«Днепр могучий»

Днепр могучий (fb2) - Днепр могучий 1628K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Иван Владимирович Сотников

Днепр могучий

ОБ АВТОРЕ

Иван Владимирович Сотников родился в семье рабочего-железнодорожника станции Скуратово, Тульской области.

По окончании средней школы работал слесарем, каменщиком, рабочим-путейцем железной дороги, секретарем сельсовета, затем учителем, инспектором народного образования, директором средней школы и филиала педагогического института.

Много учился заочно. Окончил литературный факультет Академии художественных наук, институт иностранных языков, два года аспирантуры при Московском педагогическом институте.

Сама жизнь привела его в газету, газета — в литературу.

В 1928 году, будучи двадцатилетним учителем, опубликовал первый очерк в тульской газете «Деревенская правда». Был выдвинут на работу в газету «Знамя Ильича», выходившую в Алексине. Затем стал собкором тульских и московских газет.

В дни войны прошел большой и суровый путь. Командовал взводом, ротой, батальоном, был командиром полка, начальником штаба дивизии. Участвовал в защите Москвы, в освобождении Украины, Молдавии, Румынии, Венгрии, Польши, Чехословакии, Германии. Был дважды ранен.

За боевые заслуги награжден двумя орденами Красного Знамени, орденом Кутузова III степени, Богдана Хмельницкого III степени, орденами Отечественной войны I и II степени, двумя орденами Красной Звезды, медалями «За оборону Москвы», «За взятие Будапешта», «За освобождение Праги» и другими, а также несколькими польскими и чехословацкими орденами и медалями.

Член КПСС с 1943 года.

Война сдружила его с людьми необычайного мужества и отваги, и они с переднего края, естественно, пришли в повести и романы писателя. Его военные книги и посвящены великой миссии советских воинов, немеркнущей славе наших войск. На страницах своих книг он воскрешает картины крупнейших сражений и битв Великой Отечественной войны.

Иван Сотников — член Союза писателей СССР.

С 1952 года редактирует альманах «Литературная Башкирия». В настоящее время председатель секции русских писателей БАССР.

На страницах газет и журналов много лет выступает как очеркист, литературный критик и публицист.

Перу писателя принадлежат книги «В атаку» (1933), «Писатели-сибиряки» (1950), «Корсунское побоище» (1951), «Оружие чести» (1957), «Сильнее огня» (1959), «Дунай в огне» и «Прага зовет» (1960), «В кипении будней» (1961), «Время не останавливается» (1962).

Роман «Днепр могучий» посвящен героической битве за Днепр, подвигу советских войск, завершивших очищение родной земли от полчищ оккупантов.

Книга первая СИЛЬНЕЕ ОГНЯ

НА ПУТИ К ФРОНТУ

1

За окном штабного вагона полновластно хозяйничало солнце. Оно щедро позолотило горизонт, подожгло тихую речку, расплавило окна украинских хат. Опустив раму, Андрей подставил лицо солнцу и встречному ветру. Но на лицо быстро набежали тучки: страшная картина открылась взору. Внизу под откосом — опрокинутые платформы, разбитые вагоны. Поодаль — конские трупы, изуродованные машины, вздыбленные орудия.

Не сегодня-вчера здесь жестоко прошла война.

Зазуммерил телефон.

— «Курган» слушает, — привычно ответил дежурный.

У штабного вагона связь с паровозом, со всеми ротами и батареями. Полк и в пути сохранял условные позывные для скрытого управления.

— Меня? — обернулся командир батальона Андрей Жаров, и в блеснувших глазах его вспыхнуло нетерпение.

— Никак нет, начальника штаба, — и телефонист протянул трубку старшему лейтенанту Юрову.

Докладывал дежурный офицер с паровоза.

— Что там? — не терпелось комбату.

— Пути нет, и впереди глухие взрывы.

Едва поезд сбавил ход, как в ясном сентябрьском небе возник еле различимый силуэт самолета.

Резко прозвучал гудок паровоза. «Остерегись!..» — как бы кричал он.

— Воздух! Воздух! — передавали по линии.

С паровоза доложили: на горизонте два «юнкерса». Они заходили с головы эшелона и, снижаясь, пикировали на паровоз. Стволы зениток и счетверенных пулеметов грозно развернулись им навстречу. Мгновение, и лазурь неба разрезали секущие струи трассирующих снарядов и пуль. Первый из пикировщиков полоснул вдоль состава пулеметной очередью и прогремел над ним своим мотором. Совсем близко ухнули два оглушительных взрыва. Следующий самолет, сбитый с курса огнем зенитчиков, решил проскользнуть стороной.

— Какая цель! — воскликнул Жаров и, молниеносно щелкнув затвором, застрочил из автомата. Огонь по машине, оказавшейся очень близко, открыли и бойцы хвостовых вагонов. Но самолет, набирая высоту, удалялся.

— Эх, упустили! — огорчился Жаров.

Сильно вздрогнув, как от толчка, поезд стих и окончательно остановился. Второго захода немцы не сделали.

Жаров упруго спрыгнул на землю и узкой песчаной бровкой заспешил в голову эшелона. Легко ступая, Юров зашагал сзади.

— Промахнулись? — обратился комбат к молодым пулеметчикам.

— Так точно, товарищ капитан, — смутившись, ответили солдаты.

— Сколько же патронов выпустили?

— Четверть ленты.

— Только всего?

— Больше не успели, — оправдывались пулеметчики.

Офицеры прошли дальше.

— А знаешь, Марк, — сказал Жаров, — больше и не выпустишь.

Юров тоже прикинул: действительно, так.

— А вы сколько выпустили? — обратился комбат к пулеметчикам другой установки.

— Всю ленту, — бойко ответил Зубец, невысокий, синеглазый и безбровый солдат-украинец.

— Эге, махнули, хлопцы, махнули. Самолет-то над вами считанные секунды был, а вы целую минуту дули. С испугу, что ли? — сдвигая на затылок фуражку, усмехнулся Жаров.

— Никак нет, мы…

— Говори мне! — перебил Жаров.

Комбат направился к вагонам Самохина, рота которого вовсе не успела открыть огня по самолету.

— Вы какой ротой командуете? — подступал Жаров к лейтенанту.

— Первой, — вытянувшись в струнку, ответил Самохин.

— Так ей во всем надо быть первой, во всем. — И комбат продолжал уже с иронией: — Самолет чуть на головы не сел, а вы — ни выстрела.

— Да ведь…

Черные блестящие глаза Жарова сузились, построжали, густые брови гневно изогнулись, и в голосе послышались металлические нотки:

— Без оправданий! Порядка требую, дисциплины. Ясно?

— Так точно, ясно, — поспешно согласился Самохин.

К офицерам подошел командир полка Щербинин.

— Оказывается, за ним смотри да смотри, — с укором произнес майор, кивнув на Самохина.

Щербинин — коренной сибиряк, в плечах просторный, сбит плотно. На загорелом, обветренном, чуть морщинистом лице из-под густых бровей умом и задаром поблескивают серые глаза. Нрав у командира полка живой, веселый, но Щербинин может быть и крутым, даже суровым, когда дело касается непорядков. В полку уважают Щербинина и за глаза тепло называют батей.

Неподалеку от вагонов замполит полка майор Березин собрал ротных парторгов.

— Первая рота, — донесся его голос, — не сделала ни одного выстрела. Где же были коммунисты? — Березин не сводил глаз с парторга роты старшины Азатова. — Я знаю: можете сказать, коммунистов в роте горсточка. Но ведь если бы в роте был даже один коммунист, она и тогда не может, не имеет права отставать!

— Да ведь не в бою мы, не в наступлении, когда оружия из рук не выпускают, — попробовал оправдаться Азатов. — Пока схватились…

— Мы всегда в бою, — перебил его Березин, — где бы ни были и чем бы ни занимались. У нас вся жизнь — наступление! — всматривался он в лица парторгов. — Именно, вся жизнь, весь труд наш, вся борьба есть наступление коммунизма, и мы с вами всегда в походе.

— Молодец Березин! Умеет сказать нужное слово, — с душевной теплотой заметил командир полка.

В противоположность Щербинину Березин не могучего сложения, по-юношески тонок и строен. У него смуглое приветливое лицо с узким прямым носом и чуть утолщенными, резко очерченными губами, взгляд быстрый, живой.

— К нам, товарищ майор, к нам! Сюда взбирайтесь! — радушно кричали из вагонов, мимо которых проходил Березин.

— Видал, как любят! — слегка подталкивая локтем Жарова, без всякой зависти произнес Щербинин.

А комбат тем временем думал о своем. Да и было о чем подумать! Хотя командир полка еще не произнес ни слова упрека, Андрей в самом его молчании и в сдержанных похвалах другим почувствовал живой укор себе. Ведь это рота его батальона проявила такую непростительную беспечность!

2

Сквозь мерный перестук колес из-за стены штабного вагона донеслись бередящие душу слова фронтовой песни:

До тебя мне дойти нелегко, А до смерти четыре шага…

— А до смерти четыре шага… — тихо подтянул Юров.

— Не так близко, Марк, — возразил ему Жаров.

— И не так далеко, товарищ капитан, — упорствовал Юров, хмуря лицо, на котором прежде всего замечаешь удивительно большие черные глаза.

Любит поспорить начштаба, ох любит! Впрочем, кто в двадцать два года хоть немного не склонен к этому?

На нарах белокурый сержант перебирал лады баяна.

— А ну-ка, спой, Пашин, — подбодрил его комбат, не оборачиваясь.

Набирая скорость, эшелон несся мимо тополевой рощи. На ее опушке еще свежая братская могила. С горечью и щемящей грустью смотришь на такие могилы, увенчанные красной деревянной пирамидкой со звездой — бесхитростным памятником боевой славы. И едва успела эта картина мелькнуть за окнами вагона, как сержант, будто в ответ на виденное, запел песню:

Где тополи гнутся и стонут от боли,        склоненные ветром тугим, твой сын, Украина, лежит среди поля        под небом высоким твоим. И ты ему скажешь, родимая: — Сыну… И склонишься нежно над ним,        моя Украина,        краса Украина, пожарищ развеянных дым!

Радистка Оля с изумлением взглянула на белокурого сержанта. «Вот ты какой, а я и не знала!» — как бы говорил ее взгляд. Она недавно в полку и впервые слушала Пашина.

А мимо все плыли и плыли картины бедствий. Видно, вволю погулял здесь злой огонь войны, и всюду плоды многолетнего труда превращены в битый кирпич, обугленные столбы, в скелеты вагонов и паровозов.

Скорбит наше сердце за горе, за раны,        за кровь дорогую твою. Рванувшись на запад под стягом багряным,        к возмездью зову я в бою. Все ближе священной расплаты година!        Врага побеждая в борьбе,        моя Украина,        краса Украина, идем мы навстречу тебе!

Дорога пересекала железнодорожное полотно. Может, совсем недавно вдоль грейдера тянулось богатое село, теперь же одни черные обгорелые тополи. От белых украинских хат даже печных труб не осталось — один пепел и прах.

С горечью и болью всматриваешься в эти картины бедствий, и сердце закипает от гнева. А слова песни и тревожат обжигающим напоминанием, и зовут к подвигу, и звучат как клятва:

Мы верили, ворог тебя не поборет, —        и он не сумел побороть! Мы ворогу горем заплатим за горе        и кровью за кровь и за плоть. Ты будешь под блещущим солнцем орлиным        и жить и опять расцветать,        моя Украина,        краса Украина Святая любимая мать!

Песня, хорошая песня! Кому она не растревожит душу и кто не отзовется на ее влекущий голос! У Оли повлажнели глаза. Марк не сводил взгляда со своего любимца Пашина. У Андрея жарче застучало сердце. Когда же умолк Пашин, никто не шевельнулся. Лишь Щербинин, дотоле молча стоявший у стены, свесив на грудь седую голову, медленно поднял ее и тихо сказал:

— Сильная песня!..

День клонился к вечеру, и незаметно подкралась темная ночь. Две свечи тускло освещали лица офицеров. Спать никому не хотелось. Пашин ушел к своим разведчикам, и все невольно заговорили об отважном сержанте. В полк он возвратился из госпиталя совсем недавно. А в дни битвы на Волге служил в роте Юрова и слыл отличным снайпером.

— Вот стрелял! — вспоминая те дни, рассказывал Марк. — Ни пули мимо цели. В каких только переплетах не бывал, но оставался невредимым. И все-таки один раз не повезло.

— Ой, как же это? — даже привстал Зубец, присланный из роты связным.

— Осколком зацепило, — пояснил Юров. — Завелся и у немцев снайпер. Тоже стрелял здорово. Не то что пройти, головы поднять не дает. Лупит и лупит, а откуда — узнай поди. Всей ротой следим и не видим. Ну, Пашин и выполз вперед. Засел в подбитый танк, что на ничейной полосе стоял, затаился. День проходит, другой. Рассказывал, занемел весь, а обнаружить никак не может.

— Нашел? — не удержался кто-то.

— Нашел. Немецкий снайпер, оказалось, бил из развалин дома.

— И снял? — все не терпелось Зубцу, которому вдруг захотелось сейчас же совершить что-нибудь необыкновенное, чтобы и о нем вот так же рассказывали.

— В тот же день снял. Немцы такой ералаш подняли, не знаем, как он выбрался из подпаленного танка. Ну, осколком и зацепило.

За разговором незаметно догорели вторые свечи. Самохину тоже захотелось рассказать что-нибудь сногсшибательное. И он не поскупился на краски.

Пробравшись в немецкий тыл, трое разведчиков уничтожают взвод, потом чуть не роту, затем орудия, бронемашины, и трудно сказать, что бы они еще уничтожили за сутки, только Самохина вдруг прервал Щербинин.

— Э, да ты, дружище, мне сибирского охотника напомнил, — начал майор, весело щуря глаза.

— Какого охотника? — насторожился Самохин.

— Пришел раз охотничек из тайги и рассказывает: «Иду, значит, тайгой, откуда ни возьмись — белка. Я бах — и в сумку! Дальше — заяц на снегу. Бах — и тоже в сумку! Потом таким же манером лиса. Ну, уж кому повезет в тайге так повезет. Только отошел — волк! Я еще бах — и в сумку! А тут сам медведь. Ну, я бах, бах и… в сумку!» — «Стой, стой, брат! — удивляются тому охотнику. — Какая же это сумка у тебя?» — «Как какая? — будто не понимает охотник. — Да самая что ни на есть обыкновенная, охотничья, с патронами. Увижу зверя — бах! — и опять в сумку… за патроном».

Раздался взрыв хохота, и Щербинин, довольный эффектом, стал неторопливо свертывать папироску.

— Однако спать, хлопцы! — заключил майор. — Отдохнем, пока можно.

3

Наконец, и Нежин. Короткая стоянка у главной платформы. Черное безмолвное здание вокзала. Необыкновенно тихо и пусто вокруг. Ни света, ни людей. Отправление без гудка. И опять мерный перестук колес да посвист ветра за окнами вагонов и теплушек.

Медленно, будто нехотя наступило осеннее утро. В воздухе кружат советские истребители, и немцам не прорваться к стальной артерии курско-киевской магистрали, питающей горячее сердце фронта. Вокруг величественные сосны: это с севера вдоль Днепра сбегает сюда из-за Десны левобережное полесье. Чем дальше вперед, тем строже, сдержаннее становятся люди: впереди бои, испытания, и неведомо, как еще сложится судьба каждого.

День уже клонился к вечеру, когда прифронтовая тишина вдруг раскололась тысячами зенитных выстрелов и наполнилась гулом самолетов. По эшелону прокатился сигнал воздушной тревоги. Тяжко охнув, вздрогнула земля. Затем еще и еще. В небе сплошной гул, перекатывающийся, как гром. Пронеслись первые самолеты, и вверху заискрились красноватые скользящие вниз точки.

— Бомбы! — сорвался чей-то голос.

Нет, не бомбы. Разгораясь, точки разрослись в огненные шары. Это осветительные ракеты мощностью в несколько тысяч свечей, на парашютах. От них светло как днем.

Завывая, пикировали бомбардировщики, зловеще шипели и искрились немецкие зажигательные бомбы. Бойцы лопатами отбрасывали их подальше от состава.

Приближаясь к платформам, Андрей заметил, что при появлении самолета пулеметчики бьют почему-то в угон.

«От такого огня мало проку, — подумал Жаров. — Даже с психологической стороны он не выгоден. Летчик не видит трассы и действует более уверенно».

— Не с хвоста, с головы, с головы опережай! — горячился он, поясняя суть дела. — Да не так, постой… — И, вскочив на площадку, Жаров взялся за рукоятки пулемета. Секунда-другая, и немец метнулся в сторону.

— Ага, не выдержал! — обрадовался комбат.

Приближался другой самолет.

— Берись! — скомандовал Жаров, передавая рукоятки Зубцу. — Бей, как показывал.

И снова огненные струи пуль скрестились перед носом фашистского хищника.

— Сбили, сбили! Готов! — закричали рядом.

Немецкий самолет падал, оставляя за собой огненно-дымный след. Затем яркая вспышка, взрыв и столб огня над лесом…

Воздушная атака прекратилась так же внезапно, как и началась. Упали на землю и потонули в ночной тьме лучи прожекторов. Стихли гул и грохот, наступила звенящая тишина.

Эшелон почти не пострадал. Лишь стены нескольких вагонов побиты осколками и двое солдат легко ранены, а у одного ожог рук от зажигательной бомбы. Всюду возбужденные голоса.

— Подбегаю, а она, гадюка, шипит, искрами плюется, — горячась, рассказывал молодой зенитчик. — У самых колес грохнулась. Я штыком в кювет ее. Потом схватил каску и песком засыпал.

— Я, значит, строчу, — поглаживая корпус пулемета, говорит Зубец, — а бомба как бахнет рядом, и осколки — вжи-вжи — прямо над головой.

— Может, показалось?

— Показалось? Вон, — подтолкнул он скептика к вагону, — вон они, осколочки, видишь, стены побиты.

Возвращаясь в свой вагон, Жаров с интересом прислушивался к разговорам солдат.

— Я сам видел: трасса так и впилась в самолет, — волнуясь, рассказывал пулеметчик у платформы.

— Почему же не упал он? — подшутил кто-то.

— Подыхать полетел. Уверен, что ранил летчика, — не сдавался пулеметчик.

В говорившем Андрей узнал киевлянина Юста Каремана.

— Ну что, Кареман, вот он, Киев-то! — вдруг услышал Андрей голос замполита Березина.

— Жду не дождусь, товарищ майор, — заволновался Юст. — Поверите, во сне каждую ночь дома бываю, у жены с дочкой.

— Теперь недолго ждать.

— Были б живы только — дождусь!

— Ты где жил-то?

— На набережной, у Аскольдовой могилы.

— Надеюсь, позовешь в гости?

— А придете?

— Приду, обязательно приду.

— И я тоже, — выступил из темноты Жаров, — тесно не будет?

— Ой, товарищ капитан, весь полк позвал бы!

Послышалась команда дежурного.

Лязгнули буфера вагонов, и состав тронулся.

В полночь эшелон остановил свой долгий бег и встал под разгрузку на станции Дарница. На рассвете колонна полка вытянулась на дороге вдоль берега и тронулась вверх по Днепру.

4

Зубцу не терпелось скорее посоветоваться с парторгом. В поисках Азатова он обошел полдеревни, и все напрасно. «А что, если подряд, из избы в избу?» — подумал Зубец. Он подошел к дому, где обосновались разведчики, и взялся уже за ручку двери, как вдруг услышал незнакомую мелодию. Что за инструмент? Звучная мелодия лилась, как горный ручей, перескакивающий с камешка на камешек. Зубец тихо потянул на себя дверь. «Тсс!» — кто-то, не оглядываясь, поднял руку, и Семен молча примостился у порога.

Завороженные диковинной музыкой, бойцы расселись на лавках, а кому не хватило места — просто на полу. Играл Азатов, и у Зубца вырвался невольный вздох облегчения. Нашел все-таки. Чуть вскинув голову, Сабир искусно выводил мелодию на инструменте, напоминавшем русскую свирель. «Вот оно что — башкирский курай!» — догадался Зубец.

Семен пригляделся к Сабиру: взгляд черных глаз задумчив, лицо чуть побледневшее, одухотворенное.

Скрипнула дверь, и вошел Пашин. Ладный, по-командирски подтянутый, он прислонился к стене, заложив руки за спину, и, видно, сразу пленился звуками курая.

Зубец так и впился в него глазами. Знает или не знает? Да, Азатов и Пашин! Оба хороши, стоят один другого. А ему приходится выбирать — тот или этот? Нелегкая задача.

Стихла музыка, и Азатову дружно захлопали.

— Тебе, Сабир, в артисты можно, — похвалил Зубец. — Про любовь бы петь да играть.

— Песня — хорошо. Но для джигита этого мало. У него еще должно быть отважное сердце и крепкая рука. А не будь этого — и песня его умрет.

Сабир секунду помолчал, а затем каким-то проникновенным голосом начал говорить:

— Есть предание у нас вроде легенды, что ли. Росли, говорится, три брата, и все близнецы. У первого — золотые руки. За что ни возьмется, все у него спорится. У второго — диковинно верный глаз, ни одной стрелы мимо цели. У третьего же — расчудесный голос. Запоет, и его песня — хозяин твоему сердцу.

А настала лихая година — все трое ушли на войну. Первые два как джигиты бились, тогда как третий решил: ни воевать, ни работать он не может, и удел его — только песня. Потому и подался домой, так и не изведав ни горестей, ни радостей воинских.

А кончилась война — вернулись братья с победой. В дни большого сабантуя люди любовались удалью джигитов, их силой и ловкостью. Гору же, у которой праздновался сабантуй, с тех пор окрестили Намыстау — гора чести, значит.

Заявился на праздник и третий брат. Только голос его вдруг ослаб, зафальшивил, и люди, отворачиваясь, уже стыдились слушать его песни. Разобидевшись, он ушел от них на лысую гору и, как одичавший пес, подолгу сидел там на голых камнях. Сколько ни старался петь, голос его был глух и слаб, а слова холодны и мертвы. Никакое сердце их не принимало. Гору же, на которой он все еще пробовал петь, люди прозвали Хурлыктау — горой позора, значит.

— Это так, — задумчиво проговорил Юст. — А все-таки музыка — великая вещь. Вот послушал — вроде дома побывал.

— Не горюй, Юст. Нам вместе на побывку скоро, — обнял его за плечи Азатов.

— Да тебе, кажись, в другую сторону.

— Мои тоже там, за Днепром.

— Не в Башкирии, значит?

— Видишь ли, кончил школу — на Днепрострой подался. Там и Ганку встретил. Она из-под Житомира приехала. А сдружились — увез ее в Башкирию. Вместе учились, потом работали. За неделю же до войны уехала с сыном на родину, к матери. Там и застряла. Она у меня отчаянная, может, и выдюжит.

Все примолкли, и каждый подумал о своих близких. Нарушил молчание Глеб Соколов — самый молодой в роте.

— А она у тебя красивая, Сабир?

— У нас говорят, красота нужна на свадьбу, а любовь — каждый день, — отшутился Азатов.

— А все же? — не унимался Глеб.

— Слаще меда, крепче кумыса! — с задором ответил Сабир.

Уже по дороге, возвращаясь в роту вместе с Азатовым, Зубец смущенно приступил к делу. Рассказал: вызвал его сейчас Самохин и пытает, не хочет ли он в разведчики. А Семена и к разведчикам тянет и нет охоты из роты уходить. Как тут быть?

— По совести скажу: жалко мне с тобой расставаться.

— Выходит, отказаться?

— Нет, зачем же. У нас говорят, слава коня в руках джигита, а слава джигита — в его собственных. Я сам рекомендовал тебя.

— Значит, все же расставаться?

— Зачем расставаться — вместе пойдем в разведку.

— Ах, Сабир, Сабир! — сгреб он парторга за плечи. — Правда, вместе?

— Я только позже приду, как за Днепр перемахнем.

— Раз вместе — тогда всей душой!

ЗДРАВСТВУЙ, ДНЕПР!

1

Взвод Василия Пашина первым вышел к Днепру. День выдался ясный, и чистое голубое небо, опрокинутое в реку, играло в ней, радуя глаз. Прямоствольный бор спускался к самому берегу, готовый шагнуть и дальше, но почти у самой кромки воды передние сосны будто приостановились, заглядевшись на свое отражение. Внезапно налетел бойкий ветерок, зарябил синюю гладь, сразу заискрившуюся солнечными бликами, и соснам никак уже не разглядеть своей красоты.

Разместившись в густом можжевельнике, бойцы залюбовались позолоченной синевой Днепра. Лучась и сверкая, он величаво дышал силой и неудержимо манил к себе.

— Вот он, Днепр могучий! — не отрывая глаз от речного раздолья, тихо вымолвил Пашин. — Вот он, гордый красавец!

«Ой, Днипро, Днипро, ты велик, могуч!» — вспомнились Соколову слова песни, и, залюбовавшись, он долго не отрывал глаз от синих волн, тронутых по гребням позолотой. Ведь это они когда-то качали струги Олега и Игоря, видели дружинников Ярослава и всадников Хмельницкого, над этими водами маячили знамена петровских полков, двигавшихся на шведов под Полтаву. Где-то тут, у этих вот днепровских круч, глядя на такие же вот волны, слагал свои думы Тарас Шевченко. Может, на этих берегах точили свои пики и сабли украинские гайдамаки, готовясь к походу на ляхов-поработителей. И не здесь ли вот переправлялись конармейцы Буденного? А может, в этих самых кустах в сорок первом отстреливались последние солдаты, отступавшие на восток? Кто знает!

Глеб снова взглянул на реку. Вот она, живая история родной земли! Днепр. Синий-синий, он величаво катил свои воды, маня и сверкая. И хотелось любоваться им бесконечно.

— Днепр! — зачарованно прошептал Глеб, чувствуя, как в горле перехватывает дыхание. — Родной Днепр! — еще раз повторил он и первым спустил на бечевке свою флягу. Набрав днепровской воды, он жадно припал к горлышку. — Хороша! — выдохнул он радостно, и карие глаза его будто захмелели. — Не хуже крепкой браги.

Его примеру последовали и другие.

— Не демаскировать себя! — строго напомнил Пашин, не отнимая бинокля от глаз.

Вдруг он поднял руку:

— Смотри, гитлеровец!

Все взглянули на противоположный берег и увидели немецкого автоматчика, беспечно спускавшегося к реке. Подойдя к закраине, он снял каску, зачерпнул ею воды.

— Эх и напою я его! — щелкнув затвором, запальчиво произнес Соколов, но Пашин резким движением руки прижал к земле винтовку снайпера:

— Пусть пьет пока. До вечера…

Еще не зная задачи предстоящего боя, Пашин весь день мысленно уже воевал на том берегу: переправлялся в облюбованном месте, высаживал свой взвод, броском выдвигался к вражеской траншее, прочно закреплялся на захваченных позициях. Прикидывал в уме, какие неожиданности его могут подстерегать, выискивал наилучший вариант решения боевой задачи.

Взглянув на часы, Пашин заспешил к рации. Радистка Оля развернула ее в стороне от берега, в тени высоких сосен. Бойцы сделали ей из соснового лапника шалаш, и девушка устроилась как дома. Смастерила из веток постель. Накрыла салфеткой маленький столик. Достала книгу. А увидев сержанта, встала и раскраснелась.

— Будем работать на передачу? — тихо спросила она, сама не понимая, куда подевалась ее всегдашняя бойкость.

Неловко почувствовал себя и Пашин. Он и без того застенчив, а тут еще такой случай! Начиная с того вечера, когда он пел в вагоне, Оля не сводит с него глаз. Смотрит и молчит, но глаза говорят о многом. На Олю заглядеться не диво — хороша собой. И все-таки она не для него, Пашина. В поведении Оли чудилось сержанту что-то легкомысленное, коробили его кокетливые Олины улыбки, которыми она одаряла любого и каждого. Нет, если он когда и полюбит девушку, то не такую. Ему нужна любовь чистая, гордая!

И Пашин ответил Оле сухо и официально:

— Да, на передачу.

Девушка быстро оправилась от смущения, обрела свою обычную бойкость и, настраивая рацию, заговорила сама. Правда, форсировать? Правда, сегодня? Правда, на Киев? Пашин отделывался односложными ответами. «Чем он недоволен? — гадала радистка. — А что, если спросить?» — и она лукаво взглянула на сержанта.

Передав донесение, он хотел было идти, но Оля снова засыпала его вопросами. Хочешь не хочешь, а отвечай. А правда, он любит петь? Ту, об Украине, он хорошо пел. А правда, он всегда неразговорчив? Нет? Значит, только с нею? Она видит, угадала! — и опять лукаво взглянула на Пашина. — А правда, ему никакая девушка еще не нравилась?

Пашин замялся, но Оле не хотелось отступать.

— А если бы полюбил, то какую девушку? — в лоб спросила Оля.

— Гордую, чистую. Правдивую.

— А я не такая?

— Ну, как сказать…

— Нет, скажи, скажи, — не отступала Оля.

«Была ни была, пусть знает», — решил Пашин.

— Не люблю, когда девушка цены себе не знает, когда разменивается: нынче с одним, завтра с другим. Терпеть не могу такое! — и, рванувшись, со всех ног помчался к берегу.

Оля отшатнулась, как от удара. Глаза ее расширились, лицо побледнело. А через минуту она вытирала мокрые от слез щеки. Ей хотелось остановить Пашина, возразить ему, сказать что-то большое и важное. Только сил у нее уже не было.

2

Не успело солнце перевалить за Днепр, как ветер откуда-то пригнал хмурые тучи и полил дождь. Река потемнела, взъерошилась, и по ней сердито загуляли высокие волны. Тревожно зашумели сосны, сбежавшие с крутогорья к самой кромке воды. Дождь усиливался, но и под его секущими струями бойцы сшивали телефонным проводом плащ-палатки, набивали сухими сучьями и сеном. Толстые зеленые туши поплавков подтаскивали ближе к воде и тщательно маскировали. Саперы связывали поплавки длинными слегами в узкие плоты, легкие при переноске и подвижные на плаву. А на берегу мокли никому не видимые разведчики и наблюдатели, не сводившие глаз с противоположного берега. Командиры подразделений спешно заканчивали подготовку к ночному бою.

Березин нашел Самохина в маленьком окопчике под туго натянутой плащ-палаткой. На газете, разостланной прямо на земле, майор увидел банку консервов и несколько свежих огурцов. Приняв рапорт, он не отказался разделить скромный ужин. Замполиту понравилось слегка возбужденное, дышащее решимостью лицо командира. Третьим в окопчике был командир взвода лейтенант Румянцев — чернобровый офицер со строгим замкнутым лицом. Он мог бы показаться старше своих лет, но по-юношески чистый лоб и свежий румянец во всю щеку говорили, что командиру едва ли перевалило за двадцать.

— Ну как, все готово? — разрезая огурец, спросил Березин.

— Да, можно сказать, все. Сам проверил, — поправляя на пруди новенький орден Красного Знамени, ответил Самохин.

— Осталось только боезапас дополучить, — добавил Румянцев.

— Да, боезапас, — повторил Самохин, метнув недовольный взгляд в сторону командира взвода. — Батальонные обозы в пути застряли.

— Пришли уже, — сказал Березин.

— Тогда сейчас и получим, — и командир роты тут же послал за патронами старшину Азатова.

— Задача такая: сто раз все продумай!

— Понимаю, товарищ майор.

— И действовать нужно не только дерзко, но и осмотрительно.

— Сам за всем следить буду, — повторил Самохин.

— Не только сам, все должны помнить об, этом, все!

— Первыми идем — первыми и будем.

Леон Самохин и Яков Румянцев лишь недавно окончили военное училище. В полку они с первых дней боев на Курской дуге. Дружны еще с училища и с тех пор почти неразлучны. В обоих через край бьет молодость. Только Яков скромнее и сдержаннее. Леон же любит блеснуть, покрасоваться. И часто бывает излишне самоуверенным и неосмотрительным. Вот почему Березин напоминал ему о важности трезвой оценки боевой обстановки.

— Нет, ты понимаешь, какой случай показать себя! — после ухода замполита сказал Самохин.

— Да, от нас во многом зависит успех, — согласился Яков.

Командира роты вызвали к Жарову. Самохин побаивался комбата и шел к нему с опаской: кто знает, как проявится его крутой нрав.

— На чем будете переправлять пушки? — строго спросил комбат. — На плотах? А какова их грузоподъемность?

Лейтенант замялся.

— Пушки-то потонут… — еще строже продолжал Жаров.

— Виноват, не подумал, — густо покраснел командир роты.

— А делать не думая — то же самое, что стрелять не целясь.

— Виноват…

— Плоты для вас готовы: саперы постарались, — прерывая лейтенанта, сказал Жаров. — Только это еще полдела. За всем нужен командирский догляд.

Капитан проводил ротного продолжительным взглядом. После этого долго о чем-то думал.

А Самохин, возвращаясь к себе, тоже размышлял: почему комбат так подчеркнуто строг к нему? Такое ощущение, вроде тебя высекли. И отношения эти начались не вчера, еще на Курской дуге. Помнит, вызвали к комбату. Пришел, а тот не принимает. Час ждет, два. Зовет, наконец. Только Самохин вошел — и сразу под огонь:

— Это что за безобразие! — вскочил с места Жаров.

Самохин оторопел.

А комбат, распаляясь с каждой секундой, продолжал:

— Не командир вы, а самодур. Вон отсюда, видеть не хочу!

— Това… — теряя голос, начал было Самохин.

— Вон, говорю! Слышите, вон!

Самохин мгновенно взмок, и неведомая сила вымахнула его из землянки. Еще ничего не понимая, он побрел было к себе, как его задержал ординарец Жарова: комбат приказал обождать.

В ожидании вызова Леон присел на скамейку. За что же все-таки ему досталось? Траншея у него лучшая в батальоне — Жаров сам хвалил. Порядок в подразделениях, можно сказать, образцовый. За разведку боем только что орден дали. В чем же провинился он?

К Жарову пришел командир другой роты лейтенант Назаренко. Этот тоже попадет сейчас под горячую руку. Но Леон не угадал. Назаренко вышел улыбаясь. «Похвалил, видно», — позавидовал Самохин. Веселым вышел и лейтенант Сазонов, командир третьей роты.

— Так и не знаешь, за что? — подивился он, выслушав Леона.

— Не знаю.

— Ну, я бы спросил.

— Спроси поди. Он и рта раскрыть не дал…

— Видно, натворил, брат. Комбат зря пробирать не станет.

Один за другим приходили и уходили офицеры, а Самохин все никак не мог понять, за что же ему досталось и что предстоит ему, когда комбат позовет снова. Понятно, как захолонуло у него сердце, когда ординарец опять пригласил в землянку.

— А, Самохин! — начал Жаров как ни в чем не бывало. — Проходи, садись.

На это неуставное «ты» никто не обижался, ибо оно всегда свидетельствовало о добром расположении командира.

— Да проходи же, проходи, садись, — приглашал капитан оторопевшего офицера, словно не замечая его смущения.

Комбат задавал вопрос за вопросом, и Самохин обстоятельно отвечал.

— Что же, хорошо, славно поработали, идите.

Самохин нерешительно потоптался на месте.

— У вас еще что? — подбодрил его Жаров.

— Прошу прощения, товарищ капитан, — запинаясь, начал Леон, — только прошу объяснить, в чем моя вина. Давеча вы просто оглушили: «безобразие», «вон» и прочее.

— Ах, вот что! — с хитринкой взглянул Жаров на Леона. — Так, дорогой мой, я просто-напросто повторил ваш же собственный разговор с подчиненными. Чтобы вы на себе прочувствовали подобное обращение. Дошло, надеюсь?

— Так точно, товарищ капитан… — задыхаясь, вымолвил Самохин.

— Вот и расчудесно. Видите, и долгих объяснений не понадобилось. У меня пока нет к вам других претензий.

Леон хорошо помнит, комбат так и сказал тогда: «пока». А вот теперь Самохин чувствовал, претензии есть снова. И немалые.

3

От взрывов немецких снарядов подрагивали нары и пламя каганца на грубо сколоченном столе то ярко вспыхивало, то притухало. В тиши блиндажа посапывали во сне бойцы, а Таня не могла уснуть. Закинув руки за голову, она перебирала в памяти события недавних дней.

Да, самое важное случилось на курской земле. Догоняя наступающих, полковой обоз тащился узкой лесной дорогой. Кто бы мог подумать, что тут можно нарваться на засаду! «Танки, немцы!» — вдруг раздался тревожный вскрик. Точно, танки! Наскочили они с хвоста колонны, смяли одну повозку, опрокинули другую. Не помня себя, Таня спрыгнула с передка. В руках у нее оказались две противотанковые гранаты. Теперь уже не вспомнить, как она успела их прихватить. Кинулась было в кусты, но опомнилась. Оказывается, всего две «пантеры». Одна из них нагнала санитарную повозку, с ходу ударила лобовой броней, и Таня даже зажмурилась: так страшно еще никогда не было. Открыла глаза и, выбежав из-за куста, с маху бросила гранату, а упав, всем телом ощутила, как вздрогнула земля. Поднялась — и вторую гранату под гусеницы машины. Снова пламя и грохот… Таню обнимали, восхищались ее находчивостью и отвагой: «Конец бы обозу! Вот молодчина!» А у Тани уже подкашивались ноги, а потом вдруг потемнело в глазах, и она упала на землю, будто подрубленное деревцо.

Таня беспокойно повернулась с боку на бок, тяжко, со всхлипом вздохнула.

— Ты чего не спишь, кроха-недотрога? — заботливо окликнул ее бронебойщик Голев. — Спи, девка, скора на переправу.

— Просто горю вся, Тарас Григорьевич, сама не знаю, что со мной.

Чиркнула спичка и, вспыхнув, на мгновение осветила немолодое, по-отцовски ласковое лицо с черными усами.

— Спи, — затихая, уже сонным голосом повторил бронебойщик.

«Легко сказать: спи! — затаившись, думала Таня. — Какой уж тут сон, когда в памяти встает такое…»

С Леоном ее познакомил Яков. Вскоре Таня поняла, что нравится обоим — и Якову, и Леону. И Тане они оба нравились, но сердце в конце концов выбирает одного, и им оказался Леон. Таня полюбила. Какое это было чувство! Будто крылья выросли и подняли ее над миром, и в душе была песня, и хотелось сделать что-то большое и прекрасное. Разве могла Таня подумать, что тот, кого она любила, ее Леон, нанесет ей такой страшный удар?

…Раненую Таню привезли в полк. Наскоро перевязали и на носилках понесли через рощу к машинам, чтобы отправить в медсанбат. Ранение оказалось не из тяжелых. Таня не очень страдала от боли. Ее больше огорчало отсутствие Леона. Даже проститься не удалось. Конечно же, он был занят и потому не пришел.

— Вот черти, нашли место любовь крутить, — громко крикнул один из санитаров кому-то в роще.

«Бои, смерть, любовь — все рядом», — горько усмехнулась про себя Таня, втайне немножко завидуя тем, кто был в роще.

— Простите, товарищ лейтенант, — смутившись, приостановился санитар. — Думал, солдат, а оказывается…

Офицер усмехнулся, поглядел вслед убегавшей девушке.

— Кого несете? — вроде бы между прочим поинтересовался он.

— Санинструктора, кроху-недотрогу нашу.

— Таню? — ахнул Самохин, и все увидели, как лицо у него враз залила мутноватая бледность.

А Таня лежала с окаменелым лицом, и глаза ее ничего не видели, будто свет померк перед ними. И так продолжалось долго.

В госпитале для Тани произошло событие огромной важности: пришло известие о присвоении ей звания Героя Советского Союза. Таню поздравил в телеграмме сам командующий фронтом Ватутин. Посыпались письма от боевых друзей. Прислал письмо и Леон. Но о том ни слова. Боится? Или думает, что Таня ничего не поняла?

Теперь вот вновь предстоит встретиться. Как-то это произойдет? Какие слова скажут они друг другу?

4

Коммунистов и комсомольцев Березин собрал в глубоком котловане. Замполита слушали стоя, тесно прижавшись друг к другу. Сыпал мелкий холодный дождик, но люди будто не замечали его. Нет, Березин не говорил красивых слов, но за кажущейся обыденностью его речи вставало и величие Днепра, и размах битвы за него, и глубина ответственности, которая ложилась на плечи каждого.

Для Сабира Азатова многое слилось в этом слове — Днепр, и давно уже близки его сердцу воды и берега великой реки. Тут он строил гидростанцию — знаменитый Днепрогэс. Тут он встретил свою Ганку и узнал счастье любви. Отсюда он ушел в институт и стал историком. А разве не он, Сабир Азатов, завтра примет бой на этих вот берегах, и, кто знает, может быть, ему придется впоследствии писать историю этой великой битвы.

Где-то там, за Днепром, его Ганка и сын. Азатов вспомнил о них, и боль обожгла сердце. Как они там, родные? Живы ли? И лютая ненависть к врагу закипела в груди Сабира. Нет, не дрогнет в бою его рука и не будет от него пощады фашистам.

После своего выступления Березин попросил высказаться коммунистов.

— Слов нет, — рассудительно говорил бронебойщик Голев, — бои впереди суровые. А всякий бой, как и работа, лучше спорится, коль сердце солдата на месте, я надо, чтоб лучше он знал, как там в тылу и на фронте. Рассказать ему, растолковать и повеселить человека нужно. Тверже душой станет. Обо всем должна быть думка у коммунистов.

— Может, скажешь, музыку ему иль там домино, шашки, — кольнул старого солдата Соколов. — Тут, брат, Днепр, бой впереди!

— К чему тут смешки, — вспыхнул Голев. — Всему свое место и мера. Человек на фронте не день живет и не месяц даже, годами воюет. А раз так — ему и отдых нужен. А отдыхать — это не только спать да посвистывать в две ноздри.

Азатов посочувствовал уральскому сталевару и, протиснувшись к центру, решил поддержать бронебойщика.

Заговорил Сабир просто и негромко, но слова его были по-своему проникновенны, и Зубца тронул в них тот самый огонек, что будит мысль, согревает сердце и зовет к действию. Загорелое лицо парторга дышало возбуждением, и он проводил одну мысль — слово коммуниста должно служить делу, а дело — долгу.

— Раз коммунист, — заканчивал Сабир, — значит, лучший солдат и лучший командир. Раз коммунист, — значит, лучший организатор и вожак. Раз большевик, — значит, пример всем!

Когда расходились с собрания, небо по горизонту зажглось огнями зенитных разрывов, издалека доносился глухой орудийный гул. И, как бы по-новому ощутив грозное дыхание фронта, коммунисты пошли в свои подразделения.

НА ТОМ БЕРЕГУ

1

Пересекая поверженную Польшу, черный поезд всю ночь мчался к фронту. В бронированном салон-вагоне фюрера царил полумрак. Утонув в глубоком кресле и уронив на колени коричневый томик Шпенглера, Гитлер вслушивался в монотонный перестук колес. Кто знает, не сама ли смерть отсчитывает ему последние минуты. Нет, мало, мало уничтожал он этих неистовых фанатиков и дикарей! Одно воспоминание о партизанах повергло его в мрачное состояние, и, чтобы избавиться от него, он порывисто встал с кресла. Забытый Шпенглер свалился под ноги. Гитлер с досадой пнул книгу, зашелестевшую растрепанными страницами, и, выключив свет, прошел к окну. Приподняв жалюзи, приник к стеклу разгоряченным лбом и, чтобы привыкнуть к темноте, на минуту закрыл глаза.

До чего неумолимо время, и есть ли что еще столь неотвратимо жестокое? Катастрофа за катастрофой. Чем он прогневил судьбу? И почему дни, люди, события — все стало вдруг черным? Угрюмость легко и часто у него сменялась отчаянием, отчаяние — исступлением. Приходилось признать, время вышло из его повиновения. А еще недавно оно было во всем подвластно его воле. Это становилось невыносимым и страшно давило его, лишая сил, власти над собой и над другими, над кем еще вчера повелевал он так самодержавно.

Нет, власть превыше всего! Он ценит ее больше, чем любовь и дружбу, больше, чем всех людей, даже больше, чем Германию. Пусть считают его порождением сатаны, он смело глядит в даль, возможно, в страшную даль. Ему нужно до конца осознать свое назначение, свое великое назначение. Говорят, созидать — радость, но и разрушать — тоже радость. Высшее наслаждение, когда рушатся города и страны по твоей воле. Но и своих поражений он не отдаст никому. После них слаще любой успех. Пусть его предают анафеме: в этом тоже своя прелесть. Пусть мир кипит против тебя гневом и ненавистью, а в тебе растет неукротимая воля, обостряющая разум.

Невольно вспомнилась испанская фреска: старый орел с четырьмя орлятами. Двое раздирают клювом его крылья, третий впился когтями в его грудь. Четвертый же сидит у него на шее и выклевывает ему глаза.

Гитлер даже зажмурился. Ему тоже готовы подрубить крылья, разодрать грудь, ослепить глаза. Но нет! У него еще крепки крылья, остры когти и зорок глаз.

Пусть бежит себе река времени, пусть вскипает волнами и водоворотами. Каждый ищет свое. Сам он не беспомощная щепка в потоке времени, и ему не нужна тихая заводь. И не простой очевидец, что стоит на берегу, равнодушно созерцая все вокруг. Нет, он был и остается повелителем времени и не выпустит судеб мира из своих рук.

Ему пророчат участь Наполеона. Будто он, Гитлер, способен лишь двигать дело и бессилен завершить его. Нет, ему ближе судьба, какую пережил Железный Хромец — Тимур. Недаром за любое дело, нужное ему, фюреру Германии, он берется с деспотической непреклонностью. У него одна вожделенная цель — возвышение величия своего государства и своей личности. Ради этого он готов на любое кровопролитие, на любые злодеяния, на самые дикие насилия.

Его противники рассчитывают на разгром Германии. Но возможное не всегда осуществимо. Взять хотя бы яйцо. Из него легко вывести цыпленка, затем вырастить курицу. Но стоит его раздавить, и нет ни цыпленка, ни курицы.

Вернувшись к столу, Гитлер снова опустился в кресло. Сидел с закрытыми глазами, слишком возбужденный, чтобы уснуть, и слишком усталый, чтобы бодрствовать.

В дни Курского сражения он перенес свою ставку в Житомир. Казалось, триумф обеспечен. Сейчас не до триумфа. Пришлось спешно укрыться в прусских лесах, куда менее всего доходили отзвуки военных бед. Он ничего не хотел видеть, чтобы ничто не мешало ему обдумывать новые гениальные планы. Но выход русских к Днепру вынудил его покинуть свой «Вольфшанце»[1] и выехать на Восточный фронт. Эта поездка, о которой Геббельс раструбит в войсках, поднимет их дух, подбодрит генералов и сдержит, наконец, неистовое наступление русских.

Похоже, от него отвернулись все боги. Пусть! Он не из тех, кто боится судьбы, ибо всю жизнь шел навстречу ее превратностям и в конце концов оставался победителем. Неужели теперь судьба изменит ему?

Гитлер открыл глаза и снова прошел к окну. Ночь была на исходе. Холодные и бледные к предутренней поре звезды, казалось, в изумлении глазели на раны земли. В предрассветных сумерках мелькали поредевшие леса и перелески, заросшие бурьяном поля, сожженные города и села — все проносилось мимо, исчезая позади.

Вот она, война, его война! Он послал ее на эту землю, он, Адольф Гитлер, и сама смерть прошла тут. Вот по этой земле промаршировали его солдаты — и нет Польши, нет ее многих городов и сел. Стоит захотеть, к на пути его войны будет уничтожено все живое и мертвое. Кто посмеет противостоять ему, у кого еще столько власти и столько сил?! Никакая кровь, никакие жертвы — ничто не остановит его на пути в будущее. Ничто! Он будет шагать через государства и народы. От него, Адольфа Гитлера, будет зависеть весь облик мира. Кто помешает ему разрушить любой город, стереть с лица земли любое государство, кто? Чопорные англичане? Развязные янки? Или… или эти сумасшедшие русские? Русские! Нет, он остановит их. Наперекор всему сдержит и остановит у Днепра. Им страшно станет глядеть на его правый берег. Он испепелит их огнем, какого не знал мир!

2

Еще задолго до прибытия фюрера штаб генерал-фельдмаршала фон Манштейна, руководившего всей южноукраинской группой немецких войск, переживал тревожные дни. Страх всевластно начальствовал над всеми чинами. Он без спросу заглядывал в окна, врывался в двери, проникал сквозь стены, незримо царил всюду. Каждый понимал, приезд фюрера не предвещал ничего хорошего. В дни тяжких невзгод, какие переживала германская армия, такой приезд угрожал самыми пагубными последствиями. Поэтому, естественно, с прибытием черного поезда, когда фюрер вызвал к себе большую группу генералов, все переполошились, хотя и скрывали это под маской воинской сдержанности и строевой выправки.

Манштейн собрал их в приемной и вместе со всеми ожидал вызова к фюреру. Командующий искоса посматривал то на собравшихся, то на дверь, за которой находился Гитлер. В настороженных глазах Манштейна — плохо скрываемая тревога и подозрение. Многие из генералов имеют большие связи в Берлине, и кто знает, как обернутся для него сложные интриги, которые каждый из них плетет по-своему. Командующий армией генерал Хейнрици тихо беседует с командирами своих корпусов Маттенклотом и Штеммерманом. Лица их строги и озабочены. У большой карты, что висит на стене, уединился бригаденфюрер Гилле. Эсэсовский генерал важен и напыщен. На его сухом и надменном лице нескрываемое презрение ко всему, что здесь происходит. За стеклами очков лихорадочно поблескивают холодные колючие глаза. И хотя он в подчинении у Маттенклота, тот с опасением поглядывает на заносчивого выскочку, способного на любую пакость. Будучи из «пивных генералов», Гилле выдвинулся как фанатический приверженец фюрера. «Черный генерал» — так звали его в войсках — был в близких связях с шефом гестапо Гиммлером, перед именем которого всечасно дрожал и самый последний солдат, и самый первый генерал.

Вышел адъютант и пригласил собравшихся к фюреру. Манштейн пошел первым и за ним в порядке иерархии — все остальные. Гитлер стоял посреди салона лицом к двери. Все по одному подходили к нему, и почти каждому он молча протягивал свою потную и вялую руку. Только некоторым он задавал какой-либо вопрос, и они заученно отвечали: «Да, фюрер» или «Нет, фюрер».

Сильно сутулясь и шаркая ногами, Гитлер медленно прошел к столу, где были развернуты карты. Манштейн пригляделся к фюреру. На лице мутная бледность, мешки под глазами. Левая рука висит плетью, заметно дрожит. Сдал фюрер, сильно сдал! Только глаза его горят по-прежнему каким-то лихорадочным огнем, отчего взгляд их, как и раньше, диковат и страшен.

Получив разрешение, фельдмаршал приступил к докладу. Гитлер терпеть не мог, когда при нем говорили громко, и Манштейн докладывал пониженным голосом. Положение на фронте определяется удачным «отрывом от противника» и закреплением войск фюрера на Днепре. С выходом к реке русские, бесспорно, вынуждены будут заняться перегруппировкой войск, подтягиванием тылов, сосредоточением стратегических резервов. Им потребуется много времени. Впрочем, им трудно собрать силы. Немецкая авиация спешно выискивает на железнодорожных путях понтонные парки Первого Украинского. Русским не форсировать Днепра.

Гитлер морщится, он требует фактов и фактов. Но после катастрофического поражения на Курской дуге и постыдного бегства к Днепру, где их взять, угодных фюреру фактов, и Манштейн, явно затрудняясь, пытается сосредоточить внимание фюрера на отдельных удачных действиях в воздухе. Его авиация разбила эшелон, бомбила магистральные пути, на одной из станций, где-то под Бахмачом, уничтожена платформа с понтонами…

Но это уже слишком, и Гитлер прерывает Манштейна нетерпеливым движением руки. Запнувшись, фельдмаршал на секунду умолкает, а потом, забыв о предосторожности, начинает говорить громко, декламационно. Да, правый берег высок, сильно укреплен. Да, вал! Неприступный Днепровский вал. Да, немецкие дивизии способны выстоять, отбить любой удар. Способны!

И только в конце своего доклада фельдмаршал осторожно намекает на помощь ставки.

3

Манштейн, видимо, кое-как вышел из положения. Во всяком случае, после его доклада лицо Гитлера чуть прояснилось. Он даже пошутил, на минуту обрел пафос: «мои генералы»… «мои войска»… Но, выслушав других, он помрачнел снова. А когда заговорил сам, им сразу овладело ожесточение, глаза сузились и потемнели, в голосе появилось злое раздражение. Поглядывая в упор на генералов, он говорил, что больше нельзя отдавать ни пяди завоеванной территории, что нужно держаться во что бы то ни стало и побороть сталинградский психоз, что отныне Днепр должен стать неприступным рубежом, разделяющим обе армии.

Манштейн слушал угрюмо и подавленно. Он видел: Маттенклот, Штеммерман и другие также подавленны. Еще бы! О чем говорит их фюрер? Днепр должен разделить… Значит, что же? Стоять? Отбиваться? Неужели нет сил, чтобы можно было думать о лучшем? Неужели так ослабла германская армия? И кто говорит об этом? Адольф Гитлер, который всегда превозносил наступление. Наступление любой ценой — таков политический и военный девиз его жизни! Вот как было недавно. А теперь — держаться… стоять… Днепр разделит… Ах, вот что! Стратегический выигрыш времени. Поссорить союзников, чтобы потом вместе с американцами добить русских. Ох, призрачный план! Манштейн опять смотрит на генералов и видит: лица их замкнуты и сумрачны. Лишь Герберт Гилле не сводит восхищенных глаз со своего кумира. Фанатик!

На минуту умолкнув, Гитлер встал и, сложив за спиной руки, сделал несколько шагов взад и вперед. Затем круто повернулся и снова заговорил истерично, с надрывом. За отход от Днепра он приказывает расстреливать каждого солдата и офицера. Не поздоровится и генералам. Мало войск — он пришлет еще. Им уже отдан приказ. Сюда идут дивизии из Норвегии и Франции, из Германии. Нужны танки, самолеты — все будет! Только стоять. Он никому не простит никакого отхода. Довольно.

— Слышите, Хейнрици? — хмуро уставился он на генерала.

— Да, фюрер.

— Слышите, Штеммерман?

— Да, фюрер.

— Слышите, Гилле?

— Да, мой фюрер…

Часом позже командиров полков и дивизий Гитлер приказал построить на плацу в парке. Поджидая рейхсканцлера, они понуро стояли на песчаной дорожке. Фред Дрюкер беспокойно посматривал по сторонам. Почему из всех соединений присутствуют здесь лишь генералы и оберсты, а из их дивизии — и командиры батальонов, и командиры рот, и даже взводные начальники? Чем объяснить это? И Пауль Витмахт, и Ганс Мюллер, что стояли рядом, были также в недоумении. Еще сегодня утром никто из них ничего не знал. Все они — и Фред, и Пауль, и Ганс — каждый по-своему хозяйничали в своих ротах. Но пришла блицтелеграмма, и вместе с другими они здесь, в ставке фельдмаршала. Зачем их вызвали? Может, для вручения наград? Нет, не те времена. Что-то тут другое.

Наконец вдали показались черные авто. У Фреда мороз пробежал по коже. Что-то будет? Фельдмаршал первым вылетел из машины, торопясь поддержать Гитлера. Но тот отмахнулся и сам выбрался на песчаную дорожку. Он молча обошел строй, исподлобья оглядел явно перепуганных генералов и офицеров. Хмуро взглянул на взвод эсэсовцев из дивизии «Викинг», застывших с автоматами на караул. Они держали их отвесно прямо перед собой, выставив в стороны локти левых рук и придерживая правыми за металлические приклады. Офицер сделал было движение подать команду и доложить, но Гитлер все так же молча едва заметным взмахом руки приказал ему остаться на месте. Фред с еще большей силой почувствовал недоброе.

Потом, остановившись, фюрер круто повернулся к Манштейну:

— Чья дивизия первой ступила на правый берег?

«Вот оно что! — весь похолодел Фред Дрюкер. — Наша дивизия».

Манштейн вызвал из строя генерала, и Фред проводил его сочувственным взглядом. Выпучив глаза, генерал вытянулся перед Гитлером. Фюрер отвернулся и взмахом руки указал ему на место против строя эсэсовцев.

— Чей полк первым ступил на правый берег?

И своего оберста Фред проводил таким же взглядом. «Чья теперь очередь?» — гадал он, чувствуя, как у самого подгибаются колени.

— Чей батальон?

У Фреда потемнело в глазах, и своего командира батальона он даже не разглядел.

— Чья рота? — перечислял Гитлер.

Слова эти для Фреда, Пауля и Ганса прогремели как гром. Офицеры содрогнулись и побледнели. Воротнички их мундиров сразу сделались мокрыми. Чья же из их рот первой ступила на злополучный правый берег? Где тут знать! Это случилось той страшной ночью, в темень, в дождь, в разных пунктах переправы. Где уж тут разобраться! Впрочем, их и не спрашивают. За них отвечает сейчас сам фельдмаршал. Он, взглянув на бумажку, называет фамилии обреченных, и те по команде покидают строй. «Кого же он вызовет сейчас?» — только подумал Фред, как Манштейн уже назвал офицера:

— Ганс Мюллер.

Фред даже не успел тайком пожать ему руку, он только поспешно взглянул на Пауля Витмахта, и у обоих вырвался вздох облегчения: обошлось, хвала господу-богу!

В зловещей тишине Гитлер мрачно посматривал на генералов и офицеров, выстроившихся против команды «викингов». Затем глаза его вдруг вспыхнули злым огнем, и он исступленно, срывая голос, прокричал:

— За измену фатерлянду, за трусость приказываю — расстрелять!

Офицеры подали команду. Эсэсовцы вскинули на руку автоматы. Пауль и Фред зажмурились. Грянул залп…

После отъезда Гитлера Манштейн пытался восстановить в памяти все указания, обещания, угрозы фюрера. И, вспоминая, мрачнел все больше и больше. Нет, Гитлер просто подорвал его уверенность в победе. Именно подорвал!

Ну, хорошо, а что бы предпринял он сам, Манштейн? Что бы предложили его генералы? Наступать? Где они, их силы? Хочешь не хочешь, а нужно признаться — они остались под Москвой, у Волги, на Кавказе, под Курском — всюду на русской земле, куда посылал, их Гитлер, куда привели их они, его генералы. Опровергать бесцельно. И что ж, сложить теперь крылья? Отказаться от всего, ради чего пролито столько крови, столько потеряно и разрушено? Пойти с поклоном к этим русским или американцам? Нет, тысячу раз нет! Биться, ожесточенно биться на этом берегу! Еще можно разбить русских! Еще есть силы. Обещал же Гитлер новые дивизии. Биться! Зубами скрипеть, а биться!

4

Фред Дрюкер поглядел в окно и выругался. Дождит и дождит. На улице черная жирная грязь, обугленные печи сгоревших домов, искалеченные тополя. А вдали хмурый по осенней поре, роковой Днепр. «Судьба!» — недобро усмехнулся Дрюкер. Два года назад он с боем форсировал этот самый Днепр. Стоило наступать до Кавказа, чтобы снова очутиться здесь, на старом пепелище? Эта безвестная деревушка до сих пор памятна многим. Они наступали тогда вон из той низины, а отсюда вдоль и поперек резали русские пулеметы. Полроты полегло здесь, у этой проклятой деревни. Даже потом, когда подошли орудия с танками, ворваться сюда им удалось с трудом. Помнится, он совсем осатанел тогда и крикнул: «Сжечь ее, дотла сжечь!» И хотя откуда-то бил еще пулемет-одиночка, Фред, совсем забыв об опасности, первым ворвался в деревню и бросил термитную шашку на соломенную крышу окраинной хаты.

Да, картина была великолепной! Фред стоял посреди горящих хат и бил из автомата по женщинам и детям, метавшимся по улице. Он чувствовал себя истым демоном и так упивался своей властью, что не заметил, как рядом, резко затормозив, остановился «оппель-адмирал». Из машины вышел человек в генеральском плаще. Дрюкер сразу остолбенел. Черный генерал! Конечно, это он, Герберт Гилле, командир «викингов», о жестокости которого ходили легенды. Не дай бог в чем-либо провиниться перед ним — расстреляет на месте.

— Это ваша работа? — обернулся он к Фреду.

— Так точно, господин бригаденфюрер, — весь леденея, вымолвил Дрюкер.

Гилле снял фуражку и стал вытирать платком голый яйцевидный череп. Фред не сводил взгляда с его сухого, надменного, чисто промытого лица. За стеклами роговых очков бригаденфюрера недобро поблескивали маленькие, колючие глаза. Хотелось скорее отвернуться, уйти, скрыться от этих глаз. Но они магически притягивали к себе и леденили кровь.

— Превосходно! Солдату не нужно сердце…

По улице прямо к машине подбежала женщина с ребенком на руках. Обезумевшая мать пыталась хоть здесь найти защиту.

— Пощадите! Молю, пощадите!

Гилле смотрел мимо нее. Потом, полуобернувшись к Фреду, сделал выразительный жест рукой.

Встрепенувшись, Фред дал короткую очередь, потом еще по лежащим…

— Да, солдату не нужно сердце, — меланхолически произнес генерал и шагнул к машине. Уже держась за ручку дверцы, сказал, обращаясь к Дрюкеру:

— Хотите в «викинги»? Мне нужны решительные молодые люди.

Фред подобострастно вытянулся…

Но Фреду тогда не повезло. В лесу за Днепром роту обстреляли партизаны. Раненого Дрюкера отправили в тыл. Не судьба! А теперь «викинги» снова очень близко Но разве Гилле помнит Дрюкера? Два года — большой срок:

— Вилли, хересу!

Денщик принес свежую бутылку.

— Пригласи капитана Витмахта.

«Вот беднягу Ганса теперь не пригласишь… — подумал Фред. — Крут, очень крут фюрер. А ведь и нас с Витмахтом могла бы постигнуть та же участь. Слава богу, пронесло. А Ганс… Впрочем, мертвых жалеть — пустое занятие. Это им не поможет…»

Офицеры молча уселись за стол. Залпом выпили по стакану вина. У Дрюкера в голове теснились противоречивые мысли. Витмахт, пожалуй, прав. Крепко нас потрепали. Геббельс снова надрывается — Днепровский вал! Конечно, сил тут немало. Крупная река. Одолеть ее не просто. Но все-таки какой злой дух породил этих русских? К черту их! К черту! Мы раса господ, мы умеем воевать, у нас сильная воля к власти, к борьбе. И все-таки бьют нас. Почему?

Дрюкер и Витмахт, считалось, дружили. Но это была странная дружба. Для Дрюкера все вопросы были решены, он слепо верил в своего фюрера. А Витмахт о многом задумывался и нередко предавался сомнениям. Друзья часто спорили. Их споры, конечно, происходили наедине. При свидетелях они были бы невозможны. Кого другого Фред и слушать не стал бы. Пауля он слушал, Дело не только в давней дружбе и в том, что Пауль однажды спас ему жизнь. В разговорах с ним он как бы проверял силу своей убежденности.

Менялись бутылки на столе, херес туманил головы. Нескончаемо длился спор.

Витмахт:

— Мы мним себя властелинами, расой господ. Мы несем разрушение, сеем смерть. Мы хотим жизни избранным. Русские — всем. В этом их сила.

Дрюкер:

— Раз борьба — зло и смерть неизбежны. Радости жизни берут силой. Это извечно. Сентиментальность разрушает германскую душу, подрывает нравственные силы нации.

Витмахт не стал продолжать спора, лишь подумал: «Радости? Кто не желает их? Но кому — что. У него своя, мечта — домик, жена, чистая здоровая жизнь и, конечно, книги. Возможно, Дрюкер в чем-то по-своему прав. В конце концов, он выражает дух эпохи, которую Пауль не принимал, а сил отвергнуть ее в себе не чувствовал. Пока не чувствовал».

Потом речь зашла о делах более будничных, о положении на своем участке фронта. Витмахт сомневался в крепости так называемого Днепровского вала. Фред не соглашался. Сошлись на том, что русские не решатся сразу форсировать такую реку. Пройдет немало времени, пока они подготовятся. Однако держаться будет нелегко.

Разговор офицеров оборвали резкий треск автоматов и гулкие очереди пулеметов.

— Русские! — выпалил вбежавший Вилли.

В БОЮ ЗА ПЛАЦДАРМ

1

Ночью Днепр почернел и взбугрился крутыми волнами. Лишь мертвенный свет ракет временами освещал речную поверхность. Но гасли ракеты, и вода становилась еще чернее. В темноте бесшумно спустили плоты, погрузили людей, орудия. Все, кому не хватило места, выдвинулись к берегу с подручными средствами.

Взводы Пашина и Румянцева отчалили одновременно. За ними тронулись и другие. Порывы ветра заглушали слабые всплески весел. Холодные волны с разбегу захлестывали утлые перегруженные плоты, угрожая опрокинуть их в бездонную пучину. Пашин с тревогой всматривался то в далекий берег, на котором предстояло высадиться, то в лица солдат на плоту, то в днепровскую воду. Там, среди холодных волн, плыли десятки, сотни бойцов. Они обнимали верткие бревна и болтали ногами, барахтались, выплевывая набравшуюся в рот воду. У сержанта сжалось сердце, и ему нестерпимо захотелось вдруг прыгнуть за борт, чтобы разделить с людьми муки и тяготы, как он делил их с ними на всем пути от самой Волги. Спрыгнуть? И он тут же осознал всю нелепость внезапно вспыхнувшего желания. Его место здесь, на виду у всех, и он не волен подчиняться минутному влечению сердца. Не волен!

Глеб Соколов плыл, придерживаясь за бревно, фыркая и взмахивая окоченевшей рукой. Взмокшая одежда тянула вниз, сковывала движения, а скользкое, словно намыленное бревно вертелось и, как живое, норовило вырваться. Изнемогая, он вместе с другими прибился к берегу, выбрался на землю, залег. С одежды струилась вода, она чавкала в сапогах, капала с подбородка, стояла в ушах. Низко пригнувшись, подошел Пашин. Глебу захотелось поторопить командира, сказать, как закоченело все тело и от холода зашлись руки и ноги, но он, стиснув зубы, промолчал. Подбодрив бойцов, сержант прошел дальше.

Глеб вглядывался в темнеющий на скате куст, за которым была вражеская траншея. Он прикинул расстояние: метров двести с лишним. Какой будет огонь? Удастся ли проскочить за тот куст, или шальная пуля свалит тебя на эту мокрую холодную землю? Проскочим. С Пашиным проскочим. И от вспыхнувшей уверенности как-то сразу отлегло от сердца. Чуть поодаль — Зубец с Кареманом. До Глеба доносится приглушенный шепот Юста. «Видно, про своих говорит, — расслышав слово «Киев», подумал Соколов. — Такого и торопить не надо: ему и так не сидится на месте». С другой стороны — старый усач Голев. Он тихо перешептывается с соседом. О чем они? Наверное, опять свой Урал расхваливает.

«Вперед!» — пробежала по цепи негромкая команда.

Вскочив, Глеб заспешил скорым шагом. Растянувшаяся цепь бойцов таяла в темноте, и конца ее не видно. Немецкая ракета всех повалила на землю.

«Вперед!» — торопит новая команда.

Минуту спустя опять ракета. Но теперь поздно залегать: немецкая траншея совсем рядом. Рывок — и, кажется, вот она, вражеская позиция, у твоих ног. Вдруг выстрел, оглушительный, прямо в упор. Ноги сгибаются сами собой, и все ослабевшее тело безвольно льнет к земле. Лишь огромным усилием воли Глеб делает резкий шаг вперед, еще шаг и, пригнувшись, стремительно несется в эту жуткую темь, только что распоротую ослепительной вспышкой выстрела, вслед за которым резко прозвучала трескучая очередь пулемета. Новые ракеты, и светло как днем. Черный куст мелькнул где-то слева, и Глеб у самых ног увидел чернеющую змею траншеи. Ага! Он полоснул вдоль траншеи из автомата, решительно перемахнул через бруствер и вдруг почти нос к носу столкнулся с немцем. Ему бы из автомата в упор, а он бросился в рукопашную, пытаясь зачем-то схватить немца за голову, но тот ударил разведчика ногой в пах и кинулся прочь. Только тогда Глеб вскинул автомат и дал короткую очередь. Упустил все-таки!

Услышав команду Пашина, Соколов вместе со всеми побежал в гору, где по гребню прибрежного ската вилась вторая траншея. В этом новом порыве, выключившем из сознания все мысли и чувства, кроме необходимости бежать на огонь, исчезло вдруг и ощущение холода, так томившее на берегу, занемевшее тело разогрелось, и Глебу сделалось почти нестерпимо жарко. Он машинально расстегнул ворот. Но эта отрешенность от окружающего длилась очень недолго. «Надо бить в упор», — только подумал он, вспоминая свою ошибку в первой траншее, как снова столкнулся с немцем. Как это случилось, он не мог понять, но руки сами собой потянулись к оторопевшему солдату. Кругом стояла отчаянная трескотня, поминутно вспыхивали ракеты, оглушительно разрывались снаряды. Но Глеб никого и ничего не видел, кроме немца, замахнувшегося на него винтовкой. Соколову не пришлось, однако, ни схватиться врукопашную, ни отразить занесенного удара: из темноты выскочил юркий Зубец и с ходу короткой очередью свалил немца.

— Чего ты на них с кулаками, — закричал Семен. — Или автомат отказал?

«Вот-те и новичок! Ничего не скажешь — находчив малыш», — обрадованно подумал Глеб.

— Молодец, Сеня! Учту критику!

Следующего гитлеровца Глеб сбил короткой очередью из автомата и тут же под плотным огнем упал на землю. Движение приостановилось, и цепи залегли повсюду. Ожесточенная перестрелка нарастала с каждой минутой. Укрывшись за трупом убитого им немца, Глеб изредка постреливал в темноту, направляя огневую трассу в сторону ослепительных вспышек пулемета.

В минуты затишья, без которых не обходится ни один бой, Глеб ощупал карманы убитого и, обнаружив документы, засунул их к себе за пазуху. Новая резкая очередь прижала его к земле, и над головой солдата со свистом пронеслась обжигающая струя пуль. Затем опять чуть затихло. Глеб приподнял голову и при вспышке ракеты увидел вдруг совсем молодое лицо убитого. Широко раскрытые глаза его смотрели на Глеба, и в их взгляде чудился немой вопрос: «За что?» — «Не я же к тебе пришел, — мысленно отвечал Глеб, — а ты. Не я убивал детей и женщин — ты. Не я разбойничал на чужой земле — все ты. Чего же смотришь так?» Глеб снова взглянул на лицо убитого, и оно показалось ему красивым. «Кто он и откуда? — продолжала работать мысль, — Может, и у него есть отец и мать? Зачем же они сделали его убийцей? И не их ли вина, что вот ему, Глебу, пришлось убить их сына?»

Услышав новую команду Пашина, Глеб с трудом оторвал от земли свое тело и, стреляя на ходу, побежал прямо на пулемет…

Вот и он, заветный гребень! Очень хорошо! Глеб выхватил из чехла лопату и начал поспешно окапываться. Рядом с ним окапывался Тарас Голев. А справа еще слышалось «ура» и гремела отчаянная перестрелка: там наступала рота Самохина.

— Жив, Глеб? — опустился рядом Пашин.

— Целехонек, не задело даже.

— Вот и отлично. Теперь стоять насмерть!

Глеб только теперь осознал, какой страшный рубеж ему пришлось преодолеть.

2

Успех окрылял и кружил голову: все удалось гораздо легче, чем представлялось Леону вначале. Противник выбит из обеих траншей и отброшен куда-то в темноту. Неважно, что сильно гремит его артиллерия и все еще бьют многие пулеметы. Главное, есть плацдарм. Сейчас высадится весь батальон, а утром и весь полк, вся дивизия. Тогда попробуй сунься!

Рота Самохина пробилась к выселкам и заняла небольшую высотку. Прямо впереди в отлогой низинке виднелся хутор, обсаженный осокорем. Леону не сиделось на месте. Может, захватить и хутор? С ходу. Пока еще темно. А то днем тут кровью изойдешь. «Интересно, как думает Яков?» — мелькнула мысль. Румянцев вглядывался в темень, чутко прислушивался к звукам. Тихо, подозрительно тихо.

— Ну как? — торопил его Самохин.

— Взять, конечно, не хитро, только приказано закрепиться здесь.

— За смелую инициативу комбат не осудит, — возразил Леон. — Риск, конечно, есть, но что риск! Возьмем!

Выбили немцев и из хутора.

— Ловко получилось! — порадовался Самохин.

— Только стрелять некуда, — огорчился Яков, — в низине мы.

Не успел Самохин осмотреться, как немцы неожиданно ударили справа и заняли выселки, оставленные ротой. Самохин попытался было сбить противника и не смог. Тогда он поспешил обойти выселки и засесть во второй немецкой траншее, куда отошло его прикрытие. Это удалось. Но ключевая позиция осталась за противником. Как же доложить теперь комбату? Съест ведь. Нет, надо отбить высотку немедленно, и командир роты начал атаку за атакой.

— Что у вас там? — позвонил Юров, когда дали связь.

— Отбиваемся, уточняем силы противника, — туманно ответил Самохин, и тут, на беду, порвалась линия.

Едва восстановили связь, как снова позвонил Юров. Самохин отлучился в один из взводов, и разговаривать пришлось Румянцеву. Доложить обстановку? У Якова екнуло сердце. Что ответить? Повторить слова Леона? Но как умолчать, что выселки у немцев?

— Готовимся к атаке на высотку, — доложил он твердо.

— Как на высотку, — опешил Юров, — она же у вас, и туда справа выдвигается Назаренко.

— Там немцы, — пытался было сказать Яков, но его перебил Самохин. Он стремительно спрыгнул в окоп, вырвал у Якова телефонную трубку и, не подозревая о сказанном, поспешил доложить:

— Отбиваем атаки на высоту.

Он не хотел говорить этого и решил уже доложить о своем промахе. Но вот не сдержался и бухнул совсем другое, и сразу почувствовал: нечем дышать.

— Как-как? — обрушился Юров. — Румянцев же только-только заявил совсем другое. Дайте-ка Румянцева.

Леон замялся и начал путанно объясняться, но Юров потребовал передать трубку командиру взвода. Зажав ее в ладонях, Самохин приглушенно зашептал Якову: скажи, мол, выясняем обстановку, сейчас доложим.

Румянцев смешался: ему стало стыдно и больно за своего командира, друга, товарища. Однако быстро справившись с собой, он не пошел на сделку с совестью.

— Да, обстановка не ясна, уточняется, только высота все же у противника, — твердо доложил Яков.

Юров опять потребовал Самохина.

— Так кто же из вас прав? — не отступал он.

— У меня бой в разгаре, доложу позже, — не отвечая на вопрос, выдохнул Леон и оборвал разговор.

Часто дыша, офицеры лицом к лицу стояли в тесном окопе.

— Это знаешь как называется? Подводить своего командира! — зло процедил Самохин.

— Я не мог промолчать…

— Друг называется! — зло продолжал Леон. — Не друг, а службист и выскочка. Ребенку же, понимаешь, ребенку ясно, только сам я мог сказать об этом, а ты… ты помешал. Выслужиться хотел?

Яков широко открытыми глазами смотрел на Самохина и не мог ничего сказать от обиды.

Тягостное молчание прервал Жаров, позвонивший по телефону.

— Почему не доложили вовремя? — в упор потребовал он ответа.

— Виноват… — Леон по тону голоса понял, что теперь не до оправданий.

— Сдайте роту Румянцеву и сейчас же ко мне, — приказал комбат.

— Как? Совсем сдать? — переспросил Самохин.

— Совсем!

У Самохина подломились колени.

— Ну что он? — нарушил молчание Яков.

— Можешь радоваться, — привстал Самохин. — Принимай роту.

— Как роту?.. — оторопел Яков.

— А так… Принимай, и все. Отстранен я…

Румянцев знал, что рано или поздно получит роту, но он никогда не думал, что ее придется получить вот так. Было горько и обидно, и молодой командир чувствовал себя не на месте.

— Вот что, Леон, — взял его Яков за руку. — Одно знай: я был и остаюсь для тебя другом.

— Не будем философствовать, — холодно отстранил его руку Самохин.

На пути к берегу Самохину повстречался лейтенант Назаренко, рота которого уже закончила переправу.

— Эх вы, вояки! — бросил он с упреком. — Вашу высоту брать будем.

Самохин ничего не ответил, понуро побрел к берегу.

3

Плот отвалил от берега и закачался на высоких в зловещих отблесках волнах. Андрею Жарову невольно вспомнились гоголевские строки:

«Чуден Днепр при тихой погоде, когда вольно и плавно мчит сквозь леса и горы полные воды свои. Ни зашелохнет, ни прогремит».

Нет, не таков сейчас Днепр. Яростно ожесточенный, он кипит и клокочет от взрывов, вздымающих фонтаны искрящейся воды. На хвостатую комету похож вражеский самолет, сбитый зенитчиками. Он падает где-то за лесом. Раздается оглушительный взрыв. Все цвета и краски разом блекнут — так ослепителен столб пламени. Взметнувшись вверх, он будто ударяется в тучи, а потом, словно обессилев, отвесно грохается наземь, образуя море огня. Полосуют небо огненные мечи прожекторов, прорезают темноту ночи светящиеся трассы пуль и снарядов, небо по горизонту полыхает отсветами пожарищ, блеском ракет, молниями разрывов.

И все это отражает ночной Днепр в своих могучих водах.

Андрей Жаров и все, кто были с ним на плоту, с тревогой и нетерпением посматривали на медленно приближающийся берег, где неистово метался шквал смертоносного огня. Но малоподвижный, тихоходный плот как бы испытывал их волю и выдержку.

Андрей знал, что будет трудно, нестерпимо трудно, но он знал и то, что ни тысячи опасностей, ни даже сама всесильная смерть — ничто не остановит их. Пути назад им нет. И не умереть, а победить они спешат на тот берег. Уже две роты там. Они уже отвоевали кусочек правобережья и стоят насмерть. Через несколько минут на тот берег Андрей приведет третью роту. А потом переправится весь полк. А за ним — дивизия, армия. Вся сокрушающая, насыщенная грозной техникой, строго организованная масса войск ступит на правый берег Днепра и оттуда начнет свой победный освободительный марш на Запад, и могучую поступь великой армии услышат люди во всех уголках планеты.

Так будет!

Юров развернул командный пункт батальона в только что отбитом немецком блиндаже. Когда прибыл Жаров, уже была связь с ротами, установлено наблюдение за противником, и КП, как всегда, жил своей обычной напряженной жизнью.

Неподалеку — целехонький дот. Сделан на совесть — железобетон. Из амбразуры выглядывал ствол пулемета. Когда-то грозный, он теперь уткнулся в землю.

— Самохин брал? — спросил Жаров.

— Да, Самохин, — отозвался начштаба, и без того замкнутое лицо его помрачнело еще больше.

— Что-нибудь случилось? — вопросительно взглянул комбат.

— Самохин отколол номер.

И Юров рассказал все, как было.

Вот тогда-то Жаров и взялся за телефонную трубку. Эх, Самохин, Самохин, горячая головушка! Заварил кашу — попробуй расхлебай.

Пришел Березин. Он только что был в ротах.

— Ну, что решил с Самохиным? — с ходу спросил он комбата.

— Отстранил пока.

— Что ж, пока достаточно.

— Вот Юров предлагает откомандировать Самохина.

— Пусть другие воспитывают, так?

Юров промолчал.

— Конечно, бывает, когда командира и снять надо, и из части убрать, а то и под суд отдать. Я не о том, — продолжал Березин. — Наш сердяга Капустин перед боем просил трех офицеров сменить, ни много ни мало — трех сразу. А проверили — нет серьезных причин. Просто комбату не нравятся. Куда это годится?

— Верно, — согласился Жаров. — И я так же думаю.

— Вон там, — указал замполит на реку, — я видел дуб на пригорке. Могучий, гордый — залюбуешься. А вокруг него молодые дубки. К небу тянутся. Один краше другого. У настоящего командира так же.

«Самохин — не плохой дубок, — слушая Березина, подумал Андрей. — Разве только жидковат еще. Оттого и гнется».

— Что ж нам Самохина, по головке гладить? — загорячился Юров.

— Вам виднее, — уклончиво ответил замполит. — Только воспитание — сложный процесс, человека не теряйте из глаз. Че-ло-ве-ка!

Появился Сазонов, закончивший переправу своей роты. Войдя с ним в траншею, Жаров начал уточнять задачу. По всему побережью, насколько хватал глаз, разгорался жаркий бой.

4

Уже забрезжил рассвет, а сбить противника с потерянной высоты еще не удалось. Самохин застал комбата погруженным в насущные дела, озабоченным. А забот было хоть отбавляй. Мал плацдарм — пятачок. Здесь не поманеврируешь: даже трем ротам тесно. Остальные силы полка ожидали своей очереди на левом берегу, и Щербинин беспрестанно торопил, требуя решительных действий.

Начиналась очередная атака на высоту. Цепи поднялись и двинулись. Ох, тяжело пришлось наступающим! Цепи то и дело залегали, поднимались вновь и под секущим огнем пулеметов и автоматов опять валились на землю.

— Смотри! — приказал Жаров Самохину.

Леон, и без того не отнимал бинокля от глаз. Пусть сам он здесь, сердце его было там, в цепи атакующих, и билось оно столь же сильно и жарко, как и у тех, что сквозь огонь рвались вперед.

— Отдайте роту, товарищ капитан, сам виноват — сам и исправлю ошибку.

— Чужой кровью? Смотри лучше!

Леон до крови прикусил губу.

Комбат ни минуты не оставался без дела. Он вызывал огонь, указывал артиллеристам новые цели, выдвигал на прямую наводку орудия, нацеливал удары рот, докладывал Щербинину о своих решениях, заботился о доставке патронов и снарядов, торопил с эвакуацией раненых. Самохин удивлялся, как мог комбат заниматься столькими делами сразу. Отсюда, с командного пункта батальона, Леон впервые увидел бой по-новому и многое начинал понимать.

— Будь ты сейчас на высоте, — указывал ему Жаров из траншеи, — Назаренко ударил бы справа. Куда деваться противнику? Держаться там нельзя. Значит, уходи. А уйти — это оставить без поддержки вон те позиции, что перед Пашиным и другими. А раз они без поддержки — им не устоять. Навалился бы Сазонов слева — лучше сматывай удочки. Дальше на протяжении десяти километров негде зацепиться, ни одного удобного рубежа. Вот бы какой плацдарм — дивизию высаживай, и то мало. А нам сейчас развернуться негде…

У Леона земля горела под ногами.

Вражеские пулеметы снова повалили цепи Сазонова.

— Хоть взвод дайте! — взмолился Самохин.

— Смотри!

— Рядовым пустите, не могу больше!

— Видишь, еще солдат упал, видишь, другой свалился, третий, видишь, полегло сколько, — неумолимо резал Жаров. — На тебе их кровь, из-за тебя они падают на землю, из-за тебя, и из-за меня тоже, потому, что не научил тебя выполнять приказы.

— Не вижу разве, сердце горит, пустите, товарищ капитан!

— Нет, смотри и казнись тут!

Такое упорство в конце концов сломило Самохина. Обиженно замолчав, он как-то по-особому взглянул на Жарова и вдруг поймал себя на том, что любуется комбатом. Да, любуется. Сколько ни сталкивался с Жаровым, уже не раз случалось вот так же: сначала безотчетный протест и раздражение, затем хорошая зависть, а если быть совсем откровенным, и желание быть похожим на него.

А бой все продолжался с прежним и даже нарастающим ожесточением. И наступающие, и обороняющиеся как бы соревновались в упорстве. Наконец цепи Румянцева и Сазонова ворвались на высотку и в ожесточенной схватке покончили с гитлеровцами.

О ЛЮБВИ И МУЖЕСТВЕ

1

С заседания партийной комиссии Самохина отпустили последним. Все, кого вызывали сегодня, уже разошлись и разъехались. Пошатываясь, как больной, Леон прошел к коновязи, забрал своего серого и, ведя его в поводу, устало побрел разбитой дорогой. Спешить некуда. Никто его не ждет теперь. Никому он не нужен. Впрочем, ладно: дальше фронта не загонят, и все обойдется. Только вот Яков, Яков… Друг называется. Нет, не мог Леон простить Якову тех обидных слов, которые тот высказал на парткомиссии. Доволен небось: принципиальность показал. А ты вот ходи теперь, весь облепленный ярлыками, доказывай, отбеливайся.

Эх, Яшка, Яшка!.. Ведь учились вместе, воевали бок о бок. А тут такие слова: «Зазнался», «Потерял над собой контроль». Наверное, крови жаждал, исключения добивался. Не вышло, однако. А выговор что? Пусть и строгий, а все не навечно.

Позади раздался конский топот. Леон обернулся и узнал Якова. Вот нелегкая вынесла!

Румянцев придержал коня и, соскочив на землю, пошел рядом.

— Ты чего это масти путаешь? — заговорил он добродушно. — Смотри, ведешь моего вороного, а мне оставил своего серого…

— Не до того! — буркнул Самохин.

— Переживаешь? — участливо тронул его за локоть Яков.

— Не к чему об этом, — еще больше нахмурился Леон и резко отстранил свою руку.

— Теперь не горевать надо.

— Обойдусь без советчиков. Утешитель нашелся. Не лицемерь — ведь ты же исключения добивался.

— Да ты в уме? — оторопел Яков.

— Сам слышал. Поезжай своей дорогой.

Яков перебросил повод, вскочил на коня, хлестнул его плетью.

Леон по привычке направился было в свою роту, но, вспомнив обо всем, повернул в тылы полка. Они размещались теперь в домиках того самого рокового хутора, из-за которого разгорелся весь сыр-бор. Войдя в первую попавшуюся хату, Леон зажег свет. На полу — свежая солома. В углу кто-то спит, укрывшись шинелью. У стены большое зеркало. Леон взглянул в него и не узнал самого себя: почернел, осунулся, даже морщинки появились. Двадцать семь лет — и морщинки! От жалости к себе заныло в груди и к горлу подкатил горячий ком.

Лег на солому, подложив под голову свернутую шинель. Прижался к ней горячей щекой. Но сон не приходил. Долго ворочался с боку на бок, тяжко вздыхал. Нет, не до сна! Самохин встал и вышел на улицу. У колодца умылся, смочил голову, сел на гладкий камень у крыльца.

Подставив лицо свежему ветру с реки, он долго смотрел вдаль, видел вспышки зенитных разрывов, прислушивался к далекому гулу канонады. На душе было тяжко и горько, и горше всего оттого, что из первых стал последним.

Сзади скрипнула дверь. Леон обернулся и почувствовал, что ему не хватает дыхания: на пороге хаты в накинутой на плечи шинели стояла Таня.

— Таня, ты? — после долгой паузы проговорил Леон и не узнал своего голоса: настолько он был сдавлен и глух.

Таня продолжала стоять молча. Леону неудержимо захотелось броситься к любимой девушке, обнять ее за хрупкие плечи, излить перед ней всю свою боль, обиду и повиниться во всем, во всем… Но Леон не отважился на это, потому что лицо Тани показалось ему холодным и отчужденным, и девушка даже чуть отпрянула назад, когда заметила порыв Самохина. Оправившись, Леон наконец обрел дар речи. Заговорил неестественно бойко.

— С поправкой тебя. И с Золотой Звездочкой. Героиня! Очень рад твоему возвращению. Посидим?

Сраженная внезапным появлением Леона, она тоже растерялась. Так и закаменела у порога, не в силах тронуться с места. Вот он, ее Леон! Какие вихри чувств связаны с этим человеком: близким и далеким, любимым и чужим одновременно. Что ни думала о нем, о встрече с ним, все исчезло, улетучилось. Лишь видела его по-прежнему желанным и дорогим, неудержимо влекущим к себе. Что должна она сделать, что сказать, как поступить? Нельзя же только молчать.

Собравшись с силами, Таня шагнула к нему и села рядом. Потянулись секунды тягостного молчания. Вдруг из груди Леона, как стон, как вздох, вырвались слова:

— Вот и опять свиделись. В горький для меня час свиделись.

А Таня продолжала молчать. Только в темноте было видно, как горят ее глаза. И блеск этих правдивых глаз был нестерпим.

Наконец она в упор взглянула на него:

— Как же это так, Леон, а?

«О чем она? Об Оле? О той встрече в лесу?» — мысленно гадал Самохин, и им сразу овладело смятение: было стыдно и больно.

2

В их роту Таня пришла под Курском и долго оставалась какой-то неприметной. Может, оттого, что не лезла на глаза и сторонилась людей. А прошло время — ее узнали и полюбили за душевность, за скромность, за девичью строгость, одинаковую в отношениях со всеми, а окрестили милой безобидной кличкой кроха-недотрога.

Оля, наоборот, сразу бросалась в глаза. Живая и порывистая, острая на слово, с огневым взглядом, она никого не оставляла равнодушным к своей красоте и со стороны казалась такой доступной, уступчивой. Ей льстили ухаживания фронтовиков, она любила подзадорить каждого, кто хоть немного нравился ей, не чуралась увлечений и отдавалась им так же легко, как и отказывалась от них. Она чем-то походила на птицу, которая живет легко и весело, не задумываясь. Ее и прозвали-то птичкой-востричкой.

Некоторое время Леон оставался равнодушным и к той, и к другой. По-прежнему никем не интересовалась и Таня. Лишь позже она подружилась с Румянцевым. Она ценила его за ясный ум, за умение увлекательно рассказывать, за тихую, скромность. С ним всегда интересно, спокойно. Да и встречалась-то с ним у всех на глазах. Леона она сторонилась, даже побаивалась. А почему — сама не знала. Потом они познакомились ближе, и Таня потеряла покой. Не то чтобы влюбилась, нет, просто с ним приходилось быть все время настороже. Он умел блеснуть, гордился своими успехами, бравировал мужеством. Это нравилось и не нравилось. Он над всем подсмеивался, подшучивал, не задевая лишь комбата, которого безотчетно побаивался, и Таню, перед которой все чаще робел и даже терялся. Потом он уже не скрывал своей увлеченности ею. Она не отвечала, и своим равнодушием лишь сильнее распалила его чувство. Дальше — больше. Как-то на привале бойцы упросили Таню сплясать, и она изумила всех. Столько в ней было воздушной легкости, изящества, грации, захватывающей страстности, и казалось непонятным, откуда такой огонь в этой тихой и скромной девушке.

Леон в тот же день излил ей все свои чувства. Она лучше всех, и он любит ее безмерно, на всю жизнь. Таня испытующе глядела ему в глаза и недоверчиво качала головой.

Ее упорство раздражало и порой злило.

— Бесчувственная ты, — горячился Леон, — я к тебе всей душой, а ты играешь, забавляешься. Злая кокетка, вот ты кто. Не любишь, и пусть. Не хочешь — уйду. Звать будешь — не услышу, кричать — не вернусь.

— И кричать не стану, — ласково усмехнулась девушка, — бровью поведу — и придешь, слово скажу — прибежишь. А нет — разве тогда любовь?

— У, насмешница! — беззлобно сказал Леон, не в силах расстаться с нею. Обида и нежность скрутили его по рукам и ногам. Перед ним была совсем другая Таня, которой не знал раньше и которую любил еще больше.

— Ну, иди, Леон, иди! — поддразнивая, торопила она Самохина.

Все в нем вдруг закипело, и, рванувшись к Тане, Леон крепко сжал ее в объятиях, стал жарко целовать в глаза, в губы, в шею. На какой-то миг ему даже показалось, будто она вовсе не противилась его ласкам. Потом, вырвавшись, остановилась, улыбнулась и, посмотрев на него горячими влюбленными глазами, со всех ног бросилась прочь.

С тех пор он любил ее еще больше пылко и нежно, любил, во многом упорствуя и все же во всем ей уступая. А она как-то умела провести невидимую черту, за которой все еще оставалась недоступной.

А с Олей вышло нехорошо. Случайная встреча, случайное увлечение. Она захватила его своей горячей порывистостью, и Леон не устоял. Нет, она не пробудила в нем сильного чувства, да и, кроме той встречи в лесу, ничего у них не было. Просто порыв, может, яркий и сильный, но порыв, чем-то похожий на вспышку молнии. Почему же он тогда не написал обо всем Тане, зачем откладывал? Вот теперь бы и не нужно было никакого объяснения.

3

— Так как же, Леон, а? — после длительной паузы повторила Таня. — Всего можешь не пересказывать: здесь только что был Яков.

«Ах, вот она о чем», — обрадовался и рассердился Самохин.

— Опередил, значит, — сухо усмехнулся он. — А не сказал, как друга в яму толкал?

— Неправда!

— Сам слышал, — задохнулся Леон.

— С ним и Березин был. Говорит, если бы не Яков, тебя исключили бы.

— Березин? Не знаю.

— Тогда и не выдумывай.

Посидели молча.

— Что же будешь делать?

— Известно что, воевать. Махну в другой полк, еще покажу себя.

— В своем боишься?

— Чего бояться? В чужом легче.

— А думаешь, легче — лучше?

— Не знаю, Танюша. Знаю, искуплю вину. Не все ли равно где.

— Нет, Леон.

— Я, Танечка, не такой уж плохой, как ты думаешь.

— И не такой уж хороший, как тебе кажется самому.

— Пусть так. Но я хочу быть лучше — вот главное. Кто хочет — тот добьется. Знаю, без строгости в партии нельзя. Наказали — за дело, значит. Учту. Я ведь машинист, Танечка. Ведешь, бывало, состав, а тебе раз — красный свет: сразу стоп, дальше нельзя, опасно! Вот и сейчас передо мной тоже красный свет зажгли. Стоп, опасно!

Таня задумалась, еще и еще пригляделась к Леону. Есть же в нем сила, есть задор, есть чистая душа, за что и полюбила его в свое время. И вот снова сидит она с человеком, который ей сделал очень больно. Уговаривает его, успокаивает, хочет сделать ему лучше. Почему так? Ведь ей казалось, он уже вытеснен из ее сердца. Встать и уйти? Пусть его мучится, и что ей до него! Но как же все-таки случилось, что он споткнулся и, упав, чуть не разбился? И не она ли вместе с ним и другими в ответе за это? Нет, ей нельзя уйти, она сильная! А может, все оттого, что она еще любит? Тогда что такое любовь? Или любовь в том и есть, что ты навек в ответе за любимого человека?

Девушка будто очнулась, когда Леон тронул ее за руку:

— Ты меня прости, Танюша, за то… прости, когда тебя несли раненую…

Таня вздрогнула и отшатнулась.

— Смотри, Леон, — тихо и взволнованно сказала она, указывая прямо перед собой. — Красный свет.

Вдали на дороге Леон увидел человека с красным фонарем, видно, регулировщика.

— Хорошо, Танечка, пусть так. Но ты знаешь, за красным дают зеленый.

— Если минует опасность, — еще тише отозвалась Таня. — А наш путь сильно разрушен тобой. Сильно, Леон.

Возразить ему было нечего.

4

Наутро Самохин явился к Жарову. Комбат ждал его. И то, что Самохин пришел без вызова, Жаров считал хорошим предзнаменованием: значит, душа горит и руки требуют дела. «Осунулся, однако, парень, — глядя на побледневшее лицо Самохина, подумал комбат, — значит, на пользу пошло. Поддержать его надо в трудную минуту». Но заговорил Жаров строго и официально:

— С чем пришел?

— Без дела сижу, товарищ капитан. Мука!

— Этим не удивишь, Самохин. А душой еще не день и не два переболеешь. Ничего просто не проходит. Хоть тебя и наказали крепко, но и простили многое. А теперь, чтобы перед людьми очиститься и веру в себя вернуть, тебе горы своротить нужно. А может, и родиться заново. Есть силы — начинай, нет — сразу скажи.

— Я все понял, товарищ капитан. Об одном прошу — не отсылайте никуда.

— Это почему? — приятно удивился Жаров.

— Тут споткнулся, тут и подымусь.

— Вот ты какой! — чуть смягчаясь, вглядывался в Самохина Жаров. И, чуть подумав, добавил: — К Румянцеву пойдешь? Взводом командовать?

Самохин оторопел. «Куда угодно, лишь бы не к Румянцеву. Куда угодно!» — подумал он.

Молчание Самохина комбат принял за отказ.

— Значит, командовать другом легко, а подчиняться ему трудно. Удивил. Очень удивил.

Леон продолжал молчать.

— Ну, что ж, — поднимаясь, твердо сказал Жаров. — Побудь пока в тылах, отдохни.

«Нет, только не это!» — пронеслась в голове мысль, а Самохин, решительно подняв голову, сказал:

— Хорошо. Посылайте к Румянцеву.

Приняв такое решение, Леон как-то вдруг успокоился. «Пусть к Румянцеву, — думал он. — Пусть так. Он перенесет и непереносимое».

Спустя минуту Самохин уже шагал в расположение роты. На небе грудились лохматые тучи, в лицо дул холодный упругий ветер. Самохин шел, чуть подавшись вперед, упрямо и решительно. Навстречу ветру. Навстречу новому. Навстречу испытаниям. А может быть, и своему счастью.

БУДНИ НАСТУПЛЕНИЯ

1

За лесом ротные колонны рассредоточились. Голубеющее небо было тихим и ласковым. Но на фронте нет ничего опаснее ясного неба. Особенно когда ты на марше и кругом открытая местность. Румянцев то и дело поглядывал на небо, готовый в любую секунду подать сигнал воздушной тревоги. Вдруг где-то сзади грохнул выстрел.

— Прекратить стрельбу! — гневно подал команду Румянцев, выведенный из себя чьей-то неосторожностью.

— Прекратить стрельбу! Прекратить!.. — понеслись голоса вдоль сильно растянувшейся колонны, а навстречу уже раздавалось тревожное: «Воздух, воздух!» Два «мессершмитта», снижаясь, заходили с головы колонны. И еще два резких, отчетливых выстрела прогремели в воздухе.

— Сбил, «мессера» сбил! — понеслось по колонне.

Раздосадованное лицо Румянцева просветлело: задымившийся самолет падал.

— Кто стрелял? — снова раздался, уже радостно возбужденный, голос командира, зарысившего на своем вороном вдоль колонны.

— Соколов, Соколов!..

Не успел Яков поздравить удачливого снайпера, как в небе показались немецкие транспортники. Шли они совсем невысоко, заметно снижаясь при подходе к переднему краю. Видно, тут же, за линией фронта, находился полевой аэродром, на котором принимались эти транспортные самолеты, что-то вывозившие еще с днепровского левобережья.

— Огонь! Огонь по самолетам!

Вспыхнула сильная стрельба. Успех Соколова раззадорил всех, и каждый стрелял, старательно целясь. Из-за Днепра показался серебристый «як». Он как-то очень быстро сблизился с одним самолетом и будто клюнул его. Вражеский самолет мгновенно задымил и, заваливаясь на крыло, стал падать.

Колонна ликовала. Героем дня был Соколов.

— Бей по-соколовски!

— У нас пули не такие, — отшучивался кто-то.

— Займи у Глеба: у него счастливые, мимо цели не летят.

И опять тревожные вскрики:

— «Мессеры»! Воздух, воздух!

Люди снова бросились врассыпную. Место гладкое, укрытий никаких, и солдаты просто ложились на спину для стрельбы по вражеским машинам.

Звено «мессеров» шло треугольником: задние два выше, чем передний. Они стремительно погнались за уходившим от них «яком». Внезапно он круто задрал нос и почти отвесно взмыл вверх. Головной «мессер» прошел под ним, а два задних проскочили мимо по обеим его сторонам. Описав петлю, «як» оказался позади немецкого истребителя и, сблизившись, ударил из пушки и пулемета ему в хвост. «Мессер» затрясся, потом мгновенно вспыхнул и взорвался, не долетев до земли.

— Дожал! — радостно воскликнул Голев.

— Смотри, смотри, — даже привстал на стременах Юров, — те двое с боков режут.

— Зажмут? — заволновался Голев.

Оба «мессера» с двух сторон шли «яку» наперерез. Шли они стремительно, под большим углом, и казалось, вот-вот стиснут его и прошьют стальными трассами пуль. Но «як» сманеврировал: сделав замысловатую фигуру, он скользнул вправо и круто взмыл вверх. Вычертив чуть видимый крест, фашистские машины повернули назад, пытаясь теперь ударить сбоку и с одной стороны. Однако едва они начали сближаться, как «як» свечой взвился в небо.

— Вот мастер! Вот мастер! — восхищался Голев.

— Сейчас он даст им жизни! — просиял Соколов.

«Як» в самом деле развернулся и ринулся прямо на один из «мессеров», который мчался ему навстречу. Теперь самолеты шли друг против друга, шли стремительно. Еще мгновение, и, казалось, они столкнутся. Немец не выдержал, метнулся в сторону. Второй «мессер» растерялся, занервничал и, как говорится, без оглядки помчался с поля боя. «Як» устремился за ним.

— Догонит, добьет! — слышались голоса бойцов.

— От такого не уйдешь! — с гордостью произнес Юров.

Жаров и Юров поехали вместе с Румянцевым.

— Что подбили, это неплохо, стрелять умеете, — похвалил комбат роту, — но огонь стихиен, им управлять надо, — тут же укорил он молодого командира.

Яков неловко заерзал в седле и смущенно взглянул на Юрова, словно ища у него поддержки. Тот одобрительно подмигнул ему: дескать, строг командир, что поделать, нелегко угодить такому, а надо — дело требует.

Дорога побежала ровным полем, и все трое легко зарысили, изредка перекидываясь словом или короткой фразой. Потом ехали шагом и молча, и каждый думал о своем.

2

Мысли, мысли! Какая неодолимая в них сила! То как молнии блеснут в вышине так, что дух захватывает, то на самых головокружительных скоростях, обгоняя время, умчат тебя в неведомое, то повернут вдруг назад и еще раз покажут минувшее.

Андрею вспомнились и семья, и город на Оке, где учился сам и учил других; вспомнились первые недели войны, первые бомбежки, дни эвакуации.

В то солнечное утро он только что возвратился из Москвы. За завтраком в саду пятилетняя дочурка не сходила с рук. Позади два года напряженной работы: лекции в институте, где читал историю, заочная аспирантура.

Не успел он рассказать жене о поездке, как радио обрушило страшную весть: война! Она гремит уже на тысячекилометровом фронте. Уже пролита первая кровь, пали первые жертвы!.. Война!..

Они жили в Высоком, на левом берегу Оки. Здесь на их глазах выросли мощные корпуса предприятий, красивые кварталы домов, скверы, парки. Все погибло в один вечер.

Его не сразу расслышали, ноющий гул. Затем дым и багровое пламя. Грохот разрывов. Час, в течение которого длилась бомбежка, казался вечностью. Все тушили пожары, вытаскивали из горящих зданий детей, выводили стариков и больных, перевязывали раненых.

Всюду руины, огонь, кровь. Многое из того, что строилось на глазах этих людей, уже лежало в черных развалинах. Целые улицы в пламени. Едкий дым заволакивал город.

Андрею не забыть ребенка на груди у матери, убитой на мостовой, обезумевшей старухи в огне горящего дома, девочки с оторванной ножкой.

— Мамочка, ой больно, — кричала девчушка на руках незнакомой женщины, — ой, ножку отдавили…

И всюду с немым ожесточением лица, и в глазах людей не только испуг и страдание, а гнев и решимость.

Враг занял Калугу, стоит под Тулой. До фронта рукой подать. Идет эвакуация. Надо отправлять семью, а жена больна. О своем назначении Андрей ничего не может выяснить. Лишь в самый последний момент приказ военкома — выехать в Горький. Поездов уже нет, враг ожесточенно бомбит пароходы. Люди уходят пешком, уезжают на повозках.

Жаровы плывут на лодке. Слева гудит совсем близкий фронт. Справа — знаменитый Алексин бор. Людей, покидающих город, как бы провожают вековые, сосны-красавицы. Расставаться с ними больно до слез. Трудно поверить, что здесь будет чванливый враг.

— Самолеты! — вдруг вскрикивают женщины.

Андрей изо всех сил стал выгребать к берегу. Один из «мессеров» оторвался от строя и стал круто пикировать на одинокую лодку. От него отделились две черные точки и стремительно понеслись вниз. Один за другим два взрыва. Волна опрокинула лодку, и люди оказались в воде. К счастью, их подобрала речная баржа.

Черная ночь. Вспышки зенитных разрывов. Бомбежка. В небе сотни трассирующих снарядов. Немцы в семи километрах. Не задерживаясь, баржа всю ночь идет сквозь огонь и смерть. Разбитый пароход, потом еще и еще… Бомбят в Серпухове и в Коломне, бомбят за Коломной до самой Рязани, от Рязани до Горького.

Все это было.

…Минул год. Рота Андрея у Мамаева кургана. Отбита седьмая за день атака. А когда стемнело, впервые за много месяцев принесли почту. Андрей торопливо разорвал конверт. Из Ленинграда! Знакомый почерк сестер. Живы?.. Но каждое их слово — удар в сердце. Убит брат. Погиб отец. Не вынесла голода мать. Обе сестры потеряли детей… Даже небо над траншеей как бы осело и прохладная ночь показалась душной и жаркой. Опершись на бруствер, Андрей молча вглядывался в сумрак военной ночи. «Отец, мать, брат… — мысленно перечислял он погибших. — Боевые друзья. Тысячи павших за родину. Я знаю и вижу вас, вы снова рядом, в одном строю, и воюем мы вместе!»

Да, он видит их и чувствует их плечи у своих плеч, и руки его тверже сжимают оружие, с которым каждый день в бою.

3

Приняв взвод, Леон заметил вдруг, что тот заряд энергии, который он почувствовал в себе после разговора с комбатом, вдруг иссяк. Вроде потух в душе огонек, и там похолодало и потемнело. Он делал все, что было нужно, но делал машинально, словно заведенный. Кончится завод — и конец движению.

Правда, если поглядеть со стороны, энергии в нем хоть отбавляй. Он суетился, покрикивал на подчиненных, и бойцы, привыкшие к сдержанному тону Румянцева, к его спокойствию и рассудительности, с изумлением поглядывали на нового командира и никак не могли к нему приноровиться. Правда, они знали его, когда он командовал ротой. Но тогда между ними и Самохиным стоял Румянцев. А сейчас, наоборот, между ними и Румянцевым стоял Самохин. Контакта не было. Делалось все неохотно, как из-под палки. Даже Голев, всегда покладистый, привыкший ко всему Голев и тот не одобрял взводного: все кнут да кнут. Самохин часто слышал, как бойцы расхваливали Румянцева, и это его злило еще больше.

Но случалось, он оживал и тогда весь кипел по-прежнему. Бойцы тоже загорались и уже готовы были забыть все, что еще вчера мешало им понимать друг друга. Но проходил удачный бой, и Самохин снова сникал надолго. Яков порывался поговорить с ним по душам и все откладывал.

Сегодня его опередил Жаров, все время наблюдавший за Самохиным. Разговор состоялся в тесном окопе прямо на передовой.

— Знаешь, Самохин, — сказал ему Жаров, — а ты обманул меня.

Леон ждал чего угодно, только не этого.

— Как обманул, товарищ капитан? — задохнулся Самохин.

— Помнишь, сказал: «Тут я споткнулся, тут и подымусь». А вижу, медленно поднимаешься. Нет-нет, молчи, мне оправданий не нужно. Болезнь твою нетрудно определить. Дескать, не понимают, не ценят, развернуться не дают. А я другое вижу: командовать собой разучился, поэтому и другими трудно.

— Товарищ капитан, поверьте, смотрю на себя и диву даюсь: паровоз как паровоз, а топка потухла, вот и стою в тупике!

— Ты жалость к себе не выпрашивай. Не то время. Видишь, какие бои? Нюни распускать не приходится. Нервы в кулак, и все отдай делу. Только так. Иначе вылетишь из седла. Окончательно и бесповоротно. Ты понял меня, Самохин?

Слова комбата крепко встряхнули Леона. Ему захотелось вдруг действий и действий, сейчас же, сию минуту. Не терпелось нажать на все рычаги и все пустить на полный ход.

Прошлой ночью Пашин в третий раз ходил за «языком», и все безуспешно. Разведчики только что опять возвратились ни с чем. А что, если дерзнуть? Из переднего окопа Самохин долго всматривался в непроглядную темень фронтовой ночи. Изредка взвивались немецкие ракеты. Ослепительно разгораясь, они освещали мелкий кустарник, изъеденную овражками неровную местность. Мин тут нет, и объект что надо. Как раз против — пулеметный окоп немцев. Еще днем Леон изучил все подходы. Надо рискнуть! Он пришел к Якову. Объяснил обстановку. Румянцев с минуту колебался, потом доложил в штаб. Разрешили пока поставить засаду. Ну что же, засаду так засаду.

Пока готовилось отделение, Леон опять всматривался в сторону немцев. Совсем тихо. Засада ничего не даст. Надо выдвинуться к тому окопу, оглушить противника гранатами, и «язык» обеспечен.

Он сам пошел с отделением. Ползли осторожно, подолгу отлеживаясь на сырой земле. Часа через два послышались приглушенные голоса немцев. Чуть сбоку одна за другой вспыхнули ракеты. Спасли мелкие кустарники и ложбинки. Затем сигнал, удар гранатами, бросок. Леон насел на пулеметчика, вместе с бойцами скрутил ему руки за спину. Мигом — на плащ-палатку и волоком — назад. Все удалось на славу. Даже ни одного раненого.

Да, удача! Она обрадовала, пробудила азарт. В эту минуту Самохин готов был свернуть горы.

С рассветом к Леону пришел Пашин, поздравил с успехом.

— Не завидуешь? — полушутя спросил Самохин.

— Лучшему не завидуют, у лучшего учатся.

Когда Пашин ушел, Леон подумал: «А вот Таня не пришла, не поздравила с успехом». И Леону до смерти захотелось видеть Танино лицо, слышать ее голос. Нет, никто ему не нужен, кроме Тани. Никто!

4

После горячего чая усталых разведчиков быстро сморил сон. Не спалось одному Зубцу. Первая разведка, и такой промах! Один он всех подвел. Сколько готовились, ползли под пулями. Жуть одолевала. Чего не пережили только из-за этого пленного! И нужно же было упустить его! Ведь захватили уже, волокли к себе. А немец возьми и вырвись. Тут-то и пришлось резануть из автомата. Сгоряча, конечно. Нужно бы догнать. Хорошо, что пленного в ту же ночь взял Самохин. Не то всем бы снова в поиск. И досталось же Зубцу от разведчиков!

Правда, Пашин не горячился, не ругал. Лишь сказал: «Разведчику нужно иметь не горячую голову, а горячее сердце».

Семен встал хмурым и сердитым. Но долго хмуриться не в его натуре. А тут еще прибыл наконец Сабир Азатов, и Зубец ему очень обрадовался.

Парторг принес свежую почту, и все зашелестели газетами. Ефрейтор Сахнов пристроился у окна и загородил свет.

— Отойди, не стеклянный, — негромко сказал Зубец. С Сахновым у них давно нелады.

— Не видишь — очки надень! — огрызнулся тот и демонстративно вышел наружу.

Азатов проводил его долгим взглядом.

— Это что за вояка? — наклонился он к Зубцу, кивнув в сторону Сахнова, сердито хлопнувшего дверью.

— Да так, пирожок ни с чем.

— Ты не преувеличиваешь?

— Зачем, Сабир, сам увидишь.

Азатов знал уже, что выходки Сахнова у всех вызывали недоумение. В чем дело?

— Может, выйдем тоже, — предложил он Зубцу и Пашину.

Золотистое голубое утро пахнуло на них хмельной свежестью. А война напоминала о себе. Мимо провезли раненых с бледными измученными лицами, и им, конечно, не до голубого неба и свежего воздуха.

Все трое шагали молча. День за днем их глаза видят горе, кровь, смерть. Не они начали эту войну, но им кончать. Им завоевывать желанный мир, и без жертв тут не обойтись.

Они остановились у белобокой березы и присели на поваленное снарядом дерево. Зубец опустил глаза, не зная, с чего начать. Пашин старательно строгал палочку. Азатов же просто любовался чу́дным утром. Эх, солнце, солнце! Встанет себе где-то далеко за Байкалом и катит через всю землю. Уйдет война, а солнце будет светить еще жарче, и за горем придет счастье.

Он поглядел на своих спутников.

— Чего загрустил, Зубчик, день-то какой, смотри! — подтолкнул он локтем разведчика.

— Плохо получилось, Сабир, — упавшим голосом сказал Семен. — Всех подвел.

Не ожидая расспросов, рассказал о случае в разведке.

— Выходит, руки опустил. Не годится, джигит.

— Стыд глаза выел.

— И неудачи могут быть, и ошибки, — говорил Азатов Зубцу. — Десять раз удача, один раз — неудача… Тут главное правильно понять ее причины. И голову не вешать. Никогда и ни при каких обстоятельствах. Привыкай, Зубчик, и еще помни, думать разведчику надо, думать!

— А если не умею?

— Нужда научит.

— Нет, я буду настоящим разведчиком, увидишь, буду!

— Вот это мне нравится! — и Сабир дружески похлопал Зубца по плечу, любуясь, как синие глаза Семена заблестели вдруг решимостью.

Подошли Глеб с Юстом и тоже уселись на поваленное дерево. Глеб вынул пачку фотографий и протянул Зубцу.

— Это из кармана твоего эсэсовца. Смотри — гад какой!

Брезгливо морщась, Зубец взял фото. На него глядели мертвые глаза замученных. «Туда ему и дорога!» — впервые не пожалел он о судьбе пленного.

Вокруг собрались чуть не все разведчики. Говорили о войне, о подвигах, о силе знания. Сабир то и дело ссылался на исторические примеры.

— Разведчику нужно многое знать наверняка, — заговорил долго молчавший Пашин, — а у нас кое-кто с холодком относится к любым занятиям. Дескать, после войны успеется, сейчас не до того.

— А что, — подхватил Азатов, — по-моему, без знаний разведчик — не разведчик. Не так, что ли? Зная, не боишься ошибок, идешь увереннее, не отдаешься тревогам и колебаниям. Неизбежные препятствия не обескураживают, они заставляют еще упорнее искать и думать.

— Зубец вчера немного думал, — поддел Семена Сахнов и с удовольствием увидел, как того бросило в краску. — Видишь ли, испугался: пленный убежит!

— Конечно, человек — не мышь и не заяц, и пугаться ему не след, разведчику тем более, ибо испуг родит страх, страх — панику и смятение, а смятение — смерть, дикую слепую смерть. Значит, будь силен духом!

— Еще Наполеон сказал, — опять заговорил Пашин, — в мире есть только две силы — дух и меч. Но дух в конечном счете всегда одерживает победу над мечом. Может, он оттого и кончил плохо, что сам слишком ревностно служил мечу.

— А по мне, — не удержался Глеб, — фашистов только силой обуздать можно. Агитировать их бесполезно. Волков не перевоспитывают, их уничтожают. По правде сказать, как бой, я все забываю. Мне бы бить их и бить!

— Это другое, Глеб, — наклонился к нему Азатов. — В правой войне и сила обретает совсем иной смысл: благородное возмездие! Тогда можно понять и упоение в бою. Помнишь, у Пушкина?

— Хотите прочитаю? — загорелся Глеб.

Есть упоение в бою, И бездны мрачной на краю, И в разъяренном океане — Средь грозных волн и бурной тьмы, И в аравийском урагане, И в дуновении чумы…

— Во-во! — похвалил Азатов.

Подъехала полевая кухня, и все заспешили на завтрак.

Во время беседы Пашин приглядывался к новому парторгу и остался им доволен.

ЗА КИЕВ!

1

С левого берега Днепра Ватутин с болью в сердце наблюдал за ходом безуспешных атак. Крупное мужественное лицо его не выдавало ни горечи, ни волнений. Только больше, чем обычно, сами собой прищурились глаза, туже сошлись брови, резче обозначив на лбу волевую складку. Тверже отформовались черты лица, и на нем застыло выражение суровой сосредоточенности. Он весь в поисках решений, способных обеспечить успех сражения за Киев.

Ватутин еще и еще представил себе гигантский размах советского наступления на фронте в две тысячи километров. Под гром московских салютов к Днепру выходили войска трех фронтов, в центре которых на главном стратегическом направлении оказался Первый Украинский. После непрерывных двухмесячных боев, от самой Курской дуги, его войска по-прежнему полны сил, энергии; неудержим их наступательный порыв. «За Днепр! За Киев!» — этим живут все. Потому и велики успехи войск. Они с ходу начали форсировать реку и в ряде мест уже захватили плацдармы. Но враг засел — не сдвинешь. Чувствуется, он полон решимости вести борьбу затяжную и кровопролитную, рассчитанную на изнурение наступающих. Первому Украинскому еще на пути к Днепру переданы многие дивизии, целые армии других фронтов. Силы есть, и немалые силы, а маневрировать ими негде: малы плацдармы. Да, расширить, укрепить их, выдвинуть сюда свежие части. Ватутин особенно рассчитывал на букринский плацдарм южнее Киева. Он поставил сюда лучшие войска, усилил их танками, артиллерией, поддержал с воздуха, вел ожесточенное единоборство с тяжелыми батареями противника, с его авиацией. Уже сбито свыше трехсот немецких самолетов. Казалось, сделано все необходимое, а успеха нет.

С командного пункта Ватутину видно, как с запада черным строем идут вражеские бомбардировщики. Тысячи бомб и снарядов сотрясают землю. Река кипит от разрывов, вздымающих пенные столбы воды.

Все высоты у противника. Нашей пехоте приходится карабкаться снизу вверх, и она героически отвоевывает пядь за пядью, а прорвать оборону не в силах. Атакующим танкам негде развернуться: как маневрировать на местности, иссеченной глубокими оврагами? Кажется, все окрест живет этим ожесточенным боем. Даже Днепр. Широкий могучий Днепр словно гневается и неистово бьется у берегов.

Итак, неудача. Пусть горько, а признаться в этом необходимо. Такова железная логика событий. Это понимали и генералы, руководившие боем на том берегу. Командующий знал, они бессильны сейчас решить задачу. Решить он должен сам. Спустившись в блиндаж, Ватутин склонился над картой. Он не слышал и не замечал теперь ни грохота боя на том берегу, ни рвущихся поблизости снарядов — он думал и решал. Кажется, и впрямь беспредельно трудно. Но не безнадежно. Нет! В конце концов, это не стратегическая, а тактическая неудача. Советские войска вышли к Днепру на семисоткилометровом фронте. Они удерживают завоеванные плацдармы, даже постепенно расширяют их. Вот только тесно. Попробуй развернись, введи в бой главные силы. Негде! Он не мог не верить в мужество и доблесть войск, в мастерство их командиров. Но враг жесток, упорен, искушен в искусстве ведения войны. Да, сложная обстановка, чреватая любыми неожиданностями. Как же использовать ее для победы стратегического масштаба? Изучая карту, командующий выбирал участок за участком. Мысленно передвигал войска и, нацеливая их на Киев, старался предугадать ответные меры противника, рассчитать время и возможности, предвидеть осложнения. Как ошеломить? Чем смять? Где пробиться? Вариантов бесчисленное множество. А нужно найти один-единственный, самый верный и надежный. Перед глазами командующего голубая полоса реки на карте разрасталась и, раздвигая поросшие лесом берега, приходила в движение. Живой могучий Днепр струился и переливался на солнце, и его крутой берег постепенно окутывался огнем и дымом нового сражения. Грохотали танки, увлекавшие за собой пехоту. Один за другим рушились неприступные рубежи, и перед взором вставал родной величественный Киев. Так будет, очень скоро будет! Но прежде всего нужно приостановить наступление здесь, на букринском плацдарме. Да, приостановить!

А что думает об этом член Военного совета? Командующий прошел к нему в соседний блиндаж и без обиняков высказал свои соображения. Лбом стену не прошибешь. А тут стена, и еще какая! На виду у, Киева их неудача была особенно огорчительна, и все же выход один — приостановить наступление и готовить новый удар.

Ватутин взглянул на Хрущева, Хрущев — на Ватутина. В-своем мнении они единодушны. Самое трудное сейчас взять трубку «ВЧ» и сообщить Москве о неудаче, Москве, что затаив дыхание ждет совсем других вестей с фронта, вестей, на которые она отвечает залпами своих салютов.

2

На пути к машине Ватутин повстречал раненого. Санитары остановились и опустили носилки на землю. Один из них бойко отвечал на вопросы командующего. Да, оттуда. Без передыху жарит. Всю землю исковырял. Раненых вывозить не успевают. А этот сапер — парень геройский. Комдива выручил. Конец бы тому. Как, говорите, выручил? Слышит, мина тяжелая шршр… шршр… Такую услышишь издалека. Здесь одно — ложись. А он видит, комдив открыто стоит в траншее, — в один миг к нему и заслонил. Ну, и зацепило. А за час до того танк подбил, и ничего. А на этот раз не повезло парню — в ногу угодило. Вот машин нет, в расходе.

Раненого смутило внимание генерала, и он молча смотрел на него черными блестящими глазами.

— Ну, спасибо, герой, — наклонился Ватутин и осторожно взял солдата за плечи, — большое спасибо. Орден в госпиталь пришлю. Валей Шакиров, говоришь? Очень хорошо. Спасибо, друг, запомню. Машину сюда! — повернулся он к адъютанту. — Лично отвезите в госпиталь. Я на другой уеду.

Бесхитростный рассказ о подвиге сапера взволновал командующего. Возвращаясь в штаб, он всю дорогу обдумывал предстоящие бои, а мысли его почему-то беспрестанно перебивались воспоминаниями о раненом сапере. Герой и есть. Бесстрашный народ! С такими да не взять Киева! Не может того быть. И командующий чувствовал, как в душе постепенно таяла горечь всех неудач.

Новые планы и решения обещали успех. Лишь требовали осторожности, быстроты действий, скрытности. В своем замысле они ясны и просты. Обмануть Манштейна и, разбив его ударом на новом направлении, освободить Киев. Букринский плацдарм притянул главные силы киевской группировки немцев. Искусно продолжая атаки, надо сковать силы Манштейна, убедив его, что именно тут решающий удар. А тем временем основную массу пехоты, артиллерии и танков перебросить отсюда на север и, создав там перевес сил, ударить на Киев.

Значит, перехитрить Манштейна! Что ж, у Ватутина не первая с ним встреча, и он не раз уже бивал фельдмаршала на полях сражений. Судьба словно нарочно сводила их на фронтах войны одного против другого. В свое время оба они на одинаковых должностях служили в генеральных штабах своих армий, только Манштейн начинал эту службу лет на двадцать раньше Ватутина. Ватутин еще не выезжал на фронт, а Манштейн слыл уже за видного стратега. Он предложил Гитлеру план прорыва через Арденны на Дюнкерк. Его корпус первым прибыл к Сене. Его дивизии не раз отличались в боях с обезоруженной Францией. Он, Манштейн, разрабатывал план вторжения в Англию. Там, на западе, слава дружила с ним.

Не то на востоке. Будущему историку, как и любому современнику, трудно понять, почему в германской армии Манштейн прослыл за «лучшего стратега восточного фронта». Разве потому, что его — ирония судьбы, что ли? — нещадно били на всех восточных фронтах. В сражении под Псковом Ватутин подсек основание клина его ударной группировки, нацеленной на Ленинград. Немецкие дивизии километров на сорок были отброшены тогда назад и более месяца зализывали свои раны. В следующем году фельдмаршал возглавил котельническую и тормосинскую группировки. Этими силами он пытался пробиться на помощь Паулюсу и опять потерпел фиаско. Часть этих сил разбил Ватутин, другую часть — Еременко. Третий раз Манштейн встретился с Ватутиным на Курской дуге. Побили Манштейна и здесь, хотя его войска были вооружены до зубов. Лишь за первый день они выпустили снарядов больше, чем при захвате всей Польши, а за три дня своего наступления больше, чем за всю войну с Францией. И вот еще встреча, уже на Днепре. Что ж, замысел нового удара рассчитан, чтобы разбить Манштейна и здесь. Впрочем, Ватутин ясно понимал — это не просто столкновение двух полководцев, а скорее — двух школ, двух армий, из которых в конце концов побеждала самая передовая и самая сильная.

Итак, перехитрить! Насколько велик риск, Ватутин понимал прекрасно. Разгадает противник — и трудности возрастут в геометрической прогрессии. А на севере они и без того огромны. Киев прикрыт там лесным массивом. Сплошная полоса засек, завалов, рвов. Мощные оборонительные рубежи своими флангами упираются в Днепр и Ирпень. Натиск должен быть быстрым и решительным. Задержись, и враг стянет сюда дивизии с юга. Тогда нечего рассчитывать на успех операции.

Темной ночью батареи букринского плацдарма начали оглушительную канонаду, под гром которой сотни орудий и танков двинулись с юга на север. К утру встал густой туман, сильно облегчивший маскировку. Большие силы шли на северный, лютежский плацдарм, где полк Щербинина теперь уже со многими другими вел тяжелые бои с противником.

3

Ватутин молча окинул взглядом длинные шеренги бойцов и офицеров. Без слов ясно, как много их, героев Днепра. Все они застыли в торжественном строю, и в их глазах искрились живые огоньки радостного возбуждения. Много, очень много наград прошло через руки командующего фронтом. Не перечесть, скольким героям вручал он ордена и медали. Но такого еще не было. Днепр! Это подвиг народа. И вот перед ним лучшие из лучших его сыновей. Ощущение необыкновенного душевного подъема охватило командующего, когда он шагнул к строю.

Самохин стоял в стороне, и его терзали разноречивые чувства. Обида или раскаяние, зависть или досада — он и сам не знал толком. Не случись той ошибки, стоять бы ему в строю вместе с Березиным и Жаровым, Румянцевым и Пашиным, многими и многими другими. А теперь хочешь не хочешь, а признайся, не выдержал и последним оказался там, где мог бы стать первым. Видно, прав, очень прав Березин, сказавший, что Леону недостало сознания понимать, что можно и чего нельзя. Только он должен — он ни перед чем не остановится — если не сегодня, пусть завтра быть вместе со всеми, в том строю, к которому приближается сейчас Ватутин.

Яков тоже не сводил глаз с командующего и был полон самых светлых чувств. А стоило ему взглянуть на Леона, и все разом меркло. Как он тогда не удержал Самохина? Не сделав этого, Яков вольно иль невольно в ответе за все, что случилось. Почему не всегда получается, как хочешь и как должно? Впрочем, отвлекаться уже некогда. После комбата вызвали Румянцева. Он твердым строевым шагом подошел к командующему, и тот вручил ему Золотую Звезду и орден Ленина. Румянцев не помнил, как Ватутин приколол к его груди Золотую Звездочку, как поздравил с наградой, пожал руку. Необыкновенный вихрь новых чувств захватил Якова, и в душе его будто вспыхнул жаркий огонь.

Голев заранее знал, что его нет в списке награжденных, и тем не менее был радостно возбужден. Еще бы, столько наград! Нет, он никому не завидовал: придет срок и каждый получит свое. А те, что отмечены сегодня, были истинно первыми из первых.

Но, радуясь за награжденных, Голев был поглощен и своими заботами. Он не сводил глаз с Ватутина. Помнит или не помнит? Впрочем, где же помнить? Изо дня в день столько лиц и фамилий, что не под силу никакой памяти.

Естественно, среди солдат и офицеров не было никого, кто не вглядывался бы в лицо Ватутина. Тем не менее зоркий глаз командующего, привыкший замечать все, вдруг выхватил из общей массы лицо Голева.

У Тараса перехватило дыхание. Неужто вспомнил? Нет, не вспомнил. Вдруг после вручения наград Ватутин подошел к Голеву.

— Где я вас видел, никак не припомню?

Тарас встрепенулся. Но, чувствуя явное расположение генерала и полагая, что напоминание ему тоже приятно, ответил:

— У вас дома, в Чепухино, товарищ командующий. Вы тогда погостить приехали, а мы на постое там.

— Помню, помню, — сразу оживился Ватутин и, уже обращаясь к солдатам, добавил: — Вхожу в родную хату, а они босиком в домино режутся… Тогда и познакомились. Значит, воюем? — опять обратился он к Голеву.

— Воюем, товарищ командующий, как все…

— Так и должно, солдат!

Командующий распрощался.

Здесь, неподалеку от Днепра, размещалось полевое управление штаба фронта. Офицеры — оперативники и разведчики, артиллеристы и авиаторы, танкисты и инженеры сидели у раций и телеграфных аппаратов, надрывались у телефонов, составляли схемы и таблицы, подолгу склонялись над картами. Глядя на них, командующий снова ощутил тот накал чувств, который всегда переживал в канун новых сражений и битв.

На длинном столе Ватутина развернуты целые полотна разномасштабных карт. На них условные знаки, обозначающие полки и дивизии. Остроконечными стрелами они наползали к зубчатому извиву Лютежской обороны, густо заполняли все пространство меж Днепром и Ирпенью от переднего края до самого Киева. Местами множество стрел, значков, цифр создавало угрожающую синеву. Но против нее уже вытянулись красные стрелы советских полков и дивизий, танковых бригад, значки артиллерийских групп и сильных резервов. Появились заштрихованные красным овалы и прямоугольники, куда будет обрушен огонь артиллерии и авиации. В этом кажущемся хаосе условных обозначений крылся строгий и четкий замысел, как ослепить, смять, уничтожить все, что мешает движению на Киев. Над этим работали сотни и тысячи людей… Стоит теперь подать сигнал, как мигом заполыхает огонь в красных овалах и прямоугольниках, как оживут эти пока неподвижные стрелы и там, где пунктир, протянутся неумолимые красные линии. Тогда от скоплений вражеских войск и техники останутся лишь обгорелые скелеты машин и пруды трупов — все сметут эти грозные силы, нацеленные сейчас на Киев, чтоб принести ему свет и жизнь!

Ватутину известно, как жесток и упорен враг. Без тяжелой борьбы не обойтись. Как же быстрее, наименьшей ценой обеспечить успех и победу? Обдумывая решение, он всегда с особой силой сознавал, что ни в одном из человеческих дел, если не считать руководства государством, нет такой ответственности, как в работе командира и полководца. Строитель, конструктор, ученый может использовать более или менее точные, часто не раз проверенные данные. Он может уточнять и исправлять, даже в корне изменять свой замысел в ходе его осуществления. Ему не противостоит живая организованная сила. Не то у командира и полководца. Принимая решение, он всегда имеет перед собой тысячи неизвестных величин, каждая из которых может сорвать его замысел, привести к крушению. Успех войск зависит не только от них самих, но и от противника, от противоборствующей стороны. Военному руководителю нельзя не предвидеть, как проявит себя эта сила. Иначе за любой его промах люди будут расплачиваться самой дорогой ценой — своей жизнью. Оттого перед командующим вставало множество вопросов, на которые нужно найти ответы. Крупные силы фронта уже сосредоточены и готовы к нанесению удара. Они стоят в лесах и перелесках, укрыты в складках местности. Ватутин вздохнул полной грудью и подумал о тех, кому придется осуществлять его замыслы, подумал о тех, кому он сегодня вручал высшие правительственные награды. Да, суровые испытания ждут их, очень суровые! И насколько возможно, он должен облегчить их.

4

После шумного обеда разведчики, не сговариваясь, обступили Голева и наперебой торопили его рассказать о встрече с Ватутиным.

— Как же ты умолчал, Тарас Григорьевич? — укорял Юст. — Расскажи.

— Там не я один, и Пашин был, — вроде оправдывался Голев.

— И Пашин?! — не удержалась Оля.

Выждав, пока все смолкли, Голев запросто повел рассказ:

— Дневали мы тогда в Чепухино, под Валуйками, — начал бронебойщик. — Село тесное, хата к хате. Хозяйка попала добрая: и обед сготовила, и чаю согрела. Мы ее — мамашей, она нас — сынками. С дочерьми живет дружно. А кто такие, не спрашиваем. Сами они тоже помалкивают. Ну и сидим, кто в домино стучит, кто с газетой. А я так прилег даже. Одним словом, отдых как отдых. Хозяева своим делом заняты. Мать за ткацким станком. Одна из дочерей что-то шьет, другая пишет. А я все к младшей присматриваюсь, что Леной кличут. Вижу, пол земляной метет, с бойцами шутит. На язык вострая, и глаза быстрые. Гляжу и дивлюсь: ну живая Людка моя! Аж на сердце заскребло. Потом и не помню, как задремал. Только вдруг слышу радостный вскрик: «Коля приехал, братка!»

Не успели опомниться, а уж в комнате генерал. Видный такой, ладный. Нас как ветром сдуло: кто за гимнастерку, кто за сапоги. Да где надевать, стоим босиком с сапогами в руках. А он усмехается: чего, говорит, перепугались, отдыхайте, как отдыхали, авось разместимся по-солдатски.

Все же сбились мы в одну комнату, пусть, думаем, с домашними побудет. А узнали, что это сам командующий фронтом, — удивились пуще прежнего. Скучились у двери и глаз с него не сводим. А он разделся, даже китель скинул. Весь ладный, крепкий, просто любо-дорого глядеть. Мать воды нагрела. Голову ему помыла. Ей-бо, мы прослезились даже. Щей налила. А сама глаз не сводит. Сын! Сестры, те наперебой про войну расспрашивают, про бои, про немца; сами про колхоз, про разруху рассказывают. А то зачнут про старое вспоминать и хохочут без умолку. И мы с ними.

Слышим, мать свою в Москву зовет, чтоб отдохнула. Она обеими руками отмахивается: а кто с внуками, на кого дом оставить? Он ей и то и се — и слышать не хочет. Сказала, были б сами живы-здоровы, остальное успеется.

А штабники, что прибыли с ним на машинах, нет-нет, тоже к командующему: то с донесением, то с бумагой на подпись.

А мы все глядим и слушаем, и за час-другой как породнились с Ватутиным. Видим, наш брат солдат, и щи ест такие же, и портянки навертывает ловко, и в обращении прост. А власть у него — вон какая! Она не то что полки и дивизии, армии движет. Сразу видно, голова у него крепкая, светлая. Одним словом: свой, нашенский!

А тем часом и односельчане всем селом потянулись к Ватутиным. Набились — не продохнуть. Что ж удивительного. — для них он герой из героев. Все к нему запросто, и он с ними так же, ни дать ни взять добрые соседи. Окружили земляка и выспрашивают, что нового на свете деется, когда разобьют фашистов?.. Сами о пережитом при оккупации рассказывают.

Узнали мы тогда, что староста чуть не погубил семью Ватутиных. Партизаны спасли. Один из них на виду у всех убил предателя, а список односельчан, который тот подготовил для немцев, был уничтожен. Этот список начинался именами Ватутиных.

Голев умолк и поглядел на разведчиков.

— Ну, досказывай, — тихо сказал Азатов.

— А уехал командующий — мы все фотокарточки пересмотрели, что мать сберегла, — продолжал Голев. — Больше всего мне понравился он в буденовке, еще с тремя кубиками, когда в академии учился. Гляди, говорю Пашину, прямо на тебя похож, ну копия. Не верите, пусть сам скажет.

Но командира в комнате не было, и Глеб сказал нетерпеливо:

— Ладно, продолжай, потом спросим.

— И я говорю ему, Пашину, учись, мол, он тоже начинал со взвода. Гляди, и ты со временем армией командовать станешь, а то и фронтом.

— Ого! — с порога воскликнул подоспевший Пашин. — Меня, никак, в генералы производят?

— А что, будь моя воля, — не растерялся бронебойщик, — я бы тебя в академию зараз, а там и до генерала недалече.

Разведчики одобрительно засмеялись, наперебой поздравляя своего командира с наградой.

— Выйдем мы в генералы или не выйдем — забота не велика, — сказал он. — Учиться же у Ватутина следует всем. А теперь за дело, товарищи: новая задача.

НА ЛЮТЕЖСКОМ ПЛАЦДАРМЕ

1

Сегодня особенно много раненых, и Таня окончательно выбилась из сил. Только семерых она вынесла сама. Под убийственным огнем ползла на передовую. Накладывала бинты на кровоточащие раны. Видела на лицах бойцов еще не остывшее ожесточение схваток и нестерпимую боль. Ободряла их ласковым словом, пробуждая спасительную надежду, и, выбиваясь из сил, каждого мучительно долго тащила на плащ-палатке по сырой земле. У нее до сих пор еще стоит в ушах посвист пуль, от которого к самому горлу подкатывает изнуряющая тошнота. К вечеру роту вывели в резерв, так что бойцы разместились в населенном пункте. Таня как пришла, сразу свалилась как мертвая.

Яков Румянцев застал ее спящей. Зажег огонь и при свете каганца с тайной болью всматривался в ее лицо, словно видел его впервые. Ее не назовешь красивой, зато скажешь — славная. Черные вьющиеся волосы из-под шапки. Ослепительно белые, чуть неровные зубы. Несколько широковатый нос. Даже веснушки. И что-то нежное и доброе было в ней, что волновало и неизъяснимо влекло его к девушке. Может, ее голос? Мягкий, грудной, западающий в душу? А может, глаза? Синие-синие и постоянно ясные, они были спокойны, слишком спокойны, будто безразличны ко всему на свете. За этим покоем, однако, так ощутимы какие-то скрытые огоньки-золотинки, зовущие и согревающие, и в них такое обещание тепла и ласки, что не останешься равнодушным. Именно глаза!

Таня давно уже вошла в его, Якова, жизнь и стала такой дорогой и близкой, что он часто мысленно беседует с ней, ждет и томится, ищет встреч, а увидевшись, либо шутливо говорит о пустяках, либо вовсе молчит, уходя в себя.

Неожиданно заявился связной от Самохина. Ранен боец, и командир просит прислать санинструктора. Яков с досадой зашагал по комнате. Отдохнуть не дадут. И вдруг опомнился. Может, солдат истекает кровью? Быстро разбудил девушку.

Леона Таня застала за перевязкой раненого. Бойцу перебило берцовую кость. Девушка опустилась на колени и при тусклом свете каганца сноровисто наложила шину и забинтовала ногу. Отправив раненого, снова возвратилась в избу. Можно идти? Леон попросил посидеть. Молча опустилась на лавку. Оба чувствовали: мира и согласия нет, как уже не было давно. На столе оказалась стопка книг, лишь вечером присланных в рогу. Таня машинально взяла одну из них, полистала стихи. Как ни любила их, сейчас не до чтения. Хочет ли она взять книгу с собой? Нет-нет, успеет прочитать и потом. Леону стало душно. Таня!.. А она словно видела сейчас тот самый лес, слышала тот самый голос, и ей тоже стало больно. «Не надо, Леон! Не надо! — сжала она его руку, поспешно встала и пошла. — Не надо провожать!» А ему хотелось бежать за нею, кричать, звать…

2

Как это случилось, Пашин не знал, но затвора не было. Прямо хоть выбрасывай автомат. Из бойцов никто не видел, никто не брал. Значит, надо докладывать.

Собравшись наутро в штаб, Пашин взял автомат. Что за чудо — затвор на месте. Но радость его тут же улетучилась, когда он взглянул на номер. Затвор был чужой. Откуда он? Кто вложил его? Пашин обратился к одному, к другому — никто не знает.

Пришлось построить взвод.

— Кто принес затвор? — вынув его из автомата, обратился он к разведчикам.

Бойцы молча переглянулись.

— Ну, кто же? — строго повторил Пашин.

— Я принес, — тихо выдавил Зубец и вскинул на командира недоуменный взгляд: стоило, дескать, поднимать из-за этого шум.

— Где взял?

— У танкистов…

Семен опустил глаза и впервые подумал, что зря он связался с этим затвором. Теперь вот слушай нотацию, да еще перед строем. Угодил, называется, выручил командира! Узнав вчера о пропаже, Зубец искренне захотел помочь. Подумаешь, затвор. Найду! Но, как нарочно, у оружейников ни одного неисправного автомата, ни одного лишнего затвора. Как же быть все-таки? Выход нашелся — танкисты.

Семен познакомился с ними при самых необычных обстоятельствах. Недавно его послали с пакетом в тыл. Возвращаясь, он застрял у Десны. Переправа оказалась занятой — к Днепру шли новые резервы. Ни моста, ни плотов тогда не было. Не нашлось и свободной лодки. Пришлось долго бродить по берегу, выискивая способ, как бы переправиться.

— Ты чего горюешь, хлопче?

Зубец обернулся на голос. Перед ним стоял молодой танкист с живыми веселыми глазами, такой же щуплый и юркий, как и сам Зубец.

— Домой спешу, а не знаю, как за Десну перебраться, — простодушно признался разведчик.

— А где ж твой дом?

— Знамо где — за Днепром.

— Да ты, я вижу, из геройских будешь, — без всякой иронии сказал танкист. — Як тебя кличут-то?

— Ну, Семеном…

— Тезка, значит, а я — Семен Тараненко, — представился новый знакомый. — Хочешь знаться с кубанским казаком — давай руку.

Зубец с готовностью протянул свою.

— Хочешь, перемахну тебя на танке?

— Брось шутить.

— Нет, взаправду, место у нас есть, командир разрешит.

— Я хоть зараз, — все еще сомневаясь, согласился Зубец.

Ждать пришлось недолго. Минут через сорок из лесу показались видавшие виды «тридцатьчетверки» и вереницей потянулись к реке. Выйдя на заранее разведанный маршрут, они одна за другой спускались в воду и продолжали движение по дну. Зубец сразу понял, какой изумительный марш через реку совершали танкисты: шли они вслепую с открытыми люками, а сверху командиры танков, наблюдая из башен, определяли направление. Поразительнее всего было то, что по дну реки шли не отдельные машины, а десятки танков, целое соединение.

«Ну и вытворяют танкисты!» — только подумал Зубец, как услышал: его окликнули. Из люка машины ему махнул рукой знакомый танкист. Семен мигом взобрался на танк и юркнул через люк внутрь. Поначалу он ничего не мог разобрать. Полумрак мешал видеть даже лица людей, сильно качало, бросая из стороны в сторону. Потом вдруг мотор заурчал как-то глуше, и к его звуку примешался звук журчащей воды. Он понял, танк идет по дну. Вскоре машину сильно качнуло, и она вроде полезла в гору, затем пошла по ровному месту. Прошли!

— Ты с нами или высадить? — спросил разведчика командир танка на том берегу.

— С вами, с вами, если можно.

— Наше дело помогать пехоте, сиди! — прокричал командир, стараясь перекричать рев мотора.

Позже Зубец не раз бывал у танкистов, и выручил его снова Семен Тараненко. Как и где механик достал затвор, Зубец не спрашивал. Достал, и все. А теперь отвечай вот.

— Где и как взял? — уже совсем строго повторил Пашин.

Путаясь, Зубец рассказал, как было.

— Ну ладно, — примирительно заговорил Пашин, выслушав разведчика. — Понимаю, все делалось из хороших побуждений, а получилось неважно.

Выждав немного, он продолжал:

— Помню, еще в школе в комсомол принимали. Ну, все знаете, какой это день. Спрашивают на собрании, всегда ли я правдив. Всегда, отвечаю. И верно — не любил душой кривить. А как же, спрашивают, ты шпаргалки даешь на экзаменах? Значит, учителя обманываешь. Знаете, растерялся просто. Вот тогда и обещал быть всегда и во всем правдивым. А прими я сейчас затвор — значит, обман.

Он опять помолчал немного.

— На, Зубец, — протянул он затвор разведчику. — И я… — Пашин хотел сказать «приказываю», но замялся и тихо выговорил: — И я прошу возвратить его обратно. Знаю, там автомат раскомплектовали.

Отпустив разведчиков, он направился в штаб. Выслушав Пашина, Щербинин пристально посмотрел на сержанта и сделал долгую паузу. Знал он, разведчики могли достать не один автомат.

— За правдивость хвалю, забирайте ваш затвор, — взяв его с полки блиндажа, протянул майор, — саперы принесли…

Ефрейтору Сахнову не везло со вчерашнего вечера. Только вычистил автомат и собрался отдохнуть, как попал в наряд. А проверил Пашин оружие — нечищено. Конечно, выговор и из наряда вон. Неужели он, Сахнов, перепутал номер? Пришлось взяться снова за чистку. Расположился, а тут немецкая атака. Спать, конечно, не пришлось. Утром пристроился было вздремнуть — построение. Уж не он ли перепутал вчера свой автомат с с автоматом Пашина? — мелькнула у него догадка. Может, он, Сахнов, и потерял его затвор? Хорошо, никто не видел, а то бы всыпали ему сегодня. Нечего сказать, обстановочка.

Странный парень — ефрейтор Сахнов. Чаще равнодушный, он порой вскипает злобой ко всему на свете. С товарищами груб, любит показать перед ними свое превосходство, блеснуть самостоятельностью суждений. Чем и когда испортила его жизнь — кто знает. На вид же Сахнов ладен собою. Шапка у него всегда чуть набекрень, а ворот гимнастерки постоянно слегка расстегнут.

Когда ушел Пашин, Сахнов остался с разведчиками у блиндажа. Примостившись у комля дерева, он слушал Соколова. В газете «За честь Родины» снайпер читал статью: «Судьба Киева в твоих руках, воин». Юст Кареман, почти не сводивший глаз с Соколова, лишь изредка посматривал на ладони рук, словно хотел убедиться, действительно ли в них судьба его города.

А Сахнов думал совсем о другом.

— И чего это Пашин пристал с этим затвором? — заговорил он, едва снайпер сложил газету, — Подумаешь, вещь! Понадобится — я сотню достану. Покуражиться захотел, что ли?

— Ты что, белены объелся? — даже привстал Соколов. — Перестань, не балабонь.

Но Зубца слова Сахнова прямо царапнули по сердцу. Подскочив к нему, он произнес угрожающе:

— Ты Пашина не марай, слышишь?

— Ну-ну, не трону, — поднял обе руки Сахнов, — можешь вставить его хоть в рамку и молиться каждый день.

— Что за спор тут? — раздался вдруг голос самого Пашина.

Все смущенно промолчали. Но командир взвода, не дожидаясь ответа, рассказал, что минуту назад убило штабного писаря. Хоть снаряд и разорвался далеко в стороне, но крошечный осколок настиг солдата при входе в блиндаж и угодил в голову.

— Эх, не дошел земляк, — заволновался Юст. — У него мать в Киеве.

— Не судьба, видать, — вздохнул Зубец.

— Думает солдат, загадывает, — не мог успокоиться Юст, — а какой-то осколок — и конец твоим планам.

— От судьбы не уйдешь, — обреченно махнул рукой Сахнов. — Кого хочет — свалит, кого — пощадит.

— Эх ты, фаталист доморощенный, — иронически усмехнулся Пашин. — Рассуждаешь, как жук, что судьбу испытывал: залезет в колею и ждет, переедет его колесо или нет. Переедет — плохая судьба, не переедет — хорошая. Что, судьбе не поперечишь? Ну нет, можно и поторопить, если она запоздает, и попридержать, если слишком торопится. Не согласен? Думаешь, красивые слова? Что за беда, если за ними и дела красивые.

— Ох и не люблю брюзжалок! — вмешался Зубец. — Чего жаловаться на судьбу, если сам виноват.

Сахнов торжествующе улыбнулся:

— В чем же виноват тот писарь? Тем, что угодил под снаряд?

— Да ни в чем он не виноват, — запротестовал Зубец. — Наоборот, парень, можно сказать, геройский.

— Вот видишь…

— Да что видишь, тут совсем другое. Герой и погибнет, а дорог людям, а негодник пусть сто раз живым останется, все равно никому не нужен.

— Может, и так, только ни тот ни другой от судьбы не уходит, — не уступал Сахнов.

Его с досадой перебил Пашин:

— Судьба как предопределение — просто нелепость, абсурд, не тем она проверяется, повезло тебе в бою или нет, погиб ты или выжил. Что и как ты сумел сделать при жизни — вот судьба!

Заговорил Сабир Азатов.

— Читали, что в Киеве? — взял он газету из рук Соколова. — Вот наша судьба — дать жизнь людям! Такой судьбе нашей тысячу лет люди завидовать будут.

Все невольно посмотрели на Сабира и на газету в его руках. С газетной полосы на бойцов глядели крупно напечатанные слова: «Слышишь, воин, Киев зовет!»

3

Поздно вечером закончив подготовку к бою, Пашин выбрал минутку, чтобы написать письмо домой. Он писал о себе, о взводе, о людях, с которыми каждый день в бою. Не зная, как закончить, перечитал написанное и задумался, глядя перед собой. На стене висела небольшая литография картины Шишкина «Рожь». Нескончаемые хлеба, и через них полевая дорога. Куда ведет она? Почему манит за собой? Кажись, встал бы и пошел, пошел этой дорогой. А во ржи — сосны, простые русские сосны. Им ничего не страшно: никакие ветры, никакие бури. Лишь одну одолели они, и чахнет она, обессилевшая и засохшая. Нет, Пашин устоит. Он хочет быть вот таким же сильным, как дерево справа у дороги, чтобы никаким ветрам не поддаваться! Пашин взял карандаш и быстро дописал письмо:

«Дорогие мои, как я люблю вас, как часто вспоминаю! Верю, мы побродим еще по родной тайге, подышим свежим сибирским воздухом. И хоть очень и очень хочу жить, в жарких схватках про все забываю. Знаешь, мама, хочу бить и бить, уничтожать этих извергов, пока они терзают нашу землю. Мы идем по Украине. Мне мила эта земля. Простой парнишка, каким вы провожали меня с Енисея, становится настоящим бойцом. А после боя я такой же, каким вы меня знаете, и так же ем, пью, шучу с друзьями, похрапываю во сне. На кого ни посмотрю, все такие, всем дорога жизнь. А доведется погибнуть — каждый умрет героем. Это не красивые слова, мама. Это так же ясно и просто, как день и ночь, как солнце, как туча в непогоду. Как сама жизнь. Только верь, дорогая, каждый час приближает нашу встречу. Обнимаю, целую. Василий».

4

Из-за Днепра поднялось большое красное солнце, и Андрей обрадовался чудесному утру. Чистый прозрачный воздух, настоянный пряным ароматом осеннего леса, придавал бодрость и силу. Солнце не жалело красок. Оно затейливо подрумянило невысокое облако, вишневым соком брызнуло на другое, что недвижно повисло над дальним лесом, киноварью обвело горизонт, бросило золотые блики на промытую дождями, тронутую красками осени листву дубрав, раскинувшихся без конца и края вдоль днепровских берегов.

Жизнь, обласканная светом, радовала и восхищала. А совсем рядом гуляла смерть, она коварно подстерегала людей на каждом шагу. Андрей с болью поглядел на солдат, скучившихся у танков. Сколько из них не увидят завтра ни этого солнца, ни чарующей прелести нового утра! Да, горьки утраты, жестока смерть, но и жизнь неодолима. Скольким людям принесут свободу и жизнь вот эти парни в защитных гимнастерках — в этом главное!

Андрей заспешил к рации. Олю он застал на опушке леса у блиндажа связистов. Прислонившись к белоствольному дереву, она сама напоминала сейчас тонкую березку на ласковом ветру. Правда, удивительно? Правда, редкое утро? Правда, лишь музыки не хватает?

— Вон наша музыка, — мрачновато сказал Жаров, кивнув в сторону, где гремела перестрелка.

Девушка ему нравилась. Но Жаров, всегда натянутый как струна, строгий к себе и людям, — разве он мог позволить себе хотя бы улыбнуться девушке?! Нет, Жаров всегда оставался Жаровым.

Доложив по рации о готовности к наступлению, Жаров возвратился к себе на КП. Задача их дивизии сего дня необычна. Полкам не придется прорывать оборону. Им предстоит на танках и бронетранспортерах проскочить через брешь, пробитую передовыми частями, и, вырвавшись на оперативный простор, обогнуть Киев справа.

В ожидании начала действий время тянулось нестерпимо медленно.

Канонада началась ровно в восемь. Такого огня Андрей не наблюдал и под Курском. Затем появилась авиация. Тысячи бомб и снарядов рушили вражеские укрепления, валили могучие деревья, расчищая путь штурмующим. Манштейн поднял в воздух свои эскадрильи, и в небе разгорелись яростные схватки.

В тяжелом лесном бою пехота медленно пробивалась через минные поля, и проволочные заграждения, через завалы и рвы. Артиллерия и танки рушили железобетон.

Наутро следующего дня Манштейн подвел свежие танковые дивизии. Поняв свой просчет, он гнал и гнал сюда резервы, чтоб остановить русских, которые медленно, но верно прогрызали его оборону. Число убитых и раненых катастрофически возрастало.

Вторые сутки длился штурм. Натиск наступающих был неистов. На одном из участков особенно явно наметился успех, и к вечеру бой разгорелся в дачном поселке Пуща Водица. Ценою огромных усилий и жертв войскам удалось пробить неширокую брешь.

Ватутину стало ясно, ждать нельзя. Иначе Манштейн создаст оборону на новых рубежах, выдвинет сюда новые резервы, и все придется начинать сначала. И хоть пускать танки в прорыв было рано, командующий пошел на риск. Пусть прорываются с боем!

Замысел был прост и смел: ослепить, оглушить, смять. Как это будет выглядеть на поле боя, Андрей еще не представлял. Он знал маршрут движения, старался предугадать рубежи вероятных столкновений с противником, предусмотреть порядок развертывания своих рот. Но картины боя еще не видел.

Приходилось с нетерпением ждать своей очереди. У него все готово, чтобы по любому сигналу кинуться в бой. Но шел час за часом, а сигнала не было. Завтрак сменился обедом, обед — ужином, кончилась тревожная ночь, и наступило утро. А сигнала все не было.

Там гремел бой, там лилась кровь, оттуда выносили тысячи раненых и убитых, и это еще туже закручивало пружину общего напряжения. А сигнала все не было.

Только к концу второго дня раздалась долгожданная команда — вперед! Сотни танков двинулись из лесу к поселку Пуща Водица. Пробитая там брешь еще узка и ненадежна. Нужно с ходу расширить ее, раздвинув немецкие фланги, и с боем пробить себе путь вперед.

СВЕТ И МРАК

1

Русский огонь застал Фреда Дрюкера в блиндаже, переполненном солдатами. Он забрел сюда в поисках офицера, которому передал свою роту. Самого Дрюкера вместе с Витмахтом отсылали в тыл на борьбу с партизанами. Фред был доволен, Пауль ехал неохотно. Что с него взять, с филантропа! Все же Фред радовался, что едут они вместе. Как-никак столько воевали в одном полку. Правда, Пауль морщился: каратели. Пусть каратели! Фреда не смущает это. Он покажет всем непокорным, как подымать руку на германскую расу. Черт бы побрал его преемника! Из-за него сиди теперь под сумасшедшим огнем. Пусть, завтра он будет далеко от всяких ужасов. А там скорее попадет к «викингам». Черный генерал любит «решительных молодых людей».

Русские совсем осатанели, и из-за них никак не выбраться из чертова пекла. Уж какой час бешено бьет артиллерия. Откуда у них столько орудий? А говорили, все силы русских там, южнее Киева. Они же бьют не с юга, а с севера. Опять просчитался фельдмаршал. Впрочем, что Фреду! Только бы скорей выбраться отсюда — документы теперь в кармане.

Грохот разрывов вдруг стих, и через какое-то мгновение перекинулся в глубь леса. Пора! Они выскочили с Паулем наружу и, услышав дальнее русское «ура», рванулись в тыл. Бежали они запыхавшись, пока не выбрались на окраину дачного поселка, где их ждала машина. А сзади все ощутимее нарастал гул стали. Да, русские танки! Надо спешить. Однако вот и машина. Еще сотня метров, и тогда их не догнать никаким танкам.

Но что такое? Сквозь черный мрак неудержимо пробился вдруг могучий поток света. Оглянувшись, Фред инстинктивно опустился на землю. Сквозь чащу леса по всему фронту, насколько хватал глаз, с зажженными фарами мчались танки. Путь боевым машинам также освещали мощные прожекторы.

Зрелище величественное и устрашающее. Длинные тени вековых дубов и сосен метались из стороны в сторону, а шквальные потоки света, казалось, гнали перед собой тьму. Фред с трудом опомнился и, вскочив, бросился к машине. Рывком завел мотор и, не оглядываясь, погнал ее вперед, в самую гущу мрака.

Сидя в открытой машине, Пауль беспрестанно оглядывался назад. Его страшила огневая волна, все сметающая на своем пути, но вместе с тем ему почему-то хотелось остановиться, пойти ей навстречу. Кто знает, может, там сразу кончились бы все его мытарства, страдания, ужасы. Кто знает! Но машина Дрюкера уносила его в черную жуткую тьму, где опять кровь и смерть. И против воли Пауль с обреченной покорностью мчался в черноту ночи, которая его спутнику, что сидел за рулем, припав к нему всей грудью, казалась такой желанной и спасительной…

А Жарову она представлялась опасной и коварной, способной укрыть любые силы, с которыми нужно вести бой. И, вглядываясь из открытого люка головного танка в темноту ночи, он хотел одного — чтобы ничто не остановило их боевых машин. Весь полк Щербинина, посаженный на танки, стремительно продвигался вперед. Смяв немцев за дачным поселком, танки на ходу перестроились из боевого порядка в походный и неудержимо устремились дальше, охватывая Киев с запада, хотя сзади, на только что пройденном рубеже, еще долго гремел упорный бой.

Андрей радовался стремительному бегу машин, и на прохладном ноябрьском ветру дышалось ему легко. Мелкие стычки с противником почти не задерживали движения. С каждым километром небо становилось выше и светлее. Из-за Днепра торжественно поднималась заря. Разрастаясь, она прижимала к земле еще чернеющую ночь, гнала ее все дальше на запад. Потом взошло большое и ясное солнце, и над Украиной зазолотилось и заголубело высокое небо.

Андрей оглянулся. Прильнув к броне, бойцы возбужденно всматривались в даль дороги. На рытвине машину изрядно тряхнуло, и Зубец еще плотнее припал к броне танка.

— Держись, Зубец, не то Киева не увидишь, — слегка наклонился Жаров к солдату.

— Держусь, товарищ капитан, як нужно держусь.

— Вин як припаян, — пошутил Глеб, — насильно не оторвешь.

По танковой рации сообщили, что над Киевом уже реет красное знамя. Киев свободен! От машины к машине прокатилось радостное «ура». Что теперь в Киеве? Андрею вдруг вспомнились слова приказа командующего: «Ослепить, оглушить, смять!» Вот оно как получилось! И как же хорошо, что над этой освобожденной родной землей вставал такой чудесный день, день непобедимой торжествующей жизни.

2

Из окна штаба Хрущеву видно, как еще горит освобожденный Киев. За город геройски сражались русские и украинцы, узбеки и казахи, башкиры и татары, чехи и поляки. Сопротивлялись немцы отчаянно, и ожесточение борьбы было невероятным. Но враг опрокинут и уничтожен. Сметены все преграды, и страна переживает триумф великой победы. Но в сердце Хрущева смешались два чувства: ликования и горечи. По дороге сюда он видел, во что обошлась победа. Тысячи могил оставлены у стен Киева. Вся земля пропитана кровью его освободителей.

Член Военного совета только что возвратился из войск и еще не остыл от виденного и пережитого. Победа и радовала и возлагала на его плечи тысячи забот и обязанностей. Не ослабляя внимания фронту, надо восстановить деятельность органов Советской власти, партийных организаций, наладить жизнь в разрушенном врагом Киеве, организовать снабжение исстрадавшегося населения продуктами первой необходимости.

Главное сейчас — закрепить и развить успех, и эти вопросы нужно решать совместно с командующим.

Ватутина Хрущев застал за огромной картой фронта, и они оба склонились над нею. Наметанный глаз члена Военного совета сразу отметил, как часто менялась обстановка за ночь. Данные воздушной разведки, радиосообщения партизан и быстро сменяющие друг друга донесения из армий приносили все новые и новые сведения. Расцвеченными линиями и стрелами, значками и цифрами они легли на эту карту — верное зеркало гигантской битвы, гремевшей сейчас за Киевом. За бесчисленными обозначениями видно, как напряженно работала мысль командующего, рождая смелые замыслы и решения.

Войска Москаленко и чехословацкая бригада уже вышли за окраины Киева. Северо-западнее успешно продвигались дивизии Черняховского. Танкисты Рыбалко, обойдя Киев с запада, только что перерезали Житомирское шоссе. Куда теперь нацелить их?

— Я полагаю, на Фастов! — сказал командующий.

— Совершенно верно, — согласился Хрущев и провел рукой вдоль железной дороги, идущей через Фастов почти параллельно течению Днепра. — Ясно, дорога обеспечивает Манштейну маневр резервами вдоль фронта. Рассечь эту коммуникацию — значит обречь немцев на оперативное истощение, на потерю боеспособности.

— Так и решим: на Фастов! — И, снова углубившись в карту, командующий продумывал наиболее эффективную группировку сил и направление их ударов. Затем, отдав распоряжение, он уехал в войска.

Внимание Хрущева целиком поглотил Киев — великий и древний, жестоко израненный, но не покорившийся. Из окрестных лесов в город возвращались жители. Оборванные и исстрадавшиеся, они производили тяжелое впечатление, а разрушенное немцами хозяйство города не могло обеспечить их даже элементарно необходимым. Понадобится несколько дней, чтобы восстановить взорванный водопровод, привести в порядок хлебозаводы и начать выпечку хлеба, собрать сохранившееся электрооборудование и дать людям свет, наладить торговлю, привести в порядок улицы, приступить к постройке железнодорожного моста через Днепр. И член Военного совета поднимал на эту работу сотни офицеров, вышедших из подполья коммунистов и комсомольцев, партизан, рабочих и представителей интеллигенции.

Освобождение Киева произошло в самый канун годовщины Великого Октября. Завтра 7 ноября. Будут, будут праздновать его киевляне, и над древним городом, как и прежде, заполыхают алые стяги Октября.

3

Потеря Киева ошеломила Манштейна, и он долго не решался доложить об этом в ставку Гитлера. Какие громы и молнии обрушит теперь на него фюрер? Нет, судьба, видно, смеется над фельдмаршалом. Провал за провалом. Так было на Дону и под Курском. А теперь на Днепре. Неумолимая, жестокая судьба! Этот Ватутин — хитрая лиса. Кто ожидал его с севера, когда все силы русских были на юге? Да и как можно скрытно собрать такие силы? Нет, не везет Манштейну.

К изумлению фельдмаршала, Гитлер на первых порах не разразился обычной истерикой. Манштейн не знал, что он чуть не убил фюрера. Выслушав донесение, тот сразу потерял дар речи и соображения. Он знал одно, восточный фронт требует новых и новых дивизий, и он снимал их из Франции, снимал из Норвегии, из самой Германии и курьерскими эшелонами слал Манштейну. Остановить русских! Остановить во что бы то ни стало! Опрокинуть их в Днепр! Истерические приказы Гитлера вдруг посыпались как из рога изобилия. И хотя они раздражали Манштейна, мешая ему сосредоточиться, он был доволен: фюрер не жалел войск.

Авиаразведка донесла: русские движутся на Фастов. Что ж, их есть чем встретить. Гудериан давно похвалялся одной дивизией — в ней лучшие танки, отборные люди. Гудериан знает толк. Что, если испробовать их в ударе на Фастов? Оглушить русских, раздавить, уничтожить! Сбить с них спесь, черт побери! Довольный решением, фельдмаршал приказал танковую дивизию генерала фон Шелла направить к Фастову. Это будет первый удар. Фон Шелл честолюбив. Вот и случай, пусть покажет, на что он способен.

В тот же вечер самонадеянный фон Шелл двинулся на Фастов. В успехе он не сомневался. Дивизия его долго обучалась во Франции, затем в Норвегии. В Осло их подняли по тревоге, и они мчались сюда, обгоняя другие эшелоны, тоже спешившие на выручку Манштейну. Шелл издавна считался другом Гудериана. Тут ему мог позавидовать каждый. Сам себя Шелл ставил очень высоко. Когда-то он изучал в Америке военную технику, а перед войной был главным консультантом Гитлера по моторизации германской армии.

Часто, очень часто он оставался один на один с фюрером, докладывал ему об особо секретной технике. Нередко в кабинете появлялась метресса Ева. Было в ней что-то надломленное, порочное, и это бросало Шелла в неизъяснимое волнение. Он с удовольствием стал бы ее овчаркой. А Ева не замечала его, даже не снисходила до разговора с ним. Однако Шелл все прощал ей, пока не случилось непоправимое. Однажды, когда Шелл покидал кабинет фюрера, Ева сразила его одним словом: «Schwangerwanze» — «беременный клоп». Шелл споткнулся на гладком ковре и чуть не упал. Нет, лучше уж быть овчаркой фюрера. Он сразу возненавидел надменную фаворитку, хоть и скрывал свои чувства под маской заискивающей вежливости. Пусть. Он стерпит и нестерпимое. Но придет слава, известность — тогда…

Сейчас Шелл вел с собой гренадерские и танковые полки, по пути он получит и эсэсовские части, уже сосредоточенные в Фастове. С такими силами ему ничто не страшно, и он уверен, разобьет русских, что спешат навстречу. Не сегодня-завтра об этом лично доложат фюреру и, возможно, в присутствии самой Евы… Что она скажет тогда?..

Между тем наступила ночь. Навстречу Шеллу плелись разбитые части немецких войск, даже не подозревавшие, что их уже обогнали советские танки. Шелл не задерживался: при встречах с остатками разбитых полков он брезгливо морщился и изо всех сил спешил к Фастову. Там успех, ордена, слава. Он, фон Шелл, сумеет показать себя фюреру с самой лучшей стороны. Сумеет, черт побери!

Раскрыв люк своего танка, он чуть не до пояса высунулся наружу. Свежий ночной воздух приятно обдавал лицо. Гладкая ровная дорога не задерживала движения. Черная змея колонны, высунув далеко вперед жало разведки, неслась меж невысоких придорожных кустов. Тонкое извивающееся туловище ее исчезало во тьме непроглядной ночи. Генерала радовало, как вся эта опасная для русских махина гудит и мчится вперед.

Но что это? Что вдруг двинулось из кустов? Немецкие танки разбитых частей, расположившихся тут на ночевку? Почему они лезут к дороге и мешают движению боевых частей? Расстрелять командира, черт побери! Шелл не успел опомниться, как вспыхнули десятки ослепительных фар. Грохнули орудийные выстрелы, и огромная махина русских танков — Шелл чутьем угадал, это они, — рассекла его колонну. Один из них наскочил на шелловскую машину и, чуть не опрокинув ее, поджег. Не помня себя, Шелл вымахнул через раскрытый люк и скрылся в кустах. Кто-то из экипажа успел выскочить за генералом, остальные остались в пылающей машине.

Шелл не знал, откуда тут русские, сколько их, где и как они расположены. Почему их не обнаружила его разведка? Генерал метался от куста к кусту, рискуя угодить в плен. Ни связных, ни телефона, ни радио. Кричать или стучать в броню своих танков бесцельно. Что же делать? Как управлять дивизией? Русские вырывались откуда-то из темноты, ослепляя прожекторами своих фар, и в упор расстреливали шелловские танки. Бойцы-десантники били гранатами, уничтожали машины с мотопехотой. Всё перемешалось и походило на хаос, перед которым бессильна человеческая воля. Фон Шелл совсем потерял голову. Этот неожиданный встречный бой ничем не походил на то, чему он учился в Германии и Америке. Эти русские вверх дном перевернули все законы военного искусства, и Шелл просто не знал, что же можно сделать, как поступить. Да не из самой ли преисподней они вырвались?!

Пока обескураженный Шелл метался в придорожном кустарнике, советские танки с десантами на броне уничтожали его колонну.

«Тридцатьчетверка» Тараненко с группой разведчиков Пашина первой выскочила к шелловскому танку. Огнем в упор она сорвала с него гусеницу. Двое из экипажа выпрыгнули через люк и скрылись в темноте. Сабир угодил гранатой в моторную часть, и машину охватило пламенем. Из люка успел выкарабкаться еще один немец. Азатов с Зубцом бросились за ним и вскоре приволокли раненого офицера.

У машины Тараненко тоже оказалась перебитой гусеница, и ее нужно чинить. Сабир попытался допросить пленного, но тот заикался и с испугу не мог вымолвить ни слова. Сабир все-таки добился своего. Оказывается, в колонне вся дивизия фон Шелла. В их танке находился сам генерал. «Ах, вот что! — удивился парторг. — А где он? В машине? Выпрыгнул? Ах, черт, какую птицу упустили!»

Разведчики кинулись на поиски. Они облазили все кусты. Нет, как сквозь землю провалился.

Танк, на котором находился Пашин, с первых выстрелов разворотил корму «пантеры»; бойцы-десантники добили ее гранатами. Развернув орудие, «тридцатьчетверка» выстрелила по другой машине. Но снаряд срикошетил. «Тигр»! — крикнул Пашин, укрываясь за башней. Немецкая болванка просвистела мимо. Но танкист-наводчик тоже не дремал и заклинил «тигру» орудие. Пашин одну за другой метнул две гранаты и опять укрылся за башней. Стальная махина загорелась.

Обогнав «тигра», «тридцатьчетверка» полетела вдоль грейдера. Она догнала тяжелый советский танк, подминавший под свои гусеницы машины с мотопехотой. Многие бронетранспортеры, опрокидываясь, валились на обочину. В воздухе стоял вопль немцев, обезумевших от неожиданности, от огня, от всей этой страшной ночи.

Бой стихал. Когда забрезжил рассвет, Зубец наткнулся на «тигра», притаившегося в кустах. Разведчик подкрался к нему и вскочил на броню. Машина взревела мотором. Солдат забарабанил прикладом по броне. Открывай! «Тигр» двинулся с места. Тогда Семен сорвал с себя шинель и набросил ее на лобовую часть танка. К нему подоспел Сабир и тоже закрыл смотровые щели своей шинелью. Танк-слепыш заметался. Его пулемет залился длинной очередью. Зубец замахнулся прикладом. «Не порть, — остановил его Сабир. — Пусть лупит в белый свет. Захватим целехоньким». Зубец колотил прикладом в башню, требуя открыть люк. Немцы струхнули и сдались смельчакам.

С машиной Тараненко все не ладилось.

— Хочешь, пехота подарит тебе новый танк, — улыбаясь, подошел Семен к другу танкисту.

— Брось, Семен, не до шуток.

— Нет, серьезно.

— Да ты что…

— Видишь, экипаж, — указал Семен на пленных, — а танк рядом.

Через пять минут Тараненко пригнал «живого «тигра». Однако воевать уже было не с кем.

С рассветом бойцы с радостью глядели на результаты ночного боя. Вся дорога и ее обочины усеяны изуродованными «тиграми» и «пантерами», автомашинами и бронетранспортерами. Одни из них, охромев, стояли без гусениц, другие лежали на боку, многие совсем обгорели, а некоторые все еще дымились. У многих разворочены борта и башни, заклинены орудия. Всюду груды покалеченного металла! Трупы и трупы без конца. Все они в шинелях ядовито-зеленого цвета.

— Смотри, этот даже лапы поднял, — не удержался Зубец, указывая Пашину на перевернутого «тигра», лежавшего вверх гусеницами.

С восходом солнца раздался сигнал сбора, и бойцы-десантники заспешили к своим танкам…

Еще до рассвета Шелл понял: от его дивизии ничего не осталось. Сейчас он пешком пробирался в Белую Церковь, и за ним тащилась небольшая группа солдат и офицеров. Кто мог предвидеть такую катастрофу?

Прошел дождь. Развезло дорогу, и идти стало тяжело. Задыхаясь, генерал болезненно придерживал правой рукой сердце, готовое выскочить из грудной клетки. Подошел к хутору. Хоть бы какую-нибудь лошадь. Но хутор пуст. Крыши сорваны, изгородь разрушена. Лишь во дворе на шестке под открытым небом сидели три тощие курицы. Жалкие, мокрые, с взъерошенными перьями, они пустились наутек. Фон Шелл отвернулся. В грязном, замызганном плаще, он и сам сейчас походил на эту жалкую, перепуганную глупую птицу.

В Белой Церкви размещался штаб немецкого корпуса. Шелл в смятении взял телефонную трубку и доложил командующему о случившемся.

Новый удар буквально потряс Манштейна. Он всегда гордился своим хладнокровием, а тут не выдержал — потерял равновесие. Он безобразно кричал на Шелла, топал ногами, стучал кулаком по столу, грозил расстрелом. Затем в изнеможении бросил трубку и, задыхаясь, опустился в кресло. Еще потеря, и какой дивизии! Хочешь не хочешь, а облекайся в траур. Прошло много времени, пока вернулось самообладание и впереди забрезжил огонек надежды: У него еще много сил. Из Берлина мчится дивизия СС «Адольф Гитлер». В пути свежие части из Франции и Бельгии, из Югославии и Норвегии, даже из Италии. Спасибо американцам и англичанам: не очень торопятся со вторым фронтом. А то было б плохо, совсем плохо!

Манштейн поглядел на карту. Положение, конечно, не из утешительных. Только б удержать Казатин и вот эту магистраль, что проходит через город. Без нее невозможно маневрировать и снабжать армии. Впрочем, кто знает, может, лучше не удерживать? Пусть русские очертя голову бросят свои войска вперед! Тогда обнажатся их фланги, станут уязвимее, тылы отстанут, а фронт будет разорван на вытянутые и беспомощно разрозненные колонны. Может, тогда легче разгромить их? Это надо продумать. Фюрер не в себе. Ему, Манштейну, передавали, что, получив известие о потере Киева, он чуть не убил свою любимицу овчарку, когда она уткнулась мордой ему в колени! Не в себе! Киева требует не отдавать! Будто он еще у нас. Сбить, сбросить русских в Днепр? Что ж, тут он прав. Сбросить — значит надолго обречь их на бездействие. Второй раз Днепр Ватутину не форсировать!

4

Увидев Пашина, Оля зазвала его к себе в землянку, чтоб поздравить с наградой, чего ей никак не удавалось сделать раньше: все бои и бои. Заставила раздеться, принесла чаю. В землянке никого больше не было, и девушка тараторила. А правда, не загордишься теперь? А правда, не станешь отворачиваться? А правда…

Маленькая и тоненькая, с милым задорным лицом и веселыми, по-мальчишески озорными глазами, она казалась Пашину сегодня особенно привлекательной.

Оля придвинула к нему кружку с чаем. А сама все говорила и говорила…

— Знаешь, я сейчас очень счастлива. Почему?.. Вот тебя наградили, и я очень счастлива. — И продолжала уже не то всерьез, не то в шутку: — Строгий, красивый, гордый! Мой идеал. Не веришь?

— Преувеличиваешь, Оленька.

— Нет, правда, и я в самом деле счастлива.

— Я по-своему понимаю счастье.

— Как? — почувствовав возражение, насторожилась Оля.

Пашин на минуту задумался.

— Ну, как же? — настаивала девушка.

— Знаешь, Оля, разное бывает счастье…

Оля не сводила с Пашина глаз и ждала от него каких-то очень больших и емких слов. А Пашин ответил просто:

— Я и сам еще не знаю точно: какое оно должно быть, счастье. Думаю только, что оно должно возвышать человека, делать его более сильным.

— Быть сильным. Жить во всю силу! — повторила Оля в раздумье. — Хорошо это ты оказал. Научи меня. Ты можешь, ты сильный.

В ее словах была нежность и просьба. Как же поступить ему? Что ответить?

— Один ты сможешь, один ты! — правильно поняв его молчание, сказала Оля.

Так ничем и не кончился этот разговор. Пашин ушел. А Оля — взволнованная, побледневшая — думала: «Так вот что такое любовь! Это крылья, которые поднимают тебя выше солнца, и нож, который обрезает их. Это взлет и падение. Счастье! Разве можно жить без него? Нет, ей нельзя без счастья. Нельзя. И что бы ни пришлось сделать для этого, она будет счастлива».

БАБИЙ ЯР

1

Ясным погожим днем Хрущев час за часом кружил по городу и не узнавал даже хорошо знакомых улиц и площадей. Часто оставлял машину и шел пешком, подолгу стоял у руин сожженных и взорванных зданий. У одного из пепелищ повстречал молодую женщину. Она каждый день приходит сюда, где заживо сгорели ее дети. Он хотел было утешить молодую мать и не нашел слов.

Киев, Киев, город-мученик и город-воин! Кого не тронут твои кровоточащие раны, твоя боль, твое неизбывное горе?! Всюду камни и пепел, пепел и камни. Будто обрушили тебе их на душу и давят они с такой силой, что тяжко дышать. Сколько же их, растерзанных улиц и площадей? У Хрущева пересохло во рту, похолодело в груди. Раны покалеченного города и страдания людей, выживших и погибших, острой болью отзывались в сердце. Такого Киева, каким он видел его и знал раньше, уже не было. Сколько их виделось, разрушенных сел и городов, — они всегда потрясали. Но как ни странно, Киев почему-то представлялся нетронутым и праздничным, каким был он в мирные дни. Просто не укладывалось в сознании, что можно занести руку на эту вековую красоту, на творения труда человеческого. И вот…

— Жуть, товарищ генерал, — глядя на поверженный Крещатик, сказал шофер. — Стихия!

— Нет, не стихия, — твердо сказал Хрущев. — Расчет. Преступный расчет. И в то же время просчет. Их просчет. Они думали оставить после себя мертвую землю, прах и пепел. Но из праха и пепла поднимутся новые города и села. И Киев поднимется и будет еще краше.

На Львовской к машине приблизился худой согбенный старик, попросивший закурить. Хрущев смущенно переглянулся с водителем. Впрочем, старого киевлянина нимало не опечалило, что оба некурящие. Им, случаем, не к Бабьему яру? Тогда по пути: ведь он, Луценко, можно сказать, оттуда — кладбищенский сторож с Лукьяновки. Слава богу, кончились черные дни. Да, он был здесь и все видел своими глазами. Только лучше б никогда не видеть такое.

У Луценко темно-землистое лицо, сухие руки с крючковатыми пальцами и глухой голос.

Хрущев глядел на него и дивился: живой свидетель самых чудовищных злодеяний немцев, — и всю дорогу расспрашивал старика.

— С чего началось, хотите знать? — неторопливо продолжал Луценко. — С плаката, страшного плаката. Красные листы с большими черными буквами гнали людей на улицу Мельника. Им велели захватить ценные вещи, теплое белье, продукты. А кто не явится, будет расстрелян. Куда деться? Со слезами читали, с ужасом шли.

В скорбной колонне этой были не только евреи. Эсэсовцы согнали сюда оставшиеся семьи коммунистов и комсомольцев, всех заподозренных в связях с партизанами и киевским подпольем, и просто советских людей, случайно оказавшихся на пути черных патрулей.

Слушая Луценко, Хрущев представил себе, как десятки тысяч людей, кто с узлами и тележками, а кто и совсем без ничего, просто с детьми на руках, тронулись в неведомый путь. О чем думали они, когда шли со всех концов города — с Подола и Печерска, с Бессарабки и Святошина, шли по Глубочице и Львовской, по Мариинской и Крещатику, шли навстречу страшной неизвестной судьбе?

У Федоровской церкви их останавливали патрули. Женщины и дети с испугом глядели на солдат в зеленых мундирах с черепами на рукавах и пилотках. Дальше пропускали уже без тележек. Вещи, которых не унести, оставались на мостовой. Провожающих эсэсовцы не отпускали и молча вталкивали в общий поток.

Хрущев содрогнулся и, чтобы отвлечься, огляделся по сторонам. Кругом еще безлюдье раннего утра. Мелкий сухой снег не в силах скрыть жестоких ран большого города. А старик все рассказывает и рассказывает. Где-то вот здесь была линия эсэсовских патрулей, отсюда гнали прикладами и дубинками, подталкивали штыками, тут падали первые жертвы.

Миновав аллею старых осокорей, вышли к Лукьяновскому кладбищу. Всюду тихо, пустынно, мрачно.

— Сотни лет хоронили тут людей, — задыхаясь, указал Луценко на бесчисленные могилы, — а немецкие палачи в неделю засыпали в яр столько, что их зараз не уложишь на всех кладбищах Киева.

У Хрущева все кипело внутри. Бешеные звери! Нет, не приручать таких, а безжалостно уничтожать. Поистине по-библейски: смертию смерть поправ.

А Луценко шаг за шагом восстанавливает перед глазами жуткие картины Бабьего яра:

— Тыщи людей запрудили Лукьяновку и Дегтяревку, Лагерную и Мельника. Негде ступить: все под людьми. Отсчитывают их сотнями, сразу в колонну и — к Бабьему яру. А вон там, у обрыва, — Луценко вытягивает в ту сторону свою сухую дрожащую руку, — там останавливают и, раздев догола, немедля — под пулеметы. Как зачнут косить — из сторожки все видно и слышно. Все мои со страху и не подходят к окну: закроют уши подушками и лежат ни живы ни мертвы. Один я казнюсь у окна — смотрю, чтоб запомнить, приведется другим рассказать. А затихает пальба — хватают раненых и прикладами — в обрыв их. Подымут перепуганных ребятишек и живыми туда же, в Бабий яр. С одной сотней покончат — другую гонят. Опять все сначала. Отгремят пулеметы — еще ведут. Так и косят с утра до ночи. А кончат кровавый день — скаты оврага взрывают. Под обвалом, конечно, — живые и мертвые. Сами мы до утра слышали стоны недобитых. Сидишь, бывало, в сторожке, как на пытке. Уйти не уйдешь, вроде своего часу дожидаешься.

С минуту помолчав, Луценко продолжил:

— Два года подряд тут не смолкали выстрелы. А стал приближаться фронт — опять палачам забота, как укрыть свое злодейство. Отобрали человек сто пленных, заковали их в кандалы и ну — откапывать мертвецов. Огромные костры дымились неделями, и удушливый смрад окутывал всю Лукьяновку. В ночь же, как немцам бежать из Киева, — совсем глухо продолжал Луценко, — они ворвались и ко мне в сторожку. Семью схватили, чтоб уничтожить последних свидетелей. Дочь загубили, внучат. Сам я спасся случайно…

Бабий яр! С окаменелым скорбным лицом Хрущев молча всматривался в эту немую и будто кричащую землю. Страшная стотысячная могила. Кошмар чудовищного злодейства. Неоплатный счет палачам!

Поодаль, у самого обрыва, Хрущев увидел вдруг солдата с горестно поникшей головой, застывшего как изваяние. Приблизившись к нему, Хрущев спросил участливо:

— Что, хлопче, тяжко?

Вздрогнув, солдат привычно вытянулся. Хрущев поспешно опустил его руку, вскинутую для приветствия, и тихо сказал:

— Молчи, молчи, сам вижу, тяжко…

Они долго стояли, не проронив ни слова, пока солдат не собрался с силами:

— И мои тут, товарищ генерал. Жена с дочерью… — с трудом выговорил он и вдруг разрыдался.

Горе, простое человеческое горе, к нему никогда не останешься безучастным! Хрущев молча обнял солдата.

— Плачь, плачь, солдат, и слез не стыдись. Кровью отзовутся они палачам и убийцам. Кровью!

А когда тот стих и чуть успокоился, Хрущев все же спросил его:

— Ты кто такой? Юст Кареман, говоришь, из полка майора Щербинина? Знаю, награды у вас вручал, вместе с командующим были. Мужайся, герой. Война не без огня и крови и не без смерти. Ступай в полк. Есть у тебя боевые друзья, и они поймут и разделят твое горе…

Расставшись с Луценко и солдатом, Хрущев вернулся к машине.

— Поехали! — сказал он водителю.

Минули мертвый пустырь, чахлый кустарник. Свернули на Сырец.

На обратном пути Хрущев перебирал в памяти впечатление дня. Тяжка судьба Киева. Дикий разбой здесь начался с первых же дней оккупации и не утихал до последней минуты. Людей травили в газовых душегубках. Зимой их выводили на Днепр, заставляли пробивать лед и сталкивали в воду. Цеплявшихся за кромки проруби сбивали прикладами. Тысячи жителей Дарницы и Киева загнали на Новодницкий мост и взорвали его. И Бабий яр. Всего двести тысяч убитых киевлян!.. Сто тысяч угнанных в рабство!..

Хрущев ощутил вдруг, как огонь ненависти к врагу горячим током брызнул по всему телу. Он понял: это камни и пепел Киева стучат в сердце. Пепел и камни!

2

Батальон Жарова расположился на хуторе, близ дороги. Помещений всем не хватало, и многие разместились прямо на улице у своих повозок и автомашин, у орудий и танков. Из соседнего села доносился шум боя. Там наступали батальоны Черезова и Капустина.

К повозкам на всем скаку подлетел всадник. Что за лихач, подивился Голев. Зубец, оказывается. Верховой с трудом сдержал разгоряченного коня и громко крикнул:

— Товарищи, «Правду» привез!

Солдаты и офицеры мигом окружили разведчика.

— Давай, Зубчик, не тяни!

— Не все сразу, не все…

— А «Комсомолка» есть? — наседала молодежь.

— Есть и «Комсомолка», все есть.

— Так давай же!

Весело поглядывая на нетерпеливых, Зубец сноровисто развязал вещевой мешок и пачками протягивал газеты парторгам и комсоргам рот и батарей.

Все увлеклись газетами, забыв про бойкого разведчика. Зубец привязал своего коня к забору и пошел было в избу, но ему навстречу вышла высокая черноволосая женщина.

— Где тут у вас самый большой начальник? — обратилась она к солдату.

— Могу и за большого, — пошутил Зубец.

— Мне по серьезному делу, — строго сказала женщина.

Зубец поглядел по сторонам и увидел Березина.

— Товарищ майор, — крикнул он ему, — тут до вас!

Замполит подошел ближе. В чем дело? Женщина заговорила быстро и взволнованно. Муж ее погиб еще в гражданскую, а сыновья в партизанах. Сейчас в Карпатах. Уходили — наказывали: придут наши — указать место, где…

— Идите-ка сюда! — спохватилась женщина и повела Березина к забору. — Копайте тут, — радостно сказала она.

Вызвали солдат. На глубине одного метра обнаружили ящик. Раскрыли. В нем был сверток, обернутый в мешковину. К общему удивлению, внутри оказалось аккуратно свернутое Красное знамя, расшитое золотом.

Голев и Зубец осторожно развернули его, и все прочитали надпись: «Рабочему полку от уральских металлургов». Справа вверху мельче: «За нашу Советскую Родину!»

— В сорок втором один командир оставил, — пояснила женщина. — Наказывал, придут наши — выкопать и передать Красной Армии. А сам в партизаны подался, вместе с моими воюет.

Так рядом с боевым знаменем в полку взвилось славное пролетарское знамя уральских металлургов.

Кроме знамени в том же свертке оказалась обыкновенная, вернее совсем необыкновенная, патефонная пластинка. Изумленно и восторженно блеснули озорные мальчишечьи глаза у Зубца, когда он вслух прочитал надпись:

— Ленин. Обращение к Красной Армии. Девятнадцатый год.

— Это он сам, его голос! — обрадованно воскликнул Голев.

— Да, товарищи, это Ленин! — взволнованно произнес Березин, взяв в руку пластинку. — Мы сейчас же можем прослушать его выступление. Принеси-ка, Зубец, патефон из машины, — обратился он к разведчику.

— Товарищи, Ленин будет говорить! — громко крикнул Зубец, обращаясь к бойцам у машин и повозок.

В избу до отказа набились солдаты и офицеры. Их настороженные и возбужденные взоры обращены к патефону. И вдруг неповторимый ленинский голос:

— Товарищи красноармейцы! Капиталисты Англии, Америки, Франции ведут войну против России. Они мстят Советской рабочей и крестьянской республике за то, что она свергла власть помещиков и капиталистов и дала тем пример для всех народов земли.

Слушали затаив дыхание. А когда смолк ленинский голос, еще долго никто не нарушал тишины.

— Помню, как американские пушки по нас били, когда мы с Колчаком воевали, — первым нарушил молчание Голев. — Это о них говорит Ильич.

— Они еще рук не отмыли: они до сих пор в нашей крови, — возмущенно произнес Глеб. — А затяжкой второго фронта они и теперь гитлеровцам помогают. Чем не война против нас!

Подоспело время завтрака, и бойцы, гремя котелками, заспешили к кухне. Завтракать Жаров остался с разведчиками в большой комнате, битком набитой людьми.

Одни расположились за столом, другие примостились на лавках, третьи — прямо на полу. Покончив с горячим кулешом, разведчики со смаком пили крепкий чай, заметно приправленный блестками жира. Но что за беда! После промозглой и ветреной ночи горячий чай казался необычайно приятным.

— Ничего что с жирком, зато горяченький! — шутил Зубец. — Вот попарим сейчас нутро!

После завтрака завязался разговор — один из тех солдатских разговоров, без которых на фронте и жизнь была бы не в жизнь.

Первым заговорил Голев:

— Я вот воюю-воюю и все думки не оставляю: какая такая жизнь после войны пойдет?

— Как какая? Расчудесная! — выпалил Соколов.

— Не скажи: все видали, сколько добра порушено, — заспорил Сахнов. — Это ж восстановить надо.

— Строят уже и восстанавливают, не сидят сложа руки, и как строят еще! — перебил Голев. — Вот только что письмо получил с Урала. Читаешь и диву даешься — какая сила в наших людях!

— Почитай, Голев, — послышались просьбы.

— Можно и почитать, — польщенный просьбами, согласился Голев. Он достал из кармана большой конверт, склеенный из газеты, и не спеша вынул письмо: — Сейчас найду это место…

— Зачем искать, читай все.

— Все?

— Конечно все.

— Ну, ладно, пусть все.

Расправив исписанный чернилами лист серой бумаги, он начал медленно и внятно:

— «Здравствуй, Тарасушка, дорогой мой, — читал он, — шлем мы тебе большущий поклон и от всей души желаем жизни и здоровья…»

— Какая она у тебя ласковая, — не удержался Глеб.

— Такая уж, — с гордостью согласился Голев.

— «…Сами мы живы и здоровы, о детушках по-прежнему слыхом не слыхать. Тоска по них все сердце источила. Сыщутся — вот бы счастье нам с тобою…»

— Это она о детях пишет…

— Да читай ты, не топчись на месте.

— «…Я работаю теперь в другом цеху, — продолжал Голев, видимо опустив часть письма. — Заказы растут с каждым днем. Работаем днем и ночью: знаем, на вас, на победу свою работаем. Потому ничего не жаль: ни сил, ни здоровья. Бейте только проклятущих, гоните их с родной земли…»

— Вот правильная жинка! Молодец! — восхищенно произнес Зубец.

— «…Был у нас доклад вчера, из Москвы товарищ один приезжал. Послушали — на душе легче стало и работа лучше спорится. Говорит, сил у нас без числа. Надо будет — и сами с немцами без «союзников» управимся. А потом сказал, мы не только воюем, — и строим: два крупных завода за день!..»

— Смотри ты!

— Два завода за день — вот здорово!

— Попробуй-ка угонись за нами!

— Такая война — и два завода!

— Это да! — восхищались разведчики.

— «…Да мы и сами видим, что вокруг делается, — продолжал читать Голев. — Сколько новых цехов, сколько новых заводов настроили. Весь Урал гудит. Приезжали к нам сибиряки, и у них то же самое. Кругом столько заводов, приедете — родных мест не узнаете».

Андрей с интересом дослушал письмо, и на душе у него потеплело. Письмо из дому! Сколько он слышал их, и в каждом — живой голос родных и близких, что трудятся там не покладая рук.

А солдатский разговор все продолжался, то притухая, то вспыхивая с новой силой.

3

Сразу после утренней гимнастики Ватутин пешком направился в Первомайский парк, раскинувшийся над Днепром. По-своему хорош был парк в эту пору поздней осени. Лучи восходящего солнца сквозили в голых ветвях деревьев. Жухлая трава на полянках была чуть опушена инеем. Своими стеклянными голосками бойко перекликались синицы.

Парк напоминал о молодости. Еще в пору своей краскомовской юности Ватутин часто бывал в этом старом парке. Над книгой, бывало, засиживался. Любил вечерней порой побродить по аллеям с женой Таней. Подумать только — совсем почти безграмотной девушкой была, и он учил ее грамоте!

У крутого спуска Ватутин загляделся вдаль. Там, на отлогом берегу, он когда-то водил в наступление взвод, потом роту. Обучая солдат, он наступал на фронте самое большее в шестьсот метров. Его армии теперь наступают на шестисоткилометровом фронте. Еще тогда он тренировал бойцов в форсировании Днепра, и разве это не пригодилось теперь, когда его войска с блеском преодолели и эту водную преграду.

Привольная украинская земля! Она для Ватутина была родной и близкой. Здесь прошла его юность, здесь он учился, здесь формировался его командирский характер.

В Полтаве Ватутин кончал курс военной школы. Как все памятно и дорого! На знаменитом Полтавском поле Фрунзе зачитал им приказ о производстве курсантов в командиры. Фрунзе! Вот кому всегда он старался подражать, вот у кого всегда учился. Какой талант полководца, какая глубина идейной убежденности, какая красота души!

После окончания военной академии и Высшей академии Генерального штаба военная судьба снова привела Ватутина на Украину, но уже крупным военачальником. И вот теперь, в грозную годину войны, он во главе армий фронта наступает по украинской земле. Для него, Ватутина, Украина стала воистину второй родиной.

Командующий стоял на крутом берегу и, подставив лицо свежему ветру, любовался рекой. Могучий красавец неудержимо гнал свои воды к морю. Река отражала чудесные краски утреннего неба, блещущие чистотой тонов, отчего и на душе становилось тоже просторнее и светлее. Первые утренние заморозки напаяли тонкие кромки льда. Пусть на время зима и скует эти могучие силы — весна не за горами. Все идет своим чередом. Будет еще и теплый ветер с солнцем, и эти воды, сломав лед, снова ринутся вниз к морю, круша и уничтожая все преграды, и ничто не остановит могучую стихию.

4

Весь остаток дня Хрущев провел в полку Щербинина. Старый сибиряк сопровождал его от позиции к позиции, стараясь ввести генерала в обстановку, сложившуюся на переднем крае. Член Военного совета беседовал с солдатами и офицерами, расспрашивал о письмах из дому, о потерях, о душевном настроении. Его радовали задор молодых, трезвая неторопливость старших. Тысячу раз обстрелянные, они обо всем говорили буднично, просто и обычно, не бравируя ни своей стойкостью в обороне, ни смелостью в наступлении.

Еще до приезда Хрущева в полку появился командир корпуса. Сухой и высокий, с резко очерченным лицом, он обрушивался на каждого встречного и ничего не спускал ни солдату, ни офицеру. У одного снял звездочку, другого понизил в должности, третьему пригрозил штрафным батальоном.

Березин, сопровождавший генерала, невольно поеживался. Громы и молнии казались неоправданными.

Наскочил комкор и на Капустина. Не сдобровать бы комбату, не подоспей вовремя Хрущев. Комкор сразу стих, как-то потерялся. Куда только девался его грозный пыл! Член Военного совета, будучи наслышан про генерала, сразу понял, в чем дело. Очередной наскок. Ему только вчера докладывали про комкора, как тот непростительно грубо обращается с подчиненными, попирает их человеческое достоинство, и многих безосновательно отстранил от должности.

Нетерпимый к произволу, Хрущев решил разобраться в сути дела и заставить генерала серьезно подумать о своем обращении с подчиненными.

Разговор с командиром корпуса, состоявшийся в штабе полка, был неприятен, и Хрущев, беспрестанно морщился. Член Военного совета даже не предложил генералу сесть — настолько был раздосадован.

Глядя на сухое, бесстрастное лицо комкора, Хрущев все старался понять, как можно без конца запугивать всех угрозой расправы. И откуда в нем эта пагубная страсть? Ведь посмотришь, командир как командир, и воюет вроде геройски, и дело знает. В самом деле, откуда? К сожалению, есть еще командиры, что по делу и без дела запугивают подчиненных, нервируя их всяческими угрозами. Так и этот. Почему?

Хрущев без обиняков высказал генералу свою точку зрения, и тому стало не по себе. А член Военного совета все перечислял и перечислял его слова, поступки, действия.

— Вы всем грозите, — говорил он комкору, — и вас боятся. А промахнулся офицер, ошибся — вы, вовсе беспощадны. Нет, слишком круто, слишком.

— Ведь требовательность… — заикнулся было генерал.

— Требовательность, требовательность!.. — отмахнулся Хрущев. — Требовательность — хорошо. Но ради чего? Чтоб себя показать? Вот, мол, каков. Или ради перестраховки, чтоб за все отвечал подчиненный? А может, как способ управления, чтобы все выжать из людей, угрожая расправой? Если так, значит, воспитывать трусов, людей слабых душой, энергичных поневоле, но слабых. Это неверно. Требовательность нужно проявлять лишь ради дисциплины и порядка, ради дела. Я сам не спущу разгильдяю, бездельнику. Скажете, нужна профилактика? Согласен, порой и предупредить надо. Даже лучше вовремя потянуть виновника за ухо, чем позже подвести его к пропасти и столкнуть туда. Но все, все — умно, ради дела. Вот главное! Почему другие умеют, а вы нет?

— Учту, товарищ генерал.

«Раз кричишь, значит, слаб ты душой, — собираясь с мыслями, рассуждал про себя Хрущев, — ни ума в тебе, ни воли, ни такта. Лишь бы настращать! Как мало этого, чтобы командовать и приказывать».

Хрущев еще и еще оглядел генерала. В руках у того огромная власть. Лишь командуй да приказывай. А командовать — не значит грубить, запугивать и гнуть человека, а будить в нем честь, достоинство — все высокое.

Усадив, наконец, генерала за стол, Хрущев заговорил уже мягче, душевнее. Конечно, никто не ратует за благодушие, за попустительство и всепрощение. Нужны и строгость, и взыскательность. И среди военных есть люди, порой забывающие про честь и долг и несущие службу спустя рукава. Но любая строгость не подразумевает грубости, самодурства. Высокое положение отнюдь ведает права распоясываться, поносить и третировать своих подчиненных. Не убивать их воли, энергии, а будить в них дарования, таланты — вот дело начальника. Помните, Ленин считал гнусным, недостойным коммуниста быть грубым с человеком, который стоит ниже по положению и потому не смеет ответить. В своей требовательности Ленин был железным, но никогда в его отношениях к людям не было ничего раздражительного и оскорбительного. Он умел разбудить в человеке новые силы.

Разговор был долгим и нелегким…

Возвратившись в Киев, Хрущев направился к командующему и застал его за горой писем.

— Смотрите, что делается, Никита Сергеевич, — развел руками Ватутин. — Всем на фронт хочется. А кому же готовить резервы, нести службу здесь, кому? И разве им не известно, что война не только на переднем крае?

— Патриотизм, Николай Федорович, — весело усмехнулся Хрущев, — так сказать, высокие чувства.

— Да, чувства! Только хочешь не хочешь, а придется остужать. Впрочем, вот говорю, а сам, право, был такой же. Не верите?

— Нет, почему же.

— Как сейчас, помню, — разоткровенничался командующий, — зачислили в запасной полк. Спим на голых нарах. Если занятия — ботинки с обмотками, а на хозработы лапти обуваем. Потом бои с бандами под Луганском. А вспыхнула война с панской Польшей — нам и удержу нет: рапорт за рапортом. Я тоже написал. Отказали. Еще прошусь. Опять отказ. Прошусь третий раз. А комиссар вызвал и говорит, куда тебе, еще не обучен как надо. И на курсы меня. Впереди, говорит, еще много боев и походов. В общем, образумил.

Хрущев добродушно рассмеялся.

— Я ведь к чему, Никита Сергеевич, не нужно ли и нам послать на курсы такого «комиссара»?

— Можно, конечно, и пошлем обязательно. Только знаете, Николай Федорович, лучше, когда каждый сам себе комиссар! Вот к чему нужно приучать людей. Ведь нам с вами не нужен же комиссар.

Запнувшись на мгновение, Ватутин невольно уставился на Хрущева. «Тебе, может, и нет, а мне нужен, и оба мы знаем, какой ты замечательный «комиссар». Никакого другого я не хочу». Вслух же сказал:

— А чтобы приучить, к сожалению, нужно еще обращаться и к «комиссару».

— Вполне согласен, Николай Федорович…

Весь вечер члена Военного совета одолевали мысли о виденном и пережитом. Бабий яр, стотысячная могила! Там тоже командовал страх, чтобы убить волю к сопротивлению, волю к борьбе. Чтобы расчистить место «расе господ». Но там враг, жестокий и непримиримый. Нет, сам он не против страха. Врага нужно устрашить. Но врага! Зачем же запугивать тех, кто с тобой в одном строю? И откуда такое? От кого? Не от того ли, кто породил тридцать седьмой год? Не от того ли, кто насаждал недоверие, подозрительность, страх? Не тут ли и корни многих бед, которых могло бы не быть? И все же время принадлежит здравому смыслу, и он восторжествует. Иначе не может и быть!

В ТЯЖЕЛЫЕ ДНИ

1

Манштейн снова и снова угрожает Киеву. «Опрокинуть русских в Днепр!» — вот его планы и чаяния. Об этом изо всех сил трубит фашистская пропаганда.

Весь день Ватутин провел в войсках и в штаб фронта возвратился безмерно усталым. Ясно, нужно удесятерить усилия, принять все меры к защите Киева. А лучшая защита — наступать. Угрозы немцев — еще не удар. Первый Украинский еще не обороняется, а наступает. Сегодня командующий поставил задачу танкистам Рыбалко — освободить Казатин, рассечь важную коммуникацию Манштейна.

Во время отсутствия Ватутина карта фронта значительно изменилась. Еще не выслушав доклада начальника штаба, командующий увидел новые синие стрелы, протянувшиеся к Житомиру и Казатину. Ясно, противник стягивает силы. Его группировка меняется не по дням, а по часам. Каковы эти силы? Что лучше — разбить их ударом на Казатин или?.. Ватутин на минуту задумался. Или принять удар немцев и разбить их, обороняясь? Решить такой вопрос не просто. Нужно многое изучить и продумать. Только после этого доложить в Ставку.

Удар на Казатин все же казался заманчивым, многообещающим. Но вдруг пришла шифровка Рыбалко. Он не может наступать на Казатин и просит разрешения перейти в Фастове к обороне. Сдвинув брови, Ватутин с досадой бросил карандаш на карту. И тут же, взяв себя в руки, неторопливо зашагал по комнате. Почему к обороне, если противник сильно потрепан и деморализован? А может быть, все-таки есть на это причины?

Командующий сопоставил возможности противника с реальной группировкой своих сил, и у него не оказалось обоснованных данных, чтобы отказаться от наступления. Но он не мог и не доверять Рыбалко.

— Машину! — приказал он адъютанту.

Через несколько минут юркий вездеход мчал командующего по разбитой дороге. Ватутин спешил в Фастов, чтобы во всем разобраться на месте…

Рыбалко доложил свои соображения. Пусть шелловская дивизия разбита и танки ее сожжены. Немцы стягивают резервы. Он назвал их, указал исходные позиции. Выдвижение дивизии Шелла — не частный эпизод. Манштейн, видимо, собирает ударную группировку. Для арьергардных боев он не стал бы расходовать свежие дивизии. Значит, разгром Шелла не должен успокаивать. За ним — крупные силы, способные нанести серьезный удар. А в тылу и на флангах наших танковых соединений недостаточно артиллерии. Житомир занят кавалерией, и там почти нет танков. Да и фланги наступающих сильно уязвимы.

Ватутин знал это. Больше того, он знал свои армии, имел данные о всех войсках, идущих из-за Днепра. Нет, у командующего еще слишком мало данных, чтобы принять такое поворотное решение, какого хочет Рыбалко. И все же Ватутин понимал: искушенный в боях генерал-танкист трезво оценивает обстановку, не считаться с которой нельзя. Что ж, пусть пока будет так — переждем одну ночь.

К вечеру, когда командующий возвратился в Киев, воздушная разведка доложила о подходе новых дивизий противника. Ватутин немедленно двинул на юг крупные силы танков. Туда же ушла и чехословацкая бригада. Он уточнил задачи войскам, передвинул свои резервы. Спешно создавал группировку, способную и наступать, и быть готовой к любым неожиданностям.

Но ночью многое осложнилось. На пути к Белой Церкви танкисты ворвались в расположение противника и, разгромив штаб, захватили важные документы. Это была эсэсовская дивизия «Райх», которую Манштейн спешно перебрасывал к Фастову с букринского плацдарма. Как выяснилось из документов, к Фастову двигалась чуть не вся букринская группировка. А к Житомиру и Казатину Манштейн стягивал свежие дивизии, прибывающие из Франции и Норвегии, из Германии и Югославии. Показания пленных еще более уточнили обстановку.

Сопоставив все, Ватутин совершенно ясно представил всю группировку Манштейна, у него теперь более пятидесяти дивизий, и десять из них танковые. Сильный кулак. Видно, жажда реванша не дает покоя старому фельдмаршалу, явно старавшемуся угодить Гитлеру.

Да, теперь можно доложить в Ставку — войскам Первого Украинского фронта необходима оборона.

2

Гитлер собрал сильные резервы и двинул их на Киев, чтобы сбросить русских в Днепр. На правом берегу реки снова завязались тяжелые, ожесточенные бои. Манштейну удалось овладеть Житомиром и развить успех в направлении по шоссе на Киев. У Фастова наш фронт оказался крепче. Лишь на узком участке крупные силы немецких танков смяли одну из дивизий и пробились к реке Тетерев. Фашистская печать расшумелась о победоносном наступлении германских войск, о трагическом поражении русских, о скором падении Киева. Особо безудержно превозносился Мантейфель и его седьмая танковая «Дивизия призраков».

В первый же день ее появления на фронте Ватутин говорил Хрущеву, нацеливая против синих стрел мантейфелевских частей красные стрелы танковых соединений войск фронта:

— «Дивизия призраков»… Я бы сказал, рискованная символика. Вы не находите, Никита Сергеевич?

— Эти «призраки», однако, представляют вполне реальную силу.

— Что ж, сделаем тогда эти «призраки», — окружая их на карте красными стрелами, продолжал командующий, — действительно призраками.

Ватутин знал, пройдут считанные дни, и Мантейфель будет разбит. Нет, не удастся ему выполнить личный приказ фюрера — ворваться в Киев. Киевское сражение не добавит лавров спесивому гитлеровскому генералу. Наоборот!

Ватутин тогда не мог знать, что через год, уже совсем на другом фронте, свои неудачи под Киевом Мантейфель постарается выместить на американцах. Однако и там, в злополучных Арденнах, ему, Мантейфелю, не удастся пригубить сладостный кубок победы: опять помешают русские. Помогая англичанам и американцам, попавшим в тяжелое положение, и спасая их, наши войска развернут грандиозное наступление на востоке как раз тогда, когда Мантейфель будет готов нанести американцам смертельное поражение.

Но в те дни, когда немцы рвались к Киеву, разгром «призраков» еще не решал задачи, и Ватутин понимал, как еще велика опасность: у Манштейна много сил. Очень много. Лишь на киевском направлении войск у него раз в десять больше, чем против англичан или американцев на любом их участке фронта. Даже только вот здесь, у Фастова, или вот тут, у станции Тетерев, у Манштейна больше танков, чем на африканском или итальянском фронтах, сомнительную славу которых так раздувает сейчас англо-американская пресса.

Хрущев и Ватутин стояли у расчерченной карты фронта, проникнутые сознанием величайшей ответственности и за судьбу Киева, который уже слышит канонаду приближающегося сражения, и за всех тружеников этой исстрадавшейся земли, жизнь которых снова подвергалась смертельной опасности.

Зазвонил телефон. Ватутин взял трубку и долго слушал. Докладывал командарм с центрального участка фронта. У Житомирского шоссе снова трудная обстановка.

— Требую стоять! — твердо сказал командующий. — Насмерть!

— Будет сделано все возможное, — пообещал командарм.

Ватутин нахмурился.

— Сейчас мало делать возможное, — сказал он сурово, — нужно делать необходимое. — И, положив трубку, приказал начальнику штаба произвести перестановку сил в интересах армии, с командующим которой только что разговаривал.

Канонада явственно доносилась сюда, в эту тихую комнату, а на завтра назначен митинг трудящихся, посвященный освобождению города. Но Хрущев и Ватутин были уверены в стойкости своих войск, доверяли их искусству и мужеству, знали силу резервов, которыми располагал фронт и которые шли сюда из-за Днепра. Нет, немцам больше не бывать в Киеве! В этом Хрущев и Ватутин не сомневались, потому и не отменили митинга.

3

Возвращаясь с пакетом из штаба дивизии, Зубец во всю мочь гнал мотоцикл. На крутом повороте он увидел сержанта, который, прихрамывая, тащился дорогой в сторону фронта. Зубец притормозил.

— Эй, хлопец, куда путь держишь?

— Из госпиталя. Свою дивизию разыскиваю. Не слыхал про такую? — назвал он ее номер и фамилию генерала.

Зубец не слыхал.

— Ты что же, сбежал, что ли? Ноге твоей еще в ремонте надо быть.

— По правде сказать, сам подался. Чего отлеживаться!

Семену понравилась откровенность сержанта. Славный парень. Красивый, статный. Глаза с искринкой. И видать, характер есть. Цену себе знает.

— Как звать-то тебя?

— Валей Шакиров.

— Э, да ты, видно, земляк нашему Сабиру. Садись, подвезу. Гостем у нас будешь. А Сабир такой человек — ахнешь!

Сдав в штаб пакет, Семен помчал гостя к разведчикам.

— Сабир, смотри, кого привез, — разыскав парторга, выпалил Зубец, представляя Шакирова.

Познакомились. Угостили Валея ужином. Оставили ночевать.

Весь вечер Сабир не отходил от гостя. Разговаривали то по-русски, то по-башкирски. Оказывается, они из одного района, с берегов Кара-Идели. В свое время немало кружили по горным тропам, лазили на Имантау, купались в одной реке. Правда, знать друг друга не знали, но их отцы вместе служили в легендарном отряде Блюхера, вместе с ним громили белых на башкирских землях, воевали под началом Чапаева.

Валей с азартом вспоминал о дорогих местах. А помнишь Чандар, ледяные заторы весной? А помнишь, какие там хариусы? А помнишь Белый ключ, что, выбиваясь из скалы, образует Голубое озеро, а затем водопадом рушится в реку?

Как мог не помнить Сабир! Там он бывал со своей Ганкой, там родился у него сын. Все, все до боли в сердце близко и дорого.

Уж не сама ли счастливая судьба свела их на фронте? А что, может, им и воевать вместе, как отцам в гражданскую? Как, Валей? Шакиров заколебался. На память об отцах, а? Валей все еще не решался. И хочется, и колется. Там, в своем полку, его все знают. Здесь же все внове. Но где он теперь, свой полк? И Сабир ему нравился! Земляк! Разве в самом деле остаться? А его примут тут? Документы у него в порядке. Потом и запросить можно.

Азатов все устроил. Прошла неделя-другая, и новичок прижился. Его полюбили. Знающий сапер, свойский парень…

Сегодня Валей Шакиров устал без конца минировать и разминировать, особенно впотьмах, на ощупь, что требует неимоверного внимания, тройного расхода физических и духовных сил. Впрочем, сержант не отчаивался: он любил свою опасную профессию, действовал сноровисто и точно, к чему приучал и бойцов отделения, ибо знал: сапер ошибается лишь раз в жизни.

Закончив установку мин у дороги, вдоль которой окопались роты Жарова, саперы направились было на отдых, но Валея снова вызвали к комбату. «Отдохнул называется! — беззлобно усмехнулся сержант своему желанию растянуться сейчас на ворохе душистых еловых веток. — Наверное, опять придется ставить мины». Жарова на месте не оказалось, и с Шакировым разговаривал Березин. Нет, сегодня больше не придется минировать. Дело совсем другое — Валея вызывают в Киев. Вот документы, вот адрес. Завтра быть на месте.

Зачем вызывают? И почему в Киев? Уж не пожаловались ли на него из госпиталя? Однако не в тыл же уехал — на фронт! Пусть не нашел своей дивизии, зато в другой воюет. Воюет же, черт возьми!

— Ты, друг, не набедокурил ли по дороге из госпиталя? А? — допытывался Березин.

Нет, Валей не набедокурил. Разве вот только раньше срока подался из госпиталя, без выписки. Видит, нога, ходит — ну и айда на фронт! Может, потому и вызывают. Да, он понимает, воевать обязан не там, где хочет, а там, где нужнее. Только теперь не поправишь дела. Виноват — пусть наказывают…

Наутро попутной машиной он без труда добрался до Киева. Всюду царило необычное оживление. Сержант знал — киевляне собираются на митинг по случаю освобождения города. Люди с тревогой прислушивались к гулу сражения, нараставшего с каждым днем. Не вернутся ли немцы в Киев? Устоят ли наши? И хоть каждый, кто разговаривал с сапером, понимал, много ли он может знать, простой сержант, даже если он и с самой передовой, — уверенные слова его успокаивали, тем более что по улицам к фронту грозно шли танки, а над головой с гулом проносились советские самолеты.

У памятника Тарасу Шевченко, где назначен митинг, — масса народу. Валей с трудом пробился поближе к трибуне. Выступал генерал. Он говорил о положении на фронтах, о победоносном наступлении советских войск, о контрнаступлении немцев. Вот уже две недели, неся колоссальные потери, они осатанело рвутся к Днепру.

Валей посмотрел по сторонам: суровые, сосредоточенные, полные решимости лица. Аплодируют дружно и жарко. Когда Валей снова посмотрел на трибуну, выступал уже другой генерал. Кто он такой? Видно, прослушал, когда объявили. Да, постой, постой, это же тот самый генерал, он еще машину дал отвезти Валея в госпиталь: Ватутин! Шакиров так и подался вперед. Орден тогда обещал. Конечно, где ему было вспомнить о Шакирове! Да и не в ордене дело — за доброе слово спасибо.

Еще перед открытием митинга из оперативного управления привезли спешное донесение. На Житомирском шоссе немцы продвинулись вперед на семь-восемь километров и развивают успех в направлении на Киев. Сначала прочитал Ватутин, потом Хрущев. Оба молча переглянулись и без слов поняли друг друга. Митинга не откладывать!

Пока Ватутин говорил о войсках фронта, Хрущев все время оставался на трибуне. Сминая в кармане донесение, он спокойно глядел на тысячи людей, ловивших каждое слово, на строгое лицо великого кобзаря, величественная фигура которого высилась на постаменте, как бы напоминая обо всем высоком, за что идет смертельная борьба на подступах к городу.

Гул сражения явно нарастал.

В тот самый момент, когда Ватутин говорил, что войска фронта сделают все, чтобы ускорить окончательную победу, на трибуну снова поднялся офицер оперативного управления и подал члену Военного совета второе донесение: немцы продвинулись на десять — двенадцать километров. Сдерживая волнение, Хрущев все так же спокойно глядел на людей.

Хрущев знал о принятых контрмерах. Оставалось терпеливо ждать. Он ясно представлял себе Житомирскую магистраль. Просто не верилось, что в местах, где он был сегодня утром, уже снова немцы. Что же еще предпринять?

Ватутин закончил, и Хрущев отдал ему оба донесения и тихо сказал командующему: «Митинг закончим, как наметили». Ватутин не возражал. Он тоже за выдержку и твердость.

Когда заговорил Хрущев, киевляне невольно потянулись вперед. Ведь еще до войны они не раз встречались с ним на заводах и в колхозах, на праздничных торжествах. Сейчас секретарь Центрального Комитета говорил все более и более воодушевляясь, и голос его звучал уверенно и твердо. Хрущев говорил о мудрости партии, о великом подвиге армии и народа, и люди верили: не бывать немцам снова в Киеве.

Вместе с последним из ораторов на трибуну в третий раз поднялся офицер оперативного управления. Хрущев первым прочитал донесение и протянул его Ватутину. Немцы еще продвинулись на четыре-пять километров. «Осталось письмо», — тихо сказал Хрущев командующему. Тот утвердительно кивнул головой, взглянул на часы и ответил: «Назначенные контрсилы вступили в бой. Остановим!»

На митинге было принято письмо украинского народа народу русскому. Огненные слова этого письма были гимном дружбе между народами-братьями.

Сойдя с трибуны, Хрущев вглядывался в лица киевлян, и они его радовали. Немцы только вчера сбросили листовки, в которых сегодня обещали быть в Киеве. Пятьдесят фашистских дивизий бешено рвутся к Днепру. Весь Киев слышит все нарастающий гул их орудий. Но эти люди, столько пережившие за черные дни оккупации, не верят вражеским листовкам. Они верят в свою армию, в свою победу.

4

Шакиров шел с митинга, забыв о всех своих волнениях по случаю загадочного вызова. Он не вспомнил о них и тогда, когда поднимался на второй этаж высокого здания, куда пришел по адресу. Лишь после того как проверили его документы и сказали «обождите», он снова в тревоге подумал, зачем же все-таки его вызвали.

Ждать пришлось около часа. Бесшумно приходили и уходили офицеры и генералы всех рангов. Ну и начальства! Потом дежурный офицер пригласил Шакирова с собой. Валей несмело шагнул по ковровой дорожке. За дверью оказалась просторная строгая комната, столы с военными картами, много телефонов. Посередине комнаты стоял генерал, невысокий, ладный, с простым мужественным лицом. Валей сразу узнал его и от неожиданности оторопел.

— А, сапер! — шагнул ему навстречу Ватутин. — Ну, здравствуй!

Да, сам Ватутин, которого только что слушал весь Киев, тот самый генерал, что дал свою машину отвезти Валея в госпиталь.

— Здравия желаю, товарищ командующий, — чуть оправившись, вытянулся он перед генералом. — Сержант Шакиров по вашему вызову…

— Вот и славно, — подошел Ватутин совсем близко. — Долго же я тебя, однако, искал. Так, значит, поправился, опять воюешь?

— Так точно, товарищ командующий!

— Хорошо, очень хорошо, — похвалил Ватутин, беря от адъютанта небольшую красную коробочку. — От имени Президиума Верховного Совета Союза ССР вручаю вам, сержант Шакиров, орден Ленина.

— Служу Советскому Союзу!

Сержант вдруг разволновался и покраснел.

— Не знаю, товарищ командующий, имею ли я право на орден…

— Что случилось?

— Видите ли… я раньше срока ушел из госпиталя. Тут бои такие, верите, не мог лежать…

Только что нахмурившееся лицо Ватутина смягчилось.

— Об этом взводному своему доложишь, — добродушно-хитрая улыбка мелькнула на лице командующего. — Найдет нужным — накажет.

Потом Ватутин подошел к Шакирову и приколол к его груди орден.

— Воюй так же честно, геройски, как раньше.

У Валея перехватило дыхание, и он негромко, но с какой-то особенной силой ответил:

— Сил не пощажу, товарищ командующий. Жизни самой…

Оставшись один, командующий фронтом долго стоял у окна, обращенного к реке. Синий-синий Днепр переливался под чистым осенним небом. Привольно и гордо катил он свои воды мимо древнего города. Живые картины истории вставали перед глазами Ватутина, а он думал о том, что как бы ни величественно было прошлое, оно меркнет перед сегодняшним днем. Нет, ни с чем нельзя сравнить тот беспримерный подвиг, который совершали сейчас советские люди на древних днепровских берегах.

Вошел офицер особых поручений, и дела насущного дня целиком поглотили командующего.

— Это все почта? — изумился он, глядя на объемистую пачку в руках офицера. — А ну давай.

Офицер положил на стол груду писем.

— Да, — шутливо вздохнул командующий, — и времени нет, и не читать нельзя.

Однако как много писем и какое разнообразие адресов: Москва, Ашхабад, Мурманск, Свердловск, Уфа, Хабаровск, Тбилиси, Тула, Ленинград, Новосибирск, Орел!..

— Да тут весь Советский Союз! — подивился Ватутин, распечатывая первый конверт.

«Дорогой товарищ генерал! Спасибо вам, что вернули нам маму. Она приехала из Киева. Тысячу раз спасибо. Петя и Оля».

Ватутин еще и еще перечитал письмо, и мягкая улыбка осветила его мужественное лицо.

«День и ночь молюсь за вас, за всю армию, нашу спасительницу-освободительницу», —

писала старушка из Тулы.

А вот пишет Вадик Онищенко из Бийска:

«Бейте их и спереду и с тылу, чтоб насовсем не осталось. Они убили мою маму, а папа на вашем фронте».

«Спасибо за Киев, дорогой Николай Федорович, — писали магнитогорцы. — Подвиги ваших войск никогда не забудутся. Приведется воевать — долг свой выполним с честью, а пока, не жалея сил, варим первосортную сталь».

Командующий читал письмо за письмом, восхищаясь людьми, чьи руки добывали уголь, рубили лес, ковали оружие, и никто не жалел сил для фронта, для победы. Иногда Ватутин отрывался от писем и долго сосредоточенно думал. О чем? Наверное, о народе, из недр которого вышел, верным сыном которого был.

«ПРИЗРАКИ» СТАНОВЯТСЯ ПРИЗРАКАМИ

1

Пролетел вражеский самолет и высыпал над передним краем тысячи листовок.

— Синяя саранча, — сказал Самохин, глядя на колышущиеся в воздухе синие бумажки.

— Беззубая только, — добавил Жаров, подбирая одну из них, угодившую прямо на бруствер окопа.

«28 ноября мои доблестные войска снова будут в Киеве. Адольф Гитлер», —

прочел Андрей слова, оттиснутые крупными буквами на синей бумаге. На обратной стороне был напечатан пропуск в плен.

— Вот нахалы, ну чисто нахалы! Однако это они не от хорошей жизни, — зло усмехнулся Жаров.

— Так-то оно так, — согласился Самохин. — Только кабы они вот с этой горы, — он указал на позицию противника, — не прыгнули нам на плечи.

— Теперь не успеют, — возразил комбат.

Андрею известны показания пленных. Они в один голос твердили: фюрер решил утопить в Днепре войска Ватутина. А теперь, выходит, уточняют сроки: 28 ноября — через неделю, значит. Как бы не так!

Обыкновенную высоту с отметкой «222» немцы назвали горой, дав ей на кодированной карте сказочно-поэтическое имя «Золотой ключик». Если верить пленным, Манштейн выдвинул сюда непобедимую «Дивизию призраков». В Африке воевала, сам Роммель ею командовал. А Мантейфель, ее теперешний командир, превозносится до небес. Любимец фюрера. Имеет его личный приказ ворваться в Киев.

Да, тяжело пришлось в последние дни. Немало оставили завоеванных рубежей, пока не отошли вот сюда, на эту злосчастную высоту. Шесть раз переходила из рук в руки, и опять у немцев. Сказать только — шесть раз! Вся кровью пропитана. Роты Капустина совсем поредели, и их уже не поставишь на главном направлении. Потому седьмой штурм выпал на долю батальона Жарова. Андрей сознавал, конечно, что весь их полк — лишь малая часть сил, нацеленных на пресловутых «призраков». Общий натиск будет на большом фронте. Однако главный удар здесь по высоте. Задача Жарова — пробить брешь. Сзади большие силы: танки, мотопехота. Однако трудный орешек эта высота. А посмотришь, у подножия — домики, палисаднички, стога соломы. Ну прямо мирный сельский пейзаж. Кажется, вот выйдут сейчас украинские девчата и заспивают песню.

— Нынче весь успех зависит от нас, — с подчеркнутой гордостью сказал Самохин.

— Да, и от нас. От каждого из нас.

Вчера приезжал командарм. Он проверил, как готовы передовые части. Сказал, чтоб никакой заминки, только темп и темп. Общая задача операции сводилась к тому, чтобы не только разбить мантейфелевских «призраков», но и разгромить все силы, рвущиеся к Киеву. Жаров представил себе общий размах операции и почувствовал, какая огромная ответственность ложится на его, жаровские, плечи и на плечи тысяч и тысяч людей — от рядового солдата до командующего фронтом.

Самохин показывал комбату позиции взвода. Во всем чувствовалась близость атаки. Бойцы не суетились, казались более сдержанными в словах и жестах. Все — в ожидании боя. Андрею невольно передавалось боевое нетерпение солдат, радовала их строгая собранность.

Осмотром комбат остался доволен и похвалил командира.

«А что, если попросить роту? — шагая за Жаровым, колебался Самохин. — Может, дерзнуть? А то жди, когда он снова похвалит». Но благоразумие взяло верх. Нет, рано еще.

Румянцева Жаров застал на командном пункте. Собрав офицеров роты, комбат еще и еще раз напоминал: главное — огонь и удар! Огонь, чтоб обеспечить удар. Удар, чтоб смять противника.

Жаров все чаще приглядывался к Румянцеву. Нет, он не ошибся в нем. Неплохой ротный. В бою спокоен, осмотрителен, расчетлив. И все-таки чего-то Румянцеву не хватало. Но чего? Пожалуй, порыва, боевого азарта, страсти. А это для командира качества, ох какие немаловажные! И этим качествам Румянцеву следовало бы поучиться. У кого? Да, конечно же, у Самохина. Да, да, у Самохина.

И комбат прямо и откровенно сказал об этом Румянцеву.

— У Самохина? — оторопело переспросил Румянцев.

— Да, учиться у него порыву, умению действовать стремительно, так же как и ему нужно учиться у вас — и много учиться — расчету и выдержке. Не смущайтесь, — продолжал комбат, заметив, как кровь ударила офицеру в лицо, — отбросьте ложные амбиции, подумайте обо всем серьезно, и вы станете настоящим командиром.

— Учту, товарищ капитан.

Комбат помог Румянцеву посмотреть на себя как бы со стороны. Сразу вдруг припомнилось многое, чего Яков не замечал раньше. Ему хотелось всегда быть строгим, но справедливым начальником, а о нем говорили: «Ледяной характер». В самом деле, он слишком холоден, слишком равнодушен, что отгораживает его от людей. И не слишком ли он осторожен? Не слишком ли боится риска?

— Знаешь, что сказал мне комбат? — спросил Румянцев Леона, когда они остались вдвоем. — Сказал, будто мне недостает боевитости, напора. Как ты думаешь?

— Что ж, он попал в самую точку.

— И знаешь, у кого посоветовал учиться?

— Верно, себя в пример поставил.

— Нет, тебя.

— Меня? — удивился Самохин.

— Сказал, мне нужно учиться у тебя порыву, задору, так же как тебе следует учиться у меня трезвому расчету и выдержке.

— Выходит, две половинки: склей — и командир. А врозь — ни то ни се…

— Нет, он хочет иметь двух командиров. Без изъянов.

На этом и оборвался их разговор: близилось время атаки.

2

Когда Кареман возвратился из Киева, товарищи его не узнали. Лицо осунулось, глаза провалились, горестно сжатые губы как мел. Увидев его в окопе, Зубец сразу понял: случилось непоправимое.

— Юст, ты нашел своих? — с тревогой спросил он.

Кареман горестно покачал головой.

— И жена и дочь в Бабьем яру…

Неподалеку гулко рвались снаряды, дробно стучал пулемет, звонко лопались винтовочные выстрелы. Юст ничего не слышал. Он сидел, зажав меж коленей автомат, и смотрел в одну точку с таким выражением, будто ему нет никакого дела до того, что здесь происходит.

— Может, поешь? — несмело спросил Зубец.

Нет, ему ничего не нужно.

— Отдохни. Хочешь, постелю? Полежи, пока тихо.

Юст опять отказался.

Подошли еще разведчики. Зубец приложил палец к губам, и Юста никто не расспрашивал. Покурили молча. Тягостное молчание нарушил старый бронебойщик.

— А ты поговори, сынок, — участливо придвинулся он к Кареману. — Отвори душу. Легче станет.

— Ну что я скажу, Тарас Григорьевич? Тяжко мне, тяжко. А мне ли только? Ведь сто тысяч сгубили. Понимаете, сто тысяч! А мое горе — капля в море.

— Горькая капля, сынок.

— Что и говорить. Вспомнишь, просто в глазах темнеет.

— Конечно, силен, кто валит, а еще сильнее, кто подымается, — начал было Голев.

— Говорят и по-другому, — перебил его Соколов. — Если сабля твоя светла, молодец, глазам твоим темно не будет! Так, Валей, кажется, говорят у вас, — повернулся он к Шакирову.

— Так, так, — отозвался молодой башкир, подсев к Кареману. — Только не думаю, чтобы сабля Юста вдруг потемнела.

— Да, еще сильнее, кто подымается, — выждав, вернулся к своей мысли Голев. — А мы не то что поднялись, а в добрый час и размахнулись, и ударили. Темнеет в глазах, говоришь, — это не только от боли, — и от ярости. Расскажи-ка про все, что видел, слышал, чтобы и другие знали. Нам это сил прибавит в бою за ту вон гору, — показал уралец на позиции противника.

Юст поднял глаза и взглянул туда же. Вон откуда они снова лезут на Киев. Чтоб опять слезы, кровь, смерть? Чтоб новые муки? Нет, нет. Юст обвел взглядом товарищей. Скоро им всем в атаку. Как же можно молчать!

— Не иду, а лечу по Киеву, — тихо заговорил он, посматривая на бойцов. — Спешу и боюсь. Каждая улица обжигает душу. Вот сквер. Здесь не раз гуляли с женой, тут она в коляске катала дочку. Смотрю, деревья повырублены, изгородь порушена. Еще дальше клуб. Здесь она выступала с песнями. Только на месте клуба — один черный пепел. Спешу, и все больше щемит сердце. Целые улицы — в развалинах. Как уцелеть в таком аду? Наконец, и дом, где оставил их обеих. Целехонький. А сердце выскочить готово. Страшно войти. Как шагнуть за порог? Шагнул все-таки. Шагнул и опустил руки. Чужие люди. Долго и взволнованно говорили они. Ничего не помню, кроме одного — «убиты!» Я побрел той дорогой. Дорогой ужаса. Дорогой смерти. По ней гнали тысячи безвинных. По ней гнали и моих. Разве пересказать, что перечувствовал? В груди и сейчас горит…

Глеб до боли стиснул зубы и, щелкнув затвором, молча ушел на позицию. Зубец уставился в одну точку и не проронил ни слова. Голев опустил голову. А Оля сидела с заплаканными глазами. Прошла минута, две, и вдруг грянул залп. Земля вздрогнула и качнулась. Бойцы выскочили и цепочкой растянулись по траншее.

Поднявшись, Юст шагнул к Сабиру.

— На, возьми мое заявление, — протянул он вчетверо сложенный лист. — В партию хочу.

Парторг одобрительно посмотрел на солдата и молча пожал ему руку.

Юст огляделся. Пологие скаты горы давно потонули в клубах огня и дыма. Пройдет минута-другая, и он, Юст Кареман, вымахнет из узкого окопа, и никакой огонь его не остановит. Никакой!

3

Ураганный огонь гремел по всему фронту. Артиллерия и авиация обрушили на позиции противника сотни тонн огненного металла. Поглядывая на часы, Андрей терпеливо ожидал сигнала атаки. Но вот и серия красных ракет. Шквал огня шагнул за гребень, но позиции противника, к которым устремились цепи атакующих, некоторое время еще оставались в черном дыму, смешанном с вздыбленной землей. Пошли! На назначенном рубеже танки обогнали пехоту, и Андрей ощутил, как бойцы смелее двинулись за машинами. Передний край врага вдруг вспыхнул встречными выстрелами. Задымила одна из «тридцатьчетверок», с другой снарядом сорвало башню. Бойцы ракетами и трассирующими пулями обозначали цели танкам и самоходкам. Рота Румянцева вдруг замедлила движение и потеряла темп. Сколько ни кричал он, сколько ни требовал подняться в атаку, — не помогало. Видно, треск стрельбы и грохот разрывов заглушал его голос. Яков провел рукой по лбу. Она стала мокрой. Вот тебе и порыв! Мучительно напрягая голос, он еще и еще пытался поднять цепь. Все напрасно.

Чуть погодя Жаров приказал ему усилить огонь перед ротой Назаренко. Румянцеву удалось на какое-то время ослепить противника. Еще натиск, и взводы Назаренко вместе с танками ворвались на гребень.

— Вперед! Слышите, вперед! — обрушился комбат на Румянцева. Яков невольно почувствовал такой накал в голосе Жарова, что мигом вскочил и зычным голосом поднял роту. В тоне команды, в жестах, во всей фигуре командира было столько решительности, что бойцы дружно устремились за ним. Схватка была короткой. На гребне горы задымили еще два танка и самоходка. Но вторая волна машин с автоматчиками на броне стремительно вынеслась к вражеской траншее. Перевалив за гребень, бой вступил в решающую фазу.

С командного пункта, перемещенного теперь на гребень высоты, Жарову открылась картина разгрома «призраков». Танки перемешались. Все потонуло в огне, в дыму, в грохоте. В пробитую брешь шли и шли «тридцатьчетверки». Они уже хозяйничали за гребнем на широком пространстве. Всюду черные туши «тигров» и «пантер», еще дымящиеся «фердинанды и трупы, трупы без конца…

«Золотой ключик» оказался поистине волшебным: он открывал путь к новым победам.

4

Как ни устал Андрей сегодня, а уснуть не мог: еще не улеглись волнения, пережитые в этом тяжелом бою, и нервы были напряжены. Немцы потеряли еще один рубеж. Больше того, они лишились выгодного плацдарма, с которого приготовились к прыжку на Киев. Их пленные сегодня не столь спесивы. Многие из них уже не верят в возможность выстоять против напора русских. Пленный офицер так и заявил на допросе: у вас, мол, колдовские силы, их не сдержать. Не колдовские, а народные! В этом все дело.

Погасив свет, Андрей распахнул окно хаты. Повеяло ночной прохладой. Призрачные сполохи редких ракет расцвечивали небо. Привычно стучал пулемет, ухали пушки. Фашистские ночные бомбардировщики бомбили Киев. На далеком мутно-розовом небе беззвучно вспыхивали звезды зенитных разрывов. Он вспомнил, вот так же стоял у окна своей квартиры. Жена говорила: «Изверги, что они делают!» Он вдруг подумал о ней с такой нежностью, что все затуманилось и пропало. Будто она тут, рядом, и он гладит ее тонкую трепетную руку. Милая, хорошая моя!

О ВЫСОКОМ И НИЗКОМ

1

Еще час назад все выглядело иначе. Низкое солнце не было столь багрово зловещим. Чистый горизонт не кровянился, а радовал золотистыми отблесками. Даже голые деревья, сучья которых теперь посечены осколками, не бередили душу. И этой грозной канонады тоже не было. Да и лица бойцов казались совсем иными: было в них что-то мягкое, доброе, теперь же — Щербинин видел ясно — их лица будто высечены из камня. В глазах решимость и ожесточение, готовность ко всему, чего не миновать.

Немецкая контратака была похожа на десятки других и не похожа ни на одну из них. Была она до дикости исступленной, и все же безрезультатной. Горели и взрывались черные туши танков, редели цепи эсэсовцев, а успеха не было. Однако и беспредельная стойкость не беспредельна: немцы сжевали оборону слева от Щербинина, и в узкую брешь хлынула лавина их танков. Значит, прорыв!

Случилось, что полк Щербинина получил сегодня задачу выдвинуться на рубеж у станции Тетерев. Батальон Черезова ушел туда с утра, а Жаров много позже, и его батальон могут настигнуть прорвавшиеся танки. Трудно ему придется! А тут сиди и жди у моря погоды. Щербинин даже плюнул с досады.

Третий батальон Капустина, последним сдавший свои позиции, собран в лесу. Дали б сейчас машины, да на Тетерев!

Наконец все выяснилось: Капустин временно оставался на месте, а Щербинину предписывалось догонять свои батальоны. Выслушав приказ, Капустин помрачнел и, отойдя в сторону, зачертыхался. Сейчас же начнут бросать в контратаку за контратакой, пока не опустошат роты. Нет ничего хуже временного подчинения!

Щербинин возмутился. Как смел Капустин так реагировать на приказ?

— Капитан Капустин!

— Я слушаю вас, — мгновенно повернулся тот и шагнул к майору.

— Что это значит? — нахмурился Щербинин.

— Виноват, товарищ майор. Но очень не хочется идти в чужое подчинение. Начнут бросать как попало…

— Как же вы учите подчиненных? — наступал Щербинин. — Да вас самих надо учить выполнять приказы.

— Виноват, — попятился офицер, все еще не сознавая, однако, своей вины.

— Смотрите, Капустин! Не под силу батальон — просите роту. Впрочем, услышу такое еще — и взвода не доверю, а рядовым в строй пошлю. Слышите?

— Я старый солдат, товарищ майор, — разобиделся комбат.

Майор наскоро собрал солдат и офицеров, разъяснил им задачу. А когда машина тронулась, Щербинин опять вспомнил Капустина и долго не мог остыть. Нет, надо научить его выполнять приказы. Жаров бы не стал ныть. И Черезов не расплакался бы. А этот…

Машина неслась по гладкому проселку. Из-за леса справа доносился гул недалекого боя. Опасаясь наскочить на немецкие танки, майор озабоченно посматривал по сторонам сквозь стекла кабины. У развилки дорог шофер сбавил скорость, словно гадая, куда ехать — в гору к лесу или влево.

— Прямо в гору! — не задумываясь решил Щербинин.

Но за лесом послышались орудийные выстрелы.

— Фу, черт, кажись, нельзя, — придержал он шофера за рукав, — давай в объезд.

Огибая лес слева, машина сделала добрый круг. Зато выстрелы теперь слышались совсем в стороне Наконец Щербинин выбрался на дорогу, по которой должен был двигаться Жаров. Но сзади неожиданно появились немецкие танки. Щербинин рванул ворот гимнастерки. «Жми!» — приказал он водителю. Шофер прибавил газу. Невысокий лес стоял стеной по обеим сторонам грейдера. «Случись на пути фашистские танки — деваться некуда», — удрученно подумал майор. Но только подумал, как так и вышло. Однако сначала показался боец с флажком. Он взмахнул им несколько раз снизу вверх. «Жаров!» — догадался Щербинин по сигналу. Это означало — «Кто двигается?» Один из разведчиков вытянул в сторону руки с флажками. Ответный сигнал был понят молниеносно. «Стой!» — последовал новый сигнал с дороги. Как «стой», если нужно лететь вперед? «Да ведь они минировали дорогу!» — блеснула догадка. В эту минуту раздался залп с танков, замаскированных на опушке леса. Снаряды разорвались неподалеку. В двух километрах сзади надвигались еще танки. Куда деваться? Острый взгляд сибиряка-таежника уже инстинктивно рыскал по сторонам.

— Вперед! — крикнул он шоферу.

— Там же немцы!..

— Вперед! — скрипнул майор зубами.

2

У Жарова, не сводившего глаз с грейдера, перехватило дух. С ума сошел! Сейчас же налетит на мину! Или немецкие танки, что притаились за деревьями, разнесут его в упор. Сигналить — «Стой!» Еще и еще сигналить! Все тщетно. Флажки в руках Зубца бессильны остановить машину. Пути назад у нее нет, так как вдогонку мчатся эсэсовские танки. Выход, казалось, один — скрыться в лесу. А Щербинин явно несся на мины. Андрей в отчаянии перевел взгляд на немецкие танки. Но грохнул разрыв, и на месте, где только что была машина, лишь столб огня и дыма. Все кончено. От этой мысли у него похолодело в груди. Но вдруг глаза Жарова совсем округлились: над лесом взвилась дымовая ракета. Сигнал бати! Сильно-сильно заколотилось сердце. Он еще не знал, как и что случилось. Но понял: жив Щербинин, жив! Как тут же выяснилось, машина его юркнула по проселку в лес и оказалась вне опасности.

Однако опасность теперь в другом. На заставу мчатся фашистские танки. Сколько их? Один… два… пять… восемь… Тучи взвихренной пыли скрывают остальных.

Предусмотрительность Жарова была не напрасной. Едва он вышел на этот грейдер, как сзади началась канонада. Тогда он на ходу перестроил колонну. Обозы вытянул в голову колонны, усилил охранение, особенно тыльную заставу. Румянцев, прикрывавший колонну, получил тогда артбатарею, взвод саперов, взвод полковой разведки Пашина. Березин с Юровым ушли на Тетерев, Андрей же остался с заставой.

— Не повезло! — вздохнул ефрейтор Сахнов, сдвигая на лоб шапку. — Сейчас они дадут нам жару.

Бойцы не сводили глаз с мчавшихся на них танков, до которых было, однако, еще далеко. Все вокруг притихло и замерло в тревожном ожидании.

— Почему не повезло? — с досадой спросил комбат, не оборачиваясь к ефрейтору.

— Как же, товарищ капитан, другие уж на месте — ни тебе танков, ни огня, а ты вот сиди — сдерживай такую махину.

— Выходит, опасности другим, а нам бы потише, поспокойнее. Так, что ли? — поддел Сахнова Пашин.

— Зачем так, просто говорю, не повезло.

— А я так думаю, — не отрываясь от бинокля, сказал комбат, — если человек там, где нужно, значит, ему повезло.

— Так-то оно так, товарищ капитан, — нехотя согласился Сахнов, — а все лучше, когда не под огнем. Мы же все люди-человеки…

— А по мне лучше, где нужнее ты.

До танков еще с километр. Замедлив ход, они сошли на обочину и стали продвигаться вдоль опушки.

— Вот бы где заминировать, — бросил Жаров Валею Шакирову.

По сигналу заговорили орудия. Тут же откликнулись и немецкие танки. На глазах Андрея разнесло пушку приданной батареи. Затем задымила одна из «пантер». Другие стали растекаться в стороны.

Щербинин пробился благополучно. Не успел он осмотреть позицию заставы, как над лесом закружил советский разведчик. Чего он кружит? Гадать пришлось недолго. Спикировав на дорогу, самолет сбросил вымпел. Ах, вот что! Немецкие танки обходят справа. Минут через сорок они будут на линии заставы. «Что ж, пока держаться. Отход вот на этот рубеж, — указал майор комбату. — Затем на этот. А там ко мне в резерв».

Проводив Щербинина, Жаров отбил вторую атаку. Немцы поплатились еще одним танком. Начала продвигаться вражеская пехота, подброшенная на автомашинах. Как лучше оторваться? Дымы? Ну конечно. Густой слой дымовой завесы окутал все пространство между немецкими танками и заставой. Теперь в путь!

На следующем рубеже немецкие танки опередили заставу. Сил у Жарова мало. Позиция невыгодна. Задержись — немцы выйдут в тыл и отрежут. Выход один — оттеснить танки, вырваться из этой ловушки. Прикрывшись дымами с дороги, по которой двигались танки эсэсовцев, Жаров весь огонь направил на машины с фланга. Потеряв еще танк, эсэсовцы свернули в рощу. Пора! Теперь прямой путь — на станцию.

3

Наскоро подготовив оборону, Щербинин подсчитал свои ресурсы. Не богато, очень не богато. Фланги открыты. Снарядов мало, а до тылов дивизии шестьдесят километров. Дай бог, если они завтра подтянутся сюда. А у немцев сила!

Оля вот уже час безуспешно вызывала по рации штаб дивизии. Не снимая наушников, она слегка высунулась из окопа. Вдали, за кустами, скапливались немецкие танки. Отчетливо было слышно урчание их моторов, и все были в ожидании скорой схватки. Бойцы еще окапывались, артиллеристы маскировали орудия. «Какой смысл на виду у немцев?» — подумала Оля.

За спиной послышались шаги, и она обернулась. Пашин!

— Ну как? — спрыгнув в окоп, взял он ее за плечи. — Не страшно!

Слова как слова, но как они согревают сердце! У Оли от волнения повлажнели глаза. Она, не стесняясь, как-то по-детски вытерла их тыльной стороной ладони.

Пашин молча опустился на обрубок дерева. А Оля уже оправилась и, как обычно, затараторила. А правда, им трудно придется? А правда, на них целая дивизия идет? Не хочет ли он чаю, у нее горячий в термосе? Пашин не отказался. С утра во рту ни маковой росинки. Оля стояла и смотрела, как Пашин торопливо жевал хлеб, прихлебывал горячий чай. Так смотрят жены на усталых, проголодавшихся мужей.

— Я полетел, Оленька. Заскочил проведать, а видишь, даже чаю напился. Ты не соскучилась?

— И ты спрашиваешь? — Оля открыто и прямо взглянула на Пашина.

— И я соскучился… — тихо признался он и, слегка обняв ее, выскочил из окопа.

Оля проводила его долгим взглядом. Любит? Или просто так? Как к ребенку?

Неожиданно ожила рация. Дивизия! Оля быстро записала кодограмму и спешно послала ее Жарову, куда отправился Щербинин.

Комдив требует любой ценой удержать станцию. Помощь находится в пути. Прочитав, Щербинин молча протянул приказ Жарову. Они оба поняли, полк обречен, если запоздает помощь. Но какова она? Откуда? Когда ее можно ждать? Ничего не известно. А артиллеристы уже ведут огонь по танкам-разведчикам.

Андрей спешно готовил бой. Хорошо, что много противотанковых гранат. По одному отделению во взводе он превратил в истребителей. Каждой батарее дал свою полосу. Уточнил рубежи ротам. Указал саперам, где ставить мины. Разместил резервы. Главное теперь — стойкость!

Как же станет наступать противник?. Конечно, мотопехота подойдет позже. Затем ей нужно время развернуться. Значит, пока одни танки. Как разбить их? Заставить развернуться, подпустить — и с ближних дистанций нанести смертельный удар? Именно так. Потом засады. Мины. Кинжальный огонь истребителей…

Немцы явно выжидали. Они собрали сильный кулак, чтоб разом смять заслон у станции и, овладев ею, обеспечить себе свободу маневра и развить успех на Киев, пока русские еще не подвели сюда свежие силы. Как подсчитали наблюдатели, передовой отряд эсэсовской дивизии имел до сорока танков и самоходок. Самолет снова сбросил вымпел: голова немецкой колонны в двадцати пяти километрах. Значит, скоро будет здесь. Поэтому передовой отряд начнет атаку, вероятно, сейчас же, иначе он не успеет захватить станцию до подхода главных сил. Держись, Андрей!

Сначала немцы решили врезаться в оборону у станции узким клином, рассечь заслон. Когда же головные танки вплотную подошли к позиции Румянцева, следующие за ними потонули в дыму: это минометчики повесили дымовую завесу. Истребители выдвигались вперед и забрасывали передние танки гранатами. А остальные, как только они выползали из дыма, в упор расстреливались из орудий. Задние, не видя ничего впереди себя, продолжали напирать, неизбежно попадая под губительный огонь. Эсэсовцы не выдержали губительного огня и отошли.

Вскоре они развернулись в цепь, изогнутую серпом, и снова ринулись в атаку. Танки стреляли с ходу. Жаров приказал не открывать огня. Как только до них осталось метров четыреста, дымовой пояс скрыл атакующие танки. Андрей выжидал. Как и рассчитывал он, немцы не стали пережидать, и их «тигры» бросились сквозь клубящийся, похожий на облако дымовой заслон. Но из полосы завесы они выскакивали разрозненными одиночками, ослепленные, потерявшие цели. Тогда как наши орудия могли бить почти в упор. Потеряв еще несколько машин, немцы, видно, перегруппировались и напористо налетели на позиции Назаренко и Румянцева. Но тут на них обрушились истребители с гранатами. На поле боя уже горело до пятнадцати машин. Черные столбы зловеще поднимались к небу. Гарь и дым мешали дышать.

Бой длился уже больше часа. Начали подходить главные силы немецкой дивизии. Теперь в атаку пошли несколько групп танков с разных направлений, и немцы сами применили дымы. Сквозь клубящиеся облака они бросались на оборону и в ряде мест с ходу пробили ее. Ни одна из сторон не хотела отказаться от своих замыслов. Но силы Жарова и Черезова заметно слабели. Немало орудий вышло из строя. Не хватало снарядов. Поредели расчеты артиллеристов и ряды истребителей. Резервы вели бой в глубине обороны. Все смешалось, и поскольку перевес был на стороне противника, — это могло привести к полному уничтожению заслона у станции. А бой все гремел и гремел. Бойцы ожесточились, и один на один бросались на танки. В этом бесстрашном единоборстве со стальными махинами они подбили еще с десяток машин. Но казалось, ничто уже не могло остановить отчаянного напора врага.

Щербинин продолжал требовать:

— Стоять, во что б ни стало стоять!

Но что это такое? Почему выстрелы справа? Неужели немцы обошли, решив нанести последний удар? Дым мешает видеть противника. Тревожно свистнул паровоз. Танки загудели у самой станции. Сквозь редкие просветы видно, как они с тылу несутся к позициям Жарова. Что такое? Почему они стреляют и вперед и назад?

От станции со всех ног бежал молодой солдат. Андрей узнал в нем Зубца. Разведчик с разбегу прыгнул в низкий окоп.

— Танковый эшелон! — выпалил он одним духом. — С платформ дуют.

— Немцы? — охнул Сахнов.

— Какие немцы, наши! По немцам кроют.

Слабый ветер отнес красноватые дымы несколько в сторону. Теперь и отсюда видно, как танковый эшелон палит из пушек прямо с платформ. Танкисты с боем въехали на станцию и, развернув свои «тридцатьчетверки», соскочили на рельсы. В атаку они ринулись грозной устрашающей массой.

Привстав из окопа, Андрей огляделся вокруг. Какое-то время он не слышал ни гула моторов, ни лязга гусениц, ни грохота орудий; не замечал ни горящих танков, ни огня и дыма — ничего. Он видел лишь землю, иссеченную и изрытую, землю, политую кровью и опаленную огнем.

Выстояли все-таки! Его охватила гордость за всех, с кем он пережил тут неслыханные испытания. Люди победили огонь и сталь, больше того — саму смерть.

4

Пришлось схватиться с Капустиным. Вот себялюб! Подумать только — все не правы, один он прав. А произошло вот что.

Роты Жарова разместились на ночлег засветло. После тридцати верст пути по раскисшему шляху особенно дорог был спокойный отдых. Но все испортил Капустин. Его батальон притащился следом. Солдаты еле плелись за повозками. А им еще с полчаса пути до назначенного места ночлега. Капустин умел пустить слезу, и Щербинин уступил. Пришлось размещаться заново. Конечно, что за отдых в такой тесноте? Но приказ есть приказ, и Жаров честно отдал половину домов Капустину. Но Капустину показалось, что его обманули и дали меньше, чем следовало. Не долго думая, пожаловался Щербинину, а тот рубанул сплеча: выделить Капустину еще пять домов. Ко всему прочему примчался ординарец Капустина и попросил оставить местечко своему комбату в доме, занятом Жаровым. Пришлось и тут уступить. Обвел, старый черт!

Скрипнула дверь, и Жаров обернулся:

— А, проходи, старая лиса.

— Погляжу я на тебя, — приостановился Капустин у порога, — молод, а задирист. Надолго тебя не хватит, быстро сгоришь.

— Ну, закаркал, — уже совсем добродушно отмахнулся Жаров. — Думаю, за ужином мы сумеем пойти на мировую. Хватит с нас и войны с немцами.

— И то правда, — скинул Капустин варежки и протянул руку. — На мировую так на мировую. А все-таки обошел ты меня. Посмотрел, твои как баре — по дому на отделение. А моих хоть друг на дружку клади.

— Ну, знаешь!.. — вскочив со скамейки, возмутился Андрей, но сумел взять себя в руки. — Впрочем, молчу. Иначе поссоримся. Давай лучше ужинать…

Пока Капустин раздевался, Андрей пригляделся к нему и сочувственно покачал головой. Вымотался старина. Ему едва за сорок, а выглядит как в шестьдесят. Здорово прибавилось морщин, седины. Маленькие быстрые глаза, хитро высматривающие из-под насупленных бровей, как-то потускнели и глубже запали. Обвислые по краям губы и узкий подбородок придавали лицу не то унылое, не то злое выражение. «Видно, сдал старик», — все же посочувствовал ему Жаров.

За ужином сидели молча, невольно прислушиваясь к оживленному разговору за стеной. Там ужинали разведчики и кое-кто из офицеров, вызванных к Щербинину. Говорили они о событиях дня, о положении на фронте, о письмах из дому…

Шумно хлопнула дверь, послышался бодрый голос Березина:

— Счастливо ночевать. Поужинали? Нет? Значит, я вовремя.

— Садитесь, товарищ капитан, — с теплинкой в голосе сказал Зубец.

После ужина разговор возобновился.

— У нас как-то зашел спор о мужестве, — обращаясь к Березину, начал Зубец.

— Ну, ну, давайте разберемся, что оно такое и с чем его едят, — полушутя-полусерьезно сказал замполит.

— По-моему, незнание страха — вот что, — ответил Самохин.

— Но бывает, солдат и боится, а воюет как надо, — сказал Пашин. — Мужественный он человек или нет?

— Я бы сказал, нет, — с раздумьем ответил Самохин.

— А я думаю, мужественный, — не согласился Румянцев. — В бою и трус бывает храбрым, и храбрый порою трусит. Не беда, если и боязно. Главное, веди себя достойно.

Ох-ха! — тяжело грохнул снаряд где-то совсем близко, будто под окнами. Жаров и Капустин даже пригнулись.

— Смотри, куда залетают! — проворчал Капустин, поеживаясь и прислушиваясь к шуму на улице.

Жаров смолчал.

— Вот грохнул снаряд, — продолжал между тем за стеною Самохин, — и все пригнулись. Боязнь ведь?

— Зачем же голову высовывать, когда снаряды рвутся, — зароптал Сахнов.

— Не высовывать, конечно, но и в прятки не играть.

— Рисковать?

— Рисковать!

— А по-моему, неразумно.

— И я за разумный риск, — послышался голос Валея Шакирова. — Без риска, конечно, на войне нельзя, но нужен он не затем, чтобы бравировать.

— Не спорю, согласен, — отступился Самохин. — Я о другом хочу. Мужество, храбрость, героизм, подвиг — одно и то же это, или есть меж ними разница?

— Думаю, не одно и то же, — ответил Валей. — Вот мужество и храбрость — это в любых условиях достойное поведение в бою, самоотверженное исполнение долга, умение сохранять присутствие духа в опасности.

— А героизм?

— Героизм — высшая степень мужества.

— А подвиг? — допрашивал Леон.

— Подвиг — высшая степень героизма.

— Это, пожалуй, верно, — заговорил Березин, — и мне кажется, и мужество, и героизм, и подвиг — не что иное, как высшая степень дисциплины, проявление самого высокого человеческого духа. Можно сказать, высшая степень патриотизма.

— Ради подвига и жизни не жаль! — горячо подхватил Самохин.

— Ради подвига? — переспросил Шакиров.

— А что, разве не так?

— А не ради победы?

— Без подвига и победы не будет, — упорствовал Самохин.

Снова заговорил Пашин:

— Рисковать жизнью ради подвига — значит рисковать ради личной славы.

Продолжая ужинать, Жаров молча прислушивался к спору за стеной. Молчал и Капустин.

— Фью-ю! — присвистнул Самохин. — Неправда! Умру, а любой приказ исполню. Это что — для себя?

— Остынь, горячий человек, — усмехнулся Березин.

— Чего спорить, — вмешался Валей Шакиров, — придется — каждый из нас умрет за товарища, за успех дела.

— Умрет? — переспросил замполит.

— Умрет.

— А надо, чтоб жил он и боролся.

— Нельзя же только беречь жизнь, — доказывал Валей.

— Нет, нужно и должно.

— И страшиться смерти… — добавил Самохин.

— Беречь жизнь для борьбы, — продолжал Березин, — и ради этого презирать смерть, а не кичиться готовностью помереть.

— А помните: лучше умереть стоя, чем жить на коленях, — напомнил Леон. — И потом, это же дух поднимает.

— Что?

— Ну, когда человек собой жертвует.

— «Жертвует» — слово-то такое! — поморщился Березин. — Не это дух поднимает, а борьба, успех, победа, ненависть к врагу, сознание правоты своего дела — вот что дух поднимает. Умереть проще простого. А ты выживи и — победи! Вынеси невыносимое и — победи!

— Тогда, кажись, загнул я, — сдался, наконец, Самохин. — В самом деле, не смерть же вершит дело.

Капустин отодвинул пустой котелок и принялся за чай.

— Все слова и слова, — уныло кивнул он на стену, из-за которой доносились голоса споривших. — А война проще и грязнее…

— Нет, чище, — заспорил Жаров. — Они все правы, кроме Самохина. Только и тот сдался.

— Нет, с жизнью человек не расстается запросто. Это не пуговица тебе от пиджака: оборвалась — пришил новую. Сто раз передумаешь, выбирая жизнь или подвиг.

— Это шкурная постановка вопроса. Сколько примеров, когда человек, не раздумывая, выбирает не жизнь, а подвиг. Вспомним хоть Матросова. А таких тысячи.

— А я так думаю, приперли тебя к стене, и ты либо помирай, либо геройствуй, но все равно помирай. Вот и подвиг!

— Выходит, подвиг — лишь жертва. Нет! Сила души, способной на невозможное, — вот что такое подвиг. И не страх смерти делает человека героем, а вера, несокрушимая вера в победу. Я так думаю.

Капустин поднялся из-за стола и стал стягивать с сутулых плеч гимнастерку. Улегся на солому, зевнул и снова уныло повторил:

— Эх, все слова. Лозунги!

А Жарову почему-то очень жалко стало, что Капустину не пришлось быть там, у станции Тетерев.

ЖИВОЙ ОГОНЬ

1

Вой низвергавшихся с неба мин пригнул к земле атакующих, сильно замедлил их бег. «Не иначе из шестиствольных», — решил про себя Самохин и привычным взглядом окинул свой взвод. Прислушиваясь, запрокинул голову и тут же понял: они упадут здесь, упадут сейчас.

— Ложись! — крикнул он во весь голос.

Цепь как ветром сдуло, и все уткнулись в землю. Самохин облегченно вздохнул, вытер рукавом взмокший лоб и, не успев залечь сам, был подхвачен горячей волной. «Прихватили, гады, — скрипнул Леон зубами, ощущая странную невесомость ставшего вдруг непослушным тела.

— Товарищ лейтенант, — подскочил к нему Валей Шакиров, — вы ранены? Дайте перевяжу.

— Вперед! — приподымаясь на локтях, взревел Самохин, ясно сознавая важность и необходимость этой команды. — Вперед, в атаку! — И почувствовал: правую ногу свело от режущей боли.

— Я сейчас, сейчас, — запыхавшись, твердил склонившийся над ним Шакиров.

Но Самохин искреннее желание Шакирова помочь командиру принял за попытку задержаться тут, не исполнить его команду.

— Я те отсижусь, сукин сын! — превозмогая боль, закричал он на сержанта. — Вперед, говорю!

Плохо, если, случись, незаслуженно обидит друг. Тяжко, если изменит любимая. Но горше всего, когда несправедлив командир. Твой командир! Вот почему, выронив из рук уже приготовленный индивидуальный пакет, Шакиров отпрянул, как от удара. Лицо его побелело, глаза сузились и губы дрогнули от незаслуженной обиды. И все-таки попробовал объясниться.

— Я ведь перевязать только…

— Без разговоров — в атаку! — неумолимо приказал командир, и Шакиров вдруг разглядел в его глазах полную отрешенность от всего, кроме этой атаки, способной захлебнуться, если только выпустить ее из своей воли.

Вместе со всеми в живой подвижной цепи Шакиров бросился на огонь вражеских пулеметов и автоматов.

— Помкомвзвода, принимай команду! — прокричал Леон вдогонку и уронил голову на черный снег. Впереди вспыхнуло раскатистое «ура» и послышались взрывы ручных гранат. «Хорошо пошли! — обрадовался Самохин, чуть приподняв будто налитую свинцом голову. — Очень хорошо».

Танки вместе с пехотой ворвались на позиции немцев. Облегченно вздохнув, Леон оглянулся назад и сразу зажмурил глаза. Из-за горизонта вставало ослепительное солнце. «Солнце победы», — подумал он, щурясь и из-под руки пытаясь рассмотреть происходящее в тылу. Орудия прямой наводки снимались с места, поспевая за пехотой. Все шло как надо. Вдруг металлический скрежет и вой снова резанули слух. Опять из шестиствольных! Вой мин нарастал осатанело, смертельная тоска охватила Леона. Он как можно плотнее прижался к мокрой холодной земле, уцепившись руками за низкорослый кустик можжевельника. Взрывом его подбросило вверх, и от страшной, нечеловеческой боли в ногах снова занемело все вдруг одубевшее тело. Когда же он с силой грохнулся наземь, перед глазами поплыли огненные кольца. Они двоились, троились, нанизывались одно на другое, разгорались все ярче и ярче, потом разом померкли. «Убит или только ранен?» — мелькнуло в его сознании, едва способном воспринимать окружающее.

2

…Очнувшись, Самохин долго не мог вспомнить, что же случилось. Напрягая память, он с час пролежал на мокрой земле и продрог до костей. Кроме холода, он ничего не чувствовал. Клонило ко сну. Тогда он резким движением занемевших рук отбросил в сторону вырванный с корнем чахлый кустик можжевельника и протер глаза. Память, уцепившаяся за этот кустик, неохотно воскрешала происшедшее. Большое солнце висело над горизонтом. Солнце! Он быстро оглянулся назад. Вон лес, из-за которого оно поднималось, когда началась атака. Сначала ему показалось — ничего не изменилось вокруг. Так же голубело небо и где-то за холмом шел бой. Значит, продвинулись. Только теперь солнце-то не сзади, а за холмом спереди, где шел бой. Эге, удивился Самохин, крепко его долбануло, если он беспамятствовал почти целый день. Очень крепко. Но что же с ним? Ах, ранен. Шакиров хотел перевязать, а он прогнал его. Потом еще оглушило. Попробовал было шевельнуться и не смог. Жестокая, нечеловеческая боль сразу отняла силы. Все туловище, руки, шея казались омертвелыми, ничего не чувствующими. Боль в ногах ниже колен. Что такое? Он с трудом чуть приподнялся на локтях и сейчас же опустился. По телу прошел игольчатый ток, и снова режущая боль в ногах. Не уйти ему, не выбраться. И вдруг ощутил жажду. Пить, пить, пить! Он лежал на мокром снегу, перемешанном с землей. Конечно, им можно унять жажду. Он взял в рот полную горсть снега и сразу закашлялся. Во рту стало горько, шершаво от песка и земли, подкатила судорожная тошнота. Он долго отплевывался. А поодаль лежал, казалось, чистый белый снег. Пить! Ой как же хочется пить!

Леон огляделся. Справа стояла разбитая «тридцатьчетверка». Откуда она? Ее же не было тут. Дальше — с развороченной башней «тигр». Только теперь Самохин увидел мертвые тела. Многие в зеленых шинелях. Немцы! Чуть позади валялась разбитая пушка. Вот оно что… Да тут кипел бой! Контратаковали, значит. И никого из живых. Он крикнул как можно громче. Тихо. Совсем тихо. Раненые убраны. Выходит, его сочли убитым. Что же это такое? Кто теперь выручит его? Он просто умирает от нестерпимой жажды.

Леон уронил голову на обессиленные руки и, беспомощный, прислушивался к тому, что происходит вокруг. За пологим холмом бой стихал. Немцы, видно, смяты, хотя и отстреливаются. Справа, из леса, резанул немецкий пулемет. Залпом ударила батарея. Потом еще и еще. Хищно пронеслись «мессеры». Земля охнула, как живая. От обжигающей боли снова помутилась голова и все тело задрожало в смертельном ознобе. Мучительно хотелось пить. Неужели ему умереть тут, брошенному и забытому всеми?

Опять усилилась перестрелка, и раненый приподнял голову. Перестрелка приближалась. Он тревожно оглянулся. Никого! По спине снова скользнул знобкий холодок. Одному не уйти. Леон огляделся, прислушался. Что такое? Сквозь низкий приземистый кустарник на четвереньках пробирался солдат. Временами он приостанавливался, слегка приподымая голову и оглядываясь по сторонам. Минуту спустя Самохин узнал Шакирова и обрадованно вскрикнул.

— Правую, видать, насовсем, двинуться не могу, — прохрипел Самохин, когда над ним склонилось озабоченное лицо Шакирова.

— Ой-ей! — ужаснулся Валей, и в черных встревоженных глазах его разом отразились испуг и сострадание. — Кровищи-то сколько… Я перевяжу сейчас, — заторопился он, доставая бинт.

— Пить! — прохрипел раненый. — Нутро горит. Пить!

— Это мигом, товарищ лейтенант, — поспешно расстегивая ремень, уже снимал Валей флягу.

Самохин воспаленными губами припал к горлышку, а Шакиров тем временем сноровисто распорол ему сапог и начал осторожно перевязывать ногу. Раненый застонал.

— Сейчас, сейчас, как же без перевязки.

— В глазах темнеет, — скрипел зубами Самохин.

— А я вас еле нашел, товарищ лейтенант. Долго искал.

Перестрелка усилилась, и на высоте замелькали люди. Залегая после коротких перебежек, они отстреливались. Послышался гул моторов:

— Контратакуют, сволочи. Успеем ли?

— Успеем, товарищ лейтенант, обязательно успеем, — и сержант лег рядом с офицером. — Айда ко мне на спину!

— Ой, не донесешь.

— Айда! — настаивал Валей.

Самохин обхватил его за плечи и, опираясь на колено легко раненной ноги, перевалился на спину Шакирова. Тяжело дыша, сапер пополз по черному снегу, изредка останавливаясь, чтоб передохнуть и дать возможность отдышаться раненому. А тому часто было невмочь от нестерпимой боли, туманившей глаза и расслаблявшей руки. Время от времени раненый скрипел зубами и тяжко стонал. Тогда, снова останавливаясь, Валей твердил:

— Теперь скоро, очень скоро, товарищ лейтенант.

Немцы тем временем закрепились на гребне, а их танки стали охватывать поле справа. Задержись — и как раз угодишь в лапы противника.

— Брось меня, уходи один, все равно не успеем.

— Ну что вы говорите, товарищ лейтенант, — отмахнулся сержант и, обливаясь потом и задыхаясь, все полз и полз дальше.

— Стой, не могу… сил нет… — и руки Леона совсем ослабли.

Остановившись, Валей дал ему попить, подбодрил и готов был уже тронуться дальше, как увидел, за двумя танками поднялась цепь. До немцев метров триста. Затрещали автоматы, и над головами засвистели тысячи пуль.

— Вот беда, не успели… — и Леон вынул из кобуры пистолет. Валей залег с автоматом.

Но огонь из орудий заставил немецкие танки повернуть вспять. Немцы залегли под косоприцельным огнем пулеметов, а чуть погодя опять возобновили перебежки. «Нет, живым я им не дамся!» — повернулся Леон в сторону атакующих. Осмотревшись, он увидел убитого солдата из своего взвода. Молодой сибиряк лежал, раскинув руки и в одной из них стиснув автомат.

— Валей, принеси его мне, — указал Леон на оружие.

С автоматом в руках стало как-то веселее. В горячей перестрелке Самохин совсем забыл про боль. Не подпустим, не подойдут! Неожиданно усилился огонь наших орудий и минометов. Сотни разрывов смешали вражеские цепи. Из лесу выскочили бойкие «тридцатьчетверки». Обошлось.

— Дай попить, Валей.

Но Шакиров горестно покачал головой: фляга пробита.

— Ну и ладно, авось перетерпим, — успокоился Самохин. — Устал, дружище? — участливо спросил он чуть погодя, увидев на лице сержанта крупные капли пота.

— Не впервой, обойдется, — задорно отмахнулся Шакиров. — После войны отдохнем. Айда, взбирайтесь-ка опять на спину!

Поползли снова. Самохин страдал от боли и от сознания своей вины перед Шакировым, который из последних сил тащил сейчас его, Самохина, через это нескончаемое заснеженное, исхлестанное огнем и железом поле.

— Не могу больше, — выдохся Самохин, — остановись, Валей, сходи, пришли санитаров.

— Да теперь близко… Потерпите, товарищ лейтенант. Дотащу, увидите, дотащу.

Закусив губу, Самохин умолк.

У самой дороги они попали под залпы шестиствольных минометов. Сержант осторожно свалил раненого на снег и прикрыл его собой.

— Ну ты просто ошалел, Валей! — разозлился Леон, пытаясь стряхнуть с себя Шакирова. — Ляг рядом, говорю тебе.

Но тот молчал, не слушаясь. Мины высоко вздымали землю, и мелкие комья ее сыпались на спину Шакирова, а бесчисленные осколки со свистом проносились над его головой. Одна из мин разорвалась совсем близко, так что даже Леон почувствовал, как его обдало горячей волной. Однако не задело.

Закончился обстрел, и они поползли дальше.

— Теперь близко, очень близко, — ободрял Шакиров раненого, хоть сам задыхался и двигался все медленнее и медленнее.

— Ну постой же, постой, родной, постой, — упрашивал Леон Шакирова. — Я полежу, дождусь, пока придут санитары.

Упорствуя, Валей тащил и тащил офицера, пока не вынес под высокий дуб, неподалеку от медпункта. Бережно опустил на снег и, тяжело дыша, присел у комля на корточки. Лицо его побледнело и осунулось, крупные капли пота стекали со лба.

— Передохни, — как можно теплее сказал Самохин саперу. — Теперь близко, тут помогут.

Шакиров послушался, прилег у дерева. На его лице было то просветленное выражение, какое бывает у человека, сделавшего что-то хорошее.

Расстегнув крючок, сержант просунул под шинель руку и, прижав ладонь к сердцу, сразу ощутил теплую кровь. Веки отяжелели и смежились сами собой. Валей с усилием открыл глаза. За дальним холмом тихо догорал день. Солнце уже скрылось, а над горизонтом висело еще полыхавшее облако. Стихал и гул боя. Легкий ветерок на цыпочках прошелся мимо и, спугнув тревожное безмолвие, чуть слышно зашелестел над головой еще крепким желтым листом.

Сил говорить не было у обоих, и отдыхали молча. Сквозь ветви дуба Леон глядел на густо-синее, уже темнеющее по вечеру небо, отдаваясь сладостному полузабытью.

К сознанию его вернули чьи-то шаги. Леон встрепенулся и поднял голову. Через поле бежала девушка. Осунувшееся лицо Самохина сразу оживилось, глаза заискрились, и голос обрел какую-то силу и нежность одновременно:

— Таня! Танюша!

Девушка побежала еще быстрее и, запыхавшись, на мгновение приостановилась в трех шагах от Самохина.

— Видишь, и на старуху бывает проруха. Если бы не Шакиров, — кивнул он на сержанта, — конец бы мне.

Девушка охнула и рванулась было к офицеру, но тут же остановилась, не успев даже ответить на его слова: она увидела мертвенно побледневшее лицо Шакирова и порывисто склонилась над ним.

— Что с ним? Он умирает? — донесся до Леона ее испуганный голос.

— Нет, нет!.. — в ужасе вскрикнул Самохин и, превозмогая боль, привстал с места. — Он из-под огня меня вынес. Он живой!

Таня поспешно ощупала лицо, шею, плечи Валея, расстегнула ворот, с трудом отняла его руку, прижатую к груди, и Леон увидел ладонь и пальцы в сгустках уже потемневшей крови.

— Как же он нес тебя? — сдавленным душевной болью голосом спросила девушка.

— На спине тащил, я шагу сам не сделал, Танечка, и веришь, не видел… — Вдруг из груди Самохина вырвались какие-то странные, глухие, лающие звуки, а по щекам потекли, мешаясь с грязью, скупые мужские слезы.

3

Санитарная машина шла разбитым проселком, и трясло ужасно. А Самохин не замечал ни тряски, ни своего одиночества, ни острой боли в забинтованной ноге.

Перед глазами как живой — Валей Шакиров. Какой человечище! Почему же Самохин его недолюбливал? Что ему не нравилось в нем? Может, его склонность побалагурить, отвести душу веселой шуткой? Его внимание к бойцам, когда порой не сохранялся командирский тон? Может, его какие-то промахи, без которых не бывает на фронте и у хороших людей? Нет, все это казалось теперь нормальным и естественным. Что же мешало ему, Леону Самохину, видеть это раньше? Разве постоянное недоверие к людям? Или ничем не объяснимое сомнение в их силах и возможностях? Ответа у Леона пока не было. Только сердце его все полнилось и полнилось новым, еще не изведанным чувством. Правда, Леон еще не понимал, что с ним происходит, еще не сознавал пробудившейся в нем веры в человека, веры, которой так долго было лишено его сердце. Ему не раз говорили об этом. Но слова, хоть и тревожили, все же скользили по сознанию, не задевая душу. Теперь же они нашли в ней отклик и как бы вспыхнули, разгораясь живым огнем, без которого нельзя по-настоящему жить, любить, ненавидеть, бороться, а главное — вести людей в бой, а иногда и посылать на смерть.

У Самохина вроде свалилась с сердца огромная тяжесть, и он сразу ощутил сильную боль в ноге, но, несмотря на это, ему стало легче и покойнее.

4

У ключа сломалась бородка, и Сабир никак не мог открыть железный ящик с документами разведчиков. И хотя Сахнов принес ему целую связку ключей, замок не поддавался. «Как же быть теперь?» — досадовал парторг, перебирая ключи и сухо поглядывая на Сахнова, равнодушно взиравшего на его усилия. «Ты, голубчик, сам похож на такой же ящик: к тебе тоже не подберешь ключей».

Кажется, парень как парень. А вот поди ты! Сабиру вспомнилась вдруг дедова сабля, старая, кривая, еще с салаватовских времен. Сколько дед ни чистил ее, все темнеет и темнеет, нет блеску. А в делах была славных, и в руке удобна. Только вот сырости боялась. Так и Сахнов. Не тот, видать, сплав. С примесью. Но отступать от человека не хотелось. Говорят же башкиры, сварил кашу — масла не жалей.

Наконец один из ключей подошел все-таки, и Сабир вздохнул с облегчением. Достал списки, выбрал адреса погибших, чтобы написать родным, и сразу помрачнел.

Выложил томик Пушкина, отложил в сторону — не забыть возвратить Тане — и вдруг увидел засушенную веточку, сохранившуюся меж листов книги. Осторожно вынул и повертел в руках лиловатый бессмертник. Он всегда любил этот скромный цветок на тоненьком, как проволока, стебельке. Ими густо покрыты обочины башкирских дорог и каменистые бугры над Кара-Иделью. Цветет он с августа до глубокой осени, когда все уже выгорает и отцветает.

— Видишь, бессмертник, — обернулся он к Сахнову. — Ему все нипочем, и цветет, когда все отцвело уже. Вот бы человеку так — цвести всю жизнь и щедро расточать радость.

— Цветочки меня не занимают, — отмахнулся Семен.

Сабир рассердился, но сдержался. «Сухарь ты, сухарь. Ничем не проймешь тебя. Как можно быть черствым и равнодушным ко всему живому? А все-таки не может быть, чтобы не было ключей и к твоему сердцу».

— Сколько ни цвети, — опять заговорил Сахнов, — все равно плоды срывают другие. Лучше как столетник — раз в сто лет. По крайней мере, хлопот меньше.

— Философия эгоиста.

— Какая есть.

— Так же нельзя, Сахнов.

— Почему нельзя?

— Да с такой философией только ползать. А тебе не ползать, летать надо. У тебя вся жизнь впереди.

— Сколько ее впереди, кто знает! Завтра вот достанешь из ящика мои документы, заполнишь похоронную, вот и жизнь.

— Нет, ты подумай все же, я не плохого тебе хочу. Можно и должно жить по-другому.

Пришел Соколов и стал рассказывать о друзьях, с которыми когда-то воевал под Духовщиной. Горячие денечки были тогда, а сейчас у них потише. Пишут, поздравляют с наградой за Днепр. А их не очень балуют там орденами, хоть они ежедневно, засучив штаны, «форсируют» Днепр. У них он не глубже чем по колено.

— Вот житуха! — позавидовал Сахнов. — Сидят себе сейчас в обороне. Ма-а-ли-на!

— Это кому как, Сахнов, — возразил Глеб. — А по мне лучше самый опасный бой, чем перекапывать землю в траншеях. За войну столько нарыл ее, что Днепр перекрыть можно, и не под Духовщиной, а хоть у Киева.

Сабир задумался. И Днепр, могучий Днепр, с родничка берется. В жизни все начинается с малого. Даже самое большое. Вон Белая. Горным ручейком начинается на склонах Урала, а в среднем течении и в понизовье по ней пароходы ходят. Сколько воды отдает Каме, Кама — Волге, а та — Каспию. Так и в жизни. Один человек — ручеек, сотня — приток, тысяча — река, миллион — море. Хоть ручейком, а течь надо, на глубь выходить. А Сахнов все сухобродом…

Что ж, разговор с ним еще впереди.

Влетела Таня. Бледная, вся какая-то потерянная.

— Сабир, дорогой… — выдохнула прямо с порога. — Валей…

— Ранен?

— Погиб. Погиб наш Валей.

И разрыдалась, даже не в силах пересказать случившееся…

Поздно вечером, когда похоронили убитых и все разошлись, Сабир один остался у братской могилы. Он присел на свежий холм и, поникнув головой, безотчетно отдался горю. Ему теснило грудь, сжимало горло, нечем было дышать. Он глядел и глядел куда-то под ноги и даже не утирал слез. «Валей, Валей. Друг мой. Батыр! Честно, геройски умер. Только как смириться с твоей смертью?»

Вынув из-за полы шинели курай, Сабир грустно поглядел на него и взял тонкий конец губами, чтоб хоть песней родной земли почтить память товарища. Но губы не слушались, и не хватало дыхания.

Он опять посидел молча.

«Какой же ты друг, Сабир абый, — сказал бы ему теперь Валей, — если даже не в силах сыграть на моей могиле?»

«Нет, смогу, Валей, смогу, мой батыр. Слушай!»

Он вздохнул полной грудью и заиграл. Заиграл про близкое и далекое, про доброе и злое, про любовь и ненависть. Полилась песня-стон, песня-плач, песня-клятва.

Таня услышала ее из санчасти и, накинув шинель, выбежала на улицу. Как завороженная пошла на эту песню и, прислонившись к одинокому дереву неподалеку от братской могилы, слушала и слушала ее, обливаясь слезами.

А в тихой ночи, над сырой и холодной землей лилась эта песня о друге, песня о жизни, отданной в бою, отданной людям.

Песня из слез…

КРУШЕНИЕ

1

Пауль разгорячился и заспорил. Казни и казни! К чему они? Русские никогда не простят им этого. Говорят, культ силы! Абсурдный миф. Жестокость всегда порождала гнев и ненависть. Это страшная сила. Зачем же пробуждать ее и неразумно множить врагов?

Фред смолчал. Он не знал еще, как ответить, но не мог и согласиться. Фюрер давно сказал, русские выдохлись. А чем дальше война, тем труднее и труднее. Во Франции было иначе. Сначала тоже огонь и смерть, зато потом покой и отдых. Вспомнилась Жози. Как она танцевала «канкан»! Ну и чертовка! На такое способны только француженки. Славная девчонка. А здесь не до Жози.

Эти русские — дикари. Раз побежден — молчи, мирись. А от них покоя ни в тылу, ни на фронте. Правда, сейчас, говорят, и во Франции появились партизаны! Чего доброго, теперь и там не сладко. Но Пауль все же не прав: нельзя распускаться…

Русский самогон оказался крепким, и офицеры раскраснелись.

— Вместе с нами, — заговорил Фред вслух, — пришел век силы, и сейчас не до филантропии. Новую историю нельзя представить себе без крови и смерти. Нельзя, Пауль Люди привыкли здесь быть хозяевами, и добровольно рабами они не станут.

— Значит, жечь, убивать, насиловать?

— Не цветы же им подносить.

— Нас сметут как нечисть.

— Не сметут, Пауль. У тебя душа размякла, и ты потерял веру в нашу силу.

«Не размякла, — подумал Пауль, — а скорее, прозрела». Он хотел было ответить, как в комнате за стеной, где за столом накачивались самогоном солдаты, резко зазвенело стекло и почти тут же грохнул взрыв. Фред и Пауль присели даже. Не успели они опомниться, как разорвалась вторая граната.

— Это вам за тевтонские казни, гады! — раздался за окном женский голос, и послышался топот.

«Вот они, русские Жози, — с ожесточением подумал Дрюкер, все еще прижимаясь к полу. — Эти так приласкают, что в глазах потемнеет навеки». — И он с досадой пнул ногой своего денщика Вилли Вольфа, приникшего было рядом. — Именно, убивать их и убивать, — прижимаясь к полу, изрыгал проклятия Фред. — Жечь, вешать, насиловать. Да, и насиловать, черт побери!»

2

Вилли приволок полурастерзанную женщину, схваченную им в ближайшем переулке. Фред Дрюкер вздрогнул: так напоминала она Жози. Те же большие лучистые глаза, молодое гибкое тело, смуглые красивые руки. Только у той, когда к ней впервые шагнул Дрюкер, были испуг и беспомощность, у этой — презрение и ненависть. Еще не остывший от пережитого, Фред руками раздвинул полукруг своих солдат и шагнул к женщине. Глаза его сделались жестче, и в руках появилась сила, которая властно требовала действий. Он вцепился в ее густые черные волосы, со злобой перекрутил их в руке и с размаху ударил женщину головой о печь.

Пауль отвернулся. Как отвратительно истязать женщин! Выглядел он довольно жалко, хоть и чувствовал, сердце бурлило от протестов и бессилия что-либо сделать. Он вернулся в свою комнату, где они только что сидели с Фредом, налил полный стакан самогона и поднес к губам, но, вздрогнув и поморщившись, с силой хватил стакан об пол и выскочил на улицу.

Утроив охрану комендатуры, Фред забылся в тяжелом и беспокойном сне. Ему всю ночь было не по себе. Снилось гиблое болото без единой кочки. Всюду лишь небольшие верткие бомбы, зыбко качающиеся на гнилой воде. Он прыгает с одной на другую, пытаясь выбраться на твердую почву, а они шипят под скользкими ногами, готовые поминутно взорваться и лишить его последней опоры. А на маленьком, можно сказать, крошечном островке стоит грозный начальник и безжалостно все торопит и торопит Фреда. Сначала он никак не мог разобрать, кто этот начальник, и вдруг узнал: Черный генерал! Узнал и заледенел от ужаса…

Вилли Вольф тряс Дрюкера за плечо и с перепугу твердил одну и ту же фразу:

— Господин гауптман, господин гауптман, бежали заключенные.

Лучше б и не просыпаться, а блуждать бы и блуждать по тому болоту с бомбами: те хоть шипели, а не взрывались. А тут хуже взрыва. Фред не находил себе места. Как могло случиться такое? Пропали оба часовых, охранявшие заключенных; бежали все узники, казни которых назначены на сегодня; похищен Пауль Витмахт. Да еще ночная бомба, сколько раненых и убитых! Правда, партизаны день и ночь не давали покоя. Их засады и налеты случались не раз. Но такого тут еще не было. Вот уже месяц, как они с Паулем брошены на помощь карателям в села под Бердичев. Каждый день облавы и аресты, допросы и пытки, казни и казни без конца. Пауль размяк и скис. Немощь духа! Таких незачем посылать сюда. А у Фреда твердые руки и железное сердце. Оно не дрогнет. Он сумеет устрашить этих русских, чтобы они забыли о всякой борьбе. Он заставит их подчиняться безропотно. Так думал Фред, но он чувствовал, чем больше лилось крови этих людей, тем больше они упорствовали. Сегодня впервые он дрогнул и во сне, и наяву. Ведь хорошо, если только отправят на передовую, а то разжалуют — да и в штрафники, тогда конец всему: оттуда не возвращаются. Нет, он не допустит этого, не допустит!

3

Очнувшись, Ганна Азатова никак не могла понять, где она и что с нею. Черная ледяная тишина обступила со всех сторон. Мрак и боль. «Ослепла!» — ужаснулась она, и горькая память молнией озарила случившееся. Да-да, теперь помнится все. Два взрыва один за другим, и жуткая тишь. Потом погоня, и вот уже ее тащат к карателям. Что они сделали с ней! Отчего так нестерпима боль? А глаза — боже мой! — совсем не видят. Женщина содрогнулась и беззвучно зарыдала. Лицо ее стало мокрым, а режущая боль в глазах чуть ослабла. Ганна до жути стиснула зубы, зажмурила глаза и тут же открыла их. Ой нет, не ослепла! Она видит: где-то вверху блеснул тусклый луч дневного света, пробившийся в мрачный подвал. Видит! Однако радость ее быстро померкла: лязгнула на ржавых петлях дверь, и в подвал спустились немцы.

Морозный воздух обдал ее ледяной волной. Вели Ганну по улице будто вымершего села: нигде ни души. А вот и родной дом. Но что такое? Почему здесь настежь двери и окна? Изверги, что они наделали с ее сынишкой и матерью? Лучше б уж не ездить сюда и оставаться в Бердичеве. Но там страшно. День и ночь аресты, пытки, казни. Лысая гора стала красной от крови. Ганне казалось огромным счастьем, что она выбралась из того кромешного ада сюда, в деревню к матери. А вышло вон что… И крупные соленые слезы сами собой катились из глаз.

За селом начинался широченный шлях. Он не спеша взбирался на взлобок и далеко-далеко, на самом верху, сливался со снежной тучей. Еще девчонкой Ганка любила выбегать за сельскую околицу и подолгу смотреть в ту сторону, где шлях поднимался к небу. Вечернее солнце, бывало, часто опускалось там прямо на дорогу и тихо скатывалось за гору. Потом уж девушкой она бывала тут с Сабиром. Этой дорогой они уезжали в Уфу. И сладко и горько. Только сейчас не до воспоминаний. Женщина с ужасом увидела толпы селян, согнанных сюда карателями. Справа, вдоль кювета, высились тонкие остро отточенные столбы и какие-то странные кресты. Когда их понаставили тут? И Ганна ощутила, как что-то в ней дрогнуло под самым сердцем. Переводя глаза на людей, она увидела вдруг своего Николку и мать и, всплеснув руками, рванулась к ним. Ее не пустили.

Дрюкер стоял перед толпой, широко расставив ноги и подбоченясь. На правой руке у него болталась черная плеть. «Дрючок», — подумала о нем Ганна и поняла, суд его будет скорым и страшным. Он зловеще оглядел обреченных, и острые прищуренные глаза его не обещали пощады. Чего он хочет? Ах, вот чего — выдачи партизан, выдачи всех, кто сегодня ночью освободил заключенных, похитил часовых и гауптмана Витмахта.

— Не скажете — всех уничтожу! — грозил Дрюкер.

Ганне страшно, но ей ни в чем не хотелось уступать этому извергу. Непоколебимую решимость она прочитала и на лицах односельчан. Тогда офицер кивнул Вольфу, и тот шагнул к толпе. А навстречу ему вдруг выступил белобородый старик Микола Фомич. До войны он был инспектором по качеству и слыл на деревне за смелого человека, который никогда не побоится сказать правду любому и каждому. Как и все, Ганна замерла, вслушиваясь в его слова. Ночью к нему забежал один из арестованных и сказал, всех их выпустил гауптман Витмахт. Часовые, как и он сам, ушли вместе с узниками. Сказал затем, чтобы гауптман Дрюкер не казнил безвинных.

— Вот оно что! — выдохнула Ганна. — Да разве «Дрючок» простит такое?

Она не ошиблась. Дальше все пошло как в кошмарном сне, от которого леденеет кровь. Миколу Фомича распяли на кресте. Руки и ноги прикрутили к кресту ржавой проволокой. Она впилась в живое обнаженное тело, сразу засочившееся кровью. Ганне хотелось кричать, но перекошенные судорогой челюсти не разжимались.

Жутко охнул весь шлях и тут же онемел. В ужасе Ганна оглядела закаменевшую толпу. Что же это такое? За что? Ведь жили себе, радуясь солнцу, людям, их делу. А пришли нелюди-изверги — отдай им одно, отдай другое. Не смей то, не смей это. Ни улыбнуться тебе, ни вздохнуть, ни сказать слово. Молчи, терпи, живи чужой волей. И откуда вся напасть? За что им такая тюрьма, пытка, казнь, за что? Чем повинен Микола Фомич? И что же будет еще? Чем закончится черный нынешний день?

Дрюкер молча хлопнул плетью, и Вилли снова пошел к толпе. Чья очередь? Потеряв остаток сил, что еще держал ее на ногах, Ганна ощутила муть в глазах и, зашатавшись, опустилась на снег. Вилли встряхнул ее и подтащил к Дрюкеру, куда его сподручные уже вытолкали из толпы ее мать с Николкой.

У Ганны так и захолонуло в груди, и сердце холодной льдинкой подкатило к самому горлу. «Люба маты, малышок мий! — мысленно причитала она, дрожа всем телом. — Что же станет с вами?» Казалось, нечем дышать, и слезы, крупные жгучие слезы катились по щекам. Губами ловила их соленую влагу и, не помня себя, глядела на мать и сына. Что же сейчас будет?

— Это кто? — указывая на них, с злой иронией спросил ее Дрюкер. — Кто? Ах, сын, говоришь, и мать. Очень хорошо. Любишь их — говори все. Где партизаны? Кто тебя послал с гранатами?

Ну что можно сказать ему? Разве шевельнется язык сказать, где партизаны. И ей вдруг захотелось что-то придумать, чтобы хоть как-нибудь смягчить участь ребенка и матери. Но она закаменела.

— Говори, кто? — настаивал Дрюкер.

Ганна отрицательно покачала головой. Вилли не прозевал еле заметного движения черной плетки и, взмахнув клинком, срубил ее матери голову. Дочь охнула и оцепенела. А Вилли не спеша вытер клинок о спину казненной, поднял ее седую голову и, подойдя к кювету, с размаху насадил ее на остро отточенный кол. Голова, не моргая, изумленно глядела на оторопевших людей, и Ганне показалось, мать вот-вот заговорит с нею.

— Маты, маты моя! — всхлипнула Ганна и без сил упала на снег. Затем медленно-медленно подняла голову и, обезумев от горя, с трудом поползла к сыну. Перепуганный, он стоял с вытаращенными глазенками, полными ужаса.

— Сынку, ридный мий! — обнимала его мать за ноги. — Малышок мий!

Шумно заурчал мотор, и женщина недоуменно обернулась. К месту расправы спешили два танка.

— Любишь сына — говори! — грозил Дрюкер. — Не то тевтонская казнь!

Ганна задрожала и с силой прижала ребенка к груди. Но Вилли грубо вырвал мальчишку и понес его к танкам. Обезумевшая мать рванулась за ним. На ее глазах к ножкам сына привязали веревки, концы привязали к машинам. Она целовала мальчика, обнимала его и, обливаясь слезами, без умолку твердила ласковые слова, совсем не подозревая, что вместе с нею плачет весь шлях.

Заурчал мотор, и Ганна с ужасом крепче прижала к груди сына.

— Любишь его — скажи! — потребовал Дрюкер и, не услышав ответа, зло щелкнул плетью. — Ну!

— При чем ребенок, ничего ж не знаю, — выдохнула Ганна.

Черная плеть щелкнула со всей силой, и теперь уж ничто не могло остановить танки. Они рванулись с места, с силой вырвали из рук ее Николку и, заглушая моторами обжигающий сердце вскрик ребенка, разошлись в разные стороны.

Вскочив, Ганна бросилась вслед, но, увидев кровавый след, она заломила над собой руки, дико и страшно закричала, рухнув на красный снег. Она не слышала ни канонады, вспыхнувшей где-то далеко, ни стрельбы партизан, ни звуков боя с карателями. Помутившееся сознание было бессильным понимать случившееся, ощущать боль, теплиться верой и надеждой на лучшее…

4

…В новогоднюю ночь Фред Дрюкер ничем не мог заглушить своих тревог и сомнений. Удар за ударом! Немцев еще потеснили на фронте. Партизаны чуть не разбили его отряд. Сам он спасся чудом. Тихая ночь темна и опасна. За стеной спит денщик. За окном размеренные шаги часового. А Фред скрипит зубами от бессилия и бешенства. Нет, каковы! Их ничем не проймешь. Ничем не устрашишь. Откуда у них сила? Чем сломить ее, эту русскую силу? И как ответ на мучившие его вопросы, перескакивая через колючую проволоку и минные поля, минуя людей, вооруженных карабинами и автоматами, сквозь огонь и дым этой неладной войны, переступив порог чужого дома, порог его временного жилья, вдруг нежданно-негаданно пришла ничем не отвратимая мысль, что он не знает самого главного, чего нельзя не знать, без чего невозможно жить, мысль о том, что он не имеет силы, чтобы приказывать и повелевать, уже не имеет!

НОВОГОДНЯЯ НОЧЬ

1

После успешных боев за Житомир всю дивизию вывели с передовой. Полк Щербинина поставили на рубеж за селом неподалеку от города. Весь день неистово била артиллерия. Лишь к вечеру начал заметно стихать орудийный гул, но докрасна раскаленный горизонт долго не остывал.

В просторном блиндаже, совсем недавно отбитом у немцев, видно, размещался какой-то их штаб. Азатов убрал отсюда все лишнее, расставил узкие длинные столы, а Таня, помогавшая ему в подготовке новогоднего вечера, накрыла их белым полотном. В углу Оля установила мощный приемник. На стенах появились новенькие плакаты и портреты. На столе, рядом с радиоприемником, — свежие газеты и журналы.

Отпустив бойцов, парторг присел у порога и с удовлетворением оглядел блиндаж:

— Хорошо, Танечка! Остается заказать ужин.

— Правда, хорошо: прямо Колонный зал! — порадовалась девушка. — Только ты какой-то хмурый сегодня. Что случилось, Сабир?

— Эх, Танечка, такого наслушался — сердце замирает, — вскочил он на ноги и, все более горячась, заговорил.

Оказывается, здесь всюду орудовали эсэсовские каратели. Больше всех отличались какой-то Фред Дрюкер, по прозвищу «Дрючок», да его денщик Вилли Вольф. А ведь тут неподалеку за линией фронта село, где живут родные его Ганны. Незадолго до войны жена с сыном уехали сюда в отпуск, и, что с ними, он не знает. А тут такие зверства. Забыв обо всем, Сабир все говорил и говорил о слышанном от жителей.

Таня как стояла у окна, так и замерла, окаменела. В один миг представила себе вытоптанные поля, испепеленные сады, пожарища. Услыхала плач детей и женщин, дикие вопли карателей, свист плетей. Как наяву, увидела заводские печи, куда живыми бросают украинских ребятишек, черные неповоротливые танки с привязанными к ним партизанами, которых металлические чудища разрывают на части; и кресты, кресты на дорогах с распятыми на них людьми. Не так ли и дома, там, у Днестра. Ох, мамо, мамо! По щекам катились крупные слезы. Ловила их соленые капли губами, перехватывало горло — не перевести дыхания. А сердце все полнилось и полнилось жгучей болью за далеких и незнакомых ей людей, но все равно родных и близких, ее сестер и братьев.

— Вот, Танечка, — устало сказал Сабир, присаживаясь за стол, — что за изверги эти эсэсовцы! Надо б с бойцами побеседовать, да, видно, после — не хочется им праздника портить.

2

На новогодний митинг Жаров отправился в роту Румянцева. По дороге в кустах он подобрал розовую листовку. Андрей усмехнулся. В первых, синих, Гитлер обещал быть в Киеве в конце ноября, в зеленых он клялся, что будет там десятого декабря, а в этих, розовых, откладывал свое возвращение до пятнадцатого. В канун Нового года, когда фашистские полчища с треском выбиты из Житомира, как-то особенно смешны напыщенные слова геббельсовской пропаганды.

Бойцы и офицеры уже собрались в блиндаже вместе с разведчиками. Андрея порадовали празднично возбужденные лица людей, с жаром обсуждающих последнюю сводку.

— Мы что, мы справно воюем, — говорил бронебойщик Голев. — А вот как там союзнички?

— Патрули кое-где активничают, будь уверен, — громко засмеялся Соколов. — Вчера, слышно, даже пленного захватили.

— Ну, добро б им теперь ударить! Скорей бы, глядишь, и войну прикончили.

— А им скорей не надо: у них свои расчеты, будь уверен, — возразил бронебойщику Глеб и вопросительно посмотрел на парторга, словно ища у него поддержки.

— Второй фронт они откроют, — включился в разговор Сабир, — когда он им понадобится: на готовое надеются.

— Тогда их фронт, может, нам и не нужен будет.

— Как не нужен? — подивился кто-то.

— А так: одни побьем немца — и баста! — уточнил Юст.

— А мне вот, — развивал свою мысль Азатов, — вспоминается случай из истории. Очень подходит к нашему разговору.

— Расскажи, расскажи! — послышалось со всех сторон.

— Давно это было, еще в римские времена, — начал рассказ Сабир. — Сирийский царь Антиох воевал тогда с Египтом. И когда приближался уже к Александрии, к самой столице, значит, у города и встретило его римское посольство. Не ответив Антиоху на приветствие, глава посольства Попилий вручил ему дощечку с ультиматумом Рима.

— Ишь ты! — покачал головой Голев.

— А римский сенат требовал, — продолжал Сабир, — чтоб Антиох немедленно очистил Египет. Сирийский царь хотел было посоветоваться с приближенными, но Попилий палкой очертил на земле круг и сказал царю: «Прежде чем выйти из круга, дай ответ сенату».

— Хитер, шельма! — снова не сдержался Голев.

— А силы Антиоха уже иссякли, — немного помолчав, опять заговорил парторг, — и царь уступил. Египет же, потеряв свою самостоятельность, превратился в римскую провинцию. Так без единого выстрела чужими руками Рим завоевал победу.

— Видать, и американцы с англичанами, вернее, их правители как те римляне, — сказал Глеб, — им важно ослабить нас, а потом…

— И мне сдается, тянут они со вторым фронтом, чтоб Гитлеру помочь. Ей-бо, так! — покручивая черный ус, сделал выводы Голев.

— Вероломства у них больше, чем у римлян, — развивал свою мысль парторг. — Да времена не те, и мы — не Сирия, и не Египет.

— Не оправдаться их расчетам, — сказал Юст, — исторические события не повторяются дважды.

— Почему не повторяются? — улыбнулся Сабир. — А вот Гегель однажды заметил, всемирно-исторические события повторяются. Но, как писал позже Маркс, он забыл добавить, что первый раз в виде трагедии, а второй — в виде фарса.

— Одно помните, товарищи, — вмешался под конец Жаров, с интересом слушавший солдат, — сказано, будет второй фронт, значит — будет. А пока нам одним бить немцев. Получается у нас неплохо. Прикажут — и одни войну закончим. Не так, что ли?

3

Раздается знакомая мелодия торжественного гимна. Андрею вдруг кажется, стоит он у ленинского Мавзолея, и перед ним ночной простор исторической площади, многобашенный Кремль, алый стяг над куполом здания Верховного Совета, величавый бой спасских курантов…

— С Новым годом, товарищи, с новыми победами! — радостно поздравляет Москва, и в ответ все дружно и взволнованно поднимают фронтовые кружки:

— С Новым годом, с новыми победами!

Сердечна новогодняя речь Калинина. В простых словах его — отходящий в историю сорок третий год и озаренный светом победных салютов встает новый, сорок четвертый.

Вот советские войска разрывают железное кольцо ленинградской блокады, вот они завершают беспримерный разгром трехсоттысячной армии врага у Волги; наступают в грозном пламени Курской битвы; пробивают Смоленские ворота, сокрушают Миус-фронт, форсируют реку Молочная, гремит невиданная битва за Днепр, красные знамена взвиваются над Киевом, и Правобережная Украина встречает победителей. Отступающий враг злобно и мстительно разоряет все на своем пути.

Грозная година Отечественной войны!

Жаров с гордостью поглядел на солдат и офицеров. Ведь это они и их товарищи по оружию пришли сюда от самой Волги. Их мужеством освобождены родные города и села. Их беспримерной отвагой сокрушены знаменитые валы вражеской обороны.

Вдруг шумно хлопнула дверь, и поток холодного воздуха пахнул в лицо. Обернувшись, комбат увидел на пороге Юрова.

— Нам кодограмма, товарищ капитан, — шагнул офицер к столу, протягивая документ Жарову.

Прочитав приказ, комбат обвел взглядом людей, обращаясь ко всем сразу, твердо сказал:

— Боевая тревога, товарищи! Через час выступаем. Командуйте, Румянцев!

Бойцы порывисто, но без суеты разобрали оружие и начали выходить из блиндажа. «Нет, они не упиваются победой, — всматриваясь в суровые лица людей, с гордостью подумал Жаров, — успехи не кружат им голову. Как и все, они хорошо знают: впереди предстоят ожесточенные бои, грозные сражения, великие битвы. Что ж, они готовы к любой борьбе, к любым испытаниям!»

Книга вторая КОРСУНСКОЕ ПОБОИЩЕ

МЕЧИ МАТТЕНКЛОТА

1

Генерал Маттенклот лениво откинулся на спинку кресла и был готов уже слушать доклад начальника местного гестапо, как адъютант вошел с почтой:

— От фельдмаршала фон Манштейна.

Маттенклот нервно разорвал конверт и с нескрываемой поспешностью пробежал глазами бумагу. Опять отказ! Генерал вскочил с кресла и в раздражении заметался из угла в угол. Откуда такая беспечность? Зачем игнорировать голос рассудка? Ведь ясно же, нужно выровнять фронт, срезать опасный выступ, занимаемый сейчас его войсками. Нет же, и слушать не хочет. Отказ за отказом.

Начальник гестапо негромко кашлянул, чтобы напомнить о себе. Генерал и не взглянул на него. Молча стоял у стола и, забыв про все на свете, угрюмо уткнулся в карту.

Войска Ватутина вели бои на растянутой линии: Сарны — Казатин — Канев. Левое крыло их фронта упиралось в Днепр, тогда как правое отстояло от реки уже на триста километров. Они только что заняли Новоград-Волынский и Бердичев, штурмом взяли Белую Церковь и угрожающе нависали над немецкими корпусами.

Войска Конева захватили Кировоград. Их двухсотпятидесятикилометровый фронт правым крылом упирался в Днепр, затем простирался на юг и юго-восток к Пятихатке.

Зажатые в клещи русских, армейские корпуса Маттенклота и Штеммермана еще цепко держались за высокий правый берег Днепра. Занятый ими корсунский выступ протянулся с севера на юг на девяносто и с запада на восток на сто двадцать пять километров. На линии их войск лежали города Жашков, Ольшаница, Канев, Крещатик, Мощны, Смела и Райгород, а внутри оказались Шпола, Звенигородка, Богуслав, Стеблев, Корсунь и другие.

Маттенклот снова взял со стола ответ Манштейна. Фельдмаршал напоминал, какие большие надежды возлагает Берлин на корсунский выступ. Маттенклоту пора понять: отсюда вечная угроза флангам Ватутина и Конева. Это кулак против Киева. Как же можно выравнивать фронт? Берлин и разговаривать не станет.

Да, кулак, думал про себя Маттенклот. А Ватутин и Конев — это мечи, направленные ему в грудь и в спину. А тут еще партизаны. Это тоже меч, наносящий опасные удары.

Нет, решение его верно и бесповоротно, и он без колебаний будет настаивать на спрямлении фронта. Именно так! А сейчас нужно наконец выслушать этого бездельника. Маттенклот обернулся к начальнику гестапо.

— Докладывайте, что у вас… — угрюмо буркнул он и грузно опустился в глубокое кресло.

Оберштурмбанфюрер раскрыл коричневую папку, несмело кашлянул и начал доклад. Говорил он негромко и скрипуче, то и дело отрываясь от бумаг и поглядывая на генерала, который сидел перед ним насупившись. Пухлощекое лицо Маттенклота раскраснелось, и у седых висков нервно подергивалась едва заметная жилка. Сверлящим взглядом Маттенклот явно неприязненно поглядывал на гестаповца. «Бездельник проклятый, чем же ты занимаешься тут, если не можешь справиться с шайками партизан!» — негодовал он про себя, все больше раздражаясь. А начальник гестапо, не смягчая красок, выкладывал новые и новые факты.

Сейчас партизаны еще более усилили свою активность. Они напали на полевую жандармерию в Лисянке. У села Топильно убили свыше тридцати полицаев. В Дашуковке расстреляли тайных агентов гестапо. У блокпоста Моренцы пустили под откос воинский эшелон. Другой эшелон подорвали у Тихоновки. У станции Корсунь также организовали крупное крушение. В Сахновском лесу разбили и сожгли колонну немецких машин. Выбили гарнизон из села Таганчи и разгромили размещенные там склады. Произвели налет на запасный полк в Буде Воробиевской и перебили немецких запасников. Напали на обоз эвакуированных из-за Днепра полицаев и разгромили их. На станции Сотники сожгли радиотрансляционный пункт на линии связи с Берлином. На бужанском складе похитили шесть тысяч мешков под хлеб и сорвали отгрузку пшеницы в Германию. Недавно ворвались на станцию Корсунь и освободили до пятисот пленных, которые скрылись с партизанами. А сегодня в Бужанке захватили крупный сахарный завод и открыто ведут бой с частями полевой жандармерии. Все наши атаки ими отбиты.

Маттенклот не вытерпел.

— Да что же у вас за разбой такой и как вы расплодили столько партизан?! Это же черт знает что такое! — выругался генерал, зажигая сигару, которую только что беспрестанно крутил между пальцами.

— Еще со времен Богдана Хмельницкого здесь земля бунтарей, и силы партизан огромны, — невозмутимо продолжал уже овладевший собой гестаповец.

Пренебрежение, с каким генерал обращался к нему, не приглашая даже сесть, злило и раздражало оберштурмбанфюрера. В конце концов он не подчинен Маттенклоту. Пусть он сам теперь справится с партизанами. А у гестапо нет сил для этого, и он с ледяной корректностью стал перечислять партизанские отряды: «Истребитель», «Грозный», имени Боженко, имени Чапаева, имени Шевченко… Некоторые из них объединились в партизанское соединение, которым командует их главарь под кличкой «Рыжий».

Маттенклот поморщился. Сколько их развелось тут! Видно, и в самом деле земля бунтарей. И так ли уж виноват этот оберштурмбанфюрер? Партизанской крови он пролил немало. А любить нас тут не будут. Не та политика. Грабежи, кровь, смерть. Беспощадный террор. А как без этого? Кто добровольно протянет голову в петлю? Говорят, новая цивилизация. А какая цивилизация обходилась без жертв? И разве история знает такую?

— На сегодня довольно, — уже просто сказал он оберштурмбанфюреру. — Ступайте, я подумаю.

Оставшись один, генерал долго и сосредоточенно раскуривал новую сигару. Да, размах партизанского движения очень велик. Обычные полицейские меры уже не эффективны. Значит, придется привлечь полевые части. Нужно широкое и планомерное наступление и беспощадный разгром партизанских сил. Остается выбрать, кому поручить всю операцию. Бог мой, конечно же, Герберту Гилле. Кто лучше его «викингов» справится с этим? Он нажал кнопку и вызвал адъютанта.

2

После разгрома у Житомира Фред Дрюкер многое пережил и передумал. Он мечтал в тылу о покое и удовольствиях, а вышло, едва не угодил на тот свет. К черту такой покой, лучше в самое пекло на фронте. Однако, попав в Корсунь, он получил роту полевой жандармерии, и хотел не хотел Фред, а все началось сначала. Его солдаты хозяйничали в чужих квартирах, рылись в крестьянских сундуках и кладовках, и поборам не было конца.

А из гебитскомиссариата бесконечным потоком текли в села приказы о поставках хлеба, молока, мяса, о мобилизации рабочей силы, о новых налогах на людей, на скот, на пчел, на собак и даже на… дым из каждой трубы. Его солдаты с издевкой жгли и грабили, насиловали и убивали.

Нисколько не сдерживая их, Фред по-прежнему тешил себя надеждой попасть к «викингам», тем более что их дивизия стояла неподалеку от Корсуня.

Сегодня у Фреда обычный хлопотный день. Вечером назначен расстрел партизан, а позже — массовая облава в Богуславе. В комендатуре как раз заканчивались допросы и пытки, и арестованных одного за другим выводили во двор, молча вталкивали в черный автофургон. Фред уселся в кабину. Его автоматчики ехали следом во второй машине.

Быстро промелькнули окраинные домики, и обе машины вынеслись на богуславский шлях. В нескольких километрах за городом раскинулся Резаный яр, где уже подготовлены ямы. Машины остановились в глубоком овраге, поросшем кустарником. Арестованных высадили и повели узкой тропкой к ямам. Все было привычно и просто. Скорей бы покончить с этой скучной церемонией и отправиться в Богуслав. Там заказан шикарный ужин, и можно отдохнуть наконец от этих угрюмых лиц, от крови и смерти.

Обреченных вывели к краю неглубокой ямы. Денщик Фреда Вилли Вольф суетился, кричал, не скупился на удары. Фред уныло поглядел на приговоренных. Белобородый старик, похожий на святого, заботливо поддерживал старую женщину. По ее щекам текли слезы. Угрюмые парни глядели на солдат ненавидящими глазами. Молодая женщина в красном платке кусала губы, то и дело поправляя ворот легкой шубейки, словно ей было трудно дышать. Дрюкеру опять, как и там, у Житомира, вспомнилась Франция, его Жози. Женщина в красном тоже напоминала Жози. И почему это русские партизанки стали напоминать ему ту француженку? Он с досадой отвел глаза. Достал приговор, стал читать. Едва кончил, как партизаны запели «Интернационал». Дикари! Варвары!

Залп был сухим и резким. Пение разом смолкло, и люди один за другим валились у края рва. Кулаки их были стиснуты и прижаты к груди. Сколько ненависти!

Машина вынеслась на шлях и устремилась к Богуславу. Уже темнело. Фред уставился в лобовое стекло и словно видел в нем женщину в красном. Она что-то кричала ему гневно и властно, будто проклинала. Черт бы побрал этих русских! Нигде нет от них покою. Фред закрыл глаза, и женщина в красном исчезла. А она хороша! Ее бы в Богуслав на ужин. Впрочем, чего тужить, Вилли сыщет другую. Фред совсем размечтался было, как где-то впереди вспыхнули выстрелы. Что такое? Шофер инстинктивно затормозил машину. Из кузова раздались очереди автоматчиков. У Фреда захолонуло в груди. Партизаны! Вилли наклонился из кузова и что-то прокричал, указывая вперед. Там маячила легковая машина.

— Давай! — подтолкнул Фред шофера, и они помчались туда.

На дороге стоял разбитый «оппель». Его моторная часть была прошита густой очередью пуль. Окровавленная голова водителя упала на руль. Офицер на переднем сиденье тоже убит. Фред содрогнулся. Не такая ли участь и его самого поджидала сегодня? Он рванул вторую дверцу и на заднем сиденье сразу разглядел человека в генеральской форме.

— Прошу, господин генерал, партизаны скрылись. Пересаживайтесь в кабину нашей машины, мы мигом доставим вас в Богуслав.

Генерал молча выбрался наружу.

— Вы не ранены? Вам не помочь?

— Нет, ничего не нужно. Вы кто?

Фред вскинул на него глаза, и вдруг остолбенел. Черный генерал! Вот так встреча!

— Капитан Дрюкер, господин бригаденфюрер, начальник карательного отряда…

Гилле перестал глядеть по сторонам и уставился на офицера. Дрюкер невольно вздрогнул. Какие страшные ледяные глаза!

— Где я вас видел? — спросил Гилле.

Фред торопливо напомнил про встречу у хутора на Днепре.

— Почему же вы не пришли ко мне? Я ведь вас звал, кажется?

— Я был ранен, долго лечился…

— Приходите теперь, получите роту.

Фред почтительно щелкнул каблуками.

Всю дорогу до Богуслава он был на седьмом небе. Теперь он будет «викингом», обязательно будет. Нужно же было случиться такому счастью!

3

Нет, все складывалось не так, как хотелось Маттенклоту, и глухое раздражение не оставляло генерала. В конце концов, он отвечает за всю группировку, на его совести судьба двух корпусов, ста тысяч солдат. Почему же с ним не считаются? И разве не безумие оставлять его здесь, в корсунской западне? Нет, он не уступит. Решение верно и бесповоротно — или он добьется своего, или подаст в отставку.

Эта решимость несколько приободрила и успокоила генерала. Не откладывая дела, он еще раз позвонил фельдмаршалу и настойчиво повторил свою просьбу, обстоятельно изложив мотивы. Командующий терпеливо выслушал. Маттенклоту даже слышно его дыхание. Что он скажет сейчас?

Манштейн отвечал, не повышая голоса. Корсунский выступ держать любой ценой. Сил у Маттенклота достаточно. Резервы Манштейна всегда готовы прийти на помощь. К чему же паника? Да и русским теперь не до крупных операций. В такую погоду невозможно маневрировать. Русская зима может, оказывается, помогать и немцам. Потом он, Манштейн, советует заглянуть в только что полученный номер «Фелькишер беобахтер». Доктор Геббельс как раз пишет про Днепр, и не считаться с этим тоже нельзя.

Маттенклот расстроился. Как же понять эту карусель? «Фелькишер беобахтер», Геббельс, Берлин… Все очень далеко и очень условно. А Ватутин и Конев рядом, и их мечи направлены прямо в сердце и спину Маттенклота. Положив трубку, он торопливо развернул газету. Где тут про Днепр? Ах вот… Генерал глубоко уселся в кресло и стал читать. Статья была длинной и путаной. Но смысл ее ясен. Большевикам не оттеснить немцев от Днепра. Близится время новых немецких ударов. А повара наших войск и поныне черпают воду из Днепра. Одним словом, держаться и ждать. Маттенклот отбросил газету. Нет, он должен доказать свою правоту. Должен!

Приказав готовить самолет, Маттенклот пригласил к себе командира другого армейского корпуса — генерала Штеммермана и вызвал командиров дивизий подчиненных ему войск.

Командира корпуса он принял в столовой, приветливо поздоровался, усадил за стол. Высокий и худощавый Штеммерман неуклюже опустился в глубокое кресло. Сжав тонкие губы большого рта, он сдержанно слушал Маттенклота, лишь изредка поддакивая ему и соглашаясь с его доводами. Штеммерман тоже согласен пожертвовать выступом, спрямить фронт. Но он солдат и считает, что нужно подчиняться любому приказу. Маттенклот с досадой замахал рукою, разгоняя сигарный дым. Тем не менее, продолжал Штеммерман, он готов во всем поддержать своего коллегу и начальника.

У Маттенклота сразу отлегло от сердца. Значит, уже двое. Теперь он спокойнее сможет лететь к командующему, чтобы настаивать на своем решении. Штеммермана, как старшего из генералов, он просит возглавить войска обоих корпусов во время его отсутствия. Маттенклот же либо добьется своего, либо уйдет в отставку. Он не уступит.

Вошел адъютант и доложил:

— Командиры дивизий собраны.

Маттенклот и Штеммерман прошли в соседнюю комнату. Генералы встали. Маттенклот со всеми поздоровался за руку, пригласил сесть. Он заговорил с ними тихо и вкрадчиво. Напомнил Волгу, Курск, Киев. Он не запугивал, но старался предупредить о новых опасностях. Их может породить корсунский выступ. Он изложил свою точку зрения, которую будет отстаивать перед командующим.

Закончив, Маттенклот обвел присутствующих долгим пытливым взглядом. О чем они думают сейчас? Впрочем, гадать не нужно. Противников у него здесь немного. Это прежде всего командир дивизии «Викинг» Герберт Гилле. Маттенклот в упор поглядел на Черного генерала. Этот, конечно, не одобряет. Он верит лишь фюреру, и никому больше. И кто знает, пока Маттенклот будет докладывать свои соображения командующему, не полетит ли донос Гилле прямо в Берлин. У него надежные связи. Всем же известно, в какой оборот попал Гилле год назад меж Волгой и Доном. Его разбили там вдребезги. Казалось, ставка ничего не простит этому авантюристу. А что получилось? Он всех перехитрил — взял и написал письмо адъютанту Гитлера. Всех обвинил, а себя выгородил. Всем досталось, а его наградили. Изощренный интриган! А его «викинги» — головорезы и разбойники.

Вот еще генерал-майор Дарлиц, командир 57-й пехотной дивизии. На этого тоже плохая надежда. Чванлив, заносчив. И хоть у него немного заслуг перед фатерляндом, зато в составе его дивизии находится знаменитый 199-й полк — «полк Листа», которым фельдмаршал Лист командовал еще в империалистическую войну. А в этом полку в чине ефрейтора служил тогда Адольф Шикльгрубер — нынешний фюрер великой Германии. Поэтому Дарлиц считал себя избранным, незримыми узами связанным с самим Адольфом Гитлером.

Эти двое, Гилле и Дарлиц, подчеркнуто молчали, свысока поглядывали на остальных. Все же другие одобрительно отзывались о намерениях командира корпуса и, когда он прощался, пожелали ему счастливого пути и успешных переговоров. Грозная тень Паулюса неотступно стояла перед их глазами и звала к благоразумию.

Назойливого генерала командующий армией встретил настороженно и недружелюбно. Маттенклот с час бился у карты, доказывал, убеждал, грозил отставкой в случае отказа. Он умел быть настойчивым, и командующий сдался. Правда, не совсем. Он лишь разрешил Маттенклоту лично обратиться к фельдмаршалу Манштейну.

Маттенклот распрощался и вылетел в ставку фельдмаршала. Манштейн неприятно удивился такой настойчивости. Чего он хочет, этот упрямый генерал? Ах, спасти сто тысяч немцев. Спасти честь армии. Выровнять фронт и тем самым укрепить его. А новый котел — новый триумф русских и позор немцев на весь мир.

Манштейн долго упрямился. Он упирал на крупные резервы, имеющиеся в его распоряжении. Тогда Маттенклот напомнил ему Котельниково, Тормосино. Там у Манштейна тоже были крупные резервы. А разве он смог выручить Паулюса? У Еременко нашлось столько сил, что весь талант фельдмаршала оказался бессильным противостоять натиску русских. То же может случиться и теперь. Кому же нужен такой риск?

«Вот чертов упрямец!» — поморщившись, выругался про себя Манштейн и, чтобы успокоиться, взял сигару. Вторую он протянул Маттенклоту. Закурив, надолго замолчали. Манштейн снова готов был уже отказать Маттенклоту, как в душу его прокралось сомнение. А что, если так и случится? В ставку он ничего не докладывал. Тогда виновником катастрофы останется один он. Не лучше ли все-таки доложить фюреру? Пусть решает. Дело не шуточное.

Фельдмаршал невольно задумался. Неужели снова «Канны»? Еще на академической скамье Манштейн мечтал повторить маневр Ганнибала. Видно, не судьба. Или все боги против Манштейна? Сколько ни изучал он военную историю, образ карфагенского полководца всегда оставался для него самым привлекательным. Он привел в Италию пятьдесят тысяч воинов. У римлян было восемьдесят шесть. И тем не менее он окружил их у города Канны и разбил. Римляне потеряли до пятидесяти тысяч убитыми и свыше пятнадцати тысяч пленными, а карфагеняне — всего шесть тысяч.

С тех пор величайшие полководцы мира пытались повторить «Канны». И все же ни Юлий Цезарь, ни Карл XII, ни Петр I, ни Суворов, ни Наполеон — никто этого не достиг. Достигли большевики. Они еще у Халхин-Гола устроили «Канны» японцам. Но все затмила битва у Волги. Страшная, грандиозная битва. Ватутин, Еременко, Рокоссовский — вот мастера новых «Канн». Их слава будет греметь в веках. А теперь Ватутин и Конев снова угрожают «Каннами». Можно ли сейчас, после всего случившегося, пренебречь уроками войны?

Манштейн заговорил тихо, уступчиво. Он не станет больше возражать. Он лично доложит об этом фюреру. Пусть Маттенклот остается здесь, у него в штабе. Он немедленно позвонит ему от фюрера.

4

В ставке фюрера господствовала угрюмая тишина. Люди будто не ходили, а парили в воздухе. Разговаривали вполголоса. Малейшие неосторожные звуки глушились искусной обивкой стен и дверей. Плотные драпри висели на окнах, не пропуская в кабинеты и залы дневной свет. День и ночь горело электрическое освещение.

Непривычная мертвящая тишина подавляла Манштейна, когда он появлялся в ставке.

Тут и в самом деле, как в волчьем логовище, все зловеще и мрачно. «Вольфшанце» — кто придумал это близкое к истине наименование?

Прежде чем попасть к фюреру, Манштейну пришлось посетить и Геббельса, и Геринга, и Гиммлера. Ему крепко жали руки, обещали помощь и поддержку, предупреждали против возможных интриг и вместе с тем одну за другой преподносили подслащенные и неподслащенные пилюли. Чувствовалось, атмосфера накалена и война интриг в полосе жарких схваток. Манштейн сам когда-то служил здесь, и ему ли не знать, как ожесточенна и пагубна эта война.

Вопросы нередко повторялись:

— Надеюсь, вы ничем не огорчите фюрера?

— Надеюсь, вы порадуете фюрера новыми успехами?

— Когда нам праздновать ваше возвращение в Киев? Вся Германия сейчас живет этим.

Манштейн лавировал. Ехидные намеки он разбавлял розовой водичкой неопределенных обещаний. Острые уколы смягчал сдержанной шуткой. Атаки просьб и надежд отражал настойчивыми требованиями резервов, оружия, техники.

Все это важно и нужно, без чего немыслимо определить свои отношения к этим людям и показать им свою силу. Однако все уже позади. Главное ему предстоит сейчас за этой дверью. Как фюрер встретит его? Поймет ли? И с чем он, Манштейн, уедет отсюда на фронт?

Фельдмаршал стоял у низкого окна, ожидая вызова. Наконец вышел адъютант:

— Фюрер просит господина фельдмаршала.

Он вздрогнул и, сдерживая вдруг расходившиеся нервы, не спеша последовал в кабинет.

Гитлер встал из-за стола и пошел навстречу, упрямо и дерзко приподнимая кверху свой большой и мясистый, чуть скошенный набок нос. Манштейн отдал рапорт и порывисто ответил на вялое рукопожатие белой потной руки. Помимо начальника генерального штаба на приеме присутствовали Геббельс и Геринг.

Фюрер попросил доложить обстановку, и фельдмаршал с четверть часа докладывал о положении на фронте. Наступление Конева остановлено. Танки Ротмистрова остаются в районе Кировограда, и армии Манштейна держат против них надежный кулак. Ватутин застрял возле Житомира. Немецкие дивизии беспрестанно контратакуют его, лишая возможности наступать. Только сейчас удалось подрезать уманский выступ Первого Украинского. Части генерала Пузанова окружены в районе Лисянки. На ежедневные предложения о сдаче русские отвечают огнем. Но дни их сочтены. Мокрая зима мешает русским маневрировать. Такая зима — сейчас надежный помощник немцев. Для армий фюрера складывается крайне благоприятная обстановка. Тем не менее серьезную опасность (Манштейн заметно приглушил свой голос) представляет корсунский выступ, и стотысячное войско стоит под угрозой окружения русскими, если…

Гитлер сделал нетерпеливый жест, и Манштейн умолк.

— Чего же вы хотите? — в упор спросил Гитлер.

Уверенность Манштейна сильно поколебалась. Но он сознавал: нужно собрать все мужество и сказать, иначе все беды потом обрушатся на него одного. Как можно более смягчая голос, он сказал, что опасения Маттенклота имеют основания и их нельзя не учитывать. Не лучше ли выровнять фронт, срезав этот злополучный выступ?

— Майн готт! — воскликнул Гитлер, разведя руки в стороны. — Это не жизнь, а вечное жертвоприношение. Каждый день они просят у меня: отдай то, отдай это.

Манштейн вздрогнул, по тону голоса почувствовав, как у фюрера просыпается его глухая яростная воля.

— Вы сами твердите, танки Ротмистрова еще у Кировограда. Ватутин застрял возле Житомира. Его уманский выступ вы подрезали. Части его окружены у Лисянки и не сдаются. А вы не окружены, вы контратакуете, у вас могучие резервы, и вы же требуете выровнять фронт и отдать русским большую территорию. Что это? Заблуждение? Или просто паника, и мне уже некому доверять?

Душою Манштейна овладело смятение. Черт его дернул заикнуться об этом выступе! Лучше б сначала позондировать почву. Тем более, сам он за выступ. Просто решил снять с себя ответственность. Теперь же с потемневшим и явно потерянным лицом он глядел на Гитлера.

А рейхсканцлер уже впал в обычное состояние экстаза. Он глядел в одну точку, говорил почти шепотом. Нет, он никому не позволит рушить его замыслы. Он ночами вынашивал их в своем сознании. Они долго зрели в его душе. Пусть все знают, от Днепра он не уйдет. Корсунский выступ — это кинжал в спину Ватутина. Это меч над Киевом. Это плацдарм, откуда он, Гитлер, начнет наносить самые сокрушительные удары. Пусть они сто раз окружают немцев. Разгром русских все равно неизбежен…

Нет, лучше было не докладывать.

О ЛЮБВИ И НЕНАВИСТИ

1

План нового наступления, разработанный в Ставке Верховного Главнокомандования, даже Ватутину и Хрущеву, уже привыкшим к поразительным масштабам, представлялся поистине грандиозным. На обширном пространстве, от Беловежской пущи до Черного моря, войска советских фронтов должны будут последовательно нанести мощные удары, чтобы в сжатые сроки разгромить южные армии врага, освободить всю Украину и подготовить выход наших войск к Висле и на Балканы.

Предстоял сложный комплекс боевых операций, и к первой из них — разгрому корсунь-шевченковской группировки немцев — необходимо было приступать немедленно. Конечно, ликвидировать их корсунский выступ будет совсем нелегко, но успех операции сулил очень многое: выпрямлялась линия фронта, снималась угроза Киеву с этого плацдарма, улучшалось общее стратегическое положение войск.

Ватутин и Хрущев подолгу сидели над планами предстоящих сражений, подробно обсуждали варианты многочисленных решений, скрупулезно подсчитывали боевые силы и резервы. Обстановка была сложной. На карте фронта слишком много угрожающей синевы. Понесший тяжелое поражение в битве за Киев враг еще силен и опасен. Об этом свидетельствуют его контратаки восточнее Житомира. За последние дни Манштейну удалось подрезать уманский выступ и заметно потеснить войска фронта в районе Звенигородки. Части генерала Пузанова окружены у Лисянки и вот уже много дней ведут неравный бой. Выручить их пока не удается. Возникли трудности и на правом фланге, у города Сарны. А тут еще эта ужасная распутица, будто не январь сейчас, а апрель.

Время уже перевалило за полночь, а в кабинете командующего еще горел свет. Ватутин и Хрущев работали. Их разделял широкий стол с развернутыми на нем картами, но думали они об одном и, обсуждая во всех аспектах операцию, стремились к одному и тому же: искуснее нацелить войска, облегчить их успех в новом сражении.

Давно уже остыл отставленный в сторону чай в стаканах, а Ватутин и Хрущев продолжали работать. Оттачивая план операции, они скрупулезно проверяли каждое его звено. Рассчитывали соотношение сил и создавали выгодный перевес на каждом из возможных рубежей.

Они по очереди повертывали карту, чтобы взглянуть на положение своих войск и со стороны противника. Важно было заранее предугадать возможные контрдействия и наиболее целесообразно разместить резервы.

Оперативная обстановка, кажется, прояснялась окончательно. Хрущеву захотелось подвести некоторые итоги.

Конечно, немцы не могут не опасаться за свой выступ — не раз учены. И тем не менее в сложившейся обстановке они не могут предполагать скорого советского наступления и, скорее всего, рассчитывают на более или менее спокойную зимовку. Эту их иллюзию надо всячески поддержать. Значит, первая выгода — тактическая внезапность.

К тому же тактика и стратегия немцев по-прежнему авантюристичны и напоминают азартную игру. Манштейн снова собирает козыри, еще надеясь отыграться и забывая, что битые козыри не ведут к выигрышу. Немецкие генералы спят и видят захват Киева и изо всех сил готовят разгром Украинских фронтов. Значит, их фанатическая устремленность к Киеву будет ослеплять немецкие штабы. Это вторая выгода.

А в-третьих, немцы ожесточились и усилили террор против местных жителей, что распаляет их ненависть и активизирует партизанскую борьбу. Хочет не хочет Манштейн, а немалую часть сил он вынужден использовать и против партизан, и для охраны коммуникаций.

Командующий взял остывший стакан с чаем и отпил глоток. Хорошо, с этим разобрались. Ясен и смысл действий. А вот их характер придется еще обдумать.

Хрущев обвел взглядом комнату, словно отыскивая что-то такое, что помогло бы ему собраться с мыслями. На секунду-другую его взгляд скользнул по столу и остановился вдруг на знакомой чугунной статуэтке: два кузнеца у наковальни. Он подошел ближе и взял статуэтку в руки. Великолепная вещь. Как хорошо передано напряжение лиц, движение сильных и ловких рук, крутой поворот торсов. Чувствуются темп, ловкость, упоение трудом.

— Эти кузнецы, — задумчиво сказал член Военного совета, обернувшись к Ватутину, — и нам подсказывают характер действий: куй железо, пока горячо! Главное — стремительность. Вот суть операции. Сжать пружину со всей силой и сразу отпустить. Ошеломляющий удар спутает Манштейну все карты. А затем — безостановочно бить и бить, как по наковальне. С размаху, сплеча.

— Это вы хорошо сказали, Никита Сергеевич. Истинно — с размаху, сплеча. По-русски, по-большевистски. И в темпе!

Стремительно потекли дни, полные напряжения, глубоких раздумий и молниеносных решений. Ватутин подолгу просиживал над картами и таблицами; часами не выходили из его кабинета начальник штаба, командующие родов войск и руководители служб; пожалуй, никогда еще не знал такой нагрузки провод ВЧ, связывающий штаб фронта со Ставкой; участились взаимные визиты начальников штабов Первого и Второго Украинских фронтов; направленны и офицеры связи почернели от недосыпания.

Как ни был связан Ватутин делами, требующими его обязательного присутствия в штабе, он, тем не менее, часто, может быть чаще, чем когда-либо, бывал в войсках. В эти напряженные дни подготовки к наступлению он постоянно должен был держать руку на пульсе своих войск.

Главное, чего требовал командующий фронтом, — это усыпить бдительность противника, дезориентировать его, обмануть немецкие штабы. Координируя свои действия с генералом Коневым, Ватутин стремился создать у немцев иллюзию, будто главные силы советских войск сосредоточиваются вдали от корсунского выступа, а тем временем подготовить группировку против Звенигородки.

Войска Ватутина нацеливались на Звенигородку из района юго-восточнее Белой Церкви, а войска Конева — из района севернее Кировограда. Дни и ночи шла сложная перегруппировка войск, а на месте их прежней дислокации оставлялись штабные рации. Эфир был насыщен до предела, и немецкие радиопеленгаторы работали во всю мочь. Нарочито громко гудели моторы, и тракторы вычерчивали по ночам гусеничные следы, которые немецкие летчики принимали за следы танков.

У члена Военного совета Хрущева также забот было по горло. Одновременно с участием в разработке операций ему приходилось направлять партийно-политическую работу в войсках, укреплять тылы фронта, налаживать все виды снабжения войск, руководить партизанской борьбой в тылу немцев, вести работу среди населения оккупированных районов, восстанавливать жизнь на освобожденной территории.

Сотни и тысячи коммунистов уходили в партизанские полки и дивизии. Они отважно пробивались через линию фронта, забрасывались на самолетах. Для населения оккупированных районов готовились сотни тысяч листовок, газет, брошюр. Они несли народу слово большевистской правды, поднимали на священную борьбу с ненавистным врагом новые и новые тысячи патриотов.

За линией фронта простирались еще обширные территории Правобережной Украины. Хрущев часами просиживал над картой и за каждым черным кружком видел ее города и села, в них он не раз бывал еще до войны, лично знал многих людей, которые сейчас возглавляли борьбу в немецком тылу. Он разглядывал голубые жилки рек, зеленые контуры лесов, замысловатые линии дорог, по которым не сегодня-завтра шагать с боями, и за листом карты перед глазами вставала советская украинская земля, ее люди, герои труда и борьбы, которых нужно организовать и направить и вместе с которыми придется еще немало побеждать и строить…

В дни подготовки наступления Хрущев и Ватутин встречались обычно после долгого и трудного дня, и каждая их встреча была полна глубоким содержанием. Короткий обмен мнениями. Точный анализ обстановки. Единодушное решение — точное, единственно правильное, которому завтра суждено будет воплотиться в реальные дела.

2

Класс был просторным и светлым. Березин с удовольствием уселся на первую парту, и на него пахнуло вдруг чем-то давним, но очень родным и близким. Война словно отодвинулась. Школа, университет… Неужели все это было? Даже не верилось — настолько привык Березин жить войной, боями и походами. Где-то за окнами глухо гудит фронт. Вот она действительность сегодняшнего дня!

Березин прибыл на совещание политработников южного крыла фронта. Проводил совещание член Военного совета Хрущев. О чем говорил этот человек, которого в стране знают от мала до велика, старейший, испытанный боец ленинской партии, виднейший партийный и государственный деятель, один из организаторов побед наших войск у Волги, на Курской дуге, на берегах Днепра? Его доклад в повестке дня был назван просто и буднично: «Текущий момент и задачи партийно-политической работы в войсках». Зато речь Хрущева была полна глубокой мудрости, проникновения, искрометной страсти, какого-то светлого юмора, отличалась точнейшим знанием обстановки. Будто сам народ — строитель и воин — говорил устами Хрущева.

Кажется, Хрущев говорил о самых обычных вещах: о положении в стране и на фронтах, о предстоящих боях, о насущных задачах дня. Но каждое его слово воспринималось не только разумом, но и сердцем, всем существом.

«В чем же магическая сила партийного слова? — размышлял Березин. — В правдивости? В глубочайшей убежденности того, кто говорит? В жгучей страстности? Видно, и в том, и в другом, и в третьем».

Березин, слушая Хрущева, пристально всматривался в его лицо. Высокий лоб, простое, очень русское лицо рабочего или солдата, живые проницательные глаза. От всего облика члена Военного совета фронта веет силой, спокойствием, уверенностью, душевным и физическим здоровьем. Березин видел Хрущева во время боев на Мамаевом кургане, встречался под Котельниковом после разгрома Манштейна, слушал его речь на площади Павших борцов в день победы на Волге, видел и в своем родном полку, когда ему, Березину, вручали Золотую Звезду Героя Советского Союза. И каждая эта встреча производила на молодого политработника неизгладимое впечатление. Он как бы получал новый заряд энергии, и душа просила дела и рвалась к подвигу.

И еще вспоминалась одна встреча с Хрущевым. Это было до войны. Как-то выдалось очень дождливое лето. И осень оказалась ненастной. Дожди и дожди! Урожаю грозила гибель. Московскую парторганизацию тогда возглавлял Хрущев. Однажды он приехал к студентам — тогда еще очень молодой. Выступил с речью. На следующий день математики и историки, химики и филологи, географы и философы поголовно ушли на хлебный фронт.

Официальная часть совещания кончилась, и Хрущев запросто беседовал с политработниками. Березин подошел поближе к члену Военного совета, немного смущаясь, спросил:

— Товарищ генерал, а помните ту московскую осень? Вы еще к нам, в университет, приезжали? Помните, в поход за хлеб призывали?

Глаза Хрущева потеплели. Еще бы не помнить той осени! Поход за урожай увенчался тогда победой, хлеб был спасен.

— А вы что же, закончили университет? — поинтересовался Хрущев.

— Нет, товарищ генерал, не успел. Ушел в ополченцы. Перед самыми экзаменами. Теперь буду сдавать после войны.

— Значит, через год примерно?

— Хорошо бы так, — улыбнулся Березин.

— А вы с какого факультета?

— С философского.

— Это здорово — философ с автоматом, — улыбнулся Хрущев. Потом, как-то сразу посерьезнев, добавил: — Помните у Маркса? Философы лишь различным способом объясняли мир, тогда как наша задача — изменить его. Сейчас мы изменяем мир с оружием в руках. Нас вынудили к этому. Как вы находите?

Возвращаясь в Киев, Хрущев всю дорогу размышлял о делах. Их было такое множество, что, не обладая ясным и цепким умом, не имея огромного опыта хозяйственной, политической и военной деятельности, в них можно было бы утонуть. Не было такого участка в жизни войск, который бы не требовал внимания члена Военного совета — представителя партии на фронте, проводника ее политики, ее идей.

Из-за низких облаков вдруг вынырнул одинокий «мессер» и с ходу начал пикировать на машину в лоб. Хрущев посмотрел на самолет так, как смотрят на докучливую муху, которая мешает сосредоточиться, думать. Другое дело — водитель: он знал, кого везет. Машину сильно тряхнуло. Это водитель, круто повернув баранку, свернул с грейдера и, перевалив через кювет, бездорожно погнал машину в сторону небольшой рощицы. Но «мессер» уже нырнул в облака и скрылся. Кажется, обошлось. Остановились на опушке. Хрущев взглянул на водителя. Он сидел бледный, на лбу — крупные капли пота.

— На, вытрись, — мягко и сочувственно улыбнувшись, Хрущев протянул солдату платок.

Опять выехали на грейдер, и мощная машина пошла пожирать километр за километром. И опять мысли и мысли. Сквозь ветровое стекло машины Хрущев видел запущенные поля, повырубленные сады, сожженные села. Сколько потребуется времени и сил, чтобы все это восстановить, вернуть к жизни! Но эта мысль не угнетала. Хрущев верил в людей, которым предстоит это сделать. Многих, очень многих он знал лично, видел их и в праздник и в будни, встречался на различных совещаниях при решении государственных задач, не раз запросто делил хлеб-соль.

Где, интересно, сейчас дед Иван Кириченко, знаменитый партизан восемнадцатого года? Все, бывало, на одышку жаловался. Небось забыл про все «болести», как снова ушел в партизаны. А Поливайко, на всю Корсунщину известный пасечник? Каждую пчелку, бывало, берег. Какие меда собирал! Этот уже стар, отвоевался. Или опять тряхнул стариной? А Максим Петренко, голова колхоза имени Ленина? Какой был рачительный хозяин, как умел беречь колхозную копейку! Поди-ка плачет теперь кровавыми слезами, глядя на порушенное артельное хозяйство. А красавица Мария Фесенко, гремевшая рекордами по всей республике? А Василь Павленко из Джурженцев — лучший колхозный бригадир? Семь дочерей вырастил, одна краше другой. Где они и что с ними? Воюют или томятся в германской неволе?

А сколько простых хлеборобов, скромных, партийных работников, мирных хозяйственников стало партизанскими вожаками! Вот Авксентий Хоменко из Бердичевского горкома партии, перебравшийся в Корсунь. Теперь он возглавляет крупный партизанский отряд, ставший грозой для фашистов. Или старый коммунист Кирилл Солодченко. Это он со своими хлопцами совершил дерзкий налет на запасный немецкий полк и разбил его. Говорят, отпустил бороду и его, пожалуй, не узнать. А Василий Щедров? До войны был простым лесным объездчиком, а теперь командир партизанского соединения.

Да разве перечислишь всех! Их тысячи и тысячи, героев труда и борьбы. С таким народом горы можно ворочать. Сдюжат и не отступят ни перед какими трудностями.

Вдали показался город, и мысли сразу перенеслись в Киев. Что ему скажет сейчас карта? Как изменилась обстановка за время его отсутствия? Члена Военного совета ждали дела насущного дня, и он был полон сил и решимости.

3

Колонна пехоты растянулась по старому чумацкому шляху. По обочинам стояли вековые ветлы — корявые, дуплистые. Ветер раскачивал их голые ветви, и деревья были похожи на древних старух, в каком-то исступленном отчаянии заломивших руки. На небе грудились свинцовые тучи; ветер гнал их, и они, наползая друг на друга, двигались медленно и неотвратимо. Все окрест было тревожным и настороженным — и голые ветлы, и бесснежные вымокшие поля, и дальние перелески, и черная лента дороги.

Колонна двигалась в каком-то странном безмолвии. То ли плотный промозглый туман, стлавшийся над землей, глушил все звуки, то ли мрачный вид окружающей природы передавался людям и давил на душу, но не слышно было обычных на марше шуток, отрывочных разговоров, подбадривающих команд. Только тяжелая мерная поступь и глубокое дыхание сотен людей.

Из лощины дорога пошла круто на изволок. Когда голова колонны перевалила за гребень, движение вдруг приостановилось и по рядам пошел тревожный гул. Задние еще не понимали, в чем дело, а этот гул все катился и катился. Движение возобновилось, и, когда вся колонна вытянулась на изволок, взорам людей предстало то, что заставило остановиться передних и вызвало этот странный гул, похожий на вздох сотен людей. Не доведись увидеть такое!..

По обочинам дороги стояли сколоченные из досок кресты, и на них распятые люди; иные пригвождены к стволам ветел; заживо зарытые по шею в землю и принявшие мученическую смерть; повешенные, расстрелянные. А слева от дороги пепелище большого села.

По всему было видно, это случилось день или два тому назад. Прошли фашистские каратели, и вот…

Потрясенные, в суровом безмолвии стояли герои Днепра и, задыхаясь от ярости, взирали на плоды кровавой работы гитлеровских палачей.

Только спустя несколько минут из рядов послышались гневные голоса:

— Изверги!

— Нелюди!

— Смерть им! Смерть, смерть, смерть!..

И это звучало как приговор — грозный и неотвратимый.

Тарас Голев стоял будто окаменевший. Нечем было дышать. На какой-то миг чуть было не подкосились ноги. Может, и его Людку вот так же закопали в землю или распяли на дереве у безвестной дороги? От одной этой мысли будто застыла кровь в жилах и прекратился ее живительный ток. Но вот уже руки сжались в железные кулаки, и страшная сила поднялась из каких-то неведомых глубин, и старый солдат был готов на бой и подвиг, на все невозможное. Горе врагу, встретившемуся с такой испепеляющей ненавистью.

Тарас взглянул на стоявшего рядом Глеба Соколова и даже не узнал его: лицо без кровинки, сузившиеся глаза полны лютой ярости, зубы намертво стиснуты. Он, видно, с трудом разжал челюсти и проговорил шепотом:

— Тарас Григорьевич, да их теперь зубами рвать! Истреблять без всякой пощады!

— Так, так, сынок. Истреблять. Как бешеных собак.

Подошла Таня, страшно потрясенная, едва владеющая собой.

— Тарас Григорьевич, родной, что же это, а?

Голев по-отечески положил тяжелую руку Тане на плечо:

— Горе, доченька, горе народное!

Таня в смятении глядела на жуткие лица распятых, на их руки, затекшие кровью, на истерзанные тела. Как страшно им было умирать!

Ей вспомнилась вдруг новогодняя ночь и рассказ Азатова про немецких карателей. А может, и его родные на таком же кресте? А может, и ее мать замучена вот так же?

— Крепись, доченька, крепись, милая, — как мог, успокаивал ее Тарас.

Прозвучала командами колонна тронулась по этому чудовищному коридору смерти. В тяжелой поступи солдат чувствовалась такая грозная сила, перед которой не устоять никакому врагу. Прошли мимо огромного щита, на котором красным, будто кровью казненных, было написано: «Воин! Запомни и отомсти!», а по колонне из конца в конец уже неслось грозное:

— Месть!

— Месть!

— Месть!

Полк заночевал в небольшом городке. Голев продрог за день, и его знобило. Наскоро поужинав, он забрался на печь и с наслаждением растянулся на горячих кирпичах. Хотелось уснуть и забыться от всего, что довелось увидеть, но сон не шел. Перед глазами стояла страшная картина разгула смерти. Бойцы пили чай, а старик хозяин рассказывал про черные дни оккупации.

— Мало осталось людей в городе, очень мало. Вон на площади серый двухэтажный дом, — подошел он к окну, — видите, окна в нем кирпичами заложены и оставлены лишь узкие прорези, как в тюрьме. Туда сгоняли девчаток перед отправкой в Германию, на фашистскую каторгу. Тысячами угоняли…

А перед отступлением, — минуту спустя продолжал старик, — гитлеровцы схватили многих жителей, заперли их в одном из зданий и сожгли заживо. Сейчас там одно пепелище и груды обгоревших человеческих костей.

Голев застонал, скрипнул зубами.

— А на окраине, — все не унимался старик, перечисляя злодеяния захватчиков, — есть у нас «Седьмая площадка». Страшное место, сынки. Там дни и ночи гремели выстрелы. Неделями не прекращалась адова работа. Сотни и тысячи советских людей загублены.

Голеву стало вовсе душно. Что за мука! Азатов лежал рядом. Глаза его сузились, губы вздрагивали. Вот тоже мученик. Его на трое суток отпускали на розыски семьи. Полетел радостный, возбужденный — три года не виделся, а вернулся — страшно смотреть на него. За весь вечер слова не вымолвил. Что ж, пусть отойдет. Но Сабир вдруг повернулся к Голеву и зашептал в ухо:

— Ох и тяжко, Тарас, просто сил нет. Я, бывало, сочувствовал тебе, а теперь, понимаешь, завидую: может, твои дети найдутся. А у меня теперь никакой надежды.

Помолчав с минуту, он заговорил снова:

— Мать зарубили, Ганка пропала, сынишку танками разорвали. Детишек брата уморили в душегубках. А сколько людей живьем затолкали в топки заводских печей!

Голев онемел от ужаса. Слова Сабира терзали сердце, наполняя его кипящим гневом.

— Слышал про Лысую гору в Бердичеве? — снова зашептал Сабир. — Немцы согнали туда тысячи жителей и расстреливали ни за что ни про что… Понимаешь, земля не просыхала от крови. Нет, скажи, как унять сердце?

Голев весь сжался, закаменел. И чтобы не раскрошить зубы, он закусил угол подушки.

4

С совещания политработников Березин возвратился поздно ночью и сразу же доложил командиру полка о своей поездке. Они с час просидели над картой. Правда, им еще не было известно, где и когда начнутся новые бои и какая задача выпадет на долю их полка, но одно ясно: наступление не за горами, и оно будет иметь важнейшие последствия.

Щербинин собрал командиров и политработников, чтобы разъяснить им новую обстановку. Жаров слушал с живейшим интересом, Капустин с досадой: будто нельзя подождать до утра, и так ни минуты отдыха. Черезов сидел как изваяние, и лицо его было непроницаемо. Вот наградил бог хладнокровием! Из слов Щербинина и Березина офицеры сделали вывод: обстановка накалялась, и полк с часу на час может оказаться в серьезном бою. Изнурительные марши последних дней обрели новый смысл и значение. Отпуская офицеров, Щербинин приказал перед выступлением провести в ротах беседы с бойцами.

Березин остался в штабе. Наскоро закусил, выпил кружку чаю. Взглянул на часы. Есть еще время и передохнуть. Совсем было улегся на жесткую койку, как раздался сигнал воздушной тревоги. С досадой вскочил и, одевшись, вышел на улицу. Прожекторы уже расчерчивали низкое темное небо. Ударили зенитки. Сонные бойцы, чертыхаясь, забирались в щели. К счастью, немцы пролетели стороной, сбросив бомбы в чистом поле, и все обошлось благополучно. Только вот отдых был нарушен. А Березин отлично знал, что такое отдых. Это силы на весь завтрашний день, и их надо беречь и накапливать.

После отбоя Березин снова улегся на свою койку. Но время ушло, и через час его разбудили. Он должен был проводить беседу с полковыми разведчиками и автоматчиками. Но едва он собрался, как заявился парторг Азатов.

Исхудавший и почерневший, с лихорадочно блестевшими глазами, он походил на человека, только что перенесшего тяжелую болезнь. Березин без слов понимал состояние Азатова, шагнул навстречу и обнял его за плечи.

— Крепись, дорогой товарищ. Теперь у всех горькое горе. Крепись, дружище.

— Сил нет, товарищ майор, — в отчаянии прошептал Сабир. — Поймите, ни души в живых.

У Григория перехватило дыхание, потемнело в глазах, и, едва справившись с собой, он тихо сказал:

— Ступай к товарищам, вместе легче, ступай, Сабир. Или погоди, и я с тобой, у меня беседа там…

Разведчиков и автоматчиков выстроили во дворе школы. Березин оглядел их и увидел хмурые лица со следами смертельной усталости. Сказались стремительные марши по непролазной грязюке. Как же им сказать сейчас о самом главном? Как затронуть их душу?

Березин заговорил своим не очень громким, ровным, как у школьного учителя, голосом. Заговорил о земле, по которой они шли, которую кровью отвоевывали у врага, о народе, которому они, советские воины, люди с красной звездой, несли свободу и счастье.

Это ведь в здешних краях три века назад сражались полки Богдана Хмельницкого, и на этих вот полях была разбита королевская армия гетмана Потоцкого. Отсюда, из этих вот селений, шли украинцы на знаменитую Раду в Переяслав, чтобы торжественно провозгласить воссоединение Украины с Россией. Здесь, на правобережных землях, сорок лет не утихало гайдамацкое восстание. На сотни верст кругом горели шляхетские имения, и восставшие крестьяне чинили расправу над панами и ксендзами. Богуслав и Канев, Смела и Корсунь, Ольшана и Лисянка были центрами этого восстания. Тут водили свои летучие отряды запорожский казак Максим Железняк и сотник Иван Гонта. Это их подвиги воспел потом Тарас Шевченко, чей прах покоится совсем неподалеку отсюда, близ Канева, на вершине высокой Чернечьей горы, что нависла над самым Днепром. Кто знает, может, приведется побывать там и поклониться праху великого кобзаря.

Да, судьба не скупилась на беды и испытания для этой земли. Были здесь и войска кайзера, и белополяки, и деникинцы с петлюровцами, и Махно. Здесь их громили полки Красной Армии. Может, по улицам вот этого самого городка мчались на запад легендарные конники Буденного. Конечно же, так оно и есть. Здесь половина колхозов названа именем Буденного.

А Березин от прошлого уже перешел к настоящему, говорил о победоносном наступлении Красной Армии, о грандиозном размахе партизанского движения в тылу врага, о скором освобождении всей Правобережной Украины.

Березин оглядел строй, и по лицам солдат, просветлевшим и оживившимся, по общему настроению людей понял, что тот необходимый огонек, который незримой искрой пробегает от сердца к сердцу, был высечен и уже творил свое дело.

— Ты хочешь, чтобы был положен предел злодеяниям врага и больше не лилась праведная кровь советских людей, — обратился он прямо к Азатову, — бей гитлеровцев! Ты хочешь наказать фашистских преступников, — повернулся он к Кареману, — гони их со своей земли! Ты хочешь вызволить родных и близких, — подошел он вплотную к Голеву, — вперед на врага! Ты, ты, ты… — указывал он на всех подряд, — ты хочешь домой — наш путь домой лежит через Германию!

Радостное возбуждение пробежало по рядам.

— Ну вот, браты родные, — просветленно улыбнулся Березин, — а вы было носы повесили. Да знаете, какие дела вас ждут впереди! Весь мир ахнет, и благодарное человечество воздаст должное подвигам вашим.

НАЧАЛО СРАЖЕНИЯ

1

Январь не скупится на снегопады и метели, мглистые туманы и пронизывающие дожди. Сегодня с утра хлещет косой дождь, и хлюпкая дорога вконец изматывает силы. Но всеми владеет какое-то радостное возбуждение. Солдаты в пути балагурят и добродушно бранятся, нещадно дымят махоркой на привалах, в обед бережно принимают из рук старшин заветную фронтовую «стограммовку», а выпив, смачно крякают, с аппетитом хлебают горячий борщ, выламывают ложками из котелков загустевшую кашу…

Но не вечен привал. Неумолимая команда снова поднимает в путь. Вперед и вперед, шаг за шагом, километр за километром. Идут солдаты, идут. Клянут январскую непогодь и — идут. Прислушиваются к гулу недалекого боя и — идут. Обменяются парой крепких словечек и — идут. Но к вечеру все тяжелее становится боевая выкладка, вязче и прилипчивей грязь на дороге, и в колонне стихают смех и шутки, веселые перебранки и выкрики. Обессилевший полк как бы немеет.

Щербинин, шагавший сбоку колонны и тоже едва передвигавший ноги, старался как-то приободрить солдат: то шутку бросит, то запросто заговорит с тем или другим, но и это мало помогало. Бойцы, всегда такие жадные на внимание любимого командира, теперь шагали, отрешенные от всего на свете.

Когда стемнело, подскакал Пашин с квартирьерами.

— Все забито войсками, — доложил он Щербинину. — Всего шесть домов удалось отвоевать.

— Это же по полдома на роту, — сокрушенно сказал Щербинин.

Весть неприятная: смертельно уставшим людям, которые с часу на час могут оказаться в бою, нужен отдых.

Едва голова колонны втянулась в придорожное село, как начальник связи уже развернул рацию.

— Волга, Волга, я Дон… — твердила Оля, отыскивая в эфире станцию дивизии.

И вдруг долгожданное:

— Дон, Дон, я Волга, как слышно?

— Есть, связь! — радостно восклицает радистка. — Есть!

Полку разрешен отдых. Командиры подразделений быстро разместили людей. Многие расположились прямо на повозках. Проверив полевые караулы, Щербинин вошел в хату, где вместе с солдатами примостился штаб. Бойцы вповалку лежали на полу. Их быстро сморил сон.

— Товарищ майор, — окликнул Щербинина дежурный по штабу, — к вам офицер связи из армии.

У порога стоял человек с живым энергичным лицом и твердыми проницательными глазами.

— Подполковник Савельев, — представился офицер, протягивая документ. — С приказом из штарма.

Щербинин изумился: из штаба армии — и прямо в полк. Такого еще не бывало. Видно, дело важное и срочное. Щербинин доложил обстановку.

— Значит, прошли сорок километров? — переспросил Савельев.

— Так точно, сорок, и люди изнурены.

— Какую получили задачу?

— Выступать утром.

— Я прибыл с другим приказом: выступать сегодня, сейчас же.

— Нужен хотя бы короткий отдых…

— Задача в высшей степени важная. Смотрите сюда. — И подполковник развернул карту.

Только теперь Щербинин понял, что происходит. Войска двух Украинских фронтов начали крупную операцию. Прорвав немецкие позиции, их танковые колонны устремились навстречу друг другу. Не сегодня-завтра танкисты замкнут кольцо в районе Звенигородки. В корсунской ловушке свыше десяти дивизий противника. Задача войск, двигающихся вслед за танкистами, — затянуть кольцо, обращенное фронтом внутрь. Другие войска будут выдвигаться на внешний фронт.

— Вот здесь, — и Савельев указал на черную точку Богуслава, — немецкая дивизия. Она может ударить во фланг наступающих. Прикрыть наши войска, быть стальным щитом — вот смысл вашей задачи.

Склонившись над картой, Щербинин мысленно оценивал обстановку. Полгорода у противника, вторую половину удерживает одна из частей, которую должен сменить полк Щербинина.

— До Богуслава, — продолжал Савельев, — сорок километров, и быть там нужно утром, двигаясь вот так, — указал он по карте. — Вдоль фронта. Он останется у вас очень близко и справа и слева.

— Будет исполнено, — выпрямился Щербинин и оглядел комнату. Каганцы, сделанные из артиллерийских гильз, наполняли ее трепетным светом. На полу один к одному мертвым сном спят солдаты. Забыв про усталость, командир полка обдумывал новую задачу, мысленно оценивал обстановку, искал наиболее рациональные варианты решения, за которыми последует его приказ. Сейчас он доложит комдиву Виногорову о полученной задаче, объявит тревогу и снова поведет полк сквозь тьму и непогодь, по непролазной грязи и под секущим зимним дождем, по дорогам и бездорожью, навстречу новым испытаниям и неведомой военной судьбе.

Да, поведет, несмотря на смертельную усталость, несмотря ни на какие трудности, потому что он, Щербинин, человек долга, и ему хорошо известна неумолимость боевых приказов.

Сигнал боевой тревоги мигом поднял весь полк, а через несколько минут длинная колонна вытянулась из деревни и растаяла в ночи.

2

На пятом километре глинистая дорога круто пошла в гору. Щербинин приказал создать летучие команды, и бойцы чуть не на руках вытаскивали повозки и орудия. Когда одни выбивались из сил, их сменяли другие. И все же за три часа едва сумели продвинуться на три километра. К счастью, дальше за этой проклятущей горой дорога оказалась более сносной.

За полночь колонна выбралась на мостовую, которая подковой охватывала большое село. Здесь снова появился офицер связи Савельев. Он еще раз уточнил задачу и объявил, что сюда вот-вот прибудет тридцать автомашин. Надлежит погрузить один из батальонов, оружие, боеприпасы и рано утром быть в Богуславе, занять оборону на широком фронте по реке Россь, рассекающей Богуслав на две части. Командный пункт сменяемой части в самом Богуславе, в двухстах метрах от переднего края.

Пока шла погрузка на машины, Щербинин с Жаровым изучали карту.

— Смотри, Жаров, — начал Щербинин формулировать решение, — вот маршрут. Вот здесь уравнительный рубеж. Это почти гребень, с него должен быть виден город. Отсюда Юров начнет выпускать машины, дистанция — сто метров. Молниеносная разгрузка на окраине. Рассредоточение вот тут, в балках за садами. Ясно? Объявляй приказ. Капустин и Черезов пойдут пешим порядком и потому прибудут позже.

Дождь наконец перестал. Ветер разогнал тучи, и в небе проклюнулись звезды. Слегка начало примораживать, потом посыпал крупчатый снежок. Колонна машин, забитых солдатами, осторожно покатилась по ровному шляху. С рассветом головная машина, где находились Щербинин с Жаровым, остановилась на развилке дорог. Богуславский грейдер круто сворачивал влево. На нем никаких следов: все запорошено тонким слоем белого снега. По имевшимся данным, здесь вечером прошли немецкие части. Минировали они дорогу или нет?

— Как думаешь, Жаров? — спросил Щербинин.

— Саперов бы послать, да жаль, время не терпит, — ответил комбат.

— Тогда едем, — решил Щербинин. — Иначе приказ не выполним. Только вот что: перебирайся в другую машину и следуй за мной. В случае чего — один из нас останется с колонной.

— Так я впереди, а вы за мной, — заупрямился Жаров, отлично сознавая, насколько велик риск.

— Не спорить, — отрезал Щербинин. — Перебирайся.

Ни одна из машин, шедших след в след, не нарвалась на мину. А позже той же дорогой прошли десятки полковых повозок, и, как ни странно, последняя из них все же взлетела на воздух.

С гребня пологого ската открылся фронтовой Богуслав. Каменная мостовая спускалась к реке. Небольшие домики тесно жались друг к другу, робко поглядывали окнами на дорогу и словно жмурились от частых разрывов мин. Справа рощица, слева за домиками сады, за ними балки.

Немецкие мины стали рваться неподалеку от машин. Сначала изредка, затем чаще и чаще. Выскочив из кабин, бойцы и командиры скрылись за домиками. Машины с ревом развернулись и помчались обратно в гору. А навстречу им из-за гребня выезжали одна за другой новые машины, спешно разгружались и уходили обратно. Минометный обстрел становился все плотнее, и одна мина угодила прямо в кузов машины. К счастью, там не было людей, и водителю повезло — не задело.

На КП сменяемой части, который размещался в подвале, Щербинин и Жаров пробирались под сильным огнем. Пришлось продвигаться то перебежками, то ползком.

— Вот нахалы, вот варнаки, — ворчал батя. — Так ведь и убить могут.

Жаров помалкивал.

Наконец вот он и КП.

— А противник-то у вас тут бойкий, — представившись, усмехнулся Щербинин. — Палец в рот не клади.

— Горячо встречает, — согласился начальник штаба сменяемой части.

Офицеры ознакомились с обстановкой. Основные силы противника за рекой. Но на этом берегу он удерживает населенный пункт Дыбницы, неподалеку от города, и оттуда атакует беспрерывно.

Андрей невольно вздохнул. Трудная задача. У него батальон, у немцев дивизия, и все же — выстоять во что бы то ни стало!

3

Вильгельма Штеммермана мучила бессонница. Виноват фельдмаршал. Он позвонил поздно вечером и сообщил решение ставки фюрера: Берлин против отвода войск из корсунского мешка. Против и сам Манштейн. Маттенклот отстранен, и на его место назначен генерал Нернич. Он приедет с полномочиями самого фюрера — готовить удар на Киев. А до его прибытия во главе всей корсунской группировки остается он, Штеммерман.

В жарко натопленной комнате было душно, и, пытаясь осмыслить разговор с фельдмаршалом, генерал до рассвета метался под пуховым одеялом. Нернич честолюбив и самонадеян. Авантюрист до мозга костей. Как паук, станет плести паутину за паутиной. Многих запутает. Нет, лучше уйти. А как уйти? Не станет же он перечить приказу. Дисциплина — превыше всего.

Генерал снова и снова перебирал в памяти разговор с фельдмаршалом. Под конец Манштейн успокаивал. Русским все же не до наступления. Танки Ротмистрова все еще под Кировоградом, и, пока они там, Штеммерману нечего беспокоиться.

Генерал сбросил с себя одеяло, и горячие ступни ног вожделенно прижал к металлической спинке кровати. Постепенно возвращалось спокойствие. Конечно, силы у него значительные. Почти сто тысяч солдат. Свыше полутора тысяч пушек и минометов. Четыреста танков и самоходных орудий. Неисчерпаемые склады боеприпасов, снаряжения, горючего, продовольствия. А неподалеку наготове танковые корпуса Манштейна. Они придут на помощь по первому сигналу. Только в противовес всем подсчетам неожиданно приходила тревожная мысль: у Паулюса на Волге было втрое-вчетверо больше войск, техники. Там тоже находились танковые корпуса Манштейна. А чем это кончилось? Нет, у судьбы свои расчеты, и перечить ей человек бессилен.

Так и не уснув, генерал встал совершенно разбитым. Сделал гимнастику, умылся ледяной водой и насухо вытерся грубым полотенцем. Угрюмо уставившись в газету, сел за кофе. Не успел он допить первой чашки, как заявился Гилле. Его «викинги» перемещались на новое направление, и нужно уточнить задачу. Генерал нехотя пригласил командира дивизии к столу. Рассказал о своем разговоре с фельдмаршалом, о решении ставки.

Герберт Гилле оживился:

— Узнаю фюрера. Разве можно жертвовать таким плацдармом! Нет, фюрер не станет отступать. Как всегда, он будет дерзать. В этом смысл его стратегии.

Штеммерман поморщился, будто проглотил кислое.

— Нет, мы не уступим, — с азартом продолжал Гилле. — Победить или погибнуть!

— Не будем спорить, — примирительно произнес генерал, — фюрер знает, что делает, и мы, его солдаты, умеем выполнять приказы.

— Потом, русские не посмеют наступать в такую распутицу, — не унимался бригаденфюрер. — Это безумие.

Штеммерман громко отодвинул свою чашку и встал. Гилле пришлось сделать то же самое, и он молча проследовал за генералом в его кабинет. Но только склонились они над картой, как вошел адъютант. Он доложил, что на участке Вербовка — Василивка русские ведут артподготовку. Генерал легко отыскал на карте эти украинские села. Что означает огонь русских? Манштейн только вчера сообщил, что Конев начал наступление в районе Кировограда, где фельдмаршал держит против него сильный танковый кулак. Не могут же русские наступать и там и тут. Видно, отвлекающий маневр.

Не успел Штеммерман начать разговор с Гилле по поводу перемещения его дивизии, как снова появился адъютант:

— Русский батальон атакует наши позиции в районе…

Штеммерман, не отвечая, поглядел в окно. Мороз стянул землю, и ее слегка запорошило свежим снегом. Может, конец распутице? Впрочем, едва ли. Манштейн только вчера говорил, что бюро прогнозов не обещает улучшения погоды. Похолодания не ожидается. Генерал начал было излагать свое решение, как адъютант в третий раз прервал его разговор с Гилле:

— Наши подразделения оставили позиции на участке…

— Как оставили? Кто разрешил? — вскипел Штеммерман. — Немедленно к проводу командира дивизии! Вот вам и «не посмеют наступать», — обернулся он к Гилле, как бы обвиняя его в начавшемся наступлении противника.

— Уверен, русские маневрируют. Вы сами только что говорили, они наступают в районе Кировограда. Не могут же они наступать тут без танков.

Адъютант протянул генералу телефонную трубку. Командир дивизии докладывал сдержанно. Да, его части не выдержали внезапного удара. К сожалению, еще отходят. Да, они подготовят контратаку. Русские наступают без танков.

Штеммерман рассвирепел и грубо накричал на генерала. Он требовал немедленно остановить наступление противника.

Отпустив Гилле, Штеммерман попытался сосредоточиться и обдумать случившееся. Уж не переоценил ли он своей обороны? Нет, не переоценил. Всюду реки и овраги, леса и перелески, высокие холмы. Генерал не раз объезжал фронт и сам видел добротные траншеи, промежуточные рубежи, отменные опорные пункты. Его войска не сидели сложа руки. Создана надежная глубоко эшелонированная оборона. Как же русские без танков могли потеснить его дивизию?

Генерал выслал разведывательный самолет. Он несколько раз пролетел над участком Вербовка — Василивка. Да, русские наступают без танков. Может, все же это отвлекающий маневр? Интересно было бы знать мнение фельдмаршала.

Штеммерман взял трубку. Долго ждал, пока вызовут командующего всей группой. Сдержанно доложил ему обстановку. Но Манштейн отмахнулся:

— Не паникуйте заранее. Основные силы Конева в районе Кировограда. Он не так прост, чтобы наступать без танковой поддержки. Сами контратакуйте русских!

К полудню погода опять ухудшилась. Теплый ветер пригнал низкие облака, и пошел мелкий и частый дождь. Снегу как не бывало. Путем отчаянных усилий Штеммерману удалось приостановить продвижение русских. Но с рассветом их наступление возобновилось. А к полудню, когда русская пехота сломила немецкое сопротивление, из прифронтового леса вдруг выскочили первые танки. Их число все возрастало и возрастало. Гул моторов, лязг и скрежет танковых гусениц оглушил немцев, и их боевые порядки дрогнули.

Штеммерман бросал свои войска в контратаку за контратакой, но успеха не было. Пришлось оставить Тишковку, Капитановку, Оситняжку. Русские танки пробивались все дальше и дальше. А наутро с противоположной стороны ударили войска Ватутина, тоже насыщенные танками.

Только теперь и Манштейн, и Штеммерман поняли: началось новое грандиозное сражение. Сокрушая немецкую оборону, войска двух Украинских фронтов устремились навстречу друг другу. На рассвете они сломили немецкое сопротивление и вырвались на оперативный простор. В штабе Штеммермана, расположенном в Корсуне, едва успевали принимать донесение за донесением. Войска Конева захватили Лебедин, потом Шполу. Войска Ватутина выдвинулись к Богуславу, заняли Лисянку и стремительно продвигались на Звенигородку. По пути они освободили из окружения части генерала Пузанова, о которых еще совсем недавно Манштейн докладывал Гитлеру.

А вечером 28 января танкисты обоих фронтов, встретившись в Звенигородке, замкнули кольцо окружения.

Штеммерман прилагал отчаянные усилия, и все безрезультатно. Ни самое ожесточенное сопротивление, ни яростные контратаки — ничто не остановило русских. Как же поступить теперь? Всякое промедление — смерть. Значит, собрать все в кулак и пробиться на юг, на Капитановку. Если Манштейн поможет своими танками из-под Кировограда, еще можно надеяться на успех. Фельдмаршал сразу согласился с планом Штеммермана и доложил в ставку. Но верховное главнокомандование незамедлительно отвергло весь план. Манштейн получил приказ стянуть танковые корпуса из-под Кировограда и Умани, прорвать кольцо окружения и разгромить прорвавшиеся русские дивизии.

Категоричность приказа и непримиримость фюрера, обещание помощи как-то подстегнули Манштейна и Штеммермана, усилили их веру в успех. Сил у них достаточно не только противостоять русским, но и разгромить их. Достаточно!

4

Гилле торжествовал. В районе Капитановки и Тишковки он трое суток с трудом сдерживал наступление русских. Но вот с юга подошел танковый корпус из-под Кировограда, спешно переброшенный сюда Манштейном. Его дивизии развернулись и готовы к наступлению. «Викинги» Гилле ударят одновременно. Русские уже зажаты в тиски, и их гибель неминуема.

Навстречу дивизии «Викинг» продвигался моторизованный гренадерский полк, и с ним уже установлена прямая радиосвязь. Командир полка майор Брезе еще ночью согласовал свои действия со штабом Гилле.

Бой разгорелся с рассветом. Ожесточение схватки нарастало с каждым часом, и чувствовалось: силы русских слабели. Дивизии корпуса продвинулись по всему фронту. Заметно продвинулись и «викинги». Трагедия русских казалась неизбежной. Расстояние меж эсэсовцами и гренадерами все сокращалось и сокращалось. Еще нажим, еще натиск — и фронт прорван. Но русские сильной контратакой вдруг потеснили гренадеров. Тогда Брезе собрал крепкий кулак и внезапно обрушил его на русских. Появилась небольшая брешь. «Кольцо прорвано, — немедленно радировал Брезе, — идем к вам».

Гилле ударил навстречу, и фронт русских вдруг подался. Гренадеры широким потоком вливались в боевые порядки «викингов». Они обнимались, шумно радовались успеху, поздравляли друг друга. Однако едва колонны Брезе пробились к эсэсовцам, как русские контратаковали с флангов и снова замкнули кольцо окружения. Они ударили гренадерам в спину и стремительно погнали их на север. Сразу смешались боевые порядки немецких частей, началась паника. Эсэсовские батальоны быстро откатывались, а полк гренадеров теперь сам оказался в кольце окружения.

Гилле охватило бешенство. Он рвал и метал. Бросал пехоту и танки в атаку за атакой. Радировал Штеммерману, вопил о помощи. Но стойкость и упорство русских были неотразимы.

БОГУСЛАВ В ОГНЕ

1

Первая богуславская ночь показалась Щербинину нестерпимо долгой и трудной. Весь день продолжались немецкие атаки. Что сулит завтрашний день? А тут, как на грех, батальоны Капустина и Черезова все еще находятся на марше. Тревожные мысли и заботы гнали сон.

Под утро, невыспавшийся и злой, Щербинин отправился в батальон Жарова. Вскоре туда явился и Капустин. Наконец-то! С часу на час надо ждать и батальон Черезова. Это уже совсем хорошо.

Щербинин недолюбливал Капустина, но сейчас обрадовался его появлению и сразу забыл про всякую неприязнь. Жаров также с удовольствием протянул руку Капустину. Кончилось наконец опасное одиночество. Шутка сказать: батальон против дивизии. Да, начни немцы настоящее наступление — туго бы пришлось батальону.

— Ну, проходи, садись сюда, — радушно встретил майор комбата, приглашая его к столу. — Хочешь чарку с холоду?

— Неплохо б согреться, — потирая выпачканные в грязи руки, согласился Капустин. Щербинин кивнул ординарцу.

— Только не больше, — предостерег он комбата, — Дело тут серьезное, и наши головы должны быть трезвыми.

Капустин налил чуть неполный граненый стакан, выпил его залпом и с сожалением отодвинул фляжку в сторону:

— Нельзя так нельзя!

Капустин командует батальоном, который принял от Щербинина, когда того назначили командиром полка. В батальоне Щербинина любили беззаветно, и к новому командиру долго не могли привыкнуть. Да и характером Капустин тяжеловат, и нет в нем той душевной теплоты, как у Щербинина. Капустин чувствовал, что пришелся не ко двору, злился и часто срывал зло на людях. Со Щербининым у него тоже отношения натянутые. Одним словом, все против него, и Капустин на весь мир смотрел с унылой мрачностью.

Но времени на размышления не было. Щербинин позвал комбата к карте и начал знакомить с боевой обстановкой. Роты Жарова растянуты в нитку. Сплошной обороны нет, и то тут, то там просветы и прогалы. Немцы атакуют беспрерывно. Капустину предстоит удерживать район справа от города.

Прибыл наконец штаб дивизии, и с ним дали связь. Оттуда сообщили радостную весть: танкисты обоих фронтов, наносившие встречный удар, соединились в Звени-городке. В мешке свыше десяти немецких дивизий.

— Снова окружили! — громко воскликнул Щербинин.

— Окружить не хитро, вот дальше что… — заикнулся было Капустин.

— А дальше разгром немцев, — перебил его Жаров. — Как на Волге. После таких вестей и дышится легче.

— Воздух победы, — философски заметил юный Соколов, дежуривший на командном пункте.

— Именно воздух победы, — поддержал разведчика командир полка.

2

Рано утром Щербинину позвонил комдив Виногоров и сообщил, что командарма очень интересует наличие сил противника в населенном пункте Дыбницы.

— Похоже, усиленный батальон, — доложил майор комдиву. — На сегодня назначили разведку боем.

— Действуйте.

Дыбницы примыкали к левому флангу Жарова. Это небольшой населенный пункт. Противник удерживал его как удобное предмостье на правом берегу реки на случай своего контрудара.

Разведка поручена Сазонову. Утро выдалось на редкость туманным, и Жаров решил обойтись без артиллерии.

Командира роты Андрей застал на наблюдательном пункте, размещенном в открытом окопе в ста метрах от противника. Молодой лейтенант невысок ростом, коренаст, с широким, слегка скуластым лицом и твердым взглядом внимательных серых глаз. Андрей знал его как бывалого разведчика, охотника за «языками», который не раз встречался со смертью с глазу на глаз.

Докладывал Сазонов сдержанно и четко. Оказывается, батареи противника сегодня с утра бьют из-за реки, хотя вчера еще били из Дыбницы. Что это — смена позиций или усиление?

Перед атакой человек становится более подтянутым и собранным: строже смотрят глаза, сдержанней жесты, тверже голос. Так всегда, и сейчас Андрей то же самое отметил у Сазонова, у командира взвода Пашина, у Зубца и Каремана. Он коротко ознакомил их с новой обстановкой.

— То-то они попритихли к утру, — произнес Пашин.

— Чуют, жарко в котле будет, — подхватил Зубец, не отрываясь от наблюдения.

— Дыбницы — это возможный плацдарм для контрудара, — разъяснял Жаров смысл разведки. — Что за противник там, каковы его намерения — знать об этом нужно сегодня же.

— Будут пленные, — уверенно сказал Пашин, — обязательно будут!

Сазонов еще раз уточнил задачу, сигналы.

— Разрешите выступать? — обратился он к Жарову.

— В час добрый! — И Андрей обнял его за плечи, взглянул прямо в глаза: — Ждем с победой!

— Вперед! — скомандовал Сазонов взводу, с которым следовал сам, а через минуту уже скрылся в густомолочном тумане.

В окоп спрыгнул капитан Черезов, батальон которого только что прибыл и с ходу получил задачу занять позицию левее Жарова.

— Вот бы и мне за ними!

— Не беспокойся, ждать не долго, — сказал Жаров, с удовольствием протягивая руку своему соседу.

Перед ним стоял уже немолодой офицер с живыми карими глазами, над которыми круто изгибались высокие густые брови. Лицо у него чуть вытянутое, с упрямым подбородком, на котором заметно выделяется глубокая вертикальная складка. Жаров ценил в Черезове поразительную выдержку и хладнокровие. Он под любым огнем не теряет присутствия духа. В каких только переплетах не бывал! И что интересно — за всю войну ни разу не был ранен. Боевой командир, надежный товарищ. Только вот больно молчалив и замкнут, будто душа его всегда под замком.

Пока, офицеры согласовывали вопросы взаимодействия, впереди вспыхнула сильная перестрелка. Над окопами засвистели пули. Сзади также участились разрывы мин и снарядов, и Андрей заспешил на свой КД.

Обстановка складывалась весьма сложно: немцы неистово атакуют роты Назаренко и Румянцева, по всему рубежу ведут очень сильный огонь.

Андрей связался с командиром полка, который обосновался в двухстах метрах впереди на передовом наблюдательном пункте. Его только что блокировали автоматчики противника.

— Проклятый туман, — бранился батя, — рота мимо пройдет — и то не увидишь.

— Вам нужна помощь? — спросил Жаров.

— Обойдусь. Ты понадежнее штаб полка прикрой. Туда, похоже, двинулась большая группа автоматчиков. Займи круговую оборону, подготовь ответный удар.

— Ну а вы как? Вас же там — горсточка, — не унимался Жаров.

— Говорю, обойдусь. Ты штаб держи. Сомнут, и все рухнет.

Позвонил командир приданной минометной батареи. Сообщил, что немецкие автоматчики с тылу обстреливают его наблюдательный пункт, и командир батареи вызвал на себя огонь своих минометов, так как немцы пробились к нему почти вплотную.

Что это? Поиск разведчиков или наступление с попыткой открыть себе дорогу из кольца? Понять еще трудно, и Жаров решает подтянуть часть резерва к штабу. Пусть Юров организует здесь круговую оборону.

Через несколько минут связные, писаря, тыловики полка и батальона, оказавшиеся в районе командного пункта, заняли круговую оборону. Как раз вовремя! В ста метрах застрочили немецкие автоматы. Бьют они из рощицы, что за дорогой. Жаров связался по рации с командиром минометной роты, указал цели, приказал усилить огонь. И опять неприятный сюрприз: в районе позиции, занимаемой ротой Назаренко, просочились немецкие автоматчики. Они скапливаются в балке, неподалеку от КП батальона. Жаров немедленно связался с приданным артиллерийским дивизионом, и через минуту балку заволокло дымом разрывов.

Черезов сообщил, что снова слышит перестрелку, теперь уже за Дыбницами. Хорошо, значит, Сазонов ведет бой. Но почему за Дыбницами? Непонятно. Связь с ним потеряна.

Цепляясь за сучья деревьев, мины рвутся высоко над землей, осыпая ее массой осколков. Гулко ухают разрывы снарядов. Немцы чуть стихли. Но Жарову ясно, огнем их не выкурить. Нужна контратака. Эту задачу придется возложить на Юрова, который ударит со стороны штаба, и на минометчиков, которые насядут с противоположной стороны.

Щербинин еще блокирован и все время под огнем. Жаров поддерживает с ним постоянную радиосвязь.

— Ты жив? — кричит он Жарову, и в голосе даже по рации ощутима тревога.

— Жив, сейчас контратакуем.

— Одобряю. Начинай.

— Я подготовил часть резерва, хочу помочь вам.

— Не смей! Я взял взвод у Румянцева. А резерва не трогай: еще неизвестно, что будет.

Разговор идет клером, то есть полушифром.

Какая все-таки чудесная вещь радио! Проводной связи нет со многими подразделениями. Связистам не до линии: они ведут бой, обороняют штаб. А управление боем просто безупречно. Однако обстановка очень тяжелая. Немцы совсем близко. Штаб, разместившийся в небольшом кирпичном доме, под угрозой. Трое связистов ведут огонь из окон, все остальные с позиций вокруг здания. Автоматной очередью разнесло окно, разбило телефонный аппарат и ранило одного из солдат.

— Радиус, Радиус, я Круг, я Круг! — надрывается Оля.

Сазонов пока не отвечает, и Жарова это особенно беспокоит. Что случилось? А бой все усиливается. Растет число раненых. Есть убитые. Трое умерли, когда их в тяжелом состоянии втащили в помещение штаба.

В комнату врывается Юров с автоматом в левой руке. На лице у него царапина и весь подбородок в крови. Шинель запачкана грязью.

— Можно начинать, товарищ капитан?

Голос хриплый, сдавленный.

— Не горячись, больше выдержки.

— Я спокоен.

— Не горячись, Юров! — повторил Андрей. — Садись.

Юров в недоумении: зачем садиться?

— Садись! — еще тверже приказал Жаров.

Юров присел на кончик табурета.

— Теперь смотри, — подозвал его Андрей к окну. — Сейчас откроем шквальный огонь. Он продлится три минуты. Затем две красных ракеты — и атака!

— Ясно.

— Действуй! — И Андрей сжал Юрову руку.

Юров молча вскинул глаза и, ответив на рукопожатие, рывком бросился вон из комнаты.

Волнение перед боем — святое волнение!

Из окна штаба Андрей видел, как дружно поднялись бойцы в атаку и, стреляя на ходу, устремились в рощицу. На опушке завязалась рукопашная схватка. Сам Юров бросился на одного из немецких солдат и ударил его прикладом в плечо. Однако немец тут же опомнился и подмял под себя офицера. Кто-то из бойцов рванулся было на помощь, но Юров уже успел выхватить пистолет и выстрелить в немца. Бой заметно откатывался к берегу.

Щербинин со взводом стрелков тоже контратаковал немецких автоматчиков и отбросил их за реку.

Медленно рассеивался туман, стихал огонь автоматов и пулеметов. Зато с обеих сторон усиливался огонь артиллерии и минометов: открывались цели.

Сазонов все не откликался. Лишь к полудню пришло долгожданное донесение: заняты Дыбницы. Захваченный там пленный показал, что сегодня утром поступил приказ отойти за реку Россь и закрепиться. Сазонову удалось сбить оставленное прикрытие и захватить населенный пункт.

Щербинин радовался. Немцы по приказу оставили Дыбницы. Значит, им не нужен плацдарм. Значит, сегодняшние атаки — ложный маневр. Срочно доложил в штаб дивизии, и в ту же ночь ушли корпусные резервы, что стояли наготове: им нечего тут делать.

3

У Пашина сегодня день сюрпризов. Прежде всего, Глеб принес документы убитых немцев 57-й пехотной дивизии.

— Вот, старые знакомые, — выложил он на стол солдатские книжки. — Еще под Курском встречались.

В самом деле, знакомые. Пашину вспомнилось, как привели тогда в штаб пленного офицера. Он зло глядел исподлобья, не раскрывая рта. А потом вдруг вскинул правую руку и лающим голосом прокричал: «Хайль Гитлер!» Разведчики громко расхохотались. Немец сразу потерялся и затравленно оглядывался по сторонам. Он выложил все. Их 199-й полк входит в 57-ю дивизию. Это «полк Листа».

Значит, и 57-я дивизия фон Дарлица сегодня в мешке. Очень хорошо.

Пашин отнес документы в штаб и сдал Щербинину. Здесь его ожидал второй сюрприз. Майор, улыбаясь, достал из полевой сумки приказ и, зачитав его, вручил командиру взвода офицерские погоны.

— Хватит, отвоевался сержантом. Честно служил, носи на здоровье, — пожимая Пашину руку, сказал Щербинин.

Позвонил комдив и приказал провести разведку боем: взять пленных и захватить плацдарм на том берегу. А главное, выяснить, не отходит ли противник. Командир полка поручил операцию Пашину. Пришлось спешно создавать сводный отряд, чтобы этой же ночью серьезно прощупать фон Дарлица.

Под командой Пашина оказалась усиленная рота. Впервые ему приходится командовать таким крупным подразделением. Это и радовало и тревожило.

Улучив свободную минутку, к нему забежала Оля. Поздравила с офицерским званием. Подумать только, уже лейтенант! А он не загордится, не зазнается? Теперь и до генерала недалеко. Нет, в самом деле, какой бы был молоденький и симпатичный генерал.

Пашин от души хохотал, слушая Олину милую болтовню.

Оля заговорила о ночном поиске. Правда, им в самое пекло? Правда, будет трудно? Пашин осторожно обнял девушку за плечи, взглянул ей в глаза. «Люблю, люблю, люблю» — вот что он прочел в них. Пашин знал, что Оля назначена в поисковую группу, и это его очень тревожило. Ну зачем, зачем ей быть там, где огонь и смерть? Одно дело — мужчины, солдаты, но Оля, Оля!..

Сбившись в тесном подвале, разведчики ждали команды на выход в поиск. Проверено оружие, подогнано снаряжение, сданы в штаб документы. Кажется, теперь все. Из угла в угол подвала перекатывался разговор. Самой важной новостью было присвоение Пашину офицерского звания. Разведчики искренне радовались за своего командира. Сержант Покровский, из новичков, оказывается, воевал вместе с Пашиным на Волге. Вот однажды они были в поиске!..

— Расскажи, расскажи, — пристали бойцы.

Покровский не заставил себя упрашивать.

— Мы у озера стояли, южнее города, — начал сержант. — К Волге немцы напролом прут: днем в дыму все, ночью в огне. Напротив же нас румыны, те потише, конечно. Не знаю как, а разузнали разведчики про какой-то праздник у них. Его готовили в одном местечке, Садовое прозывается. Километров шестьдесят от передовой. Нам и приказали — поздравить их как следует. Одним словом, сабантуй устроить, взять пленных с документами и — обратно.

— Нелегкая задачка! — воскликнул Зубец.

— Сам командующий фронтом генерал Еременко инструктировал нас. Во как!

— Что ж вас — на парашютах туда?

— Нет, снарядили танки, самоходки — и на исходную. А потом как шарахнула артиллерия, мы и понеслись. Видим, три грузовика на дороге. С ходу на них. Появилась рота навстречу — только и видели ее. Повозки идут — кувырком, машины — тоже кувырком! А как ворвались в это самое Садовое, и пошла кутерьма.

— Здорово получилось.

— Правда, здорово. Набили их — не счесть, пленных забрали с документами, подорвали склады и — обратно собираемся. Я бросился было к танку, а тут как резануло меня в плечо — аж в глазах помутилось. Спасибо Пашину. Он вынес из-под огня, втащил на машину.

— Он такой, Пашин. Товарища в беде не оставит.

— Очнулся уже в медсанбате, — продолжал Покровский. — С тех пор и расстались с Пашиным. К счастью, тут свиделись. А немцев тогда здорово переполошили. Из города они немало сил сняли и бросили на Садовое. А на празднике там много немецких офицеров было. Один из них в больших чинах, и при нем важные документы. Это сам Хрущев рассказывал, член Военного совета. Он приезжал в госпиталь: вручал ордена раненым.

Неожиданно заявился Пашин и, не спускаясь вниз, прямо с порога негромко скомандовал:

— Выходи! Выступаем на исходный рубеж.

Первое донесение Пашина всех обрадовало. Его отряд пробился в заречную часть города, и уже взяты пленные. Жаров приказал разведчикам закрепиться. Сил развивать успех не было, и задача сейчас весьма ограниченная: удержать плацдарм. Однако не успел он доложить обо всем Щербинину, как немцы сильно контратаковали и, сомкнув фланги, отрезали Пашина. Пробить же новую брешь Жарову было нечем. Да и рубеж нелегко удержать — все растянуто в нитку.

Всю ночь Андрей не сомкнул глаз. Из глубины Заречного Богуслава доносился сильный шум боя. Попытки Назаренко и Румянцева помочь Пашину ни к чему не привели. А к полудню все стихло. Лишь изредка разгоралась перестрелка, и все слышали короткие очереди своих пулеметов. Рация Оли не отвечала. Самолет-разведчик ничего не обнаружил. Что же происходит там и какова судьба Пашина? Как и чем помочь ему?

Весь день прошел в тревогах и заботах. Румянцев спешно сдавал свои позиции Назаренко. После ранения Самохина Якову полюбился этот офицер, и они сдружились. Высокий и слегка сутуловатый, Назаренко казался медлительным. Но за этой медлительностью крылась пружинящая сила. Сдавая ему рубеж, Яков взвод за взводом выводил на исходные позиции.

Чтобы выручить Пашина, Щербинин создавал новый отряд. Помог ему и Виногоров. Но, кроме дивизионных разведчиков, в резерве у комдива ничего не было. Другие полки дивизии еще с марша были повернуты на внешний фронт и временно находились в чужом подчинении. А положение в Богуславе все осложнялось, и немцы наседали упорно. Они пробивались через реку и снова подступали к самому штабу.

Поздно вечером в эфире неожиданно заговорила рация Пашина:

— Я Стрела, я Стрела, — повторяла Оля, — как слышно? Отряд держится в… — И вдруг хрип и визг, сквозь который прорываются лишь обломки слов: — Ах… сы… лись… рим… атаку… да… ная… кета… река…

— Стрела, Стрела, я Лук, я Лук, вас не понял, докладывайте обстановку!.. — раз за разом повторял радист, но ответа не было.

По обрывкам кодограммы можно было догадаться лишь, что боеприпасы кончились, что будет атака, сигнал которой, видимо, — красная ракета.

4

В минувшие сутки на долю Пашина выпали тяжкие испытания. Пробившись к центру города, лейтенант связался по рации с Жаровым. Едва он закончил доклад, как откуда-то резанул немецкий пулемет, и рация была повреждена. А его отряд к этому времени оказался отрезанным. Можно было бы, пока противник не опомнился, пробиться назад, но Пашин не пошел на это и решил остаться в заречной части города. Он закрепился в нескольких домиках, создал небольшие штурмовые группы. Искусно маскируясь, они проникали в расположение противника, разгромили штаб батальона, захватили документы, порвали многие линии связи.

К зданиям, в которых засели советские бойцы, немцы подтянули орудия и начали обстреливать их в упор. Разведчики подбили две пушки из противотанковых ружей, перебили расчеты. Затем подожгли танк.

Днем гитлеровцы отказались от атак, видимо отложив расправу на вечер. Однако и вечером не сумели выбить разведчиков, которые маневрировали и были неуязвимы. Однако у Пашина была своя «ахиллесова пята» — кончались боеприпасы.

Оля с трудом восстановила рацию, но она заработала с перебоями и вскоре опять вышла из строя. А тут еще беда — пропал Азатов и с ним еще шестеро разведчиков. Пашин послал их ликвидировать расчеты минометов, которые били из-за высокого дома. Но немцы неожиданно продвинулись и отрезали всю группу. Пашин уже готовился к отходу, а тут такая ситуация. Не бросать же семерых разведчиков!

Сабир, конечно, понимал, что он отрезан, и хотел сразу же ударить по немцам и пробиться обратно. Но задача еще не была выполнена. И это остановило Азатова. Приказ превыше всего! Разведчики осторожно пробрались к огневым позициям немецких минометчиков, открыли по ним внезапный огонь и рассеяли их. Подорвав гранатами минометы, они тронулись было в обратный путь, но немцы уже опомнились и стали наседать. Завязалась длительная перестрелка. Потом броском — вперед. И вот тут-то разведчики столкнулись с тремя немцами. Двое были убиты на месте, третий захвачен в плен. Им оказался командир немецкой роты, прибывшей на усиление богуславского гарнизона. Как быть с ним? Соколов предложил не «мудрствовать много» и расстрелять, так как пленный «будет связывать их по рукам и ногам». Азатов и Голев не согласились.

— Что мы, фашисты, что ли?

Они всей силой души ненавидели гитлеровцев, но ненависть не ослепляла их, и оба были против расстрела пленного.

— Ну и возитесь с ним, — рассердился Глеб. — Попади к ним ты, — сказал он Сабиру, — они бы недолго раздумывали: пулю в лоб, и дело с концом.

— Потому я и против. Не хочу походить на них, — возразил парторг. — Горячая голова не всегда верно думает.

Они с час проплутали по улицам ночного города, пока не выбрались к своим.

Пашин обрадовался. Наконец-то! Он дал команду, и все тронулись вниз к реке. Взвилась красная ракета, и разведчики стремительно ударили немцам в спину. Когда пробились к своим, диски автоматов были совсем пусты и уже не было ни единой гранаты. «Полный ажур!» — пошутил Соколов.

ПЕРЕДНИЙ КРАЙ

1

Передний край — это линия войск, которую отделяет от противника лишь узкая полоска ничейной земли. Это значит, ты лицом к лицу с врагом и твой окоп — твоя крепость.

Жаров ежедневно бывал в своих ротах, и в окопах и траншеях переднего края он лучше всего постигал дух отваги и мужества, царивших здесь безраздельно.

К Назаренко сегодня пришлось пробираться по узкому и мелкому ходу сообщения, скользя ногами по жидкой грязи, местами согнувшись в три погибели.

— Как же вы ходите тут?! — строго укорил Андрей командира.

— Времени нет, — оправдывался Назаренко.

— Но это же не ход сообщения, борозда какая-то.

— Углубим, товарищ капитан.

— Сколько человек потеряли в этом лазу?

Назаренко замялся.

— Нет, сколько?

— Трех ранеными… — виновато произнес он.

— Видите, какова цена командирской беспечности…

Когда Назаренко был взводным, то всегда оказывался на лучшем счету, а получив роту, офицер не сразу освоился с новыми обязанностями, и временами его приходится попросту подталкивать. Любое замечание самолюбивый командир воспринимает болезненно, зато уж дважды ничего повторять не нужно.

В траншее сыро и слякотно. Она ломаной линией протянулась по ровному открытому и слегка покатому полю и кое-где спускается к самой реке.

Отрывочно хлопают одиночные выстрелы, вспарывают воздух короткие очереди автоматов и длинные — пулеметов. Вражеские снаряды и мины рвутся всюду: и у самого бруствера траншеи, и в деревне, и за деревней. Одни из солдат у пулеметных площадок или в стрелковых ячейках, другие, присев тут же в траншее, негромко разговаривают, третьи отдыхают.

Жаров прильнул к окуляру перископа. Вот она, линия позиции немцев! Он начал обзор, медленно перемещая перископ. Перед ним огневой планшет роты, и на нем — все, что известно о противнике: траншея, минные поля, проволочное заграждение, огневые точки, позиции орудий и минометов, командно-наблюдательные пункты. Отрываясь от окуляра перископа, Андрей поминутно поглядывал на схему, сравнивая ее с тем, что видел перед собой. Хорошо поработали разведчики и наблюдатели. Они точно «засекли» и «зарисовали» противника. В движущейся панораме перед Андреем передний край врага. Вот каска торчит из окопа. Почему не видит и не бьет снайпер? Вот пулеметная точка, другая, третья…

— Взгляните, товарищ капитан, — обратился к Жарову Пашин, — цель номер четыре, правее ноль-двадцать, по-моему, наблюдательный пункт. Видите?

Да, Жаров видит. Точно, наблюдательный пункт. Замаскирован весьма искусно, но выдает его едва заметный блеск бинокля или стереотрубы.

— Разбить бы! — предложил Назаренко.

— Что ж, пойдем к артиллеристам.

На минуту Жаров задержался у позиции бронебойщика Голева.

— Танков нет, — пояснил Голев, — так бьем по огневым точкам.

— И как?

— Вроде неплохо, товарищ капитан. Ей-бо, неплохо!

— Ваша задача сейчас?

— Да подавить вон ту точку.

— Какую это? — И Андрей поднял к глазам бинокль.

— Видите кусты?..

— Ну, ну…

— Ближе пятьдесят, на скате пулемет.

— Вижу.

— Вот его и сбивать будем. Только дюже хоронится, пустит очередь и хоронится. Но укараулим, обязательно укараулим.

Со снайперской винтовкой в руках к Жарову приблизился Глеб Соколов.

— На позицию, фашистов истреблять, — ответил он на вопрос комбата.

— Сколько их у тебя на счету? — поинтересовался Жаров.

— На этом рубеже семнадцать.

— Для начала неплохо, — похвалил Назаренко.

— Плохо, что не отлично, — полушутя возразил Андрей. — Пусть не успокаивается.

— Этим не болею, товарищ капитан, — улыбнулся снайпер. — Надо, и другим помогаю, хоть Голеву, например. Он так запугал гитлеровцев, что глаз не кажут, а ружье его не миномет, траектория не навесная.

— Сами управимся, иди, иди, балагур, — слегка подтолкнул его Голев.

— Через полчаса не собьешь — сам возьмусь, ей-бо, сам, — расшутился Соколов, иронизируя над привязанностью уральца к этому «ей-бо».

— Все «воюете» с ним? — улыбнулся Жаров, кивнув на Глеба.

— Вовсю: ведь молодо-зелено! — ответил Голев, и в словах чувствовалось, что старому уральцу по душе этот лихой парень.

Прошли к орудию, выставленному на прямую наводку. Оно по нескольку раз на день меняет позиции и не дает немцам покою. Это кочующее орудие Покровского, наводчиком у которого сержант Максимов.

Покровский недавно в полку, но он уже успел полюбиться многим. В обращении прост, приветлив, но в бою это строгий волевой командир.

Артиллеристы сноровисто изготовились к бою. Покровский залег справа от огневой позиции, Максимов прильнул к окуляру прицела. Неподалеку солдаты прижались к брустверу траншеи. Покровский подавал обычные команды, расчет молча работал у орудия. Среди наблюдавших шел негромкий разговор, в котором каждый по-своему оценивал действия артиллеристов.

— Они их сейчас накроют.

— Ух! Как хорошо!

— Чуть бы правее!

— И дальше!

— Вот-вот…

— В самый раз!

— Ах Максимов, Максимов!

— Хорош!..

— Еще бы, с первых дней воюет.

— Руднев у них тоже меток.

— Куда! Против Максимова не-е…

— Хитро действуют.

— Хитрость на войне надобна вдвойне.

Жаров, не оборачиваясь, узнал голос Соколова. Вот востер на язык! Скажет — как припечатает.

Цель в вилке. Покровский скомандовал: «Беглый, десять снарядов!» Впереди метнулись вспышки разрывов, вздыбленная земля, бревна в воздухе — и наблюдательного пункта как не бывало.

Немцы провели открытый огневой налет, и передний край задымился частыми разрывами.

Из артиллерийского блиндажа Андрей наблюдал за полем боя. Всюду черная земля и клубы цветного дыма: желтого, розового, синевато-стального. Минут десять спустя появились цепи атакующих.

Вместе со всеми Андрей выскочил наружу. Орудия перешли на картечь. Цепи атакующих сразу поредели. Но чуть левее в одну-две минуты немцы оказались у бруствера. Им удалось ворваться в траншею, и там завязалась рукопашная схватка. Назаренко бросил в контратаку полувзвод. Потеряв двух пленными и многих убитыми, немцы отошли.

Вскоре еще последовал огневой налет, и снова атака. Теперь как раз против позиции, где находился Жаров. Прильнув к брустверу, бойцы застрочили из своих автоматов. Андрей последовал их примеру.

— Приберегите последний диск, — бросил ему Назаренко, видя, как комбат выпускает очередь за очередью.

Предусмотрительность лейтенанта Андрею кажется похвальной. Но у них с ординарцем еще по два полных диска, и пока нечего беспокоиться.

Схватка с немцами мгновенна и ожесточенна. Рыжий унтер, оказавшийся справа от Жарова, ранил двух артиллеристов. Максимов расстрелял его в упор. Второго немца, вскочившего на бруствер, срезал Жаров. Длинной очередью Назаренко уложил следующих трех. Глеб навалился на грузного ефрейтора и придавил его к земле, уткнув лицом в жидкую глину. Немец отчаянно сопротивлялся.

— Не надо, захлебнется, — крикнул Назаренко, бросаясь к Глебу на помощь. — Мертвяков хватает, а «язык» во как нужен!

После того как отбили атаку, к санинструктору обратился Голев. Его ранило в плечо осколком мины. Он не пошел в санчасть и после перевязки остался в строю: ранение было легкое.

— Отдохнул бы в госпитале, — настаивала санинструктор.

— После войны отдохнем: сейчас не до отдыхов.

— Гляди, не под силу будет…

— Мне все под силу, когда я вместе со всеми.

Андрей с горечью глядел, как выносят тяжелораненых и убитых. Какую большую цену приходится платить за каждую пядь земли! Страшную цену. Но последние слова уральского сталевара заставили задуматься и о другом. Истинно, сила человека в общем строю. И как это просто и хорошо прозвучало у Голева: «Мне все под силу, когда я вместе со всеми».

2

На обратном пути Андрей заглянул в роту Румянцева. Всюду частые домики, сады, кустарники, — как говорится, скрытые подступы. Они позволяют незаметно выйти к переднему краю. Противник за рекой напротив, и до него едва ли сто метров. Воздух раскалывается от беспрерывной стрельбы.

Пулеметчики только что ранили немца, пытавшегося перебежать от белого домика, на пригорке, в траншею. Он упал с перебитыми ногами. Раненый долго стонал, кричал и ругался, и никто из немцев не оказывал ему помощи. Вдруг из того же домика выскочила женщина и бросилась к раненому. Бойцов ошеломило ее появление. Кто такая? Неужели наша, советская?

— Не может быть, чтоб советская, — убежденно доказывал кто-то. — Наша не станет нянчиться с немцем.

— Бывают и такие, — возразил другой. — И одета, как наша.

— Смотри, волокет его.

— Ах, гадина, ее убить мало! — рассвирепел Зубец, щелкнув затвором карабина.

— Да то ж немец! — вдруг закричал Пашин, наблюдавший за всем в бинокль. — Сам вижу, в сапогах, в штанах, костлявый такой.

Зубец выстрелил. Бросив раненого, переодетый немец взмахнул руками, потом схватился за ногу и, хромая, скрылся в домике.

— Вот паразит, упустили, — огорчился Семен.

Сбившись вокруг Азатова, бойцы на все лады обсуждали случившееся.

— Есть еще всякая нечисть! — негодовал синеглазый Зубец, когда речь зашла о предателях.

— Есть, конечно, — согласился с ним Пашин. — Откуда же берутся у немцев полицаи?

— А сколько их? Один на тысячи, — сказал Сабир.

— Сколько ни есть, — волнуясь, продолжал Семен, — а все-таки есть. Гады! Как увижу — не проси пощады.

— Горький сравнивал предателя с тифозной вошью, — сказал Пашин.

— Что верно, то верно, — продолжил свою мысль Азатов. — И не только у нас, везде так. В одной восточной стране, в какой уже не помню, есть могила знаменитого полководца. Чудесное сооружение архитектуры. Но самое замечательное в ней — это каменные изваяния четырех предателей, тех, кто выдал врагу этого полководца.

— Ого! — возмутился Зубец. — Додумались, памятники предателям!..

— Обожди, Семен, не галди, — остановил его Пашин.

— Так вот, — улыбаясь горячности разведчика, пояснял Сабир, — их фигуры стоят на коленях в одном из боковых приделов храма, что воздвигнут над могилой. И с тех пор все посетители, проходя мимо этих изваяний, плюют им в лицо. Видите, народ сотни лет не прощает предательства.

— Это ловко придумано, — радостно воскликнул Зубец.

Возвращаясь к себе, Андрей всю дорогу думал о разговоре в блиндаже. Что за люди! Каждый день в бою, каждый день кровь, огонь, смерть. Кажется, как тут не ожесточиться любому сердцу? А вот не ожесточаются, не поддаются, не уступают. Видно, ничем и никому не убить в человеке настоящее человеческое, если он, человек, сражается за святое, правое дело.

3

Беспримерно тяжелы штурмовые ночи Богуслава. Шум боя не умолкает ни на минуту. О сне и думать не приходится. Атаки и атаки! Видно, враг решил во что бы то ни стало уничтожить тут все живое. Но кому же не ясно, что сейчас ему не до этого и все атаки эти — лишь тактическая демонстрация. Дорого обходится она немцам, большой ценой расплачивается за нее и полк Щербинина. На многих участках его подразделения едва удерживают свои позиции: так стремителен и ожесточен натиск противника.

Поздно вечером в полк прибыл Виногоров. Ему пришлось немало поползать, пока он добрался до Щербинина. Фашистским автоматчикам снова удалось просочиться в глубину нашей обороны, и они оказались вблизи командного пункта Жарова. А отсюда рукой подать до штаба полка.

Выслушав доклад Щербинина, Виногоров присел у стола, вглядываясь в карту.

— Тяжело, говорите?

— Очень тяжело, товарищ полковник, — подтвердил Щербинин. — Слышите, деремся у самого штаба. Четвертую ночь не спим.

— Может, оттого они и наступают, что легко пускаем.

— Где там! И стоим насмерть, и бьем насмерть.

— Выходит, жесткая оборона?

— Как приказано…

— Я прибыл с новым приказом.

Щербинин вскинул глаза и уставился на комдива. С каким «новым»? Неужели смена? Или полк переводят на другой участок?

— Наступать! — резко сказал Виногоров.

— Наступать?

Чего угодно ожидал Щербинин, только не наступления.

— А когда? — решил он уточнить сроки.

— Сегодня же, ночью.

Стиснув зубы, майор встал из-за стола. Наступать! Как наступать, если полк еле сдерживает натиск противника. Но приказ есть приказ, и время думать не об огорчениях и трудностях, а о том, как действовать. Одиночная пуля цокнула по стеклу, брызнули осколки.

— Видите, как у нас тут, — невесело сказал Щербинин.

— Вижу, Щербинин, и хорошо вижу, и тем не менее — наступать!

— Мы обороняемся на фронте дивизии. Целой дивизии, — раздумчиво сказал командир полка. — Кто же будет держать этот рубеж, если я соберу силы в кулак и ударю на узком участке?

— И рубеж держать вам, и наступать вам, — неумолимо резал комдив. — Скажете, не по уставу? Конечно нет. И поверьте, в этом сражении есть много такого, что не по уставу. Устав об этом напишут потом. Вот смотрите. — И он развернул свою карту. — Видите: в кольце свыше десяти дивизий. Здесь, в Богуславе, им не наступать. Их главные силы в другом месте. Сейчас задача — помешать маневру, сорвать перегруппировку сил противника. Таков приказ командарма, и выполнять его нужно немедленно. Это значит — отбить атаки, подготовить подразделения и — вперед!

4

Приказ на наступление Жаров получил в полночь. Как же быстрее отбросить немцев? И как стянуть роты на исходные позиции? Не станешь же наступать в боевых порядках, приспособленных к обороне. А лучше всего, пожалуй, просто оставить отдельные участки и контролировать их лишь огнем. Это уплотнит боевые порядки, облегчит бой с наседающим противником и подготовку к наступлению. Риск? Конечно, риск, только рассчитанный на успех, Андрей взял телефонную трубку и доложил о своем решении Щербинину.

Майор долго молчал.

— Дерзай! — твердо сказал он после длительной паузы. — Лучшего пока нет.

Андрей облегченно вздохнул.

Бой… Сколько душевных и физических сил, какой невероятной гибкости и дисциплины ума требует он от командира! Подготовка к бою начинается задолго до получения боевого приказа. Командир всегда готовит себя и своих подчиненных к бою — и когда отмеряет километры на марше, и когда изучает местность на карте и в натуре, и когда допрашивает контрольных пленных, и когда ведет житейские разговоры со своими солдатами.

Но вот получена боевая задача, поступил приказ. Командир прежде всего должен оценить обстановку. Это значит — определить соотношение своих сил и сил противника, взвесить все плюсы и минусы, во всех деталях представить себе характер местности, иметь перед собой полную характеристику материальной оснащенности своей части или подразделения. И только после этого принять решение.

«Я решил…» Какую огромную ответственность принимает на свои плечи командир, произнося эти слова! Ответственность за успех боя. За жизнь людей. За честь боевого знамени.

Очень часто командиру приходится принимать решение молниеносно, когда время измеряется не часами, а минутами. И тут ему на помощь приходят знание боевых уставов, в которых сцементирован опыт многих боев и сражений, и свой личный опыт, и все то, чему научился у других.

Ни один бой не бывает похожим на другой, поэтому командир, принимая решение и организуя бой, всегда должен действовать, строго сообразуясь с конкретно сложившейся обстановкой. Иначе — шаблон, схема, и за это можно жестоко поплатиться.

И еще командир должен всегда помнить, что он поведет в бой не оловянных солдатиков, а живых людей, своих соотечественников, своих товарищей по оружию, за жизнь которых он несет ответственность. И командир должен сделать все, чтобы меньше было пролито крови, больше сохранить доверенных жизней, легче и быстрее достичь успеха.

Кто хоть раз руководил боем, тот знает, что это такое…

ШТУРМ ГОРОДА

1

Как пуля на излете, слабел натиск немцев. Понеся большие потери, противник атаковал все реже и реже. Смолкал грохот боя, и отчетливей стали слышаться стоны и крики раненых, доносившиеся с ничейной земли.

Отбивая последние атаки, разведчики взяли трех пленных. Двое из них были ранены, и их отправили в санчасть. Третьего Тарас Голев привел в штаб. Только здесь, во время допроса, он как следует разглядел немца. Унтер-офицер. Немолодой. Толстозадый, с мясистым лицом. Держался он еще с той нагловатой самоуверенностью, которая встречалась теперь все реже и реже.

— Ваша задача? — допрашивал пленного Юров.

— Держать позиции и вести против вас атаки…

Ответы его торопливы, с оттенком бессильной злобы, перемешанной со страхом.

— Как велики потери?

— В ротах осталось человек по сорок.

— Резервы?

— Один батальон на станции Богуслав.

— Как много боеприпасов?

— Много, полны склады.

— Где они?

Пленный указал, заявив, что их сейчас куда-то вывозят, кажется, в Корсунь.

— Как долго приказано держать Богуслав?

— Не знаю.

— Настроение солдат?

— Их пугает новый котел.

Голев слушал, как пленный выкладывал все новые и новые данные. Прислушиваясь к его показаниям, Тарас думал о своем. А как бы вел себя этот немец, попади к нему в плен он, Голев? Только знал Тарас, сам он ничего не сказал бы этому унтер-офицеру. Ничего и ни при каких обстоятельствах. Пленный вызывал брезгливое чувство. Толстозадый завоеватель! А ведь есть, верно, и жена, и дети. Гляди, там ждут его, тоскуют. Вдруг Голев вспомнил распятых на крестах вдоль шляха, и руки его налились свинцовой тяжестью.

Мысли Тараса как-то незаметно перекинулись к своему дому, к жене, детям. Где они? Куда забросила их злая судьба?

Почти всю жизнь Тарас прожил на Урале. Семи лет он остался без отца и матери. Немало пришлось побатрачить. Вспомнил о нем старый друг отца и четырнадцатилетним подростком пристроил на завод. Понравилось пареньку трудное заводское дело, увлекся им, полюбил всей душой.

Лет восемнадцати женился, а в бурном семнадцатом году родила ему жена двойню: дочь и сына. Как сейчас помнится, счастье было безмерным. А тут подоспела гражданская война, колчаковщина. И ушел Голев в партизаны. Долго и славно воевал он с белыми, большой путь прошел — до самого Тихого океана. А возвратившись на Урал, растил детей и варил сталь.

Много воды утекло с тех пор, очень много. Дети выросли, окончили институт. Они тоже стали металлургами, и их направили в Кривой Рог. Тарас и сам собирался перебраться вслед за ними, чтобы пожить вместе, одной семьей. Помешала война. Как случилось это, Голев не знал, только сын и дочь его остались за линией фронта. Где они теперь? Живы ли? Болит и стонет отцовское сердце. И кто знает, не такой ли вот немец, как этот пленный, угнал их в свою проклятую Германию, а может, надругавшись, и убил дорогой? Мысли об этом терзали душу, и не было границ горю солдата.

2

Последние минуты перед атакой. Недолги они, а сколько человек передумает за это время! Иной раз вся жизнь пробежит перед глазами — от самого босоногого детства до этого вот момента, когда стоишь и ждешь сигнала, а грязный окоп вдруг становится таким уютным, но ты, повинуясь команде, все равно покинешь его и побежишь через исхлестанное огнем и железом поле навстречу своей солдатской доле, своей судьбе, знать которую ты не можешь.

В седой голове Щербинина тоже проносились разные мысли. Но они целиком были прикованы к предстоящему бою. А все ли сделано? Все ли предусмотрено? И как поведет себя коварный и искушенный в войне противник? Нет, сердце командира не может знать покоя перед боем. И волнение это не зряшное, а то святое волнение, которое переживает человек перед трудным испытанием. И даже в самый решающий момент, когда голова должна оставаться ледяной и трезвой, командирское сердце все равно будет биться в груди жарко и тревожно. Такова уж природа боя, и с ней ничего не поделаешь.

Пять ноль-ноль.

— Начали! — подал команду Щербинин в радиомикрофон.

Три выстрела сливаются в один, и над передним краем вспыхивают три фонаря на парашютах. Светло как днем. И сразу же — удар артиллерии. Дыбом взвивается земля на переднем крае немцев.

При свете ракет офицеры-наблюдатели корректируют огонь, а мощь его все нарастает, гул канонады обрушивается на землю с такой силой, что придавливает собой все остальные звуки.

Медленно гаснут мощные фонари, повисшие в воздухе, и все окрест окутывает густой мрак. Редкие осветительные ракеты ошеломленного противника не в силах разорвать его.

И вот — сигнал. Атака!

Щербинин с тревогой всматривается в ночную темень. Дружно ли поднялись люди? А не свалил ли первые цепи встречный огонь врага? И вдруг оттуда, где еще минуту назад лежала полоса ничейной земли, доносится мощное и грозное «ура». И по тому, как оно нарастало и перекатывалось из конца в конец, Щербинин понял, что атака началась успешно, и если бы не темнота, то можно было бы увидеть, как потеплел взгляд серых с суровинкой глаз старого командира. Но уже через несколько минут Щербинин понял, что продвижение начало замедляться и на некоторых направлениях атака стала захлебываться. Командир полка дал знак радисту, и тот, пощелкав ручками настройки, принялся вызывать комбатов.

Первым доложил Черезов. Этот резал правду-матку: вклинился в заречную рощу, остановлен шквальным огнем пулеметов.

Капустин докладывал путано, многословно, и было непонятно, успех у него или неуспех.

— Смелее вперед! — потребовал Щербинин. — Темп, темп дайте!

— Прикажите Жарову, пусть усилит продвижение на правом фланге. Он связывает нас по рукам и ногам, — пожаловался Капустин.

Щербинин связался с Жаровым и по голосу комбата понял: трудно. Да Жаров и сам не скрывал этого. Продвижение застопорилось с первых шагов. Только на правом фланге имеется некоторый успех — там рота Назаренко уже ведет бой за вторую траншею противника. А вот на левом фланге подразделения еще не сумели форсировать реку и залегли под убийственным огнем противника.

Щербинин понимал, что Жаров прикладывает все силы, чтобы выполнить задачу, но бросал резкие, как осколки, слова:

— Плохо, очень плохо. Не ожидал от тебя, Жаров. На месте топчетесь и другим не даете продвигаться вперед. Вот Капустин жаловался.

— Капустин? — удивился Жаров. — Да он сам задерживает наше продвижение на правом фланге. Роту Назаренко в спину обстреливают.

Фронт наступления полка растянулся на несколько километров, но главные усилия сосредоточены на узких участках в трех направлениях, ведущих к центру заречной части Богуслава. Весь огонь Щербинин сосредоточил на этих участках. Промежутки между батальонами он прикрыл слабыми силами. Будь у противника необходимость наступать, ему ничего бы не стоило пробить себе дорогу из Богуслава. Но противник связан своей тактикой, замыслами своего командования, которое добивается успеха в другом месте. По всему видно, что задача богуславского гарнизона немцев — отвлекать внимание, сковывать силы русских. Неожиданный удар полка Щербинина путал карты противника, и ему ничего не оставалось делать, как обороняться всеми силами и средствами.

Трезво оценивая обстановку, Щербинин понял, что заречный Богуслав — главный опорный пункт немцев. Как лучше разгромить его? Как опрокинуть противника? Конечно, лучше всего нанести удар с флангов. Но продвижению на флангах мешает сильный центр. Прямо заколдованный круг!

3

Дальше всех у Жарова продвинулась рота Назаренко. Она уже преодолела вторую траншею противника. Назаренко понимал: еще натиск, и он облегчит успех всему батальону. Но убийственный огонь с фронта и с тыла, со стороны Капустина, сковывает его роту. Как поступить? Пока Назаренко размышлял, немцы справа стали обтекать его боевые порядки, угрожая заходом с реки. Это уже грозило серьезной опасностью, и командир решил, что самое целесообразное — отойти назад и все начать сначала. Иначе будет худо, очень худо.

Командир роты доложил об этом Жарову. Комбат отказал и позвонил Капустину. Тот рассвирепел, стал обвинять всех и вся, а потом бросил трубку. Пришлось доложить Щербинину. Но и после его резкого разговора Капустин не продвинулся ни на шаг и не поддержал Назаренко.

Тогда Жаров попросил у командира полка разрешения отвести роту Назаренко, иначе немцы отрежут ее. Тем более что боеприпасы кончаются, а доставить их очень трудно.

Щербинин заколебался. Он послал на помощь Назаренко взвод из резерва, усилил огонь на этом участке. И все безрезультатно.

Командир полка позвонил Виногорову, доложил суть дела.

— Плохо продвигаетесь, — сказал комдив.

— Противник беспрерывно контратакует.

— Ломать надо сопротивление, ломать, — настаивал полковник.

— В критическом положении оказалась рота Назаренко. Разрешите пока отвести.

— Ни в коем случае! — отрезал комдив. — Активнее действуйте справа и слева, тогда и роте Назаренко станет легче. Ищите более разумные решения. Отводить запрещаю.

Пришлось выдвинуть на прямую наводку еще батарею, усилить огонь минометов. И все-таки положение не улучшилось.

Тогда Щербинин еще раз попросил у Виногорова разрешения отвести роту.

Командир дивизии бросил трубку и не стал разговаривать.

К этому времени противник снова усилил нажим. Пока Щербинин отдавал новые распоряжения, к нему в штаб вдруг заявился сам Виногоров. Он сказал, что пойдет в подразделения, и приказал дать связного. Щербинину он не разрешил сопровождать себя.

Молоденький солдатик, выделенный связным, привел комдива на командный пункт Жарова. Комбат удивился, увидев Виногорова, но не растерялся, доложил обстановку четко и ясно. Правда, о Капустине ничего не сказал — не в его, жаровской, натуре было жаловаться на других.

Комдив долго рассматривал в бинокль впереди лежащую местность, потом круто повернулся к Жарову и коротко бросил:

— В роту Назаренко пойдем.

Комбат попытался было заикнуться об опасности пути, но Виногоров так взглянул на него, что Жаров остановился на полуслове.

По дороге Андрей пригляделся к Виногорову. У него строгое волевое лицо, развитой лоб с выпуклыми надбровными дугами, в живых глазах, хитро высматривающих из-под густых бровей, светились ум и энергия. Ладно сшитая бекеша плотно облегает выпуклую грудь, прямые, в косую сажень плечи богатырски развернуты, каракулевая папаха, слегка заломленная назад, поблескивает темным серебром. И хотя комдиву лет пятьдесят пять и время уж хорошо «присолило» ему виски, вид у него бравый и молодецкий.

Они осторожно пробирались от здания к зданию, не раз залегали под сильным огнем. Поднявшись, комдив шел быстро, крупным размашистым шагом. Неподалеку от берега повстречался Зубец, высланный навстречу. Прежде чем тронуться дальше, с наблюдательного пункта артбатареи позвонили Назаренко.

— Пройти невозможно, — доложил он Виногорову.

— А как же солдаты ходят?

— Больше ползком.

— Тогда и мы проползем.

У самого берега встретили раненых. Они пробирались оттуда.

— Вот бьет, вот бьет. Аж до костей пропекает, — пожаловался один из них.

Вышли на потемневший, ноздреватый лед реки.

— Тут ползти надо, — сказал Зубец. — Как на ладони!

Комдив досадливо отмахнулся:

— Обойдется.

Но разрывы мин участились. Некоторые пробивали лед, и из проломин фонтаном вылетала вода. Хочешь не хочешь, пришлось ползти. У того берега Зубец «разрешил» встать и идти: за высоким уступом было мертвое, непростреливаемое пространство.

— В атаку ходил сегодня? — спросил Зубца полковник, когда поднимались в гору.

— Все ходили, — скромно ответил разведчик.

— Ну и как?

— Обыкновенно. Не в первый и не в последний раз.

Немножко застенчивая, мальчишеская улыбка скользнула по лицу Зубца.

— Правда, чуть было не пропал. Немцы едва не задушили.

— Как так?

— Заскочил в хату, а там четверо гитлеровцев. Двоих срезал из автомата, а те двое подмяли и за горло. Конец бы мне, не подоспей парторг Азатов.

— Значит, промашку допустил.

— И на старуху бывает проруха.

— Солдат не старуха. Все должен предусмотреть.

Вроде и грубоватые слова, а было видно, что по-мальчишески щуплый, бойкий на слова Зубец полюбился комдиву.

Назаренко размещался в захваченном немецком блиндаже у небольшой высотки. К нему прошли по ходам сообщения, тоже отбитым у противника. Цепи наступающих лежали метрах в семидесяти, прижатые к земле плотным огнем. Рота растянулась далеко вправо и влево.

— Эка пальцы растопырили! — оценивая обстановку, сказал комдив. — Кулаками бить нужно, кулаками! — заключил он, до хруста в суставах сжимая в кулак свою крупную волосатую руку.

— Трудно, товарищ полковник.

— Наступать всегда трудно.

— И сил мало…

— А сил достаточно, если их умело нацелить, — возразил комдив. — А кроме сил тут и ловкость нужна, и дерзость, и без хитрости не обойтись. Так ведь?

— Так точно.

— Командиру не положено плакаться да отчаиваться, его вера в победу всегда должна быть непоколебимой. А уж если его сомнения точат, не бывать успеху. Так ведь?

— Так точно.

— Почему же тогда просили отвести назад?

— Был грех…

— То-то, был. Послушай вас, так вам же хуже сделаешь. Попробуй потом, наступай снова. Это же опять кровь, опять потери. И у людей уже нет веры в успех. Так ведь?

— Так точно.

— А тогда небось подумали: ему, дескать, хорошо, старому черту, сидеть там в теплом блиндаже под пятью накатами да по телефону приказы отдавать. Так ведь было?

— Да вроде того, — усмехнулся Назаренко. — Только ругать не ругали.

Вызвали командиров взводов, и с ними коротко поговорил Виногоров. Осветили местность серией мощных ракет. Слева за позициями противника возвышалась небольшая высотка. Полковник приказал просочиться туда разведчикам Пашина. Тогда можно будет ударить с фронта и тыла.

— Кто у вас сосед справа? — спросил комдив Жарова.

— Батальон Капустина.

— Какого же он дьявола топчется на месте и фланг тебе оголил?

Жаров промолчал. Виногоров немедленно связался со Щербининым, а затем и с комбатом. Капустину ничего не оставалось, как скрепя сердце признать свою неправоту. Впрочем, он все свалил на ужасную темень, в которой никак не разберешь, где и что происходит.

С час продолжалась отчаянная схватка. Пашин все же пробился на высотку, но немцы опять сомкнули фланги, и его взвод оказался отрезанным. Другим удалось продвинуться совсем немного. Жаров весь огонь сосредоточил на узком участке и снова повторил атаку. Рота Назаренко, собранная теперь в сильный кулак, бросилась на немецкие позиции. Пашин ударил с тыла. Немцев охватила паника, и они беспорядочно откатились. Атакующие сразу вырвались далеко вперед и заняли несколько улиц города.

Перед уходом Виногоров вызвал Пашина, крепко обнял:

— Спасибо, за смелость и отвагу спасибо. С честью действовали. Всему взводу спасибо.

Медленно и трудно наступало февральское утро. Рассвет долго не мог пробить сумеречной мглы. Наконец над дымящимся городом заголубело и зазолотилось чистое небо. А вот уже и солнце робко выглянуло из-за горизонта и, словно убедившись, что ему ничто не угрожает, присело на край дальнего леса. Затем неторопливо приподнялось на цыпочки и, оттолкнувшись от земли, не спеша покатилось по небосводу. Все кругом полнилось его теплом и светом, пробуждая в душе радостные чувства.

Виногоров с Жаровым тронулись в обратный путь. Шли молча, дивясь чудесному утру. Ползти им теперь не пришлось: русло реки уже не простреливалось.

А к полудню Андрей переместил свой штаб в заречную часть города. Направляясь туда, он снова проходил через передний край, линию огня и смерти, где тишина все еще казалась неправдоподобной. Черезов занял Мисайловку и, обойдя город слева, наступал на станцию. Капустин, использовав успех Назаренко, вырвался далеко вперед справа от города. Немцам пришлось спешно отходить, чтобы успеть выскользнуть через узкую горловину у станции. Иначе полное окружение и разгром.

Редкие выстрелы откатывались все дальше от города. Бой стихал. Но с его окончанием забот не убавлялось. Жаров целиком был поглощен ими. Надо похоронить убитых, отдать им последние почести. Написать письма их родным. Представить к наградам отличившихся. Пополнить боезапас. Накормить бойцов. Дать им наконец долгожданный отдых, иначе все выйдут из строя. Андрей сам не спал много ночей подряд и видел: силы людей на пределе.

А впереди новые бои, и Жаров уже думает о том, где и когда ему снова придется схватиться с ненавистным врагом.

Нет, война не жалует командира «выходными». Таковы ее законы.

4

Таня отправила последнего раненого и огляделась по сторонам. Как тихо и спокойно стало вокруг, где только что бесновалась смерть. Да, дорого обошелся Богуслав. Ей, как никому, видно — дорого! Хотелось пойти в подразделения, поговорить с людьми, но безмерная усталость просто валила с ног. Она и сама чуть не погибла вместе с Румянцевым, когда их отрезали в заречном Богуславе. Снаряд разорвался рядом и оглушил обоих. У нее трое суток звенело в ушах. Да и сейчас еще голова будто налита свинцом. Таня порылась в кармане и вынула маленькое зеркальце. Боже мой, она совсем почернела. Глаза воспалились, губы потрескались. Вот бы поглядел Леон! Отстегнув фляжку, Таня глотнула чуть теплого чая. Как-то сразу ослабла, до смерти захотелось спать. Не было сил искать лучшего места, и девушка пристроилась тут же, в санитарном окопе, забравшись в спальный мешок.

Она немного полежала с открытыми глазами. Над головой простиралось высокое в голубых промоинах небо. Почему-то подумалось о Леоне. Да, странные у них отношения. В письмах Леон клянется: любит. А Таня никак не может примириться с обидой, которую он нанес ей. И в то же время не может не думать о нем. Почему? Какое это сложное человеческое чувство — любовь. Но есть любовь и любовь. Бывает любовь-взлет, любовь-песня, гордая и прекрасная. Но бывает и любовь-утеха, не любовь, а любвишка. Таня за первую. Только, только за первую. И никакой другой любви она никогда не примет.

— Ты не спишь? — раздался мужской хрипловатый голос.

Таня вздрогнула от неожиданности, но через секунду просияла лицом.

— Севушка! Вот радость!

Это был командир орудия Всеволод Покровский — двоюродный брат Тани. Война случайно свела их в этом полку. Еще в сороковом он ушел добровольцем в армию, а через год началась война. Таня вместе с другими была эвакуирована на Волгу. Отец и мать выехать не успели, родители Всеволода тоже. У них общая беда и общая радость. Беда в том, что неизвестна судьба близких. А радость… Да ведь они с каждым днем все ближе и ближе к родным местам!

Таня выбралась из мешка и уселась поудобнее. Разве до сна теперь! Заговорили о своем сокровенном, вспомнили детство, погоревали о родителях. Как-то они там? Живы ли? Доведется ли встретиться?

Всеволоду уже надо было уходить, и он поднялся из окопа. Таня пошла его немного проводить. Шли рядом, взявшись за руки.

Вдруг Таня заметила идущего навстречу Якова Румянцева. Как он взглянул на нее! «Да ведь он же думает…» — мелькнула мысль.

На повороте окраинной улочки Таня простилась с братом и догнала Якова. Офицер хмурился, не начинал разговора. Таня понимала: ревнует. Смешной, хороший Яков! Девушка дорожила дружбой с ним. Но почему же ее сердце тянется к Леону? Да, к Леону. Только к нему.

Уже у самого расположения роты Яков не выдержал, спросил:

— Кто этот парень?

— Да брат же, — открыто и ясно улыбнулась Таня. — Двоюродный брат. Совсем недавно встретились в полку.

Тучка сбежала с лица Якова, и он заулыбался. «Нет, какой он чудной, этот Яков. Чудной и хороший», — подумала Таня.

В путь тронулись засветло. На санповозку к Тане пристроили Олю с рацией. Когда-то они дружили, но время и события остудили их чувства. Они подолгу не виделись, а встретившись, не разговаривали. И сейчас вот ехали молча, замкнутые, настороженные. Что-то между ними было неясное, невысказанное, такое, что мешало близости. Конечно, та история. Оля давно забыла о своем увлечении — все заслонил Пашин. А с Леоном у нее ничего и не было. Ну, подурачилась, подразнила. Только и всего. Но Таня помнила и заставляла помнить ее. И хотели они того или нет, а память подсыпала им соли на старые сердечные ранки. Оттого и отчужденность.

Первой заговорила Оля. Она достала плитку шоколада и, протягивая ее, просто сказала:

— Угощайся. Правда, дрянь трофейная, но пожевать от скуки можно.

Таня тоже вынула плитку, которую, прощаясь, сунул ей в карман шинели Всеволод. Облатки одинаковые.

— Тебе кто принес? — спросила Таня.

— Да есть один такой парнишка — Всеволод Покровский.

— Ах он негодник, ах тихоня! И мне ни слова. А еще брат называется.

— Разве это твой брат? Ах двоюродный! Но он тут ни при чем. Это Пашин попросил занести. Сам не мог — занят. Так что за братишку своего можешь не беспокоиться.

Девушки расхохотались. Лед был сломан. Оля раскраснелась и похорошела еще больше. Тане нравится ее Пашин? Правда, хорош он? А правда, его нельзя не любить? Признаться, она никого так не любила, как Пашина. Вообще никого не любила. Все, что было, — баловство, блажь, детские проказы. Пашин — другое. Пашин — это серьезно. Пашин — это насовсем. Понимаешь?

Оля продолжала тараторить.

А кто дорог Тане? Самохин? Он пишет? Вернется сюда?

Таня растерялась. Лучше не говорить об этом. Она и сама еще не разберется в своих чувствах.

Девушки надолго замолчали. Потом снова разговорились. Таня поделилась своей тревогой о родителях. Оля сидела задумчивая, притихшая. Ей вот и тревожиться не за кого. Мать умерла, а отца, коммуниста, организатора колхоза, убили кулаки в тридцатом году. Оля воспитывалась в детском доме.

— Ты вот надеешься, ждешь встречи, — тихо сказала Оля. — А я даже не знаю, пришлось ли мне когда-нибудь произнести это слово — «мама».

У Тани к горлу подкатил горячий комок. Она обняла Олю и, притянув ее к себе, поцеловала.

СИЛА МУЖЕСТВА

1

Сеет и сеет мелкий холодный дождь. И не дождь даже, а сырая промозглая мгла, мельчайшими каплями оседающая на землю. Хуже нет такой погоды, особенно на марше. Набухают шинели, сырость проникает за ворот, из грязи не вытащишь ноги. И старые раны ноют. И на душе пасмурно.

Полковая колонна тащилась вязким украинским шляхом. Вязли повозки, буксовали машины. У небольшого хутора Щербинин спешился, чтобы хоть немного поразмять ноги и поглядеть на колонну. Жаров также соскочил на землю и, бросив повод ординарцу, пошел рядом со Щербининым.

Быстро вечерело, и непроглядная тьма становилась все гуще и гуще. Колонна сильно растянулась. Из конца в конец неслись щелканье бичей и окрики — то раздраженные, то ободряющие.

— Но, милая, но!.. — словно упрашивал кто-то обессилевшую лошадь.

— А ну, возьмем!.. — азартно слышалось рядом.

— Взяли, еще раз взяли! — подбадривал властный тенорок.

— Но же, но, проклятая! — хрипел кто-то в темноте.

— Смелей, смелей впрягайся, хлопцы! — звенел совсем молодой голос.

— Я зараз.

— Эх, растяпа!.. Говорил же, подкладывай разом, нет же, замешкался, — поддерживая плечом повозку, ворчал пожилой солдат. Он обрушился на молодого, опоздавшего подложить под колесо камень, чтобы остановить повозку, скользящую назад, под гору.

Совершенно мокрые, по шею забрызганные грязью и безмерно уставшие солдаты вытягивают на руках орудие за орудием, повозку за повозкой. Часто они совсем разгружают их и несут ящики со снарядами на плечах, потом снова укладывают их в повозки, вытянутые на гору. Если такой путь труден всегда, как же изнурителен он после многосуточных боев, когда далеко не каждый спал по часу, по два в сутки.

Из ближних изб несколько мужчин вышли к дороге.

— Тяжко, хлопцы? — участливо обратился один из них к солдатам.

— Как видишь.

— Без быков не обойтись.

— Тут и быки не помогут.

— Не говори, они утяжливей.

Один из хуторян заспешил домой. Вскоре он возвратился с парой быков.

— А ну, впряжем их в вашу пушечку.

— Попробуем? — замялись было солдаты, поглядывая на командира.

— Давай, давай! — подбодрил их Щербинин.

Впрягли. И быки, правда, медленно, но все же потянули орудие в гору. Затем так же вытянули второе, третье. Еще пару быков вывел второй хозяин, и дело ускорилось.

Колонна все тащилась и тащилась сквозь тьму беспросветной февральской ночи.

Неподалеку от дороги стоял просторный дом с большими окнами. Они манили каждого, и Щербинин то и дело поглядывал туда. Эх, чашку б горячего чая! Только разве оставишь колонну? Нет, только вместе со всеми.

На крыльце дома вдруг появились люди. Громко разговаривали. Слышно, прощались с хозяевами.

— Это кто там? — обернулся Березин.

— Похоже, наш Капустин… — высказал предположение Жаров.

У Щербинина невольно сжались кулаки. Как он смел оставить батальон?

Несколько смущенный, комбат приблизился к командиру полка и доложил, что его колонна продолжает путь по маршруту.

— В чем дело, Капустин? Почему вы здесь?

— Прошу простить, схватило живот. Едва отпарил чаем… Сейчас догоним, товарищ майор.

Щербинин смолчал.

— Что за шальной февраль! — засуетился Капустин. — Ни пути тебе, ни дороги.

Щербинин снова не откликнулся.

— Окаянная погода! — не унимался провинившийся комбат. — Боюсь, не выберемся до утра.

Капустин говорил как-то странно, растягивал слова, будто язык у него немного одубел.

— У страха глаза велики, — обрезал его командир полка. — Наши орлы не одно — два таких расстояния пройдут за ночь. Так ведь? — обратился он уже к Румянцеву, рота которого поравнялась с ними.

— Понадобится, и три пройдем, — уверенно ответил офицер.

— Вот это мне нравится.

— Что, Юлий Викентьевич, обгоняет нас молодежь? — усмехнулся Березин.

— Что и говорить, у них огонь в душе, — мирно согласился Капустин, не желая осложнять отношения с начальством.

— Такой огонь, — сказал Щербинин, — в каждой душе горит… если там не сыро.

Капустин поморщился и смолчал. Отпустив комбата, Щербинин и Березин тронулись в голову колонны.

— Убил ты Капустина, — тихо сказал Березин, ехавший рядом.

— Я бы прибил его. Не терплю, когда человек распускается. Думаешь, в самом деле живот? Здоров как бык.

Дорога тянется параллельно переднему краю, который в четырех-пяти километрах вытянулся за лесом слева. Фланговый марш! Впрочем, особый фланговый марш, ибо фронт не только слева, но и справа. Полк Щербинина движется меж двумя фронтами, один из которых, тот, что слева, полыхает огнями на виду и грохочет совсем близко, а другой отдаленно гудит справа. Путь полка и пролегает через узкий коридор, разделивший сейчас эти два фронта.

Немецкие силы обоих фронтов неистово рвутся навстречу друг другу, чтобы соединиться. Окруженные дивизии беспрестанно атакуют рубежи Стеблев — Шандеровка и Шандеровка — Селище. Полк Щербинина и перебрасывается на один из этих участков, куда ушли уже другие части дивизии.

Возглавляя колонну, Щербинин с тревогой приглядывался к фронту слева. Там гулко рвутся снаряды. Одни из них, вздымая землю, разрываются у самой дороги, другие с характерным шелестом проносятся над головами и плюхаются справа. Сбоку, не угасая, висит дрожащий свет ракет. Столько ракет Щербинин еще не видел нигде. Они десятками и сотнями взвиваются вверх, ярко расцвечивая хмурое небо. Иные распадаются на четыре-пять огней одного цвета, каждый из которых в свою очередь рассыпается на множество разноцветных вспышек, образуя радужный зонт. Прямо гигантский сказочный фейерверк!

У развилки дорог Щербинин придержал коня. Одна дорога сворачивала влево, другая, менее торная, уходила вправо. Капустин, как видно по следам, ушел по левой. Захватив с собой дозор, Щербинин зарысил вперед по левой дороге, но уже через двести — триста метров сообразил: Капустин заблудился. Услав вдогонку бойцов с приказом повернуть батальон обратно, командир полка заспешил к развилке.

Поставив задачу Жарову, он направил его батальон в качестве авангарда. За ним пустил Черезова, с расчетом пристроить Капустина в хвост колонны.

Сам Капустин прискакал минут через сорок. Перепуганный и разгоряченный, он сбивчиво стал оправдываться. Язык у него еще больше одубел, и от Капустина сильно попахивало самогоном.

— Ладно, — прервал его Щербинин. — Теперь я вижу, каким чаем вы согревали живот. С огурчиком!

— Товарищ майор, чертова темь запутала. Сейчас все выправим, — не унимался Капустин.

— Вы понимаете, что натворили. Втянулась бы за вами вся колонна — попробуй развернись тогда в такой грязюке. Ночью ни за что не выбраться, а с утра немцы в упор расстреливать бы начали. Это ведь крови бы стоило. Понимаете — крови!

Щербинин вплотную подошел к Капустину, отвернул борт его полушубка и сорвал с гимнастерки новенький, только что полученный орден Красного Знамени.

— Пусть пока у меня побудет, — твердо сказал Щербинин. — Не я награждал, говоришь? Верховный Совет? Так вот я сейчас, на этой дороге, и есть для тебя Верховный Совет.

Батя мог быть и неумолимым.

2

Час ли, два пути — и дорога несколько улучшилась. Глуше доносился шум боя с отдалившегося фронта. Исчезли ракеты, назойливо маячившие в ночном небе. Наступал рассвет.

Андрей верхом ехал обочиной дороги. Изредка придерживал лошадь, пропуская взвод за взводом, и снова следовал дальше. Солдаты немного приободрились, колонна ожила, заговорила.

— Пишут, тяжело в колхозе, — послышался незнакомый голос.

— Туго, что и говорить, — отозвался другой.

— Местами на коровах пашут, землю лопатой разделывают, а хлеба собирают не меньше, чем до войны.

— Ладно работают люди.

— Зато после войны на танках пахать будем — куда их девать?

— И тракторов хватит, тогда их впятеро прибудет, если не больше. Богато заживем.

— Мне вот тоже пишут, — и Андрей узнал голос Голева, — за несколько месяцев такой завод отхватили, что ай-я-яй!

— Да ну!

— Ей-бо, так. Не сидят сложа руки.

— За труд такой орден надо, самый большой.

И уже слышится новый голос:

— Он бьет, а я ползу и ползу. Когда метров тридцать осталось, привстал маленько — и длинную очередь прямо в амбразуру. Пока они там опомнились, я броском вперед и — гранату туда же. Замер враз, угомонил. А тут и наши насели.

— А я вот заскочил в сени, — раздается в ответ, — рванул дверь и за каменную стену, а оттуда — очередь из автомата. Выждал минуту да как махну туда противотанковую, аж сам оглох…

А издали выделяется басок:

— Турция двоедушна: вроде и нейтральна, а с фашистами компанию водит.

— Грош цена ее нейтралитету, — отозвался кто-то звонким баритоном, по которому Андрей безошибочно узнал Азатова.

— Ее политика, — подхватил Сабир, — что течение в Босфоре: вверху — в одну сторону, а внизу — совсем в другую.

— Одним словом, подлая политика.

И снова другие голоса:

— Письмо от своего парнишки получил.

— Как у них там?

— Знатно получается. Мой триста трудодней заработал.

— Сколько ж ему?

— Да четырнадцать годков.

— Смотри ты!..

И вдруг пошло совсем из другой оперы:

— Приехал, значит, невзначай, а у жены еще муж…

— Как же так?

— А так. Получила похоронную, погоревала-погоревала, что делать? А тут сосед с фронта без руки пришел.

— Ишь ты.

— Только поженились — первый нагрянул. В партизанах был, ранен, лечился. Охнула — и без сил на пол опустилась. Точно подрезали ее. И рада, и не рада. И первого любит, и этого жаль.

— Блудня.

— Не скажи, степенная была. Как знать, что такое вывернется.

— И что ж они?

— Что ж, судили-рядили, как быть. А тут первый присмотрелся: брюхата баба. Дело еще путанее. Ушел бы — детей двое. Как с ними?

— Ну и ну.

— Ни первый, ни второй не отказываются от нее. И порешили, пусть сама выбирает. Заревела — что делать? Прости, говорит, второму, спасибо за все доброе, а Степана больше люблю, и дети…

— И как же? — не утерпел кто-то.

— Пишут, живут, и неплохо живут.

Бесхитростная история никого не оставляет равнодушным, и Андрей слышит, как горячо обсуждают солдаты драму чужой семьи.

А откуда-то из конца колонны доносится песня. Негромкий, но заливистый тенорок выводит:

Эй, бойцы-богатыри Бьются за свободу. Фронтовые сухари Выдали к походу. Много мы прошли дорог С лютыми боями, Много выпили, дружок, Чаю с сухарями. Эх, ржаные пряники, Сердцу дорогие, Сухари-сухарики, Сухари сухие…

Жарова еще с вечера одолевала непомерная усталость. Почти семь суток он не смыкал глаз. А тут еще и из дому нет писем. Настроение было не из лучших. А стоило ему проехать вдоль колонны, послушать бесхитростные солдатские разговоры да эту вот песенку о сухарях-сухариках, и усталости как не бывало, и на душе вроде рассвело. «Дорогие вы мои человеки, — тепло подумал Андрей о солдатах. — Да с вами и беда не беда, и смерть не смерть».

Двухчасовой привал позволил хоть немного собраться с силами. А после завтрака — снова в путь. Щербинину надоело в седле, и он забрался на повозку к Голеву. Над колонной нависли низкие лохматые облака. Это неплохо: погода, значит, нелетная. Но мелкий холодный дождик донимал по-прежнему. Казалось, ни конца ни края этой серой скучной мгле, полонившей землю и небо.

Привалившись к мешкам, Щербинин даже вздремнул. Но его разбудил вдруг гул мотора. В такую погоду? Не успел он опомниться, как над головой на бреющем полете промчался советский самолет и высыпал листовки и газеты.

Голев прытко соскочил с повозки. Щербинину он принес свежий номер фронтовой газеты, себе оставил листовку. Забрался на повозку и начал вслух читать:

— «Зажатый в стальном кольце советских войск, враг обречен на гибель. Но его нужно добить.

Идя в бой, помни: ждет тебя советская земля, обагренная кровью и опаленная огнем; ждут родные селения и хаты, над которыми нависла черная ночь; в немецкой неволе ждут тебя братья и сестры, отцы и матери, жены и невесты».

Тарас на минуту прервал чтение.

— Эх, Людка, Людка, бедная твоя голова, — горько вздохнул бронебойщик. — Неужели мне не найти тебя?

— Погоди, Голев, придет час, вызволим и твою Людку, — тихо сказал Щербинин. — Дочитывай листовку-то.

— «Спеши, ускорь боевой шаг, приблизь час грозного и справедливого возмездия, верни наших людей в родную семью, неси им радость освобождения».

Щербинин обернулся, оглядел колонну. По ней будто прошла электрическая искра. Многие уже прочитали листовку, ее простые страстные слова коснулись человеческих сердец, и они не могли остаться безответными.

Полк уже сворачивал на стеблевскую дорогу, как прискакал подполковник Савельев. Снова осложнилась обстановка, и многие части перебрасываются на внешний фронт. Нужно остановить танки противника, рвущиеся к окруженным. Виногоров уже поставлен в известность. Полк Щербинина прямо с марша пойдет выполнять новую задачу.

Щербинин поморщился. Опять в чужое подчинение. Не сладко, конечно. Но приказ есть приказ. Полковая колонна перестроилась и повернула на Джурженцы, где размещалось полевое управление штаба армии.

3

Фронтовая хроника этих дней необычайно богата событиями. В Джурженцах, ожидая приказа, Щербинин узнал много новостей, ознакомился с обстановкой, и перед ним открылась более ясная картина положения на фронте.

Войска Ватутина только что освободили Ровно, где находилась резиденция гитлеровского гауляйтера Коха. Город занят искусным ударом наших войск. Они совершили сложный и трудный маневр и замкнули кольцо вокруг города. Другая группа войск направила свой удар на Луцк. Стремительный натиск ошеломил противника, и он бежал в страшной панике, оставив множество машин и складов с военным имуществом.

И хотя ровенские события развернулись на правом крыле фронта, далеко отсюда, они гулким эхом отзывались здесь под Корсунью, облегчая войскам успех сражения.

В северной части кольца враг потерял уже каневский плацдарм, Мироновку и очень выгодные богуславские рубежи. На юге он оставил Смелу. Немцы попытались нанести удар между Шполой и Лебедином, бросили в бой триста танков, но наши артиллеристы и пехотинцы с невиданной стойкостью отразили удар. А сегодня идет ожесточенная борьба севернее Звенигородки. Здесь проходит грейдерная дорога, на которую изо всех сил рвутся окруженные.

Документы наконец готовы, и Щербинин собрался уже покинуть штаб, как вдруг появился командарм, только что возвратившийся с объезда частей. Поздоровавшись за руку, генерал подошел к столу и по карте ясно и точно поставил задачу. Говорил не спеша, ровным голосом, испытующе поглядывая на Щербинина.

— Вам не идти, а лететь нужно, — сказал он, заключая. — И чтобы к рассвету быть на месте, и с места того — ни шагу! Биться до последнего орудия, до последней гранаты, умирать, но биться. Биться, сколько бы ни было противника, сколько бы ни было у него танков.

— Будет исполнено, товарищ командующий! — твердо ответил Щербинин.

— Помните: вы не одни будете, и справа, и слева встанут большие силы. Но за порученный вам рубеж отвечаете честью, я не говорю — головой, ибо честь дороже жизни.

— Станем насмерть, товарищ командующий.

Наслышанный о крутом нраве командарма, Щербинин был приятно поражен его обращением, умением ясно и здраво объяснить задачу и вместе с тем той железной требовательностью, которая, не оскорбляя подчиненного и не задевая его самолюбия, мобилизует все силы его души на выполнение полученного приказа.

Догоняя колонну, Щербинин быстро оказался за околицей. За ним следовала небольшая группа разведчиков. Отдохнувшие кони легко вымахнули на открытую возвышенность. Щербинин огляделся. В воздухе гул канонады. От дальних взрывов содрогается земля. Словно жаром пышет докрасна раскаленное небо. На раскинувшемся вокруг огромном пространстве все подвластно суровым законам войны, и не нужно глядеть на карту или спрашивать, где бой. Он и позади, в кипящем корсунском котле, из которого очертя голову рвутся штеммермановские дивизии; он и впереди, откуда им навстречу устремились танковые полчища Манштейна. А полк Щербинина, как и все другие, — меж этих двух сил, готовых смять и раздавить все живое.

4

К вечеру полк вышел к назначенному рубежу и начал немедленно зарываться в землю. Правый фланг, там, где занял оборону Жаров, упирался в лесок, а левый, где встал Черезов, граничил с оврагами. Внутренние фланги обоих батальонов сходились у дороги, идущей от противника через озимое поле. Позади раскинулись украинские хутора, которые занял Капустин. Его батальон во втором эшелоне.

Свой командный пункт Жаров разместил за околицей. Была оборудована удобная ячейка для наблюдателей, вырыт небольшой блиндаж, дугой обогнули командный пункт окопы автоматчиков и противотанкистов.

Возвратившись из подразделений, Андрей заглянул в орудийный окоп Покровского. С кухни принесли горячую воду, и Андрей решил побриться тут же, у пушкарей. Примостившись у лафета, он выставил небольшое зеркальце. Эх, как его распортретило: лицо темное, землистое, воспаленные слезящиеся глаза, ввалившиеся щеки, лучики морщинок у глаз. Ничего не поделаешь — отпечаток Богуслава. И все же нужен режим, отдых. Иначе долго не вынесешь. Война не спрашивает, отдыхал ты или нет, спал или бодрствовал. Она требует от тебя всех сил, энергии, трезвого ума.

Андрей с удовольствием намылился и стал бриться, невольно прислушиваясь к тихим солдатским разговорам. На всем рубеже продолжалась подготовка к бою.

— Хороша землица, а тяжела, измотала вконец, — вздохнул Руднев, вытирая влажный лоб тыльной стороной руки. — Вот соснуть бы сейчас часик-другой, а там хоть сто боев подряд.

— Что и говорить, — понимающе согласился кто-то.

— Куда лучше, уснуть бы и проснуться лет через сто, — отставляя лопату в сторону, размечтался вдруг Сахнов. — Да, пожить бы в той жизни без войн, без фашизма, без «добрых» союзничков.

— Ого! — даже приподнял брови Соколов. — Да эта все равно, если бы засел ты в кусты, пока мы кровь тут проливаем.

— В кустах еще не отсиживался, — обиделся ефрейтор.

— Ну, все, товарищи, конец разговорам. За работу! — сказал Пашин. — Дел у нас уйма, и нам как каменным стоять. Стоять и драться. Драться и стоять.

И, как бы вторя командиру, Глеб Соколов заговорил стихами:

Мы вырвались из этой тьмы, Прошли заслоны огневые. Ты говоришь нам: «Каменные мы». Нет, мы сильнее камня, мы живые.

Бойцы дружно застучали лопатами, а Жаров, побрившись, направился к себе. Он думал о бойцах. Сильные и смелые люди! Эти умрут, но не оставят рубежа.

Андрей спрыгнул к себе в окоп и уселся на земляной выступ. Выпил кружку горячего чая, быстро позавтракал. Наступил его час сна. Разбудил Юрова, а сам привалился плечом к сырой стене окопа. Сразу навалился сон — тяжелый, но беспокойный и настороженный, когда каждый звук воспринимается и во сне, как наяву…

Проснулся он от взрыва снаряда, разорвавшегося поблизости: немцы начали обстрел. Но атак еще не предпринимали: видно, подтягивали силы и собирали их в кулак…

Рассвет лишь слегка позолотил горизонт. Погасли звезды, посветлело небо. Из утреннего серого полумрака словно выползла и побежала вдаль змейка дороги. Снова зазеленела озимь, которая ночью казалась совсем черной. Зябко поеживаясь, Андрей прислушивался к звукам тревожного утра, не обещавшего ничего доброго. Вдруг донесся нарастающий шум моторов, и очень скоро прояснились контуры движущихся танков. Их можно различить пока только в бинокль. А прошло немного времени, и танки уже легко виделись невооруженным глазом. Один, два, три… пять… семь… Остальные еще за складками местности.

Андрей поглядел на лица солдат и офицеров. В них настороженность и решимость.

Не доходя километра полтора до переднего края, танки начали развертываться по фронту, вправо и влево от дороги. На зеленях они оставляли черные следы.

Вдалеке на дороге неожиданно появились мотоциклисты. Сначала они мчались гуськом, временами приостанавливаясь. Затем развернулись и стремительно понеслись к переднему краю.

— Не стрелять!

Немцы снова приостановились. Застрочили из пулеметов и, не вызвав ответного огня, двинулись дальше.

Подпустив их метров на двести, в упор ударили пулеметы. Три машины были подбиты. Виляя по озими, остальные бросились наутек. В угон им ударили наши пулеметы.

— Увертюра кончилась, — сказал Юров.

— Сейчас снова начнут, — мрачно заметил Сахнов.

— Сейчас мы им дадим жару! — по-своему оценил обстановку комбат.

С ближайшего танка грянул первый выстрел. Ударившись о землю, снаряд срикошетил и разорвался где-то за хутором.

— Не отвечать!

До танков еще с километр. Они медленно ползут грозной лавиной, и их железный гул висит в воздухе.

— Не стрелять!

Андрей по себе знает, как трудно, очень трудно сдерживаться: руки сами собой тянутся к оружию. Напряжение достигает высшего накала.

Шестьсот метров… пятьсот…

Соблазнительная дистанция. Бить бы и бить! Но снова и снова по всем линиям связи повторяется приказ:

— Не стрелять!

«Тигры», «фердинанды», «пантеры» движутся медленно, осторожно, но, кажется, неотвратимо. За ними появляются новые машины, их больше, чем в первом эшелоне. Это второй стальной таран.

Четыреста метров. Танки убыстряют ход, усиливается гул моторов.

Триста метров.

Андрей доложил по телефону Щербинину. Приготовиться! Впрочем, команда носит чисто условный характер, ибо все готово, и все нетерпеливо ждут слова «огонь».

Мгновение — и оно прокатилось по всему рубежу.

Грянул артиллерийский залп. Ударили бронебойщики. Молчали лишь истребители танков, вооруженные гранатами.

Сразу же ответили немецкие танки обоих эшелонов. В воздухе повис грохот и гул орудийной пальбы, поглотившей все другие звуки. Кругом вздымались черные фонтаны разрывов.

Один из «фердинандов» ошалело закружился на месте: ему сбили гусеницу. Подошел тягач, чтобы эвакуировать подбитую машину. Выстрел, удар снаряда, и она воспламенилась. Экипаж бросился прочь и погиб под огнем. Через несколько минут «фердинанд» взорвался.

Руднев подбил «пантеру». Затем артиллеристы заклинили орудие одного тяжелого танка, и он, повернув, заспешил обратно. Лишь самая первая машина в центре, избежав прямых попаданий, на быстром ходу наскочила на позицию Голева и Зубца. Танк закружился на месте. Можно подумать, у него тоже подбита гусеница и он беспомощен. Оказывается, вовсе нет: танк решил задавить истребителей, скрывшихся в ячейке. Он очень быстро зарылся в землю чуть не на полметра. Однако расчет по ходу сообщения выскользнул из своей ячейки раньше и забросал танк гранатами. Машина задымила. Остальные стали откатываться назад.

Положив телефонную трубку, Жаров вздохнул облегчение. Первая атака отбита. Немцы оставили три машины — вернее, их обожженные и неузнаваемо изуродованные безжизненные туши — и одну поврежденную увели за собой на буксире.

За оврагом справа и за лесом слева бой с танками еще длился некоторое время, но вскоре затих и там.

Чтобы оправиться, немцам понадобилось больше часа.

Их новый удар начался артиллерийской подготовкой. Минут тридцать немцы интенсивным огнем били по участку обороны полка. Затем снова в атаку пошли танки. Удар был сильнее первого. Жаров насчитал пятнадцать машин, потом еще восемь. За танками показалась пехота.

Едва фашистские танки приблизились на пятьсот метров, как задымил первый «тигр». Немцы начали обстрел дымовыми снарядами. Разрываясь, они образовывали тучи густого дыма, через который ничего не было видно. Слабый утренний ветерок не мог рассеять их, лишь чуть колыхал.

Эффективность огня с обеих сторон, заметно понизилась. Но немцы могли прорваться через свою завесу в тыл. Предвидя такую опасность, Щербинин заранее заминировал наиболее вероятные проходы.

Теперь Андрей уже не видел, что происходило справа и слева, догадываясь об этом лишь по звукам. Всюду слышен лязг гусениц, шум моторов, по-прежнему, если не сильнее, бьют орудия, в воздухе висит назойливо-дрожащий звон металла.

— Слышите, немецкая сталь звенит? — произнес Юров.

— Вернее, американские доллары, — поправил Березин.

— Каким образом? — не понял его Юров.

— Очень просто: на денежки американских магнатов варилась их сталь.

— Выпестовали зверя!

— Одна порода…

Рядом разорвался снаряд, и клубы молочного дыма ослепили всех.

Бой в самом разгаре. Андрей ясно понимал, что действует, как говорится, на ощупь. Арторудия и ружья противотанкистов бьют на звук моторов, на лязг гусениц или уже в упор, когда танк оказывается совсем близко.

К полудню подул ветерок и несколько рассеял дымовую завесу. У Андрея сразу расширилось поле обозрения. Немецкий тягач увез танк, подбитый у позиции Голева. У окопа Соколова осел развороченный «тигр». Всюду дымили горящие машины. Немцы залегли далеко в поле. Вся озимь усеяна их трупами.

Вдали, метрах в восьмистах, метались одиночные «тигры» и «пантеры». Но вот в воздух взметнулась серия ракет, и танки снова пошли в атаку. На флангах они шли робко и медленно, а в центре неслись быстро и скученно. На глазах вырисовывался клин, острие которого стремительно перемещалось прямо на Жарова. Впереди мчались три машины. Они были острием немецкого клина, какой еще в древности именовался «свиньей».

Максимов с третьего выстрела остановил один из этих трех танков. С другого слетела башня, сорванная огнем перекрестно ударивших орудий. Третий метнулся в сторону, вычертил крутую дугу и устремился назад. Свой бег несколько попридержали и соседние машины, тогда как идущие по сторонам набирали скорость.

Танк, с которого сорвали башню, не потерял управления. Он стал было разворачиваться, чтобы уйти, но вдруг подорвался на мине. Ее на проволоке под него подтянули истребители.

Неожиданно налетел танк откуда-то с тылу. Второпях брошенные гранаты не достигли цели. Машина мчалась на позицию Покровского.

Артиллеристы в несколько секунд развернули орудие и почти в упор выстрелили подкалиберным. Танк застыл буквально в семи метрах от пушки. Но и она вышла из строя.

Почти в ту же минуту с тыла вырвался еще танк. Этот летел прямо на КП Жарова. Схватив гранаты, бойцы и офицеры притаились за бруствером. Едва расстояние до него сократилось до тридцати метров, как Андрей первым метнул гранату. Но она перелетела. Граната Березина попала в гусеницу. Танк в бессильной ярости завертелся на месте, словно запрыгал на одной ноге. Юров угодил ему в борт.

— Ложись! — крикнул Руднев.

Едва офицеры присели, как раздался выстрел и одновременно взрыв ударившегося о броню снаряда. Почти тут же взорвался и сам танк. Осколком разорванного металла Жарову сильно поцарапало руку.

Вскоре все стихло, и немцы скрылись. Андрей выпрыгнул из окопа. Как все изменилось вокруг! Почернели зеленя. Поблекло небо. Холодное солнце неласково глядело на израненную землю. Корчась в черном дыму, горели вражеские машины. Раздавленные гусеницами пушки беспомощно раскинули станины. Очень много убитых…

Прибыла смена. Значит, снова на Стеблев!

АГОНИЯ ОКРУЖЕННЫХ

1

Ночью полк Щербинина стал на рубеж против Стеблева, еще занятого немцами. Обороняющиеся тут части пока оставались на месте. Они уйдут на другое направление в том случае, если атака увенчается успехом. Кому обычная подготовка и даже какой-то отдых перед наступлением, а разведчикам, конечно, поиск, чтобы хоть сколько-нибудь прощупать противника.

Поиск разведчиков должен начаться перед рассветом в районе Хировки, из которой прямая и единственная дорога на Стеблев. Пашин и вел наблюдение с окраины деревни. Ночь как ночь. Присматриваясь к огневым вспышкам, он переносил на схему немецкие пулеметы, окопы автоматчиков, орудия. Под прикрытием артиллерийско-минометного огня разведчикам предстоит ворваться на передний край немцев, взять пленных.

Когда все уже было готово, вдруг началось что-то непонятное. В траншею принесли мощные репродукторы, выдвинули их далеко вперед на ничейную полосу, в самой Хировке включили радиоустановку. Все делалось спешно и основательно под контролем офицеров из штаба армии. Что случилось? Что за передача? Одно ясно, поиск отсрочен, хотя и приказано быть готовым к разведке в любую минуту.

Немцы с утра усилили обстрел Хировки. Методический огонь временами превращался в канонаду. А утром из штаба армии привезли военнопленных немцев и разместили по соседству с разведчиками. Всех одолевало нетерпение узнать, в чем дело. Азатов вошел в хату, где находились военнопленные. Офицеры штаба сидели с немцами за столом и мирно беседовали. Оказывается, это из комитета «Свободная Германия». Прибыли выступить по радио перед окруженными, предложить им сложить оружие. Сабир покачал головой. Нет, не сложат. А впрочем, кто знает.

Азатов пригляделся к немецкому офицеру в чине капитана. Интеллигентное лицо. Зовут Пауль Витмахт. Разговорился. Где он воевал? О-о! Париж. Африка. Варшава. Киев. Крым. Кавказ. Орел. Опять Киев. Да, был и карателем. Только он против террора. Не вытерпел жестокой военной политики. Освободил русских партизан. Бежал вместе с ними. А теперь в комитете «Свободная Германия». Да, он за демократическую Германию. Поражение райха неизбежно. Гитлеру капут! Демократическая Германия уже собирает силы. Их мало еще, этих сил, но они будут расти.

У Сабира закипело на сердце. Был карателем. Где, когда? Здесь, на Украине? За Житомиром? Уж не от его ли рук погибли его Ганка, сын? Нет, он, конечно, ничего не знает. Он, Витмахт, никого не казнил. Были приказы, а их отдавал его начальник Фред Дрюкер.

Парторга позвали к Пашину. Разведку окончательно отсрочили. Но приказано быть наготове. Кажется, будет ультиматум. Об этом говорят офицеры из штаба армии. Для того и немцы. Они тоже будут выступать.

Старшина, волнуясь, пересказал свой разговор с Витмахтом.

— Знаешь, — закончил он, сжимая кулаки, — может, и не так, конечно, а все-таки думается, не он ли загубил моих: карательствовал он в наших местах. Сам говорил. А теперь, видишь, комитетчик. Я бы под суд таких — и к стенке!

— Постой, сам же сказал, он партизан спас. Значит, опомнился. Нельзя же всех к стенке. Кто станет тогда сдаваться в плен?

— Знаешь, Василь, — загорячился Сабир, — я все понимаю, и философствовать тоже могу. А вот твоего бы сынишку привязать к танкам да на части… — Сабир скрипнул зубами. — Поглядел бы тогда на твою философию. А ты знаешь, я могу сейчас ворваться в ту хату и из автомата всех положить зараз. Ты это можешь понять, товарищ командир?!

— Не знаю, друг, как я тогда философствовал бы, случись такое, — не испытал. А все же скажу, и ненависть твоя мне понятна, и я не собираюсь никого гладить по головке, только дело тут не так просто. Все гораздо сложнее.

Их спор оборвал звучный голос диктора. Это заговорили окопные громкоговорящие установки. Мощные репродукторы громко передавали на немецком языке важное сообщение. В нем говорилось, что сегодня, 8 февраля, в два часа дня к позициям германских войск по дороге из Хировки на Стеблев будут направлены советские парламентеры, через которых командованию окруженных войск будет вручен текст ультиматума.

Едва началась передача, как Пашин и Азатов бросились в траншею. Огонь с обеих сторон прекратился немедленно, и наступило затишье. Голос репродуктора звучал громко и отчетливо.

Диктор трижды повторил сообщение, после чего радиоустановку переместили вдоль фронта, и в течение двух часов она передавала одно и то же. Несколько войсковых радиостанций то же самое сообщение повторяли на других участках фронта. Даже после того как установки умолкли, немцы не сделали ни одного выстрела.

Ровно в четырнадцать ноль-ноль на дороге из Хировки Пашин увидел двух офицеров с белым флагом в руках. Они выдвинулись к кладбищу у окраины деревни, где проходил передний край, перемахнули свою траншею и тронулись по дороге на Стеблев. Шли они медленно и торжественно, ничем не выказывая своего волнения. За них переживала и волновалась первая и вторая траншеи. Тысячи глаз неотрывно следили за всем, что происходило на этом небольшом участке фронта, где должна была решаться судьба многих тысяч людей. Одни из них были обречены на гибель в смертельном кольце, а другие в жестоком смертельном бою должны были покончить с окруженными.

Тревожная неизвестность томила эти тысячи, мучительно растягивая время.

Пашин не сводил глаз с парламентеров. Сердце жарко стучало в груди. Будто сам он шел с тем флагом навстречу чему-то страшному и неизвестному. Пусть международные законы жизнь парламентера считают неприкосновенной. Что гитлеровцам до этих законов, если они попрали столько святого!

Убьют или не убьют? Примут ультиматум или не примут? Ну кто может ответить на вопросы, которые сами собой рождаются в сознании солдат и командиров и остаются безответными.

Одного из офицеров, шагавших сейчас навстречу неизвестной судьбе, Пашин хорошо знал. Подполковник Савельев. Тот самый, что направлял их в Богуслав и не раз потом бывал в полку. Это он привез им однажды приказ и с марша направил в бой с танками Хубе. Волевой офицер, умный, энергичный. В штабе армии он на хорошем счету, и выбор на него пал не случайно. Надо думать, под стать ему и его товарищ. Что же будет теперь с ними?

Вот парламентеры дошли до середины ничейной полосы. Столько же осталось и до немецких окопов. Что же будет теперь? Пашин увидел вдруг, как из немецкой траншеи выпрыгнули двое в зеленых мундирах. Потом еще и еще. Немцы торопливо зашагали навстречу. У одного из солдат в руке виднелся небольшой чемоданчик.

Пашин вздохнул облегченно. Вышли все-таки. Неужели примут?

Повстречавшись, обе группы остановились, обменялись военными приветствиями. Видно, как разговаривают. Солдат с чемоданчиком сноровисто раскрыл его и вынул белые повязки. Завязав парламентерам глаза, немцы взяли их под руки и повели за собой.

Мертвая тишина царила на всем стеблевском участке фронта. Пашин не покидал траншеи, не сводил глаз с немецких позиций. Что же все-таки будет? Примут или не примут? И как томительны эти часы тревожной неизвестности!

2

В ставке фельдмаршала низко ходили тучи. Манштейн метал громы и молнии. Офицеры и генералы со страхом заглядывали в приемную и, бледнея, переступали порог его кабинета. Фельдмаршал с насупленно сдвинутыми бровями встречал их хриплым окриком, унизительной бранью и градом оскорблений. Он вскакивал с кресла, выбегал из-за стола и, сжимая кулаки, подступал к посетителю. На ком бы только ни сорвать гнев!

А когда никого не было, он вздрагивал от каждого телефонного звонка, резкого стука, беспрестанно, до отвратительного похрустывания ломал пальцы рук и сам не узнавал себя. Куда девались его импозантность, выдержка, твердость, весь его фельдмаршальский лоск, годами выработанный этикет, которыми он всегда так гордился! И какой злой рок вдруг обрушился на него, Манштейна? И только ли на Манштейна или на всю Германию?

Чтоб несколько успокоиться, он придвинул чашку с кофе, звонко помешал ложечкой и порывисто отпил глоток-другой. Потом резким движением отодвинул чашку и, тяжело приподнявшись с кресла, прошел к столу с картами. Майн готт, опять красные стрелы! Они надвигались со всех Украинских фронтов, врезались в его позиции, зловеще изгибаясь, охватывали с флангов его корпуса и армии и теснили, теснили южный германский фронт, все дальше отодвигая его от Днепра. У Корсуня карта просто вопила. Роковое кольцо сжималось с каждым часом. Прямо «шагреневая кожа». Стоит ему, Манштейну, предпринять какие-то действия по своему замыслу, в котором, кажется, все взвешено и сто раз обдумано, как кольцо снова уменьшается в размере. Именно чертов круг! И где силы, способные разорвать его, покончить с этим зловещим роком над его седой головой?

Фельдмаршал опустился на стул у стола с картами и угрюмо обдумывал положение. Что же все-таки происходит? Он уставился в голубую линию Днепра и опустив тяжелую голову на крупные сильные руки, пытался восстановить в памяти события последних дней с момента прорыва русских у Звенигородки. Он глядел сейчас на фронт со стороны Конева и Ватутина, чтобы лучше понять уже совершившееся.

Еще в первые дни сражения ему не удалось прорваться у Капитановки и Тишковки. Тогда он передвинул танковые дивизии вдоль фронта и нацелил их на Ольшаны, пытаясь пробить роковое кольцо меж Шполой и Звенигородкой. Конев бросил против него танки Ротмистрова, и тот в тяжелых боях парировал все удары немцев.

Нет, неудачи не обескуражили фельдмаршала, Он поспешно перегруппировал свои силы, чтобы нацелить их против левого крыла Ватутина. Для удара он избрал участок северо-западнее Звенигородки. Он подтянул туда от Умани крупные силы пехоты, артиллерии, танков. Лисянка — вот центр удара! Казалось, если Штеммерман нанесет встречный удар, — успех неминуем. А чтобы обмануть Ватутина и Конева, Манштейн применил и отвлекающие удары. Для согласования действий он направил к Штеммерману в качестве представителя своего штаба опытнейшего разведчика — барона фон Ягена. Но барон пропал. Видно, его схватили русские. Выдал он им план операции или не выдал? Нет, барон слишком опытен и изворотлив. Манштейн выставил больше сотни самолетов, чуть не две сотни танков, он пустил во главе ударных колонн «тигры» и «пантеры» эсэсовской дивизии «Адольф Гитлер». Штеммерман выставил навстречу прославленную дивизию «Викинг». Что это был за бой! Манштейн за день потерял треть своих танков, половину самолетов, массу пехоты. Зато на главном направлении ему удалось вбить танковый клин на глубину в пятнадцать километров. Но «викинги» Гилле сильно застряли. Им удалось взять всего одно село — Таращу. Откуда у русских такие силы в этом районе? Ведь у них нет общего перевеса в силах на всем корсунском фронте. Значит, подготовили, сосредоточили, выдвинули их заранее. Значит… — с этим не хотелось соглашаться, мириться, — значит, фон Яген все-таки выдал. Лучше бы не посылать[2].

На следующий день сражение разгорелось с еще большей силой. Танки Манштейна бешено рвались на Лисянку, на Медвин. Им удалось пробиться на северном участку фронта и несколько продвинуться вперед. Но Ватутин поставил стальные заслоны и, обескровив силы Манштейна, 7 февраля начал свои контратаки. Сдерживать их стало невмочь. К счастью, Ватутину не удалось отодвинуть немецкие танки на исходное положение.

Если их усилить свежими резервами, если хорошо поискать уязвимые места, еще можно рассчитывать на успех.

Но Штеммерман, Штеммерман! Его положение снова ухудшилось. Все попытки хоть сколько-нибудь пробиться в сторону Лисянки окончились крахом. Потерял Ольшаны. И где? На юге, где особенно дорог каждый метр. По всем швам трещит Городищенский узел. Дисциплина войск падает. Сам командующий окруженной группировкой в отчаянии. Манштейн невольно внял его просьбам и разрешил вывезти на самолетах часть офицерского корпуса. А что за войска без командиров! Истинно чертов круг!

Пусть бы только Корсунь. Нет, под ударом весь фронт. 2 февраля Ватутин отбил Ровно и Луцк. 3 февраля занял Здолбунов. Сейчас атакует Шепетовку. Уже десять дней наступают 3-й и 4-й Украинские фронты. Потерян никопольский плацдарм. Под угрозой вся криворожская группировка.

Сколько ни думай, выход один. Разорвать роковое кольцо, пробиться к Штеммерману, удержаться на Днепре. Тогда легче будет остановить советское наступление и отвести зловещую угрозу его войскам на всей Правобережной Украине.

Зазвенел телефон, и фельдмаршал невольно вздрогнул. Грузно встал с кресла, взял трубку. Звонил начальник штаба. Из Корсуня поступила шифровка. Русские радиостанции раз за разом передают сообщение. Сегодня в два часа дня их парламентеры вручат ультиматум. Встреча предполагается на дороге у Стеблева. Штеммерман просит разрешения принять парламентеров.

Манштейн вскипел. Какие еще встречи? Каких парламентеров? Ставка фюрера и слушать не станет. Не принимать! Отвечать огнем на любое предложение! Пусть Штеммерман вспомнит войска генерала Пузанова в районе Лисянки. На любое предложение капитулировать они отвечали огнем. Никаких парламентеров!

Начальник штаба терпеливо выжидал, и, когда фельдмаршал чуть поостыл, он продолжил доклад. Окруженным трудно будет понять мотивы отказа. Это усилит их агонию, убьет всякую дисциплину. Выгоднее принять парламентеров, пусть изложат свои требования. Дорог малейший выигрыш во времени, и потом легче будет объяснить любой отказ. Военная дипломатия даст им некоторые козыри.

Скрепя сердце Манштейн согласился. Время сейчас на вес золота, да что там — дороже всякого золота. Да, пожалуй, ценны и другие козыри. Пусть принимают! И давайте готовить новый удар!

3

Всю ночь генерала мучил кошмар. Снился огромный и безобразный бог войны. Скрестив под себя ноги, он восседал, как Будда, зло и хитро подсмеивался, подмаргивал страшным марсианским глазом и жадно раскрывал уродливо растянутый рот, куда тянулась грязная разбитая дорога, и по ней без конца тащились германские полки. А прожорливый бог глотал их одного за другим. Солдаты упирались, пытаясь уклониться, свернуть в сторону. Но кто-то грозно гнал их и гнал по этой дороге. Майн готт, да это же он, Штеммерман, гонит войска в губительную пасть!

Сам командующий в мрачном отчаянии подсчитывал жертвы. Чуть не полдивизии за день! В душе он протестовал, возмущался, готов был остановить жестокое смертоубийство. Но руки сами собой поднимали громаднейший бич, раздавался удар, и люди обреченно скрывались в сумраке гигантской пасти — полк за полком, рота за ротой!..

Генерал проснулся весь в поту и долго лежал с открытыми глазами, прислушиваясь к звукам фронтовой ночи. Гулкие выстрелы орудий. Частые разрывы мин и снарядов. Выматывающий душу треск пулеметов. Со всех сторон, отовсюду. Нет места, где бы не гремел бой. Нет места. И сам он, мозг и душа этого беспримерного сражения, — здесь, в роковом центре. Отсюда, из Корсуня, идут его приказы, по его воле дни и ночи гремят кровавые бои. Это он каждый день из корсунского котла по полдивизии приносит в жертву алчному богу войны. Он, Штеммерман! Значит, такова его судьба. Сколько невероятного мужества, отчаянной решимости и железной воли нужно, чтобы пойти против течения, вырваться из потока, в который вовлекла его война. У него есть здравый смысл, есть свои соображения. Но нет у него самого главного — воли, решимости, сил. Нет! Вот его несчастье и трагедия.

И Манштейн, и сам фюрер категорически запретили пробиться из кольца. Тогда, в первые дни, это казалось еще возможным. Их роковой запрет остается в силе и сейчас. Они без конца обещают вызволить окруженных, восстановить фронт у Днепра, уничтожить силы русских, дерзнувших на эту операцию. Но пока что одни обещания. Фельдмаршал беспрестанно грозит. Его гнев порой не знает границ. Но там, за кольцом, у него силы, средства, свобода маневра. Почему же он сам не разобьет русских? Где его хваленые резервы? И чего он тогда требует от него, Штеммермана, если сам бессилен пробиться к окруженным?

Генерал ворочался с боку на бок и раз за разом перевертывал горячую подушку. Неужели капитуляция? Капитуляция или разгром? Русские пишут в своих листовках, что у окруженных два пути: в плен или в могилу. В самом деле, куда — в плен или в могилу?

Нет, он солдат. Ему дан приказ, и приказ должен быть выполнен. Значит, биться! Но ради чего, зачем? Кому нужны эти невероятные жертвы?

Так час за часом он метался в поту на горячей постели, и роковая тень Паулюса стояла у его изголовья. Неужели ему, Штеммерману, уготована здесь судьба Паулюса? Здесь, в Корсуне?

Он встал весь разбитый и злой на все на свете. Нет, он не кричал, не стучал кулаками по столу, как было на днях, когда без его ведома взорвали железнодорожную линию из Капитановки на Корсунь. Он кипел нутром, бессильный взяться за дело. Наконец командующий с трудом овладел собою. Вызвал нескольких офицеров и генералов, среди них фон Дарлица, Гилле, Либа, командующего корпусной артиллерией полковника Фуке и других. Надо было обсудить план действий.

А пока собирались вызванные, в приемной шумно обсуждалось положение окруженных и перспективы дальнейшей борьбы. Никто не говорил о капитуляции, но многие твердили о безнадежности борьбы, о неистовстве русских.

Сам Штеммерман угрюмо уселся в кресло и почти молчал. Разглагольствовал Дарлиц. По его мнению, их спасет дух фюрера. Он незримо носится над войсками. Воля фюрера — закон для солдата. Штеммерман поморщился. «Чего же ты не стоишь, фанфарон несчастный! Почему твои полки оставляют позицию за позицией?»

Генерал Либ сказал тихо, но с расстановкой, чтоб слышали все:

— Мы сжимаемся и сжимаемся. Близок предел, за которым — смерть. Это реальность!

— Нам недостает единства воли. Нам нужны лучшие позиции! Упорство и стойкость! — рубил Дарлиц, — Ярость сопротивления! Это обескровит русских. Они потеряют веру в успех. Тогда удар на соединение, разгром противника, и Днепр снова за нами!

Фон Дарлица поддержал Гилле:

— Разжигать фанатизм. Наносить неистовые удары. Смелее на соединение, и тогда разгром русских неминуем.

Штеммерман поднял голову и разжал пальцы переплетенных рук. «Почему же твои «викинги» бросили Ольшаны, потеряли Квитки? Почему они не пробились к тем, кто идет навстречу?» — хотел он бросить прямо в лицо бригаденфюреру. Но вслух сказал:

— Я за рациональную смелость.

— А я — за иррациональную! — возразил Гилле. — По-моему, интуиция выше разума.

— Когда на тебя идут со штыком наперевес, — спокойно доказывал Штеммерман, — лучше думать о рациональном. Об иррациональном можно потом, ну, скажем, в потустороннем мире. Там для этого будут и время и условия.

— Не слишком ли это пессимистично?

Штеммерман смолчал и только подернул плечами.

Полковник Фуке уединился в самом углу приемной. Отсюда удобнее наблюдать за схваткой генералов. Что они делят? Власть или ответственность? Жизнь или смерть?

Против Штеммермана сидел немолодой подполковник с седыми висками и сухим ястребиным профилем. Это — офицер генерального штаба, лишь вчера прибывший самолетом из Берлина. За все время разговора он не проронил ни слова, и Фуке с интересом присматривался к представителю ставки. Видно, не очень ценят его в верхах, если до сих пор держат в небольших чинах.

Потом Фуке снова оглядел генералов. И это цвет армии, ее верхушка? Он переводил взгляд с одного на другого, вспоминал их биографии, фронтовой путь и ни за кем не видел ничего выдающегося. Пули русских, зной Африки или коварство интриг, плетущихся снизу доверху, устраняли с их пути соперников-предшественников. Локтями расталкивая других, топя на ходу друзей и близких, продирались они к своим чинам и званиям. Раболепствовали перед фюрером и его приближенными, интриговали и сами не раз оказывались жертвами интриг. Есть, конечно, среди них опытные и храбрые командиры. Но нет вождей, которые бы могли повести за собой войска.

Прибыли командиры остальных дивизий, и командующий всех пригласил к себе в кабинет. Приглядываясь к своим генералам, Штеммерман отметил про себя общий упадок духа. Как ни топорщатся Гилле с Дарлицем и некоторые другие, сердце и у них не на месте. Ни смерть, ни плен русских их не устраивает. «Лучше в могилу, чем в плен!» — это лишь красивые слова.

Штеммерман встал и, опершись обеими руками на край стола, уже готов был обратиться к собравшимся с речью, как зазвонил телефон. Скосив глаза, генерал поглядел на трубку. Звонок не умолкал. Тогда он нервным движением склонился к аппарату.

— Что, что? Против Стеблева? Как повсюду? Как сегодня?.. Хорошо, прикажите выжидать… Да, да, пока выжидать!

Лицо командующего побледнело, глаза расширились, нижняя челюсть заметно отвисла. Он обвел взглядом присутствующих и понял: у них тоже перехватило дыхание.

— Господа… противник подготовил ультиматум… О нем во весь голос сообщают русские радиостанции. Я приказал выжидать. Огня по возможности в эти часы не вести. Любой огонь солдаты примут за отказ. Тогда конец всякой дисциплине. Тогда крах…

— Фюрер не разрешит капитуляции, — тихо и раздельно сказал Гилле. — Не разрешит.

— Никто еще не предлагает капитуляции, — рассердился Штеммерман. — И потом я прошу слушать и выполнять. Здесь еще я командую войсками.

В кабинете с минуту висела зловещая тишина.

— Мы все видим безнадежность борьбы, и я считаю своим правом доложить об этом и фельдмаршалу, и самому фюреру. Это наш общий долг и право.

«Долг… — усмехнулся про себя Гилле. — Свое бессилие изменить обстоятельства люди часто называют долгом». Вслух же он сказал:

— Простите, господин генерал. Право давно потеряло всякий смысл. Сила — вот что спасет нас, сохранит престиж рейха. Эти слова золотом написаны на стенах актовых залов всех военных академий Германии.

— Вы смешиваете понятия. Я сам за фон Тирпица!

Гилле самодовольно надул щеки.

— И потом, — сказал он, рисуясь своей независимостью, — я не ручаюсь за своих гренадеров. Если парламентеры получат какое-то обещание, их могут застрелить в спину.

— Вы не грозите, господин бригаденфюрер, — не на шутку разозлился Штеммерман. — Решаю здесь я, один я, запомните! И прошу безоговорочно исполнять любой мой приказ. Я здесь поставлен во главе войск, и фюрер еще не сказал, что я не исполняю его воли.

В кабинете снова стало зловеще тихо.

— А теперь, господа, по местам. Свято исполните свой долг. Мой приказ начальник штаба даст письменно. Вы, полковник Фуке… — обратился он к командующему корпусной артиллерией и невольно приумолк, заметив, как устало и бледно его лицо, но, опомнившись, тут же закончил: — Вы направляетесь в Стеблев и будете вести там переговоры от моего имени. Дополнительные указания получите по телефону после ответа на мое донесение фельдмаршалу.

— Господин генерал, — впервые за все время заговорил вдруг генштабист из Берлина, — разрешите и мне отбыть в Стеблев?

С минуту Штеммерман молча глядел на подполковника, словно обдумывая его просьбу. Потом сказал решительно:

— Хорошо, поезжайте.

4

Уже на улице бригаденфюрер окликнул Фуке.

— Хотите я пришлю вам надежного офицера? — спросил он, обратившись к полковнику.

Фуке вскинул взгляд на Гилле и сразу поежился. Холодные, жестокие, беспощадные глаза, от которых бросает в озноб.

— Это капитан Дрюкер, человек железной дисциплины, — добавил Гилле, — и вы можете смело положиться на него во всем.

— Я люблю надежных людей, — многозначительно подчеркнул Фуке. — Буду ждать капитана в Стеблеве.

Гилле усмехнулся про себя и зашагал прочь. Как они все превозносят любовь! Люблю, ценю, уважаю… Все филантропия. Любовь — мой враг. Уж лучше ненависть. Она всегда сильнее любви. Невольно вспомнился Ницше: «Сильные повелители — это те, которые не любят». О чем пекутся они, Штеммерман, Либ и другие? О жалости к обреченным. Пустая затея! Война без жертв что пиво без пены. Ну хорошо, сохраним мы пятьдесят, сто тысяч жизней. А зачем? На утеху русским? Пусть каждый из пятидесяти тысяч убьет двух русских, а русские перебьют эти пятьдесят тысяч. Неплохой размен. Фюрер не разрешит капитуляции.

Он сел в машину и помчался к себе, продолжая обдумывать ситуацию. Пусть будет Дрюкер. Свои глаза… Только ли этим ограничить его полномочия? Не покончить ли разом с парламентерами? Это обострит борьбу. Во всяком случае, рук ему пока связывать не надо. Пусть действует по обстоятельствам. А что, если старик примет капитуляцию? Нет, не посмеет.

Полковник Фуке, расставшись с бригаденфюрером, в свою очередь, обдумывал создавшееся положение. Разведчика подсылает. Впрочем, разведчика или провокатора? Что бы ни было, а задача ясна: принять и нейтрализовать. Гилле — опасный человек, и с ним лучше не связываться. Но и не помогать ему в войне против Штеммермана. Сейчас еще не помогать!

К приезду Фуке огонь в районе Стеблева с обеих сторон уже прекратился. Всюду царила тишина. Полковник облюбовал себе просторную хату, приказал установить телефон. Вызвал офицеров, солдат, проинструктировал. Капитана Дрюкера, присланного Гилле, назначил в группу для встречи парламентеров. Потребовал сдать все оружие. Никаких осложнений. За любую неосторожность расстрел без суда на месте. Генштабист из Берлина молча наблюдал за его распоряжениями.

Направляясь встречать русских парламентеров, Фред Дрюкер никак не мог уяснить своих функций. Сначала Черный генерал сказал: все видеть и слышать! Потом приказал действовать по обстоятельствам. «Рук, — сказал он, — не связываю». И добавил: «Только без скандальных осложнений». Что это значит? Впрочем, что можно сделать без оружия? Без оружия… с оружием?.. Он содрогнулся от одной мысли о возможных последствиях. Но Черный генерал не простит ему, если он не сделает главного. А что главное? Что?..

Он встретил русских парламентеров, когда их с завязанными глазами провели через передний край. Толпа солдат окружила их и шумно галдела. По лицам солдат видно: они хоть сейчас готовы сложить оружие. Плен их не пугает. Их страшит военный суд, расстрел за измену фюреру. Их душит страх. Недаром за последние дни участились случаи перебежек немецких солдат к русским.

Обоих парламентеров посадили в машину, и Фред повез их в Стеблев. Один из парламентеров — представитель Первого Украинского фронта, другой — Второго Украинского. У них полномочия. Они везут пакет с ультиматумом. Будут требовать капитуляции. Что скажет старик? Нет, в плен Фреду не хочется. Пойдут дознания, и все тогда всплывет на поверхность. Витмахт выдаст его. А разве русские простят Фреду «римские» и «тевтонские» казни, бесчисленные убийства, пытки, пожарища? Нет, в плен ему нельзя. Вырваться отсюда любой ценой! Вырваться! Сам сатана связал его теперь веревочкой с Черным генералом. А он, Гилле, изворотлив, и надо быть с ним.

В Стеблеве Фред ввел русских к Фуке и остался у порога. Что сейчас будет? Все останется по-прежнему или… Откровенно говоря, не хотелось и «по-прежнему», но еще больше страшил русский плен. Там же Витмахт!

Просторная светлая комната. У окна стол, и за ним Фуке с офицером генерального штаба. Встав, они представились русским.

— Подполковник Савельев, представитель Первого Украинского фронта.

— Лейтенант Смирнов, от Второго Украинского фронта.

Затем Савельев предъявил полномочия. Ему поручено вручить пакет генералу Штеммерману.

— Принять пакет приказано мне, — заявил Фуке. — Как сообщали ваши радиостанции, речь идет об условиях нашей капитуляции.

— Так точно, — подтвердил Савельев. — Советское командование предлагает вам сложить оружие.

Полковник Фуке деланно усмехнулся..

— Всякое окружение — понятие условно-тактическое, — счел нужным возразить он русскому. — Сомнем мы ваши фланги, и в окружении уже не мы, а вы.

— Ну для этого у вас нет ни сил, ни времени, — твердо сказал Савельев.

— В войне, господа, все спорно, все, — не согласился Фуке, принимая пакет.

Пригласив русских сесть, он распечатал конверт и углубился в чтение.

Фред так и впился глазами в лицо полковника, пытаясь хоть по его выражению догадаться о содержании ультиматума. Он видел, как Фуке покусывал губы, как подергивались его брови, хмурился лоб. Фред понял это по-своему: русские слишком категоричны и требуют полной капитуляции.

Кончив читать, Фуке передал документ подполковнику из генерального штаба и сказал парламентерам:

— Мне нужно доложить о ваших требованиях, и я прошу вас пока отдохнуть и обождать.

Фред провел русских в соседнюю комнату и остался у двери. Сюда хорошо доносилось все, что делалось за тонкой дверью, которую он умышленно прикрыл неплотно.

Кому-то по телефону Фуке читал текст ультиматума. Он адресован командующим обоих армейских корпусов, командирам дивизий, всем офицерам окруженных войск.

Фред немало подивился. Как они точно знают номера оказавшихся в котле дивизий!

«Войска Красной Армии железным кольцом окружили эту группировку, — читал между тем Фуке. — Кольцо окружения все больше сжимается. Ваши надежды на спасение напрасны».

Фред так и замер у двери. Русские утверждали далее, что немецкое наступление на внешнем фронте захлебнулось и танковые дивизии понесли тяжелые потери. Попытки снабжать окруженных по воздуху тоже провалились. Лишь за два недавних дня сбито более ста «юнкерсов». Сейчас уже нет никаких реальных возможностей прорвать кольцо окружения. Положение корсунской группировки безнадежно, и дальнейшее сопротивление бессмысленно.

Во избежание ненужного кровопролития немецким войскам предлагалось немедленно прекратить боевые действия, передать советскому командованию весь личный состав, все оружие, боевое снаряжение и всю технику.

Всем офицерам и солдатам гарантировалась жизнь и безопасность. Личному составу обещалось сохранение военной формы, знаков различия и орденов, личной собственности и ценностей, а старшим офицерам и холодного оружия. Раненым и больным обещалась медицинская помощь и всем — нормальное, здоровое питание.

Даже Дрюкеру, вовсе не настроенному сдаваться в плен, условия показались заманчивыми. Но Витмахт, Витмахт! Ведь выдаст, и русские не простят Фреду его преступлений.

«Ваш ответ, — читал дальше Фуке, — ожидается в 11.00 9 февраля 1944 года по московскому времени в письменной форме через ваших личных представителей, которым надлежит ехать легковой машиной с белым флагом по дороге, идущей от Корсунь-Шевченковский через Стеблев на Хировка».

И далее указывалось, что в случае отказа сложить оружие войска Красной Армии при поддержке воздушного флота начнут действия по уничтожению окруженных.

«И ответственность за их уничтожение, — говорилось в ультиматуме, — понесете вы».

Прочитав ультиматум, Фуке с час с кем-то разговаривал по телефону. Чувствовалось, его инструктировали. Фред поминутно слышал восклицания полковника, его замечания. Что-то разъяснялось и уточнялось. Но вот разговор по телефону окончился. Там, в комнате, воцарилась мертвая тишина, и Фред поспешно отслонился от двери. А через минуту полковник с порога пригласил к себе парламентеров.

Фуке объявил теперь, что уполномочен вести переговоры, и просил разъяснить сущность некоторых положений ультиматума, Полковник и генштабист из Берлина задавали вопрос за вопросом. Как мыслится капитуляция по времени? Каков порядок сдачи оружия и техники и где будут размещены солдаты и офицеры? Каково будет их правовое положение? Какие еще льготы и гарантии может обещать советское командование? От каких претензий могли бы отказаться русские?

Фред отказывался верить самому себе. Все походило на то, что если не целиком, то в какой-то части предложения русских будут приняты. Во всяком случае, переговоры еще продолжатся.

Получив разъяснение по всем вопросам, Фуке встал и сказал русским:

— Советский ультиматум будет рассмотрен, и наш ответ будет вручен через делегацию.

Фред вызвал солдата с чемоданчиком. Завязал русским глаза и повел их к машине. Он довез их до передовой позиции и передал офицерам, встречавшим русских на нейтральной полосе. А сам остался в траншее. Когда парламентерам развязали глаза и они смело зашагали в сторону Хировки, Фред заметался. Чего от него хочет Гилле? Не те ли сейчас обстоятельства, когда он должен действовать? «Мне нужны решительные молодые люди», — вспомнил Фред слова Гилле. Да, да, это тот самый момент! Не упустить! Эсэсовец вдруг выхватил автомат у солдата, стоявшего поблизости. Решительно щелкнул затвором и уже приложился, как здоровенный гренадер вдруг вырвал у него из рук свое оружие. Другие бросились на Фреда, повалили его на дно траншеи, и Фред почувствовал удары кованых сапог. Потом сильные руки подняли его и выкинули из окопа. Избитый, с кровоточащим лицом, задыхающийся от ярости, Фред метнулся к машине, быстро скрылся за дверцей и умчался восвояси…

На стеблевском участке фронта мертвая тишина стояла весь день, ночь, все утро. Близился назначенный срок. К одиннадцати часам ожидалась немецкая делегация. Прибудет она или нет? А если прибудет, то с каким ответом? Капитулирует ли Штеммерман?

Как и все, Пашин не сводил глаз с немецких позиций. Что принесет сегодняшнее утро? Стрелка часов медленно приближалась к одиннадцати. Что же будет сейчас? Но вот и одиннадцать. Немецких парламентеров не видно. Жуткая, даже зловещая тишина. Обе стороны притихли в тяжелом ожидании. Неужели не придут? Что означает такое молчание? Десять минут двенадцатого… двадцать… тридцать… Тишина. Никого. Сорок минут… пятьдесят… Стрелка часов безжалостно приближается к двенадцати. И все никого.

И вдруг… что такое?.. Пашин даже высунулся из окопа. Прямо над толовой просвистел немецкий снаряд. Другой, третий… Вот и конец недолгому затишью.

Ультиматум отвергнут!

ПРОТИВ ЧЕРНОЙ ГВАРДИИ

1

Оставив полк на попечение своих заместителей, Щербинин заспешил вперед, чтобы заблаговременно ознакомиться с обстановкой на новом рубеже. Наступать на Стеблев не пришлось, и полк находился на марше в Селище, где предстояло сменить гвардейскую часть.

Выбравшись на ровную дорогу, Щербинин пустил коня в намет и быстро доскакал до Нова-Буды. Деревня разметалась на плоском холме с очень отлогими скатами. Одна из улиц сбегала вниз по совершенно гладкому месту. Слева, за оврагами, раскинулась другая большая деревня — Шандеровка. Сюда уже выдвинут один из полков дивизии. Некоторые его подразделения заняли оборону на окраине деревни, откуда доносится несмолкаемый шум боя.

Щербинин прибыл наконец в село, где размещался командный пункт гвардейцев. Сама дивизия ушла, и здесь осталась одна из ее частей.

Командир радушно принял майора. Угостил ужином, коротко ознакомил с обстановкой.

Щербинин получал узкий участок фронта. Справа и слева будут части своей дивизии. Противник — дивизия СС «Викинг». Действуют эсэсовцы напористо и дерзко. Видно, судьба — помериться силами с черной гвардией бесноватого фюрера!

Под покровом ночи, тщательно соблюдая маскировку, полк Щербинина сменил гвардейцев и занял оборону на новом участке. Ничто не говорило о том, что гитлеровцы догадываются о смене частей. Шла обычная ночная перестрелка, время от времени над передним краем вспыхивали осветительные ракеты, с закрытых позиций била наша артиллерия, и немцы лениво, будто нехотя, отвечали на ее огонь. Но, как ни спокойно было на переднем крае, Щербинин чутьем старого вояки чуял, что дела здесь предстоят большие, опасные и, возможно, уже завтрашний день принесет с собой самые суровые испытания.

Но, вопреки ожиданиям, первый день на новом рубеже также прошел более или менее спокойно. И все-таки Щербинин с часу на час ожидал самых активных и ожесточенных действий. Ведь не для того гитлеровское командование поставило на этом участке головорезов из эсэсовской дивизии «Викинг», чтобы они вели обычную перестрелку и ограничивались поисками разведчиков.

Полк Щербинина держал центр обороны дивизии, а батальон Жарова правым флангом граничил с соседним полком.

Как только чуть посерел горизонт и первые отблески рассвета упали на землю, Андрей Жаров был уже на наблюдательном пункте и внимательно изучал местность, сверяя ее с картой. Ему нельзя было пропустить мимо своего внимания ни одной складочки, ни одного бугорка, ни одного кустика. И все это он должен держать в голове, всегда видеть и знать, как линии собственной ладони. Жаров понимал, насколько заманчивыми для наступающих являются стыки между подразделениями, и он еще накануне усилил приданными артсредствами роту Сазонова, занимавшую оборону на крайнем правом фланге. Да Щербинин дал из своего резерва и подчинил Сазонову взвод полковой разведки Пашина. Стык прикрыт надежно, и если туда сунутся немцы, то им придется солоно. А может, гитлеровцы отступят от привычного шаблона и ударят в другом месте? Такие сомнения появлялись, но Жаров отбросил их, потому что слишком хорошо знал психологию противника, и решительно передвинул свой командно-наблюдательный пункт по фронту, поближе к Сазонову. Отсюда он сейчас и наблюдал за местностью и передним краем противника.

Немцы пока держались спокойно. Наши наблюдатели не могли заметить ни малейшего движения. Даже огонь на этом участке гитлеровцы вели как-то вяло, будто по инерции. И опять сомнения забеспокоили комбата. А может, все-таки немцы не здесь ударят, а вдоль селищенской дороги, которая является наиболее удобным путем к внешнему фронту противника? У Жарова возникло желание посоветоваться со Щербининым. Старик опытен и хитер, его на мякине не проведешь. А тут, кстати, командир полка сам заявился к Жарову.

— Как у вас тут?

— Пока спокойно.

Щербинин похмыкал, потом, прищурив глаза, спросил:

— А ты чего это к Сазонову подвинулся?

— А вы почему подчинили Сазонову взвод разведки? — ответил вопросом на вопрос Жаров. — Я, наверное, подвинулся сюда по той же причине.

Офицеры посмеялись. Они хорошо понимали друг друга.

— А что, если немцы все же нанесут удар вдоль селищенской дороги? — уже серьезно спросил Жаров.

Щербинин ничего не ответил, продолжая наблюдать в бинокль за передним краем противника. Потом как-то неожиданно заговорил:

— Спокойно, говоришь, ведут себя «викинги»? Даже постреливают редко? Вот тут их ослиные уши и видны. Здесь, здесь они будут наступать!

Щербинин и Жаров не ошиблись. К исходу того же дня до батальона эсэсовцев после мощного артналета повели наступление на участке роты Сазонова.

Противник не зря начал наступление в тот момент, когда день вот-вот должен перейти в ночь. Это давало им возможность в случае успеха ввести в образовавшуюся брешь свои войска под покровом темноты. Все было рассчитано на внезапный, короткий, но сильный удар.

Едва над позициями Сазонова успела осесть земля, вздыбленная взрывами вражеских снарядов и мин, как впереди показались густые цепи эсэсовцев.

Жаров удивился: немцы наступали без обычной танковой поддержки. Комбат приказал открыть огонь с предельно коротких дистанций. В окопах, ячейках, на огневых позициях люди замерли в ожидании команды «Огонь!». Нервы напряжены до предела. Когда немцы уже подходили к рубежу броска в атаку, вдруг в обычный шум боя вплелся металлический рокот моторов. Танки! Цепи гитлеровцев мгновенно расчленились, образовав проходы, и в них устремились тяжелые вражеские машины.

— Циркачи! — с перекошенным лицом крикнул Жаров. — Фокусники! Это вам дорого обойдется.

— Огонь! Огонь! Огонь! — понеслась команда из конца в конец боевого участка.

Немцы, конечно, на легкий успех не рассчитывали — не те времена, — но такой плотности огня они не ожидали. На Сазонова работала почти вся наличная артиллерия полка, был поистине шквальным огонь автоматического оружия, а тут еще до роты гитлеровцев, наступающих на правом фланге, напоролось на минно-огнеметное поле… Огонь, дым, взрывы, и из этого дымно-огненного клубка — звериный вой десятков людей. Отдельные солдаты вырывались из цепи и, охваченные пламенем, метались по полю, как «шутихи» во время большого пожара.

И все же несколько тяжелых вражеских танков прорвались к нашим позициям. Один из них устремился на ячейку, в которой находился со своим противотанковым ружьем Тарас Голев. Старый солдат неторопливо приложился и начал гвоздить пулю за пулей, будто делал самую привычную работу. Однако танк продолжал грозно надвигаться.

— Э, да ты, видно, крепкий орешек, — сказал Голев и, вымахнув из ячейки, пополз навстречу танку с противотанковыми гранатами в руках. Почти одновременно прозвучали два взрыва, и машина замерла на месте.

Голев вернулся в ячейку и вдруг увидел, как один из танков устремился на позицию, где находился соседний расчет ПТР. «Ведь там те двое новичков, совсем еще желторотые парнишки», — с ужасом подумал Голев и вспомнил, как они жались к нему перед боем, расспрашивали. Около танка черными султанами взметнулось два гранатных взрыва, но он продолжал идти. Голев снова выметнулся из ячейки и пополз налево, туда, где были новички. Успеть бы! Успеть! Но танк уже стальной громадой накрыл окоп. «Они, видно, хотят пропустить и — взад». Но танк стал разворачиваться на месте.

— Ах, гад! — выругался Голев и метнул гранату. Взрывом сорвало гусеницу, но ту, которую водитель приостановил, обеспечивая поворот машины на месте. Поворот, еще поворот. Вторая граната прервала эту страшную работу, но было уже поздно. Два молоденьких солдата нашли свою гибель под громадой танка.

Бой кончился затемно. Прямо перед нашими позициями чадно дымили несколько вражеских машин. Слышались стоны раненых немецких солдат. Немногим уцелевшим в живых было не до раненых, и они оставили их умирать на поле боя. Густая гарь висела низко над землей, она заползала в окопы, слезила глаза, забивала дыхание…

За полночь Тарас Голев был послан с пакетом в штаб полка. Его задержали, и он возвращался в батальон уже на рассвете. Было тихо, студено, неприютно. Недалеко от передовой, в районе расположения батальонных тылов, увидел свежую братскую могилу. Погибших во вчерашнем бою уже успели похоронить. За ночь немного подморозило, пал иней и густо опушил могильный холм, будто прибрал его. Голев присел, снял шапку. «Наверное, и те двое парнишек тут», — горестно подумал Тарас, а старая, тронутая сединой голова его клонилась все ниже и ниже.

2

После неудачной попытки прорваться севернее Таращи немцы притихли, вели по всему участку малоинтенсивный тревожащий огонь, даже самолеты-разведчики редко стали висеть над позициями советских войск. Но по ночам на переднем крае противника чувствовалась подозрительная возня: гудели моторы, помигивали фары, изредка передовые наблюдатели слышали даже слова команд. Что замыслил противник? Отказался ли он от прорыва на этом участке? Или ведет смену частей?

На все вопросы командованию требовались немедленные ответы. Делу мог помочь контрольный пленный, и командир дивизии поставил эту задачу перед Щербининым. Батя по привычке, больше для виду, ворчал («Все мне да мне»), а сам в спешном порядке готовил поиск. Вместе с Пашиным они изучали местность, прикидывали разные варианты и наконец остановились на одном.

Замысел был предельно прост. Позиции роты Сазонова отделяла от переднего края противника узенькая полоска ничейной земли, а еще ближе к нашим позициям была расположена пулеметная точка, рассчитанная на кинжальный огонь. Эту точку и выбрали, чтобы атаковать. Все решали быстрота, смелость, натиск.

Еще затемно разведчики Пашина расположились на исходном рубеже. На позициях противника спокойно. Только время от времени взлетают в воздух осветительные ракеты да изредка ни с того ни с сего, будто спросонья, вдруг зальется протяжной трелью вражеский пулемет. И опять тихо. Так тихо, что слышно, как тревожно отбивает удары сердце.

Где-то совсем рядом раздается сухой хлопок, и прямо над головами взвивается красная ракета.

Сигнал!

Две-три минуты длится артиллерийско-минометный налет, и вот уже разведчики устремляются вперед, сразу слившись с непроглядной темнотой. По всему рубежу бьют пулеметы Сазонова. А разведчики бегут молча, без выстрела. Все ближе и ближе огневая точка. Пашин дает условный сигнал, и часть разведчиков бьет с ходу из автоматов. Выпустив по диску, перезаряжают оружие, а огонь ведет другая часть. Тем временем группа захвата бросается прямо на огневую точку. Оттуда доносятся крики, треск автоматов, хлопки гранат. И вот уже она, долгожданная зеленая ракета. Это Пашин извещает, что «язык» захвачен. В ответ взвивается серия красных ракет: разрешен отход. С нашей стороны усиливается огонь, обеспечивая разведчикам выход из боя.

— Как по нотам разыграли, — радуется Жаров, с нетерпением ожидавший разведчиков.

А вот и они, возбужденные, еще не остывшие от боя. На дне окопа лежит связанный немец. Его развязывают, вынимают изо рта кляп, и немец по-рыбьи глотает воздух.

Жаров позвонил Щербинину, желая порадовать его успехом, но командира полка не оказалось, и комбат решил предварительно допросить пленного. Уже рассвело, и Жаров разглядывал немца. Долговязый. Маловыразительное, с мелкими чертами, даже женственное лицо. Цвета грязной воды глаза. Вялые светлые волосы. Мог быть чиновником или приказчиком галантерейного магазина. А то и просто великовозрастным шалопаем, живущим на отцовские деньги.

— Шпрехен зи руссиш? — брезгливо морщась, спросил Жаров.

— Найн, — глухо, все еще судорожно глотая воздух, ответил пленный.

Тогда допрос пошел на немецком.

— Как зовут? — продолжал Андрей.

— Вильгельм Вольф.

— Как, как? — переспросил Андрей.

— Вольф Вилли.

Жаров изумился. «Вольф» — это по-русски «волк». Вот уж истинно подходящая кличка для эсэсовца!

Едва сдерживая клокочущий гнев, Андрей продолжил допрос:

— Из какой дивизии?.

— «Викинг».

— Задача дивизии?

— Пробить брешь, вырваться из «котла».

— Где решили прорываться?

— Не знаю.

— Вы унтер-офицер, не можете не знать.

— Не знаю.

— Какие силы назначены для прорыва?

— Не знаю.

— Задача на сегодня, на завтра?

— Не знаю.

— Вы были в Бердичеве?

— Нет, нет! — словно боясь запоздать с ответом, торопливо ответил Вольф.

Подошел Пашин и молча выложил пачку фотографий. Жаров взглянул и содрогнулся. На одной три девочки, подвешенные за ноги. На другой — семь крестов, и на каждом распяты советские люди. На третьей — два танка с прикрепленными к ним длинными веревками. К их концам привязан мальчишка, брошенный на землю. А неподалеку женщина, может быть, мать ребенка, которого собираются на ее глазах разорвать танками. Приподняв голову, она смотрит на своих палачей, среди которых нельзя не узнать и женоподобное лицо Вилли Вольфа. На всех снимках надписи: «Бердичев», «Житомир».

Андрей никак не мог понять, что с ним. Руки, ноги, шея — все тело стало вдруг каменным, застывшим, холодным. Нет сил даже шевельнуться, сказать слово. Во рту пересохло, а по спине пошла дрожь — волна за волной. И Жаров, тот самый Жаров, который изучал философию и эстетику, историю искусств и международное право, вплотную подошел к Вольфу, левой рукой схватил за ворот мундира, правой со всего размаху нанес страшный, дробящий удар в челюсть. Немец сломился, осел. А Жаров стоял бледный как полотно, и все увидели, как правая рука его непослушными пальцами рвет застежку пистолетной кобуры.

Подошел Пашин, протянул фляжку. Жаров отпил глоток жгучей влаги и чуть успокоился.

Вытянувшись, Вольф еще более спрямил палки своих рук.

— Вот ваша «тевтонская казнь»! — ткнул Андрей пальцем в снимок с танками.

Вольф остолбенел вовсе.

— Вот ваши преступления в Бердичеве и Житомире! — бросил Андрей на стол все фото.

Пленный закрыл лицо руками, точно защищаясь от удара.

— О майн готт! Я солдат, я воевал… я должен был выполнять приказ… — едва внятно бормотал он, лицемерно закатывая глаза и смиренно обращаясь к небу.

— Ты мне все, все расскажешь, гад! — прохрипел Жаров. — Или…

— Буду отвечать! Буду!.. — зачастил эсэсовец, утирая рукавом мундира кровь с лица.

Приказа у них еще нет. Дивизия полна всевозможных слухов. Они противоречивы. Говорят, будто бригаденфюрер Гилле по распоряжению Гиммлера арестовал генерала Штеммермана и отправил его самолетом в Берлин. По другим слухам, арестован генерал Либ. Но только обоих их он, Вольф, видел на днях своими глазами. Место прорыва должно определиться вот-вот, все зависит от войск, рвущихся сюда с внешнего фронта. Будут прорывать либо в Шандеровке, либо здесь, в Селище, на Звенигородку. Обозы уже подготовлены. С минуты на минуту ждут приказа. Полагают, вместе с бригадой «Валлония» дивизия «Викинг» составит авангард. Но, скорее всего, впереди их будет поставлена одна, а может, и две пехотные дивизии. Они полягут, чтобы открыть путь всем. Так всегда действуют эсэсовцы. Против русских сегодня ночью намечен сильный удар. Наступать будут вдоль дороги, в направлении на Нова-Буду.

Прежде чем отправить пленного в штаб полка, Жаров решил уточнить другие вопросы, чтобы еще полнее прояснить лицо черной гитлеровской гвардии, с которой приходится вести бой.

Ему двадцать семь. Еще не богат. Без устали копит деньги. Восточный фронт приносит кое-какие дивиденды. Отец страшно скуп, и сыну ничего не дает. Женат. Служил денщиком у Дрюкера. Не угодил офицеру, и вот попал на передовую. Чем не угодил? Не уберег чемоданы с ценными вещами. Дрюкер рассвирепел и выгнал. Сам Дрюкер женат на довольно престарелой фрау. Зато богата, и Дрюкеру многие завидуют. Еще бы! По материнской линии — дальняя родственница самого Моргана. При его имени эсэсовец молитвенно складывает руки и закатывает глаза, как будто снова вспомнил и обратился к самому господу богу.

— Но Морган же американский миллиардер, он теперь ваш противник, — сказал Юров.

— О нет! Рузвельт — тот американец, а Морган — магнат. У него свои заводы в Германии, акции, капиталы. Заводы и сейчас хорошо работают, их даже американцы не бомбят со своих самолетов. Моргановские капиталы вложены и в заводы, которыми владеет Фред Дрюкер с супругой. Нет, нет, Морган не противник, просто деловой человек.

— Видал, как ловко устроено, — не сдержался Пашин, — наживаются на каждом выстреле из американской и из немецкой пушки. Зачем им торопиться со вторым фронтом?

Андрей искусал себе губы.

— Ну а что обещал вам Манштейн?

— Обещал скорую выручку, по окладу сверх жалованья, отпуска домой, повышение на один чин. Я бы тоже офицерский чин получил.

— Будешь ты, гад, офицером, — прохрипел Зубец, — на том свете.

Несколько осмелев, пленный вдруг удивил неожиданной просьбой:

— Я бы мог быть неплохим начальником концентрационного лагеря для немецких военнопленных. Довольны будете.

— Увести! — с отвращением приказал Жаров.

Когда его вывели, Юров сказал возмущенно:

— И это представитель нации, давшей столько замечательных умов!

— Какой нации! — зло подхватил Жаров. — Гитлеровцы не нация, и, как бы их ни было много, им не представлять германского народа.

— Я и признаю, — опять загорячился Юров, — только таких немцев, которые… — И, приостановившись, он почти скандирует: — Ан-ти-фа-шис-ты. Есть, будут такие — признаю, нету — они враги мои.

— А как разберешь их, когда они идут в атаку? — усмехнулся Пашин.

— Тогда и разбирать не нужно: разберем, как оружие сложат. Не по словам — по делам разберем.

3

Итак, Селище или Шандеровка? Где же Штеммерман станет пробивать кольцо окружения? Ясно, нужен новый пленный, и не один. Виногоров требует немедленных действий, их требует и командарм. А взять пленных у «викингов» трудно, очень трудно. Особенно теперь.

Виногоров недаром выбрал полк Щербинина. Стоит он на выгодном рубеже, и сам командир в таких делах жох.

Щербинин для виду поворчал, конечно, больше про себя, но, как всегда, тут же и загорелся: любил старик живое, горячее дело. Вместе с Березиным долго размышлял, какую роту взять для проведения разведки. Жаров и Черезов держат оборону, и их батальоны на первой линии. Пусть тогда Капустин! Его роты во втором эшелоне, и последние дни они не понесли потерь. Конечно, мужик с душком, с червоточинкой. Но что делать?

Недооценив противника, Капустин самоуверенно заявил Щербинину:

— Я их целый взвод приведу.

— Не гонорись, Капустин, — предупредил Щербинин. — Это тебе эсэсовцы, и брать их в плен не просто.

— Если не взвод, отделение обязательно, — не сдавался комбат.

— Ну валяй, посмотрим. Приведешь — хорошо.

Но дело у Капустина застопорилось. За ночь он ничего не добился. Не было пленных и утром, не было и в обед. Лишь к вечеру Капустин сам заявился к Щербинину и молча выложил на стол пару эсэсовских погонов.

Щербинин вспыхнул и накричал.

— Умер, пока несли, — объяснил Капустин.

— Эх вы, растяпы! — выругался командир полка.

— Дайте еще срок — будет пленный, — взмолился Капустин.

Щербинин махнул рукой, махнул зло и безнадежно, и молча заходил по комнате, видимо едва сдерживая вновь закипевший гнев. Он недолюбливал Капустина и нередко не скрывал своих чувств. Недолюбливал за медлительность, за попытку славировать, все облегчить себе и затруднить другим, за склонность к хвастовству и к стремлению блеснуть, чрезмерно раздувая любой из своих успехов.

Минуту спустя Щербинин заговорил, ни на кого не глядя, и в словах его звучала едкая ирония. А когда говорил, со стороны казалось, что думал он совсем о другом. Это чувствовалось и по его взгляду, устремленному в пустое пространство, и по тону голоса, который был тих и глух, и по выражению лица, словно отрешенному от всего окружающего. Эту особенность Щербинина — что-нибудь рассказывать и одновременно думать о другом, обдумывать даже серьезное решение — Капустин знал хорошо и, как-то сжавшись, приготовился к удару, который мог обрушиться на него сейчас со стороны Щербинина.

А тот в самом деле, высмеивая Капустина, тщательно обдумывал решение на разведку.

— Слышал, рассказывают в народе, — начал Щербинин, — принесли кузнецу кусок железа. Скуешь, спрашивают, лемех? Чего не сковать, отвечает, скую. И ну — за дело. Ковал он ковал — не получается лемех. Железа, говорит, маловато; топор сделаю. Топор так топор, согласились заказчики. Только не вышло и топора. Стал тогда нож ковать. И нож не получился. Иголку попробовал, и та не выходит. — Щербинин в упор посмотрел на Капустина. — Чуешь?

Комбат смолчал.

— Предложил тогда кузнец пшик сделать…

— Что-что? — удивился Капустин.

— Пшик!.. — зло подчеркнул Щербинин. — Накалил добела оставшийся кусочек железа, сунул его в холодную воду и раздался… пшик.

— Выдумка какая-то, — недобро усмехнулся Капустин.

— Так и у вас, — строго и внушительно продолжал Щербинин. — «Взвод приведу! Отделение!..» А в результате вот… — И он с силой бросил на стол эсэсовские погоны. — Пшик один! — И уже загремел, как это бывает, когда сквозь командирскую сдержанность прорывается гнев. — Будете когда-нибудь не за страх, а за совесть работать?!

Закурив, Щербинин присел к столу и долго не мог успокоиться. Вот опять наругался. Ну ничего, это и ему на пользу. Не бахвалься и приказ выполняй как надо. Сейчас ведь Виногоров позвонит. Что ему скажешь? Нет, нужна серьезная разведка боем. И пусть ее проведет Капустин.

Обдумав решение, тут же доложил комдиву по телефону. Виногоров одобрил, и Щербинин поставил задачу Капустину.

— Смотри, Капустин, — строго предупредил командир полка. — Твой орден еще пока у меня лежит. Случится что-нибудь такое, как тогда на марше, не жди снисхождения.

Капустин обиделся.

— Мне не доверять? Старейшему комбату в полку? Да я…

— Ладно, ладно, — немного смягчился Щербинин. — Иди готовь роту.

Капустин поначалу горячо взялся за дело: инструктировал людей, проверял снаряженность, уточнял взаимодействие с приданными средствами. Наконец все, кажется, сделано. Комбат выдвинул роту на исходные позиции и доложил о готовности Щербинину.

Уже завечерело. Сырой холодный туман заползал в окопы. А ждать нужно до утра. Капустин с сожалением вспомнил теплую хату, где размещался его штаб во втором эшелоне. «А чего это мне корчить из себя героя-мученика? Все равно благодарности не жди», — подумал комбат и вспомнил, как Щербинин сорвал у него с груди орден. Решение созрело сразу: отоспаться в штабе, а сюда прибыть к утру, к началу боя. Так Капустин и сделал.

Незадолго до рассвета его разбудил телефонный звонок. Щербинин! Накаленным гневом голосом сыпал вопрос за вопросом. Сколько в роте боеприпасов? Где поставлены орудия? Куда выдвинуты танки? Где и как они будут действовать? Капустин отвечал, стараясь быть спокойным. И когда Щербинин спросил, проверил ли он все лично, комбат, не колеблясь, ответил утвердительно, вовсе не подозревая, что Щербинин звонит из роты, назначенной в поиск.

Капустин бросился в роту, но было уже поздно. Трудно сказать, что бы произошло, но поблизости разорвался снаряд, и Капустина оглушило. Он мотал головой, давая понять, что ничего не слышит. Щербинин, безнадежно махнув рукой, приказал отправить комбата в санчасть. Положение сразу осложнилось. Но Березин вызвался заменить комбата и остался с ротой.

С первых минут атаки стало ясно: бой будет затяжным и трудным. Как ни хотел Щербинин, а пришлось на усиление роты послать и разведчиков Пашина. Продвижение все же приостановилось, и взводы залегли за ручьем, против мостика. Видя, как застопорилось с атакой, Березин поспешил в цепь.

Попав под сильный огонь, замполит укрылся за одним из двух танков, которые с места били по немцам. Другие два заходили с фланга, выдвигаясь в цепь атакующих. Увидев танки, бойцы поднялись и устремились за ними вперед. Но и немцы не бездействовали: под прикрытием своих «пантер» и «фердинандов» они бросились в контратаку.

Одна из немецких самоходок налетела на расчет Голева. Истребители забросали их гранатами. Орудие Покровского, выдвинутое чуть не к самому мостику, заняло удобную позицию у дороги и било в упор. Одна из «тридцатьчетверок» почти в лоб столкнулась с «пантерой» и сбила у нее ствол орудия. Но натиск эсэсовцев усиливался. Они потеснили разведчиков к ручью, отрезав их от мостика. Два их танка перескочили мост, за ними бежали автоматчики. Березин рванулся к орудию Покровского.

— Огонь! — скомандовал он, указывая на танки.

Наводчик один за другим сделал два выстрела, но снаряды срикошетили, и танки продолжали идти навстречу. Первый из них был метрах в шестидесяти, когда наводчик остановил его прямым попаданием. Машину сразу добили другие орудия. Второй танк заходил с фланга. Не сумев развернуть орудие, артиллеристы бросились в кювет, чтобы оттуда ударить гранатами. Танк с налету подбросил орудие, потом подмял его под себя. Покровский, находившийся неподалеку, поднялся во весь рост и метнул в борт противотанковую гранату. Машина замерла, но и отважный артиллерист упал, истекая кровью. Возможно, он попал под осколки своей гранаты, а возможно, его сразила очередь эсэсовского пулемета.

Рота «тридцатьчетверок» по сигналу Березина на полном ходу перескочила ручей и смяла немцев. За танками поднялись и цепи атакующих. Они стремительным броском преодолели узкую полоску земли и оказались на вражеских позициях. Завязалась ожесточенная схватка. Тогда-то и были захвачены двое пленных. Их каким-то чудом удалось невредимыми протащить сквозь огонь и доставить в штаб.

А бой продолжался. Березин бросился к подбитому танку и, укрывшись за ним, подавал команду за командой. Вокруг рвались мины. Слева неожиданно выскочил «фердинанд» и помчался к мостику. Перебегая и припадая к земле, за ним продвигались немецкие автоматчики. Чуть далее маячили еще три вражеские машины.

Вместе с замполитом у мостика было уже несколько человек. «Фердинанд», видимо, решил расстрелять «тридцатьчетверку». Первый снаряд просвистел над головами, второй врезался в заднюю часть подбитой машины и оглушил находившихся вблизи. Следующий снаряд был фугасным. Он разорвался под самым танком. Осколками убило двух солдат, нескольких ранило, задело слегка Березина.

Сгоряча он бросился к пушке, что находилась сзади. Она молчала: командир орудия и наводчик были тяжело ранены, да и снаряды кончились. Но вот заряжающий откуда-то приволок ящик снарядов.

— Заряжай! — скомандовал Григорий, становясь за наводчика.

— Готово.

— Какой снаряд? — уточнял Березин, наводя орудие в башню «фердинанда».

— Подкалиберный.

— Сейчас мы его под это самое…

«Фердинанд», приостановившись у мостика, ведя огонь по разведчикам Пашина, ворвавшимся на передний край противника, бил по ним с тыла, пытаясь внести в их ряды замешательство. Григорий навел орудие и выстрелил. Снаряд просвистел мимо.

— Промазал, растяпа! — обругал он самого себя. — Заряжай!

Впрочем, команды подавать не нужно: новый снаряд уже в казеннике.

— Чуть ниже берите! — подсказал заряжающий.

Грохнул выстрел, и «фердинанд» остался без гусеницы.

Как рассвирепевший зверь, почуяв опасность, бросается порой на охотника, так и этот бронированный хищник в один момент развернул хобот орудия в сторону Березина. Еще мгновение, и бронебойный снаряд просвистел над головой.

— Ну берегись, сейчас ахнет! — проговорил замполит, еще раз наводя свое орудие. — Упредить бы!

Оба выстрела прогремели одновременно. В глазах Березина сверкнул взблеск огня, и оглушительный гром взрыва поднял его на воздух. Григорию понадобилась какая-то доля секунды, чтобы бросить взгляд на мостик и запечатлеть в сознании охваченный пламенем «фердинанд». А когда сам он грохнулся на землю в нескольких метрах от орудия, уже раздался оглушительный взрыв, разметавший на части эсэсовскую машину.

— Туда и дорога! — облегченно вздохнул Березин. Но, взглянув на орудие, из которого он разбил «фердинанда», оцепенел снова: его заряжающий был убит наповал. Смерть малознакомого ему солдата, с которым его только что свела судьба, казалось, подорвала последние силы. Все стало мрачным и черным. Ведь и сам он мог бы сейчас лежать вот так же растерзанным, а чуть позже его зарыли бы в братской могиле, и конец всему. Эх, война, война! Как она слепа и безжалостна!

Он провел рукой по мокрому лицу. Ладонь оказалась в крови. В плече — острая боль. Саднило локоть. Страшно звенело в ушах. Ранен! Может, и его дни и часы уже сочтены, и он последний раз видит это хмурое небо. Нет, только не умирать! К черту отчаяние! Жить, и никаких гвоздей! Жить, жить, жить!!!

Березин огляделся и прислушался. Похоже, бой уже отгремел. К нему спешил Пашин, чтобы помочь добраться до штаба. Но Григорий запротестовал. Он сам. Надо скорее помочь Покровскому.

— Вон он, — указал Березин на кювет у дороги, — наверно, кровью истекает.

Разведчики осторожно подняли израненного сержанта, уложили на плащ-палатку и понесли на медпункт. Щербинин встретил Березина на дороге.

— Видишь, подбили все-таки, — улыбнулся замполит своему командиру, словно оправдываясь, как бывало с ним всегда, если проигрывал партию в шахматы.

— Эх, мать честная, — загоревал батя. — Не уберегся…

— Знал бы, как говорится, соломки подстелил…

— Куда угодило, серьезно?..

— В лицо и в руку — пустяки, а в плечо, кажется, серьезно. Вроде осколок в мякоти.

— Я машину тебе подготовил.

— Ну нет, в госпиталь не поеду.

— Ты не горячись, дело нешуточное.

— Сказал, не поеду.

— Может случиться хуже: руку потеряешь.

— Не поеду.

— Тогда я врача сюда вызову, пусть осмотрит.

— Не надо, ему сейчас не до меня.

— Что еще там?

— Покровский тяжело ранен, — с горечью произнес Березин, — и боюсь, смертельно.

— Где же он?

— На медпункт понесли. Давай сходим. Там и врачу покажусь — пусть посмотрит.

Покровский лежал на узком и длинном столе. Полковой врач заканчивал перевязки. Марлевые бинты уже белели на обеих руках, на шее, перевязаны были обе ноги. Сейчас бинтовались грудь и живот.

Иссиня-бледное лицо осунулось. Под глазами, которых не видно из-под опущенных век, совсем потемнело. Губы искусаны в кровь. На лице застыло мучительное ощущение боли, хотя с губ не срывалось ни одного стона.

— Ну как?.. — спросил Березин, указывая глазами на распластанное тело раненого.

Врач безнадежно махнул рукой, а вслух сказал:

— Сейчас перевяжем и срочно отправим.

Покровский чуть приоткрыл глаза.

— Проститься пришли? Спасибо…

— Крепись, дорогой, крепись, — склонился над ним Щербинин. — Не таких вылечивают…

— Ой нет! Рад бы, да нельзя уж: сильно покалечил немец.

— Как еще подлечат! — стал подбадривать и Березин.

— Отстрелялся сержант Покровский, — произнес он тихо и отрешенно. — Отстрелялся…

— Погоди убиваться, — убежденно продолжал Березин, — мы еще повоюем вместе с тобой.

— Хотел бы, ой как хотел бы, а не доведется. Отвоевался…

У Щербинина перехватило дыхание. Что сказать этому мужественному солдату? И разве нужны ему слова утешения? Его мысли, чувства полны ожиданием неотвратимого. Он чувствует, даже более — знает, что умрет. И единственно, что мучит его, — сожаление, что не сможет уже ничего больше сделать хорошего в жизни.

— Мне совсем не страшно, товарищи, ничуть не страшно и не жаль себя. Лишь за семью больно… Сколько слез там будет!.. — тяжко, с хрипом вздохнул.

Вдруг распахнулась дверь, и в комнату влетела Таня. На мгновение остолбенела, увидев раненого, и с плачем бросилась к нему.

— Севушка, родной мой!

Но раненый уже не отвечал и был далек от всего на свете. Лицо его покрывала белизна, и вот уже безжизненным стало истерзанное тело солдата.

4

Ровно в полночь шквал огня обрушился на позиции полка Щербинина. Задрожала земля, и вспышки разрывов озарили небо и землю. Гремел весь передний край, и трудно, очень трудно было решить, где же сосредоточены главные усилия противника. Только спустя несколько минут, разобравшись в этой сумятице огня, Щербинин понял: немцы будут рваться вдоль дороги. Значит, Вольф не обманул!

Вскоре огневой шквал разрывов стал перемещаться в глубину, образуя неширокий коридор, окаймляя шоссейную дорогу, по которой устремились танки и самоходки «викингов». Этого только и ждал Щербинин.

По условному сигналу мощные ракеты ярко осветили всю местность, и уничтожающий контрогонь в упор был столь внезапен, что «викинги» заколебались. Движение танков, стремительно ворвавшихся на дорогу, стало нерешительным. Их в лоб расстреливали орудия. С обочин дороги истребители забрасывали гранатами и били из бронебоек. Под гусеницами машин рвались противотанковые мины. Били отовсюду — и с фронта, и с флангов, и с тыла. Настоящий коридор смерти!

Где-то взорвался подбитый танк, всюду лязг и звон металла, беспрерывные выстрелы и гром разрывов, брызги искр от брони. Один из «тигров» наскочил на свою же машину, застрявшую у обочины дороги, и, высоко задрав лобовую часть, встал почти на дыбы.

«Викинги» отпрянули, оставив много подбитых и охваченных пламенем машин, и затаились надолго. Лишь к полудню они ответили сильным огнем. Но их танки и пехота не показывались вовсе.

С рассветом Щербинин осмотрел поле боя. В смертельном оцепенении здесь застыли уже отдымившие «тигры» и «пантеры». У одних разворочена сталь на борту или на корме. У других изуродованы башни, погнуты стволы орудий. А на холодной и мокрой земле всюду трупы эсэсовцев.

А днем было видно, как по дорогам за линией фронта вытянулись немецкие обозы. Что это? Демонстрация или перегруппировка? И не сделал ли противник вывода, что здесь не место для прорыва из кольца?

Днем Жарова вызвали в штаб дивизии, и еще по пути Андрей долго гадал, зачем он столь спешно понадобился Виногорову.

Дело оказалось весьма щекотливым. Полковник предложил ему новую должность — первого помощника начальника штаба. Конечно, заманчиво. Не шутка сказать — штаб дивизии! Тут тебе и кругозор другой, и — чего греха таить — беспокойства поменьше. Но Андрей не колебался. Оставить свой батальон, уйти из родного полка? Нет! Когда-нибудь он, может быть, и подумает о штабной работе, только не теперь. Ясно, как офицер, он выполнит любой приказ, но поскольку спрашивается его мнение, то Жаров против нового назначения. Да, против.

И комбат все начистоту сказал Виногорову.

Комдив не стал настаивать. Боевой командир, он понимал Жарова.

Возвращался Андрей с Пашиным, который тоже был вызван к начальнику разведки дивизии. Разбитые и раскисшие дороги выматывают коней, и они еле плетутся. Уже которые сутки льет мелкий холодный дождь.

В густой тьме ничего не видно, а феерические сполохи ракет, не гаснущие над Шандеровкой, слепили вовсе. Атаки там не прекращались ни днем ни ночью, и ожесточение борьбы нарастало с каждым часом.

— Без устали гремит, — сказал Пашин, указывая на Шандеровку, откуда доносился грозный шум боя.

— Горячий рубеж!

— Раскаленный!

— И все же их конец недалек, — добавил Жаров. — Просто упрямство обреченных и подневольных.

— Пора бы и образумиться: уроков немало.

У развилки дорог Пашин расстался с комбатом: ему нужно заехать в Шандеровку и получить последние данные о противнике в соседнем полку. Молодой офицер повернул налево и, махнув рукой Жарову, зарысил по грязной дороге.

Выбравшись на ровный участок грейдера, Андрей пустил коня внамет и вскоре догнал нескольких всадников. Оказывается, Капустин и с ним семеро автоматчиков. Щербинин послал его принять пополнение. Оставив колонну на попечение одного из сержантов, он торопился в Нова-Буду, чтобы там отогреться, пока догонит колонна.

— А я думаю, кто это со свитой скачет. Не командарм ли, часом? — усмехнулся Жаров.

— Осторожность не порок, — огрызнулся Капустин.

Некоторое время ехали молча. Капустин пожевывал тонкими губами, хмурился. Недолюбливал он Жарова. Недолюбливал и завидовал ему. Его молодости. Его смелости. Его открытой людям душе.

Потом все-таки разговор завязался. О боях, об окруженной группировке немцев.

— Без всесокрушающего удара тут не обойтись, — сказал Жаров.

Они ехали с Капустиным впереди, а автоматчики в нескольких шагах сзади.

— Я бы предпочитал уничтожающий огонь, — не соглашался Капустин. — Легче и спокойнее: бей и долби, пока не доканаешь.

— А борьбу затянешь? Это как?

— Долго не всегда плохо.

— И не всегда хорошо, чаще даже совсем плохо.

— Зато безопаснее.

— Будем медлить — кольцо свяжет нас по рукам и ногам. Не ударим мы — ударит, собрав силы, противник. Без удара, без наступления нет победы. Все уставы об этом. И боевой опыт тоже.

— Устав не стена, — усмехнулся Капустин, повторяя фразу, когда-то сказанную Жаровым.

Подъезжали к деревне, и Жаров замолчал. Убедить Капустина все равно невозможно: упрямый человек и тяжелый.

Офицеры заехали на промежуточный дивизионный пункт связи, размещавшийся в Нова-Буде. Связисты угостили их чаем, предложили отдохнуть. Капустин сразу же расположился как дома. Ему ждать свою колонну. А Жаров, выпив кружку чаю, заспешил в полк.

Едва комбат отъехал три-четыре километра, как позади раздались залповые разрывы снарядов. Били из района Шандеровки по Нова-Буде. «Капустин, наверное, спать завалился, — усмехнулся Жаров, — а тут такой концерт. Вот уж поди-ка клянет весь белый свет».

Андрей попридержал коня и поехал шагом. Покачиваясь в седле, думал о событиях последних дней. Их, этих событий, могло бы хватить и на год, а они уложились в две недели. Как напряжено время!

Мысли Андрея перенеслись в родной полк. Он представил себе Щербинина. Наверное, сидит на КП и пробирает минометчиков за слабый огонь. Черезова — за долгое молчание. Юрова — за строптивость. Звонит в подразделения и, когда рвется связь, идет к рации, поругивая и связистов, и противника. Да и его, Андрея, поди-ка не раз помянул крепким словцом за задержку: дорвался, дескать, до штабного рая.

А Березин, как и всегда, наверняка весь в хлопотах. Он ведь не уснет, если не побывает во всех подразделениях. «А как же иначе! — будет оправдываться он перед Щербининым. — И сюда надо и туда. И здесь тяжело, и там опасно. Уж такая должность».

Размышляя о людях, с которыми его свела судьба в полку, с кем он накрепко породнился в боях и походах, Андрей все больше и больше проникался чувством привязанности к ним и не мыслил себя без них, без всего того, к чему прикипел душой. Нет, он правильно поступил, отказавшись от прелестей штабной жизни. Правильно!

На командном пункте полка Жаров застал одного Щербинина. Офицеры разошлись по подразделениям.

— Приехал? — хмурясь, спросил командир полка.

— И с новой задачей…

— Наступать?

— Так точно. Вот приказ.

Продолжая хмуриться, Щербинин прочитал выписку из приказа.

— Раз надо — ударим, — свертывая бумагу, сказал Щербинин. — Только вы там в штабе уж не обессудьте, если что не так будет. Сделайте нам, грешным, снисхождение.

Андрей молчал, едва подавляя смех.

— Ну, вот что, — уже накаляясь, сказал батя, — батальон Юрову сдашь, и скатертью дорога. Не поминай лихом.

«Ну, теперь хватит», — решил Андрей и с ангельским простодушием, впервые называя Щербинина по имени-отчеству, сказал:

— А я ведь отказался от назначения, Николай Петрович. Разве вам не сообщил Виногоров?

Щербинин на миг растерялся, глядел широко открытыми глазами, потом медвежковато сгреб Жарова за плечи и басовито загрохотал:

— Ах ты сукин сын! Ах ты варнак несчастный! Ты ж еще меня и разыгрывать?!

И повернувшись в угол, где подремывал ординарец, батя крикнул:

— Ужин подавай. И по чарке!

Едва Щербинин и Жаров успели поужинать, как позвонили из штаба дивизии и предупредили: быть особенно бдительными. Вся обстановка крайне осложнилась. Ударные силы противника обрушены на Шандеровку. Из района Лисянки и в направлении Звенигородки немцы крупными силами наносят встречные удары. По всем данным — новая попытка выручить окруженных.

— Каковы их успехи? — спросил Щербинин у начальника штадива.

— С внешнего фронта продвижения почти нет. А дивизии, ударившие из кольца, заняли Скрипченцы, Хильки, Нова-Буду и часть Комаровки.

Щербинин опустил трубку и обернулся к Жарову.

— Плохи дела. Опять все осложнилось. Неужели вырвутся? Не может быть. Не может! — И пересказал разговор с начальником штаба.

— Как Нова-Буду? — так и встрепенулся Андрей. — Ведь всего два часа назад я сам был в Нова-Буде.

— А сейчас там немцы хозяйничают.

— Выбрались ли дивизионные связисты?

— Ничего не известно.

— У них остался Капустин.

— А пополнение? — даже привстал Щербинин.

— Он оставил его с сержантом в дороге, решил обождать колонну в Нова-Буде.

Щербинин зачертыхался.

Снова позвонили из штаба дивизии. Теперь уж говорил Виногоров. Советские подразделения в Шандеровке отрезаны. Фланги у них смяты. Центр держится и продолжает бой. Против них двадцатикратное превосходство. Выслушав доклад о положении в Селище, Виногоров сказал:

— Танки «викингов», вероятно, ушли на Шандеровку. Будьте, однако, настороже. Удар может последовать и с тылу. Там тоже теперь у вас противник.

Лишь к утру обстановка прояснилась окончательно. Окруженным немецким частям удалось пробить брешь и несколько переместить кольцо фронта на запад. Но силы, нацеленные немцами с внешнего фронта, успеха не имели. За ночь наши войска закрыли брешь и снова замкнули фронт, еще туже затягивая кольцо окружения. Однако опасность и напряженность усилились. Расстояние между окруженными и внешним фронтом заметно сблизилось. Немцам уже казалось: еще удар — и они свободны.

Щербинин нахмурился. Неужели вырвутся? А тут еще никаких вестей от Капустина и Пашина…

Незадолго до рассвета поступил новый приказ: не наступать. Многое выглядело непонятным. До начала артиллерийской подготовки оставалось всего два часа. Искусно подготовленный удар обещал большой успех, и вот этот приказ — не наступать! Больше того, сдать рубеж и быть готовым к маршу. Ничего не поделаешь: приказы для того и даются, чтобы их выполнять, а не размышлять над ними.

Сдав рубеж, Андрей стянул роты на южную окраину селения, разместил их по избам и в ожидании приказа о выступлении распорядился о завтраке.

Собрав комбатов, Щербинин объявил приказ на марш. Полк ставится на промежуточный рубеж. Это как раз в самом узком месте между двумя вражескими силами, что неистово рвутся друг другу навстречу: Штеммерман из Шандеровки, Хубе из Лисянки. Между передовыми частями этих группировок — менее десяти километров. На этом участке вместе с другими частями и встанет полк. Он может умереть, но не может допустить соединения вражеских сил. Такова задача.

Андрей нанес на карту обстановку и долго вглядывался в линии и стрелы, помеченные синим и красным. Было ясно: близится кризис. Что же сулит им завтрашний день?

ТОЧКА КИПЕНИЯ

1

Решение Ставки генерал Конев получил поздно вечером, когда снова резко обострилось положение на фронте. Завтра, с утра 12 февраля, в его подчинение передаются все войска внутреннего фронта. Их задача — завершить уничтожение дивизий Штеммермана. Войска же на внешнем фронте будут подчинены Ватутину.

Конев с час стоял у карты в поисках наиболее верных решений. Смысл приказа Ставки ясен. Централизовать и облегчить управление войсками, согласовать их действия и разделить функции и ответственность. Но обстановка с каждым часом становится все более критической и опасной. Нарастает угроза прорыва кольца и извне, и изнутри. Действовать нужно немедленно, иначе будет поздно. Штеммерман не станет медлить. Занимаемая им территория уже в любом направлении насквозь простреливается артиллерией. Маневр ограничен. Любое промедление подобно смерти. Танки Хубе с внешнего фронта остервенело рвутся вперед. Они заняли Виноград и Босовку, чуть не вплотную подошли к Хижинцам и Лисянке. Пока Ватутин предпримет меры, не исключено, что они продвинутся и дальше. Армия Трофименко по-прежнему вынуждена вести борьбу на два фронта: и против Штеммермана, и против Хубе. Части и соединения армии, да и само военно-полевое управление, размещенное в Джурженцах, находились как бы между двумя молотами. Ясно, Штеммерман тоже устремится на Лисянку. Значит, укрепить это направление.

Далее, куда лучше нацелить удары по окруженным? Против какого центра? Если против Стеблева или Шандеровки, то под ударом окажутся силы, подготовленные к прорыву. Но тут требуется время, а времени нет. И не развяжет ли это Штеммерману руки? Нет, лучше против Корсуня. Тогда ему труднее сохранить ударную группировку, которую нужно сковать надежным заслоном. Именно, против Корсуня!

Конев взял красный карандаш, и на карту фронта ложилась стрела за стрелой: первая — с Таганчи на юг, вторая — с Выграева на юго-восток, третья — с Городища на северо-запад. Прежде чем провести четвертую, генерал задумался. Карандаш готов был уже провести ее от Днепра на запад, но командующий помедлил с минуту и решительно перенес ее прямо на противоположную сторону, к Комаровке, и отсюда направил стрелу на северо-восток. Сил тут еще недостаточно, и их придется передвинуть сюда за ночь. Именно за ночь!

Работа продолжалась затем с начальником штаба, наметки и предположения отливались в приказы и боевые распоряжения, которые в тот же вечер шифровками понеслись в штабы армий, корпусов и дивизий. Сначала десятки и сотни, затем тысячи и десятки тысяч людей приводились в действие, чтобы осуществить эти решения.

Бой, сражение нередко уподобляют шахматной игре, что совершенно неверно. Там, на доске, бой имеет свои законы, здесь, на поле сражения, — свои. Необыкновенно сложное и трудное положение возможно в обоих случаях, но там — все перед тобой, и противник не сделает хода, пока ты не переставишь очередной фигуры. Здесь же не всё на виду, и сам ты, и противник вольны делать любые ходы в любое время. Ты только что рассчитал свои действия, наметил новую расстановку сил, исходя из известных тебе данных о противнике, а он уже многое изменил, и многие из твоих действий либо потеряли свое значение и свою ценность, либо уже вовсе вредны. Если в шахматах важно предвидеть ходы противника, следующие после твоих действий, в настоящем сражении их следует предвидеть, если они будут предприняты одновременно или даже раньше тебя. Если там на ходы тебе дается какое-то определенное время, более или менее регулируется темп, здесь нет никакого регламента: у тебя может случиться ничтожно малое время, в которое потребуется сделать все ходы и осуществить все действия, независимо от того, считалось ли ранее это возможным или неосуществимым.

Оперативная карта командующего и была сейчас сложнее самой сложной шахматной комбинации. Уже теперь и в последующие дни и ночи она менялась ежечасно, порой ежеминутно, порождая все новые и новые комбинации и требуя немедленных действий, способных парировать любую инициативу противника.

Поздно вечером Штеммерман предпринял сильные атаки. Создав значительное превосходство в силах на узком участке фронта, он занял полностью Шандеровку и стал распространяться далее. Прошло немного времени, и он овладел Хильками, Комаровкой и Нова-Будой. Коневу пришлось осуществить стремительные маневры, чтобы преградить ему путь. Начались бесконечные контратаки, последовали удары авиации, танков, артиллерии. Вся ночь прошла в ожесточеннейших схватках. Наутро Штеммерман стал выдыхаться, а днем был остановлен вовсе.

Обострилось положение и у Ватутина. С утра танки Хубе снова устремились вперед. Днем они овладели Лисянкой и подошли к Хижинцам с юга. Совсем рядом находились Джурженцы. А от них рукой подать до Комаровки и Шандеровки. Между танками Хубе и дивизиями Штеммермана оставалось менее десяти километров. А сил у Хубе немало: четыре танковые и три пехотные дивизии, да еще подходят все новые и новые части.

Ожесточение борьбы возрастало с каждым часом. Конев вынес свой пункт управления в село Шевченково — вплотную к тем местам, где завязывался узел всех событий, где обострение борьбы стремительно нарастало. Отсюда он выезжал в части, пользуясь вездеходом или танком.

Атаки советских войск на Корсунь из Городища продолжались со всевозрастающим упорством. Уже 14 февраля завязались бои на окраине города. Командующий видел это своими глазами, облетая линию фронта на самолете. Корсунь в огне. Немцы взорвали вокзал, электростанцию. Их обозы беспорядочно потянулись на Стеблев. Значит, эвакуация. Конев усилил натиск, и его войска на плечах противника ворвались в город. Кольцо значительно сжалось и на других направлениях. Самое главное, у Конева высвобождалась часть сил, что было очень кстати.

Только вчера, в канун этих событий, командующему фронтом позвонил командарм Трофименко. У него отчаянное положение. Натиск танков противника нечем сдерживать. Иссякают последние резервы. Впервые за много дней командующий армией прямо попросил о помощи.

Конев с силой сжал трубку. Жилы на лбу вздулись, и лицо словно закаменело. Голос Трофименко накален, прерывист. Напрасно он не попросит. Но что делать? Близко ничего нет. Снять из-под Корсуня? Значит, сорвать атаки. А они уже на той ступени, с которой остается сделать последний прыжок. Останавливаться и возвращаться поздно. Резервов для свободного маневра нет. У него же нет общего перевеса в силах против Штеммермана. Такой перевес приходится создавать за счет маневра на решающих участках. Короче, сейчас ему нечем помочь Трофименко.

— Держитесь своими силами, — твердо сказал он командующему армией, — поддержка пока исключена. Но исключена и любая уступка противнику. Занимаемые теперь рубежи — последняя черта. Ни шагу с занимаемых позиций! — Он сделал паузу и добавил: — Ни шагу!

Командующий знал, как тяжело сейчас Трофименко. И все-таки пришлось отказать ему. Правда, Конев все же предпринял некоторые меры, чтобы облегчить положение войск Трофименко, Он отменил намеченное наступление на одном из направлений и высвободил дивизию Виногорова, чтобы поставить ее за Комаровку. Лишь на следующий день с занятием Корсуня высвобождалась часть войск. Теперь уже без просьбы Трофименко он слал к нему новые и новые части. Одни из них с ходу вводились в бой против Хилек и Комаровки, другие выдвигались в Почапинцы, Моренцы, Джурженцы, шли на Медвин и Скрипченцы, окольцовывая так называемое Бойково поле, раскинувшееся меж этими населенными пунктами. Намечалась и зрела тактика ударов по чрезмерно уплотненным боевым порядкам окруженных, если они вырвутся на это поле; и тактика концентрических ударов, если Штеммерману нигде не удастся разомкнуть кольцо. Теперь все решится в ближайшие сутки.

После ожесточенных ночных атак утром 16 февраля Трофименко снова занял Комаровку и Хильки. Плацдарм окруженных стиснут до предела. Противник напоминал зверя в тесной берлоге, окруженной стеной охотников с оружием наперевес. Он обречен, хотя еще и очень опасен.

2

До боли в пальцах сжимая листок радиограммы, адъютант Штеммермана буквально влетел в кабинет командующего.

Генерал сидел за столом, положив на карту слегка вытянутые и сжатые в кулаки руки. Не шевельнувшись, он изумленно вскинул глаза и уставился на адъютанта. Генерал не терпел бестактности. Почему он влетел без стука? Но лицо адъютанта было столь бледно, что Штеммерман порывисто встал.

— В чем дело? — спросил он строго, с оттенком едва заметного раздражения в голосе.

Адъютант растерянно глядел на командующего, не в силах отвечать.

— В чем дело? — переспросил генерал, явно утрачивая терпение.

Адъютант молча протянул радиограмму, и Штеммерман заметил: в глазах у него стояли слезы.

Словно отдаляя удар, командующий не торопясь взял шифровку, медленно опустился в кресло и склонился над бумагой. Но едва он пробежал первые строки, как лицо его мигом побледнело и без того тонкие бледные губы стали вовсе бескровными. Что такое? Что он приказывает? Неужели?.. Просто чудовищно!

Штеммерман выронил шифровку на стол и, стиснув зубы, уставился в небольшой кружок на карте, обведенный коричневым, в который зловеще впились со всех сторон красные стрелы.

Гитлер уже не дорожил корсунским плацдармом. Он больше не обещал выручки и требовал сражаться, сколько хватит сил, а станет невозможно — приказывал… стреляться. Да, всем офицерам и солдатам. Он заклинал окруженных свято выполнить долг до конца и принести себя в жертву во имя спасения Германии. Биться и погибнуть!

Штеммермана вдруг охватил озноб. Что фюреру до людей! Ему нужно поразить мир. Нужен эффектный жест, и он отправляет в могилу десятки тысяч немцев.

Все было нелепо и чудовищно. Но фюрер есть фюрер. Сколько ни спорь с ним в душе, сколько ни протестуй, ничто не изменится. Судьба неумолима. И все же надо противостоять ей, еще раз собрать все силы и пойти против нее. Нет, не против приказа, а против судьбы. Только сможет ли он обмануть ее?

Штеммерман приказал собрать генералов и, пока их вызывали, молча обдумывал ситуацию, мысленно обсуждая решение за решением и отвергая их одно за другим.

У Хубе крупные силы. Свыше семи дивизий. У него чуть не тысяча танков, масса артиллерии и пехоты. Пусть он потерял половину. Сейчас он стоит под Хижинцами, занял Лисянку. Сам Штеммерман овладел Хильками, Комаровкой и Нова-Будой. В Шандеровке он даже окружил часть сил обороняющихся. Зато потерял Корсунь, десятки сел и деревень. Пружина сжата до предела. Выручит ли их теперь Хубе? Штеммерман взял пачку радиограмм, полученных от него, и перечитал их одну за другой:

«Мы идем, несмотря на дожди и грязь. Держитесь. Хубе».

«До вас двадцать километров. Скоро встреча. Хубе».

«Пятнадцать километров! Хубе».

«Прорвались через Виноград и Босовку. Идем дальше. Хубе».

«Заняли Лисянку. Ждите ближайшие часы. Хубе».

«Осталось десять километров. Пробиваемся к вам. Хубе».

Что ж он, Штеммерман, сделал все возможное. Третий день идут кровопролитные бои. Они пока не сулят успеха ни той, ни другой стороне. Нужно еще одно усилие, последнее. Нет, он не остановится ни перед какими жертвами. Теперь все равно. Пробиться или погибнуть!

Когда собрались генералы, Штеммерман поручил фон Либу прочитать шифровку фюрера. Либ читал ее срывающимся голосом. А когда кончил, наступила мертвая тишина. Дарлиц незаметно расстегнул нижнюю пуговицу кителя. Гилле расправил ворот, мешавший дышать. У фон Либа на лбу выступили крупные капли пота.

— Видно, конец, — глухо проговорил Дарлиц, — воля фюрера священна. Будем биться, а там… — И он выразительно развел руками.

На столе командующего стояли две редкостные статуэтки. Они были любимыми, и генерал всюду возил их с собой. Одна из них — нагая танцовщица. Она очень изящна и вся во власти неудержимого темпа, дикого и чувственного.

Другая — китайский Будда. Жирный, уродливый, он сидит, поджав под себя ноги и сложив руки на тучном животе. Но главное не в фигуре — в лице, обращенном сейчас к танцовщице. На нем и восхищение, и хитрость, и вожделение, и злой умысел, и лицемерная сдержанность, и порыв — тысячи страстей, сменяющих одна другую в зависимости от того, на что и кого он смотрит, и даже от того, кто смотрит на него. Каждый находит свое. Штеммерман оторвал взгляд от Будды и поглядел на своих генералов. Какие из этих страстей полонили сейчас их самих?

— Все ясно! — свернул Либ телеграмму, возвращая ее командующему.

Гилле сощурил глаза и казался погруженным в транс. В минуты необычных решений он больше всего доверял своему «даймону», и не разум, а внутренний голос, как он думал, подсказывал мысль, действие, рождал чувство.

— Фюрер гениален, господа, — заговорил он мрачно и торжественно. — Он обостряет опасность до предела, чтобы пробудить в душах порыв, способный на немыслимое. Я так понимаю фюрера. Быть немцем — быть среди опасностей, и все добывать кровью. Пусть все знают приказ фюрера, и мы разорвем роковое кольцо. Так, господа.

Штеммерман не терпел напыщенных слов, потому без всякой учтивости перебил Гилле:

— Наши дни и часы сочтены, господа, и сейчас не время для декламаций. Пробиться или погибнуть — вот выбор! Я требую — сохранять дисциплину, поддерживать веру подчиненных в спасение, беспрекословно выполнять любой приказ! Мое решение вы получите.

3

Весь следующий день шли яростные бои. Они не стихали и ночью. Порой казалось: еще натиск — и кольцо будет прорвано, но все оставалось по-прежнему. Перемены наступили утром 16 февраля. Русским удалось выбить немцев из Комаровки и Хилек. Хубе несколько попятился в районе Лисянки — Хижинцы. В эти часы от него вдруг поступила радиограмма:

«Создавайте кулак, пробивайтесь ко мне!»

Штеммерман был сражен. Теперь все кончено. Рухнули последние надежды, и он может рассчитывать лишь на себя. Ни Хубе, ни Манштейн, ни Гитлер его не спасут. События достигли точки кипения.

4

Всю дорогу Фред раздумывал, зачем он понадобился Черному генералу? Все ведь, кончено, и пора уже позаботиться и о себе. А Гилле, видно, снова потребует «подвига во имя фюрера». Нет, не так он представлял себе службу в прославленной дивизии «Викинг». Чины, награды, блеск! А кто он? Офицер особых действий. Дали ему роту молодчиков-головорезов и поручают самую грязную работу. И что он получил от этого? Чемоданы с добром? Их все равно придется бросить. Русские осатанели. Потери немцев ужасны. До чего довоевались: Шандеровка да Стеблев — вот и вся территория окруженных. Из восьмидесяти тысяч, которые были в кольце вначале, дай бог, если осталось двадцать. Не прорвутся они сегодня ночью — всем конец.

А может, Черный генерал потребовал на расправу? Последнее время он всем недоволен. Смотрит зверя зверее. А что, плохо он нес у него службу? Мало жег, расстреливал? Только Гилле все ненасытен. Война без крови и пожарищ для него что ветчина без горчицы. А Фред ему не отказывал ни в ветчине, ни в горчице. Все бегут, не на кого положиться, а он, Фред, служит ревностно, как никто. А что проку?

Невольно вспомнилась сцена на аэродроме. От Хубе пришли «юнкерсы». Молодчиков Фреда поставили на охрану. Еще не выгрузили боеприпасы, как к самолетам подвезли раненых. Только погрузили — новый приказ: выгрузить обратно. Крики, ругань, проклятия. Прошло с полчаса, и места раненых в самолетах заняли офицеры, получившие разрешение на эвакуацию. Как они грузились! У каждого два чемодана. И тоже — крики, ругань, проклятия. Едва взлетели первые самолеты, как наскочили русские дьяволы. Бог мой, что творилось. Самолеты загорелись, начали взрываться. Ад кромешный. Мало кто уцелел тогда. А кому досталось? Ему, Фреду. Будто он придумал этих русских.

Или дезертиры. При чем тут Фред? Бегут солдаты, бегут офицеры. Русским сдаются командиры рот, батальонов. Даже «викинги» при первой возможности поднимают руки. «Пропуска» русских раскупаются нарасхват. Тайком, конечно, а нарасхват. Больше того, русские лазутчики выкрали целый штаб полка и увезли с собой его командира. А кому больше всего досталось? Опять ему, Фреду Дрюкеру. Черный генерал чуть не расстрелял его за это.

Трудно выжить. Может, зря он боится русских? Вон перебежчики по радио выступают, других зовут. Нашелся и его «дружок» Витмахт. Трижды выступал по радио. Звал Дрюкера, обещал прощение. Видно, Вилли выдал. Иначе откуда узнал он, что Фред в «викингах»? Сам Витмахт у них в чинах, подвизается в каком-то комитете «Свободная Германия». А комитетом генерал фон Зейдлиц командует. Тоже обращался по радио. Тут пишут, что они выступают под дулом пистолета. Неужели так? Что-то не верится. Просто русские сумели повернуть их на свою сторону. А что, если и ему, Фреду, переметнуться туда? Да прихватить бы с собой… Черного генерала?

Фред вздрогнул от неожиданности и зажал себе рот рукой, хоть с губ его не сорвалось ни единого слова. Нет, он просто с ума сошел. Неужели и его распропагандировали русские? Ну их к черту! Еще раскиснешь сдуру, и голова с плеч.

У порога дома, где размещался штаб Гилле, Фред замедлил шаг. Его сразу прошиб пот. Как и все, он презирал Черного генерала, завидовал ему, восхищался и ненавидел, служил ему, стараясь во всем угодить, и дрожал перед ним и перед его именем. Но, к удивлению Дрюкера, Гилле принял его доброжелательно. Фред успокоился. Генерал заговорил тихо, вкрадчиво. Но стоило ему уставиться на Фреда своими ледяными глазами, и Дрюкеру снова сделалось не по себе.

— В натуре немца живет дух разрушения. Немец всегда повергает врага в прах. Быть немцем — значит быть среди опасностей и все добывать кровью.

Генерал прошелся по комнате и, остановившись возле Фреда, продолжал еще более таинственно и вкрадчиво:

— Здесь все проиграно, и судьба еще раз жестоко обманула немцев. Но им нечего бояться судьбы. Сегодня ночью они пойдут на прорыв, а завтра у них — снова сила, возможность господствовать.

Фреда он, Гилле, возьмет в свою машину. Они пробьются! Они пожертвуют тысячами, чтобы сохранить сотню избранных.

Фред мучительно пытался разгадать, чего же все-таки хочет от него Черный генерал. А тот словно в трансе продолжал пророчествовать. Только в самом конце разговора Гилле опустился на грешную землю и дал Фреду несколько практических поручений. Что ж, он, Фред, все исполнит, и господин генерал останется доволен. Иначе кости его сгниют в русской земле. Нет, он не хочет этого. Он с той сотней, с которой сам генерал!

До самого вечера Фред пил в кругу штабников. Они дулись в карты, проигрывали целые состояния, когда не оставалось денег, играли на «грехи»: выигравший сдавал свои прегрешения проигравшему, и тому приходилось с грузом своих и чужих «грехов» отправляться в преисподнюю. За игрой хрипло распевались песни о скорой встрече в аду, куда их насильно загонял фюрер и его генералы. Фред пил угрюмо. Попадут или нет они в «сотню избранных»? Сам он на все пойдет, чтобы попасть. Рядом с Фредом сидел Ганс Рихтер — его новый друг. Молодой офицер чем-то напоминал Витмахта. Однажды они попали в опасную свалку, и Ганс спас его от неминуемой гибели. С тех пор они и сошлись. Отчаявшийся Ганс, не очень любивший такие попойки, сейчас совсем потерял голову и куражился не меньше других.

Многие кричали, что пора стреляться. Уже немолодой гауптман под оглушительный хохот собравшихся вскочил вдруг на стол и, выхватив пистолет, театрально направил его в сердце. Думали, очередное представление, но раздался выстрел, офицер, качнувшись, свалился на руки пьяной оравы. Многие сразу протрезвели. Поднялся невообразимый вой. Но влетел дежурный офицер и грозно крикнул:

— Всем на площадь! Приехал командующий!

Забыв про самоубийцу, офицеры бросились наружу.

Уже смеркалось. На улице сгрудились машины и орудия. Беспорядочные колонны загромоздили все пространство. Фред понял: пришли части из Стеблева. Солдаты зло перебранивались и понуро ждали дальнейших событий. Он прошел между тесно составленными повозками и машинами к месту, где построены части дивизии «Викинг». Тут же стояли и солдаты из дивизии Дарлица. Что же будет? О чем станет говорить шеф?

Послышалась команда и, передаваемая по шеренгам солдат, покатилась из конца в конец вдоль улицы. Люди замерли. Наступила жуткая тишина. Все ждали необычного. Из крестьянской избы, где размещался перенесенный сюда из Стеблева штаб, вышел генерал Штеммерман. Он появился в распахнутой шубе с бобровым воротником с орденами на груди. Скинув шубу и бросив ее на руки адъютанту, размеренным шагом прошел вперед и остановился против оцепеневших солдат.

Не говоря ни слова, он стал читать приказ. Офицеры подразделений как клятву повторяли за ним слова приказа, и они грозно катились по шеренгам. Фред чувствовал: у всех перехватило дыхание. Командующий приказал забыть все, собрать все силы, всю волю, чтобы исполнить последний долг. Всю кровь нужно, саму жизнь отдать сегодня за честь Германии. Пробиться или погибнуть! Судьба им не дала другого выбора. Все в атаку! А кончатся патроны — все равно в атаку!

Голос генерала стих. Стих и строй.

— С нами бог! — сказал он солдатам и стал читать молитву. Как по команде шеренги опустились на колени, и люди, возведя глаза к небу, обреченно повторяли за ним слово за словом. Закончив, генерал уронил голову на грудь и с минуту стоял молча, прислушиваясь к гулу голосов, от которого цепенела кровь.

Слышались рыдания, выкрики, стоны обезумевших. Фред ощутил страх и ужас. В таком состоянии легко выхватить пистолет и пустить пулю себе в грудь. Он и в самом деле услышал несколько отрывочных выстрелов. Один из них раздался за спиной, и труп упал позади Фреда. А рядом молодой эсэсовец захохотал вдруг весело и заразительно, и его сумасшедший хохот полоснул как ножом по сердцу.

Генерал резко вскрикнул и властно подал команду. Слова молитвы и вопли солдат мигом стихли. Эсэсовцы первыми сорвались с места и рассыпались по деревне.

Фред подал знак своим молодчикам и вместе с ними бросился к церкви. Еще днем он пригнал сюда большую партию пленных и арестованных женщин и детей. Их подгоняли прикладами и штыками, а тех, что медлили, расстреливали в упор. Сейчас солдаты приволокли с собой охапки соломы и канистры с бензином, облили двери и стены, затем подожгли. Пламя быстро охватило деревянную церковь. Эсэсовцы начали палить в огонь из автоматов. Вопли заключенных слились с ревом пламени и трескотней выстрелов.

Покончив с церковью, эсэсовцы с факелами в руках рассыпались по деревне. Запылали крестьянские хаты. В них было пусто. Перепуганные жители хоронились в погребах и подвалах, и, если их обнаруживали, вниз летели гранаты.

На улице и во дворах гремели взрывы, полыхал огонь: солдаты уничтожали все лишнее.

Поднялась пурга, она металась по улицам и переулкам, мешая видеть и слышать, леденели пальцы, обмерзали лица. А тут еще налетели русские самолеты. Из низких снежных туч посыпались бомбы. Вся деревня превратилась в кромешный ад. Вой и стоны заглушали пургу.

Отбомбившись, самолеты ушли, будто растаяли в ночном небе. Фред недоумевал: как могли они прилететь в такую ночь? Улица еще с час корчилась от огня и стонов.

Теперь Фреду предстояло самое страшное. Жечь, убивать русских — это он привык. Когда же факельщики двинулись к машинам с ранеными немцами, у него сжалось сердце. Ведь свои же. Муки их и без того ужасны. Но Гилле сказал, чтоб без сантиментов! Любовь и власть — понятия полярные. Любить ни к чему и некогда. Помогать и сочувствовать сейчас бессмысленно, лучше быть по ту сторону добра и зла. Так сказал фюрер. Требуя убивать, он все грехи берет на свою душу.

У первой машины Фред остановился, вскочил на колесо, заглянул в кузов. И зачем было заглядывать! Но поздно, и сделанного не воротишь. Его уже окликнул знакомый голос:

— Фред, ты? Ради бога, спаси. Погибаю.

— Ганс! Ты зачем тут?

— Осколком бомбы угодило в плечо, перебило руку, и даже не перевязан. Весь кровью истек. Просто счастье, что ты здесь, Фред.

Фред в замешательстве спрыгнул на землю. Как поступить? Куда деть Ганса? Как ему помочь? Нет, не время сейчас заниматься подобными делами. Да и что скажет Гилле, приказавший быть беспощадным? Фред дал сигнал. Эсэсовцы плеснули бензином, и к борту метнулось несколько факелов. Машина тут же утонула в пламени. Отбежав в сторону, Фред оцепенел. Ему хотелось крикнуть, остановить разбушевавшуюся стихию, но голоса не было. А тем временем кто-то из раненых в порыве безумия перемахнул через борт и, вывалившись на землю, весь в огне, бешено закружился у машины, видно пытаясь сбить пламя. Дрюкера вдруг снова сразил знакомый голос: «Что ты делаешь, Фред!»

Горящий быстро терял силы. Закрыв лицо руками, он вдруг свалился на снег замертво.

Фреду захотелось немедленно крикнуть, что-то сказать этому безумцу, даже, может, и спасти его. Но едва из его горла послышался слабый хрип, как он обеими руками с силой зажал себе рот.

ГРОЗНЫЙ ФИНАЛ

1

Вот она и безвестная высота.

Придержав коня и полуобернувшись в седле, Андрей вскинул над головой руку и резким жестом обозначил путь в гору. Растянувшаяся колонна послушно двинулась, за ним вверх по некрутому склону. С подъемом серый купол неба, заметно расширяясь, опускался вниз. На пустынном гребне, как часовой, гордо возвышался могучий дуб. Неопавшая прошлогодняя листва шелестела на ветру грозно и таинственно.

Андрей натянул поводья, остановился, огляделся вокруг. Пологие скаты сбегали вниз и стелились вдаль широкой равниной, местами всхолмленной и иссеченной оврагами. Справа темнел лес, стеною вставший у подножия холма и узким клином двинувшийся в гору. Где-то за ним, севернее Моренцы, готовит оборону Черезов. Между двумя высотками пролегла дорога. По ней движутся казачьи части и танки. Далеко впереди едва виднелись Джурженцы.

Памятные места!

Воздух свеж и чист, как в пору золотой осени. Слегка позолоченный горизонт подернут дымкой, и сквозь нее едва-едва пробиваются лучи восходящего солнца.

— Отличный рубеж! — сказал подъехавший к дубу Березин.

— Сильная позиция! — согласился Андрей.

Батальон весь день окапывался на скатах высоты. Просмотрев подготовленную Юровым схему обороны, Андрей подписал ее и отправился в Моренцы.

Штаб полка размещался у самой дороги. Танкисты то и дело снуют мимо, и за окнами беспрестанный лязг гусениц. Андрей развернул схему и стал было докладывать ее Щербинину, как одна из машин остановилась прямо у штаба, и у дверей раздался оглушительный визг свиньи.

— Гусеницей прихватило, что ли? — прислушался Щербинин.

Визг не прекращался. Оставив схему, он выругался, заспешил на улицу. Андрей вышел за ним. Что такое? Щербинин так и подался вперед, готовый обрушиться на виновников. Но, заметив комдива, остался у порога. Андрей с любопытством выглядывал из-за его плеча. У ворот виднелась «тридцатьчетверка». Люк ее открыт, и из него до пояса высунулся командир танка. Возле машины стоит Виногоров и, видно, пробирает танкистов. Слов не разобрать, так как их заглушает визг свиньи, прикрученной веревками к башне танка. Один из солдат, в котором Андрей узнал Зубца, сидит верхом на свинье, пытаясь распутать концы, но, чувствуя, что с этим ему едва ли справиться, поспешно вытаскивает из кармана нож. Едва он обрезал злополучные веревки, как большущий боров рванулся со всей силой и, опрокинув разведчика, вместе с ним свалился на землю. Сразу все стихло.

— Разрешите доложить, — смущенно произнес вскочивший Зубец, — ходили в разведку и решили захватить: все равно пропадет там…

— Да вы понимаете… — кипел Виногоров.

— Так точно, — несколько оправившись, отчеканил Зубец, — нас не прос…

— Немедленно сдать местным властям! — уже свирепея, перебил комдив. — Слышите, немедленно! А с вами, с вами я расправлюсь сегодня же…

Чувствовалось по тону, он хотел сказать еще что-то, но в это время с машины сползла тощая старуха в овчинной шубейке.

— Это ее вот животина, — объяснил наконец разведчик. — Дом спалили, старик погиб, одна она, и больше ничего нет. Мы и вывезли ее с последним имуществом.

Виногоров растерянно махнул рукой.

— Чего же не докладываете сразу? — произнес он уже спокойно. — Устройте ее…

— Спасибо, родной начальник, — скороговоркой забормотала старуха, — спасибо вам, хлопцы мои, что не оставили у немца.

У Щербинина сами собой разжались кулаки, и он весело заулыбался.

Просмотрев схемы обороны батальонов, Щербинин и Виногоров отправились на рубеж. Проверяли маскировку, секторы обстрела, беседовали с людьми.

Оборона выглядела плотной и прочной, обеспеченной массированным огнем. Но Виногорову она показалась еще недостаточной. Он уточнял возможности маневра, проверял расчеты на плотность разградительных огней, возможности контратак с тех или иных направлений. В итоге он еще усилил рубеж несколькими батареями и огнеметами.

— Опасность очень велика, — говорил он офицерам, — и нам никто не простит никакой оплошности. Весь рубеж должен стать неприступным…

Коммунистов и комсомольцев Березин собрал за обратными скатами высоты, возле штабной палатки. Вечернее солнце уже скрылось, но багровые отсветы его еще пламенели на облаках. Холодный северный ветер пробирал до костей.

— Оборона отличная, — хвалил Березин, — и первая половина задачи выполнена. Коммунистов не учить стойкости, и все же напоминаю, товарищи: враг рядом, он озлоблен и располагает пока еще крупными силами. Но через наш рубеж он не пройдет.

Сделав паузу, Березин обвел людей долгим взглядом.

— Не должен пройти!.. — повторил он убежденно и с волнением. — Стоять насмерть! Биться, пока дышишь, пока видишь и слышишь, пока есть силы! Биться, чтоб победить, — ив этом наш долг!

Коммунисты и комсомольцы выступали один за другим. Просить и ждать не приходилось. Каждый словно торопился сказать самое нужное и сокровенное.

Первым начал Семен Зубец.

— В бою не дрогну и биться буду по-комсомольски, без страха, — сказал просто и без позы, только в голосе чувствовалась душевная взволнованность.

За ним поднялся молодой украинец, уже здесь, на корсунской земле, пришедший в полк добровольцем. Он снял шапку и с минуту мял ее в руках, словно подыскивая слова, чтобы начать.

— Товарищи, я совсем молодой солдат и не такой закаленный, как вы. Но глаза мои видели столько горя и крови, столько смертей, что вся душа горит. Клянусь, буду беспощадно изничтожать врага. Вот мое заявление в партию. Погибну — считайте коммунистом! — И он подал Березину вчетверо сложенный лист.

Семен Зубец с интересом прислушивался к словам молодого солдата, с которым успел уже подружиться. Потом выступил Глеб Соколов.

— Жить — Родине служить! Будем же биться, чтоб хорошо послужить родной Отчизне. Ни шагу назад — закон боевой чести. Весь взвод Пашина поручил заявить мне, что каждый из нас покажет пример комсомольской стойкости и бесстрашия.

— Не забывайте про сметку и хитрость, товарищи, — заговорил бронебойщик Голев.

— Бой отвагу любит! — вставил Глеб.

— Побеждает смелый да умелый, — продолжал Голев, — а как-нибудь воевать забудь! А что бой отвагу любит — верно. И все же храбрость без умения — сирота, а сметка и хитрость — сестра отваги. Так-то!

Заговорил парторг Азатов. Горячо, страстно.

— Тяжко тебе — стой, иссякают силы — стой, истекаешь кровью — тоже стой, подступает к тебе смерть — стой все равно! Стой и бейся до последнего! Вот что значит сейчас приказ: ни шагу назад!

Затем состоялся прием в партию, и первым рассматривалось заявление Максимова.

— Заслушаем автобиографию, — предложил Сабир, после того как зачитал его заявление, рекомендации и анкету.

— Пусть расскажет!

— Автобиография у меня маленькая, — волнуясь, начал Максимов. — Еще и рассказывать нечего. Родился и жил в Кузбассе. Отец — шахтер, забойщик. Мать тоже работает. Брат — офицер на фронте. Сестра в медицинском. Сам я окончил девять классов, пошел добровольцем. Воюю с сорок второго. Сражался на Дону, под Курском тоже пришлось. Ранили там. Из госпиталя попал сюда. Хочу воевать еще лучше, потому и прошу, товарищи, принять в партию.

— Вопросы есть?

— О наградах не сказал.

— Имею два ордена.

— Взысканий не было?

— Не было, и не будет.

— Есть еще вопросы? Нет. Какие предложения будут?

— Принять.

— Голосую. Хорошо. Опустите руки. Кто против? Нет. Принят единогласно.

Следующим принимался кандидатом в члены партии Глеб Соколов.

— Родился в 1921 году, — рассказывал он автобиографию, — отец — техник-строитель. Жили в Средней Азии, на Волге, на Кавказе, потом в Одессе. Отец работал на многих стройках и семью возил за собой.

— На полюсе не довелось побывать? — спросил кто-то добродушно.

— Нет еще, на после войны оставили, — отшутился Глеб и продолжал: — Окончил семь классов, учился в химическом техникуме, на фронте с первых дней. В бою под Смоленском ранен. Лечился больше года. А по выздоровлении назначен сюда. Семья в Уфе, отец там на строительстве завода.

Закончил и отошел в сторону. Лицо открытое и серьезное, в глазах светятся ум и воля.

— Всем разведчикам разведчик, — сказал Голев. — Рекомендую принять.

За Соколовым слушали заявление Юста Каремана. Кандидатом в члены партии он стал раньше. Сейчас его принимали в члены партии. Когда Сабир спросил, заслушать ли автобиографию, все закричали:

— Не надо, не надо, знаем, принять!

Юста знали. У всех в памяти трагическая гибель его семьи в Бабьем яру.

Собрание затянулось дотемна.

Когда, возвращаясь к себе, бойцы поднялись на гребень, им открылось потрясающее зрелище. По всему горизонту небо было багровым, в огненных сполохах. Доносились перекаты артиллерийской канонады. Все это было отсветом и отзвуком пылающего и грохочущего сражения, центр которого неумолимо перемещался в сторону Бойкова поля, которое пока еще было тихим и безмятежным. Коммунисты и комсомольцы молча поглядели вдаль и один за другим пошли вниз, к ротным позициям. Березину казалось, что по склонам заструились ручейки живой воды, свободно растекавшейся по земле, чтоб дать ей влагу и силу.

Григорий с час постоял под дубом, вглядываясь в сполохи военной ночи. Постепенно усиливался ледяной ветер, и в воздухе замелькали первые снежинки. Хмурые тучи спускались все ниже, и снег валил гуще и гуще. Белые вихри разбойно бросались под ноги, холодом стягивали щеки и, проникая за воротник, леденили тело. Да, долгой, очень долгой покажется эта студеная ночь. Ночь перед боем.

2

Утренние сумерки почти рассеялись, и местность уже просматривалась далеко. Все кругом неузнаваемо изменилось. Исчезли серые, желтые и зеленые краски, и все скрылось под белой пеленой. Из-за посветлевшей полоски совсем близкого горизонта доносится сильная перестрелка. Андрей уже часа два настороженно прислушивался к ней с командно-наблюдательного пункта, подготовленного чуть пониже гребня.

Буран несколько приутих, и кругом белым-бело. Замечательная маскировка.

Но вот из-за леса показалась темная неясная масса.

— Что это? — встрепенулся Юров. — Никак, немцы?

— Если наши, то предупредили бы, — ответил Жаров, не опуская бинокля.

— Ураган! Ураган! — понесся по проводам сигнал боевой тревоги.

Да, немцы. Их колонна движется молча: ни людских голосов, ни шума моторов пока не слышно. Теперь и в бинокль легко разглядеть, как пульсирует, извиваясь, ее громадное змеиное тело.

Андрей все глядел и глядел на эту змею-громаду и не мог отвести глаз. Куда же все-таки направляет она свое жало?

Прошло немного времени, и Андрей не заметил, как начал рассуждать вслух:

— Смотри, колонна раздвоилась: одна по-прежнему ползет прямо, а вторая повернула на нас. Да, на нас!

Бинокль сильно сокращал расстояние, и теперь Андрей ясно видел не одну колонну, а три. Ширина каждой метров тридцать, глубина теряется вдали в общей массе. Впереди — танки. По скольку? Справа три. В центре пять. Слева тоже три. Похоже, «тигры». За ними пехота, дальше вперемежку — бронетранспортеры, автомашины, повозки, и снова танки…

А мозг командира работал все напряженнее. Как они будут атаковать? Не ударить ли теперь же, чтоб рассеять? Нет, рано. А что, если пойдут вот так, колоннами? Нет, это же самоубийство. Скорее, развернутся. Впрочем, кто знает…

Андрей мысленно распределил цели, уточнил расчеты и направление огней, обдумал команды.

Колонны надвигались сплошной массой. Что с немцами? Обезумели, что ли? Без разведки, без дозора, без всякого охранения. На что они рассчитывают? Как понять их тактику? Как самонадеянность или как безумие, безумие обреченных, готовых на все? Так ведь наступали только в наполеоновские времена.

Семьсот метров… Пятьсот…

Теперь все легко разглядеть и невооруженным глазом. Впереди ревущие моторами «тигры» и «фердинанды». За ними плотным строем автоматчики, человек по тридцать — сорок в ряду каждой колонны. Их возглавляют офицеры. Раз за разом они беспокойно обертываются назад, взмахивая руками. Похоже, подбадривают солдат. Вдали уже растянувшиеся колонны то рассыпаются, то сужаются.

Как томительны эти минуты выжидания.

Четыреста метров…

В таком напряжении легче всего дать команду на первый залп.

Триста метров…

Стиснув кулаки, Андрей выжидает еще минуту-другую, хоть и знает: минуты эти — пытка для сотен людей, на которых идут тысячи.

— Ракету! — дал он сигнал к бою.

Юров вскинул руку и спустил курок ракетницы. Взвившаяся ракета еще не вспыхнула полным красным светом, как грохнул залп.

Немецкие колонны почти сразу потонули в огне и дыму разрывов. Все заглушили залпы орудий и минометов, разрывы снарядов и мин, свист картечи и треск пулеметов и автоматов.

Андрею казалось, такой огонь сметет немцев, уничтожит их раньше, чем они сделают первый выстрел.

Но отчаяние обреченных толкнуло их не назад, а вперед. Глеб сообщил по рации, что эсэсовские офицеры с пистолетами в руках бешено гонят солдат в атаку, пытаясь любой ценой сломить сопротивление, чтоб пробиться.

Сняв наушники и обернувшись назад, Андрей невольно прислушался. Гул орудийной канонады нарастал и с противоположной стороны. Неужели прорвутся танки Хубе? Нет, нужно быстрее кончать с колоннами Штеммермана. Тогда легче будет, если случится, и принять бой перевернутым фронтом. Но почему молчат казачьи части, танкисты? Или они уже в действии и их не слышно в грохоте боя?

В несколько минут ряды атакующих и пять — семь их танков оказались почти у траншеи. А Глеб снова докладывал, что гитлеровские танки вырвались из колонны и, обгоняя пехоту, помчались к гребню высоты.

Рыча моторами, стреляя на ходу, два «тигра» пошли на позицию Голева. Орудие Максимова ударило в лоб. Один из снарядов врезался в броню. Танк гулко зазвенел. Попало еще несколько снарядов, но они не остановили «тигра». Над окопом мелькнула подвижная фигура Голева. Он метнул связку противотанковых гранат. Взрыв — и танк с перебитой гусеницей завихлял из стороны в сторону. Полетела еще связка гранат, и почти одновременно грохнули орудийные выстрелы. Танк замер.

Второй «тигр» пошел чуть правее, прямо на орудие. Молодой украинец, который накануне подал заявление в партию, выполз из ячейки и по-пластунски заспешил навстречу металлической громаде. Метров с тридцати он метнул две бутылки с зажигательной смесью. Машина вспыхнула. Она круто развернулась и пошла обратно. Экипаж, видимо, потерял ориентировку и сразу наскочил на своих.

С остальными танками, выскочившими чуть не к самым позициям, покончили огнеметчики, направив на них струи уничтожающего огня. Объятые пламенем, машины мчались вниз, тоже наскакивая на своих.

Ничего не подозревая, левая колонна стремительно неслась на минно-огнеметное поле. Страшный взрыв потряс воздух, и к небу взвился столб огня и дыма. Один из танков высоко подскочил в воздух и со всей силой грохнулся вниз. Некоторые из машин замерли на месте, другие, охваченные пламенем, заметались из стороны в сторону.

Немцы повсюду залегли.

— Белый флаг! — донесся возбужденный голос Зубца.

Одновременно из окопа выскочил Голев и что-то закричал немцам. Реакция была мгновенной. Передние, побросав оружие и высоко подняв руки, пошли навстречу бронебойщику. Задние еще лежали, но и над ними трепыхалось несколько белых флажков.

— Стой! — скомандовал Андрей по всем линиям связи.

Через минуту — чуть не мертвая тишина.

— Бросай оружие! — по-немецки кричал Юров. — Хочешь жить — иди в плен!

Каждую фразу он повторял дважды и трижды, и немцы вначале очень робко, затем смелее потянулись вперед. Побросав оружие, они шли с высоко поднятыми руками.

Голев и еще несколько солдат выскочили навстречу. Рискуя жизнью, они достигли немецких цепей и громко закричали:

— Хенде хох! Хенде ауф! Хинлеген ваффен!

Задние ряды в это время пришли в сильное движение и тронулись вспять.

— Немцы бегут, — сообщил Глеб по рации.

— Огонь! — скомандовал Жаров.

Артиллерийские залпы вызвали смятение в рядах немцев. Они заметались — одни бежали вперед, другие назад, третьи оставались на месте. Одна вражеская колонна повернула влево, обтекая соседние высотки.

Пленные партиями направлялись в тыл. Березин отобрал из них несколько санитаров и приказал оказывать помощь раненым. Чтобы вынести их с поля боя, в распоряжение санитаров он выделил группу немецких солдат. Они пошли туда с явной неохотой. Их больше всего удивило, что отправили их совсем без конвоя.

Росли горы трофейного оружия, по всем дорогам тянулись в тыл пленные немецкие солдаты — теперь уже безоружные, растерянные и подавленные.

Налетела вражеская авиация. Восемь пикировщиков, завывая в стремительном пике, начали бомбить высоту. Дрогнула земля от разрывов. В короткие промежутки затишья Андрей высовывался из окопа и оглядывал рубеж. Из окопов били по пикировщикам из бронебоек и пулеметов, даже из карабинов. Нет, никто не дрогнул. Комбат пригляделся к бомбардировщикам, выходившим на цель. Что ж, они могут разрушить позицию, другую. А вот душу расколоть — нет у них такой силы.

Второго захода немцы не сделали: их разогнали наши истребители.

Налетел северный ветер, нагнал туч, и снова пошел густой снег. Видимость сократилась втрое. Быстро исчезали черные пятна и борозды, оставленные взрывами и гусеницами машин. Ветер зло метался по склонам, тащил за собой в гору длинные хвосты поземки и слепил глаза. Нестерпимый холод пронизывал до костей.

Андрей разглядывал в бинокль немецкие колонны, устремившиеся в гору далеко слева. Как их встретят там? К изумлению всех, немцы встретили довольно слабый огонь с противоположного фланга и легко пробили брешь, открывшую им путь на Почапинцы. Что же там происходит? Где казаки и танкисты? Андрей не мог знать, что у командующего фронтом силы весьма и весьма ограниченны и что он вынужден маневрировать ими по обстановке. Высота, удерживаемая ротами Жарова, теперь в полуокружении. Враг охватил ее с трех сторон. Пришлось занять подготовленные позиции и на обратных скатах. А события развертывались все стремительней. Слева и позади загремел бой. В бинокль видно, как на немцев наскочили казачьи части и танки. Стиснутые с трех сторон, немецкие колонны беспорядочно подались вспять. Они покатились было в сторону высоты, занимаемой батальоном Жарова, но в воздухе внезапно появились краснозвездные штурмовики. Андрей изумился: в такую погоду!

Уничтожаемые огнем с земли и с неба, силы немцев, прорвавшихся на роковом пространстве, таяли с каждой минутой. Лишь немногие из вражеских подразделений чудом вырвались из смертельной зоны огня и снова оказались на Бойковом поле, где разыгрывался грозный финал корсунской эпопеи.

3

В одной из колонн двигался бронетранспортер с черно-белыми крестами на стальных бортах. Закутавшись в богатую шубу, бригаденфюрер Гилле угрюмо восседал на своем чемодане и находился как бы ниже всех. Тем не менее хозяином положения здесь был он. Стоило ему бросить резкую фразу, и эсэсовцы, сидевшие у самых бортов с автоматами наперевес, молниеносно выполняли любую команду. Офицеры, тоже укутанные в шубы, сидели молча. Жались друг к другу и не подавали голоса. Бросив на произвол гибнущие вокруг войска, они жили одним: спастись! Их не мучила совесть, не терзала боль за жертвы, их страшила только смерть, что бесновалась рядом, нередко заглядывая за броневые борта их машины. Уже трое эсэсовцев свалились убитыми, и их молча выкинули наружу прямо на снег.

Четыре бронетранспортера с «сотней избранных» были окружены «тиграми» и «пантерами», тысячами рядовых пехотинцев. Они прокладывали путь «избранным», власть имущим. Горели танки, гудела броня, на красном снегу оставались бесчисленные жертвы. Колонна корчилась и кричала, стоны и вопли раненых, вой обезумевших от ужаса людей сливались с завыванием пурги. Страшный гул вооруженной толпы, как ураганный прибой, волками накатывался на машины и, ударяясь о броневые борта, в бессильной ярости откатывался обратно, чтобы, собравшись со свежими силами, наваливаться на них снова и снова.

Фред поглядел на своих молодчиков у борта машины и содрогнулся. Искусанные губы у многих в крови. Лица белы как снег. Глаза словно остекленели, и их зрачки казались размером с вишню. Молодой эсэсовец напротив Фреда вдруг хитро улыбнулся и, склонившись к Черному генералу, потрепал его за ухо. Генералы и офицеры даже высунулись из меховых воротников. Двое из солдат схватили помешанного за руки, чтобы он не перестрелял других. Но сумасшедший и не думал сопротивляться. Он просто хитро улыбался и поглядывал на всех жуткими глазами. У Фреда под шапкой зашевелились волосы. Но он уловил еле заметный жест Гилле. Подошел к обезумевшему и в упор выстрелил из пистолета. Солдаты легко подняли убитого с сиденья и выбросили за борт. «Что же ты делаешь, Фред!» — снова откуда-то послышался голос Ганса, и Фред содрогнулся.

А бой гудел все с новой и новой силой. Всюду разрывы, огонь, треск пулеметов. Где-то вдали как черная смерть пронеслась казачья лава. По полю метались пылающие танки и оглушительно взрывались. Обезумевшие колонны носились по полю из стороны в сторону и всюду находили смерть.

Нередко видно было, как солдаты сотнями поднимали руки и сдавались в плен.

Но колонна Гилле еще держалась, хоть и таяла с каждым часом. Ее выручал стальной таран из тяжелых «тигров». Они сминали русские пушки и пулеметы и, погибая сами, все же открывали путь колонне.

Наконец пробились к Почапинцам. Здесь явственнее слышится гул пушек Хубе. Расстояние до них сократилось вдвое. Но путь неожиданно преградил сумасшедший огонь русских, и у Фреда вдруг засосало под ложечкой. Неужели конец? И что предпримет теперь командир дивизии?

Инстинктивно сжавшись, Гилле туже запахнул шубу, словно это могло защитить его от огня. Губы у него перекошены, и на лбу заблестели крупные капли пота. «Пробрало шефа, — невольно позлорадствовал Фред. — А ведь лишь вчера он так прославлял опасность. Вожделенный миг! Пожалуйста. Русские с удовольствием продлят его хоть на час, хоть на день, пока Черный генерал не изойдет потом и кровью».

— Белый флаг! — со злостью приказал Гилле.

Фред с готовностью развернул его и высоко, чтобы было заметнее, взметнул над бортом машины. Ему хорошо видно, как ошеломлены офицеры. Пусть! Им и невдомек, что означает сейчас белый флаг. Нет, не капитуляцию! А сигнал — усилить огонь, натиск. Приказ пробиться любой ценой. Самое же главное — оградить свою машину. Пусть русские бьют по другим. Эту не тронут. Зачем им бить по белому флагу? А значит — легче и уцелеть в самый опасный момент. Гилле не просчитается!

Огонь русских неистов. Загорелся один «тигр», вспыхнул другой, взорвался третий. Взлетели на воздух передние бронетранспортеры с офицерами. Сотни пехотинцев полегли вокруг. Но брешь пробита! Машины Гилле и Либа рванулись за уцелевшими танками и вместе с пехотой, окружавшей их, перевалили последний кольцевой рубеж. Свобода, жизнь! Но что это? Неожиданно откуда-то появились русские танки. Они с двух сторон обрушились на колонну, и Фред даже зажмурился. Когда через одну-две минуты он открыл глаза, немецким броневым машинам удалось несколько оторваться. Им били вслед. Около ста пехотинцев осталось на снегу. Зато остальным удалось вырваться к внешнему фронту. Внезапность их удара в спину русским сыграла свою роль. Они прорвались: два бронетранспортера, четыре танка и человек сто обезумевших пехотинцев. Фред ликовал. Пробились! Пусть все умирают там, он, Фред Дрюкер, жив. До остальных ему нет дела.

В небольшом селе около Лисянки немецкие штабники встретили «корсунских беглецов». Офицеры Хубе, части которого стояли тут, ждали боевые войска, а заявились офицеры и генералы, позорно бросившие свои полки и дивизии. Беглецов окружила стена холодного отчуждения, даже презрения. Их сторонились, как прокаженных.

А что, если их встретят так везде и всюду? А что, если их отдадут под военно-полевой суд как трусов и дезертиров, как преступников? Гилле хорошо понимал это и весь день мучительно раздумывал над случившимся. К вечеру он запросил самолет, чтобы нарочным послать важный документ в Берлин, и сел за письмо самому Гиммлеру. Он должен выручить!

4

На громадном пространстве между Хильками, Комаровкой и Джурженцами скопились крупные силы окруженных, все еще пытавшихся выскочить из смертельного кольца. Это была уже беспорядочная масса войск, которой руководил больше инстинкт, чем приказ командира. Подогретые тройной порцией спиртного и обманутые своими командирами, немцы были бессильны теперь на организованный бой, хотя сопротивлялись еще ожесточенно и отчаянно бросались в атаки. Но то была не воля к борьбе, а безумие обреченных.

В бинокль Андрею видно, как большие группы танков врезались в эту массу войск и рассекли ее на части. Затем ударили казачьи полки, довершая разгром.

Казалось, все кончено. Но вот отколовшаяся масса войск с танками и автомашинами вдруг снова покатилась в сторону Жарова. Скорее всего, это сильно побитые, но еще крепкие части, стихийно объединившиеся в едином порыве спастись и вырваться навстречу своему Хубе, который где-то очень и очень близко. Их силы на ходу сложились в три эшелона и понеслись в гору. Танки шли в боевом строю пехоты, а повозки и автомашины сзади.

Немецкие врачи и санитары, еще ранее направленные к своим раненым на поле боя, заспешили обратно к советским позициям, хотя они могли сделать любой выбор.

Весь батальон замер в настороженном ожидании.

Видимость боевого порядка немецкой дивизии была очень условной. Обезумевшая масса войск, скорее, напоминала огромные отары овец в степи, когда, испуганные в одном месте, они мчатся в другое. Властно захваченные стихийной силой, немцы без цели и воли неслись теперь навстречу смерти.

И тем не менее их бешенство еще опасно.

— Мы не хотим убивать! Сдавайтесь в плен! Бросайте оружие! — уже охрипшим голосом кричал по-немецки Юров в рупор.

Никакой реакции.

Тогда опять взвилась красная ракета.

— Хэндэ хох! Хэндэ ауф! — неслись крики солдат из окопов. Им уже видно, как мечутся немецкие офицеры, как кричат они, машут руками, угрожают пистолетами.

— Начинай! — подал команду Андрей.

Открыли огонь из всех видов оружия.

— Поднимайте белый флаг, не то всех уничтожим! — кричал Юров, но голос его был почти не слышен.

Впрочем, язык огня оказался более действенным, и над немцами показались белые флажки.

Пленные потянулись за гребень высоты…

А далеко впереди еще гремел бой. Туда подошли новые танковые части. Они с ходу врезались в массы вражеских войск, давили гусеницами повозки и машины, опрокидывали их танки.

А пленные, оглядываясь назад, в испуге твердили: «Панцерн… козакен… панцерн… козакен!..» Видно, они уже пережили страшные часы и минуты и им ясно, что и для тех, кто еще остался там, близок неизбежный конец.

Андрей выскочил из окопа и во весь рост встал над бруствером. Победа!.. Какое чудесное это чувство — радость победы!..

Только лицо его тут же померкло.

На почерневшем снегу лежит молодой украинец, и возле него сидит Зубец. Воспаленными глазами он глядит на убитого и не утирает слез. Тут же столпились солдаты, без слов и жестов сочувствующие друг другу.

«Значит, и этот!» У Андрея даже дрогнуло сердце, вмиг похолодевшее от острой мучительной боли.

«Глаза мои видели столько горя и крови, — вспомнились ему слова солдата, — что вся душа горит».

Что ж, он отомстил! Но как больно, ужасно больно за каждого погибшего. Андрей шел вдоль окопов, и всюду убитые и убитые. Смерть и победа! Почему они рядом?.. Около кого это безмолвно присел Голев? Неужели? Да, Юст Кареман! Нет, как чудовищно несправедлива судьба! Он должен был, должен дойти до Германии. Сняв шапку и стиснув зубы, Андрей в горестном безмолвии постоял у изголовья убитого. О нем и написать некому.

Погибших снесли к дубу, что гордо стоял на самом гребне высоты. Опустили в большую братскую могилу. Чуть поодаль выстроено подразделение автоматчиков. Хмуры и суровы лица солдат и офицеров. На них не только гнев и горе, в них и сознание неотвратимого. Кто знает, чья очередь завтра? Война казнит и жалует, не считаясь ни с какими заслугами и желаниями.

У братской могилы Юров перечисляет имена героев…

У Андрея перехватило дух. Сколько их полегло! Он всегда любил доброе и светлое: радовать людей, восхищаться их делом, мужеством. А тут изо дня в день посылай людей на смерть, извещай родных, причиняй им самое горькое горе. И все из-за того, что на твою землю пришли палачи и убийцы. Это они принесли сюда страдание, кровь, смерть. Это с их законами, с их кровавым порядком не хочет и не может примириться твоя совесть.

Нет, пусть кровь, пусть огонь и смерть — пусть все, но враг будет уничтожен и сметен с родной земли. Месть, месть и месть! У этой могилы она клокочет в груди со страшной силой.

Речь Березина близилась к концу. Простые слова его заставляли сильнее биться сердце и тверже сжимать в руках оружие:

— Дорогой ценой заплатил враг за каждую каплю их крови. Честно и отважно исполнили они свой долг, и Родина не забудет бесстрашных героев. Вечная им память и слава.

Андрей первым бросил горсть земли в могилу… И вечным часовым встал над нею дуб-солнцелюб. Истерзанный и опаленный в огне сражения, он возвышался гордо и величественно. Гневом и силой веяло от дуба великана. Долго-долго стоять ему здесь, у этой могилы, стоять денно и нощно, встречать ласковые рассветы и шуметь листвой на ветру, грудью принимать удары непогоды и летними задумчивыми ночами навевать сны павшим героям.

ВОЗМЕЗДИЕ

1

Отгремел, отполыхал бой. Тихой и мирной выглядела окрест земля под белесоватой пеленой зимней ночи. Лишь вдали, за злополучной Лисянкой, изредка вспыхивали багровые отсветы немецких ракет. А здесь, на Бойковом поле, завершилась наконец Корсунская операция, и ожесточеннейший фронт стал тылом.

Зарывшись в солому, солдаты и офицеры шумно храпели в окопах. Яков Румянцев разбил себе палатку и не спеша составлял наградные листы. Оля дежурила у рации. Был час перерыва, и она настроила ее на Москву. Таня примостилась на соломе в углу палатки и, запрокинув под голову руки, лежала с открытыми глазами. Еще трое солдат спали, уткнувшись лицом в солому. Якова вдруг неодолимо потянуло ко сну. Эх, вздремнуть бы! Но ему не до сна. Жарову вынь да положь к утру наградные листы, и командир роты покорно склонился над бумагой. Таня беспокойно повернулась на бок.

— Тебе чего не спится? — участливо спросил Яков.

— Сама не знаю…

— Спи. Тебя не одеть еще?

— Нет-нет!

Он с минуту молча глядел на девушку. Устала бедняжка. Бои и бои. Сырость, холод. Кровь, смерть. Есть от чего устать. Вчера пришло письмо от Леона. Рана подживает, и дело пошло на поправку. Может, это он разбередил ей душу? У Якова вдруг тоже как-то защемило в груди. Вот девушка! Прямо заворожила, извела Якова, а он даже не смеет сказать ей о своих чувствах. Леон ранен. Ему тяжелее. Разве можно приставать к ней со своей любовью! Самое лучшее забыть все. Полюбить другую. Вот Олю, например. Он даже усмехнулся своему выбору. Разве ее оторвешь от Пашина? У всех своя боль. У Тани — Леон, у Якова — Таня, у Оли — Пашин. Где он теперь? В плену или убит? И что это за любовь-мучительница? Ни покоя от нее, ни радости. Вот если б полюбила его Таня. Какое б счастье было! После такой победы! Эх, Таня-Танюша, беда ты моя и боль!

— Товарищ лейтенант, товарищ лейтенант! — в радостном возбуждении заговорила вдруг Оля. — Москва!

Яков поспешно надел наушники. Да, всему миру знакомые позывные московских радиостанций. Значит, важное сообщение. Через минуту-другую и впрямь стали передавать Приказ Верховного Главнокомандующего:

«Войска 2-го Украинского фронта в результате ожесточенных боев, продолжавшихся непрерывно в течение четырнадцати дней, 17 февраля завершили операцию по уничтожению десяти дивизий и одной бригады 8-й армии немцев, окруженных в районе Корсунь-Шевченковский».

Наушники переходили от одного к другому. В приказе перечислялись имена генералов, войска которых отличились в боях. Их войскам присваивалось наименование Корсунских и объявлялась благодарность. Сейчас Москва от имени Родины будет салютовать доблестным войскам фронта двадцатью залпами из двухсот двадцати четырех орудий.

Торжественно грянули звуки мелодии Гимна. А когда затих перезвон кремлевских курантов, сразу один за другим загремели залпы салюта. И Якову показалось, он и сам там, в Москве, среди многотысячных толп радостно возбужденных людей празднует эту победу.

2

Утро выдалось морозным и безветренным. Самолет командующего фронтом легко взмыл в воздух и, взяв курс на Городище, пошел в облет обширного поля корсунского побоища.

Летчик вел самолет низко, чуть не на бреющем полете, и генерал пристально всматривался вниз, где под крылом машины километр за километром открывалась панорама корсунского побоища. Все тут изрыто и источено, иссечено и изрезано, побито минами и снарядами. Даже разразившийся вчера буран не в силах скрыть этих ран — неизгладимых следов отбушевавшегося здесь сражения.

Вот Городище. Всего несколько дней назад войска фронта отбивали тут бешеные контратаки «викингов» и, опрокинув их, ворвались в населенный пункт. Сейчас он сплошь загроможден немецкой техникой. Ни пройти, ни проехать!

Вот Корсунь. Он забит еще более. Не устояла «столица» Штеммермана! Он собрал тут большие силы, пустил в ход танки и артиллерию. Немцы исступленно бились на подступах к городу и все же, истекая кровью, вынуждены были сдать позиции.

Справа остался Канев. Промелькнули Богуслав и Выграев, показался Стеблев. Здесь было последнее прибежище Штеммермана. Тут ему вручен советский ультиматум. Отсюда раздался его выстрел, возвестивший, что ультиматум отвергнут.

Наконец Шандеровка. Здесь агония обреченных достигла предела. Отсюда остатки своих войск Штеммерман бросил на Бойково поле. Пробиться или погибнуть! Верил ли он в успех удара? Нет, Штеммерман старый вояка. У него трезвый ум, и верить оснований не было. Он просто не смог противостоять Гитлеру и бессловесно выполнил его приказ. Что ж, он расплатился за это своей жизнью и жизнью десятков тысяч немецких солдат.

Шандеровка, Хильки, Нова-Буда, Моренцы, Почапинцы, Комаровка, Джурженцы. Вот оно, знаменитое Бойково поле. Безумие обреченных. Финал корсунской трагедии. Триумф советского оружия.

Заснеженные поля и дороги без конца загромождены разбитой и брошенной немцами техникой. Всюду покореженные скелеты бронетранспортеров и автомашин, изуродованные орудия и минометы, обгорелые самоходки и танки с сорванными башнями, перевернутые вверх колесами повозки и автобусы, грузовики, словно вгрызающиеся друг в друга, толстозадые туши рыжих битюгов и человеческие трупы, которым нет числа.

Внизу виднелись машины всех видов и марок с заводов всей Европы. Прямо выставка техники!

И где ни пролегал самолет, всюду трупы и трупы. Генерал глядел и глядел на поле брани у Шандеровки, на дороги вокруг деревни, на следы побоища за Комаровкой и Нова-Будой, на всхолмленное Бойково поле. Какой грозный финал! Отгремевшее сражение было грандиозно по размаху и несравненно по яростному ожесточению.

Велико поле корсунского побоища. Ни обозреть его, ни обойти. Враг не сдался, он яростно сопротивлялся до последнего мгновения, пытаясь вырваться из рокового кольца, чтобы снова и снова грабить, жечь, убивать.

Враг не сдался — и он уничтожен!

Командующий дал сигнал и снова повернул самолет на Шандеровку, чтобы там пересесть на автомашину и объехать на ней Бойково поле. Внизу виднеются колонны высвободившихся войск, движущихся к фронту. Они идут на Умань.

3

Ноги у Оли подкосились, и она бессильно опустилась на землю. Что такое? Бог мой, неужели он? За пологом палатки царило необычное оживление, какая-то радостная суматоха. Нет, ожидание уже невыносимо. Оля стремительно поднялась, шагнула к выходу и, откинув полог, выглянула наружу. Сердце в груди страшно заколотилось. Ничего больше не соображая, она со всех ног бросилась в толпу и, расталкивая солдат, прорвалась в самый центр круга и бросилась на шею Пашину.

— Ты, ты… Живой!.. — бессвязно твердила она, не в силах разжать руки. — Чуть не умерла без тебя.

Сам Пашин так растерялся, что не мог вымолвить ни слова. А друзья-товарищи, разобравшись наконец, в чем дело, весело посмеивались.

— Вот так встреча!

— С огоньком.

— Тут, брат, крепкая любовь. Видно, и свадьба не за горами.

— Ладно, чего мешать, пусть милуются…

Даже Голев крякнул от удовольствия и, посмеиваясь в усы, пошел прочь. За ним, не сговариваясь, последовали и другие.

Пашин наконец, опомнился и обрел дар речи.

— Оленька, постой же… Что такое?.. Да разве можно так?

— Прости, чуть не умерла от радости.

Она оглянулась и только теперь увидела, что бойцы отошли далеко в сторону, оставив их наедине.

— Постой, иди сюда, — потащила она его в палатку.

Еще более смущаясь, он последовал за нею. Но едва он шагнул за полог, как Оля снова бросилась ему на шею.

— Ты знаешь, как люблю тебя! Нет, ты скажи, любишь? Нет, ты не сердишься? Нет, скажи… — Глаза ее, еще мокрые от радостных слез, горели и светились таким чистым Огнем, что Пашин снова потерял дар речи, только лишь крепче обнимал девушку.

У палатки снова послышались голоса солдат, и Пашин невольно отпрянул от Оли.

— Оленька, я ухожу, милая… Я должен доложить обо всем командиру… Скоро вернусь!

4

К полудню белесые облака опустились низко к земле, осыпая ее мелким февральским снегом. Порывистый ветер снова погнал колючую поземку, завивая снежные вихри.

Полк Щербинина перебирался в Шандеровку. Румянцев вел свою роту за разведчиками Пашина прямо через Бойково поле. Бойцы спускались по отлогим скатам комаровской высоты, и перед ними шаг за шагом открывалось поле вчерашнего побоища.

На ровном, слегка заснеженном пространстве, в балках и оврагах, в кустарниках и на дорогах — всюду, где останавливался взгляд, трупы и трупы убитых немцев. Уйма разбитой и брошенной техники: минометы и орудия, помятые гусеницами танков; опрокинутые брички и повозки, разнесенные снарядами в щепки; покалеченные остовы сгоревших машин, еще дымящиеся танки, готовые взорваться каждую минуту; брошенные батареи, зарядные ящики, бесчисленное количество патронов и гранат, всяческого снаряжения, продовольствия, фуража.

Среди кустарника, опаленного залпами гвардейских минометов, много трупов эсэсовцев. На их рукавах еще сохранились вышитые надписи «Викинг» и «Валлония». Плотные цепи эсэсовцев вчера дважды остервенело бросались на позиции Жарова и оба раза были опрокинуты картечью, уничтожающими залпами минометов и пушек, кинжальным огнем пулеметов, неумолимыми очередями автоматов.

Среди убитых немало солдат из дивизии Дарлица, с которой приходилось встречаться еще в Богуславе. Солдаты оборваны и истощены до последней степени. Эсэсовцы, наоборот, одеты тепло. Эту разницу Румянцев заметил еще вчера, отправляя в тыл пленных. Эсэсовцы почти все имели по две шинели, из-под которых торчали женские платки, свитеры, какие-то жилеты. Якову запомнился один «валлонец». Он ударил пленного пехотинца в лыжном костюме из тонкой замусоленной фланели. Румянцев подошел к эсэсовцу и смерил его уничтожающим взглядом. Тот трусливо вобрал голову в плечи и часто заморгал воспаленными глазами. Костлявое лицо его с сухим и горбатым носом передернулось, губы задрожали, как в лихорадке.

— Сними с него одну шинель! — приказал Яков пехотинцу, указывая на «валлонца».

Пленный перепугался.

— Снимай! — грозно потребовал Румянцев.

Пехотинец несмело начал раздевать эсэсовца…

Ветер гнал сейчас по полю обрывки каких-то бумаг и карт. Неподалеку разбитые штабные машины, железные ящики и сейфы с документами. Куда ни глянь, всюду поверженная техника врага, застывшая в немом оцепенении.

— Вот место нашей вчерашней контратаки, — указал Глеб на участок поля, усеянного трупами в зеленых шинелях, беспорядочно заваленного оружием, ящиками с боеприпасами, разбитыми повозками и разнообразной техникой.

— Хотите видеть, что такое эсэсовцы, поедемте к той колонне, — указал Глеб чуть в сторону.

Тревожно похрапывали кони. На машинах обожженные трупы в остатках обгоревшей формы.

— Они везли с собой раненых, — пояснил Глеб. — А начали мы контратаку из лесу — изуверы облили машины бензином и подожгли. Ни нам, дескать, ни вам.

— Вот негодяи! — возмутился Яков.

Горячая струя пуль неожиданно просвистела у самого уха. Вскинув автоматы, бойцы сразу же ответили огнем и тут же отскочили в сторону за остовы разбитых машин.

— Бродячие одиночки, — произнес Глеб. — Жаль, нет времени: ни за что не простил бы.

— Далеко не уйдут, — ответил Румянцев. — Там уже прочесывают лес подразделения охраны тыла. Бойцы-чекисты навсегда отучат бандитов разбойничать.

Дальше началось поле, где врага стиснули танки, где его добивала артиллерия, где на гитлеровцев навалились казачьи части. Здесь бесславно полегли многие полки и батальоны штеммермановского войска.

Повстречалась колонна пленных. Все небриты и оборваны, с осунувшимися лицами и воспаленными глазами. Тащатся устало и хмуро, втянув голову в плечи и со страхом поглядывая по сторонам. Яков попробовал сосчитать. Насчитал до семисот и сбился. Такую же колонну отправил вчера Жаров.

Вот и Джурженцы. Их не узнать. Горьким запахом дыма и гари веет отовсюду. Местами еще курятся пепелища подожженных немцами хат, дымят догорающие «пантеры» и «фердинанды».

На пути в Шандеровку пришлось задержаться у неширокого ручья. Саперы спешно наводили мостик, развороченный танками, и выискивали мины. Используя щупы и миноискатели, они шаг за шагом проверяли дорогу и ее обочины. На снегу лежала машина с развороченным кузовом. Как выяснилось, она подорвалась у самого мостика. Саперы обнаружили несколько противотанковых мин и, обезвредив их, сложили в сторонке.

Навстречу подошла грузовая машина. За рулем сидел офицер, а из кузова выглядывал пленный немецкий солдат.

— Где вы его поймали? — поинтересовался Румянцев.

— Сам пришел, — открыв дверцу, усмехнулся казачий офицер. — Это денщик Штеммермана.

— Командующего окруженными? — изумился Яков.

— Фью-ю!.. — даже присвистнул Глеб.

Из кабины грузовика выпрыгнул еще один офицер, и Румянцев сразу узнал подполковника Савельева из штаба армии, того самого, что был парламентером в Стеблеве, когда вручался ультиматум окруженным.

— Возили опознать труп генерала, — поздоровавшись, сказал Савельев. — На окраине Шандеровки обнаружили.

— Ну и что? — здороваясь с ним, заинтересовался Румянцев.

— Опознал. Он самый. Да при нем и документы были. Это для верности.

— И Штеммермана везете?

— Вон в кузове, — кивнул головой офицер, указывая на машину. — Хотите взглянуть?

Румянцев с Соколовым легко перемахнули за борт и хотели уже взглянуть на труп, как со стороны Шандеровки подкатил легкий вездеход. Заглушив мотор, шофер остановился около грузовика, и из машины вышел статный военный в летном шлеме и ладной куртке с серым каракулевым воротником. Погонов на куртке не было. Румянцев пригляделся. Высокий, открытый лоб. Твердый взгляд. Властное, волевое лицо.

Савельев сразу узнал командующего фронтом. Но не успел он подбежать к генералу, как Конев сам обратился к казачьему офицеру:

— В чем затор?

Солдаты и офицеры вытянулись в струнку.

— Мины, товарищ генерал…

Торопливо подбежал молодой командир саперов и стал докладывать. Осмотр заканчивается, и скоро можно ехать.

— Хорошо, обождем, — тихо сказал Конев и, обернувшись к офицерам у грузовика, спросил: — А вы куда едете?

— Сопровождаем труп генерала Штеммермана, — за всех ответил Савельев.

Генерал приблизился к машине. Глеб поспешно откинул борт, а Яков до пояса приоткрыл труп Штеммермана.

Конев с минуту молча глядел на него. Вот он, командующий окруженной группировкой, человек, поверивший в обещанную Гитлером помощь и не внявший голосу разума, когда ему предложили капитуляцию. И чего он только не делал, чтобы спасти обреченную группировку! Грозил и уговаривал, взывал к солдатской чести и обманывал, брал с солдат «подписку о стойкости» и спаивал их перед атаками, молил о выдержке, о доверии, о любви и преданности фюреру, обещал чины и награды и безжалостно губил их в бессмысленных контратаках. Нет, ему недоставало одного — мужества пойти против течения. И вот расплата! Впрочем, есть у него и свои достоинства. Этот хоть пал на поле боя, разделив участь своих солдат, а не бежал, как другие, позорно бросив свои войска.

В кузове лежал пожилой человек с седоватым бобриком волос, с сухим вытянутым лицом, слегка приоткрытыми, словно подсматривающими, мутными глазами, с тонкими старческими губами, с цепкими пальцами костлявых холеных рук.

Яков с волнением глядел на происходящее. Живой Конев и мертвый Штеммерман. Два командующих, два мира еще раз сошлись на страшном поле побоища, и что-то символическое было в их встрече: жизнь и смерть, живое и мертвое!

А Конев все размышлял и размышлял о трагедии человека, избравшего целью жизни служить неправой войне, огню и смерти и бесславно сложившего голову, ничему не научившись и не научив других. Но история зла и беспощадна. Она научит! Пусть его зароют в нашей земле. Пусть его кости гниют здесь, как и кости миллионов немцев-завоевателей. Жестокий кровавый урок. Напрасные жертвы тоже отрезвляют, заставляя искать другой путь, если хочешь жить достойно.

— И сам погиб, и других погубил, — тихо сказал Глеб.

— Верно, солдат, — подтвердил Конев, — бесславный конец! — И, уже обернувшись к офицерам у машины, командующий сказал твердо и строго: — Передайте, что я приказал похоронить его, как подобает хоронить генерала. Пусть вражеского, но павшего на поле брани.

Конев возвратился к своему вездеходу и сел в кабину. Саперы закончили мостик, и машины тронулись.

— Видал? — опомнился наконец Глеб. — Как генерала! С почетом, значит.

— А что, — нахмурился Яков, — ты не согласен, что ли? Мы, дорогой товарищ, не варвары. Пусть весь мир видит.

— Мир, это, конечно, — уступил и не уступил Соколов.

— Во всяком случае, так надо, — заключил Румянцев. — Мы и они — это два мира, и если их мир призван устрашать, наш будет восхищать!

— Это все так, товарищ лейтенант, только салютовать я не стал бы их генералам. Не стал бы. Душе претит.

— А я и не думаю, чтоб нас с тобой кто-то принудил бы салютовать их генералам. Наше дело — бить их! Верно?

— Вот с этим я согласен…

На пути в Шандеровку картина битвы открывалась снова и снова во всем своем страшном величии. Здесь на каждом шагу следы повергнутого врага. Еще издали Румянцев увидел многочисленные фигуры людей, выстроившихся вдоль дороги. Что за люди и почему так неподвижны их застывшие фигуры? Но, чем ближе оставалось до них, тем недоуменнее становилось лицо командира. Что такое? А когда рота совсем приблизилась, Яков не поверил своим глазам. Вдоль дороги стояли трупы немецких солдат. Их лица перекошены и сведены судорогой. Руки скрючены. Зеленоватые шинели закапаны кровью. Заледеневшие мертвецы испуганно и зло смотрели на живых чуть приоткрытыми глазами. Но в их фигурах, в выражениях мертвых лиц было что-то жуткое и отрешенное, словно они уже смирились со страшной судьбой, с тяжким, но неизбежно справедливым возмездием, которое настигло их на этом поле смерти.

— Кто же их выставил тут и зачем? — нахмурился Румянцев.

— Вон кто, смотрите, — указал Глеб на кучу ребятишек, видневшихся вдали. Они тащили с поля замерзшие трупы и ставили их у обочины дороги.

— По-моему, никчемное кощунство, — сказал Румянцев. — Мертвым мстить нечего.

Когда поравнялись с мальчишками, Яков поманил их к себе. Они гурьбой высыпали на дорогу и радостно обступили солдат и офицеров.

— Зачем это? — кивнул Румянцев на мертвяков у дороги. — Кто вам велел?

— А никто, дяденька, мы сами, — опередил других шустрый, лет двенадцати мальчонка. — Пусть стоят, пусть поглядят, чего наделали…

— А то их засыплет снегом, и не найдешь, — сказал другой.

— Их же закапывать надо, попробуй тогда разыщи.

— Ничего, постоят, — весело ухмыльнулся черноглазый паренек, засунув в рукава, видно, закоченевшие руки.

— А глумиться над мертвыми все же не надо, ребятки, — тихо сказал Румянцев.

— Да мы не глумимся, — изумленно взглянул на офицера черноглазый. — Мы просто ставим, и все. Мы ничего с ними не делаем.

— А вы их складывайте в ряд.

Солдаты придут и зароют.

— А что, ставить нельзя?

— Не надо.

— А ребята по дороге на Нова-Буду еще больше наставили, с батальон…

— Никчемная забава.

— А чего их жалеть! — выскочил черноглазый крепыш лет четырнадцати. — Нас они жалели? Поглядите, скольких сожгли в церкви. Все слышали, как кричали наши, когда горели. Вся деревня. А скольких расстреляли? Я сам был в партизанах. Знаете, как лютовали? Поймают — и сразу расстрел. А потом привяжут убитых к столбам и деревьям, а ты смотри и слезами обливайся. Чего жалеть таких мучителей!

Мальчик зло сплюнул на дорогу.

— А нам в подвал гранату бросили, — выскочил еще один, самый маленький из всех, — сразу десятерых уложили. А пожгли сколько!..

Стараясь перекричать друг друга, ребята наперебой перечисляли жертвы последних дней.

— Потому и разбили их, — хмурясь, сказал Румянцев. — А скоро и совсем прогоним с Украины. Очень скоро. И на их земле мы отомстим за все преступления. Вместе с вашими отцами и братьями отомстим. Сами увидите и услышите. А ставить мертвяков, ребятки, все же не надо.

Некоторые из ребят весело усмехнулись:

— Ладно, не будем больше.

— А я буду, — выскочил черноглазый. — Зачем они мамку убили?..

У Румянцева перехватило дыхание. Он притянул к себе нахмурившегося мальчишку и молча поерошил его волосы, отчего его шапка низко-низко сдвинулась на лоб, закрыв глаза, на которых блестели слезы.

Яков тихо подал команду, и рота снова тронулась. Видно, не вовремя он взял под защиту этих убитых. Теперь им все равно: стоять или лежать. И если все же это кощунство, малышей сейчас не переубедить. Их глаза видели столько мук и горя, столько крови, нечеловеческих зверств, чинимых немцами, что любое снисхождение к врагу, даже к мертвому, вызывает у них протест.

В самой Шандеровке уйма поверженной и брошенной немцами техники. Ею забиты все улицы, поля и холмы, подступающие к селу с севера, и колхозные сады, прилепившиеся с юга. Населенный пункт уничтожен почти полностью: сплошное пепелище. Местами не уцелели даже остовы печей. Гарь и гарь. Точащий горло и сердце дым. Нужно все строить заново. Лед небольшого пруда сплошь устлан трупами. Ими забиты сараи и конные дворы, где немцы пытались оказать сопротивление. Оля во все глаза глядела вокруг. Смерть и смерть! Как можно было выжить тут? И как выжил все же ее Пашин? Геройски выжил, и в этом его и ее счастье!

ЧЕСТЬ И БЕСЧЕСТЬЕ

1

В штабе полка шумно и многолюдно. Тут сбились связисты и разведчики, саперы и тыловики. Не задерживаясь, Андрей прошел к Щербинину. Он только что прибыл от Виногорова и привез армейскую сводку с итогами сражения. Немцы потеряли свыше ста тысяч убитыми и пленными, восемьсот самолетов, более тысячи танков и бронемашин, две тысячи орудий, десять тысяч автомашин и множество другой техники и военного снаряжения.

Андрей еще и еще пробежал сводку глазами.

— Истинно — корсунское побоище! — сказал Андрей. — Будут они помнить землю Тараса!

Вошел Березин и молча уселся за стол.

— Ты чего хмуришься? — обратился к нему Щербинин.

— Как тут не хмуриться… Смотрите-ка вот… — И он выложил на стол пачку партийных билетов. — Из рот принесли. А за каждым из них родной человек, коммунист. Видите, некоторые пулями пробиты…

— Да, — вздохнул Щербинин, — такова уж, видно, цена любой победы. За каждый метр своей же земли расплачиваемся кровью и жизнью.

— Вот поглядите, — показал Березин партийный билет, пробитый пулей и пропитанный кровью. — Наш Ромашев. Коммунист с восемнадцатого года. Старый рабочий. «Красное Знамя» имел еще с гражданской. Все пятилетки провел на главных стройках: мастер по электромонтажу. Днепрогэс строил. Имел и орден Трудового Красного Знамени. И в войну — отважный солдат. Пашин рассказывал, машину с боеприпасами сжег, два танка подбил. А появился третий — и на него бросился. Метнул гранату, потом другую… И упал, срезанный пулеметной очередью… — Березин вздохнул и помолчал. — Как тяжко расставаться с такими людьми.

— Пиши наградной лист, — сказал Щербинин, — к «Отечественной войне» первой степени, чтоб семье на память.

— Напишу, и на него, и на других тоже. Тут, брат, все герои.

— Что ж, память о них — святое дело.

Собрав партийные билеты и завернув в газету, Григорий положил их в железный ящик.

— А Пашин — геройский командир, — закрыв сейф на ключ, заговорил Березин.

— Еще бы, — подхватил Щербинин, — подбил танк, пушку, уничтожил три машины, сколотил партизанскую группу и привел ее с собой. С этим не всякий и за месяц управится, а он за трое суток успел.

— Герой хоть куда, — похвалил и Жаров. — Большой награды достоин.

— Представил уже, — сказал Щербинин.

— А Капустин не отыскался?

— Нет еще, — ответил Андрею Щербинин. — Видно, пропал.

— Нашелся Капустин, — тихо сказал Березин.

— Чего же ты молчишь? — изумился Щербинин. — Что с ним, жив?

— Жив, в подвале отсиделся. Сейчас у Виногорова видел. А что не сразу сказал, — махнул Григорий рукой, — говорить не хочется.

— Да что с ним, объясни толком, — не сдержался Щербинин.

— Неладно все. Сами понимаете, пополнение бросил, оно под огонь угодило — раненые, убитые… Люди еще безоружны, а тут немцы наступают. А их командир чаи распивал в Нова-Буде. Там, оказывается, у него сердечное знакомство. Связисточка одна. Вот он с ней и просидел в подвале, пока немцев не выбили. Маскировка, говорит, была отменная.

— Этого я не прощу ему! — закипел Щербинин. — За все рассчитаюсь.

— Начподив назначил комиссию, чтоб расследовать все, а Виногоров — дознание. Жаров тоже в комиссии, председателем.

— Зачем же меня? Вот некстати.

— А почему не тебя? Боишься руки марать?

— Да что вы, товарищ майор.

— Вот и разберись честно. Тут судьба человека решается, судьба офицера. Перегни в одну сторону — его погубишь, в обратную перегнешь — он других губить станет. Дело тут тонкое и ответственное. Наш офицер, и дело наше. Как же отмахиваться?

Андрей раскраснелся и часто задышал.

— Я понимаю, конечно, — сказал Жаров.

— Вот и отлично. Тем же часом поезжай в штаб дивизии за указаниями по этому делу.

— Не было печали — черти накачали, — рассердился Щербинин. — А сколько ни думай — сам и виноват: распустил. Еще урок! Так нас, дураков, и учит жизнь: дескать, смотрите, сукины дети, думайте лучше.

Щербинин нащупал в кармане орден, отобранный у Капустина, и решительно сказал:

— Не видать Капустину ордена как своих ушей.

2

Весь день Андрей разбирался с делом Капустина. Опросил свидетелей. Побывал на месте в Нова-Буде. Без конца расспрашивал самого комбата. Андрей цеплялся за каждую возможность обнаружить довод в защиту проштрафившегося командира и находил все новые и новые факты обвинения. С Капустина как бы спадали все защитные одежки, и в своих действиях и поступках он выглядел все более неприглядно.

— Ты не копай, — цедил Капустин. — Ведь могилу роешь…

Нет, он, Андрей, не рыл могилы Капустину. Он забыл про недавние распри и столкновения с этим человеком. Он хотел видеть его правым. Но ни один из свидетелей не имел фактов в защиту Капустина. Растерялся, струсил, бездействовал. Из-за него пролилась кровь, погибли люди. И чем глубже вникал Андрей в суть дела, тем больше убеждался в виновности Капустина, тем непримиримее становился к его проступку.

Капустин все упирал на то, что немцы нагрянули нежданно-негаданно. Хорошо, пусть так. Но связисты пятнадцать минут метались из дома в дом, пока не разыскали Капустина. Один из них и погиб в этих поисках. Капустин уверяет: он не знал, не мог предполагать, что его разыскивают. Пусть так. Почему же он сам не выбрался наружу? Ах, раздумывал, как поступить. И так долго? Всего одну минуту. Долгая, очень долгая минута. Но пусть так. Но была ли она необходимой? Не была ли она промежутком времени, когда им овладела растерянность? Инстинкт самосохранения подавил в нем волю. А с ним была девушка, потом был еще солдат. А разве его растерянность не передалась другим? А потом, когда к ним пробились связисты, почему они, эти связисты, рискнули, а Капустин опять потерял время на раздумье и остался в тихой берлоге? Почему?

Нет, все подтверждалось, и оправданий ничему не было. Выводы ясны и убийственны.

Капустин взмок и растерялся. Что делать? Неужели погиб? Осталось одно: умолить Жарова.

— Выручи, спаси! — просил он, обращаясь к нему. — Клянусь, все искуплю.

У Андрея дрогнуло сердце.

— Вспомни, от самой Волги вместе. Или я не воевал? Отсиживался по тылам? Вместе с тобой под огнем, на передовой. Не губи, Андрей. Все от тебя зависит. Теперь сам вижу, виноват. Не губи, ради бога. Ведь семья, дети…

— А у тех, кого погубил, ведь тоже семьи, тоже дети! — тихо сказал Андрей.

— У тебя не сердце — камень. Неужели в нем нет хотя бы простой человеческой жалости?

Капустин говорил и говорил без умолку, раскаиваясь и упрашивая. А Андрей мучительно раздумывал над его словами и молча глядел на офицера.

Сочувствие? Жалость? К кому? К этому разгильдяю? Да, он раскаялся, он больше не будет таким, это ошибка. Может, в душе ему и жалко Капустина. Только нет, нельзя уступать этой жалости. Он, Андрей, очень сочувствует людям, даже их слабостям. Он понимает: жизнь сложна, в ней нетрудно ошибиться. И когда нужно решать, он как бы спрашивает самого себя: «Ну, что? Что? Кого ты жалеешь? Вот этого человека, который изворачивался, лгал, блудил, а припертый к стене, вынужденно раскаивается? Кого? Его или тех, кто честно выполнял свой долг, не щадя ни крови, ни жизни? Кого же ты жалеешь? Этого виновника? Или его жертвы? Тех, что кровью заплатили за его ошибки и промахи?»

— Нет, Капустин, — встал Андрей из-за стола, — напишу правду!

— Значит, в трибунал, в штрафники?..

— Это решит командир дивизии.

3

Комдив собрал комбатов и всех старших офицеров. Их построили в две шеренги, а против строя стоял Капустин. Начальник штаба зачитал решение военного трибунала. Офицер осужден и направляется в штрафной батальон. Это первый случай в дивизии. Все дальнейшее выглядело потрясающе просто. С виновного перед строем сняли ордена и погоны. Теперь он штрафник. Ему наступать на самых опасных направлениях. Если выживет, через три месяца ему вернут ордена, звание, должность. Нет — вернут после смерти. Если ранят в бою — тоже вернут: значит, кровью искупил все.

Андрей не сводил глаз с Капустина, который стоял с совершенно белым помертвевшим лицом, опустив глаза в ноги. Лишь в самый последний момент он с укором взглянул на Андрея и сразу же пугливо отвернулся.

Андрею было не по себе. Нет, он не укорял себя за правду. Укорял за другое. Только ли Капустин виновен в свершившемся? Все виновны. Все, кто знали его, все друзья-товарищи, все его начальники и командиры. Как они могли допустить его до такого падения? Почему Андрей не уговорил его вернуться и остаться с пополнением? Почему оставил в Нова-Буде? Почему еще раньше мирился со многим, с чем мириться было нельзя? Почему Щербинин мало взыскивал? Тысячи «почему?» стучались в сердце, настойчиво требовали ответа. Нет, они не оправдывали Капустина. Он получил должное, и жалости к нему не было. Андрею просто хотелось найти правильные доводы для правильных решений на будущее.

Сегодня вручали ордена и медали. Многие офицеры и солдаты за три недели боев получили по две и даже по три награды.

Вручались награды и корсунским партизанам, всем, кто, не покорившись врагу, взялся за оружие и героически сражался в тылу вражеских войск. Многие из них уже стали воинами и в составе советских полков все эти дни бились с немцами. Иные были ранены или сложили голову и награждались посмертно.

Жаров с гордостью смотрел на награжденных. Их сотни и тысячи, этих беззаветных героев. А Капустин один. Да, один. И от этой мысли на душе у Жарова стало теплее.

День корсунской победы почти совпал с днем Красной Армии. В частях проходили митинги и торжественные собрания. В селах шла мобилизация. Еще до создания военкоматов добровольцы тысячами шли в войска, пополняя их поредевшие в боях ряды.

Фронтовики радостно встречали пополнение. Проходили беседы, ветераны рассказывали новобранцам о боевом пути полков и дивизий, об их героях, плечом к плечу с которыми новичкам предстоит теперь биться с врагом. Мобилизованным вручалась новая форма и погоны. Многие из них писали заявления о вступлении в партию, в комсомол. За первым торжественным обедом в их честь поднимались тосты за победу.

В части пришли горы писем и подарков. Они были просты и скромны, эти подарки, но в них ощущалось тепло родных рук, свет чистых глаз, биение дружеских сердец. Недорогая бритва, вышитое полотенце, шерстяные варежки и перчатки, теплое белье, вино, конфеты, печенье — все было оттуда, с родной земли, где с тебя не сводят глаз самые любимые и близкие. Конфеты и печенье! У солдат щемило сердце, блестели от слез глаза, перехватывало дыхание. Зачем? Как бы хотели они все отправить туда, своим малышам, братьям и сестрам. Им живется несладко. Этих конфет и печенья они не видят и в глаза.

В день праздника в тыл ушло столько писем, сколько их не посылалось за месяц. Дорогие, хорошие, любимые, ничего не шлите, не надо. Пусть все лакомства останутся детям. Нам же так дорога ваша чистая, светлая душа, ваша память, ваши руки, работающие на фронт, ваша жизнь, ради которой никто тут не щадит ни сил, ни здоровья, ни крови!

На партийных и комсомольских собраниях, в передачах по радио, в газетных, в самих душах солдат, офицеров — везде и всюду царило живое вдохновение — выстоять и победить! Вынести невыносимое — и победить! Не щадить самой жизни — и победить!

К вечеру людно было в клубах, которые размещались в уцелевших сараях, спешно утепленных и приспособленных для жилья. В одном из них собрались солдаты и офицеры подразделений Жарова. Посредине жарко топилась печь, с балок свисали провода, на их концах горели яркие электролампочки. Связисты приспособили небольшой движок и дали свет. Здесь разместилось человек двести.

Затаив дыхание, люди слушают Москву. Андрея охватило чувство необыкновенного воодушевления. Москва, партия! Она подвела итоги еще одному героическому году, решающему году войны, и она поставила новые задачи. Все ясно и конкретно. Завершающий год!

Жаров еще и еще вглядывался в лица людей. Нет, не похожи они на уставших и обессилевших! У них потемнели лица, зорче стали глаза, тверже руки. И морщин у них прибавилось. Пусть! Зато сердца их, закаленные в огне боев, стали тверже стали. Кто определит действительную цену всех перемен? Это сделает завтрашний бой.

Здесь они преодолели неодолимое. Там совершат еще большее!

4

Горе есть горе. Оно тяжко и сердцу солдата, и сердцу командующего. Ординарец принес письмо и молча протянул Ватутину. Отодвинув стакан с чаем, генерал поглядел на штемпель: из Чепухино. Долго шло, очень долго. Добрая милая мать, как вынесла она этот страшный удар?

Распечатав письмо, он поспешно пробежал его глазами. Затем перечитал заново. Боль и боль! Сколько там слез выплакано. Сколько бессонных ночей металась она на мокрой подушке.

Ватутин мысленно перенесся туда, в родное Чепухино, где прошло его детство. Он как бы видел простую крестьянскую хату. Здесь умер отец, потом брат, тяжелая болезнь одолела сестру. На руках у матери их было девятеро. Нет, она ни к кому не пошла на поклон. Стиснув зубы, маленькая сухонькая женщина своими силами подняла и вырастила малышей, выучила их, вывела в люди. Чуть не погибла при немцах. А там пошли дни забот и тревог о сыновьях, что служили на фронте. Старший, Павел, был артиллеристом, Афанасий — сапером. Младший, Семен, воевал в танковой части. Горе и тяготы слишком часто стояли у порога ее дома. И вот — удар. Погиб Афанасий. Месяц назад он умер от ран в военном госпитале. Мать сетует на судьбу. Как жестоко она обходится с ней, с вечной труженицей, вырастившей стольких детей! Чем заслужила она ее немилость?

Ватутин невольно закрыл глаза. Мать, мать, милая мать! Не он ли сам виновен в гибели брата? Афанасий приезжал к нему в отпуск. Он мог бы оставить его при себе. Но ни брат не попросил об этом, ни он сам не посмел использовать свою власть, чтобы пристроить его в безопасном месте. Нет, не попросила бы и мать. Семью Ватутиных всегда отличала строгость и справедливость. Никто из них и никогда не шел на соглашение со своей совестью.

А перед глазами все стояли и стояли ее выматывающие душу строки:

«Сынок, милый, дорогой сынок, просто изныло сердце, хоть на крик кричи. Брошусь на подушку, закушу угол, а в глазах черным-черно. Погиб в чужой сторонке наш Афанасий. А ведь сердце и за вас болит. Хоть бы побереглись вы там. Ох как тяжко, сынок, как тяжко…»

Нестерпимая боль родной души каждым словом впивалась в сердце.

Мать, мать, мать!..

О горе командующего Хрущев узнал по возвращении из длительной поездки по войскам фронта. Он уже собрался было навестить Ватутина, когда ему доложили, что пришло извещение о гибели второго брата командующего фронтом — Семена. Как же облегчить теперь этот новый удар?

Он прошел к командующему, крепко пожал руку. Молча сел рядом, плечом к плечу. Они любили друг друга и умели ценить бескорыстную военную дружбу. Слишком многое доверила им страна, партия, и в душе у них было неугасимое чувство ответственности за весь фронт, оказавшийся на главном стратегическом направлении. Умели они и поспорить, и защитить свою точку зрения, искать и находить, проявить любое упорство, чтобы осуществить решение.

Хрущев долго и горестно молчал. Потом положил свою руку на руку командующего. Ватутин инстинктивно насторожился.

— Горе, Николай Федорович, опять горе…

— Что случилось, Никита Сергеевич?

— Нужно снова крепиться: погиб Семен…

Ватутин встал, подошел к окну. Долго, томительно долго стоял молча, уставившись в какую-то невидимую точку. Еще удар! Что же это такое? Если так тяжко ему, сильному, мужественному человеку, то как же больно станет матери, его матери, глаза которой еще не высохли от слез после смерти Афанасия. Эх, мама, мама! Чем мне утешить твое горе?

Еще совсем недавно война отняла у Хрущева сына, и сейчас, глядя на командующего, он заново переживал и свою боль. Война безжалостна. Каждый день она вырывает из жизни у кого сына, у кого брата, у кого мужа. Жертвы ее бессчетны.

Ватутин возвратился к дивану и снова сел рядом с Хрущевым. Они понимали ненужность слов и сидели молча, погруженные в думы. У них тысячи, сотни тысяч людей, и у каждого мать, жена, дети, родные и близкие, которым не менее больно терять их. Как же нужно беречь их, этих людей! Беречь — и воевать! И как в такой войне сделать невозможное возможным? Так через свою боль и свое горе они еще глубже понимали горе и беды народа, яснее сознавали свою великую ответственность перед ним, всегда готовым на любой подвиг.

МИСТЕРИЯ ЗЛА

1

Генерала Штеммермана хоронили офицеры из комитета «Свободная Германия». Пауль Витмахт не различал ни гроба, ни сопровождавших. Он только что с корсунского поля, и оно все еще стелилось перед ним в своем страшном откровении.

Резкий холодный ветер пробирал до костей, и Пауль все глубже прятал лицо в воротник шинели. Нет, на свою судьбу он не сетовал. Сохранив ему жизнь, она заставляла думать и думать. Пауля не агитировали. Выступить он вызвался сам. Призывая сложить оружие, он думал спасти окруженных. А эсэсовцы кричали в ответ, что он предатель, изменник. Нет, изменник тот, кто против своего народа. А он с теми, кто ищет спасение всей Германии. Ради этого он готов заново обдумать всю жизнь.

Отец прочил его в коммерсанты. А Пауль не терпел ни расчетливого благополучия, ни отцовского произвола. Покинув дом, он занялся рекламой. Сто марок в месяц. Хлеб и сахар, на кофе не оставалось. Нет, он пробился, стал обеспеченным. В схватках монополий он не был участником и оставался как бы секундантом. Но ему скоро опротивели все способы экономического гангстеризма, к которым прибегали конкуренты, и он ушел.

Нацисты ошеломили. Казалось, свежий ветер. Он готов был рубить чертополох, а пришлось вырубать сад. Затем война. Она свела его с Фредом Дрюкером. Свела и развела. Он и здесь хотел бы остаться лишь секундантом. А пришлось стать участником. Он не выдержал и бежал к русским.

Что ж, он выполнил свой долг перед теми немцами, которым осточертела война. Штеммерман же — перед теми, кто за войну, и в этом его трагедия. Он всегда исполнял злую чужую волю. Жизнь дала ему возможность сделать доброе дело, он не сделал. А ведь стоило лишь решить по-своему. Нужно было всего мгновение… Он не решился, и мгновение упущено.

Почему? Фанатизм или страх сковал его волю? Впрочем, кто знает, как поступил бы он, будь с ним семья. Но что бы ни было причиной — расплата чудовищна. Черная слава! Она сто лет будет ходить за его именем, и все истинно живое в Германии будет клясть его за упущенное мгновение.

Хоронили Штеммермана в селе Баранье поле. Пауль заглянул в могилу, слегка запорошенную снегом. Ее вырыли пленные немецкие солдаты. Как уродливы комья смерзшейся глины. Точно земля не поддавалась и не хотела принять того, кто ее терзал и насиловал.

В сторонке Пауль увидел скучившихся женщин. В коротких шубейках, они поеживались от холода. Их лица неприветливы и хмуры, а в глазах недоумение. Немцы — и без охраны? Или это другие, которым можно? Но, как и все, они в таких же ядовито-зеленых шинелях. Почему же без охраны?

Когда опустили гроб, Пауль бросил в могилу ком земли. Пусть! Хорошо бы, никогда больше не пришлось хоронить немцев в русской земле. А все извечный «дранг нах остен». Поколение за поколением тщилось завоевать эту землю. Но «завоевано» ее ровно столько, сколько нужно, чтобы сложить кости погибших. В чем же тогда смысл усилий? Жить до седины, злобствовать и разрушать, поклоняясь огню и пеплу, тысячи верст гоняться за призраком, чтоб тебя зарыли в землю, которая никогда не станет твоею… Кто наслал на них это безумие, от которого горе и ужас, вся трагедия? А ведь там, в его Германии, такая же земля и тоже люди. Нет, звать их бороться за лучшее! Только ради этого стоит жить!

2

После припадка ярости наступила тошнотная слабость. Гитлер сидел, придерживая пальцами мучительно пульсирующую жилку на правом виске. Мысли напластовывались, как свинцовые плиты. Его снова предали. Само небо дало ему этот корсунский выступ. У него зрели гениальные замыслы, и вот все кончено. Русские торжествуют. Нет еще ста тысяч солдат, многих тысяч танков, орудий, машин. А главное, снова удар по престижу Германии, по его престижу. И все бездарные генералы! Всех перестрелять! Всем кровавую баню! Слышите, Гиммлер, всем!

Гиммлер дождался, когда они остались в кабинете вдвоем с фюрером. Заговорил тихо, боясь вызвать новый припадок бешенства. Корсунская трагедия вызвала грозный резонанс в мире и в самой Германии. Нужно ли сейчас усугублять трагедию?

— Что вы предлагаете? — уставился на него Гитлер.

— Мой фюрер, их надо не расстреливать, их надо спалить живьем, сжечь на медленном огне.

— Да, да, да!

— Но я предлагаю… — чуть запнулся Гиммлер. — Я предлагаю дать им высшие награды!..

— Этим беглецам? — вскинулся Гитлер.

— Этим героям, скажете вы всему миру и всей Германии. Да, вы скажете так, и слава Германии поднимется еще на одну ступень. И ваша слава, мой фюрер.

— Бог мой! Какой жертвы от меня требуют! Нет, я расстреляю их!..

Гиммлер долго стоял молча, слегка склонив голову. А Гитлер все придерживал бешено пульсирующую на виске жилку. Он даже не заметил, как Гиммлер покинул кабинет.

Мысли, мысли!.. Нет, они не парят, как прежде, на крыльях. Они обрушиваются, как комья могильной земли.

Эти русские! Этот их не укладывающийся в рамки человеческого понимания фанатизм! Пусть нелегко признаться, но коммунизм — сила. Именно он, Адольф Гитлер, уразумел это, он, единственный, открыл, что за ними, коммунистами, — могущественнейший мир. Он все видел и все знал, ему не хватило лишь холодной рассудочности примириться с этим. Ему казалось — он сильнее и против него ничто не устоит. А вихрь событий проносится через его, может быть, уже считанные годы, безжалостно отвергая его гениальнейшие притязания. Но рук он не опустит. Ему достанет воли на любое сопротивление, на любую борьбу.

И положиться в этом он может лишь на себя. Все другие — ничто. Покорные его воле, они истекут кровью, полягут костьми. Пусть! Его воля восторжествует наперекор всему. А для этого он должен быть еще более суровым и непостижимым, всемогущим и недосягаемым.

Нет, так или иначе, а корсунские беглецы за все заплатят своей кровью.

Сытая овчарка, не сводившая умных глаз с хозяина, бесшумно подошла по ковру и прохладной мордой уткнулась ему в колени. «Эх, Блонди, Блонди!» — ласково потряс он ее за уши. Они мертвецы, которых забыли похоронить, и разве можно им верить? Никому и никогда. Он должен их заставить не думать, а слушаться. Думать он будет сам.

3

Наутро всех офицеров и генералов, пробившихся на бронетранспортерах из корсунского котла, радиограммой вызвали в ставку Гитлера.

Фред переполошился. Неужели конец? Ему сразу вспомнился Днепр, черный поезд фюрера, безмолвный строй офицеров и залп автоматов, когда под их огнем легли те, кого наказал фюрер за Днепр. Фред уцелел там просто чудом. Неужели теперь его очередь?

В Берлин их мчали самолетом. Офицеры и генералы подавленно молчали, ибо все понимали: конец неизбежен. Даже Гилле стал колебаться. Ему снова и снова мерещились огонь и смерть, корсунский ад, из которого они вырвались просто чудом. А в ушах назойливо звучало: «Хойохо, хойохей!» — клич, с которым Зигфрид когда-то преодолевал огонь. Впереди у них тоже страшный огонь, и надо проскочить через него, презирая все опасности. Но едва он представлял себе эти опасности, сразу исчезал воинственный Зигфрид, и в душу против воли прокрадывались жуть и отчаяние. Он испытующе глядел на других: и у них — то же!

Но вот и Берлин. Корсунских беглецов, как их назвал один из офицеров еще на аэродроме, везли прямо в имперскую канцелярию, к самому фюреру. Им не предложили даже переодеться. Ни уважения, ни снисходительности. Прямо на суд!

Берлин! Фред любил свою столицу, ее философическую строгость и солдатскую прямолинейность. Но, бог мой, что стало с Берлином! Уж не гулял ли и здесь огонь Корсуня? Все неприветливо и заброшено. Куда ни посмотришь, всюду груды развалин, зияющие проломы окон словно глаза мертвецов. Воронки и воронки от бомб. Сады и скверы, улицы и площади завалены обломками. От чудесного дворца старой канцелярии лишь щебень да пепел. К счастью, еще уцелел фасад новой имперской канцелярии с балконом, откуда фюрер когда-то принимал овации одурманенных берлинцев.

На площади Вильгельма их высадили из машин, и они тронулись по Фоссштрассе. Молодые и рослые солдаты караульного батальона в ядовито-зеленых шинелях приветствовали их винтовками «на караул». Фред глядел на них, сытых и откормленных, и вспоминал корсунских немцев и сегодняшних берлинцев, которых он видел на пути от аэродрома. Он думал, тут рай, покой и тишина, а оказалось — лишения, нужда, разруха. Здесь тоже смерть и смерть, которая косит направо и налево.

Говорят, фюрер ничего не хочет видеть, чтобы не отвлекаться от руководства войной. Он укрывается в своем «вольфшанце», где-то в прусских лесах, откуда лишь изредка в бронированной машине наезжает в Берлин. Сегодня он тоже примчится оттуда.

Их провели к огромным четырехугольным колоннам у входа для военных. Фред знал: на другом конце канцелярии — специальный вход для функционеров партии. Массивные колонны грозно возвышались над головой, словно подчеркивая ничтожество жавшихся друг к другу офицеров и генералов. До тяжелых дубовых дверей Фред насчитал двенадцать ступеней, и каждая из них вела навстречу неизвестной судьбе.

Просторный вестибюль Фреду показался холодным, как могила. Картины и ковры убраны, многие окна заложены кирпичами. На потолке и одной из стен зияют глубокие трещины. И тут следы бомбардировок!

Из вестибюля пришлось идти длинными лестницами и коридорами. Дальше все цело и не тронуто. Пол как зеркало. На стенах картины и гобелены. На окнах тяжелые драпировки. На всем пути многочисленная охрана из эсэсовцев. Даже в приемной, куда провели корсунских военных, офицеры-эсэсовцы вооружены автоматами. Один из дежурных основательно осмотрел все папки и портфели, имевшиеся у генералов. Раскрывая свою папку, Гилле с трудом сдерживал раздражение.

Наконец все формальности окончены, и адъютант пригласил их в большой кабинет фюрера. Это просторный зал, устланный коврами. Узкие окна в нем до самого пола. Они полузакрыты тяжелыми серыми гардинами. За столом Гитлер и Гиммлер.

У обоих угрюмо-замкнутые лица, и на них ничего не прочитать. Нет, пожалуй, раздражение и недовольство, даже больше — готовность выполнять тяжелую, неприятную обязанность.

Настроение у Фреда упало вовсе. Не выведут ли их в сад вон через ту дубовую дверь, чтобы расстрелять по приказу фюрера? Или увезут в казематы Гиммлера, чтобы покончить с ними там?

Гитлер с минуту тяжелым взглядом разглядывал прибывших. У фюрера как-то странно подергивалась голова. Левая рука висела как плеть. Фред перевел взгляд на Гиммлера. Ледяные глаза. Грубое энергичное лицо. Вот они, властелины новой Германии, ее злые духи, от которых сейчас зависит судьба Фреда и остальных.

Гитлер заговорил наконец тихо и сдержанно, хотя чувствовалось: весь он кипит. Он сожалеет о гибели войск под Корсунем и все еще не понимает, почему генералы и офицеры не выполнили его воли. Оттого и жертвы, и крушение всех замыслов. Но без трагедии не бывает истории. Пусть других пугает трагизм, его он мобилизует к действию. Еще никто не оспорил Шопенгауэра: война — вечная форма высшего человеческого бытия.

Фред не сводил глаз с фюрера, пытаясь проникнуть в главный смысл его слов, от которых зависела сейчас их судьба, и чувствовал, как с каждой фразой у Гитлера просыпалась его глухая яростная воля. Его большой, чуть скошенный нос подымался упрямо и дерзко, и длинная прядь на лбу казалась влажной.

Оборвав речь, фюрер вдруг умолк и тупо уставился на присутствующих, будто ничего не видя и не слыша. Казалось, он раздумывает, что же в конце концов сделать с этими людьми, бросившими свои войска. В кабинете воцарилась гнетущая тишина.

Наконец Гитлер заговорил снова. Заговорил почти шепотом, с каким-то судорожным напряжением. Он уставился на Фреда, и лицо фюрера выражало теперь решимость.

Фред оцепенел. Сейчас все будет кончено.

А Гитлер все говорил и говорил. Его Германии не страшны никакие испытания. Его генералы и офицеры не смеют поступаться ее интересами. Сам он больше не потерпит никаких уступок русским. Довольно. Смерть всем, кто нарушит его, фюрера, волю. Смерть и смерть! Никакой пощады! В руки армии он скоро даст новое секретное оружие, и тогда все увидят триумф Германии.

Ни Сталинграда, ни Курской дуги, ни Корсуня больше не будет. Он, фюрер, заново создал шестую армию взамен погибшей армии Паулюса и назвал ее «Армия мщения». Эта армия реванша стоит сейчас в низовьях Днепра, и вызванных сюда офицеров и генералов он направляет в эту армию. Пусть они отомстят за все пережитое, за Корсунь! Вот их святое назначение. А за подвиг духа он награждает их высшими орденами.

Фред ощутил страшную слабость и чуть не упал. Радость — она тоже убивает силы. Он поглядел на офицеров и генералов. Все они заметно оживились, воспрянули духом, и их лица словно вспыхнули.

Теперь все. Судьба еще раз вынесла их из самой преисподней. Если им и приведется предстать на страшном суде, сегодня лучше не думать об этом.

По окончании церемонии вручения высших наград их пригласили прослушать торжественную мессу.

Гилле парил чуть не в поднебесье. Гиммлер не подвел. Значит, снова жизнь с ее удивительными превращениями. Он прошел через сто смертей, нужно — пройдет еще через тысячи. Он ни перед чем не остановится. Германия еще узнает Гилле.

Фред, наоборот, был угрюм и подавлен. Он и сам не понимал своего состояния. Или он уже совсем распрощался с жизнью и все еще никак не опомнится от неожиданного спасения?

Мессу он почти не слушал и бездумно глядел по сторонам. У бокового алтаря на коврике, расшитом золотом, стояла святая Барбара и умильно посматривала на молодых офицеров, теснившихся на скамьях. Приторно пахло ладаном, и блики свечей затейливо играли на стенах храма. Святая Барбара вдруг напомнила ему француженку Жози. Но смогла бы святая так станцевать «канкан», как умела его Жози, в этом Фред сомневался.

Служитель бога запел «Dominus Vobiscum», и Фред невольно обрел способность размышлять. Если бог с нами и если он благословляет все, что делалось и делается, значит, они правы, значит, богу не претит ни кровь, ни смерть — ни любые ужасы войны, от которых стонет весь мир. Значит, бог оправдывает. Казалось бы, все хорошо, но это вдруг смутило даже Дрюкера. Как же это бог смеет все оправдывать! Бог!

А Гилле, в свою очередь, размышлял о том же. Что ему бог, если он давно уже по ту сторону добра и зла. Он был полон восторгов за пережитое и по-прежнему парил в поднебесье. Когда-то давно, еще мальчишкой, он любил развалины одного из старых германских замков у швейцарской границы. Там хорошо сохранилась высеченная стена на круче, куда он любил забираться со своими сверстниками. Никто из них не решался пройти по узкой стене. А он проходил. Справа — пропасть, слева — глубокий водоем. Какое это было блаженство — шагать по острию стены, по ее неверному гребню. С обеих сторон смерть, в душе мутная жуть: вот-вот сорвешься. Кружилась голова. Но от этого лишь острее была победа. Так и сейчас. У него тоже еще кружилась голова, словно он только что прошел по той стене, и смерть его хватала за ноги и справа, и слева.

Еще не кончилась месса, как оглушительно взвыла сирена. Молящиеся повскакали со своих скамей и, забыв про молитвы, стремительно бросились к двери. Даже генералы заметно убыстряли свой шаг и раздраженно расталкивали локтями цивильных берлинцев, заполнивших храм из любопытства, чтобы поглазеть на корсунских военных, о спасении которых все утро захлебывалось геббельсовское радио.

Пришлось с час просидеть в убежище и мучительно прислушиваться, как над головой гудел раздираемый бомбами их Берлин. Фреду казалось, он снова в блиндаже под Корсунем.

После отбоя, задыхаясь от сырости, они с трудом выбрались наружу. Бог мой, что за ад! Гилле, Либ, Дарлиц, Дрюкер — все генералы и офицеры застыли в оцепенении. Через минуту Фред даже потер глаза: уж не сон ли это? Повергнутая колокольня, дымящиеся стены, едкий дым пожарищ, беспощадное пламя, высовывающее языки из всех окон, черные воронки и обезумевшие берлинцы на всей улице. Огромный расколотый колокол выкатился на самую площадь и как бы взывал о помощи. Фред растерялся. Да тут же котел, где все бурлит и клокочет. И уж не в котле ли и Берлин, и вся Германия?

4

Мир и тишина на корсунской земле. Февральские снегопады плотно прикрыли израненные поля. Насколько хватает глаз — холмы и холмы. В низинах — ветвистые овраги, или яры, как их называют тут испокон веков. Местами темнеют пятна лесов и перелесков, откуда нередко выбегают одинокие дубки и смело, как часовые, стоят на посту у самых обочин украинских шляхов, по которым бесконечной чередой идут войска к фронту.

На всем пути через Украину Пашин не видел уголка краше этих мест, через которые извилистой змейкой пролегла красавица Россь. Крутые ее берега изрезаны живописными оврагами. Гранитные скалы не раз преграждают течение, образуя пороги и водопады. Сады окружают села и деревни, разбросанные вдоль реки и ее притока Россавы.

Чудесный край! Он воспет Тарасом Шевченко. Корсунь и Канев, Смела и Черкассы — это те самые места, где шевченковские гайдамаки «табором стояли, снаряжали самопалы, копья заостряли» и где неустрашимо боролись за волю.

Здесь все напоминает о великом кобзаре. В Моренцах он родился в крепостной крестьянской семье. В Кирилловке, что расположена неподалеку, прошло его безрадостное детство. Где-то там беззащитный школяр-попихач выпорол своего истязателя — дьячка-деспота, и бежал от него в Лисянку, в ту самую, через которую полк шел в бой с танками Хубе. У Днепра, близ Канева, на высоком крутояре могила поэта. И Пашин попросился, чтобы с группой разведчиков съездить туда.

И вот перед ними поросшая лесом Чернечья гора, где покоится прах поэта, память о котором навсегда запала в народное сердце. Черная плита с золотыми буквами. Высокий цоколь памятника из серого гранита, и на нем бронзовая фигура, как бы шагнувшая навстречу солнцу.

— Чудный край! — невольно воскликнул Голев.

— Жить бы тут и жить! — размечтался Пашин. — Родная, кровная земля!

— Дюже истерзанная! Только верю, все залечится, восстановится.

— Нет, Тарас Григорьевич, — возразил Глеб, — не залечится, заново родится. Приедем с тобой сюда лет через десять — пятнадцать после войны и не узнаем этих мест.

— И то, не узнаем…

Еще не остыли пепелища украинских хат, и над селами и городами еще не осели дымы пожарищ. Еще не стихли стоны раненых и свежа на земле кровь родных и близких. Не выплаканы слезы матерей и жен. Впереди еще немало боев и сражений. Но верилось: пройдет время, отгремит война, возродится и краше прежнего расцветет многострадальный край — сила и радость жизни превозмогут все!

Фашистские варвары надругались над могилой поэта. Еще в дни, когда советские войска вышли к Днепру, эсэсовцы затеяли гнусную провокацию. Они сели тут в оборону, нарыли траншей, настроили дзоты, а за самой могилой поставили батареи. Расчет был самый мерзкий: вызвать ответный огонь и разбить могилу советскими же снарядами. Только звукометристы точно засекли немецкие батареи, и пушкари смели их навесным огнем, ничуть не задев могилы.

Большое, с краснеющей из-под снега крышей здание музея пусто и мертво: стекла выбиты, днепровские сквозняки со свистом гуляют по комнатам, всюду грязь и хлам, на полу снег и толстый слой намерзшего льда. Экспонаты музея расхищены, ценнейшие книги сожжены. Все разрушено и разграблено. Даже бронзовая скульптура поэта побита бронебойными пулями.

— Отсюда видно за десятки верст, — сказал один из вернувшихся работников музея. — И гитлеровский наблюдатель, не маскируясь, сидел у открытого окна, корректировал стрельбу.

— Вот варвары!.. — возмущался Голев.

— Они все б тут взорвали — не успели.

Разведчики еще и еще осмотрели дорогие места.

Величественна Чернечья гора. Могуч и прекрасен непокорный Днепр, бьющийся у ее подножия. Мир и тишина вокруг. И над всем этим бронзовый Тарас, задумчивый и мудрый…

И не к ним ли, потомкам его, пришедшим сюда, чтобы освободить землю родной Украины, обращены вещие слова его «Заповита»:

И вражою злою кровью волю окропите.

ВЕСНА НАСТУПАЕТ!

1

Испокон веков весна наступала с юга. Оттуда шли ее ласковые ветры, теплые дожди, оттуда приходило живительное солнце. Оттуда начинался гомон перелетных птиц, там раньше всего таяли снега, вскрывались реки, поднималась вода. Там начинался сев, оживали леса и травы, и километр за километром одевались в зелень северные земли. И как ни сопротивлялась зима с ее ледяными ветрами и злыми морозами, как ни упорствовала, ей приходилось уступать и пядь за пядью сдавать свои позиции.

В этом году весна наступала с севера. Она несла с собой могучие потоки войск, огонь возмездия, красные знамена свободы. Ни украинцы с молдаванами, ни чехи с румынами, ни венгры с болгарами — никто из них не ждал весны с юга. Они со жгучим нетерпением прислушивались к ее грому и молниям, приближавшимся с севера. Так было, и природа была бессильна противостоять законам, которые принесла с собой война.

Южная группа немецких войск, еще возглавляемая Манштейном, отступала на юг. Она пыталась цепляться за любой рубеж, за каждый опорный пункт, зарывалась в землю, укрывалась за колючую проволоку и железобетон, ожесточалась огнем, но, бессильная сдержать могучее половодье советского наступления и истекающая кровью, все же отползала на юг.

2

Завечерело, и снова заснежило.

За рекой проходит оборона немцев, которую занимают те самые силы, что в бешеном натиске много дней безуспешно пытались пробиться к окруженным в Корсуне. Сейчас они приутихли и, закрепившись на выгодных рубежах, пытаются удержаться на уманском плацдарме.

Решающее наступление армия готовит на левом фланге. Дивизия Виногорова поставлена на правом. Ее задача — нанести вспомогательный удар.

Командный пункт Щербинина размещен в Щуляках. Блиндажи вырыты за избами. Вдоль улицы выложены снежные заборы. За ними хоть полки передвигай — противник не увидит. Отсюда великолепный обзор. Внизу извилистый Горный Тикич. На его противоположном берегу — высокая круча. Там у Щербинина предмостье, только что отбитое у немцев батальоном Жарова. Позиции противника проходят теперь по гребню совершенно открытой высоты. Слева они сбегают к реке и тянутся вдоль берега. Подступиться к ним трудно.

Спешно прибыл соседний Н-ский полк. Это тот самый полк, подразделения которого сражались в Шандеровке, были окружены там и стойко отбивались, сдерживая десятикратное превосходство немцев. Они попали на главное направление, избранное Штеммерманом для последнего прорыва. Роты понесли тяжелые потери, но выстояли и нанесли врагу большой урон. Полк прибыл с задачей — наступать с рубежа предмостья, где в обороне находились роты Жарова. С флангов будут наступать другие части. Их назначение — дезориентировать противника, отвлечь его внимание от других направлений, где последуют главные удары.

В просторном блиндаже тесно и людно. Андрей с интересом всматривался в лица новоприбывших, вслушивался в их голоса. Что их отличает от его солдат? Разве бо́льшая собранность и замкнутость? Возможно. Или даже какая-то внутренняя напряженность? Заметней блеск чуть сощуренных глаз? Почерневшие лица? И это возможно. Они ближе видели смерть: лицом к лицу. Они знают, что значит оказаться обреченными на смерть и, не потеряв веры в себя, биться самоотверженно, когда сила упорства и сопротивления, как бы она ни была велика, казалось, уже не способна обещать успеха. Выстояли и победили. Они все герои.

Сами они о шандеровской эпопее рассказывают скупо. И все же нет-нет, а речь заходит о памятных боях.

— Выпустил три ленты, к стволу и прикоснуться нельзя, — сдержанно заговорил молодой солдат Демидов. Лицо его строго и напряженно, видимо, так же, как и тогда, когда он лежал за своим пулеметом, отражая атаки. — Думаю, скоро и стрелять не будет, а они прут и прут. Столько положили их, а нет им удержу. Убило второго номера. Погиб командир расчета. Остались вдвоем с новичком одним. Беги, говорю, за патронами: последнюю ленту заправили. А мины рвутся — места живого нет. Беги, говорю, пропадем без патронов. Молчит. Страшно, думаю, парню. Ну, ложись, говорю, коли так, за пулемет, сам побегу, и протягиваю руку, хочу по плечу парня похлопать, подбодрить. Глядь, а парень-то убитый! Один остался… Жуть страшная. А тут танк… Прет, прямо раздавить готов. Я противотанковую под него. И глазам не верю: с первой же подорвал. А справа прут немецкие танки через наш передний, видно, всех перебили там. Патроны кончились. Думаю, буду биться гранатами. А душу уж подлая мысль точит: бежать, куда хошь бежать отсюда, лишь бы подальше от гиблого места. А куда бежать, если нет приказа? Лежу. Зубы стиснул, а лежу. Снова лезут. Метнул гранату, вторую. Бросились они вправо. Вдруг чувствую, сзади насел кто-то и норовит за горло. Пропал, думаю, обошли гады. Эх, недоглядел, и так закипело сердце, откуда только сила взялась. Оторвал чужие руки от горла…

— Подмял его? — не утерпел Глеб.

— Поди подомни, он здоров, как черт. Озверел я, а сил не хватает. Поймал его за руку и начал крутить. Вдруг его словно кто снял с меня. Гляжу, а на нем наш вояка, и десантный нож в руке…

— Откуда ж он взялся? — спросил опять Глеб.

— За мной пришел. Командир взвода погиб, а командир роты приказал к штабу отойти. Там еще три дня отчаянно бились. И вот даже не ранен.

— Счастливый! — сказал кто-то.

— Смелого смерть не берет! — заметил Соколов.

— Не подоспей другой, глядишь, и не справился бы?

— Кто знает, — неопределенно ответил Демидов. — Здоров был, чертяка.

— Когда у человека сердце закипает, его не побороть! — вмешался Пашин.

Демидов привстал даже, вглядываясь в лицо молодого офицера.

— Ты, Пашин? — просияв лицом, спросил Демидов. — Жив, значит? Ох, друг, спасибо, — бросился он обнимать разведчика. — Братцы, ведь это он немца-то с меня снял, он спас. А я его тогда и поблагодарить не успел. Теперь на всю жизнь другом буду.

— А правда твоя, товарищ командир, — вдруг заговорил пожилой рыжеусый солдат, обращаясь к Пашину. — Был у нас такой случай. Заявились каратели в партизанскую хату. Где, спрашивают, муж? Не знаю, отвечает женщина. Что ни спросят, она — не знаю. Разошлись куда тут. Хату спалим, кричат, хозяйство порушим, детей перебьем. А та заладила — не знаю и не знаю. Выволокли ее на улицу. У дома полдеревни собралось. Ну, каратели решили, знать, постращать. Говори, кричат, а то танк на избу пустим. А она свое гнет — не знаю! Махнули они водителю. Загудел танк. Мы все аж вздрогнули. Машина развернулась — и на хату, а там дети. Мать оторопела, потом как закричит: «Дети ж там, остановитесь, окаянные!» Они ее за руки держат, а танкистов торопят. Думаем, попугают, не раздавят.

— Наехали?

— Наехали, гады… Вот тут-то и зашлось у нас сердце. Никто себя не помнил. Бабы как взвизгнули, и кто успел что схватить — все разом на карателей. Словно кто сигнал какой дал. Было их человек двенадцать, и всех враз изничтожили. Вскочили на танк. Все глаза ему позатыкали: не видит ничего. Мечется по селу, а поделать ничего не может. Пулеметные стволы посбивали. А тут керосину приволокли, облили и подожгли… Сердце кипело!

— А что ж потом было?

— Потом все в лес ушли…

3

Еще до рассвета шандеровцы заняли исходные позиции. Заявился Щербинин и вместе с Жаровым отправился в роту Румянцева. Совсем недавно до немецких окопов было четыреста метров, теперь — едва двести: передний край здесь в движении. Все ночи солдаты лопатами пробивают путь вперед. Сеть окопов и ходов сообщения разрастается на глазах.

Щербинин пристально всматривался в тьму ночи. Затем он приказал открыть пулеметный огонь. Противник ответил тем же.

— Серию красных ракет! — скомандовал Щербинин.

И сразу заговорила наша артиллерия, ударили минометы. Всюду разрывы мин и снарядов, трассы искрящихся пуль. Они со свистом проносились совсем близко.

Щербинин стоял почти неподвижно, чуть подавшись вперед. Связанный прямым проводом с артиллеристами и минометчиками, он время от времени подавал им команды:

— Пятый, по цели семь перелеты, дай минимальную поправку… Вот-вот, в самый раз, бей, бей…

— Седьмой, цель три, дай-ка залпом хорошую порцию… Ага… прибавь… так-так… Кажется, успокоил… Бей теперь по четвертой…

— Пятый, видишь дальше ориентира шесть вспышки… Наверно, орудие с прямой дует. А ну, подави!..

— Седьмой, смотри ориентир девять, чуть правее. Минометная батарея.

— Вижу.

— А чего терпишь?.. Подави!..

— Румянцев, почему правофланговые пулеметы затихли?

— Стволы накалились, товарищ майор.

— Значит, режима стрельбы не выдерживают. Организуйте и в течение часа не ослабляйте огня.

Андрей любовался своим командиром, его выдержкой, отвагой, какой-то очень человечной простотой. Все в нем было естественно, каждое его слово, каждый поступок были проникнуты глубокой целесообразностью.

— Пятый, седьмой, все стволы — на главную цель! — командовал Щербинин.

На позиции немцев обрушился шквальный огонь, бушевавший минут тридцать. Затем артиллеристы перенесли огонь в глубину немецкой обороны. Донеслись крики «ура».

Бойцы ворвались в первую траншею. Завязался упорный многочасовой бой. Враг подбрасывал резервы, бросался в контратаки, бешено бил изо всех видов орудий, пытаясь опрокинуть атакующих. Он не пускал их вперед, но и не мог сбить и отбросить на прежние позиции.

4

В блиндаже тесно и полутемно. Это просторная землянка с низкими нарами вдоль стен. Здесь собрались коммунисты и комсомольцы, чтобы подвести итоги ночного боя.

Командир полка присел в сторонке и огляделся.

Кто-то зажег еще одну гильзу, и стало светлее.

На стене портрет Ленина, карта страны с линией фронта, отмеченной миниатюрными флажками. На большом столе газеты и журналы, шашки, шахматы. На двойной полке стопочки книг. Рядом с картой — «Боевой листок».

Такие блиндажи — ленинские комнаты, как их называют на переднем крае, — центр политической работы, хотя она и проводится в окопе и в траншее, у пулемета и орудия, во время боя и в короткое затишье между боями, в обороне и в наступлении — всюду, где оказывается коммунист или комсомолец, любой окопный агитатор.

Пока Березин беседовал, Щербинина заинтересовал «Боевой листок», вывешенный на стене рядом с картой фронта. В нем рассказывалось о подвиге Сагита Фаизова. Молодой башкир на виду у всей роты подполз к вражескому дзоту, забросал его гранатами. Отважный воин возвратился невредимым. Истинный батыр!

В другой заметке рассказывалось, как немцы отгородились минными полями и колючей проволокой, рвами и надолбами. На проволоке у них множество звонков. Тронешь — и в ответ убийственный огонь. Хитер враг, а его перехитрили. Недаром говорится: находчивость — сила, от нее врагу могила. Сагит Фаизов и Семен Зубец темной ночью пробрались к вражеским позициям, осторожно привязали бечеву за проволоку. А с рассветом артиллеристы и минометчики произвели огневой налет. Как обычно, немцы попрятались в укрытия, многие ушли во вторую траншею. Едва орудия стихли, зазвенели колокольчики. Немцы открыли бешеный огонь. Артиллеристы снова повторили налет. После нескольких залпов опять тревожно зазвенели колокольчики на проволоке. Полагая, что началась атака и русские режут проволоку, немцы выбрались из укрытий и обрушили огонь перед своим передним краем. И опять артналет. И так раз за разом и день за днем. Потери у немцев громадные, нервы издерганы.

Майору захотелось поближе узнать отважного воина, и он пересел на низкие нары рядом с Фаизовым.

— На нас никто не в обиде, — заговорил Сагит Фаизов, видимо отвечая на вопрос Березина.

— Как никто? А немцы? — пошутил Щербинин.

— Немцы — да, те в обиде…

Молодому башкиру всего двадцать. Выражение его круглого лица с черными глазами полно решимости и той самостоятельности, которая отличает бывалого человека.

Оказавшись в тылу врага, Фаизов примкнул к партизанам. В полк его привел с собой Пашин после возвращения из Шандеровки.

— Задача такая — убивать, и все! — отрезал Фаизов.

— Убивать, чтоб не убивали! — поправил Березин.

— У нас своя честь, — согласился Глеб Соколов.

— Честь сильнее смерти, — добавил Сагит. — Так говорится в башкирской пословице.

— Умная пословица! — похвалил Березин.

Когда Щербинин возвратился к себе в Шуляки, на круче, за рекой, еще гремел бой. Немцы стянули резервы, собрали танки, не жалели снарядов и мин. Они яростно бросались в контратаки, пытаясь сбить шандеровцев.

Позвонил Виногоров и спросил, как дела.

— Тяжело, — ответил Щербинин. — Бешено контратакуют.

— А вы что ж думали, легко отдадут такую позицию? Немцы знают: если не устоят — им далеко придется пятиться. Как вы помогаете шандеровцам?

Щербинин доложил.

— Плохо помогаете. Лучше бы помогали, был бы и успех.

Упреки Щербинин выслушал молча: оправдания излишни. В словах комдива, бесспорно, есть большая доля правды: если нет успеха, всегда виноват командир и его штаб — они не сделали всего необходимого, всего должного.

Час спустя Виногоров заявился сам. Он расстроен и недоволен.

— Как у шандеровцев?

— Отбивают атаки.

— А что же у вас, тихо?

Щербинин смутился. Как объяснить ему, что минуты затишья неизбежны во всяком бою, а в бою на частном направлении тем более. И, как нарочно, сейчас вот такое затишье.

— Вызывайте артиллеристов!

Щербинин позвонил и протянул трубку.

— Почему молчит артиллерия? — спросил Виногоров командира дивизиона.

— К стволам притронуться невозможно, — ответил тот, — расстреляли больше боекомплекта из каждого орудия.

— Готовьте двадцатиминутный налет по целям, Начало по моему сигналу. Предварительно доложить. — И уже Щербинину: — Прикажите подготовить огонь минометов.

С Виногоровым прибыла рота автоматчиков, которую он отправил к шандеровцам на исходные позиции.

Распоряжение следовало за распоряжением. Их смысл ясен: сосредоточить весь огонь на узком участке, повторить атаку. Заставить противника поверить, что здесь начинается большой прорыв или, во всяком случае, идет к нему большая подготовка. Однако полк Щербинина Виногоров в атаку не бросал. Полк вел лишь огневой бой.

С позиций только что возвратился Юров.

— Что у них там? — спросил его комдив.

— Тяжело, товарищ полковник, кровью обливаются.

— Они приказ выполняют, — строго произнес Виногоров.

Юров смутился.

— Что бы ни чувствовал командир, — продолжал Виногоров, — в бою он должен осторожно обращаться со словом, ибо в слове командира, как и в любом его поступке, большая сила. Так вот!.. — И он пристально посмотрел на еще более смутившегося Юрова. — Словом можно и разжалобить, и ослабить, и — что важнее всего — укрепить волю, усилить человеческую душу, помочь солдату и офицеру в трудную минуту, поддержать его веру в победу…

Щербинин и Виногоров вышли по снежному коридору на НП, откуда как на ладони все поле боя. В стереотрубу действия наблюдаются как на расстоянии в сто метров. Артиллеристы и минометчики обрушили сильный огонь. Вот взрывом разметало вражеский дзот. Много убитых. Всюду воронки и воронки. Вот перевернутая пушка, чуть дальше — другая.

Наконец атака. Цепи с трудом продвинулись метров на сто и залегли. Показались три «пантеры» и два«фердинанда». Затем видно, как задымила «пантера» и заметалась по полю. Опять попадание и взрыв. К небу взметнулся столб огня и дыма. Вторая «пантера» вырвалась к позициям и начала «утюжить» их. Но кто-то выскочил из окопа и пополз ей навстречу. И вдруг замер на месте.

— Убили! — с горечью произнес Виногоров.

Хорошо видно, как уже второй боец подполз метров на двадцать, привстал и метнул противотанковую гранату. Грохнул взрыв, а вслед за ним прямое попадание снаряда в башню.

— Орлы, настоящие орлы! — воскликнул Виногоров.

— Смотрите, остальные уходят!

В самом деле, танки и самоходки отошли к кургану, продолжая отстреливаться.

Ожесточенный бой продолжался до вечера.

В сумерки Виногоров направился к Жарову и всю ночь пробыл в ротах, изучая противника и направляя бой. Андрей много слышал о бесстрашии этого человека. Видел его в траншее под убийственным огнем, и у комдива даже не срывался голос, хотя и становился накаленным, как никогда. Случалось, застигнутый на рубеже, он ходил и в контратаки.

Про него говорили: железный человек. Разжалобить его невозможно. У него не дрогнет рука расстрелять труса на месте, хотя он никогда не расстреливал — не было необходимости. Его не остановит никакая опасность, если нужно повести людей вперед. Обычно уравновешенный, временами Виногоров мог впадать в состояние гнева и раздражения и всегда был непримиримым ко всякой распущенности, к любому разгильдяйству. Совершенно не терпел бездействия и беспечности. Строго наказывал за ухарство и никчемное бравирование. Во всех случаях и в любой обстановке он учил и учил, наставлял и воспитывал солдат и офицеров дивизии.

Близилось утро. Виногоров просто горел в деле. Он пробовал, искал, наращивал удары. И его неукротимая энергия, железная воля, страстный темперамент никого не оставляли равнодушным. Они незримо передавались людям, все прибавляя и прибавляя им сил в достижении цели.

Враг дрогнул, и его оборона рухнула. Тогда наступила очередь и Щербинина. Его подразделения, введенные в прорыв, окончательно сломили сопротивление. А наутро стало известно и о прорыве на главном направлении.

Армии фронта круто поворачивали на юг.

КОГДА ЗАКИПАЕТ СЕРДЦЕ

1

Ожесточенно отбиваясь, немцы отходили к Цибулеву. Захватив с собой офицера, Щербинин верхом отправился на новый командный пункт. На душе у него было тепло и радостно. Все же сломили. Как ни сопротивлялся враг, а сломили. Теперь только преследуй. Конечно, сбивать его еще нелегко на любом рубеже, но преследование есть преследование. И где остановятся немцы, еще неизвестно.

За рекой он нагнал колонну вьючных лошадей с боеприпасами. На огромном трофейном битюге восседал Зубец. Покачиваясь в такт движению, он пел негромко, задушевно:

Кто сказал, что надо бросить Песню на войне? После боя сердце просит Музыки вдвойне…

— Здравствуй, орел! — поравнявшись, обратился к нему Щербинин.

— Здравия желаю, товарищ майор! — бодро ответил Семен и, опомнившись, доложил: — Везу боеприпасы в роты. — Затем добавил сокрушенно: — Дюже сопротивляется немец, не хочет отдать Цибулев.

— Хочет не хочет, а отдаст! — усмехнулся Щербинин. — Не отдаст, сами возьмем.

— Возьмем, у солдат удержу нет.

На окраине деревни повстречали Румянцева в окружении нескольких солдат и человек ста местных жителей. Лица у всех возбуждены, женщины что-то кричат и машут руками, указывая на ту, что стоит в центре.

Оказывается, переводчица из гестаповского отряда карателей.

— Вот просят отдать им на расправу, — указал Румянцев на женщину.

— Что так? — удивился Щербинин. — Ай насолила?!!

— Ой, товарищ майор, — за всех ответила пожилая колхозница. — Ее мало убить, подлую.

— Повесить, гадину!

— Расстрелять!

Чтоб утихомирить страсти, Щербинин поднял руку.

— Господин офицер, — вдруг заговорила пойманная переводчица, — пощадите, господин-товарищ, не по своей воле… — и театрально заломила руки над головой.

— Не слушайте ее, товарищ командир, — заговорил худой старик с острой бородкой. — Эта язва немало поизвела народу…

— Кто такая? — строго спросил Щербинин.

— Изабелла Вебер, русская немка, я не виновата…

— Кем у немцев служила?..

— Переводчицей была… Заставили… Видит бог, не хотела…

— Почему людей грабила?..

— Не грабила я… все каратели…

— Она их науськивала, она их по хатам водила, она лучшее добро требовала, по ее вине кровь лилась, хаты горели… — Заговорил тот же старик.

— Я пригожусь вам, пощадите, господин майор, — верещала перепуганная переводчица. — Я искуплю свою вину, я…

— Я жила в Цибулеве, — вдруг заговорила еще нестарая, но совсем седая женщина. — Привела она ко мне карателей и давай пытать, где партизаны бывают, где их семьи. Слова не вымолвила, а она, ведьма, свое: не скажешь, говорит, детей потеряешь. И начала им рученьки вывертывать.

Глаза женщин и солдат горели от ненависти. Они прожигали насквозь, и Вебер не находила себе места.

А Щербинин все глядел и глядел на нее. Нет, ни жалости, ни прощения быть не может! У нее гибкая фигура, беспокойные руки, черные маленькие глаза, похожие на волчьи ягоды, узкое лицо с тонкими и злыми губами. Всем существом своим она напоминала змею, что вьется, шипит и может жалить…

— Я слабая женщина, — твердила немка. — Пощадите!

— А сама пощадила хоть одного человека?.. — гневно закричала еще одна из женщин в белом платке. — Забыла, как над людьми измывалась, как сама их пытала?

— Не надо водить, тут прикончить!

— Уничтожить гадину! — закричали вокруг.

Казалось несправедливым и ненужным отправлять ее в тыл, чтобы там судить за чудовищные преступления, совершенные здесь. Тут по ее вине лилась кровь, пылали избы украинских крестьян. Их право судить ее, и они осудили. Пусть суров и беспощаден их приговор, приговор людей, которым она доставила столько мук и страданий, но он справедлив и неизбежен. Оставалось лишь привести его в исполнение.

2

Роты Жарова врезались в Цибулев. Немцы сопротивлялись с яростью смертников. Им надо во что бы то ни стало задержать наступающих, чтобы вывезти технику, отвести части. Как потом показывали пленные, их держали на позициях под угрозой расстрела за отход. И все же они отходили, вернее, беспощадно отбрасывались и уничтожались.

На одной из улиц у противника сильный опорный пункт. Несколько кирпичных домов с каменными подвалами тщательно укреплены. Эти позиции мешают продвижению. Андрей сколотил группу из автоматчиков, саперов-подрывников, артиллеристов с орудиями. Командиром группы назначил Юрова.

Бой длился с час. Подтянутые сюда орудия ударили в упор, саперы успели подорвать стену в одном из зданий, автоматчики дружно бросились в атаку, и опорный пункт перестал существовать.

Юров возвратился возбужденный, с горящими глазами, и Андрей невольно залюбовался им: «Как он красив, наш Юров!» Впрочем, смелые всегда красивы. Последние слова ему на днях привелось услышать у разведчиков. Речь зашла тогда о смелых и красивых, и Глеб сослался на Горького. «Красивые всегда смелые!» — говорит одна из его героинь.

— Неверно, совсем неверно, — запротестовал Сабир.

— Почему? — недоумевал Глеб.

— Неверно. Ларра у него тоже красив и силен духом, но у него нет высокой цели, и конец его бесславен. За что он убил полюбившуюся девушку? — И Сабир круто повернулся к Глебу. — За что?

— За то, что оттолкнула его, — смущенно ответил тот.

— Правильно. И помните, как наказан он за свою непомерную гордость? Изгнан из общества, обречен на вечное одиночество. А разве он не был смел?

— Был конечно.

— И разве он кажется нам красивым? — обвел Сабир взглядом присутствующих. — Нет конечно! — продолжал он. — И разве Горький не осуждает такой красоты?

— Еще как осуждает! — воскликнул Зубец.

— По-моему, — продолжал Сабир, — надо сказать наоборот: смелые всегда красивые! И то если смелость их возвышенна.

Немцы попытались задержать наступающих у железнодорожной станции. Они спешили вывезти груженые составы. Щербинин направил туда разведчиков Пашина, а роты Жарова бросил в обход. Березин пошел было к разведчикам, уже завязавшим бой за станцию, как там раздался оглушительный взрыв. Высоченный столб огня и дыма взметнулся к небу. Пламя грохнулось затем наземь, а дым, клубясь, долго растекался понизу.

— Цистерну с горючим подорвали, — догадался Щербинин.

— Похоже, так, — согласился Березин и добавил: — Все же пойду.

Но он не дошел еще до станции, как увидел Соколова с Таней, тащивших раненого.

— Кого это? — спросил он, поравнявшись с ними.

— Азатова, парторга нашего, — сквозь слезы ответила Таня.

Березин чуть не задохнулся. Сабир! Григорий любил его. Умный парторг. Чудесной души человек. На мгновение склонился над раненым и ужаснулся. Помертвевшее лицо начинало синеть. Сабир был без сознания. Неужели умрет?

Он помог отнести раненого в санчасть. Когда раздели Сабира и положили на стол, врач насчитал семнадцать ран. Потребовалось срочное переливание крови. Но не было крови первой группы, а она-то и нужна была.

— У, меня первая группа, — с готовностью предложил Березин, — берите скорее.

Врач запротестовал, пытаясь найти другой выход. У него же, у Березина, еще не зажившая рана, и где там брать — ему впору самому вливать.

— Берите, говорю, — настаивал Григорий.

— Нет, нет, потребуется очень много, без сил останетесь.

— Берите, сколько нужно, и немедленно. Слышите, приказываю, берите!

Врач еще колебался, а Григорий, окинув шинель, уже расстегивал ворот гимнастерки.

Медлить было некогда, и доктору пришлось уступить.

— Хорошо, ложитесь сюда, — указал он на свободную койку. — Аппарат Боброва, быстро! — крикнул он Тане, продолжая перевязку раненого.

Девушка достала из шкафа почти кубической формы прозрачный резервуар с двумя резиновыми трубочками, выбрала нужную иглу и сноровисто вставила ее на место. Оставшись в нательной рубахе, Березин засучил правый рукав и с готовностью протянул ей руку. Таня перетянула ее жгутом выше локтя, и у сгиба сразу же заметно вздулась артерия.

— Замечательно, — тихо сказала она и привычным движением ввела в нее иглу. Григорий ощутил лишь легкий укол. Но все тело его почему-то вдруг напряглось, и на лбу выступил пот. Только этого не хватало! Свободной рукой он вытер лоб и попытался расслабить мышцы. Стало легче и лучше. Кровь! Через полную иглу она неощутимо струится в резиновую трубку, стекая по ней в прозрачный резервуар, который Григорию сейчас не виден. Какая она? Густая, красная? Ему захотелось вдруг поглядеть, но сдержался.

Он перевел глаза на Таню, склонившуюся над ним. У нее вьющиеся черные волосы, густые брови и такие глаза, что не хочется отводить от них взгляда. Какал она красивая, Таня. И какая строгая. Такую он мог полюбить бы. Нет, о чем он думает! Тут умирает Сабир, его друг и товарищ, а он про любовь. Березин даже застонал.

— Вам плохо? — склонилась над ним Таня.

— Нет, нет, просто за Сабира больно…

Таня взяла его за руку и стала считать пульс. Вроде ничего опасного. Почему же он застонал?

Азатов задышал вдруг часто и шумно, и Григорий даже вздрогнул. Нашел тоже время философствовать о любви и красоте! И с болью закусил губу. «Эх, Сабир, Сабир, только б спасти тебя!» Он снова думал лишь о нем. «Не пришел в себя?» Нет, по лицу доктора видно, все без сознания. Хоть бы очнулся, что ли. Все бы больше надежд.

Березину стало вдруг холодно. Зарябило в глазах, и все тело сделалось влажным. Что за слабость? Ему вовсе не хочется мириться с этим. Выдержать, во что бы то ни стало выдержать! Он должен дать столько крови, сколько нужно, чтоб спасти Азатова. Сам он отлежится, поправится. Только бы выжил Сабир.

Таня склонилась ниже и вынула иглу. Сменив ее, она передала аппарат доктору. Правая рука раненого уже готова. Иглу ввели в артерию, а резервуар, перевернув вверх дном, подняли над Сабиром. Живая, еще теплая кровь хлынула по трубочкам вниз. Григорию видно, как густо-красные стенки сосуда медленно бледнеют. Как все просто и в то же время сложно!

Таня достала второй аппарат.

— Разве не кончено? — спросил он девушку..

— Ой нет, только началось еще.

Он поспешно протянул ей руку. «Значит, затем, чтоб ускорить переливание», — догадался Григорий.

Время тянулось томительно медленно. А когда все было кончено, он встал и подошел к раненому. Санитар держал перевернутый резервуар, и его, Березина, живая кровь невидимо струилась по этим вот тонким трубочкам и жизнетворным потоком пробивалась к сердцу Сабира. Григорию сделалось вдруг хорошо-хорошо. Теперь уже видно, как на лице раненого проступили первые признаки жизни, оно чуть порозовело и как-то потеплело. Его увезут сейчас в медсанбат и затем в тыл. Возможно, крепкий его организм справится, и он выживет. Надо, чтоб выжил!

Вырвав листок из блокнота, Григорий написал:

«Дорогой Сабир, мы братья теперь не только по духу, но и по крови. Пиши, выздоравливай, приезжай! Весь полк с нетерпением ждет твоего возвращения. Братски обнимаю и целую. Г. Березин».

Он вложил листок в карман гимнастерки и наказал сестре, чтоб записку вручили раненому, когда он очнется и когда ему разрешат прочитать в медсанбате…

3

Глеб привел Березина в избу и уложил. Приготовил кружку горячего чая. Замполит попросил его рассказать, как был ранен парторг.

Все случилось на глазах у Глеба. Они с Зубцом и Азатовым продвигались вдоль полотна железной дороги. Сабир шел впереди, а им приказал следовать поодаль, сзади. Подошли к составу. На другом конце дымил паровоз. Неужели уходит? Может, взорвать? Сабир решил повременить. Пошли, прижимаясь ближе к вагонам.

За цистерной с горючим показался полуоткрытый вагон. Сабир заглянул в него и ахнул: немцы! Глеб видел, как некоторые из них спрыгнули на землю и с автоматами наперевес пошли на Азатова. Тот мигом выхватил противотанковую гранату. Ни Глебу, ни Семену нельзя было ударить, не срезав своими пулями парторга. Да и некогда было — все случилось буквально в одно мгновение.

Стрелять немцы опасались: Азатов застыл у цистерны с горючим. Парторг понял, конечно: либо смерть, либо плен. Рванув гранату, он замахнулся на цистерну. Немцы врассыпную, а Сабир, отскочив немного от цистерны, уже на ходу крикнул: «Ложись!» — с размаху ударил в нее гранатой и бросился в кювет. Но не добежал: воздушная волна подхватила Сабира и отбросила далеко в сторону, что и спасло его от пламени. Иначе сгорел бы.

Когда к нему подбежали, он лежал без сознания.

— Товарищ майор, — сокровенно заговорил Глеб, — а вы напишите, чтоб только вылечили, и обратно к нам, а?..

Березин молча сжал руку разведчику:

— Обязательно напишу…

В эту ночь разведчики долго не могли сомкнуть глаз. Их семья словно осиротела. Всем не хватало парторга, его внимания, его тихого голоса, его удивительных рассказов из истории, всегда умных и интересных. Им не хватало его замечательной души, ее тепла и света, к которому они так привыкли.

— Нет, ты скажи, Глеб, выживет, как думаешь? — приставал к нему новичок Фаизов.

— Ну что ты спрашиваешь. Такие люди должны жить. Должны!

Все приутихли.

— Хотите, стихи прочту? Они будто про Сабира написаны. — И, не ожидая ответа, стал читать наизусть:

И увидели трое, Как бросился с миной один Под колеса цистерны… И — грохот! И — зарево к тучам! …А в окопах не знали, Что это горит не бензин, А зажженное сердце Ударило светом могучим…

— Это ты написал? — после долгой паузы спросил Фаизов.

— Нет, один фронтовой поэт.

— Здорово у него получилось, — вздохнул Сагит, — очень здорово: «А зажженное сердце ударило светом могучим!»

4

Задолго до рассвета разведчики собрались в подвале почти у самого берега. Отсюда легко вырваться к руслу реки, броском перескочить ее и вымахнуть на каменную гривку той стороны.

Слушая Березина, солдаты примостились на земляном полу. Пашин с автоматом на груди прислонился к стене. Он очень молод, их Пашин. И хорош собой. У него твердые, резко очерченные губы, густые русые брови, прямой взгляд больших и ясных глаз. Смуглое обветренное лицо строго и сосредоточенно. Волевой командир, полный огня и отваги, он давно стал любимцем взвода. Даже ветераны, которым уже за сорок, и те ценят, уважают офицера, любовно называя его меж собой ласковым словом «сынок».

За комсомольским взводом Пашина в полку издавна ходит добрая слава. Люди здесь самые отважные, можно сказать, герои. О них легенды слагают в ротах. У каждого грудь в орденах. Какую задачу ни получат — выполнят лучше не надо.

Вчера вот в бою за поселок, штурм которого предстоит сегодня, его разведчики первыми пробились к реке и по неверному льду перебрались на ту сторону. Но немцы ответили сильным огнем, и бойцы отпрянули, не заметив, как там остался раненый солдат.

— Чей это? — возмутился Пашин.

— Из моего отделения, Якорев… — пряча глаза, глухо ответил Сахнов, и его сразу охватил озноб. Вот расплата и за беспечность, и за пренебрежение к людям. Тяжелая расплата!

Пашин ничего не ответил командиру отделения, лишь так взглянул на него, что само собой подразумевалось: «Какой же ты командир, если забыл про товарища!» В бинокль хорошо видно, как беспомощно шевелится раненый.

— Ракитин, вынести раненого! — приказал Пашин.

Солдат встрепенулся, затем огляделся и, прикрываемый огнем взвода, смело заскользил вниз. Немецкие пулеметы застрочили с новой силой. На середине реки Ракитин замедлил движение, высматривая дальнейший путь. Вдруг вовсе замер, и голова его сникла на лед. С щемящей болью всматривались товарищи в застывшую фигуру солдата. Убит!

— Царев, вынести раненого! — снова приказал Пашин.

Царев вскинул на командира взгляд своих сильно встревоженных глаз, глубоко вздохнул и пополз. Взгляд его словно, говорил: «Трудно, ой как трудно теперь спасти раненого, а знаю, ждать нельзя, и я поползу». Вот он добрался до Ракитина, потрогал его за плечи и двинулся дальше. Да, убит! Немцы еще усилили огонь. Цареву все же удалось выбраться на тот берег. До Якорева ему оставалось теперь каких-нибудь тридцать — сорок шагов, но, едва он тронулся дальше, как вблизи разорвалась мина. Разведчик вздрогнул и застыл на месте. Неужели?.. Царев был недвижим.

«А может, подождать до вечера?» — на мгновение дрогнул Пашин. Нет, время не терпит. Не вынеси раненого сейчас — он неизбежно попадет в плен. И Пашин решительно поглядел на разведчиков, а каждый из них в свою очередь поднял глаза на командира. Кого он пошлет еще? Кого?

— Теперь моя очередь… — глухо промолвил Сахнов, подняв лицо с широко открытыми глазами.

Командир взвода ничего не ответил.

— Разрешите мне? — попросился у Пашина Зубец.

— Нет, мне, — перебил его Соколов, — я сильнее.

Пашин стиснул зубы, ноздри его гневно вздрагивали, все лицо то белело, то краснело от напряжения. Знал он: любой приказ его будет исполнен. Прикажи он — и все поползут за раненым. Мужества им не занимать. Не в том, однако, честь и долг командира, не в том его искусство. Надо отдать нужный, лучший приказ, единственно возможный в данной обстановке. А сделать это совсем нелегко. Из многих вариантов командир должен выбрать один, выбрать очень быстро, сейчас вот, на глазах всего взвода, и смело осуществить свое решение.

— Соколов, — минуту спустя обратился Пашин к своему помощнику.

— Я готов, — смело ответил тот, трогаясь с места.

— Соколов, — строже повторил Пашин, останавливая сержанта, — останешься за меня. Усиль огонь… — И командир взвода указал, что и как сделать.

— Так я же сам! — рванулся Глеб.

Пашин метнул на него полный решимости взгляд, означающий и приказ оставаться на месте, и дружеский укор за неуместную строптивость, и благодарность за искренний порыв — все одновременно.

— Теперь я могу рисковать только собой, — просто сказал он.

— Может, взводом атакуем? — попытался подсказать Глеб свой план действий.

— Погубим людей только, — отмахнулся Пашин и по-пластунски пополз к реке.

Вот он спустился к берегу, взял чуть правее и двинулся по льду. На середине реки вдруг залег, не двигаясь. У всех защемило в груди. Не убит ли? Нет, пополз снова. Выбрался к узкому овражку, правее раненого, и заспешил к нему. Через минуту снова уткнулся в снег, и опять у всех замерло сердце. Якорев зашевелился, и Пашин быстро скользнул к нему. Полувзвалив раненого на себя, он пополз с ним к тому же овражку. К реке вышли взводы Румянцева, и огневое прикрытие заметно усилилось. Ползти стало легче, и все же на возвращение ушло немало времени.

Таков был Пашин, стоявший сейчас у стены и вместе со всеми слушавший Березина.

Майор заканчивал короткую беседу:

— Сегодня в окопах я видел, как бойцы читали легенду о Данко. Вы помните, он разорвал себе грудь, вырвал сердце, чтобы его пламенем осветить дорогу людям, которых он любил больше жизни. Вот вам немеркнущий образ мужества и подвига.

Пашин почувствовал, как по всему телу прошел горячий ток.

— Пойдете в бой — будьте смелыми и отважными! — сказал Березин.

— Друзья мои, товарищи! — выходя вперед, взволнованно заговорил Пашин. — За всех отвечу: не посрамим чести! Ни крови, ни самой жизни не пожалеем ради победы!

Березин горячо обнял молодого офицера.

— На исходный! — скомандовал Пашин и первым выскочил наружу.

…Несколько томительных минут ожидания — и темь вспороли три багрово-красные ракеты: сигнал огневого налета. Гром батарей ударил почти одновременно. Позиции противника заполыхали огневыми вспышками разрывов. Немецкие пулеметы застрочили было гулкими очередями, но сейчас же стихли под огнем орудий. Вражеские ракеты расчертили небо, и многие из них повисли на парашютах, освещая под собой позиции противника..

С передового командного пункта у Жарова отличный обзор. Офицеры-артиллеристы корректируют отсюда огонь своих батарей.

Новый сигнал — перенос огня. Еще сигнал — атака.

— Вперед! — громче всех донесся сюда голос Пашина. — За Родину!

— За Родину! — горячо подхватили бойцы, рванувшись к реке.

Громкое «ура» прокатилось по всему рубежу, и атака в призрачном свете ракет — прямо на виду у Оли. Оставив на минуту рацию, она не сводила глаз со своего Пашина. Отсюда хорошо видно, как в стремительном броске он опередил всех. Увлекая их за собой, он первым выскочил на тот берег.

«Вот он какой!» — с гордостью подумала девушка.

— За мной, товарищи! — скорее угадала, чем услышала Оля голос Пашина, который, не останавливаясь, бежал в гору.

В ответ снова прокатилось сильное и раскатистое «ура». А Пашин, увлекая других, — уже на маленькой горке, что возвышается впереди. Бросив перед собой гранату, он вскинул над головой автомат, словно потрясая им.

— За Родину, вперед!.. — только успел он крикнуть, как вражеский пулемет, оказавшийся прямо перед ним, ударил длинной смертельной очередью. На глазах у своих бойцов отважный командир вскинул руки вперед, словно указывая путь штурмующим, и рухнул на снег.

У Оли потемнело в глазах. Ей хотелось сейчас же бежать туда, к нему, но сил у нее не было.

Позиции немцев полыхали разрывами гранат и мин и сотнями ракетных вспышек. Было совсем светло, и десятки людей были свидетелями героической гибели Василия Пашина — любимца полка, друга и товарища.

— Слушай мою команду! — резко прозвучал голос Соколова. — Отомстим за командира!

— Бей, бей!

— Вперед, за Пашина!

Кипящие от боли и гнева слова смешивались с выстрелами. Уже не голос Пашина, а славное имя героя вело их в бой.

КРУШЕНИЕ

1

Ночью прошел дождь, и снега как не бывало. Снова распутица, теперь уже по-настоящему весенняя. Таня страшно устала и с нетерпением ждала вечера. А стали на ночевку — она не в силах уснуть. Мысли обступают со всех сторон, лишая сна и покоя. Изранен Азатов и неизвестно, выживет или нет. Погиб брат. Убит Пашин. Оля в отчаянии. Плачет и плачет. Осиротела ее любовь. А что ни день, все новые и новые жертвы. Как больно и тяжко сердцу!

Где-то в запечье заверещал сверчок. Потом опять тишина. Теснятся в голове мысли.

Леон выздоровел и теперь на офицерских курсах. Просится в полк, а его хотят направить в тыл. Пишет, приезжал сам Хрущев, долго беседовал. Говорил, победа близка и врагу не сдержать наших ударов. Сказал, половину выпускников направят в тыловые части готовить резервы. Леон сам не в себе, и живет одним: только на фронт!

Снова заверещал сверчок, стараясь изо всех маленьких сил, словно торжествуя оттого, что даже в шуме боя слышен его голос.

Строка за строкой вспоминалось письмо Леона. Он любит ее по-прежнему. Просит простить его за все огорчения. Сам он многое передумал и переоценил. Что ж, она рада за него. Может, и сложится их счастье.

Таня ощутила вдруг запах свежевыпеченного хлеба. Он приятно кружил голову, вызывал аппетит. А сверчок заливался по-прежнему, продолжая одну и ту же песню. Неужели не уснуть вовсе?

Так и пролежала всю ночь с открытыми глазами, пока не пришел рассвет. Наступал новый день, и так хотелось, чтоб был он днем покоя и радости. Скоро дом, родные места, мама. Какое это счастье — мама! Ей казалось, волнения и тревоги, томительные мысли — все перегорело, и в душе покой и тишина.

Она встала, умылась холодной водой, пошла получать медикаменты.

А днем опять скоротечные бои и схватки, раскисшие дороги, разлившиеся ручьи и реки и яростный огонь немцев.

Поздно вечером роты вступили в Гайсин. Немцы в панике откатывались за реку Собь, а подожженный ими город полыхал в огне. Подразделения вторых эшелонов бросились на помощь жителям.

Таня тушила огонь, помогала вытаскивать имущество из горящих домов, как могла, успокаивала женщин. Горе и счастье смешались, и их не разделить.

Дети не отстают от колонн, втекающих в город, требуя от солдат красноармейские звездочки на память. Они трогательно берут бойцов за руки и шагают рядом, хотя с того берега еще продолжается обстрел и нередко рвутся снаряды и мины. Женщины радостно приветствуют своих освободителей. Они настойчиво предлагают солдатам добрую «пляшку горилки», кусок пирога, миску вареников, соленых огурцов или капусты. Все не к месту и не вовремя, и бойцам не до еды, не до выпивки, но всех радует сердечность такой встречи.

— Сынки, родные, как заждались вас!

— Бейте их, окаянных!

— Ох, не пускайте их обратно!

— Он же таке робит, таке робит!

Головные подразделения, пробившись к реке, ведут огневой бой с противником. Все остальные части располагаются на отдых, и в домах всюду шумят самовары, на чистые скатерти столов выставляется незатейливая снедь.

А утром снова бои и снова погоня за противником.

Вечерний привал у Южного Буга. Мосты и переправы взорваны. Саперные части готовят паромы. Немцы уже бессильны повсюду прикрыть противоположный берег: они спешат за Днестр.

На паром берут лишь машины и лошадей с повозками. Люди переправляются на подручных средствах: на случайно уцелевших лодчонках, на деревянных щитах, на связанных бревнах. Застывая от холода, они выбираются на противоположный берег, выжимают мокрую одежду и безостановочно идут дальше.

Обстрел переправы из орудий продолжается. И хотя он не прицельный и ведется по площади, один из снарядов угодил в самый паром. Соколов и Фаизов на своих шатких плотиках бросились к парому и вытащили двух раненых. Третий скрылся под воду. Скинув шинель и сапоги, Сагит, не задумываясь, бросился в холодную пучину и долго, томительно долго не показывался наружу.

— Погиб!

— Застыл в ледяной воде!

— Утонул! — слышалось повсюду.

Вдруг он вынырнул, глотнул два-три раза воздух и опять нырнул вниз. За ним бросился Глеб. Казалось, уже невозможно отыскать и вытащить раненого. Но вот Сагит показался снова — и рядом голова спасенного.

— Вытащил!

— Спасай обоих!

— Лодку! — закричали со всех сторон, и несколько смельчаков бросились в воду навстречу герою.

Обоих вытащили обратно на левый берег. Глеб вскарабкался на свой плотик и выплыл на ту сторону.

За Южным Бугом немцы усилили сопротивление. Ясно, готовят Днестровский вал, о чем гудит геббельсовское радио. Полки дивизии ежедневно в боях. И как же сладок отдых на коротких привалах!

2

На подступах к Днестру полк захватил большую группу немцев. Березин с интересом присматривался к пленным. Снимая допрос, расспрашивал их о боях, о настроениях. Уже никто из них не кичился победами германских войск. Дух зазнайства и апломба выветрился. Впрочем, нашелся офицер, заявивший, что «фюрер еще удивит мир». Чем, он не знал. Этот из фанатиков.

Среди пленных есть и ветераны, воевавшие во Франции и Северной Африке, и «тотальники», которым давно за пятьдесят, и еще не оперившиеся птенцы, которым только что минуло шестнадцать. Но Березина заинтересовали не эти.

Несколько пленных оказалось из сводного батальона одной из дивизий 6-й армии, названной Гитлером — «Армия мщения». Березин чуть не расхохотался. Вот встреча! Знакомые на каждом шагу. 6-я армия разгромлена еще у Волги. Это армия Паулюса, по которой в свое время во всей Германии был объявлен трехдневный траур. Позднее Гитлер собрал разные части и создал из них армию, дав ей номер погибшей армии Паулюса. Было громогласно объявлено, что новая армия создана для реванша. Сама судьба словно благоприятствовала немцам. В нижнем течении Днепра, на никопольском плацдарме, ее дивизии встретились с легендарной армией Чуйкова. Какой случай для реванша! Но реванша не состоялось. На Волге потерпела крах стратегия немецкого наступления. На Днепре не меньший крах потерпела стратегия немецкой обороны. «Армия мщения» погибла…

В числе пленных оказался и Фред Дрюкер. По пути в «Армию мщения» он заехал к жене своего бывшего денщика Вилли. Прожил у нее сутки. Эмма оказалась злючкой. Вздумал поухаживать — чуть не выцарапала глаза. Это распаляло, и он решил: не уедет, пока не добьется своего.

Фред подолгу простаивал у столиков и полочек. Хрусталь, майолика, бронза. Как много знакомых вещиц! Некоторые из них Вилли попросту украл у него. Нет, он недаром направил ее мужа в строй. Эмме он не сказал этого. Сказал, Вилли попал в плен. Ему повезло, и он вернется живым. Она обрадовалась и расстроилась. Жаль, кончились трофеи. Можно ли быть такой ненасытной! А как женщина — хороша! Глаза с поволокой. Пухлые чувственные губы. Белая кожа. Нет, природа не обделила ее женскими прелестями.

Постелили ему в соседней комнате. Фреду не спалось, и его снедала зависть к этому проходимцу Вилли. Жена — красавица. Дом — полная чаша. Русские не дознаются о его проделках, и он возвратится целым и невредимым. А что уготовит судьба ему, Фреду? Заехать домой не удалось. Всем корсунским беглецам фюрер приказал немедленно выехать в армию. Что будет там? В лучшем случае дадут ему батальон. Значит, в самое пекло. А Эмма так несговорчива. Нет, он возьмет свое.

Едва улеглись, он тихо встал и крадучись прошел к ее комнате. Дверь оказалась открытой.

— Кто там? — всполошилась Эмма, присев на кровати и поджав под себя ноги.

— Это я, Фред, — прошептал он.

— Не смей подходить, закричу.

— Я не трону, клянусь…

— Уходи, говорю, поздно.

Не слушая ее, он прошел к кровати и сел на краю. Впотьмах нащупал ее теплое тело и, сразу загоревшись, рванул одеяло.

Эмма отчаянно сопротивлялась, искусала ему руки, разорвала сорочку, исцарапала лицо. А потом силы оставили: ее.

Эмма долго не могла успокоиться и прийти в себя. Как он смел так обращаться с нею? Ведь это ему не русская! Или они совсем озверели там и уже не понимают, что можно и чего нельзя? Отвратительно просто. Только в душе было и другое чувство. Оказывается, она может еще нравиться. Все-таки офицер, и знает толк в женщинах.

Молча встала, зажгла свет. Развела спирт и протерла ему лицо, руки. Вата оказалась в крови. Сам виноват. Так нельзя обращаться с женщиной.

Еще не остывший, Фред скинул сорочку и, обнаженный да пояса, уселся на кровать. Пока она чинила, он рассказывал про русских, про пожары, про римские казни, про Корсунь. Фред думал потрясти ее воображение, ибо события, о которых говорил он, так чудовищны и так вопиют к богу, а она вот холодна и равнодушна, и вся мистерия зла ее волнует не больше, чем не слишком удачный вымысел.

Нет, лучше было не рассказывать.

В «Армии мщения» ему дали батальон. Здесь никто пока не знает о прежней службе Фреда. Значит, опасаться нечего. Русские сейчас не дознаются. Вот только Витмахт… Выдаст или не выдаст?

Явившись по вызову на допрос, он еще с порога порывисто бросился к столу, за которым сидел Березин, и, сжав руку в рот-фронтовский кулак, казалось, от всей души крикнул:

— Гитлер капут!

И тут же под строгим взглядом Березина вдруг обмяк и в страхе весь сжался. Он с готовностью отвечал на каждый вопрос, говорил обо всем, что знал об «Армии мщения», и умалчивал о том, что касалось его самого, притворяясь невинной овечкой, которую гнали на убой. Нет, он не сочувствует нацистам. Не раз пытался бежать к русским. Жаль, не удалось. Теперь он рад плену. Война для него окончилась.

Березин недоверчиво глядел на запуганного офицера и дивился. Вся душа у него в потемках. Нет в ней ни радостного чувства, ни искренности. Один страх. Видно, много причин страшиться правды. И все же от правды ему не уйти. Пусть не сейчас, потом найдутся среди пленных сослуживцы, и ничто тогда не укроется. Ничто!

3

В предрассветные сумерки дозор Соколова вышел к большому селу, занятому противником. Оно раскинулось вдоль грейдера и своими садами и огородами примыкало к небольшому леску. За ним дальше — старый заповедный лес, на много километров уходящий на север.

Разведчики обосновались в высоком сарае, забравшись под самую крышу. Чтобы удобнее наблюдать, в деревянной крыше прорезали щели.

Одного из них Глеб отправил в село, чтобы опросить жителей и выяснить обстановку. Остальные четверо расположились вверху под крышей и начали наблюдение. На улицах показались отдельные немецкие солдаты, у сарая с красной крышей стоял часовой. Где-то заработал мотор, второй, третий, затем из конюшен стали выводить коней и запрягать их в груженые фуры.

— Отходят? — тихо гадал Соколов.

— Похоже… — отозвался Зубец, блеснув из-под белесых бровей синими глазами.

— Посмотри, — сказал ему Глеб, — что в тылу делается.

— Совсем тихо, — минуту спустя ответил Семен.

— Сколько же их в селе?.. — полушепотом рассуждал Глеб. — Похоже, вот тут около роты будет…

— И дальше не меньше, — отозвался Фаизов, смотревший в другую сторону.

Прежде чем отправить Зубца с донесением, Глеб решил уточнить силы. Но в это время из белого домика вышли человек пятнадцать автоматчиков и офицер с ними. Они направились к сараю с красной крышей.

— Склад у них там, что ли?.. — гадал Глеб.

— Какой склад! — воскликнул Зубец. — Людей выгоняют.

Разведчики увидели, как из сарая высыпали люди. Их человек сорок — пятьдесят. Полураздетые, многие без шапок, почти босые. В бинокль хорошо видно, как измучены они и истощены.

Что это? Пленные? Нет, там женщины и дети. Скорее всего, угоняемые в Германию или захваченные партизаны. Что они собираются с ними делать?

Догадки приходят очень быстро. Обреченных людей гонят к сараю, где засели разведчики.

— Так то ж на расстрел! — тяжело задышал Глеб и тут же приказал одному из разведчиков мигом мчаться в полк: — Доложи, видели лично не больше двух рот. Есть машины. Партию гражданских, наверное, ведут на расстрел. Об остальном доложим позднее. Живо!..

— Вас же тут мало, четверо остаётся, — начал было тот. — Может, задержаться мне?.. А?..

Глеб метнул строгий взгляд.

— Немедленно в полк, не до объяснений! — отрезал он. — Быстро!

Немцы остановились метрах в ста от сарая разведчиков — около узкой балочки, поросшей кустарником, который вытянулся к самому леску. Сбив арестованных в кучу, они оставили по краям конвой, а человек шесть автоматчиков отошли метров двадцать назад.

— Они же их расстреливать будут!.. — взволнованно воскликнул Сагит.

— Оружие к бою! — тихо и сдержанно скомандовал Глеб. — Будем выручать, друзья.

Разведчики застыли в сильном напряжении.

Бывают недели и месяцы, которые кажутся мгновением, но бывают мгновения, которые кажутся вечностью. Кому приходилось бывать в жарком бою и заглядывать в лицо самой смерти, кого томили ожидания больших опасностей, тому ли не знать, как условны порой наши представления о времени.

Соколов окинул разведчиков быстрым взглядом.

Фаизов, сжав обеими руками автомат, походил на туго заведенную пружину. Отпусти ее — и она покажет свою страшную силу. Сахнов лежал рядом, стиснув зубы. Мускулы его лица слегка вздрагивали. Зубец стоял на коленях. Глаза прищурены. На лбу меж бровей легла глубокая складка.

— Сагит, твои справа, — твердо произнес Глеб. — Твои, Сахнов, слева; а ты, Зубчик, вместе со мной бей по тем, которые отходят. Они, наверное, будут расстреливать.

Едва каратели приостановились и стали было повертываться к арестованным, как Глеб решительно скомандовал:

— Огонь!

Автоматные очереди прянули одновременно.

Упал офицер, за ним еще двое солдат. Остальные обернулись в сторону сарая, наугад полоснули огнем из автоматов и бросились к зданию с красной крышей. По дороге упали еще двое. Конвоиры слева, потеряв двух человек, разбежались. Вскоре еще один из них упал подбитым. Конвоиры, оправа все оказались перебитыми, кроме одного, который, вскинув автомат, дал очередь по арестованным и побежал к деревне. Среди женщин и детей раздались крики и стоны. Еще не разобравшись, в чем дело, они все же поняли, что откуда-то пришла помощь, и бросились врассыпную. Но прежде чем они успели сделать первый шаг, послышались новые выстрелы со стороны балки и из риги, что стояла позади женщин. Это были винтовочные выстрелы и, как можно было догадаться по звуку, очереди из немецких автоматов.

— Обошли! — охнул Сахнов.

— Без паники! — строго оборвал Глеб.

«Неужели там засада?» — подумал он. Но в это время послышался радостный крик Зубца:

— Товарищи, партизаны!

Теперь уже ясно видно, как, стреляя на ходу, перебегают партизаны. Они что-то кричат женщинам, указывая в сторону леса. Арестованные бросились туда. Несколько раненых лежало на месте.

Все это произошло в очень короткое время, едва ли более длительное, чем одна-две минуты, но они показались вечностью. Из деревни послышалась стрельба из пулеметов и автоматов. Небольшие группы немцев безуспешно и, видимо, без особого старания пытались пробиться к сараю, занятому разведчиками. Партизаны вынесли раненых женщин к занимаемой ими риге. Завязалась длительная перестрелка.

Минут через двадцать послышалась стрельба справа. Немцы встрепенулись. Видно было, как они поднимают голову, прислушиваясь. Вдруг загудели моторы автомашин. Это подействовало как сигнал. Немцы суматошно вскакивали и бежали вдоль улицы, видно боясь, что их могут оставить здесь.

— Вот бы теперь преследовать! — сказал Глеб и огорченно добавил: — Да патронов нема…

Патронов не было ни у кого. Не было их и у партизан.

Преследование было бесцельным, и с новым донесением Глеб отправил Зубца.

Из деревни, покинутой немцами, бежали женщины, старики, дети. Они толпились у сарая, шумно кричали, приветствуя солдат и партизан, собравшихся теперь на полянке. Внизу Глеб повстречался с командиром партизанского отряда. Им оказался молодой высокий парень с черными глазами и курчавой бородкой.

— Спасибо, товарищи, — начал он взволнованно, — от всех партизан спасибо и от советских людей, которых спасли вы от неминуемой смерти. За все спасибо! — сказал он, обеими руками пожимая руку Глебу.

Встреча была радостной и взволнованной, и разговор стал всеобщим.

— А ведь мы так и не познакомились еще, — произнес Глеб, обращаясь к партизанам.

— Командир партизанского отряда «Во имя Родины» Николай Голев, — представился командир отряда.

— Голев?.. — удивился Глеб.

— Да.

— Не с Урала?..

— Оттуда.

— Николай Тарасович?..

— Он самый и есть, — удивляясь в свою очередь, произнес командир отряда. — Да откуда вы знаете?.. — спросил он.

— Ваш отец с нами, и он мой лучший друг!

— Отец?

— Жив, здоров, теперь-то уж мы порадуем старика.

Удивлению присутствующих нет границ.

— А сестра где?.. — снова начал Глеб. — Тарас Григорьевич и о ней рассказал. Думал, вас обоих в Германию угнали.

— Нет, не угнали, с первых дней войны партизаню. А сестра не знаю где… Была в партизанах. Пошла в разведку… И к немцам попала. Но те не дознались, что партизанка, и просто забрали ее.

— Будет срок, и ее найдем, — ободряюще сказал Глеб. — Всех вызволим, товарищи, всех.

К ним приблизилась группа женщин из тех, что вели на расстрел.

— Родненькие наши! — зашумели они обрадованно. — Знали, не забудете, дождались наконец, радость-то какая!

— Спасли вы нас от неминучей смерти!

— Если бы не вы, пропадать бы нам.

Они обнимали и целовали солдат и партизан, плакали от радости, все еще никак не могли прийти в себя от пережитого.

— Троих убили, окаянные! — заговорила пожилая женщина с сухим изможденным лицом. — Да скольких поранили. Вот они лежат туточки.

Разведчики прошли к риге, где находились раненые. На сене лежали двое детей, три женщины и мужчина. Они улыбались своим избавителям.

— Не придут немцы? — был их первый вопрос.

— Нет, товарищи, поправляйтесь, выздоравливайте. Вы свободны…

— Спасибо вам! — трогательно произнес мальчик лет двенадцати, у которого немцы перебили руку.

Мимо промчался передовой отряд на машинах. А вскоре послышалась песня, боевая русская песня: то приближались головные роты.

Разведчики вместе с партизанами вышли к дороге. Сейчас подойдет Голев. Глеб знал: он следует в головной колонне. Вот она уже близко. Вон и сам Голев.

— Иди сюда, Тарас Григорьевич! — крикнул Глеб.

Но Николай не вытерпел и бросился навстречу. Старый уралец сразу понял все. Он Обнял сына и долго стоял, не в силах вымолвить слова. Только потом уж спросил:

— А Людка жива?

— Жива, отец. Была жива, когда попала к немцам.

— И то добро, разыщем, сынок, разыщем и ее.

На улице полно людей. А солдаты все идут и идут. Одна песня сменяет другую, и любая из них западает в душу. Долго не слышали здесь советских песен.

А еще за полем Новые поля, Русская, родная, Кровная земля! Надо ее взять, Родине отдать!.. Ходу, братцы, ходу! Смело на врагов! Перед нами город В тысячу домов. Надо его взять, Родине отдать!..

Сельские мальчишки, завороженные мощью советского оружия, влюбленные в каждого солдата и офицера, сидят на повозках и лафетах орудий, с радостью взбираются на самоходки и танки или же шагают в ногу с солдатами, повторяя слова волнующей песни:

Ходу, братцы, ходу, Смело на врагов!..

Кто не видел освобожденных городов и сел, кто не заглядывал в просветленные лица людей, вызволенных из неволи, кто не слышал их облегченного вздоха и не видел блеска их глаз, полных ликующей радости, кто не перечувствовал их дружеских объятий и крепких поцелуев, — тот не пережил высшей радости и счастья воина-освободителя, тот не ощутил, как закипает сердце солдата, идущего на врага с великой миссией освобождения.

Сотни деревень и городов прошли войска с боями и всюду приносили людям радость освобождения — высшее счастье, с которым ничто не сравнится.

4

Хорти никогда не любил весну. За ее непостоянство. За ее изменчивость. Эта же весна подавляла втройне, вселяя ужас: гул советских орудий подкатывался к самым границам Венгрии.

А тут еще вызов в Зальцбург на переговоры с фюрером. Все настораживало и тревожило. Адольф Гитлер! Как паук, раскинул он свои сети над всей Европой. Хорти сам помогал ему. Чего же он хочет еще? Новую армию на русский фронт? Или новых ресурсов? И так все высосано. Венгрия дорого, слишком дорого платит за свою дружбу с фюрером. Нет, пора противиться. Сохранить уцелевшее. Приятно иль нет, а приходится сознаться: главный козырь он взял не из той колоды.

Самолет сильно покачивало. «Как и всю Венгрию», — подумал Хорти. Ощущение падения, тошнотной невесомости убивало последние остатки душевного спокойствия. Когда машина пошла на посадку, ему показалось, он проваливается в пропасть…

Как и ожидал он, фюрер начал с упреков. Позиция Венгрии не надежна. Курс регента слишком вял. Оппозиция распоясалась. На русском фронте венгры воюют плохо. У него, у фюрера, нет уверенности, что Хорти справится с положением, и в интересах совместной борьбы против большевизма фюрер отдал приказ…

Хорти вздрогнул и насторожился…

— Приказ оккупировать Венгрию. Германские войска уже вступили на ее территорию. — Гитлер встал и сделал театральный жест.

Хорти рассвирепел. Так не поступают с друзьями. Этот удар не в спину даже, в самое сердце. Он, Хорти, протестует, требует вывода немецких войск.

День за днем шли переговоры, нудные и тяжелые. С Хорти не считались. Следовал нажим за нажимом, угроза за угрозой. Хорти понимал: если не уступит, его карьера кончена. Хоть бы что-нибудь выторговать!

Ничего не получилось, пришлось согласиться с формированием нового правительства. В премьеры фюрер подсунул ему его же посланника в Берлине — Стояи. Не прошло и дня, как только что родившееся правительство опубликовало декларацию об укреплении немецко-венгерской дружбы и тесной связи судеб обеих стран. Согласие регента уже не спрашивалось, и Хорти зло иронизировал сам над собой. Конь и всадник тоже дружат. Он, конечно, взнузданный конь, которому пребольно вонзили в бока шпоры.

Русские еще у Днестра, а Венгрия расплачивается за немцев. Что же станет, когда русские придут на Тиссу? Вот что значит выхватить карту не из той колоды!..

О нажиме на Хорти Манштейн узнал поздно ночью. Ясно, фюрер начал осуществление какой-то новой программы. Дело не ограничится одним Хорти. Адольф рвет и мечет. Манштейн философически уставился на часы. Их маятник равнодушно отсчитывал секунду за секундой, и фельдмаршала одолевали мрачные мысли. Чтоб рассеяться, включил радио. Звуки «Реквиема» заполнили весь кабинет. Уж не ему ли, Манштейну, поют отходную? Опять взглянул на часы. Стрелки приближались к двенадцати. Он инстинктивно вынул свои, карманные. Они отставали. Выключив радио, он подвел стрелки. Беспокойно походил по кабинету, остановился у окна. Отдернул тяжелую гардину, вгляделся в темь чужой ночи. Дальний горизонт был красным. Не остывая, он накалялся с каждым днем. Войска Ватутина и Конева наступали по всему фронту. Откуда в них эта неиссякаемая сила? Или вечный рок тяготеет над Германией? Стоит ей взяться за оружие, как против нее все боги. Вечная трагедия! Или во всем виноват их фюрер? А что бы предложил он, Манштейн, и его сподвижники-генералы? Дружбу с Западом против Востока? Но Запад никогда не примирится с торжествующей Германией. Дружбу с Востоком? Он никогда не пойдет против Запада. Какую же программу, какой план одобряет он, фельдмаршал? Ничего у него нет, кроме желания не выпускать из рук оружия, чтобы угрожать другим и распоряжаться в мире. Но не в этом ли вечная трагедия его Германии? Отвечать не хотелось даже самому себе. Просто страшно.

Послышался бой часов. Он фатально считал удары. Один, два, три… С двенадцатым установилась жуткая тишина.

Скрипнула дверь, и вошел адъютант. Телеграмма фюрера. Манштейн взял ее, прошел к столу, с трудом сдерживаясь, прочитал про себя. Этого надо было ждать. Фюрер писал, что Манштейн слишком переутомился и для восстановления здоровья пока переводится в резерв. Итак, опала. Он отстранен от должности. Кто же его преемник? Модель или Шернер? Их обоих только что вызвали в «вольфшанце» фюрера. Впрочем, не все ли равно кто.

Он, Манштейн, уходит разбитый и обесславленный. И в этом его трагедия.

НА ПУТИ ВСЕХ БЕД

1

Войска фронта выходят к Днестру. За ним Бессарабия.

Порожистая река Смотрич с трех сторон огибает Каменец-Подольск. С четвертой тянется старинный широкий ров, охватывающий подножие крутой скалы. На ней высится крепость. Это замо́к на воротах в Бессарабию. Остатки пятнадцати фашистских дивизий уже отрезаны и мечутся в поисках выхода из железных тисков советских войск.

Батальон Жарова наступает слева от города. Рота Сазонова, пробившись за своими танками, бросилась в рукопашную. Андрею видно, как Румянцев указывает цели танкистам трассирующими пулями. Показались две самоходки. Одна из них понеслась к окопчику Румянцева. Яков пополз навстречу, приподнялся и метнул гранату в немецкую машину. Оглушительный взрыв — и его отбросило в сторону.

Андрей даже высунулся из окопа. Румянцев недвижим. Неужели убит? Комбату видно, как к нему ползут двое бойцов. Нет, Румянцев отлежался. Он пополз вместе с бойцами. Значит, жив!

Правее наступает Назаренко с разведчиками. Примостившись на броне трех танков, они мчатся на немецкие позиции.

Только теперь Андрей разглядел туповерхие лбы трех дзотов. Они обнаружили себя огнем пулеметов. В их сторону повернулись стволы орудий. Туда же двинулись танки с автоматчиками и саперами на броне.

Это его приказ в действии. Вот первая «тридцатьчетверка» подлетела к дзоту прямо с фронта и лобовой броней уперлась в амбразуру. Десантники не успели еще соскочить с машины, как вся она потонула в пламени: немецкий огнемет поджег танк.

Солдаты мигом скатились с брони, и на одном из них вспыхнула одежда. Андрею видно, как спешно сбрасывает он шинель, скидывает шапку, срывает сапоги. Ему помогают товарищи, но им никак не удается погасить пламя. Разутый и полураздетый солдат — Андрей узнал в нем Соколова — пригоршнями осыпает сапоги землею с бруствера, потом, видимо погасив пламя, быстро одевает их и, схватив автомат, снова бежит вперед.

Все это длится какие-то секунды.

Другой танк зашел со стороны и в упор ударил в амбразуру другого дзота. Тот задымил. Третий дзот разбили артиллеристы. Из-за невысокого холма вдруг выскочила «пантера», за ней еще две. У Андрея в резерве три танка, они рядом за пригорком. Командир взвода просит разрешения ударить. Бой клонится к концу. Пусть ударит. Машины выскочили на открытое место и понеслись на «пантер». Сближаясь, они били из своих пушек. Крайняя слева «пантера» бьет метко и остервенело. Но ее подкараулили артиллеристы и разворотили ей борт. Другую прикончили танкисты. Третья уже разворачивала свою пушку против правофлангового танка. Тот выстрелил раз за разом и промахнулся. Кто же нанесет меткий, смертельный удар? Напряжение стало невыносимым. Но Жаров глядел и глядел на схватку стальных махин. Еще выстрелила «пантера», и ее снаряд, скользнув по башне встречного танка, срикошетил. Выстрелил танк и промахнулся.

Андрей только теперь увидел третий танк из резерва, который со всей силой летел на «пантеру» сбоку. Немцы, не успели выстрелить, как «тридцатьчетверка» Тараненко с маху ударила в борт. То ли сила удара чересчур велика, то ли немецкая машина в тот момент оказалась в неустойчивом положении, но случилось невероятное: «пантера» слегка подскочила и сразу же кувыркнулась набок, задрав гусеницы кверху, и ее тут же добили истребители. А танк Тараненко остался на бруствере с перебитой гусеницей.

Только покончили с «пантерами», как со стороны немцев последовал новый удар. Справа показалось до пятнадцати танков, устремившихся в контратаку узкой колонной по три машины в ряд. Андрей еще не видел такого боевого порядка. Немцы, конечно, решили ударить во фланг, смять атакующих, а затем, повернув налево, продолжить удар тремя эшелонами своих танков с фронта. Задумано хитро.

Андрей только скользнул взглядом по полю боя и сразу заметил, как дула орудий уже разворачиваются в сторону танков. Трудно, очень трудно будет сдержать эту махину! Что ж, теперь можно ввести в дело и «катюши». Их офицер-наблюдатель в окопе Жарова. Пока батальон изготавливается к бою с этими танками, по рации уже указана цель «катюшам».

Немецкие танки, изредка стреляющие с ходу, еще не успевают выйти на рубеж атаки, как их настигают залповые разрывы реактивных снарядов. В воздухе устрашающий свист, а на земле гром разрывов, следующий один за другим сразу на большой площади, и мгновенно под танками вспыхивает сама земля. Она горит и дымится.

Нет, ни машинам, ни людям не спастись от такого огня!

Еще усилие — и полки дивизии пробились к самому берегу.

2

Свой командный пункт Андрей разместил высоко над берегом Днестра. Какой великолепный обзор! Будто заново открылась вся многострадальная земля Бессарабии. Ее обширные степи — извечное поле битв с иноземными захватчиками. Здесь триста лет зверствовали турки, и много войн вели с ними русские, отстаивая южные границы своего государства. Здесь сражались полки Суворова и Кутузова, принесшие освобождение от турецкого ига.

В гражданскую войну отец Андрея тоже воевал за эту землю. Но молодая Советская власть не смогла тогда отстоять Бессарабию, и свыше двадцати лет ее терзали румынские захватчики. Затем Советское государство восстановило попранную справедливость. Но во время оккупации Бессарабии опять пришлось пережить тяжелые дни боярской неволи. И вот снова эта земля перед советскими войсками.

Молдавия, как писал когда-то ее летописец Григорий Уреке, — «страна на пути всех бед». А сейчас бесконечным потоком идут войска, идут, чтобы она стала на пути всех радостей жизни, на пути большого счастья. С такой целью сюда не приходила еще ни одна армия.

Настало время, и бой за Днестр, теперь уже за его правый, бессарабский берег, закипел с новой силой. Андрею недолго осталось сидеть на крутом возвышении. Огневой барьер артиллерии, как щитом, прикрыл грудь пехоте, и противник лишился возможности вести прицельный огонь. Первой на штурм реки бросилась рота Румянцева. Плыли на лодках, на маленьких плотиках, наспех сколоченных из чего попало, просто на бревнах.

Выбравшись на берег, бойцы снова устремились а атаку. Они пробились метров на сто вперед и залегли, обеспечивая путь другим. Когда на волнах реки закачались разведчики и бойцы Назаренко, Днестр снова забурлил от взрывов, взметая в воздух высокие столбы воды.

Оставив наверху Юрова, Андрей заспешил к берегу, где его поджидал Глеб Соколов с несколькими разведчиками. Они переправлялись на маленькой лодчонке. Сверху казалось, Андрей видит все, а неглубокий окоп, в котором он находился, представлялся надежнейшим укрытием. Такова уж солдатская вера в матушку-землю. А здесь, на воде, казалось, эта хрупкая лодчонка — самая заманчивая мишень для любого снайпера, автоматчика, пулеметчика, артиллериста. Невольное ощущение, будто у тебя стынет сердце; руки, сами собой вцепившиеся в борта, до боли стискивают скользкие доски; сузившиеся глаза чего-то ищут и ищут на том берегу, к которому сквозь огонь пробиваются роты.

Едва Андрей обосновался в небольшом окопе, как противник начал контратаку. Озлобленный неудачами, он бешено рвется к реке, чтобы опрокинуть наступающих, не пустить их в Бессарабию. Бойцы стойко отбивают яростный натиск немцев. И все же рота Румянцева уже оттеснена почти к самой воде. Река клокочет от взрывов, и переправа застопорилась.

Несмотря на огонь, Щербинин слал через реку взвод за взводом, переправлял пушки, уже спустил к воде танки.

Слева от Жарова наступали штрафники, и с той стороны особенно много раненых. К полудню выполз оттуда Капустин. У неглубокого окопа он и повстречался с Андреем. Сдержанно поздоровался. Не спеша закурил. Да, он ранен в ногу. Ничего, перевязали. Ранен, — значит, прощен. Надеется, опять примет батальон.

Андрей с непонятным сочувствием вглядывался в лицо офицера. Проступок его тяжел. Но зла к Капустину не было. Капустин представлялся человеком в беде, который сам слишком долго не понимал этого. Понимает ли он теперь? Глаза у него твердые, спокойные. Голос тоже. Что ему дал суровый урок? Без следа для человеческой души такое не проходит. Кровь и смерть — жестокие воспитатели, и в войне без них, к сожалению, не обойтись.

— Что ж, принимай гостя, — безобидно усмехаясь, сказал Капустин, заползая в окоп. — Коли не сердишься и хочешь еще знаться с товарищем в беде, не обойди и чаркой. Во рту пересохло.

Андрей не отказал. Выпив и осмотревшись, Капустин сказал:

— Какой простор для смерти!

В словах его не было ни страха, ни отчаяния, а звучала лишь попытка выразить свое впечатление и как-то оценить напряжение борьбы, в которой действительно гибли многие.

— Какой простор для победы! — сказал Андрей в противовес.

Раненый не стал спорить и сразу согласился, чего раньше с ним никогда не случалось. Андрей распрощался и направился в роты, а Капустин собрался к берегу. От помощи он отказался.

Не отошел Андрей и десяти шагов, как чуть не над ухом грохнул выстрел. Вздрогнув от неожиданности, комбат обернулся. Что такое? Капустин стоял с винтовкой наперевес. «Неужели он? И в кого, в меня?» Андрей резко повернул назад и, теребя застежку кобуры, подошел к нему почти вплотную.

— Ты стрелял?

— Я… — глядел он хмуро и отчужденно. — Расквитаться хотел…

— Гад ты.

— …да вовремя одумался.

— Скажи, промахнулся.

— Нет, не промахнулся бы.

— Эх ты!.. — в глазах Андрея было столько презрения, смешанного с гневом, что Капустин невольно потупил взгляд.

— Гадом не буду, ступай, Андрей, — тихо сказал он и, щелкнув затвором, выбросил последний патрон. — На, ступай, — поднял он его с земли и протянул Жарову. — Веришь не веришь, просто помрачение. Зла к тебе больше не будет.

— Смотри, Капустин, опасная дорожка. — И, не взяв патрона, ушел в цепь, ни разу не обернувшись.

Уронив голову, Капустин потерянно стоял на том же месте, не в силах двинуться дальше. Душа его была потрясена. Если б не одумался? Кем бы стал он, по какому пути пошел? Он вздрогнул, и ему стало холодно. Бил озноб. Нет, такое никогда не повторится! Никогда!

Пока Щербинин готовит силы для новых ударов, тяжесть борьбы на правом берегу ничуть не ослабевает. Просто нельзя поднять головы, а людей надо поднять. Во что бы то ни стало! Выбравшись за кусты, Андрей ползком направился к цепи.

В неглубоком окопчике залегли Глеб Соколов и Семен Зубец.

— Что, смельчаки, не пускает? — прилег рядом Жаров.

— Ни, — усмехнулся Зубец.

— А поднимемся — не выдержит! — уверенно бросил Глеб. — Будет сигнал, товарищ капитан, — отлеживаться не станем.

Андрей залюбовался солдатами. Вот молодость! Она что родник: чиста, свежа и неистощима. Только родник берет из недр, сколько земля даст, а молодость — сколько захочет.

У Голева Андрей задержался всего минуту.

— Сюда и ползти не нужно, товарищ капитан, у нас все комсомольцы и коммунисты. Как один, поднимемся по сигналу.

Чуть дальше Жаров наткнулся на Сахнова.

— Ну, что, горячо?

— Смерть одна.

— Не о том думаешь, друг милый.

— Огонь-то видите, товарищ капитан…

— И огонь приглушим. А будет сигнал — сразу вперед!

Застрочил пулемет, и Сахнов уткнулся в землю.

— Видите что! — пробормотал он, когда стихла очередь.

— Вижу, душа у тебя дрогнула. А командиру не дозволено падать духом. Слышишь, не дозволено. Видишь, ослаб — крепись. Другим не показывай. Не роняй чести. Думаешь, другим легче? Всем одинаково.

— Да мы что, мы поднимемся… Не впервой ведь… — оправдывался Сахнов, явно смущенный предупреждением командира.

Вернувшись к себе в окоп, Андрей застал Березина. Он переправился сюда вместе с знаменосцами полка. Да, наступать при развернутом Знамени. Это воодушевит атакующих и облегчит успех.

Времени на разговоры уже не оставалось. Вот он и долгожданный сигнал! Пламенная сила могучих домен Урала и Кузнецка заговорила грозным голосом артиллерии. Тут же послышался водопадный шум реактивных снарядов, и вверху замелькал рой комет с огненно-дымными хвостами: батареи знаменитых «катюш» били залпами.

Новый сигнал — и атака! Трое смельчаков гордо взметнули над собой Знамя полка и первыми бросились вперед. Поднялись цепи, и могучее «ура» покатилось по бессарабской земле. Сразу же преобразился и левый берег. В воду бросились сотни солдат и офицеров. На плотах и лодках, на хитроумных приспособлениях из бочек, взятых невесть откуда, на дверных щитах, столь неустойчивых в неспокойных водах Днестра, и просто на бревнах — все устремились вперед!

На только что подоспевшие понтоны уже грузились танки и орудия.

Нет, не удержаться немцам и на бессарабской земле!

3

Таня с утра не находила себе места. Здесь она родилась, выросла, училась. Здесь ее дом, отец с матерью. Еще в сорок первом ее увезли отсюда добрые люди. Сколько ей было тогда, шестнадцать? Еще маленькая хрупкая девочка. Что сталось с матерью, с отцом, она не знала. Бой переместился за хутор, и Румянцев отпустил Таню.

Она не шла, а бежала, она неслась домой со всех ног, со всем пылом, на какой способна любящая истосковавшаяся душа.

Вон родной хутор. Вон дом. Целый, нетронутый. Ах нет, без крыши. Вон родное крыльцо. Люди говорили потом, как на нем билась в слезах ее мать. Жива ли она? Жив ли отец? Кто это там у завалинки?

— Тату! Ридный мий! Тату! — летела она к дому, узнав отца.

Он бросился к ней навстречу, широко расставив руки:

— Доченька! Дочурка!

Они не смогли больше сказать ни слова, и слезы долго душили обоих.

— Мама жива, тату?

Старик крепче обнял ее и не смог вымолвить ни слова.

— Жива, тату?

Он только покачал головой.

— Одна ты у меня, родиночка.

Таня отрешенно вошла в дом. Тут ее растили, любили, выхаживали. Каждая вещь напоминала о матери. Горе исказило лицо Тани. Не хватало дыхания. Колени сами собой подгибались, и ее одолевала непомерная слабость.

— Мамо!

Отец стоял перед ней беспомощный. Горе и радость смешались в нем мучительно и тягостно.

— Мамо!

Он потерянно шел к ведру, черпал кружку холодной воды, протягивал дочери.

— Мамо!

Так и застали их бойцы. Они подумали, что в доме убитые. Сняли шапки. Они понимали чужое горе. Но их занимал бой. Командир приказал готовить переправу. Нет ли где тут лесу?

Старый хуторянин понял наконец, в чем дело. Нет, лесу тут нет. Ах на плот, на переправу! Он поглядел на дочь, поглядел на солдат, обвел взглядом бревенчатые стены. Родная армия бьет ненавистного врага. Его дочь — солдат этой армии-освободительницы. Разве он пожалеет своих стен, своего дома? Будет мир — он построит новый дом. А сейчас, сейчас пусть рушат эти стены. Будут добрые плоты.

Дом без крыши. Его легко разобрать. Бревна легко перетащить к берегу. Отец Тани сам помог разобрать стены, перетащить бревна волоком на лошадях, помог вязать плоты. Он просил об одном лишь: пусть бревна не оставляют в воде, пусть их вытаскивают на берег. Он снова соберет свой дом.

Таню Румянцев на весь день оставил с отцом. Как ни противилась она, Яков остался непреклонным и на весь день запретил ей участвовать в бою.

А вечером Таня прощалась с отцом на берегу. Он глядел на нее, слабый и старый, убитый горем. Может, она останется? Может, с нее довольно? Ведь девушка. Не все же девушки воюют.

— Нет, тату, я солдат, не останусь.

Она припала к его груди. Пусть он ждет ее. Она скоро вернется. Ну, еще с годик, и война кончится. Она обязательно вернется.

Нет, он сам проводит ее на тот берег, сам! Он машинально работал веслами и молча плакал. Вот сейчас уйдет она — в огонь, где кровь и смерть, и суждено ли им встретиться снова? Ох горе, горе, зачем ты есть на свете?

Соскочив на берег, Таня еще обняла отца.

— Ждите, тату, я приеду. Я приеду! — И решительно зашагала прочь.

Прошло с час, ее почти не видно, а он все стоял и стоял, глядя вслед. А когда она скрылась, он со стоном упал наземь и долго лежал на холодном прибрежном песке. Он ничего не видел и не слышал, кроме своей Тани. Убитая горем, она сидела перед ним на полу и с отчаянием все твердила одно и то же слово: «Мамо!», «Мамо!», «Мамо!».

4

У самой дороги раскинулось большое бессарабское село. Жители высыпали за околицу. Высокий старик молдаванин с морщинистым лицом низко поклонился Глебу, шедшему впереди взвода, и преподнес ему хлеб-соль на цветастом полотенце. Разведчик ответил людям поклоном, отломил кусок хлеба и, посыпав солью, отведал.

Старик обнял его, сказал:

— В нем народная любовь, сынки мои, вся сила и сердце наше.

Нет, этих людей никогда не забудут в Бессарабии. Всюду звонят колокола. Толпы крестьян выходят войскам навстречу. На улицах целые манифестации. Женщины угощают солдат сушеными фруктами, красным молдавским вином, зазывают в избы, спешат угостить всем, что есть лучшего.

Но радость не заслонила и горе. Глебу особо запомнился первый ночлег. Небольшая крестьянская горенка. По карнизам бордюр из тарелок с искусной росписью, как принято здесь украшать стены. Хозяйка дома — уже пожилая молдаванка, со строгим лицом и иссиня-черными волосами, собранными в пучок. Ее мужа-партизана расстреляли румынские каратели, на ее глазах убили ребенка.

— Что слез пролито! — взволнованно рассказывает женщина. — Всех бы их, извергов, в тех слезах перетопить можно.

Час за часом бойцы расспрашивают женщину, партизанскую мать.

— Грамоту искореняли, как заразу, — с горечью рассказывает она. — Сколько школ пожгли — не счесть! Есть у нас село, Малоешти называется. Выкатили против школы пушку, и ну палить.

— А партизаны? — не утерпел Зубец.

— У нас тут небольшой отряд, а двести немцев перебили, три эшелона под откос пустили. Наши молдаване хорошо воевали.

— Они и на фронте геройски бились.

— Расскажите, расскажите, — упрашивали женщины, которых-немало набралось в избу.

— Вот в боях за Днепр отличился Парфений Балуца, — сказал Глеб. — О нем все газеты писали.

— Да?

— Отважный воин. Он первым переправился через Днепр. У него была горсточка людей, и они сутки бились с немцами, пока подоспели другие.

— Герой!

— А на Волге Мария Лесовая отличилась. Тоже молдаванка.

— Расскажите, расскажите, пожалуйста!

— Ехала она с фронта, раненых везла в машине. А тут откуда ни возьмись — немцы. Шофера убили. По машине палить стали. Казалось, конец всем. Ан нет! Отважная девушка не растерялась и первой открыла ответный огонь.

— Ох, девушка!

— И знаете, всех перебила, хоть и сама была ранена. Из последних сил села за руль и привезла раненых.

— Ох, красавица!

— Берите и нас в Красную Армию! — с готовностью заявил хрупкий паренек, уже воевавший тут в партизанах.

— Что ж, — сказал Глеб, — идите к полковнику.

ВСЕСИЛИЕ ЖИЗНИ

1

Утром партизаны привели человека, схваченного ими в соседнем городке.

— Пустите, я американец, я союзник! — вырываясь из рук, кричал он то по-английски, то по-немецки.

Глеб поднял руку, и американца отпустили. Низкорослый, с изрядным брюшком, на толстых коротких ножках, он походил на разъяренного кабана, готового кому угодно перегрызть горло. Ни тыквообразная голова с оттопыренными ушами, ни оплывшее лицо, ни злые рысьи глаза, спрятанные в глубоких глазницах, — ничто в нем не вызывало симпатии.

— Ух и чушка! — сорвалось у Соколова.

— Кто такой, в чем дело? — строго потребовал Глеб.

— Уф! — произнес толстяк, запыхавшись, утирая лоб холеной короткопалой рукой.

Лица бойцов прояснились и потеплели. Союзник, оказывается. Человек из другого мира, который вместе с нами против фашизма. Сразу исчезла настороженность и ирония. К другу нужно относиться по-дружески. И пока Румянцев просматривал документы, разведчики оживленно обсуждали ситуацию.

— Наверно, в плен угодил, не иначе.

— А может, и война застала в Германии.

— Думаешь, интернирован?

Бойцы охотно жали ему руки, дружески хлопали его по плечу, бесхитростно выражая чувства одобрения. Стали было угощать махоркой, но повеселевший американец вынул вдруг пачку дорогих сигарет.

— Ого, богато живем, — крякнул от удовольствия Голев.

— Верно, скрывался, сберег, что ли? — удивился Зубец.

— Его, братва, угостить надо. Как-никак, первая встреча с союзником, — сказал Глеб. — В фляжках, надеюсь, у всех есть? Давай кружки, грамм по сто разрешаю. Пусть помнит русских!

— А закуска? — забеспокоился Зубец.

— Давай из «ЭНЗЭ»: ситуация, брат, особая, — нашел выход Глеб.

— Прямо банкет на марше! — обрадовался кто-то.

Румянцев дочитал документы, составленные на английском и немецком языках. В самом деле американец. Но Яков в недоумении вертел в руках слишком аккуратно отпечатанные бумажки. Как новенькие.

— Не спешите с банкетом, — иронически бросил он разведчикам и, уточнив через переводчика содержание документов, обратился к американцу: — Значит, Шпетер Кларк, из Нью-Йорка, фирма Дюпон.

Кларк согласно закивал головою.

— Почему же здесь, у немцев?

Молодой партизан Урсул коротко объяснил, что американец с группой своих помощников и канцелярских служащих прибыл из Германии, производил какие-то заготовки и грузы отправлял в Рур.

В итоге длительного опроса выяснилось, что сам он крупный агент одной из фирм Дюпона, имеющей большие интересы в Германии, и он, Шпетер Кларк, один из тех, кому поручена «мирная деятельность» в Германии во время войны. Затруднения с сырьем заставили его выехать в Румынию.

— Ух и шкура! — не удержался Глеб. — Завинчивай фляжки! — сердито бросил он разведчикам.

— Значит, вы помогали врагу?.. — подытожил Яков.

— Что вы, что вы! — взвизгнул он, размахивая руками. — Мы только оберегали интересы фирмы, от нацистов оберегали.

— Вот его препохабие — капитал!.. — с презрением сказал Глеб.

— Вы же враг наш, враг и американского народа, — горячась, заговорил Яков. — Как изменника, вас судить надо…

— Нет, нет, — запротестовал американец. — Вам не понять законов частного предпринимательства. Бизнес — двигатель жизни.

— Просто фанатизм разбоя! — воскликнул Яков, прекращая разговор.

— Вы живете масштабами своей страны, — не унимался «деловой человек». — А мы не признаем рамок нации, ибо капитал не знает границ, капитал интернационален, и мы его служители — космополиты.

Слово эта почему-то вызвало в сознании образ осьминога-гиганта с бесчисленным множеством щупалец, готовых задушить всякого, кого достанет.

По дороге в штаб дивизии он все расспрашивал разведчиков, не сможет ли купить муки, сала, сахару. Край разорен и ограблен, народ страшно бедствует. Голод — большой бизнес, и он, Шпетер Кларк, за все готов платить долларами..

— Голодных мы уж сами накормим, без долларов и без таких вот «союзничков», — презрительно ответил ему разведчик через переводчика.

Сцена с американцем вызвала оживленный разговор.

— Как же тесен и грязен их мир, — вставая из-за стола, заговорил Глеб. — Все ради наживы, выгоды: голод, грабеж, разбой, обман, война — все бизнес, бездушный голый чистоган.

— Ну и скотинка! — воскликнул Зубец.

— Весь их мир капитализма, — морщась, сказал Глеб, — напоминает паразитическое чудище.

Зубец посмотрел на него вопросительно.

— Видишь ли, читал когда-то: есть хищник такой, — пояснил Глеб свою мысль, — в нем червяк живет, а в червяке микроб какой-то. Червяк хищника жрет, микроб — червяка, а сам хищник, что ни встретит, пожирает. Чем не похож на весь их мир, на их паразитическую систему жизни, где один пожирает другого, другой — третьего, а третий — всех остальных?

— Одним словом — бур-жу-а-зи-я! — сказал Зубец, и в словах его было искреннее презрение.

2

К пограничному селению рота вышла в полночь. Темь непроглядная. Громко лают собаки, и на улицах неясный приглушенный шум. На длительную разведку времени нет, и противника приказано атаковать с ходу.

Из опроса жителей Жаров выяснил: на берегу идет переправа вброд. Он очень глубок, и переправа затягивается. Многие роты немцев разместились по домам на отдых. Проводники-добровольцы ведут вперед и указывают эти дома.

Бой вспыхнул внезапно.

Бойцы Румянцева наткнулись на орудие, у которого возилась группа солдат.

— Хальт! — испуганно воскликнул один из них.

Полетела граната. Послышался треск автоматов. Из соседних домов выскакивали фашистские солдаты и палили с испугу куда попало.

Продвинулись дальше.

— Вот тут офицеры, штаб, наверно, — тихо прошептал Урсул. Это молодой партизан-молдаванин, высокий ростом, с большими сильными руками. Он схватил Якова за локоть и, указывая на дом, торопился высказать свое предположение.

— Лучше со двора, там две двери, а за двором сад: могут разбежаться.

Румянцев легонько высвободил свою руку и тихо скомандовал:

— Через забор!

Вскочив на спину товарищей, двое автоматчиков перемахнули забор. Раздался одиночный выстрел. Потом сразу раскрылась калитка. У легковой машины, стоявшей во дворе, лежал убитый часовой. В доме уже суматоха. Загремели стекла в одном из окон, и оттуда застрочил автомат. Начали выбегать полураздетые немцы, они тут же попадали под огонь.

Разгромив штаб, Румянцев взял пленных, документы.

Лай собак тонул в шуме разгоравшегося боя. Взводы и роты, прижимаясь к домам, продвигались вдоль улиц к реке. У противника паника.

Заскочив в один из домов, Голев скомандовал:

— Хенде хох! Хинлеген ваффен!

Немцы испуганно потянули вверх руки. Но из глубины комнаты вдруг хлопнул выстрел, и Голев почувствовал резкий удар в плечо. Он инстинктивно нажал спусковой крючок. Человек пять упали, остальные еще выше подняли руки.

Оставшихся в живых пришлось отконвоировать в тыл. Всю дорогу ужасно ныло плечо, и в левом рукаве мокро от крови.

Семен Зубец первым заприметил пушку Руднева. Пока развертывалось орудие, он громко кричал по-немецки:

— Выходи, сдавайся!

В ответ послышались очереди из автоматов. Руднев выругался. Жаль дома разбивать из-за этих гадов.

— Разве перехитрить? — сказал он Семену.

— А как?..

— Сейчас увидишь.

Он подошел к наводчику и что-то тихо сказал ему на ухо. Потом громко скомандовал:

— По первому дому по два снаряда — огонь!

Охнули два выстрела.

— Выходи! — снова закричал Руднев. — Не то и других разобьем так же.

Язык орудия оказался более доходчивым.

— Белый флаг! — закричал Семен. — Они сдаются.

Сдались и во втором доме. Гарнизон третьего еще упорствовал. Тогда Зубец незаметно подобрался к окну и бросил две гранаты. Ни один из домов не пострадал.

С рассветом пробились к берегу. Переправа под перекрестным огнем. Тонут выбившиеся из сил раненые, бьются в постромках лошади, плывут трупы убитых, перевернутые повозки-каруцы, какие-то ящики, мелькают силуэты незнакомых предметов.

Вместе с ротами Жаров вырвался к берегу. Вот он, Прут! Как все обычно и просто и как все сложно. Подумать только, государственная граница!

Советское наступление чем-то напоминало ему могучую силу весеннего половодья: может, мощью своей, своим размахом, неизбежным обновлением раскованной жизни. Боевой разлив войск снес плотины и запруды вражеской обороны, очистил родную землю от фашистской нечисти и принес нашим людям освобождение.

И тем ее менее наступление мало похоже на стихию, ибо представляет собой высшую степень организации и человеческого духа.

Ему невольно вспомнилась грозная осень сорок первого года. Две трети европейской части страны захватил враг. На оккупированной им земле более восьмидесяти миллионов наших людей, тысячи фабрик и заводов, колхозов и совхозов, бесчисленные богатства родной Отчизны. У стен Москвы полчища Гитлера. Бесноватый фюрер уже назначил парад своих войск на Красной площади. Уже стоял наготове белый конь. И вот государственная граница!

По всему берегу — люди, за плечами которых суровая школа войны. Это на них смотрит сейчас порабощенная Европа, она ждет их, как своих освободителей. И как радостно и хорошо от сознания, что эти простые люди, имена которых неизвестны миру, ведут величайшую из войн, решают большую судьбу своего Отечества и судьбу народов других стран и континентов. Поистине на их долю выпала самая великая миссия!

Подошел Березин и обнял Андрея рукой за плечи:

— Вот она, живая история войны! Смотри, пиши, думай!

Андрей смотрел и тоже полуобнял Березина. Все еще гудела артиллерия. Позади освобожденная Бессарабия, впереди неизведанные пути новых битв и сражений, что начнутся завтра же. И весь горизонт, насколько хватал глаз, окутан красноватым пламенем.

— Вон еще какое пламя войны! — тихо сказал он Березину.

— Нет, — возразил тот, — это немеркнущее пламя нашей победы!

3

Сквозь лобовое стекло черного «оппель-адмирала» фельдмаршал смотрел на знакомую улицу и не узнавал Берлина. Скверы и площади чернеют воронками от бомб. Улицы запружены щебнем, крошевом кирпича и бетона. Зияющие глаза окон будто вопиют от отчаяния. Война на каждом шагу. Вожделенная война, которой столько грезили все генералы и которую дал им фюрер. Она привела их под Москву, вывела на Кавказ. А теперь бесславно гонит домой, и их Берлин корчится от чужих бомб. Страшная удручающая картина. Ради чего же тогда весь поход? В чем смысл усилий, если ничего не завоевано? И что он, опальный фельдмаршал, скажет сейчас фюреру?..

В глубокий бункер имперской канцелярии Манштейн спустился, как в преисподнюю. Все тут мрачно, зловеще — и кладбищенская тишина, и предгрозовая духота.

Гитлер встретил его, угрюмо насупившись. Немым жестом пригласил к столу, молча уставился на развернутую карту, и Манштейн последовал за его взглядом. Карта была с обстановкой более чем годичной давности, когда правое крыло фронта, касаясь Волги, спускалось затем к подножию Кавказа.

Наконец Гитлер поднял на него глаза и, зло скривив рот, заговорил раздраженно, глухо:

— Вы искали войны. Я дал войну, дал лучшие войска, дал власть. Довел вас до Москвы, до Волги и Кавказа. Теперь спрашиваю: где мои войска, на что употребили вы данную вам власть?

Грозно уставившись на фельдмаршала, он ждал ответа.

— Мой фюрер, я служил вам честно, как солдат. Была у войск слава, были победы. Но злой рок…

— Не злой рок, — перебил его Гитлер, — вы не исполнили моих приказов. Куда пустили русских? — распаляясь, включил он приемник. — Слышите, Москва палит из пушек? Это салют! Ее войска форсировали Прут и уже в Румынии.

Манштейн узнал знакомые залпы и съежился.

— Это вы пустили их в Европу. Я приказывал стоять — вы пятились. Я приказывал наступать — вы сдавали позиции. Знамена славы втоптаны в грязь. Майн готт! За что он послал мне таких бесталанных генералов и фельдмаршалов?

В ярости он зашагал из угла в угол. Затем вдруг остановился и снова уставился на Манштейна:

— Я отдал силы всего рейха, чуть не всей Европы. И что же? Вы бежите. Нет, такого своеволия и такой трусости больше не потерплю. Без вас справлюсь с положением. Вот будет секретное оружие — тогда ничто не устоит. А теперь ступайте. Ступайте и думайте, что вы сделаете для рейха. Я еще потребую вас.

Проводив фельдмаршала долгим и мрачным взглядом, Гитлер обернулся к столу и уставился на злополучную карту. Карту его побед и его поражений. В неудачах он всегда усматривал коварство судьбы, во всех успехах — собственные заслуги. Ясно, ему не на кого надеяться — лишь на свой гений. Как же теперь повернуть ход событий? Ведь еще недавно его власть была так всесильна и безгранична. Он мог делать все, что хотел. Мог добиться любой победы. Отчего же не смог он сделать, чего хотел, и сделал чего не хотел, — пустил русских в Европу? Выходит, власть его призрачна. А без власти трудно повелевать: пустой мешок не стоит, а падает. Выходит, история сильнее его, и ему приходится уступать.

Невольно перевел взгляд на часы. Маленькая подвижная стрелка неутомимо отсчитывала секунду за секундой. Минутная и часовая казались неподвижными. Тем не менее их ведет за собою эта крошечная стрелка. Не так ли и в жизни? Он видит лишь масштабное. А движут его, это главное, простые незаметные люди, которых он не признавал достойными своего внимания. Их дело, их борьба вершит судьбами мира. Он же, властвуя над всем рейхом, ни в чем не считался с ними. А ведь с них, как ход часов с секундной стрелки, начинается весь ход событий. Как же подчинить их себе? Своему делу? Уступить им, считаться с их желаниями и стремлениями? Нет, тысячу раз нет. Лишь устрашить их и любой ценой подчинить своей воле. Ибо страх правит миром, один страх!

4

За два дня санитарная машина примчала Голева в Киев. Пуля не задела кость, и плечевое ранение оказалось не из тяжелых. А недели через три, когда письма однополчан пришли уже с территории Румынии, заживавшая рана беспокоила все меньше и меньше. Рассчитывая на скорую выписку, Тарас не терял связи с полком.

Дни текли мирно и спокойно. Радовали вести с фронтов. Война стремительно покатилась под горку, и уже ощущалось приближение скорой победы. Большой победы. Окончательной.

Впрочем, приподнятое настроение уральца оказалось недолговечным. Его омрачили слухи, невесть откуда залетевшие в госпиталь. С Ватутиным несчастье. Объезжая войска, он был смертельно ранен врагом, и жизнь его в опасности.

У Голева захолонуло сердце. Неужели не выживет? Потерял покой и весь госпиталь. Людей томила неизвестность, и горе стало всеобщим.

С утра до ночи только и говорили, что о командующем. Без конца вспоминали встречи и разговоры, рассказы очевидцев. Один из сержантов целый час пил чай с офицером в летной куртке. Думал, тыловик из авиачастей, так как тот все расспрашивал о снабжении, о кухнях, о бане. Сержант даже выпросил у него перочинный нож. И вдруг узнал, что перед ним сам командующий фронтом. «Ну и влип!» Слова не мог вымолвить. А попытался возвратить нож — тот посмеялся только. Обойдусь, говорит, возьмите на память.

— Вот он, ножик-то, пуще глаза берегу, — протягивал сержант раненым редкостный подарок командующего.

Другой еще на Дону спал с Ватутиным в одной машине, и оба ужасно промерзли. Простой души генерал. Молодой офицер из охраны вспоминал, как командующий занимался иногда с солдатами математикой. Он высоко ценил ее, считал необходимейшей наукой.

Голев рассказал про встречу в Чепухино.

Вспоминали бои у Волги, на Дону, на Курской дуге. Нашлись очевидцы, видевшие Ватутина на танке в дни горячих схваток под Курском. Бесстрашный генерал!

Хотелось надеяться на лучшее, но вот настало черное утро, покончившее со всеми надеждами. После тяжелой операции командующий скончался. Убитые горем, раненые смолкли и перестали глядеть друг на друга. Они ни в чем не находили утешения.

Не только выздоравливающие, но и те, у кого далеко не зажили раны, требовали немедленной выписки. На фронт, в бой! — этим жили все. Тарас тоже написал рапорт с просьбой направить в действующий полк.

У начальника госпиталя возникло немало новых забот, и, чтобы хоть как-нибудь успокоить раненых, он разрешил выздоравливающим проститься с Ватутиным.

Третьи сутки мимо гроба скорбно тянулся нескончаемый людской поток. Шли рабочие, не жалевшие сил для фронта. Шли колхозники украинских сел, уже вызволенных из неволи. Шли воины-герои, освободители родной земли. Люди всех званий и профессий шли проститься со своим полководцем. Среди этих людей он много лет жил и работал. Тут он командовал взводом и ротой, начальствовал в штабах, возглавлял армии, в которых служили их сыновья или они сами.

У гроба Тарас еще более замедлил шаг, не сводя глаз с покойного. Казалось, лицо командующего нисколько не изменилось. Оно все такое же, каким было в Чепухино и там, на берегу Днепра, когда Ватутин вручал награды героям. Все такое же мужественное и просветленное, живое, и просто не верилось, что уже никогда не разомкнутся эти веки, не раскроются плотно сжатые губы.

Смерть, жестокая, безжалостная смерть! Ничто живое не мирилось сейчас с ее роковой неизбежностью.

У изголовья покойного Тарас увидел двух женщин. Жена и мать. Сраженные горем, они безмолвно держали детей за руки. Голев так и уставился на мать Ватутина. Как сломило ее горе! Там, в Чепухино, возбужденная встречей с сыном, она была вся в движении, и какой радостью светились тогда ее сразу помолодевшие глаза. Сейчас она казалась постаревшей на десять лет. Глаза погасли, лицо почернело. Вся она как-то согнулась, сжалась и с ужасом глядела на лицо сына.

У Голева сдавило горло, и чуть не застыло сердце. Тысячи, многие тысячи людей с радостью станут ее сыновьями. Только ей нужен один этот, что лежит в гробу, самый близкий и дорогой.

Она глядит и глядит на его лицо — лицо своего сына. Мимо гроба течет и течет людской поток. Растут горы цветов, алеют полотнища знамен, повитых черным крепом, знамен, славу которых он приумножил своими подвигами. Все новые и новые венки. На лентах золотом отливают буквы: «Нашему Ватутину», «Витязю родной армии», «Народному герою».

Но что ей сейчас, маленькой слабой женщине, до всего, что происходит вокруг? Даже самое высокое признание заслуг ее сына не в силах ослабить материнского неизбывного горя.

Тарас понимал это горе, оно и у него комом стояло в горле, было болью и стоном его сердца. Он знал уже: эта маленькая женщина, всего месяц назад потеряла двух сыновей, тоже погибших на фронте, и как же неизмерима ее душевная боль у раскрытого гроба третьего сына.

Голеву стало не по себе. Нет, он не может пройти мимо, не сказав ей хоть одного доброго слова. Он порывисто отделился от людского потока, скорым шагом прошел мимо почетного караула, вызвав недоумение на лицах генералов, и решительно направился к обеим женщинам. В двух шагах от них он замер на месте и, почтительно склонившись, тихо сказал, обращаясь к старшей:

— Примите низкий поклон солдата… И, если можно, позвольте руку…

Она с готовностью протянула обе руки, и Голев осторожно взял их, сочувственно сжал сухие холодные пальцы, и над этими материнскими, так много знавшими труда руками склонил свою седеющую голову.

— Нашу любовь примите. Мы все разделяем ваше горе. — Затем повернулся к жене Ватутина: — И вам, Татьяна Романовна, низкий поклон и нашу любовь… Мы тоже в горе.

Густой людской поток стихийно вынес его на улицу. Все кругом как бы поблекло и потускнело. Улица казалась черной, дома тоже черными, даже солнце виднелось черным кружком на хмуром небе.

Нет, зачем такая смерть?!

Хоронили Ватутина перед вечером. Генералы, воины-фронтовики, партизаны — все, с кем делил он тяготы этой войны, подняли гроб и под звуки траурного марша понесли его через весь Киев.

В Первомайском парке над Днепром, где начался прощальный митинг, Голев не мог протиснуться к могиле и остался в толпе неподалеку от трибуны, с которой уже неслись последние слова прощания. Он никого не знал из выступавших, кроме Хрущева. Голев видел его в окопах у Волги, на позициях Курской дуги, в боях за Киев, даже за праздничным столом среди солдат и офицеров, награжденных тогда за Днепр. Генерал полюбился ему с первых же встреч. Неутомим и проницателен, как-то сразу схватывает суть дела и о самом сложном говорит просто и ясно. А главное, знает цену людям, умеет разбудить в них интерес к любому нужному делу. Что он скажет сейчас о Ватутине, с кем длительное время возглавлял один из важнейших фронтов?

Речь Хрущева была проникновенна, и Голев глубже осознал заслуги покойного, полнее ощутил, как велик и благороден весь путь его жизни от простого солдата до выдающегося полководца, беззаветно служившего своей армии, народу, Родине.

Стараясь не пропустить ни слова, Тарас запоминал все, чтобы в окопах рассказать о слышанном. Волга, Донбасс, Курская дуга, Днепр, Киев, Корсунь — сколько сражений и битв связано с именем Ватутина! Нет, больше — вся его жизнь слита с историей родной армии. В ней он совершенствовал свои военные знания, копил опыт, учась сам, учил других. Искусно готовил и воспитывал войска. Был неутомимым и чутким командиром и настоящим партийным человеком. Умел решать и настаивать, повелевать и подчиняться. Никогда не унывал, не вешал головы, неизменно верил в силу армии, в дело, которому служил, в победу над врагом. Верно понимал и ценил военную дисциплину, был верен чувству военного долга. За словами с траурной трибуны как живой вставал образ человека несравненной чистоты души и светлого таланта.

После похорон Голев отыскал уединенную скамью на высоком берегу Днепра и только присел, чтобы собраться с мыслями, как увидел молодого офицера, который не шел, а прямо летел к нему.

— Тарас Григорьевич, ты? Здравствуй, дружище! Увидел — со всех ног бросился. Узнаешь?

Голев обрадованно обнял командира.

— Молодец, выглядишь браво, — искренне залюбовался он Леоном.

— В армейской разведке служу. Просился в полк — не пустили. А ты что, с похорон?

— Вот проститься приходил, — кивнул Тарас в сторону могилы, где еще тянулся нескончаемый людской поток.

— Я тоже… Еду в Румынию, едва отпросился, чтобы проститься с Ватутиным. Вот человек!

— С солдата начал, да еще в какое время! — многозначительно напомнил бронебойщик.

— Удивительная жизнь.

— А я вот сижу, Леон, и думаю, каким может стать человек, если живет он правильно. Вот!

— И то, Тарас Григорьевич. — И, помолчав, спросил: — Что, выписался или как?

— Где там! Видишь, рука еще на перевязи. Сгоряча и я просился было, не отпускают. Какой, говорят, из тебя вояка? Уж долечусь.

— А я сегодня же в путь-дорогу, Тарас Григорьевич. Жаль, поговорить некогда. Как там Румянцев, Березин, Жаров?

— Все хорошо, геройски воюют. Приезжай, сам увидишь.

— Я буду не я, если не приеду. А как… — чуть запнулся Леон, вдруг потупив глаза. — Как Таня?

— Кроха-недотрога? Душа человек. Уезжал — была жива-здорова.

— Я написал ей. Всем привет, Тарас Григорьевич, ей особо. Скажи, пусть не сомневается, дороже ее у меня никого нет.

— Скажу, ей-бо, скажу. Только письмо твое, видать, раньше дойдет до нее.

— Живое слово сильнее…

— Обязательно скажу.

Они расстались, оба взволнованные неожиданной встречей. Тарас долго глядел вслед Самохину и думал о своем. Горе горем, а жизнь властно зовет к новым обязанностям.

С высокого берега он поглядел вниз и по-новому ощутил величавую ширь и силу Днепра. Могучий весенний Днепр, разбуженный жизнетворными силами природы, весь переливался в отблесках заката. Он величаво катил полноводные волны свои и с глухим рокотом бился о крутой берег, словно протестуя против всего, что мешает его вольному движению.

Голев глядел и глядел на блещущие воды, вспоившие армии героев, столь же непобедимых, как и эта невиданная ширь и неиссякаемая сила освобожденной реки.

Уфа — Москва

1958—1963

Примечания

1

«Вольфшанце» — «Волчий окоп». Так именовалась ставка Гитлера в Пруссии — Прим. авт.

(обратно)

2

Фон Яген был захвачен в плен и действительно выдал план удара. — Прим. авт.

(обратно)

Оглавление

ОБ АВТОРЕ

Книга первая СИЛЬНЕЕ ОГНЯ

  НА ПУТИ К ФРОНТУ

  ЗДРАВСТВУЙ, ДНЕПР!

  НА ТОМ БЕРЕГУ

  В БОЮ ЗА ПЛАЦДАРМ

  О ЛЮБВИ И МУЖЕСТВЕ

  БУДНИ НАСТУПЛЕНИЯ

  ЗА КИЕВ!

  НА ЛЮТЕЖСКОМ ПЛАЦДАРМЕ

  СВЕТ И МРАК

  БАБИЙ ЯР

  В ТЯЖЕЛЫЕ ДНИ

  «ПРИЗРАКИ» СТАНОВЯТСЯ ПРИЗРАКАМИ

  О ВЫСОКОМ И НИЗКОМ

  ЖИВОЙ ОГОНЬ

  КРУШЕНИЕ

  НОВОГОДНЯЯ НОЧЬ

Книга вторая КОРСУНСКОЕ ПОБОИЩЕ

  МЕЧИ МАТТЕНКЛОТА

  О ЛЮБВИ И НЕНАВИСТИ

  НАЧАЛО СРАЖЕНИЯ

  БОГУСЛАВ В ОГНЕ

  ПЕРЕДНИЙ КРАЙ

  ШТУРМ ГОРОДА

  СИЛА МУЖЕСТВА

  АГОНИЯ ОКРУЖЕННЫХ

  ПРОТИВ ЧЕРНОЙ ГВАРДИИ

  ТОЧКА КИПЕНИЯ

  ГРОЗНЫЙ ФИНАЛ

  ВОЗМЕЗДИЕ

  ЧЕСТЬ И БЕСЧЕСТЬЕ

  МИСТЕРИЯ ЗЛА

  ВЕСНА НАСТУПАЕТ!

  КОГДА ЗАКИПАЕТ СЕРДЦЕ

  КРУШЕНИЕ

  НА ПУТИ ВСЕХ БЕД

  ВСЕСИЛИЕ ЖИЗНИ Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg