«Крымский щит»

Крымский щит (fb2) - Крымский щит (Крымский щит - 1) 863K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Юрий Яковлевич Иваниченко - Вячеслав Игоревич Демченко

Крымскй щит

Партизану-герою

Владимиру Сергеевичу Якименко

и его боевым друзьям

посвящается

Уже не помню, рассказывал ли я, как всё начиналось? И как я впервые увидел тебя и тогда же понял, что ты теперь для меня, для всех нас — самый главный.

Сразу понял…

Пролог

…Мы же тогда на этой проклятой фашистской каторге, в «трудлагере» по заготовке леса, если и живы были, так потому только, что всем — по пятнадцать-шестнадцать лет, и ещё мы не понимали… нет, скорее не принимали по-настоящему понимание, что замучают нас там до смерти. Смерть уже видели мы по много раз, близкую и отдалённую, друзей и врагов, уже вроде бы умом понимали, что скоро, а то и в любой момент может дойти очередь до каждого из нас, но все же не принимали, что этой каторги никому из нас не пережить. Потому и осматривались, приноравливались, искали какие-то пути к выживанию, хотя полагали, что — к спасению.

«Колючка» вокруг лагеря была хоть и в два ряда и высокая, но не под током: только пустые консервные банки висели на ней да брякали от ветра; а однажды они вызвали переполох со стрельбой — совершенно непонятно зачем сунулся ночью в лагерь шакал, звякнул-брякнул, ну и получил пулемётную очередь с вышки. Огорчительно меткую.

Но мы, как чуточку осмотрелись, смогли в уголке лагеря за нашим бараком чуточку подкопать, устроить пролаз, осторожно придерживать банки и выбираться на вольный промысел, потому что выкручивало с голодухи так, что хоть землю грызи. А неподалеку — не больше получаса ходьбы от лагеря, сразу же за ближними горушками, — по лесным полянам были разбросаны небольшие сады и огороды, а ещё чуть поодаль — и сёла.

В сёла мы не совались (о том, что там делают с беглыми, мы уже наслышались, хоть и не всё — как всякое «всё» — оказалось правдой), а вот на огородиках и в чаирах паслись и с собою набирали, для тех, кто оставался лагере. Всё вместе отнимало часа два, или чуть больше — так что мы всегда возвращались до ночной побудки-переклички, до которой охоч был герр сволочь проклятая гауптман Лемке.

Уйти и не вернуться мы ещё не решались. Мы же все с Кубани были, места эти ни черта не знали, а вот что за побег причиталось — знали хорошо.

Тем вечером всё шло, как обычно. Мы впятером выбрались незамеченными, проползли метров сто, не поднимая голов, и только когда уже почувствовали, что никак нас не заметят, побежали вверх по склону. На гребне горушки ещё раз сориентировались, прошли мелколесьем и вскоре забрались в большой сад. Залезли на деревья И принялись рвать: кто красивые и словно воском обмазанные яблоки, кто очень тёмные, красно-коричневые груши. Ну и лопали, конечно, — торопливо и жадно.

И тут донесся неразборчивый говор, затем настойчиво и требовательно, с татарским акцентом:

— Стой! Стой на месте!

С дерева видно было, как к Саше — он как раз был внизу, — подходил невысокого роста, плотный татарин в тюбетейке, подпоясанный кушаком, с фигурным восточным топором за поясом. Размахивая крепко зажатым бичом, он наступал на паренька и орал:

— Воруешь, свинья русская? Это мой сад! Немцы вернули нам то, что вы, русские Советы, забрали! Вон отсюда! Я вам дам! — и татарин хлестнул арапником.

Но Саша увернулся, и плеть просвистела, не задев его.

Мы переглянулись молча, стали быстро спускаться с деревьев, понимая, чем может кончиться такая история, и вмиг оказались перед татарином.

Тот попятился, водя расширенными глазами.

Вдруг где-то хлёстко треснул выстрел, и эхо несколько раз повторило его.

Татарин вмиг оживился:

— Ага-а! Так вас здесь куча! Грабите, значит?! Кто вы такие? Айда со мной! Мы вам покажем! — он угрожал, потрясая арапником и, кидаясь то к одному, то к другому, орал: — Айда к старосте! Кто вы? Вы партизаны, да, — и он повернулся в сторону селения, сложил ладони рупором и стал звать: — У-у-у! Скорее, на помощь! — и ещё кричать что-то по-татарски.

В ответ завопил ишак, залаяли собаки, загалдели люди, и всё это десятью голосами повторило эхо. А татарин всё орал и орал.

Просто бежать было уже поздно. Надо что-то немедленно предпринимать, иначе всё пропало. Мы молча, лихорадочно раздумывали…

Вдруг за спиной татарина появился незнакомый парень.

Ты.

Без единого звука ты выдернул из-за кушака татарина остро наточенный топорик и, коротко размахнувшись, рубанул по тюбетейке так, что надвое развалил ему голову. Лезвие въелось в позвоночник.

Наверное, ты не ожидал, что топорик застрянет, и почему-то не выпускал рукоятку, — дёрнул раз, другой, но не смог выдернуть. Тогда ты отпустил рукоятку и отскочил, и труп рухнул вместе с топором.

Ты посмотрел на нас, всех пятерых, покачал головой и сказал:

— Вот гад! Ему ведь по-русски говорили: отстань, уходи своей дорогой, так ведь не послушался… Хозяином хотел быть. Грозил: «Я вам дам». Вот и дал, холуй фашистский. Предатель.

— Что же теперь будет? — спросил Саша.

— Вы из лагеря? — вопросом на вопрос ответил ты, ещё раз оглядывая нас с ног до головы.

Мы все молча кивнули.

— Похоже, — подтвердил ты и чуть усмехнулся.

— Своим ребятам фрукты нарвали, — сказал Егорка, показывая на рубашку с завязанными подолом и рукавами, в неё мы совали яблоки и груши. — Они нас ждут.

— Вот что, если вернётесь туда — смотрите, чтоб ни огрызка, ни косточки охранники не нашли. Этого, — и ты пнул сапогом труп, — до утра; может, и не хватятся, а потом будут вас шмонать.

— А вы партизан? — спросил я почему-то на «вы».

— И как ты догадался? — улыбнулся ты.

— Мы хотим бежать! — почти выкрикнул я. — Но не знаем, где партизаны.

— Этого вам знать и не положено. А если сбежите — дня через три, ладно? — идите вон к той горе и ждите. — И указал на гору с приметным одиноким деревом на вершине. До неё было, примерно, километров пять. — И татарам на глаза не попадайтесь.

— А если… — начал я, с ужасом представляя, что всё может случиться, и этого взрослого и какого-то надёжного парня там не окажется…

— Кто-нибудь придёт… К вечеру. И тогда скажете ему, что Сергей вас позвал. Всё, расходимся.

Миг — и ты растворился во вроде бы негустом чаире.

— Ну, айда! — выдохнул Саша, и мы, схватив узлы, побежали к лагерю.

…И вот через два дня, вскоре после вечерней переклички, мы сбежали. Всемером — к нашей пятерке присоединились ещё Толик и Щегол; мы им, кстати, совершенно ничего не говорили ни про встречу с тобой, ни про договоренность, а они как будто всё точно знали.

Сначала шли в темноте, пока не поняли, что от лагеря уже далеко, а мы вроде как заблудились. Тогда решили дождаться рассвета, сбились в кучку в какой-то ямке среди леса и сразу уснули.

Утром поняли — ушли далеко в сторону. Хорошо хоть разглядели вдалеке приметную гору с деревом на вершине и пошли к ней.

Идти оказалось трудно. Несколько раз останавливались, отдохнуть и перекусить. Чем? Да по пути набрели на маленький и уже почти обнесённый кем-то чаир, нарвали яблок и груш, сколько там оставалось. Оказалось, немного — по паре на брата.

Всё время прислушивались, но выстрелов и взрывов не было слышно. Только временами приносило эхо слабый собачий лай и голоса скотины, да издали, откуда-то с востока, из-за синеющих дальних гор и будто нарисованного Чатырдага (его-то мы уже знали, да и спутать такой было просто не с чем) доносился слабый пульсирующий гул, будто стучало грозное сердце войны.

И ещё казалось несколько раз, что нас видят, что на нас смотрят, но кто и откуда — непонятно. Так оно, наверное, и было — места здесь, как мы уже сами успели убедиться, не самые дикие, — но вреда вроде бы от этих невидимых соглядатаев не случилось.

А потом наткнулись на село, и так, что вроде уже и уходить было поздно. Целое приключение получилось. И выбрались оттуда только через два часа.

Не помню, рассказывали мы, что там и как там было в этом селе?.. Ладно, при случае вспомню. Жаль, расспросить не у кого.

…На третьем привале после того, как ушли из села, уже недалеко от «нашей» горы, остановились у родничка, заботливо благоустроенного какой-то доброй душой.

Тонкая струйка воды выбивалась из трещины в скале и с чуть слышным звоном сбегала в обложенную камушками чашу литров на пять. Вода прохладная и вкусная; пили сначала все вместе, черпая кто чем из чаши, а потом по очереди, кто сколько хотел.

Затем набрали воды в обе фляжки, взятые в селе из татарской казармы, и гуськом начали карабкаться по едва заметной тропе.

Уже темнело, когда остановились ещё раз: совсем сбилось дыхание на подъёме. И в темноте, чуть рассеянной искорками звёзд, оскользаясь и падая, выбрались к вершине.

— Сергей, мы пришли! — негромко крикнул я в звёздную темень.

— Будто я не слышу, — отозвался негромко голос за спиной. — И орать не надо.

Предупреждение было своевременным. Ребята не орали, но каждому хотелось сказать хоть несколько слов. Это было, наверное, общее чувство — радость и облегчение, будто не с одним-единственным партизаном встретились, а вышли в расположение могучей армии, которая защитит от любого врага, от любой опасности.

Минут через двадцать, когда эмоции немного поулеглись, ты спросил:

— Местность хорошо знаете?

За всех семерых ответил Саша:

— Оттуда? Мы ж с Кубани. Нас немцы угнали…

Мы, остальные, тут же добавили несколько слов и выражений в адрес немцев.

— Ладно, — перебил ты. — Успеете ещё рассказать, что да как. Если живыми до отряда доберёмся… Меня, кстати, Сергеем звать. Хачариди. Не переиначивайте, не люблю. А вас как?

— …Так отряд далеко? — спросили мы, чуть ли не в один голос, сразу после того, как назвали свои имена.

— Напрямик — не очень, только напрямик нам нельзя. А до ночёвки дойдём за час, хоть ходоки из вас, вижу, паршивые.

— А здесь разве нельзя переночевать? — спросил Павлик.

— На голой вершине? — изумился ты. Но распространяться не стал. Просто скомандовал: — За мной! — и начал уверенно, будто всё видел в темноте, спускаться по восточному склону.

Через некоторое время выплыла на небо половинка луны и стало легче пробираться по горному лесу. Я старался держаться поближе к тебе и как можно меньше шуметь. Вскоре — шагов через двести, — ты приостановился, подождал, пока все подтянутся поближе, и предупредил:

— Сейчас будьте осторожны, идите след в след. Справа — обрыв, кто сорвётся — костей не соберёт, но придётся идти по краю, другой дорожки нет.

Теперь мы шли намного медленнее и осторожнее. А из чёрного провала справа тянуло — или это чудилось? — могильным холодом.

А ещё раздался скрипучий вой и кашляющий лай парочки шакалов откуда-то из темноты.

— Жратву чуют, — отозвался ты со смешком. — Только вряд ли им что обломится.

Еле различимая тропа отвернула от обрыва. Вскоре нам пришлось спускаться, хватаясь за кусты и стволы деревьев; тут уже без шуму не обошлось, и ты пару раз цыкнул: тихо, мол.

И сразу же после этого нас окликнули.

— Серёга?

— А то. И с пополнением.

…И был костерок в неглубокой пещере, изумительный запах и вкус жареного мяса, хоть и досталось каждому из нас совсем понемногу, и двое партизан, наверное, настоящих, с оружием, которые представились как Шурале и дядя Митя.

И это был первый наш вечер и первая ночь в партизанской семье…

У своих

— …То есть все как на подбор казачата кубанские. А в наши края как попали? — спросил Сергей.

Ребята загалдели наперебой.

— Да не все сразу, — оборвал Хачариди. — Вот ты рассказывай, — обратился он к Володе. — Можешь прямо с начала.

— Да я про всех рассказывать не могу, — отозвался Володя, поворачиваясь другим боком к угольям костра. — Нас со станицы наловили девятнадцать душ и увезли раньше, а я тогда сбежал, прятался, да снова попался. С ними, — он кивнул на остальных ребят, — только на переправе и познакомился.

— Мы тут из четырёх станиц, — подтвердил Толик.

— И как вас везли? — спросил дядя Митя.

Володя начал рассказывать.

Наш катер, остроносая, низко сидящая посудина с двумя пулемётами, на баке и на корме, отошёл от причала сразу после полудня. Полтора десятка немцев, солдаты и офицеры, десяток их раненых да несколько немолодых штатских в замасленных спецовках. И мы, полсотни ребят, собранных из разных станиц и хуторов.

Большинство наших со слезами на глазах смотрели, как дрогнул и начал удаляться родной берег. Но смотреть довелось недолго: немцы загнали нас в трюм, а на палубе разместили раненых солдат. Мне досталось место прямо под трапом; отсюда я видел, как над входом в трюм стоял высокий и худой священник, широко расставив ноги. Наперсный крест раскачивался, свалявшаяся борода клочьями спадала на подрясник, серые от проседи космы лежали на плечах. Второй крест он, как защиту, держал над головой. По бокам, прикрывая выход из трюма, стояли два унтера с автоматами.

Едва катер отошёл от причала, началась болтанка. Волны достигали палубы, солёные брызги начали залетать даже к нам. И вдруг — оказывается, катер уже вышел в открытое море, — нас выгнали из трюма на палубу, а сами немцы, исключая раненых, попрятались.

Все ребята задрали головы к небу, а там появились краснозвёздные самолёты. Шесть двухмоторных бомбардировщиков; раньше я не видел таких…

— А я вот всё хотел спросить, — подал голос Егорка. — А чего нас вообще в Крым повезли?

— Ну, как же, кто ж им ещё, гадам, брёвна рубить да тесать будет, — невесело протянул едва видимый в темноте Щегол.

— Что ж ты у немцев не спросил? — хмыкнул вислоусый мужик в кепке, который представился при знакомстве как дядя Митя. — Они бы тебе всё и рассказали, про свою сратегию с тахтикой.

Он нарочно коверкал слова.

— Как же, спросишь у них… — протянул Егорка.

— Да здесь фокус простой, — сказал Сергей Хачариди. — Отправляют рабов морем, так дешевле, а ближайший спокойный для них порт — Севастополь. На той стороне у них с транспортом жидко — там и наш флот близко, и авиация, а до Одессы везти крюк какой: больше затрат, чем навару. Так говоришь, наши бомбовозы налетели?

— Ну да. Только какие-то не такие, не как СБ, которые над станицей пролетали…

— Наверное, английские, «Бостоны». Давай дальше.

Началась бомбёжка, а со всех кораблей и катеров (их в проливе было немало, в том числе быстроходные десантные баржи, сторожевые и торпедные катера) открыли зенитный огонь. Зеленоватые и голубые дымные трассы тянулись к самолётам, вспухали и рассеивались грязно-дымные облачка снарядных разрывов, но лётчики буквально утюжили пролив, отыскивая цели.

— Машите руками, свиньи! — крикнул на ломаном русском офицер и резанул из автомата поверх наших голов.

На других кораблях и катерах, которых было много в море, русских, где они были, тоже заставляли размахивать руками, чтобы видели с самолетов.

Но лётчики, похоже, с этим не считались. Белые столбы воды поднимались по курсу и у бортов. Вот два столба воды взметнулись недалеко от нашего катера. От взрывов корпус словно дважды сжало и тут же распрямило. Глухо и тяжко ударило в борта, брызги окатили палубу, но, наверное, осколки ушли вверх, а корпус хоть прогнулся и заскрипел, но уцелел.

На несколько секунд мы замолчали (а до этого, не сговариваясь, кричали что-то вроде «Давай», «Лупи», «Так им, гадам») — и в это время бомба угодила в соседний катер. Вспышка и взрыв, не глухой, как при попадании в воду, а резкий и громкий, чёрное облако, — и вот лишь обломки, да пара пустых спасательных кругов и какая-то плавучая мелочь колыхались на волнах.

— Да, то всё орали, а тут дыхалку перехватило… — подтвердил и Саша.

— Ещё бы, — кивнул Хачариди. — Давай, рассказывай дальше.

Наконец пулеметы и зенитки замолчали: самолёты, все шесть, ушли на восток. Поодаль горела, но пока что вроде не тонула, большая самоходная баржа, в которую тоже угодила бомба. Ещё чуть дальше два немецких катера медленно кружили — наверное, кого-то подбирали из воды.

До Керченского причала наш катер дошёл благополучно. Прежде чем согнать нас на берег, с палубы убрали перепуганного, но живого священника. Он прикрывал крестом голову и не мог встать. Солдаты подняли его и почти на руках снесли по трапу вниз с катера.

— А зачем им поп, как ты думаешь? — спросил невидимый в темноте Шурале.

— А кто их поймет, — отозвался Сергей Хачариди. — Может, в какую-то их часть понадобился. У них же там, на полуострове, и словаки есть — а они вроде как православные. Всё, спать. Дядя Митя, ты первый на часах. Я сменю…

…Как мы спали в ту короткую ночь!

А утром — не знаю точно, во сколько, но солнце уже поднялось над горами, — нас разбудили. Сборы оказались недолгими: подобрали остатки еды, партизаны проверили оружие и пошли навстречу солнцу.

Какое-то время шли молча: ты впереди, следом мы и Шурале, дядя Митя — замыкающим.

Через полчаса, когда мы пробирались по длиннющему откосу горы, ты спросил меня:

— И что там было в Керчи?

От причала до железнодорожных путей было недалеко, но сначала нас загнали за изгородь из колючей проволоки, и там мы прождали до утра. Когда солнце уже начало припекать и очень хотелось пить, охранники — кажется, татары (мы ещё не научились уверенно различать жителей Крыма), — погнали нас, как стадо, на платформу. Следом пригнали ещё несколько групп кубанских подростков, девчат и парней.

Скоро подошёл состав товарных вагонов, на которых было написано «Джанкой». Мы держались вместе и погрузились в один вагон, в котором ничего не было, никаких лавок и сидений. Пришлось садиться прямо на грязный пол, от которого шел тошнотворный запах гнили, дерьма и падали. Едва закончилась погрузка, — а места оказалось мало, сидеть пришлось впритык, — дверь закрыли и заперли. Дышать стало нечем от тяжкого запаха и жары. Кто-то заплакал, кто-то начал стучать кулаком в дверь, но из-за двери только прикрикнули с сильным и незнакомым акцентом, и — всё. Правда, скоро состав поехал, в щели, на ходу, полился свежий воздух, и стало немного легче.

— Вы, кстати, и сейчас не фиалками лесными благоухаете, — коротко хохотнул Сергей. — Надо вас по дороге искупать, как следует. На базе тоже не розарий, казарма, в общем, но уж не так, по-лагерному…

…И в самом деле, когда, обходя с юго-востока Бахчисарай, перебирались через совсем неширокую здесь Альму, Хачариди распорядился сделать при вал и заставил ребят не только выкупаться, но и постирать всё своё тряпьё. Мыла, естественно, не было, потому стирали глиной — Сергей показал, где её можно наскрести.

Высохло всё по крымской сухой жаре быстро.

Здесь же, на привале, он спросил:

— Ну и как встретила вас земля крымская?

— Первую весточку от партизан мы получили, едва проехали станцию Семь Колодезей. Слышали про такую?

— Знаю, знаю, — перебил Володю Сергей Хачариди. — Это, кстати, мои родные места.

— Вот то ж то там партизан столько! — выдохнул Егорка, который уже смотрел на Сергея как на полубога.

— Скорее подпольщиков, — нахмурился Сергей. — В тех краях не сильно попартизанишь. Степь да степь кругом, а что было леса, то всё извели. Когда за Ак-Монайские позиции удержаться пытались…

— Разве что под землю прятаться, — добавил дядя Митя. — Аджимушкайцы, говорят, до сих пор держатся.

— На характере, — глухо бросил Хачариди.

И только спустя пять минут — пацаны уже одевались в свежевыстиранную свою, болтающуюся на исхудалых телах, истрёпанную одежонку, — продолжил:

— Герои, конечно. Я бы так не смог. Там же даже высунуться из катакомб нельзя, не то что воевать…

И без всякого перехода кивнул Володе:

— Рассказывай, что там дальше.

Наш товарняк резко затормозил и остановился. Перед паровозом, метров на пятьдесят, а может, и больше, — из окошка теплушки много не разглядишь, — были вздыблены рельсы, а под откосом ещё дымились обгорелые вагоны. Наверное, от взрыва прошло не больше часа. Но немцы уже спешно ремонтировали дорогу. Паровоз-кран поднимал вагоны и ставил их уже на проложенные рельсы, а другой паровоз оттягивал этот утиль вперед, по ходу эшелона.

— Действуют наши, — согласился Хачариди.

— Вы их знаете? — спросил, заглядывая Сергею в глаза, Толик.

— Я то знаю там всех, да вам этого знать не надо. Всяко бывает… — невесело сообщил Сергей. — И можете мне не «выкать». А то не по себе как то. Давай, рассказывай.

А нам долго ещё было как-то не по себе обращаться «ты» и по имени. Да и казался ты совсем-совсем взрослым, хотя всей той разницы было пять-шесть лет. Не то, что по-настоящему немолодые Беседин и Руденко или совсем старики вроде Михеича…

Простояли мы около трёх часов, но долго смотреть на ремонтные работы не пришлось. Обозлённые немцы, заметив любопытных в окнах вагонов, хлестнули из автоматов. Несколько пуль просекли деревянную стенку вагона у потолка и саму крышу. Мы, конечно, мигом попадали на пол и больше не высовывались, пока эшелон медленно не тронулся и тихо прошёл восстановленный участок.

В Джанкое стояли недолго, но там хоть попить дали…

А после Джанкоя поезд шёл, с остановками, всю ночь в почти непроглядной темноте. Когда рассвело, мы начали выглядывать в окна и высматривать в щели. Смотрим: слева — почти отвесная грязно-серая скала, а в верхней её части в странном хаосе застыли громадные каменные обломки. А справа расстилалась и уходила куда-то на запад бухта. В воде темнели останки разорванного взрывами корабля.

Вдоль вагонов изредка прохаживался патруль. Из соседнего вагона (там везли девушек) что-то спросили по-немецки, и солдат, на секунду вскинув голову в пилотке, ответил. Я понял: мы — в Инкермане.

— Это же рядом с Севастополем, — сказал тогда начитанный Саша.

— Наверное, нас теперь посадят на корабль и повезут морем… — предположил кто-то из ребят.

— Жди больше. Утопят вместе с вагонами в бухте, на съедение морским рыбам. Как это они умели делать и раньше делали с другими.

— Утопить могли и в Тамани. Чего столько везти… — сообразил Толик.

— Вот именно, — кивнул дядя Митя. Мы к тому времени выждали в придорожных кустах, пока проедет патруль, трое полицаев на бричке, и перебежали через дорогу. — А что дальше-то?

И действительно, топить нас не стали. Но и не перевозили никуда. Простояли трое суток, прислушиваясь к немецкой речи и нечастому перестуку колёс составов, проходящих мимо, в Севастополь и из города.

Никто не открывал наших раскалённых и смрадных вагонов, не кормил и не выпускал нас. Закончилась и вода. Подползала голодная смерть. Мы тихо лежали вповалку, как-то само собой прекратились все разговоры и лишние движения.

А на четвёртые сутки стали с грохотом открываться двери. В вагоны входили немцы в белых халатах, наброшенных на мундиры. Они быстро и как-то механически выявляли тех, кто уже не мог передвигаться, и делали им уколы. Ребята — таких оказалось восемь, — сразу же затихали; их вытаскивали из вагона и бросали, как дрова, на телегу.

Через час-полтора, обойдя все вагоны, белохалатники стали у тех, кто ещё мог свободно передвигаться, брать кровь из вен. Высасывали шприцами и затем переливали в стеклянные ёмкости. Ребята слабели и тут же падали у дверей на пол.

Целых три часа прокатывался от вагона к вагону стон и крики. Наконец немцы насосались юной крови и ушли.

Вскоре вокруг состава забегали, загалдели. Запыхтел паровоз. Вагоны расцепили, первые пять вагонов увезли в скрытый горами Севастополь, а наш и ещё один — куда-то в сторону. Провезли совсем недолго и опять остановили.

На полотне стояла женщина, худющая и чёрная. С трудом она держала в руках тормозные башмаки — подставки под колеса.

Приблизив рот к щели, я спросил:

— Тётенька, где мы?

По смуглому лицу женщины потекли слёзы, и она запричитала плачущим голосом:

— На Сахарной головке, детка, на Сахарной головке. Бедные вы мои сыночки, что же с вами делают эти изверги и супостаты? За трое суток никого не покормили, никого не подпустили. Бедные вы мои! Куда-то хотят везти вас снова, сыночки вы мои. Дай бог вам доброго пути!

— И с тебя кровь сосали? — спросил у Егорки невысокий, но подвижный как ртуть и, похоже, очень физически сильный чернявый партизан, который вечером представился как Шурале.

Егорка, самый маленький и младшенький из «кубанцев», только молча кивнул.

Шурале тоже кивнул, переложил из руки в руку короткий кавалерийский карабин, сунул руку за пазуху и достал красивое продолговатое яблоко.

— На, поешь. Это наш крымский кандиль, нигде больше такого нет.

— …Две недели мы работали в лесном лагере: заготавливали древесину для немцев, — продолжил Володя. — Охраняли нас, строем гоняли на работу и в бараки, тоже немцы.

— Каторга — она и есть каторга, — вздохнул дядя Митя. — Разве то, что пацаны зелёные совсем…

— И жрачка — чтоб не сразу сдохли, — добавил Шурале.

— Не знаю, какая она там каторга вообще… — начал Толя.

— Дай Бог и не узнать, — отреагировал дядя Митя.

— А у нас самое подлое было — что немчура эта нас вроде как и не замечала.

— К коням они хорошо, по-людски относились… — подтвердил Щегол. — То, что на повал и разделку старых деревьев едва-едва хватало сил, это само собой понятно. Кормили так, что живот постоянно подводило от голода. Но хуже всего было то, что немцы нас как бы не видели. Нет, конечно, лишний шаг в сторону или лишние пару минут отдыха неизменно награждались ударом плетки. А то и приклада. Но все мы были для них… ну, не знаю точно, как сказать, материалом каким-то, что-то вроде живого студня, в который надо подбрасывать объедки и пинать, чтобы не расползался куда не надо, — но только не людьми.

— Лошадей, на которых вывозили древесину, — подхватил Саша, — они, кстати, прекрасно различали и даже баловали: трепали по холкам, гладили, угощали морковками и яблоками.

— А мы же их, немчуру проклятую, — шмыгнул носом Егорка, — вынуждены были различать: кто чаще и кто сильнее лупит, кто просто не замечает, а кто высматривает зло и внимательно…

— Так это и было самое страшное? — спросил Шурале.

Почему-то никто ему не ответил. И не потому, что начали выдыхаться на долгом, хоть и некрутом подъеме, который Хачариди, из каких-то своих соображений, приказал преодолевать бегом и даже подталкивал отстающих. Просто каждый вспомнил своё…

Володя вспомнил совсем недавний, позавчерашний день — он ныл в сердце посильнее, чем напоминали о себе ссаженные ладони и коленки, всё ещё отзывающиеся болью суставы и растянутые связки.

— …Вас? Вас заген ду? Ауфштейн! Аллее ауфштейн! — здоровенный немец свирепо толкнул Володю в бок дулом карабина. От злости фашист налился кровью и напирал на него, подталкивая к бревну с огромным комлем. Затем схватил пацана за рукав, легко швырнул исхудавшее тело и жестом приказал тащить бревно к штабелю.

Володя попытался поднять комель — и не смог.

Тогда немец сам взвалил тяжеленный комель ему на спину.

Вовка задрожал, оседая всё ниже и ниже под непосильной тяжестью, сделал несколько шагов на полусогнутых ногах и упал на колени.

Павлик бросился к нему, — помочь, но конвоир, сверкнув глазами, прогнал его, ударив прикладом.

На коленях и на одной руке, захватив второю комель, Володя пополз к штабелю. Казалось, этому не будет конца.

«Жить, жить», — твердил он про себя и из последних сил, кусая губы и роняя слёзы, тащил, тащил.

В глазах потемнело. Почти теряя сознание, Володя распластался под бревном у штабеля. Отдышавшись, столкнул с себя тяжесть, с трудом поднялся и медленно побрёл к ребятам, которые стояли на месте хмурые, с влажными глазами.

— Сегодня уходим, — только и сказал он друзьям и обвис на их руках.

Откуда ты, парень, где твой дом, скажи…

…Как только перевалили за гребень, стало понятно, почему Сергей так торопился. Они оказались у края неширокой, густо-густо поросшей лесом долины, которая, медленно изгибаясь, уходила на северо-восток. Впереди, насколько доставал глаз — ни дымка, ни бедной сакли, ни ещё какого-нибудь признака человеческого присутствия. Только на самом верху обрывистой противоположной стены долины замерло полтора десятка грязно-белых комочков: небольшая отара овец.

— Чабан нас увидит? — спросил Шурале.

— Небольшая беда, — хмыкнул Хачариди. — Пока до села доберётся — овец же не бросит, — пока расскажет, пока будут судить да рядить — мы уже полдороги до базы отмотаем.

— Но это же татары… — начал Саша.

— А что татары? — вдруг окрысился Шурале. — Мы не люди, да?

Тогда только до юных кубанцев, не больно сведущих в физиогномике, дошло, что этот Шурале, которому вроде как безоговорочно доверяет герой-партизан Сергей, самый что ни на есть крымский татарин.

А Хачариди даже и добавил, резко и безжалостно:

— Вы, пацаны, не обобщайте. У нас в отряде не смотрят, кто ты по метрике, а только — кто ты в бою. Я, кстати, из греков. И в отряде не то что татары, — и румыны, и болгары, и даже один немец есть, Яшка Цапфер, только его почему-то евреем считают. А татары… Мы-то поболе вашего натерпелись от добровольцев-самооборонцев и от прочей сволочи, нераскулаченной. Особенно оттуда, — он указал за спину. — Из горных сёл. Но ты вот только прикинь сначала, что когда мобилизации были и когда наши отступали, сколько татарских парней призвали и забрали и сколько их уже в земле сырой лежит? Самых лучших. И я тебе скажу так: по процентам — сколько там предателей, а сколько героев — считать не буду; но только в каждом татарском селе не одна и не две семьи, которые завсегда помогут. Расслабляться, конечно, нельзя — но разделяю так: или наши, или фашисты со своими прихвостнями, а ко там кто по рождению и какому богу молится — это пустое.

Сказал — а мне и вспомнилось, как в тот же день, когда мы сбежали с фашистской каторги, подошли к селу. А там стояли два грузовика. Ходили несколько немцев с бляхами на груди, жандармов то есть, и добрая дюжина полицаев с винтовками и повязками на рукавах. Они все размахивали руками, показывали куда-то в сторону гор, где начали раздаваться выстрелы и взрывы, а потом из-за школы — мы сразу решили, что это школа, — ударил пулемёт. Установленный в окне приземистого дома, мы так его и назвали, казармой. Потом пулемёт замолчал, и из дома выбежало ещё несколько полицаев…

А грохот катился из-за гор и даже как будто нарастал. Немцы с татарами вскочили в машины и умчались по дороге, потом ребята узнали, что это дорога в Бахчисарай, оставив после себя лишь столб серой пыли.

Пацаны, трудно сказать почему, будто обрадовались этому и орали, свистели, а когда грузовики скрылись из виду, спустились в село. Шум в горах затих.

Сразу же заскочили в школу, но там не было никого и ничего. Тогда бросились в казарму татар-добровольцев.

Когда открыли дверь — пахнуло гарью и пороховым дымом. У окна на треноге стоял «максим» без бронещитка, высунув рыло в сторону, откуда чуть раньше доносились выстрелы. Гильзы были разбросаны по комнате, а лента с дюжиной патронов заправлена в приемник пулемета. Слева — стойка с одной винтовкой, рядом — пустая оружейная пирамида; посередине стол, а вдоль стен — койки. У двери тумбочка, а на ней — полевой телефонный аппарат.

Володя крикнул:

— Стойте! Ни к чему не прикасайтесь! Прежде всего, надо выделить наблюдателей, чтоб следили за дорогой, и проверить, не заминировано ли.

Лобов поднял с пола стреляную гильзу.

— Ещё тёплая, — констатировал он.

Тщательно осмотрели казарму, но нигде ничего подозрительного не обнаружили. Володя осторожно взялся за ручки «максима» и пошевелил его. Дуло легко поддалось нажимам, вертелось вправо, влево, вверх, вниз.

— Разберём и унесем с собой, — предложил кто-то.

Но, сколько и куда ни заглядывали, так и не смогли снять пулемёт с треноги. Оставили на время и кинулись искать оружие и что-нибудь съестное.

В кладовой нашли пять буханок чёрного, совсем зачерствелого хлеба, несколько пачек сухой капусты, по ящикам наскребли перловой крупы и вермишели.

Немного поели, отдохнули, а потом Саша — он всё время посматривал в окно, — сказал:

— Там какая-то машина пришла, и народ шевелится. Айда, посмотрим?

…Отовсюду шли люди к центру села, несли кто винтовку, кто обрез, кто автомат, и всё это забрасывали через борт машины-полуторки.

Ребята тоже приблизились к машине.

В кузове, в немецкой форме, стоял солдат, но как-то очень не похожий на немца. В кабине сидел другой, молчал и только внимательно и осторожно водил глазами по сторонам. К нему иногда подходил третий, они о чём-то тихо шептались, улыбались. В них тоже было мало немецкого, как показалось.

А люди, в основном татары, всё несли и несли оружие.

Вот из-за белесой каменной ограды вышли двое татар. Один из них с трудом нес пулемёт, другой — ящик с лентой.

— Гляньте! — прошептал Володя. — Видите, наш пулемёт? Эх, досада, не унесли мы его.

«Максим» тоже лег в кузов.

На дверях конторы висел приказ. Жителям предписывалось немедленно сдать всё оружие. У кого же обнаружат хоть один спрятанный штык или патрон, того расстреляют без суда и следствия, на месте, а дом сожгут. Внизу стояла круглая печать с орлом и подпись — комендант Бахчисарая.

Когда всё было снесено и народ, в большинстве, разошёлся по домам, в кабину влез тот, который ходил вокруг машины, и внятно сказал:

— Ну, Стёпа, пора!

Мы остолбенели, не веря ушам своим. А полуторка сорвалась с места, сразу же набрала скорость, подняла тучу пыли и скрылась.

— Вот это да! — выдохнул Саша, наконец-то обретая дар речи. — Хлопцы! Надо же было подойти, поговорить.

— Да! Кто ж их знал? Ошибись, и пуля в лоб.

Прежде чем уйти в горы, мы прошлись по крайним дворам, выпросили картошки, яблок, лук, соль, кукурузу. Володя за пояс заткнул гранату, и хоть она и была без запала, татары этого не знали. Они косились на неё и давали, что могли.

Собрав, сколько удалось, отправились к заветной горе…

…Ты помнишь, мы добирались ещё сутки, хотя уже утром вышли на дальний отрядный кордон. Потом нас ещё дважды окликали и останавливали. И спрашивали пароль, хотя все знали тебя в лицо, и кто хоть на миг сомневался, что именно ты несешь какие-то важные разведывательные данные (Большая земля запросила их) и ведёшь в отряд не очень-то и нужное ему, но неизбежное пополнение?..

И только позже мы узнали, что там, в том селе, чуть ли не первым в Крыму был создан карательный отряд из местного населения…

Два года назад

…8 ноября 1941 года группа в составе пяти человек из урочища Камышлы, где располагался партизанский отряд, отправилась с заданием разведать местность и найти газету с докладом Верховного главнокомандующего Советской армии. Их путь пролегал через деревни Коуш-кая, Бия-Салы, Улу-Салы. В состав группы вошли: командир разведгруппы Алексей Палажченко, Яша Лагутин, Коля Кузнецов, Иван Чижевский и Саша Степаненко — 15-летний подросток из рабочего посёлка шахтеров Чаир, как проводник, знающий эту местность.

Подойдя к деревне, разведчики спросили чабана, а затем какого-то мальчика: есть ли немцы в деревне? Получили отрицательный ответ, хотя и на татарском, но поняли, что нет и не было.

В самой деревне это подтвердила молодая учительница, тоже татарка, говорящая на ломаном русском языке.

Примерно на середине деревни Яша Лагутин заметил много стволов оружия и людей, лежавших в засаде, за поваленными деревьями по долине, за речкою, и тихонько сообщил об этом командиру. Впереди шли Чижевский и Степаненко, за ними следом шли трое. В этом месте слева — река, справа — двухметровой высоты бугор, за ним дома. Впереди, через сто — сто двадцать метров, бугор заканчивался и вправо шла балочка.

Трое начали взбираться на бугор, а Чижевский и Степаненко направились в балку.

Заметив партизан, враги открыли огонь из пулемета и винтовок. Разведчики, забежав за дом, ответили им из трех карабинов. «Деревья» приутихли, но зато начался шквальный огонь в балке, в которую побежали Чижевский и Степаненко. Там вдруг раздался взрыв гранаты, как потом выяснилось, её бросил Чижевский. И всё стихло.

Оказалось, в балке тоже была засада.

Врагами оказался карательный отряд, образованный из жителей деревни, хотя в ней ещё и ноги фашистских захватчиков не было. Появились они только после 12 ноября 1941 года.

Каратели у полуживых партизан обрезали уши, носы, обрубили им пальцы, чтобы подтвердить свою преданность фашистам по их приходу. Они на деле доказали, на что были способны…

Следующим актом карателей было сожжение лесных домов урочища Камышлы, где размещались партизанские группы.

После этого партизаны кочевали, спали в шалашах, не задерживались надолго на одном месте. Начало этой жизни и борьбы сопровождалось холодом и голодом. Особенно отличался голодной диетой январь и февраль 1942 года.

Евпаторийский отряд менее других голодал, так как в первые дни лесной жизни сумел рассредоточить продовольствие по небольшим ямам и этим спас себя от разгрома. Однако 13 марта пришлось отдать последний десяток котелков муки на лепёшки идущим на связь с Севастополем связистам. Они пришли и установили связь с руководством обороны Севастополя, после чего прилетел к партизанам в лес лётчик Филипп Филиппович Герасимов, посадил самолёт на миниатюрной поляне Верхнего Аполаха (сейчас называется кордон «Олень»), правда, поломал пропеллер. Пришлось искать другой — и нашли, на Ай-Петринской яйле, но взлёт всё равно не получился. Герасимова отправили катером.

Связь с фронтом была большим событием, облегчился вопрос с продуктами, их посылал самолетами в лес Севастополь, хотя эта связь продовольственной задачи не решила…

…А мы как-то быстро стали в отряде «своими».

Представили нас и командиру, Фёдору Фёдоровичу Беседину, который показался нам старым, старше наших школьных учителей и родителей, и сразу почему-то напомнил их — и родителей, и учителей. Поговорил с нами и замполит Тарас Иванович Руденко; разговаривал он почти так же, как наши старые станичники, разве что вплетал в разговор ещё чуть побольше чисто украинских слов. С остальными партизанами знакомились так, как получалось — когда они возвращались с боевых заданий. Или когда на задания мы ходили вместе.

Вскоре, чуть ли не на третий день после нашего прихода, случилась стычка со взводом румын, которые сунулись в наш лес. Ушло из них едва ли половина; ещё один, вроде младший офицер, лежал с простреленными ногами и кричал «Мама дракула!», и его пристрелили из жалости. А у нас появились карабины.

Потом был ещё один бой, когда мы сами напали на обоз, и у троих из нас — а к тому времени «кубанцев» осталось всего шестеро, потому что Павлика срезало осколком, — появились автоматы.

Потом свой «шмайссер» я выменял у дяди Мити на ППШ, а из нас к тому времени сформировали разведгруппу в твоём подчинении. Помнишь, как мы ходили в Биюклы?

Кевсер

— Командир, надо сходить в Биюклы, — напомнил Сергей Хачариди. — Договаривались…

— Знаю, что договаривались, — кивнул Беседин. — Только мне кажется, что теперь о твоей «любви» с Кевсер не вы вдвоем только знаете.

— Ого, — только и сказал Сергей. — А я и не в курсе.

— Потому и предупреждаю. Пришла весточка из тех краёв. Возня там какая-то полицайская наблюдалась. Не по твою ли душу, часом?

Сергей только плечом повел — «много чести, мол», и сказал:

— Так тем более в село надо заглянуть. Посмотреть, что там сволочи удумали.

— Сунешь нос — вот они тебе его и прищемят.

— Да ладно, у нас же с Кевсер знак условный есть, если, мол, вдруг что не так…

Фёдор Фёдорович несколько секунд молча смотрел на Сергея, будто раздумывая, потом кивнул и спросил:

— Условленное время у вас когда?

— В одиннадцать вечера.

— Бери свою группу. Придите к селу на час раньше, посмотрите всё внимательно. Со всех сторон. В открытую не суйтесь.

— Да понятно, командир.

— А в прикрытие, для особо понятливых, ещё одна группа пойдёт. Марченки.

Сергей Хачариди собрался было что-то возразить, мол, дело-то не больно серьёзное, не воевать же, а со связником повидаться, но понял, что Фёдор Беседин, командир отряда, знает больше о «полицайской возне», чем говорит, а посему имеет резоны. И сказал только:

— Там чуть левее, если от нас смотреть, в полуверсте от Биюклы ещё один лесок имеется. Пусть они там запрячутся, только…

— Это вы с Марченкой обсуждайте. Всё, свободен.

Разведгруппа вышла сразу после заката. Ночь обещала быть ясной.

В сумерках миновали все три дозора и вышли на «ничейную» землю.

Те же невысокие горы и то же мелколесье, но уже никто не мог с уверенностью сказать, что за очередным «слепым» поворотом ясно различимой в свете звёзд и луны тропы, не подстерегает засада. А ещё от невидимой и, кажется, неблизкой Белогорской дороги доносился время от времени гул моторов, а иногда — характерный звук мотоциклетных выхлопов..

Сергей шел впереди, «кубанцы» — в трёх — пяти шагах за ним. Шёл почти бесшумно (а они, хоть и старались, всё равно время от времени оступались или оскользались, — всё-таки не день, да и навыки у них были ещё не очень); шёл, чуть пригнувшись, пружиня на сильных ногах. В правой руке — ППШ, в левой несёт за верхнюю рукоятку верную «шкоду» ZB, ручной пулемёт чехословацкого производства. Так и плывут два тускло поблескивающие ствола параллельно земле на уровне чуть выше его колен.

«Кубанцы» тоже вооружены: у всех шестерых карабины и по гранате, а у Володи и у Саши ещё и автоматы. У Вовки ППШ, а у Сани — трофейный «рейнметалл».

Вдруг мелколесье как ножом обрезало: дальше начинались поля и сады, а за ними хорошо просматривались мазанки и сакли Биюклы, деревни со смешанным украинским и татарским населением.

Дохнул лёгкий ветерок и принес характерные деревенские запахи и звуки: блеяние овец, какой-то скрип, кизячный дымок и ленивый перебрех собак.

— Так, малой, — обратился к Володе Сергей Хачариди. — Вон видишь ту сараюшку?

«Сараюшка» светлела освещённой луною стеной на самом краю огорода, а за ней просматривалась часть двора и тёмного дома с верандой.

«Малой» кивнул.

— Оттуда дом Кевсер просматривается отлично, — продолжил Сергей. — Заползи и посмотри: как там что. Если всё спокойно, — перед домом, у летней кухни должен стоять на столе кувшин, высокий такой. Просто вода, но это знак. Сиди и не высовывайся. Ну и если что — огнём прикроешь.

— А вы как?

— В свой «почтовый ящик» заглянем, и к дому пройдём — вот оттуда, слева. А ты, как что не так, кричи совой.

…В доме же, предназначенном для большой татарской семьи, в самом деле собралось много народу. Вот только хозяев было всего трое — сама Кевсер, её мать и отец, а остальные были полицаями под предводительством двоих немецких жандармов.

Стариков заперли в дальней комнате, а Кевсер уже полчаса допрашивали, но пока что без особого рукоприкладства.

Девушка отчётливо понимала, что кто-то из «добрых соседей» донёс, что в этот дом приходят партизаны, быть может, даже «тот самый» Серый Грек, весть о котором докатилась до оккупантов, — а возможно, и подсказал вероятное время визита лихого партизана.

— Думаешь, дождёшься? — хохотнул жандарм.

По-русски он говорил очень хорошо, с совсем небольшим акцентом. Из фольксдойчей, наверняка.

Кевсер промолчала.

— Мы тоже хотим дождаться. Ну, говори, — какой тебе подарочек из лесу принесут?

— Ничего я вам не скажу — отрезала Кевсер.

— Что ж, на одной перекладине болтаться будете, а дом спалим, маму, папу спалим. Аллее капут.

— Только и умеете, — сорвалось у Кевсер.

Второй жандарм засмеялся и что-то быстро сказал по-немецки.

Кевсер не поняла, что, а первый, — полицаи называли его «господин фельдфебель», — прошёл к двери в девичью спальню, заглянул туда и вернулся.

Кевсер тем временем хотела засветить лампу (керосинка на подоконнике углового окна был дополнительным сигналом тревоги), но фельдфебель рывком выхватил керосиновую лампу из её рук. Затем кивком указал Кевсер на дверь спальни.

Кевсер, будто не понимая, отошла подальше к окну.

Тогда фельдфебель намотал на кулак её косу, втащил девушку в спальню, захлопнул за собой дверь и толкнул к кровати.

— Ложись.

«Лучше умру стоя», — мелькнула в сознании у Кевсер, бывшей отличницы советской школы, оборванная фраза Долорес, и она закричала:

— Сволочь фашистская! Не бывать этому.

— Раз жить не хочешь, тогда ложись. Всё равно скоро повесим.

— Ещё неизвестно, кто первым будет висеть — я или ты, гад!

Фельдфебель бросил Кевсер на кровать и стал срывать с неё платье. Но девушка изловчилась и, сколько было духу и силы, толкнула фрица в грудь ногами. Он отлетел, шарахнулся о стенку и выругался по-русски.

А Кевсер, как ошпаренная, выскочила из спальни.

Фельдфебель остался за дверью, а второй немец встретил её гоготком, но не тронул.

Кевсер перевела дыхание. Время приближалось к одиннадцати, вот-вот появится Сергей, а она не сможет выйти, сообщить о засаде. У окон сидят полицаи и не спускают глаз со двора.

«Как предупредить его?» — спрашивала себя Кевсер.

А тут ещё этот фриц… ужас какой! Никак не очухается в спальне. Видать, и желание всё пропало.

Во что бы то ни стало надо унести кувшин со стола во дворе. Время неумолимо близится…

Кевсер попросила разрешения напиться. Немец молча выслушал, что-то соображая. Потом кивнул:

— Я, вассер. Гебен зи мир.

Это Кевсер поняла; она подошла к окну и указала на кувшин, стоящий на столе посередине двора.

— Гут вассер, йа?

— Даффай, — приказал немец по-русски.

И Кевсер, не чувствуя ног и дрожа всем телом от радости, выскочила в приоткрытую дверь. Подбежала к столу, подхватила и внесла кувшин в дом, подала его немцу.

Тот жестом приказал напиться сначала ей самой.

Кевсер налила воды в кружку и выпила. Тогда и немец сделал то же.

«Ага, боитесь? Чтоб не отравили?!» — подумала девушка.

Сердце стучало от радости, что успела подать условный знак.

«В эту ночь петухи, наверное, опоздали со своим пением», — подумал Володя.

Клонило ко сну. Зевота раздирала рот до ушей, но надо было смотреть на двор, на кувшин и на дверь. Володя вновь зевнул — да так и застыл: скрипнула дверь веранды и выскользнула девушка. Пятно её лица, освещённого луной, казалось мертвенно-бледным. В чёрном зеве двери сверкнул холодный блик на стволе автомата, направленного ей в спину. Она не шла, а летела к столу, белая накидка крыльями развевалась у неё за спиной. Мигом схватила кувшин и так же быстро нырнула в темноту, словно унесши сияние луны с собой.

Облака опять надвинулись, и стало темно.

То ли это была явь, то ли сон, — так произошло всё быстро и неожиданно.

И в это время, словно сговорившись, заорали все разом петухи села.

Через полминуты вновь настала тишина. Но сон как рукой сняло.

Вдруг вдали за селом прозвучало несколько одиночных выстрелов и эхо в горах повторило их.

Володя ещё внимательнее прислушался.

Вот за углом дома что-то брякнуло, и показалась фигура, идущая из глубины двора. Полицай! Он прошел к сараю, а ему навстречу, из тени, отделились двое. О чём-то тихо пошептались. Один из них подошел к веранде и постучал. Дверь открылась, и из темноты вынырнул четвёртый.

У двери все они заговорили громче, а изнутри донеслись крики:

— Ком! Ком шнель!

— Никуда я не пойду! Я не знаю, где он!

Володю обдало жаром от крика и от того, что девушке ничем не помочь. По телу прокатилась дрожь напряжения и нетерпения.

В соседнем дворе залаяла собака — и вдруг деревня словно проснулась. Собачий брех, людские голоса, крики — всё это волной прокатилось по всей лощине, занятой селом, и разлетелось окрест.

И за домом Кевсер возник непонятный шум, галдёж. Двое бросились туда. Из веранды, один за другим, выскочили полицаи, а третий — жандарм, — вытолкнул девушку.

Она не удержалась, упала и застонала.

В этот же миг в другом дворе раздалась длинная очередь из автомата и оборвалась.

«Почему молчит Сергей? — мелькнула у Володи непрошеная мысль. — Неужели?.. Ведь пулемёта не слышно!»

Девушка оставалась лежать, и немец бросил её, устремившись следом за полицаями, на ходу крикнув что-то другому жандарму, который остановился, словно не зная, что ему делать.

Слева, где-то на улице, вновь застрекотало, и тут же коротко и зло прокатились пулемётные очереди.

— Значит, жив! — мелькнуло у паренька. — Теперь и моя очередь начинается!

Девушка поднялась и быстро побежала прочь от дома, прямо к его укрытию.

Фашист бросился за нею с криком:

— Цурюк! Цурюк! Хальт! — и начал стрелять.

Она уже подбегала к сараюшке.

Володя отвёл предохранитель и хлестанул свинцом по немцу и двум полицаям, выбежавшим во двор.

Девушка от неожиданности упала.

Упали — нет, скорее просто залегли, — и все трое во дворе.

А девушка секунду спустя вскочила и бросилась к стенке, где стоял лист железа, отодвинула его под прикрытием автоматного огня и забралась в укрытие.

Подползла и с радостью обняла Володю, — зная только, что это избавитель.

И шепнула:

— Я — Кевсер. А где Сергей?

— А слышишь пулемёт? Это он стреляет. Теперь всё пойдет, как надо!

Кевсер увидела лежавший рядом карабин и попросила:

— Дай мне его!

— Бери. Стрелять умеешь?

— Да. Серёжа научил.

Она ловко передёрнула затвор, прицелилась в подбегающего врага.

— На, получай, кобель. Не будешь больше мучить и вешать нас! — крикнула Кевсер и выстрелила. Жандарм упал.

Тут подбежали Щегол и Саша.

— Как дела, Володя? Держишься?

— Держимся! Видите? Кевсер отбили. Вон они лежат, стервятники…

Тем временем каратели, отстреливаясь, стали отходить огородами вниз.

— Не дать уйти! — раздался голос Сергея Хачариди. — Окружайте!

Группа Марченко, заслышав горячую, упорную стрельбу, ворвалась в село с запада, отрезав пути к отходу немцев и полицаев.

Кольцо сужалось с каждой минутой, и скоро дело было кончено. Бой затих. Похоже было, что никто из немцев и полицаев не ушел… Хотя, может, кто-то успел спрятаться. А у партизан тяжело ранило двоих: Лобова и разведчика Васина из марченковской группы.

— Так, — сказал Сергей, когда обе группы собрались у старой сельской почты, саманного домика с просечёнными пулями стенами. — Оружие собрать, а всю эту босоту дохлую вон туда, в овраг. Ни к чему кому-то знать, в каких хатах они прятались. Слушай, Марченко, надо бы по-быстрому выяснить, кто тут стукачом был. Расспроси, ладно?

— Сам не можешь, что ли? — заворчал Марченко.

— Да некогда мне, — махнул рукою Сергей. — Скоро в отряд возвращаться, а мне ещё с Кевсер надо разведданными обменяться.

…А скоро Кевсер и её стариков пришлось забрать из Биюклы в отряд. Она сразу же начала работать в санчасти, и те, кому приходилось туда обращаться, говорили, что руки у нее золотые. Мало того, что лучше неё, оказалось, никто перевязку не сделает, так ещё собирала с мамой, пока Зарема Сулеймановна могла ходить по горам, всякие травы и корешки, делала из них что-то вроде мази и прикладывала к болячкам. Помогало. Правда, Зарема Сулеймановна скоро умерла… И Николай Лобов, наш кубанец, который так и не оправился от ран.

Кажется, как раз накануне того дня, когда надо было идти на связь с Южным соединением, через Пойку…

Но сначала был тот страшный вечер в Сары-таш. И вся наша ненависть умножилась…

Третье чувство

— Не понимаю, — пожаловался Беседин. — У неё что, на лбу написано?

Проблема была вот в чём. За последнюю неделю «провалился» второй связник, причём связник издалека, из самого Симферополя, и с совершенно надёжными, мало что проверенными, так и настоящими, выданными самой симферопольской комендатурой, документами. И это была женщина уже достаточно опытная, которая прежде пять раз приходила в отряд, приносила разведданные и даже бланки немецких и румынских документов, благополучно уведённые подпольщиками прямо из соответствующих учреждений, и благополучно возвращалась в город.

И с ней самой тоже вроде никаких проблем не наблюдалось: этническая эстонка, обрусевшая в Крыму, она тем не менее и по своему типу, — голубоглазая костистая блондинка, и по фамилии, и по приличному владению немецким (с «забавным», по выражению её непосредственного начальника, техник-лейтенанта Вернера, акцентом), она не вызывала никаких подозрений.

Вполне прилична была и её легенда: она регулярно навещала стариков-родителей на хуторе, когда-то входившем в состав эстонского колхоза, о чём имелся соответствующий документ, регулярно обновляемый самим лейтенантом Вернером, куратором городской коммунальной службы. И в самом деле навещала, а потом, как стемнеет, перебиралась в отряд, а назавтра выходила на шоссе, минуя пару полицейских и жандармских постов, и там её охотно подвозили попутные машины. И вдруг — провал…

Причём был ещё один момент. Провалы случались и прежде: бывало к документам обоснованно придерутся, или вдруг найдут плохо припрятанную «передачку» для подпольщиков — если из отряда, или для партизан, если от городских подпольщиков или соседнего отряда. Пару раз было, что просто у связника не выдерживали нервы, и дело оборачивалось пулей вдогон. Предыдущий случай был как раз шесть дней тому; что именно происходило, точно узнать не удалось, но произошла стрельба, на том месте позже нашли несколько гильз и пятно крови, а свои люди из ближнего села рассказали, что татарский патруль — их там было аж пятеро, — привез окровавленное тело какого-то бородатого старика, а потом прикатили на мотоцикле немецкие жандармы и после переговоров поехали все вместе куда-то прочь.

Связником как раз был бородатый старик, набожный пасечник и травник, но бывший конармеец, которому за героическое прошлое и безвредность многое прощала советская власть, а власть оккупационная об этом прошлом и не знала.

Когда Кристина, передав все, что нужно, — а в числе этого были не только новые пропуска и пароли, но и бесценная батарейка для рации, — отправилась в город, Тарас Иванович, повинуясь не согласующейся с диалектическим материализмом, но надёжной интуиции, послал «присмотреть» за ней, пока это будет возможно.

К сожалению, интуиция не подсказала послать за связной достаточно сильную боевую группу, направили всего лишь двоих глазастых разведчиков, чтобы посмотреть издалека (ближе чем на сто шагов было не подойти — место открытое), как Кристина минует пост и направится к шоссе. На посту же оказалось шестеро, и двое из них — с автоматами, и ребята не решились напасть, а только увидели и доложили, бегом прибежав в отряд, что Кристину вроде даже и не расспрашивали и на документы особо не смотрели, а сразу скрутили, бросили поперек лошадиного крупа и повезли…

Куда — это можно было предположить с достаточной долей вероятности. В трёх верстах от поста, рядом с шоссе, находилось большое село со смешанным населением, переназванное сразу же после прихода румын в Сары-таш. Там располагались и румынская, и полицайская казармы, хотя постоянного гарнизона не было.

— На лбу или ещё как, а выходит, что её специально ждали, — мрачно бросил Руденко.

— В лицо, что ли, узнали? — спросил начштаба Ковригин.

— Да нет, непохоже, — сказал «глазастый» Тимка, чернявый верткий парнишка, который выглядел куда моложе своих пятнадцати. — Они как-то вначале были вроде спокойными, да и она тоже, а потом вдруг переглянулись, крикнули что-то и на неё набросились.

— А что крикнули? — спросил Сергей Хачариди.

Он пришел на совет, созванный, как только «глазастые» ребята принесли тревожную весть, первым из командиров групп.

— Да не слышно нам было: гел-гел что-то, и собака их залаяла, а Кристина даже вроде и не кричала ничего, — развел худыми руками Тимка.

— Нет, крикнула что-то вроде «Не смейте», — вставил второй «глазастый», Айдер.

Вот тогда-то Фёдор Фёдорович и повторил своё:

— Ну не на лбу же было написано, что партизанка.

А Сергей заметил:

— Про собаку вы ничего не говорили, — и внимательно посмотрел на Тимку и Айдера.

— Новость, что ли? — пожал плечами Ковригин. — Патрули часто с собаками ходят. Особенно немецкие. Но и татары тоже…

— Они, правда, и раньше там собаку держали, — сказал Тимка. И толкнул Айдера: — Помнишь, мы на той неделе их пост обходили с подветренной, чтобы не учуяла.

— Вот именно… — медленно, врастяжку, сказал Хачариди. — Чтобы не учуяла…

Он сорвался с места, пробежался туда-сюда и почти крикнул:

— Фёдорыч, она же в лагере ночевала! Дымом костровым вся набралась!

— А за легендою, — подхватился и Тарас Иванович, — вона ж з батькивськой хати йшла, який бо ж там сморид!

Все замолчали, все смотрели на Беседина. А Фёдор Фёдорович так и сидел за неструганым «командирским» столом, и только сжимал и разжимал крепкие кулаки. С минуту молчал. Потом спросил у «глазастых», переминающихся с ноги на ногу в непривычном окружении отрядного командования:

— Вас точно полицаи не видели?

— Точно! — в один голос ответили Тимка и Айдер.

— Тогда так. Готовим налёт на Сары-Таш. Может, не увезли её куда дальше. И чтоб сегодня же была готова баня! И так перед каждым выходом связников драить, чтоб только святым духом пахли все, кто из лесу идёт!

…К Сары-ташу подходили тремя боевыми группами. Почти вся боевая сила отряда на то время — семьдесят штыков; в основном лагере из бойцов осталось только охранение, ну и сторожевые посты на засеках, само собой.

Самое трудное было — подойти как можно ближе незамеченными. Чтобы не всполошить полицаев и жандармов, которых могло набраться больше трёх десятков. Их, впрочем, особо не опасались. Хотя и зазря рисковать было ни к чему. Опасались, что сволочь эта поднимет тревогу и вызовет подкрепление, а до ближнего немецкого гарнизона было недалеко, могли добраться до Сары-таша меньше чем за час.

Но совсем без стрельбы обойтись не удалось: группа, которую вёл сам Беседин, в ранних сумерках столкнулась с тремя татарскими полицаями буквально лоб в лоб. Джигиты вдруг вывернули из-за кошары, которую как раз обходили партизаны с севера, и хотя одного садил с седла Ваня Зашеин, махнув прикладом «мосинки», как дубиной, а второй захрипел и сполз сам, цепляясь пальцами за рукоятку тесака, метко пущенного Арсением-одесситом, третьему пришлось выстрелить вдогон. Трижды. И оставалось только надеяться, что эти выстрелы, хоть и наверняка услышат в Сары-таше, примут за стычку на полицейском посту и сильно не всполошатся.

И надежда оправдалась. Конечно, и румыны, и татары отстреливались, и во всех трёх боевых группах были раненые и даже двое убитых, но всё сопротивление сосредотачивалось вокруг зданий бывшего сельсовета и клуба. Посты на въездах в село были выкошены в первые же минуты боя. Ну а позже пулемётчики — их было трое, по одному в каждой группе, — и стрелки прикрывали огнём, а шестеро партизан подползли поближе и забросали здания гранатами.

Румыны, после пары минут криков, высунули в выбитое окно какую-то белую тряпку и заорали: «Сдавайс!» — перемежая крики отборной и почему-то русской матерщиной.

Татары не сдавались. Даже когда, после третьей порции гранат, партизаны ворвались в клуб через высаженную дверь и пролом в стене, двое из них, раненые, выстрелили, скорее всего, ни на что не надеясь, кроме быстрой смерти. Ну и получили. Пятеро только из полицаев, тоже все раненые и все очень молодые, как сидели у стены в зрительном зале, так и подняли руки, не вставая. Оружие — карабины, — они сложили на пол перед собой.

— Где Кристина? — крикнул Беседин, вбегая в зал.

Четверо промолчали, точно окаменели, а один вдруг завизжал и закрыл лицо руками.

…Кристина была тут, в клубе, в бывшей костюмерной. Ещё тёплая, но даже если бы партизаны поторопились, вряд ли смогли бы ей помочь. На обнажённом, когда-то сильном и красивом теле буквально не было живого места. И в окровавленных плотницких клещах на раскроечном столе белел зуб, и ещё несколько валялись на полу.

…И помню, как ты сказал, когда мы уже возвращались в лагерь: «Вот я думаю: неужели у кого-то язык поганый, раздвоенный, повернётся прошипеть — а давайте, мол, всё забудем и помиримся».

А никто из нас про такое и не думал…

Не отступать и не сдаваться

— Вы знакомы с высказыванием доктора Юнга, герр штурмбаннфюрер? — внезапно спросил гауптштурмфюрер Штайгер, присаживаясь на каменную ступенечку при входе в пещерную часовню.

Так по крайней мере принято было называть эту рукотворную пещеру со сводчатым потолком на восточном склоне Пойки.

— Вы о каком-то конкретном высказывании, я полагаю, — отозвался штурмбаннфюрер СС Карл Зеккер, не вынимая мундштука изо рта.

О том, что это старший офицер СС, на первый взгляд трудно было догадаться: мешковатая куртка на искусственном меху, похожая на флотскую, но тёмно-коричневая, стёганые брюки, суконный картуз без кокарды. Под курткой, правда, был форменный китель со всеми положенными регалиями и офицерским Железным крестом, но Зеккер куртку не расстёгивал.

— Естественно, — улыбнулся доктор Штайгер, об офицерском звании которого вообще ничто не напоминало ни в тёплой, как раз для этого небывало холодного в этом году конца сентября, подходящей для гор и пещер одежде, ни в выправке.

Ассистент кафедры истории Боннского университета (одного из самых уважаемых в Германии центров университетской науки) уже пятый год плодотворно сотрудничал с Аненэрбе, причислен к СС-ваффен и получил вполне солидное воинское звание, пользовался авторитетом в кругах специалистов, но ничуть не избавился от цивильной расхлябанности. Руководителю поисковой группы Зеккеру только и удалось добиться от Юргена Штайгера неукоснительного уставного обращения и ежедневного тщательного заполнения поисковых журналов.

— Если быть точным, то даже не одно высказывание, — продолжил научный руководитель поисковой группы, — а тезис о том, что человек не способен увидеть то, что существует в действительности, но никак не присутствует в его представлении. Отсюда истинное творчество — увидеть большее, чем устойчивый стереотип, и тем самым ввести это в стереотипы.

— О, да, в несколько иных выражениях, но я это слышал, — согласился штурмбаннфюрер.

Аккуратно потушил сигарету, спрятал мундштук в нагрудный карман куртки и поднёс к глазам бинокль.

Вновь и вновь вглядывался он в ту сторону, где располагалась невидимая отсюда, закрытая низкой грядой кустов, но недальняя Иосафатова долина.

То ли показалось, то ли в самом деле дважды замечал он лёгкий дымок, который струился совсем не там, где ему и положено быть — не над татарскими сёлами, азимут на которые он определял мгновенно и безошибочно, — а ещё однажды донесся откуда-то оттуда, из невидимой долины, отзвук недолгой стрельбы. И хотя сейчас, в конце сентября 1943 года, выстрелы, увы, то и дело ещё раздавались в Крыму, нечто настораживало. То, например, что раздались они со стороны Иосафатовой долины, доселе полностью подконтрольной частям самообороны и румынам, и что стреляли там не из винтовок и даже не из «шмайссеров», в небольшом количестве находившихся и у румын, и даже у татар, а из русских автоматов.

Но сейчас ничего подозрительного не было видно и не было слышно.

— И к чему вы это вспомнили, герр гауптштурмфюрер? — спросил Зеккер, прикидывая, как следует изменить расположение часовых, чтобы чётче контролировать восточный сектор. И о чём надо запросить комендатуру во время радиосеанса, который должен состояться через полтора часа… Хотя можно связаться и раньше.

— Капитанство Готия… Горная Готия… — начал господин доктор, умащиваясь поудобнее и вылавливая баночку леденцов: они ему служили не то заменой сигарет, не то защитой от табачного дыма. — Южный форпост арийской расы среди варварских племён…

Штурмбаннфюрер покосился на него, но не счёл нужным что-то говорить в ответ на трюизмы.

— Создали города, крепости, храмы и даже существенно облагородили породу аборигенов — вы, видимо, обращали внимание на черты лиц и осанку местных…

Штурмбаннфюрер хмыкнул и чуть пожал плечами; при желании это можно было истолковать как угодно.

— И как-то никто не потрудился спросить: а почему именно здесь?

— Здесь — вы что имеете в виду? Крым? Лучшая, кстати, его часть? — на этот раз отозвался Зеккер.

— Нет, почему их центр был именно Пойка?

— Естественная твердыня, практически неприступная, — с некоторой долей досады ответил штурмбаннфюрер, не расположенный, что вполне характерно для воспитанников ордена, к пустой болтовне.

— Да, конечно, только вот находится «глубокоуважаемая Пойка» на таком отшибе, что до неё и добраться никто почти не мог, и по размерам — ну, кто здесь мог спрятаться? Понятно, располагался небольшой монастырь, да дворец епископа размером с бюргерский домик — хотя Иоанн Готский сей край не особо жаловал, — а вот для гарнизона и места нет. Но тысячу лет подряд сюда приходили люди, жили, умирали… Хотя хоронили их преимущественно внизу.

— Да-да, — отозвался Зеккер, не отрываясь от бинокля. — Священное, почитаемое место…

Вот теперь он увидал…

Заметил отчётливо: на гребне, чуть выше полосы тени, отбрасываемой в сей предзакатный час сутулой громадой Пойки, промелькнули пять… или шесть фигурок… вооружённые… и одетые как попало… Перевалили гребень и скрылись в лесу.

— А чтобы молиться, выдолбили вот такие храмы и часовни в твёрдом и вязком известняке, очень-очень неподатливом, — обрадованно подхватил беспечный доктор Штайгер.

Впрочем, не столько, пожалуй, беспечный, сколько приученный, что за плечами настоящих солдат ордена не то чтобы опасаться, но и особо задумываться об опасности не следует.

— Очевидно, так, — кивнул штурмбаннфюрер, поднимаясь. — Подробнее поговорим в другой раз. Надо подготовиться к приёму гостей.

— К нам сюда идут гости? — поднял брови над круглыми очками Штайгер. — Кто же?

— Не уверен, что к нам, и полагаю, что не сюда, но мимо нас вряд ли проберутся.

Карл Зеккер знал, что говорил. Впрочем, можно и наоборот: говорил, что знал.

Массив Пойки можно было обойти с юга и с севера, соответственно по тропе по направлению к Большому каньону и по «улучшенной» грунтовке — в сторону Мангуп-кале. И тропа, и грунтовка проходили недалеко от нижнего лагеря и отлично простреливались сверху: и с этой «часовни», и с галереи, и с нескольких мест на плоской вершине. Так что действительно «мимо вряд ли проберутся», даже под покровом темноты, — если, конечно, принять соответствующие меры.

А насчет того, куда направляются эти пять-шесть… но может, что и больше, — партизан, то здесь стоило весьма усомниться, что идут они именно на Пойку. Для них здесь ничего нет — разве что возможность временного укрытия, полагая это место безлюдным, — поскольку о поисковой группе Аненэрбе, направленной сюда по инициативе Вольфрама Зиверса и согласно личному приказу рейхсфюрера, знать они попросту не могут.

Вот вдоль каньона, на юг — туда, где в большом горно-лесном массиве, кочуя от Ай-Петринской до Бабуган-Яйлы и обратно, торчит как кость в горле партизанский отряд, а может, и не один, допускают, что целое соединение, — они направляться могут.

Или на север, туда, где за Мангупом начинается Особый севастопольский укрепрайон, а там и железная дорога, и шоссе, и кабеля связи…

Рация располагалась здесь же, рядом с часовней, в гроте-комнатке неопределённого пока что назначения в начале крытой части галереи; антенну закрепили наверху, к дереву на краю плоской вершины, — так обеспечивалась круговая связь, хотя слышимость в южном направлении оставляла желать лучшего: всё-таки Главная гряда была выше.

Сначала Зеккер надиктовал, а радист отправил три радиограммы — в Севастополь, Дуванкой и Бахчисарай; теперь можно было надеяться, что северный обход будут охранять строже.

Затем штурмбаннфюрер сам надел наушники, связался с Бахчисарайской полевой комендатурой и назвал нужные пароли. Спросил, что следовало, у дежурного и узнал, что двумя часами раньше на участке близ Шулдана произошло вооруженное столкновение патруля с какой-то бандгруппой, что убиты несколько полицейских, а пятеро румынских солдат и унтер то ли пропали без вести, то ли ещё не объявились в своей части.

Затем Зеккер поднялся по галерее, по временной лестнице и через ещё одну, крутую, но со ступеньками галерею выбрался наверх и проинструктировал унтершарфюрера о порядке караула, включения прожекторов и пуска осветительных ракет. Основное внимание, само собой, следовало уделять восточной стороне, а также устью тропы на юг и началу просёлка в сторону Мангупа. Конечно, важнее всего было сейчас усиленное внимание гарнизона нижнего лагеря, но как знать — может, и сверху удастся что-то заметить.

Затем уже поверху Зеккер перебрался по неширокому мысу с остатками крепостной постройки на соседнюю гору, варварское название которой постоянно вылетало у него из памяти, и оттуда по торной тропе в быстро наползающей темноте спустился в нижний лагерь.

Всё это время доктор плёлся следом и бубнил.

… — И задумался ещё раз: что всё-таки послужило первотолчком? Почему так вцепились в это дикое, безлюдное, неудобное место? Здесь ведь на самом деле совсем не так уж безопасно, потому что ни приличный гарнизон здесь не разместишь, ни за срочной подмогой не пошлёшь — далеко. А два-три десятка ловких горных разбойников перережут всех и вся…

Это уже касалось вопроса, который штурмбаннфюрер знал куда более досконально, и как раз легло на то, чем Зеккер занимался именно сейчас. И просто невольно представил себе штурмбаннфюрер на миг положение, когда нет рации, нет прожекторов, нет осветительных ракет, нет хорошей оптики и автоматического оружия, а ещё, если подступит непроглядный туман — такое в этих местах случается досадно часто… Действительно, тогда наверху не чувствовали бы себя в такой безопасности, как сейчас.

Но вспомнил и другое, и сказал:

— Место силы, которое нам указали, и источник силы, который нам — и вам, прежде всего, — поручили раскрыть, привлекли сюда арийцев, способных это почувствовать. И тысячу лет сила хранила их в окружении варварских племен.

— А потом пришла Орда, и Сила перестала хранить и сиё место, и наших дальних родственников.

Это было уже сказано на вершине Пойки, и ответил Зеккер не сразу, но не только потому, что не слишком был расположен к продолжению научно-спекулятивной беседы, а потому что был занят проверкой и перераспределением караульных постов и оговаривал порядок пуска осветительных и сигнальных ракет.

Учитывая, что «наверху» караульную службу несли всего пятеро: унтершарфюрер и четверо солдат, инструктаж и проверка не заняли много времени. Но его с лихвой хватило, чтобы гауптштурмфюрер доктор Штайгер подобрался к самому краю двадцатиметрового обрыва с северной стороны и, подождав, пока Зеккер обратит на него внимание, жестом подозвал старшего офицера.

— Вот иллюстрация моих слов, — и торжественно указал на рукотворную полукруглую выемку, часть окружности, начисто срезанной примерно посредине древним обвалом.

Если наклониться, заглянуть за край, то видна вся полутораметровая выемка в скале — расширяющаяся к средине и сужающаяся на нет в конце. Почти точный разрез традиционного греческого пифоса, только каменного, выдолбленного в толще скалы. Но тоже, как оказалось, не вечного зернохранилища, или что там ещё хранили здесь в древности: край горы откололся, и теперь это выглядит как несколько странный декоративный элемент.

— Ну и что? — спросил штурмбаннфюрер.

Эту половинку зернохранилища, как принято было считать вслед за Бертье-Делагардом, уже не раз осматривали, обмеряли и фотографировали за предыдущую неделю, и конечно же днём, при хорошем освещении, и, само собой, в спокойной обстановке. Аккуратная работа, несомненно делающая честь старым мастерам.

— Мы видим выемку в скале, по форме напоминающую пифос. Эллины, а затем их преемники, действительно хранили в пифосах зерно, маслины… Ну и ещё разные съедобные разности. И говорим: вот каменное зернохранилище. А что это было на самом деле? И главное — как это сделано? В это же горлышко не пролезть!

— А как делались пифосы?

— На гончарном круге, герр штурмбаннфюрер. Снизу вверх. Так что в горлышко должно было поместиться только две руки гончара. Вот примерно как здесь, — и Штайгер приложил руки к уцелевшему полукружию.

Веснущатые запястья с рыжим пушком легли на него точно.

— Да, забавно, — согласился Зеккер и аккуратно отвёл историка от обрыва. — Мы ещё так мало знаем о технологиях предков. Название Аненэрбе не случайно, вы же понимаете. А сейчас мне надо сойти в нижний лагерь. Вы остаётесь?

Доктор только рукой махнул — мол, какое там! — и забубнил дальше:

— В это горлышко мог пролезть только маленький ребенок. И что, скажете, вот эту неподатливую скалу долбил младенец? Лет тридцать кряду, по моим прикидкам? А потом расчленил сам себя и по кускам выбрался наружу?

— Нет, скорее это какое-то сверление… Перовые свёрла, возможно, с корундовыми резаками, рычажная система изменения глубины захвата… Германцы во все времена были великими мастерами.

Они уже подошли к развалинам укрепления, перегораживающего некогда самую удобную, хоть и неширокую, дорогу, соединяющую Пойку с соседней горой. Не внушительные развалины: три десятка скверно отесанных квадр и заметно больше, но некрупных обломков керамики разбросаны двумя кучками высотою меньше метра, а между ними — тропинка.

Доктор Штайгер наклонился, нашарил подходящий обломок и показал на ладони:

— Вот, полюбуйтесь. Как раз от пифоса. Зачем столько усилий, зачем грызть камень, если можно накупить сколько угодно горшков за медный грош у любого гончара? О пещерах я не говорю, хотя уверен: их тоже не долбили и не сверлили… Вот я и подумал: а Юнг, как всегда, прав. Привыкли считать: если похоже — значит, такое же, пусть и с вывертом. А на самом деле всё здесь наоборот. Не монахи делали эти пещеры, а пришли на готовенькое. И не для зерна выдули эти ямы, все пять по периметру Пойки…

У начала спуска Зеккер ещё раз приложил к глазам бинокль. Смеркалось быстро, как всегда здесь в горах, но предполагалась ясная ночь, и осенняя слегка ущербная луна уже наливалась светом. От гребня, где Зеккер увидел партизан, сюда — если они в самом деле идут сюда, с выходом на одну из дорог, огибающих Пойку, — не меньше трёх часов быстрой ходьбы без остановки. А если с учетом темноты и желательного привала, хотя бы для рекогносцировки — то и все четыре. Если же будет у них привал, то и костерок возможен…

— Это сейчас их всего пять, а могло быть куда больше. Края горы ведь откалывались не раз… — сказал штурмбаннфюрер, опуская бинокль.

Ни проблеска.

А на странный глагол «выдули» из уст доктора Штайгера не стоит обращать внимания.

— Простите, герр штурмбаннфюрер, но вы, кажется, меня не услышали. Расстояния между всеми пятью — строго одинаковые. Со скидкой на погрешность измерения. В плане — безукоризненная пентаграмма, наложенная на вершину. Вот, полюбуйтесь, — и военный археолог раскрыл планшет.

Аккуратный, «прозекторский» рисунок изображал знакомый контур уплощённой и скошенной вершины Пойки, и его расчерчивала правильная пентаграмма. «Северный» луч упирался в самый край плато, даже чуточку заходил за край обрыва, остальные замыкались на кружочках «зернохранилищ».

— Любопытно, — отметил Зеккер и пружинисто запрыгал по естественным уступам тропы в нижний лагерь.

Сопя и оскальзываясь, гауптштурмфюрер потянулся за ним.

Отстал всего на каких-то пять минут, зато практически не пришлось ждать, пока штурмбаннфюрер отдаст приказы армейскому лейтенанту, в подчинении которого находилось шесть солдат — охрана и персонал нижнего лагеря, обосновавшегося в просторном пастушьем доме, бесстыдно сложенном в каком-то затёртом веке из дворцовых или крепостных квадр, кое-где ещё украшенных полустёртым рельефом.

От ужина в нижнем лагере Зеккер отказался, но, естественно, не от ужина вообще, и пригласил Штайгера продолжить беседу наверху.

«Наверху» — это означало в штабной палатке на самой высокой точке бугристого плоскогорья, неподалеку от только что раскрытого устья осадного колодца. Добирались туда заметно дольше, чем спускались; точнее, с таким трудом и так долго взбирался Штайгер, а штурмбаннфюрер поднимался играючи и опередил доктора на добрых десять минут. Зато в штабной палатке к тому времени, когда доктор Штайгер на гудящих ногах доплелся, уже был накрыт стол, ярко горела лампочка в жестяном абажуре, и прекрасно пахло кофе, настоящим кофе, похоже что «сантосом» — весьма ценная привилегия старших офицеров СС. Да ещё Зеккер выставил на стол бутылку рома — не колониального, конечно, но как оказалось, совсем недурственного.

— Так вы полагаете, что это — не просто зернохранилища? — спросил Зеккер так, словно между его «любопытно» и этой репликой не прошло получаса.

— Полагаю, это совсем не зернохранилища, — отозвался доктор и пододвинул к себе планшет. Раскрыл и отогнул листочек, на котором красовалась пентаграмма, и показал штурмбаннфюреру следующий.

Та же Пойка, только в аксонометрической проекции. И здесь хорошо было видно, что биссектрисы лучей пентаграммы пересекаются в какой-то точке почти посреди плато, но не на поверхности, а примерно… да, на глубине десяти метров.

— Некие жертвенники это были, скорее всего… — продолжил чуть торжественно Штайнер. — Возможно, там возжигали огнь негасимый… Или бросали туда окровавленные сердца жертв.

— Красиво, — согласился штурмбаннфюрер. — А что здесь, — он указал на пересечение линий. — Вы уже выяснили?

— То, что мы в качестве рабочей версии называем осадным колодцем.

— Полагаю, это и в самом деле осадный колодец, — усмехнулся штурмбаннфюрер. — В крепостях всегда предусматривался защищенный источник воды.

— Ах, одно другому могло и не мешать. Кстати, до глубины почти в двенадцать метров мы уже всё расчистили.

— Вы там уже побывали? — спросил Зеккер, который не следил, чем там занят доктор, предыдущие три часа.

— Да. Завтра сами посмотрите. Но если хотите — можно и сейчас, подтянем прожектор…

Сквозь верхнее окошко штабной палатки резким синим пламенем втекал лунный свет. Тяжёлое серебряное кольцо, украшенное рунами, свастикой и мёртвой головой, будто ожило на пальце штурмбаннфюрера.

Повинуясь смутной догадке, Зеккер протянул, поднимаясь из-за стола:

— Зачем же прожектор? Сегодня особенная луна и особенная ночь…

— Вы имеете в виду — ночь осеннего равноденствия? — закивал гауптштурмфюрер, выбираясь из палатки. — Но указаний на то, что готы как-то по-особенному воспринимали этот день, не слишком много. Вот японцы… Хотя, впрочем, весьма в этом направлении характерен зороастрийский Иран, со своей «битвой быка и тигра», — а это прямая связь с арийцами…

… Карл Зеккер остановился у самого края осадного колодца, огороженного натянутыми шпагатами. Прямоугольная грузовая платформа, подтянутая к самой стреле лебёдки (с её помощью вытаскивали квадры и бут, которыми была забросана шахта), отбрасывала странную тень на уходящую вглубь неровную каменную поверхность. Колодец под небольшим углом уходил в глубь горы, к ещё не раскрытой водной жиле, и лунный резкий свет достигал как минимум десятиметровой глубины. И там, на самом низу освещённой части, неровная внутренняя поверхность колодца казалась ещё более неровной.

— Действительно, я как-то упустил, что наклон шахты может быть связан с ориентировкой на Луну… — проговорил доктор Штайгер, опускаясь на корточки. — Преклоняюсь перед вашей интуицией, герр штурмбаннфюрер.

А орденский перстень, знак отличия, вручённый за верную службу, просто сиял участками полированного серебра и темнел чернью; будто тянул к чему-то, скрытому там, в глубине.

К чему-то, чье притяжение почувствовал и сам Зеккер.

— Вам не кажется, гауптштурмфюрер, что это неспроста? — поинтересовался он, подходя к краю верёвочной лестницы.

Внезапно показалось, что тёплая куртка сейчас — излишнее. Зеккер её сбросил, совсем не переживая, что лощёный чёрный китель неизбежно запачкается.

Естественно, ничего не сказал старшему по званию и доктор Штайгер. Только отметил про себя, как по-особенному засверкали на чёрном фоне, под резким лунным светом, погон, нашивки и знаки на эсэсовском мундире.

Чуть более напряжённо застучал дизель, и зажглись оба прожектора. Двадцать два ноль-ноль.

«В Иране сейчас полночь», — промелькнуло у Карла Зеккера, когда он сошёл на пятую ступеньку лестницы.

Вниз, вниз, вниз… Проверив ногой устойчивость камней на дне шахты колодца, Зеккер встал на квадр и огляделся.

Голова находилась как раз на уровне щербатого полукружия лунного света. Блики и тени выстраивались в причудливый узор.

Причудливый? Вот руна силы, руна зиг, руна огня…

И как будто контур руки… Левой… И стрелки… Поворот руки… Поворот судьбы…

Зеккер приложил левую ладонь к контуру. Перстень, как по заказу, лёг в выемку.

«Теперь по стрелкам»… — приказал себе штурмбаннфюрер, одновременно веря и не веря в реальность происходящего.

Нажать, повернуть, нажать…

Камень подался. Чуть-чуть. Образовалась щель, как раз достаточная, чтобы просунуть в неё лезвие кинжала.

— Что там? — крикнул Штайгер сверху.

— Полагаю, это… — начал Зеккер, просовывая лезвие в щель, откуда будто исходило свечение.

И не закончил. Наверху прогрохотала пулемётная очередь, и тут ж доктор Штайгер с каким-то удивлённым всхлипом исчез.

Карл Зеккер выдернул из щели кинжал, своё единственное оружие (пистолет остался наверху, в куртке) и схватился за верёвочную лестницу.

Он уже не слышал, как за спиной раздался слабый скрип — камень лёг на место, — поскольку ещё и ещё раз прогремели короткие очереди, а затем и лай МП-40, и разрыв гранаты.

Штурмбаннфюрер уже добрался до самого верха лестницы, когда сияющий лунный диск закрыла чёрная тень.

Невысокий, совсем невысокий, даже при взгляде снизу вверх, парнишка с ППШ в руках.

Зеккер взмахнул рукой с кинжалом, но бросить не успел. Дульный срез автомата полыхнул огнём, в грудь тяжко ударило — и штурмбаннфюрер СС, верный адепт учения Виллигута, уплыл на вечное свидание с источником силы, так им и не раскрытым.

…А знаешь, что удивительно? Ни я, ни кто-то другой так и не смогли понять, почему всё у тебя так получается правильно, будто никак иначе и быть не может. Когда это всё к тебе пришло, и как… Родился, наверное, ты с этим, хотя и повторяют, что солдатами не рождаются.

И вот что странно: ты как-то ни разу толком не рассказал о том, что было с тобою до лета сорок первого, когда ты оказался в отряде…

Зимняя война

Казалось, что до войны паренек из Левкополя Сталинского района, который занимал большую часть Керченского полуострова, работал простым водителем «полуторки» на местной МТС только по недосмотру райвоенкома. Его бы в Качу сразу определить, в аэро- или парашютный клуб, в первое ещё в дореволюционной России лётное училище под Севастополем. Или, на худой конец, в ближайшее танковое училище, согласно лозунгам скрытой предвоенной мобилизации: «Все на…» — на самолёты, планеры, танки и парашюты, или мордой в противогаз, если совсем уж некуда…

Но Серёга Хачариди сравнительно смирно дождался призыва на срочную службу, катая в дощатом кузове полуторки звонких совхозных девчат по виноградникам и баштанам, неутомимо балагуря с ними с «беломориной» в зубах и кося на девчачьи румяные икры карим миндалём античного героя с краснолаковой греческой вазы из-под темно-русого курчавого чуба.

И ничем в принципе, кроме особых ловкости и бесстрашия в битвах «стенка на стенку» совхоза им. Сакко с колхозом им. Ванцетти, не отличался паренёк, за что был нередко отведим за ухо участковым уполномоченным к парторгу, но всякий раз отпущен под «ай-яй-яй» комсомольской ячейки МТС, потому как — урожай, заготовка или: «А кто доски повезёт на строительство свинофермы?! Сами, что ли?!»

И только на службе открылись у Серёги действительные его таланты и призвание. И то не сразу, не тогда, когда куль соломы трехгранным штыком колол или перловку «дробь 16» в термостатах развозил на «полуторке» по учебным позициям, а когда до дела дошло. В финскую кампанию.

Это был её первый период, начавшийся со слов Сталина на совещании в Кремле: «Мы лишь чуть повысим голос, и финнам останется только подчиниться. Если они станут упорствовать, мы произведём один выстрел, и финны поднимут руки и сдадутся».

Для ведения войны казалось вполне достаточным задействовать один только Ленинградский округ и корабли Краснознаменного Балтийского флота. Операцию возглавил легендарный «красный маршал» Ворошилов, полководческий гений которого так и не выбрался из Гражданской. Пресловутую «Линию Маннергейма», о которой советское командование ничего не знало достоверно, предполагалось взять на «Ура!» лобовыми атаками в течение двух недель…

Отрезвление было жестоким…

7 января 1939 года

44-я дивизия 9-й армии наступала из района Важенвара по дороге на Суомуссалми на помощь окружённой финскими войсками 163-й дивизии. Части дивизии, чрезмерно растянутой на марше, в течение 3–7 января неоднократно атаковались финнами со всех направлений. В итоге 7 января продвижение дивизии было окончательно остановлено, и её основные силы оказались запертыми на лесных дорогах.

Положение отнюдь не было безнадёжным, прежде всего потому, что 44-я имела значительное техническое преимущество перед финнами, но командир дивизии Виноградов, полковой комиссар Пахоменко и начальник штаба Волков, вместо организации обороны и вывода войск из окружения, бежали сами, бросив войска. При этом Виноградов отдал приказ выходить из окружения, бросая технику…

Позже Виноградов, Пахоменко и Волков были приговорены военным трибуналом к расстрелу и казнены публично перед строем дивизии, но это случилось позже…

13 января 1940 года

Руль ЗИС-5 не был оборудован гидроусилителем — мышцы рук через час по «пересечёнке» ныли, будто гири тягал до одури; тормоза были сугубо механические — ни воздуха, ни масла в подмогу, что выдавишь из педали тормоза, то твоё… Поэтому рулить трехтонным потомком AM О братьев Рябушинских по снежному бездорожью Финляндии было делом воистину каторжным, хотя на проходимость грузовика жаловаться было грех. Пёр по снежно-грязевой топи «Иосиф Виссарионович» как по Политбюро, не взирая и не оглядываясь…

«Принимай нас, Суоми — красавица…» — стиснув зубы, зло мычал Сергей геройскую песенку, срочно разученную войсками по поводу «освобождения рабочих Финляндии от гнёта империалистов и белогвардейцев», выворачивая при этом непослушную баранку навстречу очередному заносу…

Ещё чуть-чуть, и снесёт вынесенный далеко вперёд… — потому и рулить так тяжко… — передний мост грузовика на гусеничную станину гаубицы, 105-миллиметровый ствол которой воткнулся в придорожный бурелом, словно странно-прямое железное бревно. Тракторный тягач стоит рядом пустой, дверца распахнута, но на порожке бурые пятна замороженной крови…

Срываясь с колеи пьяным зигзагом, ЗИС пробивался через припорошенную и подмороженную топь, навстречу танковой колонне, то и дело норовя влепиться в борт или гусеничное крыло новейших БТ-7 с чуть приплюснутой спереди башенкой, жутковато похожей на человеческий череп из-за кормовой выпуклости в «затылочной части»…

Танки мёртво-неподвижны, короткие дула «сорокапяток» смотрят у кого куда, словно в растерянности, выискивая невидимых врагов.

Колонна ни была расстреляна вражеской артиллерией, ни выдохлась без бензина — Сергей Хачариди уже слил пару канистр про запас ещё с головного БТ с поручнем командирской антенны на башне. Колонна была брошена…

Сергей ещё хорошо помнил тот день, меньше недели назад. Слишком хорошо. До злой нервной дрожи…

7 января 1939 года

Сначала невидимый снайпер снял сидевшего рядом с ним лейтенанта интендантской службы. Лёха, неутомимый рязанский балагур, с которым рядовой Хачариди сошёлся, несмотря на субординацию, на самую короткую ногу… — не один пузырёк раздавили на пару для сугреву, пользуясь относительной «обозной» удалённостью от начальства, а для настоящих мужчин, как известно, каждая совместно распитая бутылка — знаменатель названного братства…

Лёха вдруг дёрнул вихрастой рыжей головой и подавился житейским анекдотом о ненасытности чухонской вдовушки в Куоссакке. Кровавый крап мгновенно покрыл правую щеку Сергея и руки на баранке руля…

Мост через неширокую, но быструю и незамерзающую протоку, непреодолимую для танков, название которой и произнести никто не брался, сапёры тщательно обследовали. Мост не был заминирован.

Это должно было бы насторожить, поскольку дивизия шла в «предполье» линии Маннергейма, напичканном засеками, рвами, проволочными заграждениями, надолбами и конечно же минными полями.

Но уже не настораживало…

То ли не успели это сделать белофинны — как принято было называть их, — в спешке отступления, то ли уверены были, что вот-вот прибудет обещанный франко-британский экспедиционный корпус и дорога самим понадобится для контрнаступления… — но заминирована она не была.

(А 150-тысячный англо-французский экспедиционный корпус и в самом деле готовился прибыть на фронт против «большевиков и комиссаров» к концу февраля — началу марта 1940 г., и прибытие его сорвало только заключение мира.)

Не был заминирован и предыдущий мост, который колонна уже прошла, втянувшись в своеобразное ущелье огромных и заснеженных корабельных сосен, и диких скал древней ледниковой морены. И конечно же бесконечных минных полей.

Проверка этого факта оказалась довольно жестокой — тут красноармейцы впервые столкнулись с такой пренеприятной новинкой, как противопехотные мины — отскочишь за дерево по малой нужде на обочину — хлопок! И разулся вместе со ступней в ботинке, только кровавая обмотка на обрубке…

Так что с дороги, как под конвоем, — шаг вправо, шаг влево тут же карался противником, вернее даже, призраком противника, уничтоженного или давно ушедшего.

Но призраки вдруг ожили…

…Головной танк с рокотом вкатился на второй и последний арочный пролёт моста, из-под гусеничных траков полетели клочья прессованного снега, выхлоп через жалюзи моторного отсека и тот зачастил веселее — разъезженная лесная грунтовка наконец сменилась старинной жилой мостовой. На ней Т-26 и быстроходные БТ, отнюдь не рассчитанные на российское бездорожье, чувствовали себя куда увереннее. Грозно ворочая по сторонам клёпаной башенкой с коротким дулом пушки и спаренного с ней пулемёта, танки прокатили по мосту — один, второй…

И вдруг дорога с грохотом просела, кирпичный лом с клубами пыли брызнул в тёмные струи протоки, зашлёпал по воде. В следующую секунду третий танк авангарда просто исчез из виду. На его месте образовалась дымящаяся чёрная дыра.

Командирский БТ, шедший следом, отчаянно заскрежетал, тормозя гусеницами. Его повело на обочину; одновременно скользнул в сторону горизонтальный люк на башне.

— Вы же говорили: мин нет! — ещё через пару секунд тряс за душу командир танкового батальона сапёра, сорванного с собственной брони.

— Не было! — мотал головой сапёр так, что широкополая, с козырьком, каска образца З6-го года съехала на мокрый нос.

— Товарищ комбат! — танкиста, рванув за плечи куцей кожаной куртки, оттянул командир сапёрного батальона и яростно зашипел ему в самое лицо: — Лучше отводите танки! Сейчас начнётся! Я уже видел такое…

Комбат инженерно-сапёрного был из числа тех, кто участвовал в ноябрьском наступлении, и он действительно «уже видел такое» и не такое уже видел. Поэтому молодому командиру танкового дивизиона, недавно приданного дивизии, осталось только махнуть рукой и вскарабкаться назад, на броню.

— Слышь, комбат… — позвал сапёр вдогонку ему, пересиливая холостой треск двигателя.

Тот, опустив уже ноги в тесный створ люка, обернулся.

— Чего ещё?! — крикнул недовольно.

— Ребята мои не виноваты. Мины в опорах замурованы были. Еще в 24-м или вообще при постройке моста… — комбат сапёрного натянул вязаные перчатки. — При царе Горохе. Тут такое сплошь и рядом. Линия…

Он не договорил. Холодное, снежно-белое небо вдруг прорезал пронзительный, с подвыванием, свист.

— Ложись! — заорал сапёр. — Мины!

Снег взметнулся перед самым танком, чёрные комья забарабанили по броне. Следующая вспышка отразилась в стекленеющих глазах молодого танкиста, запрокинувшегося на краю люка, на спину…

13 января 1940 года

Покатый нос ЗИСа наконец-таки отвернул от встречи с задком открытого бронеавтомобиля с просевшим от снега брезентом на кузове. И только грузовик выглянул в промежуток между брошенными машинами; только краем глаза отметил Сергей бронзовый частокол сосен открывшегося слева леса… — как ЗИС будто подскочил на выбоине и его таки бросило на проклёпанную плоскую морду броневика с горизонтальным жалюзи радиатора.

Сергей тотчас повалился набок. Буквально за мгновение до того, как стеклянное крошево сыпануло ему на наушник утеплённой будёновки.

В верхнем углу лобового стекла зияла рваная дыра с радиальной паутиной трещин.

— Суки, забодали… — флегматично пробормотал Сергей Хачариди.

Редко какой автомобиль Красной армии был укомплектован более чем одной запаской. За те сутки, что Сергей пробирался на дорогу № 2, дивизия шла на Суомуссалми одновременно по трём лесным дорогам, разделившись на три колонны… За это время колёса он менял уже трижды. Затруднений с этим не возникало, поскольку, в сущности, весь автопарк Красной армии, за исключением, конечно, штабных легковушек, состоял из ЗИСов и ГАЗов. Но откручивать и монтировать колёса на морозе в 20–25 градусов… Даже думать об этом — сердце леденело.

— Чтоб вас… — Сергей толкнул каблуками сапог фанерную дверцу, оббитую жестью и, словно в снежный омут, кувыркнулся наружу, под борт бронеавтомобиля.

Мгновением позже пуля прошила крышу его ЗИСа и вспорола дерматиновое сиденье водителя. Стреляли сверху, — «кукушка» работала — так называли финских снайперов, прятавшихся в разлапистых кронах сосен.

Вдоль борта бронеавтомобиля Сергей, пригнувшись, добрался до кузова своей машины и, убедившись, что со стороны леса он прикрыт тентом другого грузовика, вскочил на подножку, нырнул за брезентовый полог и больно ударился плечом об угол деревянного ящика.

Нащупал в сумраке пружинные замки с другой стороны ящика, щелкнул ими поочерёдно и оттянул на себя крышку с белой аббревиатурой РПД по зелёному полю.

Содержимое соответствовало. Парафинированная бумага клочьями полетела с маслянистой стали «Дегтярева».

В ящике с индексом «БП 7.62» были «блины» магазинов, упакованные стопками…

7 января 1939 года

… Мины летели вдогонку бросившимся во все стороны красноармейцам. Дорога была явно пристреляна. Вот клуб белого дыма разворотил кабину грузовика, прежде чем из неё успел выпрыгнуть водитель и его швырнуло на капот через лобовое стекло уже обезображенным, точно кусок рубленой говядины, замотанный в кровавую ветошь.

Полетели, чертя во все стороны копотные траектории, лохмотья брезента и шинельного сукна, подсумки, будёновки и противогазы; воткнулся под ноги трехгранный штык.

Наконец-то сквозь какофонию воплей и стонов, надрывный вой мин и грохот разрывов стала слышна и ответная стрельба трехлинеек, и зачастил, сыпля на лобовую броню латунные гильзы, танковый зенитный. В лесу, справа и слева от колонны, на корку голубоватого наста посыпались хвоя и медные чешуи сосновой коры, обрушились с еловых лап снежные шапки, оседая искристым туманом, заклубился иней…

И никакого толку. Никто противника не видел.

Более или менее осмысленно из-за командирского танка вывернул на середину дороги чуть больший своих соплеменников БТ-5М с непривычно длинным стволом 75-миллиметровой пушки. Что-то неслышное заорал под себя высунувшийся из люка командир танка артиллеристской поддержки, перекрикивая грохот минного обстрела. Цилиндрическая башня с жужжанием электромотора довернулась вокруг оси, чёрное жерло пушки уставилось куда-то за обрушенный мост…

Все это Сергей наблюдал поверх рулевого колеса, невольно просев на водительском сиденье пониже, но не трогаясь с места. Метаться между разрывами всполошенной курицей не было никакого резона, это было очевидно — то и дело сквозь клубы вздыбленного снега летели тряпичными куклами красноармейцы, высыпавшиеся из крытых кузовов полуторок.

Впрочем… — присмотрелся Сергей… — в методичности, с которой один за другим подпрыгивали на месте и разваливались охваченные пламенем, и опрокидывались грузовики стрелкового батальона, было что-то слишком закономерное.

«Наводчики! — осенило его. — Никуда финны не уходили, они где-то здесь, где-то рядом…»

Сергей вынул из кобуры мёртвого Лёхи наган, секунду подумав, полез за пазуху его полушубка и нащупал стопку писем, красноармейскую книжку и чёрный пистон «смертника», толкнул плечом дверцу и выпрыгнул из кабины.

То, что противник где-то рядом, скоро сообразил и командир БТ-5М, наблюдая, как методично были расстреляны оба танка авангарда, прошедшие мост. Двинулись было вперед по инерции наступления, но в течение минуты-двух полыхнули — взорвались дополнительные баки на бортовых полках над узкими гусеницами, зачадили бензиновой копотью. И это были не мины на дороге и не миномётный обстрел…

Танкист увидел струю бесцветного пламени, вырвавшуюся на том берегу из-под обычного с виду снежного заноса, которых тут возле каждого упавшего дерева или валуна — тысячи…

— Прицел 45! — крикнул под себя, в люк, командир танка.

Выпуклый щит вертикальной наводки пополз вверх, задирая пушечный ствол…

Дуэлянты выстрелили почти одновременно.

Сергей успел ещё заметить, как за речкой взметнулся бурый фонтан взрытой земли и снега, успел услышать и характерный, словно молотом по наковальне, ответный удар по танковой броне. Обернулся и шарахнулся в сторону от тени, метнувшейся ему под ноги.

Стальная «консерва» танковой башни, кувыркаясь, летела сквозь поднятые с земли облака снежной пыли…

13 января 1940 года

…Финны уже чувствовали себя хозяевами брошенной техники. Согнав отступающие остатки дивизии с дороги на минные поля, они выкашивали автоматным огнем отстающих, подбираясь к ним вплотную небольшими командами лыжников шюцкора по только им известным минным проходам. Появлялись из самого, казалось, снега; отстрелявшись, подбирали раненных и обмороженных за ночь… И так же, как лешие, растворялись в заснеженном лесу без следа и даже серного запаха…

Зато у брошенной колонны вели себя уже как в собственном гараже. Увезли раненых, сложив их в кузове трофейного ГАЗа. В короткой, но ожесточённой перестрелке выкосили около взвода упрямых обозников, не пожелавших расставаться со своими «Сивками»… Танки бросались с куда более лёгким сердцем, чем «родимые». Оно и понятно, уходить по глубокому снегу в пешем или конном порядке было куда проще и даже быстрее, чем на гусенично-колесных «быстроходных» БТ и Т-26, лихая быстроходность которых была рассчитана отнюдь не на карельскую глушь, а на европейские шоссе. Там, на приличных автобанах, они могли бы за полчаса сбросить гусеничную обувку и катиться на колесах с монолитной резиновой шиной, развивая скорость до 80 км/час. Тут же… Танки, зарывшись мелкими звеньями гусениц в прессованный снег, надрывались так, что то и дело перегревались двигатели, особенно, если это были не наши М-5, а итальянские «Либерти».

… И теперь финны то и дело наведывались к колонне небольшими ватагами, иногда с санями, запряженными лошадьми — теми самыми «Сивками-Бурками», за которых поплатился жизнью взвод охранения, состоявший преимущественно из матёрых колхозных мужиков, — грузили оружие, боеприпасы и медикаменты. Изредка, попрыгав перед радиатором полуторок с «кривым» или «русским» стартёром, увозили целые грузовики продовольствия. И очень охотно фотографировались на фоне своих трофеев: зенитных многоствольных пулемётов, орудий и гаубиц, ворохов винтовок и пулемётов, бесконечной вереницы машин и десятков танков…

Почему-то именно это и раздражало Сергея до самой крайности — куды какие победители?! Не в курсе, что ли, что «От Москвы до британских морей Красная армия всех сильней»? Так мы сейчас проясним этот вопрос…

Расставив сошки «Дегтярёва» под задним мостом грузовика, стоявшего напротив, наискось, от его ЗИСа, он подышал на красные пальцы, сняв вязаные перчатки, и стал ждать…

Сергей и сам себе не смог бы объяснить, что это его в конце концов так заело? Который день он пробирался к своей заветной цели, стараясь не попасться на глаза финнам, подолгу отстаиваясь с заглушенным двигателем, пока впереди копошились у брошенной техники финские «трофейщики»… Или отчаялся добраться до цели на привычных колесах?..

А цель его была проста и понятна.

Там, на дороге № 2, двигался медсанбат дивизии. И в его составе Аська — чернявая, коротко, по-мальчишески стриженная, в куцем овчинном тулупчике поверх белого, до колен, халатика. Смешливая, простая, но и вздорная, как чересчур идейная пионерка. Такая могла до трёх часов ночи просидеть у ротного костра, заливаясь звонким смехом, прячась за широкими солдатскими спинами от начальницы медслужбы, обогреть лукавыми искорками больших антрацитовых глаз всех и каждого и…

Как ни в чем не бывало уйти спать в пирамидальную белую палатку с красным крестом и кривой трубой буржуйки. Одна, без всякого любовного конвоя…

— Ещё и в радиатор заедет, если не туда зарулишь… — поделился горьким опытом штатный ловелас автомобильной роты под взрыв хохота. — Совсем не профсоюзная баба!

Убедился в этом в своё время и Сергей Хачариди. По физиономии, правда, не получил, но, бормоча что-то невнятное про войну, Родину и Сталина… — а он-то тут каким боком?! — упиралась Аська в грудь Хачариди овчинными варежками, хоть и тяжело дыша, но твёрдо.

И теперь он только хотел знать, всё ли с ней, с комсомолкой непуганой, в порядке. Не фотографируются ли с ней эти дебелые белобрысые парни в белых маскхалатах и серых суконных кепи… Или того хуже, не повела ли она в атаку по минному полю тяжелораненых… За ней, дурой, пойдут…

Для этого надо было попасть на просеку, соединявшую дороги № 2 и 1. Просеку эту он видел километрах в трёх после первого моста, оттуда ещё штабная «эмка» вынырнула вполне благополучно — разминировано там было.

Но добраться до второй колонны на колесах, кажется, так и не получится. И не в колёсах дело, поменял бы ещё раз — руки не отвалятся, но…

Очень уж нервно реагировали финны, заметив какое-либо движение в брошенной колонне… Очевидно, наблюдали за ней издали, но постоянно…

Впрочем, чаще всего движение среди брошенной техники производил кто-нибудь из легкораненых или контуженых красноармейцев, запоздало очухавшийся или совершенно очумевший от мороза боец — предпочтя плен ледяной смерти, шатаясь, брёл, куда глаза глядят, с заранее поднятыми руками. И тогда вновь появлялись лыжники с невиданными доселе пистолетами-пулеметами «Суоми» (или почти невиданными, — такие, только с рожковыми магазинами, Сергей у наших энкавэдэшников видал, ППД[1] назывались) и угоняли бедолагу куда-то в лес. Куда?

— Кажется, и этот вопрос мы сейчас проясним… — пробормотал Сергей, прилаживаясь щекой к прикладу пулемета.

ЗИС, пробиравшийся навстречу многокилометровой колонне, не остался незамеченным…

15 января 1940 года

— Слушай, Конотопов, а где этот ваш… дезертир?.. — поинтересовался комкор Чуйков у молоденького, явно только после училища, лейтенанта, уже садясь на переднее сиденье чёрного «молотовца».

— Это который целую неделю по финским тылам ховался? — невольно расплылся в улыбке адъютант начштаба. — Ждет отправки в особый отдел фронта, товарищ комкор.

— Как бы мне поговорить с ним? — пытливо прищурился Василий Иванович. — Может, он видал чего, а не только подосиновиком притворялся?

— Видал чего?! — с жаром, но почти шепотом подхватил лейтенант. — Да половина огневых точек, что вам комдив показывал на нашем участке, по его словам, сориентированы!

— Вот как? — поднял брови Чуйков.

— Ну да! И какой он, на хрен… извините, товарищ комкор! — вспыхнул лейтенант ярче кубиков на петлицах шинели.

— Продолжай… — хмыкнул комкор.

— Какой он дезертир?! Мы два раза разведроту отправляли выяснить, кто там ещё воюет до сих пор в окружении. Никто и подумать не мог, что это один хлопец за весь батальон упирается!

13 января 1940 года

…Финн, отодвинув на затылок кудлатую ушанку, обтянутую белым чехлом, заглянул в кабину ЗИСа через разбитое лобовое стекло, встав на стальную полосу бампера и упершись в капот двупалой варежкой.

Никого не обнаружив, снял варежку, потрогал капот голой рукой и, обернувшись, каркнул что-то своим товарищам.

Тех было двое. Один привалился к выпуклому борту бронеавтомобиля, другой, высвободив валенки из лыжных ремешков, присел на одно колено у грузовика напротив. Оба выставили стволы автоматов в дырчатых кожухах.

Снега, как назло, с утра не выпало ни снежинки. Впрочем, даже если бы и валил сейчас, как мука из мешка, один черт, замести следы Хачариди — не успел бы. Слишком быстро заявились преследователи…

«Как будто они всё время где-то здесь, где-то рядом… — в который раз мелькнуло в голове у Сергея. — Не в лесу же они кукуют целыми сутками при минус 20?»

Финн, осторожно переступая по бамперу, заглянул с другой стороны — и увидел распахнутую дверцу и внятный отпечаток в сугробе, наметённом к сплошным колесам БА-10. Опять обернулся и каркнул.

«Тут и выслеживать нечего… — облизнул Сергей вдруг пересохшие губы. — Найдут. Минуты не пройдёт…»

Он потянул спусковую скобу…

…Может, когда-нибудь научатся объяснять, почему к одним пули и осколки так и летят, а другие успевают увернуться; и почему не самая простая наша военная наука одним даётся кровью и болью, а чаще и вовсе не даётся, а другие будто бы всё знают заранее, и только вспоминают при случае что-то немного подзабытое. Когда и как ты успевал всё наперёд продумать, просчитать, да ещё и сделать всё как надо?.. Помню, как тогда, у Пойки, ты гнал нас по горному лесу как сумасшедших, мы все уже выбились из сил, а потом вдруг скомандовал «ложись» и мы, не раздумывая, упали, кто докуда успел добежать, и всё хватали пересохшими ртами воздух, а ты припал к биноклю…

… — И какого лешего они там делают? — спросил вроде как сам себя Сергей Хачариди, обшаривая взглядом вооружённым отменным трофейным биноклем окрестности Пойки.

Тень горы доползла до них по склону, и теперь можно было не опасаться выдать свое месторасположение бликом оптики.

— Может, какой-то наблюдательный пост? — предположил Володя, подползая к нему и изо всех сил вглядываясь в плоскую вершину.

— За чем тут немцам наблюдать? — отозвался Хачариди. — Просёлок и тропинка, со всех сторон — татарские сёла. Так у них никакой армии не хватит, под каждый куст наблюдателя сажать… Но НП и в самом деле классный. Не удивлюсь, если они уже нас заметили.

— Ну да… — потянул недоверчиво Сашка. — Мы ж тут, в балочке — с трёх шагов не увидишь… И вроде не заметно, чтобы они особо суетились.

— А чё им суетиться? — Сергей даже повернулся к «кубанцам». — Гонять нас по лесу сами не станут, жандармов и добровольцев кликнут. А опасаться — на эдакой горе-то? Кстати, если заметили, то не сейчас, а когда мы через дальний гребень перебирались.

— Ну и пусть сидят, — отозвался Володя. — А мы, как совсем стемнеет, пойдём дальше.

Вместо ответа Сергей протянул Володе бинокль и, указывая рукой направление, приказал:

— Вот туда смотри. Что видишь?

— О, да они там возле дома устроились…

— Вот именно. Я этот «будыночок» знаю: там стены метровые, не всякой пушкой прошибёшь. А при немчуре на тропку к Каньону не выйдешь. Да и зачем: будут сидеть, как затычка, не сейчас, так на обратном пути накроют. Всё, отходим.

По заросшей кустарником балочке, неглубокой складке в теле горы, скрытно сползли к самому межгорью. Затем Сергей, для верности ещё раз оглядевшись, повернул на север; цепляясь за камни и ветви, они, все шестеро, спустя пять минут оказались на дальнем северном, не просматриваемом с Пойки склоне. Немного перевели дыхание и в сгущающихся сумерках пошли дальше, огибая Пойку с северо-запада.

— Мы к Мангупу идём? — наконец не выдержал Толик через полчаса быстрого хода. — Но там же посты…

— Не боись. Туда не сунемся, — отозвался Сергей Хачариди. — Просто зайдём с другой стороны.

Луна светила всё ярче, так что настоящей темноты не наступило. Идти по горному лесу всегда тяжело, даже не ночью, но при хорошем лунном свете всё-таки можно.

Вскоре свернули ещё раз влево и подошли к Пойке с запада. Точнее, не совсем к ней — только взобрались на соседнюю горушку, чуть пониже, и залегли у гребня.

— Значит так, пацаны, — начал Хачариди, когда последний из «кубанской пятерки», Егорка, догнал всех и лёг на траву рядом. — Надо взобраться наверх, тех, кто там есть, перебить, а тогда, сверху, и пастуший домик достанем.

— Да чё мы на крыльях полетим, что ли? — злым шёпотом спросил Володя.

— Ангел нашёлся, — фыркнул Сергей. — Пёхом дотопаем. Вот там, прямо напротив нас, — щель такая, кулуаром её называют. По ней и поднимемся. Враскорячку, но лезть можно. Я пробовал. Да и вы тоже — вспомнили?

— Ну да, — согласился Егорка. — Два раза лазили. Когда вот так, спиной по камню елозишь, а ногами и руками по стенке впереди перебираешь.

— Молодец. Правильно. Я по этому кулуару поднимался, он длинный, но не самый трудный.

— Чё, со ступеньками? — Володя всё хмурился.

— Почитай что угадал. С наклонами. Так что пойду первым, а вы смотрите на меня — и следом.

— Много там насмотришь, в щели-то…

— Ну, так оно и к лучшему. Вниз смотреть не будешь, — хмыкнул Хачариди. — Только уговор: хоть сорвёшься, хоть что — ни звука, ни «мама», ни «ой-ой-ой». Кто заорёт — считай, что предатель и фашист.

От этого предупреждения стало страшно сильнее, чем от мысли о подъеме по каменной щели на плоскогорье, где неизвестно сколько фашистов и отступать будет просто некуда. Наверное, поэтому Толик спросил:

— А может, пройдём ещё дальше, да как-то выйдем на нашу тропку — ведь уже почитай что всю Пойку обошли…

— Если б можно — я так бы и скомандовал… — Сергей потянулся и потрепал парнишку по загривку. — Или полез бы на Пойку сам. Нет дальше выхода к тропе. А там, наверху, немчуры семеро, и вроде трое — офицеры. Одного ствола… — и он похлопал по стволу «шкоды», — маловато будет. А вот когда все дружно…

До кулуара добирались по старинной осыпи, окружавшей всю Пойку. Действительно, старой: все промежутки между каменными глыбами занесло давным-давно землею, и выросли трава, мелкий кустарник и даже деревца. За кустарник можно было придерживаться, а вот с травой — одна беда: шелестела и цеплялась к ногам.

Вот и устье кулуара: косая непроглядно-тёмная щель.

— Так, все разулись, — шепотом скомандовал Хачариди.

— А как же… — тоже шёпотом начал Толик, но Сергей цыкнул:

— Молитесь, чтоб босиком вылезли. А наверху сапог на всех хватит.

Поколдовал с ремнями, пристраивая здоровенный ручной пулемет вертикально на груди, проверил, чтобы пацаны так же — наперед — перехватили автоматы и карабины, и нырнул в густую темень.

Володя поднимался вторым. Точнее сказать, лез — елозил спиной по шершавому камню, отыскивал руками и босыми ногами уступы и щели, подтягивался и снова елозил спиной, и слышал вверху мерное дыхание и лёгкий шум — это поднимался Хачариди, а снизу — свистящее дыхание, временами слабое позвякивание и сдавленные ругательства пацанов, один за другим пробирающихся по кулуару.

То ли от напряжения померещилось, то ли и в самом деле чуточку посветлело…

И в самом деле!

Сергей, распластавшись на каменном карнизе у самого плоскогорья, подал руку и почти выдернул Володю из щели. Затем — Сашу, затем, уже с помощью «кубанцев», троих замыкающих.

— Считай, половина победы за нами, — прошептал Хачариди. — Пока что нас не засекли. Они-то, если и видели нас раньше, всё равно меньше чем через час не ждут.

В резком лунном свете лица пацанов были бледно-синими, но Володя подумал, что это не из-за освещения, а потому что все представили на миг, что бы сделал с ними всеми в каменной щели один-единственный автоматчик.

— Теперь разбираем мишени, — продолжил Сергей.

И осёкся: громче застучал дизель, на противоположном краю плоскогорья вспыхнули два прожектора, и по дуге на восток полетела жгуче-бела!я осветительная ракета.

— Они нам ещё и помогают… — обрадованно прошептал Сергей. — Они ж теперь как на ладони…

Хачариди выложил на траву плоскогорья «шкоду», подтянулся и ловко перекатился сам, а затем выдернул наверх поочерёдно пацанов.

— Так, я иду по центру, накрываю эту их палатку, вон того офицера и кто там возле дизеля. Ты берешь крайнего слева… второго… ты — справа… И только по команде!

Команду он отдал, когда все подползли поближе, так что до палатки и очкастого офицера, который заглядывал куда-то под землю, оставалось метров тридцать.

Последующие полторы минуты слились воедино. Стреляли, вскакивали, бежали. Снова стреляли, ахнула граната, замолчал движок, будто из-под земли высунулся страшный эсэсовец с тесаком в руке, и Володя пальнул на бегу и попал, и все попали — и вот все немцы убиты, а наши…

И тут только стало понятно, что немцы тоже не все сразу сдохли, что тоже стреляли, и убили Егорку и несильно — в руку, — ранили Толика.

Но ни секунды передышки и осознания Хачариди не дал.

— Так, пацаны, гасим нижних! — подбегая к обрыву, из-за которого с шипением одна за одной вылетали ракеты, распорядился он.

Лёг на самом краю обрыва и повёл пулеметным стволом. Через десять секунд стрельбы откатился от края, выдернул пустой магазин, не глядя ткнул его за спину — Володя едва успел подхватить, — вставил новый, передёрнул затвор и опять подкатился к обрыву. На это раз стрелял в своей обычной манере: шесть очередей по три и четыре патрона.

Ракеты больше не взлетали.

— Что, всё? — спросил Володя и сунулся к обрыву.

Хачариди только крикнул:

— Лягай! — и как палкой, хлестанул горячим пулемётным стволом кубанца по ногам.

Володя, конечно, упал — и в локте от его лица, по самому краю обрыва, с визгом взлетела в небеса двухцветная густая трасса.

Тут подбежал Саша, неся в охапке пять немецких гранат.

— О, то что надо, — обрадовался Хачариди.

Пригибаясь, он прошёл шагов десять вдоль обрыва, в метре от края, потом лёг, подполз и осторожно глянул вниз. И сразу же отдернул голову, за мгновение до того, как по краю прошлась, на этот раз чуть наискосок, очередь трассирующих пуль.

Не вставая, Сергей взял у Саши из рук гранату на длинной рукоятке, выдернул чеку и легонько бросил её в обрыв, прямо перед собой.

Через четыре секунды внизу хлопнул взрыв, и тут же ещё одна очередь — всё так же снизу-слева, — косо резанула по краю обрыва.

Хачариди переполз ещё на пару метров вправо, за маленький мысок, который закрывал его от невидимого автоматчика, заглянул вниз — и протянул руку за следующей гранатой. Прицелился и бросил одну, вторую, третью — и тут внизу что-то сразу же за взрывом ухнуло сильнее, и кверху потянулся язык пламени из проломленной кровли пастушьего дома.

Наступила тишина — и в ней ясно стала слышна задыхающаяся, торопливая и какая-то сдавленная немецкая речь и характерные подвывания рации.

— А ведь он, собака, подмогу вызывает… — сказал, прислушиваясь, Хачариди. — В пещере у них рация… И отсюда никак их не достанешь.

— Так они нас тоже не достанут, — выдохнул Саша.

И Володя подхватил:

— А пока подмога придет, мы уже далеко будем.

— Не факт, — сказал Сергей, крепко потирая лоб и прислушиваясь к голосу немецкого радиста. — Птицы здесь важные были: вон что-то про штурмбаннфюрера лопочет… И гауптштурмфюрера… А тропа наша из пещеры простреливается.

— И правда, эсэсовец, офицерюга, там был, — согласился Володя. — Из ямы на меня кинулся…

— Подожди, — остановил его Хачариди. — Рация же из пещеры не берет?

— Ну, вроде как, — отозвался бывший колхозный радиолюбитель Толик; ему уже успели перевязать руку. — Но можно вывести антенну…

— И где же она? — Хачариди отполз от обрыва и выпрямился. — Ага, вижу.

Тонкий металлический тросик, привязанный к дереву в метре от обрыва, уходил вниз, поблескивая в резком лунном свете.

Сергей подошел к дереву (это была старая груша-дичка), подёргал тросик, на несколько секунд задумался. Потом сказал:

— Пацаны, мне нужен кусок проволоки. Хотя бы полметра. И обуйтесь, пока ещё сапоги тёплые.

Проволока нашлась быстро: отрезали подходящий кусок от провода, ведущего к прожектору. И пока трое из оставшихся в живых «кубанцев», преодолевая позывы голодной рвоты, стаскивали сапоги с убитых немцев, Хачариди связал вместе две немецкие гранаты и прикрепил их скользящей петлей к тросику. Подвёл к самому обрыву — скользит легко, то что надо, — лёг и аккуратно отвел тросик антенны от края. Затем одной рукой выдернул чеку и отпустил связку гранат.

Она стремительно заскользила вниз. Сыпанула автоматная очередь, раздался крик — и тут же глуховатый двойной взрыв.

Володя (он не отходил от Хачариди) свесил голову с обрыва как раз в тот момент, когда из невидимого грота выметнулось короткое пламя, и в то же мгновение ясно видимая галерея слева от грота рухнула вниз и, разлетаясь на отдельные камни, покатилась по осыпи.

— Вот теперь, кажется, всё, пацаны… — Сергей сел и обхватил голову руками.

Просидел так, наверное, минуты две, а потом поднялся и спросил будничным тоном:

— Так где ты эсэсмана положил?

— Вон там, он из ямы вылезал… — показал Володя. — С той стороны, за палаткой.

— Надо посмотреть документы. И ушиваемся. Остальным — обуваться и посмотреть, что взять из оружия.

— А что с Егоркой делать? — спросил вдогонку Саша.

— С собой унесем, — не оглядываясь, бросил Хачариди. — Здесь через час всякой твари набежит, хоть с мертвым, да поквитаются. В лесу похороним.

…Штурмбаннфюрер Карл Зеккер висел вниз головой в двух метрах от края колодца, запутавшись ногой в веревочной лестнице. Прямо с нею его, вдвоем и с немалым напряжением, вытащили наверх — тело белокурого атлета, образца арийской расы, весило добрых шесть пудов.

Сергей взял его документы, все бумаги — разбирать и читать было не место и не время, — а ещё замечательные альпийские ботинки на шнуровке. Чуть великоваты, но не малы же.

А потом сказал:

— Знаешь что, а давай-ка закидаем его камнями в этом колодце. Пусть думают, что партизаны увели эсэсмана с собою.

Сказано — сделано. Работа заняла минут двадцать пять: сбрасывать квадры и бут из аккуратных штабелей и пирамид в метре от колодца — дело несложное.

Потом ещё сунулись в штабную палатку и на кухню, набили вещевые мешки и два немецких армейских ранца припасами и, навьюченные, отправились вниз.

Тело Егорки нес Хачариди — самый сильный в разведгруппе.

Похоронили юного кубанца через два часа, на первом привале, углубив щель между камнями в нескольких метрах от партизанской тропы…

…Да, точно, это было именно тогда. И когда мы, уцелевшие, вернулись в отряд, Зарему Сулеймановну уже похоронили. Ненадолго пережил её и отец Кевсер: не выдержал голодной, холодной и с ежедневной готовностью к бою зимы.

Ты же помнишь, как мы хотели отправить его и Лобова на Большую землю с партией тяжелораненых, когда должен был прилететь самолет и привезти оружие, но Лобов умер, а он сказал, что не выдержит двухдневного пути по горам сквозь метель, в ожидании боестолкновения. Так и умер…

Не знаю, почему ты всегда предпочитал слушать, а не говорить. Так только, шуточки отпускал… Даже и объяснял неохотно. Времени-то у нас в дальних дозорах хватало, а ты слушал всех; ладно старики, а нас-то, пацанов — что там за нами было? Как тёплый короткий сон.

…Только и вспоминал пару раз, что после финской тебя особисты мытарили, да всё же отпустили, дослуживал срочную совсем близко от моря Чёрного и назывался почему-то «маскировщик». Вроде были в каждой приграничной дивизии такие «сапёрно маскировочные», а я так понял — диверсионные части. Да не успел дембельнуться, опять началась война, и ты оказался в Крыму…

Тогда же у тебя «шкода» и появилась, магазины которой мы после каждого боя набиваем трофейными патронами…

Схватка в горах

— Вот, что, приморцы… — лейтенант Косьмин выбил из надорванной пачки «Казбека» папиросу, приплюснул мундштук пальцами. — К обороне насмерть, после Одессы, вам, конечно, не привыкать… — лейтенант похлопал себя по нагрудным карманам полевого кителя и, не найдя спичек, взял их из рук рядового Василия Малышева. — Но тут погибать смертью героев я вам не приказываю. Не тот случай. Приказано организованно отступить — «в спокойствии чинном»…

Солдаты невольно переглянулись. Карцев, старший расчёта, скривился в безрадостной гримасе. Второй номер, молдаванин Фрол Фромос, опершись о ствол ПТР, установленного прикладом в дорожную пыль, опустил голову, разглядывая трещины на сбитых носках своих ботинок, как некую тайнопись. Малышев выразительно сплюнул. Только поволжский татарин Алимов, с видимой беспечностью, пожал плечами и, с кадрильной лихостью, упёр руки в боки:

— А нам, татарам, наплевать, товарищ лейтенант. Наступать — бежать, отступать — бежать…

— Ну-ну… — покачал головой Косьмин и, закуривая, пробормотал: — Ты, Султан, когда-нибудь ляпнешь-таки не то, что надо, не там, где нужно… И на фольклоре потом не отъедешь…

— А это что за холера такая?.. Фол… — вопросительно обернувшись на товарищей, переспросил Алимов.

— Сказки это, по-немецки… — похлопал его по выгоревшему плечу гимнастерки кадровый старшина Карцев.

— Ваша задача обеспечить отступление полка… — спрятав тлеющий окурок за спину, повысил голос лейтенант, и бойцы подтянулись. — У нас на хвосте немецкие мотоциклисты и одна бронемашина. В бой вступать, как вы сами видели, они не рвутся. Видимо, это то ли дозор, то ли авангард противника и задача у них соответственная — не выпустить нас из виду до подхода основных сил. Ваша задача прямо противоположная. Уничтожить этот сучий хвост и дать полку уйти незамеченным. После этого отходите сами…

Не выдержав, Косьмин поднёс тающий окурок к губам, пока не сгорел полностью, до бумажной гильзы… — «Казбек» всё-таки, не пайковые «Красноармейские»…

— А можно вопрос, товарищ лейтенант? — прищурил и без того узкий глаз Алимов.

Косьмин кивнул, жадно затягиваясь.

— Если полк уходит незамеченным, значит, он дальше по дороге на Севастополь не пойдёт?

— Пойдёт, но не по дороге… — неохотно пробормотал лейтенант, не отрывая взгляд от тлеющего мундштука.

— И как мы заметим, куда ушел незамеченным полк? — вроде бы без особой въедливости, но как-то очень уж простодушно, спросил волжанин.

— А нам и не надо знать… — не поднимая по-прежнему головы, вдруг мрачно заявил рядовой Фромос.

— А как же мы?.. — начал было Алимов, но его резко оборвал Карцев:

— Что ты раскакался? Понос прихватил?

Покосившись на молдаванина с противотанковым ружьем, он добавил, хоть и без особого энтузиазма:

— Фрол дело говорит. Коли знать не будешь, так врать не придётся, будешь честно людям в глаза смотреть. Немцам, например: «Не знаю, мол…»

— Типун тебе… — снова сплюнул Малышев.

— Повторяю! — раздраженно выбросил обгоревший мундштук папиросы Косьмин. — Оборону Одессы тут мне устраивать ни к чему, в плен попадать тем более. Остановите броневик и догоните нас на перевале. Все ясно?..

Малышев, сдвинув на затылок запыленную каску, задумчиво оглянулся вокруг…

С одной стороны, за дорогой, — пропасть, с рыжим от палой листвы, сумеречным дном — не бог весть какая глубина, но шею свернуть вполне достаточно. С другой — почти сплошная стена скального утеса, тут и там изборожденная осыпями, с голыми корягами одиноких деревьев, беспощадно закрученных ветром на далёких вершинах.

— А где тут перевал, хотел бы я знать…

Лейтенант дёрнул щекой как от зубной боли, обвёл взглядом бойцов:

— Как увидите в пропасти полковую артиллерию и другую нашу брошенную технику, значит, до перевала километра три лесом. Держитесь прямо в гору, не промахнётесь… И, кстати, о технике…

Раздвинув плечами расчет ПТРа, лейтенант вышел на древнюю, мощенную на римский манер дорогу и уставился в золотистое марево над булыжниками у дальнего поворота. Никого…

— Помните, где-то с полчаса тому поломалась полуторка взвода обеспечения, а Бережной её бросить не захотел? — Лейтенант обернулся обратно. — Сказал, дел на пять минут. Ему ещё Серёга из маскировочного взвода помочь остался, который в моторах волочёт…

Вместо ответа за всех кивнул Карцев, без особой надежды выглянув за спину лейтенанта на пустую дорогу.

— Подсобите им, если вдруг объявятся…

— Само собой, товарищ лейтенант! — наконец-то посерьезнел Алимов.

— И это… — лейтенант полез в карман галифе. — Вот, возьмите…

Он смущенно ткнул в ладонь Малышева полупустую пачку «Казбека».

* * *

— Патрон! — рявкнул Карцев, протянув, не глядя, руку назад, — Патрон!

В ответ ему, хлестко, высекая искры из придорожных валунов, ударила очередь немецкого МГ.

Иван, пригнувшись, обернулся. Второй номер расчета молдаванин Фромос, будто устав, привалился к камню.

— Фрол?! — перекрикивая треск автоматных очередей, позвал его Карцев, но тут же увидел тёмно-вишневое пятно, расползающееся по выгоревшей добела гимнастерке слева на груди молдаванина.

— А, чёрт! — Карцев, сбивая колени по щебню, бросился к подсумкам второго номера.

— Ни хрена себе, патруль! — откуда-то сверху, чуть ли не на голову убитого, свалился Малышев. — Да их тут не меньше роты!

Карцев, не отвечая, метнулся назад, к противотанковому ружью, вскинул приклад к плечу и, заслав цилиндрический патрон в патронник, лязгнул затвором…

— Слышь, молдаван… — ткнул локтем убитого Малышев. — Я сверху смотрел, их до хе…

Фрол медленно сполз по камню на щебень.

Словно подброшенный злобой отчаяния, Малышев встал во весь рост.

— Где ж, вы, суки, берётесь!

Гильзы его ППШ зазвенели но каменной осыпи.

Полугусеничный бронетранспортёр уже коптил небо чёрными вихрями из-под задравшегося капота; с полдюжины опрокинутых или изуродованных бронебойными пулями мотоциклов устилали дорогу, словно потроха раздавленных насекомых; трещали, крутясь по инерции, спицы колёс, и фигуры в тёмно-зелёных суконных мундирах свешивались из колясок…

Тем не менее из-за поворота выглядывало тупое рыло грузового «опель-блиц» и немецких солдат оттуда только прибывало. Именно туда, приподняв планку прицела, навёл дульный тормоз ПТР старшина, прищурился…

Но вдруг глаз его удивленно расширился, он оторвал щеку от приклада.

Лобовое стекло «опеля» вдруг вылетело вместе с багрово-золотистым клубом пламени, в котором мелькнул чёрный контур водителя.

Обогнув длинный нос немецкого грузовика, на дорогу, завернув так резко, что колёса по левому боку оторвались от булыжной кладки, выскочила знакомая до родственного узнавания, отечественная полуторка ГАЗ-АА.

— Не стрелять! — крикнул старшина через плечо Малышеву.

Но тот, будто наперекор, вместо экономных коротких очередей, вдруг завёл, как швея на «зингере», безостановочно…

— Васька! — обернулся Карцев, чтобы обматерить рядового.

Малышев его уже не видел и, наверное, и не слышал. Кровь из-под каски заливала ему лицо, но он упрямо водил огненной кляксой, рвавшейся сквозь отверстия ствольного кожуха ППШ, пока затвор в последний раз не отскочил в заднее положение.

Ещё две пули из немецкой очереди, хлестнувшей по валунам, рванули клочья гимнастерки у Малышева на груди, и Васька, наконец, сполз спиной по бурому боку скалы. Каска с вмятиной пулевого отверстия над коротким козырьком съехала ему на веснушчатый нос…

Полуторка в собственном тылу удивила немцев, должно быть, ещё больше, чем Карцева. Особенно пару мотоциклистов в тяжелом БМВ-34, старательно лавирующем между трупами сослуживцев и запчастями, что не давало грузному пулеметчику, заполонившему всю коляску, сколько-нибудь толком прицелиться. Удар сзади бампером полуторки был для них полной неожиданностью. Мотоциклет встал на дыбы. Водитель, взмахнув сапогами с широкими голенищами, исчез где-то под радиатором грузовичка, передний мост которого подпрыгнул. Пулеметчик же, отвернув короткий приклад МГ в сторону, попытался выбраться из коляски, но не успел.

Пока отстегнул ремни полога из эрзац-кожи… Гремя, как пустая кастрюля и хлопая крыльями капота, ГАЗ-АА продолжал пихать мотоциклет перекошенным бампером, словно надеясь отволочь его до самого штаба армии, в плен… Но вдруг резко свернул к ущелью и протолкнул БМВ, вместе с вопящим в коляске пулемётчиком между парой бетонно-щебневых надолбов.

Не с первого раза, впрочем.

Обстоятельно проскрежетав синхронизаторами, полуторка сдала назад, рявкнула копотным выхлопом и вновь боднула коляску так, что едва не отвалилась голова пулеметчика в каске и обрезиненных очках под жирным подбородком и совершенно отвалился полукруглый, словно надомный, номерной знак.

Мотоцикл, кувыркаясь с кинематографической лихостью, полетел по каменной осыпи навстречу явно враждебно настроенным угрюмым дубам, которым предстояло до поры расстаться с осенним золотым убранством.

Однако и полуторка, заскрежетав угловатыми крыльями, основательно встряла между надолбами, выбив одно колесо из гнезда подвески — оно завалилось набок. Выдернуть машину без посторонней технической помощи было уже нереально, да и нужно ли? Тут без ремонтной мастерской не обойдешься…

Сергей Хачариди с досадой ударил ладонями «баранку», беззвучно выругался.

«Стоило так упираться?!»

Впрочем, подолгу отчаиваться он попросту не умел.

«В конце концов уже добрался до пункта назначения, до своих…»

Толкнув плечом фанерную дверцу полуторки, оббитую рваной жестью, он соскочил на булыжник старинной дороги. Размялся, крутнувшись корпусом туда-сюда и заложив руки на затылок… Будто и не звенел вокруг сухой октябрьский воздух от ружейной пальбы, не частили пулеметы и автоматы…

Пригнулся помассировать затёкшие икры под грязными обмотками — и тут под ноги ему, к самым стоптанным ботинкам, подкатилась, крутясь, граната с длинной деревянной ручкой. Сергей подхватил её за что пришлось, за цилиндрический корпус, и, мельком оглянувшись, зашвырнул гранату в тёмную дыру рыжего от пыли брезента.

— Тоже правильно… — пробормотал он, рухнув ничком и обхватив руками непокрытую голову. — Не оставлять же вам…

Рваное пламя разорвало кузов полуторки в щепу, расшвыряв вокруг копотные клочья горящего брезента и зелёные патронные цинки боеприпаса. Захлопали, взрываясь, патроны, подстегнув Серегу к решению.

— Если кого ненароком завалит… — сплюнул он в сторону каменистую пыль, которой наглотался, упав. — Прошу занести на мой личный боевой…

Он не договорил. Несколько злых пуль высекли из булыжников искры у самой его головы.

— Ещё чего не хватало… — потрепав буйные вихры, стряхивая пыль и каменное крошево, Сергей вскочил на одно колено и крикнул: — Свои! Не стрелять!..

Фразу он закончил немногим позже, когда кувыркнулся за бурый придорожный валун, где заприметил длинный ствол ПТР с «рогатиной» сошек и «коробком» дульного тормоза.

— А тут, как я посмотрю, и стрелять-то… — Сергей, переводя дух, привалился спиной к валуну. — Особенно некому… Где полк?

Отозвался один только старшина Карцев, отброшенный от приклада противотанкового ружья близким разрывом гранаты.

— Полк ушёл… — прохрипел он, держась за окровавленное плечо. — Перевалом. Здесь только я и Алимов ещё где-то, если жив… Не разберёшь… — Карцев будто прислушался, озираясь. — Не разберешь, каждый второй фриц с нашими ППШ[2]…

Длинная пулеметная очередь, зазвенев в камнях рикошетящими пулями, заставила обоих пригнуться.

— Перевалом? — переспросил Сергей, в который раз встряхнув темно-русым ворохом волос. — Оленьим, наверное…

— Ты местный, тебе виднее… — проворчал старшина, выискивая в противогазной сумке индивидуальный пакет. — Много их там, фрицев, ты видел?

— На подходе целая колонна… — помог ему, разорвав зубами вощёную бумагу бинта, Сергей. — Но далеко. Я их видел внизу, на серпантине. Так что это… — он кивнул в сторону немцев, — пока все. В грузовике около взвода было. Другое плохо…

Наспех промокнув рану старшины клоком ваты, Сергей бесцеремонно растянул большими пальцами осмоленные края кожи и, пригнувшись, к плечу Карцева, выдернул зубами глянцевый, как уголёк, осколок, сплюнул… Старшина взвыл, давясь слезливой матерщиной.

— Пирогов, твою мать! Спирт!

Сергей, сорвав флягу с ремня старшины, смочил тот же окровавленный клок ваты спиртом и заткнул им багровую дочерна дыру.

— Дай и мне… — чуть придя в себя, простонал Карцев и, поймав сухими губами алюминиевое горлышко фляжки, жадно глотнул, выдохнул: — Что там ещё плохо?.. Куда уж хуже…

— Поверху фрицы идут… — поднял глаза на верхний обрез скалы Сергей. — Горные стрелки, что ли. Но не немцы, другие какие-то, румыны, а может, словаки…

— Куда ж они все, суки, прут… — прошептал, прикрыв глаза, старшина и затих, но через мгновенье снова очнулся. — Так что, маскировщик, мы своё задание, получается, выполнили? Задержали фашистскую сволочь?

— Задержали… — озабоченно пробормотал Сергей, не отводя взгляда от скальной стены, словно поросшей лишайниками. — Надо только запомниться хорошенько, чтобы десять раз подумали, прежде чем снова сунуться. Как у вас, патроны для ПТР ещё есть?..

— Посмотри в сумке у молдавана… — кивнул на Фромоса, свалившегося набок, старшина. — Должна быть еще пара бронебойных…

— Есть… — выхватив патроны из брезентовой сумки, Сергей загнал один в патронник ружья, другой положил рядом. — А теперь бенефис, чтобы не мешали подумать… — подмигнул он Карцеву.

— О чем ты тут раздумывать собрался… — скрипнул зубами старшина, — …мыслитель. Уходить надо. Ты что творишь, дура?!

Он извернулся глянуть на Сергея, который встал во весь рост с ППШ Малышева в одной руке и наганом, с которым не расставался с самой финской кампании, в другой.

— Уйдём, старшина, куда денемся… — мельком оглянулся Сергей на Карцева и крикнул в сторону немцев так, что надулись жилы на шее: — Дойче зольдатен! Мать вашу капут! Хенде хох!

Зажав выщербленный приклад автомата под мышкой, он вышел из-за бурого, по пояс ему, валуна и нажал на курок.

Поднявшиеся было в атаку немцы, казалось, даже замерли, опешив от такой наглости, но двое из них тут же рухнули на ржавые булыжники дороги; ещё одного, левее, отбросил выстрел из нагана…

Остальные попятились.

Ступая вслед за немцами, чуть прикрывшись смятой кабиной полуторки, Хачариди подобрал у ближайшего трупа, скорчившегося в травянисто-зелёном мундире, автомат «Бергманн», МП-34, с торчащим сбоку пеналом магазина. Сунул свой наган за пояс.

Набросив ремень автомата на плечо, Сергей привалился плечом к закопченному боку кабины, поставил подошву ботинка на подножку и выставил за угол кабины оба ствола — отечественного и немецкого автоматов.

— Вы, сволочь фашистская… — Сергей дал по очереди из одного и другого пистолет-пулемета, — как правильно заметил товарищ старшина…

Он сменил положение, залёг под обгоревшую раму лонжерона:

— Даже не подозреваете, сколько нас тут!..

Разнокалиберные гильзы — 7.62 свои и 9-миллиметровые немецкие — заскакали по лобастым булыжниками.

— Ты б хоть пальнул для количества, старшина… — Сергей ссыпался по щебню за валуны «ружейного гнезда» и торопливо отстегнул дисковый магазин ППШ, оглянулся в поисках Другого — снаряжать расходованный было некогда. — Вроде как нас тут до хрена и… старшина?

Только теперь он обратил внимание, что Карцев не на прежнем месте, в укрытие под валуном, а привалился к нему, стоя на коленях, и голова его лежит на прикладе трехлинейки.

— Старшина? — потянул его за ремень Сергей, подхватил под мышки; поморщился с досадой и бережно опустил Карцева на щебень.

На затылке Ивана, посреди коротко стриженной седины, чернела дырочка с вязкой багровой бороздкой, ведущей за шиворот гимнастёрки.

— Извини, старшина, виноват. Не заметил в горячке… — пробормотал Сергей и вдруг замер. — А откуда это тебя?

Словно в ответ, в бурый камень над его головой с присвистом врубились пули пулемётной очереди.

Сергей бросился за валун, прикрывшись им со стороны скал, оглянулся. Сзади никого… а вот на окраине утеса — присмотрелся он в расселину, расколовшую валун в допотопные времена… — на краю утеса мелькнули коричневатые фигурки в касках, не похожих ни на германские, ни на советские — совсем без козырька и наушников, как казанки закопченные. Словаки.

— Куда ж вы, сволочи, так торопитесь… — пробормотал Сергей. — Нет, я, ждал, конечно… — он подтянул к себе за ремень ПТР и, кряхтя, установил ружье почти вертикально, уперев рогатину сошек в расселину. — Но надо же всё-таки и очередь соблюдать…

Подумав, поднял планку прицела до упора… и всё равно взял ещё выше.

Когда в тени скального козырька вспух желтоватый клубок взрыва и сам козырек, дрогнув, просел, Сергей успел ещё озабоченно прошептать:

— А вот надгробие себе мы не заказывали…

Метнулся в одну сторону, другую… — лавина щебня уже с шуршанием и, дымя рыжей пылью, стронулась с утеса — и вдруг стал продираться вверх, вопреки очевидной логике — навстречу лавине.

До тесной расщелины в скальной стене он добрался уже, спотыкаясь на ползущих камнях обвала и уворачиваясь от скачущих. Только забился в прохладную щель, как тьма накрыла его укрытие с безвозвратностью гробовой крышки…

Но, к счастью, ненадолго.

Сергей облегченно перевел дух, когда тени летящих сверху вниз булыжников снова зарябили на его смуглом лице, перемежаясь с золотистыми вспышками солнца. И невольно прикрыл лицо локтем — как подсказывал опыт жизни в горах, после крупных камней, будет ещё непременно оползень щебня; и змеиный шелест, всё более и более нарастающий, подтверждал эту аксиому…

Когда Сергей открыл глаза, он обнаружил себя замурованным едва не по пояс рваными камнями со свежими гранитными сколами. Не настолько большими камнями, чтобы нельзя было выбраться…

Подумав, небрежно перекрестился, ткнув в губы костяшку пальца: «Спасибо Тебе, могло быть и хуже». И стал осторожно откладывать камни в сторону — выбрасывать их наружу пока не стоило. Мало ли, вдруг есть, кому его искать сейчас… вот, хотя бы этому парню…

Сергей замер.

С шуршанием ползущего щебня напротив расщелины остановился, съехав откуда-то сверху, солдат с пшеничными растрёпанными волосами; запрокинув голову набок, он уставился на Сергея карими глазами, невольно заставив его, безоружного… — в нагане за поясом тренчика не было ни патрона — отпрянуть.

Но в следующую секунду Хачариди сообразил: в глазах цвета древесной смолы он и отражается, как увязнувшее в ней насекомое, — никак, то есть бессмысленно и мёртво. Мёртвые глаза у парня, незрячие.

В мундире коричневатого «горного» цвета с накладными карманами и двумя алюминиевыми звёздочками на петлицах[3] — вроде как офицер или унтер, но при этом, с русской непритязательностью, в солдатских обмотках и ботинках.

«Наверное, это и впрямь те самые словаки, которых пока что никто в деле не видел…» — хмыкнул Сергей.

Будто в подтверждение его мыслей, следом за убитым съехала каска — с шестиконечным крестом на коричневом боку, и незнакомой конструкции пулемёт с пеналом магазина, воткнутым в ствольную коробку сверху, сразу за ручкой для переноски. Сошки пулемёта охватывала ременная петля от кожаной сумки, пробитой на углах клёпками.

«Смотри-ка ты, весь комплект… — удовлетворенно подумал Сергей. — Наверняка, магазины и принадлежности».

Он потянулся к выходу — если протянуть руку, то ремень можно ухватить, а с ним и пулемёт, а с пулемётом будет куда как уютнее…

Но тут чья-то тень вдруг затмила узкий выход расщелины, и подошва ботинка больно притиснула руку Сергея к камням. Он вскрикнул не столько от боли, сколько от досады и злости:

— Сука!

«Неужели плен?!»

— Э… сам ты сука?! — насмешливо-удивлённо отозвался тот и убрал ботинок с его руки.

Сергей едва разглядел через навернувшиеся слезы размытый, но всё равно безошибочно знакомый контур красноармейца, — мешковатые штаны с кавалерийским профилем, зауженные обмотками, топорщившаяся из-под ремня гимнастерка, сбитая набок пилотка…

— А ты куда делся, Султан? Сдрейфил, что ли… — мимоходом поинтересовался Сергей, пока вместе с татарином они выбрасывали наружу колотые бурые камни.

— Зачем такое говоришь? — обидчиво возразил Алимов, однако спустя минуту усердного сопения добавил, отводя глаза в сторону. — Было немного. Когда увидел, что прямо в «гнезде» немецкая граната взорвалась, подумал: всё… Что мне тут одному делать? Пойду своих догонять…

— Не в «гнезде» взорвалась, Султан, рядом… — покачал головой Сергей, — Карцев ещё живой оставался…

— Э-э… Так поэтому я и вернулся, Серега-джан! — пылко ударил себя в тщедушную грудь татарин. — Только отошёл чуть-чуть в лес, слышу — опять стреляют?! Я сразу, — мать их туда-сюда… надо назад идти! И пошёл…

— Мать их туда… — кивнул Сергей, — …сюда. По крайней мере честно… А этих ты где нашёл?

Сергей мотнул головой на пару гражданских, с трехлинейками наизготовку мужиков, что, укрывшись за сползшими с горы валунами, приглядывали за дорогой. Одинаково бородатых и в одинаковых ватниках.

— А это партизаны… — мельком оглянулся Алимов. — Они тоже сюда шли. Говорят, они уже не в первый раз так нашим отступающим помогают, а кого и в отряд берут, кто от части отбился…

— Только немцы пришли, уже и партизаны? — недоверчивым шёпотом уточнил Сергей.

— А чего тут такого?.. — пожал плечами Алимов. — Если полицаи, как вши, — с утра нет, а вечером полно, то почему бы и партизанам так…

Сергей невольно улыбнулся:

— Как ты до сих пор в Особый отдел не попал, Султан… — он пожал плечами, — …за свою восточную изысканность речей и меткость сравнений — ума не приложу…

— А они не меня ищут… — фыркнул Алимов.

— Это как?..

— Они говорят: «Кто сказал?» Им говорят: «Султан сказал!» Они плюют и уходят. А я ведь не Султан…

— А кто же ты? — вскинул бровью Сергей.

— Салтан я, понимаешь, Салтан…

— Хрен редьки не слаще. Помогай… — ухватившись за ремень на поясе татарина, Сергей вырвал одну ногу из завала и вдруг вскрикнул: — Ах ты, мать твою!..

— Что такое, Серёга-джан?! — всполошился Алимов. — Чего мою мать?

Хачариди, мучительно морщась, осматривал окровавленную обмотку.

— Чёрт, хорошо, если зашиб только, а не ело-мал…

— Ничего… — присел рядом на корточки «Султан-Салтан». — Если не сможешь идти, к партизанам на базу снесём, у них там санчасть своя. Ребята помогут. А там, как очухаешься, сами в Севастополь проберемся…

— Дай Бог… — перевёл дух Серега. — Тащи вторую ногу, я упереться не могу… Легче ты, шайтан!

* * *

В ту зиму было много снега. Мне больше всего запомнилось, как мы ходили в дальний дозор — тебя тогда с нами не было, — и перед страшной ночной метелью к нам в каменную нишу под отрогом Чатырдага прибилось маленькое стадо оленей. И мы грели друг дружку всю ночь, а когда утром утихло, олени ушли. Все ушли. Ни у кого из наших рука не поднялась.

А скоро, ранней весной, случилось то, что ни ты не забывал, ни мы все никогда не забудем…

Подмостье — не замостье

— Хорошо бы, да вот не получится, — бросил Фёдор Фёдорович и даже прихлопнул ладонью по карте.

— Та це ж чому? — прогудел комиссар вроде бы спокойно, да вот только чистый украинский был отчётливым свидетельством его крайнего волнения.

Тарас Иванович в обычном состоянии говорил преимущественно по-русски, хотя конечно же с густым южнорусским акцентом, и вворачивал украинские слова, казалось, больше для колорита, чем из невозможности подобрать соответствующий эквивалент. Но чем больше волновался, тем сильнее пробивалась родная «мова» — и так до чистой, не всем из невольного интернационала, собранного в партизанском отряде, и понятной.

— Да потому что без шума мы эти заслоны не пройдем.

Будто в косвенное подтверждение слов Беседина с характерным, словно волнами накатывающим гулом над верхушками деревьев пронёсся «хейнкель» второй бомбардировочной волны и через пять-шесть секунд, перекрывая нестройные пулеметные очереди, почти слитно ахнули бомбовые разрывы.

— А оставаться здесь никак нельзя, — подал голос Ковригин. — Вычислили, сволочи.

Командир и комиссар только молча уставились на главного виновника раскрытия местонахождения партизанской базы.

Конечно, начштаба ни сном ни духом не хотел нанести никакого ущерба отряду. Намерения у него были самые что ни есть благие — чуточку облегчить работу «госпиталя» (громкое название касалось фельдшера, медсестры, трёх больных и двух раненых, которые не успели ещё оправиться после варварской, но эффективной операции по извлечению осколков), и жизнь бойцам, мокнущим в полушалашах-полуземлянках. Пять шёлковых парашютов, которые свалились с неба чуть ли не на голову разведгруппе Марченко, могли бы стать замечательной защитой от ветра, дождя и пронзительного ночного холода, от которого толком не спасали потайные костерки. Потому Ковригин, едва увидев эти неповреждённые трофеи, аккуратно освобождённые марченковыми орлами от вредного довеска: троих ищеек — румынского лейтенанта и двух капралов, и довеска полезного — их рации, оружия, амуниции, да ещё и солидного сухого пайка, — распорядился укутать парашютным шёлком шалаши. Тепло, ни ветер, ни дождь не прошибёт.

Дело шло к ночи, уже практически смерклось, и всем, кому повезло ночевать под белыми куполами, снились спокойные сны, не прерываемые ни холодом, ни жаром припалённой одежды, ни командами дежурного «повернулись!» — чтоб согревались и мёрзли другие бока, соответственно.

Утром на основную базу пришел, сменившись с дальнего секрета, Сергей Хачариди со своими верными пацанами, Володькой и Айдером, и заорал, едва глянув на Ковригинскую «красоту»:

— Вы что, совсем охренели? — и, бросив прямо на траву свою «шкоду», на ходу выхватывая тесак, бросился рубить сосновые ветки и забрасывать их на белый шёлк.

Володя и Айдер, не ожидая команды, стали делать то же.

Через пять минут недоумённых выкриков и всё более уверенной командирской матерщины палатки маскировали уже два десятка человек, и справились бы за считанные минуты.

Но этих самых считанных минут военная судьба им и не отпустила.

По самой кромке облаков и явно вне досягаемости ружейного и пулемётного огня проплыла, подвывая французскими моторами, ненавистная двухбалочная «рама» — самолёт-разведчик, совсем не случайно прозванный самими немцами «Небесный глаз».

Разведчик не изменил курс и не снизил скорость, даже отказал себе в удовольствии прочесать неподвижную и беззащитную цель из своих МГ-51, но все знали: не позже чем через пару-тройку минут глазастый фриц передаст на свой аэродром точные, безукоризненно точные координаты доселе неуловимого партизанского лагеря. А там заработает отлаженная военная машина: через полчаса налетят бомбардировщики, через пару часов будут усилены все заслоны и выставлены новые, перекрывая все известные дороги и тропы, загудят тяжёлые грузовики и бронетранспортеры, доставляя к месту развертывания — в двух километрах от лагеря, где просёлок от Сары-таша окончательно превращается в тропу — первые роты карателей.

И вот первый этап наступил, с «опозданием» всего на двенадцать минут от предполагаемого: тройка «Хейнкелей-111» прочесала лесистую седловину вдоль и поперёк, высыпав по десятку-другому мелких осколочных бомб на спешно эвакуированный лагерь.

Бомбовозы летали низко и, в общем-то, не слишком быстро, так что явно было видно, как втыкаются в широкие плоскости, длинные моторные гондолы и вроде даже в остекление кабин разноцветные трассы, но, наверное, калибр у партизанских «ручников» для такой мишени оказался мелковат.

Бомбовозы спокойно ушли, но эффект от партизанского «зенитного огня» все-таки был: не прошло и получаса, как из облака с истерическим воем вывалился «мессер» и люто, к счастью, почти вслепую, просёк из пушки и пулемётов изъязвленную свежими воронками седловину и окрестный лес. Крутился, закладывая виражи то вправо, то влево, и рубил ветки, крошил камни и людей, пока не расстрелял весь боезапас, а потом свечой ушёл в небо и скрылся в облаках.

Раненых было трое, все, к счастью, не тяжелые, и убитых — тоже трое. Вихрастый смышленый болгарин Янко из марченковой разведгруппы: именно он, как по заказу, накануне притащил в лагерь три из пяти злосчастных парашюта и ещё двое: один из так и недолеченных раненых и санитарка Кевсер.

Не успела девчонка дотащить раненого до безопасного укрытия, инстинктивно прикрыла его собой перед полыхающим короткими вспышками носом «мессера» — и оба они, раненый и санитарка, замерли, прошитые навылет снарядом авиапушки.

— Уходить надо, командир, — глухо сказал Сергей Хачариди, когда с чёрным, каким-то закостеневшим лицом распрямился над карстовой щелью, куда опустили трупы.

— Тебе ещё повторю: не выйдет! — огрызнулся Беседин. — В принципе уйти мы можем только на юго-запад, на вторую базу, но как только немцы просекут, что мы сунулись туда, вызовут подмогу и возьмут в «мешок».

— А якщо не встигнуть? — Тарас Иванович крепко потёр кулаком лоб.

— Крыльев у нас нет, — будто посетовал Фёдор Фёдорович. — А вот они через этот мостик (он показал на карте), они за полчаса три танка перебросят и против нас выставят и будут нас держать, пока не подтянется пехота из Симферополя и Алушты.

— Да какие там танки, — подал голос Ковригин. — Т-3, старьё…

Почему-то никто даже не прореагировал на его реплику. Словно и не слышали. Только морпех Арсений Малахов спросил вполголоса у своего командира, Марченко:

— А у нас же есть ПТР… И гранаты… Разве не прорвемся?

Коля Марченко ответил, не оборачиваясь:

— У моста — там место открытое. Близко никого не подпустят.

— А окоп?

— Вот пока будешь копать, пехота и подоспеет.

На какое-то время всё стихло. Эхо уже устало перебрасывать со склона на склон гул авиамоторов, хлопки разрывов и пулемётную дробь, а до полудня, когда со стороны Сары-таша донесутся гул и завывание автомобильных и танковых моторов, ещё оставалось несколько часов.

— Вперше, чи що? — отозвался комиссар. — До ночи оци схылы протримаемо, а вночи пидиймемося ось сюди… — и он ткнул пальцем в коричневое пятно на карте.

Володя ткнул Сергея локотком в бок и прошептал:

— А что? Продержимся!

— Толку-то… — неопределенно отозвался Хачариди.

Тем временем Беседин сунул в зубы пустую трубку, несколько раз зло посвистел и бросил:

— А с рассветом нас на открытом плато «мессеры» в капусту изрубят. Нет, только на вторую базу, и чтоб оторваться часа на два — тогда со следа собьются…

— Ну так надо мост взрывать, — буднично сказал Сергей, подходя к карте. — Заслоны на этом берегу слабые — всех положим, а пока от Сары-таша будут каратели подниматься, да под пулями и по нашим минам — нас уже и след простынет.

— Экой быстрый, — отозвался дед Михей. — У моста охрана по обеим берегам, и не хухры-мухры: окопы и по два пулеметных гнезда. Знают, сволочи, чего этот мосток стоит.

— Точно, — подал голос Коля-морячок. — Скрытно ближе чем на триста метров не подойдешь, я там на той неделе траву нюхал…

— Так надо ночью подползти и гранатами! — загорелся великий тактик Яша Цапфер.

— Помовч, — не приказал, а скорее попросил Тарас Иванович комсорга. — Яка там нич…

И продолжил неожиданно по-русски, скорее всего, успокаиваясь из осознания безнадёжности ситуации:

— Вызвать бы пару наших соколов, чтобы разбомбили этот мосток к той самой матери…

Все, кто слышал в эту минуту замполита Руденко, знали, что рация наконец-то работает, что связь есть, что можно прямо сейчас, за пару минут связаться хоть со штабом Северного соединения, хоть с Большой землей.

Но никто не поверил, что в эти оставшиеся пару-тройку часов можно выпросить эскадрилью бомбардировщиков и ещё пару эскадрилий истребительного прикрытия, чтобы разбомбить маленький мостик в глубоком тылу противника, прорываясь сквозь эшелонированную систему ПВО и отбиваясь от «мессеров» и «фоккеров», которые слетятся с окрестных аэродромов. И хорошо, если только машин пять краснозвёздных останутся догорать на крымской земле…

— Можно ведь не только сверху, но и снизу, — сказал вдруг Сергей негромко, так, что его расслышали только несколько разведчиков и старшие командиры. — На одного «быка» у нас же взрывчатки хватит?

— И на два «быка» тоже, — так же негромко ответил Беседин. — Да близко не подойдёшь…

— Я же говорю: низом.

— По воде? — полуутвердительно спросил Коля-морячок, догадываясь.

— Иначе никак, — в тон ответил Хачариди.

— Заметят… — покачал головой морячок. — Они, сволочи, и с воды глаз не спускают.

— У тебя что, план имеется? — спросил командир у Сергея.

— Голь на выдумки хитра… — пожал плечами Хачариди. — Да и выбора у нас вроде как не очень…

— И шо трэба? — спросил комиссар.

— Плот. И фугас…

Беседин медленно покачал головой.

— Ничего не выйдет. Помню это место. Там метров сто до моста — почти прямое русло. И река неглубокая.

— И кусты по берегу вырубили, — добавил Коля-морячок.

— Так что ещё на подходе изрешетят из «шпандау», а то и пару гранат кинут, — мрачно закончил Беседин.

— И я, и фугас будем не на плоту, а под плотом… — пояснил Сергей, переводя взгляд с командира на замполита. — Авось не поймут… Или не достанут.

…Так, как работал весь отряд в три часа, отпущенные богом войны, не приходилось давно. Всё бывало прежде — и выкладывались, выбивались из сил, но все-таки тянулись в переходах, и вгрызались в каменистый грунт, и прорубались сквозь переплетения корней, минируя горные склоны, тропинки и осыпи, и рубили неподатливые, узловатые древесные стволы, и тащили, надрывались, и всё-таки тащили больных, слабых, амуницию и какой-никакой, а всё же незаменимый партизанский запас, но чтобы вот так дружно и без понукания…

И это при том, что в успех Сергеевой затеи верили едва ли каждый десятый, а в то, что «Везунок» Сергей Хачариди и на этот раз останется жив — разве что лишь Володя.

Возможно, людей подстегнуло отчаяние.

Вообще-то было не принято растолковывать всем и каждому положение отряда и тем более смысл каждой боевой операции: всё знали только трое-четверо, чуть меньше — штаб, ещё меньше и конкретней, применительно к своему заданию, — командиры боевых и разведывательных групп. Но в данном случае как-то сразу поняли все, что отряд попал в практически безвыходное положение.

Даже если на господствующие высоты в обнаруженном месте его базирования не выбросят десант для быстрого уничтожения партизан перекрестным огнем и наступлением с обеих сторон, то всё равно выдавят или на голое пустое плато, под расстрел с истребителей и штурмовиков, или на равнину перед мостом, где шансов уцелеть тоже нет.

Либо же уничтожат прямо на месте, в выслеженном небольшом участке. Орудийные снаряды, мины и бомбы выкосят горный лес и всех, кто в нём укрывается, а потом за огненным валом пойдут густые цепи автоматчиков…

О дальнейшем думать никому не хотелось.

И потому упования сосредотачивались на «придумке Христаради», и эта придумка обрастала самыми фантастическими деталями.

Как оно всё готовится на самом деле, видели немногие. Даже командир не участвовал в приготовлениях — а они происходили в двух километрах выше моста, где к руслу подступал ещё по-настоящему густой и не прореженный ни осколками, ни порубками лес.

Беседин в это время организовывал подвижную оборону, да так, чтобы немцы как можно дольше не почувствовали, что противостоит им всего полтора десятка автоматчиков и пулемётчиков арьергарда, а не весь партизанский отряд, в котором, по их, немцев, представлениям, было не меньше полутора сотен активных бойцов.

Могло помочь партизанам только одно: здесь, на ближних подступах к основному лагерю, они знали каждый камень, — а камней в этих горах предостаточно и разбросаны они так, будто кто-то большой и сильный, с гору росточком, ковырял склоны исполинской мотыгой, ковырял-ковырял, да утёрся тучей и бросил.

Под валуны и скальные обломки кое-где можно было подкопаться, выцарапать хоть неглубокий, но всё же окопчик, а кое-где и сама природа постаралась, устроила нишку, куда можно спрятаться во время миномётного налёта. А ещё укрытием и огневыми точками служили старые корневища, да и свежий повал — бомбы с «хейнкелей» вывернули с десяток старых деревьев.

И минёры старались, прикрыв почти все проходимые места и несколько осыпей минами. Отечественными и трофейными. Весь запас без остатка израсходовали — без слов было понятно, что ничего на чёрный день или какое-то «авось» откладывать не надо. Чёрный день уже неумолимо приближался, а «авось»… до этого «авось» ещё надо дожить.

А те, кто оставался в арьергарде, и на такую милость судьбы особо не рассчитывали…

Основной отряд — там их и в самом деле было полторы сотни, вот только половина — женщины, дети, старики, больные и раненые, многих из которых приходилось если не нести, то вести, — тем временем скрытно спускался к долине. Ещё одна группа, с полудюжиной отрядных лошадей, навьюченных скарбом или запряженных в волокуши, спускалась по более широкой западной тропе и остановилась у последнего поворота, за которым тропа просматривалась с поста полицаев.

В полутора верстах от первого полицейского заслона находился так называемый Круглый провал. Когда-то в незапамятные времена часть горы, треть примерно, то ли провалилась, то ли обрушилась самоё в себя. Образовался неровный полукруг радиусом метров двести с почти отвесными каменными стенами и неширокой горловиной, обращённой в долину.

Всё это, конечно, за сто тысяч лет занесло почвой, внутри полукруглого углубления с высокими каменными стенами вырастал, много раз горел и вырубался и снова вырастал лес; сейчас он был невысок, но отменной густоты и, поскольку кроны не все облетели, неплохо защищал от «Небесного глаза». Снизу, от горловины конечно же всё было хорошо видно.

Здесь постепенно стеснился почти весь отряд кроме коноводов и арьергарда, ну и авангарда — передовой группы, которая должна смять заслон полицаев и выйти к мосту, как только прозвучит взрыв.

Сходили партизаны в Круглый провал вниз по извилистой, шириной чуть больше метра, трещине в южной стене, — там за столетия, если не за тысячелетия, протопталась тропка и даже что-то вроде каменных ступеней, не таких определённых, как на далёком Шайтан-Мердвене, но вполне соответствующих задаче. Поддерживали друг друга, оскальзывались и, хотя до заслона — все знали, — расстояние было немаленьким, старались не шуметь; даже переговаривались вполголоса.

Сошло уже добрых три четверти народу — внизу были все больные и раненые, все женщины и дети, и часть бойцов, когда Григорий Савич, приковыляв к «горловине», поскрёб никчемушную свою бородёнку и сказал вроде бы негромко:

— А поставит фриц сюда одного-единого станкача, и всех под гребёнку выкосит.

Негромко сказал, вроде как сам с собой рассуждал, а все услышали. И долетел бы бабий вой и детский плач до полицаев, точно бы долетел раньше времени, да Руденко спас.

— Тихо, — веско приказал Тарас Иванович и походя так, без замаха, влепил Савичу оплеуху. С замахом прибил бы точно, а так только за ближний куст завалил.

И продолжил в рифму:

— Не дождетесь станкача, дадут фрицы стрекача.

Потом обвёл глазами народ, развел руки, вывернув ладони — будто в каждой держал по здоровенному караваю, — и закончил по-украински:

— Людонькы, вы ж чого? Хиба ж Везунок колись брехав? Сказав, що высадыть моста — то й высадить, а може й ще когось причепом прыбье. А там ми вже швыденько…

…Взрывчатки в самом деле хватало как минимум на два «быка», то есть мостовые опоры, или на добрых пять диверсий на железной дороге. Но опора у мостка на автомобильной дороге из Белокаменска, где стоял гарнизон и откуда самое большее через полчаса, подними кто тревогу, прикатят пару бронетранспортеров и танкеток, а если понадобится, то и танков, была только одна. А о ближайшей — всего-то за двадцать верст, и всё полем, — железной дороге никто сейчас и не думал.

Думали только о том, как всё сделать понадёжнее, чтобы и вода заряд не повредила, и от вероятного взрыва гранаты неподалёку или на самом плотике, не с детонировал о всё к чёртовой матери и бесполезно.

Думали и о том, как вовремя подорвать фугас; простой ударный взрыватель здесь никак не годился, потому как за время сплава по мелкой и быстрой речушке доброго десятка ударов о каменистое дно не избежать.

Часовой взрыватель, даже два, у Кирилла Степнова, главного отрядного сапёра, имелись, но никто не мог сказать, сколько плотик будет добираться до моста и сколько времени будет находиться у опоры.

О том, что придётся вытерпеть и что надо сделать самому Сергею Хачариди, никто не думал. Точнее, старались не думать, каждый отгонял вредные мысли, а уж если не удавалось совсем отогнать, то пытались, чтобы они проскальзывали побыстрее, не углубляясь. Мол, берётся — так знает, что и как.

Сам плотик сооружали «кубанцы» — так распорядился Хачариди, то ли с учётом их давнего-недавнего концлагерного опыта, то ли потому, что слушались они Сергея беспрекословно. Сказал — чтоб всё выглядело, как две кучки хвороста, сдуру оброненные кем-то в верховье и плывущие по течению, — так и делали.

Хотя основа — подводная часть — у этих кучек была из прочного и вязкого граба, подгонялась полешко к полешку, и скреплялись полешки между собою тщательно. Когда сверху в старательно организованном беспорядке навалили веток и сучьев, по возможности незаметно перевязав их вдоль и поперек проволокой, то в самом деле получилось сооружение, способное выдержать укусы ружейных пуль, очередь МГ-42 и даже, возможно, не сразу развалиться от взрыва ручной гранаты.

Плотики соединял двухметровый тросик, точнее, трофейный провод связи, скрученный вдвое. И под каждым из плотиков закрепили фугасы.

Голь на выдумки хитра, это уж точно. Кирилл вроде бы ещё и не знал толком, какой «фокус» предстоит устроить, и если посоветовался с кем, даже и самим Серёгой Хачариди, то лишь в самых общих чертах, — а вот взял да и прихватил с кухни два широкогорлых десятифунтовых термоса.

Один — с добрым фунтом пшёнки, которую по дороге до зёрнышка доели вечно голодные пацаны.

В термосы аккуратно, с гнёздышком посредине, уложили толовые шашки. В «гнёздышки» — вставили по ручной гранате с привязанными к кольцам отрезками парашютных строп.

В алюминиевых крышках термосов пробили отверстия, пропустили в них стропы; затем Степнов завернул крышки и забил в отверстия по сальнику: клочку пакли, щедро вывалянной в тавоте.

— На полчаса хватит, — пообещал он Сергею. — А стропы не заклинит.

— Больше и не понадобится, — кивнул Хачариди.

Термосы прикрепили (Коля-морячок сказал: «принайтовали») под самым нижним слоем полешек; Сергей оставил на себе только гимнастёрку и галифе, взял в зубы камышинку, в руку — обе стропы и первым вошёл в стылую воду.

Ахая и поскуливая от холода — по четыре человека на каждый плотик, — занесли их на быстрину. Какое-то время плотики удерживали — пока Сергей не пристроился под передним и не погрузился весь в воду. А потом отпустили, но постояли ещё в воде по пояс, провожая взглядом две кучки хвороста, которые, подхваченные течением, уходили к излучине. А за этой излучиной находился «почти прямой» отрезок русла, который просматривался от моста с обеих берегов.

Затем только выбрались, стуча зубами от холода, на берег, и дед Михей прошептал:

— Царствие Небесное! — и широко перекрестился.

…И тут с северо-востока, с невидимой ещё из-за кустов и мелколесья дороги из Белокаменска, донесся тяжёлый гул моторов и характерное шлепанье и позвякивание гусениц. Как минимум один танк и бронетранспортер неумолимо приближались и, судя по скорости, могли проскочить мост прежде, чем туда донесёт течением плотики. Тогда надежда, и так не слишком яркая, могла попросту погаснуть. Танк и «броник» не просто задержат до темноты партизан, вооружённых только стрелковым оружием, и заставят оставшихся в живых уходить по едва проходимым горным тропам. Главное, что путь на запасную базу, в обширный и труднодоступный район, будет «засвечен». Каратели — а среди них наверняка будут не только «самооборонцы», которые знают местность и не знают жалости, но и неотвязные альпийские стрелки, — не дадут оторваться ни на шаг. Кто-то из партизан, конечно, уйдёт, прорвётся к Южному соединению, но их будет немного, и отряд как таковой погибнет. А ещё раньше погибнут все, кто укрылся в ловушке каменного провала.

Гул приблизился и замер — колонна остановилась перед мостом. Тут же донеслись три винтовочных выстрела, а затем хлопнул гранатный разрыв. И почти сразу же заревели моторы.

Все замерли, как оцепенели; и вдруг Володя крикнул срывающимся голосом:

— Да не пустим их, гадов! — и, подхватив наперевес хачаридиевскую «шкоду», побежал навстречу шуму, к невидимому ещё мосту.

И без команды, нарушая только что принятый план — атаковать только после взрыва, — два десятка партизан бросились вперед.

Первым на их пути был пост полицаев — хибарка, навес и небольшая вышка. Партизан здесь явно не ждали, а первые же выстрелы и очереди из автоматов оказались убийственными. С вышки не раздалось ни выстрела — обоих полицаев срезал Саша одной очередью, замертво свалились и оба «курильщика» под навесом, и только из домика кто-то попытался отстреливаться, да лохматая караульная овчарка металась какое-то время, то зло скалясь на стремительно набегающих партизан, то оборачиваясь к убитому хозяину.

Она ещё была жива, визжала и скулила, и пыталась дотянуться зубами до простреленного бока, когда ахнул сдвоенный взрыв и над деревьями взметнулся столб дыма и какие-то ошмётки. И через мгновение, захлёбываясь в стремительном лае, загремела «пила Гитлера».

— А ну, давай туда! — крикнул Коля-морячок и первым бросился к мосту.

Володя, с тяжёлой для него и неудобной «шкодой», сначала чуточку отстал, а затем, повинуясь какой-то неясной догадке, свернул налево, продрался через кусты и выбрался к самому берегу примерно в тридцати метрах от моста.

«Бык» — средняя опора — был срезан двойным взрывом. Железобетонное полотно хотя не развалилось, но выгнулось и наискосок свалилось в речку.

И у нижней части этого «наискосок», там, где клокотали и напирали короткие студёные волночки, в самой что ни есть беспомощной позе, гусеницами и колёсами кверху, друг на дружке лежали большой угловатый бронетранспортер и танкетка Т-1.

Ещё один бронетранспортер каким-то чудом не упал, удержался задними колёсами, зато щелястое его рыло висело в трёх метрах над водой; несколько немцев уже сумели выбраться из нелепо висящей машины на левый берег, двое ещё выбирались.

Вот по ним и резанул Володя из «шкоды», и метко: оба свалились куда-то в передок бронетранспортёра.

И тут же справа донеслось «ура» и, перекрывая грозный лай МГ-42, застрочили автоматы и захлопали винтовки.

Предмостное укрепление на правом берегу, которое сейчас штурмовали партизаны, с того места, где оказались «кубанцы», не было видно. А вот левый берег просматривался прекрасно: и оба пулемётных гнезда, обложенных мешками с песком, и окопчики, куда попрыгали уцелевшие фрицы. Пацанов немцы, похоже, не успели разглядеть или не сразу оценили угрозу.

Такие вещи в бою даром не проходят. Фланкирующий пулемёт и три автомата с расстояния чуть больше трёх десятков метров — это вещь смертельная, даже если стрелки не самые лучшие. Ближний к «кубанцам» фашистский пулемёт замолчал, его ребристый ствол задрался в небо; и как минимум трое фрицев дёрнулись и провалились на дно окопов, а ещё трое перестали стрелять и спрятались.

А вот до дальнего пулемёта на левом берегу достать вроде не получалось.

Володя, быстро — почти по-хачаридиевски — сменив магазин и передёрнув затвор, сошёл в воду и, удерживая равновесие, высунулся из-за берегового выступа.

Тут же по воде резанули фонтанчики густой автоматной очереди.

Володя отпрянул, но через миг опять чуть высунулся и почти вслепую разрядил полмагазина.

Отпрянул, вновь высунулся и тут же спрятался; немецкий автомат конечно же пролаял, но коротко, всего три выстрела.

Вот тут-то Володя высунулся ещё раз и уже прицельно ударил по ближнему окопу правого берега, где фриц как раз перезаряжал свой «рейнметалл».

— Выше бери, мать твою! — вдруг совсем рядом раздался крик.

На мгновение для Володи и для всех «кубанцев» перестал существовать грохот ожесточённого боя и понимание смертельной опасности.

— Христаради! — завопили они в четыре глотки.

Это и в самом деле был Сергей.

Синий, как покойник, со струйкой крови, выбивающейся из уха, цепляясь ободранными руками за ветки и камни, по самой кромке, по пояс в быстрой воде он пробирался к ним.

Добрался до выступа и, пытаясь обогнуть его, едва не упал. Но не упал — подхватили, вытащили на берег.

Толик, единственный, кто оказался в стёганке (остальные — в рубашках и гимнастёрках), мигом сбросил ватник и попытался укрыть Хачариди; но Сергей, не произнеся ни слова, перехватил стёганку и надел как следует — в рукава, даже застегнул на крючок. Затем решительно взял у Володи «шкоду», сунулся к выступу — и только тут обмяк и непременно бы свалился в воду, если б пацаны не поддержали — оттащили к обрыву и то ли тепла ради, то ли от пуль прикрывая, прижали его спинами.

А тем временем пятеро партизан во главе с Колей-морячком (остальные десять, в том числе Айдер, второй хачаридиевский оруженосец, остались лежать, срезанные пулемётным и автоматным огнём) добрались до окопов и ещё не подавленного пулеметного гнезда.

Через три минуты в живых от них осталось четверо, все раненые, Саша — тяжело, но и от фрицев на этом берегу — никого. Только из обложенного мешками с песком гнезда на том берегу бил и бил короткими прицельными очередями МГ-42.

А в нишке окопа, рядом со срезанным Володиной очередью автоматчиком, прямо как по уставу, лежали три ручные гранаты.

Матерясь й сдавленно постанывая, когда приходилось опираться простреленной левой рукой, главстаршина Игнатьев дополз до края мелкой траншеи и, не вставая, бросил через речку гранату.

Она не долетела метра три, упала на бетонное полотно, ещё раз отскочила и взорвалась, рассадив гусеницу перевёрнутой танкетки.

Пулемётчик тут же прочесал очередью поверх траншеи, откуда вылетела граната, и замер, выжидая.

— Вот ведь паскуда, — посетовал Игнатьв; потом выдернул чеки обеих гранат, вскочил и бросил их в направлении пулемётного гнезда.

Упасть в траншею он не успел: две пули просекли форменку. Но эта очередь оказалась последней: гранаты взорвались с интервалом в четверть секунды и обе — в огороженной мешками огневой точке.

Укрывалось в ней четверо фрицев. Все там и остались.

… Спустя сорок минут из Белокаменска прикатили два мотоцикла и тяжёлый грузовик с автоматчиками. Картина была ясна: взорванный мост, разбитые пулемётные гнёзда, безвозвратно утраченные танкетка и один бронетранспортёр. Второй удалось вытащить.

На правом берегу всё было тихо. Переправляться в сумерках герр лейтенант счёл нецелесообразным, а к утру туда, на правый берег, подоспели передовые группы зондеркоманды, которая шла по следу партизан, и сапёры навели временную переправу.

Следы боя и тела своих солдат убрали, но никакого представления о том, сколько было партизан, каким оружием они действовали и в какую сторону ушли, составить не удалось. Один-единственный автоматчик, который уцелел в предмостном укреплении на левом берегу, оказался контужен и ничего толком сказать не смог.

…На запасную базу мы добирались четыре дня. Припасов почти не оставалось, рация тоже оказалась повреждена, раненых стало вдвое больше, а тех, кто мог нести, помогать и держать оружие — осталось куда как меньше. Есть было нечего, и пришлось собирать орехи, дикие яблоки и тёрн. Голод принуждал острее всматриваться во всё, чтобы хоть чем-нибудь поживиться. Встречались погашенные костры, и ребята долго и тщательно изучали и расследовали, определяли, кто их жёг — немцы или партизаны, татары-добровольцы или румыны, много ли было людей у костра? Приметы попадались всякие. Если вокруг валялись консервные банки, то это значило, что возле костра были оккупанты. Об этом же говорили и пуговицы, и пустые пачки от сигарет, и патроны, и гильзы, и следы от кованых подошв, и окурки. Кроме того, их костры были недалеко друг от друга и от просек. Пепел же, который встречался в глубине леса, говорил о том, что костер жгли партизаны, или, во всяком случае, не фашисты, которые обычно в лес не углублялись. У партизанских костров попадались окровавленные бинты или оторванные от белья рукава, подолы рубах. Окурки попадались редко и встречались то из бумаги газетной, то из листков, вырванных из книг. По цвету этих клочков определяли, как давно или недавно жгли костёр. Если же окурок был не с конца сожжён, то в нем оказывался обычно не табак, а махорка самосада или же труха от тёртого листа, которая прилипала к бумаге. Такие окурки потрошили, ссыпали вместе и курили сами. Чтоб не распылять на несколько самокруток, делали одну большую и курили по кругу.

У партизанских костров поживиться было нечем, а вот у немецких иногда попадались консервные банки, в которых когда-то были мясо, рыба или ещё какой-нибудь продукт. Их собирали, кипятили в них воду и сливали в общий котелок, ещё раз кипятили и выпивали…

…А потом, когда мы уже совсем закрепились на своей новой базе, случилась эта история с испанцами. Все-таки удивительный народ, согласись…

Но и нам тогда досталось.

Нет, конечно, что ты, не столько из-за них, сколько из-за предателей…

А ещё от того, — ты ведь правильно сказал, — что мы им, гадам фашистским, покоя не давали. Сидели 6 мы тихо, как мыши, в горах — так они бы нас и не трогали. Но разве для того мы оружие взяли, чтобы сидеть и не высовываться?

Да, испанцы…

«Pasaremos! No pasaran!»[4]

С раскатистым гулом тяжёлый ЛИ-2 полз по ночному небу, словно увязая то застеклённым, как оранжерея, рылом, то акульим гребнем-плавником хвостового оперения в болотных кочках облаков, поросших свинцово-серым каменным мхом или рыжими лишаями — когда, выглянув на мгновение, луна золотила их рваные закраины…

— На партизан особенно надеяться не приходится… — сказал негромко (впрочем, негромко лишь относительно надсадного рёва моторов), отвернувшись от иллюминатора, майор Боске. — Им там и самим туго приходится. Немцы, в связи с нашим наступлением, активизировали карательные действия, из гор носу не выкажешь. Да и горы там… — он брезгливо махнул ладонью. — Не Пиренеи, одним словом. Потеряться негде. Сплошь изрезаны дорогами, где постоянно курсируют фашистские патрули на танках и бронемашинах, прикрывают дислокацию своих войск. И это, в общем-то, во-вторых, а во-первых: в тех горах население преимущественно татарское, и все их мужчины призывного возраста практически поголовно мобилизованы в батальоны самообороны… Так что всё, что ты слышал от Григорьева относительно активного содействия партизан…

Мигель невольно обернулся на стрелка-радиста, сидящего у перегородки пилотской кабины, свесив голову на грудь, но тот, естественно, никак не отреагировал на незнакомую ему речь, да и вообще, похоже, задремал — пока не досаждали немецкие истребители и радиосвязь была под запретом, делать ему, в общем-то, было нечего.

— На всё это наплевать и растереть… — заключил майор. — Рассчитывать можно только на себя…

— А как же… — приподнял сросшиеся чёрные брови старший лейтенант Пералья, — все эти разговоры о продовольствии от партизан, об их отвлекающих действиях? Помощь подполья?..

— Какое подполье, Хуан? — поморщился майор. — Вдоль магистрали Джанкой — Керчь местных отселили, где ни немецкие гарнизоны — так полицаи из татар и власовцев. Где ты их, тех подпольщиков, искать будешь? И, главное, как? А насчёт продовольствия… — Мигель понизил голос, хотя и так старшие диверсионной группы разговаривали чуть слышно и не глядя друг на друга, чтобы не привлекать внимания товарищей. — Булатов[5] сказал, что у него там, в горах, люди от голода мрут, а на просьбы сбросить продовольствие… — это при том, что, судя по численности, им-то и надо всего тонн 25–30… — Каганович посылает его на хрен. Мол, милостыню не подаём, сами добывайте, партизаны вы или где…

Майор помолчал и добавил, раздраженно втыкая в ящик боеприпасов загнутый кончик немецкого десантного ножа:

— Нашли тоже… леса Белоруссии, где в глухомани дивизии прятать можно и по целым волостям советскую власть держать…

— С радиосвязью, значит, тоже… — глухо пробормотал старлей.

Майор Босе неопределенно пожал плечами и покосился на связиста группы — молоденького, почти мальчишку, сержанта Родриго Виеске, нервно перебиравшего в пальцах янтарные четки с незатейливым католическим распятием…

— Это единственное, что твердо обещал Владимир Семенович, Булатов то есть, — майор повернулся к своему «заму». — Организовать надёжную радиосвязь группы с Центром через отряд Беседина, если мы их найдем, конечно. Больше они нам ничем помочь не…

Его оборвал «ревун» сигнализации, зашедшийся прерывистым воем. Зелёные сполохи заметались по трюму транспорта, высвечивая мертвенной бледностью сосредоточенные лица десантников.

— Приготовиться! — скомандовал, похоже, что и не проснувшись окончательно, стрелок-радист и, хватаясь за кожаные петли поручней, двинулся к люку.

Из-за перегородки пилотской кабины, пригнувшись, вынырнул штурман с планшетом. Задрав ладонью на седой ёжик волос пилотский шлем с ларингофоном, он осмотрелся, через ранцы и ящики грузовых парашютов пробрался к Мигелю и закричал ему в самый наушник кожаного шлема:

— Ориентиров по магистрали никаких! Светомаскировка, мать их! Но я почти уверен, мы где-то здесь… — он постучал пальцем по «годовым кольцам» высот и низин топографической карты, под прозрачной целлулоидной плёнкой планшета. — Километрах в десяти — пятнадцати от станции…

— Где-то здесь… — без энтузиазма, но и неслышно, повторил Мигель и крикнул в ответ: — Партизанских костров не было?

— Нет! — замотал головой штурман. — Да их и не обещал никто! Отряд Беседина вторую неделю на связь не выходит, вы же знаете. Тем не менее я выбрасываю вас здесь, в контрольном месте и в контрольное время… — штурман для пущей доходчивости постучал пальцем, но теперь по циферблату массивных «командирских». — Только ещё один разворот сделаем, чтобы было точно 3.30. Чем чёрт не шутит? Вдруг появятся, если, конечно, отряд Беседина… Ну, вы понимаете… — невесело хмыкнул он и добавил, пригнувшись к наушнику Мигеля ещё ниже: — Не знаю, есть у вас такая информация, нет ли, но на Шкуровской наши девчонки — «ночнушки» (он имел в виду лётчиц ночного бомбардировочного полка; майор Босе понял это без пояснений) видели выгрузку большой пехотной части румын.

Майор поднял на него иронический прищур черносливно-сизого глаза на терракотовом фоне лица.

Парашютная амуниция и снаряжение десантника на майоре были укреплены поверх формы румынского горного стрелка: короткой бурой штормовки с капюшоном, вылинявших почти добела, бриджей хаки, заправленных в кожаные краги поверх ботинок. Пилотка с наушниками, застегнутыми над козырьком, заправлена под погон без знаков различия — вместо них дубовые листки в два ряда и полоски нашивок на обоих рукавах: тоже майор, штаб-офицер.

— Ну да… — усмехнулся штурман. — Вижу, вы в курсе…

— В курсе! — кивнул майор и, подавая пример, затянул под подбородком ремешок шлема.

— Петров! — надсадным воплем окрикнул штурмана из кабины пилот. — Есть огни на площадке!

— Ты видал? — искренне удивился Петров. — Кажется, там, на небе, для вас тоже пару-тройку архангелов завербовали! — он ткнул пальцами в низкий потолок салона и исчез за броневой перегородкой.

Впрочем, через минуту, когда штурман выглянул обратно, лицо его было уже не таким радостно-вдохновенным.

Коротко махнув перчаткой, он подозвал Мигеля.

— Слушай, майор. Такое дело… — он озадаченно почесал седой ёжик на низком лбу. — Всё вроде бы точно, как уговорено на случай прекращения радиосвязи. Пятое число месяца, время то… резервная площадка, опять-таки…

— Не тяни… — поморщился Мигель. — В чём дело?

— Огней четыре, а не три, как положено… — вместо штурмана ответил пилот-командир экипажа, уткнувшись виском лётчицкого шлема в боковое стекло.

— И что это значит? — нахмурился Мигель.

— Всё, что угодно… — повернул к нему усталое небритое лицо пилот. — Может, по оплошности не соблюли должную конфигурацию, может, лишний костерок для сугреву развели…

— Что им, трёх погреться мало? — недовольно удивился Мигель.

— Кому же охота торчать на виду, как под фонарем на бульваре… — пожал плечами пилот. — Костры немаленькие. Хоть и в ямах, а видать шагов за сто…

— Inquisitorial[6]… — задумчиво пробормотал майор Боске.

— Что вы сказали? — непонимающе переглянувшись со штурманом, спросил командир экипажа.

— Так, просто… — отмахнулся тот. — Что будем делать?

— Вам решать, майор… — развёл руками, на мгновенье выпустив рычаг штурвала, командир. — По инструкции, мы должны вернуться, но, если вы всё же решите рискнуть… — он сделал паузу. — Препятствовать мы вам не будем. Это, кстати, тоже инструкция… — добавил он многозначительно, — устная. Только решайте быстрее, мы уже заходим…

— Мы прыгаем! — не задумываясь, вставил Мигель. — Только…

Командир экипажа обернулся на него вопросительно.

— Только протяните нас минуты три в сторону от площадки…

Командир понятливо кивнул:

— Лады, но на восток. Площадка на утёсе, труднодоступном со всех остальных сторон…

— Удачи! — похлопал Мигеля по брезентовой лямке парашюта штурман. — Поклажу, как договорились, сбросим секунд через десять после вас. Ищите прямо на юго-востоке, метров за двести пятьдесят — триста, не ближе…

Дверь грузового трюма отъехала на рычагах вдоль ребристого борта снаружи, лицо «выпускающего» стрелка-радиста обжёг хлёсткий ледяной ветер.

— Первый!.. — крикнул он было, задыхаясь от ветра, но, увидев сумрачный взгляд Мигеля, отступил от пусковой тали.

— Первый пошел! — скомандовал сам командир группы, и в черную бездну канул сапер Антонио Арментерос.

— Второй!

— Mama mia! — нарочито патетически вскрикнул пулеметчик Луис Мендос с немецким МГ на животе, со сколопендрой пулеметной ленты, уходящей через плечо за спину, и исчез в ночи, словно в небытии…

— Маmа рог ti nо combatira[7]… — проворчал, отстегнув карабин от штанги, старшина Алехандро Бара…

Когда, украдкой поцеловав серебряное распятие, последним из дюжины диверсантов кроме командира группы, разумеется, в неправильном овале двери показался радист Виеске, — глаза ему вдруг ослепила огненно-белая вспышка.

Луч прожектора высветил до мельчайших подробностей внутренность трюма за его спиной, выбелил смуглое лицо с детски-изумлёнными, расширенными глазами и непокорными вихрами, налипшими на лоб из-под кожаного шлема.

— Esta[8]! — вскрикнул Мигель, рефлекторно схватив юнца за плечо.

Тот обернулся.

В глазах Родриго были одновременно немой вопрос и твёрдость ответа, решимость и нерешительность и, как показалось майору… боль и укоризна, и… прощание: «а la guerra, соmо la guerra!»[9]

Майор, сглотнув горлом, кивнул, и мальчишка исчез за бортом.

Исчез в тёмном проеме, который был уже не зевом колодца, до краев полного холодной, но мертвенно-бесстрастной ночи, а «вратами ада», оживавшего огнями своих пыточных котлов.

Словно боясь выпустить Виеске из виду, Мигель выпрыгнул тотчас за ним…

* * *

— А ты чего напросился?.. — спросил, не оборачиваясь, Сергей, широко шагая в жухлых папоротниках, будто и не по кабаньей тропе, а по аллее какого-то благоустроенного «Парка культуры и отдыха». — Ты же с ночного?

Володька ответил не сразу. Признаваться, что за Сергеем Хачариди он готов был идти хоть «к черту на рога», лишь бы позволили, хотелось как-то не очень, детский сад какой-то, честное слово. Чувствуешь себя карапузом в штанишках с помочами, увязавшимся за пионером-барабанщиком, а тебе скоро семнадцать…

Но, что делать, если рядом с отрядной легендой, с «Везунчиком», он всегда чувствовал себя героем Фенимора Купера, этаким юным траппером — бледнолицым другом краснокожего вождя.

И то правда… С греческой, конечно, но все-таки, вполне «индейской» горбинкой носа на смугловатом лице, с упрямо сжатыми губами и пронзительным взглядом угольных глаз… Глаз когда по-птичьи, как у ястреба, безжизненных, если они выслеживают уже обречённую дичь; когда со смешинкой превосходства, если начнет «Везунок» в компании ли, походя ли вышучивать беззлобно, но обидно чью-то нерасторопность или, того хуже, трусость… — походил Серега на партизанского такого «Чингачгука»… В короткой, как подстреленной рыжей кожанке, распахнутой на бронзовой груди и кавалеристских галифе с кожаной задницей…

«Перья вставлять некуда!..» — подумал Володька сердито, но оттого сердито, что сам понимал… завистливо… Походил Хачариди на великого воина куда более чем, скажем, сам Володька на «Зверобоя» — в своём школярском чёрно-драповом пальтишке, даром что подрезанном Арсением Малаховым под матросский бушлат, и ушанке типа «хэнде хох» — с вечно разбросанными врозь ушами.

— Гоша там, — наконец запоздало ответил Володя, припомнив, что на запасную костровую и впрямь отправился его друг по лагерным несчастьям, «кубанец» Георгий Маслов. — Вот я и беспокоюсь…

— Гошка? — удивился Сергей. — А он как там очутился? Вроде ж его не назначали?

— Направили, чтобы Мембетову помочь…

— Рефату? — переспросил Серега, обернувшись мельком, через плечо. — А что с ним сталось?

— Ногу, говорит, растёр… — ответил Володя и с полным ощущением своей опытности добавил, презрительно фыркнув: — Говорит, аж загноилась. Как будто нельзя портянки подсушить или подорожник…

— Сушить без толку. Стирать чаще надо, — механически заметил Сергей.

С минуту-другую они шли молча, только шуршал бурыми перьями папоротник. «Везунчик» будто раздумывал о чём-то своем, перегоняя травяную былинку из одного уголка рта в другой, и вдруг спросил, по-прежнему не оборачиваясь:

— А когда это он умудрился ноги себе растереть? Неделю, как отряд на базе, без переходов…

— Кто? — не сразу понял Володя. — A-а, Мембетов? Не знаю… — пожал он плечами. — Наверное, когда радиста на Кайтар-Даг отводил, в «овечий кош», это пещера такая…

«Везунок» даже остановился, бровь его недоверчиво изломилась.

— А когда должны были вернуться радист и группа прикрытия? — будто припоминая, пробормотал он себе под нос и сам же ответил: — Ещё вчера… Однако вернулся один проводник. Сказал, что радист и парни ещё задержатся, а ему там торчать незачем и объедать нечего. Странно всё это… хотя…

Он помотал головой, словно отгонял назойливую муху.

— Хотя, хрен бы он вернулся, если бы…

Но всё-таки проверил свою догадку — не догадку… подозрение или сомнение, уточнив у Володи:

— Пещеру показать Рефат сам вызвался?

— Ну, в общем-то… — задумался тот, пользуясь случаем, чтобы опустить жестянки с пулемётными магазинами. — Когда радист стал расспрашивать, нет ли тут где подходящей высотки с пещерой или гротом, он и рассказал про «овечью»…

С тех пор как на горных дорогах старокрымской гряды появились немецкие тупорылые МАНы-пеленгаторы с серебристыми кольцами антенн на камуфлированных кунгах, сеансы радиосвязи с Большой землёй проводились на порядочном удалении от партизанских баз — чтобы не «навести» ненароком карателей.

Предпочтение отдавалось местам с пещерами поблизости или под скальными козырьками, — радист говорил, что в таком случае достаточно втянуть антенну рации под укрытие, чтобы мгновенно экранировать сигнал, если что…

И так же быстро можно было восстановить радиосвязь, пока зондеркоманда, как правило, сопровождавшая пеленгатор в фургоне или бронетранспортере, успеет развернуться.

Хоть пещера, хоть грот, хоть удобный скальный козырёк во много раз сужали сектор распространения радиоволн, так что зачастую пеленг немцы взять не успевали: передачу перехватывала только одна машина…

— … Он же тут вроде как ещё в двадцатых партизанил. Говорит, они и тогда в Овечьем коше что-то вроде НП держали… — продолжал, разминая красные полосы на пальцах, Володька…

Для удобства ношения по две жестянки с магазинами в одной руке, ручки их были сдвинуты на один бок, но всё равно они, согнутые из стальной проволоки, врезались в ладони нестерпимо.

— Интересно только, кто такие были эти «они»… — проворчал Серёга Хачариди. — Не батыры Аппая часом?..

Володька не понял толком, кто такие эти «батыры» — не знал по малолетству и особенностям образования кубанец, что это был татарский повстанческий отряд, боровшийся против большевистско-махновского вторжения в Крым в 1920–1921 годах, но вполне уловил недвусмысленные нотки сомнения в словах «Везунчика» и неуверенно — только из чувства справедливости, а может, чтобы отвоевать себе малость прав на собственное мнение — возразил:

— Не… Рефат нормальный мужик, свой. Сколько раз татарских часовых снимали, пока он им зубы заговаривал…

— И это ты считаешь, «нормальный мужик»? — насмешливо прищурился Серёга. — Ладно, по ходу разберёмся…

Переложив неразлучного друга — пулемёт с «шкодовским» клейменным львом на прикладе — на другое плечо, он легко (даром, что снаряженный пулемёт сам по себе тянет все десять килограммов, да ещё добавь к этому своеобразный патронташ из парусины на шесть магазинов, который «Везунчик» нашил на кавказский манер поверх кожанки) зашагал в глухой лесной сумрак.

Впрочем, Володе тоже завидовать не приходилось: кроме жестянок дефицитных запасных магазинов… потеряй один, Серёга голову отгрызёт и не посолит даже — обещал… — на неширокой спине его болтался «сидор» с запчастями ручного пулемёта: ствол запасной с пламегасителем, возвратная пружина, шомпол, шабер, экстрактор гильз, протирки, ёршики, маслёнка…

Обуза, конечно, но и предмет гордости: запчасти «Везунок» никому не доверял, только Володе, после того памятного боя, когда случайно — лямка у мешка взяла да и оборвалась — он сам потерял его в отступлении, а Володька отбил у наседавших карате-лей чуть ли не голыми руками… Вспомнить смешно: выбежал на тропу с дурным криком и одним только осколочным кожухом Ф-1 в кулаке — татары от неожиданности, наверное, забыли, чего на винтовке жать надо, чтобы пальнула, — схватил вещмешок и убежал куда ни глядя.

Серёга потом, натурально, чуть крапивой, как мальчишку, оруженосца не выпорол, но после и похвалил, своеобразно так: «Хотел бы я знать, где таких дураков делают?.. Чтобы ещё парочку про запас завести…»

Тогда же, кстати, Сергей приветил и Айдера — да ненадолго, лёг парень у моста и не встал…

— Стой… — вдруг сказал Хачариди, подняв предупредительно руку.

Сказал так негромко и буднично, что погрузившийся в воспоминания Володька даже не сразу сообразил, налетел на него, и вскрикнул:

— Что?!

— Цыц, ты! — шикнул на него «Везунчик» и, медленно проседая в дебри подлеска, осмотрелся. — Слышишь?..

Вовка ничего не слышал, кроме обычных лесных звуков: насекомого треска угревшихся на солнышке цикад да шороха зелёной чешуи, если потерявшийся ветерок заплутал на верхушках деревьев…

Он так и сказал:

— Ничего не слышу, тихо вроде бы…

Серёга с досадой повел локтем — пулемёт он уже перехватил наизготовку:

— Запах чуешь?

Володька недоуменно уставился на «Везунчика» и только теперь обратил внимание, что его тонкие, с аристократическим вырезом, ноздри дрожат, как у охотничьей собаки… Тоже потянул носом.

Отчетливо тянуло жжёной соломой или сеном, чем-то в этом роде…

В общем настое лесных запахов: лиственной прели, мха и душистой хвои — запах этот несколько терялся, а Хачариди вот уловил, прямо как некурящая барышня табачный дым часовой давности…

— Мы же почти у самой костровой… — прошептал Володька, кивнув из-за плеча Серёги на просвет среди угрюмых стволов, где лимонной желтизной раннего солнца светлела большая поляна на верхушке утёса. — Вот и пахнет, тлеет ещё…

— С трёх часов ночи? — неодобрительно покачал головой Сергей. — До рассвета потушить должны были… ты и сам знаешь — так положено… чтобы и дымка не было видно. Да и запах не тот, неправильный, травяной какой-то. Как будто стог сена палили, а не сушняк… И ещё что-то.

Горел действительно стог сена. Демаскирующий дымок всё ещё вился серыми змейками из всех четырёх ям посадочных кострищ, но это уже никого не беспокоило.

Некому было беспокоиться…

Сквозь зимний сухостой уже пробивался нежный салат — подшерсток молодой травки, но рыжий бурьян из-под сошедшего недавно снега лежал ещё достаточно плотными космами, будто приглаженный пятернёй, поэтому не сразу бросались в глаза россыпи латунных гильз, пролежни, оставленные в траве залёгшими или упавшими стрелками и черно-бордовые пятна крови, уже загустевшей…

Но то, что на костровой разыгрался бой, и бой нешуточный, Сергей определил с первого взгляда, ещё стоя за медным стволом корявой сосны на окраине скального утеса. Определил по чёрным опалинам, по круговым россыпям грунта и свежим царапинам обнажённой скалы — по следам гранатных разрывов.

Особенно много их было почему-то с восточной стороны утеса, ближе к пологому склону. А вот возле источника соломенной гари, которую учуял Серёга ещё в лесу — возле разоренного стога, истлевшего в чёрную сажу до основания, — их практически не было, хотя тут всё ещё вихрился белый дым неохотно сгорающей прели.

— Думаю, что наших мы тут уже не найдём… — прошептал Сергей Хачариди замершему рядом Вовке, ударив кулаком по чешуйчатому стволу сосны.

Но они их нашли.

Кто и когда из местных жителей округи решил скосить траву на обширной поляне уступа, определить теперь было невозможно, да и незачем. Никто из них забрать заготовленное сено так и не вернулся, даже не все валки были собраны, а несколько перезимовавших стожков смётаны были в один уже явно самими партизанами, — наверное, чтобы теплее было, зарывшись в сено-солому, пережидать зимние часы дежурства каждого пятого-пятнадцатого числа каждого месяца…

Значит, не они, не местные косари, догадались по ямам, расположенным в углах равнобедренного треугольника, что плоская вершина утёса приспособлена партизанами для сигнальной площадки.

Значит, не они и выдали это место карателям…

Кто же тогда?

Ответ обнаружился сам собой, когда Серега, настороженно поводя из стороны в сторону воронкой пламегасителя — хоть и ясно было уже, что ночной бой часа четыре, а то и более, как стал делом прошлым — подошел к чёрному, с подветренным налётом сажи пятну пожарища на месте стога.

— Отойди. Нечего тут… — сказал он чужим голосом и грубовато оттолкнул прикладом пулемета Володьку, сунувшегося из-за его плеча.

Но Володька уже увидел…

В чёрно-седой мешанине пепла на месте обрушившегося стога, в огненных волоконцах, загоравшихся от малейшего движения воздуха, он увидел…

Разительно похожее на копчёный окорок плечо в прорехе расползшейся, бурой от гари рубахи; обугленную подошву сапога без каблука, но с медной пяткой человеческой ноги, лопнувшей сальной белизной…

— Гошка там? — не сразу уняв тошнотворный ком в горле, спросил Володя.

— Тут… — глухо отозвался Сергей. — И Перетятько тут, не успели уйти…

— А Рефат? — мучительно потерев шапкой голову, мозги в которой вдруг неприятно, обморочно как-то, поплыли, не давая сосредоточиться, спросил Володя.

— А Рефат? — переспросил Хачариди и сам же ответил с придушенной злобой. — А вот Рефат успел почему-то…

— Ты думаешь?.. — эта догадка подействовала на Володю отрезвляюще, как пощёчина. Он встряхнулся.

— И буду думать, пока труп его не найду, или самого не поспрошаю… — в голосе Сергея Хачариди уже чувствовалась твёрдость принятого решения. — Пойдём, ребятами потом займёмся.

Он бесцеремонно оттолкнул Володю от жуткого пепелища и направился к краю утёса своей по-кошачьи мягкой, на полусогнутых, походкой, не предвещавшей ничего хорошего тому, за кем бы он так крался…

Но тут-то за кем? — недоумённо оглянулся Володя, но никого и ничего не обнаружил. Только брошенную румынскую плащ-палатку, сбитую в комок, судя по лохматым дыркам между плеч, партизанскими пулями.

Живых же — никого.

Тем не менее, доверяя интуиции Сергея безоговорочно, Вовка зацепил пальцем рукоятку затвора:

— Ну, ничего… — хлестко отпустил он затвор автомата. — Зато не зря наши свои жизни отдали! Интересно, скольких румыны своих вниз отволокли…

— Не бузи! — рявкнул вполголоса Серёга. — Наши тут ни при чём…

— То есть? — не понял Володя.

— То есть… — остановился на краю утеса Хачариди и проворчал, не глядя Володьке в глаза, с досадой и горечью: — А «то есть» то, что Перетятьке и Гошке кто-то горлянки перерезал ещё ночью, надо думать, когда спали.

— А бой? — продолжал недоумевать Володя. — Видно же, что бой был!

— Был… — негромко подтвердил Сергей. — Но позже. Вернуться «костровые» должны были в шесть, а послал нас с тобой Беседин только в восемь. Сейчас — десять. И мне очень даже интересно, кто с кем бился в промежуток с трёх часов ночи до утра… — он присел на краю скалы на одно колено и, предостерегающе подняв руку, приказал Володе: — Умри!

Володя замер, но уже через минуту Сергей подманил его той же рукой:

— Видишь? — ткнул он пальцами вниз, когда тот подошёл.

Внизу, где между разрозненных валунов и чащи сосняка и орешника кружила, шумя и шурша на перекатах, бурая от прелой листвы горная речушка, на разлапистых хвойных кронах беспорядочной белой драпировкой морщились два парашюта.

…Как сегодня, помню это утро… И запах горелой гошкиной плоти…

И как шли по следам, — а там были следы ботинок и сапог, и колёс, и несколько раз попадались стреляные гильзы и пятна крови, — пока не вывели следы на дорогу, ведущую к Ильчику, и не стали неразличимыми.

А потом поспешили в штаб…

— Некрасивая картинка прорисовывается… — тяжело произнес Беседин, сложив сцепленные замком пальцы на доски стола. — Получается, Мембетов исчез неизвестно куда, неизвестно когда, а кто-то вырезал «костровых» и, вполне возможно, встретил груз вместо них?..

Сергей Хачариди отрицательно покачал головой:

— Боюсь, что не кто-то, а именно сам Рефат и вырезал, товарищ командир. И не просто груз перехватили. Судя по следам на костровой и по просёлку до ильчикской дороги, румынам… я так думаю, что румынам… — замялся он на секунду и для подтверждения своей версии вынул из вещмешка под лавкой бурую штормовку румынского горного стрелка, подобранную на костровой. — Румынам на костровой был дан бой… — продолжил Сергей, пнув дырявую и заляпанную кровью штормовку обратно под лавку. — И боюсь, что не нашими ребятами. Непродолжительный бой, конечно, но всё-таки жёсткий…

— Смотри-ка, даже бой краткосрочным определил… — без особого удивления отметил Фёдор Фёдорович и насунулся грудью на стол: — Ну-ка, давай подробнее. Что ты там вынюхал, следопыт?..

— Можно, я… — поморщился Серёга, показывая двумя пальцами по столу, что хотел бы пройтись.

Несмотря на совершенно снайперское терпение, с которым «Везунчик» мог часами лежать в засаде колода колодой, замаскировавшись, вот такое школярское сидение на лавке претило его живой натуре невозможно. Он и так егозил, подскакивал, будто его голым задом в крапиву умостили.

— Ладно, майся… — махнул рукой командир, зная такую Сергееву особенность. — Только руками не маши, сшибёшь чего-нибудь…

Он покосился на довоенный первомайский плакат в самодельной рамочке, заменявший в штабной землянке традиционный портрет Сталина — тот и сам по себе падал ни с того, ни с сего каким-то мистическим образом…

— Ребят наших я нашел лежащими на спинах, с горлянками, распоротыми от уха… — Сергей, поднявшись с лавки, мельком обернулся на Володю. — Ты бы вышел?

У Вовки в глазах снова возникла коричневая, как картофелина из золы, обугленная пятка Гошки с бело-розовой трещиной лопнувшей кожи. Горло словно сжал кто, пробуя миндалины гланд, но он отрицательно мотнул головой и даже нашёл в себе силы буркнуть с достоинством:

— Чего это?

Серёга пожал плечами и продолжил, меряя тесноту землянки шагами.

— На спине лёжа, как отстреливаться? А они лежали на спинах. И в горящем стогу не усидишь ни с какого перепугу, тем более что из шалаша того, то есть стога, выбраться запросто можно: головой боднул — и на свободе; а они, как лежали, так и…

— Може, их потим до нього вкинули? — предположил Тарас Иванович. — Вже вбитых, або безпамятных?

— И оружия не забрали?! — вопросом на вопрос ответил Сергей, вернувшись к столу из дальнего угла землянки. — Румыны, знаете, с автоматическим оружием не слишком жируют, а тут сразу два автомата — Гошкин «шмайссер» и ППШ Перетятько. Нашим «шпагиным», между прочим, и немцы не брезгуют… А они оба остались рядом с ребятами и притом опалённые, у пе-пе-ша даже приклад обуглился. А вот гильз, прошу заметить, рядом ни одной. А это значит, никто из шалаша не стрелял, и никто из карателей в огонь за автоматами не полез. А значит, заранее знали, паскуды, что живых в шалаше нет никого… Или им вообще не до того было…

Всё это Везунчик выложил резкой скороговоркой, нарубая факты ребром ладони, как воображаемую колбасу на карте района.

— Погоди, погоди, не части… — остановил его командир. — Очень серьезные обвинения выдвигаешь. Мало ли чего Мембетов пропал? Может, он в плену сейчас? Может, он на часах стоял, — не гуртом же они спать завалились?.. — возразил Фёдор Фёдорович не очень уверенно, с оглядкой на комиссара.

Тот пожал плечами и командир продолжил:

— И стоял как раз в тот момент, когда на костровую каратели наскочили. Может, он как раз и был тот единственный, кто успел отпор какой-никакой учинить? Ты ж сам сказал, бой там был.

— Был… — подтвердил Серега. — Только…

Он нетерпеливо пощелкал пальцами, будто ища чего-то и, заметив на краю топографической карты казанок с варёной картошкой, без смущения высыпал её на буро-зелёные разводы средней Бахчисарайской гряды.

— Бой был не фронтальный, лоб в лоб, а в несколько очагов! — растолкал Серёга картофелины по карте. — Так, так и так! Как будто… — он выразительно уставился в бревенчатый накат потолка с «летучей мышью» и паклей цветущего мха.

— Чего «как будто»? — недовольно буркнул Беседин, глядя на мокрые разводы и следы разваренного картофеля. — Как будто парашютистов сбросили, и румыны их поодиночке вылавливали?

Фёдор Фёдорович давно уже понял, к чему клонит Серега, но… «транспорта» с Большой земли не было со времени, как отряд Беседина немцы вытеснили со старой базы, да и с Центром связь установить не удавалось вторую неделю — полудохлые аккумуляторы едва брали Москву на приём. Потому, собственно, и отправили радистку на Кайтар-Даг, попробовать взять освобожденную Тамань «прямой наводкой» на УКВ… Гул самолёта и отдалённую перестрелку слышали, хотя точно определить, где именно всё это происходило, непросто — в горах ведь всё-таки. И так ли очевидно связаны между собой этот отделённый гул и стрельба, тоже сразу не скажешь.

— А что у нас там со связью? — обернулся Фёдор Фёдорович к своему ординарцу, хромому, но оттого ничуть не менее вездесущему Прошке Шилову.

— С Кайтар-Дага так никто ещё и не вернулся, товарищ командир! — отозвался Шилов.

Беседин забарабанил тупым концом карандаша по карте. Он и сам знал, что никто ещё не вернулся, — доложилась бы «рыжая» в первую очередь.

— Кроме проводника… — проворчал Фёдор Фёдорович. — Мембетова. И впрямь, наводит на размышления. Вернулся и снова пропал… Ладно.

Командир устало сдвинул папаху на затылок, вытерев лоб тыльной стороной ладони:

— Пока мы ни живым ни мертвым Рефата не видели… Он в конце концов к нам ещё в сорок первом прибился, когда его сородичи, кого наши не призвали, большей частью в каратели подались, а немец не отступал, как сегодня, а к параду на Красной площади готовился…. В общем, с приговорами спешить не будем. Война. Всяко бывает. А поступим следующим образом…

Беседин решительно сгрёб картошку с карты в казанок:

— Засрал карту, Чапаев хренов…

И продолжил, обращаясь к Сергею:

— Бери свою разведгруппу, разделитесь на тройки и проверьте все направления от «костровой»: вниз к реке, вверх на яйлу, от реки к деревне. Только на мост не суйтесь, там охрана. Так, полазьте вокруг, посмотрите подходы, постарайтесь найти следы — не оттащили ли фрицы кого-нибудь или чего-нибудь в Бахчисарай… Они редко когда от дороги в лес углубляются численностью меньше батальона. В общем, прочешите округу, но только аккуратно, — предупредил командир. — Себя без крайней нужды не выдавайте. Чем дольше немец не будет знать, что мы сюда перешли…

Перехватив скептическую гримасу Везунчика, Беседин повысил голос:

— Повторяю: «без крайней нужды»! То, что каратели наткнулись… или как там вышло… — запнулся он недовольно, — …на нашу «костровую», ещё не значит, что они обнаружили базу, а значит, только то, что надо немедленно привести весь личный состав в полную боевую готовность, усилить охранение и маскировку…

Это уже предназначалось ординарцу Прохору для передачи взводным.

— …И быть готовыми к тому, что каратели попрут прочёсывать лес в поисках отряда. Но помогать им в этом… — Фёдор Фёдорович Беседин вновь строго уставился на Хачариди. — Никак не стоит, ясно?

— Так точно! — козырнул Сергей. — Ясно!

— Ну и чего тебе «ясно»? — с сомнением уточнил командир отряда.

— Без «крайней нужды» в бой с противником не вступать!

— Хотел бы я знать, какая нужда у тебя «крайней» не считается… — буркнул под нос себе Фёдор Фёдорович.

— И надо срочно послать людей на Кайтар-Даг, — добавил Руденко. — А то что-то неспокойно насчет девчонки…

В горах источник звука определить трудно. Зародившись в одном месте, эхо много раз отразится от каменных стен и прокатится в провалах и скальных расселинах, прежде чем коснётся уха с неожиданной стороны. Вроде как сам оттуда пришёл только что и никакой паровой молотилки там не видел, а вот же… молотит.

Но Сергей Хачариди то ли с малолетства поднаторел в горных скитаниях (хотя какие там горы на Керченском полуострове, срам один), то ли уже в партизанском отряде, но, услышав прострекотавшую вроде бы буквально в нескольких шагах впереди, за скоплением ржавых зонтичных, автоматную очередь, даже не шелохнулся. Шёл как шёл, неся грозный свой пулемёт за ручку на ствольной коробке, как фотограф несуразный штатив погожим осенним деньком на пленэр.

Володька же, напротив, шарахнулся назад, едва удержавшись, чтобы не присесть в высоком сухостое, несломленном и нетронутом, словно гербарий между страницами энциклопедии, — низиной шли, ветра тут, видимо, и не бывало никогда.

Следом за очередью, словно стая ворон снялась — захлопали винтовочные выстрелы, а затем бухнула граната, и звук разрыва, незримо отскочив от серых утёсов, объявился справа и слева низины.

— Это внизу, в долине… — не оборачиваясь, бросил Сергей, услышав, наверное, Володькины метания позади себя на узкой тропке.

Тот в самом деле отпрянув, вломился в стоячее сено, словно в ворох старых газет.

«Внизу, в долине…»

И хоть эта отсрочка встречи с опасностью не особенно его, Володьку, приободрила, он развернул плечи, отряхнул цепкие семена со штанов:

— Я так и подумал!

— Я так и подумал… — то ли дразнясь, то ли случайно повторил Серега.

Вскоре действительно рыжие листья и сухие соцветья «гербария» расступились, будто осыпались, и открылась пейзажная панорама долины Коккоз, вернее, восточного её окончания.

Разлинованная цветными лоскутами бывших колхозных садов и полей, как агрономическая карта, долина разворачивалась километров на двадцать — тридцать вплоть до дальнего плато, похожего на слоистой пирог на столе, драпированном зелёной скатертью. Вот только то тут, то там колхозную «карту» обуглили и взлохматили пеплом пятна пожарищ — здесь в сорок первом отступала в сторону Севастополя наша 383-я стрелковая.

Присев на краю обрыва на одно колено, Сергей приставил к глазам бинокль, в очередной раз позаимствованный в штабе… Кажется, даже без специального на то разрешения.

В окулярах, обозначая в тёмных кронах тутовников деревню, забелел оплывшей свечой минарет, собрав подле себя черепичные крыши с теснотою осиных сот. Мирно паслись козы, семенила куда-то чёрная фигурка в парандже, клевал колодезный «журавль», и только кирпичные трубы, ржавые короба вентиляции с китайскими шапочками козырьков да проваленный плоский шифер цехов консервного завода, бывшего «Кадо», отличались на этом пасторальном фоне сравнительной «индустриальностью».

Оттуда, от консервного завода, и раздавались, судя по всему, звуки перестрелки, и возле развалин мелькали, сутулясь и приседая, коричневые человечки…

«Всё-таки румыны…» — удовлетворенно хмыкнул Сергей.

И на дороге, идущей мимо завода к селу, стоял камуфлированный осенним листопадом фургон.

Не один, судя по желтоватым клубам пыли… ещё не осевшей пыли. Другой, видимо, объезжал развалины разбомбленного завода с другой стороны…

* * *

Родриго Виеске никогда — кроме раннего детства, разумеется, когда мама следила, чтобы он не зевал в костёле во время пения «Ave Maria» — не был ревностным католиком. Вот ревностным пионером, — да, довелось. Приняли в пионеры-ленинцы, как только он попал в Коминтерновский или, как его ещё тогда называли, «испанский» детский дом под Ленинградом. Не слишком-то понимая, куда именно приняли, — но, судя по всему, куда надо…

Красные знамёна, бой краснолаковых барабанов, фанфары празднично блистающих горнов — и сразу не просто в пионеры, а в старшие, так, что можно было командовать младшей ребятне: «Izquierdo, derecho!»[10]

А в старшие пионеры, потому что было ему тогда уже полных пятнадцать. Так что на пароход «Sontay», пришвартовавшийся в Кронштадте, он попал не только без особого права — 15 лет был верхний край возрастной планки, — но и безо всякого на то желания. Взрослого мальчишку бомбежки Герники пугали куда меньше, чем чужбина. Как чувствовал…

Впрочем, Родриго повезло. Он не загнулся от малярии или туберкулеза в непривычном сыром климате, не пропал без вести после отказа вступать в комсомол или принимать советское гражданство, хотя разочарование в советской действительности наступило довольно быстро…

Вопреки романтической версии и, несмотря на лучшее, в целом, отношение властей к «испанским» детям (нормы содержания одного воспитанника «испанского детского дома» до войны были в 2,5–3 раза выше, чем для воспитанников обычного советского детдома), для них характерно было следующее, довольно оригинальное для тех времён, мнение: «Здесь рабочий класс живет хуже, чем в капиталистических странах».

…И не загнулся от голода и дизентерии во время эвакуации в Саратов — их, брошенных на запасных путях, вовремя нашел представитель КИМа…

Зато уже весной 42-го попал Родриго в «школу Старинова».

Именно в ту пору при легендарном товарище Старинове, начальнике Высшей оперативной школы, ветеране Гражданской войны в Испании, была создана целая диверсионная группа, состоящая из испанцев[11].

На чуть более сытных харчах Генштаба, несмотря на бесконечные учения и изнурительные тренировки, жилось куда лучше…

Правда, недолго.

Пришло время оплатить и этот счёт, как в своё время сомнительное спасение от режима Франко под заботливое крыло режима Сталина.

Впрочем, и без того горячую испанскую кровь юноши перспектива отомстить фашистам за гибель родителей — баскских коммунистов — только кипятила «благородной яростью». Жизнь, — она словно вернулась, ею двигали теперь высокий смысл и особая значимость, а не один только инстинкт самосохранения.

Тут была война.

Тут, по идее, всё было как когда-то в немыслимо далёкой теперь родной Испании. Русские «Los companeros» — по нашу сторону баррикад, немецкие «Los fascistas» — враги…

Вот только как-то быстро, скомкано, и без всякой патетики случился этот «священный бой».

В октябре 43-го, по распоряжению Ставки, специально отобранных диверсантов из числа участников Гражданской войны в Испании, а также «испанской группы» разведшколы Старинова, стали готовить для диверсий на железнодорожной магистрали Джанкой — Владиславовка — Керчь, основной линии снабжения Таманской, а позднее и Керченской группировки войск противника.

«Почему именно испанцев?» — спросил тогда Родриго у своего нового командира капитана Мигеля Боске.

«Нам легче маскироваться под румын, юноша. Мы всегда действуем у них в тылу. Родственнички как-никак, мать их за ногу»… — закончил Боске непонятно по-русски.

И вот теперь Родриго ловил дьявольских родственников в кольцевую мушку немецкого «маузера».

Коричневая фигурка всплеснула руками, выронив такой же, как и у Родриго, карабин, и сползла вниз по кирпичному брустверу.

Это был уже не первый румынский фашист, которого за последний час-полтора (а может, всего за несколько минут — счет времени потерялся), застрелил Виеске.

Всё происходило, как в малярийном бреду памятной осенью 37-го. Но тогда, после получасовых кошмаров, злобные демоны рассеивались и уступали настойчивому голосу медсестры Марии, поддавались её спасительно-холодным рукам со спасительным компрессом. Эти же дьявольские отродья отступать и не думали, напротив. Только угомонился один, пойманный в прицел, и уже следующий высек искры и кирпичную крошку у Виеске над головой, выскочив откуда-то справа, из-за баррикады рассохшихся бочек.

Родриго передёрнул затвор и спустил курок. Мимо!

Но румын благоразумно залёг, рухнув, где стоял, в мятом и рыжем, как промасленная ветошь, бурьяне. Значит, есть пара секунд, чтобы перезарядить карабин — в патроннике пусто; но надо ещё успеть и снарядить хотя бы одну обойму командиру, его «шмайссер», словно калеченый без магазина, заброшен за спину, и управляется командир одной левой. Правая, с кое-как перевязанной кистью, вся в крови и почти не слушается майора, — как тут перезарядишь…

С тех пор как ошеломленный слепяще-белой вспышкой прожектора, едва не прошитый огненными пунктирами трассеров, Родриго покатился по прелой траве костровой площадки, наматывая на ноги стропы парашюта, он, кроме майора, никого из своих больше не видел.

Нет, не совсем. Несколько секунд где-то рядом, видимо, прикрывая их приземление, ещё часто грохотала «пила Гитлера» — немецкий пулемет МГ-42 в руках Луиса Мендоса; и Родриго, кажется, даже видел краем глаза, как Луис кувыркнулся в чёрную бездну за край обрыва, подброшенный огненной кляксой разорвавшейся гранаты…

Если, конечно, это был Луис.

Скорее всего, Луис, — чуть позже решил Виеске, припомнив ранец за спиной пулемётчика с притороченной к нему жестянкой для пулеметной ленты.

А тогда было не до того.

Родриго рванулся в спасительную мглу близкого — в десятке шагов — леса, прочь от треска и грома, огненных брызг и вспышек.

Нет, конечно, он не хотел бросить своих, не хотел спастись такой ценой, — только сообразить, перевести дух, понять, где кто, где что?.. Но оказалось, что ноги его спутаны стропами, как у стреноженной лошади, и можно только ползти на локтях, волоча за собой тяжеленный ком парашюта, но и то…

Извиваясь ящерицей, Родриго проделал всего несколько футов, как на него обрушился враг. Толкнул в спину, едва он попытался вывернуться, так что парнишка уткнулся лицом в траву, пахнущую мирной грибной прелью…

И перехватил руку Родриго, рефлекторно потянувшуюся к кобуре на поясе.

Карабин-то даже не взведенный… Стрелять, болтаясь на парашютных стропах, наука нехитрая, но куда стрелять, когда внизу такая мешанина огня и тьмы?.. Карабин отлетел в сторону сразу по приземлении — Виеске упал на пологий склон, ещё и парашютом дёрнуло так, что покатился кубарем сразу, только замелькали в глазах огненные пятна, размазываясь в полосы…

Родриго уже твердо решил продать жизнь подороже — слухи о немецком плене в разведшколе ходили один другого жутче — хоть и не представлял себе ещё, как он это сделает. В таком положении — придавленный и почти раздавленный тушей фашиста — он и до гранаты, прицепленной как раз для такого героического исхода, к нагрудной лямке парашюта, дотянуться не смог бы… Как вдруг «фашист» горячо зашептал ему в самое ухо:

— Silencioso! No se contraigas![12]

И прежде чем Виеске решил, похоже ли это на румынский, слышанный в учебке, продублировал на русском языке:

— Тихо! Мать твою…

В следующую секунду Родриго увидел рядом наполовину скрытое травой лицо майора. Он растянулся подле, ткнув тяжелой ладонью между лопаток парню и вдавив его в мокрую землю.

Над их головой, выпалив сухостой до слепящей белизны, проскользнул луч прожектора.

«Наверное, — сообразил Родриго, сразу обретший такую способность, как только увидел рядом знакомые тёсаные черты командирского лица. — Как только самолёт благополучно ушёл, и ждать с неба стало некого, прожектор развернули на землю, на поиск десантников».

Словно струя из огнемёта, прожектор «выжигал» траву до самых мелких, насекомых подробностей, золотил кривые стволы сосен на окраине леса и выхватывал мятые сугробы парашютов. Только по ним и можно было определить, что где-то в той стороне десантники; туда, сверля ночь красными пунктирами, устремлялись пули зенитного пулемета и, невидимые, румынских карабинов; туда же, блеснув металлическим лоском, кувыркаясь улетали гранаты, чтобы лопнуть магниевой фотовспышкой.

Управлялся с прожектором и крупнокалиберным пулемётом немецкий расчет — знали каратели, куда и зачем поднимались в горы.

Но выяснилось это чуть позже, когда, сорвав с лямки стальную скобу парашютного ножа, Мигель рывками обрезал стропы на ногах Виеске, и, привстав на коленях, отбросил приклад «шмайссера», упёр его в плечо…

Родриго, стряхнув с ботинок брезентовые ленты, последовал его примеру, выхватил из кобуры офицерский «вальтер».

Немцы — их каменно-серые фигурки хорошо было видно благодаря отсветам в вентиляционных жалюзи прожектора, разумеется, пока луч бил в сторону — суетились в бронированном кузове артиллерийского трехосного вездехода, куцего и со скошенной мордой.

Мигель дал щедрую очередь прежде, чем белая борозда света пропахала траву до места, где вяло шевелились их с Родриго брошенные парашюты.

Очередь расшвыряла мышиную возню у треноги зенитного пулемета, зазвенел линзами и мгновенно угас прожектор — словно керосинку кто задул посреди праздничного стола. Почти сразу же наступила и тишина.

Словно по инерции, гавкнул в неожиданный, «слепящий» — в том смысле, что «хоть глаз выколи», — мрак один-другой выстрел карабина, и лишь спустя минуту раздались голоса переклички и команд на румынском.

Откуда был «погашен» прожектор, видимо, заметить никто не успел.

— Отходим… — шепнул майор, отдернув за плечо Виеске, который так и не успел никуда пальнуть из своего «вальтера» и теперь лихорадочно шарил дулом впотьмах.

Майор, дернув его за плечо, помешал.

— Не стреляй, выдашь! — пригнул он парнишку к земле. — Отходим к месту сбора. Если кто ушёл, то там будут…

Условленным на такой случай местом сбора были руины консервного завода им. Л. Кагановича поблизости селения Коккоз. Сначала пробирались незамеченными, а потом, когда рассвело, напоролись на жандармский разъезд. Отстреливаясь, Боске и Родриго вышли к заводу первыми. По тому, что несколько раз в стороне и позади вспыхивала перестрелка, можно было понять, что не все десантники погибли этой ночью, но на их подмогу надеяться не стоило…

Страшным было начало диверсионной операции для испанцев. Троих, как мы позже узнали, расстреляли ещё в воздухе, под куполами парашютов. Пулемётчика сбросило взрывом гранаты с утёса, он, весь изломанный, ещё был жив, но к рассвету, когда его нашли румыны, уже умер от потери крови. Троих загнали и убили в лесу — одного подранили и попытались взять живым, но компаньеро предпочёл выдернуть чеку последней гранаты. И только троим, раненым и измученным, неслыханно повезло: оторвались от горных стрелков, проскользнули через оцепление, избежали «самооборонцев» и на третьи сутки натолкнулись на того, кого надо: на дозор Южного соединения.

* * *

Долина была обставлена лесистыми горами и глухими стенами скал, и спуск в неё был довольно крут и небезопасен. Снизу карабкались вспять, на верх осыпи разновеликих валунов. Вслед за осыпями, опасливо сторонясь их, вилась гравийная дорога, трамбованная кремневым щебнем.

Когда телега бывшего колхозного шорника с вполне подходящей фамилией Хомутов поравнялась с крайними, особенно крупными, валунами, похожими на мумифицированные черепа великанов, из-за ближайшего ступил на тропу Сергей Хачариди.

Его тень упала под передние копыта понуренного коняги, прямо перед его мордой. Конь, недовольно фыркнув, встал, но поднять морду так и не удосужился.

— Здорово, отец, — дружелюбно поприветствовал Хомутова Сергей, по-прежнему держа пулемёт в одной руке, как привычную подорожную ношу.

— Я всегда знал, что это хреново закончится… — вместо приветствия неожиданно выдал старик.

Не изменившись при этом ни в лице, наполовину скрытом соломенной шляпой, ни в интонации, с которой только что напевал своему унылому четвероногому приятелю нечто столь же унылое, вопреки тексту: «Ой, на ropi два дубки…»

Серёга удивлённо хмыкнул, но кивнул, дескать: «само собой»… И, подойдя к телеге, положил руку на рогожу, закрывавшую борт, мельком заглянул за него — ничего, кроме прелой соломы и пары пустых мешков.

— Что там за стрельба, отец? — Хачариди кивнул через плечо в сторону невидимых отсюда заводских развалин.

От них снова, будто кто пробежал по сухому валежнику, донёсся беспорядочный треск перестрелки.

— Я же говорил… — пожал плечами старик, очевидно, собираясь развить первоначальный тезис, но, увидев в прищуренном глазу «Везунчика» основательное сомнение насчет его, Хомутова, психического здоровья, махнул рукой, подбирая вожжи.

— Хрен его знает, что там за пальба, господа-товарищи… — скрипуче проворчал старик с той же «лошадиной» флегмой. — Если я совсем дурак, то там румыны промеж собой чего-то не поделили, а немцы не сунутся… Да их там и немного… — счёл необходимым уточнить Хомутов, покосившись на громоздкий пулемёт в руках «Везунчика». — Офицер германский да пара то ли солдат, то ли унтеров.

— А ежели ты мудр, как старый волк? — усмехнулся Серёга.

— Был бы я мудр, как старый волк, я бы уже удрал, зажав хвост между задних лап, так, чтоб только меня и видели… — вздохнул старик. — А я стою тут, как старый осёл…

— И что ты думаешь, как старый… Как старый, в общем?

— Думаю, кого-то из ваших там ловят, но они или в румынской форме, или я не тех разглядел, — Хомутов уже откровенно маялся неодолимым желанием побыстрее поступить сообразно волчьей мудрости.

— И где ты «не тех» разглядел, отец? — не отпускал телегу, по-хозяйски опершись на её борт, «Везунчик». — Которые в румынской форме?

— Возле котельной… — старик, не глядя, ткнул рукояткой кнута через плечо. — Там, где труба. Всё у вас, господа-товарищи? Поспешаю я, да и не знаю больше ничего…

Старик вновь подобрал одной рукой вожжи, другой распустил кнут.

— Погоди, отец… — придержал телегу Сергей. — Скажи сперва, как ты собирался драпать, зажав хвост, от таких молодцов, как мы? (а позади уже появился из-за камня Володя, не больно грозный с виду, но с вполне убедительным автоматом в руках, да ещё и с гранатой за поясом). — Уж не на этой ли кляче царя Македонского?

И тут Хомутов совершил непростительную ошибку. Обидно сделалось за своего Орлика, справно служившего в учебном артдивизионе в Балаклаве вплоть до того несчастного случая, когда там то ли пороховой склад взорвался, то ли ещё чего бахнуло… В результате армия потеряла отменного парнокопытного бойца, а Хомутов приобрёл верного друга и собеседника, тем более замечательного, что Орлик после взрыва в артдивизионе был глух, как прокурорская совесть, но, не в пример оной, дружелюбен.

— Да не будь он калеченый, Орлик-то, он бы сейчас эх, как воевал бы!.. — разворчался вдруг старик, как-то пропустив мимо ушей недоброе замечание Серёги, направившегося воровской походкой к достаточно упитанному коняге, которого заведомо незаслуженно обозвал клячей.

— А мы ему сейчас такой шанс предоставим… — похлопал по крутому, лоснившемуся трофейным шоколадом, конскому боку Везунчик. — Да, Орлик?

Орлик покосился на него из-под густой чёлки и скептически фыркнул.

Впрочем, он напрасно себя недооценивал…

Высоко взбрасывая передние ноги, он скакал по грудам битого кирпича и брустверам заросших воронок, каким-то образом умудряясь по-прежнему не поднимать головы с развевающейся смоляной гривой.

То ли видеть не хотелось Орлику бесперспективной своей будущности, то ли, напротив, всматривался опытный конёк в неприметные тропки, проложенные в развалинах рачительными коккозцами, топавшими по кирпич, шифер или другой какой стройматериал.

К понуканиям и правлению Сергея Хачариди, стоявшего в телеге во весь рост, беспробудно глухой Орлик прислушивался исключительно задницей — ляжками и крупом, которые Серёга яростно оглаживал кнутом, позаимствованным у старика. Так что залихватский разбойничий посвист производил впечатление только на карателей.

Те как-то разом бросили стрелять, приседая в укрытиях и выворачивая назад головы, провожая изумлёнными взглядами телегу, которая неслась по развалинам, грозясь рассыпаться в пух и прах.

С грохотом подкидывая задок, задирая трещотки колёс, точно как Орлик задние копыта, телега пронеслась прямиком через залегших румын, так и не успевших сообразить, что это оно такое было…

Прямо Илия в колеснице — вот какой там был возничий.

Вроде бы в штормовке маскировочной такой же, как и у них, и вроде бы матерится по-свойски: «Дутен!..», но, если ясно куда, то кого посылает, совершенно неясно. И отчего этот «румын» в кавалерийских, с кожаным седалищем, галифе, которых и не у каждого эскадронного увидишь? Да и нет тут никаких кавалерийских частей. И вообще какое может быть доверие к амуниции в партизанской войне? И так уже только что рядовых Василеску и Гаврилиу подстрелили ни за хвост собачий…

А что господа офицеры?

А у господ офицеров, как всегда, разлад.

Румынский подполковник Миху, оскорблённый тем, что операцию по захвату диверсионной группы возглавил какой-то лейтенант немецкой полевой жандармерии, бежит, пригибаясь, вдоль цепи стрелков наперерез телеге и орёт, чтобы не стреляли. Вознице орёт или своим стрелкам? Непонятно.

Немец же, напротив, лично взгромоздился на колясочный БМВ-32 и, подняв мотоциклетные очки на каску, лягнул рычаг акселератора.

Унтер-пулемётчик в коляске дёрнул на себя затвор МГ, повёл ребристым кожухом ствола, пытаясь поймать «колесницу».

Но… Как только тяжелый мотоциклет распинал ржавые бочки и взобрался на ближайшую кирпичную насыпь, латунный жетон с распластанным орлом на груди пулемётчика пробили чёрные дыры, из которых засочились вишенные струйки.

Унтер помотал головой и осунулся лбом на ложе приклада. А тут и с плеча лейтенанта сорвало алюминиевую косицу погона, и сам он свалился куда-то набок…

Будто лихая махновская тачанка прыгала по ухабам и рытвинам, сея грозу и страх. Из-под рогожи на задке телеги частил и плевался огнём пулемёт, выбивая перед залёгшими карателями пыльные фонтанчики.

Как при такой тряске Володька умудрился скосить жандармов, он и соврать не сумел бы. Но скосил ведь…

С принадлежностью «чёртовой колесницы» всё стало ясно, но как-то поздно. Она уже скрылась за сиренево-рыжими отвалами позади котельной.

— Товарьищ! Товарьищ! — схватился Родриго за сбрую взмыленного Орлика.

— Румын, что ли?! — опешил Серёга, присев на облучке, не столько, впрочем, от удивления, сколько от цвиркнувшей над головой в штукатурку пули.

После того как словак из дивизии «Быстра» снабдил его «шкодой»[13], он уже мало чему удивлялся, но всё-таки…

— Вы «Еl guerrilleros»? Партизаны, да? — больше с мольбой об утвердительном ответе, чем просто с вопросом, смотрел парнишка в глаза Хачариди.

— А вы кто? — высунулся из-под рогожи раскрасневшийся, как из парной, Володька.

— El comunista espanol, sovietico, — затарахтел горячечно Родриго. — Viva la revolution![14]

— И тебе того же… — спрыгнул с облучка Серёга. — Ты что, по-русски совсем не рубишь?

— Нет, почему? Понимаю, конечно… — смутился парнишка. — Просто…

— Понятно… — кивнул Хачариди. — Обос… Переволновался, в общем. Много вас тут?

— Ещё командир, он ранен, много крови потерял… — потащил его за рукав Родригес к развалинам котельной, но Серёга вырвался.

— Володька, помоги малому! — распорядился он, выхватив у Володи пулемёт и жестянку с обоймами. — А я пока этих постращаю…

…А испанцев мы вытащили. Вывезли на телеге почти до того же самого места, где ты её отнял у старика на дороге. Почти все патроны расстреляли, отгоняя настырных румын, которым ну очень хотелось достать то ли нас, то ли испанцев. Орлик тянул и тянул, и только когда увидел хозяина, подогнул передние ноги, а потом свалился и забился в агонии. Не знаю даже, сколько в него пуль попало…

Дальше пробирались пешком, майор их держался неплохо, хоть и всё темнел лицом, а скоро на выручку подоспели наши…

No volaran![15]

— Ну, что ж… — Фёдор Фёдорович поскреб пальцами в куцей каштановой бородке, внимательно разглядывая карту из планшета майора Боске. — Раз уж вас интересует перегон между Джанкоем и Владиславовкой… — Беседин ткнул в карту тупым концом карандаша. — Пожалуй, есть у меня один кадр, который мог бы решить, если не всё, то многое…

Беседин откинулся от стола и поднялся с лавки. Подошёл к чугунной буржуйке, которая с невероятным упорством следовала за ним с самого 41-го года, даже когда очередная передислокация партизанского отряда откровенно походила на бегство и теперь с жаром «оправдывала доверие», а также отнюдь не лишнее место, которое она занимала в штабной телеге или, как во время последнего отступления, в волокуше.

Погрел руки над малиновым пятном раскалённого чугуна и наконец продолжил:

— Но для этого я сначала должен связаться со штабом бригады.

— Это долго? — спросил Мигель.

— Может, и долго, майор, но обязательно… — Беседин потёр горячие ладони. — Видите ли, речь идет о глубоко законспирированном подполье как раз на этом участке железной дороги, но я, в общем-то, даже имею к ним сравнительно свободный доступ… Одним словом, знаю я человечка, с этим подпольем связанного, но… — Фёдор Фёдорович пожал плечами. — Без санкции командования я не имею права. Очень уж ценные это люди, майор, хоть сами они составы под откос, конечно, и не пускают, а только статистику грузоперевозок ведут, но…

— О, я понимаю… Теодор… Фьодор Фьодорович… — поморщился Боске, лелея за пазухой козьего тулупчика простреленную руку. — Статистика, это, конечно, очень серьёзно. Но ведь нас как раз для того и прислали, Фьодор Фьодорович. Подвести кое-какой дебет под эту бухгалтерию. Довести работу ваших товарищей, так сказать, до логического завершения…

Беседин внимательно посмотрел на испанца через плечо, снова пощипал бородку и, проворчав под нос невнятно:

— В конце концов партизаны мы или козе барабан… — махнул рукой. — И то правда, кой чёрт смысла в разведке, если потом не воевать. Сведу я вас…

Командир отряда вернулся к столу и кликнул:

— Вестовой!

Ничего не случилось.

— Вестовой! — рявкнул командир так, что смигнул огонёк в керосиновой лампе, бросающей красноватые блики посреди карты.

Фёдор Фёдорович смущенно кашлянул в кулак и позвал негромко:

— Иннокентий, твою в Гитлера!..

— Я, дядь Фёдор! — Из-за брезентового полога объявился «Иннокентий» лет тринадцати, с физиономией, изрядно перепачканной золой.

— Ты что, тетеря, не слышишь, тебя командир зовёт?.. — проворчал Беседин.

— Меня?! — изумился мальчишка, ткнув себя в грудь надгрызенной печёной картофелиной.

— А то кого?

— Вестового какого-то, я его не знаю…

Переглянувшись с майором, который также не сдержал улыбки на смуглом лице, Беседин покачал головой.

— Ну и видишь ты тут его?

— Кого?.. — шмыгнул носом пацан, начиная теряться.

— Вестового…

— Не-а… — затравленно оглянувшись кругом, констатировал Кешка.

— Значит, не дозвался… — вздохнул Беседин. — Ну, тогда кликни мне комиссара, где он там…

Яблоневый сад хозяйства им. Калинина находился достаточно далеко за Шкуровской, километрах в трёх, и в этом году никем толком не убирался. Когда-никогда случалось нашествие жителей соседних сёл, но и те после поголовного отселения особо не рвались приближаться к железнодорожному узлу: себе дороже — посты полицаев на каждом шагу, патрули полевой жандармерии то и дело стрекочут тяжёлыми БМВ и «Цюндапами» по просёлкам…

Звучно, по-лошадиному, хрупнув увядшим с одного бока, но всё ещё солнечно-жёлтым яблоком, Давид Далиев оторвался от щели в дощатой, неконопаченой стене весовой, с сожалением посмотрел на огрызок.

— Пойду, пройдусь так, на всякий пожарный…

— Когда ты их уже нажрёшься? — бросил через плечо Малахов. — Как порося, ей-богу.

— Э-э, слушай… — начал было полемику Давид, но Сергей Хачариди, старший группы, посмотрел на обоих друзей-врагов выразительно-хмуро.

Пожав плечами, осетин вышел на грузовую эстакаду весовой и исчез в полудённом сумраке дождевой мороси, — то дымчато-серой, то пронизанной золотистыми струнами холодного солнца. Раскидистые деревья в этой кисее казались рукастыми призраками…

— Тут, на перегоне, поворот идёт… — продолжил «Черепанов», тыча узловатым пальцем в сложенную карту. — Он не такой крутой, но насыпь тут высокая, потому как над заболоченной поймой. Тут машинисты и без всякого семафора притормаживают. Был случай в 38-м… — пояснил он Мигелю. — Машиниста, молодого парнишку, стахановца, матерь его, тогда чуть НКВД не забрала как вредителя… за рекорд скорости, а оказалось — насыпь просела.

Майор Боске не слишком ясно понял, сошел-таки паровоз с рельс или нет, но понимающе кивнул.

— Теоретически, здесь можно произвести эффективное минирование, но… — подпольщик с сомнением покачал головой. — Подойти к насыпи, не вызвав подозрения охраны поезда, может разве что коза или корова какая. И то сама, без пастуха. Был случай, с платформы охранения столетнего деда-пастуха с пулемета жахнули… Так-то вот… — «Черепанов» развёл руками. — А на саму станцию, товарищи, — не в первый раз уже завёл он по новой, будто порядком заезженную пластинку, — вам не пробраться, тут и тыкаться нечего, тут после прошлых диверсий вашего брата кругом ждут.

Майор снова рассеянно кивнул, барабаня пальцами по покосившемуся дощатому столу и думая о чём-то своём.

— Значит, только с одной стороны нас и не ждут, отец? — спросил вдруг Сергей Хачариди, все это время, казалось, занятый только безопасностью встречи диверсантов с подпольщиком — то в оконный проём с битым стеклом выглянет, то на грузовую эстакаду выйдет, пройдётся до угла.

Вроде бы и не прислушивался даже к беседе, так что «Черепанов», впервые услышав голос смуглого парня, не расстающегося с пулемётом на плече, недоуменно уставился на него поверх очков в круглой оправке.

— Это ж с какой такой стороны… сынок? — спросил он, скептически хмыкнув.

Было «Черепанову» — в миру Александру Ерофеичу Чирьину, старшему машинисту маневренной бригады ж/д узла «Шкуровская» — всего-то лет пятьдесят. Но, пропечённое огнём паровозной топки, изрезанное встречными ветрами, лицо его казалось куда старше своего эксплуатационного срока. Седые косматые брови над круглой оправкой очков и пергаментная лысина над резкими складками лба только усугубляли это впечатление.

Впрочем, поскольку Хачариди не было и тридцати, то в сыновья «Черепанову» он и впрямь вполне годился.

— Что вы имеете в виду, Сергей? — очнулся наконец от своих раздумий Мигель.

— Я говорю… — Серёга, сняв пулемёт с плеча, приставил его к столу. — Ждут нас отовсюду, это так. Но ведь прямо на платформе станции нас не ждут?

Мигель переглянулся с подпольщиком; оба воззрились на Везунчика равно непонимающе.

Тот предупредительно поднял ладонь: не торопите, мол.

— Кто кроме козы может находиться на путях или подле? — спросил он «Черепанова». — Обходчик может?

— Может-то, может… — с кряхтением угнездился Александр Ерофеич на скрипучем тарном ящике. — Только ведь и обходчика немцы на дрезине возят с патрулём туда-сюда. Когда сами, когда румын привлекают…

Теперь переглянулись Мигель и Сергей Хачариди.

Майор Боске прищурился, Везунчик кивнул…

Стрекот мотодрезины быстро вязнул в утреннем тумане, что слоями полз над рыжевато-зелёными солончаками низины.

— Смотри-ка ты… — хмыкнул майор Боске, глянув на наручные часы. — Наверняка немцы. Педантичность, как на вокзале…

На немой вопрос Родриго он пояснил с кривой ухмылкой:

— Как будто не дрезина обходчика, а Гамбургский экспресс на Берлинский вокзал прибывает. Но это нам только на руку, не разминёмся с нужным нам эшелоном…

«Нужный» диверсантам, специального назначения эшелон шёл из Севастополя и должен был прибыть на Шкуровскую ровно в 7.15, а оттуда, после пересадки на колёсные пары узкоколейки, грузы предполагалось отправить на аэродром II авиационной группы. Переброшенная с Северной Африки группа «юнкерсов» должна была обслуживать эвакуацию гитлеровских войск с Таманского берега. Именно для этого из Румынии в Севастополь прибывали тысячи тонн особого авиационного бензина типа «Avgas 115/145»[16] характерного пурпурного цвета.

Именно эта его особенность — жирные пурпурные пятна, неслучайно оказавшиеся на пальцах одного из военнопленных — бывшего аэродромного технаря, работавшего на разгрузке румынского морского транспорта, — и превратила эшелон с нейтральным обозначением ЛТ-300 в первоочередную мишень.

Обо всем этом стало известно от «Черепанова», а уж ему от кого? Об этом могло стать известно не раньше, чем Шкуровская превратилась бы в груду дымящихся развалин…

Двое немецких солдат в длиннополых шинелях, с «маузерами» между колен с относительным комфортом расположились на железной лавке позади дребезжащего «даймлера», астматически чихающего сизым бензиновым дымком. Обходчик, пожилой дядька из числа гражданских, с отсутствующим видом сидел на подножке дрезины. Унтер, старший патруля, стоя за рычагом управления, то и дело прикладывал к глазам бинокль с важным видом Наполеона, озирающего окрестности Ватерлоо.

Но в окулярах были видны одни лишь глинисто-мшистые солончаки, и то лишь те, что выходили из переднего слоя тумана — белого; последующие же слои, всё более и более золотистые к горизонту, были часов до половины восьмого непроницаемы. Тем не менее…

— Zu stehen![17] — вдруг вскрикнул унтер, подсунув бинокль в очередной раз под глубокий козырёк каски, но тотчас бросил бинокль на грудь.

Объект, привлёкший его внимание, и так был достаточно хорошо виден.

— Что там? — вскинулся один из патрульных.

— О! Фриц, это нечто! — с азартом охотника отозвался гефрайтер.

Нечто обернулось на шум и посмотрело на дрезину глазами дьявола — чёрными ромбами зрачков на оранжевой роговице.

— Коза! — увидел теперь белого дьявола и Фриц.

Немцы загоготали, искры тормозных колодок брызнули из-за реборд железнодорожной пары.

Обсуждая на бегу рецептуру соуса… — «Какое может быть жаркое без соуса, Гельмут!» — немцы, скрежеща щебнем высокой насыпи, бросились к козе, пока та ещё не сообразила, что там Фриц так весело блеет насчёт жаркого.

У дрезины остались только флегматичный обходчик с обвислыми седыми усами и последний из солдат, соскочивший с лавки и егозивший на шпалах перед дрезиной, как футбольный болельщик позади ворот:

— За рога её, Гельмут! За ро…

Кровь струёю брызнула на закопченный дочерна щебень. Последний совет патрульного захлебнулся горловым бульканьем.

Чуть слышно мурлыча под нос нечто вроде: «Ах, Одесса…», Арсений Малахов вытирал широкое лезвие немецкого штыка о полу шинели убитого, а тот всё ещё подрагивал разбросанными каблуками сапог…

Любителям жаркого повезло больше. По крайней мере, пока солнце, поднявшись над горизонтом, не разогнало утренний туман из самой потаённой глуши осоки, окружавшей солончак.

В ней немцы, в одних только кальсонах и привязанные спинами друг к другу, встретили самое скверное утро в своей жизни…

А вот здешние яростные комары со времени отступления 51-ой армии не встречали утро лучше… И сытнее…

Эшелон ЛТ-300 появился ровно в 7 часов, как раз минут за пятнадцать тихого ходу до Шкуровской. Патруль, скучавший на соседней колее, пока русский обходчик ковырялся в медных кишках мотора дрезины, не вызвал ни малейшего подозрения ни у ефрейтора охраны, путавшегося под ногами у помощника машиниста, то и дело громыхавшего створками топки, ни у самого машиниста маневренного С-2 — тот даже приподнял козырёк замасленной кепки, узнав по обвислым усам обходчика Палыча со Шкуровской.

Сопровождающий груз флигер-инженер[18] с одной птичкой в жёлтой петлице только глянул мельком в окно и, увидев знакомые мышиные шинели, снова, поправив монокль, погрузился в чтение накладных — вскорости предстояло сдать груз флигер-штабсинженеру[19] 2-й группы.

По пологой дуге поворота состав, большей частью состоящий из платформ с цистернами, громыхая в тумане глухо, словно через запертую дверь, заходил на Шкуровскую. Вот уже поднялось жёлто-черное полосатое плечо семафора с зелёным сигналом: «Путь открыт!». Вознеслась над белыми волнами тумана, словно маяк над утренней морской дымкой, деревянная башня водокачки…

Часовой на платформе с цистерной, располагавшейся приблизительно по центру состава, натянул на нос вязаный подшлемник, спрятал в рукава руки в обрезанных, также вязаных, серых перчатках и забился под самый бурый торец цистерны, обметанный ржавчиной… Но всё равно, совершенно окоченел. Тут и без всякого встречного ветра, сквозь вязку подшлемника пар валит — сырость промозглая, а на ходу так вообще впору «мороженым мясом»[20] на рукав отметить — чувствуешь себя окороком в ресторанном морозильнике батюшки Шпитца.

Часовой настолько сосредоточился на своих ощущениях, что даже не сразу отреагировал, когда чей-то простуженный голос из-за спины спросил его доброжелательно:

— Du willst dem Spiritus, Genosse?[21]

Впрочем, менее секунды понадобилось ему, чтобы согласно закивать головой так, что каска съехала на нос:

— Ja. Ja! Sehr gut![22] — задребезжал его голос.

На акцент, смазанный хрипотцой, часовой не обратил внимания — не заметил; не подумал также, что смены караула до прибытия на станцию никто не обещал. И вообще не успел спросить себя, откуда взялся этот смуглый с чёрными глазами и расхристанными ремешками каски, будто нахлобучил её впопыхах? Вроде бы и не было такого, откровенно латинского, балбеса в 3-й роте батальона сопровождения…

«Потом. Я подумаю об этом завтра…» — мелькнуло в замороженных мозгах часового, а руки в вязаных перчатках с посиневшими ногтями на голых пальцах уже тянулись к плоской фляге в брезентовом чехле.

Так и не дотянувшись до неё, часовой вдруг почувствовал необыкновенную лёгкость в членах и головокружение, словно уже глотнул оглушительную порцию спирта и не заметил, как закончилась под ногами платформа…

Сергей Хачариди за его спиной, мелькнувшей под насыпь, опустил короткий приклад громоздкого ручного пулемёта.

Если собственного падения часовой так и не заметил, отключившись секундой раньше, то заметили это в конце состава, на задней платформе охранения, с зенитной установкой, обложенной мешками с песком и парой МГ-39 на станинах.

— Чёрт, или мне показалось, или часовой с десятой платформы свалился к чёртовой матери… — с сомнением пробормотал пожилой обергефрайтер, застёгивая ширинку мешковатых штанов.

— Может быть, он был занят тем же самым, герр обер? — предположил, оглянувшись вполоборота, молодой здоровяк рядовой, пристроившийся по соседству. — Только не удержался на повороте и…

— Возьмите двух человек, Томас, и проверьте, что там… — распорядился унтер, возглавлявший взвод охраны, и раздражённо добавил: — И прекратите, ради Бога, мочиться мне на шинель. Это в конце концов не соответствует субординации.

— Прошу прощения, герр обер! — вспыхнул рядовой, отворачиваясь.

— Сколько у нас времени? — спросил Мигель на ухо партизанского минёра Ваську Громова, заменившего погибшего Антонио.

— И много и мало… — рассудительно ответствовал Громов, возясь со связкой толовых шашек под округлым боком цистерны, охваченной массивными цепями со скобами кронштейнов на концах.

— Это как понимать?

— А так, товарищ майор… — Васька остругал перочинным ножом картон с торца одной из шашек и продолжил, перекрикивая грохот колес и стук рельсов: — Был бы у меня часовой механизм, сейчас бы выставил минут 5–7, сколько там осталось до станции, и всё, можно спрыгивать!

— Это мы уже обсуждали… — поморщился Боске, сдвинув немецкую каску на затылок. — А так?

— А так нам придется держаться до самых последних секунд… — ответил вместо минёра Сергей Хачариди, выглядывая в конец поезда из-за дубовых брусьев, подпиравших цистерну. — Сколько будет гореть метр-полтора бикфордова шнура, секунд десять? — уточнил он у Громова.

— На таком ветру может и быстрее… — пожал тот плечами.

— Значит, так… — решительно поднялся на ноги Мигель и переправил «шмайссер» из-за спины под руку. — Благодарю всех за помощь. Помощь была неоценима. Но это наше задание, нашей диверсионной группы, поэтому прошу всех остальных товарищей покинуть состав… и это…

Майор смущенно кашлянул и, тронув за рукав шинели «Везунчика», добавил, склонившись к нему каска к каске:

— Заберите с собой Родриго, пожалуйста…

Сергей понимающе кивнул, но ответил неожиданно:

— Ребята заберут. Я остаюсь с вами.

— В этом нет необходимости! — замотал головой Мигель.

— Теперь есть… — не добавив ни слова, Сергей приткнул сложенные сошки пулемёта к дубовой опоре и, будто не целясь, дал короткую очередь в конец состава. Сухой треск словно бы тут же и снесло встречным ветром, но его наверняка донесло до ушей транспортного караула на задней платформе.

— Что вы, чёрт возьми, делаете? — зашипел было майор Боске, но тут же увидел, как всего за три цистерны до них кувыркнулась за леера ограждения серая фигурка, вспорхнув полами шинели, словно подстреленная ворона.

— Я сам останусь, один! — закричал Боске, припав на одно колено. — Удержаться несколько секунд на цистерне не так уж сложно, гранат они не применят, побоятся, а…

— А с другой стороны? — иронически поинтересовался «Везунчик». — А сверху? Бегать туда-сюда будете, вверх-вниз прыгать? Малахов! — окликнул он матроса, который даже теперь не нашел в себе достаточно силы воли, чтобы запахнуть шинель, спрятав тельняшку, дырявую, как легендарное полковое знамя.

— Я остаюсь! — зло бросил Арсений через плечо, даже не услышав ещё новой команды.

— Остаёшься… — согласно кивнул Серёга. — Остаёшься за старшего группы! Группа немедленно покидает состав! Головой отвечаешь, чтобы все живые и здоровые добрались до своих, ясно?! Особенно за Родриго!

— Ясно… — нехотя протянул Малахов. — Но…

Не дожидаясь его возражений, Хачариди забросил пулемёт за спину и по стальным скобам на замасленном боку цистерны проворно поднялся наверх, исчезнув из поля зрения Малахова.

Матрос исподлобья взглянул на Мигеля — в конце концов командовал операцией именно он…

— Подтверждаю… — майор положил руку на плечо Арсения. — И это… Нас не дожидайтесь. Сами доберёмся…

* * *

— Что там у вас происходит, обергефрайтер?! — военный инженер в оливково-зелёном армейском мундире, сопровождающий груз ЛТ-300, кричал в текстолитовый коробок внутренней связи.

— Партизаны, герр флигер-инженер! — отозвался сквозь хрип и шелест помех командир взвода охраны. — А скорее всего, даже русские диверсанты. Они все в форме наших пехотинцев.

— Сколько их, всех?!

Гефрайтер снова перегнулся за кладку мешков, набитых песком, растянув витой шнур переговорного устройства.

— Непонятно, но у них пулемёт, и мы уже потеряли четырех своих…

— Шайсе! — выругался флигер-инженер и, рванув вниз раму, высунулся в окно штабного вагона чуть ли не по пояс.

Струя ледяного воздуха растрепала его русые волосы.

Что творилось в центре состава, было не совсем понятно. Ветер относил далеко назад треск автоматных очередей, звучавших то поочередно, то шквалом, и лаконичные реплики партизанского пулемёта в ответ. И, похоже, что краткость была сестрой его военного таланта — ещё одна серая фигурка, путаясь в полах длинной шинели, закувыркалась по насыпи. Изредка, когда была возможность — состав слегка выгибался на плавном повороте, — в дело подключался крупнокалиберный МГ, его глухой лай слышен был даже здесь, в голове поезда…

— Господи, что делают эти идиоты?! — простонал господин инженер, ударив кулаком по дубовой раме. — Они думают, что мы везём простой бензин?! Они не представляют себе, какое у «Avgas» октановое число!

— Гефрайтер! — бросился он назад, к переговорному устройству на стене вагона, оббитой коричневым дерматином. — Немедленно прекратите огонь! Топливо в цистернах детонирует лучше всякого глицерина!

— Что им будет, стальным цистернам, от 7.69? — насмешливо возразил командир роты охраны, меняя фуражку на каску, не столько из боязни получить пулю в лоб — один черт, в ближнем бою не поможет — сколько боясь потерять фуражку на ветру. Можно было, конечно, отпустить ремешок под подбородком, но с ремешком, витым из алюминиевой тесьмы, вид был несколько излишне… франтоватый.

— Если влепить из МГ в упор, господин лейтенант, — с привычным раздражением проворчал инженер («привычным», поскольку довольно редко выпускнику «Berliner Polytechnischen» доводилось встречаться в среде фронтового вермахта с технически компетентными офицерами), — то и этого может оказаться достаточно, чтобы архангелам незачем стало спускаться по наши души, они просто испарятся!

«Зануда…» — подумал лейтенант, но вслух поинтересовался скорее для проформы:

— А если без поэзии, герр инженер. Что вы предлагаете?

Хотя, что делать, он и так представлял довольно ясно.

Надо пинками гнать батальонных ветеранов в рукопашную и сбросить партизан под откос раньше, чем они это проделают с составом. Пора этим бездельникам, возомнившим караульную службу бессрочным отпуском, в конце концов поработать штыками по назначению, а то, поди, и забыли, что можно ими делать кроме как открывать жестянки с тушенкой…

— Я предлагаю немедленно отцепить захваченную платформу!

Ответ инженера, пропущенный было мимо ушей, неожиданно поразил лейтенанта. Он замер, уже взявшись за скобу дверной ручки, чтобы выйти в тамбур.

— Это плохая шутка… — лейтенант наконец нашел слова. — Это половина состава, герр инженёр, это в конце концов трибунал!

— А почему, по-вашему, русские до сих пор не подорвали состав, герр лейтенант? — негромко, будто интересуясь между делом, спросил инженер, заложив руки за спину с видом человека отчаявшегося, уже обречённого на непростые, лишённые всякой любезности, допросы в СД. — Почему они до сих пор не заложили мину и не спрыгнули?

— Они боятся, что охрана первой доберётся до мины и избавится от неё… — ответил лейтенант будто бы на собственные раздумья. — Господи… Они хотят взорвать весь состав!

— Более того… — повернулся к нему флигер-инженер с нервической кривой ухмылкой, от которой подрагивал в глазнице монокль с золотым ободком. — Десять сантиметров бикфордова шнура им бы вполне хватило, чтобы выполнить задание и благополучно убраться с поезда, но…

Лейтенант, отпустив ручку двери, подскочил к окну и отдёрнул штору с трофейным клеймом: «Наркомтранс СССР».

За мутным от мороси стеклом потянулись черепичные крыши блокгаузов, зачастили рогатые столбы, усиженные воронами и керамическими изоляторами, мелькнула чёрная лента транспортера на роликах…

— Господи… — повторил он. — Они хотят взорвать состав прямо на станции, но…

Лейтенант растерянно обернулся:

— Они же не смогут уйти?

Молча пожав плечами, флигер-инженер вернулся за свой столик и обессилено опустился на скрипучий дерматин диванчика.

— Чёртовы фанатики, самоубийцы… — попятился от окна лейтенант, затравленно оглянулся вокруг и, схватив за ворот ближайшего караульного, швырнул его к двери тамбура: — Немедленно отцепите платформу! Пусть они сами себя поджарят! — забормотал он горячечно, когда побледневший солдат исчез за железной дверью.

Заскрежетали реборды колес, вагон зашатало из стороны в сторону на густом распутье стрелочных переводов узла.

— Поздно, герр лейтенант… — холодно констатировал сопровождающий. — Самое умное, что вы все можете делать сейчас, это прыгать прямо на ходу и бежать, сломя голову. Впрочем… — Инженер поймал дребезжащую в стакане крутого чая ложечку и меланхолически помешал ею кубики рафинада. — Впрочем, голову вы всё равно потеряете… Это очень хороший бензин…

С частой одышкой выталкивая клубы белого пара, эшелон ЛТ-300 не спеша втягивался в узкое ущелье между соседними товарняками, вливался в обыденную сутолоку станции, провожаемый взглядами солдат оцепления, разбегавшимися вдоль колонны порыжелых цистерн. Чёрное выпуклое рыло паровоза с распластанным по центру шумерским орлом отразилось в арочных окнах станции, когда, подрагивая, он прошёл, замедляя ход, за пустыми платформами на первом пути…

Дебаркадер станции оборвался тупиком — горизонтальный полосатый брус с электрическими фонарями. Эшелон, лязгая сочленениями, вильнул вправо, приникая к широкой бетонной эстакаде, уже заставленной тяжелыми «МАНами» с обрубленной мордой и плоской цистерной в жабьем камуфляже. Встречающий обер-инженер в двубортной шинели зелёного сукна предусмотрительно бросил под ноги окурок и раздавил его носком сапога…

И вдруг алюминиевые колокольчики на столбах загорланили, дублируя друг друга визгливым назойливым эхом: «Achtung! Achtung!»

Первыми, не дожидаясь команды офицеров, бросились с платформы солдаты оцепления. Офицеры же — кто без всякой субординационной учтивости протолкался в застеклённые до половины двери станции, кто посчитал достаточным пригнуться за бетонной стенкой дебаркадера, махая пистолетами на беготню подчиненных…

Последними прекратили муравьиную сутолоку грузчики из числа военнопленных, но большей частью бросились не в сторону укрытий — блиндированных щелей на пустырях между блокгаузами, а рассыпались по соседним путям, под колесами товарных эшелонов. И никто не отметил, как со средней платформы спрыгнули двое и внезапно исчезли, как сквозь землю провалились. Впрочем, почему «как»? — соскользнули в предусмотрительно открытый кем-то люк.

— Какого чёрта вы подняли панику! — заорал с порога на начальника станции гауптман в чёрной форме «СС» и, в сердцах смахнув со стола ворох каких-то папок, подбежал к полуарке окна в мансарде: — Как теперь…

Оглушительный раскатистый грохот смёл последние слова эсэсовца, смёл и его самого вместе с каскадами стёкол, брызнувших внутрь кабинета. Клубящийся шквал багрово-золотистого пламени докатился до кирпичного здания станции в одно мгновение, вышиб окна и белым паром расползся по закоулкам помещения.

Вслед за первым в сумрачное небо вскинулся второй копотный гриб, третий…

Со скрежетом начали заваливаться набок железные товарные вагоны, вспыхнули, как спичечные коробки, дощатые…

Ещё не отгремели последние штабеля боеприпасов на бетонных эстакадах, ещё трещали раскалённой черепицей обрушенные блокгаузы, когда за дальним шестым путём, под самым боком почерневшей и лопнувшей вдоль клёпаного шва цистерны шелохнулся и приподнялся чугунный канализационный люк. Спустя минуту он рывком сполз с чёрной норы колодца и на его край, в обугленную траву, вылетел ручной пулемёт.

Безжизненной тряпичной куклой наружу вывалился майор Мигель Боске в серой шинели, с тёмно-багровыми пятнами крови, расползшимися по спине.

Вслед за ним, утерев с рассеченной брови назойливую алую бороздку, появился и перепачканный Хачариди, сел и, подтянув к себе за брезентовый ремень пулемёт, огляделся.

До водокачки, к которой, собственно, и вела водопроводная линия, было рукой подать, а там — заросшее ржавчиной сухостоя кукурузное поле. Даже с тяжелораненым на плече бежать считанные секунды, а дальше….

…Видать, крепко мы достали фашистов, потому что они чуть ли не дважды в месяц старались нас «окончательно уничтожить», — а мы за каждого нашего укладывали по пять карателей. Наверное, потому, что знали из радиосообщений (мы связывались с Большой землей и с «соседями», пока все батарейки у рации не сели), да из газет, которые время от времени доходили до нас, что Красная армия всё ближе и что она наконец заперла фашистов в Крыму, как в мешке.

И не сильно-то ждали мы, пока каратели в гости пожалуют: сами наведывались. За батарейками — тоже. Ну да ты всё помнишь…

Die Filmkunst und die Deutschen[23]

Дед Михась методично чистил рябое куриное яйцо, не забывая обсосать лохмотья белка со скорлупы, предварительно мокнув её в жменю крупной соли, насыпанной на немецкой листовке-агитке: «Ein Burger des Reiches zu werden — Стать гражданином Рейха!».

Яйцо чистилось скверно.

— Надо было сразу в холодную воду… — проворчал дед простуженным скрипучим голосом. — Германец, он к порядку приученный, как цирковая шавка, скажу я вам… — продолжил он, обращаясь к изуродованному яйцу. — Вот помнится, во Вторую Отечественную…

— Это какую ещё такую, Вторую Отечественную? — удивился Саша, подняв голову от разобранного на досках стола до самой рамки трофейного «вальтера РР». Трофей был не его — кубанец хоть и оклемался после тяжелого ранения, но на боевые операции ещё не ходил, — а подарок от Шурале.

— Это так, сынок, в России называли войну 14-го года… — назидательно произнес дед Михась.

— Империалистическую, значит, — весомо поправил председатель комсомольской ячейки отряда Яшка Цапфер.

— Оно, конечно, и Империалистическая тоже… — согласился дед Михась, неодобрительно глянув на Яшку поверх яйца. — Да я не об этом. Я к тому, что германец большой аккуратист. Даже в свой ватерклозет, скажу я вам, ходит согласно регламенту.

— По расписанию, что ли? — хохотнул кто-то из угла «хаты» — не то блиндажа по армейскому образцу, но с метровым выступом бревенчатых стен над землей, не то землянки с накатом, крытым шалашом, хвойную зелень которого время от времени освежали подсечкой ельника, чтобы не бросалась в глаза издали соломенная желтизна сухостоя. Впрочем, теперь, поздней осенью, особой нужды в этом не было — то и дело наметал мокрый нестойкий снег. Называлось это сооружение — «расположением разведроты», в обиходе просто «хатой».

— Именно… — кивнул дед Михась, вытирая рот тыльной стороной ладони. — По расписанию. Служил я тогда в Гомельском егерском полку, а егеря в царской армии, скажу я вам, были что-то на манер сегодняшних снайперов. Вот один из наших номеров… Степан Кравец, сдается… — дед Михась на минутку задумался, махнул рукой. — Не помню в точности, хай будет Стёпка. Залег Стёпка… кажись, Стёпка… — снова усомнился дед. — В караул на одной высотке в нейтральной полосе. А сидели мы с немцем в окопах, скажу я вам, ну, буквально нос к носу, так что караулы и они, и мы выставляли на ничейной земле… — дед хмыкнул. — Даже случалось, ползет германец в караул со своего боку, а наш с нашего — столкнутся в траве, а она там была как в иной пойме — по пояс… Столкнутся, обругают друг друга всячески, смеха ради, и расползутся…

Дед Михась, казалось, и не заметил недоуменных взглядов, которыми обменялись молодые разведчики, продолжил:

— Да и с окопов сообщались мы со швабами самим только горлом и без особого усердия…

— И о чем же, интересно, общались? — неприязненно поинтересовался Яшка, не столько из-за политической несвоевременности подобных экскурсов в историю, сколько из обычной ревности — до прихода деда главным «затейником» в разведгруппе был он.

— Так уж год семнадцатый шел… — покосившись на него, проворчал дед Михась. — Вшей кормить осточертело и нам, и германцу до самой последней крайности, так что отношения у нас сложились, скажу я вам, вполне житейские, добрососедские, можно сказать. Шваб, бывало, гаркнет: «Рус! Камарад!» — друг, значит по-ихнему, товарищ, — пояснил дед не столько Яшке, сколько апеллируя к остальным слушателям. — «Die Musik gib!», то есть «Музыку давай!» — орет. Ага, значит, музыки хочет, заскучал шваб или шнапсу столько выпил, что из губной гармошки одни только слюни…

Партизаны в расположении разведгруппы дружно расхохотались, а кто-то и подтянулся снаружи, оставив обычные свои занятия.

— А у нашего подпрапорщика Горбатова, скажу я вам, «Экстрафон» имелся.

Дед Михась не стал уточнять, что это была такая дореволюционная фирма грамзаписи, так же называли и достаточно компактную разновидность граммофона — зонофон. Сами разведчики по созвучию названий догадались.

— Он батальонному, капитану Иртеньеву: «Дозволите, так и так, ваше благородие, германца малость развеселить? — продолжил дед Михась, явно повторяя интонации давнишнего своего командира. — Жалко басурманина, хоть и вражина подлая, а киснет…»

Иртеньев для порядку морду скривит, а сам рукой так машет: «Ну, вас, мол, к лешему, дурачье! Делайте что хотите…» И то, понять его можно, какой ему резон солдатне перечить, когда в соседнем полку уже комитет учредили и самых клятых офицеров мало не постреляли. Кому ж охота пулю в спину словить? Ага… Подпрапорщик наш моментом граммофон на бруствер, рупор в сторону немца, ручкой наяривает… — дед Михась замолчал, многозначительно обводя взглядом сумерки шалаша-землянки. — И слушает потом Ганс часа полтора-два кряду, как наши куплетисты Убейко и Сокольский ихнего кайзера в хвост и гриву поносят, только что не матерно…

Зеленоватые сумерки отозвались веселым оживлением.

— Да еще и бутылку шнапса в рогожке, али в рваном сапоге, в наш окоп перекинут… — добавил без тени улыбки дед, подняв «указующий перст». — В знак благодарности, значит.

— Ну да, они ж по-русски «нихт ферштейн», — хохотнул Арсений. — Им хоть «Боже царя храни», лишь бы плясовая…

— Не сильно ты под «Боже царя» напляшешься… — проворчал дед Михась. — Да и нужды такой не было. Много тогда, скажу я вам, выпускалось в России пластинок народного духа и патриотического, так сказать, содержания: Маша Эмская, к примеру: «Все умрем, иль победим!», сам Собинов пел: «Все на бой!», и Виттинг вообще сам на фронт ездил, — великие тенора, скажу я вам; а Наденька Плевицкая? «За царя, за Русь Святую!» — торжественно, но тугоухо замычал дед Михась.

— Ты за что это тут агитируешь, дядя Михась? — раздалось вдруг насмешливо-удивленно за спиной деда.

Пригнувшись на пороге, в узкий, как щель-укрытие, вход в «хату» ввалилась плотно сбитая фигура командира.

— Мы ж тут вроде как за советскую власть воюем, а? — задернув за собой брезентовый полог «двери» и туго скрипнув кожей портупеи, в три ремня, Беседин оправил под деревенской кацавейкой форменную рыжеватую гимнастерку.

— А я на примере опыта прошлой… Империалистической… — подчеркнул, не глядя в сторону Яшки, но именно для него, дед Михась, — …войны обучаю молодежь, с какого рода характера и натурой противника они имеют дело. Ибо немец, он никак тебе не румын и не наш полицай и уж тем более не татарин… — дед поднял узловатый палец, в просвеченный холодным осенним солнцем, хвойный потолок и важно сообщил: — Совсем другой коленкор!

— Ну-ну… — Огладив коротко стриженную каштановую бородку, Фёдор Фёдорович присел на край скамьи возле стола, одобрительно глянул на занятие Сашки, изучавшего малознакомые стальные кишки «вальтера», и с улыбкой повернулся к деду. — Скажи какой? Поучи. Ты у нас германца, я знаю, с 14-го года ради батюшки-царя бивал и в 18-м, я так понимаю, для своего удовольствия… Партизанил у нас дед Михась в родной своей Белоруссии и после Брестского мира, — пояснил Беседин молодым разведчикам.

— Прежде всего, германец… — горделиво приосанился дед Михась, будто ему на грудь наконец-таки «Георгия» повесили для полноты «кавалера», которого он из-за революции так и не дождался. — Германец — он, скажу я вам, вояка справный, от рождения к регулярной службе приспособленный и привычный, а не бандит какой, что за оружье схватился по злобе только или выгоды ради, а сам порядку воинскому нисколько не приученный. Как тот же татарин, что спокон веку, от дедов-прадедов, разбойничать только горазд, а выведи его в чистое поле, чтобы не воровским налетом, а с «Урой!» в атаку идти, — попятится, поди, ал и вообще драпанет.

— Это мы, дед Михась, и без тебя знаем… — нарочито басовито произнес Тимка — пятнадцатилетний «ветеран» отряда.

«Ветеран», поскольку две зимы в лесу перезимовал и теперь на третью зашел — а почему срок партизанской службы «зимами» мерялся, многие знали уже не по слухам…

— Ты вот сначала про егеря в карауле завёл и клозет по регламенту, — напомнил Тимка, потирая озябшие руки у открытой заслонки буржуйки. — Так чего там?

Дед вопросительно посмотрел на командира.

— Заканчивай, коли начал, — благосклонно кивнул тот. — Только не пережевывай по три раза, как макуху, мне ещё донесение в штаб бригады составлять. Коротко.

— Есть коротко… — приложился дед Михась горсточкой к видавшей виды ушанке с облезлой «свиной» кожей обшивки. — Ежели коротко: в тот день, когда Стёпка наш в караул пошёл, немцы, что супротив нас в окопах квартировали, принимали у себя какого-то штабного. Важную птицу, скажу я вам. До того важную, генерала не меньше, что германец ему специально клозет соорудил из фанеры, чтобы, значит, генералу до ветру не в бурьяны бегать, где и без него за полгода сидения сухого места не осталось, а культурно. Но не учёл германец, что с высотки, где Стёпка залёг, заведение это богоугодное точно как на ладони лежало. А может, подумали, что далеко, аж за вторым эшелоном — не прицелишься, да и для винтовки — самый излет пули, равно что желудями кидаться, никакого убийственного толку… — для иллюстрации дед Михась взял с газеты, на которой Саша увлеченно разбирал «вальтер», короткий пистолетный патрон и, перегнувшись через стол, постучал круглой пулей по Сашкиному лбу.

— Чего?! — всполошился тот.

Разведчики ответили ему из сумерек «хаты» анонимными смешками.

— Вот и я про то же… — развел дед Михась руками. — Ничего…

— Давай дальше, дядя Михась, — улыбнулся и Беседин.

— А дальше такое дело. Стёпка наш, егерь, глазастый был — никакого «Цейса» не надо. Усмотрел он, когда генерал ихний, в сопровождении унтера справлять нужду отправился… Унтер, значит, возле клозета во фрунт, а генерал, понятное дело, за дверью вприсядку. И только тот генерал, так сказать, оправился с Божьей помощью, из дверей сунулся… — Дед Михась, заговорщицки подмигнул Гошке. — Степан пулей поверх его головы в двери — тюк! Только щепка полетела. Генерал — Господи Иисусе! — мало в толчок не провалился.

«Хата» взорвалась хохотом.

— И снова… «оправился»! — задыхаясь смехом, выкрикнул кто-то из дальнего угла.

— И просидел так, болезный, скажу я вам, не менее часу… — заключил дед Михась. — Встал. Тюк! Сел… — Аж пока Стёпку с ничейной высотки немцы миномётом не согнали…

— Спасибо, дядя Михась, — утирая костяшкой пальца смешливые слёзы, сказал Беседин, когда они вышли из «хаты» под оживленный шум разведчиков.

— За что же это? — удивился старик, подбирая у входа в блиндаж узловатую ореховую палку, служившую ему тростью.

— За то, что поднимаешь боевой дух бойцов.

— Да какой там «боевой дух» от дедовских сказок… — коротко махнул ладонью Михась.

— Не скажи, весёлое настроение, задор…

— Им бы, Фёдор Фёдорович, задору прибавила хорошая драка, скажу я тебе, — с бесцеремонностью «инвалида»[24] перебил командира дед Михась. — С победным исходом и добрым трофеем.

— Вижу, ты что-то уже высмотрел в Эски-Меджите? — присаживаясь на трухлявый ствол бурелома, спросил Беседин и похлопал ладонью по бурым морщинам коры подле себя.

— Высмотрел, — лаконично кивнул дед Михась, отказавшись от приглашения и опираясь двумя руками на свою клюку. — Только надо бы, чтобы ещё кто посмотрел, повнимательнее, а то я местным полицаям что-то не сильно по душе пришелся. Мне тудой в другой раз идти не с руки…

— С твоими-то документами? — озадаченно удивился Беседин. — Что же им не понравилось?

— Не знаю… — пожал дед плечами, задумчиво разгребая клюкой палую листву под ногами. — Может, что «аусвайс» у меня крепко потрепанный, так что ни года, ни месяца-числа не разберешь. Может, после приказа о переселении из прифронтовой зоны боятся беженцев в обратную сторону прозевать, хоть я и без всякой поклажи был, налегке… Не знаю.

— Ладно, мальчишек пошлём… — подумав, решил командир без особого энтузиазма. — Без взрослых они скорее за беспризорников сойдут, чем за переселенцев. Так что там, в деревне?

— Немцы… — прищурился куда-то вдаль леса поверх командирской папахи старик. — Сдаётся, из-под Керчи[25] прибыли на отдых, а может, на переформирование. Да подкрепление ещё не прибыло, поскольку их там и полуроты не наберётся, а те, что есть, скажу я тебе, сразу видно, — битые. Дрыхнут сутками как сурки… — хмыкнул дед Михась и добавил, опустив на командира пытливый взгляд: — А самое главное, что сдается мне, что есть среди них и связисты…

— А вот это куда как интересно! — оживился Беседин. — Рации видал?

— И не одну… — значительно произнес дед. — И ещё подобного рода барахла изрядно. Так что, скажу я тебе, Фёдор Фёдорович, дожидаться, когда к ним подкрепление прибудет или ещё кого в этот райский уголок на курорты пришлют, нам не стоит. Никак.

— Никак… — задумчивым эхом повторил командир.

…Нас часто посылали в такую, открытую, разведку. Отчасти потому, что в Крыму всё меньше оставалось взрослых, особенно мужчин, которые могли бы передвигаться по градам и весям не строем и не под конвоем. Ещё в городах кое-как (да и то не во всех — из Керчи и из Феодосии выселили почти всех поголовно, а в Севастополе и так мало кто остался после того штурма), а уж в посёлках и сёлах, где практически всех знали в лицо…

А ещё потому, что почти не росли мы на этих харчах и в таком замоте, когда не успеваешь отдохнуть и по-настоящему не можешь унять внутреннюю дрожь. И всех троих из оставшихся кубанцев, и ещё нескольких ребят, которые прибились к отряду год-полтора тому и всё ещё живы, за что-то серьёзное принять было трудно.

Когда мы без оружия и в цивильной одежонке.

* * *

В двубортном клетчатом пиджаке рыжеватой куропачьей расцветки с бухгалтерскими заплатами на локтях, доходившем Тимке чуть ли не до коленей и болтавшемся на плечах, как на огородном пугале (такого рода «обмундирование» одессит Арсений называл не иначе, как «лапсердак»), Тимка походил на городского, на сынка какого-нибудь совслужащего, отбившегося от своих в панике эвакуации.

Поэтому первый же патруль на околице Эски-Меджита — двое татар с белыми повязками полицаев на рукавах коротких стёганых ватников, доставшихся им, видимо, в память о мобилизации в Красную армию и служивших теперь чем-то вроде униформы «добровольцев» из рот самообороны — стал пытливо всматриваться в дорожную даль за спиной Тимки.

Но никого там полицаи не обнаружили, кроме ещё двух пацанов — Володи и Пашки, ещё менее презентабельного, но всё-таки не менее городского вида, — трёпаные пальтишки, куцые курточки-«ковбойки», кепки с клапанами на макушке.

— Где остальные? — спросил один из татар, тот, что постарше, с правоверной ухоженной бородёнкой под гладковыбритым подбородком.

Тимка недоумённо обернулся назад, в сторону леса, куда, извиваясь, уходила дорога, посыпанная щебнем, и пожал плечами.

— Да нет никаких остальных… — повернулся он обратно. — Мы сами. Мы из Джанкоя…

— Джаныкоя, — угрюмо поправил его «доброволец» помоложе, в чёрной тюбетейке в четыре клина, обшитой кружевом.

— Ага… — легко согласился Тимка и заторопился с разъяснениями: — Батя мой, он на немцев работал, учетчиком-счетоводом при заготовке… — скороговоркой частил он. — Как красные подошли к Перекопу, батя с немцами в Симферополь ушёл, почитай, прямо из конторы, только домой успел заскочить, сказал мамке, чтобы она на хозяйстве оставалась, потому, что её, бабу, наши то есть чекисты не тронут. А мне велел на всякий случай в Карасу-базар пробираться к деду Юсупу, потому что у них, говорят, в Красную армию уже с 17-ти лет берут, а мне почти…

— К деду Юсупу? — недоверчиво переспросил старший патруля, присматриваясь к мальчишке. — У тебя отец татарин?

Оливково-смугловатый, но без всякого намека на тюркский разрез глаз, что, впрочем, не такая уж и редкость для татар-горцев, Тимка внешности был неопределенной. А то, что по-русски чесал без акцента, так шайтан его знает, сколько поколений его предков в городе, среди русских, обреталось, тем более…

— По деду… — подтвердил Тимка «седьмую кровь на киселе». — По деду мой батя из Эминов.

Он, естественно, не стал напирать, что Эмины — княжеский род ульманов, частично сохранившийся в Крыму и после турецкой эмиграции начала XIX века. «Правоверные» и так должны были это знать.

— Якши… — хмыкнул «бородач», забрасывая на плечо немецкий «маузер», который до сих пор держал в опущенных руках, но стволом под ноги мальчишкам. — А это кто?

Обогнув Тимку, он подошел к Володе с Пашкой и, брезгливо оттянув двумя пальцами горловину вещевого мешка в руках Вовки, заглянул внутрь: драный свитер, газета с немецким шрифтом, надо думать, для самокруток — табак тут же, в полупустом матерчатом кисете, алюминиевая мятая фляга и дюжина яблок лесной «дички» — ничего подозрительного.

— Мы просто в деревню, в городе жрать нечего… — буркнул, глядя на татарина исподлобья, Володя.

— Это соседи мои по улице, — подтвердил Тимка, нетерпеливо переминаясь в холодных ботинках на босу ногу. — У них родителей румыны на строительство укреплений угнали, пока их дома не было, вот и деваться теперь некуда, так они со мной…

— По какой улице? — подозрительно прищурился на Володю молодчик в тюбетейке. — Они тебе соседи?

— По улице Чкалова, — без запинки ответил Володя и, понятное дело, безошибочно — не много даже крохотных городишек могло обойтись без такой улицы, поскольку «Марш авиаторов» во времена оны с утра до вечера горланил из картонного репродуктора — чёрной «тарелки».

Молодчик недовольно крякнул и, отведя старшего за локоть на пару шагов в сторону, заговорил с ним по-татарски, почтительно и негромко, но с горячностью убеждения. При этом заставляя Володю невольно ёжиться не столько от утренней изморози, сколько от нервной дрожи, — то и дело в гортанной тарабарщине этого, в тюбетейке, с отчётливостью выстрела, проскакивали пугающе знакомые слова: «комендатурым», «герр гауптман», «эршисн», то есть расстрел, по-немецки. Нравилось, наверное, татарам это слово.

Старший кривился с сомнением, очевидно, не соглашаясь внутренне с доводами молодого напарника, но и не возражая особо.

Наконец он остановил его поднятой ладонью:

— Э-э, тынла-рга[26]! — и рассудительно принялся толковать что-то, несколько раз упомянув уважительно «Эмин-эфенди!».

Закончив, отодвинул спорщика плечом и, подойдя к Тимке, ткнул жёлтым, как папиросная бумага, пальцем в его голую ключицу (пиджак не по размеру то и дело сползал со смуглого плеча мальчишки, обнажая лямку замызганной майки).

— Пойдете огородами, по берегу Ильчика… — наставительно сказал «бородач». — В лес и сады на том берегу не суйтесь, там вас постреляют и фамилии не спросят, якши?

— Якши! — с готовностью мотнул смоляными вихрами Тимка.

— И чтобы через пять минут вас в деревне не было. Ещё раз встречу — отведу в комендатуру, скажу — партизаны, ацлашыла[27]?

Тимка кивнул ещё раз, — понял, мол! — и, подгоняя, замахал руками на приятелей: — Валим отсюда! Бегом!

Володя забросил на плечо линялый армейский «сидор» и, буркнув на ходу татарам: «Спасибо, мы мигом…» — обогнал Тимку, сворачивая с дороги в бурьяны, в сторону, где слоился над речкой, как сизый квасной гриб в мутной банке, утренний туман…

* * *

— И что вам и впрямь пяти минут хватило? — иронически удивился Фёдор Фёдорович, слюнявя край самокрутки.

— Да, ладно, скажете тоже, пяти… — несколько фамильярно фыркнул Володя (от кумира, Серёги, панибратской манеры нахватался, наверное).

И тут же, спохватившись, добавил:

— Товарищ командир…

— Давай-давай, докладывай… — Беседин потянулся к гильзе зенитного снаряда, на сплющенном конце которой плясал раздвоенный оранжевый язычок пламени.

— Мы время от времени огородами подбирались к улице… она там, знаете, толком одна, остальное так себе, переулки да закоулки…

— Знаю-знаю… — пыхнул Беседин вязким зеленоватым дымом самосада, от которого даже пламя коптилки в блиндаже затрепетало одышливо, замутнело.

— Так вот… — придвинулся к столу Володя и, отставив алюминиевую кружку с парующим земляничным «чаем», подтянул к себе чистый оборот листовки: «Что тебя ждёт в немецком плену?» — предполагалось, ждут горячая пища и скорейшее возвращение к семьям. Этого добра в последнее время в лесу было в избытке — щедро разбрасывали немецкие «рамы», будто ведомство Геббельса озаботилось вдруг снабжением партизан бумагой для курева.

— Тут, перед башней Гаравул… — это «сторож» по-ихнему, значит, Сторожевая, — наслюнявил огрызок химического карандаша Володя и принялся вычерчивать на листке извив просёлка и выступающий на него кружок башни, — …которую они приспособили под склад, сколько там той башни осталось…

— Два уровня, на третьем перекрытие сгнило. Я там с пионерами был в походе, когда… — торопливо сунулся было Яшка, обрадовавшись возможности подать свой весомый «командирский» голос, до сих пор не слишком-то востребованный…

— Чего склад? — перебил его командир, обращаясь к Володе.

— Не знаю чего… — смущенно замялся тот. — Рядом был штабель зелёных фанерных ящиков, больших таких… — размахнулся Володя по-рыбачьи руками. — А что в них? Разве спросишь кого?

— Если фанерных, значит, не боеприпасы, — со знанием дела заметил дед Михась. — Боеприпас — он завсегда тяжелый, скажу я вам. Его в доске меньше чем в полтора дюйма шибко не поносишь. А если и впрямь немец сюда на переформирование прибыл, то в фанере, скорее за всё, обмундирование…

— Точно! — подтвердил Тимка, выглянув из-за Володиного локтя. — Ящики на брюхе татарин таскал, сам-один, а фашист рядом сидел, курил да подгонял.

— Возможно, — согласился командир, стряхивая пепел самокрутки на земляной пол. — Продолжай…

— Тут, на майдане, сразу за башней… — очертил Володя неправильный овал небольшой, разъезженной топи-площади перед базаром и сельсоветом. — Три грузовика стоят, броневик и «жук», ну, такой армейский, они его «фольксваген» называют. Наверное, те, что всё это барахло сюда привезли, бензина дожидаются…

— С чего ты взял? — удивился Фёдор Фёдорович.

— У грузовиков канистры выставлены и горловины баков без замков.

— Молодец… — одобрительно кивнул Беседин. — Очень ценная для разведчика наблюдательность.

— А самое, что очень ценное… — вдохновленный похвалой, Володя мельком обернулся в сумрак землянки и заговорщицки понизил голос, будто следующее его сообщение носило исключительно секретный характер и предназначалось только для командирских ушей. — Сегодня в 19.30 немцы в клубе кино будут смотреть! — прошипел он так, что было слышно, пожалуй, даже часовому у входа в штабную землянку снаружи.

— Откуда знаешь? — недоверчиво повел бровью Фёдор Фёдорович. — Разговаривал с кем?

— Зачем? — снисходительно пожал плечами Володя и добавил не без гордости: — На афише прочитал, на заборе, что кругом базара идет от реки. Там ещё газета была татарско-немецкая «Азат Кырым — Освобождённый Крым» и фашистские листовки: так расстрелять, сяк расстрелять…

— А разве ты у нас по-немецки читать умеешь? — ревниво вклинился Яшка Цапфер, единственный, кто, по понятной причине, знал немецкий язык вполне прилично, то есть воспринимал на слух по семейной традиции воспитания. Но чтобы писать, читать? Так — через пятое, на десятое, в тесных рамках школьной программы…

— Афиша типографская была… — недовольно покосился на него Володя. — На ней актрисулька какая-то намалёвана в брильянтах, красивенная, и белый уголок для времени сеанса отведен, а оно от руки написано. 19.30… — повернулся Володя к Яшке, — …оно и в Африке 19.30.

* * *

— Сколько?

— 19.30… — ответил Тарас Иванович Руденко, подсунув к самым своим «запорожским» усам круговое многоточие зеленоватого фосфора на циферблате трофейных часов и спросил, в свою очередь: — Може, все ж такы треба було, Хвэдоровичу, дочекатися пiдкрiплення?

Командир отряда натянул на самые глаза капюшон плащ-палатки и пробормотал, запинаясь, чтобы подышать на озябшие непослушные пальцы, которыми только что пытался навести резкость бинокля:

— Будут тебе немцы по десять раз фильму крутить, подкрепления твоего дожидаючись…

Пробормотал, впрочем, хоть и недовольно, но и не совсем уверенно, и добавил, не то убеждая начштаба, не то самого себя:

— В штаб бригады мы о своём плане сообщили? Сообщили. А толку? Обещали группу Погодина прислать, — хмыкнул не без досады Фёдор Фёдорович. — А у Погодина, сам знаешь, всего десятка полтора боеспособных душ. Велика помощь… Толку ждать? Успеет — успеет, не успеет… Погоди…

Беседин снова откинул капюшон плащ-палатки и приставил к глазам окуляры громоздкого полевого бинокля:

— Чёртова погода, ни хрена не видно…

Погода действительно на ночь глядя испоганилась окончательно.

Впрочем, именно такую погоду дед Михась одобрил как вполне подходящую и даже удачную — дескать, самая что ни на есть «партизанская» погодка (морпех Арсений, коренной одессит, без обиняков уточнил: «воровская»).

Вчера ещё было относительно тепло, с полудня рябил мелкий занудный дождь, а теперь то и дело густо и хлёстко срывается мокрый снег, в темноте невидимый, только слышно — лупит по веткам, палой листве и грязи. Зато в пятнах оранжевого света там, в деревне, частил этот, невидимый рядом, снег сплошной завесой белого конского волоса, словно свадебная чадра татарской невесты, и плотно застил от глаз командира майдан, угрюмые развалины крепости, лабиринты улочек между саманными дуванами…

Толку, что освещённость горной деревушки (не такой уж и глухой, если прикинуть, — со своим сельсоветом, с пропитанным креозотом столбом, увенчанным жестяным репродуктором радио — недавно ещё не абы какая гордость Эски-Меджита) стала теперь непривычно обильной и яркой.

Раньше-то, бывало, только на террасе сельсовета с фигурными столбиками, кружевами татарской резьбы, — бывшей резиденции здешнего управляющего Ильясова, — подслеповато рдела голая лампочка, собирая ночных мотыльков и подсвечивая край кровавого кумача: «Вафат дошманым Советик хакимлет!»[28]

Теперь же отчетливо виднеется в луче танкового прожектора печатный орёл над дверями, оседлавший медальон со свастикой — «правление» того же Ильясова, но теперь уже старосты. Мощные «пятисотки» в зарешеченных плафонах искрят сквозь ледяной стеклярус на свежеструганых столбах и над верхней бойницей Гаравула. Да в придачу ещё под нос себе, то есть под самый передний бампер, близоруко светят синие щели маскировочных фар, — не велик свет, и всё-таки…

Всё в туманной сырости ноябрьской непогоды словно дымится, всё плывет и кажется неверным, и не поймешь, где и впрямь мается фигура озябшего часового, где мерещится волчья тень, а где, может быть, и призраки древней невесть чьей, то ли готской, то ли караимской цитадели совершают дозор своих полуразрушенных стен…

Впрочем, тени, мелькнувшие из тесной щели в кладке нетёсаных камней, — из так называемых «овечьих» ворот (ничего особенного, обычные для средневековых крепостей низкие, в половину среднего роста, ворота, обустроенные специально для выгона мелкого домашнего скота, — вроде иерусалимского «игольного ушка», через которое проще было бы верблюду…), принадлежали плоти и крови отборной, не зря носившей лихое имя — «диверсионной» — команды партизанского отряда Беседина.

* * *

— Может, снять? — чуть слышно спросил Арсений из-за плеча Серёги Хачариди, когда они бегом, чуть ли не вприсядку, пересекли разъезженный просёлок, тянувшийся вдоль контрфорсов крепости, и приникли к выщербленному саману койма-забора.

— А ты знаешь, когда его сменять должны? — также, почти беззвучно, вопросом на вопрос, ответил Серёга. — Только отойдём, а его и хватятся. Пусть поживёт пока…

Часовой, судьба которого решалась сейчас как бы между прочим, с жестокой безучастностью войны (не задаваясь вопросом, что это за человек такой был, злой или добрый, кем или чем был до войны, чью фотографию носит в нагрудном кармане кителя, под короткой штормовкой горного стрелка) бесцельно пинал носком тяжелого «альпийского» ботинка, с брезентовыми гетрами на ремешках[29], пустую консервную банку, которая, вопреки традиции, не скандалила жестяным звоном, не подскакивала, а вязла в грязи и хлюпала, кувыркаясь в лужах. Часовой зло выбивал её оттуда, поднимая фонтаны брызг…

Собственно, это и напрягало Сергея Хачариди, заставляя его покусывать, по обыкновению, нижнюю губу.

Конечно, не угрюмая злоба часового или унылая молчаливость банки: «Die Sprotten die Baltischen»[30], а… Смущали его: штормовка в лоскутной маскировке, будто ворох палой листвы, каска чёрным горшком, лоснящаяся под фонарем, гетры горного стрелка, — немец, к бабке не ходи.

Татарина даже в форму рядового вермахта уж очень за большие заслуги перед рейхом вырядили бы, а чтобы как у этого, — с унтерским треугольником нарукавной нашивки, мерцающей алюминиевым галуном, — так это всё одно, что в «генералы» произвести. Перебивались «добровольцы» в основном домашним платьем и «трофейной» амуницией с разворованных партизанских складов 41-го года закладки. Недостающее (слыхал Серега в качестве анекдота) ротам самообороны выдавалось с Симферопольского склада утильсырья.

Но почему тогда не бог весть какой ценный склад обмундирования охраняют немцы сами, если врожденной честности татар они, судя по всему, доверяют безоговорочно и всегда, не боятся выставлять их на охрану не то чтобы оружейных, но даже и продуктовых складов?

«Может, там и не обмундирование вовсе… — пытливо прищурился в сторону башни Хачариди, будто надеясь просверлить взглядом её серо-бурую кладку, — …или не только обмундирование, а, к примеру, и радиоаппаратура, которую вроде бы видел вчера дед Михась? И стоит ли тогда, не полюбопытствовав толком, просто высадить склад в небо? Рация отряду даже не «Ох, как!» нужна, а «Мать твою!» как…»

Сергей похлопал по плечу Володю, присевшего у его ног со «шмайссером» на колене.

— Показывай, где тут гулянка.

— Вверх, на горку… — мотнул головой в редкую пока снежную рябь на том краю майдана Володя. — Обойти можно, чтобы не по свету… — добавил он и шмыгнул в жухлый бурьян тесного, как козья тропа, проулка.

— Айда в кино, ребята? — азартно прошептал Арсений, перехватывая под локоть трофейный автомат.

— И что будэм смотреть, товарищ водоплавающчий? — ехидно, с едва различимым акцентом, спросил его Давид Далиев — извечный соперник старшего матроса в деле обхаживания той части санчасти, которая… «направо».

— Это ты у фрица спросишь, как тебя… как его? — переспросил Арсений у Яшки Цапфера.

— Яйцекладущий, — привычно подсказал «ученый» Яшка, исчезая впотьмах вслед за Володей.

— Вот-вот, яйце… — последовал за ним Арсений Малахов и продолжил уже в проулке. — Попросишь кого-нибудь из фрицев, чтобы афишку тебе перевёл. И береги свои…

— Хорош трепаться! — шикнул на них Хачариди.

— Это у них нервное, Арсен… — возник в отсвете фонаря, словно ниоткуда, Валька Кравец.

Замкнул шествие гуськом в почернелом чертополохе молчаливый гигант Иван Заикин.

Ядро «диверсионной» группы составляли пять человек: признанный лидер её и командир Сергей с труднопроизносимой на русский язык фамилией Хачариди, которую переиначили в отряде на Христаради. Причем не столько в шутку даже, сколько для простоты обращения, его «оруженосец» Володя, парочка непримиримых друзей Арсен Малахов и Давид Делиев и Ваня Заикин. В сегодняшней акции к ним прикрепили белобрысого Яшу Цапфера, Вальку Кравца и хронически мрачного Шурале Сабаева.

В стереоскопическом круге сошедшихся линз Эски-Меджит выныривал из ночной мглы редкими освещёнными островками. В них, подкрашенные желтизной электричества, возникали картинки ночного умиротворения: куда-то пробежала через майдан, трусливо поджав хвост, бродячая собака; на половицы террасы упал оранжевый прямоугольник света, и на пороге комендатуры возникла сутулая, поперек себя шире фигура в одних галифе и исподней сорочке, прошествовала вперевалку к резным перилам за известной надобностью…

Длинная тень часового у просевшей, будто обрюзгшей от старости, башни перекочевала справа налево…

И, наконец, в поле зрения Беседина возник, словно восставший над чёрным омутом ночи, гранёный обелиск минарета с круговым балкончиком для муэдзина. Старая мечеть[31], которая собственно и дала название посёлку и которую, как ни странно, вовсе не безбожная советская власть, а новая, «освободителей мусульманства», приспособила под «культурное заведение», высилась на пригорке, будто переглядываясь с руинами древней, неизвестно чьей, хотя и с поздним тюркским названием крепости, что ютилась на крутых склонах горы напротив.

Небольшую, мощённую булыжником, площадку перед мечетью, где правоверные обычно оставляли свою обувь, заслоняли от командира чёрные, частично посеребрённые снегом кроны древних тутовников.

— Что-то они долго возятся, — проворчал Фёдор Фёдорович, отняв от глаз бинокль. — Сколько уже?

— П’ятнадцять хвылын, як крутити почали… — не глядя на часы, отозвался Руденко. — Якщо тчого не трапилося, звичайно.

— Что ж наши тоже посмотреть напросились? — буркнул командир. — Чего не начинают-то?

И будто в ответ на его вопрос, кроны тутовников перед мечетью вдруг прорезали золотые блики огненной вспышки, громыхнуло раз, другой…

Немецкую гранату с длинной деревянной ручкой Арсений метнул прямо под ноги часовому, что крутился возле высоких дверей, завистливо заглядывая в узкую щель между резными створками в облупленной зеленой краске.

Оттуда, из щели, раздавались скрип стульев, табуретов и лавок, гомон и отдельные восклицания зрителей. Время от времени, перекрывая общий шум, прорывались в ночь звуки бравурного марша, свист и грохот авиабомб, торжествующий голос диктора провозглашал: «Den Siegeseintritt der SS Waffen…»[32]

Должно быть, до демонстрации собственно фильма, про который, оценив афишу на глинобитной стене, осетин Далиев лаконично заметил: «Вах, какая!», дело ещё не дошло, а Арсений молча попытался содрать томную блондинку с волнистой асимметричной прической: «Коmm zu mir, meine Liebe!»[33] на память, да она, зараза, расползлась в пальцах — намокла.

Крутили киножурнал фронтовой хроники. «Weltspiegel»[34] — судя по готической надписи на борту «передвижки», — небольшого фанерного фургона, размалёванного то ли наспех, то ли безо всяких таланта и умения, рекламными уродцами киногероев и плагиаторш Марлен Дитрих.

Зрелище успехов «Totenkopf»[35], надо полагать, было не таким уж и захватывающим для непосредственных участников других жизненных хроник, которым недавно ещё довелось месить грязь отступления отнюдь не под оптимистические песнопения, а под рёв советской дальнобойной артиллерии с Таманского берега. Поэтому, заставляя испуганно шарахнуться часового, из дверей то и дело выходили перекурить то какой-нибудь унтер-офицер в наброшенном на плечи кителе — в духоте «клуба» было жарко, как в прачечной, — то солдаты в распахнутых шинелях поверх тёплого белья, и тогда часовой бросался к ним с расспросами…

«Старших офицеров что-то не видно», — отметил Сергей.

— Погоди, когда кто-нибудь выйдет, — прошептал он на ухо Арсению, притаившемуся в тени изгороди. — Чтобы побольше осколками накрыло, а не досками от двери…

— Как только рванёт… — обернулся Хачариди к остальным, — …вы вокруг мечети. Вы справа, вы слева… — кивнул он поочередно друзьям-соперникам Далиеву и Малахову. — Прижимайтесь к стенам и палите короткими очередями, но часто. Вроде как нас тут до хрена и больше. И орите как резаные… — добавил он.

— А что орать-то, дядь Сергей? — сглотнув горлом, спросил Яшка.

Как всегда, перед самой дракой командирский пафос его куда-то улетучился, уступая место готовности быть № 2, а то и З—4… в общем, обыкновенным мальчишкой… — перед таким безоговорочным авторитетом, как дядя Сережа Хачариди.

— Что хочешь, то и ори, только по-русски, — бесшумно отстёгивая сошки пулемёта, добродушно проворчал Серёга. — За Родину, за Сталина и мать его так…

— Чью? — рассеянно переспросил Цапфер, нервно стискивая цевьё ледяными пальцами.

— Гитлера, разумеется.

— А-а…

— А вот и он сам! — уже в полный голос рявкнул Арсений и отодрал кольцо чеки из-под донца рубчатого стального цилиндра. — Эй, Гитлер, лови!

Толчком плеча распахнув створки, и впрямь из дверей мечети вышел поджарый немец с характерными усиками и косой челкой, разве что на носу его поблескивало пенсне в тонкой оправке.

Граната с невинным стуком булыжника ударила в известняковую плиту порога, обшарканную поколениями правоверных, словно хлебная корка, изъеденная мышью, подскочила…

Немец невольно отпрянул назад, но тут же, подняв пенсне на лоб, нагнулся, близоруко прищурился.

Граната лопнула гулко и звонко, — как удар молота по ушам в пустой цистерне, — и кровь брызнула на булыжники, словно мясник выплеснул из лохани кровавые потроха освежёванной туши.

— Давайте! — Сергей деловито подтолкнул Арсения, невольно подавшегося от взрыва назад, и, подхватив пулемёт за рукоятку для переноски, обогнул морпеха.

Ровным шагом, словно в мирное время по команде «на огневой рубеж» учебного тира, он направился к разорванной и окровавленной пасти дверей.

Выдохнув, как перед нырком на незнакомую глубину, Володя рванул следом, стараясь не отстать и попасть в уверенный шаг своего кумира.

Внутренность мечети разрывалась от воплей, грохота лавок и резких отрывистых команд, явно не слишком воспринимаемых. Ничего не было немцами ещё ни понято, ни оценено. Надо всем преобладал животный вой гефрайтера, шедшего сразу за очкариком, а теперь волокущего растерзанные ноги вглубь, обратно…

И юродивый оптимизм невидимых херувимов войны, прославляющих марш черно-белых танков 3-й дивизии СС по херсонской степи и морщинам экрана-простыни…

Впрочем, уже недолго.

Подходя, Хачариди вбросил в двери Ф-1 с «шоколадной» квадратной насечкой, вбросил левой рукой снизу вверх, будто монету в ямку, играючи, и через пару секунд танки на простыне разодрали чёрные дыры.

Сергей вскинул пулемет на сведённых сошках…

Вряд ли была теперь необходимость остальным «диверсантам» симулировать нападение «превосходящих сил». Одного Сергея Хачариди, по-хозяйски расставившего ноги на пороге «кинозала» и водящего туда-сюда рваной вспышкой бесцветного пламени — раструбом пламегасителя, — было вполне достаточно для сцены апокалипсиса местного значения.

По крайней мере достаточно на первые 30 секунд, на три длинные очереди, в течение которых три-четыре десятка фашистов, набившихся в небольшую молельню мечети, были уложены на выщербленные каменные Плиты пола, между опрокинутыми лавками, — кто живой залег, кто мертвый, кто, стиснув зубы и лелея на животе простреленную руку, которой невольно прикрылся…

Но вот уже один из фашистов пришел малость в себя и подхватил с гнутой спинки стула ремень автомата. Из дальнего угла огрызнулся «в божий свет, как в копейку» карабин «маузер». Да и весьма не ёмкий магазин пулемёта в руках Сергея опустел.

Оттолкнув бедром Володю — № 2 пулемётного расчёта, навьюченного жестяными коробками с запасными магазинами, по четыре в каждой, — Сергей и сам шагнул за край высаженного косяка, выдернув из-за ремня гранату, рискованно подвешенную на спусковой скобе. «Приготовься!» — подмигнул он Володе и отправил гранату через плечо, внутрь молельни.

Тут Володя выхватил свободной рукой пенал магазина из жестяной коробки с имперским орлом, и… Как только потревоженная взрывом дымная пелена вихрем вырвалась из дверей, он перебросил магазин Сергею. Сам же, не глядя, сунул в провал дверей дуло «шмайссера» с индюшачьей головкой мушки и ременного кольца, потянул курок. Тяжеловатый МП-40 забился в руках…

Яшка тем временем сорвался с места, вопя благим матом (сам не зная чего вопя, но наверняка неприличное даже пионеру-герою) и только забежав, как было сказано командиром группы, за угол мечети, спохватился и дал очередь по стрельчатому окну, единственному с этой стороны на стене.

Вовремя! Ставни окна, прорезанные ромбиками в решётку, как раз в этот момент распахнулись и в проём, рывком, сунулась рыжая голова на широких плечах с погонами, шитыми серебряным галуном…

Очередь добавила дыр в резьбе ставен и в сером мундире с накладными карманами. Свесив руки, «рыжий» безжизненно повис на окне.

Невесть откуда взялся из-за спины Яшки Давид Далиев и, подскочив к окну, забросил за спину «рыжего» зеленый бочонок РПГ и шарахнулся назад, ухватив за плечо ватника и увлекая за собой Яшку в дебри вялого инжира поодаль.

— Чего ти арешь?! — успел удивленно спросить Давид, прежде чем из окна, окончательно сорвав ставни, вырвалась огненная клякса, осветив на мгновение бурые заросли.

— А чего я ору? — не понял, проседая в кусты, Яшка.

— Нэ знаю! Но что-то очэнь страшное арешь! — нервно хохотнул Давид, передергивая затвор автомата. — Я дажи сам испугался!

Он встал в рост и пару раз полоснул короткими очередями по окну.

Выходов из мечети было немного и в стрельчатом проеме, хоть и украшенном кучерями дыма, уже снова мелькали фигуры злосчастных кинолюбителей, рвавшихся на свободу.

Бесшабашный юморок осетина подкрепил Яшку Цапфера и немного даже успокоил, насколько это, конечно, возможно при «данных обстоятельствах».

— Серега сказал, ори, — встал Яшка, последовав примеру Далиева, хоть в кустах, надо признаться, паренёк чувствовал себя уютнее. — Я и ору. За Гитлера-а! — заблажил он снова, припомнив, не совсем точно, пожалуй, инструкции «Христаради».

Пули из его «шмайссера» проставили пыльное многоточие над окном.

Далиев даже стрелять перестал и недоуменно уставился на опьяненного горячкой боя комсомольского вожака.

— Чего ти, арешь?! — снова спросил он, перекрикивая сухой стрекот его автомата.

— Тьфу, блин! — запнулся Яшка Цапфер на мгновение и поправился скороговоркой: — Гитлер капут! За Сталина-а!.. — затянул он по новой.

С тылу мечети был ещё один вход — бабий, как пояснил знаток мусульманских обычаев, Шурале Сабаев. Совсем узкий — надо полагать, для прохождения в чадре и на ощупь. О нём либо мало кто из немцев знал, либо не сразу вспомнили. Поэтому Арсений и Иван Заикин подоспели вовремя.

Как только морской пехотинец в неизменной тельняшке (впрочем, потому и неизменной, что это было всё, что осталось у него от табельного обмундирования с января 42-го) вскочил на высокое крыльцо этого входа, в узкую нишу сунулась белая, перекошенная паническим ужасом физиономия.

Мгновенно оценив по серебряным шпалам в петлице «обера», офицера, Арсений схватил его за грудки каменно-серого кителя и выдернул наружу.

— Хэнде хох! — гаркнул он в самое лицо немца, не обратив внимания, чем там «Hande» фашиста сейчас заняты…

А заняты они были делом — взведением затвора «парабеллума». Так что «обескровленный» страхом обер-лейтенант хоть и зажмурился, ошарашенный неожиданной встречей, но почти рефлекторно нажал на курок.

Хлопок выстрела заставил недоуменно подскочить брови Арсения Малахова, однако в следующее мгновение изумление на лице его сменила ярость благородная. Он засадил кулаком по зажмуренным глазам немца, по-прежнему не обращая внимания на пистолет в его руке, схватил за вихры белокурой челки плакатного «Der Sohn des Reiches»[36] и лягнул образец арийского семени по хранилищам…

Только тогда почувствовал жгучую резь в боку.

— Угомони! — крикнул он через плечо Ивану Заикину и, схватившись за бок, осел у входа.

Великан Заикин не без труда, с кряхтением, перескочил через морпеха, успев поинтересоваться:

— Ты как?

— Нормально… — простонал Арсений, опираясь одной рукой о приклад, и добавил: — Ильич терпел и нам велел…

— Язык? — уточнил Заикин у Малахова, кивнув на немца, над которым навис с холодной безучастностью гильотины.

— Да… — подтвердил Арсений.

— Nein! — замотал вихрами обер-лейтенант, разглядев сквозь слёзы боли масштабы Заикина и, соответственно, предстоящих неприятностей.

— Как хочет… — процедил сквозь стиснутые зубы матрос и, сдав назад, на каменные ступени, опер магазин «рейнметалла» на верхнюю плиту крыльца, готовясь встречать последователей обер-лейтенанта. — Вы бы делись куда… — посоветовал он Заикину.

Иван, отпихнув в сторону парабеллум, выпавший из руки арийца, взвалил офицера, словно куль соломы, на плечо и спрыгнул с крыльца.

— Кажется, сейчас у нас будет продлённый сеанс… — насторожился Сергей, защёлкнув сверху ствольной коробки очередной магазин.

Немцы (кто там еще остался в живых) более или мене оклемались, пришли в себя. И вот уже от порога мечети, с которого Серега методично и до времени безнаказанно расстреливал тесную молельню, превратившуюся в коллективный склеп, партизан отогнала пара гранат, пущенных, одна за другой, каким-то особо справным воякой.

Одну из них, правда, Сергей успел пнуть обратно, через порог, но от второй уже пришлось прыгнуть за каменные плиты крыльца, залечь, а потом и вовсе перебежать, от греха подальше, за какую-то древнюю арбу, скроенную из достаточно крупных, грубо струженных, жердей.

Сергей сходу опрокинул арбу набок ударом кованного итальянского ботинка с его хвалёными «72-я гвоздями»[37], дал прежде чем укрыться за дощатым днищем длинную очередь, «чтобы помнили, кто в доме хозяин!» и тут, вставляя поданный очередной магазин, вдруг замер и обернулся в сторону проулка…

Запертые в мечети немцы, видимо, считались, кто первым рванёт в прорыв в единственный достаточно просторный для этого выход. Бурые стены старой мечети были сложены с запасом прочности минимум до Страшного суда, толщиной, наверное, в два локтя и более, так что разрывы гранат внутри неё не произвели на них (стены) особого впечатления.

Сергей тоже ещё не тревожил фашистов, перезаряжая пулемёт и инструктируя Вовку насчет «посмотреть, что там творится сзади». И у стен мечети возникла на несколько секунд относительная тишина. Пауза между автоматными очередями партизан, отгонявших фашистов от её стрельчатых окон.

В этот момент Серёга уловил нарастающее надсадное ворчание автомобильного двигателя и резко обернулся.

По извилистому просёлку, карабкавшемуся между глинобитными стенами на каменистый склон, заплясали, оттеняя дувалы и высвечивая низенькие дощатые калитки, туманные голубые блики маскировочных фар.

— Где ж они, суки, прятались? — беззлобно и даже равнодушно как-то удивился Сергей.

Его давно уже, почти всё время, пока партизаны пробирались деревней к «солдатскому клубу»-мечети, смущали и малочисленность часовых у склада или небольшой автоколонны, и отсутствие усиленных патрулей.

Это было бы естественно, когда большая часть гарнизона сосредоточена в одном месте и занята отнюдь не повышением боеготовности. Но местонахождение караульного помещения определить так и не удалось…

Сколько мальчишки ни наблюдали сегодня днем за «управой-комендатурой», не заметили, чтобы смена караула происходила именно из неё. Впрочем, особо околачиваться на виду татарских «оборонцев» им было не с руки, — так, где в щель забора, где из бурьянов сурками выглядывали, но всё равно…

С десяток-полтора часовых свободной смены никак не мог вовсе не обозначиться. Хоть в нужник — дощатую будку, за «управой» бегали бы — или по воду, к традиционному татарскому «фонтану»: каменной плите со струёй, журчащей из цветочного орнамента.

Значит, караул базировался в другом месте, не на виду. Видимо, в одной из просторных усадеб дореволюционных «беев».

«Вот откуда эта кажущаяся беспечность! — понял Сергей… — Есть караул, да не простой, а мобильный, моторизованный»…

Из-за угла саманного забора, последнего перед мечетью, вынырнул приплюснутый нос «жука», или, как его сами немцы называли (если верить, конечно, Яшке Цапферу) «лоханки». И впрямь, этакое ребристое зелёное корыто с плоскими бортами, скорее даже вскрытая жестянка из-под шпрот, с запаской на скошенном рыле, непременным шанцем над передним крылом, а в данном случае ещё и увенчанная станковым пулемётом на турели.

Разумеется, борта пятиместной «лоханки» были обвешаны привилегированной частью караула — немцами в куцых камуфляжных плащах без рукавов. Татарская разношерстная братия (и когда только сбежаться успели, поскольку бой, или точнее, бойня в мечети продолжалась не более трех-четырех минут) семенили нестройной гурьбой сзади, не отставая (благо на крутом подъеме скорость «жука», как говорится, «оставляла желать»), но и не поспешая «поперед батьки в пекло».

— Дай-ка бутылочку! — обернулся Сергей.

Володя, порывшись в жестянке, бережно, двумя руками, вынул пузатую коньячную бутылку с длинным горлом, заткнутым тряпкой фитиля. Дохнуло керосином.

— Самопал, конечно… — скептически фыркнул Хачариди, невольно припомнив заводской коктейль — КС-5[38] с ампулой белого фосфора в резиновой пробке. — Ну да за неимением выбора…

Он клацнул крышкой бензиновой зажигалки со штампом румынского языкатого льва.

Бутылка, кувыркаясь огненным колесом, унеслась в ночь.

Раздался глухой звон, где-то в начале воинственной кавалькады несмело встрепенулся, словно усомнившись на секунду, огненно-жёлтый мотылёк, и вдруг с хрипом, словно внезапный порыв ветра, взвился огненный смерч, вычернив контуры охваченного пламенем вездехода.

Подхватив пулемёт за верхнюю ручку на уровень живота, Сергей сыпнул в самую гущу заметавшихся с воплями фигурок длинную очередь…

— Есть, товарищ командир! — Тимка утёр мокрое, запыхавшееся лицо рукавом ватника. — Клюнули! Все немцы и татары стянулись к мечети!

— Ага! — Фёдор Фёдорович, бросив бинокль, перевернулся на спину.

— Откуда они взялись? — спросил он возбужденно. — Мы тут все глаза проглядели. В комендатуре никого, у Ильясова вроде тоже…

— Так точно, никого! Думали, они во дворах у куркулей, а они в бедной хатёнке под самой мечетью, у речки. Там, оказывается, пещера, как раз в той самой скале, на которой мечеть стоит. Мы…

— Погоди, потом! — подхватился на ноги Беседин. — Сначала надо ребятам подмогу отправить. Болотников! Болотников, твою мать!.. — зычно гаркнул Фёдор Фёдорович в чащу леса позади себя.

Лес откликнулся не менее громогласно:

— Болотников у аппарата!

Востребованный оказался всего в двух шагах, за лоснящейся от влаги бронзой корягой бурелома. Появился из мглы, как та самая, не к ночи будь помянута, нечисть…

— Тьфу на тебя, Потапыч! — ругнулся Беседин. — Тебе где сказано быть?! На дистанции живой связи!

— Так я уже мальчонку послал… — будто бы оправдываясь, но с какой-то смешинкой под косматыми бровями замычал баском, совершенно противоестественным для плюгавого «старичка-лесовичка» в потертом чуть ли не в лохмотья тулупчике бывший колхозный завклубом. — Как только прознал от Тимки, что немец на мечеть прёт, так Сенька и дунул быстрее всякого вопежу…

— Что значит, прознал?! — раздражённо поинтересовался командир у Тимки, крутнувшись на месте так, что мокрый мох из-под каблука брызнул комьями.

— Он меня по дороге перехватил! — виновато попятился парнишка. — Но он только спросил: «Где?» Я говорю: «На мечеть!» Он Сеньке: «Марш!» И я бегом к вам…

— Ладно… — сменил гнев на милость Беседин. — Так что там, в деревне?

— Я ж говорю, на бедненьком таком подворье, под навесом, в соломе оказался броневичок с тяжёлым пулеметом. Во дворе будто бы никого, а вот в пещере, её с улицы не видно, с виду просто сарай сараем, ворота… А в пещере их оказалось, мама не горюй!

— Чего? — запнулся Беседин.

— Це така Малахова присказка… — пояснил Тарас Руденко, поспешая следом.

— И добровольцы там были?

Тимка энергично кивнул, так что ушанка съехала на нос.

— Там, а ещё со двора Ишбекова выползли! Как тараканы! И сразу с оружием! Будто и спать не ложились.

— Может, и не ложились… — задумчиво пробормотал Фёдор Фёдорович и, пожав плечами, зашагал дальше. — Немцы в кино пошли, а добровольцам, что же, спать? Нет, господа янычары, на то вы и добровольцы…

Приглушенный сыростью рокот перестрелки внизу, в долине Ильчика, вдруг оживился громкими раскатами гранатных разрывов. Застрекотал со знакомой, взахлеб, расторопностью партизанский «Дегтярёв».

— Ну, слава богу! — перевел дух Беседин. — Первая группа пошла. А мы с тобой, Тарас Иванович… — подхватил он под локоть грузноватого комиссара. — Вместе со второй, к этому Ишбеку наведаемся. Кто он такой, хотел бы я знать? — спросил он риторически, но толкавшийся всю дорогу в бок ему Тимка незамедлительно доложил:

— Бывший бухгалтер винзавода Юлиуса «Солнце в бокале». При советской власти на винзаводе «Солнце свободы» — только счетовод, заместитель главного, но с правом подписи, а теперь вроде как ротный здешних «добровольцев» или что-то такое…

— Ты гляди? — удивился Беседин, даже остановился. — Откуда сведения?

— А я видел, как татарский патруль ему докладывался прямо у калитки, на пороге дома, можно ска…

— Биографию его трудовую, я тебя спрашиваю, — оборвал его Фёдор Фёдорович, — откуда знаешь?

— Так мой батя, вы ж помните, и в самом деле бухгалтер… — несколько смутился Тимка.

— Ну?.. — неопределенно почесал Беседин каштановую бородку.

— В Госбанке работал. В Карасубазаре. Таким вот, как этот Ишбек, счета подписывал. А потом — в чайную, на ишака. Традиция… — произнёс запыхавшись от беготни, которой за последние час-полтора выдалось без продыху, парнишка, согнувшись, упёрся ладонями в костистые коленки.

— Понятно… — протянул Беседин. — Вот с этого Ишака, то есть Ишбека, и начнем! Подаяние воздаянием.

Die Vergeltung[39]

Едва ли достаточно случайно возникший замысел Беседина окончился бы столь благополучно, если б потрёпанная рота «Funkverbindung»[40], действительно прибывшая в Эски-Меджит на отдых и дальнейшее доукомплектование, не отправилась всем составом, которого, к слову сказать, после обороны Керчи и осталось-то не более трети от штатного расписания, посмотреть довоенную комедию «Гретхен унд Зетхен». Мало кто из немцев сумел-таки выбраться наружу и теперь прятался где-то в темноту посёлка или дальше, в горах или лесу. Сыграли с соотечественниками популярные в фашистской Германии сестрёнки Арнтгольц злую шутку, когда набились их поклонники в мечеть, что твои огурцы в бочку…

Серёга осмотрелся, установив подошву сапога на ребро опрокинутой лавки.

Всё ещё довольно яркие цветочные орнаменты проглядывали сквозь языки бурой копоти и профилактическую, с хлоркой, побелку, которую провели брезгливые культуртрегеры. Золотистая арабская вязь вилась по карнизу купола со звездой и полумесяцем, выглянувшими сквозь рыжую сажу в апогее стрельчатых окошек, как фабричное клеймо сквозь чайные разводы на донце опрокинутой пиалы.

Кое-где на пилястрах оставались ещё мусульманские «хоругви», словно чёрные страницы Корана с золотым шитьём сур; проломленная решётка ажурной работы ограждала террасу женской половины, драпировка с неё была содрана и тлела, как одна гигантская скомканная чадра.

Кругом, словно для парадоксальности столкновения культур, лежали вповалку тела в пыльно-серых европейских мундирах и мешковатых штанах, тянулись куда-то пустыми рукавами длиннополые шинели, всё ещё катался в луже крови ребристый цилиндр противогаза и стискивал, так ни разу и не успев выстрелить, карабин «маузер» худосочный очкарик с багровым месивом вместо правого стекла.

Между ними шныряли мальчишки-оборвыши, назначенные на сбор трофеев, и, высоко взбрасывая непослушную ступню, хромал старший «трофейной» группы, шестидесятилетний бородач Мартын, держа наизготовку обрез трехлинейки — верного товарища своего ещё со времен Гражданской.

Пару раз раритетом уже пришлось воспользоваться, когда мальчишки по-вороньи отскакивали от очередного обыскиваемого трупа с криками: «Живой, дядь Мартын, живой!».

В криках их особой паники не было слышно — фрицы, если кто и оказывался недобитым, либо вообще не реагировали на происходящее от боли, либо покладисто задирали руки, бормоча и скуля: «Ich ergebe mich! Ich ergebe[41]! Гитлер капут!».

В любом случае дядя Мартын деловито передергивал шишечку затвора на трехлинейке, миролюбиво соглашаясь:

— И Гитлер капут, и для тебя, друг, извини, санаториев у нас нету…

Таскать за собой военнопленных партизанам действительно не было никакой возможности. На Большую землю не переправишь, если, конечно, птица не окажется совсем уж генеральского полёта, а так… каждый рот на счету, и без того в санчасти больше народу с истощением лежит и цингой, чем с ранениями.

— Пошли! — поморщился Хачариди, когда Мартын, будто мимоходом (не оттого, что к живодерству привык, а оттого, что смотреть в глаза страдальцу не хотелось), угомонил ефрейтора с багрово-чёрной лёгочной пеной в уголках хрипевшего рта и с нарукавным знаком «За покорение Крыма 1941–1942»: орёл с полуостровам в когтях, клеймённым свастикой…

Недолгим было покорение…

— Пошли, — повторил Володьке Сергей. — Не царское это дело.

Остановив на нижней улице кого-то из партизан (явно городского происхождения — уж больно деловито он пытался насадить хомут от конской упряжи на реквизированного осла) и спросив, где Беседин, Сергей двинулся вниз, к майдану.

Володька, разумеется, за ним, и чуть ли не вприпрыжку — не терпелось рассказать пацанам, как поливали они с «Везунчиком» фашистов в два ствола прямо с порога мечети: «Молитесь, гады, вашему Гитлеру!». Причем рассказать обязательно в присутствии самого Серёги, чтобы, во-первых, и минутного сомнения ни у кого не возникло, что именно так оно всё и было и именно так — героически — выглядело. А во-вторых, Сергей Хачариди (знал Володька его манеру) и сам ввернёт что-нибудь этакое, что будет потом кочевать по землянкам, как газета с Большой земли, обрастая легендарными подробностями.

Вроде той истории про диких кабанов, что, сговорившись артельно, в засаду к Серёге немецкое офицерье охотников загоняли.

Никто, конечно, в высокий патриотизм отечественных диких свиней тогда не поверил (один только дед Михась заметил странно: «от коллективизации откупаются»), но были там те кабаны, не были, а гауптмана, большого любителя дичи, с адъютантом Хачариди и впрямь однажды привел, увязавшись по кабаньему следу голодной зимой 42-го.

— По-хорошему, Тарас Иванович, надо бы запалить эту Эски-Меджит с подветренной стороны, чтобы и пепел снесло куда подальше, — раздраженно проворчал Беседин, отводя замполита к окну в комендатуре и разминая в пальцах куцую немецкую сигаретку из латунного портсигара, оставленного на дощатом столе среди прочего трапезного натюрморта.

— Таки кляты? — сурово нахмурился Руденко, обернувшись на пленных, и к наружности хрестоматийного Бульбы суровость эта — косматая бровь, сползшая на красный от бессонницы глаз, и сердито собранные в «курячу гузку» губы — подошла как нельзя кстати.

— Мы ж не в охотку, товарищ комиссар! — сразу заскулил, шепелявя разбитыми губами, один из пленных, мужичок славянской наружности. — Мы ж по принуждению!

— Клятые… — подтвердил Беседин. — И даже не такие, как ты думаешь…

Щурясь от табачного дыма, он кивнул в окно, будто там сейчас развернулись события бесконечно далёкого теперь, казалось, 41-го.

— Тогда и ноги немца тут ещё не было, а они уже карательный отряд из своих учредили. Без всякого понукания, так сказать, ударники, мать их! — зло процедил Фёдор Фёдорович. — Пришёл сюда фашист только в декабре 41-го, а где-то 7 ноября… по празднику помнится… через Эски-Меджит отступал отряд Чистякова. Уходили, поскольку в Заповедном базовая закладка их оказалась разорённой…

— Предали, — понимающе кивнул Тарас Иванович.

— Кой там черт, предали… — пробормотал Беседин. — Не помнишь, что тогда творилось?

Замполит промолчал… Помнил.

Начиная с лета 1931 года, 4-м управлением Генштаба РККА в лесах приграничных округов для каждого будущего партизанского отряда были сделаны закладки с оружием, боеприпасами, минноподрывными и воспламеняющими средствами. В землю были зарыты толовые шашки, взрыватели, бикфордовы шнуры, патроны и гранаты, не менее 50 тысяч винтовок и 150 ручных пулеметов.

Однако в 1937 году тогдашний нарком обороны Климент Ворошилов объявил доктрину: врага Красная армия будет бить «малой кровью на его территории» и никак иначе! Из чего следовало, что подготовленные партизанские кадры не нужны в принципе. Диверсионная деятельность в тылу врага представлялась неактуальной ввиду молниеносного характера будущей войны. Мысль о диверсионной деятельности на своей, следовательно — оккупированной, территории приравнивалась к пораженчеству.

Даже понятие «советский диверсант» исчезло, остался только «диверсант вражеский», потому как только ему и приличны подобные «подлые»[42] дела.

Начались гонения соответствующих кадров. Были репрессированы многие работники Генштаба, НКВД, командиры Красной армии, имевшие специальную партизанскую подготовку, а также секретари обкомов, которые в начале 30-х годов занимались подготовкой к партизанской войне. Была ликвидирована сеть специальных школ. «Приписные» партизанские отряды и группы расформировывались. Большинство баз с оружием, боеприпасами и взрывчаткой были ликвидированы накануне войны.

Сам Тарас Иванович, бывший в 34-м году уполномоченным Крымского обкома по организации партизанского движения, немало удивился, получив «старое» мобилизационное предписание по плану «Д» (план этот в отличие от плана «М» предназначался лицам, оставляемым на оккупированной территории для организации диверсионной деятельности) и, услышав из уст Первого крамольное: «Ты мне только дурацких вопросов, Тарас Иваныч, вроде: «А где же наша несокрушимая?» не задавай. Вон, видел, по коридору хлопец с рукой перевязанной винтовку волочил? От своих отбился, не нашёл куда умнее прийти, как в обком… Так вот, это она и есть… Хорошо, я его перехватил, а не… — добавил Первый, покачав головой. — Так, что, Тарас Иваныч, план «Д» теперь, как Ильич говорил, всерьез и надолго…»

Руденко очнулся от мгновенных воспоминаний.

— И того, скажу тебе, мало…

Беседин вернулся за канцелярский стол и продолжил, нарочито повысив голос, будто зачитывая обвинение сбившимся под автоматным дулом полицаям и чиновникам комендатуры.

— Фашистам они, сволочи, предъявили уши и носы наших партизан! Преданность, понимаешь, «Гитлер-эфенди»… — Фёдор Фёдорович стукнул кулаком по газете, развёрнутой на столе: «Мы, татары, даём слово бороться со стадом евреев и большевиков вместе с германскими воинами!..»[43] Делом, так сказать, доказали. Так что… — он брезгливо смахнул газету с распластанным имперским орлом и огрызками луковицы и обнаружил под ней тетрадный листок в косую линейку.

Мельком глянув на него, Фёдор Фёдорович запнулся, бровь его удивленно поползла, сминая морщины на лбу под папаху, но он быстро взял себя в руки…

— Панькаться нам с ними не пристало. Что за ерунда?.. — буркнул он сердито на исписанный листок. — Списки на угон в Германию, что ли?

Беседин нарочито небрежно перевернул листок и, обнаружив другую его сторону чистой, прихлопнул её ладонью, подумал… И подманил той же ладонью обоих русских полицаев.

— Откуда, изверги?

— Да какие ж мы изверги… — засуетился было невзрачный, сутулый мужичонка со спитой рожей, прижимая к груди картуз, поспешно сорванный с головы. — Мы ж люди подневольные! Мы ж, товарищ командир…

— Твоих товарищей я, по закону военного времени, на суку вешаю… — сухо заметил Фёдор Фёдорович.

— Я хотел сказать, господин… гражданин… — смешался мужичок.

— Мы из Радужного, от тамошнего старосты… — выступил вперед детина в красноармейской шинели без петлиц, ростом чуть не вдвое выше сутулого.

— А тут чего? — нахмурился Беседин. — Чего в такую даль забрались?

Детина оглянулся на карателей позади себя, вопросительно уставился на мужичка, смотревшего ему в рот…

Тот поморгал воспалёнными глазками и, утерев картузом багровую пемзу носа, заговорщицки наклонился над столом.

Беседин отпрянул от его чесночно-сивушного духа. Бегающий взгляд мужичка (не ускользнуло это от командира отряда) жёг тетрадный листок, словно надеясь испепелить.

— Тут сегодня будет… — зашепелявил мужичок конспиративно, — …ихний гауптман полевой жандармерии, товарищ… тьфу ты, фюрер Эйхен Адольф.

Командир отряда и замполит переглянулись.

— Это ж во сколько? — напрягся Фёдор Фёдорович.

— Не раньше, чем совсем к вечеру! — поспешил успокоить его красномордый, махая картузом то ли Беседину, то ли товарищу своему.

— Тебе поверить… — проворчал Беседин и пододвинул к нему тетрадный листок. — На, пиши…

— Чего? Что? — отпрянул от листка мужичок.

— Всех полицаев Радужного… — встал из-за стола Фёдор Фёдорович, оправляя гимнастёрку под ремнём, — …перепиши. Пофамильно!

— Так, может, это… — торопливо скомкал листок трясущимися пальцами полицай. — На чистой бумажке? — он поискал глазами, куда выбросить комок.

— Что?! — рявкнул на него Беседин. — Такой список большой выйдет?! Иуда?.. — добавил он выразительно.

Выхватив смятый тетрадный лист, Фёдор Фёдорович решительно разгладил его ребром ладони на лакированной столешнице и припечатал перед вспотевшим полицаем:

— Этой хватит!

Всю эту сцену Тарас Иванович наблюдал с выражением изрядного недоумения на лице.

— На кой ляд тебе список тых Райдужных? Хто цих падлюк не знае… — пожал плечами Руденко, когда Фёдор Фёдорович отошел от стола.

— А не в том справа, Тарас… — промычал чуть слышно дед Михась. — Ты гляди, как он той бумаженции шарахается. Что твой чёрт ладана…

Беседин кивнул комиссару, уважительно скосив глазами на старика: бери пример, мол!

— А чего в ней такого? — не понял Руденко. — В бумажке?

— А вот чего… — резко шагнув из-за сутулой спины полицая, Беседин выхватил у него из-под носа злополучную бумагу. На ней мужичок уже успел накарябать пару строк остро отточенным карандашом из канцелярского прибора.

— Смотри! — вернулся командир к Руденко. — Здесь и здесь! Один почерк?..

К ним, привстав на табурете и подняв очки на лоб, присоединился и дед Михась, как всегда, с дельным советом:

— Полностью всю писанину не ровняй. Тут он, вишь, то ли малограмотным придуривается, то ли руки тремтять. Одну буковку заметь и сравни. Рано или поздно, ежели одна рука, одинакова выйдет. Манеру не обманешь…

— Так i е… — повертев бумагой, согласился комиссар. — Один почерк. А шо це таке взагалi? Тут адреса, фамилии… — спросил он, кивнул на список, бывший на листке изначально, и сам себя оборвал: — Ах ты, сволота!

— Вот именно! — рубанул кулаком воздух Беседин и, вернувшись к столу, навис над сутулым, кажущимся теперь вдвое меньше: — Вот с каким хлебом-солью они на встречу к господину Эйхану… или как его там… явились!

— Это ж с каким? — со старческим простодушием полюбопытствовал дед Михась.

— Список подпольщиков Райдужного… — механически ответил тот и, спохватившись, посмотрел на деда нарочито строго: — Тiльки…

Дед замахал руками, будто открещиваясь:

— Могила…

Тяжело отворилась дощатая, оббитая кошмой, дверь в подпол бывшего дома управляющего, впуская раскрасневшегося то ли от духоты, то ли от «оказанного доверия» Яшку Цапфера. Вслед за ним по скрипучим ступеням валко поднялся великан Заикин. В одной замусоленной майке на широченных плечах и в узких галифе он походил на дореволюционного циркового силача, только «калининская» бородка клинышком не по делу…

Посмотрев на них и за их спины также, Фёдор Фёдорович недоумённо поинтересовался:

— А немец где?

Речь шла об обер-лейтенанте, которого Заикин конвоировал пинками от мечети, одновременно придерживая под локоть свободной рукой раненного фашистом старшину Малахова.

Не столько, впрочем, поддерживал он Арсения, сколько удерживал разъярённого морпеха от немедленной расправы над «белокурой бестией». Рана, причинённая ему лейтенантом, в общем-то, была пустяковая, — шкуру продырявил на боку, обычную для среднего возраста кожную складку в области ремня. Но праведный гнев Арсения не имел ни границ («Да я ж тебя! На макароны по-флотски перекручу!»), ни, местами, логики («Меня подстрелить?! Меня, старшину Черноморского флота?!»). Как будто со стороны немца подстрелить русского старшину было неслыханным злодеянием.

Немец же являл собой нелепое сочетание заносчивого пафоса сверхчеловека, и бледного подобия человеческого, впавшего от страха в идиотизм… То ли в белокурой башке его все от ужаса перемешалось, то ли там по молодости и глупости и не было порядка никогда, но… Легко переводимые лозунги вроде: «Хайль Гитлер!» и «Дойчланд юбер аллее!» плохо сочетались с мокрыми штанами и малопонятными причитаниями: «О, mein arme Mutti!»[44], «Wozu ist es mir aller es war notwendig?!»[45], что Яшка Цапфер, презрительно хмыкнув, перевел приблизительно: «Говорила же мне мамочка…»

— Так ты у нас ещё и доброволец, мать твою немецкую?! — окончательно взбеленился Малахов и загнул что-то такое на блатной фене, что Яшка не сумел перевести, но обер-лейтенант вроде бы сразу понял.

— Немец там остался, — кивнул Яшка за спину, в тёмный зев подполья.

— А? — встревожился Фёдор Фёдорович. — Арсений его не того? Не пришибёт?

— А и пришибёт… — натягивая ватник, проворчал Заикин, — невелика потеря. Ничего ценного он не знает.

— Что, совсем ничего? — перевел взгляд Беседин на Яшку.

— Как ничего?! — с жаром возмутился Цапфер. — Есть очень даже ценная информация! Я тут перевел… — он выхватил из-за пазухи затрёпанную книжку карманного русско-немецкого разговорника. — Скоро сюда, в Эски-Меджит, прибудет на постоянную эту… — он пролистнул солдатский разговорник… — Versetzung! — постоянную дислокацию шеф полевой жандармерии…

— Это нам и по-русски уже доложили, — ворчливо отмахнулся командир.

— Ну, тогда больше, и впрямь… — вынужденно согласился Цапфер, — …ничего ценного.

Вся его исключительность, как единственного переводчика в отряде, можно сказать, пропала втуне — обер-лейтенант, если и располагал какими-то данными о положении, к примеру, на Керченском направлении, так они безнадёжно устарели за время его отдыха вдали от боевых действий.

К радистам же, несмотря на малиновую подбивку витого погона, прямого отношения обер-лейтенант не имел. Рота обеспечения «Funkverbindung»[46], — собственно обеспечением и боевым охранением и занималась. Самим же связистам-радистам не повезло: оказались в привилегированном первом ряду кинозрителей…

Беседин почесал завитки седины под папахой, соображая дальнейшую судьбу пленных, которая, впрочем, напрашивалась вполне однозначной. Тем более, комиссар Руденко уже наклонился над его папахой, шепнув:

— Досидимось, що й насправдi сюди жандарми припхаються…

— Может, встретим? — также шепотом спросил командир. Скорее, чтобы разрешить собственные сомнения, чем посоветоваться.

— А скольки iх буде?

— Тоже верно… — поморщился Беседин и решительно припечатал ладонью по столу. — Так, всех этих гавриков… — он зыркнул на полицаев, сбившихся у стены, — в расход! За комендатурой, чтобы сразу в глаза не кидались… фюреру Адольфу. Хотя по-хорошему… — добавил он, вставая и оправляя гимнастёрку: — Надо бы на майдане, да публично вздернуть с лавки, чтобы и другим в науку пошло, и патронов экономия.

Кивком позвав за собой «штабных», включая и деда Михася, который хотя и не имел определенной штабной должности, но — так уж сложилось — был своего рода «консультантом по всем вопросам, требующим консультации», Беседин направился на выход.

Тут же из толпы помертвевших полицаев — дюжины татар и русских, — вырвался всё тот же сутулый мужичок со спитой багровой физиономией и, брякнувшись с разгону на колени, принялся тыкаться губами в руку командира.

— Мы же свои, мы ж православные, что же нас не пожалеть, товарищ, гражданин?! Мы ж не по своей воле, как эти нехристи! Что ж нас, вместе с ними… — отчаянно забормотал он, захлебываясь истерикой.

— Нет, конечно, как можно… с ними?! — процедил Фёдор Федорович, вырывая руку из цепких пальцев предателя. — Ты ж, поди, не по своей воле восемнадцать душ под расстрел подвёл? Заставили?! Ногти рвали?! Огнём жгли?! Этого отдельно! — бросил он через плечо. — Чтоб из-за него, паскуды, шайтан с чёртом не переругались…

— Раненых немцев оставить, свои подберут… — распорядился Беседин уже на террасе комендатуры, — …ежели успеют. Машины взорвать. Склад спалить, если там харчей не осталось. Рации и радио-детали? — обернулся он к ординарцу.

— С этим всем «Везунчик» разбирается.

— Ага… — хмыкнул Беседин, — Везунчик… Слышь, дядь Михась… — кликнул он старика. — Не в дружбу, а в службу, пойди, глянь, а? Чтобы Хачариди не намудрил чего? Он же у нас без военной хитрости и подтереться не может.

— А с фрицем, что делать? — спросил, передергивая затвор ППШ, Заикин.

— Правильно мыслишь… — отмахнулся Фёдор Фёдорович.

— А куда моего? — очнулся Арсений, подняв всклокоченную голову с рук, сложенных на импровизированном столе из фанерных ящиков ещё с клеймами «Казённого винного склада».

Немец снова белькотал испуганным индюком: «Ich nichts weis! Ich schwore!»[47] и сучил ногами.

Шурале Сабаев деловито распутывал веревки, которыми за локти и щиколотки пленный был привязан к стулу напротив.

— Кино досматривать… — буркнул Шурале.

— В Наркомзем, что ли?

— Угу…

— Слушай, шайтан… — подумав секунду, позвал матрос.

— Шурале… — угрюмо поправил Сабаев.

— Один шайтан… — миролюбиво согласился Арсений и булькнул из фляжки в стакан на два пальца спирта, которым ему промывала рану отрядная медсестра, да как всегда, когда рядом оказывался Малахов, оставила малость «на случай загноения».

— Оставь его мне… — попросил Арсений и пододвинул стакан на край ящика.

Сабаев покосился поочередно на стакан, на небо и, убедившись, что от горнего взгляда он сравнительно надёжно прикрыт перекрытием подвала, полом, потом ещё и потолком, покорно вздохнул, хоть и заметил, беря стакан, неприязненно:

— Сам прикончить хочешь?

— Да упаси боже! — замахал Арсений руками. — Наоборот, хочу, чтобы живой остался и другим фашистам привет передал.

— Это какой такой привет?.. — удивился Шурале и, поднеся стакан к губам, коротко выдохнул.

— А вот…

Шурале поперхнулся. В руке Малахова матово поблескивала чёрными рубцами граната.

— Да ну тебя! — утер Сабаев шальную слезу.

— Да ну меня… — легко. согласился Малахов и призывно махнул флягой. — Только ты, Шурале Шайтанович, не отвязывай его от стульчака, а вот так, как есть, на веранду вынеси, на крыльцо, чтобы встречал своих, что тебе стоит?..

Шурале, единственному, кто мог на равных побороться в минуту досуга с Заикиным, хоть и был на голову ниже Вани, это и впрямь ничего не стоило…

— Думаю, что разберусь, товарищ командир, — заверила радистка отряда Оля Зверева, пробуя на вес ранцевую радиостанцию.

— Это «Телефункен», они все принципиально одинаковые. Нам в школе показывали.

Девушка не без труда взвалила ранец в маскировочном чехле на соломенный ворох в телеге и сбросила тёплый платок с мокрых золотистых прядок на веснушчатом лбу.

— Разбирайся, Оленька, разбирайся, — ласково проворчал Беседин и кивнул на бухту провода на ранцевой катушке и деревянные ящики полевых телефонов с клеймами вездесущих фашистских орлов в телеге. — А это добро тебе на кой? Между землянками связь налаживать?

— А хотя бы и так? — задорно отозвалась радистка, сияя счастьем внезапного богатства, как праздничная медь духового оркестра. — Нет, так аккумуляторы пригодятся…

— А я думал, у них только это… — Фёдор Фёдорович покрутил рукоять воображаемого динамо.

— «Зольдат-мотор»! — со смехом подсказала девушка.

— Ну тебя! — улыбнулся Беседин. — Давай, грузись и ушивайся отсюда. Неровен час…

— Отож бо… — подтвердил, взявшись откуда-то из-за спины Беседина замполит Руденко. — Бо жандармi можуть з’явитися та й карателiв, я так думаю, ми бiльш по лiсу розлякали, анiж перебили. Десь поруч вони, у будь яку мить…

— А отчего ж я, по-твоему, села палить не стал? — нахмурился Беседин. — Только потому, что «не наши методы»? Да кто б там разобрался потом, «наши — не наши»? Запалили бы склад, сказали бы: с боеприпасом был… А так, пожалуй, без немцев не сунутся, — резюмировал командир. — Да не смотри ты так… — усмехнулся он, перехватив озабоченный взгляд комиссара в сторону комендатуры. — Не стал бы я села жечь. И впрямь не наши методы…

— Та до бica тi методы… — неожиданно перебил его, морщась как от кислятины, Тарас Иванович. — Мало ти прямих вказiвок з центру отримав свoi ж хаты палыты? Не в тому справа. Я ось що подумав, Хведоровичу: треба татар — полицаiв видпустыты.

— На каких это радостях? — удивился Беседин.

— На политических… — рассеянно отозвался комиссар, думая о чём-то своём.

— Каких таких политических! — возмутился Фёдор Фёдорович. — Забыл, как они тут «особое доверие» гитлеровцев зарабатывали?

— Ось саме тому й треба, — очнувшись от своих «политических» соображений, подхватил командира под локоть Тарас Иванович. — Щоб цю iх «особливу довipy» й пiдiрвати. Приiде головний жандарм, що вiн побачить: yci нiмцi побитi, а карателi — живi та цiлiсiнькi! Питаннячко?

— Пытаннечко… — почесав в загривке, согласился Беседин и, решительно поправив папаху на место, погрозил пальцем комиссару: — Ох, и коросты ж вы, политические…

— Вважай, що я недочув! — фыркнул Тарас Иванович в ответ.

— Колька! — кликнул командир кого-то из партизан, потрошивших склад в крепостной башне. — Колька! А ну, бегом к Сабаеву! Скажи, командир-эфенди всех милует на все четыре стороны, но ещё раз поймаем — кирдык! Стой! — тормознул он рванувшего было Кольку — тот споткнулся через подол шинели.

— Всех милую кроме того русского, сутулого такого… — уточнил Беседин. — …что Радужновских сдать приехал. Того — в расход. Что? — запнулся он, увидев снова перед собой загадочный комиссарский прищур «Тараса Бульбы». — Такую сволочь миловать?

— Нiяк не можна… — кивнул комиссар.

Achtung, Minen!

Как и предчувствовал Беседин, Сергей Хачариди без «военной хитрости» не обошёлся.

Три грузовика с косыми, как руническая «S», медальонами «опель-блиц» на высоких решётках радиаторов, выстроились в ожидании бензиновой кормежки возле склада — башни с обрушенным верхом, куда с них накануне разгрузили амуницию и новое оборудование для потрепанной роты «Funkverbindung». Замыкал небольшую колонну полугусеничный броневик с щучьей мордой, бронетранспортёр связи. Командирский же «кюбельваген», что возглавлял колонну прежде, когда его видели тут мальчишки-разведчики, пробираясь деревней, дотлевал теперь подле мечети, коптя просветлевшее утреннее небо горящей резиной шин.

Недолго мерил шагами Серёга расстояние вдоль притихшей, словно в ожидании своей участи, автоколонны. Приспособить тяжёлые трехтонки для нужд партизанской войны в горах не было никакой реальной возможности; бронетранспортер, конечно, завидной проходимости — две задние оси обуты в гусеницы, но тоже: «по долинам…» ещё ладно, а «по взгорьям» — никак.

Тем не менее…

— Брысь отсюда! — прикрикнул Серёга на лучшего дружка своего, отрядного минёра Кирилла, который сунулся уже под переднее крыло головного «опеля» с явным намерением отправить грузовики на их свалочный «тот свет».

Кирилл Степнов высунул стриженую голову и недоумённо уставился на Сергея:

— Чего это? Фёдор приказал…

— Понятно, что приказал… — проворчал Хачариди, подходя ближе. — Но минируешь ты, Кирюха, без всякой фантазии, как учебную рельсу на пути от сортира до прачечной.

— Чего это?

— Не чавкай. «Чего-чего»… Ты думаешь, если фриц обнаружит склад разграбленным, своих перебитыми, а машины, вот-те на! — целыми… — пнул Серёга Хачариди массивную шину переднего грузовика, — …они на радостях сразу же гуртом погрузятся и айда по селу кататься? С девками и губными гармошками?

— Ну-у… — неуверенно почесал в загривке Степнов.

— Вот и они репу чесать начнут: «А где это Кирюха нам тут насрал, да кепкой прикрыл? Известно где…» — Сергей вынул из нагрудного кармана складной охотничий нож и раскрыл его, ловко щелкнув пружиной. — У него ж, у Кирюхи, ни ума, ни фантазии…

— Слышь, ты, фантазер… — буркнул, начиная сердиться, Степнов.

— Я ж не в упрек, Кирюха, тебе лично, — миролюбиво сказал Хачариди и присел у подножки штампованной железной кабины, запустил руку под задний угол дверцы. — Я ж понимаю, учили вас так. Только вот фрица, понимаешь ты… — он поморщился, обрезая на ощупь бечёвку, — …тоже учили. Хотя, чему тут, на хрен, учиться?

Он вытащил немецкую гранату с длинной ручкой и обрезанный шнурок.

— Ты что? Специально им своё, родное, подсунул? — небрежно бросил он гранату Кириллу.

Тот дёрнулся было вспять, но в последнее мгновенье, у земли уже, поймал зелёный цилиндр двумя руками и беззвучно выругался.

— Не бог весть каким Кулибиным надо быть. — продолжил менторски разглагольствовать «Везунчик», — чтобы растяжку на дверце поставить.

— Так я… — запротестовал было Степнов.

— Ага! — кивнул Серёга. — Спрятал под пол, а не под сиденье, и шнур к замку протянул под обшивкой, а не прямо к ручке: «дерни за веревочку», если жить наскучило. Нова-аторство… — насмешливо протянул Сергей и, мгновенно посерьёзнев, деловито спросил: — Я у тебя, кажется, штык от трехлинейки видел?

— Ну? — скинул с плеча ремень винтовки Степнов. — Я им каналы под бикфордов шнур бью…

— Понятно, что не в атаку ходишь… — фыркнул Серёга. — Давай, снимай.

* * *

Командира округа полевой жандармерии гауптмана Адольфа-Рауля Эйхена не особенно встревожило, что в назначенное время — в 7 утра — из Эски-Меджита не пришло подтверждения на тот предмет, что его там ждут и навстречу выслан патруль местного полицейского участка. Телефонной связи с этим горным посёлком установлено не было — сизифов труд, район партизанской активности. А радиосвязь в горах, по понятной причине, была не самой надежной: нырнешь в полуденную тень какого-нибудь ущелья и, пока с другого конца на свет божий не выберешься, — тишина.

Впрочем, по дороге находился достаточно важный, охраняемый усиленным постом самой полевой жандармерии мост через скальный провал, так что и без полицейского патруля (те ещё вояки, с ними даже в футбол играть зазорно) вперед ушла целая смена нового караула, а значит, беспокоиться, в общем, нечего.

Адольф-Рауль и не беспокоился. Насупив козырек фуражки на нос, он запрокинул голову на кожаную спинку задних сидений и дремал под дорожную тряску, пока с переднего сиденья не перегнулся к нему адъютант с озабоченной миной бухгалтера, у которого вдруг не сошёлся несложный квартальный отчёт.

— Герр гауптман… — растерянно потеребил он качающееся туда-сюда колено начальника в синей штанине. — Здесь, кажется, имело место быть происшествие…

— Герман, чёрт вас побери… — заворчал из-под козырька фуражки Эйхен. — Что вы тычете мне промежуточные лингвистические формы, как зулусский вождь священному баобабу? Что значит: «имело место быть»? А если ничего не случилось, то, значит, «места быть не имело?» Вы пятый год в вермахте, Герман, и так не научились говорить с армейской лаконичностью, что там у вас? Надеюсь…

Он поднял козырёк пальцем в кожаной перчатке и тотчас же перестал брюзжать, — как-то сразу понял, что именно здесь «имело место»…

Его открытый кабриолет «Вандерер-В11» как раз миновал кривую жердь, крашенную «зеброй» и должную символизировать собой шлагбаум, но никакого полицейского поста при нём не было, хотя в деле несения караульной службы кто-кто, а татары отличались прямо-таки немецкой педантичностью. Нет никого, какой уж тут патруль навстречу….

Поднял «шлагбаум», соскочив с широкого седла колясочного мотоцикла, один из жандармов, высланных по ордеру сопровождения вперёд.

— Стоять! — окриком распорядился Эйхен, ухватившись за спинку адъютантского кресла и подскочив на ноги.

Впрочем, тут же и плюхнулся обратно на диванчик, рефлекторно вжавшись пониже. В который раз гауптман пожалел, что в отличие от фронтовых офицеров в полевой жандармерии как-то зазорно считалось носить чехольчики защитного цвета на погонах, — сверкаешь теперь алюминиевым шитьём, как этикеткой пивной бутылки на полке тира в «Октобер Фест».

Вслед за кабриолетом гауптмана остановился грузовик с тентом, где разом угомонился взвод солдат, и, перестав звенеть цепью, фыркнул ресиверами тяжёлый «МАН»-бензовоз с трехтонной плоской цистерной.

— Гефрайтер! — кликнул Эйхен того же проворного унтера, что открыл шлагбаум.

Тот попятился к командирской машине, настороженно поводя во все стороны клювастым дулом «шмайссера», и только последние десять шагов пробежал с полагающимся подобострастием, забросив автомат за спину.

— Да, герр гауптман!

— Немедленно выясните обстановку в посёлке! И передайте господину лейтенанту… — махнул он перчаткой через плечо, в сторону грузовика, — …чтобы вытряс своих бездельников наружу и выставил оцепление, мало ли что. Действуйте.

— Яволь! — заскрипел коваными сапогами по щебню гефрайтер.

Два тяжёлых мотоциклета не спеша, будто без особого энтузиазма, съехали по насыпи с дороги, на которой они были бы отличной мишенью, и, петляя между всяческим бытовым хламом окраинного пустыря, направились к Эски-Меджиту. Над ними угрюмо вздымалась крутая гора с невзрачными руинами крепостной стены. По склону её всё ещё ползли белые кудри утреннего тумана….

Смертная тоска так сжала сердце обер-лейтенанта Дитера Кампфера своими холодными костяными пальцами, что он долгое время был вовсе не в состоянии что-либо соображать. Он прижимал скобу русской гранаты к её стальному цилиндрическому боку, не чувствуя своих трясущихся, онемевших рук, не сводя глаз с её ромбической насечки. И только время от времени, облизав пересохшие губы, осматривался — резко, по-совиному, повертев головой в одну и другую сторону — но ни одной живой души, которую можно было бы позвать на помощь, на майдане не было. Татары же, полицаи, услышав краткую речь о помиловании «Фёдором-эфенди», разбежались и, кажется, не по домам даже, а в сторону леса. Свои, если кто и остался жив, тоже не появлялись.

Хоть молись, — но молился Дитер в последний раз еще в гитлерюгенде у «мемориала шестнадцати», и то до сих пор не мог сообразить, кому именно молился, то ли фюреру, то ли Фридриху Барбароссе… Кто такие «мученики 9 ноября»[48], он и тогда не совсем понял.

Немало времени прошло, пока обер-лейтенант, начал более-менее трезво оценивать свое положение.

А положение было: «Achtung, minen!» Граната с вырванной чекой… Искать её, чеку то есть, и с миноискателем было бы бессмысленно — русский моряк, как только управился, бросил кольцо через плечо в безбрежную глинистую грязь майдана. И теперь граната помещалась на коленях обер-лейтенанта у него в ладонях, а руки, связанные в запястьях, были к этим же коленям привязаны вместе со стулом…

В общем, система была довольно путанная, но неумолимо надёжная, как гильотина. И чтобы сработала она, достаточно только разжать руки. Это было понятно и без слов матроса… совершенно очевидно, матроса — драная тельняшка, синеватый якорь на тыльной стороне ладони…

— Ну, если руки не отнимутся, и не заснёшь, фраер… — сказал он. — Если своих дождёшься — считай, подфартило.

Дитрих тогда понял только Freier — жених, но к чему оно было сказано, так и не сообразил. Если и жених, то разве что старухи с косой. Сидит на рассохшемся стуле, на самом краю террасы с резными столбиками, перед ступенями крыльца, на которых непременно свернёт со временем шею, потому, что передние ножки стула — на самом краю самой последней доски.

Но будет ли у него время, чтобы свернуть себе шею? Большой вопрос. Скорее всего, нет, потому что рук он уже не чувствует и, соответственно, не почувствует и когда граната из них выскользнет ему на колени.

«Шайсе!» Если бы он держал в ладонях обыкновенный булыжник, то держал бы его до бесконечности… ну, уж точно до тех пор, пока кто-нибудь не подошел бы и, аккуратно, перехватив пальцами стальную скобу — этот рычаг гильотины, — не освободил бы его от влажной, железной смерти. А так и пары часов не прошло, наверное… впрочем, может быть, и пары минут: время тянется невыносимо медленно, будто сам чёрт отмеряет его, наматывая на локоть нервы обер-лейтенанта…

Сколько бы там не прошло времени, но прошло ничтожно мало, а граната уже мокрая от пота и вот-вот выскользнет из помертвевших рук. Русский специально закрутил верёвки так, чтобы ладони с гранатой оставались на весу, и дальше, чем его собственные, Дитера, колени она не упадёт.

Впрочем…

Только теперь на глаза старшему лейтенанту попался огромный чугунный чан, приткнувшийся сбоку крыльца под желобом водостока. В таком аборигены, кажется, давили виноград, а может быть, варили свое фольклорное блюдо — плов; судя по адским размерам котла, — плов с коммунистами. В чане плавали алые покоробленные листья, словно сгустки крови, но толщина стенок чана — с большой палец — внушала доверие. Пусть призрачное, но, за неимением вариантов…

Ещё через полчаса (впрочем, может быть, и всего через полминуты) обер-лейтенант всё же решился…

* * *

Склад в единственной более-менее уцелевшей крепостной башне, судя по всему, был разграблен. А вот машины возле него (с виду, по крайней мере) оставались целы и невредимы, если не считать спущенных скатов… И то не везде, через раз, словно на бегу…

«Красноармейским трехгранным штыком, судя по точечным проколам в протекторах шин», — определил унтер полевой жандармерии Карл Литц, попробовав заусеницы резины в рисунке протектора большим пальцем.

Впрочем, подобное — слишком мелкое — пакостничество со стороны партизан казалось подозрительным. Если, конечно, у них просто не оставалось времени на что-нибудь более серьезное, а это вряд ли. Вырвать чеку и подбросить гранату под передний мост — секундное дело. Четырехсекундное, если быть точным.

— Ганс, Фрик! — подозвал унтер рядовых. — Осмотрите машины и броневик, но ничего не дёргайте и не открывайте, ни дверей, ни капотов… Скорее всего, они заминированы. Гельмут, — обернулся он теперь к пулемётчику в коляске своего мотоцикла, — подъедем к комендатуре. Партизаны ушли, беспокоиться нечего.

— Это вы так думаете, герр гефрайтер? — скептически фыркнул Гельмут, кивнув через плечо на чёрную косу копоти, вьющуюся от холма с минаретом. — Или они оставили вам записку: «Извините, что не дождались»?

— Не умничайте, рядовой… — недовольно проворчал Карл, взбираясь в седло мотоцикла. Он всегда переходил на «вы», когда ему казалось, что подчиненный зарывается, но за угловатыми стеклами «автомобильных» очков пулемётчика глаза были по-рыбьи невыразительными. — Они оставили машины целыми или заминированными? Не так важно. В любом случае они ушли. Нечего трусить, Ге…

Карл не досказал обидных слов, вдруг свалившись с седла мотоцикла в липкую грязь, которая хлестнула из-под него, как из-под хряка, выпущенного во двор свинофермы. Свалился, как подстреленный, но будучи при этом целёхонек, то есть сознательно. Тотчас же выдернул из-под себя автомат и выставил дуло, из которого хлюпнула мутная струйка, в сторону комендатуры, где прозвучал взрыв и взметнулось над черепичной крышей белое облачко… скорее пара, чем дыма.

Граната со стуком упала на верхнюю ступень крыльца, и в то же мгновение Дитрих оттолкнулся пальцами босых ступней (его высокие шнурованные ботинки приглянулись «красному татарину») от половиц террасы. Дощатый потолок неспешно проплыл в глазах обер-лейтенанта, но гром в мозгах грянул раньше, чем он коснулся затылком пола и в голубых глазах потемнело…

Но не надолго. Мощный пинок в седалище стула и его собственное — чего там, всего четыре миллиметра клееной фанеры — не только отшвырнул Дитриха до самой двери комендатуры, откуда сверху на него обрушилась табличка: «Kommandantur», но и привёл в чувство. Распластанный орёл со свастикой в когтях окончательно ослепил лейтенанта крыльями чёрной масляной краски. Впрочем, в немалой степени ослепила его и рвущая боль в паху, в сравнении с которой удар кожаного мяча, полученный в детстве, в «стенке» у ворот «Hitlerjugend Spielbayerns»[49], был просто детской забавой…

Отбросив головой легионерского орла, Дитрих с опаской опустил глаза вниз.

Ноги его всё ещё были задраны на перекладину цапф стула, между внутренними сторонами бёдер зиял просвет — фанерного сиденья не было; а вот руки освободились от порванных пут.

Голубые глаза лейтенанта безумно расширились, когда он увидел кровавую росу на быстро багровеющем мясе бёдер — каменно-серые штаны разодрало в мокрые чёрные лохмотья, белые когда-то кальсоны нельзя было отличить от кусков рваной кожи.

Дитрих провел там дрожащей рукой… похоже, осколок чана саданул снизу стула, прямо в сиденье, расколов его как раз в то мгновенье, когда он запрокидывался на пол террасы.

Могло быть и хуже. На месте относительно прикрытой тонкой фанерой задницы Дитриха вполне мог оказаться его, ничем не прикрытый, лоб.

«Могло быть и хуже…» — облизал пляшущие губы лейтенант, решаясь… и никак не решаясь дотронуться до сплошного ушиба в паху, горячего и мокрого.

«Могло быть и хуже…» — мысленно твердил он.

О том, разделит ли его мнение Лизхен, дочка зеленщика с их улицы, образцовая, словно с плаката: «Mutter und Kind das…», будущая мать… — об этом думать пока даже не хотелось. А в следующую минуту стрекот мотоцикла прозвучал в его ушах одой «К радости» — свои!

— Нет, господин гауптман! Заминировать автоколонну они не успели… — торопливо семенил подле начальника его адъютант. — Но вот склад с полученным позавчера обмундированием и радиоаппаратурой разграбили, и от роты обеспечения связи, увы и увы…

Адольф-Рауль поморщился, нервно срывая кожаную перчатку с руки.

— Что значит это ваше пиитическое вытье, Герман? «Leider und leider»[50]?! Каковы потери? Сколько ранено? Есть ли убитые?

— Убиты двадцать шесть человек, герр гауптман, — не без придушенного злорадства, но внешне хладнокровно рапортовал адъютант. — Ещё шестерых не нашли. Пока обнаружили только обер-лейтенанта Дитера Кампфера, который, впрочем, я думаю, предпочел бы разделить участь своих товарищей…

Ошеломлённый его сообщением шеф районной жандармерии замер, так и не стянув до конца перчатки с узкой ладони.

— Что вы несёте, лейтенант, что значит все?.. — пробормотал он растерянно, подпрыгнувшими вдруг губами. — Это скандал… — простонал он совсем по-граждански, но тотчас же спохватился: — Это катастрофа!

Похоже было, что «окопные» муфточки на погоны ему пригодятся уже в скором будущем… в связи с отправкой на передовую.

— Где этот? Который хотел бы?.. — завертелся на месте гауптман, взглядом выискивая свидетеля катастрофы. — Кстати, почему он «хотел бы»? Что с ним сделали эти изверги?

— Э-э… — несколько стушевался адъютант. — Наш фельдшер сказал, что у него… его… В общем, выражаясь иносказательно, его Ирминсул[51] если не срезан под корень, то существенно повреждён…

Эйхен с несколько секунд смотрел на адъютанта со злобным непониманием, потом удивлением, а потом и сочувственной брезгливостью:

— Они ему, что?..

Гауптман изобразил пальцами ножницы.

— Нет! — замотал головой Герман. — В отличие от автоколонны, его они потрудились заминировать, однако он освободился, буквально у нас на глазах, на глазах у гефрайтера Карла Литца, но…

— Но не весь… — мрачно хмыкнул, догадываясь, Эйхен. — Ведите меня к бедняге и, кстати, о колонне… — он запнулся: — Раз уж хоть транспорт уцелел, надо его отсюда уводить. Не будем искушать судьбу, пока не вернемся сюда с батальоном карателей и зондеркомандой «Ваффен-СС». Распорядитесь, чтобы машины заправляли, меняли запаски или вулканизировали шины, если не хватит… Времени на всё двадцать минут — и убираемся отсюда.

Отчаянно срывая туго затянутую гайку на кронштейне запасного колеса на заднем борту «крупповского» бронетранспортёра, гефрайтер Карл Литц и не подозревал, что одновременно вращает и динамо примитивного пускового устройства, от которого по утопленному в грязи телефонному кабелю крохотные голубые искры пробежались до головного «опеля»… Всякий раз, попутно, заглядывая в бензобаки, продырявленные стальным трехгранным штыком, где кроме бензиновых лужиц и испарений находилось ещё и по брикету толовой взрывчатки, заботливо оставленной Степновым.

— Eins… — кряхтел Карл, повиснув на массивном ключе 32–34, к счастью, нашедшемся сразу, на полу в кабине. — Zwei…

«Drei» — застрял у него в глотке, когда бронетранспортер содрогнулся всей железной тушей и вдруг, вырвавшись из его рук вместе с ключами и запаской, улетел вправо, кувыркаясь на низких боках в камуфляжных жёлто-коричневых пятнах.

Столб клубящегося багрово-чёрного пламени взвился в низкое хмурое небо. Вслед за ним, почти мгновенно, второй, третий…

— Die Partisanen! — первым завопил гауптман Эйхен и первым же открыл огонь, выхватив из кобуры «парабеллум».

И если его подчиненные (кто, конечно, остался жив и не зевал, контуженный, по-рыбьи) палили в белый свет, как в копейку, то Эйхен разрядил обойму куда следует, — в партизан, унылой гурьбой валивших со стороны реки, отделяющей посёлок от леса. И вторую разрядил бы, если б адъютант не докричался шефу на ухо:

— Кажется, это местные полицаи! Возвращаются!

— Где? — обернулся гауптман.

Адъютант через его плечо указал на «партизан», предусмотрительно залёгших в речном тумане до выяснения обстоятельств.

— С чего ты взял? — недовольно переспросил Адольф-Рауль, уже пряча пистолет в кобуру.

Герман, чёрт бы его побрал, редко когда ошибался, вот и сейчас…

Вместо ответа адъютант гаркнул вопросительно:

— Хайль Гитлер?!

— Зиг Хайль-Хайль! — отозвались клочья редкого речного тумана.

…Ничего у немцев не получилось. Малыми силами сунулись, да крепко получили по зубам. А больших сил собирать им, гадам, было некогда. Не ожидали они, что наши так рванут с двух сторон, от Перекопа и с Керченского, что придётся бросать всё, что они и не собирались никогда бросать, и драпать в последней надежде зацепиться за Севастополь или удрать из южнобережных портов.

Конечно, пытались они оставить за собой выжженную землю, лютовали напоследок, расстреливали и в лагерях, и в тюрьмах, и тех, кто под руку попадался, вплоть до актёров местного театра, и жгли, что могли. И взрывали.

Помнишь, как мы чуть ли не в последний час успели разминировать плотину на водохранилище?

А потом получили приказ войти в Симферополь…

Возвращение

Наверное, для таких моментов и стоило вынести все проклятья партизанской жизни: лютость нескончаемых, казалось, зимовок в горах; тревожные минуты карательных экспедиций, когда в просветах между деревьями появлялись бесчисленные шеренги врагов; неумолимость голода — этого вечного спутника партизан, сопутствовавшего им со слишком навязчивой верностью; леденящий душу, смертный ужас плена и лагерей…

Всё это стоило пережить, преодолеть, победить именно для этих моментов! Чтобы потом увидеть эти лица. Лица, плачущие от радости: скупую слезу на дряблой щеке старика, дождавшегося наконец окончания оккупации — в который раз в долгой своей жизни; рано поседевшей матери, одинокой на одиноком пороге, — проводила на фронт всех своих. Восхищение и восторг на лицах мальчуганов, бегущих за конями лихих партизан…

Вот только молодых лиц практически не было — мало кого фашисты не угнали в Германию. Но счастье, пусть и со слезами в глазах, в глазах, насмотревшихся на все «прелести» фашистского «Нового порядка», было неизменным.

Партизаны двигались в Симферополь с юго-востока.

Красная армия наступала севера и востока, со стороны Перекопа и Керченского полуострова, и небезосновательно не рассчитывала на сколько-нибудь серьёзную оборону города со стороны гитлеровцев. Хотя днем ранее под Сарабузом, в районе аэродрома, части 19-го танкового корпуса встретили упорное сопротивление вновь созданной боевой группы под командованием командира немецкой 5-й пехотной дивизии генерал-лейтенанта Сикста…

По данным разведки, немцы, словно загнанные в угол крысы, спешно отступали в сторону Севастополя, надеясь закрепиться в нём. Думали, наверное, повторить подвиг его советских защитников. Гитлер выразился предельно ясно: «Севастополь оборонять до конца. Боеспособные войска не эвакуировать».

Но время показало, что надежды эти были напрасными. Красная армия в 41-м быстро научилась обороняться. И пусть не так же быстро, но научилась наступать.

Симферополь, по сути, был брошен немцами без яростного сопротивления. Что-то успели заминировать, но не всегда успевали взорвать; в нескольких местах, в частности возле железнодорожного вокзала и завода Анатра, какие-то подразделения оборонялись, прикрывая отход своих частей на Бахчисарай и Севастополь. С ними следовало поступать как должно: бить до последнего и побыстрее.

Кроме того, город следовало вычистить от всевозможной фашистской нечисти, остававшейся в нём. Прежде всего, конечно, от оккупантских прихвостней — предателей и полицаев. Их оставалось на брошенной немцами территории предостаточно — не торопились фрицы забирать их с собой, видимо, срабатывала пословица: «предавший единожды…» Или осталось что-то даже в сорок четвертом году в гитлеровской армии от гордого прусского духа? Немцы неохотно забирали эти свои сомнительные приобретения… И так вшей хватало…

Соответственно, хватало забот и у партизан: выжигать и давить эту гадость, как в прожарочной.

Именно таким было задание Ставки, приведшее и партизанский отряд Беседина к подступам Симферополя: зачистка города.

В Лозовом партизан встречали жители села. Встречали с радостью победы, слезами о тех, кто ее не дождался. Со всем избытком чувств исстрадавшейся души.

И проявление этих чувств бывало неоднозначным, хоть и вполне понятным после всего, что им пришлось пережить…

Навстречу партизанам, наполняя и их сердца чувством неизбежной, а теперь и окончательной победы, из-за крутого поворота выползли, лязгая громадными гусеничными траками, два тяжёлых КВ.

Группа партизан, отправленных по наводке жителей Лозового за здешними предателями, поймала двоих. Они тащили их за ноги и руки и, видимо, в порыве праведного гнева вознамерились было бросить фашистских подсвинков под танковые гусеницы проходящих «Климов».

Должно быть, особенным злобствованием отличились эти Иуды, раз никто из жителей и не шелохнулся слова сказать в их защиту. Только отпрянула, брезгливо морщась и отворачиваясь, возбуждённая толпа. И вдруг…

— Отставить! — раздался грозный рык Беседина.

Умел он подать и такой истинно «командирский голос». Умел сказать Фёдор Фёдорович и слова нужные, без митингового пафоса, но просто, доходчиво и с чувством.

— Немедленно отставить! Под танки победителей цветы бросать надо, а не эту фашистскую мразь. Оставьте их до суда. Пусть они перед людьми ответят, за что, за какую такую чечевичную похлебку, продали они Родину и свой народ!

Танки прошли, с лязгом срывая гусеницами землю, с рёвом клубя сизыми дымами дизельного выхлопа.

Предателей заперли в подвале бывшего сельсовета, выставили часового. А партизанский отряд, кто на конях, разбрызгивая копытами весеннюю грязь, а большинство — пешим маршем, прошёл войскам навстречу, к посёлку Марьино…

Близко совсем показались крыши Симферополя. Пока только рыжая черепица путанных, как лабиринт, окраин… И бурые, клубящиеся дымы пожарищ в по-новому ясном апрельском небе…

От Советского Информбюро:

13 апреля подвижная группа фронта освободила Симферополь.

Вместе с войсками фронта в освобождении Симферополя участвовали партизаны 1-й бригады (командир Ф.И. Федоренко, комиссар Е.П. Степанов) Северного соединения, 4-й бригады (командир Х.К. Чусси, комиссар А.Н. Бережной) Южного соединения, подпольщики под руководством А.И. Косухина и В.И. Бабия, группа румынских антифашистов, возглавляемая Михаилом Михайлеску.

Подавляя ожесточенное сопротивление гитлеровцев…

Где-то частили, перекликаясь с лаем немецких пулеметов, армейские «Дегтярёвы», взрывал ущелья центральных, купеческой застройки, улиц ружейно-автоматный треск и гулко бухала полковая «сорокопятка» — вспугивала стайки городских голубей, немногих оставшихся за годы голодухи…

На подходах к улице Воровского партизаны прошли мимо советского танка, который, вероятно, был подбит немецким самолетом с воздуха. И тут, в начале улицы, в окне одного из кирпичных двухэтажных домов глазастый Шурале заметил враждебно-знакомый абрис немецкой каски.

Вместо того чтобы броситься в ближайшую проходную, по крайней мере затаиться за выступающим углом дома, татарин пустился на восточные базарные хитрости. Он сам вдруг стал красться, воровато пригнувшись, вдоль консолей домов, но при этом… пятясь от товарищей и направив на них дуло своего карабина.

Яшка Цапфер даже остановился, озадаченно чухаясь в стриженом затылке, оглянулся на Володю…

Володя и сам заметил странное поведение татарина и уже хотел было через плечо Цапфера крикнуть Сабаеву что-то вроде: «Ты что, спятил, так пятиться?!» — как на плечо его легла ладонь Хачариди.

Серёга отрицательно помотал головой, не глядя на Володьку, а вглядываясь… Вглядываясь, куда это так отчаянно косит узкими глазками отважный татарин.

Не менее внимательно следили за Шурале и два немца за мутными стеклами окон…

— Партизан, что ли? — спросил Генрих напарника, Гербига.

— Да вроде не похоже… — пожал плечами тот.

Шурале и впрямь вид имел типичного татарского «оборонца»: армейский радикулитно куцый ватник, не по сезону ушанка, облитая свиной кожей; самозарядный карабин Симонова, конечно, на немецкий «маузер» даже издали не похож, да не те времена нынче, чтобы железяки перебирать… И вообще поведение татарина для победителя было как-то…

— А «уголков» на рукаве у него нет…

— Шлёпни его, на всякий случай.

Гербиг встал с колена и высунул дуло «шмайссера» в приотворённые створки окна. Толкнул воронёным стволом одну створку пошире…

И словно в ответ на это приглашение в образовавшуюся щель влетела «лимонка», ткнулась в застёжку немецкого ремня, со стуком упала на пол, покатилась, рокоча по половицам…

Хачариди, стоявший под окном, развел руками и состроил Володьке гримасу: «Ой, не хотел!».

Стёкла с грохотом и звоном вылетели на булыжную мостовую.

Сергей чуть присел, опираясь спиной в стену, и приготовил пулёмет как подножку. Она спружинила под ногой Шурале, подкидывая его вверх, когда он с победоносной руганью золотоордынских предков влетел в опустошённый проем окна, курившийся пылью и дымом. Сразу же, раз и другой, звякнул его карабин…

После короткой перестрелки немцы, кто живой оставался, вышли из дома с поднятыми вверх руками. Выходя, они твердили испуганной скороговоркой традиционную с 43-го формулу капитуляции: «Сталин гут! Гитлер капут!»

Давно ведь поняли? И на что было надеяться…

Похожая сцена случилась и в другом, еще более просторном доме. Оказывается, дюжина немцев, попавшихся на любительское лицедейство Сабаева, была охраной штаба какой-то саперной службы…

Штаб сам по себе был небольшой. Часовой на каменном крыльце дома был, видимо, уже внутренне подготовлен к мысли о повторении 18-го года. Внушительного кулака не самого высокого, но жилистого Шурале Сабаева было вполне достаточно, чтобы приготовить его к капитуляции. Причем, Шурале даже не пришлось стучать своим кулачищем по горшку каски, обтянутой серой тканью, — только сунуть под нос для подробного изучения.

Тем временем лично командир отряда в сопровождении Хачариди и Володьки протопали гулким, полутемным коридором и, открыв дверь в штабное помещение, направили стволы на двух штаб-офицеров, сидевших за столом, телефониста и то ли денщика, то ли адъютанта, который, единственный, схватился было за автомат, висевший на спинке стула.

Но Беседин посмотрел на него строго и сказал, словно шкодливому пацаненку:

— Руки вверх! — причём по-русски.

И все, как один, штабные встали с поднятыми руками.

— Оружие собрать, пленных в обоз, — распорядился Фёдор Фёдорович и, подойдя к столу, с любопытством, но и досадой одновременно, стал рассматривать карту Симферополя, исчерченную разноцветными карандашами, и перебирать гербовые бумаги.

— Кликни Яшку, где он там… — бросил Беседин через плечо Володе и пробормотал сам себе задумчиво. — Надо срочно найти наших армейцев…

Яшка мало чего понял в бумагах.

— По-моему, тут речь идёт о том, что мы и так знаем…

— То есть? — нахмурился Фёдор Федорович.

— Это какая-то саперная служба, тут написано: всё — Zu demolieren, zu zerstoren… громить, уничтожать, разрушать.

Приложение 3 к приказу 17-й армии, оперотдел № 18/44 от 14.03.44 г.

Всё, что нельзя будет использовать в боевых действиях и снабжении во время отхода к крепости Севастополь, а также его обороны или при эвакуации по морю и воздуху и нельзя будет вывезти, уничтожить..

— М-да… — протянул Фёдор Фёдорович.

Действительно, приказ командования 17-й армии относительно операции «Тигр», план эвакуации с Крымского полуострова в союзную Румынию, исполнялся подчинёнными с немецкой педантичностью: взрывались мосты, падали телеграфные столбы, взрывами закручивались в винт железнодорожные рельсы, уводились на строительство оборонных сооружений по Севастопольской дороге колонны пойманных в облавы гражданских, угонялись гурты скота…

Обезоруженных штабных, солдат и унтер-офицеров, выгнали на улицу, в хвост партизанской колонны под охрану колченогого дяди Мартына с его любимым обрезом. С виду таким нестрашным, по сравнению, скажем, с автоматом или пулемётом. Но немцы словно почувствовали, какую роль обычно исполняет дядя Мартын в так называемой «трофейной команде»… Сразу ещё более притихли, присмирели под миролюбивым его взглядом из-под косматых бровей…

А вскоре удалось их сплавить в общую колонну военнопленных, позднее размещённую в пустом помещении на улице Воровского, рядом с заводом имени Кирова.

По просьбе румынских солдат, немцев поместили отдельно в другое помещение, которое находилось через стенку, — во избежание драк между ними. Между «союзниками» это случалось в последнее время довольно часто. Похоже, румыны были всерьёз недовольны тем, что немцы втянули их в эту бессмысленную войну…

Партизаны всё чаще встречали регулярные войска, проходящие к алуштинской дороге. Шли колонны измученных боями, но взбодрённых успехом наступления пехотинцев, куда бодрее рокотали моторами и лязгали гусеницами танки, усаженные десантом, гремели артиллерийские орудия вслед за ЗИСами и тягачами.

Каждого советского воина партизаны встречали с радостью, как живой символ победы и ещё больших побед в дальнейшем. Но, кроме того, Фёдор Фёдорович высматривал какую-нибудь штабную машину, памятуя о документах из немецкого штаба в своём командирском планшете… И вот, наконец, негустую партизанскую колонну стал властно рассекать зелёный «виллис» с лейтенантом на переднем сиденье, рядом с сержантом водителем, и парой автоматчиков на заднем. Сразу за ними следовал чёрный «мерседес-бенц».

«Они!» — мгновенно подумалось Беседину, когда он обернулся назад, чтобы выяснить причину переполоха в колонне. Переполоха особого характера, без шума и ругани.

Обогнув «виллис», где с каменными лицами сидели особисты с малиновыми погонами, Беседин пригнулся, заглядывая в оконце «мерседес-бенца», сразу на заднее сиденье. Оттуда на него с недоумением воззрилась бледная физиономия с опущенными усами.

Без слов Фёдор Фёдорович помахал перед ней планшетом.

Майор с заднего сиденья, мгновение подумав, похлопал по плечу адъютанта…

— Вот, товарищ майор, добыли буквально пару часов назад в штабе какой-то инженерной немецкой части, — представившись, доложил Беседин.

— Майор «Смерша» Годин, — ответил майор. — Ну и чего вы это свое добро в штаб бригады не передадите, а тычете, кому ни попадя… — подумав, он поправился: — Не по субординации…

— Честно говоря, товарищ майор, представления не имею, где его сейчас искать. В городе во время боёв, хуже чем в лесу. А мой паренёк перевел, что это приказ по 17-й армии…

— Ваш паренёк? — хмыкнул майор. — Партизан-переводчик? Этот, что ли?

Он исподлобья глянул на Яшку, с прусской выправкой вытянувшегося во фрунт подле командира.

— Так точно!

— Фамилия? — вроде бы не отрываясь от просмотра бумаг, буркнул Годин.

— Рядовой шестого партизанского отряда Яков Цапфер!

— Немец, что ли? — поднял подозрительный взгляд майор.

— Еврей… — раньше Цапфера, и как бы машинально, вставил Фёдор Фёдорович.

— Хай будет еврей… — снова потускнел Годин. — Ладно. Правильно поступили, товарищ… — он глянул на плечи деревенского кожушка Беседина в привычном поиске погон. — Товарищ командир. Мы как раз в штаб 383-й направляемся. Оттуда свяжемся… Благодарю за службу!

Он коротко, не дотянув даже до козырька фуражки, козырнул и стал забираться обратно в не слишком тесную утробу трофейного «мерседес-бенца», раскачивая его так, что заскрипели рессоры.

— Спасибо, товарищ командир… — по лицу Яшки всё ещё ползли красные пятна.

— Отвоюемся, подпишу ходатайство… — рассеянно пробормотал Фёдор Фёдорович.

Сам он в успех подобного мероприятия верил слабо…

Всех немцев в 24 часа выселили из пограничного Крыма в первые же дни войны. Комсомольский вожак Яшка Цапфер из семьи екатерининских ещё переселенцев в это время наглухо заблудился с звеном пионеров-следопытов в районе Мангупа…

— Продолжаем движение навстречу отряду Ибрагимова, — не то скомандовал, не то припомнил Фёдор Фёдорович.

В городе оставались не одни только арьергардные части вермахта, да какие-нибудь не успевшие вовремя убраться штабы тыловых служб. Ну и предатели, которых немцы понабирали не только из татар, но и русских, здешних кавказцев, да и мрази других национальностей. Поэтому Володька не удивился, когда передовой разъезд из трёх всадников шарахнулся и попятился, рассыпанный пулеметной очередью немецкого МГ и… отчаянной матерщиной, с которой прилично было бы оборонять Севастополь в 41-м.

Разъезд разведчиков как раз въехал на мост. Пулемётная дробь смешалась с дробным перестуком копыт по деревянным шпалам.

— Наши? — удивился Володька, высунув вихрастую голову над дощатым бортом телеги, в которой въезжало на окраину Симферополя имущество разведгруппы под охраной их с Серёгой (с некоторого времени именно их — считал Володя) поистине, «героического» пулемёта.

— Спрячься, дура! — лениво шлёпнул его по русой макушке Хачариди, как ни в чём не бывало продолжая лежать на спине, беспечно жуя соломинку из подстилки и жмурясь на жидковатое апрельское солнышко. — Какие, на хрен, наши…

Володька зарылся лицом в солому, сушенную больше человеческим теплом, чем солнцем.

— Так ведь?

— Как ведь? — передразнил его Серега в своей обычной, малопонятной, честно говоря, манере — возьмёт и вывернет твои слова как наизнанку, а то и просто повторит, но чувствуешь — подкалывает.

Впрочем, с той же обстоятельной ленцой он уже засаживал сверху ствольной коробки пулемёта магазин и… Только солома порхнула: кувыркнулся за дощатый борт, крикнув:

— Я под мост, ты на мост!

— А на мосту ворона… — проворчал Володька, вскидываясь на локти, — нахватался-таки у своего кумира — и подтягивая свой «шмайссер» за шлёвку ремня.

Зачем Сергею Хачариди понадобилось под мост нырять, он понял уже после того, как весь почти отряд засыпал нехитрое уличное укрепление немцев шквальным огнём: захлопали винтовочные выстрелы, зачастили пулемёты, закашлялись «шпагины»…

Застрекотал по-сорочьи и Володькин МП-40.

Защитники моста, мгновенно протрезвев и сообразив, что сопротивление наступающей силе просто самоубийственно, тотчас же заткнулись и, видимо, отступили.

Вот тут-то с береговой низины и врезал памятный «чешский трофей» Хачариди. Когда Серёга успел сообразить, что, отступая, бойцы «русского батальона» — с высоты противоположного берега не видимые — будут непременно просматриваться снизу, в створ берегового овражка? Непонятно. Вроде и не смотрел даже… Но Володя уже не удивлялся какой-то фантастической, а для врагов — так просто дьявольской — интуиции своего наставника и друга. Восхищаться — восхищался, а удивляться — нет; перестал.

«Везунчик» срезал полицаев снизу вверх из-под арки моста. Двое из них скатилось по глинистому овражку до самой мутной воды Салгира, загаженной заводской окраиной. Остальные, сколько их там было, задрали над изрешеченными мешками руки и загорланили: «Гитлер капут!»

Видимо, мысль о поражении Германии оказалась заразительной.

Отряд партизан, состоявший преимущественно из русских и украинцев, отнесся к «соотечественникам» с должной любезностью. На пинках и тычках они долетели до обозной части, где дядя Мартын демонстративно отложил обрез и взял предателей под прицел «Дегтярёва» с задка щегольской брички, показывая готовность безотлагательно пустить гадов в расход.

Партизаны вступили на мост. Заскрипели колеса, застучали копыта, забурчал трофейный (хотя и свой по праву рождения) полуторный «Уралзис». И тут ещё одно странное и подозрительное зрелище открылось их глазам, заставив разом отворотить половину стволов в его сторону, но…

То ли досмотрели передовые, то ли как-то слишком уж странным показалось Беседину движение немецкой трехтонки, но по колонне зашелестело мятой депешей: «Не стрелять!»

Стрелять и впрямь было бы опрометчиво. Особенно для крепкого низкорослого мужичка в краснофлотской тельняшке и в бескозырке поверх залихватского чуба (где только её раздобыть успел?), стоящего на широкой подножке расхожего немецкого «опель-блица».

В моряке, попеременно орущем то отряду, то в закруглённое оконце, за которое он держался прожаренными на давнишнем одесском солнцепеке сильными руками, все скоро узнали своего — Малахова. Узнали особенно потому, что и туда и сюда он орал исключительно матерно-уголовной бранью, нелестно отзываясь как о матери невидимого водителя, так и обо всех совокупно матерях членов отряда, включая кобылиц их меринов…

Призывая, надо думать, водителя рулить, куда сказано, а отряд, напротив, стоять и уж тем более не стрелять.

Когда, тяжело скрипнув и неловко мотнув сайгачьей мордой к перилам, грузовик наконец остановился перед головой колонны и Арсений Малахов соскочил с подножки, многое прояснилось.

Оказывается, за рулем был мертвенно-бледный немецкий вахмистр и его энтузиазм «рулить» поддерживался отнюдь не только матюгами Малахова, но и убедительной Ф-1 в его кулаке, которым он то и дело совал в бледную физиономию немца. По той же причине ничего не предпринимали ещё два фрица, стоявшие в кузове за самой кабиной во весь рост (так, чтобы видел — пояснил потом Арсений), и вид у них был ничем не краше водительского.

Малахов был сейчас натуральным воплощением «полосатых дьяволов», хорошо известных фашистам по севастопольским контратакам…

— Разрешите доложить, Фёдорович! — лихо вскинул вывернутую ладонь к бескозырке моряк.

Даже конь под Бесединым возмущенно фыркнул и загарцевал, норовя грудью пхнуть наглеца. «За-гарцевал» и Беседин:

— Фёдорович?! Это такое теперь обращение к командиру?!

— Виноват! — глаза Малахова при этом смеялись без тени раскаяния.

— Козе понятно, что виноват! — притворно «лютовал» командир отряда. — Неужто на флоте так принято? Неужто ты на корабле своём к капитану с «батей» сунулся, а?!

Теперь глаза Малахова потемнели, как «самое Чёрное море».

Флот — это святое. Въевшееся в плоть и кровь крепче всякого татуированного «краба». А тут по этому святому какой-то там… командир «народного ополчения», атаман, прости, Господи…

Сам Беседин отчетливо понимал, что для Малахова он никак не «адмирал», но понимал ещё и другое: «Но и ты, Арсений Малахов, есть боец регулярного соединения, а не махновец какой. Приструнить надо!» В глубине души же Фёдор Фёдорович такой вот бесшабашной лихостью матроса восхищался. Было в ней что-то знакомое, вполне сухопутное, правда, — казачье.

— Какого, ты… чертяка… Поперед батьки в пекло, а? — смягчился Беседин.

Заулыбался вновь и Малахов, заплясали в карих зрачках «чёртики полосатые» — отходчивый был малый.

— Я, товарищ командир… — подчеркнул он теперь нарочито подобострастно, но не издевательски, шутовски скорее. — Проявил, так сказать, партизанскую инициативу и солдатскую смекалку. По велению матросского сердца и…

— Не егози! — приструнил Беседин и разыгравшегося коня, и не менее разыгравшееся воображение большого любителя «заболтать». — Говори толком…

— Я предпринял разведку, можно сказать, боем, в глубоко эшелонированный тыл противника…

Беседин невольно закатил глаза под папаху.

— Ну, все. Разыгралось Чёрное море…

Малахов ощерился ещё шире, щегольские франтоватые усики — стрелками вверх.

— Чего ты там разведывал… — вздохнул Фёдор Фёдорович, — …боем?

— Известно чего… — неожиданно вклинился дед Михась.

Оказывается, он всё это время поглаживал круп командирского Огонька чуть позади говорящих и только теперь вышел вперед.

— На той стороне винный склад «Горкоопторга» был. Наши вывезти не успели, а германец, понятное дело, пользовал. То-то полицаи такие пьянючие оказались, защитнички…. — как бы между делом, поглаживая конскую морду, сообщал дед Михась. — Вот его-то, я думаю, и разведал наш Аника-воин. А то, что с боем, так оно и видно… — дед одобрительно покачал задранными ушами неизменной шапки-ушанки.

— А чего ж ты их гранатою пугал? — вклинился наконец в разговор и Тарас Иванович, подавшись вперед на пегом жеребце.

— Действительно, где твой автомат? — нахмурился командир.

— А вы думали, они мне просто так согласились склад отдать? — недовольно проворчал Малахов и повернулся спиной. Через всю спину в изрядной прорехе шла кровавая борозда. — Драка была до последнего патрона, до рукопашной.

— Ну, коли за водку сошлись… — покачал снова «ушами» дед Михась.

— Санитарку! — гаркнул через плечо Беседин. — Машка, ты где?! Дуй сюда! Обработай героя. Чем это тебя так? — спросил он уже Малахова.

— Не знаю… — пожал плечами и тут же поморщился Арсений. — Тоже, наверное, осколком… Слава богу, что патроны в автомате закончились, за спиной висел, когда в него осколок гранаты попал, — без всякой рисовки, деловито сообщил Арсений. — Не так жалко. Одна только граната в штанах осталась, да и фрицев тоже трое всего. Кучкой засели, а я к ним подкрался: «Стоять! — кричу, — Суки! А то я вам ливер выпущу!»

— Ладно, понятно, — поспешил остановить героя Федор Федорович, боясь, чтобы Малахова, как обычно, не «понесло». — Есть трофей?

— Полкузова алиготе и мадеры! — горделиво отдал честь матрос, рапортуя.

— Ото маеш coбi, стратегiчний вантаж… — озадаченно огладил «бульбовские» усы замполит. — Выходит, сынку, что ты нам полкузова мин подарил, да таких, что не немцев, а наш личный состав из строя выведут…

— Готов лично встать на охрану, товарищ майор! — подобострастно пожирая глазами командира, заверил Малахов.

Беседин только сплюнул.

— Кто б сомневался… Лучше уже вон, ребят твоих… — он кивнул на немцев, так и торчавших из кузова, — …попросить. Они-то почему-то трезвые, хоть и поболе твоего на складе находились.

Малахов смущённо кашлянул в кулак и машинально его понюхал. Мадерой попахивало основательно…

Вот так, между страшным и смешным, между радостью и болью, мы прошли всю выделенную нам юго-восточную окраину Симферополя, старый район почти до самых Петровских скал. Были пленные и были потери, были короткие стычки и такие же короткие минуты отдыха, хотя чувствовали все, что это как бы последний рывок, последнее усилие. А затем пришло упоительное чувство победы…

…Вечерело. Город, переживший оккупацию, по-прежнему казался и своим — родным, узнаваемым для многих крымчан, кто бывал здесь прежде, до войны, и чужим одновременно. Такими же узнаваемыми были очертания улиц и переулков, архитектура домов, по-довоенному родными были ряды старых акаций на тротуарах и гипсовые ребятишки в круглой ванне бассейна, так же, как и пять, и двести лет назад перебегала по булыжной мостовой пугливая кошка, так же точно, как и тысячи лет назад, хотя, может, и послабее, журчал между осклизлыми камнями Салгир…

Но страшно, зловеще чужими были чёрные эстакады виселиц, орлы, зловеще раскинувшие крылья на афишных тумбах, где раньше румянились свои, родные красноармейцы, призывая поддержать «оборонный заём», а на чёрном поле круглых жестянок с названьями улиц были чужие готической угловатости буквы: «Die Strase Studentische»[52].

Тут, почти на самом верху старого района, на Студенческой, было особое новшество «Нового порядка» — гестапо. Но самые ненавистные гады сбежали, и теперь только на мостовой против этого здания лёгкий ветерок остывающего жара кружил лохмотьями бумажного пепла в отблесках пламени…

Окрестности Студенческой — старый район путаных улочек, круто карабкающихся наверх, здесь также было трамвайное «кольцо», рельсы и ажурные «бельгийские» опоры, пережившие оккупацию, — зачищал отряд Беседина.

Тут было сравнительно спокойно, тогда как остальной город по-прежнему был полон треска стрельбы, изредка бухали юркие полковые пушки, а местами слышался и грохот тяжелых КВ; а поблизости, от невидимой из-за скалы улицы Воровского, доносился шелестящий лязг Т-34 — регулярные части Красной армии всё шли на юг, хотя Смершевцы не уходили — их оставили помогать партизанам в зачистке города и вообще участвовать в восстановлении настоящей жизни.

После ареста очередного предателя, пытавшегося выбраться из города под видом спешившего на вызов акушера, но опознанного приданным разведгруппе подпольщиком Гришей Кротовским, четвёрка, возглавляемая Хачариди (отряд разбился на небольшие группы, когда стало ясно, что серьёзных очагов сопротивления в этом районе уже не предвидится), задержалась на некоторое время.

— Устал я как собака, — сообщил Малахов и мечтательно произнёс: — Найти бы местечко тихое… Посидеть чуть-чуть…

— Есть такое, — посмотрев на них, сказал Гриша Кротовский. — Я тут живу неподалеку, над мастерской по обезжириванию… — он, подумав, махнул рукой. — Долго объяснять, чего обезжириванию…

— И не надо… — плотоядно улыбнулся Арсений. — Айда, господа босяки!

— Нам сказано, отряд Ибрагимова встретить… — неуверенно вставил Шурале Сабаев. — Хотя… — он почесал в загривке. — На кой… Зачем то есть им наша помощь? У Герая в отряде в основном переметнувшиеся оборонцы, — они и без того из кожи вон лезут, чтобы оправдаться.

Сабаев до войны служил эстрадным акробатом в городской филармонии, да и семья жила в городе, так что акцент его различался только в напевности, присущей инородцам и заикам, но никак не в грамматике.

— Говорили же им старики: «Обманут вас немцы, как нас в 18-м, а отвечать за вас дети будут, отцы и матеря»…

— Матери… — машинально поправил Володька.

— Правильно, правильно, Шурале, в основном, матеря, — хмыкнул Малахов.

— Ну вас! — буркнул Сабаев. — Веди, Крот…

— А откуда ты мою подпольную кличку знаешь? — удивился Кротовский.

Минут через 30–40 освобожденный от всякого слесарного хлама стол в мастерской по обезжириванию технических ёмкостей был застелен газетой и уставлен целой батареей бутылок толстого коричневого стекла с длинным горлом.

Когда и каким образом Малахов успел-таки слямзить ящик трофейной мадеры из кузова «опеля», знал только он и два немца, так и оставшихся сидеть в машине со связанными за спиной руками. Но они не сказали бы, даже если б умели говорить по-русски… Не то чтобы совсем уж впечатлительные попались фрицы, но вот это разрывание тельняшки на груди…

Партизаны праздновали победу!

— Вовка! — Арсений с пьяным умилением посмотрел на младшего «братца по оружию». — Уважь боевых товарищей. Сгоняй ещё за топливом, а?

Володя вопросительно посмотрел на Сергея.

Бежать было недалеко — телега разведчиков с разорённым наполовину дощатым ящиком стояла в соседней подворотне, приткнули, чтобы в глаза не бросалась.

«Везунчик» уронил голову на грудь, то есть поощрительно кивнул. И сказал, когда уже парень двинулся к двери:

— Автомат возьми.

Железная дверь мастерской проскрежетала, выпуская Володьку в ночь…

Обер-лейтенант Дитер Кампфер с взводом подчинённых шагнул за угол ближайшего дома и, прислонившись к облупленной стене спиной, осветил карманным фонариком карту под целлулоидом планшета. Света на ночной симферопольской улице было в этот момент предостаточно: золотые вспышки взрывов, затяжное мертвенно-белое сияние осветительных ракет, голубые струи света от прожекторов, оранжевые трассеры «спарок», полосующих ночную мглу неба, разрывы зенитных снарядов и даже отсветы всего этого дикого пламени в стёклах окон. Стая немецких ночных бомбардировщиков налетела на город в качестве последней отчаянной попытки… Нет, не отстоять Симферополь, а хотя бы задержать в нём Красную армию.

Приложение 8 к приказу 17-й армии, оперотдел № 18/44 от 14.03.44 г.

За разрушение средств связи несёт ответственность штаб связи армии…

— Ерунда какая-то получается, Карл, — пробормотал Дитер своему помощнику. — Выходит, что следующий люк с кабелем — вон под тем домом…

— Вполне может быть, герр обер-лейтенант. У нас в Лейпциге, где я служил телефонистом компании, такое на каждом шагу случалось. И совсем не обязательно, чтобы дом построили позже… — Карл громко шмыгнул носом и подтянул снизу край трикотажного шлема под каской. — Если это муниципальная собственность и доступ к люку свободный, то у нас были ключи от подобных заведений на всякий, аварийный случай…

— Но у нас-то его нет… — раздраженно пробормотал Дитер.

— Почему это нет, герр обер-лейтенант? — подал голос рядовой Либкнехт и подбросил в вязаной перчатке гранату. — Есть отмычка…

— Слушайте, мужики… — начал Арсений и замер с открытым ртом.

В дверях мастерской, целясь в них из «шмайссеров», вскинутых на уровень глаз, стояли два немецких автоматчика в серых солдатских шинелях…

А между ними в офицерской двубортной шинели с серебряным витым погоном, в каске на голове, стоял, глядя Малахову в глаза и наставив на него дуло «парабеллума», немецкий лейтенант.

Тот самый, которого, привязанным к табурету, как к эшафоту, с гранатой в связанных руках, от которой не избавиться, не отвязаться, он оставил когда-то в Эски-Меджите. Оставил смертельным сюрпризом, живой адской машиной, миной с часовым механизмом сердца… По слухам, она сработала.

— Ах, ты!.. — успел только выдохнуть Арсений, и пуля из «парабеллума» сбросила его с табурета.

Вскинулся Сергей Хачариди, рванулся к пулемёту — и тут же кожанка на его спине полетела клочками и брызгами…

С полминуты в железном хаосе мастерской трещал шквал автоматного огня. Последним, сумев сделать пару шагов в сторону отпрянувших немцев, сломился пополам крепыш Сабаев.

— Es ist…[53] — злобным шепотом выдавил из себя обер-лейтенант, но его не услышали.

— Alles![54] — повторил он окриком.

Грохот стих. Сизые едкие вихри золотились и клубились у керосиновой «летучей мыши», подвешенной под потолком…

Бутылки мадеры со звоном разлетелись о невидимые в ночи булыжники мостовой, засверкали осколками стекла.

Этот звук заставил обернуться обер-лейтенанта, последним выходящего из мастерской.

Оцепенение, охватившее Володьку, когда на полпути к месту партизанского праздника (он только так и воспринимал это внезапное застолье посреди почти освобождённого Симферополя — праздником) он вдруг увидел фашистов, гуськом выходивших из железной двери.

Оцепенение прошло, сменившись захлестнувшей до помутнения, до комка в горле ненавистью. Володька выхватил из-за спины «шмайссер» и, не поднимая его от живота, открыл огонь, поводя дулом по ночным теням, по серым фигуркам. Жал курок и кричал взрослые, злые слова, слова отчаянной ярости и отчаянного горя…

Их было так мало там, в лесу, этих праздников. Праздников с мужским потом и кровью свежих ссадин, едва подживших ран, с беспечной и мирной временами болтовней, но иногда полной самого благородного бешенства и самых высоких клятв, и…

…Я сразу понял, что тебя — нет. И нет ни Арсения, ни Шурале. Но не мог поверить, даже когда мы вас хоронили здесь, на старом воинском кладбище, рядом с матросами и солдатами, которые умерли от ран в симферопольских госпиталях ещё сто лет назад, в первую оборону Севастополя. Когда трещал наш салют над затихшим городом.

Не мог и не могу поверить… Не знаю, почему. Ты был всем-всем, ты… был… самым лучшим, и вдруг…

И вот я здесь, у твоей могилы, говорю с тобой, а ты не отвечаешь.

Вспоминаю все эти страшные, отчаянные и какие-то по-особому правильные дни — а ты не отвечаешь и не говоришь, как жить и как воевать дальше…

— Всё, сынок, всё… — обнял его за плечи Беседин. — Надо идти. Ещё поговоришь с ним, когда придёшь из Берлина. А придёшь ты обязательно, весь в грозе и славе, и в наградах. Может, и подрасти успеешь.

— Если вернусь… — глухо бросил Володя, поднимаясь.

— Ты — вернёшься. Ты же у нас везунок, один во всём отряде такой.

— Я? — даже остановился Володя.

— А кто же? Один на весь отряд без царапинки, всё тебя стороной обошло… А ведь из разведки не выходил. Вас, кубанцев-то, мы, почитай, пятерых потеряли, один Сашок в госпитале где-то да ты…

Сказал и по-отечески обнял парня за плечи.

— Война не закончилась… — сквозь зубы процедил Володя.

Примечания

1

Пистолет-пулемет Дегтярёва 34/38-40, первый штатный автомат Красной армии.

(обратно)

2

Трофейный пистолет-пулемет Шпагина пользовался у немцев большой популярностью, тем более, недостатка в патронах после катастрофических окружений 41-го не было.

(обратно)

3

Десятник (сержант) словацкой армии.

(обратно)

4

Они не пройдут! (исп.)

(обратно)

5

Начштаба Крымского партизанского движения, секретарь обкома.

(обратно)

6

Инквизиторские (исп.)

(обратно)

7

Мама за тебя воевать не будет (исп.).

(обратно)

8

Стой! (исп.).

(обратно)

9

На войне, как на войне! (исп.).

(обратно)

10

Левой, правой! (исп.).

(обратно)

11

«Старинов согласен взять всю восемнадцатилетнюю испанскую молодежь. Эта молодежь находится теперь в очень тяжелом положении. В Саратове около 100 человек — юношей, часть из них в ремесленном училище, часть на заводе — разутые и раздетые и многие разлагаются… А в армии они все станут закаленными и стойкими… и мы таким образом спасем испанскую молодежь» (из письма работника Коминтерна Благоевой руководителю этой все еще сильной, по тем временам, международной организации Георгию Димитрову).

(обратно)

12

Тихо! Не шевелись! (исп.).

(обратно)

13

Пулемет ZB-26, в общем-то, был разработкой не «шкоды», а «збройовки», но в годы войны на шкодовских заводах в Брно собирался, равно как куча всякого другого вооружения для вермахта и союзников (у них он именовался МГ-26 и МГ-30). Трудно сказать почему, но именно это название — «шкода» — прилепилось к довольно популярному ручнику (их выпустили больше 120 тысяч) и у словаков, вопреки постоянным их разборкам с чехами, и у партизан, которым было на сии разборки, понятно, наплевать.

(обратно)

14

Испанские коммунисты, советские… Да здравствует революция! (исп.).

(обратно)

15

Они не пролетят! (исп.).

(обратно)

16

Тип «Avgas 115/145» был разработан специально для мощных поршневых авиационных двигателей времен Второй мировой войны и применялся вплоть до 1955 года. Очень редко встречался — дорогостоящий — но имел исключительно высокие октановые характеристики, а посему предназначался для особо важных миссий.

(обратно)

17

Стоять! (нем.).

(обратно)

18

Fliegcringenieur — лейтенантское звание офицера технической службы.

(обратно)

19

Fliegerstabsingenieur — приблизительно подполковник технической службы.

(обратно)

20

Обиходное название значка «За Сталинград» у солдат вермахта.

(обратно)

21

Хочешь шнапсу, товарищ? (нем.).

(обратно)

22

Да, да! Хорошо! (нем.).

(обратно)

23

Кино и немцы (нем.).

(обратно)

24

В правильном, дореволюционном значении — заслуженного ветерана.

(обратно)

25

В ночь с 31-го на 1-е ноября началась Керченско-Эльтигенская операция, а 4-й Украинский фронт вышел к Перекопскому перешейку.

(обратно)

26

Слушай (тюрк.).

(обратно)

27

Понял (тат.).

(обратно)

28

«Смерть врагам Советской власти!»

(обратно)

29

«Die Gamaschen fiir die Flucht» — «гетры для бегства». К 44-му году, в порядке экономии, в значительной части немецкой армии походные сапоги были заменены невысокими ботинками, с которыми носились низкие брезентовые гетры с обшитыми кожей краями и застежкой на две пары кожаных ремешков. Из-за стратегической ситуации, в которой к тому времени оказалась Германия, их прозвали «гетрами для бегства».

(обратно)

30

«Балтийские шпроты» (нем.).

(обратно)

31

Эски-Меджит — старая мечеть (тат.).

(обратно)

32

Победоносное наступление сил СС… (нем.).

(обратно)

33

Возвращайся ко мне, моя любовь! (нем.).

(обратно)

34

«Всемирное зеркало» (нем.).

(обратно)

35

3-я танковая дивизия СС «Мертвая голова».

(обратно)

36

Сын отечества (нем.).

(обратно)

37

Предмет иррациональной гордости «Дуче», идеологический образ; впрочем, гвоздей в «калигах» у потомков легионеров было и впрямь 72 и не меньше.

(обратно)

38

«Коктейли Молотова» были отнюдь не кустарным изделием. СЖ — смесь зажигательная воспламенялась от контакта с реактивами и даже с воздухом. В СССР принято было считать авторами данного боеприпаса Анатолия Качугина и Петра Солодовникова, которые создали самовоспламеняющуюся смесь «с/ж КС». Собственно, в отличие от прочих бутылок с зажигательной смесью она и является «коктейлем».

(обратно)

39

Возмездие (нем.).

(обратно)

40

Обеспечения связи (нем.).

(обратно)

41

Сдаюсь! (нем.).

(обратно)

42

Выражение Тухачевского (статья «Война клопов»), которому незаслуженно приписывается инициатива создания диверсионных подразделений. На самом деле, маршал находил подобные действия недостойными самой «передовой» армии методами ведения войны.

(обратно)

43

«Азат Крым» («Освобожденный Крым») от 20.03.1942 г.

(обратно)

44

О, моя бедная мама! (нем.).

(обратно)

45

На кой черт мне это все было нужно? (нем.).

(обратно)

46

Радиосвязь (нем.).

(обратно)

47

Я ничего не знаю, клянусь! (нем.).

(обратно)

48

8 ноября 1939 года Адольф Гитлер прибыл в Мюнхен на встречу со старой гвардией в подвальчике Бергенбройкеллер. Вскоре после того, как Гитлер покинул здание, в нем взорвалась бомба. В результате взрыва погибло семеро «старых борцов». Почитание их памяти было в рейхе долгое время культовым, пока поминки 6-й армии Паулюса не превзошли их катастрофичностью масштабов.

(обратно)

49

Спортивное соревнование юношеской сборной Баварии.

(обратно)

50

Увы и увы… (нем.).

(обратно)

51

Irminsul — у германцев знак бога Вотана, «дерево жизни, рода», или «дерево судьбы».

(обратно)

52

Студенческая улица.

(обратно)

53

Es ist geniigend — хватит! (нем.).

(обратно)

54

Все! (нем.).

(обратно)

Оглавление

Пролог

У своих

Откуда ты, парень, где твой дом, скажи…

Два года назад

Кевсер

Третье чувство

Не отступать и не сдаваться

Зимняя война

  7 января 1939 года

  13 января 1940 года

  7 января 1939 года

  13 января 1940 года

  7 января 1939 года

  13 января 1940 года

  15 января 1940 года

  13 января 1940 года

Схватка в горах

Подмостье — не замостье

«Pasaremos! No pasaran!»[4]

Но они их нашли.

Но Володька уже увидел…

No volaran![15]

Die Filmkunst und die Deutschen[23]

Die Vergeltung[39]

Achtung, Minen!

Возвращение

От Советского Информбюро: Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg