«Второй год войны»

Второй год войны (fb2) - Второй год войны 519K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Анатолий Иванович Белинский

Анатолий БЕЛИНСКИЙ ВТОРОЙ ГОД ВОЙНЫ

Я верю: под одной звездою

Мы с вами были рождены...

М.Ю. ЛЕРМОНТОВ

1

Высоко над головой горели холодным светом яркие августовские звезды. В который раз объехав на своем Лыске стадо, Алеша слез с коня, несколько раз присел, чтобы размять затекшие ноги.

«Пусть Лыско пасется, посижу немного», — подумал он, опускаясь на землю.

Впереди темнело стадо коров, фыркали, сбившись в кучу, лошади. Вдруг Алексею почудилось, что откуда-то сверху, от звезд, доносится странный звук. И даже не звук, а гул, такой далекий, что он скорей угадывался, чем был слышен. Алеша замер. Что это? Вчера бригадир говорил, что бои идут на Дону, километров за сто отсюда. Неужели это приближается фронт?

Он напряженно вслушивался в ночь, но непонятный звук не повторился, лишь пофыркивал рядом Лыско, время от времени звякая уздечкой. Алеша успокоился и стал глядеть на запрокинувшийся ковш Большой Медведицы. Потом глаза его закрылись сами собой.

И снова что-то спугнуло дремоту. Он вскочил — где-то вдали бежали лошади. Топот доносился с той стороны, где был старик Павлов, с которым Алеша сторожил скот по ночам. Алексей окликнул:

— Дядя Николай!

— Чего шумишь? — совсем рядом раздался голос старика, и Алеша разглядел длинную фигуру в брезентовом плаще.

— Мне показалось, кони бежали, — сказал Алеша, снова опускаясь на траву.

Старик отозвался не сразу, протяжно зевнул, повернувшись к востоку.

— Куда им бежать? — невнятно произнес он.

У самого горизонта засветилась узкая полоса неба. Отблеск зари упал на изжелта-бледное лицо старика, и вся его неподвижная фигура в выбеленном дождями плаще показалась Алеше каменной.

Небо на востоке бледнело, становилось розовым. Занималось холодное прозрачное утро, и Алеша с нетерпением стал поглядывать на бригадный стан: оттуда, от повозок вот-вот должны были прийти сменщицы.

Павлов вдруг шевельнулся, проворчал:

— Не стоится им!.. Куда пошла?!

Табунок лошадей во главе с рыжей кобылицей уходил от стада. Алеша поднялся, взнуздал Лыска, вскочил в седло. Лыско весело, играючи, сам пошел размашистой рысью наперерез лошадям. Стебли высокой травы донника больно хлестали Алешу по коленям мокрыми от росы верхушками.

Рыжая кобылица, что шла впереди, круто повернула, затрусила к стаду, и весь табунок потянулся за ней следом. Алеша придержал Лыска, но вдруг заметил еще одну лошадь, почти затерявшуюся в доннике.

— Вон куда ее занесло!.. — рассердился он.

Лошадь подняла голову, и Алеша узнал Мушку. Он удивился, почему их бригадир Антонов, который ездил на Мушке, не снял с нее уздечку на ночь. Повод волочился по земле, и лошадь могла запутаться.

Поймав Мушку, Алеша повернул назад. Еще издали он заметил, что возле стада стоят женщины из дневной смены — Тамара Полякова и Евдокия Сомова. Они что-то громко обсуждали, а Павлов разводил руками и указывал на стадо. От повозок, где уже поднимались в небо дымки очагов, спешил бригадир. Несмотря на маленький рост, Антонов шагал широко, будто отмерял по росистой траве участок земли. Алеша подъехал, когда бригадир спросил у гонщиц:

— В чем дело? Что случилось?

Худенькая, похожая на подростка, Тамара произнесла растерянно:

— Аукнули наши лошадки, бригадир! Пропали!

— Как… пропали? — спросил Антонов и взглянул сперва на Павлова, потом на Алешу. Смуглое в оспинах лицо его потемнело. Алеше захотелось спрятаться от этого взгляда.

— А ты что делал? — накинулся на него бригадир. — Проспал?

Алеша, чувствуя, что бледнеет, сказал едва слышно:

— Я говорил дяде Николаю…

— Дяде Николаю! — перебил его Антонов. — Где кони, я тебя спрашиваю? Как будем перед колхозом отчитываться? Нам доверили эвакуацию, а ты — лошадей терять?

Алеша молча теребил в руках кнут.

— Сколько пропало? — отрывисто спросил Антонов.

— Пять, — удрученно ответила вторая гонщица, Евдокия Сомова, машинально заворачивая рукава своего некогда нарядного осеннего пальто. Она старалась не глядеть на Павлова и Алешу.

Бригадир распорядился:

— Передайте Степану, чтобы седлал двух коней! Поедем искать.

Затем повернулся к Алексею:

— А ты, Торопов, езжай, ищи и без лошадей не возвращайся! Понял? К Березовке езжай, их только там надо искать. Да оставь Мушку, что ты в нее вцепился? Лучше бы ночью держал, сонная тетеря! Шестнадцать лет парню!.. А вам, Николай Иванович, — обратился он к Павлову, — не знаю, что и сказать: хорошо бережете колхозное добро!

Старик прогудел в ответ что-то нечленораздельное. Алеша спросил несмело:

— Каких лошадей нет?

— Да, каких? — спохватился вдруг бригадир, быстро взглянув на старика.

Тамара Полякова, избегая Алешиных глаз, перечислила:

— Двоих Орлят, Рыжего, Соседки и Буланого…

Антонов круто повернулся к Алексею:

— Таких коней проспал!.. Ну, что стоишь?

Алексей хотел было сказать, что слышал ночью топот, но раздумал. Рванул повод и поскакал в степь.

2

Солнце спускалось к горизонту, когда измученный Алеша на уставшем Лыске возвращался к бригадному стану. Он изъездил больше полсотни километров и чего только не видел за этот долгий, так давно начавшийся день!

По всем дорогам, большаку и проселкам навстречу ему двигались на восток гурты скота, поднимая за собой облака пыли, которая медленно оседала на поникшую траву. Коровы, быки, овцы, лошади — все это мычало, блеяло, ржало. Вслед за скотом тянулись телеги, арбы, возки, брички, заполненные домашним скарбом и ребятишками. Над многими повозками возвышались будки, крытые фанерой, брезентом, клеенкой и даже дранкой. Всматриваясь в этот нескончаемый поток, Алексей скоро понял, что найти пропавших коней будет нелегко.

Антонов велел искать возле Березовки, но сколько ни расспрашивал Алеша встречных, никто его лошадей не видел. Да никому и дела не было до каких-то пропавших коней, когда за этими людьми катилась с запада страшная сила войны. И тут Алеша понял, что у похитителей тоже оставался лишь один путь — на восток. Он повернул своего Лыска назад.

Много раз, увидев чужой табун, ему казалось, что он узнает серых Орлят или пугливую Соседку. И каждый раз ошибался. Со вчерашнего дня у него во рту не было ни крошки, но есть не хотелось. Только после полудня, когда убедился, что в этом столпотворении ему не найти ничего, почувствовал усталость и голод. Все чаще всплывала робкая надежда: «А может?..» А может, пока он здесь скачет от одного гурта к другому, лошади давным-давно нашлись?

Наконец после долгих часов безуспешных поисков он направил Лыска назад, к своей бригаде.

Бригада — это двадцать человек, которые вот уже месяц перегоняют колхозный скот за Волгу. Мужчин в бригаде лишь двое: старик Павлов и бригадир Вениамин Антонов, которому тракторной рукоятью перебило руку и он имел отсрочку от военной службы. Еще, пожалуй, Алеша да Степка, единоутробный брат бригадира, могли бы считаться мужчинами: каждому вот-вот исполнится шестнадцать. Остальные — все женщины да ребятишки, мелкота. Они гнали гурт по пыльным дорогам, вслед за скотом ехали повозки. За день проходили километров двадцать, потом становились на ночлег. Гонщицы сдавали гурт ночным сторожам, скот пасся до полуночи, потом отдыхал. Алеша был ночным сторожем, приходилось не спать всю ночь, зато каждое утро Евдокия Сомова говорила ему:

— Ну, работничек, потрудился, теперь наш с Тамарой черед!

Алеша втайне гордился, что занят серьезным, нужным делом. А оказалось: вот оно, нужное дело — проспал лошадей!..

Он знал точно, что кони ушли с той стороны, где был Павлов. И ушли тогда, когда ему послышался топот. Но это не могло быть оправданием, да он и не хотел оправдываться. Алеша понимал, что пропажа не пройдет ему даром, но когда наконец увидел повозки бригады, то бесконечно обрадовался им: ему почему-то казалось, что бригада могла сняться с места, уехать без него.

Уже подъезжая к стану, он услышал топот коня. Оглянулся и увидел Степку. Губастое лицо приятеля, обычно добродушное, было пасмурным. Степка придержал коня, поехал рядом. Спросил на всякий случай:

— Нет?

— Нет.

Степка сдвинул густые черные брови, посоветовал:

— Ты, Леша, молчи, если Веньямин будет ругать. Не перечь ему.

Алеша кивнул. Что тут перечить? Перечь не перечь — вина все равно не станет меньше…

Когда они приблизились к повозкам, вышел бригадир. Подняв навстречу им смуглое в оспинах лицо, спросил:

— Ничего нет? Я так и знал: что с воза упало, то пропало!.. Расседлывайте лошадей.

Повернулся и исчез между повозками. Алеша был обрадован и вместе озадачен тем, что бригадир совсем не ругал его.

— Ну видишь, — возбужденно заговорил Степка, — я ж сказал: главное, молчи!

Алексей не ответил. Отпустив Лыска, взвалил седло на плечи и пошел к своей телеге, где его ожидала мать. По ее покрасневшим глазам он понял, что мать плакала, — это расстроило его еще больше. Бросил седло под повозку, сел у костра и молча уставился в огонь.

Подошел Павлов в чистой, словно после бани, рубахе. Сел рядом, зашелся кашлем, а когда отдышался, спросил:

— Не нашли?

— Нет.

— И черт с ними! — прохрипел старик.

Он хотел еще что-то добавить, но снова закашлялся. Бледное с желтизной лицо его мучительно кривилось. Потом, переведя дыхание, Павлов сказал:

— На фронте люди как мухи мрут, а тут — по лошадям плачут!

Алеша неприязненно посмотрел на него: что он, вправду так думает или нарочно, для успокоения?

Старик встретился с его взглядом, желчно продолжил:

— Сами бы остались живы, а коней на наш век хватит!

— Выходит, мы не виноваты? — запальчиво произнес Алеша.

— Гитлер во всем виноват, фашисты! А мы с тобой люди маленькие, чтобы за все отвечать!

У Алеши даже дух занялся. Уже не сдерживаясь, он сказал старику прямо в глаза:

— Я точно знаю, кони ушли с той стороны, где были вы! Я ж вам говорил тогда, помните?

Павлов ответил не сразу, а когда отвечал, голос его звучал глухо:

— Ты, Лексей, не больно надрывайся. От надрыву грыжу себе наживешь, только и радости. Живи помаленьку!

Алеша встал и ушел к повозке. Там упал на узел с тряпьём, зарылся в него лицом и, давясь, заплакал. Чтобы никто не слыхал, он накрылся пиджаком и долго лежал так, всхлипывая. Алеша не стыдился своих слез, только было ему так горько!.. Вспомнился отец, которого он видел последний раз в тот день, когда немцы бомбили их городок. Если бы отец был сейчас с ними, а не на фронте, то нашел бы пропавших коней! Будь отец здесь, все шло бы совсем по-другому и Павлов не смел бы говорить так, как говорил сегодня…

С мыслями об отце Алеша незаметно для себя уснул.

3

Утром он проснулся от шепота: рядом с повозкой тихо разговаривала мать с Тамарой Поляковой.

— Спит? — спросила Тамара.

— Свалился вчера как убитый, — тоже шепотом отвечала мать.

— Ты его, тетя Аня, не расспрашивай ни о чем: он и так, бедолага, переживает…

— И откуда такое несчастье свалилось на нас! — вздохнула мать.

Несмотря на большую разницу в годах — Тамара по возрасту годилась Алешиной матери в дочки, — они сдружились между собой. Случилось это скорей всего потому, что их мужья ушли на фронт в первые дни войны и оба как в воду канули: ни слуху ни духу. Одинаковая судьба словно бы породнила женщин.

— Антонов оседлал Турмана, — рассказывала Тамара, — в район ускакал. Говорит, сообщить надо в милицию о пропаже, получить разрешение на стоянку: может, найдем еще лошадей…

Алеша встрепенулся: что, если удастся?.. Бригадир у них деловой — в этом Алеша убедился за месяц кочевой жизни. Антонов безошибочно выбирал дорогу для гурта, умел найти удобное для ночевки место; ему не отказывали, если надо было перетянуть колесную шину или раздобыть ведро дегтя.

Недаром за весь месяц в бригаде не было ни падежа, ни пропажи скота. Если бы не вчерашний случай…

— Может, постоим день-другой, — сказала мать, — испечь бы хлеба, а то надоели пресные лепешки…

— Да уж, в горло не лезут, — подтвердила Тамара.

Алексей понял, что притворяться спящим дольше не следует, и открыл глаза, сел на повозке.

— Проснулся? — спросила мать. — Умывайся, завтракать будем.

Тамара все еще не уходила от их телеги, смотрела на Алешу жалостливыми глазами, и ему было стыдно от такого ее сочувствия. Худенькая, ладная, острая на язык, Тамара смущала его, и, чтобы скрыть смущение Алеша отвернулся в сторону.

Утро было солнечное, глядя на оживленный бригадный табор, Алексей с наслаждением потянулся и почему-то подумал вдруг: «Не может быть, чтобы не нашлись кони. Не должно быть…»

Он слез с повозки, умылся и сел завтракать на постеленную у телеги домотканую дорожку. Наливая ему молока, мать сообщила:

— Антонов уехал в район, авось там помогут найти…

Алеша молча кивнул: не хотел показывать, что уже слышал их с Тамарой разговор. А Тамара, которая все еще не уходила от их повозки, сказала ему:

— Миленький, ты не всю вину бери на себя, оставь что-нибудь бригадиру да Николаю Ивановичу! Эти не переживают…

Алеша не понял: при чем тут бригадир? А мать поддержала Тамару:

— Николай Иванович говорит: пропали — и пропали, не наша вина!..

Алеша вспыхнул:

— Он потому так говорит, что сам виноват!

— Да уж, — подтвердила Тамара, — для него чужое добро, что худое ведро — выбросить не жалко! Сроду таким был.

Выходило по всем статьям, что старик Павлов — плохой человек и потому Алеша вроде не виноват ни в чем. Но он-то знал, что виноват, и всё тут!..

Наскоро позавтракав, он ушел к речке.

Антонов и на этот раз выбрал хорошее место для стоянки: в стороне от дороги, с невытоптанной травой, водопой рядом. Вдоль берега неширокой речки тянулись зыбкие барханчики ослепительно белого песка. Кругом стояла тишина, не видно было ни души. Алексей шел босиком по прохладному еще с ночи песку и думал о том, что нынешняя эвакуация уже вторая в его жизни. В июле прошлого года он с матерью выбирался под бомбами из пограничного городка на Днестре. Потом их везли десять дней на восток. Остановились на маленькой железнодорожной станции в Сталинградской области — отсюда эвакуированных направили в казачьи хутора и станицы на Хопре. От войны их отделяло огромное пространство земли, тысячи сел и городов. Не верилось, что все это может захватить враг. Но летом нынешнего года война докатилась и до Сталинградской области. Правление колхоза решило переправить скот за Волгу, — так Алеша с матерью снова оказался среди эвакуированных…

Он шел вдоль речки, надеясь, что где-нибудь здесь сидит с удочками Степка, но Степки не нашел и решил искупаться. Несколько раз окунулся, только купаться одному было неинтересно. Алеша оделся и вернулся к стану. Еще издали он заметил какую-то тревогу: к повозкам гнали скот, укладывали вещи, запрягали лошадей. Громко плакал брошенный среди узлов годовалый малыш Сомовой, а сама Евдокия, вся растрепанная, с выбившимися из-под платка волосами, возилась с хомутом, одновременно прикрикнув на старшего, четырехлетнего сына:

— Санька, ирод окаянный, лезь скорей в телегу, уйми дите!..

Лица у всех были встревоженны, и даже воздух, до сих пор такой теплый и ласковый, казался пронизанным тревогой: бригадир привез распоряжение немедленно двигаться к районному центру, переправляться через Волгу. Антонов лично слышал сводку Совинформбюро, в которой говорилось, что наши войска ведут бои у Сталинграда.

4

До Волги было больше ста километров, и это расстояние бригада прошла за четыре дня и четыре ночи. Утром пятого дня они въехали на пыльную окраину города. Впереди, как обычно, гнали скот, повозки двигались сзади. Колеса вязли в песчаной дороге, и весь обоз медленно приближался к невидимой пока реке. Но вот спереди донесся чей-то голос:

— Волга!

Алексей выехал вперед и остановился на крутом берегу. Перед ним раскинулась широкая река, посреди нее тянулся длинный, поросший зеленью островок. Вдали — ему показалось, почти у самого горизонта, — виднелся низкий левый берег Волги. Вся река напоминала живое существо, такая сила чувствовалась в быстротекущей воде. Вниз и вверх шли катера, тянули баржи — Алеша насчитал их штук шесть.

У кромки воды стоял у причала буксир с паромом. Тут же на берегу выстроились в два ряда машины, телеги. Неподалеку высились прикрытые брезентом штабеля зеленых ящиков, возле них сновали красноармейцы.

Озабоченный, Антонов заторопился вниз к переправе. Кто-то принес уже известие, что на переправе люди неделями ждут очереди, чтобы попасть на другой берег, а немец бомбит каждый день…

Алеша подъехал к своей повозке, привязал к ней Лыска. Мать сказала с тревогой:

— Одного я, Леша, боюсь: как бы они не налетели!..

В памяти у Алеши на миг возникло воспоминание о пылающей крыше Дома культуры, клубы дыма над нефтехранилищем и рев самолетов с крестами, которые не спеша плыли над их городком… Он с усилием отогнал от себя это видение и постарался успокоить мать:

— Да нет, не похоже.

Неподалеку, на телеграфном столбе, он заметил наклеенную листовку. Подошел поближе и прочитал:

Назад ни шагу! Дело чести

Исполнить боевой приказ!

Тому, кто струсит, смерть на месте!

Не место трусу среди нас!

В это время внизу, на дороге показался бригадир. Лицо его покраснело от напряжения, он тяжело дышал.

— Гоните скот! — крикнул он, переводя дыхание. — Будем переправляться!

Все зашевелились, гонщицы торопливо погнали стадо к спуску. Узкая дорога, петляя, круто падала к реке. Несмотря на тормоза из палок и проволоки, повозки неудержимо стремились вниз, толкали передками лошадей. А навстречу, надсадно звеня моторами, поднимались грузовые автомобили. Алеша, сидя на телеге, изо всех сил натягивал вожжи. Мать шла сбоку, держа лошадей под уздцы.

Когда они наконец оказались у воды, Алеша перевел дыхание, выпустил вожжи из рук и вытер мокрое лицо. И неожиданно услышал жуткий, пронизывающий душу вой сирены пикировавшего немецкого бомбардировщика. Не помня себя, Алеша слетел с повозки, распластался на прибрежной гальке. Вой приближался, наваливался на плечи, вдавливал в землю. Когда раздался оглушительный взрыв, лошади рванули с места, но мать удержала их.

Сразу вслед за взрывом спешно стали стрелять зенитки. Фашистский самолет, выйдя из пике, медленно удалялся. А потом наступила тишина. И в этой тишине все враз заговорили, заскрипели телеги, замычали коровы. Только тогда Алеша поднялся и увидел, что мать стоит рядом, не выпуская из рук повода. Что-то дрогнуло у Алеши в груди, но он промолчал, не сказал ничего.

Самолет сбросил две бомбы. К счастью, одна не взорвалась, а вторая не попала в переправу, и всем стало казаться, что самое страшное уже позади.

Спустя несколько минут началась погрузка. Коров загнали на паром без труда, но лошади никак не хотели вступать на шаткие сходни. Особенно волновался жеребец Турман. Он храпел, косил глазом, несколько раз порывался вернуться на берег сквозь цепь гонщиков. С трудом удалось загнать его на паром, однако он и там неспокойно перебирал ногами, держал уши настороже и храпел, косясь на воду за бортом. Антонов упрекнул неизвестно кого:

— Ну что ж вы? Не могли на него уздечку накинуть, привязать!

На паром завели повозки. Кроме бригады Антонова погрузились еще какие-то телеги, стало тесно, негде повернуться. Убрали трап. Все враз почувствовали себя оторванными от берега, тревожно ожидали отправления. Застучал мотор буксира, и паром стал отдаляться от берега. Совсем рядом за низким бортом шлепала волжская волна.

Паром уже отделяла от берега широкая полоса воды, как вдруг Турман взвился вверх, перепрыгнул через борт и тяжело плюхнулся в воду. Кто-то вскрикнул, кто-то бросился к борту. Алеша вскочил на телегу. Он видел, что Турман плывет к берегу и расстояние между ним и паромом все увеличивается. И тогда Алеша схватил уздечку и, не раздумывая, тоже прыгнул в реку.

Стремительное течение враз подхватило его, к тому же уздечка мешала плыть, и он с внезапной тревогой понял, что до берега совсем не близко. Но Алеша знал, что доплывет. Он видел впереди себя, чуть левее, Турмана: тот уже выходил из воды неподалеку от сложенных под брезентом ящиков. Несколько бойцов готовились поймать его.

Алеша с трудом двигал руками, преодолевая течение. Наконец почувствовал под ногами дно, встал и побрел к берегу. Мокрая одежда липла к телу, ноги у него дрожали то ли от усталости, то ли от волнения. Навстречу ему спешил пожилой боец, с рыжими усами, в выгоревшей добела гимнастерке.

— Жив, малый? — спросил он.

— Жив, — с трудом шевеля губами, ответил Алеша.

— Еще немного — не выбраться бы тебе: там течение — не дай бог какое!.. Жеребец твой, что ли?

— Наш. Колхозный.

Вместе они подошли к группе красноармейцев, которые успели набросить на Турмана уздечку. Мокрая шерсть на жеребце лоснилась, он то и дело порывался встать на дыбы.

— Вот зверь! — восхищенно произнес коренастый молодой боец.

Его простодушные голубые глаза остановились на Алексее.

— Хороша скотинка! Возить будет ящики — любо-дорого!

Алеша испугался: выходит, ему не хотят отдать Турмана?.. Но рыжеусый красноармеец подошел к Турману, взял у молодого бойца повод и передал Алеше. Осуждающе проворчал:

— Дурья твоя башка — ящики возить на таком жеребце! Загубишь животное — вот и вся польза!..

Алеша с благодарностью взглянул на рыжеусого, накинул на Турмана свою уздечку и повел его к переправе.

5

На левый берег он переправился со следующим паромом, но это произошло уже после полудня. То ли он проголодался, то ли повлияло купанье в реке, но Алексей уже не волновался так, как утром, ожидая переправы. Завел Турмана на паром, прочно привязал его к жерди. Пока паром шел от одного берега к другому, он тревожился лишь об одном: как найдет свою бригаду.

Заволжье начиналось низким, шириной в несколько километров займищем. Это была пойма реки, густо поросшая лесом и кустарником, с многочисленными озерками, оставшимися от весеннего разлива. И все это займище было густо населено войсками. Здесь размещалось столько людей, машин, повозок, что найти односельчан было непросто. Но не успел Алеша отъехать от переправы, как навстречу ему кинулся Степан.

— Лexa! — заорал он еще издали. — Живой! И Турман цел! Во, Лexa, красота!

— Степка! — обрадовался Алеша. — Где все наши?

Оказалось, что бригада расположилась примерно в километре от переправы. Там, в лесной чаще тоже было полным-полно военных, рядами тянулись землянки и парусиновые палатки. На полянах торчали чучела для штыкового боя, в другом месте бойцы лежали в цепи, целились в мишени, в третьем — рыли аккуратные окопы: мелкие, поглубже и совсем глубокие.

Алеша вел Турмана на поводу, глядел по сторонам, всему удивлялся и не заметил, как очутился возле бригадного стана. Мать, увидя его живым и невредимым, все ж не удержалась и заплакала. У Алеши тоже защипало в глазах. Его окружили женщины и ребятня, все радовались за него, и только Антонов встретил так, будто ничего не случилось.

— Привел? — спросил он. — Ну хорошо, можешь отдыхать, сейчас нет срочных дел.

Алеша был немного разочарован словами бригадира: все же он надеялся, что Антонов хотя бы похвалит его… Впрочем, он скоро забыл о бригадире и обо всем пережитом.

За Волгой люди чувствовали себя в безопасности. Женщины стирали, чинили одежду.

Прошлое, даже самое близкое, даже утренняя бомбежка, теперь казалось дурным сном.

Не успел еще Алеша поесть как следует, а мать не успела еще порасспросить его обо всем, как пришел Степан и стал упрашивать:

— Тетя Аня, можно мы с Лешей к озеру пойдем?

Мать колебалась, должно быть, думала: их отпусти — сразу пойдут к военным!.. Потом разрешила:

— Идите, только чтобы не очень долго!

Степка с Алешей тотчас же скрылись в чаще. По пути к озеру Степка рассказывал:

— Пока тебя не было, мы в нашу бригаду приняли еще одну семью эвакуированных. Чудной такой дед! У него сети есть, он здесь рыбу ловит. Тут знаешь сколько рыбы?

Они вышли на берег лесного озера Алеше показалось, что это не озеро, а большая лужа, заросшая осокой. На берегу сидел худой костистый старик в синей косоворотке, с лицом в морщинах и с живыми веселыми глазами. Он возился с бреднем, и Алеше показалось сперва, что он нарочно запутывает сеть. Но старик, совершив какие-то ему одному известные действия, будто фокусник, развернул бредень на берегу. После этого подмигнул ребятам:

— Хороша рыбка, да крут бережок, верно?

Алеша и Степка переглянулись, Степка произнес неуверенно:

— Мы не знаем…

— И я не знаю, — живо подхватил старик. — Дай, думаю, пойду невзначай к озеру, закину бредень ненароком! Хотите помочь?

Ребята сразу согласились.

— Ну, так милости прошу к нашему грошу со своим пятаком!

Степка и Алеша сняли одежду, остались в трусах. Разулся и старик, при этом он продолжал шутить, сыпать поговорками. Не прошло и нескольких минут, как ребята уже знали, что звать его Дмитрий Дмитриевич Пономарев, а проще — дед Митя, что у него на фронте два сына, а здесь с ним внучка и жена, разбитая параличом. Старуха не поднимается с постели, но когда-то была боевая, в гражданскую войну спасла деда Митю от верной гибели. Еще он сказал, что решил с бригадой Антонова в колхоз податься. Можно было и в район поехать, земляки звали, но дед не решился: колхоз — дело привычное, а в районе кто знает, что будешь зимой жевать…

Рассказывая все это, старик закатал брюки выше колен и осторожно полез в воду. Степка последовал за ним, они растянули бредень на всю ширину озерка, после чего дед Митя велел Алеше:

— Беги-ка, Алексей, на ту сторону, лезь в воду и пугай рыбу! Мути воду сильней, мы пойдем навстречу.

Алеша выполнил его приказ. Палкой колотил изо всех сил по воде, а старик подбадривал его:

— Так, так! Бей своих, чтобы чужие нашего духу боялись!

Они со Степкой завели концы бредня к берегу и поволокли его наверх. Алеша глазам не поверил, когда увидел, что в бредне кишмя кишат окуни, щучки, лини. Мелкая рыбешка ушла сквозь ячейки, но той, что осталась, было так много, что Алеша не сдержал восхищения. У Степки рот до ушей растянулся, да и дед Митя был доволен.

— Доброе начало полдела откачало! — сказал он. — Эту рыбку в ведро, и еще раз зайдем!

Они были охвачены азартом, и Алеша не сразу приметил, когда на берегу озера появилась девушка, чуть постарше его, лет, наверное, семнадцати, в голубом, выгоревшем платье. А когда увидел ее, подумал: «Ничего особенного…» Две рыжеватые косы, конопушки на лице, ноги в синих парусиновых туфлях. И только зеленые, какие-то прозрачные глаза, серьезные по-взрослому, удивили его. Не успел Алеша подумать, кто она такая, как дед Митя крикнул издали:

— Опоздала, внучка! У меня уже нашлись помощники.

Девушка молча кивнула ему.

Пока дед и Степка собирали бредень, Алеша оделся и заговорил с девушкой, спросил, как ее зовут. Она сказала — Аня, и Алеше понравилось, что имя у нее такое, как у его матери. Должно быть, оттого Аня сразу показалась ему своей, будто бы давно знакомой.

— Я видела, как ты в Волгу прыгнул, — сказала она.

Алеша смутился. А девушка стала доверительно рассказывать, что случилось с ними в эти последние два дня. Оказывается, позавчера фашисты потопили паром, на котором переправлялись односельчане Ани. Уцелели только две семьи: они да еще Звонцовы. Им не хватило места, потому и остались живы, а лучшая подруга Ани, Люся, была на том пароме. И вот сейчас Люси нет в живых, а она, Аня, здесь…

Алеша мысленно представил, как разлетелся в щепки деревянный паром, как быстрая вода несла обессилевших людей, как водоворот неудержимо потянул их в темную глубину… С усилием отогнал он от себя это видение, встретился с глазами Ани, полными слез, и подумал: «Хорошо, что она не поехала на том пароме!..»

6

В сентябре, когда стояли сухие, солнечные, но уже холодные дни, бригада Антонова получила распоряжение влиться в колхоз имени Ворошилова, остаться на зимовку в Заволжье. Жить им предстояло в маленьком хуторе, в котором было пять пустующих деревянных домов и несколько глинобитных мазанок. Еще в хуторе был полуразрушенный скотный двор и не было ни одного забора.

Алешиной матери выделили половину дома с высоким крылечком, потемневшим от времени и непогоды. Четвертую часть большой комнаты занимала громадная русская печь с вмазанным в нее котлом. Стекол в окнах не хватало, в полу просвечивали щели, отчего по ногам гулял ветер. Осмотрев все это, мать вздохнула:

— У нас хоть котел цел, а у Тамары и котла нет, и печка вовсе развалилась!

Потом деловито повязала передник и приказала Алеше:

— Накопай глины, будем стены обмазывать! И поищи, чем бы окна заколотить.

Так они начали обживать новое место.

Через день Антонов, прихватив с собой Алешу в качестве ездового, поехал в правление колхоза. Всю дорогу бригадир рассеянно молчал: видно, беспокоился, как пройдет передача скота и имущества.

Центральная бригада, в которой располагалось правление колхоза, была видна с их хутора, хотя находилась она километрах в шести. Сидя с Антоновым в повозке, Алексей видел по обеим сторонам дороги безрадостную степь, бурую от пожухлой травы. Справа стеной вставали заросли полыни, которую здесь называли чернобыльником. Вдали виднелись скирды прошлогоднего хлеба, еще дальше — россыпь домов центральной бригады.

Когда повозка остановилась возле правления, Антонов спрыгнул на землю, отряхнулся и нарочито не спеша направился к крыльцу. Алеша разнуздал коней, дал им сена. Осмотрелся: центральная бригада отличалась от их хутора только тем, что домов здесь было в два раза больше да стоял под навесом трактор «универсал».

Не зная, чем заняться, Алеша поднялся на крыльцо, зашел в коридор, толкнул неплотно прикрытую дверь. В обширной комнате сидел за столом невзрачный мужчина в рубахе с горошками, он неумело передвигал заскорузлыми пальцами костяшки на счетах. За вторым столом возвышался бритоголовый широкоплечий мужчина в годах. Левый, пустой, рукав его пиджака был пришпилен к карману булавкой. Это и был председатель колхоза Лобов. Рядом с таким громадным мужчиной Антонов казался совсем низкорослым.

На скрип дверей все трое повернулись к Алеше, и ему захотелось податься назад, в коридор.

— Дал коням сена? — спросил бригадир.

Алеша молча кивнул.

Мужик со счетами снова принялся передвигать костяшки и листать бумаги. Время от времени он бубнил себе под нос:

— Что деится, что деится!..

Председатель, неласково глядя на Антонова, заговорил:

— Зря вы надеялись, что вас ждут дармовые хлеба! И сена у нас нет для вашего скота.

— Это теперь не наш скот, а ваш! — возразил Антонов и, как бы между прочим, поинтересовался: — Кому я могу передать бригаду?

— Что? — переспросил председатель.

Он был туговат на ухо и говорил излишне громко. Антонов повторил свой вопрос:

— Кому прикажете передать бригаду? Я скот довел до места — теперь, может, кто другой руководить будет… У меня пока отсрочка от армии, но скоро, наверно, кончится.

Лобов перебил его:

— Когда кончится, тогда посмотрим, а пока руководите сами. У вас сейчас одна задача: готовиться к зиме. Ремонтируйте скотный двор, заготавливайте сено. Надеяться вам не на кого.

Алеше не нравился крутой тон председателя. Было обидно: принимают так, будто сюда приехали нахлебники!.. Алеше казалось, что председателю надо отвечать так же круто, но Антонов, к его удивлению, заговорил так, будто извинялся:

— Вы, конечно, правы, но войдите в наше положение: припасов у нас нет никаких.

— Косите траву! — снова перебил его председатель. — У вас есть лошади, а лобогрейку получите в центральной бригаде.

— Зачем нам лобогрейка? — не понял Антонов. — Нам не хлеб убирать, нам сенокосилка нужна.

— Сенокосилок нет. Берите, что дают.

— Какое ж это сено в сентябре? — подумал вслух Антонов. — Одни стебли.

— Что? — переспросил Лобов, хмуря брови. — В декабре и такого не будет, а кормить скотину чем-то придется. Так что косите какое есть.

— А если дожди пойдут? — не сдавался Антонов.

— А если мне сейчас кирпич на голову упадет? — рассердился председатель.

Алеша невольно поднял голову к потолку: нет, потолок здесь был дощатый.

Председатель потер рукой бритую голову. Вышел из-за стола, заговорил сурово:

— Сводку Совинформбюро читали? Немец у Сталинграда, вот-вот к Волге выйдет, а мы все ищем легкой жизни… Нет ее у нас, легкой жизни! Есть только одна забота — выстоять! И выстоять должны мы с вами, а не кто другой!

Странное дело, до сих пор Алеша слушал председателя с неприязнью, а тут вдруг понял, какую малую частицу всех бед и трудностей составляют беды и трудности их бригады. Должно быть, Антонов тоже понял это, потому что вдруг согласился:

— Коль так — будет сделано! Принимаю приказ к руководству!

— Что? А, ну да, принимайте! — несколько удивленно произнес председатель. Потом подошел к Алеше и спросил:

— Комсомолец?

— Нет.

— Что ж так? В самый раз в комсомол вступать. Что?

Алеша кивнул: наверно, пора. А Лобов заговорил, обращаясь почему-то к нему:

— У нас для своего скота кормов в обрез, все отдали фронту. А тут вы нагрянули: запасов никаких, впереди зима, бескормица. Зима в Заволжье суровая, и надо, чтобы люди в вашей бригаде знали: единственное спасение — работа…

— Работать мы умеем! — заверил его Антонов. — А кто не хочет — заставим.

И снова Алеше показалось, что в глазах председателя мелькнуло удивление.

— Вот и покажите, на что способны! — заключил Лобов и тут же предупредил: — Паек вам будет, как всем колхозникам: триста грамм муки и пять — растительного масла. На день. В счет расчета.

Он повернулся к мужику со счетами:

— Авдеич, прими у них акты и накладные! Да проверь хорошенько.

Тот оторвался от бумаг, почесал за ухом, вздохнул тяжко:

— Не силен я в этих делах, Данилыч! Уволил бы ты меня от них!

— Пришлют бухгалтера — уволю, — сказал Лобов, — а пока делай все как следует!

— Кабы я знал, как следует!.. — сокрушенно произнес мужчина.

Тут они все заговорили про имущество, инвентаризационные ведомости. Алеша постоял-постоял и вышел на крыльцо. Вскоре за ним вышел и Антонов.

— Ну, что твои вороные, не застоялись? Давай поехали!

По дороге к дому бригадир насвистывал какой-то незамысловатый мотив, и по его лицу видно было, что он доволен.

— Теперь можно и с народом поговорить! — сказал он сам себе.

Когда они возвратились, Алеша распряг лошадей и, направляясь домой, прошел мимо мазанки, в которой жили Пономаревы, — так, на всякий случай пошел. Случай оказался на редкость удачным: у двери стояла с решетом в руках Аня, перебирала сушёные яблоки. Алеша вдруг подумал, что косы у нее ничуть не рыжие, а очень красивые, соломенного цвета.

Увидев его, Аня удивилась:

— Ты откуда с уздечками?

— Ездил в правление с Антоновым.

— Ну, что там говорят?

— Сено косить будем.

— Ой, я не умею!..

— И я не умею, но думаю — научимся.

— Возьмешь меня в помощницы? — спросила Аня с улыбкой.

— Возьму, если пойдешь! — храбро согласился Алеша. — Приходи на собрание, Антонов обо всем расскажет.

Через час возле небольшого амбарчика, где хранилось бригадное имущество, Антонов уже произносил перед односельчанами речь. Говорил он громко, напористо, зорко всматриваясь в лица женщин:

— Мы с вами, пока гнали скот, привыкли к легкой жизни, привыкли ничего не делать. Сейчас все пойдет по-другому. С завтрашнего дня я заведу новый порядок: все до единого на трудовой фронт! Никаких больных, слепых, хромых! В правлении сказали ясно: для нашего скота нет ни грамма кормов. Все, что накосим, то и будет кормом. Потому я требую дисциплины, железной дисциплины. А кто будет нарушать, с того буду спрашивать по законам военного времени. Вот так!

Детишки, шнырявшие между взрослыми, притихли, зато женщины загомонили. Алеша был обескуражен: бригадир говорил вроде те же слова, что и Лобов, но выходило почему-то совсем другое…

Тамара Полякова, прислонясь к углу амбара, презрительно улыбалась. Ее обычно ласковые серые глаза зло глядели на Антонова.

— Страсти-то, страсти! — произнесла она насмешливо. — Сохрани бог, небо провалится — всех перепелок подавит!.. Ты кому, бригадир, грозишь: дисциплина, закон военного времени?!.

Ее поддержала Евдокия Сомова. Выступила вперед в сбитом набок платке, из-под которого торчали клочковатые, как пакля, волосы:

— Что-то больно круто рассудили в правлении: ни грамма кормов! Это что ж, колхоз от нас отказывается? Не по-советски получается!

Алешу словно что подтолкнуло: опасаясь, что его кто-то остановит, он заговорил торопливо:

— Председатель не так сказал! Он сказал, паек нам дадут! Он говорил, что косить надо… Немцы до Сталинграда дошли. Мы должны сами косить, потому что колхоз все отдал для фронта!

Тут он нечаянно посмотрел на Аню, увидел ее широко открытые глаза, сбился и умолк. Ему стало стыдно: тоже мне, оратор выискался! Но ему так хотелось сказать о том, что он понял и почувствовал там, в правлении…

К Алешиному удивлению, его бессвязная речь была принята всерьез, все замолчали. Антонов, видимо, спохватился, что взял слишком круто, и сказал:

— Насчет кормов — я добьюсь помощи. Вы меня знаете, я слов на ветер не бросаю! И насчет пайка — дадут паек! Но главное, надо косить сено.

Сомова озабоченно вздохнула, плотней запахнула полы своего пальто с нарядными роговыми пуговицами.

— Нас, Веньямин Васильевич, не надо заставлять работать, мы сами пойдем. Но и ты позаботься: двое мальцов на руках, куда мне с ними на сенокос?

— Косить будет молодежь, — заявил Антонов. — Я брата своего, Степана, посажу на лобогрейку, Алексей вот, Торопов, будет косить!

Тамара повела бровью в Алешину сторону:

— Молоды больно работнички!..

— Ничего, — возразил бригадир, — справятся! Я сам бы пошел на косилку, да рука болит.

Он для наглядности поднял правую руку, перебинтованную выше запястья.

Попросил слова дед Митя.

— Я, конечно, в бригаде недавно и выступать мне вроде рано. Все ж скажу: дел у нас много, а людей мало. Надо думать, как распределить работу. Чтобы каждый знал, кому, как говорится, лежа работать, а кому стоя дремать…

Антонов уверенно кивнул:

— Насчет распределения — моя забота. Завтра утром вот здесь, на амбаре, будет висеть список, кому какой наряд.

7

По ночам Алеше снились длинные валки сухой травы. Стрекотали ножи косилки, мотались перед лицом крылья лобогрейки, скошенная трава ложилась на полок, и Алеша, напрягаясь всем телом, так что кололо в боку, сгребал и сбрасывал ее с полка. Взад-вперед ходили треугольные ножи, мотались крылья, соленый пот заливал глаза, а позади косилки оставались длинные валки сена, которые казались диковинными змеями, лежавшими поперек поля.

Даже во сне Алексей чувствовал, как ноют руки, плечи, спина. Просыпаясь утром в нетопленом доме, он испытывал желание забраться куда-нибудь в темный и теплый уголок, свернуться калачиком и снова уснуть. Но за окном уже слышался голос Степки:

— Тетя Аня, Лешка поднялся?

— Встает, поднимается уже! — отвечала мать, и тут уже не было никакой возможности лежать под одеялом.

Алексей поспешно вставал, одевался, шел к умывальнику. Холодная вода обжигала лицо и сразу прогоняла дремоту. На столе его ожидала тарелка с супом: прозрачная, без единой жиринки, вода и черные ржаные клецки в ней. Клецки эти давным-давно опротивели ему, но никакой другой еды у них не было и не предвиделось. Наскоро похлебав этого варева, он брал фуражку, телогрейку и бежал к конюшне. Солнце только поднималось, и вся степь была покрыта серебристым инеем — начались заморозки.

Степан уже поил лошадей. Воду доставали из глубокого колодца с помощью старого облезлого быка. Стоя на колодезном срубе, Степка покрикивал на быка, и тот меланхолически брел вперед, выгибая шею к земле, упираясь копытами в проторенную им же самим тропу. Бык точно знал длину металлической цепи, и останавливался в строго определенном месте. Когда четырехведерная бадья поднималась над срубом, ее подхватывал Степан или Алеша, — смотря по тому, кто поил лошадей, и, напрягаясь от усилий, опрокидывал в желоб, после чего снова бросал бадью в колодец. Бык заученно пятился назад, пока не достигал ближней к колодцу, тоже хорошо заученной отметки. Затем все повторялось сначала.

Напоив коней, они забирали свою пару: гнедого Лыска и рыжую кобылицу. Молодые лошади-двухлетки боялись сбруи, особенно Лыско. Надеть на него хомут было сущим мучением, хотя под седлом он ходил прекрасно. Натянув на лошадей сбрую, Степка и Алексей ехали в степь, где лежали скошенные вчера валки и где оставалась на ночь их косилка. Железные сиденья на лобогрейке были покрыты инеем.

Пока запрягали, пока налаживали косилку, солнце поднималось выше. В воздухе теплело, иней на металле постепенно исчезал, таял. Но они медлили с началом работы. Это был самый нелюбимый час, вечно что-то не ладилось: то рвалась постромка, то хомут им дали чужой…

— Ты что, не видел, что чужой? — сердился Алексей на Степана.

— Не видел! Пришел бы да сам запряг, чем ругаться! — отвечал ему Степан.

И Алексею становилось стыдно, потому что Степка постоянно помогал ему в работе: лишний раз сходит за лошадьми, пересядет не в свою очередь на место скидальщика. Нет, Степан был хорошим товарищем, Алексей это понимал. Но когда работа не ладится, невольно сердишься на всех и на себя.

Косилка трогалась с места, врезалась в траву, но не срезала, а лишь мяла ее. Влажная трава забивала ножи — приходилось останавливаться. Почистив ножи, они гнали лошадей рысью, нож стучал часто-часто, и только так удавалось скашивать траву. Но теперь круто приходилось скидальщику: чтобы не быть заваленным потоком травы, который неумолимо надвигался, наползал на косилку, приходилось безостановочно махать вилами, скидывать траву с полка. Деревенели руки от усталости, пот струился по лбу («Вот почему эта косилка называется лобогрейкой», — мелькало в голове у Алексея). Ему казалось, что он превратился в придаток к лобогрейке и единственное назначение его — скидать, скидать и скидать наползающую на него траву…

К полудню воздух становился сухим и на поле появлялись женщины во главе с Дмитрием Дмитриевичем. Они копнили и скирдовали сено, скошенное ребятами, — сушить такое сено не приходилось, оно и так было сухим. Глядя на эту пожухшую серую траву, Пономарев говорил женщинам:

— От такого сена, бабоньки, пользы будет по грошу с аршина: ничего в нем питательного не осталось!

Обычно веселые глаза Дмитрия Дмитриевича глядели озабоченно. Алексей тоже видел, что к их сену скотина не притрагивалась. Но впереди ничего лучшего не ожидалось — Алексей хорошо помнил слова Лобова, — и потому они продолжали косить эту жесткую, колючую, высохшую на корню траву. К вечеру в степи оставались длинные ряды валков, и Алексей со Степаном чувствовали, что день не прошел зря.

А потом появлялась Аня с большим, похожим на раскрытый циркуль, сажнем — Аня в бригаде совмещала обязанности кладовщика и учетчицы. Алексей замечал ее появление сразу, когда она еще только отделялась от хуторских домов, направлялась в поле. Ему нравилось, как она идет легкими быстрыми шагами, чуть раскачиваясь. Не подходя к ним, Аня измеряла скошенный участок, а они настороженно следили за ней: выполнили норму или нет?..

Еще издали она кричала им:

— Есть норма! Есть!

Да, все-таки не зря они работали весь день!

В конце сентября, в один из погожих осенних дней, к ним в поле пришел худенький невысокий парень в выбеленном дождями плаще. Через плечо у парня висела кожаная командирская сумка. Пока он подходил к ним, Алексей и Степка гадали, что за человек и чего ему надо. Парень приблизился, и Степан остановил лошадей.

— Здорово работали! — приветствовал их парень.

— Здравствуйте! — откликнулись они.

— Как дела с нормой? — спросил парень. — Будет к вечеру?

— Наверно, будет, — произнес Алексей, все еще теряясь в догадках, кто таков этот человек.

— Я — секретарь райкома комсомола, а звать меня Иван Зверобой. У меня к вам, ребята, такой вопрос: вы комсомольцы или нет?

— Нет.

— Ну вот что, парни: мне говорили, что работаете вы хорошо. А вот что не в комсомоле — это плохо. Надо вам вступить в комсомол. Как вы на это смотрите?

Степка отвел глаза в сторону, глухо отказался:

— Нет, я не могу. Грамоты у меня мало.

Зверобой стал убеждать его, что главное — работать хорошо, а с образованием можно повременить, учиться будем, когда придет победа. Он говорил с таким воодушевлением, будто здесь стояли не два парня, а добрая сотня людей: бледное лицо секретаря покрылось румянцем. Но Степан снова отказался, чем удивил Алешу: непонятно было такое упорство товарища. Сам он решил, что в комсомол вступит, так и сказал Зверобою. Тот обрадовался, больше не стал уговаривать Степку. Извлек из полевой сумки карандаш и бумагу, и Алеша написал заявление о приеме в комсомол.

Зверобой пообещал:

— На днях будет бюро — разберем твое заявление. Главное сейчас — не ударь лицом в грязь, в смысле работы. Понял, Леша? Надеюсь на тебя. А сейчас — пойду, мне еще надо попасть в «Красную звезду».

Когда секретарь райкома ушел достаточно далеко, Алексей спросил Степана:

— Ты чего ж не написал заявление?

Тот неловко улыбнулся, объяснил, пряча глаза:

— Это всегда надо быть передовиком, а я не могу. И Вениамин будет ругаться…

— Кто? — удивился Алексей. — Твой брат?

— Он сказал мне: никуда не суй носа без моего разрешения! Я и не сую.

Это было непонятно Алеше. Но еще больше его удивила Аня. Когда он рассказал о встрече с Иваном Зверобоем, Аня спросила:

— Ты не боишься, что тебя на фронт заберут?

— Чего ж бояться? Если надо будет, заберут: на то я и в комсомол вступаю.

— Нет, я не смогла бы, — призналась Аня. — Это надо быть такой, знаешь, боевой! А я — трусиха.

— Ты? — не поверил Алексей.

— Ну да, правда! — улыбнулась Аня.

Алексей больше не заговаривал с ней на эту тему. К тому же Зверобой не появлялся у них в бригаде, и Алеша стал сомневаться, примут ли его самого в комсомол, — где уж тут было уговаривать Аню!

Дни все еще стояли погожие, и ребята были в поле с утра и до вечера. Однажды, уже в октябре, Алексей и Степан скосили больше обычного — такой выдался день, что все у них ладилось, останавливались всего один раз, на обед. К вечеру, когда солнце было уже на закате и Аня замеряла скошенную делянку, Алексей и Степка распрягли лошадей и, пока не стемнело окончательно, принялись точить ножи косилки. Внезапно из-за высоких зарослей чернобыльника вынырнул на своей Мушке бригадир. Увидев брата, Степан сказал встревоженно:

— Ну, сейчас нам будет!..

— Это почему?

— Ты молчи, — торопливо проговорил Степка. — Он будет ругать, а ты молчи…

Степка неплохо изучил брата: еще не подъехав к ним, Антонов спросил:

— Почему бросили работать?

Голос его не предвещал ничего хорошего, колючий взгляд — тоже. Но Алексей не чувствовал за собой вины, потому ответил:

— Мы не бросили, мы сегодня скосили больше, чем вчера. А сейчас ножи точим, чтоб завтра с утра были готовы.

Антонов раздраженно хлопнул плетью по голенищу своего сапога.

— Больше или меньше — не вам судить! Ваше дело работать. Солнце еще на полдень, а они уже распрягли лошадей!

Алексей разозлился: работали, старались, а он еще и ругает!..

— Такой полдень бывает только в Арктике! — сказал он с вызовом.

— Чего? — не понял сперва Антонов. — В какой Арктике?

— В обыкновенной.

Еще до войны Алеша читал книжку с таким названием — «Обыкновенная Арктика». А так как солнце сейчас уже коснулось краем горизонта, то он имел все основания вспомнить про Арктику. Бригадир наконец сообразил, что над ним вроде издеваются, и обрушился на Алексея с бранью:

— Скажите пожалуйста, умник! Лодырь несчастный!

Антонов рассердился не на шутку. Его лицо в оспинах покраснело от злости, он то и дело щелкал в раздражении плеткой по голенищу. Мушка под ним вздрагивала, беспокойно перебирала ногами. Антонов дергал повод, раздирал стальными удилами губы Мушки, и Алексею было жаль лошадь.

— Это что — не подчиняться? — не унимался бригадир. — Самовольничать? Это кому позволено в военное время?

Алексей видел, как с дальнего конца делянки к ним приближалась Аня, и ему не хотелось, чтоб она слышала брань Антонова. Сказал примирительно:

— Вениамин Васильевич, мы не самовольничаем. Весь день без отдыха работали, лошади совсем останавливаются…

И не докончил, потому что испугался: сейчас Антонов скажет: а кто виноват, что ты, Алексей Торопов, проспал наших лучших коней?..

Но Антонов не сказал этого, он лишь перевел взгляд на брата. Степан, нагнув голову, присел на четвереньках возле точильного круга. В руках он держал нож от косилки — длинную металлическую полосу с треугольными стальными пластинками. Его молчаливая покорность почему-то раздражала бригадира не меньше, чем слова Алексея. Он вдруг набросился на брата, едва не наезжая на него лошадью:

— А ты чего потупился, молчишь? Знаю, это твоих рук дело. У-у, идол!

Антонов вдруг с размаху ударил плеткой по плечу брата. Степка отпрянул, выронил нож, схватился за плечо. Лицо его скривилось от боли.

Алексей бросился вперед, стал между Степкой и лошадью.

— Вы что деретесь? — каким-то тонким голосом крикнул он, сжимая в руках вилы. — Вы не имеете права драться! Я на вас пожалуюсь председателю!

Почему Алексей вспомнил председателя, он и сам не мог бы сейчас ответить.

Антонов на миг опешил, глядел на Алексея дурными, округлившимися глазами. Потом сдал Мушку назад и произнес не то с угрозой, не то с удивлением.

— Поглядим на тебя, посмотрим!..

Тут к ним подбежала Аня, с недоумением глядя на бригадира и на ребят.

— Что случилось? — спросила она встревоженно.

Антонов повернулся к ней.

— Сколько эти лодыри скосили?

— Разве они лодыри, Вениамин Васильевич? Они полторы нормы выполнили!

Бригадир неожиданно скривил рот в улыбке.

— Вы все друг за друга стоите горой!.. А ты, Торопов, — повернулся он к Алексею, — вилы брось! Ты на меня, что ли, с вилами пошел?

Алексей не ответил ему, но вилы воткнул в сено. Поднял нож от косилки, нагнулся к точилу, предложив Степану:

— Крути!

Завертелся точильный круг, зазвенела сталь, брызгая искрами. Антонов поглядел-поглядел на них и распорядился:

— Ладно, не показывайте мне, какие вы ударники! Ведите коней домой!

Ударил Мушку плеткой и с места в карьер помчал к хутору, по скошенным валкам.

— Он что, ребята? — с тревогой спросила Аня.

— Дерется, — коротко пояснил Алексей и, обращаясь к Степану, пообещал: — Пусть только тронет тебя, обязательно пожалуемся председателю!

Степан, нахмуря густые брови, произнес с запинкой:

— Не надо… Он не будет больше. Никому не надо жаловаться.

Алексей удивился:

— Что ты его боишься? Ты его не бойся! Хоть он и брат тебе, а драться не имеет права.

Степан не ответил, направился к лошадям.

— Поедем домой, темнеет.

Но Алексей не мог ехать, потому что рядом была Аня: они уедут, а она, что ж, одна пойдет в хутор в такой темноте?

— Веди лошадей, — сказал он, — мы пойдем пешком.

И когда Степка сидел уже верхом, сунул ему в руки сажень:

— Отвези, оставишь там возле амбара.

Степка затрусил по направлению к хутору, вслед за ним пошли и Алексей с Аней.

Хорошо было идти вдвоем прямо по стерне, а затем по твердой, укатанной полевой дороге, которая в темноте казалась серым холстом, раскинутым перед ними.

— Леша, — сказала вдруг Аня, — ты не боишься, что война никогда не кончится?

В голосе ее звучала неподдельная тревога.

— Ну что ты! — возразил он. — Ты же знаешь, мы все равно победим, потому что наше дело правое.

— А немцы уже под Сталинградом, — с сомнением произнесла Аня. — До войны мы песню пели: «Врагу никогда не гулять по республикам нашим!» А он вон как гуляет!..

— Мало ли что пели до войны! — с досадой сказал Алексей.

Он чувствовал себя виноватым, потому что до войны тоже пел эту песню.

— Хорошо мы жили тогда, правда? — сказала Аня. — Я как вспомню про это, сразу вижу свой сад. Закрою глаза — и вижу сад! А ты?

Алеше тоже недавно приснился родной дом в его пограничном городке — во сне дом был красивей, чем наяву. И не только дом. Довоенное время казалось таким счастливым, вспоминалось теперь как сказка, в которой все было так хорошо, что для полного счастья в том, далеком теперь прошлом, не хватало одного: чтобы они с Аней уже тогда знали друг друга…

8

Когда наступал осенний вечер, хуторские жители рано ложились спать: не было керосина, чтобы зажечь лампу, да и тяжелая дневная работа валила людей с ног.

Валила, но не всех. Алеша, Степка да еще пять-шесть ребят помоложе собирались по вечерам у Пономаревых. Компанейский дед Митя был рад шумной ребятне, хотя бабка ворчала, что покоя от них нет, галдят весь вечер…

— Ты радуйся, — посмеивался над ней дед, — что они тебе все новости приносят. Сама лежишь, а всегда в курсе дела!..

У Алеши была припрятана бутылка керосина (выпросил у трактористов в центральной бригаде) и сегодня ему пришлось решать задачу: отнести керосин домой или к Пономаревым. Поразмыслив, он решил, что отнесет к деду Мите: каждый вечер бывает у них, пользуется освещением…

Он пришел, когда Степка был уже там с балалайкой в руках. Малыши, окружив Степана, всячески выказывали ему свое почтение. Степка сидел строгий, сосредоточенный и негромко тренькал на балалайке. Это был совсем не тот Степка, который час назад кривился от боли возле косилки.

Алеша поздоровался, отдал керосин деду Мите, а сам направился к Ане, которая сидела у постели больной бабки, вязала на спицах. Этот уголок был самым светлым — лампа висела над кроватью. Старуха окинула Алешу пронзительным всепонимающим взглядом. Поджала тонкие бесцветные губы, словно хотела сказать: я знаю, да, я знаю, что здесь со мной никто не считается, все меня обижают…

Потом, видимо продолжая разговор, прерванный приходом Алеши, принялась упрекать деда Митю:

— Старый ты, старый дурак! Видано ли, чтобы такой специалист, как ты, работал весь день за триста граммов муки! Вон Звонцовы — остались в райцентре, живут и горя не знают. А этому дураку в колхоз, в бригаду захотелось! Да если бы я была здоровой, я и минуты не сидела бы тут! Пошла бы к Лобову и сказала: или вы даете нормальный паек на всю мою семью, или — до свидания!..

Она говорила это, не стесняясь присутствия ребят, и Алексею было стыдно за нее: разве можно так думать, когда фашисты у Сталинграда?! Во всех газетах пишут: решается судьба страны, а она — «паек»!..

У бабки, однако, было собственное мнение на этот счет. Она твердо знала: ее старик может и должен зарабатывать больше, чем зарабатывает здесь. Дед Митя виновато улыбался и отшучивался:

— Мило волку теля, да где ж его взять?

— У-у, старый! — рассердилась бабка. — Век скоморошничает!

Ни за что не стал бы Алексей слушать каждый вечер эти бабкины попреки и разговоры, если бы не две важные причины, которые приводили его сюда. Во-первых, Аня. Из-за нее он старался изо всех сил не замечать подозрительного взгляда старухи, поджатых тонких губ, как не замечала всего этого Аня.

Вторая причина, которая притягивала Алексея в дом Пономаревых, заключалась в том, что бабка владела книгами — и какими! У нее был, как она сама говорила, французский роман, было несколько старых книг в твердых переплетах с обломанными уголками. И еще у нее была растрепанная, с пожелтевшими страницами, с «ятями» книга — «Сочинения М.Ю. Лермонтова».

Личные книги бабка читать не давала никому, но Алеше все ж удалось заполучить их с помощью Ани. Что касается «Сочинений М.Ю. Лермонтова», то эта книга была у старухи настольной, верней — подголовной. Читать ее можно было лишь здесь, у постели бабки. Потому Алеше и приходилось садиться у старухиной постели рядом с Аней, потому он и выслушивал терпеливо все эти рассуждения о пайке. Но вот наступал миг, Алексей брал в руки книгу и читал вслух:

Вверху одна

Горит звезда.

Мой взор она

Манит всегда…

Алексей читал, и они с Аней понимали, кто был этой звездой, и оттого им обоим становилось тревожно-радостно. Потом он читал:

Прости, прости!

О, сколько мук

Произвести

Сей может звук!

В далекий край

Уносишь ты

Мой ад, мой рай,

Мои мечты!

Никакой разлуки у них не предвиделось, но читать эти строки было невыразимо сладостно, потому что стихи говорили не столько о разлуке, сколько о том, что, еще не высказанное своими словами, уже существовало между ним и Аней…

Убаюканная стихами, старуха засыпала, поворчав напоследок, что нечего зря жечь керосин. После этого Аня снимала с гвоздя лампу, ставила ее на стол. Алексей садился с Аней рядышком у стола, и снова читали по очереди то «Вадима», то «Измаил-бея», то «Мцыри». И все чаще и чаще попадались ему в книге слова, от которых кровь приливала к щекам, а сердце билось тревожней.

Алексей уходил от Пономаревых за полночь. А утром все начиналось сначала: ранний подъем, ржаные клецки, кипяток без сахара…

В это утро Алексей пошел не на конюшню, а к амбару, где уже собрались колхозники: Антонов решил произвести смотр наличной рабочей силы своей бригады.

Степан был уже там. Почти вслед за Алексеем прибежала Аня, стала выдавать инструмент. Алеша старался не смотреть в ее сторону, чтобы никто ни о чем не догадывался. А все равно Тамара Полякова лукаво посматривала на него. Но, видя его смущение, заговорила о другом:

— Как жить будем, бабы? Тяжело — спасу нет! И все ну да ну, а тпрукнуть некому!

Евдокия Сомова, похудевшая, все такая же неухоженная, вздохнула тяжело:

— Мы только коровник законопатили, а конюшню когда ж? Сейчас глина к рукам примерзает, а когда холода ударят, тогда что?

— Может, прогонят немца от Сталинграда — легче станет, — утешал их дед Митя.

Евдокия пожаловалась:

— Хорошо холостым, неженатым, а у меня ребятишки малые! Работаешь — обед некогда сварить, а другие только посмеиваются!..

— Кто ж посмеивается? — спросил дед. — Кажись, некому…

— А хотя бы и Павлов! — с вызовом произнесла Евдокия. — Коров охраняет: проспит ночь на скотном дворе, а уж днем — ни-ни! — пальцем не шевельнет. И над нами смеется: работайте, дуры!

— Мы не для него работаем! — неожиданно вырвалось у Алексея.

— Павлов у нашего начальства — друг сердечный! — насмешливо заметила Тамара и кивнула в сторону соседнего дома: — Вон оно, начальство! Ишь каким петушком идет!

К амбару торопился бригадир.

Евдокия засмеялась:

— Ты, Томка, скажешь — что припечатаешь!

— У меня, Дуся, середки нет: я или люблю человека, или не люблю вовсе!

Антонов подошел, поздоровался, поднялся на ступеньку амбара.

— Все собрались?

— Вроде все…

— Товарищи колхозники, — произнес бригадир официально, — хочу предупредить, что мы отстаем по заготовке кормов. И по другим показателям неважно. Учтите, с меня голову снимут, ну и я никого не пощажу! Мой вам приказ: в эту неделю мы должны — кровь из носу! — наверстать упущенное. Как я бригадир, то несу всю полноту власти. Ясно?

Тамара спросила ехидно:

— А не тяжело тебе нести в одиночку власть-то?

Антонов блеснул белками глаз в сторону Тамары:

— Я с тобой, Полякова, не намерен вступать в дискуссию. А требовать буду — так и знай!

— Полно тебе, Томка! — вмешалась Сомова и попросила бригадира: — Давай-ка, мил друг, помощь, не то конюшня останется без утепления!

— И скирдовать, Вениамин Васильевич, надо бы пару человек…

— Кормушку надо сделать для коней, — сказал Алексей. — Доски нужны.

— Объявляю, товарищи колхозники, — веско произнес Антонов, — нет у нас лишних людей и материалов тоже нет. Рассчитывайте на себя.

То, что помощи нет, знали все и говорили о ней лишь потому, что работать было очень тяжело и хотелось как-то отвести душу.

Медленно, нехотя уходила в том году осень в Заволжье. Солнце вставало по утрам мутно-красное, иней до полудня не таял на траве, остывшая за ночь земля уже не нагревалась за день. Потом приходил вечер, и усталый хутор забывался до нового утра, до новой работы. Ждали вестей. В ясные холодные ночи доносился гул; говорили, что это под Сталинградом гремела смертельная битва.

Нехотя уходила в тот год осень в Заволжье…

9

Несколько дней подряд шел мелкий холодный дождь. В ноябре, под самые праздники, подул к ночи северный ветер, а когда наступило утро, все вокруг: земля, крыши домов, бурьян-чернобыльник, трава — покрылось ледяной коркой. Поднялось негреющее солнце, и каждая травинка, закованная в ледяной панцирь, засверкала, заискрилась. Ветер шевелил остекленевшую траву, и слышался легкий, как во сне, перезвон колокольчиков.

Выйдя из дому, Алексей с удивлением глядел на это чудо. Первая его мысль была: «Как же косить ледяную траву?..»

Но косить больше не пришлось. Распределяя наряды, Антонов коротко бросил ему:

— Торопов, кончился ваш сенокос! Будешь со Степаном на конюшне, за лошадьми ухаживать.

Эта работа оказалась но в пример легче сенокоса. Алексей и Степан верхом на лошадях выгоняли табун в поле. Покрытая ледяной коркой земля не оставила лошадям корма, и они гнали табун к копнам сена, которое еще недавно сами же косили. Сбив с копны обледеневший пласт, ребята предоставляли лошадям возможность искать в этом сене несуществующие кормовые единицы.

Вскоре выпал снег, и степь, придавленная низкими серыми тучами, стала еще неласковей.

С первым снегом начался падеж скота. Однажды утром придя в конюшню, Алексей увидел, что гнедой его Лыско лежит на полу. Алексей махнул кнутом, прикрикнул на него:

— Ишь разлегся! Ну, пошел!

Лыско попытался встать: опираясь на передние ноги, дернулся несколько раз, но подняться не смог. Большие влажные глаза его смотрели на Алексея с испугом и страданием. Алексею стало не по себе.

— Ну, Лыско! Ну, вставай же!

Конь еще раз сделал попытку — и не смог встать. Алексей, чувствуя, как у него холодеет сердце, кликнул Степана. Тот вошёл в конюшню, посмотрел и произнес:

— Лысому твоему скоро конец!..

Алексей рассердился:

— Вот еще, глупости! Давай вожжи, попробуем поднять его, поставить на ноги!

Степан принес вожжи, они продернули их вокруг туловища коня. Взялись за вожжи вдвоем, и Алексей прикрикнул на Лыска:

— Ну, пошел!..

Конь сделал усилие, пытаясь встать, Степан и Алексей напряглись, что было мочи. Алексей чувствовал, что у него закололо в боку, руки онемели от напряжения. Но все оказалось напрасным: Лыско не встал. Степан выпустил вожжи и проговорил:

— Бесполезно…

Алексей отвернулся, в глазах у него защипало. Оставив Степана возле Лыска, побежал домой, схватил пару ржаных лепешек и поспешно возвратился назад. Лыско взял лепешки из его рук, но жевал вяло, как бы нехотя. По этим вялым, лишенным жизненной силы движениям Алексей понял, что Степан прав.

Лыско больше не поднялся, его не стало через два дня. Когда Алексей, войдя в конюшню, увидел на полу странно раскинувшееся неподвижное туловище коня, он не выдержал: заторопился во двор, спрятался в угол и разрыдался. В смерти коня он винил только себя: ездил на нем, косил и не видел, как ослаб Лыско…

Наутро, когда Алексей еще до восхода солнца шел к лошадям, он еще издали увидел, что у заснеженного бугорка толпились собаки. «Откуда столько собак?» — подумал он, подходя ближе.

Что-то в собаках показалось ему странным, пока Алексей не понял, что все они одной породы и приблизительно одинаковой величины: все темно-серые, головастые. «Волки! Это же волки!»

Он подошел уже к конюшне, до волков было рукой подать, и его пронзило чувство жуткого страха: целая стая!

Впрочем, волки не обращали на него никакого внимания. Страх у Алексея постепенно проходил. Он вспомнил, что читал, будто волки боятся нападать на людей, и стал свистеть, кричать, но к этим его попыткам звери отнеслись с презрительным невниманием. Алексей стал швырять в их сторону куски льда, предварительно приоткрыв ворота конюшни: если волки вздумают напасть на него, он спрячется внутри.

Нет, они не собирались нападать на него, но и уходить не торопились. Лишь когда совсем рассвело, звери медленно, цепочкой потянулись один за другим к темнеющему вдали чернобыльнику.

В это время к Алексею присоединился Степан.

— Это кто? — спросил он. — Это волки?

— Волки, — подтвердил Алексей.

— Вот бы достать ружье — ух! — пальнул бы!..

— Где ж его возьмешь, ружье? — только и сказал Алексей.

С того дня волки стали их постоянными гостями: сказывалась бескормица, и редкий день обходился без падежа скота. Из центральной бригады привезли хорошего летнего сена, но его было так мало, что приходилось делить буквально по горстям между коровами.

Однажды Алексея вызвали в правление. Там его встретил Иван Зверобой, еще более тощий и бледный. Через плечо у него висела знакомая командирская сумка. Крепко пожал руку, видно было, что рад, но лицо Зверобоя оставалось озабоченным.

— Проходи, садись. Время дорого!

Позвал кого-то в открытую дверь — вошли две девушки, лиц их Алексей не успел рассмотреть от волнения. Прием в комсомол прошел быстро, вопросов ему задали мало, а биография Алексея оказалась короткой: родился, учился, работал…

Иван Зверобой тут же вручил ему комсомольский билет.

— Вот, Леша, — сказал он, — получай документ! Надеюсь, что оправдаешь звание комсомольца. Ты, можно сказать, мой крестник, я за тебя в ответе на всю жизнь. Сделаешь что-нибудь хорошее — значит, и я молодец. А сделаешь какую-нибудь гадость, то выйдет, что и я такой же. Понял?

— Понял.

— Ну, прощай тогда! Меня, брат, в армию берут, не увидимся больше. Но что я тебе сказал, не забывай!

— Не забуду.

Возвращаясь в бригаду, Алексей все думал об этом парне, который взял на себя такую ответственность — отвечать за все его, Алексея, поступки.

На следующий день Антонов, встретив его, предложил:

— Поработаешь, Алексей, с лошадьми один: Степка будет зерно от комбайна возить.

— Какое зерно? — не понял Алеша.

— Будем молотить прошлогоднюю пшеницу.

Вскоре приволокли на трех парах быков старенький комбайн, установили возле скирды прошлогодней пшеницы, и бригада принялась молотить зерно. Молотить — эти лишь так называлось, потому что комбайн больше стоял, чем работал: то рвался ремень, то отказывалась служить какая-нибудь шестерня, то ломался вал. Дмитрий Дмитриевич, который все умел, выполнял обязанности комбайнера. Он то и дело чертыхался, ворчал себе под нос:

— Под кем лед трещит, а под нами ломится!

Дмитрий Дмитриевич сшивал ремни, что-то клепал и завинчивал, пилил и заколачивал, а потом запускал двигатель. Комбайн начинал трястись и дрожать, как в лихорадке, скрипели, скрежетали и визжали шестерни и цепи. Сидевшие под скирдой рядком — чтоб было теплей — женщины вставали, брали вилы и принимались кидать в пасть грохочущему комбайну один за другим навильники пшеницы. Тонкой, очень тонкой струйкой цедилось в бункер пшеничное зерно, однако за день бункер наполнялся почти доверху. Подъезжал к комбайну Степан на бестарке — на санях с деревянным коробом. Все работавшие невольно засматривались, как тускло-желтое зерно мощным потоком падало из бункера в короб бестарки. Глядя на этот золотистый поток, Николаева вздохнула как-то:

— А что, девоньки, неужто не дадут нам пшенички хотя бы килограмма по два? Поесть бы блиночков пшеничных…

Антонов, который все дни проводил у комбайна, резко повернулся к ней:

— Ни единого грамма! Никому! Все для фронта, каждое зерно!

Николаева смутилась, виновато произнесла:

— Что ты, Васильич, неужто не понимаем?! Это так, лишь помечталось! Ясное дело, в первую очередь тем, кто на фронте!..

Заговорили о фронте, женщины взгрустнули. Николаева рассказывала:

— Третьего дня Авдеич, который в центральной живет, говорил, будто видел одного раненого, из госпиталя только вышел. Так тот раненый ему сказывал: непременно должна война переломиться, слышь, в нашу пользу. Потому, есть у нас такое оружие секретное — все сжигает! Все огнем горит — и дерево, и земля, и железо!

Евдокия Сомова встревожилась:

— Коль земля горит — как хлеб расти будет?

— Земля не сгорит! — возразил Дмитрий Дмитриевич. — А тараканов этих, фашистов, только огнем и выведешь, чем же еще?!

Алексею скучно было стеречь одному в поле лошадей. Подогнав их к копнам с сеном, он ехал к комбайну и, почти как Антонов, весь день проводил там, лишь изредка наведываясь к лошадям. Он завидовал Степану, который отвозил зерно в центральную бригаду. Дождавшись, когда короб наполнится, Степан забирался на сани, погонял палкой быков:

— Цоб, пошли!

— Вот и наше секретное оружие поехало на фронт! — говорила Тамара, провожая сани с зерном долгим взглядом.

Алексей все удивлялся, что Степан каждый раз приезжал к комбайну легко одетым, в одной телогрейке. Он даже спросил Степана:

— Что это ты по-летнему гуляешь?

Степан густо покраснел. Ответил, не глядя на Алексея:

— Заеду домой, оденусь…

Когда кончили обмолачивать эту скирду пшеницы, комбайн перетащили ко второй. На место бывшего обмолота Алексей пригнал лошадей: на земле оставалось еще много зерна. Лошади теперь целыми днями рылись в кучах прошлогодней соломы, пофыркивая и пугая храпом полевых мышей, которых было здесь несметное количество.

Однажды к нему на старый ток завернул на быках Степан. Он сообщил:

— Леха, у вас дома — постояльцы! Военные.

— Какие военные? — удивился Алексей. — Надолго?

— Не знаю, наверно, надолго. Будут охранять линию связи. Я сам видел: протянули телефонный кабель через все поле. Говорят, от Палласовки до Николаевки!

После такой новости Алексей тотчас же решил наведаться домой.

Еще только войдя в сени, убедился, что Степан говорил правду: там стояли прислоненные к стейке две пары лыж с настоящими креплениями.

В комнате он застал мать, оживленно разговаривающую с двумя солдатами: один невысокий, коренастый, еще молодой, и второй — постарше, в очках на круглом безбровом лице. На гвоздях висели солдатские шинели, иод лавкой виднелись два вещевых мешка, в углу стояли две боевые винтовки. На лавке у окна Алеша увидел гармонь, а рядом стоял телефон в зеленом деревянном ящике, с рукояткой сбоку.

Анна Петровна недавно пришла из коровника. Немного смущаясь незнакомых людей, она что-то рассказывала им — должно быть жаловалась на холод в доме да на свое нездоровье. Увидев Алексея, улыбнулась:

— А это мой защитник явился!

Молодой коренастый солдат поднялся с лавки, подошел к Алексею, протянул ему широкую ладонь с короткими мозолистыми пальцами и сказал:

— Здравствуй! Меня кличут Федором. Федя.

Второй солдат, блеснув стеклами очков, молча поклонился издали, верней, даже не поклонился, а слегка кивнул головой. И по этому сдержанному движению, по внимательному и умному взгляду поверх очков в тонкой золоченой оправе, Алексей сразу понял, что этот второй — старший. Старший не по возрасту и не по званию, а по какому-то негласному уговору между ними. У него была странная фамилия — Комптон, и от всего его сдержанного поведения веяло, как Алексею казалось, настоящей тайной.

С этого дня на хуторе началась другая жизнь.

10

Теперь в их доме то и дело звонил телефон, Федя или Комптон брал трубку, слушал, разговаривал с какой-то «резедой» или «ромашкой». О чем они говорили, что говорили им — не всегда было понятно, однако телефонная нить прочно связала хутор с тем большим миром, в котором происходило главное сражение на Волге. Ждали перемены к лучшему, и потому даже появление Феди и Комптона колхозники связывали с этой переменой.

В доме у Тороповых стало собираться по вечерам все больше народу.

В первый же вечер пришла Тамара Полякова.

— О, да у тебя, тетя Аня, в доме мужики завелись! — сказала она, озорно поглядывая на красноармейцев. — Теперь ты можешь крепить оборону!..

Комптон, мельком взглянув на нее, углубился в чтение своей записной книжки, в которую он время от времени что-то вписывал карандашом. Федя, сидя на лавке, широко улыбнулся гостье.

— В доме и без нас мужик есть, — сказал он. — Вон Алексей — чем не мужик!

— Леша — моя симпатия! — подтвердила Тамара. — Только мне интерес бывалых людей посмотреть. Которые воевали.

— Не столько воевали, сколько отступали, — сказал Федя. — Дальше, кажись, и некуда — за Волгу пришли…

Все притихли на миг, словно война, которая шла где-то там, у Сталинграда, дохнула на них холодом.

Шевельнулся в углу Комптон, спрятал книжку в карман.

— Попали мы с тобой, Федор, — сказал он, — в самые настоящие хозарские степи! Куда вещий Олег ходил мстить неразумным хозарам.

Алексей удивился: он наизусть знал это стихотворение, но где были раньше эти самые хозары — не имел никакого представления.

— Послушаешь умных людей, глядишь и сама наберешься ума! — заявила Тамара. — Посижу я у вас, тетя Аня!

— Ой, да ради бога! — отозвалась мать. — Нам же веселей.

Тамара осталась у них допоздна. На следующий день она снова пришла и с тех пор ходила к ним на посиделки постоянно. Федя провожал ее домой.

Зачастила к ним и Евдокия Сомова, наведывалась Аня, но она приходила редко и подолгу не задерживалась: стеснялась. Даже старик Павлов, идя на ночное дежурство, заглядывал к Тороповым. Всем была охота потолковать с военными людьми, послушать их мнение, а то и просто посидеть, подождать, не принесет ли телефонный аппарат какую-нибудь новость.

Случалось, телефон вдруг умолкал — сколько ни крути рукоятку, «незабудка» не откликалась.

Тогда Федя молча смотрел на Комптона, а тот на него. После чего Комптон заявлял в пространство:

— Придется проверить линию…

Проверить линию — означало пройти вдоль кабеля десять километров на лыжах. Чаще всего проверять линию шел Федя. Он завязывал под подбородком клапаны шапки-ушанки, туго затягивал ремнем телогрейку, за пазуху совал телефонную трубку и, прихватив лыжи, уходил из дому. Комптон оставался у телефона. Впрочем, у аппарата он не сидел. Взяв у Анны Петровны сковородку, он принимался поджаривать кусочки ржаного хлеба — это называлось «жарить гренки». Алеше, если он в это время находился дома, до боли в желудке хотелось попробовать хотя бы кусочек этого самого гренка. Но было совестно глядеть на Комптона или даже просто находиться в комнате в это время.

А Комптон пил чай из зеленой кружки и не торопясь ел, верней даже, не ел, а кушал, так аппетитно он откусывал, так тщательно пережевывал хрустящий румяный хлебец. Кушая, Комптон любил разговаривать с Алешиной матерью на разные темы, — видно, он прочитал огромное количество книг, потому что знал обо всем, о чем бы ни шла речь. Откусив и прожевав очередной кусок, Комптон запивал чаем и говорил матери:

— Да, мы сейчас живем одним: скорей бы кончилась война…

Он умолкал, хрустел гренком, хлебал чай и продолжал свою мысль:

— А ведь война, в известном смысле, мобилизует организм человека. Во время войн, как правило, люди не болеют и не умирают от таких болезней, которые косят их в мирное время.

Снова откусывал, жевал, снова говорил:

— Война кончится, спадет напряжение, которым сейчас люди только и держатся, — вот тогда заскрипят все…

Он говорил так, словно предвкушал удовольствие от этого скрипа.

Комптон привлекал Алексея своей загадочностью. Федя сказал про него: инженер. Но Комптон был такой же рядовой, как Федя, вовсе не командир. Это казалось необычным, напоминало «Героя нашего времени», где тоже шла речь об офицерах, разжалованных в рядовые, и о рядовых, ставших офицерами. Может, и с Комптоном была какая-нибудь романтическая история?..

Комптон любил и умел рассказывать. Он рассказывал обо всем: о тайфунах и пиратах, о драгоценных камнях и о нравах при дворе Людовика XV. Причем у него была своеобразная манера рассказчика, который посвящен во все тайны, знает закулисную сторону всех событий. Знает, понимает и потому прощает людям их слабости — тем, кому рассказывает, и тем, о ком рассказывает.

Как-то, заговорив об алхимиках и астрологах, Комптон сказал Алеше:

— В сущности, эти лжеученые принесли огромную пользу людям. Я думаю, когда-нибудь наука докажет, что звезды влияют на человеческие судьбы. Так что, Алексей, выбирай себе заранее подходящее светило на небе!

И улыбнулся не то сочувственно, не то насмешливо.

Алексей давно приметил, что Комптон часто улыбается неизвестно чему, улавливая смешное там, где Алексей не видел ничего смешного. Так, однажды, когда Федя потерял свою трехпалую рукавицу, Комптон, улыбаясь, сказал ему:

— Теперь, Федя, вам придется носить постоянно одну руку в кармане!

Алексею было обидно за Федю и он спросил:

— Разве это смешно — потерять рукавицу?

Блеснув стеклами очков, Комптон помолчал, а потом ответил серьезно:

— Смех, Алексей, — это защитная реакция организма на неудобства жизни. Все в нашем мире имеет, как правило, две стороны: трагическую и комическую. — Еще помолчал, а затем продолжил свою мысль: — Человечество делится на оптимистов и пессимистов. По существу, это значит, что все люди делятся на тех, кто понимает юмор, и тех, кто не воспринимает его. Я думаю, это — коренное различие между людьми.

Алексею было любопытно слушать, но он чувствовал какое-то несоответствие в этих рассуждениях. И потому спросил:

— А фашисты? Они как, понимают юмор или нет?

На безбровом лице Комптона промелькнула гримаса.

— Фашисты — это другая категория, — произнес он резко. — Я говорю о людях, а не о фашистах!

Такой он был непонятный, Комптон.

Не часто, но и ему приходилось идти на линию — так случилось, когда Федя поранил себе руку сапожным ножом. Комптон собирался на линию утомительно долго. Он все что-то перекладывал из кармана в карман, что-то привязывал, перевязывал, проверял аппарат, внимательно всматривался в крепление на лыжах. Наконец когда все было проверено, осмотрено и привязано, Комптон натягивал ушанку, поправлял очки и объявлял:

— Таким образом, я пошел!

Федя в одной гимнастерке проводил его на крылечко; а через час после ухода Комптона началась пурга. Встревоженный, Федя, подождав некоторое время, решил пойти ему навстречу. Он уже оделся, взял лыжи, когда возвратился Комптон, весь занесенный снегом, с прихваченной морозом щекой, с негнущимися пальцами на руках. Войдя в дом, остановился у порога, приткнулся к стене и глуховатым голосом произнес:

И на вьюжном море тонут корабли.

И над южным морем стонут журавли…

Федя и Анна Петровна кинулись снимать с него снаряжение, а он лишь кротко щурился и моргал белесыми ресницами, так как снял очки, залепленные снегом. Он не жаловался ни на погоду, ни на то, что ему досталась такая проверка.

Федя к Комптону относился с глубоким уважением, хотя из-за этого уважения ему приходилось нести большую часть всех служебных тягот. Впрочем, Феде эти тяготы были не в тягость. Днем он успевал сделать не только те дела, которые требовала от него служба связиста, но и постоянно помогал Анне Петровне по-хозяйству: расчищал от снега дорожку к дому, носил топливо для печи — охапки чернобыльника, ремонтировал едва ли не всему хуторскому населению обувь. Он и Алексею починил ботинки.

Вообще, с Федей было легко. Алексей нашел в нем настоящего товарища. Но окончательно Федя покорил его тем, что подарил трофейный немецкий ножик. Алеша не знал от радости, как благодарить нового приятеля.

Ножик был маленький, с деревянной ручкой. На лезвии с одной стороны было выбито по-немецки «Золинген», а с другой — какое-то незнакомое слово «Ростфрей». Алексею ножик казался настоящим кинжалом. Он сшил из сыромятной кожи чехол и постоянно носил нож на поясе.

11

Алексей вернулся из конюшни в сумерках. Не успел он еще поужинать, как открылась дверь и через порог с трудом перевалился старший сын Евдокии, Санька. Он остановился молча у порога.

— Тебе чего, Сань? — спросила мать.

Мальчишка вздохнул глубоко и сказал заученно:

— Алеша, тебя Анька-кладовщица кличет. Только чтоб никто не знал.

Алексею кровь бросилась в лицо; хорошо еще, в комнате было темно.

— Ладно, иди, — сказал он как можно небрежней. — Приду.

Мать и Федя сделали вид, что ничего не слыхали, а Комптон — тот наверняка дремал в своем углу. Алексей постарался быстрей поужинать и выбраться из дому.

Возле амбара-кладовой стояла Аня, засунув руки в рукава черного полушубка. Что-то напряженное, ожидающее было в ее фигуре. Да и само это приглашение, переданное через Саньку, было необычным.

— Что случилось? — спросил Алексей.

— Леша, — не смея поднять глаз, сказала Аня, — дедушку забирают в центральную бригаду. Мы завтра уезжаем!

Смысл сказанного не сразу дошел до Алексея. А она, торопясь, стала рассказывать, что распоряжение пришло внезапно: сегодня кончили молотить пшеницу в бригаде Антонова и комбайн увезли. А вместе с комбайном приказано было взять и деда Митю как специалиста.

Аня, сообщив все это, тут же пообещала, как только приедет на место, сразу написать Алеше письмо. А его она тоже просила написать письмо. А если он приедет в центральную бригаду, то пусть обязательно разыщет ее там.

А еще они поцеловались. Алеше до этого дня не приходилось ни разу обнимать девушек, поэтому вышло это у него не очень ловко. Скорей даже, не он, а сама Аня поцеловала его. В губы. И весь оставшийся вечер и даже наутро Алексей испытывал странное, ни с чем не сравнимое ощущение, будто этот беглый поцелуй отпечатался на его губах и все могут увидеть отпечаток.

Пономаревы уехали утром. Грузя вещи в сани, где среди матрацев лежала старуха, дед Митя виновато улыбался, избегая взглядов. Евдокия протиснулась к саням, сказала ему:

— Митрич, куда ж ты от нас? Нам без тебя никак нельзя!

— Льзя ли, нельзя ли, а пришли да взяли!.. — привычно отшутился старик, но шутка на этот раз прозвучала печально.

— Приказ председателя колхоза! — веско разъяснил Антонов.

А бабка, лежа среди узлов, уточнила злорадно:

— Брюхо не лукошко, под лавку не сунешь!

Вышла из дому Аня, встретилась взглядом с Алексеем, улыбнулась робко, потерянно. Подойти друг к другу они так и не решились.

Потом сани с семейством Пономаревых тронулись с места и не спеша стали удаляться по дороге. Алексей почувствовал вдруг такую тоску, что поспешил скорей уйти на конюшню. Там среди лошадей, где никто не мог видеть его переживаний, он провел весь день.

Вечером, когда поужинали, вымыли и убрали посуду, Алексей завалился на свою лежанку у печи и молча уставился в потолок. Ему казалось, что никогда уже, никогда в жизни у него не будет больше ничего хорошего…

Комптон, сидя у стола, говорил:

— Две тысячи лет, Анна Петровна, не такой уж большой срок. От того момента, когда, по легенде, родился Иисус, нас отделяет меньше, чем шестьдесят поколений людей. Если считать, что три поколения — дед, отец и внук — живут вместе сто лет…

Федя взял гармонь и сел на лавке прямо против устья печи, в которой с треском, то ярко вспыхивая, то угасая, горел чернобыльник. В это время пришла Тамара. Раздевшись и повесив пальто на гвоздь, она зябко повела плечами.

— Что-то холодно нынче на улице! Можно, Федор, сесть возле тебя, погреться?

Федя, добродушно улыбаясь, подвинулся на лавке, давая ей место. Он устремил свой задумчивый взгляд в огонь и тронул лады гармони, а потом неожиданно, с размахом, с удалью рванул мехи и завел свою любимую песню:

Эх, загулял, загулял, загулял

Парень молодой, молодой,

В красной рубашоночке,

Хорошенький такой!

В дом вошла Евдокия Сомова, поздоровалась. Увидев Тамару рядом с Федей, поджала губы. Из своего угла, где он лежал, Алексей хорошо видел лицо Евдокии и подумал, что она, еще молодая женщина, напоминала собой сейчас этакую неухоженную, полурастерзанную детскую куклу, у которой и волосы клочьями, и нос облуплен, и голубые глаза повылиняли.

Улучив момент, когда Федя отошел от печи, Евдокия упрекнула Тамару:

— Стыдилась бы! Муж на фронте, а ты гуляешь!

Тамара вспыхнула, но тут же ответила дерзко:

— Стыд глаза не ест, Дуся! Стыдиться будем — так и жизнь пройдет!

Евдокия осуждающе покачала головой. Но осуждала она лишь Тамару, а к Феде относилась с уважением. Когда Федя, возвратясь, снова начал свою любимую песню, Евдокия тут же подхватила ее голосяще, крикливо:

Па-ти-рял он улицу,

Па-ти-рял он дом да родной,

Па-ти-рял красавицу

Во всем голубом!

Ах, Федя, Федя! Лучше бы он не заводил сегодня эту песню! Потому что когда, он склонив голову, вел-выводил печально-бесшабашную песню о парне в красной рубашоночке и девушке во всем голубом, Алексею казалось, что это о нем, об Алеше, поется в Фединой песне!

… Прошло несколько дней, и однажды Степан привез из центральной бригады арбу зеленого сена, — Лобов, несмотря на всю его суровость, помогал бригаде Антонова, как мог. Вместе с сеном Степан привез Алексею какой-то маленький пакет. Передавая его, Степан ухмылялся, и Алексей спросил удивленно:

— Это что?

Взял пакет, еще не понимая, от кого он мог быть, и вдруг сообразил: из центральной бригады послание могло быть только от Ани, больше не от кого!

Он зашел в конюшню, оглянулся, не подсматривает ли Степка, и поспешно развернул сверточек. В нем был вышитый носовой платок. От платка веяло ароматом одеколона, так сильно, что стоявшая рядом гнедая лошадь неодобрительно замотала головой. Алексей развернул платочек. По четырем сторонам его было вышито синими и красными нитками: «Кого люблю, тому дарю. Люблю сердечно, дарю навечно». И цветочки вокруг.

Алексей был обрадован и сконфужен одновременно. Он чувствовал благодарность за Анину любовь к нему, за этот платок и даже за аромат одеколона. Вот только надпись на платке показалась ему почему-то неуместной, наивной что ли…

В конюшню вошел Степан — Алексей поспешно спрятал платок. Степан, взяв лопату, принялся убирать навоз и одновременно рассказывал:

— Дмитрий Дмитриевич там по ремонту работает, довольный. И Анька веселая, все про тебя спрашивала. Что она тебе прислала?

— Ничего особенного, — отговорился Алексей.

— Ну да, ничего особенного! Что-то мягкое и пахнет, как духи!

— Какие духи? — возразил, смутившись, Алексей. — Никакие не духи!

То, что Аня была веселая, неприятно поразило его: она должна была бы грустить от разлуки, страдать, а тут вдруг — веселая!.. Было обидно, и даже сомнение закралось в голову: не перестала ли Аня его любить?

В тот же вечер он пешком отправился в центральную бригаду. К хутору подходил, когда во многих домах уже погасли огни. Из рассказа Степки Алексей знал, в каком доме жила Аня, и без труда нашел его. Не очень еще представляя, что скажет Наталье Сергеевне о причине столь позднего визита, он постучал в дверь. Почти сразу же на его стук кто-то вышел в сени, загремел засов и одновременно голос Ани спросил:

— Кто?

— Я, — пересохшими губами произнес Алексей.

Аня распахнула дверь и, как была в легком ситцевом платье, кинулась ему на шею.

— Ой, Леша, — прошептала она радостно. — Я ждала, я знала, что ты придешь!

— Аня, кто там? — донесся из дому голос Натальи Сергеевны.

— Сейчас, бабушка! — откликнулась Аня, а сама зашептала: — Дедушка дежурит в правлении, мы дома одни. Ты подожди, я к тебе сейчас выйду. Подождешь, да?

Алексей кивнул. Ему не совсем было понятно, почему нельзя войти в дом, но потом сообразил, что при Наталье Сергеевне они не смогут поговорить по-настоящему. Одним словом, Аня правильно решила, что не пригласила его в дом.

В ожидании ее Алексей прошелся вдоль редко расставленных домов. В одном месте его облаяла собака, потом откликнулись еще две или три. Сконфуженный, Алексей не знал, куда деться от собачьего возмущения. Возвратился назад, но Аня все еще не выходила.

Она вышла, наверно, через полчаса, так что Алексей порядочно уже продрог. Аня подхватила его под руку, и они пошли прочь от дома, в степь.

Дул ровный сильный ветер, ночь была не очень темная: за облаками пробивалась и никак не могла пробиться луна. Аня, опираясь на его руку, шла рядом и все рассказывала, как хорошо они устроились здесь, в центральной бригаде.

— Тут и людей больше, — говорила она. — Дедушке сразу нашлось много работы: несут ведра чинить, кастрюли паять. И платят, кто чем может, — нам сразу стало легче жить!

Алексей почувствовал неясную обиду: Пономаревым сразу стало легче жить, как уехали… А тем, кто остался в бригаде, никакого облегчения не было, хотя работали они не меньше, чем Дмитрий Дмитриевич. Выходит, что и он, Алексей, и его мать, и Тамара, и Евдокия Сомова — все они вроде хуже Пономаревых, потому что работают с утра до ночи, а живут голодно. С другой стороны, Алексей не представлял, как можно было бы оставить всех этих людей и уехать куда-то на поиск лучшей жизни. Да и где она, эта лучшая, сытая жизнь в стране, которая истекала кровью в такой страшной войне?..

Аня словно подслушала его мысли, сказала вдруг:

— Антонов ваш приезжал в центральную. Дедушка видел, как ему кладовщик дал два пуда пшеничной муки. Вениамин Васильевич свое не пропустит!

— Ну и пусть! — рассердился Алексей.

Он с жаром принялся развивать перед Аней свои взгляды на честную бедность. Но Аня вдруг перебила его жалобным вопросом:

— Леша, а ты меня любишь?..

… Он возвращался домой, когда время близилось к полуночи. Степь была молчалива, луна совсем спряталась за облака. От быстрой ходьбы он не чувствовал холода. Уже подходя к хутору, вспомнил про цепочку волков, тянувшуюся от того места, где лежали останки Лыска, и его вдруг пронзила мысль: а что, если сейчас навстречу ему выйдут волки? Но нет, они не нападут на него, волки нападают на людей лишь в голодную пору. А сейчас, когда столько скота гибло от бескормицы, волкам хватало поживы…

На всякий случай он все ж вынул из чехольчика Федин подарок — золингеновский нож. Нет, это был далеко не кинжал, это был маленький нож с мягким лезвием. Таким ножом, пожалуй, не пропороть волчью кожу — у волка, наверно, шкура толстая да еще мех… Алексей ощутил вдруг под руками эту жесткость волчьей шерсти, в которой увяз золингеновский нож. Но он так и продолжал шагать по дороге, сжимая его в руке. И лишь когда впереди обрисовывались хуторские строения, сунул нож в чехол.

Вдруг от крайнего дома оторвалась человеческая фигура в длинном тулупе. Алексей вздрогнул. Фигура двинулась ему навстречу, и через несколько шагов Алексей узнал Павлова. Николай Иванович по ночам дежурил на скотном дворе и сейчас, видимо, зачем-то ходил к себе домой. Старик тоже узнал Алексея, обрадованно спросил:

— Что за полуночник по степи бродит? Ты откуда, Лексей?

— Из центральной.

— К Аньке бегал? Ну что ж, дело молодое!

«Откуда только он знает все?» — с досадой подумал Алексей. А Павлов, приблизившись, заговорил доверительно:

— Вот и бригадир наш, Веньямин, зачастил в центральную. Дружок у него там нашелся, что ли. Сегодня тоже ездил, не знаешь, что привез оттуда?

— Не знаю, — ответил Алексей, снова удивляясь осведомленности Павлова.

— Я ему говорил, Веньямину, продолжал старик, — чтоб не думал только о себе. Да, видать, сытый голодного не разумеет. Ну ладно, придет время — много я ему чего напомню!

В голосе Павлова слышалась угроза, это насторожило Алексея.

— Что напомните, дядя Николай?

— Много кой-чего…

Видно было, что ему хотелось что-то сказать Алексею, но он сдерживал себя. Искушение, однако, было велико, и старик приблизил свое лицо к самому лицу Алексея, шепотом произнес:

— Хочешь покажу фокус? Иди за мной.

Путаясь в тулупе, он направился к мазанке, в которой жил бригадир. Тут Павлов стал проделывать странные упражнения: наклонился, присел на корточки, поднялся, снова пригнулся, махнул рукой Алексею:

— Гляди!

И показал на трубу землянки, из которой тонкой струйкой поднимался дым, почти невидимый в ночном небе.

— Самогон варит наш бригадир! — пояснил Павлов.

— Почему вы думаете — самогон? — усомнился Алексей.

— А что ж он еще варит в полночь? — захихикал старик торжествующе, — И окна завесил тряпицами! Конечно самогон.

— Как же так? — вырвалось у Алексея. — Нам по триста грамм муки, а он самогон варит? Это так оставить нельзя!

— Не оставляй! — охотно поддержал его Павлов. — Ты парень молодой, комсомол, тебе поверят! А Веньямина отсюда надо мешалкой гнать! На фронт, пусть там командует!..

Алексей приблизился к окну, припал глазом к щели в ставне, но не увидел ничего. Зато во втором окне, сквозь маленькую дырку в ткани, которой было занавешено окно, он увидел часть стола с мерцающим фитилем лампы без стекла. За столом сидел бригадир, в одной нательной рубахе, заправленной в галифе, а спиной к окну — Степка. В глубине комнаты неясно мелькала грузная фигура их матери. Антонов и Степка что-то ели, Алексей с трудом разглядел что: они ели, макая в мед, белые пышки. Должно быть, из той муки, которую бригадир привез из центральной бригады…

— Ну, что там? — шепотом спросил Николай Иванович, дыша Алексею в затылок. — Самогон варит?

В это время Антонов перестал жевать, насторожился, глядя в их сторону. Алексей отпрянул от ставня, на цыпочках заторопился прочь от дома, увлекая за собой Павлова. Старик, путаясь в полах шубы, допытывался:

— Самогон, да?

— Не самогон. Булки ест белые, с медом.

— Я ж говорил! — зло произнес Павлов. — И самогон он варит тоже, я знаю!

Алексей испытывал двойное чувство: он ненавидел в эту минуту Антонова, ненавидел тайное ночное пиршество, спрятанное от посторонних глаз. Одновременно, с непонятным ему самому чувством облегчения, Алексей убедился, что не может быть речи о самогоне. Возмущаясь бригадиром, он почему-то не хотел, чтобы Николай Иванович был бы прав.

Но больше всего поразило Алексея, что Степан тоже сидел за столом, тоже ел мед с булками, — это казалось ему предательством. С другой стороны, как бы он сам поступил на месте Степана? Не стал бы есть?

Однако сколько ни пытался, Алексей не смог себе представить такой картины: они с матерью едят по ночам белые булки, укрываясь от людей…

— Этого нельзя оставить! — бубнил Павлов. — Надо его вывести на чистую воду! Ты скажи об этом, где надо, пусть все знают, какой у нас бригадир!

— А вы поможете мне? — спросил Алексей.

Старик замешкался, а потом спохватился, что ему пора на скотный двор.

Они разошлись. Направляясь домой, Алексей так и не решил, что ему делать с тайной, которой он владел.

12

Алексея разбудил громкий разговор в комнате. Подняв голову, он увидел, что за окном еще темно, однако все уже не спят. Мать стояла с просветленным лицом, Федя ходил по комнате, улыбаясь и потирая руки. На лице Комптона было написано: я знал, что будет именно так!..

— Что случилось? — спросил Алексей.

— Вставай, Алеха! — сказал Федя. — Вставай! Наши войска пошли в наступление: «резеда» передала!

— Где? — встрепенулся Алексей, еще не смея поверить новости. — Где наступают?

— На Дону.

Алексей стал торопливо одеваться. Комптон, протирая очки, негромко произнес:

— Наступают на Дону, но аукнется в Сталинграде! По моему разумению, наши выходят в тыл немцам!

— Только бы наступали, только бы шли вперед! — возбужденно заговорил Алексей.

Для него сейчас все его прошлые заботы, тревоги, бригадировы пышки с медом и даже Анин переезд в центральную бригаду — все это потеряло свою остроту. Он даже решил не говорить Степану о том, что видел ночью.

Пусть его!

Весь этот день двери в их дом не закрывались: односельчане приходили, расспрашивали, ждали, будто от слов Феди или Комптона зависело, как идут дела на фронте.

Вечером прибежала Евдокия — пальто нараспашку, платок кое-как наброшен на голову.

— Ничего больше не слыхать?

— Пока нет, — ответил Федя.

Евдокия опустилась на лавку, поправила платок. Тут же извлекла из кармана колоду карт, озабоченно произнесла:

— Ну-кась раскину, что карты говорят!

Алексей с улыбкой следил за тем, как она веером разложила карты на столе. Комптон, сидя у телефона, вдруг сказал:

— В принципе, вероятность того, что карты скажут правду, равна пятидесяти процентам.

— Вы в гадание верите? — вырвалось у Алексея.

Лично для него всякое гадание было предрассудком.

— Почему бы не верить? — возразил Комптон серьезно, хотя в глазах его пряталась улыбочка. — Гадалка, когда раскидывает карты, не знает, в какой комбинации они лягут. А разве в жизни мы знаем наперед, в какой комбинации произойдут те или иные события?

Федя с гордостью посматривал на всех: вот какой башковитый у него товарищ!.. А Комптон добавил:

— В свое время я отдал дань увлечению: и на столах гадал, и на блюдцах, и на чем только не гадал!

Алексей не знал, что и думать: и это говорит не Евдокия, не какой-нибудь старик Павлов, а Комптон — такой ученый, инженер!.. Он и верил и не верил Комптону, но расспросить о блюдцах подробней постеснялся.

Прошло еще несколько дней, и наконец пришла весть, которую так долго ждали: фашистские войска окружены!

— Теперь и у нас солнце к лету поворотило! — заявил Федя.

Комптон высказал свое мнение:

— А ведь их там довольно много сидит, в Сталинграде…

Мать встревожилась:

— Ну как прорвутся?

На что Федя уверенно ответил:

— Пусть попробуют, легко ли прорваться! Теперь их черед выходить из окружения!

Комптон, растирая щеку круговыми движениями, подтвердил:

— Да, для них это непривычная задача. Весьма.

На конюшню Алексей шел вприпрыжку: окружили! Нет, недаром все так верили, недаром все повторяли слова Сталина: «Враг будет разбит… Враг будет разбит!»

Доставая с помощью ученого быка воду из колодца, Алексей напевал от радости что-то несуразное. Подошел Степан.

— Слышал? — спросил его Алексей.

— Что?

— Немцев в Сталинграде окружили! Полностью!

— Правда? — загорелся Степан. — Значит, скоро домой поедем?

— Ну, не сразу еще.

— А я бы — хоть сейчас готов!

— Их же разбить еще надо, победить! А ты что какой-то чудной сегодня? — поинтересовался Алексей и тут же вспомнил то, что видел тогда, ночью.

— Нет, ничего, — обронил Степан и полез на чердак за сеном.

Они разложили сено по кучкам и, когда лошади после водопоя пошли к сену, Степан и Алексей принялись за утреннюю уборку. Не успели они ее закончить, как вдруг к конюшне подкатили легкие санки, в которых сидели председатель колхоза и Антонов. Лобов правил лошадью единственной рукой.

Сани остановились, Антонов спрыгнул с них. Поднялся и председатель, посмотрел на коней, что толклись возле куч сена, потом перевел взгляд на Степана с Алексеем. Спросил сурово:

— Что вы им сено под ноги кидаете? Или его у вас много?

Алексей почувствовал, что краснеет: конечно, безобразие! Они и сами столько раз говорили об этом бригадиру…

— Сколько раз говорил им, подхватил вдруг Антонов его мысль, — чтоб кормушки сделали, хоть бы пальцем пошевелили!

Алексей широко открытыми глазами глядел на бригадира: это он-то, Антонов, им говорил? Они сами ему тысячу раз напоминали о кормушках, но у бригадира вечные отговорки: некогда, некому, не из чего…

— Вениамин Васильевич, да ведь мы… — начал Алексей, но бригадир не дал ему окончить, обратился к Лобову:

— Вот с такими кадрами, Семен Данилович, работать приходится! А что я могу поделать?

В висках у Алексея гулко забилась кровь.

— Вы сами ничего не делаете! — взорвался он. — Это мы вам говорили про кормушки, а вы — ноль внимания!..

Лобов, нахмурив брови, посмотрел на него, посмотрел на Антонова, потом снова на Алексея. Тот готов был сказать все, что думает о бригадире, но председатель отвернулся и приказал Антонову:

— Сегодня же сделать кормушки!

— Сделаем! — заверил Антонов.

— И на конюшне и в коровнике.

— Сделаем!

— А сейчас соберите бригаду на собрание!

— Сделаем! — в третий раз отозвался эхом Антонов и тут же предложил Алексею:

— Иди скажи матери, чтоб комнату приготовила, у вас будем собрание проводить!

Алексей понимал, что Антонов нарочно отсылает его. Впрочем, может, и не нарочно: комната у них в самом деле просторная…

Через час в их доме гудел нестройный говор собравшихся хуторян. Все уже знали об окружении немцев, но всяк хотел услышать об этом еще и еще раз, тем более от начальства, которое, возможно, знает больше. Начальство не заставило себя ждать: вскоре пришли Лобов и Антонов, и собрание началось.

Как того требовал порядок, избрали президиум — и вдруг Алексей услышал свою фамилию. Не успел он еще толком осознать, что избирают не Анну Петровну, а его самого, как все уже проголосовали и Антонов торжественно провозгласил:

— Вышеозначенных товарищей прошу занять места!

И Алексей впервые в жизни занял место в президиуме, чтобы руководить собранием взрослых людей, усталых, голодных и безмерно счастливых людей, для которых окружение фашистов под Сталинградом означало исполнение слов: будет и на нашей улице праздник. Вот он, праздник на нашей улице!

Первым выступил Антонов. Говорил он пространно, вспомнил начало войны, нападение фашистов, потом перешел ко второму фронту и только под конец сказал немного о работе бригады. Потом встал Лобов и, разрубая воздух единственной рукой, сказал:

— Наступил день, товарищи колхозницы и колхозники, которого мы ждали долго, но в который верили всегда! Под Сталинградом окружили громадную фашистскую армию, кольцо замкнулось, и сейчас наши войска наступают в двух направлениях: на запад — теснят фашистов от сталинградской группировки и на восток — добивают тех, кого окружили в Сталинграде!

Он помолчал, подумал и снова заговорил:

— Это — огромная победа! Но еще много надо положить труда, чтоб прогнать фашистскую нечисть. Фронту нужен хлеб, мясо, одежда, — это должны дать мы с вами. Только мы с вами! Фронту нужны и наши руки: мы должны послать на строительство оборонительного рубежа десять человек. Правление колхоза имени Ворошилова понимает трудности вашей бригады: скотина болеет, бескормица. Очень тяжелая зима. Но позвольте в такой радостный день все ж покритиковать вас: как получилось, что до сих пор не сделали кормушки для скота? Сена и так не хватает, а у вас его скот да лошади ногами топчут!

Председатель долго еще говорил о задачах, которые встали перед колхозом.

После него выступила Николаева. Худая, с заострившимся носом, подпоясанная, как обычно бечевкой, Мария Ильинична обратилась к председателю:

— Ты, Семен Данилович, ругал нас крепко — и не зря, есть за что. Бригадир наш хватается за тысячу дел и ни одно толком не делает. Но и к правлению у нас упрек: сдается мне, что для правления наша бригада эвакуированных — чужая.

Председатель слушал ее, приложив руку к уху, молчал. Но когда Николаева остановилась, он сказал:

— Для меня все бригады равны.

— Возьми те же кормушки: верно, не сделали их! А из чего их делать? В хуторе ни одной дощечки, ни одной палки не найти. Неужто ты, Семен Данилович, не знаешь об этом? Нет уж, коль требуешь, то и помогай!

— Поможем, — сказал председатель, помедлив.

— А мы, — продолжала Николаева, — поможем нашей армии всем, чем можем. Я не накопила, не могу дать денег на постройку самолета или танка. Но вот у меня есть облигации займа — вношу облигаций на пятьсот рублей! У кого облигаций нет — пусть вносит трудоднями. И всем надо сказать, чтоб вносили, во всем колхозе. А может, и в газете про то напечатать — о других печатают, так мы, что ль, хуже других? Напечатать, пусть все помогают!

— Вот это правильно! — поддержал Лобов и встал во весь свой рост за столом. — Товарищ Николаева Мария Ильинична сказала правильно: надо написать обращение ко всем колхозникам, чтобы все собирали средства. И в газете напечатаем, обещаю!

— Если надо, — вставил Антонов, — отдадим всю свою кровь, капля за каплей!

У Антонова в эту минуту было такое преданное лицо, так он смотрел на Лобова, что Алексей вдруг не удержался и сказал:

— Это лишь самогон течет капля за каплей. А кровь надо отдавать всю сразу!

Сказал он не очень громко, но слово «самогон» было настолько неподходящим для этой обстановки, что его услышали многие, кто-то охнул, кто-то хихикнул.

Лицо Антонова медленно покрылось краской, на лбу выступили бисеринки пота. Глаза его забегали, метнулись в сторону Лобова. К счастью Антонова, председатель не слышал Алексея.

Из дальнего угла донесся голос Павлова:

— Жрать нечего, а они самогон гонят!

Многие не понимали, о чем идет речь, недовольно зашумели:

— Что болтают зря? Какой самогон?

— О деле говорите!

Алексей был сконфужен и раздосадован: как это у него вырвалось про самогон? Ничего ведь не видел, только за Павловым повторяет, как попугай! Да, а как же мука, мед? Откуда они у Антонова? И как доказать, если Павлов норовит в кусты? Ну ладно, он еще припрет бригадира фактами к стене!..

А пока что вместе со всеми Алексей внес в фонд постройки самолета двадцать трудодней и одну сторублевую облигацию, единственную, которую имел.

Собрание закончилось, и Антонов сразу увел председателя. К Алексею подошел Степан.

— Слышь, Лexa, что ты про самогон говорил? У нас в хуторе кто-то гонит, да?

Алексей промычал в ответ что-то невразумительное.

13

На рассвете Антонов постучал в окно к Тороповым. Алексей еще не поднимался, и Анна Петровна, накинув на себя пальто, открыла бригадиру дверь. Но он не вошел, лишь бросил с порога:

— Готовьте Алексея на окопы, сегодня уезжают!

И побежал куда-то дальше.

Анна Петровна стояла у открытой двери, сраженная неожиданной вестью. Вот и дождалась, что последний сын уходит из дому!.. Медленно закрыла дверь и возвратилась в комнату. Алексей словно услышал, что речь идет о нем, проснулся, но еще валялся на своей лежанке у печи. Мигающий свет коптилки упал на встревоженное лицо матери.

— Что там, мам? — спросил он.

— Вениамин Васильевич приходил — на окопы тебя берут! Сегодня.

— На окопы?

Алексей резко поднялся, сел. Сердце забилось тревожно, гулко. Так, значит, на окопы! Это Антонов нарочно его отправляет с хутора… Да, но и Лобов вчера говорил, что пошлет людей на строительство оборонительного рубежа. Так что выбор мог пасть на Алексея неумышленно…

— И зачем только нужны эти окопы? — сдерживая слезы, негромко произнесла Анна Петровна. — Фашистов же окружили!

— Какая ты, мама, непонятливая! — сказал Алексей, вертя в руках заплатанный, видавший виды ботинок: с такой обувью пускаться в дальний путь было явно рискованно. — Как же ты не понимаешь? — повторил он. — Ты думаешь, наши не знают, что надо, а что не надо делать? А ну, как немцы попытаются пробиться из Сталинграда? Верно, Федя? — обратился он к Феде, который сидел в своем углу на матраце.

Лицо у Феди было опечаленное, смущенное, он словно извинялся перед Анной Петровной, что вот он, Федя, остается здесь, а ее сына посылают куда-то на окопы.

— Сколько этих окопов оставили в сорок первом, не счесть! — сказал Федя. — Копали днем и ночью, а немец пойдет где-нибудь стороной — и вся работа прахом!

Обувая второй ботинок, Алексей принялся развивать свои соображения о значении оборонительных сооружений. Анна Петровна была с ним согласна, но ей — ой как не хотелось расставаться с сыном.

— А почему ты должен ехать? Другие тоже могут.

— Так я ж комсомолец, мама!

— У тебя вон и обуви нет — сразу ноги обморозишь!

— Почему — сразу? — не согласился Алексей. — Может, вовсе и не сразу!

Но Анна Петровна решила действовать по-своему. Пока Алексей умывался, она пошла к Антонову. Бригадир только-только возвратился откуда-то, стоял посреди комнаты, когда появилась Анна Петровна. Встретил ее настороженным взглядом.

— Что? — спросил он. — Где Алексей?

— Дома, — ответила Анна Петровна. — Только ему не в чем ехать, Вениамин Васильевич! Куда ж он в рваных ботинках?

Антонов смерил ее с головы до ног, помолчал. Потом повернулся, сел на лавку и, придерживая валенки рукой, поочередно снял их со своих ног. Стоя в белых шерстяных носках на глиняном полу, протянул валенки Анне Петровне.

— Пусть обувает мои!

Смущенная, Анна Петровна отказалась:

— Что вы, Вениамин Васильевич! А как вы?

— Перебьюсь как-нибудь!..

Анна Петровна слабо протестовала:

— Это ваши валенки, так не годится!..

— В первую голову — все для фронта, для победы! — заявил Антонов. — Валенки нам на бригаду дали, так что пусть обувает! И пусть поторопится: часа через два в путь!

— А кто еще поедет? — только и спросила Анна Петровна.

— От нас трое: Алексей, Николай Иванович и Полякова. Остальные из центральной бригады.

Когда Анна Петровна вернулась домой с валенками, Алексей очень удивился, но сразу же переобулся, не испытывая при этом никакого угрызения совести: бригадировы так бригадировы, ему все равно, лишь бы было тепло. Узнав, что Николай Иванович тоже едет на работы, побежал к старику. Павлов только вернулся со скотного двора, где дежурил, и уже все знал лично от Антонова. Видно, они крепко поговорили между собой, потому что Павлов, сидя на лавке, ожесточенно ругался и произносил какие-то не очень внятные угрозы.

— Я тебе покажу! — рычал он в пространство, где по его расчетам должен был находиться Антонов. — Избавиться хочешь? Я от тебя скорей избавлюсь! Ты у меня вот где сидишь — в кулаке!..

Алексею расхотелось говорить со стариком, и он возвратился домой. Там уже хлопотала мать, собирая ему вещи в дорогу, а Федя прилаживал к мешку лямки, чтобы Алексею было удобно нести за плечами. Комптон, наблюдая все это, улыбался снисходительно и ободряюще одновременно.

— Ну что, молодой человек, в путь? Помни, Алексей, все великое начинается с дороги!

Алексей не нашелся, что ответить, неясно было, подбадривает он или подшучивает. А Федя сказал с сожалением:

— Вернешься — нас, может, и не застанешь…

— Почему? — удивился Алексей. — Я ж через две недели вернусь!

— Служба, брат! Тут не через две недели — через два часа могут снять и бросить за тыщу верст!

Только сейчас дошло вдруг до Алексея, — казалось, он почувствовал это собственной кожей, — что жизнь не стоит на месте, и пока он будет на окопах, дома все может перемениться…

Ему стало до того грустно, что он места себе не находил, не знал, что делать, чем заняться. Между тем прошло и два, и три часа, наступил день, а они все еще никуда не тронулись с хутора: ждали людей из центральной бригады. Федя, снарядив мешок Алексею, ушел к Тамаре, чтобы помочь ей.

Наконец к полудню в хутор въехали сани, запряженные парой круторогих быков. За санями гурьбой шли шестеро человек — пять женщин во главе с пожилым мужичком в рваном треухе и рваном полушубке. Алексей узнал его, это был Авдеич, который одно время работал в правлении колхоза бухгалтером. Законное отчество у него было Авдеич, но его чаще все звали Авдотьичем, причем на прозвище это мужчина откликался охотно.

На санях сидел еще кто-то, седьмой, зарывшись в сено между мешками и кульками. Алексей не сразу рассмотрел, кто это, но вдруг понял, узнал — это же Аня! Аня сидит среди мешков, закутанная в полушубок и теплый платок! Радость и смущение одновременно охватили его: Аня приехала, чтобы проститься с ним!..

Сани остановились, и Авдотьич, старший команды, тотчас же начал что-то выяснять у Антонова. Алексей заторопился к саням, к Ане. Она увидела его, поднялась навстречу.

— Аня, здравствуй! — сказал он радостно. — Хорошо, что ты приехала!

— Ой, Леша! — всхлипнула вдруг она. — Меня посылают на окопы! Председатель знает, что у нас бабушка больна, а все равно послал!

Тут только до Алексея дошло, что Аня не провожать его явилась.

— Вот здорово! — вырвалось у него. — Вместе едем!

Аня как будто не слышала его, жаловалась:

— Бабушка сейчас в очень плохом состоянии, за ней нужен уход. Дедушка с утра до ночи на работе — разве они имеют право посылать меня на окопы?

Алексей растерялся: действительно, нехорошо. Но, с другой стороны, мать Алексея тоже постоянно недомогает, однако он же не отказывается ехать! Один откажется, другой откажется — кому тогда работать?

— Это плохо, что тебя посылают… — неуверенно произнес он.

— И, кроме того, у меня катар желудка, — сказала Аня. — Мне тяжело будет копать.

Алексей предположил:

— Тебе дадут что-нибудь полегче: обед варить или еще что…

— Не буду я варить! — отказалась Аня. — Приедем в район — я в больницу пойду. У меня справка есть, еще довоенная, а Семен Данилович говорит, что она недействительна!

Аня порылась в кармане, извлекла оттуда узелок, хотела, видно, достать справку, будто Алексей не верил ее словам. В это время Авдотьич, поправив рваный треух, скомандовал:

— Ну, бабы и мужики, вперед к победе! В путь!

Алексей обнял мать, она заплакала. Подошел Федя, крепко пожал ему руку. Евдокия Сомова расцеловала его в обе щеки, с крыльца ему кивнул Комптон. Алексей повернулся и побежал догонять сани. Краем глаза он видел, как Тамара, не стесняясь земляков, поцеловала Федю и тоже заторопилась вслед за Алексеем.

Как только покинули хутор и вышли в поле, морозный ветер обжег лицо, вышиб слезу. Алексей шел рядом с санями, на которых подняв воротник шубы и отвернувшись от быков, сидела Аня. Изредка она покрикивала:

— Цоб пошли, серые!

Быки брели как брели, окрик на них не действовал. Алексей улыбнулся:

— Они тебя не слушаются, потому что они не серые!

Несмотря на разлуку с домом, несмотря на то, что глаза у Ани были что называется «на мокром месте», Алексей испытывал почти счастье: хорошо, что они едут вместе с Аней!..

Да и она вроде успокоилась, повеселела, словно примирилась со своей участью. Тамара посматривала на них с понимающей улыбкой, и только эта улыбка немного смущала Алексея.

Белая равнина распахнулась во все стороны от дороги, степь, казалось, звенела от холода. И еще казалось, что молчаливая эта степь не выдержит мороза, взорвется, закружит метелью, засвистит бурей. Но замедленное время шло минута за минутой, час за часом, и ничего подобного не происходило. Продолжалось только безостановочное движение вперед по ускользающей из-под ног занесенной снегом дороге.

Алексей изредка присаживался на санях, но сидеть долго не мог: старенькое пальто грело плохо. Он вставал, шел рядом с санями, перекидывался словами с Аней, а дорога все уходила и уходила вдаль.

К вечеру они добрались до хутора, в котором заночевали.

14

Лишь во второй половине следующего дня они пришли в райцентр. По сравнению с их хутором районный центр показался Алексею городом. Здесь было много военных, то и дело катили по улицам грузовики, громыхали тракторы, волоча за собой огромные сани, на которых высились какие-то ящики. Спутники Алексея тоже были ошарашены грохотом и суетой, притихли, пошли кучней.

Расспросив встречных, они направились к деревянному зданию, некогда окрашенному в желтый цвет, — там размещался райисполком. Авдотьич пошел наводить справки, а Павлов и еще две женщины решили проведать рынок. Остальные тоже разбрелись. Аня взяла из своего мешка небольшой узелок и, не глядя Алексею в глаза, сказала:

— Я, Леша, пойду к Звонцовым: тетя Лариса тут в больнице работает. Гостинец ей передам.

— Пойдем вместе! — обрадовался Алексей.

— Нет, ты побудь здесь, — возразила она поспешно. — Я, может, задержусь там… Я одна пойду, ты подожди меня, хорошо?

И, не ожидая согласия, заторопилась прочь от саней. Алексей был удивлен и обижен.

Вскоре из дверей исполкома вышел Авдотьич. Увидев возле саней одного Алексея, он спросил:

— А иде остальные?

Ушли кто куда. Поглядеть пошли.

— Не было печали!.. — озабоченно произнес Авдотьич. — Ехать приказано, чтобы к вечеру быть на том берегу! Беги, собирай всех! 

Алексей хотел было кинуться за Аней, в больницу, но передумал: пусть поговорит с земляками, пока соберутся все остальные.

Он направился на рынок. Навстречу ему шли два красноармейца в шинелях, у того и у другого прямо поверх шинелей были приколоты ордена Красного Знамени. Алексей с уважением проводил их взглядом: солдаты шли, дымя цигарками, смеялись чему-то весело, беспечно. Глядя им вслед, Алексей пытался сообразить, почему они носят ордена на шинелях. Но тут ему попался еще один красноармеец, который нес котелок, полный молока. Шел он не спеша, чтобы не расплескать молоко. Алексей присмотрелся и увидел, что у него тоже орден на груди. Но только это был не орден, а, оказывается, гвардейский знак: на красном знамени золотом было написано «гвардия». Видно, эти знаки так было положено носить, поверх шинелей, а может, еще почему. Главное, здесь стояла гвардейская часть, — вот что было здорово!

Алексей готов был пойти вслед за красноармейцами, но тут его окликнул Павлов:

— Лексей, что ворон ловишь посредь улицы?

Павлов вместе с женщинами уже возвращался с рынка, где, по их словам, было пусто.

— Авдотьич зовет всех, — сообщил Алексей, — ехать надо на ту сторону Волги.

— Успеется, — проворчал Павлов, — не на свадьбу!

Когда вернулись к саням, все были в сборе, кроме Ани. Но вот в конце улицы показалась и она. Запыхавшись, подошла к ним, голубые глаза ее радостно сияли, толстые косы выбились на бегу из-под платка. Подошла прямо к Авдотьичу и сунула ему в руки какую-то бумагу с лиловой печатью.

— Справку дали! — сказала она торжествующе. — Меня освободили от работы!

Сказала и сама насторожилась, ожидая, что сделает Авдотьич. Авдотьич взял справку, медленно, шевеля губами, прочитал ее и озабоченно произнес:

— Что деится, что деится!.. Я ить не доктор и не председатель — мое дело сторона! Не можешь — знацца, не можешь… А справку ты себе возьми, она мне без надобности!

И сунул справку Ане в руки. Колхозницы, сгрудившись у саней, молча смотрели на Аню. А Тамара обожгла ее таким презрительным взглядом, что Алексею, который был ошеломлен больше других, стало почему-то стыдно.

Заговорил Павлов, сердито, зло:

— Это все такие больные! Это все могут взять бумажку! Молодая, здоровая — и уже не может! А я, старик, выходит, могу?

Авдотьич сдвинул треух набок, почесал всклокоченные волосы:

— Как, таперь скажем, паек делить? Как пшенца отсыпать, сколько маслица отлить?

— Мне не надо! — поспешно перебила его Аня. — Я и так доберусь домой, не пропаду!

То, что ее продукты останутся в котле, враз примирило Павлова с уходом Ани.

— А, конечно, — подтвердил он, — не пропадет, доберется! Чего тут делить? Это уж так: любишь кататься, люби и саночки возить! — не очень кстати привел он пословицу.

Алексей пришибленно молчал. Всю дорогу он надеялся, что они с Аней будут две недели вместе, а теперь ему казалось, что Аня никогда к нему и не относилась как-то по-особому, если расстается так легко…

— Некогда нам тары-бары вести! — решительно произнес Авдотьич. — Пора в путь! Забирай свой мешок, — обратился он к Ане.

Аня поспешно выдернула из общей кучи свою холщовую сумку. Она еле сдерживала свою радость. Лишь на миг, когда встретилась глазами с Алексеем, что-то виноватое появилось в ее лице. Аня повернулась к женщинам:

— До свиданья!

— Цоб, пошли! — махнул палкой на быков Авдотьич.

— Кланяйся нашим! — сказала одна из женщин, что жила в центральной бригаде.

— Иди, иди, девонька! — насмешливо подбодрила ее Тамара. — Где уж с твоими белыми ручками на грязную работу!

Аня сконфуженно улыбалась, не трогаясь с места. Стоял и Алексей, остальные двинулись вниз к Волге.

— Леша, — сказала Аня виновато, но зеленые ее глаза лучились радостью, — я должна вернуться! Бабушка больна.

— Ну да, возвращайся, — ответил он.

— Я тоже больна, честное слово! Ты мне веришь?

— Я тебе верю.

— Я буду писать. Я напишу тебе письмо сразу, как вернусь!

— Напиши.

Аня сняла варежку, подала руку на прощанье, а когда он осторожно пожал ее, Аня вдруг подалась вперед и чмокнула Алексея в губы. Повернулась и побежала прочь. Алексей оглянулся: рядом никого не было. Он поглядел ей вслед — Аня добежала до угла, махнула ему рукой и скрылась.

Алексей направился вслед за своими спутниками. Нет, все ж хорошо, что Аня не будет работать на окопах, при ее болезни это тяжело… Конечно, немного обидно, что она так легко рассталась с ним. Впрочем, почему легко? Она вот поцеловала его. И наверно, даже заплакала. Значит, она его любит… Как, впрочем, и он любит Аню, ему ведь тоже больно расставаться с ней…

Он шагал по широкой улице мимо занесенных снегом черных домов. Почти в каждом дворе видел он военных: там трактор, там автомашина, там армейская, выкрашенная в защитный цвет двуколка. А вон там, в стороне, стоят зенитные орудия и возле них ходит с винтовкой на ремне часовой.

Между тем спутники Алексея уже скрылись, спустившись к реке, и ему пришлось прибавить шагу. Как раз в эту минуту Алексей мельком увидел справа от себя в переулке, через три дома от угла, пару лошадей, запряженных в легкие сани. Что-то заставило Алексея замедлить шаг. Он и сам не сразу понял что, как вдруг молнией сверкнула догадка: «Там, в переулке, — Орлята! Орлята, которые пропали тогда!..»

Не раздумывая, Алексей кинулся бегом в переулок. И тут увидел, что сани, запряженные нарой высоких серых лошадей, стремительно удаляются прочь.

— Эй! — закричал он. — Стой! Погоди!

Сидевший на санях мужчина в черном полушубке и в высокой бараньей шапке оглянулся, угрюмое бровастое лицо его было незнакомо Алексею. Мужчина равнодушно скользнул по нему взглядом и отвернулся.

Взмахнул кнутом, и лошади перешли на крупную рысь, разбрасывая в стороны снег из-под копыт.

— Стой! — не своим голосом закричал Алексей: он уже был уверен, что эти лошади — его Орлята.

Кинулся вдогонку, но мужчина больше не оглянулся, и Алексей, пробежав немного, остановился. Что делать? Куда бежать, кому сказать? Догонять не на чем, да он и не знал, куда уехал мужчина в черном полушубке. Кроме того, спутники Алексея, наверно, ушли уже далеко, он боялся, что не догонит их. Но как же быть с лошадьми?

И вдруг его осенило: лошади стояли возле дома с какой-то вывеской. Что это за учреждение?

Он возвратился к тому дому, прочитал надпись: «Районный земельный отдел». Алексей поднялся на крылечко, веником, что лежал там, наскоро сбил с валенок снег и ввалился внутрь. Из тесного коридорчика единственная дверь вела в большую комнату, стены которой были заклеены пожелтевшими от времени плакатами. Комнату перегораживал деревянный барьер. По ту сторону барьера сидели за столами три женщины, в платках и в пальто. Женщины что-то писали. Одна из них, сидевшая ближе ко входу, подняла на Алексея румяное молодое лицо с ямочками на щеках.

— Тебе что? — спросила она.

— Скажите, пожалуйста, чьи это лошади стояли возле вашего крыльца? Кто на них приезжал?

— А на что тебе? — полюбопытствовала та, с ямочками, да и две другие оторвались от бумаг.

Алексей сказал наобум:

— Показалось, знакомый кто-то. Мне надо в колхоз Ворошилова добраться.

— Нет, это не из колхоза Ворошилова, — пояснила молодая женщина, — это из «Красного знамени», Егор Васильевич Фролов — вот кто это был. Председатель.

— А «Красное знамя», это где? Далеко отсюда? В какую сторону?

— Тридцать километров от райцентра, — охотно пояснила женщина, — только это совсем в другую сторону, туда, — она неопределенно махнула рукой на юг.

— Нет, мне не туда, — согласился Алексей. — Извините. До свиданья!

Закрывая дверь, услыхал, как молодая сказала: «Вежливый паренек!»

Алексей вышел на крыльцо. Уже смеркалось, и он по-настоящему встревожился, как будет догонять своих. Кроме того, не терпелось сказать Николаю Ивановичу про Орлят. Алексей заторопился, почти бегом кинулся догонять свои сани. Спустился к реке, через которую лежал между ледяными торосами санный путь. Далеко впереди увидел группу людей. Он прибавил шагу и скоро настиг их, но оказалось, что это не его спутники, а какие-то незнакомые люди, быть может, такие же, как они, что шли на строительство оборонительного рубежа. Алексей обогнал эту группу, надеясь, что сейчас увидит своих. И снова ошибся: впереди ехали два военных, везли что-то накрытое брезентом.

Алексей не на шутку взволновался: где он найдет односельчан, если они уже добрались до райцентра? Страх остаться одному среди чужих в незнакомом городе удвоил силы, он как угорелый помчался вперед, обгоняя сани с военными. И вздохнул облегченно, когда увидел впереди группу людей, среди которых возвышался Павлов.

Только удостоверившись, что это свои, он чуть замедлил шаг. И тут подумал, что, пожалуй, не следует говорить Павлову про Орлят. Во-первых, Алексей мог ошибиться: а вдруг это не Орлята?.. А во-вторых, ему казалось, что Павлов и сам что-то знает про лошадей. Знает, но ждет, не говорит до поры. Ну что ж, подождем и мы, пока не убедимся во всем окончательно!..

Его заметили, когда он почти уже догнал спутников.

— Ты иде шаландаешься? — упрекнул его Авдотьич. — Эдак я по дороге всю команду растеряю, а работать кто будет?

Тамара улыбнулась Алексею понимающе, и даже Павлов заулыбался:

— С Анькой никак расстаться не мог? Ну что ж, дело молодое! Только не любит она тебя, бросила! Домой поехала. Оно, конечно, дома сподручней, чем на окопах…

Алексей отмолчался. Теперь он уже ни за что не рассказал бы Николаю Ивановичу, что задержало его.

15

Им предстояло рыть противотанковый ров, который тянулся на много километров. Рыть его начали еще летом — наверное, оборонительный рубеж строили на тот случай, если бы фашистские войска пошли вдоль Волги.

Бригаду Авдотьича определили на постой к одинокой хозяйке, владевшей половиной дома на окраине Камышина. Половина дома состояла из одной комнаты, почти пустой: стол, две лавки, старый сундук. У большой русской печки на стене — полка с посудой. Хозяйка, пожилая хмурая женщина с диковатым взглядом, оставила себе лежанку возле печи. Большую часть комнаты заняли женщины, отгородившись от мужиков ситцевой занавеской.

На другой день вся их бригада разделилась: некоторых отправили на заготовку столбов, двух женщин взяли на работу в санпропускник. Авдотьич, как ответственный за сани, был снаряжен на перевозку грузов. На рытье противотанкового рва остались трое: Павлов, Тамара и Алексей.

Узнав о таком распределении, Павлов принялся костерить Авдотьича на все лады. Авдотьич, скорбно потупившись, молчал, но в его глазах, окаймленных редкими рыжими ресницами, пряталась хитринка. Выслушав бурные упреки Павлова, он сказал примирительно:

— Дак, Иваныч, не враг же я себе: и я здоровьем слаб копать землю. А вам же и лучше — все трое с одной бригады. Поработаешь две недели — смену тебе пришлют с колхоза, дак чего ершишься?

Противотанковый ров, глубокий, с крутыми скатами, тянулся изломанной линией по заснежённому полю. Он был присыпан снегом, и только на участке, где велась работа, чернела свежевскопанная земля. Алексей поразился огромному количеству людей, работавших здесь, — несколько сотен, а может, и вся тысяча, с лопатами и кирками копошились на сравнительно небольшом пространстве. В основном это были женщины, были и старики и подростки. Работой распоряжался десятник — тщедушный мужчина, одетый в некогда форменное синее пальто. У десятника был пискливый, но очень энергичный голос: в течение рабочего дня голос этот не затихал ни на минуту, слышался во всех концах участка.

— Давай, давай! — покрикивал он на работающих.

— Чего давать-то? — озорно поинтересовалась Тамара, поправляя платок на голове.

— Давай, давай, догоняй передовых! — приказал десятник, торопясь дальше вдоль рва.

Тамара притопнула валенками на снегу и запела ему вслед:

Ростов на Дону,

Саратов на Волге.

Я тебя не догоню —

В тебя ноги долги!

Вокруг засмеялись, но десятник не оглянулся.

— Ладно, работнем! — сказала Тамара, оглядываясь по сторонам. Мужики командуют, а бабы работают!

Алексею было неловко — то ли за Тамару, то ли за десятника, а может, и за самого себя: как-никак, он же мужчина!..

Он взял из кучи инструмента кирку и лопату и по разрыхленному откосу спустился на дно рва. Приступили к работе и другие — рядом с ним принялась копать Тамара. Николай Иванович остался наверху. Он долго, придирчиво выбирал лопату: взялся за черенок, помахал лопатой в воздухе, как бы примеряясь бросать. Потом взял в руки другую, третью. Алексей невольно улыбнулся хитрости старика: чего выбирать, все они одинаковые!

Наконец и Павлов спустился к ним и стал копать. Мерзлая сланцеватая почва поддавалась плохо: прежде чем копнуть лопатой, приходилось долбить киркой, отколупывая такой маленький комок земли, что на каждый бросок лопаты приходились три-четыре удара киркой. Алексей долбил с азартом, пот градом катился по лицу. Он знал, что эта работа — его помощь в победе над фашизмом.

Рядом копала землю Тамара, спокойно, размеренно, лопатой кидала сноровисто, сильно. Время от времени разгибая спину, чтобы отдохнуть и поправить выбившиеся из-под платка пряди русых волос, ворчала:

— Одна забота — работай до пота!..

Николай Иванович трудился не спеша. Алексей это заметил не сразу, а когда заметил — удивился его работе. Зачерпнув лопатой немного грунта, Павлов долго приноравливался, как его кинуть. Потом кидал грунт наверх и долго стоял, опершись на лопату, отдыхал. Он отдыхал буквально после каждого броска, причем, подолгу — минуту, две. Было просто неприлично стоять среди работающих, Алексея так и подмывало сказать ему об этом. Видно, он глядел на старика столь красноречиво, что Николай Иванович счел нужным посоветовать:

— Ты, Лексей, полегче, полегче работай! Ты чересчур старательный: смотри надорвешься!

— А ты, Иваныч, — спросила его Тамара, — никак уже грыжу себе нажил?

— Помолчала бы, вертихвостка! — огрызнулся Павлов, но все же взялся за лопату.

— Перед тобой, что ли, хвостом верчу? — задиристо спросила Тамара, но Павлов не ответил.

По брустверу рва к ним приближался десятник и военный в шинели, опоясанной командирскими ремнями. Военный что-то указывал, отмеряя палкой-метром расстояние от края рва, а десятник пискляво соглашался с ним. Они остановились неподалеку, и Тамара нарочито громко сказала:

— А вот товарищ военный начальник возьмет да и скажет: за ударную работу выдать дополнительный паек — по триста грамм белого хлеба и по две конфетки! Верно, товарищ начальник?

Военный — это был молодой парень, может, года на три старше Алексея — повернулся к ней, улыбнулся:

— Рад бы дать паек, да неоткуда! Разве что свой отдать!

— А я не побрезгую! Ты где живешь, товарищ лейтенант?

Окружающие хохотали: вот сатана, а не девка!..

Лейтенант смутился и поспешно отошел от них, десятник семенил за ним.

И снова замелькали в воздухе лопаты, полетели вверх комья земли. К полудню Алексей понял, что Павлов кое в чем был прав: такая работа, как рытье противотанкового рва, не требовала азарта. Ее не сделаешь наскоком, одним усилием. Если даже сделаешь сегодня норму быстро, назавтра снова надо будет выбросить наверх три кубометра земли. И послезавтра — три, и послепослезавтра тоже три. Значит, надо уметь распределять свои силы. А он уже к полудню первого дня чувствовал, что ноги у него дрожат в подколенках, плечи ломит от боли. Вдобавок лопата оказалась какой-то неуклюжей, тяжелой. Алексей быстро натер мозоли. Нет, Николай Иванович был не так уж глуп, придирчиво выбирая себе инструмент.

Когда прозвучала команда на перерыв и Алексей смог наконец отдохнуть, то первое, что он сделал, пошел искать себе другую лопату. Увидев, что он роется в куче инструмента, Павлов подошел к нему.

— Погоди, найду тебе подходящую!

Он и в самом деле выбрал небольшую легкую лопату, нашел каким-то чутьем такую кирку, которая оказалась легче, а главное, ухватистей других.

— Держи, комсомол, — сказал он, вручая их Алексею. — Носи с собой, оставишь здесь — не найдешь больше.

Зимний день был короток, работали только в светлое время и потому обедали вечером. Придя на квартиру, уселись за большим деревянным, ничем не покрытым столом. Ели молча, не торопясь хлебали жидкий пшенный суп деревянными ложками. После обеда все разбрелись по углам. Алексей повалился на солому и, чувствуя, как горят волдыри на руках, как тяжелая усталость пригвоздила его к полу, испытывал горькое чувство одиночества и щемящей жалости к самому себе. Будущее казалось ему мрачным, он не знал, что хорошего можно было ждать от такой работы на износ. И даже поговорить по душам не с кем — ни матери, ни Ани. Хотя бы Степан был рядом, а то — никого! Не с Николаем же Иванычем говорить о том, как неуютно у него на душе. Единственным более или менее близким человеком ему казалась Тамара, но с ней он стеснялся разговаривать на такие темы. К тому же, пообедав, Тамара надела телогрейку, повязала платок на голову и куда-то отправилась под неодобрительными взглядами других женщин и Николая Ивановича.

Лежа в углу, Алексей глядел, как за столом при свете чадящей плошки Авдотьич, Павлов и две женщины играли в карты. Фитилек потрескивал, на стенах колебались тени. Хозяйка сидела на лежанке у печки, вязала носки из толстой грубой шерсти. За весь вечер она, кажется, не проронила ни единого слова, молча глядела исступленными глазами на своих постояльцев.

Картежники играли все азартней. Женщины, выигрывая, весело смеялись, Павлов злился на своего партнера, Авдотьич же, наоборот, был весь благодушен и, проигрывая, каждый раз говорил одно и то же:

— Это ить так: не везет в карты — везет в любви! Завсегда так!

Тени всё колебались на стенах и потолке, глаза устали от этого мельтешения. Алексей зажмурил глаза и неожиданно для себя уснул.

Он проснулся глубокой ночью. Свет был погашен, все давно уже спали. Рядом храпел Николай Иванович, с другого боку тихо посапывал Авдотьич. Алексей лежал с раскрытыми глазами. Вдруг он услышал за ситцевой занавеской, где спали женщины, какой-то шорох, шуршание. Он приподнялся и сел, сам не зная, почему встревожился. Занавеска колыхнулась, высунулась чья-то голова — Алексей узнал: Тамара.

— Чего не спишь? — спросила она шепотом.

— Я сплю, — ответил он и поправился: — Я спал, но проснулся.

— Я только что пришла, — сообщила она радостным шепотом. — Ты погоди!..

Тамара ненадолго исчезла за занавеской, а потом вышла — в белой полотняной рубашке, босиком, с распущенными по плечам волосами. На цыпочках ступая по соломе босыми ногами, подошла, наклонилась к Алексею — на него пахнуло теплом женского тела.

— На-кось хлебца тебе кусочек! — протянула она руку, говоря шепотом.

— Я… я не хочу! — проговорил Алексей с трудом.

— Не упирайся, ешь! Бери, я раздобыла сегодня!

Сунув Алексею кусок тяжелого хлеба, Тамара выпрямилась и, так же осторожно ступая, скрылась за занавеской.

16

И потекли день за днем, день за днем. Прошло две недели, и вместо замены им прислали из колхоза еще продуктов. Декабрь был на исходе, стужа становилась злее, а дни все короче. Но даже за короткий день Алексей выматывался до предела. Он так и не смог подражать Павлову: бросил лопату земли — постой, отдохни. Он долбил землю, кидал землю, разравнивал и носил землю на носилках. И останавливался лишь тогда, когда чувствовал, что задыхается от изнеможения.

Редко приходили письма от матери, а от Ани он не получил еще ни одного, хотя прошел целый месяц. Алексей мрачнел, хмурился, даже Тамара посочувствовала ему:

— Не переживай, Леша, получишь еще!..

В конце декабря, возвратившись с работы, он нашел треугольный конверт с письмом от матери. С жадностью стал читать Алексей хуторские новости: Федя и Комптон еще не уехали, Антонов бегает, ругает всех. Мать спросила Антонова, будут ли менять тех, кто работает на окопах, но бригадир лишь отмахнулся. «Так что, — писала мать, — придется тебе, Леша, пробыть еще один срок». Потом мать рассказывала о себе: работает на скотном дворе, кормить скотину нечем, каждый день одна-две коровы не поднимаются — смотреть на все это тяжело…

Алексей ждал, что мать напишет об Ане, но она не догадалась, а может, нарочно не касалась этого. Едкая горечь подступила к сердцу, сжала его, но Алексей сказал себе: ну и пусть!..

Он вышел из дому. Морозный вечер был тихим, лишь вдали слышалось тарахтенье трактора. В окнах соседних домов желтели огоньки, с улицы доносился девичий смех, скрип сапог. У крыльца стоял Павлов, курил, время от времени заходясь тяжелым кашлем.

— Что пишут? — спросил Павлов в перерыве между двумя приступами кашля.

Алексей сказал, что смену не пришлют и в этот раз, придется оставаться еще на срок, а то и больше. Николай Иванович какое-то время молчал, и Алексей удивился его молчанию. Но тут старика прорвало, он стал поносить жуткими словами и Антонова, и Лобова, и вообще всю эту жизнь. Больше всех доставалось Антонову.

— Он меня запомнит! — клялся Павлов. — Он меня на всю жизнь запомнит! Я знаю такое, что он у меня будет вертеться, как карась на сковородке!..

— Про лошадей, да? — вырвалось у Алексея.

— И про лошадей тоже, — подтвердил Николай Иванович и вдруг замолчал.

В темноте не было видно выражения его лица, но Алексей чувствовал, что старик замер в неестественном напряжении.

— Я тоже знаю про это! — с вызовом произнес Алексей.

— Что ты знаешь? — приблизил к нему лицо Павлов, и, хотя пытался говорить пренебрежительно, Алексей видел, что старик встревожен.

— Кое-что знаю! Я найду коней и докажу ему!..

Эти слова сразу успокоили Павлова, он лишь рукой махнул: ну да, ищи ветра в поле!..

Алексея подмывало сказать, что он своими глазами видел Орлят, но удержался, не сказал. Лучше повременить, а когда возвратимся домой, надо рассказать все Лобову. Председатель пошлет кого-нибудь, хотя бы его, Алексея, в колхоз «Красное знамя», и тогда все выяснится окончательно.

Николай Иванович, вспомнив, что пребывание на строительстве противотанкового рва затянулось, пошел в избу поговорить с Авдотьичем. Когда Алексей вернулся туда, Павлов рьяно наседал на Авдотьича, а тот, хотя и слабо, но оборонялся, норовя перевести разговор в спокойное русло. При кажущейся простоте, Авдотьич был дипломатом и прекрасно понимал, что Павлов для него — невелика цаца, пошумит и успокоится. А вот против воли Лобова Авдотьичу не хотелось идти никак, поэтому он старался миролюбиво объяснить Николаю Ивановичу:

— Дак ить против начальства не попрешь, Иваныч! Знать, некого прислать на замену, чего ж делать? Придется поработать еще!

— Тебе хорошо — поработать. Ты на санях ездишь, а я весь день лопатой машу как проклятый!

Алексею хотелось сказать, что так махать лопатой, как это делает Павлов, тоже не переломишься! Но он промолчал, потому что многому научился у старика: как бросать землю, как выбирать инструмент. Что касается Авдотьича, то он был прикомандирован со своими санями к складу и жил если не припеваючи, то все же легче других. Возвращение домой, к жене Авдотье, ему, видимо, не представлялось чересчур радужным. Тут Алексей вспомнил слова Комптона, что в любом положении существует две стороны — серьезная и комическая. То, что им не хотелось оставаться здесь еще на один срок, — это была сторона серьезная. Разговор же Павлова с Авдотьичем, без сомнения, относился к комической стороне их положения.

— А как продукты? — не сдавался Николай Иванович. — Продукты как? У нас они через три дня кончатся, что есть будем? Надо завтра-послезавтра сниматься и — в колхоз! Пусть другие теперь поработают!

— Пришлют продукты, — осторожно предположил Авдотьич.

Продукты им привезли на следующий день, привез их Степан на санях, запряженных парой быков. Все были на работе. Степан занес поклажу в дом, оставил у хозяйки, а сам пошел искать Авдотьича. Не найдя его, Степан направился к противотанковому рву. Не без труда разыскал он в этом муравейнике земляков.

— Лexa! Николай Иванович! — крикнул он еще издали и скатился к ним вниз по откосу. — И Тамара тут!..

Удивлению и радости Алексея не было границ: он никак не ожидал, что Степан появится здесь. В серой солдатской шапке, с почерневшим от ветра добродушным губастым лицом, он показался Алексею выше ростом, хотя с тех пор как они расстались, прошло не так уж много. Вообще, в облике товарища появилось что-то незнакомое, взрослое. Да и на Алексея Степан посматривал с удивлением, вроде узнавал и не узнавал его.

— Как там в хуторе? Что нового? Как моя мать? — кинулся к Степану Алексей.

— Что это братец твой забыл про нас? — едко спросил Павлов. — Выходит, так и не будут нас менять?

— Некем, — пояснил Степан, — людей совсем нет. А вы уже привыкли тут, и председатель так сказал.

— Это почему же нет людей? — не унимался Павлов. — А хоть бы ты? Что ты, не можешь меня сменить?

— Я бы с радостью! — вырвалось у Степана.

Он и в самом деле с восхищением оглядывался по сторонам, на эту разношерстную толпу людей, на длинный аккуратный противотанковый ров, который рождался под их руками.

— Дай я попробую! — повернулся он к Алексею, взял у него кирку.

— Вот и оставайся! — настойчиво предлагал Николай Иванович, глядя, как Степан азартно машет киркой. — Ты останешься за меня, а я отвезу сани в колхоз.

Степан распрямился, смахнул пот со лба.

— Останусь. Только вы скажите Веньямину, что сами забрали у меня быков.

Перспектива уехать домой так обрадовала Павлова, что он поспешно заверил:

— Скажу, скажу, не бойся! Я ему много чего скажу!..

До сих пор молчавшая Тамара вмешалась в разговор:

— Дезертируешь с трудового фронта, Иваныч? Мальца обманываешь?

— А ты молчи! Не твое дело!

Алексея словно обожгло, он резко повернулся к Павлову.

— Замолчите сейчас же! — крикнул он так, что вокруг все оглянулись.

— Старый дурак! — отрезала Тамара. — Сроду был такой!..

— А, идите вы все знаете куда?! — в сердцах махнул рукой Павлов и, кинув лопату, стал поспешно выбираться наверх.

Наверху ему попался навстречу десятник.

— Это куда? — пискнул десятник, останавливая старика.

— За меня парень будет работать! — кинул на ходу Павлов, двигаясь вдоль рва по направлению к городу.

— Какой парень? — крикнул ему вслед десятник и, не получив ответа, заговорил быстро и сердито: — Парень! Интересно, почему за меня не работает никто другой, а тут — парень!..

Оставшись втроем, Алексей, Степан и Тамара какое-то время молчали, потом Тамара сказала:

— Пусть катится, вонючка такая!

Ее круглое красивое лицо не выражало ничего, кроме брезгливого осуждения. Тамара принялась за работу, вслед за ней начал копать и Алексей. Степан смущенно и озабоченно произнес:

— Слышь, Лexa, мне ведь продукты надо сдать! А то Николай Иванович начнет там распоряжаться… Я передам продукты и сразу вернусь!

— Иди, конечно, — согласился Алексей.

А Степан вдруг вспомнил:

— Там у меня два письма тебе — от матери и от Аньки!

— Где?

— В избе, в моем мешке!

Алексей огорчился: придется ждать конца рабочего дня!

— Я принесу тебе, когда вернусь, — пообещал Степан.

— Поздно уже, через час мы все пойдем домой.

Тамара улыбнулась Алексею:

— Не терпится весточку от зазнобы получить? Потерпи, миленький, недолго осталось!..

С трудом дождался Алексей конца работы. Как только прозвучал сигнал окончания, заторопился, готов был на крыльях полететь на квартиру, к Степану. Тамара не задерживала его.

— Беги вперед один, — сказала она, — мне еще своего лейтенантика Костю повидать надо!

Обогнав, наверное, человек двести, Алексей уже в сумерках достиг окраины городка, боковыми улицами заспешил к своей квартире. Пришел, когда в избе на столе светился фитилек в плошке, трещали в печи дрова. На лавке сидели Авдотьич и Павлов, курили, дружелюбно рассуждали о чем-то — видно было, что оба довольны расставанием. Степан, к удивлению Алексея, успел прикорнуть в углу на соломе. Хозяйки дома не было.

Алексей растолкал Степана. Тот встал, огляделся, увидел, что уже темно, улыбнулся виновато:

— Уснул, понимаешь!..

— Давай письма!

Степан полез в мешок, извлек два письма, одно треугольное, от матери, второе — в самодельном конверте с нарисованными по углам цветочками, от Ани. Алексей отошел к печи — ближе к свету и чтоб никто не мешал.

Нетерпеливо распечатал Анин конверт, оставляя письмо матери на потом. Приблизился Степан, сказал позевывая:

— Уехали они. Анька ревела, когда письмо отдавала!

— Куда уехали? — не понял Алексей. — Кто уехал?

— Пономаревы уехали. В Оренбург или в Казахстан — не знаю куда. Где лучше, туда и уехали!

И Степан снова зевнул.

Потрясенный, Алексей не знал, что и сказать. Наконец спросил:

— Насовсем уехали?

— Ну да! С вещами.

Алексей лихорадочно развернул письмо, впился в строки:

«Леша, милый, прощай!

Только я тебя и видела, сокола моего ясного, только и полюбовалась одну всего секундочку на твои карие глаза! Разлучила нас злая судьба, не суждено нам больше встретиться! Видно, не понравилось злым людям, позавидовали они нашей жаркой любви!..»

На четырех страницах убористым почерком Ани было написано письмо и все таким странным, былинным, что ли, слогом. Никогда прежде Алексей не только не слыхивал от нее подобных слов, но даже не подозревал, что она знает их. И нигде ни намека, почему они так внезапно уехали и что же будет дальше. Только в конце короткая приписка, что бабушке Наталье Сергеевне жить здесь никак нельзя, климат противопоказан.

Этот климат совсем сбил с толку Алексея, ему показались странными слова о климате сейчас, когда идет такая страшная война. Что-то было неладно в словах Ани, которыми она заполнила все четыре страницы. Он закрыл письмо с чувством пустоты в душе. Машинально раскрыл треугольник от матери, стал читать.

Анна Петровна сообщала, что в хуторе все по-старому, только Федя и Комптон уехали на фронт. Федя оставил Алексею хороший армейский ремень, а Комптон посоветовал Алеше обязательно учиться в будущем: И еще они подарили ей три килограмма пшеничной муки; мать посылала ему со Степаном полдюжины белых «бурсаков» — булочек.

Между тем изба наполнилась женщинами, которые тоже возвратились с работы. Пошли обычные вздохи, охи, жалобы, невеселые шутки. На столе появились ложки и миски, кто-то уже возился с чугуном возле печи. Алексей смотрел на все это взглядом постороннего, все еще не в силах понять и принять то, что случилось: Аню он не увидит больше никогда! То есть, теоретически, они могут встретиться, Аня тоже писала об этом: дескать, потом, если судьба будет милостива к нам…

Но судьба представлялась Алексею злой старухой с парализованными ногами, которая, лежа на перинах, недобрыми глазами следит за ним и во всем поступает ему назло. Надеяться на нее он не хотел. Единственный пригодный способ обращения с такой судьбой, как ему казалось, состоял в том, что Аня не должна была соглашаться уехать отсюда. И тогда, Алексей не сомневался в этом, Дмитрий Дмитриевич поддержал бы Аню, вдвоем они выстояли бы… Но теперь было ясно, что Аня не захотела воевать с Натальей Сергеевной. Да и в районе она обрадовалась, что получила в больнице справку! А он-то надеялся, что они поедут на окопы вдвоем…

Алексей не притронулся к ужину, что, впрочем, никого не удивило: человек получил из дому гостинцы. Только Тамара, успевшая перекинуться со Степаном несколькими словами, сочувственно поглядела на него, но расспрашивать не стала. После ужина она исчезла. Остальные женщины кто улегся спать, кто опять принялся играть «в дурака». Хозяйка, как обычно, сидела у печи, вязала носки.

Авдотьич, взяв безмен, принимал от Степана продукты, а Николай Иванович присутствовал при этом в качестве свидетеля. Собственными руками Николай Иванович подержал и мешок с мукой, и куль с пшеном, и бутылку с растительным маслом. Сверх этих обычных продуктов Степан привез баранью ногу, и Павлов, который назавтра собирался уезжать, испытывал беспокойство: как бы не остаться без баранины.

Алексей лежал на соломе, укрывшись своим пальто, и чувствовал себя несчастным, каким давно уже не был, пожалуй, с тех пор, как потерял лошадей. Но он крепился, потому что знал: по таким пустякам, как неудавшаяся любовь, мужчины не плачут…

17

Еще был фронт под Сталинградом, там метались в окружении фашистские войска. Еще жило опасение среди людей: не прорвались бы! Но постепенно становилось ясно, что фашистам в Сталинграде скоро придет конец. Работы на строительстве противотанкового рва хотя и продолжались, однако потеряли былой ритм, катились больше по инерции. Часть рабочих отправили на заготовку дров, но Алексей по-прежнему копал землю.

Оттого что не было спешки, работать стало легче, а в воскресенье даже разрешили всем отдыхать. Провалявшись до полудня, Алексей бесцельно слонялся по дому. От нечего делать ему захотелось погадать себе на картах, — было даже любопытно, что из этого получится. Но растрепанная, разбухшая колода карт Авдотьича для этой цели не подходила никак. И тут он вспомнил, что два дня назад, возвращаясь с работы, он наткнулся на обочине дороги на старый, без обложки учебник истории для четвертого класса, валявшийся в снегу. Алексей прихватил его с собой: все ж чтение… В учебнике было несколько листов плотной бумаги с красными и синими стрелами. Оборотная сторона этих листов была чистой, и Алексей решил превратить исторические карты в игральные.

Недолго думая, он разрезал бумагу на равные прямоугольники, нашел у хозяйки огрызки цветных карандашей и принялся рисовать. Художником он был неважным: лица валетов оказались перекошенными, бубновый король страдал косоглазием, у дамы пик был явный флюс. Но одежда вышла как на настоящих картах. Закончив работу, Алексей испытывал настоящую гордость.

Припоминая, как гадала Евдокия Сомова, он принялся раскладывать карты в такой же последовательности. Карты легли на столе в странном сочетании, они будто рассказывали, что произошло с Алексеем в последнее время. Вот пожалуйста, рядом с бубновой дамой (это, конечно же, была Дня) легла пиковая девятка — больная постель. Все как в жизни!.. А вот тут, возле трефового короля — пиковый валет, что означает пустые хлопоты. Опять же верно! А ну-ка раскинем остаток колоды: что было, что будет, на чем сердце успокоится?..

Карты предсказали, что его сердце успокоится какой-то дамой треф. Смешно, однако Алексей почувствовал облегчение: выходит, не все в жизни потеряно, если где-то (неизвестно где) его ждет дама треф, от которой успокоится сердце. Тут он вспомнил слова Комптона, что на пятьдесят процентов карты могут сказать правду. Если так, то чем черт не шутит, может, и в его гадании есть эти самые пятьдесят процентов?

За этим занятием его и застала хозяйка квартиры. Она редко заговаривала с постояльцами, а тут подошла к столу, постояла, потом низким, почти мужским голосом попросила:

— Погадай, что ли!

Алексей сконфузился:

— Я не умею! Это я так, для себя…

— Погадай, нешто тебе жалко? — повторила просьбу хозяйка с каким-то трогательным доверием, так что Алексей не решился отказать ей.

— Если что не так скажу — вы не обращайте внимания!

Он перемешал карты, раскинул их на столе. К несчастью, вокруг червонной дамы, изображавшей хозяйку, легли сплошь черные карты, пиковые и трефовые. А пики, как было хорошо известно Алексею, обозначали все плохое, отрицательное: удар, горе, печаль, слезы, больную постель. Выходило, что ничего обнадеживающего он не мог сказать хозяйке. Сконфуженный, Алексей оправдывался:

— Я ж говорил, что не умею: какая-то чепуха получилась!

И вдруг увидел, что в глазах хозяйки слезы. Концом платка, завязанного под подбородком, она промокнула их, всхлипнула:

— Все так и есть, сынок, карты правду сказали!

Алексей не знал, что и думать. Тут, к счастью, в избу вошел Авдотьич с женщинами. Авдотьич, увидев самодельные карты, удивился:

— Сам, что ль, сделал? Да ты, паря, мастер! Глянь-ко, ровно настоящие!

— Ты, никак, гадал, Леша? — заинтересовалась Тамара. — Погадай и мне, миленький!

— Что ты, я не умею!

Но тут вмешалась хозяйка, грубым голосом опровергла его:

— Умеет. Всю правду мне сказал, все как есть.

— А, вот как! — воскликнула Тамара. — Теперь не отвертеться, гадай!

И Алексей стал гадать, сперва Тамаре, которой предсказал скорое исполнение желаний, а потом и остальным женщинам.

Удивительно, однако все они находили, что Алексей говорит им правду. Сперва он подозрительно отнесся к этим уверениям, но потом поразмыслил и решил, что в этом, собственно, нет ничего удивительного, если вспомнить объяснение Комптона. У всех, кому он гадал, были родные и близкие на фронте, всем жилось нелегко, все жили надеждой на лучшее. Алексей складно рассказывал, что говорят карты, потому что знал, чего женщины ждут от него.

С этого времени, уже ничуть не сомневаясь, он стал всем гадать. Причем старался как можно меньше упоминать о неблагоприятных показаниях пиковой масти, даже если эта масть выпадала густо. Что же касается мастей и карт, которые, как это считается у гадалок, несут человеку радость, то Алексей расписывал эти радости настолько красноречиво, что отзывы о его искусстве были единодушны: он говорит только правду. Подражая Комптону, Алексей называл себя доктором белой магии — это звучало насмешливо, но одновременно льстило ему.

Степан в эти дни большей частью пропадал среди красноармейцев. Попав в новую обстановку, приятель Алексея словно ожил. Рядом не было старшего брата, которого он боялся как огня, и Степан почувствовал себя полноправным хозяином своего времени и своих дел. После работы надолго исчезал из дому, а когда ночью возвращался, то будил Алексея и подробно рассказывал, что видел у красноармейцев. Он первым сообщил, что видел на бойцах погоны — указ о введении погон недавно был напечатан в газетах.

Однажды ночью Степан признался Алексею, что совсем не хочет возвращаться домой, к брату.

— Как же ты будешь жить? — спросил Алексей.

— Не знаю. Я просился к красноармейцам, чтоб взяли в часть, но у них командир строгий, говорит нельзя! Возраст, понимаешь, неподходящий у нас с тобой: был бы поменьше — взяли бы. А тут — шестнадцать лет, через год и так призовут в армию. Но пока говорят — рано!

— А как же мать? И что Вениамин скажет?

— Пусть что хотят, то и говорят! Глаза б мои его не видели!..

— Он плохой, это верно.

— Плохой? Ты не знаешь, какой он! Даром, что он брат мне… Он не как все люди, он как… я не знаю кто… Он, как фашист, ей-богу!

Алексей был поражен ненавистью Степана к брату.

— Что ты, «фашист»! Это чересчур…

— Чересчур? А ты знаешь, что он всех обманывает? Ты это знаешь?

Рядом зашевелился на соломе, промычал что-то во сне Авдотьич, и Степан заговорил тише, прямо в ухо Алексею:

— Думаешь, он честный, да? Думаешь, если бригадир, то за Советскую власть, да? А я скажу, он нарочно от фронта увиливает! У него рука больная, комиссия освободила, рана гниет. А он эту рану серной кислотой травит, я сам видел! Лишь бы на фронт не взяли! И мама ему помогает, да!

Степан вдруг всхлипнул и отвернулся от Алексея.

— Ты что, Степа? — встревожился Алексей. — Ну перестань!

Степан в темноте кулаками вытирал слезы, потом снова придвинулся к Алексею.

— Он — трус, он фронта боится. А я вместо него пошел бы, с радостью пошел бы! А он дерется! Чуть что не по нему — сразу тычет кулаком в зубы. И мама — главное, мама! — во всем его поддерживает. Что Веньямин скажет — слово свято!

Алексею захотелось рассказать ему про Орлят.

— Слушай, Степа, помнишь, как у нас кони в дороге пропали? Ты как думаешь, твой брат ничего про это не знает? Он в это дело не замешан?

Степан заколебался.

— Насчет лошадей не знаю. Он, верно, веселый тогда ходил, но не знаю. А вот как он колхоз обворовывал и меня заставлял, — это я знаю. Не веришь?

— Ну, я не знаю… — нерешительно произнес Алексей.

— Дай свою руку! — потребовал Степан. — Суй вот сюда, в карман моих брюк.

Он подал Алексею брюки, тот сунул руку в карман, но кармана не оказалось. Верней, карман был так велик, что рука провалилась в пустоту.

— Видел? — шепотом переспросил Степан.

— Ну и что? — не понял Алексей.

— А то, что это мне мать нарочно сшила. Веньямин заставил меня возить зерно от комбайна и сказал: каждый раз набивай полные карманы пшеницей. Понял, почему я от комбайна домой заезжал?

Эта хитрость так поразила Алексея, что он долго не мог прийти в себя от удивления.

— И много ты принес зерна?

— Каждый раз, считай, килограмма по три. Домой заеду, высыплю и еду в центральную. По дороге опять наберу полные карманы. В центральной взвешивают, они ж не знают, сколько должно быть в коробе зерна, так что домой везу еще три килограмма. И так каждый раз. Пока комбайн работал, пуда три перетаскал.

— Как же ты мог? — упрекнул его Алексей. — Надо было отказаться, и все!

— Откажешься, а он — в ухо! Ты его не знаешь, Веньямина!

Они долго молчали оба, потом Степан сказал:

— Ни за что не вернусь!

— Насчет кислоты — это сам видел?

— Побожиться? Видел своими глазами, и не один раз. Только он знаешь что со мной сделал бы, если б я проболтался!..

— Ничего, — пообещал Алексей, — как только вернемся, я сразу пойду к Лобову!

Степан неспокойно зашевелился на соломе.

— Ты, Леха, погоди, — виновато заговорил он. — Ты без меня ничего не делай, а то он прибьет меня до смерти! Он меня убьет, а потом на фронт уйдет, ему все равно ведь!

— Не бойся, не убьет, это я тебе обещаю!

Алексей чувствовал себя ответственным за судьбу Степана. Но Степан, кажется, не очень верил в могущество такого покровителя. На следующий день, идя на работу, он попросил Алексея:

— Что я тебе говорил, никому, смотри, не рассказывай! Не надо.

— Как не надо? — возмутился Алексей. — Выходит, пускай он так и безобразничает?

— Нет, но ты погоди, я скажу, когда можно будет рассказать.

Степан не успел или не захотел дождаться, когда можно будет раскрыть тайну: через два дня он исчез. Работали весь день вместе, а к вечеру Степан куда-то ушел. Ушел и не вернулся. Не пришел он и к ужину, но так бывало и раньше, и потому не встревожило никого. Проснувшись на следующий день, Алексей увидел, что Степана рядом нет. И главное, нет его мешка, в котором находился немудрящий Степанов скарб: ложка, кружка, рубаха.

Алексей растолкал Авдотьича и сообщил об исчезновении приятеля. Авдотьич поднялся, сел, поскреб ногтями под рубашкой, зевнул сладко.

— Нет, говоришь? Дак куда ж он девался? Может, к девкам пошел?

— К каким девкам! — возмутился Алексей.

Он уже догадывался, где Степан. По пути на работу Алексей зашел в здание школы. Там размещалась какая-то военная часть и туда постоянно наведывался Степан. И тут догадка его превратилась в уверенность: военных в школе не было. Возле двухэтажного здания школы бродили одетые кто во что ребятишки, ковырялись в хламе, выискивая в нем нечто, представлявшее для них ценность. Между ними то и дело вспыхивали ссоры.

— Мальцы, куда военные девались? — спросил Алексей.

Один из пацанов, курносый, в лохмотьях, с синюшным цветом лица, шмыгнул носом и ответил с уверенностью:

— В Сталинград, на фронт уехали!

А второй, маленький, в разношенных сапогах и сползающем на глаза треухе, подозрительно спросил:

— А ты не шпиён?

Более точных сведений Алексей от них не добился. Он догнал Авдотьича и рассказал о том, что узнал. Авдотьич, уверовавший в побег Степана, встревожился не на шутку: как старшему, ему придется отвечать за пропажу человека!

— Ить это что за люди пошли! — сокрушался он. — В бега ударились! А за него отвечай — это ему ништо!

Тамара Полякова произнесла задумчиво:

— Степка, может, правильно решил. Мы тут сидим, кудахчем, а он — раз, раз! — сделал все, как надо!

18

С исчезновением Степана Алексей загрустил, стал молчаливым. Он и сам чувствовал, что с ним происходит какая-то перемена. Дело было не только в том, что исчез Степан. И не в том, что он тревожился за мать, что с Аней они расстались навсегда. Разлука с Аней оставила в душе горечь, но горечь эта мало-помалу проходила, растворялась во времени.

Алексей замечал в себе что-то новое, неожиданное, — это было непонятно и тревожно. Он вдруг как-то по-новому увидел свои руки и не узнал их: они были похожи на руки отца — с большими ладонями, все в трещинах и ссадинах. И ступни ног стали большими, тяжелыми, как у взрослого человека.

В избе над шестком было вмазано в печь крохотное зеркальце. Когда никого не было, Алексей рассматривал в нем свое лицо и, разочарованный, возвращался в свой угол, подолгу валялся на соломе, уставившись в потолок.

Война разразилась полтора года назад, а казалось, целая жизнь прошла с тех пор. Даже за то время, когда они эвакуировались со скотом за Волгу, сколько новых лиц он узнал, сколько их промелькнуло перед ним! Промелькнули и исчезли навсегда. Но каждая встреча оставила все ж свой след, пускай даже слабый, незначительный. Алексей смутно стал прозревать, догадываться, что все эти встречи с людьми — это и есть его собственная жизнь…

Во вторник им назначили банный день. Баня была в ведении военных, и в ней одновременно была устроена дезинфекция одежды. Алексей с Авдотьичем помылись, потерли друг другу спины, а когда оделись и вышли, краснолицый, распарившийся Авдотьич заявил:

— Ты как хошь, а я не могу! Суворов говорил: продай подштанники, а после бани выпей сто грамм!

— Где ж вы их найдете, эти сто граммов? — полюбопытствовал Алексей.

— Есть тут одна молодуха, — заверил его Авдотьич. — Али и ты хочешь?

— Нет, что вы! — отказался Алексей. — Я домой пойду.

Он расстался с Авдотьичем и возвратился на квартиру. К его удивлению, в избе никого не было, одна лишь Тамара лежала на печи. Увидев Алексея, подняла русую голову, ласково улыбнулась ему.

— С легким паром, миленький!

— Спасибо! — ответил Алексей. — А где же все?

— Бабы наши только-только в баню собрались, а я не пошла: я вчера вымыла голову с золою подсолнуха. От этой золы волосы гладкие становятся, ровно шелк, а в бане вода жесткая, собьются колтуном — не расчесать!

Тамара говорила, с улыбкой посматривая на него с печи. Алексей снял пальто, повесил, присел у стола, не зная, чем заняться. То, что они с Тамарой были одни в доме, смущало его.

— Хозяйка где? — спросил Алексей, чтобы только не молчать.

— Понесла сдавать носки, что навязала.

— Куда сдавать?

— Подарок отправляет бойцам. У нее двое ребят погибло на фронте да муж без вести пропал. Все, что может, для фронта отдает — видишь сам, в избе ничего нет!

Алексей удивился и почувствовал уважение к молчаливой суровой хозяйке. Больше всего поразило его то, что когда он ей гадал, карты сказали правду!

Это дало новое направление его мыслям. Он встал, сунул руки в карманы, заходил по избе. Тамара молча глядела на него, потом вдруг сказала:

— Что половицы меряешь? Погадал бы мне, что ли!

Алексей не сразу согласился:

— Ладно, погадаю.

Взяв свою колоду карт, сел у стола.

— Слезай.

— Что-то не хочется, — отказалась Тамара, — там холодно.

— Ну, оставайся на печи, согласился он, — только ничего не увидишь.

— А ты иди сюда, — предложила Тамара, — здесь тепло!

— Вот еще! — вспыхнул Алексей.

— Ты меня не бойся! — засмеялась она. — Я не кусаюсь.

— Ну вот еще! — повторил Алексей, окончательно смутившись.

— Иди, иди, не стесняйся!

Алексей взял карты и влез на печь.

— Валенки скинь! — строго приказала она.

Печь была большая, там легко могло поместиться четверо человек, не меньше. Ровное сухое тепло враз охватило Алексея.

Тамара лежала, подперев ладонями подбородок. На ней была только легкая светлая кофта с вылинявшими цветочками да темная юбка. Пышные свои волосы она небрежно перетянула на затылке какой-то ленточкой. Серые глаза Тамары смотрели на Алексея ласково, лучились непонятным светом. Алексей чувствовал, как на него накатывает состояние пугающей неловкости.

— Как здесь гадать — темно же! — грубовато, с хрипотцой произнес он. — Тут и карт не увидишь!

— Не гадай, коль не хочется!

Она повернулась к нему и, заглядывая в глаза, спросила вдруг виновато и даже жалобно:

— Леша, скажи мне, только честно-честно, что ты думаешь про меня? Плохая я?

— Что ты! Ты хорошая!

— Да нет же, глупый, я знаю, что я плохая: вон как Николай Иванович меня костит! Только ты еще не все про меня знаешь! Ты послушай, что я тебе скажу одному. Только тебе скажу, ты поймешь, потому что ты такой… чистый! Я, Леша, решила на фронт уйти, в армию! Здесь я, миленький, пропаду, уж я-то себя знаю! Ты не знаешь ничего, но все равно слушай: я с моим Володей, с мужем, прожила всего-то полгодика. Я и налюбоваться им не успела, а был он у меня такой… невыразимо хороший какой! Его в первый день взяли в армию. А через месяц похоронку прислали… Я никому не сказала об этом и сама не верила. А потом пришел один сосед, они с Володей вместе воевали. Он мне и рассказал, что похоронил моего Володю самолично возле деревни Липовой, что в Белоруссии. Мне бы не верить, но знаю, что он сказал правду, — его тоже скоро убило. Я и завила горе веревочкой! Не доведет это меня до добра — чего там!.. И надумала я в армию уйти, сестрой милосердия или еще кем — у меня семь классов есть, грамотная все ж. Я давно хотела, да не решалась, а тут Степка твой дал пример. Я и решилась. Только смотри, не проговорись никому, понял, миленький!..

Алексей слушал, порываясь сказать ей какие-то слова, добрые, ласковые. Но она все перебивала, не давала ему говорить, говорила сама. И он понял тогда, что ему надо молчать, надо слушать. Только под конец спросил:

— Когда ж ты пойдешь в армию?

— Вернемся в бригаду, возьму документы — и в военкомат!

— Тамара, ты даже не знаешь, какая ты хорошая! — пылко произнес он. — Если хочешь знать, ты лучше всех, лучше других! Знаешь, я тебя никогда не забуду! Если только останусь жив — потому что я ведь тоже скоро пойду в армию! — я обязательно разыщу тебя!..

Она счастливо рассмеялась.

— Зачем меня искать. Не надо, миленький! Я вижу все: тебе знаешь какая девушка нужна? Такая, как ты, чтоб вы одинаковые были. Погоди, ты такую найдешь, я верю!..

Алексей хотел возразить, но Тамара ласково подтолкнула его:

— А теперь иди с печи: бабы скоро придут, не хочу, чтоб зря языком трепали. Иди, миленький!

И в самом деле, только Алексей слез с печи, на крылечке послышался топот ног, голоса. Он встревоженно оглянулся на Тамару, она улыбнулась и озорно подмигнула ему: ничего, брат!..

У Алексея словно гора свалилась с плеч. Он понимал, что Тамара доверила ему свою самую большую тайну. Это доверие наполняло его гордостью: если уж Тамара поделилась с ним самым сокровенным, значит, и он чего-то стоит, значит, он заслужил такое доверие!

19

В тот день, когда по радио сообщили, что в Сталинграде капитулировала немецкая армия, начальник строительства объявил о прекращении работ. Люди возвращались в свои колхозы.

Авдотьич решил, что его команда уедет завтра утром: предстояло собраться в дорогу, отчитаться за инструменты. Женщины срочно принялись зашивать, штопать, стирать. После полудня, в самый разгар сборов, к ним в избу забежал десятник. Кликнув Авдотьича, приказал выделить одного человека на машину, которая пойдет сейчас в лес за дровами.

Авдотьич почесал затылок, посмотрел поочередно на своих подчиненных, чертыхнулся.

— Дак ить домой народ собирается! Кого послать?

Начиная с сегодняшнего дня, десятник в глазах Авдотьича потерял качества начальника, и потому можно было позволить себе в разговоре с ним некоторую вольность. Десятник и сам чувствовал призрачность своей власти, потому заговорил просительно:

— Это не надолго, часа через два вернется. Накидают две машины — и сразу домой!

— Еще не легче! Ты ж говорил — одну машину!

— Машины новые, хорошие, — убеждал десяник. — Накидают — и моментом обратно!

Авдотьич колебался. Потом природная осторожность победила, а может, Авдотьич вспомнил, что инструмент еще не сдан, возможна некоторая недостача, и лучше с десятником поддерживать добрые отношения до конца. Остановив свой взгляд на Алексее, Авдотьич сказал:

— Придется, Лексей, тебе, как ты парень и, значит, тово…

— Это будет быстро! — снова пообещал десятник. — Раз-раз — и готово!

Алексей понял, что от поездки не отвертеться. Встретился глазами с Тамарой, та сочувственно покачала головой: попался, бедненький!..

Он сел, переобулся, не торопясь надел пальто. Десятник от нетерпения даже ногой подрагивал, но не сказал ничего. Наконец Алексей вместе с десятником вышел из избы. Они направились к конторе строительства, возле которой стояли два новеньких грузовых автомобиля незнакомой марки, с высокими решетчатыми бортами. На радиаторе Алексей прочитал название «Studebakker». Американские машины? Вот это новость!

Когда же оказалось, что ехать он будет в кабине, где, кроме водителя, могли поместиться еще два пассажира, он окончательно примирился с поездкой. Алексей сел рядом с курносым шофером, разбитным веселым парнем, который лихо крутил руль и со значительностью в голосе заговорил через голову Алексея с его соседкой — молодухой из местных. Молодуха эта, розовощекая полненькая женщина, сев в кабину, так двинула Алексея, что он чуть не повалился, удержали только рычаги управления. Всю дорогу его прижимал с одной стороны рычаг, а с другой — соседка.

Машины выбрались из города и по зимней дороге катили на запад, к темнеющей вдали кромке леса. В поле слегка вьюжило, но в кабине было тепло. Шофер многословно объяснял молодухе, что на этих машинах есть обогрев, печка, не то что на ЗИСе.

— Только четыре таких машины дали на автобат! — говорил шофер. — Тут, конечное дело, каждый требует: мне, мне! На всех не хватит, дали только лучшим, проверенным. Ясно? — спросил он молодуху, подмигивая.

Соседка Алексея улыбалась и молчала, глядя вперед сквозь ветровое стекло на зимнюю дорогу. Время от времени она поправляла пуховый платок, подтыкала его концы. Шофер, сбив шапку на бровь, небрежно держал руль одной рукой и все говорил, говорил:

— Не машина — тигр! Все может, везде пройдет! Даю гарантию! Застрянет где — есть лебедка, сама себя из пропасти вытащит. Особенно если в надежных руках. Машина, как женщина, требует надежных рук, ласки, чистки и смазки! Верно, Маруся?

— Не Маруся я! — сказала молодуха, отворачиваясь, а сама улыбалась.

— А как вас величать, если не секрет? — допытывался шофер.

— Секрет, — отвечала она. — Для тебя — секрет.

— Я очень падкий до секретов! — воркующе заявил шофер. — Так как же вас звать?

Алексею нравился веселый водитель, да, видно, и женщина слушала его не без удовольствия.

Машина свернула с тракта, вдоль которого тянулись телеграфные столбы, и поехала по едва видимой колее в сторону леса. По бокам ее торчали на высоких шестах пучки сена — вехи. Тут уж шоферу пришлось вцепиться в руль двумя руками. Машина раскачивалась с боку на бок на кочках: должно быть, ехали они по пашне, присыпанной снегом.

Вдруг сильно тряхнуло, перед машины пополз в какую-то канаву, скрипнули тормоза. Шофер открыл дверцу, высунулся, а потом и вовсе стал на подножку. Со второй машины, которая шла за ними, кто-то крикнул ему:

— Куда тебя, дурака, понесло? Не видишь, где вехи?..

— Вехи, вехи! — огрызнулся их шофер. — Какие это вехи? Тут и дороги вовсе нет! На чужом горбу легко в рай ездить! Давай ты вперед, а я за тобой подамся!

Второй «студебеккер» проехал слева от них — шофер сплюнул ему вслед, захлопнул дверцу и проворчал, усаживаясь:

— Тоже мне указчик! Деревня!..

Минут через десять въехали на лесную поляну, где уже стояла вторая машина. На поляне возвышались поленницы дров, неподалеку от них чернел вход в землянку. Над землянкой курился из жестяной трубы дым — здесь жили заготовители дров.

— Грузите, нечего прохлаждаться! — хмуро сказал длинный тощий мужчина, еще совсем молодой, в белом полушубке с погонами младшего лейтенанта.

Оказалось, младший лейтенант приехал на втором грузовике, вел его лично. Он был каким-то начальством, потому что пока Алексей с женщинами кидал дрова в кузов, младший лейтенант не переставал отчитывать их шофера. Когда одна машина была нагружена, командир сел за руль, предупредив напоследок шофера:

— Смотри, Климентьев, заберешь дрова — и сразу домой! Чтоб без фокусов, понял?

— Понял, понял! — отмахнулся Климентьев.

А когда младший лейтенант уехал, шофер сказал ему вслед:

— Мало ли что — сразу домой!..

И ушел греться в землянку.

Алексею и без печки было тепло: накидать две машины дров чего-нибудь да стоило! Вдвоем со своей соседкой они подавали сырые тяжелые поленья на борт, где их принимали две другие женщины. Напарница Алексея, которую он про себя назвал не-Маруся, работала ловко, споро. Была она крепкая, несмотря на малый рост, и Алексей напрягался изо всех сил, чтоб не показаться слабей ее. Но он был явно слабей, задыхался, обливался потом, а не-Маруся будто не замечала его усилий, ворочала и ворочала поленья. Наконец одна из женщин, пожилая, чернобровая, в мужском пальто, сказала:

— Будя! Почти до краев! Зови извозчика, Стюра!

Не-Маруся, которая оказалась Стюрой, поправила платок и, загребая снег валенками, потопала к землянке. Алексей в изнеможении опустился на бревно, снял шапку, вытер влажный лоб. Несмотря на мороз, от него пар валил, как от лошади, потная рубаха прилипла к спине. Противная мелкая дрожь гнездилась в икрах ног. Да, тут работа была, пожалуй, не легче рытья окопов.

Начинало смеркаться.

Из землянки пулей, словно его вытолкнули в спину, вылетел шофер Климентьев, за ним следом вышла Стюра.

— Че пихаешься? — повернулся к ней Климентьев.

— Иди, знай! — веско произнесла Стюра.

Злой как черт Климентьев заглянул в кузов и произнес с издевкой:

— Ну деревня! Что так мало нагрузили?

— Куда тебе больше? — возразила чернобровая женщина в мужском пальто. — Кубов восемь и так есть!

— Грузи еще, нечего рассусоливать! — отрезал Климентьев. — А то развелось тут начальников, чуть что — руки суют!

Пришлось снова приниматься за поленья. Но видно, Климентьев куражился больше из-за обиды, потому что скоро скомандовал:

— Хватит! Дорвались!..

Женщины слезли с машины, сбились в кучу, весело переговаривались. Затем Стюра насмешливо сказала шоферу:

— Счастливо доехать, курносый! Мотри, в канаву не опрокинься!

— А вы? — удивленно спросил Алексей. — Вы разве не едете в город?

— Нас сюда на десять дней направили, милок, — сказала женщина в мужском пальто. — Ты разве не с нами?

— Я завтра домой уезжаю, в колхоз!

— А как же десятник сказал, что ты с нами четвертый будешь? — впервые проявила Стюра интерес к Алексею.

— Ты больше верь десятнику! — живо откликнулась пожилая. — Это такой прохиндей — я его не первый год знаю! Наш, камышинский… — И обратилась к Алексею: — Коль надо, ты езжай, чего уж!..

Женщины гуськом направились к землянке. Шофер Климентьев посмотрел им вслед и проворчал:

— Стюра! Имя какое-то собачье!..

— Так здесь называют Настю, — счел нужным объяснить Алексей. — Настя, Настюрка, Стюра…

— Тоже мне — Стюра! — сердито произнес шофер. — Садись, поехали!

Машина с натужным ревом, с металлическим звоном, который, казалось, шел из самого нутра мотора, ползла вверх, к шоссе, медленно преодолевая уклон. Алексею она казалась живым существом, сильным и добрым, наподобие рабочего слона, который, не жалуясь, тащит на себе огромную тяжесть.

Грузовик шел на первой передаче. Климентьев теперь не шутил, не разговаривал, он напряженно всматривался вперед, вцепившись руками в руль. Быстро темнело, дорога уже едва угадывалась в наступающей темноте. Наконец впереди, наперерез им, мелькнул и исчез свет автомобильных фар, и Алексей догадался, что там — шоссе. Он уже видел телеграфные столбы, до них оставалось метров сто, не больше, как вдруг «студебеккер» стал медленно заваливаться на борт. Климентьев рывком нажал на тормозную педаль, но это не помогло: грузовик сполз правым задним колесом в какую-то яму. Шофер выскочил из кабины, обежал вокруг машины несколько раз, пиная кирзовым сапогом по скатам. Возвратился в кабину, сел за руль, завел мотор и стал пробовать выкарабкаться из канавы, но это ему не удалось. Тогда он еще раз вылез, обежал вокруг кузова, покопался где-то сзади, забрался снова в кабину и сказал:

— Была не была!..

На полную мощность взревел мотор, машина дернулась вперед, и вдруг двигатель заглох, словно захлебнулся на вдохе. Климентьев нажал на педаль стартера, стартер завыл: гув-гув-гув! Но мотор не заводился. Еще и еще нажимал шофер на педаль, но результат был тот же.

— Ну-ка, встань! — скомандовал он Алексею. — Под сиденьем заводная рукоятка, дай мне!

Алексей нашел среди инструмента длинную рукоятку, протянул Климентьеву. Тот вышел из кабины, попытался прокрутить вал. Вал не прокручивался. На лице шофера была написана растерянность.

— Что она, зараза? — спросил он с недоумением и злостью.

Снова взялся за рукоятку, но результат был тот же: вал не проворачивался. Климентьев выпрямился, постоял-постоял и сплюнул.

— Все! — сказал он.

Забрался в кабину, захлопнул дверцу.

— Все! — поворил он. — Капут! Капец! Каюк!

— Что все? — с испугом спросил Алексей, хотя уже догадывался, что машина поломалась.

— Трамвай дальше не пойдет!..

Шофер зачем-то включил и выключил фары.

— Что ж будем делать? — спросил он сам себя и тут внимательно посмотрел на Алексея. — Тебя как звать?

— Алексей.

— Вот что, Алексей: мотор сдох, надо машину взять на буксир. Понял?

— Понял.

— Я пойду за тягачом, а ты останься, покарауль машину. Понял?

— Понял. А тягач где?

— Где-где? Где ж ему быть, как не в автобате! Думаешь, тягачи тут валяются на каждом повороте? Ты не дрейфь, я мигом смотаюсь! Туда и обратно!

Отсюда до города было не меньше десяти километров, так что «мигом» не могло получиться никак. Алексей подумал, что Тамара, Авдотьич ждут его, и сказал шоферу:

— Мне завтра утром домой ехать. Вся бригада уедет, как я один буду добираться?

— Что ты! — деланно засмеялся Климентьев. — До завтра ты еще выспаться сумеешь, десять снов увидишь! Я ж быстро — туда и обратно!

Алексей вспомнил писклявого десятника, который подобными словами уже соблазнял его сегодня, и предложил:

— Вы закройте кабину на ключ и пойдем вместе: все равно я вам не нужен.

— Ты что? — вскричал шофер. — Ты умом чокнулся, что ли? Если я брошу машину, ее проезжие шоферюги по винтику разберут, растащат! Тебе что, машину не жалко?

Машину Алексею было жалко.

— Останься, покарауль! — продолжал упрашивать Климентьев, и его прежде такое самоуверенное, курносое лицо стало униженно-просительным. — Даю гарантию: через два часа я буду здесь с тягачом!

Очень не хотелось Алексею, но он согласился. В конце концов, если он возвратится даже не через два часа, а через четыре, все равно будет еще не поздно, часам к десяти Алексей вернется к своим.

— Молодец! — обрадовался Климентьев. — Ты парень что надо! Сейчас я приведу все в порядок и подамся. Может, попутка прихватит, тогда я вообще быстро доберусь!

Он вылез из кабины, вышел и Алексей. Климентьев открыл краник, спустил воду из радиатора. Упругая струя горячей воды полилась на снег, расползаясь темным пятном, клубы пара вздымались над радиатором.

Алексей оглянулся: позади, в низине, был лес, впереди простиралась снежная равнина, на которую уже опустились сумерки. Дул довольно крепкий морозный ветер, мороз, как видно, к ночи становился злей, и Алексею стало не по себе. Остаться одному в этом пустынном поле ему не улыбалось никак, но и отказываться было уже поздно. Алексей поспешил снова забраться в кабину.

— Смотри, не вздумай уйти в землянку! — пригрозил напоследок Климентьев. — На тебя оставляют большие материальные ценности, понял? Ну жди, я пошел!

И он ушел вверх по дороге к шоссе и вскоре растаял в темноте. Алексей остался один. Двигатель уже остывал, но в кабине пока еще было тепло. Алексей стал рассматривать различные кнопки на приборном щитке, тем более что сейчас ему никто не мешал это делать. Нажал на одну кнопку — она не поддалась. Тогда он ее дернул на себя — кнопка легко выдвинулась из щитка на длинном стерженьке, а весь приборный щиток осветился изнутри. С испугом Алексей задвинул кнопку обратно — свет погас. Он понял, что кнопки, видимо, управляют освещением и стал выдвигать и задвигать их одну за другой. Вспыхнул мощный свет фар впереди, но забавляться таким образом Алексей побоялся: знал, что может сесть аккумулятор. Он стал рассматривать другие кнопки, рычаги, рукоятки — это отвлекало от мыслей о тягаче и Климентьеве, которые должны были прийти за ним.

Стало совсем темно. По шоссе, как назло, никто не проезжал вот уже, наверно, в течение часа. Алексей с тревогой думал о том, что Климентьев, пожалуй, не обернется и в четыре часа. Хотелось есть: кусок хлеба, который Алексей прихватил с собой, был съеден еще тогда, когда грузили дрова.

К тому же начал донимать холод: двигатель остыл окончательно. Вместе с дыханием изо рта вылетало облачко пара, оно оседало на ветровых стеклах, затягивая их причудливыми узорами инея. Уже плохо было видно, что происходит снаружи. Впрочем, когда он приоткрыл дверцу кабины и выглянул, то поскорей захлопнул ее, такой пронизывающий ветер обжег ему лицо.

Постепенно его охватила дрожь, внутренняя, глубокая, непрерывная. Остывшая машина не казалась ему теперь живым существом. Это было чуждое ему металлическое сооружение, система рычагов, колес, педалей, жестяных стенок — холодный металл, в котором нечему было довериться, не было ничего, к чему хотелось бы прислониться. А ведь это была та же машина, о которой он два часа назад думал почти с нежностью, восторгаясь ее силой! Умолкнувший двигатель словно бы лишил ее живой души. Но, странное дело, думая так о ней, он все равно обращался к машине, как к собеседнику, пусть даже и враждебно к нему настроенному.

Промелькнул по шоссе свет фар, раз и другой — к городу, еще раз — из города, но все — мимо него, не останавливаясь, не поворачивая к замерзшей в поле машине. Прошли уже, наверное, урочные четыре часа, и еще какое-то время прошло, а тягач так и не появлялся. Алексей окончательно замерз, даже ноги в валенках стали ледяными. Есть хотелось так, что даже привыкший к подобным голодовкам желудок, казалось, сжался в кулак, и в этом сжатом кулаке что-то ныло и посасывало голодной болью. Болели и зубы, но этой боли он уже не замечал. В голове у Алексея возникали фантастические видения: вот он выбирается из кабины, идет к шоссе, а там, до пыльному, залитому солнцем тракту двигается колонна тягачей, все с зажженными фарами. Передний трактор остановился, вылез из кабины водитель, без шапки, в одной майке, встал на гусенице, весело подмигнул ему и запел:

— Только сердце почему-то сладко таяло в груди-и!..

Алексей очнулся и понял, что задремал. Тогда, чтоб скоротать время, он опустил уши шапки, подобрал под себя ноги так, чтоб прикрыть колени полой короткого пальто, и улегся на сиденье. Ему даже показалось, что стало теплее. Он полежал немного с открытыми глазами, прислушиваясь к тонкому зуденью ветра в проводах. Сквозь стекла, почти сплошь затянутые изморозью, он видел одну черноту, и от черноты этой стало так тревожно, что Алексей закрыл глаза.

Уйти? Но куда? К землянке в лесу? А как же машина? Машина — это большая ценность, шофер надеется, что он охраняет ее. Если он уйдет, что тогда?..

И тут, словно в подтверждение его опасений, явственно послышался скрип шагов по снегу — кто-то подходил к машине. Алексей вскочил. Чьи-то руки зашарили по металлу кабины, чье-то темное неясное лицо в лохматой шапке прильнуло к боковому стеклу, но различить невозможно было, кто это.

— Живой есть кто? — глухо прозвучал низкий рокочущий голос, и дверь кабины распахнулась.

Перед Алексеем стоял широкоплечий мужчина в ватнике, в большой лохматой шапке. Неясные черты его лица показались Алексею страшными, разбойничьими.

— Есть, — пересохшими губами ответил Алексей. — Есть живой!

— Загораешь? — спросил человек с лицом разбойника.

— Загораю, — ответил Алексей.

— А что случилось?

— Не знаю, — ответил Алексей.

Разбойник чуточку помедлил, спросил с удивлением:

— Да ты не шофер, что ли?

— Нет, не шофер, — ответил Алексей.

— А шофер где?

— Ушел за тягачом, — ответил Алексей. — Скоро придет, — уже для себя добавил он.

Человек в лохматой щапке постоял-постоял, потом сказал:

— Я думал, может, помочь чем надо. Курить у тебя есть?

— Нет, я не курю.

— Ну ладно, загорай дальше, — сказал человек. — Машина у тебя вон какая хорошая, а поди ж ты — загораешь! Ну, бывай здоров!

Он захлопнул дверцу, и вскоре шаги его стихли в ночи. Алексей прильнул к стеклу: на шоссе горел холодный свет от фар, потом свет дрогнул, сдвинулся с места и исчез.

Алексея била теперь уже крупная дрожь — от пережитого страха, от того, что пока они разговаривали, температура в кабине сравнялась с температурой в чистом поле. Теперь, чтоб создать хотя бы тот скромный уют, который был в кабине до появления незнакомца, Алексею предстояло согреть кабину собственным теплом. Что это была задача не из легких, он догадывался, так как из школьного учебника физики имел некоторое представление об уравнении теплового баланса.

Который был час? Алексей сожалел, что не спросил об этом нежданного визитера. С другой стороны, задавать такие вопросы незнакомому было опасно. Хотя, почему опасно? И вообще, почему он испугался этого человека, который пришел ему помочь? Испугался, будто маленький, что довольно стыдно в его возрасте. Об этом нельзя никому даже заикнуться, потому что он же — взрослый человек! Вот даже Тамара… Да, но как же быть с Аней? Нет, Аня — это одно, а Тамара — это совсем другое…

С мыслями о Тамаре и Ане он незаметно для себя уснул, уснул, несмотря на холод и голод. А проснулся оттого, что кто-то электрическим фонарем освещал кузов, двигатель, кабину. Алексей вскочил, нашарил под рукой большой гаечный ключ, который предусмотрительно приготовил после первого ночного посетителя. Открыл дверцу и, сжимая в правой руке ключ, спросил в темноте:

— Кто тут?

Высокий человек в полушубке с фонариком в руках приблизился к нему, Алексей узнал в нём младшего лейтенанта, комадира, который приезжал за дровами на второй машине.

— Свои тут, — откликнулся младший лейтенант. — Ты еще не замерз в этой консервной банке?

— Еще не замерз, — сказал с облегчением Алексей, — но очень холодно!

Младший лейтенант зашел с другой стороны, забрался в кабину. Включил освещение, и кабину залил ослепительный белый свет. Алексей с непривычки зажмурился. Командир внимательно смотрел на него. Тут и Алексей разглядел его как следует. Это был долговязый парень с худым нервным лицом, с печальными черными глазами, с черными бровями, уголки которых у переносья были круто подняты вверх, отчего лицо младшего лейтенанта напоминало лик святого угодника, которому пришлось перенести немалые страсти и лишения, прежде чем стать святым. Младший лейтенант, вероятно, подумал что-то подобное о лице Алексея, потому что едва заметная улыбка тронула его губы и тут же исчезла.

Командир повернул какой-то рычажок, нажал на педаль стартера, но двигатель не завелся. Тогда младший лейтенант вышел из кабины, открыл капот и, подсвечивая себе фонарем, что-то внимательно высматривал внутри мотора. Потом закрыл капот и вернулся в кабину.

— Что он делал с машиной?

— Кто? — не понял Алексей.

— Климентьев. Шофер, с которым ты ехал.

— Ничего не делал. Мотор заглох — он попробовал, вот как вы, завести стартером. И тоже не вышло. Хотел рукояткой рукоятка даже не повернулась.

Изломанные брови младшего лейтенанта страдальчески сдвинулись к переносице, он помолчал-помолчал и вдруг произнес с ненавистью:

— Такую машину угробил, подлец!.. Цилиндр заклинило. Как я не хотел ему давать ее, словно чуял, что изувечит!..

И такая боль слышалась в его словах, что Алексей снова подумал о машине как о живом существе.

Младший лейтенант надолго замолчал. Молчал и Алексей, не зная, как же в конце концов решится его судьба. Потом командир сказал:

— Ты если тут останешься — дуба дашь до утра! Тягач приедет только утром. Так что давай крой в лес, отогрейся в землянке!

— А как же машина?

— Я побуду здесь, а ты часика через два, или нет, через три, приди сменить меня. Понял? В пять утра пусть тебя разбудит дневальный, приходи сюда. Дорогу к землянке найдешь?

— Найду, — не очень уверенно ответил Алексей.

— Тут одна дорога. Ну иди! Вот изверг, что сделал с машиной! Все хвастался: я городской, я ушлый, не то что вы, деревня! Подлец этакий! Придется машину на капитальный ремонт ставить!..

Младший лейтенант говорил все это, уже не обращая внимания на Алексея. Он трогал рукоятки, поглаживал щиток, прикасался к стеклу, дверцам, и казалось, что он, как доктор, осторожно осматривает больного, задает незначительные, неглавные вопросы, прежде чем перейти к выяснению самой болезни. Алексей вылез из кабины с задеревеневшими от холода ногами и побежал вниз по колее к лесу. Он скоро нашел землянку, спустился вниз. Там, в душном и тяжком тепле, лежали вповалку на нарах люди, неясно сколько человек, но — много. Возле печурки, в которой слабо полыхал огонь, дремал старик-дневальный, уронив голову на грудь. Алексей спросил его, где можно лечь.

— Где втиснешься, там и ложись, — сказал старик, кивая на нары.

Алексей так и сделал. В пять утра дневальный разбудил его. Вспомнив, что младший лейтенант ждет его в холодной машине, Алексей быстро вскочил, переобулся и покинул землянку.

По-прежнему было темно, и ветер был такой же морозный. Выйдя из лесу, Алексей пристально всматривался в темень поля и спустя некоторое время различил черное пятно неподвижного грузовика. Когда подошел к нему, в кабине зашевелился младший лейтенант. Алексей открыл дверцу.

— Это ты? — спросил командир. — Ну как, отогрелся? Я тут вовсе закоченел!..

Он встряхнулся, передернул плечами от холода, поправил шапку и затем уже деловито предложил:

— Вот что, парень: тягач раньше утра не придет, а мне надо в автобат. Сказать по совести, чем скорей я там буду, тем верней, что придет тягач. Заставить тебя я не могу, но надо еще побыть здесь на посту. Как ты на это смотришь?

Такая перспектива Алексею вовсе не улыбалась. Но не мог он и отказать младшему лейтенанту, который посылал его отоспаться в землянку. Беспокоило Алексея лишь то, что односельчане уйдут одни, не дождавшись его, — об этом он и сказал младшему лейтенанту. Тот подумал немного и пообещал:

— Если уйдут, я тебя лично довезу на машине до райцентра. Спросишь в автобате Самойленка — тебе укажут, где меня найти.

— Договорились.

— Ты ел что-нибудь? — поинтересовался командир.

— Ничего не ел, — признался Алексей.

— Это хуже, — озаботился Самойленок. — Главное, и у меня нет ничего.

Он оглядел кабину, порылся в инструментальном ящике — там были какие-то бумаги, два ключа, клок ветоши. Младший лейтенант встал, поднял сиденье и среди болтов и гаек увидел пачку концентрата: суп-пюре гороховый.

— Не густо, — произнес он огорченно. — Это, брат, не пожуешь!..

При виде концентрата у Алексея засосало под ложечкой.

— Я мог бы… — несмело начал он.

— Что? Концентрат? Да бери, пожалуйста. Только варить негде.

— Ничего, я и так съем! — заверил его Алексей.

— Ладно, оставайся, карауль, а я пойду. Потерпи еще немного, скоро придем на выручку!

Младший лейтенант Самойленок кивнул и вылез из кабины.

И снова Алексей остался один. Первым делом он разорвал плотную вощеную бумагу, в которую был завернут гороховый концентрат, и отломил кусочек, попробовал. Горох показался ему необыкновенно вкусным. Мало-помалу, отщипывая и отламывая по кусочку, бережно подбирая каждую кроху, чтобы не пропала зря, он съел всю пачку концентрата. В животе сразу потеплело, и даже в кабине вроде стало не так холодно. Сквозь стекла начал пробиваться серый зимний рассвет — теперь можно было ждать.

20

На квартиру к хозяйке он вернулся только к полудню: хотя и думал, что помощь придет скоро, но тягач появился лишь часам к одиннадцати. Пока вытаскивали машину на тракт, пока ползли на прицепе, времени прошло много, и Алексей с тревогой гадал: ждут ли его?

Но только вошел в комнату, сразу понял, что односельчане уехали: в горнице было прибрано, солома больше не валялась на полу и вся горница показалась необычно пустой и большой. Дорожный мешок Алексея сиротливо лежал на лавке.

Хозяйка возилась возле печи: собиралась, видно, обедать.

— Приехал! — повернула она к нему свое темное лицо, и Алексей впервые заметил в ее глазах приветливость. — Ушли твои земляки, еще до свету поднялись. Наказали, чтобы ты догонял их.

Алексей был огорчен: готовился к этому, а все равно было обидно оставаться одному.

— Они будут меня ждать в районе? — спросил он.

— Да и не то, чтобы обещали, — уклончиво ответила хозяйка, вынимая из печи чугунок со щами.

Взяла с посудной полки две глиняные миски, поставила на стол, рядом положила деревянные ложки, отрезала две краюхи хлеба.

— Садись, пообедаем.

Алексей замялся: с едой у хозяйки всегда было негусто, и потому он отказался:

— Спасибо, я не хочу.

— Будет врать! — сурово перебила его хозяйка. — По глазам вижу, какой сытый! Дорога не близкая, с голодным брюхом далеко не уйдешь.

Второй раз уговаривать себя Алексей не заставил: вымыл руки и сел к столу. Пока хлебали щи, хозяйка рассказала, что постояльцы торопились домой. Они разделили продукты и оставили Алексею его долю («вон там, в мешке»), а еще просили передать, чтобы Алексей догонял их, рассчитывали, что успеет.

— Только не догнать тебе их: они в районе были утром, часов в восемь. Не будут они тебя ждать, домой пойдут, чтобы пройти засветло побольше. Ты уж переночуй, а завтра тоже с утра отправишься.

Алексей колебался. В словах хозяйки был здравый смысл, но, может, односельчане ждут его в райцентре? Тем более, младший лейтенант Самойленок обещал дать машину…

Он сказал все это хозяйке и решил, что уйдет сразу после обеда.

— Ну иди, коль решил! — вздохнула хозяйка. — А не застанешь их — возвращайся. В степь на ночь глядя не ходи: время лихое, да и зверье, сказывают, шастает…

Алексей пообещал. Сборы в дорогу были недолгие. Он попрощался с хозяйкой, она обняла его, перекрестила и отвернулась, смахнув слезу.

В автобате Алексею указали, где найти Самойленка. Младший лейтенант тут же окликнул пожилого степенного солдата, сидевшего в кабине старенькой полуторки.

— Поедешь на этой машине! — распорядился Самойленок. — Будь здоров, парень! Спасибо, что выручил ночью.

— А шофер, Климентьев, где? — поинтересовался напоследок Алексей.

— Он свое получил, будь спокоен. Прощевай!

Алексей забрался в кабину «газика», и они поехали. Тесная кабина, крытая парусиной, не шла ни в какое сравнение со «студебеккером», но все равно Алексей радовался, что все складывается хорошо. Полуторка резво катила по замерзшей Волге, лавируя между нагромождениями льда и застрявшими в пути машинами, обгоняя сани, то и дело попадавшиеся в пути. Скоро они выбрались на противоположный берег и въехали в райцентр.

Алексей знал, что если его ждут, то ждут возле райисполкома. До последней минуты в нем теплилась надежда, что земляки еще сидят в этом здании. Но надежда исчезла, как только он вошел в холодный, зашарканный сотнями ног учрежденческий коридор. Нет, в таком коридоре никто не станет сидеть весь день, если за это время можно пройти километров двадцать пути к дому….

Он вышел на улицу. День уже перевалил на вторую половину. Алексей понимал, что до темноты ему далеко не уйти, а быть одному в степи ночью — страшно. И к хозяйке возвращаться неудобно: попрощался уже. К тому же вернуться в город означало, что завтра опять придется идти в райцентр, а это — лишняя потеря времени.

И вдруг у него мелькнула мысль: а не разузнать ли насчет Орлят?.. Чем ждать, что Лобов пошлет кого-то, не лучше ли проверить самому? Тем более что до «Красного знамени», как говорила тогда женщина, всего тридцать километров.

Останавливала его лишь одна мысль: мать будет тревожиться, что все приехали, а его нет. Но явиться домой, разыскав коней, — это было бы здорово!

Он пошел на рыночную площадь. Там еще толклись среди пустых прилавков женщины, ребятишки, изредка проходили военные. Алексей спросил какого-то парня:

— Из «Красного знамени» никого нет?

— Вон та тетка в буденовке — из Колотырки, может подвезти.

— Колотырка, это что?

— Хутор, рядом с «Красным знаменем».

Алексей приблизился к грузной женщине в фантастической одежде: на ногах резиновые опорки, обмотанные тряпьем; на плечах нечто, наподобие купеческой поддевки; а на голове, поверх платка, самая настоящая, только старая, буденовка с суконной зеленой звездой пограничника. Женщина была щекастая, нос пуговкой, глаза щелочками, с живым быстрым взглядом. На просьбу Алексея подвезти женщина охотно откликнулась:

— Почему ж не подвести — подвезу! Мне веселей будет, чем одной скучать всю дорогу. Возьму в сельпо наряды, сразу и поедем. Я тут шкуры овечьи привозила, в пять часов получу бумажки и поедем.

Так, совершенно неожиданно, вместо возвращения домой Алексей поехал в незнакомый колхоз искать пропавших лошадей. Он чувствовал себя настоящим следователем и не сказал вознице, зачем едет. Но его спутница ни о чем не расспрашивала, наоборот, сама все рассказывала о своей жизни, о своих ребятах, о колхозе.

Зимняя дорога нагоняла скуку. В санях была немалая охапка сена, Алексей зарылся в него, и ему было тепло. Он даже стал подремывать, а женщина все рассказывала:

— Мы ведь тоже вакуированные. Приехали — ни кола ни двора. Ну, еда там — мука, пшено — дают паек. Одно худо: нет соли! Какая же пища без соли? Снарядили мы две телеги — в сентябре дело было — и отправили на Баскунчак, слышь, озеро есть такое, откуда соль черпают. Мужики наши сказывали, прямо на берегу соль валяется. И верно, привезли полные телеги. Разделили между едоками, каждому досталось по семнадцати фунтов. Соль эта — одно названье, что соль: черная, грязная, такими каменьями, что не разобьешь. Да народ наш мудрен, все знает! Стали мы ее очищать, это, знаешь, так делают: сперва водой ее зальешь, чтобы соль растаяла-то, потом дашь отстояться грязи, сольешь в таз — и на плиту. Огонек небольшой, вода испаряется, а на стенках соль садится. Да что садится — прямо лезет вверх, норовит через край перелезть! Насушили мы соли, спасибо сказать нашим мужикам: и мы с солью, и продукты можно кое-какие выменять…

Алексей так и уснул под неумолчный говорок женщины в буденовке. А на рассвете, когда подъезжали к «Красному знамени», она растолкала его. Алексей простился со своей попутчицей и пошел по дороге к хутору, что виднелся справа от тракта. И только тут впервые закралось у него в душу сомнение: правильно ли он сделал, что приехал сюда? О чем он будет спрашивать, как объяснять, что говорить? Пойти к председателю? А председатель возьмет и турнет его в шею: кто тебя уполномачивал?.. Нет, начинать следовало как-то по-другому.

Увидев на въезде в хутор скотный двор, обнесенный забором из жердей, Алексей двинулся к этой ограде. Там как раз выпустили скотину на водопой. Алексей приметил, что скот поили из такого же желоба, как и у них в бригаде. Только бадью из колодца здесь вытаскивал не бык, а верблюд. Верблюд этот, повернув голову, заинтересованно глядел на Алексея. Так же заинтересованно смотрели на него и две женщины, обихаживавшие скотину. Покрикивая на коров, женщины не спускали с Алексея глаз.

Он подошел, поздоровался, женщины дружно ответили:

— Здравствуй!

— Вы не скажете, кто у вас конюхом работает?

Вопрос сбил женщин с толку, поверг их в недоумение.

— Конюхом? Да конюх у нас один, Сережка; эвон парень стоит! Сергей, а Сергей! К тебе пришли!

Алексей увидел на пороге конюшни парня с вилами в руках, примерно своего возраста, чем-то смахивающего на Степана: такого же губастого, медлительного, угловатого. Парень направился к ним, весь настороженный. Алексей не стал ждать, пошел ему навстречу: не хотелось, чтоб женщины присутствовали при их разговоре.

— Чего тебе? — спросил Сергей, останавливаясь.

— Можно посмотреть ваших лошадей?

В голубых глазах Сергея отразилось недоумение.

— А ты кто? Чего глядеть-то?

— Я конюх, как ты, из колхоза Ворошилова. Слыхал такой?

— Не, не слыхал. Далеко отсюда?

— Километров сто. Так разрешишь посмотреть лошадей?

— Смотри, мне что! Только зачем тебе? Ты ищешь, что ли, кого? Лошади пропали? Так у нас чужих нет, это я тебе точно говорю. Я своих коней по пальцам могу пересчитать, все знаю: сколько пало, сколько осталось.

И тут Алексей увидел, что из конюшни один за другим выходят Орлята! А вон и Соседка! Двоих других коней не было, но это уже было неважно.

Взволнованный, он повернулся к Сергею:

— Всех, говоришь, лошадей знаешь?

— Ну, знаю.

— А откуда у вас эта пара — серые, высокие? И вот та кобыла, вон та, с длинной челкой?

— Эти? — переспросил Сергей, помедлив.

В его голубых глазах мелькнуло какое-то соображение, но он не торопился высказать его.

— Да, эти! Эта кобыла — это наша Соседка! Соседка! Соседка! — позвал Алексей.

Кобыла вдруг подняла голову, насторожила уши. Впрочем, тут же отвернулась, вместе с другими лошадьми направилась к желобу.

— Откуда у вас эти лошади? — допытывался Алексей. — И еще должны быть два коня, Рыжий и Буланый!

— Погоди! — остановил его Сергей. — Так это ваши лошади?

Он задумался, воткнув вилы в снег, потом решительно произнес: Это ты с председателем нашим говори. Лошади эти, точно, попали к нам осенью. Сдал один мужик, откуда-то приехал, эвакуированный. Поступил в колхоз к нам.

— А где он сейчас? Он здесь? — нетерпеливо расспрашивал Алексей.

— Тот-то? Нет, он как приехал скоро, так и уехал отсюда: может, с месяц у нас жил, не больше. В Ташкент, говорит, подамся. Забрал свою жену, жена еще с ним была, и уехал. А лошади у нас остались, председатель не отдал. Иди к председателю, он тебе все сам скажет. А хочешь — подожди, он скоро сюда придет: каждое утро обход совершает.

Алексей был в затруднении: картина вырисовывалась самая неопределенная и как поступить, он не знал. Потом решил дождаться председателя на конюшне, тут и поговорить с ним. Он сказал об этом Сергею и, так как все равно делать было нечего, Алексей принялся помогать чистить конюшню от навоза, раскладывать сено в кормушки. С завистью отметил про себя, что сено здесь было хорошее, не чета тому сену, которым они кормили свою скотину.

За работой его и застал председатель колхоза «Красное знамя» — это был тот самый мужчина в черном полушубке и бараньей шапке, которого Алексей видел тогда, возле райземотдела. Председатель остановился на пороге конюшни, выражение чернобрового лица его было суровым, строгим. Заметив Алексея, громко спросил:

— Откуда работник? Кто таков?

Алексей, чувствуя робость, подошел к нему. Тут сбоку выглянул Сергей и сказал председателю:

— Это — из колхоза Ворошилова, конюх. Лошадей ищет.

— Лошадей? — переспросил председатель. — Каких лошадей? Постой, постой! Я тебя где-то уже видел!

— В райцентре, — подтвердил Алексей. — В декабре, возле райземотдела. Вы еще в санях ехали, а я бежал за вами.

Что-то смягчилось в суровом лице председателя, в глазах даже появилось подобие улыбки.

— И зачем же ты за мной бежал тогда?

— Хотел посмотреть, чьи у вас лошади.

— Вот как? Ты и сюда затем явился?

— Да.

— Ну и что ты у нас увидел?

— Своих коней. Пара серых — это Орлята, а вон та кобыла с длинной челкой — Соседка, тоже наша. Еще было два коня, но их почему-то не вижу.

Председатель невесело засмеялся.

— Смотри ты, ровно цыган отгадывает!.. Верно, было пять коней, правильно ты угадал. Было пять, да двух не уберегли. И чего же ты хочешь от нас?

— Лошади наши — значит, отдайте их нам!

— Не многовато ли?

— Нет. Я своё спрашиваю.

Председатель повернулся к Сергею:

— Слышишь, Серега, чего хочет парень: забрать у тебя серую пару и кобылицу. Как ты на это смотришь?

— А что ж у нас останется, Егор Васильевич? — вспыхнул Сергей. — У нас же лошадей — десять калек, эти только и годны на что-нибудь!

— Слыхал? — повернулся теперь к Алексею председатель. — Слыхал, какое у нас положение?

— У нас тоже не лучше… — начал было Алексей, но председатель перебил его:

— Ну, это ты можешь мне не говорить: твоего Лобова я знаю — это мужик крепкий! Лобов у вас председатель? — неожиданно спросил он.

— Лобов.

— А как звать его?

— Семен Данилыч, — удивленный этим вопросом, ответил Алексей.

— А тебя как кличут?

— Алексеем.

— Ну вот что, Алексей — божий человек, пойдем с тобой в правление, потолкуем!

Алексей поставил в угол лопату, взял свой мешок и заторопился вслед за председателем, который уже шел от скотного двора к хутору. Догнал, зашагал рядом.

Председатель молчал, изредка кидая на него внимательный взгляд. Лишь возле самого хутора спросил вдруг:

— Как они у вас пропали, лошади?

Алексей колебался, надо ли говорить председателю о своих подозрениях.

Потом решил рассказать все, как было: как сторожил ночью, как нашел бригадирову Мушку, как искал коней не там, где надо, и как убедился, что лошади не потерялись, а были украдены. Председатель все это выслушал с непроницаемым лицом.

Тем временем они подошли к высокому деревянному дому. На дверях висел замок, который председатель открыл ключом, извлеченным из кармана полушубка.

— Заходи, гостем будешь!

Они вошли в комнату с двумя столами и шкафом. По стенам стояли лавки, табуретки, на одной из них — ведро с замерзшей водой. На стене висели портреты Ленина и Сталина и лозунг: «Все для фронта, все для победы!» Алексей сел на край лавки. Председатель снял свою баранью шапку, положил на стол.

Густые с проседью волосы его были давно не стрижены, черты лица жесткие, словно вырезаны из темного дерева.

Он подошел к печке, открыл дверцу, стал засовывать в печь щепки, потом куски высохшего кизяка. Не спеша высек огонь кресалом, долго раздувал печь, так усердно, что по небритым щекам потекли слезы от дыма. Только когда затрещал огонь, председатель встал, подошел к столу и заговорил:

— Вот, Алексей, что я тебе скажу: я верю, что это ваши лошади.

У Алексея словно гора с плеч свалилась.

— Вы ж сами видите, — заговорил он обрадованно, — откуда бы я мог их знать, если б не наши!..

— Но давай говорить прямо, — жестко остановил его председатель, — вернуть их тебе я не могу!

Видя, что Алексей смотрит на него ошалелыми глазами, председатель сел рядом на лавку, положил тяжелую руку на колено ему.

— Давай рассуждать по-хозяйски: как я тебе их отдам, если у меня в центральной бригаде всего тринадцать лошадей, да и те калеки? Ты видел мое хозяйство: все, что было хорошее, — все отдали в армию. В бригадах — а бригад у меня три, вокруг разбросаны — и того меньше. Если я тебе отдам коней, с чем сам жить буду? А у Лобова, я знаю, все ж полегче с лошадьми! Теперь суди сам, могу я тебе их отдать?

Алексей молчал, не зная, что и сказать.

— Возьмем далее такой момент, — продолжал председатель. — Верю, что лошадей у вас украли. А могли они и сами уйти. Я-то думаю, что их у вас увели: мужик, который нам сдал этих коней, больно поганенький мужик был, работать не любил да и не умел. Он за этих лошадей много чего хотел для себя выторговать, да я его быстро направил! Не стал его держать, когда он снялся в Ташкент ехать, но коней ему не дал: извини-подвинься! Он свою частную шкуру спасать будет, а у меня — колхоз, на оборону страны работаем. Да и Лобову отдавать этих коней мне не резон. И документов у вас на них нет, верно?

Алексей не знал, остались ли какие документы в бригаде, и потому молчал. Председатель, видя его состояние, заключил:

— Главное, скажу я тебе, то, что лошади работают в колхозе. У вас ли, у нас ли, но работают на победу! Согласен?

Алексей кивнул. Он понял, что лошадей ему не получить, и в душе смирился с этим, тем более что логика в рассуждениях председателя казалась ему неуязвимой.

Тут председатель поднялся, прошелся по комнате, еще раз оценивающе глянул на Алексея и предложил:

— А может, и ты у меня в колхозе останешься? Парень ты подходящий, нравишься мне. Опять же, я бы тебя к твоим лошадям поставил — вот было б хорошо!..

Алексей испугался: мало того, что лошади остаются, так он и его хочет оставить!

— Что вы! Я не могу, у меня мать в колхозе Ворошилова!

— Мать можно перевезти сюда, трудно ли? Работники мне нужны.

— В колхозе Ворошилова тоже нужны! — отказался Алексей.

— Я бы условия хорошие предоставил, — соблазнял председатель.

Но Алексей твердо стоял на своем.

— Вы сами сказали: неважно где, главное — чтоб работать на победу!

Председатель не выдержал, рассмеялся:

— Смотри-ка, мои же слова ко мне острым концом повернул! Ну молодец, хвалю за находчивость!

Он нагнулся к окошку, похукал на стекло, поскреб ногтем толстый налет инея.

— Люди идут: наряд на работу будем распределять!.. Ты как думаешь день дальше провести?

— Я домой, наверно, пойду, — нерешительно произнес Алексей.

— Зачем пешком идти? Завтра с утра повезем сено в райцентр, пять тонн, с сеном и поедешь! Повезут тебя как барина. А чтоб не скучно было, помоги сегодня сено погрузить. Идет?

Алексей невольно улыбнулся: председатель был из тех людей, которые не выносят праздных рук.

— Помогу, почему ж нет! Только…

Председатель на лету уловил его мысль:

— Не ел ничего? Покормим! Вот тебе записка, — он сел к столу, на клочке синей оберточной бумаги черкнул несколько слов, — пойдешь к моей жене, она накормит. Третий дом по правой стороне! Давай, Алексей, жми на педаль!

21

На следующий день Алексей возвратился в райцентр и, не задерживаясь в нем, зашагал по дороге в свой колхоз. И снова удача: его догнал военный грузовик и подвез километров пятнадцать. Потом машина свернула в сторону, и Алексей остался в степи один.

Нельзя сказать, что поступил он разумно. Алексей и сам понимал, что не следовало пускаться в далекий путь, когда солнце близится к западу. Собственно, выходя из райцентра, он рассчитывал добраться к вечеру лишь до ближнего хутора. Но хутор этот он уже проехал на машине и потому решил идти до следующего. Алексей, правда, плохо помнил, сколько туда километров, кажется, двенадцать, не больше.

Оранжево-красное солнце клонилось к закату. Размашисто шагая по твердой ровной дороге, Алексей все уходил в бескрайнюю степь, в которой неведомо за каким пригорком, неизвестно как далеко было человеческое жилье. Пока солнце не село, степь не казалась ему чужой, мертвой.

Когда на небе появился тонкий серп луны, это сперва обрадовало его. Но оттого, что дорога была освещена лунным светом, Алексею вдруг стало казаться, что по сторонам ее, в ближних далях, накапливаются сумрачные тени и там кто-то скрывается, ждет.

Время от времени он оглядывался, не идет ли кто за ним, но дорога до самого горизонта была пустынной. В закатном небе ярко сверкала вечерняя звезда. Алексей вспомнил Комптона, как тот говорил, что небесные светила влияют на судьбы людей, и подумал: быть может, эта звездочка и есть как раз та самая, заветная, от которой зависит его судьба? И пока она светит, он может быть спокойным даже один в степи…

Безостановочно шагая по дороге, он тогда впервые вдруг осознал свою малую величину, осознал себя частицей в огромном бесконечном пространстве. Частица эта могла навсегда затеряться в большом мире, исчезнуть не только из семьи, бригады или колхоза, но вообще из жизни. Мысль эта испугала его. Было страшно исчезнуть, не сделав ничего, что осталось бы в памяти людей. Не сделав лишь потому, что еще не было ее — настоящей жизни…

Ему казалось, что жизнь — это не то, что происходит с ним сейчас, что было вчера и будет завтра. Он был твердо уверен, что жизнь начнется лишь тогда, когда кончится война, когда не будет больше смерти, голода, когда все соберутся дома, под одной крышей: отец, мать, он. А то, что происходит с ним сейчас, — это лишь случайное сцепление обстоятельств, через которые надо пройти, как надо пройти по этой зимней дороге.

Месяц поднялся высоко над головой. Алексей прошел уже километров десять, а хутора все не было. В голову ему закралось сомнение: а туда ли он идет? Вроде не было здесь других дорог и не сворачивал он никуда, но где же хутор?

Тревога постепенно росла, ему стало казаться, что он пропустил какой-то поворот и теперь идет в противоположную сторону. И как только подумал об этом, понял, что идет действительно неверно. От страха у него даже волосы на голове зашевелились. Алексей постарался взять себя в руки, сказал вслух:

— Что за паника? Я иду как надо!..

Почти в ту же минуту он услышал отдаленный неясный звук позади себя. Оглянулся: далеко позади что-то двигалось. Через некоторое время явственно определился топот коня. Это обрадовало его, Алексей остановился. Приподнял опущенные клапаны шапки, прислушался: слышен был скрип полозьев, звяканье уздечки. Вдали появилось неясное пятно, в котором угадывалась лошадь. Алексей стал обочь дороги. Подъехали сани. Алексей поднял руку, чтобы остановились. В санях сидел парень-казах в теплом халате и малахае.

— Кто такой человек один в степь ходит? — пытливо и даже настороженно вглядываясь в Алексея, спросил паренек.

— Подвези, — попросил Алексей.

— Ты куда ходишь? — спросил паренек, подвинувшись в санях и этим приглашая его садиться.

Лошадь тронулась. Узнав, что Алексей идет в колхоз Ворошилова, паренек покачал головой:

— Уй, далеко! День скакать надо! Мой дом близко, скоро приедем!

И тут же счел нужным познакомиться:

— Я — Ильяс. А твой какой имя будет?

— Алеша. Алексей.

Ильяс причмокнул губами и пообещал:

— Мало-мало проедем — дом будет!

Он стеганул коня, прикрикнул — конь понесся тяжелой трусцой. Ильяс повернул свое скуластое лицо к Алексею, сказал одобрительно:

— Ты смелый, не боишься ходить по степи туда-сюда!

Теперь, когда все страхи были позади, Алексею лестно было слышать такие слова, но он скромно ответил:

— Надо, потому и пошел.

Они проехали немного молча, потом паренек стал на колени, всматриваясь вперед. Конь побежал быстрей. Ильяс указал кнутом вперед:

— Там хутор!

Гикнул, ударил коня — конь и сам понесся вперед стрелой. Минут через десять они въехали в степной хуторок. Сани остановились у глинобитной мазанки, наполовину вросшей в землю, с малыми оконцами. Позади нее виднелось еще какое-то строение. От входа в дом вырвалась черная собачонка, с лаем бросилась навстречу, запрыгала, повизгивая от радости. Конь фыркнул, тяжело вздымая и опуская бока. Ильяс спрыгнул с саней, приласкал собаку. Вылез из саней и Алексей, не очень представляя, куда теперь идти и у кого проситься на ночлег. Но Ильяс сам сказал ему:

— Иди, гостем будешь, чай пить будешь!

Они спустились по двум ступенькам вниз и вошли в дом. В просторной комнате, теплой, ярко освещенной керосиновой лампой, сидели на кошме старик-казах, с лицом сморщенным и сухим, и молодой парень, чуть постарше Ильяса. Алексей поздоровался и остановился у двери. Ильяс заговорил с родными по-казахски. Время от времени он поворачивался к Алексею и предлагал:

— Раздевайся!

Потом:

— Садись, отдыхай мало-мало!

Разговор по-казахски продолжался. Улучив момент, Алексей спросил:

— Это отец твой, да?

Ильяс отрицательно покачал головой.

— Отец на фронте. Ленинград знаешь? Волхов знаешь? Отец там.

Вошла женщина в темном платье, в платке, повязанном обручем вокруг головы, внесла самовар, поставила его посреди кошмы.

— Садись, чай пить будем! — пригласил Алексея Ильяс, и все сели вокруг самовара.

Стали пить чай — настоящий чай! — без сахара, но очень горячий и крепкий. Алексей с удовольствием выпил чашку, вторую, а потом и третью. Но когда старик налил ему четвертую чашку чая, Алексей отказался. Отказ не произвел никакого впечатления. Пришлось выпить и четвертую чашку. В животе у Алексея перекатывались чайные волны: он не ел с самого утра, а тут выпил столько кипятку!

Как только допил он эту, старик, продолжая разговаривать с Ильясом, налил ему пятую чашку. Тут уж Алексей взмолился:

— Спасибо, но, ей-богу, я не могу больше!

Старик с удивлением и даже с огорчением посмотрел на него. Ильяс объяснил Алексею:

— Надо пить, нельзя чай выливать! Не хочешь больше — переверни чашку. У нас такой обычай!

Пришлось выполнить обычай, выпив пятую чашку чая. Тотчас Алексея разморила дрема, он отодвинулся от самовара, оперся на какой-то валик и, с усилием удерживаясь, чтоб не закрыть глаза, вслушивался в непонятный ему разговор.

Второй парень ушел. Алексей героически боролся с дремотой, но веки сами собой слипались. Он задремал, а сколько спал, сказать было трудно: разбудил его Ильяс.

— Эй, вставай, барана кушать будем!

Посреди ковра рядом с самоваром стояло огромное блюдо с вареным мясом, от которого шел пар. Алексей понял, что прошло, наверно, немало времени, коль успели сварить барана. Он придвинулся к блюду и вместе со всеми стал есть. Хоть он был голоден, но насытился быстро, чем снова вызвал удивление старика, который сокрушенно качал головой, видя, что Алексей отказывается от угощения. Алексей попросил Ильяса сказать старику, что действительно сыт и единственное, чего бы он хотел, — это поспать.

— Иди туда, — указал Ильяс в угол комнаты, — там ложись. Я утром разбужу.

Алексей не заставил повторять приглашение: пошел в угол, лег и почти мгновенно уснул.

Ильяс сдержал свое слово: лишь только забрезжил рассвет, он разбудил его:

— Эй, вставай! Земляк встречай, колхоз Ворошилова!

Алексей поднял голову: какой земляк? Откуда? Из колхоза едет или в колхоз? Он вскочил, натягивая на ходу шапку и пальто, заторопился к выходу.

Светало. Возле дома напротив стояли сани, запряженные парой коней, возле саней хлопотали две женщины и мужчина. Алексей шагнул навстречу и узнал их: это был Антонов, Тамара и Сомова. В первую минуту Алексей растерялся: откуда они взялись? Не за ним ли приехали? Не за лошадьми ли едут? Да нет, с чего он взял! И сочетание такое странное: Антонов, Тамара, Евдокия Сомова…

Все это вихрем пронеслось у него в голове, пока шел к саням. И тут они увидели его.

— Ой, Леша! — удивленно воскликнула Тамара. — Да откуда ж ты, золотце?

— Алексей! — кинулась к нему Евдокия Сомова. — Ты где же пропадаешь третий день? Мать вся извелась — тебя нет! — а ты разгуливаешь где-то!

Женщины тормошили его, расспрашивали одновременно. Один только бригадир, едва кивнув ему, занялся конем, поправлял сбрую. Что-то неуловимо изменилось в облике старшего Антонова: то ли он меньше ростом стал, то ли сам старался быть не очень заметным. В чем дело?

— А вы куда? — спросил наконец Алексей.

— Мы, Лешенька, в военкомат едем! — сказала Тамара, улыбаясь бесшабашно и грустно. — Я тебе говорила, пойду в армию, вот и иду!

— Как? — сбитый с толку, спросил Алексей. — Все втроем?

Он с удивлением перевел взгляд на Евдокию Сомову.

— Что ты! — засмеялась Евдокия. — Какой из меня солдат? Это они, молодые, идут!

— И Вениамина Васильевича тоже берут в армию? — медленно спросил Алексей, глядя на бригадира.

Антонов повернулся, посмотрел на него, вынужденно улыбнулся:

— Вместе с Тамарой воевать будем!

Улыбка его была кривой, вымученной. И голос звучал так, словно это был не его голос — какой-то безликий, утерявший властные нотки. Голос растерянного человека. И вдруг Алексей понял, что бессмысленными оказались все его попытки разоблачить Антонова, доказать бригаде и всему колхозу, какой Антонов плохой. Бессмысленными, потому что Антонов уходит в армию и все эти обвинения теперь покажутся мелкими придирками. Какой бы ни был Антонов, но он идет на фронт и кровью искупит свою вину, верней, все свои провинности.

Алексей молча переводил взгляд с Тамары на Антонова, с Антонова на Тамару. Вот так встреча! Всего ожидал он, возвращаясь домой: споров, ссоры, обвинений, даже ругательств… И оказалось, все решилось само собой.

— Степана не встречал? — спросил вдруг Антонов.

— Нет, где же! — встрепенулся Алексей. — А он не вернулся?

— Не вернулся.

Лицо Антонова потемнело, он зло сплюнул в снег:

— Куда убежал, дурак?.. Теперь дома ни его, ни меня!..

Алексей только сейчас сообразил, что Степкина мать осталась сейчас в хуторе одна.

Тут заговорила Евдокия Сомова:

— А ты-то где бродишь? Мать убивается — сын пропал! Тебя, считай, тоже в армию берут — повестка пришла!

Это была уж совсем ошеломляющая новость! Алексей не успел еще осознать сказанное, как вмешалась Тамара:

— Что ты, Евдокия, говоришь? Не в армию, а на приписной пункт. На десять дней, я сама читала повестку, Леша! Сборы допризывников.

Заговорил Антонов:

— Ехать надо, бабы! Засветло не попадем, если будем стоять!

— Приспичило тебе, что ли? — отмахнулась от него Тамара и, сияя ласковой улыбкой, приблизилась к Алексею.

— Что ж не говоришь, где пропадал три дня? Мы так удачно возвращались — нам машина попалась, мы в тот же день были в бригаде! А тебя все нет и нет!

— Я коней нашел, — сказал Алексей медленно, еще сам не зная, следует ли это говорить.

— Каких коней? — не поняла Тамара, да и остальные спутники ее с удивлением смотрели на него.

— Тех, что летом пропали, — пояснил он, глядя на бригадира. — Орлята и Соседка живы, а другие погибли.

На лице Антонова удивление сменилось гримасой досады и даже презрения. Пока Тамара и Евдокия допытывались, как да где он нашел коней, Алексей смотрел только на бригадира. Тот понял его взгляд, насмешливо произнес:

— Нашел, ну и что? Не все равно, где они? И у нас подохли бы и там не перезимуют! Какое это теперь имеет значение?

— Ну как же, Васильич… — начала было Евдокия, но Антонов перебил ее с озлоблением:

— Все ты, Торопов, себя показать хочешь, все чего-то добиваешься! А что пользы? Что пользы, я тебя спрашиваю? Мы пойдем на фронт — нас шлепнут, потом тебя возьмут — и тебя не пощадит война. Кому какое дело до коней? Или ты не видел, сколько скота в пути погибло, сколько зимой пало? Виноватых ищешь? Война виновата, война все и спишет! Все спишет!

— Нет, не все! — возразил Алексей, покраснев. — Если кто был нечестным — война не спишет!

— А-а! — только махнул рукой Антонов.

Этот пренебрежительный жест словно подтолкнул Алексея. Он шагнул к Антонову.

— Вы себя оправдываете, хотите сказать, что все люди плохие, а это — неправда! Война не спишет, как вы наживались за счет других! Я теперь точно знаю: этих коней вы продали, сами их отводили! Я еще тогда подумал, почему это ваша Мушка с уздечкой ночью бродит в стороне от табуна… А Николай Иванович вам помогал, только вы ему денег мало дали, вот он и ругает вас теперь!..

Краска схлынула с лица Антонова, даже оспины на его лице побелели. Он открыл рот, чтоб сказать что-то, возразить, но не нашелся. Тамара с гадливостью смотрела на него, и этот ее взгляд словно подстегнул Антонова. Он взорвался:

— Долго еще стоять будем? Стоят, уши развесили, а он им тут сказки рассказывает! Какие лошади, кто продал? Ты можешь доказать?

— Могу.

— Вот и доказывай! А докажешь — ищи меня на фронте! Понял, да? А сейчас — иди своей дорогой. Поехали, бабы!

Тамара вдруг побледнела, глаза ее стали страшными. Глядя на бригадира, произнесла с ненавистью:

— У-у, поганец! Честные люди головы кладут, а ты с бабами да ребятишками воюешь! Дезертир проклятый!..

— Очумела, что ли? — забормотал Антонов.

— Ну иди, иди отсюда! — приказала Тамара. — Коня оставь — пешком иди!

— Умом тронулась, что ли? — огрызнулся Антонов.

Но вожжи бросил на сани. Снова сплюнул, поправил шапку и, не глядя ни на кого, пошел по дороге прочь. Обе женщины и Алексей смотрели ему вслед.

— Господи Исусе, да что ж он за человек такой! — сказала с испугом Евдокия.

По лицу Тамары скатилась крупная слеза. Она повернулась к Алексею.

— Прощай, Лешенька! Доведется ли свидеться — не знаю!..

Обняла его, прижалась мокрой от слез щекой, потом поцеловала в лоб.

— Прощай, миленький!

Вместе с Евдокией они уселись в сани, лошади тронули с места. Алексей глядел им вслед, пока сани не исчезли в степи. Тогда он оглянулся, увидел себя в чужом хуторе, вспомнил, что ему еще далеко до дому. Медленно направился к мазанке взять свой мешок. Ильяс в большом малахае стоял у входа, ласкал прыгавшую собачонку. На смуглом, обветренном лице парня сияла широкая улыбка.

— Мало-мало говорил землякам? Сейчас барана есть будем, кушать будем, завтракать будем!

Все еще под впечатлением от встречи с односельчанами, Алексей слушал его рассеянно. Неужели война все спишет?.. Не должна списать, несправедливо будет.

Он взглянул на Ильяса, тот дружелюбно улыбнулся ему. Алексей почувствовал благодарность к этому парню и его родне. Что ж, и эту встречу, и этих людей тоже равнодушно спишет, сотрет из его памяти война?

Нет, Вениамин Васильевич Антонов, не все спишет война!

22

И вот наконец он дома — промерзший от степного ветра, уставший от долгого пути, но — дома.

— Да ты, никак, вырос, Леша! — сказала ему мать, светясь радостью. — Даже сидишь, как отец!..

Алексей сидел у стола, опершись одной рукой о колено, локтем другой — о край стола. После слов матери он с удивлением отметил: действительно, так отец любил сидеть.

С обостренным любопытством он всматривался в домашнюю обстановку, в которой после ухода Феди и Комптона вещей оставалось совсем мало. Мать орудовала ухватом возле печи. Она торопилась накормить Алексея, дать отдохнуть с дороги. Ему показалось, что мать стала меньше ростом, в ней появилась несвойственная ей суета. И тут он понял, что должно быть и вправду он вырос за два прошедших месяца, стал старше — это поняла и сразу приняла мать.

Алексей еще раз взглянул на листок желтой бумаги — повестку на сборы — и спросил:

— Все призывники уже уехали?

— Наверно, все, — откликнулась мать. — Сегодня утром уехали, сам Лобов отвозил. Он и к нам заезжал, спрашивал про тебя. В сельсовете будут сборы — Лобов так сказал.

— А не знаешь, куда Пономаревы отправились? — спросил Алексей как можно ровным голосом.

Мать подняла голову, ответила виновато:

— Не знаю, сынок. Куда-то в Казахстан, а куда — не знаю.

— Писем ни от кого не было?

— Не было, сынок.

— А я уже думал, приду домой, а тут какая-нибудь весть от отца!

Мать вдруг отвернулась, плечи ее дрогнули, она всхлипнула. Отошла к печи, прислонилась, вытирая слезы платком, Алексей поднялся, обнял ее за плечи. И тут мать не выдержала, заплакала в голос.

— Нет его больше на свете, Лешенька! — говорила она рыдая. — Нет нашего отца, погиб он! Был бы жив — нашел бы нас, подал бы весточку! Я знаю, я знаю, что нет его!.. Ой, горе! Как жить будем, что делать, куда пойти, кому сказать?! Нет его, нет его на белом свете!..

Лицо матери, искаженное рыданиями, казалось Алексею незнакомым: он еще ни разу не видел ее в таком отчаянии. Он гладил ее плечи, утешал как мог, сам испытывая отчаяние от своей беспомощности. Мать наконец затихла, только вытирала слезы, которые все еще бежали из ее глаз. Время от времени она тяжко вздыхала. Потом, освободившись от рук сына, сказала, не глядя на него:

— Садись к столу, обедать будешь. Я сейчас…

А ему уже и есть не хотелось. Он вдруг понял, что отца в самом деле нет в живых. То есть Алексей не признался в этом, по-прежнему говорил себе то, чем утешал мать: на войне всякое бывает, молчит человек и год, и больше, а потом вдруг и объявится… Но так можно было утешать себя до сегодняшнего дня, до этой вот минуты, когда мать заплакала в таком страшном, таком безутешном отчаянии. До этой минуты Алексей словно бы опирался на мать, когда ему было трудно, а сейчас оказалось, что такой опорой для нее должен стать он сам, потому что никого у нее нет больше на свете, их только двое — она и он…

Обедали молча. После обеда, собирая посуду, мать предложила:

— Вымоешься, сынок? Вода горячая у меня есть, целый котел.

— Конечно!

Алексей разделся до пояса, вымыл голову и плечи. По полу гулял ветер, мылся он, стоя в валенках. Мать дала ему полотенце, Алексей стал вытираться. В это время снаружи послышался конский топот. Мать приникла к окошку.

— Кого это бог несет? Никак, председатель!

— Лобов? — переспросил Алексей. — Ну и что? Пусть.

Мать поспешно убрала корыто с водой. Глядя на эту суету, Алексей невольно заторопился, стал натягивать рубаху: неудобно разговаривать с председателем полураздетым.

В сенях затопали грузные шаги, раздался стук в дверь.

— Входите!

Вошел Лобов, высокий, широкоплечий, в шапке и шубе. Он сразу заполнил собой помещение. Единственной рукой председатель старательно затворил дверь, повернулся, снял шапку, отряхнул с нее снег к порогу и только после этого произнес:

— Еще здравствуйте! Ну что, приехал сын?

— Приехал, — ответила мать.

— Здорово, добрый молодец! — председатель шагнул к Алексею. — Что опаздываешь? Я твоих одногодков уже отвез на сборы, а ты где-то гуляешь!

Алексей хотел сказать про лошадей, да передумал: успеется… И рассказал, как ездил за дровами в лес, как поломалась машина, но Лобов слушал его невнимательно. Что-то другое заботило председателями это насторожило Алексея.

— Так, так! — сказал Лобов. — В армию, значит, скоро пойдешь?

Алексей кивнул.

— Добро! Только это еще не сразу будет, полгодика пройдет, если не больше. Вернешься через десять дней со сборов — будешь принимать свою бригаду! Правление решило.

— Мне принимать бригаду? — не сразу понял Алексей.

— Мы в правлении судили-рядили, кого к вам послать бригадиром: нет у нас людей. А ты парень грамотный, комсомолец, своих людей знаешь. И они о тебе хорошо высказываются. Поэтому принимай руководство. Вместо Антонова — его в армию взяли.

— Я встретил их по дороге.

— Не оправдал он наших надежд, — продолжал Лобов. — Деловой вроде, а только дела его такие, что судить надо бы трибуналом. Дали ему последний шанс: иди воюй! Или человеком станет, или…

Он принялся ходить взад-вперед по комнате, и мать отошла в сторонку, чтобы не мешать председателю. Лобов наконец остановился и спросил Алексея:

— Что там слышно, как дела на фронте? Ты все ж ближе был…

— Что на фронте, только из газет знаю. А в райцентре войск много и техника новая.

— Да, идут наши на запад, не останавливаются, — сказал председатель. — Только идти не близко. Но дойдем, и в Берлине будем! Ты вполне можешь побывать.

Лобов еще походил по комнате, окинул ее внимательным взглядом. Спросил у матери:

— Топить есть чем?

— Бурьяном топим, больше нечем.

— Подумаю, как помочь. Ну ладно, — повернулся он к Алексею, — значит, завтра поедешь на сборы. А как вернешься — сразу ко мне, в правление, обмозгуем, как жить дальше. Пока прощевайте!

Лобов натянул шапку на голову, еще раз кивнул и, согнувшись в дверях, вышел. Алексей проводил его до крыльца. Когда Лобов уехал, Алексей возвратился в комнату. Мать спросила встревоженно:

— Ну что, сынок? Согласишься на бригаду?

Алексей остановился посреди комнаты, повернулся к матери:

— Если доверят — попробую…

— Боюсь я, сын: нелегкое это дело — людьми управлять!

Алексей подумал и сказал:

— Я не буду управлять, мама. Я работать буду.

И ему представилась бескрайняя степь, табун коней у горизонта, стрекот ножей косилки, а через всю степь — валки сена. Такой она и была, его работа.

Оглавление

Анатолий БЕЛИНСКИЙ ВТОРОЙ ГОД ВОЙНЫ

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  21

  22 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg