окончательно удостовериться, Венька берет латунный стерженек с головкой, вставляет в просверленное отверстие, стерженек зашел плотно, не болтается, значит, не согнется, когда его будут расклепывать с другой стороны. «Колдун, что ли, наш мастер», — бормочет Венька, в какой раз удивляясь умению Максима Петровича находить простой выход из, казалось бы, неразрешимого положения.

За широким окном, что напротив Венькиного рабочего места, уже темно. На небе ни просвета, ни звездочки, да и какие там звезды — оконные стекла от дождя заплаканы. Времени около десяти, еще не меньше часа до конца смены. Кучка необработанных гаек в ящике потихоньку убывает. А в мастерской за верстаками все молчаливо и упорно пыхтят, на шутки и смех нет никаких сил. Венька покосился в сторону Алеши Карасева и радостно вздрогнул: вот случай так случай!

Алешу морил сон. Руки у него привычно работают, но голова клонится к верстаку: наклонится — и тут же Алеша почти испуганно вскидывает ее, потом опять. Клюет…

Венька заерзал, сполз с табуретки. Под верстаком лежит удлиненная чугунная болванка. «Поставить стойком, в самый раз», — прикинул Венька.

Когда голова у Алеши вздернулась, Венька услужливо подсунул болванку на верстак; проходит несколько секунд — и Алешка с размаху бухается лбом в металлическую штуковину.

Это просто удивительно, как на бескровном лбу быстро вырастает шишка. Она расползается, багровеет и становится шире пятикопеечной монеты. В глазах у Алеши слезы. Он еще ничего не понимает — как очутилась на верстаке болванка, кто ему «удружил», но слезы, крупные слезы текут по щекам. Кто-то, кто видел, заливается смехом.

Подошел мастер. Венька уже давно на своем табурете, работает.

— Ну, Петрович, вот это сверло! Неужели сам додумался? Ты у нас все умеешь. Тебе дай, так ты и машину любую сделаешь. Ловко! Но все дело в том, что уж больно тоненькие эти сверла.

— Голову тебе оторвать, бесененок, — сердито говорит мастер, он сразу догадался, кто проделал такую злую шутку с Алешей. Он вытаскивает из кармана медяк и накладывает на багровую шишку. От жалости к себе Алеша шумно всхлипывает.

Но вот и смене конец, дождались-таки. Сдают инструмент, протирают ветошью промасленные руки и все выстраиваются по двое, идут за Максимом Петровичем длинным коридором в столовую. Там у каждой группы свои столы, на каждый день назначаются свои дежурные. Сегодня дежурили долговязый Сеня Галкин и спокойный, медлительный Юра Сбитнев. Они и идут к раздатке.

Группа слесарей ужинала по соседству с фрезеровщицами. С запалившимися лицами, донельзя усталые, они с приходом соседей веселеют, начинают перешептываться и невесть над чем хихикать, бросать украдкой лукавые обжигающие взгляды. У «жертв», будь у них хоть самые черствые сердца, невольно появляются глупые ухмылки, суетливость, дурацкое подмигивание друг другу, толчки. «Глянь-ка, вона…» А что глянь-ка? Просто соседки с приходом ребят стали чувствовать себя девушками.

— Алешенька, как оно ничего-то? Ой, Алешенька, стукнулся обо что? Синяк-то какой! Наверно, больно?

Алеша Карасев стыдливо косится на бойкую Таньку Терешкину, не знает, как ответить. Ему еще и в голову не приходит, что он нравится девушкам, что его черные, затененные длинными ресницами глаза, таящие невысказанную грусть, привлекают, что, когда он улыбается, невозможно не ответить тем же.

— Алешенька, забыла тебе сказать, ты мне сегодня приснился.

Венька ехидно слушает, как Танька заливается соловьем: «Алешенька, Алешенька…»

— Лейтенантом он приснился тебе, да? — насмешливо спрашивает он; Венькино презрение неприкрыто — к лейтенанту, конечно. — С которым провожалась у училища? Ничего лейтенант, видный.

Венька смеется: лейтенант, который пришел с Танькой к училищу, был тощее тощего, тонкая шея жалко болталась в вороте гимнастерки, никак уж на командира не похож, наверно, по случаю войны прошел обучение ускоренным курсом.

— Нахал! — беззаботно откликнулась Танька. Ее нисколько не задели Венькины слова, скорее они доставили ей удовольствие: кому не хочется услышать, что у тебя есть ухажер.

В отличие от своих подруг, Танька казалась совсем взрослой. Крепкие красивые ноги, пышные светлые волосы сплошь в колечках — подвивает их нагретыми щипцами, даже подпалины заметны. Когда она вскидывает руки, чтобы поправить волосы, кофточка на груди туго натягивается. Веньку-то, как видно, этим не проймешь, а Алеша краснеет, глаза отводит, не может понять, что с ним делается, становится телок телком.

— Полем, Алешенька, пойдете или на трамвае? — Голос у нее нежный, несколько покровительственный, голубые глаза излучают неподдельную ласку.

— Полем, — находит в себе силы ответить Алеша.

Он сознает, что очень влюбчив и в то же время робок, и ненавидит себя за это. Ко всему еще, Танька Терешкина напоминает ему девочку, в которую он влюбился в третьем классе. Она жила в другой деревне, им было явно не по пути, но он отваживался делать крюк, провожал и встречал ее, и их дразнили: «Жених и невеста месили тесто». Дразнили упорно, и так же упорно он продолжал провожать ее. Дружили до самого отъезда его в город. Глаза у девочки были точно такие же — голубые; точно такие же, как у Таньки, были светлые волосы. Алеше иногда казалось, что Танька Терешкина — та самая деревенская девочка, только выросшая, и у него сладко замирало сердце.

Танька тоже живет в поселке при фабрике, но, когда подходит вторая смена, остается ночевать у тетки, у той квартира неподалеку от училища.

Дежурные приносят ужин: неразрезанные трехсотграммовые пайки хлеба, две ложки жидкой пшенной каши в железных мисках и по кубику акульего мяса, похожего на сало, — недавно привезли в столовую несколько бочек, будто бы из Америки, продовольственная помощь. Все как вчера, и позавчера, и каждый день. И каждый день еда вызывает оживление: другие, кто не в училище, и того не видят. Оживляется и Алеша, забыв на время Таньку Терешкину.

— Семь перемен, — говорит он без какого-либо выражения в голосе, — и все редька: редька-триха, редька-ломтиха, редька с квасом, редька в кусочках, редька в брусочках да редька целиком.

— Шесть, — значительно сообщает Сеня Галкин.

— Что «шесть»?

— Шесть перемен, я по пальцам сосчитал, — улыбается Сеня, показывая растопыренные пальцы, и лицо его становится задорным и несерьезным.

— Извини, ошибся.

Венька Потапов расправился с кашей и теперь подозрительно разглядывает бледный кубик — два на два сантиметра.

— Галкин, — спрашивает он, — сколько та акула людей слопала, которую мы теперь едим?

— Не знаю, — отвечает Сеня, лицо у которого остается задорным и несерьезным. — Меня так она не ела.

— Куда тебя, костьми подавилась бы. Сказал тоже.

— Да и тебя, — заключил Сеня, хотя Венька плотный, кажется упитанным, у него кость такая широкая.

— Верно, — согласился Венька. — А вот Таньку Терешкину враз проглотила бы и плавнички облизала.

— Это почему? — любопытствует Танька, на гладком лбу у нее появляется вопросительная складочка.

— Наодеколоненных она любит. Кстати, Тань, ты не прозевай, накажи своему лейтенанту, чтобы он аттестат на тебя выслал. Приоденешься, да и акулу не придется есть.

— Дурак! — Танька обиделась всерьез. — Алешенька, не дружи ты с этим вахлаком. Что он тебе?

— Алешенька, Алешенька, — передразнил Венька, лицо его зло передернулось: не так-то уж он равнодушен к Таньке Терешкиной, как хочет показать, иначе не заметил бы и «лейтенанта» и «Алешеньку». Что ж, любовь иногда скрывают и за грубостью. Венька повернулся к Алеше и отрезал: — Не копошись, давай живее, а то снова не поспеем. Развесил уши.

Максим Петрович на болтовню ребят не обращал внимания, но последние Венькины слова услышал.

— Что ты его подгоняешь? — оговорил он мальчишку. — Есть надо не спеша…

— Да ты что, Петрович! — не дослушав, возмутился Венька. — Мы же не успеем. Опять в милиции ночевать? Не больно-то там ласкают.

Максим Петрович замер, тщетно пытался понять Веньку: что он такое говорит?

— Ты что мелешь, бесененок?

— Ну, Петрович! — В голосе Веньки теперь слышалось и изумление и жалость к старику. — Ты прямо как с луны свалился. Радио, что ли, не слушаешь? В городе комендантский час. Не успеешь ко времени — сиди до утра в милиции. Мы-то знаем, не впервой.

К осени немцы придвинулись к Москве, до которой не было и трехсот километров, город стал прифронтовым, и потому был объявлен комендантский час. Это Максим Петрович знал, но не думал, что ограничение времени касается его воспитанников.

— Да ты на самом деле? — Еще не веря, Максим Петрович встревоженно вгляделся в Веньку, в Алешу. — Что ты сказал?

— Что слышал, мастер. Вася топ-топ как миленьких зацапает, от него не отвертишься, глазастый.

Глава вторая

1

За плотиной у фабрики ремесленников встречал милиционер, которого за низенький рост и огромные сапоги звали Васей топ-топ.

Когда они ездили через весь город на трамвае, много длинней был путь, да и не всегда попадали на трамвай, — комендантский час их заставал далеко от дома. Другое дело — полем, если хорошей рысью, так и успеть можно.

Но той предвоенной весной прорвало старое русло Которосли, вода пошла мимо плотины. Прорыв забросали камнями, всяческим хламом, сверху выложили дамбу из мешков с глиной. В сырую погоду мешки становились скользкими, с трудом удавалось пройти, теряя много времени, эти тридцать — сорок метров. Так что к началу комендантского часа они только успевали к плотине. И на площади, у магазина-лабаза, их подстерегал милиционер Вася топ-топ. Конечно, Вася топ-топ не нарочно поджидал их, просто у него здесь был пост. Стоять ему долгие часы скучно, томительно, появлению ребят он радовался: пока то да се — время скрадывалось.

До дома оставалось совсем немного, но ничего не помогало: ни ученический билет, ни уговоры — Вася топ-топ четко придерживался инструкции. Он вел их в отделение милиции и сдавал дежурному, а тот запирал мальчишек до утра в большой пустой комнате с нетопленной печью.

Васю топ-топ хорошо знали в поселке. Он от рождения был нездоров. Его сверстники к десяти годам бегали наперегонки, днями пинали мяч, а он издали наблюдал, тоскуя оттого, что не может быть вместе с ними. Мальчишки — народ безжалостный, задирали его, дразнили, и он понемногу злобился. Что он мог поделать, если вся его внутренняя сила была распределена как-то неразумно: он отставал в росте, зато к пятнадцати годам носил ботинки сорок пятого размера. Позднее плоскостопие лишило его призыва в армию. Глупые насмешки сверстников, сознание своей неполноценности накладывали на его характер отпечаток угрюмости, замкнутости. С начала войны его взяли в милицию, поредевшую людьми в связи с отправкой на фронт. И тут Вася почувствовал, что казенная форма возвысила его, отношение стало другим, понял, что может приказывать и его станут почтительно слушать, пусть не всегда соглашаться в душе, а уж слушать будут без возражений. Перемена эта обогрела его бедную душу, сделала бесконечно счастливым.

Раз он заступил на пост возле фабрики. Приближался комендантский час. Стоял он, стоял, маясь от тоски, и вдруг из темноты вынырнули подростки, мальчишки, от которых так много горя и унижений перетерпел он в свои двадцать лет. Вася топ-топ подтянулся, начальственно окликнул их. Как они ни просили, он торжественным шагом повел их в отделение милиции.

В милицейской камере какой сон! Располагались на полу: под головой фуражка, снизу ватная фуфайка — сверху холод; если сверху фуфайка — снизу холод. Потому на работе отчаянно хотелось спать.

— Слушай, Веньк, вот бы на спине крылья — перелетать площадь, — говорил Алеша Карасев. — Чудо!

Алешка — мечтатель, выдумщик, Венька это с первого дня знакомства понял. И всё «бабушка». Как что ни скажет, прибавит: «Бабушка говорила». — «Что у тебя за бабушка такая, — понасмешничал Венька. — Прямо-таки всезнайка». Оказалось, что у Алешки в самом деле была бабушка, которая знала много сказок, но выдумки у него больше от книг, вернее, он и сам путается — что от бабушки, а что от книг, не всегда помнит. В их деревенском просторном доме на светлом и чистом чердаке была куча книг. Отец свалил их, чтобы они не мешались в избе, пока не сделаны полки, да так и не удосужился перенести. По словам Алешки, книг было так много, что о них спотыкались, когда зимой бегали на чердак за рябиной, загодя заготовленной: мороженая рябина вкусная и сладкая, почти без горечи. Из-за этих книг Алешке и попадало. У них в деревне на троицу парни и девушки обряжали березку: увешивали ее разноцветными ленточками, потом хороводы водили вокруг нее. А где ты наберешься ленточек — в деревне каждый клочок ткани в дело шел. А что у Карасевых на чердаке много книг, парни знали. Вот и попросили Алешку: «Сбегай-ка, принеси с чердака книжек. Мы из них ленточек нарежем да раскрасим, красивая березка будет». Тот глупый еще, загордился: поди-ка, взрослые молодцы к соплюну обращаются, — помчался домой за книгами, набрал охапку, принес. Знать, интересные книги попались: у парней глаза горят, листают, шепчутся о чем-то. «Тащи еще, — говорят, — этого мало». А Алешку, видно, домашние из окна заметили, наблюдали, как он тащил книги. Вот спускается он по лесенке с чердака с новой охапкой книг, а навстречу отец, сердитый, смотрит так, что у Алешки душа в пятки ушла. «Катерина, — кричит Алешкиной матери, — подай- ка сюда можжуховый веник». У них за деревней можжухи много росло, веники делали для бани да и для подметания пола. Спустил батя с него штаны, настегал, потом указывает на книги, что у лесенки рассыпались: «Отнеси назад. И за теми, которые отдал, сходи, варвар». Ну, Алешка бежит к парням, ревет, задница настеганная горит, пот всего прошибает — это витамины, которые в можжухе были, действовали. «Отдайте! — кричит. — Батяня ругается». Отдали без слов, сами поняли, что не дело задумали. Все бы и ничего, да два дня не мог сидеть, а спал на брюхе. Вот после этой витаминной порки и появился у него интерес к книгам. Бабушка, будто, буквы показала, слова складывать научила. И читал все подряд: что попадется под руку, то и читает, не понимает, а все равно страницы переворачивает. Знал, говорит, что книги люди пишут, а тут подвернулась книжка — и там, где всегда фамилия стоит того, кто книжку написал, читает: «Сталь», Что такое? Не может железо писать. К одному, другому— объясните! Бабушка объяснила, что на свете не только Коровины, Богатовы да Карасевы, есть и другие фамилии. Сталь — это фамилия, а уж если точнее — Сталиха, потому что женщина, да еще и очень известная революционерка.

Рассказывал он еще Веньке, что в их деревне стоял учительский дом, в нем же и школа; жили в доме две старые учительницы, сестры Марья Ивановна и Анна Ивановна. Приехали еще молоденькими с благородной целью просвещать народ, так и состарились, обжившись на одном месте. По Алешкиным рассказам, у них тоже каких только книг не было. И радио будто впервые у них услышал, через наушники. Сзади учительского дома был сад с кустами смородины. Попросит старшая, Марья Ивановна, набрать корзиночку ягод, а потом дает наушники, сиди и слушай. Там он про «Человека-невидимку» спектакль слушал.

Вот невидимкой перед Васей топ-топ Венька согласился бы стать: подкрался бы сзади, шлепнул слегка по затылку, Вася оборачивается, а Венька хвать его за нос и загробным голосом: «Не смей больше задерживать ремесленников, работают они аж до гула в ушах, фронту помогают. Понимать ты это должен или нет?» Представить только, как залопотал бы Вася: «Что вы, что вы. никогда больше не буду. Недопонимал…»

Венька чертыхнулся про себя: это что же такое выходит, похоже, как и Алешка, выдумывать начал? Нет уж, пусть тот остается, какой есть, его малолеткой выучили читать, а вот как жить в мире, в котором удостоился быть полноправным гражданином, забыли научить, — наверно, учительки сами этого не знали. Ну и пусть живет в сказках, а Венька останется самим собой. Крылья ему, видите ли, на спину…

— Какие там крылья, — усмешливо сказал он. — Недоделанный ты, Алеха. По берегу надо пробираться, вдоль фабричного забора. Вася топ-топ туда не сунется.

Но раздуматься — и это тоже не выход: попадешься на задворках в такое время, как объяснишь, почему здесь шляешься, когда есть прямая дорога? Да и противно ловчить: они же с работы идут, не их вина, что не успевают домой вовремя.

В мастерской Максим Петрович вглядывался в серые лица своих воспитанников, считал: хоть и в столовой питаются, но не ахти какое питание, от недоедания, от изнурительной работы их болезненный вид. И вот когда узнал, что им нередко приходится ночевать в милиции, всполошился.

«Старый дурак, — ругал он себя, — считал, что все знаю о своих „бесенятах“. На вот тебе…»

Сегодня он вызвался идти с ними. Он поставит Васю топ-топ головой на землю, сапогами сорок пятого размера к звездам, — может, поумнеет.

И вот идет.

Но какая ночь, какая ночь! Сыплет водяная пыль, не дождь — пыль. Нет ни огонька — в городе действует затемнение.

Максим Петрович приглядывается к ребятам. Сбоку широко шагает Венька, ноги ставит твердо, размахивает руками и сопит. Маленький, шустрый Алеша чуть впереди, бережно придерживает за пазухой несъеденную горбушку хлеба: у него больная мать и у нее продуктовая карточка последней категории. Просто удивительно, как в такой теми Алеша не сбивается с дороги. Но еще больше удивился бы Максим Петрович, узнай, что с этой осени, начиная с сумерек, Алеша почти ничего не видит: к нему возвратилась «куриная слепота», которая обычно-то мучает его по веснам. Он идет на ощупь, потому что знает на этой дороге каждый бугорок. Что там музыкант, что, играя на пианино, не замечает своих пальцев, — в сплошном тумане, который застилает глаза, перебирать ногами, обходя знакомые ямины, наверно, посложнее.

С ним такая беда первый раз случилась еще в деревне. Весной в водополицу вдруг почувствовал, что ослеп. Было это в сумерки, они со старшим братом Панькой шли с реки. Уцепился за Паньку, изрядно напугав последнего. «Ты что, ты что?» — зачастил тот. «Не вижу, совсем ничего не вижу», — плача, ответил Алеша. «Неужели ничего?» — «Огонек впереди вижу». — «Так это учительковский дом, свет из окна». — «Веди меня прямо туда».

Дома при свете лампы глаза стали видеть так же остро, как и раньше, утром тоже никаких последствий внезапной слепоты, а вечером повторилось, что и накануне. Алеша ничего не сказал родителям, но, еще солнце не скатывалось за лес, забирался в избу. Зато Панька рассказал об этом удивительном происшествии ребятам, и они, проявляя чудеса изобретательности, к вечеру заманивали Алешу подальше от деревни, а потом разбегались. Спасал Алешу все тот же «учительковский» огонек в окне, он брел напрямик к нему, сваливался в ямы, наполненные водой, карабкался на четвереньках по буграм. Приходил домой мокрый, измученный. Потом мать узнала, повезла к врачу. У него оказалась «куриная слепота», что появляется от недостаточно разнообразного питания. В городе весной он не замечал своего недуга — на улицах было много огней. Сейчас изо всех сил старался, чтобы не заметили его слепоты, и это вроде удавалось.

Максим Петрович тяжело дышал; от непривычно грязной дороги, от напряженного ожидания встречи с неумным милиционером он совсем ослаб.

— И чего ты, Петрович, все время ищешь себе дело? — вдруг нарушил молчание Венька. Он шлепал по дороге старыми отцовскими сапогами и недоумевал. — Вот поперся, чудик, с нами. В милиции ему захотелось переночевать.

— Цыц! — сварливо ответил на это Максим Петрович. — Мое дело, куда иду. Ума не накопил, чтобы так разговаривать со мной. — Ботинки у него разъезжаются в грязи, того гляди упадет, но храбрится.

— Я ведь тебя жалею, Петрович. Как же…

— Нашелся, жалельщик. Тебя плохо воспитывали. Ты почему меня все время «тыкаешь»? Что я тебе, ровня?

— Вона-а! — донельзя удивился Венька, и будь это днем, Максим Петрович заметил бы на его лице озорную ухмылку. — Небось сам говорил: «Считайте меня за папку родного». Во, чудик! Что я со своим папкой «выкать» буду? Не городи не дело-то.

— Дряннуха ты, Венька, — потеплевшим голосом сказал Максим Петрович. — Другой бы и любить тебя не стал.

— Ладно, рассопливился. Только меня этим не проймешь. Ты лучше приготовься: счас плотина будет, дамба перед ней. Ты давай в середке, мы по краям, держать нас будешь. И запомни: дернешь меня, я от дороги буду, — в воду свалимся, а глубина тут саженная, мы уже с Лешкой меряли, сваливались; его дернешь — в грязи плавать станем. Вася топ-топ посмотрит на нас, грязных, от хохота упадет, а ему нельзя падать, он на посту.

Где-то впереди них должна быть фабрика. До войны она освещалась снизу доверху, красивой казалась со стороны.

— Я вот все приглядываюсь, — сказал Максим Петрович. — Ты, Веня, похож на Сашку…

— Какого Сашку? — Венька, заинтересованный, приостановился. Максим Петрович тоже был рад передышке: впереди самые трудные метры, надо собраться с силами.

— Брат у меня был. Неугомонный…

— Чем же он таким отличался, неугомонный? Ты ведь, Петрович, ничего нам о себе не рассказываешь. Выходит, у тебя и брат был?

— Братьев нас было четверо, а вот Александр больше всех в памяти остался. Специальность у него была отличная, механиком на волжских пароходах плавал. Потом красногвардейцем захотел стать. И все по неугомонности своей…

— Ну, Петрович, вот это да! Чем же плохо — красногвардеец? — У Веньки даже нотки обиды в голосе проявились. — Он новую власть защищал, наверно. Не дело говоришь ты, я бы гордился.

— Да разве я о том, что он винтовку взял! Вот, как и в тебе, дисциплины в нем не было, вывертыш, одним словом. Его уж из уголовного розыска уволили, там он после работал.

— За что уволили-то?

— Бандитов каких-то ловили, да не так, как надо было. Он заводилой-то оказался, вот его и…

— Бандитов-то поймали?

— Поймали, конечно, как же. Не то совсем плохо было бы.

— Ну, Петрович, самое интересное не можешь рассказать. Как бандитов они ловили?

— Я с ними не был, что ты допытываешь? Сказывали, что нарядились в богатые шубы, шапки, сорили в трактире деньгами. А подозревали, что среди посетителей те бандиты, гнездо у них в том трактире было. При расчете подняли крик: «Я плачу… Нет я!» — показывали набитые бумажники. Потом вышли. Ну, и те за ними, а на улице приказали: «Раздевайтесь, голубчики!» Вот разделись, бумажники бросили им под ноги: «Берите, раз такое дело». Когда те подхватили шубы, стали деньги собирать, грозить да ругаться, а на них уже и дула наставлены. Говорят, опасные были бандиты те, одевались обратно по очереди, потом привели в милицию.

— Так за что же его уволили-то? — не понял Венька. — Здорово ведь все сделали, да, Лешка?

— Еще бы!

— А вот за то, что уж больно опасный путь выбрали при поимке, им советовали как-то по-другому, а Александру показалось — так неинтересно, придумал по-своему. Того не сообразил, что их могли убить, когда из трактира выходили. Опасность он создал для себя и товарищей.

— Они же, бандиты, их за буржуев приняли, чего им рисковать было — людей убивать. Что-то тут не то. И где он сейчас, Александр?

— Всех жизнь разметала…

Максим Петрович сказал так, что было понятно: не хочет он больше об этом говорить. Он взял ребят за руки и осторожно пошел по горбатым скользким мешкам: Венька со стороны разъезженной дороги, Алеша со стороны реки. Мальчишки старались оберегать старика, не делать резких движений. Шаг за шагом благополучно миновали дамбу.

И, конечно, как всегда, на площади их встретил Вася топ-топ.

— Явление сорок первого года! — неловко пошутил он. Вася видел, что с ребятами взрослый человек, и был настроен миролюбиво. — Скорее разбредайтесь, опаздываете.

Максим Петрович остановился, отдышался.

— Так это ты и есть Вася топ-топ? — грозно спросил он без всякого уважения приглядываясь к милиционеру. Хотя глаза его привыкли к темноте, Васино одутловатое лицо казалось ему овсяным блином.

— Что?! — Вася топ-топ задохнулся от возмущения.

— Так это ты ребят хватаешь? — не сбавляя грозного тона, продолжал Максим Петрович. — Ты вредствуешь?

— От, Старая беда, — приглушенно фыркнул Венька. И Алешка, схватившись за живот, давился в смехе.

— Я вас спрашиваю, кто вы такой? — пыжился Вася отступая. — Вы почему так?

— А как? Как еще с тобой? Веди давай туда, где их на ночь запираешь. — Рассерженный Максим Петрович взмахнул рукой в сторону, противоположную милиции.

2

Они идут в отделение милиции. Теперь Вася настроен решительно, за ним власть, за ним его правота. Гулкие сапоги его даже в такую мозглую погоду отдаются в ушах, мешают думать. А старому мастеру хочется думать. Почему люди так злы друг к другу, не бывают снисходительны, более того, готовы уничтожать подобных себе? Максим Петрович не то чтобы много задумывался о жизни, пытался вмешиваться в ход ее, он не борец, он мастеровой, и этим все сказано, но он жил в окружении людей, читал газеты, читал книги, делал выводы. Особенно возмущало: вроде бы рядовой человек, родился от рядовой матери, а в силу каких-то, часто необъяснимых, причин возвысился над остальными — и стало с ним происходить нечто ужасное: он уже стал считать возможным распоряжаться судьбами других, не поднявшихся на его служебный уровень, спокойно казнить инакомыслящих; их беды, переживания — какое ему дело, он тешит себя, глух к другим. И все им, вознесшимся над другими, сходит с рук, хотя их надо вздергивать на первом дереве, по ним плачет петля.

— Шуточки, понимаете ли, — между тем обиженно бормотал Вася топ-топ, замыкая шествие: ребятам не надо было показывать дорогу, знали ее. — Я не посмотрю, что взрослый. Я ведь молчать не стану.

— Веди, веди, не заблудись только, — очнувшись от своих размышлений, подбодрил Максим Петрович. — Должность у тебя скромная, но ничего, получишь другую: ты исполнительный, а исполнительных отмечают.

С таким вот настроением Максим Петрович и дошел до милиции.

Отдел помещался в двухэтажном доме, первый этаж каменный, там помещения для арестованных и дежурная комната; второй, деревянный, обшитый досками, — для следователей и начальника.

За деревянным барьером сидел дежурный, воспаленными глазами смотрел на входивших.

— Ага, — сразу догадался он, цепко глянув на Максима Петровича. — Вы что, лучшего времени не нашли для объяснения?

— Для таких дел годится любое время, — воинственно ответил ему Максим Петрович, расправил плечи, готовый броситься за своих «бесенят» в драку.

Дежурный, привыкший на этом посту к разного рода буянам, ничуть не удивился словам старика, наоборот, скучливо спросил:

— Вы получили наше предписание?

Бедный Максим Петрович, он растерянно воззрился на дежурного, поморгал глазами.

— Я что-то не понимаю, любезный…

— И я не понимаю, — строго отчеканил дежурный, и краска гнева легла на его лицо. — Мальчишки не успевают вовремя домой, вы пальцем не ударили, чтобы что-то сделать. Весь распорядок в городе менять ради них? — Дежурный устало махнул рукой. — Ковырнев, — сказал он Васе топ-топу, — разведи их по домам.

Все происходящее сейчас казалось Максиму Петровичу кошмарным сном. Куда же девать то воинственное настроение, которое он накапливал, направляясь сюда? Какое еще предписание, о котором говорит дежурный милиционер? Ни о каком предписании он не слышал. В конторе училища ничего об этом не знают, иначе предупредили бы. Максим Петрович решил отстаивать истину, не сдаваться.

— Но позвольте! — возвысил он голос, блеклые губы его плотно сжались, какое-то мгновенье он не мог продолжать, перехватило горло. — Позвольте! Все-таки не дело так обращаться с ребятами. Я не могу не говорить об этом. Моя вина — я и отвечу. И нечего ссылаться на военное время. А сейчас отправляйте нас в камеру, куда вы их запираете, сам хочу испытать. Утром будем разбираться.

Максим Петрович шел на самопожертвование.

Венька, который с живым интересом прислушивался к разговору, хлопнул ладошками по бокам, сказал с отчаянием:

— От Старая беда, и все-то он на рожон лезет! Чего споришь? Идем домой.

— Молчи! — одернул его Максим Петрович.

— Уводи их, Ковырнев, веди на улицу, — уныло сказал дежурный. — Старый человек, а… — Он не досказал, порылся у себя за барьером и подал большой драчовый напильник. — Вот возьмите собственность ваших воспитанников В печке нашли после их ночевки. Хороши гаврики. Не иначе как для холодного оружия заготовка.

Отданный напильник совсем доконал старого мастера, на него было жалко смотреть. Да что это такое, что они творят, бесенята? Он так в них верил, вот пришел защищать от несправедливостей — и на тебе! И напильник-то не так уж нов, засаленный, уж брать— так брали бы новый, не стершийся.

— Скажете уж вы — холодное оружие, — вяло возразил он дежурному. — Просто для домашнего обихода, учатся слесарному делу.

— Воруют, значит, берут, что плохо лежит. Ну и порядки у вас.

— Этого еще не хватало! — Максим Петрович старался не глядеть на собеседника. — Старье, негодный, иногда разрешаем домой взять, не на свалку выбрасывать.

— Гм, сомневаюсь. — Дежурный явно не верил старому мастеру.

«Грех-то какой на душу взял, — беззвучно бормотал Максим Петрович, когда шли по улице к Алешкиному дому — от проводника Васи топ-топа Ковырнева отказались, ушел к плотине. — Ввели старика в грех. Ах, беда какая!»

— Ты, Петрович, хуже малого ребенка, — выговаривал Венька; тому что, даже обрадовался такому забавному происшествию: «Опростоволосился Старая беда, с самого начала говорили: незачем знакомиться с милиционером Васей топ-топом». — На работе ты, Петрович, мастер — лучше не сыщешь, — с воодушевлением продолжал он, — а в жизни вон как Алеха. Из-за такого пустяка расстроился! И что мне с вами делать?

— А мне что с вами делать? — вспылил старик. — Подвели своего мастера, честь рабочую опозорили. Этому я вас учу? И как взяли этот напильник, я всегда проверяю, весь инструмент проверяю.

Очень уж он был расстроен их обманом, ребятам даже стало не по себе.

— Не сердись, Петрович, — виновато сказал Венька. — Это я взял напильник, и не у тебя.

Теперь уж не выдержал и Алеша:

— Почему ты? Зачем это? — срывающимся на крик голосом подступился он к Веньке. — Вовсе не ты, я взял. Понадобился для дела. Мы зашли в другую группу, а там все разбросано, — пояснил он мастеру. — Ну, и не утерпел. Очень нужен…

Венька все это выслушал и согласился.

— Ну ты так ты, — миролюбиво сказал он. — Я ведь почему признался: все равно Максим Петрович на меня подумает.

— Еще бы не на тебя! Ты — заводила, каких нет. Завтра же отнесете. Чужая группа у них… Нет чужих! Вы своих товарищей подвели. Объясните хоть, зачем в милиции оставили? Чтобы позору мастеру больше было?

— Видишь, Петрович, боялись, обыскивать будут. Объясняй потом… Сразу, как попали в камеру, в печку сунули, она у них почти никогда не топится. А утром нас разбудили, взять уже не пришлось. А напильник мы отнесем, ты не переживай, не завтра только, завтра воскресенье, в баню пойдем. Давай и ты с нами, белье я тебе соберу, отцовское. И вообще, Петрович, ты считай нас отъявленными озорниками: попадемся на чем — тебе же легче будет, потому что ты от нас ожидал чего-то такого. Верно, Лешка?

— Конечно! — горячо поддержал тот. — Будете думать о нас: плохие, плохие, а мы иногда чего-нибудь хорошее сделаем. Вот нам приятно и станет.

— Ты, Петрович, не смотри, что Лешка такой тихий, — продолжал развивать тему Венька. — Просто он еще не совсем освоился в городе, не осмелел, а внутри у него чертики так и прыгают. Он чуть фашистский самолет не сбил, из рогатки. Это штука! Жаль, не было рогатки. Правда, Лешка?

Алеша не понял, посмеялся над ним Венька или похвалил, но вынужден был подтвердить.

— Конечно!

— Я вот еще что думаю, — говорил Венька, — не тебе о нас — нам о тебе надо заботиться. Тебя, Петрович, каждый может обидеть. Верно, Лешка?

— Я вот вам! — незлобиво замахнулся на него Максим Петрович.

3

Увидев мать Алеши, Максим Петрович удивился: да она еще совсем молодая. Темные волосы, зачесанные назад и заколотые гребенкой, округлое миловидное лидо, хотя и с болезненной бледностью, взгляд чуть печальных внимательных глаз — все в ней располагало, вызывало доверие. Ему понравилось, что приняла его приход в такое неурочное время без замешательства, какое, к примеру, бывает у родителей с внезапным появлением школьного учителя — «Не иначе, натворил мой олух чего-нибудь». Комната в деревянном доме оказалась достаточно просторной, в два окна, прихожая от передней отделялась перегородкой из досок, оклеенной веселенькими обоями, с проемом вместо двери. Стоял старый диван с высокой резной спинкой, на нем сложенная постель, прикрытая байковым одеялом. Максим Петрович знал, что семья незадолго до этого приехала из деревни, диван, видимо, привезен оттуда. «Алешка, знать, тут спит. Не богато, совсем не богатое жилье», — отметил старый мастер. К дивану был придвинут непокрытый стол, потемневший от давности, на нем лоскутки материи и ручная швейная машинка, понятно было, что хозяйка только что шила. Кроме всего, стояли три железные простые кровати, застеленные лоскутными одеялами. Заметив его несколько растерянный, недоумевающий взгляд, Екатерина Васильевна с улыбкой пояснила:

— Да ведь у меня помимо его еще двое, правда, дочь редко появляется с завода, на казарменном положении она. Но бывает. А старший, Павлуша, как и многие, там… Грозился побывать, недалеко он, под Калинином, да, видно, дела у них плохи, не наступают, а отбиваются. Письмо вот прислал, жив, значит…

Максим Петрович сочувственно кивнул: общая беда всех нынче семей — разбросаны по сторонам. Поинтересовался, указав взглядом на швейную машинку:

— Заработок?

— Какой нынче заработок, — смутилась хозяйка. — У кого и было что перешить, все поменяли на продукты, не привыкли еще к карточкам. Так, чтобы не сидеть в безделье, пока его ждешь.

Она кивнула на Алешу, который в прихожей разжигал керосинку, чтобы согреть чаю: на керосинке готовили пищу, она же согревала комнату, дом был с печным отоплением.

Алеша прислушивался к голосу мастера с недовольством: «Дотошно расспрашивает о сестре, о брате, как будто что изменится, если он все будет знать, только мать расстраивает».

Галина, сестра, училась в химико-механическом техникуме, когда началась война. Учащихся отправили рыть оборонительные сооружения — на трудфронт, как эти работы назывались. Теперь она работает на нефтяном заводе неподалеку от города, поэтому домой наведывается от случая к случаю. Она стала удивительно молчалива, слова от нее не добьешься в те короткие часы, когда она оказывается дома. Алеша так и думал, что раз завод, то и работает она в цехе или в лаборатории, где же еще? А однажды услышал, как мать спросила Галину, где они прячутся в бомбежку, и сестра ответила: да там же, неподалеку от макетов, в вырытых в земле щелях; когда бомбы начинают сыпаться, не всегда успеешь добежать до укрытия. Никак не мог понять Алеша, о чем они говорят, после уж только выпытал у матери, что не на заводе сестра работает, не в цехе, — на пустыре, не так далеко от заводских корпусов, из досок и фанеры строят они подобие заводских цехов — макеты, а во время бомбежек еще и подсвечивают их огнями, наводят самолеты на ложную цель. Вот какая у него боевая сестра, не смотри, что пальцем можно перешибить, работает на опасном месте, недаром мать переживает за нее не меньше, чем за Паньку, хотя тот все время в боях и пуля или снаряд не заказаны.

Максим Петрович прошел в прихожую, где Алеша ждал, когда закипит чайник. На узком кухонном столе в тарелке лежала вечерняя Алешина пайка хлеба. Сразу за столом висела ситцевая занавеска, отделявшая угол. Мастер откинул ее и даже вздрогнул от неожиданности: к деревянной стене была прилажена широкая доска, заменявшая верстак, и к ней привинчены слесарные тиски, каких уже давно не выпускали, — не иначе со свалки какого-нибудь заводского двора, — разбросаны были железные обрезки, стопка старых ржавых замков разной величины. Среди обрезков Максим Петрович увидел заготовки тяпок, без которых не обходится любая хозяйка, но больше заинтересовал его топорик для щепания лучины: лезвие прикреплялось к выгнутому из листового железа обуху двумя заклепками. Мастер не сразу сообразил, зачем Алеше потребовались топорик и тяпки, зачем ржавые замки?

— Топорик кто научил делать?

Алеша густо покраснел, никак не ожидал, что мастер заглянет в его угол: снова станет возмущаться, говорить: «Позорите меня».

— Кто делать-то научил, говорю?

Ничего грозного в голосе Максима Петровича не было, Алеша осмелел:

— Никто не учил, — буркнул он, не глядя на мастера. — Для обуха оправка есть, в тисках выгибаю. Железо-то не толстое.

— Продаешь?

— Кто тут купит в городе. С мамкой в деревню ходим, меняем на картошку. Одежку-то всю променяли, да теперь и не берут ее там. Набрались…

— А это берут?

— Это берут. Ключи к замкам делаю, их берут, тяпки берут. Тут килограмма два дадут, там два, так и набираем, чтобы только унести.

Максим Петрович вернулся в переднюю, заметил, что Екатерина Васильевна боязливо отвела глаза, руки ее нервно перебирали лоскутки на столе. «Боится, что буду ругать Алешку, — догадался он. — Только за что его ругать? Войну, которая калечит людей, заставляет пускаться на ухищрения, голод… вот что надо ругать».

— Он у меня тихий, послушный, — вдруг слабо сказала Екатерина Васильевна, и столько было в ее голосе унижающего самое себя, что у старого мастера защемило от жалости сердце. А она, будто умоляя относиться к Алеше без зла, добавила: — Поверьте, никогда слова поперек не скажет.

Максим Петрович знает, что Алеша и тихий и послушный, и отличает его за это, щадит, если тот в чем провинится. Но не слишком ли тихий и безответный?

— Зачем же вы растите его таким — тихим? — Максим Петрович почувствовал внезапное раздражение. — Тихим и беззащитным?

— Как же, — растерянно проговорила Екатерина Васильевна, с испугом взглядывая на него. — Всегда говорю: уважай людей, считай их лучше себя. И тебя ценить станут…

— Уважать людей — почему не уважать, уважать надо. Но и в жизни с разными приходится сталкиваться, и многие окружающие нисколько не лучше его. Другим вон с пеленок вдалбливают обратное: родился ты самым умным и дельным, таким и иди по жизни, расталкивай всех, никому не уступай. Надо ли уважать таких? А как он пойдет по жизни, ваш сын, если не сумеет постоять за себя и других, несправедливо обиженных? Не приведи господь, если столкнется с хамством, с безобразиями. Нет уж, пусть будет готов и к хорошему и к худому, пусть и дерется, коли вынудят. Вот что ему следует втолковывать. Иначе что из него станет? Вон у него дружок Венька, тому палец в рот не клади, откусит. Никому спуску не даст, и ему легче.

— Венька из корпусов, испокон века живут в общей казарме, они там все оторвы.

— И Алешке надо быть чуть оторвой. Не повредит.

— Да ведь на то вы и учителя, — с сомнением высказалась Екатерина Васильевна. — Больше знаете…

«И чего пристает? — возмущался Алеша, до него доносилось каждое слово. — Говорит, будто меня и нет».

Он достал с полки полотняный мешочек с сушеными травами, бросил пригоршню в кипяток. Настоящего чаю у них давно не было. Подождал, пока настоится, потом отнес чайник в переднюю комнату.

Мать уже сняла со стола швейную машинку и достала чашки, которые выставляла только при гостях; когда налила, ароматный настой защекотал в носу.

— Сдается, ни разу такого не пил, — похвалил Максим Петрович. — С мятой. Что за состав, Алеша, научишь?

Тот пожал плечами, сердито подумал: «Наговорил всякого, а теперь подлизывается».

— Конечно, научит, — вмешалась мать, с удивлением и неодобрением посмотрев на насупившегося сына. — Бабушка у него травницей была, каких только трав не знала. От всех болестей. Пойдет, бывало, в лес, в луга, и он всегда при ней.

— Хорошее дело, — улыбаясь, сказал Максим Петрович. — А я вот хоть и в деревне родился, а всю жизнь мотаюсь в городе, сосну от елки еще отличу, а уж о птицах, травах — и не спрашивай. Доброе у тебя знание, Алеша.

— Бабушка и наговоры знала, другой раз шепчет, он за ней повторяет. А еще маленький был, — продолжала Екатерина Васильевна, любуясь сыном.

Они сидели за столом, как в мирное время, только тусклая лампочка под потолком да зашторенные наглухо окна могли напоминать о войне, с ее жестокостями, плачем над короткими сообщениями о гибели близкого, длинными очередями в магазинах.

— Неужто и наговоры! — шутливо удивился мастер. — Ай, ай! Да с тобой опасно, еще порчу какую напустишь.

«Надо бы напустить на тебя порчу за сегодняшнее, разговорился больно, не уймешь, — беззлобно подумал Алеша. — Мать к чему-то обидел: не так воспитываешь сына». Ему было не по себе, он видел, что его мать, которую он любил до самозабвения, без стеснения заискивает перед мастером. Но, если откровенно, в душе-то он млел: поди-ка, чести какой удостоился — весь вечер и все о нем. А Максим-то Петрович! Оказывается, он и шутить умеет. Вот тебе и мастер, совсем с другой стороны открылся.

Алеша не догадывался даже, что одинокий старик, попав в семейное тепло, отогрелся душой, почувствовал себя легко и свободно.

— Порчу как напускать — не знаю, бабушка не учила поскромничал Алеша, хотя в голосе его так и звучали нотки бахвальства. — А вот от всякой нечисти избавить смогу, пара пустяков.

— Ну и как же?

— А встань у чертополоха, сорви шишку и брось через плечо, не оглядывайся только, вся нечисть отстанет.

— Что-то уж очень просто, — усомнился Максим Петрович. — Слова, наверное, какие-нибудь говорят при этом.

— Никаких слов! — вдохновенно заявил Алеша. — Зачем? Слова говорят, если хочешь водяного или лешего увидеть, заставить их на себя работать. Для этого трава есть, трава-покрик называется. Только и найти, и достать ее труднее. Но уж если найдешь, сразу вставай лицом к западу и так, не оборачиваясь, очерти ее ножом или еще чем, а потом привязывай эту траву, метелку ее, к хвосту черной собаки и заставляй собаку выдергивать. Вот тут и надо говорить: «Вылезай, трава, помогай, трава, оседлать лешего. Хочу видеть горы высокие, долы низкие, озера синие, леса темные, хочу умываться медвяной росою, утираться солнцем, опоясываться чистыми звездами». А пока собака будет выдергивать ее, станет трава криком кричать, потому покриком и зовется. А самому без собаки нельзя — погибнешь.

— Пробовал?

— Собаки черной не было, а то попробовал бы, — ответил Алеша и рассмеялся.

— Наговоришь ты на ночь страстей, — мать с нарочитой пугливостью махнула рукой.

— С тобой не соскучишься, — заключил Максим Петрович. И для него Алеша открывался с другой стороны: «Вот тебе и тихоня, бесененок…»

Ночью Алеша долго не мог уснуть, такого с ним никогда не бывало, положит голову на подушку — и уже спит. А нынче не то, все не выходил разговор мастера с матерью о нем. Неужели он такой безответный и забитый? Сам Алеша этого не чувствовал. Вон и Венька сказал: «В душе у Алешки чертики таятся». Что он молчун, не так разговорчив, так это не беда, другой наговорит — шапкой не покроешь, а толку? Да и неразговорчив он бывает только с незнакомыми людьми. И когда надо, он сумеет постоять за себя. Потом сознание его переключилось на мать, такую родную, милую. Он вспомнил свой первый приезд в город. Это было еще задолго до войны. Мать почему-то всегда брала его с собой в свои походы и поездки. Вот она остригла овец, собрала шерсть в узелок, и они идут к каталю, далеко идут, одну деревню проходят, другую, перебираются по шаткому мостику через реку. Мать рассчитывает, что шерсти на валенки хватит всем: и старшему Паньке, и Гале, и ему, Алеше, велики ли ему надо, шестилетнему; может, каталь выкроит из остатков и для нее, но об этом она говорит неуверенно. Отцу не надо, он почти не встает с постели, у него чахотка, весь дом пропах вонючим креозотом, который отец принимает по указанию врача. Перед тем как им уйти, отец позвал слабым голосом: «Лешк, сбегай-ка на двор, посикай за меня». Алеша стрелой в дверь. Вернулся радостный, возбужденный: «Готово!» — «Ну спасибо, сынок, вот и мне полегчало». Алеша хоть и не может понять, почему так, но говорит: «Папка, ты проси чаще. Я завсегда».

В Алешином представлении валенки катают в каком-то глухом, темном месте, а в просторном доме каталя светло, много окон. Сам каталь веселый, с рыжей кудрявой бородой. Посреди избы длинный стол, на котором он раскатывает шерсть. «Что, Катюха, решила детишек обновками побаловать?» — спрашивает он и прикидывает на руке вес узелка с шерстью. Алешу смешит такое обращение к матери: «Катюха!» А каталь видит торчащие из узелка лучинки-мерки, и лицо его становится озабоченным. Мать поспешно выхватывает самую большую лучинку — свой размер, прячет за спину. Оба какое-то время молчат. «Ну что ж, Катюха, попробую, дай-ка мерку-то», — мягко говорит каталь. Мать, красная от стыда, неуверенно отдает ему лучинку. Алеша чувствует, что между взрослыми происходит какой-то внутренний, недоступный ему разговор, что его милая, родимая мать в чем-то виновата и беззащитна, и он уже проникается к веселому каталю злостью. Эта злость возрастает, когда мать, прощаясь, говорит униженно: «Спасибо, Иваныч, бог даст, рассчитаемся». — «Чего там! — отмахивается каталь и щелкает небольно Алеше по носу. — Эк надулся, пузырь. Смотри, какое веселое солнышко на дворе».

Солнышко и впрямь какое-то радостное, а воздух синий-синий…

И вот мать привезла его первый раз в город. До этого они шли на станцию Семибратово двадцать километров, шли с отдыхом, хотя Алеша и не напрашивался на отдых, с матерью он готов идти сколько угодно и куда угодно — подумаешь, ноги гудят и на носу капельки пота: он идет в город, о котором много слышал. Да что там слышал! Можно сказать, соприкасался. Отец, когда еще не болел, привез из города целую корзину красных и мягких плодов. «Помидоры», — пояснил он. До того в деревне ничего о помидорах не знали. Алеша взял самый красивый плод и куснул. Брызнули помимо губ какие-то семечки, а во рту ни сладости, ни радости. Скривился от отвращения и выплюнул: «Не позавидуешь городским, чем кормятся!» А отец захохотал: «Неуж не понравилось?»

«Мам, почему Семибратово?»

«Семь братьев тут жили, разбойные и гулевые».

Разбойные — понятно, когда маленький был, говорили: «Спи, а то разбойники унесут». — «Во сне-то они меня скорей унесут, не увидишь и как», — сердито думал Алеша, но засыпал.

«Мам, почему гулевые?»

Мать ответила не сразу. «Ну это… веселые такие», — попыталась она объяснить.

«Каталь тоже гулевой?»

«Какой каталь?» — удивилась мать.

«Как какой! Летось валенки нам делал. Щелкнул меня еще по носу». — И как это взрослые так быстро все забывают!

«Вон ты о ком, — смущенно усмехнулась мать. — Был и он гулевым… в свое время».

Алеша не очень был доволен ответом, но они уже подошли к станции, деревянному, в один этаж желтому дому, внимание переключилось на другие впечатления.

В поезде он все пытался смотреть в окно, но уже стемнело, и усталость взяла. Уснул. Совсем, кажется, и не спал, а мать уже тормошила: «Вставай, вставай, приехали».

Солнце еще не всходило. Мать, намеревавшаяся остановиться у знакомой, которая летом приезжала в деревню, приходила к ним за молоком и, уезжая, все звала бывать у нее в городе без всякого, — так вот мать постеснялась беспокоить людей в такую рань, решила переждать часок-другой на вокзале.

В большом зале с высокими потолками и каменным плиточным полом они сели на длинную и жесткую лавку. Таких лавок было много, и на них тоже сидели и спали люди. По залу шел милиционер. Он вел парнишку, курносого и грязного. На парнишке был ватный халат, почти до пят, весь будто исклеванный птицами — вата высовывалась отовсюду, живого места не было. Но у парнишки был такой независимый вид, он шел так гордо, так был презрителен его взгляд, что Алеша, зачарованный им, не заметив того сам, поднялся и пошел следом. Милиционер открыл боковую дверь, и оба они скрылись за ней. Не слыша и не видя, что мать кричит и торопится к нему, он приоткрыл дверь и заглянул. В комнате были еще милиционеры, а парнишка стоял у стола и спокойно слушал, что ему говорят. Милиционер покосился на просунувшуюся голову в дверях, вышел из комнаты и строго сказал отпрянувшему Алеше: «А ты что тут? Уматывай!» Подбежавшая мать схватила его за рукав, выговорила с укором: «Алексей, что же это такое?» — «Алексей, — хмыкнул милиционер. — Что, Алексей, таким хочешь быть?» — И кивнул на дверь милицейской комнаты. «Хочу», — сознался Алеша. «Ну и ну!» — покрутил головой милиционер и неодобрительно взглянул на мать. «Простите вы его, по глупости он, — с заискивающей улыбкой сказала она. — Вот я ему!» — И, что никогда не бывало, шлепнула Алешке по заднице, потащила к лавке. «Пусти, я сам!» — рванулся Алеша.

Успокоившись, он спросил:

«Мам, а кто это? Ну тот, в халате?»

«Да, господи, беспризорник, бедолага. Спит где придется, ест что стащит. А ты еще: хочу таким быть. Удивил ты меня, Алексей».

«Хороший он», — упрямо сказал Алеша.

Знакомая по деревне жила в местечке Коровники, недалеко от вокзала. Радости при встрече она не испытала, наоборот, опасливо спросила: «Надолго ли?» И успокоилась, услышав от матери, что, если успеют сделать закупки, сегодня же и уедут. «Знаешь ведь, какой недород был в прошлом годе, — стала рассказывать она хозяйке. — До нового урожая палкой не докинешь, голодно в деревне, а в городе, сказывают, муку продают свободно, вот и хотелось купить, Петра поддержать. Очень плох Петр».

Петр — это отец. В деревне мужики говорят: «Болезнь намертво прикрутила Петра к кровати». Сначала Алеша понял все буквально, долго и подозрительно оглядывал отцовскую кровать. «Лешк, ты чего ищешь?» — спросил отец. «Да вот, сказывают, болезнь тебя к кровати прикрутила, а ни ремней, ни веревок нету». Отец смеялся, пока кашель не перехватил ему горло. «Внутри, внутри она меня скрутила, — отдышавшись, сказал он. — Так хитро скрутила, что простым глазом и не увидишь. Понял?»

«Еще бы», — сказал Алеша, хотя сознавал, что ничего не понял.

Пока мать говорила, а хозяйка разогревала самовар, с улицы вошел мальчишка, поменьше Алеши, пухлогубый и пухлощекий, остановился у порога и затянул:

«Мамка, есть хочу, есть хочу, есть хочу».

«Сейчас, сейчас, подожди еще немножко, — торопливо сказала хозяйка. — Иди пока погуляй с мальчиком. Я крикну. Заговорилась я».

Коровники за городом, на правом берегу Волги, место низкое, сырое, дома сплошь деревянные, если не считать высокую каменную тюрьму на берегу реки и бывшую мельницу, переделанную теперь в жилой корпус, есть еще красивая церковь, а так — скучнее ничего не придумаешь; деревья, которые редко-редко росли у домов, казались грустными, оно и понятно, невесело изо дня в день смотреть на однообразные, унылые крыши домов и грязные, непросыхающие улицы.

Возле дома пухлощекий спросил:

«У тебя что есть?»

Такой вопрос смутил Алешу. Но он вспомнил, что в кармане у него есть катушка из-под ниток, к ней привязана резинка и деревянный стерженек; стоит оттянуть стерженек, насыпать в сердцевину катушки косточек от черемухи или горошину — и из катушки можно стрелять, довольно метко и далеко.

Пухлощекий мальчик увидел игрушку и вцепился Алеше в руку.

«Отдай! Моя! — завопил он. — Давай, чего держишь!»

Ничего еще похожего не происходило с Алешей: у него отнимают вещь, принадлежащую ему, да еще кричат нахально: «Моя!» Он попытался отцепиться от мальчика, а тот вопил: «Чего не даешь! Моя!»

На крик выбежали хозяйка с матерью. Хозяйка и не подумала разобраться в том, что случилось, закричала на Алешу:

«Ты что же это, зимогор, не успел приехать и уж маленьких забижаешь? Ты зачем сюда приехал? А?»

Обидные слезы выступили на Алешиных глазах: никогда еще так несправедливо его не ругали.

«Он у меня катушку отнимает. Мою».

«И отдай, если ребенок просит».

«Отдай, Алексей», — приказала мать.

Горько ему было видеть мать, не умеющую заступиться за сына, все-то всем она уступает.

Но еще более сильный удар пришлось перенести чуть позднее, в магазине. Там продавали муку, стояла очередь, и Алеша с матерью стояли. На человека отвешивали три килограмма. Мать не ожидала, что муку будут продавать с ограничением в весе. У нее были два чисто выстиранных мешка, она попросила продавщицу свешать муку в один мешок — и на себя и на Алешу. Продавщица отказала. Тогда они отошли в сторону, мать ссыпала муку из своего мешка в Алешин и с пустым снова встала в очередь. Когда она подала мучной мешок продавщице, та, позеленев от злости, крикнула: «Сколько же можно!» и швырнула мешок в лицо матери. У Алеши потемнело в глазах, он не помнил, как очутился у прилавка, с ним случилась истерика, он кричал исступленно: «Не трогайте ее! Не трогайте!» Кричал и стучал кулачонками по прилавку. Испуганная мать поспешно потащила его из магазина. Продавщица кричала вслед: «Чистый волчонок! Настоящий зверюга!»

Сейчас, вспоминая один за другим все эти случаи, Алеша ясно осознал, что мать у него забитая, безответная и что воспитывала она его по своему подобию — всем уступать. Прав был Максим Петрович, когда сделал ей выговор.

«Да что это такое! — вдруг одумался он. — Этак и мать научишься ненавидеть. Нет, она у меня просто умная, добрая и уважительная к людям. Не ее беда, что среди хороших встречаются и подлые. Нахрапистым жить, может, и легче, только как быть с собственной совестью?»

Ему стало легче, и с этой мыслью он уснул.

Утром, перед уходом, Максим Петрович снова заглянул в Алешин угол, за занавеску, и около тисков положил отданный ему в милиции злополучный драчовый напильник. «Ужо наберу ему из своих запасов инструменту», — решил он.

Глава третья

1

Баня была старая, с каменными лавками, построенная еще купцом; она состояла из двух смежных отделений, разделявшихся дверью, теперь заколоченной досками крест-накрест. Косясь на эту дверь, Венька Потапов хлопал себя по ляжкам и вопил во всю мочь:

— Петрович! Ой же, Петрович, что это, а? Ты только взгляни! За всю войну такого безобразия не видел. Матушки! Да иди же, Петрович!

И Алеша Карасев, такой худенький, с тонкой шеей, словно пришибленный чем-то, жалко и растерянно топтался рядом с озорным Венькой, вымученно улыбался. Он-то, его растерянность и заставили мастера подойти. Максим Петрович тяжело поднялся с каменной лавки, пошагал по склизкому полу к заколоченной двери, в которой темнело сквозное отверстие чуть больше пятака, кем-то проковырянное.

Ах, Максим Петрович, Максим Петрович! Сколько раз ты поддавался на Венькины розыгрыши, ничему не научился. Нагнулся к отверстию узнать, что так взбудоражило мальчишек… и услышал визгливый хохот.

— Ох, ах! Ну надо же! И он туда — подглядывать. От, Старая беда!

Венька корчился от смеха, мокрые рыжие патлы, спадавшие на лоб, вздрагивали. Максим Петрович потянулся, норовя ухватить озорника за эти патлы, но тот отпрыгнул кошкой.

— Ой, не могу, держите меня!

Теперь в бане хохотали все. Заморенные, голодные, хохотали, будто и не военный год, будто не скорбный. Хохот был азартный, с надрывом. Максим Петрович растерянно и недобро оглядывался, не понимал: что людям так весело?

— От, Старая беда! — не унимался Венька, подхватывая свой таз и настороженно приглядываясь к рассерженному старику. — Лехa! — позвал повелительно. — Пойдем, хватит, а то у меня от мочалки уже кожа сходит. Петрович, мы тебя в раздевалке подождем.

Максиму Петровичу надо бы остановить, сказать: «Куда, бесененок? Только отмокать начал, не кожа у тебя — шарки грязные сходят, — но вместо этого с горечью смотрел на Алешу, который с бессловесной покорностью побрел за Венькой. — Телок, чистый телок, нет у него своей воли». Когда уходил утром, мать Алеши, снабдившая его полотенцем и рубахой, просила: «Вы уж приглядывайте, возраст-то у него еще балованный, он ведь все дни на ваших глазах». Какой уж тут пригляд, заводила Венька кумир у него, за ним тянется.

А Алеша был не в себе. Шагая за Венькой, неуверенно спросил:

— Ты видел?

— Что видел?

— Таньку-то?

— Что?!

— Танька там была…

— Ну, ты даешь! — Венька насмешливо оглядел смутившегося приятеля. — Везде тебе Танька Терешкина мерещится. В самом деле, что ли?

— Ну да.

Венька чесал в мокром затылке, хотел что-то спросить залившегося румянцем Алешу, но только хмыкнул, тряхнул беспутной головой.

— Жалко, — растягивая слова, произнес он. — Жалко. Я бы ей крикнул…

Ребята ушли. Максим Петрович устало опустился на лавку рядом с инвалидом.

— Ловко купили тебя, батя, — сказал ему одноногий инвалид. — Не знал, что там женское отделение?

«Купили!» Бесхитростного в жизни Максима Петровича часто «покупали». И жена, бывало, говорила: «Ребенок малый, доверчив больно, а люди этим пользуются, смеются над тобой». Он отшучивался: «Вот и ладно, что ребенок, недаром детишки так любят со мной возиться, они доверчивых чуют». Она в ответ безнадежно махала рукой: «Хоть век говори об одном и том же, не понимаешь». — «А ты не говори, что в ком заложено, не переделаешь».

Костыль инвалида валялся под лавкой, сам он со странной усмешкой на отечном лице разглаживал культю с надетым на нее резиновым чулком. Максим Петрович, приглядевшись, понял: не усмешка — морщится человек от боли, худо ему.

Оттого что человек этот был страдающим и чем-то близким ему, он проникся к инвалиду доверием.

— Болит?

— Болит, проклятая. Вроде и всего-то, отсекли — и нет ее, а ведь каждый палец чувствую. — Длинной костлявой рукой инвалид судорожно мял резиновый чулок. — Вот нажимаю… большой. Он у меня и раньше болел. Болванкой на заводе зашиб.

— Ты мне, мил человек, вот что скажи, — пригнувшись к нему, стесненно спросил Максим Петрович. — Скажи мне… пятку оторвало у знакомого… Как такое могло случиться?

— Ты всерьез, батя? — инвалид пересилил свою боль и улыбнулся.

— Разве таким шутят? Хочу от сомнения отойти, вот и спрашиваю.

— Ну и ну! — инвалид с любопытством глянул на старика. — То проще простого: разорвалась сбоку мина или снаряд. Осколок не выбирает, куда швырнет.

— Вон что! — с одобрением на это понятное объяснение сказал Максим Петрович. — Я грешным делом подумал…

— Посчитал, что ногу нарочно выставил, чтобы подстрелили, а? Или убегал, так вдогонку? Ты что, сам-то не был в армии? В германскую вроде бы должен по возрасту…

— Два часа я был в армии, мил человек. В германскую войну я на Путиловском находился, в окопы нас не брали. А тут, когда революция стала, двинулись мы со своими пушками на Керенского с генералом Красновым. Тогда, вишь, как получилось: Керенского сбросили, так он к Краснову в войско подался, на Питер пошли. Вот мы со своими пушками им навстречу. Под Гатчину, до фронта, добрались, а тут приказ: всем рабочим вернуться на завод пушки делать, без них, мол, найдется кому из орудий стрелять. Всего два часа я и был на передовой.

— Ну и не жалей, батя. Что у вас там было в те годы, еще понять можно, мы попали в катавасию похуже. Вот вроде и знали, что воевать придется, готовились, а немец все спутал, вон куда залез, под самую Москву аж, откуда только сил набрал. Правда, вся Европа, подмятая им, ему помогает, на него работает. И все же… Твой-то родственник без пятки переживает сильно, так? Ходить не может?

Может, он все может. Он и без пятки хорошо бегает, сразу помрачнев, непонятно ответил Максим Петрович.

Он сходил к крану, налил свежей воды себе и инвалиду. Тот поблагодарил: прыгать на одной ноге по скользкому полу было небезопасно.

— Внуки твои мальчишки-то?

— Внуки? — удивился Максим Петрович: с чего это инвалиду вошло в голову? — Нет, работают у меня. Ученики.

— Ученики, а так неуважительно, — осуждающе сказал инвалид.

— Так ты сам заметил — мальчишки! — встопорщился Максим Петрович. — Что с них взять?

Инвалид с удивлением покосился на него, не зная, как отнестись к его вспышке.

— Ты сперва рассуди, потом осуди, — назидательно добавил Максим Петрович. — Между прочим, эти мальчишки делают не меньше взрослых. Кабы ты видел, как они работают. Загляденье! И не требуют ничего себе. Кабы ты видел, так и не говорил.

— Что ты, батя, я не хотел ни тебя, ни их обидеть, — смущенно сказал инвалид. — Просто увидел — дети…

Но Максим Петрович, взгорячившись, не сразу остывал.

— Дети! — язвительно передразнил он инвалида. — Конечно, дети. А ты сразу как из ружья стрельнул: неуважительно! Хорошо оно у тебя, ружье-то, бьет: с полки упало, семь горшков вдребезги. Я вот думаю, побить наших людей Гитлер вздумал. Куда ему, если у нас такое поколение выросло.

— Это так, — покорно согласился с его словами инвалид и, искоса посмотрев на старика, осторожно спросил: — У тебя что, своих-то нет?

— Своих? — Максим Петрович сразу обмяк, невидящими глазами смотрел на запотевшее окно. — Были свои… Семья у сына осталась за немцами. От самого первого дня ни весточки. Дочь есть, здесь живет. Ну да что дочь…

— Видно, на границе сын был?

— Там, — коротко ответил Максим Петрович. — Командир он.

— Не отчаивайся, батя. Много наших осталось в окружении. Понемногу выходят, в партизанах остаются. Вернется и твой.

Максим Петрович взял тазы. Инвалид положил ему руку на плечо, запрыгал с натугой. Костыли гулко стучали, волочась по каменному полу.

— Раньше по эку пору в буфете пиво было, на подносах горой раки вареные. Не лишней и стопочка являлась, — прерывисто говорил инвалид. — Вот, рассказывают, в Польше. Идет человек из церкви, костел у них называется, завернет в пивную, кафе по-ихнему, возьмет с бережью пятьдесят граммов, тянет глоточками, продлевает удовольствие. Так и мы, только не из церкви — после бани. На Руси так уж всегда было: хоть ты и нищий, а стопку после бани прими. Да…

Занятый своими думами, Максим Петрович не слушал инвалида.

2

— Вот так, — сказал Максим Петрович, усаживаясь на стул, поудобнее придвинул его к столу, огляделся. — Что пятку тебе оторвало, это, значит, могло быть и не когда ты бежал. Узнал я. С хорошим человеком переговорил, ранение твое в пятку естественное. Могло в бою быть… Мина али снаряд не разбирают, куда стукнут.

Тот, к кому он обращался, зять его Григорий, стоял перед зеркалом, прихорашивал смоляной жесткий чуб. От слов тестя рука его застыла у лба, скрипнул протезный ботинок, когда он обернулся.

— Ну, отец, спасибо, огорошил, — сказал он. От изумления он даже не успел рассердиться. — Ты прямо-таки путаешься в словах, в голове у тебя не пойми что, старость радости не приносит, конечно… С чего это ты завел такой разговор?

— Больно скоро ты вернулся, — отчужденно и упрямо сказал Максим Петрович.

— А ты хотел, чтобы я там остался? Убитым? — Он кивнул на жену Зинаиду, которая сидела на краю постели, наблюдала за сборами мужа. — Чтобы ей похоронка прилетела? Этого ты хотел?

— Ты голос-то на меня не подымай, — все тем же упрямым тоном продолжал старик. — Похоронка, убитым… Война, гляжу, не так тебя повернула. Легкость жизни у тебя. Вот в ЖЭК подался.

— Тебя не спросил! — зло ответил Григорий. — Что, в ЖЭКе-то не люди работают? По военному времени так это очень даже ответственная работа: беженцы, бомбежки, переселять надо… — Он запнулся, подыскивая более веский довод, и, не найдя ничего подходящего, досадливо махнул рукой: «Э, убеждать полоумного — только нервы портить. Как что втемяшится — ничем не собьешь».

По лицу Зинаиды видно было, что все, что говорит ее Григорий, было ей понятно и казалось справедливым. Косо глянув на нее, Максим Петрович отметил, что она смотрит на своего мужа глазами кролика. Хоть и говорят: любовь — летучее вещество, да вот что-то долго это вещество не покидает ее. Будто не догадывается, что он обманывает ее на каждом шагу, другие женщины у него на уме. Максим Петрович обвел взглядом комнату: неказистая обстановка и тесновато. И только сейчас вдруг понял, почему Григорий выбрал себе такую работу: «В нынешнее время, когда война все перевернула, люди уезжают, приезжают, жэковские работники — как боги, многое от них зависит, и многие зависят».

— Переселять, выселять, — сказал он зятю. — Это и любая женщина может, у нее еще лучше получится. Они вон, бедняги, вместо мужиков у станков на заводах маются, по двенадцати, без выходных.

Григорий, попрыскав одеколоном лицо, растирал его ладошками, пристально всматривался в зеркало. На слова тестя пробурчал невнятно что-то вроде: кто как хочет, тот так и мается. Потом, поцеловав жену, которая так и потянулась к нему при этом, он ушел.

— Татьянка где? — сердито спросил Максим Петрович.

— Из школы еще не пришла. Шьют они что-то там с учительницей, говорит: «Бойцам на фронт». С такой серьезностью сказала, хоть падай.

— А ты не падай, чистую душу не марай. — Он вытащил из кармана бумажный кулек. — Ha-ко вот ей гостинец. Талон на сахар отоварили, конфет взял.

Зинаида приняла кулек, но сказала:

— Себе бы берег, сам-то, поди, гольем чай пьешь. А ей Гриша другой раз приносит.

— Да, да, — сварливо заметил Максим Петрович. — Приносит… Высыплет тебе в подол, ты, дуреха, и рада, даже не спросишь, где он был, откуда вернулся. Расходилась бы ты с ним, какая уж жизнь, — уже теплее добавил он.

Некрасивое лицо Зинаиды покрылось красными пятнами, глаза ненавистно сверкнули.

— Вона как! — обозленно крикнула она, всплеснула руками, ему даже показалось, что сейчас кинется на него. — Ты насоветуешь!

Зинаида, конечно, догадывалась, куда отлучается муж в нерабочее время; порой, когда приходил за полночь, под хмельком, с трудом подавляла гнев; слыша его пьяный храп, ревела в подушку. Но ведь сейчас у многих женщин и такого-то мужа нету. Все еще не успокоившись, она резко сказала:

— Не встревай в нашу жизнь, не разваливай мне семью. Что ты сегодня ему наговорил? Ужас какой-то! Не смей вмешиваться.

«Она уже развалена, твоя семья», — хотел сказать Максим Петрович, но пощадил дочь, смолчал. Тревожно и тоскливо было у него на душе.

3

Алеша Карасев шел в корпус, к Веньке. Было холодно, дул пронизывающий, с дождем ветер. Дорога уж куда как знакома, а тут разглядывал улицу и будто впервые видел ее. На дома жалко смотреть: когда-то красивые, выкрашенные каждый по-своему, сейчас были вымазаны в грязно-серый маскировочный цвет; бумажные полосы на окнах напоминали о бинтах, с которыми всегда связаны страдание, боль. Говорят, серые дома с самолетов не так заметны, словно летчики бьют только по видимой цели, не сверяясь с точками на карте.

Город стали бомбить все чаще, пока больше пытаются взорвать железнодорожный мост через Волгу; там по обоим берегам полно зениток, во время бомбежек их хлопанье слышно даже в фабричном поселке, небо тогда бывает истыкано белыми барашками взрывов. Все уже знали, что фашист сбросил бомбу в деревянный вокзал станции Некоуз. Вокзал был переполнен беженцами, разметало и само здание, и людей. Знал же летчик, что мирные люди — женщины и дети — никакой угрозы немецкому рейху не представляли, и не дрогнуло сердце.

У гастронома на улице Стачек стояла длиннущая очередь за хлебом, хвост очереди оканчивался у «поповского» дома, что был от магазина метрах в двухстах. Как всегда, у самых дверей была толкучка, размахивали руками, кричали: без очереди старались пройти инвалиды и вместе с ними нахальные.

А все-таки чертовски холодно, даже поднятый воротник шинели не спасает от ветра, видно, наступала настоящая зима. Чтобы хоть немного согреться, до корпусного подъезда Алеша бежал.

В трехэтажном корпусе с длинными от торца до торца коридорами и бесчисленными каморками-комнатками по обе стороны было, кажется, еще холоднее, пахло сыростью. Поднимаясь на этаж, где жил Венька, Алеша столкнулся на лестничной площадке с худеньким, болезненного вида мальчонкой лет шести. Засунув палец в рот, он пресерьезно смотрел, как Алеша подходит к нему, а когда поравнялись, мальчонка вдруг сказал:

— Гадюк…

Алеша опешил: чем он заслужил такое приветствие?

— Гадюк, — снова повторил мальчишка и пошел вниз по лестнице.

Можно было сказать что-нибудь в ответ, можно рассмеяться, но Алеша не сделал ни того, ни другого, он был в явной растерянности.

В каморке Потаповых было как после погрома или когда люди спешат покинуть насиженное гнездо: голые доски кроватей, на полу узлы, обеденный стол задвинут в угол. Мать Веньки, тетя Поля, всегда приветливая, разговорчивая, разбиралась в большом окованном сундуке, на его «здравствуйте» оглянулась, устало откинула волосы со лба, сказала без радости:

— Алеша, ты? Присаживайся. — И опять занялась делом.

Сам Венька безучастно смотрел в окно, из которого видна была фабричная башня с развевающимся флагом и высокая кирпичная труба без привычного на этот раз дыма. В руках Венька держал половую щетку. Он хмуро спросил:

— Чего пришел?

— Ты что, забыл, о чем договаривались? В кино хотели пойти. Военные киносборники показывают.

— Какое там кино! — Венька отшвырнул щетку в угол, указал взглядом на узлы. — Уезжать надо.

Венька потянул Алешу в коридор, там сказал, что фабрика эвакуируется в низовья Волги, его мать уезжает и он едет с нею.

— Как же… с училищем-то как?

— А что училище! — Венька притянул Алешу за обшлаг шинели. — Ну, что училище! Не могу же я позволить ехать ей одной.

— Но почему? — Услышанное было так неожиданно, что Алеша никак не мог подобрать нужных, как ему казалось, убедительных слов. — Но почему же? Не одна она едет — с людьми, с которыми работает, знается?

— Все равно не могу, — вздохнув, сказал Венька, и лицо его стало печальным, какого Алеша еще не видел. — Да и училище, — продолжал Венька. — Чему я здесь научусь? Сверла ломать? А если и научусь чему, то какой толк? Вон продолжают фабрики вывозить подальше от немца, значит, не уверены. И то, на границе с областью дерутся с фашистами. Затем учиться, чтобы на немцев работать?

— Да ты что! — изумился Алеша. — О чем говоришь-то Венька? Да разве не видно… Ходим же мы с гобой через станцию, видим, сколько эшелонов с пушками и танками к Москве идут. Зря, что ли, это?

— Не знаю… Ты посмотрел бы, со всей фабрики вытаскивают машины, околачивают досками. Баржи стоят под погрузку… Да что говорить, я там больше могу делать. Теперь меня и на завод возьмут, настоящее дело доверят.

— Здесь-то ты разве не настоящее дело делал? Сколько грузовиков с минами из училища каждый день уходит. Не сами по себе рождаются эти мины. А эвакуируют машины, так это из-за частых бомбежек, там спокойнее, немцы не налетают. Я так думаю.

— Не могу я мамку одну отправить…

Алеша удрученно молчал. Конечно, прав Венька, нельзя оставлять родного человека, мать, в такое тяжелое время, но жалко без друга оставаться, даже не то — невозможно без Веньки будет.

Я вот что, Венька, хочу сказать, — смущенно начал он, — привык я к тебе…

— Так и я к тебе привык, — улыбнулся Венька, положил руку на Алешино плечо, заглянул в глаза. — Ты погоди, ладно, посмотрю, как мамка на новом месте устроится, пожалуй, вернусь.

— У, это здорово! — повеселел Алеша. — И знаешь, вернешься — сразу к нам жить. Все равно мы с мамкой вдвоем, сестра в казарме при заводе, комната большая. Пойдешь к нам?

— Так в нашей каморке тетушка будет жить, папина сестра, тетя Нюра. Мамка сказала, пусть живет, чтобы не заняли каморку, надеется вернуться. Я приеду…

— Веньк, тут на лестнице мальчонка маленький меня обругал…

— Сказал: гадюк? — сразу догадался Венька.

— Ага! Я даже не знал, что ответить.

— Больной он, несчастненький, не обижайся, — пояснил Венька. — Отец у него забулдыга был, мамку его колотил чем попадя, вот он такой и родился… Отца-то на войну забрали, а мать пропала куда-то, бросила, словом. Так он из каморки в каморку ходит, жалеют его, кормят.

— Я не обиделся…

Со слабой надеждой на возвращение Веньки из эвакуации уходил Алеша из корпуса. Представлял, как сейчас придет домой, встанет в своем уголке у слесарных тисков и совсем успокоится, может, даже помечтает о чем-то хорошем…

Но уж такой сегодня тревожный день выпал: шел он, опустив голову, не смотрел по сторонам, его окликнули:

— Карасев! Алеша! Ты ли?

Алеша поднял глаза. Перед ним стоял их школьный учитель литературы Валентин Петрович. Одет он был странно: длинное черное, довольно потрепанное пальто, кирзовые, побелевшие от времени сапоги; всегда следивший за собой, сейчас он был небрит и, кажется, даже несколько дней не умывался.

— Хорош, коли разглядываешь с удивлением, — с легкой улыбкой сказал учитель. — С работы, браток, иду, с завода. — Крупный нос его морщился, как будто Валентин Петрович собирался чихнуть и заранее ждал этого удовольствия. — Постарел я, видно, изменился, глаза-то у тебя округлились, и рот от изумления баранкой. Что ж, не гребень, дружок, голову чешет, а время. Вот ушел вслед за вами из школы. Пустовато без вас стало, затосковал.

Алеша даже не пытался справиться с волнением, не поверил он и тому, что Валентипу Петровичу «пустовато стало» — не в одном он классе преподавал.

— Зачем ушли-то? — не понимая, спросил он. — Ведь школу-то не закрыли? Нет?

— Ну, Карасев, — засмеялся учитель, — вроде ты бестолковостью не отличался. Говорю же, время такое, потребовало туда, где я нужнее. В армию не берут, на завод — с полной охотой. Все-таки мужская сила.

Все равно у Алеши не укладывалось в голове: как это можно было учителю оставить школу?

— Но как же! Другие ребята остались, хотят учиться, а кто их учить станет? Кому-то надо.

— Ну, кому надо, тот и остался в школе, — легко отозвался Валентин Петрович. — Не одобряешь?

Алеша пожал плечами. Он был далек от того, чтобы осуждать учителя за его поступок, сделанный, конечно, с благородной целью, но нутром чувствовал, что Валентин Петрович поступил как-то не так, почему-то свою учительскую работу считает менее нужной. Война войной, а ребята растут, им учиться надо. Жизнь-то ведь не кончается сегодняшним днем.

— Что о себе не рассказываешь? Дела-то твои как?

— Ничего, — неуверенно ответил Алеша. — В общем, хорошо: учусь, работаю…

— Ну прощай. Не в духе ты будто сегодня.

«Какое там — в духе! Одно за другим нынче валится на голову».

Алеша смотрел ему вслед: в своем полинялом пальто учитель шагал размашисто, уверенно ставил ноги, гулко стучали каблуки по мостовой.

«Поди-ка разберись, что хорошо, что плохо, — сердито подумал Алеша. — Все перевернулось на этом свете».

Глава четвертая

1

Они сидели на верстаках, болтали ногами и разговаривали о мастере не стесняясь, хотя он и был рядом: для того и говорили громко, чтобы он слышал.

— Валенцы-то у него совсем новые, необмятые. И с галошами. Гляньте, как блестят, долго смотреть, так ослепнешь.

— Не пойму только, зачем он эти галоши надел — не грязь. Вон за окном снег сверкает, сугробы целые. По такому снегу заторопится, и потерять может.

Невольно повернули головы к окну, за которым видны были снежные крыши. День стоял солнечный и морозный, звал на улицу.

— Что ты — зачем галоши! Не для улицы он надел, пол-от в мастерской масляный какой, жалко валенцев.

Да, таких валенцев ни у кого в училище нету. Это тебе не бахилы, что у нас на ногах. — Говоривший Алеша Карасев приподнял ноги, обутые в матерчатые на вате сапоги, напоминавшие рукава от зимнего пальто, но с твердой подошвой, — кустарное изделие военного времени.

— Ну, Карась, ляпнул: в училище нету… Ни у кого в городе, вот что я тебе скажу.

— Пиджак-то, братцы, без тряпки отглаживал, прямо утюгом по материалу. Гляди вон, рукава светятся.

— Как догадался, Галкин?

— А у меня тетка портниха. Я раз так же стал отглаживать, по рукам получил.

— Он по рукам не получит, потому что у него никого здесь нету.

— Смеетесь, бесененки? — донесся добродушный голос Максима Петровича от стола, где он прибирал инструмент. Вам бы только поизмываться над стариком.

Его замечание не смутило ребят, наоборот, оживило.

— За вас радуемся, праздничный вы какой-то.

— Радость у меня большая, — согласился Максим Петрович, и мягкая улыбка осветила его старое лицо.

На какое-то мгновенье ребята понимающе примолкли, знали, что на днях мастер получил письмо от сына Егора, первое с начала войны: вгорячах он собрался было ехать к нему, да опомнился: не одна тысяча километров до сибирского города, где находится госпиталь. Сказал только со вздохом: «Видно, тяжело ранен, не известил, когда проезжал… Долго ли мне было до вокзала добежать…»

Ученики томились необычным для них в эту пору бездельем, недоумевали, зачем Максим Петрович прервал работу. Вот уже более полугода являлись они в мастерскую, разбирали инструмент и всю смену выполняли ставшие привычными операции: запрессовывали фибровые заглушки в гайки с наружной резьбой, сверлили эти заглушки, вклепывали латунные стерженьки — за долгий день мурашки в глазах появлялись. А нынче мастер вдруг остановил работу, заставил подмести мастерскую. Столкнувшись с Сеней Галкиным, накричал на него: «Вот он, полюбуйтесь! Лучший ученик! Что ты охламоном выглядишь? — (У Сени на крыльях тонкого носа масляные разводы, взъерошен.) — Приведи себя в порядок». И остальным велел умыться и причесаться. И вот сидят, ждут, а чего ждут — не знают.

Все разъяснилось перед обедом, когда в мастерскую пришел директор училища Пал Нилыч, худой, очень малого роста пожилой человек с воспаленными глазами — то ли от усталости, то ли от какой болезни; он опирался на тяжелую палку, потемневшую от времени, с которой никогда не расставался. Даже мастера, много лет проработавшие в училище, не помнили, когда Пал Нилыч стал директором; менялись названия: сначала ФЗО — школа фабрично-заводского обучения при заводе, потом ФЗУ — фабрично-заводское училище при том же заводе, сейчас РУ — ремесленное училище, относящееся к общегосударственной системе трудовых резервов. Шефом остался тот же завод, но выпускниками он теперь уже не распоряжался, их могут послать на любое предприятие страны. Так вот Пал Нилыч, какие бы названия училищу ни присваивались, всегда оставался директором. И хотя ребятам не приходилось с ним сталкиваться, они все больше с мастерами, но в училище о нем устойчиво говорили: Пал Нилыч — мировой мужик!

С директором вошел коренастый и большеголовый мужчина в сером кителе с накладными карманами, галифе и хромовых сапогах. Он был седоват, коротко острижен, и у него были лохматые и такие длинные брови, что если взять за кончики и потянуть вниз — до рта, чтобы пожевать, может, и не достанут, а уж нос обязательно накроют. В сравнении с Пал Нилычем, маленьким, худеньким, который стоял рядом с красной папкой под мышкой, он просто казался глыбой, даже в мастерской потеснело. Это был военпред Михайлов, он распоряжался, чтобы военная продукция с завода и училища уходила без задержки.

С приходом гостей Максим Петрович выстроил учеников по линейке, от стены до стены, сам встал с правого края, как командир боевой единицы. Выглядел он парадно в своем отутюженном костюме, в новых черных валенках с блестящими галошами, лысая голова порозовела от волнения.

Передать торжественную интонацию и подчеркнутую уважительность в речах выступающих просто невозможно, об этом не напишешь, это надо слышать, и только слышать. По словам военпреда Михайлова, не будь ребят, их самоотверженной работы в то время, когда еще заводы не перестроились на военный лад, так и немцев не разбили бы под Москвой, не отогнали бы на сотни километров. Не избалованные похвалой, в строю ребята переминались с ноги на ногу, не всему верилось, что слышали, но было приятно: кому не нравится, когда о тебе хорошее говорят? И потому, к неудовольствию Максима Петровича, на лицах появились улыбки, расслабленность.

Тут и военпред Михайлов сообразил, что перед ним стоят мальчишки, которые хоть и стараются понять важность происходящего, но внимание их больше обращено на него самого, и даже на его лохматые, удивительные брови, на директора Пал Нилыча и его папку под мышкой, что и говорить-то с этими ребятами следует совсем по-иному. Он как-то по-хорошему посмотрел на учеников и сказал:

— Вы даже не представляете, какие вы славные парни. Мне очень приятно быть здесь у вас. Мы обязательно передадим нашим воинам, чьими руками здесь делалось оружие, ваше оружие. Спасибо, ребята!

Директор Пал Нилыч тоже горячо поблагодарил учеников за отличную работу. Потом он раскрыл папку и торжественно произнес:

— Награждается Почетной грамотой за вклад в общее дело разгрома врага Семен Николаевич Галкин!

Батюшки! Даже не все сразу поняли, что «Семен Николаевич» — их Сеня Галкин!

Сеня Галкин выступил из строя и встал перед директором со вскинутой головой, широко улыбался, и лицо у него было задорное и несерьезное.

— Получите, товарищ Галкин. — И Пал Нилыч, отдавая грамоту, крепко тряхнул Сенину руку.

Но это еще было не все…

— Награждается грамотой Алексей Петрович Карасев…

Пожалуй, это Максим Петрович заранее сказал директору, что Сеня и Алеша оказались умелее всех и больше всех сделали деталей для мин. В грамоте говорилось, что она выдана за успешное выполнение военного заказа. А сверху в углу красными буквами был напечатан известный по плакатам и газетным страницам лозунг: «Смерть фашистам!»

Такую грамоту Алеша Карасев и не мечтал держать в руках. В школе, правда, получал похвальные листы, когда оканчивал класс на пятерки и четверки, но в школе кому такие листы не давали, а здесь только Сене и ему. Покраснев от удовольствия, он взял грамоту и, направляясь на свое место, встретился взглядом с Павлушей Барашковым — выражение Павлушиного лица было обиженным, а из левого глаза скатывалась на щеку слезинка, правое глазное яблоко почему-то было сухим, это Алеша отметил как-то неосознанно. Он глянул на стоявшего рядом с Павлушей Васю Микерина — у того на губах блуждала ехидненькая улыбка. Добро бы Вася Микерин, который не умеет радоваться чужому успеху, — остальные ребята выглядели какими-то неестественными, напряженными. «Завидуют, что ли? — подивился Алеша. — Вот чудики, есть из-за чего». Но приподнятое настроение сразу упало. «А я радовался бы, если бы дали кому-то другому, не мне?» — спросил он себя, и ему пришлось признать, что восторга бы не испытывал: все же старались, не отлынивали от работы. Максим Петрович и директор хотели, конечно, добра: отметили лучших в назидание другим, а вон как получилось. Уж лучше бы на всю группу дали одну грамоту…

А взрослые еще говорили что-то о том, что сознательный труд — главное в жизни, люди, мол, приходят и уходят, а сделанное ими остается, вот и училище желает видеть их сознательными рабочими.

— Еще раз спасибо, вы очень хорошо помогли общему делу, — сказал перед уходом военпред Михайлов.

— А разве мы не будем выполнять военный заказ, это уже все?

Павлуша Барашков сказал это почти испуганно, лицо его с зарумянившимися щеками все еще было обиженное. Все поняли, что ему тоже хотелось получить Почетную грамоту.

— Не совсем так, — мягко сказал военпред Михайлов. — Но, что вы будете делать, вам объяснит мастер.

Максим Петрович уже открыл было рот, но его опередил директор Пал Нилыч.

— На заводах, куда вы придете, не посмотрят на вашу молодость, — строго сказал он. — Спрашивать будут сполна. О чем это говорит? Да вот о том, что вы должны успеть здесь овладеть мастерством. Не можем же мы выпускать из училища недоучек!

«Мировой мужик» Пал Нилыч так это жестко выговорил, получилось, будто ребята сами в чем-то виноваты…

В столовой к Алеше Карасеву подошла Танька Терешкина, все такая же тщательно завитая, но озабоченная.

— Алешенька, грамоту получил? — спросила, усаживаясь напротив на свободную табуретку. — Покажи.

Посмотрела мельком и вернула со вздохом:

— Красивая. — Потом вгляделась в Алешино лицо, будто хотела увидеть для себя что-то новое.

— Ты чего это? — насупившись, спросил Алеша. — Утром виделись. «Привет!» — кричала.

— Ну да, конечно, — без всякого выражения подтвердила Танька. — Вчера узнала, Маклаиха с эвакуации вернулась. Говорит, не одна, многие… О Веньке не слышно?

— Каждый день жду. А ты что, соскучилась?

— Вот еще! — Танька гордо вскинула завитую голову. — Нужно мне скучать еще об этом рыжем. Просто так спросила.

— Говори! — усмехнулся Алеша. — Про какую-то Маклаиху разговор завела…

— Дурак ты, Алешка! — рассердилась Танька и поспешно поднялась.

2

Алеша Карасев шел домой. За пазуху, где обычно у него лежала горбушка хлеба, он сунул и грамоту. Шел один и был этим доволен, хотелось побыть одному. Оказывается, все эти месяцы не ахти уж каким делом они занимались, сил затрачивали много, а вырабатывали мало, курам на смех, одним словом — подлинная кустарщина. Это им сказал Максим Петрович. Надо же, Старая беда, а раньше молчал, даже нет, по-другому пел: «Вам поручено важное дело». Хотя все было просто: иного выхода не было, пока экономика еще не перестроилась на военные рельсы, все, кто мог, помогали делать оружие. Теперь такая необходимость отпала, ребята станут наверстывать в учении, будут изготавливать измерительные скобы для внутреннего и наружного замера деталей, сделать скобу — значит пройти все стадии обработки металла: от грубого резания до закалки и шлифовки с микронной точностью. Вот только почему мастер не был откровенен с самого начала? Боялся расхолодить, отбить интерес к работе? Цыплячьи, дескать, ваши усилия, да все в общую копилку… Нет, как там другие — неизвестно, но Алеша чувствовал себя в чем-то обманутым.

Он не торопился домой, сегодня мастер отпустил их раньше. Зима заметно повернула на весну, деревья еще стояли в пушистом инее, а с южной стороны у кромки крыш снег подтаивал, свешивались робкие сосульки. Солнце, окруженное туманной дымкой, неспешно опускалось за железнодорожной станцией, рядом с которой Алеше предстояло пересечь многочисленные стальные пути, забитые вагонами. Первое время он побаивался нырять под вагонами, пока не освоил Венькину подсказку: почти под каждым вагоном протянута цепочка из загнутых проволок, потянешь ее и, если зашипит пар, — паровоз прицеплен, в любую секунду состав может тронуться, будь осторожен, а лучше перелезь по ступенькам через тамбур; не шипит пар — ныряй смело, паровоза нету.

Ах, Венька, Венька, как тебя не хватает. Танька Терешкина правильно завела разговор о знакомой ей Маклаихе. На фабрику постепенно возвращаются эвакуированные, из тех, кто отправился баржой по Волге, — баржа не дошла до места, где-то под Саратовом вмерзла в лед. Оборудование пришлось сгружать на берег, перевозить на тракторных санях и автомобилях до железной дороги, и снова ехать. Пока перевезли и установили на место, времени прошло немало. А там стало известно, что немца погнали, их фабрика с оставшимся оборудованием работает по-прежнему. Вот и потянулись назад.

Алеша ждал Веньку каждый день, не хотелось думать, что с ним случилось что-то плохое. Не такой он человек, чтобы сгинуть безвестно.

Почему-то показалось, что именно сегодня он увидит Веньку, придет домой, а мать скажет: «Дружок твой эвакуированный прибегал, спрашивал…»

Алеша невольно прибавил шагу. Он уже подходил к железнодорожной станции, когда навстречу, на дорогу, вывернула крупная лошадь, запряженная в сани. Сбоку саней, держа в руках вожжи, шагал угрюмый мужик в лохматой шапке. Алеша сошел на обочину в снег, чтобы пропустить подводу. Под краем коробившегося на холоде брезента, которым были накрыты сани, виднелось что-то неживое, белое. В это время солнце высветило брезент, и Алешу пронзила дрожь: из-под брезента торчала детская нога. Он догадался, что в санях лежат трупы.

Можно было уж и привыкнуть, сколько их из госпиталей, размещенных в больницах и школах, везут и везут, земля холмом должна бы подняться над телами, но тут в санях были трупы детей, и это было особенно ужасно. Потрясенный Алеша рванулся с обочины, ничего не видя перед собой. Глубокий снег набивался в голенища ватных бахил, он не замечал, не догадывался выбраться на дорогу.

Он добежал до стальных путей и резко остановился. На втором пути стоял эшелон из теплушек, возле него было много людей, они суетились, пробегали санитары с носилками. Из открытых дверей теплушек выносили совсем слабых ребятишек, некоторые выбирались сами. Они стояли на грязном снегу, придерживались исхудалыми руками за стенки вагонов, наверно, от усталости им хотелось сесть, но холодный снег пугал их. Все это было так противоестественно, не укладывалось в голове, что Алеша тупо глядел на происходящее, не в силах сдвинуться с места. В это время какая-то женщина бросилась к нему, пальто ее было распахнуто, головной платок сполз на плечи; нечесаные, бесцветные волосы, казавшиеся безумными глаза — все это было страшно. Алеша отпрянул. Женщина и не заметила его смятения, наступая, совала ему какой-то сверток — что-то вязанное из шерсти, не сводила безумного взгляда с его оттопырившейся на груди фуфайки.

— Миленький, вот возьми, пожалуйста, — горячечно говорила она. — Пожалуйста!.. — И все пыталась всунуть ему в руки сверток.

Алеша не мог выдержать ее умоляющего взгляда, ее слез, он уже сообразил, что каким-то чутьем она догадалась о лежавшем за пазухой хлебе, что ей необходим этот хлеб и, видимо, не ей самой, взамен она предлагает взять принадлежащую ей вещь. Он вспыхнул от стыда, оттолкнул ее руку с шерстяным свертком, запутался с пуговицей на фуфайке, не хотевшей отстегнуться, наконец вытащил горбушку, отдал ей. Женщина прижала к груди хлеб и словно онемела, еще не верила своему счастью. Потом Алеша увидел, как она судорожно запахнула пальто, спрятав горбушку, и, проваливаясь в разжиженном снегу резиновыми ботами, быстро пошла вдоль вагонов.

Алеша вздрогнул от голоса за спиной:

— Ну не растяпа ли. — Мужик в ватнике, валенках, проходивший мимо, сказал это без досады и без злости, скорее с удивлением.

— Что тут происходит? Кто они? — торопливо спросил Алеша. — Что тут?

— Что, что? Вакуированные прибыли с Ленинграда, из блокады вырвались… Говорю: за просто так отдал хлебушек, от свитерка отказался. Все равно пропадет свитерок… Мало их выживет…

Только сейчас Алеша заметил, что среди суетившихся людей у вагонов снуют подозрительные типы, с вороватыми оглядками, с сумками в руках. Он внимательней присмотрелся к мужику, который разговаривал с ним. Как это он раньше не сообразил? Да это же базарный барыга, спекулянт! На Сенном рынке теперь шагу нельзя ступить, чтобы не натолкнуться на такого, что-то ухватывают, перепродают, наживаются на чужой беде. А ведь женщина тоже приняла его за барыгу, подумала, что он принес горбушку хлеба для обмена… Алеша растерянно оглядывался. Барыги воровато озираются, трусят, но творят свое черное дело, обирают изголодавшихся людей. Они и передвигаются как-то по-своему, короткими прыжками, по-заячьи. О таких бабушка сказала бы: из плута скроен, мошенником подбит… Нет, не то… Раньше на пожарах таких типов, мародеров, бросали в огонь.

Алеша увидел быстро идущих от станции милиционеров. Ему вдруг показалось, что низенький и плотный, торопливо догоняющий своих товарищей, его старый знакомый постовой с фабричной площади Вася тот-топ Ковырнев. Барыги, учуяв опасность, стали разбегаться, видимо, не раз им приходилось так делать.

Удивляться, почему здесь оказался Вася топ-топ, было некогда, Алеша тоже нырнул под вагон: попробуй докажи, что ты тут случайный человек.

3

Когда он разделся, почувствовал в комнате холод и пронизывающую сырость. Мать, по обыкновению встречавшая его, сейчас не поднялась с дивана, только спросила:

— Пришел? — Голос у нее был глухой, тусклый.

Алеша забеспокоился:

— Ты что, мам, заболела? — Он подошел к ней, встревоженно всмотрелся в ее осунувшееся лицо. Она улыбнулась, но улыбка вышла какая-то вымученная, непохожая.

— Да нет, здорова, так что-то, приустала. Только что с улицы, подзазябла немножко.

— Озябла, а сидишь, чаю не согреешь. Мучение с тобой…

Он отправился за перегородку, чтобы поставить чай, и уже вслед услышал:

— А она не горит, да и боюсь я этой плитки, еще взорвется, пожару наделаешь.

Так и есть. Алеша раздобыл электрическую плитку, не коптит, как керосинка, тем более с керосином стали перебои, вот плохо только — не найти настоящей спирали; мягкой проволоки он нашел, на толстом гвозде накрутил спираль, а, видно, сталь не та, перегорает быстро. Мать боится подходить к плитке, боится, что взорвется.

Спираль перегорела в двух местах, наверно, мать не заметила, что проволока вышла из пазов, поставила чайник, и произошло замыкание. Еще хорошо, что пробки не полетели, а то бы скандал с соседями.

— Знаешь, мам, сейчас шел мимо станции, эшелон стоял… — занимаясь починкой плитки, стал рассказывать он. — Из Ленинграда ребятишек привезли… Ох, и изголодались они… сами ходить не могут. Их сначала по Ладоге вывозили, по ледовой дороге, а уж потом в поезд…

— Когда только проклятущая кончится, — вздохнула мать. — Столько горя людям принесла, не помышляли даже, что так будет…

— Да… — После всего увиденного на станции Алеша чувствовал, что что-то в нем переменилось, словно повзрослел, лет прибавилось. — Там и взрослые в поезде были, с ребятами… И барыги базарные… Взрослые тоже голодные, кожа да кости, ни кровинки в лице. Мечутся, суют барыгам что у них есть, а те им хлеб, вареную картошку. Жуть что было… Я горбушку свою отдал женщине. Совала мне что-то шерстяное… Шерстяной свитер, мужик сказал…

— И как же?

Алеша услышал в материнском голосе настороженность.

— Как? Конечно, не взял. Не вампир какой-нибудь… Да, мама, посмотри-ка, что мне в училище дали.

Он принес ей грамоту. Мать внимательно рассмотрела, прочитала, лицо ее просветлело.

— Молодец ты у меня. — Она притянула его к себе, но Алеша вывернулся.

— Молодец-то молодец, только бы совсем ее не давали, — нахмурившись, сказал он.

— Да почему же? — Мать смеялась: внезапная перемена в нем развеселила ее. — Не сам же ты выпросил грамоту. Вручили — значит, за дело.

Алеша рассказал, какой неприятный осадок остался у других ребят, а ведь они тоже старались, от работы не бегали. Мать согласилась с ним.

— Ты верно почувствовал, — сказала она с одобрением, — нельзя было кого-то выделять. Вы еще дети, души чистые, чего уж вас со взрослыми-то смешивать. Ошиблись воспитатели, надо было им сказать.

— Да ты что, мама! — изумился Алеша. — Поди скажи Пал Нилычу или Старой беде, скажут: вам не угодишь, все не так, да еще накричат.

— Это кто же такие?

— Ну, директор наш и мастер, Максим Петрович.

— Что же вы своего мастера так… Нехорошо это. Человек он уважаемый, добрый.

— А его Венька так прозвал, вот и повелось. — Алеша вдруг пытливо заглянул ей в глаза. — Не заходил? Венька?

— Да как же он зайдет, когда его и в городе-то нет? Или вернулся?

— Должен бы, многие уже приехали.

— Значит, что-то задержало…

Когда пили чай, мать сказала:

— Завтра в деревню собираюсь. Нынче на Сенную не ходила, на Широкой простояла весь день, и все зря. Деревенских никого не было, снежно, не едут… А барыги, как ты их называешь, — что они за мои вещички дадут? Поднимусь пораньше да подальше уйду, может, и с ночлегом. Там, подальше-то, в глуши, глядишь, и на старушку какую набреду, которой шитье мое по душе придется. Старушки-то по базарам не очень разгуливают, особенно из дальних деревень. Завтра один побудешь, а на выходной Галинку, наверно, отпустят, подъедет…

— Так я тебя и отпущу, — грубовато сказал Алеша. — Лучше не выдумывай. Вместе пойдем.

— А училище как же?

— Ничего не случится, если и не появлюсь денек.

Наверно, мать опешила от услышанного: недоуменно и растерянно смотрела на него.

— Что случилось, Алексей? Ты же всегда так рвался?..

— Успокойся, мама, ничего не случилось. Мы теперь другую работу будем делать, учиться будем чему-то новому. Мастер мне слова не скажет, если не появлюсь. Вот увидишь…

Мать угадала: впервые Алешу не тянуло в училище.

Глава пятая

1

Им предстояло пройти немалый путь, и потому еще с вечера мать просушила обувку, приготовила Алеше шарф, чтобы он замотал шею под узким воротником ватной фуфайки. Ее плюшевая, когда-то модная жакетка была слишком легкой для зимы, но она надеялась, что теплый шерстяной платок, концами которого можно перекрестить грудь, согреет, не даст озябнуть.

Вышли затемно. У обоих за плечами мешки на лямках: материн — округлый, мягкий, Алешин — неровный, при резком шаге позвякивал железками. С утра мороз щипал щеки. Снег под ногами не хрустел: ночная сухая пороша смягчила дорогу.

В километре от последних домов начинался сосняк, вытянувшийся вдоль железной дороги. Сосняк был любимым местом отдыха горожан. Когда-то, до войны, по давней-давней привычке, на выходной приходили сюда семьями, несли с собой одеяла, корзины с посудой и снедью, самовары. Располагались на ночлег на заранее облюбованных местах. Сосновый бор был богат земляникой, брусникой, грибами.

В самые первые дни войны, еще не привыкшие к ночным бомбежкам, жители тоже устремлялись сюда — воздушные тревоги чаще объявлялись ночью, а в темноте взрывы бомб казались страшнее. И тоже шли с одеялами, с едой. Тянулись мимо Алешиного дома. По утрам он видел, как они возвращаются назад, спешат на работу. Так было до осени, потом даже самые слабонервные привыкли к воздушным налетам, да и ночи стали холодными, — шествие прекратилось.

Жить бы и жить могучему сосняку, но он примыкал к железной дороге. С утерей Донбасса паровозы с угля перешли на деревянные плахи. Как раз перед последним броском к Москве эшелоны останавливались здесь, пополняли запас дров. Сосновый бор стали рубить.

Алеша не был в сосняке с лета, с тех пор, как пошел в ремесленное училище, и сейчас не узнавал его: на месте вековых золотистых сосен тянулись длинные и широкие вырубки. Одни пни были занесены снегом, другие еще смолисто желтели, и снег вокруг них был измят, покрыт переломанными сучьями.

Сосновый бор было жалко, но он пропадал не зря — вливал жизненную силу уставшим воинским эшелонам, которые направлялись к фронту.

Железнодорожное полотно они пересекли на маленьком переезде. Тут тоже был лес, но уже смешанный, с березами, осинами, ольховником. Навстречу по дороге стали попадаться подводы, не одиночками — шли обозы: колхозники везли сдавать в город зерно, картофель. На нагруженных и обвязанных веревками санях сидели в полушубках, в тулупах, в мохнатых шапках возницы — старики, но больше подростки. Возчики без любопытства провожали взглядом отступивших в снег путников. Вид груженых возов радовал Алешу прежде всего тем, что в деревнях, видно, не совсем уж голодно и они идут не зря.

Проходили деревни, но мать не останавливалась, ей хотелось попасть в деревню, отстоящую от большой дороги, а здесь и без них побывали многие.

В пустынном белом поле их нагнала лошадь. На этот раз сани оказались без груза. Возница, он сидел спиной к лошади, и сначала Алеша принял его за подростка из-за малого роста и узкой спины, когда обогнал их, вдруг превратился в пожилого мужика с черным цыганским лицом. И борода его, и высокий воротник тулупа были в инее. Алеша надеялся, что мужик остановит лошадь и предложит подвезти, но тот только внимательно и колюче оглядел их.

— Вакуированные нешто?

Спросил без интереса, пожалуй, чтобы только что-то сказать.

— Нет. Из города, — коротко ответила мать.

— Я думал, вакуированные, — поскучнев, сказал возница. — У нас их много, шагу негде ступить. Но и то смотрю, те все в прошлом годе прибывали, с-под Смоленска особо. И сейчас еще приходят, конечно… Куда путь держите?

— Куда поглуше, — неохотно ответила мать. Она тоже надеялась, что мужик подсадит их, но тот и не думал делать этого.

— Поглуше! — передразнил он и хмыкнул. — Нет уж глуше. Ваши городские побирухи все деревни истоптали.

Вглядываясь в колючие, неприятные глаза мужика, Алеша поражался, до чего же он злющий, недобрый: «Находятся же такие ненавистники! Будто мы за его куском хлеба идем».

— Что на мену-то у вас? — спросил возница.

— Для вас не подойдет, — холодно ответила мать. — Езжайте своей дорогой.

— Почему это — не подойдет? Ежели хорошее полотно, мех какой или кружева на окна — в самый раз подойдет.

— Ладно тебе смеяться-то, — все еще сдерживаясь, сказала ему мать. — Езжай, говорю.

Но мужик не торопил лошадь. Когда же они хотели его обогнать, он тряхнул вожжи, и лошадь пошла быстрее. Мать остановилась, и он придержал лошадь. Мужик явно издевался. Алеша задохнулся от возмущения: «Вот подлец!»

— Ты… ты, кривоповязанный, гони давай! — выкрикнул он. — Не то смотри…

Что «смотри», он не договорил, но готов был броситься на обидчика. Он был так щупл, этот злодей, что Алеша мог бы легко намять ему бока.

— Ты кому! — истошно завопил возница. — Вон они как, городские-то! Небось живо приберем, найдем управу!

А Алеша уже сбрасывал мешок, он не на шутку разозлился. Держа мешок на вытянутой руке, он побежал к саням.

— Алексей, остановись! — предостерегающе крикнула мать.

Алеша опомнился, повернулся к ней, мешок с железками все еще раскачивался в его руке.

— Успокойся, сынок, не обращай внимания, — ласково сказала мать.

— А чего он? Что мы, хуже его? Издевается, скотина!

— Алексей, что я слышу? — Мать покачала головой: грубость сына поразила ее. — Нельзя так распускаться. А потом ты не дома, — мягко добавила она. — Сдерживайся.

Мужик, приготовившийся уже нахлестывать лошадь, сам испуганный, проговорил:

— Ишь, какой ершистый… Разобиделся… Не на городских улицах, нечего на людей бросаться…

— Уезжай, мил человек, — все так же сдержанно сказала мать. — Нашел себе забаву,

— Да я ведь что, — осклабился мужик. — Пошутить хотел, а он… Видишь деревню? — Он указал налево, где виднелись белые от инея березы и такие же белые крыши домов. — Скоро сверток будет, по нему и идите. Богато живут, справно. Спросишь Фаину Савельеву. Как войдете, второй ее дом будет. Дома у нее зажиточно, найдет и вам что-нито.

Мужик уехал, а они пошли дальше. И верно, вскоре увидели тропу, которая вела в деревню. Может, в деревню где-то в другом месте была пробита дорога, а тропка — чтобы сократить путь от большака, но все равно мать обрадовалась, повеселела: тропа вселяла надежду, что «городские побирухи», к каким была причислена мужиком и она сама, еще не добирались сюда, не надоели.

Вся деревня не больше десяти домов. Печной дым поднимался столбиками из труб, и эти столбики говорили о тепле, об уюте.

— Поди, этот, — в раздумье остановилась мать у дома недавней постройки. По лицу три окна в ледяных узорах, богатые резьбой наличники, сбоку тоже окно и высокое крыльцо. Зная, что крыльцом в зимнее время редко пользуются, мать уверенно прошла к двери рядом с двором.

Вошли без стука и в растерянности застыли у порога. В избе было тепло, даже парно. Посередине большая выбеленная печь, двустворчатая дверь вела в переднюю, а к боковой стене с окном и широкой лавкой был придвинут обеденный стол. Этот стол и обескуражил их. Трое детишек — девочка и два мальчика — сидели у окна на лавке, с другой стороны стола на скамейке еще двое мальчишек, старшему из всей команды было не больше десяти лет. На столе стояло большое блюдо, и ребята дружно черпали из него щи деревянными ложками, даже появление незнакомых людей не остановило их.

— Кого это бог принес?

Из кухни вышла крепкая, костистая женщина в засаленном фартуке поверх серого платья и валеных опорках на ногах, оглядела вошедших.

— Послали нас… — смущенно пояснила мать.

— Кто же это послал-то? — недоверчиво спросила женщина. — Кому я понадобилась?

— Да, конечно… Вижу, ошиблись. — Мать уже сообразила, что тот подлый мужик и тут посмеялся над ней: ну что можно выменять в доме, где куча ребятишек! — По дороге на лошади нагнал нас, чернявый такой, посоветовал… справный дом… — бормотала она, сгорая от стыда. — Вы ведь Савельева? Фаина?

— Ну, Савельева. — Хозяйка поджала губы, помедлила, что-то вспоминая. Затем требовательно и резко спросила: — Еще что говорил? Болтал-то что?

— Вы извините, — заторопилась мать. — Вижу, не к вам надо было.

— Постой, — грубовато остановила хозяйка. — Раздевайся, уж коль пришла. Чернявый, говоришь? Он, сморчок, он, страхолюд. Ну, дождется у меня… Проходи, грейся, печка теплая. Издалека ли?

— Из города мы.

— Твой? — Она только сейчас взглянула на застывшего у порога Алешу. — Да вижу, что твой. Далеко зашли — из города…

— Нынешняя нужда куда не загонит. — Мать все еще не могла побороть смущения, ребята за столом беспокоили ее. Если бы хозяйка прогнала ее, она бы, кажется, почувствовала облегчение.

— Да уж, нынче ты от горя, а оно за тобой, — согласно отозвалась хозяйка.

Ребята опорожнили блюдо, степенно положили ложки и теперь с откровенным любопытством смотрели на вошедших незнакомых людей, больше занимал их Алеша. Все они были белобрысые, круглолицые. Алеша даже подумал: в порядке ли у него одежка, быстренько оглядел себя. «Пялятся, как в зверинце». Старший, видимо, почувствовал его настроение, покраснел, а потом вышел из-за стола.

— Бабаня, я к Саньке схожу.

— Иди, иди, — откликнулась хозяйка. — А вы на печку, не крутитесь под ногами.

Младшие молчаливо полезли на печь, девочка лет семи осталась убирать со стола.

Хозяйка принесла из кухни чугунок и две тарелки, налила по края дымящихся щей, щедро нарезала хлеба.

«Как городским, тарелки», — подумал Алеша и украдкой взглянул на мать. А она, смешавшись, смотрела на хозяйку, но отказываться не стала — предложено было от сердца.

— Спасибо, Фаина… Отчество-то ваше как, скажите?

— Ешь, ешь. Вон как заморила парня. Васильевной меня величают. Отец Василий, и муж Василием был…

— И я Васильевна. Катерина. Муж-то не на фронте ли?.. — спросила мать, услышав «был».

— Нет, еще до войны похоронила. Дом-от поставил, а пожить в нем не пришлось. Жалела его, еще чего годков-то! Болел… Да что говорить, теперь вот сын воюет. А зять… Ой, молчи, молодка, осиротила ребят война. И что этого Гитлера никто не пристукнет? В гробу ему покоя не будет, что ведь наделал… Дочкины это все. — Она кивнула на печь, откуда из-за занавески выглядывали ребячьи лица. — Сама-то она на лесозаготовках. Бабье ли дело? Старший, Колька, в школу бегает, а Соня помощницей у меня. — Она погладила по волосам девочку, жавшуюся к ней.

Мать опустила голову, задумалась, видимо, все еще пыталась понять, почему мужик направил их к Фаине Савельевой? Ладно, ненавидит городских по какой-то причине, чем же эта добрая и не совсем счастливая семья ему помешала? И хозяйка, когда услышала о нем, отозвалась плохо. Сама из деревни, мать знала, что между соседними домами годами бывает вражда, уж и не помнят, с чего началось, а продолжают на каждом шагу вредить друг другу. Что-то, наверное, похожее и тут. Но спросить она не решалась.

— Утром много подвод встречали с мукой, картофелем, и все в город. Будто не ко времени поставки, — поинтересовалась она.

— Не ко времени, — подтвердила Фаина Васильевна. — С государством с осени рассчитались, а это голодающим. Секретарь приезжал из района, так говорил, много по Дороге жизни голодающих ленинградцев везут, по ледяной дороге… А что за дорога такая — толком не поняла. Намученные, исхудалые, страсть, говорят, смотреть…

— Я видел, — решился встрять в разговор Алеша.

— Где же это ты видел? — недоверчиво спросила хозяйка.

Алеша хотел обидеться: привыкла дома к малышне и его таким же недоростком посчитала. Мать, однако, опередила его:

— В ремесленном училище он, ходить приходится далеко, через железную дорогу. А их на станции Всполье ссаживают, по больницам развозят…

— Чему же вас там учат, маленьких таких? — спросила Фаина Васильевна, и Алеша понял, что материно объяснение нисколько не прибавило уважения к его личности. — Кем будешь-то, родимый мой?

— Слесарем, — буркнул он.

— Это что-то вроде нашего деревенского кузнеца?

— Что-то вроде, — безнадежно подтвердил Алеша. «Рассказать бы тебе, что мы фронтовой заказ выполняли, по-другому заговорила бы. Жалко, что тайна, которую нельзя разглашать».

— Поди, ножи-то точить научился? — подозрительно спросила хозяйка.

— Почему же! — хмыкнул Алеша. — И ножи, и ножницы, топор могу поправить. Инструмент с собой. Надо, что ли?

— Как не надо! В доме мужиков нет. С Кольки какой спрос. Вон Соня тебе даст, поточи.

Алеша встал, церемонно поклонился.

— Спасибо за еду, тетя Фая.

— На здоровье. Сейчас самовар согрею, чай будем пить.

Алеша взял свой мешок и пошел за девочкой на кухню. Он слышал, как мать в разговоре спросила об эвакуированных, обосновавшихся в деревне.

— Да много, много их у нас, — отвечала хозяйка. — Ох, молодка, только на них и держимся. Работящие! Без них, так и колхоза бы не было. Для таких, как Илюха, они нож острый, глаза колет их отношение к делу. Хороших мужиков забрали, остались бабы да старики, да еще как Илюха, все шаляй-валяй: проглотить-то хочется, да жевать лень. Беда…

— А этот Илюха? Люди везли продукты в город… — Мать все пыталась выяснить, почему этот чернявый Илюха так ненавистнически относится к Савельевым.

— Он к ферме прикреплен, солому с полей возит, — пояснила хозяйка. — Нынче оплошали с сеном. В самый-то сенокос мужиков позабирали, бабы еще не отревелись… Какой уж сенокос!

— «Не отревелись». Будто сейчас отревелись, — вздохнула мать.

— Ревут, как же! Почтальона и ждут и бояться стали. А иные уж и закаменели.

Девочка выложила на лавку ножи. Все они были с деревянными ручками, из хорошей стали. Алеша потрогал пальцем лезвия, посмотрел на свет острие, нет ли блеска — не такие уж и затупленные, видимо, хозяйка сама неплохо справлялась с заточкой. Самолюбие его было задето: «Зачем это она? Проверить, умеет ли он хоть что-нибудь делать? Пусть, раз так». Он поправил ножи на бруске. Вот ножницы оказались претупые, из черного металла, не менее века им, как только ими стригли. Крепление ослабло, винт уже был кем-то давно расклепан. Алеша принялся за дело. Соня стояла поодаль и очень серьезно наблюдала за ним. Впрочем, она не забывала бросать любопытные взгляды и на мешок, чем-то он притягивал ее. Алеша улыбнулся ей, поманил пальцем.

— Бабушка лучину ножом щепает?

Девочка кивнула.

Конечно, он уже обследовал кухню, косаря нигде не было.

— Посмотри-ка. — Он раскрыл мешок, показал Соне все свое богатство. Выбрал топорик с насаженной ручкой, подал. — Отдай бабушке… если понравится.

Бабушке понравился топорик.

— Гляди-ко! — услышал он голос хозяйки. Сказано было с преувеличенным изумлением, но, в общем, по-доброму. «Кажись, угодил», — с удовлетворением подумал Алеша: очень хотелось хоть чем-то отблагодарить хозяйку за гостеприимство.

— Самовар-то загреть сумеете? — спросила Фаина Васильевна.

— Приходилось, — солидно ответил Алеша.

— Прости меня, Фаина Васильевна, из головы не выходит, — опять заговорила мать. — Вот этот Илюха, что он к тебе имеет?

— Да и ничего! Такой уж он мотало-ботало, несуразный… Еще когда в молодцах ходил, мотался из деревни в город — почти-то все у нас раньше на заработки в город шли. Ну вот, он ни там не прибился и от крестьянства отбился, ни то ни се вышло из него. Всю-то жизнь… Смеялись на него: чудил и все невпопад, и только. А как не смеяться? Была привычка, увидит у кого что-нибудь, что ему понравится, и скажет: хорошая у тебя эта вещь. И не раз скажет, и не два, а человек не поймет, к чему это он. Раз мой-то Василий, — престольный у нас был, ильин день, — вышел на улицу в сапогах с блестящими калошами, модно тогда было в праздники в таких калошах. Илюха ему и толкует: «Хорошие у тебя калоши». А мой ему: «Да ничего, справные». Василью-то как-то даже приятно стало: заметили. Илюха снова: «Хорошие у тебя калоши». Так-то раза три. Мой Василий взбеленился: «Да что ты все об одном? Слышал же я». — «Слышал, а в понятье не вошел. — Это ему Илюха-то. — Вот у горцев есть такое правило: понравится ему вещь и похвалит он — хозяин обязан подарить ее похвалившему человеку». — «Во-на-а! — подивился Василий. — Выходит, я должен подарить тебе свои калоши, раз ты их хвалишь?» — «Только так, — Илюха ему сказывает. — И после этого становятся они дружками». — «Ну, прежде, ты не горец, — ответил Василий, разумом он не обижен был. — Не горец ты, а таких дружков в семи верстах я видел…»

Деревенская жизнь бедна на события, каждый случай, вызвавший пересуды, порой не забывается годами. Ну а Фаина Васильевна наскучалась по свежему человеку, не могла не выговориться. Мать хорошо понимала ее и слушала со вниманием.

— Будто бы и все, посмеялись люди, когда узнали, что меж ими произошло, — неторопливо продолжала хозяйка. — Оно и так: дураков не сеют, они сами родятся. Но нет, молодка, все не выходят из Илюхиной головы эти блестящие калоши. Дело-то шло к колхозам, о раскулачивании стали поговаривать, то в одной деревне слышим, то в другой — кого-то раскулачили. И появляется Илюха опять перед Васильем: «Все, достукался, чертов кулак, завтра к тебе придут. То-то ты в другую деревню укрыться хотел, да сообщил я куда надо. Не пофорсишь больше в блестящих калошах». Василий поначалу поверил: Илюха в сельсовете вроде посыльного был, с чего бы ему выдумывать? А с другой стороны, что у нас? Лошадь с жеребенком, корова, ну, овцы еще — как у многих, кто работал, не ленился. С голоду не пухли. А про другую деревню упомянул, то правда: еще когда строиться хотели, Василий выбрал вот эту деревню, Шаброво, больно она на веселом месте стоит: река под боком, заливные луга. Красиво тут… А вышло — сбрехнул Илюха, как тать злой. Не совсем, конечно, бумагу он на нас писал в район, сельсовет запрашивали оттуда: проверьте, мол, надо, так действуйте. Сельсоветские мужики ответили: не надо, сроду не был Василий Савельев кулаком…

Алеша принес из кухни вскипевший самовар, вопросительно посмотрел на хозяйку.

— Куда ставить?

— Аль не из деревни; не знаешь, куда ставят?

— Я не говорил, что из деревни, — сказал он.

Когда он обходил скамейку, чтобы поставить самовар на дальний край стола, Фаина Васильевна коснулась его головы корявыми от работы пальцами, потрепала волосы.

— Чего мне говорить, в городе, поди-ко, из чайников пьют, а тебе самовар не в новинку.

— Незадолго до войны перебрались, — пояснила мать.

— И не толкуй. Сказала когда — госпоставки не ко времени, — поняла. Откуда городской знать об этом?

Хозяйка поднялась, прошла в переднюю. Слышно было, как хлопнули створки комода. Принесла она жестяную коробочку с чаем, видимо с бережно хранимым для особых случаев. Мать с каким-то мучительным смущением быстро взглянула на нее, но опять промолчала.

— Удивляешься, топленого молока не ставлю? Как же, в деревне — и чай без молока? Забрали у меня корову… Ну, не совсем, отдадут.

— Как же это вышло? — Мать невольно посмотрела на печку, откуда свешивались ребячьи головы.

— Этим хватает, соседи приносят, — успокоила ее Фаина Васильевна. — А вышло по-глупому, сама виновата, знай языку время и место. Он ведь, язык-то, и поит, и кормит, и по миру водит. — Фаина Васильевна повернулась к девочке, которая стояла, прижавшись к теплой печке, сказала ей: — Ты уж, Сонюшка, почайпьешь с ребятами, не то взревут: Соньку посадила, а нас… — Девочка молчаливо кивнула, и она продолжала: — Нынче время-то какое! Налетел тут полномочный, закрутил, как вихрь… Обстановка требует, не чувствуете этой обстановки, молока мало сдаете… И пошел, и пошел. Какое молоко, отелы только начинаются! А потом ребятишки в каждом дому. Будь тут мужики, рассудительно объяснили бы ему— нагоним, мол, по весне и лету, выполним норму, с лихвой даже, а мы, бабы, галдим, ничего понять невозможно. Видим, злим его, и больше ничего от нас нету…

Хозяйка вдруг смешно заохала, всплеснула руками и побежала на кухню. Принесла она оттуда глиняную плошку, доверху насыпанную кусочками вяленой свеклы.

— Пил ли чай-то с такими гостинцами? — весело обратилась она к Алеше.

— С цикорием пил. Его в горшке напарят, потом сушат. Сладкий!

— Цикорий у нас не растет, нету. И сахару нету. Пей со свеклой. Так вот, — обратилась опять к матери. — Встряла я, говорю полномочному: «Что, гражданин хороший, видно, после войны конец света наступит. Кто работать-то потом станет? Им, нынешним ребятишкам, расти надо, их тоже кормить надо». Вот тут и пошло, и пошло. Фамилия? Фамилия в деревне известная. Достает он тогда бумажку, посмотрел в нее, почмокал губами. «Ага, — говорит, — тут ты на заметке…» А я все на него смотрю, и удивление меня берет: «Без малого год война идет, а он с лица нисколько не спал, румяный такой, тугощекий». Он мне что-то такое говорит, а я все об одном: «Кого эта проклятущая война как вальком прокатывает, ты-то как ухитрился от этого валька уползти?» И ничего больше в голову нейдет. Когда чуть поопомнилась, стала соображать, что он меня в чем-то нешуточном обвиняет. «Вражеские слова! — кричит. — Саботаж!.. Вот, — говорит и трясет бумажкой, — посмотрите, у нее даже минимум трудодней еле-еле выполнен, когда другие отдают все силы, понимают обстановку…» Тут уж я опять не вытерпела: «Позволь, — говорю, — товарищ дорогой, взгляни- ка, сколько моя дочь выработала». — «Дочь, — отвечает, — это иное дело, каждый должен свой вклад вносить». Чувствую, не понимаем друг друга: дочка-то чуть свет — на работе, а мне ребят еще надо обиходить. И молоко-то он мне приплел, что лишку не сдала. «А корова, — говорит, — у нее удойная…»

Фаина Васильевна глянула на притомившегося Алешу, посоветовала:

— Лез бы ты на печку к ребятам, пока мы тут с твоей матерью все дела обделаем. Дорогу тебе еще обратную идти. Подреми…

Алеша улыбнулся краешком губ. На теплую печку он был бы не против, а пожелание «подреми» смешило: ребята, притихшие с приходом чужих людей, освоились и сейчас устроили шумную возню. Улыбка не прошла незамеченной.

— Чего ухмыляешься? — спросила Фаина Васильевна. — Печка у нас большая, и на тебя хватит.

— Что же дальше-то? — спросила мать. Чутье подсказывало ей, прерывать рассказ хозяйки — значит обидеть ее, а ей хотелось посоветоваться с Фаиной Васильевной, в какие дома можно зайти для обмена.

— Не надоела, так слушай…

— Ну почему — надоела? Дело житейское, понятное мне.

— А вот что дальше… Как упомянул, что корова у меня удойная, тут я совсем хорошо соображать стала: и бумажка про меня, и корова удойная. Глянула я на Илюху, он рядом с полномочным стоял. «Ах ты, — думаю, — ботало-мотало, и тут ты нас, Савельевых, вниманием не оставил. Я, когда тебе светлые калоши отдала, думала, отвалишься от нас, как сытая пиявка, а ты вон что!» А калоши, как похоронила Василия, отдала, много ли он носил, даже подкладка красная не запачкалась.

Полномочный придумал мне наказание — отобрать корову в общественное стадо, все, мол, молоко до капельки теперь пойдет государству. Председательша наша Маруся Савельева возмутилась, говорит ему: «Это уж вы слишком, товарищ полномочный, нельзя этого делать». Так он и на нее накинулся: «Вы, — говорит, — родственные интересы соблюдаете, вы покрываете саботажников, знаете, чем это пахнет? — И объявляет: — Свести корову с ее двора и отправить в район». Так бы, наверно, и сделал, но уж тут все бабы за меня горой. Кричат: «Не позволим, не имеете права! Обжаловать будем, а пока пусть ее Майка на нашей ферме стоит, приглядим за ней сами, вы там ее испортите. И председателя нашего не трожь, что с того, что она Савельева, у нас полдеревни Савельевых, и никакая ей Фаина не родственница». В сельсовете Сашенька работает, умненькая девочка, помогла мне обжалование написать, посоветовала и Ване в армию черкнуть, пусть, мол, там командование отпишет кому надо. А вчера вот секретарь приезжал, мы ему все и выложили. Он лицом даже потемнел, когда услышал, что тут полномочный творил. Сказал, что несправедливость будет исправлена, сейчас, мол, он не может приказать отвести корову домой, верней, не хочет: полномочный взял, пусть полномочный сам с извинением и вернет. А он распорядится. Так что я теперь уж не боюсь, вернут мне Майку. Вот Ванечкино ответное письмо никак не разумею, пишет: не зачеркивай строчек…

— Так вы что, все ему так и описали? — с любопытством спросил Алеша. Он был наслышан, что не все с фронта можно писать, так же, наверно, и на фронт. А она такое письмо!

— Что ты глазами-то заблестел? Что я, своему сыну не все должна писать? — сердито спросила Фаина Васильевна. — Сонюшка, достань-ка письмо.

Девочка принесла из передней солдатский треугольник. Хозяйка бережно развернула и передала Алеше.

Сын сообщал, что он жив, здоров, все у него хорошо, а письмо из дому пришло с замазанными строчками…

— Это я-то замазываю! — возмущенно сказала Фаина Васильевна. — Да я не одно письмо ему написала, хоть и два класса, да ведь грамотная.

Теперь Алеша был твердо уверен, что, прежде чем попало солдату письмо, оно просматривалось: зачем расстраивать солдата еще семейными неурядицами — какой из него будет воин? И еще никак не выходил из головы чернявый мужик Илюха, вот вредюга-то! Зря мать остановила, не дала его огреть тяжелым мешком. Об этом же самом, видимо, думала и мать, потому что, когда поднялись из-за стола, поклонилась Фаине Васильевне и сказала:

— Не по-доброму попали мы к вам, уж извините, надо же было встретить на дороге этого… не знаю, как и назвать его… А вы очень хороший человек, Фаина Васильевна. Может, судьба и сведет нас, я вам на всякий случай адрес оставлю.

— А чего ты засобиралась? Что хоть у вас на мен-от есть?

— Да так, — смутилась мать. — Не стоит говорить.

— Вот тебе и раз, зачем-то ведь ты ноги ломала, на что-то надеялась. Показывай. И ты тоже, — приказала Алеше, — развязывай свой мешок.

— Ну вот, что-то и для нас подойдет, — сказала она, перебирая материнское шитье. — Рубашки, так очень к делу, я их беру. Ты подожди-ка, я сейчас.

Фаина Васильевна накинула на голову платок, надела ватник, сунула ноги в валенки и быстро вышла.

Алеша попросил у девочки листок бумаги, чтобы записать их городской адрес. И когда написал, в глаза бросился солдатский треугольник, оставленный на столе. Он оторвал от листа чистую половинку, аккуратно переписал номер воинской полевой почты Ивана Савельева. Он обязательно пошлет солдату хорошее письмо, расскажет, какая у него чудесная и справедливая мать, что в споре с уполномоченным она хоть и погорячилась, но была совершенно права. Пусть солдат порадуется хорошему письму.

В избу стали входить женщины, степенно здоровались с матерью и, не раздеваясь, усаживались на лавку. Вошла и Фаина Васильевна следом за маленькой живой старушкой. Фаина Васильевна сказала:

— Ну вот, бабы, кому что сгодится, выбирайте.

Мать сидела, не поднимая головы, но вся какая-то настороженная, ожидала торга: в последние месяцы она хорошо узнала городской базар, который называли еще толкучкой. Но женщины даже особо не разглядывали, брали, что нужно, с любопытством перебирали Алешины поделки — почему-то больше рассматривали замки, отбирали их, наверно оттого, что в деревне стали появляться чужие люди, случались кражи. А потом они уходили с тем, что отобрали. Вскоре они опять потянулись в избу, кто с ведерком картошки, кто с маленьким мешочком, и каждая, подавая принесенное в этих ведерках и мешочках, говорила:

— У самих беда, родимые, вот уж что есть.

Мать благодарила, голос у нее был сдавленный.

От деревни они шли по той же тропке, полные заспинные мешки оттягивали плечи. Солнце еще стояло высоко, можно было надеяться, что даже с отдыхом они успеют засветло попасть домой. Алеша шел впереди, ему хотелось говорить, он хотел сказать, что в маленьком Шаброве очень добрые и отзывчивые люди, он оглянулся на мать и ничего не сказал: мать беззвучно плакала, слезы скатывались по щекам ее. «Вот успокоится, тогда и скажу», — смутившись, подумал он.

2

— А я вчера сразу в училище. — Венька покачал головой, словно удивляясь своей откровенности. — Знаешь, мамка болеет, совсем плоха, сижу возле нее и все думаю: как там ребята? Уезжал — не жалел, а тут, вот напасть так напасть, нейдет из головы… Кто же без меня Старую беду дразнить будет? Вот ведь о чем думал! И видел его, как вот перед тобой стоит, слипшиеся угольники показывает, ну, те, когда впервые знакомился с нами. Нет, будто шепчет мне кто-то: не придется тебе, Венька, своими руками такие угольники делать, И так тошно, так тошно, мочи нету. Тут с мамкой уж совсем никуда, впервые узнал, есть такая болезнь — дистрофия. Я уже работал, ящики сколачивал, тоже, наверно, для мин, военные грузовики приезжали за ними. Пришел с кладбища и решил: домой надо непременно, не то пропаду…

Венька шагал размашисто, помахивал одной рукой. Говорят, что люди, размахивающие при ходьбе одной рукой, как правило, наполовину скрытные, но Алеша этому не верил. Это Венька-то наполовину скрытный? Скажи кому другому! Мудрая бабушка сказывала: если думаешь о ком-то, тот, другой, это чувствует и тоже начинает о тебе думать. Сколько за эти месяцы вспоминался Венька, а он, оказывается, и сам о тебе думал, хоть и не говорит, что именно о тебе, но это так. И еще жалость, до слез прямо, когда вспоминаешь тетю Полю. И что за страшная болезнь — дистрофия; Венька о смерти матери говорит сдержанно, словно боится, что станут сочувствовать и ему будет неприятно. И потому Алеша молча сопит, жалеет Веньку, а о тете Поле ни слова.

Чтобы примениться к Венькиному широкому шагу, приходится подстегивать себя, переходить на рысь. Они шли в училище.

— Пришел когда, удивился: мастерская будто меньше стала, потолок ниже, — продолжал рассказывать Венька. — И ребята все какие-то мелкие, кроме Сени Галкина, конечно. А тебя Карасем прозвали. Спрашиваю: «Где Алешка?» — «Это Карась-то? Не знаем, не пришел сегодня».

— Всех прозвали, — неохотно объяснил Алеша. — И тебя прозовут. Васька Микерин на это легкий.

— Это хорек-то?

— Ага, видишь! Сам обзываешься. Вообще-то, Хорек к нему подходит, мы его все Микерей зовем. Как узнает от кого пошло — Хорек, и тебе прилепит что-нибудь.

— Пусть попробует.

Зимой Алеша ходил короткой дорогой, вернее, тропкой: от фабрики через реку и сразу к железнодорожным путям. Настолько наловчился подлезать под вагоны, что в три шага оказывался на другой стороне рельсов. Шли этой тропкой и сейчас. Утром на путях было пустынно, и только у ближней к станции линии сновали люди. Ребята пролезли под вагоном и очутились в сутолоке бегавших с носилками санитаров, вороватых барыг и сбившихся с ног милиционеров, которые отшвыривали барыг от вагонов. Это опять пришел эшелон с эвакуированными ленинградцами. На этот раз у вагонов было больше подростков и стариков, те, кто еще стоял на ногах, сами шли к деревянному зданию станции. Ребята сразу попали в окружение, люди жадно вглядывались, одна мольба была в глазах — хлеба! Но у ребят ничего не было, и от них отходили. Невозможно было спокойно смотреть на них. Венька хмуро вглядывался в бескровные лица, чувствовал он себя хуже некуда.

Алеша потянул Веньку за рукав — можно было нарваться на неприятности. Неподалеку милиционер со злым и усталым лицом толкал взашей мужика с кошелкой, тот упрямо отбивался, что-то доказывал, слышалось только: «родственники…» Отогнав мужика от путей, милиционер отпустил его.

— И чего с ними валандаются! — вспылил Алеша, видя, что мужик опять направился к вагонам. — В тюрьму сажать таких сволочей. Как надоедливые мухи, отгоняешь, снова лезет. Пока не прихлопнешь…

— А может, в самом деле родственников ищет, — сказал Венька.

— Как бы! Смотри!

Мужик уже стоял возле старичка с седой бородкой и в очках, у которого под мышкой было что-то свернутое, похожее на пиджак. Барыга вцепился в сверток и тянул на себя, старичок отрицательно мотал головой и пытался оттолкнуть мужика. Тот достал из кошелки располовиненную буханку хлеба. Старичок все так же мотал головой и хотел уйти. А барыга, оглядываясь, чем-то обеспокоился, торопливо достал из кошелки полную буханку хлеба и сунул старику. Получив на этот раз сверток, мужик сунул его за пазуху и засеменил прочь от вагона.

— Обирают голодных людей, — возмущенно продолжал Алеша, провожая ненавистным взглядом мужика. И вот вопрос: где хлеб берут? Что у него, пекарня своя? На рынке буханка стоит триста рублей. Не накупишься… Да, Веньк, я тут позавчера Васю топ-топ видел, тоже у вагонов. Гонялся за барыгами…

— Значит, на повышение пошел, — мрачно усмехнулся Венька. — Это тебе не то, что на пустой площади всю ночь стоять да нас ловить.

Лицо у Веньки злое, он тоже не спускал пристального взгляда с барыги, который только что совершил удачную сделку, — тот стоял в стороне, упрятывал полученный от старика сверток за пазухой: чтобы было и надежно и не так заметно.

— Слушай, Леха, — азартно сказал он. — Пойдем, заговори о чем-нибудь с этим подонком. Только в руки не давайся.

— Идет! — с восторгом заявил Алеша, хотя пока не догадывался, что надумал Венька. И когда подошли, подергал мужика за рукав. — Дядька, а дядька, когда тень на плетень наводят, о чем думают?

Какое-то мгновенье барыга ошалело смотрел на него, потом злобно ощерил рот, замахнулся кошелкой.

— Брысь, шкет, отсю!..

Но не успел договорить, Венька рванул на себя взлетевшую кошелку и с нею бросился к путям. У вагона, перевертывая ее, он с силой размахнулся: куски хлеба, располовиненные буханки полетели по грязному утоптанному снегу.

— Хватайте, люди, это ваше! — заорал он и бросился в сторону от путей, чтобы не попасть в лапы озверевшего барыги. Впереди он видел резво бежавшего Алешу.

Догнав Алешу, он хлопнул его по плечу.

— Вот так! — нисколько не скрывая хвастовства, сказал Венька. — А то смотрю, распустились вы тут без меня.

— Справедливо! — кивнул Алеша. Справедливо было и Венькино хвастовство: операция проведена блестяще, порок наказан. — Знаешь, Вень, я вот все думаю, — помедлив, сказал Алеша, — ведь не все воюют, не всем война горе горькое. Как рай для некоторых.

— Знаю, нагляделся в эвакуации.

— Максим Петрович говорит: нужно во что-то верить, простое и доброе, нынче, дескать, это трудно, но нужно верить в простое и доброе. А я вот не могу… — Алеша споткнулся, ему пришло на ум, что часто из-за испорченного настроения он многое видит в черном свете.

Они подходили к училищу. С торца здания, где была служебная дверь в столовую, стояла лошадь, запряженная в сани. И лошадь, старую и пугливую, и возчика дядю Кузю с деревянным костылем, приделанным к колену, они хорошо знали.

Дядя Кузя сгружал мешки с хлебом и относил в столовую. Он скрывался в дверях с мешком, а оттуда выходил то со свертком, то с мешочком-пудовичком, засовывал все это под брезент. Ребят заинтересовало: носит и носит. Прыгал он на своей деревяшке быстро, просто мелькал, как в немом кино.

— Ты понял? — спросил Венька.

— Еще бы! Что же это он выносит?

— А посмотрим. Стащим кулек?

— Воровство же это!

— А он что делает? Говорю, распустились тут. Подумать только, и дядю Кузю повело по левой. Все перевернулось… — И Венька двинулся было к саням.

— Венька! — предостерегающе крикнул Алеша. — Бy-дем заодно с ним. Он у нас ворует, а мы, выходит, у себя. Недаром ложка каши достается и чай без сахара. Слушай, давай лучше угоним лошадь — и к подъезду. Там кого-нибудь из мастеров позовем.

— Как ты угонишь? Нарвешься — изуродует.

— Попробуем. Ты постой.

Как только возчик скрылся в дверях с последним мешком, Алеша подбежал к лошади и гаркнул в самое ухо. От неожиданности лошадь рванула и понеслась со двора. Дядя Кузя, вернувшись, растерянно застыл на месте. Лошадь бежала по дороге от училища, потом скрылась за домами.

— Догнать, что ли, дядя? — участливо спросил Венька.

Где дяде Кузе на деревяшке самому догнать ее, кивнул ребятам:

— Давайте, огольцы, гостинец за мной.

«Огольцам» только того и надо, резво помчались вслед беглянке. Нашли они ее на улице, лошадь мирно стояла возле деревянного дома, поматывала головой, словно корила себя за то, что так нелепо убежала от хозяина.

— Что ты ей крикнул? — спросил Венька.

Алеша рассмеялся.

— Бабушка рассказывала. Была у нас в деревне лошадь. Раз пьяненький мужик ехал на ней, в дороге его ограбили. Он и начал охаживать ее кнутом, стегал и приговаривал: «Я же тебе говорил, грабят, а ты уши развесила, прохлаждалась». И опять стегал и приговаривал: «Я что тебе говорил: Машка, грабят!» С тех пор, как крикнет: «Машка, грабят!» — несется вскачь, ничем ее не остановить. И я крикнул: «Машка, грабят!»

— Но ведь это не та лошадь!

— Зато, как и та, нервная…

— Надо с другой стороны от столовой к училищу подъехать, — когда взобрались в сани, предложил Венька. — Я там подожду за углом, а ты сбегаешь, сзовешь людей к подъезду. При людях подкачу, дядя Кузя не сразу сообразит, что к чему, не угонит. Да и не дам!

Алеша так и хотел сделать. Но, когда вошел в училище, подумал, что глупо поднимать галдеж, устраивать переполох. Он решительно поднялся на второй этаж к директору училища. По наивности предполагал, что Пал Нилыч сразу признает его — все-таки почетную грамоту вручал!

…Пал Нилыч никак не мог понять, чего от него хотят. Он с удивлением смотрел на взъерошенного Алешу, стоявшего в дверях с шапкой в руке, недоуменно спрашивал:

— Какая лошадь? Куда убежала? Ну и что — убежала! А я при чем?

Но он всю жизнь работал с подростками и знал, что, если к нему в кабинет бесцеремонно врывается взволнованный ученик, значит, произошло что-то такое, от чего отмахиваться нельзя.

— Говоришь, у подъезда стоит?

Алеша кивнул, он очень боялся, что Венька поспешит, подъедет к подъезду раньше, и дядя Кузя отберет у него лошадь и угонит ее.

Пал Нилыч сердитым рывком накинул на плечи шинель, взял свою толстую палку и пошел следом за Алешей.

Венька уже был у подъезда. У саней останавливались подходившие к училищу ребята, привлекало необычное зрелище: лобастый рыжий парень, их товарищ, намотал на руку вожжи и возбужденно поглядывает, как от столовой к нему вприскочку бежит знакомый всем возчик дядя Кузя.

Деревяшка глубоко проваливалась в снегу, но он каким-то чудом не падал.

Наконец-то Венька увидел Алешу и Пал Нилыча и сразу почувствовал себя свободнее: «Уф ты, шапка моя дырявая, кажется, пронесло».

— Что тут такое?

Гневный тон директора ничего хорошего не сулил, по Веньке-то что от этого! Он молча сбросил брезент к краю саней.

— Что это?

— Вы у него спросите. — Венька указал на запыхавшегося дядю Кузю, который был бледен и зол, как черт: «Всего-то не хватило несколько шагов, не то вскочил бы в сани и, пусть на глазах директора, — а угнал бы, потом доказывай. Проклятая деревяшка!»

Пал Нилыч посмотрел сверлящим взглядом на возчика, еще раз глянул на кульки в санях, спрашивать ничего не стал. Крикнул толпившимся ребятам:

— Идите заниматься! Все, все, живо!

Отбирая у Веньки вожжи, Пал Нилыч вроде бы пожал ему руку. Венька, правда, не мог сказать уверенно, что это было так, по крайней мере, ему хотелось, чтоб было так.

3

Мастерская грохотала — сверлили, пилили, рубили: все получили задание еще вчера. Двое слушали мастера. Максим Петрович показывал, как вырезать заготовку измерительной скобы из листовой стали. Неровная пластина, изъеденная по краям сверлами, — все, что осталось от целого листа, — лежала на столе.

— Вот как выглядит скоба на чертеже. — Развернул перед ними красноватую бумагу с вычерченной скобой, с ее размерами. — Куда же вы смотрите! На чертеж смотрите, привыкайте к чертежам, учитесь читать чертежи. Ох, сорвиголовы! И как это им на ум пришло? Поняли ли?

И Венька и Алеша кивнули:

— Все поняли, Максим Петрович. Не беспокойтесь, Максим Петрович.

— Головы им своей не жалко. Правдолюбцы! Идите уж.

Мастер напускал на себя излишнюю суровость, но ребята видели — не сердится, пожалуй, даже гордится: вот какие у него в группе молодцы.

Забрав пластину, они пошли к своему верстаку. Сеня Галкин сутулился над тисками. Когда проходили мимо, остановил их.

— Как вы догадались угнать лошадь? — вскинув голову, спросил он.

— Она сама, — сказал Венька. — Подмигнула нам: садитесь, мол, прокачу.

— Великолепно! — сказал Сеня. — А если по-серьезному?

По-серьезному Венька не хотел отвечать. Алеша в это время с удивлением смотрел на тиски Галкина, вернее, на то, что в них было зажато. А зажат был толстый и круглый стальной прут и на нем колечко, отрезанное от латунной трубки.

— Что это у тебя, Сеня?

— А! — Сеня улыбнулся, и лицо у него стало задорное и несерьезное. — Кольца девчонкам делаю. Просят.

— Какие кольца?

— Какие, какие! На пальцы кольца. Получаются, от золотых не отличишь. — Он достал из кармана тщательно отшлифованное колечко, оно блестело, переливалось светом. — Видал? Пайка хлеба. Без разговоров, хоть десяток неси. — Сеня горделиво тряхнул головой, сказал упрямо, словно с ним спорили: — Помнишь, про часы рассказывал? Часы у меня все равно будут, вот увидите.

— Так ты… ты… — Алеша задохнулся от возмущения, он мгновенно представил железнодорожную станцию, измученных голодом людей у эшелонов, готовых за хлеб отдать что угодно, назойливых барыг, которых гоняют милиционеры. Что же, и Сеня Галкин такой? Он увидел Сеню у вагонов с кошелкой хлеба, с высоко поднятой головой, лицо у него задорное и несерьезное. «Меняю хлеб на часы, налетай, у кого есть часы». — Ты что, пайки хлеба на часы будешь менять? Да? — зловеще спросил им.

— Хорошо бы — хлеб на часы. Проще, — мечтательно сказал Сеня. — Только где его, хлеба, столько взять?

Алеше стало легче, даже ругнул себя «торопыгой»: с чего надо было думать плохо о Сене Галкине? Сравнивать с бессовестными барыгами? И все-таки уточнил:

— На рынке будешь продавать?

— А ты думал, на улице?

Смотри-ка, острит. Ай, Сеня! Алеша все не отрывал взгляда от тисков, у него зрела мысль.

— Сеня, ты жалостливый? Можешь добро сделать просто так, без выгоды?

Галкин настороженно и пытливо посмотрел на него.

— Вообще-то я не очень, чтобы просто добро… — начал он. — Ты это к чему?

— Не пугайся. Есть люди, для которых сейчас хлеб как жизнь. Так вот ты дашь несколько заготовок для колечек, я сделаю, ты обменяешь у девчонок на хлеб, потом мы этот хлеб отнесем на станцию, раздадим эвакуированным. Позавчера я отдал свою пайку женщине — так обрадовалась, так благодарила, сам чуть не заревел, глядя на нее.

Сеня сморщил лоб, думал, потом сказал:

— Почему просто так? Хлеб что-то стоит…

— Не понимаешь, — досадливо поморщился Алеша. — Вот ты приедешь в чужой город, и тебя оберут до нитки. Как ты будешь об этих людях думать? Оберет тебя кто-то, а про всех плохо станешь думать, это уж как есть. Барыги на станции свирепствуют, отчаявшиеся люди все им отдают за бесценок. А тут мы: вот, граждане, не все такие негодяи в нашем городе.

— Что-то уж очень путано, — сказал Сеня. — Вообще-то я не знаю, почему просто так? Хлеб что-то стоит…

— Ты голодным бывал?

— Сколько раз.

Алеша безнадежно махнул рукой.

— Тупой ты, Сеня, извиняюсь, конечно. Ничего не понимаешь.

Ребята отправились к своему верстаку, а Сеня бросил вдогонку:

— Ладно, я подумаю.

На пластине они очертили керном контуры двух скоб, теперь надо было приниматься за сверловку, но тянули время: слишком много было сегодня впечатлений, никак не работалось. Алеша успел рассказать, как с матерью ходили в деревню и как их взволновала людская ласка в ломе Савельевых. Говорил и нет-нет да оглядывался на Сеню Галкина — тот старательно, до испарины на лбу, обтачивал кольца для девчонок.

Через некоторое время Сеня подошел к их верстаку.

— Так за что мы будем хлеб отдавать? Объясни.

Тут уж вспылил Венька, раскраснелся от злости, даже веснушки стали незаметны.

— Тебе человек уже объяснял! — Венька разглядывал Галкина со свирепым недоумением. — За благодарность! Понял? За благодарность, за просто так!

— Уговорили, — невозмутимо сказал Сеня. — Только заготовок я не дам, у меня их мало. А кольца сам буду делать. И берите. — Он сделал великодушный жест рукой: дескать, больше и разговора не может быть.

Заметив невольное движение Алеши, Галкин уставился на него:

— Опять что-то не так?

— Да так. Только выходит, что все будешь делать ты, а мы ничего.

Сеня подумал и заявил:

— Понял. Больно шустрым хочешь быть. — Он вскинул голову, и лицо у него стало задорное и несерьезное. — Научи тебя, так ты потом сам кольца девчонкам делать станешь. А мне это невыгодно, мне часы надо, вот так надо. — И Сеня провел ребром ладони по горлу.

Алеша хмыкнул: что поделаешь с Галкиным? Бабушка сказывала: совсем бы умный был человек, кабы не такой дурак.

— Ты чего там шепчешь? — подозрительно спросил Галкин.

— Да так, — улыбнулся Алеша.

— Так! Давно замечаю — придираешься. Ты не хитри.

— Да ты что! — возмутился Алеша. — Поступай как знаешь. А часы мы тебе потом вместе купим. У меня вот тоже мечта есть — сшить костюм. Во сне вижу. И знаешь какой? Коверкотовый, песочного цвета. Так и вижу: иду это я по улице, летом, конечно, брюки отглажены, ботинки хорошие, пиджак перекинут на согнутой руке. Мечта! А часы купим. Что часы? Вон и Венька с нами на базар пойдет. — Алеша заговорщически подмигнул Веньке, чтобы не вмешивался. — Уж всех-то не обманут.

— Пусть попробуют, — спокойно сказал Венька.

4

Горка горбушек на столе росла, а Сеня Галкин все еще сновал по столовой среди девчоночьих групп, раздавая кольца из самоварного золота. Вася Микерин, сидевший вместе с Венькой и Алешей — четвертый стул был Галкина, — не знал, для чего собирается этот хлеб, он удивленно и завистливо пробегал взглядом с лиц ребят на пайки, морщил прыщеватый лоб. Потом не выдержал:

— Знаете, чем это пахнет?

— Чем это пахнет? — спросил Венька, сразу насупившись.

Ответа он не услышал.

— Так чем это пахнет? — переспросил Венька голосом, ничего хорошего не предвещавшим.

Вася мучительно покраснел — Веньку в группе с первого дня побаивались, и он, конечно, понял угрозу.

— Тем! — с отчаянием заговорил он. — Тем, что вы столовских воров ловите, выставляетесь, а сами хапаете. За это не похвалят, чтобы у девчонок хлеб обманом отнимать. Они глупые, а вы у них… Галкина подбили…

— Ты спросил бы, зачем этот хлеб… — начал было объяснять Алеша, но Венька повел рукой, остановил его.

— Вот что, — медленно, даже с какой-то торжественностью, сказал он. — Завтра переберешься за другой стол, понимаешь, воняет от тебя. Ты усвоил?

— Я… Я усвоил… Еще посмотрим… — На глазах у Васи сверкнули слезы, и были они злые, мстительные. — Приехал, ждали тебя…

— Ждали. Услышал, что хорьки тут наперед лезут. И приехал. И попробуй еще только вякни.

Вася рывком вскочил со стула, еще раз ожег Веньку ненавистным взглядом и бросился к выходу.

— Веньк, ну что ты? — Алеша просто не ожидал, что все так получится: по доброте своей он никак не мог объяснить поступок товарища.

— Ладно, сиди, — недовольно сказал Венька.

К их столу подошла Танька Терешкина.

— Мальчишки! — пропела она. — А меня возьмете? — И одарила обоих чарующей улыбкой.

— Куда это тебя взять? — не глянув на нее и хмурясь, спросил Венька.

— На кудыкину гору, — огрызнулась Танька. Она была задета за живое его небрежным тоном, заносчиво повела плечом и хотела добавить что-нибудь обидное, но уж больно ей было любопытно затеянное ими, и сдержалась. — Сенька ведь все рассказал, куда идете. Возьмете, а?

— Ты лучше бы сумку нашла. — Венька говорил нарочито равнодушно. — Видишь, и так на нас глаза пялят, думают, себе хапаем, обираем вас, дурех глупых. — Брошенный Васей Микериным несправедливый упрек отравой лег в Венькину душу.

— Нашелся умный, — презрительно фыркнула Танька, но пошла к своим девчонкам и вскоре вернулась с черной клеенчатой сумкой-авоськой, молча стала собирать в нее хлеб.

Дежурные принесли третье — полуостывший сладкогорький, настоянный на хвое, чай. Витаминам в училище придавали большое значение: бачки с водой, настоянной на хвое, стояли по всем углам.

Появился Сеня Галкин, положил в разбухшую Танькину сумку две горбушки.

— Все, больше нету. — Словно запалившаяся лошадь, жадно, в два глотка, опорожнил стакан с чаем, сказал торопливо: — Пошли, что ли, ждать нечего.

Днем теперь пригревало, капало с крыш. Утоптанная за зиму дорога таяла медленней и бугрилась над осевшими обочинами. Не приведи оступиться с накатанного — очутишься по колено в разжижшем снегу, а внизу вода, ватные бахилы просачивают ее, как сито.

Венька с недовольным видом шагал сзади. Навидавшись всего в эвакуации, он быстро повзрослел, и то, что они собирались сейчас делать, казалось ему детской забавой — всех-то ведь не накормишь! И все-таки шел, весь день замечал за собой несвойственную покорность Алеше Карасеву, видел в нем что-то такое, чего в себе не находил, это притягивало и раздражало. Больно уж он какой-то правильный, что ли, как в книжках. Пожил бы в корпусах, где все на виду, даже печь одна на целый этаж, никуда не скроешься — всё обо всех знают. Подлость, конечно, не потерпят, но слабости других понимали, сами могли споткнуться, так что чего уж. А у него какое-то приукрашенное понятие о людях, какими они должны быть. Вон он сегодня утром с надрывом: «Мастер сказал: надо верить во что-то простое и доброе. А я не могу…» По правде, Венька и сам чувствовал нечто похожее — верить не могу, — только не говорил, не умел сказать. Выходит, Алешка ему сознание прояснил. А происходит что-то и в самом деле непонятное, прямо на глазах. Может, война, трудности разные заставили людей ярче свое нутро показать. Нынче вон дядя Кузя показал себя. Кто мог подумать, что всегда приветливый дядя Кузя со спокойной совестью урывает у ребят и так жалкий кусок, что дают в столовой, урывает — и земля под ним твердая, не проваливается. Убивать таких надо, и было бы по заслугам. А подумаешь — и жалко, человек все-таки.

С матерью в эвакуацию ехали… Не думали, что столько дней придется провести на барже, многие не запаслись едой, да и нечем было запасаться, а рядом были и запасливые. Начальство куда-то с баржи девалось, даже хлеба не могли получить. Мать уже в дороге стала слабеть от недоедания. Никто из тех, кто был запасливее, не заметил этого. Раньше разве так было? В корпусе-то и деньгами делились, если у кого до получки не хватало, и помогали, кому плохо приходилось…

Наверно, надо верить в простое и доброе, как сказал мастер, а то жить обозленным, жестоким — тем же тебе и обернется. Но это, значит, на каждом шагу обуздывать себя, сдерживаться, смалчивать. И все-таки, почему все сегодняшнее поведение Алешки Карасева не выходит из головы? Он, Венька, чувствует, что в жизни знает куда больше, чем Алешка, а вот растревожил чем-то, чем — не объяснишь.

Настроение у Веньки хуже некуда. А тут еще этот размякший снег, все время надо смотреть, чтобы не оступиться, не набрать в бахилы воды. Приходу весны кто не радуется, один ядреный воздух чего стоит, весь пропитан ею, только есть у весны пора такая, когда она еще робко подступается к злюке зиме: клюнет — и отскочит, оглянется, галки так делают, когда найдут что-нибудь для себя вкусное. Одни неудобства от такой поры.

Впереди вышагивает с черной сумкой Сеня Галкин, высоко, как цапля, поднимает длинные ноги, Танька пристает к Алешке, пытается обнять. Алешка смущается, краснеет и увертывается.

У Веньки отношение к Танюшке Терешкиной тоже сложное: так хочется сказать ей что-то хорошее, доброе, даже прикоснуться осторожно к ее красивым, пышным волосам, вместо этого одни грубости да подколки. И сам не знает, почему с ним такое. Иногда — конечно, без нее, когда ее нет, — думает: надо сказать, что нравится она ему, но как сказать, попробуй-ка, — обсмеет, бахвалистая она, и это отпугивает.

— Да что случилось? — со смехом спрашивала Танька, ластясь к Алешке. — Чураться-то меня чего стал?

— Лейтенанта своего обнимай, который аттестат тебе хотел прислать, — неласково отвечал Алешка. — А я-то тебе кто? Никто.

Венька не выдержал, фыркнул: «Памятливый Алешка, про лейтенанта помнит». Словно бес какой толкнул его, сказал:

— Лешка, ты расскажи, какой ее видел.

Алеша совсем смешался, так глянул, что Венька пожалел о сказанном: в сразу повлажневших глазах укор, губы дрожат. А Танька ничего не заметила, тут же подступилась, засияла вся:

— А какой ты меня видел, Алешенька? Во сне приснилась? Ну-ко поведай, больно уж любопытно.

Алеша совсем обозлел от ее наигранной ласковости.

— Комарихой я тебя видел, — нервно сказал. — Знаешь, такие комары, с крыльями? Только большие привиделись, смотрю, среди них ты, с крыльями…

Не рассказывать же ей, что видел ее голую в бане через дырку в двери. А ему и в самом деле как-то приснилось, смешной такой сон: существа — они не были ясными, виделись словно в дымке и были похожи на крылатых комаров, — он мог бы поклясться, что среди них летала Танька Терешкина. Лицо плохо проглядывалось, а знал, что она там была.

— Глупый какой-то сон, — подумав, сказала Танька.

— Так и я о том же, — подхватил Алеша. — А вон Венька: расскажи да расскажи. — И он незаметно показал Веньке кулак: «Если есть совесть, заткнись».

— И все не так, — поскучнев, сказала Танька. — По глазам вижу — не так, ты ведь врать не можешь…

Сколько же в те дни приходило эшелонов из Ленинграда? Ребята не удивились бы, увидя пустые пути, но эшелон стоял, и у вагонов были изможденные люди, мелькали в белых халатах с носилками санитары.

Уже после войны выяснилось, что, взбешенные стойкостью исстрадавшегося и несдающегося Ленинграда, гитлеровцы готовились забросать его химическими снарядами — безудержна была их ненависть к городу — символу Октября. Но сильнее вражеской ненависти была всенародная любовь к городу, носящему имя вождя: все делалось для его защиты, а сейчас спасали его детей, его будущее.

…Сеня, завороженный увиденным и обескураженный, резко остановился, тяжелая клеенчатая сумка, которую нес, показалась ему жалкой.

— Что теперь делать? — растерянно спросил он, переводя взгляд с одного на другого.

— Что делать, что делать? — сердито передразнил Венька. — Если б можно было что делать… Давай, Леха, ты заводила.

— Ребята, совайте горбушки за пазуху, а то примут за барыг, если с сумкой пойдем. Отдавайте самым слабым.

Читатель, наверно, помнит, в начале говорилось, что Алешка — листопадник, осенью ему стало четырнадцать лет, поймет его и не осудит…

Он увидел мальчика, тот сидел у вагона на черном снегу, плечи и спину его покрывала клетчатая накидка. Почему-то прежде бросилась в глаза эта яркая, в крупную клетку накидка. Руки мальчика были бессильно опущены, голыми ладошками он упирался в снег, стараясь не упасть на бок. Было ясно, что его вынесли из теплушки, но еще не успели отнести в здание станции, сам он идти не мог. Алеша наклонился к нему, вытащил из-за пазухи мягкую горбушку.

— Бери, ешь…

У него сердце разрывалось от жалости, горячий комок стал в горле.

— Да бери, вкусный…

Мальчик не понимал. Лицо его в тени вагона казалось зеленым, было сморщено.

— Ну что же ты?

Мальчик вдруг судорожно вдохнул в себя воздух, запах хлеба вывел его из забытья, он потянулся грязной рукой к горбушке. Алеша поддержал его, чтобы он не упал, стал ему отламывать мякиш…

Женский возмущенный окрик оглушил его:

— Что же ты делаешь, окаянный!

Женщина в белом халате сильными руками отшвырнула его от мальчика.

— Что же ты, я спрашиваю, делаешь, убивец?

Алеша почти с ужасом смотрел на нее. Что это она? Разве люди не помогают попавшим в беду? Убивец?..

Женщина поднимала мальчика на ноги. А к Алеше подбежал милиционер, схватил за шиворот. Держал его за воротник Вася топ-топ, коренастый, с оплывшим лицом. Алеша даже не удивился этому. «За что она так?..»

Вася топ-топ повел его в здание станции, втолкнул в комнату, над дверью которой в стеклянном колпаке светился красный крест. Это был медицинский пункт при станции. На деревянном диване у стены с опущенными головами сидели Танька Терешкина и Сеня Галкин. Быстро вошла и села за стол та самая женщина в белом халате, которая обругала Алешу.

Вася топ-топ подтолкнул Алешу ближе к ней и сказал:

— На несчастье людей барышей ищут. Этого я знаю, встречались. Таким все нипочем.

Алеша с удивлением смотрел на Васю топ-топа Ковырнева, не мог понять, как тому удалось узнать его: и сталкивались-то с Васей в темноте на площади перед фабрикой, ну, еще один раз ненадолго в отделении милиции. А Вася топ-топ не только узнал, но уже и сделал вывод — «таким все нипочем».

— Ты понимаешь… Вы что говорите-то? — вскинулся он на милиционера. — Вы думаете, что говорите?

— Им верить нельзя, — убежденно продолжал Вася топ-топ. — Закоренелые хулиганы. Я их знаю.

Алеша беспомощно развел руками. Не часто приходится вглядываться в бесстрастное лицо человека, который незнамо для чего злобно врет: нет у него ничего такого, чтобы говорить так.

— Идите, — сказала женщина милиционеру и показала рукой на дверь. — Разберемся… без вас.

И когда Вася топ-топ, недовольный услышанным приказанием, протопал огромными сапожищами и скрылся за дверью, она посмотрела на ребят с горькой усмешкой и укорила: — И как вы не могли понять, что уж если вырвали их из того ада, то в беде не оставят. А вы? Им сейчас кусок грубого хлеба — верная смерть. — Она взглянула на Таньку, покачала головой: видимо, Танька показалась ей старше Алеши и Сени. — Ну они-то мальчишки глупые, а ты? Не могла их остановить?

— Я не знала, — сказала Танька, и Алеша увидел на ее глазах слезы.

Снаружи стукнули в дверь, женщина — она была врачом, заведующей медицинским пунктом — крикнула, чтобы входили. К замешательству ребят, появился Венька Потапов.

— Тебе чего? — удивилась заведующая: разгоряченное, румяное, с обильными конопушками лицо Веньки говорило, что вошедшему не требуется медицинская помощь.

— Я тоже… я с ними, — мужественно признался Венька и встал рядом с ребятами. — Сначала убежал…

— Убежал и ладно, чего уж там, — сказала женщина-врач, пряча улыбку. — Зачем вернулся?

— Так вместе были! — Венька упрямо взглянул ей в глаза: не понимает, когда все проще простого — раз были вместе, придется вместе и ответ нести. Таковы правила чести.

— Солидарность, видите ли, — хмыкнула врач. — Жертвенно разделить участь приговоренных к повешению. Садись… Или уж чего там… — Она вышла из-за стола. — Идите-ка вы, ребятки, домой. И не делайте больше ничего такого. Сама не могу, когда вижу все это, — дрогнувшим голосом сказала она. — В день по нескольку эшелонов. А из вагонов и трупики выносим… Уходите, того не хватало, чтобы при вас разревелась.

Ребята только сейчас заметили, что у нее доброе и усталое лицо.

Они вышли на станционную площадь. Сене Галкину было не по пути с остальными. Все еще ошеломленный случившимся, Сеня сказал:

— Во, в училище когда… обещали: благодарность получим за просто так. Получили… Нажалуются в училище, еще получим. За просто так… А хлеб что-то стоит…

Ребята эти, когда повзрослеют, сами о себе скажут: «Мы были озорными мальчишками. Мы были все-таки добрыми мальчишками. Мы еще в училище стали взрослыми мальчишками». А Алеше Карасеву долго будет помниться истощенный мальчик в клетчатой накидке, сидящий на черном от угольной гари снегу, и, когда ему придется работать на заводе, оборудование которого было вывезено примерно в то же время по Дороге жизни, и он встретит женщину-мать, и она расскажет, что ее мальчик погиб уже здесь, в этом городе, он переживет потрясение, ему постоянно станет казаться: он виновник гибели ее сына.

Глава шестая

1

Напророчил Сеня Галкин. Есть же способность у людей предугадывать плохое!

Сначала вроде ничто не предвещало нехорошего, все шло, как и раньше. Подходили к училищу и увидели того же дядю Кузю. Ребята понаблюдали за ним со стороны — близко подойти побоялись, — ничего интересного не было: дядя Кузя работал без азарта, не мелькал, как в немом кино, и не выносил из дверей столовой никаких кульков. Выходило, дядю Кузю пожурили и оставили на своем месте. Где ты сразу другого возчика найдешь? А что он с ленцой работает, вполне понятно: запретили ему кульки под брезент прятать — и не стало у него материальной заинтересованности, а без заинтересованности какой уж вдохновенный труд, про это каждый знает.

Как обычно, прошли они в мастерскую и вот тут-то почувствовали, как что-то тягучее и тяжелое поплыло над их головами. Максим Петрович, мрачный, осунувшийся, неприязненно оглядел их, с горечью заговорил:

— Вот уж сбили так сбили — наповал. Что же это вы делаете? На все мог подумать, только не на это. Никак не предполагал. Господи, позор на мою седую голову.

Лысая голова мастера была красна от прилива крови.

Венька посмотрел на Алешу, тот недоуменно на Веньку посмотрел. Ну, опростоволосились, но ведь неосознанно, с добром шли к эвакуированным, ну, чувствуют свою вину, но не настолько, чтобы так встревожить мастера.

— А что особенного случилось-то, Максим Петрович? — угрюмо спросил Венька. — Ну, было, каемся.

— Это ты заводила, — вынес приговор мастер. — Сам-то отпетый, хоть этого за собой не тащил бы.

За старика надо было опасаться — мог внезапно упасть: бескровная, костлявая рука, которую он опустил на стол, билась нервной дрожью.

— Максим Петрович, не надо так, что вы? — сказал Алеша, жалея мастера. — Мы же не знали, что голодному человеку нельзя давать хлеба. — Алеша теперь не сомневался, что та женщина-врач со станции, которая казалась доброй, все-таки сообщила о них в училище. — Уверяю вас, не знали. И, пожалуйста, не ругайте Веньку, это я всех взбаламутил. И его…. Вспомните, Венька говорил: иногда у меня чертики проявляются?

— Да о чем ты? — Максим Петрович нервно дернул плечом. — О чем говорите-то, бестолочи?

Их голоса были громкими. Из желания лучше послушать или просто так, по своей ученической любознательности, к столу мастера подошел Павлуша Барашков; показывая еще не совсем сделанную мерительную скобу, наивно спросил:

— Максим Петрович, мы эти самые детали и на заводе будем делать? Да, Максим Петрович?

Скобу-то показывал, а сам с любопытством оглядывал провинившихся Веньку и Алешу, раздувал нос, словно принюхивался. Веньке до невозможности хотелось щелкнуть по его мягкому носу, и, отвернись хоть чуточку Максим Петрович, сделал бы это.

Мастеру стоило больших трудов понять, о чем спрашивает Павлуша Барашков, он потер ладонью лоб.

— Да, да. — Окинул непонимающим и тревожным взглядом ученика и наконец воскликнул: — Ах, вот что! Почему ты так решил, Барашков? Вы здесь приобретаете навыки, проходите все операции, которые вам пригодятся во время работы на заводе. Почему обязательно такую скобу? Может быть и такая. Все может…

— Спасибо, Максим Петрович. — И Павлуша Барашков, вполне довольный собой, пошел к верстаку.

— Так что вы там о голодных? Что вы еще натворили?

Волнуясь, рассказали все, как было, опять повинились: не знали же, не нарочно!

— Господи! — второй раз за утро произнес Максим Петрович, но уже с явным облегчением. — Да ведь не в этом вас обвиняют. Обвиняют в вымогательстве, в бандитизме… Обираете учащихся, запугиваете их. Ладно, поверю: не запугивали, но ведь обираете! Пусть по-вашему, вы хотели что-то доброе сделать. Но как не сообразили, что в нынешнее время менять какие-то побрякушки на хлеб — безнравственно. Ума не приложу, кто это так зло оговорил вас, цель какая? — Максим Петрович почувствовал себя свободнее, успокаивался. — Хоть тяжесть с души сняли, хоть знаю, что о вас говорить. И все-таки плохо, бесененки. Как вас защищать? Вы не представляете… не представляю, куда вас завтра кинет, что еще придумаете. Идите к верстакам.

Сеня Галкин предугадал плохое, но пришло оно не оттуда, откуда они сначала думали. Венька и Алеша, конечно, догадывались, кому они обязаны оговором, но пока помалкивали. Теперь они знали, в чем их обвиняют, и, когда их позвали к директору, они даже особого волнения не испытывали: понял же Максим Петрович, и Пал Нилыч поймет.

Максим Петрович шел с ними и на ходу поучал:

— Будьте скромнее, будьте даже робкими, отвечайте только на вопросы, и короче, не вздумайте рассуждать. Начальство не любит выскочек.

— Мы не выскочки, — поспешил заверить Алеша, еле заметная улыбка проскользнула на его лице.

— Знаю, что из себя представляете. Помалкивай лучше, — сварливо обрезал Максим Петрович.

В кабинете Пал Нилыча сидел еще человек в военной гимнастерке, с тонким нервным лицом, с короткой стрижкой темных волос. Одна нога у него как-то неестественно была выдвинута перед стулом. Ребята с любопытством глянули на него — какое он имеет отношение к их вызову? Недавний фронтовик Николай Алексеевич Качин был недавно назначен помощником директора по воспитательной части, ребята еще не знали об этом.

Легко объясняться с Максимом Петровичем, он им привычный, иное дело в директорском кабинете, когда стоишь возле двери. Тут будь семь раз правым, и то почувствуешь себя неуютно, коленки станут подрагивать. Алеша ощутил эту дрожь, встретившись взглядом с Пал Нилычем, — проблеска доброты не было на его хмуром болезненном лице. Военный с интересом приглядывался, наверно, составлял собственное мнение о провинившихся.

Венька переступал с ноги на ногу, его нисколько не пугали колкие директорские взгляды: выгонят из училища, пойдет на завод, ему скоро шестнадцать — возраст для нынешнего военного времени вполне подходящий. А вот на Максима Петровича, страдавшего за них, жалко было смотреть: бледный, руки подрагивают, прижимает локти к бокам, чтобы не было заметно.

— Вы только полюбуйтесь на них, — не сдерживая раздражения, сказал Пал Нилыч.

— Прежде надо расспросить, — не выдержав, подсказал Максим Петрович.

Директор предостерегающе поднял руку: мол, дойдет и до этого, а Максиму Петровичу лучше бы помалкивать, коли проглядел, чем занимаются его ученики.

— Мастер за вас заступается: работать умеете и не так испорчены, заслуживаете прощения. Но я не посмотрел бы ни на какое заступничество, выпроводил бы из училища, да еще с милиционером, — в милицию сдал бы…

— Вы должны расспросить их, — уже твердо сказал Максим Петрович, выпрямляясь на стуле. — Нельзя же так, Пал Нилыч!

Но Пал Нилыч умел быть упрямым.

— Да, отправил бы с милиционером, — стал договаривать он. — Но подумал, не так поймете, свяжете со случившимся в столовой: вот указали на безобразия — нас в отместку.

Сказал — как обухом по голове. Это было нечестно по отношению к ним: за кого он их принимает?

— Неправда! — Алеша хотел выкрикнуть громко, но горло перехватило, выговорилось жалко и хрипло, едва слышно. Он не раз замечал, что взрослые представляют других по себе: раз такой я — все такие.

— Это неправда, что вы сказали! — четко сказал он. — И подумать не могли! Это вы подумали!..

— Да! — вскинулся и Максим Петрович. — Ребята, честно… Почему вы их ни о чем не спросите? Все, все было не так. И хлеб они брали не себе, а относили эвакуированным детишкам. Навет, клевета, уважаемый Пал Нилыч. Да!

Директор сердито поморщился, горячее заступничество Максима Петровича заставило его запнуться, и он смотрел на мастера как на досадное препятствие, которое надо преодолевать. А какую неправду он сказал? Если ребята сами не заявят, что с ними расправились, то другие так подумают. Это же факт!

— Хорошо, пусть расскажут, — подумав, разрешил он. — Все, без утайки.

Никто в кабинете директора не подозревал, что, как только мастер увел Веньку и Алешу, мастерская взволновалась: ладно, виноваты, а выгонять из училища зачем? А именно все так решили: повели, чтобы исключить. Несправедливо это! Сеня Галкин, меряя длинными ногами коридор, помчался в группу к Таньке Терешкиной. И вот когда Пал Нилыч произнес: «пусть расскажут», за дверью послышались возбужденные голоса, а потом старушка, секретарь директора, заглянула и сказала, что просится войти учащаяся Терешкина из группы фрезеровщиц.

— Подождет, — недовольно сказал Пал Нилыч.

— Не хочет ждать, говорит, по этому же делу.

Танька вошла смело. Дерзко посмотрела на Пал Нилыча, на его помощника, слабо улыбнулась насторожившемуся мастеру: Максим Петрович не знал, с чем она пришла, но предчувствовал, что разговор может повернуться в любую сторону.

— Что скажешь, Терешкина? — поторопил Пал Нилыч.

— Да вот узнала, как вы… — она кивнула на Веньку и Алешу, во все глаза разглядывавших ее, — ругаете их: у девчонок пайки на кольца выменивают, а государство этих девчонок из последних сил поддерживает, старается, чтобы они ели досыта, росли здоровыми.

— Так оно и есть! — воскликнул Пал Нилыч. — Правильно говоришь. Молодец, Терешкина, все понимаешь. Вы скоро на заводе станете работать, нелегко это будет. Крепкими должны прийти туда, не заморышами.

— Нет, не то, — решительно возразила Танька и головой помотала. — Совсем не то! У вас тут в училище все мужчины — мастера и все, — откуда им знать, что девчонки красивыми хотят быть. Да они не на кольца, так на разные тряпки все равно хлеб променивают. Да они… — Танька густо покраснела, но уж раз заикнулась, решила договаривать, — …они вот сейчас лифчиками запасаются и выменивают их на базаре на тот же хлеб. Потом пойдет мода еще на что-нито… За всеми не уследишь.

— Допустим, в чем-то ты и права: девчонки, мода, не уследишь. — Пал Нилыч был несколько смущен ее словами: в училище в самом деле были только мужчины. — Но речь-то тут идет о вымогательстве. Понятно ли тебе?

Танька удивленно вскинула брови, шагнула к столу с вытянутой рукой — на безымянном пальце поблескивало кольцо самоварного золота.

— Какое еще вымогательство? Захотелось, и взяла. Попробовали бы у меня вымогнуть. — Она гордо вскинула голову, тряхнув подвитыми кудряшками, и все поверили: хвостик от репки у Таньки можно вымогнуть. — Кто это вам про вымогательство? Найдутся же бессовестные! Все девчонки с охотой рвали эти кольца. — Танька кокетливо повертела ладошкой перед Пал Нилычем, спросила с обворожительной улыбкой: — Разве не красиво? Как настоящее. А на вокзал я с ними тоже ходила, раздавала этот хлеб.

— Путаницу ты внесла, Терешкина, — в замешательстве сказал директор. Он начал понимать, что допустил оплошность, напав на ребят, заранее не расспросив их, все это чувствуют, вон мастер отводит глаза, словно ему неловко за него. Молчавший все это время помощник директора Николай Алексеевич сказал:

— Но что-то она и прояснила, Павел Нилович.

Пал Нилыч ощупывающе оглядел ребят.

— То, что вы брали хлеб для кого-то— не себе, все равно с вас вины не снимает. Спекуляцию в училище развели! Отныне никаких менов, никаких посторонних поделок. У вас есть учебная программа, вот и осваивайте ее. — Еще раз колюче вгляделся в Алешу, спросил, вспоминая: — С военпредом грамоту тебе вручали. Так?

— За работу, — подтвердил Алеша.

— И работа и поведение должны быть одинаково хорошими. Запомни.

— И работа и поведение должны быть одинаково хорошими. Запомнил.

— Ты не попугайничай. Осознать это надо.

— Осознаю.

Пал Нилыч подозрительно вслушивался в интонацию голоса Алеши, что-то ему не нравилось, но придраться ни к чему не мог.

— Ладно. Идите. Вы, Максим Петрович, задержитесь.

Николай Алексеевич тоже поднялся со стула. Выпрямляясь, нога его щелкнула с металлическим звуком: он был на протезе. Он сказал директору:

— Провожу их.

Пошел прихрамывающей походкой за ребятами. В коридоре спросил:

— Что, стыдно было вам?

— Чего нам стыдиться-то? — недружелюбно взглянул на него Венька. — Кто-то нашептал, директор все на веру, пусть он и стыдится. Нам стыдиться нечего.

«Молодец Венька, — с удовольствием отметил Алеша. — Хорошо сказал».

— А вот мне за вас было стыдно, — упрямо гнул свое Николай Алексеевич. — За всю группу вашу стыдно. С военным заказом работали вы хорошо, учитесь хорошо, у вас знающий мастер, и он за вас горой. А в отношениях друг к другу вы какие-то мелкие, неинтересные… По начальству бегаете…

— Кто бегает-то? Не сами шли, вызвали, чай?

— Да разве я о том!

Танька нетерпеливо повела плечом, она не любила слушать наставления.

— Мальчики, я побежала, встретимся в столовой.

— Это вы хорошо заметили директору: нет женщин в училище, — вежливо сказал ей Николай Алексеевич. — Упущение.

— А как же! — живо откликнулась Танька. — Еще какое упущение! У девчонок, можно сказать, вся жизнь в училище проходит, а им и пожаловаться о своих делах некому. — Танька бесшабашно посмотрела на Николая Алексеевича и предложила, посмеиваясь: — Хотите, к вам за советом будем приходить?

— Приходить, конечно, да… — От неожиданности помощник директора смешался, невольно покраснел.

Танька лукаво наблюдала за ним — бывший фронтовик был еще очень молодой, не дашь и тридцати.

— Побежала я, — засмеялась Танька.

— Двигай, — грубовато подсказал ей Венька.

Танька сверкнула на него злыми глазами, но побежала.

— Вы кем на войне были? — спросил Алеша фронтовика, на лице которого все еще оставалась неловкая улыбка. — Расскажите, где вас ранило?

— Обязательно расскажу, кем был и как воевал, — согласно сказал Николай Алексеевич. — Но потом… Однако я говорил, нехорошо у вас, несогласие в группе…

2

Сеня Галкин радостно раскинул руки.

— Ну как?

— Мелкие у нас отношения, — буркнул Венька.

— Не понял.

Тогда пропел Алеша:

— Наши в поле не робеют и на печке не дрожат. И работа и поведение должны быть одинаково хорошими. Осознал?

— Теперь понял, — сказал Сеня. — Еще одну благодарность схлопотали за просто так. Да?

— Угадал, — подтвердил Венька, направляясь к своему верстаку. — Хорек! — окликнул он Васю Микерина. — Иди-ка сюда.

— Зачем? — сорвавшимся голосом спросил Вася.

— Да иди.

Алеша почувствовал в Венькиных словах недоброе.

— Что ты хочешь, Веньк?

— Молчи. Вчера я тебя весь день слушался, что вышло? Так что молчи, не ввязывайся.

— Венька, ты что, опять же потащат…

— Отвяжись… Хорек?

Вася Микерин нерешительно подошел.

— Сеня, тебя вчера в чем-то принуждали?

— Попробовали бы, — самодовольно ответил Сеня, и лицо у него стало задорным и несерьезным.

— А вот он директору доложил: принуждали.

— Эх ты! — с испугом воскликнул Сеня. — Что это ты, Микеша? Чокнулся?

— Почему же вы не сказали, что делать собираетесь? — пошел в наступление Вася: нападение — лучший вид обороны. — И я мог бы с вами. Что я, не мог, что ли?

— А что ты не спросил, а сразу побежал продавать? И сейчас: ты знал от Сени, как было дело, прибежал бы к директору, пока мы там были. Танька вон пришла… Мол, Пал Нилыч, бес попутал, или как там — склеветал сгоряча, рубите негодяйную голову. А ты и тут сподличал.

— Ну, виноват, — покаянно сказал Вася, — что теперь делать.

— Думай, что тебе делать. Додумаешься — скажешь. А я пока тебя каждый день бить буду. По арифметике. Сегодня один тумак тебе обещан, завтра будет два, послезавтра — четыре. Не пойдет на пользу — на таблицу умножения перейду.

Вася беспомощно оглянулся, ища сочувствия. Сеня смотрел выше его головы, Алеша чертил пальцем по верстаку, ничего вокруг не замечал.

— Карась! Что это он? — В голосе у Васи слышались слезы.

Алеша пожал плечами. Он пытался вызвать хоть каплю жалости к Васе Микерину — жалости не было, скорее испытывал чувство мстительной удовлетворенности. А что? Пакости пусть не сразу, но всегда становятся известными, и люди, сделавшие их, наказываются, и это справедливо, иначе не жизнь — ложь кругом будет. Чем Васе Микерину помочь, если он сам себе не поможет? А пока Венька обещает его бить, у него больше нет никаких средств покарать за подлость, ничего ему не остается.

3

Из училища Алеша зашел к Веньке в корпус, немножко поговорил с его теткой, круглолицей, небольшого роста женщиной и очень любопытной, — после отъезда Веньки с матерью в эвакуацию она переселилась в их каморку, и теперь это было кстати: и постирает, и поесть сготовит. Что бы Венька делал один? Одичал. Хоть бы письмо отцу написать — все отдушина, но отец ушел на фронт и как в воду канул.

Тетя Нюра добрая, немножко бестолковая и сама не своя до всяких слухов.

— Сказывают, к лету война кончится. Вышибут дух из Гитлера распроклятого, — с ходу сообщила она ребятам радостно мучившую ее новость.

— Откуда? — изумились они. — По радио говорят — не похоже.

— То совсем другое радио, — простодушно поведала тетя Нюра. — Оно вернее сказывает: про будущее… Бабы передают, на базаре химандрит объявился. Сказал он: как есть, к лету кончится война. — Тетя Нюра умиленно и значительно посмотрела на них: вот, мол, что умные-то люди докладывают.

— Кто объявился? — недоверчиво переспросил Венька. Он слышал, как-то похоже называют гадалок. — Цыган, что ли?

— Какой леший — цыган! Слуга божий, химандрит. Снизошел до нас, грешных, для благодати объявился.

Венька недоуменно посмотрел на Алешу, тот сам ничего не понимал.

— Тетя Нюра, а не хиромант? Ну, который гадает?

— Во-во, бабы сказывали: гадает. Всем гадает. И хорошее гадает. Васене Потаниной про мужа нагадал. Почитай, как и наш Миша, с самого начала ни весточки, а оказался жив он, письма только не доходят.

Алеша понял, что она упомянула Венькиного отца, дядю Мишу, молчание которого угнетает Веньку.

— Потаниха с радости с себя все готова была снять, — продолжала рассказывать тетя Нюра. — За такую весть чего не отдашь.

— Взял?

— Взял хлебушка да еще кой-что. На божье дело взял.

— Путаешь церковного архимандрита с цыганом, — обозлился Венька. — Тоже мне… Еще в церковь ходишь. Химандрит! — Венька безнадежно махнул рукой.

— Передаю, что сказывали, — обиделась на племянника тетя Нюра. — Больно вы до всего умны, ничему не верите.

— А ты не передавай глупые-то разговоры… Цыган им заливает, врет, что в башку придет, а они ему хлебушка, божья благодать…

Алеша не торопился домой и даже не подозревал, как его ждали.

Брат Панька служил в артполку стрелковой дивизии, которая в первый месяц войны формировалась в городе, в основном из местных жителей, коммунистов и комсомольцев. Заводы шефствовали над нею, пополняли вооружение, изготовляли запасные части к тягачам и автомобилям. За запчастями и была направлена машина автобатальона, и с ней приехал Панька. Одну ночь он мог побыть дома.

В первое мгновенье Алеша даже не сообразил, что за человек в военной гимнастерке, перетянутой ремнем, сидит на диване, — стриженный под нолевку, скуластый, щурит глаза и смеется. Особенно незнакомы были черные топорщащиеся усики. Бог ты мой, Панька, какой чужой с виду! Алеша от порога бросился было к нему, но что-то сдержало, наверно, эта незнакомость, появившаяся в брате, — и он ужо неторопливо подошел, протянул руку.

— Здорово!

Брат захохотал, подал свою. Рука жесткая, сильная.

— Какой серьезный-то! Аж боязно. — С Алешей Панька всегда говорил с подначкой, не изменил себе и на этот раз. — А я, тетеря, все тебя маленьким, тщедушным представлял. Запомнился ты таким, когда с матерью провожали меня. Как живешь-то? Как учишься?

— Живем, учимся, — уклончиво ответил Алеша. — Чего нам… Ты о себе давай, у вас интереснее.

— Да уж интересно, — опять хохотнул Панька.

— Может, и со мной изволишь поручкаться?

Алеша повернул голову к занавеске у кровати — сестра Галя расчесывала перед зеркалом влажные волосы. Редко-редко она вырывалась домой, чтобы помыться в бане, отдохнуть от казарменной жизни. И она сегодня показалась Алеше чем-то непохожей на прежнюю: и взгляд голубых глаз жестче, и лицо почужавшее, обветренное. А может, он и сам изменился, только не замечает этого? По-другому стал на людей смотреть?

Мать, хлопотавшая на кухне, ласково оглядывала то одного, то другого, она будто еще не верила, что в такое суматошное время судьба свела всех вместе.

— Что ты так долго? — сказала она Алеше. — Заждались мы.

— К Веньке еще заходил. Да, его тетушка от кого-то слышала, что война к лету кончится. Смешная такая тетка…

— Сам-то ты как считаешь? — спросил брат.

— Почему ты меня спрашиваешь? — обиделся Алеша: как и раньше, Панька не принимал его всерьез. — Мне неизвестно. Тебе лучше знать, когда она кончится.

— Ну, а все-таки?

— Все-таки… Если бы к лету, не было бы столько городов под немцами.

— Вот это верней, — согласился Панька. — Не дай бог, но, может, придется и тебе шинель примерять.

— Да что ты такое говоришь! — вскинулась мать. — Ведь отогнали от Москвы немца. И держите его. Неужто уж так плохо?

— Отогнали и понемногу дальше гоним. А он в другом месте идет напролом. Сила у него еще немалая.

Панька привез с собой продуктов из солдатского пайка. Мать бережно приняла мясные консервы, две аккуратно выпеченные буханки хлеба. Надолго можно было растянуть такое богатство, но ради сегодняшнего дня она не скупилась, ужин получился праздничный: тушеная картошка с мясом, оладьи из муки, которую ей дали женщины в деревне. Отвыкшему глазу странно было видеть на блюдце большую горку синеватого колотого сахара.

Ужинали уже при электрическом свете. Мать похвасталась, что пошивочная артель приняла ее на работу, надомницей, шьет солдатское белье. Дело не в заработке, хотя продуктовая карточка много значит в нынешнее время, — главное, она при деле, не считает себя бесполезной.

— Лучше не придумаешь, — одобрил Панька, он чувствовал себя главой семьи. — Потом Алешка пойдет на завод — все и ладно.

Панька замечал, что Алеша нет-нет да и глянет на его грудь, на гимнастерку, где обычно красуются награды. Усмехнулся:

— Не заслужил я орденов, братик, ты уж прости.

Алеша покраснел, а мать сказала:

— Живой — уже награда.

Черная тарелка репродуктора на стене никогда не выключалась, сейчас вдруг музыка оборвалась, объявляли воздушную тревогу. И почти тотчас завыли над городом сирены. Мать подошла к окну, проверила, плотно ли прилегает байковое одеяло, служившее вместо шторы.

— Хоть бы сегодня пропустил, — сказала она, опять садясь к столу.

— Неужто так часто? — удивился Панька.

— Редкий день, когда не налетают, а иногда и по нескольку раз, — заметил Алеша.

— И сюда падают бомбы?

— Случается. Больше-то пытаются на волжский мост и шинный. Там кругом зенитки. Такой тарарам устраивают, тут уж не до цели, бросают бомбы куда попало. Все поселки пожгли… В корпус, рядом с Венькиным… Крышу пробила, потолок у каморки, не разорвалась и вышла на улицу через стену, как сквозь масло. В землю зарылась. Смотрели, когда откопали. Большущая… Панька, а почему ни одного нашего самолета не видно над городом? Нету, что ли, их у нас?

— Где надо — есть.

— Вот как! Здесь, выходит, не надо? Летают, как у себя дома, и никто их не пробует сшибить. Я раз даже ихнего летчика разглядел, над железной дорогой летит и хоть бы хны…

— Но ты же сказал: зениток полно.

— А-а! Никогда не попадают.

— Но мост-то стоит! — уже рассерженно сказал Панька. Для младшего братика свой город — весь мир, ему просто не представить, какая жестокая схватка происходит на тысячах километров, сколько требуется людей, техники, чтобы стать на пути немцев.

— А у вас там летают наши самолеты? — повернулся Алеша к сестре.

— Где «там»?

— Ну, там, где вы на пустырях макеты заводских цехов строите?

От Алеши не укрылось, как сестра быстро взглянула на мать и мать заметно встревожилась, отрицательно качнула головой. Галя подумала, что о макетах ему рассказала мать, а он просто случайно услышал, как они шептались.

— Алешенька, это чушь, о чем ты говоришь. Я на трудфронте, роем окопы.

— Зачем они сейчас — окопы? — усмехнулся он. «Таится от брата: видно, считает, каждому встречному стану рассказывать». — Заводы перестали эвакуировать, значит, никаких боев не будет.

Галя несколько замешкалась, но ответила отчетливо:

— Нас не спрашивают — зачем. Роем и все. Разумеешь?

— Вполне.

Галя не хочет распространяться о своих делах, конечно, ей и нельзя, недаром везде висят плакаты: «Болтун — находка для шпиона». Но все-таки казалось: уж родному-то брату могла как-нибудь намекнуть, какая у нее опасная работа.

Ему все думалось, что другие люди заняты самым важным делом, чего не скажешь о себе самом. Панька вон был в битве под Москвой, последнее письмо присылал из Калинина, значит, участвовал в его освобождении от немцев. Галя с подругами рисковала собой, оберегая химический завод, продукция которого идет на нужды фронта, — очень важное дело. А что выпало на его долю? Ну, делали сначала детали для мин, а как выглядит заряженная мина — представления не имеет, сейчас учатся для будущей работы на заводе. Говорят, у вас все еще впереди. Жди, когда это впереди наступит, все значительное пройдет стороной.

Засиделись за разговорами допоздна. Галя, разморенная после бани и уставшая за день, ушла на свою кровать за занавеску и, видимо, сразу уснула. Мать постелила братьям на диване, приставив к нему табуретки и стулья, чтобы было свободнее. Легла и сама.

Алеше не спалось, чувствовал, что и брат не может уснуть, хотя утром чуть свет ему надо было уезжать.

— А там, на фронте, жулики есть? — неожиданно спросил Алеша.

— Где их нет, — не задумываясь, ответил Панька. Но, когда вопрос дошел до ума, встревожился. — Ты почему это спрашиваешь?

— Я, наверно, скоро злым буду.

— Что так?

По голосу он понял, что Панька улыбается.

— Я серьезно…

Горячечным шепотом Алеша стал рассказывать брату все-все, с чем столкнулся в последнее время: о барыгах на станции, обирающих людей, о злом деревенском мужичонке, издевавшемся над семьей фронтовиков, о дяде Кузе, которого директор Пал Нилыч пожурил и оставил работать в столовой, а может, и не думал журить, посчитал все случившееся пустяком, хотя каждому понятно: ворованные продукты кто-то подготавливал дяде Кузе, не один он… И о Васе Микерине рассказал, так подло оговорившем его и Веньку.

— Кто этот Венька?

— Дружок мой, в группе вместе… Он хороший, я на него даже удивляюсь: все знает, что надо делать.

— Ты не знаешь?

Алеша промолчал.

— Так. Все видишь, переживаешь и молчишь. Вот послушай-ка… «Ты не должен молчать! Промолчишь — от себя отречешься. Ты не должен молчать! Промолчишь — разорвется, не выдержит сердце». Неплохо, а? Ты хоть книги-то читаешь?

— Какие книги! До этого ли сейчас…

Брат на какое-то время затих. Алеша порывисто приподнялся на локте — широко раскрытыми глазами Панька недвижно смотрел в одну точку. Что ему сейчас представлялось? Свое время, когда был мальчишкой? Задумывался ли он тогда над чем?

— То и хорошо, что злишься… Живешь ты, как же иначе. Накипь человеческую нутром не принимаешь. Взрослеешь ты, Лешка…

— Пань, расскажи что-нибудь. Как на фронте воюете? Страшно там?

— Живому — страшно. Тому, кто задумывается, что происходит вокруг. А таким, как я, у которых перед армией вроде ничего и не было, еще как страшно… Не спишь еще?

— Нет, конечно!

— И зря. Завтра новый день, радуйся. Каждому новому дню радуйся. Спи…

Панька удивлял. Алеша узнавал его и не узнавал. Он совсем не такой, каким был, когда уходил на фронт…

Их дивизию отправляли эшелонами, провожали с цветами и музыкой. Самому нелюбопытному были известны маршрут и часы отправления. В пути эшелоны жестоко трепала немецкая авиация. Сколько необстрелянных парней сгинуло, не доехав до фронта!

Где-то в это время кончилось Панькино мальчишество…

4

К нему с малолетства привыкли относиться на особинку. Натворит он что — другого разругали бы, о нем скажут: «Смотри, что Панька-то выкинул! Ну и ловкий малец!» Домашние в нем души не чаяли, в школе он удивлял учительниц способностью к математике. Школа — просторная деревенская изба, слева, из коридора, — жилье учительниц, Марии Ивановны и Анны Ивановны, справа — классная комната, ученики двух классов сидят вместе, только на разных рядах: один год — первый и третий классы, на другой — второй и четвертый. Если выпадет год, когда нет приема первоклашек, пережидай до следующего или иди в соседнюю деревню Федосино, коли обувки не жалко: там в этот год занимаются первый и третий классы. Так вот уже во втором классе учительница поручала Паньке составлять задачи для четырехклассников, и, случалось, такую заковыристую придумывал, что четырехклассники хоть и исподтишка, но вполне с откровенными намерениями начинали показывать ему крепко сжатые кулаки. Доставалось бы ему от них, да был он в душе не злым, а Марья Ивановна, которая преподавала математику, от старости рассеянна и близорука, — успевал незаметно перебросить решение. Все оставались довольны.

Как-то на первомайской демонстрации в районном центре Марьино, куда собирались со всех ближних деревень, среди прочих достижений объявили и о Панькиных необыкновенных успехах в школе, и всем захотелось его увидеть, так Паньку стали передавать через толпу на руках до самой трибуны.

Конечно, не всем ребятам нравилось, когда его ставили в пример, а им в укор. «Вот, гляди, — говорили взрослые своему малому, — во всем отличается, во всем старается быть первым на радость родителям. Тянись за ним, остолоп!» Оттого сверстники не всегда ладили с Панькой, бывало, поколачивали.

Но для взрослых он был на особинку. И никто не засомневался в правдивости его сбивчивого рассказа, когда он, бледный и заикающийся от испуга, переполошил всех: бил и бил в лемех от плуга, в середине деревни висевший на столбе, — словом, ударил в набат.

Был поздний осенний вечер. Тучи шли так густо, что не проглядывалось ни одной звездочки. Родители еще не пришли с колхозного собрания из соседней деревни, где было правление. Все трое — Панька, Галя и Алеша — сидели на печи при свете коптилки, которая не выносила даже легкого дыхания в ее сторону, сердито трепыхалась и гасла. Склонившись над книгой, Панька читал про дедушку Савелия, богатыря святорусского, и хитрого немца-управляющего Фогеля. Алеша живо представлял этого немца, что «через леса дремучие, через болота топкие» пешком пришел в деревню и обманом заставил мужиков делать проезжую дорогу, а потом приказал строить фабрику. Алеше казалось, что все это происходило в их местах, потому что за Бекреневом на Могзе тоже стояла фабрика и хозяином ее был немец, только фамилия его была не Фогель, а Шульц, но фамилию он мог и сменить, говорят, так очень часто делают: вон их сосед дядя Семен сходил в сельсовет и после этого стал зваться не Лошадкиным, а Триер-Тракторовским. Шульцевскую фабрику мужики разломали во время революции. Когда ходили на Могзу купаться, Панька не раз водил их на развалины, со страхом и любопытством карабкались они по битым кирпичам, бегали по сохранившейся аллее, обсаженной высоким и колючим боярышником, и тайком лакомились вкусными, чуть терпкими ягодами — взрослые считали эти ягоды ядовитыми.

А немец как ни властвовал, Да наши топоры Лежали — до поры! —

читал Панька, и тень от его вихрастой головы отпечатывалась на деревянной перегородке, трепетный свет коптилки удлинял ее, то делал четкой, то размазанной.

Рассказывает дедушка Савелий, как по приказу Фогеля роют они колодец, уже глубокий вырыли, а тут он сам появился и стал ругаться, что мало вырыли. Тогда дедушка, осердившись, подтолкнул его плечом к яме, другие мужики тоже толкнули…

Поталкивали бережно Всё к яме… всё на край… И немец в яму бахнулся, Кричит: «Веревку! Лестницу!» Мы девятью лопатами Ответили ему

Жутковато Алеше. Сестра постарше, а тоже испуганно жмется к Паньке, часто-часто хлопает ресницами. Совсем не жалко злыдню Фогеля, ужасно, что его живого землей засыпают. А Панькин голос звенит:

«Наддай!» — я слово выронил. Под слово люди русские Работают дружней. «Наддай! Наддай!..»

И вдруг Панька вскинул голову, прислушался. На дворе какая-то возня, грохот, что-то рушится. Страх подкрадывается к сердцу. Потом немного тишины — и опять жуткий треск.

Брат скатывается с печки, распахивает окно и сигает на улицу. Соскакивают с печки и Алеша с Галей — и тоже к окну. Уличная темнота заставляет отшатнуться, к тому же им и не выпрыгнуть — окно высоко над землей, боятся. Гале — девять, она могла бы попытаться, но не решается оставить Алешу. Остается только реветь от страха.

А по деревне разносится торопливый звон: дин-дин-дин. Так лемех звенел, когда прошлым летом загорелся сенной сарай и собирали народ тушить пожар. В избах стали появляться огни, на улице уже слышны голоса. А Панька не переставал трезвонить…

И вот в дом входят. Все, кто не пошел в этот вечер на колхозное собрание. Впереди с ружьем сосед дядя Семен Триер-Тракторовский-Лошадкин, здесь же учительница Анна Ивановна. Кроме ревущих ребят, в избе никого. Анна Ивановна остается с ребятами, прижимает к себе, успокаивает, остальные обшаривают сени — тоже никого. Тогда дядя Семен, выставив на вытянутых руках ружье, с опаской взбирается по лестнице на чердак, сзади ему светят фонарем. Деревня с трех сторон сжата лесом, в деревне побаиваются каких-то лесных бродяг, которых никто никогда не видел, но слухи о них не умолкают. Поэтому все так осторожны и то, что дядя Семен, хотя и вооруженный, лезет на чердак, в темноту, считается поступком отчаянной смелости.

И на чердаке никого нет.

Тогда идут в дворовую пристройку. И что же предстает их глазам: здоровый хряк, сидевший под рундуком, взломал перегородку и разгуливает по двору.

Дядя Семен плюется и уходит. Уходят за ним и остальные.

Панька сконфужен — он всполошил деревню, сказав, что в дом влезли грабители. Подсаживает ребят на печь, снова пытается читать. Но ни у него, ни у Гали с Алешей нет уже того настроения, не могут сосредоточиться, пережитый страх измучил их. Они чувствуют сильную усталость и засыпают.

Проснулись от громкого хохота отца, он чуть не катается по полу. «Ну, сынок, молодец! Задал ты им перцу». Им — это деревенским мужикам, что перетрусили не меньше ребят.

Опять Панька в героях. Случившееся оживило скудную на события деревенскую жизнь, смеялись над дядей Семеном Триер-Тракторовским-Лошадкиным, как он настороженно с ружьем обходил дом, смеялись весело над выдумкой Паньки. Ему это очень нравилось, ему уже давно стали нравиться разговоры о себе. И никому не подумалось, что, случись пожар в доме, он так же сиганул бы в окно, забыв о младших, сестренке и братишке.

Одно дело деревня — все на виду, о всех все знают, иное в городе, при тамошнем скопище народу не сразу разберешься, чем заметен человек. В городе, куда переехали, Панька сделал удивительное открытие: никто его не замечает, никто им не восхищается. В новой школе к нему относились, как и ко всем. И это открытие подействовало на Паньку угнетающе, он охладел к учению, с неохотой ходил на уроки. Потом начались прогулы…

Утром он брал портфель с учебниками и шел на станцию: между нею и Московским вокзалом на другом краю города весь день ходил поезд с четырьмя вагончиками, вроде парового трамвая. Панька забирался на верхнюю полку, раскрывал книжку и читал. Читал, что попало, любил стихи. Слезал он с полки, когда уроки в школе заканчивались, шел домой. Семья жила в это время в «шанхае». Мать, овдовев, перебралась в город. Поиски жилья привели ее в причудливый поселок возле станции, такие поселки — «шанхаи» — росли, как грибы, на пустырях вблизи от железной дороги. Городское начальство пыталось бороться с самовольными застройщиками, но мало чего добивалось. Заранее заготавливался строительный материал, нанималась бригада плотников — глянь, в одну ночь на пустыре появляется немудрящий домик, обмазанный глиной. А выселить людей, живущих под крышей, — такого права городские власти не имели. Но шел упорный слух, что поселки все равно будут сносить.

Катерина Карасева ничего этого не знала, никто ей не подсказал, а тут подвернулся ловкий человек и уговорил «задешево» купить его мазанку. Так они и оказались в «шанхае» и жили в постоянном ожидании, когда придет пора отсюда выселяться. Худо-бедно ли, но прожили два года.

В поселке было много татарских семей, почти в каждой имелась лошадь, и хозяева занимались извозом — по договорам работали на заводских стройках. Летом они нанимали мальчишек пасти лошадей. Алеша с удовольствием гонял в ночное небольшую лошадку Галку. Рубль за ночь — добыток для дома, но главное: сиденье у костра, когда лошади пасутся, скрадывало глубокую тоску о деревне. Была и еще у него обязанность — собирать для печки неперегоревший кокс, выброшенный после чистки паровозных топок: с дровами в городе было трудно. Панька не замечал, как нелегко было матери сводить концы с концами: надо было всех накормить, одеть, особенно одеть Галю, которая уже училась в техникуме. Он не ходил в ночное, не собирал уголь, жил какой-то своей внутренней, потаенной жизнью. Алеша был уверен, что мать потеряла здоровье именно в это время, с помощью Паньки.

Когда уже обжились в поселке и вроде бы успокоились, пришло извещение, по которому на снос дома отводилось две недели.

Мать, прочитав бумагу, бессильно опустилась на стул. Строиться заново! Она не могла и подумать об этом. Более благоразумные жители поселка сломали свои дома и начали строиться на отведенном месте, некоторые получали жэковское жилье, остальные все еще чего-то ждали.

Прошло две недели, и ничего не случилось. Правда, заходил участковый милиционер, снова предупреждал. Так прошел месяц. Жители спокойно вздохнули: пронесет.

К тому времени мать узнала, что Панька забросил школу. До этого ему удавалось скрывать, где проводит время. Девчонок, что посылал к нему на дом классный руководитель узнать, что с ним, он подстерегал, до матери они не доходили. Но обман не мог длиться вечно. Тяжелые это были дни в семье, мать слегла от расстройства. «Для чего и ехали-то сюда: учитесь, детки, выходите в люди», — говорила она. Панька обещал пойти на работу…

В серое туманное утро от железнодорожной станции к поселку направлялась необычная процессия. Шли люди в железнодорожной форме с баграми на плечах, шли те, кто имел свои дома в поселке. Они избегали взглядов женщин, высыпавших на улицу, но были решительны.

Человек десять цепляли баграми крышу, раскачивали и сбрасывали вниз. Потом принимались за стены. Развалив один дом, переходили к другому. Над поселком поднялась желтая пыль.

Женщины пытались мешать, подростки, распаленные их криками, швыряли камни, они договорились заранее отстаивать каждый дом.

Мазанка Карасевых стояла во втором ряду. Мать безучастно, как заведенная, ходила от дома к лужайке, переносила вещи. Панька был на работе — он устроился смазчиком на текстильной фабрике. Галя — в техникуме. Алеша взобрался на чердак к слуховому окну. У ног лежала грудка голышей для рогатки — он до последнего готовился защищать свой дом.

Алеша увидел, как камень, пущенный из рогатки, попал в пожилого с вислыми усами железнодорожника, который впереди всех направлялся к мазанке. Железнодорожник схватился за подбородок и выругался. Сквозь его пальцы сочилась кровь. И эта кровь заставила мальчишку опомниться, опустить рогатку.

Железнодорожники подошли к дому. Страшась за содеянное, Алеша не решался спуститься с чердака. Багры застучали по крыше, и кто-то глухо сказал:

— Давай, что ли…

Чердачная лестница заскрипела. В проеме показался тот самый пожилой рабочий с вислыми усами. К подбородку он прижимал носовой платок. Увидев мальчишку, затравленно жавшегося в угол, обернулся и крикнул вниз:

— Обожди маленько.

Алешка заревел, противно, визгливо.

— Ну иди сюда, чего боишься, — как ни в чем не бывало позвал усатый. И глаза его и весь вид выражали только усталость.

Алеша не шевельнулся. Тогда железнодорожник кряхтя взобрался на чердак, обхватил обмершего от испуга мальчонку и прошел к лестнице.

— Прими-ка, — сказал кому-то внизу.

Сильные руки подхватили Алешу и спустили с чердака. Те же руки толкнули легонько.

— Беги подальше…

Почему-то Алеше тогда казалось, что, будь старший брат Панька заодно с семьей, они отстояли бы мазанку.

Карасевы около месяца жили в землянке возле поверженного дома, потом им помогли: в фабричном поселке получили комнату в коммунальной квартире.

…И хоть Панька говорил: спи, радуйся завтрашнему дню, — сам не спал, не мог уснуть в эту крохотную однодневную побывку.

— После-то кое-чему научились, а тогда… — рассказывал он Алеше. — Выгрузили мы свою артиллерию образца девятьсот второго года, которую еще до войны на склады сдали… Колеса деревянные, ошипованные, а уж громоздкие… чтобы повернуть орудие, пять-шесть человек требуется. Пошли маршем. Так опять авиация засекла… Это сейчас-то мы научились находить укрытие, в первые дни не умели… Потери большие… Все-таки идем, лесок мелкий. Вдруг передние отчаянно машут: «Тише! Тише!» Прислушались — чужая речь, губная гармошка что-то задорное наяривает. Оказалось, немецкая часть за леском, на обед расположилась. Нас не чуют. Беспечные они в первые-то дни были, угорели от легких побед. Видим, две танкетки, орудия… Прямой наводкой вдарили по ним — орудия и танкетки подбили. Рванули фрицы, как будто их и не было только что. Тут уж всем полегчало: можно, значит, воевать, бить их…

Как утром уходил брат, Алеша не слышал.

…В конце месяца Карасевым принесли в казенном конверте похоронку на Паньку.

Глава седьмая

1

В фабричном поселке весну ждали не меньше, чем ее ждут в деревне: весна, а особо в этот сорок второй год, для многих семей была кормилицей. Еще шел ледоход, когда плотину заполонили рыбаки. Ловили «люльками» — круглая сеть, натянутая на проволочный круг, опускалась на веревке по блоку под самую стенку между улевами, где прямого течения не было, где бесновались буруны. Рыба в силу своих законов рвалась через плотину на простор, в места нереста; преодолевая сумасшедшее течение, делала головокружительные скачки по воздуху и, обессилев, скатывалась назад; на смену ослабевшим накатывались новые косяки — вода ниже плотины кипела.

Весной Алеша познакомился с дядей Борей Колотошкиным, слесарем с фабрики. У Колотошкиных была большущая семья. Восемь мальчиков и девочек, старшей из которых, Лене, было двенадцать лет, — порой представлялось, что и сам дядя Боря путается в их именах. Лет до пяти-шести не признавали они никакой летней одежки, еще у плотных заборов оставался почерневший снег, а они носились голышами — рыженькие, беленькие, черненькие, на любой вкус, — были на диво крепки, никаких простуд не имели. Насколько был тих и безобиден дядя Боря, настолько была шумна, оборотлива хозяйка этого дома Прасковья Константиновна — Параня, чаще — Царица, — с виду рыхлая, но очень подвижная, и такая живость была в ее глазах, такая пронзительность, что не каждый выдерживал устремленный на него взгляд. За басовитый голос, за шумность и звали ее Царицей. Промышляла она на барахолке, покупала и перепродавала то, на чем можно было заработать, тем и кормила своих многочисленных чад.

Когда Алеша появился первый раз в их доме, Прасковья Константиновна уничижающе оглядела дядю Борю.

— Господи! — воскликнула она. — Это еще что такое? Мало тебе своих?

— Рыбу налаживаюсь с ним ловить, — виновато ответил дядя Боря.

— Связался черт с младенцем, — с той же неприязнью выговорила Прасковья Константиновна. — Только и думает, как бы из дому увильнуть.

После Алеша заметил, что дядя Боря и в самом деле при каждой возможности старается «увильнуть», не быть дома. И не из-за ребятишек — их он любил, и они тянулись к нему, — от своей благоверной, которой побаивался.

Рыба в «люльку» шла больше ночью, и за место на плотине надо было держаться, чтобы его не заняли другие рыбаки. День на работе, и всю ночь на плотине — кто мог выдержать такую нагрузку? Потому рыбак, имевший сетку, подыскивал себе напарника, по очереди они стояли на плотине. Дядя Боря не захотел, чтобы в паре с ним был кто-то из взрослых, пригласил Алешу: не потому, чтобы эксплуатировать мальчишку, боже упаси, — рыбу он делил честно, — больше оттого, что со взрослыми людьми он не всегда ладил. Рыбаки недоумевали и посмеивались над простоватостью дяди Бори, когда он, при большом улове, — а часто за ночь и мешок окуней налавливали, — добрых две трети отдавал в столовую, где школьников по специальным талонам подкармливали обедами.

Когда дядя Боря отдыхал, Алеша сменял его. Сама рыбалка была малоинтересной: опускай «люльку» в воду, через сколько-то времени тащи ее наверх, если есть рыба — подтягивай сеть крючком к себе и вынимай улов. Раз Алеша почувствовал необычную тяжесть в сетке, веревка, ходившая по блоку, натянулась до звона, в неспокойной воде «люлька» моталась в стороны, создавалось впечатление, что внизу бьется что-то живое, крупное. Стоявшие рядом рыбаки заметили, как он со всех сил пытается оторвать сеть от воды, поспешили на помощь: «Ой, и повезло тебе, парень! Не иначе — сом».

Сетка была уже почти подтянута к блоку, когда полная луна выползла из-за облака, все осветилось. То, что представлялось крупной рыбиной, оказалось глыбой льда. Помогавшие Алеше рыбаки чертыхнулись, разом опустили веревку, а он не успел этого сделать и только чудом не перелетел через деревянные перила плотины вслед за брошенной «люлькой».

До прихода дяди Бори он больше не притрагивался к сетке, подставлял свежему ветру обожженные веревкой ладони, слушал, как сердито ворочается внизу река, будто пытается сбросить со своих плеч крутящиеся тяжелые льдины.

После этого случая Алеша совсем поскучнел, ходил на плотину, как на надоевшую до чертиков работу, но почему-то стеснялся сказать об этом кроткому дяде Боре, боялся обидеть его. И мать заметила:

— Кто же тебя гонит туда, бог с ней, с этой рыбой, хватает нам и без нее. И мне будет спокойнее.

Рыба, конечно, была не лишней, продуктов на карточки выдавалось все меньше. К счастью, ледоход длился недолго, вода стала светлеть, с берега уже пробовали ловить на удочки.

Это была настоящая азартная рыбалка, пусть и не столь добычливая. Выяснилось, дядя Боря Колотошкин тоже обрадовался удочке. Тут он оказался непревзойденным рыболовом и толковым учителем. Как Алеша раньше ловил? Удочку выбирал покрепче, лесу потолще, чтобы не оборвалась даже при зацепе, — три хвоста вытащит и уже рад. Дядя Боря дал ему одну из своих удочек, в которой, на первый взгляд, все было хрупко, ненадежно, показал, как забрасывать, подсекать и вываживать рыбину. Это было искусство, и давалось оно не сразу и не каждому. Ловили в проводку, на малый спуск, а на берегу под плотиной рыбаки стояли так тесно, что перебрасывать поплавок вверх по течению приходилось всем сразу, иначе запутаешься с соседом лесками, и тебе будет грозить позорное изгнание. Алеша выходил из дома затемно, к тому времени, когда пора было идти в училище, он налавливал полное ведерко. На базаре, где деньги уже ничего не значили, мать умудрялась обменивать рыбу на картофель и хлеб: базар уже вошел в жизнь горожан как что-то естественное, необходимое.

Смущало Алешу, что Венька, его близкий друг, был совсем равнодушен к реке, не понимал прелести рыбной ловли. А ведь это так хорошо поеживаться от холодка на рассвете, белесый туман постепенно рассеивается, гонит его ветром над водой вслед за течением, солнце поднимается большое и красное, оно еще без тепла… И невольно тебе думается о самом неожиданном. Именно на берегу он поразился тому, что стал часто видеть Паньку, каким он приезжал на побывку, не просто брата Паньку, а остриженным наголо, со смешно торчащими усиками, со спокойным, даже несколько отрешенным лицом. Неужели надо погибнуть, чтобы тебя неотступно вспоминали?..

Ближе к лету, когда в реке появилась растительность и рыба стала клевать хуже, дядя Боря показал, как ловят «на зелень». Еще при постройке плотины левый берег для предохранения от размывов метров на триста был обшит досками, сооружение это местные жители называли «стенкой». А чтобы вода не вымывала ямы, дно ниже улевов тоже было выложено досками — укладывались они вдоль, террасами. Когда полая вода сошла, на досках появились нежно-зеленые водоросли, мягкие, как шелк. Сидя на «стенке», рыбаки цепляли на пустой крючок прядку водорослей и пускали поплавок по течению. На эту нехитрую наживку клевали плотицы и густерки.

В воскресенье, прямо с реки, Алеша пошел в корпус к Веньке. В коридоре он столкнулся с группой людей: низкорослый мужик, обросший щетиной, держал под мышкой узкий и короткий гроб, несколько человек стояло сзади, среди них был Венька. Какая-то сухонькая старушка теребила мужика за полу пиджака, торопливо что-то наказывала. Мужик согласно кивал.

— Устрою, не ошибусь, успокойся ты. — Мужик терпеливо выслушивал наставления, говорил мягко: его просили отнести детский гробик на кладбище и закопать рядом с умершими родственниками ребенка.

— Так ты под боком и похорони. Придет потом отец с сраженьев, обиходит могилку. — Старушка была бестолкова, твердила одно и то же. Мужику нелегко было сдерживаться.

Венька увидел Алешу, позвал:

— Пойдем.

— Кого это? — Алеша указал на гроб, который без натуги держал мужик,

— Гадюк… Помнишь, чай? Вообще-то он Санька. Санька Никитин. Жалели его…

Алеша помнил смешного жалкого мальчишку, что при первой встрече выговорил ему: «Гадюк!» — и он воспринял это как ругательство, относящееся к нему.

— Все думаю: войну подонки начинают. Они, эти, кто войну затеял, даже не представляют, что такое для большинства корка хлеба… Все ходил, чего-то жевал, не понимая сытости… Наелся травы у корпуса. А какая тут трава! Снег и тот черный бывает от копоти. Жалко парнишку, безобидный был. Не дождался сытой жизни… Ты-то что пришел?

— Рыбу возьми. Наловил немного.

— Куда мне? Неси домой. — Венька покосился на ведерко, хвост от крупной густерки высовывался из воды. Рыбы было порядочно.

— Дома у меня есть, еще вчерашняя. — Алеша протянул улов.

Венька не принял ведерка.

— Чумовой! Тете Нюре отдашь, если уж сам такой принципиальный.

— Хочешь, сам ей и отдай, тете Нюре. Пусть дрызгается.

Алеша обиделся, что о его, в общем-то, приличном улове сказано пренебрежительно, но смолчал. Если бы другой кто сказал!

2

А в училище все шло своим чередом. Максим Петрович в эти дни был строг — принимал у ребят впервые сделанную ими работу, годную для производства: она потом пригодится при обработке деталей на токарном и фрезерном станках. Они, его ученики, из железной пластины сверлом и зубилом вырубили нагрубо измерительную скобу, обточили ее более нежными инструментами, закалили до нужной твердости и отшлифовали поверхность мягкой пастой на чугунной плите. Но самое сложное — соблюдали заданный размер рабочей части скобы с точностью до нескольких микрон — тысячных долей миллиметра. Этот размер подгоняли сначала по стальному брусочку, сделанному специально для этого мастером, а потом он принес плоскую коробочку, обтянутую дерматином. Коробка была бережно водружена на стол и раскрыта. Внутри в мягкой бархатной подстилке оказалось множество гнездышек и в каждом стальная блестящая пластинка: толстая, потоньше и уж совсем как бумажный листок, дунь посильнее — взовьется, полетит. На каждой вытравлены цифры — толщина в микронах. «Плитки Иогансона, — торжественно объявил Максим Петрович. — Самый точный на сегодняшний день измерительный инструмент. Из плиток можно собрать любой размер, любую толщину с точностью до микрона».

Ребята потянулись к нему со своими изделиями, а мастер, составив из разных плиток миллиметры и микроны, указанные в чертеже, замерял рабочую часть скобы, которую ему подавали. Было видно, кто какой добился точности. Принимая у Алеши скобу, Максим Петрович по морщился.

— Что у вас за руки! — взорвался он. — Вы только по смотрите: подержали в руках отшлифованную деталь, и она уже покрылась ржавчиной.

Конечно, все посмотрели на свои блестящие новенькие скобы — они были покрыты рыжими точечками.

Все объяснялось просто: от волнения ладони у них становились потными и деталь от прикосновения ржавела. Это уж потом, когда машинное масло впиталось в кожу, можно было без опаски держать в руках отшлифованный металл. А сейчас мастер, возмущаясь, всем настрого запретил прикасаться к плиткам Иогансона. И лучше бы не делал этого запрета.

Венькину скобу мастер проверял долго, сдвигал набор плиток с края на край, смотрел на свет — нет ли зазора между плитками и рабочей частью скобы, — сначала лицо его выражало недоверие, потом стало добреть.

— Точность поразительная. Молодец, Веня. За такую работу уже сейчас можно дать хороший рабочий разряд. Молодец, удивил, бесененок, — еще раз похвалил он смущенного и счастливого Веньку.

И вот когда все смотрели на мастера, показывавшего Венькину скобу, Павлуша Барашков, не в силах преодолеть искушения, протянул руку и цапнул с бархата тоненькую пластинку. Наверно, она была скользкой, а может, Максим Петрович своим предостерегающим жестом испугал мальчика, пластинка выскользнула из пальцев. Все оцепенели. В немой тишине послышался слабый и тонкий удар, чем-то похожий на звон разбитого стекла. С тревогой смотрели ребята на засаленный деревянный пол — пластинка, еще только что уютно лежавшая в бархатном гнездышке, раскололась. Максим Петрович тяжело нагнулся, подобрал оба осколка. Он ничего не говорил, словно обессилел. И тогда подал голос Павлуша Барашков: ревел он с захлебом, по-детски, жалко тряслись худенькие плечи. Можно было пожалеть его — не со зла же! — но ребят как прорвало:

— Вылез напоказ, шустряк! Надо ему было…

— Я не наро-о-чно-о! — заливаясь слезами, оправдывался Павлуша.

— А зачем хватал-то? Не нарочно он! Не лез бы прежде…

Возмущались и искренне и просто так, нашлась почва и для подхалимства:

— Сказал же Максим Петрович — не трогать. Что, мастер зря говорить тебе будет? Он, может, за эти плитки головой отвечает.

— Хватит! — одернул расходившихся учеников Максим Петрович. — Пошумели — и хватит. Скверно, что так случилось, единственный комплект в училище, беречь бы надо, но теперь чего уж… Замолчи, Барашков, стыдно небось, без пяти минут рабочий, а давишься слезами. На заводе не посмотрят на твои слезы, там за порчу инструмента расплачиваются заработком.

— Папа уплатит, — с надеждой, что ругать больше не станут, промолвил Павлуша: в отличие от многих Павлушин отец был не на фронте, имел бронь.

— Это делу не поможет, — отрезал мастер.

— А что, Максим Петрович, новую пластиночку уже никак не сделать?

— Почему никак не сделать, сделать можно. Стали у нас такой нет. Пластинку, чтобы была твердой, не снашивалась, закаляли без отпуска. И потому она очень хрупкая. Я виноват — не предупредил вас об этом. Но к делу. Кто еще не сдавал работу? Микерин, где твоя скоба?

Жавшийся сзади Вася Микерин угрюмо пробормотал:

— Я не успел, Максим Петрович, не доделал…

— Чем же ты занимался все это время? — мастер подозрительно пригляделся к его заплывшему глазу. — А ты, никак, опять дрался, Микерин? — уверенно заключил он. — Когда все это кончится?

Ученики с любопытством прислушивались к разговору, ухмылялись. С неосознанной жестокостью подростков злорадно поглядывали на Васю, осторожно косились на Веньку — они знали, почему у Васи заплыл глаз.

— Я должен тебя предупредить, — говорил Максим Петрович. — Ты постоянно ходишь с синяками, к работе у тебя душа не лежит. В чем дело? Может, ты ошибся, выбрав специальность слесаря?

Внезапно Вася сорвался с места и, к удивлению мастера, выбежал из мастерской.

— Что-то с ним происходит, — покачал головой мастер. — Ребята, вы ведь знаете, что с ним?

На кого он смотрел, те пожимали плечами. Ученики уклонились от ответа. Максим Петрович так и думал, что ему ничего не скажут: это был их мир, и они его оберегали. Он уже давно замечал, что у Васи Микерина нет дружбы с ребятами, его будто избегают. Максим Петрович не без основания подозревал Веньку Потапова — без него ничего в группе не происходит, а как быть уверенным, не возведешь ли на парня напраслину по одним догадкам? К Веньке Потапову отношение у него изменилось. После долгой отлучки он стал серьезнее и молчаливее, что греха таить — Максиму Петровичу иногда не хватало его озорных выходок, легкого панибратства, с каким тот вначале относился к нему, а сегодня вовсе поразил: ну-ка, лучшая работа в группе! Кто бы мог подумать! Принимая детали, оценивая их опытным взглядом, Максим Петрович по этим деталям мог многое рассказать и о самих учениках: сразу видно умение и кто усидчив и аккуратен, кто тороплив, небрежен… «С Микериным надо говорить наедине, надо это делать не откладывая».

Алеша искренне радовался Венькиному успеху. Его, правда, царапнуло, когда Максим Петрович, осматривая его работу, вздохнул: он ждал от Алеши большего. Бабушка сказала бы: «Заниматься — так чем-то одним, будешь хвататься за то, за другое — всего и будет понемногу». В их доме живет старичок, который, как говорят, за все берется: и шкафы делает, и картины рисует, и что-то лепит из гипса — все из его рук выходит вроде бы то и вроде бы не то. Только сам он этого не замечает, гордится собой: все могу. Вот и он всю весну разрывался между учением и рыбалкой, и того, и этого хотелось. Таких людей зовут дилетантами. Значит, он, Алеша, дилетант. Но он подтянется…

А Венька в самом деле молодец, даже Сеню Галкина обошел. Сеню мастер по привычке похвалил: не может Сеня сделать что-нибудь не добротно, не умеет. Поэтому мастер принял Сенину работу — и все. Нет, не зря Венька рассказывал, как в эвакуации скучал по мастерской, боялся — не придется делать угольники, какие мастер показывал в первый день при приеме в училище. Доказал, что может лучше всех работать.

Остаток дня ушел на упаковку скоб — их обертывали промасленной бумагой и складывали в ящики. Потом ящики отправят на завод.

В столовой Максим Петрович озабоченно оглядывался, нервничал. Потом подошел к столу, за которым сидели Венька и Алеша.

— Ребята, нигде нет Микерина. Вы не видели?

Те — вот прохиндеи — обвели взглядом столы, учеников, склонившихся над едой. Невинно сообщили:

— Верно, нет Микерина. Странно… Столовую он никогда не пропускал.

— Вы знаете, отчего он дичится. И эти постоянные драки, синяки. Признавайтесь, что с ним?

— Чего признаваться-то, Максим Петрович? — сказал Венька. — Уж если пошло на то… после, как накапал он на нас директору и не захотел потом честно признаться, поколотил я его.

— Ты? Поколотил? — И без того бледное, с желтизной лицо старика посерело, он вглядывался в честно раскрытые Венькины глаза, словно все еще надеялся, что тот пошутил. Венька мужественно выдержал его тяжелый взгляд, не моргнул даже.

— Ты понимаешь, что ты наделал? Да за такие дела тюрьма полагается. Ах, Потапов, Потапов!

— За подлость тоже надо платить, — не сдавался Венька. — Нас небось к директору потащили, обвиняли… А из-за кого? Из-за хорька Микерина. И не убивал я его, чего тюрьмой пугать. Мы сами, Максим Петрович, разберемся, не надо вам вмешиваться…

— Да что ты говоришь такое! — возмутился мастер. — За каждого из вас в ответе. Не убивал он его, разбойник! Помириться надо. Приведите его, все и обговорим.

— Ничего не выйдет, Максим Петрович, — легко сказал Алеша. — Пусть бы лучше сказал при всех, как бегал доносить директору, зачем это ему понадобилось… И то едва ли получится…

— Ты-то что Потапову поддакиваешь? — вспылил мастер. — Защитник еще выискался.

— Я правду говорю. Хотите вы или нет, но и прощать такое… Чехарда будет в группе.

— Мелкие отношения, — ехидно поддакнул Венька.

Максим Петрович в отчаянии покачал головой.

— В гроб загоните своими шальными выходками, бесененки, никакого с вами сладу. Я уже сказал, Потапов, обговорим. Мне его поступок тоже не по сердцу, но и жестокость ваша — бить товарища — не выход. Ищите Микерина.

И Максим Петрович, словно опасаясь их отнекиваний, поспешно отошел. За последнее время он сильно сдал, ходил ссутулившись.

— Веньк, а может, хватит с этим хорьком? А?

— Так он же упрямится! Стоит на своем, как будто не мы, а он во всем прав. Сумел сподличать, сумей сказать честно. А как же еще!

— Мастера жалко, извелся он совсем. В мастерской, смотришь, ноги еле волочит, лопатки выпирают, как у ощипанного петуха. Дома у него неладно и здесь тоже…

— Чего же дома неладно? У него же никого нет?

— Есть. Ждал, что сын из госпиталя заедет, а того прямым маршем на фронт, и опять писем нет. А здесь дочка с ребенком, хотя и не живут вместе. Какая-то у них давняя ссора.

— Мастер тут ни при чем, — упрямо сказал Венька. — Мы ему плохого не хотим. А пакостников надо учить, чтобы еще хуже не стали. Разобраться — так это же предательство! Я даже видеть его не могу.

Но увидеть Васю Микерина довелось в этот же день, и очень скоро после разговора о нем.

Пока обедали, в мастерскую принесли новую заказную работу — заготовки плоскогубцев. Максим Петрович пояснил, что работа эта большой точности не требует, а сообразительность и аккуратность необходимы. Чертеж он приколол кнопками к доске, висевшей на стене, тут же был пришпилен образец новеньких плоскогубцев. Когда заготовки были разобраны, Максим Петрович предупредил:

— Я не собираюсь вас торопить, не спешите, не то испортите заготовки, но с сегодняшнего дня буду заносить в журнал, кто как скоро сделал и насколько хорошо сделал. И с каждой новой работой будет так. Оценки пойдут в зачет, когда вам станут присваивать рабочий разряд. Понятно ли?

Ученики загалдели — еще бы не понятно! Мастер все чаще стал упоминать о рабочем разряде, а это уже серьезно: привыкайте, мол, к тому, что недалек день, когда придете на завод, там подсказок на каждом шагу не будет.

В хорошем настроении вышли Алеша с Венькой из училища, не успели отойти и сотни шагов — увидели на дороге парней, явно поджидавших их. Сзади за спинами прятался Вася Микерин. Четверо на двоих, Вася, конечно, не в счет, не решится махать кулаками, на дружков надеется. И дорога узкая, с обеих сторон картофельные грядки, огороженные колючей проволокой на кольях. Невольно замедлили шаги, чтобы обдумать, как поступить: назад не бросишься, гордость возмутится. Чуть впереди других высокий и тощий парень с челкой на лбу, в кепочке с маленьким козырьком, ноги расставлены для упора, а руки в карманах пиджака. Его трое дружков не то чтобы крупны, каждый по силам Алеше, не говоря уж о Веньке, стояли плотно, наглыми улыбочками подбадривали друг друга. А сзади Вася, тоже злорадно ухмыляется.

Венька вдруг отвел рукой Алешу назад, за себя, и сам остановился — шагов пять было до парня с челкой.

— Может, сначала поговорим?

Вроде спокойно спросил, но Алеша по голосу понял: Венька напряжен до предела. Жидкие брови тощего парня дрогнули, такое начало драки не было предусмотрено.

— Если есть у тебя что — говори! Нам спешить некуда. — И он обернулся к своим дружкам. Те одобрительно загудели. Но уже следующие слова вовсе обескуражили его.

— Не верю, — резко сказал Венька.

— Что… не верю? — теперь уже брови парня взметнулись к челке.

— Не верю, что и вы подлецы.

— Ну, ты! — парень угрожающе придвинулся, кулаки выскользнули из карманов. Венька с облегчением отметил, что кулаки пустые — ни ножа, ни свинчатки. Он не сомневался, что, если одолеет парня, остальные разбегутся. А этого тощего с челкой он сумеет одолеть, у себя в поселке драться ему приходилось.

— Ну я! — уже с вызовом сказал он. — Кого защищаете?

— Своего! — с таким же вызовом ответили ему.

— А ты спросил бы его, за что плюхи получает. — Теперь тон у Веньки был почти мирный, что опять сбило с толку парня.

— А за что?

— Ты спроси, спроси. У нас на поселке за такие дела свои за милую душу, не посмотрят, накостыляют — не подличай!

Парень сдвинул кепчонку на затылок, лицо у него от растерянности поглупело, неожиданно он ухмыльнулся.

— Ты с фабрики, что ли? Корпусной?

— Но!

— А что он сделал?

— Сам скажет, если не совсем подонок. Спросишь — скажет.

— Спрошу, — кивнул парень, — обязательно спрошу. Сражение отменяется. Тебя как зовут? Давай руку.

Венька назвался, пожал протянутую руку.

— Меня Шурик, — сказал парень. — Как получилось-то, — стал он объяснять. — Подходит: «Выжига проходу не дает, всех колотит. Помоги, Шурик, ни за что пропадаю». А почему не помочь, раз человек просит? Хотел помочь. Но тебя увидел, сразу понял: тут что-то не то, брешет Микеря. Ну-ка, Микеря… — Парень с челкой оглянулся, воскликнул с удивлением: — Ух ты! Смотри-ко, удрал. Все понятно.

По дороге, сжатой колючей проволокой, быстро удалялась юркая фигурка: Вася Микерин не стал дожидаться конца разговора.

Алеша во все глаза смотрел на происходящее, был в восторге: никогда еще такого не приходилось видеть, вот Венька так Венька! Из какого трудного положения победителем вышел! А что? Правда — она всегда побеждает.

— Бывай, Веня! — Тощий Шурик еще раз сердечно пожал Венькину руку. — Буде заглянешь в Кучерской переулок, спросишь. Приму друга.

— Заходи и ты в поселок, — сдержанно отозвался Венька.

Вася Микерин больше не появлялся в мастерской. На расспросы ребят Максим Петрович сказал, что он взял документы из училища, решил поступить на завод учеником слесаря. Одного он не пояснил: не Вася приходил, забрала документы его мать, и по ее жалобе директор записал мастеру выговор.

3

Бедный Максим Петрович, мастер и воспитатель оравы непослушных, с большущим самомнением, не сделавших ничего еще полезного в жизни подростков! Ему работать бы надо, втолковывать, какими они хорошими должны стать, а он сегодня принимает гостя за гостем.

Сначала в мастерскую заявился сияющий от счастья Павлуша Барашков, не один — в сопровождении невысокого кругленького человека в диагоналевом с накладными карманами френче, и тоже с сияющей улыбкой на моложавом полном лице. Папа! Ученики рты разели: не каждому нынче доводится вот так, безмятежно, прогуливаться под руку с родным отцом.

Максим Петрович по-старомодному раскланялся со старшим Барашковым, а потом при дальнейшем разговоре стал скучнеть.

— Не надо, ничего не надо… Чего не бывает — учатся!

Старший Барашков решил возместить ущерб, нанесенный сыном. По практическому складу своего ума он считал, что все в этом мире взаимозаменяемо: предложил в счет расколотой уникальной плитки Иогансона пять пар кирзовых сапог — для поощрения лучших учеников. Деньги он не предлагал и почему именно пять пар — тоже не объяснил.

— Вас, может, смущает…. деликатность, конечно… Все будет проведено, все законно…

Максим Петрович бледнел, краснел, отводил глаза в сторону, как девица на выданье, только что не закрывался стыдливо рукавом пиджака. А когда за кругленьким Барашковым захлопнулась дверь, совсем сник и долго сидел на табуретке за своим столом, бессмысленно глядел в одну точку. «Да что же это?» — вопрошал он себя. Далекий от ловкачества, он был потрясен предложением представителя хозяйственного мира.

Тут его опять оторвали от размышлений.

— Максим Петрович! Максим Петрович! Там офицер с орденом Алешкой Карасевым интересуется.

В мастерскую стремительно вошел боевой сержант — светловолосый, крепкий, так и брызжет здоровьем; на широкой груди блестит серебром медаль «За отвагу».

— Мне бы Алексея Карасева. В вашей он группе?

Максим Петрович испуганно поднялся от стола. Плохо держали ноги.

— Натворил что-нибудь? — спросил слабо.

— Натворил! — радостно подтвердил сержант. Глаза его излучали живой огонь. — Еще как натворил! А вы мастер? Уверен, — заявил без обиняков, — вы хороший человек! У плохих воспитателей славные ребята не вырастают. Подскажите, где он?

— Погоди, погоди, — пытался что-то понять Максим Петрович. — Говори по порядку.

— А я что — бестолково? Да так оно и есть. — Сержант хорошо улыбнулся старику. — Он о мамке моей, о племяшах позаботился. Покажите мне его.

А потом черт-те что пошло: облапил Алешу, приподнял на руках, расцеловал звучно, тут же оттолкнул, вгляделся пристально.

— Вот ты и пойми! — заорал весело. — Пацаненок совсем. Алеша, — расчувствованно произнес потом. — Я тебе друг, хочу, чтобы и ты был…

Какая уж тут работа. От верстаков потянулись ученики, окружили шумливого сержанта.

— Дядя, как там на фронте? Скоро фашистов разобьете?

— А за что вы медаль получили?

Максим Петрович и не пытался отогнать ребят, самому хотелось поговорить с фронтовиком, у самого постоянно болит сердце. Он догадывался, что сын после госпиталя опять где-то ближе к югу, а там в эти летние дни для наших войск обстановка сложилась малорадостная: оставляются города, противник пробился к Волге, и куда еще пойдет?

На сержанта жадно смотрели, ждали, что скажет.

— Да нет, ребятки, придется еще повоевать. — Хотелось фронтовику обрадовать мальчишек, почти у каждого кто-то близкий на фронте, а что он мог им пообещать? — Ну, а вам потерпеть.

Еще ничего не понимая, Алеша начал догадываться, что это сын Фаины Васильевны Савельевой, у которой останавливались с матерью, когда ходили в деревню. Савельев Иван.

— Вы уж извините, — развел руками сержант, обращаясь больше к Максиму Петровичу, — поезд у меня, времени почти не осталось. Алеша проводит меня, хоть до выхода?

— Проводи, — кивнул Максим Петрович. — Возвращайся, сержант, с победой. Надеемся на вас, сынки.

— Непременно. Счастливо, ребята!

— До свидания! Вы там подскажите нашим разведчикам, чтобы выкрали Гитлера, сразу война кончится.

— В этом что-то есть! — опять развеселился сержант. — Спасибо за подсказку.

А когда с Алешей вышли в коридор, сказал:

— Далеко-то не пойдем, а то мастер рассердится. Да и до поезда у меня в самом деле осталось чуть-чуть, только до станции добежать. Я ведь у вас дома был…

— Как?

— А вот так. Гостинцы-то надо передать, куда ты денешься. Попили с твоей матушкой чайку, рассказала она, где ты и как найти. На станцию пришел, до поезда еще два часа. И явился. Все-таки, думаю, погляжу, какой он из себя, кто так близко принял к сердцу беду нашу. Мамка у меня горячая, все в письме высыплет, что в голову придет. Так и с тем письмом. Ну там — здравствуй, прощай, — это еще читается, а больше ничего понять не могу: там замазано, тут замазано. Да вгорячах еще, разволновался. Потом-то прочитал… Обидно, конечно, стало. Муж сестры погиб еще в октябре сорок первого, оставил кучу детишек, я на фронтовой службе, мать с малышами мается, потому что сестра по все дни на лесозаготовках. Какой еще с них дополнительный налог надо брать, отбирать корову? Ведь в деревне корова — это все… Думаю, надо доложить ротному. Да он и сам заметил, что квелый хожу. Выслушал он…. И попал я аж до генерала, как в сказке. Ну, так и так, сообщаю. Генерал наш за солдата всегда горой. «Сержант, — говорит он мне, — не советская власть сотворила это зло, а безответственные люди, перевертыши, законы нашей власти они в своих интересах подленьких пачкают. Сержант, в самые ближние дни будет восстановлена справедливость…» А тут твое письмо, успокаивающее, душевное. Мать сообщает, что все наладилось: корова опять на дворе, отелилась и доит хорошо, «полномочного», как она того подлеца называет, из района куда-то убрали, говорят, на фронт, но не знает. И совсем мне повезло, когда после наступления семь суток отпуска дали. Командир говорит: «Поезжай, сам посмотри. Это о тебе генерал позаботился, запомнил…» Вот так, Алешенька, я и оказался здесь. Спасибо, родной. Бегай… Матушка моя поклон тебе передает и просит, чтобы ты еще железок в деревню привозил. Это она твои поделки так зовет.

4

Раз в неделю Максим Петрович вел ребят в учебный класс, где проводил уроки металловедения. В классе имелись образцы разных марок стали, мастер рассказывал, где какая сталь чаще применяется. Показывал чертежи, требовал относиться к ним очень серьезно: плохой рабочий, коли не умеет бегло прочесть чертеж, не может представить, какое тут приспособление начерчено, из каких состоит деталей. Объяснения мастера Алеша старательно записывал в толстой тетради с клеенчатыми корочками, сохранившейся со школьных времен. Школа вспоминалась как что-то далекое и отошедшее. Как и все в мастерской, он чувствовал, что за время учебы в ремесленном сильно повзрослел.

К исходу лета для учеников ввели военную подготовку — по два часа в день. Изучали винтовку, гранаты, пулемет «максим». Теорией занимались в том же учебном классе, а на расчищенном пустыре за училищем бегали и ползали по-пластунски, бросали учебные гранаты.

Занятия проводил Николай Алексеевич Качин, бывший летчик, летавший до ранения на бомбардировщике, и он же заместитель директора по воспитательной части. Время для военной подготовки он выбирал по своей занятости, поэтому не было определенных часов: то они бегали и ползали, закончив работу, а то после обеда, и тогда учеба в мастерской удлинялась. Как и в первые месяцы, когда изготовляли детали для мин, они почти весь день проводили в училище.

Николай Алексеевич был интересный человек, но у него вечно не хватало времени, может еще и потому, что ходил он на протезах, медленнее других. Он как-то обмолвился, что на заработанные ремесленниками деньги строится танковая колонна и будто уже воюет танк — ТО-34 — огнеметный, с надписью на борту: «Трудовые резервы». Гитлеровцы боятся его не меньше, чем «катюш». Ребята немножко загордились — совсем неплохо: ведь их училище тоже отчисляло на нужды фронта заработанные деньги.

Николай Алексеевич собирал на пустыре сразу несколько групп. И тогда много веселья доставлял татарчонок Тагир из группы слесарей-ремонтников. Маленький, с живыми глазами, он был подвижный, как ртуть. На него нельзя было смотреть без улыбки, сразу становилось весело.

Надо было пробежать круг по пустырю, потом проползти по-пластунски и бросить гранату на дальность и точность. Тагир стрелой срывался с места и не успевали ребята моргнуть — он уже был в полусотне метров от них. Потом выдыхался, отставал, на бросок гранаты у него уже не оставалось сил. Николай Алексеевич засекал время первой пробежки Тагира, с изумлением качал головой. На коротких дистанциях он ставил бы ошеломляющие рекорды.

Набегавшись, они, конечно, хотели есть. Когда приходили домой пораньше, все что-нибудь перепадало с родительского стола. А тут стали задерживаться почти до темки, в столовой же кормили все скуднее: первое — крупинка за крупинкой с дубинкой, второе — ложка жидкой каши на воде. Более недовольные ворчали: вот, мол, возчик дядя Кузя давно уволен, пошерстили кого-то в самой столовой, а изменений в лучшую сторону не произошло. Но все объяснялось проще: шел второй напряженный год войны, продуктов отпускалось в обрез.

Что им, тянущимся вверх, взрослевшим, такое питание? Голод постоянно напоминал о себе, заставлял искать подножный корм. И какие они были бы мальчишки, если бы не нашли его? За училищем были огороды горожан, в том числе сотрудников их училища, — война научила вскапывать грядки на заброшенных ранее местах, сажали картофель, морковь, репу, лук. Каждый раз из группы отряжались самые проворные. Усердные занятия с военруком на пустыре хорошо пригодились: все ползут по-пластунски в указанном направлении, двое, словно случайно, заворачивают в сторону огородных грядок. Главное, не обнаружить себя на первых метрах, где земля утоптана, а там трава скроет; один приподымает нижний ряд колючей проволоки, которая ограждает грядки, ждет, когда товарищ протиснется под нее, с такой же помощью дружка и сам оказывается на другой стороне. Наберут полные карманы овощей, насуют за рубашку и таким же путем обратно. Старались брать понемногу с нескольких грядок, чтобы не было заметно. Подсовывали и мастеру в тумбочку: то пару морковок, то сочную репину. Максим Петрович догадывался — не с базара, только что с грядки, сразу видно, — корил «бесененков» за разбой. Они честно таращили глаза: как он может плохо о них думать! И он успокаивался. Ребята жалели его, замечали, что он с трудом перемогает болезнь, слабеет и походка у него стала шаркающая, неуверенная.

Долго ли продолжались бы эти набеги на огороды… но все до случая. Накануне отряженные Сеня Галкин и еще паренек Юра Сбитнев принесли огурцов — пупырчатых, сладких. Их еще спросили с удивлением: откуда это богатство? «Ну! — самодовольно сказал Сеня. — Надо уметь. Ешьте!»

Сеня незаметно сунул лакомство и в тумбочку мастера.

Утром Максим Петрович встречал их в мастерской, был молчалив, бледнее обычного. Ребята чутьем угадали: мастер расстроен, за что-то сердит на них. Проницательности у них хватало. И потому расходились к верстакам без шумливого веселья, какое обычно бывало по утрам. Уже шаркали напильниками, когда Максим Петрович велел построиться. И опять даже никто не спросил: зачем? Построились.

Он прошелся перед строем, буравил их сердитым взглядом, медлил, казалось, у него недоставало решимости начать неприятный разговор.

В общем-то, так оно и было. Он никому не признался бы, что у него была слабость к людям, которые по любому случаю свободно произносили речи, обкатанные, как голыши в мелкой речке, он изумлялся и завидовал таким людям: они умели сказать даже пустые слова с чувством — вот что больше потрясало его. Ему сегодня нужно было сказать своим ученикам нечто важное для них, чего они еще не понимают. Ночью он плохо спал, обдумывал, что будет говорить. А вот теперь голова словно налита чугуном. Будь он поспокойнее, так еще пошел бы разговор. Какое спокойствие: зло и на них и на себя — сам потатчик.

Молчание затягивалось, и ребята уже с недоумением посматривали на него. И он как топором рубанул по бревну — сказал, что должен был сказать напоследок в своей обдуманной речи:

— Я хотел вам помочь вырасти честными. Вы оказались грабителями несчастных вдов… Не столько взяли, сколько вытоптали… Я не сумел сделать из вас честных людей…

Ученики возмущенно загалдели:

— Максим Петрович! Да скажите, в чем дело? Да мы…

— Вы доконали меня, бесененки, — закончил он и шаркающей походкой пошел к двери.

Ушел. Ребята растерянно переглядывались. Было стыдно.

— Из-за огорода…

— Конечно, из-за огорода! «Грабители вдов… Не столько взяли, сколько вытоптали…»

У какой-то знакомой нашего мастера огород обчистили. У несчастной вдовы…

— Сеня, объясняй.

Сеня Галкин развел руками. А чего объяснять? Не на своем огороде были. Попробуй-ка лежа в борозде нащупать огурец — головы не поднимешь, не осмотришься. А они, огурцы, как назло, крепко приросли, сразу-то не отделишь, ну и случалось — плетка с корнем вырывалась…

Все это они хорошо понимали. Никто не решился осудить Сеню Галкина.

Мастера долго не было. Потом в мастерскую вошел хромающий военрук Николай Алексеевич Качин. Он сел на место мастера, и его протез, сгибаясь в колене, щелкнул с металлическим звуком.

— Здравствуйте, товарищи ученики! Кто у вас староста?

«Товарищи ученики… староста». Ребята почувствовали недоброе.

— А Максим Петрович? Он где?

— Заболел Максим Петрович, — будничным тоном сказал военрук. — Я временно буду за него. Так кто у вас староста?

— У нас нет старосты.

— Как же так? — удивился Николай Алексеевич.

— Нет, не выбирали. Максим Петрович у нас и мастер и староста.

Ребята с тревогой приглядывались к военруку. Как же так: везде и всюду, каждый день они с Максимом Петровичем, а теперь вот его нет. Вместо него будет Николай Алексеевич, демобилизованный летчик. Он интересный человек, уже был на войне, но как же без Максима Петровича?

— Весь день я не смогу находиться в мастерской. Мне нужен помощник. Вот и давайте выберем старосту. Вы вполне взрослые, мыслящие люди, знаете, что вам задано мастером, что надо делать. Со всеми возникающими вопросами будете обращаться к старосте, а уж он, по мере надобности, ко мне.

Переглянулись, остановили взгляд на Веньке, у того веснушки стали заметнее, но не потупился, не отвел глаз.

— Веньку Потапова!

— Хорошо, Потапова. Только почему — Венька? Ну, Веня, Вениамин. У каждого еще и отчество есть.

— Потапычем мы его будем звать, — невинно сказал Алеша.

Венька показал ему кулак, но не со злом.

Старостой выбрали Вениамина Михайловича Потапова, Потапыча.

5

Кто только придумывает эти дома с буквой «а»? Прячутся они где-то на задворках в самых неожиданных местах. Стоять будешь перед ним, а не догадаешься, что это он: почему-то забывают приколотить или нарисовать номер дома. Местные жители и те точно не знают, хотя другой раз и видят его из своих окон. Раньше вот здорово было: напишут на почтовом конверте — улица Широкая, дом Попова, — и всем ясно, куда доставить письмо.

Алеша Карасев стоял в уютном зеленом дворе перед деревянным домом с двумя подъездами. С верхнего этажа из открытого окна слышался патефон, доносились голоса. В глубине двора на лавочке у разросшегося куста сирени сидели две девочки лет десяти-одиннадцати, повязанные платками, они оставили свои разговоры и серьезно смотрели на Алешу.

Он искал дом, где живет дочь Максима Петровича — Зинаида, по мужу Короткова.

После занятий с Венькой навестили больного мастера. Максим Петрович занимал комнату в общежитии училища. Тягостное впечатление осталось от посещения. Почти голая, неуютная комната: стол, две табуретки, кровать железная и под нею плетеный квадратный короб с крышкой для белья. Максим Петрович лежал в постели, укутанный поверх одеяла демисезонным пальто: его знобило.

И тут не забывал роль наставника, говорил, чтобы берегли рабочую честь и своей работой не срамили себя, иначе пропадет к себе уважение. Сдавил костлявыми пальцами Венькину ладошку — поздравил новоявленного старосту группы. «Кто же за вами ухаживает, Максим Петрович?» — спросили с состраданием. «Есть кому, не оставляют… — слабо улыбнулся: —…несчастная вдова». А губы блеклые, из-за опавших щек нос казался большим. Им было стыдно, как никогда: доконали старика, так он сам сказал. Им что, им и жизнь пока — игра, а он все принимал к сердцу, оно, как известно, не железное. Пожелали ему выздоровления, а он повел речь о том, какая на земле идет скверная мясорубка, убивают и калечат молодых, полных жизни, а что он? Кому какая жалость, если что и случится… «Да вы что, — горячо запротестовали, — вы даже не представляете, как все переживают, вы ушли — мы и носы повесили». — «Внучку повидал бы», — сказал после молчания.

И вот Алеша здесь. Венька не пошел, попросил извиняясь: «Не могу я как-то…»

Окликнул девочек:

— Это дом номер сорок пять «а»?

Одна, с большущими глазами, утвердительно кивнула.

— А квартира восемь в каком подъезде?

Та, большеглазая, вдруг резко поднялась, лицо сразу стало настороженное и суровое не по возрасту. Потянула подругу за рукав.

— Пойдем, Оля!

А та тоже неприветливо, с вызовом оглянула Алешу. Когда уходили, большеглазая даже ступала как-то со злом, твердо припечатывая каблучками траву,

«Вот те на! Что это с ними? — изумился он. — И спросил-то всего квартиру!»

Зашагал наугад в подъезд. Справа и слева — двери, обитые зеленого цвета материей. На одной — металлическая пластинка с циферкой «6». Сообразил: «На втором этаже над нею должна быть восьмерка. Оттуда, очевидно, и слышен патефон».

Там такая же ядовито-зеленого цвета обивка, циферки нету, но он уверенно толкнул дверь. Из прихожей еще три двери. Старушка с полотенцем шла из кухни, вопросительно посмотрела.

— Тетю Зину Короткову?

И у этой лицо неприветливое. Ткнула рукой на дверь, откуда доносились громкие голоса.

В комнате за столом, уставленным едой и бутылками, сидели разгоряченные, разрумянившиеся военные, три женщины, тоже с горячим румянцем на щеках, с подкрашенными губами. Все уставились на него. Женщина, у которой искрящиеся светляшки спускались с ушей, со смешливыми светлыми глазами, воскликнула:

— Кавалерчик пришел! Родной, ты ко мне?

Но тут же другая, сидевшая у окна с задернутыми занавесками, холодно спросила:

— Что надо?

«Хозяйка, — догадался Алеша. — Зинаида».

— Отец… Максим Петрович… — поправился Алеша, хуже некуда чувствуя себя под их взглядами, — послал…

Она не дала договорить, напудренное лицо ее перекосило гневом.

— Отец! Какой отец? Отец объявился… — И совсем неожиданно упала головой на стол, залилась плачем. Смешливая, с серьгами-стекляшками в ушах, бросилась к ней, стала успокаивать. Вскочили и военные. Алеша ничего не понимал: «Не туда попал, что ли? „Какой отец? Отец объявился…“ Что же тогда старушка указала на эту дверь? Ерунда какая-то». Он уже хотел сказать, что шел к тете Зине Коротковой и, если ошибся, то извиняется, но женщина вытерла слезы, спросила:

— Зачем он послал?

— Внучку хочет повидать.

Женщина опять обозлилась:

— А пошел ты вместе с ним! И что лезут, лезут?..

Как ошпаренный, Алеша вылетел за дверь. Но еще и на улице не сразу смог опомниться и сообразить, как отнестись к тому, что сейчас произошло.

«Во-первых, так и надо, не лезь в чужую жизнь, хотя и с добрыми намерениями.

Что же тогда: отказать в просьбе старому беспомощному человеку?

Венька-то как извинялся, когда не хотел идти сюда, — предвидел.

Да нет, просто пришел не вовремя, напилась она, собой не владела.

И все же, зачем со мной-то так? Не ладите с отцом, с ним и ругайтесь».

Он не успел еще уйти от дома, когда его нагнал лейтенант, один из тех, что были за столом.

— Постой-ка, парень.

Еще не зная, что хотят от него, Алеша нелюдимо ожег его взглядом.

— Знаете, что мне хочется сказать вам, — процедил он. — Идите вы обратно туда, за стол. Воюйте!

Стройный, перетянутый широким ремнем, с добрыми ясными глазами, офицер потемнел лицом.

— Хотел как-то сгладить, показалось, зря обидели пария, — не скрывая презрения, сказал он. — А сейчас вижу, паршивый ты щенок, будь постарше — морду набил бы. Ребята подлечились в госпитале и снова отправляются на передовую. Что им, отдохнуть запрещается?

Алеша получил по заслугам: не суйся со спешными выводами. Виновато заморгал.

— Простите…

— Охотно прощаю, — без доброты проговорил лейтенант. — А ты отнесись к тому, что в квартире произошло, с пониманием. Нелегко ей сейчас, муж оставил… Легче, у кого близкий на фронте, много тяжелей знать, что он где-то тут, а на поверку нету.

— Я ничего этого не знал…

Из подъезда вышла хозяйка комнаты Зинаида, зябко куталась в накинутый на плечи широкий шарф, лицо грустное и трезвое.

— Заболел он, по-видимому, что тебя прислал? Сам приходил всегда.

Алеша молча кивнул.

— В больнице?

— Нет, дома.

— Завтра обязательно приду. Ты уж извини, как встретила. Не тебя я…

— Он хочет, чтобы с дочкой.

— Разумеется, с дочкой. — Она поискала взглядом по двору. — Только здесь была. Никуда не велела уходить. Олька утащила, кто больше…

Алеша улыбнулся про себя: та, большеглазая, с серьезным личиком, и была внучка Максима Петровича — Татьянка.

Глава восьмая

1

— Венька, народищу-то, и все с корзинками. Разве сядешь?

— А я что говорил. На станции вообще не сесть бы. Там надо прорваться на перрон, в вагон без билета не войдешь. Попробуем здесь.

Они подходили к разъезду — 5-й километр. От фабричного поселка это совсем недалеко: пройти торфянистым пустырем с редким кустарником — и железнодорожная линия. Вчера Венька спросил Алешу: «Ты ведь мужичок хозяйственный?» — «Угу, еще какой хозяйственный. А что?» — «Грибы пошли. Соленье. Еда на зиму. Когда поедем?» Собрались на выходной. Слушавший их Сеня Галкин загорелся: «И я с вами».

И вот шли. Вдоль железнодорожного пути плотно росли ровные ряды тополей — защита от снега. Только на самом разъезде они отступили для широкой гравийной площадки, и теперь тут толпились люди, ожидавшие местного поезда, ходившего в утренние и вечерние часы.

Конечно, грибная пора, конечно, многим надо ехать в села и в районные города, через которые проходил поезд, — и все-таки скопление едущих казалось чрезмерным.

— Ничего не поделаешь, — спокойно говорил Венька. — Может, придется и на крыше. Ездили когда?

— Что ты, Венька, где мне было ездить на крыше, — смятенно проговорил Алеша. — Я и на поезде-то всего два раза ездил. У нас железная дорога от деревни знаешь как далеко…

— Ты это всерьез — на крыше? — спросил и Сеня Галкин, до него позднее дошла вся невозможность того, что предложил Венька.

— Ну, а что делать?

— Не, я не ездок. — Сеня решительно остановился. — Я, пожалуй, поверну домой.

— Твое дело. Но ты же просился в лес? Пробирайся в вагон, силушка у тебя есть. Про крышу я на всякий случай сказал.

— Если на всякий случай… — Сеня опасливо посмотрел на площадку, которая кишела людьми.

Шагавший первым Венька вдруг остолбенел от неожиданности: навстречу ему шла улыбающаяся Танька Терешкина. Похожая на бочонок корзинка висела на ее согнутой руке. Даже и тут не платок надела, что было бы удобнее в лесу, а голубой берет, чтобы не прятать свои чудо-волосы.

— Привет, мальчики, — запела она. — А я уж жду, жду. — И Танька подняла корзинку, мастерски сделанную из тонких щепаных прутьев, с крышкой на ременных петельках. — Тетка велела полную набрать.

Венька грозно обернулся к Алеше.

— Ты что, Потапыч! — обиделся тот, догадавшись, о чем подумал Венька.

— Ты с кем это собралась? — нелюдимо спросил Венька.

— С вами, с кем же, — просто ответила Танька.

— С ума сойти! — Венька передохнул с отчаянием. — Да кто тебя звал? Алешка! — опять прорычал он.

— Сказал же! — вспылил Алеша. Он и сам понимал: какие уж тут грибы, когда в компанию затесалась девчонка. Теперь только за ней и смотри, угождай. До грибов ли тут.

Венька не успокаивался:

— Сеня, ты?

— Что «ты»? — Сеня поднял голову, и лицо его стало задорным и несерьезным.

— Ты соображаешь…

Что там Сеня должен был соображать, осталось неизвестным, Танька опередила:

— Я это, Венечка, сама, не шуми на него. Ты где живешь?

Венька обалдело смотрел на нее.

— А ты не знаешь?

— На поселке ты живешь, а Сеня у Волги, на другом конце города. Сеня сегодня пришел в училище с корзиной, сам в фуфайке и ватных штанах. Это когда на улице теплынь. На что я могла подумать?

— Откуда знать, что ты подумаешь.

— Вот. Спрашиваю Сеню: куда собрался? Сказал, как не сказать, когда девчонка спрашивает. Мальчишке мог не сказать. Во сколько, спрашиваю? Назвал. Откуда? С 5-го километра. И вот я здесь. — Танька победно взглянула на насупленного Веньку. — Не возьмете, так и одна уеду. Последние слова Танька сказала с вызовом, хотя нисколько не поверила, что ее не возьмут.

— Ты погляди, людей кишмя кишит. Как сядешь?

— А вы-то как?

— А мы на крыше…

— Ой, здорово! — обрадовалась Танька. — Ни разу не ездила. Мальчишки, только подскажите, как туда забраться.

— Ну, Сеня, — уже остывая, пригрозил Венька. — Попомню тебе…

— А чего помнить, — рассудительно заметил Сеня. — Я же не звал ее с собой, просто сказал, что мы едем. А остальное — ее дело.

— Ни в чем тебе нельзя довериться… Пошли в самый перед. Всегда, как поезд подходит, бегут назад, все кажется, что остановится раньше. Может, удастся вскарабкаться. Кто первый ворвется, затаскивайте Таньку. На меня не смотрите, всяко уеду.

Сейчас, когда поезда еще не было, пригляделись: в толпе были не только грибники, многие женщины были с сумками и бидонами, видимо, деревенские жители, приезжали на базар. Все напряженно ждали.

Но вот люди зашевелились, из-за поворота показался паровоз, а за ним цепочка зеленых вагонов. Дым от паровоза стлался по верхушкам тополей.

Венька подтолкнул Таньку поближе к путям, чтобы не осталась сзади, не прозевала, когда надо будет броситься к вагону.

— Корзинку вскинешь над головой, а то раздавят, — поучал он. — Или нет, дай сюда, я сам…

Венька правильно угадал: слабонервным показалось, что вагоны не дойдут до них, бросились назад, а поезд, хоть и медленно, продолжал идти, у головных вагонов стало попросторнее.

— Хватайся, Сеня, за поручни, прямо через головы, — шепнул Венька, а сам уж готов было поднять Таньку, толкал ее к двери.

Сеня призыву внял и, как только поручни тамбура поравнялись с ним, вытянул длинные руки над головами, уцепился.

— Держись, Сеня!

Сене чего держаться! Скакнул на ступеньки и влетел в вагон. Венька кинул ему корзинки, нажал на Таньку, проталкиваясь к входу. И Алеша словно прилип к ним. Добрались наконец до ступенек, а там уж только ногами переступай. Задние занесут в вагон. Уф, поехали!

2

В лесу столкнулись еще с одной неожиданностью. Венька знал эти места и, как только сошли с поезда, уверенно повел их через болотинку по шатким наброшенным доскам. Потом вышли на песчаную дорогу. Лес был справа, у самой дороги, но Венька не останавливался — травы в лесу много. Миновали стороной небольшую деревню и только тогда увидели впереди чистый березняк. Было безветренно, солнышко еще стояло высоко — березы золотились теплым светом. Еще не дошли до первых деревьев, наткнулись на грибы. Толстые черноголовые подберезовики росли на поляне, прямо в траве. У помалкивавшей до этого Таньки прорезался голос, прежде чем сорвать гриб, вставала на колени, оглядывала его со всех сторон.

— Ах, какой славненький! Мальчишки, вы только взгляните. Срывать жалко.

— Проахаешь, — неодобрительно заметил Венька. — С пустой корзиной поедешь.

— Нет, ты, Венечка, погляди…

Исползали всю поляну вдоль и поперек, повеселели: так пойдет дело — без грибов не останутся.

А потом углубились в лес. Сеня всего-то отошел чуть в сторону и уже начал аукаться. Хоть он еще был виден в своей темной фуфайке среди белых стволов деревьев, ему ответили. Неожиданно Сеня заторопился, стал удаляться.

— Сеня, куда?

— К вам, — ответил Сеня и широким шагом продолжал бежать от них.

— Сеня-я!

— Ау! — уже издалека донеслось в ответ.

— С ума сошел, что ли? — растерялся Венька. — Лешка, не уходите с этого места. Попробую догнать.

Венька помчался вдогонку за Сеней, голос которого не замолкал, но продолжал удаляться, становился глуше. Догоняя, Венька недобрым словом помянул длинные Сенины ноги. Когда он наконец увидел Сеню, мелькавшего среди деревьев, облегченно крикнул. К его удивлению, Сеня вприскочку снова стал от него удаляться. Происходило что-то непонятное.

И тогда Венька решил бежать в обход. С Сениными ногами трудно спорить, и он изрядно попотел, пока не увидел несущегося ему навстречу перепуганного грибника. Венька и сам был перепуган не меньше.

И Сеня его увидел.

— Чего убегаете? — с обидой выговорил он Веньке. — Если бы я не первый раз здесь. Еле нагнал.

А Венька с тревогой вглядывался в его лицо — сейчас Сеня казался нормальным человеком, стоял обиженный, утирая потное лицо рукавом фуфайки.

— Поиграть хотели, — продолжал он. — Только больно уж игра-то ваша злая.

— Скажи, — наконец решился заговорить Венька: ему все еще казалось, что стоит открыть рот — и Сеня опять сиганет от него. — Скажи, ты вообще-то в лесу бывал?

— Конечно, бывал. Не часто хоть, но бывал.

— Чего же ты от нашего крика в сторону несешься? У тебя с ушами все в порядке?

— Кто их знает, — беззаботно ответил Сеня. — Отойди в сторонку, шепни что-нибудь — узнаешь, в каком они порядке.

Венька опасливо покосился на него, подумал: «Нет уж, без проверки обойдемся, не то опять припустишься вскачь».

— Не совсем, видно, в порядке, — сказал он. — Мы кричим, а тебе слышится наш крик совсем с другой стороны.

Вернулись к Алеше и Таньке, те тоже уже беспокоились. Не распространяясь о непонятном поведении, Венька сказал Алеше:

— Ты старайся быть с краю, я с того, левого, пойду, Сеня и Танька пусть в середине. Поглядывать будем за ними. А ты, Сеня, если подумаешь, что заблудился, стой на одном месте и кричи.

— А чего это он? — спросил Алеша.

— Побегать ему, видишь ли, захотелось, ноги поразмять.

Дальше все вроде пошло хорошо: Танька держалась поближе к Веньке, а Сеня не то чтобы убегать — стал путаться под ногами да еще выхватывать увиденные Алешей грибы: только Алеша направится к грибу, Сеня скакнет, выхватит из-под рук. За такие дела оплеуху следовало бы, но Алеша был добродушен, он уже смирился с тем, что грибов на засолку в этот раз не набрать. Правда, он и рассчитывал-то больше на утренний сбор, сейчас брал только самые крепкие — за ночь большие шляпки раскиснут.

Венька посмотрел на верхушки деревьев, солнце еще освещало их, но вот-вот должно было зайти. Пора было думать о ночлеге.

— Не разбредайтесь, шагайте за мной, — приказал он.

Венька пояснил, что они идут к ночлегу — к месту, где он останавливался в прошлом году.

Начался отлогий склон, который вскоре вывел к ручью. За ручьем открывалась широкая поляна, только в одном месте кучно росли деревья, они были так велики и стары, даже издалека заметны были дупла. А чуть в стороне стоял покосившийся сарай.

— Бывший хутор, — сказал Венька. — Вы подождите, схожу разведаю, раньше в сарае сено было.

Пока он ходил, Сеня сидел, вытянув ноги, — умаялся, бедный. Танька вдруг ближе к ручью нашла какие-то синенькие цветочки и радовалась. Грибники тоже! Хорошо еще, что комаров не так много, исстонались бы!

Вернулся Венька.

— Порядок, — удовлетворенно сказал он. — В сарае свежее сено. Сарай закрыт почему-то изнутри на засов, но я пролез под воротами — там щель, пролезть можно.

Танька подозрительно уставилась на него.

— А почему он изнутри закрыт? Что-то непонятно.

— Откуда знать. Может, побоялись: замок сшибут и утащат. А тут мальчонку оставили в сарае, задвижку он навесил и выполз.

— Задвижка-то в самом низу, что ли? Дотянется мальчишка?

— Чего запричитала? — оговорил он Таньку. — Значит, дотянулся.

Объяснение его не вызвало никакого сомнения: наверно, так и было, как говорит Венька.

— Давайте здесь поедим, а то в темноте ничего не увидим.

Танька расстелила чистую тряпочку. Каждый выложил у кого что было, благо осень: вареная картошка, огурцы, несколько луковиц, ломтики хлеба. Из своей корзинки-бочонка Танька достала большой кусок пирога с картофельной начинкой. Все это богатство она разделила на две равные части, одну часть сразу же убрала на утро.

Еда не заняла много времени. Напились в ручье и пошли к сараю, темневшему на фоне неба. Еще около сарая хорошо стало пахнуть свежим сеном. Венька приоткрыл ворота, радушно пригласил:

— Заходите, забирайтесь наверх.

Расположились рядышком, Венька с Танькой в середине, Алеша и Сеня по краям.

— Ни разу не спала на сене, — блаженно заявила Танька. — Мягко-то как, мальчишки!

— Я тоже первый раз, — признался Сеня. — Вон Леха, поди, много раз.

Сенной запах и в самом деле напомнил Алеше деревню. Но не сенокос он вспомнил, а солнечное теплое утро. Перед домом лужайка с мягкой гусиной травкой. Он лежит на траве, нежится. Перед самым лицом травинка, и, если плотнее прижаться к земле, травинка кажется высокой-высокой, выше колокольни, которая в другом конце за домами, выше даже белых курчавых облаков.

Из дома доносится певучий голос матери:

— Сходи-ко к ручью, принеси грибов, пока печь топится.

Ручей шагах в двухстах от дома, по берегам его кустарник, осины, там родятся красноголовики. Недалеко, но идти не хочется.

— Опять грибы! — возмущается Алеша. — А оладушки будут?

— Будут.

— А клюбака?

— Да будет, будет. Как купец Ваня-банченный торгуешься.

— Со сметаной поверху чтобы, — наказывает он, отправляясь с лукошком к ручью.

…Танька ворочается, не спит. Не спят и другие.

— Хоть бы рассказали что-нибудь, — просит Танька.

— Хотел бы я знать, — подает голос Сеня. — Сколько будем зарабатывать на заводе.

— Сколько заработаем — все наше, — беззаботно говорит Венька.

— Это я знаю, что наше. А все-таки интересно.

— На часы хватит, — смеется Алеша,

— Алешк, ты лучше расскажи про что-нибудь, что твоя бабушка говорила, — просит Венька. Сенин разговор про заработок, да еще при Таньке, ему не по душе.

— Можно. Бабушка рассказывала, как после революции у нас банды в лесах прятались. Зелеными их называли, потому что в зеленом лесу жили, в землянках. Ну, их, конечно, скоро повыловили, а одного бандита — Юшкой звать— никак не могут поймать. Уж и так и эдак, и засады устраивали, а он ускользал. Хитрый был. Раз говорят: в Краснухинском бору Юшка, бабы по ягоды ходили, так заметили человека похожего. Милиционеры собрались и туда. Вот и поджимают к тому месту, где видели Юшку, надеются, что на этот раз найдут. А им навстречу попадается мужичок, идет, плачет, сморкается, утирается рукавом. «Ты чего это разревелся?» — спрашивают его. Мужик еще пуще в слезы. «Да ну, — говорит, — этот чертов бандюга. Когда хоть его поймают. Совсем от него житья не стало». — «Про кого это ты?» — «Про кого, про кого. Да про Юшку этого, чтоб ему ни дна ни покрышки. Ловлю рыбу, налетел бандюга, как вихрь какой, котелок пнул в речку, удочку переломал да еще бить стал. Зверюга…»

Алеше и до этого казалось, что сбоку от него сено как дышит, приподымается. Он притих, прислушался.

— Дальше-то что? — спросил Венька.

Нет, правда, шевелится сено. А потом вдруг стало подниматься копной…

— Ребята! — завопил он. — Кто-то тут есть. Бегите!

Подхватив корзинку, он первый скатился вниз. За ним посыпались остальные.

— Ой, мамочки! — верещала Танька.

Венька схватил ее за руку, потащил к выходу. В распахнутые ворота ворвался лунный свет, и, оглянувшись, он увидел при этом свете обсыпанного сенной трухой человека.

Бежали без задних ног к тому же ручью. Перемахнули его и только в лесу перевели дух.

— Кто это там был? — спросил Сеня.

— А кто его знает, — неохотно ответил Венька. — Какой-то человек, а кто он — кому известно.

— А я корзинку забыла, — заплакала Танька. — Тетушкина корзинка.

— Этого еще не хватало!

При свете луны поляна и ручей были хорошо видны, поэтому они не уходили дальше в темень, где к ним могли бы подкрасться незаметно.

Ждали долго. Жалко было корзинку. Венька предложил:

— Алешка, пойдем со мной. Они здесь побудут, а мы попробуем пробраться к сараю. Надо выручать корзинку, саму корзинку жалко, да и еда там. По-пластунски поползем. — Повернулся к Сене, наказал: — Отсюда вам все будет видно, что заметите, кричите.

Алеша покорно пошел за Венькой, жутковато было, да ведь не признаешься.

— Погоди, тут у ручья я кол хороший видел, — шепнул Венька. — Захватим.

Поползли. Шагов тридцать осталось до сарая. Ворота распахнуты. Тихо. Приблизились еще. Вот уже и приступок, засоренный сеном. Венька махнул рукой, поднялся и осторожно заглянул в сарай. Луна освещала только часть сарая, наверху на сене было темно.

— Эй, друг?

В ответ гробовое молчание.

— Стой с колом, Алешка. Бросится ежели, бей по башке. — Венька говорил громко, подбадривал себя.

— Погоди, — шепотом сказал Алеша. — Мне все равно не дотянуться до верха. Я полезу…

Алеша вскарабкался. Послушал — тихо. Корзинка была на месте. Не выпуская ее, он прополз к тому месту, откуда вылез мужик: может, просто почудилось. Он же о бандите Юшке говорил, под впечатлением могло и показаться. Нашел место, где сам лежал. С опаской протянул руку, пощупал сено, рука уходила вниз, в ямину. Тут в самом деле был человек.

— Венька, никого.

— Ну спускайся.

От сарая шли легко, не хоронясь.

— Он нас напугал, а мы его. Вот и резбежались, — возбужденно говорил Алеша, подходя к Сене и Таньке, которые с нетерпением ждали их возвращения.

— Где же мы теперь спать будем? — спросила Танька, все еще боязливо поглядывая на сарай.

— Боюсь, что спать уже не придется, — заметил Венька. — Сейчас найдем сухое место, запалим костер.

— Мальчишки, только подальше уйдем отсюда. Вдруг опять появится.

— Конечно, уйдем.

Место выбрали среди толстых елей — три елки стояли треугольником, вверху раскидистые лапы их почти сплетались, значит, будут задерживать тепло костра. Пообломали нижние ветви, чтобы огонь не перекинулся на деревья, насобирали дров.

Скоро костер горел, сидели на лапнике, мягко. Дым от костра тянул вверх, непременно к хорошей завтрашней погоде.

Алеша улегся на спину, глядел на луну, медленно продвигавшуюся по небу. Луна была чуть подрезана с правого боку — старая, уходящая. Вдруг Алеша вскочил.

— Ребята, знаете, кто в сарае нас напугал? Дезертир. Иначе чего бы удирать? Слышал же, что мы не взрослые.

— Может, — не очень охотно согласился Венька. — А вернее, такой же грибник. Ты тут про бандита Юшку понес, он спросонья и перепугался. И сиганул вслед за нами. Кстати, ты не досказал: поймали Юшку?

— Поймали, но не в этот раз. Мужик, который ревел, с милиционерами встретился, и был тот самый Юшка. Видит, деваться некуда, ну и придумал. А милиционеры поверили ему, отпустили, сами бросились к реке. После-то поняли, как Юшка провел их…

— Давай, Алешенька, сказывай, — попросила Танька.

— Да чего сказывать-то? Все уже сказал.

— Еще что-нибудь.

— Еще вот: «Подымался полный месяц, видел тень на нем и пятна…» Дальше не все помню. Это про индейца. Он еще маленький был, а уже все знали, что он будет богатырем, героем, который всегда за правду. Вот вечером сидят они с мамкой-воспитательницей перед хижиной — такая же луна, звезды. Он и спрашивает, что это там на луне за тени? А мамка ему:

Раз один сердитый воин Подхватил старуху-бабку И швырнул ее на небо, Зашвырнул на месяц прямо, Так она там и осталась.

— Читал или бабушка говорила? — спросил Венька.

— Ясно, бабушка. Если бы я читал, так не запомнил бы. Я лучше помню, когда услышу.

— И совсем не так, — изрек Сеня. — Придумываешь всякое…

Алеше было обидно, что Сеня не понял прелести индейской легенды.

— Ты смотри, как хорошо: сердитый воин забросил на луну бабку, там бабка.

— Наговоришь, — ухмыльнулся Сеня. — Никого там нет, вулканы да горы. — И Сеня вскинул голову, довольный собой.

Потрескивал костер, наносил тепло, было приятно.

— Лешка, расскажи Танюшке, как тебя лейтенанты встретили у дочки нашего мастера.

— Чего там! Я сам виноват. Они, оказывается, уже на фронте были и раненные, после госпиталя опять назначение получили на передовую, решили погулять перед отправкой. А я: гуляете, под Москвой вас не было, когда фашистов колошматили.

Таньку это очень заинтересовало.

— Ну и что?

— А что? Щенком меня паршивым один назвал. Тут и обижаться нечего было. Узнай сначала, потом трепись. Правильно он сказал. А внучка у Максима Петровича строгая какая! Большущими глазищами как стрельнет в меня, у меня душа в пятки. Правду говорю.

— Большая внучка?

— Большая. Лет десять-одиннадцать.

Танька фыркнула.

— А ничего смешного нет. Дед заболел, просил передать… Веньк, а все-таки не дает мне покоя та «несчастная вдова», грядки с огурцами у которой потоптали. Она, оказывается, уборщица в общежитии, у нее ребятишек полно. Неудачный был забег.

— Так а с Сеней когда чего удачно было? Как Сеня присутствует, все время что-то случается.

— Валите на Сеню, — сказал Сеня.

Танька вдруг вскинулась:

— Да господи! Что уж он так за эту вдову переживает, что даже в постель слег? Да отнесите вы этой вдове корзину огурцов, больше-то она и не снимет со своей грядки.

— Где ты возьмешь — корзину.

— Да господи! Вот приедем, принесу в училище. У моей тетушки большущий огород за домом. Сколько хотите наберу. Нашли о чем вздыхать.

— Ладно, спать будем, — сказал Венька. — Сеня вон уж похрапывает.

— Вень, тебе не кажется, что мы живем какой-то посторонней от главных дел жизнью?

— Не понял.

— Ну, хотелось бы что-то совершить, пусть выкинуть что-нибудь, чувствую в себе силу, не знаю, куда ее применить.

— Постукайся головой об стенку, пройдет.

— Не хочешь ты понять. Вот мне иногда снится — дерусь с немцами, разные случаи снятся, и все как-то глупо. Помнишь, смотрели киносборник, как Швейк на вопрос Гитлера, о чем бы он хотел подумать, если бы возле него разорвался снаряд, говорит: хотел бы, чтобы в этот момент рядом со мной был мой любимый фюрер. Так вот и снится, что я тоже в том строю стою, Гитлера вижу. Бросаю гранату, а она не взрывается. Глупо. Стрелять в меня начинают, я почему-то укрываюсь за поленницей дров. Пули цвинькают, а стану стрелять из своей винтовки — она не стреляет…

Алеша выговорился, повернул голову и понял, что говорил самому себе: все уже спали. Он еще немного помучился и тоже незаметно для себя уснул.

3

Их разбудил дикий вой: Сеня Галкин носился вокруг костра и выл. Сначала никто не мог разобраться, в чем дело. Вонюче пахло паленой ватой. Потом заметили, что дым и запах идет от Сениных ватных штанов. Все стало понятно: во сне Сеня жался к костру, уголек стрельнул, и штаны затлели. Сеня носился у костра, и от этого ветер еще пуще раздувал огонь. Сообразив все это, Венька бросился на него, намереваясь поймать. Но Сеня увернулся, он совсем ошалел от боли и непонимания того, что с ним происходит.

— Сгорит, дьявол, — орал Венька. — Алешка, бросайся ему под ноги, сшибай!

Алеша так и сделал — бросился, но Сеня перепрыгнул через него и опять понесся по кругу. В темноту бежать он боялся. Потом Веньке все же удалось ухватить его за ногу. Алеша навалился сверху.

— Танька, чего сидишь, помогай, сгорит ведь, жердина. Стаскивай с него штаны.

Танька фыркнула, закатилась смехом, но, видно, поняла, что Сене грозит что-то серьезное, тоже подскочила.

— О-о! — продолжал выть Сеня. — За что-о?

Он ничего не понимал, дикая боль отшибла соображение.

С помощью Таньки стащили наконец с него ватные штаны. Венька стал топтаться на них, гася огонь. Сеня отполз от костра в темень и там ерзал задом по мокрой от росы траве. Потом увидел, как Венька ожесточенно топчется на его совсем еще новых штанах, закричал:

— Осторожнее вы! Порвете!

— Сиди! — оборвал его Венька. — Выгорел бы до костей, было бы не на что надеть. На вот, одевайся. — Венька кинул ему истерзанные штаны.

Когда Сеня показался у костра и повернулся к ним спиной, они не могли удержаться — повалились на землю, сотрясаясь от хохота. Тоненько повизгивала Танька. Не меньше чайного блюдца желтела на штанах дыра.

— Господи, ой насмешили! — давилась от смеха Танька. — Как хорошо, что я с вами поехала.

Но Сене было вовсе не весело.

— Как же я теперь поеду? — сокрушался он. — По городу еще идти.

— Сосновую кору приладить. Да нет, провалится, — отсмеявшись, рассуждал Алеша. — Травы надо, во! Набить до отказа, сверху неплохо бы цветок, вроде георгина. И красиво, и дуть не будет.

— Глядите, юморист выискался, — обиделся Сеня.

— А что! — подхватил Алеша. — В этом меня уверили, когда я еще совсем маленький был. Вот как было… Скарлатиной заболел, да так сильно, ничего не помнил. Иногда только очнусь, а передо мной что-то шершавое вертится, такое жесткое и сухое. Все время хотелось пить. А потом опять мрак. А однажды очнулся — белые кровати, и вообще все белое. В больницу-то меня без памяти привезли, не знал, как выглядит больница. Слышу за дверью чьи-то тяжелые шаги. За мной, за кем же иначе? Соскользнул с кровати и спрятался под нее. Входит кто-то с бородой и в белом халате. Спрашивает он, удивляясь: «Куда же делся мой пациент? Наверно, залез под кровать». А я думаю, как он догадался, и еще больше меня испуг трясет. Потом не выдержал, говорю: «Нету его под кроватью». Доктор, а это был доктор, и сказал тогда: «У этого молодого человека есть чувство юмора». И вытащил меня за ногу. А ты говоришь…

Обратно все же пришлось ехать на крыше. Когда они подходили к полустанку, поезд уже стоял. Грибники облепили вагоны со всех сторон. Ребята покидались от вагона к вагону, но так и не смогли пробраться в тамбур. Полезли на буфер, а с него по железной лесенке выбрались на крышу, пристроились к вентиляционной трубе. Сеня так даже был доволен — некому обращать внимания на его прогоревшие штаны. На крыше было не так уж и страшно, и даже совсем неплохо. Вот только от паровоза вместе с дымом летели мелкие частички угля, засоряли глаза да чернили лицо. В какой-то миг Алеша взглянул на улыбавшуюся Таньку и расхохотался — Танька была черна, как арап, и белокурые волосы свалялись и почернели. Но у нее не было зеркала, и она ни о чем не догадывалась.

4

Будь с ними кто-то из взрослых, заметили бы им, что веселятся они не к добру…

В училище их встречал неулыбчивый, строгий Николай Алексеевич Качин. От него и узнали скорбную весть: их мастер Максим Петрович накануне скончался. Всей группой, строем, пошли проститься с ним.

Максим Петрович лежал в простом гробу, ничуть не изменился, словно ненадолго уснул. Гроб был поставлен на скамейках посреди той же комнаты, в которой он жил.

В комнате Алеша увидел заплаканную Зинаиду в черном платке и ее девочку Таню, которая серьезно поглядывала на вошедших и притихших ремесленников. Рядом с Зинаидой находился пожилой человек, чем-то похожий на Максима Петровича. Алеша подошел к ним поздороваться. Пожилой оказался старшим братом Максима Петровича — Василием Петровичем. Мастер никогда о нем не поминал. Василий Петрович с недоумением оглядывал пустую и жалкую комнату, наверно, никак не ожидал, что у Максима Петровича никаких вещей не оказалось.

Друг за другом ребята обошли гроб, и Николай Алексеевич увел их в мастерскую. Алеша не стал догонять группу, неторопливо шел один.

Он слышал, что в городе появились пленные немцы, которых заставляют восстанавливать разрушенные бомбами дома, но никогда ему не приходилось видеть их. Поэтому, когда он увидел большую группу людей в сопровождении двух вооруженных бойцов, он не сразу понял, кто они такие, а сообразив, почти непроизвольно вытянул в их сторону руку с обидно сложенными пальцами, выкрикнул ненавистно: «Видел, фашист, вот!» Ближний к нему немец тут же выкинул свой кулак и восторженно заорал: «Видель!»

Алеша задохнулся от возмущения. Потом уж догадался, что немец принял его кукиш за приветствие, и от этого стало еще хуже: советского человека в чем заподозрил!..

В мастерской ни говора, ни шума, даже будто и не работает никто.

Венька встретил его новостью:

— Николай Алексеевич сказал, что поступили заявки на рабочих с одного нового завода. Рискнем?

— Что ж, — Алеша согласно кивнул, — давай рискнем.

1986

Дорога в длинный день

Глава первая

1

Дерябин старательно прикрыл дверь, прошел к столу. Но опустился не в кресло, а на диван, масляно поблескивающий желтой кожей. Пружины были твердые, и он подумал, что, должно быть, долго сидеть на таком диване мучительно. Он всегда удивлялся, почему те, кто часто бывал у него, избегали садиться на диван, предпочитали стулья. А новички садились, и диван их выталкивал. Все долгие заседания они боролись с ним. Теперь ему было понятно, отчего они ерзали и ежились. А он думал, его слова доходят до глубин сердечных, заставляют беспокоиться.

Сам он первый раз сел на этот желтый диван, придвинутый к глухой стене, до этого как-то не приходилось, и теперь испытывал чувство, похожее на удивление. «Не верю в ведьм, не верю в чертей, — пробормотал он, — но могу поверить в злые диваны».

Отсюда кабинет выглядел непривычно, казался не таким большим. Другое дело от стола, когда сидишь лицом к двери.

От стола удобно было наблюдать за посетителями. Многие входили самоуверенно, но, пока шли по длинной ковровой дорожке, робели, начинали спотыкаться. И тогда он, шумно отодвинув кресло, вставал, встречал с радушно протянутыми руками. Все его движения были отработаны до точности, и это действовало. Любили ли его, он не знал, да и не задумывался: может быть, его уважали, если не сказать — побаивались.

Вспоминая сейчас об этих точно рассчитанных движениях при входе посетителя, он усмехнулся: «Позер! Старался произвести впечатление».

Так уж у него было с детства. Правда, это раньше называлось бахвальством. Одно время он старался следить за собой, старался сдерживаться, но потом забылся…

В открытое окно с тихой зеленой улицы доносился слабый запах распустившихся лип. Дерябин потер лоб, резко, до красноты. «Когда-то вот так же пахло липами», — сказал он себе и почувствовал легкую тревогу. Что-то неясное, смутное промелькнуло в памяти. Липы напоминали женщину, вину перед ней… Он потряс головой, стараясь, как всегда, избавиться от воспоминаний, которые тревожили его: он вообще многое хотел бы выбросить из своей жизни.

Двойная тяжелая дверь бесшумно приоткрылась, заглянула Люся. Высоко взбитые волосы прикрыты тонким, просвечивающим шарфом, полные губы подкрашены.

— Аркадий Николаевич, я еще понадоблюсь?

Люся уже знает все. Скоро ей придется заботиться о привычках другого.

Полчаса назад, когда он увидел, как вслед за Трофимом Ивановичем все подняли руки, его захлестнула обида, горькая, недоуменная. Было бы не так тяжело, если бы это были чужие люди, а не те, с которыми он так долго работал.

— Пожалуй, нет, не понадобишься, — вяло ответил он.

— Вам вызвать машину?

Видимо, Люся удивлялась, почему он сидит не за столом, а на диване, с натугой упираясь ногами в ковровую дорожку. Она смотрела не мигая.

— Не надо, — выдавил он, — ты иди. Я посижу немного и тоже пойду.

Он видел многих, кого снимали с работы. Чаще на их лицах было ожесточение. Со стороны это было хорошо заметно. А он в те минуты не владел собой и не знает, как выглядел. Какая-то навязчивая мысль преследовала его; совсем она была не к месту, и он еще подивился на себя: «А что, если бы он по-прежнему оставался на заводе? Кем бы он был сейчас? И кем бы был Трофим Иванович, воспротивься он переводу на партийную работу?» Вот что ему думалось в то время, когда решалась его судьба. Трофим Иванович еще в институте проявлял недюжинные инженерные задатки. После учебы не захотел сразу стать начальником смены: работал на станке, затем — мастером; потом началась головокружительная карьера: полгода не прошло — главный технолог завода; успевал еще заниматься научной работой. И вдруг — перевод. «Конечно, и тут нужны его способности, но кем бы он мог быть, оставаясь на заводе?»

«Какая чертовщина лезет в голову! Кем был? Кем Трофим Иванович мог быть? Главным инженером, директором, могли перевести в министерство…»

Дерябин последний раз в своем кабинете. Люся еще продолжала стоять в дверях. На пухлом личике участие, желание чем-то помочь. А может, просто так кажется, обычная секретарская предупредительность.

— Не погулять ли нам нынешним вечерком? — внезапно раздражаясь, спросил он тоном завзятого греховодника и засмеялся, противно так засмеялся.

Люся растерянно взметнула крашеные бровки, густо покраснела.

— Пошутил я, извини, — поспешил успокоить он, устыдившись своей выходки. Люся всегда была скромна, толково справлялась со своими обязанностями, не следовало обижать ее.

— До свидания, Аркадий Николаевич. — Девушка все еще не могла перебороть смущения: давно сложившееся впечатление о нем начинало рушиться.

— Иди. Спасибо тебе за все.

Люся ушла, еще раз бросив подозрительный взгляд.

Задумавшись, он тронул подбородок и удивился его колючести. От кого-то он слыхал, что в жару волосы растут быстрее. Ему сегодня было жарко.

О том, что решение подготовлено, он догадался с утра.

Дерябин любил пройтись перед работой по набережной: бодрило на весь день.

Как всегда, вышел рано. Воздух еще не успел пропитаться дневными зловониями города, а близость реки делала его влажным, с запахом тины. Дышалось легко, и чувствовал себя Аркадий Николаевич отлично. Он не думал о предстоящих делах, не думал о чем-то другом, просто шел и наслаждался. Приятно было ступать по мокрому от поливки асфальту и разглядывать ровные, подстриженные кусты, на листьях которых блестели чистые капельки воды. Внизу, у пристани, стоял белый туристский теплоход, пришедший, очевидно, только что: с него на берег валили толпы неугомонных пассажиров, ярко одетых; сбивались в группы возле экскурсоводов.

Минуя туристов, Дерябин нос к носу столкнулся со своим сослуживцем Строкопытовым. Всегда радушный, лоснящийся от уважительности, тут Строкопытов сухо кивнул и быстро прошел.

Аркадий Николаевич растерялся. Внезапная перемена в Строкопытове насторожила его, заставила искать причину. За собой он знал, что в последнее время стал каким-то раздражительным и раздражал, пусть невольно, других; на совещании мог подкинуть едкую реплику — и не всегда к месту, — не считаясь с положением человека, мог оборвать кого-то; то вдруг стал защищать управляющего трестом, которому давали головомойку: бетонные панели ухлопал на дорогу к объектам, чтобы скрыть их брак, — панели выпускал завод трестовского подчинения. «Какого дьявола мне нужно было вмешиваться, тем более, никаких дружеских чувств к управляющему не испытывал?» Но об этом он подумал сейчас, а тогда пошел всем наперекор и был удовлетворен собой.

Вскоре после этого Трофим Иванович пробовал расспросить его, что с ним происходит, может, в семье неладно, может, отдохнуть следует. От отдыха Дерябин отказался, ничего вразумительного о том, что с ним происходит, тоже не сказал. А на него начали коситься: заноситься, дескать, стал. Но он особенно не заботился об этом, он поступает так, как подсказывает совесть. Так ему казалось. И вот эта встреча со Строкопытовым… Строкопытов всегда был завистником, завидовал всем, в том числе и ему, хотя, в сущности, что такое зам по культуре, как Дерябин называл себя сам…

Да, был еще один злосчастный случай, вызвавший склоку в НИИ.

Там умер начальник отдела Беляков, его Дерябин хорошо знал. Рассказал об этом секретарь парторганизации института Викентий Поплавский, старый знакомый семьи Дерябиных. Он зашел с человеком, при появлении которого Дерябин внутренне напрягся. И еле сумел сдержаться, только сжимал и разжимал кулаки, когда Поплавский кивнул на приведенного человека и сказал, что вот его в институте прочат на место Белякова. И сам Поплавский и тот человек были ему неприятны.

Дерябин, проводив посетителей, немедля позвонил в институт, всего-то сказал: «Неужели не могли подыскать более подходящего человека?» И в голову не могло прийти, что этот звонок вызовет такой переполох.

Опять была беседа с Трофимом Ивановичем, и тот держался на редкость сухо.

На работе в этот день он отметил повышенный интерес к себе. Были те, кто молчаливо сочувствовал, были внешне безразличные, но с таящейся вредненькой усмешкой на глазах, были просто любопытствующие.

Ко времени обсуждения он устал от напряжения, от необходимости притворяться веселым, спокойным.

У него была подготовлена оправдательная речь. Ведь ничего сверхнеобычного он не допустил. Для него не было сомнения: коллектив института ошибся — уж он-то знал этого человека, — вот он и позвонил, посоветовал исправить ошибку. Может, резко, грубо вмешался, но поступил правильно.

Об этом он и хотел говорить в оправдание. Смущало только: придется рассказывать о том человеке, и причина может показаться неубедительной.

Так он хотел говорить. Но в последние минуты почувствовал настрой собравшихся и решил — что бы ни сказал, его сейчас не поймут; отделался обычными в таких случаях словами; да, понимает, да, виноват.

— Что ж, — заключил Трофим Иванович, — сказать вам, видно, больше нечего. — И все же чего-то ждал от Дерябина, не было уверенности, что все выяснено, все понятно…

В вестибюле у столика с телефоном стоял дежурный Клюкин. Он всегда напоминал Дерябину того знаменитого человека, который не пустил в Кремль Владимира Ильича без пропуска. Одно время ввели за правило показывать дежурным пропуска. Дерябин показывал Клюкину удостоверение по нескольку раз на день. Злился и показывал. Взбешенный, однажды, вместо того чтобы дать пропуск, с усердием пожал протянутую руку дежурного. Потряхивая слипшимися пальцами, Клюкин невозмутимо сказал: «Этого мало».

Сейчас дежурный козырнул, почтительно вытянулся. «Для тебя я еще фигура, — усмехнулся Дерябин. — Как будешь провожать завтра, когда узнаешь…»

На улице прошел теплый весенний дождь. Темнели под ногами лужи. Дерябин шел и с наслаждением вдыхал сырой воздух.

2

Дерябин позвонил. Было очень поздно. Татьяна смотрела на его мокрые волосы, плащ, с которого стекала вода. На улице опять шел дождь.

— Что случилось, Аркадий? — пропуская его в дверь, встревоженно спросила она. — Тебе плохо? Как ты оказался здесь?

Татьяна жила на окраине города, в фабричном поселке.

— Почему? — вымученно улыбнулся он. — Никогда не чувствовал себя так хорошо. Можно у тебя переночевать?

Сестра, близоруко сощурившись, разглядывала его.

— Ты поссорился с Ириной?

— Н-нет… — Он удивился, почему ей это пришло в голову. — Просто забрел в ваши края. Я ведь здесь рос… И трамваи уже не ходят. Я — на кушетке.

— Да пожалуйста. Сейчас уложу.

Татьяна отошла к шкафу, стала доставать белье. Дерябин смотрел на ее поседевшие волосы, на мелкие морщинки за ушами. Почему-то подумал: «Когда у женщины морщинки за ушами, это старость. Я на семь лет младше… Что ж, значит, и я? Нет, я пока ничего не чувствую. Просто у Татьяны не сложилась жизнь».

— Все-таки что с тобой? На тебе лица нет.

— Так уж и лица нет, — смущенно хмыкнул он. — Не придумывай. Просто меня выгнали с работы.

— Что ты, Аркадий? Как же так?

Ее испуг вызвал у Дерябина улыбку. На самом деле ему было тоскливо. Тот, из института, Викентий Поплавский — ее бывший муж. Он устроил в институте свару и сам ходил с жалобой к Трофиму Ивановичу. Об этом Дерябин узнал во время обсуждения. Только Поплавский и виноват в том, что произошло. Памятливый, он долго ждал расплаты и, воспользовавшись случаем, отплатил полной мерой. А в кабинете у Дерябина сидел тихо. Сидел на диване, и диван выталкивал его. Как все глупо вышло!

Татьяна подала полотенце.

— Вытри голову. Ты насквозь промок.

— Ничего, дождь освежает.

— Да… — Она была огорчена, жалела.

— А у тебя уютно. Что-то новое в комнате? Никак не пойму.

— Ремонт сделала. Новые обои. Да ты уж бывал после, неужели не замечал? Кстати, когда тебе было замечать, все второпях…

— Забегал наскоком, — согласился он. — А ты и совсем не заявлялась.

— Ты знаешь почему.

— У Ирины скверный характер. Это у нее семейное. Вся семья — нелюдимы.

— Она будет волноваться.

— Какая беда. Пусть немного…

— Погасишь свет. Костюм повесь на стуле, завтра отглажу.

— Ты с утра на работу?

— Да.

Сестра работала в конторе текстильного комбината. Ему всегда казалось, что она могла делать большее, и все хотел подыскать ей другое место. И не успел. За повседневными заботами себя не помнил, не только ли что. Но, как уже не раз за этот день, усмехнулся невесело: «Все ищу оправданий. Себя не помнил? Помнил, и сейчас помню».

— Может, не пойдешь завтра? Поболтаем немного. Я у тебя отдыхаю душой.

— Спасибо. Но надо идти. — Пошутила, помедлив: — А то и меня выгонят.

До него не сразу дошла шутка, удивленно сказал:

— Ну уж, выгонят! Позвоню…

И поежился от ее взгляда, понял, что ляпнул глупость.

— Тебе очень плохо? — снова участливо спросила она.

— Спи. Встаешь рано.

Татьяна легла, затихла, а к нему сон не шел.

— Рассказала бы, как хоть живешь?

— Ничего особенного, чтобы рассказывать. Работа и книги — вся моя жизнь. Видишь, сколько у меня книг, — указала она на полки вдоль стены. В ее голосе слышалась горделивость.

— Неужели вы ни разу не встречались с ним… Поплавским?

Татьяна долго молчала. Потом сказала с тоской:

— Зачем, когда исправить было нельзя? Мудрый наш отец советовал тогда заболеть или уехать на время, пока все утрясется с Викентием. Верил в него, верил, что ничего за ним нет. Послушай я отца, все было бы иначе. А я ведь тогда была активисткой, с собрания — на собрание, поручения. А тут такое с мужем! Вот и решилась. Своим умом хотела жить.

— Ты его любила, и он мог простить, понять наконец. Ты же была еще зеленой девчонкой. И такое время! Нет, видно, был в нем изъян, настоящий человек распорядился бы умнее, не поступил так.

— Молчи, Аркадий. Он мог бы простить, я себе не прощала.

— Ну, это излишняя строгость, упрямство. Поплавский был у меня на днях. Смешно, но из-за него-то, собственно, я и остался не у дел. Использовал мою промашку — и к Трофиму Ивановичу. Пользуется влиянием.

— Да так ли это? — усомнилась Татьяна. — На него непохоже такое…

— С тех самых пор у него к нам лютая ненависть…

Сестра промолчала, но чувствовалось, что не согласна с ним. Он достал сигарету, спросил:

— Курить у тебя можно?

— Кури. Открой окно.

Дерябин долго возился с набухшими рамами. Дождь все моросил. Пахло липами. Он опять почувствовал легкую тревогу, обозлился на себя за способность вспоминать неприятное.

— Машенька Костерина… давно не видела ее?

— Почему? Работаем в одном отделе. — Татьяна вдруг засмеялась. — Все скучные отчеты с ваших совещаний мне известны: прибежит и — на ухо: «Аркаша выступал, гляди». А Аркаша… — Татьяна помолчала, не сразу решаясь сказать то, что давно думала о нем и Маше, чудесной девушке, которая так его любила и которую он оттолкнул. — Аркаша в небесах.

— Не все получается, как хочется, — недовольно сказал Дерябин.

— Брось, Аркадий! Ты не хотел. Ты тянулся вверх и соответственно подбирал жену.

— И это говорит сестра, — упрекнул он.

— Я никогда не одобряла твой выбор.

— Просто тебе казалось, что Машенька — лучший вариант.

— Вариант! — По голосу он понял едкую усмешку сестры.

— Довольно, — раздраженно сказал он. — Не хватает еще, чтобы мы поссорились.

— Спокойной ночи, — пожелала Татьяна.

3

Утром в квартире Александра Васильевича Шарова раздался телефонный звонок.

— Это квартира?

— Вы не ошиблись, — охотно откликнулся хозяин. — Между прочим, впервые за утро, до этого все ошибались.

Александр Васильевич любил покричать и пошутить, если удавалось.

— Сашенька, как я рада тебя слышать. Это Татьяна Дерябина. Помнишь?

С высоты своего роста Шаров скосил глаза на телефон, удивился:

— Татьяна Николаевна! Вот никогда бы не подумал!

— Да, — со вздохом произнесла Татьяна. — Мы как-то потеряли друг друга из виду. Родители наши жили дружнее.

— Это, наверно, потому, что в деревне их дома стояли рядом.

— Возможно…

— И еще, наши родители были добрее к людям.

После некоторого молчания Татьяна спросила сдавленно:

— Ты хочешь меня обидеть?

— Да нет, что вы! — Шаров устыдился за сорвавшиеся слова. — Татьяна Николаевна, сказал не подумавши.

— Ну извини, не поняла. Как и раньше бывало, не понимала: всерьез ты или шутишь.

— Я человек серьезный, — поспешил заверить Шаров.

— Сашенька, вчера ко мне пришел Аркадий. Ему очень плохо.

— Заболел?

— Если бы так! Что-то у него произошло на работе.

— Печально. Впрочем, у многих что-то происходит на работе. Вы и позвонили, чтобы сообщить мне об этом?

— Я хотела просить тебя, чтобы ты повидался с ним. Он у меня. Никогда бы не решилась, но ему очень плохо. Поверь, я-то уж его знаю.

Шаров выглянул в проем коридора, где стоял у столика с телефоном. Его пятилетняя дочка Наташа сидела на коврике посреди комнаты и потчевала кукол воображаемым обедом. Подумал о ней, но сказал другое:

— Не знаю, Татьяна Николаевна, стоит ли мне ехать. Вы знаете, что с вашим братом, мы не так близки, особенно последнее время.

— Кто с ним был близок последнее время! И все-таки, Сашенька, сделай это, я боюсь за него. А с тобой он оттает.

Шаров понял, что надо ехать. Опять обернулся, озабоченно прикидывая, как быть с дочкой. Забыв про кукол, она теперь пытливо смотрела на него. Она хорошо знала, чем оканчиваются для нее долгие телефонные разговоры.

— Хорошо, съезжу, — неуверенно пообещал Шаров, — хотя и не представляю, какая в том польза.

— Я очень благодарна тебе.

Треск разбитой чашки заставил Шарова вздрогнуть, красные черепки подкатились ему под ноги. Наташка терла кулачками глаза, готовилась зареветь.

— У тебя слышен какой-то шум, — обеспокоенно сказала Татьяна.

— Да что! — отмахнулся Шаров. — Дочка разбила чашку из своего кукольного сервиза.

— Посочувствуй за меня.

— Не стоит! — Шаров сердито разглядывал дочку. — Наташка сделала это нарочно, услышав, что я должен уйти, и протестует. Она всегда так протестует.

— Сколько же у нее осталось чашек?

— Из второго сервиза, вы хотите спросить? Из второго сервиза у нее осталось две чашки.

— Неправда! Все неправда, — звонко выкрикнула Наташка. — Две и одна с трещинкой.

— Дочка поправляет меня: две и одна с трещинкой.

— Бедная, — сказала Татьяна. — Ты прости, я не знала, что ей так часто приходится протестовать. Саша, уж если так, не с кем ее оставить, тогда…

— Пустяки, — успокоил ее Шаров.

Он положил трубку и сел на пол рядом с дочкой, заискивающе улыбнулся.

— Не хочу одна, — сказала она торопливо.

— Наташенька, — ласково сказал Шаров. — Много людей испытывает одиночество. И сами люди не всегда в этом повинны. А ты вовсе не одна. У тебя есть любимая кукла Катя.

— Она не живая, — возразила девочка.

— Будто я живой! — Шаров задохнулся в притворном гневе. — Я рохля! Не мог отказаться и теперь должен ехать к человеку, который…

— Ты живой, — оборвала его дочка.

— Спасибо, добрая душа. — Шаров потрепал ее светлые кудряшки, сказал с чувством: — Ты моя радость! Ты просто прелесть! Я съезжу к дяде и быстро вернусь.

Снова зазвонил телефон, и снова из трубки послышалось:

— Это квартира Шаровых?

— Вы не ошиблись, между прочим, впервые за утро.

— Здравствуй, Саша. Это Клава Копылева.

— A-а, маленькая женщина, — бодро приветствовал Шаров. — Жму твою мужественную руку. Что ты хотела мне сообщить?

— Есть интересное письмо. Что-то произошло в НИИ… Редактор хочет, чтобы ты взглянул и сказал, сможешь ли сделать статью.

— Добро! Кроме пользы, которую надеюсь принести, я еще и подработаю. Свободному художнику не мешает. Ты согласна?

— Разумеется. Приезжай немедленно!

Настроеиие Шарова сразу упало.

— Клавочка, столь спешно никак не могу. Ты же знаешь, я кормящий папа.

— Забавно! — Голос у Клавы стал металлическим. — Насколько я знаю, твоей Наташке пять лет.

— Это что-нибудь меняет?

— Еще бы! Часок может посидеть и одна.

— У тебя светлая голова, Клава. Сам я до этого не додумался. Я заеду сегодня.

— Только, Саша, побыстрее. Жду! А сейчас у меня рвет трубку Матвей Серебряков, ему поговорить надо с тобой.

— Надо ли? — Шаров недолюбливал заведующего отделом информации. Конечно, у него припасена какая-то новость, он будет сообщать ее и опасливо оглядываться. Руку подает здороваться — и то оглядывается: не усмотрели бы в том недозволенное.

— Шаров, привет, — пробасил в трубке густой голос. — Ты ничего не слыхал?

— О, господи! — тяжко застонал Шаров, благоразумно зажав ладонью трубку.

— Точно, ничего не слыхал?

Матвей ко всему доверчив, как ребенок: верит самым несуразным сплетням; этим часто пользуются други и недруги.

— Как не слыхать! — Шаров, измученный частыми звонками, решил поизмываться над беднягой. — Удивительное на этом свете рядом. Летом — и снег… да еще зеленый. Там такая паника поднялась! Шутка ли, слой чуть не в метр, и зеленый.

— Где? — Голос у Матвея тяжелый, с присвистом.

— Да тебе что, неизвестно? — удивился Шаров. — А я-то думал… У Завражья. Через час специальный самолет с синоптиками вылетает.

— Сам придумал? — Слышно, как Матвей трудно дышит. Сколько раз его обманывали, но он неисправим, не научен. — Скажи, что сам?

— Ну, знаешь! За кого ты принимаешь меня? Только что с аэродрома звонили.

— Поистине дела, — хрипит Матвей. Ему уже хочется звонить на аэродром, уточнять подробности.

— Да, — спохватился Матвей, — встретил случайно Люсю, секретаршу Дерябина, вот уж новость так новость. Дерябина с работы того… сняли.

— Разве? — Шарову хочется узнать, за какую провинность сняли Аркадия Николаевича. — Причина-то какая?

— Вот то-то меня и мучает. Кого ни спрошу — не знают. Но дело-то не в этом: вчера, как ушел с работы, так и пропал.

— То есть как «пропал»?

— Так вот и пропал. Никто не может понять, где он. Жена звонила — переполох… Как думаешь, куда он мог деться?

Сказать Матвею, что Дерябин у сестры, Александр Васильевич не решился: никто его на это не уполномочивал.

— Обнаружится, конечно, не спичка, — продолжал между тем Матвей. — Утопленники и те всплывают.

— Ты что хочешь сказать? — злея, спросил Шаров.

— Ничего не хочу сказать, но человека-то нету.

— Трепло несчастное, — объявил Шаров. Уж если Матвея бить, так прямо с ног, мелкими ударами его не проймешь. И, кажется, удалось. Матвей обдумывал: обидеться или нет?

— Послушай, Шаров, — вдруг снова заговорил он. — Дерябин и ты всегда друг к другу тянулись. Может, он у тебя? А?

Его снедало любопытство, это даже чувствовалось через трубку. И Шаров решил поддразнить Матвея:

— Нет, он не у меня, но я, примерно, знаю, где он. — И положил трубку. Подождал, станет ли Матвей еще раз набирать номер, — видно, не решился.

Шаров опять подошел к дочке.

— Жил-был король…

Наташка обрадованно сверкнула глазенками: сейчас они вдвоем будут составлять сказку. Кто откажется составлять с папой сказку!

— И жила-была королева! — подхватила она. — Король пошел на работу, королева — на базар за картошкой.

— Гм-м… — Продолжение сказки озадачило Шарова. Сурово посмотрел на свое чадо. — Такого не бывает.

— А я хочу, чтобы так было. — Она хитро поглядывает на отца, ждет. И он вынужден согласиться: сердиться ему невыгодно.

— Пусть, — махнув рукой, говорит он, — пусть твоя королева ходит за картошкой, мне-то что…

Он старается казаться недовольным, отводит глаза. Дочка в восторге — победила папу.

— Наташенька, — говорит он, — теперь я поеду на работу, как тот король.

— Ты к дяде, — поправляет она.

— Дядя — тоже моя работа.

Дочка задумывается над сказанным. И снова звонит телефон.

— Проклятье! — рычит Шаров. Он рывком снимает трубку и орет: — Да!

Сначала на том конце провода напряженное молчание, потом женский голос робко спросил:

— Александр Васильевич, голубчик, ты почему такой злой?

Александр Васильевич поперхнулся от неожиданности.

— Ольга Андреевна, простите, нечаянно. Было много звонков.

— Случается. — В трубке послышался легкий смешок. — Не с одним тобой такое. Александр Васильевич, голубчик, оказывается, ты знаешь, где Дерябин. Мы тут расстроены, не знаем, на что подумать, а тебе известно, и ты молчишь. Не хочешь открыть, где он, тогда передай: пусть срочно домой явится. Ночь не был, жене разное в голову приходит. Подумать только, скрыться, никому не сказав, где и что… Как на него похоже…

— Вы не допускаете, что он может переживать случившееся?

— Переживай, да не так, — твердо сказала Ольга Андреевна. — Кстати, голубчик, что это за зеленый снег ты выдумал? Никакого снега в нашей области не выпадало.

— И… и это вам Матвей рассказывал?

— Да. Я по отделам, у того, другого… таращат глаза — никто ничего не знает.

— Ольга Андреевна, не смею советовать, но все же Матвея вы не слушайте, похоже, он сплетник, ни за понюшку табаку подведет вас. Вы поняли?

— Сашенька, голубчик, как не понять. Когда ты побываешь у Дерябина, сразу позвони мне. А снегу не было, это я точно узнала.

4

Как-то Шарову, уже взрослому, довелось побывать в родном селе. Вернее, села, какое осталось в памяти, не было, он приехал на то место, где оно было; поразился — не серые камни-голыши, что со скрежетом вываливались из-под плуга, — крошка красного кирпича усеяла поле. Он чуть не ревел, когда шел по полосе, как он считал, удобренной его родным очагом. Он нашел место своего дома и остановился в растерянности: в детстве дом казался таким огромным, с пятью окнами, со светлым чердаком с отцовскими книгами, — тут выходило, что большим он быть не мог. На задворках стоял клеверный сарай. С Аркашкой Дерябиным они ставили у ворот капканы на зайцев. Пробирались до сарая на лыжах. А остатки его, оказывается, находятся в полуста шагах от дома. Все сместилось, все оказалось в уменьшенном виде. Даже ручей, заросший по берегам осинником. Мать другой раз будит: «Пока печь топится, сбегай-ка, принеси грибков». Далеко казался этот ручей. Ан нет, под самым селом. И дома стояли тесно друг к другу. Вот это темное пятно — здесь был дом Шаровых, а это — Дерябиных. Сразу же за домами шло поле, потом — лес. Напротив высилась на горе церковь с проржавленными куполами, в которых гнездились галки. Церковь была окружена черемухой и сиренью. Заросли кустов спускались к реке, зараставшей летом осокой.

Шаров запомнил летний, очень теплый день. Все — стар и млад — собрались у церкви. Стояла подвода, нагруженная мотками толстых веревок.

Распоряжался Николай Дерябин, сельский активист, рослый, чернобородый мужик с вьющимися, как у цыгана, кудрями. Его старший сын Панька, забравшись на крышу церкви, привязывал концы веревок к куполам. Мужики тянули…

Купола с грохотом катились вниз по склону к реке. Из них вылетали оглушенные галки. Старухи, стоявшие в стороне, крестились и пророчили всякие беды на головы безбожников.

Бед, больших и малых, в первые годы жизни колхоза было в достатке.

Весной вместе с лошадью провалился под лед председатель колхоза Василий Шаров. До дому добрался сам, но слег в горячке, больше не поднялся…

С отцом у Шарова связано единственное воспоминание. Он сидит на печи, мать у кровати больного. Бессвязные слова отца тревожат. Чтобы лучше разглядеть, что происходит внизу в передней комнате, он просовывает голову между верхом перегородки и потолком. Теперь ему все видно. У матери вздрагивают плечи, подолом передника она утирает глаза. Мальчик жалеет ее, ему хочется бежать к ней, он старается высвободить голову, но она обратно не проходит, мешают уши. От страха и боли он ревет на весь дом.

После смерти отца в доме стало пусто, и вскоре мать отдала его под контору колхоза. Жить они стали в маленькой спаленке, соединенной с кухней.

Теперь в доме стало не протолкаться: толпились люди, густой табачный чад драл горло. Тишина наступала только поздним вечером.

Дольше всех задерживался счетовод Балакирев, человек городской: он приехал к сестре в голодный год и прижился. У Балакирева были жесткие рыжие усы и громовой бас. Он любил петь. Мать занимается своими делами, а он поет ей.

Его песни не были похожи на те, что пели в деревне. Он называл их ариями. Когда Шаров подрос и впервые услышал по радио о композиторе Балакиреве, он счел, что речь идет о том самом счетоводе с громовым басом.

К работе Балакирев относился легко: мог уйти на целый день на реку, в лес, мог валяться в постели и на все вопросы отвечать: «Занят-с». Под стать ему была и его старшая сестра Анфиса.

Делают ли прополку льна, подбирают ли за лошадью картофель, всё она далеко в хвосте. Налегая на плуг, пройдет мимо Николай Дерябин, усмешливо заметит:

— Глянь-ко, Фиса, на козе твою работу поверять едут.

Сухопарая, высокая тетя Фиса распрямит спину, беспокойно оглянется.

— И де, Николаха?

После поймет, что обманута, плюнет с досады, крикнет хохочущему мужику:

— Чтоб пузо те разорвало, охальнику!

Пророчество старух, налагавших всяческие кары на безбожников, продолжало сбываться. В престольный праздник, ильин день, подвыпившие мужики сидели на кладбищенском бугре возле черемух. Шастала тут же молодня. Панька Дерябин висел на корявом дряхлом дереве, обламывал ветки, бросал вниз. Ягоды на черемухе крупные, как вишня, иссиня-черные. Панька был щедр и бесстрашен. Мужики подзадоривали: Панька бледнел и не сдавался, лез выше, а верхушка дерева раскачивалась. Потом раздался треск…

Панька лег спиной на старую могильную ограду. Какая поднялась суматоха! То ли эта людская суматоха передалась лошадям, что стояли в конюшне, то ли кто нарочно настегал их и выпустил, — лошади носились по деревне, поднимая густую пыль, ни одну долго не могли поймать, чтобы запрячь в дрожки, отвезти Паньку в больницу — семь километров надо было везти до больницы.

Но вот поймали крупного мерина, прозванного мужиками Чемберленом, уложили Паньку. На полдороге к больнице он скончался.

Беда не ходит одна. Осенней ночью с колхозного амбара был сорван замок. В амбаре были мешки с мукой, накануне привезенные с мельницы: ее должны были делить на трудодни. Мучная пыль задворками явственно тянулась к дому Дерябиных.

В этот день в колхозной конторе было много крику. Постановили сделать у Дерябиных обыск. Впереди комиссии, колюче выставив рыжие усы, вышагивал счетовод Балакирев.

Николай Дерябин сник после гибели сына, с мужиками не ладил, считал их убийцами, и тем больше восстановил их против себя. Он покорно отдался на волю комиссии. Тех, кто был совестливее, кто виновато топтался у крыльца, даже подбадривал: «Ищите, ищите, обязаны…» Жена его, тетя Дуся, тихо плакала. Обозленно смотрела на мужиков Татьяна — ей было тогда шестнадцать лет, и она понимала, какой позор свалился на семью. Маленький Аркашка носился по двору, старался ничего не пропустить: лез за мужиками на сеновал, спускался в подполье. Ему все казалось интересным, и он не догадывался, почему у отца дрожат руки, когда он свертывает цигарку, почему прячет глаза.

Обыск ничего не дал, но многие думали о Дерябиных плохое: откуда же взялась мучная тропка на их задворках! Больше других кипятился Балакирев. От его громового баса звенели стекла в конторском доме. Он требовал вызвать милицию, арестовать преступника.

Из спаленки вышла мать Шарова. Она строго посмотрела на распалившихся мужиков, и они притихли.

— Или совсем ополоумели? — сказала она. — Малому дитю понятно: кому-то выгодно ославить Николая. Вы осатанели, ослепли от злости. А ты, Митрофан Сергеевич, — обратилась она к счетоводу, — ты еще умным человеком считаешься…

Балакирев раскраснелся, заерзал на стуле, зашевелились жесткие рыжие усы.

— Конечно, — пробормотал он, — могло быть и так.

В деревне уважали Катерину Шарову за прямоту. Ее внезапное заступничество успокоило мужиков. А спустя неделю милиция нашла настоящих воров — ими оказались братья Воробины из соседней деревни.

Николай Дерябин с тех пор всех сторонился. Зимой стало известно, что он продает дом и уезжает в город.

Катерина Шарова помогала их сборам, была сердита. И, когда вечером задержавшийся по обыкновению Балакирев запел одну из своих арий, она остановилась перед ним и устало сказала:

— Шел бы ты, Митрофан Сергеевич, на улицу. Ведь оглушил совсем.

Счетовод побледнел, губы под рыжими усами дрогнули. Уже от порога он сказал уязвленно:

— Ах, Катерина Ивановна, как вы жестоки. Извиняйте за беспокойство.

День, в который уезжали Дерябины, был пасмурным, с резким ветром. Аркашка, в каком-то большом не по росту, рыжем от старости полушубке, в валенках с рваными голенищами, тоскливо оглядывался. Ах, как славно жилось здесь! Летом — река, зимой — коньки, лыжи. Коньки и лыжи делали сами. Для коньков строгали прямоугольную деревянную чурку, вместо полоза прилаживали проволоку. Еще как каталось по гладкому льду на этих самоделках! Для лыж брали тонкие гладкие доски, распаривали их в кипятке и выгибали. На таких лыжах с любой кручи катались — в снег не вопьются.

— Ты их береги, — сказал Аркашка, передавая Шарову свои лыжи. — Мы, может, еще вернемся. Вон мамка ревет, как дурная. Батьку лает: на погибель везешь. Батька уговаривает, а сам тоже не очень-то хочет, упрямый: раз решил — надо. Мамка его переговорит.

Едва ли Аркашка и сам верил, что вернутся: дом-то уже продали.

— Из города я тебе напишу, — хмуро пообещал он.

Письмо пришло примерно через год, и не от Аркашки.

Писала тетя Дуся, советовала продать корову и дом и тоже приезжать.

Катерина Шарова так и сделала. В городе на вырученные от продажи дома деньги она купила мазанку в том самом поселке, где жили Дерябины. Поселок называли «Шанхаем». Это один из тех поселков, которые, как грибы, росли вокруг города, без плана, без разрешения.

Николай Дерябин работал на железной дороге. Татьяна закончила десятилетку и поступила в институт.

Сашу Шарова зачислили в тот класс, в котором был Аркадий. В первый день после уроков одноклассники окружили Сашу. Рослый и нахальный Сенька Крепов засучил рукава и предложил драться. Саша отказался. Тогда Крепов заявил, что драться все-таки придется, таков порядок приобщения новичка к классу.

Саша растерянно оглядывался на Аркадия: только он мог защитить его.

— Пусть новичок подберет любого по силам, — сказал Аркадий. — Пусть вон с Кобзиком дерется.

Мальчишка, названный Кобзиком, с очень нежным лицом, худенький, сглотнул слюну, спрятался за спины одноклассников: драться ему не хотелось.

Аркадий быстро освоился на новом месте, ничем не отличался от городских ребят, и когда Сенька Крепов, его товарищи, возмущенно загалдели: Дерябин действует не по правилу — остановил их:

— Это не правило. Шаров только из деревни, всего боится. Пусть сам выбирает. — И с этими словами вытащил из-за спин готового зареветь Кобзика.

— Нечестно так, — неуверенно сказал Крепов.

— Справедливо, — отрезал Аркадий.

Одноклассники были не согласны. Умный Аркашка рассудил: пойти наперекор — сделать вред себе, своей репутации. И он заявил, что с новичком будет драться сам.

Шаров с трудом понимал их перебранку и опешил, когда Дерябин ударил его.

После Аркашка уверял:

— Знаешь, они избили бы тебя сильнее. Хорошо, я оказался рядом. Так что будь доволен.

Шаров не был доволен, но справедливость его слов признал. И опять дивился и завидовал, как быстро Аркадий привык к городу.

В семье Дерябиных все ладилось: дядя Коля работал на железной дороге, тетя Дуся была дома по хозяйству, Татьяна училась хорошо.

В институте Татьяна познакомилась с аспирантом Поплавским. Круглолицый, с глазами навыкате, такого красавцем не назовешь. Но это для всех. Для Татьяны он был красивым и умным. Поплавский был из семьи обрусевших поляков.

Преподаватели тоже отличали Викентия Поплавского, прочили большое будущее, в институте он был на виду. Но быть на виду — неизбежно вызывать зависть других, подлых.

Свадьбу играли веселую. Были друзья из института, были знакомые с поселка. Татьяна, чернобровая, с тяжелыми косами за спиной, цветущая молодостью и счастьем, горделиво сидела за украшенным столом. Жених только оттенял ее красоту.

Аркашке жених явно не нравился. Он уже слышал, что Поплавский будет жить у них, и не понимал, зачем пускать в дом чужого человека; сердился на отца, мать, которые старались выполнить каждое желание этого пришельца.

В институте Поплавский часто задерживался до темноты, Татьяна его ждала, приходили они вместе. Аркашка зло фыркал, завидев, как они возвращаются под руку, довольные друг другом. В мазанке сделали перегородку, молодые стали жить там, где до появления Поплавского стояла Аркашкина кровать: Аркашке дядя Коля устроил полати.

Будь Поплавский повнимательнее к мальчику, наверно, сумел бы переломить отчуждение, но тот полностью был занят своей наукой и свалившимся на него счастьем. Аркашку просто не замечал.

Однажды Татьяна пришла раньше обычного, одна, зареванная. Что-то шепнула отцу. Тот побледнел, велел Аркашке сматываться на улицу, а когда мальчишка замешкался, пригрозил ремнем.

Татьяна сказала, что Викентия внезапно арестовали, за что — никто толком не знает. В институте все переполошились, ее уже вызывали в комитет комсомола, и нашлись люди, которые советуют не закрывать себе дорогу, публично отказаться от мужа. Дядя Коля уговаривал ее не спешить, подождать хотя бы, пока все не прояснится, как мог, успокаивал. Он сам поехал узнать о судьбе зятя. Возвратился расстроенный, но Татьяне сказал:

— Не торопись, дочка, сколько бывало — разберутся и выпустят. Надо обождать. Поезжай-ка куда-нибудь на время. Хотя бы в нашу деревню. В институте твое отсутствие я сам улажу.

Татьяна не знала, как поступить. На днях будет собрание, кое-кто уже намекнул: ее молчание будет грозить отчислением из института. Подруги отшатнулись от нее.

— Ко псу под хвост таких подруг! — рассердился дядя Коля. — Подруги! Это не подруги, коль, чуть беда, шарахаются в сторону. Торопыжки!

Видя, что не убедил Татьяну, она колеблется, сказал тогда в сердцах:

— Можешь поступать, как знаешь. Но домой после не являйся.

— Да что ты говоришь-то такое, — пыталась утихомирить его тетя Дуся. — Дочку выгнать?

Аркашка, вертевшийся тут, вдруг объявил отцу:

— Раз так, выгоняй и меня.

Старший Дерябин глянул на него, лобастого, набычившегося, и дал волю гневу: зажал мальчишку меж ног, хлестал ремнем и приговаривал:

— Не суди о том, в чем не смыслишь.

Предупреждение было проговорено с расчетом на будущее. Запомнить бы его младшему Дерябину, но он жестоко обиделся на отца за порку. И, когда Татьяна не вернулась домой, сбежал от родителей и Аркашка.

Два дня пропадал на вокзале, потом, голодный, чумазый, заявился к Шаровым. Катерина Шарова накормила его, умыла и уложила спать, сама пошла к Дерябиным.

Аркашка вернулся домой. Вспоминая о своей боли и позоре, он рассудил, что во всем виноват Викентий Поплавский, еще больше возненавидел его и радовался, что с ним случилась такая беда.

Как-то вскоре после этого Саша Шаров был у Аркадия — они безуспешно старались наладить старый приемник. В дверь раздался нетерпеливый стук. Вошел Поплавский. Широкое бледное лицо его заросло щетиной, костюм помят. Он нерешительно переминался с ноги на ногу.

— Тани нет? — хрипло спросил он.

Аркадий враждебно разглядывал его. Разве мог он подумать, что Поплавского так скоро отпустят, что арестовали его за то, что кто-то написал на него донос, будто в институте он создал враждебную организацию, что в органах во всем разобрались, извинились и отпустили. Появление Татьяниного мужа никак не укладывалось в Аркашкиной голове. Может, от растерянности, а верней всего — от беспощадной мальчишеской злости, которую он хранил в себе, Аркашка грубо, со злорадством сказал:

— Нету для вас Тани, и не ищите ее.

Поплавский поежился, словно у него саднило шею. Смотрел на подростка с грустной внимательностью, очевидно, считал, что Аркашка говорит не от себя, передает слова взрослых. Он ничего больше не сказал, повернулся и вышел, забыв закрыть за собой дверь.

Когда Поплавский появился в институте, Татьяна бросила учебу, поступила на текстильный комбинат. Поладить они уже не смогли и расстались.

Глава вторая

1

Дом Татьяны Дерябиной — в поселке Текстильщиков. Он деревянный, двухэтажный, со сквозными коридорами. Шаров помнил: Татьянина дверь вторая от лестничной площадки, обитая синей материей. Так ничего и не изменилось с тех пор, как он бывал здесь: те же громоздкие лари у стен под всякую рухлядь, которая не нужна и выбрасывать жалко, тот же кислый запах пеленок и стираного белья. Помедлив, он позвонил.

Дерябин открыл не сразу. Стоял в дверях и разглядывал Шарова. Наверно, он только что из постели — взлохмачен, крупное лицо с желтизной, на голые плечи наброшен пиджак.

— Заходи, — сказал он, не выразив ни малейшего радушия, ни удивления; добавил потом ворчливо, по-своему догадавшись, почему Шаров здесь: — Сестрица моя всегда заботилась о других, забывая малость: заботиться о себе. Сочувствовать пришел?

Шаров несколько растерялся от такого приема, с кривой ухмылкой сказал:

— Придумалось тебе. В голову не приходило, чтобы сочувствовать.

— Да! — Дерябин неуклюже прыгал на одной ноге, стараясь надеть на весу ботинок. В то же время пристально смотрел на Шарова, прищурившись, собрав морщинки у глаз. — Тогда рассказывай.

Шаров прошел к столу, стоявшему посередине комнаты, покрытому серебристой льняной скатертью, сел, огляделся. Резкими для глаз казались золотистые обои, к тому же слепил свет, отраженный от свежепокрашенного пола: сидел, думал, что сказать, и не находил слов.

— Ты любопытный, — говорил Дерябин, тем же способом, подпрыгивая, он надевал второй ботинок. Сесть на стул и спокойно обуться он не догадывался.

— В чем же мое любопытство?

— В чем? Он спрашивает! Стоило Таньке позвонить — несется. Интервью будешь брать? Бери.

— Пошел ты! — уязвленный Шаров вскочил, направился к двери. — Я у тебя и в лучшие-то времена интервью не брал. Тошно было.

— Стой! Вот порох. — Дерябин загородил дорогу, вдруг улыбнулся и стал тем Аркашкой, который так знаком был Шарову. — Сиди. Обидчив больно.

Он тоже подсел к столу, внимательно и добродушно вгляделся в Шарова.

— Старина, старина, изменились-то как! Седеешь… Так о чем будем говорить?

— Если бы я знал! — Шаров был искренен: он не знал, о чем говорить с Дерябиным.

— Тогда зачем ты пришел? — с недоумением спросил Дерябин. — Сочувствовать не хочешь, говорить о чем — не знаешь.

— Татьяна Николаевна просила, не мог отказать.

— Верно, верно, — произнес Дерябин, на миг задумавшись. — Перед женщинами ты всегда пасовал. И все-таки неужели не испытываешь от встречи никакого чувства? Хотя бы злости?

— Нет, злости не испытываю. Наоборот, пока добирался к тебе, кое-что промелькнуло в памяти. Может, издалека так кажется, стерлось многое — доброе шевельнулось.

— Было доброе, — поддержал Дерябин. — Последнее время все чаще завод вспоминается. Хорошо! Помнишь Мишку Соломина, из цеха которого выкинули? Не забыл его?

— Вспоминаю, по-моему, в научно-исследовательском институте работает.

— Как же, ученый! — Лицо Дерябина стало злым. — Прочили вместо Белякова в руководители. Встречался, наверно? Умнейший дядька был. Ну, а я восстал. Хоть и имею к этому косвенное отношение, но уважением пользуюсь. Увидел этого Мишку, и все всплыло: завод, и каким путем он в наш цех пришел, для чего. Взорвался: ни за что не допущу, чтобы Мишка Соломин вверх лез, людьми распоряжался… Но, видно, гнев в таких делах не помощник. По-другому надо было.

— В самом деле, чего уж так? — Возбуждение, с каким говорил Дерябин, удивило Шарова. — Времени-то сколько прошло! От того Соломина, поди, только оболочка осталась. Люди меняются…

— Меняются! — усмехнулся Дерябин. — А я так скажу: уж если в человеке что заложено, оно и остается. Не успевает меняться, конец приходит. Амба!

— Решительно ты, да… И окружение не влияет?

— На внешнее поведение — да, на нутро — нет. Условия заставляют иногда вести себя так или иначе, а уж что тебе от матушки-природы дано — не вытравишь. Другое дело, не каждый знает, что ему дано, жизнь кончается, начинает стонать: ах! ох! не так жил, все наперекосяк шло! Ты-то, допустим, счастливец, у тебя все ясно, знаешь, что можно делать, что нельзя. Счастливец ты, братец Саша, ой, какой счастливец!

— Откуда тебе знать?

— Знаю.

— Ну, отсутствием самоуверенности ты никогда не страдал. — Шаров пытливо всмотрелся в темные глаза Дерябина. — Скажи, неужели Мишкино дело — причина, что тебя освободили?

— Не будем об этом. — Дерябин невольно поморщился. — Все в прошлом, что-то было и раньше, не только это. Наверно, было.

Он ушел за перегородку, где у Татьяны было устроено нечто вроде кухоньки, зазвенел там крышками кастрюль, искал еду. Шаров рассеянно разглядывал комнату. На стене у кровати висела в рамке пожелтевшая фотография. Тетя Дуся Дерябина и Катерина Шарова стояли на крыльце, скрестив на груди руки. У их ног примостились Татьяна и Шаров с Аркашкой. Татьяна в легком безрукавом платье, они в майках, в заплатанных штанах, босые. Карточка была сделана незадолго до отъезда Дерябиных в город.

— Напрасно тревожишь себя, — с иронией заметил Дерябин, появляясь из-за перегородки и наблюдая за Шаровым. — Все отошло… Вчера я появился здесь и теперь словно живу в ином, новом мире. Никаких воспоминаний, все забыл. Хорошо! Рвется человек к власти, добивается наград, а потом… хватит кондрашка — и нет его. Зачем, спрашивается, мельтешил, орал, подавлял инаких. Неужели суть жизни, такой короткой, в этом? — Заметил недоуменный взгляд Шарова и оборвал себя. — Все ерунда. Да. У тебя есть деньги? У меня, как назло, ничего не оказалось. И у Татьяны не было. Принесет вечером.

Шаров подал бумажник. Дерябин деловито вычистил его, небрежно бросил на стол.

— Посиди, я недолго.

— Жене позвони, — напомнил Шаров.

— Это еще зачем? Что тебе пришло?

— Полагаю, беспокоится.

— Ты что, адвокатом у нее?

— Матвей Серебряков, из редакции, решил — утопился ты. По всему городу раззвонит. Подумай-ка.

— Невероятно! Почему ему вздумалось?

— Не был дома, жена в панике — нетрудно и такое подумать. Ольга Андреевна ради всего на свете наказывала разыскать тебя.

— И эта ввязалась, — презрительно фыркнул Дерябин, — хотя чего уж там…

2

Выпускников ремесленного училища «первого военного набора» направляли на заводы. Им предстояло делать танки, пушки, снаряды, все то, что называлось оборонной продукцией. Шаров и Дерябин попросились вместе на один завод, в один цех.

Чахоточный, длиннолицый и невозможно скучный от своих болезней начальник инструментального цеха понизил им разряд.

— Не учили вас, а мучили, — хладнокровно объяснил он свое решение. — Какая уж учеба.

Выпуск был ускоренным. В ремесленном, куда они поступили с началом войны, их научили стучать молотком по зубилу, правильно держать напильник, а потом группа уже выполняла военный заказ — изготавливали взрыватели для мин. Учили инструментальному делу мало, начальник был прав. Шарова не очень затронуло: не в том суть — третий или четвертый разряд, важно, что делать. Аркадий был уязвлен.

— С таким разрядом мне будут давать самую грубую работу, давать и приговаривать: гордись. Пусть сперва испытает, узнает, что можем, потом своевольничает.

И скучный начальник инструментального подловил Аркадия на простой детали: дал на «притирку» стальные кубики с мелкой насечкой, велел подправить насечку. Больше ничего не сказал, не объяснил, как подправить; самолюбивый Дерябин расспрашивать не стал. На чугунной плите, смазанной грубой пастой, притер кубики, поверхность сделал ровную, зато насечка пострадала.

Начальник цеха, принимая работу, злорадно сказал:

— Я же говорил: не учили вас, а мучили.

Дерябин после этого невзлюбил начальника, невзлюбил и цех.

Летом сорок третьего город часто бомбили. В начале июня ночью десятки немецких самолетов выбросили на парашютах осветительные ракеты, стало светло, как днем. Самолеты сквозь огонь зениток пробивались к железнодорожному мосту через Волгу и к заводским районам.

Во время налета Шаров был на крыше своего дома и видел, как в стороне их завода полыхнуло пламя.

Бомбы разметали корпус, что выходил фасадом на шоссе. В нем стояли дорогие автоматические прессы.

Несколько дней разбирали битый кирпич, вручную, на катках, выволакивали тяжелые станки из-под развалин.

Аркадий не отходил от мастера, руководившего работами, следил за каждым его движением, за каждой командой. Мастер нервничал, кричал на людей, которые, как ему казалось, неосторожно обращаются с оборудованием, боялся, чтобы чего не сломали. Незаметно стал покрикивать на рабочих и Дерябин — мужикам в голову не приходило, что он никакого отношения к станкам не имеет.

Когда автоматы установили в другом помещении, Аркадий стал подолгу пропадать там. Однажды возбужденно сказал Шарову:

— Знаешь, что я сделал? — И, видя, что Шаров не пытается напрячься, чтобы отгадать, поспешил договорить: — Оформил переводку в новый цех. И тебя. Наладчиками. У них с людьми туго, так что с радостью. Подучимся, обещали организовать вторую смену. Во!

— В новый цех я переходить не собираюсь, — недовольно сказал Шаров, обиженный тем, что Аркадий распорядился за него.

Дерябина не смутил отказ, для него чужого мнения не существовало. И странно, Шаров подчинился, оправдывал себя: не из-за Аркадия, самому любопытно поработать на станках; на деле он весь был во власти Дерябина: было в Аркадии что-то такое, что заставляло подчиняться.

Новая работа захватила с первых дней. Было интересно узнавать капризы умных машин, потакать этим капризам. На вертушке рулон стальной ленты, зажимы втягивают ее в пасть станка, надо следить, чтобы лента подавалась ровно, чтобы острым был режущий инструмент.

Месяца три чувствовали себя учениками, потом в самом деле организовали вторую смену, молодежную, старшим поставили Аркадия Дерябина. По существу, на нем лежали обязанности сменного мастера, но мастером не утвердили — Аркадию было всего шестнадцать с немногим.

В первой смене за каждым наладчиком были закреплены два-три станка, каждый работал на свой страх и риск. Въедливый Дерябин заметил: кто-то быстро и хорошо выполняет одну операцию, кто-то — другую; предложил работать на станках сообща. Попробовали — и получилось: один затачивает инструмент, другой собирает «узлы», третий делает их замену на станках. Выработка в молодежной смене сказочно подскочила.

На заводское комсомольское собрание пришел секретарь горкома, только что демобилизованный по ранению младший лейтенант, очень худой, с впалыми щеками. Он часто кашлял, подносил платок ко рту и виновато моргал, как бы извиняясь за свой недуг. Смысл его речи был: завод должен выпускать как можно больше продукции, так диктует жизнь военного времени.

Собрание проходило в столовой. Аркадий сидел непривычно нервный, с красными пятнами на лице. Шаров не знал, что еще до собрания его просили выступить, Аркадий почему-то не сказал об этом, может, думал, вдруг по какой-то причине выступить не дадут, к чему заранее распространяться?

Когда его вызвали, он сорвался с места и почти вприскочку покатил к трибуне. Это после он научился говорить складно, любовно поглаживать ладонями трибуну. А здесь ему впервые пришлось выступать на собрании, и он сначала путался, проглатывал второпях слова, часто заносил руку, чтобы поправить и так хорошо приглаженные волосы.

Но ребята не переживали за него, они кипели возмущением. От их имени он хвастался: «Стали первыми и будем первыми!» Болезненный секретарь горкома комсомола одобрительно кивал, улыбался и подносил платок ко рту.

Аркадий не мог не заметить отчуждение, с каким его встретили товарищи по смене.

— Надо понимать, какое время, — с неутихшим возбуждением обрушился на ребят. — Я должен был сказать.

Никто с ним не спорил, наверно, так и надо было говорить. Но почему утайкой от них и с такой похвальбой? Выходило, речь шла не столько о деле, сколько о том, чтобы самому покрасоваться. Им было неловко, они отводили глаза и помалкивали.

Потом-то Шаров понял: зря промолчали. Проще простого: зарвался человек, ты его ближний, толкни его под зад, укажи, в чем он не прав. Сами растим пустобрехов: один, поумнее и хитрее, промолчит или еще слово одобряющее обронит с целью посмотреть, что из человека дальше попрет; другой угодливо крутится возле, поет в уши хвалу — это те, кто хочет покровителя иметь; третий — его вообще ничто не трогает.

Конечно, не думали они тогда так, просто растерялись от неожиданности, подобно тому, как совестливый человек теряется перед явным нахальством, — и все же зря ничего не сказали Аркадию.

Ребята по-прежнему работали хорошо, их хвалили, о них писали в газете, больше о старшем, о Дерябине. Он стал заметен. На комсомольской конференции его ввели в состав горкома.

Теперь Дерябина часто вызывали на совещания, после которых он возвращался радостно-возбужденный, рвался к работе, стараясь наверстать упущенное. С некоторой виноватостью спрашивал:

— Как вы тут без меня?

— Да как, — отвечали ему, — работаем, тебя вспоминаем.

Чуя насмешку, Аркадий дулся, но все оставалось без изменений.

С начала сорок четвертого стали задерживать на заводе тех, кому подходило время идти в армию. В войне наступил перелом, чувствовалось, дело шло к концу.

Аркадию Дерябину полагалось призываться весной, но его не тревожили. Вот тогда-то и появился в цехе крупный чернявый парень Мишка Соломин. Он как-то быстро перезнакомился со всеми, к работе особой охоты не имел. Раз после наладки станков сидели, отдыхали. Мишка разоткровенничался:

— Везет же мне. Совсем случайно узнал о вашем заводе. Прокантуюсь, пока война, а там… — Мишка мечтательно поднял глаза, щелкнул пальцами.

Было неприятно смотреть в его нахальное лицо, почему-то сразу бросились в глаза смачные толстые губы, которые он часто облизывал, рыхлый подбородок с ямкой посередине.

Гнетущее молчание, наступившее после его слов, удивило Мишку, он ничего не понял.

— Вы чего? — С улыбкой спросил он.

— Ну вот что, — с угрозой, но стараясь сдерживаться, сказал Аркадий. — Сгинь, или мы тебя вынесем отсюда.

Но Соломин не сгинул, и непохоже было, что испугался.

— Будто сам не потому здесь, — осклабясь, сказал он Аркадию. — Твой-то год уже на фронте.

То, что Мишка сравнил его с собой, усмотрел в нем какую-то нечестность, сразило Дерябина. Он беспомощно оглянулся на ребят. Внутренне он протестовал: ведь начал работать с четырнадцати лет, выполнял в ремесленном военные заказы, здесь, на заводе, по двенадцать часов в смену, без выходных, никогда не помышлял об ином, лишь бы делать все с полной отдачей, и, раз ему дали отсрочку, значит, так нужно, значит, сейчас он здесь нужней. Но в то же время выходило, что Мишка прав: он находился в более выгодных условиях, чем его сверстники, попавшие в пекло войны.

Чернявого Мишку Соломина изгнали из молодежной смены, просили начальство вообще уволить, но его перевели в другой цех: у Мишки нашлись заступники. Вместе с тем ребята лишились и своего старшего. Через неделю Дерябин прощался с ними. Как он договорился с директором и военкоматом, не распространялся. Прощаться пришел уже без шевелюры — у него оказалась круглая, как шар, голова, отливающая синевой.

Вскоре на завод пришло письмо, в котором Аркадий сообщал, что зачислен в артиллерийскую часть. И после этого замолчал.

А воина уже шла на территории врага. Однажды Шаров проснулся от восторженного крика, разносившегося по коридору их большого дома. Войне конец! Он перевернулся через голову и свалился с кровати на пол. И, хотя было очень рано, помчался на завод.

В столовой было полно народу. На противнях лежали куски хлеба, жареные котлеты. Стояли большие эмалированные чайники с разведенным спиртом. Люди кричали, пели, целовались.

Мишка Соломин цепко схватил Шарова за плечи, жарко дышал в лицо, орал:

— Кончено! Дождались!

Шаров брезгливо стряхнул его руки.

3

Дерябин вернулся из магазина оживленный, будто даже помолодевший. Поставил сумку на стол. Вынул мясо в слюдяном пакете, банку рыбных консервов и хлеб — сразу две буханки.

— Не мало? — с иронией спросил Шаров.

— Что? — всполошился Дерябин.

— Хлеба, говорю, не мало ли?

— Как раз, — с веселой беспечностью отозвался тот. — Подал по рассеянности две монетки, попросил хлеба, вот и вручили две, отказаться бы, да посовестился. А до этого меня обругали. Возле магазина длинные столики с навесом, вроде рынка. Продают красный лук. Я, грешный, люблю красный лук, он сочный, сладкий. Но тут такая дороготня, а лук мелкий-мелкий, как бобы. Я возмутился…

— Тю, дурень, — хохотнул Шаров, — будто и не в деревне родился. Это же сеянец, а он всегда дороже.

— Какое мне дело, сеянец, — отмахнулся Дерябин. — Показалось дорого, и все. А деревня… я, брат, уж и забыл, что из деревни, давно было… Жаль, Татьяны нет, придется просить Ефимовну, соседку. Услужливая старуха.

— Ты позвонил жене?

— И не думал. Позвони, так сейчас же прибежит. А я никого сегодня не хочу видеть. Взбунтовался! Устроим себе выходной, потом Татьяна придет.

Он стал вынимать мясо из пакета, пересохшая обертка звенела, как жесть. На лице блуждала беспечная улыбка. Шаров не очень лестно подумал о Татьяне, которая всполошила его: ни в чьем участии Дерябин не нуждался. «Видно, в самом деле не переживает, — подумал он, приглядываясь к Дерябину, — не может же так искусно играть. Надоела руководящая работа? Едва ли, он так любит быть на виду. Неисповедимы пути господни, темна людская душа».

— Все-таки надо было сообщить жене.

— Плевал я на твое «надо». — Положил мясо на сковородку и вышел из комнаты. Не возвращался он долго, и Шаров уже хотел идти искать.

Дверь широко распахнулась.

— Входи, Ефимовна, — бодро сказал Дерябин, пропуская вперед низкорослую старуху в мятом халате. Она несла накрытую тарелкой сковородку. В комнате остро запахло лавровым листом.

Поставив сковородку на стол, старуха жеманно поклонилась. Запавшие острые глазки быстро ощупали Шарова.

— Знаешь, кто это? — сказал ей Дерябин. — Писатель. Он мне показывал письма, которые ему присылают читатели. Хорошие письма… Но почему-то пишут больше солдаты и молоденькие девицы. Для меня это загадка.

Сообщение его никакого впечатления на старуху не произвело. Она охотно села рядом с Дерябиным, взяла стопку, которую тот протянул ей, не морщась, лихо опрокинула в полный крепких зубов рот. Только глаза пошире открылись.

— Сильна, — сказал Дерябин, то ли о Ефимовне, то ли о водке.

Проглотив кусок мяса, старуха отложила вилку, всем видом показывая, что знает, с кем сидит, как себя надо вести при этом. Теперь глаза ее масляно поблескивали.

— Уж видала людей на своем веку, — вдруг сладко запела она, — а такого умницу, такого красавца встречаю впервые. Радость глядеть-то на тебя, Аркадий Николаевич.

Дерябин откинулся на спинку стула, ухмылялся, и было непонятно, или ему нравится лесть старухи, или давал возможность Шарову понаблюдать за ней.

— Истинная радость, — не утерпев, поддакнул Шаров.

Дерябин покосился на него и словно очнулся.

— Ты это брось, Ефимовна, — запоздало возразил он. — Ты лучше взгляни на его рожу, — указал он на Шарова. — Сдается, таит он что-то на меня плохое. Вот только что таит?

— Аюшки, Аркадий Николаевич, — подхватила Ефимовна. — Кажется тебе, не иначе. Разве решится кто плохое-то тебе сделать. Другой и рад бы, ан не осилит, пощелкает зубами, с тем и спокоится. Ты у нас…

— Постой, Ефимовна, побереги красноречие, — оборвал ее Дерябин, опасаясь, что она опять начнет распространяться о его уме и красоте. Давай-ка лучше выпьем еще по одной. Как говорится: за себя!

Старуха так же храбро опрокинула и вторую стопку. Дерябин завистливо крякнул.

— А ты что жеманничаешь? — спросил он Шарова.

— Успею.

— Ефимовна, он остерегается, — пожаловался Дерябин.

— Кого здесь остерегаться, не на службе, — мудро заметила старуха. — Вот если к нему на работу идешь, тогда остерегайся. Аркадий-та Николаевич в отца, строга-ай.

— Тебя, Ефимовна, все что-то не туда заносит, — раздосадованно упрекнул Дерябин. — Расскажи лучше, как тут люди живут. Вон и писателю интересно.

— Хорошо живут, — сладко облизнув губы, сказала Ефимовна. — Уж что хорошо, то хорошо, ничего более не скажешь.

— Врешь, поди. — Дерябин рассмеялся. Ему подумалось, как бы Ефимовна запела, узнай, что его освободили от должности. — Ты ведь хитрая, — добавил он.

— Что уж мне с тобой хитрить, Аркадий Николаевич. Привычки такой не имею. Потом сам посуди: если мы таким, как ты, врать будем, хорошего мало получится.

Дерябин взглянул на Шарова. Тот играл вилкой и посмеивался. Не обычное добродушие в светлых глазах увидел он, а ехидный огонек.

— Ефимовна, а ведь меня с работы погнали, — неожиданно сказал Дерябин.

— Да полно шутить-то, — отмахнулась старуха. — Кто это тебя может погнать, когда ты сам всему голова?

— Вот, не верит, — растерянно произнес Дерябин. И опять приступил к ней: — И надо мной начальства много. Прогнали, не обманываю тебя. Вон хоть его спроси.

— Зря насмехаешься над старухой, — обидчиво заявила Ефимовна. — Уж если на то пошло, не снимают вас, не гонят, а ставят туда, где вы снова на виду. И зря ты об этом, не хочу слушать. Вот что сестрицу свою не забываешь, не гнушаешься заходить сюда, уважаю тебя за это еще больше. Действительно, доброму человеку бог счастья не дает. Так все одна и мается. Сватался было вдовец — начисто отказала. Гонору, видишь ли, у него много оказалось, условия начал ставить. А и она не промах: то же и ему…

— Опять ты, Ефимовна, что-то не то говоришь, — недовольно заметил Дерябин. — Ты лучше о себе. О себе-то всегда складнее получается.

— Да куда как складно, — охотно согласилась старуха. — Только слушать меня интерес малый. Я лучше помолчу.

— Ну, молчи.

На этот раз Ефимовна обиделась окончательно. Всплеснув руками, поднялась из-за стола.

— У меня там кастрюля на огне. Память-то отшибло у старой.

Она ушла, поднялся и Шаров.

— Ты куда? — испугался Дерябин. — Не отпущу. Переночуем здесь, а утром махнем в деревню? А? Давно не был?

— Был…

— А я вот так ни разу и не был. В другие места то и дело, а в родное село не удосужился. Сегодня упомянул ты — и захотелось.

Шаров даже подумать не мог, что Дерябин не знает, как выглядит теперь село, что от него осталось. Удивился желанию, но ответил:

— Прекрасно. Утром встретимся и поедем.

— Тебе неприятно со мной? — в голосе Дерябина прозвучала обида.

Шаров смягчился, да и интересно было побыть с нынешним Дерябиным.

— Хорошо, только позвоню домашним.

— Не обманывай.

— Не в тебя.

— Когда я тебя обманул?

— Мало ли за все-то время было: и по-крупному, и по-малому.

— По-крупному это не обман, это по работе не понимали друг друга. А в мелочах не помню. Все-таки возвращайся. Жду.

— Пойдем вместе.

— Не хочу.

— Тогда я сам позвоню Ирине.

— Не смей этого делать. Заявится и все испортит.

— Она должна знать, где ты.

— Узнает! Что касается меня, она все знает.

Однако уйти Шарову не удалось. В дверях он столкнулся с Татьяной, почему-то изобразившей на лице удивление. Сзади нее, потупившись, стояла Маша Костерина.

4

Ах, какие славные были первые мирные дни! Все житейские неурядицы казались такими несущественными, так безоблачно было на душе. И все время хотелось поделиться с кем-то своей радостью. Именно в это время Шаров стал подозревать, что книги пишут живые люди, именующие себя писателями. И что удивительно, наверно, кого-нибудь из них он даже встречал на улице или в трамвае, встречал и проходил мимо.

Когда две толстые тетради стихов потребовали, чтобы кто-то их прочитал, он набрался храбрости и пошел на литературное собрание. О таких собраниях каждую среду в отделе объявлений сообщала городская газета.

За столом в большой и невзрачной, обшарпанной комнате с серым от копоти потолком сидел человек лет сорока, светловолосый, с высоким, сдавленным с боков лбом. На стульях лицом к нему расположились в разных позах участники собрания. Были тут глубокие старики с палочками и совсем юные парни и девушки, но больше всего демобилизованных, недавно вернувшихся с войны и не успевших еще сменить гимнастерки на штатские костюмы. Ни на одном лице Шаров не заметил особой печати — сидели обыкновенные люди. И это открытие успокоило его.

К столу пригласили молодого человека с буйной шапкой рыжих волос. Он угрожающе тряхнул своей гривой и начал читать стихи.

Шаров наслаждался: стихи казались звонкими и складными.

Но то, что произошло дальше, повергло его в смятение. Один за другим поднимались присутствующие и обрушивались на стихотворца. Его складные стихи, оказывается, никому не понравились, они, видите ли, без своеобразия.

Шаров бросил свои тетради в печку. Он не знал, есть ли в его стихах «своеобразие», но, что они менее складны, сомневаться не приходилось.

Но прошло несколько дней, и он почувствовал, как не хватает ему своих тетрадей. В одну из бессонных ночей он понял, что ему надо писать так, как пишут все серьезные книги, — прозой. Он сел за стол и очень легко сочинил рассказ. Писал о своей работе, о людях, которых знал: об Аркадии, Мишке Соломине, который уже уволился с завода.

К следующему собранию он подготовил два рассказа.

Только перед концом собрания отважился положить тетради на стол светловолосому председателю с высоким и узким лбом.

Он готовил себя ко всему, и все-таки, когда ему показали газету, где в отделе объявлений сообщалось о литературном собрании и называлась его фамилия, ему вдруг стало трудно дышать от волнения, предчувствие неотвратимого и страшного охватило его. Оставшиеся до собрания дни ходил как во сне. Казалось, о том же самом мог и должен был писать по-другому.

На обсуждение пришел заранее. Его рассказы, перепечатанные на машинке, были разложены на столе.

Когда все собрались, его усадили рядом с председателем и заставили читать. Почему-то он сразу обратил внимание на человека с хищным горбатым носом и большими залысинами на крупной голове. Шаров смутно почувствовал в нем врага.

Боясь поднять глаза, он читал. Его все время жгла неотвязная мысль: рассказы слишком длинны. Когда он перевернул последнюю страницу, председатель объявил перерыв. Все курили в узком коридоре с гнилым полом. Шаров не выходил из-за стола. Он с тревогой следил за человеком с залысинами, который, возвращаясь после перерыва, плотоядно улыбался и потирал руки.

Сначала говорил пожилой литератор, седовласый, с кустистыми бровями. Видимо, это был мягкий, деликатный человек. Убитый вид автора причинял ему страдание. Он сказал, что в рассказах видится завод, такой, каким он его представлял, видятся люди. Конечно, рассказы несовершенные, но завод и люди — неплохо для начинающего.

А Шаров продолжал смотреть на человека с залысинами. Едва пожилой литератор сел, этот человек поднялся и как бы с грустью объявил, что он удивляется выступлению предыдущего оратора. Голос его постепенно креп и стал совсем громким, когда он сказал, что он в рассказах вместо завода видит пустырь; святая наивность — тот, кто пытается высмотреть на пустыре людей. Нет завода, нет людей, и автору лучше совсем бросить писать.

После выступали другие, но Шаров почти не слушал, уткнулся взглядом в стол да так и сидел. Наконец председатель объявил, что вроде все высказались, пора расходиться. Расчищая себе дорогу локтями, Шаров бросился к двери. Уже на выходе кто-то цепко сжал его плечо. Он затравленно оглянулся и застыл от удивления и радости. Стоял смуглолицый, возмужавший Аркадий Дерябин.

В тот вечер они гуляли по улицам, которые после долгой военной маскировки сейчас светились огнями, казались непривычно нарядными. Снова серые здания окрашивались в радостные тона. О войне Аркадий рассказывал неохотно. День Победы был для него не 9 мая, а числа 17, в Чехословакии, где они выбивали остатки немецких войск. Был ли ранен? Пустяки, легкая контузия.

Когда он вернулся, отца и матери не застал. Татьяну стеснять не хотел, сперва ютился на частной квартире, теперь дали комнатку. Взяли на работу в горком комсомола, работает и учится в институте.

— Вот и хорошо, — обрадовался за друга Шаров. — Я очень рад тебе.

— Ты, вижу, тоже времени даром не терял. Встретил в газете твою фамилию и не поверил. Все-таки решил сходить. Извини, что к шапочному разбору попал.

Шаров густо покраснел, чувствовал он себя прескверно.

— По глупости все, — пробормотал он, — просто так…

— Ну не говори, — не согласился Аркадий. — Продолжай в том же духе. Будешь первым писателем из нашей деревни.

— Во-во, первым писателем деревни, — горько усмехнулся Шаров.

Теперь он стал часто слышать о Дерябине. Иначе быть не могло, где бы Аркадий ни находился, все вокруг него вертелось, будоражилось, он не терпел застойной жизни. Побыть вместе им не удавалось, Дерябин, видно, был постоянно занят, Шарову потом тоже стало недосуг, он теперь учился в вечерней школе.

Поступил он в школу после того, как встретил неожиданно на улице пожилого литератора, который так тепло говорил о его рассказах. Шаров поклонился и хотел пройти мимо, но литератор остановил его.

— Что вы, милейший, не показываетесь? — строго спросил он.

— Зачем? — удивился Шаров.

Литератор досадливо крякнул, сказал:

— Это вас напугал Кравцов. Да! Такой человек — напугает. А вы не обращайте внимания. Поняли вы меня?

На морщинистом лице была строгость, а глаза под кустистыми бровями смотрели ласково и с любопытством.

— Без выкриков у нас ни одного собрания не бывает, — продолжал он. — Да и скучно было бы… Кстати, какое у вас образование?

Шаров сказал.

— У вас всего шесть классов? — Литератор не смог скрыть и удивления, и сожаления. — Ай-я-яй! Так вы приходите, приносите рассказы.

— Может быть…

— Никаких «может быть». Надо уметь говорить определенно. Так у вас всего шесть классов?

Шаров шел домой, а в ушах звенело: «Ай-я-яй!» Осенью он отнес документы в вечернюю школу.

Злополучное обсуждение рассказов не забывалось. По соседству, в одном коридоре, жила семья Костериных. Глава семьи — горький пьяница. Зарплата у него уходила на выпивку. Он был по-своему бережлив: денег ему всегда хватало до следующей получки. Жена и дочь Маша мучились, мало того, что он не давал им ни копейки, еще и устраивал скандалы. Маша училась вместе с Шаровым. Была она красавицей — небольшого росточка, тоненькая, светловолосая, когда улыбалась, появлялись очаровательные ямочки на нежных щеках. Шаров тайком вздыхал по ней. «Ну кто полюбит такого?» Он еще был в том возрасте, когда считают, что любят за красоту. А какая у него красота? Брови бесцветные, выгоревшие, широкий нос, выпирающие скулы, худющий, вымахнувший в последние годы с коломенскую версту — ни дать ни взять мать-природа топором его вырубала, и то не очень острым.

Как-то после очередного скандала Маша вбежала к Шарову, ткнулась лицом в стену и заплакала. Следом в комнату ворвался ее отец. Озлившись, Шаров вышвырнул его за порог.

С тех пор Костерин, возвращаясь домой навеселе, подходил к двери Шаровых и зычно кричал:

— Литератор, выходи!

Он был щупл и труслив. Шаров выходил, и сосед убегал, выкрикивая жалобно: «Милиция! На помощь! Караул!»

На следующий день все повторялось:

— Литератор, выходи!

Когда начались экзамены, добрых полкласса собиралось у Шарова. Готовились вместе.

Как-то в самый разгар занятий пришел Дерябин. «Оказался поблизости и заглянул», — объяснил он. Сообразив, что пришел не вовремя, успокаивающе кивнул Шарову, взял с полки книгу и сел в угол. Делал вид, что занят чтением, на самом деле приглядывался к собравшимся; дольше, чем на других, задерживал взгляд на светловолосой Маше Костериной, она сидела рядом с Шаровым. Девушка тоже заинтересованно посматривала на гостя. Дерябин тихо засмеялся, когда она невпопад ответила что-то Шарову.

— Ворон ловишь, — недовольно заметил тот.

Маша вспыхнула румянцем и опять украдкой взглянула на Дерябина. Взгляд ее не укрылся от Шарова, он потускнел, стал рассеян. Занятия расклеились.

Решили все вместе пойти в кино. Едва ли случайно Аркадий и Маша оказались на соседних стульях. Перед концом фильма они сбежали из зала.

Все следующие дни Маша избегала Шарова, если случайно сталкивались, виновато улыбалась и спешила уйти. Шаров не находил покоя.

Раз Шарова позвали в контору начальника цеха к телефону. Звонил Дерябин.

— Слушай, — весело сказал он, — а ведь я тогда заходил к тебе не попусту.

— Да, конечно, — мрачно согласился Шаров. Он не без основания подумал, что Дерябин хвастается знакомством с Машей, своим успехом, и поразился его жестокости: что бы там ни было, но их многое связывает: некрасивое злорадство.

Дерябин смеялся в трубку:

— Да не о том я… Мы тут затеваем грандиозное дело, и я решил, что ты можешь нам помочь. Не придешь ли после смены ко мне на работу?

— Это так обязательно? — Шарову и хотелось встретиться с ним, и боялся, что не сдержится.

— Тебе будет интересно, — загадочно пообещал Дерябин.

После работы Шаров пошел к нему.

Во всю длину помещения были сдвинуты столы, и на них — печенье в вазах, конфеты, фруктовая вода. За столами плотно сидели девушки, все в одинаковых темно-синих халатах с кружевной оторочкой. Было видно, что попали они в непривычную для себя обстановку, шептались, пересмеивались — изо всех сих старались казаться нескованными.

Это была комсомольско-молодежная смена со швейной фабрики. Случилось так, что в их смене надолго заболел мастер. Девушки поочередно стали выполнять его обязанности, причем это не мешало их основной работе. Им предлагали нового мастера, но они уважали своего, знали, что ему будет неприятно, если его место, хотя бы на время, займет другой, и отказались.

Сейчас, уплетая конфеты и печенье, они весело, с шутками отвечали на вопросы, которыми их засыпали комсомольские работники. Сами девушки никакого значения своему поступку не придавали, но к ним проявили интерес, и это им нравилось.

— Сможешь ли о них написать? Но так, чтобы было хорошо, по-человечески? — спросил Дерябин после, как отпустил девчат.

— Попробую. — Шарову было лестно, и в то же время он не был уверен, что у него получится что-то толковое.

Он побывал на швейной фабрике и написал о девушках. Показал Дерябину.

— Это то, что нужно, — одобрил тот. — Я передам в газету.

Шаров даже обрадовался посредничеству, это избавляло его от посещения редакции, идти в которую он робел.

Спустя несколько дней в утреннюю смену его вызвал начальник цеха. В конторке было людно: собрались мастера и бригадиры, работники технического отдела. Все они рассматривали Шарова с веселым любопытством. Сухощавый, с бескровным лицом начальник цеха приподнял газету, лежавшую перед ним на столе, спросил:

— Откуда у тебя, Шаров, такая свирепость? За что ты их под корень? Мы, дураки, бьемся, как бы поднять роль мастера на производстве, а ты их под корень…

Шаров взял газету — и строчки запрыгали перед глазами. Крупным шрифтом рассказывалось о новом почине на швейной фабрике, где стали работать без мастеров. Его очерк служил иллюстрацией того, как комсомольско-молодежная смена управляется без мастера.

— Что ж, — продолжал между тем начальник цеха, — решили мы: завтра примешь смену, а потом передашь… кому бы там… — Он оглядел собравшихся, словно спрашивал их совета. — Да вот хоть Петьке Коробову.

Хохот прошел по конторке: Петька Коробов считался в цехе самым никчемным работником.

С пылающим лицом Шаров выскочил из конторки.

С Дерябиным у них состоялся такой разговор:

— Твое начинание наперекор всему! — кричал взбешенный Шаров.

— Именно наперекор, — с удовлетворением, что его понимают, отвечал Дерябин. — Наперекор устаревшему понятию о рабочем человеке. Нынешний рабочий настолько грамотен, что в любом случае может подменить мастера. Как солдат на фронте: когда требовалось, он заменял командира.

— Это когда требовалось. Тут-то зачем? Не о деле ты пекся, когда придумывал его, тебе важно выскочить, быть на виду.

— Если ты так думаешь — на здоровье, — сухо сказал Дерябин. — Оспаривать тебя не буду.

— Почему ты обманул меня? Мне и в голову не приходило, что присутствую при зарождении нового почина.

— Зря не приходило. Для чего мы и девчат собирали. Так что какой обман?

— По твоей милости я завтра принимаю смену, а потом передаю ее Петьке Коробову.

— Почему именно Петьке? — удивился Дерябин, знавший этого парня еще по прежней работе на заводе.

— Да потому, что он настолько грамотен, что в любом случае может заменить мастера.

Дерябин как-то по-петушиному склонил голову набок и задумался. Упоминание о Коробове дало толчок мысли, более трезвой. Но все же сказал:

— Любое ценное начинание можно высмеять, было бы желание.

5

Шаров тогда учился в институте в другом городе, приехал на каникулы. Поздно вечером сошел с трамвая и направился по пустынной улице к своему дому. Кто-то догонял его. Чувствуя, что идут именно за ним, он остановился, стал ждать.

Парень, хрупкий на вид, как-то не по-мужски красивый, смотрел на него, улыбался.

— Не узнаете?

— Да нет, — протяжно ответил Шаров, смутно догадываясь, что где-то видел это лицо с нежным румянцем.

— Костя Богданов, — застенчиво назвался тот.

— Кобзик!

— Он самый. Запомнил, как в школе дразнили. Дурацкие прозвища — дело нехитрое, всем прилепляли.

— У меня не было, — уверенно сказал Шаров.

— Скажи! Меня, что ли, Шариком-Бобиком окликали?

— Ты куда как повзрослел, Кобзик.

— Вверх-то тянусь, да что толку. Быть бы пошире. — Он повел узкими плечами. — Неожиданная встреча, неправда ли?

— Еще бы! Никогда не догадывался, что ты здесь живешь.

— Я не здесь, — замялся Костя. — Просто…

— Понятно. Девушку провожал?

— Не совсем, чтобы провожал, — поведал он с горечью. — В институте с ней вместе, в Ленинградском горном мы оба, заканчиваем. Там все хорошо, а приехала на каникулы, повадился к ней… Морочит голову. Вот хожу возле дома и зайти не могу, чую, сидит у нее.

— Неотразимый парень? — полюбопытствовал Шаров, стараясь вызвать в себе сочувствие к горю школьного товарища. Сочувствия не было, рассудил только: «И девушки уходят, и от девушек уходят, никому не удается избежать этого».

— Да так… — Костя мямлил, не договаривал. — Может, сходим, Сашок? — вдруг попросил он. — Сейчас должен выйти. Я тебя увидел, с трамвая ты сходил, подумал — не откажешься.

— Да я-то тут при чем, чудак человек?

— С ним надо поговорить. Должен понять. Нам и распределение обещали вместе. Совесть-то должна быть!

— Мда… — Шаров окинул жалкую фигуру Кости и опять ни капли не выдавил сочувствия к нему. — Пойми, наивный ты человек, где любовь, какая уж тут совесть перед ближним. Чем ты ее вернешь, если разлюбила?

— Да не разлюбила, он крутит ей голову. Пойдем, Сашок, а?

Шаров по своему мягкосердечию сдался. Слегка подтрунил над Костей:

— Ладно, поговорим пойдем, если только встретим.

— А почему ты не уверен? — с испугом спросил Костя.

— Вдруг останется ночевать.

— Нет, — решительно отверг его предположение Костя, — до этого не дошло.

Но сомнение было заронено, и Костя притих, задумался. Они подошли к большому с серым цоколем дому с освещенным подъездом, встали под деревом. Порывами налетал резкий ветер.

— Кто у нее родители? — спросил Шаров. Он все еще злился на себя, на свою мягкотелость. Если девушка принимает на дому другого парня, значит, тот ей больше по душе. Косте надо драться за свою любовь или смириться. Самому надо. Постороннее вмешательство никому не помогало.

— В том-то и штука, — потерянно говорил Богданов. — Родители у нее известные, уважаемые в городе. А я кто? Ее мамаша видеть меня не может.

— Плохи твои дела.

Костя удрученно затих.

— Важно сейчас, во время каникул, оторвать ее от влияния мамаши, после проще будет, — сказал он потом, но в голосе не было надежды.

Стояли долго. Но вот хлопнула пружиной дверь подъезда. Вышел плотный человек в плаще и шляпе.

— Он, — обессиленно прошептал Костя.

Человек поднял воротник, поглубже надвинул шляпу и неспешной походкой зашагал по асфальтовой дорожке навстречу им. Шаров пристально вглядывался, недоумевал.

— Так это же Дерябин! — в крайнем удивлении сказал он.

— Дерябин, — как эхо ответил Костя. — Потому я тебя и просил. — Ходит к ней с первого дня, как приехали на каникулы. Подумал, по-товарищески скажешь ему.

Дерябин поравнялся, хотел пройти мимо, но узнал Шарова, протянул руку.

— Вот уж не предполагаешь, где кого встретишь, — сказал он. — Чего ты здесь?

— Тебя ждем. — «Выходит, правильно говорили, что с Машей Костериной у них разрыв. Теперь к другому боку». Ненавидел сейчас Шаров этого человека, которому все достается без труда.

А Дерябин будто только сейчас заметил Костю Богданова, сказал с яростью:

— Ты-то чего здесь отираешься? Шла бы спать, девочка.

— Это Кобзик, — пояснил Шаров.

— Знаю, что Кобзик, — презрительно отозвался Дерябин. — Ко всему еще и вздыхатель. Проходу Ирине не дает.

— Может, ты не даешь? — вступился за Костю Шаров. Потаенно усмехнулся: — Повадился один деятель отбивать девушек. Поколотить хотели…

Дерябин весело хмыкнул, явно, что думал он сейчас о чем-то другом, видно, неприятном.

— Поколотить не штука, — вяло сказал он. — Только пустое это занятие и небезопасное. Допустим, меня, так я человек на виду, за меня и влететь может. Шальные мысли тебе лезут в голову, студент. Пойдем, чего стоять? Заглянем ко мне, там, если хочешь, и поцапаемся.

Но прежде поплелся Костя, сгорбившийся, жалкий, никакой надежды у него не оставалось. Дерябин проводил его ненавистным взглядом.

— И уродится же на свет такая размазня!

— Не всем быть героями на первых ролях, — неприязненно откликнулся Шаров. — Да и откуда тебе знать, что ему дано? Может статься, крупнейшим инженером будет. Распределяют их, рассказывал…

— Знаю. — Дерябин нервно передернулся. — Вбил в башку ехать вместе с Ириной, мутит девку. Не на того напал. — Потом смущенно и коротко хохотнул: — А я ведь женюсь, братец Саша.

Дерябин жил на втором этаже в небольшом доме, что стоял в глубине двора. Единственное окно в комнате выходило на крышу пристройки. В комнате выгоревшие обои, кое-где отставшие, не прибрано, неуютно. Шаров растерянно озирался. Уж он-то думал, Дерябин живет куда как хорошо.

— Я дома почти не бываю, ночами только, и то не всегда, — стал объяснять Аркадий, заметив, какое неприятное впечатление произвело на гостя его жилище. Толкнул ногой табуретку к столу. — Садись. Хочешь, будем водку пить и жалобиться. Настроение почему-то скверное. А от невесты иду.

— С Машей окончательно?

Дерябин вскинулся, сказал со злом:

— Окончательно — не окончательно, какое это имеет теперь значение. Было и быльем поросло. Что тебе пришло в голову?

— Говорят, вышла замуж за офицера и твоего ребенка растит.

— «Говорят. Моего», — передразнил Дерябин. — Ты не больно-то слушай, что говорят. Сам доходи до всего.

— Трудно мне дойти до того, что у вас произошло.

— А я не только об этом.

6

Маша заливалась смехом, когда выбежали из кинотеатра. Ее радовало, что они так удачно обманули своих товарищей, — никто не заметил их исчезновения. Свежее лицо, стройная фигура, беспечная радость обращали на себя внимание прохожих; не один, наверно, подумал: «Какая славная девушка!»

Они шли по улице, когда вдруг внезапно с подкравшейся тучи брызнул веселый дождь. Пока добежали до укрытия, промокли.

— Это первое наказание, которое послал на нас неумолимый Саша Шаров. — И она опять залилась веселым смехом. — Они уже сели за уроки…

— Ты его давно знаешь? — спросил Дерябин.

— Что ж не знать, мы соседи.

— Обидится Саша. — Нет, Дерябин не испытывал угрызений совести, просто отметил, как себя должен чувствовать Шаров.

— Пусть, — легко сказала Маша.

Они стояли под навесом крыльца. Косой дождь звучно бил по асфальту, не закрытое тучей солнце сверкало в рассыпающихся брызгах.

— Куда мы направимся?

— Все равно…

Дерябин прикинул: времени только за полдень, в кино они были, можно прокатиться на лодке, но Маша в легком платье, да и то уже промокшем. Что придумать еще?

— Ну, куда тебе хочется?

— Все равно. Куда поведете.

Дерябин вгляделся в ее лицо: в глазах лукавство и даже какой-то вызов, губы открыты в улыбке.

— А если я тебя домой приглашу. Пойдешь?

— Не знаю…

…Она прошлась по комнате, потом заглянула в окно на крышу пристройки. Дерябин рылся в тумбочке в поисках хоть чего-нибудь съестного.

— А отсюда убегать можно.

— От кого убегать? — не понял он.

— Ну, если кто постучит, а у вас гость, и тому, кто постучит, не надо видеть гостя.

— Некому стучать, — успокоил Дерябин.

— Не может быть, чтобы у такого, как вы, не было никого. — И опять в ее озорных глазах он прочел вызов.

Он провожал ее поздним вечером. Она была ошеломлена случившимся, да и он чувствовал себя не лучше. Проводив, долго не мог заснуть. Дерябин не принадлежал к людям, которые легко сближаются и легко расстаются: понимал, что принял на себя ответственность за судьбу этой доверчивой и, как начал подозревать, недалекой девушки.

Раз он сидел за столом, нужно было для работы подготовить срочную справку. Маша опустилась на пол, положив голову на его колени. Он ласково потрепал ее волосы, спросил:

— Чего ты?

— Раньше были рабыни, — протяжно сказала Маша, заглядывая ему в лицо, — я бы хотела быть твоей рабыней.

Аркадий смутился.

— Что уж ты так?

— А что, нельзя?

Сразу он не нашелся, что ответить. Потом уж только сказал:

— Гордость-то у женщины должна быть. Как же так?

— А я не хочу иметь гордость. Но ты не беспокойся, как только замечу, что начинаю надоедать, я уйду.

Ему приятна была ее преданность, и в то же время он не знал, как себя с ней вести, о чем говорить. Однажды он выходил с работы и увидел ее у подъезда. Он удивленно спросил:

— Маша, ты почему здесь?

— Мне было скучно, и я пришла встретить.

— Не делай больше этого никогда. Слышишь?

— Не буду. Я не знала, что ты рассердишься.

Он только развел руками — безропотность ее убивала.

Понадобилось уехать в срочную недельную командировку, предупредить Машу не успел. Вернулся — соседка с ехидной улыбкой поведала:

— Долго не были, долго. Краля ваша совсем извелась. С восьми до полдесятого каждый день на лавочке перед подъездом. Часы можно проверять.

Соседка не врала. Кипя от злости, он втащил Машу в комнату. Впервые повысил голос:

— В командировке был, пойми ты, дуреха! И себя изводишь, и людей смешишь. Удивительное существо!

— Ты нарочно уехал, от меня, — рыдая говорила она. — Сказал бы сразу…

Аркадий был потрясен.

— Маша, что ты говоришь? Как тебе могло прийти такое в голову? Хочешь или не хочешь — завтра идем в загс.

— Нет!

— Почему? Ну, почему?

— Не знаю… В загс я не пойду.

Как нарочно, в последующие дни работы было невпроворот, уходил рано, приходил затемно, были опять командировки. Теперь он, наверно, обрадовался бы, скажи соседка, что к нему приходила «краля». В то же время он отчетливо понимал, что в нем больше говорит совесть, а не тоска по любимому человеку. И хотел видеть Машу, и чувствовал облегчение, когда был один, когда можно было перед сном раскрыть книжку, обдумать весь завтрашний день.

С месяц не видел ее. Но, в конце концов, нельзя же быть таким безжалостным. В выходной день пошел к ней домой. Дверь открыла худая, с изможденным лицом женщина, долго разглядывала Дерябина. Это была Машина мать.

— Нет ее. Уехала.

— Куда?

— И матери не все знают о своих дочерях. — Она пошла в комнату, не закрыв дверь и не приглашая Дерябина. Вынесла конверт. — Говорила, что придет человек, по обличью-то, как описала, вроде вы. Вот, возьмите.

«Аркаша, милый, не проклинай. Встретила человека, он хороший. Дни, что у нас были, самые светлые, такими я их буду помнить всегда. Не ищи! Маша».

Он все принял за правду. Задело, что она так легко отказалась от него. Теперь-то он не очень уверен, что так оно и было. И до этого доходили слухи, будто Маша придумала себе жениха, чтобы спастись от пересудов. Но одно дело слухи, другое, что она сама написала ему.

Глава третья

1

Шаров посторонился от двери, пропуская вперед Татьяну и Машу. Маша неуверенно переступила порог, быстро и настороженно огляделась. Все той же чистой голубизны глаза, но лицо поблекло, усталое. Кос нет, короткая мальчишеская стрижка. Пышная, домашней вязки кофточка скрадывала заострившиеся плечи. И близкое, и что-то незнакомое показалось в ней Шарову. Она подала руку, и он ощутил шершавость тонких пальцев. Словно догадавшись, о чем он подумал, Маша села, спрятала руки в коленях.

— В присутствии тебя он по-прежнему краснеет, не разучился, — сказал Дерябин, скрывая под этими словами свое замешательство, вызванное ее неожиданным приходом.

— За тебя краснею, — огрызнулся Шаров, чувствуя, что говорит глупо, и уже в самом деле краснея.

— Не совестно вам, — укорила Татьяна, выглядывая из своей кухоньки, где приготавливала закуску. — Нашли время ссориться.

— Разве мы ссоримся, — с некоторым смущением проговорил Шаров. — Мы шутим.

— Вот именно, — поддержал Дерябин. — Как пришел ко мне утром, все и шутим. Не думал, что Александр Васильевич такой шутник.

— Мне Таня сегодня говорит: Аркадий пришел, может, будет и Саша. Так обрадовалась, захотелось вас повидать, — робко вставила Маша. — Я так давно вас не видела.

Шаров с тоской, украдкой наблюдал за нею. Когда-то он мечтал о ней, а она потянулась к другому, и этот другой сделал ее несчастной. «Несчастной! Да полно, так ли? — вдруг возразил он себе. — Вон вся светится радостью, увидев Дерябина. Счастлив, несчастлив — понятия относительные».

Татьяна пригласила за стол. Шаров подметил, как она ловко и будто случайно усадила Машу рядом с Аркадием. Неприязненно взглянул на Татьяну, стараясь угадать, для чего ей нужно это сводничество, ведь не подумаешь, что она всерьез после стольких лет хочет помирить их? Дерябину же вроде и невдомек старания сестры, не замечает он и быстрых Машенькиных взглядов.

Непринужденного разговора не получалось. А тут еще в дверь постучали, и вошел высокий худощавый юноша с темным пушком на верхней губе, длинноволосый, по моде. Не ожидая увидеть здесь мужчин, он на какой-то миг растерялся. Неловко, боком подошел к Маше и передал ей ключ.

— Поздно придешь? — тихо спросила она.

Юноша пожал плечами. И Шаров, и Дерябин напряженно смотрели на пего.

— Садись, Игореша, поешь, — пригласила Татьяна.

— Некогда, тетя Тань. Ребята ждут.

Дерябин жадно приглядывался к нему. У парня было смуглое лицо, крупный нос, резкий изгиб ярко-красных губ, по-детски оттопыренные уши. Парень смело встретил его взгляд, на улыбку Дерябина и не подумал откликнуться.

— Какой уже взрослый, — сказал Дерябин, когда дверь за Игорем закрылась.

— Времени-то сколько прошло, — вся вспыхнув, произнесла Маша.

— Ты живешь с мужем?

Опережая Татьяну, по резкому движению бровей которой было видно, что она хочет что-то сказать, Маша торопливо, не глядя ни на кого, ответила:

— Был муж, да сплыл, и не знаю, в каких краях искать его. — Смущенно и в то же время с вызовом повернулась к нему. — Не поможете ли?

Дерябин невесело усмехнулся. Как и всегда, при воспоминании о неприятном в своей жизни он почувствовал легкую тревогу. И, стараясь приглушить ее, поспешил перевести разговор на другое:

— Разреши нам сегодня ночевать здесь? — попросил он сестру.

— Ночуйте, — сказала Татьяна. — Я к Маше уйду.

2

С третьего курса Шаров перевелся на заочное отделение. Дерябин уже работал на новой должности, замом по культуре, как он себя называл.

— К Аркадию Николаевичу нельзя, — сказала Люся. — У него идет совещание.

Шаров сел на стул возле окна, принялся терпеливо ждать. Люся стучала на машинке.

Она была еще очень молода, и ей нравилось производить впечатление занятого человека. А отсюда и сосредоточенные морщинки на гладком лбу, и желание погасить любопытство, вызванное появлением нового человека.

— Сегодня весь день сердитый, — словно невзначай обронила она, кивнув на дверь кабинета.

— Не имеет никакого значения, — беззаботно объявил Шаров. — Все бывают сердитыми, а потом отходят. С сердитыми-то еще и говорить интереснее.

Девушка недоверчиво глянула на него и почему-то после этого еще больше построжела. Розовые ноготки быстро замелькали по клавишам машинки.

— Когда человек сердит, он правду-матку режет, — продолжал развивать начатую мысль Шаров. — Слова у него вылетают необдуманные, от сердца.

Девушка посмотрела на него внимательнее.

— А как ваша фамилия? — спросила она.

Шаров назвался. Его намерение было простое: скрасить томительность ожидания пустячным разговором.

— Что же вы сразу не сказали, — упрекнула Люся. — Проходите, Аркадий Николаевич ждет вас.

Дерябин сидел в глубине кабинета за широким столом. Сбоку возле стены был другой стол, продолговатый. Десятка два стульев приткнуты к нему. В креслах перед дерябинским столом сидели два товарища, их Шаров не знал.

Дерябин попрощался с ними, пошел навстречу замешкавшемуся Шарову, скептически осмотрел потертый костюм вошедшего.

— Не выдержал институтской жизни? Сбежал?

— Без оглядки, — подтвердил Шаров. — Сдал экзамены за первый семестр и посреди года перебежал на заочное. Семнадцатилетним парнишкой, сразу после школы, куда бы ни шло, все впитываешь, все берешь на веру. А когда под тридцать, трудно воспринимать безропотно, что тебе говорят на лекциях, появляется желание уточнять, возражать. Школа жизни, брат, имеет не только плюсы, но и минусы.

В темных глазах Дерябина заблестели веселые искорки. Шаров продолжал:

— В нашей группе учится парень. Имеет скверную привычку при разговоре похлопывать по животу собеседника, как при считалке: «Аты, баты, шли солдаты…» Раз — себе, раз — в живот собеседнику. Преподаватели с ужасом убегают от него: в перерыве отдохнуть бы, а он припрет к стене и давай выпытывать, развивать свою мысль, не забывая похлопывать по животу. Я не хотел уподобиться этому студенту, вот и сбежал. — И, уже перейдя на серьезный тон, спросил: — Зачем я тебе понадобился?

— Не хочешь съездить в район?

У Шарова было свободное время, на работу еще не устроился.

— Охотно. Только что я должен делать?

— Видишь, большая группа городских работников едет в сельские районы. Подготовлен материал для бесед, для разговора с людьми. Попутно еще кое-какие вопросы. Мой подшефный — Марьинский район… район, как знаешь, не из легких, удаленный. Поедешь в моей бригаде. Будем район вытягивать в передовые. Надо!

Дерябин разрубил ладонью воздух, не оставив никакого сомнения в решительности своих намерений.

В Марьино выехали на следующий день. Переночевали в доме приезжих, а утром Дерябин объяснил, кому в какой колхоз следует отправляться. Шарову выпал «Красный холм», в тридцати километрах от районного центра.

Ему запрягли лошадь, старую и смирную. Пока конюх готовил упряжь, укладывал в возок сено, Шаров молил судьбу, чтобы ничего в дороге не случилось. Родился он в деревне, а с лошадью никогда не обращался.

Дорога шла больше лесом. Иногда еловые лапы нависали прямо над головой, с них сыпался серебристый иней. Только скрип полозьев нарушал тишину. Шаров полулежал в легком возке, наполовину зарывшись в сено, пытался представить, как должен вести себя уполномоченный, в роли которого он направлялся в колхоз.

В село приехал в сумерки. Оставил лошадь у конторы и пошел к председателю. Иван Еремеевич Аникин был из местных. Из тех скудных сведений, что Шаров успел добыть в райисполкоме, он знал, что колхоз считается средним, наибольший прибыток дает ему хорошо оборудованная лесопильная мастерская. Многие поля заболочены.

Аникину было за пятьдесят, но выглядел он моложе, был сухощав, крепок, взгляд маленьких глаз сметлив, хитроват. Встретил председатель Шарова почти радушно.

— Зазяб? — участливо спросил он, видя, что приезжий ожесточенно растирает покрасневшие руки. Аникин ждал, что представитель будет из тех, кто сразу начинает распекать, указывать, — в те годы такое считалось нормой. Мальчишеский вид Шарова настроил его на веселый лад. — Может, сразу на печку, а с утра за дела?

— Дел больших нет, — сказал Шаров, — доставая из кармана листок, который вручил ему Дерябин перед отъездом. «Смотри, — напутствовал он, — это повышенный план, который должен быть принят на общем собрании. Чтобы все было в соответствии с указанными цифрами, они выполнимы. Больше могут, меньше нельзя».

Иван Еремеевич мельком взглянул на листок. Потом снял очки со сломанной оправой и устало поморгал.

— Опоздали маленько. Повышенный план мы приняли. Третьего дня были собрания по всем бригадам.

Неприятный холодок пробежал у Шарова по спине: «Больше могут, меньше нельзя».

— И в соответствии? — спросил он, указывая на листок.

— У нас народ понимающий.

По тому, как сказал председатель, Шарову стало понятно, что соответствия нет.

— Сейчас будете знакомиться или отдыхать пойдем? — опять спросил Аникин.

— Давайте сейчас, — Шаров решил быть непреклонным.

Цифры, конечно, не сходились ни по мясу, ни по молоку. И совсем Шаров приуныл, когда увидел запланированную урожайность зерновых.

— Нам, на наших-то полях, овощи выращивать бы, да девать куда? От города далеко, дороги плохие, — как бы между прочим заметил председатель. Он, воздев на лоб очки, щелкал костяшками счетов.

— Что же будем делать? — растерянно спросил Шаров, который понимал, что настаивать на увеличении плана после того, как собрания прошли, было нелепо. Бригады называли цифры, исходя из возможностей. Понимал он также и то, что, если еще и есть резервы, ему их не найти, заставить под нажимом подправить план, что он мог бы, — просто совесть не позволяла.

— Что будем делать? — переспросил председатель. — А вот заверим вашу бумажку, везите ее, докладывайте.

— Как так? — не понял Шаров.

— А вот так. — Аникин уже уверился, что Шаров не представляет никакой угрозы. — План мы взяли по своим силам, подробный, обоснованный. Посылать пока его не будем, едва ли кто согласится с нами. Вы уедете, другой прибудет. Поэтому мы не спорим, мы смиряемся, учитываем замечания. Конечно, в ходе работы будем смотреть и, что найдем, воспользуемся…

Шаров все-таки недопонимал председателя.

— А потом? Как вы выйдете из положения, когда все узнается?

— Потом? Будет «потом» — найдем, что и сказать.

— Но меня-то вы в какое положение ставите?

— А ни в какое! Совесть ваша чиста. Печать-то поставлю я, моя и ответственность. Но, если вы не согласны, докладывайте, как есть.

— Неужели ничего изменить не можете? Какие-то резервы для себя оставили? Не может того быть, чтобы с полным напряжением составлен ваш план.

— Какие там резервы!

Шаров подавленно замолчал. Не получалось из него уполномоченного.

— Бумажка для вас будет подготовлена к утру. И езжайте спокойно, — отеческим тоном заключил Аникин.

— Досадно, что не побывал на собраниях, опоздал, — словно самому себе раздумчиво говорил Шаров. — А у меня и материал для беседы есть.

— Какой материал? — живо откликнулся Аникин.

Шаров распахнул пальто, где во внутреннем кармане, скрученные трубочкой, лежали отпечатанные на машинке листки.

Аникин потянулся к страницам, тщательно разгладил их и стал читать.

— Это хорошее дело, — одобрил он. — Не устали, так сегодня же и съездим в Михеевскую бригаду. У нас люди любят такие беседы… А я как раз туда собираюсь.

Михеевская бригада, как сказал председатель, была за семью болотами. Ехали в председательском возке — по унылой равнине с чахлыми кустиками, угадывались из-под снега моховые кочки. Дорога была сильно переметена, лошадь то и дело проваливалась. Часа через полтора впереди замерцали огни. Аникин подбодрил лошадь. Показались дома с приплюснутыми под толстым слоем снега крышами — пять домов по одному порядку и два чуть в стороне. На задворках чернел бревенчатый скотный двор.

Остановились у крайнего дома. Через темные холодные сени прошли в избу. В избе было парно, полутемно от тусклой лампочки под потолком. В переднем углу на лавке сидели одетые в ватники женщины; двое мужчин— ближе к порогу, на корточках, курили. Председателя поджидали.

Не часто приходилось Шарову беседовать с людьми. Но здесь под рукой был материал, он уверенно, даже с каким-то несвойственным ему подъемом, рассказывал об итогах прошедшего года, какие изменения в сельском хозяйстве предполагаются, сколько средств, техники будет выделено. Слушали его с подчеркнутым вниманием.

Довольный, что говорил удачно, он умолк, ожидая вопросов. Одна из женщин сказала Аникину:

— Стога-то за рекой надо бы перевозить. Снегу все валит и валит. Скоро совсем не подступишься.

— Сделаем, — сказал председатель.

И сразу все заговорили о неотложных делах, все-таки не часто наведывался председатель в эту отдаленную бригаду. Шаров сидел красный, не знал, куда глаза деть.

Ехали обратно, и он задал Аникину мучивший его вопрос:

— Иван Еремеевич, плохо я говорил?

— Это почему? — удивился тот.

— Никакого следа. Сразу заговорили о другом.

— Так ведь бабы, что с них возьмешь, — невнятно ответил Аникин.

Сразу по приезде Шаров отдал Дерябину заверенную бумажку с цифрами.

— Считай, ничего не сделал. Не умею, да и к моему приезду собрания уже прошли.

— Как ничего не сделал? Ты что? А это? — Он ткнул в печать и подпись Аникина.

— А это, чтобы отвязаться. План у них другой.

— Это мы еще посмотрим, как отвязаться. Подпись есть, заставим. Не я буду, а район в передовые выйдет. Нет, это замечательно! А то другие возвращаются, докладывают черт-те что… Он ничего мужик, этот Аникин?

— Наверно, ничего.

— Молодец, Сашок, не зря на тебя надеялся.

Шаров недоуменно смотрел на оживленного Дерябина, который расхаживал по комнате, выделенной ему на время работы, потирал руки.

— Не я буду, а район в передовые выйдет, — опять повторил он.

Утром следующего дня Шаров увидел Аникина в Марьине. Встретились в столовой.

— Какими судьбами? — обрадовался Шаров встрече.

— Вызвали на совещание. Вчера звонок был.

Пошли вместе. В просторном зале уже толпился народ, хотя совещание было назначено на двенадцать.

К ним подошел Дерябин. Размашисто хлопнул по руке Аникина.

— Подготовил выступление, Иван Еремеевич?

— Нет, не получилось…

— Ну, это вы бросьте. Пойдемте со мной.

В пустом кабинете Дерябин усадил председателя за стол, подал бумагу, карандаш.

— Обдумывайте. Ваше выступление будет первым.

— Да о чем говорить-то? — непонимающе спросил Аникин.

— О делах, Иван Еремеевич, о делах. Дела ведь у вас не так плохи, а? Пишите.

— Не умею я выступать на больших собраниях, — сказал Аникин. — Да и остерегаюсь. Чем выше трибуна, тем больше глупости из меня прет.

— На похвалу напрашиваетесь, Иван Еремеевич?

Аникин удрученно вздохнул.

— Не знаю, что писать. Увольте.

Дерябин нервно взглянул на часы, покачал головой. Потом отобрал у председателя бумагу и стал писать. Аникин, сидя рядом, безучастно смотрел в окно, за которым ветер гнал сухой снег.

— Вот с этого и начинайте, а там добавите от себя. Главное — начать, — торопливо проговорил Дерябин, отдавая листки. Аникин не глядя сунул их в карман.

Совещание открыл небольшим докладом высокий мужчина с орденскими ленточками на пиджаке. Шаров с беспокойством поглядывал на Аникина, сидевшего в третьем ряду вместе с бритоголовым человеком, тоже, видимо, председателем. Когда Аникина назвали, он не спеша направился к трибуне. Медленно вытащил из кармана листки, долго расправлял их огрубевшими пальцами, потом с тщательностью нацепил очки со сломанной оправой и стал читать. Должно быть, почерк Дерябина был неразборчив, председатель делал длинные паузы, говорил, как камни ворочал. Его плохо слушали.

— Еремеич, поторопись.

Аникин поднял взгляд на крикнувшего и снова невозмутимо уткнулся в бумаги. Потом вздохнул и проговорил:

— Не пойму, что тут и написано.

— Да ты что, пьяный, что ли, писал?! — крикнули из зала.

— Да разве это я писал? — включился Аникин в игру. — Вот! — и указала на Дерябина.

В зале задвигались, послышались приглушенные смешки. А Аникин собрал бумажки и положил перед багровым от злости Дерябиным на стол.

— С чужого голоса куковать не могу. Не приучен. Не получается, — сказал он и пошел в зал.

Дерябин проводил его тяжелым взглядом.

В перерыве Шаров подошел к Аникину.

— Зачем вам это нужно было? Дерябин не из тех, кто прощает. Уж лучше бы поступить, как все: спорить, ругаться, а не заверять бумажку. Дельнее было бы…

— Не знаю, что дельнее, — возразил председатель. — Теперь меня одного будут трепать, о других забудут. Чуете разницу?

В голосе его Шарову послышались хвастливые нотки: я, мол, понимаю, что приношу себя в жертву, но делаю это ради спокойствия колхозников. «Новоявленный Аника-воин», — подумал Шаров.

Примерно года через два по делам газеты Шаров опять был в Марьине. На автобусной остановке неожиданно столкнулся с Аникиным. Одет тот был в добротное пальто, меховая шапка спускалась на глаза, белые чесанки — все на нем новое, все с иголочки. И это новое, еще не обмявшееся одеяние никак не вязалось с обликом прежнего председателя.

— Здесь, в райцентре, обретаюсь, — сообщил Аникин, предупреждая вопрос. — На льнозаводе…

Рассказ его не удивил Шарова, не зря он говорил, что Дерябин не из тех, кто прощает.

Тогда после совещания Дерябин еще на несколько дней остался в Марьине, ездил по колхозам, побывал в том числе и в «Красном холме». Остался крайне недоволен тамошними порядками: механизмы бездействуют, на скотных дворах грязь, вместо дисциплины — подобие ее. Сумел убедить общее собрание колхозников, чтобы оно проголосовало за нового председателя, присланного из Марьина.

Новому на первом году работы не повезло. Лето выдалось дождливое, сухих кормов заготовили мало. Зимой, чтобы избежать падежа, поголовье скота резко сократили. План по мясу был перевыполнен. За это колхозу вручили переходящее знамя. Нового председателя стали ставить в пример.

Шаров решил проверить, все ли так, как рассказывал Аникин. В результате у него оказался обстоятельный материал, не очень лестно характеризующий руководителей района. Так как начало ошибки исходило от Дерябина, Шаров и явился к нему.

Выслушав его, Аркадий Николаевич потемнел лицом.

— Желание твое понятно, — сухо заметил он. — Вертелось колесо в одну сторону, ты его хочешь раскрутить в обратную: нового председателя погнать, тем, кто его поощряет, дать накачку, Дерябина, который снисходительно относится к безобразиям в подшефном районе, ткнуть в грязь носом. А как быть, если колхозу уже вручено знамя, если по его примеру в других хозяйствах изыскивают резервы и находят? — Видя, что Шаров горит нетерпением возражать, смягчил тон, договорил: — Вмешиваться, конечно, надо, но осторожно и постепенно, чтобы не отбить у других охоту к поиску.

Шаров не согласился с ним. Как это «осторожно и постепенно»? Если это ошибка, ее надо честно и немедленно признать, ведь все равно потом о ней узнают. Узнают — и начнет расти неверие во что-то большое, важное.

— Ты можешь уйти, — выговаривал он Дерябину, — на твое место придет другой, — лучше или хуже, что даже не столь важно. А неверие так просто не уходит.

— Не наводи тень на плетень, — резко сказал Дерябин. — Легче со стороны оценивать работу других: это сделано правильно, это неправильно. Легко и безопасно, тут уж тебе ни на что не укажут. А Ты вот залезь в шкуру тех, кто делает, поймешь — они работают так, как от них требуется. А вообще, у меня давно зуб горит на вас, газетчиков. Напрошусь как-нибудь к вам на собрание.

Вскоре такой случай представился: утверждали редакционный план на второй квартал, Дерябин пришел представителем. Разбор сводного плана делал редактор газеты Поликарпов. Присутствие Дерябина смущало его.

Дерябин выступал последний. Зачем-то подошел к окну, встал вполоборота к журналистам. По тому, как стал говорить, видно было, что выводы он сделал заранее и доклад Поликарпова только утвердил его в своем мнении.

— Пропаганда передового опыта поставлена в газете из рук вон плохо, — заключил он. — И такой результат не столько от неумения, сколько от нежелания вдумываться, искать. Скольжение по поверхности, прикрытое броскостью фраз… Оспаривайте, если не согласны.

Оспаривать никто не решился, все сидели, опустив головы.

— Легко походя указывать на недостатки, которые всегда на виду, — продолжал Дерябин. — Неизмеримо труднее в повседневном отыскать крупицы нового, неизмеримо труднее, потому что тут надо хорошо знать то, о чем собрался писать. Не преувеличу, газета увлекается выискиванием недостатков, для некоторых журналистов это даже стало самоцелью. Возьмите статью из колхоза «Возрождение»…

Шаров мельком глянул на сидевшую рядом с Поликарповым рослую, с могучими плечами Клаву Копылеву, которую в редакции в шутку звали «маленькой женщиной». Речь шла о ее статье. Клава сидела не шелохнувшись, только полные руки ее безжалостно терзали приготовленный для записи блокнот.

— Вместо того чтобы кропотливо разобраться в делах артели, автор остановил внимание на одном неприятном факте. И сделал вывод: все плохо… Допустим, я стою у стены и рассматриваю чернильное пятно, — Дерябин пристально посмотрел на пятнышко на стене, колупнул его пальцем. — Так вот, — встрепенувшись, закончил он, — возьми я и напиши, что стены у вас заляпаны чернильными пятнами. Вроде бы и правильно. А отойду немного — совсем другая картина: пятнышка-то почти и не видно…

— Аркадий Николаевич, — дрожащим от негодования голосом сказала Клава. — А вы отойдите еще дальше — вообще ничего не увидите.

Дерябин побагровел, глаза стали злыми. Но нашел в себе силы сдержаться. Ровным голосом договорил:

— Во всех сферах деятельности наши люди проявляют инициативу. И мы обязаны поддерживать эту инициативу, рассказывать о ней в газете.

Шарову часто потом приходилось слышать о Дерябине, но они уже больше не встречались. Дерябин работал и не позволял себе усомниться в правильности того, что делает и как делает.

3

Шаров высыпал медяшки на полочку перед телефонным аппаратом. На стене карандашом было написано: «Васенька, я тебя люблю, и мне страшно».

Он поцокал языком и сочувственно вздохнул: «Вот она, современная любовь. Бедная, как же ты влюбилась в человека, которого боишься? Или женат твой Васенька? Не повезло тебе».

Потом прочитал еще раз и подбодрил:

— Крепись, такая любовь дается не каждому.

Он опустил монетку и набрал номер. Рычажок тотчас же щелкнул.

— Это ты, маленькая женщина?

— Конечно! Я тебя слушаю, Сашенька.

— Клава, прости, что не приехал. Давай перенесем мое появление на завтра. Я с этим письмом живо разделаюсь. Так и можешь сказать редактору.

— Саша, ты знаешь, я всегда рада тебя видеть. Но редактор уже считает, что хода письму давать не следует. В институте все утряслось и так…

— Ты ему не говорила, что у него семь пятниц на неделе?

— Я оставила такую возможность тебе. Мне не хочется вылетать с работы.

— Да, конечно. Тогда передай ему мою глубочайшую признательность.

— Это можно.

— Клава, знаешь, что мне теперь часто приходит в голову?

— Скажи.

— Тогда на реке, в тот солнечный чудный день, я был наивен и глуп.

— Что с тобой тогда было?

— Видишь ли, выражение «носить жену на руках» тогда я еще воспринимал буквально. Ты мне показалась тяжелой ношей. Я спасовал.

— Спасибо, дорогой. Ты в самом деле отличался наивностью. Но это было так давно, и потому я не сержусь.

Шаров опустил еще монету. Долгие протяжные гудки были ему ответом. Но он отличался терпеливостью, а терпеливость вознаграждается.

— Добрый день, Ирина Георгиевна. Шаров вас беспокоит,

— Какой Шаров? — не очень приветливо спросили его.

— Александром Васильевичем, помнится, величали.

— Ах, это вы…

— Я хотел сказать, что с Аркадием Николаевичем ничего не случилось.

— По-вашему, ничего не случилось? Спасибо.

— Я не об этом… — Он усмехнулся, вспомнив, что и прежде, когда приходилось разговаривать, они с трудом понимали друг друга. — Ирина Георгиевна, я хотел сказать, что он жив-здоров. С ним ничего не случилось в физическом смысле, что ли… Ясно я выражаюсь?

— Мне все ясно. Он всегда думал только о себе. И поделом ему, он своего достукался. Я даже рада, что его сняли…

— Ирина Георгиевна, — вмешался Шаров, — таких людей, как Аркадий Николаевич, переводят на другую работу, а не снимают. Об этом даже Ефимовна знает.

— Какая еще Ефимовна?

— Наша приятельница, старушка.

— Вы дело-то будете говорить?

— А я все сказал.

— Он даже не поинтересовался, как я тут… Он никогда не заботился…

«Понимаю Дерябина, отчего он не пошел домой, — подумал Шаров, отстраняя от уха звенящую трубку и осторожно укладывая ее на аппарат. — Она устроила бы ему сущий ад». И рассерженно проворчал, обращаясь к той, что оставила надпись: «Васенька, я тебя люблю…»:

— Ты думала, любовь — цветочки, семейная жизнь — рай? Как бы не так.

Он взял еще монетку, полюбовался на нее, но набрать домашний телефон медлил.

Знаю сам я пороки свои. — Что мне делать?

Я в греховном погряз бытии. — Что мне делать?

Пусть я буду прощен, но куда же я скроюсь

От стыда за поступки мои. — Что мне делать?

— Это квартира Шаровых? — как можно ласковее спросил он.

— Вы не ошиблись, — прозвенел тоненький голосок. — Между прочим, впервые за утро. До этого все ошибались.

— Наташка, — мягко укорил Шаров. — Какое же утро?

— Это ты, папа?

— Эге. Кто же еще!

— Тогда: жил-был король! — крикнула Наташка.

— И жила-была королева, — продолжал Шаров. — Королева ходила на работу, а король — на базар за картошкой.

— Не так, — запротестовала девочка.

— Почему, Наташенька? Бывают и отклонения… Эй, куда ты пропала?

— Это ты?

Вопрос был поставлен ребром, не будешь отпираться.

— Я, родная моя, я, — виновато отозвался Шаров.

— Как же так получается. Ребенок целый день один, голодный, а ты гуляешь?

— Я, видишь, не то что гуляю, я в некотором смысле на работе.

— Замолчи! С тех пор как ты ушел из газеты, ты только бездельничаешь.

— А кто же за меня пишет книги? — обиделся Шаров. — Ты сама не знаешь, что говоришь.

— Почему Наташку не накормил? Оставил голодную?

— И опять зря говоришь, будто Наташка голодная. Я ей оставил сыр. Покупал сто граммов превосходного сыру. Вполне питательно.

— Беспечный дикарь! Возвращайся немедленно домой.

— Видишь ли, я не могу, — заупрямился Шаров.

— Это еще почему?

— Я тебе после объясню, ты не беспокойся.

— Скажи на милость! Он целыми днями не бывает дома и говорит: «Не беспокойся». Тиран! Слышишь, сейчас же заявляйся! Бросай бродяжничать, ты не мальчик!

— Я понимаю, я не мальчик, — тоскливо сказал Шаров, — но я не могу.

— О господи! И почему я вышла за тебя замуж?

— Вот этого я не знаю.

— Зато я знаю. Я тебя представляла нормальным человеком.

Для нее все его друзья-литераторы и он сам — ненормальные. А он когда-то считал писателей полубогами. Вот что значит трезво смотреть на жизнь.

Трубка стала издавать короткие гудки. Он положил ее и опять взглянул на надпись: «Васенька, я тебя люблю, и мне страшно».

— Ничего, — успокоил Шаров напуганную влюбленную. — Не страшись. Ты еще свое возьмешь. Не было бы страшно твоему Васеньке.

Глава четвертая

1

Вторую ночь в доме Татьяны Дерябин провел неспокойно. Шаров уже похрапывал на диване, уютно скрючившись на правом боку, а ему то было неловко лежать, то душно, хотя в распахнутое с вечера окно подувал ветерок. Мысль постоянно возвращалась к тому, почему вслед за Трофимом Ивановичем все так дружно подняли руки? Давил авторитет Трофима Ивановича? Нет, не то, Дерябин помнил бурные обсуждения, когда Трофим Иванович оставался в меньшинстве, соглашался с большинством. «Каким-то путем я восстановил всех против себя». Последнее время у него было состояние, когда он все видел, подмечал, не стеснялся подсказывать, поправлять. Опыт давал ему возможность поступать так. Но люди равного с тобой положения не любят указок…

Дерябин проснулся, как от толчка. За окном уже светло, но солнца нет, пасмурно. Он повернул голову — Шаров сидел на диване в трусах и майке, смотрел на него.

— Скрежетал зубами, мычал. Я уж и не знал, на что подумать. Кошмарный сон?

Дерябин отмолчался. Если бы он и стал рассказывать свой сон, едва ли Шаров понял его.

Вот его сон.

Собирались в деревню. Дерябин уже был наготове, а Шаров куда-то исчез. И почудилось: появился — и рост не тот, и годами старше; Дерябин пристальней всмотрелся и видит — это не Шаров, а Трофим Иванович. И уже с ним он должен ехать в деревню. Ждут машины, а ее что-то нет. Тогда они заходят в будку, вроде заводской проходной. За деревянным барьером сидит в сером тонком костюме Строкопытов. Как он сюда попал? «А, это ты, Трофим Иванович, — небрежно сказал Строкопытов. — Машины все в разгоне». И смеется. Дерябин задохнулся в гневе: как он ведет себя, этот жалкий завистник и проныра! Трофим Иванович и старше, и во всем выше его. «Есть одна, — продолжает Строкопытов, — но она предназначена Михаилу Борисовичу Соломину, он должен ехать в министерство завязывать знакомства». Взбешенный грубым нахальством Строкопытова, Дерябин рвется к машине, но строгий предупреждающий взгляд Трофима Ивановича останавливает его. Трофим Иванович неуверенно улыбается Строкопытову, кивает: «Я подожду!» Тут уж Дерябин ничего не понимает, скрипит зубами от бессилия…

— А погода решила не баловать, того гляди, дождь хлынет, — безучастно говорит Шаров, и по его тону понятно, что ему никуда не хочется ехать, затею Дерябина он не одобряет. — Слушай, попросил бы машину. Позвони — вышлют.

Дерябин с ненавистью вскинул взгляд на него.

— Не вышлют, — резко сказал. — Поедем на автобусе.

— Добро, — покорно согласился Шаров, удивляясь внезапной ярости Дерябина. — Поедем демократическим способом. Тогда надо поторапливаться.

2

Дерябин сидел на чугунной решетке, которая ограждала сквер с чахлыми деревьями. Перед ним стояла цыганка с ребенком на руках.

— Скажу твое имя…

— И я скажу, — бодро подключился Шаров, подходя к ним с автобусными билетами.

Цыганка мельком оглядела его, не нашла ничего интересного и опять подступилась к Дерябину.

— Есть злодейка, которая сделает тебя несчастным на двенадцать лет, — таинственно и уверенно сообщила она.

— Ты собиралась сказать имя, — напомнил ей Дерябин.

— Скажу. Возьми пять копеек и заверни в бумажный рубль, лучше трешку — темнее цветом. Убери в карман и не смотри два дня. И ты увидишь — пятачок покраснеет, увидишь, что я не вру.

— Дай рубль, — попросил Дерябин у Шарова.

— Нашел простака, — отказал Шаров. — У тебя есть, ты и дай.

— Какой красивый и жадный, — упрекнула цыганка. — Женщины любить не будут.

— Уже не любят.

Все-таки достал рубль, устыдился. Дерябин стал заворачивать в него пятачок. Цыганка с интересом следила за его движениями.

— Не так, — нетерпеливо сказала она. Отобрала рубль и ловко, одной рукой, завернула монету. Дерябин потянулся было за рублем, но она отстранилась.

— Не спеши. Отнесешь на кладбище, положишь под камень и увидишь, что будет.

Дерябина не интересовало, что будет на кладбище, его интересовал рубль.

— У тебя будет пятеро детей.

— Этого еще не хватало, — буркнул Дерябин и опять потянулся за деньгами. А цыганка подула на кулак и разжала его. На ладошке ничего не было.

Исчезновение денег обескуражило Дерябина. Он все время настороженно следил за ее рукой и готов был поклясться, что рубль не перекочевал ни в другую руку, ни в широкий рукав немыслимого одеяния цыганки.

— Имя-то скажи, — попросил он, тепля в душе надежду хоть на какую-то справедливость.

— Возьми пятачок, заверни в трешку, — темное цветом…

— Вот работает! — восхитился Дерябин, которому ничего не оставалось, как показать Шарову, что он не удручен обманом. У цыганки сразу спало напряжение, она широко улыбнулась и даже показалась красивой.

Они садились в автобус, когда опять услышали:

— Через два дня покраснеет…

К их удивлению, это была другая цыганка. Видимо, все они работали по одной схеме.

В автобус столько набилось народу, что ни передние, ни задние двери уже не закрывались. Дерябин и Шаров оказались в самой середке, сжатые со всех сторон. Но они были довольны: в тесноте, да скоро поедут, не как другие, что заглядывают с улицы в окна.

Из кабины шофера раздалось:

— Кто взял билеты на восемь часов, всем выйти. Наш автобус идет рейсом семь тридцать.

— Эва! Хватился. Времени-то уже девятый!

— Я вас предупредил.

Оплошавшие — десятка полтора, — чертыхаясь, стали пробираться к выходу. Шаров вопросительно посмотрел на Дерябина: у них были билеты на восемь часов. Тот показал на часы. Было четверть девятого.

— Почему мы должны выходить? — сказал Дерябин, и в глазах его появился стальной блеск, так хорошо знакомый Шарову. — Мы и так опоздали на пятнадцать минут. Когда-то придет тот автобус.

Шаров согласился: они купили билеты на восемь часов, и их обязаны отправить в это время. А на каком автобусе — безразлично, все они из одного парка.

В общем, когда автобус вывернул со стоянки на широкую асфальтовую дорогу и пошел, набирая скорость, угрызений совести они не испытывали.

Проехали мост через Волгу, дорога пошла вдоль левого берега, мимо деревянных домишек. Пригород.

В автобусе все разобрались по своим местам, стало спокойно и тихо. Дерябин развернул газету, которую купил на стоянке, уткнулся в нее. Шаров рассеянно приглядывался к пассажирам, слушал, что говорят.

Более словоохотливым оказался пожилой железнодорожник с рыхлым лицом, скрипучим голосом говорил соседке:

— Они ведь как, всегда чего-то хотят. Требуют и требуют, пока не доведут мужика до петли.

Сидел он плотно, удобно на заднем сиденье, в светлых, еще зорких глазах проглядывало самодовольство. Не очень верилось, что с него можно что-то стребовать.

— Есть такие павы, — поддержала его соседка. Набитую доверху кошелку она бережно держала на коленях. — Им на все наплевать, лишь бы свое удовольствие справить. Двадцать лет с мужем живем, ничего от меня плохого не видел.

Она победно огляделась. Встретившись с ней взглядом, Шаров почему-то почувствовал себя виноватым.

— Много от того зависит, какой попадется муж.

Это сказала усталая женщина в белом платке, завязанном у подбородка. К ней сочувственно стали приглядываться.

— Да уж я на своего не жалуюсь, — объявила женщина с кошелкой.

Глухи были к общему разговору двое парней — один в берете и в рабочей спецовке, другой ростом повыше, в клетчатой рубахе и парусиновых брюках, на ногах сандалии. Оба цепко держались за поручни, но это не мешало им пошатываться и толкать Дерябина, близко стоявшего к ним. При каждом толчке Дерябин поднимал взгляд от газеты, но пока молчал.

Тем временем по проходу от передней площадки продвигалась, проверяя билеты, кондукторша, миловидная крепышка, румяная, с серьгами в ушах. Взглянув на билеты, которые ей подал Шаров, она вдруг застыла от неожиданности, милая улыбка моментально слетела с ее лица. Дотянувшись до черной кнопки над окном, она деловито нажала на нее. Автобус остановился, задняя дверка с треском распахнулась.

Пригород уже кончился, с обеих сторон дороги тянулись борозды картофельного поля.

— Выходите!

Еще не веря в серьезность ее намерений, Шаров улыбнулся и, как беспонятливому ребенку, ласково сказал:

— Куда же мы пойдем? Поле… И у нас билеты.

— Выходите! — с угрозой повторила кондукторша. Трудно было поверить, что в таком безобидном с виду существе хранится столько ярости.

— Послушайте, — терпеливо обратился к ней Дерябин. — На наших билетах отъезд в восемь. Мы выехали позднее восьми. Так в чем дело? Мы не обязаны опаздывать из-за неразберихи в вашем хозяйстве. Закрывайте дверь, и поехали. А в том, что произошло, почему вы опоздали, будем разбираться позднее.

Говорил он спокойно, но чувствовалось — весь кипел. Его слова произвели впечатление на пассажиров.

— Пусть едут, — раздались голоса. — Билеты на той же автостанции куплены.

— Не нарочно они. Ошиблись…

— Значит, вы заступаетесь? — почти радостно спросила миловидная кондукторша. — Прекрасно! Будем ждать. — И она села на свое место.

Теперь в игру были втянуты все пассажиры: или быть добренькими и стоять посреди дороги, или…

Первыми не выдержали парни, что возле Дерябина держались цепко за поручни и пошатывались.

— Вылезайте, раз не те билеты. Киснуть из-за вас? — сказал тот, что был в клетчатой рубахе.

— Не понимает, — оскалился другой, в спецовке, кивнув на Дерябина. — А еще в шляпе.

— Нынче народ нахрапистый, все толчком, все тычком, — поддержал железнодорожник с рыхлым лицом и зоркими глазами.

— И не говорите, — поддакнула женщина с кошелкой.

— Вы подумали бы, куда мы пойдем, — обратился к ним Шаров. — Никакой автобус не возьмет нас на дороге.

— А вы бы думали, когда садились.

Дерябин слушал, слушал да и плюхнулся на сиденье между железнодорожником и женщиной в плаще, вынудив их подвинуться. Всем видом говорил, что никакие силы не выдворят его отсюда.

— На первой же остановке мы пересядем в свой автобус, — сказал Шаров непреклонной кондукторше. Он все еще искал примирения.

— Никуда отсюда не пойдем, — властно отрезал Дерябин.

Парень в берете и рабочей спецовке восторженно хмыкнул:

— Во дает! Ну, шляпа! — Повел осоловелым взглядом по лицам пассажиров и вдруг неожиданно обозлился: — Видали, не подступись к нему! В шляпе… Мне Конституцией труд записан, а он в шляпе… Наполеон тоже был в шляпе, а чего добился?

Уважая его внезапно нахлынувшую пьяную злость, все молчаливо согласились: плохо кончил Наполеон, хотя и был в шляпе.

Стоянка затягивалась. Пассажиры вопрошающе смотрели на кондукторшу, нервничали. Она, избегая их укоряющих взглядов, отвернулась к окну.

— Вон идет ваш автобус, — вдруг сказала она.

Пассажиры оживились, прильнули к окнам. На полной скорости, сверкая свежей краской, словно умытый, приближался автобус. Когда он стал делать обгон и кабины сравнялись, шоферы о чем-то переговорили друг с другом. Новенький автобус встал впереди и открыл двери.

— Переходите, — миролюбиво сказала кондукторша и кивнула, звякнув серьгами, на обогнавший автобус.

Путешественники, сохраняя достоинство, вышли. Но, едва они ступили на землю, двери у обоих автобусов захлопнулись, обе машины помчались по дороге.

3

Когда обалдение прошло, они огляделись. Поле с той и другой стороны замыкалось невысоким кустарником. До города было километров восемь, возвращаться бессмысленно. Ближе впереди находилось большое старинное село с чайной. Едва появилась способность к рассуждению, решили идти вперед: может, удастся сесть на попутную машину, если нет, наверняка они сделают это у чайной. Там всегда стоит много машин.

Хотя и было тепло, даже парно, после вчерашнего обильного дождя, Дерябин поднял воротник плаща и шел нахохлившись. Шаров пытался дать оценку происшедшему.

— Разбойники, — ворчал он, впрочем беззлобно: вся эта история его позабавила. — Настоящие разбойники на дорогах. Мы считаем бюрократами тех, кто сидит за столом, в канцелярии, а они вот где… на дорогах. Каждая мелкая сошка при своих служебных обязанностях пытается проявлять власть: хочу казню, хочу — милую. Здесь, на своем месте, я властелин… Впрочем, твоя житейская неприспособленность подвела нас, — заключил он, обращаясь к Дерябину.

Он даже и сам себя не понимал — почему, но ему все утро хотелось злить, подначивать Аркадия Николаевича. На самом деле все объяснялось просто: они приедут в свое село, которого уже нет, сохранилось только кладбище, там он ничего не испытает, кроме тоскливого чувства о безвозвратном хорошем, добром времени, давным-давно ушедшем. Мучило его то, что он из любопытства, «что будет», не сказал Дерябину, что села нету, у Дерябина была хлопотливая работа, и он в самом деле не мог знать, что села нету, а вот он, Шаров, с какой-то подленькой мыслью умолчал об этом, хотел видеть растерянность человека. Дерябин, конечно, будет растерян, увидев вместо села распаханное поле. И вот это подлое, что в нем оказалось, с самого утра неотступно преследовало его и, как это обычно бывает с людьми, раздражение на себя он переносил на другого.

— Что это такое — житейская неприспособленность? — заинтересовался Дерябин.

— А как же! Ты ужо отвык от того, как живут простые смертные, и на каждом шагу попадаешь впросак, ловкость, с какою провела тебя цыганка, вызывает восхищение. И здесь. После объявления все смертные вышли из автобуса, потому как знали, чем это для них может кончиться. А ты допустить не мог, не предполагал даже, что и с тобой решатся поступить скверно. В автобусе ты был простым пассажиром, а не Дерябиным, но тебе это и в голову не пришло. И вел ты себя как Дерябин, заносчиво, не допускал возражений, ни на минуту не забывал о своем «я»… Вот тебя и выгнали. В этом и есть твоя житейская неприспособленность.

— Понимаю, куда твои стрелы направлены. Ты предлагаешь быть круглым, как мячик. Ты ведь мудрая осторожность, и еще гордишься этим: вот, мол, какой я земной, в облака не взлетаю. И в этом случае: решили ехать — надо было ехать. И не ты — так бы и ехали. А ты так себе, Александр Васильевич… — Дерябину не хотелось ссориться, говорить о чем-то серьезном, и он шутливо закончил: — Когда-то я думал, что из тебя выйдет что-нибудь путное, да не вышло, Александр Васильевич. Не знаю, почему твои книжки читают, почему они нравятся.

— Вот как! — оскорбился Шаров. — Все перевернул с ног на голову, опять во всем прав. Ты неисправим, Дерябин. Что касается книжек, их читают потому, что я стараюсь показывать, где добро, где зло. Людям это очень важно знать.

— Очень им это нужно знать, — с едкой ухмылкой сказал Дерябин. — «Двадцать лет со своим мужем живу, ничего плохого от меня не видел», — передразнил он пассажирку автобуса. — Многие ли дальше собственного носа смотрят! Уж это я могу сказать на опыте своей работы.

По дороге проносились машины, но никто из шоферов не думал остановиться. День все не разгуливался, земля была мокрая, осклизлая, поле уже кончилось, по обеим сторонам шел кустарник, который так и тянулся до самого села.

Дерябин сердито сопел, вышагивая впереди. А Шаров заговорил:

— Помнишь, на совещании ты ругал газетчиков, у которых будто бы нет общего взгляда на жизнь, одни частности. И ты показал на стену, там было пятно. Я-то хорошо помню. Ты показал на пятно, вот, мол, вблизи каким большим оно кажется, а отойдешь подальше — картина меняется. И тогда Клава Копылева крикнула тебе: «Товарищ Дерябин, ты отойди еще дальше — совсем ничего не увидишь!»

— Копылева называла меня на «вы».

— Неважно. Важно то, что ты отходил, не замечал, как меняется жизнь, не поспевал за нею, пожалуй, и не хотел поспевать. Ты подминал людей, не считался с их мнением, и лез вверх. Многим казалось, что в тебе клокочет буйная, неуемная сила, что ты способнее других. Со временем, с возрастом, энергия твоя поубавилась, отношение к тебе стало другое, более трезвое.

Шарова нельзя назвать ни злым врагом, ни близким другом, но это был человек, с которым Аркадий Николаевич был связан долгим знакомством. В общении с Шаровым он лучше узнавал себя: тот всегда говорил напрямую, не щадя самолюбия; Аркадий Николаевич взрывался и, как ни странно, совестился. Еще сопляками были, решили под задор, кто дольше проплывет под водой. Как хотелось тогда Аркашке быть первым. Не вышло! Чуть не плача от злости, объявил вдруг: «А я камушек до неба доброшу». Посмеялись, не поверили. Он выбрал голыш, рассчитал так, что камень упадет за липой с густой кроной, никто его не заметит. А камень ударился в ствол и нахально соскользнул на вытоптанную траву под деревом. С тех пор по случаю и без случая стали называть Аркашку бахвалом. А первым так назвал его Сашка Шаров.

Аркадий Николаевич всегда был уверен в себе, и потому, что бы ни задумал, все у него получалось. Но, когда сталкивался с Шаровым, радостное возбуждение, удовлетворение сделанным, проходило. Как злой демон был он для него, без которого не обойтись и который мешает, будоражит совесть.

— Ты должен был изучать настроение людей и делать выводы, — продолжал Шаров, шлепая по грязной обочине дороги сзади Дерябина. — А что делал ты? Продолжал навязывать им свое драгоценное понимание, свое настроение, свои желания, не спрашивая, как они к этому относятся. Ты занимался всем: культурой, архитектурой — всем, всем, выказывал себя знатоком всего, забыв только об одной простой истине, что твоя обязанность сводилась к воспитанию людей, поддержке их веры в лучшее будущее. Помнишь Марьино? План-то, конечно, закон для каждого колхозника, выполнять его надо безоговорочно. Только зачем же решать, какое поле надо засеять в пятницу, какое в субботу? Специалистов превращал в бородатых дошкольников. И те молчали, уважая не тебя, а твою должность.

— Всё? — зло спросил Дерябин.

— Нет еще. Уж если мы начали совершать дорогу в длинный день воспоминаний, то вызови-ка в памяти, как ты организовывал почин девушек. Ты не посчитался с ними, не посчитался и с моим именем…

— Это тебе так казалось.

— Конечно, казалось. До сих пор кажется. За что ты помог снять председателя Аникина? Снимали-то его под видом благородной цели, ради подъема хозяйства, на самом деле он тебе наступил на мозоль — ты не стерпел. И с тобой решили не ссориться, приняли подсказку. И этот несчастный Соломин… Ну, в такой семье был воспитан, ладно, но времени-то сколько прошло! Я и сам, случись встреча, не подам ему руки. Только… человек стал научным работником, пользуется доверием. Ты все это отбросил, ты помнил только тот день, когда столкнулся с ним в цехе. Ты ведь памятливый.

— Всё? — опять спросил Дерябин. На него напала апатия, не хотелось защищать себя, возражать.

Они шли около часу. Все тот же кустарник по краям, все та же чавкающая грязь под ногами.

— Чертова дорога, когда кончится, — сказал Шаров.

Дерябин молчал, грузно шагал впереди, глядел под ноги.

— С некоторого времени я стал подальше держаться от тебя, — говорил Шаров. — И сейчас меня не интересует, на чем ты споткнулся. Я предполагал, что ты когда-то споткнешься. Соломин и Викентий Поплавский явились последней каплей в твоей затянувшейся эпопее. Не думай только, будто говорю все это, воспользовавшись твоей бедой. Просто раньше невозможно было тебе ничего сказать, не слушал.

— О какой беде ты говоришь? — Дерябин повернул к нему потное лицо, — кроме усталости, ничего оно не выражало.

Шаров с сомнением посмотрел на него.

Потом до самого села не проронили ни слова.

Возле чайной, новенького каменного здания с большими, без переплетов, окнами, стояли два самосвала, груженные щебенкой. Направлялись они в сторону города. Сзади них приютился на обочине разбитый, забрызганный грязью легковой «газик» с выгоревшим брезентовым верхом. Шофера в машине не было. Подумав, что он, должно быть, обедает, вошли в чайную.

За одним из столиков, у окна, сидели трое — плотный мужчина с коротко стриженными волосами, в белом халате, и двое в засаленных куртках, в кирзовых сапогах. В другом углу обедал парень лет двадцати трех, с топким нервным лицом. Дерябин подсел к нему, решив, что это шофер «газика», Шаров прошел к буфетной стойке.

Те трое негромко переругивались.

— Разница в том и есть, — разъяснял человеку в белом халате один из них. — Если я по пути прихвачу пассажира, то возьму с него меньше, чем в автобусе. А тебе дадут двадцать килограммов мяса на сто порций, ты пять украдешь, а оставшиеся разделишь опять же на сто порций и цену возьмешь полную.

— Сильно кроет, — одобрительно заметил парень, подмигивая Дерябину. — Шоферская бражка, палец в рот не клади.

— Ты куда направляешься? — спросил Дерябин.

Парень оценивающе оглядел его и сообщил:

Никуда. Обедать приехал.

— Может, подбросишь нас?

— Что ж не подбросить, — легко согласился парень. — Были бы тити-мити.

— Деньги, что ли?

— Можно и деньги, можно и тити-мити. Не все одно?

— Я ведь не сказал, — спохватился Дерябин. — Далеко ехать, пожалуй, с ночлегом.

— Какая разница. Были бы тити-мити.

Дерябин подозрительно оглядел его: не дурачок ли какой. Но лицо у парня было умное, глаза с хитрецой.

— Просит тити-мити, — сказал он подошедшему с подносом Шарову.

— Сколько? — деловито осведомился тот.

Дерябин невесело усмехнулся: может, и в самом деле он страдает житейской неприспособленностью. Шаров с первого слова понял, чего добивается шофер, а он выспрашивал, соображал и все равно не был уверен, что тити-мити — те же деньги.

— Дороже, чем на такси, не возьму, — сказал шофер.

Шаров даже поперхнулся.

— Да ты не парень, а золото, — похвалил он. — Звать-то тебя как?

— Я это не люблю: смешочки и разное там… — предупредил парень. — Не хотите ехать — не надо, другие найдутся.

— Хорошо, хорошо, — остановил его Дерябин. — Хотим ехать. Спросили имя, а ты вскинулся.

— Зовусь я Васей, — смягченно сообщил шофер.

Как только подошли к машине, Дерябин привычно распахнул переднюю дверку, грузно взобрался на сиденье, которое крякнуло под ним. Шаров устроился сзади.

— Трогай, Вася, — ласково сказал Шаров. — Нам еще ехать и ехать.

Вася тронул. Газик сорвался с места и задребезжал, запрыгал пол под ногами. Стрелка спидометра полезла к восьмидесяти.

— Кому принадлежит этот прекрасный автомобиль? — спросил Шаров.

— Председателю, — коротко ответил Вася.

Шаров все приглядывался к нему, потом спросил:

— Ты, Вася, случаем, не городской? Манеры у тебя какие-то… вроде как изысканные.

— В точку! — возвестил Вася. — Все бегут из деревни, а я вот сюда. И неплохо устроился. А то на стройке, в ночь за полночь… — Он безнадежно махнул рукой. — Тут и почет, и свобода. Жить можно.

— Устроился, значит?

— А что? Для того и на свет появляемся. Все устраиваются.

— Люби себя, и ты войдешь в царство благополучия!

Вася подозрительно покосился на Шарова. Но, так как слова не были прямо обращены к нему, решил не обижаться.

Мелькали придорожные столбы. Стеной стоял по бокам могучий, напоенный влагой лес. Изредка попадались мостики через ручьи, вспухшие от прошедших дождей.

— Анекдотик бы, а? — просительно сказал Вася. — Люблю, когда в дороге анекдоты.

Вел Вася машину с небрежным изяществом, которое появляется у шоферов, когда они уже не новички, но еще и не мастера своего дела. Тут еще чих разобрал его: Вася закрывал лицо руками, оставляя руль.

— Чего расчихался? — подозрительно спросил Дерябин, прижимаясь к дверке, чтобы как можно дальше быть от шофера.

— От здоровья, — ответил Вася.

— Какое уж здоровье! Дать таблетку?

— Зачем? Чих всегда от здоровья. Бабушка у меня была, каждый день чихала. А перестала чихать — и умерла.

При следующем чихе Дерябин опасливо покосился на него: на крутом повороте Вася не сбавил скорости, тупорылый «газик» натужно заскрипел, норовя завалиться набок.

— Двое купили автомобиль, — начал рассказывать Вася. — Поехали и радуются. Не заметили, как темно стало. Начали их встречные машины слепить фарами, слепят, просто спасу нет, хоть останавливайся. Наша бражка такая: робеет встречный, так я его еще больше прижму. Остановились, думают, что делать. Один и сообразил. «Давай, — говорит, — левую фару вынем, привяжу я ее на палку и выставлю из окна. Во какие у нас будут габариты!» Сказано — сделано. Едут. Им навстречу и вывернул рейсовый. Там тоже двое: шофер и сменщик. Осатанели они сначала, никак не поймут, что за машина идет на них. Тормозят, присматриваются. Потом сменщик и говорит: «Дуй посередине, это два велосипедиста». Смешно?

— Смешно, — машинально ответил Дерябин. Он пытался распутать цепочку последних дней. Он собирался уже уходить домой, убирал со стола бумаги, когда появились те двое… Сухо поклонился. Что вздумалось Викентию Поплавскому объясняться? Сказал, что они не шли непосредственно к нему, но, раз уж здесь, рядом, считает своим долгом… Говорил мягко, с долей подобострастия. Сокрушался по поводу внезапной смерти талантливого Белякова, поведал, что еще на работе Беляков почувствовал себя плохо. От скорой помощи отказался, попросил проводить домой и в подъезде, поднимаясь по лестнице, упал. Врачи к нему не успели.

Хоронили Белякова скромно, на кладбище не все и ездили. Старые уходят, молодые занимают их место. Об этом и говорили на следующий день в институте. Выбор пал на Михаила Борисовича Соломина, вон он, пожалуйста, знакомьтесь. Ему быть начальником отдела.

Конечно, от Викентия Вацлавовича Поплавского не ускользнуло, как, здороваясь с ними, Дерябин побагровел, не ускользнуло и то, что на протяжении всего разговора Дерябин сидел к ним вполоборота, с затаенной усмешкой. Застенчивый до крайности, Викентий Вацлавович принял всю неприязнь на себя, ерзал на жестком диване, моргал. К концу разговора он почувствовал себя совсем разбитым.

А Дерябин рассеянно катал карандаш по зеркальной поверхности стола. Искоса он взглядывал на молчаливого, преисполненного важности Михаила Борисовича Соломина. Он пополнел, этот Мишка Соломин, под глазами обрисовываются мешки, говорящие, что сему мужу не чужды бывают и земные радости. Дерябин наливается гневом. Вскочить бы сейчас, закричать в бешенстве и вытолкать за дверь, как когда-то на заводе вытолкали из цеха: «Пока война, отсижусь здесь…» — назойливо стучат в ушах слова прежнего Мишки. Дерябин почти не понимает, что говорит ему Поплавский, он занят одной мыслью: «Человек с такой закваской не может измениться к лучшему». Только как объяснить Поплавскому: времени-то сколько прошло? Окажешься смешным, не больше.

— Вам работать, вам и решать, — холодно сказал он Поплавскому. — Я-то тут никакой роли не играю.

С тем и разошлись. Викентию Вацлавовичу и в голову не приходило, что причина отчужденности, с какою встретил их Дерябин, кроется вовсе не в нем, а в человеке, которого он как секретарь парторганизации привел знакомить с вышестоящими руководителями. Знай он истинную подоплеку, может, все и пошло бы по-другому, тем более что и у него не было особых симпатий к Соломину, он даже сейчас и не припомнил бы, кто первый назвал эту кандидатуру.

Худо ли, хорошо ли, но он считал: с Соломиным дело решенное. Однако, возвратившись в институт, он узнал от директора, что на место начальника отдела, по всей вероятности, придется рекомендовать другого человека.

Викентий Вацлавович изумился:

— Пожалуйста, объясните, что все это значит?

Директор отводил глаза, что-то недоговаривал. Это был старый, умудренный жизнью человек. Когда-то бросался он в драку с поднятым забралом, но те времена безвозвратно прошли, сейчас ему больше всего хотелось, чтобы все вопросы решались тихим, мирным путем. Но, если они так не решались, он считал нужным, опять-таки тихо и мирно, отступить.

— Требую собрать ученый совет. Немедленно! — выкрикнул Поплавский сорвавшимся на визг голосом. — А вы, Борис Викторович, если вы честный человек, вы доложите все, что произошло.

Директор впервые видел добрейшего Викентия Вацлавовича в таком возбужденном состоянии, боясь за него, стал уговаривать не горячиться, что в конце концов все обойдется, все станет на свое место.

— Нет и нет, — стоял на своем Поплавский. — Я требую собрания.

На собрании директор заявил, что руководители института посоветовались и решили в интересах дела предложить на освободившееся место другую кандидатуру, это, кстати, согласовано с соответствующей организацией.

Поплавский тут же спросил:

— Борис Викторович, с кем вы советовались? Члены партийного бюро удивлены вашими словами.

Оправдываясь, Борис Викторович сбился, никак не мог подобрать убедительных слов. А его продолжали допрашивать:

— Из сказанного явствует, соответствующая организация против кандидатуры Соломина. Объясните, какие на то причины?

У Бориса Викторовича была привычка смотреть на несогласного долгим, укоряющим взглядом. Что он сделал и на этот раз. Но спрашивающий выдержал пытку, не мигнул даже. Был это не кто иной, как сам кандидат, Михаил Борисович Соломин. Честнейшие, с печалью глаза его повергли в смятение директора.

— Никаких особых причин нет, — промямлил он.

— Выходит, кандидатура Соломина не снята? Есть два кандидата? — спрашивали из зала.

— Борис Викторович, вы упоминаете соответствующую организацию. Где же решение?

— Решения нет, нам советуют, — произнес вконец растерявшийся директор.

— Кто советует?

— Я разговаривал с товарищем Дерябиным.

— Товарищ Дерябин еще не организация, — резонно заметили ему. — Будет правильно, если мы сейчас проведем голосование.

В общей запальчивости так и сделали, проголосовали за Соломина. Что было удивительно в этой процедуре — личность кандидата как-то отошла на второй план, защищали не его, а право на свое независимое суждение. Теперь отступать было некуда, ждали, как будут развиваться события.

На следующий день сотрудников стали приглашать по одному к Борису Викторовичу. Он не был изобретательным, каждому говорил одно и то же:

— Дело, голубчик, страдает от всей этой смуты. Нам ли заниматься подобными дрязгами? Бог с ним, с Соломиным, найдется и ему что-нибудь. Отступить надо.

В ответ сотрудники написали письма в разные инстанции, в которых, между прочим, резко осуждалось непринципиальное поведение директора института.

4

— А еще вот какая история…

Вася не сбавлял скорости и не закрывал рта. Он не заботился, слушают ли его.

— После трудов праведных надо ведь по капельке… Припасем, что надо и — прямо в гараже. Дверь не всегда закрыта. Зачем? Работа кончилась. И вот залетел к нам соседский, Марьи Шумилиной, петух: «Ко-ко-ко». Дескать, примите в компанию. А нам что. Хлеба накрошили, облили водкой и: «цып-цып…» Всё склевал. Наутро, смотрим, пришел похмеляться. Ах ты, думаем, такой-сякой. Ладно, петух деловой. Еще ему… Так и повадился каждый день. И думаешь что, наклюется, а после кур идет гонять. Только перья по шумилинскому двору летят. На все сто был петух, до животиков хохотали. А хозяйка не поняла. Зарубила петуха.

…Трофим Иванович выложил перед Дерябиным письма сотрудников института — в них возмущение за непрошеное вмешательство и давление. «Порядка там нет, в институте. Я же этого человека, кого они хотели поставить на место Белякова, знаю», — вырвалось у Дерябина. Трофим Иванович внимательно глянул на него, жесткая складка прочертила лоб. «Надо навести порядок. И хорошо, что вы знаете, с чего начать». Сказано было так, что у Дерябина будто что оборвалось внутри. «Не понимаю», — проговорил он. «А вы подумайте, торопить не будем».

Тогда он никак не мог уяснить смысл этого разговора. А сейчас, оказавшись не у дел, все стало ясно. Трофим Иванович уже принял решение, и говорил он, что Дерябину предстоит работа в институте.

Кажется странным, но сейчас, смирившись с неизбежным, Аркадий Николаевич не чувствовал разочарования, не было у него и тоски по прежней работе. У каждого человека время от времени наступает такое состояние, когда он начинает задумываться, так ли я живу, то ли делаю. Это естественное состояние, и счастлив тот, кто, переболев, нравственно поднимается на новую ступень. Раздумывая обо всем происшедшем, Аркадий Николаевич с удовлетворением думал, что он еще полон жизни, что впереди его ждет много интересного.

— Значит, зарубили петуха? — сонно спросил Шаров, приглядываясь, где едут. Вася выруливал на площадь районного центра.

— Зарубили. — Шофер тряхнул густой шевелюрой и бодро добавил: — Ничего, на наш век петухов хватит. Нового готовим.

Возле белокаменных старинных торговых рядов на стоянке приткнулось несколько машин и автобус. Вася притормозил.

— До чего кстати, — удивился Шаров, разглядывая автобус. — А ведь это тот самый, из которого нас выгнали.

И Дерябин, и он торопливо вышли из машины, надеясь как-то заявить о своих правах, но еще не зная, как заявить. Правда, им и шагу не пришлось сделать: шофер автобуса открыл дверцу и поспешил навстречу. Было ему под сорок, пряди слипшихся темных волос спадали на морщинистый лоб, серые глаза воспалены.

— Товарищ Дерябин, вы уж меня простите, — покаянно заговорил он. — Ну, не видел! Маруська спорит, подумал, обычные безбилетники… После только сказали, что были вы… Узнали вас…

В другое время Дерябину польстило бы: как же, даже узнают в автобусе, в другое время он снисходительно выслушал бы покаяние, как давно привык выслушивать провинившихся работников, сейчас все это мало интересовало его, что-то в нем надломилось, он Дерябин, но нет в нем прежнего Дерябина. Стоял с каменным лицом, и его неприступность еще больше пугала шофера:

— Черт знает, как произошло! Поверьте, такое со мной впервые. И все это кондукторша Маруська, не любят у нас ее. — Шофер повернулся в сторону автобуса, где была та самая злосчастная Маруська, желваки ходили на его скулах. Должно, будет Маруське на орехи.

— Ерунда какая-то, — брезгливо проговорил Дерябин, открыл дверку и сел в машину. — Трогай, Вася, — сказал он словами Шарова.

Тот пожал плечами, явно не одобряя строгость своего пассажира. Из обрывочного разговора он начинал понимать, что Дерябин — какой-то начальник, шофер автобуса провинился перед ним.

Газик неуверенно стал выворачивать на дорогу. А когда отъехали от площади, Вася спросил Дерябина:

— Зачем вы с ним так? — в нем говорила шоферская солидарность.

— Правильно, что так, — ответил за Дерябина Шаров. — Нашкодил, ну и умей хоть держаться. Унижаться-то чего?

— Чего? — переспросил Вася, удивляясь непонятливости пассажиров. — Да знаете, о чем он сейчас думает? Вот нажалуетесь вы управляющему, и выкинут его с работы вон. А у него приличный заработок, а дома семья, детки… Иди потом устраивайся, ищи… Придраться всегда найдется к чему, когда хотят выгнать. По нужде лебезил, вот чего!

— Первое умное слово от тебя услышал, Вася! — торжественно объявил Шаров. — Вот так, унижаясь и лебезя, мы и плодим непререкаемую боярскую спесь некоторых.

— При чем тут боярская спесь? — обиженно спросил Вася. — Я правильно сказал. И не очень-то…

— Не ершись, Вася, — миролюбиво сказал Дерябин. — Давай дальше, нам еще ехать и ехать.

— Мне что, — без желания отозвался Вася. — Были бы тити-мити.

5

— Это квартира Шаровых?

— Вы не ошиблись. Между прочим, впервые за утро.

— Приветствую тебя, Сашенька. Это Клава Копылева.

— Здравствуй, маленькая женщина. Почему-то я ожидал, что ты мне позвонишь. Опять что-нибудь в институте, и редактор просит, чтобы я посмотрел и сказал, могу ли по письму сделать статью?

— И да и нет. Статья уже написана и завтра идет в номер. Она об институте.

— Кто же тот несчастный, что отбивает хлеб у бедного литератора? Я вызову его на дуэль и убью.

— Статья написана Дерябиным, директором НИИ. Это что-нибудь тебе говорит?

— Ой, Клава! Ну, знаешь, я был наивен и глуп…

— Сашенька, я тебе уже говорила, что то было давно, и я не сержусь.

— Ах да, ты об этом… Спасибо, что позвонила. Я обязательно прочту его статью.

— Понимаешь, мне показалось, что он уже влез в дела института. Он принес статью сам, и редактор распорядился сразу же дать в номер.

— Он всегда отличался оперативностью. И в этом его самая сильная сторона.

— Кому больше знать, мне или тебе, какая у него оперативность. Слава богу, почти десять лет, как я под его началом.

— Это ты о редакторе?

— О ком же еще! Не такой-то он решительный, как ты думаешь.

В тот день, когда ездили в деревню, Дерябин удивил Шарова своей кротостью, задумчивостью; Дерябин совсем сник, увидев ровное поле с крошками красного кирпича; помял щепотку земли в руке и тут же заторопился обратно, в пути то и дело подгонял Васю, создавалось впечатление, будто ему предстоит сделать что-то важное, не терпящее отлагательства, и он спешит скорей сделать это. Наверняка он уже тогда думал о будущей новой работе. «Что же есть человек? Вот знаю его с детства, знаю, сколько плохого он делал, но делал искренне, он так понимал жизнь. И он не отталкивает, меня тянет к нему, мне с ним интересно. Значит, в нем больше хорошего. Нет же на свете просто плохих людей и просто хороших…»

— Клава, мы сегодня что-то неважно понимаем друг друга. Не перенести ли нам разговор на завтра, когда я прочту статью?

— В чем же дело! Ты знаешь, Сашенька, твоя воля надо мной неограниченна. Давай перенесем разговор на завтра.

1981

Не говори, что любишь

1

К шоферу стройуправления Василию Баранчикову приехал из сельского района работник милиции. Шофер был в гараже, готовил машину к выезду, торопился. Куда-то торопился, как видно, и милиционер.

— Ну, запираться будем или всё — как на духу? — без обиняков спросил он.

Баранчиков стал бледнеть. Все события последних дней мгновенно пронеслись в памяти, но что-либо припомнить, в чем он был виноват, не сумел. Утешаться тем, что не числит за собой грехов, тоже не мог: мало ли случалось, когда шофер становился виновником гибели пешехода, не зная об этом сам.

— Что запираться-то? — неуверенно выговорил Баранчиков. — В чем?

Лицо рыжеватого милиционера стало еще суровее: парень робеет, значит, есть от чего. Спросил строго, въедливо:

— Был под Новый год в Выселках?

Определенность всегда легче, знаешь, о чем идет речь. Баранчиков повеселел.

— Ты рожу-то не скаль. Спрашиваю, в Выселках был?

— Был. И что?

— «Что»! Один был или как?

— Почему один. С охотниками… — Баранчиков стал перечислять, кто с ним сидел в машине. Когда упомянул, что среди прочих был доктор Студенцов, милиционер ввернул мрачно:

— Вот именно — доктор. Кто лечит, кто калечит. За что вы его избили? Тракториста?

— Мы? Избили? Шутите, товарищ милиционер.

— Правильно подметил, — с той же мрачностью сказал работник милиции. Шутки шутить к тебе приехал. По морозу, в холодном автобусе. Одно удовольствие, хочешь знать. Завтра давайте к следователю. Будем разбираться.

— В чем разбираться? — злея, спросил Баранчиков.

— Какой непонятливый! Да в том, что человека избили. Заявление он нам написал…

Когда охотники ходили в дом к трактористу, Василий сидел в машине. Машина стояла на большаке возле автобусной остановки. Если что-то и произошло в доме, он никакого отношения к тому не имел. Поэтому, услышав от милицейского работника, чтобы завтра все были в сборе, «под твою ответственность», — он уже не мог сдержаться:

— Как говорил мой командир: если тебе не нравятся сонеты, не говори, что их любишь. Кстати, что такое сонеты?

Василий полез в машину, но милиционер придержал дверь, не дал захлопнуть.

— Ты чего? — ошалело спросил он.

— А чего? — невинно спросил Баранчиков.

— «Чего»? — милиционер тоже обозлился. Он понимал, если самому разыскивать каждого, дня не хватит. — Ездили-то на твоей машине. Так? Тебе и отвечать.

Василий Баранчиков недавно вернулся с воинской службы, где приобрел шоферскую специальность. За ним были закреплены две машины: «газик», на котором он возил начальника по районам и на рыбалку (начальник был страстный рыбак), и «Волга» для разъездов по городу. Парень он был старательный, еще не женат, в ночь за полночь, не считаясь с выходными днями, отправлялся в поездки, никогда ничем не выказывая недовольства. Начальник к нему благоволил, обещал квартиру, это добавляло старательности.

Появление напористого милиционера обеспокоило шофера. Ну-ка, в самом деле, что-нибудь серьезное — хлопот не оберешься, доказывай потом, что не верблюд. Начальство меченых не любит.

Сбавляя тон, сказал:

— Объявлю каждому, а вот как они на то посмотрят — не мое дело. И стращать ответственностью нечего, не из пугливых.

Как только милиционер ушел, Баранчиков позвонил в управление, сказал, что едет на заправку. Сам отправился на машине к Павлу Ивановичу Гущину, более опытному и свободному из тех, кто ездил в тот раз в Выселки. Павел Иванович сможет скорее оповестить остальных, кое-что еще и предпримет, чтобы не разгоралась свара…

2

В то утро после оттепели дорога стала как стекло. Машину Баранчиков вел осторожно и все же считал нужным подбадривать пассажиров.

— Ничего, мальчики, не надо морщиться. За рулем Васька-гусь, я ухабов не боюсь.

И при каждом заносе или встряске все мужественно и напряженно улыбались.

На переднем сиденье устроился Павел Иванович, без трех недель пенсионер. Возраст давал ему право распоряжаться, советовать, навязывать свое мнение.

Сейчас он говорил:

— Не шути, не дрова везешь.

Вася Баранчиков отлично понимал, что везет не дрова, а охотников, которые крепко надеялись на успех сегодняшнего дня — без надежды незачем ехать на охоту. В кармане у Павла Ивановича было разрешение на отстрел кабана, в их распоряжении была машина — в этот выходной Васин начальник не поехал на рыбалку, позволил шоферу взять «газик». Славный оказался у Васи начальник, славная у него машина, крепкая, ухоженная.

На жесткой боковой лавке сзади Павла Ивановича сидел Студенцов, хирург, специалист по костным переломам. Был в теплой куртке с молниями, меховой шапке с козырьком — все новехонькое. У него приятное лицо, гибкая юношеская фигура и мягкий нрав. Вообще он весь положительный: привязан к больным, семье и рыжему псу Еремею, которого сейчас ласково обнимал. Пес Еремей, исключая хозяина, — всеобщая ненависть. Пес умел на привалах внезапно выхватывать из рук куски колбасы, сыр, сливочное масло, а потом носиться по полю и делать стойки у мышиных гнезд. Больше Еремей ничего не умел делать.

На другой лавке напротив Студенцова расположился Григорий Ломовцев. Посмотреть Ломовцеву в глаза — совсем еще молодой, глянешь на худую сутулую спину, седые волосы — за пятьдесят человеку. Защитного цвета тужурка была опоясана ременным патронташем. Ломовцеву дай горбушку хлеба и свободные от работы дни — и он не вылезет из леса. Зимой лес всегда разный: искрящийся на солнце, тревожный во время ветра, жестокий и неуютный, когда закружишься и затемняет. О Ломовцеве рассказывали: заблудился и выходил по звериной тропе. В маленькой лесной деревушке, где остановился отдохнуть, хозяйка сказала: «И-и, милай, блудиться тут негде: если бы так и шел — Вологда перед глазами, правее — костромские леса да сплошь деревни». — «До Вологды далеко ли?» — спросил Ломовцев. «И-и, милай, раньше-то считали семьдесят верст, кто мерил…»

Сейчас Ломовцев исподтишка и настойчиво отпихивал пса Еремея, который норовил устроить свой зад у него на коленях. Характер у Ломовцева неровный: то он говорлив до надоедливости, то молчит, слова не вытянешь. Нынче он молчал.

Пятый из ехавших, Сергей Головнин, откинулся в самый угол, курил, пускал дым в щель между брезентом и кузовом и тоже был занят своим.

Было еще темно, и свет фар выхватывал чахлый печальный осинник; когда машина поднималась на взгорок, виднелись впереди огни — Выселки, от которых надо было свернуть вправо и километров шесть ехать проселком.

Так они двигались, уверенные в удаче, в ожидании загонов, томительных стояний на «номерах» и того непередаваемого чувства, какое возникает с приближением зверя. Но, увы, жизнь иногда выкидывает штуки, когда все добрые намерения летят псу Еремею под хвост.

Прежде всего, на въезде в село, еще до повертки, кошка дорогу перебежала. Павел Иванович нагнулся к лобовому стеклу, проследил путь четвероногой бестии и ругнулся:

— Чтоб тебя…

— Хорошего теперь не жди, — мрачно поддержал его Ломовцев.

— Моего Еремея спустить, показал бы ей, — азартно сказал Студенцов и ласково потрепал пса за ухо. Тот с возгласом зевнул, будто ответил: «Можем, дорогой, но стоит ли?»

— Взрослые люди, а… — с осуждением буркнул Головнин.

— Ерунда, мальчики, — бодро возгласил Вася Баранчиков. — Если бы черная, тогда неприятностей жди. Но кошка-то серая, с подпалинами. Едем дальше… Раз-два и — Вася не чешись!

И он свернул на проселок.

За разговорами не заметили, что под открытым навесом возле трактора стоит человек в стеганке, пристально провожает машину и что-то прикидывает. Трактор со скребком. Скребок, от долгой работы зеркальный, алчно поблескивает.

Им надо было в первую очередь этого человека заметить.

3

К вечеру все так устали, что с трудом передвигали ноги. Неудачи начались сразу. В городе, с тепла, с постели, мороз не был так заметен, но вот остановились в деревушке у крайнего дома — там жила Васина мама — почувствовали звенящую тишину. Баранчиков ушел в дом, остальные разбирали ружья, готовили лыжи и прислушивались. Ветерка, даже малого, не было, серый туманный воздух расплавил очертания леса. Павел Иванович вдруг приложил ладонь к уху, попросил замолчать. Все замерли. И тут отчетливо послышался хруст снега. Он нарастал, становился громким. Потом из-за бугра вынырнула черная точка: от соседней деревни шел человек. Они слышали его шаги.

— Такой шум… тут за километр не подойдешь, — сказал Ломовцев. — Никчемное занятие — бродить нынче по лесу.

— Может, в лесу и помягче.

Вышел Баранчиков, расстроенный.

— Всё, мальчики, остались без собаки. Дядька гостит, ушел на охоту. Где его искать, не знаю.

Было от чего приуныть: без хорошей собаки на зверя — какая охота.

— Без собаки нечего делать…

— Разве Еремей без четырех ног? — обидчиво спросил Студенцов.

Посмотрели на Еремея и решили: раз уж приехали, день все равно пропал, надо идти в лес.

В лесу было чудесно. Белые шапки висели на деревьях, трогательно и беззащитно выглядели совсем засыпанные маленькие елочки.

Перед болотом нашли след одиночки-секача. След был утренний, крупный.

Студенцов остался с Еремеем: он, выждав, толкнет зверя. Остальные пошли расставляться по «номерам».

Дали большой круг, и все-таки кабан услышал шум, поднялся с лежки и ушел.

Баранчиков, выросший в этих местах, махнул призывно рукой и бросился в обход нового «куста» с плотным ельником-подростом. По его расчетам, зверь там мог задержаться…

Легкий на ногу Студенцов продирался сквозь чапыжник. Пес Еремей старался не отставать от него. Когда доктор, весь обсыпанный снегом, вышел к кромке леса, увидел охотников, спокойных, безучастных, — кабан, не задерживаясь, ушел краем в лес, который сплошняком тянулся на десяток верст. Нечего было и думать достать его.

— Вспомнишь Индуса, — тяжело дыша, говорил Павел Иванович, когда возвращались к машине. — Не собака — профессор был. Как работал! Уж бегать не мог от старости, а чутья не терял: посмотрит на тебя и в ту сторону, где зверь находится. И хоть бы раз ошибся.

— Не торопите события, и Еремей еще «проснется», — вступился за честь своего пса Студенцов.

— Он у тебя по утрам просыпается, с него достаточно, — желчно сказал Ломовцев.

Понимали, что охоте помешал мороз и безветрие, стронутый кабан пошел ходом — и, будь Еремей хоть семи пядей во лбу, ничего бы не получилось, но все были раздражены, а раздражение — великая вещь, надо найти живого виновника, тогда полегчает. И виновником признали рыжего Еремея. И всем полегчало. Кроме Студенцова..

Студенцов надулся, не пожелал даже перекусить вместе со всеми, ушел в лес смотреть рябчиков. Сам Еремей был менее обидчив: стоял сзади обедавших охотников и зорко следил, нет ли среди них зевак.

Короткий зимний день кончался.

— Ничего, мальчики, еще не все потеряно, — сказал неунывающий Вася Баранчиков. — Охотника минута кормит.

Охота закрывалась через две недели, в двух оставшихся выходных уйма минут, и, поразмыслив, все согласились с ним. Отчаявшийся охотник — не охотник.

А возвращались невесело. Молчал Павел Иванович, внимательно вглядываясь в дорогу, дремал от постоянного недосыпания доктор Студенцов. Иногда поднимал голову Ломовцев, в черных глазах которого таилось такое, что наводило на мысль: ведь знает человек что-то, чего не знаем мы, и не говорит, не хочет поделиться…

Сергею Головнину вспоминалась прочитанная недавно книжка Смуула. В ней он наткнулся на страницу, прочел и снова стал перечитывать. Герой отправлялся на пароходе в плавание. Перед отплытием в каюте появился таможенник. Таможенника не интересовали чемоданы, он только вежливо спросил:

«Нет у вас ничего лишнего?»

«Нет у меня лишнего», — сказал путешественник.

«А у вас имеется личное мнение?»

«Разумеется…»

Таможенник объяснил, что это как раз то, что является лишним, что принесет неожиданные хлопоты. Личное мнение никому еще не помогало: личное мнение, высказанное о друге, превращает друга во врага, еще хуже высказывать личное мнение о начальстве.

«Сдайте его, — сказал таможенник, — в вашем путешествии оно может оказать вам плохую услугу».

До знакомства со своей женой Людмилой Головнин был вхож в один дом, в котором среди многочисленных жильцов обитала приятная во всех отношениях особа. Когда она перечисляла, что они приобретут после свадьбы, это еще не тревожило. Но однажды ее мама загнала его в угол, улизнуть было невозможно. «Вы должны уже сейчас отказаться от некоторых своих привычек», — сказала мама. По ее словам, его привычки в доме, куда его примут, будут казаться странными, по меньшей мере странными. «Что за привычки?» — спросил он. Оказывается, как-то за столом он спорил с человеком, с которым нельзя было спорить: это был нужный человек; неуважительно отозвался о гостье, опять-таки нужной дому. Удивительная память оказалась у мамы. «В порядочном обществе себя так не ведут», — сказала она. «Но я говорю и поступаю, как думаю, — возразил он ей. — В конце концов, это мое личное мнение». — «Лучше уж вы держите при себе свое личное мнение. Людям будет спокойнее», — отрезала мама. Головнин еще раз высказал свое личное мнение и больше не приходил в тот дом.

С Людмилой было не так: день на третий после первой встречи они уже высказали друг другу свое личное мнение и поженились. А вот теперь что-то мешает им говорить откровенно, и это очень плохо. На Людмилу оказывает влияние Нинка Студенцова, которая жалуется, что муж не может устроить жизнь, достойную ее. «Нам следовало быть прямее, потому что мы любим друг друга и основные взгляды на жизнь у нас не расходятся. Нам надо отказаться от чужого, наносного мнения».

И Головнин решил сегодня же за праздничным столом сказать Людмиле: «Не будем оглядываться на других, давай и говорить и жить так, как нам, тебе и мне, хочется».

Внезапный толчок бросил его с лавки на Ломовцева — это Вася Баранчиков резко затормозил. Находились в ложбине перед самыми Выселками.

Баранчиков непонятно сказал:

— Мальчики, должно быть, в этих краях было землетрясение.

Павел Иванович вывалился из машины, прошел вперед, заслоняя свет фар.

— Везувий, — вернувшись, дополнил он сообщение Васи. — Какая-то скотина перетащила снег с поля на дорогу.

Теперь уж выбрались все. Даже Еремей проявил любопытство, подняв заднюю ногу и приглядываясь к снежным завалам.

— Какая дикость! — с чувством сказал Студенцов, отпинывая в сторону ком смерзшегося снега с желтой еремеевской отметиной.

Сверху с холодной высоты выглянул месяц, высветился во все свое широкое лицо. При его свете стал виден исковерканный участок дороги метров в двести.

Головнин предположил, что у трактора испортилась гусеница, он крутился, пытаясь выбраться на дорогу, и все перепахал. Баранчиков снисходительно взглянул на него. Во взгляде одно — экий ты, братец, недотепа.

— За рулем Васька-гусь, — раздумчиво сказал он. — Нет, мальчики, проехать по такому завалу не берусь. Сугробы выше капота, невозможно… Доктор, — обратился он к Студенцову, — зачем мы возим с собой бутылку НЗ?

— На случай, если застрянем, тракториста придется просить…

— Во! Дельные слова. Доставайте, мальчики, бутылки и выбирайте, кому бежать до тракториста. Его можно добрать по следу, по отпечатку на снегу — на правой гусенице два трака обломаны. Все объясняется просто: трактористу захотелось под Новый год выпить, и он поработал. Надо его уважить.

— В бутылке-то на донышке, — виновато улыбаясь, доложил Ломовцев.

Достали бутылку НЗ, она была аккуратно заткнута, но в ней действительно было на донышке. Наступило многозначительное молчание.

Не выдержал Павел Иванович.

— Как же так? Это ни на что не похоже…

— Да как-то так получилось, — потерянно сказал Ломовцев, отводя взгляд. — Я виноват…

Неожиданное признание Ломовцева всех расстроило. Один Вася сохранил боевой дух.

— Возьмем, мальчики, лопаты и будем мужественно сражаться со стихией. Мы должны поспеть к праздничному столу.

Месяц продолжал скалиться. Закроется облаком, как стыдливая красавица платочком, и опять высовывает нахальное широкое лицо. Ему и не горе, ему наплевать, что смерзшийся снег тяжел, соскальзывает с железной лопаты. Охотники расчищали полосу, отступали в стороны, и Баранчиков храбро бросал машину вперед.

— Не знаю, чего ему захотелось пригласить меня, почему я-то согласился, — в минуту передышки стал рассказывать Баранчиков о каком-то своем знакомом, — Он все время лип ко мне, стою на ремонте — лезет помогать… Наверно, любопытство меня разбирало, похоже так… В общем, лады, дал согласие. «Хорошо Новый год встретим», — сказал он мне. Вот приехали в его деревню, выпили по стопочке из того, что привезли с собой, и пошли с гармошкой по улице. Метель такая — с ног валит! Даже свет в окнах какой-то мутный. Прошли в один конец с песнями — пусть деревенские слушают, прошли обратно с песнями — пусть слушают. А деревня вроде нашей. У соседки Михеевны есть песик Кузька. Летом было… Потревожил он пчел и, удирая от них, стал носиться по деревне из конца в конец. На завалинке учетчица Валька Мухина с девками сидела. Она и подсчитала: из конца в конец Кузька пробегал за девять с половиной секунд. Такая же деревня и у них… Я все чего-то жду, не зря же ехал с ним в такую даль! А он и говорит: «Ну, пошли теперь домой, выпьем и на боковую…» Веселее Нового года я еще не встречал.

— Хорошо бы так-то встретить, — вздохнул Павел Иванович.

— Он недоразвитый, твой знакомый-то? — вдруг очнулся Студенцов.

— Кто его знает? Не видел ничего, ну и этому рад…

Часа через два машина, натужно взвыв, пролезла последние метры развороченной дороги и остановилась на чистом месте, заворковала мирно.

— Такое большое село, — раздумчиво сказал Павел Иванович. — Тут должен быть участковый.

— Тут есть сельсоветская контора, есть колхозная контора, но они закрыты. Не забывайте, мальчики, о времени. До милиции вообще не добраться, она в сорока километрах и не по пути.

4

Собрание в полевых условиях

Первым взял слово Павел Иванович Гущин (стенограмма неполная):

— Мне пришлось пройти всю войну. Это была прогулка, от которой я побелел. Я прожил долгую жизнь, всего видел, но я еще не видел, чтобы машины служили для заваливания накатанных дорог. По должности я снабженец, я достаю разные машины, но я не знал, что они служат и для таких целей.

— Славно, Павел Иванович! — Ломовцев с чувством пожал Гущину руку. — Вы все объяснили славно.

При свете месяца польщенный Павел Иванович выглядел монументом.

Затем выступил Студенцов (вместо ручки, застывающей на морозе, секретарь собраний догадался вытащить карандаш. Стенограмма полная):

— Когда мы возвращаемся из леса в нашу избушку, куда нас по доброте своей пускает Васина мама, вы, едва успев стащить сапоги, валитесь на постель. Я в это время бываю зол, как тысяча чертей, мне хочется каждого из вас сдернуть на пол. Но я сдерживаюсь и иду в соседнюю половину дома, где меня ждут люди всей деревни, они ждут помощи… Я осматриваю их, выписываю рецепты, достаю им лекарства, если им негде их взять. Некоторые из них совсем плохи, каждую минуту может потребоваться срочная помощь… Вы видите слева освещенное здание? Это больница. Больница на всю округу. Студентом я практиковал здесь, мне пришлось убедиться, какую важную роль играет сельская больница. Оснащена она была плохо… Теперь совсем не то… В каждой деревне есть телефон, каждую минуту к заболевшему может выехать машина с врачом, у них есть все, чтобы спасти человека… Но находятся питекантропы! Кто бы он ни был, вспахавший дорогу, загородивший машинам путь, я отказываю ему в звании называться человеком! Не пяльте на меня глаза. Да, я мягок, покладист, но, прошу прощения, к подобным безобразиям, во имя доброты и справедливости, иначе отнестись не могу.

— Предлагаю питекантропа, как назвал его доктор, протащить носом по дороге. Больше у меня предложений и слов нету, — вставил Головнин.

Очередным, заключающим оратором стал Ломовцев:

— Факт тот, что мы столкнулись с явлением необычным. Наше общество существует не для того, как правильно заметил Павел Иванович, чтобы машины вредили дорогам, людям. Я хорошо понимаю душевный взрыв доктора Студенцова, который работает больше нас, возмутившегося тем, с чем мы столкнулись. Это преступление против человека, и оно не должно остаться безнаказанным. Предложение товарища Головнина протащить питекантропа носом по дороге, думается, следует неторопливо обсудить. Одно ясно: мы должны как-то довести до общественности, что использование дорогостоящей техники в корыстных целях стало повальным и безнравственным. Поездки на тракторах на гулянки, на свадьбы, а потом их перекувыркивание, как мы недавно имели возможность наблюдать у Козлова, — никуда не годится. Подводя итог, скажу: питекантропы неистребимы, они только видоизменяются, и все-таки противостоять им надо. Одна из первых заповедей нашего общества — не проходи мимо! Мы не имеем права спокойно проходить мимо безобразий. Чтобы не оставаться голословным, считаю, надо увидеть этого человека. Кто он? Как выглядит? Что ответит на наш резонный вопрос: «Зачем?»

— А то и ответит, — вмешался Вася Баранчиков, обиженный, что никто не предложил ему высказать свое мнение. — Скажет: не вышло — и ладно, в следующий раз хитрее придумаю. А о технике, которую используют в личных целях, поосторожнее: мы здесь тоже на машине моего начальника.

Вынесли резолюцию: добрать тракториста по следу.

5

Павел Иванович без трех недель пенсионер. У него большие руки мастерового, хотя они никогда не касались станка. Работает он в монтажном тресте.

Вечером после работы собрались у него в кладовке.

Кладовка завалена запасными частями к механизмам, которые лежат и на масленом, в пятнах, полу и на стеллажах. У окна, забранного решеткой, тяжелый стол с резными ножками, выброшенный за ненадобностью из канцелярии. Павел Иванович сидит возле него на обшарпанном стуле. Лицо крупное, сероватое, в морщинах, руки в буграх вен. Он взбудоражен больше всех: намеревался выйти на пенсию и остаться на прежней работе, которая его устраивала. Вызов в милицию мог обернуться плохой стороной.

Павел Иванович вглядывается в щуплого Григория Ломовцева, и во взгляде неприкрытая злость.

Ломовцев, Сергей Головнин и Николай Студенцов расположились на диване, откидная дерматиновая спинка которого пестрит клочьями выбившейся ваты. Вася Баранчиков пристроился на корточках у стены.

Только что Ломовцев пытался «представить в лицах», как тракторист принес заявление и что потом последовало. Что-то в его тоне было нехорошее, насмешливо-издевательское, и это разозлило собравшихся, а больше всех Павла Ивановича.

Лицо у Ломовцева все время меняется, нет ничего постоянного, выразительны только глаза, глубоко спрятанные. Он, как вошел, объявил:

— Попали, что курята… Теперь замотают…

— Да почему замотают? — вскинулся Павел Иванович, хотя и сам думал об этом. — В чем замотают-то? Мы ведь только напомнили ему о совести. Мало ли что он там написал.

— Дак от милиции просто так не отделаешься, — сказал Ломовцев, усаживаясь на диван. — То да се, глядишь, и приобрел славушку… — Лицо его при свете пыльной лампочки казалось желтым — был сейчас чем-то похож на исхудалого филина.

— Надо было отвезти его тогда в отделение. Черт с ним, лишних сорок километров… Не было бы нужды собираться здесь.

— Правильно, Павел Иванович, только мудрость-то всегда следом ходит, не рядышком, тем более вперед не забегает. Стеснительная она, язви ее душу. Вот и обжигаемся… Представляю, что будет дальше…

Ломовцев обволакивает лица собравшихся гипнотическим взглядом своих темных глаз, и каждый тоже старается представить: «что будет дальше».

Николай Студенцов без интереса прислушивается к разговору, думает о чем-то своем. Сергей Головнин, не проронивший пока ни слова, вдруг нервно вскакивает с дивана:

— Ничего не будет дальше! Слышите, ничего! Подано заявление, вызывают для объяснения. Надо же им знать истину! Всегда так делается. Раскаркались.

От его сбивчивых слов стало легче. Но опять вмешался Ломовцев:

— Головнин, наивная душа! Надо видеть суть, главное…

Снова начинает казаться, что Ломовцев знает больше, чем остальные, но не хочет сказать прямо, крутит что-то. Павел Иванович злится, злятся другие, смотрят на Ломовцева с ненавистью.

— Создавшуюся ситуацию я представляю так… — невозмутимо говорит Ломовцев.

6

Рассказ Ломовцева

— К начальнику районного отделения милиции Владимиру Васильевичу Карасеву явился тракторист из отдаленного колхоза «Лесные Выселки». У мужика нос ушел в щеки или щеки выдались до кончика носа. Чтобы выглядеть так, надо было стукнуться обо что-то твердое и широкое. Был первый рабочий день нового года.

«Погуля-я-л! — сочувственно сказал начальник. — Как это тебя угораздило?»

«Меня избили, — хрипло сказал вошедший. — Требую разобраться… Был у прокурора, велели сюда. Вот заявление».

«И заявление есть!»

Карасев принял тетрадный листок, разгладил и прочитал: «От Шумакова Андрея Андреевича. Прошу наказать лиц, которые пришли вечером, а я сидел на диване и смотрел телевизор, и они меня избили. Тогда я взял ружье, но у меня оказалось два патрона, я побежал к соседу занять патронов, а они уже уехали. И на улице меня ударили четыре раза. Теперь с таким лицом, которое они со мной сделали, я не могу быть на тракторе, и я ходил в больницу, чтобы дали освобождение. Так что надо приструнить их, а то они еще кого изобьют».

«И кто же эти варвары?» — Карасев не сдержал улыбки: он не очень поверил написанному.

«Били меня охотники. Их машину я еще утром заметил».

Начальник посерьезнел, покачал головой.

«Когда это было?»

«Под Новый год. Я смотрел телевизор…»

«Что смотрел, я уже уяснил».

«Ну так вот…»

«Не пойму тебя, Шумаков. — Начальник снова взглянул на заявление. — Не пойму: так вот просто пришли и избили и не сказали — за что? Как ты это рассудишь?»

«Они дорогу велели чистить», — вспомнил тракторист.

«Какую дорогу?»

«Из лесу которая. Ее завалили, а они пришли ко мне: „Иди давай чисти, а то в милицию увезем, Новый год там справишь“. И набросились…»

«А кто дорогу завалил?»

«Ванька завалил».

«Какой Ванька?»

«Это я так про Ваньку, поговорка такая. В общем, если проще: откуда я знаю».

«Перевод замечательный — „откуда я знаю“. Твой трактор где стоял?»

«У дома».

«Ах вот он где стоял! И больше в деревне трактористов нету?»

«Есть еще трактор у Мишки Ивакина».

«Ты спрашивал: может, он завалил?»

Тракторист обиделся, за вопросами он почувствовал недоверие к себе.

«Это вы спрашивайте, вы на то поставлены. Мне такие вопросы до лампочки».

Начальник скучливо взглянул на тракториста, отвернулся к окну. Отделение милиции находилось в глубине небольшого парка. Иней на деревьях, сверкающий снег, еще не истоптанный прохожими, благодать, покой, новый год наступил, с началом которого всегда хорошее настроение, ожидание лучших перемен, — тут занимайся кляузным делом, думай, кому поручить: работников в милиции раз-два и обчелся. Опять глянул с подозрением на тракториста. Морду набили. Наверно, за дело набили. А не прими заявление — пойдет писать куда и не придумаешь, вымотают проверками да запросами. Неладная должность, необходимая, а неладная.

«Конечно, спросим, — сказал Карасев, отвлекаясь от бесполезных размышлений. — Но разговор пока о тебе. Кто-нибудь хоть видел, как тебя избивали?»

«Я сидел один, смотрел телевизор».

«Ты, видать, сам не свой до телевизора. Значит, был у прокурора?»

«Только что оттуда. Велели подать заявление. Избивать трактористов — кто землю пахать будет!»

«Тебе так и сказали?»

«Точные слова!»

Карасев поверил: так и сказали. Прокурор Соколова была упряма, настойчива, коли велела подать заявление, легко не отступится.

«В больницу сразу пошел, вечером?»

«Не к кому было идти вечером. Новый год…»

«Так уж!.. — Хотел сказать: больница никогда не пустует, но посмотрел на мужика и устало заключил: — Хорошо. Только сам сообрази: людей мы этих найдем. А свидетели? Где твои свидетели? Как докажешь?»

«Вот мое свидетельство», — тронул тракторист оплывшее лицо.

«Свидетельство уважительное, — сказал начальник. — Иди, разберемся».

Как только тракторист ушел, Карасев позвонил в прокуратуру; подумал: может, все-таки сумеет отговориться, дело-то выеденного яйца не стоит. Да ничего у него не вышло, не дозвонился — начался обеденный перерыв. И самому Карасеву пора было перекусить. В этот день дома его не ждали: жена уехала с дочкой в глазную клинику — у девочки стало плохо со зрением…

В этом месте рассказа Ломовцева Павел Иванович не выдержал.

— Какая еще дочка? При чем она? — недоуменно спросил он.

— Вы не допускаете, что у начальника милиции, человека средних лет, может быть дочка? — ледяным тоном справился Ломовцев.

— Но клиника? Глаза?

Ломовцев оскорбительно передернулся.

— Ах вот как! Но разве мало нынче страдают глазами?

Павел Иванович безнадежно махнул рукой: этого черта не переспорить.

7

Рассказ Ломовцева (продолжение)

— Не знаю, бывал ли кто из вас в чайной… Там два зала. В большом, который выходит окнами на площадь, едят проезжающие шоферы, рабочие мастерских и прочие, кто или не знает, что есть еще чистая комната со своей раздевалкой, с крахмальными салфетками на столах, или не решается туда заходить, потому что в малом зале обедают люди, имеющие отношение к руководству районом.

В маленькой комнате каждый день ровно в 13.05 появляется женщина. На вид ей лет сорок пять или чуть больше. Она в меру полная, лицо строгое, неулыбчивое, глаза чистейшей синевы. Красивые глаза. Такой пусть запомнится вам Варвара Петровна Соколова.

Варвара Петровна неторопливо снимает пальто, оглаживает китель с нашивками советника юстиции третьего класса и проходит к столу у окна. Странно, но к этому времени никогда никто за тем столом не сидит.

— Купленный он у нее, — не удержался от подначки Баранчиков.

— Баранчиков, — сухо обрезал Ломовцев шофера. — Кто взволновал нас сегодня неприятным известием? Ты. И на сегодня с тебя достаточно. У некоторых народов есть обычай: когда собираются в кружок, младший молчит. Ты другого поколения, но тебе полезно это знать.

— Спасибо за подсказку, — смирно сказал Вася. — Я больше не буду.

— …Не садятся за стол, может, из-за необщительности, может, боятся неосторожным словом выказать сочувствие, зная, что ей будет неприятно. Дело в том, что в райцентре считают Варвару Петровну глубоко несчастным человеком и жалеют. Она там живет не первый год и ни с кем не завела знакомств. Дни ее заполнены служебными делами, что делает вечером — никому не известно. Иногда со службы она уносит какие-то папки, и только поэтому догадываются — и дома она занимается все той же работой.

Первое время местные кумушки взяли ее на прицел: пытались узнать, был ли муж, не случилось ли в ее жизни большой беды, но абсолютно неоткуда было взять информацию — она даже писем не получала, — и со временем к ней привыкли, оставили в покое.

В тот день, когда тракторист был у Карасева, она пришла в малый зал ровно в 13.05 — пять минут у нее уходило на дорогу от места работы; сняла пальто и села за свой столик. Не так много там столов, все другие были заняты: обедали женщины из бухгалтерии райпо, девчата из райкома комсомола, еще какие-то, с виду командированные. Только Варвара Петровна вошла, одна из райкомовских, насмешница, вытянула напоказ руку и стала подводить стрелки своих часов на 13.05. Подруги ее фыркнули, но тут же под взглядом Варвары Петровны смущенно уткнулись в тарелки.

Вскоре пришел Карасев. Он подсел к Варваре Петровне — не было больше свободного места. У девчат зачесались носы от жгучего любопытства: впервые на их глазах Соколова сидела за столом не одна, как она поведет себя? Но случилось вовсе непонятное для них, девушки заметили, как оттаяли, стали ласковыми обычно холодные, неулыбчивые глаза Варвары Петровны. Да, да, эта странная женщина, лед в юбке, как язвительно говорили о ней, давно была влюблена в Карасева. Для краткости рассказа я сейчас опускаю эту сторону жизни Варвары Петровны…

— Правильно сделаешь, — одобрил Вася. — Слушать о любовных вздохах старой бабы…

Щуплый Ломовцев грозно поднялся с дивана, встал перед шофером.

— Баранчиков, — судейским тоном возвестил Ломовцев, — в тебе сидят все пороки твоего поколения, и главный из них — крушить все сплеча, не предлагая ничего взамен. Ты говоришь так, потому что не представляешь всей сложности жизни… Камень и тот прослезится, узнай он все горе Варвары Петровны.

— Понял, — сказал задетый за живое Вася, — любви все возрасты покорны и прочее… Но мне тоже натянули нос: девчонка, пока был в армии, вышла за другого, но продолжала писать хорошие письма. Камень может прослезиться, узнай, что со мной было?

— Исключено!

— Понял, — опять сказал Вася. — Как говорил мой командир, если тебе не нравятся сонеты, не говори, что их любишь. Кстати, что такое сонеты? — Обвел взглядом всех и не получил ответа. — Согласен, — без надежды на лучшее заявил он. — Буду и дальше постигать сложности жизни. Продолжай свои враки, не скупись.

Ломовцев презрительно посмотрел на него и, как ни в чем не бывало, продолжил рассказ:

— Карасев не только не замечал расположения Варвары Петровны, он ее за женщину-то не считал: так, служебная единица, иногда по черствости своей приносящая зло. У него были основания так думать.

Прошлое лето было очень сухое, начались лесные пожары. Везде: на стенах домов, в автобусах — объявления, предупреждения: выезд в лес на время запрещен. Тут и случилось происшествие…

Дружинник наткнулся в лесу на пьяных подростков. Рубили молоденькие сосенки, костер не окопали, не запасли ведра воды. Сделал им замечание, а они обиделись, навалились на него: «Покажем, как нас трогать!» Крепкий был мужик, и все-таки свалили его, стали бить чем попадя. Было уже не до осторожности, не до того, как у нас говорят: «превышение обороны». Вот если тебя забьют до смерти, та сторона отвечать будет, ты, защищаясь, нанесешь кому-то увечье — тебе ответ держать. Конечно, будут учтены какие-то смягчающие обстоятельства, но отвечать придется. Так случилось и на этот раз: в свалке погиб один из подростков.

На суде Соколова потребовала парню десять лет. «Превысил оборону» — держи ответ, в этом ни у кого сомнения не было. Но люди подметили, что выступала Варвара Петровна довольно странно. Она, например, говорила: «Никто его не уполномочивал идти в лес гасить костры» (и это, когда в районе прошли строгие совещания); «Мальчики не знали, что запрещен выезд в лес» (что, «мальчики» неграмотные, что ли?). В их компании были и девушки, и адвокат спросил самую старшую, продавщицу магазина, знает ли она, что выпивки с подростками наказываются. Варвара Петровна вскинулась, предупредила: «Пожалуйста, не запугивайте свидетелей!» — «Я не запугиваю, — сказал адвокат, — я говорю то, что должны были сказать вы».

Подростки уходили с суда победителями. Да и как не быть победителями, если им даже не намекнули, что по сути это они убийцы своего товарища, с них, с их поступков все началось. Они только поняли, их выгородили, можно и дальше продолжать так жить, так вести себя. А взрослым, находившимся в зале заседаний, было ясно, что судебный процесс из воспитательного акта, каким он должен быть, превратился в неумное и вредное представление. И они с удивлением приглядывались к Варваре Петровне.

Карасев хорошо знал дружинника и жалел, известна ему была и дальнейшая судьба его. Теперь за столом он хотел начать разговор с Варварой Петровной, хотя и понимал: что бы ни говорил, ничего не изменится, едва ли она поймет его, но и молчать он не мог, совесть восставала.

«Знаете ли, что за год мы с вами прожили? — спросил он, вглядываясь в круглые, чистой синевы глаза Варвары Петровны. — Как этот год назывался?»

Варвара Петровна удивилась:

«Что это вам вздумалось экзаменовать меня? Год решающий. Сами будто не знаете».

«Ну да, — подавив улыбку, сказал Владимир Васильевич. — Само собой… Наткнулся нынче на возчика с крахмального, Федора Еськина… На лице щетина клочками, взгляд потухший, смертельно усталого человека взгляд. Спрашиваю: „Заболел?“ — „Нет“. — „Неприятности на работе, дома?“ И это не то… „Так что же у тебя?“ — „Драконов год меня подкосил, опомниться после него не могу, — говорит. — Но молю бога и за то, что выжил. Большего и требовать грешно“. И рассказывает Еськин: раз в 99 лет бывает этот год и начинается с понедельника. Все напасти на мужиков в этот год валятся. И меня, дескать, не обошло…»

«Мистика какая-то, — скривила губы Варвара Петровна. — Глупости!»

«Пожалуй, — согласился Владимир Васильевич. — И я сразу подумал: чертовщина какая-то! Потом уж от Еськина отошел, раздумался. Мать честная! А у меня-то сколько хлопот, неприятностей было в ушедшем году по службе и дома! И поверил: существует такой год дракона, когда на мужиков напасти валятся».

Варвара Петровна молчала. Карасев опять взглянул в ее чистые глаза. Подлецом чувствуешь себя, когда, глядя в такие глаза, намереваешься сказать неприятное.

«Варвара Петровна, — хмурясь от неудобства за себя, сказал Карасев, — Еськин-то вот еще что поведал… Помните вы того парня-техника с их завода, что в лесу костры гасил? Дружинника того? Так вот в землю опустили. Заболевание… миеломная болезнь какая-то. Полгода хватило, а мы ему хотели десять лет… Вот он каков, драконов-то год».

Варвара Петровна морщила лоб, думала.

«Не понимаю вас, Владимир Васильевич».

«Да что тут непонятного-то, голубушка. Врачи говорят, от нервного потрясения заболевание развилось. Парень-то не шаромыга какой, душу имел. Ладно бы, уж отсидел как-нибудь, да суд у него из головы не шел: ну-ка — всю вину на него! Оскорбленным себя чувствовал. Мать погибшего поняла, простила. Мы ее тогда еще в глухости материнских чувств упрекали…»

«Вот вы меня действительно в чем-то упрекнуть хотите, — обиженно сказала Варвара Петровна. — Не ожидала от вас таких слов. Для меня, Владимир Васильевич, справедливость прежде всего. И вы это знаете».

Карасев потрясенно молчал.

Морской пушкой только можно пробить Варвару Петровну, непогрешимой считала она себя. Владимир Васильевич еще раз убедился в этом. Не мог он больше смотреть в чистые синие глаза, боялся взорваться; ел рассеянно борщ, глядел в окно на берег реки, где серебрились от мутного солнца заиневшие деревья. Подумал, что к вечеру еще больше разморозится, а жена с дочкой поедут из-города в холодном автобусе, зазябнут.

Не поднимая головы от тарелки, спросил:

«Был у вас тракторист из Выселков? Шумаков?»

«Да. И что?»

«Да то… На место выезжать, считайте, целый день добираться. Людей нет — кто болеет, кто занят. И заявление смутило. Какое-то сомнительное заявление».

«Заявление искреннее, — строго сказала Варвара Петровна. — А красот стиля требовать не приходится. Ему в другом красота нужна».

«В чем?»

«В работе! Неужто вам непонятно! — воскликнула Варвара Петровна. — Пусть разберутся ваши товарищи да всыплют, чтоб знали. Какие-то приезжают, избивают ни за что ни про что, а мы прощать?»

«Пожалуй, и есть — какие-то», — согласился Карасев, убежденный горячностью Варвары Петровны.

8

До Юбилейной площади Сергей Головнин и Николай Студенцов идут вместе, на площади Студенцов садится в автобус. Он по-прежнему удручен чем-то. Не проронил ни слова, пока сидели в кладовке, молчал и сейчас.

— Тебя что, потрясла эта история с трактористом?

— Откуда ты взял? — Студенцов насмешливо оглядывает Головнина. — Вовсе нет. И ехать с вами не собираюсь — времени жаль… Просто тягостно как-то…

— Никогда не видел таким.

— Ерунда. Все утрясется…

Все утрясется, всегда все утрясается. Даже снег, что валит сейчас крупными хлопьями и покрывает мягким ковром улицу, и он утрясется, станет плотным. Не всегда только все утрясается в семейных делах…

— Жена еще не вернулась?

Студенцов поднял воротник, шел, сутуля плечи. Он явно не хотел постороннего вмешательства.

— Это и верно, — сам себе сказал Головнин. — Зачем чужое вмешательство?

Головнин знал, что с женой у Николая давно не ладится, ссорятся по каждому пустяку. Как-то, когда Студенцовы были у них в гостях, она неожиданно заявила:

— Похожа я на негритоску?

У Нинки Студенцовой светлые пышные волосы, которые она еще отбеливает, такая же белая кожа на лице, ухоженные руки. Ее со смехом заверили, что она не похожа на негритоску.

Нинка окончила журналистское отделение в университете, работала в местном телевидении. Характера была веселого, особенно забавно умела передразнивать сослуживцев. Ждали от нее новой шутки. Но она вдруг обозленно спросила:

— Тогда почему я не могу жить там, где хочется? Почему я не имею возможности видеть великих артистов, музеи, выставки? Выдумали закон о прописке, и все делают вид, что это естественно. Категории. Есть первый сорт, есть второй. Так вот я не хочу быть второсортной. Не желаю! Я тоже хочу быть там, где есть возможность утвердиться, выявить себя.

— У моей Нинуши очередной заскок, — спокойно сказал Николай. — Думаете, о чем она говорит, ей это надо? Черта лысого ей надо. Сколько артистов приезжает в филармонию! Ходит она туда?.. Однажды проснулась и решила: жизнь скучная, надо ее менять. И вот пытается менять… Хотя и не знает, как менять.

— Дурачок ты несчастненький, — выслушав его, сказала Нинка. — Не знаю как… Посмотрим! А уж если о черте лысом, так лучше лысого иметь, чем праведника. Так и просидишь в своей санчасти, пока мозги не иссохнут.

Головнин, смущенный перепалкой и на правах хозяина дома, пытался утихомирить Нинку, но она уже села на своего любимого конька. Как же, первый студент в институте и застрял в санчасти завода, когда сокурсники стали уже заведующими отделениями, главврачами, защищают диссертации. Нет, не таким она хотела видеть мужа, не знала, что он будет довольствоваться тем, что предложат. Что из того, что санчасть занимает добрый корпус, имеет современное оборудование, есть возможность отлично практиковаться, санчасть и есть санчасть, больше ее никак не назовешь — ни выше ни ниже.

— Меня устраивает работа, и менять ее я не собираюсь, — пытался отбиваться от ее наскоков Николай. — Тебе своя нравится, мне своя. И хватит об этом.

Ему было неловко, что семейный спор произошел в чужом доме. Как бы ни были дружны Головнины и Студенцовы, особенно жены — Людмила и Нинка, ссоры необязательно разносить по ветру.

Раскрасневшаяся Нинка с нескрываемой враждебностью смотрела на мужа, можно было понять, что дело у них зашло далеко, образовавшуюся трещину, как ни склеивай, все будет заметно.

— Ты опоздал в своих выводах, — говорила она, — мне уже не нравится моя работа. Я живой человек и хочу знать завтра то, чего не знала сегодня, хоть малую крупиночку, но чего еще не знала. А от меня изо дня в день требуют одно и то же: сегодня выступление передовика с завода, как он выполняет план, завтра со стройки, как он выполняет план… С ума свихнешься… На тебя уже не надеюсь, сама решу, что делать.

Головнин опять пытался вмешаться, говоря, что у Николая совсем другое положение, каждый день у него разные больные, с разными болезнями…

— Оставь. Кто ее переспорит? Воля ее, пусть делает, как знает.

У Нинки в Москве жила тетка, с ее помощью она надеялась перебраться туда и перетащить мужа — там-то у них все пойдет по-новому, есть где развернуться.

Ссора с Николаем подстегнула. Нинка взяла отпуск за свой счет и укатила в столицу доказывать, что она не негритоска. Людмиле Головниной пишет длинные письма.

9

До своего дома Головнин добирается на трамвае. Во время застройки микрорайона в горисполкоме работали люди, влюбленные в литературу: как только трамвай вырывается из старых городских кварталов, начинаются улицы Чехова, Радищева, Белинского, Маяковского… всего восемь остановок. Восемь — это и много и мало. Много, когда торопишься, мало, если иметь газету: в пути успеваешь просмотреть третью и четвертую страницы. Головнин сходит на остановке Белинского.

Мужчина в ватнике, к которому он подсел, ерзает, что-то беспокоит человека.

— Почему не вслух? — с предательской улыбкой говорит он.

Головнин не сразу догадывается, что говорят ему, а не вожатому, объявляющему остановки.

— Тунеядцам делать что? Читать в трамвае, — объясняет этот тип. — Кто намахается за день, тому не до газет.

Он презрительно оглядывает Головнина, и тот догадывается, в чем дело. В хорошую минуту Людмила присмотрела ему пальто ленинградского пошива. Он надел его и сам себя не узнал: как здорово может преображать людей одежда. Из зеркала смотрел солидный товарищ с лицом задумчивым, преисполненным достоинства. Сейчас он сидел с человеком, который гордо обижается, что ему приходится «махать». Он принял Головнина за какого-то «тунеядца». В хорошем пальто, с газетой — тунеядец. Головнин знаком с такого сорта людьми: они как раз самые никудышные работники, они не просто работают, а вроде бы делают одолжение и обижены — им приходится «махать»,

Головнин спросил:

— Чего взъярился? Мешаю?

— Читай, если читается, — насмешничает сосед. — Я вот не могу, намахался. Доберусь до кровати — и спать.

Поспать ему совсем не мешает, от него крепко несет винным духом. Маленькие водянистые глаза, морщинистое лицо. Головнин поинтересовался: моложе был, тоже «намахался» — и спать?

— Легче не было. Не помню. — И вдруг говорит: — Теперь один мусор. Откуда он берется? Раньше, когда все работали, меньше его было, нынче только пьяницы работают… Вот он сидит, чертит, а потом скомкал листок и в корзину. Убирай за ним. Хорошо, если небольшой листок, если такой (разводит руки) — самосвалом за ним нужно убирать. То-то!

Мужик начинает царапать ногтем по замерзшему стеклу — посмотреть, где едут.

— Что в газете? Поди, пишут, плохо там живут?

— Хорошего мало. Всюду инфляция…

— Это штука — инфляция, — соглашается сосед. — Вот и говорю: плохо, у них кругом плохо.

— Почему не подберешь работу по силам? Боишься, меньше станешь зарабатывать?

— Где ты ее найдешь, работу по силам?

— Так уж! Другие-то находят. А тебе кучу денег надо. С какого завода?

Мужик взъерошился, опасливо покосился на Головнина.

— Тебе что за дело? — нервно спросил он. — Разреши-ка. Мне на следующей…

Пробрался к дверям и оттуда опять опасливо посмотрел, наверно, думал, что сказал что-то недозволенное, спешил уйти.

Головнин помахал ему рукой. Мужик раздвинул двери и, еще трамвай не остановился, выскочил из вагона.

…Во дворе дома стоит снежный медведь с поднятыми лапами. Головнин вылепил его, когда была оттепель. Сосед принес распылитель, обрызгали медведя водой, и он обледенел, а потом свежий снег припорошил его. Первые дни Головнин не знал покоя, выбегал смотреть — не сломал ли кто. Но обошлось. Перед Новым годом домоуправление поставило рядом елку, плотники сколотили помост с лотком. Теперь во дворе с утра до поздней ночи гомонили ребятишки.

Дочкин голос он услышал, когда подходил к дому. «Иванов, в лоб дам! — выкрикивала звонко. — Петров, не вертись, в лоб дам!» Головнина взорвало — дочка училась в первом классе, такая кроха… «Пигалица, каких слов нахваталась», — подумал сердито. Его, помнится, батька лупил, и крепко. Ну так мальчишкой он был, проказничал много, девочку стегать не станешь. Все же легонько съездил ей по макушке для назидания. Как она взвыла! Побежала в подъезд…

— Мам, мам, папка дерется, а я учительницевы слова повторял-а-а!

Головнину стало не по себе: жалко дочку. Но надо же выдержать взятый тон, отстоять родительскую правоту. Сказал строго:

— Врешь, негодница, не могла учительница говорить такое.

Дочка размазала слезы по щекам, обиженно сказала:

— Да! Ты никогда мне не веришь.

Выяснилось, что в самом деле она «учительницевы» слова повторяла. «Думай, ввек такого не придумаешь», — удивлялся Головнин, стараясь представить молоденькую учительницу-практикантку, которая для поддержания дисциплины в классе выкрикивала: «Иванов, не вертись, в лоб дам! Петров, в лоб дам!»

Ну ладно, практикантка, сама еще девчонка, взрослее станет, научится обращаться с классом, только знала бы она, к чему приводят необдуманные слова, которые ребята схватывают на лету.

— Со своей гулянкой с сомнительными товарищами ты стал невыносимо груб, — сказала Людмила.

— Что ты сомнительного нашла в моих товарищах?

— Вот как! Что нашла? — Людмила стояла в угрожающей позе, от злости еще красивее. В такие минуты она казалась чужой, далекой от него. Была она высокая, с тонкой талией, смуглое лицо с влажными крупными глазами завораживало. Головнин хотел облапить ее, расцеловать, но Людмиле были знакомы эти штучки, чем они кончаются, — попятилась к двери. Ей надо сначала выговориться. Таков у нее характер.

— Сомнительного если и нету, то и хорошего не найдешь, громко возвестила она. — Друзья твои — сплошные охотники. До пьянки они охотники — вот какие охотники…

Она уже приоткрыла дверь в коридор.

— Соседей пожалей, не так уж им хочется слышать твои крики.

Последнее время ему стало казаться, что Людмила сознательно старается очернить его перед соседями и знакомыми, показать хуже, чем он есть на самом деле. Он не понимал, с какой целью она это делает, терялся в догадках. Он не мог сказать наверное, что между ними появился другой, и все же эти мысли не оставляли его. Правда, когда Людмила была ровна, заботлива, думал, что каждый человек имеет право на плохое настроение, при котором бывает несправедливым.

Голос у Людмилы леденяще-оскорбительный:

— Вот что! О соседях позаботился! Не по твоей ли вине мне приходится жить с соседями? Пусть они знают!..

Головнин, как всегда, удивился женской способности перескакивать в разговоре с одного на другое. Незаметно сам втягиваешься в эту чехарду, а когда опомнишься, чувствуешь себя полнейшим идиотом.

— Что ты хочешь от меня? — сдержанно спросил он.

— Хорошего поведения, — сказала Людмила. — Где шатался весь вечер?

Головнину хотелось рассказать, где был после работы, но понял, что жена еще в таком состоянии, при котором не поймет его, будет перебивать выкриками.

— Не иначе ты опять получила письмо от Нинки Студенцовой. После ее писем ты всегда взвинчиваешься.

— Далась им Нинка! — закричала Людмила. — Чуть что — Нинка! Да она лучше всех вас. По крайней мере хоть умеет постоять за себя.

— Что она пишет?

— Она не пишет. Она приехала. Куда уволок ее Николая?

— Николай не чучело, чтобы его куда-то волочь.

Чтобы избежать дальнейшей ссоры, он молча пошел в ванную, но там, как обычно, засел сосед.

Головнины жили в квартире на три семьи. В одной комнате обитали пенсионеры, ласковые, уважительные люди, которые друг без друга никуда не ходили. А смежная с ними комната с недавнего времени стала перевалочным пунктом, жильцы в ней не задерживались больше года. У подъезда стоит груженная кроватями, шкафами, прочей утварью машина, начинается перетаскивание. Это значит, соседи получили более удобное жилье, а въезжают те, кто не имел его.

С месяц назад перевалочный пункт заняла молодая пара. С собой молодожены привезли отъявленного шестилетнего безобразника и кота Ваську. Шестилетний больше походил на семнадцатилетнего, у которого много энергии, явно раздутое мнение о своей личности и отсутствие всякого уважения ко всему на свете. Головнин познакомился с ним в первый день их приезда. Эта незаурядная личность умудрилась поднять на швабру табуретку и приставить к входной двери. Когда Головнин, возвращаясь с работы, открыл ключом дверь, табуретка с грохотом села ему на плечи. Кот Васька нравом был смирнее. Первым делом он решил перезнакомиться с кошачьей колонией всей улицы. Так как колония была большая, работы ему хватало, он только изредка появлялся в квартире. Но если ему сразу не открывали, устраивал душераздирающие сцены. Хуже, когда это происходило ночью, весь день потом пенсионеры маячили в коридоре, как мусульмане, с полотенцами вокруг головы. О самих хозяевах ничего плохого сказать было нельзя. Правда, с точки зрения Головнина, хозяин имел определенный недостаток: после работы он забирался в ванную комнату и там засыпал. Людмила высказала предположение, что он боится спать днем в постели, боится своего шестилетнего канальи, который может подвязать гирю к ноге и потом столкнуть гирю с кровати, вслед за ней полетит, дескать, и сам глава семьи. Гиря у соседей была, по воскресеньям хозяин упражнялся с нею в коридоре.

Прошло немало времени, пока Головнин добудился соседа. Тот вышел с блаженной улыбкой, которая без слов говорила: «Ну и славно же мне спалось!»

— Извините, — сказал он. — Дурная привычка, никак не могу избавиться. Как ни странно, еще с военного времени. Я тогда мальчишкой, после ремесленного, стал работать на заводе… Ночные смены, двенадцать часов, понимаете, не для юнца. К счастью, работал на автоматических станках. Было у нас отделение, гальванические ванны там, но почему-то заброшенное отделение. Я, как настрою станки, отправляюсь туда спать. Так и въелась эта проклятая привычка — стоит попасть в ванну, сразу засыпаю.

Он заметил недоумение Головнина и сказал:

— Вам кажется странным, что я упомянул о военном времени. Мне никто не дает моих лет, я уже привык. Вглядитесь, лицо у меня азиата: пуговичный нос и гладкая кожа… Видимо, предки имели какое-то отношение… А мне на шестой десяток…

— Вы угадали, я никак не думал, что вам на шестой десяток, — сказал Головнин. — Но как же… такой малыш?

— Вы, пожалуйста, никому не рассказывайте, я чувствую к вам доверие, и я вам объясню. Я женат второй раз, исчадие это досталось мне в наследство, в качестве приданого. Но, прошу вас, не рассказывайте…

— Кот Васька — тоже в наследство?

— О нет, что вы! Понимаете, слабость, люблю безобидных зверюшек. На улице подобрал, выходил. Замечательный кот! Поверьте, весит все шестнадцать килограммов.

— Вы не преувеличили? — усомнился Головнин. — Шестнадцать килограммов.

— Что! Вы мне не верите? — сосед даже обиженно сморгнул. — Жаль, его сейчас нет, вы могли бы убедиться.

— Сдается, он здесь, мы могли бы сейчас убедиться. Не хотите ли?

Сосед несколько сбавил пыл, но деваться было некуда. Головнин пошел за безменом — он у него старый, на фунты, — сосед в свою комнату за котом. Принес он его завернутым в толстую шаль, и Головнин заранее решил, что сбросит с общего веса не менее фунта.

Кот вместе с шалью вытянул без малого десять фунтов — что-то около четырех килограммов. Приличный вес для такого повесы.

Сосед стал оправдываться.

— Понимаете, перемена мест, непривычка… В лучшие времена он у меня весил шестнадцать килограммов.

— Все может быть. — Головнин не стал его расстраивать.

Когда он вернулся с полотенцем на шее, разомлевший, увидел в комнате Нинку Студенцову. Людмила поила ее чаем.

— Есть прописочка столичная! — азартно выкрикнула Нинка, увидев Головнина. Шлепнула ладошкой по столу для подтверждения своих слов. Потом не выдержала, дрогнули губы. — Ну что уставился?

Как себя чувствовала Нинка, негритоской или еще кем, — ей знать, но выглядела она подурневшей, с синими кругами у глаз, пышные волосы свалялись в лохмы.

— Значит, у тебя все в порядке?

У нее опять дрогнули губы, но она через силу улыбнулась.

— Мой-то дурачок выгнал меня… Можно, я у вас переночую?

— Конечно, конечно, — поспешно сказала Людмила. Она боялась, что муж станет возражать. — Хватит у нас места.

— Я все сделала, чтобы он мог перебраться, — продолжала Нинка. — Ведь люблю его… А он заладил: здесь у меня положение, меня уважают. Видите ли, он там лишится охоты… великую пользу видит.

— Мне тоже надо браться за своего, — сказала Людмила. — Они с этой охотой сами на себя непохожи стали.

В цехе, где работает Головнин, в прошлом году вступило в общество охотников пятьдесят человек. За сезон они убили три с половиной зайца. Половину отдала одному охотнику его умная собака: задавила подранка, отобедала и честно приволокла хозяину полагающуюся ему часть. Человек тридцать вскоре объявили, что им такая охота ни к чему, остальные решили платить взносы и в следующем году.

Чем привлекает охота? Кровожадностью? Прибытком? Желанием пошляться по лесу?

Проявлять кровожадность просто не над кем — и зверя и птицы становится все меньше. Прибыток такой: за один выезд охотник тратит столько денег, что их с лихвой хватит на пять магазинных куропаток. Просто человек шалеет от городского грохота и гари и ищет отдушину.

Лет десять назад Головнин соблазнился купить ружье. Но настоящим охотником так и не стал. «Чего не стрелял? — другой раз скажут ему. — Утка над тобой пролетела». Он только растерянно улыбается. Он или задумался над чем-то, или прислушивался к стуку дятла, словом, занимался не тем, чем надо было заниматься на охоте.

Самое желанное его занятие — ходить по лесу на охотничьих лыжах. Беговые лыжи ни в какое сравнение с охотничьими не идут. Тут ты прокладываешь лыжню сам и где хочется. С каким наслаждением отдыхаешь на валежине, возле полянки, после того как продрался сквозь чащу. Сначала полная тишина, от которой даже чуть жутковато, и вдруг шелест крыльев, осыпается с ветки снег — любопытный рябчик косит круглым глазом что за оказия, что за чудо-юдо вторглось в его владения? Иногда заяц, укрывшийся под поваленным деревом, настороженно наблюдает: стоит перевести взгляд в его сторону — срывается и неспешными скачками уходит прочь. Но к чему никогда нельзя привыкнуть — к снежным взрывам на поляне, когда взлетают спавшие в снегу потревоженные тетерева.

А сколько шуток, смеха, подначек услышишь на охоте.

Открытие осеннего сезона для охотников праздник, как День рыбака, как праздник любой другой профессии. Некоторые не могут отбиться от подруг, жен, тащат их с собой, или подруги и жены тащат их, всё едино. Над этими парами шутят больше всего.

В камышах густо расселись охотники, ждут желанного сигнала — взлета ракеты. Вот наконец взвивается в небо огненная струя, праздник настал. Утки мало, летит высоко, слабонервные начинают палить. На островке в камышах двое. Слышится нетерпеливый и страстный голос женщины: «Стреляй, да стреляй же, чего ждешь!» Охотник стреляет — мимо, только дробь, падая, шелестит по воде. Женщина стонет: «Ну что же ты! Эх!» Разволновавшийся охотник снова стреляет — опять мимо. «Растяпа!» — слышится с островка. Вдруг кто-то, невидимый в камышах, предательски-сочувственно говорит: «Ружье у него плохое. Ружье ему надо менять». Злой женский голос отвечает: «Не ружье, охотника мне надо менять». Камыши хохочут…

Головнина обижают слова жены: «Сами на себя непохожи стали». Сидеть подле юбки, подчиняться капризам — по их мнению, быть на себя похожим. В то же время он понимает: оставлять в выходной день жену одинешеньку — плохо. И потому молчит.

— Учительница просит прийти в школу, — будто между прочим говорит Людмила.

— Что еще случилось? — Головнин смотрит на дочку. Та сидит в углу, за столом, делает уроки и прислушивается, что говорят взрослые.

— Ничего особенного не случилось. Просто ты не ходишь на собрания. Учительница уже сомневается, есть ли у Галки отец… Вот взгляни, как пишет: воробей у нее чирикают… — Людмила протянула тетрадь.

— Галя, как же так?

— Папа! — весело закричала дочка, обрадованная, что отец обратил на нее внимание. — Он раз чирикнет, два чирикнет, значит — чирикают.

— Пожалуй, и правда, — весело согласился Головнин. — Грамотность-то как далеко шагнула. Схожу к учительнице, только не завтра…

Сказать, что завтра ему предстоит быть в милиции, не решился.

Он лег у двери на раскладушку и стал думать о том, сколько может всего переварить человек за один только вечер, с ума сойти можно. А им еще скучно живется. Он лежал и считал; «Один, два, три… сто…» Хотел скорее уснуть.

10

Из пункта А в пункт Б направлялись ищущие справедливости души. В пункте Б их ждала страждущая душа. Спрашивается: на каком уровне могла происходить их встреча?

Загадку с одним неизвестным старался решить следователь районного отделения милиции Вениамин Иванович Колобков.

Это был молодой толковый следователь, еще на студенческой скамье решивший, что для него главным будет не собственный престиж, а истина, неприкрытая, голая истина; не успел он еще приобрести и местнического патриотизма, началом которого всегда является возмущенное восклицание: «Как? Наших?»

Вениамин Иванович к пониманию загадки шел длинным путем. Внимательно изучив заявление Шумакова, он отчеркнул то место, где говорилось, как хозяин схватил ружье и бросился за непрошеными гостями, но вовремя сообразил, что у него всего два патрона. При встрече с Шумаковым Вениамин Иванович спросил:

— Старина, объясни мне свою кровожадность. Ты же говоришь, что у тебя в доме были двое. Разве мало на них двух патронов?

— А я хотел их всех, всех! Понимаете?

Следователь подумал и высказал догадку:

— У тебя были с ними встречи раньше:

— Мало ли с кем встречи были, — уклонился от прямого ответа Шумаков.

Вениамин Иванович пробыл в Выселках весь день: заходил в некоторые дома, контору колхоза, видели его в магазине, где он, однако, ничего не покупал. Он уехал, не сказав никому, какое впечатление сложилось у него о Шумакове Андрее Андреевиче, трактористе из «Лесных Выселок», двадцати семи лет от роду.

Уходящий год для Андрея Шумакова был хуже злого врага. Можно бы смириться: драконов год, все напасти на мужиков валятся, но Андрей замечал — не на всех одинаково валятся, выборочно. Тот же Генка Белов, приятель и родственник, к примеру, весь этот год прожил, что пташка беспечная. Что ему дракон?

А Андрей столкнулся с этим чудищем еще весной. С тем же Генкой Беловым были они тогда в Шмонине: бабка Степанида просила подбросить из лесу дров.

Вечером из Шмонина выезжали куда как веселые: и бабка не поскупилась, и у самих было. Расхрабрился Андрей:

— Пьем, гуляем! Давай, Генка, в Задуброво махнем. Дедок Павлычев обязан мне, услугу я ему делал.

— Не хватит? — усомнился осторожный Генка. — Поздно и не по пути, завязнем еще… Есть же у нас! — И потряс перед носом Шумакова темной «колдуньей».

Но Андрей уже развернул трактор. В Задуброве у дома Павлычева, стараясь попасть в проулок, лихо рванул меж двух берез. Самого после пот прошиб, когда замерил расстояние между березами, — впритирку прошел трактор.

Тут-то Шумаков оказался на высоте, а вот дальше вывернуть не успел: задел скребком крыльцо павлычевского дома. Не разорил, не смял, просто сдвинул крылечко на сорок пять градусов в сторону двора. В дачных поселках есть такие дома со скособоченными крылечками. Но там от безделья, от желания казаться непохожими, павлычевскому дому такая красота ни к чему. Андрей это понял, когда услышал визгливый голос дедка.

— Дела-а! — криво усмехнулся он, оглядываясь на Генку, бледного, окаменевшего. — Доставай твою «колдунью», может, как уладим.

Перепрыгнули с крыльца на порог сеней через образовавшуюся углом трещину. Тут их дедок встретил — маленький, взъерошенный, трясет над головой кулаками.

— Аспид хищный! — закричал на Шумакова. — Погибели на тебя нету. У-у, сатана! — Рванулся, норовя ухватить за волосы. — Убью!

— Ладно, ладно, — заслоняясь от рук дедка, смущенно говорил Шумаков. — Зови в дом. Уладим…

— Звать! — совсем вышел из себя Павлычев. — Супостат несчастный! В милицию я тебя сейчас позову.

Все-таки вошли в избу. Павлычиха по полу ползает, фотокарточки семейные в кучку складывает: на стенке под стеклом висели, свалились от сотрясения. Лицо у старухи дурное, похоже, перепугана насмерть.

Шумаков налил из бутылки полный стакан. Старался быть веселым.

— Пей, дед, мировую!

Дедок снова затрясся от злости, брызгал слюной. Но какая в нем сила? Толкнул его Шумаков на лавку возле стола, подвинул стакан с красной жидкостью.

— Пей, говорю!

— Насильничать хочешь? — свистящим шепотом спросил дедок. Так зловеще спокойно спросил, что Шумаков снова смутился, на душе стало нехорошо. И дедок подметил это и уже, презрительно глянув на бутылку, рявкнул: — Ты что суешь? А? Дрянью откупиться хочешь? Я на тебя в суд подавать буду! Я тя в тюрьму упеку. Я те покажу, как крыльцы сворачивать.

Андрей впал в бешенство: из-за какого-то гнилого крыльца его хотят в тюрьму упечь. Да что же это? Легко больно получается…

— Ты не грози, не грози, — остановил он дедка. — Не хочешь сладить миром, я сам тебе угрожу. — Шумаков указал на толстую бутылку с багрово-красной жидкостью, хохотнул зло. — Хрясну, вот и дело с концом. Все одно ответ держать.

Генка дергал за рукав, пытался образумить. Шумаков резко отмахнулся от него.

— Сам все сделаю, без сопливых. — И опять подступился к старику: — Будешь пить? Даю сроку две минуты.

Павлычиха только с первого взгляда казалась насмерть перепуганной, а может, опомнилась уже; услышав угрозу, поднялась с пола, шмыгнула за дверь. Генка еще посторонился, пропуская ее. Шумаков, занятый дедком, ничего не заметил.

Дальше все было, как во сне. В избу ворвались парни. Один перехватил руку Шумакова, зло потянувшегося к бутылке. Шумаков пытался боднуть его, но боль в плече заставила пригнуться, а потом упасть лицом вниз на пол. Рядом барахтался, старался вырваться Генка. Опомниться не успели, оказались связанными. Лежа кренделем, с пригнутыми к спине ногами, Андрей прежде всего подумал, что парни из милиции, раз так ловко управились. А ведь он не из слабых, умел постоять за себя. Лежал на полу и скрипел зубами от бессильной ярости.

Рослый светловолосый парень, видно старший у них, спрашивал дедка, как тут все происходило. Два других скромно стояли у двери, смотрели с любопытством.

Старший сказал дедку:

— Переправим их пока в сени на холодок (вот зануда, как о тюках каких-то, а не о человеках, подумалось Шумакову). Пусть отлежатся. — Парень улыбнулся белозубо, пояснил: — Ужин у нас стынет. После зайдем.

— Спасибо, мил человек, — с достоинством сказал дедок.

Продолжение сна было часа через два. Шумаков промерз до костей, слушал, как клацает зубами Генка, скулит по-щенячьи. Сам бы взвыл волком, гордость мешала: не хотел перед Генкой слабаком выглядеть.

Скрипнула дверь, и свет фонарика порскнул в глаза. Стояли те же парни.

— Хватит или полежите?

У Шумакова затекли руки и ноги, внутренности, кажется, смерзлись. Еле слышно сказал:

— Развяжите, хватит…

Потом в избе писали акт, по которому Шумаков обязан был починить крыльцо. Акт светловолосый убрал в карман, предупредил: не начнется с утра ремонт — пусть пеняет на себя. Вернутся вечером из лесу, посмотрят. Еще добавил: независимо от починки крыльца дедок Павлычев может подать заявление в милицию как оскорбленное лицо и как лицо, которому угрожали расправой.

Дедок махнул рукой.

— Его, дурака, попугать следовает, — пояснил он. — А семья?.. Нет, не буду. Колхозу тем более… работник, кормилец… Сделает крыльцо, на том и помиримся.

— Да я к тебе с этим самым и шел, — не выдержал Шумаков. — А ты шум поднял, взъерепенился.

— Понял, понял, с чем ты шел, — злорадно сказал дедок.

— Охотнички! — злился Андрей, когда глубокой ночью ехали с Генкой домой. — Откуда только взялись? Шляются…

Генка молчал и тем еще больше раздражал Андрея: Генке что, в акте проходит как свидетель, дедка не задевал; с него как с гуся вода.

— Поможешь завтра? — неприязненно спросил Андрей.

— Завтра воскресенье, можно, — согласился Генка.

Крыльцо Шумаков делал не одну неделю: у Павлычева разъело губу — приказывал выбрасывать старые бревна, доски, заменять новыми. Шумакову деваться было некуда, подчинялся безропотно.

Когда все закончил, сказал Павлычеву:

— Принимай, дед, работу и ставь литру. На совесть старался.

— Хватит с тебя и половинки, — ответил Павлычев. Он с недоверием разглядывал рябое от свежих заплат крыльцо. — Красить когда будешь?

— Что?! — в ярости изумился Шумаков. — Так тебе еще и красить. А хошь, все порушу заново? Все раскидаю по бревнышку, по дощечке? Ну?..

— Андрюха ты, Андрюха, — с укоризной сказал дед. Помолчал, пожевал губами и внезапно повысил голос: — Выродок ты, Андрюха! Сосунком тебя знавал, дружбу с батькой твоим водили. Батька-то хотел, чтобы ты стоющим был, говорил: «Андрюха будет у меня стоющим». Ан ошибся Андрей Степаныч, родитель… Не в пример ему, бутылки только у тебя в голове.

— Ты мово батьку не трожь, — разозленно сказал Шумаков. — Батька сам по себе… А красить твою хоромину я не обязан. И с окончанием работы ты должен меня уважить. Смотри, дед, попросишь Андрюху-тракториста, услышишь, что он ответит. Сено я тебе привозил?

— Привозил, — подтвердил Павлычев, сбавив тон.

— То-то! Теперь вспомни, как разошлись. Заплатил ты мне? Вспомни, что сказал? Ты думаешь, я ехал к тебе крыльцо своротить? Больно нужно в г… мараться. За должком ехал, а ошибся маленько, так с кем не бывает. Ладно, прощай! И помни!

Обозленность Шумакова обеспокоила дедка: только безмозглый идиот ссорится с колхозным трактористом.

— Дуролом ты, дуролом, — ласково сказал Павлычев. — Спуста на людей кидаешься. Пойдем в дом…

Угощение было хорошее — старалась Павлычиха. Потчевала жареным мясом с картошкой, пирогами с грибной начинкой, сама подливала из бутылки. Разомлев от еды и выпитого, откинулся Шумаков на спинку деревянного дивана, закурил.

— Заявление на меня писал? — добродушно спросил он дедка и сам себе ответил: — Писал, старая зануда. Возврати, как не соответствующее настоящему положению… И от себя заявление пиши: так, мол, и так, я, старый хрен, никаких вопросов к Андрею Шумакову больше не имею.

— Это можно, — согласился Павлычев. Достал с полки из-под коробки репродуктора тетрадку. К ней привязан за ниточку огрызок карандаша. Вынул из тетрадки акт, составленный охотниками, подал. Подрагивали усмешливо седые брови, когда наблюдал, с каким остервенением рвет Андрей бумажку, комкает в кулаке клочки. Потом стал писать на чистом листке, мусоля в блеклых гyбах карандашный грифель. Обдумывал каждое слово.

Андрей принял написанное, прочел, и глаза его округлились.

— Ты что накарябал, старая перечница?

— А что? — невинно спросил дед.

— «Что»! — обозлился Андрей. — Он еще спрашивает «что»!

В записке стояло:

«Так как после преступления за Андреем, сыном моего друга Андрея Степановича Шумакова, преступного ничего не замечалось, пускай идет домой с миром, а что на будущее никаких вопросов к нему, Андрею, не имею, об этом будет разговор после, потому как высказал он угрозы словом „помни“. Может, он опять своротит крыльцо набок или сделает еще чего хуже. Подписался Семен Алексеевич Павлычев».

— Показал бы я тебе мир… — Шумаков бросил написанное в поганый таз под рукомойником. Щурясь, глядел на деда. — Отца моего плел в дружки, ехидина. Мой отец с тобой бы… рядом не сел.

— Эк, взъярился, — добродушно сказал дед.

Пять километров от Задуброва до Выселок Шумаков прошел с трудом, и не потому, что был пьян: через каждый овражек, ложбину разлились ручьи. Оступался, зачерпывал воды в сапоги. Тут еще дождь пошел, густой, мелкий, как сеяный. Дорога лесная, с зимы над ней нагнулись орешины, переплелись, завлажнели сейчас. Чуть заденешь — и, как из опрокинутой лохани, льется за шиворот вода.

Весь промокший ввалился в дом. Жена в коротком ситцевом халатике мирно сидела перед телевизором. Взглянула на Андрея мельком и опять все внимание на экран: привыкла к мужу ко всякому.

Поведение ее разобидело Андрея.

— Валентина! — рявкнул больше для того, чтобы покуражиться, показать, кто в доме хозяин. — Валентина! Не видишь, сухой нитки нету? Сообрази обогрев.

— Где я тебе возьму, — спокойно сказала жена, продолжая следить за мельканием теней на экране. — Сам знаешь: выходной, магазин я не открывала.

Грустно стало Шумакову и как-то уж очень жалко себя: такое крыльцо Павлычеву отгрохал, а благодарности не дождался, такую дорогу прошел, не куда-нибудь спешил — домой, и здесь словно чужого встретили.

— Не любишь ты меня, Валентина! — сказал с отчаянием в голосе. Вылил из сапог воду на пол, добавил мрачно: — Давно это вижу.

У Валентины полные покатые плечи, такие же полные руки с ямочками на локтях. Вздрогнула от слов мужа, с любопытством обернулась.

— Посмотри, на кого похож! Не о грязи говорю, на рожу свою посмотри: опух, паразит. Я тебя любила, дышать не смела, когда подходил. А ты? Что ты со мной сделал? Все вытравил, все до капельки, отучил от любви-то! Я тебе не курица, я постоянного внимания хочу. А уж если не так, так и хорошего не жди.

— Ты что это? Ты об чем? — Андрей смотрел на нее пораженный: никогда от нее ничего подобного не слышал. — Ты что задумала? Смотри, Валентина!..

— Смотрю.

— Нет, ты что задумала?

— Уйти от тебя задумала.

Сказала, как давно решенное, и голос не дрогнул. В воспаленной голове Андрея пронеслось: А ведь и раньше замечал к себе такое отношение, замечал, только не задумывался — почему? Вот хотя бы с Генкой… В армию уходил ни тем ни сем, вернулся — и сразу фигура на колхозном фоне. Женился на сестре Валентины — Гальке — и стал сродственником. Развалюху машину дали ему, а всё на ходу. Председатель при всех: «Геннадий Владимирович… Наш Геннадий Владимирович…» И Валентина, похоже, как председатель: «Вот смотри на Генку, золотой человек…» Все хвалят мужика, а за что? Ездит! Он, Шумаков, в два раза больше его наездил, наработал. С Галькой, конечно, повезло, тут слов нету. Валентина, как расписались, сразу огрузла, не заботилась, какой ее муж видит, а Галька третий год замужем, парня родила — и всё как тростиночка. С Генашей мы в такую даль забрались, там столько малины-ы!.. Генаша мне и говорит: «Надо тебе, Галя, брючный костюм купить. Модно!»

Это все, когда семьями собирались. Валентина свирепела от этих разговоров, дулась на Андрея, будто уж он ни на что не годен. Малина… Брючный костюм… А Андрей самый большой, какой только в городе нашелся, телевизор купил, у него дома шкаф почти во всю стенку — Сельгой зовется. Чего еще бабе надо? Понятно, что уже тогда его не уважала, тогда надумала разойтись.

И еще вспомнилось…

— Бутылку так и не поставишь? — спросил с угрозой,

— Оглох? Сказала же — магазин я не открывала.

— То-то и оно! — сказал Андрей, удовлетворенный своей догадкой. — Выходит, для других стараешься, в ночь-полночь бежишь, для мужа — нет!

— Для мужа — нет! И отвяжись, глаза бы не смотрели на морготного.

Так и сказала, не запнулась: «Глаза бы не смотрели на морготного».

Андрей тупо молчал, скреб в затылке. Поколотить — крику будет на всю деревню.

— Ладно, — мстительно закончил он. — Я тебе тоже сделаю, раз я морготный…

Он видел перед глазами акт, составленный на него в павлычевском доме, — крохотная бумажка, а грозила многими бедами, тюрьмой, может быть. Валентине тюрьма ни к чему, но попугать решил…

Опять удивился силе бумажки, когда жена рассказала о проверке и ревизии в магазине: кто-то донес о торговле спиртным во внеурочное время. Оштрафовали ее на пятьдесят рублей.

С Валентиной было у них в то время полное понимание: в семьях всегда отливы и приливы. Пришлось Андрею из-за собственной глупой злости выложить из кармана пятьдесят рублей. Недешево обошлась записка, но и то хорошо, что жена не узнала, кто ее писал.

Неприятности так и преследовали Шумакова, и начались они с павлычевского дома, с охотников, так некстати оказавшихся в то время в Задуброве. Уже одного этого достаточно было, чтобы их возненавидеть.

Утром, провожая пристальным взглядом машину, Шумаков без труда понял, кто может в ней ехать; эта повертка с Выселок шла в самую глухомань, в лес. Возвращаться будут тут же, никуда не денутся. «Вы от меня простым спасибо не откупитесь», — подумал он, уже решив, что сделает.

Сегодня ему предстояло отгребать навоз от скотного двора: доярки жалуются, что образовавшиеся горы напоминают Гималаи, — насиделись у телевизоров, красивые сравнения приводят.

Он и работал. Никто не скажет, что Шумаков не спор в работе.

В обед прикатил на своей развалюхе Генка Белов, привез из города комбикорм.

— Здорово! — улыбаясь, приветствовал он.

Шумаков ответно помахал рукой.

— Я сегодня один маневр хочу совершить, будет что выпить, — сказал Шумаков. — Заходи вечерком.

— С Галей зайдем, — сказал Генка и опять блеснул зубами.

Генка смуглокожий, летнего загара ему хватает до весеннего солнышка, потому зубы еще больше выделяются белизной.

Генкина улыбка напомнила Шумакову светловолосого парня-охотника, который ловко расправился с ним в павлычевском доме; помрачнел враз, резко дернул рычаг, направляя скребок на разворошенную кучу дымящегося навоза.

Работу он кончил раньше и повел трактор на проселок.

11

Вениамин Иванович вызывал по одному, каждому говорил:

— Пишите подробное объяснение.

— А что писать?

— Чего не было, мне не надо. Пишите, что было.

Написанные объяснения он прочел, сопоставил, и вот какая получилась у него картина…

По следу, оставленному гусеницами, охотники добрались до шумаковского дома. У забора стоял трактор, еще теплый, посверкивал в темноте скребок.

— Всем идти неудобно, все-таки чужой дом, — сказал Павел Иванович.

— Пойду я, — предложил Ломовцев.

— И пойду я, — решился Головнин.

Они стали подниматься на крыльцо. Павел Иванович напутствовал вдогонку:

— Осторожнее там, ребята, не очень…

— Мы будем не очень… — сказали те двое.

Шумаков услышал стук в дверь.

— Входите, — радушно предложил он, догадываясь, кто может стучать: свои деревенские входили без стука.

Головнин и Ломовцев вошли. Они увидели крупного носатого мужика, развалившегося на диване. С экрана большого телевизора пан Директор круглил глаза, что-то рассказывал. Пан Спортсмен удивленно восклицал: «Это ж надо!»

Шумаков отвел взгляд от экрана, спросил, чего от него хотят.

— Мы пришли по следу, — сказал Ломовцев.

— На правой гусенице два трака обломаны, — добавил Головнин.

Шумаков смотрел на них во все глаза: начиналось не так, как он рассчитывал. А рассчитывал он, что к нему придут и будут просить вызволить машину из снега, он поломается, сколько надобно, и запросит две бутылки. Не окажется водки — возьмет деньгами, Валентина отоварит. Эти повели разговор не так — обломанные траки заметили.

— Трактор мой. Вам-то какое дело до гусениц?

— Тебе нисколько не совестно? — кротко спросил Головнин.

— А с чего мне должно быть совестно?

— Зачем дорогу исковеркал?

— Кто?

— Иван Пыхто! Чего дурочкой прикидываешься?

Шумаков представил вечер в доме дедка Павлычево:

и эти, не иначе, будут руки заламывать. Ощутил неприятный холодок в груди, но виду не подал, что испугался.

— Что вам надо?

— Да уж самое малое, не до большого — поезжай чистить дорогу.

Охотник, сказавший эти слова, был сдержан и зол. Шумаков окинул его щуплую фигуру, мелькнуло: «Этого сомну, рывок за патронташ, и окажется на полу». Второй был здоровее, с ним так просто не сладить. И тогда Шумаков решился…

— Идите вы!.. — надрывно выкрикнул он и, как был в носках, в вязаной рубахе, бросился к двери.

Ломовцев и Головнин оторопели, никак не ожидали такого исхода: хозяин пулей проскочил мимо них.

— Это ж надо! — удивлялся пан Спортсмен с экрана телевизора.

Охотники вышли в раскрытую настежь дверь. На улице, как от привидений, тракторист отмахивался от Студенцова и Павла Ивановича. Те завороженно наблюдали за ним.

Шумаков никак не ожидал увидеть еще людей.

— Ладно, оденусь и пойду чистить дорогу, — выкрикнул он. Поднялся на крыльцо, добавил ненавистно: — Шляются всякие!

12

Теперь Вениамин Иванович выслушал обе стороны. Он озабоченно ходил по кабинету из угла в угол. Перед ним встал неразрешимый вопрос: «Били или не били?»

Вениамин Иванович изучал юриспруденцию разных стран и веков. Он был сторонником вынесения судебного решения в простых, незапутанных делах прямо на месте, без длительного и утомительного следствия. Случилось происшествие — и тут же тебе сразу разбор дела и суд. И обидчики и обиженные, еще горяченькие, не сообразят, что соврать, как выкрутиться. Длительное следствие не приносит пользы, только усложняет поиск истины. Когда Шумаков принес заявление, надо было незамедлительно ехать на место, прихватив с собой кого-то из охотников, там разбираться. Теперь, по прошествии стольких дней, каждый тщательно подготовился, и он понимал, что ему врет и та и другая сторона.

Следователю легче было объяснить поведение охотников: неудачный день, желание вовремя попасть к праздничному столу — и такое препятствие на пути, сделанное с корыстной целью. Самый безгласный добряк взорвется, накричит и съездит по морде. Вывод получался: били.

Тракторист Шумаков не признает, что дорогу исковеркал он. Когда к нему пришли, он, как сумасшедший, бросился в дверь и мог налететь в сенях, в темноте, на косяк, мог удариться, прыгая с крыльца. Mог сам себе подсадить синяк. В больницу он сразу не пошел. А в новогоднюю ночь мало ли где можно получить повреждение! Пошел в больницу утром. Выходит: мог и наговорить.

Получается: не били.

Разберись тут.

Все чинно сидели на стульях. Шумаков рядом со следователем у стола озирался, кусал губы. Синева под глазами была еще заметной.

— Что же Студенцов-то не явился? — обиженно спросил Вениамин Иванович.

— Он не мог, у него неотложная работа, — сообщил Головнин.

— Вот как! — воскликнул следователь. — У него работа, у меня — не работа?

— Зачем вы так-то? И у вас работа. Просто у него тяжелые больные.

Вениамин Иванович с прищуром посмотрел на Головнина, его подмывало сказать что-нибудь похлеще, но он привык обдумывать свои слова, привык сдерживаться. Он только отметил кажущееся несоответствие:

— Возможно, возможно… Вот для хулиганских действий время у него находится.

— Доктор не хулиган! — пылко заявил Вася Баранчиков. — И мы не хулиганы.

— Доктор за всю жизнь пальцем никого не тронул, — добавил Головнин. — Он у нас и на охоте-то редко стреляет. Он у нас такой.

— Он у нас такой, — подтвердил Ломовцев. — Это точно.

Дружная защита убедила Вениамина Ивановича, он примирился с отсутствием Студенцова. Оглядел нахохлившегося тракториста, сказал ему:

— Указывайте. Которые из них?

Охотники честно пошире раскрыли глаза, подтянулись. Баранчиков для солидности откашлялся.

— Вот этот, — сказал Шумаков и ненавистно ткнул пальцем в сторону Головнина: тот выглядел самым крепким. На Ломовцева указывать было несолидно, хотя и признал его. — И еще вот этот, — показал он на Баранчикова.

— У меня вопрос к нему… ну, как его… в общем, к нему, — сказал Вася.

— После будут вопросы, — остановил его Вениамин Иванович.

— Как после! Я сейчас хочу сказать в свою защиту. Имею я право?

Вениамин Иванович подумал и решил, что Вася имеет право сказать несколько слов в свою защиту. Кивнул ему.

— Я хочу спросить, мог ли я бить его, когда сидел в машине, а машина стояла в трехстах метрах от дома? Он что, в машину ко мне залезал, чтобы я его побил? Все подтвердят, что я сидел в машине.

— Конечно, теперь хотите отказаться… — объявил Шумаков. — А на улице меня бил вот этот. — И повел рукой в сторону Павла Ивановича. — Он был в зеленой куртке.

— Сопляк! Врун! — взревел Павел Иванович. — Как ты смеешь!..

Что Шумаков смеет, Павел Иванович не досказал, задохнулся в гневе.

— Вы можете спокойнее? — спросил Вениамин Иванович.

— Нет, я не могу быть спокойнее. Увольте меня от этой комедии, не в том я возрасте… Это хуже, чем в аду. Там хоть поджаривают на сковородке за грехи. Тут я за собой грехов не числю…

— Разберемся, — миролюбиво сказал Вениамин Иванович.

— Разбирайтесь. Меня знают десятки охотников, и никогда никто не видел в зеленой куртке. В полушубке я хожу зимой, пусть поймет этот… пикантроп.

— Питекантроп, — поправил Головнин. — Доктор называл его питекантропом.

— Доктор, видать, у вас за верховода, — не удержался от колкости Вениамин Иванович.

— Доктор у нас — голова, — похвастал Баранчиков.

— Питекантроп или задубелый — все равно, — продолжал Павел Иванович. — Змий зеленый был у него в глазах в тот вечер, все и казалось зеленым. А я в полушубке… Разбирайтесь, старайтесь, только посмешище делать из себя не позволю. Не так воспитан! Мы тоже будем стараться, вынуждаете к этому. Мы сейчас к Карасеву пойдем. Мы к Соколовой в конце концов сходим. А нет — и на нее найдется управа. Я ведь не тот бессловесный парень, которого она засудила. Пошли, ребята, здесь нам делать нечего.

Следователь странно смотрел на Павла Ивановича: названные фамилии ничего ему не говорили, он был новым человеком в районе и области. Больше всего занимал его вопрос: «Били или не били?»

13

— Раз все началось с Соколовой, мы и должны прежде пойти к ней, — разумно заметил Павел Иванович.

С ним согласились. Вчера Павел Иванович растерялся, нервничал, утром тоже, пока ехали в автобусе, был сам не свой, но вот его несправедливо обвинили, и он приобрел былые бойцовские качества.

— Подумать только, он приплел тебя! — подбадривал его на ратный подвиг Ломовцев. — Дядя Паша вдруг бил его! Это я мог ударить, у меня была хорошая злость, но не успел — больно уж он быстро промелькнул. На улице уже было не то..

Павел Иванович словно споткнулся, схватил Ломовцева за отвороты пальто, у него мелькнула догадка:

— Признайся, ударили вы его? Вы с Головниным вошли в дом, и тут же тракторист вылетел пулей.

— Не было такого.

— Он вылетел из избы пулей и сиганул с крыльца в сугроб. В темноте я всего не разглядел, но, что он упал, видел. Может, наткнулся на ледышку… Крыльцо без перил, вроде помоста, тут трезвый не удержится, а он прыгнул…

— Я только вошел к следователю, глянул на этого Шумакова, сразу догадался: сейчас начнет врать, — сказал Баранчиков.

Павел Иванович во время разговора со следователем вполне созрел для решительных действий. Это важно: возраст и седые волосы что-то значат. На него любовно смотрели.

— Мы пойдем, — решительно сказал Павел Иванович. — У меня только из головы не выходит тот парень, дружинник, которого обвиняла Соколова… В первые дни войны мы стояли на воинской платформе, формировался состав. Солдатик, только что призванный… как чужой темный лес, знал воинские законы, так вот этот солдат попросил отлучиться домой. Он опоздал на три часа… Мы еще не успели отправиться… Но его расстреляли перед строем. Он до последней минуты думал, что с ним все происходит в шутку… Я видел, как бьется жилка на его шее, видел лицо мальчишки. Но то было такое время… А вот зачем она тут-то так?.. Мы пойдем к ней, но очень боюсь, ребята, сорваться… И все-таки мы пойдем. Надо узнать, где прокуратура.

В таком маленьком районном поселке искать нетрудно. Прокуратура располагалась на другой стороне улицы в двухэтажном доме, почти напротив милиции. Крыльцо было из железа на двух витых столбах.

Несмело вошли в помещение, где пахло легким угаром натопленных печей. В одной из комнат с раскрытой дверью увидели молодую женщину в белом свитере, с приятным лицом и живыми глазами-угольями. Ничто в ней не говорило о строгости и недружелюбии. Она болтала по телефону и смеялась. Из этой комнаты шла еще дверь. Очевидно, то была приемная.

Женщина посмотрела на вошедших и, зажав ладонью трубку, вежливо справилась, кого им.

Павел Иванович стянул с головы шапку и выступил вперед.

— Мы хотели видеть Соколову.

Она не отнимала от уха трубку, в которую ей продолжали говорить, и, видимо, не поняла, кого спросили.

— Прокурора района Варвару Петровну Соколову, — повторил Павел Иванович.

Женщина удивленно посмотрела на него, сказала в трубку, что позвонит позднее, сейчас у нее люди, потом снова уставилась на Павла Ивановича.

— Это прокуратура? — нетерпеливо спросил он.

— Да, — подтвердила женщина, удивление ее стало расти. — Простите, но у нас нет никакой Соколовой.

— Как же… — Павел Иванович растерянно оглянулся, поискал глазами Ломовцева. И тут вошедшие заметили, что Ломовцева нет с ними.

— У нас вообще нет никакой Соколовой, — продолжала женщина. Она задумалась, легкая складка легла на переносице. — И не было, — уверенно закончила она. — Я работаю здесь больше пяти лет.

— Может, у вас вообще прокурора нет? — неловко пошутил Вася Баранчиков.

— Да, его сейчас нет, — серьезно ответила она. — Евгений Петрович болен.

— Вот что! — Павел Иванович начал сердиться, но это не относилось к женщине. — Евгений Петрович…

— Да, Евгений Петрович Корнешов. Но здесь заместитель, можно пройти к нему. Вы по какому делу?

— Спасибо… — Павел Иванович замялся. — К заместителю не надо. Мы хотели видеть самого Евгения Петровича.

Вася Баранчиков раздумчиво пропел:

— Как говорил мой командир, если тебе не нравятся сонеты, не говори, что их любишь. Кстати, что такое сонеты?

— Ну, сонеты… — стала объяснять женщина, — это такие стихи…

Павел Иванович бесцеремонно подтолкнул Васю к двери, тот во время толчка успел недовольно буркнуть: «Вот, единственный случай, когда хотели объяснить, — не дали».

А женщина недоуменно смотрела, как они спешили уйти из приемной. Хватит ей сегодня разговоров, что вот на службу явились странные посетители, которые вели себя более чем подозрительно, требовали какую-то Соколову, спрашивали про сонеты. Она набрала телефон и сказала в трубку:

— Алё, ты меня слушаешь?

Ломовцева и на улице не было.

— Разыграл, как в театре, — ошеломленно сказал Павел Иванович, приглядываясь к редким прохожим. — И куда мог исчезнуть?

— Я сразу заметил, еще в автобусе, что какой-то он виноватый, — сказал Баранчиков. — То на одного посмотрит, то на другого, будто хочет повиниться и не решается.

— Вася все первый подмечает, — с ехидцей поддакнул Головнин.

Баранчиков всколыхнулся:

— А что? Не так? Когда Индус убежал от тебя из леса, я сразу сказал — не будешь хорошим охотником.

— Пойдем или нет к начальнику? — спросил Головнин Павла Ивановича, нарочно не замечая Васиного выпада.

Он тогда почти первый раз шел с ружьем. Васе было некогда: помогал матери управляться по хозяйству. «Покажи Индусу ружье, и он отведет, где есть дичь», — напутствовал Вася Головнина. Индус и в самом деле резво побежал в лес. Головнин едва успевал. Прошли уже много, когда Индус посмотрел на спутника, а потом задрал морду кверху. На высоченной ели сидела какая-то птица, очевидно, рябчик. Головнину видна она была не вся, один хвост. Он выстрелил, птица сорвалась и улетела. Индус глянул на горе-охотника и затрусил прочь. Головнин кричал ему, приказывал, умолял вернуться, собака не оглядывалась. Самое неприятное было то, что Головнин, понадеявшись на собаку, не примечал, куда шел, а уже начало смеркаться. Поплутав изрядно, часам к одиннадцати он вышел к Васиному дому. Индус лежал под крыльцом. Намаявшемуся Головнину хотелось дать ему пинка, но побоялся, пес мог ответить зубами…

Они стояли и смотрели на кирпичный особняк в глубине парка.

— Не удивлюсь, если начальником милиции окажется баба, — вздохнул Павел Иванович. — А страстей-то сколько наворочал! Я спать не мог, все гадал, какой разговор с этой Соколовой будет. Вот тебе и Соколова… Евгений Петрович. Ум за разум заходит, не могу найти объяснения, почему он это сделал?

Кабинет начальника милиции был на втором этаже. На двери висела табличка: «Майор Попко Иван Кузьмич». Павел Иванович чертыхнулся.

— Дам я ему по пятое число, — пробормотал он, имея в виду Ломовцева.

— Может, мальчики, сперва перепишем табличку на майора Карасева, с которым так свыклись, потом войдем, — пошутил Вася.

Павел Иванович открыл дверь, попросил разрешения войти.

Когда-то дом, наверно, принадлежал богатому заводчику. Сохранились высокие двустворчатые двери с медными причудливыми ручками, изразцовые печи. В кабинете начальника стояли часы под потолок в футляре из черного дерева, такого же дерева громадный стол с львиными головами у основания ножек. За этим столом сидел человек лет сорока с одутловатым лицом, с белесыми бровями, с короткой стрижкой таких же бесцветных волос. С близоруким прищуром оглядывал он вошедших.

Павел Иванович назвался и хотел уже объяснять, что привело их сюда. Майор слабо махнул рукой.

— Знаю, — сказал он утомленным голосом. — Колобков докладывал, как вы стукнули дверью. Следователь молодой, вполне понятно, что-то и недоглядел, но он честно хотел разобраться…

— В чем разобраться-то? — спросил Павел Иванович. — Неужели вы всерьез относитесь к жалобе Шумакова? Чего стоят его рассуждения о ружье и двух патронах.

— Я видел его и, признаюсь, поверил ему. Что о ружье, так то обычная человеческая слабость, бахвальство или, лучше сказать, неутоленное тщеславие… я, дескать, тоже не промах, да вот не повезло… Не стоило бы ему упоминать об этом. Мужика мы знаем немножко, знаем и не с лучшей стороны, но мужик, в общем-то, неплохой, хороший работник. Советовал бы поладить с ним миром.

— Это, значит, извиниться перед ним?

Иван Кузьмич пожал плечами: зачем, мол, задавать вопросы, когда все ясно.

— Не могу взять в толк, так все это нелепо, — опять сказал Павел Иванович. — Я пожилой человек, совершенно ни в чем не повинный, должен идти к человеку, который оклеветал меня, просить извинения… И ради чего? Ради своего спокойствия? И чтобы после этого мне жилось спокойно? Да я до конца дней буду презирать себя, сделай так. Нет уж, лучше применяйте закон, пусть будет подсудное дело.

— Кто вам сказал, что ваше дело подсудное? — удивился майор.

У посетителей вытянулись лица. Вот так так! Зачем же их вызывали сюда, заставили нервничать? Зачем работники милиции занимаются пустопорожним делом?

— Зачем тогда все это разбирательство? Дан ход заявлению?

— Заявление мы обязаны были принять. — Глаза у Ивана Кузьмича прикрылись веками, не хотел показывать смертельную тоску в них, усталость. — И не только из-за боязни, из-за того, что Шумаков может написать жалобу еще куда-нибудь, хотя и это немаловажно, разбираться все равно придется. По долгу службы мы обязаны были принять заявление.

— Даже если оно заведомо ложное?

— Пожалуй.

— Простите, еще вопрос. Если бы мы первые написали на него жалобу, мы выглядели бы обвинителями?

Иван Кузьмич опять сказал:

— Пожалуй.

— Но это же неправильно!

— Что тут неправильного-то? На то мы и поставлены, осуществляем охрану порядка.

— Простите за нескромность. Как бы вы поступили на нашем месте, окажись перед снежными завалами?

— Я разыскал бы кого-то из руководителей колхоза или сельсовета и составил акт, а не лез с кулаками в чужой дом.

— С кулаками к нему не лезли, это его выдумка… Вы запамятовали, что вечер-то был предновогодний. Если бы никто не пошел с нами, тогда как?

— Ну, если… Много бывает «если», можно обойтись и без «если».

— Больше вы нам ничего не скажете?

— Я вам сказал, что дело ваше не подсудное, можете успокоиться, если только это вас беспокоит. — Майор рассмеялся. — Видите, сам не мог обойтись без «если».

Посетители с облегчением простились с ним.

В коридоре Павел Иванович горделиво сказал:

— С умным человеком куда как легко разговаривать. Умный человек твои доводы с полуслова понимает.

Вася Баранчиков обрадовался его словам, не к месту довольно громко пропел:

Тише, парни, топайте, Пол не проломите. У нас под полом вода, Вы не утоните.

Головнин с легкой усмешкой смотрел на них. Ему казалось, узнав о главном, они упустили подробность.

«Почему майор сказал: „Если только это вас беспокоит“? Хотел спросить его и постеснялся».

На улице, подпирая дерево, их ожидал озябший Ломовцев. Вид у него был как у побитой собаки: кутался в воротник пальто, виновато косился. Павел Иванович стал собирать деньги на билеты — автобус уходил в город через двадцать минут. Павел Иванович намеренно не замечал Ломовцева.

— Ребята, сейчас подойдет машина. У меня знакомый здесь. Я договорился…

— Соколовой или Карасева машина? — почувствовав общее настроение, осведомился Баранчиков.

— Ну зачем вы так?

Павел Иванович гневно вскинулся:

— Он спрашивает: зачем? Ты-то прежде ответь: зачем сам-то все это сделал? Наплел, в посмешище превратил.

— Ребята, честное слово, не нарочно я… Взбрело в башку — не остановиться было. Главное, заранее не придумывал, так прямо на месте, стих какой-то нашел.

— Стих у него! Поезжай-ка лучше один. Мне твой стих за одну ночь здоровья на год унес.

Головнину было жаль Ломовцева — тот совсем скис. «Ведь знали, что выдумщик, могли не верить, — оправдывал он его. — Правда, он бессовестно воспользовался общей растерянностью, правда и то, что восстановил против несуществующей Соколовой, но так ли уж виноват он? Значит, где-то есть такая Соколова — из ничего ничего не бывает! Не силы же небесные нашептали ему о ней!»

— Надо ли верить всему, что рассказывают? — сказал Головнин Павлу Ивановичу. — Он этого, кажется, с нас не требовал. Бери столько, сколько надо, не будь жадным, не хватай все целиком. Чего из пустяка делать трагедию?

Переменчивый Вася Баранчиков поддержал его:

— Мальчики, весело же было! Будто впервые у нас розыгрыши. И потом. Ведь знаете же, что Григорий пишет, писателем хочет стать, а как он проверит, хорошо ли, плохо ли пишет, когда его не печатают? На нас он проверку сделал. Вышло здорово! Мы ему поверили. Молодец, Григорий!

— Подальше от таких писак, — сумрачно сказал Павел Иванович.

— Не куксись, Гриша, никто на тебя не сердится, — продолжал Вася, не обратив никакого внимания на замечание Павла Ивановича. — Что касается меня, за милую душу послушал бы еще что-нибудь. Я еду с Григорием на машине. Автобус мне претит.

Ломовцев, благодарно взглянув на Васю, качнулся на ногах, повеселел. Но чуть опять все не испортил, когда вдруг сказал, улыбаясь:

— Вы здорово выглядели, когда вывалились из прокуратуры. Жалел — камеры с собой не было, а то бы…

Павел Иванович так злюще посмотрел на него, что Ломовцев на полуслове поперхнулся. Головнин поспешил сказать:

— Деньги, что на билеты собрали, употребим достойно. Ломовцев не кинул нас, как сперва подумалось, оказался настоящим парнем. Пообедать нам не мешает… Тут-то, наверно, не выдумал ты: есть маленькая комната в чайной, ну та, что с крахмальными салфетками? С раздевалкой?

— Тут всё точно, — сказал Ломовцев.

— Делайте, что хотите, — обидчиво отмахнулся Павел Иванович, — я уже ничего не понимаю.

14

Нинка Студенцова, подобрав ноги, сидела на диване, читала. Похоже, она получила прописку не в столице, а у Головниных. Мило улыбнулась Сергею.

— Я, как видишь, за хозяйку, одна… Будешь обедать?

Сергей разделся, сел к столу. Наблюдал, как Нинка, шлепая босыми ногами, широкопятая, прошла за перегородку, где было подобие кухни. Подумал: всегда живая, сообразительная, тут никак не может понять его неудобства перед Николаем — приютил изгнанную жену и вроде бы тем самым оправдывает ее. А какое ему дело до их жизни, впору свои отношения уладить.

— Людмила еще не приходила?

Она вскользь глянула на него и тут же опустила глаза, с преувеличенным вниманием стала собирать на стол. Кастрюля, которую она принесла, была обернута газетами, чтобы не разогревать лишний раз, сохранить тепло.

— Сегодня на первое лапша грибная, на второе пирожки с грибами. Разгрузочный день. Ешь, мы уже обедали.

Нинка храбрилась, старалась казаться бесшабашной, хотя и видно было, что ей неудобно за нахлебничество в чужой семье.

— Люда ушла по делам. Галя у бабушки.

«Последнее время она часто уходит „по делам“, не скрывает радости, когда в доме есть кто-то посторонний, словно боится, что наедине может произойти объяснение, не хочет этого объяснения. Ей важно уходить „по делам“…»

А Нинка все приглядывалась к Сергею, ждала нужных для себя слов.

— Почему сама не позвонишь? Или, куда лучше, пришла бы прямо на работу.

— Чего проще! — В глазах Нинки появились слезы, лоб наморщился, и Сергей поспешил отвернуться: чего доброго, из жалости еще примет ее сторону. — Куда как просто! Но ни то ни другое у меня не получается. Как только он слышит мой голос, бросает трубку, как только ему говорят, что его ждет жена, ссылается на занятость. Это для вас он легкий, с добрым сердцем, на самом деле он упрямей десяти ослов.

«Эта ищет защиты у знакомых, ей необходимо, чтобы ее оправдывали, защищали. Дома она творит черт-те что, но ей надо, чтобы ее защищали».

Наблюдая за ее кошачьими, мягкими движениями, он думал, что ее «очередной заскок» оказался серьезнее, чем она предполагала, и, хотя никому не сознался бы, испытывал нечто вроде зависти к Николаю, решившемуся на разрыв.

— Сережка, не смотри на меня так, — попросила Нинка.

Он не понял.

— Когда смотрят сквозь тебя, думают о другом, бывает неприятно и страшно.

— Ребенка у тебя нет. Бесишься, потому что у тебя нет ребенка.

— Вот как! — Нинка подалась к нему, ощупывая злыми воспаленными глазами. — Если сейчас мне достаются крохи его внимания, что будет потом, когда появится ребенок! Какие вы олухи, мужики. Может, не всегда умеем привязать вас, не удается, но сами-то вы… считаете, заполучили в жены — и нет больше нужды… А это и тебя, Сережа, касается, хоть у тебя и чудесный ребенок.

— Никто никогда не поймет, что вам только нужно. Ищете, носитесь — все ради чего? Сто раз будь хорошим муж, все равно мало, все не так.

— Мы женщины, Сережа.

— Вы избалованные кошки. Серые, с подпалинами.

— Почему серые… и с подпалинами?

Сергей опомнился, усмехнулся.

— Мы ехали раз на машине… перебежала дорогу… Парень, которого я люблю, славный парень, смешливый, сказал: «Ничего, мальчики, если б черная кошка, тогда да». Вы серые кошки.

— У тебя нынче плохое настроение, тебе хочется кому-то сделать больно.

— Я приучаю себя к хорошему настроению, но еще не научился. Тебе я не хочу сделать больно, и все-таки… Ты затюкала Николая, изводишь его капризами. Зачем? С какой радости? И надо ли все это ему? Человек живет, как умеет жить. А и неплохо живет! Понять бы должна, дура, почему все ваши знакомые относятся к тебе с предупредительностью, с уважением! Разве только из-за твоих личных качеств? Слов нет, ты и красива и умна, но в этом ли только дело? Не его ли обаяние косвенно падает и на тебя?

— Сережка, я тебя возненавижу!

— На здоровье.

— Он только на людях хороший!

— Такого не бывает, он везде хороший, а уж если срывается в отношении с тобой, — почаще взглядывай на себя, в душу свою взглядывай, не в зеркало.

«Она ждала, чтобы я ей помог. Теперь она взбешена, что я не могу ей помочь. Не хочу».

В коридоре слышался рокочущий голос соседа. «Налаживается лечь в ванну».

— Для тебя я дрянная, не знаю своего мужа…

В дверь постучали. Головнин решил, что соседу что-то понадобилось. Но вошла девушка, почти подросток, с замученным острым личиком. Огромная шапка куполом с желтыми ворсинками, пальто в крупную клетку, на ногах модные сапожки. Оглядев его и Нинку, смущенно спросила:

— Я Галина учительница. Головнины здесь живут?

— Присаживайтесь, пожалуйста. — Сергей указал на диван. Под настроение хотелось добавить: «И не вертись, в лоб дам», — ведь именно так она разговаривала с учениками.

— Вы Галин папа, Сергей Александрович? — учительница смешалась, заметив на его лице усмешку. Украдкой она продолжала разглядывать Нинку: никак не укладывалось, почему вместо Людмилы Николаевны, с которой была знакома, в доме хозяйничает другая женщина.

— Собственно, я шла к Людмиле Николаевне.

Головнина стала забавлять ее растерянность. Что она думает сейчас о нем и Нинке?

— Людмила Николаевна в отлучке. Вот ее единоутробная сестра. Не находите, очень похожи?

— Галин папа сегодня не в духе, — пояснила Нинка.

— Меня зовут Елена Петровна.

— Рад с вами познакомиться, Елена Петровна. Все собирался прийти, да вот… Считал, раз девочка, и ходить на собрания должна мама.

— Это неправильно, — решительно сказала Елена Петровна.

— Принимаю упрек. — Головнин покорно склонил голову в полупоклоне. — Что Галка опять натворила?

— Галя очень своевольная девочка, с ней трудно заниматься.

— Все же? Надеюсь, воробей у нее больше не чирикают?

— Вы, очевидно, нерегулярно проверяете ее домашние задания. Сегодня она не выучила стихотворение. Отказалась учить! Оно, видите ли, неинтересное…

— Может, оно в самом деле неинтересное?

— Как?! — священный ужас отразился в кротких глазах Елены Петровны, порозовела от волнения. — Что вы такое говорите? Девочка обязана работать вместе с классом. Она еще не понимает…

— И я не понимаю. Почему не заставить было рассказать то, что ей интересно? Вы считаетесь с личным мнением?

— Вопрос: с каким и когда. — Елена Петровна требовательно посмотрела на Нинку, ища поддержки. Та собирала со стола, старалась казаться равнодушной. — Галя только-только приобщается к общественной жизни, и воспитывать ее так — преступление.

— Так уж и преступление! — Решительность молоденькой учительницы очень нравилась Головнину.

— А что вы хотите? Противопоставлять себя коллективу в таком возрасте? Что потом из нее будет?

— Я выпорю Галку и скажу, чтобы она не противопоставляла себя коллективу.

— Ужас что слышу! — удивилась Елена Петровна и опять с мольбой посмотрела на Нинку. — Я так и думала, что на Галю действует нездоровое семейное влияние. Скажите Людмиле Николаевне, нам надо серьезно поговорить. До свидания!

— Я вам говорила, у Галиного папы сегодня плохое настроение, — сказала Нинка.

Головнин подозрительно посмотрел на нее — защищает или насмешничает? Учительнице предложил:

— Не хотите ли грибной лапши? На второе пирожки с грибами.

— Спасибо! Я сыта. До свидания!

— Будьте здоровы, Елена Петровна.

Как только закрылась дверь, Нинка обрушилась на Головнина:

— Ты не подумал, что устроил Галке веселую жизнь? Разве так разговаривают с учителями?

— Ты садись и читай, как читала, когда я вошел. А то в лоб дам!

Головнин рывком сорвал с вешалки пальто, шапку…

— И не дергайся!

Нинка ошарашенно уставилась на него.

Вася Баранчиков оказался в гараже, обрадовался звонку.

— Сережка, жди! Сейчас заеду.

Головнин подождал его на углу Пролетарской улицы, возле телефонной будки. Вася лихо подрулил на «Волге».

— Сначала съездим по заданию шефа, это недолго, потом уж к Студенцову.

— Я не спешу.

Баранчиков направил машину к гостинице. Это была новая гостиница в городе для иностранных туристов, на берегу реки, красивая.

— Человека одного в Дом культуры отвезти велено, — пояснил Вася.

Они поднялись на пятый этаж гостиницы и уселись в кресле возле лифта. Все здесь блестело свежей краской, в кадках и по стенам — зелень. За столом коридорная в синем форменном платье, пожилая уже. Сбоку от нее на откидной подставке красуется электрический самовар, тут же сахарница, печенье.

Женщина больше всего заинтересовала их. Раздавался короткий звонок, распахивались двери лифта, и выходили молоденькие девчонки. Коридорная ласково спрашивала:

— Вам что, девочки?

Девочки мялись, стеснялись сказать, зачем поднялись сюда.

— Ах, у вас горячий чай! — восклицали они.

Их собралось у самовара уже четыре пары. Шли они с надеждой увидеть приезжую знаменитость, остановившуюся на пятом этаже. Вася Баранчиков тоже ждал эту знаменитость — певца, но ждал, чтобы посадить в машину и увезти в Дом культуры строительного треста, который заказал концерт для рабочих.

А девочкам нужны были автографы, и, чего не случается, может, знаменитый артист пригласит к себе в номер: как интересно посмотреть, подышать воздухом, каким дышит он.

Но женщина с мягкими манерами оберегала их, дурех, останавливала на полпути и поила чаем. Девицы давились печеньем, обжигались кипятком и втихомолку кляли на чем свет стоит «заботливую мамашу».

Еще коротко звякнул лифт, и снова появились две пигалицы — почему-то приходили они по двое. Увидев соперниц, пьющих чай и не скрывавших своего отвращения, они хотели спуститься снова вниз, но дверь лифта уже захлопнулась.

— Девушки, там уже нет места, садитесь к нам, — добродушно улыбаясь, пригласил Вася.

— А вы кто? — спросила одна, приглядываясь.

— Я Вася.

— А вы кто, Вася? — Девчонки, видно, решили смириться на малом: может, и этот чем-то знаменит.

— Я просто Вася.

— Просто! Вообще!

Стали спускаться по лестнице на нижний этаж и еще добавили с презрением:

— Во-о-о-бще!

Вася смущенно посмотрел на Головнина и сказал:

— Слышал? Я не просто Вася, я во-о-бще! Ты встречал человека, который не человек, а во-о-бще? Я изгоняю из себя раба, стараюсь быть человеком и вдруг оказываюсь — во-о-бще! Справедливо это?

— По-моему, это из книжки? — спросил Головнин.

— Какое из книжки! Жизнь учит. Начальник мой учит. Нет, я их сейчас догоню.

Догонять девчонок Васе не пришлось. Появился артист, и как раз в ту минуту, когда ждать уже больше нельзя: могли опоздать на концерт. Распаренные девицы повскакивали от самовара. Поднялся и Вася.

— Машина у подъезда, — доложил он.

Певец кивнул. Окруженный девчонками, он улыбался. Это был упитанный молодой мужчина, с крепкой шеей. Глядя на эту шею, Головнин решил, что она у певцов и должна быть такой: через нее проходят звуки, которые заставляют дрожать зал.

В машине артист сидел плотно, удобно. Головнин с заднего сиденья глядел на него и все думал, как бы удачнее завести разговор.

— Не надоедает вам постоянное внимание? — вежливо справился он.

Артист полуобернулся, глаза с искринкой, насмешливые.

— А вы как считаете?

Головнин никак не считал.

— Разве лучше быть совсем без внимания?

— Это так, — солидно согласился Вася. — Меня другой раз вызовут — шефу надо ехать. Сидишь, сидишь, а он на тебя ноль внимания. Злость берет.

— Завидую вам, столичным, — опять вежливо сказал Головнин. — Случается, приеду — глаза бегут: чего только нету! Вы как государство в государстве, все у вас по-иному. А афиш всяких — голова кружится. Только вот пойдешь куда — и ничего не добьешься, потому как со всей страны к вам едут, каждому хочется хоть раз в жизни на чудо взглянуть.

— Билет в театр я вам устрою, — пообещал артист. Он, видимо, принял Головнина за человека, причастного к устроителям нынешнего концерта. — Разыщите, когда будете.

— Спасибо на добром слове. Только не об этом я. — Головнин осмелел: артист казался не занудой, понимающим. — Девку одну знаю, Нинкой зовут. Прописаться она решила в столице. Ну, то, се… и я, мол, наособицу жить хочу. Хочу пробиться в люди.

— Пустите Дуньку в Европу, — пробормотал артист.

— Именно! И Николай, муж ее, про то же: куда с таким-то рылом в калашный ряд. Там вон какие люди живут!

— Всякие живут, — сказал артист, смущенный тем, что Головнин услышал его замечание.

— Ну, ездила, билась… Кошкой драной вернулась оттуда. А и в самом деле, почему ей нельзя туда, если хочет? По мне, пропади оно пропадом, это чудо-юдо, мне здесь утех хватает. Батьку будто спрашивала: «Всю жизнь на окраине прожил, раньше-то хоть что-нибудь видел?» — «Всю жизнь на энтузиазме и прожил», — ответил. Вот я и спрашиваю…

— Не надо меня спрашивать, — сухо сказал артист. — Это не по моему ведомству. Билет в театр я вам достану.

Долго молчали, поглядывая сосредоточенно в окна на несущиеся мимо заснеженные дома. Потом Вася посоветовался с Головниным:

— Подумываю пересесть на грузовик. Все-таки заработки больше и график. Не все дни с утра до вечера мотаться. Как смотришь?

— Это не по моему ведомству, — сказал Головнин.

Артист обернулся к нему и засмеялся.

15

Вася не стал подниматься к Студенцову на пятый этаж: ему надо было опять к Дому культуры, за артистом; Головнин пошел один.

Еремей встретил его ворчанием. Головнин состроил свирепую рожу, шаркнул ногой — пес залился радостным лаем.

— Молчи, дурак, — остановил собаку Студенцов. Он был в трусах, валялся на кровати с книжкой, лицо помятое, сумрачное.

— Начинаешь прозревать, — кивнул Головнин на собаку. — Тебе Еремеева общества достаточно?

— У меня еще есть друзья вроде тебя. Не забывают, — недружелюбно отозвался Николай.

— Верно! Кроме того, есть жена, которая покаялась в своих грехах и ждет, когда всемогущий бог доктор Студенцов сменит гнев на милость.

— Это касается ее и меня. Только! — отрезал Николай.

— Опять верно. Но каким-то чудом и я оказался причастным. Вторую неделю она живет у нас.

— Спросил бы ее, почему не едет туда, где прописалась,

— Я всегда был о себе высокого мнения, и сейчас, видишь, мой приход тебе уже помог: у тебя проявился интерес к ней. Благодари! А почему не едет? Сдается, никакой у нее прописки нету, все выдумала, чтобы встряхнуть тебя. — Под впечатлением встречи с артистом спросил вдруг: — Ты в театре когда с ней был?

— Это что-то новое. — Студенцов оживился, с любопытством смотрел на Головнина. — Какой еще театр?

— Вот это мы! — торжественно провозгласил Головнин. — Что требуется молодой жене? Внимание. Коробку конфет, цветы, что-то еще… Она женщина! Ты что ей предлагал? Надоел рассказами о сложных операциях. Вон у тебя книжки — сплошь медицина. Что читаешь? — Головнин бесцеремонно вырвал из рук Николая объемистую книгу. — «Общая хирургия». Понятно. Все для себя, все о себе. Что оставалось ей?

Студенцов насмешливо наблюдал, горячность Головнина его забавляла.

— Как они быстро тебя обработали, вдвоем-то. Новый человек!

— Сознаюсь, да, новый. Собирайся, поедешь за женой. Хватит ей скитаться по углам. Почудили, довольно.

— С этого бы и начинал. — Николай сел в кресло у письменного стола, вытянул длинные ноги. — Сочувствую тебе, дружок, от одной едва отбиваешься, представляю, когда наваливаются вместе. А ехать — я никуда не поеду.

— Ты этого не сделаешь. — Головнин посерьезнел, подсел на стул напротив: ему в самом деле хотелось помочь Студенцову устроить семейную жизнь; за то время, пока Нинка живет у них, он уверился: любит она Николая, что-то наносное мешает им быть вместе. — Ты не сделаешь этого, — повторил он. — Она же у тебя отличнейшая баба, понаблюдал, вижу… Чего вам не живется? Квартира-то какая! Одни, отдельно, никакая сволочь не встревает с советами. Ты посмотри — неделя без женщины — и как в сарае. Выгони пса и приведи ее. Нинка тебя любит, ты это знаешь. Даже завидно, как любит.

Студенцов прикрыл глаза, они у него голубые, не по-мужски ласковые. Тот сослуживец, которого он никогда не жаловал, говорил ему… Он собирался домой, был трудный день, и тот говорил:

«Понимаешь, встретились на Ярославском вокзале.

— Нина, ты?

— Кто же еще?

— В каком вагоне?

— В четвертом.

— Я в шестом.

— Жаль, не могу поведать свои печали.

— Я приду к тебе…»

В поезде мягкие сиденья, располагающие ко сну. Но не спалось, приглядывался к пассажирам — каждый нагружен до предела: палки колбасы, фрукты заморские, в коробках детские игрушки. Он поиграл с ребятами в карты — надоело. Пошел проведать.

«— Ну, что у тебя печального?

— С сегодняшнего дня я москвичка.

— Ха! Поди врать. От мужа сбежала?

— Никуда не сбежала. Все надоело. Сначала, после студенческого безделья, обрадовалась — есть серьезная работа… Потом надоело: не за кем тянуться. Я не ахти какая, а никого сильнее нет.

— Но позволь! Как удалось? Такие рогатки!

— То-то, рогатки. Удалось вот.

— Мужа переводят?

— Что ты! Я бы могла, и предлагала ему перевестись. Да разве поедет! „У меня здесь квартира, я фигура на заводе, а там будешь марионеткой“. Я ему: гляди, деловой какой. Копит на „Волгу“. Я сначала тоже копить помогала, А потом растратила все денежки, к черту… Не хочет, одна поеду. Да и что связывает — привычка. Вот привычку-то труднее оборвать. Поживем отдельно, там видно будет. Надоело все! С работы идешь, как связанная: то надо, это… Одна была бы, может, и не пошла никуда. А тут втемяшится пойти в библиотеку, зарыться в книги, начитаться до одури. А он дома ждет: картошку надо чистить — мне нельзя, я хирург. Я свое белье стираю, песенки пою, а его — сам сможет, так же занят. Посмотрю, не захочет уехать — одна буду жить. Паспорт сегодня получила с московской прописочкой. Не знаю, куда идти: к соседям или домой. Домой придешь, скандал будет. Для него своя работа — лучшее, что есть на свете. Того не понимает, что уже ревнивицей меня сделал…

— Как же тебе все-таки удалось?

— Шесть кило потеряла за это время. Плевать!

— Чары девичьи?

— Чары… Вот на работе обрадуются, что увольняюсь: насолила кое-кому…»

Студенцов достал стопки, плоский пузырек, наполовину наполненный жидкостью. Порылся в столе и выложил пачку печенья.

— Больше ничего нет, дома не готовлю. Будешь разбавлять?

— Разбавленного-то я и в магазине возьму, невидаль! Эх, Коля, твои бы беды да на мою бы голову. Набей морду этому сукину сыну, который о Нинке плохо говорил. Придумал он.

— Я мог рассказать с оттенком. И все же не из пустого возник этот рассказ. Что-то все же было!

— Что-то было… Ни черта не было. Врет он.

Отступление по поводу яркокрасногубых

— Врет он! — решительно сказал Головнин. — Поди, из яркокрасногубых. Расскажу тебе об одном мужике, на лестничной площадке с ним сходимся… Не таращь глаза: курим на лестнице, он, я — курим. Честнейший мужик! И не лестничный разговор, от твоей же Нинки много о нем узнал, сам он не расскажет. Она как услышала, кто это, увидела нас, сообщила: человек — легенда, до сих пор о нем на телевидении вспоминают…

После войны прибился к инженеру, который носился с идеей открыть в городе телевидение. Сейчас-то смешно это, а тогда только в Москве да, может, в Ленинграде счастливилось людям глаза на экран пялить. Пока бы дошла очередь! Инженер заручился поддержкой местных властей, рассовал чертежи по заводам, штат технарей набрал, и немалый штат. Государство их, технарей, на кормежку и брать не хочет, потому как самодеятельное предприятие, изыскивайте деньги, где знаете. Вот моему мужику и вменили в обязанность искать деньги на зарплату людям, которые монтируют аппаратуру. Как он искал? Каждый завод имеет деньги на техническую пропаганду. Звонит: можем сделать фильм о вашем передовом опыте, цена такая-то. Такому звонку, естественно, рады: родной, приезжай, все покажем, все расскажем. Он знакомится, пишет сценарий, после вызывает оператора, осветителей — снимают фильм и выдают зарплату изголодавшимся технарям. Но… Все талантливо сделанное кажется для сторонних легким. Нашлись люди, в таких случаях они всегда находятся, — а в штате уже появились режиссеры, сценаристы, — которые стали поговаривать: мы-де что, хуже можем? Нисколько не хуже. Но почему-то нам не позволяют, условий не создают. Тогда самому крикливому позволили. На просмотр короткометражки прибыли люди с завода, всегда так делалось. Смотрят и удивляются: на экране создатель фильма, то лицом к публике, то боком — все берет интервью. «Подарите эту ленту ему, создателю, — сказали заводские. — Нам такой опыт не нужен». Естественно, и деньги не заплатили. Поохали на студии, поговорили и снова впрягли моего мужика, выходных не видел. Только после этого случая завистники совсем проходу не стали давать, любой промах раздували, я те дам. А кто работает, у того и промахи, это нет промахов у тех, кто нервы себе не портит, не лезет с инициативой, отбоярит службу и на покой. Завистники-то, подлые люди, еще и жену его взяли на прицел. Она у него баба ничего, но глуповатая и заводится с полуоборота. Ее бы организм на изучение моторостроителям, в заводных ручках отпала бы надобность. Звонят ей: «Твой-то шляется». — «С кем? Да кто говорит?» — «Доброжелатель. А с кем — сама узнаешь». В доме катавасия началась, не приведи господи. Мужик к начальству: отпустите, сил больше нету. А начальство тоже не очень им довольно: то одно предлагает, то другое, во все дыры лезет. А чего лезет? Не работается ему, как всем. Хлопот доставляет. А нужны ли хлопоты, когда все образовалось, когда государство приняло студию на свое обеспечение. Скатертью дорога!

И дальше нигде не мог долго держаться. На последней работе в исследовательском институте начудил. Приехал большой руководитель, на заводах побывал, посмотрел. Спрашивает: «Какой процент у вас составляют транспортные рабочие?» — «Десять примерно», — отвечают. «Ну вот, а в развитых капстранах всего пять».

Замечание-то ни к чему не обязывающее. Но его приняли к сведению. Разогнали всех работников института по предприятиям: составляйте расчеты, как уменьшить процент транспортных рабочих. Все трудятся в поте лица, выполняют указание. И мой мужик трудится. Только выводы-то у него оказались не те, что у других. «На самом деле, — докладывает, — транспортные рабочие у нас составляют примерно те же пять процентов, а их оформлено больше, и работают они, грузчики, шофера, механики, руководителями спортивных кружков, футболистами, культурниками, даже секретарями-машинистками, составлять расчеты на сокращение транспортников — то же, что делать мертвому припарки». Вот те и раз! Прими его соображения, значит, ломай установившуюся систему, доказывай, порти нервы, а жизнь-то дается один раз. Вот такая сыворотка.

Студенцов смерил рассказчика взглядом, в котором были недоверчивость и недоумение, тусклым голосом спросил:

— Ты же хотел о яркокрасногубых?

— Вот голова! Я же и рассказывал о них. — Головнин выдохнул сигаретный дым в форточку, поморщился — навстречу дохнуло сероводородом из дымящейся трубы ТЭЦ. — Что-то уж больно много стало яркокрасногубых, которых ничего не трогает, кроме собственного благополучия. А злы! Попробуй, затронь их благополучие — сомнут. Мужик-то мой, что живет напротив, с кем курим на лестничной площадке, говорит: тоже хочу быть яркокрасногубым, о себе думать буду… Ничего у него не получится, не из того теста вылеплен. Жена подыскала ему комнату в нашем доме; сам знаешь, все неустроенные собираются в нашем доме. Такой уж дом. Разменяла квартиру…

— Да мне-то какое дело до твоего мужика! До его квартиры! — Студенцова грызла досада, ему вдруг подумалось, что весь рассказ о странном мужике имеет к нему отношение, и это было неприятно, раздражало, не мог понять чем, но раздражало. И он вспомнил сегодняшний день, нелепый разговор с заведующим отделением Яковом Фридриховичем. Тот получил бумагу из милиции, смутился, растерялся. Студенцову было смешно и жалко на него смотреть, жалко было старика. «Голубчик, не хотел огорчать, боялся, отразится на работе. С утра ведь эта бумага печенку мне ест», — говорил он это к концу дня, когда Студенцов собирался домой. Такой скорбный, совестливый вид был у заведующего, что за него было стыдно. Никогда бы не сказал такого, уважал человека, а тут вырвалось: «Нашли вы, Яков Фридрихович, чем голову забивать. Не первый год живу, ко всему привык, за поступки отвечаю сам». — «Вот и хорошо, голубчик. — Старик будто не заметил грубости. — Вот сам и напиши на себя характеристику, требуют. Кто больше тебя знает, если не ты?» Был какой-то вывих, злость, понимал, что старый врач ни при чем, а оскорбил его, написал всего три строчки, смысл которых был: плохого за Студенцовым не водится.

— Есть что-то в нас такое дрянненькое, нехорошее, — сказал Студенцов, тут же подумав, что разговор с заведующим происходил в конце дня, письмо в милицию еще не успело уйти, надо будет завтра переписать характеристику, сделать серьезнее. — Лезет оно наружу. Подавляешь, стараешься подавлять, а оно все равно лезет, и в самые неподходящие моменты.

Заметив, что Головнин сосредоточенно морщит лоб, старается понять ход его мыслей, усмехнулся.

— А за женой я не поеду и сочувствовать тебе не собираюсь.

16

И теперь, когда прошло столько времени, Головнин отчетливо помнил все подробности посещения начальника районной милиции. Они были так измотаны неясностью, чего от них хотят, вопросами следователя, наконец непонятной шуткой Ломовцева, что на хорошее не оставалось даже робкой надежды. И если бы Иван Кузьмич накричал на них или просто не принял, сосчитали бы за должное. Но то-то и оно — ничего такого не случилось, и все обрадовались и не заметили в его словах того оттенка, с которым он сказал: «Если только это вас беспокоит».

Тогда Головнин чувствовал смутную тревогу. Вот как бы после крепкого застолья на другой день просыпаешься с ощущением вины, знаешь, ничего плохого не делал, и все равно гнетет. Примерно такое было у него чувство, когда вышли от майора. Но, раз все были довольны, не хотелось ничего говорить.

Он остался с ночной смены на утреннюю за Олега. Вот тоже парень с заскоками: стоит проиграть любимой команде, и он натурально болеет весь следующий день. Подменяй его! Но, пожалуй, и хорошо, что остался, своими глазами увидел запрос из района.

К Николаю Александровичу, начальнику цеха, по разным причинам у него было недоверие. Но начальство не выбирают…

В сущности в разговоре ничего такого не было. Николай Александрович вел себя попросту, пытался даже мальчишествовать, выглядеть этаким рубахой-парнем.

— Олега Иванова надо поставить на место — работает в зависимости от выигрыша или проигрыша «Спартака», — сказал он. — Куда это годится? Почему ты обязан гнуть за него спину?

Разговор происходил в конторке. Что больше всего не нравилось, начальник выгнал женщин — технолога и экономиста, сидевших за столами: «Разговор будет наедине». Какое там наедине! В цехе все стало известно в несколько минут.

— Олегу Иванову я задолжал смену, сегодня пришла очередь оплачивать ее. У нас договоренность. Главное, чтобы всегда кто-нибудь был на работе.

«Не ради же этого вызвал», — посчитал Головнин. Прежде никогда не вмешивались в такие дела, важно было, чтобы служба слесарей работала без срывов, а кто дежурит — Сидоров ли, Петров — было безразлично.

— Ты рассуждаешь, будто не надо никакой дисциплины. Каждый обязан выходить в свою смену.

— Я не считаю, что дисциплины не надо, но бывает, когда позарез нужен свободный день.

Припухшее лицо в красных прожилках, острый, прямой нос и неприятная снисходительная усмешка — все это Головнин схватил мгновенно и насторожился еще больше.

…Это было на вечере по случаю окончания года — завод получил грамоту министерства, — Сергей и Людмила только вышли из буфета; Николай Александрович катышком подкатился к Людмиле. Людмила и просяще и робко взглянула на Сергея: Николай Александрович был в хорошо пригнанном пиджаке, при модном галстуке. Сергей кивнул. Поразило его выражение лица у жены, расцвела, как не цвела и в первый год замужества. Вечер был испорчен. И как ни пыталась она после ласково заглядывать ему в глаза, ласково говорить, он не мог преодолеть отчуждения, возникшего у него во время танца.

— Нужен ему свободный день позарез, как же, — продолжал Николай Александрович. — Но не за тем я тебя позвал. Отзыв на тебя требуют из милиции.

Готовый ко всему худшему Головнин спросил с видимым равнодушием:

— Какой им нужен отзыв?

— О том же и я подумал. И позвонил, справился… Лично по мне, так вы правильно сделали: нашкодил — отвечай. Все по русскому обычаю… Сильно вы его избили?

Головнин с ненавистью, с нервной дрожью смотрел на него. «Ну что за люди! Почему у них проявляется злорадное любопытство? Выспрашивают подробности и находят в том утешение. Сильно не сильно — зачем это все ему?»

— Не били мы никого, понимаете, не били!

— Ну это ты говори дяде да в милиции, мне-то зачем? — Николай Александрович кривил губы, смеялся. — По делу, вам собраться да добавить, чтобы не жаловался. Ладно, ладно, — предупреждающе поднял он руку, видя, что Головнин пытается что-то возразить. — Есть у меня связи, все можно сделать, все уладить. Но сам понимаешь, должен же я знать в подробностях, что там у вас вышло. Как же иначе…

— Не били мы! — выкрикнул Головнин. Он был взбешен. «Ненавижу этого человека… Ору глупо, а ненавижу…»

Увидев в глазах Головнина злую неприязнь, Николай Александрович сам взорвался, отбросил лежавший под рукой карандаш, — будто мешал ему, — крикнул:

— И дураки! За это вас теперь бьют! Конокрадов раньше как лупили — не жаловались!

— То конокрадов.

— А он кто? Трактор спер, стального коня, как раньше говорили. Спер из гаража — и по своим делам, дебоширить…

— Нет у них гаража.

— Неважно! Из конюшни или еще откуда… Писать-то характеристику придется. Может, подскажешь, что писать?

— Вы это лучше сможете.

— Злишься, а почему — не знаю. Но ты прав: характеристику придется писать мне.

— Могу я быть свободным?

— Иди. Кто тебя держит.

Головнин вышел из конторки, сел на лавочку — место для курения. Все у него перепуталось. Редко кто говорит прямо в глаза, больше отмалчиваются, боятся осложнений. Вот и они хотели-то малость — показать мужику, что гнусно пакостить, а оказались виновниками. Зачем милиции понадобились характеристики? Разве не проще было написать: такой-то и такой-то вел себя непотребно, просим принять меры по административной или как там еще… другой линии. Это было бы честно. А здесь все неясно, с загадками. Для чего? Почему? Бумага-то идет не лично от майора Попко, не от следователя Колобкова, она идет из учреждения, и она считается официальной. Никак не могут понять, что человек, работающий в учреждении, еще не само учреждение, и если ты заботишься о своем покое, то аморально прикрываться вывеской учреждения… Сложно все это, что происходит…

К нему подошел мастер участка и профорг Игорь Сенькин, присел рядом. Игорь излишне полноватый, с залысинами на крупной голове, с короткими усиками, которые ему идут; вообще, он весь впечатляет. Уверившийся однажды от папы с мамой, в ту очень далекую пору, в своей неотразимости и необыкновенности, он научился разговаривать с равными себе людьми свысока, с ухмылкой. К тому же подражал Николаю Александровичу. Здесь уже другое дело. Жизнь распорядилась смотреть в рот вышестоящим: он долго приглядывался к их повадкам, прислушивался к словам — и перенимал.

— Я и не знал, что ты охотник, — осклабясь, заявил он. — Здорово!

— Что здорово-то? — враждебно спросил Головнин.

— Да так, к примеру… Никогда не думал…

— Ты не юли. Говори, что понадобилось?

— Что мне понадобилось? — Игорь весело оглядывал Головнина.

Если Головнин видел Игоря Сенькина пустым человечишком, умеющим по поводу и без повода выступать на собраниях, то тот, в свою очередь, считал Головнина неудачником, слабаком, а сегодня у него были все основания разговаривать с превосходством. Игорь прямо-таки торжествовал.

— Просто говорю, здорово! Есть смысл быть охотником?

— Ты разве сам-то не охотник? — поинтересовался Сергей.

У Игоря заблестели глаза, добрый тон принял за расположение. Ему ведь тоже хотелось человеческого тепла.

— Да нет, как-то не пришлось…

— Зря. Я, как узнал, что Николай Александрович любит охоту, тут же купил ружье. Но, оказывается, Николай-то Александрович тоже не по своей воле охотится. Петр Григорьевич, главный инженер, вынудил.

— Неужели и Петр Григорьевич охотник?

— Петр Григорьевич — еще ничего бы. Директор Иван Васильевич сам не свой до охоты. Все с него и началось: ну-ка пригласит с собой, а у тебя ружья нету. Неудобно получится…

— Ты смотри, как люди умеют устраиваться. Ну и Головиин! Сколько там надо платить, чтобы в охотниках состоять?

У Игоря была такая серьезная физиономия, что Сергей еле сдерживался, боялся рассмеяться.

— Пустяки. Прогуляешь больше за воскресенье.

— Как раз за воскресенье-то много и не прогуляешь. Законы тут всякие, запреты. Разве что в ресторане… Крепко вы этого, как его, кормильца, избили?

Головнин быстро, пытливо и настороженно посмотрел на него.

— Сенькин, ты когда у Николая Александровича был?

— Такие дела втихую не проходят. Как получили бумагу, созвал нас, надо было определяться… Очень уж он взбеленился. Для него радость, если другому сможет ножку подставить. Так что жди, он еще свое слово скажет. — Игорь блудливо усмехнулся, добавил: — Тем более тебе…

— Сенькин, к чему такой поклеп? Не боишься, что передам? И почему — тем более мне?

— Да так уж, — уклонился Игорь, заставив Сергея помрачнеть еще больше. — А бояться я не боюсь, что передашь.

— Это почему? — Головнина поразила уверенность Игоря.

— Не станешь связываться — раз… Я ведь тебя хорошо знаю. А потом невыгодно: мне придется собрание вести, обсуждать тебя.

— Ах, вы и обсуждать будете!

— Вот голова! — Игорь удивленно уставился на Сергея. — Что же, тебя по волосикам гладить? Как всех, кто в милицию попадает. Разве сам не бывал на таких собраниях?

Головнин сумрачно оглядывал улыбающегося Игоря.

— Я вроде в вытрезвитель не попадал. Вины за мной никакой нет. О чем говорить-то будете? — Но тут же внутренне чертыхнулся, будто оправдывается перед Сенькиным.

— О том и будем говорить: кормильца избили, в милицию попал. Надо же додуматься, а? — Голос Игоря начал звенеть, как с трибуны. — Не знаю, как там те, с которыми был, ты-то должен был сообразить. Каждое лето сколько шлем людей в деревню! Почему? Не хватает потому что механизаторов. И нам во вред… — Игорь, видно, почуял что-то неладное в поведении Головнина — тот сжался, как перед прыжком, — и сразу сбавил тон. — Тебе не повезло, понимаю, хоть бы чуть позднее попал — тринадцатая зарплата на носу… стимуляция, так сказать…

— Уйди, Сенькин, — поморщившись, сказал Головнин. — Уйди лучше и не дергайся, в лоб дам!

— Но, но! — Игорь отступил, но не потерял воинственного пыла. — Это можно избить тракториста, одного в доме, а я здесь на виду. Учти! И вообще…

Когда Игорь Сенькин говорил, что он «на виду», он вкладывал в эти слова более широкий смысл. Сколько он себя ни помнит, он все время был на виду. В школе аккуратно вымытый Игорек умилял взрослых степенным поведением, здравыми рассуждениями, и пусть некоторые бросят иногда, удивляясь, что этот мальчик родился без смешинки во рту, что с того: нужно выбрать старосту класса, у учителя невольно срывалось с языка: «Как вы, дети, если Игорек…» — и ребята, переглянувшись, тянули руки; кого «наметить» в совет пионерской дружины — как же, Игорек. Все это ему нравилось. Но особенно он полюбил бывать в больших, ярко освещенных и заполненных людьми залах — школа находилась в центре города, считалась образцовой, для особо торжественных случаев — конференций, праздничных собраний — подбирали самых достойных пионеров. Под гром барабанов они входили в зал, несли в президиум цветы и произносили приветствия. Самым звонкоголосым был Игорек.

Он и в институте уже с первого курса втянулся в общественную работу, причем положил себе за правило никогда не отказываться ни от каких поручений: участвовал, организовывал. Для серьезных занятий времени всегда не хватало, и самое неприятное, нехороший такой осадок, который у него остался от студенческой поры, — это время зачетов и курсовых экзаменов. Другой раз трудно было и определить, кто больше краснеет — студент за свои незнания или профессор за своего студента. Но все обходилось: с преподавателей тоже был спрос за состояние институтской общественной работы. Таким вот по распределению и прилетел он на завод. Направили его в цех мастером, там, мол, приглядимся, посмотрим, будет хорошо справляться с делами — дорогу не закроем. Игорь от такого назначения в восторге не был (хоть бы начальником участка, начальник — звучит), но роптать не стал, — тем более, как оказалось, работа мастера на этом не очень передовом предприятии сводилась в основном к тому, чтобы достать, обеспечить, и всё — детали, детали… А поди «выбей» эти детали! Придет в заготовительный, а там люди сидят — сами без работы, в домино дуются. Попробовал раз призвать бездельников к совести, стал произносить «прочувствованную» речь, так на него только посмотрели — ноги сами независимо от желания вынесли из цеха. Как бы все повернулось для молодого специалиста — неизвестно, но тут начались в комсомольских организациях отчетно-выборные собрания, а Игорь не зря все время был на виду. У Игоря Сенькина характеристика (в институте таковой запасся) — еще только к глазам поднесешь — слюна набегает, будто тебе тарелку с медом подсунули. Отметили! Выбрали! Уходил с завода, так и не успевшего стать ему родным, в приподнятом настроении. Тут уже была его стихия. Организовывал! Участвовать в делах приходилось меньше, разве только присутствовал на собраниях в качестве представителя, на диспутах, молодежных вечерах, в качестве наблюдателя. Все дни в хлопотах, но, если бы его спросили, в чем же конкретно заключается его дело, пожалуй, надолго бы задумался. Ну в чем? Ага, субботник организовал, он запомнился. Как-то «взрослая» организация, которая ведает зелеными насаждениями, обратилась за помощью: выручайте, ребятки, привезли деревца для посадки вдоль дороги, людей нет, погибнут деревца. Игорь отнесся сочувственно, обзвонил секретарей комсомольских организаций: от вас столько-то, от вас вот столько-то (в зависимости от количества людей в организации). Собрались, повтыкали деревца. Уже на следующий год кто-то, с кем был на субботнике (Игорь и не помнит теперь кто), спросил его: заметил ли, что многие деревца не отродились, надо бы, пока весеннее время, подсадить свежих. Игорь с упреком к нему, этому говорившему: «Да ведь мы же отчитались. Что же теперь, подсаживай — и опять отчитывайся: мол, так-то и так на той же самой дороге проводили субботник. Да ведь за „липу“ сочтут, отчет-то наш». Вот и запомнился субботник.

А время летит так быстро, года по-воробьиному скачут в горку. Игорь стал замечать — хлопотливость надоедать начала, подолгу утром стоял перед зеркалом, разглядывал появившиеся залысинки. По служебной лесенке все эти годы он продвигался, город быстро рос, и теперь он работал в новом роскошном здании, где почти у каждого был свой кабинет. Вот в этом кабинете он и подзадержался, комсомольский возраст вышел. Сам он ничего не предпринимал, ждал…

Какой-то очень ехидный человек раз появился в их здании, ходил из кабинета в кабинет. Что-то ему понадобилось. Справка, что ли? Ругался, что толку тут никакого не добьешься. А потом, не очень стесняясь, во всеуслышанье объявил: «Поглядите, сидят, ровно сычи, замерли, ждут не дождутся попасть на партийную работу». Игорь даже и не подумал на него обидеться. А как же иначе! Все-таки за эти годы опыт работы с массами накоплен, и немалый. Другой-то, со стороны, собрание как следует не проведет, не найдет нужной мобилизующей линии…

Но дальнейшее продвижение у Игоря Сенькина что-то застопорилось. Предложили ему снова пойти на завод.

На заводе, ничего не скажешь, встретили его уважительно, понимали, из какой он организации рекомендован. Одного только Игорь не знал: заводчане долго думали, куда человека пристроить. И вот попал он снова в цех, то ли техником, то ли каким наблюдающим. Оплату положили сносную.

Собрание проходило в обеденный перерыв в красном уголке, в большой комнате с рядами стульев и столов для игры в домино. Словно зная о собрании, явился к этому времени сменщик Олег Иванов. Олег худощавый, с нервным лицом, глаза у него немножко раскосые, и оттого, как на портретах больших мастеров, с какой стороны ни подойди, всюду они преследуют тебя. Олег заикался, особенно, когда был взволнован.

— Отлежался? — спросил Головнин.

— А-а! — Олег безнадежно махнул рукой. — Понимаешь, они, па-а-разиты, снесли Шадрина, ослабили все звено… Травмировали…

— Проиграли?

— Слу-учайно! Совсем слу-учайио. Не везет нашей Арине: не родит и не ро-о-дит. Хорошая поговорка, мне нравится. Что тут будет? — указал он глазами на Игоря Сенькина, уже стоявшего за столом, поджидающего, когда соберется побольше народу.

— Говорильня…

— A-а! Понятно. — Олег покорно сел рядом с Головниным. — Ты мо-ожешь идти, я ведь вы-ышел… Доработаю смену.

— Что ты вышел — вижу. Только, брат, не уйдешь, обо мне говорильня будет.

— Ну-у да! — удивился Олег. — У тебя вроде кры-ылья ангельские не вы-ыпирают…

Сенькин хозяйски стучал карандашом по столу, оглядывал наполовину пустующие ряды стульев.

— Начнем, — наконец возвестил он. — Остальные подойдут. Выходи, Головнин, кайся.

Сергей, не вставая, недобро ответил:

— Мне в чем каяться? Если у тебя есть что, выкладывай.

— Ты не своевольничай! — повысил голос Сенькин. — Ты выйди и расскажи, как попал в милицию. Шуточки ему!.. Не бойсь! Если поругаем — только на пользу. Если настоящий человек — исправишься. Не захочешь — поможем.

— Вот дает! — восхитился Олег. — Кра-а-сиво говорит. А ты выпил крепко, да? В милицию?

— Помолчи…

Сергей скосил глаза на собравшихся — все больше женщины и девчата, после еды благодушные, с любопытством поглядывают на него и на Сенькина.

Игорь пояснил массе:

— Они на охоте избили одного мужика, тот пожаловался на них в милицию. Тут есть над чем призадуматься. Жалуется человек — надо разобраться и честно ответить, прав он или не нрав. Не правы, конечно, те, кто избивал. Из песни слова не выкинешь… Головнин, наоборот, считает, что он прав. Коли так, борись, не становись в позу обиженного.

— Вот да-а-ет! — прошептал Олег.

— Каждый должен стать бойцом, — вдохновенно продолжал Сенькин. — Верно, один в поле — не воин. Но если все будут так рассуждать, где же взять армию?

— Пра-а-вильно, Сенькин! Се-е-рега зря бить не бу-у-дет! Я зна-а-ю Серегу!

С этого началось настоящее собрание. Сенькин стал доказывать Олегу, что тот его не так понял, женщины закричали, что они вообще ничего не понимают, зачем их привели сюда. Со стула вскочила прессовщица Аня Анохина, «законодательница мод» в цехе, миловидная, со стрижкой «шведский мальчик». Она осадила Игоря Сенькина:

— Что же в милиции-то не разобрались? Где так они это хорошо умеют. Откуда мы можем знать, кто прав? Ты, что ли, битый-то? Тебя спрашивать?

— Постой, Анохина, всё не так, — стараясь утихомирить собравшихся, убеждал Сенькин. — В милиции разобрались и сделали выводы. Вполне понятно, просят дать характеристику на Головнина, как нарушившего наши законы…

Анохина всплеснула руками:

— Свет ты мой батюшка! Отец родной, Сенькин! Что же ты плетешь тогда вологодские-то кружева? Так бы сразу и сказал: нужна характеристика на Сергея. Так вот слушай, любимый, это моя характеристика: случись что с машиной, не к тебе иду, идолу, — Серегу разыскиваю. Он не балабонит, делает… Сережка к нам мальчишкой пришел, ласковый паренек, другой раз и взорваться надо бы— смолчит. А уж если довели, избил кого-то, — наверно, за дело. Правильно Олежка кричал: «Серега зря бить не будет!» Записывай мою характеристику, председатель.

— Анохина, ты уводишь линию собрания!

— Это еще какую линию? — напористо спросила бабенка. — Совесть потеряли, крикуны записные! Ты уж зубы стер, на собраниях-то выступавши. Шельмовать парня не дадим, учти, прокуда! — Впилась злыми глазами в Сенькина: — Осекся в чем-то, так давай по-человечьи, не хай огулом. Потоньше подходи к живой душе…

— Чем я не тонко? — защищался Игорь. — И… вообще, твое мнение одиночки… Смекалина хотела выступить. — Игорь поискал глазами по рядам. — Давай, Смекалина!

Поднялась высокая девушка, светловолосая, в аккуратном халатике, первогодок в цехе, после десятого класса. Строго уставилась на Анохину.

— А что, собственно, произошло? — звонко, с веселой наивностью спросила она. — Вы считаете, эту историю надо разбирать потоньше? — помедлила, наслаждаясь наступившей тишиной. — Потолще, уверяю вас. Эдак что же получится? Сегодня избиение, завтра — грабеж. Подумаешь, затронули достоинство! Да если я не виновата, кричите на меня, останусь спокойной. Разве мы не имеем права вмешиваться в жизнь своего товарища?

— Вы-ы-учили, — сказал Олег.

— Нет, я просто удивляюсь вам! — закончила Смекалина.

— Удивляться будешь, когда каши побольше съешь! — выкрикнула Анохина. — Ишь вскочила, активистка…

— Товарищи! — взвыл Сенькин. — Давайте направим собрание по руслу.

— Пошел ты с этим руслом, обед кончился. Работать пора.

— Товарищи, товарищи! Не расходитесь! Давайте постановим: профком разберется и сделает выводы. Доверяете профкому?

— Доверяем.

На выходе Анохина толкнула упругим плечом Головнина.

— Он что, зайца чужого спер, кому начистили?

— Коня.

— Вот сволочной народ! — удивилась Анохина. — До чего люди доходят! Ты не расстраивайся, в обиду не дадим. Мы, если надо будет, в эту милицию отпишем. Прислушаются. А обормоту Сенькину просто так не пройдет, я ему сделаю…

Головнину хотелось протестовать: «Не надо ничего делать обормоту Сенькину, ерунда все это, как плохой сон: привиделось и забылось», — но Анохина уже шагала по пролету меж станков к выходу из цеха.

Он еще не передал смену, когда ему сказали, что зовут в завком.

— По-ошла писать гу-у-берния, — сочувственно сказал Олег, который начал понимать, что с его напарником случилось что-то в самом деле неприятное. — Меня во-от так же та-аскали от одного к другому: в са-анаторий путевку уговаривали взять. Горела… Ве-еришь?

— Верю. Теперь всему верю.

— Ну и ду-урак, — обиделся Олег. — Ню-юня!

На втором этаже административного корпуса Головнин столкнулся с Игорем Сенькиным — тоже шел по вызову к Ивану Егорычу.

Иван Егорыч Смолин, председатель завкома, — из тех неглупых, расчетливых людей, которые знают, когда и что сказать, кого поддержать, когда промолчать. Хорош ли, плох ли — никогда не скрывал своего нутра, будто говорил: принимайте, какой есть, любите, если люб, не нравлюсь — противиться не стану. Ходовая его поговорка: умный в гору не пойдет, умный гору обойдет — бесила только ханжей, которым безрассудная смелость других — лакомая пища для собственного нудного морализирования. Принимается коллективный договор, обсуждаются итоги работы — Иван Егорыч мягко и настойчиво доказывает: люди мыслили за вас, заботились, вон сколько понаписали, напридумывали, чего вам остается? Возражения есть?

Всегда находится кто-то, кто крикнет: «Нету-у!» И все предложения Ивана Егорыча проходят большинством.

Ему к пятидесяти, роста он высокого, сухощав, вытянутое узкое лицо в косых морщинах, густые темные волосы почти без седины.

Рядом с ним на стуле Анохина воинственно уперлась кулачками в мягкие бока.

Ивану Егорычу смешно оттого, что просунувшаяся в дверь физиономия Сенькина глуповато-испуганная, смешна ему воинственная поза Анохиной, смешон и нелеп сам случай с Головниным, но от него ждут справедливого решения, и он напускает на себя вид неприступного судьи.

— Входи, входи, гренадеры, — едко-ласково приглашает Иван Егорыч. — Входи, не стесняйся.

Сергей садится поодаль. Он ждет слов, оскорбляющих его достоинство: натерпелся за день, готов ко всему.

— Сенькин, что за маскарад ты устроил в красном уголке? — слышит Головнин слова Ивана Егорыча, он переводит взгляд на миловидную Анохину; Аня подмигивает ему зеленым глазом, таким он кажется от падающего света из окна, пришторенного зеленой занавеской, шевелит пальцами разжавшегося кулачка — Сергей не понимает ее.

— Скажи, Сережа, все, как было. Чтобы не болтал Сенькин. Что-то много воли он взял. Пусть перед народом извинится за свое хамство.

Головнин недоуменно смотрит на нее и молчит, у него раскалывается голова, будто не спал несколько суток. Он ничего не хочет говорить, он хочет, чтобы его оставили в покое.

— Да что же это такое! — распаляет себя Анохина, и опять кулачки ее упираются в мягкие бока. — Какой-то гусь присваивает себе право лезть в чужие души! Одному неповадно, так он подговаривает глупую девчонку. Что это такое, спрашиваю?

У «гуся» дрожат от обиды усики, большой лоб с залысинами багровеет. Иван Егорыч досадливо морщится: он не переносит крика, тем более в своем кабинете. Поднял руку, успокаивая Анохину, строго уставился на Сергея, потом на Сенькина. У Ивана Егорыча трудная задача: сделать, чтобы все трое ушли от него довольными.

— Зачем же так волноваться, милуша, — ласково укоряет он Анохину. — Вредно, и пользы мало.

И пока женщина не успела раскрыть рта для ответа, сразу же Сергею:

— Стукнул, и ладно, правильно… Хотели только выяснить, а ты в амбицию. Мальчишка!

— А тебе нечего раздувать несуществующие грехи! — Это уже Сенькину.

Всем успел высказать свое мнение Иван Егорыч.

— Так вы же сами говорите — стукнул, — пробует защищаться Игорь. — Как же не разбираться?

— Экой ты! — сердится Иван Егорыч на непонятливость Игоря. — Поговорили бы вдвоем — и всему конец.

— Поговоришь с ним! Как собака бросается.

— Да, конечно…

Головнин словно в тумане видит маленькую упругую фигуру Анохиной у самого стола председателя. Ей не нравится разговор, не ждет она от него никакой пользы.

— Понабрали себе помощничков, — презрительно говорит бабенка. — Бесхребетники!

— Ты что это? Ты что? — Иван Егорыч пристукивает кулаком по столу. — Не забывайся, Анохина.

— Пошли вы все…

Маленькая Анохина гордо отстукала каблуками, распахнула дверь. Дверь спружинила в притворе. Иван Егорыч растерянно и стыдливо улыбнулся.

— Ну, баба… — И тут же успокоился, спросил: — Сенькин, есть у тебя дети?

Игорь выпучил и без того выпуклые глаза.

— Не понимаю, Иван Егорыч…

— И я не понимаю. Ты зачем Сергея ославил? Что он тебе сделал?

— Так ведь… по делу…

— «По делу». Деловой какой… Иди, иди. У меня и своих дел полно.

— Я уйду, но вы неправильно… — Игорь хлопал белесыми ресницами и не двигался с места.

— Это о детях-то? Правильно! Не надо плодить себе подобных. Учитываешь?

Хлопнула и за Сенькиным дверь, так же отпружинив в притворе.

— А ты чего набычился?

— Так ведь… — сказал Головнин словами Игоря и впервые за этот день улыбнулся.

— Завидую тебе, Серега, — расслабленно произнес Иван Егорыч. — Хоть какую-то отдушину нашел, спасаешься. А тут… Не то что заседания, совещания — здесь я, брат, тщеславный, люблю покрасоваться за красным столом, — отдыха нету. Взяли бы как-нибудь и меня, а? В тягость не буду, костерок, чай — это будет по моей части.

«Странные люди, какие все-таки странные люди, они искренне хотят быть хорошими. Что же им мешает быть хорошими?»

— Тринадцатую зарплату тебе урежут, тут уж я, Сережа, против цехового начальства, можно сказать, бессилен, без стимуляции придется… А защитить тебя — защитим!

Головнин кисло улыбался, слушая доброго Ивана Егорыча. Наконец хлопнула и за Сергеем дверь. Еще вчера он шел на работу с высоко поднятой головой, теперь опускал глаза, боясь встречных взглядов, будто и вправду совершил дрянной поступок.

17

— Отец Сергий! Какая встреча!

— Ломовцев! — Сергей не верил своим глазам. — Как ты здесь оказался?

Они встретились на заводском дворе. Головнин шел к проходной, никак не ожидал увидеть Григория. Тот был в добротном пальто, меховой шапке — непривычный.

— Как ты тут очутился?

— Наконец-то пришла пора доказать, какая я высокая фигура. Только что ввел в страх вашего коммерческого директора, теперь удивляю тебя. — Ломовцев был весел, смеялся.

— И все же?

— И все же, дорогой Сереженька, на товарной станции я в должности приемосдатчика грузов. Невразумительное название, а должность важная. Тебе известно — у вашего завода своя железнодорожная ветка. Так вот грузы без моего разрешения не выйдут отсюда. Не допущу, не полагается. Здорово, а?

— Хвастаешь?

— Ничуть. Горжусь ответственностью. Раньше, правда, всего боялся… Только устроился — прельстило: пять дней работаешь, пять свободных — пришла партия египетского коньяку, на миллион, не меньше. Дрожу, бледнею, все за грузчиками доглядываю, абы что… Даже с лица спал. А они, грузчики-то, оказались славными малыми, хоть и посмеиваются над моим доглядом. Пили, если оставалось в разбитых бутылках, цедили через марлю и пили, а так чтобы целый товар взять — ни-ни. Вообще замечаю, народ это честный, совестливый. Есть, конечно, живут и по формуле: все крадут — и я краду, — ну так это ведь в любой прослойке мерзавцы есть. Долго и постепенно народ свой узнавал, привыкал и сейчас думаю: на всем белом свете лучше моей работы нету. Отсылает завод продукцию — звонок: придите, взгляните, разрешите к отправке. Все дело в том, чтобы правильно был упакован груз. Неожиданных случаев сколько хочешь, и не подумаешь, когда и что может случиться… Плохо закрепили лес. На станции, именно на станции, посыпались бревна. Убило пассажира, что на соседнем пути выходил из поезда. Отвечал за беду приемосдатчик, недоглядел. Разлохматились железные прутья, полоснули по встречному поезду. Кто опять виноват? Ваш покорный слуга — приемосдатчик. Вот какая у меня нужная и дельная должность. Прибавилось уважения ко мне?

— Если не сочиняешь. — Когда Ломовцев возбужден, он ловко заставляет своих слушателей поверить в любую выдумку, Головиин это помнил.

— Ты очень высокого мнения о моих способностях, — с некоторой даже обидой отозвался Ломовцев. — Человек, будь он семи пядей во лбу, не может сочииять так часто. Он может стараться, вымучивать себя, но тогда от него за версту будет нести потом. Приятно это?

Головнин согласился, что пот за версту — не очень приятно. Он смеялся, вглядываясь в свежее лицо Ломовцева, смеялся его веселости.

— Так вот, милый, нежный Сереженька, идем ко мне. Сведу я тебя сегодня в одно место — интереснейшие люди! С семьей познакомлю. Моя славная женушка Ася давно велела привести тебя, влюбилась…

— Так уж! Я ее в глаза не видывал.

— Не будь недогадой, тебе нейдет. Она верит моему воображению. А уж я разрисовал тебя — полный портрет: умный, порядочный, беззащитный. Смотри, не разочаруй и не обижайся на мои слова.

Много чего Головнин услышал в этот раз от Ломовцева. Они шли пешком, не стали садиться на трамвай. По-зимнему рано зажглись уличные фонари, в их свете блестел снег, падающий крупными хлопьями на деревья, на мостовую, на плечи прохожих. Мамы катили в саночках детей: ребятишки цепко держали на коленях хозяйственные сумки, мамы скользили взглядом по афишам, украшавшим заборы. На ступенчатой бетонной площадке перед кинотеатром густо пестрели парни и девушки — шла оживленная торговля «лишними билетиками».

— Мамы, мамы, — взгрустнул Ломовцев. — В «Святом Иоргене» Ильинский уморительно жалуется: «Меня мама уронила с четырнадцатого этажа». Всю жизнь у меня такое чувство, будто моя мама тоже уронила меня и не подняла. Хоть бы память какую о себе оставила. Когда я начинаю представлять ее, вижу тетю Симу, детдомовскую няню, усатую, с дряблыми щеками, а я все-таки первый ребенок. Все уверяют, что боль переживают в детстве, у меня такого не было, чаще стала вспоминаться потом. Может, оттого и жену выбрал старше себя.

Головнин коротко взглянул на него и ничего не сказал, потому что не знал, хорошо это или плохо, если жена старше мужа.

Ломовцев что-то уловил в его взгляде, ухмыльнулся.

— Уж не подумал ли, что я в чем-то раскаиваюсь? С Асей мы живем душа в душу. А как познакомились, брат! Слушай…

Ломовцев готовился провести приятный отпуск. Он не чурался людей, но считал, что для полного отдыха нужно иногда бывать наедине с собой. В городе это не удается. Если ты и замкнешься в своем доме, раздражающие звуки все равно преследуют тебя отовсюду. Они начинаются с шарканья метлы дворника ранним утром, в тот самый момент, когда чуть-чуть еще недоспал, вот тогда и хочется чертыхнуться: «Чтоб тебя, твою старательность»; кончаются же криками ссорящихся за стеной соседей.

Здесь его будет тревожить разве только крик дергача, этого неугомонного полуночника. Он улыбнулся, вспомнив, как тот однажды надоел ему, подбирался в высокой траве почти к самому костру и орал. Орал так долго и нахально, что Ломовцев уже не выдержал, половчее развернулся и прыгнул в траву. Ошалевшая птица изменила своей привычке удирать ногами, низко полетела, всполошно задевая крыльями болотную осоку.

Рюкзак, хоть и раздутый до отказа, не мешал ему. Он шагал прибитой прошедшим дождем песчаной дорогой. Чуть приметный ветер доносил запахи луговых трав, хрустальные капли воды на их стебельках искрились на солнце. На душе было легко и радостно. На две недели он отрешится от всех дел, две недели река и лес, ничего больше.

По ночам его будут есть комары, но он спасется от них у костра, днем его будет калить солнце, но он и тут найдет выход, за спиной в рюкзаке легкая палатка, которую он поставит в тени.

Ломовцеву приятно было думать о том, как он расположится на берегу лесной речки в том месте, которое он заранее облюбовал. И даже когда его догнал легковой «газик», он не стал останавливать его, чтобы сократить последние километры. Но шофер остановился сам и спросил, правильно ли он едет в Копытово. Копытово — последняя из деревень, которые надо было пройти Ломовцеву, и он сел в машину. Шофер, мужик с худощавым морщинистым лицом, ехал в Копытово, где их завод строил овцеводческий комплекс.

Они и проехали-то всего с километр, когда на пути встретился дырявый мостик. Шофер, не успевший притормозить, испуганно ойкнул, машину резко тряхнуло. Передние колеса проскочили разрыв в бревнах, задними сели напрочно. Как назло, у шофера не оказалось домкрата, но он был сообразительный малый, принес толстую и длинную вагу, сунул меж бревен под заднее колесо и предложил Ломовцеву навалиться всем телом: я, мол, в это время дерну и выскочим. Ломовцев налег, колесо чуть вывесилось. Шофер торопливо сел в машину, рванул газ…

Очнулся Ломовцев уже на другом берегу ручья, метрах в пятнадцати от машины. Увидел испуганное лицо шофера, склонившегося над ним.

— Жив? — обрадовался шофер.

— Живой… — Ломовцеву было трудно дышать. Он раскрывал рот, хватал воздух, как будто все оборвалось внутри. — Выехал?..

— Вот ведь как получилось, — покаянно сказал шофер. — Выкинуло вагу из-под колес, ну тебя и швырнуло. А выехать-то что, выехал.

Ломовцев опять впал в забытье. Видно, долго он так лежал. Шофер за это время успел починить мостик, развернуть машину. Он подхватил Ломовцева на руки, и тот застонал от резкой боли в боку.

— Потерпи, друг, — суетливо уговаривал шофер. — До райцентра недалеко, ты потерпи…

Кое-как усадив Ломовцева на сиденье, он осторожно повел машину. До самой больницы сознание то возвращалось, и тогда боль давала о себе знать, то все куда-то плыло, кружилось. В короткие минуты просветления он, морщась, с надеждой ожидал второго этого состояния, при котором исчезали и боль, и попытки осмыслить то, что с ним произошло. И еще он подумал о том, что в сущности умирать очень легко; если бы он не очнулся на земле, последним видением в его жизни было бы то, как он налегал на вагу, упираясь ногами в бревна моста.

В больнице после рентгена его положили в одиночную палату на странную плоскую койку без подушки. Пришел седой старый врач и сестра с охапкой ваты и бинтов. Он со страхом смотрел, как она раскатывает на бинте вату, тщетно пытался понять, где на его ноющем теле открытая рана.

— Зачем? — спросил он врача, указывая глазами на сестру.

— Нужен мягкий ошейник. — Врач обвел вокруг головы рукой. — Придется полежать без движения, на спине.

— У меня болит здесь. — Ломовцев прижал локоть к правому боку. И хотя у него мучительно болела и голова, но боль в боку, от которой трудно было дышать, вытесняла все остальное.

— Ребра срастутся, а вот с шеей посложнее, придется полежать, — опять объяснил врач.

— Долго лежать?

Врач развел руками и не ответил на вопрос.

— Считайте этот день вторым днем рождения, — сказал он. — Чуть обо что ударились бы…

Сестра стала обертывать его шею толстым слоем ваты, заматывать бинтом. Делала она это ловко, мягкое прикосновение ее теплых пальцев было приятно. Когда она закончила работу, он внимательно посмотрел ей в глаза, и она ответно улыбнулась.

— Все, — ласково сказала она. — Не беспокоит?

И хотя повязка беспокоила, даже затрудняла еще больше дыхание, он ответил:

— Спасибо… Мне очень хорошо.

Потянулись однообразные томительные дни. Скрашивало присутствие Аси, молодой сестры, которая, узнав, что Ломовцева посещать некому, никто к нему не приедет, взяла на себя материнские заботы по уходу за ним. Миловидная, мягкого характера, с лучистым взглядом, — ее серые глаза и в темноте, по ночам, виделись ему, — она полностью вошла в его с малыми событиями больничную жизнь. Правда, его мучила беспомощность, стыд перед молодой красивой женщиной, и он испытывал облегчение, когда уход за ним брала на себя тетя Варя, чем-то похожая на запомнившуюся в детстве няню Симу, внешне суровую, неулыбчивую. Тетя Варя ни словом, ни движением не выказывала неудовольствия, хотя он понимал, что уход за таким больным, как он, доставляет мало приятного. И все-таки, когда приходила Ася, мир расширялся. Он благодарно разглядывал ее, когда она что-то рассказывала — случай или байку, наверно, даже нарочно придуманную для него; не от заботливости, не от того, что его тешат, просто ему было в присутствии ее легко. И он скучал, когда не было ее дежурства. Раз она впервые упомянула о себе. Смеясь, стала рассказывать, как при знакомстве с родственниками мужа какой-то очень близкий семье ядовитый старик, видимо, не хотевший принимать ее в родню, улучив момент, шепнул ей на ухо: «Как ни крути, а наша-то Марья вашей Дарье приходится двоюродной Прасковьей».

Она никогда ничего плохого не говорила о муже, который был посажен и погиб в тюрьме, но подсознательно Ломовцев был настроен против него.

Муж у Аси погиб глупо, от глупого усердия. Сам загубил человека, сам же и поплатился. Зачем ему было в ту глубокую ночь идти в лес, где горели костры, зажженные какими-то шалопаями? Пусть бы лучше лес, лес вырастет, человек не возрождается, он может быть только в повторении детей, внуков.

Но Ася говорила об этом человеке так, что нельзя было позволить не только осуждения — малейшего упрека. Она этого не вынесла бы, это бы ее оскорбило. А Ломовцев не хотел и не мог оскорбить ту, появление которой в палате было схоже с появлением раннего майского солнышка.

Ася была из тех людей, которые и в горести своей находят шутливые нотки, те самые нотки, что помогают жить. Смеясь, она рассказывала, как познакомилась со своим мужем.

В один из летних дней она пошла с подругами на реку. Место считалось зоной отдыха, и там было очень много людей. Она выкупалась, расстелила байковое одеяло и углубилась в чтение. Подруги куда-то убежали. Поблизости оказался парень, сбросил брюки, рубашку и попросил ее присмотреть. Она почти даже не взглянула на него, невнимательно кивнула. Так же невнимательно она бросила взгляд на того, кто натянул на себя оставленную одежду. Полчаса, может, прошло, час, пришли подруги, а потом появился парень в плавках, растерянно озирающийся. «Девушка, где-то тут была моя справа?» Вот только тогда она разглядела его. Парень был плотный, мускулистый, смугловатый, только нос показался ей смешным, кончик как-то изгибался и казался подтянутым к верхней губе. Она еще не совсем поняла, что произошло, и огорченное лицо парня, его растерянность рассмешили ее. Но парню было не до смеха, не идти же в таком виде домой.

Девчонки сжалились над ним и по его просьбе, он сказал им адрес, побежали за другой «справой», а Ася осталась с ним коротать время. Разговорились. Он только что из армии. Служил в ГДР. Наверно, вор и польстился на его заграничную одежду. С этого дня они стали встречаться и поженились.

Ломовцев разглядывал ее красивое нежное лицо, пышные волосы, не умещавшиеся под белой шапочкой, и удивлялся, как она могла полюбить человека такой неприглядной внешности, а уж неприглядность услужливое воображение дорисовало ему.

Однажды в палату вошли два мальчика. Старший, лет семи, вел за руку маленького и очень серьезного карапуза. По одному взгляду можно было определить, что это братья, а посмотрев внимательно, Ломовцев догадался: перед ним Асины дети. Тот самый нос, «кончиком подтянутый к верхней губе», особенно был характерен у младшего.

Они подошли ближе, и старший без обиняков, как-то даже угрюмо спросил:

— Ты как упал? С бревна?

— С бревна, брат. Катапультировался…

— Как летчик с самолета? — оживленно спросил парнишка.

— В точку попал. Только я не набрал высоты и не раскрыл парашюта. Врезался в землю. Теперь вот прикован…

— Ты не прикован, — возразил парнишка, — тебе не велели вставать.

— И это верно, — согласился Ломовцев и добавил: — Что же ты не знакомишься, брат? Сразу с бревна начал.

— А мы знакомы, — вывернулся паренек. — Тебя зовут дядей Гришей. Мама говорила…

— Ну это меняет дело. — Мальчишка все больше нравился ему. — Тебя-то как зовут?

— Меня Ленька. А это Аркашка.

— А почему он такой сердитый?

— Он не сердитый. Он маленький.

Ломовцев поразился простой мысли: долгие часы Асиного дежурства ребятишки остаются одни, и понял, чем жертвует эта молодая женщина, когда просиживает с ним и свободное от работы время.

Как-то он спросил ее:

— Как они там одни, без тебя?

— Привыкли, — просто ответила Ася. — Леня — деловой паренек.

После полуторамесячного неподвижного лежания Ломовцеву разрешили подняться. Что ему придется заново учиться ходить, это он предполагал, озадачило другое: пальцы правой руки хотя и действовали, но не имели силы. Он поделился своей тревогой с врачом, но на того, как видимо, его сообщение не произвело впечатления.

— Будете разрабатывать, и постепенно пройдет. Лучше всего подойдет теннисный мячик.

«Постепенно пройдет…» А как же он будет работать, ему уже надоело до чертиков это вынужденное безделье.

Врач еще добавил:

— Не пугайтесь, если к перемене погоды будут сильно болеть шейные мышцы. Лучше к этому сразу подготовиться.

Этого еще не хватало! Ломовцев приуныл, успокаивало только то, что выздоровление пошло быстрее, с каждым днем он чувствовал себя увереннее: если до этого поворачивал голову вместе с плечами, то теперь двигал шеей, немного, но все-таки двигал. Потом настал день, когда его выписали.

Расставание вышло совсем не таким, какое можно было ожидать. Он сердечно попрощался со старым врачом, тетей Варей, а вот с Асей, можно сказать, прощания не получилось. Ему хотелось сказать ей что-то значительное, теплое, он уже знал, что любит ее. А увидев ее бледное лицо с жалкой попыткой улыбки, сдавленно и невнятно выдавил: «Напишу… ты уж смотри…» И больше вроде ничего не добавил.

Потом уж в автобусе, который вез его в свой город, долго казнил себя за нелепые пустые слова, сказанные ей. «Напишу» — это еще ладно: хотя неопределенно, но что-то выражает; а «ты уж смотри» — что он подразумевал, когда эти слова вырвались у него? Болван, какой болван! Два месяца с ним возилась, как с ребенком, в ущерб своему времени… Видел, что и он нравится ей. Только круглый идиот, неблагодарный невежа мог поступить так.

Днем он сходил в поликлинику, наведался на работу, а вечером, когда лежал на неразобранной кровати в своей холостяцкой квартирке, его сдавила такая тоска, что он готов был сейчас же пешком отправиться в тот районный городок. Он понял, что ему необходимо видеть Асю, необходимо ее присутствие.

Никто, пожалуй, не удивился, когда он на следующий день, приехав с первым автобусом, явился в больницу, и только старый врач, когда узнал в чем дело, невесело сказал:

— Видимо, вы нашли свое счастье, а вот ваше появление в больнице оказалось для нас сущим несчастьем. Где я найду ей замену? Но я не враг рода человеческого, живите, и пусть хранит вас ваша любовь от разных напастей.

Старик отечески расцеловал Асю, сердито подтолкнул к двери:

— Идите, идите…

В один день, уладив все необходимые дела, Ломовцев увез Асю с ребятишками.

В небольшой двухкомнатной квартирке старого дома худенькая женщина с лучистыми крупными глазами и застенчивой улыбкой встретила Головнина, смущенно замешкавшегося у порога.

— Да проходите, что вы, в нашем доме все просто.

Головнин пригляделся: и впрямь, чопорной чистоты нету, но все прибрано и всё к месту — тахта у стены и телевизор в противоположном углу, легкий стол с четырьмя стульями, на стене репродукция: еще не замерзшая река со снежными берегами и синеватым лесом, а ниже висят лапоть да немыслимая чугунная тарелка не тарелка, а металлические кружева в форме тарелки. Головнин улыбнулся — странности характера Ломовцева сказались и тут.

— Чуешь, кого привел? — по-петушиному хорохорился Ломовцев.

Женщина протянула узкую ладошку, назвалась Асей.

Головнина усадили на тахту. Он чувствовал, что ему искренне рады, на сердце потеплело — уже далекими и незначительными начинали казаться обиды сегодняшнего дня.

— Понимаешь, — обратился Ломовцев к жене, — история продолжается: то на Студенцова в дополнение к запросу анонимка пришла, мол, как он может лечить советских людей, если хулиганистый, он и в работе, должно, такой; то вот сегодня ему, Сережке, задали трепку, обсуждали на собрании. Грозятся тринадцатую зарплату украсть да очередь на квартиру передвинуть. Зарплата еще ничего, не деньги нас — мы их зарабатываем, а вот очередь… У него и так жена, как бы это помягче сказать, ну, вспыльчивая…

Это уже никак не входит в обязанности Ломовцева-хозяина, о чем Головнин поспешно сказал:

— Болтаешь, не зная что…

— Почему не знаю, знаю. История продолжается, сказал же. У меня тоже на работе как было? Начальник в командировке, а заместитель — такая свистула… И всего-то запрос, какой тут секрет! А оп, смотрю, закрылся в кабинете, потом пишущую машинку ему поволокли. Чую, что-то обо мне. Так недобро смотрел на меня. Подкатился к секретарше: «Леночка, чегой-то он?» — «Сочиняет, — говорит, — трактат о твоей личности». Что он там написал — никому не ведомо. Сам запечатал, сам и на почту отнес. Я не боюсь в глаза говорить. Встретил его: «Что это вы, — спрашиваю, — что-нибудь сверхсекретное изобретали? Нельзя так рисковать, надо было к дверям еще и охрану выставить». Взъелся: «Не твое дело!» А как же не мое, когда пасквиль-то не на себя, на меня сочинял. И откуда такая злобность у людей! Как будто я у него жену увел. А я даже случая такого не помню, когда сумел задеть его самолюбие. Ну, ругались по работе, так это работа, все бывает. Использовал случай, пока начальника нет… Начальник-то мне во всем верит, я у него на хорошем счету. А этот — пока, мол, суть да дело, подмочу врагу лихому репутацию. Вот так бывает, Сереженька, а ты — «не зная что…»

Вверху с третьего этажа слышится топот. Головнил и до этого прислушивался к нему, но сейчас топот особенно отчетлив: бух-бух, та… бух-бух, та… Трясется люстра.

— Это у наших соседей сверху пляшут, — пояснил Ломовцев. — Наверху у нас татарская семья… Удивительно здорово, да? Какой ритм: бух-бух, та… бух-бух, та… Какое-то торжество, не одна пара пляшет… Раньше у них все кто-то с кровати падал, часов в пять утра. Почти ежедневно…

Словоохотливость Ломовцева удивительна. Он намекал, что сегодня у него необычный день. Не день ли рождения? Но в этом возрасте день рождения уже не встречают так взбудораженно. Под сорок человеку. Головнин заметил, что Ася, собиравшая на стол, украдкой поглядывает на него, этак по-бабьи жалостливо. Переживает, что ли, за наказание, которое придумал ему Сенькин? Он с удивлением вскинул на нее взгляд, когда Ася сказала вдруг:

— Плохо вам обоим, ссоритесь. Семейные ссоры — хуже некуда… По пустякам, конечно, а далеко заходит. У Студенцовых легче, подчинить себе хочет мужа, он сопротивляется. Это у них по неспокойной еще любви.

— Странная тарелка… Где откопал? — «Надо бы рассердиться за непрошеное вмешательство в мои дела, и почему-то не могу сердиться. А Ломовцев-то, вот болтун, что ни узнает, все передает. Как же, у них семейное согласие».

А Ломовцев весь светился радостью.

— Ага, заметил! Все считают, что это ручная ковка старых мастеров, а вот смотри…

На тарелке Головнин увидел четкую дату: 1950 год. Кому пришло в голову переводить металл на это украшение?

— Школьники принесли в обмен на старую кровать. Им металлолому много нужно, кровать сгодилась. Сначала все хотели всучить какой-то черепок… гончарное изделие, семнадцатый век… Да меня не проведешь, я ведь тоже школьником был, меняться не разучился…

— Ешьте, мужики. — Ася поставила перед ними тарелки, сама встала у стола, сложив под передником руки на животе, следила за гостем: не потребуется ли ему что.

Не знал Головнин, выросший в городе, старые добрые законы гостеприимства, сохранившиеся еще кое-где в сельской местности (Ася росла в деревне), — когда хозяйка не садится за стол, если не убедится, что гость доволен, все у него есть, чувствует себя свободно. А вот Головнин как раз и не чувствовал свободы от ее внимательного, хотя и доброго взгляда.

Потом уж, когда сидела рядом с ними, заговорила все о тех же семейных делах:

— Мой-то ничего, не обижает. Живем сносно. Вот только, не поверишь, ночами не спит. Вдруг слышу — то засмеется, то заворчит. Гляну на кухню: за машинкой сидит, чего-то печатает, бумага скомканная вокруг на полу, табачищем не продохнешь. «Гриша, спрашиваю, может, тебе в чем помочь?» Улыбнется, скажет: «Не надо, иди спи». Проводит… Бывает, конечно, и чересчур требовательным, ну да ведь не всё…

— Если ты об Аркашке, — не дав договорить ей, сказал Ломовцев, — то лучше помолчи. Понимаешь, — повернулся он к Головнину, — Аркашка еще маленьким был… Я повесил над изголовьем фотографию известного человека, ну, прямо скажем, фотографию Пахмутовой, очень уж она нравилась мне, ее песни. Вроде амулета у меня эта фотография. Проснусь утром, скажу: «Здравствуй!» И она будто отвечает тем же. Весь день после этого настроение отличное. Так вот Аркашка, стервец, дотянулся, сорвал и сжевал… комочка не оставил… С того и понял: ничего из него не получится, одно будет уметь — жевать… Проучился три года в профтехучилище на судового механика. Под конец диплом делать нужно — разрез судна начертить. Так что ты думаешь — не смог. Мать носится, у преподавателя достала кем-то написанный диплом, чтобы списал, так он и этого не хочет. Бегает каждый вечер на танцы… А как танцуют! Бросят что-нибудь на пол, сумку или шапку, и топчутся вокруг… Вот старший, Ленька, у меня задался…

После обеда прошли в спальню, которая оказалась и кабинетом. Закурили.

— Ленька у меня в Москве, в университете. Такой способный, стервец. Десятый кончал, спрашиваю: куда нацелился? «Откуда я, папка, знаю». Ну, думаю, не удались дети. Вдруг перед экзаменами заявляет: «Языки восточные изучать буду». — «Чего?!» Меня то в жар, то в холод: как же так, без подготовки-то! Он настаивает, а я ему: «Провалишься!»

Летом повез его в Москву, до экзаменов чего — всего три недели. Снял комнату недалеко от университета — ходи каждый день, привыкай к обстановке… Нынче, чтобы поступить, не столько знаний надо, сколько умения без задержки получать всяческие справки… Уж побегали мы с ним за этими справками. В одном месте меня спрашивают: «Так кто же поступает учиться — вы или ваш сын?» Это я их допек, волокитчиков… «Оба, — заявляю. — Только я попозднее». Уехал домой, а на сердце кошки скребут — не выдержит. А он мне телеграмму за телеграммой: «Папа, сдал, папа, все идет хорошо». Такой парнишка удачливый…

Головнин рассеянно слушал о судьбе удачливого Леньки и все время смотрел на стену, где висел музыкальный инструмент, вроде мандолины, но только большего объема, с укороченной, скошенной к краю шейкой грифа и со множеством струн. «Да это же бандура, — догадался он. — Новая причуда Ломовцева!»

— Играешь?

— Пробую. — Сказал это Ломовцев с необычной застенчивостью, виновато взглянув на Головнина. — Каждый по-своему с ума сходит… Подал заявление в общество. Сегодня как раз принимать будут, приглашаю…

Головнин недоверчиво усмехнулся.

— Что за общество?

— Общество бандуристов. Как и все общества. Только в те загоняют, а в наше, брат, попасть нелегко: площадка для выступлений мала, а желающих все больше,

Страшно заинтересованный и все еще не совсем веря Ломовцеву, Головнин спросил:

— Значит, и мне можно?

— Что? В общество?

— Да нет, присутствовать, когда тебя принимать будут?

— Это разрешается…

И все-таки Головнину хотелось большего объяснения.

— Но послушай, это же старцы-слепцы с ней ходили, пели былины и подыгрывали. Не понимаю…

— Эва хватился! Старцы-слепцы… Да бандура сейчас так распространена, — и в самодеятельности, и в оркестрах — везде. А какие бандуристы были! И сейчас есть…

Головнин почтительно молчал, такие сведения ему были внове.

В просторном клубном зале собралось человек двадцать — мужчины разных возрастов, все больше в годах, и только две женщины. Одна из них, рыжеволосая, с круглыми совиными глазами, крепко тряхнула руку Ломовцева.

— Волнуешься?

Ломовцев неопределенно пожал плечами, отрешенно сказал:

— На все воля всевышнего и его наместника — нашего председателя.

Председатель подготавливал какие-то бумаги, перебирая их и складывая в стопку. Движения его были неторопливы, исполнены важности, как и подобает быть председательским движениям. У него было крупное полное лицо с белой холеной кожей. Такие лица чаще бывают у людей, которые с возрастом приобрели душевное успокоение.

— Хороший бандурист?

— Ну да… — Ломовцев сделал рукой понятный жест. Потом добавил шепотом: — Фальшивит чуть не больше всех, а на каждую площадку лезет.

За столом сидел еще один мужчина помоложе председателя, поводил строгим взглядом. Он был худощав и, можно сказать, красив, мужествен по крайней мере, женщинам он должен нравиться. Несмотря на то что ему, пожалуй, было за сорок, темные волосы курчавились, как у юноши. Он вел протокол собрания.

— А этот? — заинтересованно спросил Головнин.

— Умеет играть только на одной струне, а гонору… Дребезжит, шипит… В общем, пройдоха.

Головнин с изумлением посмотрел в печальные и напряженные глаза Ломовцева — тот по некоторым признакам, приметным только ему, догадался, что хорошего от собрания ждать нечего, и нервничал.

— На кой хрен тогда тебе это общество, — прошептал Головнин, — если такие видные люди фальшивят да на одной струне?

— Ладно, помолчи, а то внимание обращают.

Головнин возмущался: «Ну камарилья! Или Ломовцев от зависти черным мажет. Играл бы дома, тешил Асю да непутевого Аркашку».

Председатель между тем сообщал, кто выступал и на каких площадках за последнее время. Спросив, нет ли вопросов, а вопросов не было, он стал зачитывать заявление Ломовцева о приеме в общество бандуристов, зачитал также рекомендации. (И рекомендации, оказывается, требуются, — Головнин чуть не присвистнул от удивления.)

Из трех рекомендателей одна была женщина, та самая, рыжеволосая. Она ободряюще подмигнула бледному от волнения Ломовцеву. Бандура Ломовцева стояла прислоненная к стулу. Когда его попросили сыграть, он дрожащими руками взял ее, опустил голову и тронул струны.

Ни черта Головнин не понимал в игре на бандуре, но был в восторге.

Струны выпевали что-то печальное, потом слышалась томящая нежность, когда Ломовцев совсем успокоился, появилась и удаль. Головнина обрадовало, что и присутствующие члены общества, вставая один за другим, стали хвалить Ломовцева за умение, каждый, конечно, своими словами. Он толкнул приятеля в бок:

— Блестяще!

— На словах-то они все блестяще, — кисло сказал Ломовцев, не спуская глаз с председательского стола. — А вот как будет тайное голосование…

Головнин опять удивлялся — для чего тайное голосование? Ведь многие уже выступили, одобрили. Прав Ломовцев, дьявольски трудно вступить в это общество.

В это время поднялся секретарь собрания, красавец со строгим взглядом.

— Задам товарищу вопрос, — с жесткими нотками в голосе сказал он. — Мы должны, понимаете, бороться, чтобы в обществе были чистые душой и телом люди… Пусть принимаемый расскажет о своем последнем подвиге… Он с дружками хулигански избил человека, и сейчас ими занимается милиция.

— И сюда успел настрочить, — сказал Ломовцев,

Головнин не понял, о ком он?

— Тракторист, что ли?

— Да нет, лихой враг мой… После расскажу…

Он подобрался, стараясь казаться спокойным, а его сверлили пытливыми взглядами, даже та женщина с совиными глазами; она казалась испуганной, наверно потому, что на столе лежала ее рекомендация.

Председатель собрания, который явно знал, что такой вопрос будет задан вступающему в общество, обронил:

— Послушаем, что скажет Ломовцев.

— Это поклеп недоброго человека, — срывающимся голосом, но с достоинством произнес Ломовцев.

— Вы слышите! Это, понимаете ли, бесстыдно! — в благородном гневе вскинулся секретарь собрания.

— Да не о вас я, — досадливо сказал Ломовцев, — хотя и вы недобрый человек…

— Какое это имеет отношение к повестке собрания? — спросила женщина с совиными глазами. — Надо говорить о творчестве…

Она удивленно развела руками.

— Слеп тот, кто разделяет творчество и поведение в быту, — едко заметил секретарь собрания. — Человека надо рассматривать в целом… Поступил запрос, будем слушать.

Ломовцев стал рассказывать, как было дело, заявил, что не считает себя в чем-либо виноватым.

— Вы, понимаете, избили человека… — Секретарь рубанул ребром ладони по столу, — Вами занимается милиция… Это что, цветочки?

Тут уж и Головнин не мог остаться безучастным, как пружиной подбросило его со стула.

— Я участник той истории, и я скажу… Милиция — не пугало, не стращайте…

Эх, Головнин! И сидеть бы тебе да слушать, или хотя бы говорить без волнения. Его нескладную речь прервал председатель собрания:

— Вы кто такой? Вы почему, собственно, здесь?

— Я пришел с Ломовцевым, — отрезвев, сказал Головнин.

— Мы иногда разрешаем присутствовать посторонним. Но… Можете быть свободным — у нас закрытое собрание.

И в один миг Головнин очутился в коридоре. Встал у дверей и все старался услышать, о чем говорят. Но дверь была плотно прикрыта.

Минут через двадцать из зала потянулись члены общества с бюллетенями в руках. Вышел и Ломовцев. Язвительно сказал:

— Сам обпачканный с головы до ног, а тут чистые… Прохвост! Прихватил одну на курорт, а жене сообщили…

— С бандуристкой ездил? — полюбопытствовал Головнин.

Ломовцев зло чертыхнулся.

— С филателисткой!.. А накляузничал мой враг с работы, тот, что, в кабинете запершись, характеристику писал… Знал он, сукин сын, что я в общество вступать собираюсь. Чествовали у нас одну работницу — тридцать лет проработала, — и я хотел ей сделать приятное, пригласил таких же, как я, концерт маленький устроили. Вот он и заинтересовался, повыспросил все… Я-то тоже, тюха-матюха, разоткровенничался…

Говоря это, Ломовцев косился на членов общества, которые кто где — опершись на перила лестницы, на подоконники — делали пометки в бюллетенях для голосования.

К ним подошла рыжеволосая женщина, шмыгнув носом, уныло сказала:

— Труба, Гришенька… Уж я-то проголосую «за», отступать некуда, но остальные… И как тебя угораздило? — Совиные ее глаза были печальные и прекрасные.

Ломовцева прокатили. Из двадцати человек за него проголосовало меньше половины. Когда оделись, вышли на свежий воздух, Головнин, тоже донельзя огорченный, сказал:

— Ты прости, может, не понял, но банду… это бандуристское общество — на кой черт оно тебе нужно? Хочется играть — играй себе на здоровье дома…

— Ты не прав, — остановил его Ломовцев. — Общество нужное. Другое дело, захватили его бессовестные люди и хотят, чтобы им во всем поддакивали. Но посуди: этот фальшивит, другой на одной струне дребезжит — как я им буду поддакивать? Они чувствовали мое отношение к ним, мое настроение — и ополчились. Я знаю, им поперек дороги не вставай, — сомнут. У них сила. Я по настроению их понял — провалят, понял, как только пришел. Ты видел, кто сидел там? Молодежи совсем нет, не нужна им молодежь, с нею хлопот много. Что только я скажу Асе, так ждала, бедняга…

Вечер был очень хорош, сыпал редкий, крупными хлопьями снег, смягчал тротуары, покрывал белой свежестью. Дома с разным цветом горящих ламп в окнах были похожи на детские рисунки. Улица, по которой они шли, сохранила старый облик, ее не коснулись новостройки.

Рыжая женщина догнала их.

— Гришенька, ну что я могла сделать, — покаянно сказала она.

Ее глаза были наполнены слезами.

И тут Головнин взорвался:

— Глупо, как все сегодня глупо… А вы? Почему вам-то было не встать, не сказать в защиту? Беспокоились о своем благополучии?

— Вы все не так представляете…

— Спасибо! Вашего товарища хватают за ошорок, знаете, что он не может отбрыкнуться, вы деликатно отмалчиваетесь. И я не представляю. Уважаемая, я могу вас оскорбить.

— Того недоставало! Гриша, мы, наверно, поговорим с тобой в другой раз. И мой совет: ты неразборчив в товарищах.

Когда она уходила, Головнин невольно отметил ее широкие покачивающиеся бедра, крепкие ноги.

«Кобыла, — подумал он. — Такой кобыле хорошего наездника, и мир будет сиять в ее глазах всеми красками».

— Она любит тебя, да? — наивно спросил он.

Ломовцев или не слышал, или не хотел отвечать.

— Наши думающие предки, — сказал Ломовцев после молчания, — главным врагом человечества считали невежество и твердили об образовании, оно, дескать, влияет на душу, люди становятся чище, лучше. Черта с два! Может, кому-то, что-то… Нашел как-то на чердаке пустующего деревенского дома, ночевать пришлось, кипу истлевших газет, дореволюционных еще. Чего там только не понаписано! Всю ночь читал, включил фонарик и читал. Описывают: в драке один другому ухо откусил. Что, мол, спрашивать — наша необразованность. Нынче не откусывают — укусывают. Подлецов не выведешь, они не переводятся, только умнее, изощреннее стали, как хамелеоны, в любой обстановке нужный цвет примут — укусывают. А это больнее, это не ухо… Раньше-то думал, как в жизни есть: пожаловался — тебе посочувствовали, расстроился — утешили, попал в беду — выручили. Нынче понял: живут двойной жизнью и уживаются, лучше, чем честные люди, уживаются. Образованный подлец страшнее, лицемерными словами прикрывает себя, свои пороки, да так тонко, что не сразу и вникнешь. А они оттого, его пороки, становятся еще более мерзкими. Гадкое это дело — прирожденные инстинкты, а я в них верю: погоня за выгодой, власть над другими, бессмысленная жестокость… Скажешь, стечение обстоятельств, чаще сталкиваюсь с дрянными людьми? Да ведь не сталкивался бы, так и не знал.

Головнин нашел в себе мужество возразить:

— Дрянцо-то, конечно, поверху плавает, заметней, хороший человек еще не сразу откроется, что он хороший. Я вот пока сидел на собрании, примерно о том же думал, а встречусь с кем взглядом — доброта в глазах: люди-то умные, только боятся чего-то, не высказываются. Вот у нас Сенькин. Что там Сенькин! Урод, выплывший наверх по какой-то странной причине. Сменщик Олежка орет с восторгом: «Правильно, Сенькин! Вот дает!» Он тоже от человека ждет хорошего, не может поверить, что все в нем дрянь. И мне дороже те взгляды, которые хотя и осуждают, но понимают тебя… А думать так: было это и всегда будет — неверно. Это у тебя от злости сегодняшней.

— Да не в том дело! — морщась и досадуя на беспонятливость Головнина, сказал Ломовцев. — Бесполых людей я и сам давить готов, понимаю, нельзя всем быть одинаковыми, образцовыми, поражает страсть в людях делать гадости другим, находить в этом удовольствие. Что я, тебя, себя, Павла Ивановича, допустим, паиньками считаю? Нет, конечно! Ну-ко я о тебе выложу все, что знаю и думаю, — стерпишь ли? Может, мы лучше знаем каждый каждого и помалкиваем, отмалчиваемся, щадим… Себя щадим… А что изменить природу человеческую едва ли чем удастся — в этом я стою на своем. Правильно, образование, воспитание помогают давить в себе вредное, но в один прекрасный день это вредное все равно прорвется, выплеснется. Житейский случай кто-то, не помню, рассказывал. Две подруги, одна подзуживает приглядеться к мужику на предмет семейной жизни. А мужик всем взял, да вот болел, операция была, робеет женщин, не получится… И злоехидная подруга это знает. Любовь ли, доброта ли, которую ты чтишь, сделали свое дело, складная семья получилась. Так вот подруга, что толкнула их на связь, волосы на себе рвет — просчиталась… А ты мне будешь говорить! Подходи ко мне с любой стороны, называй невером, человеконенавистником наконец, я говорю, думаю, как знаю. Вот почему и в лес при каждой возможности удираю, мне там легче дышится.

18

Людмила поспорила с подругой, что влюбит в себя парня, который «вон там стоит у колонны». Парень приглянулся ей — рослый, с тугими плечами, лицо простоватое, но привлекательное. Сама же Людмила знала цену своей внешности. Это было на новогоднем вечере в Доме культуры. Посмеялись. Подруга пожелала удачной «охоты».

Людмила прошла на шаг-два и, полуобернувшись, невинно спросила:

— А где Леша, товарищ ваш?

Сергей, а это был он, растерянно и восторженно смотрел на нее, никак не соображая, что она спросила…

Сергей только что отслужил, поступил на работу и мало еще кого знал из заводских. Но ему показалась, что девушку эту он уже где-то видел. Вот только где?

Девушка была стройная, высокая, с тонкой талией, короткое платьице обнажало упругие ноги, а глаза… что это были за глаза! — крупные, что сливы, коричневатые, смешливые; вызывающе смотрит и смеется.

— Какого вы Лешу ищете? Я не знаю Леши, — объяснил он.

— Неужели ошиблась? Вот невезучая! — Людмила ласково улыбнулась, поиграла глазами — она умела пользоваться тем, чем наградила ее природа. — Я думала, вы с Лешей.

Головнин вдруг почувствовал жгучую неприязнь к незнакомому Леше.

— Этот Леша друг ваш? — ревниво спросил он, не в силах оторваться от ее притягательных глаз, смуглого нежного лица. «Кажется, я уже могу глотку перегрызть твоему Леше».

— Да нет, — вроде бы с досадой на его непонятливость сказала она. — Вы похожи на друга Леши.

Опьянев от красоты ее, от внезапной влюбленности, Сергей совсем перестал соображать, глупо хмыкнул и сказал:

— Выходит, я похож на друга Леши? Или нет… Фу, черт! Но, может, это я и есть? Все может быть…

Теперь уж Людмила смеялась вовсю, она поняла, какое сильное впечатление произвела на парня, это ей льстило.

— Федот, да не тот, — весело заявила она. — А сходство изумительное.

Только теперь Головнину стало ясно, что эта красивая девушка с какой-то целью разыгрывает его. Она так ослепила, что ему и подумать было робко завязать знакомство с нею.

Не узнав еще ничего о ней, он уже боготворил ее. «Какая я ей ровня, мне ли до нее!» Чувствуя себя приниженным, он озлился.

— Я помогу вам найти Лешу, — с мрачной решимостью сказал он.

— Неужто! — Вся она засветилась радостью, будто вот-вот бросится на шею. Но Сергей, теперь уже прозрев, принял ее радость за показную. Нащупывая в кармане жалкие рубли, он довольно бесцеремонно потащил ее за руку в раздевалку. «Сейчас она увидит Лешу».

— Ого! Да с вами опасно. — Людмила поняла, что переиграла, что парень рассердился, но особенно не сопротивлялась, пересилило любопытство: «Что за жизнь без приключений!»

До наступления Нового года оставалось около часа. Они почти бежали по обезлюдевшей улице. Потом Людмила удивлялась и храбрости своей и тому, что безропотно подчинилась, ушла с вечера, от подруг, с совершенно незнакомым парнем. А Сергей, цепко удерживая ее руку, грозился: «Я ей покажу Лешу. И другу Леши покажу, когда увижу…»

Они уткнулись в стеклянные двери перестроенного старого здания. У двери с внушительной табличкой: «Закрыто» — они оказались не одни. Сергея это не смутило, забарабанил кулаком.

В стекле показалась крупная фигура швейцара. Вид его ничего хорошего не предвещал: одутловатое лицо, на котором когда-то черти изрядно поплясали, пылало гневом — назойливые вечерние посетители довели мужика до белого каления. На такого лучше не нарываться, и стоявшая в ожидании толпа, осторожничая, попятилась.

Головнину только того и надо было, он отчаянно взывал к швейцару, стучал в дверь, тряс ладошкой перед самым стеклом (что, дескать, ты!), другой рукой продолжал держать Людмилу.

Дядя с недобрым лицом наконец сдвинул запор: повинуясь его мощной длани, ухватившей за отвороты пальто, Сергей влетел в ресторан вместе с перепуганной Людмилой.

— Ну?!

Столько чувства было вложено в это «ну!», что Головнину стало нехорошо; швейцар возвышался над ним глыбой, мог раздавить при желании, как букашку.

— Женимся мы, — сказал он перехватившим голосом.

— Многие женятся, пережениваются. Дальше что?

А что могло быть дальше? Втащили за грудки, вытолкают в шею. Один-то он бы стерпел, но рядом была Людмила, — не праздновать же труса на ее глазах. Сергей собрал всю волю.

— Неужели не узнаете, дядя Леша? — стараясь казаться обиженным, спросил он. Потом к Людмиле, поясняюще: — Это тот дядя Леша, о котором я тебе говорил.

Швейцар внимательно изучал пария: затертое пальтишко, мохнатая шапка, лицо скуластое, чуть вздернутый нос, — не признал, но и уверенности не было, что видит первый раз; оглядел Людмилу, и нельзя сказать, что подобрел, но уже не было на лице той свирепости, с какой втащил их.

— Столики заранее раскуплены, куда вы пойдете?

Со второго этажа слышалась музыка, многоголосый говор. Сергей посмотрел туда. Он уже был спокоен: «Главное, прошли, остальное утрясется».

— Так, дядя Леша, бутылочку шампанского мы и у вас выпьем. — Он кивнул на закуток в раздевалке. — А потанцевать и наверх можно сбегать. Свои ноги, не казенные.

Людмила не знала, что и подумать, чем все это кончится, сама из-за себя испортила вечер. «Вот и влюбила парня, который „вон там стоит у колонны“, ненормальный, шальной какой-то. Что правда — нашел „Лешу“. Страшилище-то какое этот дядя Леша». Она ждала, когда швейцар выкинет их за дверь.

— Ну и нахал ты, парень, — сказал швейцар, и подобие улыбки скользнуло по его рябому лицу. — Снимайте пальто, ладно. Мне поваднее. Женитесь, значит?

Людмила хотела запротестовать, но Сергей сдавил ей пальцы: он все еще не выпускал ее руку из своей.

Это был для них самый памятный, приятный вечер. Сергей не раз вспоминал и удивлялся удовлетворенно, как ему пришло на ум притащить Людмилу к швейцару дяде Леше. Он всего один раз был в этом ресторане: после службы знакомые ребята завели его сюда, и он случайно услышал, что швейцара зовут дядей Лешей. А дядя Леша своей внешностью запомнился сразу.

— Что, достукались?

— Почему так злорадно?

Людмила стояла перед зеркалом, причесывалась. Волосы у нее шелковистые, почти темные, завивающиеся у шеи. Она была принаряжена — в сером костюме, сапожках.

— А как еще говорить, — сказала она, не повернув головы. — Уж на людей бросаться стали. Давно знала, чем все кончится.

— Ты что-то все стала знать наперед.

— Да не ссорьтесь вы! — нервно выкрикнула Нинка. Нинка, тоже одетая — светлое пальто, модная, из куньего меха шапочка, — сидела у стола, за которым Галя готовила уроки.

Взбалмошная и участливая по натуре, Нинка больше переживала за других, чем за себя. Она знала о случившемся с Людмилой от самой Людмилы, не осуждала ее, но и защищать не могла. Незачем было Сергею отпускать жену на юг, где сам воздух — отрава; худшее — что человек этот здесь, Сергей знает его. Людмила и сама казнится, но легче преступить запретное, чем потом остановиться.

— С ним не ссориться?! Каменной надо быть, чтобы не ссориться.

Людмила любила его, много было с ним связано хорошего, ждала и боялась объяснения. Ей и в голову не приходило, что Сергей только догадывается о том, что знали многие.

У нее было тогда странное состояние, безразличие ко всему. Отпуск пал на летние месяцы, а Сергей по графику должен был идти осенью. Она высказала желание съездить на юг, он, обеспокоенный ее здоровьем, ничего не имел против. Поехала без путевки.

Не так все оказалось на месте, как она предполагала. Платила бешеные деньги за койку в душной, на пять человек, комнате, выстаивала очереди в столовых и чувствовала себя в пестрой шумной толпе отдыхающих совершенно одинокой. И как же обрадовалась, когда неожиданно встретила знакомого человека со своего завода. Это было чудо из чудес: за тысячи километров, две родственные песчинки среди моря песка…

Тот отдыхал по путевке, но к установленному в санатории распорядку относился снисходительно. Оказался практичным — нашел ей отдельную комнату, где-то достал курсовку. Теперь ей не надо было выстаивать в длинных очередях, чтобы кое-как поесть, в комнате она была полной хозяйкой. Днем на море, вечером прогулки по набережной или танцы — все время он был с ней. Когда у него кончился срок путевки, а ей еще рано было уезжать, он остался. И это были дни беспамятства…

Людмила говорила, повернувшись к Нинке:

— Я даже не знаю, было ли у нас с ним что-то хорошее. Только думал о себе.

И это взорвало Сергея. Она всегда брала верх, но он не настолько подавлен, чтобы не сопротивляться.

— Может, объяснишь, в чем дело? В последнее время я слышу от тебя одни попреки. Хочешь разрыва — противиться не буду. Давай в конце концов договоримся… Когда я с тобой соглашался, тебе жизнь казалась неинтересной. Если ты хочешь ежедневного крика, ладно, смогу, только противно.

Он устало опустился на диван. Дочка вскочила из-за стола, ласкаясь, зашептала на ухо:

— Папа, к тебе дядя приходил, его с работы вытурили. А я все сделала, смотри. — Она сунула в руки тетрадку.

Кроха всегда вмешивалась, если у матери с отцом возникали ссоры. Умница! Сергей заглянул в тетрадь — опять каракули и кляксы.

Спросил строго:

— Что за слово придумала — вытурили?

— Дяденька сам сказал, — пояснила дочка. — Он пошел в больницу к дяде Паше. Ему самовар подарили.

— Самовар? Почему самовар?

— Приходил шофер Вася, увольняется он, — сказала Нинка. — А дядю Пашу проводили на пенсию, подарили самовар. От радости или еще от чего лежит в больнице. У моего в санчасти.

— Но почему самовар?

— Как же! Всем что-нибудь дарят. — Нинка сокрушенно покачала головой. — Хоть бы моего вытурили, без самовара. Человеком, наверно, стал бы…

— Что вы за народ, понять не могу! — возмутился Сергей. — Такое о муже!

— А как же, Сереженька! — Нинка, что на нее непохоже, готовилась зареветь. — Все сделаю, чтобы ему было хорошо, не знала я, какая у вас неприятность вышла. И все-таки иду и трясусь.

— За собой никакой вины не чувствуешь?

— Ох, Сережа!

— Вот-вот, — засмеялась Людмила. — Они только и ищут вину в других. Есть люди, от которых исходит свет, про кое-кого такого не скажешь.

Людмила явно вызывала на продолжение ссоры. Чувствуя вину перед мужем, она все-таки хотела, чтобы виноватым выглядел муж.

Сергей легонько подтолкнул дочку:

— Иди побегай со Славиком. Он в коридоре.

Дочка капризно вытянула губы, исподтишка посмотрела на мать. Людмила не оглянулась, подкрашивала губы.

— Не хочу! Он дерется.

— Не можешь дать сдачи? — Сергей плохо понимал, что говорит. — Ты старше его.

— Елена Петровна не велела драться.

— Драться, да. Дать сдачи обидчику можно.

— Чему ребенка учишь?

— Жизни! — Он ненавистно взглянул на жену. — Может, скажешь, куда отправляешься?

— Ты много говорил, когда оставлял меня одну? Все выходные торчала дома. Хватит, посиди теперь ты. Будешь уходить, Галку отведешь к бабушке.

— Она проводит меня, — сказала Нинка. — Мы к моему, в больницу…

— Не оправдывай, — обрезала ее Людмила. — Иду, куда надо. На гулянку иду.

— Оно и без слов видно.

— Ой, господи! — испуганно сказала Нинка.

Ушли. Сергей опустошенно, тупо смотрел на захлопнувшуюся за ними дверь. Что ж, поделом: никогда по-серьезному не интересовался, чем она живет. Жена и жена, близкий родной человек, свыкся с этим.

В комнату с плачем ворвалась дочка и следом за нею сосед. Осторожно прикрыл дверь.

— Понимаете, подрались, — виновато указал он на Галю. — И тот ревет.

— Не беда, помирятся. Они еще не испорченные.

— Теперь я его буду палкой, — всхлипывая, пообещала дочка.

— И правильно сделаешь, — поддержал сосед. — Неслухов только палкой.

Он топтался у порога, что-то хотел сказать и не решался.

— Мы ведь с вами по-настоящему и не знакомы, даже не знаю, как вас зовут, — сказал Сергей, стараясь подбодрить его на разговор.

— Яковом Андреичем меня зовут,

— Яков Андреич, не обижайтесь… почему вы разошлись с первой женой?

Сосед выразительно посмотрел на Галю, она жалась к отцу, все еще всхлипывая. Сергей велел дочке пойти умыться.

— Секрета никакого нет, — шепотом сказал Яков Андреич, когда Галя вышла. — Представьте, возвращаюсь домой в неурочный час и…

— Жены нет дома, — досказал Сергей.

— Она дома. И еще кое-кто…

— Она любила того, с кем была?

— Не спрашивал. Я очень обидчивый. — Узкие монгольские глаза соседа повлажнели. — Ушел и не спросил.

— Понятно. Начисто забыли ее?

— Как сказать. Вспоминается…

— Вы не думали, почему она это сделала? Внимания не было?

— От меня? Внимания? Что вы, что вы! Жил для нее. Внимания… — Сосед погрустнел, сник. — Ванна вам не нужна? — спросил он с виноватой улыбкой.

— Пожалуйста, занимайте.

— Пойду тогда. Каждый ищет в чем-то отдохновения.

Туманный рассвет. Стонут от натуги весла. Знобко поеживаясь, он рвется быстриной реки к островку. Даже не островок, два затопленных дерева, упавших на перекат, и меж ними намытая в водополье трава, тростник, сбитые в плотную подушку. Когда вода спала, подушка села на сучья, можно было, не особенно рискуя, стоять на ней. Вроде торфяного острова, что всплывает после шторма.

Раннее утро так ласково. Лес еще темен, на берегу, над палаткой, шест с флагом — он тоже темен. На брезентовом флаге белой краской нарисована крупная рыба и солнце. Протест обычному, что тебя окружает, — ни рыбы, ни солнца второй день.

Сырой ночной ветер холодит лицо, чуть шуршит за бортом вода. Как хорошо прислушиваться, отгонять то, что тебя тревожит.

На островке можно сесть на дерево, откинуться на сук и спустить ноги на мягкую, спутанную половодьем траву. Тут есть даже доска. Она остругана. Какой-то деревенский мастер любовно строгал ее рубанком, а потом она, волею случая, в паводок оказалась в реке. На нее можно опереться ногами…

Не надо ни о чем думать. Зачем? Скоро она проснется и посмотрит на солнце. Солнце заглядывает к ней в окно. «Скажи, где он, мой?» — спросит. И солнце, еще неяркое, крупное, у самого горизонта, ответит: «Он не придет к тебе. У тебя для него припасена холодная улыбка, пустые слова. У тебя нет сердца. Он это понял и сбежал». Она смеется: «Разве сбежал? Он не мог от меня сбежать, он любит, никто не может от меня сбежать. Приведи его…»

А тот, кого надо разыскать, привести, тоскуя, сидит на поваленном дереве, внизу клокочет вода, трава прогибается. Трясогузка садится на голый сучок в метре от него, вся в движении, косит веселым глазом. «Скажи, ты была в других странах. Везде люди мучаются в любви? Может, мы что-то не так делаем?» Трясогузка прыгает, тоненькими лапками-спичками укрепляется понадежнее на слабом сучке. «Почему ты молчишь?»

«Нету у тебя любви. Будь она, ты простил бы ее, свою суженую».

«Я мог простить, случись это до меня. Я мог бы простить, будь он лучше меня. Но тут я ничего не понимаю».

«В далекой-далекой стране жила женщина. Каждое утро она приходила в парк со своим первенцем и, пока тот спал, разговаривала с солнцем. Однажды некто севший рядом сказал: „Почему вам не поговорить со мной: я тоже солнце, я добр, посмотрите, какие у меня сильные плечи, какой глубокий взгляд, посмотрите, как безукоризненно я одет… Разве я не напоминаю вам солнце?“

И она увидела в его глазах солнце и наутро, оставив ребенка, уехала с ним. И дни, что провела с ним, были счастьем. У нее был счастливый шок. Потом вернулась…»

«Ты сказала, что это было далеко, я доволен, что было далеко».

«Да, это было далеко. Но неважно, ты заранее не хочешь простить… Разве ты никогда не ошибался?»

«Оставь! Это не ошибка. Она унизила меня. Она так хотела».

«Ты не любишь и не любил ее. Как с тобой говорить?»

«Я не любил! Что ты понимаешь, трясопопка!.. Я увидел ее, и она спросила: „Тебе хорошо со мной?“ — „Да, мне хорошо с тобой“. Она смотрела серьезно: „И больше ты ничего не скажешь?“ — „Мне много хочется тебе сказать, но я не знаю, как сказать, все слова кажутся оскорбительно-глупыми. Мне радостно и тревожно“. — „Отчего тебе тревожно?“ — „Боюсь, расстанемся и завтра что-нибудь случится, я не увижу тебя“. — „Что может случиться?“ — „Не знаю, мне боязно потерять тебя…“

А ты говоришь, я не любил».

«Ты жестокий».

«Не хочу слышать о ней».

«Не считай ее окончательно павшей. У нее шок, счастливый шок. Но она любит тебя, только тебя, и вернется».

«Не хочу такой любви, при которой бывает шок».

«Ах, как ты мало понимаешь в жизни!»

«Мне не хочется много понимать в жизни. Я найду женщину, которая тоже не будет понимать в жизни. Зато она будет любить меня, и я все буду делать, чтобы она, просыпаясь, была счастливой, засыпала счастливой…»

Игорь Сенькин, тот самый, что прямой, как доска, сидит в лодке; течение сносит его к островку, а он налегает на весла, борется с течением, лодка идет зигзагами.

«Это не я, не я!» — кричит в страхе Игорь, и пот на его лбу выступает крупными бесеринами.

«Откуда он появился? — недоумевает Сергей. — Он и восхода-то ни разу не видел. Что ты трусишь, Сенькин? Подними весла, и тебя принесет к острову».

«Она сама, сама! — кричит Игорь. — А ты слепой, как все мужья… Николай Александрович увел твою жену, увел раньше, чем ты стал подозревать. Разве ты не догадываешься, зачем он зачастил в плановый? Все знают о пристрастии к плановому».

«Сенькин, ты не боишься? Передам ему, и он прогонит тебя из цеха».

«Ты не скажешь, нет, не скажешь, хотя бы потому, что тебе совестно. Ты совестливый, а я смел».

«Сенькин, я тебя утоплю!»

«Какая тебе радость?»

«И все-таки я тебя утоплю, во имя справедливости».

«Вот дает! Глухой рычит, немой мычит. Подхвати-ка чалку».

Но он с силой отталкивает лодку от острова. Нет Сенькина, сердцу легче…

Удивительно, чего только не выкинет воспаленный мозг. Головнин очнулся, провел ладонью по глазам. Сенькин, друг мой Сенькин, ты выступаешь в роли справедливого судьи. Это непостижимо!

…Дочка радостно хлопала в ладоши; у нее румяное личико после холодной воды, в глазах лукавство.

— А я знаю, знаю, — щебетала она, — тебе снилась Баба Яга. Ты кричал и махался. Она хотела тебя в лес тащить, и ты испугался. Мне тоже она снилась, только я не пугалась, потому что никакой Бабы Яги не бывает, ее придумали в сказках.

Сергей обнял девочку, поцеловал.

— И как это ты все знаешь, обо всем догадываешься? Верно, снилась Баба Яга, она была жуть какая страшная… — Он зажмурился, передернул плечами. — Жуть!

— А ты больше не бойся, — посоветовала дочка, жалея его. — Мне когда страшно, я зажмуриваю глаза и говорю: изыди, сатана!

— Что, что! — изумился Сергей.

— Изыди, сатана, — неуверенно повторила Галя. — Это так бабушка говорит, когда сердится. И еще, когда что-нибудь делает, а не получается, она кричит: «Дерет-ти-го-рой!»

— Твоя бабушка все может, — холодно заметил Сергей. Бабушка, его теща, властная, сварливая, по-овечьи любящая свою дочь, с первых дней возненавидела его, хотя он не давал к тому повода. Когда ему выделили на заводе эту комнатку и он почти силком перетащил Людмилу сюда, взбешенная теща пообещала не переступать их порога. К удовольствию Сергея, она до сих пор держит свое слово.

С любовью и болью в сердце смотрел он в чистые глазенки дочки: вдруг придет такой день — и ее не будет рядом. Ну уж нет, он ни за что не расстанется с родным, милым существом. В нем зрело решение, жестокое по отношению к Людмиле, но он был уверен, что решение его правильное.

19

Дядя Паша смущенно оговаривал ребят: чего они только не натащили — и какое-то особое варенье из вишневых листьев с примесью рябины (по рецепту самого Ломовцева), и обернутый в плотную бумагу судок с картофельными котлетами и грибной подливой, появилась и плоская стеклянная фляга с коньяком (с разрешения доктора Студенцова), а там — заморские апельсины, яблоки, конфеты.

Дядя Паша сидел на кровати в больничной полосатой пижаме нисколько не больной, обрадованно здоровался с посетителями. Разве что бледнее обычного было лицо, заметнее обозначились ключицы, но взгляд был тот самый, внимательный и колючий, дяди Пашин взгляд.

Улыбаясь, он говорил:

— В тюрьме да больнице крепче чувствуется привязанность близких, в тюрьме побывать не сподобилось, по слуху говорю, здесь тоже с госпитальной поры, поотвык… Ну зачем вы все это натащили? Роту накормить можно. Дочка с внучонком только что ушли, гостинцев полна тумбочка.

— А ты ешь, поправляйся.

— Поправляться-то мне нечего, на отдыхе я…

Студенцов расстарался, поместил дядю Пашу в одиночную палату; в изголовье кнопки для вызова, висят наушники — можно послушать радио; низкое зимнее солнышко заглядывает в окно. Задерганному работой человеку такая палата — рай земной. А вот мензурки на тумбочке, синенькие и белые таблетки на листочке бумаги напоминают — подальше бы от такого рая.

Ребята это чувствовали, от неудобства за собственное здоровье, от стеснительности говорили нарочито бодро, ловили каждый взгляд, жест Павла Ивановича.

Только Студенцов, в белоснежном халате, в очках, строгий и неприступный, был в своей обстановке. И когда речь зашла о случае с трактористом, что с каждым произошло после этого случая, он буднично сказал:

— Вижу, вылетает и в снег, совсем больной, полная прострация. Надо вывести его из этого состояния, иначе беда с человеком будет. Хотел резко, хлопком ударить по щеке… Не виноват, что у него такой большой нос.

Все словно онемели: что он, издевается над ними? А тот снял очки, таким же белоснежным, как халат, носовым платком стал протирать их. Без очков округлое лицо его стало таким добрым, что никак не верилось сказанному. Когда оцепенение несколько прошло, Павел Иванович с нерадостным удовлетворением сказал:

— Я так и догадывался: кто-то все-таки его стукнул. Но на тебя не думал. — И словно извинился: — Не видел, темно было…

И опять молчание, которое нарушил Вася Баранчиков:

— Как говорил мой командир: если тебе не нравятся сонеты, не говори, что их любишь. Кстати, что такое сонеты?

— Твой командир имел в виду — надо во всем быть совестливым, порядочным, не лгать нигде и ни в чем. А сонеты? Это… стихи для невинных девочек, — объяснил Студенцов.

— Верно! — просиял Вася, — Как сам раньше не догадался!

Головнин неожиданно сказал:

— Если кто-либо вырвет у другого клок бороды и это подтвердит свидетель, — как судить?

Все поглядели на Головнина: к чему это он? А тот продолжал:

— Пусть свидетель принесет присягу и идет на поединок с обидчиком. Если он одолеет своего противника, получает вознаграждение. Свидетель чесал затылок, прежде чем свидетельствовать. Александр Невский такой указ придумал. Здорово? Выводил ябедничество…

— Да, но у нашего тракториста не было свидетелей, — раздумчиво сказал Павел Иванович. — Ты что?

— Я просто так…

— Ну, если просто так.

Молчаливый нынче, Ломовцев нервно подернул плечами и непонятно кому с вызовом сказал:

— Тогда и я просто так. У меня знакомый, всегда останавливался у него на ночлег, тоже тракторист. Надоел ему до чертиков старый трактор — новые получают, его обходят. Приехал в лес за дровами и нашел столетнюю ель. Не долго думая (осенило его) размотал трос лебедки, полез с ним на дерево, захлестнул за ствол. Потом включил лебедку… Пошел трактор взбираться в космос. Метров десять по стволу полз, пока не заглох. Намучились, когда снимали…

Павел Иванович сказал Ломовцеву:

— Ты, Гриша, таким оставайся, какой есть. Ты такой интереснее.

Ломовцеву похвала понравилась и, чтобы угодить Павлу Ивановичу, пошел дальше:

— Говорит тут один: держишь для меня камень за пазухой, — Ломовцев растерянно улыбнулся. — Врешь, отвечаю. Когда были в командировке, я тебе в портфель в самом деле кирпич положил, но забыл об этом. А ты до сих пор дуешься.

Пошли байки, которыми перекидывались вечерами в охотничьем домике. Но все-таки они были в лечебном заведении, и это стесняло. Головнин, вставая, бодро сказал на прощанье:

— Мы, Павел Иванович, скоро на проталинке чай будем пить из вашего самовара. Смоляными шишками заправим и будем пить. Доктора не возьмем, он дерется. Разукрасил тракториста и молчал. Нам от этого было худо: думали, облыжно лают, оказалось, за дело. Нельзя идти против закона, хотя бы и в медицинских целях, это несправедливо.

— Тебе, Сережа, адвокатом быть, — усмехнулся Студенцов. — Грамотешки вот не хватает.

— Я, дорогой, это понимаю, — огрызнулся Головнин, — понимаю и читаю книжки: пять страниц про старину, пять про шпионов. Хорошее варево получается. Об одном задумываюсь: за что меня жизнь наказывает, разве я когда завидовал чужой удаче?

Павлу Ивановичу стало жалко Головнина, в голосе которого слышалась грусть, он сказал:

— С высоты своих лет, Сережа, скажу: у тебя самый подъем — и сил много, и думать можешь. Не проворонь, живи.

Студенцов уже подталкивал ребят к двери.

— Ваше время истекло. Выгребайтесь!

В коридоре его обступили, на тревожные взгляды доктор ответил:

— Страшного ничего. Естественно, годы, сердце поизносилось, обследуем, отдохнет, и выпишем. Кстати, видели у него шрам на щеке ближе к уху? Теперь-то можно и улыбнуться — столько времени прошло! В атаке кричал «Ура!», и пуля влетела в рот. Да так удачно вылетела, зубы и те остались целы…

Студенцов замолчал, увидев, что Вася Баранчиков побледнел, зло смотрит на человека в белой накидке, идущего навстречу.

— Ну не охламон ли! — с чувством сказал Вася, приглашая приятелей разделить его возмущение. Даже в больнице не хочет оставить в покое.

По коридору шел следователь Вениамин Иванович Колобков. Лицо румяное, еще мальчишеское, пока без отпечатка мужественности. Шаги стали нерешительные, когда заметил группу стоявших людей. Студенцов преградил ему путь.

— Вы, товарищ, к кому?

Доктор не знал следователя, следователь не знал доктора. Васино восклицание, однако, насторожило, подсказало, что посетитель идет к Павлу Ивановичу.

— В палату я вас не пущу, — сказал Студенцов и грозно сверкнул очками.

— Но почему же? — растерялся Вениамин Иванович, и лицо его еще пуще раскраснелось.

— Он еще спрашивает почему! — взорвался Вася. — Хватит, и так поиздевались.

— Ты что, очумел? — обидчиво спросил следователь Васю.

— Еще вопрос: кто из нас очумел, — не сдавался Вася. — Даже поболеть человеку не дадут. Не могли подождать?

— Почему я должен ждать? — Вениамин Иванович справился с волнением, робко попросил доктора: — Родственница у меня в третьей палате, просила…

Все разъяснилось. Вениамин Иванович шел не к Гущину, шел к невесте, которую из стеснительности называл родственницей. Невесте предстояла операция, и Вениамин Иванович беспокоился за ее здоровье.

Ломовцев тронул следователя за рукав, спросил безобидно, для любопытства:

— Зачем вам понадобилось запрашивать характеристики?

Студенцов заинтересовался, снял очки и близоруко пригляделся.

— Так это Колобков?

— Собственной персоной.

Вениамин Иванович в свою очередь спросил:

— А вы, догадываюсь, Студенцов. Рад познакомиться. — Подумал о чем-то и добавил: — Так и знал, что вы у них за верховода.

— Как это — знал? — насмешливо спросил Студенцов.

— Выгораживали они вас… дружно! Практика подсказывает, — не без самодовольства пояснил Вениамин Иванович, — кого выгораживают, тот и верховод.

— Удивительный вывод вы сделали из практики. После вашего запроса в учреждение на меня еще пришла анонимка: как я могу врачевать, если… ну и прочее. Не вы писали?

Вениамин Иванович оскорбился:

— Как вы можете?

— Верховод все может, — спокойно сказал Студенцов.

Ломовцев настойчиво теребил Вениамина Ивановича за рукав.

— Ответить-то вы можете?

— Это о характеристиках? — справился следователь, и мальчишеское лицо его опять покрылось густой краской. — Дело-то надо было закрыть. А как я его закрою, так ничего и не предприняв?

Смотрели на него внимательно, но без вражды. Ломовцев опять спросил:

— Значит, вы это сделали без зла на нас?

— Скажете! — возмутился Вениамин Иванович. — У меня не было пристрастия, тем более я с самого начала знал, что вы не виноваты.

— Ну, история! — Ломовцева даже подкинуло от возбуждения, подтянул следователя за рукав к себе, выговорил в лицо: — Да мы виноваты! А узналось сегодня. Оказывается, доктор ударил его разок, в медицинских целях, иначе человек мог стать душевнобольным. Спасая его, ударил. Как вы на это посмотрите?

— Доктор у вас верховод, — уверенно сказал Вениамин Иванович.

— Здрасьте — прощай! — Ломовцев безнадежно махнул рукой. — Пропустите его к родственнице, — посоветовал он Студенцову.

— Вот что, — предложил Студенцов, когда Вениамин Иванович ушел, — жена дома, наверно, приготовила что-нибудь вкусненькое. Сейчас закончу дела, и пойдем посидим чуток. Подождите меня внизу.

Головнин подумал, что Николай и Нинка переживают сейчас второй медовый месяц, им не до гостей, сказал:

— В другой раз. Сегодня мы пойдем в торговую точку. — И к Ломовцеву: — Есть в нашем городе такие?

— Есть, — скорый на слово, сказал за Ломовцева Вася Баранчиков.

20

Сначала решили было зайти в ресторан, но жидко оказалось в карманах. Почему-то никогда не хватает денег. И не выпивохи, не ханыги какие; вроде бы все утверждают, что заработок имеют приличный, а вот не хватает. Махнули рукой и пошли в «Зеленый бар», заведение из стекла и фанеры. Там торговали холодными закусками, а вино можно было без риска принести и с собой.

В «баре» нарвались на подвыпившего мужика с глазами как у окуня, который, только они расположились в уголке, подошел к столику и спросил строго Ломовцева:

— Леньке деньги отдал?

Щуплый Ломовцев с серым лицом, сбоку напоминавший исхудалого филина, заморгал беспомощно, растерялся. После он объяснил, почему растерялся: у него сын Ленька учится в Москве, только на днях отсылал ему деньги, подумал, кто-то из знакомых неловко шутит. Но мужик был незнакомый. Молчание Ломовцева распалило его пуще:

— Пить — пьешь, платить кто будет? — кивнул в сторону тучной буфетчицы. — Вон та тетя?

— Ты путаешь, — сказал наконец Ломовцев. — Ты спутал меня с кем-то. Не знаю никакого Леньки.

— Ты же со второго цеха! — обозлился мужик. — Угощали тебя у «Быков». И ты брал еще у Леньки деньги.

— Он осатанел, — сказал Ломовцев, беспомощно глядя на своих товарищей, и стал еще больше похож на филина, только злого. — Какие еще «Быки»?

— Он не знает «Быков», — ехидно сказал мужик. — Дерьмо ты после этого.

— Его надо понести, — предложил Вася Баранчиков. — Жаль, нет доктора, у него крепкая рука. Если бы начать, я бы поддержал.

— Нет, только без этого, — предостерег Головнин.

— Нагнали на Сереженьку страху, — съязвил Вася. — Как говорил мой командир: «Не два века нам жить, а полвека всего, так о чем же тужить, было б даже смешно! Наша жизнь коротка, все уносит с собой…»

— Умный был командир, — похвалил Ломовцев.

— Ну! — гордо тряхнул Вася чубатой головой.

Мужик, все еще стоявший возле, неуверенно сказал:

— В следующий раз ты от меня так просто не отделаешься.

— Ряха, что ли, у меня такая, — пожаловался Ломовцев, — ко мне все время пристают.

— Хулиганства много, опустившихся много, — сказал Головнин и недобро посмотрел на мужика. А у того глаза как у окуня, стоит, ничего не понимает.

Вася Баранчиков засмеялся и сказал:

— Все дело в том, что их нельзя бить. Самого заберут. Они поняли это и наглеют. Но их не так уж много, и, если их бить, они переведутся.

Мужик с полным вниманием выслушал весь их разговор, отходя, сказал с удивлением:

— Малохольные какие-то…

— Вася, а ты-то как уволился, так и не рассказал, что у тебя на работе вышло? — спросил Головнин. — Дочка передала: выгнали тебя… вытурили.

— Так и есть. — Румяное юношеское лицо Баранчикова помрачнело. — Следователь-то что написал: как же так, служебная машина используется не по назначению. Ну, начальник мой на дыбы: «Что это такое! Подвел!» Подвел так подвел, я ведь не отрицаю, заслуживаю казни — казни, уволить хочешь — увольняй, в крик не брошусь. А он что сделал? Собрал в кабинете профкомовцев, зава гаражного пригласил и сообщает: вот, мол, без спросу взял в выходной транспортную единицу, да еще нахулиганил, милиция заинтересовалась… Никакого нет этому объяснения. Увольнять надо. «А вам, Василий Иванович, — это он обращается к завгару, — пора навести в своем хозяйстве дисциплину». Я Василию Ивановичу стараюсь в глаза посмотреть: ему-то уж больно хорошо известно, куда эта машина используется и как я мог взять ее «без спросу», думал — скажет, прояснит, а он отворачивается. Вот это «без спросу» меня и возмутило. «Как, говорю, Михаил Евграфович, разве я вас не спрашивал, поедете ли на рыбалку, вы сказали — нет, можешь брать машину. Чего же сейчас-то говорите?» — «Ох, ох! — закудахтал. — Когда это было?» Ну, тут я ему и сказал словцо. Так он чуть из штанов не выпрыгнул, подскочил, кричит… А ведь вроде и мужик хороший, честным считал.

— Убоялся ответственности. Из-за какого-то Васи Баранчикова неприятности иметь… — Ломовцев отхлебнул из пивной кружки, со стуком поставил ее. — Как-то незаметно утеряли совестливость, стали жить с оглядкой: абы что не заметили за тобой. Совесть, честь — уже дело десятое. Скучно живем… — На него напала меланхолия. Он смотрел грустно и проникновенно на притихших товарищей. — А беспокоит, многих беспокоит, что не так живем, исчезло что-то ценное, Я это еще на целине заметил…

На него подозрительно взглянули: не иначе стих напал, сочинять станет. «Не всему верь, что говорят, не хватай все целиком, не будь жадным…»

— На какой еще целине? — спросил Головнин, улыбаясь.

— Да на обыкновенной. Какая у нас целина была? Ездил я туда.

— Давай, Гриша, — подбодрил Ломовцева Вася Баранчиков.

Рассказ Ломовцева о поездке на целину

— Приехал я тогда из армии, потолкался, кое-где поработал и все присматривал, куда бы по-настоящему устроиться: за плечами химико-механический техникум, заводов много, и выбор есть. А тут услышал, что готовится отправка комсомольцев на целинные земли. Ни родных, ни знакомых у меня в городе нет. Была не была! Пришел в горком комсомола. Девушка, такая миленькая, светленькая, взглянула на мои документы, на меня взглянула, а потом снимает телефонную трубку, звонит: «Андрей! Андрей Михайлович! — поправилась потом. — Вот, пожалуй, подходящий товарищ. Подошлю?» Что еще надумала? Но виду не подал, что удивился, иду в указанную комнату. А там молодец — и ростом и плечами не обижен, лицо хорошее. Улыбается: «Здорово, солдат! На призыв откликнулся? Доброе дело». Был этот комсомольский работник назначен начальником поезда, в котором поедут целинники со всей области, ни много ни мало — восемьсот человек. И он сколачивает штаб — сопровождающих, в общем. Стал я у него помощником или вроде как адъютантом, а ко всему числилась за мной группа — все семейные, люди степенные: никаких хлопот до самого места с ними не было. Да, оказывается, в этом эшелоне ехали и семейные и еще кое-кто… Но о них после, по ходу рассказа.

На вокзале проводы, музыка. Наконец поехали. Обходим вагоны. Люди — само добродушие. Знакомятся друг с другом, собираются кружками, из чемоданов, сумок достают домашние гостинцы, угощаются. Я к своим семейным зашел, любопытно все же: по какой причине снялись с насиженных мест, едут в неведомое. Ну, причины разные, больше-то убежали из развалюх колхозов. Одна пара очень уж заинтересовала, люди, вижу, в возрасте, и с ними пятилетняя девочка, внучка. Неудобно было допытываться, но чувствовалось: что-то тяжелое в их семье произошло. Спросил: «Как же рискнули? Ни жилья там, ничегошеньки еще нету. Степь! А у вас ребенок». Мужик молчал, а женщина — глаза печальные, тревожные: «Обживемся. Леночка у нас нетребовательная». У Леночки нос пуговкой, глаза живые, со смешинкой, лукаво отворачивается, а косится. Через две-три пятилетки попадет кто-то в ее сети.

Когда обратно шел в вагон, где расположились сопровождающие, слышались уже разгоряченные споры, выкрики. В одном купе двое братьев, верзил, совсем были пьяные, соседи их с тоской поглядывали, куда бы перебраться. Неприятные типы. Сказал я об этом Андрею. «Надо урезонить», — согласился он. Но не успели еще собраться, пойти, вбегает девушка: «Беда! С ножами!» Когда пришли в вагон, те самые типы куражились, один с ножом. Запомнилось: против них парень в белых бурках, стоит в проходе, держится за поручни верхних полок — готов ногами отразить нападение. В вагоне, в тесноте, не так-то просто подойти к вооруженному бандиту. Андрей оттеснил парня в бурках, сам к тому: «Отдай!» — и протягивает руку к ножу. Видимо, безбоязненность смутила подонка, может, подумал об ответственности: знал, что перед ним начальник эшелона. Отдал. «Повторится что-нибудь подобное — на первой станции сдам», — предупредил Андрей. «Не повторится, начальник», — осклабился, а по морде видно — доставит еще хлопот. «Это же уголовники! Как же так получилось, что их посадили в один поезд с молодежью? Ведь ребята едут по искреннему побуждению», — это я Андрею, несколько выспренне. Но я в самом деле был возмущен: никак нельзя такого было делать. Андрей отмолчался, неловко ему было признаться, что нажали на него: разнарядка на восемьсот человек, отряд собрали спешно — к сроку недоставало комсомольцев, — вот и взяли семейных (это хорошо, люди порядочные, пожившие) да дополнили всякой шушерой. Рапортовать надо было: сколько заявили, столько и поехало. Извечная наша показуха. Шли ведь потом полностью комсомольские эшелоны!..

Не было дня, чтобы не происходило какого-нибудь ЧП. Оно и понятно — восемьсот не притершихся друг к другу людей, незнакомых друг с другом. И мы находили извинение случившемуся.

Где-то возле Мурома сообщили: спрыгнул на ходу парнишка — тетка у него в этом городе живет, решил, видите ли, повидать тетку. Что ж, засчитали в убыток.

Андрей на каждую станцию, где предполагались остановки, слал телеграммы: «Спиртного не продавать». Соблюдали неукоснительно. А вот в одном городишке головотяпы отмахнулись от телеграммы. Городок этот расположился на возвышении, и с путей надо было подниматься по лестнице. Небольшая площадка перед вокзальным зданием. Буфет. Местные выпивохи толпились возле. Наши ребята их оттеснили, началась драка. Мы пытались уговаривать, растаскивали сцепившихся. Каким путем, не знаю, но уже через несколько минут с ближних улиц горожанам подбежала подмога. До сих пор все стоит в глазах… Один содрал со стены здания пожарный багор, ринулся в толпу. Мне как-то удалось толкнуть его в грудь, и занесенный над Андреем багор скользнул мимо, но задел по моей голове, спасла шапка. «Трогайте поезд, спешите!» — крикнул Андрею. Он понял, побежал к машинисту. Паровоз дал гудок, вагоны лязгнули. Ну кому хочется отстать, очутиться наедине с воинственными аборигенами? Повскакали в вагоны…

Братья-уголовники хоть и не открыто, но продолжали держать в страхе своих соседей. И в этом же вагоне случилась беда: паренек, чистый душой, наивный, наглядевшись всего, забился в припадке, причем потрясение было настолько серьезным, что на следующей станции пришлось отправить его в больницу.

Все это было неприятно, злило: несколько паршивых овец заставляют говорить о себе, принимать меры против них. Но нас ждала еще неприятность.

К эшелону был прицеплен продуктовый вагон, сформированный вокзальным рестораном. Продавали пакеты, в которых — булочка, кусок колбасы, сахар, что-то еще. И все покупали эти пакеты. Кончились взятые из дома запасы и у нас. Я купил пару таких пакетов, каждый ценой около десяти рублей. Андрей поинтересовался ценой — и впал в бешенство. Он велел привести буфетчика. Им оказался жалкий, невзрачного вида старик. Трудно передать их разговор, потому что не столько было слов, сколько эмоций: гнев и презрение одного, испуг и ничтожество, унизительная мольба другого. В общем, стали составлять акт: почти треть денег переплачивали покупатели за пакет. Сколько их было продано? Понятно, что немало: мы ехали уже пятый день. Шаркающей походкой буфетчик удалился, а через некоторое время в купе вдруг появилось очаровательное создание в белом фартучке, в кокошнике, да не просто появилось — девица с натугой несла ящик пива. Мы онемели. «Савелий Ильич посылает, понадобятся — пришлет еще». Андрей совсем взбесился. «Подношение его будет дополнительной уликой к акту, — сказал ей. — А теперь уходите». Редко я видел, до какого унижения может дойти человек. Буфетчик ловил Андрея, умолял, плакал, валялся в ногах. После уже я спросил Андрея, что сталось со стариком-буфетчиком. Засмеялся: «Пожалел, не довел до суда. Но наказал. Как-то совещание было, закончилось поздно, сказал ребятам: „Хотите, чудо сотворю?“ — „Давай!“ Позвонил в вокзальный ресторан: работает ли такой-то? Работает. Тогда пусть встречает. И ведь встретил, в зале ни одного посетителя не было. Летал от стола к столу птицей. И то сказать: в поездке уворовал не одну тысячу».

На десятый день прибыли на конечную станцию — дальше и путей нет, во все стороны степь. По спискам разделили, кого в какой совхоз. Совхозов еще не было, только колышек вбит, и есть название. Представители совхозов уточняли, кто есть кто, если назывались трактористами и говорили, что удостоверение утеряно, верили на слово. А эти хитрецы по-своему считали: до посевной еще есть время, можно подучиться. Техники же прибывало до безобразия много. В то время как в центральных областях вплоть до северных широт проводили эксперимент с кукурузой, кляли «травопольщиков», сюда слали машины, отборное зерно, не успевали разгрузить платформы с ДТ-54 — уже подходил новый эшелон. Сначала совхозное начальство, глянув в список, говорило: «Сидоров, Петров, получай трактора». Настоящий тракторист — он прямо с платформы съедет своим ходом, другой и рычаги не знает куда двигать, дернет — трактор не в ту сторону прет. Андрей, молодец, и тут вмешался: отобрал опытных трактористов, только они и спускали трактора с поездных платформ. Бедная Домбаровка! Сколько в то время палисадников помяли, сколько углов своротили у домов, пока выехали на простор, в степь. Там кати, как хочешь, лишь бы направление держал на место, где колышками обозначена будущая центральная усадьба совхоза. Андрей считал обязанностью побывать в каждом будущем совхозе, посмотреть, как устраиваются люди. А совхозы удалены друг от друга на сто и на двести километров. Вот едем мы в один из совхозов на тракторных санях — полозья с бортами. Тракторист, наверно бывший шофер, лихач, такую дал скорость, на какую трактор не рассчитан. Мы держимся за доски переднего щитка саней, орем, грозим ему, а траки отлетают от гусениц и, как пушечные снаряды, летят в нас. Безобразие, скажете? Да! Только оно, это безобразие, было заложено с самого начала, под лозунгом: любой ценой. Кто-то вякнул, подчиненные вякание развили, пока дошло до низу — вылилось в безобразие.

Месяц мотались по степи, все вроде бы улаживалось; умницы директора совхозов своих новых рабочих разместили в поселке по хатам; в первые санные поезда, с жилыми вагончиками, необходимым оборудованием, зерном, подбирали самых выносливых, деловых — они-то и обустраивали усадьбы будущих совхозов. Один только совхоз, самый дальний, смущал нас. Директор решил: нечего по частям людей отправлять, поедем скопом, все вместе. Меня особенно беспокоило: вся моя «семейная группа» оказалась в этом совхозе. Двести километров по степи! Мы уже знали, как трудно идут санные поезда, сколько бывает непредвиденных задержек, а тут обоз, растянутый на километр, и кругом ни жилья, ни сухой палки для костра, чтобы вскипятить хоть чаю. Директор уверял: для паники никаких причин нет. И вот этот обоз вышел, переправился по льду через реку, а днем уже сильно подтаивало, но ночью морозило, и крепко, — к темноте сумели пройти километров шесть: то застрянет машина — пока вытаскивают, все остальные стоят, то что-то еще. Не всем удалось разместиться в вагончиках, сидели в санях на мешках с зерном, укрывались брезентом, дрожали от холода. При очередной задержке я шел мимо саней, меня окликнули. Окликнула пожилая женщина, что ехала с мужем и внучкой Леночкой. Я очень часто стыжусь за свои поступки. Не буду рассказывать, как эту семью водворял в теплый вагончик, оказавшийся «конторой» будущего совхоза, сколько им всего наговорил… «Андрей, надо найти этого директора-самодура, надо пустить вперед бытовку с трактором, чтобы был чай, чтобы что-то было горячее».

Знаете, человек очень часто ищет уловку, ищет причины, чтобы обелить себя, когда поступок его выглядит не очень приглядным. Правда, мы тут ничего и не могли изменить. Словом, мы оставили санный поезд, утешая себя, что идем разыскивать директора-самодура. Что любопытно, сейчас вспоминаю, старались не смотреть друг другу в глаза. Мы нашли директора. Он парился в бане, он был местный, парился в своей бане. На наши сетования только хмыкал. Никакой реальной власти мы над ним не имели. Взбудораженные, мы дошли до районного начальства. Там нас ждал еще удар: уголовники, что доставляли хлопот в поезде, убили того парня в белых бурках. В Угличском районе, в колхозе, он был агрономом, поехал по желанию на целину, его поставили управляющим отделением. Диму, так его звали, убили выстрелом из ружья, в спину…

Вы спросите: что, все плохо там было? Нет, конечно, там были настоящие ребята. Только плохое-то запоминается резче. Спросите: чего не остался? Скучал, ребята, по лесу. Пожалуй, это было главное. А потом, ведь там закрепились только такие как моя «семейная группа», девяносто девять и девять десятых вернулись домой.

Женщина-пенсионерка, что убирала пивные кружки со столов, остановилась перед мужиком, у которого глаза что у окуня, сказала с раздражением:

— Долго ты будешь тут болтаться? Допивай и убирайся.

— Я тебе не кишалот — допивать чтобы сразу.

— Не знаю, кишалот или кто, а надоел. Два часа болтаешься…

— Ребята, а ведь она и в нашу сторону поглядывает, — сказал Головнин. — Давай по-кишалотски, и поехали.

— Слушай, Серега, рискнем не раздумывая, махнем на Север? — это сказал Вася Баранчиков, под впечатлением рассказа Ломовцева глаза у него озорно блестели, сейчас он готов был на любой героический поступок.

— Я подумаю, — серьезно сказал Головнин и, указав на сумку, которую держал в руке, добавил: — Картошки еще домой принести надо. Дочка любит из картошки чибрики…

— Жена-то ушла?

Головин вспылил:

— Ушла, ушли — какая разница! Все довольные, это главное.

Сергей Головнин вошел в трамвай — настроение никуда! Все плохо. Жил плохо. Любил плохо. Под тридцать уже, а неустроен. Как тут разобраться, понять: в чем виноват? Ну, если бы хоть ловчил, старался у жизни забрать чего тебе не полагается, — тогда бы понятно было. «Зачем же ты наказываешь меня, жизнь, если я никогда не завидовал чужому счастью?» Расхожая фраза: если довелось бы прожить новую жизнь, прожил бы ее так, как прожил, — глупо. Я хотел бы заново прожить, но не знаю как. На работе я уважаем за мои дела, на собрании — великолепное собрание… кое-кто жаждал крови, в нутре людей всегда есть жажда крови, куда денешься! Сейчас я приду домой, соседский сорванец подстроит табуретку на швабре, табуретка с грохотом свалится на шею, можно рассердиться или рассмеяться. Но все это нипочем. Я открою свою дверь. Там есть родное существо, маленький человечек, как его увести в другой, чистый мир? За что ты наказываешь меня, небо?

Он сел на двойную лавочку. Народу в трамвае не так много, поздно уже. С недоумением взглянул на соседа, который дружески толкнул его в бок.

— Ты что как молью траченный?

Что-то знакомое было в морщинистом лице, бесцветных глазах. Ба! Тот самый герой, что говорил: «Намахался — и спать». Когда это было? Две-три недели назад… Мужик в приличном пальто, в руках газета.

— Видишь, приучился, — сосед трясет газетой. — Ты надоумил. Как я рад, что встретил тебя. Ты мне теперь дороже родного брата, надоумил. Хочешь знать, где теперь работаю? Эге, то-то и оно! В музее плотником. Хорошая работа — и платят, и на шабашки время остается. Расцеловать мне тебя за подсказку.

— Удачно пристроился, — с иронией сказал Головнин,

— А чем не удачно? Газетки почитываю по твоему примеру. Сойдем у «Быков», а?

— Нет. К дочке спешу. — Головнин приподнял с пола сумку с картошкой, сказал: — До страсти любит чибрики.

— Не хочешь, не надо. Мне тоже не всегда стало хотеться. Ты мне вот что скажи, — доверительно зашептал он, тыча в газету. — У них там безработных пруд пруди, а у нас людей не хватает. Почему не пригласить. А?

— Сказал тоже, — выдавил Головнин, удивляясь пристрастию мужика к политике.

— Твоя правда, — вздохнул мужик, еще больше посерьезнев. — Хлопот с ними не оберешься. Пусть уж как хотят.

На этом его международная солидарность и закончилась.

— Объясни мне вот еще что, — не унимался он, повышая голос и довольный тем, что к нему стали прислушиваться пассажиры. — Я по приемнику напитаюсь всем, что делается в мире, а потом все об этом дня через два в газетах читаю, У них что, радио нету, у тех, кто газеты делает? Надеяться только на почту — тут, брат, далеко не уедешь…

— Просветился ты, как вижу, — сухо сказал Головнин. — Прощай, мне выходить. — Резко поднялся и пошел к двери.

Мужик с осуждением сказал вслед:

— Эко резвый какой. Поговорить не хочет.

Сергей не доехал две остановки, шел пешком. Дочка уже спала. Не включая свет, стал раздеваться. И все-таки нашумел: шлепнулся на пол ботинок, разбудил Галю. Дочка полусонно, капризно сказала:

— Всё ходят, всё ходят…

— Радуйся, глупышка, пока твои родители ходят, — добродушно проворчал Головин. Поправил сползшее одеяло, постоял.

В окне высветилась луна. Живым шевелящимся кружевом упала на стекло тень зимнего дерева. Тонкие ветки дерева покачивались от ветра, и узор на стекле постоянно менялся, принимал самые фантастические очертания. Сергей с радостным удивлением вглядывался в него, чувствовал, как приходит успокоение.

1978

Оглавление

Ремесленники

  Глава первая

  Глава вторая

  Глава третья

  Глава четвертая

  Глава пятая

  Глава шестая

  Глава седьмая

  Глава восьмая

Дорога в длинный день

  Глава первая

  Глава вторая

  Глава третья

  Глава четвертая

Не говори, что любишь Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg