«Незабываемые дни»

Незабываемые дни (fb2) - Незабываемые дни (пер. Евгений Семёнович Мозольков) 4389K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Михась Лыньков

НЕЗАБЫВАЕМЫЕ ДНИ Михась Лыньков авторизованный перевод с белорусского Евг. Мозолькова РОМАН

КНИГА ПЕРВАЯ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

1

Старик хлопотал возле телеги. Попробовал шину на колесе: не ослабла ли — и, понурый, озабоченный, ковырялся зачем-то в хомутине, подтягивал супонь. Густые брови и усы, потемневшие от пота и пыли, придавали его лицу суровость. Но стоило встретить один взгляд его грустных запавших глаз, увидеть мягкие движения его рук, которыми он стряхивал пыль с горячей конской гривы, и это впечатление суровости исчезало. Пыль поднялась клубком. Конь недовольно фыркнул и помотал головой, кося глазом на яркие языки пламени.

Впереди горел мост. Середина его провалилась, и там, где держались еще на воде обгоревшие бревна и доски, ошалело шумела вода, кружились клубы желтой пены, качались и быстро исчезали, нырнув под бревна, сосновые ветки, подмытые пни, охапки осоки. Сверху падали горячие головешки и с мягким шипением, оставляя в воздухе облачка дыма и пара, стремительно исчезали в пенистом водовороте. Садилось солнце. Светлой прозрачной позолотой сияли вершины высоких сосен и вековечных дубов. На затененной и неподвижной листве деревьев трепетали отблески пожара. Мост догорал. Пахло дымом, смолой, густыми испарениями соснового бора. От реки веяло освежающей сыростью, неуловимыми запахами мокрых сетей, рыбной плесени. Высоко, через все небо, тянулась узкая дымка. Если бы не серовато-черный цвет, можно было бы принять ее за обыкновенное перистое облачко. Далеко на западе горел город.

Неподалеку от телеги, на обочине шоссе, сидел хлопец. По тому, как неспокойно поглядывал он на дорогу, как нервно мял в руках стебелек молочая, видно было, хлопец чем-то очень встревожен. Вблизи шоссе, под развесистыми шатрами молодых дубов, сгрудилось много людей: женщины, дети, подростки, пожилые мужчины. Они шли на восток. Сгоревший мост прервал их путь. Матери рады были дать короткий отдых уставшим детям, накормить их. Да и у самих горели натруженные ноги, ныли спины от поклажи, от убогого скарба, который приходилось тащить на себе. Нужно было и детей подносить. Дети спали. Тихо переговаривались женщины. Кое-где спорили подростки, вспоминая самолеты, которые бомбили их сегодня на шоссе. Молчаливые, сосредоточенные сидели мужчины, обмениваясь скупыми словами, не имевшими никакого отношения ни к этой дороге, ни к этому дню. Они обращались друг к другу за табаком, за прикуркой, за кусочком бумаги на цигарку.

Хлопец слышал тихий людской говор возле шоссе, но все его внимание было приковано к подводе. Оттуда доносились приглушенные стоны. Женщине, лежавшей там на охапке сена, было лет двадцать пять, двадцать шесть. По ее бледному, прозрачному лицу пробегали тени тяжелой муки. До боли в пальцах сжимала она одной рукой одеяло, а в стиснутых пальцах другой хрустели сухие былинки сена. Черты лица вытягивались, искажались, она готова была кричать, молить о помощи, но, пересиливая себя, зарываясь лицом в пестрое рядно, сдерживалась, еле переводя тяжелое, прерывистое дыхание. Возле нее суетилась озабоченная девушка. Она поправляла подушку, подносила холодную воду в жестяном чайнике.

Когда стоны усиливались, старик растерянно теребил свою реденькую бородку, тихо ворчал под нос:

— Эх, молодица, молодица! И выбрала ты время для такого дела…

И старик с отчаянием махал рукой:

— Ат… что ты тут сделаешь… Разве это от нас зависит… Разве оно может подождать?

Хлопец приподнимался в такие минуты с обочины, явно намереваясь подойти к женщине. Но девушка, хлопотавшая у телеги, встревоженная, раскрасневшаяся, стыдливо отмахивалась от него:

— Иди, иди назад, Игнатка! Да карауль Василька, побежал, наверно, к речке…

Хлопец виновато шагал на свое место. Над шоссе с резким визгом пронесся самолет. Внизу, под деревьями, притих людской гомон. Люди, стоявшие возле речки, бросились подальше от берега, в лесную гущу. Игнат видел, как самолет, набирая высоту, развернулся и летел обратно.

Вдруг побледнев, Игнатка успел испуганно крикнуть: «Ложитесь!» — и прижался к земле. Послышался знакомый свист бомбы, резкий взрыв, шальной визг осколков, сухой шорох опадавшего щебня, песка. И людям казалось, что взрыв тянется долго-долго. Такой лютый человеческий крик стоял над телегой, что некоторые до боли стиснули зубы. Вдруг крик оборвался, и иные звуки донеслись от подводы.

— Ку-га… ку-га…— раздавалось тонкое, писклявое, и пожилые угрюмые женщины, сидевшие неподвижно, прикрывая собой детей, сразу же пришли в движение, быстро заговорили, и их серо-землистые от страха лица потеплели, осветились извечными материнскими улыбками. Все они бросились к возу. Пошатываясь, приподнялся ошеломленный взрывом Игнат. От кучки женщин отделилась девушка и пошла ему навстречу, радостная, взволнованная. В ее синих глазах не растаяли еще холодные льдинки только что пережитого, но они уже светились чистой и ясной радостью.

— Ах, Игнатка, как я рада, как я рада! Все так хорошо окончилось…

— Что? — механически переспросил хлопец.

— Ах, боже мой, никак он не поймет! — недовольно проговорила девушка.— Второй племянник у тебя.

Может, в другое время такое событие и взволновало бы хлопца, но сейчас он думал о чем-то своем, и слова девушки не доходили до него.

— Жива она?

— О чем я говорю? Вот еще… Видно, ошеломила тебя бомба,— И, обиженная, девушка повернула обратно.

— Пойдем вместе, Надя! — потянулся вслед за девушкой Игнат.

Прежде всего он увидел коня. Свалившись на сломанную оглоблю, конь время от времени бил задней ногой по передку телеги. Остро поблескивала стершаяся подкова. Кто-то из мужчин суетился возле хомута, разрезал ножом супонь. Но это было уже напрасно: конь притих, успокоился, чуть отсвечивала неподвижная подкова.

Рядом с телегой ничком лежал старик, неловко подвернув под себя правую руку. Через него перелетел скрученный виток телеграфной проволоки. Целые клубки перепутанной проволоки лежали рядом. Мужчины сняли шапки, бережно перенесли старика на обочину шоссе и, положив ему под голову охапку соломы, накрыли постилкой с воза. Лицо прикрыли платком и, чтобы ветер не сдувал его, насыпали с двух сторон мелких камешков.

Роженицу перенесли вниз, под откос, устроили ей хорошую постель под развесистым дубом. На бледных щеках ее появился румянец, запавшие глаза полнились тихим счастьем, и она тянулась лицом туда, где женщины хлопотали возле ее дитяти. Ребенок кричал, и пожилая женщина, пеленая его, не могла сдержать своего восхищения:

— Вот это голос! Вот это мужчинка! Не иначе как фунтов на двенадцать, не меньше… Ну, бери своего соловья, любуйся.

Игнат сидел неподалеку от сестры, тупо уставившись в ближайшую кочку, поросшую жесткой сизоватой травой. По сухой былинке взбиралась какая-то козявка, растопыривала крылья, пытаясь взлететь. Но ей это не удавалось, и она карабкалась выше и выше. Наконец оторвалась, полетела. Игнат проводил ее бездумным взглядом, ничего не видя перед собой.

«Не сон ли это, не потерял ли я рассудок, часом?» — подумал он, оглядываясь по сторонам. Но все было на своем месте. Под деревом лежала сестра с ребенком. Рядом сидела Надя и почему-то внимательно смотрела на Игната. Спросила встревоженно:

— Что с тобой?

— Со мной ничего… Не иначе, клонит ко сну… три ночи не спал…

И действительно, он ощущал страшную усталость.

Постепенно надвигалась ночь. Над рекой поднялись прозрачные кудерки тумана. Он густел с каждой минутой, и скоро белая пелена окутала реку, берега, прибрежные лесные пригорки. Стало холодней, люди зябко кутались в легкую одежду, которую удалось набросить на плечи, спасаясь от нежданной смерти на разрушенных улицах родного города.

В недосягаемой вышине замигали первые звезды. Вели загадочную беседу сказочные в вечерней полутьме огромные сосны, ели. Плескалась вода внизу в речке. Слышались голоса ночных птиц, лесные шорохи, чьи-то странные вздохи, будто вздыхала земля и тихо-тихо перешептывалась с молчаливыми дубами. Стояла июньская ночь, когда в буйном цветении нежится земля, полнятся соками пышные темные купы деревьев и в тишине ночи слышно, как расправляет молодые листья зеленый папоротник, отрясая с себя высохшую хвою, как шуршит ежик под кустом, собираясь в ночные походы.

Забыв обо всем, люди спали. А когда просыпались и вдруг вспоминали, почему они здесь, в этом глухом незнакомом лесу,— тревожно прислушивались к сторожкой тишине ночи, со страхом посматривали на ночное небо. На западе полыхало огромное зарево. Оно то потухало, то становилось ярче, приобретая оранжево-золотистый оттенок. Отблески зарева мерцали, трепетали на темных вершинах деревьев.

Ночь пугала тревогой, неизвестностью, печалью об утраченном, потерянном.

2

Где-то в самой чаще закугукала сова,— казалось, будто совсем близко, под соседним кустом, — заливается жалобным плачем ребенок: а-а… а-а-а… Но плач начал отдаляться и вскоре превратился вдруг в густой, раскатистый хохот. Словно смеялся кто-то дико, ошалело. Этот хохот прокатился по лесным просторам, подхваченный и усиленный эхом. И вскоре оборвался, бесследно растаял в сторожкой тьме ночи. Только слышно было, как шелестит под легким ветром трепетная листва осины и тихо-тихо гудят высоченные сосны.

— Ишь ты, разгулялась нечистая сила! — зло сплюнул Астап Конопелька и снял шапку, где всегда хранились его трубка и кисет с самосадом. Над этой шапкой посмеивались люди и говорили, что она заменяет Астапу и клеть и гумно, что в ней можно спрятать стадо овец, не говоря о какой-либо другой живности. Как бы там ни было, но в шапке действительно случалось найти и трубку, и ломоть хлеба, и запасы дроби, и всякие иные припасы для ружья лесника. Почти целая овчина пошла на эту шапку, с которой Астап не расставался ни зимой, ни летом.

Зимой она была в самый раз, а летом… летом удобно было собирать в нее чернику, бруснику или душистые боровики. Порой попадал в эту шапку молодой зайчишка или выводок писклявых утят. Многое видела старая шапка лесника Астапа, вместительная, косматая, продымленная и опаленная около лесных костров, простреленная в нескольких местах,— надо же было Астапу испытать свою новую пистоновку, высоко вверх подбросив шапку. Правда, случилось это тогда, когда Астап немного подвыпил, или, как говорит он, немного клюнул, ну самую малость, какую-нибудь поллитровку, лечась от ревматизма. Дюже этот ревматизм донимал временами человека…

Астап раскурил трубку и долго стоял на одном месте, прислонившись плечом к шершавой сосне. Он жадно вглядывался в бездонное ночное небо, прислушиваясь к непривычным звукам. Где-то вверху летал самолет, делал круги. Один раз он пронесся с грозным гудением над самыми соснами, так что Астап с непривычки даже голову вобрал в плечи, а его старый песик тревожно терся возле самых ног лесника. Потом все стихло. Обычные звуки наполнили лесную чащу: в сучьях зашевелилась сонная птица, пискнул заяц, беззвучно мелькнула летучая мышь. Показалось, что издалека донеслись голоса людей и исчезли, поглощенные ночным туманом. Слышно было только, как шелестит папоротник, через который пробирался Тютик, что-то вынюхивая и азартно разгребая передними лапами землю.

— Нашел время барсуков пужать! — И Астап, позвав песика, пошел напрямик, через лесной пригорок, к глухой лощине, где на берегу небольшой речушки стояла его хата.

Всю дорогу его не покидала смутная тревога. Глухая, неясная, она не расставалась с ним с тех пор, как он побывал на собрании в сельсовете. Там говорили о войне. Говорили о том, как лучше охранять имущество. Говорили о шпионах и диверсантах, которые, как ужи, расползлись в эти дни по нашей земле. Организовали истребительный отряд, поставили охрану по дорогам, чтоб задерживать всех подозрительных и незнакомых. О многом еще говорили, важном и серьезном. Война грянула как гром с ясного неба. Говорят, немец лютует уже под самым Минском, наши отступают и оставили много городов. А в Минске дочка, Надейка… Там и другая его дочка, Галя. Но — о той заботы меньше, та уже замужем, есть кому подумать о ней, а Надейка учится. Еще годик-два осталось ей учиться, а тогда выйдет Надейка доктором. Это его Надейка, его, Астапа Конопельки, дочка будет доктором. Вот какая дочь у него, у Конопельки, у Астапа, который уже шестой десяток доживает, неизменно шагая по лесам и болотам. Конечно, хорошо сделал он, что послушал людей и послал меньшую свою учиться. Путь хоть она немного увидит свет, глянет дальше того леса, в котором родился он и который знает, как свою собственную хату. И хоть не очень хвалился дочкой Астап, но гордился ею и вспоминал о ней с уважением. И временами, сидя где-нибудь в праздничный день на колхозной завалинке и обмениваясь с соседями думками о жизни, о разных новостях, Астап нет-нет да и вставит в разговор и свое слово:

— Что ни говорите, а это и слепому видно, что детям нашим новый свет открылся… Где ты видел такое раньше!

Он радовался, как ребенок, когда в лесную сторожку приезжала на летние каникулы Надейка, и эта радость разгоняла его постоянную угрюмость, казалось неотделимую от шума леса, зеленой лесной полутьмы, непролазных сосновых зарослей.

Широкое в оспинках лицо, открытые с суровинкой глаза, сбитая в войлок густая борода и такие же усы, не тронутые еще сединой, излишне короткий и вздернутый нос, который никак не мирился с неожиданной скупостью природы, во всем остальном щедро наделившей Астапа,— все это приходило в движение, подмигивало, расплывалось в широкой улыбке.

— Ах, боже мой, да садись ты, дай я посмотрю на тебя, какая ты стала. Только не сглазить бы! Растешь, как молодая березка, аж душа радуется… Вот была бы жива мать, не натешилась бы.

Хмурилось на минутку лицо, рука вытаскивала привычным жестом кисет с табаком, но, вдруг спохватившись и хлопнув широкими ладонями по коленям, он поднимался с места.

— Ах, не ведать бы лиха, совсем забыл. Девчина притомилась, девчина невесть когда имела крошку во рту, а я тут зубы заговариваю, прости мне, старику…

Он бросался к камельку, раздувал огонь, хлопотал возле старой сковороды.

— Я тебе яичницу в один момент. Вас, не иначе, там по звонку кормят… Да что тот городской харч! Он, может, и деликатный, а сытости в нем мало. А у нас, слава богу, еда в самый раз. Ежели шкварку хорошую уберешь, тогда и топором в охоту намахаешься, и любой кряж свалишь. А шкварка, слава богу, не переводится с самого рождества, да вон еще трое по двору бегают…

Надейка отбирала у него сковороду и все прочие причиндалы, с которыми он не очень ловко управлялся, и начинала сама хозяйничать.

— Как вам не стыдно, тата, самому, когда я дома.

— Ты гостья у меня…

Но быстро сдавался и тут же, вспомнив что-то, с видом заговорщика выходил в сени и торжественно нес оттуда бутылку красного вина.

— Перед самым маем купил. Кооперативщик наш уговорил: возьми да возьми. Мне-то оно без нужды, ну а девчатам губу подсластить в самый раз, будто причастие раньше у попа… Для тебя, можно сказать, специально.

— Ой, таточка, вы стали просто деньги переводить, да на такие глупости.

— Какие там деньги! Мелочь. Разве ими живем? Они говорили о разных делах, больше о пустяках, как бывает всегда в первые минуты встречи.

Потом пестрый Надин платочек мелькал между яблонь под окнами, между кудрявых берез на поляне и исчезал, будто мотылек, среди старых дубов на берегу речушки. Девчина обегала, торопилась обежать каждый уголок, каждый камешек, гибкую кладку через речку, уютный заливчик, где лопушились белые кувшинки, чуть шелестела вдоль берегов осока и грелись на солнце, неподвижно повиснув над водой, зеленые и синеватые стрекозы. В воде поблескивали стремительные окуни, мелькали быстрые плотички, и разная мелкая рыбешка выплескивалась вдруг на поверхность, мутя чистое зеркало воды. Неподалеку от берега стоял низенький сруб. Там пробивалась из-под земли криница. Вглядишься в ее мелкое дно и видишь, как бурлит вода, вздымая фонтаны песчинок, и они переливаются, сверкают на солнце блестящими золотинками. Вода из сруба попадает в деревянный желоб, оттуда льется небольшим ручейком и с веселым звонким бульканьем падает в речку. В самые жаркие дни от криницы, от желоба веет прохладой. Зимой над срубом и желобом курится пар, вода там никогда не замерзает, и в самые лютые морозы слышно, как звенит, переливается ручеек, прячась под заснеженный лед речушки. Из желоба пили сороки и разные лесные птицы. Однажды зимой в морозную лунную ночь видела Надейка, как пил из желоба старый огромный волк. Ощетинившись, он хлебал воду, облизывался, снова припадал к желобу. Надейка не захотела его пугать, и он, постояв с минуту, медленно двинулся через заросли ольшаника.

Любила Надейка эти места, где все дышало лесным покоем, солнечным теплом, малинником.

Надейка…

Дочка…

… Только когда брякнула под рукой Астапа щеколда калитки, его покинули тревожные мысли. Он снова во дворе своей усадьбы. Все кругом тихо, спокойно. Слышно, как в хлеву жует жвачку корова. Из клети доносится легкий храп: Пилипчик — племянник — давно управился с ужином и теперь, сорванец, видит который уже сон. В сенцах свиристел сверчок, не иначе на хорошую погоду. В хате пахло овчинами, заячьими шкурками, свежим хлебом и всем тем, чем пахнет обычное жилье человека. Не зажигая света, Астап сходил в, кладовку, где стояли горлачи с молоком, не торопясь поужинал и улегся спать в сенцах, где не так душно, как в хате.

Утреннее солнце только-только набирало силы, когда Астап проснулся от заливистого собачьего лая. Тю-тик аж захлебывался за дверью,— видно, поблизости был кто-то чужой. И действительно, вскоре в дверь сильно постучали, и незнакомый голос настойчиво сказал:

— Открывай, хозяин!

Астап мысленно послал ко всем болотным чертям нежданного гостя, которого принесло какое-то лихо в такую рань, но, открыв дверь, спросил заспанным голосом:

— Ну, кто тут?

Возле низенького крылечка он увидел несколько человек в военной форме. Видимо, старший из них, с кубиками, не здороваясь с Астапом, коротко бросил ему:

— Вот что, старик! Устали мы, да, видно, и крюк большой дали, не попав на большак.

— Угу, где тот большак, километров аж шесть отсюда! — зевнул Астап.— Как вас угораздило сбиться с дороги? Это еще, если скажем, зимой, тогда еще туда-сюда, а теперь — подумать только… По какому же это делу вы так ноги бьете ночью?

— А это уж не твоя забота…— сухо оборвал его все тот же командир в зеленой пограничной шапке, с бледноватым лицом, на котором резко выделялись подстриженные черные усики.— Мы вот хотим есть, понимаешь?

— А боже мой! Так бы и сказали, товарищ. Чего же мы стоим здесь? В ногах правды нет.

— Что? — переспросил человек с черными усиками.

— Я говорю: чего стоять? Пожалуйте в хату. А поесть доброму человеку всегда у меня найдется.

Военные прошли солдатским шагом по хате. Астап суетился, притащил из чулана два горлача кислого молока, копался в каморке, достал из кадки самый лучший кусок сала.

— Так что, товарищи, извиняйте, если, что, без хозяйки я… Чем богаты, тем и рады. Пожалуйста, пробуйте, угощайтесь. Да не обессудьте… Хотя сало, слава богу, ничего, кабанчик был пудов на семь.

— Ты, старик, зубы не заговаривай, а лучше приготовил бы яичницу, а то поставил на стол бог знает что.

— Простите! — растерялся Астап, не зная, как лучше потчевать гостей.— С яичницей у меня, как бы вам сказать, прорыв… А все через курицу. Птица эта, как известно вам, дюже нежная, деликатная, она и присмотра требует деликатного, женской руки требует это создание… Я, к слову говоря, могу и медведя пощупать, но… извиняйте, чтобы, скажем, это творение, так уж нет. Пусть ее коршун щупает. Поэтому и не держу… — Правда, петушка для порядка завел. Больше за его голос. А чтобы он не томился в одиночестве, с ним и курка одна здесь тупает. Где же ты из нее этих яиц наберешься! Если и заведется в гнезде, так малый его и употребит, сырые наловчился пить! — И Астап взглядом показал в окно на Пилипчика, который умывался возле криничного желоба, поднимая целые фонтаны брызг, сверкавшие всеми цветами радуги на утреннем солнце.

Лейтенант слушал Астапа и улыбался кончиками губ. Остальные молчали, сохраняя на своих лицах какое-то бессмысленное выражение, будто ни одно слово не доходило до их слуха и не трогало их. Лейтенант скупо бросил:

— Однако ты говорун, старый пень, как в три жернова мелешь.

— А почему вы ругаетесь, товарищ? — недоуменно спросил Астап, разрезая буханку хлеба.

— Ругаюсь? Какая там ругань? Тебя подогнать нужно хорошенько, чтобы поворачивался быстрей. Вместо того чтобы рассказывать басни, взял бы эту курицу да на сковородку, вот и был бы ладный завтрак.

— Да что вы, разве наешься одной курицей, пользы от нее столько же, как от рака.

— Рака, рака…— передразнил его лейтенант.— Кислым молоком надумал командиров угощать…

— Простите меня, не знаю, чем я вас прогневал, чтобы меня так обижать?

— Ладно, ладно, шевелись! — немного подобревшим тоном приказал лейтенант и спросил: — Синий мост знаешь?

— Это который на чугунке? Знаю…

— А дорогу к нему?

— А какая там дорога? Через село, потом через поселок — и сразу мост…

— А через лес?

— Через лес? Зачем? Там никто не ходит, неудобно по болотцам и дальше намного.

— Кому неудобно, а военным везде удобно. Понятно тебе?

— Почему не понятно.— Астап говорил уже без всякой охоты. Куда девалось все его красноречие. Он говорил уже вяло, довольно безразлично приглашал к столу.

Военные аппетитно налегали на сало, молчали, занятые едой. Только лейтенант, причмокивая и сопя над свиной шкуркой, буркнул под нос:

— Ты вот после и расскажешь нам про дорогу на мост. А может быть, сам проведешь.

— Почему не провести? Можно и провести… А вы угощайтесь, угощайтесь! Я еще сбегаю в чуланчик, свежего творожку принесу. А может, и в самом деле, товарищи, эту курицу на провиант пустить? Если, скажем, ее с картошечкой, да с салом, да с укропом, так оно выйдет в самый раз.

Лейтенант немного оживился:

— Давно бы так, старик. А то зубы только заговариваешь, оскомину набиваешь своими куриными баснями. Действуй!

Вскоре на дворе усадьбы лесника послышалось отчаянное кудахтанье курицы, которая будто разгадала намерения хозяина и не проявляла особого желания преждевременно попасть на сковороду. Неловкий Астап никак не мог рассчитать своего бега и проносился далеко вперед, когда курица неожиданно бросалась как безумная куда-нибудь вбок. Но ловкий Пилипчик загнал ее наконец под крыльцо клети и быстро пленил, схватив за крылья. Деликатное созданье отчаянно кудахтало, и Астап успел на ходу шепнуть Пилипчику несколько слов. Тот сразу же смылся со двора и, незаметный за деревянной огорожей, перебрался через речку, бросился по лесной тропинке на поляну, где паслась Астапова кобыла. Спустя минуту, отчаянно размахивая продранными локтями и колотя изо всех сил голыми пятками по конским бокам, Пилипчик мчался по лесу.

Астап принес дров из-под повети. Медленно топтался около печки, начал ощипывать курицу. Он немного был растерян, выбит из равновесия и все никак не мог найти тему для разговора. Начал было о тетеревах — это была излюбленная его тема, и лейтенант действительно заинтересовался ею и сразу же обратился к Астапу:

— Давай и тетеревов, если есть… Общипывай и их, мы уважаем всякую дичь.

Астап умолк, оскорбленный до глубины души таким узко утилитарным подходом к важной и интересной теме. У него в запасе было много историй: про лосей, о том, как перехитрил он однажды медведя, о норове барсуков, водившихся на песчаных пригорках в глухих уголках леса, о дивных делах бобров, которые наделали ему забот, затопив сено в Кислом ложке. Построив плотину, подняли воду в реке. Когда Астап подошел к ложку, новое озеро увидел среди леса, а его копешки сена плавали по воде, словно гуси-лебеди. Вот тебе и бобры! Но разве здесь об этом расскажешь. Еще прикажут: поджарь им и бобра! Неучи, одним словом…

Но Астапа волновали и другие мысли, и, видно, еще больше, чем воспоминания о проказах бобров. Он тревожно посматривал незаметно в окно, но там было тихо и спокойно. За забором щипала траву корова, да гудели пчелы около двух ульев, стоявших под самыми окнами в огородике. Астап разжег груду щепочек на камельке, чтоб опалить курицу, и только взялся за это дело, как в сенцах послышался топот многих ног. В хату ввалилось более десятка людей. Были они с винтовками, с обычными охотничьими ружьями, некоторые не имели никакого оружия, но держали в руках увесистые палки. Видны были люди и во дворе. В хату пробрался и Пилипчик,— он с интересом посматривал в угол, где сидели за столом незнакомые военные.

— День добрый в хату! — приветствовал один из мужчин.

— А у тебя, Астап, не иначе гости, познакомь нас.

— Да уж знакомьтесь сами…— иронически ответил Астап и, бросив несчастную курицу, с недвусмысленным видом снял со стены дробовик.

Гости побледнели. Лейтенант, встав из-за стола, высокомерно спросил:

— Что означает весь этот маскарад, почему у штатских лиц оружие?

— Странно, что вы не знаете, товарищ командир, почему у нас оружие. Однако, чтоб долго не задерживать, я попрошу вас предъявить документы. Сами знаете, война, должны мы знать, кто вы и зачем здесь… Извините, что мы вас беспокоим и нарушили завтрак.

Это говорил дядька Мирон, пожилой широкоплечий мужчина. Он настороженно следил, как лейтенант вынимал из кармана удостоверение. Не спуская глаз с военных, Мирон не торопясь просматривал бумаги. Взял документы и у остальных. Не разобрав имя в одном из документов, переспросил:

— Кто из вас, товарищи, Иванов?

Тот, кого назвали Ивановым, моргал веками, но, видно, не понимал вопроса, так как беспомощно посматривал на своих товарищей. Лейтенант делал ему какие-то знаки, но тот никак не мог понять, чего от него требуют.

— Пожалуйста, товарищ Иванов, как ваше имя и как вас по батюшке? — спросил еще раз Мирон.

Тот, будто поняв наконец, начал тыкать себя пальцем в грудь, что это именно он, но почему-то молчал, не отвечая на вопрос.

— Я должен вам сказать, что этот боец у меня контуженный, он не может говорить! — с усилием вымолвил лейтенант, и все видели, как сузились, блеснув острыми огоньками, его глаза и судорожно сжались челюсти.

Дядька Мирон, глядя в удостоверения, назвал еще несколько фамилий. Некоторые ответили на вопрос, а человек шесть, видно, были тоже контужены и совсем не понимали, что у них спрашивают.

— Так говорите, вы с Лешской пограничной заставы? Но до границы от нас далеко, как же вы попали в наши места? — переспросил Мирон, внимательно присматриваясь к новенькой, даже не запыленной еще, с иголочки, форме, к новым хорошим сапогам, не знавшим, по всему видно, далекой дороги.

— Я не хочу отвечать на ваши нелепые вопросы. Вы должны знать, что Минск уже у немцев, а оттуда не так далеко и до вас… А во-вторых, какое вы имеете; право задерживать нас, черт бы… да, задерживать, делать этот допрос? Я о вашем поведении доложу командованию! Вы срываете, господа… гм… товарищи… боевую операцию…

— Руки вверх! — гаркнул дядька Мирон. Лейтенант скользнул пальцами по кобуре, но, увидев под самым носом дуло нагана, весьма проворно поднял руки. Эту команду поняли и «контуженные» и молниеносно последовали примеру лейтенанта.

— Оружие отобрать, обыскать!

— Я не позволю! Я отдам под суд!… Я… Я…— кричал лейтенант, и его коленки мелко-мелко дрожали.

— Ладно, ладно! Чего же вам волноваться? Вот доставим в воинскую часть, выясним ваши личности и, если что такое, попросим у вас прощения за все это беспокойство. А теперь выходите по одному, пойдем в район… Да смотрите, без фокусов!

Во дворе собралось много народу. Все услыхали о неизвестных, прибежали посмотреть на них. Вскоре целая процессия медленно двинулась от усадьбы лесника, направляясь через лес в село. Не имевшие отношения к истребительному отряду отстали, обсуждая на все лады эту историю. Военные шли понурившись, молчаливые. Впереди — Мирон с наганом. По обе стороны стежки — вооруженные крестьяне. Колонну замыкал Астап. Возле него суетился Пилипчик, который никак не мог дождаться конца этой истории, чтобы узнать все — до ниточки, до капельки. Когда продирались напрямик по еле заметной тропинке в густом сосняке, лейтенант выкрикнул какое-то слово, которое никто из крестьян не понял, и военные бросились как горох кто куда, в лес.

— Огонь! — сорвавшимся голосом скомандовал Мирон.

Один за другим грянули выстрелы. Дядя Мирон запыхавшись бежал с наганом, то и дело стреляя. Пилипчик видел, как Астап прицелился из пистоновки, и гулкий выстрел тряхнул ветви, с которых посыпалась хвоя. Военный, бежавший между сосенок, схватился рукой за бедро и, зацепившись ногой за пень, упал на колени, потом вытянулся и завопил диким голосом, поднимая руки.

— Астап, карауль с хлопцами раненых! — крикнул Мирон, бросившись наперерез другому военному. —: Лови, лови, хлопцы, ни одного не выпускай! — слышался голос Мирона.

Пилипчик изо всей мочи бросился вслед за Мироном, пораженный, захваченный необычайными событиями. Он видел, как повалился подстреленный из Астаповой пистоновки, видел убитых и не жалел их. Ведь он знал, что это шпионы, как сказал ему дядя Астап, когда посылал его бежать на село. Он еще не очень ясно представлял себе, чем опасны они, но острая неприязнь к ним волновала его. Ему было жаль тихого леса, и солнечной усадьбы, и уютной речушки,— на все на это, видно, зарились незнакомые, пришлые люди. «Так вам и нужно, гады!» — сурово подумал он и азартно понукал Тютика, который увязался за ним:

— Ищи, ищи их, подлюг!

Пилипчику было бы немного страшновато одному, если бы не Тютик. Вот он остановился. Вытянул свою острую морду, обежал огромную вывернутую сосну, потом бросился под сучья, старательно принюхиваясь, Пилипчик заметил какой-то белый предмет. Видя, что Тютик не выказывает никакого страха, Пилипчик подошел ближе. Разбросав сучья, целые охапки зеленого папоротника, он увидел смятые свертки белой материи, несколько небольших чемоданчиков. Попробовал поднять один, но тот оказался слишком тяжел для него. Взволнованный находкой, Пилипчик бросился обратно, чтобы рассказать о ней в селе. Там уже собралось много народу. Раненые военные — их было трое — лежали, уже перевязанные, в одном месте, под елкой. Неподалеку лежало четверо убитых.

Пилипчик, тяжело дыша от волнения, доложил Мирону:

— Я, дядечка, ихние чемоданы нашел! Зеленые такие, с железными замками.

Вскоре принесли весь багаж: десять парашютов, несколько чемоданов. Вскрыли один. Здесь были военные карты, ракетница, около сотни ракет, множество пакетиков неизвестного назначения и разный мелкий инструмент. В другом чемодане — взрывчатка в аккуратных толовых шашках, банки с запалами и маленькая электрическая машинка для взрывов. Были еще гранаты и другие предметы, которые никак не соответствовали мирному виду чемоданов.

— Молодчина, Пилипчик, ты, брат, мастер на все руки! — похвалил Мирон хлопца, и Пилипка стоял раскрасневшийся, возбужденный, смущенно моргая глазами и то и дело шмыгая носом от такой похвалы, да при всем народе.

Тем временем приехали подводы из села. Убитых и раненых погрузили на телеги, забрали и небесные манатки, повезли в район. Люди постепенно расходились, оживленно обмениваясь мыслями о всех событиях.

3

Всю ночь не прекращалось движение на шоссе за рекой. Шли бесконечные колонны грузовиков, грохотала артиллерия, тянулись конные обозы. Лес временами расступался, и шоссе выбегало на чистое поле. Бойцы сразу настораживались, крепче сжимали в руках винтовки, автоматы. Довольно часто неподалеку от шоссе — то справа, то слева — взлетали белые ракеты и медленно угасали, разливая трепетный мертвенный свет. В первые ночи этих ракет пугались, теперь только злее покрикивали на шоферов, привыкших ездить при полных фарах:

— Туши свет, растяпа, смотри, иллюминацию устроил!

Шоферы огрызались, но свет тушили, не рискуя остаться с выбитыми фарами, так как приклады винтовок угрожающе приподнимались. Изредка доносился сверху приглушенный гул мотора, надрывный, прерывистый.

— Смотри, хрюкает, как свинья.

— Свинья эта, брат, супоросная… Смотри, как бы поросенка тебе не сбросила!

— Не попадет в такой темноте… пронесет…

— Ну, как же, для тебя пожалеет, не иначе! Ракеты взвивались чаще и чаще, и громкая команда

«ложись» покрывала все голоса на дороге. Нарастающий свист, всплеск ослепительного огня, который вырывает из ночной тьмы опрокинутый под откос грузовик, телеграфный столб с белыми блестками изоляторов. И вслед за оглушительным грохотом взрыва сыплются сверху ошметки торфа, комья болотного ила, разная лесная труха. Надрывно, тонко гудят телеграфные провода.

Ловили ракетчиков. Поймали двух диверсантов,— они пробирались к мосту с ящиком тола.

Движение на шоссе все уменьшалось. Проходили отставшие грузовики. Лавируя между встречными машинами, проехала на запад вертлявая «эмка». За рулем сидел усталый до изнеможения, худой шофер. Рядом с ним — батальонный комиссар. Одной рукой он сжимал автомат, лежавший на коленях, другой — поддерживал карабин. Комиссара явно клонило ко сну. Он дремал, голова порой опускалась все ниже и ниже, слетала фуражка, падал карабин. Комиссар просыпался, протирал глаза и секунду-другую смотрел ничего не понимающим взглядом. Скрипела машина, покачиваясь на выбоинах; постукивали камешки по крылу, шуршал песок. Чтобы преодолеть предательскую дремоту, комиссар доставал папиросу, осторожно прикуривал ее, пряча спичку в ладонях. Пальцы просвечивали розовым. Трепетные отблески пробегали по колючей щетине щек, освещали взлохмаченные запыленные брови, вспыхивали на короткий миг на никеле дверной ручки и исчезали.

— Ты смотри,— говорил комиссар шоферу,— не проскочи поворота! Должен быть деревянный мост, а за ним, сразу же направо, три дуба при дороге.

— Знаю, товарищ комиссар! Все дороги мне здесь знакомы как свои пять пальцев.

— Тогда поддай газу!

— Особенно здесь не разгонишься, размололи все шоссе, не иначе — артиллерия прошла!

Однообразное покачивание машины мешало отогнать дремоту. Но вот в памяти резко, отчетливо снова встало все пережитое за эти четыре дня, и сон сразу исчез. Сердце жгла улыбка маленького сына: немного виноватая, растерянная и вместе с тем полная затаенного детского лукавства. С такой улыбкой сын провожал его всегда. И в этот раз он проводил отца до самой калитки и, улыбнувшись таинственно, попросил:

— Я хочу сказать тебе, папа, что-то на ухо… И с видом заговорщика шептал ему:

— Хотя мама не любит собачек, но ты все равно привези мне маленькую-маленькую собачку, чтобы она потом выросла и стала такой, вот такой! — и он показал, какой должна стать собака.— Такой вот овчаркой…, А если хочешь, купи мне новый самолет, старый разбился, и мне нечем играть теперь в аэродром.

Сообщив отцу еще много разных своих секретов, он ласково улыбнулся:

— Ты торопишься на службу. Иди, я тоже пойду. Я сегодня дежурный по аэродрому.

И он побежал к «аэродрому», который строили дети всего двора в зарослях густого малинника около забора. Там были и подземные ангары, выложенные из кирпичей, и взлетные дорожки, и даже целое озеро, сделанное из стекла. В самой чащобе притаился видавший виды плюшевый мишка, стояли «автомашины», на нитках висели над аэродромом «самолеты», всюду валялись разные детские игрушки.

Улыбка сына навсегда осталась в памяти. Через месяц ему пойдет седьмой год… Пошел бы… Где же он теперь, где незабываемое тепло его светлой улыбки? А жена? Как произошло, как случилось страшное, непоправимое?… Кто же думал, кто мог сказать? Сотни верст до границы! А когда спохватились, было поздно… И в город не было уже дороги… Военные части отходили по дорогам с боем.

Да, с боем…

Мысли вернулись к важному боевому заданию, которое поручено ему. Нужно торопиться. За рекой стоит небольшой заслон на болоте, обороняет подступ к переправе. Заслону приказано биться до последнего патрона, до последнего вздоха и как можно дольше сдерживать ошалелый натиск немцев, чтобы за это время успели переправиться за реку основные силы, боевая техника. Все перебрались давно. С заслоном связь нарушена. И вот ему, комиссару, дали приказ немедленно снять заслон. Живы ли они там, удержались ли?

Равномерно гудит мотор, успокаивающе шелестят шины. Старая «эмка» мчит и мчит, поскрипывая рессорами, тихо дребезжа расшатанными дверцами, помятым ржавым крылом. Позевывает шофер и крепко-крепко сжимает баранку руля, чтоб не задремать, не пропустить поворота.

Когда машина, натужно загудев, начала взбираться на гору, впереди блеснул красный огонек, еще и еще.

— Вот дьяволы, нашли место, где машины останавливать…— недовольно буркнул шофер, доставая путевку, пропуск.— Товарищ батальонный, товарищ батальонный, готовьте документы,— обратился он к комиссару.

Красный огонек настойчиво блеснул еще раз. Машина остановилась. Посвечивая фонариком, к машине подошли трое военных. Комиссар заметил зеленые фуражки, несколько кубиков на петлицах переднего. Тот козырнул, представился:

— Патруль пограничных войск! И уже официально:

— Предъявите, пожалуйста, документы! Комиссар недовольно поморщился,— такая досадная задержка! — и достал удостоверение из кармана гимнастерки.

Лейтенант взял удостоверение, прочитал вслух:

— «… Батальонный комиссар Андрей Сергеевич Блещик…»

Он повел фонариком, будто лишний раз хотел убедиться в подлинности документа и помещенной в нем фотокарточки. И когда блестящий луч фонарика остановился на лицах комиссара и шофера, из-за руки, державшей фонарь, грянуло несколько выстрелов. Шофер обвял и повалился всем телом на баранку руля. Комиссар соскользнул с сиденья, наклонился к земле и загородил своим телом выход из машины.

— Снять, обыскать! — послышалась немногословная команда.

Двое бросились шарить по карманам, но быстро прекратили обыск, так как неподалеку, на горе, заметили несколько машин, шедших с запада. Видимо, это были самые последние, отставшие машины, которые торопились теперь как можно скорей нагнать свои колонны.

— Бросай под откос, поедем!

Теплые еще, податливые тела убитых бросили под уклон, и они покатились вниз, отрясая росу с густой травы, с низких лозовых кустов, которыми заросла обочина шоссе. Военные ловко развернули машину, погрузили в нее два небольших чемодана и быстро помчались назад, на восток, догоняя прошедшие части.

Все произошло быстро, молниеносно, и в старой «эмке» с новыми хозяевами царило радостное оживление. Лейтенант напевал под нос какую-то песенку, его помощник говорил ему:

— Все же на земле спокойней, уютней, чем там, в заоблачной вышине. Что ни говори, а я отдаю предпочтение обычному земному транспорту.

— Ну, это мы еще увидим, где лучше.

Новый шофер зорко смотрел вперед, осторожно правил машиной.

Проплывали по сторонам зубчатые ели, раскидистые придорожные сосны. В обманчивом лунном свете они приобретали мягкие, причудливые очертания.

Впереди мелькнули красные огоньки. На освещенном луной пригорке пассажиры «эмки» заметили длинную очередь машин.

— Контрольный пункт? — высказал догадку шофер, и лейтенант приказал остановить машину. Он развернул карту, осветил ее фонариком, затем вылез из машины, дошел до столба, стоявшего неподалеку на обочине шоссе.

— Впереди есть поворот на лесную дорогу, туда и поедем,— сказал лейтенант, садясь в машину.

«Эмка» тронулась с места и вскоре, съехав с шоссе, повернула на глухую лесную дорогу, в объезд контрольного пункта.

4

Из молодого сосняка на краю леса был виден город. До него оставалось километра три, четыре. Запыленное, усталое лицо девушки осветилось улыбкой, и, возбужденная, обнадеженная, она бросилась к Игнату:

— Ты только посмотри, подивись: это же наш город! Отсюда всего каких-нибудь километров десять до села… Через три-четыре часа будем дома, сестру твою с детьми доставим. Как будет хорошо! Намучились за эту дорогу.

Она говорила и озабоченно посматривала на Ксаню, кормившую под деревом младенца, на маленького бедного Василька, который как лег, уткнув голову в мягкую пушистую кочку, так и не шевелился. И только глазенки, живые, подвижные, печально устремлялись в прозрачную синеву неба, где проносились изредка самолеты. Раздавались взрывы, пушечная канонада. Василек думал о самолетах, он спросил:

— Скажи, Игнат, а почему бомбы так визжат, когда падают?

Игнат, занятый своими мыслями, не ответил, и Василек обратился к Наде:

— Почему самолетам надо бросать бомбы?

— А что им делать? Это же немецкие…

— Пускай…— не то разочарованно, не то недовольно проговорил Василек и задумался.— А лучше, если бы наши… Взяли да повезли нас: и тебя, и меня, и мамку с братиком, ну… и Игната… Туда, где папа теперь… у меня очень-очень болят ноги…

Василек аж поморщился от боли, до того ныли ноги, сбитые о пни, об узловатые корни деревьев на лесных стежках, исколотые сосновыми шишками, сухими иголками.

— Вот здесь я и останусь, мне здесь хорошо, с вами я не пойду!

— Глупенький ты,— наклонилась к нему Надя.— Скоро дома будем, у твоего деда. Уже недалечко. Отдохнем немного, пойдем в город, а там и до деда близко. А он медом тебя накормит.

— А бомбы там бросать не будут?

— А куда там бросать? У нас тихо-тихо… никакого грохота…» Хаты небольшие, какой смысл немцу бросать бомбы? Однако, Игнатка, не пора ли нам дальше подаваться, чтоб к вечеру до дома? Пойдем через город.

— Куда в город? — зло огрызнулся Игнат.— Ты погляди, что на шоссе творится? А в городе?

По шоссе, которое проходило совсем близко, густой колонной тянулись автомашины, двигалась артиллерия. Обгоняя колонну, торопились машины с огромными понтонами. И всюду — на машинах, на броневиках — отчетливо были видны чужие знаки.

— Немцы…— побелевшими губами прошептала Надя и инстинктивно подалась обратно, в сосняк. Она еще раз взглянула на город, и ее лицо потемнело. Клубы черного дыма вздымались на окраине, сквозь него пробивались желтые языки пламени. Кажется, до самого леса долетал гул огромного пожара, возникшего за какую-нибудь минуту. Не смолкала артиллерийская канонада, и изредка слышалось, как где-то неподалеку, видно за самым городом, поднималась ружейная стрельба.

— Надо торопиться! Пойдем лесом к реке. Переправимся, а там обойдем город…— Игнат помог Васильку встать на ноги.— Держись, держись, ты же мужчина, Василек!

— Ноги болят…— поморщился хлопчик и, прихрамывая, двинулся за взрослыми.

Выйти к реке, однако, не удалось. Когда переходили небольшую лесную дорогу, их задержал немецкий конный разъезд. Грозно окликнув беженцев, немцы жестами показывали дорогу на город, выгоняли из леса всех, кто еще прятался в нем или шел, ничего не подозревая об опасности. Песчаная дорога перепахана танками, машинами. Идти Васильку было очень тяжело, ноги грузли в песке, но он напрягал все силы, не отставал и, искоса поглядывая на хмурые, покрытые пылью лица немцев, жался ближе к Игнату, крепко держась за его руку. Надя помогала его маме нести ребенка, ведь мама очень слабая, больная. Ей, может, было еще тяжелей, чем Васильку, она то и дело оглядывалась, звала его:

— Где ты, мой хлопчик, смотри не отстань. Василек через силу улыбался:

— Ты иди, мама, мне с Игнатом хорошо.

Они задыхались в клубах пыли, летевшей с шоссе из-под сотен машин, из-под тысяч солдатских ног. Вот их провели через несколько улиц к берегу реки, густо уставленному штабелями дров, бревен. Наконец можно было присесть на землю, примоститься на пахучем бревне, отдохнуть. Немецкие конники оставили их. Да и не было особой нужды караулить утомленных людей,— убегать было некуда: почти с трех сторон проходила река, широкая, с крутым обрывистым берегом. Василек, как зачарованный, смотрел на быстрый бег реки, а когда посмотрел в другую сторону, где стояли немецкие обозы, танки, ему показалось, что и танки, и машины, и огромные штабеля дров, и бревна поплыли по земле, поплыли быстро-быстро, будто наперегонки. Он зажмурил глаза, затем снова глянул вокруг: все стояло на месте. Возле машин хлопотали немецкие солдаты, перегружали, чистили оружие. Некоторые спускались по обрыву к реке и, раздевшись до пояса, мылись. Только брызги летели во все стороны и поблескивали на солнце голые солдатские спины. Крепко пригревало солнце, кружилась голова от смолистого запаха бревен, и Василек задремал, уткнувшись щекой в кучу коры.

Вскоре он проснулся от чьего-то пронзительного крика. Крик был полон такого отчаяния, что все, кто сидел рядом, невольно втянули головы в плечи, а мама Василька прижала его к себе, обняла и торопливо говорила ему:

— Ты не слушай! Не смотри! Ты лучше усни…

Но разве можно было уснуть? Из-под руки матери Василек заметил необычное движение возле штабеля дров. Двое гитлеровцев тащили за штабель девушку лет шестнадцати. Бледная, растерзанная, она сопротивлялась изо всех сил, и ноги ее упирались в землю, разгребая песок. Сорванным, охрипшим голосом она кричала уже чуть слышно:

— Мама, мамочка!

Солдаты дергали ее за руки, пьяно хохотали в лицо. Седенькая женщина не отступала от них ни на шаг, наваливалась всем телом на руки солдат, вырывая девушку, не давала им идти. Один солдат сильно ударил женщину по лицу. Она повалилась на землю, но тут же вскочила, бросилась с кулаками на долговязого фашиста, уцепилась в его каску, силясь сорвать ее с головы. Дикий хохот стоял кругом. Смеялась большая группа солдат, стоявшая неподалеку. Из массы людей, лежавших на земле, поднялись и бежали на помощь женщине несколько человек. Слышались голоса:

— Что вы делаете, изверги, звери!

Ксаня видела, как поднялся с хмурым лицом Игнат. Она резко дернула его за руку, так что тот сел:

— Или ты с ума сошел? Хочешь, чтоб из-за тебя погибли маленькие дети, дурак!

Игнат сидел, еле переводя дыхание. Капли пота повисли на взмокших прядях его русых волос. Надя сидела рядом и не замечала слез, падавших с ее лица на горячий песок.

Вдруг вся толпа всколыхнулась. Сорванная с солдата каска с размаху опустилась на его голову. Женщина била врага яростно, седые волосы развевались на ветру, и вся ее фигура была в стремительном страшном движенин. Будто орлица, набросилась она на безжалостного врага, спасая от него своего птенца. Солдат вдруг обмяк, зашатался и, судорожно схватившись руками за рассеченное темя, грузно упал на землю. Второй сразу протрезвился и, выпустив из рук девушку, схватился за автомат. Гулкие выстрелы разорвали тишину. Стреляли солдаты, которые стояли поодаль и только-только перестали хохотать. Сквозь выстрелы послышались крики. Кто-то рядом тяжко застонал. Взлетел звонкий детский вопль: «А мамочка, как же мне больно!»

Стрельба внезапно оборвалась. Поблизости фыркнул и остановился автомобиль. Подъехал и второй. Из передней машины вышел высохший как щепка, низенький генерал. Вытянулись в струнку солдаты, почтительно столпились и наклонились к нему офицеры.

Генерал пожевал губами. Его выцветшие, оловянные глаза скользнули по толпе, по убитым, по стоявшим навытяжку солдатам.

— Что это? — ни к кому не обращаясь, спросил он. Вертлявый ефрейтор ловко подскочил к генералу и стал как вкопанный.

— Разрешите доложить, господин генерал, они,— ефрейтор махнул рукой на толпу,— убили нашего солдата.

— Что значит убили? — поморщился генерал.— Он погиб как воин, в неравном бою с врагом… Понял? Ну, пошли на место, все!

Солдаты двинулись к своим танкам, машинам.

— Майор Курц! — тем же бесстрастным голосом позвал генерал.

Из его свиты отделился и, слегка прихрамывая, вышел вперед пожилой офицер с коричневым родимым пятном через всю щеку, с густыми белесыми ресницами.

— Что это значит? — коротко спросил генерал, бросив взгляд на толпу.

— По вашему приказу, господин генерал! Их собрали, чтоб не забивали дороги.

— Я назначил вас комендантом города не для того, чтобы моим войскам учиняли разные пакости! Там недостаток рук на переправах, а здесь тысячи людей сидят без всякого дела. Вы, может быть, намереваетесь организовать курорт для них? Немедленно навести порядок! — повысил он немного голос— А за убийство солдата…— генерал пожевал губами, будто прикидывая что-то в уме,— сто человек!

Генерал не торопясь пошел к машине и, усевшись, еще раз сказал майору, стоявшему рядом с машиной:

— Понимаете: порядок, порядок и порядок! Комендант должен работать как часы. Так! — Он тронул рукой плечо шофера, давая знать, что время ехать дальше.

Толпу окружили солдаты с примкнутыми штыками. Откуда-то принесли небольшой столик и пару скамеек. На них уселись солдаты-писаря, разложив на столе листы чистой бумаги.

Комендант подошел к притихшей толпе.

— Встать, шапки снять, когда с вами говорю! — будто арапником хлестнул по толпе. Рука коменданта не торопясь расстегивала кобуру. Он внимательно вглядывался в людей.— Быстрей, быстрей! — кричал Он.— Я научу вас уважать германскую армию! Я… я…— уже ревел он. — А ну, живей шевелитесь… Коммунисты, комсомольцы, выходи!

Толпа стояла неподвижно. Слышались изредка тяжелые вздохи, испуганный шепот людей, которые не знали, что готовит им этот злой человек.

— Так что же, коммунистов, комсомольцев нет у вас? —наливался яростью офицер, и на щеке у него загорелись, расплылись густые красные пятна.—Я говорю вам, раз, два…

И тут из толпы вышел хлопец. Ему было лет семнадцать, не больше. Это был брат убитой девушки. Его русые волнистые волосы мягко золотились под солнцем, и вся фигура светилась чем-то детским, наивным. По лицу скатывались редкие слезинки, он смахивал их рукой, а черные глаза горели таким блеском, что казалось, эти слезинки вскипают от нестерпимого огня ненависти и, вскипев, исчезают. Заметив взгляд юноши, комендант невольно сделал шаг назад. А хлопец говорил, и в его срывающемся голосе чувствовались нечеловеческая обида, кровавая боль растоптанных надежд, мечтаний, боль человеческой души, которой суждено отцвести, не распустившись.

— Ну вот… Вам мало крови, людоеды! Ну я комсомолец! Что вам нужно, выродки?

Он задыхался, сжимал кулаки, медленно приближался к коменданту.

Под коричневым пятном на щеке майора задвигался желвак, и казалось: на щеке шевелится мышь — все пятно заросло густыми мышиного цвета волосами. Майор целился из парабеллума. Целился спокойно, неторопливо, как на ученье. Только вздрогнули ресницы, когда грохнул выстрел. Комендант запихивал парабеллум в кобуру, из синеватого дула револьвера курился сизый дымок.

По сердцам людей прошел колючий холодок, и многие, видно, испытали нечто похожее на укор самому себе, на стыд: вот нашелся мужественный человек, который плюнул смерти в глаза и отошел в небытие, не запятнав достоинства, славы земли своей. Может быть, и напрасной была смерть юноши, но кто бросит упрек на его безвременную могилу?

Взволнованная толпа была оттиснута к обрыву. Солдаты выхватывали из нее мужчин, отводили под конвоем к штабелю дров. Люди бросались с кручи вниз, в воду. Густые залпы загремели один за другим.

— Мамочка, где же наши красноармейцы, почему они не бьют их? — спрашивал и плакал Василек, уткнув голову в колени матери. Мать ничего не отвечала. Она успокаивала младенца, качая его на руках, и тихонько пела:

— А-а!… а-а-а!… а-а-а!…

В глазах ее не было ни печали, ни страха, ни тревоги. Она безразлично смотрела на онемевших людей, на торопливые движения солдат, сбрасывавших с береговой кручи расстрелянных, на коричневую щеку коменданта. Окончив расправу, солдаты начали ставить людей в огромную очередь и подводить их к столику. За ним сидел комендант. Он бросал беглый взгляд на подошедшего, и человека отводили или в одну, или в другую сторону. Детей, стариков, женщин отсылали обратно на берег. Игната вместе с другими хлопцами повели сразу на грузовик. Он хотел проститься с сестрой, с Надей, но его грубо дернули за плечо, силой погнали к машине. Он успел только крикнуть:

— Держитесь вместе. Я не погибну… Увидимся еще! Группу мужчин, видимо в чем-то заподозренных, под усиленным конвоем повели в город. Комендант подошел к женщинам, которые вновь столпились на берегу.

— Теперь вы можете быть свободны… Идите!… Дети, матери, старики. Все.

Возглас тихой радости вырвался из толпы. Некоторые бросились сразу обратно от штабелей, от берега, туда, где распростерлось поле, где ходили под солнцем мягкие волны ржи, где уютно зеленел краешек леса и близко, совсем близко шелестела листьями плакучая береза.

Комендант будто ждал этого момента. Он живо сдвинулся с места и, растопырив руки, как бы перенимая людей, весело крикнул им:

— Только не сюда… Порядок, порядок! Вы же хотите к своим? Ну вот… А ваши за рекой… Прошу' прошу, только вперед, только вперед! Парохода не ждите, вы сами, сами…

Надя схватила на руки Василька, потащила за плечо Ксаню:

— Скорей, скорей, Ксаня!

Цепляясь, сползали, срывались с кручи. Сверху сыпался песок, сухая желтая глина. Над берегом поднялся детский плач, надрывно голосили женщины. Проклятья, шепот, глухие молитвы перемешивались с угрожающими окриками стоявшего наверху коменданта.

— Василек, попрощайся с мамой! Да что я говорю… Ну, поцелуй маму.

Ксаня шла, держа ребенка на руках, и, не обращая внимания ни на что, ни на кого, все качала маленького, монотонно напевая тихую песенку!

— А-а-а!… а-а-а!…

К ногам подступила вода, становилось все глубже и глубже.

— Держись за шею, Василек, крепко-крепко да рук не разнимай…

— Мне страшно, я боюсь…— закричал Василек, сжимая до боли руки, когда мутная водоверть коснулась его ног.

— А ты зажмурь глаза! Ксаня, Ксаня! Ну, чего ты? Иди!

Вода подступала к шее. Ксаня держала ребенка над собой и, осторожно подвигаясь вперед — сбивало быстрое течение реки, — пела одно и то же:

— А-а-а!… а-а-а!…

Вдруг она дико вскрикнула. Дно соскользнуло куда-то глубоко-глубоко, голос оборвался, исчез, и Надя больше не увидела ее.

Девушка напрягала все силы, чтоб удержаться на быстрине. Вода кружила ее, властно тянула на дно. Трудно было дышать,— шею до боли сжимали руки Василька, и Надя старалась так держаться на поверхности, чтобы стремительная вода не оторвала от нее маленькое, трепетное тельце ребенка. Мимо проносился берег, мелькали прибрежные кусты, заросли чарота. С берега долетали редкие выстрелы. Несколько пенистых бугорков поднялось совсем рядом с девушкой, и ей показалось, что это мелкая рыбешка выплеснулась на поверхность, спасаясь от хищной щуки. Быстрина подхватила ее и отнесла за дамбу. Ноги ощутили песчаное дно отмели. Здесь было тихо, спокойно, заросли ивняка плотно обступили ее. Она стала на ноги, сняла со спины Василька, взяла на руки и, горячо целуя мокрую щеку, вдруг разрыдалась:

— За что это все…

Василек открыл глаза, со страхом взглянул на Надю:

— Чего ты, тетя?

Детский голос заставил ее опомниться.

— Ты не обращай внимания, Василек. Это я просто так.

Она посмотрела вокруг себя. Знакомые до мелочей места. Вода пронесла их километра два. Здесь был прежде деревянный мост, на который выходил лесной большак. От моста остались только обгорелые сваи, дымился еще уцелевший настил возле самого берега. Надя осторожно пошла к берегу и, когда ноги ее коснулись сухой земли, бессильно опустилась на землю. Страшная слабость охватила ее, кружилась голова, и казалось, все вокруг плывет, кружится: и лозняк, и кусты орешника, и огромные сосны, стоявшие вдали, на песчаных пригорках, где начинался лес. Но она пересилила себя, раздела Василька, отжала его одежду и развесила сушить на сотлевшем облупленном бревне, попавшем сюда, видно, в половодье и теперь занесенным наполовину белым сыпучим песком.

— А ты бегай, Василек, грейся или ложись вон на песок, он теплый…

— А мама где, где люди, что были с нами вместе? — И детское личико сморщилось, вот-вот потекут слезы.

— Да они дальше проплыли и выбрались где-нибудь в другом месте… Ты не беспокойся, скоро встретим и Маму…—торопливо проговорила она, избегая смотреть в ясные детские глаза.

Она отжала свою одежду, сходила к горящему мосту и принесла головешку. Вскоре небольшой костер Горько попыхивал дымком, потрескивали сухие еловые лапки. Надя смотрела на огонь, задумалась.

Солнце клонилось к западу, когда, одев мальчика в сухую одежду, Надя решила идти дальше. Поднявшись на песчаный пригорок, она присматривалась, где бы удобнее пересечь большак, чтобы пройти лесом до самой хаты. Идти оставалось немного, если прямиком, каких-нибудь километров восемь. По дороге куда дальше. В лесу тепло, затишно. Над поляной звенел лесной жаворонок, тенькали на все голоса птички, мелькнул на засохшем дереве пестрый дятел, ловко взбираясь по стволу. Все было так знакомо и мило, до мельчайшего листика, до душистых подтеков смолы, до птичьего перышка, приставшего к ветке можжевельника, что Надя невольно вздохнула. Все пережитое, увиденное в эти дни как бы сгинуло, растаяло, рассыпалось. Будто окончился какой-то страшный сон и вокруг снова все то, от чего веяло неповторимым детством: солнце, высокие деревья, тишина леса, чуть слышный гомон сосновых вершин. А внизу — синие лесные колокольчики, зеленый брусничник. Сладковатый запах багульника слегка кружит голову. И появляется тихая мысль:

«Не иначе, скоро голубика поспеет…»

И в самом деле, кусты голубики будто осыпаны нежно-зелеными и беловатыми горошинами. На орешнике напротив — первые завязи орехов. Через каких-нибудь месяца два можно будет пойти по орехи. Веселое время тогда в лесу!

— Пойдем, Василек!

Она ступила шаг и испуганно попятилась назад. Ей показалось, будто что-то зашевелилось в густом орешнике, будто глухой стон вырвался оттуда. Надя прислушалась, схватив Василька за плечи и прижав к себе, слегка вздрогнула, когда заметила, что действительно зашевелилась ветка внизу куста и чей-то еле слышный голос донесся оттуда:

— Помогите… не бойтесь… тут свои.

Надя боязливо подошла ближе, осторожно раздвинула ветки и остановилась в оцепенении. Перед ней лежал человек на шинели. Он приподнял голову, чтобы лучше рассмотреть подошедших. Одна рука была неловко перевязана и неподвижно лежала в луже крови. Капли крови проступали и на ноге, повыше сапога. Надя беспомощно наклонилась над ним.

— Чем я помогу вам, у меня нет ничего под рукой…

— Снимите противогаз, он давит плечо. В противогазе бинт… или сначала воды…—тихо говорил он пересохшими, почерневшими от пыли губами.— Вы берите мою шапку и зачерпните воды в реке.

Надя посмотрела на Василька. Мальчик, который очень было испугался при виде крови, почти совсем спокойно сказал:

— Ты иди, тетя, я побуду здесь, я не боюсь, это наш дядя.

— Откуда же ты взялся, цыпленок?

— Я, дядя, из Минска. Мой татка тоже на войне… Фашисты стреляли в нас, а мы с тетей Надей убежали, реку переплыли… Вот… А Игната нашего взяли фашисты. А мама тоже убегала с братиком, но она еще не выплыла из реки…— и Василек, сразу выпалив все это, умолк.

— Вот ты какой! Ты храбрый. Возьми вот сумку, расстегни ее, там найдешь хлеб, ты, видно, голоден?

— Нет, дядя…— облизал сухие губы мальчик.— У нас молоко было, целая бутылка. Но когда убегали от фашистов, она выпала и разбилась… А у меня еще хлеб есть…

Он быстро сунул руку в свой карманчик, но виновато понурился:

— Когда были в реке, потерял, видно… а может, он размок…

Раненый еле слышно вздохнул, лицо его помрачнело. Он смотрел На вершины высоких сосен, которые, казалось, все больше наклонялись, вот-вот упадут, раздавят. Кружилась голова, впадал на минуту в забытье, летел в зеленую бездну и уже не чувствовал тяжести тела, успокаивалась боль, и мысли расплывались, исчезали в каком-то чудесном тумане. Но боль, погружая в забытье, и возвращала раненого в живой, реальный мир. Он жадно пил воду, и с каждым глотком, казалось, возрождалась утраченная сила, светлел взгляд. Человек приподнимал голову, шевелил здоровым плечом, показывал Наде, где лежит нож, бинт. Надя разрезала рукав гимнастерки, обмыла рану на руке, перевязала. Попробовала стащить сапог, но лицо раненого перекосилось от жгучей боли, и она разрезала голенище и старательно забинтовала рану.

Надя еще несколько раз ходила на реку, вымыла раненому лицо, нарвала зеленого папоротника, мха, устроила постель.

— Простите, товарищ, но я должна пойти с мальчиком… Мы вас не оставим и перевезем к себе, а теперь я просто не имею возможности взять вас с собой,

— Идите, идите, я знаю…

Она поправила под ним шинель, воткнула в землю несколько зеленых веток, чтобы он не очень бросался в глаза чужому, и, распрощавшись с раненым, быстро пошла с Васильком знакомой ей стежкой.

5

Шоссе, проходившее через город, захватили фашисты. Они не смогли продвинуться дальше, — большой каменный мост через реку был взорван как раз в тот момент, когда на него взошло пять немецких танков. Тогда фашисты бросились по лесной заболоченной дороге на деревянный мост, километрах в двух-трех от города вниз по реке. Через этот мост проходил лесной большак, по которому отступали советские войска. Немцы стремились захватить мост, перерезать большак и окружить красноармейские части. Но километрах в двух от моста немецкие танки, пробираясь по выбоинам лесной гати, напоролись на заслон. Со стороны песчаных пригорков, раскинувшихся перед гатью, грянуло несколько дружных орудийных залпов. Передние два танка сразу же окутало дымом. Третий начал разворачиваться, чтобы занять удобную позицию, и тут же был подбит метко пущенным снарядом… Подбитые передние танки загородили узкую гать. Задние тесно сгрудились в одну кучу, подъезжали грузовики с автоматчиками, медленно продвигалась артиллерийская батарея.

Растерявшиеся фашисты подняли беспорядочную стрельбу из пулеметов, автоматов. Над головами красноармейцев, засевших за пригорками, с визгом пронеслось несколько снарядов. Они взорвались где-то сзади, выбросив целые столбы черной болотной грязи.

— Попал, называется, цапле на хвост…— усмехнулся чернявый пулеметчик, скручивая козью ножку и пригнувшись, когда песчаные фонтанчики с пронзительным свистом взвихрились на гребне пригорка.

— Из крупного калибра, видно, палят.

— Страшно? — спросил у него пожилой комиссар, лежавший рядом с командиром батареи, немолодым уже капитаном. В голосе его слышались мягкие иронические нотки.

— Конечно, страшно, товарищ бригадный комиссар, но ничего, обойдется! От самого Августова идем, огрызаемся, еще ни одного орудия не потеряли, повезло нам! У некоторых хуже…— с грустью сказал пулеметчик, жадно затянувшись махорочным дымом.— Одна вот только беда: отступаем… До каких же пор отступать будем, товарищ комиссар?

Он не слыхал ответа, — нарастающий гул прижал всех к земле, и оглушительный взрыв осыпал батарейцев кучами песка и лозовой трухи. Послышались стоны раненых. Одно орудие было подбито.

— Переменить позицию! — коротко приказал комиссар. Люди подхватили пушки, оттащили их в сторону, поставили на новые места. Две пушки переправили по специальной гати метров на полтораста в сторону от дороги и разместили их на сухой полянке среди редкого, низкорослого сосняка. Когда пушки начали бить с полянки почти во фланг немецкой колонны, немцы заметались, некоторые в панике бросились бежать. Группа автоматчиков шарахнулась в сторону от дороги. Но, очутившись в трясине, автоматчики вынуждены были вновь вернуться на гать. Поднялась артиллерийская перестрелка. Несколько десятков автоматчиков бросилось вперед, бегом, по плотине. Их накрыли осколочными, и они сначала залегли, а когда их здорово пригрели шрапнелью, уцелевшие немцы быстро показали пятки.

— Не вкусно.

Видно было, как немцы пытаются подать тягач к подбитым танкам, чтобы подцепить их или сбросить в канаву, расчистить дорогу всей колонне. Но метким выстрелом с полянки тягач был пришит к земле. В середине колонны горело несколько грузовых машин, слышались частые взрывы, это взрывались ящики со снарядами.

Заслон держался. Фашисты приходили в ярость и бросались напролом, чтобы смести с дороги досадную преграду, прорваться к мосту. Они несли большие потери, но не успокаивались. Когда стало темно, угомонились и только пускали одну за другой осветительные ракеты, опасаясь этих упрямых людей, которые так долго не покидали своих позиций. Но ракеты помогали и красноармейцам. При бледном трепетном свете была видна вся голова немецкой колонны, видно было, как сбрасывают фашисты в канавы подбитые и обгорелые грузовики, суетятся возле подбитых танков. Несколько метко пущенных снарядов приостановили возню фашистов, и они уже не выказывали никаких намерений прорваться вперед.

Ночь тянулась долго, томительно. Комиссар начал беспокоиться, почему нет приказа сняться заслону, ведь, судя по времени, все наши части должны были уже перебраться за реку. Он послал красноармейца на большак, к мосту, чтобы узнать, что делается на дороге. Светало. Порозовели вершины придорожных берез, далекое, невидное еще солнце заиграло на редких утренних облачках. С мягким посвистом пронеслась над лозняками к реке стая уток. Несмотря на свежесть утра, глаза слипались, клонило ко сну. Тревожные мысли не давали покоя: как там наши, все ли выбрались, удастся ли удержать на реке вероломного врага… И тревожило ожидание приказа, связного из штаба. Минули сутки, как комиссар оставил управление политической пропаганды фронта, чтобы проследить за переправой, лично проверить заградительный заслон, выдвинутый на глухую лесную дорогу, возможное место подхода гитлеровцев.

Скоро пришел красноармеец, которого посылали на мост, и доложил, что на дороге совсем пусто, не видно ни машин, ни людей, что зенитчики, охранявшие мост, видно, недавно снялись, так как он застал совсем свежие следы машин на росистой траве.

Комиссар глянул в сторону немцев. Не слышно было ни грохота моторов, ни человеческих голосов.

— Чего-то ждут…— поделился он своей мыслью с капитаном и с молоденьким лейтенантом, командиром пулеметчиков.

Далекий гул моторов привлек их внимание. Гул нарастал. Вмиг разбудили бойцов, спавших прямо под лозовыми кустами. На высоте более чем тысячи метров блеснули в утреннем солнце немецкие самолеты. Желтые полосы на фюзеляжах, желтые концы крыльев придавали им вид стремительных ос. Самолеты пролетели до реки, развернулись и начали кружить все ближе и ближе. Со стороны немецкой колонны взвилось несколько черных дымных ракет. Один самолет нырнул носом вниз и летел, страшно завывая, прямо на головы приникших к земле красноармейцев. Он вышел из пике над самыми вершинами деревьев и пронесся над лесом. На головы людей, оглушенных тяжелым взрывом, посыпались земля, песок, вырванные из канавы тяжелые комья торфа.

А самолеты ныряли и ныряли. Одна за другой неслись с визгом и свистом неумолимые бомбы, вздымая столбы черного дыма и целые горы песка и пыли. Без шороха падали подсеченные березки, сосны. Осыпалась, обваливалась земля в щелях, в окопчиках. Наконец стало так тихо, что все услыхали, как шелестит уцелевший лист на лозе от легкого утреннего ветерка. Запахло гарью, жженой резиной. Бойцы вылезали из щелей, отряхивали пыль, землю, которая набилась в карманы, за воротники шинелей и гимнастерок. Вытаскивали и перевязывали раненых. Под развесистой сосной догорала «эмка» комиссара. Неподалеку от нее, уткнувшись головой в вереск, лежал неподвижный шофер, широко раскинув руки. Дымился подбитый броневик, из пяти орудий уцелели два. Чернявый пулеметчик ловко выскочил из окопчика, отряхнулся, огляделся, взглянул на ясную голубизну неба, жмурясь от солнца, которое показалось из-за лозняка.

— Вот это да! — сказал он, не обращаясь ни к кому. И не понять, или он был рад яркому утреннему солнцу, или удивлялся тому, что живой и невредимый выбрался из всей этой каши. Он, однако, помрачнел, когда услыхал стоны раненых, увидел убитых. Их было много. Из всей группы уцелело человек десять. Убит был командир пулеметчиков, тяжело ранен и капитан, командир батареи. Еще не успели перевязать раненых, как со стороны немцев возобновился беглый огонь. Несколько танков, которым, видно, удалось выбраться из затора, мчались по плотине, вздымая целые фонтаны грязи, раскидывая старые сгнившие бревна дорожного настила.

— Огонь! — крикнул бригадный комиссар.

Люди бросились к уцелевшим пушкам. Передний танк был подбит, но второй проскочил возле него и все мчался вперед, окутанный прозрачным дымом от непрерывной стрельбы из пушки и пулемета. Вдруг он странно приподнялся на одной гусенице, и сквозь вспышку огня и облако густого дыма видно было, как он перевернулся с плотины и врезался башнею в болото, блеснув гусеницей на солнце. Вторая гусеница осталась на плотине. Танк подорвался на заложенной фугаске. Следующий за ним остановился и начал осторожно пятиться назад. Скоро, подбитый очередным снарядом, он начал дымить, и из открытых люков, как тараканы из щелей, начали выскакивать немецкие танкисты.

— Перед смертью не напляшешься! — весело подмигнул чернявый пулеметчик.— Пожалуйте под душ! — и он полил их горячей свинцовой струей. Огонь со стороны фашистов немного утих, но снова над лесом надрывно загудели самолеты, снова и снова бросали они бомбы, и песчаные пригорки окутались пылью и дымом. Осколком бомбы тяжело ранило комиссара в руку. Сделав кое-как перевязку и улучив удобную минуту, комиссар послал на мост сапера, приказав внимательно осмотреть еще раз исправность минирования и ждать там, пока не явится туда он сам. После бомбежки постреливали изредка из последней уцелевшей пушки, чтобы дать понять немцам, что заслон еще жив, что он и не думает трогаться с места и напрасны все их попытки пробиться на мост. Тем временем на уцелевшую машину погрузили всех раненых и приказали шоферу скорее мчаться за реку, не ожидая остальных. С этой же машиной отправили и пулеметы. Возле единственной пушки остались комиссар и пулеметчик. Они продержались еще около часа, отпугивая редкими выстрелами группы автоматчиков. Потом, сняв орудийный замок и забросив его на дно воронки от бомбы, они начали отходить к мосту. У них был ручной пулемет и автомат. Немцы снова попробовали высунуться из подбитых танков. Им никто не отвечал. Осторожно, боясь попасть в ловушку, они продвигались вперед, ползли, делали короткие перебежки. Приблизившись к песчаным пригоркам, бросились в атаку, ошалело крича, беспорядочно стреляя из автоматов. Велико было их разочарование, когда они застали пустые щели, разбитые, негодные к бою орудия, кучи расстрелянных гильз от снарядов. Кругом было тихо, пустынно. Немцы бросились по дороге к мосту.

Комиссар с пулеметчиком взбегали на мост, когда на береговой круче неподалеку от них появились первые фашисты. Ударила автоматная очередь. Пули просвистели в воздухе, скользнули по настилу моста, испятнав его белыми рваными отметинами. Комиссар схватился здоровой рукой за ногу. Сквозь пальцы сочилась кровь.

— Ложитесь, ложитесь, товарищ комиссар, да потихонечку ползите на тот берег! — крикнул пулеметчик, ведя огонь по немцам. Фашисты на какую-то минуту притихли. Видно было, как они спускались по дорожному съезду вниз, прячась за глинистыми буграми, за дуплистыми вербами.

Превозмогая жгучую боль в ноге, комиссар полз, прижимаясь к боковой перекладине моста. От досок пахло смолой, резиной. Натертая шинами тысяч машин, поблескивала, как лакированная, наезженная колея. Кружились, звенели перед глазами желтые осы, мелькали нескладные зеленоватые мухи, и тонкий комариный звон стоял в ушах. Порой проплывали перед глазами какие-то черные точки. Комиссар бессильно опускал голову, приникая всем телом к нагретому солнцем настилу. Но когда подбитая рука неудобно падала на доски, жгучая боль приводила в сознание. Вот над головой снова прозвенели пули и, попав в железные перила, звонко взвизгнули. Навстречу, пригибаясь и постреливая из винтовки, бежал сапер.

— Назад, назад, знай свое дело! — крикнул комиссар. Но тот подхватил его под руки и потащил на бeper. Комиссар потерял сознание.

Придя наконец в себя, он увидел, что лежит в глубокой песчаной яме, которая образовалась, видимо, во время половодья. Над головой стояло густое облако пыли и дыма. Над комиссаром склонился сапер, перетягивая жгутом раненую ногу.

— Где же он? — тихо спросил комиссар, закрывая от боли глаза.

— Пулеметчик погиб на самом мосту, его автоматчики пристрелили…

Лицо сапера стало суровым. Он старательно работал одной рукой, помогал ей зубами, силясь закрутить жгут. Другая рука ранена. Он передохнул, вытер ладонью вспотевшие виски, начал свертывать цигарку. Бумага не поддавалась пальцам одной руки, рассыпалась махорка, но наконец нескладная цигарка задымила. Сапер еще несколько раз послюнявил ее языком, чтоб не расклеилась. Он затянулся раза два, потом спохватился:

— Простите, товарищ комиссар, может, и вам закурить?

— Нет, нет… извини, вот забыл совсем: тут в сумке коробка папирос, зачем же тебе крутить, возьми и кури готовую!

— Что вы, что вы? Пусть вам остается. У меня еще целая пачка махорки, я вам достану…

Они лежали на теплом сыпучем песке. Голубые струйки дыма взлетали, закручивались кольцами и расплывались. Медленно плыли над головами белые облачка. Перешептывались веточки тальника. Какая-то птичка уселась было на край ямы и, ловко покрутив клювиком, в котором она что-то держала, вспорхнула, полетела.

— Трясогузка…— равнодушно сказал сапер.— Наверно, гнездо близко, детей кормит…— Он подул на цигарку, чтобы сбросить подгоревший, обвисший кусочек бумаги, и задумался…

Комиссар догадывался, что моста уже нет, но спросил:

— Мост?

— Где вы видели? Чего тут только не было! — оживился сапер.— Они это на мост, человек пятнадцать. Бегут и стреляют, бегут и стреляют. А там уже с горы и самокатчики летят, с полдесятка мотоциклов вскочило на мост… Бегите, бегите, думаю, я вам сейчас дам ходу! Я вам дам направление! Ну, значит, и взорвал… Ничего, попомнят они нас! Будут знать, гады! — яростно закончил он. Через минуту лицо его стало озабоченным, хмурым.— Что же мне делать, товарищ бригадный комиссар? Не имею я права оставить вас. Но как я возьму, если у меня с рукой не совсем порядок? Надо найти какой-нибудь способ, чтобы вас отсюда вызволить… Может, вы есть хотите? Так у меня еще сухари остались в кармане, я размочу…

— Нет… не надо, сержант… Ты должен пойти… Встретишь машину или подводу, тогда и меня заберешь. Или в деревню придешь, к людям… Они помогут… А теперь пособи перебраться подальше от берега, вот туда, что ли, в заросли.

Они потратили, может, полчаса, пока вспотевший сапер, изловчась, подхватил одной рукой комиссара и перетащил его в густой орешник. Затем сержант принес шинель комиссара, его сумку, аккуратно положил раненого на разостланную шинель, сделал изголовье.

— Ну, иди, браток, торопись!

— По вашему приказу отхожу, товарищ комиссар.

— Прощай! Может, в последний раз видимся… Передай нашим, скажи: в таком-то месте погиб бригадный комиссар Андреев Александр Демьянович… из штаба фронта… Сын у меня там, летчик…

– — Что вы, товарищ бригадный комиссар! Вам еще жить и жить. Меня вон в финляндскую в скольких местах прострочили! Но ничего… Лишь бы кость была цела, на живой кости мясо всегда нарастает… А относительно меня не сомневайтесь. Ну, так будьте здоровы, товарищ комиссар! Я скоро вернусь…

Комиссар остался один.

Спустя каких-нибудь полчаса его и нашли тут Надя с маленьким Васильком, которые переправились на этот берег, уже несколько иным, как мы знаем, способом.

6

— Папа, а папа, телефон!

Его разбудила дочка. Мирон Иванович Покрепа проснулся и был очень удивлен, что сам не слыхал звонка. Последние ночи спал он тревожно, чутко. Очень часто вызывали его, как руководителя истребительного отряда: приходилось ночью лазить с хлопцами по зарослям, по росистой ржи, устраивать засады на дорогах. И вот же проспал, не услыхал. Видно, устал за вчерашний день и вечер, вот и заснул так крепко. А работы действительно много: и на заводе, где он был директором, и по сельсовету. Разные неотложные дела набегали и по райкомовской линии. Был он членом райкома партии.

Звонили как раз оттуда, приказывали сейчас же явиться.

Мирон накинул пиджак, мельком взглянул на ходики: было начало четвертого. Стекла окон розовели от раннего рассвета, над близким лугом расстилался густой туман.

Стежкой через луг Мирон пошел к районному городку, до которого было километра четыре. Рядом с городком стоял на реке и железнодорожный поселок. Тут сходились две дороги, было депо, разные мастерские.

Возле райкома, несмотря на ранний час, стояло несколько грузовиков, под кленом приютилась запыленная «эмка», в которой Мирон узнал машину своего старого приятеля, одного из секретарей обкома.

В райкоме было людно.

— Ну вот, а мы тебя только и ждали! — бросил ему секретарь райкома, не отрываясь от телефонной вертушки, которую он то и дело отчаянно накручивал. Телефон, однако, не отвечал.

— Да брось ты его, напрасно стараешься! Соседний район только что заняли немцы. Я встретил на дороге работников ЦК, переезжали дальше. Они передали мне, что все прежние указания остаются в силе. Как было условлено раньше о людях и имуществе, так все и остается. Если не успели что вывезти, жгите! Торопитесь же! Мне надо успеть еще в некоторые районы…

Секретарь обкома, пожилой, коренастый человек, горячо пожал всем руки. Прощаясь с Мироном, отвел его в сторону.

— Ну что ж, старик? Придется нам с тобой снова воевать. Ты остаешься здесь, на месте, так уж решено.

— Я знал раньше…

— Тем лучше. Я тоже, видно, останусь… Значит, встретимся. Есть еще и у нас порох, не выдохся, не впервые нам такое дело. Ну, не грусти. А семью посылай вглубь. Да и сам сделай вид, что собираешься выехать. Пережди где-нибудь у верного человека. Пусть думают, что уехал…

Они коротко распрощались, и Василий Иванович Соколич, так звали приятеля Мирона, не торопясь двинулся из райкома.

Заседание продолжалось.

— Мы созвали вас не для долгих разговоров,— сказал секретарь.— Как видите, положение значительно хуже, чем мы предполагали: фашистам удалось прорваться глубоко. Не сегодня-завтра они могут выйти и за реку. Планы эвакуации нарушаются, приходится спасать главное, что успеем. А не успеем, то сами знаете, что делать. Так сразу же все по местам, беритесь за работу. Смотри, чтоб депо, — тут он взглянул на инженера, молодого чернявого человека, который сидел около стены и, казалось, безразлично посматривал в окно,— чтоб депо было эвакуировано в первую очередь. Берите с собой все, что можете, а остальное уничтожайте… Ну, так не засиживайтесь, пошли!

Когда Мирон вышел на улицу, с ним подчеркнуто почтительно поздоровался пожилой человек с удивительно редкой бородкой, с сухим морщинистым лицом, на котором беспокойно бегали желтоватые с зеленинкой глаза.

— Мое почтение дорогому Мирону Ивановичу! — льстиво прошамкал старик.

Мирон глянул, невольно поморщился.

— День добрый! По какому делу?

— Да вот хотел зайти в райком к товарищу секретарю… Вижу, кругом серьезное беспокойство, райком будто собирается ехать куда-то, грузятся… Значит, думаю — эвакуация начинается… Очень даже просто… А у меня государственная лавка, у меня деньги… а я никогда чужой копеечкой не жил… Вот и хотел к товарищу секретарю зайти, спросить, куда они товар мой прикажут погрузить, кому деньги сдать… На железную дорогу везти или машины подадут? Не может гибнуть государственное добро, если — не нам говорить — этот неприятель так близко…

— Ладно, ладно… Секретаря вы, однако, не беспокойте, идите к своему непосредственному начальству, с ним и решайте дела.

— А если у моего начальства полное затмение началось в голове: не знает, куда и что… А секретарь — он все знает, что и к чему.

— Идите, идите, уважаемый, да поменьше болтайте.

— Так я же о государстве забочусь…

Мирон промолчал, искоса взглянул на старика. Тот, видно, хорошо понял этот взгляд,— не говоря ни слова, живо заковылял через рыночную площадь к небольшой лавке, где над дверью висела серая облезлая вывеска закупочного пункта утильсырья.

7

Силивону Лагутьке было за семьдесят, но казалось, годы прошли над ним, не оставив ни следа, ни знака. Так проходят они над этой рекой, над глухим бором, над развесистыми приземистыми дубами, которые испокон веков стоят на левобережной луговине. Сколько паводков прошло над луговиной, сколько лет и зим промелькнуло, а они стоят, дубы, зеленеют под солнцем — тихие, задумчивые погожим летним утром, грозные, шумные во время осенней бури.

Годы не мешали Силивону Лагутьке жить и работать. Только почтенная седина побелила незаметно черные как смоль волосы. Да еще появилась привычка — разговаривать наедине с самим собой. Не будешь же говорить с соснами и елками, когда нужно поделиться мыслями, проверить их, уточнить. И он сам себе задавал вопросы:

— А выйдет ли, брат Силивон, что-нибудь из этого? И сам же отвечал:

— Не иначе как выйдет, брат! На то оно и пошло, чтобы выйти.

Много было вопросов у него за последние годы, почти все они получили положительные ответы: о колхозах, о новой жизни, о семейных делах, о детях. Были и сомнения — не верилось вначале, что новая жизнь останется навсегда. Были и колебания — что делать и как делать, чтобы оно было удобно и лучше, чтоб не получилось какой-нибудь ошибки, огрехов в жизни. И вот укрепилась, глубоко пустила корни новая жизнь, приобрела такие признаки, по которым видно было, что стоять ей вечно.

Силивон старательно осмотрел все уголки своего парома, каждую щель, проверил крепость руля. Паром в полном порядке. Еще недели две тому назад старик хорошо зашпаклевал его, засмолил, сменил гнилые поручни. Паром хорошо держался, чуть покачиваясь на зыбкой волне. Неподалеку лежал вытянутый на берег челнок, на котором Силивон переправлял обычно людей, идущих пешком и в одиночку. Паром стоял на луговой переправе. Во время косьбы здесь полно людей, и Силивону от темна до темна приходилось водить через реку старую свою посудину, сбитую из досок и обросшую по бокам скользким зеленоватым мхом. Обычно же работы на пароме почти не было, и Силивон занимался больше охраной колхозного луга, чем переправой. Он и жил целыми неделями тут же, возле парома, в соломенном шалаше, где всегда был припасен у него мешочек картошки и чугунок, в который часто попадали окуни и плотички, ловить которых Силивон великий мастер.

Но вот уже несколько дней не до рыбы Силивону. Что-то несусветное творится кругом. С запада идет война. И если в первые дни были только слухи о ней, которым не хотелось верить, то теперь это были уже не слухи. О войне писали в газетах, о ней говорили по радио, о ней говорил в колхозе сам председатель, сын Силивона. И если позавчера с запада еле-еле доносились глухие раскаты орудийной стрельбы, то вчера и сегодня с самого утра воздух аж дрожал от орудийных ударов, раскаты которых долетали откуда-то слева, с верхнего течения реки. Силивон вместе с другими колхозниками был вчера на большаке и своими собственными глазами видел огромное движение на дороге. Красноармейские части — и на машинах и пешком — продвигались на север, к городу. А сегодня утром говорили, что наши части идут уже обратно, к мостам, которые ниже по реке. Утром же передали приказ, чтобы как можно скорей перегнали колхозный скот на тот берег реки. Стадо хотели погнать лесной дорогой на мост, но от людей узнали, что моста уже нет, сгорел; погнали берегом, по лесу. Ниже были броды, там удобно наладить переправу. Можно переправить скот и на пароме, но это было бы очень медленно. Однако сын приказал Силивону, чтобы он не отлучался от парома на случай настоятельной нужды.

Силивон сидел на охапке сухой осоки и, чтоб не терять напрасно время, выстругивал зубья для граблей, усердно скреб их толстым стеклом. Зубья выходили из его рук будто точеные. И такие прочные получались грабли — года по три служили. И сено сгребали, и в копны складывали, и ранней весной в проворных женских руках ровняли гряды на огороде.

Силивон мастерил зубья, но мысли его были далеко от граблей, от покоса.

Уже солнце начало клониться за высокие стройные елки, потемнели дубы на другом берегу. На вершине огромного дуба стоял на одной ноге задумчивый аист. Одна половина его была в тени, другая ярко золотилась, сверкала на солнце. С реки потянуло сыростью, кое-где над кручей поднялись первые полоски тумана. Зябко пожав плечами, Силивон набросил на себя кожушок и, швырнув в сторону дубовые бруски, из которых мастерил зубья для граблей, зашагал наверх, на кручу, чтоб собрать сучьев для костра. В это время донесся до него чей-то голос:

— Гей, паромщик, давай переправу!

Силивон увидел на другом берегу кучу людей. Один стоял возле самой воды и махал рукой:

—. Чего стоишь, паром давай, Силивон!

«И кто это мог быть с того берега в такой час? Должно быть, знакомые, если зовут по имени…» — подумал старик и медленно зашагал к берегу на паром. Когда старая посудина стукнулась о мокрые горбыли причала, из-под ближайшего дубка вынырнули две машины и, поперхнувшись раз-другой дымком, тихо вкатились на паром. За ними взошли человек пять в гражданской одежде. У некоторых из них были короткие ружья. Точно такие же видел Силивон у красноармейцев, проходивших по большаку. Проворные шоферы, соскочив с машин, помогали Силивону отвязывать концы веревок, которыми была привязана посудина к причалу. Когда паром плавно отчалил от берега и люди взялись за канат, к Силивону подошел человек в сером пиджаке, в легком летнем пальто.

— Что, не узнаешь старых знакомых, Силивон Сергеевич?

Силивон смотрел на крепкую, коренастую фигуру стоявшего перед ним человека, на широкие плечи, которым, казалось, был тесен старый пиджак. В карих глазах крепыша светилась не то хитринка, не то легкая улыбка. И вместе с тем были на его лице печаль, следы глубокой внутренней боли.

— Так не узнаешь, Сергеич?

Старик силился вспомнить, хмурил седые брови, напряженно морщил и без того морщинистый лоб и смотрел растерянно, как бы виновато:

— Что поделаешь с памятью этой, стала как решето дырявое…

— Ну припомни праздник урожая, прошлогодний.

— Ай, божечка! Так это же Василий Иванович! Из области? Еще сына моего поздравляли с орденом… Тогда и дочка была у меня в гостях, та, что в городе, за военным… Где они только теперь?

Смолкли. Каждый думал о своем. Силивон вспоминал прошлогодние события, как справляли праздник урожая, приуроченный к десятилетию колхоза. Несколько колхозников получили награды. Приехало много гостей из других колхозов. Были гости из района и области. Хорошо тогда погуляли, был праздник, всем праздникам, можно сказать, праздник…

Машины спустили с парома и поставили их в густой сосняк над кручей. Все присели возле костра, разложенного Силивоном, отдыхали, перебрасывались редкими, скупыми словами.

— Видно, здесь и заночуем. Шоферы которые сутки без сна…— будто ни к кому не обращаясь, проговорил Василий Иванович.

Силивон старательно чистил сухой травой свой чугунок.

— Я вам картошечки сварю, товарищи, горячий ужин все же пользительней. А если у вас есть котелок, то можно и чаю приготовить,— говорил Силивон, очищая картошку. Короткий ножик-обломок ловко ходил в его руках.

Заметно было, старик все порывался спросить о самом важном, что волновало его, не давало покоя. Но он сдерживал себя, не желая говорить при людях, которых не знал. И только когда все остальные отправились к реке, чтобы чуточку смыть пыль, Силивон торопливо спросил:

— Так как же оно будет, Василий Иванович? Неужто утекаем мы? И войско утекает? Вон из района начальство еще утром за реку подалось… и вы, значит, покидаете нас? А кто же против врага будет?

Соколич улыбнулся:

— Это не совсем так. Сам видишь, что едем мы не на восток, а на запад. Значит, и сопротивляться будем.

— Я же и говорю, что надо сопротивляться! — радостно ухватился за это слово Силивон.— Вы думаете, я ничего не знаю, говорю что попало о нашей армии, о нашем начальстве… Все знаю… Москву слушал! Мы всем колхозом слушали. Никакому гаду нас не одолеть! Это я знаю. Много мы видели их, всяких злодеев. Мы в восемнадцатом немца видели. И польские паны тогда же выхвалялись. А где они теперь? Наши отцы и француза видели. А земля наша как стояла, так и стоит, всем нашим врагам на погибель. Только обидно, Василий Иванович, до чего же обидно: живое наше добро изничтожать, война, что ни говори, это великие потери… Мы, можно сказать, вон в какую силу вошли, только бы жить да жить, недаром наш колхоз зовется «Ленинским шляхом»! Куда же нам теперь уходить от своей жизни? Разве убежишь от земли, на которой каждая стежка тобой исхожена, каждая травинка твоей рукой обласкана… Не можем мы, да и сил не имеем оставить свою землю, оборонять ее нужно…

— Нужно, Силивон Сергеевич, нужно! Будем оборонять, на то мы и советские люди.

Когда утомленные за день люди молча принялись за ужин, к берегу из леса вышел сын Силивона, председатель колхоза Андрей. Увидев Соколича, он смутился немного от такой неожиданной встречи.

— Василий Иванович, ну как же можно? В такое время вы тут отдыхать вздумали! Отец, давай паром, да переправим Василия Ивановича на тот берег, так и беды можно дождаться…

— Напрасно, Андрей, беспокоишься! И тот берег уже не наш.

— Как не наш?

— Еще в полдень фашисты прорвались за реку, захватили шоссе.

Силивон даже поперхнулся и выпустил ложку из рук, а сын его, плотный, высокий человек, будто обмяк сразу, привалился к сосне, переспросил, тяжело дыша:

— Как же это случилось? Мы все думаем, что немец до нас еще не допер, только что были у меня люди, у них еще спокойно, километрах в четырех от них появились немцы, да поехали в сторону большака… Мы только утром скотину погнали, а нужно же еще кое-что вывезти, два трактора остались, думал их переправить на тот берег.

— Теперь поздно. Что осталось, спрячь, если есть возможность, а нет,— придется просто уничтожить…

Все смолкли. Трепетные отблески пламени пробегали по лицам, по ближайшим деревьям, сгущая вечерний мрак над землею, над лесом.

Силивон ходил по берегу всю ночь. Если бы и хотел уснуть, не смог бы: набегали мысли, одна другой беспокойней. В темном небе гудели самолеты, поднимались —: теперь уже на востоке — багровые зарева,— видимо, бушевали пожары. Люди спали, по очереди неся охрану. Еле уговорил Силивон перед самым утром заснуть Василия Ивановича. Солнце взошло ярко и дружно взялось за речные туманы, погнало их на левобережные луговины. Лес наполнился птичьими голосами. Подсохла роса на придорожных камнях. Пригретый солнцем Силивон чуть не задремал, но вдруг увидел что-то необычное на реке, на самой быстрине. Присмотрелся и ужаснулся, отошел от берега. Река горела, переливалась под утренним солнцем и только возле прибрежных лозняков была еще в тени и слегка курилась.

— Вставайте, вставайте, братцы! — тревожно будил Силивон путников.— Посмотрите, что делается на свете, боже мой, боже!

Все подошли к берегу и стояли в суровом молчании, не отводя глаз от величавого течения реки, в которой, как в зеркале, отражались трепетное солнце, бездонная синева неба, зеленые громады дубов. Заливался над лесом жаворонок. Но не солнце, не величие лесного утра привлекали внимание людей, стоявших в немом оцепенении, прикованных страшным зрелищем.

По реке плыли мертвецы. Много, может, несколько сот. Тут были разные люди, разного возраста, мужчины, женщины, дети. В сельской одежде и в городской. Почерневшие, набрякшие водой, они бесстрастно смотрели в далекое небо, казалось, прислушивались к песне жаворонка, которая славила величие и радость жизни, ее мудрое бессмертие.

Стоявшие на берегу молча сняли шапки. Затуманенными глазами они проводили последнего мертвеца, задержавшегося на мгновение в пенистом водовороте.

Соколич, потемневшее, обветренное лицо которого не могло скрыть внутреннего волнения, проговорил:

— Так они начинают войну… Кто из нас когда-нибудь забудет это?

Скупые, тяжелые слова. Они прозвучали как клятва. Все знали, о ком говорил Соколич. Невольно сжимались кулаки, взгляды становились суровее.

Пришло время собираться в дорогу. Из колхоза прибежал посланный Андреем мальчик-подросток. Он принес полную корзинку всевозможной еды. С детской увлеченностью и сознанием важности порученного дела, он подробно докладывал Василию Ивановичу о том, что вся лесная сторона почти свободна от фашистов, что с соседним районом еще можно говорить по телефону, что лучше всего пробираться дорогой вдоль леса, через старые просеки, где не проходила еще ни одна немецкая машина, так как все фашистские колонны двигались по большаку к шоссе.

Вскоре машины с Соколичем и его спутниками исчезли за мелким сосняком, за которым начинался густой сосновый бор. Силивон постоял еще возле реки, послал мальчика на челне на другой берег, приказав ему открепить канат, на котором ходил паром. А сам начал носить камни, лежавшие кучами у самой воды, грузить их на старую посудину. Он вытащил из воды канат, скрутил его и вкатил на паром. Потом, взяв тяжелый железный лом, сделал несколько пробоин в старом днище, и сразу фонтанчиками зажурчала из пробоин вода.

— Что ты делаешь, деду, что ты надумал? — закричал взволнованный мальчик, видя, как паром уткнулся носом в воду и начал оседать.— На чем же мы будем сено возить с того берега?

— Кого теперь твое сено беспокоит? — грустно буркнул Силивон.— Фашистов, может быть? Их на пароме возить, что ли? Сбрасывай горбыли в воду!

Мальчик смущенно умолк, даже вспыхнул весь — и как это он не подумал, на какое лихо нужно теперь сено. Он молча хлопотал около причала, сбрасывая в воду старые суковатые горбыли. От парома были видны только перила и два столбика, между которыми обычно натягивали канат. Но скоро и они исчезли под водой, и только несколько минут всплывали и кружили в водовороте хлопья грязно-желтой пены, кусочки гнилых досок, мусор.

Силивон затащил челн в непролазные заросли сосняка. Спрятал там и свой чугунок с мешком из-под картошки и, сунув головешку в соломенный шалаш, позвал мальчика:

— Айда до хаты!

Они оглянулись еще несколько раз на реку. Над шалашом вился густой белый дым, затем сквозь клубы дыма пробились проворные языки пламени и дружно охватили черные ребра шалаша.

8

Проблуждав до полуночи по лесу и не найдя ни одной деревни, сапер подошел к шоссе. В том, что это было шоссе, он не сомневался. Слышалось ржание коней, дребезжали колеса, непрестанно гудели машины, обгоняя огромный обоз. И хотя Павел Дубок — так звали сапера — был человеком не робкого десятка, однако, очутившись сегодня в незнакомом лесу, да еще после таких событий, чувствовал себя скверно. И тоскливо было, и всякие мысли лезли в голову. Раненая рука распухла, чесалась, к ней нельзя было прикоснуться. Рукав гимнастерки заскоруз, стал как лубок. Павел хотел оторвать рукав, чтобы кое-как перевязать рану, но каждое прикосновение к ней отзывалось жгучей болью и в руке и в плече, зубы сжимались и скрежетали. Вот почему, дотащившись до шоссе, он сразу повеселел, почувствовав себя как в родной роте: можно будет перевязку сделать и комиссару помочь — нелегко ему там, в лесу.

Выйдя из леса, Павел Дубок уже двинулся было на откос шоссе, чтобы спросить у кого-нибудь про своих братков-саперов, как вдруг его словно пронзило что-то и мгновенно остановило, до чего же тяжелыми-тяжелыми показались ноги. Будто кто-то олова налил в них! Как стал под деревцом, так и пристыл. Только осмотревшись немного, метнулся назад, в густую тень, падавшую от леса на освещенную луной дорогу. Даже лоб вспотел от неожиданности.

— Вот влетел так влетел! Говорили дураку: не ходи без разведки.

По шоссе двигались бесконечные немецкие части. Слова чужой речи, чужой команды долетали до сапера.

— Вот тебе и перевязка!

И если до этого шел Павел Дубок по своей земле как хозяин, ни на что не обращая внимания, ни на что не оглядываясь, ничего не боясь, то теперь сердце сжалось в жгучей тревоге, будто и все вокруг стало чужим: и этот тихий лес, и обманчивый свет месяца, и сама земля. Иди по ней и остерегайся, как бы не хрустнула веточка под ногой, как бы не зашелестела вдруг березка, к которой прикоснешься. Осторожно, внимательно озираясь, сапер подался дальше от шоссе, глубже в лес. Найдя наезженную лесную дорогу, он пошел по ней, прислушиваясь к каждому звуку. Движение на шоссе, видно, не прекращалось, сюда долетал приглушенный грохот, не стихавший ни на минуту. Спустя какие-нибудь полчаса сапер добрался до небольшой деревни, но улицей пойти не отважился, там брехали до хрипоты собаки. Обойдя деревню огородами, он осторожно подошел к сенному сараю, стоявшему возле самого леса, прислушался. В сарае было тихо. Сапер забрался через приоткрытую дверь и, ощупав омет соломы, залез под самую стреху, примостился на ночь. Сквозь щель в стене была видна деревня. Собачий лай затих, окна хат мирно поблескивали в лунном свете, нигде не видно было ни огонька.

Сапер подгреб под себя солому, с головой укрылся шинелью, и только начал дремать, как до его слуха донеслось снизу легкое шуршанье. Казалось, кто-то рылся в соломе. Затем послышался не то вздох, не то стон, и снова все смолкло. Только изредка скреблись и пищали мыши. Да сверху, из-под самой крыши, сыпалась временами пыль,— может, птичка какая примостилась на ночь и шевельнулась во сне, а может, летучая мышь вылетела из своей щели. Теплый ветерок веял из щели между бревнами, стал накрапывать дождик, и сладкая истома разливалась по телу. Дубок еще силился что-то вспомнить, еще проходили перед его глазами смутные образы: то ли мост горел, то ли грелся сапер возле костра с комиссаром, и тот говорил ему что-то… А что говорил — никак не вспомнишь… Да еще бежал пулеметчик по мосту, и Дубок кричал ему: давай, давай, браток! И все смешалось, поплыло… Сказались напряженность и усталость последних дней, переходы, бессонные ночи. До самого утра проспал не просыпаясь сапер, даже на другой бок не перевернулся. А когда проснулся, было уже светло. Солнце заглядывало сквозь щели крыши, освещало стены старого сарайчика, пыльный уголок, где стояли снопы прошлогодней соломы, прислоненные к стене сани, старые доски, несколько липовых чурбаков, видно на клепку. Тут же было с полвоза сена. Возле сена суетилась женщина, подбегала к ведру с водой, рвала какие-то тряпки. Все вздыхала и вполголоса причитала:

— А боже мой, боже! А мои вы деточки! Да за что вам такие муки терпеть… Вам бы только жить и жить да жизнью тешиться! Знает ли мать твоя, как ее кровиночка мучается… А чтоб им, лиходеям, да нашей земелькой подавиться. А чтоб им пыль в глаза, чтоб они ничего, злодеи, на нашей земле не видели!

Сквозь причитания прорывались тяжкие стоны, вскрики:

— Вы легче, легче, те-о-о-течка!

— А ты терпи, сынок. Терпи, не думай, оно и полегчает… А я тебя молочком напою… А захочешь, я тебе питья принесу, из груш, они у нас свои, а черники каждое лето не оберешься. А боже мой, что я говорю, если он опять ничего не слышит. Сынок, ну пошевельнись хоть. Как же так, чтоб не евши. Который день уже…

Старуха плакала. Совсем сбился на сторону серый платочек. Она вскидывала его движением головы, а сама была вся поглощена тряпками, жестяными баночками, прикрывала что-то охапкой сена.

Дубок спросонья долго не мог понять, что это за женщина и что она делает. Но сильная боль, в руке сразу вернула его к событиям последних дней, и ему стало ясно, что происходит здесь, внизу. Он не слез, а, споткнувшись о что-то, соскользнул с соломы. Женщина в страхе оглянулась и, спохватившись, начала быстро класть сено в резвины, лежавшие рядом. Затем посмотрела из-под руки на человека, выпрямилась и сказала тихим равнодушным голосом:

— Нужно же так напугать меня! Я сено беру, а он как с неба свалился…

— Кто это? Тот? — спросил сапер, показывая взглядом на закуток в сене.

Решительно поправив платок, женщина двинулась на солдата, оттесняя его к двери:

— Иди, иди своей дорогой…

— А куда же я пойду?

— Что ты прицепился ко мне? И кто ты такой?

И тут она заметила затвердевший рукав гимнастерки сапера; на который упал пучок света, пробившийся из застрешья. Увидела красноармейскую шапку. И куда девались ее прежнее равнодушие и напускная суровость, строгость.

. — Что я спрашиваю? И ты, видно, оттуда же, сынок, откуда и тот, который вон… лежит, и ничего ему не нужно…

Она отбросила одеяло. На постилке лежал человек с бледным неподвижным лицом. Глаза его были полуоткрыты, но он, видно, ничего не видел, ни на что не обращал внимания. Гимнастерка снята. Грудь и руки обернуты чистыми тряпками, сквозь которые проступали свежие пятна крови. Бросив взгляд на петлицы со шпалами и присмотревшись к лицу, к взлохмаченным русым волосам над вспотевшим лбом, Дубок узнал человека. Это был батальонный комиссар из штаба фронта. Его часто видел Дубок в последнее время, батальонный не раз бывал в их части. Но фамилию его Дубок не мог припомнить.

— Может, документы с ним какие есть? — тихо спросил он.

— А боже мой, какие там документы? В гимнастерке только письма были, они и теперь там, вот я покажу.

По адресам на письмах Дубок узнал фамилию человека. Это был Блещик Андрей Сергеевич.

— Два дня, как он здесь. Утром тогда нашли наши пастушки около шоссе. Ну, привезли мы… Еще был один убитый, так мы его похоронили. А этого вот никак отходить не могу, очень уж кровью изошел… И не диво, в груди две раны, да и руки повреждены. Доктора бы, да где ты его возьмешь в такое время? Мы вот посоветовались тут, думаем в город, в больницу везти, а может, и примут? А ты чего стоишь, дай я руку осмотрю.

Она размочила рукав гимнастерки, ловко промыла руку — рана была не из серьезных,— хорошо перевязала ее чистой полотняной лентой. И уже с обычной крестьянской приветливостью пригласила:

— А теперь хотя молочка покушай, и хлеб у меня припасен. Ведь он,— женщина кивнула головой на закуту в сене,— ничего не берет.

Дубок был не из тех, кого нужно долго приглашать. Он смолотил хороший ломоть хлеба и аж вздохнул, когда в горшке с молоком засветилось дно.

— Хорошее у тебя, тетка, молоко!

— Ну и выголодался ты, сынок! — вытирая уголком платка глаза, промолвила женщина.— Может, и мои где-нибудь вот так же мучаются?

— Сыны?

— Как же, два их у меня, и оба в армии. Один где-то в Бресте был, другой аж за Львовом, в пограничниках. Может, встречался ты с ним где? Старшего Антоном зовут…

— Нет, тетка, где там увидишь! Народу много. А как вас зовут?

— Зови меня теткой Ганной. Базылевы мы… Однако где же это мой старик запропастился? Посиди здесь, покарауль товарища. Да и сам остерегайся, за дверь не очень выторкивайся… Упаси боже, немцы! Они на рассвете на машине тут проскочили, поросенка у соседа прямо со двора ухватили, чтоб их холера схватила… Ох, и дрожала я за сарайчик наш, разве они пожалеют нашего человека?

Тетка Ганна осторожно вышла из сарая, и через несколько минут Дубок услышал, как звала она во дворе:

— Сымон, Сымон!

Скоро тетка Ганна вернулась. С нею пришли несколько женщин. За ними явился и старик со свертком под мышкой. Там были рубашки, штаны, пара старых ботинок. Женщины переодели раненого в крестьянскую одежду, осторожно вынесли из сарайчика и положили на телегу,

— Быстрей запрягай, чего стоишь? Никогда сам не догадается! Отдай человеку одежду. А ты, сынок, взаправду переоденься и иди со стариком в хату… А там посмотрим. Ну, так я поехала…

Так попал Дубок к тетке Ганне, которую все сельчане звали не иначе как командиром и немножко побаивались ее воинственности и крутого нрава в обхождении с лодырями, лежебоками, со всякими обидчиками нашей жизни, как называла их тетка Ганна. Случалось, что тихий и рассудительный дед Сымон, известный на всю округу бондарь, когда очень уж донимала его тетка Ганна, подавался временами «упрочки» — уходил на день-другой в соседний колхоз подправить обручи или сделать кому-нибудь пару новых дежек. И круто тогда приходилось и деду и охотнику до новых дежек, если наконец, после энергичных поисков, тетка Ганна находила своего «супостата».

— Ты что же это, дизинтир, себе думаешь? Тут работы не оберешься, а я должна время тратить, искать супостата! Надо ведь огурцы солить, у нас в колхозе три гектара под огурцы пустили, и опять же вон сколько липовок на пасеку требуется, а там и под грибы нужны будут дежки, а он себе и в ус не дует, думает, спрячется от меня!

И долго еще не могла угомониться тетка Ганна; идя вслед за Сымоном, жаловалась знакомым по дороге:

— Сколько я через этого моего хлопца горя набралась, не дай ты боже! И угораздило меня за него замуж пойти. До каких это пор мне командовать им? А боже мой! — даже всхлипывала немного для приличия.—От него же никакой команды в жизни, на одном послушании и живет…

«Хлопец», которому шел уже шестой десяток, понуро ковылял впереди. Время от времени осторожно оглядывался на свою грозную половину и, улучив удобную минуту, бросал слово, другое:

— Сердцем тебя прошу: смолкни ты наконец. Вот я иду уже, иду, чтоб тебя…

Не диво, что Павел Дубок, войдя с Сымоном в хату, многозначительно подмигнул деду и лукаво заметил: — Жена у вас с характером!

Сымон ответил не сразу. Он возился возле сундука, пряча военную одежду, положил ее на самое дно, накрыв разным домашним добром: рушниками, женскими платьями, даже снял со стены старый ватник и тот впихнул туда.

— С характером, говоришь? Оно конечно… Однако, нечего говорить, характер у нее справедливый… Правильный характер. Вот она которого уже в больницу повезла, все за сынов своих выдает, будто попал парень в беду на окопах. Ну, а на окопы у нас много людей ходило, так оно выходит, что тут можно ей поверить… Но, говорила, доктора уже сомневаются, больно много сынов у нее, но все-таки принимают… Попробуй не прими у нее! Я сперва подумал, что и ты из этих ее сынов, так как в сарайчике она с бабами целый госпиталь развела… А выходит, что ты сам зашел…

Вскоре Дубок с дядькой Сымоном были у председателя сельсовета, человека еще довольно молодого, подвижного, разговорчивого. Он здорово прихрамывал и, как бы оправдываясь, что в такое время, когда все на фронте, он сидит дома, показывал Дубку на свою ногу:

— Через нее, холеру, вот дома отираюсь… Когда-то в привод от молотилки попал… И стыдно даже, все люди как люди, а я будто в стороне от дела.

— Ну это вы уже чересчур! Надо же и здесь порядок иметь, не всем же и на фронт…

Дубок рассказал о комиссаре.

— Что же вы мне раньше не сказали? Я только-только людей послал, пусть походят по лесу, мало ли теперь что случается. Наши заблудятся, так нужно вывести, или еще какая потребность…

Вскоре Дубок с шустрым пареньком, которого дал ему в помощь председатель, то и дело подгоняя коня, ехал лесом, по направлению к реке. Колеса мягко шелестели по лесной дороге. Там, где мелкий соснячок подходил к реке, Дубок бросил лошадь, поручив ее мальчику, а сам стал продираться сквозь густые заросли орешника. Он быстро нашел три дубка, возле которых простился с комиссаром. Все было здесь без перемен, даже головешки остались от костра, пустая папиросная коробка, старый бинт, которым перевязывал он комиссара. Самого же его не было. Дубок внимательно осмотрел каждое местечко, каждый кустик, даже тихонько окликнул комиссара, но никто не отозвался. Подобравшись к самой дороге, выходившей на речку, он заметил много гитлеровцев. Немцы гатили подъезд к реке, наводили понтоны рядом с обгорелыми сваями бывшего моста. Несколько минут стоял Дубок, с чисто профессиональным любопытством наблюдая работу.

— Пулемет бы сюда, сучки-топорики, я научил бы вас, как в чужие реки без брода лезть! — даже сплюнул Дубок от великой обиды.

Молчаливый, угрюмый вернулся он к хате Сымона. Вечерело. На улице совсем не было видно народа, все сидели по хатам, ожидая, чем это все кончится. Вскоре приехала из городка тетка Ганна. Она вошла молчаливая, торжественная, долго раздевалась, вымыла руки под умывальником. И, только выпив хорошую кружку квасу, наконец проговорила, присев на лавке:

— Отвезла!

9

До поздней ночи Конопелька с Мироном провозились в лесу. Лучшего места, чем эта Волчья грива, нельзя было и найти. Отсюда километров десять до ближайших дорог, до реки. Кругом густой, непролазный лес, который входил в государственный заповедник и тянулся на десятки километров. С трех сторон Волчью гриву окружало болото, перемежавшееся с немыслимыми зарослями мелкого сосняка. А с четвертой стороны к Волчьей гриве подходило огромное лесное озеро. На сухом пригорке, буйно заросшем молодым сосняком, Конопелька и Мирон сгрузили кое-какие припасы: десятка два винтовок, оставшихся от истребительного отряда, патроны, пулемет, несколько мешков муки, медные котлы, заранее взятые из столовой МТС, и кое-что из мелочи. Все это они старательно спрятали под огромным вывороченным деревом, прикрыли жестью, фанерой, забросали сухими сосновыми ветками.

Пока утомленные лесной дорогой кони подбирали подброшенную им котенку — смесь вики с овсом, Астап с Мироном закурили, сидя на сухом дереве и изредка скупо перекидываясь словами. Были они почти одного возраста, приходились друг другу близкими родственниками — женились в свое время на сестрах, каждый знал до мельчайших подробностей жизнь и характер другого. Оба были вдовцы — жены умерли в разное время.

— Дожили вот, Мирон!

— Что и говорить… Снова на лес смотри, как в двадцатом.

— Почему ты семью не вывез?

— А как ее вывезешь? Ты сам знаешь, болели всю весну, теперь только на ноги встали. Да и то еще меньшенький прихварывает.

— Это конечно… Но все же лучше, если, скажем, были бы они подальше от этих мест. У меня вот и постарше, а сердце болит, что там с ними в Минске. Сам знаешь, чего только не рассказывают люди. Не дай бог, если всему поверить. А тебе с маленькими и вовсе будет тяжело.

— Я их вчера в Мочулище отвез, к матери, — спокойней все же.

— Где теперь сам будешь? Не оставаться же на старом месте, на заводе? Мне-то мало заботы… человек я, можно сказать, службы небольшой, в глаза никому не бросаюсь. И опять же беспартийный. Чистый, можно сказать, по всем статьям.

— Чистый ты, братец, дурак, вот ты кто! — задумчиво проговорил Мирон Иванович и, внимательно взглянув на Астапа, улыбнулся.

— Ну чего ты? Я ведь о том говорю, что мне можно и не прятаться очень, кому я нужен.

— Кому нужен, говоришь? А кто диверсантов ловил?

— Ловить ловил. Всем народом, можно сказать, ловили. Народ не выдаст.

— Оно, братец, и меня народ не выдаст. Однако остерегаться тем временем не мешает… И тебе и мне… Мне, возможно, больше, ты правду говоришь. И вот что я тебе скажу: обратно на завод я не подамся. Нечего делать теперь там… А где я буду находиться, тебе всегда будет известно. Несколько дней можно и у тебя побыть. Уголок твой тихий, никакой черт не заглянет. А там посмотрим.

Уже светало, когда они вернулись в сторожку Астапа. Очутившись на небольшом дворике, Конопелька внезапно встревожился, настороженно бросил Мирону:

— Ты, братец, обожди, что-то у меня в хате творится.

Возле крыльца стояла запряженная телега. В окне неспокойно мигал тусклый свет керосиновой лампы; казалось, в хате суетились люди, то и дело заслоняя свет. Скрипнула дверь, и во двор выбежал кто-то, торопливо бросился к возу. Заметив Астапа, глухо вскрикнул:

— Кто это?

От неожиданности у Астапа онемели ноги и не то испуганно, не то радостно встрепенулось сердце.

— Дочка? Надейка!

— Папочка! — Надя бросилась ему на грудь, покрыла поцелуями его лицо и вдруг громко расплакалась.

— Ну чего ты, успокойся, моя маленькая! — Астап гладил шершавыми ладонями ее руки, плечи, прижал голову к своей груди. И ему казалось, он ласкает все ту же маленькую свою Надейку, которая так радовалась когда-то каждой шапке земляники, кошелке из бересты, маленькому утенку, живой белке… Это были лесные подарки, которые приносил Астап Надейке.

— Ну чего же ты, маленькая?

— Ах, папочка! Если бы вы видели, что творят эти… эти гады…

И спохватилась:

— Скорей в хату! Там поможете…

На лавке, на постланной шинели, лежал человек. Пилипчик мастерил кровать из скамейки и табуреток. На старой кровати лежал небольшой мальчик. Широко раскинулись на подушке его ручонки. Маленький вскрикивал во сне, и тогда было слышно, как порывисто дышит он, чем-то взволнованный.

— Потом, потом, папка! — заторопилась Надя, увидев в глазах отца немой вопрос— Вот помогите нам с Пилипчиком удобней положить… Раненый… Тяжело…— скупо добавила она.

Астап понял все, вышел во двор, позвал Мирона. Они перенесли вдвоем человека на временное ложе, попробовали раздеть его, перевязать. Тяжелые стоны нарушили угрюмую тишину лесной сторожки. Раненый на минуту приподнял голову и, обведя всех долгим взглядом, снова опустил голову на подушку. Чуть шевельнулись почерневшие запекшиеся губы:

— Пить…

Пилипчик принес кувшин с молоком. Приподняв раненого, поил его. Тот жадно пил. Наконец слабо мотнул головой, отвернулся от стакана. Его осторожно положили, накрыли кожухом. Он притих и уснул.

Уже солнце проникло в хату, а Надя все рассказывала шепотком о пережитом, об увиденном за последние несколько дней, о минских пожарах, о страшной дороге, о переправе.

Астап тяжело вздохнул и, взглянув на спавшего ребенка, тихо проговорил:

— Снова сиротами усеется земля…

Замолчали. Только слышно было тяжелое дыхание больного. В окна ласково смотрело утреннее солнце. Щебетали под крышей ласточки, гудели пчелы за стеной. Стекла окон вдруг жалобно задребезжали, и гулкие удары далеких взрывов прокатились один за другим, слегка сотрясая стены хаты.

— Видно, депо взрывают. С часа на час ждали, пока вывезут все… Вывезли ли только? — проговорил Астап. Он поднялся со скамейки, расправил плечи, будто сбрасывая с них всю тяжесть этой ночи, и продолжал, ни к кому не обращаясь: — Жить ведь как-то нужно. И будем жить, холера их матери! Пилипчик! Неси, что там есть у нас. Людям давно пора завтракать. А ты, дочка, не горюй, о депо очень не думай.

— А бросьте вы, папа…— И Надя покраснела. Она действительно думала о депо.

10

Из-за реки били немецкие минометы. Но мины не достигали станции, депо. Они рвались где-то на тупиках, на подъездных путях к мосту, который дня два тому назад был взорван и лежал искореженной грудой металла в воде. Пенистыми водоворотами бурлила река, бессильно стараясь смести со своего пути неожиданную помеху. С левого берега изредка били пулеметы: последние красноармейские части сдерживали бешеный натиск немцев, стремившихся переправиться на тот берег.

Рабочие торопливо работали в депо, грузили на открытые платформы все, что можно было взять, сдвинуть с места человеческими руками. Тут же возле более тяжелых станков хлопотали саперы, делали свое дело. Начальник депо Заслонов, на ходу вытирая паклей руки и движением головы отбрасывая со лба потные пряди волос, успевал везде. Он делал короткие замечания рабочим, советовался с саперами.

— Смотрите, чтоб электростанцию не оставить. Разбирать некогда, минируйте!

Рабочие работали молча, изредка перебрасываясь скупыми словами. И от каждого слова щемило сердце, наполнялось черной тоской.

Кто-то тяжело вздохнул. Кто-то облегчил душу замысловатым ругательством.

И на какое-то мгновение все заулыбались.

— Шевелись, шевелись, хлопцы, время бежит!

Сквозь перестук инструментов слышно было, как настороженно и не в лад попыхивают паром два маневровых паровозика, прицепленных к десятку открытых платформ. Вдруг передний дал пронзительный гудок и гудел, гудел, с короткими перерывами.

— Воздух!

— Разойдись, хлопцы, не собирайтесь в кучи! — приказал начальник депо и вышел на пути. В ясном утреннем небе гудели самолеты. Их было десятка два, а то и больше. Они кружились над рекой, над прибрежными лугами, неотвратимо приближаясь к станции. Характерный гул моторов, тяжелый, прерывистый, наполнял воздух, звенели широкие стекла окон депо, и слегка бренчало белое матовое стекло в стрелочном фонаре.

Паровозы уже молчали. Затихла стрельба на берегу. Каждый, кто стоял на путях, словно ощущал биение сердца соседа. К Заслонову подошел машинист, тихо спросил:

— Как быть, товарищ начальник?

— Оттащите платформы на выходной, подальше от депо!

— Есть, товарищ начальник!

Тихо звякнув буферами, поезд двинулся к выходным стрелкам.

— Не собирайтесь, не собирайтесь, хлопцы! Подавайтесь лучше в межпутье, в канавы.

И тут заметили, как от переднего самолета отделилось несколько темных точек. Спустя три-четыре секунды эти точки превратились в белые пятна и повисли в воздухе, становясь все крупнее и крупнее и явно приближаясь к земле. Такие же белые пятна появились под другими самолетами.

— Десант!

— На поезд! Быстрей, быстрей! — скомандовал рабочим Заслонов. Резко зазвенел телефон в депо. Оттуда выбежал лейтенант — командир саперов, отвел Заслонова в сторону.

— Товарищ начальник, кончаем дело. Звонили из командного пункта, заслон наш отходит, приказывают — и вам и мне — немедленно покинуть депо, чтобы не noпасть в западню.

Заслонов видел, как по дороге за станцией прошло несколько грузовиков — отходила последняя красноармейская часть. Уже видно было, как в двух километрах от станции бежали к ней редкие фигурки в зеленых мундирах. Их становилось все больше и больше.

Последние рабочие и саперы быстро пробежали к поезду. Только лейтенант возился еще возле шнуров, протянувшихся белыми нитками к депо, к водоразборной колонке, к водокачке. Но и он быстро догнал Заслонова, и они вдвоем, махнув рукой машинисту, вскочили на подножку задней платформы.

Лязгая буферами, поезд сдвинулся с места, увеличивая скорость.

— Ложитесь! — дал команду сапер, и все приникли за ящиками с инструментами, за мешками с песком, сваленными вдоль бортов платформы.

Заслонов глянул назад. Какая-то тень мелькнула возле водокачки и тут же исчезла.

— Кого там черт носит, смерти ищет! Оглушительные взрывы один за другим всколыхнули воздух, сизые клубы дыма тяжело повисли над депо, над путями. Медленно опускались, таяли черные веера пыли,

— А водокачка, водокачка?! — невольно вскрикнул Заслонов. На нее смотрели все, ожидая, что она вот-вот окутается сизым дымом, пошатнется, переломится пополам… Но она стояла и становилась все меньше и меньше,— натужно пыхтели паровозики, набирая самую большую скорость, будто наскучило им десятки лет медленно сновать на запасных путях, и они выпрямили свои простуженные, смазанные мазутом плечи, впервые вырвавшись в такую далекую и бесконечную дорогу.

А по обеим сторонам железной дороги, просеками, большаками шли и ехали многочисленные группы людей. Шли и оглядывались назад, на черные клубы дыма, которые темной бесконечной тучей тянулись по ясному небу.

Заслонов думал о водокачке. О ней думал и лейтенант-сапер. Высказал свои мысли вслух:

— Черт его знает… Все было сделано как полагается. Может быть, шнур неисправный? Так нет… На всякий случай был и второй проложен…

И они смолкли, прислушиваясь к дробному перестуку колес, к ровному стремительному бегу паровозов.

Неотвязная мысль о водокачке не давала Заслонову покоя.

11

Когда последний грузовик, дав полный газ, рванул от райкомовского крыльца и почти мгновенно исчез за поворотом, Клопиков осторожно, не спеша приоткрыл дверь. Высунув кончик носа, он посмотрел в оба конца улицы и, довольно хмыкнув, медленно переступил порог. Было уже не рано. Сильно пригревало солнце, обещая жаркий день. Напротив, возле райкомовского дома, стояли в задумчивой дреме пропыленные каштаны. Кругом ни души, ни звука. Только чирикали у крыльца неугомонные воробьи, копались в пыли куры. Старый петух высокомерно посматривал на воробьиную суету, потом вдруг, задрав клюв, хлопнул раза два крыльями, будто вспомнив о чем-то важном и неотложном. И так же внезапно притих. Или его одолела жара, или он заметил важную фигуру Клопикова, который медленно двигался через улицу.

— Кыш вы! — замахнулся тот палкой, и храбрый петух сразу нырнул под забор, озабоченно скликая свою пеструю компанию.

Клопиков постоял возле крыльца, ковыряя палкой обрывки газет, бумаг, осколки разбитого графина. Поднял с земли выщербленное блюдце, внимательно прочитал фабричную марку. Заглянул в одно окно, в другое. Стены без портретов, без плакатов выглядели пустыми, неуютными. Неуютными стали комнаты, хотя мебель была вся на месте, даже коврик виден был из-под кучи разного бумажного мусора.

— Коврик хороший…

Клопиков бросил еще взгляд на стеклянный шкаф, на кушетку, на пару новых столов. По-хозяйски прикрыл ставни, запер дверь — ключ торчал в замке,— видно, забыли о нем,— и, оглянувшись еще раз в оба конца улицы, двинулся в свою лавку. Хотел было принести лестницу, чтобы снять полинявшую вывеску, но раздумал,

— Так оно лучше…

Аккуратно закрыв дверь, долго копался за прилавком, где свален был разный хлам: покореженные самовары, позеленевшие кастрюли, погнутые подсвечники, стоптанные ботинки, дырявые галоши и разное другое добро, давно изъятое по старости из человеческого употребления. Клопиков перекладывал его с места на место, сортировал, прикидывал на глаз его стоимость.

— Пожива слабая…

Немного утешился, подсчитав ящики мыла, мешки с солью и другие товары, предназначенные в обмен на утиль.

Нечто похожее на улыбку едва обозначилось на щетинистом блеклом лице, когда подвел все итоги, подсчитал все до последнего куска мыла.

— На обзаведение должно хватить…

Горькая зеленоватая пыль щекотала ноздри. То и дело чихая, говорил сам с собой:

— К счастью, Орест Адамович! К перемене жизни, уважаемый товарищ Клопиков… Гм….. товарищ… Товарищ Клопиков…

Клопиков не совсем был доволен своей фамилией — еще в прежнее старое время, когда приходилось ему часто менять место службы — официанта или лакея,— каждый новый хозяин считал необходимым презрительно бросить, когда брал у него паспорт:

— И фамилия же у тебя, брат! С такой фамилией, милый, только в бане служить.

— Вы, сударь, не беспокойтесь! Осмелюсь доложить: иная фамилия — один только обман, очень даже просто… К примеру сказать: у господина предводителя дворянства в услужении был Фиалкин, лакей… От одной фамилии все дамы приходили в восторг и все только к нему: Фиалкин, Фиалкин… Мне того… Мне этого… душечка…

А этот, осмелюсь доложить вам, цветик-букетик полгода не просидел на месте и одной ночью отбыл в неизвестном направлении… Хватились столового серебра — а того и след простыл, не доискались и предводительских мехов… Полиция с ног сбилась, полгода искала этот весенний цветок… Да где ты найдешь! Вот вам и фамилия, сударь. Конечно, обидел меня бог фамилией, но я в этом не виноват… Имя зато мое благозвучное и, осмелюсь сказать, шляхетское…

— Хватит, хватит… Служи, брат, да поменьше разговаривай.

— Слушаюсь.

Правда, фамилия не очень мешала Клопикову, когда он сделался владельцем небольшого трактира, потом первоклассного вокзального буфета. Особенно размахнулся при нэпе, открыв несколько ресторанов. Рестораны, однако, лопнули через какой-нибудь год как мыльные пузыри, а их владельцу пришлось срочно менять климат. После нескольких лет вынужденных скитаний Клопиков снова появился в родных местах, но, как он сам говорил, его «планида» покатилась вниз. Правда, он пролез было в железнодорожную кооперацию, завел какие-то крупные «гешефты» в тресте вагонов-ресторанов, но в скором времени вылетел оттуда с треском и несколькими годами тихой отсидки. Перед войной он наконец прочно обосновался в пропыленной лавке утильсырья. Здесь, после всех своих скитаний и приключений, ему пришлось, как он говорил иногда редким своим приятелям, довольно много поработать по «умственной части», благо времени на философские размышления хватало. И он «умствовал», уединившись среди старых галош, позеленевших подсвечников, отслуживших свой век чайников и самоваров. Мысли, однако, были неспокойные и ядовитые, как медная прозелень продырявленного подноса. Этими мыслями он делился порой со своим квартирным хозяином-немцем, бывшим владельцем слесарных мастерских. Более десяти лет Бруно Шмульке, так звали хозяина Клопикова, работал слесарем в депо, став в последние годы мастером по текущему ремонту паровозов. Бруно Шмульке, или, как звали его за глаза, Брунька-Шмукька,— тихий, неприметный человек, неразговорчивый. Он явно избегал особенно близких связей с рабочими, был точен и аккуратен в работе, но не очень налегал на нее, делал только то, что прикажут, что положено по норме, ни больше ни меньше. Он происходил из семьи обрусевших немцев, не очень тосковал о Германии, в которой никогда не был, К земле, на которой жил, также особой привязанности не чувствовал. Носил затаенную обиду на советскую власть, которая лишила его собственных мастерских и при которой ему, понимал он, не выбиться и в большие начальники в депо. В этом пункте сходились жизненные линии Шмульке и Клопикова. Они понимали друг друга и находили нужное слово, глубокий вздох для выражения взаимного сочувствия. И когда Клопиков порой жаловался на судьбу своему квартирному хозяину, тот, попыхивая трубкой и внимательно всматриваясь в свой синий ноготь, отвечал:

— Жизнь, товарищ Клопиков,— сложная штука… Хитрая штука…

И на этом умолкал. Он не очень благосклонно относился к былым авантюрам Клопикова, к его рискованным предприятиям и, когда выпадал редкий случай — во время праздника, за бутылкой пива, мягко упрекал Клопикова:

— Жизнь каждого человека имеет свой масштаб, свой калибр. Не нужно выходить из калибра. А то случаются аварии… Каждый человек должен иметь свой калибр, не ломать калибр.

— Калибр, калибр…—передразнивал Клопиков своего молчаливого собеседника и начинал понемногу злиться: — Рыбья кровь у тебя, ласковая душа! Разве калибр от тебя зависит?… У тебя такие три мастерские были, у тебя дом был каменный. А теперь ты что? Где твой старый калибр?

Шмульке, красный от пива, спокойно отвечал:

— Я есть мастер депо… Это раз…— и он аккуратно загибал палец на руке.— Я есть… имею свой дом. Это два… Свой огород. Это три… Своя корова и свинья… Своя жена и дети… я… я… я… Я имею свое доброе здоровье, свой хороший покой…— и здесь Шмульке торжественно поднимал вверх растопыренные пальцы обеих рук.— Вот сколько имею я! А товарищ Клопиков, с такой горячей кровью, теперь считает старые галоши… У товарища Клопикова нет ни жены, ни детей, ни свиней… У него нет покоя.

— Ну, хватит, хватит! Не трогай души, ты ее все равно не понимаешь…

Однако с некоторого времени Бруно Шмульке тоже утратил покой. Началось это еще года три-четыре назад, с того времени, когда об его далекой родине начали говорить все больше и больше. Да и сам он по радио слушал иногда немецкие передачи и все не мог понять, чего хотят его беспокойные соотечественники. Он слышал о великой Германии, о какой-то великой миссии, к выполнению которой призывали немецкий народ. Это мало трогало его. Хороший рождественский окорок, хорошая колбаса с капустой были куда ближе ему, чем эти разные миссии. Пусть они делают что хотят, лишь бы ему жилось спокойно и уютно в его низком деревянном домике с аккуратным палисадником, с хорошим огородом, на котором так приятно покопаться после работы. Но радио не давало покоя. Оно уже кричало и временами истерически угрожало каждому немцу, который жил за пределами Германии, что до него доберутся, что у него спросят: а что он сделал для великой Германии, для великой миссии. Да, да, доберутся, ведь для новой Германии нет границ, нет никаких преград, нет и не будет границ святой мести немецкого народа… Народа, который выше всех, умней всех…

Может, и он, Бруно Шмульке, тоже обиженный немец? Нет, нет, нет… Об этом не стоит думать, а тем более говорить… А в душу постепенно проникало чувство какой-то противной раздвоенности: наши, выходит, там, а здесь не наши… Ну да, не наши… и в душу врывалась тоска и еще не осознанный до конца страх: а что, если доберутся и до него, спросят, прикажут дать отчет беспокойные соотечественники. И когда поползли первые вести о начале войны, Шмульке окончательно утратил покой, ходил растерянный, будто поглощенный какой-то одной неотвязной мыслью. Он часто бывал задумчивым, безучастным ко всему: стоит и смотрит, уставившись в одну какую нибудь точку, забывает об инструменте или хватает не тот, который нужен. Кое-кто из рабочих пробовал шутить, незлобиво посмеивался:

— Своих ждешь, Шмунька?

Он приходил в себя, рассудительно отвечал:

— Над этим не смейтесь. Грех смеяться. Это война. Война — большое несчастье!

Его оставляли в покое. А когда начальник депо серьезно, совсем серьезно сказал ему: «Готовьте чемодан, Шмульке, завтра двинемся в дорогу. А может, не поедете с нами?» — почувствовав, как холодок пробежал по спине, Шмульке быстро ответил:

— Нет, нет, нет… Поеду! Я советский рабочий, товарищ начальник.

Он, может быть, и поехал бы, хотя душа его трепетала от страха перед соотечественниками, от страха за семью, за хорошо налаженный быт. Но во время налета десанта Шмульке, до жути боясь бомб, забрался в канаву возле водокачки, по ту сторону путей. И когда, приподнявшись, осмотрелся, то увидел только сапера-лейтенанта да последнюю платформу поезда, на которую торопливо взбирались рабочие. Вот и лейтенант побежал. Шмульке хотелось крикнуть: «Подождите», хотелось бежать вслед, но ноги были точно прикованы к земле — до того боялся Шмульке самолетов, которые еще кружились в небе, грозно рыча моторами. Он вскочил, потом ползком добрался до водокачки, прислонился горячим лбом к холодным кирпичам фундамента. Возле самых ног протянулись два шнура. Их назначение хорошо знал Шмульке. Онемелой рукой он еле вытащил из кармана перочинный ножик и, дрожа как в лихорадке, начал рвать ножом неподатливый шнур. Разрезал, отбросил концы в стороны. И в тот же миг его сбила с ног волна горячего воздуха, засыпала всего песком, сухим известковым щебнем.

А спустя какую-нибудь минуту он уже стоял, прижатый сильными руками к стене водокачки. Несколько автоматов уперлись ему в грудь, и солдаты в мышиного цвета мундирах грозно спрашивали, кто он.

Преодолевая смертельный страх, Шмульке через силу выдавливал из себя короткие, обрывистые слова:

— Я — Шмульке… Бруно… мастер депо… Аи… дайте мне… сесть… Я… перерезал… вот… — показал он на свой перочинный нож, лежавший возле ног.

Автоматы перестали тыкать в грудь. А через минуту-другую подтянутый офицер, выслушав короткий рапорт ефрейтора, важно пожимал Шмульке руку, угощал его сигареткой.

— Армия фюрера не забудет вас, Бруно…

— Шмульке…—дрожащим голосом подсказал он, чувствуя, как живое тепло приятной волной разливается по его телу.

— Шмульке! Вы настоящий патриот Германии! Так Брунька-Шмунька сделался героем.

В его доме не знали еще об этом неслыханном героизме. Дражайшая «половина» Шмульке в который раз уже осторожно выглядывала на улицу, ожидая своего мужа и удивляясь его неаккуратности: он, преданный муж, всегда соблюдал урочный час обеда и сам не любил, если она по той или иной причине нарушала установленный в доме распорядок. Когда же стены дома содрогнулись от небывалого взрыва и оконные стекла со звоном посыпались на пол, жена Шмульке совсем утратила душевное равновесие. Она выскочила на улицу, позвала Клопикова, который был напуган не меньше ее, и они с ужасом смотрели на огромное облако пыли, висевшее над станцией.

— Депо взорвали!

Толстая Шмульчиха так и села на землю, и малосильному Клопикову пришлось-таки повозиться, пока он уложил свою квартирную хозяйку на крыльцо дома и привел в чувство. А вскоре явился и сам Шмульке. От всего пережитого он почти утратил дар речи и, многозначительно насупив брови, еле выдавил из себя единственное слово:

— Пришли…

— Кто?

— Они…

— Кто такие они?

— Наши! Армия фюрера! Солдаты великой Германии… Они никогда не забудут…— Шмульке долго не мог толком объяснить, что произошло. А когда он наконец окончил свое сообщение, Клопиков официально-торжественно обратился к нему:

— Поздравляю вас, господин Шмульке! Я всегда с уважением относился к вашей нации. Энергичная нация, ничего не скажешь… Она победит всех. Да, да, победит. Очень даже просто. Поздравляю, поздравляю!

— И вас поздравляю, товарищ Клопиков.

— Нет, нет, нет…—даже руками замахал Орест Адамович,— в товарищи я не согласен.

— Простите, господин Клопиков. По старой привычке…

— Что же прощать? Разве мы не добрые соседи, разве мы не старые друзья с господином Шмульке? Сколько лет прожили под одной крышей, очень даже просто. Под вашей крышей, господин Шмульке.

— О-о… да, да…— смог простонать утомленный и перегруженный впечатлениями герой и начал пристраиваться, где бы прилечь отдохнуть.

Ревмя ревела жена Шмульке. То ли от радости, то ли от страха за судьбу своего храброго властелина…

12

— Скучно, дед, скучно…—жаловался Дубок деду Сымону.—Наши там кровь проливают, воюют, а я здесь баклуши бью, по углам отираюсь, чтоб они сгнили.

— Ай божухна, о ком ты это?

— О фашистах, о ком же!

— О них можно. Но что поделаешь, разве ты виноват? Вот поправишься немного. А там, может, и наши подойдут. А фашист, конечно… будь проклят этот фашист. Упаси боже дальше его пустить! Обдерет он нашего человека как липку. Я насмотрелся на немца еще в прошлую войну. Угораздило же меня в плен попасть, два года промаялся. Был у хозяина одного, на манер, скажем, батрака, только еще хуже. А хозяин, по-нашему сказать,— кулак. Коровы у него, лошади, свиньи породистые, все как след… И чисто жил, сукин сын, культурно, уборная с водой и все такое. Но скажу я тебе, и сердце же у него… Душу из меня вытряс, сладу никакого… Мучился у него, мучился два года, а как пришлось домой подаваться, так он пиджак со спины содрал, в котором я работал. Дал на дорогу рванину какую-то да сала с полфунта, и то все вывешивал, чтоб лишнего грамма не передать. Не дай боже с такими людьми дело иметь или, сохрани господь, попасть к ним в западню! Вот он какой бывает, немец. Это я, конечно, про немцев-живоглотов говорю. Те немцы, которые с мозолями живут,— люди как люди.

А от такого живоглота жалости не жди. Если мне приходилось случайно прихворнуть, так он сразу на постное переводил, да еще объяснял мне: «От тебя, Сымон, мне только убытки в хозяйстве. Ты лучше не болел бы, тогда и мне удобней и тебе лучше. Иначе придется отослать тебя в лагерь».

Без души кулак. От него, видно, и фашист пошел… Не диво, что он поезда с детьми расстреливает, стариков не щадит. Он это может.

Рассказы Сымона не веселили сапера. Он шел порой в лес, пробирался к реке, где немцы наводили постоянный мост, и наблюдал из непролазных дубовых зарослей, как ровняли они крутой съезд к мосту. Вместе с пленными там работали и «вольные», которые тоже были под конвоем. Не мог на это долго смотреть Дубок… Ходил по лесу, прислушиваясь к птичьему щебету, к гомо-ну сосен, присматривался к лесным цветам. На болотниках горели желтые, золотистые лютики, буйно раскинулись белые и синие ирисы. Рдели на полянках красные смолянки, мелкие звездочки «купалок» светились под солнечными лучами. По берегам ручья веяло холодком от зябкого голубого разлива незабудок. А на вырубках, на пригреве краснела земляника, и запах от нее шел тонкий-тонкий, так пахнет в детстве весна… И везде — на луговинках, на лесных лужайках, возле мелкой речушки у шоссе — небывало высокие, густые травы. За лесом зеленели ржаные поля. Под тихим ветром они переливались теплыми трепетными волнами. В другое время смотрел бы и смотрел Дубок на это море не отрываясь, слушал бы шелест его зелено-прозрачных волн.

Теперь ничто не тешило сердце, не радовало глаз. От шоссе несло тошнотворным, сладковатым запахом тления. Километрах в шести от деревни, видно, произошел жестокий бой. Здесь шоссе пересекало небольшую речушку. Длинный деревянный мост был немного поврежден, но его наспех починили. А вокруг воронка на воронке, сколько одних бомб положили! Телеграфные столбы разбиты, некоторые наклонились, черная проволока вилась спутанными клубками. По обочинам дороги лежали подбитые, сгоревшие машины, конские трупы. Зарывшись дулом в торф, торчала под откосом перевернутая пушка. Железное колесо ее было покорежено, расщеплено. Кое-где валялись мертвецы.

Все эти места обошел Дубок, осторожно поглядывая на шоссе, по которому часами тянулись на восток бесконечные немецкие обозы, пропыленные колонны пехоты, мчались, грохотали пятнистые танки, тяжелые грузовики на гусеницах, молниеносно проносились мотоциклисты.

За шоссе тянулась железная дорога. На ней не видно никакого движения, в городке восстанавливали взорванный железнодорожный мост. Пустынно было и на лесной дороге, на большаке. И когда посматривал Дубок на дорогу, на сердце у него становилось легче, ведь это он, никто иной, взорвал мост… Где теперь комиссар?

И, глядя на шоссе, на деревянные мостики, которые часто попадались тут на болоте, Дубок загадочно улыбался:

— Вы у меня дождетесь!

Но как же он был удивлен однажды, когда, блуждая под вечер по лесу, приблизился к шоссе и увидел там необычную суматоху. Все шоссе было заполнено машинами, конными обозами, разными немецкими частями, которые сбились, смешались в одну кучу. И еще больше удивился он, взглянув на длинный мост через речушку. Моста как не бывало. Сломанные балки, перила, почерневшие доски настила громоздились внизу в воде. Глубоко зарылся в тенистый берег перевернутый танк. Несколько разбитых грузовиков возвышалось на откосе беспорядочной кучей. Заваленная всевозможным ломом речушка вышла из берегов и грозно шумела, сбивая с ног обалдевших немцев, которые суетились возле двух танков, подводя под них стальные тросы. С другой стороны, откуда удобней было подступиться, тяжелые грузовики подвозили из лесу свежие, прямо с корня, сосновые бревна. Слышался перестук топоров. Немцы торопились восстановить мост.

— Вот это здорово! Вот это работка, сучки-топорики!… И кто бы это мог? — с облегчением вздохнул Дубок. И вся тоска, печаль последних дней, державшие его как в цепях, исчезли. В голове проносились разные мысли, одна веселей другой. Отходила, оттаивала душа.

Разминая сомлевшие ноги, он уже хотел потихоньку пойти в деревню и вдруг даже присел от неожиданности: из-за ближайшего леска, будто с неба свалившись, с грохотом, гудом, с бешеной стрельбой вынырнуло несколько самолетов и черным вихрем пронеслось над самым шоссе. На секунду они исчезли за пригорком, за лесом и снова, как молния, промелькнули вдоль дороги… Еще и еще! Даже вспотел сапер от волнения, прилипла к спине рубашка.

— Чистая работа! Рубят, как саперы! — громко выкрикнул он.

На шоссе творилось что-то несусветное. Всю дорогу затянуло дымом. Взрывы сотрясали воздух, сквозь дым и пыль взметались багровые языки пламени. Фашисты в панике бросались в сторону от шоссе, но нигде не было им пути: вода, болото, непролазная топь не давали хода. Долговязый офицер пробовал выбраться из трясины, Нащупать ногой твердое дно.

Не вытерпел Дубок и, схватив здоровой рукой винтовку, спрятанную на всякий случай рядом под папоротником, положил ее на кочку, приловчился и выстрелил, Гитлеровец ткнулся носом в зеленую тину и больше не встал. Пока шла на шоссе заваруха, сапер выпустил всю обойму, не торопясь, выбирая хорошие цели. Хотел стрелять еще, но одной рукой не мог совладать с затвором,— видно, заело или другая какая неуправка вышла,— винтовку он только что подобрал в лесу и не успел привести в порядок. Да и фашисты на шоссе наконец немного пришли в себя, потому что самолеты так же молниеносно скрылись, как и появились. И тут только вспомнил сапер, что во время его стрельбы, незаметной для немцев, он отчетливо слышал, как где-то неподалеку от него раздавались в лесу винтовочные выстрелы. Стреляли в какой-нибудь сотне метров, справа. И эти выстрелы тоже затихли, когда улеглась суматоха на шоссе. Гитлеровцы уже не бегали без памяти, налаживался кое-какой порядок. Сбрасывали с шоссе горевшие грузовики, растаскивали сбившиеся в кучу машины.

Темнело. Над речушкой, над болотцами появлялись кудреватые облачка тумана, росли, клубились, постепенно окутывая все серой, влажной пеленой. Дубок почувствовал, что он весь взмок, ныла спина под сырой от пота сорочкой. Столько переволновался! Он встал и пошел, задумавшись, по лесу, почти не скрываясь, даже вскинув на ремень винтовку, чтобы припрятать ее где-нибудь в удобном местечке.

Из головы не выходили мысли о выстрелах из винтовок. Значит, не один он ходит по лесу. Видно, есть и другие люди, у которых мысли идут в лад с его мыслями. Это хорошо, это очень хорошо… Последние дни он не зря ходил по лесу. Были у него кое-какие приобретения, несколько винтовок, немецких автоматов, начатые и непочатые ящики с патронами и разное другое добро. Все это лежало теперь под корнями вывернутых деревьев, в дуплах вековых лип, в густых зарослях багульника, под прошлогодним папоротником. А несколько ящиков снарядов ему пришлось просто забросать валежником, так как одной рукой с ними не совладать. Вот только никак не мог понять, куда могли деться два легких пулемета с хорошим запасом патронных дисков, найденные им вчера. Неужто забыл место, где спрятал?

Дубок задумался на минуту, прислонившись к шершавому стволу толстой сосны, от которой веяло еще дневным теплом, нагретой, душистой смолой. Приятно закружилась голова, сладкая истома прошла по телу, так здесь было уютно, тихо… Прислушиваясь к извечному гомону бора, Дубок услыхал тихие голоса, где-то там внизу, над речушкой. Зашелестел тростник, послышался осторожный шорох, будто тащили что-то тяжелое по мокрому песку. Голоса стали слышней, люди взбирались по обрыву, раздвигая густые ветки орешника. Дубок нырнул в заросли ельника, внимательно прислушиваясь к каждому слову. Вот люди, четыре темные фигуры, взошли на самый бугор, направились к елке. Все шли тяжело дыша, спотыкаясь,— видно, несли что-то или тащили. В тусклом лунном свете, который еле пробивался сюда сквозь вершины сосен, Дубок заметил, что передний слегка прихрамывает. Вот он споткнулся, то ли о камень, то ли о корень, громко выругался:

— О черт, ногу натрудил…

И по голосу и по характерному прихрамыванию Дубок узнал председателя сельсовета Апанаса Шведа. И сразу же двинулся — даже ветки сухие затрещали — вперед к людям, окликая председателя:

— Апанас Рыгорович! Апанас Рыгорович!

— Что там такое? — тревожно спросил передний. Те, которые шли за ним, заметив человека с винтовкой, бросились ему наперерез:

— Стой, стой, тебе говорят! Руки вверх!

— Да стою, стою! И руку поднимаю, а вторую, хоть стреляйте, не могу… Ну, чего вылупились?

— Кого это тут лихо носит? — спросил Швед. Присмотрелся, засмеялся: — О холера, здорово напугал! Это же Дубок, один из сынов Ганны, значит… Что это у тебя за плечами, какую хворостину тащишь, сучки-топорики?

— Что положено солдату, то и несу, товарищ председатель!

— Гляди ты! Ответ правильный… Но скажи ты мне, дороженький, где это тебя носило по лесу, идешь откуда?

— На шоссе ходил. Ноги носили, товарищ председатель! На немецкую кашу смотрел… Крутая кашка!

— Смотри ты…— проговорил Швед и как бы немного растерялся, не находя нужного слова. Только и слышно было: — Да-а-а… Дела! — И уже задумчиво: — Спать бы тебе, Дубок, у тетки Ганны на печи, как у Христа за пазухой… Разве с твоей рукой по лесу таскаться, да в такое, можно сказать, время неподходящее. Спать бы, говорю, да сны видеть.

— Не спится, товарищ председатель!

— Это ты хорошо говоришь. Не до сна. Заснешь и проспишь свет белый. А то и не проснешься…

Они стояли, разговаривали, и у каждого, кроме Дубка, мелькала одна и та же мысль:

«Вот же не ко времени встреча… Ни взад ни вперед!»

Они стояли кучкой, заслоняя от сапера вещи, которые тащили. Но Дубок еще и раньше разглядел пару пулеметов и вдруг рассмеялся:

— А я — то думал, где это мои легкие пулеметики? Быть не может, чтобы они ваших рук минули.

Швед аж затылок почесал, фыркнул носом и тоже засмеялся:

— Смотри ты, нашелся хозяин пулеметов! И уже совсем ласково бросил хлопцам:

— Пошли! Ничего не поделаешь…

Шли молча. Не доходя километра два до деревни, мягко сказал саперу:

— Ты бы сдал нам уж и свою хворостину. Думаю, что и других своих тайников скрывать от нас не будешь? А теперь, братец, иди с богом до хаты. Нам нужно еще кое-что сделать, на минутку задержимся. Да не обижайся, понимать все должен, раз ты солдат. О том, что видел в лесу,— ни гу-гу! Так прощай…

— Апанас Рыгорович! — вздохнул тут сапер.—Что ты со мной дразнишься? Вижу я все, понимаю.

— Тем лучше, если понимаешь. А обижаться не обижайся… Будет нужда в тебе, сразу позовем. Да руку залечивай. Ну, пошли…

13

Андреев хотя и поправлялся, но поправка шла медленно, — видно, потерял много крови. За ним заботливо присматривала Надя. Делала перевязки, грела ему молоко. Нога у комиссара понемногу заживала. Он даже пытался становиться на нее, но при каждом прикосновении к полу жгучая боль пронизывала все тело, и комиссар, тяжело дыша, беспомощно откидывался на подушки. Хуже было с рукой. Рана то затягивалась немного, опухоль уменьшалась, затем снова увеличивалась. Рука горела как в огне, не лезла в рукав рубашки,

— Болит, дядечка? — спрашивал у него Василек.— Вы, дядя, йодом помажьте болячку, она и заживет. Мне мама всегда йодом мазала, когда я палец порежу. А мама уже который день не приходит… Вы не знаете, дядечка, скоро она придет?

Казалось, от слов ребенка утихала боль, и Андреев, заглядывая в синие глаза мальчика, силился вызвать на своем лице нечто похожее на улыбку.

— Думаю, что она скоро придет. И папа твой придет.

— Нет, папа не придет. Он фашистов бьет… Пока не перебьет всех, не придет.

Со дня на день собиралась Надя отвести ребенка к его деду, к дядьке, и все не отваживалась: кому легко получить весть о страшном несчастье с их родными, близкими? Да и отец посоветовал: пусть все немного успокоится, прояснится. Он допускал мысль, что дочь Силивона не погибла,— стоит ли напрасно тревожить стариков. И опять же, у Андрея Лагутьки я без того много теперь забот, к чему же в лишнее горе лезть. Вот почему Василек до поры до времени жил в сторожке лесника. Гулял с Надей в лесу, возле ручья. Пас корову с Пилипчиком, собирал землянику. Пилипчик иногда расспрашивал его, как нашли они Андреева и кто он такой.

— Не знаю…— отвечал Василек.— Мы его с тетей Надей прятали в лесу, ты же его привез оттуда. Его фашисты убить могут, потому что он начальником над красноармейцами. Значит, и говорить о нем не надо. Вот он залечит раны и будет фашистов бить!

— А твой папка тоже начальник?

— Мой папка командир, но говорить о нем я тебе не буду, тут, может, какие фашисты ходят, и они услышать могут…

— Ага! Испугались мы этих фашистов! Я с дядькой Астапом немецких диверсантов бил, а он говорит…

Если на то пошло, Пилипчик может показать Васильку такое, что тому и не снилось. Нашел чем пугать его.

— Пойдем вот! — позвал он мальчика, намереваясь показать ему в лесу свой тайник, где были разные интересные вещи: целый ящик патронов, гранаты, ящик каких-то бумажных патронов, очень больших, и самый настоящий пистолет. Правда, пистолет этот какой-то чудной, очень уж широкое дуло. Подумал о своем богатстве Пилипчик и спохватился, замолчал. Вспомнил самый суровый наказ дядьки Астапа: все, что найдет он в лесу или в поле, обязан ему показать и никому об этом ни слова.

— Не посмотрю, что ты мой племянник, оба уха пущу на мочалу!

И Пилипчик показывал Васильку разные другие свои секреты: нору барсука под сосновым пнем, птичье гнездо в кустах. Он угощал Василька шмелиным медом. Необыкновенно сладкий мед. Он был еще слаще оттого, что сами его достали, сами нашли. Если не Василек, то Пилипчик.

И все было бы так хорошо, если бы не этот проклятый шмель. Он загудел прямо перед носом Василька. Тот отчаянно замахал руками.

— Не шевелись, он тебя не тронет! — закричал Пилипчик.

Но где там не тронет. Спустя минуту Василек тер свой нос, прилагая все силы, чтобы не расплакаться. Ведь он мужчина! Пилипчик прикладывал ему к носу какой-то широкий лист, потом обмывал холодной водой у ручья. Но боль не унималась, краснел и распухал нос, и, когда потрогал его Василек, ему даже страшно сделалось: нос стал большой и твердый, как картошка. Тут он уже не вытерпел, и крупные слезы посыпались из его глаз. А этот нахал Пилипчик руки в бока и хохочет, аж заходится.

— Вот так нос! Раньше был маленький, аккуратный, а теперь как у твоего деда Силивона.

Василек побежал к тете Наде, чтобы полечила йодом.

— Кто же это тебе так раздолбал?

— Шмель поранил… Такой большой-большой! Тетя Надя тоже рассмеялась, улыбнулся и дядя

Александр. Василек смутился.

— Это и так пройдет. Йоду не надо, вот я тебе промою лицо немного, рана твоя и заживет.

Василек чувствовал себя немного обиженным за такое пренебрежительное отношение к его ране… Но дядя Александр привлек его к себе, погладил по голове, приласкал:

— Хочешь, я тебе сказку расскажу?

— Сказку можно, сказки я люблю.

Скоро мальчик уснул. Надя осторожно раздела его, напоила уже сонного молоком, отнесла на кровать.

Вечерело. В окне виднелись освещенные скупым солнцем вершины елок и сосен. За стеной в улье утихал пчелиный гуд.

С легким свистом пролетели над хатой дикие утки. Где-то в лесу отозвался ворон, видно добрался до своего гнезда после дневных блужданий. Первый вечерний жук ткнулся о стекло окна, смолк на мгновенье и снова загудел возле молодой березки над окном. Синеватый сумрак незаметно пробирался в углы хаты, постепенно темнели стены, потолок, широкая печь около порога. Отозвался за печкой сверчок — вестник близкой ночи.

По вечерам самочувствие комиссара заметно ухудшалось. Одолевала тоска, хоть беги из этой глухой лесной сторожки, в которой за весь день не увидишь нового человека. Не раны угнетали, а мучила неизвестность, что делается теперь на свете, что делается там, за линией фронта. Днем еще туда-сюда, а с наступлением сумерек чувствуешь себя как в могиле. Все было бы иначе, если бы не эта нога и рука. Вон Астап, ходит где-то весь день, у него полно забот, выполняет разные поручения Мирона Покрепы. И сам Мирон, молчаливый, внешне неприветливый человек, у которого стриженый ежик головы всегда сердито топорщится, будто угрожает,— и тот целый день на ногах, куда-то ходит, с кем-то встречается, советуется, приказывает. Одним словом, живут люди на полный ход. Андреев даже знает некоторые их дела. Хорошие дела! Если бы все так действовали, фашистам было бы жарко. Но самому Александру Демьяновичу тяжко, ой как тяжко лежать в такие дни прикованным к постели.

Уже совсем стало темно, когда во дворе залаяла собака. Тревожно приподнялся на локте комиссар.

— Не беспокойтесь, свои,— подошла к нему Надя. И действительно, спустя минуту в хату не вошел, а ввалился Астап. Топот тяжелых сапог вспугнул сторожкую тишину хаты.

— Ну что вы здесь сумерничаете, тоску наводите? Зажигай лампу, Надейка, а я сейчас окна завешу для спокойствия. Да давай, дочка, тащи из печки, что у тебя там есть… И на Миронову долю тоже ставь, он сейчас придет… А может, и товарищ комиссар разделил бы, компанию, а то смотри, как он сдал на молочном провианте.

Комиссар улыбнулся в ответ, присматриваясь к тяжелой фигуре Астапа, к его тяжелым и вместе с тем таким точным движениям: вот он аккуратно повесил одежду на стенку, не торопясь помылся над ушатом и, фыркая, утирался широким вышитым рушником. Казалось, вот-вот разлетится в клочья этот рушник. Аккуратно пригладил бороду, усы, примостился возле стола на скрипучей скамейке.

Вскоре они с Мироном Ивановичем, который не замедлил появиться в хате, так аппетитно уминали свой ужин, что соблазнили и комиссара, которому и в самом деле надокучил молочный провиант, говоря словами Астапа.

— А теперь, комиссар, можно и отрапортовать тебе обо всем по порядку: что слышали, что видели, о чем узнали.

И он рассказал о событиях на шоссе, где кто-то ночью, видно, подпилил деревянные сваи моста.

— А брось ты, Астап, в жмурки играть, не дети мы. Подпилили мост хлопцы Шведа. Есть тут человек у нас один, председатель сельсовета, с головой человек. Мост сам по себе не хитрая штука, да сошлось тут одно к одному. У немцев затор, ни вперед им податься, ни назад. А тут наши самолеты — будто нарочно их вызвали. Одним словом — картина! Фашисты еле очухались, мост чинят. Думаю, придется им еще постоять день-другой.

— А через мост по большаку не могут они двинуть в объезд?

— Могут, да не все… Мост на большаке они поставили, но это временный мост. По нему пехоте еще можно пройти, легковая машина проскочит, легкий грузовик. А чтобы танки, артиллерия — и думать нечего. На живую нитку поставлен мостик, на легких понтонах.

— А спихнуть его нельзя?

— Охрана сильная… Да там и саперная часть стоит, ладятся постоянный мост делать, свал уже забивают.

Андреев расспрашивал, что делается в районе, в городе, как встречают немца, какие вести с фронта. Слухи доходили сюда самые противоречивые, но хорошего в них было мало. Немцы уже не то в Смоленске, не то на подходе к нему. А из всех сел, из ближайших городков приносили люди самые печальные вести: фашист злобствует, беспощадно расправляется с каждым, кто имел хотя бы косвенное отношение к советской службе, расстреливает раненых или отставших красноармейцев, захваченных в деревнях.

Мирон спросил Астапа, был ли он на лесопильне, входившей в районный промкомбинат. Этим промкомбинатом заведовал он до войны.

— Хитрое ли дело побывать мне на лесопильне? Все там в порядке: лесорамы побиты, от парового двигателя остался один скелет — рабочие растащили, разбросали части так, что теперь его сам дьявол не соберет…

— А плоты?

— Что плоты?

— Да на реке плоты стоят, с полдесятка их пригнали как раз перед тем, как все это началось. Зачем же им стоять?

— Их же не потопишь, не разбросаешь, как тот движок.

— Их и разбрасывать не нужно. Пустить их нужно, и нехай себе плывут помаленьку…

— Вот до этого я, ей-богу, не додумался. Очень мне: в памяти эти плоты. Я ломал голову, как твой приемник доставить. Наш комиссар теперь жизнь увидит, да и мы будем знать, что на свете делается.

Андреев весь загорелся, услыхав о радиоприемнике, хотел сразу пустить его в ход, но, посмотрев на часы, отложил дело на завтра.

А Мирона не оставляли мысли о плотах. И он долго еще ворочался в постели, все припоминал, что нужно сделать в ближайшие дни. Еще задолго до рассвета он разбудил Астапа, и тихонько, чтоб не потревожить спящих, оба вышли из хаты. Через каких-нибудь полчаса они были уже возле реки, отыскали в тростнике спрятанный челн, перебрались на другой берег, чуть повыше лесопилки. Почти половина реки здесь была занята плотами. Между бревнами журчала, переливалась вода, густой смолистый запах сосновых бревен перемешивался с кислым и острым запахом мокрой осины, дубовых кряжей, которые еле держались на воде.

— Отвязывай!

Передний плот мягко оторвался от прибрежного песка и двинулся на быстрину. Вскоре он исчез из глаз за густой пеленой тумана, закрывшего всю пойму реки. За ним пустили второй и третий. Когда последний плот отправился в путь, перебрались в челне на свой берег.

— Теперь можно и домой,— бросил Астап.

— Домой? Подожди… А посмотреть не хочешь на свою работу?

— Что же смотреть, пустили добро по воде, и все тут…

— Нет, братец, не в том дело. Не зря мы изничтожаем свое добро… Нужно, чтобы оно, это добро, фашистам боком выходило!

Они двинулись густыми зарослями лозняка вдоль берега, вышли на небольшой бугорок. Отсюда река видна была на несколько километров вверх и вниз. Постепенно светало. Зеркальная гладь была затянута еще туманом, но отчетливо вырисовывалась вдали черная искореженная громада железнодорожного моста, тяжело осевшего двумя пролетами в воду. Видны были некоторые городские постройки, розовела кирпичная башня водокачки, темнели заводские трубы.

Ниже по реке тянулась на левом берегу высокая насыпь большака, смутно проступали сквозь туман неясные очертания наведенного немцами моста. Оттуда долетали несмолкаемый гомон, стук топоров, шипенье паровой лебедки — рядом с понтонами немцы ставили деревянные сваи для постоянного моста. По понтонному мосту шли немецкие обозы, легкие автоколонны. Слышно было, как по крутому, мощенному камнем съезду на правом берегу тарахтели подводы, настороженно гудели машины. И вся высокая насыпь большака, темневшая на бескрайних лугах левого берега и, казалось, висевшая над туманами, была в движении, шуме. Будто ползла по насыпи огромная черная гусеница, ползла, шевелилась, изгибалась, поблескивала редкими волосками,— это холодно вспыхивали в утреннем свете острия штыков.

— Так вот гляди, Астап! Гляди и слушай…

И не успел ничего объяснить Мирон, как со стороны понтонного моста послышалось несколько редких выстрелов. Потом поднялась стрельба, в которую вплелась густая пулеметная очередь. Стрельба вдруг стихла, оборвалась так же неожиданно, как и возникла. Только слышны были голоса — не то команда, не то вскрики. Суетились на съезде человеческие фигуры. А вдоль насыпи поднялась густая пелена пыли. Там летели, обгоняя друг друга, подводы, теснились и забивали дорогу машины, стремясь как можно скорей отойти от реки.

Астап вглядывался в сумятицу и давку на дороге, прислушивался к возбужденным голосам и не понимал, с чего все началось.

Он недоуменно смотрел на Мирона.

— Неужто и теперь не понял? Разве я задаром привел тебя сюда? Плоты наши в работу пошли!

— Ах, чтоб ты опух! — И, громко хлопнув себя по коленям, даже присел Астап. Он так захохотал, что разбуженная стайка уток с криком поднялась из зарослей осоки и испуганно метнулась к лесу.— Надо же такое придумать! Я совсем забыл про этот мост. Ну, спустили плоты, спустили, и вся забота… У них своя дорога, у меня своя.

— Они, братец, еще много дров наломают немцам.

А тем временем плоты делали свое дело. Услыхав непонятный гул и треск, начал стрелять с перепугу часовой. Кричали, звали на помощь солдаты, на глазах у которых перевертывались понтоны вместе с машинами. Тем, кому пришлось неожиданно нырнуть в воду, было не до крика: вся середина реки дыбилась перевернутыми, раздавленными понтонами. Уцелевшие гитлеровцы хватались за обломки досок. Кое-кто пытался вплавь добраться до берега. Кто-то дико ревел, прижатый бревнами к свае; приглушенные крики тонущих раздавались все дальше и дальше от моста. Разбуженная стрельбой часового, подхватилась вся охрана и подняла беспорядочную стрельбу по лесу, по другому берегу…

Перед глазами гитлеровцев тяжело проплывали серые громады бревен. Вскоре открылась чистая гладь реки, в которой уже купались первые лучи солнца. От моста — ни следа.

А по дороге еще долго мчались гитлеровцы. Над дорогой здесь и там слышалось страшное слово: партизаны! Кто первый пустил это слово — неизвестно: может, выкрикнул его перепуганный часовой, может, долетело оно с береговой кручи, где за ржавой колючей проволокой, прямо на земле, лежали и отдыхали угрюмые, запыленные люди: пленные красноармейцы и так называемые «вольные», «гражданские». Их пригнали сюда на работу, строить постоянный мост через реку, И когда первые выстрелы прокатились над рекой и поднялась стрельба, пленники насторожились. Когда же после возгласа: «Партизаны!» — часовые, находившиеся за колючей проволокой, бросились вниз, к мосту, люди, как по команде, подхватились с земли, подмяли под себя часовых, стоявших у входа, разбросали колючие рогатки и в один миг исчезли в густом кустарнике, за которым начинался густой, непроходимый бор.

А плоты шли своей дорогой.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

1

Когда на доме напротив появилась вывеска с короткой, но выразительной надписью «Местная комендатура» и возле крыльца начал шагать немецкий часовой, Клопиков совсем воспрянул духом. Ему надокучило долгое сидение в пропахшем утилем закуте, и он все чаще выбирался на волю, чтобы «взглянуть на божий свет». Правда, вначале не обошлось без неприятностей, а виной всему — райкомовский стеклянный шкаф и тот распроклятый письменный столик, который он, чуть не надорвавшись, притащил к себе в щель. То ли кто-то наплел комендатуре, то ли просто немецкие солдаты собирали мебель для начальства,— Клопикова заставили оттащить добычу назад. И он оттащил вещи на собственном хребте, искоса поглядывая по сторонам, как бы кто из знакомых, упаси бог, не увидел такого унижения его персоны. Но знакомым было не до комендатуры, каждая живая душа старалась укрыться подальше от этого учреждения. Немцы пробовали и вовсе выжить Клопикова из его квартиры, чтобы не иметь лишнего глаза перед своими окнами. И только заступничество хозяина квартиры Шмульке избавило Клопикова от излишних хлопот. Немцы оставили его в покое.

Эти мелкие обиды, или, как говорил Клопиков, недоразумения, не нарушили его душевного покоя. Война, ничего не поделаешь. И опять же — должен быть какой-то порядок. Недаром же на вывеске комендатуры распластал крылья черный орел. И хотя он был не ровня прежнему царскому орлу со скипетром и державой, но все же орел. Где орел, там и порядок, твердый закон. Клопиков надевал самый лучший пиджак, насовывал на голову позеленевший от старости и времени котелок и, опираясь на такую же старую палку-кривулю, собственноручно отремонтированную при помощи клея и проволоки, важно выходил на улицу. Не было в городке более внимательного читателя и комментатора многочисленных фашистских приказов и воззваний, чем Клопиков. Он стоял где-нибудь возле доски с объявлениями и, вытянув острую мордочку, вчитывался в очередной приказ, со смаком повторяя отдельные слова, причмокивая языком, облизывался, подмигивал кому-нибудь, если считал его своим единомышленником:

— Ну, как? Вот это да! Сразу чувствуется Европа… Понимаете — Ев-ро-о-па! Очень даже просто. Порядок. Это вам не то-о-ва-а-рищи, молодой человек! — важно обращался он к кому-нибудь помоложе.

И по нескольку раз повторял:

— За нарушение приказа — смертная казнь через повешение…

Многозначительно кивал головой:

— Строгость! Строгость! Без нее не обойдешься при нашей новой власти. Очень уж вас избаловали, молодые люди! Одна распущенность… Ни ему бог, ни ему… Вот, гляньте, вылупился на меня! Ишь, ощетинился, как ежик, небось посбивает наша новая власть твои колючки…— набрасывался он на какого-нибудь парнишку в промасленной кепке. И терялся, когда слышал в ответ:

— Чего ты привязался ко мне, зеленая гнида? Клопиков оглядывался по сторонам, нет ли где поблизости немецкого солдата, или злобно шипел:

— Вот видите, видите! Это же чистое большевистское семя! Чей это щенок, господа?

Люди отворачивались от него, молча расходились. Клопиков недоуменно пожимал острыми плечиками и, ссутулившись, шел дальше, размышляя о том, как много еще на свете этого самого семени… Смотришь, кажется, и ничего себе человек, и с виду, и по одежке, и по возрасту своему, можно сказать, в самый раз. А он от тебя нос воротит. Осторожность нужна, осторожность, Орест Адамович, а то, чего доброго, еще на неприятность нарвешься, как это было в железнодорожном поселке, куда он сунулся со своими разговорами и расспросами. Взяли его там за шиворот и, поставив лицом в сторону городка, не очень вежливо стукнули по деликатному месту. Так стукнули, что далее носом вспахал уличную пыль. И вслед:

— Пошел, пошел, паршивое нюхало! Да моли бога, что еще светло!

И он ходил там, где, казалось ему, безопасней, и вынюхивал.

Он знал все приказы. И о явке на работу. И о регистрации коммунистов. И о регистрации военнообязанных. И о явке в комендатуру раненых и отставших красноармейцев. О парашютистах. О партизанах. Об оружии. Ходил, примеривался, прикидывал на глаз, прислушивался.

Временами доставал из кармана засаленную, потрепанную книжицу, где записывал прежде разные хозяйственные дела, подсчитывал выручку за мыло, щетину, сырые телячьи шкурки. И, послюнявив карандашный огрызок, аккуратно добавлял что-нибудь в недавно заведенные списки — «счета». Был тут «счет номер первый — большевики и начальники, а также комсомольцы», «счет номер второй — которые важные семьи, не поспевшие выехать», «счет номер третий — разные подозрительные люди, а также — которые ругают и поносят власть и добрым людям всякие неприятности делают». Были и другие счеты. И Клопиков аж язык высовывал, сопел, потел, записывая в книжицу: «И еще одна семья, которая не выехала,— областного прокурора жена и трое деток мужского пола, малолетнего возраста». Или — «проверить: поселилась неподалеку неизвестная женщина с дитем…».

Записывал, аккуратно засовывал в карман книжицу.

Шел и старательно кланялся немецким солдатам. А если впереди показывался офицер, заранее перекладывал в левую руку неизменную клюку и еще за несколько шагов, сняв допотопный свой котелок, замедлял шаги и почтительно приветствовал господина офицера с добрым днем.

Он все собирался пойти в комендатуру, даже решил посоветоваться об этом, с уважаемым Шмульке, но тот не выказал особенного восторга по поводу его планов, что-то даже пробормотал о каком-то риске. И Клопиков до поры до времени отложил свой визит к начальству.

2

Раньше, чем в других деревнях, фашисты появились в колхозе «Первомай». Может, потому, что он совсем рядом с городком, а может, потому, что неподалеку от колхоза на подпиленном чьими-то руками мосту произошли события, наделавшие немцам немало хлопот. Гитлеровцы влетели на улицу на нескольких грузовиках. По загуменьям пылили мотоциклисты, оцепляя деревню. Машины круто затормозили возле сельсовета, остановились. Офицер и несколько солдат бросились в дом, но вскоре вышли оттуда разочарованные: в трех комнатках сельсовета никого не было. Только на крыльце во дворе сидел одноногий Микодым, сторож и уборщик сельсовета. Он плел из лозы корзину. Глухой и уже подслеповатый, Микодым так увлекся своей работой, что и не заметил, как его окружили гитлеровцы. Старика дернули за плечи, подхватили под руки и, поставив у крыльца, все допытывались, где председатель сельсовета. Живой офицерик, молодой, краснощекий, нетерпеливо тыкал его револьвером в грудь, подгоняя с ответом.

Перепуганный Микодым без конца повторял, что сельсовет не работает:

— Никого нет! Нету, нету! Я один здесь, хату вот стерегу. А что касаемо разных дел, я ничего не знаю…

Когда наконец дошло до него, что спрашивают о председателе, он так же решительно заявил:

— Ничего не знаю! На войне, теперь все на войне, весь народ на войне, который на ногах…

Старый Микодым был до того бестолковым, что даже опытный в допросах офицер отстал наконец от него, видя, что ничего он здесь не добьется. Офицер дал команду солдатам, и те бросились по дворам, обходя и обыскивая по очереди каждую хату.

Тетка Ганна копалась на огороде, когда услыхала | гуденье машин. Глянув на улицу, бегом бросилась в хату.

— Спасайся, сынок, понаехали, гады! А боже мой! Беги огородами и, может, в коноплях как-нибудь скроешься! Да если что спрятано у тебя, сказал бы, перепрятала бы от фашиста…

— Ничего, тетка, не беспокойтесь!

И когда он быстренько подался со двора, Ганна бросила ему вслед:

— Не дай бог, в руки им попадешься, так не лезь на рожон! Я тебе мать, помни. Такой документ у тебя… Если что, так ты прямо до хаты подавайся, вот родители мои тут, скажешь гадам.

Гитлеровцы бегали по хатам, спрашивали о солдатах, об оружии, заглядывали в сундуки и кадки.

В конце села послышалось несколько выстрелов, один за другим. Из хаты вдовы Кленовичихи, стоявшей немного на отшибе, гитлеровцы вытащили еще живого красноармейца. Кленовичиха не успела спрятать его, а он, тяжелобольной, раненный в ноги, не мог спрятаться сам. Разъяренные солдаты пристрелили человека во дворе. Тетка Кленовичиха бросилась было к ним с истошным криком:

— Что вы делаете, ироды вы, раненого убиваете? Разве люди так делают? Разве у солдат такой закон?

Офицер вытолкал ее за ворота, под старый развесистый клен, и, как бы между прочим, выстрелил и раз и два. Не обращая внимания на упавшую женщину, пошел дальше, отдавая команду солдатам. Те тащили уже из хлева телку, гонялись за поросенком во дворе, пока не пристрелили его из автомата. Торопливо подожгли хату.

Еще видела старая Кленовичиха, как вьется кольцами сизый дымок, ползет по сухой обомшелой стрехе, потом взлетело пламя, взвихрилось искристым столбом и загудело, набирая силу.

Видела Кленовичиха, как бежали к ней люди. Но гитлеровцы переняли их и, отталкивая винтовками, автоматами, погнали назад. Она нашла еще силы приподняться немного и, глядя вдоль улицы, превозмогая страшную боль, прошептала сухими побелевшими губами:

— Чтоб вам не увидеть своих матерей и детей… нелюди…

Крестьян сгоняли к сельсовету. На стене дома гитлеровцы наклеивали разные объявления, вывесили большой плакат, с которого смотрело, вглядывалось во всех ошалелым глазом хмурое лицо с черной прядью волос на лбу. Под плакатом подпись: «Я освободил вас».

Офицер взобрался на крыльцо, потоптался на месте, что-то покрикивая на солдат, и начал говорить, указывая рукой на плакат:

— Великая Германия пришла к вам с помощью! Фюрер освободил вас от большевиков. Вы теперь свободные люди! Вы живете в новой Европе! У вас будет новый порядок!

Офицер выпалил весь запас привычных фраз, заранее подготовленных, и присматривался к лицам людей, к их жестам, к тревожным взглядам, которые бросали они на пламя пожара в конце деревни. Понял эти взгляды, оживился:

— Каждый, кто против нас, будет караться смертью! Кто не выполнит наше распоряжение — тому смерть! Кто укрывает красноармейца или коммуниста — тому смерть! Кто не сдаст оружия — будет повешен. Кто будет портить мосты и дороги — тот карается смертью! Кто будет наносить вред нашей армии — тот не будет жить на земле! Вы теперь люди Германии… Вас любит фюрер, он хочет вам добра…

Видя, как мрачнеют лица людей, встречая вокруг колючие взгляды, офицер вдруг переменил тон и уже не перечислял новые законы, а кричал в толп}

— Где ваши коммунисты? Где есть еще красноармейцы? На ответ даю пять минут… Солдаты будут стрелять!

По толпе прошел не то вздох, не то тихий шорох. Женщины подталкивали мужчин: да скажите ему, что он цепляется, какие там коммунисты? Некоторые дергали за рукав Сымона: вы же старший, говорите, вам поверят…

Старик Сымон выплел вперед.

— Господин офицер, не волнуйтесь! Разрешите ответить на ваши вопросы… Вы сказали, что освободили нас от большевиков… Где же мы их искать будем? А красноармейцев нет! Вот уже несколько дней, как отступили… А вы, господин офицер, не волнуйтесь! Мы вот встретились впервые, нам же неизвестно, что к чему. Вы рассказали о новом порядке, о смертной казни… А люди вот просят рассказать нам, чтобы знать, за что, за какие дела вы не будете карать смертью. Ведь все жить хотят. А относительно тех, господин офицер, кто против порядка, вы не сомневайтесь: если он, значит, враг… наш… так мы его не только вам сдадим, мы ему сами голову открутим. Так мы просим о порядке. Офицер слушал, поддакивал. Он стал немного спокойней, и, когда Сымон сказал о застреленном красноармейце, что он сын убитой женщины, что она не прятала его, а подобрала на поле, чтобы подлечить, офицер только буркнул себе под нос:

— Никто не должен противодействовать моим солдатам. Что делает наш солдат — есть закон! А о порядке…— И он, помолчав немного, спросил: — Кто знает немецкий язык?

Вопрос был очень неожиданный, кое-кто из женщин взглянул на Сымона.

— Ты знаешь язык? — обратился к нему офицер.

— Да где там… Немного понимаю… с пятого на десятое.

— А где научился?

— Да так оно пришлось,— нехотя ответил Сымон, не понимая, к чему клонит разговор офицер.— В плену был, во время старой войны.

— Это хорошо! Чрезвычайно! Я сейчас думал о старосте… Вам нужно старосту, через него и будете знать все порядки. Думаю, вот этот человек и может быть хорошим старостой. Я вас всех спрашиваю.

— Конечно, если уж надо, так надо. Как раз ему быть старостой. Соглашайся, Сымон!

Такой оборот дела окончательно сбил с панталыку старика и озадачил тетку Ганну, которая настороженно слушала Сымона, как бы он, упаси бог, не ляпнул чего лишнего. Собравшись наконец с мыслями, Сымон решительно замахал рукой:

— Нет… нет… Эта должность, господин офицер, не для меня! Стар я… Кто меня, скажем, слушать будет? Не по летам мне такими делами заниматься. Меня и наша власть от таких забот освобождала…

— Не может он, не может! — вмешалась и тетка Ганна, но ее резко оборвал офицер:

— Я не с тобой говорю! Молчать! — и даже сердито топнул ногой.

— Это жена моя, господин офицер! Так я и говорю, что не с руки мне на такую должность подаваться. А во-вторых, нам ваши порядки неизвестны… Как же мне к чему-нибудь приступиться? И что это за обязанность такая — опять же неизвестно… Не буду, нет… Не буду…

– — Как не будешь? Что приказывает немецкий офицер — закон, выше закона!

— Вы можете мне приказывать, господин офицер, а народу я не указчик. Мне народ может по горбу наложить, если я против его воли буду приказы давать… Нет… Не буду я…

Офицер молчал. Видно было, как постепенно он свирепел, красные пятна на его щеках расплывались все шире и шире, а пальцы руки нетерпеливо теребили лозовый прут, которым он то и дело хлестал по голенищам сапог. Что-то говорил ему переводчик.

И тут, как по команде, некоторые женщины начали всхлипывать, послышались голоса — сначала тихие, несмелые, потом они слились в один сплошной гул:

— Просим, просим тебя, дядька Сымон! Да не упирайтесь вы… Или вы хотите, чтобы все наши дома пожгли? Почему бы вам не быть старостой? Разве мы против?

— Не буду… Сказал,— значит, разговор окончен! Не хватало мне еще такого лиха, чтобы я на рожон против народа шел!

— Да не против же! А божечка… Мы же тебя просим! Или нам лучше будет, если какого-нибудь гада над нами поставят? — говорили и толкали друг друга в бока, чтобы лишнего не сказать перед немцем.

Тетка Ганна, настороженно посматривавшая то на офицера, то на своего Сымона, который вдруг оказался таким упорным, сама не могла придумать, как лучше выручить человека из явной беды. Не советовать же ему, действительно, в немецкие начальники становиться… И спять же, и народ должен какой-то выход искать.

Тем временем переводчик зло бросил Сымону:

— Ты знаешь, что означает невыполнение приказа офицера немецкой армии?

— Да скорей вы соглашайтесь, дядька. А родненький, да не подставляйте вы себя и нас под обух!

В толпе послышались женский плач, причитанья.

Сымон стоял молчаливый, сгорбленный. Потом встрепенулся, глянул на притихшую толпу, на немецких часовых, стоявших рядом, на солдат, шнырявших по дворам. Спокойно догорала в конце улицы хата Кленовичихи. Пламя уже не взлетало, как прежде, не взрывалось столбами искр, а тихо колыхалось под легким дуновением ветерка. Правда, оно сделалось более ярким,— наступал вечер.

— Скажите господину офицеру, что я не могу так… сразу… Я прошу господина офицера дать мне подумать. Может, день какой-нибудь или два,— ответил Сымон и смолк.

Офицеру это понравилось. Если человек просит подумать, значит, он не какой-нибудь шалопут, легкодум, а человек серьезный, основательный, с таким приятно иметь дело. Офицер отдал приказ, и вскоре грузовики, подняв облака пыли, помчались по дороге в город. Все с облегчением вздохнули.

Люди начали торопливо расходиться, чтобы скорей попасть в свои хаты. И все ощущали какую-то пустоту в душе, будто что-то оборвалось внутри от этой первой встречи с гитлеровцами. Вот он какой, фашист, они увидели его теперь своими собственными глазами.

Поздно вечером хоронили Кленовичиху и убитого немцами красноармейца.

Тушили пожар. Забросав песком и землей обгоревшие бревна, залив водой последние головешки, молча разошлись по хатам. Деревня стояла притихшая, словно погруженная в какую-то тяжкую думу.

Из своего тайника выбрался Дубок и вошел в хату. Там был уже Швед, решившийся навестить Сымона. Швед просидел весь день возле бани в густых зарослях ольхи, так как особого желания показываться на глаза немцам не имел и хорошо знал, что близкое знакомство с фашистами ничего приятного ему не принесло бы. Сымон сидел молчаливый, растерянный. Он чувствовал себя выбитым из привычной колеи. Фашистский приказ и все события дня окончательно лишили его душевного равновесия.

В хате долго царило молчание, каждый перебирал свои мысли, чтобы найти самые точные, нужные, которыми можно поделиться с другими людьми. Вдруг в сенях скрипнула дверь, и через порог, не ожидая особого приглашения, важно шагнул Конопелька.

— Что сидите, как куры на насесте? Уснули, что ли?

— Заснешь тут! — пробормотал Сымон.

— А чего же это вы так, как мухи дохлые? О чем разговор вели, что так притихли, онемели?

— Невеселые разговоры наши…— отозвалась тетка Ганна.— Может, знаешь новости?

— Слыхал, слыхал…

Павел Дубок и Швед рассказали Астапу Конопельке о последних событиях. Астап что-то шепнул на ухо Шведу. И тот сразу встал, даже пояс подтянул, поправил гимнастерку. Тетка Ганна глянула на него, подумала: вишь ты, нашел время прихорашиваться…

— Видите ли, дядька Сымон,— заговорил Швед,— придется вам подаваться в старосты, никуда не денешься!

— Ошалели вы все? — зло кинула тетка Ганна, удивленно поглядывая то на Шведа, то на Астапа Конопельку, который молча возился с кисетом, растирая на ладони жесткие листья табака.

— Так что становитесь на должность, берите власть! Такая вот думка у нас…— У Шведа даже лоб вспотел от этой небольшой речи.

— Что ты городишь? К чему твои слова, человече? — ничего не понимая, спросил Сымон.

— Вы будете старостой, вот к чему мои слова! И не мои только… Разве вы забыли, дядька Сымон, что я председатель сельсовета… представитель советской власти… Вы ее признавали и признаете, как мне известно. А если так, должны вы и ее приказы выполнять.

— Что-то несешь ты, человече, несуразицу… Где это видано, где это слыхано, чтобы советская власть ставила над народом немецкую погань… немецкое начальство…

— Истинную правду говорите, дядька Сымон! Не хотим мы погани! Хотим мы… советская власть хочет, партия наша хочет, чтоб были вы теперь старостой. Меньше будет горя людям. Фашисту будет скорей конец. Войне дни укоротим. Ганна слушала и охала.

— И вам совет, тетка… Трудно будет. Остерегаясь жить надо. И фашиста опасайтесь, и злого человека. Не очень пускайтесь в разговоры. Сами понимаете.

Совсем обмякла Ганна. Механически готовила сумку Дубку, тот собирался в дорогу. Спросила для приличия:

— Куда же ты хоть, сынок?

— Да куда-нибудь. Не спрашивайте, тетка! Может, увидимся еще не раз.

Он пошел вместе с Конопелькой и Шведом.

— Что только деется на белом свете, нет людям ни покоя, ни счастья в жизни! — все охала тетка, выпустив людей на улицу.

— Тихо ты, ложись уже спать, скоро рассветет! —: не смолчал Сымон.

Так стал немецким старостой знаменитый колхозный бондарь Сымон.

3

Совсем иной ход приняли события в заречном колхозе «Ленинский путь». Еще перед тем как фашисты заняли городок, появился в деревне старый Матвей Сипак, о котором уже лет пятнадцать не было никаких вестей. В свое время его выслали по суду, как убийцу селькора. Ловкий кулачок так поставил дело, что на него работали и ветряки комитета взаимопомощи и кирпичный завод. Имел он своих людей не только в сельсовете, но и в районе и даже выше. Его богатое хозяйство превратилось каким-то образом в показательное культурное, в котором работало с десяток батраков. Хозяйство росло, росли аппетиты. Сипак подбивал комитетчиков на постройку паровой мельницы, обещал и деньги дать взаймы, и рабочей силой помочь, лишь бы шли ему хорошие гарнцевые сборы.

Но вот о махинациях Сипака начали появляться заметки в окружной газете, попадать в центральные. Сипак бросался то в район, то выше, чтобы как-нибудь замять неприятные разговоры. А тут пошли слухи, что «культурным хозяйствам будет скоро крышка». Весть принес верный человек из округа. Он помог Сипаку узнать имя того, кто так донимал его газетными заметками. «Писакой» оказался один комсомолец, почтальон из соседнего села, совсем невзрачный на вид хлопец, а такой вот прыткий.

Как-то ранней весной, когда пастушки впервые выгнали коров на пастбище, они нашли почтальона в лесу с пробитой головой в густом сосняке возле дороги. Почтовой сумки при нем не было. Эта сумка и подвела Сипака. Он все интересовался: кому и о чем пишут люди из села. Не успел перечитать всех писем, как его арестовали и отвезли в район вместе с сумкой и письмами.

С тех пор прошло много времени, люди забыли об этом деле, забыли и о Матвее Сипаке. И не сразу узнали его. Все гадали, что это за незнакомец появился перед зданием правления колхоза. Замасленный ватник, порыжевшие сапоги, шапка-ушанка и общипанная чахлая бороденка делали его не очень заметным. Человек и человек, мало ли ходит теперь людей по разным делам. Но поведение его сразу бросалось в глаза. Он стоял против крыльца и, прижмурясь, внимательно читал небольшую вывеску над дверью. На куске жести чьей-то старательной рукой были выведены слова: «Колхоз «Ленинский путь». Незнакомец, забравшись на крыльцо, даже пробовал ткнуть в вывеску палкой, то ли для того, чтобы увериться, хорошо ли вывеска прикреплена к доске, то ли по какой-нибудь другой причине. Потрескавшиеся, пересохшие губы, казалось, что-то шептали, или, может, просто Человек облизывал их языком. Узенькие щелки глаз горели на скуластом лице, которое казалось еще моложавым: пот и пыль делали менее заметными глубокие морщины, рыжая щетина скрывала ямки впалых щек. Человек повертелся на крыльце, зашел во двор, обошел все строения — клеть, хлевы, поветь, прошелся около хаты. Он осматривал все внимательно, как добрый хозяин, и если бы поблизости был кто-нибудь, то услыхал бы, как незнакомец разговаривал сам с собой:

— Это хорошо, что нижние бревна сменили, старые, видно, трухлявые стали! И опять же бревнышки новые в стене, это не лишнее! Но вот крышу обновить не мешало бы!

Человек толкнулся было в невысокую, крепкую дверь, что со двора, но дверь оказалась на замке, и он снова подался на крыльцо, на улицу. Сел на ступеньки, положил рядом дорожный мешок и, медленно свертывая цигарку, шарил глазами по соседним дворам, по улице, на которой не было ни души.

Старуха Силивониха, заметив из окна своей хаты человека на крыльце правления, позвала Силивона:

— Смотри, сколько времени сидит… Может, у него нужда какая к Андрею?

— Какие там дела в такое время? Да и где он Андрея найдет, если и я толком не знаю, где он ходит… Только ночью и увидишь его. У них же теперь совсем другая забота.

Когда Силивон говорил «у них», то имел в виду людей более молодых, чем он сам. И еще один смысл вкладывал он в эти слова. У них — значит у сельского актива, у коммунистов и комсомольцев. Много хлопот наделал фашист. Как лучше припрятать колхозное добро, имущество? Какую встречу наладить фашисту, чтоб стало ему жарко? Конечно, не оставляли в покое эти заботы и его, Силивона. Только не угнаться старику за молодыми. И так немало досталось ему и старой Силивонихе. Где теперь Игнат? Может, так же погиб, как погибла с ребенком дочка Ксаня? Обо всем рассказала несколько дней тому назад Надя Конопелька, которая наконец привела Василька в дедову хату. Жаль маленького, рано осиротел по милости фашистов… Да что маленькому? Играет вон с детьми на дворе. Хорошо, что маленький, не понимает еще… А старуха который день ходит как неприкаянная, все глаза выплакала.

Правда, в домашних заботах немного отходит сердце: то маленького надо накормить, то спать его положить, то приласкать… Жить ведь надо, не ложиться же в гроб живым. А как радовалась старая, ожидая нынешним летом дочку в гости, с зятем и внуком. Надеялась обзавестись еще одним внуком или внучкой. Дождалась вот!

Силивон вспоминает страшное утро, когда плыли по реке мертвецы. Может, среди них была и его единственная дочка, его маленький внучек… Как же ясное солнце смотрело в глаза детям, их матерям? Как не испепелило оно волчьи сердца тех, кто мыл свои руки в крови детей? Внучек мой, внучек!

Мысли ползут серой спутанной ниткой. Сердце как кремень у Силивона, но в сердце живая человеческая кровь. Искоса глянув на старуху, он стирает со щеки старческую скупую слезу. Но не спрячешь ее от Силивонихи. Она озабоченно говорит ему:

— Силивонка, сходи на улицу да покарауль этого человека. Видишь, уткнулся носом в окно, не оторвется! Еще какой-нибудь вред причинит. Говорят же люди, что в городах нарочно дома поджигали разные шпионы. Может, и это какая-нибудь гитлеровская погань?

— Выдумывай! Шпионы тебе снятся все.

Но все же взял свою увесистую ореховую палку и вышел на улицу. Незнакомец все еще смотрел, вглядывался в окно правления.

— Или по делу какому? — окликнул его Силивон. Тот повернулся, насторожился:

— Конечно…

— Может, у вас надобность есть к председателю?

— Человек без надобности не ходит. Конечно, надобность.

— А кто вы будете? Из каких мест?

— Мы? Кхе…— и человек явно улыбнулся. Улыбка скользнула по запыленной жесткой щетине щек и расплылась, исчезла в ощипанной кудельке бороды. Узенькие глазки плутовато моргали, буравчиками сверлили Силивона. И вдруг незнакомец засмеялся, всплеснул руками:

— Не с Силивоном ли Сергеевичем имею честь встретиться?

Силивон напрягал память, и вот оно пришло, давно прожитое, пережитое…

— Матвей? Мыста? — таким прозвищем наградили когда-то Сипака за его хвастливые слова: «Мы-ста все можем… мы-ста все сделаем…»

— Гм… Кому Мыста, а кому Матвей Степанович Сипак! — И даже бородку задрал.— С-и-и-пак! Вот что помнить ты должен.

И уже мягче, ласковей:

— Встретились, дай бог счастья! Я помню тебя, хорошо помню. Все помню… Ты еще тогда в пастухах ходил. Хороший был пастух! Ничего не скажешь! Должон и ты меня помнить.

Силивон растерялся от такой встречи и все не мог ухватиться за нужное слово. А Сипак сыпал и сыпал:

— Как же! Вы тут, видно, уже похоронили меня. Вы думали: нет Сипака на свете, свет ему клином сошелся. Нет… нет… нет… Сипака голыми руками не возьмешь! Сипак знает свой путь-дорогу. Ты его, это значит меня, хоть на голову поставь, ножки ему задери к небу, а ему еще лучше усмотреть, где что на земле и под землей деется.

— Вот ты какой…— со скрытой иронией тихо проговорил Силивон,— и говорить как наловчился, будто из решета сыплешь. Где это ты такую науку прошел?

— Светом научен. Жизнью. Она, эта самая жизнь, может иного так протереть, так перетрясти, что из него песок посыплется! А мы… Сипаки… мы породы жилистой — гужи из нас крути, не порвешь!

— Выхваляйся! И раньше выхвалялся: мы-ста да мы-ста… А жиле твоей — по всему видно — конец пришел, порвалась твоя жила — еще тогда, в те годы. О теперешнем времени и говорить нечего.

— Нечего, говоришь? Слепой ты, Силивон. Ты, кроме своего колхоза, и света не видел. Только и дороги у тебя что колхоз.

— Правильная дорога. Весь народ по ней идет, и смотри!

— Что «смотри»? Ты не видишь, что на свете делается, какая разруха великая началась по всем державам. И твоей дороге конец приходит, он пришел уже! Вот немец заявится в деревню, и от твоего колхоза следа не останется. Немец — он знает порядок, он на место все поставит, он настоящему человеку рад.

— Какому же это настоящему?

— Какому? А хотя бы вот и мне. Каждому человеку, который за порядок стоит, за твердый закон, за твердую жизнь, за собственную землю, за собственные мельницы.

— Вот ты куда гнешь! Не диво, что ты и на народ не больно надеешься, а больше… на немца… Немца, значит, ждешь?

— А на кого же мне надеяться? На коммунистов? Они у меня вот где сидят,— и Сипак провел рукой по горлу.

Помолчали.

Силивону становился противным разговор с человеком, которого он и прежде не очень уважал, считая его ловким хапугой, не упускавшим случая что-нибудь ухватить, отобрать, содрать с живого человека, если этот человек попал в беду. Силивон помнил, как в старые времена скупал Сипак землю задарма у солдаток, как оттягивал он надел земли у своей сестры-вдовы. Так и рассыпалась семья: сестра умерла, дети — родные племянники Сипака — пошли по миру побираться. А Сипаку все было мало, все греб под себя, как та курица. Извивался ужом после революции, и землю сохранил, и добро, бросался во все стороны, чтобы ухватить дурную копейку. Все ускользал от закона, пока не пришла наконец отплата.

И теперь, когда смотрел Силивон на Сипака, еще противней казались ему вся его обшарпанная фигура, его желтоватое лицо, сухое, сморщенное, как печеное яблоко. Того и жди — лопнет кожа на скулах-желваках.

Силивон намеревался уже идти домой, но не стерпел, спросил:

— Скажи ты мне, Матвей… значит, Степанович, что же ты думаешь делать? С чем пришел к нам?

— С чем пришел? Гм… Вот что я тебе скажу…— На лице Сипака заходили желваки скул, из-под бровей зло блестели прищуренные глаза.— Советскую власть пришел я решать! Вот чего я пришел. Что вылупился?

Силивон действительно смотрел широко открытыми глазами на стоявшего перед ним человека. Удивлялся и молчал, пораженный услышанными словами. Он уже собрался приподняться на крыльце да, размахнувшись, дать хорошенько по шее этому новоявленному решителю. Но смех — громкий, неудержимый смех — вдруг начал сотрясать все его тело.

— Это ты, значит, Сипак… власть решать? Смотрю, она только и ждала тебя… а ты все опаздывал… Ах, чтоб ты околел! А чтоб тебя лихо взяло! Вот выдумал! Вот насмешил! Не чересчур ли ты, однако, хватил?

И вдруг лицо его сразу стало суровым:

— Встань, комариная душа! Да чтоб духу твоего здесь не было! Вот скажу людям, они сразу твой век укоротят!

Сипак встал. Из-под пропыленных бровей будто иголки сверкнули.

— Ты меня не пугай, Силивон! Я уже напуган… Меня ничем не возьмешь!

Сипак быстро зашагал в конец улицы. В селе жил его племянник Сидор Бобок, известный на всю округу пьяница. Его давно прогнали из колхоза, как отпетого лодыря, который к тому же тащил из колхоза все, что плохо лежало. Не сказать, чтобы Сидор очень обрадовался приходу Сипака, но не прогонять же родного дядьку.

— Ночуйте на здоровье. Места хватит… Из каких же краев к нам добрались? Вы же, кажется, в тюрьме были?

— Заткни пасть. Я-то надеялся, что племянничек человеком стал. Но видно, как был балда балдой, таким и остался. Вырастил дурака.

— Ай, дядечка! Что же вы пристаете? Сколько лет не виделись, а вы опять за то же самое! Я и балда… Я и обормот… Ну в точности как тогда, когда-я у вас на мельнице работал.

. — Молчи, дурень! Если сам в люди не вышел, то, может, с моей помощью как-нибудь выбьешься.

— Ах, дядечка, как же это может быть, если вы, так сказать, сами…

— Ничего, дурак, не понимаешь! Мое время пришло, я теперь всего могу добиться. Большого союзника я теперь заимел. Я теперь все могу сделать. Мы-ста еще покажем, почем фунт лиха… Оправдаем Сипакову породу. Рано меня в комариные души зачислять… Ну, что там у тебя в печке, чтобы душу оживить немного? Притомился я в дороге, на ногах с самого рассвета.

Сипак жадно уминал нехитрую снедь Сидора, расспрашивал о жизни, о колхозе, о районном начальстве. Узнав, что сын Силивона, Андрей, ходит в коммунистах, председателем колхоза стал, сразу насторожился.

— Вишь он каков! Гляжу я, чего это Силивон так разошелся. Оказывается, в начальники подался. А где теперь этот Андрей?

— Где же ему быть? Коммунисты все ушли с войском, им тут оставаться не резон.

— Не резон! Много ты знаешь.

— А мне что. Ни они мне не мешали, ни я им…

— Так и поверю. А за что тебя из колхоза попросили?

— Да они и не просили, а просто выгнали.

— И ты молчишь? И не злобишься?

— А чего мне злобиться, если я и в самом деле не худа, куда надо, гнул?

— Смотри какой разумный стал, как тебя колхозы выучили! А может, у коммунистов науку прошел? Так ведь они к тебе что-то без особого почтения?

— А какое мне особое почтение нужно? Сказать по совести, так я по своей глупости сам себе вредил. Ни трудодня у меня теперь, ни хлеба, ни одежки… И кто же виноват? Конечно, сам. То горелка, то еще какая глупость… Заработок не всегда подвернется. Вот на плоты ходил. Работал в лесу. На железной дороге был. Так вот и пробавлялся. Сам виноват, что жизни себе хорошей не наладил.

— Разумный, разумный стал, ничего не скажешь. Прямо, можно сказать, партейный человек!

— Ну чего вы прицепились, дядька? Нашли партейца.

— Ничего не понимает парень. Ну ладно… Давай лучше спать укладываться.

Сипак примостился на кровати и, прислушиваясь, как шелестят прусаки за трубой, на потолке, все думал, все вспоминал события последних дней, вспоминал старые времена. Спал и видел себя во сне прежним Матвеем Степановичем Сипаком.

Посматривая на сонного дядьку, Сидор недоуменно качал головой:

— Чудак. Все еще лезет. А куда? И зачем? Сколько мы видели таких.

4

Небольшой радиоприемник, который принес Астап своему невольному гостю-постояльцу, совсем оживил хату. Правда, приходилось зкономить батареи и слушать передачи какой-нибудь час в день или того меньше. Но и этого хватало, чтобы знать, что делается на белом свете. Утешительного слышали мало. Фашисты лезли по всем фронтам, каждый день отхватывали все новые куски советской земли.

Но как бы там ни было, Андреев, да и все в доме знали, что происходит на фронте.

Прежняя неизвестность, минуты безнадежности, тяжелого разочарования — все это осталось в прошлом. Андреев советовался с Мироном, Андреем Лагутькой — председателем заречного колхоза, Шведом, Дубком, часто заходившими в хату Астапа. Павел Дубок, увидя комиссара, от радости не мог и слова вымолвить, так разволновался.

Совещались и о хлебе, и о скотине — не все зареченские колхозы успели выгнать лошадей и коров на восток. Тут же решили: раздать добро людям, чтоб не слишком бросалось в глаза фашистам. Кое-где остались деревенские активисты, не успели эвакуироваться некоторые семьи, которым следовало держаться подальше от немцев. Лежали в гумнах, на чердаках раненые красноармейцы. Проходили подразделения окруженцев. Были и другие заботы. О них говорили тихо, строили разные планы, намечали более удобные способы их выполнения. Людей было еще маловато. Но и то, что удавалось сделать, тешило душу: не зря прошел день, будут помнить фашисты.

Все эти заботы и дела отгоняли мысли от болезни, вносили в небольшую лесную сторожку дух борьбы, атмосферу боевой напряженной жизни, которой жила вся страна, какой жили там, за линией фронта.

Однажды вечером, когда Мирон распекал в сердцах Дубка и еще кое-кого из хлопцев, что они лезут на рожон, не остерегаются, все услыхали резкий голос комиссара:

— Надя, скорей! Бумагу тащи, бумагу! Да скорей ко мне!

Все притихли, услыхав по радио обращение Советского правительства к народу. Старый Астап, который только-только вошел в хату, прислушался к знакомому голосу, быстренько снял свою шапку-ушанку и тихонько-тихо, стараясь не стучать сапогами, подался к стене, прислонился к ней. Он заметил, что и все стоят не шелохнутся, жадно ловя каждое слово.

А слова лились твердые, ясные и простые. Они ложились сразу в сердце, успокаивали измученные души суровой логикой, надеждой и великой верой в нашу правду, в наше дело, в нашу силу.

И перед каждым вставала в далеких необъятных просторах мать-Родина. Кровавый туман застилал ее, наплывал грозными зловещими тучами. И казалось, трудно солнцу разогнать, развеять эти тучи, осветить ясным лучом, согреть измученную и искалеченную землю.

Молчал приемник. Слышно было, как шелестит бумага: Андреев старался по памяти восстановить каждое пропущенное слово. Ему старательно помогала Надя.

В хате стояла суровая и торжественная тишина.

Мирон нарушил ее:

— Вот, Александр Демьянович, и приказ для нас… Теперь нечего нам и спорить. Вся наша работа каждому понятна.

По памяти, по коротким записям еще раз проверили все слова. Говорили, обсуждали, намечали смелые планы.

5

Когда фронт отодвинулся от городка далеко на восток, произошли некоторые перемены в комендатуре. Майор с коричневым пятном на щеке был отозван. Потому ли, что он числился в действующей армии, или потому, что не подходил к постоянной комендантской службе, где нужны иные навыки, иные способности. Он не мог ничего поделать с тем, что происходило на шляхах и проселках. А происходило там нечто непонятное. Армия давно прошла вперед, газеты и радио ошалело кричали о победе. А тут совсем не видно этой победы.

В город нахлынули эсэсовские команды. За столом в кабинете коменданта засел штурмфюрер Фридрих Вейс. Высокий, нескладный, он с педантической точностью являлся в кабинет и сразу же принимался за дела.

Когда Вейс появлялся на улицах городка, они моментально пустели. Вейс знал, почему так происходит.

Он уже провел несколько публичных экзекуций, или, как называл он, приемов разумной профилактики. В дни экзекуций Вейс особенно был оживлен и подвижен, и каждый из подчиненных заранее знал, в какой момент господин начальник вспомнит о своем дорогом дедушке.

— Вы понимаете, господа, у меня был дед, чудесный старик, лекарь! Он всегда говорил: больному организму в первую очередь необходимо кровопускание… Оно вылечивает ото всех болезней. Это отличнейшее средство, оно стоит всей остальной медицины.— Комендант восхищенными глазами обводил своих молчаливых помощников, младших офицеров, фельдфебеля, солдат, полицейских. Те почтительно соглашались с господином начальником и быстро, старательно заканчивали то или иное дело, порученное им.

Вейс не любил возражений. Он привык к льстивым взглядам, к услужливым подчиненным, готовым на лету подхватить мысль начальника. Таким он был всегда — на улице, у себя, в тесных комнатках комендатуры. И только в одной комнатке отступал от своих неизменных правил. Это была комнатка переводчицы, посещением которой он заканчивал ежедневный обход своих служащих. Входил сюда мягкими неслышными шагами, и маленькая переводчица всегда вздрагивала, когда к ее плечу прикасалась рука начальника.

— Не пугайтесь, не пугайтесь, мое дитя! Я же вас не вешаю,— вкрадчиво повторял он свою неизменную шутку, которую считал необычайно тонкой и остроумной.— Работаете? Вот и хорошо. Чудесно, чудесно! — И Вейс бросал выразительный взгляд на длинного рыжего ефрейтора, сидевшего тут же, за столом бюро пропусков. Тот поднимался со скамьи и, вытянув руки по швам, выходил из комнаты, ступая так осторожно, будто шел по тонкому, хрупкому льду.

Отношения коменданта и переводчицы были не совсем обычными. Маленькая, нежная девушка, с виду еще совсем подросток, сумела поставить себя так, что комендант чувствовал себя как-то непривычно связанным в ее присутствии. От его обычной грубой развязности, бесцеремонности не оставалось и следа. Когда он попробовал однажды взять ее фамильярно за талию, она так решительно отвела его руку и так взглянула на него, что он оставил свои попытки и растерянно промычал:

— Откуда вы взялись такая? Гм…— подбирал он нужное слово.— Ну, как бы сказать? Суровая… недотрога такая?

Переводчица посмотрела на него — в ее глазах, глазах зверька, попавшего в клетку, еще горели острые, колючие огоньки, а на губах уже появилась напряженная и вместе с тем мягкая улыбка, озаренная ярко вспыхнувшим румянцем. И еле слышно она прошептала:

— Я вас прошу, господин комендант, прошу: не нужно… Никогда не делайте так…

— Но почему же? Я, как начальник, не хочу вам никакого зла. Я вас освободил из тюрьмы.

— Вот именно, из тюрьмы…

— Что же тут такого? И освободил… И вашу мать освободил. Вы ни в чем не были виновны перед Германией, перед великим фюрером! — Он говорил уже почти возвышенно, но быстро спохватился, начал говорить проще, ласковей.— Вы понимаете, мне нужна была хорошая переводчица. Хорошая. И красивая… Я люблю красивых. Я люблю аккуратных, приветливых служащих, если это женщины…

Она молчала.

— Разве вы… Ну… разве вам приятней было разделить судьбу тех, которых мы вместе с вами сняли с поезда?

— Выходит, они были виновны в чем-то, как вы говорите, перед Германией, что вы их…

— Не всех, не всех. Знаете что, маленькая, я никогда не отчитывался перед такими вот, как вы. Но должен сказать: тут ничего не поделаешь… Война. Для меня не важно, виновны они или нет. Я заботился, чтобы врагов было меньше. Это важно для моей родины, для великого дела фюрера, для истории.

И, почувствовав, что снова сбивается на привычный официально-торжественный тон, сделал небольшую паузу, усмехнулся.

— Говорю, не всех. Многие из них живут. Разумеется, работают. Работа — основа жизни, основа могущества нашего государства. Мы имеем право на их труд.

— Для меня все ясно, и вы напрасно говорите мне о вашем праве…

— Ну хорошо… Но скажите наконец, почему ко мне — я ведь так доброжелательно отношусь к вам — вы не хотите или не можете проявить никакого внимания, хотя бы капельку благосклонности?

— Еще раз прошу, господин комендант, не задавайте таких вопросов. Очень прошу.

— Но почему, не понимаю? — Он приподнялся, чтоб подойти к ней.

— Почему? Ну… просто так…— неопределенно ответила она, долго глядя на него тяжелым, немигающим взглядом. Вся ее хрупкая, тонкая фигура полна была такого напряжения, такой готовности вступить в неравную борьбу, что он не выдержал ее взгляда. Сел и, недовольно пробормотав что-то себе под нос, озабоченно забарабанил по столу длинными выхоленными пальцами.

— Как бумаги?

— Все готовы, господин комендант!

— Господин, господин… Хотя бы здесь обошлось без этой официальщины. Вы же не ефрейтор и не фельдфебель. Можете говорить просто: господин Вейс…

— Дела все готовы, господин Вейс! — Она аккуратно сложила заполненные бланки предварительных допросов, заявки на пропуска, письма, ходатайства.

— Должен признаться, я доволен, и даже очень, вашей работой. Чу-у-десная работа! Скажу вам, что эти ваши… гм… соотечественники работают, можно сказать, плохо, отвратительно работают. Распущенный народ. Но они будут работать!

— Конечно, будут…;

Все видели, что грозный комендант любит задерживаться в комнатке переводчицы. Он порой сам, минуя курьера, приносит ей бумаги, собственной персоной заходит к ней за разными справками по тому или иному делу. И все старались оказывать ей различные знаки внимания. Рыжий ефрейтор, ведавший пропусками, бросался со всех ног, чтобы помочь ей надеть старенькое пальто, найти возле вешалки галоши. Лихо козыряли бравые лейтенанты. Унылый часовой у двери комендатуры, заметив ее, расцветал многозначительной и глуповатой улыбкой. Розовощекий Кох, который дал себе суровый зарок не заглядываться до поры до времени на девчат, и тот посматривал с восхищением на эту девушку.

— Да-а… господин комендант подбирает переводчиц со вкусом.

И вздыхал, тоскуя о блестящей карьере и о красивых женщинах. Но тоска о карьере брала верх.

— Сначала она, только она. Потом все будет, все приложится. Будет за все награда.

И, стиснув зубы, избегая легких утех, до которых так охочи были его солдаты, он с железным упорством делал свое дело: ловил, допрашивал, бил, расстреливал, вешал… Он был фанатичен и безжалостен. Вейс тоже фанатик: он готов часами говорить о великой миссии Германии, о высшем разуме, нашедшем свое воплощение в мудром и прозорливом фюрере. Но Вейсу хорошо говорить о великой миссии, имея на родине богатое поместье, солидный вклад в банке, влиятельную семью. У Коха всего-навсего две комнаты в квартире, полученной сравнительно недавно. А до того была просто конура, сырая, холодная, в которой вечно мерзла его немолодая и немного косоглазая жена Эльза с двумя маленькими наследниками. Один из них к тому же не имел никакого отношения к его особе. Когда Кох женился на Эльзе, у нее уже был ребенок. Жениха прельщали деньги, на которые намекал отец Эльзы, хозяин небольшой лавки. Эти деньги помогли бы Коху стать на ноги, обзавестись собственной парикмахерской. На деле никаких денег не оказалось, и сама лавка тестя была продана с аукциона. Правда, он все же выбился из этой серенькой и неинтересной жизни. Ловкие товарищи вовремя надоумили его пойти в эсэсовскую полицейскую школу. Он имел право на это, он уже тогда был в молодежной гитлеровской организации.

С той поры переменилась его жизнь. И в лагерях, в которых он проходил свою практику, появились первые заработки, правда незначительные еще и часто случайные. Когда же началась война с Польшей, перед Кохом открылась широкая дверь в мир. Ах, какие подарки посылал он на родину Эльзе! Им, эсэсовцам, говорили: вам позволено все. Только не жалейте их, не жалейте тех, кто косо смотрит на вас. Потом они были в Бельгии, во Франции. Сколько воспоминаний останется на всю жизнь! И вот наконец направили сюда. Их предупредили:

— Бдительность, всегда бдительность! Тут вам не Европа.

Им говорили о высоких обязанностях, напоминали:

— Россия — страна безграничных возможностей, неисчислимых богатств. Помните: в ваших руках не только судьба великой Германии, но и ваша собственная судьба, судьба ваших детей и внуков. Каждый достойный офицер Германии может рассчитывать…— так и сказали,— на хорошее поместье в конце войны… Главное — усердие. И меньше думать. Ваше дело — выполнять приказы. За всех вас думает фюрер, вы руки, вы меч его. И никакой жалости к врагам!

И он работал как фанатик. Автоматы жандармов расчищали дорогу великому будущему Германии. Они же расчищали путь к его собственной карьере. Правда, здесь не Европа. В глубоком тылу сидишь, как на передовой, и хотя прошел уже Кох со своим взводом около полтысячи километров от границы, он так и не понял еще этого народа, не знал, как подойти к нему, как поудобней и спокойней выполнить свою работу.

Об этом думал и Вейс. Ему припоминались французские городки, делегации отцов города, которые являлись к нему, как только он вывешивал вывеску своего учреждения и ставил часового возле него. Сразу налаживались деловые, приятные отношения с людьми города, приемы, встречи, банкеты. Не работа, и веселое турне по чужой стране, разве только с той разницей, что ты не обычный путешественник, а хозяин, завоеватель. И перед тобой низкие поклоны, заискивающие взгляды, угодливые улыбки. Конечно, и там случались неприятности, порой и крупные. Но не сравнишь их с тем, что делается здесь. Не первый день исполняет он свои обязанности, а к нему не явилась еще ни одна душа, которая по своей доброй воле помогла бы разобраться в этом сумбуре. Не на кого опереться, не с кем посоветоваться.

Неудивительно, что Вейс был очень обрадован, когда дежурный доложил о человеке, желающем поговорить с ним о серьезных делах.

— Давайте, давайте его сюда!

Так наконец явился в комендатуру Клопиков. Он долго не мог решиться на этот шаг. И, только хорошо вчитавшись во все приказы, просмотрев несколько номеров специальной газетки, которую привозили немцы в город — была она на русском языке,— Клопиков отважился. Он начистил сапоги, старательно выутюжил лучшую одежду и, чтобы заглушить запах нафталина, израсходовал на сюртук целую бутылочку одеколона. Помолился перед позеленевшим спасом — господи, благослови на новую жизнь! — и, напялив на лысину старосветский котелок, не сказать чтоб бодро, потопал через улицу. Его провели к самому главному начальнику, как он и просил.

Вейс, увидя Клопикова, вначале немного разочаровался: очень уж стар человек, какая от него польза. И вид не из приятных. Вялые желтые уши оттопырены, огромная лысина чуть прикрыта прилизанными волосиками и, когда говорил, брызгал слюной сквозь черные изъеденные зубы.

А человечек, подозрительно осмотревшись по сторонам и многозначительно приложив пальцы ко рту, торжественно заявил:

— Так что позвольте представиться! Бывший деятель по линии легкой коммерции —«рестораны, буфеты… Орест Адамович Клопиков, к вашим услугам!

Дрожала рука, сжимавшая котелок, слегка подрагивали коленки. Голос сделался тягучим, плаксивым.

— Прошу вас выслушать: ограблен и раздет… до нитки… От советской власти не имел никакого сочувствия, одни только грубые насмешки и издевательства. Очень даже просто… А вашу нацию люблю и уважаю, как избавителей. И фюреру вашему, значит, императору всенародному, пусть будет вот…— Он вытянул вперед дрожащую руку и, подняв глаза к засиженному мухами потолку, выкрикнул: — Хайль Гитлер!

Комендант встал и ответил Клопикову как полагается. А тот помолчал с минуту и добавил:

— Пусть вам всем будет хайль, а врагам моим пусть будет капут!

Вейс с удивлением и любопытством наблюдал за происходящим, начиная уже восхищаться этим человеком,— такой потешный старик!

— Чего же вы хотите, уважаемый господин Клопиков?

— Ничего не хочу, господин высокий начальник. Только болею душой и забочусь об интересах великой немецкой нации и о вашей спокойной жизни… против многочисленных врагов, которых вы не видите и не слышите по причине неясности и дикости нашего языка… А пришел, чтоб сделать вам великую услугу… Пришел по причине чрезвычайно секретной…— и Клопиков перешел на шепот. Он перелистывал свою замусоленную книжечку, и его таинственные записи, заметки постепенно переходили в блокнот коменданта.

Ночью в городке и поселке эсэсовцы произвели тщательные обыски и аресты. Правда, всех записанных задержать не удалось, кое-кто, наученный горьким опытом, успел скрыться. Но несколько семей и десятка два подозрительных людей попали в тюрьму, оборудованную в старой бане, а через несколько дней их зверски расстреляли возле ям городского кирпичного завода. Клопикова приглашали еще несколько раз в комендатуру, советовались с ним. В конце концов предложили стать бургомистром. Но Клопиков настойчиво просил избавить его от такого бремени, поскольку он не очень силен в грамоте. А если уж хотят дать ему должность, то лучше поручить что-нибудь полегче. И спустя неделю он стал начальником городской полиции по охране общественного порядка.

Так началась новая карьера Клопикова.

Несмотря на свои пятьдесят с лишним лет, был он ловкий и подвижный, как ящерица, изобретательный'' «по части искоренения врагов немецкой нации и новой Европы». Ходил неслышно, как кошка, говорил с начальством умильно-вкрадчивым голосом, и в узеньких глазках светилась такая преданность и благожелательность, что Вейс отзывался о нем с восторгом:

— Этот старый человек стоит многих молодых. Он, мой милый Кох, стоит вашего взвода жандармов. Это чудесный работник. Моя находка!

И когда Вейс бывал в особенно хорошем настроении, он приглашал Клопикова в свой кабинет и угощал чаркой-другой отменного коньяка.

— Из собственных рук изволили поднести мне чарку… Пейте, говорят, и я с вами выпью за ваше здоровье.

Значит, за мое здоровье. Это понимать, чувствовать надо. Потому как я все могу и в большие начальники поставлен… Значит, доверье. И если какой-нибудь дурак будет делать мне не по вкусу — не потерплю! Не спущу! Шкуру с живого сдеру! Очень даже просто! — важно говорил он своим полицаям, направляя их на то или иное дело или просто приучая к порядку, к службе.

6

Больница стояла километрах в двух от городка, на опушке молодого сосняка, за которым начинался густой бор. Несколько деревянных домов, летние бараки, кирпичное здание, где помещались разные хозяйственные службы — кухня, склады, кладовки,— все это входило в больничную усадьбу, отгороженную от поля аккуратным дощатым забором. Со стороны леса никакой ограды не было, и молодой сосняк до войны служил больничным парком, в котором прогуливались выздоравливающие больные. А наиболее здоровые ходили и в бор, который тянулся отсюда на десятки километров на юг и на восток.

Места кругом красивые, живописные. На запад, до самой реки, бескрайние луга с густыми кустарниками по оврагам, по берегам маленьких речушек, по старому руслу реки. На севере виднелся городок, огромный железнодорожный мост через реку.

Правда, он теперь разрушен, там шла горячая работа. Гитлеровцы старались как можно быстрей восстановить мост, ведь им приходилось сейчас переправлять грузы по наведенному временному мосту, который был на шоссе, и снова грузить их на другом берегу на платформы, в вагоны, чтобы направлять дальше, на восток. Это задерживало движение, нарушало все планы. А главное, скапливалось столько эшелонов на правом берегу, что их негде было разместить — все ближайшие полустанки забиты до последнего тупика. Докучала советская авиация. Несколько налетов нагнали такого страха на фашистов, что они не осмеливались днем ставить близко эшелоны, торопливо разгружали их по ночам и гнали порожняк назад. Грузы маскировали.

Когда появлялась советская авиация, все обитатели больницы подходили к окнам, чтобы посмотреть на очередной «спектакль». Доктор, который, казалось, вечно куда-то торопился и которому вечно некогда, выходил в такие минуты на крыльцо и подолгу смотрел, как тянулись к ночному небу разноцветные бусы зенитных снарядов, рассыпались зелеными или красными веерами пулеметные очереди. Вглядываясь в черное неподвижное небо, он напряженно ловил каждый звук. Услыхав нарастание знакомого басовитого гудения, озабоченно проходил под окнами.

— Эй, кто там курит, кто там спичкой чиркает? Пристрелю! — покрикивал он.

В окнах тихо посмеивались над страшными угрозами доктора, за всю свою жизнь не державшего в руках другого «оружия», кроме своего потертого стетоскопа да разных хирургических инструментов, при помощи которых он сам делал несложные операции.

— Это, Артем Исакович, глухой наш закурил, он ничего не слышит…— говорил кто-нибудь, чтобы каким-нибудь образом оправдать палату перед доктором. В палатах лежали разные люди. Много было раненных на окопных работах, во время бомбежек.

Были в палатах и раненные за последние дни полицейские, привезенные сюда из города, из соседних волостных управ и гарнизонов. Некоторые стыдились смотреть доктору в глаза. Другие пытались покрикивать на него, предъявлять чрезмерные претензии, требуя лучшее белье, лучшее питание, даже угрожали полицией, комендантом, если доктор не поставит их в лучшие условия по сравнению со всеми этими мужиками, которые гниют тут, не подыхают.

— Мы от партизан потерпели, имеем заслуги, мы требуем! Мы не кто-нибудь, а служба порядка!

Выведенный из терпения доктор взрывался не на шутку и, стуча кулаком по столу или тумбочке, кричал на всю больницу:

— Вы запомните навсегда, здесь вам не полиция, не комендатура. Тут больница, и я начальник над ней. Будете шуметь — выброшу за шиворот! Будете мешать мне лечить больных — отправлю в комендатуру! К самому Вейсу отправлю, он вам вправит мозги, раз вы служба порядка.

Последний аргумент действовал на ретивых охранителей «порядка». Имя Вейса было для них сильным авторитетом.

А другие больные слушали страшные угрозы доктора, из которых выходило, что он прямо-таки запанибрата со всякими там вейсами, и тихонько посмеивались в усы: крой их, крой, Артем Исакович, пугай мерзавцев их же пугалом…

Доктор не на шутку встревожился, когда в больницу однажды наведалась целая группа вооруженных людей. Были тут и немецкие солдаты во главе с молодым офицером Гансом Кохом, полицейские. Особенно удивило и смутило доктора то, что начальником полицейских был Клопиков, незаметный раньше старик. Клопиков частенько наведывался в больницу со своими ревматизмами, бессонницами и другими старческими болезнями.

Теперь он по-приятельски похлопал доктора по плечу и официально поприветствовал:

— Ну вот. Опять я у вас. Поздравляю, поздравляю в таком случае!

— С чем это поздравляете вы? Извините… имя ваше и отчество забыл…

— Орест Адамович. Понимаете? С новым порядочком вас поздравляю!

— А-а… так… так…— Доктор в замешательстве протирал пенсне.— Конечно… Я ведь знаю… Так, так… спасибо… А с какой нуждой к нам?

— Не по лечебной… Здоровье у меня, благодаря вашим заботам, наконец-то наладилось. По делу к вам. Я начальник полиции, а вот уважаемый офицер — начальник жандармов. Прикажите принести книгу, где у вас больные прописываются.

— А-а… понимаю…— Доктор нерешительно затоптался на месте, мучительно припоминая, все ли там в порядке, в книге. Когда вела ее Антонина Павловна, можно было надеяться на полный порядок. Но та уже болеет с неделю, а у этой вертихвостки Любы, ее дочки, которая заменяет мать во время болезни, могут быть разные неточности.

— Пройдемте в контору! — спохватился наконец доктор.— Там и посмотрите.

Клопиков с Кохом занялись документами, которые подавала им Люба. Жандармы и полицаи шныряли по палатам, залезали к больным под подушки, сбрасывали матрацы на пол. Лазили на чердак. Обходили сарайчики, кладовки — и уже тащили на машину несколько мешков крупчатки и сахару. Кладовщик стал у них на дороге, пытался запереть дверь перед самым носом полицаев, но его отогнали прикладами винтовок, и он побежал в контору. Весь в муке, растерзанный, он бросился к доктору:

— Артем Исакович! Что же это делается, у нас продукты крадут!

Доктор глянул в окно, побледнел. Клопиков грузно приподнялся со скамейки и, оттесняя к двери растерянного кладовщика, шипел ему в лицо:

— Что ты несешь, дурная твоя душа. Крадут, крадут… Пошел вон! — И к Артему Исаковичу:— А вы не волнуйтесь. Порядок, доктор, порядок. Читали приказы? Продуктов имеете право держать не более чем на трое суток, все излишки немедленно сдать!

— У меня же больница!

— Порядок общий для всех. Должны все ему подчиниться.

— У меня больные! Чем я их кормить буду?

— А это, доктор, меня уже не касается. Мое дело — выполнять закон… А больные? Вот организуется у нас городская управа, туда и обращайтесь со своими делами. Можете и ко мне подойти, я помогу. Помню вашу помощь в лечении. Помню…

Прислонившись к стене, доктор равнодушно смотрел на все. Ему показалось на минуту, что это действительно его не касается, что ему все равно, что тут делается. Он хотел было прикрикнуть на эту вертихвостку Любу, которая вначале испугалась, увидев растерянного кладовщика, а теперь успокоилась и, объясняя те или иные записи в книге, спрашивала у офицера, нравится ли ему городок, каковы, по его мнению, наши девчата, какие теперь прически носят немецкие женщины и умеет ли он, наконец, танцевать? Она спрашивала, игриво заглядывала ему в глаза, явно прихорашивалась, вертясь на своей скамейке. Офицер сначала не обращал на нее внимания, но потом начал отвечать, причмокивал языком, подбирая то или иное слово, подмигнул ей раза два. А та все спрашивала и спрашивала.

Даже Клопиков недовольно фыркнул, процедил сквозь зубы:

— Тише вы, гражданочка!

— Что тише? — ощерилась на него Любка.— Что вы мне, начальник тут, чтоб покрикивать на меня?

— А господи, вот же девчата эти, одно мученье от них нашему брату!

— Нашему… нашему…— передразнила его Любка.— Идите ревматизмы свои лечить!

Клопиков рассвирепел, но офицер добродушно махнул рукой, спрашивал у Любки, где она училась, что делает.

До того тошно стало доктору, что он даже отвернулся в угол и злобно плюнул. Хотелось накричать на эту бесстыдную вертушку, которая — на тебе — нашла время болтать о разных глупостях, да еще с кем!

А в это время в комнату вошел возбужденный фельдфебель. Зло тыкал под нос больничную берданку, грозно спрашивал, чья она.

— Берите, отстаньте только! Мне,— доктор обращался уже к Клопикову, — это ружье только лишняя забота. Всегда, как хватит сторож лишнюю чарку, того и гляди, себя самого подстрелит.

Клопиков сказал что-то офицеру, оба рассмеялись. Берданку отдали доктору.

— Можете передать ее своему сторожу. Я зарегистрирую ее сам.

Наконец визит закончился. Клопиков прицепился к книге, записи не совпадали с наличным количеством больных.

Тут уж доктор дал волю себе по отношению к Любке, которую давно невзлюбил за ее характер, за легкомыслие, за неуважение к его профессии, наконец, к профессии родителей — хороших, серьезных людей. Вот же уродится такая чертова кукла!

— Я вам говорил, чтобы вы ежедневно записывали в книгу все документы. Где документы, я вас спрашиваю?

— А вы не кричите!

— Что? Я тебя выброшу из больницы, если ты мне будешь разводить беспорядок! Где путевки за последние дни? Я не вижу их в книге!

Когда доктор переходил в разговоре с Любой на «ты», это было уже серьезно. Люба старалась успокоить доктора, угодить ему, ведь в таких случаях она могла получить хороший нагоняй и от родителей, очень уважавших доктора.

— Чего вы раскричались? Вот они, в столе, эти бумаги, я не успела записать их.

— Не успела, не успела! Черт знает, чем только занята ваша голова?

Люба сделала такую забавную гримасу — ах, не дай бог, какой он сердитый! — что офицер рассмеялся.

Наконец и книгу оставили в покое. Цифры сходились. В незарегистрированных бумагах-направлениях речь шла большей частью о полицаях, доставленных в больницу в последние дни. Офицер вышел на улицу.

— Что это значит? Обыск, вся эта суматоха? — спросил доктор Клопикова.

— Государственное дело, господин доктор.

— Какое же это государственное дело, тревожить больницу?

— Видите ли, Артем Исакович, дела вынуждают. Слышали: то мостик разнесут, то еще какую неприятность учинят… Одно беспокойство нашему брату и заботы. Развелось, извините, этих разбойников, шляются везде.

— А разве у меня здесь разбойничий притон?

— Какой вы непонятливый! Политика, сударь, политика. Я о партизанах говорю. Они могут и у вас быть. Смотришь, какой-нибудь и хвореньким прикинется, чтобы в хорошем месте людям вред причинить.

— Что вы, извините, выдумываете? Почему они могут мне угрожать? Какая тут политика?

— Не будьте, не будьте ребенком, уважаемый Артем Исакович… Вы тоже политик. Я вас давненько знаю и, можно сказать, насквозь вижу. Еще когда я,— ах, боже мой, если бы вернулись те времена! — буфетики заводил на станциях, вы в городке нашем в славу входили как известный доктор. А чьим старанием эта больница построена? Чьими заботами она обеспечена и обставлена?

— Как чьими? Власть все делала.

— Власть властью, но была тут и ваша забота.

— Конечно, я — доктор, это мое, можно сказать, служебное и профессиональное дело.

— Рассказывайте мне! Что доктор, это всем известно. Но вы, Артем Исакович, в добавление еще и деятель… Деятель, говорю вам. А деятель — это значит политик… По-о-литик… Очень даже просто.

— Нашли мне политика! — немного растерялся доктор, не зная, что ответить.

— А я вас уважаю, Артем Исакович. Вы мне большую помощь оказывали, это я должен помнить. И откровенно скажу вам: немцы народ серьезный. В чем другом они не очень разбираются, больше верят нам. А что касается политики, извините, они суровые, очень суровые. И ежели кто идет против них, то — истинную правду говорю вам — лучше тому человеку, как сказано в писании, камень на шею и… весь баланс. Был человек, и нету…

И, прощаясь с доктором, бросил шутливо:

— Так что, Артем Исакович, лучше вам дальше от этой политики. Меньше греха. Ну, до счастливой встречи.

… И вот, вглядываясь и вслушиваясь в черное небо, пронзаемое пестрыми бусинками огней, доктор вспоминал нежданный визит, вздыхал, думал: вот бы попал покрепче гостинец в осиное гнездо, которое свили себе в городе ничтожные люди, ожившие призраки старого… Им, видишь, и больница уже мешает, на мозоль им наступила, не иначе… Выродки… О Любе вспомнил. И в кого уродилась только! Мать — старый честный человек, столько лет работает в больнице. Отец — доктор. Теперь где-то на фронте. А дочка — бестолковая, лодырь, одна только и забота — погулять да хорошо поесть. В учебе слаба. С практикой не справляется, только и способна бумажку какую-нибудь переписать. Зато безграничный запас знаний о фасонах туфель, о блузках, модных пластинках, модных танцах. И широкие планы о замужестве. Увивается около каждого хлопца. И не то чтобы серьезно, а так, лишь бы голову кому-нибудь крутить и самой быть занятой. Говорил несколько раз родителям: возьмитесь как следует за дочку, приучайте к жизни, к порядку, она у вас не знает, как чулок заштопать, как иголку в руке держать. Но что ты с ними сделаешь? Отцу все некогда. А мать однажды сказала ему:

— Знаете, Артем Исакович. Жили мы с вами в ее годы не так, трудно жили. Не вам рассказывать, как выбивались в люди. Так пусть хоть дети наши поживут и за нас. И погуляют, и полюбуются светом, молодыми годами покрасуются.

Ну что ты ей скажешь? Может быть, по-своему и права она. Но не по душе это доктору. Балуют дочку, портят. Как же, единственная, только ею и дышат. И у него единственный сын. Доктор проверяет себя, правильно ли он воспитывал сына? Кажется, правильно. Хороший сын, в люди вышел, целой эскадрильей командовал перед войной… Где он теперь?

… А небо тем временем посветлело, хоть ты окурки собирай… Вот негодники, сколько раз говорил не мусорить под окнами.

Светлые, нестерпимого блеска фонарики повисли в небе. Ухали немецкие зенитки, захлебывались пулеметы. И вот началось! И раз и два грохнуло на весь свет, и все слилось в грозных взрывах, в зловещих багровых вспышках. Низкие облака быстро окрашивались в темно-золотистый цвет, трепещущее зарево разливалось все шире и шире, охватив полнеба,— где-то возле моста начинался огромный пожар, а еще дальше с грохотом разлетались огненные фонтаны,— видно, рвались вагоны со снарядами. А вверху все гудело и гудело, густые, басовитые звуки то затихали, то вновь нарастали.

— Так вам, так вам, подлые твари! Не нравится? Поддайте, поддайте жару, присмаливайте им пятки, окаянным!

И когда становился слышнее глухой перестук зениток, доктор подтягивался на цыпочках, стараясь разглядеть в багровых отсветах ночного неба знакомые силуэты красных птиц, которые принесли на своих крыльях святое, справедливое возмездие двуногим тварям, опоганившим, искалечившим родную землю. Его запекшиеся губы шептали:

— Держитесь, держитесь, соколики! Только бы они вас не подбили!

По крыше больницы стучали осколки. Старый сторож Анисим, стоявший здесь же, дергал доктора за локоть:

— Вам бы под застреху стать, Артем Исакович. Всю крышу повредят.

— А черт ее побери, крышу, новую сделаем!

— Да оно не в крыше дело. За вас боязно. Давайте под застреху! А еще лучше податься вам домой. Скоро рассветет.

— Верно говоришь. Да оно и кончилось все. А им-то работки хватило!

— Что хватило, то хватило, Артем Исакович. Но и этим еще больше. Этим теперь работки не иначе как на целую неделю. Попотеют! Видите, как полыхает?

Молчали. И оба знали, о ком разговор, хотя и говорили намеками.

7

От сторожки Астапа до больницы, если идти напрямик через лес, километров девять или десять. Надя знала тут каждое местечко, каждую незаметною тропинку. Немного пришлось задержаться у лесной дороги, которой немцы широко пользовались, как и шоссе, пока не наладилось движение поездов на железнодорожном мосту.

Доктора она не застала в приемной, здесь была только Любка, разглядывавшая пестрые плакаты, присланные из городской управы. Заметив Надю, она бросилась ей на шею, обнимала, целовала, засыпала бесчисленными вопросами;

— Ну как, Надечка, добралась до дома? Где живешь? Что делается дома?

Еле освободилась из ее объятий Надя.

— Подожди, после расскажу. Мне доктор нужен.

— Зачем он тебе сдался или отец заболел? Теперь к Артему Исаковичу и не подходи: ходит надутый, сердитый, то одно ему не так, то другое. На меня аж рычит, как не съест.

— Помощница ты ему, видно, не ахти какая. Знаю я тебя.

— А что мне? Кланяться ему в ноги, что ли? Работу я всегда найду.

— Теперь?

— А что теперь? Лишь бы охота. Так расскажи, Надечка, что там в институте делалось? Где наши хлопцы?

— Подожди, подожди немножечко. Я загляну к тебе, как побуду у доктора.

Артема Исаковича она застала на квартире. Он сразу узнал ее, обрадовался, быстро поднялся ей навстречу из кресла.

— А-а… золотые конопельки!

И рассмеялся, глядя на нее поверх старых очков. Какие хорошие, теплые слова «золотые конопельки»! Так звал ее старый доктор в прошлом году, когда проходила она летнюю практику в больнице.

— Что же это я, однако! — В глазах доктора постепенно исчезали смешливые огоньки, он смотрел уже на нее утомленными глазами, в которых была обычная человеческая грусть.— В сантименты с тобой ударился. А ты, видно, по делу? Может, на практику снова? Какая тут, к дьяволу, практика, если все идет лихо его знает куда, если одна теперь только забота…

Он говорил и всматривался в ее глаза. Не каждому скажет он такое.

— Нет, не на практику к вам пришла. Сама понимаю. Пришла по другому делу.

И вдруг каким-то изменившимся голосом, тщательно выговаривая каждое слово, она спросила:

— Нет ли у вас, господин доктор, нашатыря?

— Что, что ты сказала? — переспросил доктор, снимая и вновь надевая очки.

— Нет ли у вас, господин доктор, нашатыря? — повторила она слово в слово свой вопрос.

— А-а! Вот что! — Доктор почесал за ухом, рассмеялся.— Есть!

И бросился к дверям, закрыл их.

— Так ты от него? Ах ты, лесная букашка! Ну, рассказывай, рассказывай, что у вас там делается, в лесном царстве?

— А я ничего не знаю, Артем Исакович. Живу дома. Мне вот поручил дядя Мирон, чтоб узнала, как поправляются люди, что вы думаете делать с ними, когда придет время выписывать. Это о красноармейцах спрашиваю…

— А я, признаться, и не задумывался над этой проблемой… Некоторые уже выписались… Ну, через своих людей направил их кое-куда на работу.

Надя пробыла у доктора еще с полчаса, передала ему все поручения Мирона, договорилась о порядке присылки людей, о деревнях, в которых они могут проходить предварительную проверку,— ведь всякие люди попадаются, о медикаментах — их надо заготавливать заранее. Посоветовалась еще относительно лечения руки больного, за которым приходится ей присматривать, взяла кое-что из медикаментов, распрощалась.

Доктор был радостно возбужден. Не забывает он хороших людей и о нем не забыли.

— А с Любой ты встречаешься?

— А что?

— Ей ни-ни… ни слова. Ветер. Так и свищет! — и выразительно постучал пальцем по лбу.— Так и свищет!

— Не беспокойтесь, Артем Исакович. Я знаю. Она зашла к Любе. Та снова бросилась к ней с расспросами. Потом сама рассказала, что делалось тут в эти дни.

— Ужас! Но это только вначале, а потом уже не страшно. А недавно больницу перетрясали. И меня напугали. Да офицерик был, лейтенантик такой — помнишь Гришу, на него немного похож,— ласковый такой, обходительный. Доктор кричит, злится, чуть не с кулаками на меня бросается, а лейтенантик улыбается и мне подмигивает. А недавно я в городе была. Что там делается, сразу не разберешь. Знакомые все поразбегались, редко кого встретишь. На улицах пусто. Только солдаты и офицеры. Я даже в комендатуру попала, вот было смеху!

— Как это, «попала»?

— Просто… Иду через рынок, и вдруг такая суматоха поднялась. Или бандитов каких ловили, не иначе из тюрьмы кто-нибудь убежал… Потеха! Кричат, шумят. Народ — кто куда. А вдоль улицы стрельба. Потом бегут солдаты. Один из них меня за руку — цап! Я, долго не думая, как закачу ему оплеуху, кричу: что ты ко мне пристаешь? А он разозлился и снова меня цапает, чуть рукава от блузки не оторвал. Ну, я бы с ним расправилась, если бы другой не подскочил. Потащили в комендатуру, полный двор людей навели. Вижу, тут же этот лейтенантик суетится, который в больнице был.

Злой такой, свирепый, и не подходи! Я сразу к нему, Да еще как набросилась! Сначала не узнал, а потом посмотрел да как начал хохотать! Привел меня в комендатуру, воды дал, чтоб успокоилась. А потом еще прощения просил, что вышло такое неприятное недоразумение. Хорошее, говорю, недоразумение, приличную барышню да так унизить, оскорбить! Еще раз попросил извинения. Не плохой вообще хлопец, и деликатный и внимательный. Если бы все немцы были такие, с ними можно бы жить по-человечески… Еще меня с другим офицером познакомил. Тот самый главный, комендантом у них. Серьезный такой, важный, но со мной тоже приветливо обошелся. А молодой, зная, что я кое-как могу по-немецки говорить, приглашал на службу. Там они управу организовали, работники требуются. — Пойдешь?

— Подумаю… Может, и пойду. Очень уж у нас скучно, ходишь, на лес глядя. Какое веселье среди больных? — Значит, пойдешь на немцев работать? — А здесь разве не на немцев работаем? Теперь больница под немецкой властью, вон и бумагу прислали из управы, чтобы со всякими делами туда обращаться. Еще списки требуют: и на служащих, и на больных, разные сведения. Работы мне — не оберешься. А там и вся-то работа что регистраторшей сидеть. Свободного времени хоть отбавляй. А при чем тут немцы? Я на себя теперь работаю и там буду на себя работать…— Она говорила уже без прежнего жара, не то оправдываясь, не то сомневаясь в своих доводах, и в голосе чувствовалась необычная для нее озабоченность.— При чем здесь немцы? Они сами по себе, а я сама по себе… Работать же нужно.

— Правильно, Люба, работать нужно. Работа человека не портит. Смотря только какая работа?

— Вот и я так думаю… Чего мне сидеть в этом лесу? Придет осень, здесь хоть волков гоняй. И вдруг повеселела, оживилась:

— О самом главном я и забыла рассказать. Помнишь Веру Смолянкину? С четвертого курса? Ну, возле которой парни так и увивались, а она хоть бы глянула на них. Гордячка такая. Серьезная и умная, ничего не скажешь, профессор советовал ей в аспирантуре оставаться после института. Так вот встречаю я эту Веру в комендатуре…

— Тоже пригнали?

— Нет. Работает там, переводчицей у них служит. Если к прежней болтовне Любы Надя относилась не очень внимательно, ведь та могла молоть всякую чепуху с утра до вечера, то эта новость больно кольнула сердце, встревожила.

— Постой, постой! Ты в самом деле видела ее? В комендатуре?

— Ну вот еще, обманывать тебя буду! Видела, разговаривала.

— Что же она говорила тебе?

— Да что она может сказать? Работает, и все. Должен же человек какую-нибудь работу иметь, да еще в такое время. С головой девушка, а головой, такую должность занять!

— Завидуешь, Любка?

— А что ты думаешь?

— Та-а-ак, Любочка…— Надя встала, чтобы распрощаться.— Всего хорошего, может, еще встретимся.

— А ты заходи, в самом деле заходи — тут погибнешь от тоски. А если я в городе буду, тоже заходи. Новостей теперь что ни день — не оберешься.

— Может, и зайду. Ну, прощай.

Неприятное, тревожное чувство не покидало Надю всю дорогу.

8

Вскоре в лесной сторожке Астапа снова стало тихо, спокойно.

Андреев и Мирон покинули гостеприимную хату, когда в ближайших деревнях слишком часто начали шнырять гитлеровцы, поставили старост, нагнали полицаев. А староста Сипак — он сразу пошел в начальники, как только появились немцы в колхозе,— прислал посыльного к Астапу, чтобы прибыл он в зареченский колхоз. Астап посоветовался с Мироном.

— А ты сходи. Послушай, чего он там хочет. Сипак встретил Астапа официально, в помещении бывшей колхозной, канцелярии, пригласил сесть.

— Давненько мы с тобой, Астап, не встречались.

— Да, срок немалый, Матвей, годы не ждут, идут и идут.

— Правильно говоришь, идут и идут. А мы стареем понемногу. Я как услыхал, что ты на прежнем месте, даже повеселел, обрадовался. Вот думаю: человек серьезный, держится своего места, как тот дуб около дороги. Люди суетятся, все им мало, каждому хочется выше других стать. До того распустился народ в наше время, что неведомо, чего он наконец и хочет? Он хочет, чтобы все были равные! А нет того, чтобы человеку своего держаться. Нажил что-нибудь и держись его, не лезь куда не нужно. А ты, я вижу, кем был, тем и остался. Это нужно уважать. Таким людям должен быть почет. И мы будем уважать таких людей.

— Кто это «мы»?

— Немецкая власть, значит. Власть нового порядка.

— Ага… Вот оно как! А я думаю, к чему ты все это говоришь? Не пойму никак.

— Дело тут ясное.

— Да, конечно. И я понимаю. Видно, ты хотел что-то сказать мне, если нарочно человека прислал?

— Есть, есть дело к тебе, и важное дело, можно сказать, государственное. Ходят ли у тебя по лесу эти самые… разные…

— Как же не ходить! Ходили и ходят. На то и лес, чтобы ходили по нему.

— Ты, видать, не понял. Я спрашиваю о тех, кто от немца прячется.

— А как же! Ходили. Угу, еще какая тьма-тьмущая народа ходила, когда, значит, отступали!

— Те, видишь ли, для меня неинтересны. Я о тех, которые теперь по лесу шляются да разный вред немецкой власти делают. О партизанах спрашиваю.

— А кто их разберет, какие партизаны, какие так себе? У них же формы нет и на лбу не написано, что он партизан.

— Это ты зря… Я с одного взгляда узнаю: партизан или не партизан. Нюх у меня такой. Опять же, ум всегда подскажет.

— Так не каждый же с таким умом, как ты, Матвей Степанович…

— Верно говоришь…—немного растерялся Сипак от такой похвалы.— Так прошу тебя, очень прошу, если который попадет тебе в руки, ты его на волю не пускай.

— Да где же ты видел, чтоб я нарушителя на волю пустил! — ответил Астап, видя, что вступать в спор с Сипаком нет никакой нужды.

— И еще что я хотел тебе сказать: если ты заметишь пристанище ихнее или где они ходят, так не поленись и подай мне знак. Мы на них найдем управу! И ты не останешься в обиде! А я для этого или человечка иной раз подошлю к тебе, или сам сюда заглянешь. Одним словом, держи связь.

— Да уж конечно…— проговорил, раздумывая, Астап. Потом спросил: — Скажи ты, однако, Матвей, почему это я должен тебе сообщать, ежели у меня, можно сказать, есть и свой староста?

— Это ты о Сымоне?

— О нем. Он староста у нас!

— Конечно, должен ты и ему говорить. Но видишь ли, уж очень тихий ваш Сымон. Стар. Настоящий староста должен хороший зуб иметь на этих разбойников. Где ему, Сымону, такими важными государственными делами заниматься. А у меня свой интерес к делу. Так что ты, будь добр, мимо такого дела не проходи. Если хочешь знать, это не личная просьба, но приказ. Да, государственный приказ. Если сомневаешься, можем и к господину офицеру пройти, он точно тебе объяснит.

— Да я верю тебе, Матвей, для чего мне офицер.

— Ну так смотри, хорошенько смотри!

— Как же, буду смотреть. Они распрощались.

Сразу же после визита Астапа к Сипаку Мирон перебрался с комиссаром в лес, в землянку, которую еще раньше выкопали Астап с Мироном. Место нашли глухое, укромное. Кругом такие дебри, что Андрееву казалось: отсюда ему уже никогда не выйти.

Здесь обосновались Швед, Дубок, Андрей Лагутька. Часть людей из их группы не жила в лесу, держались своих хозяйств, так как не везде еще были полицаи, а немецкие гарнизоны стояли только в крупных селах.

Андреев сначала чувствовал себя очень хорошо на новом месте.

— Курорт! — высказал он свое восхищение.

Но на этом курорте очень допекали комары. Комариный звон не утихал над поляной, выводил из равновесия.

— Лезет же холера, как тот фашист!

Когда солнце пряталось за вершины деревьев, с болотных просторов наползал туман, окутывал землю, забирался и сюда, на остров. Может быть, от этих холодных туманов, от сырости здоровье комиссара ухудшилось. Рана на ноге, успевшая поджить, открылась снова, начала гноиться. Незажившая рука горела, острая, колючая боль сковывала все тело. Комиссар ворочался на козлах всю ночь до рассвета, скрипел зубами от нестерпимой боли. Вызванная через Астапа Надя внимательно осмотрела руку и, выйдя из землянки, решительно заявила Мирону:

— Сейчас же в больницу, иначе будет поздно. У него началась гангрена.

Комиссара повезли ночью и доставили в больницу на самом рассвете. Доктор, узнав, что люди от Мирона, сам, чтобы не создавать лишней суеты, не будить персонал, осторожно провел Андреева в небольшую палату, где лежали самые надежные и самые секретные больные. Здесь Артем Исакович сделал утром операцию Андрееву. Руку пришлось отнять… Трое ближайших соседей по палате с интересом присматривались к новому больному. И лишь один, весь забинтованный, неподвижно лежал возле стены. На сером землистом лице не было видно никаких признаков жизни. Только запавшие глаза светились живым блеском. Но они не обращали никакого внимания на то, что происходило вокруг, были ко всему равнодушны. Человек, казалось, лежал и — прислушивался к себе, ко всему тому, что осталось в душе и искалеченном теле.

9

Немцы захватили Смоленск. Они трубили об этом каждый день, кричали о близкой победе, о близком конце войны. Но по тому, как много переправлялось из-за реки эшелонов с ранеными, Мирон понимал, что не так-то легко даются фашистам их победы. Гитлеровцы старались изо всех сил продвинуться дальше в глубь страны, подтягивали новые части, день и ночь шли бесконечные автоколонны с техникой, с боеприпасами. Хлопцы с железной дороги сообщали, что на станции скопилось огромное количество цистерн с бензином. Немцы не успевают перекачивать бензин шлангами на тот берег или же просто переливать его в бочки и перевозить по шоссейному мосту.

Неразгруженных цистерн набралось так много, что фашисты, боясь авиации, проложили временную ветку от станции в лес, Куда и загоняли цистерны, старательно их маскируя.

Цистерны не давали покоя Мирону. Вскоре он держал в руках точный план ветки, хотя и без плана знал как свои пять пальцев все железнодорожные пути, каждый тупик, каждый подъезд. Командиры групп обсудили с Мироном план операции. Решили не вести на нее всех людей, идти штурмом на железную дорогу не было никакого смысла,— гитлеровцы легко могли отбить штурм. Решили провести операцию небольшой группой, использовав для этого темную ночь. Дубок взялся сделать все даже без взрывчатки. Заранее провели хорошую разведку, установили местонахождение немецких постов. Хлопцы с железной дороги доставили на условное место кое-какие инструменты: лапы, гаечные ключи.

Была темная, безлунная ночь, когда группа Дубка вышла на задание. Небо на востоке полыхало частыми зарницами, слышались изредка далекие раскаты грома, еще тихого, ласково-ворчливого. Тучи быстро окутывали небо, и оно все темнело и темнело.

Первые редкие капли дождя прошумели в лесу, когда партизаны подошли к железной дороге.

— Стрелять только в крайнем случае,— еще раз предупредил Дубок,— видите, и гроза нам поможет. Но будьте все же осторожными…

Часть людей он оставил возле самой железной дороги, где начиналась ветка. Они тут же принялись за работу, беззвучно развинтили рельсовый стык сразу же за самой крестовиной, вынули костыли, отодвинули немного в сторону рельс.

Дубок, взяв несколько человек, подобрался к крайним цистернам, замаскированным свежесрубленными сосенками. Притаясь в кустарнике, люди внимательно оглядели длинную шеренгу цистерн. Вспышки молнии выхватывали из мрака их серые металлические громады, бесконечной цепью уходившие в глубину леса. Дождь лил уже как из ведра. Синеватые молнии то и дело полосовали небо. И оно будто раскалывалось от оглушительных ударов грома. И после каждого удара где-то в ночной небесной тьме будто прорывались невидимые водопады и с новой силой обрушивались на лес, на землю. Немецкие часовые попрятались в специальные кондукторские будки на цистернах. Им было не до охраны. Немцы жались друг к другу, спасаясь от ливня, и испуганно вздрагивали при каждом близком ударе грома.

Снять пломбы и отвернуть железные затычки в пяти крайних цистернах было делом каких-нибудь двух-трех минут. В воздухе резко запахло бензином. Его пенистые струи-фонтаны с шипением ударили в песок, в шпалы.

— Отходи, отходи! — скомандовал Дубок. Через минуту к крайней цистерне полетела палка с подожженной тряпкой. Горячее пламя со свистом взлетело вверх и, пробившись сквозь маскировку, завихрилось выше огромных сосен, затмевая синий блеск молний.

Партизаны торопливо отходили, перешли железную дорогу и под проливным дождем бросились по лесной стежке. На крутом берегу реки, возле места своей переправы, они встретились с группой Мирона, поджидавшей здесь, чтобы в случае нужды прикрыть отход группы Дубка.

— С удачей? — тихо спросил Мирон.

— Как видите! — с облегчением вздохнул Дубок, махнув рукой на близкое зарево, обагрившее клубы грозовых туч.

Люди отошли за реку.

Немцы из охраны не сразу заметили пожар. И только тогда спохватились, когда яркий свет пробился в их будки. Они бросились к пожару, чтобы принять какие-нибудь меры. Но увидели, что не в силах остановить страшный огонь, который с каждой минутой бушевал все сильнее и сильнее, перебрасывался на новые цистерны. Подступиться к горевшим цистернам не было никакой возможности. Перекрывая раскаты грома, взорвалась крайняя цистерна, и море бушующего огня разлилось вокруг, поглощая деревья, кусты, вздымая до самых туч клубы черно-багрового дыма. Немцы в страхе бросились назад, начали стрелять, чтобы дать сигнал тревоги.

На станции загудел паровоз, завыла сирена. Комендант Вейс и другие чины, поднятые с постели, бросились за городок, как делали они всегда во время налетов авиации. И, только опомнившись, помчались к мосту. Узнав, что горят цистерны, Вейс распорядился послать к ним паровоз с людьми, спасать бензин. Паровоз повалился за стрелкой, загородив весь путь. Гитлеровцам осталось только любоваться зрелищем пожара, который уничтожал необходимое им горючее. И пока не разобрались в причинах крушения паровоза, все они, в том числе и часовые, склонны были думать, что причиной пожара является не что иное, как удар молнии.

Случай с цистернами наделал много хлопот Вейсу. В телеграммах из Минска содержались не очень приятные отзывы о его, коменданта, служебных качествах, а также явные намеки на то, что о пожаре знают даже в Берлине.

Вейс ходил молчаливый и хмурый, сгоняя злость на подчиненных. Несмотря на все старания жандармерии и полиции, выявить виновных в пожаре так и не удалось. И все же «для порядка» расстреляли несколько человек, попавших в комендатуру без надлежащих документов, повесили на рынке человека, у которого нашли при обыске две бутылки бензина, посадили в тюрьму десятки людей из лагеря. Но все это не давало результатов. Не радовала, как в первые дни, и кипучая деятельность начальника полиции Клопикова, который носился, как ошалелый пес, по городу, зверствовал на допросах, жестоко расправлялся в тюрьме с арестованными. Свои допросы Клопиков превращал в сплошные пытки, затягивал их, тешился предсмертными муками жертв.

Бывали моменты, когда его побаивался даже начальник тюрьмы, бывший урядник, давний приятель Клопикова.

Однажды, выйдя из тюрьмы на «успокоительный» свежий воздух, он попробовал по-приятельски упрекнуть его:

— Нехорошо так, Орест! Совсем нехорошо!

— Постой, постой,— нахмурился Клопиков.— В человеческом обхождении ты ничего не понимаешь. Привык ты когда-то с темными мужиками дело иметь… Что ж? Там твои слова к месту, зачем темного человека долго мучить? А нынешний человек! Гм… человек… Здесь требуется совсем другой подход. Он, этот человек, создание хитрое! Ему все мало. Нет того, чтобы около своей норы сидеть, ему весь свет подавай! А потому и разговор с ним другой… Ты поговори с ним сначала ласково, подай ему надежду, пусть ему солнышко вот в этакую… в этакую щелочку улыбнется… А потом прижми, прижми его, чтоб каждая жилочка в нем трепетала, чтоб душа в нем переполнялась страхом. А потом остановись, дай ему глотнуть воздуха немножечко… И когда свет божий в глазах у него откроется, тогда ты и закрой этот свет, закрой… Тут и дай ты этому творению божьему почувствовать, пережить, чтобы шел он к богу очищенным, собственной кровью своей грехи смывши… В крови рождается человек, в крови и кончиться должен… Вот оно дело какое…

Начальник тюрьмы слушал Клопикова и хоть привычен был ко всему, но посматривал на своего прежнего приятеля с затаенной боязнью.

Каждый день Клопиков и начальник тюрьмы являлись на доклад к Вейсу. Как всегда, они раньше заходили к переводчице, чтобы справиться о здоровье, а значит, и о настроении начальника.

— С нашим начальником, извините, с ними… очень трудно разговаривать, когда они не в настроении. Очень даже просто могут, извините, и в морду ткнуть. А любой морде, извините, не по вкус}, если из нее начнут гоголь-моголь делать. Вы счастливица, он слушается вас! Для ва-ас он на все может пойти. Великую силу над человеком имеет, извините, любовь. Магнит! Очень даже просто…

— Что же вам нужно, однако? — резко перебивала девушка, чувствуя, как нестерпимо горят ее уши и щеки.

Клопиков спохватывался:

— Если вы, избави бог, сердитесь на нас или, извините, обижаетесь, так это совсем напрасно! А пришли мы спросить, в каком настроении пребывают наш уважаемый господин комендант?

— А что, неприятности у вас?

— Какие могут быть приятности у нас при нашей службе? Телефонные столбы на Залучье все подпилены, проволока снята. В том же залучанском лесу отстали от колонны три машины, так что вы думаете? От этих машин только горелое железо осталось. Да что говорить, если у нас под самым, можно сказать, боком такое делается, что сил нет! Лесопилочку думали пустить, а когда посмотрели, так от этой лесопилочки, от всех машин одни только гайки, извините, остались. Вот и хожу как великомученик, того и гляди дождешься, что голову твою вместо гайки открутят. Вот и житье наше! Так что не посчитайте за труд и доложите им о нас.

Переводчица докладывала, хоть это и не входило в ее служебные обязанности. Господин Вейс принимал своих полицейских. А минут через двадцать они стремительно вылетали из его кабинета, гневно кричал комендант, все служащие нервно вскакивали, боясь опоздать при неожиданном появлении разгневанного начальника.

Вобрав голову в плечи, выходили Клопиков и его приятель.

— О господи, наградил же бог такой службочкой! Переводчица наблюдала, думала: «Значит, где-то работают…»

И тысячи самых разных мыслей проносились в голове девушки, мыслей горьких и светлых, радостных и безнадежных.

10

Вере, так звали переводчицу, было о чем подумать. Вчера вечером она встретилась на улице со своей если не подругой, то, во всяком случае, близкой знакомой по институту Надей. Они учились на разных курсах, –но хорошо знали друг друга — обе занимались в институтском самодеятельном хоре. Вера так обрадовалась встрече, что, заговорившись с Надей, забыла и о еде, и о матери, которая давно ждала ее с работы. Она рассказала Наде о всех своих приключениях, как выехала с матерью из Минска, как надеялись они переждать войну в этом городке, в семье начальника станции, который доводился ей дядей. Неподалеку от городка немцы сняли их с поезда вместе со всеми другими пассажирами. До городка добрались под немецким конвоем. Думали здесь войну переждать, события же развернулись так, что городок стал глубоким немецким тылом. Дядю, понятно, не нашли, он в первые дни эвакуировался со своей семьей на восток. И вот попали, что называется…

— Зайдем к нам! — спохватилась Вера.— Разве здесь обо всем расскажешь?

— Как живешь теперь? — спросила по дороге Надя.

— Как живу? Живем кое-как…— немного растерянно ответила девушка.— А ты где теперь живешь?

— Да я по-старому, у отца, в деревне.

— А-а…— вздохнула девушка.— Это хорошо, что в деревне. Работаешь, видно, по хозяйству?

— Работаю. А ты где работаешь? — спросила Надя, хотя от Любки уже знала о Вериной работе.

— Что говорить…— смутилась девушка, и уши ее и все лицо покрылись густой краской.— Чтоб она сгорела, эта работа!

Они зашли в квартиру. Две комнатки с убогой обстановкой. Мать Веры встретила Надю очень сухо, едва кивнув головой на приветствие. Это была пожилая женщина с выцветшим лицом, с аккуратно зачесанными седыми волосами под стареньким, но чистым платочком. Впустив в дом девчат, она пошла было в свою комнату, но Вера догнала ее, задержала.

— Мамочка, это Надя, моя подруга, из нашего института, вместе учились.

— Учились, учились! — каким-то усталым голосом ответила мать, будто передразнивая дочку.— Научились вот!

Вера порывисто поднялась с места, бросилась к матери, схватила ее за руки.

— Ну хватит, мамочка! И так житья нет, а тут еще вы… Она,—Вера бросила взгляд на Надю, — нигде не работает… Понимаете, нигде! Только дома, у родителей, в деревне…

— Так бы ты мне и сказала! А то видела я твою подругу — эту рыжую, Любу… Вот, видно, родителям радость!

— Не все же такие…

Узнав, что Надя не работает у фашистов, старуха сразу стала ласковее, расспрашивала, как теперь живут в деревне, донимают ли там гитлеровцы, что думают люди, надеются ли на лучшее. Спрашивала и жаловалась:

— Мне теперь прохода нет от людей. Мне стыдно им в глаза смотреть. Думал ли покойный отец ее, который на бронепоезде когда-то против немцев ходил, думал ли он, что его родная дочка станет немецкой служкой…

Старуха говорила и плакала. Вера не таилась перед Надей, рассказывала ей о своей службе, о порядках в комендатуре, о Вейсе, о людях-слизняках, людях без сердца, которые пошли на собачью службу к фашистам, гнут перед ними спины и, как лютые звери, готовы терзать кого угодно. Вера рассказывала о своем дяде, начальнике станции, о том, как много он помогал ей и ее матери после смерти отца, паровозного машиниста. Мать получала пенсию, немного зарабатывала шитьем, жили хотя и небогато, но в достатке. Вера имела все возможности учиться. И вот теперь все пошло прахом.

Надя утешала Веру и ее мать, но не могла она открыться, что явилась в город по специальному заданию дядьки Мирона, что уже выполнила несколько поручений, установила связи с нужными людьми, что и сюда она заглянула не просто так. Еще когда Надя рассказывала Мирону о своей встрече с Любкой, о переводчице в комендатуре, тот сразу поручил ей:

— Если хорошо знаешь эту Смолянкину, попытайся встретиться. Но сделай это так, чтоб она не подумала, будто ты специально интересуешься ею. И чтобы немцам не очень бросилась в глаза ваша встреча. Одним словом, посмотри, узнай, чем там люди живут, в какую сторону смотрят. А там разберемся.

Уже выходя от Веры и глядя ей прямо в глаза, Надя сказала:

— Вот что, девочка: если по-прежнему чиста твоя душа, то слишком печалиться нечего… как-нибудь выбьешься из горя. Ну, прощай. Может, еще и встретимся. Думаю, что встретимся…

11

Как-то ранним утром, когда Соколич и его товарищи подъехали к глухому полесскому местечку, слева от них, в шести —восьми километрах, поднялась вдруг стрельба.

Она то ослабевала немного, то разгоралась с новой силой. Потом внезапно стихла.

— Замаскируйте машины! — приказал Соколич. Шоферы загнали запыленные «эмки» в глубь молодого сосняка, и все начали осторожно пробираться к местечку, глухим переулком вышли на улицу. Тут было полно народу: красноармейцы из окруженцев, не бросавшие надежды пробиться к своим, гражданские, которые также двигались на восток и выбрали эти глухие полесские места, куда гитлеровцы не успели еще послать гарнизоны. Близкая стрельба вззолновала всех, спутала планы. Многие ожесточенно спорили, собирались группами, горячо убеждали друг друга. Попадались в этой толпе, давно утратившей военный вид, военную выправку и дисциплину, и молчаливые, безучастные ко всему люди. Они равнодушно прислушивались к спорам, безразлично посматривали на окружающее и лениво жевали выпрошенный хлеб. Кое-где в толпе хлопотали командиры, стараясь придать ей более или менее организованный характер.

Соколич только собрался вмешаться в происходящее,— он хорошо знал местность и мог дать точные советы о маршрутах,— как в конце улицы кто-то пронзительно крикнул: «Танки!» Говор утих, все настороженно оглянулись на крик. А слово — танки! — летело уже улицей, росло, ширилось. Людей как вихрем сдуло с улицы. Прыгая через заборы, плетни, все мчались кто куда: одни к ближайшему лесу, другие в болотный кустарник, начинавшийся сразу же за огородами. Вместе с ними спасались и крестьяне с детьми. Они бросились в ржаное поле за крайними хатами.

А из конца местечка уже доносился нарастающий гул моторов.

Пришлось и Соколичу с его группой забраться в густой кустарник на берегу болотной речки, протекавшей возле самых гумен. Гул моторов раздирал воздух, дрожала земля под ногами,— видно, танки уже мчались по улицам.

Немцы почему-то не остановились в местечке, а на полной скорости полетели дальше, причем не удобной лесной дорогой, а полевой проселочной.

Вскоре все стихло. Из кустарников, из леса, из ржаного поля шли крестьяне, осторожно оглядывая все вокруг.

— Ну, давайте дальше!

Двинулись в том направлении, откуда появились танки. И когда въехали на старый шлях, проходивший вдоль огромных болот, поняли причину стрельбы. В том месте, где с одной стороны к дороге вплотную подходила болотная речушка, а с другой возвышался крутой пригорок, на котором начинался густой, непроходимый лес, сгрудилось в беспорядке около десятка немецких танков. Некоторые еще дымились. Вся земля кругом, толстые корни деревьев были разворочены гусеницами, вытоптаны, опалены. Судя по тому, что на танках не видно было ни одной пробоины, их просто подожгли. Только у первого танка да у двух последних сбиты и повреждены левые гусеницы, — видимо, от взрыва мощных гранат. Покореженные кое-где корпуса и откинутые с огромной силой башни говорили о взрывах боезапасов внутри самих танков.

— Вот это, хлопцы, работа! — восхищенно проговорил Соколич.— Теперь понятно, почему так стремительно пронеслись танки через местечко и подались полем, по проселкам… Леса боятся! Видите, колонна двигалась по большаку, а отсюда резко подалась влево, ища спасения… Кто-то подсыпал им жару! Вот это молодцы, не зевают!

Веселое оживление овладело группой Соколича. Дальше ехали осторожно, неторопливо. Временами останавливались, внимательно прислушиваясь, чтоб не напороться на механизированную немецкую часть.

Солнце клонилось к закату, когда проезжали они густой, глухой бор. Василий Иванович уже думал об удобном месте для ночлега и перебирал в памяти все знакомые местечки в лесу, в котором приходилось ему ходить, когда он работал здесь секретарем райкома. Он только что собирался подать команду шоферу, чтобы тот остановил машину перед небольшим мостиком через лесной ручей, как команду неожиданно дали другие.

С обеих сторон выскочило на дорогу несколько вооруженных людей, а один человек с автоматом стремительно бежал навстречу и кричал что было сил:

— Стой, стой!

Шофер рванул машину вправо, чтобы нырнуть в темную прогалину между толстенными соснами. Послышалась автоматная очередь, стреляли поверх машины. Василий Иванович дернул шофера за руку:

— Останавливайся, чего там! Видишь, станкача вытаскивают.

Действительно, впереди на дороге молниеносно появился станковый пулемет. Серые в вечернем мраке, замелькали за деревьями фигуры людей.

А человек с автоматом, оказавшийся вблизи молоденьким лейтенантом, уже дергал дверку кабинки и ругался на чем свет стоит.

— Не вам команда разве? Руки вверх!

— Подожди, подожди, кипяток ты этакий! Как тут руки поднимешь?

— Не рассуждать! Вылезай, пока не пристрелил! — и лейтенант тыкал в грудь автоматом, стараясь придать своему лицу свирепое выражение.

— Дай хоть вылезти, тогда и командуй.

А подбежавшие хлопцы схватились за кобуру Соколича, вытащили из кабинки карабин, уцепились за планшетку.

— Вот это я не отдам! Кто тут за командира у вас?

— Не разговаривать! Что за люди? — грозно наступал лейтенант.

— Да не кричи ты, горячка! Что мы за люди, тебе не скажем. Веди к своему начальству.

— Как поставлю к сосне, вот и будет тебе начальство,— еще не сдавался бойкий лейтенант, но уже явно сбавил тон и озабоченно тер переносицу, думая, как бы не обмишуриться ему, не уронить свой авторитет ни Перед этими незнакомыми, но, видно, советскими людьми, ни перед своей командой.

— Ну ладно! — сказал он совсем уже не начальническим тоном.— Вы тут покараульте их,— бросил он своим ребятам,— а мы отведем его.

Позвав человека четыре в конвоиры, он повел Василия Ивановича. Станковый пулемет исчез, по обеим сторонам дороги будто никого и не было. Но вот из-за мостика показались три человека.

— Что там у тебя, Комар?

— Веду вот. На двух машинах куда-то кроют! Неизвестные.

Трое подошли совсем близко. И вдруг один из них, вглядевшись в человека под конвоем, бросился к нему с радостно распростертыми руками:

— Василий Иванович! Родненький, да каким же ты образом к нам попал?

— Как видишь, под конвоем. Твои орлы?

— Отставить конвой! — скомандовал лейтенант и сконфуженно отошел в сторону.

Вскоре Соколич и его спутники очутились во временной партизанской стоянке. Тут не было ни землянок, ни шалашей. В густом сосняке стояло несколько телег. Горел костер, возле которого хлопотало несколько человек, готовя ужин. Люди разместились на охапках сена, соломы, застланных постилками, шинелями.

— Ну так рассказывай, как оно и что там делается у нас, армия где теперь?

— Да я давно уже оттуда, что мне рассказывать!

— А мы и еще давней, как своих оставили… Так вот и живем. Ущипнем фашиста и в лес! А новостей в лесу, сам знаешь, не много, на то он и лес темный…— не то с легкой иронией, не то с грустью проговорил хозяин стоянки, так радостно встретивший Соколича Это был Платон Пилипович Капуша, председатель райисполкома. Фамилия никак не вязалась с характером этого человека, живого, подвижного. Он и прежде, до войны, никогда не засиживался в районе, почти все время проводил в селах, в колхозах, знал наперечет сельских работников, их хорошие качества и недостатки, не давал спуску лежебокам. И тот, кто в чем-то провинился или делал какую-нибудь промашку, чувствовал себя очень неловко, когда ему говорили:

— Подожди, подожди! Вот уж явится Капуша, он раскопает все твои авантюры, он до всего докопается.

Была у Капуши и одна слабость: он очень любил хорошо поесть, любил и угостить. Об этом он не забывал никогда, как бы ни был занят делами. И от всей его коренастой, как из дуба сбитой, фигуры веяло всегда таким здоровьем, такой жизнерадостностью, что самые мрачные люди сразу заражались его весельем, его всегдашним оптимизмом.

Его слабость пытались использовать некоторые работники. И вот приготовит какой-нибудь председатель колхоза хороший обед, чтобы немножко задобрить неугомонного начальника,— может, он и не обратит внимания на дырявый хлев, на растрепанную крышу гумна, на худых коней. Подъезжает деликатно:

— Не перекусили бы немножко с дороги, пока колхозники соберутся?

— А что там у тебя? — хитро переспрашивает Капуша.

— Женка драников напекла, со сметаной. Да колбаска жареная, только-только кабанчика освежевали.

И перебьет вдруг Капуша:

— Ты ко мне на кабанчике не подъезжай! Не буду есть твоих драников. И колхозников мне не собирай. Я сам по хатам пройду, посмотрю, как они живут под твоим руководством.

И посмотрит, и расспросит, и посоветует. А потом и до председателя колхоза доберется:

— Нет… Не есть мне с тобой твоих драников и колбасы твоей не попробовать.

И уже строго:

— Придется тебе, не иначе, попробовать моих драников в районе.

— Как же это вы отважились на танки пойти? — спросил Василий Иванович.

— Да что тут хитрого? Он, фашист, пришел сюда непрошеный, да еще тебя за горло берет. Законная вещь — дать ему по затылку, чтобы понял, что не туда попал. Облюбовали они, видишь ли, эту дорогу и целыми колоннами поперли по ней… А району опустошение: берут, что ни увидят, тащат у крестьян все, что только могут… Тут и ночлеги, и постои, и давай им лошадей, свиней! Давай и давай! Только давай, о другом и не думают. Ну, и решили мы немного отучить их. Группа у меня неплохая: коммунисты, комсомольцы и военные из окруженцев, вон Комар еще под Минском их танки поджигал! Вот и подобрали мы местечко, там они, немцы, попадают, как в нерет, очень не развернешься. Мы их и поджарили немного!

До поздней ночи шла у костра беседа. И впервые за все дни своего скитания люди из группы Соколича хорошо выспались, отдохнули. И было чувство: твердая и надежная под ногами своя земля и еще тверже и надежней советские люди, которые не склонились перед врагом, которых боятся фашисты.

Утром, передав Капуше партийные поручения для других партизанских групп, действовавших в районе, и договорившись о связи, Соколич двинулся дальше.

12

«Эмка» с тремя «пограничниками» мчалась на восток. Она Держалась больших фронтовых дорог, пристраивалась временами в хвост какой-нибудь автоколонны, чтобы избежать лишних хлопот при встрече с контрольным постом. На нее никто не обращал особого внимания, мало ли машин ходило по дорогам. Правда, три «пограничника» сменили уже свою форму и были в обычном пехотном обмундировании.

Чтобы скорей проехать, решили пробираться глухими полевыми проселками, но быстро отказались от этого плана,— почти на каждом мостике, на каждом въезде в село или в городок вооруженные «истребители» из местных жителей очень уж внимательно присматривались к документам, придирчиво расспрашивали, что за люди, куда едут, почему отбились от части. Могли быть всякие недоразумения. На шоссе, где ни на минуту не прекращалось движение, куда спокойней и безопасней.

С наступлением ночи, когда попутная колонна останавливалась на отдых, где-нибудь в стороне, незаметно, пристраивался и экипаж «эмки». Один из членов экипажа доставал из машины небольшой чемоданчик, набрасывал на две жердочки проволоку антенны и долго выстукивал свои сообщения: сколько видели за день частей, куда они идут, какой порядок в колоннах, как с транспортом. После окончания передачи у него спрашивали:

— Ну как?

— Приказано ехать дальше вместе с отступающими. И они ехали. Отказался работать радиопередатчик.

Они очень горевали, но продолжали ехать. Если попадалась на пути железнодорожная станция, битком набитая эшелонами, они останавливались на какое-то время, смешивались с красноармейцами, прислушивались к каждому слову. Иногда после этого возникали пожары в эшелонах, на железнодорожных складах. Портилась блокировка, или просто какая-нибудь выходная стрелка оказывалась наглухо забитой, испорченной.

После удачно проведенной работы тройка забиралась в лесную глухомань и разрешала себе день-другой отдохнуть, чтобы привести в порядок свое хозяйство, помыться как следует в лесной речушке, постирать белье.

Они были довольны своей работой и, лежа после обеда на согретой солнцем прогалине, мечтали о близкой победе, о своем будущем.

— Ну, что ты, Ганс, будешь делать в Москве?

— В Москве? О, я буду делать… Я высмотрю себе самый лучший меховой магазин, там, говорят, много хороших мехов! Я выпишу из Германии моего отца, у него только бедный кожевенный завод, где приходится подкрашивать старых поношенных зайцев и подделывать собак под енотов… Фу… противное дело! Всегда не продохнуть, как в сарае у моего дяди, который имеет патент от магистрата на уничтожение беспризорных собак и кошек… Пусть мой отец хоть на старости лет будет торговать соболями и горностаями. Я еще никогда не видел настоящего горностая… Мне фюрер даст такой магазин…— мечтательно говорил Ганс, младший из троих, низенький, с белесыми вихрами жестких волос, густо нависавших на низкий, приплюснутый лоб. Ему не давали спать эти меха. Он с восхищением, захлебываясь, брызжа слюной, начинал говорить о секретах кожевенного мастерства, о том, как можно обыкновенного гамбургского кота превратить в сибирского соболя, а какую-нибудь собаку…

— Брось ты к дьяволу своих собак! Скажи лучше, что ты сам будешь делать в Москве?

— Сам? Мы пойдем дальше. Пойдем в Сибирь, в Азию, возьмем Индию… Я еще посмотрю, что я выберу в Индии! Я не знаю, какие там имеются меха.

— Меха, меха! Дались тебе эти меха! В Индии шелк, бриллианты, слоны, обезьяны…

— Нет! Слоны меня не интересуют. Я видел в гамбургском цирке слонов, из них не получишь никакого меха.

— Ну что ж, придется довольствоваться обезьянами! — хитро подмигивал старший в группе — Вилли.

— Они давно его ждут,— насмешливо бросал из-под куста Макс, парень с ленивыми, медленными движениями, с бледным прыщеватым лицом.— Он из-за этих собачьих мехов и света не видит. Эх ты, кошачья смерть! — и он давал такого шлепка мечтательному Гансу, что тот даже вскакивал, старательно потирая шею.

— Что ты, ошалел?

— Да я любя, дурень! Никак тебя уму-разуму не научу. Вот я появляюсь в Москве! Девушек мне сюда, самых красивых! Вина мне, сколько захочу! Икры… чтоб ведра стояли!

— А дальше?

— Что дальше? Хватит для первого раза. А там рестораны открою, бары… девочки у меня будут первоклассные… музыка….. шампанское… А на всех вывесках, на приборах, на салфетках, даже на пепельницах я красуюсь: «Макс Бутлер». Вот это да, это вам не пивная моей тетушки-скряги, сердце которой по отношению к племяннику превратилось в глиняную кружку.

— Дураки вы, однако, оба! — презрительно говорил Вилли Шницке, человек лет двадцати пяти, с длинным худощавым лицом, на котором всегда поблескивали серые беспокойные глаза, будто сверлом впиваясь в лицо собеседника.

— Это почему же?

— А потому, что вы забываете о главном. Вы забываете о победе, которую вы должны вырвать вот этими руками! Вспомните, чему учил вас великий фюрер?

— А брось ты, брось! Тут не данцигская школа. Тут тебе не парад.

Тусклый блеск в серых глазах Вилли Шницке превращался в горячие угольки, на висках набухали синеватые вены, а сам он резко поднимался с земли:

— Встать, когда я говорю о вожде! Негодяи… Перестреляю, как мышей!

Макс и Ганс без особого энтузиазма, но довольно быстро вставали. Оправдывались:

— Разве мы что-нибудь плохое сказали? Мы тоже думаем о победе… И мы знаем, не сегодня, так завтра, послезавтра или через неделю, другую победа будет! Она уже в наших руках!

— В ваших руках? Вояки! Что вы сделали за последние дни? Если бы не я, вы давно лежали бы под кустами, как дохлые коты этого любителя мехов.

— Как наши семь товарищей, которые полегли, едва мы дотронулись до этой земли…— пытался огрызнуться Макс.

— Не рассуждать! Я отвечаю за их смерть. Они погибли как герои, они обеспечили нам победу. Их будет помнить фюрер, а не вас, лежебоки, думающие только о кошачьих мехах, о ресторанах и пивных. Не об этом вы должны думать! Не в этом наша первая задача! Вот я проберусь в Москву и до прихода наших войск убью десять, двадцать… я убью сто русских… Обо мне вспомнит тогда наше командование. Обо мне скажет слово сам фюрер. Меня вызовут в штаб. Мне…

Макс и Ганс, незаметно улыбаясь друг другу, усаживались на траву. Если Вилли Шницке начинал говорить о себе, о своих заслугах, можно спокойно садиться или даже ложиться,—ему нужно по крайней мере полчаса, чтобы рассказать обо всем и поделиться своими мечтами.

… Нет, он, Вилли Шницке, не мечтает стать после войны обычным хозяйчиком магазина, ресторана, пивной, колбасной. Ему нужна власть. Он плечом, кулаком пробьет себе дверь в жизнь. Зубами вцепится в свое будущее. Настало подходящее время для Вилли Шницке. У него хорошие помощники: пуля и смерть… Их дал ему, как и тысячам других молодых немцев, великий вождь.

— Только не останавливайтесь! Не жалейте! Ни пощады, ни сочувствия им! Через кровь, через смерть, огонь, через миллионы трупов идет к вам великое будущее! Крепче сжимайте автомат в руках, берите нож в зубы, стреляйте, режьте всех, кто стоит на вашей дороге, поливайте кровью землю, на ней вырастет ваше будущее, будущее Германии! Вперед же, только вперед, мои мальчики!

Так говорил фюрер, так говорили его генералы, отправляя молодых в неведомый путь войны.

А эти ничтожества мечтают о мехах и колбасах… И Вилли Шницке ставил в пример своего старшего брата. Тот еще год тому назад стал штандартенфюрером, у него полк отборных эсэсовцев. Его имя наводило ужас на целый польский город. Его побаиваются старые генералы и офицеры. И когда он приезжал домой, его встречал и специально приветствовал сам мэр города. А старая баронесса, всеми уважаемая за ее знатность и известность, даже приходила к брату с визитом, а затем посылала ему цветы из своей огромной оранжереи, которая считается одним из выдающихся мест в небольшом городке. А чего только не навез он из Польши!

И это еще не все. Брат, не иначе, скоро выбьется в генералы, в бригаденфюреры, а то и выше.

Вилли рассказывал о карьере старшего Шницке своим подчиненным, а у тех разгорались глаза, они вздыхали, завидовали.

Вспоминали диверсионную школу, товарищей (где-то они теперь?), преподавателей, офицеров, специальные площадки и тиры. Вспоминали короткую практику в специальном концентрационном лагере. Им ежедневно выделяли несколько заключенных, иногда меньше, иногда больше. На этих людях они обучались владению ножом и кинжалом, приемам оглушения и связывания человека, приемам японской борьбы, метким выстрелам в затылок.

Над курсантами часто потешались, посмеивались старые опытные эсэсовцы и ловко показывали, как одним ударом ножа остановить человеческое сердце и как бить, чтоб не убить сразу, чтобы вытащить из человека все, что он может сказать, когда чувствует дыхание близкой, мучительной смерти..

Но все это легкая и в конце концов нехитрая работа. Куда трудней теоретические занятия по специальным вопросам. Их, будущих диверсантов и шпионов, знакомили с особенностями жизни, с характером законов, взаимоотношений людей той страны, где они должны работать. От них взяли расписку, что, если они хоть заикнутся где-нибудь и когда-нибудь об услышанном на лекциях, их ждет в лучшем случае смерть через повешение, и не только их, но и всех близких, всех родственников.

Уцелевшая тройка диверсантов старалась держаться подальше от фронтовой линии, которая в последнее время стала все больше и больше стабилизироваться. Действовали в близком тылу. Работа стала куда труднее, чем в первые дни. Приходилось очень остерегаться. Вот уже который день они не могли сделать ничего полезного. Радиопередатчик окончательно вышел из строя, и в этих лесах ничем ему не поможешь. В их распоряжении остался весьма небольшой запас ракет, которые можно использовать только на что-нибудь действительно стоящее. Устали. У них нет уже того радостного возбуждения и нетерпения, как в дни перед посадкой на самолет. Тогда просто бесились от избытка сил, от долгого ожидания этого захватывающего полета, от неудержимого желания скорей очутиться там, где все можно, все позволено, где каждого ждет такая чудесная судьба,— правда, таинственная еще, неразгаданная… Теперь многое разгадано. Ничего таинственного, пожалуй, уже не осталось. Одно только непонятно: скоро ли наконец наступит час, когда эти люди бросятся к ним с объятиями, как к своим избавителям? Ведь им говорили на курсах: как только немецкие солдаты перейдут границы советской земли, там рухнет все, распадется и благодарный народ забросает их цветами. Что-то не видно этих цветов…

«Избавители» — лежали на согретых солнцем кочках и тупо поглядывали в безоблачное небо на пролетавшие изредка самолеты. На западе беспрерывно гудела канонада, и Вилли думал, чем он оправдает перед командованием бездеятельность своей группы за последние дни.

13

Галя горько упрекала себя, что выбрала такое неудобное время для поездки к подруге. Та выходила замуж в другой город, пригласила на свадьбу. Галя отпросилась у заведующей столовой, где вместе с подруг гой работала официанткой, и поехала. Но свадьба, назначенная на выходной день, не состоялась. В городке, расположенном на самой границе, начало твориться что-то несусветное. Рано утром началась бомбежка, потом била по городу артиллерия. Жениха срочно отозвали в его полк. Жители городка бросились кто куда. Одни на шоссе, другие на вокзал.

Галя едва попала в эшелон с беженцами, отходивший в Минск. Эшелону не повезло. В ста километрах от Минска его разбомбили, повредили паровоз. Многие пассажиры не стали ждать, когда подадут другой паровоз, бросились на лесные дороги, чтобы пешком пробираться на восток. Измученные подошли они к Минску. Галя хотела зайти домой, встретиться с мужем-шофером, с сестрой Надей — студенткой мединститута, жившей у них на квартире. Но ее отговорили. Над городом не прекращалась страшная стрельба, грозно гудели самолеты, то и дело налетавшие с запада. Они обстреляли даже краешек леса, где стояла Галя, глядя на огромные пожары в городе.

Вместе с группой беженцев она пошла в обход города, чтобы попасть на шоссе, ведущее на восток. Километрах в тридцати от города их задержали гитлеровцы, то ли из танковой части, то ли из воздушного десанта. Даже в кино Гале не приходилось видеть таких ужасов: разъяренные солдаты стреляли в толпу, гонялись по жнивью за детьми, убивали их из автоматов. Тут же, на берегу небольшой речушки, застрелили нескольких мужчин. На уцелевших злобно кричали, махали руками, ругались. Все, что могла понять Галя,— это команда: назад! Беженцы проблуждали еще день по полю, по лесу, с надеждой прорваться на восток. Но все дороги были уже отрезаны. Обессиленные, голодные, они потащились обратно в– город.

Уже вечерело, когда Галя подходила к своей улице. После всего пережитого и увиденного за эти дни она ничему уже не удивлялась: ни огромным пожарам, бушевавшим вокруг не стихая, ни трупам, лежавшим на тротуарах, в подъездах домов, ни разбросанному добру, валявшемуся на мостовой. В воздухе стоял нестерпимый жар. Земля под ногами была густо усыпана пеплом и осколками стекла. Галя смотрела на все ничего не видящими глазами и думала только об одном: как бы скорей добраться до дома и очутиться наконец в своем родном, обжитом углу.

Когда же увидела свою улицу и направилась на свой двор, ее сразу покинули силы. Долго смотрела она широко раскрытыми глазами на тлеющее пепелище, на обгорелые остатки дома, забора, на сбитые, вытоптанные грядки огородика, на котором стояли повозки, суетились солдаты в чужой серой форме.

Обессиленная, опустошенная, опустилась на чудом уцелевшую скамейку под обгорелым кленом, уткнула лицо в сцепленные ладони. К ней подошел немецкий солдат и, положив руку на плечо, спросил по-польски:

— Чего плачешь, молодица?

Она не ответила, не подняла головы. Солдат нерешительно потоптался на месте и понял, взглянув на пожарище, что его вопрос совсем излишен, неуместен. Оглянувшись по сторонам, тихо сказал:

— Не нужно плакать, молодица! Не ты одна, не вы одни в таком горе.

И, помолчав, добавил:

— Домик напротив пустой… Иди и живи в нем. В голосе солдата — сочувствие, жалость.

Она вытерла ладонью глаза, сурово взглянула в его лицо и сухо спросила:

— Что вам нужно от меня и кто вы такой?

— Мне ничего не нужно… Я поляк, молодица. Я хочу вам только добра.

— Вы — немецкий солдат!

— Я проклинаю час, когда меня сделали солдатом… этой армии…

Ни о чем больше не говорили. Галя машинально встала, еще раз оглядела пепелище, закопченную уцелевшую трубу, груды обгорелого красно-серого железа и тихими, беззвучными шагами направилась к домику, на который ей показывал солдат. Забравшись в небольшую комнатку, заставленную разными домашними вещами, долго сидела не двигаясь, бездумно глядя на запыленные стены. Через разбитые окна доносились запахи уличной гари, долетали слова чужой речи, виднелось серое, задымленное небо. Тускло поблескивало солнце, и было оно какое-то необычное, окутанное мутной красноватой пеленой.

Заходил в дом все тот же солдат, один, затем с товарищами. Они принесли хлеба, солдатский котелок супу, несколько кусочков сахару,

— Ешь-, молодица! Не горюй!

Галя присматривалась к ним, удивлялась: разве могут быть люди в этой ненавистной форме?

Так обосновывалась Галя возле пепелища своего дома. Немецкая хозяйственная часть из познанских поляков, разместившаяся на улице, давала ей кое-какую работу,— женщина не хотела брать даром ни куска хлеба, ни ложки супу. Прибирала их помещение, оказывала мелкие хозяйственные услуги. Когда часть обзавелась столовой, стала работать официанткой.

От жителей и соседей, оставшихся в городе, узнала, что сестра ушла из Минска, надеясь добраться до родной деревни, а муж уехал на восток вместе со своим учреждением.

Солдаты тайком сообщали ей иногда новости с фронта. Эти новости не радовали ее. Не радовали они, видно, и солдат. Но передавались порой и такие новости, от которых эти немецкие солдаты, говорившие по-польски, становились необычайно веселыми. И когда не было вблизи начальства, пробовали петь свои песни, непонятные ей, так как она не очень хорошо разбиралась в их языке.

Обязанности официантки Галя выполняла старательно и аккуратно. После работы никуда не выходила из комнатки — от соседей она знала, что на улицах без конца проверяют документы, что много мужчин немцы погнали в лагерь куда-то за город, держат их там полуголодными, гоняют на работы. Но однажды она была вынуждена пойти на рынок, чтобы достать соли. Тихий неговорливый рынок поразил ее почти полным отсутствием крестьян, которые прежде густо заставляли возами рыночную площадь. Городские мещанки продавали молоко, кое-какие овощи. Десятка два стариков слонялись по рынку как сонные мухи, предлагая случайным покупателям никому не нужное тряпье: старые ватники, стоптанные сапоги, облупленное кожаное пальто. Оборванные мальчишки выкрикивали неестественными голосами названия немецких сигарет, торговали синькой, сахарином. Был рынок, и не было рынка. Куда девались его прежнее оживление, праздничный гул толпы, шеренги возов, ломившихся от разного добра. Галя любила когда-то по выходным дням приходить сюда с мужем не только для того, чтобы купить что-нибудь для дома, но и чтобы побыть несколько минут среди деревенских людей, подышать воздухом, пахнувшим сеном, смолистым лесом, сельской улицей. Она никак не могла отвыкнуть от деревни, временами тосковала по ней. Теперь все стало иным. Люди ходили молчаливые, искоса поглядывая друг на друга, настороженно следя за входом на рынок. Боялись неожиданных немецких облав, не суливших ничего хорошего.

Гале так и не удалось достать соли. Она вышла с рынка, намереваясь добраться домой кратчайшим путем, мимо городского театра. Но на самой середине улицы ее и всех других пешеходов задержали немецкие солдаты и погнали под конвоем на бульвар. Тут уже стояла большая толпа. Возле железной ограды сквера желтели свежим деревом виселицы.

У Гали сильно-сильно забилось сердце. Первым ее стремлением было выбраться из толпы, броситься без оглядки домой. Но ближайший солдат преградил ей дорогу штыком, что-то угрожающе пробормотал, щелкнув затвором винтовки.

— Ведут, ведут…— услыхала она приглушенный рокот толпы.

Галя опустила глаза, боясь увидеть обреченных людей. Смерть, мучения… Жгучей болью сжалось сердце, она готова была разрыдаться, закричать.

Собрав все силы, женщина все же заставила себя взглянуть на середину улицы. Взглянула и содрогнулась. Их вели по одному. Бледные, измученные лица. Руки связаны. Некоторые прихрамывали, отставали, и солдаты-конвоиры подгоняли их штыками. Резким взмахом головы кое-кто из них отбрасывал волосы, чтобы не мешали смотреть. Одежда потертая, обшарпанная. Вот двое с забинтованными головами. На марлевых повязках свежие пятна крови.

Их подвели к виселицам. Над толпой нависла напряженная тишина. Ее. нарушали глухие рыдания, хлопали затворы фотоаппаратов: гитлеровцы снимали смертников. А они стояли теперь рядом, молчаливые, суровые. Один все смотрел на ближайшее дерево, где сухая свисавшая веточка качалась на легком ветру и тихо шелестела завялой листвой.

Офицеры и солдаты чего-то ждали. Вскоре послышался гул моторов — подъехало несколько легковых машин. Из передней вылез какой-то важный немецкий чиновник с седеющими висками, с сизоватым лицом, на котором застыла презрительная улыбка. Около него засуетились офицеры, что-то докладывал пожилой генерал. Он почтительно склонялся перед чиновником, искоса поглядывая на толпу; сухие желтые пальцы, обросшие старческим пухом, нервно теребили зеленый генеральский лампас. Тут же стояли нарядно одетые женщины.

Чиновник медленно прошелся перед осужденными, внимательно и выжидательно глядя каждому в лицо. Отойдя в сторону, махнул рукой. К осужденным бросились солдаты. И тогда один из стоявших возле виселиц заговорил:

— Братья, отомстите за нас, отомстите за Родину! Мы жили и воевали…

Галя вздрогнула. Если она сразу не узнала этого человека — так был он худ и измучен, то теперь узнала по голосу. Он был руководителем большого республиканского учреждения, его знал весь город как хорошего человека, отличного коммуниста-организатора. Галя много раз слышала о нем в столовой, где она работала официанткой.

—… Мы отдаем жизнь за вашу свободу, братья!

Ему не дали договорить. Солдаты-палачи торопились задушить человека. Судорожные всхлипы нарушили напряженную тишину. Галя не могла сдержать горючих слез, которые, казалось, переполнили душу. Из толпы на сквере послышались голоса:

— Слава вам!

Гитлеровцы настороженно бросились в одну сторону, потом в другую. Вертлявый, человечек в зеленоватых очках торопливо взобрался на скамейку, выбитую из-под виселицы, и, размахивая, балансируя руками, чтобы не свалиться со скрипучей трибуны, начал говорить:

— Смотрите, граждане, чтобы это пошло вам в науку! Они, видите, надумали сопротивляться немецкой армии, были против нового порядка! Кто будет поступать так или прикрывать преступников,— того не минут эти столбы…

И снова из толпы, из зарослей кустов на бульваре, кто-то громко крикнул:

— Заткни горло, фашистская псина! Убить его, выродка!

Человечек в зеленоватых очках испуганно оглянулся, соскочил с помоста, спрятался за спины конвойных. Зашевелились солдаты, стали оттеснять толпу к руинам. Прозвучало несколько револьверных выстрелов. Ближайший к чиновнику офицер схватился за грудь, его взяли под руку, втиснули в машину, куда торопливо вскочил и чиновник. Машины двинулись с места и скоро исчезли с улицы, по которой в беспорядке бежал народ. Раздавались автоматные очереди. Солдаты оцепляли руины, стреляли в пустые провалы окон уцелевших коробок.

Галя бежала по улице вместе со всеми. Вот и дом близко. Она пошла тише, чтобы успокоить сердце, которое, казалось, вырывалось из груди, затрудняло дыхание. На улице курилась пыль, сухая и горячая. Голова горела от мыслей, тяжелых и тревожных.

14

Хлопец, выпустивший из револьвера всю обойму, бросился бежать. Немецкий солдат вскинул винтовку, раз, другой, но беглец быстро исчез за провалом каменной стены. Мелькнули еще две фигуры. Солдат кинулся вслед, за ним другие. По закопченным стенам руин зацокали пули, гитлеровцы стреляли из автоматов. Народ разбегался по улицам. Между обломками стен торопливо пробирались трое. Прыгнули в подъезд огромного дома, тянувшийся на целый квартал. И уже в потемках подвала один бросил другому:

— Сумасшедший! Ты мог загубить себя и нас! Тот, к кому относились эти слова, замедлил шаги и сбросил пиджак.

— Перевяжите…

— Сильно?

— Нет, слегка царапнуло руку, могло быть хуже…

— Могло, могло…— тихо проговорил другой, быстро перевязывая руку товарища.— Говорю, сумасшедший и поступок сумасшедший!

— Ну пусть себе сумасшедший! Я не мог иначе, поймите же вы. Родного брата убивают, а ты что же: на смерть его пришел посмотреть, на его последнюю минуту полюбоваться… Нет… не мог я иначе! Я жалею только, что промахнулся, не в того попал. Я хотел гранату бросить, но опасно: очень много народу кругом. А тот гад от нас не уйдет. Не сегодня, так завтра. Не завтра, так послезавтра, но догонит его пуля!

Хлопцы быстро прошли подвал, нырнули через пробоину в подземный бункер, предназначенный для угля. Осмотревшись, вылезли через люк и, перейдя какой-то пустой двор, очутились на другой улице, по которой еще бежали встревоженные люди, подальше от сквера, от страшных столбов. Хлопцы смешались с толпой, пошли вместе с ней.

15

Уже более сотни человек послал Кубе на смерть, широко возвестив об этом в газетах, в специальных листовках и приказах, сам писал о казнях и угрожал лютыми карами, но город не стихал, не становился спокойней. То загорится немецкий склад, то выйдет из строя телефонная связь, то внезапно выключится свет, то исчезнет ночью без всяких следов немецкий офицер, немецкий патруль.

Гауляйтер Кубе искренне жалел своего ближайшего помощника, прикомандированного к нему армейского офицера, тяжело раненного сегодня. Его отвезли в госпиталь. Пуля, продырявившая помощника, явно предназначалась ему, Кубе. Это он хорошо понимал.

Зазвонил телефон. Из госпиталя сообщили, что раненый умер.

На какую-то долю секунды все тело Кубе пронзила легкая дрожь, будто от прикосновения чего-то холодного, липкого, как сырость могилы. Но только на мгновенье. Жалея помощника, он все же радовался, что случайная пуля обминула на этот раз его, Кубе. Но случайная ли?

Отдал распоряжение: когда и где хоронить убитого, кому быть на похоронах. Позвонил руководителям полиции, гестапо, есть ли новости, задержаны ли стрелявшие. Узнал, что задержано с полсотни человек, но никаких доказательств участия этих людей в сегодняшних событиях нет.

— Расстрелять!

Затем последовали дополнительные распоряжения:

— Сегодня же объявить в газетах о расстреле… Пусть знают они, кто хозяин в этом городе…

Опершись руками о стол, несколько минут сидел задумчивый, молчаливый. До боли сжимал сцепленные костлявые пальцы рук. Следил, как бьется пульс на руке, как синеют, набухают синеватые вены. Приподнимешь ладонь, и они исчезают. Из-за зеленой шторы пробился солнечный луч, прошелся по ладони, посеребрил редкие волосики на запястье.

И солнце, и серебристый пух на руке, и стремительный бег горячей крови — все это жизнь, все это приметы живого. А могло быть и иначе…

На столе стопки разных бумаг, документов. Самые срочные, неотложные — в особой папке. Среди них короткая телеграмма фюрера:

«За диверсию с цистернами сто человек».

Кубе понимал смысл этих слов. И он представлял себе лицо фюрера в гневе. Оно темнеет, темнеет, густые капельки пота покрывают весь лоб, глаза смотрят куда-то мимо людей, мимо стен, будто вглядываются куда-то в потусторонний мир, только им известный, только им доступный и видимый. Потом резкий взмах правой руки и вместе с ним приказ, как выстрел, как ракета, и рука затем повиснет безвольно, как неживая, но глаза приобретут уже свою подвижность, и он мотнет головой и уставится взглядом в собеседника.

Сто человек…

Нужно, однако, призвать к порядку местные власти. У них это далеко не первый случай… Разини. Не комендант, а мечтатель какой-то, хотя в жестокости ему не откажешь. Но не оправдала себя и жандармерия, которая недавно туда направлена. Такой старательный Кох, однако и он чего-то недосмотрел. Придется направить туда самого начальника полиции, пусть срочно выполнит приказ фюрера, наведет порядок в городке.

Утренние события не нарушили обычного распорядка дня в генеральном комиссариате. Один за другим являлись начальники главных отделов: политического, административного, хозяйственного. Работы много. В самым разгаре организация городской управы. Нужно срочно привести в порядок еврейские дела. На местах беспорядок. Время требует быстрейшей организации всей жизни страны, чтобы каждый человек прошел через фильтр, был на глазах. И не только он, а и все его имущество до последнего цыпленка, весь его труд, всё, всё и все должны служить интересам Германии. Уже появились в городе представители многих крупных фирм, они хотят иметь лес, лен, разное сырье. Они открыли свои конторы, требуют помощи и поддержки, но Кубе еще не в силах помочь им, так как не только город, но и вся страна напоминает вулкан. Еще некоторым гарнизонам приходится привозить хлеб из Германии, и это в то время, когда каждый вагон, каждый паровоз так нужен для важнейших военных операций.

Он посоветовал кое-кому из представителей поехать в районы, самим устраивать свои дела. И понял, что все это впустую. Ему прямо заявили:

— Господин комиссар, нам сказали, когда мы ехали сюда, что в каждом районном городке, в каждой деревне у нас будут свои люди, которые возьмут на учет все добро: от коровы до последней горсти льна, до каждого яичка, которое снесено сегодня и которое будет снесено завтра и послезавтра. А мы знаем, что даже наши солдаты, наши офицеры… да, да, господин комиссар, наши офицеры порой не отваживаются… ну, не имеют возможности свободно двигаться по территории. Вы не подумайте, господин комиссар, что это наши собственные мысли. Так сказал сам командующий корпусом.

— Я рекомендовал бы вам, господа, быть более осторожными в ваших высказываниях! Ни одного лишнего слова, ни одного намека в сообщениях вашим фирмам и, тем более, в ваших личных письмах. Но я понимаю вас, ваши желания. Вы люди дела. И я отвечаю вам: мы развертываем сеть сельскохозяйственных комендатур. Они помогут Нам не только обеспечить хлебом и мясом нашу героическую армию, они помогут наладить и ваше дело. Вам помогут все наши институты.

Что касается наших солдат и офицеров, то мы должны все склонить головы перед их героизмом. Их кровью цементируется наша победа, наше будущее. Она близка уже, победа! Осуществляются слова великого фюрера, которого сам бог послал нашему народу в годы тяжелых испытаний. Он сделает Германию самым могучим государством мира, он подчинит ей все народы и все державы! Он уничтожит тех, кто выступает против его воли, против его замыслов, благословленных историей и наивысшей волей бога.

Говоря о фюрере, Кубе встал. Встали и его посетители, придав своим лицам соответствующее моменту выражение. И каждый думал о том, что дела, самые обычные дела, идут, однако, не так, как хотелось бы, как об этом говорили им в Германии.

С немецкой аккуратностью Кубе составил расписание своих занятий на каждый день, на каждую неделю. И когда наступал десятый час, он прекращал приемы, всякие разговоры по телефону. Это было его собственное время, когда можно заниматься делами, не имевшими непосредственного отношения к служебным функциям.

Кубе считал себя немного поэтом, литератором, пописывал в свое время слабенькие очерки в партийную газету. Его очень огорчало то обстоятельство, что нацистская Германия не создала ни одного произведения, которое вышло бы за пределы страны, принесло бы славу немецкой литературе. Некоторые писатели Германии, известные культурному миру, были теперь за границей или гнили по тюрьмам, по лагерям. Первые приводили в бешенство фюрера — «как они осмеливаются»; о других он говорил:

— Если они не повернут свои мозги в нашу сторону, вырву их вместе с головами! Мне нужны бездумные солдаты, автоматы-офицеры и с железными мозгами господа генералы. В этой гнилой интеллигентской сырости, в этой интеллектуальной тине может утратить четкость шага мой солдат, от нее ржавеют мозги генералов. Я вырву мозги, я просушу всем головы, я привью им ясные мысли.

И он просушивал! Он боролся за «ясные» мысли.

Кубе тоже боролся за «ясные» мысли. Ему хотелось написать такое произведение, которое не только взволновало бы все человечество, но и повергло бы его к железным ногам Германии.

Единственный путь к великой цели: кровь, огонь, усовершенствованная бронированная машина уничтожения миллионов. И за горами человеческих трупов, за черной ночью небытия, за тленом смерти, за багровыми отблесками кровавых ниагар встанет она — светлая, лучистая, вечная, как солнце, Германия властителей мира, Германия людей-богов.

Кубе искал героев для своих произведений. Цеплялся за образ древнего Арминия, примеривался к Фридриху… Писал, переписывал. Читал, перечитывал.

Начинала болеть голова, он в изнеможении откидывался на спинку кресла.

— В чем тут дело? Это же все так просто, так естественно.

А время не ждало. Огромные часы в шкафу торжественно, как на башне костела, вызванивали одиннадцать часов. Главное — распорядок!

— Хватит на сегодня…

Кубе шел к семье. Пять минут ходьбы домой. Десять минут — пошутить с женой. «Ну как, ты не успокоилась еще?» Двадцать минут на ужин. Пять минут — посмотреть на сонных детей. Еще пять минут — поиграть с огромным догом. Десять минут — окунуться в ванну. Осталось — раздеться, в постель, спать!

Спать, спать!

Но Анита, жена, никак не может угомониться на своей кровати, все что-то бормочет под нос, вздыхает. Наконец она не выдерживает и спрашивает шепотом, чтоб не разбудить детей:

— Вилли!

— Что там у тебя?

— Я хочу спросить: ты не боишься их? Я говорю о глазах. О тех, что мертвые уже… и тех, что живые… о всех, которые видела в толпе… Это страшные глаза!

— Ты говоришь глупости, да еще на ночь.

— Я, Вилли, боюсь их!

— Ты у меня всегда была трусихой. Почему тебе бояться их? Над тобою бог, а я возле тебя, возле твоей кровати добрый дог,— ответил шуткой Кубе, услыхав, как повернулся на полу огромный пес.

— Ты говоришь глупости, ты оскорбляешь бога… Я спрашиваю о людях… Боишься ли ты их?

— Ну, что за вопрос? Если бы боялся, я не был бы гауляйтером… Они боятся меня.

Но он чувствовал, что сказал так лишь для того, чтобы успокоить свою трусиху. Он внимательно прислушивался к каждому звуку в доме, на улице, в городе. Тревожно вздрагивал, когда раздавался где-нибудь поблизости неожиданный выстрел, или кто-то быстро пробегал по улице, или неуклюжий дог задевал в комнате какую-нибудь вещь.

— Кто там?

И, чувствуя, как холодеет рубашка на спине, порывисто включал свет. Ругался:

— Сколько раз говорил: не оставлять лишних вещей в спальне! Придется, видимо, отослать этих дур горничных на работу в Германию. Их там научат работать!

А неугомонная Анита все не спит. Кубе чувствует, что она собирается еще о чем-то спросить его. И он предупреждает ее:

— Давно пора спать. Дай мне покой: у меня с утра срочные дела в гетто…

— В гетто? — И Кубе слышит в голосе Аниты новые, ласковые нотки. Она спрашивает его: — Извини, это последний вопрос. Адъютант сказал мне, что у них, в гетто, попадаются хорошие золотые вещи… Ты же знаешь, я тебе говорила, что наша Луиза, моя племянница, выходит замуж. Она ведь такая бедная, наша Луиза! Я надеюсь, ты бы мог взять там что-нибудь… было бы очень кстати послать ей хороший подарок к свадьбе!

Если не обещать ей, она еще долго-долго будет говорить о бедной Луизе.

— Завтра поговорим… Ну, обещаю тебе. Я же так хочу спать!

В доме тихо-тихо. Слышны шаги часового на улице, приглушенные голоса часовых во дворе, в садике, в вестибюле дома.

Настороженная тишина стоит над темными и молчаливыми улицами превращенного в руины города.

16

Уже дня три группа Вилли Шницке следила за большим аэродромом. Днем держались в лесу, где в глухих зарослях замаскировали «эмку». Ночью Вилли со своей группой подбирался к самому аэродрому, к границам его летного поля.

Вилли злился на своих растяп, злился на весь мир, что ему, Вилли, приходится работать теперь на собственный риск и страх. Связывало по ногам и рукам отсутствие радиопередатчика, отсутствие связи, директив, указаний. Куда лучше, когда хорошо знаешь, чего от тебя требуют, какую работу поручают.

Днем на аэродроме всегда людно. Небо полнилось рокотом моторов. Одни истребители приземлялись, другие поднимались в воздух. Ночью над летным полем стояла тишина, тут располагалась дневная авиация. Вилли как-то удалось ночью подобраться к месту, где стояли автомашины эскадрильи. Он поджег один грузовик. Но тут поднялось такое, что он и не рад был своей «работке». Чуть не попали в руки красноармейцев во время специальной облавы. Спасло ржаное поле, в котором спрятались, переждали опасность.

И вот они снова возле аэродрома. Лежат, спрятавшись в зарослях. Над головами темное июльское небо. Легкие тучки. Только кое-где сквозь тонкое сито тучек пробиваются редкие звездочки. В руках Вилли, Ганса и Макса ракетницы, в карманах наготове ракеты. Еще раньше, когда работал радиоприемник, им приказали помогать своей авиации выискивать советские аэродромы.

Молчат, прислушиваются к ночным звукам, к лесным шорохам, к противному крику совы в лесном овраге. С аэродрома временами доносятся шаги людей,— видно, сменяется караул. Проедет по дороге колонна машин с потушенными фарами, и снова все тихо, молчаливо, И вдруг откуда-то возникают новые звуки, которые сразу заставляют людей насторожиться. Звуки приближаются, растут, наполняют легким дрожанием ночной воздух. И еще тише становится на земле.

А звуки нарастают, приближаются…

— Наши, наши! — зачарованно шепчут диверсанты.

А на аэродроме тихо и глухо. Стоят неподвижно прожекторы, молчат пулеметы и зенитки.

Вилли, словно завороженный гулом своих самолетов, чуть не забыл подать команду. Но спохватился, приказал людям подготовиться.

Вот уже над самой головой знакомый долгожданный гул.

— Ракеты! — шепотом приказал Вилли.

В темное небо взлетели разноцветные огни и, рассыпая блестки искр, описывая светлые дуги в сторону аэродрома, медленно растаяли в воздухе.

— Еще раз!

И снова зажглись в небе огоньки пестрого фейерверка, и, пока опускались и догорали они, по земле метались темные тени деревьев, кустов и бесследно исчезали в темноте.

Каждый из тройки чувствовал порывистое дыхание другого. Вилли казалось, что сердце его вот-вот выскочит из груди.

«Когда же они?» — сверлила мозг неотвязная мысль.

А вокруг стояла мертвая тишина. Только в небе по-прежнему гудели моторы, но уже слабей и слабей. Еле уловимые звуки доносились оттуда, с востока, куда взяла направление воздушная эскадра.

Вилли в бессильной злобе распростерся на земле.

— Сволочи, кто им дал право не замечать моих сигналов? Они ответят перед верховным командованием, что упустили такую исключительную добычу.

Угрюмо молчали Макс и Ганс.

С запада снова послышались знакомые нарастающие звуки. В темени ночи шла на восток другая эскадра. Снова мелькнула, вернулась прежняя надежда.

Вторая эскадра летела ниже. Гудение ее моторов болезненно отдавалось в ушах. Вилли оживился и, поднявшись во весь рост, чуть не с отчаянием бросил:

— Пускай!

И едва взлетели ракеты, как откуда-то сбоку полоснула автоматная очередь и кто-то крикнул совсем близко, над самым ухом, так, по крайней мере, показалось Вилли:

— Стой, стой, гады!

Было некогда хвататься за пистолеты. Без команды, руководимые одним только инстинктом самосохранения, бросились диверсанты в глубину леса.

И тотчас же полоснула другая очередь. Воздух разорвал дикий звериный крик:

— А-а-а…

Вилли чуть не споткнулся о Ганса. Тот присел на корточки и, схватившись руками за живот, кричал, забыв обо всем на свете.

— Ты что? — спросил Вилли, на секунду наклонившись над Гансом.

— Спаси меня! Ранен…— едва вымолвил Ганс, не переставая кричать.

Все произошло в одно мгновенье. По самую рукоятку всадил свой нож Вилли. Звериный крик оборвался, затих. Слышалось только тихое хрипенье, клекотанье. Так бесславно и бесповоротно окончилась карьера Ганса, не сумевшего осуществить свои мечты о натуральном соболе, не успевшего узнать, расспросить, какие меха вырабатываются в далекой загадочной Индии. Погиб он, как погибали приблудные псы на предприятии его дяди.

Вилли пополз в сторону. Он слышал близкий шорох травы, кустов. Бежали люди, искавшие ракетчиков.

То здесь, то там раздавалась автоматная стрельба. Вилли добрался до густого кустарника. Он видел, как на обмежке ржаного поля — оно еще еле виднелось, белело сквозь темноту ночи — мелькнула на секунду черная человеческая фигура. Он знал: это убегает Макс. И он бросился кустами в сторону ржи, быстро спрятался в ней.

Послышалось еще несколько одиночных выстрелов. Стреляли, видно, уже так, для острастки. А может, они стреляли по Максу. Вилли осторожно пробирался рожью, стараясь не оставлять следов. Забрался дальше от края поля, прилег.

К рассвету утихло все. Вилли, чтобы согреться, пополз полем дальше. Изредка он тихо звал Макса. Никто не откликался. И только утром, когда солнце позолотило три огромные дуба, стоявшие на краю поля у небольшого ручья, Вилли услыхал легкий стон. Прислушался. Стон повторился еще и еще. Осторожно пробираясь к дубам, откуда доносились стоны, Вилли заметил лежавшего на песчаном берегу человека. Это был Макс. Он пытался одной рукой достать воды из ручья. Вторая рука неподвижно лежала на песке, и ее перевернутая ладонь была испачкана грязью и кровью. Он тщетно пытался зачерпнуть ладонью воды. После каждого неосторожного движения бессильно припадал к земле и стонал.

— Макс! — тихо позвал Вилли.

Макс вздрогнул, но, узнав знакомый голос, оглянулся, еле-еле повернув голову. В его глазах загорелась радость.

— Это ты, Вилли? Воды… скорей воды! Я так хочу пить…

Вилли взял шапку Макса, зачерпнул ею воды.

— Пей!

Тот жадно приник к шапке. Вода лилась по бороде, по шее.

— Прошу тебя, зачерпни еще! Вилли подал еще.

— Пей, пей!…

Наконец Макс напился, свободной рукой вытер взмокшее лицо, повернулся на бок.

— Ты знаешь, Вилли, только теперь я понял, что я победил смерть! Я так хотел, так хотел пить! У меня все сгорело внутри, я ранен… Видно, серьезно… Но я напился, я буду жить, Вилли! А это главное. Разве это не так, Вилли? Мне очень было страшно одному, я погиб бы один. Теперь мне не страшно.

Он говорил, а глаза его наполнялись болезненным блеском.

— Да, я буду жить! Я хочу жить!

Только тут заметил Вилли, что гимнастерка Макса вся в крови. Он попытался положить товарища удобней, чтоб осмотреть его раны, а если нужно, и перевязать. Но при каждом прикосновении Макс скрипел зубами и стонал до крика:

— Не трогай! Прошу тебя, не трогай… Мне очень больно…

И, оставленный в покое, потихонечку стонал сквозь зубы. Вилли поморщился:

— Ты потише. Нас могут услышать.

— Ладно, я не буду…— умолкал он на минуту. Всходило солнце. Легкий ветерок силился всколыхнуть мокрое от росы дремотное жито. Оно стояло густой неподатливой стеной, и только отдельные, самые высокие стебли слегка покачивались, роняя бисеринки росы. В дубовых ветвях весело гомонили птицы. Их щебет заглушал серебряные переливы стремительного ручья. Теперь на его дне стали отчетливо видны каждый камешек, каждая былинка, трепетавшая под стремительным напором воды. Обсыхала трава, становилось теплей, нестерпимо хотелось спать.

Макс стонал, бредил. И когда приходил в сознание, все говорил и говорил об одном и том же:

— Я хочу жить…

Говорил и снова бредил, стонал. Стоны переходили уже в крик.

В поле, на ржаных дорогах послышались голоса. То ли шли на работу крестьяне, то ли пастушки гнали коров на пастбище. И как ни хотелось Вилли спать, он настороженно прислушивался к каждому звуку, к каждому голосу.

И когда Макс снова начал говорить, что он хочет жить, Вилли мысленно ответил ему:

«Нет… Это уже не в твоей воле! Это уже в моей воле! Другого выхода здесь нет…»

И он сделал с Максом то, что сделал ночью с Гансом, мечтавшим о собольих шкурках. Разницы здесь особой не было. Один мечтал о соболях, другой о веселой жизни. Не всем же она удается!

А главное, так оно спокойней будет…

Вилли тщательно обыскал карманы любителя веселой жизни. Достал оттуда золотые часы, кое-какую мелочь. Перетащил труп подальше в рожь, спрятал его там, бросил в воду ненужные теперь ракетницы, пошел через ручей к лесу. Осторожно подкрался к месту, где стояла «эмка». Но машины там уже не было. Вот еще неприятность: в машине оставался испорченный радиопередатчик, карабины, а также запасы пищи.

Вилли долго блуждал по лесу, выбирая глухие стежки, избегая дорог. Он боялся встреч с людьми. У него остался только компас, и он изредка посматривал на него, стараясь идти прямо на запад. Его мучил голод. Заметив на лесной полянке мальчика, сидевшего у костра и поджаривавшего на огне кусочек сала, надетый на ореховую палочку, он подошел к нему. Сало шипело, потрескивало. Мальчик внимательно следил, чтобы оно не подгорело, чтобы ни единая капля горячего жира не упала в огонь, на землю. Время от времени он подносил кусочек сала к ломтику хлеба. Капельки жира аж вскипали на хлебе и оставляли на нем темные пятнышки. От сала, от хлеба шел такой запах по лесу, что у Вилли на мгновенье закружилась голова, и он чуть не упал от усталости, от слабости. Но этот же запах и укрепил его. Широко раздувая ноздри, он с кошачьей осторожностью подбирался к костру. И вот он стоит перед мальчиком, не то просит, не то приказывает:

— Отдай!

Мальчик смотрит на него испуганными, вытаращенными глазами. Но, видя, что перед ним обыкновенный красноармеец, он, стыдясь своего страха, торопливо говорит:

— Дяденька! Вы очень хотите есть… У меня мало, всего один кусочек хлеба… Я сбегаю, дяденька, домой, принесу вам хлеба. У нас в хате есть еще молоко… Вилли видит, что на поляне действительно пасутся коровы. Значит, мальчик не обманывает, говоря о молоке. Но он не может ждать, он должен есть, сейчас же, немедленно.

— Отдай! — И в голосе его холод, суровость.

Мальчик растерянно протягивает ему кусочек хлеба, вздохнув, отдает и прутик с салом, смотрит испуганно в глаза.

— Садитесь, дяденька! Сидя сподручней у костра… Но он ест стоя. Мокрые от лесной сырости колени курятся паром. Свободной рукой Вилли нащупывает чехол с ножом. Глаза смотрят мимо костра, мимо кочки, на которой сидит мальчик. Маленький мальчик. Лет ему, может, десять или немного больше. Но все же лишний свидетель… Вилли не любит лишних свидетелей. Чехол с ножом на боку, хорошо, что не потерял его.

На краю поляны звенят оживленные детские голоса. Там бегают ребятишки, видимо такие же пастушки, как этот мальчик. Заметив незнакомого человека, некоторые из них бегут сюда. И мальчик, сидящий у костра, чувствует себя смелее, уверенней. С радостным возбуждением он говорит своим товарищам:

— Хлопцы, у кого остался хлеб? Вот дядя красноармеец очень хочет есть.

Мальчики обыскивают свои торбочки и, соревнуясь друг с другом, достают или ломтик хлеба, или печеную картошку, или кусочек сала. Нашлись и бутылка молока, и огурчик, и даже луковица.

Человек кладет добычу в карманы, в шапку. Поглядывая по сторонам, спрашивает:

— Какая деревня впереди? И сколько километров?

— Мы проведем вас.

— Не надо…— И торопливо шагает в глубь леса. За ним бросилось несколько мальчишек, но он злобно посмотрел на них и прикрикнул: — Вам или кому другому говорят?

Мальчики остановились. Разве могли они мешать этому сердитому дяде красноармейцу,— может, у него серьезные дела.

То ли минувшая ночь со студеными росами, то ли события последнего дня так подействовали на Вилли, он вдруг почувствовал, что с ним происходит нечто необычное. Несколько раз ложился, забравшись в густые заросли папоротника, снова вставал, торопясь пройти как можно больше. Вначале он ясно видел каждое дерево, каждую былиночку под ногами. Заметил даже, как бросился в сторону дятел и в солнечном луче среди толстых сосен мелькнули его пестрые крылья. Потом стало темно-темно. Что-то грохотало кругом не стихая. Сыпались с медностволых сосен колючие иголки, попадали за воротник, терли шею. Вилли наклонился, чтобы выбрать их из-за ворота. Наклонился и поскользнулся на чем-те влажном, красном.

Пришел в себя на минуту и с удивлением разглядывал кусочек мухомора. И снова впал в забытье.

А кругом шел бой. Части Красной Армии отходили. По дорогам, по проселкам двигались механизированные немецкие части. Немцы рвались дальше, на восток.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

1

За какой-нибудь месяц Игнат Лагутька пережил несравненно больше, чем за все годы своей жизни… Правда, и лет Игнату не очень много — всего-навсего восемнадцатый год. Характером он в своего отца Силивона, рассудительный, серьезный. Если уж брался за что-нибудь, обязательно должен был довести дело до конца. Работал Игнат слесарем на большом станкостроительном заводе, где раньше окончил фабзавуч.

Родители радовались, что дети стали на свои ноги, что каждый нашел дорогу в жизни. Старший сын — председатель колхоза. Дочка — студентка, вышла уже замуж, обзавелась семьей. Муж ее, военный, хороший человек, любит семью. В доме сразу становилось веселей, когда Ксаня с мужем и ребенком приезжали иногда летом к родителям в гости.

В свободное от работы время Игнат занимался в автомотокружке, мечтал приобрести мотоцикл. Как это замечательно: сесть на собственный мотоцикл и приехать на нем прямо домой, к отцу в колхоз. На мотоцикле можно объездить всю Белоруссию, увидеть многое из того, о чем говорилось на комсомольских собраниях. Шла третья пятилетка, менялось лицо республики. На глазах Игната расширялся завод, производивший самые сложные станки. Разрабатывались планы генеральной реконструкции города. Вместе со всеми, комсомольцами ходил Игнат копать искусственное озеро, и сколько энергии, молодого задора вкладывал он в работу.

И вот настали такие дни, что люди и думать забыли об озере, о гулянье, о летнем отдыхе. Война нарушила жизнь, спутала все планы.

С тех пор как фашисты задержали Игната, он не знал, что сталось с его сестрой Ксаней, с Надей, Васильком. Погибли они или добрались наконец к своим.

Игната и других задержанных сначала погнали на окопные работы, отвезли в лагерь под Минском и отсюда водили каждый день на дорожные работы. Дней через тридцать почти всех минчан отпустили из лагеря по домам.

Так очутился Игнат снова в Минске. Он сразу же пошел на квартиру к Гале, но на том месте, где стоял дом, застал только пепелище. Расспросить о ней не удалось. Общие знакомые не попадались на глаза. Решил пробираться в родную деревню, но ему отсоветовали, так как все дороги забиты гитлеровцами и они жестоко расправляются с каждым, кто без всякого повода — по их мнению — ходит по дорогам. Он поселился в комнатке, которую снимал в домике рабочего Ивана Маслодуды, работавшего в модельном цехе станкостроительного завода, где работал и Игнат. Человек уже немолодой, Маслодуда считался отличным мастером и свою профессию, как говорил он, не променял бы ни на какую другую.

В те дни Маслодуда слонялся по своему двору как сонная муха. Брался за одно, за другое, но руки не лежали к работе. Порой заходил к Ивану его сосед, Ля-вон Красачка, старый заводской кузнец, работавший на паровом молоте,— человек неповоротливый, медлительный, по характеру угрюмый и молчаливый. Они часами просиживали на скамейке под старым каштаном, говорили, советовались. Говорил больше Маслодуда. Его худощавое лицо, с коротко подстриженными рыжими усами, с золотым разливом веснушек, горело от возбуждения.

— Попомни мои слова! Не будь я Иван Маслодуда, если мы не прогоним их к чертовой матери!

Лявон Красачка морщился, вынув изо рта свою неизменную трубку.

— Брось агитацию! Я, слава богу, не маленький, меня агитировать нечего! Кто это прогонит?

— Мы!

— Кто «мы»? Ты со своим фуганком? У меня же и такого инструмента нет.

— Не мы, так сыны наши… Прогонят эту саранчу!

— Сыны?

— Сыны…

— Подкачали наши сыны, подвели нас с тобой! И вздохнув:

— Не ожидал я этого. Прямо тебе скажу, пошло измельчание нашего племени, не иначе… Не сыны, а…

И такое говорил, что Иван уши затыкал…

— И что ты мелешь, как у тебя язык поворачивается?

— Поворачивается! Все выхвалялись: мы все можем! Мы никого не боимся! Мы его враз сокрушим, если что! Вот тебе и сокрушили! За Смоленском, говорят, очутились уже… Вояки… С такими можно все государство отдать… Довоевались!

— Это ты, сосед, уже лишнее. Ну пусть себе за Смоленском… Но вот увидишь, вспомнишь мои слова, погоним мы немца, аж пыль из него полетит!

— Ежели твоим языком гнать, то, может, и справимся.

Со стороны могло показаться, что Красачка и Маслодуда только спорят да ссорятся. Но это было не так. Старые приятели и ссорились главным образом потому, что нужно было отвести душу,— такая беда навалилась нежданно. Завод не работал. Вдоль всего квартала, где стояли его корпуса, хрустело под ногами битое стекло, валялись обломки оконных рам. Лязгали куски жести на развороченной крыше, выпирали покореженные балки перекрытий. Не дымила труба, онемел гудок, к которому так привыкли оба приятеля за долгие годы своей работы.

Маслодуда и Красачка — сваты. Дочка Маслодуды замужем за старшим сыном Красачки, железнодорожным инженером, работавшим в диспетчерском отделе дороги. Единственный сын Маслодуды и два сына Красачки служили в Красной Армии. Дочь Красачки — Лена — в будущем году собиралась окончить десятилетку. Неугомонная, подвижная, как живое серебро, она, казалось, наполняла собой небольшой домик и всю усадьбу Лявона Красачки. С утра до вечера слышался ее звонкий голос то во дворе, то в небольшом садике. Лена любила и умела петь. Нередко к ней приходили знакомые девчата, наведывались хлопцы с завода, и в маленьком домике становилось тесно от песен и игр.

В первые дни войны и Маслодуда и Красачка пытались выбраться из города, но так уж случилось, что дальше ближнего леса они не успели отойти и вынуждены были вернуться в свои дома. Целые дни проводила Лена во дворе, пытаясь заняться какой-либо домашней работой. Осторожно посматривала на улицу, по которой проходили немецкие солдаты-конвоиры с арестованными. Лена нервничала, изнывала от тоски. Многих знакомых в городе не было, успели заранее выбраться на восток. Отцу со стариком Маслодудой довелось недели три пробыть в немецком лагере. Хорошо еще, что их отпустили наконец домой.

Шустрой, непоседливой Лене никак не сиделось сложа руки. Она даже исхудала за эти дни: заострился нос, глаза стали еще глубже. И только русые косы остались прежние.

Девушка очень обрадовалась, узнав, что на квартире у соседа снова появился Игнат. Знала его как хорошего комсомольца, старательного слесаря, которого ставили в пример другим. Но какой же он неловкий, неуклюжий! Лена с интересом наблюдала за ним, когда он приходил, бывало, к ним в хату попросить какой-нибудь учебник. Она даже подтрунивала над ним:

— У меня, товарищ слесарь, не городская библиотека, обеспечивать вас книгами и учебниками.

Но книги всегда давала. Любопытно, как такой рослый, большой парень смущенно перелистывал книжку, изредка посматривая на нее, подбирая слова, чтоб не осрамиться перед девушкой.

— Спасибо вам, Леночка!

— Кому Леночка, а вам Елена Лявоновна!

— Пусть себе и Лявоновна… Но большое вам спасибо, товарищ Красачка!

— Ну вот еще, нашел Красачку! (Красачка— цветочек (белорусск.).)

Хлопец краснел, хмурился и нерешительно направлялся к выходу.

Если говорить правду, Игнат еще больше, чем Лена, обрадовался встрече. Русые косы давно не давали покоя хлопцу. А грозные события войны особенно сблизили людей.

Милые русые косы стали еще милее, а смешливые девичьи глаза — глубже, задумчивее. Теперь, когда встречались, уже не звенело прежнее, задорное:

— Как поживает уважаемый слесарь товарищ Лагутька?

Теперь она спрашивала просто:

— Что же мы делать будем, Игнатка? И он не знал, что ей ответить.

А жить становилось с каждым днем все трудней и трудней. Во время скитаний по городу Игнат случайно встретился с ребятами, известными ему по комсомолу и работавшими раньше на других заводах. От них он узнал, что некоторые предприятия немцы пустили уже в ход: работала хлебопекарня, кондитерская фабрика, ремонтировалась электростанция. Увидел Игнат столбы около городского сквера, услыхал рассказы о неожиданных выстрелах во время жуткой казни. И одна неотвязная мысль с утра до ночи не покидала парня: как бы познакомиться с товарищами, стрелявшими в палачей.

2

Клопиков работал всю ночь. Среди задержанных во время дневной облавы оказалось много крестьян, принесших на рынок землянику, чернику, первые грибы. И сколько их ни били, ни пытали, ничего толком узнать не удалось. Никаких партизан, ничего подозрительного на дорогах или в лесу они не встречали. Не дали результатов и допросы арестованных горожан.-Конечно, они видели пожар, а что там горело, почему горело — кто его знает, тем более что прошла такая сильная гроза,— все могло случиться. И только один из арестованных, носивший в деревню для продажи соль и разную мелочь, признался, что видел ночью недалеко от города на лесной дороге группу вооруженных людей в гражданской одежде. Но кто они, откуда и куда шли — этого он сказать не может, так как сам прятался от них.

Пришлось Клопикову снова обратиться к своей записной книжке, обыскать десятки квартир. Ему активно помогал Кох со своими жандармами. Кое-как набрали нужных сто человек. Правда, среди них попадались женщины с детьми, из семей советских служащих, несколько раненых красноармейцев. Из лагеря привели двадцать обессиленных пленных, которых нельзя уже было использовать на какой-либо работе.

Утром обо всех этих людях подробно докладывали Вейс и Кох самому генералу, приехавшему в город специальным поездом. На приеме присутствовал и Клопиков. Но его не очень-то спрашивали.

— Ваша работа ничего не стоит…—распекал генерал коменданта, брызгая слюной,— Я вижу, если бы эта свинья,— едва заметный кивок в сторону Клопикова,— не помогала вам, вы совсем ничего не знали бы, ничего не делали… Меня не интересует, есть ли тут действительно виновные или нет. Вы забываете наше правило: нам важно не только запугать их, главное — чтоб их стало меньше. Как можно меньше. А вы начинаете совать мне под нос разные списки и документы. Мне не нужны эти документы. Это я говорю вам, господин комендант. К лейтенанту Коху у меня никаких претензий нет, он выполняет свои обязанности, как надлежит немецкому солдату… Вот и все… А теперь немедленно приступите к выполнению воли фюрера!

Генерал сам отправился к месту казни. На этот раз избрали не противотанковый ров, в котором гитлеровцы обычно расстреливали свои жертвы. Недалеко за кладбищем подготовили большую яму-могилу. Полицаи согнали население городка и ближайших деревень. Тут же выстроились шеренги солдат. Это для предосторожности, чтобы не допустить во время экзекуции каких-либо нежелательных эксцессов.

И вот со двора тюрьмы вывели колонну арестованных. У большинства связаны руки, только у женщин с детьми руки не связаны: нужно вести детей или нести их на руках. Колонну окружал сильный конвой. Рядом шагал Клопиков. Он поворачивался то в одну, то в другую сторону. Глаза проворно бегали по лицам арестованных, которые отставали, еле передвигая ноги. Клопиков покрикивал на полицейских, бросался к отстающим, угрожая им пистолетом. Один из арестованных, еле державшийся на ногах, остановился на минуту, чтобы передохнуть. К нему подбежал Клопиков, намереваясь ударом пистолетной рукояти подогнать человека. Тот оглянулся, спокойно спросил:

— Сколько берешь за человека? Или оптом?

— У-б-ь-ю!

А человек оглянулся еще раз и плюнул в раскрытую пасть, в глаза.

— Это мой предсмертный подарок тебе, фашистская собака!

Сзади заливались лаем немецкие овчарки, сопровождавшие конвой.

Чуть не захлебываясь от крика, начальник полиции выстрелил вслепую. Спокойный Кох отвел его руку, посоветовал:

— В нашем деле нельзя волноваться. Выдержка, господин начальник полиции, выдержка!

Огромная толпа молча расступилась перед колонной. Связанных поставили на краю ямы. Клопиков влез на грузовик и начал гнусавым, срывающимся голосом читать приговор. Это был даже не приговор, а распоряжение-приказ комендатуры. Толпа не слушала Клопикова, Все смотрели на стоявших возле ямы. Одни из приговоренных, казалось, не замечали солдат, штыков и автоматов. Какая-то торжественно-спокойная решимость светилась в их взглядах. Другие едва стояли на ногах, клонились к земле. Их погасшие взгляды безразличны и неподвижны. Измученные, обессиленные, они уже были далеко от всего, что происходило вокруг, что должно было случиться. Их старались поддержать товарищи, стоявшие рядом. Женщины крепко прижимали детей к себе, загораживая их собой.

Клопиков торопливо соскочил с грузовика. Выхватив револьвер, к связанным бросился Кох:

— На колени!

Толпа притихла. Так притихает бор перед бурей. И в этой тишине как-то вдруг возникли знакомые слова. Сначала нестройные, они звучали все отчетливей, громче. И вот уже слились в могучую песню. Пели люди в ожидании близкой и неумолимой смерти, глядя, в нацеленные на них автоматы и винтовки. Они не думали о смерти, не имевшей уже власти над ними, над их мыслями, улетавшими в безграничные просторы будущего.

… Это есть наш последний И решительный бой…

Женщина с бледным лицом, стоявшая на краю шеренги, крепко прижимала к себе ребенка и в такт песне мерно покачивалась. Ее глаза не могли оторваться от голубеньких глазок, от ручек, хватавших ее за плечо. Она не спускала взгляда с маленького существа, а запекшиеся губы шевелились, шепча незабываемые суровые слова.

В толпе слышались глухие рыдания. Высокая жилистая старуха вдруг бросилась с плачем вперед, пытаясь пробиться к несчастной матери:

— Отдай ребенка, отдай ребенка, разве ему такая доля…

Солдаты прикладами винтовок оттолкнули ее в сторону.

Сюда же, к матери с ребенком, бежал Кох.

И вдруг женщина оторвала ребенка от груди и, высоко подняв его на вытянутых руках, двинулась вперед, грозная, страшная в своем нечеловеческом гневе:

— Нате, нате, ешьте, ненасытные звери, захлебнитесь моей кровью!

Кох в замешательстве отступил на шаг, затем торопливо выхватил винтовку у солдата и, хрипя, с налитым кровью лицом, выбил штыком ребенка из рук матери и несколько раз выстрелил. Глухой вздох, как стон, пронесся над толпой, десятки людей бросились было Подальше от этого страшного места. Но густая цепь часовых остановила их.

— Не шевелиться! Ни с места! Надсаживая грудь, кричал Кох:

— Последний раз говорю: на колени! И в бессильной ярости бросил солдатам:

— Огонь!

Скоро все было кончено. Полицаи торопливо закапывали могилу. Люди расходились, сжимая кулаки, боясь оглянуться туда, где тарахтел мотор немецкой танкетки. Вейс любил порядок. Гусеницы танкетки приминали, ровняли землю.

Начальство возвращалось в город.

Генерал барабанил пальцами по борту машины, курил сигаретку, о чем-то думал. Будто спохватившись, взял Вейса за пуговицу, заговорил:

— За организацию не хвалю. Нельзя сразу такой большой группой. Это и небезопасно. А личный пример солдатам господина лейтенанта заслуживает всяческого внимания. Неплохо, неплохо… Обещаю отметить в рапорте.

По дороге тянулись люди. Несколько девушек из городской управы шли отдельно, тихие, сосредоточенные. Не смолкала только Любка:

— Это так ужасно, так ужасно. Правду я говорю, девчатки?

— А замолчи ты!

— Я впервые увидела, как гибнет человек от пули, это же не просто от старости, от болезни. Сколько таких смертей повидала я в больнице! А тут… Заметили вы, какие глаза были у этой женщины?.. Еще минута, и нашему…

Звучная оплеуха оборвала разговор:

— Вот тебе, собачье племя!

Старый рабочий вытирал ладонь о полу выцветшего пиджака.

Любка отскочила, как облитая кипятком. Щека горела ярким румянцем, взлохматились волосы. Не зная, куда деться от стыда и лютой злости, она растерянно закричала:

— Ты за что драться лезешь? Думаешь, у тебя только руки? Вот позову сейчас пана офицера, он тебя приведет в чувство!

Подруги силком тащили ее, подталкивали:

— Иди, дуреха, иди, через тебя еще нас убьют, за язык твой!

Любка заплакала от стыда, обиды, от бессильной злобы.

— Поплачь, поплачь, паскуда, да еще скажи спасибо, что так обошлось! Жалко руки пачкать о твою морду, погань ты этакая! Вишь, нашего нашла!

3

Один день навсегда запомнился Игнату.

Это было в конце июля. Рано проснувшись, Игнат вышел во двор, где уже что-то стругал на самодельном верстачке его хозяин.

Маслодуда, пробуя пальцами лезвие рубанка, шутливо спросил:

— Куда собрался, инженер?

— Да никуда.

Во двор, как обычно, зашел Красачка. Примостившись на досках, лежавших возле забора, и молчаливо посматривая на работу Маслодуды, медленно разжег свою трубку и, пустив пару-другую замысловатых колец дыма, вдруг рассмеялся.

— С чего бы это? — спросил Маслодуда, искоса посматривая на него через плечо.

— Гм… В самотужники (Самотужник — кустарь (белорусск.).), значит, подался?

— А оно, браток, не натужишься, так фигу съешь…! Вот тебе и самотужность!

— Да-а-а… Но придется тебе, Иван, кончать эти хлопоты.

— Как это кончать?

— Обыкновенно… Завтра или послезавтра поволочешься на завод.

— Как это — поволочешься? И почему это я поволокусь?

— Приказ такой есть: всех рабочих опять на прежнее место, чтоб работали, значит. Немцы завод пускают.

Красачка принес свежие новости. Немцы действительно надумали пустить станкостроительный завод. Уже мобилизовали всех инженеров и техников, случайно оставшихся в городе, да и своих инженеров еще привезли. На днях будут набирать рабочих через биржу. А все, кто раньше работал на заводе, должны сами явиться, а если не явятся, то их будут считать саботажниками и наказывать по законам военного времени.

— А мне плевать на их законы! Я не просил у них этих законов, я, может, хочу по своим законам жить.

— Мало ли что ты хочешь!

Красачка вытащил из кармана свернутую вчетверо листовку, сунул ее под нос дружку. Тот, бросив рубанок и не беря в руки объявления, медленно читал его. Выражение суровой озабоченности не сходило с его лица, губы медленно шевелились, повторяя отдельные слова.

— Расстрел… Расстрел… Да еще повешение. И опять повешение… Выходит, ты не обманываешь. Твоя правда. Но поганая правда, скажу тебе, Лявоне.

Новость так встревожила Ивана, что он и о рубанке забыл. Все ходил по двору, взволнованно размахивал руками, бормотал себе что-то под нос, порой останавливался и с решительным видом заявлял:

— Мы еще посмотрим!

И вдруг набросился на Игната:

— А ты чего улыбаешься? А еще комсомолец. Видно, вас хватало только на то, чтобы нас, старых, критиковать… Да у вас только и заботы было думать о книжках, об учебе. А когда людей начинают за горло брать, вас и нет. Молчите. А мы должны теперь мозгами шевелить.

С яростью наседал:

— Вы только за нашими спинами были смелые. На всем готовом и вы были умные. Хорошее дело: за вас народ и партия, вся наша держава! Тут легко умным быть. А теперь вам и рты позапирало. Нет того, чтоб народу помощь какую дать,— молчите.

Игнат все пытался сказать какое-нибудь слово в ответ, но где там. Спас Красачка. Он взял Ивана за пуговицу, потянул приятеля к лавке, усадил.

— Чего раскипятился, как самовар? Что ты к нему прицепился? Ты же старый человек, у тебя и разум свой есть.

— Так они же грамотнее.

— Ну и пусть себе. А ты жизнь прошел, столько повидал на своем веку, что можешь добрый совет и этому хлопцу дать. Ты же натирал мозоли еще под царским орлом. И немца этого видел. Видел и пилсудчиков, и всякую прочую погань, которая старалась на нашу шею сесть. Где она теперь, эта погань?.. А что немцы, так ты ведь сам говоришь, что мы их протурим. Разве не твои это слова?

— Ну, мои… Но к чему ты это гнешь?

— А к тому, что не прикидывайся сиротой горькой, что только и надеется на чужую милость. Чего к детям цепляешься?

Еще долго тянулась бы дискуссия, если бы, стукнув калиткой, не явилась Лена Красачка. Взволнованная, встревоженная, она обратилась к отцу:

— Таточка! Не иначе, пленных ведут. Сейчас будут здесь!

Все вышли на улицу. Действительно, по ней медленно двигалась большая колонна людей, конца ее даже не видно было за густыми столбами пыли, поднимавшейся из-под сотен ног. Впереди ехало несколько конных гитлеровцев, вооруженных автоматами. У некоторых — ручные пулеметы. Злые, нахмуренные конвоиры: допекало солнце, донимала густая пыль, покрывшая серой пеленой и потные грязные лица, и руки, и каски, и утратившие всякий цвет мундиры.

— Глядите, таточка, может, и наши тут!

— Пойдем, Иван, отсюда! Не могу я смотреть на это… нет… не могу…

Красачка и Маслодуда направились в хату.

Серая, пропыленная, тянулась колонна красноармейцев. Трудно различить отдельные лица. У всех усталый, измученный вид. Глубокое безразличие на лицах, во взглядах. Некоторые прихрамывают, некоторые идут босиком, осторожно переставляя сбитые в пути ноги.

Из домов вышли женщины, сбежались дети. Они стояли, поглядывая исподлобья на проходящих конвоиров. Женщины бросились в хаты. Несли хлеб, вареную картошку, ведра холодной воды. Но все эти хлопоты были напрасны. Если какой-нибудь красноармеец пытался выйти из колонны и взять кусок хлеба, сразу же появлялись конвоиры. Налетели конные гитлеровцы и оттеснили женщин и детей к самым хатам и заборам.

А люди шли и шли, растягивая колонну. Слышались грозные окрики. Густые облака пыли стояли над колонной, покрывали серым налетом деревья на улице, вишневые сады за заборами.

— Смотри, смотри, Лена,— дернул ее за рукав Игнат. Он незаметно показал ей на один из соседних двориков. Когда внезапный порыв ветра поднял густое облако пыли, несколько красноармейцев бросились в ворота дома и исчезли за ними. Игнат и Лена видели, как мелькнули они за заборами и, пригибаясь, побежали огородами в сторону кирпичного завода.

— Хоть бы им убежать! Чтоб не заметили! — волнуясь шептала Лена.

Игнат молчал, он увидел, как один красноармеец, очутившись во дворе, отделился от других и направился в домик. То ли его замучила жажда, то ли истомил нестерпимый голод, но, вместо того чтоб бежать дальше и спрятаться где-нибудь, он отворил дверь дома и скрылся за ней. Игнат с тревогой ждал его появления. Но красноармеец не показывался. Вместо него вышел хозяин домика, известный на улице под кличкой Юшка-золотарь. Настоящая его фамилия — Юшке, а имя его слишком мудреное, чтобы запомнить. Поэтому и звали его просто Юшкой да еще золотарем, так как работал он где-то или в канализационном тресте, или в ассенизационном обозе. Тихий и незаметный, он ни с кем особенно не сходился, так что никто толком не знал, как он живет, есть ли у него семья и что он вообще за человек. Появился он в городе два или три года тому назад. Купил домик у одной вдовы, выехавшей в деревню к родственникам. Ходили слухи, что он немец и приехал сюда из какого-то городка на Волге. Люди заинтересовались им во время его появления, а потом и думать перестали о нем: живет и пусть живет себе, он ведь никому не мешает.

Теперь он, видимо, бросил свою прежнюю работу, так как стал чисто одеваться, ходил куда-то на службу: то ли в городскую управу, то ли еще куда-то. На людей стал посматривать свысока, даже перестал здороваться первым. Но никого это не беспокоило.

И вот он вышел из калитки и позвал немца-конвоира. Тот прихватил еще одного солдата и быстро побежал к дому.

Через какие-нибудь две-три минуты все увидели, как гитлеровцы гнали со двора красноармейца, толкая его винтовками. Тот успел оглянуться на хозяина дома, сказал ему с горечью:

— Эх ты, иуда, за стакан воды фашистам продал! Красноармеец хотел еще что-то сказать, но один из солдат сильно ударил его прикладом винтовки.

Красноармеец оглянулся, остановился на минуту:

— Ты чего разошелся, фриц!

Второй солдат вскинул винтовку, выстрелил. И когда пленный упал, он выстрелил в лежачего еще несколько раз. Женщины в ужасе бросились в стороны, разбежались по дворам. Проходили последние шеренги пленных. Вскоре колонна скрылась за поворотом улицы. Из ворот выходили возбужденные женщины, собирались около убитого. Он лежал на горячей пыли, подвернув под себя руку, совсем молодой, лет двадцати, не больше. Рядом с ним лежала его шинель, немного в сторону откатился солдатский котелок.

Из хат вышли мужчины. Сбегались дети, но их погнали прочь.

К толпе подошел Игнат.

Из ворот вышел и хозяин домика. Он, видно, собрался куда-то, на голове у него была кепка, в руках небольшой чемоданчик. Люди расступились перед ним, чтоб дать пройти. Он бросил безразличный взгляд на убитого и сказал людям:

— Закопайте где-нибудь.

— Что значит закопать? — раздались возмущенные голоса.— Это не скотина, а человек. Похоронить нужно по-человечески.

И тут вмешался Лявон Красачка, подошедший вместе с Игнатом:

— Ты что за командир, что отдаешь приказы?

— А вот и отдаю, если нужно. А ты выполняй!

Но Красачка не успокоился. Он вплотную подошел к хозяину домика, сурово спросил:

— Ты почему, душа собачья, на смерть его выдал? Или он тебе обиду какую учинил, или что?

Юшке равнодушно глянул на Лявона, что-то хотел сказать, но, махнув рукой, решил идти дальше. Красачка остановил Юшке, схватил его за рукав:

— У тебя спрашиваю или у кого другого? Отвечай! А уже со всех сторон наседали женщины, жадно ловя каждое слово, бросая злобные взгляды на Юшке.

— Я не собираюсь давать вам отчет!

— Нет, дашь отчет, убийца! Народ требует, негодяй! — И Красачка так дернул его за полу пиджака, что с треском отлетели пуговицы и Юшке чуть не клюнул носом землю. Он побледнел, задрожал как в лихорадке. И вдруг выхватил револьвер, намереваясь выстрелить. Сильный удар по руке выбил револьвер. Это изо всей силы ударил Игнат, стоявший сзади Юшке и внимательно следивший за каждым его движением. Кто-то сапогом отбросил револьвер дальше. Юшке отступил на шаг, но и сзади его встретили сильные тумаки в шею. Юшке весь напрягся — вот-вот вылезет из кожи — и гневно крикнул:

— Вы жестоко поплатитесь за это оскорбление!

— Не в оскорблении дело, пес! Оглушительный удар бросил Юшке на землю. Он дико закричал.

— Ты еще с угрозами, душегуб! Мало нашей крови попили, собаки?

Это был приговор Юшке, окончательный, беспощадный.

В какую-нибудь минуту все было кончено. Люди начали молча расходиться. Перед этим условились:

— Избави бог, если кто-нибудь заикнется об этом, не миновать ему той же участи!

Юшке затащили через огороды к яме, где добывали глину рабочие кирпичного завода. Туда и бросили его, кое-как зарыли.

Когда возвращались, Игната отвел в сторону один хлопец, заговорил с ним. Они встречались когда-то на районных комсомольских собраниях, где этот хлопец часто выступал со своими железнодорожными делами, работал он машинистом в депо.

— Как тебя звать?

— Игнат…

— Так вот что, Игнат! Хлопец ты свой. Дело это хорошо сделал.и. Небольшое дело, но все же лучше, чем ничего! Одной собакой меньше на земле. Это — работник гестапо. Раньше он работал шпионом. А их много — этих собак. И если бы каждый из нас, вот ты, я, все наши товарищи,— если бы каждый из нас загнал в землю хоть одного пса…

— Это я понимаю.

— Тем лучше. А говорю я тебе вот почему — надо сделать так, чтобы век помнили фашисты!

— Ты мне толком говори, что ты хочешь сказать?

— Толком? Толк тут очень простой. Я у тебя спрашиваю, готов ты принять участие в таких делах, от которых гитлеровцам будет тошно? Если готов, мы дадим тебе такую работу… Одно скажу, это… немного и опасно… Это пахнет смертью, если, скажем, неудача, если случайно попадешь к ним в зубы.

Игнат не думал о смерти. Пусть о ней думают другие. Нет, эти вопросы не волновали его. Он только переспросил машинально:

— Кто это — мы?

— А… Сам понимать должен: мы — это партия… народ… комсомол, наконец…

— Так бы и сказал, а то в жмурки играешь. Согласен я на все. Хоть сегодня, хоть завтра.

— Я и знал, что ты будешь согласен. Ты на станко-инструментальном работаешь?

— Работал. Завод теперь стоит.

— Скоро пустят. Вот там и твоя работа. А в чем она, скажу после.

Хлопец простился с Игнатом, уговорившись, что он свяжется с ним в ближайшее время.

Дня через два-три на улице, где жил Игнат, шныряли немцы. Видимо, в учреждении, где работал Юшке, хватились, куда он пропал. Расспрашивали соседей, не знают ли, где сейчас человек, который жил один в домике. Все ответили в один голос, что ничего не знают, что видели его очень редко, когда он шел на работу или с работы.

Немцы побывали в домике, где жил Юшке. Но там все оказалось в порядке: имущество, вещи на месте в полной сохранности, как их оставил аккуратный и заботливый хозяин.

Повертевшись еще несколько часов на улице, немцы вынуждены были прекратить следствие, так и не добившись никаких результатов.

4

Старый крестьянин, прятавший в лесу скотину во время боя под деревней, подобрал совсем ослабевшего, потерявшего сознание Вилли Шницке. Видно, он пролежал на опушке леса дня два, а может, и три, так как, сколько ни старался старик заставить его встать, это ему не удавалось.

С помощью близких людей он перенес его ночью в гумно, где и спрятал за скирдой соломы. Тут он отпаивал его молоком, ухаживал как мог, стараясь скорей поставить на ноги. Кормил, уговаривал:

— Ты, брат, ешь, не стесняйся! Без еды на ноги не подняться. А встанешь, тогда, брат, и делай, что себе хочешь. Не пропадешь! Они нас из хаты выгнали. Толчемся с детьми в хлеве. А в хате офицер живет. Один на всю хату. Ну, еще денщик с ним… А ты ешь да отдыхай… Не вздумай только из гумна показываться, не дай бог! Они, брат, каждого незнакомого готовы за партизана признать. Очень партизан боятся. Ночью столько этих часовых понаставят, что не пройдешь по улице. И недаром боятся: бьют их партизаны, не милуют!

И вот однажды увидел старик из своего хлева, как на его дворе появился этот больной красноармеец, которого он несколько дней выхаживал в гумне. Старик совсем растерялся от неожиданности. Ему показалось, что его больной зашел сюда в горячке. Старик бросился со всех ног из хлева, чтобы перенять, перепрятать его, если удастся.

— Браточка, куда ты? Назад, скорей назад! — крикнул он.

Но куда там? Красноармеец уже исчез в сенцах.

Старик прислонился к забору и стоял обессиленный, опустошенный, горько упрекая себя в том, что недоглядел больного.

Грустные мысли роились в голове старика. Возникали разные планы, но они совершенно не годились для того, чтобы осуществить их сейчас же, немедленно.

А Вилли сидел в хате и вел оживленную веселую беседу с немецким офицером, командиром части. Хороший обед и стакан коньяку приятно кружили голову.

Появление Вилли Шницке в хате вначале вызвало страшный переполох. Офицерский денщик долго не мог прийти в себя, когда на пороге появился человек в красноармейской форме. И только когда Вилли на чистом немецком языке обратился к нему с просьбой доложить о его приходе офицеру, тот сдвинулся с места.

Вилли предъявил офицеру свой документ. Попросил его позвонить в штаб армии, чтобы наконец и самому связаться со своим непосредственным начальством, и вместе с тем убедить офицера в подлинности документа. Связаться со штабом удалось быстро, и Вилли Шницке получил приказ: отдохнуть и дня через два-три направиться к начальству за новым заданием.

Вилли рассказывал самые невероятные истории. Как он чуть ли не один расправлялся с целыми ротами, наводил страх на советские дивизии.

Вилли рассказал и о том, как спас его старый крестьянин, хозяин хаты. Офицер был в восторге от этой истории.

— Знаете, мне действительно понравилось его лицо: такое открытое, почтенное. Нужно наградить его. Это полезный пример для всего населения.

Вилли выслушал его, рассмеялся:

— Вы говорите истинную правду. Человек стоит награды. Только какой награды? Вы посмотрите на меня! — и Вилли Шницке встал, тыча пальцем в свою гимнастерку, в красноармейскую фуражку.

— Что ж, я вынужден расстрелять его в таком случае.

— И правильно сделаете, капитан. Но я советую вам не торопиться: расстрелять вы всегда успеете. От него, я думаю, можно узнать о разных интересных и полезных для вас вещах.

Вскоре в хату позвали старика.

— Садись! — приказал ему офицер.

Старик присел на краешек лавки, комкая в руках шапку. Он глянул на красноармейца. Тот сидел за столом, и на лице у него было выражение самого обыкновенного равнодушия.

Все это и взгляд, которым обменялся красноармеец с офицером, насторожило старика. Он видел несколько дней назад, как расправлялся офицер с ранеными красноармейцами, попавшими в плен. Перед ними не ставили чарок.

— Ты спас этого человека? — спросил офицер.

— Я помог больному — он лежал без чувств.

— Это очень хорошо, это приятно слушать: больному всегда надо помочь. Кто вместе с тобой принес больного на гумно?

— Никто, я сам привел его.

— Почему обязательно на гумно?

— У меня не было другого места. Вам же известно, меня с детьми выселили из хаты. Я живу в хлеву, там больному было бы очень неудобно.

— Ты поступил правильно. Даже очень похвально. Но ответь мне: почему ты не сообщил нам, что прячешь красноармейца?

Старик, подумав, ответил:

— Откровенно скажу вам, я боялся тогда за этого человека, вы могли бы казнить его, как тех красноармейцев…

— Ты ошибся. Те красноармейцы причинили нам большой вред. А этот же больной. Мы заботимся о больных, мы лечим их, и ты напрасно не сообщил нам, ведь он мог умереть без медицинской помощи. Скажи,— может, на селе еще прячутся больные или кто-нибудь прячет их?

— Нет, таких больше нет.

— А ответь ты мне еще на один вопрос. Вот вчера в лесу, как тебе известно, кто-то убил четырех моих солдат. Говорят, это сделали партизаны. Кто из вашего села в партизанах?

— Нет у нас таких, господин офицер.

И тут не выдержал Вилли Шницке. Он поднялся из-за стола, подошел к старику, крикнул:

— Встань, если с тобой говорит офицер! Расселся, как в гостях.

Старик смотрел на него недоуменно, растерянно.

— Не ты ли говорил мне о партизанах, да еще о том, как они бьют наших… да… немецких солдат?

Старик глянул на него еще раз, обратился к офицеру:

— Вы не слушайте его, господин офицер. Что взять с больного, если он плетет несуразицу!

Слабый луч надежды еще не покидал старика, еще казалось, что все в конце концов обойдется.

И этот луч сразу погас. Изо всей силы ударил его Вилли Шницке по лицу.

— Отвечай, иначе тут же всажу в тебя пулю! Чувствуя, как разливается во рту противное соленое тепло, старик еле вымолвил:

— Я ничего не понимаю и ничего не знаю, о чем вы спрашиваете.

— Ты забыл разве, как ты сам говорил мне… о ваших партизанах.

В сознании крестьянина все стало на место, все обрело ясность. Спокойно, будто обдумывая и взвешивая каждое слово, с каким-то просветленным, полным решимости взглядом он ответил:

— Может, я и говорил красноармейцу о партизанах. Понимаешь, красноармейцу. А не тебе, предатель ты или кто иной, не знаю.

— Молчи, старый пес!

— Сам ты собака. Жалею, что не узнал раньше, кто ты и что ты. Можешь быть уверен, сегодня ты не разговаривал бы здесь со мной и не издевался над моей старостью. Храбрый против старика…

Его били, мучили. Все допытывались, кто помогал прятать больного. Хотели узнать о партизанах, о которых старик и сам толком ничего не знал. Он только слыхал о них, радовался, что есть еще люди, которых боятся эти душегубы. Но разве им скажешь об этом, разве они поймут его мысли, его чувства?

Старика расстреляли в тот же вечер вместе со всей семьей на том же выгоне, где погибли раньше попавшие в плен раненые красноармейцы.

5

Год выдался урожайный, как никогда. Рожь в поле стояла стеной. Набирались силы овес и ячмень. На лугах такие вымахали травы, хоть прячься в них. Правда, они перестояли уже, отцвели и на сухих местах побурели, посохли, так и не дождавшись косы. По низинам хлеба и травы кое-где полегли, и не от дождей, не от гроз, а просто от буйного роста, от яростного плодородия.

И все это цветение земли не радовало глаз. Не тянулась рука к косе, к граблям. Да и мало было рук.

Однако Соколич не удивился, когда встретил на поле целое звено девчат, окучивавших позднюю картошку.

Разминая онемевшие ноги, Соколич подошел к ним:

— Работаете, девушки?

— Работаем, дяденька.

Одна девушка все приглядывалась к нему, к машинам на дороге, к двум шоферам возле них и, немного застыдившись, спросила:

— А вы кто такие будете? Что-то не знаем мы вас, никогда не видели.

— Вот тебе раз: они меня не знают, а я их знаю. Вы из «Красного партизана»?

— Да.

— А как поживает ваш председатель?

— В армию ушел.

— Есть у вас хороший садовод, Тихон Заруба, как он там со своими антоновками и берами управляется) Он ведь за них золотую медаль в Москве на выставке получил.

Девушка явно смешалась. Ее подруги прыснули со смеху в уголки платочков и с интересом следили за человеком, который все знает об их колхозе.

Девушка нерешительно ответила:

— Это мой батька Тихон Заруба. Мы и есть Зарубы…

— А где же он теперь?

— Он? Он тоже… по мобилизации.

Даже переглянулась с другими девчатами, а те опустили глаза, будто были они в каком-то сговоре. А девушка еще раз сказала, подчеркивая последние слова:

— Да, в армии. У нас все в армии, которые молодые… Ну, а которые постарше, те… тоже в армии… по мобилизации.

— Ага, по мобилизации! — дружно, как по команде, подтвердили и другие девчата…

Скоро девушки, узнав одного из шоферов, догадались, с кем они разговаривали.

Обе машины остановились в небольшом селе, стоявшем на опушке леса. Соколич хорошо знал хату Зарубы и, поставив машины среди скирд старой соломы на колхозном току, пошел со своими товарищами во двор Зарубовой хаты. По-прежнему цвели под окнами красные георгины, высокие паничи, золотистые шары ноготков. Посреди двора стояла старая развесистая груша-дичка. То и дело проносились стремительные ласточки, забирались под застрехи и о чем-то щебетали, так мирно, тихо, вызывая ласковые воспоминания о далеком детстве. Лет пятнадцать уже не жил Соколич в деревне. И всякий раз, когда попадал он на крестьянский двор, в душе оживали картины детства, О нем напоминали и красные маки на гряде, и лопушистая ботва тыквы, и золотые подсолнухи, и запахи укропа, зеленой конопли. И часто, едва запахнет укропом, в глазах встает солнечное-солнечное утро, трепещущие капельки росы на цветах, освеженная за ночь земля, еще зябкая в тени,— так приятно прикоснуться к ней босой ногой. Сделаешь несколько шагов, и сонливость как рукой снимет. А мать говорит:

— Шевелись, шевелись, сынок, а то опоздаешь на пастбище…

… Вот на таком дворе начинал свою жизнь Василий Иванович. И потому с одного взгляда на двор, на ворота, на хлебы, на дровяной сарай сразу узнавал, что за человек здесь живет и работает. И какого он характера, и какие у него склонности, и как он относится к работе, и какая у него жена, и есть ли у него взрослые хлопцы и девчата. Правда, за последние годы многое изменилось и во дворе и в крестьянской хате. Исчезли подпертые кольями стены, заткнутые тряпками окна, кривые, сгнившие вереи, растрепанные ветрами и дождями крыши. На окнах забелели занавески, а под окнами веселые палисадники с цветами, с молодыми кленами и березками. Многое изменилось, всего и не перечислишь. А главное — люди…

Соколич еще раз взглянул вокруг: двор как двор, в полном порядке. Чистый, подметенный. Аккуратная клетка дров у стены хлева. Под поветью просыхают новые доски. На штакетнике сушатся кувшины. Под застрехой клети связка свежих березовых веников — специально для бани. Все так привычно, знакомо. Но что это? В аккуратно срубленной клети еле держится на одной петле — вот-вот упадет — перекошенная дверь. Верхняя петля вырвана с мясом, с гвоздями. На стене хаты какие-то пометки мелом — не нашими буквами. От клети к воротам протянулся след колес тяжелого грузовика. Половина ворот сломана.

Видно, побывали здесь гитлеровцы.

И еще одно обстоятельство бросилось в глаза: не выбежала на крыльцо хозяйка, как прежде, чтоб встретить гостей. Не слышно и хозяина, где-то задержался. Через запыленное окно испуганно смотрит на двор женщина, внимательно следит за незнакомыми людьми.

Соколич заходит в хату. Женщина как бы нехотя отвечает, на приветствие, нерешительно приглашает сесть, а сама стоит возле печки, переминается с ноги на ногу. В хату, стукнув дверью, не входит, а вскакивает девушка, которую встретили на поле. Она бросается к матери:

— Мамочка, почему вы не принимаете гостей?

— Я не знаю, какие это гости,— шепотом отвечает ей женщина.

— Разве не видите? Это Соколич, бывший наш секретарь… Он теперь партизан. Ну верно же, верно, дядечка! — уговаривает она не то мать, не то самого Соколича, заметив в его глазах нечто вроде лукавой улыбки.

— Верно, дочка, верно! — наконец подтвердил он ее догадку.

— А я и не узнала Василия Ивановича. А сколько раз был он в нашем колхозе и в нашу хату заходил! Немного лет прошло с того времени, а теперь вот… теперь…

И женщина вдруг замолчала, силилась что-то сказать и не могла, чуть не расплакалась, растерянно прикрываясь уголком платка. Успокоившись, она поздоровалась за руку со всеми, засуетилась возле стола, смахивая пыль с лавки и подоконников.

— Садитесь ближе, садитесь… Мы гостям всегда рады. Думалось ли такое, гадалось ли, чтоб человек человека боялся, чтоб, увидев кого, все думал, с какими мыслями он к тебе идет… Василий Иванович, родненький, и не снилось мне встретиться с вами, да в такое время, что сдается, все на свете перекрутилось. Жили мы, никого не трогали, так вот нарвался гад этакий, ему нашего добра захотелось. Живи и бойся каждый день, чтоб не случилось какой напасти… И за все бойся… За село бойся, как бы не сожгли. Им нашего труда не жаль, душегубам. И за сынов бойся, и за мужика. И какое есть хозяйство, за него бойся, оберут как липку, ничего не оставят… За все бойся, ни дня, ни ночи нет тебе покоя! Разве это жизнь?.. Простите, заговорилась я, болтаю про наши бабьи заботы, про наши бабьи думы…

— Это не только бабьи! — вмешался Соколич.

— Может, они и не бабьи, но мужчины, те больше молчат. Надумают что-нибудь и молчат. А мы не можем. Нам эти думы в печенки въелись: как оно будет, к чему все это приведет, скоро ли человеку можно будет спокойно жить да о счастье детей своих заботиться? Ах, опять я со своими разговорами, а вы ведь с дороги… Беги, дочушка, за отцом! Он, наверно, в карьере. Видите, порешили мужчины излишки хлеба от немца припрятать, что-то мастерят там…

В хату вошел и сам хозяин — высокий плечистый мужчина лет сорока. Широкое открытое лицо со спокойным взглядом вдумчивых глаз, уверенные движения, медленная походка, крепкое пожатие тяжелой ладони — все говорило о том, что характеру этого человека не свойственны суетливость, торопливость. Он поздоровался с гостями и на какое-то лишнее мгновение задержал в своей ладони руку Соколича.

— Мне уже хлопцы доложили о вашем приезде. Мы знали, что вы где-то ездите по соседнему району… И сказать по правде, ждали вас. Если не вас, то кого-нибудь из области. В райкоме говорили: кто-то должен приехать. Ну, слава богу, что увиделись и что в дороге у вас все хорошо обошлось. А ты, женка, не теряй зря время да тащи что-нибудь из печи, люди с дороги утомились…

— А ты, Тихон, рассказал бы раньше, что у вас тут делается? Как немцы? Как народ?

— Народ? Что ж народ? Ему, конечно, не в новинку немца видеть. Он его хорошо повидал в восемнадцатом году. И тогда не сказать чтоб немцы очень рады были знакомству с нами. А теперь? Теперь, можно сказать, совсем другие дела. Немец совсем другой пошел, звериной породы, лютый, как гад. Не только на добро твое лапу кладет, а еще силится и тебя под пулю поставить, детей твоих со света сжить.

В хату заходили все новые и новые люди. Собралось много народу и возле хаты. Пообедав на скорую руку, Соколич вышел на улицу. Его обступили, начали обо всем расспрашивать. Многие знали его в лицо по прежней работе и здоровались с ним, как с человеком близким, знакомым.

— Братцы мои! — говорил Василий Иванович.— Я очень рад, что снова среди вас, что передаю вам партийные слова! Партия посылала меня и раньше к вам… И мне кажется, не плохо мы поработали с вами. Вот и теперь партия прислала меня к вам, чтобы сказать, что не погибнем мы, что фашистов побьем, прогоним с нашей земли. Партия прислала меня сказать вам, что она всегда с вами, что она думает о вас, думает о том, как освободить вас от этих наглецов!

— Хуже, чем наглецы, Василий Иванович.

— Правильно, хуже… Это разбойники с большой дороги. Но разбойников боится трусливый… Если разбойнику хорошо дать по хребту, так он не полезет к тебе в хату, он и десятому закажет не делать этого. Партия, правительство призывают нас бить этих разбойников. Партия, правительство призывают нас защищать жизнь, все, что нами сделано, защищать нашу Родину, наше государство… Иначе гибель будет нам, и нашим детям, и нашим внукам. Закроет фашист все дороги перед нами. Так как же будем решать, товарищи: бороться ли с бандитом, или сдадимся на его милость, наденем ярмо на себя?

— Не дождется он этого!

— Сдохнет, гад, задушится!

— До поры до времени выхваляется фашист, будет ему еще похмелка!

Долго не стихал говор на улице. И все речи сводились к одному: бить фашиста, сопротивляться как можно, а чтобы лучше бить, лучше надо организоваться.

Соколича радовало, волновало настроение колхозников. Много проехал он районов и не встречал в народе растерянности, паники, безнадежности, неверия в нашу победу. Правда, попадались отдельные люди, потерявшие от страха рассудок, готовые броситься в панике прямо в руки врага. Встречались и такие, которые словно обмякли, утратили всякую волю и жили растительной жизнью, лишь бы день прожить.

А народ, стиснув зубы, смотрел в глаза грозной опасности, присматривался к фашисту, к его повадкам, —

Сжимался кулак у народа. Нужно было помочь ему выбрать поудобней места для удара.

6

Соколич выехал из села в полночь, когда гитлеровцы побаивались показываться на дорогах. Тихон Заруба вызвался быть проводником и ехал вместе с Василием Ивановичем. Ночь выдалась тихая, лунная. Вскоре выехали на старую греблю, петлявшую между болот и низкорослого сосняка. Машины тарахтели на выбоинах, двигались медленно. Соколич наметил с Тихоном Зарубой место, где решил обосноваться на какое-то время.

Километрах в семи-восьми от села к гребле подходил «зимник» — дорога, по которой возили зимой сено с болот. Теперь она была совсем незаметной под буйными травами и лозовыми кустами, скрывавшими от людского глаза истлевшие жерди, настланные кое-где на самых топких местах. Скоро машины остановились,— ехать дальше не было никакой возможности. Из них выгрузили все имущество, оружие, продукты. Шоферы вместе с Тихоном Зарубой повели машины обратно, на греблю, и, проехав несколько километров, загнали их в густой лес, спрятали в самой непролазной чаще молодого сосняка.

Затем Соколич и его спутники перенесли свои припасы еще километра за два от места остановки, на сухие лесные островки, разбросанные на болоте. Осторожно пробирались по кладкам среди зарослей ольшаника, камыша, осоки, перескакивали с кочки на кочку. Все кругом было застлано густым ночным туманом. Лунный свет придавал всему таинственный, сказочный вид. Порой из-под самых ног взлетала и слепо бросалась в сторону какая-нибудь птичка, непривычная к ночному полету. Спугнули диких кабанов.

Место стоянки выбрали неплохое. И если бы не болото кругом, его можно было бы назвать чудесным. Но когда же наши боялись болот?

Светало. Утомленные долгой дорогой, множеством впечатлений, переживаний, постоянным ожиданием опасности, как только добрались до сухой земли, прилегли, чтобы дать отдых натруженным ногам, и сразу же заснули. Соколич никому не мешал, пусть выспятся. Он только выставил часового, и тот ходил краем леса, прислушивался к шелесту деревьев, к клекоту аистов, свивших свое гнездо на высоченном дубе. В этом гнезде, видно, нашли приют и разные мелкие пташки. Их неугомонное щебетанье как бы приветствовало восход солнца. К птичьему пению присоединялось безладное, неистовое кваканье лягушек. Казалось, каждая из этих болотных обитательниц старалась перекричать других, выделиться своим, только ей присущим голосом. Да еще висел над землей бесконечный комариный звон, будто натянули над болотом тысячи невидимых тоненьких струн, и они гудели, звенели, даже воздух дрожал от звона.

Но после всех пережитых дней, с грохотом артиллерии, с завыванием и свистом бомб, Соколич чувствовал себя так, словно он попал вдруг в царство необычайной тишины и покоя.

Он разложил небольшой костер и, грея застывшие ноги, отдался своим мыслям. Они приходили чередой, то грустные, серые, то светлые, радостные, призывные. Вспоминалось детство, батрачество, горькие попреки куском хлеба и стоптанным лаптем. Первые заработки поденщика на железной дороге. Комсомол. Первая серьезная ответственность, когда стал стрелочником, потом сцепщиком. Очень неспокойный характер. «Жесткий и колючий, как еж»,— говорило о нем железнодорожное начальство, очень не любившее, что «какой-то сцепщик» вмешивается «не в свои дела». Потом работа бригадиром грузчиков на товарной станции. Разоблачение крупных махинаций с нэпманами, блатных перевозок, взяток продуктами и товарами. Показательные суды, высылка и начальства и нэпманов. Соколич переходит слесарем в депо. Неплохой вышел слесарь, неплохой был секретарь цеховой ячейки. Учеба в партийной школе. Трудная учеба. После сельской начальной школы все давалось с боя, ценой напряженных атак и усилий, аж до пота на лбу. И то, что давалось, оставалось зато навсегда.

Соколич работал секретарем партийного комитета узла, когда подошли тридцатые годы. Его послали инструктором в сельский райком,— он хорошо знал деревню. Вскоре выбрали секретарем райкома партии. Он долго отказывался: «Не вытяну, район серьезный, не хватит знаний, опыта».—«Партия знает, что вытянешь, обязан вытянуть, таков приказ партии».— «Раз нужно партии, то готов». И вытягивал.

Так и прошел свой путь Соколич от комсомольца до секретаря обкома партии. Шел со ступеньки на ступеньку, от малого к большому, от незаметного человека до выдающегося деятеля. И каждая ступенька его жизни и работы совпадала с теми большими ступенями, которые проходила вся страна, весь народ. Заросшие чернобыльником межи сходили на нет и вспоминались только в старых песнях. Магнитки, Днепрострои, Осин-строи стали входить в быт. От глухих деревень протянулись широкие дороги для молодежи в город, на учебу, на работу, на новые фабрики и заводы. Армии землекопов и машин пошли в наступление на болота. Росли, расширялись города. Столица намеревалась окончательно сбросить с себя деревянные убогие одежды, избавиться от грязи, пыли, тесноты — тяжелого наследия былого. Уже обозначались в архитектурных мастерских первые контуры реконструированной столицы.

В бурной жизни родной республики принимал самое близкое, самое непосредственное участие и Соколич. Его интересовали и болота, и новые аэродромы, и генеральная реконструкция столицы. Он занимался и сселением хуторов, и новыми дорогами, и новыми школами, и новыми фермами в колхозах, и крепким трудоднем. А главное, его интересовали люди. И по тому, как росли они, изменялись, он чувствовал и свой рост. А по себе судил и о других.

Когда нахлынули гитлеровские орды, Соколич со всей страстью своей души боролся с диверсантами, помогал мобилизации, охранял железнодорожные и шоссейные дороги, обеспечивал хлебом и мясом красноармейцев, строил противотанковые рвы, тушил пожары.

Когда его вызвали в ЦК, помещавшийся в нескольких палатках в прифронтовом лесу, и сказали, что нужно ему, Соколичу, вернуться в свою область, которая несколько дней тому назад занята немцами, он на минуту задумался. И все знали, что это молчание не отказ от не совсем обычной командировки. Соколич обдумывал, кого бы прихватить с собой и какими дорогами пробираться через линию фронта.

Сборы были недолгие. Разместившись на двух стареньких «эмках», выехал на запад.

… Догорал костер. Он был уже не нужен. Хорошо согревало землю высокое солнце. Комариный звон сменился убаюкивающим шелестом молодых березок и трепетных осин. Кружилась голова от густого запаха смолы, душистого чабреца. Бессильно слипались глаза в сладкой дремоте.

Спустя минут пять часовой осторожно подсунул ему под голову чей-то ватник, прикрыл шинелью. Сам отправился на свое место.

7

Неузнаваемо изменился старый бондарь Сымон, когда сделался старостой в своей деревне. Если и раньше он был не очень разговорчив, то теперь и вовсе слова от него не услышишь. Все больше молчал, слонялся как тень по улице, по своему двору. Он не любил чересчур беспокоить народ различными сходками-собраниями. И если была нужда, просто заходил к кому-нибудь из старших мужчин — к одному, к другому — и сразу выкладывал дело:

— Нужно, мужчины, людей на шоссе послать, на ремонт. Требуют немцы тридцать человек и пять подвод.

— А пусть они сгорят, твои фашисты.

— Пусть они сгорят, а приказ приказом, здесь не выкрутишься, нужно свою очередь отбыть.

— А мы возьмем и не послушаемся этого немецкого приказа.

— Немецкого приказа ты можешь и не слушаться, а мой приказ должен послушать… вот что я тебе скажу…

— Почему это я должен тебя слушаться?

— Так как я есть начальник, вами же поставленный.

— Не мы, а немцы тебя поставили.

— Ну, это ты скажи кому другому, а не мне. Я это начальничество могу и тебе передать, ты же моложе…

— Что ты, дед, я же это для смеха говорю! — не на шутку испугавшись, оправдывался какой-нибудь сосед Сымона, охотник пошутить над старым бондарем.

— Тут не до смеха. Нам связываться с немцем из-за какой-то глупости не стоит. Ты ему очередь на работу не выставишь, так он готов всех в лагерь забрать. Нужно думать, как оно лучше получится.

И Сымон всегда находил способ, как лучше выйти из положения. Но старику, видно, было не легко. Заботы крепко пригнули его, не давали покоя.

Только с Астапом Конопелькой отводил он душу. Тот изредка приходил из леса, и они запирались вдвоем в хате. Тетке Ганне давалось задание караулить на улице, чтобы не заявились какие-нибудь незнакомые, а тем более немцы.

И хотя не знала в точности Ганна, о чем так долго говорят Сымон с Астапом, но как-то светлей становилось у нее на душе. Она знала, что Конопелька приходил из леса. Оттуда можно было ждать много разных новостей, и новости те всегда, видно, радовали чем-то старика,— после встречи с Астапом он ходил возбужденный, даже на что-то намекал ей:

— Мы еще поживем с тобой, старуха. Мы с тобой еще и внуков дождемся!

А Сымон действительно вел долгие разговоры с Астапом, Сообщал новости, услышанные в городке, передавал принесенные оттуда немецкие газеты, приказы, докладывал обо всем, что делалось в округе, что думают делать фашисты.

— Отрапортуй. Астап, что мостик на шоссе мои люди по немецкому приказу завтра окончат. Вы можете приступить к делу. Телефонные столбы на большаке опять поставлены, будет вам работка. Немцы хотят лесопильню пустить. Уже людей согнали, пленных и всяких. Как отстроят, сразу сообщу.

Иногда Астап являлся со специальными поручениями. Сымон целыми днями пропадал в городке, куда-то ходил, кому-то передавал задания из леса. Он аккуратно выполнял и немецкие приказы. Приказала комендатура собирать оружие в поле, в лесу. Отвезли в комендатуру целый воз лома: подбитый снарядом пулемет, несколько никуда не годных винтовок, сорванные с танка гусеницы, куски покореженного железа. А в результате кое-что перепало и Конопельке: в глухую ночную пору перевезли подальше в лес воза три винтовок, несколько пулеметов и много разной мелочи — гранат, патронов. А кучи снарядов закопали, попрятали под хворостом, около сотни ящиков со снарядами забросили в лесную речушку. Не отдавать же все это добро немцу, оно могло пригодиться и в своем хозяйстве.

Большое немецкое кладбище, неподалеку от деревни, всегда хорошо присмотрено. На березовых крестах кроме солдатских касок — гирлянды дерезы и даже венки из полевых цветов, из еловых лапок. Старался

Сымон и за это был на виду у самого коменданта Вейса. Тот не раз хвалил его, ставил в пример другим старостам.

Близкое знакомство Сымона с комендантом произошло вскоре после жатвы. Хлеб убирали с поля и молотили всем колхозом, как приказали немцы. Они прислали нескольких солдат наблюдать за порядком. Около тридцати груженных зерном подвод двинулось под конвоем в город. Но с этими подводами неподалеку от города произошло нечто совсем неожиданное. Группа вооруженных людей остановила обоз в лесу. Гитлеровцы, разбегаясь, пытались отстреливаться. Их уничтожили. Лишь троим удалось убежать. Одного взяли в плен. Он дрожал как осина в ожидании неминуемой смерти. Но дело обернулось для него совсем по-иному. Ему вручили записку, жестами показали, что он свободен и может идти в город. Солдата не нужно было долго уговаривать, быстро замелькали на пыльной дороге сбитые подковы сапог. Бежал и нес с собой записку коменданту, в которой партизаны сообщали, что заготовленный немцами хлеб употребят как нужно, и обещали позаботиться обо всех других немецких заготовках.

На другой день Вейс, не на шутку встревоженный — подобные события произошли сразу в нескольких местах, а в двух совхозах под городом сгорели необмолоченные скирды хлеба,— выбрался с целой экспедицией из городка. Полдесятка грузовых машин с солдатами двигались одна за другой. В легковой ехал сам Вейс с Кохом. Впереди пылили две танкетки и несколько мотоциклистов.

Когда колонна поднялась на пригорок, откуда виден был колхоз «Первомай», немцы заметили какое-то непонятное движение на расположенном здесь немецком кладбище. Человек с полсотни крестьян старательно работали лопатами, граблями и метлами. Вейс остановил колонну, вышел из машины. Крестьяне вначале немного растерялись. Многие казались очень напуганными, но вскоре они начали работать, как и прежде, не обращая внимания на немцев. Одни нарезали дерн, другие подносили его, аккуратно обкладывали каждую могилу. Девчата развешивали на крестах длинные гирлянды дерезы, подметали землю,

Вейс, самодовольно улыбаясь, наблюдал за их работой.

— О-о! Что я говорил? — повернулся он к лейтенанту Коху.— Они будут уважать нас. Они уважают, любят нас.

Лейтенант Кох, не всегда разделявший восторги коменданта и смотревший более трезво на вещи, хотел сказать, что эти люди если и любят немцев, то больше всего мертвых. Но Вейса уже рядом не было. Он подошел к крестьянам, любовно осмотрел прибранные могилы. Особенно понравилась ему одна, щедро украшенная зеленью и цветами. Прочтя надпись на кресте, он узнал, что здесь похоронен немецкий подполковник.

— Кто есть старший у вас?

Из толпы вышел Сымон. Кох узнал в нем человека, которого он назначил старостой, и сказал об этом коменданту.

— Староста? — спросил Вейс.

— Так точно, господин офицер. Поставленный вот ими,— движением глаз Сымон показал на Коха.

— Кто приказал привести в порядок кладбище?

— По моему приказу, господин офицер. Нельзя так, чтоб без присмотра.

— Ты есть молодчина! Ты есть верный слуга Германии. Мы никогда не забудем тебя. А партизаны есть у вас? — перешел он вдруг к другому делу.

— Есть, господин офицер.

— Где?

— Они в лесах, господин офицер. Вчера ограбили наш обоз с хлебом. Я послал донесение в волость. А в деревне Клинки тоже урожай забрали, а старосту убили.

— Ну хорошо, хорошо! Работайте себе. А партизан нечего бояться, мы наведем здесь порядок.

— Да мы не боимся, господин офицер, но жизни решаться кому охота? Они шутить с нами не любят.

— Ничего, ничего, бояться нечего! — обнадеживающе говорил Вейс, а сам с еле скрываемой тревогой посматривал на бескрайний лес, со всех сторон обступивший небольшое поле и ближайшую деревню.

— Лейтенант,— обратился он к Коху,— поезжайте в моей машине, а я сам поведу колонну, поеду в передней танкетке. Ну, работайте! — приветливо помахал он еще раз рукой группе женщин и девчат. Немного осмелев уже после неожиданного появления немцев, они с интересом разглядывали офицера так ласково разговаривавшего с Сымоном.

Вскоре немецкая колонна, не останавливаясь в деревне, запылила дальше по проселку и скрылась на краю леса. Сымон подал команду:

— Хватит! Аида по хатам!

Люди веселой толпой пошли по дороге к деревне. Кое-кто знал о секрете кладбища, некоторые догадывались. Но говорить об этом никто не считал нужным.

Сзади шли Сымон и Конопелька, также принимавший участие в этих делах. Тут же вертелся юркий Пилипчик. Любопытство не давало ему покоя. Он сдерживался, сколько мог, наконец не выдержал и с отчаянием спросил:

— Дядя Сымон!

— Чего тебе?

— А не погниет оно, жито?

— Где погниет?

— Да в той яме, над которой мы полковничий крест поставили?

Конопелька хотел ухватить племянника за ухо, но тот ловко выскользнул из рук. Конопелька только прикрикнул на него, оглянувшись, нет ли кого поблизости.

— Я тебе все уши откручу, если ты пикнешь где-нибудь хоть слово.

— Аи, дяденька, я ничего не слыхал, ничего не знаю.

— Я тебе дам не знаю! Вот уродилось дите, во всякое дело свой нос сует!

Но спустя минуту он сказал Пилипчику уже более ласково:

— Садись на коня да подавайся лесом на старые пали, предупреди, что немцы поехали.

— Хорошо, дяденька, я сейчас.

В одно мгновение Пилипчика и след простыл, словно и не было его. Астап недолго задержался у Сымона, ведь пришел он по срочному делу. Требовалось перевезти из города кое-какие грузы, а для этого нужны подводы и надежные люди. Следовало все организовать так, чтобы не вызвать лишних подозрений у немцев. Договорились выбрать день, когда первомайцы повезут сдавать солому, на которую получен наряд.

Было уже за полночь, когда Астап подходил к своей хате в лесу. Ночь выдалась холодная, ядреная, как всегда бывает после жатвы. Каждый звук, каждый треск веточки под ногой гулко отдавался во мраке ночи, и Астап порой останавливался на минутку, жадно вслушиваясь в шумы ночного леса. Невидимые в ночи, шелестели осины, слышался спокойный, умиротворяющий шорох берез, тихо перешептывались темные громады дубов. Под тусклым мерцанием звезд чуть видны были острые вершины елей, серебром отсвечивали макушки высоких сосен.

Астап уже вышел на крутой и голый, как лысина, пригорок в лесу, когда вдруг заметил зарево на западе, за рекой. Блеклые отсветы испуганно скользили по вершинам деревьев. Зарево явно увеличивалось. И хотя много случалось пожаров за последние недели и были они не в новину людям, но всегда сердце начинало щемить, когда появлялись в ночи эти красные сполохи.

Он постоял несколько минут, вглядываясь в зарево, пока не прорвались сквозь ночной мрак светлые и яркие языки пламени.

— Опять где-то горит человеческое добро! Не иначе как в «Ленинском пути»… Надо узнать завтра.

В хате давно спали. Осторожно, чтобы не разбудить Надю и Пилипчика, Астап начал укладываться.

8

Сипаку часто не спалось. Докучали заботы, неприятности, грызня с людьми. Часами ворочался Сипак на жестком сеннике, обдумывая разные дела. Иной представлял он свою нынешнюю жизнь, когда решился, говоря его словами, кончать советскую власть. И нечего уже было кончать тут, и советская власть, казалось, теперь далеко от него, но на сердце не становилось спокойней. Бесконечные неприятности, комендант вечно недоволен. Люди смотрят исподлобья. Кажется, дай им волю, истолкли бы живого в порошок. Сипак и деревню эту давно бы оставил, если бы не чувствовал за своей спиной немецких винтовок. В деревне жило человек двадцать гитлеровцев и несколько полицаев, охранявших склад зерна, помогавших немцам вести заготовки.

В темные ночи Сипак чувствовал себя очень неуютно, хотя рядом с ним в колхозном правленческом домике жили полицаи. Временами, чтобы избавиться от бессонницы, Сипак выходил на улицу, долго слонялся возле дома, прислушиваясь к голосам ночной деревни. Когда было особенно темно, совершал прогулки по деревне, осторожно пробираясь вдоль заборов, беззвучно ступая мягкими сапогами.

Вот и сегодня, держа наготове револьвер, Сипак вышел на улицу, крадучись зашагал к площади, где стоял склад, куда ссылали обмолоченное в деревне зерно. Здесь и жито.; привезенное из соседних деревень. Сипаку послышались какие-то подозрительные звуки, ион быстро пересек улицу, намереваясь проверить, как несут службу его полицаи. И только подошел к старым развесистым вербам, как заметил тень, мелькнувшую под деревьями, Сипак бросился вслед. Он уже видел фигуру человека, торопливо бежавшего по грядам. На спине у человека белела ноша — обыкновенный мешок, видно тяжелый,—беглец тяжело дышал, сопел, сгибаясь под грузом.

«Поймать, обязательно поймать…» И Сипак крикнул не своим голосом:

— Стой! Стой, тебе говорю! Но человек продолжал бежать.

Тогда Сипак поднял пистолет и, целясь в еле видное белое пятно, выстрелил несколько раз подряд. Белое пятно исчезло, что-то шлепнулось о землю, но по треску забора, по шелесту кустов, черневших в саду за огородом, Сипак понял, что человек убегает. Он выстрелил еще несколько раз, но, видимо, без особых результатов. И сразу же поднялась стрельба возле школы, где помещалась местная комендатура. Бежали встревоженные немцы. Сипак закричал, позвал их к себе. Они внимательно осмотрели огород, по которому Сипак гнался за неизвестным, нашли обыкновенный крестьянский мешок, наполовину наполненный рожью. Не трудно было догадаться, откуда эта рожь. Но едва Сипак с гитлеровцами бросился к складу ржи, как густая ночная тьма начала вдруг редеть, будто перед утренним рассветом. А еще через минуту отчетливо выступили из ночи колхозные хаты, по улице протянулись длинные тени высоких берез и кленов, а сами деревья осветились трепетным, тревожным светом, который становился ярче и ярче. Потянуло удушливым, прогорклым дымом, словно горела где-то старая, слежавшаяся солома.

Все, как по команде, бросились к амбару, стоявшему на небольшой деревенской площади. Соломенная крыша со всех сторон была охвачена пламенем. Двери амбара открыты. Полицейская охрана куда-то исчезла. Возле самых дверей на улице рассыпано зерно, заметны следы колес, конских подков. Видно, рожь выносили отсюда не только мешками, а вывозили и на телегах. Смешиваясь с веселым треском пламени, доносилось с поля тарахтенье колес. Кто-то, видно, здорово гнал лошадей,— стук телег становился все тише и тише, наконец совсем исчез, поглощенный нарастающим гулом огня. Взнимая вихрь искр, с треском упала крыша, осветив все засеки. Гитлеровцы и полицаи сгоняли народ на пожар. С грохотом подъехали пожарные. Но единственный насос оказался неисправным. Воду пришлось носить ведрами. Люди не проявляли особого усердия, медленно двигались с ведрами, лопатами, пожарными баграми. Больше всех кипятился Сипак, бросался на людей с кулаками, угрожал, хватался за –ведра, бестолково суетился возле пожарища. Немцы оцепили деревню. То ли боялись, что кто-либо чужой проберется сюда, то ли думали задержать поджигателей, которые, по их мнению, должны были пуститься наутек. Сипак даже охрип от ругани. Но это, однако, не очень мешало огню. Амбар догорал, как свечка, все сильнее пахло горелым зерном.

С восходом солнца поднялась в деревне несусветная суматоха. Людей сгоняли на площадь. В хату к Силивону вскочил Сипак с двумя полицаями. Старуха кормила Василька.

— Где Силивон? — бросился к ней разъяренный староста. Василек насупился, заплакал, ухватился руками за бабку.

— Не плачь! — начала успокаивать она ребенка,— Это же староста наш, не бойся.

— Я тебя спрашиваю или кого другого? — и Сипак с силой дернул старуху за плечо.

Та удивленно посмотрела на него, спокойно ответила:

— Откудова мне знать, где теперь Силивон? Вы же сами послали его вчера везти сено в город, под самый вечер послали, чего же спрашиваете?

Сипак действительно вспомнил, что несколько человек и старика Силивона он послал вчера на сеносдачу.

— А ты, если спрашивают, отвечай сразу, нечего огрызаться! — сказал он уже несколько спокойней. Потоптался немного по хате и снова к старухе: —. Сын был ночью?

— О каком это сыне вы спрашиваете? — Мы знаем, о каком. Один он у тебя.

— У меня не один, а два сына. Один в Минске живет, на фабрике работает.

— Я не о нем спрашиваю, я об Андрее, председателе колхоза.

— Чудной вы человек, задаете такие вопросы. Вам ведь известно, что он в армии.

— Мне другое известно, по лесу он шляется, как бандит.

— Вот это мне неизвестно. Вовек еще не было такого, чтобы из нашего рода кто-то в бандитах ходил.

— А я тебе говорю, шляется по лесу, по болотам, пеньковой петли ищет твой выродок.

— Ну и ищите его в лесу, что же вы ко мне цепляетесь? Мне лучше знать, где он.

— Вот именно, лучше. И если не скажешь, ответишь перед комендантом. Айда, собирайся! — грубо рванул он ее за рукав.

— Постыдился бы малого ребенка…

— Не учи! Давай поднимайся!

Василек зашелся плачем, ухватился руками за шею старушки.

— Я боюсь, бабка, это злой дядька!

— А ты не бойся. Беги к соседям, беги, играй!

— Я не оставлю вас!

— Ну, хватит, бери своего щенка, пойдем! Старуха встала из-за стола, глянула в бегающие глаза Сипака:

— Человече ты, человече! Не хочу поганить себя словами и ребенка щажу. Сказала бы я тебе. Но что про тебя скажешь, недоносок ты ведьмячий!

— Ну, ну! — поднял руку Сипак.— Я заткну тебе горло!

— Брешешь! Не в твоих силах задержать человеческое слово. Народу рот не заткнешь, слабоват ты для этого…

Сипак еле сдерживал жгучую злость. Неудобно бить старуху, на улице толпился народ, окруженный немцами и полицаями.

Возле комендатуры лысый золотушный комендант, голова которого напоминала переспелый уродливый огурец, наводил порядок, пискливым голосом отдавал команду солдатам. Заметив старую Силивониху с ребенком в сопровождении Сипака и двух полицаев, он налетел на нее коршуном:

— А! Ты есть партизан? Ты жгла рожь?

— Отцепись, рыжая погань!

Гитлеровец ударил ее автоматом в грудь. Старуха повалилась на землю и, разгребая пыль, силилась подняться с земли. Перепуганного Василька подхватили женщины, зажали ладонями рот, шептали на ухо:

— Не плачь, малыш, а то фашисты убьют. Старуха наконец поднялась с земли, Сипак подтолкнул ее к толпе. Она молчала.

— Я буду каждого бить,— кричал комендант, — кто не скажет мне правды. Расстреляю всех, если не скажете, кто поджег рожь! Кто поджигал, спрашиваю я вас?

Люди насупившись молчали.

— Последний раз спрашиваю, кто поджег?

Из толпы вышел сосед Силивона, старый Михайла, который давно не слезал с печки, доживая свой век среди многочисленных внуков. Он отдалился по старости от всяких дел. Немцы и его выгнали на площадь. Опираясь на палку, старик говорил тихо, обдумывая, подбирая каждое слово:

— Вы зря серчаете, господин офицер. Кто это мог ночью увидеть… поджигателя? И кто это будет божий дар сжигать? Вы спросите у тех, кто был в охране при амбаре, у этих самых полицаев. Не иначе, прикуривая свои цигарки, они и подожгли амбар.

— Что ты несешь, старый пень? — набросился на старика Сипак.— Охранник пропал, его не нашли.

— Вот я и говорю, таких полицаев поставили вы… А какой от них толк, от полицаев, если они только и караулят, где самогонка или на гулянку куда пойти? А народ и претерпевай от этих живодеров.

— Если ты не перестанешь брехать, я вытрясу из тебя все кости! — угрожающе шагнул Сипак к старику. Но не так-то легко было его унять.

— Кости мои не велика для тебя пожива. А что касаемо брехни, ты должен знать, что брешут собаки и те, кто залез в их шкуру. Смотри лучше за собой, вот что я скажу.

Неизвестно, чем бы все кончилось, если б в этот момент на улице не послышался шум машин. В деревню приехал отряд во главе с Вейсом и Кохом. Узнав о пожаре, они решили расследовать дело на месте.

Перепуганный комендант сбиваясь докладывал о случившемся. Сипак почувствовал, как стали вдруг тяжелыми его ноги, мелко-мелко задрожали колени. Он знал, что Вейс недолюбливал его, так как на территории староства очень часто случались разные нежелательные происшествия.

Вейс с бранью набросился на коменданта:

— Что это? Митинг? Разве так ведут следствие? И тут же взялся за. Сипака:

— Ты думаешь, тебя сделали старостой для почета? Видно, заскучал по виселице… Чем отплатил ты, что мы вернули тебе землю, имущество? Видно, служишь не нам, а партизанам.

Сипак как стоял, так и упал на колени, пытаясь поймать руку Вейса. Колхозники молча наблюдали за этой сценой, и, каким тяжелым ни было все пережитое ими, кое-где на хмурых лицах просвечивали тайные улыбки. Уж очень пылил коленками по земле горделивый Сипак, любивший то и дело выхваляться: мы-ста да мы-ста… Он ползал перед Вейсом, целовал его руку и жалобно бормотал:

— Я стараюсь, господин комендант. Ночи не сплю, господин комендант. Телом и душой с вами. Меня сам Клопиков знает. Я истреблю их, бандитов! Уже имею некоторые сведения о них.

Вейс отошел немного, брезгливо вытер руку о перчатку.

— Ну, говори! Говори, что знаешь, кого имеешь в виду?

— Разрешите встать, господин комендант.

И, поднявшись, обвел толпу мутным собачьим взглядом. Его рука дрожала как в лихорадке. Он показывал на людей:

— Вот она! По слухам, ее сын в партизанах. Он был председателем колхоза…

— Взять! Кто еще?

— Вот у этого старика…— показал он на Михаилу,— три внука в армии и сыновья, не иначе, шляются по лесу. И сам докучает нам, огрызается.

— Еще! Еще!

Сипак торопливо показывал на людей. Он припоминал, кто и как разговаривал с ним, как смотрел, как выполнял его распоряжения. Арестовали человек пятнадцать.

— Еще? — наступал на него Вейс.

— Они все, господин офицер, не желают нам добра, они все душой с большевиками.

— Ну ладно! Распустить народ! Люди должны работать, нам эти митинги не нужны.

Арестованных отвели на пустой двор Силивона. Допросом руководили Вейс и Кох. Помогал местный комендант, с лица которого не сходило выражение застывшего испуга. Сипак хватал, как пес, очередную жертву, тащил в хату. Сколько ни били, ни мучили людей, ничего от них не узнали. Особенно хотелось Сипаку выпытать что-нибудь у старой Силивонихи, Ее несколько раз отливали водой, когда она теряла сознание. Сипак уговаривал ее:

— Ну, хорошо! Не хочешь говорить о сыне, не говори… Но должна ты знать, кто там еще из наших с ними?

Старуха молчала.

Сипак, который дрожал и за свою собственную шкуру, переходил от угроз к просьбам:

— Христом-богом прошу тебя, скажи! Иначе плохо тебе будет, плохо всем нам будет.

— Ты за бога не хватайся! — едва прошептала обессиленная, измученная старуха.— Никогда не было его у тебя и нет. Вот он, твой бог! — едва уловимым движением глаз показала она на Вейса.— Целуй, лижи его сапоги, они в нашей крови!

— Задушу, собственными руками задушу!

— Всех не задушишь… Найдется еще рука и на твою собачью шею, живоглот!

— Ты еще будешь угрожать мне! — в припадке бессильной ярости бросился Сипак на беззащитную женщину, бил, увечил податливое неподвижное тело старухи. И когда опомнился, то заметил, что бил уже мертвую.

Вспотевший, немного растерянный, он нерешительно подошел к Вейсу.

— Кажется, господин комендант, я убил ее.

— Ну, хорошо, хорошо! Старайтесь! — отмахнулся от него, как от мухи, Вейс.

Сипак угодливо закивал головой, глаза его светились такой преданностью, что Вейс, верный себе, умилился и что-то хотел сказать. Но в это мгновение во дворе раздался громкий треск мотоцикла. В хату вошел ефрейтор из комендатуры Вейса, молча подал ему пакет, Вейс медленно разорвал конверт, ленивым жестом достал бумагу, начал читать.

И тут все заметили, как побледнело его лицо, судорожно дернулась щека, пальцы крепко сжали бумагу. Ни на кого не глядя, Вейс вышел из хаты. В сенях он успел шепнуть на ухо Коху:

— На железной дороге несчастье… Кончайте скорей, и поедем!

Солдаты засуетились возле хаты. Плотно закрыли сени, притащили со двора старую доску, подперли дверь. Из грузовика принесли канистру бензина, облили крыльцо, углы хаты. Вскоре чадные языки пламени взвились по стенам, перекинулись на крышу. Сухое, смолистое здание занялось как свечка, обдавало таким жаром, что солдаты и все, кто был здесь, отступили на несколько шагов назад. Через стекла закрытого окна все увидели старика. Он хватался пальцами за раму, чтобы открыть ее. Кох не торопясь достал револьвер, выстрелил. Брызнули мелкие осколки. Старик больше не показывался у окна. Солдаты быстро садились на грузовики. Вейс отдал последние распоряжения коменданту, глянул еще раз на Сипака:

— Старайтесь, будет порядок!

Отряд Вейса спешно выехал из деревни. Возле полыхавшей хаты суетились солдаты, по-хозяйски распоряжался комендант. Сипак стоял во дворе, глядя на огонь, бездумно следя, как вихрились над крышей столбы соломенных искр, как кружился, опадая на землю, серый пепел.

9

Операцию на железной дороге партизаны батьки Мирона задумали давно. Надоело заниматься мелкими делами, разрушением мостов на проселках, на шоссе. Да это и не давало серьезных результатов. Мосты быстро восстанавливали, и движение не прекращалось. К тому же основная масса грузов шла по железной дороге.

Уже несколько раз Дубок побывал на «чугунке». Выбирал поудобней место, чтобы причинить больший вред немцам. И вот ночью человек десять отправились из леса к железной дороге. Дубок взялся пустить эшелон под откос без всякой взрывчатки.

Место выбрали самое подходящее, там, где железная дорога поворачивала вправо. Закругление шло по высокой насыпи, под уклон, в конце которого — мост через лесную болотистую речку. За исключением моста, нигде на железной дороге охраны в то время еще не было, и подступиться к ней было сравнительно легко. Осторожно работая, чтобы не поднимать лишнего шума, вытащили железными лапами костыли из одного рельса, развинтили и сняли замки на стыках. С нетерпением ждали поезда из города. Боялись, что первым пройдет поезд в город. В этом случае крушение не дало бы результата, — медленно идя на гору, поезд не полетел бы под откос.

Наконец услыхали сигналы отправления поезда со станции. Он шел из города. Отодвинув на несколько сантиметров конец рельса, все отошли с полотна железной дороги вниз и притаились в заранее облюбованном месте в густых зарослях сосняка. Уже долетали первые звуки идущего поезда. По тому, как перестукивали колеса на стыках, Дубок заранее определил, что идет тяжело груженный товарный. Волнение нарастало с каждой минутой. Начинало светать. Стали серыми вершины деревьев. Но внизу еще таился мрак. Клубился туман над лощиной и поднимался пышными клубами над речушкой, над мостом.

И вот донесся резкий гудок. Машинист предупреждал охрану моста. Из-за поворота показались два бледных в утреннем сумраке пятна фонарей. Они быстро увеличивались. Уже слегка вздрагивала земля. Длинный состав вели два паровоза.

Люди застыли и, как зачарованные, не могли оторвать взглядов от насыпи. Все ближе, ближе черные громадины паровозов. Невольно все вздрогнули, когда, подняв тучи пыли и распахав землю, паровозы с оглушительным грохотом кувыркнулись под откос. Взвихрились клубы пара, мгновенно превратившись в огромное белое облако. В нем исчезали одна за другой длинные платформы, груженные танками, артиллерией, грузовиками. Послышался резкий треск дерева, когда промелькнуло несколько классных и товарных вагонов. Сквозь белое облако пара пробился огонь и гривастый столб черного дыма. Вскоре все стихло. Только бессильно шипели еще паровозы да потрескивало пламя, которое буйно поднялось над грудами обломков.

Люди, даже вспотевшие от волнения, от удачи, наконец спохватились.

— Пора и до хаты, хлопцы! — Дубок дал команду отходить. Едва заметной стежкой двинулись в глубь леса.

10

С односельчанами, ездившими сдавать сено, Силивон приехал из города под вечер. Въезжая в деревню, он заметил что-то неладное. Встречные, коротко поздоровавшись, не расспрашивали, как обычно, о том, что делается в городе, что слышно, а поворачивали к своим дворам или делали вид, будто они торопятся, и быстренько шли дальше. Несколько женщин с заплаканными лицами стояли возле ворот и, как только заметили Силивона, пошли за ворота.

«Не иначе, что-то случилось в деревне»,— подумал Силивон, и неясная тревога сдавила сердце. Уже на середине деревни его повстречала тетка Аксеня, которая доводилась ему далекой родственницей. Она поздоровалась с ним, остановила:

— Постой, Силивонка, я тебе что-то скажу…

И все не отваживалась начать, смотрела на него выцветшими, старческими глазами, будто прикидывала, перенесет ли человек удар, который ожидает его. Смотрела, и крупные слезы покатились вдруг из глаз. Она быстренько смахнула их уголком платка.

— Не езжай туда, Силивон, не езжай, не нужно тебе быть там…

— Что? Андрей?

— Нет, нет… Андрей не приходил сегодня…

— Так что же ты пугаешь меня? — сказал Силивон, чувствуя, как свалилась с сердца, будто тяжкий камень, тревога о сыне. Хорошо, если он там… Но чего же плачет эта женщина? — Слезы почему у тебя?

— Нет у тебя хаты, Силивон,— тихо сказала женщина.— Я тебе говорю — не езди, некуда тебе ехать.

— Что ты плетешь, баба?

И только тут взглянул он вдоль улицы. Улица как улица, ничем не изменилась она. По-прежнему стоят колодезные журавли. Как всегда, шелестят листвой клены и липы возле хат.

Но что это там, в самом конце деревни? Откуда бы ни ехал Силивон, с поля или из леса, всегда видны были три кудрявые березки возле его хаты. Сам посадил их в прежние годы. Давно это было. За десятки лет вытянулись березки, раскинули свои шатры на половину улицы, прикрыли хату зеленой сенью. Низко склонялись тонкие кудрявые ветви. Когда поднимался ветер, казалось, журчали, переливались они, как зеленые ручейки, ниспадая до самой земли. Еще тогда сажал он их, когда маленькими детьми бегали по двору два его сына и дочка. Сколько радости приносили им березы, на которых жили скворцы, возле которых весной, как шмели, гудели майские жуки. В летние знойные дни под зеленой сенью собирались воробьиные стайки. Прилетали промозглой осенью снегири и синицы, а в солнечные зимние дни — неугомонные вертлявые сороки. Росла дочка, росли сыны. Тянулись к небу кудрявые березки. Нет уже дочери на свете. Ничего не слышно и об Игнате. И как память о них жили, шелестели березы.

Теперь не стало и берез. Обгорелые, опаленные сучья уродливо чернели в вечерней синеве.

— Пожар?

— Пожар… Фашисты сожгли…

— А старуха где?

— Нету, Силивон, нету! Убили…

— За что?

— Не знаю… Говорили, будто староста что-то наплел, сам и брал ее с полицаями.

— А мальчонка?

— Ты не волнуйся, Василек у меня,

Силивон бросил вожжи, пошел пешком, не чувствуя под отяжелевшими и онемевшими ногами земли. Не видел ни хат по сторонам, ни людей. И когда подошел к обгорелым березам, прислонился к дереву, чтобы не упасть, смотрел бездумным взглядом на пепелище. От него еще веяло жаром. Ветер шевелил пепел на головешках, и они светились, вспыхивали красно-золотистыми блестками. Кое-где курился белый дымок. Многие яблони обгорели, осыпались, и только на тех, которые были подальше от пожарища, листья почернели, свернулись. За истоптанным огородом сиротой выглядывало старое гумно.

Уже темнело, когда Силивон покинул пожарище и двинулся обратно по улице. На какую-то минуту остановился возле дома, в котором жил Сипак. Некоторое время колебался: зайти или нет. И жалел, что нет ничего в руках. Но все же пошел. На самом крыльце его остановил полицай, загородил винтовкой дорогу.

Силивон снова пошел к пожарищу. Встревоженная Аксеня, издали наблюдавшая за ним, встретила его на улице.

— Хватит ходить, Силивон. Ничем этого дела не поправишь. Иди лучше до хаты да уйми маленького, никак не может успокоиться, все кличет бабку, спрашивает, когда она возьмет его домой. Иди, иди, отдохни немного.

Силивон послушно пошел. В хате к нему бросился Василек, уткнулся грязным заплаканным личиком деду в колени. Его худые острые плечики судорожно вздрагивали

— Где наша бабка?

— Придет наша бабка, вернется. Ты подожди только, подожди!

— Как же она придет, если немцы взяли ее?

— Никто ее не брал, она в лес пошла по грибы. Принесет нам бабка боровиков, ягод…

— Вы, деду, ничего не знаете, и тетка тоже ничего не знает. А в нашей хате немцы людей убили… Так люди говорили. Может, и бабку убили…

Тетка Аксеня молча плакала, отвернувшись от Силивона, от ребенка. Силивон нахмурился:

— Ну, хватит уже, хватит. И обратился к внуку:

— А ты брось думать о том, о чем говорили. Мало ли чего наговорят. Давай лучше я расскажу тебе сказку.

— Нет, не хочу сказку. Лучше давай напишем письмо моему папе. Пусть он фашистов бьет. Всех… И тех, что бомбы на нас бросали, и что мамку мою загубили. Мне же Пилипчик сказал… И бабку фашисты убили. Они и нас всех убьют, если не придет папка с красноармейцами. Так напишем, деду, письмо ему. Обо всем напишем… А когда придут наши, тогда мы…

Мальчик мечтал и засыпал.

Силивон слушал его и не шевелился: пусть мальчонка скорей уснет. Потом осторожно перенес его на кровать, тихо сказал Аксене:

— Видишь, и дети обо всем знают, разве от них скроешь что-нибудь? Ну, мне идти пора.

— Как это идти? Куда идти? Разве в моей хате нет тебе приюта?

— Я не о том… Неудобно мне здесь оставаться. Цепляться будут, приставать, А через меня может и тебе выйти неприятность.

— Еще чего выдумал, неприятность. Какая может быть неприятность больше той, что мы уже имеем а тобой?

— Так-то оно так… Но лучше подальше от греха. — Куда же ты пойдешь на ночь глядя? —. Пойду, бабонька…, Отыщу себе место.

Недолго собирался Силивон. В чем был, в том и пошел из хаты. Прощаясь, попросил хозяйку:

— Ты смотри малого. Как подгляжу тихое местечко, заберу его.

11

Прошла неделя. Сипак, который первые дни после пожара не показывался на глаза людям, снова начал слоняться по улице. Правда, он не выходил –теперь один. С ним всегда был Семка Бугай, плечистый и рослый детина с тупым и вечно заспанным лицом, в засаленном, с чужого плеча мундире, вывалянном в соломенной трухе и перьях. Этот полицай, где бы ни был, какое бы поручение ни выполнял, всегда что-то жевал и сам искал, чем бы ему поживиться, не ожидая, пока пригласят за стол.

Бугай был на удивление послушный и аккуратный полицай, точно выполнял любое поручение и страшен был, когда его слепую звериную силу направляли на человека.

— Бить? — коротко спрашивал он, лицо его перекашивалось. Откуда только бралась лютая злость, куда девались сонливость, вялость. Бугая прислал Сипаку сам Клопиков. Он откопал его где-то среди выпущенных из тюрьмы уголовников. Видно, те и выбили у него остатки ума, которым и прежде Бугай не мог похвастаться. И остались у него только темная медвежья сила, ненасытная жадность к еде, а в часы редкого освобождения от сонной одури смутное желание что-то делать, кого-то бить, на ком-то испытывать свою силу. Сипак приблизил к своей особе Бугая после неудачных попыток вывести в люди, как он говорил, своего племянника Сидора Бобка. Как тот ни отнекивался, Сипак угрозами принудил его сделаться полицаем. Но когда Сипак приказал ему однажды арестовать солдатку, которая не хотела сдать корову в счет поставок немцам, Бобок наотрез отказался:

— Чтоб последнюю корову отбирать, когда дети сидят голодные, где это видано?

Сипак еле стерпел, чтоб не броситься на племянника с кулаками.

— Да я тебе, глупая твоя голова, расстрелять ее прикажу!

— В убийцы я еще никогда не нанимался.

— Да ты знаешь ли, выродок нашего рода, перед кем стоишь? Да я тебя враз могу ногой растоптать, Как козявку, как блоху уничтожить. Мое имя когда-то на всю округу гремело. Мне руку пожимал сам становой пристав. С самим земским начальником знакомство водили. С самой барыней Плющицкой чаи распивали… Мы-ста… Мы-ста…

— Было, дядька, мыста, да стало чисто. И даже ладонь ко рту Поднес, распрямил ее и дунул.

— Вот что от того мыста осталось.

Сипак хотел еще что-то сказать, он только что начал входить в роль. Но презрительный жест племянника сразу лишил его красноречия. Он даже плюнул от злости.

— И в кого такая дубина уродилась? — злобно хлопнул дверью и вышел из хаты.

С того времени он уже не поручал племяннику ответственных заданий. Посылали Бобка собирать по деревням яйца, кур для гитлеровцев, конвоировать подводы с продуктами. Работка тоже не очень спокойная. Где-нибудь на полдороге выходили из леса вооруженные, останавливали обоз, сгружали все, что было на возах. Связав подводчиков, бросали их на телеги. Коней поворачивали на дорогу в деревню. И сколько раз уже являлся Бобок назад без груза и без винтовки, крепко привязанный к возу веревками, с хорошими синяками под глазами, с хорошими шишками на лбу или на затылке. И когда освобождали его от веревок, еле вставал, прихрамывал и решительно говорил дядьке:

— Пусть она сгорит, такая служба, чтобы мне через нее все внутренности отбивали!

Сипак утешал:

— Ничего, ничего, никакой службы не бывает без неприятностей… Привыкай.

— Хорошее дело: привыкай. А у меня всю печенку отбили.

И однажды совсем исчез Бобок. Подводы вернулись пустые, и на вопрос Сипака, где его племянник, подводчики в один голос заявили:

— Не иначе, убили его партизаны. Ну так кричал, так кричал! Видно, очень били его там в лесу…

В глубине души у Сипака шевельнулось нечто похожее на жалость. Что ни говори, а все же своя кровь… И хорошо ли поступил он, Сипак, что укоротил жизнь своему родному племяннику, посылая в опасные поездки? Пусть бы уж здесь отирался, возле комендатуры. Но подумалось и другое: может, оно и к лучшему, очень уж нескладно выходило все у племянника, да и мысли у него появлялись иногда такие, что не дай бог. Узнали бы немцы о тех мыслях, не обошли бы своими заботами душу Сипака.

После того как исчез Бобок, полицаи недосчитались на своем складе нескольких ящиков патронов. Обо всем этом не отважились сказать Сипаку, опасаясь его тяжелой руки, — не прощал он неполадок и провинностей. Промолчали.

В то время, когда Сипак и так и этак думал о судьбе своего незадачливого племянника, Бобок слезно жаловался бывшему председателю колхоза Андрею Лагутьке. Разговор у них состоялся в лесу, куда явился Бобок.

— Не было у меня такого уговора с вами, Андрей Силивонович, чтобы каждый раз из меня душу вынимать.

— Какая там душа? Били тебя всегда для приличия, чтоб перед немцами оправдать. Для видимости били.

— Хорошая видимость! Мне от этой видимости всегда в глазах затемнение. Не успеет один синяк под глазом пройти, как хлопцы второй набивают… Это тебе, говорят, для уравнения и для лишнего авторитета перед фашистами… Сгори он, такой авторитет! Сгори они, фашисты!

Сидор с отчаянием задрал рубаху.

— Вот гляньте на эту видимость.

Вся спина и худые бока Сидора были действительно изукрашены синими полосами и пятнами.

— Я сам удивляюсь, как еще моя душа держится. Они, ваши хлопцы, забывают всякие уговоры,— если бьют, то бьют по правде. А другой как войдет в роль, так и смотри, что душа из тебя вон.

Андрей незаметно посматривал на своих хлопцев, которые заходились от смеха, слушая исповедь Сидора.

— Что же ты хочешь, Бобок?

— А я ничего не хочу, Андрей Силивонович. А эту службу свою кончаю… Хватит. Довольно. Не век мне в дураках ходить. Может, и Бобок хочет человеком стать. Не все же ему людям на смех себя выставлять… Хватит с меня, довольно. Не хочу! Не буду! Долой!

Бобок со злостью швырнул на землю полицейскую шапку, начал снимать порванный мундир.

— Что же ты думаешь делать, Бобок?

— То самое, что и все люди. Я к вам хочу, Андрей Силивонович.

— Что это, от обиды или серьезно решил?

— Нет мне иного пути.

— А подумал ли ты хорошенько, что к нам не для забавы, не для веселья приходят? Тебя вот в свое время и из колхоза вытуривали, уж очень ты непутевый человек был.

— Что было, то было, Андрей Силивонович. Человек не сразу в разум приходит.

Андрей зачислил Бобка в свою группу,

12

Вечерело. После хорошего обеда Сипак валялся на кровати. Все думал и гадал, как, в какую сторону повернутся его личные дела, в которых он был немного разочарован. На большее он надеялся. Во всяком случае, он думал, что немцы сразу возвратят ему всю его землю. Этого, однако, не произошло. Вернули пока что дом, да несколько гектаров земли. Правда, обещают, если он постарается, выделить хороший хутор. Но если постарается. А стараниям нет конца. И чем больше стараешься — больше забот. Кое-что перепало на его долю из хозяйства людей, расстрелянных фашистами. Не без его помощи, конечно, расстреляли. К тому же комендант думает: если заплатил тебе, так ты обязан весь свет ему под ноги бросить.

Сипак думал и прислушивался к голосам, долетавшим из другой половины хаты, где размещалась полиция. Изредка доносился оттуда стук посуды и звон стаканов.

«Опять пьют, когда только они налакаются! Но пусть, без водки в их деле тяжело, трезвый полицай плохой помощник. А пьяный всегда смелый, готов на рожон лезть. Прикажи ему, он родного отца убьет».

Полицаи о чем-то спорили. Вот кого-то ударили, и он покатился по полу. По обрывкам фраз Сипак догадался — полицаи играют в очко. Хриплый басовитый голос напевал:

В полицаях славно жить, Есть что шамать, есть что пить. Есть что шамать, есть что пить, Молодиц всю ночь любить.

Голос то умолкал, то снова начинал гудеть, и от этого однообразного гудения начинало клонить ко сну. Но тут расшумелись картежники. Или не поделили банк, или сжульничал кто-то, и поднялась ошалелая ругань.

Один из игроков бросился убегать из хаты. Вдогонку полетела не то скамейка, не то еще что-то. Зазвенело стекло, — наверно, высадили раму.

Сипак встал, открыл дверь во вторую половину хаты.

— Тихо, вы, арестанты! Нет на вас покоя.

— А мы ничего, Матвей Степанович, мы только проучили одного, чтоб не жулил.

— А где Семка?

— Бугай пошел бобы шелушить.

— Вот ненасытное творенье! Никогда не наестся! Сипак вышел на крыльцо немного освежиться. И тут заметил в вечернем полумраке какую-то процессию, которая приближалась к деревне. Сипак немного встревожился: что за люди и кто им дал право шляться в незаконное время, да еще такой толпой. Однако он сразу успокоился, увидев, что немецкий часовой пропустил колонну. Она медленно двигалась по улице и остановилась возле его хаты. Сипак разглядел, что это были пленные партизаны, человек сорок — пятьдесят. У некоторых из них руки связаны веревками. Человек десять полицаев с автоматами и ручными пулеметами конвоировали пленных.

Один из полицаев, видно старший, подошел к крыльцу:

— Где тут староста?

— Я староста, я, Матвей Степанович Сипак. — Хорошо, если Сипак!

— А что вам нужно?

— Приказ есть от коменданта Вейса. Это он захватил их в плен и приказал в город доставить. Но нельзя на ночь глядя вести их теперь дальше, через лес.

Услыхав о Вейсе, почтительно вытянулся, затем сошел с крыльца.

— Это вы правильно говорите, нельзя! Что от меня требуется?

— Нужно помещение — продержать их под охраной.

— Это трудней. Был у нас амбар, так эти ироды спалили. Разве в школьный сарай? Но в школе немцы.

— А вы идите к коменданту и потребуйте! Скажите, сам Вейс приказал.

Сипак заковылял к коменданту. Из хаты вышли пьяные полицаи, с любопытством смотрели на пленных. Те молчали.

— Довоевались, бандиты? — пьяный полицай лез к пленным, замахивался кулаком.

— А ну, отойди! — сурово предупредили его конвоиры.— Не ты брал, не тебе расправляться.

Вскоре явился комендант с солдатами и старостой. Старший конвоир предъявил документы, подписанные начальником полиции соседнего района. Колонну под усиленным конвоем привели на школьный двор. Из помещения школы высыпали немцы, чтобы поближе посмотреть на пленных. Даже солдат, стоявший возле пулемета на школьном крыльце, и тот сошел вниз.

Старший конвоир подал обычную команду:

— Смирно! Посчитать людей!

Ни староста, ни комендант, пожалуй, никогда не могли вообразить того, что произошло после этой команды. Пленных как вихрь поднял, и они в один миг окружили со всех сторон школу. Немец-пулеметчик сразу был скошен пулей. Несколько гитлеровцев, случайно оставшихся в школе, схватились было за винтовки, однако брошенные в открытые окна гранаты успокоили их. Пьяные полицаи, стоявшие у ворот, бросились куда попало, но меткие пули пленных — и откуда только взялось у них оружие — положили их тут же на улице.

Комендант, растерянный, бледный, силился понять, что происходит. Не. скверный ли сон все это? И совсем непонятным было для него поведение конвоиров: стоят с автоматами и хохочут. Он кинулся к ним с криком:

— Стреляйте, стреляйте скорей! Они же всех перебьют! — показал он на пленных.

Один из конвоиров спокойно ответил:

— А ты не торопись, комендант, мы выстрелим, когда настанет твое время.

А второй приказал:

— Снимай пистолетик, господин офицер. Он тебе теперь без надобности.

Комендант сразу обмяк, и крупные капли пота покатились по бледному лицу. Он наконец все понял.

— Документы!

Дрожащие пальцы скользили по пуговице кармана, доставали бумаги.

— Не те! Документы комендатуры!

— Канцелярия, канцелярия, господин…; партизан…

— Ну, веди в канцелярию!

Сипак, потерявший голос, ссутулился, дрожал как в лихорадке, стараясь спрятаться за спину коменданта. У него мелькнула нелепая мысль, как хорошо было бы стать теперь мышкой, юркнул бы куда-нибудь в дырочку, в щелочку, притаился, а оно бы все прошло, прокатилось. И когда повели коменданта к школе, сжался Сипак в комочек, нагнулся и бочком-бочком шмыгнул было к школьному сараю.

Но чья-то рука, нельзя сказать чтобы почтительно, схватила его за шиворот:

— Непорядок, Матвей Степанович, непорядок. Дела не сдал, а собираешься утекать.

— Скажите, кто вы такие? — с перекошенным от страха лицом спросил Сипак.

— Кто, хочешь знать? Можно сказать: советская власть мы… Та самая власть, которую собирался ты решать.

— Ах боже мой, боже.

— Помолись, помолись, душа собачья!

От гитлеровцев и полицаев в деревне почти никого не осталось, кроме коменданта и Сипака, которых допрашивали теперь партизаны из специальной группы, посланной дядькой Мироном. Хлопцев подобрали из дальних мест, чтобы никто не узнал их, чтобы фашисты не очень потом цеплялись к жителям деревни: напали какие-то незнакомые, ну и все тут.

Из всего гарнизона уцелел только Съемка Бугай. Забравшись в чьи-то гряды, он ловко лущил бобы и спелый мак, до которых был большой охотник. И хоть признавался иногда Съемка, что не очень он догадлив и что в голове у него как в пустом огороде — ни репы, ни морковки, все же, услыхав стрельбу возле школы, оставил бобы и забился в конопли. Там и просидел до поздней ночи. Видел, как повели партизаны коменданта и Сипака. Узнав начальство, чуть не выторкнулся из конопли, чтобы радостно крикнуть:

— И я тут!

Но вовремя спохватился, промолчал, напряженно думал о чем-то, сморщив лоб, заросший со всех сторон густыми волосами. Аж в пот бросило Съемку от тяжелых дум.

— Не иначе, нужно бежать. Дела, видно по всему, плохие.

И Съемка тихонько пополз межою, выбрался на загуменья и побежал без памяти, часто оглядываясь назад, на деревню.

13

Утром, на берегу реки, собрался почти весь отряд батьки Мирона. Ждали командира. Но Швед, едва взобравшись на кручу, сообщил, что Мирона, возможно, не будет.

Привели коменданта и Сипака. Далеко внизу бурлила, пенилась река. Стремительные струи глухо плескали, подтачивали берег, расходились пенистым водоворотом. С тяжелым вздохом оползали и исчезали под водой подмытые пласты земли, оставляя после себя пенистые пузыри. Река шумела, яростно рвалась на простор и, вольная, могучая, катилась вперед и вперед среди лесных берегов.

Сипак смотрел как зачарованный на стремительное течение, на пышные дубы на том берегу, на сверкавшие серебром кудрявые облачка над лесом. Как хорошо жить под этими облаками! Ходить, двигаться, вдыхать запах соснового бора. Прислушиваться к зеленому шуму и смотреть, как играет утреннее солнце на живой воде, как целует оно березовый лист, как горит золотом в душистых потеках смолы на высоких соснах.

Жить, только жить!

Эта мысль — все, что осталось от прожитых лет, от пройденных дорог и тропинок.

А совсем рядом звучали, еле доходя до сознания, слова:

— За измену Родине… за страшные преступления перед советским народом… приговаривается к смертной казни!

Последние слова вспыхнули как молния. Сипак встрепенулся, упал на колени:

— Родненькие, пощадите! Режьте шкуру на мне, только не убивайте! Не убивайте, не убивайте меня… Жить, жить! Все, что прикажете, буду делать: ручки лизать, ножки лизать… Только не убивайте.

— Встань, собака! Хоть смерти взгляни в глаза по-человечески! — прозвучал суровый голос Лагутьки.

— Подождите, подождите,— вмешался Дубок. — Чего там ждать? — раздались недовольные голоса.— Дело ясное, приговор вынесен, только и всего.

— Что всего? А разве мы имеем право стрелять этого пса?

— Не имеем, родненький, не имеем, дороженький! — заскулил вдруг Сипак.

— Ну вот, и подсудимый говорит, что не имеем.

— Да брось ты дурака валять.

— Дело не в дураках, а тут нужно разобраться: за какие такие заслуги мы должны на него патроны тратить? Служил он фашистам? Ясное дело, служил. Преданно? Как пес. Был холуем? Был. Жаль тогда на него пулю тратить. Не стоит он пули!

— Не стоит, голубок, родненький, не стоит.

— Вот видите, сам он говорит: не стоит… Фашиста мы расстреляем, так он хоть присягу приносил своему фюреру, а этот, видно, без присяги лизал немцам сапоги.

— Истинную правду говорите, голубок мой родненький! Никакой я присяги не принимал, ей-богу, не принимал.

— Я и говорю! Человек, можно сказать, не оформился еще как следует, а вы… расстрелять… Так не присягал, говоришь?

— Ах, боже мой, не присягал, не принимал присяги…

— Так примешь, гад! — И в голосе Дубка исчезли нотки шутливости.— А ну, вояка, снимай штаны! Скорей, скорей! — скомандовал он коменданту.— Да не жалей, целы будут твои штаны, еще тебя переживут. А ты,— обратился он к Сипаку,— принимай присягу! Целуй, гад, крепко целуй и повторяй вслед за мной…

— Ах, божечка, не могу.

— Что тут делается у вас? Ярмарка, что ли? — послышался суровый и спокойный голос. Партизаны молча расступились перед Мироном, только что приехавшим на челне с того берега.

— Сипак присягу принимает,— раздались голоса. Мирон глянул мельком на гитлеровца, на Сипака, сразу все понял:

— Собаку в омут! Гитлеровца, как приказано, расстрелять!

Дубок начал оправдываться:

— Да, оно, дядька Мирон, не помешает. Услыхав о такой присяге, любой староста на край света сбежит!

— Они и без того на тот свет сбегут. Кончайте дело!

Люди бросились к Сипаку. Он увидел, что пришел его неминуемый конец. Не отваживаясь прыгнуть, спустил ноги с кручи и, держась руками за пучки травы, нерешительно пополз вниз на животе. Пучки травы вырывались с кореньями. Сипак соскользнул по круче и полетел кувырком в омут. Комендант не стал ждать расстрела и, надеясь, видно, как-то спастись, бросился вслед за Сипаком. Хлопцы вскинули винтовки.

— Отставить! — остановил их Мирон.— Оттуда ему не убежать…

Только заколыхались круги на воде, пошли все шире и шире. И вскоре исчезли, расплылись. А река все пенилась, яростно бурлила.

Мирон, улучив минуту, тихо сказал:

— Давайте условимся: никогда не превращайте таких дел в забаву.

Дубок попытался возразить:

— Да ему, дядька Мирон, не подобрать такой кары на свете, чтобы заплатить за все. Его бы резать по кусочкам да собственным мясом кормить, гада,

— Разве мы фашисты?

— Конечно, не фашисты…

— А раз конечно, так о чем же говорить? Врага нужно уничтожать — уничтожайте. Иначе он вас уничтожит. Уничтожайте и не забывайте, что вы люди, советские люди. Фашисты зверствуют от слабости, от неверия в дело, которое начали. Они чувствуют свой конец, свою гибель. А нам нечего бояться. И силы у нас есть, и правда за нами. И каждый из нас знает, за что мы стоим, за что воюем. Никого мы не собирались и не собираемся уничтожать. Мы никогда не собирались и не собираемся отбирать у других землю, добро. Зачем же нам терять равновесие, размениваться на мелкую месть?

— Это правильно, дядька Мирон, но, если этот гад наших людей сжигает живьем, не могу я стерпеть, чтоб не дать ему лишний раз по уху… А разве лютость моя в том, что я к присяге хотел его привести?

— Ну, хватит об этом…

Не торопясь партизаны двинулись от берега реки в глубь леса.

14

Когда немцы подошли к городу, для Слимака настало неспокойное время. Уже и вещи погрузил на воз, и кое-что из имущества отдал на хранение надежным людям. Сколько раз выгонял поросенка из хлева, чтоб без поры без времени освежевать его, но суровая хозяйка прогоняла поросенка в хлев, запирала ворота и решительно заявляла:

— Хочешь ехать, поезжай на погибель своей головы. А мне ехать незачем.

— Да пойми ты, начальник я.

— Не страшный ты начальник для немцев, очень ты им нужен.

— Я когда-то кандидатом в партию был… Ведь тебе известно, как немцы к коммунистам относятся. Убивают их…

— Какой ты коммунист? Месяца три, четыре в кандидатах походил, и выгнали… Не великая мне польза была от твоего кандидатства. Только зря надеялась, что тебя в большие начальники выберут. А ты как был олухом, так и остался.

Слимак колебался, втайне соглашался с доводами жены. «И в самом деле, права баба: кому я нужен». Но животный страх охватывал душу Слимака, когда он думал о возможной фашистской расправе. «Очень они станут разбираться, какой из меня кандидат был».

Услыхав артиллерийскую канонаду, набралась страху и жена Слимака, поддалась на уговоры, и они выехали со своим возом на улицу. Доехали почти до самой реки, но на переправу опоздали. Немцы были уже на берегу, напротив взорванного моста.

У Слимака отлегло от сердца: значит, судьба такая, не суждено уехать. Может, оно и лучше. Вернулся он к небольшому домику, где квартировал. С явным удовольствием разгружал воз, таскал ящики, чемоданы, ставил вещи на их прежние места.

Тем временем возле реки снова поднялась стрельба, да такая, что дрожали стены. Сердце Слимака сжалось в болезненный комок, и сам он согнулся, ссутулился, испуганно поглядывая через окно на улицу.

… И вот сидит теперь Слимак и не знает, что делать, за что уцепиться. Сидит и носа не показывает из хаты. Боится. Две недели прошло с тех пор, как появились в городе немцы. До слуха Слимака доходили порой страшные вести: там расстреляли, там повесили… Но если это угнетало его и пугало, то Тамара Патеевна относилась к подобным событиям довольно равнодушно:

— Понапрасну не наказывают. Порядок же должен быть какой-то.— И уже совсем весело добавляла: — Говорят, при немцах торговать можно. Не зевают некоторые, уже магазины открыли. Вот это порядок!

Она делилась своими мыслями, планами: не завести ли ей палатку на рынке, а может, чайную или пивную открыть.

— Делай как знаешь.

Слимак волновался, мучился. И не столько немцев, сколько своих побаивался. Знал, хотя и не наверняка, что кое-кто остался в городе не случайно, а чтобы немцу вредить. Вот узнают о нем, о Слимаке, что он остался в городе, начнут еще вызывать его на какую-нибудь работу. От одной этой мысли пробирал мороз по коже.

Но прошла еще неделя, никто не трогал Слимака. А тут новый приказ выпустили немцы: где бы кто ни служил, состоял ли в партии или нет, не должен бояться, ничего ему за это не будет, только надо обязательно зарегистрироваться и заняться добросовестной работой. А тому, кто не зарегистрируется, будет плохо, его и за бандита могут посчитать, за подпольного коммуниста. А наказание таким самое суровое — смертная казнь, расстрел или виселица.

Даже похудел Слимак. Все решал, как ему быть, как отнестись к новой власти. Регистрация нависла тяжелой угрозой. Советовался с женой. Узнал от нее, кто стал за начальника в городе, кто полицией командует. И когда услыхал, что начальником полиции Клопиков, бывший служащий «Утильсырья»,— «вот хитрая борода, тихоней прикидывался, прибеднялся!» — от сердца немного отлегло. Все же свой человек. Когда-то Слимак оказывал ему кое-какие услуги. Не должен подвести.

Подумал, подумал и, чтобы сразу покончить со всеми своими страхами, пошел в полицию, к самому Клопикову. Тот принял его вежливо, даже сесть пригласил.

— Вот уж не думал, не гадал встретить вас, господин Слимак!

Слимаку будто мед такие слова. Не так все страшно, как ему казалось.

— А я думал, вы уже где-нибудь в Москве или за Москвой. Оказывается, здесь живете, и не слышно вас. Не партизанством ли занялись, господин Слимак, не нарочно ли вас оставили здесь?

— Что вы, что вы, Орест Адамович! — отправляясь в полицию, заранее имя и отчество заучил.— Какой из меня партизан. И на прежней своей службе, когда в милиции орсом заведовал, никогда за наган не брался. Тихий я человек, незаметный. Мне бы день прожить, и слава богу. Закону всегда подчиняюсь. Раз обязан зарегистрироваться, значит, и выполняю.

— Это хорошо, господин Слимак! Похвально даже, скажу. Кто, кто, а вы должны по части закона пример подать: вот был коммунистом и регистрируюсь!

— Кандидатом, Орест Адамович, кандидатом, я коммунистом никогда не был. И в кандидаты когда-то по недоразумению попал. Из кандидатов же, как вам известно, я уже давно вышел… Вот документы имею…

— Что кандидат, что коммунист, один черт. И не вышли вы из кандидатов, а выгнали вас, господин Слимак. Тут разницу надо понимать. Хоть и беспартийный я, но это дело во как понимаю, очень даже просто,— и Клопиков так строго глянул на Слимака, что у того дух заняло, даже со стула поднялся, побледнел.— Сидите, сидите! Как-никак мы немного знакомы, опять же, можно сказать, бывшие сослуживцы. Ну, я маленьким человечком был, а вы такую должность занимали когда-то в милиции.

— Что вы, какой из меня начальник был? Я только милицейскими огородами заведовал…

— Ну, не говорите. Известно, начальник, при полной форме… С наганом, можно сказать…

— Боже мой, когда это было! Сколько лет прошло с тех пор… Сколько служб я поменял. И в военторге был, прогнали… На нефтебазе был, уволили… Два года, как работаю в кустарно-промысловой кооперации. Агентом по сбыту, как вам известно.

— Помню, помню. Не очень любили вас за излишнюю жадность к копейке… к чужой… Удивлялся, как это удавалось вам выкручиваться после кое-каких дел. Помните растрату на нефтебазе? Молодчина, однако… Потому у меня и расположение к вам. Иначе бы я вас… очень даже просто…

Клопиков не досказал своей мысли, позвонил телефон, и начальник полиции, что-то выслушав, приказал в трубку:

— В одиночку его сажай!

Клопиков помолчал минуту, разглядывая Слимака, у которого заметно дрожали колени.

— Дети у вас есть?

— Грешен, грешен. Четверо, можно сказать, бог привел. Да и пятым можно будет скоро похвалиться.

— Это хорошо.

А почему хорошо, Клопиков не сказал. Только, задумавшись немного, спросил серьезно:

— Что же мы с вами делать будем?

— Я уже и не знаю, ей-богу, не знаю, Орест Адамович! Это как вам угодно будет.

— Я на вашем месте пошел бы к нам в полицию. Служба хорошая. Доверие от немцев. Опыт у вас есть, мне бы помогли по некоторым вопросам.

— Что вы, что вы! Они сразу убьют меня, наши люди…

— Так уж и убьют. Не убивают же вот меня.

— Это дело другое, господин начальник.— Слимак перешел на официальный тон.— Я сразу бы стал, ну, как бы вам сказать, предателем.

— А я кто такой, по-вашему? — не совсем уже ласково переспросил Клопиков.

— У вас другое дело, господин начальник. Вы с советской властью были как бы в неладах. У вас как бы расхождения были с нею в политике. Вы по закону против нее выступаете. Вы имеете право на это, ведь она не совсем признавала вас и делала вам только один вред. А я… у меня совсем другое дело… Увидят такую мою службу и убьют. Не посмотрят ни на годы мои, ни на деток моих.

— Что могут убить, это верно. Правильно говорите, убьют — и никакой музыки! Но вы должны мне помочь в некоторых серьезных делах, никто и знать не будет.

— Помочь я всегда помогу… Почему не помочь? Клопиков вооружился своей книжечкой-счетом. Все записывал, кто выехал из города и куда, что слышно о том или ином человеке. Кто остался в городе и в районе. Где, по мнению Слимака, собираются те, которые не поехали. Много было разных вопросов, и Клопиков все слюнявил и слюнявил огрызок карандаша, старательно заполняя страницы своей книжки. На некоторых фамилиях останавливался, перечитывал, предупреждал:

— Вы должны мне все как на исповеди рассказывать. Чтобы никакой утайки не было. Знаете, что за это бывает?

— Знаю… почему не знать! Но верьте мне, от чистого сердца говорю вам: разве я все знаю, они при мне не обо всем говорили.

— Хорошо! Верю! Даже вижу, что никакой крутни в ваших словах нет. А теперь можете идти к своим детям. Если будет какая надобность, позовем. Конечно, позовем.

— Всегда буду рад услужить вам!

— Старайтесь доказать чем-нибудь свои слова.

С облегчением вздохнул Слимак, покинув кабинет начальника полиции. Он шел по улице, оглядываясь по сторонам, боясь встретить кого-нибудь из близких знакомых. По улице, громко покрикивая на прохожих, несколько автоматчиков провели группу людей.

Слимак опустил глаза и шел, стараясь не дотрагиваться ногами до земли, готовый превратиться в незаметную точку, в собственную тень.

Жена, которую ничто и никогда особенно не волновало, встретила его спокойным вопросом:

— Ну как? Сходил?

— Сходил.

И конечно, все выведала, расспросила. И сказала в заключение:

— Ты это должен понимать, великое тебе уважение оказывают. Некоторых давно расстреляли. А ты теперь отблагодарить должен. Может, наконец за ум возьмешься! Может, время твое пришло, чтоб действительно каким-нибудь начальником стать…

— Не говори мне про начальство.

— Блоха ты! Счастья своего не хочешь взять в собственные руки. Его в полицию приглашают, а он еще фанаберию разводит.

— Не фанаберию, пойми ты. Боюсь я… И за себя боюсь, и за тебя. Вот почитай.

Он дал жене номер газеты, которую получил от Клопикова.

— Вот почитай, почитай этот «Новый путь»! Кому, может, это и новый путь, а кому… этот путь боком выходит. Вот читай! — взволнованный Слимак тыкал пальцем в газетную страницу. И они вместе читали:

«Очередное злодейство бандитов. На этих днях на посту своей службы трагически погиб староста села… уважаемый господин Сипак Матвей Степанович. Покойник был добросовестным борцом за новый порядок. Он бесстрашно боролся за новый путь, который открыл и подарил нам величайший провидец в лице великого фюрера. Вместе со старостой смертью храбрых погибли: комендант села, чины местной полиции и солдаты германской армии, а всего двадцать восемь героев…»

— Вот видишь?

— Ну и черт их возьми! Подумаешь, убили! Нужно было кому-то — вот и убили.

— Они везде достанут, если захотят.

— Трус ты. Всего боишься. И немцев боишься, и полиция тебе страшна… И тех боишься, кто полиции головы откручивает. Трус, и зачем я только голову свою связала с таким недотепой?

И долго еще в хате Слимака шла нудная дискуссия между хозяином и достойной его женой.

15

Когда Вера узнала во время очередной встречи с Надей, что та имеет какое-то отношение к событиям, происходящим в лесах и на дорогах, она бросилась подруге на шею, горячо ее целовала и чуть не расплакалась:

— Надечка! Вот настоящая жизнь, настоящие люди…

И, задумавшись на минуту, начала так горячо и настойчиво упрашивать Надю помочь ей избавиться от проклятой жизни, вырваться из паучьего гнезда, что Надя вспомнила скупые слова Мирона:

«С этой девушкой стоит иметь связь. Она из хорошей семьи… Но советую тебе, конечно: делай все оченъ осторожно, ведь она в самом логове зверя. Давай ей кое-какие поручения, да посоветуй остерегаться Коха, он куда более хитрый и опасный человек, чем комендант».

А Вера все просила:

— Я готова пойти куда глаза глядят. А куда пойдешь, если я никого не знаю ни в городе, ни в районе. И что мне с мамой делать? Я не могу ее бросить. Прошу тебя, очень прошу: выведи ты нас из города куда-нибудь в глухую деревню. К партизанам. Я готова все делать, что прикажут, лишь бы не оставаться здесь! Надечка, дорогая, сделай так, чтоб не мучиться больше.

Надя слушала, присматривалась к Вере, такой, казалось, маленькой, беспомощной. И в голосе ее было что-то детское. Она прижималась к Наде и, заглядывая ей в глаза, все просила:

— Родненькая моя, не оставляй меня немцам на издевательство!

Надя осторожно отстранила ее.

— Зашла я к тебе, потому что считаю тебя советским человеком. Ты в партизаны хочешь? Это хорошо. Успеешь и в партизаны попасть. Помогу, обещаю это. Но партизан не обязательно тот, кто ходит по лесу, по деревням, числится в отряде. Можно быть партизаном и тут.

— Как это тут? В городе? — с искренним удивлением спросила Вера.

— Да, в городе. Даже в комендатуре.

— Ну что ты говоришь, Надя? Ты просто смеешься надо мной, издеваешься над моим горем.

— Видишь, Вера,— и лицо девушки стало суровым, серьезным,— не такое время, чтобы шуточки шутить. И чтоб ты не сомневалась и не удивлялась, я тебе скажу все искренне и просто. Мы хотим, чтобы ты помогала нам. Понимаешь? Не просто помогала, а помогала, работая в немецкой комендатуре.

— Надечка, родненькая, да я всегда готова! Если бы мне что-нибудь в руки, я уничтожила бы их всех. Хочешь, я сожгу комендатуру хоть завтра.

— Нет, этого как раз пока что и не нужно. И убивать тебе тоже никого не нужно. Нам другая нужна помощь. Мы должны знать обо всем. Нам нужны пропуска, нужно знать об их планах. Многое нужно. Иногда я буду встречаться с тобой. Скажи откровенно, от всего сердца: можешь ты взяться за это дело?

Вера поднялась с кровати, на которой они сидели. Повернулась к Наде, взяла ее руки, крепко пожала.

— Согласна, Надя! Сделаю все, что прикажешь… что прикажете…— поправилась она.

— Ну вот и хорошо, что договорились.

— Я только хочу спросить об одном. Волнует меня это, беспокоит. Могу ли я матери сказать что-нибудь, ведь она так ненавидит мою работу.

— Видишь, Вера, мать твоя — советский человек. Она должна знать, что ты остаешься тем же человеком, каким была и до войны. Но говорить ей обо всем не нужно. Скажи только, что ты помогаешь партизанам… Ей легче будет жить. Иначе она через свою ненависть к немцам может нажить себе неприятность. И ты, понятно. И не только себе…

Уже смеркалось, и Надя стала прощаться, когда в дверь сильно постучали. Вера бросилась к порогу, спросила, кто там.

— Это Любка, ты знаешь ее! — шепотом ответила Вера на молчаливый вопрос Нади.

— С нею я не хотела бы встречаться у тебя на квартире. Лучше пережду в другой комнате.

Вера впустила Надю в боковую комнатку, сама открыла дверь. В хату как вихрь ворвалась девушка.

.— И что за моду взяла запираться, — затараторила она.— Никто тебя не украдет. Ну, зажигай свет. А я думаю, дай забегу. Перед кем же мне похвалиться своими новостями, как не перед тобой?

При тусклом свете лампы Любка вертелась как одержимая перед зеркалом. Наконец, напевая какую-то песенку, вдруг закружилась по комнатке в быстром вальсе. И так же внезапно спохватилась и с самым серьезным видом спросила:

— Ну, как по-твоему? Про платье я спрашиваю. Он сказал, что оно из самого Парижа. Понимаешь, Па-а-ри-жа! Так и сказал.

— Кто сказал?

— Ах, она и не знает. Ну кто может быть, если не Кох? Самый настоящий Кох! Для кого он, может быть, и страшный. Он всеми жандармами командует, в самом гестапо работает. А для меня он только Кох… Ах, Кох, мой Кох, мой любимый мальчик!

И уже совсем доверительно:

— Он так меня любит, так любит! Ну просто на руках носит.

— А ты его?

— Я? И что у тебя за вопрос? Конечно, тоже люблю… Он такой услужливый человек! И… красивый… И, знаешь, с такими деликатными заграничными манерами. В духах, одеколоне разбирается, как никто другой. Он мне говорит, что скоро ему за службу имение дадут, уже присмотрел один бывший совхоз. Говорит, что и меня туда возьмет. Будем там гулянки устраивать, вечеринки. На машине будем ездить. Я тебя приглашу тогда к нам.

— Как это «к нам»? У него же, я слыхала, жена есть, дети.

— Ну и что из того! Он мне сказал, что она старше его и такая некрасивая и противная, что он ее не любит.

— Любит не любит, но она жена его.

— А какое мне дело до этого? Он говорит, что развод возьмет. Он обещал мне из Парижа чулки выписать, ведь эти, — тут Любка брезгливо провела пальцами по чулку,— эти немецкой работы. Сам Кох сказал, что французские куда красивее и прочнее.

— Возможно…— согласилась Вера и спросила девушку о матери.

— А что ей делается? Живет в своей больнице. Мать, как и все старые, что ей нужно особенного? Она отжила свое… И света не видела за свою службу, да и где там увидишь возле больных. Мне так опротивела больница, тоска одна! Я хочу быть на виду у всех: вот она Любка, вот девчонка, которая может любому голову закружить! Кому захочет, тому и закружит! Ой, заговорилась я с тобой. Он меня сколько минут уже ждет! Условились в кино пойти. Понимаешь, заграничные картины будем смотреть! Ну, прощай… И что я тебе скажу, ты этого Вейса в руки бери, по-настоящему его бери! Слыхала, что очень ты недотрога, сам Вейс обижается на твой характер. Подумаешь, какая принцесса нашлась! С таким характером далеко не уедешь. Я на твоем месте взяла бы его в такую работу! Каждый день отдавала бы новый приказ ему. Ничего, никуда не делся бы, все выполнил бы, все достал, чего только моя душа пожелала! Он же комендант, он все может. Ну, прощай, миленькая, тороплюсь, ой как я тороплюсь! До свидания! — и вихрем вырвалась из дома.

— Слыхала? — спросила Вера, выпуская из боковушки Надю.

— Слыхала. Совсем с ума сошла девка, всякий стыд потеряла. Сломит голову, и скоро сломит. Кое-что выпытывай и у нее… Она многое может и не знать, но порой и то, что знает, нам пригодится.

Вера попробовала оставить Надю ночевать у себя,— в такое позднее время та могла и на патруль нарваться.

— Нет, этого я не боюсь, да мне и близко тут к знакомым.

Девушки простились, и Надя быстро исчезла за углом улицы.

16

Клопиков после ужина играл в шашки со старым другом, тюремным надзирателем.

Тут и явился с неожиданным рапортом Бугай:

— Разрешите доложить, господин начальник!

— Завтра доложишь, если что там по службе. Нашел время докладывать! — недовольно пробормотал начальник полиции, искоса поглядывая на вражескую пешку, которая давно метила в дамки.

Заметив, что Бугай нерешительно переступает с ноги на ногу, спросил:

— Может, пакет доставил, давай сюда!

— Никакого пакета нет…— Так чего ты?

— И Сипака нет.

— О чем ты это?

— И коменданта нашего нет. — Что ты мелешь?

— И немецких солдат нет.

— Вот язык у человека! Чего там у тебя нет?

— И полиции нет.

— Вот олух, прости господи!

— Утек я, господин начальник.

— Что, что?

— Утек, говорю… Слава богу, утек.

— Видел ты его, героя? — отвернулся от шашек Клопиков. И, уже злясь — помешал, идиот, обдумать контратаку,— Клопиков приподнялся с мягкого кресла.— Кто тебе разрешил убегать, дубовая твоя голова? Я посылаю подмогу верному человеку, а он на тебе, наутек… Да я из тебя, арестант ты этакий, последние твои мозги вытрясу!

— Гы-гы…— ухмыльнулся Бугай.

— Ну вот и поговори ты с ним по-человечески! Бугай, как есть бугай! Не голова, а решето. По какому праву от Сипака убежал, спрашиваю тебя?

— Так ведь Сипака нет.

— Как это нет?

— И коменданта нет.

— Опять за свое! Вот дал бог человеку телячью голову. Ростом зверь, а ума с комариный кукиш, очень даже просто… Не набрался ли ты самогону где, что за хорошее слово никак не уцепишься?

— Не пил, ей-богу, не пил, одни только бобы ел… Хлопцы не дали, сами пили, их и побили.

— Что, что ты сказал?

— Партизаны их всех побили. И немцев тоже. И коменданта… И Сипака… Всех, всех, как бобы, вылущили. А я убежал, ей-богу, убежал.

Новость так поразила Клопикова, что он, опустившись в кресло, забыл и о вражеской пешке и о своем партнере. Вперив взгляд в какую-то точку на стене, проговорил, ни к кому не обращаясь:

— Такой человек! Такой человек! Это только подумать! Сколько съедено с ним и выпито в прежнее время! Не человек, а дуб, орел. С этим человеком такие дела мы делали, такие штучки выкидывали, вся губерния гремела. Боже мой, боже, вспомяни его, упокой его душу!

Клопиков начал торопливо одеваться. Нужно было как можно быстрей доложить начальству о случившемся.

Вейс сидел в своем кабинете, просматривая газеты. Время от времени морщился, злобно плевал и вслух высказывал свои мысли:

— Черт знает что пишут. «Освоение завоеванных территорий идет нормальным порядком. Благодарное население на специальных собраниях принимает приветственные телеграммы фюреру, выражает искреннюю готовность помочь всеми своими силами германской армии в строительстве новой Европы…» И как рука у кого-то поднимается писать такую несусветную чепуху! «Благодарное»… За одну неделю двух эшелонов как не бывало, лежат вверх колесами, прибрать их, сбросить куда-нибудь от людских глаз нет никакой возможности. «Благодарное»!… Испытал бы этот писака на собственной спине такую благодарность!

Перебирая газеты, журналы, он вдруг застыл, всматриваясь в невиданную им прежде газету. Это была совсем малюсенькая газета, каких-нибудь две странички. Как она могла попасть сюда, откуда, кто ее издатели? Если бы разорвалась в кабинете бомба, граната, Вейс не был бы так поражен, как при виде этой газеты. С помощью солдата-переводчика, дежурившего по ночам, Вейс узнал и название газеты и кто ее издатели. Газета «Родина» была органом партизанского отряда и подпольного райкома коммунистов района, в котором Вейс нес свою ответственную и беспокойную службу. Она призывала не верить гитлеровцам, комендантам и немецким прихвостням.

— Читай, читай скорей! — подгонял Вейс солдата.

— Я не могу читать, господин комендант, тут и про вас.

— Читай, приказываю!

— «Пусть не думают фашистские псы…» Тут нельзя читать, тут очень невежливо,— взмолился солдат.

— Ты что? Разговаривать со мной?

— «Все эти вейсы и коки запугивают наш народ зверскими убийствами ни в чем не повинных людей. Мы на каждое убийство советского человека ответим так, что фашистским извергам наше небо покажется с овчинку. А что мы не бросаем слова на ветер, в этом они хорошо убедились сами. А если не убедились еще, мы обещаем им помочь в этом деле. Убедятся не только они, но и их главный сумасшедший Адольф Гитлер…»

— Молчать! Встать! Как ты осмелился, негодяй! Солдат стоял и трепетал, боясь глянуть в синие льдинки-глаза. Но Вейс уже успокоился, тихо скомандовал солдату:

— Садись! О чем они пишут еще?

— Пишут своим, чтобы не верили немецкой… немецкой…— солдат явно смутился.

— Ну?

— Тут написано — брехне…

— В чем же наша немецкая брехня?

— Что мы будто хвалимся завоевать через несколько недель всю Россию, что мы на днях заберем Москву, что мы разгромили основные силы советских войск…

— Что еще?

— Все, господин штурмфюрер.

— Хо!… — выдавил из себя Вейс. И ему и солдату трудно было понять это «хо». Вейс помолчал с минуту, потом вдруг рассмеялся, сначала тихо, потом громче, громче. Смеялся и спрашивал себя и тут же отвечал: — Хо… Брехня? А где теперь Киев? Смоленск? Наши армии входят в Крым! Мы закупорили пять миллионов в Ленинградском котле! Перед нами ворота Москвы! Кто сказал «брехня»?!

— Они, господин штурмфюрер! — почтительно встал солдат и взглядом показал на газету.

— Я не тебя спрашиваю. Садись… Великий бог дал силу немецкому народу. Он доволен немецким народом. Брехня? Дай нам боже всегда такую брехню.

В эту минуту и появился с докладом Клопиков, который окончательно испортил настроение своему начальнику. По расстроенному лицу Клопикова Вейс понял, что утешительного он скажет мало, и, как обычно, спросил:

— Опять эшелон?

— Нет, бог миловал на сегодняшний день. Но, простите меня, снова эти, извините, партизаны наделали нам хлопот. Убиты комендант, солдаты, староста Сипак и полицаи… Все убиты.

— Кем убиты?

— Не иначе — партизанами, господин комендант.

— Вы так думаете?

— Да, я так думаю, господин комендант.

— А что думают они? Партизаны? Что они думают обо всех этих делах? Что они думают о вас, господин начальник полиции?

Вопрос застал Клопикова врасплох. Он напряженно думал, как бы ловчей ответить начальнику, тер вспотевший лоб, комкал шапку в руках. Наконец нерешительно проговорил:

— Я думаю…

— Они, они что думают?

— Думаю, скверные мысли у них обо мне…

— Не скверные. Хорошие мысли у них. Такого бы начальника полиции, думают они, всегда б иметь.

— Они не любят меня, они сжили бы меня со свету, если бы могли. Вот почитайте, осмелюсь попросить! — И он вытащил листок из кармана, сам стал читать, икая, спотыкаясь на каждом слове: — «… Если не удавишься, собака…— это, извините, обо мне,— то нам придется опоганить свои руки о твою холуйскую шкуру…— это про мою, извините, шкуру! — Для тебя припасена, гадина, хорошая петля…»

Клопиков разволновался, даже всхлипнул:

— Это за мое старание. За мои заботы о немецкой нации. Петлю! За обиды от вас. Сколько ни стараюсь, сколько врагов ваших уничтожил, а ласки нет мне, нет… Все насмешки одни, попреки…

Совсем размяк Клопиков. Глаза слезились, вытянутое острое личико судорожно подергивалось. Он сопел, рука то и дело подносила платочек к носу, ко рту.

Вейс не любил сантиментов. Он брезгливо поморщился, встал, прошелся по комнате.

— Я приказываю прекратить хныканье. Мы солдаты. Должны думать, как уничтожить врага. Вы узнали наконец, где находятся партизаны и сколько их?

Клопиков старательно вытер лицо и уже смотрел на Вейса тем выжидательным и ласковым взглядом, которым глядят на хозяина хорошие дрессированные собаки.

— Как перед богом скажу, господин комендант, точно не знаю… Ей-богу, не знаю. Не мне брехать.

«Брехня»,— промелькнуло в голове у коменданта назойливое слово.

— А вы расспрашивали, разведывали? Есть у вас люди, которые могли бы узнать обо всем, пролезть куда нужно, наконец… пробраться к партизанам? Мы бы отблагодарили как следует, заплатили хорошие деньги.

— Есть у меня человечек один на примете. Держу его про запас,— а может, и пригодится. Почти коммунист он… в милиции когда-то служил.

— Хо! Коммунист? Почему же вы мне раньше не сказали об этом?

— Да он недавно появился. Сам пришел в полицию. Правда, в партии, как выявилось, он никогда не был, только хвалился своим кандидатством. Да и со службы его прогнали не то за разложение, не то за растрату — работал он по хозяйственной части. Ну, говорил мне, что потерпел' за правду. Когда-то и мне помогал в тяжелые времена. Видно, кое-что должен знать и с людьми знаком.

— Чудесно! Мы сейчас с вами и займемся им! — И Вейс даже руки потер от удовольствия. В мыслях мелькнуло: «Хоть раз да поддену самонадеянного Коха, которому перепадают все похвалы от начальства». Зазнался, с ним, комендантом, не всегда считается.

Спустя полчаса Клопиков доставил к нему Слимака. Тот стоял бледный, напуганный, зуб на зуб не попадал.

— Коммунист? Из милиции? — резко спросил его комендант.

— Ой нет, простите! Какой из меня коммунист? Когда-то, правда, в милиции служил… Но ушел оттуда, бросил службу…

— Выгнали?

— Да, да, уволили меня…

— Дети есть?

— Есть, господин комендант, есть!

— Вы знаете, что мы должны сделать с вами? Вы подлежите немедленному расстрелу, как враг германской империи.

— Да я ни душой, ни телом не виноват.

— Довольно сказки рассказывать! Ближе к делу. Даем вам задание: за одну неделю точно разведать, где находятся партизаны, сколько их, какое у них вооружение. Все, все разведать и доложить. Если нужно — сделаться партизаном!

— Боже мой! Как я это сделаю?

— Вы должны помнить: не выполните задания,— детей своих вам больше не видеть… и жены не будет. В этом можете быть уверены. И самому… плохо будет. Готовы?

— Готов, господин комендант! — аж подскочил на скамейке Слимак, не чувствуя, на каком свете он находится, на том или на этом.

Он торопливо семенил за Клопиковым и уже хотел попрощаться с ним, но тот приказал:

— В тюрьму пойдем!

— Господи, зачем же тюрьма?

— Эх, вы! Гляжу я на вас и удивляюсь… Вы… Да что «вы», «вы»… Дурак ты, чистый дурак, очень даже просто! Ни рыба ни мясо. Если пошел уже на светлый наш путь, так нечего оглядываться. А в тюрьму тебя заведу, чтобы немного украсить на дорогу, лицо твое в порядок привести. Чтобы каждый, глянувши на тебя, подумал: вот человека до чего довели, мученик, от немцев претерпел. Тут тебе и веры больше. Понял?

— Ах, боже мой, боже! — только и выдавил из себя Слимак, чувствуя, как холодеют пятки.

Вскоре Бугай, верный помощник Клопикова, слушал, его приказ:

— Возьми в работу этого человека, но слегка, Бугай, слегка, однако без фальши. Гляди только, мозгов не повреди, голова человеку нужна, чтоб думать.

Вскоре за дощатой перегородкой поднялся такой вопль, что Клопиков счел нужным вмешаться:

— Ты не очень уж, Бугай, не больно старайся!

Прихрамывая, нащупывая одной рукой дверь, а другой держась за разбитую щеку и распухший нос, боком выполз Слимак.

— Ну вот, теперь все в порядке: образ как образ! Ну, желаю удачи!

17

Мягкий, глубокий снег запорошил дорогу, будто где-то вверху прорвались огромные мешки с пухом и не дождешься, когда он высыплется весь. Вдоль дороги, по целине медленно двигался одинокий путник. Идти по дороге было боязно, мало ли разных людей слоняется теперь по ночам, не очень-то приятно встретиться с ними. На дороге скорей заметит тебя злой глаз. Удобней идти целиной, скрываясь за пушистыми от снега кустами, за кудрявыми елками. Слимак шел осторожно, временами останавливался, прислушивался.

Снег уже не падал, не кружился тихо и ласково, а целыми пригоршнями бил в лицо, забирался под полы старенького пальто, стремился залететь за воротник. Слимак ежился, вбирал голову в плечи, то ли чтоб сохранить тепло, то ли от страха перед глухой дорогой, перед лесом, перед снежной бурей. Ветер, крепчавший с каждой минутой, принес откуда-то издалека волчий вой. Слимак вздрогнул, остановился. Слышно было, как грозно гудят сосны и шуршит сухая снежная крупа по широким веткам елок, стелется поземкой средь сухого папоротника и вереска. Слимак чувствовал, как поднимается шапка-ушанка на голове, а сердце чуть не выскакивает из-под дырявой одежки. Волчий вой поднялся с новой силой и сразу в нескольких местах.

«Обратно! Скорее обратно! Бежать изо всех сил!»

И стоял замерев, боясь пошевелиться, боясь вздохнуть полной грудью. Слух был напряжен так, что Слимаку казалось, будто он слышит, как сталкивается снежинка со снежинкой, как трутся друг о друга еловые лапы. И вдруг он обмяк от неожиданной радости и до того ослабел, что прислонился к сосне. Недалеко, за поворотом дороги, послышались голоса.

Но что это за люди? И где тот человек, который мог бы посочувствовать ему, назвать своим близким?

Опомнившись после первой радости, Слимак забился в колючий густой молодой ельник, притаился, насторожился, не спуская взгляда с белой от снега дороги. Снова послышался говор, на этот раз ближе. Вот уже видно, как два человека с автоматами вышли из-за поворота, осмотрелись, постояли. Один из них пошел обратно, и Слимак услышал его приглушенный ветром голос:

— Мо-о-жно!

Что можно, Слимак не понял, но скоро увидел целую группу людей, вышедших из-за поворота. Их было немного, человек двенадцать, пятнадцать — некогда было считать Слимаку. Он силился вслушаться в голоса, в отдельные слова, всмотреться в лица, попадавшие временами в полоски скупого лунного света, который пробивался сквозь вершины деревьев. Но света было так мало, дорогу прикрывала снежная заметь, да и месяц прятался поминутно, ныряя в быстрые-быстрые тучки.

Слимак разглядел только, что люди тащили за собой несколько санок, и, видимо, с тяжелым грузом, так как тянули их по два, по три человека. Люди, должно быть, очень устали. Кто-то из них скомандовал:

— Подтянитесь, братцы, подтянитесь! Осталось уже недалеко, там и отдохнем!

«Не иначе партизаны!» — мелькнула мысль, и Слимак решил было выбраться из еловых зарослей, подойти к ним — не с волками же коротать ему ночь в лесу. Подумал — и от одной мысли о встрече с этими людьми вспотел. Что он скажет им? Как в глаза глянет? Сохрани боже, если среди них найдутся знакомые. А это может быть. И сколько ни готовил себя Слимак перед отправкой в дорогу, сколько ни готовили его там, в комендатуре и в тюрьме, у него не было еще точного плана, как выполнит он поручение, с чего начнет. Одно он твердо решил: надо пройти по лесным деревням. Они где-то тут, в лесах, партизаны.

Пока он думал и колебался, стихли голоса на дороге, люди исчезли за снежной заметью, и следы их занесло. Выбиваясь из сил, Слимак поковылял дальше, закрывая лицо от ветра и колючего снега.

Если бы он пошел обратно за отрядом, то, возможно, услышал бы, как тот человек, который скомандовал: «Подтянитесь, подтянитесь!» — почти шепотом проговорил: «Смотрите, братцы, в город кучею не являйтесь. По одному. Так будет лучше. А если спросят, где был, ответ для всех ясный: «Ну-у… болел, ну-у… боялся… в отпуске был, прожил у свояков…»

— Это ты правильно, Константин Сергеевич, как-нибудь подкатимся под самый что ни на есть семафор!

— Не как-нибудь, а как было условлено: незаметно, неприметно…

—. Ясно, Константин Сергеевич, постараемся…

— Хорошо. Тогда расходитесь! Груз до поры до времени перепрячьте у надежных людей. Желаю удачи.

И люди разбрелись по дорогам, по глухим лесным стежкам.

18

Астап тоже видел отряд в лесу и тоже проследил некоторое время за незнакомцами. Видел, как разделились они на группы. Подойти к ним, спросить — не посмел, мало ли какие люди шатаются теперь по лесу, не каждого и зацепишь. А зацепишь — может случиться, что беды не оберешься. Он слыхал и голоса. И один из них показался ему таким знакомым, таким близким, что он даже шапку снял и почесал затылок. Велик был соблазн выйти из своего тайника, подойти и сказать: «Здорово, братка, рад тебя видеть! Откуда и как?» Да вовремя спохватился: а может, померещилось? Да и легко ли узнать голос в такую завируху, когда смотри ты, как дует, всю дорогу заносит.

Увидясь с Мироном и доложив ему, что просьбу его выполнил, детей навестил, что они живы и здоровы и что никакой опасности для них нет, он поделился с ним мыслями о людях, которых видел в полночь. Вспомнил про голос, показавшийся знакомым.

— Ну, знаешь, вылитый он. Я же его, этого человека, и не видя, по одному голосу узнай.

Мирон подумал минуту.

— Нет, не может быть. Не может быть. Сколько времени прошло! Да и по какой причине быть ему здесь? Это тебе просто почудилось.

— Все может быть… Поживем — увидим.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

1

У Ганса Коха двойной праздник. Он только что получил новое назначение. Это событие совпало с днем именин главного шефа эсэсовских войск, самого Гиммлера. Должность комиссара гестапо давно была его тайной мечтой.

Как новый комиссар гестапо, а также по случаю именин шефа, он, вместе со всеми другими офицерами гестапо, получил традиционный подарок — книгу о Чингисхане, о великом монгольском завоевателе мира. Ганс не очень был силен в грамоте и не очень уважал книги. Они до добра не доводят, в них всегда скрыты какие-нибудь мысли, нередко опасные для его славной Германии.

Но книга прислана с указанием: для обязательного прочтения. Что ж, можно и прочитать, если приказывают. Вначале она показалась ему неинтересной. Он не имел никакой охоты заниматься седой стариной, историей каких-то монголов, их походами и завоеваниями. Но, начав читать книгу по обязанности, он увлекся ею, и каждая новая страница казалась все более интересной. Он уже несколько раз подумал: «Этот монгол был, однако, не дурак, он знал, как всколыхнуть мир».

И до его сознания дошел наконец смысл присылки книги. Его, Ганса Коха, как и тысячи других гансов, приучали к крови, им прививали жажду крови, чужой крови. Конечно, они, гансы, имели кое-какие успехи, и немалые, и без учебы у Чингисхана. Но тем не менее это было символическое напоминание о долге, о службе. Наконец, просто интересно узнать, как делались такие дела когда-то, в старину, в давно забытые времена. Несомненно, кое-что устарело в Чингисхане. Разве можно, например, переломать теперь хребты всем врагам, как ломали когда-то монголы своим пленным? Завоеватель мира приказывал своим подчиненным сгонять со своих лиц улыбку на чужой земле. Может, и правильно он делал, но все это сильно устарело для нашего времени.

Фюрер любит улыбаться, особенно перед детьми. Вот его фото в газетах, журналах, на почтовых открытках, в художественных альбомах. Улыбки, улыбки, улыбки.

Ганс перелистывает очередные инструкции, приказы. Они далеки от улыбок. Они не для газет, не для журналов и альбомов.

«… Имея в виду жестокие бои, происходящие на фронте, приказываю позаботиться о донорах для офицерского корпуса армии. В качестве доноров можно брать и детей, как наиболее здоровый элемент населения. Чтобы не вызывать особых эксцессов, широко использовать беспризорных детей и воспитанников детских домов.

… Как выяснилось, некоторые зондерфюреры проявили исключительную беззаботность и бесхозяйственность при проведении экзекуций, нарушив правила о подробном осмотре подлежащих экзекуции для учета ценных зубных протезов. Приказываю в дальнейшем: лиц, имеющих такие протезы или коронки, выделять в отдельные группы и экзекуцию над ними проводить отдельно, чтобы облегчить работу по учету и сбору ценностей…

… Организовать сбор и аккуратное хранение одежды всех подлежащих экзекуции.

При наказании партизан, саботажников и особенно руководителей-коммунистов и их семей экзекуции подвергать всех детей, независимо от их возраста…

… Всех неработоспособных и ослабевших из рабочих лагерей, независимо от их политических взглядов, направлять специальными командами в местные СД, которые имеют на этот счет надлежащие указания…

… С инфекционными больными, а также с психическими больными и с иждивенцами инвалидных домов поступать так же, как с неработоспособными и ослабевшими из рабочих лагерей…»

Язык приказов, инструкций сухой, точный. Тут никакой романтики, никакой улыбки. Убивать так убивать. Дело простое и ясное. Но Ганс Кох не против того, чтобы прикрыть улыбкой свои подлинные намерения, чтобы чуточку порисоваться перед этими людьми, скрыть от них свои тайные мысли, планы. И не только перед этими людьми. Ему не совсем нравились и некоторые господа офицеры немецкой армии. Вейс был, по его мнению, недалекий человек, самодовольный, самонадеянный, избалованный сравнительно независимым положением своей богатой семьи, своими связями с некоторыми аристократическими фамилиями.

Он, господин Вейс, еще не избавился от некоторых своих обычаев и традиций. Вообразил себя влюбленным в молоденькую девушку и ходит теперь вокруг нее, как древний рыцарь, вернее, как индюк весной. А во всем остальном положился на начальника полиции, простого, грубого мужика. Начальник полиции, конечно, беспощаден, но у него лакейский ум, без блеска, без выдумки, без нужной инициативы. А Вера действительно красивая, есть чем увлечься, есть о чем вздыхать.

Конечно, и Любка не последняя из девушек. Кипучее существо, ни одной минуты не может посидеть спокойно на стуле, всегда носится по комнате, бурливая, суетливая, неугомонная. Ну прямо сумасшедшее солнце в юбке. Это солнце попытался приручить Ганс Кох. Он решился даже сказать ей, что будет очень хорошо, если она узнает, кто и где печатает газету, доставившую ему столько хлопот.

Но какие глаза сделала в ответ дурашливая девчонка, как заговорила с ним, с Гансом Кохом, командиром жандармского взвода!

— Вы не должны забывать, с кем говорите! Наши девушки не бывают предательницами!

Она механически повторяла чьи-то слова, У нее никогда не было своих мыслей.

— Нет, нет, мой милый Ганс! Если бы я даже знала, кто и что делает там, я не смогла бы предать их. Это нельзя. Понимаете? Нельзя. Тот, кто предает,— последний человек.

— Ого! — удивился Ганс— А я прикажу вас расстрелять, если вы не скажете об этих людях.

— Расстрелять? — Любка рассмеялась так, что Гансу стало неловко.

А она говорила уже спокойно, уверенно, с детской доверчивостью заглядывая ему в глаза: .

— Ты всегда думай перед тем, как сказать. Не обижай своей Любки, которая любит тебя. А вообще, я ничего не знаю о том, о чем ты говоришь. И не хочу знать!

Она говорила правду. И он верил ей, зная, что эта вертушка, как он называл ее, больше всего на свете интересовалась модными платьями, новыми пластинками, новыми прическами и духами.

Ганс вспомнил, что вместе с назначением он получил и специальную директиву: главное — железнодорожный узел. Это особенно важно для фронта, для империи.

Он лично посетил станцию. Вместе с Штрипке и Бруно Шмульке прошел в депо. Здесь все еще было в руинах. Что успел сделать железнодорожный полк, восстанавливавший мост и все станционное хозяйство, то и осталось, ни на йоту не подвинувшись вперед. Полк отправился на восток. Восстановление депо замедлилось и шло такими темпами, что ежедневно шли угрожающие телеграммы и Вейсу и Шмульке, назначенному шефом депо. Но он продержался на этом посту недолго и был освобожден от своих обязанностей в связи с неспособностью наладить работу.

Шмульке снова стал слесарем. Аккуратно и старательно выполнял свою работу. Правда, ему временами приходилось быть и переводчиком, знакомить со всеми делами разных начальников, знакомить с депо нового шефа — низенького и хромого господина Штрипке, инженера путейской службы. Штрипке не очень разбирался в работе депо, но немного понимал железнодорожное дело. Он добился, правда, что на восстановление депо согнали много людей: пленных, местных жителей и заключенных из лагеря. Рабочие восстановили стены, поставили новые станки, привезенные сюда с других дорог, не имевших особого стратегического значения. Но сколько ни бился, сколько ни старался новый шеф, ему никак не удавалось по-настоящему наладить паровозную службу.

Кох допытывался у Штрипке, почему не хватает паровозов, почему срывается график.

— Это такая сволочь,— твердил Штрипке,— такая сволочь, их работа дает только маленький ход, маленький ход.

— Тогда расстрелять их?

— О нет! — пугался Штрипке,— Мы тогда совсем остановим дорогу.

Кох пробовал вызывать к себе рабочих по одному. Сурово допрашивал о неполадках. И в ответ слышал одно и то же: как тут наладишь хорошую работу, если нет хорошего металла, это раз… во-вторых, запасных частей тоже нет… Опять же, не хватает станков… ну, и с харчами — не сказать что порядок…

— Я вот покажу вам харчи: расстреляю десятого, тогда будете знать, как надо работать на Германию.

Рабочие молчали. И трудно было понять по их лицам, взглядам, о чем они думают.

Взбешенный, он зашел к начальнику полиции Клопикову.

— Вы знаете их больше, этих ваших русских.

— Не каждого русского я могу назвать своим,— сдержанно ответил Клопиков.— Но чем могу служить, господин начальник?

— Дело ясное. У вас на учете есть разный народ. Нужно послать в депо людей, через которых мы можем узнать все: кто мешает, откуда идет саботаж, кого нужно ликвидировать.

Клопиков побарабанил пальцами по столу и, льстиво улыбнувшись, ответил:

— Осмелюсь доложить, я испробовал уже этот метод, двух человечков через биржу послал в депо, специальных человечков подобрал, подготовленных… Работали. И что я вам скажу — недолго… Исчезли. Дошли до меня слухи, что на соседней станции нашли в поезде, на угольной платформе, человека в мертвом состоянии. По приметам, наш. И узнавать не стал: ни к чему, можно все дело испортить.

— Что вы думаете делать, господин начальник полиции?

— Что делать? Трудно сказать. Людей нужных нет. Нет людей, нет. Воинов нет, чтоб постоять за нашу правду.

— За какую правду?

— Она ясная, как божий день, правда, за которую подняли вы справедливый меч Германии. Не могут быть люди равны. Только умный, сильный, богатый может командовать, должен быть господином. А те, кто нарушает закон, тем пулю, виселицу!

— О! Это я понимаю. Вы совсем правильно говорите. Ганс Кох даже повеселел. Не так плох этот старик, к которому не совсем доброжелательно относился он раньше.

Слегка успокоенный разговором с Клопиковым, Ганс Кох пошел на квартиру, чтобы подготовиться к вечеринке, на которую пригласил он ближайших друзей, знакомых офицеров из маршевых частей, из комендатуры. Придут и Вейс со своей переводчицей, и Любка о подругами из городской управы. Вспомнив об управе, Ганс кисло поморщился. Черт знает что делается там, придется как следует заняться ею. Безусловно, в ней свои люди: бургомистра привезли откуда-то из Вильно или из Варшавы. Но этот человек превратил управу не то в гарем, не то в веселый солдатский дом. Целая орава девочек. Пьянки каждый день. Распущенность, Конечно, кому какое дело, что они там вытворяют, но страдают германские интересы. В городском хозяйстве неразбериха, анархия, население смотрит на управу как на пустое место. Это было бы еще с полбеды, если бы не бесконечные злостные слухи, разговоры о неспособности немцев наладить порядок в городе, дать людям кусок хлеба. Главное, чтобы у людей были заняты руки, их время, чтобы они приносили пользу империи, работали на победу. А тут еще эта газета: смотрите, мол, до чего довели наш город тупоголовые фашисты, которые думают только об одном: грабить и грабить, убивать и грабить!

Нужен бургомистр, который пользовался бы авторитетом и уважением у этих туземцев, с помощью которого можно легче и быстрей проводить все мероприятия, все очередные кампании по утверждению нового порядка. Кох не раз советовался с Вейсом, интересовался даже мнением Клопикова. И тот, перечислив по пальцам несколько имен, остановился на заведующем больницей Артеме Исаковиче.

— Со всех сторон подходит. Любят — раз. Уважают — два. Даже побаиваются, потому как этот человек, скажу вам, очень открытый, вместе с тем характер имеет жесткий, колючий. В самый раз быть бургомистром. Кого-кого, а его будут слушаться… Не кандидатура, а полный министр.

Но все планы Клопикова рухнули. Доктор, правда, аккуратно явился, когда его позвали в комендатуру. Даже надел по случаю визита свой парадный костюм.

Его быстро пригласили в кабинет. Там были Вейс, Кох и Клопиков.

— Сколько лет, сколько зим! — бросился навстречу доктору Клопиков.— Пожалуйста, пожалуйста, садитесь! — и кресло пододвинул.

Приказали подать чаю. А доктор сам в наступление:

— Явился по приказу. Что за причина?

— Какая там причина, бросьте вы… Нельзя так сразу. Чайку, чайку попробуйте! С лимончиком… Итальянским… Лимоны у них дай боже.

— По какому, однако, делу?

— Узнаю, узнаю характер! Нетерпеливый у вас характер, Артем Исакович, все вам сразу подавай.

— Времени нет чаями заниматься. У меня больные. Я лечить должен, понимаете? Все это было бы просто, если бы не лежала на мне забота: а чем я сегодня накормлю их… Разве это моя обязанность?

— Война, уважаемый доктор, война!

— Ну ладно, пусть война…— уже спокойно промолвил. Артем Исакович, хорошо понимая бесполезность начатого разговора.— Однако вызвали вы меня по какому-то делу?

— По делу, доктор, по делу. И должны вам сказать, по очень важному делу. Думаем вас бургомистром поставить, властью наделить.

— Бургомистром? — даже привстал с кресла доктор.— Насмехаться вздумали над моей старостью?

— Какие насмешки? Наоборот. Самую почетную должность вам предлагаем. Мы с вами, доктор, такой порядок наведем, что никакой большевистский комар не пролетит!

— А-а… вот вы о чем беспокоитесь! Однако я должен откровенно вам сказать, не специалист я… Нет, нет… Не подготовлен заниматься этим.

— Вы, видимо, поняли нас слишком просто. Бургомистр должен ведать делами всего города. Он как бы высшая власть над народом: тут и городское хозяйство, и заводы, и обеспечение населения, квартирные дела…,

— Нет, не подходит для меня эта почтенная ваша вакансия. Нет… нет… нет… Я доктор, пожалуйста, если у кого болезнь какая-нибудь, ненормальность, прошу ко мне: всегда помогу… А это все, извините, пустые разговоры.

— Вы это серьезно?

— Серьезно… Не могу.

— Вы будете жалеть, доктор.

— Не буду… Могу идти?

Его долго не держали. Задали еще несколько вопросов, отпустили. Вейс недовольно хмыкнул. Щеки Ганса Коха еще больше покраснели, и он со злостью сказал Клопикову:

— Не нравится мне ваш доктор! Дерзкий. Его стоило бы поучить немного, как держать себя в немецком учреждении.

Клопиков вздохнул:

— Конечно, характер у человека жесткий, колючий характер. Но доктор он отличный.

2

Вечеринка у Ганса Коха была в самом разгаре. Возбужденный успехом по службе, больше всех шумел сам хозяин. Пил, похвалялся перед знакомыми офицерами, что главная сила в империи — гестапо.

Вейс морщился, слушая пьяные выкрики Ганса. Он недолюбливал подобных выскочек, которые в добрые старые времена сидели в парикмахерских, в мастерских, а в армии были обыкновенными солдатами. Командовать ими должен был бы он, Вейс, и другие носители старых добропорядочных фамилий Германии.

Вокруг пили, хохотали, пробовали затянуть песню, говорили невпопад, каждый выскакивал с тостом, стараясь перекричать остальных. Кто-то завел патефон. Хлопали пробки. Попискивали по углам девчата, Любкины подружки. Пьяный Ганс смотрел на Любу осовелыми глазами, подмигивал приятелям, подмигивал Вейсу.

— Любка… лучше всех! Лучше даже…— и запнулся, глянув на Веру. Не нужно слишком обижать своего вчерашнего начальника.

А Любка бесилась, целовалась со всеми, села на колени какому-то молчаливому офицеру.

Пьяный Ганс, заметив Любку на коленях у другого, начал шутливо протестовать:

— О-о! Любка! Нехорошо так, непатриотично. Только со мной! Только со мной!

— Мой милый Ганс,—дурашливо крикнула ему Любка,—ты не понимаешь, что такое патриотизм. Ты совсем не знаешь этого слова.

— Я? Патриотизм? Я великий патриот Германии! Мы, солдаты фюрера, все патриоты! Мы победили всех потому, что у них, у побежденных, не было патриотов, не было ни грамма патриотизма.

— А мы? Мы кто? — в пьяном задоре крикнула Любка.

— Ты? Хорошенькая девочка. Ты моя славная Любка.

— А я не патриотка?

— Ты русская. Ты не можешь быть патриоткой…— совершенно искренне сказал Кох.

Вера с тревогой слушала спор двух пьяных людей. Хотя бы замолчала наконец… Но Любку не остановишь уже ничем. Она кричит как одержимая:

— Неправда, неправда! Русские тоже патриоты! Они великие патриоты!

— Кто? — переспросил Ганс Кох. — Мы! Русские!

— Глупости говоришь, Любка. Нет таких русских.

— Неправда, неправда! Есть, есть!… — Где они?

— А партизаны. Вы же воюете против них и не можете победить.

Все насторожились. Ганс Кох усиленно тер лоб, стараясь осмыслить происходящее. Вера со страхом наблюдала за Любкой.

— Ты лишнее выпила, моя девочка,— Ганс Кох подошел к Любке.— Партизаны не патриоты. Партизаны бандиты. Разве ты видела, разве знаешь их?

— Я не видела и не знаю их. Но я знаю людей, которые действительно патриоты.

— Ты? Знаешь? — переспросил Ганс. По его голосу можно было понять, что хмель окончательно покинул его, что он уже не тот, каким был минуту, несколько минут назад, когда думал только о том, чтобы действительно повеселиться, отрешившись от служебных забот и обязанностей. Ганс Кох входил в свою привычную роль. Он громко захохотал, не мигая глядя Любе в глаза. Вейс встал, подошел ближе к Гансу. Он хорошо понимал его фальшивый смех: Кох дразнил девушку, подзадоривал ее.— Неправда, Любка! Ты врешь нам.

— Я? Вру? Я слыхала…

— Где?

— Сам доктор говорил моей маме, чтобы она была осторожна, пряча их, потому что они очень ответственные люди, те больные.

— Кто?

— Советские комиссары.

В комнате утих пьяный гомон. Вера сжала ручку кресла, даже пальцы побелели. Конечно, она ничего не знала ни о каких комиссарах, допускала даже, что Любка просто хвастает, дразнит Ганса. Но в глубине души чувствовала: произошло что-то непоправимое и по своему существу гадкое, мерзкое.

А Ганс допытывался:

— Ты хвастаешь, Любка. Как всегда, глупости болтаешь.

— Я? Хвастаю? Я говорю только правду. Да, да! Это настоящие патриоты. Они никого не боятся!

И, вглядываясь безумными глазами в притихшую комнату — только взвизгивал, хрипел забытый в углу патефон — и удивляясь неожиданной тишине, она задумалась на секунду: почему притихли люди? И видно, под взлохмаченной рыжеватой гривкой шевельнулась живая мысль. По лицу промелькнула какая-то тень. Любка провела рукой по вспотевшему лбу, равнодушно поправ-вила прядь волос, нависшую над глазами. В них уже не было ни задора, ни безудержного веселья.

— Говори, говори, Любка. Это все так забавно!— в голосе Ганса Коха уже не было восхищения девушкой, а только фальшь, настороженность, ожидание. Любка всплеснула вдруг руками:

— Ах, боже мой, я наговорила, видно, кучу глупостей. Какая я пьяная-пьяная! Зачем ты, противный Ганс, так напоил свою Любку? — и заплакала, размазывая по лицу слезы.

Шатаясь, подошла к Гансу.

— Девчата, танцевать! Музыку, музыку! Давай выпьем еще, Ганс, я хочу так напиться, чтобы ничего, ничего не слышать и не видеть на свете!

— Да, да! — спохватился Ганс, бросился к столу за бутылкой. Все сразу заговорили, зашумели. Оборвался хрип патефона, бравурная мелодия не то марша, не то фокстрота всколыхнула гостей, исчезли последние следы замешательства. И когда, казалось, готова была воцариться атмосфера прежнего веселья, беззаботности, кто-то вошел в комнату и объявил:

— В городе пожар!

Заверещал телефон, а спустя минуту, раздирая воздух, тревожно загудела сирена. Выйдя из комнаты, все увидели в незатемненных окнах передней яркое зарево.

— Видимо, около станции горит,— высказал кто-то догадку.

Офицеры заспешили к выходу. Вечеринка оборвалась сама собой.

Вера вышла вместе с Вейсом и быстренько зашагала на свою улицу, домой. Торопилась, как могла. Поступок Любки глубоко поразил ее, встревожил. Над жизнью неизвестных, но таких близких и родных ей людей нависла страшная опасность. И всему виной глупое слово, не знающий удержу язык безрассудной, пустой девчонки. Вера все ускоряла шаг. Отблески зарева, трепетавшие на деревьях, ярко освещали крыши домов, Они и волновали и радовали девушку.

Пройдя мимо своего дома, Вера свернула в маленький тупичок-переулок, в конце которого стоял небольшой домик. Тихо открыла калитку, оглядела крылечко, на ступеньках которого лежало полено дров.

«А-а, все хорошо!» — подумала Вера и тихо постучала в оконце, а когда в хате отозвались, постучала еще раз, но на этот раз иначе, видно, так, как было условлено.

Скрипнула дверь. В ее черном проеме появилась фигура в железнодорожной спецовке — отблеск зарева мелькнул на металлических пуговицах.

— Что за дело в такое неурочное время? Почему сама, а не мать, как условлено?

— Я торопилась!

Она рассказала про вечеринку, про Любкины слова. Человек молчаливо выслушал ее.

— Ну хорошо. Иди домой и не волнуйся. Через две-три минуты она была уже дома.

3

Когда Вейс и Кох прибыли на станцию, там вовсю пылал огромный крытый пакгауз. Рядом горели бунты мешков с зерном на открытой платформе. Маневровый паровозик оттягивал от пакгауза вагоны, расчищая путь для пожарных машин, которые не могли подобраться к складу со стороны путей. Но сколько он ни пыхтел, сколько ни свистел, окутываясь облаками пара, ему никак не удавалось оттащить все вагоны от пакгауза.

Вейс и Кох прошли на товарный склад за пакгаузом — отсюда только и можно было добраться до пожарища. Здесь уже орудовал Клопиков, чинивший расправу над полицаями, охранявшими пакгауз. На пороге караульного помещения лежал с простреленным черепом начальник караула. Бугай, свирепо выпучив глаза, бил худого полицая.

— Ну говори, говори, мерзавец, кто напоил?

— Не знаю, ей-богу, не знаю!

После нового удара, поднявшись на ноги, еле бормотал, пьяный, осоловевший:

— Пили, все пили… За жито купляли.

Заметив Вейса и брошенный им взгляд на убитого полицая, Клопиков поспешил доложить:

— Пристрелил негодяя. Такой пост поручил, а он, собачья душа, подвел меня! Видите, что они здесь вытворяли,

И он, пропустив вперед Вейса и Коха, вошел вместе с ними в караульное помещение. В углу стояло несколько мешков ржи. На столике недопитые бутылки самогона. А на полу валялось человек пять полицаев, которых не мог добудиться даже Бугай.

— А часовые около пакгауза? — спросил Вейс. — Оба мертвые… Где стояли, там и нашли их… убитых… А эти тем временем еще пили. Вейс поморщился, сделал шаг назад. — Пристрелить…

4

Было далеко за полночь, когда тетка Ганна постучала в окно квартиры доктора. Он вышел вскоре на крыльцо и, узнав ее, с напускной строгостью спросил:

— Не опять ли явилась с сынами?: Она начала торопить его:

— Нет… нет… по другому я делу. Быстренько уходите отсюда, вместе с моими сыновьями! И лошади ждут вас, вот там, за амбаром. Быстрей, быстрей!

— Ты что, ошалела, тетка? Разве я брошу больницу, больных?

Однако, узнав причину неожиданного появления Ганны, он задумался на минуту:

— Это, пожалуй, правильно, они должны немедленно выехать. Но моя обязанность остаться здесь. Я должен лечить больных, я не могу бросить их…

— Есть лекари и без вас, найдутся на ваше место.

— Нет… нет… Я не могу так. Не имею права оставить больницу, не передав ее другому человеку.

Тетке Ганне надоели все эти отговорки.

— Коли на то пошло,— вышла из себя тетка Ганна,— так вот что я вам скажу: мне приказано силком вас забрать, если что такое. Как маленькие какие… Ему. говоришь, говоришь толком, а он о передаче нашел время думать. Вот явятся немцы, так будет вам передача!

— Сердитая тетка! Видно, дело серьезное, если так раскипелась. Ну хорошо, выполняю приказ,

Вскоре просторные сани, запряженные парой лошадей, тихо двигались по лесной дороге. Падал, шелестел густой снег.

Доктор зябко кутался в пальто и, подняв воротник, перебирал в памяти события последних месяцев. Жалел, что осгался теперь один, — Антонина Павловна, которая вела все его нехитрое хозяйство, отказалась уйти из больницы, «Мне что? Я старая женщина, цепляться им ко мне нет причин. Я всего-навсего амбулаторный врач, небольшой начальник. Но присмотреть за порядком нужно». И осталась. Доктор ее уговаривал: если выбираться, то выбираться всем. Но ее не переубедишь. Впрочем, в чем убеждать? Он и сам остался бы, что ему фашисты? Он только доктор. Он обязан лечить больных. Какое им до него дело.

И здесь же ловил себя на мысли:

«Нет, не совсем твоя правда, Артем Исакович. Им есть до тебя дело. Видишь, до чего додумались, в бургомистры хотели произвести. Это я бургомистр! Хо, хо, хо… дела пошли на свете. Меня начальником поставить! Над кем? — уже грозно спросил себя Артем Исакович. И мысленно ответил: — Над жуликами, над мошенниками, над продажными душами, над всей этой поганью, что, как мусор, всплыла повсюду… Всплыла и уплывет… Да, уплывет. «Слушаться вас будут…» «Чтоб ни один комар не пролетел…» До чего додумались. Сумасшедшие!»

Вспомнив о своем визите в комендатуру, громко засмеялся.

— Чего это вы, доктор? — тихо спросил Андреев.

— Чего? Да вот вспомнил, как ходил к немцам. Аж вспотел, пока ботинки начистил. Для чего, спросить бы старого дурня? Для чего я кричал на женщин наших, пока не отутюжили мне пиджак? Для форсу разве? Представляете, такое старье, а думает, как бы понравиться. Кому, спрашиваю я? Фашистам?

— Да-а-а… Вид у вас был довольно франтоватый, Артем Исакович. И смешной, не обижайтесь только, ну в точности старый дед, который собрался на именины к своей любимой внучке.

— Смешной? А мне было не смешно. Мне горько было. Об одном думал: вот приду, покажусь им на глаза. Смотрите на меня, любуйтесь: вы прижимаете, пугаете всех, а для меня вы ничто. Вот живу, не обращаю внимания на вас, не боюсь. Хожу, как ходил, надеваю свой любимый пиджак, на ботинках моих солнце играет.

— А на душе?

— Там, конечно, кошки скребут…

— Фантазия, доктор, фантазия. Бить их нужно, сукиных сынов, да так бить, чтобы пыль столбом. Бить, а не чистеньким прогуливаться перед ними, не ботинками начищенными выхваляться, а подковой бить по переносице, чтоб кровь текла! — вмешался в разговор Блещик.

— Ах, Блещик, Блещик, снова за свое! Это и так понятно. Но нет у меня подковы. Чем я, кукишем буду грозить им?

Посмеивался в ус Андреев, храня в душе теплое, хорошее чувство к милому чудаковатому доктору, неугомонному, непоседливому. А доктор, споря, вздыхая, радовался, что батальонный комиссар уже недели две как начал говорить. А ведь лежал пласт пластом, никого не замечая, ничего не прося. А когда начал подниматься на ноги, когда впервые появилась розовая живинка на желтом, иссохшем лице, сразу посыпались вопросы: а что слышно на фронтах, что делается кругом, где люди? Временами вспоминал семью. Приподнимался на кровати и, следя бездумным взглядом за угасающим солнечным лучом, за трепетными сумерками, окутывавшими землю, улыбался чему-то своему, счастливому.

— Ты что? — спрашивал Андреев. Выходя из задумчивости, отвечал:

— Сын у меня, товарищ бригадный комиссар. Если бы знали, какой у меня сын! И должен еще кто-то быть, не знаю вот только, кто там, сын или дочка. Понимаете, дети… Только тяжко подумать, страшно даже: где они теперь, что с ними?

— Все в порядке, батальонный. Хорошо, что выбрались из беды, живыми остались. Пробьемся как-нибудь к своим, на фронт, и письма напишем. Обо всем узнаем. Их там никто в обиду не даст!

— У меня в Минске семья…

— А-а… Д-а-а… Это немного сложнее… Но не вешайте носа, батальонный.

… Сани беззвучно плыли по мягкому снегу. Кони немного устали. От тихой езды и бессонной ночи людьми овладевала дремота. Закроешь глаза, и кажется: не вперед двигаешься, а тихими толчками уносишься назад, назад, будто тянет тебя кто-то за плечи в дремотную, глухую бездну.

Тетка Ганна вслушивалась в наступившую тишину,

— Что-то притихли мои воины.

— Притихли, притихли, тетка Ганна. Как же не притихнуть под твоей грозной командой? — шуткой ответил Артем Исакович.

— Еще что скажете! Какая же грозная моя команда?

— Конечно, грозная. Сама старостиха везет нас под конвоем.

— Я очень уважаю тебя, доктор. И все мы тебя, просто сказать, любим, как своего человека.

— Ничего не понимаю, тетка Ганна.

— Это хуже, если не понимаете… Что вы меня ста-роством упрекаете, унижаете меня? Я человека своего оберегаю, чтобы не дать его врагам на мучения. Он ночей не спит, все думает, как бы это лучше немца обойти и людей от беды избавить. А вам, старому, насмешничать…

— Ну, мир, тетка, мир! Это я шутя. А если обидел, прости меня.

— Да дело не в том… Вы можете и посмеяться надо мной, и пошутить. Я понимаю, что и к чему. Но ведь не каждый здесь,— и она показала на сани,— знает обо всем. И ему может показаться бог знает что… Старостиха! Людям служим, только это и спасает нас, на свете держит. Я вот отвезу вас, а под утро, вместе с другими, дрова повезу в комендатуру, чтоб она сгорела тем временем. А повезем мы, потому что нужно,— и тут она перешла на шепот,— следы замести, чтоб ни одна окаянная душа не наплела чего-нибудь плохого на деревню, на людей, на моего человека. А ты… старостиха…

— Ну, мир, тетка, мир!

— Я не обижаюсь на тебя, но сердцу больно. Горит оно, что ни день горит.

Тетка Ганна наконец угомонилась и шла молчаливая, сосредоточенная.

Вдруг из-за кучки заснеженных елок послышалось громкое, пронзительное:

— Стой! Кто едет?

— Свои. По дрова едем. Нет ли у вас тут хорошей березы?

— Береза всегда найдется.

Тетка Ганна остановила коней, энергично захлопотала около саней, разгоняя ночную дремоту, весело командуя:

— А ну, слезайте, мои воины! Приехали. Дальше мне не по дороге с вами.

И к доктору:

— А ты не злись на меня. Не нам обижаться друг на друга в такое время. Дай боже, чтобы мы еще с тобой увиделись, и не раз и не два. Смотри только, береги вот здоровье!

И она обняла его, поцеловала. Отошла на шаг, оглянулась и уже сердито крикнула на людей с винтовками, подошедших к саням:

— Вы мне смотрите, хорошенько берегите его. Это наш доктор. А если что-нибудь такое, недосмотр, так я вас из-под земли достану, управу на вас найду, не погляжу, что вы вояки!

— Слушаем вашу команду! — весело гаркнули в ответ партизаны и стали помогать приехавшим собирать их пожитки.

5

Чмарутька, осторожно протиснувшись в дверь, бросил с порога:

— Что я тебе скажу, брат ты мой!

— Интересно, что ты такое скажешь мне, брат ты мой? — в тон ему ответил Чичин, отставляя в сторону валенок, который подшивал войлоком.

— А скажу я тебе вот что: известно ли тебе, что делается теперь на станции?

— А зачем мне знать?

— А должен бы знать, как машинист. А то сидишь и неведомо чем занимаешься.

— Как чем? Валенок подшиваю. Разве не видишь?.. — Зажег эту мигалку и хочешь, чтобы я при ней увидел, чем у человека руки заняты. Да разве так подшивают? Разве это нитки? Тут хорошая дратва нужна. Опять же, воску дай ей, воску, а может, у тебя пек есть? — Чмарутька быстро завладел валенком и так рьяно начал сучить дратву и натирать ее воском, что она рвалась ежеминутно, к великому удивлению Чмарутьки.

— Смотри ты, какая нитка пошла гнилая! Все равно как наша жизнь: на каждом шагу рвется; куда ни ступишь, а она трах и трах… Это вот валенок, брат ты мой.

— Совсем правильная мысль у тебя: валенок!

— Эх, не. придирайся ты ко мне! Если я клюнул, может, немного, самую малость, так не думай, что Чмарутька не понимает уже ничего. Я понимаю, все понимаю. И то, чем немец дышит, и все его обхождение вижу насквозь.

— Ты вот про валенок что-то хотел сказать?

— Валенок есть валенок. Это значит: зима скоро. Справедливо берешься за валенок. А ты спросил бы, сколько у Чмарутьки ног в хате? Нужно трезвый глаз иметь, чтоб пересчитать их. А где я столько валенок возьму? Да разве в валенках одних дело? А накормить, одеть? Вот получил вчера сорок марок и угощайся как хочешь. Ведь за них пуда ржи не купишь. Что же мне с детьми, на рельсы ложиться или что? У тебя спрашиваю. Ты как-никак по профсоюзной линии столько лет проходил, должен ты правильную мысль иметь о моем положении или нет? Я вот и говорить с тобой хочу как с профсоюзом.

— Был, Чмарутька, профсоюз, да сплыл. Нет, И пока что не предвидится…

— Это я знаю, но я с тобой как с человеком говорю. С кем же мне еще посоветоваться? К Штрипке разве пойти? Так он нашего брата и близко не подпускает с нашими заботами. Каждый день «шволяч» да «шволяч», да на месяц пачку махорки выдали — на том немецкая милость и кончилась. У них, брат ты мой, одна забота, как с тебя последние портки снять.

— Правильно говоришь, Чмарутька. Но скажи мне, по какой такой причине ты клюкнул?

— Не от сладкой жизни, конечно. Это особый разговор. Об этом я и хотел тебе сразу сказать, да, видишь, сбил меня твой валенок. Если бы ты посмотрел только, что вчера на станции творилось, да и сегодня еще там как муравейник. Бегают, суетятся, а толку от этой суеты ни на грош. Все пути забили вагонами, ни проехать, ни выбраться. Сколько добра сгорело, невозможно сказать. Откуда только не навезли хлеба, сколько месяцев сгружали, старались — и на тебе — все пошло дымом. И скажи ты мне — фашистская натура! — обгорелого добра и то для людей жалко. Бросилась детвора с мешочками, с торбочками, чтобы зерна хоть горсть собрать, так словно собаки набросились на маленьких, разогнали. А паника, суматоха поднялась, век такого не видал… Савелича нашего с его кукушкой загоняли: и туда давай, и сюда, это чтоб от огня вагоны оттащить. А какой-то командир из эшелона — до чего звереватый! — залез с солдатами на кукушку, погнали Савелича под эшелон. Тот и руками и ногами, куда вы, говорит, гоните меня, если мой паровоз маневровый. Хорошо еще, Штрипке прибежал и того командира в чувство привел. Ну и злой потом стал Савелич. Носится как очумелый по путям да где-нибудь в тихом уголке как хрястнет, брат ты мой, по вагону, аж буксы летят, а в вагоне все ходуном. Я, конечно, ему говорю: видел твою отличную работу. Он даже разозлился на меня: у тебя, говорит, язык слишком длинный. Я ему говорю: дело свое делай как можно лучше. И Чмарутьке, говорю, будет веселей, если ты стараться будешь. Даже вспыхнул весь — как это стараться? Да старайся, говорю, по-нашему, как все деповцы стараются… Говорим, конечно, смеемся. Над фашистом, значит, смеемся, что нет ему никакого хода, чтобы нашего брата к земле прижать. Не осилить, нет! Кровью изойдем, а ему не поддадимся, не будет такого!

— Кровью не стоит исходить, Чмарутька, лучше пусть они исходят.

— Вот это мысль! В самый аккурат, брат ты мой. И я так думаю: работай, Чмарутька, да не очень надрывайся, а делай так, чтоб фашисту от твоей работы тошно становилось, чтобы он покоя не знал, гад.

— Ты не сказал, однако, где клюнул сегодня? — Это особый разговор.

— Что-то у тебя обо всем особый разговор.

— А ты как думал? Дело тонкое, очень тонкое! Такое дело, что и говорить… У тебя в хате никого нет лишнего? Остерегаюсь. Видишь, сунулся я к полицаям, которые пакгауз охраняли. Дай, думаю, спрошу, а не продадут ли они и мне по сходной цене ржи пудика два. Вижу, таскают они зерно каждую ночь. Я даже место подсмотрел, где они прятали, сразу за пакгаузом, в дровах. Подкатился я к самому караульному начальнику. Я ему гармонь чинил, всякими пустяками приходится заниматься, чтобы прожить как-нибудь. Между прочим, говорю ему, что и я не против купить у них мешок ржи. Что ты думаешь? Сначала он на меня зверем глянул, арестовать хотел и даже бросился с кулаками: «Ты, говорит, на воровство нас подбиваешь? Ты, говорит, за кого нас считаешь? Я тебя в тюрьму за такие разговоры, под расстрел…» Послушал я и тихонько говорю ему: «Ты тише со мной обходись. Ты не гляди, что я такой смирный, я могу тебя и под суд отдать». Тот даже глаза выпучил. А я говорю: «Ты на меня не пялься очень, потому что всю вашу коммерцию я очень хорошо знаю. Знаю, где, что и как» — да на дрова ему, между прочим, показываю. «Я, говорю, каждую ночь вашу работу вижу, как вы мешки туда таскаете. Но это, говорю, меня мало касается. Пока что, говорю, мало…» Он было за грудь меня: «Я, говорит, за такие твои слова сразу тебе конец сотворю, ты и не пикнешь у меня, и никто и не узнает, куда твоя душа делась». Мне, конечно, страшновато. Зашел я в караульную будку, в самую, можно сказать, пасть к ним. Могут, понятно, и пристукнуть без шума. А душа, что ни говори, не гармонь, потеряешь — не купишь. Но я ему говорю дерзко: «Ты, милый, пуганого не пугай. Не один я видел вашу коммерцию. И другие люди об этом знают. Опять же, видели рабочие, куда я пошел, так что пугать меня особенно нечего». Тут он и в самом деле подобрел. И совсем уже обхождение другое стало. «Ты, говорит, на шутки не обижайся. Только нет нам интереса валандаться с тобой. Ты подыскал бы нам настоящего покупателя, чтобы взял возика два-три. Можем и за деньги, можем и за самогон. А за хлопоты твои — не постоим, отблагодарим…»

Ну вот я и постарался. Таких покупателей подыскал, лучше и не надо. Позаливали их самогоном, полицаев. Так нажрались, черти, что вповалку легли. А от тех магарычей ихних и по сей день дым столбом. Вот покупатели так покупатели, веселые хлопцы. И про меня не забыли, мешочек ржи подбросили. И признаюсь тебе — и литру… Это тебе, говорят, за старательность и отвагу. Что тут греха таить, клюкнул я по такой причине, не каждый день так везет. Ежели говорить про отвагу, то какая тут моя отвага? Так уж случилось…

— И ты не врешь, Чмарутька?

— Как это врешь?

— Да просто. Ты большой мастер всякие истории выдумывать. Такое отколешь, что и не докопаешься: где она, правда, то ли в конце, то ли в начале. Сказки рассказывать ты спец.

— Какие сказки? От этой сказки все немцы на станции угорели.

— Угар у них пройдет, и попадешь ты им на трезвую голову. Выдадут тебя полицаи и… будь здоров, Чмарутька!

— Что ты? Где они выдадут? Их немцы расстреляли, как налетели сразу, сгоряча — и поубивали…

— А покупатели куда делись?

— Ага! Не такие они дураки, чтобы ждать. Огоньку подбросили — и айда.

— Партизаны?

— А ты думал кто? Конечно, они. Кто еще пойдет среди бела дня на такое дело? Совсем светло было, когда они самогонку доставляли. Отчаянные хлопцы! Я некоторых даже лично знаю, из городка есть, с лесопилки несколько человек.

— Смотри, Чмарутька, язык свой не больно пускай в ход. Ежели что, притормози его. Иначе в беду попадешь, не выкарабкаешься.

— Что ты, что ты говоришь! Язык у меня на какую-нибудь пустяковину — все равно как твой экспресс когда-то, аж гудит — разгонится, ничем его не остановишь. А если надо… сразу стоп семафор, ни тпру ни ну! Вот оно какое дело. А теперь у меня к тебе и другой разговор есть. Я тебя всегда уважал и уважаю. Помнишь, как ты меня в беде выручил когда я через эту несчастную горелку в провинность попал? Жестко тогда за меня взялись хлопцы, под суд хотели отдать, я им чуть не весь график сломал. И тебя я, признаться, очень побаивался,— прижмет, думаю, поскольку он профсоюзную линию оберегает. А ты по-человечески обошелся. И хлопцы поняли, что вышло все без злого умысла с моей стороны, ну, споткнулся человек,— хотя и на ровном месте, а споткнулся… Я рад был, что выговором отделался. Ведь кто я такой? Я на этой станции еще с дровоклада начинал. Тут мне каждый фонарь как своему подмигивает. А все кричат: уволить, уволить! Что бы я делал тогда? А ты, значит, по-человечески. А потом и хлопцы за тобой. Вот оно как. За это уважаю тебя. Люблю… Ей-богу, люблю. И когда повезло мне, эй, думаю, зайду к нему и по-человечески обо всем расскажу. Давай раздавим поллитровку!

— Постой, постой, Чмарутька. Как-нибудь в другой раз осушим по чарке.

— Брезгуешь, значит, мной? Чмарутькой брезгуешь?

— Да нет. Разве не знаешь, что мне на смену скоро выходить? Мы с тобой уж в другой раз, Чмарутька.

— Если на смену, то прости, я совсем забыл, С фашистом, конечно, шутки плохие. Он человеческого языка не понимает. Так прощай, брат ты мой, пойду.

Едва Чмарутька вышел из хаты, Чичин открыл дверь в боковушку.

— Слыхал? — спросил он.

— Слыхал, слыхал… Все такой же Чмарутька. Поллитровку не забывает.

— Нет, Константин Сергеевич. Но изменился и он. И с выпивкой туговато теперь, и другие заботы появились. Признаться, хлопцев я к нему подослал. Через чего они и другие дела делают, он и не догадывается. А на фашистов зол, кипом кипит. И как не кипеть? Семья большая. Раньше каждый ребенок был при месте. В железнодорожную школу ходили. Были и в ремесленном, и в техникуме. Где только Чмарутьки не учились! А теперь сидят все в хате, ни учебы им, ни работы, А есть, конечно, нужно. Он и ведра чинит, и зажигалки мастерит, и за что только не хватается, но кому нужны его зажигалки? Однако перебил нам Чмарутька весь разговор. Я так рад твоему приходу, Константин Сергеевич, что даже растерялся. И каждый из наших обрадуется, узнав, что не забывают нас, надеются, верят нам. Но сегодня и, пожалуй, завтра я не советовал бы тебе к ним являться, к фашистам, пусть немного остынут. А то после таких событий они готовы сожрать каждого нового человека, который попадается им под руку. А работников они собирают. Везде объявления и приказы, чтоб на работу возвращались на железную дорогу, и с лаской, и с угрозами, и приглашают, и силком тащат через биржу, и всякими наказаниями грозят тем, кто не думает являться. Конечно, коммунисты, кто работал у нас и не выбрался вовремя, все в лес подались, к Мирону.

— Слушай, Чичин, мы большевики с тобой, хоть и не имеем билетов, знаем, что любое дело самотеком вести нельзя. График и тут нужен, и жесткий график. Я от имени всех нас великую клятву дал в Москве, партии нашей, Центральному Комитету: тормозить немцам движение на железной дороге, сбивать их с нее всеми средствами. Такой мы им копоти дадим, что они одуреют от нашей работы, от наших ударов… Одним словом, будем рубать. С Мироном я через тебя свяжусь, передай ему пакет из Москвы и от меня привет. Совета твоего я послушаюсь, дня два подожду, осмотрюсь, на людей погляжу. А теперь — домой.

* * *

Хорошев шел по улицам городка, присматривался к редким прохожим. Прислушивался к перестуку ставней, которыми рано-рано, лишь только начинало темнеть, закрывали горожане окна, старательно пряча от чужих глаз все, что делалось в домах, о чем думалось. Городок как бы вымер или притаился, все чего-то ожидая, на что-то надеясь. Только возле кино, скупо освещенного холодным синим светом, толпились люди. Но это были чужие люди. Чужая музыка прорывалась через дверь здания, долетала из репродуктора на площади. Бравурные марши, сменяясь один другим, звучали странно и нелепо над безлюдной площадью, по которой носился студеный ветер и сыпал сухим колючим снегом. Посреди площади огромная карта на фанерных щитах. Жирные синие стрелы прорезали ее в разных направлениях. И две из них, будто острые змеиные жала, нацелились на два города, одни названия которых наполняют теплом человеческое сердце. А марши продолжали звучать, напоминая порой нечто вроде волчьего воя или собачьего визга.

«Вот почему вы радуетесь, гады! Вы, как змеи, хотите ужалить нас в самое сердце. Не бывать этому! Рано вам, зеленые приблуды, праздновать победу!»

Тут Хорошеву показалось, что кто-то выкрикнул его имя. Он замедлил шаг, прислушался. И уже отчетливо услыхал:

— Подожди, Коля.

Голос был таким близким, знакомым, что у Хорошева вздрогнуло сердце. Он оглянулся и заметил, что к нему действительно спешит женщина.

— Зову, зову, а он ничего не слышит… И тут же:

— Вот и увиделись. Почему не здороваешься?

А он стоял удивленный и немного встревоженный. — Надя! Как ты попала сюда и зачем ты здесь ходишь?

— По делам, Коля, по своим делам. Он обнял ее, прижал к своей груди.

— Надечка, я очень рад! Видишь, дела пошли так, что мы и не встретились, не поговорили.

Он хотел поцеловать ее, но она настойчиво, хотя и мягко, отстранила его.

— Не нужно… Да и неудобно на улице, еще люди увидят. Пойдем, Коля. Стоять нельзя, тут поблизости немецкие часовые… Пойдем вот по той улице, там тихо, спокойно…

Они пошли боковой улицей. Деревянные хатки, редкие каменные дома давно окутались ночным мраком.

— Тише, Коля, не греми так своими сапогами, надо остерегаться.

— А что?

— Без пропуска запрещено ходить. Раньше можно было, а теперь они лютуют, им в каждом человеке партизаны чудятся.

— Это хорошо, Надя. Значит, наших людей боятся.

— Конечно, боятся. Но и нам рисковать без надобности не стоит. Ах, Коля, я так торопилась встретиться с тобой, поговорить обо всем. Мать твоя плачет. О чем-то говорит, намекает, а сама вся в слезах. Ничего я не понимаю. Все спорила с нею, чтобы она и в мыслях не держала… Да что я говорю, об этом не стоит даже думать. Это просто невозможно. Нет, нет, нет… Ну, давай пройдемся еще здесь, потом обратно. Мы еще наговоримся обо всем, обо всем. Да, Николай?

И она глядела на него, будто боясь лишним словом, даже догадкой оборвать счастье встречи, о которой столько думалось, столько мечталось.

Видно, и Хорошеву хотелось продлить счастливые минуты встречи, ничем не испортить ее радости. Так хотелось вернуть все пережитое, прошлое, когда можно было ходить с нею по этим улицам, мечтать, увлеченно спорить, спорить весело, рьяно,— ведь сами споры обычно сплетались с их мечтами, с их смелыми полетами в будущее. За короткое время он прошел путь от фабзайца до инженера-паровозника. И с той же страстью, с той же одержимостью, с какой мастерил, будучи фабзайцем, замысловатый циркуль или необычный, сложный ключ, он отдавался паровозной работе. Он любил технику, любил говорить о ней. И если во время разговора, слишком увлекшись какой-нибудь технической идеей, вдруг замечал, как начинала позевывать его Надя, с укором бросал ей:

— Эх ты, медицина!

Та вспыхивала, как солома: — Что это значит?

— Ну ты подумай: я ей говорю, говорю, рассыпаю перлы, а ей хоть бы что.

— Мне кажется, Николай, ты немного фетишизируешь свою технику.

Споры всегда кончались добрым миром. И оба говорили о любви, о великой любви к человеку, которой когда-то подчинится все на свете. И порой спрашивали друг друга, а будет ли счастлив человек, если вся жизнь его будет легкая, беззаботная, если он не будет знать тяжелых трагедий и драм прошлого, не будет знать безвременных утрат своих близких, таких ужасных потрясений, как стихийные бедствия, кровавые войны?

Нередко из далеких, заоблачных высот, из светлых Мечтаний о будущем человечества они возвращались к сегодняшнему, обычному и прямо спрашивали друг друга: а когда мы наконец будем жить под одной крышей? И Надя отвечала:

— Вот кончу институт. Ты будешь лечить свои паровозы, а я буду лечить людей, которые дают силу твоим паровозам.

И стыдливый поцелуй, обычный поцелуй — но разве он обычный? — возвращал их на землю.

И вот все прошло, минуло. Будто серая пелена опустилась на землю, приглушила все ее звуки, погасила все ее краски. До боли, до крови сжато сердце, в глазах поселилась злая тревога.

Надя спрашивает:

— Коля, родненький, ну скажи мне, признайся, правда ли то, что мне твоя мать говорит? Она думает, что ты пойдешь на работу в депо.

Крепко сжав в своей ладони его руку, Надя ждала ответа. Тогда он сказал ей:

— Ты знаешь, Надя, мне трудно, очень трудно ответить тебе на твой вопрос.

— Трудно сказать правду?

— Нет. Не в этом дело, Надя. Но бывает и так, бывают, видишь ли, такие случаи, такие исключительные обстоятельства, когда не скажешь и правды.

— Что-то я совсем тебя не понимаю. Мы всегда говорим правду. Мы не можем иначе.

— Что ж, я скажу тебе правду. Но ты должна понять, что эта правда будет немного особенной и знать ее тебе тяжело. Ты поймешь ее только когда-нибудь, ну, потом, после… То, что говорила тебе мать, правда…

Она вздрогнула, немного отстранилась от него, выпустила из горячей ладони его руку.

— Ну, говори, говори…

— Что говорить, Надя? Иду на работу в депо. Но я сказал уже тебе, что ты поймешь все это когда-нибудь потом, после. И попрошу тебя только об одном… —«Он хотел взять ее за руку, но девушка резко отстранилась от него.— Да, прошу об одном: я тот же Николай, каким знала ты меня все время, я так же люблю тебя, как и прежде…

И он почувствовал, как трудно ей сдерживать себя, чтобы не закричать. Задыхаясь, она бросила ему несколько отрывистых слов, которыми готова была испепелить его:

— Какой же ты… негодяй!

И, ничего не сказав больше, не желая его оправданий, она решительно повернулась и пошла, ускоряя шаг, исчезая в холодном мраке ночи.

Ослабевший, опустошенный, Николай медленно пошел вдоль заборчиков, подставляя порывистому ветру разгоряченное лицо, будто желая остудить свои мысли, свое сердце.

На улице стояла тишина. Из ближайшей хаты доносился надрывный плач ребенка. Да из темной бездны неба изредка долетал едва слышный рокот мотора. Где-то кружил самолет, то отдаляясь, то приближаясь. Городок затаенно молчал.

6

Облава в больнице проходила среди бела дня. Полицаи перетрясли все кровати, сбрасывали больных на пол. Кох с Вейсом кинулись в жилой дом. Перерыли квартиры, согнав жителей в одну тесную комнатку. Потом побежали в барак, стоявший в стороне от больницы. Но, узнав, что там лежат заразные больные, приказали солдатам поджечь его. И когда пламя охватило стены и из окон, через выбитые рамы, начали вылезать больные, способные еще двигаться, поднялась стрельба. Перепуганная, бледная, к бараку бросилась Антонина Павловна:

— Стойте, стойте, что вы делаете? Здесь больные!

— Назад! — крикнули ей озверелые солдаты. Но оказавшийся поблизости Кох, забегая сбоку, крикнул ей:

— Стой!

Вглядываясь в ее лицо, торопливо спросил!

— Где комиссары?

Антонина Павловна молчала, растерянная, пораженная криками, стонами людей.

— Отвечай быстро! Не надейся, что они убегут пока ты будешь молчать. Скорей, скорей говори!

— Я не знаю, о чем вы спрашиваете.

— Я спрашиваю о комиссарах. Где они спрятаны?

— Простите, я не знаю никаких комиссаров. Я не знаю, что вам нужно.

— Где главный врач?

— Доктор выехал в командировку. Еще утром.

— Куда?

— Я не знаю, господин офицер. Он здесь начальник и не всегда говорит нам, куда выезжает.

Ее отвели в приемную больницы. Полицаи торопливо листали книгу регистрации больных.

— Кто выписывал больных?

— Я выписываю…

.— Кто они и куда делись выписанные?

— Я не знаю, кто они. Лечились у нас, выздоровели, выписались, как бывает обычно. А где они теперь, я не знаю.

И она умолкла. Замолчал на минуту и Кох. Он собирался пристрелить упрямую женщину, но, когда вошел Вейс, передумал. Обыск скоро закончили. Отряд гитлеровцев отправился в город, захватив с собой Антонину Павловну и несколько человек, на которых показал как на подозрительных один полицейский из больных.

Над больницей полыхало зарево: горел заразный барак. Перепуганные сестры, санитарки, сторож Ани-сим и несколько более крепких больных пытались тушить пожар. Но барак горел как свечка, к нему невозможно было подступиться.

7

Попытки Слимака напасть на верный след не давали никаких результатов. Все, с кем он заговаривал, недоверчиво посматривали на его избитое лицо, выражали сочувствие. Но стоило ему спросить, а как найти дорогу к партизанам — это же наши славные защитники! — люди будто воды в рот набирали, а если и отвечали, то одинаковыми словами: не видели, не слыхали, где они, партизаны, ходят. Некоторые говорили:

— А разве в городе нет партизан? Слух идет, в городе очень часто то взрыв, то пожар, иногда солдат убивают. Не иначе — партизаны. Мы и про вас подумали: вот партизан из города. И староста наш говорит: вы, говорит, следите за этим человеком, он какой-то подозрительный.

Слимак отчаянно отнекивался:

— Что вы, что вы! В городе много немцев, люди боятся их. Какие там партизаны? Не имею я никакого отношения к ним.

— А почему вы спрашиваете дорогу к партизанам? И, сбитый с толку, не на шутку напуганный, Слимак брался за шапку и не мешкая улепетывал из неприветливой деревни.

«Еще подумают, лихо им, что я подбиваю идти в лес… Передадут гитлеровцам, да не тем, что меня посылали, больно они будут разбираться тогда, зачем я по деревням болтаюсь».

Он шел с видом побитого пса, раздумывая, как бы ловчей подступиться к людям. Жалел, что раньше за всю свою службу так и не наладил с ними хорошей связи.

Побродив несколько дней по деревням и совсем уже отчаявшись добиться успеха, он вдруг, сам того не ожидая, напал, как ему показалось, на верный след. Зашел в первую попавшуюся хату, воды напиться, а если повезет, то и поесть. В хате возились на полу ребятишки, сразу притихшие при виде незнакомого человека. Старая женщина поднесла ему кружку воды. Слимак пил нехотя, наконец не вытерпел, спросил:

— Может, тетенька, вы мне дали бы чего-нибудь горячего? Очень устал я.

Женщина внимательно Посмотрела на него:

— Откуда вы идете? Вид у вас такой измученный. Смотрю и дивлюсь, человек весь почернел. Недаром, видно, это.

— И не говорите. Из города иду… В белый свет иду, от обиды спасения ищу. Видите, как расписали меня. Фашисты, мамаша, расписали, так изукрасили, что и родная жена не узнала бы..

И тут пригляделся к старухе и замолчал, а та в свою очередь насторожилась:

— Что-то лицо мне ваше, сдается, знакомо. Будто видела где.

Он глянул еще раз на нее, на маленьких. Те вначале забились за печку, но, видя, что незнакомец мирно разговаривает с бабулей, да еще есть просит, осмелели и уже стояли рядом с ним, заглядывая ему в глаза. И тут Слимак даже встрепенулся от радости, сразу облегчение почувствовал, будто сбросил тяжесть с плеч. «Нашел след, самый верный след. А я искал!» — мелькнула молнией мысль. И спросил:

— А вы так и не выехали? — спросил Слимак, с трудом скрывая радость.

— Как это не выехала? Я ведь живу здесь, как на свет народилась, с того времени и живу здесь… Куда мне ехать на старости лет?

— Это правильно говорите. Но я про деток спрашиваю. Их же вывозили, кажется, в эвакуацию?

Женщина смотрела на него, не понимая, куда и к чему клонит человек.

— Дети? Дети со мной живут. Где я, там и дети… Как же иначе?

— Конечно… Оно так и должно быть. Но не удивляйтесь, если я скажу, что.знаю вас. Вы мать Мирона Ивановича.

— Ну, мать… Откуда вы знаете меня?

— Да я как-то на заводе был по делам. Новые паспорта рабочим наша милиция выдавала, а вы в гости приезжали к сыну.

— Правильно говорите, была я, тогда, навещала сына. Теперь и я вас припоминаю,— сдается, в милиции служили?

— Ей-богу, угадали.

— Так садитесь. Заговорились вот, а вы голодный.

Старуха засуетилась возле печи. Ребятишки окружили Слимака, с любопытством разглядывали-его. Самый маленький, мальчик лет четырех, подошел совсем близко, похлопал Слимака ладошкой по колену и важно, посматривая на него синими глазами, спросил:

— А ты, дядя, боишься фашистов?

— Боюсь, сынок.

— А я нет…

— Почему ты не боишься их?

— А мой папка в Красной Армии. Он на войну пошел с фашистами биться. Он им даст…

Ставя тарелку на стол, старуха не то шутя, не то всерьез набросилась на малыша:

— Пошел, пошел, не мешай дяде есть! — И уже к Слимаку: — Беда с ним. Мелет часом несусветицу, не к месту. Тут полицаи этими днями были, рожь брали. Так он и у них про фашистов спрашивает и хвалится, что его отец в Красной Армии. А кто теперь не в Красной Армии? Еще хорошо, если у полицая разум есть, а другой может и озвереть.

Слимак слушал и ел. Все думал: то ли прикидывается старуха, говоря о Красной Армии, то ли действительно не знает, где ее сын Мирон.

— И давно вы видели его?

— Как пошел в армию, так и пропал. И хоть бы весточка какая была.

— Жалко, очень жалко. А я, признаться, слыхал, что Мирон Иванович в партизанах, даже вроде бы командует ими.

— Что вы, что вы! Не говорите хоть при детях так, они и в самом деле могут подумать, что отец их где-нибудь в лесу. Еще болтать будут, а если какое вредное ухо услышит, неприятностей от немцев не оберешься.

Слимак снова почувствовал себя неудачником. По всему видно, старуха действительно ничего не знает о сыне.

Распрощался он и пошел несолоно хлебавши. Все думал, гадал, как выбраться из беды.

8

Приход Константина Сергеевича Заслонова стал большим событием в депо. Об этом только и говорили рабочие. Недоумевали, как случилось, что такой человек пошел на службу к немцам. Гремел прежде на всю железную дорогу как один из лучших инженеров. Его депо ставили в пример всем.

Чмарутька, который не раз с гордостью говорил своему приятелю Савеличу: «Вот, братец, был начальник так начальник!» — теперь скреб виновато затылок, пускался в догадки:

— Продался, гад… Ты подумай только, с человеком жили, работали, от одного куска, можно сказать, кусали, а души его — да есть ли душа у таких гадов? — селезенки его так и не раскусили.

— Поживем — увидим,—неопределенно отвечал Савелич.— И тебе, Чмарутька, не советовал бы раньше времени молоть всякую чепуху. Мы с тобой ничего не знаем. А во-вторых, и мы с тобой, выходит, к фашистам перекинулись…

— Сравнил, можно сказать, гуся с лягушкой. Меня фашисты за шиворот сюда притащили. Они на меня винтовку наставляли, работай, говорят, а то пристрелим… Я им, однако, наработаю. А тут еще совсем молодой человек…

— А ты не кипятись!

— Да что ты меня учишь? Как на мой ум, такого человека при случае… за воротник да…

— Брось молоть, дурень, подслушает еще кто-нибудь. Но еще больше, чем рабочие, удивились появлению

Заслонова в конторе. Шмульке, разговаривавший с шефом депо, увидя Заслонова, до того растерялся вначале, что даже поздоровался с ним по-прежнему:

— Добрый день, товарищ начальник,

— Добрый день, добрый день… господин Шмульке* Шмульке покраснел. Сбитый с толку, бросился предлагать Заслонову стул, чтобы тот присел, но, заметив удивленный взгляд Штрипке, остановился на полушаге и стоял, не зная, что делать, что подумать.

— Кто такой? — раздраженно спросил Штрипке.

— Это… это… бывший начальник депо. Инженер Заслонов.

— Ого! — даже привскочил со стула шеф и, неприязненно поглядывая на Шмульке, спросил у него: —* По какому делу явился?

— Скажите вашему начальнику, что я пришел на работу. Однако где ваша вежливость, господин Шмульке? Не приглашаете даже присесть…

— Да, да, извините, прошу…— И заикаясь начал объяснять господину шефу, зачем пришел Заслонов.

— Чего вы волнуетесь, однако? — резко спросил его шеф.

— Видите ли, такое необычное дело…; Штрипке позвонил по телефону Вейсу.

— Чудес-с-но! Сейчас же приходите с ним в комендатуру. Чем больше таких русских будет работать на нас, тем лучше.

Спустя несколько минут Константин Сергеевич был в кабинете коменданта. Вейс внимательно присматривался к одежде советского инженера, к его рукам — он очень не любил плоских ладоней, плоских рабочих пальцев. Заслонов держался спокойно, скромно, но без той угодливости, которая всегда отличала Клопикова.

— Коммунист? — спросил Вейс, ловя взгляд необычного посетителя.

— Советский инженер…— уклонился от прямого ответа Заслонов.

— Правда? Вы работали с ним? — обратился Вейс к Шмульке.

— О-о… да, да. Он советский инженер. Отличный инженер. Осмелюсь сказать, порядок у него в депо был образцовый, хотя инженер официально и не был коммунистом.

— По-вашему, только коммунисты и могут поддерживать образцовый порядок, отлично работать? Так я понял вас, Шмульке?

– Нет, нет, господин комендант. Я говорю только о нем, что он хороший инженер, что он действительно знал свое дело. А коммунисты — избавь меня боже хвалить их.

— Вы понимаете немецкий язык? — спросил Вейс.

— Изучал. Немного понимаю, но не настолько, чтобы свободно говорить.

— Т-а-к… Хорошо! — Вейс всматривался в него и, барабаня пальцами по столу, придумывал, как бы получше разгадать этого человека, залезть в его душу.

— Мне звонили о вас с биржи труда. Сказали, что вы явитесь на работу. Доложили о вашем прошлом. Вы взорвали депо? — неожиданно выпалил Вейс, рассчитывая сбить человека с ног, обезоружить, использовать его замешательство, растерянность.

— Я взорвал.

— Встать! Как же вы осмелились после этого явиться ко мне в комендатуру? Как вы отважились оскорбить немецкую армию, предлагая свои услуги? Я прикажу расстрелять вас, как врага Германии.

— Извините, господин комендант, но я как инженер привык разговаривать о делах в более спокойной, более нормальной манере.

— Что вы хотите этим сказать?

— Я хочу сказать, что, видимо, ошибся, пойдя к вам после' того, как прочитал объявление немецкого командования о возвращении на работу всех бывших служащих и инженеров железной дороги. В объявлении гарантировалась работа каждому, кто лояльно отнесется к германскому государству, независимо от бывших своих убеждений и независимо даже от партийной принадлежности.

— Гм… Хороша лояльность. Взорвал депо, разрушил железную дорогу, и он — посмотрите на него — лояльный. Чу-у-десно! Как вы считаете, господин Штрипке, господин Шмульке?

В ответ послышалось неопределенное: о да, д-а-а…

— Я не имею и не вижу нужды оправдывать себя в связи со взрывом. Это обычное мероприятие советского командования в военных условиях. Мне приказали взорвать депо. И если бы я нарушил приказ и не выполнил его, я не имел бы чести разговаривать сейчас с вами. Меня просто расстреляли бы, как расстреливают каждого, кто нарушает военный приказ.

— Та-ак, та-а-к…— Вейс уже не барабанил, а мелко перебирал пальцами по столу. Он думал, напряженно думал. Ему до зарезу нужны инженеры. Последний довод казался простым и убедительным.— Пожалуй, вы правы. Садитесь. Что вы скажете на это, господин Шмульке? Я спрашиваю вас, что было бы с господином инженером, если бы он не взорвал депо?

— Его, безусловно, расстреляли бы. О, большевики-не любят шутить с такими людьми.

— Хватит, хватит… Вы опять за свое. Однако оставим этот разговор. Я хочу только задать господину Заслонову еще несколько вопросов. Как известно, господин Заслонов был эвакуирован. Каким образом он вдруг очутился здесь?

— Да, я был эвакуирован. Но наш эшелон отрезала германская армия.

— О, та-а-к, так. О, наша армия! От нее никто не уйдет и не спрячется! Как же вы думаете работать у нас, если вы поддерживали совсем другую политику.

— Я не политик, господин комендант. Это не мое дело. Моя политика — паровозы. Моя жизнь — паровозы. Моя работа — паровозы. Моему любимому делу помешала война. Никакая другая работа не может меня удовлетворить. Вот и вся моя политика.

— Однако вы считались неплохим инженером. Не будучи политиком, вы были… начальником одного из лучших депо…

— Да, да, господин комендант, его даже премировали,— вмешался Шмульке, чтобы хоть как-нибудь поддержать свой авторитет в глазах начальства.

— Господин Шмульке говорит правду. Я действительно был премирован, и не раз. За что? За отличную работу. Я люблю работать,— за хорошую работу хорошо и платят.

— Ну, пусть… Я думаю,— торжественно объявил Вейс, поднявшись со стула, чтобы показать, что аудиенция заканчивается,— мы имеем полную возможность дать господину Заслонову работу в депо. У нас не хватает работников. Вы, господин Штрипке, можете принять его на работу, у вас ведь всюду не хватает рабочих и в депо и на угольном складе. Зачислите господина Заслонова рабочим. Заслонов перебил его:

— Прошу прощения, господин комендант, что напрасно побеспокоил вас и отнял дорогое для вас время. Видите ли, рабочим я могу быть везде. Рабочим могу стать и через биржу труда. Мне думалось, что у вас есть нужда в инженерах, как сказано об этом в объявлениях. Но у вас такой нужды нет, как видно из нашего разговора. Еще раз прошу прощения за беспокойство. А свои услуги я вынужден предложить непосредственно департаменту восточных дорог, где, знаю, ощущается потребность в инженерах. Разрешите идти, господин комендант!

Вейс смотрел на него и хмурился. Конечно, он мог и прикрикнуть на этого человека, который отважился перечить ему, осмелился даже перебивать его. Но перед его глазами вставали неприглядные картины, которые наблюдал он на станции, катастрофическая нехватка паровозов, из-за которых простаивали эшелоны, неразбериха в депо.

— Как у вас, господин Штрипке, дела с инженерами?

— О, вы спрашиваете! У меня нет начальника паровозных бригад. Имею в виду русские бригады.

И обратившись к Заслонову:

— Вы, господин инженер, не совсем понимаете хорошую шутку.

— Я люблю и уважаю хорошие шутки.

— Вот это и прекрасно. Я пошутил. Вы назначаетесь в депо инженером. С господином Штрипке уточните вашу должность. Но я должен вас предупредить: мы потребуем добросовестной и точной работы. Мы не потерпим саботажа.

— Должен сказать еще раз, что люблю работу, работу примерную, безупречную. Заверяю вас, господин комендант, что моя работа даст ощутительные результаты, вы не раз будете говорить о ней. Но я должен условиться с вами и относительно оплаты…

— О… Это пустяк. Об этом вы договоритесь с господином Штрипке.

— Это не мелочь, господин комендант. Я привык за хорошую работу получать и хорошую плату. Мне нужно точно знать размер этой платы.

Вейс поправил, пригладил прическу. Подмигнул Штрипке и Шмульке — а это делал он только в минуты исключительно хорошего настроения — и весело захохотал:

— Как вам нравится этот человек? Ха? О-о, мне нравятся деловые люди. Они не лишены чувства юмора. Видите, он требует платы. Правильно требует, ничего не скажешь. Да, да, да.

Точно договорившись о своих обязанностях, о работе, Заслонов вышел вместе со своими новыми сослуживцами из комендатуры.

9

Проснувшись после памятной вечеринки, Любка чувствовала себя очень плохо. Страшно болела голова, во всем теле — вялость, разбитость. Старалась вспомнить, что происходило на вечеринке, кто там был, что она делала,— и ничто не приходило на память.

Но, прочитав на другой день в местной газетке сообщение о разоблачении, полицией в больнице группы людей, прятавших советских комиссаров, Любка очень забеспокоилась. Она многое вспомнила. Сразу после работы решила пойти в больницу, проведать мать. В голову лезли необычно тревожные мысли. Как-то не по-человечески относится она к своей семье, к матери. Любка не помнит, чтобы она хоть когда-нибудь по-хорошему поговорила с матерью. Все больше огрызалась на каждое слово, на каждое ее замечание.

С тех пор как познакомилась с Гансом, Любка, пожалуй, ни разу не навестила мать. Все было некогда.

И хотя она чувствовала, что упреки матери справедливы, все искала оправдания себе, своим поступкам. Ну, что тут такого, если ей нравится Ганс и он тоже относится хорошо к ней, любит, делает подарки? Какое Любке дело до его службы? Она не на его службе. Она работает в управе. С нею работают и другие девчата, самые обычные наши девчата. Некоторых биржа туда послала. А что с того, что она сама пошла? Там людей не режут, там нет ничего страшного. Одно плохо: сколько она пила за последние дни, это просто пьянство… Она никогда раньше не делала этого. Да и скверно, когда пьяная, скверно и… стыдно, если кто увидит…

Шла, торопилась Любка. Шевелились под рыжей челкой неясные, тревожные мысли. Как встретит ее мать? Она, видимо, знает обо всем.

Но вот и больница. Сердце встрепенулось, забилось часто-часто, когда Любка заметила поблизости огромное пожарище. Изменилась и сама больница. Кое-где не хватало оконных рам, а во многих окнах вместо стекол подушки, одеяла.

Когда Любка всходила уже на крыльцо, из дверей вышла знакомая сестра. Поздоровавшись с ней, Любка спросила:

—, Что это делается у вас? А это? — показала глазами на пожарище.

Женщина посмотрела на Любку и, пробормотав что-то под нос, сбежала с крыльца. Удивленно пожав плечами, Любка зашла в больницу, заглянула в некоторые палаты — мать могла быть на обходе. В палатах — страшный беспорядок. Печки не топлены, больные—их было уже не так много, как прежде,—лежали на кроватях, укутавшись в разное тряпье. Любка быстро зашагала в приемную, надеясь застать там кого-нибудь из врачей. Но в приемной было пусто. В коридоре встретилась санитарка.

— Где же доктор? — спросила Любка.

— Нету… Уехал куда-то…

— А мать?

Санитарка взглянула на нее, хотела, видно, что-то сказать, но отвернулась и пошла в палату. Больше никого из знакомых Любке не удалось встретить, и, обойдя еще раз все палаты, она спросила больного, который сидел возле печки, стараясь разжечь несколько сложенных холмиком щепок. Видимо, собирался готовить чай,—рядом, на скамейке, стоял чайник с водой.

— Вы не знаете, где Антонина Павловна?

— А ты кто такая будешь?

— Я дочка ее.

— Дочка?

Больной старательно занялся своими щепками, медленно раздувая их и прилаживая закоптелый чайник.

— Вы не ответили мне…— напомнила ему Любка о себе.

— Так говоришь, дочка? Не великая радость будет тебе то, что я скажу. Видишь, какой погром здесь учинили?

— Кто?

— Известно кто, тут и спрашивать нечего. А Антонину Павловну арестовали. И еще кое-кого арестовали. Некоторых больных.

Любка присела на край кровати, нервным движением поправила платок на голове. Голосом, который показался ей совсем чужим, переспросила еще раз, прошептала еле слышно:

— А за что?

— За что? Вот это мне точно не известно. Видно, за какие-то дела. Может, не угодила им чем-то. Им трудно угодить.

Любка молчала, а больной, согревшись немного возле огонька, который наконец разгорелся в печке, потихоньку рассказывал ей обо всем: как нагрянули немцы, как перетрясли всех больных — наверно, искали кого-то, как подожгли барак, как солдаты били стекла в окнах, как захватили нескольких человек и увезли. А те, которые остались, думают подаваться домой — какое лечение здесь теперь, одна могила.

В каком-то странном оцепенении слушала рассказ Любка, следила, как потрескивало в печке, как зашевелилась на чайнике крышка, запрыгала, задребезжала. Затем, не сказав ни слова, не попрощавшись, девушка поднялась с кровати — ноги показались тяжелые-тяжелые — и пошла из палаты.

На дворе уже смеркалось. Больничная квартира, где жила раньше Любка, была пустой, двери распахнуты настежь, в комнатах заснежено. Густой иней свисал с потолка, покрывал все вещи. Зябко, неуютно. Любка пошла к воротам. Прислонилась к столбу, чтобы постоять минутку, собраться с мыслями, с силами,— трудно идти, так ослабела сразу, обессилела.

С охапкой дров шел в больницу Анисим, видно хотел немного согреть больных. Он и раньше недолюбливал Любку, не очень приветливо разговаривал с ней. А теперь, глянув девушке в лицо, остановился, заговорил оскорбительно, зло:

— А ты зачем тут? Бросил дрова на землю.

— Чего шляешься здесь, мерзавка? Иди, иди отсюда, а то возьму полено и все сучья обломаю о твой хребет…

И когда она вышла за ворота, до нее донеслись слова:

— Ишь, сука поганая! Вертихвостка!

Она пошла на дорогу. Серый сумрак окутывал землю. Вокруг было тихо.

Серый сумрак окутывал человеческую душу.

10

В землянке батьки Мирона — так прозвали Мирона Ивановича партизаны и жители окрестных деревень — состоялось короткое заседание подпольного райкома партии. На нем огласили письмо, полученное из ЦК. Его принес связной — рабочий депо, очень молодой еще и не по годам серьезный хлопец. Это был комсомолец Василь Чичин, сын паровозного машиниста. Он во всем старался походить на взрослого, перенимал медленные движения батьки Мирона, его манеру говорить, держаться с людьми. Батька Мирон перебросился с ним несколькими короткими словами: что делает отец , почему не на паровозе, что вообще делается в депо.

Васька Чичин отвечал скупо, немногословно:

— Живем. Не доверяют на пассажирском. А на товарном — нет особой охоты. Подался по слесарной части. А депо? Что ж… Работают.;. Плохо работают. Не работа, по-нашему, а смех один…

— А ты что делаешь?

— Я? Подсобный рабочий. Учусь. На слесаря думаю подаваться.

— Будешь паровозы ремонтировать?

— Знаете наши ремонты.

— Эх ты, Васька! Иди, брат, на кухню, пусть там покормят, небось с харчами у вас туговато?

— Харч не по рабочему человеку. Не харч, а слезы. В письме товарищи из ЦК предлагали: не ослаблять работу в зимнее время, расширять связи с народом, не засиживаться слишком в лесах, активизировать боевую работу. И главное — основное внимание обратить на дороги, на железную дорогу. Мешать всеми силами немецкому наступлению на Москву.

Письмо оказалось весьма своевременным. Среди руководителей групп были частые споры о дальнейших формах работы. Даже Дубок, который все летние и осенние месяцы не знал ни днем, ни ночью покоя и всегда находил себе работу по характеру, как он говорил, теперь заскучал и все чаще и чаще вспоминал своих боевых саперов:

— Вот где работка была, так работка, сучки-топорики!

И, вздохнув, добавлял:

— А тут что я такое? Вчера подрывник, позавчера автоматчик, а сегодня в военкомат превратился.

Он намекал на задание, которое выполнял в последние дни. В деревнях осталось много молодежи, не успевшей отмобилизоваться. Большие группы парней, да и более пожилых, были сейчас по их желанию переправлены за линию фронта. На севере фронт проходил сравнительно недалеко от этих мест, на расстоянии каких-нибудь двух сотен километров. Дубок, хорошо выполнив свое задание, вернулся, однако, скучный, недовольный.

— Если бы не дисциплина, товарищ командир,— откровенно признался он Мирону,—не вернулся бы никогда.

Мирон знал и учитывал подобные настроения, боролся с ними как мог. Письмо ЦК оказало ему большую поддержку, избавило и самого от некоторых сомнений, неизбежных, если на долгое время отрываешься от своих.

На райкоме уточнили обязанности отдельных руководителей групп и — главное — оформили партийную организацию, положили начало комсомольской.

Тут же решили назначить Блещика начальником штаба отряда, поскольку особых специалистов военного дела в отряде не было.

Павла Дубка назначили командиром группы подрывников и поручили ему обучать их.

Обсудили также план ближайших операций и всех выступлений партизан в связи с наступающей годовщиной Октября.

К письму ЦК была приложена записка о группе инженера Заслонова, предлагалось оказывать ему необходимую помощь. Эту записку Мирон не счел нужным оглашать раньше времени.

После заседания подпольного райкома Мирон позвал Надю:

— Ну, как твои дела, разведчица?

— Дела хорошо идут, Мирон Иванович. Все ваши поручения выполняю.

— А чего ты, девушка, грустная такая? Гляжу на тебя какой день и не узнаю. Что за причина?

— Мирон Иванович, стоит ли об этом говорить! Не такое время, чтобы веселым быть. День прожит, и хорошо…

— Угу, куда ты, брат, хватила! Не узнаю тебя, не узнаю. Не тебе это говорить, и не то говоришь, о чем думаешь. А думаешь ты о том, что мы всё переживем. И думаешь ты о том, как, бы лучше прожить каждый день. Так прожить, чтобы враг почувствовал и навек запомнил, с кем имеет дело. Разве ты не так думаешь?

— Так, Мирон Иванович.

— Что это за песни у тебя: день прожить?

— Грустно немного, Мирон Иванович. Если не все получается так, как тебе хочется, как думалось…

— О чем ты?

— Ну просто так… Вспомнила прошлое, недавнее, вот и хочется немного погрустить.

— Сказала бы ты мне прямо: о нем тоскую.

— Нет, Мирон Иванович. Не в этом дело. Видела я его.

— Видела? Он же там! — с нарочитым удивлением переспросил Мирон.

— И я так думала. Думала, мечтала… А он испугался, убежал оттуда. Он… он в другую шкуру переоделся…— И на глаза девушки набежали слезы.— Он к ним пошел, к фашистам. Он последняя гадина теперь.

— О-о… А я и не знал.

— Вы должны знать, Мирон Иванович, вы не можете не знать. Такого негодяя должны все теперь знать. Я… Дайте мне задание, Мирон Иванович, рабочие сделают что нужно, как с каждым…

— Однако ты горячая у нас, Надежда. Тебе бы прямо председателем специального трибунала… Но я шучу, Надя, не обижайся на меня. А со всем этим делом, о котором ты говорила, давай обождем немного. Присмотримся, изучим, как там и что. Прикинем со всех сторон…

— Дело ясное, Мирон Иванович, какое тут изучение?

— Ты любишь его? Извини, любила?

Надя помолчала минуту, отвернулась, вздохнула. Прошептала чуть слышно:

— При чем тут я? Ну, любила…

— Так вот что, Надя, давай условимся: выбросим мы все его из наших сердец, и ты в первую очередь. Был человек, и как бы его не стало. Бросим о нем думать, потому что это может помешать нашему делу. А горячиться не следует. И необдуманных поступков тоже не нужно. А там посмотрим. А теперь у меня есть для тебя важное поручение. Нужно довести до конца одно дело, которое ты начинала. Спасла ты когда-то комиссара Андреева, хорошее дело сделала. Так вот, проведи его теперь к Василию Ивановичу Соколичу. Ему такие работники нужны. Дело это серьезное. Займешься им как следует и… не будет у тебя времени слишком много думать о разных Хорошевых… Такое мое задание тебе.

— Я всегда готова, Мирон Иванович, выполнить любое ваше задание.

— Хорошо! А то немного растерялась ты у меня. Нет, нет, извини, просто выбила тебя из колеи эта история. Нужно ее забыть.

— Если не забывается, Мирон Иванович… Как я могу забыть?

— Но… это не должно мешать нашему делу.

— Ну, известно, Мирон Иванович, я понимаю.

— А если понимаешь, то не нужно духом падать. Подтянуться нужно, Надя, в руки себя взять, на мир Смотреть веселей.

— Есть такой приказ, Мирон Иванович.

— Вот это — самое лучшее.

Мирон теплым взглядом проводил девушку, которую пo-отцовски любил за ее самостоятельный характер, на серьезное отношение к делу, к людям.

11

С того времени, как начал поправляться и становиться на ноги Блещик, его не покидало состояние какого-то душевного оцепенения. Он почти не интересовался своей судьбой и безучастно относился к тому, что было связано с лечением, с поправкой. Его только тревожила мысль о семье. Доктор кое-что узнал о ее судьбе, но не хотел волновать больного, усложнять положение. И другим, знавшим о семейных делах Блещика, было строго приказано не подавать и вида, что им все известно. Блещик, пролежав несколько месяцев в больнице, так и не узнал, что находится близко от тех мест, где когда-то не один раз отдыхал со своей семьей. И если он был сравнительно безразличен ко всему, что касалось его самого, то всегда, когда речь шла о фашистах, глаза Блещика лихорадочно загорались. Он никак не мог простить себе беззаботности, которую проявил ночью, когда его буквально расстреляли в машине.

В первые дни пребывания Блещика в партизанском отряде от встреч с ним умышленно уклонялся Силивон Лагутька. Но рано или поздно Блещик должен был узнать обо всем. И это произошло вскоре. Как-то, знакомясь с хозяйством отряда, он обходил небольшой лагерь, посетил все землянки, проверил караульную службу.

Здесь же, на лесной полянке, он встретил доктора. Тот что-то вымерял на земле, запорошенной снегом, вбивал колышки, внимательно присматривался к ближайшим деревьям и, видимо обращаясь к кому-то, говорил: «Главное, чтобы не очень застило. Больному в первую очередь нужно солнце, во вторую очередь — солнце и в третью — солнце».

Пожилой седобородый крестьянин, к которому обращался доктор, копался в тени огромного развесистого дуба. Лица его Блещик разглядеть не мог.

— Что вы тут, доктор, колдуете?

— А, это вы! И вам нужно солнце, нужно, милый, а то вы у меня совсем завяли и душой и телом. Телом, телом в первую очередь. А я не колдую, место для госпиталя выбираю.

— Разве много больных, раненых?

— Почему много? Но мы должны всегда о здоровье заботиться. Мало ли что бывает в военном деле! И заболеть может человек, и ранение получить — должны же мы ко всему быть готовы.

— Живой всегда должен о жизни думать, так уж спокон веку заведено. У нас даже такая поговорка есть: умирать собирайся, а жито сей. А мы умирать не собираемся. Пусть она, смерть, идет на поганых,— и седобородый мужчина с лопатой в руке вышел из тени на солнечную полянку. Блещик глянул на него и, пораженный, изумленный, двинулся к старику.

Доктор, отчаянно взмахнув руками, крикнул Блещику:

— Мне с вами, начальник штаба, нужно поговорить относительно разных дел, пойдем в землянку! — и взял Блещика за руку, пытаясь увести за собой.

— Подождите, подождите, одну минуточку! — внимательно вглядывался в лицо бородача Блещик.— Не могу я ошибиться, однако. Не вас ли, Силивон Сергеевич, я вижу?

Старый Лагутька растерянно снял шапку и, покомкав ее, снова надел.

— Ну, что тут таиться, Андрейка! Конечно, меня, никого другого. Ну, здорово, братка! Как я рад, что ты наконец поправился! — Старик неловко обнял его, поцеловал несколько раз.

— Как вы очутились тут?

— Как очутился? Все мы, братка, очутимся здесь. А куда и податься нам, если не сюда? Только одна дорога осталась, других нет.

— А где Андрей Силивонович?

— А где ему быть? И он здесь. С нами председатель колхоза… Там, братка, нечего делать. Они будто и не разгоняют колхоза, но тот колхоз не для нас. Хитрят, видишь, немцы, думают, как побольше себе загрести, а нас вроде бы на батрацкую службу перевели. А нам такая служба не подходит. Совсем не подходит. Мы с ними и разошлись, с немцами… они сами по себе, а мы сами по себе.

Старик умолк, сосредоточенно очищая лопату от налипшей земли и пожухлой дубовой листвы.

— А где мать? — спросил Блещик.

— Там она уже…— проговорил старик.

— Где там?

— Да что сказать тебе? Таиться перед тобой нет у меня причины. Нет ее, женки моей. В живых, говорю, нет. Убили ее фашисты. Германская армия, видишь, боялась, что если будет жить моя старуха, то не будет им удачи, не будет победы.

— Да что вы говорите, Силивон Сергеевич! При чем же тут она? Чем мог помешать им старый человек? — уже с волнением переспросил Блещик.

— При чем, спрашиваешь? Причина, братка, была… Причина есть. Уже за одно то убивают они нас, что мы живем, наперекор им живем, и думки наши не подходят им. За то и убивают.

Блещик слушал старика, и каждое слово Силивона как бы приближало его к страшной правде жизни. Одно только удивляло: разве можно говорить об этом так спокойно, безразлично, будто рассказывал Силивон о давным-давно пережитом. Он не стерпел и переспросил:

— Как же это так? Они убили… А вы… Вы прожили с ней несколько десятков лет… Разве можно так спокойно говорить, относиться ко всему?.. Да тут надо свет всколыхнуть, чтоб дрожало все, чтоб камни кричали, чтоб везде, везде люди знали, как издеваются над человеком, в каких зверей превратились немцы. Нужно, чтобы каждое сердце наше горело, да так горело, чтобы его пламя испепелило их, всех этих зверюг, жадных до нашей крови.

— Горело, говоришь? Это ты правильно. Тебя, может, удивляет, что у меня и слезинки незаметно в глазу? Не таясь скажу: выплакал я свои слезы. Не на людях, конечно. Стыдно нашему брату слезой умываться. Пользы от нее нисколько… А сердце, братка, горит, не может оно не гореть. Но вот что я скажу тебе: возьми ты деревья в лесу, вот дуб этот или другое какое дерево, вон ту сухую сосенку. Приложи к ней в сухой день спичку — и сосна вспыхнет от самой земли до верхушки, до самого неба полыхнет пламенем. А дыму сколько, а копоти, всю землю кругом усеет пеплом. Была сосенка, и нет ее, как свечка на твоих глазах сгорит. А дуб вот этот поджигай — не подожжешь, и хорошим огнем его не подпалишь. Как стоял, так и будет стоять, На него и молния бросалась, — видишь, сук подпалила. А он стоит и стоит, сотни дет уже стоит и каждую весну кучерявится. А посмотри, сколько дубков кругом, густой порослью поднялись. Сыны его. К чему, однако, говорю я это? К тому, братка, чтоб не гореть нам, как те суходеревины, чтобы сердца наши горели, да не перегорали. Чтоб горели они ясным огнем, от которого будет очень жарко врагам. Вот так и делаем мы. И мысли у нас такие… И дела наши такие. От них очень не по себе немцу. От одного страха они сохнуть будут. Мы их так приголубим, что они веки вечные будут помнить о земле нашей, о ласке нашей. Сынам и внукам своим накажут уважать чужую жизнь, чужое добро. А ты — горело… горело… Человек ты горячий. Сердце у тебя молодое. Так нужно беречь его, сердце, чтоб не перегорело оно в такую лихую годину. Вот о чем я – старый человек, и говорю тебе, чересчур спокойно, по-твоему, говорю. Одним чувством, одним сердцем его не возьмешь, врага. Ясная должна быть голова у нас и твердое сердце…

Блещик слушал Силивона и соглашался с его мыслями. И, почувствовав, что старик не все говорит ему, что-то утаивает от него, неожиданно спросил:

— Может, у вас, Силивон Сергеевич, есть известия какие-нибудь о Ксане, о моей семье?

Старик ответил не сразу. Обвел Блещика испытующим взглядом, заглянул ему в глаза, горевшие нестерпимым блеском. И тихо — слышно было, как шуршат снежинки на ветках молодых березок, как запоздалый дубовый листок с едва слышным шелестом коснулся земли,— проговорил:

— О Ксане спрашиваешь? Нету, братка, Ксаны… Нету. Ты не волнуйся, ты солдат. И все мы теперь солдаты. И дети наши солдаты… Ты не волнуйся, братка!

Тяжело вдыхая воздух, торопясь и сдерживая себя, будто боясь упасть в страшную бездну, черную, холодную и пустую, Блещик прошептал побелевшими губами:

— А-а… Василек?

— Жив Василек! Жив внучек мой! — спешил Силивон поддержать человека, не дать упасть ему, не дать погаснуть в сердце живому теплу. И все говорил, говорил: — Жив Василек, жив. Такой, братка ты мой, внучек, не нарадуешься, не натешишься! Им, братка, и живу, им и держусь. Не сироты мы с тобой, если имеем такого вояку.

Блещик жадно ловил каждое слово. Лихорадочно горели глаза, пальцы правой руки то нервно трогали щеку, то сжимались в кулак. Потом он вдруг резко повернулся и пошел между деревьев, исчез за густыми зарослями дубняка. Осмотревшись и схватившись за голову руками, он прислонился к шершавой сосне, будто слился с ней на какую-то минуту. Пытался собрать мысли, которые разлетались беспорядочным роем. А сосна шумит и шумит, веет ветер над головой. Шуршат снежинки, падают на землю, на сучья, на трухлявые лесные пни. А сосна шумит, шумит, будто уговаривая, успокаивая.

Силивон молчал.

И когда подошел к нему Блещик, он посмотрел ему прямо в глаза, теперь уже более спокойные, сосредоточенные.

— Вы бы рассказали мне, Силивон Сергеевич, как это все случилось?

— После, после.

— Ну хорошо… После…

Блещик судорожно схватил руку старика:

— Знаете, мне хочется сказать… Были мы с вами хорошими родственниками. Да, хорошими родственниками. Теперь мы с вами, Силивон Сергеевич, не только родственники, мы больше чем родственники…

— Это ты правильно, сынок, совсем правильно,—; ответил задумчиво старик.

12

Поезд на Минск битком набит людьми. Он напоминает не то пригородный, не то прежний товарно-пассажирский. Лучшие вагоны заняты немцами. В остальных не повернуться. Правда, несколько купе в вагоне, в котором ехали Надя и Андреев, довольно свободные. Но когда наши пассажиры попытались войти туда, на них цыкнули:

— Куда претесь, не видите, что ли?

Пьяные полицаи играли в карты, горланили песни. Кто-то заспорил:

— Что вы гоните девчину, в самый раз к компании. Его оборвали:

— Какая там компания? Не одна, с отцом едет, с калекой, мешать только будет.

Надя примостилась с комиссаром в уголочке возле окна.

В вагоне разные люди. Старая бабка, обеими руками держась за хорошо напакованную торбу, вздыхая, говорила соседям:

— А я к сыну, люди, к сыну.

Ей никто не отвечал, но она все старалась заговорить:

— А я к сыну, который неделю уже…— и шепотом: — В тюрьме сидит. Забрали…

— Тихо ты, бабка, нашла о чем говорить!

— А что я такого? Я мать, детки мои!

— Слышите, слышите, как народ страдает? Я и говорю вам, одна у нас дорога: в партизаны,— довольно громко отозвался человек в потрепанной шинели.

— Мы вот отдадим тебя полицаям, тогда будешь знать партизанскую агитацию! — послышались голоса.

— Ага, боитесь вы их, боитесь! А народ пусть мучается через немцев и полицаев! А вам до этого никакого дела. Вам лишь бы свои головы сберечь.

Люди в засаленных шинелях, в ватниках, в обычных крестьянских свитках молча слушали оратора. Некоторые вздыхали, но каждый старался почему-то не глядеть в глаза человеку, который уж слишком открыто, на виду у полицаев агитировал за партизанское дело.

Из купе, где горланили пьяные полицаи, высунулась взлохмаченная голова. Икнув на весь вагон, полицай громко позвал:

— Митька! Тебе говорю или кому другому? Ужинать пора! Где водку Дел? Ну, где ты?

Отборная ругань прокатилась по мрачному вагону. Оратор, который только что упрекал людей в нечуткости, в равнодушии к партизанскому делу, вдруг потерял голос и сидел, спрятавшись за спины. Но взлохмаченный полицай заметил его:

— Ну, чего притворяешься? Аида ужинать! Там у тебя где-то водка в торбе. Аида, айда, еще напрактикуешься. Нашелся сыщик! Здесь не полакомишься партизанами, ты их в других местах ищи. Люди по пропускам едут, народ свой, а он, дурень, к ним подъезжает.

«Партизанский агитатор» мгновенно исчез в полицейском купе.

В вагоне постепенно затихало. Засыпали пьяные полицаи. За окном колыхалась ночь. По вагону прошла группа немецких солдат — видно, сели на очередной станции. Стучали коваными сапогами, тыкали фонариками в лица, и, недовольные, пошли дальше искать получше вагон. И снова тихо. Только лениво постукивали колеса, чуть покачивался, поскрипывал вагон. Поезд подолгу простаивал на станциях, на полустанках, пропуская поезда, которые шли навстречу или обгоняли.

Надя устроилась под самым потолком, на третьей полке. Сквозь сон она слыхала какую-то непонятную возню, вскрики, хлопанье дверей, нечто похожее на звон упавшего и разбитого стекла. Но, укачанная вагонной тряской, она проспала всю ночь, и, когда проснулась, уже видны были в скупом утреннем свете заспанные лица пассажиров и каждый уголок вагона. Надя заметила, что некоторые пассажиры как-то особенно, многозначительно посматривали друг на друга. Юркий человечек, похвалявшийся с вечера своей коммерческой ловкостью, вслух возмущался:

— Это же такое нахальство! Можно сказать, на глазах у всех выбросили за окно полицаев.

— Вы разве видели?

— Нет, что вы, гражданин! Конечно, никто из нас не видел, такая темень была в вагоне. Да если бы кто видел, то… конечно… каждый из нас пришел бы им… на помощь…

— Кому это им?

— Ну, что за вопрос, гражданин? Конечно, им, представителям, так сказать, службы порядка! — И уже шепотом: — Мы, конечно, граждане, ничего не знаем и ничего не видели, ведь такое дело, упаси боже, пахнет волокитой и большими неприятностями… Но какая наглость! Говорят, они еще и офицера с двумя солдатами обезоружили и тоже выбросили на ходу…

— Но куда же они делись? — спросил кто-то из дальнего угла.

— Кто?

– Ну, те, которые сбрасывали?

— О-о… разве они будут оставаться, они перед какой-то станцией соскочили, и след их простыл, бандитов.

— Жаль, жаль.

— Что жаль?

— Что тебя, заразу, не сбросили те бандиты,— опять донеслось из дальнего угла, и кое-где послышался смех.

Вертлявый человек сразу притих, растерянно оглянулся кругом, зябко пожал плечами — в разбитые окна дул холодный ветер — и сосредоточенно начал рыться в своих свертках.

— Далеко едете, уважаемый? — сочувственно спросил у него Андреев.

— Ах, гражданин,— извините, не знаю, как вас по имени и отчеству, — куда мы едем? Тяжело и подумать, куда мы едем. Вот, кажется, стала налаживаться жизнь. Что ни говорите, новые времена, новые порядки. В самый бы раз умному человеку хорошую инициативу в ход пустить, скажем, по линии промышленности, торговли или какого-нибудь другого занятия. Человек всегда должен о себе заботиться, так нет, куда там! Все как-то не ладится, не везет,— одним словом, нет настоящего разворота, хоть немецкие власти и благоприятствуют, даже готовы помочь, если твоя деятельность идет на пользу империи.

— Почему же не везет?

— Вы знаете, все через людей. Такой уж народ бестолковый, не понимает, да, видно, и понимать не хочет, ни своей, ни твоей пользы. Не понимает, наконец, ситуации, не понимает, что большевизму, извините, конец, что кончились все их большевистские свободы, как это говорится, для всех и каждого.

— В чем же вам не везет?

— Видите, долго рассказывать. Должен вам сказать, отец мой до Советов большую коммерцию имел, ну и я, признаться, имел склонность к ней. Что ни говорите, занятие умственное, полезное, нужное. Но, как вам известно, не при Советах, поскольку торговля там — государственное дело. И вот я работаю теперь в магистрате по промышленности. Прибрали к своим рукам одну беспризорную швейную фабричку. Машины достали, сукна привезли — подрядились шинели и мундиры шить для немецкой армии. В самый бы раз пустить предприятие на полный ход. А инженер наш — человек, казалось бы, солидный, умный — все задерживал пуск, видите, все конвейер налаживал, чтобы поднять рентабельность. И наладил! Так наладил, что от всей фабрики у нас осталось одно воспоминание и очень крупные неприятности от немцев. Дождался он, пока завалили мы сукном всю фабрику, и в одну, как это пишется в романах, чудесную ночь вспыхнула наша фабрика огнем-пламенем. Все пошло прахом: и наши надежды и прибыли. Поджег, разбойник, и, как это пишется в тех же романах, отбыл в не известном ни для нас, ни для немцев направлении… А с ним исчезли и рабочие…

— Да-а… Случай тяжелый и поучительный! — серьезно проговорил Андреев, скрывая улыбку в густых усах, которые отпустил за последние месяцы.

— Конечно, тяжелый… С такой коммерцией, знаете, и себя по миру пустишь, да и финансы магистрата можно в гроб загнать. Еду в Минск, хочу добиваться в комиссариате разрешения на восстановление кожевенного завода в нашем городке. Шкуры выделывать будем.

— Ас кого сдирать будете эти шкуры? — раздался все тот же насмешливый голос.

Коммерсант растерянно запнулся, ища сочувствия в глазах собеседника.

— Видите? — уже шепотом начал он.— Куда ни сунься, везде нарвешься на этих…

Незадачливый коммерсант хотел еще что-то сказать, но в эту минуту в вагоне началась суматоха, послышались голоса: «Оцепляют!» Поезд, который к тому времени очутился уже в небольшом тупичке, со всех сторон окружали немецкие солдаты.

— Облава! — встревоженно проговорил кто-то.

В вагоне появился немецкий патруль во главе с офицером.

— Встать! — гаркнул офицер.— Выходить по одному из вагона.

Люди зашевелились, двинулись к дверям. Пассажиров выстраивали в шеренгу перед вагонами. Началась проверка документов, пропусков. Толстый офицер, проходя вдоль шеренги, брезгливым жестом срывал с некоторых шапки, бросал короткий взгляд на волосы.

Тут же кое-кого из мужчин отводили в сторону, брали под конвой.

— Военных ищут, беглых пленных…— пронесся шепот.

Ефрейтор по команде офицера бросался к заподозренным, ощупывал ватники, пиджаки, принюхивался, как собака.

— Партизан! — свирепо шипел он, и человека тащили в сторону, ставили в особую группу, охраняемую усиленным конвоем.

«Документы» Андреева и Нади оказались в полном порядке, и их быстро отпустили, разрешив вернуться в вагон.

13

Спустя час поезд наконец добрался до Минска. Время приближалось к полудню. Наде и Андрееву предстояла пересадка, чтобы подъехать ближе к Слуцку. Но оказалось, поезд пойдет только через день, нужно было думать о ночлеге.

— Пойдемте к моей сестре, она недалеко тут живет. У нее и переночуем,— предложила Надя.

Пройдя два-три квартала, оба вдруг остановились. Так поразило их то, что увидели они на том месте, где была главная улица города. Обгорелые руины, полуразрушенные стены, огромные груды битого кирпича, покореженного железа…

Трамвайные рельсы погнуты, вывернуты, провода оборваны. Несколько улиц Надя и комиссар прошли молча. И вот Надя заговорила, в голосе у нее звучала тревога: *

— Беда, Александр Демьянович!

— Какая? – встрепенулся он, взглянув на девушку.

— Видите! — она показала на одно из пожарищ, которых так много было в городе.— Здесь жила сестра…— с грустью добавила Надя.— Сестра моя, Галя…

Они прошли возле самого пожарища, затем перешли на другую сторону улицы, остановились. Но немец-часовой, которого они не заметили вначале, равнодушно бросил им:

— Назад! Не останавливаться!

И они пошли. Надя еще больше загрустила:

— Так мы с вами и в беспризорные попадем. А в нынешних условиях это не совсем безопасно.

— Ну что ж, в крайнем случае пойдем на вокзал, мы ведь транзитные пассажиры, имеем право…

— Не очень подходящее дело для нас, Александр Демьянович, торчать у фашистов на глазах. Однако подождите… Мы еще заглянем в одно место. Там у меня знакомая семья живет. Если не выехала из города, пристанище нам будет обеспечено.

Минут через десять они очутились на окраинной улице, перед домиком, где жил Игнат. На двери, ведущей в небольшие сени, не было замка. Надя с облегчением вздохнула. Тихонько постучала. Вскоре дверь приоткрылась, и в ней появилось лицо старухи, пристально смотревшей на пришельцев. Это была жена старого Маслодуды.

— Не узнаете меня, Максимовна? — весело спросила Надя.

Старуха все еще строго вглядывалась в лицо девушки, но вот глаза ее потеплели.

— Надя, кажется? В самом деле Надя, и голос ее и глаза… Но как изменилась! Так заходи, заходи, заходите, пожалуйста…— приглашала она, заметив Андреева-Надя когда-то вместе с Галей навещала Игната, была в хороших отношениях со старой Маслодудихой и самим Маслодудой. Старуха обняла Надю, расцеловала.

— Откуда идешь и куда собралась?

— Долго рассказывать… По делу…

— Какие дела могут быть в нонешнее время? Чтоб не убили, одна забота. Живу вот и о сыне думаю, где-то он там в армии. Тут и про мужика думай. Его же силком на завод потащили…— Старуха замолчала, подозрительно глянув на незнакомого человека.

— Свой, Максимовна, можете обо всем говорить.

— Да о чем говорить? Погнали танки ремонтировать и разные другие машины. И старых и молодых погнали, и Игната.

— Так он здесь?

— Работает вместе с моим на заводе.

Не успели они обменяться несколькими фразами, дверь скрипнула и в хату вошел Игнат,

— Легок на помине!

Игнат очень обрадовался Наде,

— Ну хорошо, что зашла.

Рассказал о своих приключениях у немцев после того, как забрали его на переправе, о работе в лагере. Затем начал расспрашивать о Ксане, о Васильке, о родителях. Узнав о смерти сестры и матери, сразу притих. Словно окаменевшее, лицо стало бледно-серым. Безграничной печалью полнились глаза, на виске быстро-быстро билась едва заметная жилка, нервно вздрагивали уголки губ.

Старуха плакала, уткнувшись лицом в подушку дивана. Украдкой вытирала глаза Надя.

С трудом превозмогая себя, Игнат спрашивал Надю:

— Как же Василек там?

— Василек молодчина. От с нашим Пилипчиком подружился.

— Где он теперь? У кого?

— У тетки Аксени.

— А Хорошев? Надя смутилась:

— Он? Что говорить о нем? Живет… где-то работает по специальности.

— Эвакуировался?

— Да… Нет… На старом месте… В депо… вместе с Заслоновым.

— У фашистов, выходит?

— Выходит…

Игнат хотел еще что-то спросить,— он, видно, никак не мог поверить в измену таких людей, но видел, что всякий разговор о них неприятен Наде.

— Что-то ты, Надюша, о сестре забыла, не вспоминаешь о ней.

— А Галя тут? В городе?

— Тут. Работает. В столовой.

— В прежней?

— Какое там в прежней! Сначала в солдатской, а теперь, вот уже месяца полтора, работает в офицерском клубе.

— Ты видел ее?

— Видел…

— Говорил с ней?

— Говорил…

— Что-то ты не договариваешь.

— А что тут можно сказать? После расскажу, вот угощайся чаем…

Старая Маслодудиха хлопотала возле стола. Ставила стаканы, бегала в сени проверить, шумит ли самовар, и все упрашивала:

— Вы уж простите, угощение не сказать чтобы богатое, чашки чаю человеческого не найдешь, давно уже на сахарин перешли.

— Да не беспокойтесь вы. Мы из деревни. У нас еще можно дышать. Вот и вас угостим.

— Да что вы, что вы!

И сам хозяин — Маслодуда, вошедший в хату, тоже качал упираться:

— Не было еще у нас такого, чтобы человека в дороге обирать.

— Бросьте вы, наконец, разве мы не свои люди, чтобы куском хлеба считаться, да еще в такое время!

— Ох, Надя, и не говори! Лютое время настало, лютое. Нет людям покоя, нет жизни…

— Ну, хватит, старуха… Знаем об этом, зачем же лишний раз говорить. А ты, Надя, познакомила бы нас с гостем.

— Я и забыла. Это — Александр Демьянович. Родственник отца. Он гостил у нас, да прихворнул немного. Отец наказал мне, чтоб я помогла Александру Демьяновичу домой добраться… Он учителем работал на Любанщине.

— На Любанщине, говоришь? — переспросил Игнат.—У нас тоже много людей из города пробираются на Любанщину…

Иван Маслодуда сердито набросился на Игната:

— Не ко всякому делу подходят твои шутки.

— Да разве я шучу? — загадочно улыбнулся Игнат, лукаво глянув Наде в глаза.

Александр Демьянович блеснул на всех веселыми глазами:

— Я действительно буду работать там.

Надя попросила Игната проводить ее к сестре.

— Ты только не очень задерживайся, у нее, после семи у нас ходить по улицам запрещено. Если засидишься, лучше там и переночуй.

— А разве ты не зайдешь со мной? — Нет…

— Ты мне что-то не договорил, когда рассказывал про Галю.

— А что тут договаривать? Не люблю я твоей Гали, не нравится она теперь…

— Она плохо себя ведет?

— Не в том дело. И живет она и ведет себя по-прежнему, ничего не скажешь. Галя, как бы тебе объяснить, нос от нас воротит. Она меня просто выгнала, когда я зашел. Выгнала, да еще выругала.

— Что ты говоришь?

— Обругала и сказала, чтоб я не очень слонялся у нее под окнами. Молокососом меня обозвала и все такое прочее… Будто бы там за ней наблюдают, следят, По-о-думаешь, такая опасная особа!

— Ты, видно, о чем-то говорил ей?

— Конечно, не за глупостями ходил. По делу ходил, о деле говорил.

— Были у нее причины не согласиться с тобой?

— Причины? Какие там причины. Трусиха, вот кто она… Однако вон ее окно. А я пошел. Но обожди минуту. Давай еще пройдемся немного, не будем здесь останавливаться. Что за человек с тобой и куда он пробирается?

— Много будешь знать, Игнатка, скоро состаришься.

— А ты не шути, в партизаны, видно?

— Ну, в партизаны, так что из того?

— Что, что? Может, и мое слово тебе не лишним будет. Вы собираетесь поездом дальше ехать? Не советую. На этом участке лютуют эсэсовцы, можно в их лапы попасть. Нужно будет пробираться по шоссе или проселками.

— Почему ты думаешь, что мы к партизанам?

— Однако и хитрущая ты, как всегда!

— Однако и мальчишка ты, как всегда! — засмеялась Надя.— Ну, иди, иди, Игнатка, иди домой. А я долго задерживаться не буду. А если запоздаю, то заночую.

Через несколько минут она попала в объятия сестры. Стояли в коридоре, крепко обнявшись, молчаливые, сосредоточенные. В полумраке всматривались друг другу в глаза, будто каждая скорей хотела узнать, что случилось, те ли это глаза, которые были раньше, которые смотрели на тебя с сестринской лаской и сочувствием.

Первая спохватилась Галя:

— Чего же мы стоим? — и повела куда-то налево, в небольшую комнатку.

Вечерний мрак быстро сгущался, а они все говорили, не могли наговориться. Вспоминали детство, веселые дни юности, родственников, знакомых.

— Ах, Надя, Надя, если бы ты знала, как мне бывает временами тяжело. Так тяжело, что и высказать невозможно. Не с кем ни посоветоваться, ни поговорить по-человечески, мыслями поделиться. У нас в клубе народ все чужой. Среди официанток только несколько минчанок, а то все немки и еще разные привезенные. За каждым шагом твоим следят, к каждому слову прислушиваются — а хорошо ли ты сказала или нет. А тут еще собираются меня перевести в горничные к их главному начальнику, к Кубе.

— А почему тебя?

— Мне не раз приходилось обслуживать ихние банкеты и разные приемы, ну, видно, понравилась им моя работа.

— А если ты не захочешь пойти?

— Как это не захочешь? Тебя насильно туда потащат, очень будут спрашивать твоего согласия! Куда прикажут, туда и пойдешь.

Разговор затянулся, хотя Надя на вопросы Галины отвечала не очень охотно:

— Устала я с дороги, сестра, тебя послушать охота., а самой говорить тяжело, да и новостей особых у нас нет.

Однако рассказала о событиях в деревне, о пожарах, расстрелах, о гибели старой Силивонихи.

— Я вот хочу спросить, Галя: о партизанах ты не слыхала?

— Почему не слыхала. Офицеры часто о них говорят, конечно между собой. Нам же говорить о партизанах запрещено. Партизан очень часто казнят у нас в городе…

— А как партизаны расправляются с фашистами, ты не слыхала?

— Слыхала, Надечка, слыхала… Здесь, в самом городе, немало офицеров убито.

— А за городом?

— Тоже… слухи ходят. Говорят, много их, партизан,

— А кто руководит ими?

— Ну что ты спрашиваешь у меня, будто у маленькой? Разве я не понимаю?

Уже ложась спать, Надя спросила об Игнате:

— Что-то он обижается, — может, не поладили чего? Галя на минуту смешалась. Видно, отвечать на этот вопрос ей было неприятно.

— Видишь ли… Признаться, так я последний раз просто выгнала его и сказала, чтобы он и не думал больше заходить ко мне на квартиру.

— По какой же это причине?

— Причина простая. Мальчишка он еще, в голове ветер гуляет… С авантюрами разными носится. Может, это и не авантюра, может, просто поиздеваться надо мной захотел. Приходит однажды, ну, разговор о том о сем, как живет и работает, как скучает по родным, не зная о них ничего… Одним словом, самый обычный разговор. А потом сделал такие серьезные глаза и говорит: «Мы с тобой, Галя, если договориться как следует, половину — не меньше — минских офицеров могли бы пустить на воздух».

— Ну и сумасшедший! — улыбнулась Надя.

— Не сумасшедший, а просто мальчишка! Я только спросила у него, как же это мы будем их на воздух пускать, а он говорит: «Я тебе, говорит, бомбочку принесу…»

— А ты что?

— Что? Выгнала, и все..– — А он?

— Видно, в самом деле обиделся. Надулся, что-то проворчал и ушел… С тех пор и не заходил.

— Так говоришь, мальчишка?

— Конечно. Разве серьезный человек полезет с такими предложениями? Я тебе говорила, за мной следят. Ко мне один подкатывался уже, отраву давал… Всыпь, говорит, в суп им. А мне еще раньше о том человеке сказали, что он в СД работает. Он в другой столовой двух наших девчат подговорил. Те и послушались. Через несколько минут их арестовали, повесили… Я на такого человечка, когда он мне сделал предложение, сразу заявление шефу столовой. И что ты думаешь? Теперь он у нас в клубе обедает, в полной эсэсовской форме. Надо мной еще насмехается, зубы скалит. Вот они какие бывают, предложения.

— Разве и Игнат таков?

— Нет, что ты… Но не стоит ему ходить вокруг меня, еще заподозрят хлопца, а он по глупости может и в беду попасть. Разве это серьезно? Придумал мальчишеским умом — и на тебе: бери бомбу…

— Чудак, в самом деле чудак.

— Только упаси тебя боже говорить Игнату об этом. Я ведь не хотела его обижать, а только добра ему желала, чтоб с такими шутками не лез ко мне.

— А если он, Галя, не шутил? Ну, понимаешь? Может, и в самом деле всерьез он, может, от людей, которые против немцев, делал тебе предложение? Может, с поручением от партизан… к тебе приходил?

— Что ты, что ты говоришь? Это у него фантазия, от своей дурацкой выдумки… Чтоб Игнат да на что-нибудь серьезное пошел? Где ты видела? У него, молокососа, только шутки еще на уме.

— А вот мне рассказывали, что у вас в городе было несколько взрывов, и на аэродроме, и в эсэсовской столовой, и на электростанции… Неужто все это шутники делают?

— Об этом я тоже слыхала, Надя. Но…—Галя сделалась серьезной, озабоченной.— Это, Надя, подпольщики работают. Взрослые люди. Герои. Им все нипочем, они ничего не боятся, да они, видно, и не одни, их много. Они, Надя, коммунисты, наверно, отважные. Это настоящие люди, с такими, кажется, каждый человек пойдет на любое дело, против врагов…

— А ты? — ребром поставила вопрос Надя, но, заметив, как задумалась Галя, сочла нужным смягчить вопрос, свести его к шутке: — Я шучу, Галя. Разве нам, женщинам, думать о таких делах?

— А ты не шути. Я многое видела за это время, многое пережила. Вот живу, работаю. Разве это жизнь? Тебя унижают, ругают, насмехаются над тобой. А случается, какая-нибудь пьяная харя еще пристает со всякими гадостями. И каждый день, каждый день выхваляются, что они хозяева здесь, а мы… мы должны рассчитывать только на их милость. И каждый день кровь, кровь, кровь… Боже мой, боже, сколько они крови на-» шей пролили! Разве можно жить так дальше? Лучше умереть, чем видеть все это. И если бы знала таких людей, настоящих, пошла бы за ними на все, на все… На смерть бы пошла, если бы это… на погибель врагам, Я вот рассказывала тебе об одним человечке, что мне яд предлагал… А такие предложения, ну такого порядка, мне и другие делали. Мне временами казалось, что были среди них и наши… Сердцем чуешь своего человека, по» глазам его видишь… Но отказывалась, ругалась, даже угрожала: подавайся, подавайся, говорю, пока в СД тебя не сдала. Помню слова одного на мою угрозу… И теперь в ушах стоят: подожди, подожди, мы припомним тебе, поганка, все немецкие виселицы… А у меня сердце обливается кровью, слушая такое, чувствую, что и у него кровь кипит от ненависти… ко мне… Ты думаешь, мне охота в немецких невольницах ходить, проклятья своих людей слушать, на их мученья смотреть?

— Я не думала и не думаю этого, Галя. Одно тебе скажу: и действительно не слушай ты слов и всяких там* предложений незнакомых. Так можно в большую беду попасть.

— Я и говорю об этом…

Еще долго, за полночь, тянулась беседа двух сестер, разлученных войной на несколько месяцев.

14

Утром Надя и Андреев ехали на грузовике за город. Об этом Игнат позаботился. Он наконец убедил их, что это самый лучший и надежный способ добраться до места. С завода, на котором работал Игнат, ехали машины за строительным лесом. На машинах рабочие, среди них несколько человек, видимо не имевших непосредственного отношения к строительным материалам. Возможно, такие же самые, как Надя и комиссар. Но их никто не спрашивал: куда и по какому делу. Машины останавливались раза два: раз перед мостом, второй раз на скрещении дорог. Сонные полицаи выползали на шоссе и, попав на морозный вьюжный ветер, торопливо проверяли пропуска, чтобы поскорей снова забраться в теплые бункера, в тихие дзоты. Отъехав примерно пятьдесят километров от Минска, машины свернули в сторону на лесную дорогу. Скоро последняя машина отстала, остановилась. Шофер, высунувшись из кабинки, немного торжественно отдал команду: «Которые не за стройматериалом, пожалуйста, приехали. Подавайтесь вон той просекой, попадете в деревню. Привет там, и одним словом!…» А что «одним словом», он, от полноты чувств, так и не сказал.

Спустя полчаса Андреев и Надя нашли нужную хату. Вошли в сени, постучали. Когда дверь открылась, спросили, не здесь ли живет Герасим, который бёрда делает.

— Дед Герасим тут. Заходите!

Женщина, открывшая дверь, громко позвала:

— Папа, а папа, к вам люди пришли, спрашивают.

На печке послышался кашель, затем из-за трубы показалась всклокоченная седая голова. Еле превозмогая кашель, от которого тряслись редкие клочья бороды, старик поздоровался, потом начал жаловаться:

— Не вовремя, люди, пришли вы… Позавчера простыл я в лесу, так, знаете, и на печке места себе не нахожу. Дочка малиной все поит, может, оно и пройдет. Да вы раздевайтесь и обогрейтесь. Все равно до ночи дороги вам нет, перейти железную дорогу днем трудновато, лишний риск. Раздевайтесь и отдыхайте пока. А мы что-нибудь придумаем, чтобы провести вас. Сам, как видите, не могу. Доченька, дома Лявонка?

— А где ему быть?

— Так ты уж сбегай, предупреди, что вечером люди придут. Он и так послушает, если скажете ему, что послал вас дед Герасим. Но предупредить не мешает никогда.

Спускались ранние зимние сумерки, когда Надя и комиссар зашли к Лявонке. Три мальчугана — меньшему лет пять — хлопотали возле чугунка, ели горячую картошку.

— Где тут дядька Лявон?

Мальчик лет двенадцати удивленно глянул на них, довольно строго проговорил:

— Какой дядька, Лявон и есть я сам.

Тут он набросился на среднего мальчика, огрев его ложкой по руке:

— Не ройся, говорю, не ройся, бери подряд, вот дитя непутевое!

«Непутевое дитя» скривило рот, приготовясь заплакать, но, заметив строгий взгляд брата, успокоилось, осторожно взяло картофелину и, перекидывая с ладони на ладонь, стало торопливо чистить ее.

— Не спеши, тебе говорю! Вот прожора, не наестся никогда!

— Однако строгий ты! — улыбнувшись в усы, процедил Андреев.

— С ними без строгости нельзя. Распустятся. И так же строго обратился к Андрееву:

— По какому делу?

— Мы от деда Герасима.

— Ну, обождите немного. Мне с вами с одними не* чего заниматься. Тут еще люди подойдут, тогда и двинемся. Да и малые вот угомонятся, на печь полезут.

С тем же суровым видом, строго поглядывая на младших, он молчаливо заканчивал ужин. В его медленных движениях, в словах было что-то как бы неестественное, совсем не свойственное его возрасту. Но так казалось только сначала. Вот он кончил ужин, налил воды в чугунок, чтобы помыть его. Старательно вытер руки. Скомандовал:

— Теперь марш на печь, огольцы. Да спите, а я, может, отлучусь на какой-нибудь час.

— Нам же страшно будет, вдруг немцы придут.

— Ну что же, если придут? Держитесь людей, куда люди, туда и вы подавайтесь. Одежда вот здесь лежит. Да не забудьте на ноги что-нибудь натянуть.

Малыши захныкали на печке.

— Вот возьму ремень, сразу вас утихомирю, нет на вас угомону!

Малыши на печи притихли, не имея, видно, охоты знакомиться с ремнём или вступать в излишние дискуссии с суровым братом.

В хате стало тихо. Лявонка готовился в дорогу, подшивал проволокой дырявый сапог, видно отцовский — когда начал надевать на ногу, то накрутил бесчисленное множество портянок да еще соломки подложил.

— Где ваши старшие? — спросил Андреев, следя за. Лявоном.— Отец где?

— На войне отец. В красном войске.

— А мать?

Мальчик не ответил. Недослышал или не хотел отвечать, озабоченно натягивая другой сапог.

— Мамку немцы застрелили… убили…— послышалось с печки вместе со сдержанным всхлипыванием.

— Вы замолчите наконец? — выходя из себя, прикрикнул Лявонка.

— А если нам мамку жалко!

Все же на печке умолкли, так как в хату вошли новые люди от деда Герасима.

— Что же, в самый раз, пойдем!

Сухая колючая метель к ночи стихла. Падал мягкий мокрый снег. Шли лесом, болотцами. Спустя два часа мальчуган предупредил:

— Всякие разговоры теперь прекратите! Ложбиной, поросшей кустарником, подошли к небольшому мостику на железной дороге.

Проводник остановил группу, долго прислушивался, вглядываясь то в одну, то в другую сторону. Шепотом спросил, есть ли у кого-нибудь часы, и, когда узнал время, коротко приказал:

— Подождем немного. Кто хочет, может и присесть, отдохнуть.

Минут через пять от будки, черневшей неподалеку, на расстоянии какого-нибудь километра, потянулись нити трассирующих пуль, послышались автоматные очереди.

— А вы не бойтесь, сюда, в ложбину, не попадут. Это они от страха стреляют. А там за железной дорогой ровное поле, там немного опасно, можно под шальную пулю попасть.

Когда стрельба смолкла, Лявонка поднял группу:

— Теперь пойдем.

Прошли под мостиком и вышли на поле. Снег, падавший все гуще и гуще, укрыл все вокруг мутной серой пеленой, в которой пряталась, исчезала и сама дорога.

— А скоро ли будут ваши партизаны? И много их тут у вас? — спросил Андреев паренька.

Тот посмотрел на него, шмыгнул носом и пробормотал:

— Вот же еще интересуется!

Человек, шагавший рядом с комиссаром, тихо предупредил его:

— Вы у него ни о чем не спрашивайте. Не скажет. Не хлопец, а кремень. Еще разозлится и бросит на полдороге. Такие случаи уже были, если кто-нибудь проявлял излишнее любопытство.

Впереди показались серые силуэты каких-то строений. Мальчик заторопился:

— Обождите меня немного в ольшанике. Если что, подавайтесь прямо вон туда, там вековечный бор. А я побегу, проверю.

Вскоре он вернулся.

— Все в порядке. В деревне день переждете, а дальше поведет вас тетка Авгинья. И я с вами побуду до ночи.

— А тебе зачем?

— А может, кто из леса в город надумает пойти, чего же мне задаром по лесу топать?

Уже светало, когда Андреев и Надя устроились на дневку.

15

Когда Любка вернулась из больницы в свою городскую квартиру, ее охватила страшная слабость. Как села на диванчик, так и не могла встать, чтобы заняться какими-нибудь домашними делами или хотя бы зажечь лампу. Безразлично уставилась глазами в серый квадрат окна.

По улице прошла машина. Отсвет фары скользнул по потолку, по стене, на мгновенье задержался на стекле небольшого шкафчика, служившего буфетом. Блеснуло стекло, тени бутылок косо вытянулись за стеклом и исчезли.

Любка поднялась, нащупала в шкафу бутылку, вторую, поставила их на стол. Достала стакан. Залпом выпила полстакана водки. Будто светлее стало кругом. Выпила еще. За последние недели она привыкла к атому жгучему дурману, который сначала так приятно кружит голову, веселит сердце и мысли. А потом полное забытье… Ну, и черт его бери! Черт его бери…

Вскоре, как всегда, пришел Кох. И пока помнила еще кое-что, пока еще шевелились в голове мысли, спросила грозная, смелая:

— Вы зачем арестовали мою мать?

— Какую мать?

— Мою мать… Мамочку мою…— И заплакала, растирая жалкие пьяные слезы.

Путая слова, сбиваясь, кое-как втолковала ему, что немцы арестовали ее мать.

— Это же ты, Ганс, все сделал. От тебя идут все аресты.

— Что ты, как можно, чтобы твою мать?

Но Любка убеждала, упрямо стояла на своем, и Ганс начал утешать:

— Ничего нет страшного, если даже арестовали. Если бы я знал, что там твоя мать, я никогда не позволил бы…

Она не слушала его, спрашивала:

— Что будет с ней?

— Что будет? Да ничего. Ее… вышлют в какой-нибудь город. Все же она виновата перед немецкими властями, она прятала коммунистов, партизан.

— Откуда это известно?

— Откуда? Это не имеет особого значения. Известно, и все. Да ты не волнуйся.

Она и не волновалась. Пьяному трудно волноваться.

16

Когда Заслонов впервые пришел в депо, некоторые рабочие по старой памяти поздоровались с ним, как обычно:

— Добрый день, товарищ начальник!

Вместо ответа на приветствие он обратился к ним со словами, которые одни сочли приказом, другие имели основание считать просьбой.

— Минуту внимания! — сказал он.— Давайте навсегда условимся, чтобы у нас не было лишних недоразумений. Вы, я думаю, хорошо знаете, где находитесь и где работаете. Никаких товарищей здесь нет. Так что прошу, господа, не забывайте об этом.

Рабочие молчали, опустив головы, стараясь не встретиться взглядом с глазами своего бывшего начальника,— они теперь совсем его не понимали.

— И еще об одном хочу предупредить: вы знаете мои требования к рабочему, к работе. Они остаются неизменными: работать на отлично, работать добросовестно… Поняли?

— Поняли…— мрачно ответили рабочие. И только один из них не обращал особого внимания на слова начальника и с подчеркнуто независимым видом возился около паровоза, постукивал гаечным ключом. Это был долговязый хлопец с ленивыми движениями, с густыми ресницами, из-под которых выглядывали узкие щелочки глаз, заплывших жиром.

Поведение рабочего взорвало Заслонова. В одно мгновение он был возле него, резким движением вырвал ключ из рук.

— Ты что? — сдерживая себя, спросил он.

— Я ничего…—хлопал парень глазами.

— Я привык, если обращаюсь к рабочим, чтобы они слушали меня.

— А-а… что ты… мне… за начальник? — растерявшись немного, переспросил долговязый.

— Руки по швам, грубиян!

Почувствовав в словах Заслонова начальнический тон, рабочий опустил руки.

— Ты что туг делаешь?

— Ремонтирую вот.

— Что ремонтируешь?

— Да вот крейцкопф приказано поправить. Я и поправил.

— Поправил?

— Я же говорю…

— Ну, посмотрим!

Заслонов пощупал крейцкопф, постучал по нему молоточком, проверил ползуны. Даже ухо неопытного человека почувствовало бы бренчание металла, которое бывает тогда, когда части машины не подогнаны как следует одна к другой, сделаны наспех, для отвода глаз.

— И это называется ремонтом? Так разве подгоняют ползуны?

Рабочий молчал и хлопал глазами.

— Да за такой ремонт расстреливать нужно, негодяй. Ты своей работой подводишь всех нас под обух, и меня и вот их! — показал он на рабочих. А те стояли настороженные, сосредоточенные. Трудно было определить по их лицам, на чьей они стороне: сочувствуют ли начальнику или этому нескладному хлопцу, который сначала так дерзко вел себя, а теперь стоял совсем растерянный и тупо поглядывал из-под нависших прядей волос, прикрывавших его низкий лоб.

— Ты давно здесь работаешь?

— Недавно, господин начальник.

— А слесарем давно?

— Слесарем? Та-а-ак… Учился…

— Какой же идиот поставил его на такую ответственную работу? — спросил Заслонов, обращаясь уже ко всем рабочим.

В эту минуту за его спиной появилась кургузая фигура шефа депо господина Штрипке.

— Знакомитесь с работой, господин Заслонов?

— Какая же это работа? Это не работа, а вредительство. Вот полюбуйтесь! Видите, что он наделал?

Штрипке в оба глаза смотрел на деталь, которую показывал ему Заслонов, для вида потрогал ее рукой. Наверное, есть основания, если этот русский инженер-паровозник так возмущается. И шеф депо счел за лучшее согласиться с ним, а заодно и разнести рабочего:

— Ах, ты ест шволяч, такая шволяч!

Он угрожающе тянулся к его лицу с кулаками.

— Я научу тебя работать как следует. Ты совсем не выполняешь приказаний о хорошей работе.

И вдруг, будто в отчаянии махнув рукой, тихо проговорил Заслонову:

— Мы с ним разберемся. Прошу, господин инженер, в контору.

Когда они выходили, кто-то из рабочих начал подтрунивать над неудачником:

— Вот это, брат, начальник! Его на мякине не проведешь. Нет…

Разгорелась дискуссия о Заслонове. Разные были мнения, догадки, хотя о тех догадках и не говорилось вслух. Даже те, которые стали на сторону долговязого неудачника, чувствовали, что они защищают его как бы для формы, для вида. Ни у одного рабочего не лежала душа к нему. И откуда он взялся, и зачем пришел — никто хорошо не знал. Сам говорил, что работал когда-то в брестском депо. Но рабочие, у которых были там знакомые, скоро уличили его в самой обычной брехне.

— Я болел, видите, память совсем ослабела, все фамилии забыл.

— Это бывает! — иронически поддакивали рабочие и, наблюдая за его слесарской работой, спрашивали:

— Видно, через болезнь ты и работу забыл?

Если парень отмалчивался, его оставляли в покое:

— Дело не наше, начальническое. Поставили его на работу, он за нее отвечать и будет.

В конторе господин Штрипке вкрадчиво спрашивал Заслонов а:

— Ну, какое ваше впечатление о депо?

— Впечатление? Плохое, господин Штрипке. Депо совсем развалено. Все нужно начинать почти заново. И главное — нет дисциплины. Работают, как говорится: пусти-повалюсь, лишь бы день отбыть. Дисциплина нужна, дисциплина. Точный график, план нужен. Без этого мы паровозов наших не поднимем. Эшелоны будут стоять. Вы понимаете, господин Штрипке? Но я не имею права вмешиваться во все дела. Я только начальник паровозных бригад.

— О, на это вы не обращайте внимания. И я прошу вас, господин инженер, не ограничивать себя определенными рамками. Вы не смотрите, что я, так сказать, шеф, ваш начальник, я вам даю, в данном случае, полную свободу и полномочия принимать все меры, чтобы наладить работу. Вы знаете людей, знаете местные условия. Я обещаю вам всяческую… дружбу и определенную поддержку в вашей работе. В наших общих интересах как можно скорей поставить депо на ноги.

— Поставим…— задумчиво сказал Заслонов.

— Не поставим, а должны поставить, господин инженер!

— Видите ли, господин Штрипке, я не люблю бросать слова на ветер. Раз сказал — поставим, значит, точка. А митинговать я не люблю.

— О-о! Вы, однако, серьезный. Я люблю серьезных людей. Я тоже серьезный человек, тоже человек дела. Но признаться вам — мы с вами оба инженеры, свои люди, депо — это не моя специальность. Я инженер-путеец… Здесь мне немного трудновато. Вот вы осмотрели крейцкопф… Ну конечно, нельзя сказать, что я полный профан, но тонкости этого дела для меня недоступны. И я заметил, как вы сразу оценили работу глазом хозяина, специалиста, увидели изъяны в каких-то там ползунах..,

— Не изъяны, а вредительская работа. Диверсионная работа. Кстати, господин Штрипке, отдайте приказ об этом рабочем. Такого и под суд стоит отдать.

— Да, да, да… Я-я… подумаю… Подумаю, господин инженер.

— А что тут особенно думать?

— Да, да… Я обязательно доложу. Но бросим говорить об этом рабочем, не в нем дело. Я должен спросить вас, как вы думаете наладить нормальную работу депо?

— Это сложный вопрос, господин Штрипке. Но я к вашим услугам.

Вооружившись карандашами, они просидели несколько часов за разными таблицами, расчетами, проектами.

В разгар их работы в дверь конторы тихо постучали. Вошел рабочий. Комкая шапку в руках, обратился к

Заслонову:

— Я к вам, господин начальник.

— По какому делу?

— Дело простое, господин начальник…—В глазах рабочего тлела лукавая улыбка, исчезнувшая, едва он заметил, что господин Штрипке оторвался от бумаг и смотрит на него.— Такое дело, что и говорить как-то неприятно. На работу я пришел.

— На работу? Это не мое дело. Я не начальник депо. Обращайтесь непосредственно к начальнику депо.

И он повернулся к Штрипке:

— Вот посмотрите, на работу явился, из прежних рабочих.

— А вы, господин Заслонов, принимайте их сами.

— Нет, нет… Это не мое дело. Я такой же подчиненный, как и они, не мне заниматься этим.

— Ну, бросьте вы так ограничивать свои обязанности. Вам нужны рабочие, ну и принимайте. Я официально даю вам разрешение принимать людей на работу по вашему личному усмотрению.

Заслонов учинил настоящий допрос рабочему: 1— Фамилия?

— Вы же знаете меня, господин начальник, машинист водокачки я, работал под вашим руководством.

— Да я знаю, но вот господин шеф видит тебя впервые.

— Не обращайте, не обращайте на меня внимания, господин Заслонов.

— Где ты был, Воробей?

— Да так вот пришлось, что нигде и не был, господин начальник. Просидел в деревне у сестры. Прихворнул немного…

— Видно, неправду говоришь, Воробей. Видно, боялся, потому и не шел на работу. Скажи мне чистую правду, не люблю, если кто обманывает.

— Вы угадали, господин начальник, как в душу заглянули, ей-богу. Что тут говорить, побаивался я, очень побаивался. Всякие слухи ходили, что они,— и он с покорным и виноватым видом глянул на господина шефа, — что немецкая армия очень строго обходится с каждым рабочим.

— А дальше?

— Что же дальше? Встретил хлопцев из нашего депо. Расспросил. Работают. Как работали, так и работают. А чем я хуже других? Я и пришел. Вот и прошу, зачислите, пожалуйста, на работу.

Шеф депо медленно поднялся со стула, заковылял к рабочему, стал перед ним, вглядываясь в лицо.

— Гм… когда надумал пойти на работу. Сколько за это время объявлений и приказов вывешено!

— Не доходят они, господин начальник, не доходят до нас. И скажу откровенно, боялся я здорово, а теперь вижу, напрасно боялся, работают все, как и раньше работали. А некоторые и теперь еще боятся и работают в деревнях, по хозяйству.

— Гм… слышите, что говорит этот лентяй?.. Однако нужно принять во внимание его слова. Нам нужны рабочие. Приказываю… прошу вас, господин Заслонов, использовать все возможности, чтобы каждый, кто работал здесь, вернулся на работу в депо.

— Будет исполнено, господин шеф. Штрипке вышел из конторы.

Воробей, все время стоявший навытяжку и настороженно следивший за каждым движением хромого шефа, проводив косым взглядом его кургузую фигуру, не выдержал наконец и прыснул в мохнатую шапку-ушанку…

— Ну, ну, держись, Воробей, а то не клевать тебе коноплей! — засмеялся и Заслонов, приглядываясь к рабочему хитрым сощуренным глазом.— Ну как там у вас?

— Подтягиваются, Константин Сергеевич, собираются. Почти вся группа в сборе, в городе, у знакомых пока что приютились.

— Хорошо. Передай, чтоб не все разом. По одному, по два.

Услыхав стук в дверь и впустив посетителя — это был Шмульке,—Заслонов приказал рабочему:

— Как сказал уважаемый господин Штрипке, с завтрашнего дня становись на работу. Но смотри, чтоб работа, как говорится, горела в руках.

— Слушаю, господин начальник! — И рабочий, простившись, покинул контору.

— Как вам нравится этот Воробей? — спросил Заслонов у Шмульке.

— Неплохой рабочий, господин Заслонов. Водокачка гудела в его руках. Как игрушка была водокачка, не то что теперь. Так запустили, что иногда и воды не хватает, приходится из реки брать, на мост паровозы гонять.

— Все это так, господин Шмульке… Но мне хотелось бы вот о чем попросить вас: вы когда-то жили неподалеку от него, почти соседями были. А что он делал эти месяцы, где был, мы не знаем. Стоит ближе поинтересоваться, присмотреться, что за человек он теперь.

— Конечно, господин инженер, я поинтересуюсь…: Но, видимо, вы мне иногда не совсем будете доверять. Вы, вероятно, не забыли, что я остался тогда… Выходит, не выполнил вашего приказа…

— И водокачку помешали взорвать?

— Ой, не говорите. Действительно так…

— А вы не очень волнуйтесь. Я на вашем месте сделал бы то же самое. Ведь это просто патриотический поступок, достойный всяческого восхваления и, если хотите, прославления. Вы немец и поступили в данном, случае, как и надлежит сыну своей отчизны…

Шмульке слушал, молчал. Как хотелось ему поделиться с инженером некоторыми своими мыслями, которые он скрывал даже от собственной жены! Но рискованно в такое время откровенничать. Никак не понять этого человека, его поведения, поступков, наконец, смелости такого внезапного прихода к немцам.

Он решился было сказать что-то, но… только вздохнул.

— Почему вы вздыхаете, господин Шмульке?

— Да веселого мало, господин Заслонов. Трудновато жить. Если бы я один был, как вы, к примеру, тогда и заботы мало. Но ведь семья. Трудно теперь жить с семьей на наши заработки.

— Ну что вы, господин Шмульке? Я просто поверить не могу. Вы немец. Порядки теперь немецкие. Законы немецкие. Власть ваша. Армия ваша. Теперь вам жить да жить. Вот нам, русским, конечно, трудней. И это естественно. Что ни говорите, а мы завоеванный народ.

— Да-а-а…— вздохнул только Шмульке и, чтоб уклониться от ответа и вообще от всего этого не совсем приятного разговора, спросил: — Скажите, господин Заслонов, как нам быть с бронзой и свинцом? На складе не осталось ни килограмма.

— Кстати, господин Шмульке, я осмотрел сегодня ползуны, которые поставил тот негодяй на крейцкопф. Кто дал приказ заменять медь черт знает чем?

— Это было сделано, извините, господином шефом…— замялся Шмульке.

— А он разве не знает, что это нельзя делать?

— Он, возможно, и не знает… Но если бы знал, ничего лучшего не придумал бы,— лишней меди, как я говорил, у нас ни грамма. Господин шеф принимал некоторые меры, просил, чтобы ему оставили медный лом, собранный у населения. Но господин комендант не разрешил. Более того, он приказал забрать медный лом на паровозном кладбище — все паровозы ободрали, от арматуры до последнего вкладыша, гайки. Господин комендант требует медь на снаряды, патроны, танки.

— А господин комендант понимает, что медь нужна и паровозу?

— Возможно, господин комендант и знает. Но у господина коменданта свои мысли, планы. У господина коменданта свое начальство, приказы.

— Да-а-а… господин Шмульке. Дела у нас в депо —: курам на смех. Но мы подтянем депо, господин Шмульке, внесем ясность в паровозное дышло. Как вы думаете, внесем? Вот мы с вами,— вы же отличный слесарь, мастер на все руки? Вытянем, думаете?

— Я что? Мое дело, господин инженер, маленькое. Что прикажете, то и сделаю. А вы все можете, у вас всегда получается так, что и не заметишь, а дело пошло.

Заслонов задумался на минуту, потом спросил, медленно подбирая каждое слово:

— Мне хотелось бы… спросить у вас, господин Шмульке. Чем… объяснить, что ваши соотечественники… немцы… люди, которые по праву могли бы гордиться многими достижениями своей культуры — я говорю, конечно, о прежнем времени,—люди, которые считали себя выдающимися… техниками, организаторами… Одним словом, вы помните, как иногда у нас говорили, что немец и обезьяну выдумал. Так вот эти самые люди за несколько месяцев не могли привести в человеческий вид не такое уж сложное предприятие, как наше депо, наша станция.

Ссутуленная фигура Шмульке говорила о его полной растерянности. У него даже пот выступил на лысине.

— Это вы совершенно правильно, господин Заслонов, относительно обезьяны. Но должен вам сказать, не в обезьяне одной дело, не в ней беда. Вся беда в том, что кроме обезьяны, извините меня, они изобрели еще… Холера бы их взяла, что они выдумали! Ну вы понимаете меня…

— Какая же там беда, господин Шмульке? Всю Европу завоевали, по нашей земле вон куда продвинулись… При чем тут беда?

Последние слова для Шмульке были ведром холодной воды. Он уже совсем жалобно проговорил, простонал:

— Ах, боже мой, боже, что вы со мной делаете?

— О чем вы, господин Шмульке?

— Я очень прошу вас забыть о том, что я сказал. Вы всегда были таким справедливым начальником… У меня жена, у меня дети… Ах боже мой, что я сказал…

— Да успокойтесь вы, господин Шмульке. Вы ничего не сказали. У вас ведь не было никакой преступной мысли.

— Вы так думаете?

— Не только думаю, но и говорю вам, что оно действительно так было.

— Ох, мне стало немного легче. Правду говорили рабочие, что вы всегда справедливый человек. Так я прошу вас, детками моими прошу, не говорите нигде о том, что я сказал, подумал.

— Вы ничего, повторяю, не сказали и не подумали.

— Ну, спасибо вам. Я пойду домой, к жене, к детям. Они волнуются, ждут меня. Каждый день волнуются. Боятся.

— Чего они боятся?

— Всего боятся, всего…

Заслонов кивнул ему головой и, чтоб успокоить старика, пожал ему на прощанье руку, проводил до двери, а сам еще раз прошелся по депо. Рабочие, увидев Заслонова, зашевелились быстрей, кто-то торопливо бросил окурок. Инженер шел и чувствовал за спиной колючие взгляды из-за плеча, исподлобья. Оглянувшись будто случайно, заметил, как мелькнул в воздухе и моментально исчез чей-то кулак. Кто-то, видимо, грозил ему. Заслонов сделал вид, будто ничего не заметил. Пошел дальше.

Зашел на материальный склад. Возле стеллажей копался Чичин. Рядом стоял Воробей и что-то говорил ему. Увидев начальство, рабочие вытянулись в струнку но, убедившись, что Заслонов один, медленно пошли навстречу, улыбнулись.

— Действуете, орлы?

— Действуем, товарищ командир.

Быстрым взглядом окинул стеллажи, штабеля запасного железа.

— Все пригодное раскомплектовать! Наиболее ценное из арматуры, из мелочи — припрятать. Пресс-масленки — часть в разбор, часть — снять клапаны. Ого, еще сохранились расточные автоматы! В лом их, в лом… Дышла со щукинских… в землю…

— Есть, товарищ командир.

— Да смотрите у меня, чтоб порядок отменный! На стеллажах должно быть как в ювелирной мастерской. Запасные части смазать. Нумерация. Калибры, Ассортимент. Немцы любят порядок. Дерьма положите кучу, но чтоб блестело, чтоб под номером!

Чего-чего, а этого мы им подложим.

— А теперь вот что я хотел тебе сказать, товарищ Чичин. Пора и за дело браться, о котором я говорил. Пора, пора.

— Все будет сделано… господин начальник.: Чичин стоял навытяжку, в струнку. Заслонов оглянулся.

В склад входил рабочий, которого утром пробирал Заслонов.

— Тебе чего?

— Я, господин начальник, к вам. Меня господин шеф пробирал перед всеми рабочими и приказал, чтоб я попросил у вас прощения.

— По приказу господина Штрипке?

— Так точно, господин начальник.

— Ах ты, негодная твоя душа, ты думаешь, мне нужны такие извинения, которые делаются по приказу?

— Простите, господин начальник, я не совсем правильно сказал. Мне господин шеф сказал, что, если я не попрошу прощения, он не только прогонит меня с работы, но и отдаст под суд за оскорбление инженера. А пришел я сам, господин начальник, и очень прошу вас простить меня, что я так нахально вел себя…

— Ну, смотри, чтоб это было в первый и последний раз.

— У меня еще просьба. Господин шеф приказал мне, чтобы я попросил вас прикрепить меня к какому-нибудь опытному слесарю, чтобы подучил меня немного.

— Как же ты на работу поступил, не умея работать?

— Да видите, я проболел года два, потерял всякую квалификацию.

— Хорошо. Прикрепим. Ну, как там рабочие, работают?

— Работают, господин начальник. Но…— долговязый замялся.

— Что «но»?

— Видите ли, неудобно здесь говорить.

— А ты говори.

— Не могу, господин начальник… Это вашей личности касается. Я лучше к вам в контору зайду.

— Ладно. Заходи. Можешь идти теперь. Заслонов собрался уже домой, когда к нему зашел слесарь.

– Ну что ты мне хочешь сказать?

Оглядываясь по сторонам, долговязый неторопливо закрывал за собой дверь и, приложив палец к губам, на цыпочках подошел к Заслонову.

— Я к вам,—начал он шепотом, — по очень серьезному и секретному делу. Будьте осторожны, берегитесь их.

— Кого это их?

— Рабочих. Настроение у них плохое.

— А почему им веселыми быть? Сколько зарабатываешь, слесарь?

Слесарь растерялся на минуту, не зная, на какие заработки намекает начальник.

— Я, знаете, не об этом настроении, о котором вы думаете. Они, знаете, против вас настроены, совсем погано настроены.

— А разве им прикажешь любить меня? У меня к ним особой симпатии нет, почему же они должны ко мне хорошо относиться? Я требую от них тяжелой работы, жестко требую.

— Я не об этом, господин начальник… Я о другом… Они не против того, чтобы и убить вас.

— Ну-у? Однако и отколол ты!

— Я вас самым серьезным образом предупреждаю, а вы смеетесь.

— Какие доказательства у тебя, какие факты?

— Доказательств у меня пока что нет, но они будут. Я слыхал несколько разговоров…

Заслонову хотелось взять этого человека за горло или за плечи и швырнуть на цементный пол. Но он сдержался.

— Вот что я тебе скажу… Кстати, как твоя фамилия?

— Сацук, господин начальник, Сацук, Никита Кириллович…

— Так вот, Сацук, ты им скажи, что ничего у них не выйдет. Скажи: немцы жестоко покарают вас, потому что инженер дорогой для них человек. Так и скажи.

— Скажу, господин начальник, если услышу еще раз. Можно мне идти?

.— Можешь идти…

17

Слимак имел все основания жаловаться на свою судьбу — ему никак не везло на новой службе. Возвратясь несолоно хлебавши из леса, он долго колебался! идти или не идти к господину Клопикову. Боялся наказания за неоправданное доверие, за невыполненное задание. Несколько дней сидел дома, пока за ним не явился полицейский. Слимак до того испугался, что у него тряслись колени, руки.

— За тобой специальных послов нужно посылать? Порядка не знаешь? — разозлился на него Клопиков.

— Знаю, Орест Адамович, знаю, но вот болезнь прицепилась, простыл, пока таскался по лесу.

— Это я знаю, что ты таскался. Именно таскался. Ну что, без пользы, видно, твое таскание?

— Угадали, не могу я очень похвалиться.

— А ты не очень.

— Действительно, нечем похвалиться, Орест Адамович.

— Кому Орест Адамович, а кому по службе начальник порядка. Встать! По порядку докладывай, рапортуй!

Слимак встал и почувствовал, как трясутся под ним половицы. Горло пересохло, никак слова из него не выдавливаются.

— Рапортую вам, господин начальник. Обошел полволости. И в другой побывал. Всюду слухи и разговоры: там партизаны немцев побили, там обоз отняли, там все мостики снесли. А придешь на место — никакого следа… И никто ничего не знает. Никто тебя слушать не хочет. Не знаем, говорят, и только… ходят, мол, | а кто они и откуда, кто их знает. Неизвестные все. А тут, под самым уже городом, прицепился ко мне ста-»,1 роста, Сымон. Старик уже, а так взял меня в шоры, (что еле отцепился от него. Ты, говорит, народ не бунтуй, я тебя к самому Вейсу представлю, он тебе покажет, как вести агитацию о партизанах. Я и так и этак, хотел уже дьяволу старому все начистоту рассказать, но там люди… Разные люди, кто их знает. Насилу отцепился от него. И думается мне, господин начальник, слишком много у нас о партизанах говорится. Мне кажется, и нет у нас партизан. А о Мироне Ивановиче и слухов никаких. Сама мать мне сказала, что с первых дней войны как подался в эвакуацию, так и не слыхала о нем с тех пор.

— Какая мать? — оживился Клопиков.

— Да мать Мирона Ивановича. Она с его детьми живет в деревне, километров, может, двадцать отсюда.

— С детьми?

— С детьми, господин начальник. Трое детей, совсем еще малые.

Клопиков задумался на минуту, потирая желтые костлявые пальцы. Закашлялся, резко переспросил:

— Ну что еще там видел, слышал?

— Ничего больше, господин начальник.

— Та-ак… Плохой из тебя разведчик. А я на тебя надеялся. Выходит, напрасно мы тебе морду гладили, напрасно. Никакого усердия не вижу. Уж и не знаю, что мне с тобой делать? В тюрьму посадить, что ли…

— Простите, господин начальник, простите для первого раза… Буду теперь стараться так, что из-под земли партизан вам достану.

— Из-под земли не нужно. Ты мне тех достань, которые по земле ходят, которые на моей территории ходят да над нами, над тобой, над пустой твоей головой посмеиваются. Не представитель полиции, а овечка ты дурная, вот кто!

— Простите, Орест Адамович.

— Ну ладно. Сегодня можешь идти домой. А завтра у тебя будет работа. Завтра в городе ярмарка. Нужно как следует походить по рынку. Нам известно, что они и таким способом пробираются в город. Да чтоб вид имел подходящий, под мужичка оденься. Смотри не зевай больше, не то с такой работой ты у меня до петли дослужишься, очень даже просто.

Слимак шел домой, и нельзя сказать, чтобы с веселыми мыслями.

Не принес ему удачи и следующий день.

Ярмарка была не очень богатая. На возах — капуста, огурцы, мороженые и моченые яблоки. Больше всего навезли деревянных изделий: кадок, ведер, корыт. Городские люди тайком продавали уцелевшую одежду, поношенную обувь. Торговки на все голоса расхваливали свой товар: железный хлам, иголки, нитки, всякую прочую мелочь.

Слимак толкался среди возов, прислушивался, принюхивался. Бабки-молочницы подозрительно приглядывались к нему, тревожно щупая свои карманы. Одна бабуля подала ему с воза, тяжело вздохнув, две картофелины и, когда он злобно бросил их на землю, долго охала, возмущалась:

— Видишь ты его, нищий, а еще добром брезгует… Не иначе, вор какой-нибудь.

Слимак быстренько подался в другую сторону.

И вот наконец ему, казалось, повезло.

Человек в пестрой кепке покупал кадочку, что-то говорил с дядькой в длинной свитке. Стоя возле своих кадок и не глядя на покупателя, дядька отвечал ему, то и дело повторяя:

— То ж известно…

«Не иначе — из них?» — подумал Слимак, услыхав несколько слов человека в кепке, и, подойдя ближе, сам начал присматриваться, будто собираясь купить что-нибудь из товаров дядьки.

А человек в кепке щупал обручи в кадке, обстукивал кулаком дно — хороший ли звон дает.

— Значит, вы сами и делаете их?

— То ж известно…

— И сами в лес ездите за деревом?

— То ж известно, сами…

— И они не мешают вам, партизаны?

Дядька в свитке хотел что-то ответить, но Слимак, также уцепившись за кадку, спросил у него:

— И много их у вас?

Дядька растерянно глянул на обоих покупателей, потом вырвал из их рук свои кадочки, поставил на место.

— Вижу, вы только языками молоть мастера, а не товар мой покупать.

— Да я вот слышу, что вы про партизан знаете, так хотел о своем дружке спросить, он же там, где-то у вас, в лесу,— проговорил Слимак, приглядываясь в то же время к человеку в кепке, который зачем-то полез к себе в карман.

— Что ты мелешь, человече? Если твой дружок в лесу, то иди туда и спрашивай его! Чего вы ко мне цепляетесь? — разозленный дядька даже отошел от них на несколько шагов.

Слимак нацелился было схватить за руку человека в кепке, но тот предупредил его и вцепился в ватник Слимака.

— Иди за мной! — приказал он Слимаку.

Но Слимак был не из тех, кого можно так легко обдурить. Схватив за руку своего противника, он дернул его изо всех сил к себе:

— Вот ты теперь пойдешь за мной! Ага, попался!

Дядька посмотрел на них и торопясь начал грузить свои кадки на воз. А два его «покупателя» стояли, крепко вцепившись друг в друга.

— Не убежишь, партизан!

— Не выйти тебе из города, бандит!

Они возились, все больше свирепея, даже лбы взмокли от натуги. По рынку пронеслась тревожная весть: берут партизана. Взбудораженные мальчишки, торговавшие синькой, сигаретами, бросились к дерущимся, окружили их, спрашивали всех: который, который? Но сметливые ребята сразу поняли, что здесь нет никаких партизан.

— Это жулики, дяденьки! Жулики дерутся! Где-то в стороне от рынка послышался сильный взрыв. Чья-то добрая душа, услыхав, что ловят партизана, хотела, видно, отвлечь внимание от него, бросила гранату. На рынке поднялся шум. Торопливо запрягались возы, разбегались люди.

Человек в кепке изловчился наконец и заехал Слимаку по уху, едва не свалив его с ног. Но желание одолеть врага было слишком велико. И Слимак, поднатужившись, дал такого леща противнику, что тот отлетел в сторону, выпустив из рук надорванную половину ватника Слимака. Это была короткая передышка. С новой силой бросились они в бой, пустив в ход кулаки, и зубы, и собственные сапоги. Началась яростная потасовка. Летели в воздух клочья ватника, пестрая кепка, обрывки чьей-то штанины.

И вдруг обоих дерущихся будто осенило, они почти одновременно выхватили свистки и, не глядя друг на друга, начали свистеть. Через рыночную площадь к ним бежали полицаи, бежал и Клопиков. Он только что собирался провести очередную облаву на рынке.

Бойцы глянули друг на друга и тут только все поняли. Свистки смолкли. А храбрых вояк уже окружили полицаи, подошел Клопиков.

— Поймали кого-нибудь? — грозно спросил он.

— Поймал вот! — моргнул глазами в сторону Слимака его противник.

— Вот его поймал! — бормотал Слимак, придерживая рукой растерзанный до самого воротника ватник.

Клопиков глянул на своих полицаев и приказал!

— Обоих под арест на неделю. Пошлешь дураков на работу, так они на весь город обесславят наше дело, публичное побоище между собой поднимут.

— Боже мой, да ведь я не знал этого человека! — смог наконец выдавить из себя с тяжелым стоном Слимак.

— Полицейский должен знать все и даже больше. Очень даже просто…— поучительно промолвил Клопиков.

Вскоре перед Слимаком и его храбрым противником открылась дверь полицейской каталажки.

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

1

Чичин и Хорошев отлучились на несколько минут из депо.

— Со станции передали: скоро будет воинский эшелон. Попробуем?

— Давай!

Они пошли на угольный склад.

Возле самых путей лежали ровные кучи угля, подготовленные для погрузки на паровозы. Его подвозили сюда на вагонетках по узкоколейке. На рельсах стояло несколько пустых вагонеток, рабочих не было видно.

Они прошлись вдоль черных холмиков, остановились на минуту, взяли несколько кусков угля, чтобы присмотреться к его марке.

Взвешивали на ладонях, терли один кусок о другой.

— Видно, не наш уголек, Чичин?

— Сам видишь. Привозной. Плохой, слишком золы много. Но наш не наш, а службу нам сослужит.

Из кармана ватника Чичин вытащил небольшой кусок угля, мало чем отличавшийся от тех, которые они смотрели. Положил его в кучу.

— Ну, ползи, брат, поползушка, ползи, ищи фашистам доли! Пойдем, Хорошев, проведаем Чмарутьку.

Со стороны стрелок послышался громкий свисток прибывающего поезда.

— Смотри ты, аж в два паровоза шпарят!

Чмарутька был так занят своим делом, что и не заметил, как к нему в сторожку вошли люди. Он выгребал из печурки картошку, обжигал руки, ругался:

— Опять явились на мою голову, чтобы им ноги повыкручивало.

От эшелона бежали через пути немецкие солдаты с ведрами, с пустыми ящиками. Они бежали к угольным кучам, облепили их как саранча, брали уголь.

— Все хвалятся своими порядками, а чтобы из одной кучи брать, так на это у них ума не хватает, всю работу мою испортят, придется начинать все сначала.

И до того разволновался, что про картошку забыл, смотрел в окно и ругался. Смотрели в окно и Чичин с Хорошевым и тоже волновались.

Один за другим послышались свистки паровозов. Немцы бросились со всех ног к вагонам. Набирая скорость, поезд двинулся со станции.

— О, дьяволы! — как бы в изнеможении проговорил Чичин и, отвернувшись от окна, сел на лавку.

— Не может этого быть…— заметил Хорошев, провожая взглядом последний вагон.

Чмарутька взглянул на них и принялся за неоконченный обед. В тот же миг с силой рвануло дверь, она раскрылась, и так громыхнуло, что мелко-мелко зазвенело стекло в окне. Один за другим прозвучали тревожные свистки паровозов.

Чмарутька побледнел:

— Бомбят!

Выскочив из будки, он задрал голову и тревожно водил глазами по низкому зимнему небу, но ничего не увидел.

Чичин и Хорошев смотрели на эшелон. Он уже остановился. Над ним поднимался и медленно расходился столб желтого дыма. Из нескольких вагонов вырывалось пламя. А от одного почти ничего не осталось, торчали только облупленные ребра, покореженное железо. Вокруг бегали, суетились немцы. Возле депо толпились рабочие, смотрели на пожар. Наконец паровозы тронулись, оттянули переднюю часть эшелона. Со станции подошел запасной паровоз и, подцепив задние вагоны, оттащил их назад. Два вагона, как свечки, догорали за входными стрелками.

Сколько ни ломали немцы голову, так и не узнали о причине взрыва. Начальство эшелона и комендатура пришли к выводу, что причиной взрыва могла быть неосторожность самих солдат, тем более что в некоторых вагонах лежали боеприпасы.

Штрипке, который шел от эшелона вместе с Заслоновым, сердито прикрикнул на рабочих:

— Что смотрите! Чего не видели! За работу, за работу!

Люди разошлись по своим местам. Проходя мимо Чичина, Заслонов как-то особенно глянул на него. Тот ответил еле приметным движением глаз. Нечто похожее на улыбку промелькнуло в уголках губ инженера, и он, не останавливаясь, прошел в контору вслед за Штрипке.

2

Андреев немного прихворнул в дороге и остановился с Надей отдохнуть на денек в хате, которую порекомендовал им очередной проводник.

Вечерело, когда по улице деревни с гиканьем пронеслась группа всадников — человек пятнадцать.

— Кто такие? — с тревогой спросила Надя хозяйку хаты.

Та подошла к окну, присмотрелась.

— А это опять байсаки,— в голосе ее чувствовались нотки презрения и недовольства.

— Какие байсаки?

— Да партизаны, они частенько сюда заглядывают и в хате у меня были. По совести говоря, такие партизаны, что лучше бы их не было…

— Почему?

— Э, что говорить о босяках?

— А почему босяки?

— Да командир у них по фамилии Байсак. Настоящий босяк, глаза всегда самогоном залиты. Только и заботы у них — выпить да погулять.

Всадники, промчавшись в конец деревни, повернули обратно. Впереди на хорошем коне гарцевал, явно рисуясь, человек, которому можно было дать лет тридцать. На нем была хорошо сшитая меховая кожанка. На самой макушке лихо сидела шапка-кубанка, из-под нее выбивался черный вихрастый чуб. Кавалерийская сабля и маузер в деревянной кобуре болтались возле стремян. По всему видно — командир. Пять-шесть конников, тоже в кожаных куртках, но худших, ехали в непосредственной близости от командира. За кожаными куртками — остальные, кто в шинели, кто в крестьянском полушубке. У них за плечами виднелись обыкновенные винтовки, а у самого заднего висела на плече гармонь.

Передний остановился. Послышалась команда:

— Гвардия, стой! Обеспечить привал!

К нему услужливо бросились два конника. Один взял коня под уздцы, второй помог командиру слезть с седла. Начали расходиться по хатам.

— О господи, вот еще наказание, сам к нам идет, — растерянно проговорила хозяйка хаты.

Через минуту на пороге появился Байсак, а с ним еще двое: хлопец лет двадцати, видно ординарец, другой — постарше, с тяжелым, немигающим взглядом, который, казалось, прилипал ко всему, что попадалось на глаза. Нос горбинкой и мохнатые брови, нависавшие над глазами, придавали ему суровый вид и делали похожим на сыча.

Байсак, плечистый, розовощекий, войдя в хату, пробасил с порога:

— Ну, как поживаешь, хозяюшка? Принимай гостей! [— Гостям всегда рады. Пожалуйте.

— Что ты все пожалуйте да пожалуйте? Живей шевелись, баба! — вдруг гаркнул из-за плеча Байсака его спутник с горбинкой на носу.

— Тихо, Сыч, тихо! Смотри, тут и девчата водятся. Что за люди? — спросил Байсак, заметив Надю и Андреева.—Что-то не видел я их здесь раньше.

— Наши…— поспешила ответить хозяйка.

— Какие это наши? — вмешался Сыч.—А ну, документы! У них, товарищ начальник, немецкие удостоверения.

— А какие еще могут быть у нас удостоверения, если такие выдаются немецкими властями? — спокойно проговорил Андреев, глядя в лицо Байсаку. Ему казалось, будто он уже видел его где-то раньше.

— Мало ли что в тех удостоверениях пишется, вы нам скажите, что вы за люди по советским документам? — спросил уже сам Байсак, и выражение его лица стало более жестким.

— Видите, я не знаю, с кем говорю.

— Байсак! Понятно? Байсак!

— Извините, но это мне еще ничего не говорит, Байсак глянул на Андреева так, как можно смотреть на какую-нибудь козявку.

— Странно, однако… Гм… не знать Байсака! Можете поблагодарить бога, что я в хорошем настроении. Объясни ему, Сыч.

— Перед тобой, неуч, командир конно-партизанского летучего отряда «Вихрь» сам Байсак.

— Тогда дело другое…— с плохо скрытой иронией ответил Андреев.— С партизанами приятно встретиться,

— А вы что за люди?

— Мы… тоже партизаны.

— Какого соединения?

— Скажем…— на минуту запнулся комиссар, но решительно добавил:— Из соединения Соколича.

Байсак нахмурился.

— Что за Соколич? Не знаю такого, не слыхал…» Что не слыхал, то не слыхал. Сомик, на стол! — скомандовал он ординарцу, и тот забегал. Остренькая лисья мордочка, носик, как шило, все время были в движении.— Алена! — строго обратился Сомик к хозяйке.— Ты посмотри, может, сыры у тебя какие-нибудь припрятаны, масло, яички?

— Овдовели куры, мой хлопец, и твоя это работа была, ты сам спьяну петуха подбил, когда заезжали прошлый раз.

— А и вредная ты, тетка! Никак того петуха не забудешь. Ну ладно, накрывай стол, да побыстрей!

Он куда-то смылся на несколько минут, видно на соседские дворы. Тот, кого звали Сычом, чистил парабеллум и время от времени бросал хмурые взгляды на Надю, на Андреева.

— Эй ты, стрелок, бросай пистолет да садись за стол! Еще колено себе прострелишь, осрамишься перед девчиной, — крикнул ему Байсак.

В хату вбежал Сомик, начал расставлять на столе! закуску и вдруг хлопнул себя пятерней по лбу:

— А про главное и забыл, вот память куриная! Молнией метнулся из хаты, и не успел еще простыть его след, как он уже торжественно входил в комнату, неся в обеих руках по хорошей литровой бутылке. Лицо сияло, как зеркало под солнцем, а носик жадно втягивал воздух, аж трепетали ноздри.

— Во, товарищ начальник, прямо из-под коровки. Такой первачок, что если бы Гитлер учуял, так на всю империю плюнул бы, чтоб попробовать. Заде-е-ристый, доложу я вам, как и полагается для товарища командира.

— Ну, ну, выхваляйся! —пробормотал Байсак, опытным взглядом прищурясь на бутылки.

— Алена, рюмки, а начальнику кружку! Замявшись на минуту и глянув на незнакомых, Байсак пригласил их:

— Садитесь с нами, па-а-ртизаны, выпьем для знакомства!

Андреев и Надя отказались:

— Мы только что пообедали, на нас не обращайте внимания.

— Ну что ж, была бы честь предложена. Нет у меня такого обычая, силой угощать.

Надя с комиссаром вышли в другую половину хаты.

— Ну и типы, Александр Демьянович!

— Из диких, видно,—проговорил комиссар.

— Не нравятся мне вояки эти. Больше с самогоном воюют.

— Вот мы с тобой и присмотримся к ним поближе, что за люди, чем они дышат.

В комнату вошла хозяйка хаты, тетка Алена.

— Я постелю вам, отдыхайте. Этих чертей не переждешь, как начали, так до рассвета не угомонятся.

— А что они делают?

— Пьют, жрут.

— И часто они бывают у вас?

— Раньше часто, но последний месяц куда-то исчезли. Мы уже надеялись, что избавил нас бог от таких воинов-защитников, которых нужно остерегаться, как самих немцев.

В хату вошел старый крестьянин, очень взволнованный, все божился, жаловался, упрашивал хозяйку:

— Сходи, Алена, к Байсаку, пусть прикажет своим… Разве так можно, последнюю телку со двора.

У нас до сих пор по закону, по раскладке… А теперь одно своевольство? Сходи к нему.

— Не пойду, дядька, и не проси. Или ты не знаешь его?

— Ну, давай вдвоем сходим.

— Вот прицепился. Ладно, пойдем.

Через несколько минут тетка выскочила как кипятком ошпаренная.

— Говорила ему, чтоб не ходил. Пусть она, эта телушка, сгорит, такое унижение терпеть.

Сквозь дверь слышались возня, матерщина. Кто-то выкрикивал:

— Вон, пока не пристрелил! Ишь ты, моду взяли. Мы за вас кровь проливаем, гады, а вы еще недовольны… Пошел, пошел, не задерживайся!

— Сыч разошелся. А Байсак молчит, сопит только да пьет… Не любит, когда жалуются…— тихо проговорила хозяйка.— Вы отдыхайте, а я немного покараулю, как бы хату не подожгли с пьяных глаз.

Байсак продолжал пить. Выпьет кружку, упрется ладонями в щеки и все о чем-то думает, поглядывая на Сыча, подмигивая порой Сомику.

— Сомик!

— Слушаю, товарищ начальник! Может, огурчиков?

— Глупости огурцы. И мы с тобой глупость, Сомик. Пыль мы, можно сказать, с тобой. И я и ты.

— Не согласен я с вами, товарищ начальник. Ну пусть я при лошадях, — служба, конечно, пыльная, но и не хитрая: коням овса, себе что попадется, ну и о вас моя забота, чтоб сыты были. Но у вас команда зато, вы начальник, у вас вон какие дела! Какая же тут пыль?

— Не понимаешь ты меня, Сомик. Пыль и есть мы с тобой, пыль космическая.

— Может, оно вам и видней. А по-моему, так оно выходит, что должны мы с вами немцев этих в пыль превратить. Как ты, Сыч, смотришь на это?

— Не ты ли превратишь?

— Я не я, а все мы вместе.

– Вместе… Вояки! Коням хвосты чистить и то не управляешься.

— А кто немецкого часового убил, когда убегали? А машину подорвал с офицерами? А в полицейскую управу гранату бросил?

Сомик говорил быстро-быстро и после каждого во-* проса стучал по столу рукояткой нагайки, с которой никогда не расставался. Тихо дребезжали стаканы, подскакивали стеклянные рюмки.

Сыч глядел на него тяжелым, немигающим взглядом. И от этого взгляда Сомик кипятился еще больше.

— А ты вот, ты ни одного немца еще не убил. Только на словах храбрый, а как дойдет до дела, прячешься за спинами, за начальника прячешься.

— Пристрелю, пикни только слово еще!

— И скажу, и скажу! Весь отряд говорит: не партизан, а дохлятина какая-то.

Сыч медленно подымался из-за стола, неуверенным движением доставая парабеллум.

— А ну попробуй, а ну попробуй! — горячился Сомик, бегая как одержимый вдоль стола.

Байсак, наблюдавший за всем ленивым взглядом, вдруг встрепенулся, стукнул кулаком по столу:

— Замолчи, Сомик! Садись ты, Сыч! Садись, говорю, а то наведу тут порядок, черти болотные!

И, выпив залпом кружку самогонки, сразу обмяк, потянулся к миске с капустой, бубня под нос:

— Эх, Сомик, Сомик! И фамилия у тебя такая ласковая. Где только мать тебя родила?

— Сам родился, товарищ начальник.

— Вот видишь… сам… А почему к другому пристаешь, цепляешься как репей колючий? Чего не поделили? Чего вам не хватает?

— А пускай не оскорбляет. Всем известно, я в кусты не прячусь.

— Кто тебя оскорбляет?

— Да вот он, зануда…

— Ну, хватит, хватит, надоело мне слушать вашу ругань. Сыч, скажи лучше, что нового слышно?

— О чем, товарищ начальник?

— Хотя бы и обо мне.

— Арестовывать собираются.

— Это меня? Кто?

— Ну, известно, Соколич ваш… — А почему он только мой?

— Он ваш непосредственный начальник.

— Начальник? Не будет того, чтобы я под чьим-то приказом ходил. Не будет, не будет, это говорю я, Байсак!

— Это говорите вы, а они иначе говорят.

— Что же они говорят?

— Все отряды должны под одним командованием ходить, таков будто бы приказ партии.

— Ну, Соколич не есть еще вся партия.

— Есть не есть, а от отряда отшили. Что у вас оста* лось теперь?

— Люди еще будут. Снова соберем себе отряд. Захочу — полк наберу, захочу — дивизия будет.

— Одного хотения мало. Соколич не позволит. Он и приказ уже отдал: поймать, арестовать, как бандита, как изменника.

— Молчать! Довольно мне об этом Соколиче. Я еще покажу, какой я бандит! Я еще научу его, как воевать нужно! Я кадровый командир.

— Это его мало беспокоит. Он от имени партии действует.

— А я?

— Пока вы оглядываетесь на… партию, так будете, как заяц, бегать по лесу. За вами и немцы охотятся» и партизаны охотиться будут. Что партия…

Байсак изменился в лице. Резко поднялся, перегнулся через стол и, схватив Сыча за воротник, так потянул его к себе, что со стола посыпались тарелки, со звоном покатилась и разбилась бутылка.

Сомик хватался за голову, спасая остатки самогона. А Байсак тряс Сыча, аж брызнули, полетели пуговицы, с треском отлетел воротник.

— Ты мне, волчья душа, о партии не говори, партии не трогай, я тебя за партию в землю вгоню, подколодник!

Сыч, задыхаясь под тяжестью Байсаковых рук, сипел, оправдывался:

— Да вы меня не поняли, видно, товарищ начальник. Я только про Соколича, ему наговаривают на вас, а партия тут ни при чем.

— Я тебе покажу партию, сукин сын. Видишь ты его. Который уже раз подъезжает с таким разговором!

Байсак с силой оттолкнул Сыча. Тот не устоял, по-* летел через скамейку, дрожащими пальцами стал одергивать гимнастерку.

— Простите, если я сказал что невпопад.

— Я тебе прощу! А еще в советчики лезет! Батальонным комиссаром прикидывается… Я разберусь еще с тобой, дай только время. Сомик, на стол! Да гармонь сюда!

Сомик лихорадочно наводил порядок на столе, в несколько минут доставил гармониста.

Байсак пил, меланхолически подпевая пьяному гармонисту. Звуки старинного вальса колыхали ночную тишину, навевали дремоту. Вальс сменился песней про самовар и Машу. От Маши перешли к сердцу, которому так хочется покоя. И, уже совсем загрустив, Байсак, вдруг встрепенувшись, приказал:

— А ну, чего носы повесили? Веселую! Давай! И когда гармонист, встряхнув сонной головой, прошелся залихватски по рядам, Байсак отошел от стола, мелко перебирая подковками туго натянутых сапог.: В такт зазвенели шпоры. Сомик, начавший было дремать на лавке, около стены, враз сорвался и с таким видом, будто он собирается дать глубокого нырка, хлопнул ладонями по голенищам своих кирзовых сапог, пошел в круг, покрикивая: — Давай, давай, не задерживай!

Две пары сапог заходили в неудержимой пляске, одна пара, новая, хромовая, солидно выбивала тяжелую — даже прогибались половицы — чечетку, вторая, рыжая, кирзовая, мелькала как ветер, рассыпалась мелким маком и выкидывала такие коленца, что сам гармонист не выдержал наконец и заходил всем телом, подергивая плечами и притопывая порыжевшим сапогом, подвязанным веревкой.

— Поддай, поддай жару!

В самый разгар пляски из конца деревни вдруг донесся громкий в ночи выстрел. А за ним другой, третий.

— Что там такое? Неужто кто-нибудь балуется?

Но когда выстрелы прокатились еще раз — даже тоненько запели стекла в окне,— Байсак быстро натянул на себя кожанку, перебросил через плечо маузер. Гармониста как вихрем сдуло. В хату вбежал один из конников:

— Беда, товарищ начальник!

— Какая там беда?

— От леса идет какая-то группа, конные мчат сюда.

— Кто же там? Немцы?

— Нет, видно, нет…

Хата вмиг опустела. С улицы донесся осипший голос:

— По коням!

Выбрасывая из-под копыт мерзлые ошметки снега, пронеслась бешеным галопом группа всадников. Это помчалась из деревни команда Байсака. Вслед грянуло несколько выстрелов. Затем наступившую тишину нарушили голоса под окнами. В обманчивом свете раннего зимнего утра можно было разглядеть несколько всадников. К ним присоединилась группа пеших.

Тетка Алена, которая давно уже была на ногах, вошла в хату, поделилась новостями:

— Из нашего отряда разведчики. Жалеют, что Байсака не застали, опоздали немного.

Вскоре Надя и Андреев, присоединившие» к разведчикам, отправились из деревни,— последний небольшой переход, и конец их скитаниям.

3

В комендатуре шло совещание.

Докладывал Штрипке. С немецкой аккуратностью называл цифры, детали, говорил об израсходованных материалах, демонстрировал диаграммы. Жирные красные линии поднимались вверх.

Экспансивному Вейсу надоела скрупулезная точность Штрипке, он перебил его:

— Вы нам лучше скажите, как дело с паровозами?

— О, с паровозами! Это самое главное, чем я хотел порадовать вас. За эту неделю не только выполнен наш план, но мы выпустили сверх плана два паровоза. И нужно сказать, мы тут… до… некоторой степени обязаны господину инженеру Заслонову…

— Чем вы обязаны господину Заслонову? — перебил его Кох, скучавший от всех этих технических штучек, как он говорил, и, сидя в углу комнаты, присматривавшийся к русскому инженеру, который был здесь, принимал участие в совещании

— Чем обязаны? — немного растерялся Штрипке.— Ну… он знает свое дело. Он мобилизовал рабочих, заставил работать их… да… да…

— А где ваши способности, уважаемый Штрипке?

— Извините, господин комиссар,— вмешался в разговор Заслонов,— шеф депо не мог сразу наладить дело. Требовалось собрать рабочих, восстановить станки. Нужно было…

— До чего дожили мы, господин комендант! — иронически заговорил Кох.— Нашего инженера защищает русский работник. Инженер попадает, видимо, под влияние русского человека. Он забывает о том, что он немец.

— Уважаемый Кох, прошу вас, ради всего нашего дела, бросьте упреки. Мне до зарезу нужны паровозы. Понимаете, па-а-ро-о-возы. Вот почитайте, пожалуйста.

С отчаянным жестом, сморщась как от зубной боли, он передал Коху очередную телеграмму ставки, где под самую строгую ответственность приказывалось во что бы то ни стало не только сохранить пропускную способность дорог, но и увеличить ее всеми возможными и невозможными средствами.

— Иначе наше наступление может сорваться.

— Господин комендант! — предостерегающе бросил Кох, движением глаз показывая на Заслонова.

— Ах, бросьте вы! — поняв его жест, проговорил Вейс— Наше очередное наступление — не тайна. О нем известно из всех газет, из сообщений радио, из наших приказов и листовок.

И уже обращаясь к Заслонову:

— Искренне вам скажу, что я рад. Я не ошибся, приняв вас на работу. И… что тут приказывать… я просто прошу вас приложить все силы, чтобы дать больше паровозов, поднять все паровозы.

— Я не собираюсь давать вам каких-нибудь торжественных клятв, но скажу вам; мы поднимем паровозы, да, поднимем… Слово чести русского инженера, поднимем!

– Я не сомневаюсь в этом. Мы с вами поднимем паровозный парк.

— Да, поднимем.

Говорили еще о многих делах. Заслонов жаловался на отсутствие необходимых металлов, на то, что не хватает квалифицированных рабочих.

— О металле не беспокойтесь. Мы снимем с вас всякую ответственность за недостаток нужных материалов. Это наша задача — обеспечить вас всем необходимым. Что касается рабочих, мы предоставляем вам и… господину Штрипке неограниченные возможности набора рабочих.

Заслонов счел нелишним высказать и некоторые свои просьбы:

— Видите, я не решался просить вас, так как считал это мелочью. Дело в том, что каждый человек любит работать в самых благоприятных условиях. Тогда и работа его дает наибольший эффект. Согласитесь, как я могу спокойно и преданно работать, если мне каждую минуту угрожают. Ну, угрожают моей жизни.

— Откуда вы знаете?

— Знаю. Чувствую. Наконец, мне заявил об этом один из рабочих, Сацук.

Кох даже подскочил на своем кресле:

— Ах, дурак, лезет не в свое дело! А кто ему велел? — Тут же спохватился: — Я прошу вас, господин инженер, за себя не волноваться. У нас служба порядка, у нас есть кому позаботиться о вашей безопасности.

— Да, да, господин инженер, пусть это вас не волнует. За вашей спиной вся Германия,

Вейс, видно, мог долго говорить на эту тему, но его перебили. Дежурный офицер принес несколько пакетов, телеграмму.

Распечатав телеграфный бланк, Вейс побледнел. Затем румянец вернулся на его щеки, он тяжело вздохнул:

.— Ну, слава, слава богу! — И, бросив телеграмму на стол, отмерил несколько шагов по комнате.

«Что случилось? — спросил Кох.

— Это черт знает что такое! Два паровоза взорвать за один день! Но слава богу, не на нашем перегоне. Вы представляете, уважаемый Кох, как закрутится теперь этот выскочка Цукерман, наш сосед. Он так насмехался над нами, когда случилось несчастье с эшелоном. У вас, смеялся, под носом эшелоны взрывают. Теперь попляши, попляши, дорогой!

Вейс глянул еще раз на телеграмму:

— Гм… при загадочных обстоятельствах взорваны два паровоза. Потерпевшие эшелоны стоят. Угроза затора. Просьба немедленно помочь. О-о, это я понимаю, просить начал! Ну что же, раз просит, окажем помощь. Ну что же… прощаясь, я еще раз прошу и господина Заслонова и вас, Штрипке: все меры принимайте, поднимайте паровозы. Поднимайте!

— Поднимем, господин комендант.

— Я не сомневаюсь.

Выйдя из комендатуры, Заслонов дал полную волю своим чувствам. На душе было радостно, хоть пускайся в пляс. Он шел, как подхваченный крыльями. И все, что давило его душу, угнетало последние дни — вести с фронтов, враждебные, исподлобья взгляды рабочих, опротивевшая фигура Штрипке, его бестолковые порой распоряжения,— все это как бы перестало существовать. До глубины души волновала и радовала мысль: «Значит, началось. Лишь бы хорошо начать, а там рубанем еще, так рубанем, что будет тошно вам!»

Было уже темно. Городок притих, готовясь ко сну. Доски тротуара гнулись, качались под ногами.

На душе у Заслонова было легко, весело.

И даже когда возле самого плеча просвистело что-то и, звучно шлепнувшись о забор, покатилось по тротуару, он не испугался, не удивился. Поднял черный комок с тротуара, посмотрел, положил, по старой мальчишеской привычке, в карман. Улыбнулся: «Наш уголек, деповский. Вот черти мазутные, добром бросаются».

И еще более веселая мысль: «Значит, рубанем, если бросаются. Сердце не уголь, не остынет. Однако кто бы это мог?»

Осмотрелся. Несколько знакомых хат. Ближе всех хата Чмарутьки.

«Однако нехорошо так. Несерьезно, товарищ Чмарутька. Не стоит ненависть человеческую на мелочи разбрасывать».

Когда вошел в квартиру, бабулька встретила его не совсем приветливо:

— Гости там у вас…

— Если гости, то хорошо.

А гостья уже выбежала навстречу:

— Нехорошо, нехорошо заставлять гостей так долго ждать. Я уже с полчаса сижу, жду вас.

— Что же, Люба,— а это была она,— мы с вами встречи не назначали, так что и обижаться на меня нет оснований.

— Как вам не стыдно так разговаривать с девушками? Это невежливо.

— Ну, не обижайтесь. Видимо, вы хотели что-то сказать мне?

— Хотела, а теперь не скажу, если вы такой гордый.

— Я совсем не гордый…—подделываясь под ее легкомысленный тон, проговорил он,— можете говорить.

— Я вот недавно ее видела.

— Кого?

— Разве не знаете? Надю Конопельку, вашу хорошую знакомую. С неделю тому назад видела ее в' городе. Неужто не заходит к вам?

— Нет, не заходит.

— И люди же вы! Тоже гордая. Это же надо, о вас и о Хорошеве слушать не хочет. Не поссорились ли вы, случайно?

— Может быть, и поссорились.

— Жаль, жаль. Почему же ей не заходить? И вам было бы веселей, и нам. Даже Кох заинтересовался Надей.

— Надей?

— Надей, конечно. И ее отцом. Когда я рассказала, что она дочка лесника, он так удивился и говорит: «Ого-о!»

— Так, та-а-к, Любка…—проговорил Заслонов, не зная, как отвязаться ему от этой девушки. И вдруг спросил: — Как это вы надумали зайти ко мне? А может, кто-нибудь послал?

— Я и сама собиралась несколько раз зайти, даже заходила, но вас трудно застать.

— Ну?

— А тут еще Кох спросил у меня о вас, как живете, у кого, хорошо ли живете, имеете ли в чем нужду, есть ли у вас знакомые?

— Вот это приятно… Не знал о такой заботе.

— Поэтому и зашла к вам.

— Ну, благодарю вас, Люба, что навестили. Поблагодарите также Коха за внимание ко мне.

— Нет, он сказал, чтобы я не говорила вам о его совете проведать вас.

— А что тут такого? Я очень благодарен за такую заботу.

— О-о! Он очень внимательный человек!

— Спасибо, Люба, еще раз спасибо*

Любка повертелась перед зеркалом. Игриво глянула на Заслонова:

— Неужто не проводите меня до дому? Теперь на улице и на хулигана можно нарваться.

— Ну, как я отважусь пустить вас одну? Но Ганс еще, не ровен час, приревнует?

— Нет… Он человек спокойный.

Заслонов шел с ней по улице, через силу заставляя себя вести веселый, легкомысленный разговор с никчемной и пустой девчонкой, которую он и раньше всегда называл балаболкой. Она тараторила без конца, рассказывала о девчатах, о каких-то хлопцах, о недавней вечеринке и молола, молола всякие глупости, даже голова разболелась у Заслонова.

Наконец распрощался с ней.

Остановился возле хаты Чичина и, войдя во двор, решительно постучал в окно.

— Вызываю по срочному делу в депо! — умышленно громко проговорил Заслонов, и, когда Чичин вышел из дому, он уже тише добавил: — Чтоб не очень беспокоить чужие глаза, пройдемся в депо, будто по служебным делам.

Идя глухими переулками, приказал Чичину:

— Срочно сообщите Конопельке, им, видимо, серьезно заинтересовались в гестапо.

— А что такое?

Заслонов рассказал о визите Любы.

– О Конопельке, Константин Сергеевич, беспокоиться не нужно. Все уже сделано, и он сейчас в полной безопасности. Что вас еще интересует?

– О паровозах слыхал?

– Слыхал. Два. Работа аккуратная,

– Как теперь арсенал наш?

– Гудит. На полный ход. Свой тол мы пустили весь в работу. Обещал Мирон подбросить в ближайшие дни, у него есть еще запасы.

— Эти штучки пока что пускайте, но чтоб не слишком густо, а то сразу заподозрят. И по тем адресам пошлите, о которых я говорил.

— Сделано уже, Константин Сергеевич. И в Минск подбросили, и в Смоленск пошла небольшая партия. И еще кое-куда послали. В конце концов и нам легче будет. Освоят и там нашу продукцию. Мы за патент платы не просим.

В депо Заслонов обошел важнейшие участки работы.

— Поднажми, поднажми, хлопцы! Давай работу, давай! — шутливо бросил он группе рабочих, менявших паровозные скаты.

Послышался чей-то вздох, кое-кто пожал плечами, кое-кто молча заскрипел зубами, кое-кто бросил косой взгляд исподлобья.

Заслонов хорошо понимал каждый жест и взгляд.

— Ничего, ничего, хлопцы! Гляди веселей! Не всегда человек знает, где найдет, где потеряет. Все дела познаются по хорошему концу.

Начальник говорил загадками. Не разберешь, к чему он клонит. Раньше, когда он был начальником депо, куда ясней говорил. А теперь…! Туманно говорит начальник. Какие еще там концы, если и так уже почти конец, будь оно все проклято.

— Продался, не иначе, с печенками* продался, гад, да еще посмеивается, загадками забавляет.

— Так измениться! Вот она, натура человеческая!

4

Полицаи любили останавливаться у старосты Сымона. Куда бы ни ехали, не минали его хаты. Возможно, привлекало богатое угощение, на которое не скупились хозяин хаты и хозяйка тетка Ганна.

Когда ни заедешь к старосте, всегда можно у него отдохнуть, и поесть, и хватить с дороги стаканчик-другой такого первача, который мог, казалось, свалить с ног любого. А к тому же и хозяйка веселая, разговорчивая, умела занять гостей и рассказать иногда такое, что животы можно надорвать от смеха.

Правда, после тех угощений полицаи не знали особой удачи в своих делах: то подозрительная семья, за которой они ехали, вдруг исчезала бесследно, то собранный по поставкам хлеб оказывался раскраденным, то еще что-нибудь случалось. Но если говорить настоящую правду, то особой удачи у них никогда не бывало* А о неудачах говорить не приходится, так при чем тут, в конце концов, дядька Сымон и тетка Ганна? Такая уж служба полицейская, собачья, можно сказать. Недаром тетка Ганна порой сочувствовала им, подвыпившим:

— Ах, детки мои, не людская жизнь у вас; и ночью трясись, и на морозе замерзай, и людям досаждай. Теперь бы в самый раз на печке спать, а тут на ночь глядя иди, мерзни, злого человека берегись… Да в такую метель! Хороший хозяин собаки в такую погоду из хаты не выгонит.

— Правильно, тетка, про собаку говоришь. Собачья жизнь, потому и бобиками окрестили. В бобиках ходим! — расчувствовавшись, говорил какой-нибудь полицай.

— Вот я и говорю: бобики, истинно бобики! — сочувствовала сердобольная тетка Ганна.

Дядька Сымон хоть и был приветлив с гостями, но особой радости не выказывал, в разговоры не очень. пускался, не лез с лишними расспросами. Характер уж у него такой угрюмый,'молчаливый. Зато тетке Ган-не хватало заботы. Но это уж таков ее женский характер: и повеселит, и посочувствует, и с человеком обо всем поговорит, и расспросит порой, что да к чему. Известно, женщина, ей язык не завяжешь. Полицаи были довольны ею, не жаловались. А высокое начальство нередко злилось. На совещании старост Клопиков уже несколько раз распекал Сымона:

— Ой, гляди ты у меня! Доберусь я до тебя с твоей бабой!

— А при чем тут моя баба?

— Язык у нее бойкий, чересчур бойкий. Не язык, а огонь.

— У каждой бабы такой язык, Орест Адамович. На то он и дан им, чтоб нашего брата донимать.

— Не о том говоришь, не о том… Я тебе про одно, а ты мне про другое. Понимать должен. Не маленький.

Дядька Сымон понимал все намеки начальника полиции. Знал, что у того есть и другие претензии к старосте, и серьезные претензии: то не выполнено, это не доведено до конца, а если говорить откровенно, просто сорвано. Знал и о том, что начальник полиции немного сдерживается, учитывая хорошее отношение к старосте самого коменданта. Но это отношение могло быть сегодня хорошим, а завтра, того и гляди, переменится.

Принимал Сымон полицаев, а у самого на сердце кошки скребли: когда наконец кончится эта игра? Когда не нужно будет ему душу держать на привязи и поддакивать там, где взял бы, кажется, оглоблю да по башке.

И когда полицаи покидали хату Сымона, он нередко набрасывался на тетку Ганну:

— Чего ты рассыпаешься перед ними мелким маком? Все хвалишь их да сочувствуешь? Да я любого из них взял бы за шиворот да мордой о печку, чтоб и не пискнул.

– Тетка Ганна, которая в прежнее время, если бы Сымон стал ей перечить, пошла бы в такую атаку, что тот сразу замолчал, теперь смотрела на него совсем спокойно, даже смеялась:

— Тоже мне храбрец нашелся! И помолчав минуту:

— Ты вот не забудь: они собираются нагрянуть в соседнюю деревню, окруженцев искать… и похвалялись, что знают партизанские переправы.

— А еще о чем они говорили?

И тетка Ганна выкладывала все, о чем ей сказал кто-либо из бобиков или что она подслушала из их разговора между собой.

— Смотри не забудь! — еще раз напоминала тетка Ганна.

— Да, конечно…— коротко отвечал Сымон. Сымон не на шутку тревожился, все думал, как бы ему отвертеться от своего староства. Отвертеться так, чтобы и людям было хорошо, и себя не дать в обиду всем этим бобикам и их хозяевам. Трудно в его годы играть такую хитрую, двойную роль. Знал, что дознаются в конце концов немцы о его делах. И так уже кругом шла молва о его деревне как о партизанской гостинице. Но эта слава «партизанской гостиницы» легко могла с помощью какого-нибудь плохого человека дойти и до немцев.

И когда подвернулся удобный случай, Сымон не преминул осуществить свою мечту. Дело произошло вечером, когда ложились уже спать, а в хате у Сымона сидел Астап и они говорили о разных делах. Астап спрашивал, когда пойдут подводы из деревни в город по немецким нарядам. Нужно перебросить надежному человеку партию тола. Договорившись обо всем, Астап собирался пойти домой, как вдруг в окно кто-то постучал. Стук был тревожный. Когда Сымон высунулся в открытую дверь, Астап услыхал несколько взволнованных слов:

— Дядька Сымон, полицаи!

Астап не ощущал большого желания встретиться с полицаями. Он схватил кожух, неизменную свою шапку и был уже готов броситься во двор, чтобы огородами пробраться к лесу, но Сымон поймал его за руку, прошептал:

— Поздно, брат! Подавайся в чулан! — и быстренько запер за ним дверь.

Полицаи были уже во дворе. Одни подходили к крыльцу, другие открывали ворота. Вскоре во двор въехали трое саней, на передних Сымон заметил станковый пулемет и понял, что полицаи едут куда-то по серьезному делу.

— Принимай гостей, Сымон, коням сена подбрось, овса расстарайся: тяжелая дорога в такую пургу!

— Куда это вас бог несет?

— После, Сымон, после, дай душу обогреть с мороза, аж ноги окоченели.

Полицаи ввалились в хату, захватили с собой пулемет.

— Подложи в очажок, тетка Ганна, совсем замерзли!

Тетка Ганна не заставила долго упрашивать себя, Занялась смоляками.-

Сымон слонялся по двору, ходил в сарай за сеном и, проклиная непрошеных гостей, наконец вошел в хату.

— А ты, Ганна, в самом деле приготовь чего-нибудь, они ведь с дороги.

— Да вы не беспокойтесь, дядька Сымон, у нас и своя бутылка есть, душу согреть. Мы долго не думаем у тебя задерживаться, только обогреемся немного и двинем дальше.

Когда Ганна зашла в чулан, взять там кое-что, Астап хотел было махнуть домой, но Ганна предупредила!

– Обожди, пожалуй, они скоро. Узнаешь, может, куда их черт несет.

— Вот это слова! Ну, иди к ним, занимай гадов. Полицаи, не раздеваясь, толпились в хате, грелись возле камелька.

Суетилась, хлопотала Ганна. Скоро на камельке зашипело сало, издавая такой аппетитный запах, что старший из полицаев не утерпел, разделся:

— Не на пожар торопимся. Если уж выпить, то по-человечески, за столом.

Его примеру последовали другие. Неудобно в одежде в хате сидеть, очень уж размаривает тепло, аж дрем-» лется, того и гляди уснешь.

Хватили по первой чарке, дали попробовать и Сымону.

— Славная, однако, у вас горелка. Чистая, как сле«за, но по крепости, так я сказал бы, деликатная.

— Что деликатная, то деликатная. Но и деликатности этой, как видишь, на дне только осталось… Нет того, чтобы дать хорошую порцию. Гонять гоняют, а чтоб харчи хорошие, не догадываются,— жаловался старший.

— А ты, начальник, не очень это к сердцу прини» май. Служба — она служба. А этому горю я помогу, Неси, Ганна, бутылку сюда. Да картошечки на стол, огурчики давай, капусту!

— Нам, брат Сымон, не очень можно засиживаться у тебя. Дело у нас одно серьезное.

— А дело — оно никогда в лес не убежит.

— Правильно, старик, правильно. Чего ему убегать, если оно, можно сказать, в лесу сидит? Разве еще по одной?

— Кто это считает: по одной или по другой? Если идет в душу, не перечь ей, пускай летит ласточкой.

Выпили и по второй, и по третьей, и по четвертой. Тетка Ганна не упустит случая поставить лишнюю бутылку. А с закуской у нее свой порядок: сначала можно и яичницу и шкварку, а после шестой или, к примеру, десятой можно обойтись и капустой,— будут жрать, никуда не денутся.

А старший уже выхваляется, фанаберится:

— Мы этих бандитов всех под ноготь! Вон позавчера одного повесили… Но упрямые, никак ты с ними не управишься. Одному нашему глаз выбил, а мне так саданул под ложечку, что я чуть богу душу не отдал. Ну, выпьем еще по одной. Очень уж я не люблю на полдороге останавливаться. Сымонка, расстарайся там еще. Многие уже лежали вповалку на полу, кто в углу, кто под лавкой. Только старший да еще двое не сдавались. Старший то похвалялся, то пробовал слезу пустить:

— Ты подумай, Сымон, как тяжело нашему брату жить. Кто-то там неприятности делает, а ты в ответе, тебе забота. Ему там хорошо в лесу сидеть, на своей теплой печке полеживать. А ты через него не спи, волочись. Ему хорошо там, если…

— Кому же это, начальник? — спрашивает от печки Ганна.

— Да тому черту старому, Астапу.

— Выпейте еще, начальник, хватите на здоровье.

— Приказано взять его, в город доставить.

— Астапа? — удивляется от печки тетка Ганна.— Смотри ты, такой, кажется, тихий и смирный человек.

— Ага! Тихий! Их, тетка Ганна, этих тихих, больше всего бояться нужно. Мы знаем этих тихих.

— Видать, что-то натворил старик, если им так заинтересовались?

— Конечно, заинтересовались. Сам Кох, можно сказать. Еще как распекал нашего Клопа! Подать сюда итого Астапа, и никаких! Ему легко сказать — подать. А ты попробуй подай. У него, может, все партизаны сидят. Нашел дураков, ночью по лесу гонять! Нет, брат, мы теперь.ученые, не будем впустую на лес брехать! И доля наша…

— А ты, начальник, не горюй. Чего там очень бедовать? Лучше вот за ваше здоровье пропустим еще по одной.

— Давай!

Уже «начальник» клевал носом в миску с капустой и слезу пускал, на жизнь жалуясь, и вдруг, набравшись храбрости и выкатив глаза, закричал на всю хату:

— Всех перестреляю, в бога вашего!

Стукнул кулаком по столу, задумался, будто силясь что-то вспомнить. Но где ты там все вспомнишь? Мотнул, как конь, головой, уткнулся носом в стол и захрапел.

— Тащи, Ганна, и эту пакость на пол, а то еще свалится и проснется.

— Где ему, бобику, проснуться, набрался, как гад.

В хату вошел Астап. Потирал возле камелька застывшие руки, осматривал хозяйским глазом полицейские винтовки, автоматы.

— А пулеметик, кажется, ничего, исправный.

— Ну, и что ты думаешь, Астап?

— Я, видно, думаю то, Сымон, что и ты думаешь. Оба засмеялись.

— Так покличь хлопцев, Ганна.

— Ты, Астап, не в хате только…

— Зачем мне твою хату паскудить? Мы их живыми…

На рассвете в деревне поднялся переполох. Проснувшись, все видели, как по улице промчался конный отряд. Началась стрельба (стреляли явно только для вида). Люди бросились было убегать, но, увидев партизан, высыпали на улицу. Из хаты Сымона выводили шестерых полицаев, не очень вежливо усаживали их в сани. Несколько партизан вели Сымона, связав ему руки веревкой. И когда сажали в сани к полицаям, дали ему несколько тумаков и все ругались:

— Дослужился, немецкий холуй!

А тетка Ганна бегала кругом и причитала, заломив руки:

— Соседи, дорогие, да что же вы не спасаете человека? — Бросалась к партизанам: — Он не виноват, его народ поставил! Отпустите вы его, старика!

— Отойди, баба, не то и тебя прихватим!

Многие женщины не сдержались, запричитали вслед за Ганной:

— А божечка, он взаправду не виноват, за что же ему муку терпеть?

Партизаны уехали, забрав пленных. Люди разошлись по дворам. Надолго хватило разговора бабам: что, да как, да по какой причине… А тетка Ганна, поголосив немного на улице, наконец ушла в хату. И– хотя тетка Ганна не очень была богомольной, но тут стала перед образом, перекрестилась раза три:

— Слава тебе господи, слава тебе!

Потом села, глянула на окна, не смотрит ли кто, и рассмеялась. Смеялась от души, от сердца.

5

У Ганса Коха неприятности. Из Минска приехал инспектор гестапо. Уже который день он подробно Знакомится с работой: — придирается к каждому пустяку. За каждый пустяк долго и нудно выговаривает:

— Вы, молодой человек, не умеете еще работать как следует, вы не знаете своего района, не изучаете, не имеете надежной агентуры.

И куда бы ни являлись они — в СД, в тюрьму, в лагерь военнопленных, под который отвели бывшую больницу,—инспектор недовольно морщился:

— Вы думаете, если вы расстреляли пленных или больных из больницы, то это уже все? Конечно, и их нужно расстреливать, но главная ваша задача — ликвидация партизан. Сорваны по району все поставки, у вас, как известно нам, чуть ли не советская власть под самым городом.

Кох не вытерпел и огрызнулся:

— Вам там, в центре, все кажется легко, а вы попробуйте здесь управиться с народом.

Огрызнулся и был не рад. Серые глаза инспектора впились в него колючими иголками, а худое и вытянутое, как редька, лицо выражало такое презрение, что Кох растерялся и покраснел до самых ушей.

— Вы, молодой человек, сначала думайте, а потом говорите. И вообще советую слушать, если к вам обращаются. Вы еще сидели в Берлине, когда я брал ваш район. Да, да, вы имеете дело с человеком фронтового опыта,

Беда в этими фронтовиками, лучше не связываться с ними.

– Ну, об этом после, в свободное время, – продолжал инспектор.— А что вы думаете делать по транспорту?

Оказывается, и на транспорте сложилось такое положение, что похвалиться чем-нибудь Кох не мог. Правда, депо стало работать значительно эффективней, но несколько эшелонов взорвано в пути, несколько обстреляно. Нарушалась связь, совершались разные другие диверсии на железной дороге. Не лучше, если не хуже, обстоит дело на шоссе и грунтовых дорогах.

— Так как же прикажете доложить о всех ваших делах? — И иголки-глаза инспектора впивались в Коха, который что-то мямлил в ответ и чувствовал себя весьма скверно.

— Я обещаю, господин инспектор… Я клянусь именем фюрера, что я…

— Остановитесь! Я не позволю злоупотреблять святым именем!

Вечером Кох и комендант, чтобы немного ублаготворить придирчивого инспектора, организовали небольшой банкет на квартире Вейса. Инспектор показал себя незаурядным ценителем вин. Учитывая оказанное ему исключительное внимание, он счел нелишним поделиться некоторым своим опытом, воспоминаниями о своих приключениях.

— Я сказал молодому человеку, что имею некоторый опыт фронтовика. Кстати, в вашем районе у меня произошла серьезная стычка со значительными силами врага. Вот это было дело! Я высадился тогда с парашютным десантом. Людей у меня было не так уж много… ну… десять… двадцать… человек. Мы должны были провести серьезную операцию. Но попали в окружение,— выдал один местный лесник, этакий, знаете, великан с бородой — хотел бы я с ним теперь познакомиться! Да… Окружили нас в лесу: человек триста, знаете… вооруженные до зубов… пулеметы… орудия… А у нас, сами знаете, самое легкое авиадесантное вооружение. Но кто может выстоять против нашего солдата? Бой был долгий, упорный… Мы буквально крошили врагов. И знаете, мы не только разбили их, мы не только принудили их отступить в полном беспорядке, мы взяли их в плен!

— Может быть, уважаемый господин инспектор по» мнит место, где произошла эта знаменательная битва? А уже смелей спросил Кох.

— Конечно, помню. Все произошло недалеко of хаты лесника. Мы должны были взорвать мост, да, да…, «Синий мост» — так называлась наша операция.

Еще долго хвастал господин инспектор, как побеждал он с небольшой группой парашютистов советские батальоны, полки.

Глаза рассказчика слипались от пьяной дремы, % он все побеждал и побеждал советские армии, Кох отлучился на минуту и, вызвав Клопикова, строго приказал ему немедленно доставить в гестапо Астапа Конопельку. Фамилию лесника установил Клопиков. Он когда-то слыхал об истории с парашютным десантом и приблизительно представлял себе место, где все произошло.

Когда Кох вернулся в квартиру Вейса, рассказчик уже нес такую околесицу, что комендант решил бережно перенести его на кровать, кое-как раздеть и уложить спать.

Оставшись наедине с Вейсом, Кох не выдержал и похвалился коменданту:

— Мы завтра преподнесем ему сюрприз, господин инспектор будет очень доволен. Я доставлю ему человека, с которым он хочет познакомиться, того лесника, который когда-то выдал его.

Превозмогая свою давнюю неприязнь к Коху — этот проворный молодой человек всегда умудрялся забежать вперед, — осоловевший Вейс едва процедил сквозь зубы свое неизменное «чудесно», однако без особого энтузиазма. И, ложась спать, расстроенный Вейс ругал в душе на чем свет стоит выскочку Коха, не раз портившего ему настроение, любившего начинать всевозможные акции, не договорившись, не посоветовавшись с ним.

Чтобы не остаться, однако, в дураках, Вейс довел утром до сведения господина инспектора, что они — Вейс и Кох — приняли все необходимые меры, чтобы доставить господину инспектору преступника, причинившего когда-то ему столько неприятностей.

— А-а! Ну это вы совсем напрасно… Беспокоить себя из-за одного человека не стоит, не стоит… Это такой пустяк, которым не стоит заниматься.

Господин инспектор довольно кисло поморщился, что было расценено Вейсом как проявление обычной скромности человека, знающего, видимо, цену себе и не любящего слишком выпячивать свою особу.

Вот почему он с особой радостью сказал Коху, который явился с ранним визитом:

— Господин инспектор давно вас ждет. Давайте скорей этого разбойника лесника!

Кох ничего не ответил. Поздоровавшись с господином инспектором и мысленно послав к самому дьяволу этого безнадежного дурака коменданта, — видно, успел уже рассказать о его, Коха, замыслах, когда бы в самый раз промолчать о них,— Кох присел на стул с видом самого разнесчастного мученика. Сидел и тер ладонью щеку, не зная, как и приступить к неприятному делу.

— Что вы так мучаетесь? Зубы?

— Нет, господин инспектор. Неудача у меня… Можно сказать, несчастье…

— Что случилось?

— Неловко даже говорить… Но я должен довести до вашего сведения. Вчера я…—тут он глянул на Вейса,— вчера мы послали…

— Да, да,— согласился Вейс.

— Вчера мы послали отряд из лучших полицейских, доставить вам лесника, который, согласно вашим словам, когда-то выдал вас…

— Я ведь говорил вам, я говорил! — весело добавил Вейс.

— И вот такая, знаете, неприятность… Только что стало известно, партизаны напали на полицейских и захватили их. Надеяться, что они выпустят их живыми, нет никаких оснований. Пропало и оружие. В добавление ко всему партизаны схватили и нашего старосту, тоже увезли с собой. До сих пор никаких следов ни полицейских, ни старосты не найдено.

Услыхав новость, Вейс уже приготовился напасть на Коха, высмеять его, пожалеть о старосте, который, видно, погиб по вине этого дурака, но спохватился.

Некоторое время длилось неприятное молчание.

И будто гора свалилась с плеч и Вейса и Коха, когда уважаемый инспектор и вида не подал, что его волнует эта история. Просто сказал:

— Чего же тут расстраиваться? Обычный случай в нашей практике, которому не следует придавать особого значения. А старосту вы можете найти другого.

Так закончились события, в результате которых тетка Ганна сделалась фактической хозяйкой партизанской гостиницы, о чем хотя и догадывались соседи, но доказательств не имели и не хотели иметь. Немцы, правда, проявили интерес к ее особе, вызывали даже в волостную управу, расспрашивали, как все произошло.

— А как произошло? Налетели, схватили, связали и меня убить хотели. Спасибо добрым людям, соседям, спасли, спрятали. Я так напугалась, что и теперь дрожу. А что с ним — не знаю, лежат, видно, его косточки где-нибудь в лесу, неприбранные, земелькой не прикрытые. А Сы-ы-монка мой, а дороженький… а вот же тебе за твою верную слу-уж-бочку…—тетка Ганна не скупилась на краски и причитала так, что у слушавших ее полицаев мороз пошел по коже. Немцы сочувствовали, обещали даже помощь, советовали написать заявление.

Но тетка Ганна отказалась:

— Нет, нет, не нужно, еще узнают партизаны, убьют, со света сживут. Ей-богу, сживут! — И тетка Ганна снова зашлась от плача. Да так, что начальник волостной полиции не вытерпел:

— Тихо ты, баба! Только непорядок наводишь. Шла бы уже домой.

А она голосит, причитает, хоть ты беги из полиции. С облегчением вздохнул начальник полицаев, когда Ганна отправилась наконец домой.

6

Чмарутьку знали все как человека с фантазией.

Одни звали его хитрецом, другие вралем. Он и в самом деле мог такое отколоть, что не докопаешься, где начинается вранье, где кончается правда. Любил человек поговорить. Знал сотни разных историй, неслыханных былей и небылиц. И когда его называли брехуном, хитрецом, то не вкладывали в эти слова ничего порочащего, обидного для Чмарутьки,

Звали его еще, в минуты веселья, князем, Разойдясь, он никогда не называл свое жилье хатой, а торжественнo приглашал приятеля или собеседника!

– Не зайдешь ли, братец, в мой дворец?

А свой небольшой садик при хате с важностью называл парком. В «парке» была одна груша-дичка, несколько рябин — для красоты, как говорил Чмарутька, да густо кустилась малина, разросся вишняк, в самой чаще которого Чмарутька построил беседку. В ней летом по выходным дням все потомство Чмарутьки сидело за праздничным самоваром. В самом конце «парка» стояло небольшое полусгнившее строеньице, окруженное клениками-самосейками, — не то бывший амбарчик, не то баня, если судить по куче золы и угля, давно поросшей крапивой. Строение это Чмарутька громко именовал флигелем и иногда, в жаркие дни, когда слишком донимали мухи в хате, отдыхал в нем.

Вся эта усадьба — и «дворец» и «флигель» — когда-то была дана Чмарутьке горсоветом в полное его распоряжение, так как на деповских путях не хватало старых, отслуживших свой срок вагонов для размещения многочисленного потомства Чмарутьки. Там в вагоне без колес он жил до Октября. И если князья попадались до революции, то Чмарутька почувствовал себя князем только после нее.

Но не потому называли его князем.

Обычно, когда Чмарутька рассказывал о чем-нибудь старом, давнишнем, он всегда начинал:

— Это, брат ты мой, было еще до того, как обручились мы со своей княгиней.

— Это с женой, значит? — спрашивал какой-нибудь наивный слушатель.

— Ну а с кем же еще? Был я тогда дровокладом. Это не то что теперь, не работа нам, а забава,—говорил он временами молодым рабочим угольного склада.— Попробовали бы вот корзинами уголь на паровозы носить, тогда узнали бы, что это значит. А в мое время и угля было маловато, паровозы ходили на дровах. Пока накладешь тендер, руки аж горят. Что ни говорите, а дровоклад — это, брат ты мой, важная специальность, без нее не поедешь, будь хоть ты механиком-размехаником…

— А как с княгиней?

— А ты слушай! Сваталось к ней много народу. Телеграфист даже один. Лакей начальника — в особом вагоне с начальником дороги ездил — и тот приставал! выйди да выйди за меня замуж. Что ни говорите, а соперник был сурьезный, подарки делал и все такое прочее. Подъезжал все… Но и я не лыком шит.

— А как вы ухаживали, дядя Чмарутька?

— А ты не перебивай. Ухаживал, как все добрые люди… То ей дровец березовых подброшу, поленце в поленце, аж гудят. То лучинок нащеплю, щепочек соберу или бересты на растопку, чтобы ручек излишне не портила возле печки. Так и победил всех своих супротивников.

«Мне,— как-то говорит она,— не нужны никакие там князья, ни лакеи, хочу быть супругой этого чистого пролетария».

— Это про вас так княгиня?

— Известно, не про тебя, брат ты мой!

— А вы не обращайте, дядька, внимания на этого шалопутного! — вмешивались другие хлопцы.—Расскажите еще, как вы с самим царем разговор имели.

— Да что там рассказывать! — отмахивался Чмарутька.— Пустячный разговор был у меня с императором.

Рассказ давно надоел и самому рассказчику, но после настойчивых просьб слушателей он повторял его, всегда в новом варианте, с самыми неожиданными ходами и поворотами.

— Было это еще перед первой войной. Случились там какие-то царские праздники: или ктo родился, или крестился, или другая какая причина, но через нашу станцию надумал ехать царь со всеми своими наследниками. Ему-то ехать, брат ты мой, одно удовольствие — специальный поезд, буфеты, рестораны, даже баня! А нам, конечно, забота. Станцию привели в порядок, пути посыпали желтым песочком, кругом жандарм на жандарме. Даже когда мы дрова накладывали, эти лежебоки каждое полено перещупали, чтобы не было в нем какой-либо неприятности для царской фамилии. И вот наконец идет царский поезд, аж два паровоза его тянут и на каждом по генералу. А на одном паровозе вместе с механиком наш начальник дороги сидит да кругом внимательным глазом смотрит, чтоб мы, мазутная, значит, братия, на пути не вылазили. А поезд себе идет и довольно медленно, тихим ходом движется по стрелкам, чтоб не растрясли царских особ. Гляжу я, под царским вагоном букса горит, да так, что аж пламенем занимается. Ну, думаю, быть беде. И не столько об императоре забочусь, сколько о станции своей беспокоюсь. Пропусти неисправный вагон, не оберешься лиха, будет всем на орехи, до последнего смазчика. По случаю такого важного события, выскочил я из своей теплушки и давай руками махать по всем правилам сигнальной инструкции. Заметили, остановились. Сам генерал ко мне подходит.

«Ты, говорит, почему это, супостат, царский поезд останавливаешь?»

«Так и так, говорю, нельзя ехать дальше, если под его императорским величеством букса горит!»

«Не может того быть, чтоб под его величеством горело!»

«По вашему, оно, говорю, не может, а по-нашему, это с каждым может статься, тем более с императором» — и ткнул его носом в буксу. Аж побледнел генерал от страха за такой недосмотр.

А тут и сам император выходит.

«Здорово, говорит, Савка Лявонович!» — это, значит, ко мне так, по имени, по отчеству, все чин чином.

Ну поздоровались, за ручку. О здоровье моей, жены спросил, я тоже. Разговорились. Узнал он обо всем деле и захотел отблагодарить меня.

«Проси, говорит, Савка Лявонович, чего хочешь у меня, все тебе сделаю за великие твои услуги перед государством. Хочешь князем быть, становись хоть сей минут! Хочешь в графы податься,—пожалуйста. Есть у меня свободные ваканции».

Ну конечно, подумал я и говорю ему: «Мне эти ваканции не с руки… Мне хотелось бы в механики податься, чтоб на паровозе ездить. Или в крайнем случае за дорожного мастера. Самое разлюбезное дело: сел на дрезину и поехал. Тут тебе чистый воздух, никакой копоти, рельсы гудят, как струны, а над тобой всякая птица летает. Тут тебе и скворец, и ворона, и воробей с ласточкой. Не житье, а малина».

Глянул на меня император, насупился:

«Невозможного ты от меня требуешь, Савка Лявонович. Ведь на механика или на мастера, видать, долго учиться надо».

«Да уж без этого не обойдешься, говорю».

«Вот видишь. Выходит, не сварим мы с тобой каши, Савка Лявонович. Очень многое требуешь».

Распрощались, одним словом, разошлись. Так и не получилось у нас никакого дела, не сошлись, можно сказать, характерами с императором.

Конечно, все хорошо знали, что во всех историях Чмарутьки если и бывает правда, то на какую-нибудь сотую процента. Старые рабочие помнили, что действительно, когда проходил царский поезд, у Чмарутьки были какие-то приключения, но довольно неприятные и носили они самый прозаический характер. Сидел человек как мышь в своей теплушке — был строгий приказ не выходить из помещения,— а тут у человека живот схватило или какая другая надобность, вышел он из двери да через пути и подался напрямик к дровяным складам, приютиться где-нибудь за штабелем. Его и схватили. Суток двое продержали в жандармском отделении, все допрашивали, куда и зачем шел. Держался, держался человек, да и признался наконец, что шел он по такому делу, по которому и сам царь ходит обычно пешком. Взгрели немного за неуважение к императорской фамилии и отпустили. Что возьмешь с Чмарутьки!

Но разве хорошим людям будешь рассказывать об этих не очень интересных приключениях? Если уж рассказывать, то рассказывать такое, чтоб знали все, что и дровоклады не лыком шиты, что и они что-то значат на свете.

Все хорошо знали, что и уважаемая половина Чмарутьки, Степанида Гавриловна, хотя и звал ее супруг в веселую минуту княгиней, никакого отношения к деликатному роду князей не имела. Работала она когда-то служанкой у начальника станции Княжевича. Оттуда и пошло ее прозвище. Чмарутька как был говоруном, так и остался. Правда, выветрились из его памяти многие сказки, побасенки, давно он забыл о них. А в последнее время и характером стал другой.

Степанида видела, как переменился ее муж. Куда девались его прежние веселость и подвижность. Будто подменили человека. Не услышишь от него лишнего слова. Правда, когда горели склады зерна на станции, повеселел, ходил несколько дней козырем.

А один раз приходит и прямо с порога:

– Сегодня на моих глазах немецкий эшелон пых — и нет его. От гитлеровцев одни пуговицы остались.

– Какой там эшелон, если всего два вагона, сама видела.

— Все ты успеваешь видеть! Ну пусть себе и два вагона… Все равно фашистам забота,

– Забот им хватает.

А потом что ни день, то новость. То паровоз, то два. Да все странно. И эшелон цел, и рельсы целы, а паровозу одна дорога — на паровозное кладбище.

— Любопытно, чья это работа? — как бы самого себя спрашивал Чмарутька.

— А ты разве не слыхал? У нас в депо,— Степанида работала там уборщицей, — слухи ходят: взрывает паровозы дядя Костя, где-то на дороге работает. Все это его дело.

— Вот это Костя! Хотел бы я увидеть такого. Настоящие люди! Не то что у нас в депо, где и поумнее нас с тобой которые и те в собачью шкуру залезли. Взять хотя бы Заслонова…

Загрустил было снова Чмарутька, но скоро ожил, повеселел, все ходил куда-то к своим дружкам. Приходил с Хорошевым, по двору, по саду гуляли, заглядывали во «флигель».

— Думает у нас свой уголь ссыпать, квартира у него такая, что ни дрова, ни уголь негде сложить.

Затем, узнав, что Степанида собирается в воскресенье проведать больную соседку, все спрашивал, когда же она к ней пойдет и долго ли там задержится.

Степанида и в самом деле пошла утром к соседке. Ребятишки тоже ушли из хаты к товарищам. Старших вообще дома не было: два сына в армии, третий ездил тут же на дороге помощником машиниста, а четвертый, по словам Чмарутьки, работал не то в Гомеле, не то в Минске. Старуха, конечно, знала, где работал ее хлопец, но не хвалиться же перед всеми, что он здесь, недалеко, у батьки Мирона в отряде. Пятому сыну лет шестнадцать, и тот со своими товарищами все какие-то дела водит: ходят, собираются, о чем-то договариваются. Разве узнаешь. их мальчишеские дела? Есть еще двое — самые маленькие. У них свои дела: каток, санки. Одна только забота отцу: каждый день валенки подшивать.

Степанида побыла у соседки каких-нибудь полчаса и вернулась домой. Вошла в хату: пусто, никого.

Выглянула во двор, увидела приоткрытую дверь «флигеля», пошла туда. Примостившись на старом топчане, Чмарутька и Хорошев что-то мастерили. Рядом стояло ведро с водой, в корыте разведена глина.

— Или вам хаты не хватает, мерзнете тут на холоде?

— Видишь, женка, думаем каменку подправить. Решили вот с ним: подправим флигель немного, будет в самый раз баня, самая настоящая!

— Ну, парьтесь на морозе на здоровье, а я пойду обед готовить, картошки сварю.

Набрала возле флигелька каменного угля, взяла и один большой кусок, который, видно, откатился от кучи и лежал на доске. Прихватив и эту доску на растопку, пошла в хату.

А в флигельке шла работа. Подновили для вида старую печку-каменку, кое-где подмазали глиной, подложили новых камней, затем смастерили две замысловатые штучки: закатали в глину по кусочку тола с медными трубочками-запалами, обмазали угольной трухой — мелкими кусочками битого угля. Чмарутька осторожно держал в руках две угольные мины и с опаской поглядывал на них.

— Не бойся, не бойся. Можешь носить их на здоровье. А в какую кучу подложить на складе — тебе скажут. Если идет паровоз с немецкой бригадой, ты и пускай ее. Да не ошибайся.

— Не маленький я, сам знаю, в чью миску такую галушку подкинуть.

— Однако неси ты их во двор, пусть замерзают там вместе.

— Понесу, брат ты мой.

И как всегда, когда он был в особенно веселом настроении, Чмарутька тихонько затянул любимую свою песню:

Бродяга к Байкалу подходит…

Слышно было, как выводит он уже за дверью тоненьким, дребезжащим голосом:

Рыбачью он лодку бере-ет!

Но что-то, видно, случилось, так как продолжение песни не последовало, а слово «берет» повторилось раза три, с каждым разом все тише, и в голосе певца появился оттенок не то нерешительности, не то растерянности. Наконец песня совсем смолкла, и за дверью раздался встревоженный голос;

— Пойди сюда!

— Что случилось?

— Что-то я совсем не вижу той галушки, которую вынес на мороз.

— Где же ты ее положил?

— Положил здесь, на обломок доски… Вот и след от нее.

Чмарутька растерянно оглядывался вокруг, обвел взглядом весь свой «парк», особенно красивый в этот солнечный морозный день. Раскидистая груша стояла в пышном уборе серебряного инея. А над белоснежными сугробами горела, переливалась радужными искрами морозная пыль. Чмарутька, не обращая внимания на окружающую красоту, стоял как вкопанный.

Только взглянув на-трубу своей хаты, из которой начал куриться сизый дымок, Чмарутька вдруг вышел из оцепенения, побледнел как бумага и глухо крикнул:

— Боже мой, ведь там она, Степанида! — выпустил из рук в снег обе мины и так понесся к хате, что даже шапка свалилась с головы. Чмарутьке было не до шапки.

Хорошев уже догадался о причине на первый взгляд непонятного поведения Чмарутьки и улыбнулся в усы. Прикрыв дверь флигелька, сунул глубже в сугроб обе мины. Взглянув на трубу хаты, заметил: дымок исчез. Хорошев медленно пошел узкой тропинкой к хате, поднял шапку Чмарутьки. А навстречу уже бежала Степанида, возбужденная, взволнованная. Расплакалась!

— Идите скорей, он с ума сошел, не иначе!

— Что у вас случилось?

— Хотела я покормить вас, поставила картошку на печку-чугунку, начала растапливать, а оно все не горит. Растапливаю, раздуваю… А он как ворвется в хату! Глянула я на него и чуть не сомлела: в лице изменился, глядит страшно… Схватил ведро воды да как бухнет в печку! Боже мой, боже, и откуда такая напасть на меня? Сидит теперь на лавке и на мой голос не отзывается.

— Ничего, все будет в порядке! — утешал Хорошев. Они вошли в хату. Чмарутька действительно сидел на лавке. Увидев жену и Хорошева, пошел им навстречу.

– Вот, брат ты мой, случай так случай! Не знаешь, Где и на что наскочишь!

Степанида смотрела на него со страхом:

— И что с тобой, Савка? И не хватил, кажется, нигде…

— Не обращайте внимания, тетка, это бывает. Это обычный припадок. Случается иногда от переутомления, иногда от недоедания… И доктора так говорят.

— Разве что доктора…

И когда Степанида пошла в погреб, достать огурцов к картошке, Хорошев рассмеялся:

— Ну что, хватил страху?

— И ты на моем месте хватил бы. Шуточки, собственную жену под бомбы поставить. Я чуть не умер с перепугу.

— Чудак. Давай ее сюда! Она же учебная была, деревянная…

Не сказать, чтобы приветливым глазом посмотрел в эту минуту Чмарутька на своего приятеля.

7

Склад авиабомб находился в густом сосновом бору. Аккуратно выложенные штабеля выстроились в ровные шеренги, растянулись почти на полкилометра. Склада не видно ни со стороны шоссе, ни со стороны железной дороги. Неуютно в лесу зимой, особенно в снежную пургу. Неподалеку от разъезда, в железнодорожной казарме, разместилась рота солдат, охрана склада. Дневной наряд несет службу на самом складе, в глубокой землянке. У пулеметных гнезд мерзнут, не попадая зуб на зуб, дежурные немецкие пулеметчики. От дерева к дереву шагают часовые, вобрав головы в воротники, отогревая окоченевшие пальцы в карманах шинелей. А вьюга метет, завывает, наметает огромные сугробы, заносит протоптанные стежки. Хорошо теперь тому, кто в казарме или в землянке. Хорошо спать под завыванье вьюги.

Часовые топают, отбивают чечетку, чтоб не зашлись ноги от проклятого мороза, от которого нет никакого спасения. Другие укрылись за сосны, чтоб хоть спину спрятать от пронизывающего ветра. А мороз щиплет за нос, за щеки, проникает сквозь тонкую шинель, сквозь все это тряпье, накрученное, наверченное на шею, на голову. Ну и пусть щиплет. Ну и пусть заходятся ноги. Дай боже в госпиталь попасть… оттуда домой, на побывку… Лишь бы дальше от этих страшных мест. Действительно страшных. Молодой солдат Ганс дрожит от холода на краю полянки и со страхом прислушивается к гудению пурги. Ветер налетает на поляну откуда-то сверху, швыряет в Ганса целыми охапками снега, старается сбить его с ног, больно хлещет по лицу колючей еловой веткой. Ганс тесней прижимается к сосне, не понимая, то ли он дрожит, то ли дрожит-гудит высокое дерево под напором бешеного ветра. Кажется, вот-вот упадет оно — до того яростно шумит ветер над головой. В его завывании слышатся Гансу разные голоса. Сердце сжимается от страха. Он зажмуривает глаза, чтобы не видеть страшных призраков, которые, чудится, ходят вокруг, приближаются к нему, протягивают бледные и такие худые-худые и длинные руки. Он чувствует прикосновение их синеватых, холодных пальцев, и холодный пот покрывает хлипкое тело Ганса. Он готов крикнуть, позвать на помощь, но голос изменяет ему, слова прилипают к гортани. В отчаянии Ганс хватается рукой за страшные костлявые пальцы и с облегчением вздыхает: это не пальцы, а обыкновенные сучки, к которым прижался он затылком. Но он боится смотреть во мрак ночи.

Перед глазами то и дело возникает глубокий противотанковый ров, наполовину заметенный снегом. Он где-то здесь,' неподалеку, в ста или пятидесяти метрах от поляны. Они лежат там незарытые, замерзшие и обледенелые. Их привезли на грузовиках, чтобы побыстрей разгрузить длинный эшелон с бомбами. Пленных конвоировали эсэсовские команды с овчарками и ручными пулеметами. Стоял солнечный морозный день, и всем солдатам было интересно посмотреть, как шла разгрузка эшелона, как полураздетые и обессилевшие люди таскали сани с бомбами, как подгоняли их эсэсовцы, как били они, добивали прикладами тех, кто не мог подняться с земли. Работа тянулась с утра и почти до вечера. Гонять пленных помогали и солдаты из охраны склада. Гоняли и били, чтоб быстрей шла работа. И Ганс ударил одного, который огрызнулся в ответ на его приказ. Ганс ведь не хуже своих товарищей, для которых разгрузка стала забавой. Человек, которого ударил Ганс, бросился на него, и Ганс уже снял автомат, чтобы выстрелить, но подоспевший эсэсовец чуть не вырвал у него из рук оружие и выругал:

— Запрещено, дурак! Забываешь, что стоишь на динамите.

И действительно, как он мог забыть о главном пункте инструкции: на складе не стрелять.

Под вечер пленных отводили небольшими группами глубже в лес, ко рвам. Ходили туда и солдаты из охраны. Оттуда доносились пистолетные выстрелы. Ганс спросил у товарищей, зачем убивать пленных, если еще столько работы будет по выгрузке. Это можно после. Над ним посмеялись: что возьмешь с дурака, молод еще, зелен. Но объяснили: иначе нельзя, кто-нибудь может убежать, рассказать о складе.

— А-а…— догадался Ганс.

— Вот тебе и «а», сказала ворона.

Не обиделся. Что ж, так им и надо, русским. Через них приходится Гансу таскаться по завоеванной жуткой земле, дрожать на морозе, коченеть в страшную метель.

У него давно одеревенели ноги и руки. Но если стоять неподвижно, прислонившись к сосне, приятная дремота овладевает телом. И вдруг даже жарко стало Гансу. Исчезла серая муть ночи, будто молния опалила лес, и перед глазами вспыхнули, завертелись красные, зеленые круги. Взмахнул руками Ганс и медленно, беззвучно осел в сугроб.

Неподалеку от него кто-то, казалось, вскрикнул, но звук –мгновенно оборвался, поглощенный шумом метели.

А на поляне заметались невидимые во мраке ночи фигуры, шум их шагов сливался с посвистом вьюги. Спустя несколько минут серые фигуры стали исчезать, чей-то голос шепотом скомандовал:

— Левей, левей, здесь подходы заминированы. И уже дальше в лесу команда была громче: *г Скорей, скорей за железную дорогу.

И едва перескочили через рельсы, едва спрятались в глубоком снегу под откосом, как земля тяжело содрогнулась. Блеснули раз и два белые изоляторы на телеграфных столбах, а натянутые провода загудели, как струны, и оборвались.

— Сюда, сюда, Мирон Иванович, в кювет!

За полотном железной дороги грохотало. Пестрым фейерверком разлетались по всему небу стремительные огни.

На запасном пути лесного разъезда разгорался пожар.

Взрывной волной были перевернуты многие вагоны эшелона, который остановился на несколько минут в ожидании встречного поезда. Огонь полыхал уже в нескольких местах, освещая полуразрушенную взрывом казарму и кучки немцев, суетившихся возле пожара.

Это была первая операция, на которую вместе с другими вышел и Блещик. Он глядел зачарованными глазами на все, что происходит вокруг. И ни стужа, ни порывистый ветер} от которого слезились глаза, не могли погасить радости, охватившей сердце, согревавшей душу.

— Так им, так им, проклятым! — шептал он побелевшими губами.

Когда издалека донесся далекий свисток паровоза,— видно, шел встречный поезд,— Мирон приказал:

— Пошли! Нам теперь делать тут нечего. Хватит им и без нас работы, пока очистят пути…

8

Лесной разъезд расположен километрах в пятнадцати от городка. Взрыв склада был слышен далеко. Не на шутку встревожились все немецкие части. Комендант ходил злой, возбужденный. Ганс Кох ждал больших неприятностей. Еще утром он выехал на место катастрофы вместе с инспектором гестапо, отложившим свой отъезд в Минск в связи с такими событиями. Из города на грузовиках приезжала целая воинская часть. Разбирали покореженные вагоны, расчищали пути.

В полдень из Минска прибыли бронепоезд и специальная летучка с несколькими классными вагонами, а в них разные высокие чины вместе с генералом Гер-фом. Они осторожно ходили по разъезду, намеревались пройти на территорию склада, но, услыхав, что подходы к складу заминированы, остановились. Постепенно выявлялись размеры катастрофы. От склада почти ничего не осталось. Лес вокруг напоминал ржаное поле, побитое градом: вместо огромных сосен торчали расщепленные пни. Уцелевшие кое-где деревья стояли с обломанными ветками, без верхушек. И вокруг, как глазом окинуть, снежные просторы запорошены землей и будто опалены огнем.

Из дежурной охраны склада почти никто не остался в живых. Погибли даже солдаты, сидевшие в землянке. От взрыва землянка осела и похоронила своих обитателей. Многие гитлеровцы нашли свой конец в казарме, где оторвало целый угол и снесло всю крышу,— покореженные листы жести находили потом за километр от железной дороги. Немало жертв оказалось и в эшелоне. Одних задавило в перевернутых вагонах, другие сгорели, третьи попали под осколки. Всего было убито около трехсот человек, несколько сот ранено и контужено.

Комиссия из представителей гестапо, охранной полиции и воинских частей, собравшаяся в вагоне генерала Герфа, уже склонялась к выводу, что причиной катастрофы могла быть обычная неосторожность охраны склада, когда ее мысли неожиданно приняли другое направление. Едва Герф обмакнул перо, чтобы расписаться в протоколе, как стены вагона содрогнулись, зашатался стул под самим генералом. Раздался взрыв. Ручка упала на бумагу, оставив на ней порядочную кляксу, Все бросились к выходу и, давя друг друга, выскакивали из вагона. Над паровозом бронепоезда высилось густое белое облако пара. От паровоза доносился пронзительный свист, похожий на сипение. Оглушая людей и отдаваясь громким эхом в лесу, поднялась стрельба. Палили скорострельные пушки, захлебывались пулеметы на башнях бронепоезда.

— Ложитесь, господин генерал! — крикнул Кох и пулей метнулся под откос. Не очень ловкий Вейс, бледный от страха, покатился боком по насыпи. Их примеру последовали остальные. Спустя минуту они лежали, зарывшись в снег под откосом.

Тем временем стрельба прекратилась. Послышались спокойные голоса. Ганс Кох, которого послали в разведку, докладывал с полотна железной дороги!

— Опасность миновала, вставайте, господин, генерал.

Стараясь не смотреть друг другу в глаза, молча взбирались по откосу. Навстречу торопился командир бронепоезда.

— Ну как, отбили противника? — довольно пугливо спросил Герф.

— Разрешите доложить, господин генерал: вышло небольшое недоразумение… Противника не оказалось.

— Какой же дурак приказал стрелять?

— Никто не приказывал… Произошло стихийно…

— Паника?

— Осмелюсь доложить: да… Командиру первой башни показалось, что из леса выстрелили по паровозу из орудия.

Все двинулись к паровозу бронепоезда. Прямо на снегу лежал возле него немецкий железнодорожник, как выяснилось — помощник машиниста, убитый при взрыве оторвавшимися дверцами топки. Здесь же врачи оказывали первую помощь машинисту, который во время взрыва попал под сильную струю пара из перебитых труб. Невредимым оказался один кочегар, который во время взрыва стоял на тендере, подгребал уголь. Только он и мог сообщить кое-какие сведения о том, что произошло на паровозе.

— А где брали уголь? — спросил Кох, к явному неудовольствию генерала, очень не любившего, когда младшие по чину проявляли неуместную инициативу,

.—. Уголь брали в Минске… — Ого! И там уже начали!

— При чем тут уголь, господин лейтенант? — поморщившись, спросил Герф.

#г» Осмелюсь доложить: взрыв произошел внутри топки,— значит, мина была подброшена в топку. Видите, рама паровоза цела и рельсы целы,

— Что вы хотите этим сказать, господин лейтенант? Разве немец-железнодорожник будет бросать в паровоз мину, чтобы убить себя?

— Дело в том, господин генерал, что мины подбрасывают русские.

– Я очень ценю, господин лейтенант, вашу преданность, ваш патриотизм, но при чем здесь русские? Вы явно переоцениваете их силы.

Густой румянец вспыхнул на лице Ганса Коха, но он вовремя спохватился, промолчал. Не спорить же, в конце концов, с генералом.

Герф уехал со своей летучкой. Беглый технический осмотр подорванного паровоза показал, что депо не сможет привести его в порядок. Прицепили к очередному эшелону, направили на завод в Германию.

9

Животный страх за свою шкуру не покидал Слимака, и он ходил всегда понурый, сгорбленный, будто висел у него камень на шее и пригибал к земле. –

Клопиков заметил настроение своего подчиненного.

— Что-то не рад ты нашей службе, господин Слимак.

— Что вы, что вы, Орест Адамович!

— Зря скрываешь, зря! Ходишь ты, господин Слимак, как мокрая ворона.

— Клянусь вам…

— Ну ладно, ладно. Все это у тебя от бездеятельности. Крови ты, господин Слимак, не нюхал. Понюхал бы, навострился бы.— И уже милостиво добавил: — Вечером пойдешь на расстрел.

Слимак похолодел, задрожал как осиновый лист. Побледневшие губы прошептали:

— Боже мой, за что?

Клопиков окинул его презрительным взглядом. Процедил сквозь зубы:

— Ты, кажется, должен знать, за что мы расстреливаем. За сопротивление нам, власти. За… Да мало ли, за что. А сегодня пойдем заложников расстреливать.

— А-а-а…— почти замогильным голосом выдавил из себя Слимак, чувствуя, как исчезает свинцовая тяжесть в ногах, будто влипших в пол. В помутившейся голове прояснялось. Даже дышать стал легче, чаще, будто избавившись от смертельной опасности. Мелькнула мысль: «Это не меня, это я их буду стрелять…» И когда прошла первая радость — буду жить, жить,— опять зашевелились тревожные мысли. Но — жить нужно, жить… И только страшно: могут попасться знакомые, могут и о нем сказать что-нибудь такое, что и его, Слимака, не помилуют. И такие сомнения охватили его, что он чуть не пошел просить начальника полиции как-нибудь освободить его от этого дела.

Расстреливали вечером, во дворе тюрьмы. Не хватало конвоиров вести куда-нибудь за город — многие были на железной дороге, расчищали место взрыва. Ганс Кох инструктировал полицаев. Прятался за их спины Слимак, чтоб не увидели его лица заложники. Их выводили по три, по четыре человека, обессилевших, полуживых, а то и вовсе потерявших сознание от голода, пыток. Слимаку поручили подвести к стене женщину, еле-еле державшуюся на ногах. Она обернулась и на мгновение уставилась на Слимака глубокими бездонными глазами, в которых мелькнуло сначала удивление, потом холодное — даже мороз прошел по спине Слимака — презрение. И Слимак услыхал, как сказала она слабым, еле слышным голосом:

— Ты? Какая же ты, гадина, однако!

И чтобы прекратился этот шепот, чтобы скорей погасить горячий блеск ее глаз, Слимак выстрелил ей в грудь и, не ожидая, пока она упадет на землю, торопливо, еле видя перед собой жертву, выстрелил еще два раза.

— Не торопись, не торопись, дурень, нарушаешь порядок! — заметил ему Клопиков, но в его голосе не было уже ничего оскорбительного, звучали в нем похвала, ласка, подбадривание. А в разгоряченной голове Слимака, будто в кровавом тумане, нестерпимо билась, металась обжигающая мысль: «Исчезни, исчезни, раз знаешь меня… ну что из того, что я лечился у тебя… что ты помогала мне в моей болезни… Исчезни, исчезни навсегда, раз ты знаешь меня, раз глядишь на меня такими страшными глазами, в которых можно увидеть свою повергнутую душу и совесть…»

Кох стоял возле Слимака, ласково похлопывал его по плечу:

— Гут, гут!

10

Кох и Вейс вызвали к себе Заслонова и Штрипке. Вейс, как никогда, был серьезен, подтянут. Когда Заслонов и Штрипке вошли в кабинет, он отложил газету и, привстав, поздоровался с ними.

— Господа! Мы позвали вас по важному делу, по чрезвычайному делу!

Вейс ткнул пальцем в газету, где во всю страницу тянулся жирный заголовок. Заслонову бросилось в глаза слово «Москва», и больно-больно кольнуло сердце.

— То, что я сообщу, будет радостной новостью для каждого нашего патриота. Внимание! Фюрер приказал произвести парад немецких войск в самой Москве. Видите? — и Вейс поднес к лицу слушателей газетку.—j И что самое замечательное, фюрер приказал произвести парад седьмого ноября, в день большевистской революции. В этом, господа, каждый из нас видит глубокий смысл!

Вейс передохнул, произнес здравицу в честь фюрера и на минуту умолк.

Даже Гансу Коху, несмотря на известную неприязнь к господину коменданту, понравилась его речь.

А Вейс продолжал:

— Я собрал всех вас — и железнодорожников, и господина начальника полиции, и бургомистра, чтобы предупредить: в такие торжественные дни мы обязаны употребить все силы, чтобы помочь нашей армии. Господин бургомистр, господин начальник полиции, обеспечьте для немецких госпиталей лучшие дома с лучшим оборудованием. Господин начальник полиции: партизаны, партизаны не должны выпадать из вашего поля зрения. Вам поможет господин Кох. Господа Штрипке и Заслонов,—паровозы, паровозы и паровозы! Я должен засвидетельствовать господину. Заслонову мое восхищение его работой.

— Разрешите сказать несколько слов в порядке просьбы, господин комендант? — спросил Заслонов.-—! Господин Штрипке и я много сделали в области ремонта паровозов. Наша администрация службы пути, наша охрана железной дороги мало делают для того, чтобы сберечь каждый здоровый паровоз. Мы ставим паровозы на ноги, а в результате преступлений, вредительства, недосмотра, недопустимо слабой охраны дорог, наша работа, по существу, парализуется и превращает* ся в ничто, прямо руки опускаются.»,

— Вы это слишком, господин Заслонов. Конечно, я сочувствую вам, но больше бодрости, не нужно падать духом! Относительно усиления охраны мы ходатайствуем. Что касается паровозов, вы говорите правду. Тут происходит действительно что-то непонятное. Мы с господином Кохом получили информацию из Минска, что взрывы паровозов на нашей дороге производятся каким-то таинственным партизанским отрядом железнодорожников под командованием… да, да…— Вейс глянул в циркуляр,— под командованием какого-то неуловимого… дяди Кости. Вот видите подпись: «Командир железнодорожного партизанского отряда дороги дядя Костя». Идя сюда, мы сорвали листовку с забора. Говорят, их много расклеено на всех станциях. Смотрите.

Вейс покрутил в пальцах листовку, дал было читать переводчице, но быстро прервал ее: чувствительное ухо Вейса не могло выдержать оскорбительного презрения к немецкой армии, переполнявшего каждое слово листовки. Вейс почувствовал, как исчезает пафос, подъем, с которым произносил свою речь.

— Итак, прошу, господа, быть на высоте ваших обязанностей. Старайтесь! Германия отблагодарит вас! —: говорил он уже без всякого энтузиазма.

Заслонов шел по вокзальной площади. Здесь на столбах высился огромный фанерный щит. Такой же, как возле кино. На щите карта фронтов. Фашистские флажки рассыпаны по стране, густо натыканы перед Москвой. Аршинный плакат: скоро фюрер будет принимать парад немецких войск в Москве. На черные буквы желтого плаката уставился косым сумасшедшим взглядом человек с черным клоком волос. Под портретом красными буквами написано: «Избавитель белорусского народа».

Около щита всегда останавливались люди, смотрели на карту, на последние сообщения, на приказы. Останавливались на минуту, бросали беглый взгляд на обжигающие душу слова и, вздохнув, шли дальше. Сегодня возле щита было многолюдней, чем обычно. Правда, люди не задерживались надолго, но шли и шли, чтоб взглянуть на щит. Отходя, посмеивались, шутили. Заслонов, медленно пройдя вдоль щита, понял причину оживления. На плакате чьей-то старательной рукой выведены огромные буквы: «Брехня!» Под портретом одно слово зачеркнуто и аккуратно написано другое: «Убийца», Здесь же приклеены листовки. Знакомые до последней точки с подписью дяди Кости. Острые как нож слова:

«Братья железнодорожники! Мстите немцам на каждом шагу! Вы хорошо знаете свое хозяйство: паровозы, пути, стрелки, связь. Взрывайте, уничтожайте, приводите в негодность! Взорванный паровоз — ваша победа над батальоном немцев. Эшелон танков под откосом равнозначен разгрому дивизии.

Гоните немца с дороги!

Закройте доступ ему к Москве!

Перебейте ноги фашистскому зверю!

Смерть немецким оккупантам!»

Рядом другая листовка. Красная яркая бумага. Еще более яркие слова:

«Товарищи!

От имени партии большевиков поздравляем вас о Великим Октябрьским праздником!»

И дальше призывы:

«Не верьте фашистской брехне! Никогда не бывать бесноватому фюреру в Москве. Били, бьем и будем бить фашистских разбойников! Вы свидетели тому, как горят немецкие эшелоны, как взрываются артиллерийские склады, как дохнут от нашего хлеба непрошеные немецкие гости и их верные прислужники: старосты, бургомистры, полицаи. Мы никого из них не обидим, каждому дадим по заслугам: фашисту пулю, полицаю веревку! Помогайте же бить фашистских душегубов! Помогайте Красной Армии! Помогайте партизанам! Тот, кто не участвует в борьбе с врагом, тот изменник Родины!

Смерть немецким оккупантам!»

Подпись: «Командир партизанского отряда батька Мирон».

Улыбнулся Заслонов. И услыхал, как кто-то возле щита сказал шепотом другому:

— Видишь ты его, еще улыбается, негодяй.

И чей-то голос — а в нем тоска и неприкрытая зависть — тихо сказал:

— Да, браток, бывают у людей орлы… А наш начальничек — не человек, а падаль. Продался со всеми потрохами немцу, да еще, видишь, радуется, дурак.

Плюнули оба и пошли.

11

В городке и в отряде готовились встретить большой праздник. Мирон разослал по деревням лучших партизан поговорить с людьми, напомнить им о торжественном дне, сообщить новости о положении на фронтах.

Дубка и еще нескольких хлопцев Мирон послал в город, к железнодорожникам, вместе с ними встретить Октябрьский праздник, а заодно помочь связному Чи-чину в одном деликатном деле, задуманном молодежной группой.

Вечером в отряде состоялось торжественное собрание. Как всегда в такой день, надеялись услышать передачу из Москвы. Радиоприемник работал на полную силу. Вокруг него сидело несколько человек с карандашами и бумагой в руках, чтоб не пропустить, записать каждое слово. Когда знакомый голос сообщил, что начинается торжественное собрание Московского Совета депутатов трудящихся, всеобщий вздох — радостный вздох облегчения — заколебал тусклые огоньки коптилок, освещавших землянку.

В микрофоне послышался далекий рокот аплодисментов, и с плеч людей словно свалилась огромная, непомерная тяжесть.

— Значит, штаб в Москве! Правительство в Москве!

Значит, не сломлена наша сила, не погибла наша правда.

До боли в руках хлопали в ладоши, громкое «ура» сотрясало землянку, бегали по стенам фантастические тени— от горячего дыхания партизан, казалось, вот-вот захлебнутся коптилки.

Каждый почувствовал совсем рядом такой задушевный, родной и близкий мир, будто сидели они не в землянке, а, как и прежде, по своим хатам или, как обычно в этот торжественный вечер, где-нибудь в школе, в клубе, в избе-читальне. Над деревней, над селом опускается тихий ноябрьский вечер, золотятся промерзшие стекла окон — наступала пора, когда совсем рано загораются лампы осенними вечерами. Бледные полосы света ложатся на снежную гладь улицы. Поскрипывают колодезные журавли и смолкают, подняв свои макушки в темную бездну неба, на котором все ярче и ярче сверкают золотые россыпи звезд. Откуда-то доносятся звуки гармоники, звонкий девичий голос. И на душе светло, радостно, празднично.

12

Степанида была уже давно на ногах. Нужно прибрать хату перед работой, вытопить печь, приготовить завтрак детям. Чмарутька еще затемно пошел на службу. Дети спали. Только Мишка, будто его поднимал кто, несколько раз вставал с кровати и подходил к окну. Протирал запотевшее стекло, всматривался.

— Чего ты не видел там?

— Смотрю, рассвело ли.

— Спи, тебе на работу еще не скоро.

Мишка уже который день ходил на разгрузку угля.

Но, видно, не работа, что-то еще волновало паренька. И вот он приник к запотевшему стеклу и всматривается не отрываясь.

— Мама, а мама? Иди посмотри!

— Чего я там не видела?

— А вот и не видела… Ну, видишь теперь?.— Водокачку вижу, как всегда.

— Присмотрись хорошенько, может, что-нибудь и кроме водокачки увидишь.

Степанида присмотрелась внимательней и тут только заметила флаг, трепетавший по ветру на самом верху водокачки. Флаг как флаг. Не иначе, немецкий, у них ведь тоже красный, правда, с широким белым кругом и со свастикой. Но никакого круга не было. И когда заметила это, вспомнила — сегодня праздник. Когда-то — и давно ли было это «когда-то» — в такие дни пошли бы утром на демонстрацию.

Но как он очутился там, этот флаг? Не немцы же вывесили его.

Флаг заметили и в депо. Рабочие многозначительно подмигивали друг другу, подходили к окнам лишний раз взглянуть на обычную прежде, а теперь редкую и диковинную вещь.

Остановясь у окна, Штрипке нервно барабанил пальцами по запотевшему стеклу и вдруг, подскочив как ужаленный, вихрем помчался за дверь.

Заслонов глянул в окно и все понял.

Флаг заметили и в эшелонах, стоявших на станции. Первыми увидели его солдаты, набиравшие воду в паровоз. Солдат, стоявший на тендере под водонапорным краном, глянув на флаг, так растерялся от страха — он успел наслушаться рассказов о партизанах, — что, сдвинув набок кран, облил струей воды группу солдат, стоявших внизу. Поднялась дикая ругань. Но она сразу утихла, когда с тендера послышался крик:

— Партизаны!

Солдат будто вихрем сдуло, все бросились к вагонам. Машинист с перепугу начал давать тревожные свистки. Их подхватили другие паровозы. В общий хор включился гудок депо. Уже раздалась команда растянуть в разные стороны эшелоны. Но вокруг все было тихо. Не слышно было ни самолетного гула, не видно никакого подозрительного движения, которое свидетельствовало бы о близости партизан.

И только тут все заметили флаг, на который показывал солдат, соскочивший с тендера. К водокачке бежали солдаты и офицеры из караульной команды. Тревога постепенно затихла, свистки и гудки так же неожиданно прекратились, как возникли. Штрипке кричал на путях:

— Кран, кран закройте, идиоты!

К водокачке торопились Вейс и Кох.

По железной лестнице полез ефрейтор из караульной команды, за ним жандарм из гестапо. Им приказали снять флаг. Вот ефрейтор, кряхтя, взобрался на балкончик водокачки, направился к двери, чтоб открыть ее. Жандарм задержался на лестнице, высунув голову на площадку балкона, — его усы раздувал ветер. Откуда-То из толпы долетела негромкая реплика:

— Усы держи!

И едва кое-кто успел улыбнуться, как от страшного взрыва содрогнулась земля. Все в страхе отпрянули назад. Никто и не заметил, как исчез на балконе ефрейтор. Исчез и балкон. С лестницы медленно сполз вниз жандарм, А сверху, из черного пролома, образовавшегося вместо двери и части стены, широким водопадом хлынула вода. Все смотрели испуганными глаза-* ми на бурлящий водопад, который постепенно уменьшался. Вот уже только небольшая струйка стекает по стене. Ветер срывает водяные капли, брызжет ими в лица людей.

А над толпой, на самом верху водокачки, будто ничего и не случилось, трепетал красный флаг. Взрыв взбудоражил весь город. На улицах стояли люди, смотрели на флаг, гадали о причине взрыва. На путях бегали, как одержимые, немецкие солдаты. Кинулись набирать воду в паровозы, но водонапорные краны были пусты, паровозы приходилось гнать на мост, на реку, чтоб шлангами доставать воду. Подали команду выстрелами сбить флаг. Стреляли из винтовок, из автоматов. Пустили в ход зенитные пулеметы. Наконец древко флага надломилось. Флаг упал на крышу, свесился с нее. Выпустив еще несколько пулеметных очередей, немцы успокоились, разошлись по эшелонам. Кох обсуждал с Вейсом обстоятельства взрыва водокачки.

Правда, здание уцелело, подорван только водонапорный бак. Каждый понимал, что он взорван миной, причем миной замедленного действия. Но кто подложил ее и куда девался часовой — никто не знал.

Только Мишка Чмарутька, наблюдая в окно за событиями у водокачки, мог бы рассказать кое-что о ночных приключениях группы комсомольцев. Но это не входило в его намерения. Он глянул еще раз на водокачку и начал молча собираться на работу.

13

Вейс и Кох были очень разочарованы, узнав из радиопередач, что замысел фюрера снова провалился: Москва как была советской, так и осталась. Полученные Вейсом инструкции рекомендовали отметить день седьмого ноября торжественными вечерами в знак великой победы германских войск. Но победа осталась только в мечтах.

Забот Вейсу и Коху хватало. Назначенный торжественный вечер пришлось отложить. Только в магистрате вечер решили провести, чтоб не дать русским лишней пищи для разных непотребных слухов и разговоров. К тому же следовало наградить кое-кого за преданную службу немецким властям, поднять их настроение, укрепить чувство преданности германской империи. Для этой цели были выделены специальные фонды: несколько пар ботинок, платья, чулки и другие вещи, взятые со склада СД.

Вейс и Кох сочли нужным посетить магистратский вечер-бал. Открывая его, Вейс сказал несколько слов. Говорил, правда, без особого вдохновения. Окончив речь, ушел вместе с Кохом, Любка надулась на Коха: такой вечер, такая гулянка, а у него всегда дела, всегда хлопоты. Слегка возбужденная, она безучастно слушала длинную речь бургомистра.

Затем раздавали подарки. Икая, бургомистр вызывал людей по списку, вручал награды.

Вызвали к столу с подарками Любку. Добродушно настроенный бургомистр, увидя ее, вежливо встал со стула.

— Вам, Любка, я ничего не предлагаю, выбирайте сами, по своему вкусу. Что понравится, то и берите. Я думаю, вам подойдет этот джемпер, такой веселенький цвет.

Она взяла джемпер и побежала на свое место, не совсем прилично разглядывая подарок при людях. И зачем разглядывать, если вещь, видно, не плохая. Сам бургомистр подбирал. Красивый цвет ласкает глаз. Когда-то такого же цвета был джемпер у матери. Да, у мамы.

На минуту задумалась. Где же теперь мать? Упрекнула себя, что не расспросила у Ганса, куда, в какое' место собираются ее перевести.

Любка почти не слушала слова бургомистра. Комкала рукой джемпер, бездумно глядела на пуговицы, обыкновенные стеклянные пуговицы василькового цвета. Точно такие пуговицы были у мамы. А одна вот белая костяная. Видно, оторвалась стеклянная пуговица, потерялась где-то, и на ее место пришили костяную.

«У мамы тоже…» — машинально подумала она. И вдруг вся встрепенулась, побледнела. Равнодушие и безразличие сразу исчезли. И все — сегодняшний день, и этот вечер, и шепот, и разговоры кругом,—все показалось страшным сном. Страх… Нет, даже не страх. Чего бояться ей, Любке, ей никто и ничто не угрожает. Это нечто большее, чем обыкновенный человеческий страх. Она ясно, отчетливо представила мать, такой, какой видела ее в последний раз. И взгляд ее. В нем материнская печаль и упрек…

— Одумайся, Любка, пока не поздно. Они враги наши, нет у нас ничего общего с ними. Никто не просит тебя разговаривать, шутить с убийцами.

— Что ты, мама, какие они убийцы? Это культурные люди, с ними и поговорить можно.

— О чем? — сурово спросила мать.

Но разве Любка согласится когда-нибудь с матерью? У нее, у матери, устаревшие взгляды на жизнь, она, наверно, и не видела ничего в жизни, кроме надоевшей скучной больницы с ее пропахшими запахом лекарств палатами, с нудными правилами и объявлениями в деревянных рамках на стенах, со всеми этими охами да вздохами на утренних приемах в больничной амбулатории. И она ответила матери:

— Разве вы хотите заставить меня, чтобы я вечно разговаривала с этими серыми стенами?

— Ты с людьми говори, сколько их у нас!

— С больными? О санитарной кампании? я — грубо ответила Любка, взмахнув рыжими вихрами.

— Ветреная ты… Нет, нет… Бесстыжая!

Мать хотела еще что-то сказать, но закашлялась и махнула безнадежно рукой.

Где она теперь, мать? Где она, ни минуты не знавшая покоя,—ведь время всегда рассчитано: то обходы больничных палат, то приемы больных, посещения ближайших деревень, куда звали ее неотложные дела: прививки против оспы, вспышки скарлатины… И, несмотря на вечную свою занятость, успевала мать осмотреть ее, Любино, платье, пришить оторванную пуговицу, выгладить блузку, подготовить белье для поездки в город.

— Да пусть она сама обслуживает себя, не маленькая! — временами говорили ей.

— Что поделаешь? Одна она у меня, пусть уж отдохнет за каникулы. Придет время, еще наработается.

… Все вспомнила Любка. Перед ее глазами снова встала мать. Она смотрела на нее, на Любку, страшным, неподвижным взглядом и словно не замечала ее, как не замечают никому не нужную и никчемную вещь.

Боже мой, они забирают одежду расстрелянных, отправляют в Германию, продают вещи, украденные у мертвецов. Об этом говорили в магистрате, во всем городке. Она оставляла без внимания подобные разговоры, мало ли что могут придумать.

… Крутом шумели, говорили. Играла музыка. Танцевали. Кто-то пьяный насвистывал мотив немецкой песни. Один за другим подходили к ней кавалеры, приглашали на танцы.

Оставив на стуле подарок, Любка пробралась к двери, вышла на улицу. Среди низеньких домиков городка разгуливал ветер. Он то затихал на минуту, то снова налетал резкими порывами. Поскрипывали старые обомшелые заборы, гудели оледеневшие липы, жесткая снежная пыль слепила глаза, холодила разгоряченное лицо. Видно, начиналась метель.

Любка машинально отряхнула снег на крыльце, вошла в свою комнатку. Было в ней тепло, уютно. Но она не замечала ни тепла, ни уюта. Не радовали глаз теплые краски висевшего на стене коврика. Оставляли совсем равнодушной. когда-то милые сердцу вещи, которыми была уставлена тесная комнатка: диванчик, мягкие кресла, настольные часы с замысловатой фигуркой, разные безделушки, флаконы, флакончики с духами, с туалетной водой, пудреница, небольшой финский нож — последний подарок Ганса. Ганса…

Как не к месту здесь портреты родителей. Они глядят со стола на нее, на Любку. И ей становится страшно от их взглядов. Она машинально поворачивает фото, закрывает газетой. Бездумно смотрит на стены, на стол, на все, что в комнате.

Каким серым, неприглядным видится теперь ей окружающее! И каждая безделушка, каждая мелочь напоминает ей только об одном, только об одном. Стыд тебе, девчина, великий стыд. Ты сама превратилась в пустую, никчемную безделицу, в игрушку. В чью игрушку? Нет, не то, не то… Тебе страшно глянуть на портрет матери, в глаза ее — материнскую совесть. Ты изменила ей, ты продала ее за новые чулки, за французские духи, за флакончик туалетной водицы.

Ты продала мать, ты продала… Боже мой, боже, повернется ли язык твой, Любка, чтобы еще раз повторить простое и суровое слово. На школьной скамейку ты часто произносила его. Хотя ты была маленькой, видела мало и многое не понимала, но это слово всегда наполняло тебя глубокой волнующей радостью. Родина! Она вставала перед тобой огромная, необъятная, еще –полностью тобой не познанная. Она вставала перед тобой, согретая любовью миллионов человеческих сердец, будто сотканная из солнечных лучей. И ты тянулась к ней всем своим детским сердцем, чистыми, голубыми мечтами ребенка.

Кто заслонил ее от тебя? Сама. Сама отвернулась от нее. Ты думала, она только дает, только одаряет. И свежестью, чистотой ранней весны, безоблачным детством, многочисленными радостями и утехами. Ты забыла, что давно пора возвращать Родине долг и не одной любовью, но и каждым делом, каждой мыслью, с полной отдачей духовных и физических сил.

Ничего не давала ты Родине. Все брала от нее, привыкла брать, как положенное, законное. Учиться? Но ведь государство обязано учить. Работать? Государство даст потом работу, оно должно дать, оно не может не дать, это записано в его законах. На то и учат, чтобы дать потом работу. А еда, одежда, разные развлечения, театр, кино?.. Пусть родители думают об этом. На то они и родители, чтоб заботиться о ней, о единственной, угадывать каждое ее желание, идти навстречу ее капризам, отказывать себе в самом необходимом, чтобы она, их утеха в старости, не знала ни горя, ни заботы о куске хлеба, ходила с чистыми ручками, нарядная, как кукла. И может, потому, что' не знала ты ни особых забот, ни горя, может, потому, что была и в самом деле во многом похожа на куклу — видом и своим умом,— ты прошла с холодным сердцем мимо величайшего горя, которое обрушилось на народ. Ты думала: это дело их, взрослых, они как-нибудь разберутся. А твое дело — удовольствия, развлечения, твое дело — летать, порхать, как бездумный мотылек. Но плохо бывает мотыльку, когда налетает он на огонь.

Посмотрела Любка на комнату, постояла минуту, нерешительно вышла на улицу.

Ветер крепчал, швырялся охапками снега, хватался за полы пальто, срывал платочек с головы. Он набра-сьтался на сгнившие заборы, на растрепанные стрехи Городских домиков. И вдруг затихал в лютом бессилье. А В воздухе кружились мокрые хлопья снега, медленно йадая на землю, расплывались на лице холодной влагой. От хлипкого, мокрого снега еще неуютней казалась улица, тоскливая и безголосая. Тоскливо сжималось сердце, будто взяли его и бросили в холодную и липкую слякоть.

Она постучала в дверь квартиры Ганса. На пороге стоял пожилой солдат и, силясь изобразить приятную улыбку на щетинистом, распухшем от флюса лице, говорил пропитым басом:

— Мы рады вас видеть, фрейлейн Любка, но господина лейтенанта, к сожалению, нет. Да, да, нет.

Стоял и смотрел на ее растерянное лицо. Переступал с ноги на ногу, поглаживая рукой распухшую щеку, кисло морщась от боли, и старался сохранить на лице и в голосе обычную приветливость, которую оказывают денщики знакомым своего господина — офицера.

— К сожалению, нет, к сожалению, нет.

— Где же он? — машинально повторила она, чувствуя, как деревенеют ноги, стынет сердце.

— В комендатуре господин лейтенант. Совещание там.

Сквозь щели ставен пробивались розоватые лучики света. Неподалеку вышагивал часовой, постукивал каблуками, чтоб не замерзли ноги. Заметив черную фигу* ру, резко подался вперед, привычно крикнул:

— Долой с тротуара!

Она не обращала внимания на голос часового, медч ленно двигалась к крыльцу.

— Стой! Назад! — вскрикнул часовой.

— Я иду в комендатуру…

— Пропуск!

— Я хожу без пропуска. Я, я… Мне нужно к господину Коху.

— Пропуск!

Часовой преградил ей путь автоматом. Она попробовала рукой отвести оружие, но часовой сильно рванул автомат, и девушка чуть не упала на ступеньки крыльца. А мысль, не дававшая ей покоя,— нужно уви-* деть его, нужно рассчитаться с ним за все, за все —i толкала ее вперед, подгоняла. Она должна пройти, что значит для нее часовой.

— Пусти, проклятый!

И когда, разозленный ее упрямством, часовой больно ударил Любку прикладом, она забыла обо всем на свете и, подвластная только одному желанию — во что бы то ни стало пройти, бросилась на часового. Не умела Любка действовать ножом, не было в ее руках необходимой ловкости. Нож скользнул в пальцах, только распоров рукав часового и еле затронув его руку. Часовой боялся ножа. Он отпрянул к двери и выпустил длинную очередь из автомата. Девушка, словно оступившись, упала на заснеженные ступеньки освещенного крыльца. Платочек сполз на шею, и ветер шевелил огненные волосы — на белом снегу будто разгоралось маленькое пламя. Но оно угасало, никло. Мокрые хлопья снега путались в волосах, таяли, волосы темнели.

Встревоженные автоматной очередью, из дверей выскочили Вейс, Кох и другие офицеры. Кох узнал платочек, резко рванулся к часовому, схватившись за кобуру револьвера.

— Это диверсантка, господин офицер! — испуганно проговорил часовой, показал распоротый рукав, окровавленную руку.

Кох увидел на ступеньке крыльца хорошо знакомый ему нож, сделал шаг, чтобы поднять его, но раздумал.

— Та-ак…— неопределенно заметил Вейс. Он хотел добавить свое неизменное «чудесно», однако, взглянув на Коха, промолчал. Все пошли в комендатуру продолжать прерванное заседание.

14

Вечерело, когда Заслонов проходил мимо водокачки. Однообразно шумела вода, стекая по обледеневшей кирпичной стене и замерзая внизу. Огромная наледь росла, ледяные наплывы переползали рельсы запасного пути, на котором уже несколько дней стоял груженый эшелон. А вода шумела и шумела в пробоине бака, слегка курилась паром. Мороз крепчал. Ветер стих совсем, и в темном вечернем небе зажглись первые звезды.

«Не плохо…» — подумал Заслонов.

Из депо он позвонил на водонасосную станцию.

— Качаю, – послышался в микрофоне голос Воробья.

— Был приказ? — спросил Заслонов, хотя хорошф знал, что такой приказ был.

— Господин Штрипке приказал! — официально от* ветил Воробей.

— Что ж, выполняйте приказ.

В контору вошел Штрипке. Он только что вернулся с совещания в комендатуре, долго молчал, нервно шагая по комнате. Наконец не выдержал, заговорил:

— Это, знаете, господин инженер, никуда не го«дится.

— Я не понимаю вас, господин Штрипке.

– Я говорю о нашем депо.

– А что случилось?

– Кажется, ничего не случилось, но завидного у нас мало. Вы только подумайте: паровозы один за другим выбывают из строя. То их кто-то взрывает в пути» то они просто так останавливаются на перегон и закупоривают участок.

— Вы не интересовались, почему они останавливаются?

– Конечно, интересовался. Замерзают, Причем тан замерзают, что Вся смазочная система выбывает навсегда, лопается, крошится каждая трубочка, особенно в маслопроводе.

— Это неизбежные аварии, господин Штрипке, —' Почему вы думаете, что они неизбежны?

– Зима, господин Штрипке. Суровая русская зима! ~ Но русские паровозы ходили, несмотря на зиму,

— Ваша правда, господин Штрипке, русские паровозы ходили и не замерзали, потому что они немного иной конструкции, специально приспособленной для работы в зимних условиях, в условиях сильных мо» розов.

— Это очень плохо, господин инженер. Мы, выхоч дйт, можем надеяться только на господа бога, чтобы он не напускал на нас морозы.

— Почему на господа бога? Нужно переконструид ровать систему паровозов, и они будут ходить как ыШ ленькие…— не то серьезно, не то шутливо проговорил\ Заслонов.

— О да, да…—согласился вначале Штрипке и спо«хватился: – У вас правильная мысль, но она не совсем реальная. У нас война — на что говорить, тяжелая война. Эти русские стоят нам здоровья. У нас нет времени заниматься сейчас переделкой паровозов. Это нереально. У нас на службе весь парк Европы, разве можно его переконструировать за короткое время? Одно, на что мы можем надеяться: захватить как можно больше паровозов у русских. А для этого… для этого нужна большая победа, окончательная победа. А для победы нужно,— говорил уже тише, будто самому себе,— чтобы наши паровозы ходили, не замерзали, чтоб они не взрывались, чтобы каждый паровоз, который мы выпускаем из депо, ходил и ходил, водя наши эшелоны» Но это… это заколдованный круг, господин инженер., Мы должны выйти из этого круга! — с отчаянием в голосе сказал Штрипке.

— А вы не отчаивайтесь, господин шеф. У вас такие завоевания! Вся Европа, можно сказать, под вашими ногами.

— О да, да! — И Штрипке сразу напыжился, самодовольно надулся, как петух. Расправляя жесткий воротник, как бы вытягивая из него посиневший подбородок, начал массировать его худыми пальцами.— О завоеваниях вы говорите совсем правильно. Но… видите… ваши проклятые русские стали нам поперек горла: они все еще держатся. Конечно, мы одолеем их, мы должны одолеть их.

Шум, крики за дверью конторы и гудок паровоза охлаждающе подействовали на петушиную воинственность Штрипке.

— Что, что такое? — испуганно выкрикнул он. Дверь конторы широко открылась, и в контору не вошла, а вбежала группа рабочих. Штрипке в страхе отпрянул к стене, не ожидая добра от чумазых, возбужденных людей, которые что-то кричали, перебивая друг друга.

— Что случилось? — спокойно спросил Заслонов.

— Наконец поймали! Попался, гад, не вывернется!

— Кого поймали?

— Господин Штрипке, господин Заслонов, мы диверсанта поймали!

— О-о! — только и мог вымолвить Штрипке.— Где же он?

— Поймали, ведут! Того самого, который подкладывал бомбы в паровозы.

У Штрипке спина похолодела: от страха и от радости — такое событие!

— Скорей, господин Заслонов, пойдем туда! — И Штрипке чуть не бегом бросился из конторы. В депо оставалось мало народу. Почти все рабочие вышли за ворота. Неподалеку от угольного склада шумела толпа. Среди рабочих видны были и немецкие солдаты, прибежавшие сюда на шум.

Увидев инженеров, толпа расступилась. Прямо на снегу лежал, скорчившись в неестественной позе, человек. Он еще дышал, время от времени шевелилось веко, еле приоткрывая глаз. Другой был закрыт большой красной шишкой. Лицо изуродовано до неузнаваемости. Под головой расплывалось темное пятно, спутанные пряди волос влипли в него, будто примерзли.

— Вот он, наш враг, нас под смерть, гад, подвести хотел, до чего только додумался! Видите, господин начальник, какие гостинцы готовил он немецким эшелонам! Это он взрывал паровозы, которые мы, не жалея сил и здоровья, ремонтируем каждый день.

Штрипке смотрел на человека, лежавшего на окровавленном снегу, — видно, не суждено ему встать g земли. Все реже и реже шевелилось веко, и, хотя человек, казалось, смотрел временами перед собой, он уже ничего не видел и не слышал. Штрипке узнал его. Смутная догадка на мгновенье мелькнула в его мозгу. Штрипке пришел в ярость:

— Шволячи, это ошибка! Перед вами Сацук.

— Правильно, господин начальник, это Сацук. И посмотрите, что этот Сацук готовил нашим паровозам, которые мы ремонтируем под вашим руководством.

Один из рабочих вытащил из кармана Сацука две угольные мины, поднес их Штрипке.

— Не нужно близко, не нужно, я же вижу! Вскоре явились полицаи и гестаповцы во главе с

Кохом. Прибыл и Вейс. Весь район депо оцепили. Рабочих допрашивали группами и в одиночку. Из произведенных допросов выяснилось, что Сацука поймали возле резервных паровозов, когда он намеревался подбросить туда четыре угольные мины. Не все видели это происшествие, а потому не каждый мог толком рассказать об обстоятельствах дела. Наиболее обстоятельные показания дал Чмарутька, который раньше всех заметил злодейские намерения Сацука и задержал его.

Кох нервничал, все старался спутать Чмарутьку;

– Откуда тебе известно, что это угольные мины?!

– А как же, об этом все говорят. Мы работаем, работаем, а какая-то нечистая сила портит нашу ра» боту,

– Кто портит?

– Кто? Известно кто. Об этом и в листовках писали, и в газетах писали. Какой-то дядя Костя командует всеми этими разбойниками.

– А как ты узнал, что Сацук подкладывает мины?

– А я шел на склад. Вижу, какой-то человечек мелькнул между паровозов. Я притаился, думаю, что ему тут нужно. Смотрю из-за тендера, а он забрался в паровозную будку и что-то возле топки возится, слышу, дверцы открывает. Он соскочил на другую сторону, а я на паровоз. Думаю, что-то здесь не так, недаром человек около паровозов отирается. Глянул в топку, а там мина лежит. Я скорей обратно. А человек уже на другой паровоз взбирается. Я его цап за сапог, стащил на землю. Ты, говорю, что тут вытворяешь? Что тебе, говорю, нужно здесь? А он, что бы вы думали, не говоря доброго слова, хлоп меня по затылку, а потом без всякого предупреждения плюх по глазу!

У Чмарутьки действительно синела под глазом порядочная шишка.

— Ударил это он меня, аж свет белый потемнел, здоровый же он, гад, куда моложе меня. Но не на того напал, от Чмарутьки не выкрутишься. Как уцепился я да него, никакой силой меня не оттащишь. Держу и кричу, держу и даю тревогу. Помогите, кричу, диверсанта поймал!

Более десяти рабочих подтвердили, что действительно слыхали, как Чмарутька кричал изо всех сил, звал на помощь. Даже немецкие часовые, прибежавши, на крик, и те засвидетельствовали, что слыхали, кай возле депо кто-то кричал «спасите».

— Почему убили его?

– Ого! Он бросался на всех зверем, меня он и за руку еще укусил. Ну… дали ему как следует, хвати» с него!

– Ко бил?

— Все били… Если бы он по-хорошему сдался, его и пальцем никто не тронул бы, мы знаем, на то начальство есть и суд, они разберутся. А мы что? Мы только помогать должны начальству вылавливать таких злодеев. Нам об этом и господин Штрипке говорил, и господин Заслонов.

— Ну, довольно, довольно! Иди!…— презрительно махнул рукой Кох, явно не симпатизируя слишком разговорчивому свидетелю, сыпавшему словами как горохом.

А Вейс слушал и восхищался:

— Чудесно! Массовый патриотизм рабочих! Они стараются помочь нам.

Кох глянул на Вейса с плохо скрываемым презрением.

На допрос вызвали Штрипке и Заслонова. Но они ничего не могли добавить к тому, что сказали рабочие…-

— И вы думаете, Сацук действительно преступник? — спросил Кох Заслонова.

—: Да. Я давно заметил его работу, которая пахла не чем иным, как диверсией.

— И молчали?

—. Я сразу заявил господину шефу и просил или уволить рабочего, или отдать под суд.

— Это правда, господин Штрипке?

— Ну, вы сами знаете… господин комиссар…—смущенно проговорил Штрипке и посмотрел на Коха так, будто упрашивал его замять неприятный разговор.

— И вы твердо уверены во вредительстве Сацука? — еще раз вызывающе спросил Кох.

— Более чем уверен, господин комиссар. Все поведение его свидетельствовало об этом.

— Ладно. Мы еще поговорим с вами…—многозначительно заметил Кох.

— Я всегда к вашим услугам.

Когда Штрипке и Заслонов вышли, Вейс спросил Коха:

— Я немного не понимаю ваших вопросов, не понимаю, к чему вы клоните.

— К сожалению, господин комендант, я не могу пока что высказать все мои подозрения,—нехотя процедил сквозь зубы Кох и снова бросил на Вейса презрительный взгляд.

— Это ваши дела, господин комиссар, я не вмешиваюсь в них. Но мне кажется, что своими расспросами и допросами вы вносите ненужную нервозность и суматоху в работу. Если преступник пойман или, наконец, наказан самими рабочими, нужно сделать отсюда надлежащие выводы. Нужно оказать поддержку добросовестным рабочим и не нервировать напрасно технический персонал, который неплохо, по моему мнению, справляется со своими обязанностями.

Кох смотрел на Вейса тяжелым, немигающим взглядом.

— Или, по-вашему, лучше, если бы четыре исправных паровоза из резерва были так же взорваны, как и те, которые выведены из строя на перегонах?

— Я ничего не думаю, господин комендант. Мне хочется только одного, чтобы вы не мешали моей работе.

— Таково и мое желание, уважаемый комиссар. Мне хочется, чтобы вы не создавали лишних трудностей в работе комендатуры и других подчиненных мне органов.

Обменявшись любезностями, оба начальника вышли из конторы.

Они не разговаривали и вообще старались не замечать друг друга. Будь они более внимательны к окружающем}, они увидели бы, как мечется по путям встревоженный Штрипке, подбегая то к паровозу, то к вагонам. Паровоз безуспешно пытался сдвинуть с места груженый эшелон. Он пыхтел изо всех сил, исходил паром, беспомощно лязгал буферами и в момент наивысшего напряжения начинал ошалело буксовать, даже рельсы под ним курились паром. Прицепили второй паровоз. Передохнули минуту, другую и рванули так, что загремел и лопнул тяж, паровозы отскочили с одним вагоном, эшелон стоял как влитый.

Колеса вагонов вмерзлл в рельсы, заплывшие толстой наледью. Бегал и охал Штрипке:

— О, эта проклятая водокачка, она вынет из меня всю душу'

Заметив Вейса, почтительно подбежал к нему:

— Разрешите, господин комендант, остановить насосы?

Тут только Вейс пришел в себя. Холеное лицо его покрылось румянцем.

— Кто виноват? Кто разрешил? Кто здесь развел ледник?

— Осмелюсь доложить, вы приказали не останавливать насосов.

— Остановить!

— Трубы замерзнут…

— Не останавливать!

— Замерзнут пути…

— Остановить!

— Слушаю, господин комендант…—прошептал вспотевший Штрипке и бросился к ближайшему телефону, чтобы приказать остановить насосы.

Солдаты из железнодорожного батальона кирками и ломами скалывали лед под колесами. Наконец эшелон удалось сдвинуть с места. Но не прошел он и пяти-шести метров, как несколько вагонов сошло с рельсов. Штрипке беспомощно схватился за голову, проклиная все на свете, и прежде всего свою профессию и несчастную ледовую дыру, как называл он подвластные ему депо и станцию.

Заслонов наблюдал из окна конторы за беготней Штрипке, за напрасными попытками вытащить эшелон. В контору зашел по какому-то делу Чичин.

— Видел? — и движением глаз Заслонов показал в окно.

— Все рабочие смотрят, как на спектакль.

— Смотрите, не очень там расходитесь, подобные Сацуки еще могут попасть в нашу среду… Кстати, зачем так поторопились с ним? Я же предупреждал.

— Иначе нельзя было, Константин Сергеевич. Са-цук поймал Чмарутьку, когда тот нес очередную порцию поползушек на угольный склад.

— Будьте теперь особенно осторожными. С попол-зушками пока повремените. У Чмарутьки и на дворе и в квартире чтоб чисто было, как в глазу. Кстати, когда остановят насосы — а немцы должны, если у них осталось хоть немного мозгов, остановить их,— обязательно откройте ночью несколько контрольных колодцев. В случае — трубы не замерзнут, не помешает применить какие-нибудь другие средства. Тебя не учить, поможет и Дубок. Да не лезьте немцам нахально на глаза. А на ремонт нажимайте, чтоб было перевыполнение.

15

Поздно ночью на квартиру к Заслонову пришли гестаповцы. Подняли с постели, перетрясли все вещи. Ничего подозрительного не нашли. Старательно перерыли всю литературу, захватили е собой некоторые книжки по технике.

Заслонову связали руки и вели его по безлюдной ночной улице со множеством предосторожностей.

Миновав несколько колючих проволочных загородок, его ввели наконец по промерзлым ступенькам в полутемный коридор со сводчатым потолком, открыли скрипучую дверь и толкнули в угол. Дверь закрылась, заскрипел ржавый замок, смолкли шаги конвоиров, и узник остался наедине со своей жизнью, со своими мыслями. Где-то вверху слабо светило небольшое отверстие. Заслонов хотел было потянуться к нему рукой, но руки были связаны, больно ныли под тугой веревкой. Осторожно ощупав ногами пол, наткнулся в углу на топчан, кое-как приловчился сесть, прислониться к стене.

Прислушался. Из-за шершавых досок стены доносились вскрики, слабые стоны, обрывки каких-то слов.

Никогда в своей жизни не думал Константин Сергеевич о тюрьме. Пусть о ней думает тот, кто имеет влечение к тюремному хлебу.

Вспомнил свои замыслы, планы.

Не выполнены они. Сорвались в самом начале. А начало неплохое. Неужто допустили какой-нибудь недосмотр, в чем-то ошиблись? Думал, передумывал, перебирал в памяти каждое слово, каждый шаг, каждого человека. Нет, все, кажется, в порядке. Даже самые лучшие люди, самые преданные и те не знают о его подлинной роли. Они выполняют распоряжения и приказы мифического дяди Кости.

Сколько хлопот, сколько тревог испытал, пока добился разрешения пойти сюда, в это логово зверя. Многие, видать, просто по-человечески его жалели, Говорили, что он на своей работе и там, в советском тылу, будет приносить большую пользу.

Но дядя Костя доказал, что здесь, во вражеском тылу, он может еще больше сделать для своего государства, ударить в самое сердце врага. И ему доверили нанести удар. С отцовской заботой, с материнской любовью собрали в трудную' дорогу, доверили судьбу и жизнь многих людей. Неужели придется бросить все в самом начале, признать себя побежденным? Нет, этого не будет. Он никогда не будет побежден. Какие бы ни были обвинения, какой бы ни был конец, победа будет за ним. Он будет сражаться до последней капли крови, чтобы люди, пославшие его, могли сказать:

— Да, он был настоящим человеком, он был настоящим сыном своей Родины.

Он будет бороться, и борьба эта будет тяжелой. Конечно, все могло быть значительно проще. Он мог прямо сказать им: я смертельный враг ваш, я ненавижу вас! И все решилось бы сразу. Может быть, никто и не упрекнул бы его за это: он умер бы, сохранив высокое достоинство человека. Но он шел сюда не затем, чтобы погибнуть, не завершив главного дела. Так погибать нельзя. Такой смерти не простит ему народ. Значит, нужно бороться, бороться до последней капли крови. А чтобы бороться, нужно снова притворяться их приверженцем, в лучшем случае доказывать им свою лояльность или просто прикидываться человеком, которого интересуют только деньги, только хороший заработок, ограниченный круг технических вопросов и еще более ограниченные заботы маленького человека, обывателя.

Да, он будет бороться, каких бы дьявольских усилий, каких бы тяжелейших испытаний ни требовала о? него борьба.

… От кирпичной стены подвала, от бледной отдушины вверху тянет пронизывающим холодом. Болят руки, связанные тугой веревкой. Заслонов потягивается, удобней прилаживается на топчане, старается задремать. Ему хочется заснуть, чтобы вместе со сном пришли к нему любимые, дорогие образы. Что делает сейчас мать, что думает о нем?

И что делает сейчас и думает о нем она? Что с детьми?

Однако прочь все воспоминания. Все это потом, потом, когда придет оно, лучшее время, когда насмеешься ты над врагом, победишь его. А теперь все — и мысли, и сердце,— все спаять воедино, связать в железный узел, чтоб осталась только одна непреклонная воля: выдержать, побороть.

И, сосредоточив все свои мысли только на одном стремлении, он заставил себя уснуть. Уснуть, чтобы отдохнуть, чтоб набраться сил для беспощадной схватки с врагом.

16

Какое-то особое чутье подсказывало Гансу Коху, что в лице инженера Заслонова скрывается очень серьезный, очень опасный человек, возможно, все аварии, происходящие ежедневно на железной дороге и наносящие огромный вред немцам, идут от него. Взять хоти бы неожиданный взрыв водокачки, которую в самом! начале войны, по его собственному признанию, уже пытался взорвать Заслонов. Взрыв паровозов, листовки, таинственный взрыв артиллерийских складов — все это, видимо, имеет какое-то отношение к инженеру. О нем многое говорил и начальник полиции Клопиков. Как об отличном советском инженере рассказывал и Шмуль-ке. Наконец, таинственное убийство Сацука, которого в первый день своего появления на работе Заслонов хотел отдать под суд.

Правда, все эти улики, доказательства очень и очень шатки. И чем больше рассуждал Кох, тем запутанней выглядело задуманное им дело, и он не видел той единственной нитки, ухватившись за которую можно было размотать клубок.

Он пошел на работу не выспавшись, в плохом настроении.

Заслонова ввели к Коху два жандарма.

Кох сразу почувствовал, что он немного растерялся при виде арестованного. Он даже встал со своего места и, делая приветливую мину на лице, пригласил его присесть.

— Я не привык говорить, когда унижают мое человеческое достоинство. Я связан.

Кох позвал жандарма, тот проворно развязал веревку. Заслонов сел на предложенный стул, спокойно спросил:

— Я слушаю вас. Видимо, у вас есть какие-то обвинения против меня, если судить по такому, я сказал бы, не совсем обычному обхождению со мной?

— Об обвинении потом… Закуривайте.

Ганс Кох пододвинул ближе свежую пачку сигарет.

Он заметил в глазах Заслонова смешливый огонек, когда на вежливое предложение сигареты тот ответил*

— К сожалению, я не курильщик. Насколько приходилось мне наблюдать, вы тоже, кажется, не курите.

— О, да, да… Табак очень вредит здоровью.

— В ваших словах великая правда, господин Кох. Наступило неловкое молчание. И на этот раз снова заговорил Заслонов, взяв таким образом инициативу в свои руки:

— Вот что я скажу вам, господин Кох: мы не маленькие с вами, в жмурки играть, видно, не собираемся. Кроме всего прочего, я человек дела и, как говорится, люблю сразу брать быка за рога, чтоб не терять зря время. Каковы причины моего ареста? Это во-первых. А во-вторых, когда я смогу передать мои служебные дела господину Штрипке, чтобы» не вносить беспорядка в работу депо? После этого пожалуйста, вы можете без всякого вреда для вашего транспорта держать меня здесь, сколько вам захочется. Единственное, что меня беспокоит, это депо…

Ганс Кох прилагал все усилия, чтобы до конца выдержать намеченный им порядок допроса, но невозмутимый тон инженера, его рассуждения о депо, о транспорте — будто они сидели где-нибудь в конторе на совещании или за чашкой кофе в ресторане — взорвали его. Куда девалась его показная вежливость, его готовность вести спокойный разговор. Он даже вскочил со своего стула и, еле сдерживаясь, чтобы не ударить кулаком по столу, закричал:

— Встать, когда с вами говорят! Вы забываете, где вы находитесь!

Заслонов стоя спросил:

— Простите, я чем-нибудь оскорбил вас? Я, кажется, ничего не сказал ни обидного, ни оскорбительного.

— Молчать, когда с вами говорят! Это невиданное нахальство! Он еще задает мне вопросы! Что мне ваши оскорбления? Что мне ваши обиды? Что мне, что мне… Я сам, я…

Он вытер вспотевший лоб, залпом выпил стакан воды, отдышался, сел. Взглянув исподлобья на инженера, сухо сказал:

— Садитесь!

Потерев руки и глядя куда-то в сторону, он наконец заговори* спокойно:

— Прежде всего я хочу с вами договориться, даже не договориться… Я просто приказываю вам: бросить все свои уловки, никчемные разговоры о депо, о службе и отвечать только на мои прямые вопросы. Вы являетесь крупнейшим преступником. Вы есть, есть… как это…—тут он заглянул в записную книжку.—Вы есть… Костя! — выкрикнул Кох.

— Ваша правда, господин Кох. Я в самом деле Костя, так звали меня, когда я был подростком. Но имейте в виду, обычно меня называют, как взрослого человека, Константин Сергеевич.

— Вы есть… есть…—снова глянул в записку Ганс Кох,— вы есть дя-я-дя Костя!

— К великому сожалению, господин Кох, я не был дядей. У меня нет еще племянников.

— Ах, подождите! Вы снова отвечаете не то, о чем вас спрашивают. Вы есть дядя Костя, крупный преступник, который руководит… руководит отрядом диверсантов на транспорте. Что вы молчите?

— Я слушаю вас. Я хочу до конца выслушать ваши обвинения, чтобы ответить сразу на все.

— Так, так… Это похвально. И чем скорей вы это сделаете, тем лучше для вас. Вы взрывали наши паровозы, вы взорвали на днях водокачку. Вы держите связь с партизанами района. Вы убили нашего работника Сацука. Вы подсылали ко мне эту… эту…—здесь Кох немного замялся, даже опустил глаза, — девушку Любку с ножом, чтобы она убила меня, или господина коменданта, или кого-нибудь другого из наших офицеров. Вы диверсант, убийца, шпион, которые, согласно нашим законам, подлежат немедленному уничтожению.

— Все, господин Кох?

— Да, все… Вы еще сами должны рассказать нам о том, что вам известно…

— Мне кажется, господин Кох, и того, что вы рассказали о моей скромной особе, хватит для оправдания моего немедленного уничтожения, как вы имели честь сказать мне.

— Ну?

— Я ничего больше не могу добавить к тому, что сказал.

— Значит, все сказанное мной является правдой?

— Если детские сказки могут быть правдой, я могу согласиться с вами.

— Что вы этим хотите сказать?

— Повторяю, если сказки, обычные сказки могу* быть правдой, то я признаю все ваши обвинения…

— Я не позволю шутить со мной! Я…

— Я прошу вас не волноваться, это же в ваших интересах. Я задам вам небольшой вопрос: вы читали когда-нибудь сказки Шехерезады?

— Сказки? Кто… кто не читал сказок. Когда-то, в школе, я тоже читал… Да… сказки Гримм, потом, по-том Андерсена… и еще… Но при чем тут сказки? О-о… я догадываюсь, вы хотите поставить себя на место Красной Шапочки! А меня сделать волком? Что же, я волк, если вам это нравится… Я железный волк. Если нужно моему фюреру, если необходимо нашей империи, я перегрызу горло каждому, кто решится поступать иначе, даже думать иначе, чем думает наш мудрый фюрер.

— Простите, господин Кох, я не имел в виду никаких сравнений. Я говорил вам только о сказках Шехерезады. Для того чтобы доказать, что все обвинения, которые вы перечислили и которых хватило бы на сотни смертных приговоров для меня, похожи на сказочную фантастику Шехерезады. Да, да, сказочную, причудливую, правда не очень увлекательную в данном случав для меня, но все же фантастику, выдумку, то, что мы называем досужим вымыслом. Но, насколько мне известно, ваши законы считаются только с конкретными фактами, реальными явлениями и событиями, реальными преступлениями.

– Не агитируйте меня, пожалуйста, не учите.

– Тем лучше для меня, уважаемый господин Кох, А учить вас у меня нет никакой нужды. Во-первых, вы сами способны разобраться, где правда, а где вымысел.

А во-вторых… Я ваш пленный. Более того, я ваш узник. Вы угрожаете мне смертью. А умирать мне не хочется. Я люблю больше жизнь. А поэтому мне нужно знать действительные обвинения, действительные доказательства моих преступлений, а не детские сказки.

— Что вы ко мне пристаете: сказки, сказки… Вы расскажите лучше подробно обо всем, что нам давно известно.

— Что мне рассказывать, если вам все известно…

— Довольно притворства, господин инженер! Рассказывайте о своем участии во всех этих отвратительных преступлениях.

Заслонов замолчал на минуту. Как надоела ему нудная дискуссия, ежеминутная необходимость как-то подлаживаться к этосу неучу, порой соглашаться с ним, даже льстить ему. Но ничего не поделаешь. Не полезешь в лоб, в прямую атаку. Ничего не выиграешь ни для себя, ни для дела.

— Знаете, господин Кох… Мне понятны ваши мысли и ваши поступки. Представляя себя на вашем месте, я даже сочувствую вам. На вас возложена немецким правительством ответственная и почетная обязанность: охранять закон и порядок, разоблачать и наказывать врагов империи. И естественно, в каждом, кто не является немцем, вы видите врага или в лучшем случае потенциального врага. Конечно, с точки зрения ваших профессиональных интересов, вашей службы. Но кроме узко профессиональных интересов, к которым иногда присоединяются и узко личные интересы, существуют, господин Кох, государственные интересы. А эти интересы, в данном конкретном случае, резко расходятся с вашими личными. Государство мне приказывает идти и работать на немецкий транспорт, где я прямо или косвенно помогаю вам, а с точки зрения ваших узко личных интересов — чтобы спокойней было, как бы чего не вышло — меня нужно или держать в тюрьме, или просто уничтожить.

— Для чего вы мне читаете лекции?

— Это не лекция. Я говорю лишь, что меня нисколько не удивляют ваши сказочные обвинения, я понимаю их причину.

– О мой бог! Человеку предъявляют тяжелые обвинения, ему угрожает смерть, а он набирается нахальства учить меня, учить немецкое государство. Я последний раз приказываю вам ответить на все мои вопросы.

— Я отвечаю, господин Кох, даже без приказа.

— Тогда говорите!

— Я все сказал. Не могу я наговаривать на себя, приписывать себе несусветные вещи.

— Я заставлю вас, господин инженер, говорить по-настоящему! У меня есть средства развязать вам язык.

— Это будут напрасные попытки. Любое обвинение строится на конкретном материале. Ваши обвинения беспочвенны. Вот почему я спросил у вас о причинах ареста. Вы даже сказали, что я подсылал к вам девушку Любу с ножом. Поверьте, вы ее знаете больше, чем меня. Я даже просил передать вам благодарность за искреннюю заботу о моей особе, о моей жизни. Кажется, она и вооружена была ножом, вашим подарком. И вы хорошо знаете, что она не была диверсанткой, что ее поступок связан с вашими личными взаимоотношениями… При чем тут я? Вы приписываете мне знакомство со многими людьми, против которых имеете те или иные дбвинения. Правда, я знал по службе и знаю много людей. Одни из них в Красной Армии, другие могут быть в партизанах. Каждый поступает, как ему кажется лучше. И каждому известно, что я не могу нести ответственность за их поведение, за их поступки, за их мысли. При чем тут я?

Кох молчал. Думал. Он видел: предъявленные инженеру обвинения повисают в воздухе. Слова о Любке ему просто неприятно слушать, и Кох сам был не рад, что заговорил о ней. Он арестовал инженера, ни с кем не посоветовавшись, по своей собственной инициативе, в надежде случайно напасть на важный материал, наконец надеясь запугать этого человека, — может, он, испугавшись, выдаст кого-нибудь, с кем хотя и не связан непосредственно, но кого подозревает в диверсионной работе. Сейчас дело с арестом заходило в безнадежный тупик. Можно, конечно, замучить его, но инженер занимал такую должность, которой интересовались и в высших инстанциях,— ведь не так уж часто приходят к немцам такие работники, как инженер Заслонов.

Зная все это, Кох всячески сдерживал свой гнев, вызванный неудачным допросам. Конечно, о дяде Косте он сказал инженеру просто так, чтобы запугать его. Какой из него дядя Костя, если рабочие, как известно гестапо, недолюбливают инженера? К тому же диверсии таинственного Кости происходят по всей дороге, от Минска до Смоленска, начались и на других дорогах. Правда, и Заслонов вряд ли заслуживает доверия. Но доказательств прямых нет. Все, что рассказывали о нем и Клопиков и бывший работник милиции Слимак, имело отношение к прошлому инженера, о котором, кстати, рассказал и он сам, когда пришел на работу. Все же как-то нужно выходить из неловкого положения. Совсем уже спокойно Кох сказал инженеру:

— Видно, вам понравилась наша тюрьма, если вы не хотите ни в чем признаваться.

— Нет, искренне говорю, господин комиссар, что я счел бы за лучшее жить в своей собственной квартире, не доставляя вам лишних забот и не отнимая у вас дорогого времени на допросы.

— Что ж, мы можем это обеспечить вам, если вы так же искренне заговорите с нами о тех вопросах, которые меня интересуют.

— К сожалению, я сказал все, что мог…

— Тогда я даю вам время свободно подумать о том, о чем мы с вами говорили. Не хотите добровольно, мы вас заставим.

— В ваши распоряжения я не вмешиваюсь, господин комиссар,— сдержанно проговорил Заслонов.

— Еще бы!

Вызванные конвоиры вывели инженера.

Кох пришел на квартиру и собирался уже спать, отбросив в сторону газеты и выключив радиоприемник, когда зазвонил телефон.

В микрофоне послышался голос Вейса.

Без приветствий комендант сразу заговорил о деле«

— Извините за поздний звонок, срочная нужда, Я весь день искал инженера Заслонова, оказывается, как мне сообщили совсем не из официальных источников, он находится у вас в тюрьме.

Кох промычал вначале что-то неопределенное, а затем добавил:

— Да, инженер Заслонов арестован мной, как крупный преступник.

— Вы согласовали этот вопрос с господином советником восточного департамента железных дорог или в крайнем случае со мной, поскольку я несу обязанности уполномоченного этого департамента?

Кох замялся на минуту, но решительно ответил:

— Как вы знаете, гестапо не нуждается ни в каких согласованиях.

— Это я хорошо знаю и не вмешиваюсь в ваши дела. Но относительно определенной категории служащих у вас есть надлежащие инструкции. Но дело в другом. Инженер Заслонов немедленно нужен в Минске.

— Я не знаю, где бы ему хотелось немедленно быть. Считаю, что самым лучшим местом для него является на сегодняшний день тюрьма, если не хуже.

— Не вмешиваюсь в ваши оперативные дела, я только довожу до вашего сведения, что инженер Заслонов должен быть завтра у господина гауляйтера по его высокому вызову.

Здесь Вейс немножко преувеличил, добавил от себя. Конечно, гауляйтер не интересовался непосредственно личностью инженера и не высказывал желания специально встретиться с ним. Просто было общее распоряжение господина гауляйтера провести инструктивное совещание инженерного персонала железной дороги, или, вернее, его лучших представителей.

Ганс Кох немного сбавил тон.

— Вы шутите или говорите серьезно, уважаемый господин Вейс?

— Как вам должно быть известно, почтенный господин Кох, я не позволяю себе шуток не только со взрослыми людьми, а придерживаюсь этого правила даже по отношению к определенной категории молодых людей.

Господин Кох проглотил пилюлю.

Но дело ««'тавалось делом, его не обойдешь.

— Я подумаю, господин Вейс.

— Хорошо, но как прикажете, уважаемый, ответить Минску: будет, или не будет инженер Заслонов?..

Кох сжал телефонную трубку так, что побелели косточки пальцев, но ответил довольно сдержанно и спокойно:

– Будет, господин Вейс.

— Очень приятно слышать! — и сразу положил трубку.

Кох кисло поморщился: до чего злопамятный человек. Однако не стоит вступать с ним в драку, тем более когда сам допустил определенный промах.

Ночью он снова вызвал арестованного в свой кабинет, официально поздоровался с ним:

— Ну как, господин инженер, каково будет ваше последнее слово?

— А почему последнее?

— Ну, по этому делу, понятно.

— Я не знаю, по какому делу. Вы вчера говорили тут о множестве разных дел, и я, откровенно говоря, совсем запутался в них, не знаю, о каком говорить.

— Да, множество. И очень плохо, что вы не разобрались в них… Но давайте пока оставим все это. И вообще, искренне советую вам забыть обо всем, о чем мы говорили и что происходило здесь. Так нужно государству. Я освобождаю вас, но с одним условием: нигде ни одного слова, ни намека… Вы понимаете?

— Не беспокойтесь. Я понимаю вас… Ведь вами руководят, уважаемый господин Кох, не какие-нибудь личные расчеты, а интересы государства. А интересы государства — это все.

— Вы умный человек, это мне нравится… Комиссар гестапо выбрался наконец из не совсем удобного положения. Доволен был и инженер, которого нисколько не радовала перспектива более продолжительного знакомства с гестаповцами.

17

На следующий день утром Заслонов ехал в Минск. Перед отъездом повидался в депо с Чичиным. Заслонов приказал, чтобы на некоторое время прекратили взрывы паровозов, а оставшиеся мины перебросили на дальние участки.

Дубок с группой товарищей по совету Мирона переброшен из отряда в депо. Это — небольшая группа коммунистов, которые ни с кем в депо не были знакомы. Дубок неплохой сапер,— освоив минное Дело, теперь осваивал профессию электромонтера узла, ремонтировал освещение депо, станционных стрелок и семафоров. Он завязал близкие отношения с некоторыми солдатами железнодорожного батальона, детально ознакомился с их работой. Роты батальона с приданным ему специальным поездом часто выезжали на участки для ликвидации тех или иных аварий и катастроф. По настроению и разговорам солдат Дубок быстро наловчился точно узнавать обо всех событиях на железной дороге, о характере катастроф, о количестве немецких жертв.

Если в отряде Дубок начал немного скучать в начале зимы, то здесь его захватили новизна работы и настоящий, повседневный риск. Раньше он видел врага только издали. Теперь ему приходилось жить и работать в непосредственной близости с немцами, прямо среди них. Он не знал всего, что было связано с За-слоновым, но получил суровый приказ ничем не мешать работе инженера. Это наталкивало его на мысль, что инженер не такой уж обыкновенный служащий, что он, видно, имеет какое-то отношение к делу, которому, искренне и преданно служил Дубок. Он видел, как Заслонов садился в поезд и как в тот же вагон сел аккуратно одетый человек с небольшим портфелем и свертком газет в руках. Был он еще молод, но поблекшее, помятое лицо, вялая походка, бегающие впалые глаза отличали его от других. Дубка предупредили, чтоб он не слишком часто попадался ему на глаза, потому что это не кто иной, как агент гестапо.

Законов заметил франтоватого молодого человека еще в вагоне и сразу узнал в нем — по суетливым движениям, по неспокойному блеску глаз, по бесчисленным мелким приметам — обычного шпика.

Значит, Кох решил поинтересоваться, с кем он, инженер, будет встречаться, разговаривать в дороге. Догадка развеселила Заслонова на какое-то время, и он от нечего делать начал поддразнивать, видать, еще не очень опытного следопыта. Он то поднимался со своего места и решительно шел в соседний вагон, то выходил на станции из вагона и прогуливался по перрону, останавливался возле немецких плакатов. Серая клетчатая кепка неотступно следовала за ним. И когда на одной из станций Заслонову действительно нужно было встретиться с одним работником и тот уже направился к инженеру, стоявшему перед плакатом, Заслонов сделал незаметное движение глазами, и нужный ему человек сразу понял его и прошел мимо. Входя в вагон, Заслонов остановился в тамбуре и лицом к лицу столкнулся с клетчатой кепкой.

— О-о… мы с вами все время встречаемся! — пошутил он.

— Извините… Такие уж тесные вагоны!

— Да, простору мало… Далеко едете? — обратился Заслонов к кепке, как обращаются обычно к пассажиру-спутнику.

— В Минск.

— По служебным делам, видно?

— По служебным. Разве теперь поедешь по личным делам?

— Где служите?

— Я? Я… работаю в фирме по заготовке пушнины.

— И как идут дела?

— Дела не совсем хороши. Теперь мало кто занимается охотой.

— Какие же шкурки главным образом интересуют вашу фирму?

— О-о… разные… Белки, выдры и… всякие другие… Пробуем покупать также обычные шкуры домашних животных.

— А соболи не попадаются, горностаи?

— Признаться, я не совсем в курсе… Я недавно приехал из отпуска, не познакомился еще со всеми делами.

Представитель пушной фирмы явно тяготился разговором на пушные темы, и Заслонов оставил его пока что в покое. Но спустя несколько минут он, как бы вспомнив что-то, подошел к клетчатой кепке и спросил:

— Извините, вы, видно, знаете, как это делается. У меня есть обычная заячья шкурка. Как лучше выработать ее, чтобы использовать потом на зимнюю шапку?

— Извините, я непосредственно к выработке не имею никакого отношения…

Инженер уходил, а спустя минут десять опять спрашивал, попросив извинения:

— Вы не знаете, случайно, немецких законов об охоте?

— Знаю. Вообще охота на этой земле запрещена для всех, кроме немцев.

— Нет, я не об этом. Мен-я интересуют сроки охоты на разную дичь в самой Германии.

— Признаться, я немного отстал от охотничьих дел…— страдальчески говорил представитель пушной фирмы, делая вид, что он страшно занят газетой и с трудом оторвался от интересной заметки.

— Простите в таком случае…..

Но, посидев спокойно несколько минут, инженер снова поднимался, подходил к кепке:

— У меня еще один вопрос к вам: устраиваются ли в Германии теперь международные пушные ярмарки или нет?

Представитель фирмы посмотрел на инженера так, как смотрит человек с больным зубом на бормашину, и, сморщившись, еле слышно ответил:

— Ах, боже мой, почему бы им не быть… Теперь немецкая торговля расширилась на многие государства.

— Я очень благодарю, это так интересно! Ну, простите меня, все надоедаю вам. Это с детства у меня,— если заинтересуюсь чем-нибудь, то обязательно хочется узнать все до конца, до самых мельчайших деталей, извините, я, кажется, мешаю?

— О нет, пожалуйста! — простонал пушной специалист и тяжело вздохнул.

Пройдясь по вагону и полюбовавшись грустными зимними пейзажами, мелькавшими за окном, Заслонов еще раз подошел к клетчатой кепке. Молодой человек ухватился за свой портфель, чтобы податься куда-нибудь подальше от чрезмерно любознательного спутника.

— Самый малюсенький вопрос, прошу прощения. Скажите, сколько стоят сейчас в Германии собачьи шкуры и вообще выгодно ли заниматься таким, извините меня, собачьим ремеслом, или, вернее сказать, выработкой таких шкур?

Кепка глянула на инженера с плохо скрытым страхом и, сделав неопределенный жест, нечто напоминающее намек на тугоухость, со всеми своими манатками направилась в другой конец вагона. Но, заметив, что проявляющий интерес к мехам инженер намеревается идти следом, быстренько скользнула в другой вагон.

«Ах ты, ухо собачье!» — усмехнулся про себя Заслонов и, вернувшись на свое место, примостился немного подремать, чтобы кое-как провести свободное время до Минска.

18

На вокзале в Минске Заслонов заметил представителя пушной фирмы, который на этот раз не лез на глаза, а держался на почтительном расстоянии.

Инженер направился сразу в здание департамента восточных дорог. Здесь он узнал, что сам советник хочет до начала совещания встретиться с ним для служебного разговора. Вскоре он сидел в его приемной, а «спустя несколько минут какой-то военный чин, видно из личной охраны советника, пригласил его в кабинет. За огромным столом сидел, расплывшись в кресле, сам господин советник. Обвислые, жирные щеки, маленькие уши, еле заметные в обрамлении седых волос, оттопыренная нижняя губа — все это напоминало бульдога. Только голос не соответствовал тяжеловесной, громоздкой фигуре. Когда господин советник заговорил, Заслонов даже оглянулся. Ему показалось, что говорит кто-то другой. До того тоненький и писклявый голосок у чиновника. А когда тот привстал, чтобы поздороваться с инженером, Заслонов удивился еще больше — господин советник нисколько не стал выше, чем тогда, когда сидел. Он напоминал куб, насаженный на короткие и тонкие ножки.

— Так вы и есть инженер Заслонов? Слыхал, слыхал. Приятно познакомиться с вами. Ну, садитесь, рассказывайте, как у вас дела? Вы, кажется, паровозник? Очень приятно. У меня сын — конструктор паровозов. Я слыхал, вы критически относитесь к системе наших паровозов?

— Дело не в системе, господин советник. Паровозы неплохие, но, видите ли, они не приспособлены к нашему климату и очень часто выходят из строя, как бы ни старались машинисты.

— Да, климат у вас суровый, можно сказать, беспощадный климат. К нему трудно приспособиться не только нашим машинам. Проклятый, можно сказать, климат, иначе его не назовешь… Да-а-а…, Но я вызвал вас не для разговоров о климате. Передо мной сведения о работе некоторых депо. Должен сказать, работаете вы неплохо… Не подумайте, что я собираюсь хвалить вас, нам нужна еще лучшая работа, значительно лучшая, чтоб наши поезда ходили так, как ходили они в Германии до войны, минута в минуту по графику. Вы знаете, что наш транспорт был и остался первым в мире по точности движения?

— Русские железные дороги добились перед войной отличных показателей…

— Вы так думаете? Напрасно думаете, напрасно. И вообще нужно всегда внимательно слушать, что говорят старшие, я не собираюсь и не собирался вступать с вами в дискуссии… Да-а-а… А теперь я хочу спросить: чем вы можете объяснить определенные, я уже говорил… неплохие успехи вашего депо?

— Извините, но я не уполномочен делать отчет. У нас в депо есть господин Штрипке, наш шеф, это его прямая обязанность.

— Это не имеет существенного значения. Мы собираем сегодня главным образом русских работников, которые работают на нашем транспорте. Мы интересуемся их технической мыслью. Поэтому я и предлагаю вам высказать свои личные соображения.

— Они очень простые, господин советник. Во-первых, это дисциплина…

— О да, дисциплина — это основное, без дисциплины великий германский народ не имел бы таких блестящих побед!

— Затем образцовый порядок в каждом цехе. Каждый рабочий должен знать, что он будет делать и что он должен сделать за день,— одним словом, точный учет самой работы и производственных возможностей каждого рабочего в отдельности. Ну конечно, точные графики работ, в которых учитывается все, до самых последних мелочей.

— О да, да, планы играют исключительную роль во всяком деле.

— И мы еще учитываем один, пожалуй самый главный, фактор успешной работы. Это — сознательность рабочих…

— Сознательность? Гм… Я лично считаю это несущественным. Пускай будет сознательный или несознательный рабочий, для нас это не имеет никакого значения, лишь бы выполнял свои обязанности, свою норму.

— Но сознательный рабочий господин советник, не только выполняет, но и перевыполняет норму.

— Это немного пахнет большевизмом. Вы большевик?

— Я беспартийный, господин советник. Но большевизм здесь ни при чем. Если рабочий знает, что его работа приносит пользу, он тогда горы перевернет и других заразит своим энтузиазмом.

— А какую же пользу видит рабочий, скажем откровенно, русский рабочий, работая на нас? Мы с вами, как люди дела, смотрим трезво на вещи: особых привилегий мы не даем. К тому же неизбежные трудности войны и так далее. Какую же пользу вы имеете в виду?

— Какую пользу? — смутился на минуту Заслонов.— Я имею в виду определенную градацию в заработной плате, не помешают и кое-какие премии за лучшую работу, увеличенная оплата за перевыполнение норм и тому подобное.

— Да-а-а… Последние ваши замечания имеют известный резон, хотя их и не легко осуществить на деле. Война. Нам некогда заниматься такими деталями. Кроме того, русский рабочий — наш пленный. Он должен быть благодарен нам за одно то, что мы даем ему работу, обеспечиваем ему необходимый кусок хлеба. Но ваша мысль о поощрении за лучшую работу имеет, конечно, свой резон. Ну, какие еще будут у вас интересные предложения? Вы же непосредственно сталкиваетесь с рабочими, знаете их.

— Нужно знать хорошо каждого рабочего, господин советник.

— Тут я с вами согласен. Есть у вас еще какие-нибудь замечания?

— Видите, господин советник, мне хотелось вспомнить здесь еще один фактор, имеющий не последнее значение в нашем деле. Фактор, так сказать, моральный.

— Интересно послушать!

— Не хотелось бы говорить, но дело это имеет довольно существенное значение. Мы, русские рабочие и инженеры…

— Ну, зачем вы себя объединяете с простыми рабочими? Вы инженер, вы представитель технического разума, представитель высшей категории.

— Извините, вы не совсем правильно поняли меня. Я имею в виду вот что: каждый русский работник, конечно аккуратный, добросовестный, должен рассчитывать на какое-то доверие, на определенную свободу в своей работе, в своей жизни, на определенное, я сказал бы, уважение к себе. Это не всегда бывает. Порой на тебя смотрят как на врага, ущемляют в мелочах, не дают возможности проявить необходимую инициативу, если нужно пойти на производственный риск.

— Риск? Давайте, господин инженер, без риска! Мы, немцы, очень и очень не любим риска в производстве. Это страшная вещь, граничащая с анархией. А относительно доверия и прочих вещей вы, возможно, правы. У нас попадаются и такие начальники депо, которые водят инженеров на работу чуть ли не под конвоем. Кстати, как относятся к вам представители местных немецких властей?

— Я не могу пожаловаться на что-нибудь. Отношение ко мне более чем нормальное.

— Это похвально! Приятно поговорить с таким скромным человеком, который даже не жалуется на те или иные неизбежные неполадки. А я вот слыхал, что вы были под арестом, и не так давно, чуть ли не вчера, кажется?

— Это мелочь, господин советник…— не на шутку растерялся Заслонов, подумав: «Откуда эта старая обезьяна могла узнать о таких делах?» — Это недоразумение.

— И вы не обращайте особого внимания. Господин Кох молодой еще человек и немного фантазер, но он неплохой и преданный работник. Иногда, заботясь об интересах Германии, он может в отдельных случаях и ошибаться, как, например, с вами, но мы всегда разберемся в обстоятельствах дела. Между прочим, он занимал правильную позицию в вопросах об угольных минах, которые кое-кто считал мифом, сказками. Кстати, что вы можете сказать об этом дьявольском способе борьбы, который не имеет ничего общего с нормальными, общепризнанными правилами и законами войны?

— Прошу прощения, господин советник, но в разных минных делах я настоящий профан.

— О, мы должны всем интересоваться, всем. Когда-то я сам так же думал, как вы. Но теперь война не является делом только армии. Современная война — тотальная война. И каждый из нас, железнодорожный инженер, техник, каждый гражданин Германии и ее работник является солдатом. Да, да, солдатом, который должен заботиться о победе. Советую и вам иметь это в виду.

— Но я могу воевать, господин советник, только как инженер, только мне свойственными средствами: улучшать транспорт, давать как можно больше паровозов…

— Это не совсем так. Мы от своих работников требуем: будьте не только инженерами и техниками, будьте и солдатами. Враг действует не только на фронте, он воюет и в нашем тылу, он вокруг нас, он всюду подстерегает нас, чтобы причинить вред нашему великому делу. Вы слышали, конечно, о гнусной деятельности бандита, который величает себя дядей Костей. Это не мифическая личность, как думали некоторые из нас. Это реальный человек, и, видимо, хитрый и по-своему умный. Некоторые наши русские работники рассуждают так: что же, нас это дело не касается, мы лояльные инженеры, мы работаем лояльно и так далее. Должен сказать, мы требуем от таких работников, как вы, не только лояльности. Грош цена ей, если она граничит с обычной нейтральностью. Такая лояльность в отдельных случаях, да только ли в отдельных, может приобретать враждебный характер, преступный характер. Мы требуем от наших работников полной преданности интересам Германии. И нам хотелось бы, чтобы каждый из наших работников по-настоящему это понял и сделал бы для себя соответствующие выводы. А что вы думаете сами об этом дяде Косте?

— В таких делах я также профан, уважаемый господин советник.

— Вот этого мы и не хотим и не желаем. Наши работники должны в полном вооружении встречать каждое вражеское выступление. Ну, прощайте.

Господин советник милостиво приподнялся на своем кресле, от чего он не сделался выше. На обвислых щеках, в заплывших жиром глазах промелькнуло нечто похожее на начальническую улыбку и погасло. «Неплохой работник,— подумал о Заслонове господин советник,— но немного наивный, и, видно, кое-что осталось у него от большевистских мыслей. Но мы приучим его думать по-немецки».

19

Совещание состоялось вечером в одном из залов генерального комиссариата. На нем некоторое время присутствовал сам гауляйтер. Он пришел с целой свитой помощников, чиновников разных отделов. Советник департамента и другие чины вытянулись в струнку при появлении в зале главного начальника края, дружно ответили на приветствие, угодливо посматривали на него. Льстиво выгибаясь, что-то говорил ему господин советник, и его склеротичные пальцы в такт поклонам то сжимались, то распрямлялись на лампасах генеральских брюк. Вдруг лицо советника засияло, как хорошо начищенная медная кастрюля,— видно, господин гауляйтер решил произнести речь. Оживление почувствовалось и в зале. Некоторые с интересом наблюдали за начальством, впервые увидев его. Другие посматривали довольно равнодушно. У третьих, когда они заметили движение за столом, сразу появился в глазах тот пугливый и блудливый огонек, который Заслонов уже раньше видел в глазах представителя пушной фирмы. Видимо, в зале добрую половину слушателей составляли подобные любители мехов.

«Персона, значит, не маленькая…» — невольно подумал инженер, взглянув на довольно приземистую фигуру гауляйтера, грузно навалившегося обеими руками на край стола. Кирпичного цвета загривок выпирал из тесного воротника мундира. Грубое, будто вырубленное топором лицо. Выцветшими глазами уставился гауляйтер на участников совещания. Любители мехов не шевелились, только искоса шныряли глазами по соседям, следили за их руками, карманами.

— Господа! — наконец заговорил начальник.— Мы собрали вас сюда не на совещание — нам нечего советоваться с вами,— а на специальный инструктаж. Здесь немецкие и русские работники. Задача наша ясна: улучшить работу транспорта. А транспорт, как вам известно,—тут он многозначительно глянул на господина советника,— работает еще очень плохо, чрезвычайно плохо. Германский народ, которого сам бог восславил великими победами, не потерпит такого положения. Действительно, разве можно терпеть, чтобы транспорт подрывал наши победы? Выводы отсюда делайте сами. Только добросовестная служба, активная помощь немецкому командованию во всех делах обеспечит вам спокойную жизнь, благоденствие и нашу поддержку. Всякий, кто будет тайно или явно выступать против нас, кто будет уклоняться от активной борьбы с актами диверсии, саботажа, скажем прямо — бандитизма, будет беспощадно уничтожен. И не только он, но и его семья и его ближайшие родственники. И если у кого из вас остались еще кое-какие иллюзии о возврате про-^ шлого, советую вам немедленно распрощаться с нимиГ выбросить их из головы, как ненужный и, я сказал бы, ядовитый мусор. Работайте, действуйте, проявляйте заботу о новом порядке, об интересах новой могучей Европы, а тем самым и о своих собственных интересах. Старайтесь — и вы заслужите необходимое уважение, вас отблагодарит немецкий народ и великий фюрер.

На том и закончилась речь главного начальника. Кубе быстро направился со своей свитой к двери. Зал заметно опустел. Но советник департамента сразу стал живее и подвижной, хотя выражение его лица приобрело еще большую важность, чем в присутствии господина гауляйтера. Он торжественно поздравил всех:

— Вам выпало счастье выслушать речь самого господина Кубе, одного из ближайших соратников великого фюрера. Помните об этой минуте как об исторической дате в своей жизни: с сегодняшнего дня вы приобщаетесь к активному сознательному участию в государственной жизни великой Германии, которая осчастливила все народы Европы новой судьбой, новой жизнью, новым порядком.

В речи советника было еще много громких слов и фраз, вроде: «На вас смотрит вся Европа», и «на вас смотрят все народы мира», и «Сам бог сочувствует нам и наделяет фюрера мудростью и прозорливостью», Не хватало только обыкновенных слов о действительном положении транспорта, о весьма необходимых материалах для ремонта путей, паровозов, вагонов. И когда из задних рядов послышался довольно робкий вопрос о каких-то там костылях, господин советник будто упал с неба, набив при этом порядочную шишку.

— Кто там спрашивает?

— Дорожный мастер…— отрапортовал по всем правилам прыткий, но, видно, не очень сообразительный служака.

— О чем ваш вопрос?

— О том, уважаемый господин советник, что у нас нет иногда самых обыкновенных костылей, чтобы подбить рельс. А рельсы портятся очень часто из-за этих самых… партизан.

— Ну, вы слишком бросаетесь в панику… Вообще подходите к вопросу не совсем по-государственному. Что значит какой-нибудь костыль в сравнении с общим ходом событий? Наконец, мы найдем эти костыли. И при чем тут партизаны? В большинстве случаев партизаны являются лишь плодом болезненной фантазии, это в лучшем случае, а в худшем — результатом трусости, страха. Шире смотрите на мир, прислушивайтесь к событиям на фронте, читайте сводки наших побед… А вы — о костылях…

Кое-где послышался смешок. Бедный служака, выступивший некстати со своим вопросом, усиленно тер переносицу, он никак не мог понять, почему недоволен начальник.

После общих речей начался инструктаж. Один за другим выступали заведующие отделами с поучениями, очень нудными и довольно далекими от жизни, от действительности. Особое внимание уделяли они различным наказаниям за те или иные провинности, служебные промахи и недосмотры.

Некоторое оживление внес доклад, или, точнее, информация, одного из руководителей СС о борьбе с партизанами. Его все слушали с интересом. Информация в самом деле не лишена была некоторого юмора, о котором не подозревал и сам докладчик. Вначале он чуть ли не полностью отверг какую бы там ни было партизанскую опасность. Потом привел в качестве примера довольно большие цифры — десятки тысяч — будто бы уничтоженных за последнее время партизан. Наконец, заверил всех, что окончательная ликвидация ничтожных остатков партизанщины — дело ближайших дней, что, согласно сведениям, правда, еще не проверенным, ликвидирован известный дядя Костя, который парализовал работу нескольких железных дорог. Это сообщение было выслушано при настороженной тишине всего зала. Его встретили по-разному. Одни обменялись радостно-возбужденными взглядами. Два человека даже пожали друг другу руки, и один из них, видимо, решился сказать нечто вроде здравицы или просто поблагодарить докладчика за такую приятную новость. Но, приподнявшись, оглянулся по сторонам и, увидя хмурые, насупленные лица, сел, как мыла съевши.

Заслонов присматривался к людям, старался догадаться об их настроении по внешнему виду, по движениям, по еле уловимой мимике. Он раздумывал о путях, приведших людей на совещание, на службу к немцам. И по многим приметам, по разным мельчайшим признакам, по выражению глаз, по манере слушать, реагировать на слова докладчика — видел: мало, очень мало в зале действительных сторонников нового порядка, искренних немецких слуг. Видно, многих привела сюда неволя. А может, есть здесь и такие, которые сознательно пошли на работу к немцам, чтобы делать свое, советское дело? Все может быть… Еще в начале совещания он заметил в зале знакомого инженера. Более чем знакомого. Это был старый друг Заслонова, товарищ по транспортному институту Адам Лявонович Красавка. И тот заметил Заслонова. Года два не встречались друзья. В другое время и при других обстоятельствах бросились бы друг другу в объятия: сколько было бы разговоров, приятных воспоминаний, взаимных расспросов! А теперь? Они незаметно кивнули друг другу. А когда выходили из зала, один из них немного задержался, чтобы выйти вместе с прежним товарищем.

— Живешь?

— Как видишь. А ты?

— Дышу.

— Что ж, это неплохо.

— В наше время и это счастье.

Помолчали,— кругом толпился народ. Когда вышли и немного отдалились от здания комиссариата, Адам спросил:

— Ну, наслушался?

— Выходит, что так.

— Брешут всё… О дяде Косте брешут, каждый день брешут, всё ликвидируют. А он где-то живет и в ус не. дует, не обращает внимания на всю эту брехню.

— Однако это интересно… Так, говоришь, живет?

— Живет и, по всему видно, жить будет. Такие люди не так уж легко попадаются им в лапы. Этот вот из СС похвалялся сегодня, что ликвидировали. А господин советник опять будет потеть всю ночь, со страхом ожидая новых и новых диверсий. Лысину выщиплет себе от злости.

— А тебе откуда это известно?

— Так я же служу у него, в диспетчерском управлении. Оттуда мне видней, как и где они «ликвидировали». Ликвидируют, ликвидируют, а дороги трещат…

— Как ты попал на эту службу?

— Как попал? Сидел в лагере военнопленных, оттуда отослали на место службы по специальности. Вот и работаю.

— Интересно! Но как ты мне рассказываешь такие вещи, не зная даже, что я за человек теперь и чем дышу? Может, я задержу тебя возле первого патруля, чтобы сдать куда следует за эти слова?

— Не прикидывайся, знаю, чем ты дышишь. Чем могут дышать советские люди, попавшие в такую западню? Не маши руками. Я даже знаю о твоей работе… Не пугайся, не пугайся, однако. Я говорю только о твоей служебной работе. Наш советник не нахвалится, в пример нам тебя ставит. Но я не такой, чтобы верить каждому слову этого сального мешка.

— И ошибаешься… Работаю действительно так, что он имеет полное право и похвалить и в пример прочим поставить.

— Постой! Постой! Наконец, кто ты такой? Кем ты стал теперь? — И в голосе Адама Лявоновича послышались явно тревожные нотки.

— По службе — начальник русских паровозных бригад. Примерный начальник. Не за страх, а за совесть ремонтирую паровозы. Это официально.

— Та-ак…— несколько разочарованным тоном проговорил Адам.— А я думал…

— Что ты думал?

— Ну, что ты тоже попал на службу к немцам по причинам, от нас не совсем зависящим.

— Ты можешь, однако, успокоиться. Я попал на службу приблизительно так, как ты. Эвакуировался, перехватили наш эшелон, ну…: твоего друга задержали и приказали служить.

— Это другое дело…

Они вспоминали годы ученья в институте. Вспоминали товарищей.

— Видно, большинство их в Красной Армии, есть и в партизанах. Со всего нашего выпуска только мы с тобой попали к немцам.

— Честь небольшая! — задумчиво проговорил Заслонов.

— Что и говорить… Хвалиться этим никто не станет. Не одни мы с тобой очутились в таком положении. Но мне хотелось бы сказать тебе вот о чем. Ежедневно и еженощно происходят на наших, или, правильней сказать, на немецких, дорогах диверсии. Ты не задавал себе вопрос, чьими руками делаются они, чьи руки тянутся к фашистскому горлу и временами крепко хватают его и сжимают так, что враг просто задыхается. Преимущественная часть диверсий — дело рук партизан. Но некоторые диверсии делаются и людьми, которые служат у немцев. Для отвода глаз служат. Это наш брат железнодорожник, такие, как мы с тобой. Может быть, таких людей мы видели сегодня и на совещании, может, мы встречаемся с ними ежедневно. Может быть, среди присутствующих на совещании был и тот человек, который выдумал эту удачную угольную мину. От нее немцы просто бесятся. У нас в департаменте за одно неосторожное упоминание о дяде Косте таскают в гестапо, арестовывают. Запомнят они этого человека. Вот кого мне хотелось бы повидать.

Несколько раз их останавливали немецкие патрули, но пропуска, выданные на совещании, давали им дорогу. Наконец Красавка забеспокоился:

— Где ты ночевать собираешься, поздно уже?

— Остановлюсь где-нибудь в гостинице…

— Если думаешь о гостинице, то давай лучше ко мне.

— Можно и к тебе.

Заслонов оглянулся, внимательно осмотрел улицу. Он и раньше присматривался к каждому человеку, который обгонял их или шел некоторое время следом за ними. Но никого подозрительного не заметил. Видимо, представитель пушной фирмы, получив ограниченное задание — следить за инженером по дороге в Минск, теперь оставил его в покое.

— Ты чего? —. поинтересовался Красавка.

— Не люблю лишних глаз. Нелишних, а ненужных. Людей, которые по чужому приказу следят, куда ты идешь, с кем идешь да еще о чем говоришь.

— А-а!

Адам когда-то был одним из самых преданных друзей, по натуре очень живой, впечатлительный, даже немножечко сентиментальный в своих чувствах к За-слонову. Он чуть не бросился к товарищу, чтобы сжать его в объятиях, как прежде. Но где-то впереди стучали по мостовой подкованные сапоги патрулей, кое-где стояли в подъездах уцелевших домов часовые — и Красавка сдержался. Он только крепко сжал руку товарища.

— Мне все понятно. Ты настоящий начальник русских паровозных бригад… настоящих русских…

— Бросим говорить об этом. Вижу, ты остался прежним Адамкой. Я только не понимаю, как ты совмещаешь обязанности диспетчера со своей, я сказал бы, беспокойной, во всяком случае далеко не практичной натурой?

— О, ты не знаешь! Диспетчерская работа, особенно теперь, это не простая работа. Подчеркиваю: теперь, в наших, как бы тут точнее сказать, не совсем благоприятных условиях. Одно уже то, что, работая там, возможно… возможно и приносить кое-какую пользу… нам…

— Хватит, Адам. Советую тебе при встречах с людьми — себя исключаю — быть более сдержанным, осторожным.

— Да ведь я только с тобой говорю так. Разве за эти месяцы не научились мы молчать? Молчим, стиснув зубы. И давно поняли, что не в словах дело, не в красивых разговорах. Кажется, весь город молчит. А каждый день и каждую ночь в нем что-нибудь случается, Посмотри на дома, где живут те, которые считают себя хозяевами. Посмотри на их учреждения. Везде оплелись колючей проволокой, наделали дотов: в фундаментах домов, в подъездах, даже на балконах. Боятся. Молчаливых боятся.

В доме Красавки уже спали. Стараясь никого не разбудить, Адам пристроил Заслонова на диванчике, а сам собрался идти в другую комнату. Заслонов задержал его:

— Вот что, Адам… ты говорил мне, что в вашем управлении подробно известно, где и когда происходят те или иные диверсии.

— Не только известно, но на нашей обязанности лежит составление ежедневных докладов специально по диверсиям.

— Кому отсылаются эти доклады?

— Гитлеру, Гиммлеру, Герингу… одним словом, в шесть или восемь адресов.

— Пакетами?

— Да, специальными пакетами.

— Вот что я тебе скажу: нужно наладитьищело так, чтобы один из пакетов попадал не к Гиммлеру или еще какому-нибудь дьяволу, а к нам… Понимаешь, к нам… В Москву. В Центральный Комитет партии.

— Зачем там эта мазня?

— Мазня?

— Это целые простыни, где отмечены каждая испорченная рельса, каждый развинченный стык.

— А паровозы, а взорванные эшелоны?

— Конечно, и они там.

— Так вот, Адам, эта мазня нам очень пригодится, Немцы — народ довольно аккуратный в своих отчетах, особенно секретных. По этим отчетам мы также можем проверять свою работу. Для нас с тобой это, возможно, и не имеет особого значения, а, скажем, для командования Красной Армии такие документы представляют немалый интерес. По ним сразу видно, где, на каких участках; у немцев слабо, где у них рвется, а где нужно поднажать, чтобы также рвалось.

Они говорили еще долго. Условились о связных, о паролях, о способах доставки материалов. Незаметно приятельская беседа приобрела совсем иной характер, изменился и ее тон. Заслонов уже не просил, не убеждал в том или ином инженера-диспетчера, а просто приказывал. И Красавка не возражал, он только переспрашивал, когда, к какому времени нужно выполнить то или иное поручение.

— Ну, а теперь спать, Адам!

И когда собирались уже выключить свет, слегка задрожали стены, тихо зазвенело стекло в окнах и лампочка сама собой погасла. Видно, где-то в городе произошел взрыв.

— Спи, не обращай внимания. Это у нас часто бывает,— заметил в потемках Адам.

— А свет у вас откуда?

— С завода, на котором все еще работает отец.

— Он еще на станкостроительном?

— На старом месте.

— Что теперь делают на заводе? Не станки же вы-екают?

— Какие там станки. Танки ремонтируют, автома-Ц-'ЛНЫ.

— Танки? И есть у тебя знакомые там?

— Отец. Отец жены тоже на заводе.

— Много забот у наших людей, помогать им надо, тяжело им. Ну, хватит на сегодня.

20

Утром, когда Заслонов и Красавка умывались на кухне, туда вихрем ворвалась девчина. Еще с порога крикнула:

— Братка, немцы!

— Немцы?

— По всей улице облава и обыски, что-то ищут.

— Ну и черт их бери!

— Хорошо тебе говорить, если у меня…

Заметив Заслонова, девушка растерялась и замолчала. С виду она была похожа на подростка. Одна из косичек, туго заплетенная, смешно задралась вверх и еще больше увеличивала сходство девушки с подростком, со школьницей, которой самое время взять книжки и спокойно идти в школу.

Адам не на шутку заволновался:

Доскачешься наконец. Ей в куклы играть, а она сует свой нос куда не нужно. Где немцы?

— На улице уже. К соседям пошли…

Заслонов взглянул на девушку. Она держала одной рукой, пряча за спиной, какой-то сверток, нерешительно глядя на брата, который, видно, и сам немного растерялся. Когда она хотела было, то и дело подмигивая, «незаметно» передать сверток, Заслонов увидел в ее руках, за спиной, ложе немецкого автомата. Он оглядел кухню. Около плиты лежала старая жестяная печка, отслужившая свой срок и вынесенная сюда из комнаты. Здесь же лежали два колена ржавой и прогоревшей в нескольких местах железной трубы. Заслонов подошел к девушке, молча взял из ее рук автомат, быстро засунул его в трубу, заткнул ее, чтоб не бренчала, попавшей под руку тряпкой.

— Есть еще что?

— Листовки вот…

Девушка вытащила из рукава пачку листовок, и они мгновенно очутились там, где лежал автомат.

На все это понадобилось менее минуты. Заслонов уже подавал девушке рушник, мыло.

— Аида к умывальнику, мойтесь, мойтесь! Красная как рак, растерянная, она молча начала умываться.

В кухню вошли солдаты и полицейские. Бегло осмотрели документы, потолкались в трех комнатах домика, в которых жили небольшие семьи обоих Краса-чек: старого и молодого. Хозяева предупредительно показали вход в погреб, провели под поветь, по ого-роду.

Наконец солдаты и полицаи двинулись на соседний двор. Заслонов и Адам вошли в кухню. Девушка вытиралась рушником, и чем больше вытиралась, тем мокрее становилось ее лицо. Она плакала.

— Ты чего раскисла? — уже мягко спросил Адам.

— Как стыдно! Со мной еще никогда не случалось, чтобы так растеряться. Если об этом узнают наши…

Но девушка тут же спохватилась. Она уже смотрела на брата спокойным, немигающим взглядом, который, кажется, говорил без слов.

— Ну чего спрашиваешь? Да еще при чужом человеке…

— Откуда автомат? Листовки?

— Автомат? — И девушка хитро прижмурила глаз.— Оттуда… Так я тебе сразу и сказала, как же, подожди немного.

— Вот я скажу отцу, пусть он займется твоими авантюрами, он тебя научит, как совать нос не в свое дело.

Девушка выпрямилась и, бросив колючий взгляд на брата, молча занялась своим арсеналом.

— Я не шучу с тобой, я всерьез спрашиваю, где взяла оружие и зачем оно тебе?

— Нашла. Вечером какой-то человек бежал по улице,— видно, немцы за ним гнались, он и перебросил к нам в огородик все это…

— Так я тебе и поверил!

— А это уже твое дело…— И она с независимым видом взялась за ржавую печную трубу.

— Постой! Знакомьтесь. Это, Костя, сестра моя, домашний тиран.

— Ну как тебе не стыдно? Лена…—проговорила девушка, пожимая инженеру руку.

— Заслонов…— задержал он на минутку ее небольшую, почти детскую ладонь.

— Как вы сказали?

— Инженер Заслонов.

— И работаете в депо?

— Однако вы неплохой следователь. Откуда вы знаете?

— О таких… все знают…—отрезала Лена, резко вырвала руку и, хлопнув дверью, мгновенно вылетела из кухни.

— Не обращай внимания! Кипяток… Видно, наговорил ей о тебе разных сказок сосед наш один, молодой хлопец с завода. Он из ваших мест — Игнат Ла-гутька.

— Знаю. Хороший хлопец.

..— Видно, и она так думает. Нечто вроде взаимной симпатии, А может, что-нибудь большее, я в такие дела не Емешиваюсь.

— Он живет рядом с вами?

— У отца жены на квартире.

— Интересно бы повидать его.

— Я схожу спрошу у Ленки, она должна знать, дома он или нет.

Когда Адам спросил у сестры, дома ли Игнат, девушка гневно набросилась на него:

— Ты, видно… Кого ты привел в хату? Это предатель…

— Ты потише, потише! Почему он обязательно предатель?

— Он работает у немцев.

— Не болтай вздор. Он мой старый товарищ, я давно его знаю.

— Плохо ты его знаешь. Мне говорили о нем верные люди.

— Ну, брось об этом. Не всякому слову надо верить. Ты лучше скажи — Игнат дома?

Лена глянула на брата, отвернулась, заговорила с укоризной:

— Он еще спрашивает! А говоришь, все знаешь, все знаешь. Ничего ты не знаешь. Если бы знал, не спрашивал бы. Игната нету, Игната, может быть, уже…— тут она не выдержала, в ее словах почувствовались слезы,— может, его уже нет на свете. На заводе электростанцию ночью взорвали!

— Кто?

— А я знаю? По всему видно, что Игнат тоже там был. Он каждого немца готов убить, если только выпадет подходящий случай, характер у него такой.

— Ну, ладно, успокойся. Цел будет Игнат. А о людях, если не знаешь толком, не болтай. И сама остерегайся. Автомат не игрушка, чтобы бегать с ним по дому, как с куклой.

— Ты, может, перестанешь читать мне свои нравоучения? Иди к своему товарищу! — бросила она гневный взгляд на брата и вышла из комнаты.

К Адаму пришел старый Красавка. Он знал Заело-нова еще раньше, до войны.

— Ну, как ваши дела, господа инженеры? — иронически спросил он у обоих,

— Видно, такие же, как здесь, у вас, уважаемый господин кузнец.

— Был кузнец, а теперь кузнечик, пустыми делами занимаюсь, гайки делаю, шурупы кручу, одним словом, шурум-бурум…— шутил Красавка.— Вот линяю, как рак, старую кожу спускаю.— И он хлопнул ладонями по широким штанам. Вся одежда висела на нем, будто чужая.

— Да, не скажу, чтобы вы пополнели за это время.

— Съехал я, брат, похудел, нечего таиться. Удивляюсь, как еще одежда на мне держится.—Морщинистое, бледно-желтое лицо без лишних слов свидетельствовало, что жилось старику не сладко.

— Что слышно у вас на заводе? — спросил Заслонов.

— Ничего особенного не слышно.

— Говорят, электростанцию сегодня взорвали?

— Разве мы хуже других людей? — вопросом на вопрос ответил старик.

21

Выехать обратно в тот день Заслонову не удалось. На вокзале лихорадочно суетились немцы, оцепили все депо. Поезда не ходили. Когда Заслонов спросил немецкого администратора о причине задержки поездов, тот глянул на него зверем и с подозрительной поспешностью потребовал документы. Затем немного стал мягче, процедил сквозь зубы:

— Крушение, господин инженер… Расчищаем пути. Никто из русских, к которым обращался инженер, точно не знал о причинах крушения. Только один из машинистов, с которым Заслонов встречался еще до войны, сказал ему, что действительно километрах в двадцати от станции воинский эшелон налетел на встречные паровозы.

— Партизаны?

— А кто их знает… Ходят слухи, что это работа дяди Кости, говорят, будто в нашем депо он и записку подбросил немцам, обещая им скорую встречу,

— Вот это дядя!

— А что вы думаете, господин инженер. Он что захочет, то и сделает!

Только вечером Заслонову удалось наконец попасть на попутный поезд.

22

В течение двух дней Лена не раз заглядывала на соседний двор, надеясь увидеть Игната. Но того и след простыл. Даже старый Маслодуда, заметив тревогу девушки, посочувствовал ей:

— Скучаешь, Ленка? Ну, не горюй, не такой он хлопец, чтоб погибнуть ни за что ни про что. Он свою дорогу знает.

— Еще что выдумаете…— не на шутку разозлилась девушка и, горделиво пожав плечами, круто повернула обратно. Ленку обижало пренебрежительное, как думала она, отношение к ней старших. Отец ходит обычно молчаливый и никогда не расскажет, что делается у них на заводе. Правда, за столом он временами жалуется на неполадки в работе, на беспорядок, на неразумные приказы немцев, вызывающие возмущение рабочих. Но о всяких происшествиях на заводе Ленка узнает от немногих своих дружков и подруг, оставшихся в городе. От брата-железнодорожника и вовсе ничего не узнаешь, что творится в их диспетчерском управлении. Игнат, который до войны охотно рассказывал ей обо всех событиях на заводе, в последнее время будто воды набрал в рот, то отмалчивается, то всегда куда-то торопится. Конечно, Ленка догадывается о его делах. Разве найдешь теперь человека, который не занимался бы делами, о которых лучше никому ничего не говорить? А как же? Даже сама Ленка выполнила несколько поручений Игната. Она ходила к одной девушке, знакомой еще по школе и служившей теперь уборщицей в районной комендатуре. На неогороженном дворе комендатуры находился склад, превращенный немцами в помещение для арестованных. Ключи от склада всегда находились у коменданта, в его кабинете на столе. Уборщица, улучив удобную минуту, сделала отпечатки ключей на кусочке обычного мыла, которое и передала Лене. Девушка видела, как Игнат целый вечер мастерил ключи по этим слепкам. А спустя несколько дней она прочитала в местной газете о «нахальной вылазке бандитов», которые почти в самом центре города освободили около пятидесяти заключенных и исчезли вместе с ними. Ленка показала газету Игнату и с заговорщицким видом спросила у него:

— Это не твои ли там ключи поработали?

Игнат взглянул на нее загадочно. И не разобрать, то ли серьезно, то ли шутливо ответил ей:

— За кого ты считаешь меня, Лена? Большего от него не добьешься. Она обиделась:

— Никаких твоих поручений больше выполнять не буду…— отвернулась и пошла из его комнатки. Но он догнал ее на пороге, мягко взял за руку, глянул в ее глаза:

— Будешь, Ленка, выполнять! Не для меня же ты старалась. Может, те ключи десяткам людей жизнь вернули, а ты сердишься, словно маленькая капризная девочка.

В тот вечер они долго говорили, как взрослые, серьезные люди, о жизни, о будущем, и он впервые произнес нежное, заветное слово, предназначенное только ей. Лена боялась этого слова и очень ждала его, зная, что оно не минет ее, такое желанное и вместе с тем неожиданное.

— Ну, скажи еще, Игнат… Игнатка…

— Что тебе сказать? — тихо спросил он.

— Ты знаешь сам…

И вместо слов, несмело обняв, он молчаливо поцеловал ее.

Они прижались друг 'к другу и шли счастливые, радостные, сосредоточенные. Глухая уличка, на которой они жили, казалась самой красивой на свете. И каждая мелочь, каждый камешек на дороге, замшелый штакетник палисадников, покрытые ржавчиной жестяные номера на домах — все казалось близким, родным и знакомым давным-давно, давным-давно. Здесь ходили они еще до войны — он на завод, она в школу.

… Несколько дней об Игнате не было никаких вестей. И, только встретившись случайно на улице с одним парнем, она узнала наконец, что Игната в городе нет, он вынужден был бежать от немцев и пошел, видно, в партизаны.

В сердце вернулся покой, и она уже не ходила без дела к Маслодудам во двор. Теперь уже сам Маслоду-да, заметив ее на соседнем дворе, тихо спросил:

— А не известно ли тебе, Ленка, куда делся мой квартирант?

— Откуда я могу знать о ваших квартирантах? Вам видней, где они ходят…— ответила она, но уже без всякой обиды и без обычной запальчивости.

Маслодуда ничего не сказал ей, только покачал задумчиво головой и вслух подумал:

— А жизнь идет, ничем ее не порушишь.

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ

1

В памятную ночь взрыва электростанции Игнат работал на заводе в своей смене. Два человека из его пятерки принимали участие в операции. Взрыв электростанции осуществил молодой инженер-электрик: выбрал удобное время — немецкий часовой отлучился на минуту — и быстро поджег бикфордов шнур. Он уже вышел со своим помощником из электростанции, когда раздался взрыв в гараже, специально подготовленный для того, чтобы отвлечь внимание немцев от электростанции. Как случается иногда с неопытными подрывниками, инженера вдруг взяло сомнение: а загорелся ли шнур. Он побежал обратно. Помощник бросился вслед за ним.

— Постой, постой, давай обождем немного, а тогда проверим! — кричал он, стараясь задержать товарища, но тот, казалось, ничего не слышал. Не успел он добежать до турбины,—впереди вспыхнул ослепительный свет. Шипели, выпуская пар, перебитые трубы турбины. Помощник, брошенный на пол взрывной волной, увидел инженера. Он лежал, раскинув руки, неподалеку от остатков турбины. Когда помощник шатаясь приблизился к нему, инженер прошептал:

— Не нужно… Беги, спасайся!

Хлопец бросился поднимать товарища, хотел поставить его на ноги. Но бессильное тело инженера сползало на пол, и тут только хлопец увидел огромную лужу крови на том месте, где лежал товарищ.

— Что ты делаешь? — еле прошептал инженер.— Торопись, мне ничем не поможешь!

Положив инженера, помощник бросился искать воды, чтобы напоить товарища. А навстречу бежали уже немецкие солдаты из охраны завода, ошалело кричали:

— Стой, стой!

Инженер лежал неподвижно. Его помощник бросился назад, прислонился к выбитой взрывом железной станине, выхватил из кармана револьвер, начал лихорадочно отстреливаться. Через несколько минут бесчувственного инженера и его тяжелораненого помощника взяли солдаты.

Игнат, взрывавший гараж, успел уже очутиться на другом конце улицы за высоким забором. Он видел сквозь щели, как провезли на машине двух его товарищей, попавших в плен. Не ожидая, пока оцепят ближайшие кварталы, он огородами, дворами, руинами успел добежать до квартиры руководителя своей пятерки, помощника машиниста депо. Никто из пятерки не знал этой квартиры, кроме Игната. Ему самому разрешалось появляться здесь только в случае крайней необходимости,— всякая связь с руководителем поддерживалась обычно через явочные квартиры.

По возбужденному лицу Игната тот понял, что важное задание выполнено:

— Взорвана?

— Взорвана…

— Товарищи?

— Попали в руки фашистов…

— Живые?

— Раненые, инженер очень тяжело.

— Это уже плохо. Товарищам оттуда не вырваться… Помощник машиниста, тот самый хлопец, с которым когда-то встретился Игнат после расправы с фашистским резидентом, посоветовал Игнату никуда не выходить и ждать его возвращения. Вечером Анатоль — так звали хлопца — приказал Игнату идти за станцию и, спрятавшись в штабелях старых шпал, ждать возле входной стрелки, пока не появится со стороны станции паровоз, может быть один, а может, и два. А там видно будет. Во всяком случае, Игната позовут.

Долго мерз в штабелях Игнат. Прошло несколько поездов в обе стороны, прошел паровоз со станции, но он не остановился на стрелках и помчал дальше. Уже за полночь со станции, со стороны депо, показались черные громадины двух паровозов. Они шли тихо, без гудков и огней. Остановились на минуту перед стрелкой.

— Игнат, давай сюда скорей, не задерживай! — услыхал Игнат знакомый голос и бросился к переднему паровозу.

Так же без гудков сцепленные паровозы сдвинулись с места и, набирая скорость, стремительно понеслись навстречу ночи.

— Куда мы, однако, едем? — спросил наконец Игнат, не понимая смысла этой поездки.

— К партизанам едем. Не идти же нам пешком, если под рукой паровозы.

Проехав километров пятнадцать, паровозы остановились. Здесь к железной дороге подходила ветка. Она тянулась далеко в сторону на несколько десятков километров. На ветке был взорван мост, и Анатоль надеялся сбросить с него паровозы, которые он, улучив удобный момент, выхватил из депо почти на глазах у немцев-часовых, не очень разбиравшихся в том, куда и на какие пути подаются под эшелоны паровозы. Ана-толю помогли друзья, которые оставались и дальше работать в депо.

Выйдя из паровозов, хлопцы увидели, что немного просчитались. Стрелки, ведущей на ветку, не оказалось,—видно, ее просто сняли, поскольку ветка не действовала.

— Вот так задача! — почесал затылок Анатоль.— Придется немного пешком пройти, не возьмешь их в карман, паровозы…

Выход, однако, нашли. Подбросили в топки угля и, повернув рычаги на полный ход, соскочили с паровозов. Машины рванули с места и бешено понеслись в ночной мрак. Хлопцы прислушались к перестуку колес, который становился все тише и тише и наконец совсем пропал, будто проглоченный глухими перелесками.

— Пошли! — сказал Анатоль, стоявший с непокрытой головой, чтобы лучше было вслушиваться в далекие, замиравшие звуки.

Он надел шапку и начал спускаться с насыпи. Скоро они вышли на хорошо наезженную дорогу. Тихо поскрипывал снег под ногами, пощипывал за щеки мороз. Придорожные деревья едва виднелись в призрачном свете звезд. Игнату показалось, что идет он прежней мирной ночью домой, со спектакля в соседнем селе. И тихо все кругом, и немножко тревожно: в такие ночи могут напугать волки в лесу. Чтобы придать себе храбрости, Игнат сильно стучит палкой по телеграфному столбу. Гул перекатывается по лесу, и звонко гудят, натянутые, как струны, провода. А в недосягаемой вышине мерцают, переливаются, будто цветные стеклышки, бесчисленные звезды. Чем крепче мороз, тем ярче горят звезды.

Он не один теперь, их двое. И ночь совсем другая, хоть так же скрипит снег под ногами, и в тех же уборах деревья, и холодная льдинка на березе горит холодным синеватым светом, как волчий глаз. Видно, из-за леса восходит месяц. Так же восходит, как прежде.

— А паровозов жалко! — вслух говорит он, ни к кому не обращаясь.— Славные машины…

— Машины что надо…— словно нехотя соглашается Анатоль.— Но они наши и нам сослужат службу.

И будто в ответ на слова Анатоля где-то там, куда понеслись паровозы, в сумрачном ночном небе вспыхнули одна за другой отблески зарниц. Бледные, далекие, они даже не осветили мрака ночи. Только придорожные березы на мгновенье порозовели и затем стали еще более темными. Послышались глухие взрывы.

— Что это? — тихо спросил Игнат, глядя туда, где только что погасли зарницы, а сейчас начало заниматься нечто подобное зареву.

— Это наши паровозы. Ихняя работа. Однако нам нужно торопиться, чтобы быть на месте засветло.

Шли молча. Анатоль думал о своем славном паровозе. Уже давно появилась у хлопцев мысль увести от немцев свои паровозы. Но не прекращалась работа, одно задание сменялось другим, нельзя было нарушать налаженного распорядка, на угон паровозов не давали разрешения. Когда пятерка товарищей, которыми руководил Анатоль, очутилась под угрозой после взрыва электростанции, ему приказали вывезти хлопцев из города. Намекнул на паровозы, Разрешили. Результат, кажется, не плохой.

2

Когда начальник полиции докладывал Кубе о последних событиях, гауляйтер сидел, развалившись в кресле, и смотрел в одну точку. Он не перебивал докладчика ни репликами, ни вопросами, о чем-то думал и нервно комкал в пальцах сигарету. Генерал давно окончил свой доклад и стоял, слегка наклонившись к столу. Пальцы его рук слегка дрожали. Начальник полиции волновался.

— Может быть, вы, господин гауляйтер, хотели бы сами посмотреть арестованных?

Кубе встрепенулся:

— А для чего мне смотреть на них? Вы что, не насмотрелись сами?

— Извините, господин гауляйтер. Я сказал это, имея в виду, что вы лично иногда допрашиваете важных преступников…

— Если я допрошу их, электростанция станет работать?

— Извините, господин гауляйтер, это уже от меня не зависит.

— Что же от вас зависит, наконец, господин генерал?

— Но, извините, жандармы…

— Что жандармы? Их мало, жандармов. Здесь миллионы жителей, а жандармов у нас всего несколько тысяч. Передайте начальникам полицейских войск, что я добьюсь распоряжения об отправке на фронт бездельников. Я заменю их инвалидами, бывшими фронтовиками. Я недоволен вами, господин генерал! В самое ответственное время, когда дорог каждый танк, каждый лишний солдат, вы преподносите свои подарки. Шуточки, взорвали электростанцию, остановили завод. И он мне, извините, предлагает нечто вроде выставки этих бандитов. Любуйтесь ими сами теперь, если раньше у вас не было времени поинтересоваться их особами. Повесить обоих на воротах завода!

— Есть повесить, господин гауляйтер!

— Что там у вас еще?

— Простите, но не совсем приятные вещи. Западная железная дорога стоит уже несколько часов.

— Да-а-а… веселый сюрприз… Почему вы остановили дорогу?

— Диверсия, господин гауляйтер. Два паровоза пущены навстречу воинскому эшелону. Крушение. Сотни жертв.

— Виновные?

— Исчезли, господин гауляйтер… Оставили только записку в депо.

— Вы скоро, господин генерал, заведете с ними любовную переписку. Ну, показывайте, что они там написали? Интересно, интересно. «До скорой встречи. Дядя Костя».

Здесь господин гауляйтер поперхнулся немного и сразу оставил свой иронический и пренебрежительный тон.

— Послушайте вы наконец, по-человечески прошу вас: прекратите этот спектакль, он чересчур затянулся. Дядя Костя, дядя Костя… Не жалеть средств, поставить на ноги всю агентуру! Обещать высокую награду тому, кто поймает или поможет поймать этого, этого… гм… дядю… Дядю, я говорю вам…

И господин гауляйтер так стукнул ладонью по столу, что перепуганный адъютант высунул на минуту нос из двери, ведущей в приемную.

— Действовать беспощадно. Я прикажу гестапо и СД перетрясти каждый дом на подвластной мне территории, из-под земли достать этого Костю. И если вы, господин генерал, не обеспечите мне выполнения моего здания, вы имеете все шансы попасть в племянники этого… гм… дяди… Можете идти, мелкие дела меня не интересуют.

Господин гауляйтер впервые вел такой серьезный разговор с Герфом, который считался его старым приятелем. Дружба дружбой, а с телеграммами фюрера не шутят. Тот приказывал принять самые суровые меры в отношении каждого, самого высокого чиновника, если тот не справляется с ответственными задачами империи.

Однако тяжело справляться с этими задачами. Кубе вспомнил сотни расстрелов, сотни приказов, тысячи плакатов, листовок, газет, угрожавших расстрелами, повешением. Но покоя как не было, так и нет.

Кубе телеграфно попросил самого фюрера выделить кадровые дивизии, чтобы прочесать весь край и раз навсегда ликвидировать опасность, ежедневно угрожавшую коммуникациям, не дававшую возможности спокойно заниматься тыловыми делами — поставкой хлеба, реквизициями, поисками нужного сырья, рабочих рук.

От фюрера пришла телеграмма с отказом.

Однако спустя день гауляйтеру сообщили, что по распоряжению главной ставки сюда направляются дополнительные полицейские части и среди них почти целая эсэсовская дивизия. Но этого было мало. С этими силами можно обеспечить сравнительный порядок в самом Минске да в двух-трех крупных городах. А кругом все горело, волновалось, не поддавалось никакому успокоению.

Кубе ложился спать с тяжелой головой. Не шли в голову и ежедневные литературные упражнения. Пьеса не подвигалась ни на шаг. Автор не мог найти пи одной эффектной ситуации, и сами слова напоминали серый стертый булыжник, которым вымощена одна из улиц гетто. Кубе верил дурным приметам. Отправившись утром в гетто, он забыл дома пистолет. Хотел уже вернуться, не ехать в гетто, но услужливый адъютант быстро доставил револьвер. Неудобно было возвращаться, показывать свою суеверность. Он поехал. Эта поездка на целый день испортила ему настроение. В одном из огороженных углов гетто, куда эсэсовцы загнали целый эшелон гамбургских евреев, к нему бросился один старик. Он бежал взволнованный, возбужденно размахивая порыжевшим котелком. За стариком нерешительно двигалась кучка людей — молодые, дети, пожилые.

— О господин Кубе, господин Кубе, я так рад видеть вас!

Что-то знакомое послышалось гауляйтеру в старческом голосе. Солдаты из конвоя замахнулись прикладами на еврея, гауляйтер приказал, однако, подпустить к нему старика.

И вот стоит перед ним человек, растерянно теребит свой котелок, порывается что-то сказать, но, запыхавшись от бега, от волнения, еле выговаривает:

— Да… шестнадцатый год… лечил под Молодечно… боже мой… боже мой… сколько прожито… я так рад…

Кубе смотрит на его седеющую бороду, на выцветшие глаза, выражение которых меняется ежеминутно. То они теплятся надеждой, то в них появляется смертная тоска. И Кубе вспоминает. Да, это он, веселый полковой доктор Шварц, над которым любили подшутить, но которого любили и уважали. Он, доктор Шварц, действительно лечил раненого Кубе в том далеком шестнадцатом году. Хотя рана и не была серьезная, но долго не заживала, и только благодаря стараниям доктора, а может быть, и его веселому характеру он стал на ноги. У доктора были дочери, и за младшей из них когда-то, еще до первой войны, ухаживал молодой Кубе. Он вспомнил это и густо покраснел: как мало нужно человеку, чтобы навсегда испортить себе карьеру. Если бы его, Кубе, неожиданно не перевели в другой полк, в другой округ, вполне возможно, этот седовласый старец долгие годы был бы его ближайшим родственником. Только счастливый, неожиданный случай спас его от этого. Несчастье… Как условны, однако, человеческие понятия: счастье, несчастье…

И, стараясь придать своему голосу как можно больше спокойствия, равнодушия, он холодно спросил старика:

— Что вы хотите сказать мне, доктор Шварц?

— Я хочу сказать, что я счастлив, если вы узнали меня! И еще я хочу сказать… Я хочу вам сказать, просить вас…

Старик не выдержал и бросился на колени на серые камни мостовой:

— Во имя невозвратного прошлого я прошу вас об одном: спасите от смерти детей моих и внуков!

— А кто угрожает вашим детям и внукам?

— Боже мой, и это спрашиваете вы! Я старый человек, я знаю все. Нас привезли сюда на смерть… об этом кричат вот эти пыльные, горячие камни, они политы кровью! Я старик, я прожил жизнь… Их спасите от смерти, они в ваших руках, мои дети, мои внуки… Они ни в чем, ни в чем не виноваты перед Германией. Боже мой, за что ты обрек нас на кровавые муки?

Кубе нахмурился. Он жалел, что разрешил конвоирам допустить к себе этого неприятного человека.

— Встаньте, доктор Шварц, и не создавайте здесь беспорядка. Вы говорите ложь, Германия не любит лжи, Германия уважает закон и порядок. Мучения? Что ж… Я обещаю вам, что все это скоро кончится. Идите, доктор Шварц, к своим детям и внукам и успокойте их.

Подавленный, опустошенный поднялся человек с земли и все благодарил, благодарил, прижимая к груди порыжевший котелок.

— О, я верю господину Кубе. Разве можно убивать людей только за то, что они другой веры? Я сам говорил это, сам говорил им. Но с людьми ничего не сделаешь… Они не хотят верить, не хотят. Как плохо, когда человек не верит человеку!

Старик удалялся от насупившегося Кубе. И казалось, это был не человек, а тень его, прижатая к земле бременем унижений и страданий.

На лице Кубе заиграли синие пятна, признаки гнева. Комендант гетто подскочил, как ошпаренный кипятком.

— К дьяволу! Всех, всех! Это черт знает что такое, подсовывают мне всяких сумасшедших! Уничтожить! Сразу! В первую очередь!

Услужливый адъютант, понимавший начальника с полуслова, бросился с пистолетом за стариком. Он любил при случае проявить распорядительность, приятную для начальства сметливость и необходимую каждому офицеру твердость, да, твердость.

Старик"удивленно глянул на него, остановился.

— Тебе, доктор, выпала честь быть первым!

Он выстрелил в старика не целясь и бросился к его детям, внукам. Это послужило сигналом для других. Автоматные очереди прокатились по всему гетто. Вызванные по телефону, торопились на помощь дополнительные полицейские части. Начиналась очередная расправа над жителями, воскрешавшая в памяти давно прошедшие времена, когда люди-звери охотились за людьми.

Тупорылые грузовики возили трупы и сбрасывали в огромные ямы возле кирпичного завода. По улице, где проходили грузовики, тянулась кровавая тропа, и случайные прохожие с ужасом поворачивали в переулки, чтобы не наступить на живую человеческую кровь, дымящуюся в горячей пыли.

За несколько часов убили более тридцати тысяч человек. Вечером короткое совещание у гауляйтера. Явились руководители гестапо, СД, начальник полиции.

— Почему только тридцать тысяч? — сухо спросил Кубе.

— Не хватило патронов, господин гауляйтер.

— Что значит не хватило патронов? Вы знаете инструкцию: при экзекуции расходовать не больше чем по одному патрону на человека.

— При массовой экзекуции это невозможно, господин гауляйтер. Приходится стрелять из автоматов в толпу, в отдельные группы людей. Всегда получается большой перерасход патронов. Большие трудности с транспортом…

— Кто вас заставляет возить трупы? Выполняйте точно инструкцию господина Гиммлера: каждый осужденный должен сам доставить себя к могиле. Чтобы впредь не производить таких неразумных расходов, направляйте осужденных пешими колоннами к месту экзекуции. Кстати, на сей счет имеются точные указания господина рейхсминистра.

Окончилось одно и другое совещание, а удовлетворения от прожитого дня не появлялось. Кубе, как всегда, лег спать в двенадцать часов ночи, но сон долго не приходил. Беспокоили известия из-под Москвы, утешительного в них было мало. Невольно вставала перед глазами ссутуленная фигура старого доктора, проблески надежды и радости в его глазах, когда он увидел своего старого знакомого. Промелькнула предательская мысль: почему, действительно, он должен был погибнуть? В конце концов, что плохого сделал он лично ему, Кубе? Однако прочь из головы нелепые мысли, недостойные не только его, надежного соратника фюрера, но позорные и недопустимые для каждого немецкого солдата! Что значат в сравнении с великим будущим Германии прежние знакомства, сентиментальные истории, не заметные ни для кого недоразумения с совестью, с прошлым? Все это пустяк, пылинка, которую легко сдуть со своей совести, и она будет спокойная, чистая и ясная.

Он вспомнил, что сдул уже не одну пылинку. В молодости, когда глаза как-то иначе смотрят на мир, когда в сердце стучатся чистые, как небо, желания, у него было несколько искренних приятелей. С ними жил он душа в душу, с ними мечтал о лучшем будущем человечества. Затем дороги их разошлись, одни стали коммунистами, другие присоединились к социал-демократии, третьих затянула серая тина жизни, и их голоса перестали звучать, поглощенные мелкими житейскими заботами. Он сам, Кубе, присоединился к человеку с острой длинной прядью на лбу, известной теперь всем в Германии и далеко за ее пределами.

За спиной этого человека стояли промышленные короли, финансовые тузы, остатки бывшей кайзеровской армии. Они как огня боялись своего народа, боялись веяния революции с востока, они жаждали реванша.

Человек с косой прядью на лбу стал для них находкой. Он поклялся уничтожить коммунизм. Он взялся зажать в железный кулак рабочий класс Германии, вытравить в стране всякую мысль о свободе, революции. У него всегда горели глаза лихорадочным блеском не то чахоточного, не то сумасшедшего, не то сомнамбулы. Язык он имел горячий и острый, мог говорить до полного забытья, до истерики. Демагогические слова его приковывали внимание. Он говорил о немцах, о Германии, о ее страданиях после Версаля. Он бил себя кулаками в грудь и громко заявлял, что выведет Германию на широкую дорогу, что он не только обеспечит ей первое место среди великих держав, но подчинит весь мир интересам Германии. Его слушали, ему аплодировали как угорелые и бросались — с дубинками и ножами — на тех, кто не разделял его мыслей, в чьих жилах текла «не немецкая» кровь. А он кричал бешено и бешено собирал силы. Росли как грибы штурмовые отряды. Трещали витрины неарийских магазинов. Горели на улицах и площадях книжные киоски. У него завелись хорошие приятели и в Англии и в Америке. Эти приятели с тревогой поглядывали на восток и мечтали о том времени, когда с помощью восстановленных сил Германии им удастся погасить свет с востока, а сам восток превратить в колониальный материк, в край богатой поживы для их длинных и жадных рук. Правда, они говорили деликатно. Возвышенными словами о вечных принципах частной инициативы, свободного предпринимательства и здоровой торговли они прикрывали свои вожделения, свою жадность.

Человек с косой прядью волос на лбу пришел к власти. Его приверженцы и приятели, спутники скитаний по мюнхенским пивнушкам переселились в дворцы, заняли высокие кресла в имперской канцелярии. Фюрер не брезговал никакими средствами в достижении своих целей. Приход к власти вскружил маньяку голову, и он начал мыслить и действовать в мировых масштабах. Он был беспощаден со всеми, даже с ближайшими своими соратниками, если мысли их расходились с его мыслями. Его искренние приверженцы следовали его примеру. Пуля, топор, виселица справляли свой кровавый бал на немецкой земле. Кубе помнит, как довелось ему встретиться с некоторыми своими прежними приятелями, спутниками далекой юности.

Под его наблюдением на задворках тюрьмы рубили головы тем, кто позволял себе думать и действовать иначе, чем это рекомендовалось в книге «Моя борьба», книге, ставшей библией для правоверных нацистов. Однажды на плаху привели человека, в котором Кубе узнал бывшего своего друга молодости, с которым он сидел когда-то на школьной скамье, пел вместе студенческие песни, увлекался северными сагами. И на какую-то минуту повеяло на него ароматом далекого детства и юности, он спросил, совсем по-человечески спросил осужденного на смерть:

— Может, хочешь, Ганс, передать последнее слово матери? Говори, я прикажу передать его.

Привязанный человек глянул на него, и взгляд этот будто полоснул острым ножом по сердцу. Взглянув, спокойно ответил:

— Ты лучше передай своей матери, что она родила не человека, а шелудивого пса…

Кубе нервно схватился за пуговицы, чуть не оборвал их. Ему стало нестерпимо душно.

— Отставить! — крикнул он палачам-эсэсовцам.— Привязать его кверху лицом, чтобы он не только видел лезвие топора, а увидел на этом лезвие свои глаза!

Человек ничего не ответил. И потому, что он не обращал на Кубе никакого внимания, не удостоил его ни словом, ни взглядом, сердце Кубе закипело нестерпимо лютой злостью, он выхватил топор из рук солдата и взмахнул им с такой силой, что топор еле вытащили потом из широкой дубовой плахи.

Фюрер узнал об этом поступке Кубе и во время очередной встречи похвалил его, шутил, был очень весел.

— А ты с выдумкой, старик, с юмором! — лихорадочно сверлил он глазами Вильгельма Кубе, ласково шлепал по плечу.— Хвалю, хвалю!

И, уже помрачнев, крикнул истерически:

— Приказать, чтобы казнили наших противников только так!

Махнув рукой, успокоился:

— Это, знаете, не лишний моральный фактор. Это кое-кого устрашит… Передайте Гиммлеру, чтобы он учел этот моральный фактор. Да, фактор…

И бывший ефрейтор снова махнул рукой. И не понять было, то ли он махал ею, то ли сама она дергалась, следуя его неспокойным мыслям, которые вспыхивали как молнии, рождая другие, такие же неспокойные, такие же болезненные. От них тряслась как в лихорадке вся Германия, бациллы тревоги, неуверенности лихорадили Европу, вносили смуту в жизнь народов.

После происшествия возле дубовой плахи Кубе целый год жил в страшной тревоге. Он вспоминал всех своих прежних друзей, вспоминал их мысли, слова, расспрашивал, расследовал. И успокоился только тогда, когда последний из них очутился в лагере смерти. Многие из них не имели никакой вины перед новой империей. Но они могли повредить Кубе — при случае выдать его собственные грехи молодости, скомпрометировать его, испортить ему карьеру. Лучше смахнуть со своей совести эти пылинки, пусть она будет чистой, спокойной…

3

Все наличные немецкие силы в городке были мобилизованы на борьбу с партизанами. И конный жандармский взвод, и железнодорожный батальон, и специальная эсэсовская команда, и полиция, и остатки пехотного полка, прибывшего с фронта на переформирование, отправились в район. Сначала немцы шли одной колонной, постепенно прочесывая ближайшие к деревням места, устраивая повальные облавы и обыски в населенных пунктах. Но это не давало никаких результатов. Далеко в леса не забирались. Глубокие снега укрыли в тот год землю, и казалось, ни одна живая душа не могла быть в лесах, молчаливых, угрюмых.

Мирон Иванович строго следил, чтобы ничем не выдать местоположение отряда,— ведь менять базу зимой не входило в его планы, хотелось дождаться весны, когда черные лесные стежки будут помогать партизанам. Фашисты разделились на группы. Им хотелось обойти побольше населенных пунктов. Не попадутся партизаны, можно будет заняться облавами на молодежь, которая не являлась на вербовочные пункты, несмотря на все объявления и самые строгие приказы властей. Уже были направлены в городок первые партии «добровольцев», но они не дошли до места назначения, не вернулись и посланные конвоиры. Жандармский взвод расстрелял в одной деревне нескольких хлопцев и девчат, расстрелял просто так, для острастки, для порядка. Но не успел он отъехать на пять-шесть километров от деревни, как попал в жестокую засаду. Около тридцати жандармов осталось лежать на дороге, остальных спасли резвые ноги коней. Ганс Кох, находившийся вместе с жандармами, уцелел только потому, что ехал сзади и первый бросился наутек. Правда, его слегка ранило в руку, и это дало ему повод хвастаться впоследствии тяжелыми ранениями, будто бы полученными в борьбе с партизанами. Однако в то время настроение у Коха было совсем скверное, и он проклинал день и час, когда отважился выехать в эту экспедицию. Три роты пехотного полка тоже попали в перепалку, наскочив на засаду, но они понесли сравнительно небольшие потери, так как сразу залегли в снег и открыли сильный огонь. Партизанская группа, руководимая Шведом, вынуждена была отступить перед регулярной частью, потеряв несколько человек убитыми и едва успев забрать пятерых раненых партизан. Фашисты побоялись, однако, преследовать группу и, обстреляв из автоматов ближайшие перелески, отступили.

Только команде эсэсовцев да полицаям Клопикова немного повезло. Они поймали в лесу двух связных. Их привезли в бывший колхоз «Первомай», где собрались под вечер, как было условлено, и все остальные немецкие части. Пленных долго допрашивал сам Кох, но ничего определенного добиться от них не мог.

Вызывали по очереди всех жителей деревни, чтобы опознать пленных. Ганса Коха доводили до бешенства скупые слова, повторяемые, будто по команде, стариками, женщинами, детьми:

— Нет, не знаем их, господин офицер…

— Я сожгу всю деревню, если вы не скажете, что это за люди!

Дошла очередь и до тетки Ганны.

— Может быть, узнаете в них убийц вашего мужа? — спрашивал у нее Кох.

Трудно было отвечать тетке Ганне, видя перед собой своего родного племянника. И за себя боялась, и за них боялась, за этих двух парней: выдержат ли они все, что выпало на их долю.

— Нет, господин офицер, нет…— и вытирала платочком предательскую слезу на щеке.— Эти не убивали моего мужа.

— Да вы успокойтесь, не волнуйтесь, муж ваш погиб как герой.

— Не видела я его смерти, не видела… Не знаю, где лежат его косточки.

Ганна плакала самыми искренними слезами. В душе теплилась надежда,— может, как-нибудь и обойдется еще все, может, не будут наказывать этих хлопцев, может, произойдет что-то неожиданное и спасет их.

Уже смеркалось. Кох приказал пехотному командиру, молчаливому и угрюмому капитану, ставить виселицы на колхозном дворе. Но командир, пожилой человек, наотрез отказался, сославшись на то, что через полчаса он должен выступить в город, чтобы до ночи быть там.

Кох вскипел:

— Кто разрешил вам идти в город?

— А кто мне должен разрешать, если я сам являюсь командиром своей части?

— Вас послали в мое распоряжение, и вы, надеюсь, знаете, что такое дисциплина.

— Мы знаем, что такое дисциплина, а вам я советовал бы познакомиться с ней на фронте. Тогда вы знали бы, как нужно разговаривать с людьми, старшими по чину и имеющими боевые заслуги.

— Я комиссар гестапо, мне наплевать на ваши чины и заслуги. Шрайд! — крикнул он командиру жандармов.— Арестовать этого негодяя!

И тут произошло то, чего не ожидали ни участники операции, ни люди из деревни, молча наблюдавшие за непонятной им перепалкой, ни осужденные на смерть, ожидавшие, когда наконец кончатся их мучения.

Пожилой капитан размахнулся со всего плеча и залепил Коху такую оплеуху, что тот пошатнулся и упал на одно колено, схватившись рукой за щеку.

— Это тебе за негодяя, сопляк! А это,— ударил он с другого плеча,— для науки, знай, как разговаривать с людьми.

Капитан пошел размеренным шагом к своим солдатам, внимательно следившим за происходящим.

Шатаясь, Кох поднялся с земли и, бледный, с перекошенным от бешенства лицом, хватаясь не гнущимися на морозе пальцами за кобуру, бросился вслед за капитаном.

— Жандармы, полиция, огонь!

Но многие полицаи бросились кто куда. Люди из деревни рассыпались по улицам. Кто-то крикнул двум избитым хлопцам:

— Родненькие, бегите, спасайтесь!

Пленные смешались с толпой, никто не задержал их.

Кох догонял уже капитана, когда два станковых пулемета пехотинцев, нацеленные на эсэсовцев, дали по длинной басовитой очереди над их головами.

Железнодорожный батальон, готовый вмешаться в перепалку и помочь эсэсовцам, подался назад. Охотников идти на пулеметы не нашлось. Эсэсовцы, жандармы и полицаи убегали по улице, вязли в сугробах на огородах.

Кох шел по улице обессиленный, оскорбленный. Выплюнув выбитый зуб, он наконец крикнул жандармам:

— Стойте, проклятые, иначе я вас всех расстреляю!

Солдаты собирались неохотно. У полицаев дрожали от страха ноги. Все старались не смотреть в глаза Коху, чтобы не вызвать внезапного гнева.

Кох напал на командира жандармов, лейтенанта Шрайда:

— Вы убежали с боевого поста, вы заслужили виселицу, дезертир!

Лейтенант стоял навытяжку, и его веки непрерывно подергивались.

— Извините, господин комиссар, но у них пулеметы…

— А у вас не было пулеметов? У вас детские игрушки или боевое оружие?

— Извините, господин комиссар, но мы совсем не ждали, что немецкий офицер поднимет руку на своего сослуживца…

— Пишите рапорт об освобождении от должности и молитесь богу, что так легко отделались…

Кох ограничился таким сравнительно мягким наказанием, — не в его интересах было особенно раздувать дело. Он забыл и о партизанах. Одна мысль волновала его — как найти способ отомстить, и не просто отомстить, а сурово наказать на основании закона этих проклятых, совсем обнаглевших фронтовиков, позволяющих себе бог знает что. Фронтовики! Мы вам покажем нашу действительную роль и силу, только бы добраться спокойно до города.

Кох кипел, готовый обрушить на головы фронтовиков самые страшные беды. А фронтовики спокойно готовились в дорогу. Построились в боевую колонну, прикрыли ее мощным арьергардом и,— такое нахальство! — послали своего представителя к Коху. Хромой офицер — видно, не оправился еще после ран — остановился перед Кохом:

— Господин капитан приказал передать вам: вы снимаетесь с места через три часа. Всякие попытки догнать нас, или устроить засаду, или раньше добраться до города будут иметь очень плохие результаты для вас лично. Таков приказ господина капитана. Разрешите идти, господин комиссар?

Кох чуть не испепелил взглядом офицерика, но подумал и сказал тихо-тихо, чтобы не слыхали его ближайшие помощники:

— Идите…— И тут же: — Однако чего мы стоим на морозе? Занимайте хаты!

Кох позвал к себе в комнату Клопикова.

— Садитесь.

Клопиков сидел, настороженно глядя на начальника, услужливо ждал приказа.

— Видели?

— К сожалению, ах, к великому сожалению, пришлось увидеть эту грустную историю.

— А где захваченные пленные?

— Убежали, господин комиссар.

— Ладно, господин Клопиков. На этом мы закончим разговор. Только я должен сказать вам: вы не слышали и не видели, что произошло здесь. Понимаете?

— Боже мой, почему же мне не понять?

— И последнее, что я скажу вам. Мне донесли, что Слимак знает место, где проживает семья батьки Мирона.

— Да, я сам говорил вам об этом. Там все его дети.

— Приказываю: немедленно, сегодня же арестовать и доставить в город.

— Отобьют по дороге! Возбужден весь район, господин комиссар, они теперь не пропустят ни одного человека в нашей форме…

— Не обязательно полицейским прогуливаться по партизанскому району в форме.

— Ваша правда, господин комиссар. Мы постараемся. Но позвольте сделать это не сегодня, когда все люди в деревнях насторожены и следят за каждым нашим шагом. Вы знаете, господин комиссар, мы с вами не видим партизан, а у них мы всегда на виду, так как каждая живая душа в деревне, осмелюсь вам доложить, смотрит в лес, в их сторону.

— Ладно. Можете провести эту операцию через несколько дней, когда район успокоится.

4

Когда группа Коха выходила из деревни, неподалеку от городка остановились пехотинцы. Капитан обратился к ним с коротким словом:

— Солдаты, как командир ваш, я даю вам полную свободу: идите куда хотите. Хотите обратно на фронт — идите на фронт, хотите на отдых домой — пробирайтесь в Германию. Не в партизаны же нам идти. Они постреляют нас… Но куда бы ни пошел любой из вас, держитесь святого закона: отвечать только за себя, не ссылаться на товарищей и не выдавать их.

Вспыхнули горячие споры. Многие стояли за возвращение в город.

— Наши семьи расстреляют, если не вернемся.

— Идите, вас никто не задерживает.

И снова начинались колебания. Никому не хотелось проклятой бойни, как называли солдаты наступление на Москву. Они так счастливо отделались только потому, что весь их полк был разгромлен и отведен в глубокий тыл. Уже давно среди уцелевших солдат полка шло глухое брожение. Их двух товарищей расстреляла в городе эсэсовская часть за распространение, как было сказано в приговоре, лживых слухов. Но солдаты знали, что их товарищи говорили правду о положении на фронте. Однако не всякая правда желательна господам офицерам и эсэсовским шпикам. Командование гарнизона пронюхало о настроениях солдат и решило послать их проветриться в район, набраться хорошей немецкой злости в борьбе против партизан.

— Вы снова будете действовать как герои.

Герои слушали, опустив головы. С них достаточно уже героизма. Сколько таких «героев» легло костьми под Москвой! Только редким счастливцам — с тяжелыми ранениями, с отмороженными ногами и руками — удалось попасть в фатерлянд. Подальше бы от подобных героических дел!

Скоро солдаты разбрелись. Большинство все же потянулось в город. Одна группа отправилась с капитаном на запад.

5

Было уже за полночь, когда вояки Коха увидели вдалеке город. Пробираясь перелеском, они услыхали частую зенитную стрельбу. По всему небосклону вспыхивали разноцветные огни разрывов, виднелись трепетные бусы трассирующих пуль, косые полосы прожекторов. Затмевая звезды, загорелись осветительные ракеты-фонари. Они казались совсем неподвижными.

Над городом брызнул горячий красный фейерверк, и, осыпая с ближайших деревьев снежную пыль, прокатился грохот страшного взрыва. Будто дунул ветер, воздушная волна мягко ударила в лицо. А взрывы, один за другим, перекатывались эхом по лесным просторам. Кох, глянув на полыхавшее над городом зарево, сразу притих, куда девалась его постоянная суетливость — он очень любил обычно командовать, распоряжаться, отдавать приказы.

Теперь он ехал молча, не обращая особого внимания на людей, находившихся под его командой. Самые противоречивые мысли роились у него в голове. Кох даже улыбнулся незаметно: жарке? теперь Вейсу, ведь он страшно боится налетов. Небось сидит в тесном бункере и вспоминает всех своих родственников — живых и мертвых, далеких и близких.

Мелькнули мысли о депо, о станции. Сколько потрачено сил и средств, чтобы восстановить их! Теперь все снова полетит на воздух. А сколько эшелонов стояло на станции! Видно, спросят и у него, Коха, как это случилось, как допустили такой грубый промах, не отвели предусмотрительно эшелоны.

До станции оставалось каких-нибудь километра три. Еще гудели над головой самолеты, разворачиваясь, чтобы взять курс на восток. Клопиков вывел Коха из задумчивости:

— Ракеты бросают, господин комиссар! Смотрите, смотрите, аж в трех местах пускают ракеты с земли.

Подбежал командир железнодорожного батальона:

— Господин комиссар, диверсанты показывают самолетам стоянку нашего аварийного поезда на замаскированной ветке. Боже мой,— даже вскрикнул он, схватившись за голову,— ведь там склад боеприпасов!

Безразличие, пассивность Коха как рукой сняло.

— Жандармов туда, полицию в обход! — торопливо крикнул он, встрепенувшись и весь дрожа, как коршун, заприметивший добычу.

Десятки конников помчались к железной дороге, стараясь не выскакивать из мелкого кустарника, покрывавшего берега неприметного ручейка в лощине. Оживились полицаи и, тяжело дыша, бросились бегом по глубокому снегу.

Оглушительный взрыв прокатился над полем. Все осветилось на миг ярким багровым светом. Огненный столб взлетел в поблекшее небо. Упругим ударом воздуха сорвало шапку с головы, и Кох остановился, ища ее в снегу.

А над станцией, над депо вовсю бушевал пожар. — Стой, дьявол! — Кох привязал к ольхе жеребца. Обошел ближайшие кусты, разбросал ногой снег, начал было ощупывать его руками. Руки одеревенели на морозе. Торопливо натянул перчатки и, засунув руки в карманы шинели, старался согреть их. — Куда могла деться эта проклятая шапка? Не идти же в город с непокрытой головой, да и холодно, даже уши замерзают.

Где-то далеко заржали кони. Привязанный к ольхе жеребец дернул повод и, оторвав ветку, понесся как ошалелый по полю. Смерзшийся снег взлетел из-под копыт, сильно ударил Коха по лицу, и ему осталось только выругаться и послать сто чертей вслед нетерпеливому скакуну.

— Такой день, такой день! — тяжело вздохнул он, потирая рукой щеку.— Как начались неудачи с самого утра, так и не везет все время.

Завязав платочком уши и подняв воротник шинели, Кох заковылял к городку, осторожно озираясь по сторонам.

6

День перед налетом прошел в заботах. Эшелоны приходили один за другим. Видно, на фронте дела у немцев были не очень хороши, телеграммы требовали как можно быстрее пропускать поезда. Штрипке торопил Заслонова:

— Прошу вас, прошу: нажимайте на рабочих, паровозы нужны до зарезу.

Но с паровозами особой заминки не было. Эшелоны простаивали долгие часы из-за отсутствия воды. Приходилось каждый паровоз гнать на мост, пускать в ход шланги, мобилизовать пожарные насосы. Заслонов наблюдал за суетой немцев, гонявших к мосту по одному паровозу, когда можно было сразу подогнать два, три и тем самым значительно сэкономить время. Это понимал и Чичин, который на минуту зашел в контору.

— Готово у вас? — тихо спросил инженер. — Хлопцы ждут не дождутся.

— Сигнализация?

— Была готова еще вчера. Дубок ремонтировал весь день семафоры, поставил по приказу немцев большие козырьки над фонарями. И козырьки поставил, и устроил все так, что эти козырьки будут маскировкой только от немцев. Кое-что сделал и для депо.

— А ракетчики?

— Вся молодежная группа в полной готовности. Каждый знает свое место, условились и о сигнале, когда начинать.

— Хорошо, идите!

Инженер заметил торопившегося со станции господина Штрипке. По его внешнему виду можно было подумать, что на нем возили дроза. Тяжело дыша и вытирая вспотевший лоб, Штрипке изнеможенно бросился на диван.

— Ну, знаете, эта вода доведет меня до сумасшествия. Я весь мокрый, как собака, загоняли господа офицеры… Где я возьму им воды? На станции много эшелонов с солдатами. Им нужен кипяток, им нужен ужин, им нужно… мало ли что еще им нужно. При чем тут я? Я ведь не начальник станции. Я только шеф депо. Ну, паровозы мое дело, я обязан обеспечить их водой. А для всех прочих нужд пусть ищет воду кто-либо другой, меня это мало касается. Я радуюсь, господин инженер, что мы закончили сборку бака для воды. Может, скоро восстановим водопровод, тогда с моих плеч гора свалится.

Из окна виднелась водокачка. На уцелевшей кирпичной башне стоял круглый бак, который несколько недель клепали из разбитых цистерн солдаты железнодорожного батальона. Штрипке посмотрел на него с таким восхищением, будто он не на шутку влюблен в это неуклюжее ржавое сооружение, нависшее черной громадой над руинами привокзальных зданий.

Наступали сумерки. Заслонов пошел на угольный склад проверить экипировку паровозов. Возвращаясь в контору, остановился минуты на две возле огромной витрины на платформе станции, где вывешивались последние сводки с фронта, огромные плакаты. Среди многочисленных объявлений и приказов выделялся желтый лист бумаги с черными буквами слов, напечатанных по-немецки и по-русски:

«Внимание, внимание, внимание! Тридцать тысяч марок тому, кто поймает или поможет поймать начальника железнодорожных партизан по прозвищу «дядя Костя». Прочитайте и расскажите другим. Не бойтесь мести бандитов. Вы можете сообщить германскому командованию соответствующим письмом. Вознаграждение будет получено вами независимо от того, устно или письменно вы укажете местонахождение начальника бандитов».

Вдоль витрины сновали солдаты из эшелонов, останавливались на минуту, окидывали беглым взглядом плакаты. Два санитарных поезда с ранеными стояли на путях среди других эшелонов. И не спрашивая все знали: поезда идут из-под Москвы.

Из вагонов вынесли несколько мертвецов. Солдаты не очень интересовались этим грузом на носилках. И только некоторые юнцы, впервые попавшие в маршевые эшелоны, с болезненным любопытством приглядывались к восковым лицам покойников, к испачканным кровью носилкам.

А над перроном гремели радиомарши, диктор, захлебываясь, кричал: на Москву, на Москву!

Экзальтированный юнец истерически крикнул: «Хайль Гитлер!» Его крик оборвался и потонул в вокзальном шуме. Солдаты глянули на парня, как на сумасшедшего. Какой-то шутник надвинул ему шапку на самый рот и, щелкнув по носу, скрылся где-то с котелком под вагонами.

Возле витрины задерживались проходившие мимо рабочие, быстро просматривали желтое объявление.

— Что значит «ахтунг»?

— Разве не видишь — «внимание»…

— Неправильно!

— Что неправильно?

— Перевод твой неправильный…— Молодой смазчик, жонглируя на ходу пустой масленкой, пошел по перрону, весело напевая под нос нечто похожее на песенку: — Ах, туго, ах, туго!

— Кому?

— Тем, кто пишет эти объявления и…— заметив Заслонова, — их холуям.

Последнее слово он добавил явно в адрес инженера. Заломив на затылок промасленную кепку, парнишка с таким независимым видом прошел возле инженера, что рабочие, шедшие за ним, едва сдержались, чтоб не расхохотаться, да и сам Заслонов не мог скрыть улыбки. А смазчик подошел фертом к какой-то расфуфыренной немецкой барыньке, вышедшей из классного вагона. Ловко козырнув и прищелкнув разбитым сапогом, он спросил, подбирая немецкие слова:

— Который час, мадам?

Немка испуганно глянула на промасленную одежду, на непокорный чуб, выбивавшийся из-под кепки, нерешительно попятилась назад. Но, заметив мирные инструменты в руках у хлопца, остановилась и, хватая ртом воздух — у нее занялось дыхание, едва промолвила от страха:

— Одиннадцать, господин!

— Наше вам с кисточкой! — галантно откланялся «господин» и, помахивая масленкой, важно двинулся дальше, где за перроном чернел между путей огромный ящик. Там хранились обычно запасные рессоры и буфера, стояло несколько бочек с мазутом, лежали текстильные концы, которыми заправляются буксы, и груды отработанного, промасленного обтирочного материала. Заслонову бросилось в глаза, что рядом с мазутным ящиком стояло несколько цистерн. Все пути Кругом были забиты эшелонами.

«Удобное, однако, местечко!» — невольно подумал инженер.

Он неторопливо прошел возле ящика. От цистерн сильно пахло бензином. Хотя здесь было темнее, чем на перроне, Заслонов заметил, как под одной из цистерн мелькнули две фигуры и исчезли за руинами небольшого дома, где прежде помещались кондукторские бригады.

«Готовятся, видно, хлопцы…» — подумал он и, чтобы не мешать — они же побаиваются его, пошел обратно,

… Все началось приблизительно в полночь. С запада послышался гул самолетов. Немцы смотрели в небо, гадая, что за самолеты. Особенно не волновались, так как самолеты шли с запада. Но, вслушиваясь в нарастающий гул, немцы начали проявлять определенные признаки беспокойства. Огоньки в окнах эшелонов погасли. Гомон на перроне утих, кто-то из немцев выключил репродуктор, чтобы лучше разобраться в рокоте моторов.

Зашевелились рабочие депо, выбежали во двор, вглядывались в черное небо, на котором не видно было ни одной звездочки.

Весь городок тревожно прислушивался к ночному небу. Но сирена противовоздушной тревоги молчала, молчали зенитки. На станции кое-кто из немцев начал громко разговаривать, беззаботно расхаживать по перрону:

— Чего волнуетесь? Наши! На Москву!

И в тот же миг три ракеты, одна за другой, повисли в посветлевшем небе. Пронзительно загудела сирена, ударили зенитные пулеметы с земли, с крыш домов, с платформ эшелонов.

— Расходитесь по убежищам! — крикнул Заслонов рабочим.

Первые ракеты были сбиты пулеметным огнем, рассыпались тысячами блесток и погасли.

Наступила такая темень, что хоть глаз выколи. Заглушая рокот моторов, надрывно гудела сирена. Заслонов бросился от депо к тому месту, где стоял на путях ящик смазчика. Но не пробежал он и полдороги, как увидел, что кто-то его опередил. Впереди мелькнул несмелый огонек и, казалось, погас совсем, но спустя минуту между вагонов взвился огромный столб огня, и в ярком свете были видны густые клубы дыма, охватившие одну из цистерн. Заслонов понял, что кто-то пустил бензин из цистерны, иначе пламя не взвилось бы так быстро и с такой силой. А над станцией повисли новые гирлянды воздушных фонарей. Захлебывались пулеметы, отрывисто залаяли автоматы-зенитки, загрохотали дальнобойки. А с неба неслись уже с нарастающим воем первые бомбы. Заслонов нырнул под вагон и смешался с толпой солдат, беспорядочно бежавших в разных направлениях. Горячая струя воздуха сбила его с ног, сорвала шапку с головы. Что-то с треском ударило по вагонам, со звоном посыпалось стекло. Заслонов едва встал, чувствуя сильную боль в ноге, ушибленной о шпалу. Вблизи кричали гитлеровцы, кто-то надрывно просил помощи. «Носилки, носилки!» — слышались приказы, но никакая сила не могла теперь заставить санитаров взяться за носилки. Заслонов торопился в убежище. Перепрыгивая через рельсы, он споткнулся о лежащего человека, повторявшего одни и те же слова:

— Боже мой, боже, кто меня выведет отсюда, я совсем задыхаюсь!

Заслонов наклонился, присмотрелся. На земле лежал босой немец с разбитыми до крови ногами. Он был в одном белье, если не считать наброшенную на плечи шинель. В руках держал сапоги, видно не успел надеть их, когда убегал из вагона. Погоны на шинели говорили о генеральском чине.

— Вставайте! — протянул руку Заслонов. Генерал недоверчиво глянул на инженера, но тут же ухватился за руку, важно поднялся на ноги.

— Я же не могу так бегать, как эти солдаты! — как бы в оправдание своей беспомощности, захныкал босоногий.

— Да, да, господин генерал! — Подтягивая и подталкивая, Заслонов наконец привел его в бомбоубежище — вместительный, глубокий бункер, накрытый в несколько накатов рельсами и мешками с песком. Здесь сидели машинисты, кочегары из депо. Было несколько рабочих с угольного склада. Запыхавшийся, вбежал смазчик. Не заметив во мраке начальства, он трагическим жестом снял шапку, старательно отряхнул ее:

— Ну знаете, скажу я вам, запорошил.о всю кепочку. Дают жару и не спрашивают.

Кто-то прыснул, кто-то дернул парня за полу ватника.

— А я что? Просто терпения нет. С этой работенкой можно и без головы остаться. Разве не так я говорю, господин начальник? — довольно развязно спросил он у инженера.

— Голову я не советую вам терять. Поберегите ее лучше. Какой бы она ни была, без нее, однако, куда трудней…

— Святая правда, господин инженер! — не растерявшись, ответил хлопец, хотя и чувствовал, что немного переборщил.

В бункере было сравнительно тепло. Генерал натягивал на ноги сапоги. Рабочие дали ему пару портянок из перевязочных материалов. Генерал, запахнувшись в шинель, совсем повеселел и, увидев себя в окружении русских, начал убеждать всех, что русский человек очень хороший. Заметив, однако, что его слова не вызывают у слушателей особого отклика, он для пущей убедительности начал тыкать себя в грудь волосатой пятерней:

— Я есть доктор, доктор-генерал… медицина…

— Понимаем, господин генерал,— ответил ему, подбирая немецкие слова, Заслонов.

В бункер вбежало еще несколько солдат, ввалились два офицера. Генерал сразу стих и как бы втянулся с головой в свою шинельную скорлупу, старательно запахивая ноги, чтобы не увидели господа офицеры его безмундирного срама. Только спустя некоторое время тихо спросил о чем-то ближайшего офицера. Тот почтительно ответил:

– Огонь… Один огонь, господин генерал!

— Плохо… Я не знаю даже, где находится мой поезд.

— Все эшелоны горят, господин генерал!

А над землей не смолкал бешеный грохот. Земля временами содрогалась так, что жалобно звенели рельсы над головой и сквозь дощатую обивку потолка сыпались тонкие струйки песка да бледный язычок лампы метался из стороны в сторону, готовый вот-вот погаснуть.

Казалось, вся земля гудела глухо, тревожно.

7

Всю ночь Мишку Чмарутьку не покидало радостное и тревожное чувство. Это был один из самых серьезных выходов на настоящую боевую операцию. Такое же чувство переполняло и других участников бригады — молодого Чичина и еще нескольких хлопцев. В полночь они осторожно пробрались на поле за станцию. Заняли удобные места в старом противотанковом рву. Раскопали снег, наломали еловых лап, чтобы было теплей сидеть в защищенных от ветра норах.

Начало налета обрадовало их и вместе с тем немного разочаровало. Бомбы ложились как раз над станцией, над депо, над железнодорожным мостом. Не было особой нужды «сигналить ракетами. Вскоре руководитель группы, Чичин, перевел бригаду на новую позицию неподалеку от запасной ветки, замаскированной срубленными соснами и елками. Хлопцы знали, что на ветке стоит аварийный поезд, поезд-электростанция, а рядом, в перелеске, склад боеприпасов.

Но вот наконец взлетела зеленая ракета — приказ сигналить. Красные ракеты взвились в воздух и, описывая дуги, полетели к ветке. Мишка так разволновался, или, может, виноваты были окоченевшие на морозе пальцы,— одна из его ракет скользнула по снегу и начала выделывать на поле самые невероятные выкрутасы. Мишка как можно глубже втиснулся в свою ямку, чтобы, чего доброго, эта ракета не попала снова в ракетницу.

Но он скоро освоился со своим делом и не торопясь, с определенными интервалами, старательно стрелял из ракетницы. Стрелял и следил, как возникал вверху блестящий красный огонек, стремительно плыл в воздухе и вдруг угасал, превращаясь в россыпь дымных искр, медленно падавших на землю.

Аж похолодало на сердце, когда над головами загудели самолеты, заметившие наконец красные ракеты. Хлопцы дружно начали стрелять, еще и еще,—пусть увидят там, хорошо рассчитают удары своих бомб, чтобы попали они в самый раз, в самый раз!

Прогремело несколько запоздалых зенитных выстрелов. Резкие вспышки — будто удары кресалом по кремню — на секунду осветили обрывки кудрявых тучек, на какой-то миг показалось Мишке, что он действительно увидел серебряную птицу в небе. По тучкам скользнул испуганный луч прожектора и внезапно исчез. Хлопцы услыхали, как, заглушая рокот моторов, приближался пронзительный свист. Они припали к своим ямкам, притихли. Казалось, блеснули молнии, и вслед за ними громыхнули удары взрывов. Снежное облако взметнулось над полем, а затем стало тихо-тихо.

Еще и еще стреляли хлопцы, лихорадочно прислушиваясь к замирающему гулу самолетов. Неужели не попали, неужели не смогли разглядеть цели? Но вот они опять приближаются, рокот моторов нарастает, даже звенит в ушах. И снова слышится свист, переходящий в страшное завывание. Желание узнать, что будет дальше, берет верх над страхом. Мишка высовывается из ямки, вглядывается в мутную пелену снега, стараясь разглядеть через мелкие кустики, через щетину чернобыльника в сугробах, а попадут ли бомбы, куда им нужно. Земля вздрагивает с такой силой, что Мишку отбрасывает на другую сторону ямки, и он от страха зажмуривает глаза, прислушивается к себе, жив ли. Повернулся, почувствовал, как хрустят еловые лапы. Шевельнул ногой, рукой — все в порядке. Живой, Мишка, живой! Это воздушная волна бросила его, догадывается Мишка. И когда глянул, даже привскочил от радости и, не зная, куда девать ее, чем отметить, одну за другой выпустил еще две ракеты. Над веткой горело, трещало, вздымались столбы искр, носились черные клубы дыма в позолоченном пожарами небе.

Но что это? Глянул Мишка в сторону, где сидели его товарищи, и сердце сжалось в горячий комочек. Прямо по снегу, проваливаясь по колени, бежал к перелеску человек. За ним гнались солдаты и кричали: «Стой! Стой!» Возле самого Мишки, обдав его снежной пылью, пронесся всадник наперерез бегущему. Послышались частые хлопки выстрелов, вскрик. Мишка узнал голос своего товарища Васьки Чичина, и сердце его сразу похолодело, будто выставили его на трескучий мороз. Васька бежал еще по снегу, но видно было, что бежит он из последних сил, останавливается, чтобы передохнуть. Вот уже близко-близко от него всадник. Васька припадает на колено. Боже мой, неужто упадет он? Звучит короткий выстрел, и Мишка слышит храп коня, который, будто споткнувшись, падает со всех ног. Отстреливается Васька из револьвера. Но все ближе подступают серые и черные фигуры солдат и полицаев, обходят Ваську. Тот лежит, уже зарывшись в снег, стреляет реже и реже.

Сквозь треск бушующего пламени слышит Мишка далекий голос: «Отомстите, братки, за меня!»

Автоматная очередь. Голос обрывается.

Солдаты толпятся вокруг лежащего на снегу человека, потом расходятся, разъезжаются. Несколько винтовочных выстрелов раздается неподалеку от ветки, куда прямо на пожар, чтобы проскочить между пылавшими поездами и спрятаться в лесу, поползли два других Мишкиных товарища. Видно, они успели спастись, так как солдаты возвращаются оттуда, торопливо идут вдоль противотанкового рва, кое-где задерживаются на минуту, обыскивая места, откуда стреляли ракетчики. Вот один из полицаев кричит:

— Смотрите, и ракетница тут!

Столпились, разглядывают. Потом осторожно продвигаются ближе к Мишке. Он еще раньше пытался отползти к ручью, там густой кустарник скрыл бы его от ненавистных глаз. Но со стороны ручья едут конные солдаты. Назад, Мишка, назад! Может, в глубоком снегу рва укроешься от чужого глаза?

Скрипит снег под ногами полицаев. Уже слышно, как ругаются они над головой: нет покоя от этих диверсантов! И чей-то голос приказывает:

— Бугай, погляди, там что-то чернеет!

Еще несколько секунд, и в ров сползает здоровенный полицай.

— Руки вверх! — кричит он, наставив автомат, но, поскользнувшись, падает прямо на Мишку. Со всего размаха стукнул Мишка ракетницей по голове полицая. Тот заревел не своим голосом, одной рукой схватился за лицо, другой ловит, нащупывает Мишкино горло. «Нож!» — молнией мелькнула мысль. Хороший нож, с которым не расставался последние месяцы Мишка, нож, который подарил ему старший брат — партизан. По самую рукоятку всадил острое, как бритва, лезвие.

— Это тебе от дяди Кости, собака!

Как мечтал он, Мишка, Мишутка, быть похожим на дядю Костю! Как он мечтал увидеть его, этого богатыря человека, чье имя наводит ужас на немцев.

Услыхав о дяде Косте, полицаи в страхе бросились от проклятого рва. Но оттуда никто не стрелял. Тогда они позвали еще нескольких человек, продолжавших что-то искать в поле, и начали осторожно подползать ко рву, потом бросились вперед всем скопом, навалились на что-то живое еще, трепетное. Два полицая взвыли по-звериному, схватившись за животы, но другие осилили, повалили Мишку. Схватившись рукой за располосованную щеку, один из гадов завизжал, крутясь на месте:

— Да бейте его, бейте, бандита!

— Постой, постой, приказано живым! Полуживого, обессиленного Мишку потащили по снегу, связав ему руки ремнями.

На месте схватки остались лежать три неподвижных полицая. Среди них был и Бугай.

Снег кругом покраснел. И это были уже не отблески угасавших пожаров, а яркие пятна крови.

Мишка открыл запавшие глаза. И небо казалось ему необычным, сказочным. Трепетным золотом переливались волокнистые тучки. Звезды заметно поблекли, будто подтаяли. Его несли на самодельных носилках из двух березовых жердей. Они покачивались в такт шагам. И Мишке казалось, что он снова маленький-маленький. Мать положила его в люльку, качает, поет песню. Слов не запомнишь. Только и помнится:

— Мишка, Мишутка, а-а-а…

Поет мать. Тихий сон окутывает Мишкину люльку,

И пахнет, сильно пахнет березовым листом. Не иначе, май на дворе, поют в солнечном небе жаворонки, а где-то на станции гудит паровоз: гу-гу-гу…

Будто сквозь сон маленький Мишутка вслушивается в материнскую песню. Но она обрывается. С грохотом падает люлька на пол.

Ах, как болит голова у Мишки, сжали ее железными обручами. И руки, и ноги, и спина…

— Воды! Пить!

Мишка лежал неподвижный, бредил, когда на минуту возвращалось сознание, беззвучно просил:

— Мама, пить…

8

Под самое утро вышли из бункера. Зябко поеживались, попав на свежий воздух. Глянули кругом и невольно остановились. Груды черно-сизого покореженного железа громоздились на железнодорожных путях. На выходных стрелках уцелели от огня два эшелона.

Один из них сильно врезался в бок другому. Стояли разбитые вагоны, некоторые сошли с рельсов, другие наклонились, готовые вот-вот упасть. Кое-где дымились, дотлевали пожарища. От водонапорной башни остались только груды битого кирпича, а отремонтированный бак лежал смятый и изрешеченный метрах в двадцати от башни. Два паровоза каким-то чудом попали в яму поворотного круга, сбив, покорежив его. На одном еще дотлевали дрова на тендере.

Из пробоины тендера с шипеньем вырывалась струя пара,— видно, закипела перегретая вода.

Рабочие незаметно подмигнули друг другу. Дубок, увидев, что поблизости нет начальства, прищелкнул языком, пробормотал под нос:

— Теперь работы до самой субботы.

В паровозах, попавших в яму, Заслонов узнал те самые, которые стояли вчера под экипировкой. Улыбнулся про себя: «Однако хлопцы не подкачали, все сделано, как по плану…»

По путям пробирался Вейс с несколькими офицерами. Он осторожно переставлял лакированные сапоги, чтобы не запачкать их в пепле, устилавшем серой пеленой оттаявшую на путях землю.

— Ужасно, ужасно! — повторял он, наклоняя голову. Куда делась горделивая привычка поглядывать на всех с высоко поднятой головой! Шинель была заляпана грязью, запылена,— видно, попал комендант ночью в хорошую перепалку. Только и успел надеть новые, чистые сапоги.— Где Штрипке? Нужно думать, с чего начинать! Я давно послал за ним! — нетерпеливо оглянулся Вейс.

Штрипке явился. Вернее, его привели под руки два офицера. Следом бежала растрепанная немка — смазчик сразу узнал в ней вчерашнюю расфуфыренную особу, у которой он спрашивал о времени.

Она едва успевала за мужем, бежала, спотыкалась, кричала:

— Я не позволю! Я не позволю!

— Что вы не позволите, мадам? — нахмурившись, спросил Вейс.

— Я не позволю издеваться над больным человеком. Вы взгляните на него. Вы поговорите с ним. Что вы сделали с моим мужем? Я пойду к министру, я буду жаловаться фюреру! — И женщина, едва стоявшая на ногах, истерически зарыдала.

— Вы жена почтенного Штрипке?

– Уже двадцать лет, как по милости господа…

— Когда вы приехали?

— Боже мой! По его телеграмме. Вчера.

— Однако успокойтесь, мадам. Видите, здесь не женские дела. Отведите мадам на квартиру… Что с вами, Штрипке? — наконец взглянул Вейс на шефа депо.

Тот стоял безучастный ко всему. Глаза его светились каким-то лихорадочным светом, который, казалось, вот-вот погаснет. Наконец взгляд Штрипке остановился на разрушенной водокачке, и он вдруг ожил, загорелся,

— Вода! Вода! — сначала шептал он, потом ошалело крикнул: — Тут стояла водокачка! Я спрашиваю вас, шволячи, куда делся мой бак?

Он обвел всех помутившимся взглядом, умолк, ссутулился и тихо заплакал:

— О, ты приехала, моя старая, добрая жена! Плакал и растирал слезы по сморщенному лицу. Вейс нахмурился. Офицеры молча переглянулись, кое-кто горестно покачал головой.

— Отведите его в городской госпиталь. Видите, с человеком несчастье…— Вейс многозначительно покрутил пальцем над собственным лбом.— Позовите этого русского инженера, временно поручим ему заняться депо,— приказал комендант. Один из офицеров бросился к группе рабочих, чтобы при их помощи найти Заслонова. Но инженер был неподалеку и, заметив, что его ищут, сам пошел к коменданту.

Не успел он сделать несколько шагов, как увидел Коха, бежавшего с группой жандармов ему наперерез. Вид у Коха был необычный. Он, видно, лазил где-то на пожарище, продирался через разбитые и обгоревшие вагоны. Шинель — в саже, в масляных пятнах, рукав разорван. Глаза — видно, Кох не спал всю ночь — налиты кровью и горели неспокойным блеском. Лицо бледное, возбужденное. Подскочив к Заслонову, Кох сильно ударил его рукояткой револьвера, захрипел осипшим, сорванным голосом:

— Руки вверх, бандит!

— Что вам нужно, господин комиссар?

— Не разговаривать, пристрелю! — сипел Кох, тыча револьвер в грудь. Подскочившие жандармы скручивали руки, другие шарили по карманам.

— Господин Кох, что здесь происходит? — взволнованно спросил комендант Вейс.

— Потом, потом…—нервно ответил комиссар гестапо и приказал жандармам конвоировать инженера. Так и повели его, связанного, окруженного сильным конвоем жандармов, державших наготове автоматы.

Вейс недовольно покачал головой, пробормотал что-то под нос, двинулся следом за Кохом, но передумал, поморщился.

— Этот молокосос снова наломает дров, ему мало вчерашнего…— злобно сказал он своим офицерам.

9

В маленькой с цементным полом камере лежало несколько арестованных. Их сразу заметил Заслонов, когда его толкнули сюда со скользкого порога. Он упал, сильно ударившись локтем связанной руки, и, стиснув зубы от колючей боли, присматривался к сумрачной камере. В хлопце с забинтованной головой, который лежал ближе к нему, он сразу узнал сына Чмарутьки Мишу, которого он помнил еще до войны учеником ремесленного училища. Возле стены неподвижным пластом лежал человек с окровавленной грудью. Он еле стонал и все просил:

— Братцы, убейте меня, убейте!

Это был рабочий с угольного склада. Команда Коха нашла его между путей, прижатым к земле упавшей с платформы пушкой. У него была смята грудь, перебиты обе ноги. Его забрали сюда по подозрению в диверсиях во время налета. Был еще раненный осколком бомбы машинист Хорошев, подобранный около остатков его паровоза, разбитого прямым попаданием.

Стук от падения Заслонова вывел из забытья Чмарутьку. Юноша с трудом повернул голову, внимательно присмотрелся.

Невыразимое презрение скривило его губы, он поморщился и, прошептав: «Иуда!», отвернулся в сторону. Много книжек читал Мишка Чмарутька. Он знает все эти нехитрые способы, когда к заключенному подсаживают предателей, провокаторов, которые прикидываются «несчастными» жертвами только с тем, чтобы выпытать у заключенного его секреты, знакомства, связи и захватить потом в свои руки десятки людей, связанных с подсудимым. Нет, он не скажет, Мишка, ни слова в присутствии этого предателя Родины.

Загремела дверь, и в камеру в сопровождении жандармов вошел Кох. С револьвером в руках он обошел всех узников, брезгливо тронул ногой человека с перебитыми ногами, лежавшего неподвижно и ничего уже не слышавшего и не видевшего. Слабое дыхание, желтое восковое лицо говорили о том, что ему уже не выбраться отсюда живым. Кох ударил носком сапога по его перебитым ногам. Тот не ответил ни стоном, ни вздохом, только закрытые все время глаза открылись на какую-то минуту, обвели всех как бы удивленным взглядом и снова сомкнулись.

Заслонову казалось, что он теряет всякую власть над собой, всю свою выдержку. Еще немного, и он швырнет в лицо Коху такие слова, от которых тот содрогнется и, вскипев бешеной злобой, пустит в него пулю. Может быть, это и лучше, чем терпеть пытки, быть свидетелем лютой расправы ненасытного палача над милыми и дорогими ему людьми. Однако, пересиливая себя, чувствуя, как холодеет и каменеет сердце, он обратился к Коху:

— Господин комиссар, зачем вы издеваетесь над покойником?

— А, заговорил, инженер! Ну, мы еще поговорим с тобой, у нас будет время… А он,— Кох кивнул головой на лежащего,— он еще не покойник. Но мы поможем стать ему покойником, живой он для нас уже бесполезен.

Он выстрелил в изуродованного человека, жестом позвал жандарма.

— Вот этого первым! — показал он рукой на Чмарутьку.

Жандармы подхватили юношу, потащили его по коридору в довольно просторную камеру, где производил допросы Кох.

Мишка не мог стоять на ногах, его посадили на табуретку и прислонили к стене.

— Ну что ж, будем знакомиться. Имя, фамилия?

Юноша молчал.

— Имя, фамилия? — загремел Кох на всю тюрьму. — Я заставлю тебя говорить.

— Не знаю. Не скажу.

— Кто послал тебя с ракетницей?

— Кто послал? Сам пошел.

— Чем занимался там, возле рва?

— Что вы спрашиваете, вы же знаете, чем я занимался. Забавлялся немецкими эшелонами.

— Это забава неплохая, но приводит она к виселице.

— Я знал, к чему она приводит.

— Так кто послал тебя, однако?

— Я сказал, что не знаю…

— Так я скажу тебе, дурень, кто послал тебя. Тебя послал инженер Заслонов, он дал тебе ракетницу, он дал тебе задание.

Все тело Мишки ныло от жгучей боли. Но, услыхав эти слова, он не стерпел, рассмеялся:

— Сказал… инженер Заслонов, этот ваш холуй, наемник: Я не знаю, наконец, кто из нас дурак.

— Молчать! Завяжи язык, или я заставлю тебя замолчать.

Разозленный, он бросился к юноше, но остановился.

— Если ты не хочешь признаться, кто тебя послал, он сам тебе скажет. Он уже заявил, что послал тебя вместе с другими твоими товарищами, вместе с убитым…

— Кто убит? — вырвались у Мишки взволнованные слова. И тут же он замолчал, постепенно вспомнив прошлую ночь, белое снежное поле, товарищей.

— Ну, посиди немного, сейчас приведем того, кто посылал тебя.

— Нет, того вы не можете привести, вы не имеете власти над ним, руки коротки у вас!

— Почему это руки коротки? — заинтересовавшись искренними, непосредственными словами арестованного, спросил Кох.

— А потому короткие, что души у вас короткие, дешевые, по копейке за штуку. И дела ваши копеечные. И интересы копечные. Нет у вас нашей правды, которая всему миру светит. А вы ползете, как гады, по земле, и все ненавидят вас, потому что вы пиявки, кровососы. Разве вы думали когда-нибудь, как думают наши люди, народ наш советский, чтоб счастье дать человеку, чтоб каждый, кто живет своим трудом, был хозяином на земле, чтоб люди жили в дружбе и мире? Разве мы лезли войной на вас? Вы, как разбойники, бросились на нас с ножами…

— Потише, потише. Развяжешь язык, когда прикажу!

В камеру ввели Заслонова.

— Вот он утверждает, этот молодой человек, что вы послали его сигналить ракетами советским самолетам.

— Кто утверждает? Что вы врете! — И глаза Мишки загорелись колючими огоньками.

— Молчать, когда тебя не спрашивают. Так что ты на это скажешь, господин инженер?

— Скажу только, что эта нелепая провокация ничего вам не даст.

— Что ты подразумеваешь под провокацией, проклятый бандит?

— Во-первых, я не проклятый, а во-вторых — не бандит. А в-третьих, я совсем не знаю этого молодого человека, он не работал у меня. Всякие его утверждения могут быть его личным делом, которое не имеет ко мне никакого отношения.

Мишка вслушивался в слова инженера. Ему трудно было разобраться в деле, которое развертывалось перед ним и в котором он сам принимал непосредственное участие. Видно, все это действительно подстроено, чтобы как-нибудь поймать его, Мишку, на слове, погубить его живых товарищей. Но почему Заслонов прикидывается, что он не знает его, Мишки? Он знает, давно знает, даже отцу Мишки говорил несколько раз и о нем и о других детях. Крикнуть ему, что он врет, этот предатель Родины, что он знает его, Мишку! Но это все равно что назвать свою фамилию, поставить под пулю старенького отца, братишек, мать. Нет, не будет этого, никогда не будет! Он плюнет им в глаза, этим палачам, будет насмехаться над ними, но никогда не узнают они, кто он, откуда. Ну, партизан. Ищите их по лесам, гады! Они дадут вам перцу, убийцы. Однако странно все это. Если инженер помнит его, он давно назвал бы Мишкину фамилию этому фашисту, который действительно не знает его фамилии и несколько раз допытывался о ней.

Трудно Мишке разобраться в том, что творится здесь, что происходит с ним самим, что происходит с инженером. Одно ясно для Мишки: был он, Мишка, советским человеком, таким и останется до конца. Замучают? Могут замучить. Страшно это, жутко. Но сколько славных людей погибло мучительной смертью! Их расстреливали, сжигали в топках паровозов, душили на виселицах, в казематах, а люди вспоминают их всегда как великих героев и будут вечно вспоминать, пока существует на земле жизнь. И живут герои долгую, долгую жизнь, известные всему миру. А вот эти палачи, которые сегодня издеваются над тобой, подохнут, и через год, другой исчезнет память о них.

— Так ты скажешь наконец, кто послал тебя?

— Может, и скажу… Партия, народ меня послали!

— Партия? О-о… так все говорят… Ты такая пылинка, что и не заметят тебя. Кто это будет тобой заниматься, если вас, таких молокососов, миллионы?

— Партия каждого видит. Она и послала меня. Она послала меня через дядю Костю…— не говорил уже, а мечтал вслух Мишка, представляя себя и в самом деле одним из солдат, пусть еще маленьким, но боевым солдатом, которых посылают на суровую, беспощадную борьбу с заклятым врагом.

— Дядя Костя, говоришь? — даже растерялся немного от неожиданности комиссар гестапо. Если во время допроса его подозрения в отношении инженера начали колебаться, то теперь им с новой силой овладела ставшая уже неотвязной мысль. Нет, не простой человек инженер Заслонов. И хотя его поведение, манера говорить, сдержанность, молчаливость, неизменная корректность в отношениях с начальством и говорили о нем как о человеке скромном, которого, казалось, ничто не интересовало, кроме его непосредственных служебных обязанностей, и хотя к нему очень враждебно относились русские рабочие, все же он оставался загадкой для комиссара гестапо. Почему так горят его глаза, когда задаешь вопросы этому пареньку, почему он весь как бы замирает, когда Кох бьет преступника, отчего дрожат пальцы его рук? Может, просто боится за себя, боится пыток? А может быть…

Мысли разбегаются у Коха, голова идет кругом. Недоволен собой Кох. У него, определенно, нет способности сосредоточиться, направить свои мысли в одном направлении и нитку за ниткой распутывать клубок. О чем-то вспомнив, он спрашивает:

— Ты комсомолец?

— Да, комсомолец…— безразлично отвечает Миша. Зачем ему скрываться, зачем отказываться от того, что было таким светлым и радостным в его жизни, что напоминало крылья, на которых летел он навстречу жизни? Только-только расправил он свои крылья! Зачем же таиться перед этим гадом? Да, он комсомолец, и он умрет, как умирали когда-то комсомольцы в гражданскую войну, как умирали комсомольцы в трипольских омутах Днепра… Страшно умирать, но если уж приходит смерть, то как бы ему хотелось повторить славный подвиг Саши Тышкевича, бросившего гранату в машину с эсэсовцами. Это было где-то под Жлобином, но слухи о его подвиге долетели и сюда в городок, о нем говорили все, комсомольцы и некомсомольцы. Саша был моложе его… Чем же он, Миша, хуже его? Да, он комсомолец.

— Может быть, скажешь, что ты коммунист?

— Коммунист? — вдумывается Мишка в это давно знакомое слово, которое стоит в первом ряду самых близких и самых дорогих слов: Родина, свобода, революция, Ленин, комсомол… Родные слова, вошедшие в сердце, как слова: мать, отец. Есть еще слово «любовь». Любовь к Родине… Как светлый луч промелькнули эти слова в мыслях Мишки, легким крылом прикоснулись к оцепеневшему сердцу, и оно встрепенулось, будто ожило. Так тепло-тепло стало на сердце, а зажмуренные глаза видят далеко-далеко, все просторы Родины, ее бесчисленные города, миллионы ее людей, сердца которых бьются в лад, мысли их об одном: смерть врагу!

Смерть врагу!

А кто-то душит за горло, бьет головой о стену.

— Отвечай, когда с тобой разговаривают! — с пеной на губах кричит озверелый палач, ухватившись за Мишины плечи.

Как плохо, что связаны руки. Размахнуться бы изо всей силы, отшвырнуть бы от себя эту отвратительную гадину, которая ворвалась в светлые мысли.

— Что ты хочешь от меня, палач?

— Я спрашиваю, ты коммунист?

— Не все ли равно тебе? Я коммунист, а ты кто? — И Миша, напрягая последние силы, уже не спрашивает, а кричит на этого выродка в мундире: — Ты кто? Откуда, из какой поганой норы вылез ты, проклятая гадина? От тебя смердит уже трупом, ты ждешь своей очереди, чтоб тебя закопали, как дохлого пса. Напрасно стараешься, я ничего не скажу, что тебе хочется услышать от меня…

Забыв обо всем, мял, душил податливое тело ошалелый Кох. Заслонов приподнялся было на ноги, дюжие жандармы вновь посадили его на табуретку, больно нажали на плечи.

Вытирая вспотевший лоб и залпом выпив стакан воды, раскрасневшийся Кох люто глянул на Заслонова:

— Теперь ты узнал его?

— Да, узнал.

— Сразу бы так сказал, а то я должен тратить время на эти дурацкие разговоры.

— Ваша правда, господин комиссар, умными бы я их не назвал,

— Об этом после. Кто он?

— Он? Советский юноша.

— И только?

— Этого достаточно. Чего же еще вы хотите?

— Хорошо. У нас будет время для разговора. Вынесите его,— кивнул он жандармам на неподвижное тело Мишки.

В камеру ввели Хорошева.

— И этого не знаешь? — спросил Кох инженера.

— Почему мне не знать этого человека? Это машинист Хорошев. Не знаю, за что вы арестовали его. Впрочем, я не удивляюсь теперь тому, что он здесь. Вы просто хотите сорвать злость на нас, на ваших рабочих, инженерах, за этот налет, в причинах которого я не обвинял бы ни вас, ни этого рабочего, ни себя самого. Но может быть, он совершил какое-нибудь преступление?

— Об этом мы спросим у него. Почему ты очутился на путях, если все в таких случаях должны быть в бомбоубежищах?

— А где мне быть? Господин Штрипке, как только началась воздушная тревога, приказал всем дежурным машинистам никуда не отлучаться и быть на всякий случай вблизи своих паровозов. Это вы можете проверить у самого господина Штрипке. Да и господин инженер слыхал об этом приказе. Господин Штрипке еще сказал, что мне, возможно, придется развозить вагоны. Я прятался от бомб в угольной канаве. Но я не виноват, что мой паровоз разбит. Он, видимо, все равно был бы разбит, если бы я сидел где-нибудь в бомбоубежище, как и все рабочие. И я остался бы тогда здоров, не получил ранения, и никто не стал бы меня таскать, как последнего арестанта. А спасти паровоз я никак не мог, господин офицер, потому что он стоял, вы сами, должно быть, видели, между двумя эшелонами.

Снова теряли свою убедительность, казалось бы, такие явные улики, доказательства. Кох бил этого дерзкого паренька, а удары предназначались для инженера. Он старался поймать этого машиниста с тем, чтобы запутать инженера.

— Он правду говорит? — коротко спросил Кох у Заслонова.

— А как он может сказать неправду? Такой приказ действительно был, и Хорошев обязан его выполнять. Но если вы не верите ему и не верите мне, то проще всего спросить у господина шефа. Зачем тратить лишнее время?

— А вы думали, что я вам так и поверил? Мне не обязательно спрашивать у господина Штрипке, у меня есть все средства заставить и вас сказать правду.

— А это уже ваше дело, господин комиссар. Я хотел только дать вам хороший совет, ваше дело — принять его или отклонить.

— Мне не нужны твои советы, бандит! — вскипел Кох.— Он черт знает что наделал на станции, а теперь еще будет оправдываться, выгораживать других, еще будет давать мне советы. Слимака сюда! А этого вывести! — махнул он рукой на Хорошева.

В камеру не вошел, а протиснулся бочком Слимак. Угодливые глазки его замигали под гневным взглядом Коха.

— Вы знаете этого человека?

— Знаю… Он начальник русских паровозных бригад…

— Я не об этом спрашиваю, дурак! Кто он в действительности?

— Откуда мне знать, господин начальник? Конечно, ходят такие слухи, что он нарочно пробрался сюда, чтобы вредить вам. Такая мысль есть и у господина

Клопикова…

— А доказательства?

— Если бы они были, господин начальник, то полиция сама давно бы расправилась с ним. А так только слухи, а прямых доказательств нет…

— Выбить их, доказательства! Бить, приказываю бить!

У Заслонова были связаны руки, но свободны ноги. Когда сутулая фигура Слимака приблизилась к нему, он собрал все свои силы и так ударил его кованым сапогом, что тот дико вскрикнул и растянулся на полу, кусая обшарпанный рукав своей шинели. — Бить, бить! — кричал разъяренный Кох. Кулаки жандармов свалили Заслонова с ног. Кто-то сильно ударил его. Инженер потерял сознание. Когда он очнулся в луже воды, ведро которой вылил на него жандарм, Кох сидел уже за столом успокоившийся, молчаливый. Он сидел и терпеливо ждал, когда инженер откроет глаза.

— Ты будешь отвечать на мои вопросы? Заслонов молчал. Кох подошел к нему, присмотрелся, вызвал доктора.

— Он в тяжелом состоянии, господин комиссар, ему нужно дать отдых.

— Если вы находите нужным, дадим ему передышку.

10

Мишу повесили утром во дворе депо. Повесили и труп Васи Чичина. Ветер покачивал их тела на высоком фонарном столбе, из стороны в сторону поворачивал фанерные таблички, на которых виднелись короткие слова: «Они были партизанами».

Рабочие, первыми заметившие и опознавшие повешенных, бросились предупредить семьи, уговорить

мать Миши, чтобы она не шла в этот день на работу. Она давно ждала сына, догадывалась, что случилось несчастье,— ведь недаром он не приходил домой после бомбежки. Но в душе у нее жила надежда, что он пошел к партизанам или скрывается у товарищей. Она гнала прочь предательскую мысль, что сын погиб во время налета и его труп лежит где-нибудь среди разрушенных вагонов. Она уже не раз говорила Чмарутьке:

— Ты бы сходил, поискал на путях, около станции.

Тот отмалчивался. Отвернувшись, смахивал непрошеную слезу, выходил из дома, чтобы на людях переждать, превозмочь горе, навалившееся на него.

Когда сказали матери о сыне, она сразу начала одеваться.

— Я пойду туда. Я зайду в гестапо и попрошу разрешения похоронить его.

Люди потратили много времени, доказывая ей рискованность такого поступка.

— А мне все равно… Я прожила свою жизнь, и мне больше нечего ждать…

Ей напомнили о муже, о детях, сказали, что гестапо расстреливает семьи партизан.

— Неужели вы хотите отдать в руки этих убийц и своих младших? — Их подвели к ней. Они ничего не знали о том, что случилось с их старшим братом. У них, у детей, были свои дела. Им хотелось скорее бежать на улицу, во двор, к своим товарищам, к своим играм. Но и они притихли, увидев нахмуренные лица взрослых, а у матери слезы в глазах.

— Почему ты плачешь, мама?

— А я не плачу…— И к людям: — Хорошо, я остаюсь тут, с ними… Я не пойду…

Ее оставили в покое.

Чичин, давно потерявший жену — она умерла еще несколько лет назад, встретил тяжелую весть сдержанно. Только на минуту собрались у него под глазами морщинки, будто он напряженно думал о чем-то, вспоминал. И когда вышли люди из дома, он зашел в боковушку, чтобы никто не видел, и, прислонившись горячим лбом к шершавой дощатой стене, сказал будто сам себе:

— Сын мой, сын, как ты обидел меня! Кто заменит меня, когда ослабеют руки мои, сердце мое?.»

Мутным, невидящим взглядом смотрел в окно. Холодные ледяные узоры вывел на стекле крепкий мороз. На сердце было еще холодней.

Вздохнул. Прошел тяжелым шагом по дому. И, будто обращаясь к тому, кого не было уже в живых, крикнул со всей страстностью наболевшего сердца:

— Я клянусь тебе, родной мой, мы отомстим за твою кровь! Отомстим!

11

Следующий день был полон хлопот для Вейса. Хоронили немецких солдат и жандармов, погибших в стычке с партизанами. Вейс произнес по этому поводу речь, которая ему самому очень понравилась. В последние месяцы ему редко приходилось проявлять красноречие. Пользуясь случаем, он говорил так долго, что офицеры, присутствовавшие на похоронах, нетерпеливо пожимали плечами и недоуменно посматривали на оратора. У него самого наконец зашлись от стужи ноги, и он залпом выпалил все здравицы в адрес фюрера, чтобы поскорей пройтись и размять ноги.

— Ну знаете, если бы вы затянули еще на несколько минут вашу страстную речь, мы все остались бы без ног! — изобразив на своем лице нечто похожее на улыбку, проговорил подполковник.

— Понимаете, моя речь и меня самого проняла до самых ног,— ответил шуткой Вейс, удивляясь своему собственному остроумию.— Но вы, господин подполковник, куда счастливее меня. Мне еще нужно идти на похороны полицейских.

— И там еще раз будете выступать с речью?

— Долг службы.

— Ну что ж, им, видно, не станет от этого теплей, покойникам…— неопределенно улыбнулся подполковник.

— Нужно поднимать дух живых! — с пафосом ответил Вейс.

Полицаев хоронили без особой помпезности. Торопливо засыпали землей. Клопиков даже прослезился, когда опускали гроб Семки Бугая.

— Спите, наши храбрые герои! Над вашим прахом мы поклянемся пойти тем же путем, каким шли и вы.

Вейс смотрел на Клопикова, на его сухую, жилистую фигуру, на хитрые глазки, слезившиеся на пронизывающем морозном ветру, на костлявые желтые пальцы рук, напоминавшие лапы хищной птицы.

Личность Клопикова занимала Вейса в последние дни. До этого он не имел особых причин близко интересоваться начальником полиции. Обязанности свои Клопиков выполнял аккуратно. С арестованными обращался жестоко, на экзекуциях был свиреп и беспощаден. Но в последние дни Вейс получил несколько весьма загадочных писем. Были они анонимные. Какой-то человек, скрывшись за подписью «настоящий патриот Германии», предупреждал комендатуру о начальнике полиции Клопикове как об очень опасном человеке, который хитро маскируется, чтобы проводить свою вредительскую подрывную работу. В последнем письме говорилось:

«… Я не могу пока что назвать свою настоящую фамилию, так как ставленники и сослуживцы этого бандита Клопикова могут расправиться со мной. Я предупреждаю вас: будьте осторожными, бдительными. Разве полиция Клопикова поймала хотя бы одного известного партизана, командира отряда или командира группы? Нет и нет. Разве ликвидировала она партизанское движение в районе, на железной дороге? Как вам самим известно, нет. Наоборот, вражеские акты ширятся с каждым днем, приобретают такие масштабы, что явно угрожают не только вашей собственной безопасности, они подрывают великое дело освоения края. Сообщаю вам это, как искренний патриот Германии, который желает германскому народу только лучшего».

Действительно, все, о чем говорилось в подосланном письме, было похоже на правду.

Письмо заставило глубоко задуматься господина Вейса. Он хотел было сразу арестовать Клопикова, сделать повальные обыски и аресты среди полицейских работников. И только одна случайность помешала этому. Он слыхал, что Кох приказал Клопикову арестовать детей Мирона, который сам продолжал оставаться недосягаемым для полиции и жандармов.

— Что ж, подождем… Посмотрим, как выполнит он это задание. Тогда сразу будет видно, кто же он наконец, этот начальник полиции Клопиков.

Вейс вызвал Бруно Шмульке..— Вы давно знаете Клопикова?

— Давно. С тех пор как начал работать здесь.

— И что вы можете сказать о нем?

— Мне трудно что-нибудь сказать о нем, он не совсем приятный человек, хотя был моим квартирантом.

— Почему он неприятный?

— Он неразумный. Он рисковал. Он пошел было против власти.

— Советской?

— Советской.

— Значит, по-вашему, каждый, кто выступает против советской власти, неразумный человек? Так или не так я понял вас? — нахмурился Вейс.

— Вы не так меня поняли. При советской власти он хотел стать большим коммерсантом. Это невозможно. Так может поступать только неразумный человек, рискуя своей работой, своим делом, своим будущим.

— А-а… это другое дело. А что вы скажете о Заслонове?

— Это голова, господин комендант, большая голова!

— Он недавно арестован. Инженер сигналил русским во время налета.

— Извините, этого я не знал, господин комендант! — совсем смутился Шмульке.

— А как вы считаете, мог он подавать сигналы?

— Боже-мой, откуда мне знать, мог он или не мог? Я не живу вместе с ним, я не знаю, что он делает, когда бывает дома… Но позвольте спросить у вас: когда он подавал сигналы?

— Во время налета, уважаемый Шмульке.

— Ну и голова, скажу я вам! Так ловко придумать сидеть вместе с нами и сигналить.

— Я что-то не понимаю вас, Шмульке, где это он сидел вместе с вами?

— Ну как же. В бомбоубежище. Сидел до утра, да еще в самом начале налета спас господина генерала.

— Вы не хватили сегодня хороший стакан шнапса?

— Что вы, господин комендант! Я никогда не пью вина.

— И вы могли бы под присягой сказать, что в ночь налета сидели в бомбоубежище вместе с инженером Заслоновым?

— Конечно, могу. Но зачем давать присягу, если это видели многие рабочие? Наконец, можно прямо спросить у господина генерала. Я даже видел его сегодня. Господин генерал — доктор.

— Доктор?

— Да, доктор…

— Гм… Чудесно, скажу я вам, уважаемый Шмульке. Можете идти.

И Шмульке, не зная, как лучше повернуться, чтобы не оскорбить неловким движением высокое начальство, бочком, бочком, бесшумно и медленно вылез за дверь.

Вейс даже руки потер от удовлетворения. Наконец еще раз засыпался этот молокосос и зазнайка Кох.

Еще лишний козырь против самоуверенного выскочки. Теперь он покажет ему при случае «надутого индюка», как назвал его, Вейса, наглый мальчишка, да еще при господах офицерах.

Вейс поехал в городской госпиталь, куда временно был помещен господин генерал, почти единственный человек, уцелевший из всего эшелона, попавшего под бомбежку. От него и узнал Вейс о всех подробностях генеральских приключений во время бомбежки, обо всем, что его, собственно говоря, интересовало: о роли инженера в спасении генерала.

12

В штабе Мирона радовались и грустили. Радовались полученной из Москвы радиограмме, в которой объявлялась благодарность командующего фронтом партизанам батьки Мирона и железнодорожникам дяди Кости за удачно проведенную операцию. Подтверждалось получение сведений о диверсиях за месяц. В радиограмме из ЦК партии большевиков Белоруссии на имя дяди Кости рекомендовалось распространить опыт его группы на другие железные дороги.

В землянке Мирона подпольный райком обсуждал вопросы, связанные с объявленной фашистами «добровольной» мобилизацией молодежи на работу в Германию.

Наметили широкий план самых разнообразных мер по разоблачению очередной немецкой провокации.

Мирон уже встал, чтобы закрыть заседание райкома, как ему передали записку, только что принесенную связным из городка. Мирон прочитал ее раз и два и, нахмурившись, стоял минуту молча.

— Не совсем хорошие новости у нас…— начал он так тихо, что слова его доходили как бы издалека, еле улавливались присутствующими.— Повешены два молодых рабочих в депо, в том числе и наш связной Вася Чичин. Арестованы машинист Хорошев и еще один рабочий. Арестован Константин Сергеевич, сейчас находится в гестапо…

В землянке наступила тишина. Слышно было, как тяжело дышали люди, как шипел небольшой огонек в лампе и слегка потрескивали в железной печке сосновые щепки.

Прерванное заседание райкома продолжалось. Все понимали: теперь самой ближайшей задачей было — во что бы то ни стало освободить Константина Сергеевича. Задача эта не из легких. Иное дело, если бы Заслонов попал в обычную полицию, там есть свои люди, через них можно узнать обо всем, а при случае и освободить тем или иным способом арестованного. С гестапо трудней. Оно помещалось в районе военного городка, где стояли разные немецкие части.

— Вы понимаете, товарищи, что для спасения Заслонова мы используем все наши средства, все возможности, какие только существуют. Помогут нам и рабочие депо. Да и самого Заслонова не так-то легко фашистам взять в руки. Мне кажется, что арестован он только по подозрению. Среди людей, которые его знают, нет предателей, так что прямые доказательства его вины, по-моему, у фашистов вряд ли имеются.

Было за полночь, когда разошлись люди из землянки Мирона. И он вышел с Блещиком размять немного ноги, пройтись по лагерю, подышать свежим воздухом. В лагере было тихо, люди давно спали. Только в землянке хозяйственной команды слышались голоса. Неугомонный дед Сымон, не находя себе места без привычной работы, наладил производство саней. В его землянке стояла печь-парильня, в которой он гнул кленовые полозья, поперечные связки, березовые дуги. Отряд} нужен был хороший транспорт, и, занявшись производством саней, Сымон нашел интересную работу и для себя и для Силивона Лагутьки. Обычно к Сымону заходил Астап Конопелька, который присматривал за лошадьми отряда. В свободную минуту забегал сюда и доктор. Вот почему землянку прозвали клубом стариков. Тут шли горячие дискуссии на самые разнообразные темы: из какого дерева лучше всего сделать копыл, какой полоз прочней, и как бы они поступили, если бы к ним в плен попал Гитлер, и что нужно сделать, чтоб это проклятое фашистское семя скорей прогнать с нашей земли.

Часто заходил сюда и Мирон провести со стариками свободный вечер и послушать десятки историй, рассказывать которые большой мастер Астап. Мирон приходил сюда и посоветоваться со старшими по возрасту людьми, как лучше решить какой-нибудь вопрос.

Вот и сейчас, проходя с Блещиком мимо землянки Сымона, Мирон замедлил шаг, но не услыхал обычного перестука топоров.

— Что-то не гремит у наших стариков сегодня,— заметил он Блещику. И только собрался повернуть к землянке, как оттуда выбежал Пилипчик и, попав из света в темноту, чуть не наскочил на людей.

— А ты чего здесь? — спросил у хлопца Мирон, схватив его за руку.

— Я так, просто так…— растерялся хлопец и осторожно освободил свою руку.— Да вам дядька обо всем расскажет, он знает…

— Что он знает?

— Ну все… Он вам скажет… А я к хлопцам побегу…

Ничего не понял Мирон из путаных слов мальчугана, но в сердце шевельнулось чувство тревоги. С этим чувством и зашел он вместе с Блещиком в землянку, скупо освещенную лампочкой. Старики вели 'тихий разговор, но сразу смолкли, увидев вошедших.

— Что-то тихо у вас сегодня?

— А чего шуметь? Дела свои сделали, пора на отдых,— ответил Астап.

Сымон и Силивон молчали и избегали смотреть в глаза Мирону.

Астап завел разговор о погоде, о морозах.

— Все болота подмерзли, можно днем за сеном поехать на далекие лужки…

Затем старик заговорил о хлебопекарне, о городских новостях.

Мирон механически слушал и чувствовал: люди от него что-то скрывают, оттягивают серьезный разговор. Силивон Лагутька, молча наблюдавший за ним, вдруг поморщился как бы от какой-то внутренней боли и решительно сказал Астапу:

— Что ты со своими новостями лезешь? Мирон и без тебя их хорошо знает. Мы взрослые люди, зачем нам в жмурки играть? Ты скажи, Астап, главное, зачем ты за сено прячешься? Садись, Мирон…

Астап стоял, наклонившись к печке, медленно ковырялся в ней, доставая уголек прикурить.

— Что ж… Того, что случилось, не утаишь. А человеку так уж в жизни предназначено, что приходится испытать все: и радость и горе… Но не должно это горе над человеком верх взять. Пусть оно и тяжкое, все же надо одолеть его…

— Что-то ты в какой-то обход пошел? Ты говори без всяких хитростей,— даже приподнялся и снова сел Лагутька.

— Действительно, что ты хочешь сказать мне?

— Плохие, Мирон, новости у меня для тебя. Мы уже говорили тут, советовались. Хотели раньше тебе сказать, но у тебя совещание шло.

— А ты короче…

Астап посмотрел на всех, будто призывая на помощь.

— Несчастье, Мирон, с твоей семьей. Арестованы твои дети.

— Откуда ты знаешь?

— Пилипчик вчера проведать ходил… Чуть не поймали его фашисты, они засаду теперь держат в деревне, думали, тебя схватят при случае. Ну, люди хлопца предупредили.

— Куда вывезены?

— Одни говорили, в Минск или в наш городок. Да никто своими глазами не видел, поздней ночью забрали и увезли неизвестно куда. Они, видишь ли, хотят…— смешался немного Астап…

— Так, чего они хотят? — И Мирону собственные слова показались далекими-далекими, лишенными всякого тепла живых человеческих слов,— Чего они хотят, наконец?

— А ты, Мирон, прочитай лучше сам. Пилипчик вот афишку принес. Такие афишки по всем деревням расклеены.

Мирон взял кусочек тонкой синеватой бумаги, начал читать. Черные буквы то исчезали, то снова выстраивались в строчки, а бумага обжигала пальцы. Нет, не пальцы… Сердце горело огнем, билось так, что, казалось, еще мгновенье — и не выдержит оно, выскочит из тесной груди. И тогда исчезнет все: и потертая бумажка с черным орлом, и он, Мирон, с полутемной, низкой землянкой, где пахнет дымом, смолой, гнилым березовым листом, и лампочка с трепещущим кусочком света, который испуганно скользит по обветренным лицам, сгущая мрак в промерзших углах землянки, готовый вот-вот погаснуть… Вот-вот погаснуть…

В листовке было написано, что, если не явится он, отец, в гестапо, его дети будут расстреляны как заложники. Если явится — и детям его и ему самому даруют жизнь.

— Даруют жизнь… Кто? — сам себя спросил Мирон, перечитав листовку и перевернув ее. Видны были какие-то пятна на ней,— знать, приклеивали ее где-то к забору, к стене, остались следы от клея.

— Возьми ее, Астап… В печку…— Трудно было подняться и самому бросить в печь синеватую бумажку с черным орлом.

Все встали, столпились кругом.

— Наберись силы, Мирон, не обращай… может, просто пугают. А мы выручим детей из беды.

И другие что-то говорили, не в лад, каждый свое.

— Мы же с тобой. Смотри, сколько людей надеются на тебя!

— Не поддавайся горю! Оно губит людей, когда ему поддаются.

— Твое горе — наше горе. Оно легче, если его нести вместе…

Он благодарил их, старался говорить о другом, спрашивал у Сымона о специальных санях, на которые хлопцы собирались поставить небольшую пушку, снятую с немецкого танка. Спросил у Астапа о лошадях, о сбруе. Спрашивал, слушал, а мысли все возвращались к синей бумажке. Кто-то ведь писал ее, думал о нем, о Мироне, надеялся на его приход.

Куда? В гестапо?

Нет, не ходить ему в гестапо, нет у него таких дел, чтобы идти в учреждение, пороги которого залиты кровью.

А дети?

«Нет, нет… Я не предатель, дети мои. Мы найдем вас, освободим от черных гадов!»

Ночь стояла светлая, морозная. Косматые ели светились зеленоватым серебром. Запорошенные снегом стояли молчаливые дубы, задумчивые сосны. То там, то здесь треснет от мороза ветка, сорвется снежный ком с еловой лапы, и снова все тихо, тихо. Только снег скрипит под ногами, и каждый шаг слышен далеко-далеко. Да из-за побеленного инеем входа в землянку Сымона долетают приглушенные голоса. И в тишине лесной ночи кажется, что они доносятся откуда-то издалека, из-под самой земли.

13

Когда его хотели ударить опять, Заслонов сказал:

— Прекратите все это, я хочу говорить с господином комиссаром.

Кох, давно потерявший всякую надежду узнать о чем-нибудь у инженера, сразу оживился, повернулся на стуле. Он даже руки потер от удовольствия.

— Давно пора, я совсем не понимаю вашего упрямства.

Очень уж хотелось Коху услышать что-нибудь от Заслонова, напасть хоть на маленький след таинственного и неуловимого дяди Кости, которым заняты теперь все работники гестапо на дороге. Не может быть, чтобы этот инженер не знал о нем. Он, возможно, выполнял его волю, на станции имеются явные доказательства диверсионной работы: и эти ракетчики, и найденный на поваленном взрывной волной семафоре специальный фонарик для сигнализации. К тому же фуражка, найденная на путях. Пусть он попробует отказаться от нее.

— Я слушаю вас, господин инженер.

— Я хочу заявить вам, что все ваши пытки абсолютно, я подчеркиваю, абсолютно напрасны. Я русский инженер, я служу на вашем транспорте и приношу ему большую пользу. Понимаете, пользу. Об этом мне официально заявлено на совещании у господина советника. Мой опыт, мой труд ставятся в пример другим служащим немецкого транспорта, не только русским. Вам, как работнику гестапо, это должно быть известно. И я требую, чтобы со мной обращались соответствующим образом. Только тогда я смогу говорить с вами, отвечать на ваши вопросы. Иначе вы можете бить меня, пытать, стрелять, вы не услышите от меня ни одного слова. Я умру, но помните, вас обвинят во вредительстве, в самом обычном диверсионном подрыве транспорта. И мне кажется, что вы и являетесь таким вредителем, врагом немецкого народа, который во что бы то ни стало хочет разрушать военные коммуникации. Кох был ошеломлен таким заявлением. Он даже привстал и смотрел на инженера вытаращив глаза. И непонятно было, чего больше в этих глазах: гнева или крайнего удивления перед дерзостью человека, который, идя навстречу смерти (да, он может убить его, и кто будет спрашивать с Коха за эту законную смерть?), отваживается говорить такие дикие вещи.

— Я, я… Да я прикажу повесить вас!

— Повесить легче, чем пустить транспорт…— безучастно проговорил инженер.

— Вы будете умирать у меня целую неделю. Я, я… Мы будем по капле выпускать из вас кровь, и вы развяжете свой язык… вы…

— Я уже сказал вам, что вы не услышите от меня ни одного слова. Единственная просьба: сообщить в департамент о моей «смерти, чтобы своевременно прислали оттуда инженера мне на смену.

— Боже мой, я не понимаю этого человека! А это что? Что это, спрашиваю я вас? — Кох со стуком открыл дверку стола, достал оттуда кусок железа. В его движениях, в выражении лица было больше отчаяния, чем радости следователя, изобличающего преступника с помощью неопровержимых улик.— Что это, спрашиваю я вас? — и он поднес к лицу инженера смятый фонарь с уцелевшими осколками стекла.

— Если ж. не ошибаюсь, это семафорный фонарь, поврежденный во время бомбежки.

— А это что? — и Кох показывал на срезанную головку фонаря, на малюсенькую лампочку, прикрепленную так, что ее свет можно увидеть сверху, на проведенные к ней тоненькие провода. Можно было потушить семафор, а маленькая лампочка все равно горела бы, и никто не заметил бы ее ни снизу, ни сбоку.— Может, вы скажете, что это не специальная сигнализация для самолетов?

— Почему я должен так говорить? Это действительно сигнализация, и, я сказал бы, довольно хитрая.

— Я спра-шива-а-ю у вас, кто это сделал, по чьему приказу? Кто должен отвечать за всю эту бандитскую работу?

— Господин комиссар, вы задаете сразу столько вопросов, хотя хорошо знаете, что я не могу ответить ни на один из них.

— Как это понимать?

— Очень просто. Вам следует обратиться к господину Штрипке, он шеф депо, он отвечает за все. в том числе и за электросигнализацию. Я, насколько вам известно, только начальник паровозных бригад.

— Я не настолько наивный человек, чтобы верить вашему слову. Вы давно являетесь в депо полноправным начальником. Я знаю это.

— Вы это знаете, однако я, как вы также знаете, сижу теперь здесь, а не в депо.

— Да, сидите, вас подвели семафорные фонари, И если вы отказываетесь от них, то вы не можете отказаться вот от этой штуки…

И уставший Кох вытащил из ящика стола фуражку. Это была фуражка инженера-железнодорожника, немного смятая, немного запыленная.

— Я обязан только поблагодарить вас, что вы нашли ее. Я половину утра искал ее на путях и не нашел. Это моя фуражка.

Кох смотрел на инженера и хлопал глазами.

Зазвонил телефон. Кох машинально взял трубку.

Инженер не слыхал, о чем говорили Коху по телефону. Но по жестам комиссара гестапо, по его коротким ответам, по румянцу, который разлился по лицу Коха, чувствовалось, что разговор был не из приятных.

Звонил Вейс.

Осведомившись о здоровье уважаемого комиссара гестапо, он советовался, как лучше начать восстановление станции и какие возможности имеются у господина Коха оказать помощь рабочей силой для расчистки станционных путей от завалов после налета. Кох распоряжался тюрьмой и лагерем, он может помочь коменданту. Вейс как бы между прочим поинтересовался судьбой инженера и очень удивился, узнав, что он крупный преступник.

— Ай, ай, какой он хитрый, однако, человек! Столько ему доверяют, а он так подводит начальство. Надеюсь, вы примерно накажете его.

И здесь же, между прочим:

— А знаете, один генерал очень интересуется его особой. Говорит, что этот инженер спас ему жизнь, отвел в бомбоубежище и провел там с ним всю ночь.

— А фуражка? — машинально выпалил Ганс Кох и, в той мере, в какой это было возможно в присутствии инженера, рассказал о фуражке, как нашли ее, какой серьезной уликой является она: инженер ходил по путям, не иначе — сигналил.

— Да, да, господин комиссар, генерал говорит, что инженер нашел его на путях в начале бомбежки и спас от смерти.

— А фуражка…

— Хорошо, что вы вспомнили о фуражке. Кстати, мне принесли сегодня вашу фуражку, которую вы потеряли вчера в поле за станцией. Я перешлю ее.

Тут Ганс Кох покраснел так, что даже ушам стало горячо. Путаясь, кое-как закончил разговор. Сел. Глянул на инженера. Тот спокойно сидел, расправлял свою фуражку, сдувая с нее пыль.

Кох нерешительно спросил:

— Какого генерала водили вы в бомбоубежище?

— Я не знаю, кто он. Как только началась бомбежка, он совсем растерялся. К тому же, видно, ушиб ногу, идти не мог. Лежал совсем беспомощный. Моим долгом было дать ему приют.

— И вы просидели с ним всю ночь в бомбоубежище? — недоверчиво спросил Кох, избегая смотреть в глаза инженеру.

— А что мне было делать?

На минуту воцарилась тишина. Кох думал, как найти удобный выход из не совсем приятного положения. Не оставаться же ему в роли явного дурака, который, по всему видно, ошибся. Молчал инженер.

— Почему вы не сказали мне о том, что были в бомбоубежище?

— Я отвечал вам на ваши вопросы. О бомбоубежище вы у меня не спрашивали.

— Но вы должны были оправдываться. Вам были предъявлены серьезные обвинения.

— Видите, я считаю ниже человеческого достоинства оправдываться в том, в чем я не виноват. Подобные обвинения мне кажутся просто смешными, не заслуживающими никакого внимания…

— Однако вы могли пострадать в результате этих обвинений.

— Я надеялся, что вы способны разобраться, кто прав, кто виноват.

— Конечно, это так…— совсем уже растерянно проговорил Кох.— И как видите, мы наконец разобрались.— Помолчал с минуту, спохватился: — Мне хочется сказать вам… о том, что вам пришлось увидеть здесь, ну… о ваших личных неприятностях я прошу вас забыть и не вспоминать. Сами понимаете, что говорить о них где-нибудь не стоит. А теперь… минуточку…

Кох приказал немного убрать в своем кабинете. На столе появилось вино, кое-какая закуска. Видно, Кох не отказывал себе в удовольствии хорошо поесть. Лицо его оживилось и щеки расцвели румянцем, когда он взглянул на полные тарелки.

— А теперь… Садитесь ближе, вот сюда, к столу! Перекусим немного и поговорим. Вы действительно заботитесь об интересах Германии, это я заметил даже во время допроса. Ну, не будем вспоминать об этом, у каждого свои обязанности, порой и не очень приятные. Так вот: у нас с вами одна общая задача — делать как можно лучше для нашей великой Германии. В том, что на станции есть диверсанты, бандиты, саботажники, я надеюсь, вы убедились сами. Нам нужно выявить их и воздать им по заслугам. Сделать это нужно как можно скорей, чтобы оказать помощь нашему делу и чтобы не пострадали невиновные люди. И вот я… мы… гестапо, надеемся увидеть в вашем лице человека, который не только помогает нам налаживать транспорт, но и активно содействует нашей великой борьбе против врагов Германии.

— Видите, я не совсем понимаю, чем я могу быть полезен вам, кроме моей непосредственной службы?

— Дело, как вы увидите, совсем понятное. Вы сейчас пострадали, мы преследовали вас. Если до сих пор ваши рабочие, как нам известно, относились к вам не сказать чтобы дружелюбно, более того, они ненавидели вас, то теперь их мнение о вас изменится, и, я думаю, значительно. В вас они увидят человека, который сочувствует им, людям, попавшим, как говорится в большевистских листовках, в немецкую неволю. Они станут ближе к вам, они могут раскрыть перед вами свои секреты… понимаете… Как видите, через вас, при вашей помощи, мы можем выявить крупных преступников, ликвидировать всякий саботаж на станции. И не только на станции. Нам известно, что преступники связаны со всей дорогой. Можете представить, какую колоссальную услугу вы окажете нам. И тут не нужно ни особой хитрости, ни каких-нибудь исключительных мер. Вы сочувствуете им, вы становитесь ближе к ним, вы входите в их секреты, вы связываетесь с ними. А через вас и мы…

— Да, это очень просто, господин комиссар. Но, мне кажется, здесь нужны опыт, сноровка?

— Какой там опыт? Лишь бы у вас было искреннее желание.

— Не говорите! Без практики ничего не сделаешь. Знаете, откровенно скажу, никогда не занимался я такими делами. К тому же это политика. А я не политик, я только человек технического дела.

— Вы ошибаетесь, господин инженер. Работая в депо, на немецком транспорте, вы уже не находитесь в стороне от политики, вы работаете на нас, а не на большевиков. Аполитичных людей нет и не может быть среди служащих Германии. Это закон. Что же вы скажете на мое предложение?

— Боюсь, что я не смогу дать положительного ответа на ваш вопрос. Как же мне взять на себя не совсем удобную для меня и, скажу вам открыто, не совсем уважаемую мной роль, как бы вам это сказать, ну… роль доносчика, роль шпика?

— У вас очень отсталые представления. Не шпик и не доносчик, а обычный информатор. Он выполняет государственные поручения, иногда очень серьезные и ответственные.

— Это все понятно, господин комиссар. Однако я не могу сразу, вот просто так, взяться за подобное дело. Я должен хорошо продумать, понять все его особенности, специфику…

— Пожалуйста! Подумайте хорошо и заходите завтра утром перед вашей службой.

— Утром? Что вы! Ни в коем случае не могу я этого сделать. Вы видите, я совсем больной. Мне потребуется, возможно, целая неделя, чтобы привести себя в порядок, стать как следует на ноги. Мне нужно немного подлечиться, чтобы совсем не слечь в постель.

— А через неделю?

— Подумаю, господин комиссар.

— Хорошо. Потом позвоните мне по телефону. Вам не обязательно являться сюда, в помещение гестапо. Я свяжу вас с нужными людьми. Теперь можете идти, господин инженер, ваше начальство уже беспокоится о вашей судьбе.

Заслонов встал, но, вспомнив о чем-то, задержался.

— У меня один вопрос, господин комиссар. Машинист Хорошев освобожден?

— А почему это вас интересует?

— Хорошев один из лучших моих машинистов.

— Он должен быть наказан.

— Он совершил какое-нибудь преступление?

— Это не важно, господин инженер, совершил или не совершил он преступления. Важно наказать его и тем самым предупредить всех остальных рабочих что они должны работать только добросовестно.

— Если вы накажете человека, который всегда показывал пример добросовестной работы, это пойдет во вред всему нашему делу.

— Вы так думаете?

— Не только думаю, но и настаиваю на его освобождении.

— Гм… что же мне с вами делать? Признаться, мне не хотелось бы ссориться с вами… Хорошо, я освобождаю вашего машиниста, можете брать его с собой. Только условие: через неделю мы встретимся с вами»

14

В ночь перед освобождением Заслонова и Хорошева рабочие сняли с виселицы трупы повешенных и похоронили их во дворе депо в глубокой воронке от авиабомбы. Полицаи, принимавшие участие в казни и затем охранявшие виселицу, напились в ту ночь, ходили по депо, похвалялись своей храбростью, угрожали перевешать всех партизан и саботажников из рабочих.

Свирепствовала стужа, и рабочие часто прибегали погреться в котельную, уцелевшую вместе с конторой и несколькими цехами от бомбежки. Сюда затесались и полицаи. Когда в котельной осталось человек пять-шесть своих людей, кто-то вытащил из кармана бутылку и, помахав ею перед полицаями, хитро подмигнул: в самый раз бы теперь опохмелиться!

— Давай, давай, братка, раздавим!

— Так я тебе и дал здесь! Вдруг немцы заглянут сюда, а у них насчет этого строго. Еще вас застанут пьяных, достанется на орехи и нам через вас, дурней.

— Ну, ну, ты не больно рот разевай. За такие слова знаешь куда вашего брата посылают? Звезды считать.

— Если так, облизывайся на те звезды! — Рабочий спрятал бутылку в карман и поднялся с явным намерением выйти.

— Постой ты, душа горячая. Нельзя разве пошутить? Раздавим, и делу «конец.

— Вот так бы давно. Тогда пойдем отсюда, чтобы не попасть кому-нибудь на глаза.

Полицаи поднялись. Поднялись и рабочие. Пошли искать укромный уголок подальше от начальства.

Утром, идя на работу в угольный склад, Чмарутька остановился на минуту неподалеку от того места, где был его сын. Он боялся взглянуть на виселицу. Горькие мысли не давали ему покоя: разве можно смириться с тем, чтобы он, отец, который так горячо любил своего сына и неожиданно потерял его, не только не мог отдать ему последних почестей, проводить в последний путь, но не мог, не имел права даже признать его своим сыном. Куда бы ни шел он — на угольный склад, в депо, на станционные пути,— всегда в эти дни попадал сюда, чтобы хоть в мыслях сказать:

«Я здесь, сынок! Только спасая жизнь твоих младших братьев, я не признаюсь перед проклятыми гадами, что ты мой родной, мой близкий… Прости мне и прими всю мою любовь, пусть она согреет тебя от лютого мороза и от поганых взглядов душегубов. Прощай, мой сын…»

И когда вдруг, не владея больше собой, взглянул Чмарутька на виселицу, то не поверил своим глазам. Виселица была пустая. Всмотрелся внимательней. С большого плаката бросалась в глаза красная надпись: «Вечная слава погибшим героям!» Чмарутька тихо двинулся с места и пошел на работу, чувствуя, как начинало оттаивать сердце. А бесконечные мысли одна за другой роились в голове:

«Есть люди на свете. Есть правда на свете…»

15

Исчезновение трупов казненных и бегство к партизанам двух полицаев — только так и понимал Вейс происшествие с охраной — доставили немало забот и Клопикову и Коху. Когда растерянный Клопиков докладывал о неприятном событии коменданту, Вейс прикинулся совсем безразличным ко всему этому делу.

— Кто приказывал вам вешать юношей?

— Господин комиссар гестапо.

— Тогда и решайте с ним все вопросы.

— Но я должен докладывать вам обо всем, господин комендант.

— Вот вы и скажите мне, куда вы послали этих полицаев?

— Я не понимаю, господин комендант…

— Вы что-то многое не понимаете. Ваши полицаи вывезли куда-то трупы казненных и сами убежали к партизанам.

— Не может быть такого, господин комиссар. Это были такие службисты, что только поискать. И… совершенно надежные люди.

— А надежных людей и след простыл?

— Такие случаи происходили уже не раз…

— Вот, вот, вот! Я и говорю, что это не впервые. Не с партизанами боретесь, а готовите им кадры из своих полицаев, перебежчиков подбираете.

— Я не о том хотел сказать, господин комендант. Их уничтожают партизаны.

— Та-ак… Чудесно! Можете идти.

Клопиков выскочил из кабинета как ошпаренный. Задержался, на минуту возле переводчицы.

— Ну как, пригласили на именины?

Клопиков вспомнил: перед тем как идти к коменданту, он похвалился ей, что имеет намерение пригласить их — господина коменданта — на свои именины. Конечно, из вежливости, для приличия, ведь не мог же он надеяться, что высокое начальство осчастливит его своим приходом. Но Вейс встретил его так, что он не посмел и заикнуться о своем личном празднике. Неудобно немного, что об этих именинах он сам раззвонил по всему городку и даже пригласил некоторых господ офицеров и кое-кого из начальства.

— Знаете, думаю пригласить потом. Неудобно, когда говоришь о важных делах, начинать о каких-то там именинах. А для меня, Верочка, это очень и очень важно, хоть раз по-человечески вспомнить и о своей жизни, как-то отметить свои пути-дороги. Сколько я пережил, чего только не испытал в жизни, боже мой, боже! А что я получил при Советах за свои смелые мысли, за то, что хотел орлом-соколом летать, чтоб боялась меня разная мелкая птаха? Ничего не получил. Сидел как уж под колодой и от злости зеленел.

— На кого же злились вы, Орест Адамович?

— Как на кого? На людей, на кого же больше?

— Однако вы в большие начальники выбились, зачем же вам обижаться на людей?

— А разве они меня вывели в люди? Я сам. Своим умом, своей ловкостью, своей выдумкой. Как известно вам, жизнь моя нынешняя — дай бог каждому. И уважение есть, и почет. Боятся… Однако, как говорится в святом писании: во грехах роди мя мать моя… Живу, стараюсь, а старания моего не замечают. Хотят, чтобы я все мог… Но я не бог, нет у меня таких сил, чтобы я сразу мог сделать все, что прикажут. Вот, подай им партизанского командира! Угу! Он только и ждет, чтоб я пошел и взял его. Так его и возьмешь! Правда, мы его немного перехитрили, весь выводок забрали, теперь наших рук и сам не минет.

– О каком выводке вы говорите?

— Да о детях его. Он думает, что спрятался где-то в лесу, так мы его и не достанем.

— Вы действительно хитрый, Орест Адамович. Но теперь забота у вас: еще выкрадут детей из полиции.

— А зачем нам держать их здесь? Если бы они знали, где находятся дети, могли бы произойти разные неприятности. А мы их подальше отослали, в соседний район. Гарнизон там сильный, да никто и не знает, что они там, ну… дети эти самые.

— Хлопотливая, однако, у вас служба, неспокойная.

— И не говорите! Дыхнуть некогда. С хорошим человеком словом перекинуться и то некогда. Вот разве только с вами отведу иногда душу, вы человека понимаете, сочувствуете ему. Так я вот с просьбой к вам, с небольшой: выпадет подходящий случай, так вы им, начальнику нашему, намекните, что просить их хотел, благодетеля нашего, чтоб они осчастливили меня в день моего ангела, да побоялся.

— Когда вы думаете справлять свой праздник?

— В воскресенье.

— А где?

— Да в моем доме, который пожаловали мне, спасибо им, наши хозяева. Это хоть на окраине, но живу там, слава богу, спокойно. Склады немецкие поблизости, так рядом со мной охрана ихняя живет, заодно и меня охраняет от всякой напасти. И живу как у Христа за пазухой.

16

Заслонов и Хорошев пришли на работу под вечер. На станции и возле депо суетились немцы. Мобилизованные в ближайших деревнях крестьяне расчищали пути от железного лома. Несколько немецких бригад, приехавших со специальными аварийными поездами из Минска, спешно ремонтировали основные пути.

В депо Заслонов застал Вейса вместе с несколькими немецкими железнодорожниками. Комендант отрекомендовал им инженера.

— Вас, господин инженер, мы назначаем временно исполнять обязанности шефа депо. Получен специальный приказ из департамента. Прошу вас лично: возьмитесь за дело со всей свойственной вам энергией.

— Постараюсь, господин комендант, поскольку это в моих силах.

— Чудесно! Сил у вас хватает, это нам известно.

Зазвонил телефон. Кох приказывал выяснить обстоятельства исчезновения двух полицейских в депо, которых, по его мнению, убили рабочие.

— Слушаю вас, господин Кох.

— Какой вы, однако, недогадливый. Разве можно при людях называть меня, ведь это сразу может вас рассекретить.

— Прошу извинения. С непривычки.

Вейс, услыхав фамилию Коха, поморщился. Но подумал, что делу это не мешает, да и человек, связанный с определенным учреждением, становится более надежным.

Когда разошлись немцы, в контору вошел Чичин. Он постарел за эти дни, ссутулился. Устало смотрели запавшие глаза, и все его лицо изменилось, сделалось более холодным, суровым. Эту суровость подчеркивали поседевшие виски, новые морщины под глазами.

Он медленно подошел к Заслонову, обнял его.

— Вот и хорошо, что ты опять с нами, Константин Сергеевич! У нас будто гора с плеч свалилась. Хватило нам заботы! Мирон Иванович всех своих людей на ноги поставил, в случае чего, на выручку тебе. А у нас радость, такая радость, что люди готовы свет перевернуть.

— Зачем весь свет? — тихо спросил Заслонов, пожимая шершавую ладонь Чичина.

— А чтобы немцев к дьяволу сбросить. Наши бьют их под Москвой, гонят!

— Постой, постой, что ты говоришь?

— Солнечногорск, Истра освобождены. Еще десятки разных городов.

— Откуда ты взял это?

— Не я взял, родной мой. Красная Армия берет. На вот читай, последняя сводка Информбюро.

Заслонов выхватил из рук Чичина кусочек бумаги, подбежал к окну, впился глазами в серые строчки карандашной записи. И чем дальше читал, тем сильней колотилось сердце. Руки дрожали. И, держа высоко над головой листок из школьной тетради — под лампой синели, дрожали косые ученические линейки,—Заслонов взволнованно заговорил:

— Да ты знаешь, что это значит?! Ты чувствуешь, что это начало… о чем мечтали мы, ждали ежедневно и еженощно? Да тут же…— И он так ударил кулаком по столу, что перевернулась бронзовая чернильница и с хрустом посыпались на пол ледышки с подоконников.

И, горячо расцеловавшись с Чичиным, он с такой силой сжал его в объятиях, что тот, едва устояв на ногах, взмолился:

— Тише, тише, Константин Сергеевич! Еще какой черт подслушает.

— Что тише? Мы им теперь такого грома наделаем, что они оглохнут, гады, ослепнут!

И уже спокойно, почти шепотом:

— Надо побыстрей размножить это.

— Сделано, Константин Сергеевич.

— Тогда хвалю. Хвалю, брат, хвалю! — и еще раз пожал обе. руки. Внимательно вгляделся в лицо Чичина, помрачнел.— Что-то неладное с глазами у тебя? Нездоровится тебе, что ли? Не вижу огня в глазах.

— Я здоров, Константин Сергеевич. Только душа вот болит, а ей не прикажешь… Потери мы понесли, Константин Сергеевич. Людьми. Вот потому и тяжко на душе у меня.

— Кто погиб?

— Несколько человек. Старого сцепщика Чалыгу…

— Знаю, знаю. При мне застрелили полуживого в гестапо.

— Мишу Чмарутьку повесили.

— Постой, постой! Его при мне допрашивали…

— Сына моего убили и, убитого, мертвого, потащили на виселицу.

— Васю?

— Его…

Заслонов машинально провел ладонью по худой колючей щеке, зажмурил на минуту глаза. Увидел перед собой живого, энергичного юношу, его жизнерадостное лицо, сдержанные движения. Инженер знал, как ненавидел его юноша, аккуратно выполнявший все задания, все поручения, не зная того, что выполняет задания его, инженера.

И вот нет его, Васи Чичина, милого, славного хлопца. Так и не узнал он, Вася, что мерзавцев, предателей на свете меньше, чем он представлял. Во всяком случае, меньше на одного человека.

Заслонов подошел к Чичину, взял его за руки:

— Прости, что я так некстати говорил о твоем здоровье, ну…

— Родной мой, я не обижаюсь на тебя.

— Я понимаю… Не буду утешать… тяжело утешать в таком горе.

Заслонов умолк. Его похудевшее лицо горело ярким румянцем, черными угольками светились глаза, пальцы рук сжались в кулак. Он ходил нервной походкой по запыленной, промерзшей комнате.

— Однако и холодина у нас!

— Разбито паровое отопление.

— Ну и черт с ним, с отоплением. Не наша забота, чтоб фашистам было тепло и уютно.

— Нам самим работать здесь нужно, Константин Сергеевич. Нужно как-то подумать о печах.

— Работать, говоришь? Да, нам нужно работать, и много работать. Но вот что я тебе скажу, товарищ Чичин. На этих днях закончим мы с тобой все это дело.

Инженер рассказал о всех событиях в гестапо, о многочисленных подозрениях, о наглом предложении Коха.

— Через несколько дней начнем мы с тобой новую жизнь. Задача — подготовить народ. Да нужно организовать и хорошее прощание с фашистами. Конечно, здесь мы оставим несколько своих людей, чтоб не обижались немцы, что мы оставляем их без присмотра. Некоторые семьи нужно переправить в более укромные места. На прощанье постараемся устроить иллюминацию. Подпустим им огоньку, чтоб не обижались на морозы. А теперь иди, товарищ Чичин, занимайся своими делами.

17

Поздней ночью отряд Мирона двинулся в дорогу. Руководил отрядом Блещик. Он был инициатором похода. Он и другие товарищи отговорили Мирона от участия в налете на гарнизон соседнего района. И хотя ему самому хотелось возглавить отряд, товарищи очень мягко, но настойчиво просили его воздержаться от участия в операции. Мирон не любил оставаться без дела и, взяв группу бойцов, пошел в ближайшие деревни поговорить с людьми о славных событиях под Москвой.

Местечко, где стоял немецкий гарнизон, было километрах в десяти от лесного массива. Хорошая гравийная дорога соединяла его с городком. В ближайших к местечку деревнях размещались полицейские посты, что позволяло немцам чувствовать себя сравнительно спокойно.

В местечко сгоняли скот, реквизированный в окружающих деревнях. Здесь находились продовольственные склады и небольшой маслобойный завод, недавно открытый сельскохозяйственной комендатурой. Здесь же располагалась местная комендатура, волостная полиция и эсэсовские отряд. В местечке когда-то был совхоз. Теперь он был превращен в государственное имение, в котором кроме нескольких бывших рабочих работала большая группа военнопленных.

Когда отряд вышел из леса, Блещик разделил его на три группы, которые направились в обход деревень и незаметно подошли к местечку с нескольких сторон. Часа за два до рассвета все группы по условному сигналу бросились в местечко. Гитлеровцев застали врасплох. Они даже не успели занять для обороны подготовленные на всякий случай доты и, выскакивая из хат почти в одном белье, в панике бросились наутек. Только в помещении школы и еще в одном здании они попытались оказать сопротивление, но оно было быстро сломлено. Услыхав, что в разных местах идет стрельба, фашисты подумали, что они попали в окружение крупных партизанских сил, и начали спасаться кто как мог.

Гарнизон был полностью разгромлен. Часть немцев и полицаев попала в плен, часть была уничтожена во время перестрелки. Партизанам достались большие трофеи. Но Блещика не интересовали ни трофеи, ни захваченные склады, ни стадо откормленного скота на совхозном дворе. Все его внимание было приковано к школьному зданию, под которым находился небольшой кирпичный подвал, превращенный эсэсовцами в тюрьму. Даже во время перестрелки Блещик принимал все меры, чтобы не повредить его, строго приказал партизанам ни в коем случае, атакуя школу, не применять гранат.

Дверь в подвал оказалась открытой. Когда принесли фонарь и осветили подвал, Блещик невольно отвернулся. На земляном полу лежали трупы людей: стариков, женщин, детей.

Среди трупов не нашли тех, кого искали. От пленных полицаев узнали, что еще вчера из города приезжал кто-то из гестапо и после его приезда детей Мирона и его мать вывели вечером из подвала, расстреляли на кладбище и там похоронили. Комендант подтвердил слова полицаев.

Партизаны слушали показания, и лица их каменели, сухими, колючими становились глаза. Приговор врагам был короткий: кровь за кровь!

Небо на востоке уже бледнело. Разбуженное местечко гудело как улей. Блещик послал хлопцев за крестьянами ближайших деревень. Разбирали зерно со складов. Раздавали коров. От местечка потянулись груженые подводы. Маслобойню, стоявшую немного в стороне от местечка, подожгли. Раздавали освобожденным военнопленным кое-какую одежду, найденную в комендатуре и на совхозном складе.

И хотя вся операция прошла успешно, почти без потерь, если не считать нескольких раненых, возвращались невеселые. Красные отблески зарева освещали угрюмые, печальные лица. Не было обычного оживления, душевного подъема, веселой переклички, острых шуток, сопровождавших каждую удачно проведенную операцию.

Когда отряд вернулся в лагерь, Мирона Ивановича еще не было, он был где-то на селе.

18

Приятно приносить людям добрые вести и наблюдать, как в страдальческих глазах начинают разгораться едва заметные вначале огоньки надежды, радости. Люди сбрасывают с плеч тяжелое бремя неприглядной повседневности. Слышится живое слово. Вот кто-то о чем-то спрашивает. Раздается веселый выкрик. Несмелый смешок врывается в сдержанную тишину. Каждый хочет высказать свою мысль, свое замечание, предложение. И уже идет по хате веселый гомон, гудят радостные голоса, одна за другой возникают удачные мысли: как им допечь, ловчей да покрепче, чтобы знали гады, что никто, никто не простит им издевательств, унижений, что придет время расплаты.

— Так сколько там полегло под Москвой? — еще и еще переспрашивают, чтобы услышать о самом главном, о результатах победы.

Узнав о тысячах и тысячах убитых фашистов, все в хате оживляются.

— Так им и нужно! Знали, куда пошли. Будет им еще не то!

— Будет! — И, улучив минуту, Мирон рассказывает: — А вы помните, как похвалялись фашисты? С одного маху думали дойти до самого Урала.

— А как же! — перебивает его пожилой крестьянин.— Ты уж прости меня, Мирон Иванович, что я немного помешаю тебе. Еще на той неделе, когда у нас стояли эсэсы, ихний офицер все доказывал нам, что России уже нет, что все войско наше разбито и в Москве никого не осталось. Вот брехал!

— Вот видите, вы сами слыхали эту похвальбу. А вышло не по-ихнему.

И доклад уже превращается в живой разговор. Люди задают вопросы, советуются, как лучше сохранить добро, скотину, как уберечь молодежь от мобилизации.

В разговор вмешивается Силивон:

— Что значит уберечь? Не ее беречь, а она должна нас беречь. Может, какой-нибудь молодой думает, что я воевать за него буду, а он на печке будет лежать? Хотел бы я посмотреть на такого, дайте мне его сюда!

Кое-кто из молодых покраснел. Послышался обиженный голос:

— И зачем вы, дядька Силивон, зря упрекаете нас, мы идем в партизаны.

— Когда это вы пойдете?

— Ну, вот вместе с вами и пойдем.

— И за то спасибо, как-никак веселей мне, старику, будет с такими бывалыми вояками.

Хлопцы комкают шапки, виновато смотрят друг на друга. Какая-то женщина смеется:

— Дай им, дай им, дед, жару, а то они думают, что мы, молодицы, вместо них воевать будем, а они на печке бока пролеживать.

— Да бросьте вы, тетка, напрасно пристаете! — не выдерживает кто-то из хлопцев.

— Почему напрасно? У людей молодежь как молодежь, а у нас попрятались по углам, немецкого духу боятся.

— Кто боится? А чьи сожженные машины лежат в лесу? Кто их жег? Кто мосты на большаке уничтожил? Кто телефонные столбы спилил? Кто немецкое сено сжег? Разве это само делается?

— Хвастаетесь! Ведь это партизаны сделали, а не вы…— не сдается тетка.

— Язык у вас, тетка, острый! Его бы на немца пустить вместо пулемета… три дивизии бы положила…— наступает хлопец.

— И положила бы! Не ждать же, пока вы храбрости наберетесь.

Уже вся хата смеется. Смеются и старые и молодые. Смеются хорошей шутке, меткому слову. Хорошо, если смеются!

Мирон прислушивается, и в его прокуренных усах прячется теплая улыбка.

Вот смех улегся, он снова начал говорить. Напомнил о жертвах войны. Не заметил, как с улицы кто-то еще вошел в хату. Только услыхал настороженный шепот, горячее дыхание, да несколько слов прозвучали в тишине. Не понять их: «Нет, нет… не может быть этого…» А люди не сводили с него глаз, жадно ловили каждое слово.

И когда сказал: «Разве мы забудем своих людей, погибших за нас, за Родину?» — одна из женщин, вначале тихо, потом громче заголосила, запричитала:

— А, браточка ты наш родненький, а не придут они больше к тебе, а не увидишь ты их больше!

Губы девушек, женщин болезненно задергались. Лица мужчин потемнели.

— Убили их гады, убили!…

Мирон глядел на всех, ничего не понимая. А в сердце входила холодная немая тревога.

— Кого убили?

— Деток твоих фашисты загубили…

— Кто сказал? — прошептал он похолодевшими губами и почувствовал, как сердце будто оборвалось, еле устоял на ногах.

К столу подошла женщина. Она недавно, видно, вошла в хату, заснеженный, промерзший платок не успел еще оттаять.

— Я сказала, Мирон Иванович. Отряд вернулся из местечка. Ну, немцев побили почти всех. Вот только семью твою не успели спасти, уже два дня, как всех твоих…

Она не договорила, заплакала..

— Как же так? При чем же тут дети? Дети при чем? – спрашивал он себя самого и помутневшим взглядом смотрел на людей. Он очень не любил плача. О чем же они плачут? О чем голосят женщины? Ответ приходил быстрый, мгновенный и безжалостный, как лезвие ножа,—замирало сердце, чувствуя его прикосновение, острое, холодное: — О детях моих, о детях моих…

Ладонью протер глаза, будто отгоняя тяжелый сон. Опершись руками о стол, сдержанно проговорил:

— Не надо, женщины, прошу вас, не надо… Скажу вам, тяжело мне видеть ваши слезы.

— Как нам не плакать, Мирон Иванович? Кто оплачет их долю, кто на их могилках поплачет?

— Не нужно, говорю… Фашисты услышат наш плач, подумают, что мы боимся их, что мы запуганы ими. Не нужно плакать. А их… детей моих… и всех наших загубленных мы… оплачем по-своему, так оплачем… что кровь будет стынуть в жилах палачей… что души их будут трепетать каждый день, ожидая неумолимой смерти… Чем ответим мы палачам? Ихней смертью ответим. Их собственной кровью напоим ненасытных извергов. Ничего им не простим, ничего не забудем. А вы не плачьте, женщины… Не сироты мы. Не нам плакать. Пусть плачут те, что породили на земле двуногих зверей. Им лить кровавые слезы!

Умолк Мирон, задумался. И казалось, легче немного стало, свалился с сердца камень, когда выговорил все слова, горевшие нестерпимой болью.

Поздней ночью ехали в лагерь. Поскрипывал снег под полозьями возка. Впереди тихо перекликались конники-разведчики. Возком правил Силивон, ловко направляя лошадей по занесенной сугробами дороге.

— Снега, Мирон Иванович, в этом году большие. И говорят, что везде. На хороший урожай такие снега.

— Снега что нужно, ничего не скажешь! — оторвался Мирон Иванович от своих мыслей.

В глубоком ночном небе высыпало бесчисленное множество звезд, и они, сдавалось, еле держались в морозной вышине, трепетно переливаясь далекими мерцающими огоньками. А вокруг, в лесу, над лесом, стояла тишина. Знакомая лесная дорога, задумчивый лес, близость своих и застывшая тишина — все успокаивало душу, вливало покой в наболевшее сердце, пробуждало надежды, звало к жизни.

А Силивон, чтобы не оставить человека наедине с его горькими думами, все говорил, рассказывал. И только осторожно обходил какое-либо упоминание о детях. Были и у Силивона тяжелые утраты. Но это уже прошлая боль. А здесь еще нужно пережить, перенести.

19

Кох сидел в своем кабинете и, собираясь идти на допрос, подбирал нужные документы, перечитывал полученные приказы и инструкции. Среди них два приказа о диверсанте дяде Косте. Один, общий для всех учреждений гестапо, был подписан самим рейхсминистром Гиммлером, который требовал употребить все средства, не считаясь ни с жертвами, ни с большими потерями, лишь бы только обезвредить опасного диверсанта и взять его живым или мертвым. Второй приказ, подписанный начальником гестапо по Белоруссии Ценнером, был адресован непосредственно Коху. В этом приказе напоминалось об особенностях района, в котором работал Кох, района, получившего уже печальную известность железнодорожными катастрофами и партизанскими выступлениями. Приказ рекомендовал утроить бдительность, так как вполне возможно, что сам район и является центром диверсионной деятельности железнодорожного отряда так называемого дяди Кости.

В собственноручной приписке Ценнер довольно прозрачно намекал Коху, что нужно искать вредителей не среди проверенных людей, самоотверженно работающих в депо на Германию, а проявить больше усердия и изобретательности в других местах. Это уже было похоже на начальнические упреки, издевки.

Кох прочитал оба приказа, нахмурился.

Он уже собирался идти в тюрьму, когда зазвонил телефон. В трубке послышался голос инженера Заслонова:

— Извините, что беспокою так поздно, но я должен выполнить свое обязательство, взятое перед вами.

Инженер напомнил, что, согласно его, господина Коха, приказу, он должен явиться в гестапо завтра, но известия, полученные им, настолько важны, что он хочет обязательно передать их сегодня.

— В чем дело, вы можете прийти ко мне в любое время дня и ночи.

— К сожалению, не могу, господин комиссар, уже несколько дней, как за мной следят рабочие.

— Тогда я дам вам адрес человека, о котором говорил прошлый раз. Запишите. Записали? Если не найдете его, можете направиться по другому адресу. Этот человек тоже вас примет, скажите ему, что по моему приказу. Не поверит, пусть позвонит мне.

Заслонов записал адреса двух явочных квартир гестаповских резидентов.

— А что у вас там за срочные известия?

— Известия очень важные, господин комиссар. О человеке, которого вы ищете долгое время, о дяде Косте. Я напал на некоторые следы.

Заслонов явственно услыхал, как поперхнулся Кох, потом забулькала вода, наливаемая в стакан. Вскоре взволнованный голос спросил:

— Вы не шутите, господин инженер, сообщая о таких вещах?

— Что вы, господин комиссар? Вы знаете меня давно как серьезного человека.

— Тогда… подождите… никуда не отлучайтесь из депо, я сейчас буду у вас.

— Слушаюсь, господин комиссар!

Заслонов положил трубку, глянул на Чичина, слыхавшего этот разговор, засмеялся.

— Что ж, скоро отрекомендуемся господину комиссару. Нужно как-то распрощаться с ним. Не мешало бы и господина Вейса потревожить, но ему еще хватит забот, да и времени нет заниматься им.

И сразу нахмурился, посерьезнел.

— Вот что, Чичин! В нашем распоряжении,— глянул на часы,— еще более получаса. Сейчас же выдели две группы ловких хлопцев, человека по три. Возьми вот эти два адреса. Это квартиры гестаповских резидентов. Нужно взять их или прикончить на месте… Ну, понимаешь… По возможности захватить бумаги, если будут какие. Да без особого шуму, крику. Проследи также, чтобы этот остолоп Кох не учинил какой-нибудь пакости, еще догадается обо всем. Если будет идти с отрядом, предупреди. Ну, действуй!

Инженер остался один в полутемной конторе. Из-за перегородки долетал обычный знакомый шум работы депо. Мерно тикали настенные часы, и их маятник, как диск луны, поблескивал, медленно покачиваясь за мутным стеклом. Где-то на путях гудели паровозы.

Заслонов взглянул на часы. Оставалось минут пятнадцать. Вошел спокойный, сосредоточенный Чичин:

— Один идет!

— Ну и хорошо… Проверь, чтобы все были на своих местах.

Через несколько минут в контору вошел Кох. Видно, он очень торопился. Известие о дяде Косте так поразило, так обрадовало его, так хотелось ему скорей осуществить свою заветную мечту — поймать известного, крупнейшего преступника, что он даже забыл о некоторых мерах предосторожности. Хотя на улице был хороший мороз, Кох весь вспотел. Вытирая мокрый лоб, он присел возле стола.

— Признаться, господин инженер, ваши новости приятно меня взволновали. Я сам немедленно займусь всем этим делом. Однако как и давно ли вам удалось напасть на след этого человека?

— Давно.

— И вы не сообщили нам?

— Я не был уверен, что это именно тот человек.

— А теперь?

Заслонов снова глянул на часы. Оставалось две минуты. Где-то на подступах к станции раздался далекий гудок паровоза. Чуткое, привычное ухо инженера услыхало даже перестук колес, отзвуки эха над полями.

— Теперь? Теперь я убедился, что это он.

— Боже мой, где же он? — даже немного приподнялся за столом господин Кох, желая как можно скорей выяснить это дело и задавая множество вопросов.—в Так я наконец увижу его? Заслонов встал за столом.

— Вы видите его. Дядя Костя говорит с вами, господин комиссар!

— Однако бросьте шутки, они неуместны…— бледнея, проговорил Кох, совсем растерявшись и от необычных слов и от тяжелого взгляда спокойных глаз, который, казалось, придавил его к креслу. Пальцы рук судорожно вцепились в край стола, еле шевелились омертвелые губы, будто хотел и не мог господин комиссар что-то сказать или крикнуть ошалело, дико, как кричит зверь в свою последнюю, предсмертную минуту.

— Ты не будешь сомневаться в этом, палач, когда получишь все, что заслужил от нашего народа!

Несколько вспышек мелькнуло на темных стенах, на промерзших оконных стеклах. После каждой вспышки замирал, будто останавливался, медный диск маятника, обрывалось мерное тиканье часов.

Кох медленно сползал со стула.

Инженер осмотрел револьвер, не торопясь положил его в карман. Надел чуть дрожащими пальцами шапку, повернулся к двери, в которую входил Чичин с не* сколькими рабочими.

— Нужно убрать его отсюда.

— Слушаем, товарищ командир.

В тот же миг задрожали стены, жалобно зазвенели, задребезжали стекла окон.

К входным стрелкам, где поднималось несмелое зарево, бежали немецкие часовые, солдаты из железнодорожного батальона. Завыла сирена, испуганно метнулись со стороны железнодорожного моста прожекторные лучи. Сирена будто захлебнулась, замолчала. Слышно было, как шипел пар там, где лежал под откосом воинский эшелон. Оттуда неслись крики, слова команды, брань, стоны. Зарево становилось ярче, обливая трепетным светом стены депо, вырывая из мрака отдельные вагоны, стоявшие на путях.

— Быстрей отходите! — крикнул Заслонов.

По одному, по два они осторожно пробирались глухими переулками примолкшего городка, настороженно смотревшего в тревожное небо, где еще боролись с темнотой первые отблески зарева.

Когда люди Заслонова были уже на окраине городка, раздался новый взрыв.

— Прощай, котельная! — сказал кто-то из молчаливой группы рабочих, торопливо шагавших по дороге.

— Ну вот и отработались на немца, слава богу!

— Что ты плетешь, Чмарутька? Видишь нашу работу? Вон она горит, полыхает!

— Отставить всякие разговоры! Это был голос Заслонова,

Чмарутька даже споткнулся от неожиданности.

— А он почему здесь? — тихо спросил своих спутников, удивленный, взволнованный.

— Молчи, слыхал команду;

А на окраине городка, совсем в другой стороне от слетевшего под откос эшелона, поднялась стрельба. Дружные взрывы гранат резко отдались в морозном воздухе. Донеслись частые автоматные очереди, вмешались пулеметы.

— Хорошего огонька подсыпал батька Мирон! — тихо проговорил Чичин, оглядывая полыхавшее заревом небо.

— Подкоптит их как следует…—так же тихо ответил Заслонов и, будто встрепенувшись от каких-то своих мыслей, заговорил быстро, возбужденно: — Им еще мало, мало еще! Мы припечем так, что они захлебнутся собственной кровью.

Над заснеженными вершинами деревьев трепетали бледные отблески затухающего зарева. Идя рядом с Чичиным, Заслонов крепко пожал его руку:

— Жить будем, Чичин!

Это было сказано с глубокой задушевностью и теплотой.

— И рубать будем!

Чичин молча ответил на пожатие руки.

20

Клопиков был, как говорится, на седьмом небе. Давно не знал он такого веселого вечера, давно не слыхал столько хвалебных слов, сказанных в его адрес.

Все приветствовали, его, поздравляли. Даже немецкие гости, интендантские офицеры, шефы из магистра* та, помощник коменданта и несколько жандармов* эсэсовцев — охотников выпить и закусить — крепко пожимали ему руки, пили за его здоровье, за его успехи.

Гостей был полон дом. Сам господин бургомистр со своей солидной супругой сидел на почетном месте» Поскольку у Клопикова не было хозяйки, ее роль и обязанности взяли на себя жены гостей. Когда гости хорошо подвыпили, откуда-то появилась группа девчат. Дебелая половина господина бургомистра, еще некоторые уважаемые дамы начали было крутить но* сами и фыркать, но флегматичный господин бургомистр, который уже еле сидел за столом, гаркнул на жену:

— Чего фыркаешь, сундук? Или им, господам офицерам, танцевать с вами, тумбами?

Почтенная дама метнула на мужа свирепый взгляд и влепила ему такую оплеуху, что у него вылетела поросячья косточка из рук и угодила в графин. Стекло звякнуло, посыпалось. Гости вскрикнули от неожиданности, кое-кто даже схватился за пистолет, подумав невесть что. Хозяин дома, который был еще в состоянии замечать и узнавать своих гостей, бросился к разгневанной половине господина бургомистра. Он даже неуклюже опустился перед ней на колени, как самый галантный кавалер.

— Лапку, вашу лапку, несравненная Гликерия Га… Га… Га… Ах, боже мой, сподобил господь бог папу вашего таким именем, что не выпивши и не вспомнишь. Пью за ваше здоровье, выпьем вместе, уважаемая моя Гликерия Га… Га… Га…

— Гальяшевна, Орест Адамович!

— Я и говорю… Выпьем, Гликерия Га… Га… Га… Ну бог с ним, с папой вашим, если он такой мудреный! Вот ручки ваши… Чудесно пахнут они, ах как чудесно! И такие ручки… нехорошо, нехорошо обращать их против такого божьего создания, как ваш муж, мой искренний друг. Нехорошо, говорю я… Я говорю, Орест Адамович, очень даже просто… Я… Кто я? Вы скажите мне, уважаемые гости, кто я есть такой? Я? Клопиков? Орест Адамович?

И он стоял на коленях и, протягивая трагически руки, все допытывался, кто он такой. По пьяному лицу катились крупные, как бобы, слезы.

— Кто я есть? Сирота божья? Тля бесприютная? Девчатки, малявки мои, отвечайте мне: кто я, что я?

Его окружили женщины. Утешали. Уговаривали. Советовали:

— Зачем вы губите свою жизнь, Орест Адамович? Вам нужна хозяйка. За вас каждая порядочная женщина пойдет, за вами любая девушка бегом побежит.

— Слушай их, слушай, Орест, да не очень давайся в руки! Попадешь в лапы, как я к своей… Крошечка моя, ну не сердись, дай спокойно барашка окончить…— взмолился бургомистр перед грозной своей хозяйкой, не забывая, однако, налить себе очередную чарку, которую Гликерия Гальяшевна проворно вырвала из его рук и еще проворней осушила сама залпом. Она еще раз сурово глянула на него и, заметив ленивый взгляд мужа, брошенный на девчат, трагически отодвинулась от него, встала:

— Ах, ты так! Хорошо, я знаю, что делать!

И, подхватив соседа, хромого офицера, затопала с ним в фокстроте под шипенье и визг патефона. Трещали, прогибались половицы. О чем-то спрашивал ее офицер. Она кривила лицо и, закатывая глаза под самый лоб, наступая партнеру на хромую ногу, говорила захлебываясь:

— Ужас как хорошо, уж-а-а-с как чудесно…

Клопиков, уже оставленный утешительницами, сидел за столом, уткнув вспотевшую лысину в чью-то тарелку, и все бормотал себе под нос:

— Я все могу, все… И побежит каждая, вот только позову! Нет, не нужно хозяйки. Забота. Неуважение. Непорядок. Ах, боже мой, мать моя, страдалица, ты просила, чтоб женился я! Не нужно… они размягчают сердце, эти волосатые создания. Однако кто позволил? Почему шум в моем доме? Ах, гостики мои! Почему же мне не выпить с вами? Водки еще сюда, водки! Я все могу! Всего у меня много! Кто это не послушает? Расстреляю… Очень даже просто…

Стены ходили ходуном. Трещал пол. Визжали девчата. Нестройные песни перемешивались с завыванием патефона. Кое-кто из гостей свалился под стол. Осоловевшие немцы пели осипшими голосами песню, тягучую, как патока. За столами все еще пили. Сюда наведывались и офицеры из караульного помещения соседнего склада. Шла попойка на кухне. Там распоряжались денщики, солдаты из караульной команды.

Когда поблизости грохнули первые взрывы гранат, их сначала и не заметили. Но в комнату вскочил со двора перепуганный насмерть солдат. Он дико крикнул:

— Партизаны!

В доме все стихло. Только неостановленный патефон все выкрикивал и выкрикивал одно и то же слово и наконец будто подавился и смолк.

И тогда совсем уже близко, казалось на улице, громыхнуло несколько гранат и защелкали автоматы, В доме поднялся несусветный ералаш. Жирный бургомистр вдруг обрел необычайную ловкость, прыгнул в окно и застрял в толстой раме. Он заорал таким голосом, будто его резали. Все, кто кое-как держался на ногах, бросились куда попало. Дебелая половина бургомистра напрасно молила на все голоса:

— Зигмусь, спаси! Зигмусь, убьют!

Но Зигмусь только дрыгал ногами и верещал, делая отчаянные попытки освободиться от неожиданного плена. Уважаемая Гликерия, давно утратившая свою суровость, бросилась к двери и на четвереньках сползла с крыльца. Ее примеру последовали и другие гости. Офицеров и след простыл. Помощник начальника полиции старался поставить на ноги своего шефа, но тот упирался и угрожал:

— Не позволю! Кто имеет право?

— Да бросьте вы, Орест Адамович, партизаны склад жгут!

— Партизаны? Как они осмелились? Пойдем постреляем!

Помощник схватил его за пояс и поволок во двор, затем в сад.

В окне еще долго визжал бургомистр, пока наконец с вырванной рамой не понесся по улице, нагоняя страх на гостей, которые изо всех сил бежали подальше от страшного склада, над которым поднималось светлое зарево.

21

Был одиннадцатый час ночи, когда Вейс наконец смог войти в комендатуру. Он так обессилел, что, плюхнувшись в кресло, сидел неподвижно, с закрытыми глазами, наслаждаясь теплом, уютом, особенно Приятными после недавней страшной суеты, беготни по городу. От такой работы и с ума сойти можно, как сошел с ума недавно недотепа Штрипке. Такая наглость! Такая дерзость!

И он невольно дотронулся до мокрых от растаявшего снега волос. Снял шапку, отряхнул ее, положил на стол. Керосиновая лампа — после бомбежки электричества не стало — горела неровным светом, мигала. Вейс нахмурился.

Он позвал дежурного по комендатуре.

— Как пожар?

— Потухает, господин комендант.

— Почему до сих пор не потушили?

— Пожарные машины убежали, господин комендант.

— Куда?

— Вслед за бандитами.

— Чу-у-десно! Гм… И не остановили?

— Невозможно было, господин комендант. Перестрелка происходила в нескольких местах, и нужно было раненых из эшелона спасать.

— Однако… Ну, можете идти…

Едва успокоился. Позвонил господину Коху, чтобы узнать, что думает комиссар гестапо о последних событиях. Но Кох не отвечал.

— Работает, выслуживается! Однако я подложил тебе свинью, будешь знать, как задирать нос перед старшими…—не без удовольствия вспомнил господин комендант о письме, которое отослал он с подполковником, командиром пехотного полка, на имя самого гауляйтера. В письме речь шла о недопустимом поведении комиссара гестапо, который совсем не считается ни с кем из господ офицеров.

Позвонил еще в полицию, чтобы проверить, что делала она во время партизанского нападения. Незнакомый голос ответил, что господина начальника нет, что он справляет именины.

— Именины? — даже подскочил рассвирепевший Вейс— В такое время именины? Сумасшедшие! — бросил он телефонную трубку.

Дежурный принес вечернюю почту, которую Вейс не успел разобрать. Его внимание приковал к себе один конверт,— уж очень знакомым показался ему почерк. Так и есть, снова пишет загадочный незнакомец, приславший уже два письма. И хотя эти письма не удиви-ли коменданта, однако интересно, что вынуждает человека вновь и вновь обращаться к нему. На конверте приписка — «срочно». В какой-то мере она заинтриговала Вейса. Вскрыл, начал читать. Неизвестный корреспондент выражал искреннее сожаление, что уважаемый комендант не принимает никаких мер, что бандиты, пробравшиеся в полицию во главе с известным Клопиковым, продолжают свою вредительскую работу.

«… Боюсь, мое предупреждение опоздает. Мне точно известно, что разбойник Клопиков, договорившись с партизанами, специально устраивает именины, чтобы, пригласив на них некоторых немецких офицеров, в том числе офицеров из караульной команды складов, напоить их и солдат и таким образом помочь партизанам сжечь склады, повредить депо и железную дорогу…»

У Вейса глаза полезли на лоб. Он расстегнул на шее пуговицы мундира, почувствовав, что воротник как бы душит его. Торопясь, вытер потный затылок, потянулся к графину с водой. Глаза не отрывались от письма, которое он положил на стол — так дрожали руки.

«… Мне точно известно,— читал он, и буквы прыгали перед глазами,—что эта банда что-то замышляет против вас и против господина Коха. Недаром начальник полиции подослал к Коху некоего. Слимака, который когда-то работал в милиции. Теперь этот Слимак работает в гестапо».

Вейс сидел несколько минут как прикованный к стулу. Расстегивал и застегивал пуговицы, схватил фуражку и начал старательно чистить ее. Потом, придя в себя и стукнув кулаком по столу так, что подскочила лампа, крикнул на всю комендатуру:

— Дежурный, сюда!

Когда вбежал перепуганный не на шутку дежурный, Вейс коротко приказал ему:

— Собрать всех офицеров! Солдат под ружье! Машину!

Он помчался сначала в гестапо, спросить, где Кох Там царил переполох — с самого вечера господин комиссар как пошел куда-то, так до. сих пор и не появлялся. Было известно также, что двух работников гестапо нашли на улице убитыми.

Скоро Вейс, заручившись поддержкой гестапо, жандармерии и почти целой роты солдат, развил бешеную деятельность. Городок, который начал уже немного успокаиваться после вечерней стрельбы, снова всполошился, насторожился. По улицам ездили машины, ошалело носились конные жандармы. Что-то необычное происходило возле помещения полиции, где сгрудилась целая толпа немецких солдат и офицеров. Шли повальные обыски в квартирах полицейских и в полицейской казарме. Кое-кому из полицаев удалось избежать ареста, и они метались по огородам, по полю, совсем обалдев и не понимая, что за беда навалилась на их головы.

Клопикова нашли только под утро. Видимо, помощник начальника полиции, через силу тащивший своего властелина к себе домой, бросил его где-то по дороге у знакомых. Грозный начальник полиции был настолько пьян, что самые лютые меры, примененные разгневанным Вейсом, ни к чему не привели. Клопиков безнадежно позевывал.

— Спать! Отцепитесь… застрелю…— бормотал он, еле стоя на ногах, поддерживаемый с двух сторон.солдатами комендатуры.

Даже утром, когда вывели его на площадь, когда увидел он несколько виселиц, поставленных в ряд, услыхал людской гомон — Вейс приказал согнать к виселицам почти весь город,— Клопиков никак не мог очнуться. Несколько раз мотнув головой и протирая глаза, он наконец встревоженно проговорил:

— Боже мой, какой жуткий сон!

Однако сильный мороз выгонял из головы хмель: начальника полиции и его подручных вывели без шинелей. Вот конвоиры схватили его за руки и начали связывать. Клопиков рванулся изо всех сил, закричал:

— Постойте, постойте, что вы делаете?! Их вешайте, их, они готовы уничтожить вас, они ваши враги! — кивнул он головой на людей, молчаливо наблюдавших всю эту сцену и не совсем понимавших ее: палачи вещали палачей.

Он дико завыл, когда потащили его к виселице.

— Спасите, господин комендант! Что они делают со мной? Спасите, я же ни душой, ни телом! Я ваш, я За вас, я за фюрера, я ваши ручки, ваши ножки… я… я…

Вейс махнул нетерпеливо рукой. Синие льдинки глаз довольно заискрились. Облизав сухие губы, он гордо посмотрел на толпу и обратился к ней с коротким словом:

— Так будет с каждым, кто выступит против нас.

И, величественно окинув взглядом всех присутствующих, торжественно направился к комендатуре, где в этот день у него было много разных дел. Как-никак победа была не из легких. Полиция разгромлена, магистрат разогнан. Часть работников отправлена на виселицы, многие сидели в тюрьме. Нужно организовывать все заново.

22

С группой гестаповцев Слимак несколько дней провел в концентрационном лагере, где по ранее отданному личному приказу Коха они наводили «порядок». Слимак был очень доволен своей командировкой: шли хорошие суточные, кое-что перепало ему из одежды, вещей. Слимак уже собирался домой, когда в дежурке лагеря увидал газетку «Новый путь», аккуратным подписчиком которой он был уже несколько месяцев. Газетка самая последняя, свежая. Налегая на кусок сала, чтобы хорошо заправиться в дорогу, Слимак машинально развернул газетку, лениво просмотрел разные объявления. Среди них выделялось новое распоряжение о регистрации кустарных и торговых предприятий. И только мелькнула у него мысль, что нужно сказать Тамаре, чтобы перерегистрировала свою лавку, как внимание его приковала небольшая заметка над самыми объявлениями. Ее заголовок, набранный крупными буквами, сразу бросался в глаза.

Он пододвинул газету ближе, углубился в чтение.

«Как сообщили нам немецкие органы власти, комендатурой разоблачена крупная банда вредителей, которая свила себе гнездо в городских учреждениях. Во главе ее стоял всем известный Клопиков, который путем обмана занял свою должность. Банда, будучи связана с партизанами, занималась диверсионной деятельностью в городе и его окрестностях. Все преступники понесли заслуженную кару, главные из них повешены».

Слимак почувствовал, как у него сразу одеревенели ноги и руки. Он едва пошевелил пальцами, чтобы перевернуть страницу и убедиться, что это действительно городская газета, а не какая-нибудь партизанская листовка или подкинутая газетка, как называли полицаи партизанские издания. Нет, все было на своем месте.

С трудом поднялся, оглянулся по сторонам, схватил проклятую газетину и судорожно запихнул ее в карман штанов. Отказался и от хлеба и от сала и, не ожидая своих спутников-гестаповцев, отправился в дорогу. Очутившись в перелеске, сошел с дороги, спрятался в еловых зарослях и сидел там опустошенный, омертвелый, чувствуя, как немеют, заходятся на морозе ноги, как леденеют окоченевшие уши.

Темнело. Червяк сомнения точил его душу. Не может быть, чтобы Клопиков связался с партизанами. Партизаны голову бы ему оторвали, попадись он в их руки. Тут что-то совсем непонятное, такое, что не вмещалось в голове Слимака. Это, видимо, немецкие власти нарочно опубликовали, чтоб обмануть партизан и верней справиться с ними. Ведь напечатали они когда-то объявление, что будет на рынке широкая продажа соли, а после хватали людей и отправляли в Германию. Сам Слимак помогал тогда фашистам. Опять что-то придумали немцы, если напечатали такую невероятную штуку.

Превозмогая страх, он пошел, или, скорее, пополз, по снегу к дороге. Выбрался, осмотрелся, как напуганный зверь, и, напрягая взгляд и слух, осторожно зашагал по направлению к городку. Долго не отваживался пройти последние полкилометра, блуждал по полю, прячась в прибрежных кустах. Боялся попасть на глаза человеку, который мог идти из города или, наоборот, из лесу. Наконец, окоченевший, измученный, кое-как перебрался через плетни огородов и глухими улицами, переулками двинулся к своему дому. Заметив черные столбы на площади, с трудом перевел дыхание, ослабил шарф на шее, который тер, давил горло, Перебежав улицу, заковылял, прижимаясь к хатам и заборам. В свой двор пробрался с переулка, через сад. Отдышался, прислушался и тихо постучал в ставню. Никто не отзывался. Он постучал еще. Наконец скрипнула несмело дверь, и знакомый голос испуганно спросил:

— Кто там?

— Я…

Его молча впустили в хату. В кухне, завешенной разным тряпьем, в руках жены зажегся огарок свечки. Она стояла и пристально всматривалась в него.

— Беги!

— Куда мне бежать? — совсем безразлично ответил он.

— В лес беги.

— В лес? Там теперь, того и гляди, на зверя нарвешься.

— Беги в деревню!

Он посмотрел на нее с удивлением и бессмысленно улыбнулся, гмыкнул. Она поняла.

— Тогда подавайся куда-нибудь в другой город, нужно затеряться среди людей, никто не узнает.

— Немцы везде…— снова безразлично проговорил он. Вдруг встрепенулся, будто утопающий, который почувствовал под ногой твердую почву.— Я пойду к Коху. Он знает, как служил я, без обмана служил.

— Говорят, Коха убили.

— Этого не может быть.

— Все может быть в наше время. Сегодня нашли за угольным складом.

— Все равно пойду… В гестапо пойду. Там должны знать, где я был последние дни. При чем я, когда жгли склады?

Жена молча сунула ему в руку приказ коменданта, расклеенный по городу. Это был приказ о повешении, о котором Слимак знал уже из газетки. Но здесь были некоторые дополнительные пункты. Перечислялись фамилии полицаев, которые заочно приговаривались к смертной казни, как сбежавшие от ареста. Среди них и он, Слимак.

Последняя надежда, еще светившая в душе Слимака, бесследно исчезла. Он сидел, тупо уставившись в стену, и думал, теребя в пальцах распухший кончик уха.

Жена заломила руки и заголосила тихо-тихо, как скулят в темную непогожую осеннюю ночь бездомные собаки на мокрых пустырях.

Слимак сидел за столом и напряженно думал пытаясь найти выход из бездонной ямы, в которую он попал. Но мысли двигались медленно и неуклюже, как тяжелые жернова: сделают поворот, другой и снова становятся на свое место. Трудно и непривычно думать Слимаку. Так и просидел он неподвижно до самого утра. Уже светало, можно было разглядеть в хате ужасный беспорядок, грязь, когда в дверь сильно-сильно постучали. Послышалась немецкая речь.

Вскочив с постели, жена Слимака лихорадочно открыла дверку погреба, торопливо бросила туда какие-то узелки, подхватила под руки Слимака, силой подняла его со скамейки:

— Скорей лезь, лезь, немцы!

Он не слез, а скатился по скользким ступенькам, больно ушиб колено. Стало темно. Что-то зашуршало над головой,— видно, дверка в погреб была застлана сверху дерюжкой.

Слимак прислушался. Наверху хлопали двери, слышался топот ног. Со двора доносился визг свиней, плач жены. Потом над головой, казалось, протащили по полу что-то тяжелое. На минуту все стихло. Но снова послышался нестерпимый стук, пронзительный женский плач:

— Паночки, дороженькие, не берите всего! Это же не его, а мое теперь имущество.

Наверху затопали, будто собирались открыть ход в погреб. Звякнуло железное кольцо.

Торопясь, Слимак снял ремень со штанов, набросил на взмокшую шею и, нащупав влажный крюк в стене, прикрутил к нему пояс. Пошатнулся в сторону, было низко, неудобно. Упал на колени, выпростал онемевшие ноги. Ремень больно прищемил кожу на шее, даже искры посыпались из глаз. Под носком одного сапога почувствовал что-то мягкое, скользкое.

«Боже мой,— гнилая картошка!»

Это была последняя его мысль.

Перед глазами поплыли желтые огни. Потом они почему-то стали зеленые-зеленые, как волчьи глаза в ночи.

И они пропали.

ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ

1

Утром того дня, когда Соколич и его спутники остановились на болотном островке, состоялось первое заседание обкома, короткое, немногословное. Соколич сказал не просто «обком», а «подпольный обком», и люди сразу подтянулись, стали суровыми. Все почувствовали, что начинается новая жизнь. Многое из того, что волновало, связывало с прежней жизнью, –отступило на задний план, стало второстепенным, прошлым.

— За эти две недели проведем во всех районах собрания коммунистов, выявим все партизанские группы и отряды, подготовим почву для организации новых отрядов. Народ выступает против захватчиков. Поможем ему превратить это выступление в большую, непобедимую силу.

На этом Соколич закончил свою речь. Каждый еще раз проверил свой маршрут, восстановил в памяти имена людей, с которыми, возможно, придется встречаться, уточнили формы связи, назначили место сбора. Соколич, дав последние советы и напомнив об осторожности, критическим взглядом осмотрел обувь и одежду товарищей. Потом глянул из-под руки на солнце — оно поднималось над вершинами деревьев, высокое, ясное, предвещая хорошую погоду.

— Что же, товарищи, пора! Пожелаю вам счастливого пути!

Попрощались. Минута, другая, и исчезли за ближайшей сосной фигуры людей, с которыми делил Соколич все опасности большой дороги, приведшей его сюда, на этот болотный островок. Уже не слышно и хруста шагов, а товарищи все стоят перед глазами: и вечно веселый шутник Гудима, и задумчивый Слышеня, и застенчивый с виду Бохан, и непоседливый Ельский.

Утром вместе с Тихоном Зарубой они выбрались с островка на греблю, по которой ехали когда-то на машинах. Соколич хотел пробраться в совхоз, выросший на краю осушенных болот,— он бывал в нем не раз за последние годы. Приезжал посмотреть богатые урожаи пшеницы, конопли, хорошо налаженное хозяйство, напоминавшее скорее индустриальное предприятие, чем обычное сельское хозяйство. В совхозе были хорошо оборудованные дома для рабочих, просторный клуб, кино, небольшая гостиница для приезжающих, не говоря уже о таких хозяйственных строениях, как лесопилка, маслобойный завод, огромные хлева для скота. Совхоз имел и свою собственную узкоколейку, соединявшую его с железной дорогой. Все это выросло здесь за каких-нибудь десять — двенадцать лет.

Соколич хорошо помнил занимавшие здесь когда-то огромные пространства болотные топи, куда весной и осенью невозможно было пробраться. И вот во второй половине двадцатых годов среди зарослей лозы, на болотной трясине, на гнилых речушках появились первые землечерпалки, экскаваторы. Пришли сотни и тысячи землекопов. Углублялись, выпрямлялись извилистые и ленивые речушки, голубыми шнурами пролегли магистральные каналы, коллекторы, прокладывались дренажные линии, строились дороги, мосты, шлюзы. Народ шел в решительное наступление на болотную глушь. Соколич был года два партийным организатором мелиоративного строительства. И когда на осушенных делянках загудели скромные «путиловцы» — первые советские тракторы, Соколича послали на другую работу. Не без сожаления распрощался он тогда со всем коллективом, со своими друзьями, из которых особенно близок был ему начальник одного участка — Лявон Маркович Светлик. Увлеченный своим участком, Свет* лик, когда закончилась осушка, остался на нем строить новое советское хозяйство. Был он человеком упрямым и неугомонным, доставлял немало забот и хлопот некоторым начальникам, иногда приводил их в ужас своими многочисленными планами и проектами. То он предложит строить железную дорогу на болоте, то задумает какое-то особое шлюзование, то ему давай оборудование для электростанции. Светлику приходилось порой выдерживать форменные бои с бывшими чиновниками-прищеповцами, которые объявили его полесским Маниловым, карьеристом-фантазером. Все это, конечно, давно минуло. Партия быстро осушила прищеповские болота в земельных учреждениях, где тонула раньше любая инициатива, любой хороший замысел. В совхоз приезжали со всех уголков республики поучиться, как нужно вести хозяйство на бывшем болоте, как нужно воевать с болотом.

Дружба Соколича со Светликом имела и другие корни, более давние. Светлик был рабочим на лесопилке, в том же городке, где Соколич начал свою работу на железной дороге. Еще тогда, живя в одном доме, они и подружились, почти одновременно вступили в партию, принимали активное участие во всей работе, проводимой горкомом. Их дружбе не мешало то, что они были немного разного характера. Светлик — живой, подвижной, любитель поговорить, поспорить. Соколич — более тихий, спокойный, без лишней надобности не любил влезать в разговор.

Вышло так, что Соколич породнился в те годы со Светликом, женившись на его сестре. Прежняя дружба не забывалась, и он всегда с охотой наведывался в совхоз, если проезжал где-нибудь поблизости. А во время отдыха и специально заезжал, чтобы с двустволкой за плечом походить со Светликом по зарослям, по густым лесам на песчаных островах и пригорках.

Соколич шел по гребле и отдавался воспоминаниям. По обеим сторонам дороги тянулась зеленая равнина, которая скрывалась в туманной дали. Его внимание приковало вдруг необычное зрелище: огромный клин пшеницы, тянувшийся почти на километр, стоял в воде. Стройные, как тростник, стебли набухли, потемнели. Местами целые полосы пшеницы, отягощенные крупным колосом, полегли, прикрыли собой водяное зеркало. Огромное поле напоминало дикие заросли камыша, когда-то стоявшие здесь и служившие богатым приютом разным болотным птицам. И сейчас с поля поднялись в нескольких местах стремительные утки, мягко просвистели крыльями в воздухе, направляясь к синеющей на горизонте кромке леса, которая будто повисла над туманом.

– Заметив грустный взгляд Соколича, Заруба заговорил, будто оправдываясь:

— Для кого стараться? Для немца? Вот и решили в совхозе затопить.

Молча пошли дальше. Из-за высоких зарослей ивняка тянуло гарью. Вскоре они заметили сизоватые полосы дыма над дорогой, через который пробивалось несмелое и неяркое под солнцем пламя. Горел мост через речушку. Была она не особенно широкая и глубокая, но мост тянулся на целую сотню метров,— весной река широко разливалась.

Из прибрежных зарослей Заруба вытащил челн, и наши путники быстро скрылись в густых зарослях камыша, стеной наступавших с обеих сторон на сонную речушку. Местами камыш расступался, открывая многочисленные рукава, широкие заливы. Стайки диких утят бросались с перепугу в прибрежную осоку, ныряли в черные недра воды, казалось не имевшие дна. Едва покачивались на потревоженной воде белые, холодные лилии, поблескивали на солнце восковые лепестки желтых кувшинок. И надо всем этим водяным царством стоял густой, будто настоянный, комариный звон.

Вот к берегам речушки подступили низкие коренастые сосенки. Заруба повернул челн в широкую канаву, которая пересекала покрытый кочками торфяник. Сосенки пошли гуще, перейдя в частый сосновый бор.

— Отсюда удобней пешком! — И, вытащив челн, Заруба спрятал его в прибрежных зарослях орешника.

Они приближались уже к совхозу, когда за деревьями услыхали людские голоса, скрип колес, мычанье коров. Тянуло дымом, гарью,— видимо, что-то горело поблизости. Когда они вышли на хорошо протоптанную стежку, из-за дерева к ним бросилась девушка. Вскинув винтовку, крикнула:

— Стой, кто такие?

И так грозно щелкнула затвором винтовки, что Соколич, шедший впереди, поднял руки.

— Тихо, тихо, вояка, а то еще подстрелишь..

— Не шевелиться, убью на месте!

В ее облике было много полудетского, ребячьего. Из-под платка вылезали непокорные вихры стриженых волос, белесые брови, словно приклеенные, выделялись на загорелом лице. Многочисленные веснушки облепили пуговку-нос, рассыпались по лбу, придавая мальчишескому лицу выражение наивности, удивления. Девушка действительно смотрела на остановленных ею людей с некоторой растерянностью и удивлением.

Вдруг губы ее искривились, руки обмякли, опустили винтовку, и, покрасневшая, она бросилась навстречу Соколичу:

— А дядечка, а родненький, а я вас чуть не подстрелила!

И, глянув на его спутника, застеснялась и смолкла.

— Что ты делаешь тут, Майка? — обнимая и целуя ее, спросил Соколич.

— Я, дядечка, скот караулю… Не я одна: тут еще хлопцы, девчата, ну, комсомольцы наши.

— А от кого же вы караулите?

— Да от немцев, тут их целая дивизия недавно прошла.

— Вот оно какое дело! Где же отец?

— Да там. Пожар тушат. Гитлеровцы коровник подожгли. Будто бы за то, что весь совхозный скот угнали на восток, а им мясо нужно. Отец еле убежал, хотели расстрелять, да и других коммунистов.

— А это чей скот?

— Рабочих. Есть и совхозный, который не успели выгнать.

Подошли хлопцы, девчата. У некоторых были берданки, у других обычные охотничьи ружья. Майка спохватилась:

— Это Василий Иванович, секретарь обкома,— и уже немного тише: — Мой дядя…

— Какой я теперь секретарь обкома, я просто дядя,— попробовал отшутиться Соколич.

— Дядечка, я понимаю вас… Но тут все свои, комсомольцы, я секретарь, комсомольской организации.

— Если такое дело, то ничего не попишешь. Должен же у секретаря и дядя быть секретарем.

Все дружно засмеялись.

А Соколич, глянув на юношей и девушек, спросил их уже серьезно:

— Что вы думаете дальше делать?

— Воевать будем, товарищ секретарь! Партизанить!

— И много ваших ребят в партизанах?

Этот вопрос внес некоторое замешательство. Майка посматривала то на Соколича, то, смутившись, бросала быстрый взгляд на товарищей.

— Что же нам делать, если нас…— начала она нерешительно,— не берут еще в партизаны, не хотят брать…

— Не доверяют разве?

— Нет… почему…

— Жалеют, что еще маленькие?

— Не в том дело. Но в партизаны пошли в первую очередь коммунисты, ну… и взрослые…

— Несправедливость, товарищ секретарь! Если узкоколейку разбирать — давай комсомольцев, скотину гнать — нам приказ. А если что серьезное, так сами делают, да от нас тайком.

— Без винтовки и не принимают. Да чтобы хорошая была, исправная!

— Да что винтовка! Вон в одном отряде без автомата и не подходи. А где ты его сразу возьмешь?

Соколич подождал, пока все выговорили свои обиды, немного успокоились. Спросил у более взрослых, кто где работал. Были тут и два тракториста, и киномеханик, и несколько молодых рабочих из совхоза и с узкоколейки. Остальные хлопцы и девчата — ученики десятилетки.

Выслушав всех, присмотрелся к каждому.

— Ну, а теперь и я вам скажу несколько слов. Вижу, беда ваша не такая большая. Даже не беда это, а, можно сказать, полбеды. Но обиды ваши все правильные, законные. Надеюсь, ваши желания скоро сбудутся. Обещаю вам это, как ваш старший товарищ. Много в ваших обидах детского. Вы почти дети еще, а они вон и совсем дети,— показал он на группу подростков.— Правильно делают старшие, что жалеют вас, не поручают вам некоторых дел. Мне кажется, и на войну вы еще смотрите по-детски. А она страшная, лютая. Фашизм хочет отобрать у нас все. Война с ним тяжелая и суровая. Готовьтесь к ней, чтобы каждый, кого мы позовем, стал примерным воином-партизаном, честным народным мстителем.

Встреча с молодежью, с детьми глубоко тронула, взволновала Соколича. Он уже собирался распрощаться и пойти к совхозу, как неожиданно несколько пушечных выстрелов прокатилось по лесу. Стреляли, видно, близко, над самыми деревьями прошелестели снаряды. Их взрывы один за другим послышались где-то за лесом. Все встревоженно оглянулись, жадно вслушивались в тишину леса, наступившую сразу после выстрелов. Так же звенели осы, так же гудели оводы возле стада, неутомимый дятел как ни в чем не бывало постукивал своим долотом и взбирался все выше и выше, мелькая то с одной, то с другой стороны сухого дерева. Вспорхнула сорока и, описав полукруг над поляной, села на березовую ветку. Ветка закачалась. И чтобы удержаться, сохранить равновесие, сорока замахала крыльями.

Соколич заметил желтый бугорок песка, тянувшегося вдоль канала, совсем обмелевшего в лесу.

— А ну, детки, в канаву! Скорей! Да не собирайтесь вместе.

Подростков как ветер сдул. Остались рядом только старшие из комсомольцев. Майка тревожно и испуганно посматривала на дядьку.

Пушечные выстрелы прогремели еще раз. Майка даже вскрикнула, пригнулась, боязливо оглянувшись по сторонам. Приподнялась, покраснела: не дай бог мальчишки заметят, что она испугалась. Соколич улыбнулся.

— Не бойтесь! — тихо проговорил он, взглянув на Майку.— Бьют не сюда. Слышите?

Действительно, снаряды уже не летели над лесом и взрывы были еле-еле слышны.

— С гребли бьют,— заметил Заруба,— вот и немецкие автоматы частят.

Перестук автоматных очередей, однако, скоро затих. Не стреляли больше и пушки.

— В кого же они стреляли там? — спросил Соколич.

— Да, видно, напоролась колонна на сожженный мост, и сгоняют злость, бьют в белый свет, как в копеечку. Больше от страха.

— Дядечка! — оживилась Майка.— Это мы сегодня мост подожгли, по которому должны были идти немцы.

— Ну вот, ты все свои секреты выдала одним махом. Сами сожгли?

Майка глянула на хлопцев, замялась немного:

— И сами… Нам сказали…

— Вот видите, зря, значит, обижались, что вам не дают дела. А вы уже, оказывается, диверсантами стали.,

— А как же! — радостно воскликнула Майка и ту? же осеклась, побледнела.

Из-за ближайших деревьев на полянку выскочил всадник, за ним второй, третий, четвертый…

Семь всадников вскоре сгрудились возле Соколича. Лошади устало водили мокрыми боками. Хлопья пены белели на лошадиных храпах, на подпругах седел. Всадники глядели хмуро, насупившись. Майка крепко сжала свою винтовку, хлопцы насторожились. Передний всадник смотрел мутным, бессмысленным взглядом. Сильно рыгнув и изогнувшись в седле, он бросил команду задним:

— А ну, подтянись!

Соколич рывком отвел в сторону мыльную морду его лошади, которая уперлась ему в грудь.

— Ты, не трогай! Что за народ? — лениво спросил' всадник и пошатнулся, едва удержавшись в седле.

— Как видишь, народ! — спокойно ответил Соколич, присматриваясь к всаднику, от которого тянуло сильным спиртным перегаром. Этого запаха не мог пересилить даже острый запах конского пота.

— Отвечать точно, когда спрашиваю! И оружие при чем? — заметил всадник винтовку у Майки.

— Не при чем, а при мне! — вызывающе ответила девушка.

— Интересно, однако, знать, кто спрашивает? — немного шутливо спросил Соколич.

Всадник посмотрел на него с явным пренебрежением. Величественно повернулся к своим спутникам:

— Мишка! Сюда! Скажи этому неучу, кто находится перед ним.

Расталкивая лошадей, вперед выскочил на буланой кобылке шустрый парняга.

— Так что перед вами гроза, немецких дивизий командир летучего диверсионно-партизанского отряда «Вихорь»!

В тот же миг жалобно заблеяла овечка, привязанная к седлу конника. Небольшая буланая кобылка испуганно шарахнулась в сторону, и парень — он не имел седла — неожиданно брякнулся о землю. На полянке дружно захохотали.

Командир грозного отряда гаркнул!

— Отставить!

И неизвестно, относилась ли эта команда к несчастной овечке, заблеявшей невпопад, или к хлопцу, который так неожиданно спешился и стоял теперь, отряхиваясь и быстро-быстро моргая осовелыми глазками. Пальцы его рук лихорадочно отодвигали за спину привешенную к поясу курицу, давно утратившую признаки жизни. Хлопцы и девчата потихоньку посмеивались, ожидая, что будет дальше.

Передний всадник, видно, еще раздумывал, злиться ему или делать что-нибудь другое. Вытер рукавом вспотевший от напряжения лоб. Наконец, заметив, что его кавалерия окружена, причем кое-где виднеется и оружие, он довольно нерешительно спросил:

— Хотел бы знать, с кем мне приходится говорить?,

— С советскими людьми.

— Гм…— почесал затылок командир.— Советских людей много, не буду же я с каждым разговаривать.

Соколич изменился в лице.

— Слезай, вояка, да познакомимся поближе! — сдержанно проговорил он, беря коня за повод.

Всадник весь напрягся, круто повернулся назад, крикнул:

— Хлопцы! Да что это вы? Мы кровь проливали, а тут всякий сброд…— И он схватился за маузер. Но Тихон Заруба крепко держал его пистолет.

Кавалерия спешилась, кто по доброй воле, кто по принуждению. Жалобно блеяла овечка, отвязанная от седла.

— А теперь, отчаянные диверсанты, расскажите, чью вы кровь проливали? Или больше специализировались на атаках против кур и овечек?

Молчала кавалерия, как воды в рот набрав.

— Документы!

Соколич внимательно просматривал разные свидетельства, справки, книжки. Молча вернул их всадникам. Глянул еще раз на командира, покачал головой:

— Эх, Байсак, Байсак, до чего горелочка доводит! И не стыдно людям в глаза смотреть?

— Виноват, товарищ…

— Вижу, что виноват. А теперь идите. И если хоть раз еще застану где пьяными или будете заниматься мародерством,— расстреляю немедленно. Понятно?

— Понятно, товарищ… не знаю, извините, вашего имени…

— Это неважно. А теперь: кру-у-гом, шагом марш!

2

Соколич со своими спутниками остановился в совхозе. Пожар только что был потушен. Рабочие хлопотали возле домов, втаскивая в них разные вещи домашнего обихода, вынесенные, видно, во время пожара. На лицах у всех — тревога.

Около дома директора он встретил целую группу вооруженных людей. Тут были пограничники, десяток милиционеров, несколько человек в чекистской форме. Большинство же в гражданской одежде.

Люди окружили Соколича, здоровались, чуть не задушили в объятиях.

— А где секретарь райкома? — спросил Соколич.

— Он со своей группой следит теперь за движением дивизии, запутывая дороги немцам…

— Кто же это дозволил нарушать воинские уставы, выходить за рамки общепринятых правил войны?

— Каких правил? — насторожились слушатели.

— Ну где это видано, слыхано, чтобы несколько десятков человек выступали против вооруженной до зубов дивизии?

— Ах, вот вы о чем? — все дружно рассмеялись.— Ну что ж, нарушали, нарушаем и будем нарушать! Нам, конечно, не совладать с дивизией, но преподнести ей кое-какие сюрпризы можем… Небось проплутает несколько лишних дней по нашим болотам, пока выберется из них…

— А, бросьте вы наконец про немцев. Пошли в хату! Майка, бери на буксир дядьку. Пошли, пошли! А ты, Заруба, чего стоишь, не знаешь разве дороги в мои хоромы? А это что за молодой человек?

— Шофер Дудик,— сдержанно отрекомендовался Федя.

— А, братец, я и не узнал тебя. Или я старею, или это молодые стареют. Но, видно, тебе и дудеть не на чем. Значит, пешком начальника доставил? — И, заметив, что слова эти не очень приятны хлопцу, похлопал его по плечу: — А ты не обращай внимания. Вон у меня паровозики были, игрушки, а не паровозы. Снял, что было ценного, да те игрушки под откос, в болото.

Приветливый хозяин загрузил стол всем, что нашлось в хате и в погребе. Приземистый, кряжистый, он быстро мелькал по комнате, зачем-то исчезал из хаты, гремел в сенцах. Не ходил, а будто перекатывался, как шарик, поблескивая серебряным ежиком головы.

— Почему ты не послал Майку вместе с матерью в эвакуацию? — спросил Соколич.

— Она от батьки ни на шаг. А во-вторых, она не просто Майка, а секретарь комсомольской организации, это, брат, кое к чему обязывает.

— Разве не было постарше?

— Как это постарше, разрешите спросить у вас, товарищ секретарь обкома? Был и старый секретарь, пошел в армию. Ну, и выбрали ее.

— А почему ты сам не выехал, Лявон? Кто приказал тебе сидеть тут?

Светлик даже подскочил:

— И это ты говоришь, Василь? Совесть приказала, вот кто… Конечно, я мог поехать, я сделал, кажется, все, что приказывали. Ну, лошадей вывел, коров тоже. Тракторы, некоторые машины удалось вытащить. Хотя тяжело было все это, но справились. А поехать, как видишь, не поехал.

— Какая же причина?

— Причина? Ты видел поля наши? Я несколько вагонов загрузил бы пшеничкой! А конопли ты видел? В два человеческих роста вымахали конопельки, как лес гудели. А просо? А картошка, а свекла* а… да что говорить. Гниет теперь пшеничка, догнивают конопельки. Нет… холерой он полакомится, а не нашей кашей. А на все это дни были нужны, а война не давала нам времени. А ты говоришь, почему я не поехал. А люди? А народ?

Соколич смотрел на Светлика и в такт его словам молча кивал головой. Правильные были мысли у Свет-лика.

Позабыв о своих обязанностях хозяина, Светлик атаковал гостя множеством вопросов.

— У нас, Василь, серьезный к тебе разговор. Разные дела, посоветоваться нужно.

— Поговорим обо всем. Вот проведем районное партсобрание.

Соколич смотрел на этого неугомонного человека и думал о том, что время очень мало изменило его. Кому-нибудь со стороны Лявон Маркович мог показаться с первого взгляда недалеким и сумбурным человеком. Суетится, бегает, беспокоится, перескакивает с одного вопроса на другой. Даже в порученное дело входит не прямо, не с ходу, а будто вкатывается в него, бочком, бочком. Прикинется и простачком и незнайкой, наивно выпытывает разные мелочи и не мелочи. А потом смотришь — и пошло дело ровным ходом, набирая все больший и больший разгон.

Разговор в хате затянулся до утра.

Говорили о ближайших задачах, о лучшей организации партизанских сил, о партийном подполье, работе с населением.

Соколич вспомнил и молодежь, комсомольские обиды. Вспомнил и знаменитую кавалерию, разоруженную им сегодня.

— Что за люди у Байсака?

— Несколько красноармейцев, остальные из местного населения, из деревни, где он обосновался.

— А чем занимаются?

— Вначале проявили себя очень хорошо. Совершали налеты на немецкие части, однажды нагнали большую панику на эшелон на разъезде, подорвали три моста.

— А теперь?

— Есть слухи: занимаются порой разными глупостями. Пьянки, гулянки целыми днями. Были случаи мелкого мародерства.

— От мелкого до большого не так уж далеко.

Вершины сосен уже позолотило своими первыми лучами солнце, когда люди стали расходиться от Светлика.

3

Там, где сошлись две лесные тропинки, где сгрудились мохнатые ели, было тихо и уютно. Майка немного волновалась, впервые выполняя такое важное, серьезное поручение, как охрана партийного собрания всего района. Правда, собрание не было особенно многолюдным. Майка судила об этом хотя бы по тому, что по тропинке, на которой она стояла в дозоре с киномехаником, прошло всего человек восемь. А дозоров — она это знала — было не так уж много.

Собрание происходило на Барсуковой горе, лесном пригорке, на котором вздымалось несколько стройных сосен, а внизу сгрудились, будто сойдясь на какое-то совещание, огромные дубы. И хотя стояли сосны выше и очень тянулись вверх, были они тем дубам только по пояс.

Один склон горы — песчаный. Он был излюбленным местом совхозной детворы, устраивавшей здесь все свои игры. Майка вспомнила об этом, улыбнулась. На Барсуковой горе прошло, промелькнуло и ее детство. Почему промелькнуло? Она нахмурилась, согнала с лица улыбку, чтобы не показаться несерьезной своему молчаливому напарнику по пикету. Действительно, почему промелькнуло, если она не ощущала еще границу, отделяющую детство от юности. Она любит и гнездо аиста на дубе, и Барсукову гору, и ей по-прежнему приятно сбежать босиком по согретому солнцем песчаному склону. И друзья, забыв иногда ответственные обязанности Майки, назовут вдруг ее цаплей, старым детским прозвищем. И она не обижается. Цапля так цапля. А прозвали девчонку цаплей за длинные ноги, такие проворные и легкие, что она и в самом деле, как цапля, пробиралась по любой трясине и взбиралась на Барсукову гору так быстро, что никто из друзей не мог ее догнать. В школе была верховодом, заводилой всех игр и не уступала своего первенства самым задиристым паренькам, которые никак не могли примириться с этим и даже пробовали немного проучить ее, чтобы не очень лезла не в свои дела. Но Майка так решительно бросилась в атаку на заговорщиков, что те разбежались кто куда и, очутившись на порядочном расстоянии от нее, пошли на полное примирение:

— Ну чего ты, цапля, разве мы против тебя? Эх, ты…

С тех пор она стала признанным командиром в кружке своих однолеток, и ни одна затея, ни одна игра не обходилась без ее участия. Сколько было походов по грибы, по ягоды, а весной за кленовым и березовым соком, за весенними ранними цветами! Осенью собирали желуди. На Барсуковой горе в специальных домиках и пещерах жили прирученные ежики, ужи.

Дети облюбовали много разных интересных мест в лесу. Здесь и тайники, и поляны для сборов, и особые заповедные места, где обитала какая-нибудь интересная птица или росли редкие деревья, растения. А на самом высоком дубе Барсуковой горы соорудили нечто похожее на шалаш — «сторожевую вышку», над которой развевался выцветший на солнце флаг. Отсюда наблюдали за окрестностями, когда устраивали оборону «Мадрида» от набегов «фашистов». Это было лет пять тому назад, а может, и меньше. Тогда все — и взрослые и дети — внимательно следили за далекими испанскими событиями. О них писалось в газетах, говорили в школе, во время пионерских костров, дома. И всем так хотелось помочь испанским героям в их мужественной и неравной борьбе. Дети играли в испанскую войну. Несколько раз Майка Светлик превращалась в Долорес Ибаррури. И какую бы роль ей ни давали, какую бы роль ни брала она сама, плохо приходилось «врагам» испанского народа. Их атаки отбивались с такой решимостью и отвагой, что порой и взрослым приходилось вмешиваться в ребячьи игры, Чтобы немного унять великие страсти, бушевавшие на знаменитой горке.

С той незабвенной поры эта горка, когда-то носившая название Золотой, стала называться Барсуковой горой. И к перемене названия Майка имела самое непосредственное отношение. О горе ходила легенда, будто похоронен на ней в далекие-далекие времена сказочный богатырь-силач, защищавший народ от угнетателей, от панов. И будто была у богатыря золотая сабля, «совершавшая чудеса в борьбе с врагом. Золотая сабля стала предметом самых горячих споров среди друзей Майки. Конечно, никто из них не верил в волшебные свойства сабли. Но ведь она была золотая. Одно это обстоятельство приобретало необычайно большое значение. Нужно было достать золотую саблю, переслать ее в подарок испанскому народу, чтобы мог он купить оружия, танков, боевых кораблей и скорей победить фашистов. Было принято тайное решение: достать заветную саблю. Несколько ночей собиралась группа заговорщиков с лопатами возле горы, копали, искали повсюду при обманчивом, призрачном свете луны.

Однажды им всем уже казалось, что близок конец работы, что они напали на какой-то подземный ход, стоит вынуть еще несколько лопат земли — и золотая сабля очутится в их руках. Но тут произошли совсем непредвиденные события, положившие конец поискам. Из подземного хода выскочил удивительный зверь и со страшным рычанием,— правда, рычание это походило на обычное хрюканье, как говорил потом кое-кто из ребят,— промчался мимо ошеломленных искателей клада. А за этим зверем промчалось еще несколько зверей. Какие они были, какой величины, сказать трудно, так как перепуганные насмерть искатели стояли совсем онемевшие, утратив всякую возможность что-нибудь видеть. А спустя минуту, побросав свои инструменты, они помчались так стремительно домой, что даже Майка не могла перегнать их, несмотря на то что в быстром беге не было у нее конкурентов.

Только днем, когда уже высоко стояло над лесом веселое солнце, они собрались снова на тайный сход., С некоторыми предосторожностями двинулись к горке, боязливо пробрались к своим раскопкам. И тут им предстояло пережить некоторый конфуз. И по следам — а искатели клада были завзятыми следопытами — и по всем другим признакам они увидели, что таинственные и стремительные звери — самая обычная барсучиха со своими детенышами. Подземный ход оказался самой обычной барсучьей норой. Легенда о золотой сабле сразу поблекла, потеряла всякий интерес. Конечно, Майка и ее ближайшие друзья все же оказали посильную помощь сбоим испанским товарищам. На эту помощь пошли все Мамкины сбережения, предназначавшиеся на приобретение велосипеда. Велосипед мог подождать, события в Испании не ждали.

А Золотую гору с тех пор прозвали Барсуковой горой. От этого она ничего, однако, не утратила в своей привлекательности.

Майка сидела в дозоре и вспоминала милые сердцу приключения детства, которое прошло на этих лесных тропинках, на болотных речушках, на отвоеванных от болота полях, на Барсуковой горе.

Вспоминала и временами посматривала на своего напарника по дозору, молчаливого киномеханика Юрку, который настороженно прислушивался к шороху листьев и думал о чем-то своем, мальчишеском. Он был, может, года на два старше Майки, когда-то учился в одной школе с ней, потом так увлекся кино, что за один год самоучкой сделался механиком и получил постоянную должность в совхозном клубе. Правда, он мечтал вскоре поехать учиться не то на инженера, не то на артиста. И когда говорил кому-нибудь о своей заветной мечте, так морщил лоб, что невольно вспоминалось его школьное прозвище — Юрка-фило-соф. Точно так морщил он лоб, отвечая в школе какой-нибудь урок,— казалось, он решает самые сложные и высокие проблемы, которые не под силу всем мудрецам земли. Отсюда и пошло его прозвище.

Конечно, теперь не до мечтаний об учебе. Все спутала война, и не каждый знает сегодня, что будет завтра и послезавтра. Война…

От дуба, от Барсуковой горы, долетают голоса людей, там идет районное партийное собрание. Голоса звучат то глуше, то отчетливее. Легкий порывистый ветер слегка качает ветви, усиливая шелест листьев, задумчивый гомон бора. Притихнет на минуту ветер, и тогда отчетливо долетает каждое слово.

—… Разве отдадим мы все, что создали своими мозолистыми руками, жизнь детей наших, свободу, Родину…

Майка вся превращается в слух. Даже приподнялась, крепче прижалась к шершавой сосне.

—…разве отдадим все это на поругание, на разрушение, на смерть? Смерть тому, кто хочет нашей смерти, кто, как вор, как разбойник, ворвался в наш дом.

И, как взрыв, прокатились по лесу подхваченные собранием грозные слова:

— Смерть им, смерть, проклятым!

Будто холодок прошел по Майкиному сердцу. Она избегала думать о слове «смерть», не любила его. Но теперь оно звучало совсем по-новому.

Майка стояла как зачарованная, жадно ловила каждое слово, доносившееся оттуда, с собрания. Серые листья орешника, едва колеблемые слабым ветерком, вдруг потемнели. Над лесом двигалась туча, месяц нырнул под нее и скрылся. Вихрем промчался ветер, потряс деревья, и они зашелестели тревожно-тревожно. И стихли, будто притаились. Издалека долетали несмелые, приглушенные далью раскаты грома, частые вспышки зарниц выхватывали из мрака вершины дубов. С Барсуковой горы долетали уже не отдельные голоса, не отдельные слова. Над таинственным мраком, над темной громадой леса взлетала песня, звонкая, торжественная.

Майка отступила от сосны и, сжимая в руках винтовку, присоединилась к пению. Она видела, как вытянувшись стоял Юрка, молчаливый, задумчивый. Отблески дальних молний изредка освещали его посуровевшее лицо, всю его подтянутую фигуру.

Он слегка прикоснулся к ее руке и, когда она удивленно оглянулась, прошептал:

— Нам нельзя петь, Майка, мы на посту.

Ей не хотелось лишним словом нарушать торжественность песни. Она замолчала, мысленно продолжая петь вместе с теми, кто был там, под дубом:

… Кипит наш разум возмущенный

И в смертный бой вести готов…

Песня затихла. Все чаще и чаще гремел гром. Гроза явно приближалась. Брызнули первые крупные капли дождя. И вдруг все закружилось, зашумело, будто все кусты, все деревья захотели оторваться сразу от земли и полететь в темное небо, на котором то и дело вспыхивали синеватые молнии и перекатывались из конца в конец громовые раскаты.

Окликнул кто-то из своих:

— Можете идти домой!

И только побежали по извилистой тропинке, как, заглушая шум ветра, полились такие потоки дождя, что и лес, и земля, и небо превратились в кипучий водопад. Промокшие до нитки, они добежали наконец до купы огромных елок, бросились под них. Под елками было несколько человек. Майка узнала по голосу отца, Соколича и других знакомых. Отец заметил ее при блеске молнии, пошутил:

— А, молодая гвардия! Размокла, однако, и командир подплыл!

Под густыми обомшелыми лапами елки сухо и уютно. Люди не прерывали разговора, начатого, видно, давно. И говорили о таких обычных делах: о хлебе, о стожках сена на болоте, о скотине одного колхоза,*, которая пасется где-то на островах. Если бы не винтовка в руках у Майки, можно было бы подумать, что все эти люди просто задержались в лесу на работе, захватила их гроза и они говорят о своих будничных делах и изредка посматривают на небо, скоро ли оно прояснится.

4

Пункт, куда направляли всех, кто хотел попасть к партизанам, или, как звали его, карантин, находился в пяти километрах от проезжей дороги, в густом лесу. Высокие сосны вперемешку с елками преобладали над березами, осинником, над другими лиственными деревьями, отступавшими ближе к полянам, к низким местам. Только неподалеку от речки ольшаник, березы, высоченные осины чувствовали себя полными хозяевами, прикрывая густой непролазный кустарник, надежный приют лесного зверья. За речкой расстилались болотные просторы, заросшие осокой и чаротом. Кое-где на более сухих местах попадались заросли низкорослых обомшелых сосенок. Сосенки уступали место багульнику, а дальше расстилались травянистые, пышные болота, гостеприимный приют журавлей и цапель.

На сухом берегу речки приютились в тени деревьев десятки шалашей из еловой коры, из еловых лап, а то и просто легкие навесы, покрытые березовыми и ольховыми ветками, охапками папоротника, немолочеными снопами. Здесь же разместилась штабная землянка, рассчитанная, видимо, на более постоянных жителей, чем население легких сооружений. В самой гуще леса расположилась сбитая из досок и фанеры кухня. Под двумя раскидистыми дубами — столовая: на открытом воздухе стояли длинные лавки, сбитые, из жердей, из необструганных досок, и такие же длинные столы. Кухня и столовая, которые были немного в стороне от шалашей, находились в полной власти тетки Палашки, женщины лет за пятьдесят, особы характера неугомонного и сварливого: с утра и до позднего вечера только и слышен был на кухонном секторе — как прозвали теткины владения — ее громкий, как труба, голос: «Тэкля, сюда, Манька, туда! Катерина, за картошкой!»

Три девушки, находившиеся под ее командой, молниеносно выполняли ее приказы, носили воду, чистили картошку, перемывали крупу. За их ловкой работой довольно равнодушно наблюдал дед Пранук, усевшись где-нибудь в затишном уголке и флегматично покуривая свою люльку.

Хлопоча по хозяйству, девчата щебетали как сороки и смолкали, заметив приближение хмурой Палашки. Палашка окидывала их грозным взглядом и уходила. Девчата не выдерживали и дружно фыркали. Но тотчас же прикрывали рты и сидели, как мыши под веником: тетка Палашка угрожающе оборачивалась и глядела на всех суровыми глазами. И вдруг одна из девчат, наиболее смешливая, начинала хохотать на весь лес. Это было страшным оскорблением для тетки Палашки, которая никак не могла приучить к образцовой дисциплине этих щебетух и непосед. Ведь они ни минутки не усидят спокойно за работой, а когда окончат работу,— того и гляди, исчезнут, как растают, не дозовешься. Ищи их тогда в лесу. А она, Палашка, отвечает за них перед начальством. Это раз. Во-вторых, здесь столько соблазнов и опасностей для ее подчиненных. Шалаши ломятся от хлопцев. А тетка Палашка давно зачислила всю мужскую половину рода человеческого в своих кровных врагов и врагов всех женщин, о чем она постоянно твердит подчиненным девчатам. Об этом знают и все обитатели шалашей, которые готовы за полсотни метров обходить территорию кухни, чтобы только не попасть в недозволенное время на глаза грозной и бдительной тетки Палашки. Попробуй сунуться в столовую раньше времени, она такую поднимет дискуссию, что лес загудит. Ты ей слово, она тебе десять. Ты ей два, а она… да где ты сосчитаешь! Так и пойдет по всем шалашам молва:

— Опять кто-то попал под пулемет.

Беда тетке с этими резвушками. Она увещевает, а девушки хохочут ей в ответ да еще оправдываются:

— Ну, чего вы, тетечка? Мы работаем, и справляемся, кажется.

— Мало ли что тебе кажется. А смех зачем?

— Так разве и посмеяться нельзя?

— Не возражать, если с тобой разговаривает командир! — такую команду подслушала тетка у партизан и применяла ее в самом крайнем случае. А дед Пранук, услыхав про «командира», не упускал случая хитро улыбнуться и с самым независимым видом перебирал свою реденькую бородку.

Эту подстрекательскую улыбку замечала Палашка.

— А ты что? — начинала она, переходя на новые позиции.

Дед дипломатично отмалчивался, сосредоточенно ковырял и продувал свою люльку, которая начинала при этом сипеть на все лады.

— Ты что, говорю, ухмыляешься? — не отступала тетка.

— Иди, иди, моя старушка!

— Я знаю, что я не молодая. Но почему тебе, старому человеку, не поучить вот их, хохотушек?

— Не имею функции такой…— уклонялся дед от длинного разговора.

— Ах ты, бессовестные твои глаза, чтобы мне, женщине, можно сказать, да говорить такие слова! — с укором кивала головой Палашка.— А еще старый человек.

Дед смотрел на нее удивленно, не понимая, почему она, в конце концов, пристает к нему. Начинал объяснять:

— Понимаешь: моя функция — лошадь, вода, дрова. Могу, конечно, выполнять и другие функции, когда приказывает мне высшее начальство.

Услыхав о дровах и чувствуя, что она явно эапуталась с дедовой функцией, Палашка переходила на более близкую ей тему:

— Иди полюбуйся, что ты наделал со своими дровами.

— А что?

— Солнца не видно из-за дыма, видишь — из печки валит, как из паровоза. Это так ты выполняешь приказы? Что тебе командир говорил о дровах?

— А при чем тут дрова?

— Ты всю мою маскировку на нет сводишь. Эти нелюди теперь за сто километров, а может, из самого Минска мою кухню видят. Не дай боже самолет наскочит! Видишь, какой дым от твоей сырости валит.

— Нужно с умом топить печь, тогда и лишнего дыма не будет,— не сдавался дед.—А то напихают дров в печь, как в смолокурне, они и тлеют без огня, один только дым. При такой топке дров не напасешься.

— Где же они будут гореть, если возьмешь любое полено, а с него вода течет?

Конечно, дед чувствует, что есть тут его недосмотр, можно было, в конце концов, срубить какое-нибудь сухое дерево. Но не сдаваться же этому комбату в юбке, как прозвали тетку Палашку жители шалашей за ее суровый характер. И дед начинает дипломатничать:

— А ты что хотела, чтобы из него молоко текло? Конечно, вода. Но при чем тут я? Сколько дней дожди шли. Влажности богато в атмосфере. Понимаешь, старуха, атмосфера.

Дед недаром пробыл несколько лет сторожем в сельсовете, он знал столько мудреных слов, что подступиться к нему даже тетке Палашке было не так легко. Перед атмосферой тетка отступала. Но, отходя на исходные позиции, не могла удержаться, чтобы не упрекнуть старика:

— Подожди, подожди у меня! Вот явится Соколич, он тебе твою тамасферу прочистит, он все твои хитрости как на ладони увидит.

— Прения окончены, протокол подписан! — отрезал дед торжественно, и тетка Палашка хорошо знала, что после этого «протокола» никакие атаки не выведут деда из равновесия и не заставят вступить в какую-либо дискуссию.

С видом человека, оскорбленного в своих лучших чувствах, тетка Палашка оставляла деда, бросала величественный взгляд на своих подчиненных и, если выпадала свободная минута, направлялась к шалашам. Здесь всегда шумно, оживленно, можно встретить знакомых людей из ближних и дальних деревень. Ежедневно прибывали незнакомые люди: из города, немецких лагерей, убежавшие из плена. Если начальство находилось в землянке и хлопцы отдыхали, какой-нибудь озорник вихрем подлетал к тетке и отдавал рапорт:

— Армия в полном сборе ждет ужина! Никаких происшествий, товарищ комбат, не произошло!

— Иди, иди, а то вот как перекрещу…— и тетка довольно миролюбиво замахивалась уполовником, с которым никогда не разлучалась, и шла дальше, туда, где шалаши были более тихие, молчаливые. В ясные дни их обитатели выбирались на солнце и, облюбовав места поудобней, лежали на шинелях, дремали. Другие бездумно смотрели в ясное сентябрьское небо, следили за движением редких облачков, за полетом паутины. Ее было так много, что за каждой вершиной елки или сосны развевались, покачивались целые гирлянды еще видимых в солнечном блеске серебряных нитей.

И такая тишина была тут, что как присядешь да прислушаешься, так сдается, будто тихо-тихо гудит где-то поблизости пчелиный улей. Это лакомились последним солнечным теплом лесные осы, ленивые осенью шмели, залетевшие издалека пчелы. И люди здесь говорили тихо-тихо. Перекинутся скупым словом и умолкнут.

Тетка Палашка прислонится где-нибудь к сосне и, уткнувшись щекой в ладонь, грустно посматривает на людей, иногда вздохнет, покачает головой:

— Эх, сынки вы мои, горемыки!…

Кто-то незнакомый с белесыми косматыми бровями, делавшими его похожим на сову, пробормотал почему-то недовольно:

— Гляди ты, мамаша нашлась!

— А как же, мамаша, всем вам мамаша, сынки мои болезные.

В шалашах, которые называли отделением выздоравливающих, слабосильных, размещали прибывавших из немецких лагерей для военнопленных, убежавших из тюрем, из лагерей смерти. Люди до того были обессилены, что казалось, если подует сильный ветер, то разбросает их, как перышки. Кожа да кости. С этими людьми не проводили пока что никаких занятий, их лечили как могли, подкармливали, ставили на ноги.

Особенно измученным и обессиленным было вчерашнее пополнение — беглецы из лагеря, десять человек, которых привезли из-под Минска. Вон у самого младшего из них даже рука дрожит, когда старается он отогнать осу, нахально вьющуюся над самым лицом, худым, прозрачным, с заострившимся, как шильце, носиком. Только запалые глаза не утратили своего живого блеска, светятся, как угольки.

Палашка начинает разговор: кто, да откуда, да есть ли у них матери, а может быть, женат кто-либо? Ведь нужно же все знать о человеке. Охотнее всех из них отвечает белесый, с косматыми бровями. Не только отвечает, расспрашивает:

— А долго ли будут нас держать здесь без дела и куда пошлют?

— Это, сынок, не по моей команде, об этом спросите начальников. Да и куда посылать вас, ежели вы в таком виде, что и муха может обидеть кого-нибудь.

— А где тут штаб?

— А вон в землянке.

— Да я не об этом спрашиваю, я о главном, каким Соколич командует.

— Он на то и Соколич, чтоб фашиста клюнуть там, где тот и не ждет. Дуже ты проворный, мой хлопец, чтобы сразу все знать. Мы сами того не знаем, чего нам не положено.

Тетка Палашка, заметив около землянки Светлика, решительно направилась туда. Хлопец с остреньким, как шило, носиком неожиданно спросил своего товарища:

— Что, съел, Сыч?

— Не понимаю.

— Да что тут понимать. Обрезала тебя тетка. Что-то ты, Сыч, храбрости такой набрался, как попали мы сюда, что хоть сразу тебя в бой посылай.

— Ну и набрался. Трусом никогда не был.

— Что же ты за нашими спинами прятался, когда мы из пекла того выбирались? Разве я не помню, как ты чуть не завалил все дело, когда я с немецким часовым расправлялся? Если бы не хлопцы наши, быть бы мне тогда на штыке и не видеть сегодня твоей прыти и храбрости перед этой теткой.

— Брось, Сомик, нашел о чем говорить. Я и в самом деле чувствовал себя очень плохо. А разве не я подговаривал вас тогда?

— Какое там подговаривал, если мы давно решили все. и готовы были на это дело. Подговаривал! А еще хвалится: он комиссаром был.

— Не злись, Сомик. Очутившись здесь, я такую силу почувствовал в себе, что мне не хочется ни одной лишней минуты сидеть без дела.

Из-под косматых бровей на лице блеснул острый, как лезвие бритвы, взгляд. Сыч нервным движением поправил пилотку на голове, прилег на помятую шинель. Через минуту заговорил спокойно, рассудительно, явно идя на примирение:

— Ты напрасно насмехаешься, Сомик. Правду тебе говорю, что скоро буду воевать. И ты, если захочешь, сразу очутишься при деле. Я уже ходил, расспрашивал. Здесь, в карантине, нас могут долго продержать. Но мы сами можем податься в какой-нибудь отряд, если есть там знакомые.

— А если нет, кто это сразу примет незнакомых?

— Конечно… Но действует тут один отряд, говорили… Только я еще хорошо не узнал. Вот похожу, узнаю.

И Сыч ходил.

А тетка Палашка в штабной землянке вела решительную атаку на Лявона Марковича, в ведении которого находилась хозяйственная часть лагеря. Светлик отмахивался обеими руками:

— Ничего не выйдет, Пелагея Семеновна. Распорядок один. Рацион один, и ни грамма больше.

— Ты меня рационом не поддевай. Что твой рацион? Твой рацион для здорового человека.

— Ни грамма больше, для всех одинаково.

— Что значит для всех? Есть которые из деревни пришли, или из совхоза, или из местечка, так у них в собственной торбе десять твоих рационов.

— Я и говорю, зачем тогда больше в котел пускать?

— Говорю, говорю. А ты не говори, а иди посмотри. Люди из немецких лагерей пришли, едва дышат, кожа к костям присохла, а ты… ни грамма больше. Не ожидала такого от тебя. Дай, думаю, хлопцев подкормлю, скорей на ноги их поставлю. Шкварку им лишнюю там… картофелину салом залить, не так будет в горле драть. Можно хороший кулеш заправить… Смотришь, а человек и ожил и на свет божий уже веселым глазом глядит. И винтовка у него в руке как влитая, и не ходит он, а танцует… Он тогда твоего Гитлера живьем в гроб загонит. Он тогда…

— Стой, стой, тетка! Сдаюсь!

И, подняв руки вверх, Лявон Маркович спрашивал:

— Ну, сколько тебе нужно сала?

— Пуд! — лаконично отвечала тетка Палашка.

— Ты меня без ножа режешь, Пелагея Семеновна. Дам полпуда!

— Пуд, и ни грамма меньше.

— Да пойми ты, что должен я беречь…

— Дивлюсь я на тебя, Лявон Маркович, как это язык у тебя повернулся на такое слово? На людском здоровье беречь собираешься?

— Ну, довольно, мир. Бери в кладовке свой пуд и дай мне глотнуть немного воздуха.

Тетка торжественно несла на кухню свои сверхплановые приобретения, и вся ее величественная фигура так и дышала гордостью.

Увидев Палашку с добычей, заметно утрачивал свое обычное спокойствие и дед Пранук и, покручивая усы, встречал ее примирительной репликой:

— Вот и шкварку съедим.

— Нет уж… Укуси свою функцию.

Дед флегматично переносил такое унижение и после некоторого раздумья заключал:

— Однако характер…— после чего шел к берегу речки, где вкопана была в крутой берег партизанская баня, и начинал рубить дрова. И рубил их с таким ожесточением, что время от времени осколок полена взлетал в воздух и, свистя как хороший пропеллер, плюхался в речку. Дед провожал его задумчивым взглядом, вздыхая:

– Характер, однако…

5

Сентябрьские вечера начинаются рано. Не успеешь оглянуться, а солнце уже зашло за лес. И не успеет померкнуть оно, как над землей расплывается ранняя осенняя сырость. Она зябко хватает за плечи, пробирается сквозь дырявые сапоги, залезает во все складки потертой шинели. Люди жмутся тесней друг к другу, чтобы стало теплей, уютней.

В шалашах весело, шумно. Кое-где пиликает гармонь, и ей подтягивают дружные голоса. Кое-где идут ожесточенные споры: когда наконец фашиста погонят обратно, когда и в какой отряд пошлют и к каким командирам лучше всего попасть.

За вечер переберут десятки командиров, десятки отрядов, о которых ходят разные слухи. И одна мысль у всех: просить начальство, чтобы скорей послали в отряды,— там жизнь гудит, идет полным ходом. А здесь что? Ну, учеба…

— А как же,—бубнит кто-то из темноты,— все равно как арестанты сидим. Одно только, что решеток нет. Проверяют всё…

Унылому голосу дружный отпор:

— А ты что? Без проверки захотел? Тут, брат, только пусти, так всяких гадов наползет на твою шею.

Унылый голос из темноты не то говорит, не то мечтает:

— Да-а… Много теперь развелось отрядов, силища! Но что ни говорите, а нет веселей, чем у Байсака.

— А ты веселой жизни разве ищешь?

— Да не в том дело, чего вы цепляетесь? Я о том говорю, что весело воюет Байсак. И фашиста бьет, и погулять мастер. Всем отрядом как загуляют, так аж пыль летит, аж земля стонет!

— Знаем твоего Байсака. Сорвал совместную операцию и хлопцев чуть не подвел под огонь. Еще до твоего Байсака доберутся.

Иногда в шалаше возникала ссора. Сыч не любил горячих споров и потихоньку подавался к своему шалашу, где, забившись в кучу овсяной соломы, давно спали его товарищи по лагерю. Сыч брезгливо поправлял солому, залезал под шинель и, прижимаясь тесней к Сомику, затихал, стараясь согреться, задремать. Вертлявый Сомик спал очень неспокойно, тревожно, метался во сне, не то ругался, не то выкрикивал какую-то команду. Временами он просыпался, приподнимался как очумелый на соломе, дико озираясь по сторонам.

— Чего тебя черт поднял, всю шинель стащил?! — недовольно спрашивал у него Сыч.

— А, это ты… Опять, видишь ли, чудится одно и то же. Одно и то же. Последняя атака, когда я потерял сознание. Бью я их, бью, а они все наседают, лезут, без конца и без края.

— Ложись ты наконец да спать не мешай, вояка!

Скоро в шалаше устанавливается тишина. Сквозь редкие, увядшие ветки над головой виднеется кусочек ночного неба, мерцание звезд. И чем ярче они разгораются, тем холодней становится ногам, которые никак не втиснешь в шалаш,— они проветриваются там, снаружи, на подостланных еловых ветках. Холод пробирается даже сквозь подошвы сапог, которые здесь никто не снимает. Как неудобно и неуютно! Угораздило же его попасть в такую командировку…

Сыч перебирает в памяти все виденное и пережитое за последние четыре дня в лагере. Скучно здесь. Если бы и захотел выбраться отсюда, не сможешь, «не зная дорог. Все же стоит поговорить с тем унылым про Байсака,— может, он знает, где находится байсаковский отряд. Но не это главное. А до главного так же далеко, как и тогда, когда выбирался он с этими чудаками в неведомую дорогу. Правда, однажды сверкнула у него надежда. Даже два раза. Наблюдая за движением возле штабной землянки, он обратил внимание, как зашевелились хлопцы, увидев возле землянки человека в старой, облупленной кожанке. Даже фамилию услыхал — Дудик. И дело не в фамилии, а в том, что после его прихода целая группа живущих в шалашах 'людей получила назначение в один из отрядов и в тот же вечер выбыла из лагеря. Этот Дудик и сегодня появлялся возле землянки, и, как известно, снова хлопцев двадцать собирались куда-то в дорогу.

Вероятно, из главного штаба он… Может, связной, может, у него какие другие поручения? Но, видно, из штаба.

6

— Ай-ай! Что ты наделала, Майка?

Девушка, которая будто на крыльях мчалась к землянке, растерянно остановилась, и густой румянец покрыл ее обветренные, смуглые от загара щеки. Ветер беспорядочно трепал косы, легкое не по погоде платье, выцветший платочек на голове. Девушка стояла и силилась вспомнить, а что же она такое наделала.

— Дядечка…

— Во-первых, я тебе на службе не дядечка и ты в таком случае не племянница. Во-вторых, глянь себе под ноги.

Майка глянула и, вскрикнув, отступила на шаг назад.

— Это я не нарочно.

Она нагнулась, чтобы поднять с земли три раздавленных боровика, попавших ей под ноги. Эти боровички — один другого меньше — день назад заметил Соколич в каких-нибудь двух шагах от палатки и, чтобы кто-нибудь не наступил на грибы, воткнул возле них несколько лозовых прутиков: «Пусть растут, интересно…»

И вот эта Майка! Если уж бежит, то бежит без памяти. Ведь так можно и на мину напороться.

Шутливо пожурив племянницу за разгром своего заповедника, он уже серьезно спросил:

— Ну, что у тебя там случилось, что ты летишь как на пожар?

— На Брянском фронте, товарищ секретарь, наши пошли в наступление, идут большие бои.

— Кто записывает?

— Я всех свободных людей мобилизовала, чтобы не пропустить ни одного слова. А еще, товарищ секретарь, передавали, что партизаны батьки Мирона…

— Кого?

— Батьки Мирона. Передавали, что они за месяц несколько эшелонов немецких пустили под откос. И много еще чего про них сказано: о сожженных цистернах с бензином, о разных складах, и сколько они уничтожили немцев, и даже сколько советских людей вывели за линию фронта.

— Гм… А еще что-нибудь о партизанах передавали?

— А как же… Там записывают. Но фамилии командиров не называют, только одни буквы. Одни только буквы, дя… товарищ секретарь обкома, но где, в каких местах они выступают, указано.

— О нас не слышно там?

— Не слышно…— Майка произнесла это с таким виноватым видом, будто она была причиной такой, по ее мнению, вопиющей несправедливости, когда про всех партизан можно услышать по радио, а вот о своих партизанах, которыми командует Соколич, не услышишь ни слова.

— Плохо вы слушаете, товарищ радист. Видимо, пропускаете?

— Неправда! Я не пропустила ни одной сводки. А вот если бы нам хорошее радио, по которому можно с Москвой говорить, как бы это было хорошо, дядечка! Тогда бы и о нас знали.

— Хорошо, хорошо, товарищ радист. Иди и выполняй свои обязанности. Смотри там, чтобы аккуратно все записали, и сразу в редакцию.

— Слушаю, товарищ секретарь!

7

Очень беспокоила Соколича мысль о постоянной связи с Москвой. Утренний разговор с Майкой, выдержки из сводки, в которой говорилось и о партизанской деятельности, усилили его тревогу о судьбе двух человек, которых он полмесяца тому назад послал за линию фронта для налаживания связи. Тогда еще Гомель был в наших руках, в Гомеле был Центральный Комитет партии большевиков Белоруссии, там же был штаб одного из фронтов. Люди пошли, а на другой день было получено печальное известие: гитлеровцы заняли Гомель. Теперь под Брянском, продвинулись далеко за Смоленск. Что сталось с посланцами? Перебрались ли за линию фронта, удалось ли им выполнить ответственное и сложное поручение, удалось ли встретиться с кем-нибудь из секретарей ЦК или представителем командования Красной Армии?

Эти мысли треножили, беспокоили.

Было уже за полночь. Наконец уснул и Соколич. До чуткого уха Дудака доносилось тихое похрапывание людей, спавших рядом, в другом шалаше. Где-то вверху еле слышно шелестели листья деревьев. Изредка поднимался ветер, стряхивал на туго натянутую палатку струйки воды, пытался пробиться сквозь густую загородку из еловых веток, поставленную с подветренной стороны. Слышались осторожные шаги часового.

Охраняли лагерь комсомольцы из совхоза, люди хорошо известные и надежные. Но по старой привычке, приобретенной за время скитаний, Дудик всегда был настороже, лично проверял выставленные посты, обходил ночью весь островок.

Он начал уже дремать, когда ухо уловило какой-то подозрительный шорох в кустах. Схватив автомат, Дудик осторожно, ползком выбрался из палатки. И только поднялся, как вблизи раздался не то вскрик, не то стон. Что-то плюхнулось о землю, звонко брякнуло железо, будто кто-то щелкнул винтовочным затвором.

— Кто здесь? — громко спросил Дудик и услыхал, как кто-то торопливо побежал, продираясь сквозь густой кустарник.

— Стой, стой! — бросился на шорох Дудик, сгоряча выпустил очередь из автомата. На мгновенье остановился, чтобы прислушаться к тому, что делалось впереди, и пустить вдогонку вторую очередь. Но впереди было тихо, спокойно. Только высоченные осины тревожно шелестели да какая-то птичка, вспугнутая выстрелами, мелькнула над головой и с мягким свистом крыльев исчезла в лесной чаще.— Не иначе, убил. Ну что же, найдем.

И тут он снова услыхал стон, который слышал раньше. Стон повторился. Сделав несколько шагов, Дудик едва не споткнулся о человека, лежавшего на земле. Рядом-лежала винтовка. Дудик пригнулся, чиркнул спичкой. Скупой свет выхватил из мрака бледное, искаженное страданием лицо, подвернутую руку на помятом папоротнике.

— Что с тобой? — взволнованно спросил Дудик, узнав человека, и тут же почувствовал нелепость своего вопроса. Дело было такое ясное…

Уже сбежались люди. Соколич шел от палатки. Слышался встревоженный голос Майки;

— Что такое? Что случилось?

— Часового нашего ранили!

— Бинты скорей! — приказал Соколич.

Майка принесла фонарь. Вся она затрепетала как осиновый лист, увидев под папоротником лужу крови. Дудик вышел из минутного оцепенения.

— Бегите на край болота, на стежку! Убить, поймать! — бросил он команду часовым, и те враз рассыпались по лесу.

Бинты оказались уже лишними, ненужными. Раненый, не приходя в сознание, умер на руках у товарищей.

Майка плакала навзрыд. Едва вымолвила несколько слов:

— Это наш киномеханик Юрка!

Все бросились на поиски убийцы. Обошли каждый уголок и вернулись ни с чем. Таинственная гибель часового удивила, взволновала партизан. Что нужно злодею, который пробрался сюда, на островок? Что он собирался делать здесь, вооруженный, видно, только одним ножом, которым и убил часового? Непонятно. Люди тихо переговаривались между собой, делились догадками, соображениями.

Уже рассвело. Еще раз обошли все уголки леса, внимательно присматривались к болотным зарослям, к трясинам, лишенным всякой растительности, где на тинистой поверхности не найдешь ничего, кроме узорчатых отпечатков ног болотных куликов. Наконец возле болотной стежки, известной только жителям острова, нашли следы незнакомца. Видимо, он завяз, выбираясь на стежку, несколько метров прополз на животе, перебираясь с кочки на кочку, пока не попал на стежку. Утешительного в этом, однако, было мало, ведь прошло порядочно времени, и он был уже где-то далеко, в полной безопасности. Да и где ты найдешь его в лесном массиве за болотом?

Майка никак не могла успокоиться.

Возбужденная, она ходила по опушке леса, посматривала на белую завесу тумана, редевшую под утренним солнцем. Легкий ветер разгонял остатки тумана с болотной глади, и только возле гривки кустарника туман прятался еще от солнца, цеплялся за густые заросли чарота, прозрачными волнами перекатывался через моховые кочки,

Майка собиралась уже вернуться к шалашам, когда вдруг заметила на земле, среди вереска, пилотку.

«Кто бы это из хлопцев мог оставить ее тут?»

Но припомнила, что ни у кого, ни у комсомольцев, ни у людей дяди Васи, пилоток не было.

И ей сделалось вдруг так страшно, что захотелось броситься бежать как можно быстрей. Что, если здесь он, этот проклятый, который наведывал их ночью? Хотела броситься и не могла,— ослабели, обессилели ноги. Она со страхом оглянулась кругом, но, увидев яркое солнце, заметив какую-то птичку, беззаботно порхавшую возле ореховой ветки, успокоилась. Вспомнила, что преступник убежал, все видели его следы на болоте. Подняла пилотку. Это была красноармейская пилотка, полинявшая, мытая, видно, не раз. Красноармейской звездочки не было, от нее остался только зеленоватый след, который не успел еще выгореть на солнце.

Раздумывая, она разглядывала пилотку, надеясь найти какую-нибудь подпись. Вот здесь были, видно, чьи-то инициалы, проставленные химическим карандашом, но они или расползлись от пота, или умышленно замараны. С интересом развернула одну боковину, другую. Одна не была снизу подшита наглухо и напоминала карман.

«Может, попадутся какие-нибудь документы?» — подумала. Но если бы тут были бумаги, они шелестели бы. Вывернула боковинку. Ничего нет, кроме кусочка белой материи, по-видимому подкладки. Майка бросила бы пилотку — что интересного в ней? — если бы вдруг не заметила с другой стороны материи несколько знаков. В глаза бросился номер, напечатанный крупными черными цифрами, рядом немецкая свастика, несколько отдельных букв, оттиснутых синей краской. «Здесь что-то, однако, скрыто. И при чем этот номер 117?»

Волнение ее давно прошло. Раздумывая над находкой, она зашла в палатку к Соколичу, подала ему пилотку:

— Вот нашла около болота.

Соколич глянул на нее, сухо проговорил:

— Отдай хлопцам,— может, кто-нибудь потерял.

– Вы вот посмотрите, дядечка, сначала на это!

Соколич глянул и сразу оживился. Глаза его загорелись живым любопытством.

— Давай, давай свою находку! И вот что я тебе скажу, Майка: никому не говори о ней. А почему — ты, видно, понимаешь сама. А за находку молодчина!

8

Еще вечером Сомик заглянул в землянку. Молодой лейтенант, сидевший там с пожилым человеком и о чем-то разговаривавший с ним, спросил Сомика:

— По какому вопросу?

Сомик неприязненно глянул на него, покосился на человека в гражданском.

— Вопрос у меня один: когда мы воевать будем?

— Кто это «мы»?

— Скажем, я. Все мы, которые живем здесь. Убежавшие из немецкого плена.

— Теперь ясно. Который день живете здесь?

— Я пятый день отираю здесь бока. Довольно насиделся в немецком лагере. Я не на курорт явился, чтобы любоваться вот этими вашими пейзажами да отращивать пузо.

Светлик слушал, улыбнулся и вставил:

— Однако нельзя сказать, что ты уже отрастил живот. Животик у тебя в самую меру и даже меньше; видишь, как втянуло его от гитлеровских харчей. И на| ногах едва стоишь.

— Прошу не перебивать, когда я говорю с товарищем лейтенантом.

— Однако резвый ты, резвый. Люблю таких.

— Мне не очень интересно, что вы там любите, Я вас спрашиваю, товарищ лейтенант.

— Чего же вы, наконец, хотите? — переспросил его Комар, которому временно была поручена строевая подготовка в этом сборном лагере.

— Отправки в боевой отряд. Вот чего я хочу. Лейтенант внимательно оглядел щуплую фигурку

Сомика, его узкое лицо, заостренный, как шильце, носик, впалые щеки. Спросил о прежней службе, в каком полку был, где попал в плен.

— Это, товарищ лейтенант, известно по спискам. Я обо всем рассказал, когда нас привели сюда, вот и поищите там. Расспрашивать меня больше нечего. Я не для этого зашел сюда. Когда отправка будет?

— Чудак! Да куда же вас посылать теперь, если вы на ногах еле стоите? Вот поправитесь немного, тогда и пошлем.

— Ага, не доверяете, значит? Ну что ж, не доверяйте. Это ваше дело. Можно идти, товарищ лейтенант?

— Да поймите вы, чудак, что нам нужны здоровые люди, крепкие. На первом переходе вы отстанете от отряда.

— Здоровые, говорите…— нахмурился Сомик.— А если это здоровье у меня выбито фашистами? Что же, вы прикажете мне назад подаваться? В плен? На издевательство?

— Не плетите вы, однако, несусветицы!

— Какой несусветицы? Я не могу так, сидеть без дела да натирать мозоли на боках. Я…

— Да успокойтесь наконец, пошлем и вас в отряд, еще повоюете в охоту. Но нужно вас немного поставить на ноги, одним словом, подремонтировать ваше здоровье.

— Знаем мы эти ваши ремонты. Проверять будете наши души, проверочкой заниматься.

— А как вы думали? И проверить нужно. И проверим: не к теще ведь на блины посылаем. Что тут такого страшного для человека, если он действительно наш?

— А вы сомневаетесь? Слава богу, хватило проверки… Кто фашистское пекло прошел, тот навеки проверен, не то что некоторые, которые здесь, в тихих уголках, отсиживаются.

Комар стал суровым. Серые глаза загорелись, стали колючими.

— Кто здесь отсиживается? Кто отсиживается, я спрашиваю? — и он грозно двинулся на Сомика, который невольно подался назад.

Светлик встал, взял за локоть лейтенанта:

— Брось… Видишь, у человека накипело на сердце, он и кричит. Да, видно, и настраивает кто-то на такой лад, всякие еще люди попадаются.

Лейтенант уселся на скрипучие доски лавки.

— Завтра утром ко мне, обо всем поговорим. А теперь можете идти.

Сомик вышел хмурый, недовольный. Лежал в шалаше, все думал, передумывал. Глубокое чувство неудовлетворенности шевелилось в груди, не давало покою. С каким нетерпением шел он сюда, в лес, чтобы сразу же, взяв винтовку в руки, двинуться на проклятого врага и мстить ему, мстить так, чтобы вся земля покраснела от вражеской крови. И вот на тебе, получай… Правду, видно, говорил этот Сыч, что здесь нет порядка, что здесь занимаются только проверочкой нашего брата…

Долго тянется осенняя ночь, намнешь бока на слежавшейся подстилке. Не спится от мыслей. Не спится от холода. Вдвоем лучше спать, прижмешься спинами друг к другу. И где таскается этот неугомонный Сыч? Опять, видно, шныряет по шалашам, ищет друзей, товарищей. Кое-как закутался в дырявую шинель, задремал. Под самое утро проснулся от толчка. Сыч вытащил из-под него свою шинель, на которой они спали оба, оделся, видно куда-то собирался пойти.

— Ты куда? — спросил Сомик, прогоняя от себя сонливость.

— В отряд иду. С хлопцем одним, он знает дорогу.

— Так тебя там и примут.

— Примут. Боевой отряд. Там делами занимаются, а не бумагу портят на разные проверки да проверочки.

— Без этого не обойдешься! Нужно…— А мысли у самого уже иные. И обида сердце печет.— А хороший отряд?

— Другого такого не найдешь, гремит на всю округу.

Сомик подумал, поколебался минуту.

— Тогда и я с вами…

— Если хочешь, давай. Только не шуми очень в этих хоромах, а то еще задержат такого дурня, как ты, подумают — в дезертиры подался.

Сомик не отвечал и молча собирал небогатое свое хозяйство: помятый котелок, банку из-под консервов, заменявшую ему кружку, и деревянную ложку, которую сам смастерил здесь, в лесу.

Немного неспокойно стало на сердце у Сомика. Не из таких он, чтобы своевольничать, выступать против определенного порядка. Но что ты поделаешь, если так получается. Надо ведь поскорей включиться в какое-нибудь живое дело. Не век же сидеть в этом шалаше.

Втроем они пробирались лесом, кустарниками, обходя деревни, держась подальше от дорог. Третий пут* ник — нескладный парень, вздыхавший всю дорогу о какой-то своей гармони, оставшейся где-то в отряде, в котором он был недавно.

— А почему же ты остался без отряда? — спросил у него Сомик.

— Да просто отбился. Тетку свою проведывал в деревне, а отряд как сквозь землю провалился. Я и подался сюда, на сборный. А тут случайно узнал от хлопцев, что мой отряд опять на старом месте. Зачем же мне сидеть здесь, если я там, можно сказать, при деле? Хлопцы там во! Им, брат, пальца в рот не клади. Боевые, ничего о них не скажешь. Немцу спать не дают, И командир весе-елый, обходительный. Если удача какая, сразу, брат, бутылку на стол и мне команду: давай, Грат Микита, гармонь! А мне что… Я и на гармони могу, я и на балалайке могу любой танец сыграть. Все могу.

— И на балалайке? — с иронией переспросил Сомик.

— Лишь бы инструмент. Могу и на балалайке.

— Балалайкой, однако, тебя…— выразительно постучал Сомик по его лбу,— бог не обидел.

— Гм… Что-то ты плетешь, не понять совсем. Что-то…

— Иди уже, «что-то, что-то», а то заночуем. Так попали Сомик и Сыч к Байсаку.

Попали как раз в счастливую минуту, когда Байсак был в благодушном настроении после удачной вылазки на шоссе. Эту удачу он считал нелишним хорошо «обмыть». Правда, он не обижал себя и при неудачах, прикладываясь к фляге для поддержания бодрого духа в своем еще довольно здоровом теле.

Сыч так геройски откозырял и пристукнул сапогами, что Байсак аж умилился:

— Любота, а не воин. Из командиров?

— Батальонный комиссар, товарищ командир! — отрезал Сыч и вытянулся в струнку.

— Любушка моя, как это кстати! С политикой у меня немного не клеится…— Байсак даже помрачнел.— Не везет мне с политикой, через нее неприятности имею. Фашиста бить — моя специальность, а здесь пасую немного, пасую.

И, задав несколько незначительных вопросов — где, да что, да как, и долго ли в плену пробыл,— величественно приказал:

— Комиссаром будешь при мне! Чтоб как у людей было. Не должны мои бойцы оставаться без политической работы. На коне можешь ездить?

— Учился, товарищ командир.

— Тогда вопрос ясный, оставайся комиссаром. А ты, востроносый, по какой специальности? — заметил он наконец Сомика.

— Ездовой артиллерийского дивизиона, товарищ командир.

— Артиллерийского? Гляди ты… Фамилия?

— Сомик.

— Любушка моя, дай я на тебя поближе посмотрю. Такая ласковая фамилия, тихая, и вдруг на тебе — артиллерия. Ах ты, мой бог войны. К лошадям, значит, имел отношение.

— Без коня в нашей службе невозможно, товарищ командир.

— Верно говоришь. Что ж, пришелся ты мне по вкусу, будешь… будешь…— подбирал Байсак службу ловкому на вид хлопцу, на котором и порванная гимнастерка сидела как влитая, расправленная до последней складочки.

— Ординарцем будешь у меня. Конь чтоб всегда наготове!

— Слушаюсь, товарищ командир.

— А теперь выдать им оружие, как полагается каждому по его чину. Ели?

— Не успели еще, товарищ командир, с самого утра в дороге, так торопились к вам,— ответил Сыч, как старший по чину.

— Накормить! И если там лишнее есть что-нибудь из трофеев,—бросил он команду одному из бойцов,— одеть, оружие выдать. Батальонному комиссару парабеллум, ординарцу моему карабин и, как спецу по коням, саблю ему… Хотя…— прошелся глазом по фигуре Сомика, — саблю отставить, будет только мешать.

Тут же набросился на Микиту:

— Ты куда делся, лодырь, с неделю не вижу. Где шлялся?

— Виноват, товарищ командир, тетку проведывал.

Отбился потом, не мог попасть в отряд.

— Не мог… Я тебе такое «не мог» пропишу, что ты и десятому закажешь.

— Я случайно, товарищ командир.

— Случайно… Знаем мы эти случайности. Товарищ батальонный комиссар, займитесь такими вот типами, на дисциплинку, на дисциплинку надо нажимать!

И вдруг, будто вспомнив что-то:— Где же гармонь?

— Здесь, у хлопцев.

— Тогда тащи ее сюда.

Начиналась обычная гулянка байсаковцев, которая могла тянуться и день и два, в зависимости от обстоятельств, от удачи, от настроения командира.

9

Работники обкома успели побывать почти во всех районах области и в некоторых районах смежных областей. В большинстве районов образовались подпольные партийные центры. Наладилась связь с минскими подпольными группами. Обкомовцы были постоянно в движении: наведывались в далекие районы, пробирались в города, ходили на связь, налаживали партийную работу в отрядах.

Люди до того были утомлены, что Соколич временами запрещал кому-нибудь из товарищей на день, на два отлучаться из лагеря и силой заставлял забраться в палатку да хорошо выспаться. За последние недели и сам доработался до того, что стал похож на больного. Глядя на его исхудавшее лицо, на запавшие щеки землистого цвета, Майка отважилась сказать ему:

— Вам, дядечка, отдохнуть тоже не мешало бы, хорошенько отдохнуть. Вы же совсем больной. Посмотрите на себя, на кого вы стали похожи: одни только глаза светятся.

— А ты хотела бы, чтобы я весь светился? — шуткой ответил он.

— Вам все шутки… А про то забываете, что на вас надеются.

— Какая ты, однако, серьезная. Ну, хорошо, хорошо, наслушался твоих поучений, а теперь давай дальше. На чем мы с тобой остановились?

Майка посмотрела в свои записки — он диктовал ей статью в газету, взглянула на дядьку, решительно встала.

— Вы о Кубе тут говорили. Но лихо его бери, этого Кубе, никуда он от нас не денется, подождет. Больше записывать не буду. Ведь вы совсем больной, даже руки у вас трясутся… Я сейчас скажу Дудику, чтоб он скорей вызвал доктора из отряда.

Соколич попытался возразить ей, хотел даже сурово прервать эту малявку, как иногда называл он ее, чтобы не вмешивалась не в свои дела, но притих, замолчал. Он почувствовал, что не может встать, приподняться. Отвратительная слабость сковывала руки и ноги, хотелось потянуться, пошевелить плечами, вытянуться вот здесь, на этих еловых лапах, на полу. Но встать он не мог. Голова клонилась к столу, как налитая свинцом. В– ушах тяжело гудело. Долетал до слуха стук печатной машины, стоявшей где-то поблизости за кустами. «Хороший будет номер газеты»,— мелькнула мысль. И сколько ни силился вспомнить, о чем идет в ней речь, так и не мог. Может, мешала чуть слышная стрельба километрах в шести-семи от стоянки. Она не прекращалась уже который час, но звуки ее все слабели и слабели, сражение, видимо, отдалялось. Соколич знал, что бой ведет отряд Капуши, в лагере которого остановился на несколько дней обком. Какая-то немецкая часть предприняла неожиданную попытку пробиться к лагерю отряда. Противника своевременно заметили, и вот он, видно, отступает, огрызается.

Мысли роятся в голове: возникают, обрываются. Дрожат в ознобе руки. Противный звон стоит в ушах.

С помощью Майки Дудик положил Соколича на плащ-палатку, стащил сапоги, укутал длинным кожухом.

— Смотри за ним, а я побегу в отряд за доктором.

— Ты не задерживайся только и остерегайся.

Она хотела еще что-то сказать, но так и осталась стоять с разинутым ртом. В широко раскрытых глазах промелькнул испуг, и будто из сердца вырвался надрывный крик:

— Не-е-мцы!

— Порядок, порядок, Майка! — прикрикнул на девушку Дудик и вышел из палатки.

Густой пулеметный перестук рвал воздух, потрескивали автоматные очереди, слышалась прерывистая, торопливая стрельба из винтовок. Майка почувствовала., как ослабели, подкашивались ноги, хотелось вскрикнуть по-детски: мама, мамочка! Но, сжав губы, она выскочила из палатки, оглянулась кругом, вернулась обратно в палатку, схватила автомат. Вот мимо нее прошли бойцы дежурного взвода, оставшегося в лагере. Некоторые торопливо шли, другие бежали. На ходу проверяли оружие. Слышались слова команды. Она заметила лей-генанта Комара, бежавшего к палатке.

— Где Соколич?

— Зачем он вам?

— Без всяких зачем, где секретарь, спрашиваю! — грубовато повторил он вопрос. И пошел в палатку.

— Не тревожьте его, он больной, совсем больной.

— Лежит?

— Мы сейчас хотели доктора позвать, Дудик собрался бежать в отряд.

— Это скверно, совсем скверно…

И приказал Дудику, подбежавшему к палатке:

— Сейчас же выносите на руках. Да не медлите, я пришлю еще людей. Идите танковым рвом, а там через яр в глубь леса. Место сбора возле смолокурни.

Сказал и побежал туда, где захлебывался пулемет, прикрывая ближайшие подступы к лагерю.

Майка ухватилась за плащ-палатку, на которой лежал Соколич.

— Осторожней, осторожней, Дудик, ты смотри под ноги хорошо.

Где на руках, где волоком, они перетащили Соколича в ров, оставшийся от первых дней войны. Кое-где ров начал осыпаться, оползать, под ноги попадались камни, Хворост.

Было тяжело, неудобно нести. Жесткая палатка резала пальцы. Ноги подгибались. На глаза сползал платок. Скорей, скорей отсюда, из этого места, где ни кустика, ни травинки, где единственное укрытие песчаный ров, с редкими стеблями молочая и серой полыни, от горького запаха которой кружится голова.

Переступая через песчаные завалы на дне, Майка глянула на минуту в сторону и чуть не обомлела.

— Стреляй, Федя, стреляй!

Слева, в какой-нибудь сотне метров от рва, бежали наперерез им человек шесть в черных мундирах. Передний был с ручным пулеметом и что-то кричал. Майка не помнила, как сорвала с головы платок и, рванув ремень автомата, приникла всем телом к песчаному склону.

— Хальт! Хальт! — надрывался эсэсовец.

— На тебе, на! — даже вскрикнула, стиснув зубы, Майка, нажимая на спуск автомата. Легкий дымок поднялся перед дулом, заслонил на секунду все, что было перед глазами. Передние два гитлеровца как бежали, так и повалились, будто зацепившись за что-то ногами. Остальные немцы залегли, начали отстреливаться.

Сердце у Майки так колотилось, что она схватилась рукою за бок и, тяжело дыша, скорей жестами, чем словами, приказала своему напарнику:

— Стреляй! Стреляй! А я сама потащу.

И откуда только брались силы у этой худенькой девушки! В широко открытых глазах одно стремление: скорей, скорей вынести из-под огня, из опасности этого человека, за жизнь которого она чувствовала теперь огромную ответственность. Будь он здоров, может, она бросилась бы к нему, как бросается птенец под крыло матери в минуту опасности. Но ведь он больной и беспомощный.

Она схватила за углы палатку, уперлась ногами в песок и гравий, сдвинула неподатливый груз с места, потащила. Ее догнали четыре хлопца, которых послал лейтенант на помощь.

— Отдохни, Майка.

Они подхватили вместе плащ-палатку, быстро понесли Соколича по рву. Майка остановилась на минутку, чтобы передохнуть, оглянуться. Дудик, давая короткие очереди, перебегал все ближе и ближе.

— Не останавливайся, Майка, беги, беги!

Она увидала, как справа, из огненно-красного осинника, выбежало несколько партизан. Пригнувшись, они катили пулемет. За ними, рассредоточившись, бежало человек тридцать. Бежал со стороны леса, торопился Слышеня. Майка узнала его по серому плащу, который развевался, как крылья, и, видно, мешал Слышене бежать.

Вот хлопцы перенесли на руках пулемет и поставили за песчаным гребнем, под высокой березой, которая вся сверкала, светилась на солнце, золотисто-прозрачная. Пулеметная стрельба разорвала воздух. Майка видела, как дрожало, подскакивало серое дуло пулемета, напрягались, дрожали руки пулеметчика. А хлопцы уже один за другим перескакивали через гребень, стремительно перебегали от куста к кусту. Пулеметчики подхватили пулемет, покатили вслед. Уже гремело «ура», стонала земля под конскими копытами,— это кавалерийский взвод перенимал эсэсовцев, стремясь отрезать им путь к отступлению.

Майка выглянула из рва. Гитлеровцы, которых выгнали на открытое место, беспорядочно метались по полю. Одни пробовали еще отстреливаться, но многие уже стояли окаменевшие, с высоко поднятыми руками.

Майка только теперь ощутила страшную усталость и присела на крутой склон рва.

— И ты, Майка, тут? — заметил ее Слышеня.— А где Василий Иванович?

Майка показала рукой на группу хлопцев, остановившихся неподалеку отдохнуть.

— Что, что с ним?

— Он очень заболел.

Торопливо подошел Дудик, возбужденный, взволнованный.

— Что у вас тут такое? — спросил у него Слышеня.

— Эсэсовцы хотели напасть на лагерь. Наши вели бой под Демидовкой с целой частью, а эти хотели с тыла пробиться и лагерь захватить. Однако не вышло по-ихнему. Ну и Майка наша молодец, двух гадов подбила сегодня. С первой очереди положила.

— Майка?

— Да слушайте вы его, что он говорит… Я вот боялась только за Василия Ивановича, хотелось скорей его вынести.

Она бережно ухаживала за Соколичем.

С помощью хлопцев сделали носилки. Остановились в небольшой хатке, в которой когда-то жили смолокуры. Жарко натопили печь. Доктор, осмотревший наконец Соколича, нашел у него воспаление легких.

Но, по мнению доктора, состояние больного не очень опасное и он недели через две должен поправиться.

Отряд временно перебазировался к смолокурне, чтобы не оставлять без охраны Соколича, ведь держать его теперь в палатке нельзя, а перевозить куда-нибудь в деревню опасно, — в последние дни в окружающие деревни стали наведываться гитлеровцы из ближайшего районного городка, через который проходила железная дорога. Кроме довольно сильного гарнизона там стояли специальные части, охранявшие железную дорогу.

Хлопцы устраивались на ночь, отыскивая поудобнее места, где можно было бы укрыться от непогоды; не ожидая утра, строили шалаши.

Возле небольшого костра, под невысокой, развесистой сосной, сидели работники обкома и командир отряда. Отблески костра трепетали на лицах людей, выхватывали из мрака темно-красную ветку рябины, пожелтевший лист на березовом кусте. Сверху падала противная изморось, от которой не было спасения ни в шалашах, ни под деревьями. Эта промозглая сырость окутывала все: и деревья, и кусты, и густые иголки на земле, и редкие палатки, владельцам которых все завидовали, как счастливцам.

— Да-а… Кончаются наши славные деньки, когда не нужно было думать о крыше над головой. Пора что-то делать, чтобы по-человечески встретить зиму.

— Встретим и зиму, не пропадем,—отозвался Слышеня.— Меня вот что беспокоит. Не кажется ли вам, что имеется определенная связь между всеми последними событиями? Вспомните убийство часового на островке. Теперь сегодняшняя стычка с гитлеровцами и особенно их налет на стоянку отряда. Не видите ли вы тут какой-то руки, которая направляет фашистов именно туда, где находится обком? Кстати, товарищ Капуша, как могли эсэсовцы прорваться к лагерю, если всюду были выставлены заслоны?

— Вы сами, видимо, догадываетесь о причинах их прорыва. Группе Байсака было приказано занять определенное место в засаде на подступах к лагерю. А явился он уже тогда, когда мы разгромили фашистов под Демидовкой. Засада сорвана, ее, по существу, не было.

— Выходит, Байсак нарочно опоздал, чтобы пропустить эсэсовцев.

— Ну, это трудно сказать…

Заговорили о Байсаке. Имя это давно уже стало занимать внимание и обкома и отрядов. Поведение его выглядело непонятным и часто нелепым.

Особенно неприятными были слухи о разных недоразумениях Байсака с населением, о частых гулянках и пьяных дебошах Байсака в разных деревнях.

— Завтра же прикажите Байсаку, чтоб он явился в обком. Нужно как следует поинтересоваться им, что это за человек.

10

Совещание командиров отрядов и представителей районов проводили в сенном сарайчике, приютившемся в болотных перелесках на берегу большого лесного озера. Раньше собирались на совещания под открытым небом. Но те времена давно прошли. Зима вступала в свои права по-настоящему. Она поставила перед партизанами много новых задач. Приходилось думать об одежде, и о хорошем жилье, и о хлебе и, главное, не забывать о фашисте, — выкуривать его из теплых берлог.

Доклад делал Соколич. Он медленно ходил вокруг небольшого костра, разложенного посередине сарайчика, порой на минуту останавливался и, грея руки возле огня, казалось, обдумывал очередное слово.

— Все вы знаете, как значительно выросли наши силы за последнее время. Когда мы начинали работу, не так много было у нас и отрядов и людей. А теперь только по нашей области несколько тысяч партизан, а посчитайте в других областях, по всей Белоруссии, Украине, по другим республикам. Это огромная армия, с которой фашисты вынуждены считаться.

Страх перед партизанами, перед народом так путает замыслы немцев, что они своими приказами, распоряжениями сводят на нет всю свою крикливую пропаганду и агитацию. Вот они вопят с плакатов, напечатанных в Берлине, что они спасители нашего народа, что они принесли нам самую настоящую свободу, что они прямо-таки осчастливили нас. И трудно нам представить такого темного и отсталого человека, который поверил бы в эту свободу. Какая там к черту свобода если и в городе и в деревне человек до определенного часа не имеет права выйти из своей собственной хаты? Какая там к лиху свобода, если для того, чтобы съездить в лес за хворостом, нужно ходить за специальным пропуском в комендатуру? Где уж тут говорить о счастье, если фашист забирает последний кусок хлеба со стола и заранее высчитывает, когда снесется твоя последняя курица, уцелевшая пока что от этих куроедов. Вы все это хорошо знаете сами. А говорю я к тому, что мы должны бить и бить фашистов, и не просто бить, а с каждым днем наращивать наши удары. Бить так, чтобы животный страх овладевал фашистом не только у нас, в деревне, в местечке, в нашем славном Минске, но чтобы этот страх овладевал и каждым гитлеровцем, которого посылают на нашу советскую землю, а также теми, кто этих гитлеровцев к нам посылает. Чтобы этот страх, наконец, отбил охоту у разных фашистских палачей, вроде гауляйтера Кубе, писать нелепые вещи о нашем народе, оскорблять его. Вот послушайте, что пишет этот олух: «Не в наших целях восстанавливать белорусские города, они только портят чистую, примитивную душу трудолюбивого белоруса. Задачей белорусского народа является снова научиться работать для всей Европы, для Германии и тем самым для себя самого». Вы видите, как вначале подделывается под народ этот пройдоха, какими заливается песнями: и чистый ты, белорусский народ, а душа у тебя такая красивая, такая трудолюбивая…

Он, видите ли, пробует поучать нас, чтобы мы снова научились работать на Европу, на Германию. Давно мы отучились от такой работы на чужого дядю.

Так вот, товарищи, мы и собрали вас сегодня, чтобы посоветоваться, как нам лучше наладить нашу боевую работу в зимних условиях.

Выступали почти все присутствующие, сходясь на одной мысли: бить фашиста, несмотря ни на снега, ни на морозы. Были некоторые разногласия о способах зимнего размещения. Слышались отдельные голоса, что отрядам следует забираться в глубину лесных чащ, недоступных немцам, чтобы оттуда совершать неожиданные нападения на вражеские гарнизоны. Другие предлагали, соединив по нескольку отрядов вместе, держаться до весны в населенных пунктах, так как зима все же есть зима, не легко высидеть в такое время в лесу. Кое-кто говорил, что настало время объединить все отряды, подчинить их боевые действия единому оперативному плану. Выступавшие иногда горячились, жестоко критиковали своих противников. Один из командиров высмеивал лейтенанта Комара:

— Что ты все пехотным уставом козыряешь! Армия знает линию фронта, а у тебя противник кругом. И к людям ты относишься не совсем хорошо: что-то не идут они к тебе.

— Почему? С винтовкой, пожалуйста. А без винтовки не принимаю. Зачем они мне?

— А почему бы тебе не потребовать от каждого по пулемету, скажем, или по пушке даже? Смотришь, и никакой заботы командиру об оружии.

— Ну, эти шутки не к месту.

— И как быть с теми людьми, которые не только оружия не имеют, а иногда и обращаться с ним не умеют?

— Отцепись ты наконец, это меня совсем не касается. Я должен воевать, я должен фашиста бить, при чем тут население?

Споры приобретали все более острый характер. Чтобы остановить их, выступил Соколич:

— Все мы, товарищи, хотим бить фашиста, бьем его и будем бить. Это наша главная задача. Эту задачу хорошо понимает и молодой наш товарищ, лейтенант Комар, которого я поставил бы даже в пример другим, как хорошего вояку. Но кое в чем мы с ним не согласны. Он забывает одно обстоятельство, связанное с величайшей ответственностью. Он коммунист. А разве может коммунист жить, работать, воевать без населения, без народа, особенно в наших партизанских условиях? Народ нас охраняет, если хотите. Народ дает нам не только хлеб, народ дает нам силу в нашей борьбе, он главная наша опора и поддержка. Без народа, товарищи, мы ничто. Я напомню вам хотя бы о таком обстоятельстве: десятки, сотни лучших наших разведчиков не сделают того, что делает ежедневно население, предупреждая нас о малейшем передвижении гитлеровцев, о каждом их намерении. А ради кого мы воюем, наконец? Нет, товарищи, не советую вам забывать о населении.

Здесь спорили о партизанской тактике. Конечно, этот вопрос не разработан еще как следует. Наша тактика еще только-только выкристаллизовывается. Ее не подгонишь под армейские уставы, хотя некоторые уставные положения мы можем и должны использовать.

Тот, кто думает на зиму забраться глубже в лес, чтобы отсидеться там до весны, недостоин звания партизана. Местные условия каждого отряда подскажут ему и наилучшие формы зимнего размещения.

Мы слышали здесь правильные и совершенно своевременные требования о создании единого оперативного центра. До сих пор отряды и группы действовали по своей собственной инициативе, в зависимости от своих сил и возможностей. Мы и в дальнейшем не думаем сковывать инициативу отрядов. Но мы были бы плохими вояками, если бы не использовали нынешние возможности бить фашистов одним, могучим кулаком. В ближайшие дни мы будем иметь оперативный центр. А теперь, товарищи, готовьтесь к решительным боям, к решительным действиям. Не ослабляйте внимания к железным дорогам, это имеет особое значение сейчас, когда гитлеровцы из кожи вон лезут, рвутся на Москву. Еще один приказ всем командирам и комиссарам: готовьте транспорт, сани, лошадей. И летом пешком трудновато, а зимой тем более. Без коня мы зимой не вояки.

Соколич закрыл совещание. Скоро старенький сарайчик опустел, и глухая тишина нависла над поляной, над болотными перелесками.

11

В просторной землянке тепло, уютно.

— Что ни говорите, Василий Иванович, а под крышей приятней, чем где-нибудь под елкой.

— Ну, смотря когда и как…

— Конечно, теперь. Что делали бы мы в шалашах или палатках при нынешних морозах?

— Да. Обосновались. Входим в силу, Слышеня. Смотришь, и в хорошую хату заберемся.

Люди раздевались, развешивали промерзшую одежду на столбах, на стенах. Сгрудившись возле печки, (рели руки, ноги. Приятно гудело пламя в железной трубе. Чугунные бока печки, раскаленные до красноты, дышали жаром. Разогретая, слабо потрескивала фанера, которой обиты стены землянки, и это потрескивание придавало особый уют лесному жилью, куда так приятно войти с мороза, с вьюги.

Слышеня докладывал о событиях за день.

— А что с Байсаком? — спросил Соколич.

— Приказ ему передали, чтоб связался в ближайшие дни с обкомом. Согласился, даже условился о встрече. Но потом такая там заварилась каша, что Бай-сак отказался от всяких встреч и категорически заявил: ни на какие встречи не пойду и не собираюсь подчиняться кому бы то ни было.

— С чего это он так загордился?

— Да комиссар у него есть, тот и начал наущать Байсака. Куда ты, говорит, пойдешь, чтоб расстреляли тебя ни за что ни про что? Разве ты не видишь, что тебя которую ночь ловят, гоняют, как зайца? Тебя, мол, храброго вояку, отважного партизана, они превратили во врага.

— Гм… оригинальный комиссар… Что же дальше было?

— Дальше? Наших хлопцев чуть не перестреляли с горячки этот самый командир с комиссаром. Ну тут целый бунт поднялся. Взяли байсаковцы автоматы, да больше половины людей покинули отряд. «Мы, говорят, не хотим быть под командованием таких людей, которые неизвестно куда смотрят…» Комиссар бросился к пулемету. «Я, говорит, научу вас, как уважать меня и слушаться». Но Байсак оттолкнул его. Так и разошлись мирно. «Идите, говорит, кому со мной не с руки, я никого не неволю. Но вы еще увидите, что значит Байсак!» Отправился Байсак с остатком отряда в другой район.

— Далеко не уйдет, держится он все вблизи наших отрядов.

. — Знаете, Василий Иванович, пора нам кончать все это дело…— вмешался в разговор Бохан.— Хватит уже, накомиссарился этот бандит. Сами знаете, чего могло стоить нам такое комиссарство! Уже в трех районах сидит его агентура, все под видом потерпевших ох гитлеровцев. Вытащил их из Минска, поселил в деревнях.

— Есть еще какие-нибудь сведения?

— Да, самые точные. Был он в Дроздовском лагере, да там засыпался, чуть не убили пленные. Переведен был в лагерь на Широкую улицу в Минске. Отсюда и к нам попал.

— Ну что же, делай ему узкую улицу. Ставь над ним точку. Теперь вот о чем хотел я посоветоваться с вами сегодня…

Соколич не договорил. За дверью послышался железный скрип, потом стук в дверь.

— Входите!

Вошел лейтенант Комар.

— Извините, товарищ секретарь, что поздно беспокою. Связной двух человек привел. Ну, я их в комендантский взвод, чтоб вас до утра не беспокоить. К тому же и совещание у вас. Я все ждал, ждал, когда кончится. Но покою не дают: докладывай, и все.

— Кто такие?

— Из отряда батьки Мирона, говорят. Соколич даже привстал из-за стола.

— Ах, Комар, Комар, не думал я, что проявишь ты себя таким бюрократом.

— Да что вы, товарищ секретарь! Такая уж моя служба, чтоб не очень торопиться дорогу к вам показывать незнакомым.

— Давай, брат, давай, о службе поговорим после.

Спустя несколько минут в землянку в сопровождении лейтенанта вошли двое и на минуту остановились в нерешительности, силясь через морозное облако, которое ворвалось вместе с ними в дверь, рассмотреть, где же тут люди. Звонкий девичий голос нарушил тишину землянки:

— Добрый день, Василий Иванович!

Соколич поднялся навстречу. Вспоминая, где он мог видеть эту девушку, поздоровался с ней и глянул на мужчину, который силился одной рукой развязать шнурок на шапке-ушанке. Человек смотрел на него веселыми глазами, и его лицо, обросшее густой русой бородой, расплывалось в хорошей дружеской улыбке. Вот он наконец снял свою шапку, крепко пожал протянутую руку, даже потряс ее:

— Не узнаешь, Василий Иванович?

— Выходит, что так… И голос, кажется, знакомый, а узнать, каюсь, не могу.

— Борода подводит, Василий Иванович, да и освещение в ваших хоромах такое, что хорошего человека сразу и не узнаешь… Эге, да тут все свои люди, обком, можно сказать, почти в полном составе.— Он здоровался со всеми как со старыми добрыми знакомыми. На минуту задержался, вглядываясь в незнакомых.—; Однако не всех знаю. Что же, познакомимся с товарищами… Александр Демьянович…

Он не успел еще произнести свою фамилию, как Соколич схватил его за плечи, повернул к себе, крепко сжал в объятиях.

— Рад, очень рад, уважаемый ты мой комиссар! Прошу извинения,— шутливо добавил он,— бригадный комиссар, не следует забывать о субординации. Но какое лихо занесло тебя в наши болота?

— А какое лихо тебя занесло в этот дворец? Не будем, однако, спрашивать, не будем и отвечать. Я думаю, мы понимаем друг друга.

Соколич бросил взгляд на пустой рукав ватника, ответил не сразу:

— Так, браток, так, понимаем… А кто это с тобой?

— А это наша связная… наша боевая разведчица, Надежда Астаповна Конопелька, прошу, как говорится, любить и жаловать.

— Конопелька?.. — и Соколич внимательно посмотрел на девушку, которая хлопотала возле печки, подбрасывая в огонь сухие еловые поленья. Отблески пламени освещали статную фигуру девушки, золотом вспыхивали в тугих косах.

— Да, Конопелька…

— Надежда Астаповна, вы не дочь лесника, случайно?

— Лесника, Василий Иванович.

— Когда я видел вас? Не были ли вы в колхозе «Ленинский путь» на открытии клуба?

— Да, Василий Иванович, но только давным-давно, когда я ходила еще в пионерках.

— Вот-вот, оно самое. И декламировали тогда такое чудесное стихотворение, что мы все были в восторге. Об орлятах. Неповторимые слова! Как это там… «и в раскатах гроз суровых, в ярком блеске молний алых…» Вот забыл…

— «Для веков сложите новых правду мыслей небывалых».

(Строки из стихотворения Янки Купалы «Орлятам». Перевод Вс. Рождественского)

— Да, да… Вот это поэзия!

— А мы попросим Надежду Астаповну,— обратился к девушке Андреев,— прочитать новое стихотворение Купалы, партизанское, которое принесли к нам недавно из-за линии фронта.

Утомленная длинной дорогой, смущенная неожиданным предложением прочитать стихотворение людям, занятым, озабоченным нелегкими делами, Надя все же не стала отнекиваться.

Она читала и не заметила, как в дверь ворвалась какая-то девушка. С криком «дядя, дядечка» Майка вбежала в землянку. Лейтенант Комар схватил ее за руку, остановил, чтобы не мешала слушать. Она больно ударила его по руке, хлопец даже поморщился, выпустив ее руку. Но здесь Майка увидела нахмуренное лицо Соколича, его нетерпеливый жест рукой: подожди!

В землянке воцарилась тишина. Слышно было, как гудит пламя в железной трубе, как в дощатую дверь швыряет ветер целые охапки снега, как поскрипывают, гудят в пурге сосны и ели. А у каждого в думах жили, гремели тяжелые и звонкие, как медь, слова:

Партизаны, партизаны, Белорусские сыны! Бейте ворогов поганых, Режьте свору окаянных, Свору черных псов войны. (Янка Купала. Белорусским партизанам. Перевод М. Голодного.)

Навсегда западали в душу величественные в своей мудрой простоте, полные испепеляющей ненависти строчки великого поэта. Казалось, сердца людей начинают биться быстрей, а мысли пламенеют, как эти огненные слова:

Кровь за кровь и смерть за смерть!

Майка слушала с восторгом. Она волновалась, повторяла мысленно целые строчки. То и дело она смахивала нетерпеливой рукой непокорные пряди волос, назойливо лезшие в глаза.

Соколич, словно боясь нарушить торжественную тишину, осторожно повернулся на лавке, тихо промолвил Слышене:

— Завтра пустите очередную листовку. Сколько есть бумаги, не жалейте.

Майка слушала, посматривала на незнакомую девушку — в самом деле славная эта Надя! Вдруг она встрепенулась, заговорила растерянно, виновато:

— А знаете, Василий Иванович, извините, товарищ секретарь обкома…

— Нет, не знаю еще, товарищ радист. Майка покраснела до ушей.

— Я так бежала, торопилась сюда, да, услыхав вот, как товарищ… ну… Надя читала стихи, я совсем и забыла…

— Стихи, стихи… забыла… Эх ты, вояка! — шутливым тоном заговорил Комар и был не рад своим словам. Майка вспыхнула как порох. Резко повернулась к нему, чуть не бросилась с кулаками:

— Ты, ты… замолчи, лейтенант, не твое дело!

— Что у вас там, чего вы не поделили? — полусерьезно, полушутливо спросил Соколич.

— А что он все цепляется!

— Как это цепляется?

— Ну, вечно дразнит меня. Я, я… так ему отрежу, десятому закажет.

— А лихо с вами! Ну просто дети, хоть ты их в пеленки завертывай.

— Мне можно идти, товарищ секретарь? — чувствуя себя неловко, спросил Комар.

— Иди, браток, иди, спасайся от Майки, пока не поздно. Ну, давай теперь, радист, твои записи да в дальнейшем будь аккуратней.

Чувствуя на себе любопытные взгляды — если бы своих, то ничего, но так неудобно перед незнакомыми,— Майка передала исписанный листок бумаги:

— Читайте вот сами.

Соколич углубился в чтение. И чем дольше читал, тем светлей становилось его лицо.

— Ура, товарищи! Живем мы теперь, как все добрые люди.

— Что случилось, Василий Иванович?

— Да то, что и должно было случиться. Дошли наши посланцы в Москву, теперь мы со связью. Читайте вот… Ну, радист, выношу благодарность от всех нас.

В сообщении Советского Информбюро коротко рассказывалось об основных операциях партизанских отрядов Соколича, или товарища С., как обозначалось в сводке. Запись перечитали несколько раз.

— Все точно до последней цифры. Как было в нашем отчете, так и передано.

Записки переходили из рук в руки, и, когда попали снова к Соколичу, он, глянув на них еще раз, вдруг удивился:

— Однако что это значит? И вы не заметили с радости, да и я пропустил. Ведь здесь в конце говорится и о наших операциях за последние два месяца. Кто мог сообщить об этом за линию фронта?

— Тут нечего удивляться,— заметил Андреев.— Разведка наша работает, и работает точно.

Разговор затянулся далеко за полночь. Надя и Майка давно покинули землянку.

Андреев рассказывал об отряде батьки Мирона, о железнодорожниках, о минских новостях, о полученных из ЦК указаниях.

— О Минске ты нам не рассказывай, у нас каждый день свежая информация. Ты скажи, что нам делать с тобой, уважаемый бригадный комиссар?

— А тут, как говорится, воля командования…

— Да, воля командования! — сказал, задумавшись, Соколич.— Завтра наконец мы оформим наш штаб. Об этом мы не раз говорили, об этом напоминали нам и некоторые товарищи на сегодняшнем совещании. Была у нас задержка с начальником штаба, не было подходящей кандидатуры. Теперь этот вопрос можно решить как нельзя лучше в наших условиях, Назначим начальником штаба бригадного комиссара Андреева.

Все поддержали предложение Соколича.

— Постойте, постойте, — отбивался Андреев,—что вы хотите от инвалида… Это раз. А во-вторых, какой из меня начальник штаба, если я политработник?

— Мы все, комиссар, политработники. У нас еще хуже положение,— засмеялся Соколич.— Я, например, и в строю никогда не был. А теперь вот командир, командую целым боевым соединением. Раз партийный билет способен носить, значит, выполнишь любое задание. А тут и тем более: сколько лет в армии, да на строевой был.

— Есть, товарищ командир, возглавить штаб соединения. Будем стараться!

— Вот и хорошо. С завтрашнего дня берись за работу. Теперь о наших планах на ближайшие месяцы. Мы продумали за это время все до мельчайших подробностей. Оставаться зимовать в лесу — рискованно: это свяжет наши силы, обезоружит. Будут и гитлеровцы допекать, если будем сидеть неподвижно, да и мороз не оставит в покое, нужно считаться и с обувью и с одеждой. Как видите, не имеем никакого права засиживаться. Какой же выход? А выход один: нужно двигаться. И не просто, а всем нашим соединением, всеми нашими силами. Двигаться на лошадях, на санях. И народ наш поднимем, и на гитлеровцев страху нагоним, и мороз не так будет допекать. Мы за зиму обрастем людьми. Где пройдем мы, там уже тяжко будет фашисту.

Наш рейд мы начнем в скором времени. А прежде проведем небольшую объединенную операцию. Я имею в виду некоторые ближайшие к Минску объекты. Нам нужно отвлечь внимание немцев от самого Минска, где они теперь свирепствуют, совершают разные зверства. Нужно так пугнуть их, чтобы они подумали об отзыве крупных частей с фронта. Мы тут с товарищами продумали во всех деталях план операции. Александр Демьянович поможет довести ее до конца. Она будет, если хотите, репетицией перед нашим большим рейдом. А теперь спать, спать, официальные разговоры окончены!

Но долго еще не спали в землянке, вспоминали довоенные дни, прежние встречи, общих знакомых.

12

Долго не ложились спать и в Майкиной землянке. Тетка Палашка, выполнявшая обязанности поварихи, все угощала Надю вкусными кушаньями, расспрашивала, что делается в городе и дают ли там фашисту отпор. Слушала, ужасалась:

— Боже мой, какие страсти навалились на нашу жизнь. Гляжу я на вас, девчатки, и своим глазам не верю. В ваши ли годы такими делами заниматься, когда, можно сказать, в самый раз о жизни подумать. А она вот,— повела тетка бровью в сторону Майки,— эта девчонка, еще подлеток, который только-только в жизнь входит, уже двух фашистов со света сжила.

— Тетенька, кто вас спрашивает? — упрекнула Майка.

Надя с любопытством посмотрела на худенькую Майку, на ее лицо, на котором мелькнула не то застенчивая улыбка, не то вспышка гнева — так горели и поблескивали глаза.

— Почему ты обижаешься? Если бы ты убила этих гадов еще с десяток, а то и больше, я только радовалась бы. Но лучше с ними не встречаться, пускай их лучше черти болотные встречают.

Надя улыбнулась.

— А встречаться все же приходится, тетка Палашка, никуда от них не денешься.

— Скажите, Надя, вам часто приходится встречаться с фашистами? — спросила Майка, перебивая чересчур словоохотливую Палашку.

— Временами приходится, Майка. Вот, пробираясь сюда, не могли ж мы обойти их.

— И много вы фашистов убили?

— Ни одного, не пришлось еще.

— Это вы не хотите говорить. Я понимаю вас, вы не хотите хвалиться. Такая разведчица, и чтобы ни одного немца.

— Однако ни одного, Майка. Ничего не поделаешь, но так уж получилось.

— Так я вам и поверила! А у нас некоторые как начнут рассказывать, только слушай: десятками, сотнями уничтожает.

— И неправду говоришь, Майка, никто не выхваляется у нас, все люди как люди, по-серьезному воюют,—вмешалась Палашка.

— А Комар?

— А что Комар? Он смелый, умный. Человек что надо. 1

— Что надо… Хвалюшка ваш Комар!

— Ну, это уж скорей твой Комар, чем мой,— отрезала Палашка.

— И неправда, и неправда…— смутилась почему-то Майка и даже покраснела слегка.—Хвастун ваш Комар, хвастун. И не только хвастун, обманщик.

— Кто вас тут разберет? Ты его то хвалишь, то почему-то ругать начинаешь.

— И неправда, и неправда! Никогда я не хвалила его. Ему бы только шутить и дразниться.

— Что-то он со мной не дразнится, а с тобой. Майка не на шутку рассердилась на тетку Палашку.

Ей ведь так хотелось еще о многом расспросить Надю — и о разведке, и о городе, и где она училась раньше, обо всем, обо всем. Это, видно, такая необыкновенная девушка, у нее узнать бы кое-что да поучиться. Надя старше Майки, она повидала больше жизни. И такая она красивая, вот сидит, расплетает на ночь косы, задумалась о чем-то. Трепещущий свет лампы золотит ее бронзовые косы, льнет к рукам, спокойно, неторопливо делающим свое дело. И от всей ее фигуры веет такой красотой, что Майке кажется: будь она хлопцем, обязательно полюбила бы эту славную девушку, и как бы еще полюбила. А при чем тут Комар?

Уже лежа на нарах вместе с Надей, она по-детски прижималась к ней. За окном землянки поскрипывали деревья. В железную трубу врывался ветер и гудел, бренча железной вьюшкой. Изредка слышался морозный скрип. Это ходили под деревьями часовые* А в землянке тихо, уютно, как когда-то в родной хате, Майке хотелось спросить у Нади, любит ли она кого и можно ли вообще любить теперь, в такие дни, когда идет страшная война, когда людям приходится часто встречаться со смертью. Но при чем здесь война, при чем здесь смерть? Майка вспоминает сказку Горького о девушке и смерти. Славная сказка, Любовь всегда сильнее смерти, она побеждает ее. Нет ничего на свете красивее и сильнее любви.

Завывает ветер в железной трубе. О промерзшие стекла стучат снежинки. Иногда запищит мышь за фанерной обивкой стены. Равномерное дыхание уснувших людей как бы колышет сумрачную тишину землянки. Хорошо в землянке, покойно.

Майка думает об отце,— где он теперь? Она знает, что он и еще несколько человек пошли в Минск. Партизаны готовятся к каким-то операциям, о которых неизвестно Майке. Но тяжело им теперь, должно быть, в городе, где много фашистов, где много разных учреждений, которые посылают в деревни и солдат и полицаев. Майка думает, а может быть, мечтает, как станет она замечательной разведчицей — а такой она должна стать,— как нагонит страха на фашистов… Нужно что-то делать ей, Майке, она ведь комсомолка, не такое уж большое дело — сидеть с радиоприемником в землянке да записывать сообщения. Это каждый может сделать. Некоторые вон из парней и девчат во всех отрядах известны своими делами. Взять хотя бы лейтенанта Комара… Ну да, Комара… Он один три немецких танка сжег. С каким восхищением смотрела на него Майка, когда увидела в первый раз. Даже он заметил ее тогда на комсомольском собрании, спросил:

— А ты, девчонка, что делаешь тут? Девчонка…

Грубовато спросил. Даже обиделась Майка, но не растерялась, спокойно ответила ему:

— А делаю, мальчонка, то, что мне нужно. Все рассмеялись.

Он промолчал, что-то хмыкнул под нос, не совсем приветливо глянув на нее. Иногда, встретившись с ней, он спрашивал равнодушно:

— Ну как твои дела, малявка? Что слышно в эфире?

Подслушал, как Соколич звал ее малявкой. Майка или не отвечала Комару, будто совсем не замечала его, или старалась пойти в решительную атаку:

— И серьезный ты человек, сдается, а поведение твое комариное, так и лезешь в глаза.

— Ого-о! Малявка, оказывается, может злиться. Между ними установились своеобразные отношения, не было конца поддразниванию друг друга, взаимным насмешкам. Майка злилась на Комара, но, оставаясь одна, не переставала думать о нем. И ей казалось,— если бы не Комар, было бы ей немного скучновато.

Мелькают, вертятся мысли в голове у Майки. Много мыслей, одна за другой, одна за другой. Будто кто-то теплым весенним днем потревожил рой пчел, и они гудят, гудят, золотинками мелькают на солнце, на травах, на цветах, на пахучих цветущих яблонях.

13

Слышеня сделал доклад о Дне Конституции. Это был даже не доклад, а скорее инструкция: что делать коммунистам и комсомольцам в деревнях, занятых гитлеровцами.

— Каждое наше слово, обращенное к народу в такой день, — это лишняя пуля в фашиста.

Парни и девчата расходились по району. Майка попросила, чтобы ее послали в село, в котором был когда-то районный центр.

В селе жили девчата и парни, знакомые ей раньше по комсомолу. Почти все они входили в подпольную группу. Связь с ней непосредственно держала Майка, когда жила еще в совхозе, где некоторое время находился и подпольный райком комсомола, членом которого она являлась.

Простившись с Надей, собравшейся идти обратно в Минск, она хотела спросить разрешения для отправки в поход у Соколича. Но его не было в штабе, и он должен был вернуться из поездки в район только через два дня.

Майка, захватив пачку листовок, отправилась в дорогу с одной девушкой из отряда, имевшей родственников в селе. Пришли к месту назначения, когда уже смеркалось. Полицай, дежуривший у околицы, остановил их грозным окликом: — Стой, кто такие?

У Майки даже в груди похолодело от грозного окрика, но спокойный голос напарницы сразу привел ее в равновесие. Та довольно бойко и не без кокетства отчитывала часового:

— Чего кричишь? Так тебя и испугались! — и под самый нос сунула ему две бумажки. Это были повестки, разосланные полицией в порядке выполнения немецкого закона о трудовой повинности. В повестке перечислялись вещи, которые должен захватить с собой человек, отправляемый в неметчину. Здесь же и суровое предупреждение: за неявку на регистрацию виновный будет зачислен в бандиты и понесет суровое наказание, как враг германской армии.

Полицай повертел бумажки и, сбавляя тон, сказал уже довольно ласково:

— Идите, идите, болтуньи!

И, дурашливо улыбнувшись, бросил им вслед:

— Как же, вас там ждут не дождутся.

Девчата не сочли нужным затевать дискуссию с полицаем, только подмигнули друг другу и, ускорив шаг, двинулись дальше. Напарница пошла к родственникам. У нее свое задание: переправить в отряд медикаменты из сельской больницы. Майка пошла на явочную квартиру. Пожилая женщина, встретившая ее, сочувственно покачала головой:

— Не ко времени, девонька, явилась. Лютуют полицаи, и как лютуют. Сколько народу согнали из района, думают в неметчину отправлять. Не дай боже, какое несчастье, можно и в лапы к ним попасть.

— Не на гулянки, тетенька, ходим, некогда время рассчитывать.

Вечером она встретилась с руководителем подпольной комсомольской группы. Высокий, худощавый паренек, с застенчивым и как бы виноватым выражением лица, взял у нее листовки. Он аккуратно сосчитал их, внимательно прочитал, похвалил:

— Это хорошо. Мы тоже тут кое-что пишем. Бургомистр любит послушать радио, ну, мы и пользуемся случаем, тоже слушаем. Но где же ты от руки размножишь все?

Хлопец когда-то работал в райземотделе. Теперь служил писарем у бургомистра. И хотя послали его на службу к бургомистру сами комсомольцы, его никогда не покидало чувство стыда, неловкости перед людьми.

— От этих листовок ошалеет наш бургомистр. Он думает, его район самый спокойный во всей области, надеется получить от фашистов поместье за свою службу. И будто бы они обещали ему. Имел он до революции неподалеку отсюда хутор. Но боится туда показываться, там часто партизаны бывают.

Хлопец — его звали Иван Думчик — подробно рассказал обо всех делах. Спросил, как смотрит она на их намерение уничтожить этой ночью здание полиции.

— Этой ночью? — с искренним удивлением спросила Майка. Ей не приходилось еще брать на себя такую ответственность, решать такие дела. Она ведь пришла только передать листовки, узнать обо всем, что делается на селе и в ближайших деревнях.

— Да, этой ночью. Подожжем полицию.

— А зачем?

— Там документы со всего района. Списки молодежи. Да и во время пожара, возможно, освободим людей, которых согнали для отправки в Германию. Их нахватали даже в соседних районах, битком набита колхозная конюшня. Завтра или послезавтра будут отправлять на станцию.

Майка задумалась. Что ж, если у нее просят совета, она должна дать его. Иначе какой же она член подпольного райкома комсомола? Правда, райком организовался сравнительно недавно и не имеет еще большого опыта. Вон Соколич специально ставил на обкоме комсомольский вопрос, даже выехал в соседние районы, чтобы навести порядок в этом деле во всех отрядах.

— Это очень хорошо!

С увлечением расспрашивала она обо всех деталях намеченного плана, советовала, спорила, хотела сама включиться в операцию, но вовремя спохватилась: ее не за этим посылали сюда.

— Ты вот поведешь несколько комсомольцев к себе, в партизаны, им нельзя оставаться здесь.

Ночью произошло все так, как задумали молодые подпольщики. Далеко за полночь, когда глубокая тишина стояла над селом, крышу школы, в которой размещалась полиция, окутали густые клубы дыма. Спустя минуту острые языки пламени пробились через окна дощатого фронтона, побежали по стенам, по стрехе* Послышалось несколько выстрелов. Кто-то отчаянно колотил железным крюком по буферу, висевшему возле дома бывшего правления колхоза. Из окон и дверей школы выскакивали в одном белье перепуганные насмерть полицаи, бегали вокруг горящего здания. Бургомистр Ярыга еле поспевал за начальником полиции Гнибом, бежавшим на пожар.

Ярыга совсем выбился из сил. Прислонившись к забору и схватившись рукой за сердце, он тяжело дышал. Ему так хотелось скорей бежать дальше, туда, где полиция, где Гниб. За его спиной всегда чувствуешь себя спокойно и уверенно. Убежал Гниб, бросил его одного. Видно, теперь смерть, конец всему, конец несбывшимся мечтам о возврате старого, прошлого. Да и черт с ними, с мечтами, только бы уцелеть, жить, выбраться как-нибудь из этого пекла.

Онемевшей рукой снял шапку, медленно вытер вспотевший лоб, протер глаза. И вдруг увидел на заборе белый клочок бумаги, услышал легкий шелест: плохо приклеенный листок трепетал на ветру.

«… Поздравляем вас с Днем Конституции!… Земля советская была, есть и останется советской. Фашистам же она будет могилой. Их прислужников и лакеев ничто не спасет от заслуженной кары. Мы били, бьем и будем бить их смертным боем».

И самое главное — подпись:

«… Это отчитывается перед вами, советскими людьми, ваш депутат Верховного Совета…»

У Ярыги кружилась голова; превозмогая тошнотворную слабость, он взглянул на подпись:

«… Соколич».

Буквы двоились, троились в глазах. О Соколиче слышал господин Ярыга. Сколько человек пришлось ему приютить в селе за последний месяц. Они бежали оттуда, где появлялся человек с этим именем: и бургомистры, и старосты, и полицаи. Попадались и господа коменданты, потерявшие свои гарнизоны, а иногда и собственные штаны и мундиры и бежавшие без памяти сюда, где еще не появлялся Соколич. В соседнем городке, на железной дороге, он, господин Ярыга, имел честь быть на похоронах нескольких солдат и офицеров, погибших в боях с партизанами Соколича. Но присутствовать на чужих похоронах все же приятнее, чем на своих собственных.

Зарево пожара ярко освещало село, медленно покачивалось в зимнем ночном небе.

Господин Ярыга еле оторвался от забора и, шатаясь как пьяный, медленно заковылял к пожару.

14

Все произошло так, как было условлено. В окно хаты, где остановилась Майка, кто-то осторожно постучал три раза. Майка вышла во двор. Пожар только-' только начинался.

— Скорей, скорей!

Незнакомая девушка провела Майку огородами к какому-то строению, не то к бане, не то к небольшому сарайчику. За невысоким забором начинался густой кустарник. Майка услышала храп коней, увидела нескольких человек.

По голосу узнала свою напарницу, с которой пришла в село. Ловкая девушка-сандружинница укладывала в сани чемодан, несколько ящиков, укутывала их сеном, строго предупреждала, чтобы никто не садился на ее вещи. Пожилой человек, который все время зябко кутался в пальто, испуганно глянул на посветлевшее зарево и шепотом попросил:

— Вы действительно присмотрите за вещами. Тут, знаете, пузырьки, лекарства…

— Не беспокойтесь, доктор, все будет цело. Да вы сами устраивайтесь поудобней.

Вскоре заскрипели полозья саней. Лошади постепенно, переходя с шагу на рысь, помчались по зимней дороге, проложенной в болотных зарослях. Спустя несколько минут дорога нырнула в лес.

Уже рассветало, когда сани остановились. Майкина напарница и все остальные поехали на сборный пункт. Майка осталась одна, чтобы двинуться пешком на лагерную стоянку, до которой оставалось километров восемь. По знакомой тропинке она пробиралась перелесками, полянками, стараясь поскорей выйти на ближайшую к стоянке лесную дорогу. Давно взошло солнце. А на снегу, куда ни глянешь, следы и следочки. Вот здесь, видимо, возились куропатки. Хитрый лисий след тянется рядом. На высокой рябине краснеют мерзлые ягоды. Какая-то птица тяжело поднялась с дерева и, хлопая крыльями, скрылась в сосновой чаще.

Майка шла по лесу и рассматривала каждый след, каждую примятую веточку, запорошенный снегом папоротник. Где-то рядом бойко тенькала синица. А солнце щедро освещало и лес, и дорогу, и каждую косматую снеговую шапку на пнях. Искрилась снежная пыль на деревьях, алмазными россыпями опадала на сугробы, на не тронутую полозьями дорогу.

И так хорошо, радостно было на душе! Видно, от этого солнца, от морозного воздуха, будто процеженного сквозь зеленое хвойное сито.

Майка подходила уже к большаку, пересекавшему лес, когда услыхала голоса. Она инстинктивно юркнула с дороги в гущу молодых елок, притаилась. Ей хорошо видно было, как с большака на дорогу свернула целая процессия. Сначала показался конный полицай. Норовистый конь гарцевал под ним, порывался перейти на галоп. Всадник нетерпеливо осаживал его, бил кулаком между ушей, со злостью крича:

— Тащитесь быстрей, бандиты! А вы подгоняйте там, не ловите ворон.

Из-за поворота показались два человека. Шли они рядом, тяжело переставляя ноги по заметенной снегом дороге. Один — без шапки. Левая щека вся в крови, видимо рассечена плеткой или шомполом. Он то и дело пытался потереть щеку о ворот железнодорожной куртки. И когда делал это, замедлял шаг. Останавливался и второй, одетый в городское пальто. Тогда ехавшие позади два конных полицая наскакивали на них коршунами, подгоняли. Процессия прошла уже мимо Майки. Тот, который шел без шапки, вдруг пошатнулся, по-видимому поскользнулся на не покрытой снегом, обдутой ветрами колее, и упал на дорогу. Он пытался встать. Ему помогал его товарищ, но движения его были неуклюжие, неловкие. Только теперь заметила Майка, что у обоих закручены назад и связаны веревкой руки. Той же веревкой они были привязаны друг к другу, так что один без другого не мог сделать и шага. Над их головами засвистали плетки. И тогда тот, который стоял, гневно крикнул полицаям:

— Что вы делаете, палачи?

От крика кони шарахнулись в сторону. Мелькнуло перекошенное злостью лицо полицая.

— Ты что орешь? Я сейчас заткну тебе глотку! Я сейчас… Я сейчас… Уже воют волки по тебе!

— А ты сам попробовал бы человечины, фашистская псина!

Он сказал это тихо, спокойно.

Конопатый хотел что-то крикнуть и не мог. Соскочив с коля, схватился за винтовку.

— Стой, не трогай! Нужно доставить начальству, — крикнул на него полицай, который ехал впереди.

— Почему не трогай? Сколько будем вожжаться с ними! — И, щелкнув затвором, он вскинул винтовку к плечу.

Майкино сердце замерло от нестерпимой боли, будто кто-то сжал его железными клещами. Кровь прилила к лицу, и оно горело так, что казалось, вспыхнут морозные иглы, царапавшие щеку. Она собрала все силы, чтобы не дрожали руки. Раз, затем другой нажала на спуск нагана. Конопатый полицай неловко опустился на землю, подмяв под себя можжевеловый куст и загребая руками по снегу. Конь переднего полицая пустился в галоп, и всадник не останавливал его, не сдерживал. Второй полицай в мгновенье ока соскочил с коня, пополз по снегу и, остановившись за толстой сосной, начал отстреливаться из винтовки. Раздались чьи-то голоса. Майка выпустила последний патрон. Нажала еще раз на спуск и как бы с удивлением глянула на наган. Перезарядить бы его.

Она даже не поняла сначала, что произошло, когда ее схватили за плечи чьи-то жесткие, сильные руки.

Били ее. Потом она потеряла сознание, не помнила, как очутилась в этом мрачном помещении, где сильно пахло гнилой соломой и конюшней. Когда впервые пришла в себя, заметила рядом с собой и тех двоих, из-за которых и попала сюда. Тот, который был без шапки, лежал на охапке соломы, и, если бы не едва приметная струйка морозного пара над его губами, можно было подумать, что он мертв. Второй внимательно присматривался к ней. Увидя, что она открыла глаза и с удивлением осмотрелась кругом, вдруг сказал ей с упреком:

— Эх, девчина, девчина, напрасно стреляла ты.

Она посмотрела на него с таким гневом, с таким нескрываемым возмущением, что он смутился немного и сказал уже совсем другим тоном:

— Славный ты товарищ… Задумался на минуту и тихо-тихо:

—… И человек…

Ему, видно, было очень тяжело, несколько произнесенных слов так обессилили его, что он прислонился к своему товарищу и умолк. Майка с душевной болью смотрела на хлопцев. И незнакомое ей прежде чувство, которое называем мы материнской лаской, охватило все ее существо. Она с трудом пододвинулась к ним, собрала солому, заботливо закутала им ноги, поправила изголовье. И когда он спросил, как звать ее, она ответила ему просто, как близкому другу:

— Меня зовут Майкой.

— А меня Игнатом.

И они ни о чем не расспрашивали друг друга. Он не сказал, как попали они, два товарища, в руки этих выродков. Не сказал потому, что на сердце лежала великая обида на самих себя, на нелепый случай, приведший их сюда. Они так удачно пробирались от самого Минска. И нужно же было на последнем переходе произойти такому непредвиденному событию. Связной, к которому они явились, заболел. Он не мог повести их сам, посоветовал взять другого проводника. Но поскольку до цели их путешествия оставалось каких-нибудь километров десять и связной очень точно описал им дорогу, они решили обойтись без проводника, тем более что весь день был еще впереди. Не успели они, однако, пройти километра два, как погода стала резко меняться. Ветер становился сильнее, и скоро все — и небо, и дорога, и чахлый болотный кустарник — потонуло в снежном вихре. Они шли, вернее, блуждали часа три и наконец поняли, что сбились с дороги.

Ночь встретила их на болоте. Случайно наткнувшись на стожок сена, они, едва не падая от усталости, зарылись в него и проспали до утра. Утро выдалось тихое, солнечное. Хотя в стожке было мягко и уютно, но за ночь они так намерзлись, что руки и ноги, казалось, совсем окоченели. И тут возникла предательская мысль: прежде чем пойти, обогреться. Они натаскали из-под стожка хворосту, взяли охапку осоки, подожгли ее. Кое-как раздули небольшой костер. Густыми клубами повалил сначала желтый дым, потом вспыхнуло пламя. С наслаждением грели руки и ноги. И так увлеклись костром, что совсем не заметили, как всю болотную прогалину, на которой приютился стожок, окружили конные полицаи. Игнат успел только сунуть кольт в снег, так как сопротивляться было бесполезно. Надеялись хлопцы и на свои пропуска. Были у них такие документы, будто отпустили их из города на побывку домой, в родную деревню, расположенную километрах в сорока от этих мест.

Полицейский разъезд ехал из одной деревни. Это были так называемые «хапуны», устраивавшие облавы на молодежь, которая уклонялась от посылки в Германию. Хапуны потерпели неудачу в деревне да еще попали в одном месте в партизанскую засаду, потеряли нескольких человек. Разъяренные неудачами, они сгоняли теперь злость на неожиданных пленных. Не помогли никакие объяснения и предъявленные пропуска.

И совсем ошалели, когда во время возни чья-то нога случайно выбила пистолет из-под снега.

Так совершенно неожиданно попали хлопцы в бывшую колхозную конюшню.

15

В щелях между бревнами блестели скупые лучи солнца.

Стены конюшни, ворота, колючая проволока в небольших окошках — все было покрыто густым морозным инеем. С соломенной стрехи над оконцами свисали длинные сосульки. Они светились на солнце мутным желтоватым светом. Люди в конюшне сидят, лежат, тесно прижавшись друг к другу, стараясь как-нибудь согреться, сберечь тепло своего собственного дыхания. От промерзших стен, от гнилой соломы, пахнущей старым, слежавшимся навозом, тянет пронизывающим холодом. Натужный кашель перекатывается из одного конца конюшни в другой, на минуту затихает, чтобы опять взорваться с новой силой.

Майка прислушивается к прерывистому дыханию Игната и Анатоля — так зовут второго хлопца. Она согревает своим дыханием платочек, чтобы он стал мягче, вытирает им запекшуюся кровь на щеке Анатоля, поправляет бинт на голове. Если кто из хлопцев застонет, она наклоняется над ним, гладит теплой ладонью.

— Не нужно… Родные, держитесь!…

А на глаза наплывает предательская муть, закрывает свет. Майка напрягает все силы, чтобы не поддаться, устоять, не заплакать. Ей так хочется подняться на какую-то высоту, откуда можно совсем спокойно, хладнокровно думать о происходящем. Ведь настанет конец кошмару. Может быть, не будет уже ее, Майки, но исчезнут и эти промерзшие стены, исчезнет ржавая паутина колючей проволоки, исчезнут людские стоны. И возможно, они, те, которые будут когда-то радостно смотреть на ясное солнышко, в свой завтрашний день, в светлое будущее,— возможно, они вспомнят о ней, о Майке, о девушке, встретившей в жизни семнадцать весен… Только семнадцать!

С потолка свисали обрывки каких-то трав, стеблей, прошлогодних колосьев. И все это в морозном инее, искрившемся, когда попадал на него скупой лучик солнца. Странно… От морозных гирлянд как бы теплей и уютней стало на сердце.

«Как на елке…»

Подумала и тепло улыбнулась сама себе. А мысли летели, кружились роем, одна за другой. Вспомнилась мать. И сама она, Майка, совсем еще маленькая. Мать заплетает розовую ленту в Майкины косы. В школу идет Майка. Новогодняя елка сверкает в школе сказочными огнями. Сколько шума, радости, веселой суеты! Она читает стихи про мороз красный нос.

Мороз красный нос…

За морозами весна, лето… Майка — пионерка. Майка получает комсомольский билет.

Учителя. Школа. Товарищи. Шефство над колхозными фермами. Электрификация. Севообороты. «Комсомольцы, выше урожай!» Сколько дел, сколько захватывающих забот. А мир все шире, шире, и жизнь, кажется, с каждым днем ускоряет свой ход. «Кого же выберем мы в секретари?»

— Майку Светлик!

Растерялась, вспыхнули румянцем щеки,

— Майка Светлик!

Вздрогнула, оглянулась. В раскрытых настежь воротах виден кусок холодного неба. Багровые,— видно, вечерело,— низко плыли по нему зимние тучи.

— Майка Светлик! — голос грубый, требовательный.

Встрепенулась: перекличка! Еле поднялась на ноги.

— Ты что же, шельма, не откликаешься, когда тебя зовут?

Она стоит, не отвечает. Трудно оторваться от светлых мыслей-воспоминаний.

— Ты кто? — спрашивают у нее.

Это Гниб, начальник полиции. Он стоит со списками в руке.

— Я — работница совхоза.

— Работница? — И лицо с сизой шишкой под глазом перекашивается от злости.— Я не о том спрашиваю, паскуда! Ты была секретарем у комсомольцев?

Майка молчит. Страшные слова бьют ее, оглушают. Гниб кричит, на шее у него синеют жилы и судорожно ходит морщинистая кожа на щеках, на скулах.

— Убью, если не будешь отвечать?

Рядом с ним стоит господин Ярыга, розовощекий старик. Он уже пришел в себя после ночного переполоха. Стоит, причмокивая, облизывая синие губы.

— Девонька! — говорит он тихо, вкрадчиво.— Ну чего ты смотришь зверем на меня, я тебя не съем. Если спрашивает начальник, отвечай ему с лаской, с уважением, Ему на то и право дано, чтобы спрашивать. Мы и так знаем, кто ты такая. Разве охота расстреливать тебя, такую молоденькую! Будь поласковей, расскажи обо всем,— пошлем мы тебя в Германию. Ты скажи нам, по какой такой надобности ты с наганом шатаешься? Кто послал тебя и куда послал? Ты зачем, зачем, спрашиваю,— тут тихий голос его срывается на крик,—; человека моего убила? А?

Облизал синие губы, притих, неслышным шагом, будто подкрадываясь, подходит ближе:

— А хочешь, девица ты неразумная, пошлем мы тебя к панам офицерам. В барынях будешь ходить, ах, боже мой, боже! — шепелявит он по-стариковски.

— Довольно, господин бургомистр. Я развяжу ей язык! — И Гниб тяжелым подкованным сапогом метит девушке в грудь.

— Стой, душегуб! — сливаются в крик гневные голоса.

Десятки рук подхватывают Майку, оттаскивают назад, заслоняют ее. Гниб видит побледневшие лица, сжатые кулаки. Люди решительно надвигаются на него. Откуда-то от стены летят камни, кирпичи, осколки досок. Ярыга пятится к воротам. А Гниб кричит, и в голосе его чувствуется смертельный страх:

— Автоматчики, сюда!

Вооруженные полицаи появляются в воротах. Они оттесняют всех к стене, отталкивают ногами больных, лежачих.

В людской суете, шуме раздается чей-то требовательный голос:

— Где бургомистр? Где начальник полиции?

Это спрашивает немецкий лейтенант. Полицаи бросаются искать свое начальство.

Вспотевший, взволнованный, идет к лейтенанту Гниб. За ним поспешает вприпрыжку Ярыга, близоруко озираясь по сторонам и потирая шишку на лбу,— торопясь выбраться из конюшни, он угодил лбом в столб.

— Командир специального отряда — полковник — требует вас к себе! — говорит лейтенант и едва отвечает кивком головы на льстивые приветствия обоих.

— Ну, слава богу. Слава богу. Я сколько раз звонил сегодня в комендатуру, чтоб выслали отряд…—с облегчением говорит Гниб.

Возле волостной управы стоял, спешившись, немецкий отряд. Опытный глаз Гниба сразу определил: целый эскадрон, если не больше. Лохматые от инея кони пофыркивали, дергали поводья. Кавалеристы притопывали на морозе, похлопывали рукавицами, боролись, чтобы согреться, размять онемевшие ноги. На десятках саней можно было заметить пулеметы.

«Видно, эсэсовцы!» — мелькнула мысль у начальника полиции, когда он увидел черные шинели солдат.

За столом в кабинете Ярыги сидел полковник. Он был чем-то недоволен,— едва кивнул головой на приветствия вошедших и сразу начал допрос, да какой допрос!

— Где проходил воинскую подготовку? — набросился он на Гниба.

— На курсах в Гданске, господин полковник.

— Где служил раньше?

— Был вахмистром в польской жандармерии.

— Ты, негодяй, совсем распустил полицию, ты потакаешь партизанам. Где это видано: часовой стоит на въезде в село и не спрашивает ни пропусков, ни паролей!

— Боже мой, кто будет спрашивать пароль у наших… героических германских войск? — выскочил Ярыга, чтобы как-нибудь защитить своего коллегу.— Мы вас так ждали, чтобы конвоировать на станцию мобилизованных в Германию…

— Полковник не занимается такими пустяками, как сопровождение пленных,— обрезал бургомистра лейтенант. — Он совершает инспекцию всех полицейских войск.

Ярыга с уважением посмотрел на полковника, потирая — то ли от радости, то ли от перепуга — свои ручки.

— Ах, как хорошо! Это такая помощь нам. Сил у нас особых нет, чтобы серьезно обороняться, если бы, не дай боже, какой-нибудь крупный отряд партизан отважился напасть на гарнизон. Но у нас, слава богу, тихо, совсем тихо, если не считать кое-каких…— неуверенно глянул он в сторону Гниба, — мелких фактов. Так тихо, что к нам бегут из соседних районов, где, извините, обнаглели эти партизаны. И полицаи бегут, и старосты, и бургомистры, и, простите меня, имели честь приехать и соседние коменданты.

— Поклеп! — гневно крикнул лейтенант.— Немецкая армия никогда не бегает.

— Извините… они просто, видите ли, меняли дислокацию…— даже вспотел Ярыга, жалея уже, что ввязался в разговор.

Вскоре полковник через лейтенанта-переводчика подробно расспрашивал Гниба и Ярыгу, как борются они с партизанами, как выявляют подозрительных, недовольных, справляется ли полиция со своими обязанностями. Просматривал разные списки, приказы. Интересовался, кто помогает полиции. Проверил все секретные дела. Наконец заинтересовался строевой учебой полиции, приказал вывести всех полицаев на площадь.

— Извините, у нас часть людей охраняет конюшню с мобилизованными…

— Всех выстроить. Даже дневальных. Наши солдаты заменят часовых,— оборвал лейтенант начальника полиции и тут же позвал Ярыгу.— Господин полковник приказал вам вывести на площадь все население. Дети пусть остаются в избах. После инспекции господин полковник будет говорить с вашими крестьянами.

— О, это мы сейчас! — И Ярыга побежал, радуясь, что хоть на время избавился от придирчивого начальства.

Спустя несколько минут все наличные полицейские силы выстроились на площади. Полковник почему-то обошелся без «хайля», сразу приступив к делу. Осмотрел у одного, у другого оружие, укоризненно покачал головой, найдя какую-то неисправность. А подвижной лейтенант уже распекал на чем свет стоит неуклюжего полицая, затвор винтовки у которого совсем примерз, не открывался,

— Распустились, лодыри! Смотри, морду раскормил, только щенят бить такой мордой! — И тут же передал приказ полковника:— Осмотреть у всех оружие!

К выстроенным полицаям подошли автоматчики, брали винтовки, гремели затворами. Послышалась новая команда:

— Смирно! Проверку на минуту отставить, будет говорить господин полковник. Бургомистр, ближе людей!

Крестьяне, согнанные на площадь, сначала безразлично посматривали на все, что делали полицаи, выполняя команду немецкого полковника. Но постепенно их понурые лица становились более живыми, в глазах появилось любопытство. Чем все это кончится? Конечно, и эсэсовцы и полицаи — одного болота черти, но хорошо, когда они начинают выскаляться друг на друга.

Бургомистр суетился возле крестьян, покрикивал, подгонял их ближе к полковнику.

Сгибаясь в три погибели перед высоким начальством, льстиво доложил:

— Пожалуйста, господин полковник, можете начинать.

Думая об одном, как бы получше угодить начальству, он почтительно отошел назад, где с группой немецких офицеров стоял и Гниб.

Полковник тем временем подошел к крестьянам, остановился на минуту, будто задумался о чем-то. Потом резким движением снял шапку, заговорил:

— Братья, родные!

Слова, сказанные им по-русски, сразу наэлектризовали всех.

— Простите мне этот небольшой спектакль. Он понадобился нам для того, чтобы без лишней крови… наших людей… расправиться вот с этими палачами, с фашистскими наймитами.

Что-то хотел крикнуть господин Ярыга, но поперхнулся и, побледневший, ошеломленный, стоял молча. Гниба держали под руки, вынимали его пистолет из кобуры.

— Вот они стоят перед вами… покажите их ближе. Вот он, господин Ярыга. Он полез сюда, чтобы захватить землю, имущество ваше. Те, что постарше, помнят Ярыгу со времен царизма. Этот недобиток думал при помощи фашистов вернуть прежние порядки. И он старался, выслуживался у своих хозяев. А вот и Гниб. Он верой и правдой служил польским фашистам, помогал им в борьбе против польских и белорусских крестьян. Теперь он верно служит немецким фашистам. Это заклятые враги наши… А вот полюбуйтесь на этих мерзавцев, на этих предателей Родины,— и движением головы он показал на полицаев. Они стояли бледные, перепуганные насмерть.— Мне противно даже говорить о них, смотреть на их собачьи шкуры!

На площади стояла такая тишина, что слышно было, как всхлипывает господин Ярыга, что-то бормоча себе под нос.

А полковник расстегнул меховой воротник, скрывавший его лицо, распахнул шинель. И стоявшие поближе увидели на нем обычный крестьянский кожушок, на котором ярко алел значок депутата Верховного Совета.

— Вот и снова мы встретились с вами. Мы встретились, чтобы сказать вам, что не немцы-фашисты и не они — холуи их — являются хозяевами на советской земле. Мы с вами — ее хозяева. Мы с вами бьем наших врагов и будем бить их до тех пор, пока не очистим нашу землю от всей этой погани.

— Братки! Это же Соколич, наш депутат! — сразу раздалось несколько голосов в толпе крестьян.

Люди бросились к Соколичу, чуть не задушили его в своих объятиях, подхватили на руки.

Многоголосое «ура» взлетело над площадью, эхом прокатилось над заснеженными улицами, над полем. От конюшни бежали наперегонки освобожденные хлопцы и девчата.

Все село пришло в такое движение, которого никто не видел здесь с самого начала войны. К волости шли все, кто только мог оставить дом.

Над площадью стоял веселый гомон. Здоровались, разговаривали, пели, приглашали партизан в гости. Над крыльцом взвилось красное полотнище. Два старика вытащили из волости портрет человека с косой челкой и швырнули его с крыльца в снег. К портрету бросились мальчишки, распотрошили на клочки главного начальника над всеми фашистами и бобиками. Бобики стояли ни живые ни мертвые.

Соколич рассказывал о партизанских делах, о сегодняшнем разгроме немецкой комендатуры на станции. Услыхав об этом, господин Ярыга так застонал, что люди оглянулись на него. Он быстренько умолк, будто пес, подавившийся костью.

Крестьяне расспрашивали партизан о Красной Армии, о Москве.

Сквозь толпу настойчиво пробиралась Майка. Она остановилась неподалеку и все порывалась подойти к Соколичу. И вот она бросилась к нему, схватила за руку:

— Дядечка! Товарищ командир! Соколич глянул на нее, удивился:

— А ты как сюда попала?

Заметил синие кровоподтеки на лице, нахмурился.

— Меня схватили эти гады! Они мучили двух наших человек, те чуть не при смерти, там доктор теперь смотрит их, в конюшне… Они…

Все головы повернулись в сторону полицаев, будто волна прошла по толпе. Рядом затрещали заборы, штакетники. Десятки голосов грянули на всю площадь:

– Смерть душегубам! Бейте их, гадов!

Соколич приказал:

— Отставить!

И когда угомонилась площадь, спокойно сказал:

— Что вы? Хотите самосуд над ними учинить? Так негоже. Мы с вами разберемся с каждым из них в отдельности. И ни одного из них не обидим: каждый получит сполна по заслугам.

Занялись допросом полицаев. Дружно помогали все. Некоторых оправдали,— они попали на службу не по своей воле, а по принуждению и ничего плохого не сделали за время службы.

Соколич сказал им:

— Если снова кто-нибудь из вас натянет на себя собачью шкуру, пощады не будет, и сейчас плачут по вас сухие осины. Только кровью своей можете смыть позорное пятно. А жалеете свою кровь, смывайте фашистской.

— Родненькие, мы хоть сегодня к вам.

— Нет, нам такие родственники пока что не нужны. Вот заслужите доверие народа, постарайтесь, чтоб гитлеровская нога боялась ступить в село или деревню, из которых вы родом. Тогда, возможно, и примем вас в родство. А теперь идите отсюда, не мозольте людям глаза…

Освобожденных полицаев как ветром сдуло. С остальными не стали долго церемониться.

16

Наступала ночь, когда всадники Соколича выбрались в дорогу, чтоб присоединиться к основным отрядам, проходившим поблизости. Старая боевая песня буденновцев сама собой взлетела над полем, над лесом, к далеким звездам, которые слегка трепетали, будто зябко подрагивали на морозном небе.

Закутанная в кожух Майка сидела на санях. Ровное поскрипывание полозьев, слова песни убаюкивали, успокаивали, прогоняли колючую боль в плече, в руке. Из мрака ночи временами вставало перед ней конопатое лицо полицая, который безжалостно бил ее тогда на дороге. Теперь конопатый никого уже не будет бить. Но сколько еще таких конопатых ходит по нашей земле… Долго ли им ходить?

На стоянку приехали ночью. Надя, услыхав утром от Майки о хлопцах из Минска, пошла с ней в санитарную землянку, куда поместили ночью Игната и Анатоля. Хлопцы уже отогрелись, пробовали шутить с пожилым доктором, с которым вместе убегала из села в памятную ночь Майка. Он перевязывал рассеченную щеку Анатоля. Игнат первый заметил Майку, даже приподнялся на топчане:

— А вот и спаситель наш явился!

— Эге, Майка, а ты мне и не рассказала об этом. Майка растерялась сначала и, чтобы скрыть свое смущение, бросилась помогать доктору.

Игнат как приподнялся на топчане, так и сидел, всматриваясь в другую девушку, голос которой показался ему очень знакомым.

— Игнат?

— Надя!

Они расцеловались так горячо, что Майка даже отвернулась из деликатности. Они мало говорили о себе. Все расспрашивали друг друга о знакомых, о каких-то делах.

В землянку вошел Соколич.

— А я на минутку к вам! Как дела, доктор? Вы должны этих молодцов как можно скорей на ноги поставить. Ого, они, оказывается, уже и говорить могут.

Соколич поздоровался с хлопцами, расспросил Игната о делах на заводе.

— Слыхал я о вашем выезде из города. Неплохо сделали, с помпой. Вот за ваши последние приключения не хвалю.

— Мы, Василий Иванович, от самого города по нашему проспекту шли, и все было хорошо, спокойно. Сколько людей переслали, и ни одной задержки не было.

— Вот видите, людей переправляли, а сами засыпались. Проспект тогда и проспект, когда люди придерживаются определенных правил, ну… и слушаются регулировщиков.

Майка знала, о чем говорил Соколич. Проспектом уже с месяц называлась невидимая и неизвестная гитлеровцам дорога, по которой проходили сотни и тысячи людей из города и из дальних районов в партизанские отряды. Денно и нощно работали на «проспекте» неусыпные связные. Тут были даже свои партизанские «гостиницы», где можно было и обогреться, и отдохнуть, и переждать день-другой, если на каком-нибудь участке портилась «погода», появлялись «заносы», «обвалы» и всякие прочие явления, делавшие участок «труднопроходимым».

— Ну хорошо, хлопцы, поправляйтесь, да будем вместе обновлять наши проспекты и все наши стежки-дорожки.

И нужно было тут Майке высунуться со своим замечанием:

— Они, товарищ командир, правильно шли. Соколич оглянулся и, пряча улыбку, серьезно, чересчур уж серьезно посмотрел на Майку:

— А я и не заметил, что наш радист тоже здесь. Где, думаю, он делся? Исчез и третьи сутки голосу не подает. А он, оказывается, решил с пистолетом полицейские отряды разгонять.

— Дядечка! — взмолилась Майка.

— Слышу, слышу, племянница. Жалею, что нет еще у меня специальной землянки под гауптвахту, чтобы приютить мою дорогую племянницу суток на десять.

— За что, дядечка? — густо покраснев, тихо спросила Майка.

— Ты мне сначала ответь — станет ли человек, если он в здравом уме, нападать с пистолетом на отряд полицаев?

— Дядечка… товарищ командир…— голос Майки дрожал, а ее веснушки будто загорелись, так побелело ее лицо,— я не могла иначе. Я не могла… не стрелять. Я не могла, не могла…

Она стояла бледная, возбужденная, даже ее глаза, казалось, посинели, а сжатые кулаки слегка дрожали. Соколич посмотрел на нее, и, когда начал говорить, в его голосе исчезла суровость.

— Я знаю, Майка, ты не могла иначе поступить. И каждый из нас не мог бы поступить иначе, если бы увидел, что может погибнуть без помощи наш человек. Но лезть на рожон не нужно. Атака в лоб с малыми силами всегда равна поражению. Тут нужны и хитрость, и выдержка, и хороший расчет, точный расчет… И смелость, конечно. Нужен и разумный риск. Однако заговорился с вами, да и больным мы здесь мешаем. Соколич пригласил в свою землянку Надю. Он подробно расспрашивал ее обо всем, что не успела она еще рассказать ему: об отряде Мирона, о городке, о Минске. О депо не спрашивал, зная кое-что со слов Андреева. Наконец заговорил и про Надину сестру Галю.

— Ты сама понимаешь, не обязательно тебе рассказывать ей обо всем. Мы с тобой не маленькие, знаем, что можно и что нельзя. Одно скажу — пусть она не уклоняется от своей службы. И нужно ей сказать, чтобы не слушала она, не поддавалась на уговоры разных людей, не рисковала. Ну, могут найтись неплохие хлопцы в городе, которые будут подговаривать ее на какую-нибудь мелкую диверсию в немецкой столовой или в клубе. Пусть не слушает. Нам она нужна для важных дел. Если ее хотят перевести на работу в иное место, хотя бы к самому Кубе, пусть идет. А настанет время, мы свяжемся с нею через тебя или через другого человека, которого ты порекомендуешь.

Соколич дал Наде еще несколько поручений перед ее отправкой в город и в отряд дядьки Мирона.

— Если собираешься в обратный путь, можешь завтра поехать с нами. Подвезем.

17

Байсак был угрюм как ночь. Он сидел, низко наклонив голову, подперев щеку ладонью. Пальцы правой руки нервно перебирали край скатерти. Вот они попали в лужицу самогона, капли брызнули в лицо. Байсак уставился мутным взглядом в пустой стакан, в грязноватую бутылку.

Схватил стакан и швырнул его в угол, даже звон пошел, просвистели стеклянные осколки, да сонный гармонист вскочил и чуть не свалился с лавки, на которой сидел. Протер глаза, приподнялся:

— Может, «Сербияночку» прикажете?

— Хватит! Довольно! К дьяволу всех! — Он так ударил ногой по скамейке, что та чуть не влипла в печь. Гармонист в страхе отодвинулся подальше от стола. Сомик ехидно усмехнулся:

— Лезешь, балалайка?

На него прикрикнул Сыч:

— Когда разговаривает начальство — молчать!

— Так и буду молчать, нашелся мне начальник!

— Молчать! — вскипел Сыч.

— Хватит, хватит, разошлись, вояки! — обвел их мутным взглядом Байсак.— В начальники любите играть, мерзавцы. Думать надо, как дальше быть.

— О чем тут думать, товарищ командир? Вопрос ясный: надо нам сливаться с партизанским соединением, ну… и подчиняться… всем приказам.

— Подчиняться, говоришь? Разумно сказано. А что ты пел раньше, мой комиссар? Отвечай мне, что ты советовал неделю, месяц тому назад? Отвечай, или я просветлю твои мозги! — стеной надвигался Байсак на Сыча.

— Да что вы, что вы, товарищ командир? Я только заботился о вашей чести, о вашем авторитете…

— Авторитете, говоришь? Где же тот авторитет, если наши крестьяне убегают от меня… Что я им — фашист, предатель? О чести говоришь? Где же та честь, если погибли лучшие мои бойцы, если за последние недели мы поймали только пять плюгавых полицаев, да и за ними гонялись, чтобы отнять самогонку? Где та честь, если со мной остаются только вот… любуйтесь на этих разинь… вон он, балалайка… «Сербияночку» ему!

— Бывают неудачи, товарищ, командир. И я, возможно, кое в чем виноват… Не ошибается тот, кто ничего не делает, а мы воюем, товарищ командир.

Сомик прыснул в кулак, но сразу смолк. Вот было бы хорошо, если бы взял командир этого вояку за жабры. Не лежит сердце Сомика к Сычу. Давно ушел бы он в другой отряд, да стыдно немного. Еще узнают там, обязательно узнают, как он убежал сюда.

— Воюем, говоришь? — не то спросил, не то согласился Байсак, тяжело усевшись на лавку. Задумался.

Задумался и Сыч о своих делах. Не очень ладно шли они. Когда недавно наведался он к коменданту соседнего городка, его выругали там, как последнего дурака. Неправильную линию гнул, сказали. А разве это его линия? Он только выполнял задания. Когда сорвалось покушение на секретаря обкома, приказали использовать Байсака, через Байсака узнать о всех партизанских планах. Когда и это сорвалось, посоветовали превратить отряд Байсака в обычных бандитов, в зеленый отряд. Пил Байсак, запивал, но, протрезвясь, развивал кипучую деятельность, расстрелял трех мародеров, совершил несколько дерзких налетов на немецкие гарнизоны. Сычу удалось спровоцировать неудачную операцию, в результате которой отряд понес значительные потери людьми. Оставшиеся в живых смотрят волком, ходят заговорщиками, мечтая о других отрядах. Наконец взялось за ум начальство Сыча: «Немедленно добиться включения Байсака в партизанское соединение и там действовать в зависимости от ситуации». Хорошо им там, в Минске, отдавать такие приказы, пусть бы сами попробовали поработать тут, лицом к лицу с людьми, которые не раз уже заставляли дрожать Сыча за свою шкуру. Только обещанная награда сдерживала его от бегства, нужно же как-то выкручиваться…

А Байсак сидел и сверлил его тяжелым, хмурым взглядом.

— Так воюем, говоришь? А кто,— тут он загнул такое, что Сыч втянул голову в плечи,— кто провалил последнюю операцию?

Едва Сыч рот открыл, чтобы ответить, как вдруг вскочил словно ужаленный.

— Кто, кто пропустил? — закричал он навстречу группе людей, которые с веселым шумом ввалились в хату. Среди них три автоматчика и два командира, с револьверами, с полевыми сумками. Морозное облако ворвалось вслед за ними.

— Кто пропустил? — продолжал кричать Сыч. Передний насмешливо блеснул глазами:

— Разве так встречают гостей партизаны?

Сыч опомнился наконец и заговорил тихо, виновато:

— Извините, это я о нашей охране. Такой народ, расстрелять мало! Пойду нагоняй дам разбойникам, чтоб не зевали.

— А вы не беспокойтесь! — загородил ему дверь один из командиров.— Хорошие люди у вас, ничего плохого о них не скажешь. Да и невежливо, наконец, гостей оставлять одних в хате. А мы к вам, так сказать, по соседству… Если не ошибаюсь, перед нами мужественный командир известного отряда…

– Байсак., — угрюмо процедил сквозь зубы Байсак, подымаясь с лавки.— Майор Байсак! — тихо добавил он.— С кем имею честь?

— А вы давайте без чести, попросту. Работники штаба партизанского соединения. Фамилия? Да мы успеем еще ближе познакомиться во время нашего разговора. А поговорить нам есть о чем. Как-то у нас с вами получается странно: приглашали вас к себе, а вы все не выберете время. А раз Магомет к горе не идет, остается горе идти к Магомету.

— Что-то я не понимаю вас…— сказал Байсак.

Сыч сидел как на иголках. Инстинктивно он чувствовал, что лучше бы ему находиться подальше от этих нежданных гостей. Вместе с тем слова о важных делах, к тому же, видно, о делах, связанных с партизанским соединением, заставили его насторожиться, заинтриговали. Возможно, он узнает что-нибудь интересное, необычное.

— А что тут понимать? Существует, можно сказать, отряд, и уже несколько месяцев. Воюет, что-то делает, а штабу о том ничего не известно. Нам, работникам штаба, просто стыдно даже за такую нашу халатную работу. Вы согласны со мной, комиссар?.. Вы, кажется, комиссар?

— Батальонный комиссар! — прищелкнул каблуками Сыч, чувствуя, однако, слабость в ногах.

— Так вот, проведем мы собрание вашего отряда, ближе познакомимся с людьми, поставим перед ними боевое задание.

— Сейчас прикажете собрать? Я скажу! — поднялся возбужденный Сыч.

— А зачем вам беспокоиться? Вот боец…—глянул Бохан на Сомика.

— Сомик! — отрекомендовался живой, веселый хлопец.

— Вот боец Сомик созовет. Хата у вас просторная, тут и соберемся. Зовите всех, товарищ Сомик, за исключением разве пьяных.

Байсак густо покраснел, сосредоточенно стал тереть переносицу.

— К чему такие унизительные намеки? — выдавил он сквозь зубы.

— А при чем тут намеки? Вы, майор, так называемый командир отряда, тоже пьяны. Посмотрите на себя, полюбуйтесь! — резко проговорил другой представитель штаба, одетый в аккуратный полушубок, с пустым левым рукавом.

— Извините, но я не могу принимать подобных замечаний от штатского человека, да еще незнакомого, — насупился Байсак.

— Вы ошибаетесь. Мы с вами уже встречались и даже знакомились.

— Не знаю, не знаком…— сказал Байсак.

— Что ж, можно напомнить. Вы предлагали мне самогон, угощать хотели. Помните встречу в Вязовце? Там была еще моя спутница… Вот и комиссар ваш вспомнил, как документы наши проверял.

Байсак уставился мутным взглядом в однорукого мужчину. Лицо его на минуту посветлело.

— Ну, помню… Кажется, ничего плохого я не еде-1» лал вам тогда?

— А при чем здесь плохое? Встретились и разошлись.

— Но тогда у вас важнецкая борода была, трудно узнать теперь…— улыбнулся Байсак вымученной, кислой улыбкой.

— Бороды существуют для того, чтобы брить их, так, товарищ комиссар?

— Да, да…— торопливо подтвердил Сыч.

— Это раз… Существуют и для того, чтобы некоторым трудней было узнать, вспомнить, что за человек стоит перед тобой. Вот и Байсак не хочет вспомнить меня… другие наши встречи.

— Искренне говорю вам, не помню.

— Вот видите. А может, вы, майор, вспомните ну хотя бы Военный трибунал округа?

Байсак часто-часто заморгал глазами и тяжело дышал, еле удерживаясь на ногах. Лицо его постепенно бледнело. Улетучивались остатки самогонного чада. Холодный пот покрыл лоб и щеки Байсака, и наконец он тихо заговорил:

— Простите мне, товарищ бригадный комиссар, все эти последние истории. Я все же советский человек, товарищ Андреев…

— Я по-иному говорил бы с вами, будь вы не советский человек. Садитесь, бывший майор Байсак!

Сыч, с болезненным любопытством наблюдавший за происходящим, несколько раз пытался встать. Все время его тянуло к дверям. Но там стояли три ладных автоматчика, да и в ногах ощущалась такая слабость, что их трудно было оторвать от пола, будто привязали к ним стопудовые гири. А в хату уже собирался народ. Одни входили молчаливо, забивались в углы хаты. Другие молодцевато козыряли, бросали беглые взгляды на начальство, рассаживались где кто мог.

Собрание пошло быстро, бурно. Его вел Бохан.

— Мы вот приехали спросить у вас, как воюете, как воевать дальше будем?

— А вы кто такие, чтобы спрашивать у нас? — бросил кто-то из дальнего угла хаты.

— Да, да, кто вы такие? — невольно вырвалось у Сыча, и его глаза начали шнырять по толпе, как бы ища поддержки.

— Вот видите, довоевались вы до того, что и комиссар ваш не знает, кто мы такие. А должен бы знать. И знает, мы ему только что говорили, да память, видно, у него слабоватая.

— Какая у него память? Об одном помнит — шкуру свою спасает в боях. Ноги боится простудить на морозе…— послышался чей-то насмешливый голос.

— С бабами воевать по деревням ловок, знает, где куры несутся! — добавил кто-то сбоку.

— Я не позволю… Молчать! Я не позволю так оскорблять меня, комиссара. Я протестую! — И Сыч тряс кулаком перед своим носом, его лицо перекосилось от лютой ненависти.

— Однако вы, товарищи бойцы, еще не ответили на наш вопрос. Спрашивают у вас представители подпольного обкома партии, работники штаба партизанского соединения.

В хате все притихли, задумались.

— Плохо воюем…— послышался чей-то несмелый голос.

— Почему плохо?

— Да вы сами видите, товарищ представитель: командир пьяный, комиссар… Да что говорить, подсунули нам комиссара… Раньше и фашистов чаще били, а теперь, как стал Сыч за комиссара, так нас чаще бьют. Перед людьми срам: босяками называют.

— Ну, ну, ну…— сурово нахмурился Байсак.

— А что «ну», товарищ командир? Вы ничего этого не видите и не слышите, что нам приходится слышать. Хоть ты убегай в другие отряды.

— А почему же не переходили?

— Комиссар пугает, что обком объявил нас бандитами и, если сунемся в другой отряд, нас там расстреляют.

— Правда это? — спросил Бохан Сыча.

Сыч молчал, стиснув зубы. Выступило еще несколько байсаковцев.

— Что ж, будем заканчивать наше собрание.

— А как же с командиром, товарищ представитель? — спросил не на шутку перепуганный один из хлопцев.

— С Байсаком? Судить будем, как командира, который в тяжелое для Родины время начал забывать о своих обязанностях и даже утрачивать постепенно облик советского человека. Кто такой Байсак? Он был майором в Красной Армии, неплохим командиром. Однако запьянствовал, провинился. Его перевели на административно-хозяйственную работу. Думали, исправится человек. Не оправдал надежд. Более того, его, пьяницу, использовали в своих целях разные проходимцы. Байсака судил Военный трибунал, который лишил его звания майора и перевел в рядовые бойцы. Ему дали в начале войны возможность своей кровью, своими подвигами оправдать себя как советского человека, советского воина, вернуть утраченное доверие к себе. И нужно сказать, Байсак мужественно воевал, сражался с фашистами, не жалея ни крови, ни своей жизни. Он был ранен, его на поле боя подобрали наши крестьяне…

Вздохи облегчения послышались в хате. Любили хлопцы своего командира за боевую хватку, за храбрость, за жгучую ненависть к фашистам. Тяжело переживали его излишнюю склонность к чарке, которая для него и для них нередко оборачивалась настоящей бедой.

А неумолимый Бохан заканчивал свое слово:

— И был бы Байсак отличным партизанским командиром, если бы не эта его любовь к поллитровке. А к Пьяному человеку, потерявшему рассудок, подбирается враг. Вот он сидит перед вами…— и Бохан показал рукой в сторону Сыча. Тот аж подскочил от неожиданности и, крикнув: «Ложь, провокация!» — бросился к двери. Его схватили за руки, усадили на прежнее место.— Перед вами гестаповский шпик номер сто семнадцатый.

Сыч хотел что-то крикнуть, но обессилел и, бледный, вспотевший, беззвучно шевелил губами.

— Мы сегодня взяли еще несколько гестаповских шпиков. Их привел в наш район он, номер сто семнадцатый. Так называемый комиссар ваш выдал на смерть трех лучших ваших бойцов, которые вместе с ним ходили в разведку. Он сказал вам, что они погибли в стычке с засадой, а он выдал их комендатуре. Он несколько раз подводил вас под огонь, мстя за свои неудачи.

У всех сидевших и стоявших в хате лица постепенно темнели, до боли сжимались кулаки.

— Он пытался, этот фашистский выродок, выдавать наши партизанские планы. Он покушался на жизнь Соколича, нашего командира, руководителя, представителя Центрального Комитета партии. Советский человек, охранявший командира, погиб от ножа подлого убийцы. И не Сыч он, этот номер сто семнадцатый. Перед вами офицер гестаповской разведки, убийца, шпион, провокатор Альберт Хенкель.

В хате зашумели, заволновались. Послышались выкрики:

— Да что на него смотреть, на гада? На сук его!

— Подождите, подождите! Торопиться некуда, от кары своей он не убежит. Он расскажет еще нам, где нужно, и о своих помощниках и о своих начальниках. Расскажет, кто посылал его, кто давал ему для маскировки эту пилотку… Возьми свою предсмертную шапку, гад!

Тот покорно взял, бледнея еще больше. Раскрасневшийся от гнева Бохан тяжело перевел дыхание.

— Вот и разоблачили врага. Кто же помог нам разоблачить его? Может быть, эта шапка, с его документами, которую потерял он во время одного из своих преступлений? Не только это. Его раскрыли наши советские люди. И те, которых мучил он в Дроздовском лагере смерти. И люди, которые видели его в Минске в других местах. Его помогли разоблачить и простая колхозница, наша повариха, и один ваш боец… Но я хочу спросить у вас, у всех: где же были вы, где была ваша бдительность? Где была бдительность командира?

— Разрешите, товарищи…— попросил слова Байсак. Он стоял посередине хаты, медленно обводил взглядом всех участников собрания.

— Товарищи! Правильно сказали тут обо мне представители штаба… Я хотел только одного: чтоб ловчей, лучше бить фашистов. Я когда-то понес заслуженное наказание за свои поступки. Меня лишили звания майора… Меня — а это самая страшная кара для меня — исключили из партии. Я все это заслужил. Тяжело было мне. Но я думал, я мечтал, что снова моя совесть будет чистой перед моим народом, перед моей партией. Я бил, не жалея ни сил своих, ни крови своей, проклятых фашистов. Никто не знает из вас, что фашисты погубили мою семью. Она не успела эвакуироваться из Белостока. Я узнал об этом не так давно… И знаете… Я говорю вам чистую правду… Я не выдержал. Все это немного надломило меня. Да что немного… Я стал пить. Так вот и случилось, что я совершил самое страшное преступление перед вами, перед народом, перед партией, не распознав нутра этой гадины. Об одном я прошу и вас всех, и подпольный обком партии, и партизанский штаб: если признаете возможным, дайте мне последнее испытание: буду я не лишним бойцом против этих лютых душегубов, которые решили испепелить нашу страну, стереть с лица земли наше государство, нашу жизнь. Об этом вот и прошу вас, товарищи.

И несколько голосов беспорядочно загудели, зашумели:

— Пусть воюет Байсак! Он советский человек! Простите ему ошибки.

Бохан улыбнулся, услыхав эти голоса, успокоил собрание:

— Ваше мнение мы учтем, товарищи. А теперь к делу. По приказу партизанского штаба объявляю ваш отряд расформированным. Всех, кто хочет воевать, зачислим в другие отряды. А кто хочет на печь, может отправляться на все четыре стороны, нам лежебоки не нужны.

— Да что вы, товарищ, нет у нас таких людей, чтобы о печке думать. Все пойдем за вами.

— В таком случае — в дорогу!

Спустя несколько минут небольшой отряд Байсака покинул деревню под командой бригадного комиссара Андреева.

18

Всю ночь валил снег. Ехали глухими дорогами. Вперед, прокладывать путь, выпускали самых сильных коней, часто меняли их. Далеко впереди и параллельными дорогами сновали разведчики.

Во мраке ночи слышались только пофыркиванье лошадей да изредка приглушенная брань, если какая-нибудь лошадь сбивалась с дороги, по самое брюхо увязнув в глубоком снегу.

На место приехали вовремя. Основные силы остановились на опушке леса. Заранее высланные вперед конники перерезали телефонные провода, соединявшие аэродром с городом, до которого оставалось километров пятнадцать. Недостроенный военный аэродром раскинулся на широком, просторном поле. Два небольших строения были заняты немецкой электростанцией и пунктом радиосвязи. Летчики, приезжавшие обычно из города, свободное от полетов время проводили в большом бункере, в котором помещались часовые и зенитчики. Неподалеку в другом бункере обосновалась команда аэродромного обслуживания.

В каком-нибудь километре от аэродрома находилась деревня, в трех километрах — другая. Их блокировали, чтобы до начала операции какой-нибудь немецкий прислужник не предупредил гитлеровцев об опасности.

Разгром аэродрома намечался перед самым рассветом. Соколич, в ближайшей к аэродрому деревне, давал последние указания командирам отдельных групп, уточнял с ними детали операции. Неугомонный Комар все добивался, чтобы пустили сначала его с небольшой группой.

— Я такую панику на гитлеровцев нагоню, что они бросятся убегать.

— Не забывай, товарищ Комар, что у них несколько зенитных пулеметов, есть и обычные. Учтите вооружение на самолетах. Учтите бункера. И вообще немцы вооружены до зубов. Наконец, по радио они могут договориться о немедленной помощи из Минска. Чересчур рисковать нет никакой необходимости.

— А элемент неожиданности, товарищ командир?

— Выполняйте приказы, лейтенант. Неразумного риска я не разрешу даже вам,— уже официально ответил ему Соколич.

— Есть выполнять приказы, товарищ командир…— Комар вытянулся в струнку.

Соколич отдал уже все распоряжения, когда в хату ввели трех полицаев и старого крестьянина. Полицаи, едва переступив порог, распростерлись на полу:

— Ой, не казните нас, дорогие товарищи, дайте жить! Мы не по своей охоте, а насильно… И не грабительствуем… мы просто по нарядам… вот людей собираем…

— Где вы их взяли? — спросил Соколич у конвоиров.

— К старосте они пробирались. И его прихватили заодно.

— Староста? — коротко спросил старика Соколич.

— Выходит, что так, товарищ командир.

— Нашелся мне товарищ!

— А это как вам угодно, но и господином вас называть не собираюсь…— спокойно ответил старик.

Бохан шепнул что-то на ухо Соколичу и приказал вывести полицаев.

И когда их вывели, Соколич крепко пожал руку старику, пригласил его сесть.

— Вы простите мою резкость или, скорее, неприветливость, не знал я.

— А что тут прощать, Василий Иванович, дело у вас большое, много разных забот, чтобы о каждом человеке помнить, да еще о каком-то старосте, немецком холуе…

— Нет, нет, Севастей Язепович, мы о каждом советском человеке помним, не забываем.

Перед ним сидел бывший бригадир одного из лучших пригородных колхозов, а теперь староста по партизанскому приказу.

— Видно, беспокойное дело у вас, Севастей Язепович?

— Хватает заботы, Василий Иванович. Между двух огней сижу. Не каждому скажешь, что и к чему, какой я, можно сказать, староста. И выкручиваться иногда приходится, чтобы избавиться от неприятности. Но не об этом забота. Опротивело все. А тут еще, что ни день, приказ за приказом. Эти бобики тоже с приказом явились, чтобы выставил я утром сто человек на аэродром. Снегом замело, второй день самолеты стоят. А где я им сотню человек наберу, что я, детей или етариков погоню?

— Сто человек, говорите? — переспросил, задумавшись, Соколич.

— Да, сто человек. Да из другой деревни; еще примерно столько же. Вот и приказ от коменданта…— старик вытащил из кармана измятую бумажку.

— Сами водите на аэродром людей?

— Зачем? Полицаи обычно водят.

— В какой час приказано привести людей на аэродром?

— Еще затемно, к восьми часам.

Соколич глянул на часы, было пять часов утра. Перевел взгляд на Комара, мягко улыбнулся:

— Придется удовлетворить твою просьбу, лейтенант, только в план твой вносим некоторые поправки.

— Готов выполнить любое ваше задание! — И лицо Комара озарилось такой улыбкой, которая осветила, казалось, все уголки хаты.

Вскоре был изменен весь план операции, и начало ее перенесено на два часа позже.

Еще струился над полем ночной мрак, когда по дороге к аэродрому потянулась колонна людей с железными и деревянными лопатами на плечах. Ехали сани с огромными лозовыми корзинками, предназначенными для вывозки снега. Чем ближе подходили к аэродрому, тем больше проявляли усердия полицаи, подгонявшие народ, громко отдававшие команды, наводя порядок в колонне.

Немецкий часовой, стоявший у входа на аэродром, еще издалека окликнул колонну, приказал остановиться. Из ближайшего домика вышел офицер с двумя солдатами. Они направились к колонне. Офицер спросил пароль, взял у полицая путевку. Солдаты прошли вдоль колонны, подсчитали ряды. Когда доложили о результатах офицеру, тот повеселел:

— О, хорошо, хорошо… нужно работать, хорошо работать!

И тут же набросился на полицаев:

— Кто разрешил опоздать на пять минут?

— Дорога тяжелая, господин офицер, замело снегом,— выкручивался изворотливый полицай.

— Что снег? Русский мужик не боится снега. Ну, не медли, айда на работу! Да шевелитесь, лодыри!

Глаза полицая на мгновенье загорелись огнем, пальцы сжались в кулак. Но это только на мгновенье. Самым обычным голосом полицай отдал команду:

— Колонна, шагом марш!

Люди двинулись с места. В такт их шагам часто-часто бились сердца. Впереди, из мрака, выступили серебристые силуэты бомбардировщиков. Правей, выстроившись в ровную шеренгу, стояла эскадрилья истребителей. Почти до самых крыльев самолеты утопали в сугробах снега. Снежные шапки белели на брезентовых чехлах, защищавших моторы, на стеклянных кабинах летчиков и штурманов.

Тишину морозного утра нарушали только охрипшие, видно от мороза, голоса немецких солдат, разводивших людей по участкам работы. Несколько сонных голосов послышалось возле бункеров, возле площадок зенитных установок и пулеметных гнезд.

— Работать, работать! — похаживал офицер.— Чтобы весь этот снег… фюить… чтобы его как ветром сдуло.

— Постараемся, господин офицер, все сдуем, до пылинки, до соринки! — увивался возле него полицай.

— Да, да, старайтесь! — И офицер пошел к домику, в котором помещалась радиостанция аэродрома. Но подойти к домику ему не удалось. И мрачное небо, и ближайшие строения, и белый снег вдруг осветились зеленым светом. Он еще заметил, как из окон радиостанции со страшным взрывом вырвались языки красно-желтого пламени. Больше он ничего не увидел и не услышал, так как лежал уже, уткнувшись носом в снег, и кто-то торопливо отстегивал у него кобуру с парабеллумом.

Все это произошло в какую-то долю секунды,— на снегу, на крышах и стенах зданий еще не погасли зеленые отблески пущенной в небо ракеты. По аэродрому прокатились пистолетные и автоматные выстрелы, взрывы гранат будили гулким эхом сонные полевые просторы. Дело немного затянулось возле бункеров. Гитлеровцы открыли было пулеметный огонь из амбразур, но этот огонь не причинял особого вреда, так как амбразуры смотрели на поле.

— За мной! — крикнул один из партизан. Его фигура мелькнула возле бункера, показалась на земляной насыпи. Следом за ним бросилось несколько человек.— Не все, не все! Вы вдвоем на тот бункер!

В печные трубы бункеров полетели гранаты. Будто тяжелый вздох вырвался из-под земли, из труб взлетели искры, пыль. Кое-где подалась, осела земляная насыпь. А из раскрытых дверей уже выходили, выбегали с поднятыми руками перепуганные насмерть гитлеровцы — кто одетый, а кто и просто в одних подштанниках — и жалобно скулили на морозном ветру:

— Гитлер капут, Гитлер капут!

Немецкий часовой, раньше всех заметивший колонну, услыхав гранатные взрывы, бросился без памяти в заснеженную щель. Он едва пришел в себя, стукнувшись затылком о суковатую жердь настила. Водил по небу выпученными глазами и никак не мог понять, что творится на аэродроме. Небо пасмурное, но тихое, спокойное. Ни самолетного гула, ни знакомого свиста бомб. Высунув голову из щели, он заметил, как занялись огнем первые два здания, где помещалась радиостанция.

Взрывы гранат ярко освещали зенитные установки. Он выкарабкался из щели, бросился бежать к бункерам, но услыхал пронзительный крик:

— Капут, капут!

Швырнул на землю винтовку и, стягивая, срывал на ходу затвердевшую шинель, такую лишнюю теперь, когда нужно бежать, бежать, надеясь только на свои ноги. Бежал и кричал:

— Партизан! Партизан!

Кричал, сам не зная, почему кричит.

Не кричать было страшно.

И тут он заметил, что на него летит стремительная лавина всадников. А еще дальше, значительно правей мчалась другая лавина. В предрассветной редеющей мгле и лошади и всадники казались такими огромными, такими сказочными и страшными, что ноги беглеца словно приросли к земле. Закрыв руками голову, он стоял как столб. Только слышались жалобные вопли:

— О, мой бог! О, мой бог!

Это мчались конники Соколича, спеша на помощь. И хотя никакого сигнала об экстренной помощи не было, следовало ускорить операцию: уже светало, могло явиться подкрепление из города, да и много было на аэродроме разных дел. Вспыхивали, как свечи, облитые бензином самолеты. Взрывались самолетные баки, высоко вскидывая косматые гривы огня. Один за другим потянулись вверх густые черные клубы дыма. Целая туча поднялась над складом бензина. И, взрываясь, как молнии вспыхивали в черном дыме бочки» с бензином.

На подоспевшие сани грузили трофеи: обмундирование, винтовки, гранаты, патроны. Когда последняя подвода отъехала от аэродрома, Соколич дал команду отходить. Только трое партизан-подрывников остались возле склада авиабомб, размещенного в нескольких глубоких траншеях. Спустя полчаса послышался страшный взрыв. Все невольно остановились, глядя на необычайный фейерверк. Там, где был склад, стояло огромное желтое облако дыма.

— Хорошо поработали.

19

Самолет шел на восток.

Однотонный гул мотора и безграничная снежная равнина под крылом навевали на полковника дремоту. Чтобы развеять ее, представитель гитлеровской ставки, эсэсовский генерал-лейтенант, развлекал полковника Хирошито как только мог. Он пересказал ему все залежалые анекдоты, все великосветские новости из жизни современных королевских дворов, рассказал о любовных подвигах дуче, о чрезмерной страсти испанского каудильо к орденам. Но о чем бы ни говорил он, лицо полковника оставалось все тем же: неподвижным и даже немного хмурым. Правда, полковник в соответствующих местах усмехался кончиками губ, временами даже в знак согласия кивал головой. Но взгляд его оставался по-прежнему непроницаемым. Полковник как будто и слушал, но думал о чем-то далеком от всех этих новостей и анекдотов.

Генерал-лейтенант недовольно подумал: «Ничем не расшевелишь проклятого монгола…»

Но старался изо всех сил быть остроумным и изобретательным, хотя и чувствовал явную обиду: ему, заслуженному генералу, нужно угождать, как дьяволу, этому низенькому полковнику, предугадывать каждое его желание, идти навстречу его капризам. Что ж, ради пользы государственного дела можно пренебречь такими мелочами, как чувство собственного достоинства, собственные привычки и склонности. Сам фюрер позвал к себе генерала и дал ему строгий наказ: обставить полет господина полковника как можно лучше и во всем ему угождать. Сегодня необычайный день. Наконец сбылась заветная мечта фюрера: его дальневосточный союзник сегодня ночью вступит в войну.

Генерал-лейтенант помнит, как фюрер стоял возле большой карты России с этим полковником и показывал ему Москву, на которую были нацелены с запада, с севера, с юга стремительные острые стрелы.

Облизывая сухие тонкие губы, фюрер не говорил, а патетически выкрикивал:

— На вас, дорогой полковник, мой друг император возлагает историческую миссию. Ваше слово, ваше сообщение поможет моим солдатам соединить эти стрелы, зажать в смертельный кулак этот центр, этот очаг мирового коммунизма, общего нашего врага… И весь мир мы сожмем вот так!

Фюрер затрясся как в лихорадке и, сжав обе ладони в один кулак, долго тряс ими перед картой и бормотал под нос что-то неразборчивое, непонятное. Это бормотание походило и на стон и на причитание.

— Да, да, вот так! — наконец проговорил он, и капли пота выступили на покатом лбу из-под черной пряди.

Он тут же собственноручно нацепил железный крест на грудь полковника, долго пожимал влажной ладонью сухую руку японца.

—. Авансом, полковник. Желаю удачи, успеха!

Самолет шел на восток.

Полковник думал о своем, о необъятных просторах неспокойной Азии, о безбрежных просторах Тихого океана. То, что должно произойти, поистине чудесно и величественно. Не нужно будет постоянно думать о неблагодарных рабочих. Сотни миллионов людей в одном только Китае — неисчерпаемая армия рабов, бесплатных рабов. Перед собственными фабриками и заводами Хирошито открываются необычайные перспективы. Стоит перенести некоторые в Китай. Можно двинуться на Филиппины. Неисчислимы богатства Индонезии. Скучают по хорошей руке Индия, Бирма, Индокитай. А какие, неограниченные возможности открываются в просторах Сибири! Правда, попытки проникнуть в Сибирь всегда кончались не совсем приятно для мужественных потомков самураев. И даже теперь, когда армии экзальтированного фюрера занесли свой меч над Москвой, соотечественники полковника пока что не отваживаются произвести новую попытку ступить на сибирские земли. Мечтают о них, готовятся изо всех сил, но начало откладывают на будущее.

Полковник сам, лично не раз был свидетелем того, как Гитлер вел безуспешные атаки на японского посла, а тот всегда отвечал с почтительной улыбкой:

— О, мой уважаемый фюрер, мы сдерживаем для вас дальневосточные армии русских… Поверьте, это стоит нам очень много. Все в свое время, мой фюрер.

— Час настал. История, высший разум…— тут Адольф высоко поднимал свою руку с нацеленным, как пистолет, пальцем,—наконец, голос великой и неумолимой для наших врагов судьбы подсказывает мне: вот идет победа, она уже близка, вижу ее, слышу ее фанфары. Еще день, еще два, и она будет в моих руках. Разве вы не знаете, наконец, что май солдаты, мои офицеры собственными глазами видят Москву?

— Когда вы будете в Москве, мой уважаемый фюрер, поверьте мне, что и мы будем где-нибудь! — хитро уклонился от прямого ответа посол.

Конечно, все так сложно. Можно при случае упустить удобный момент. Однако быть под Москвой — еще не значит быть в Москве. Русские — особенный народ, их ничем не удивишь и ничем не испугаешь. Сегодня под Москвой, а завтра можно очутиться бог знает где. Такие случаи бывали в истории. А с историей, тем более с русской историей, шутить рискованно. Неплохо, если армии Гитлера действительно победят под Москвой. Может быть, тогда станут доступными для нас сибирские просторы.

Генерал-лейтенант будто угадал мысли полковника. Глянув в окно, он не то спросил, не то просто высказал свою мысль:

— Знаете, полковник, а все же приятно чувство пространства. Германия не маленькое государство, но до наших великих побед вы могли за каких-нибудь два часа пересечь всю нашу страну, от границы до границы. А сейчас мы летим уже который час, а граница еще далеко. На восток летим, полковник! И как приятно было бы, если бы навстречу нам, на запад, летели самолеты вашего отечества, полковник. Самолеты государства восходящего солнца… Хризантемы и свастика! Генерал-лейтенант готов был впасть в поэтическое настроение.

— Все в свое время, мой уважаемый генерал, все в свое время.

Можно отвечать готовыми формулами. Ответил и, задумавшись, спросил:

— А где мы летим, генерал?

Генерал глянул на заснеженные вершины деревьев, которые медленно проходили под крылом самолета.

— Самолет идет над белорусскими лесами. Скоро нас встретит гауляйтер Белоруссии, до аэродрома уже недалеко.

— Говорят, здесь у вас много партизан?

— Кто сказал, что много? Преувеличение, господин полковник. Партизаны — это архаический пережиток.

— Однако они приносят вам, как я слышал, значительные неприятности.

— Какие там неприятности? Партизаны — это анахронизм. Они имели существенное значение в семнадцатом столетии, когда конь да хорошая сабля, ну, еще вдобавок кремневое ружье были решающими факторами в войне. А в наше время, время пикирующих бомбардировщиков, танков и автоматов, партизаны — пустой звук, иллюзия, ну, если хотите,— пропаганда, большевистская пропаганда, рассчитанная на слабонервного интеллигента, на трусливого обывателя. У нас же солдаты, полковник, солдаты, железные люди, не знающие никаких сантиментов и страха. Гитлеровские солдаты!

Генерал чихнул несколько раз и начал принюхиваться. В кабине сильно запахло бензиновым перегаром. Генерал тревожно глянул в кабину летчиков, но ничего особенного там не увидел. Только штурман озабоченно сверял карту, несколько раз принимался за радиопередатчик, но там, видно, что-то не клеилось, и он снова хватался за планшетку с картой. А перегаром пахло все сильней и сильней. И, только глянув в окна уютной пассажирской кабины, генерал понял причину появления неприятного запаха: самолет пересекал густую, черную, как копоть, тучу. Сквозь просветы в туче видно было, как стремительно лавировали два «мессершмитта», конвоировавшие самолет.

«Видно, горит какой-то склад на земле, ничего удивительного в этом нет, война!» — подумал генерал и крепко ухватился руками за кресло, так как самолет пошел на снижение. Но спустя несколько секунд моторы заревели во всю свою силу, и самолет резко пошел вверх. О чем-то переговаривались летчик и штурман. Стрелки-пулеметчики, незадолго до того мирно дремавшие за своими турелями, вдруг начали проявлять активность, внимательно следя за небом сквозь стеклянные колпаки. Генерал глянул вниз. Весь аэродром густо дымился: горели десятки самолетов, некоторые догорали. В двух местах столбы черного дыма поднимались особенно высоко. И ни людей, ни посадочного знака — ничего.

«Бомбежка? — мелькнула мысль.— Но фронт далеко, какая же тут бомбежка…»

А самолет уже делал крутой разворот, забирал куда-то вправо. Цепляясь за кресла, за дверцы кабинки, генерал дотащился до летчика.

— Что происходит?

— На аэродроме, видно, катастрофа, господин генерал. Ищем место для посадки в поле, кончается горючее… Привязывайтесь, господин генерал, к креслу.

Самолет с ревом пронесся над деревьями, набирая высоту. От неожиданного крутого виража у господина генерала загудело в ушах и сердце забилось так быстро, будто собиралось выскочить из тесной груди. Напротив сидел полковник. Он старался сохранить спокойный, безразличный вид, но по тому, как крепко уцепился он пальцами в кожаную обшивку кресла, можно было догадаться, что на душе у самурая не все так уж спокойно и тихо. Земля встала стеной с правой стороны кабинки, взгляд различал даже отдельные вер-шины деревьев, которые быстро-быстро проносились мимо. Генерал заметил группы людей между деревьями. И еще он заметил, как в целлулоидном оконце вдруг появилось небольшое отверстие, и ухо уловило сухой, цокающий звук: с потолка посыпались осколки разбитого стеклянного плафона,

С удивлением и ужасом глядел на него полковник.

Сердце генерал-лейтенанта похолодело; закрыв глаза, он уже не замечал ничего. Если бы он еще мог видеть что-нибудь, он увидел бы, как правый «мессершмитт» вдруг начал превращаться в нечто подобное комете. Густой кудрявый хвост дыма потянулся за ним. «Мессершмитт» метнулся в одну сторону, в другую и, наконец, кувырком полетел вниз. Срезав несколько молодых сосенок и вспыхнув огненным облаком, он, уже неподвижный, задымил на заснеженной земле. Этого не видел и не слышал генерал, этого не видел и господин полковник. Оба они потеряли сознание.

20

Последняя группа партизан Соколича, замыкавшая отход всей колонны, была километрах в пяти от аэродрома, когда услыхала гул моторов. Со стороны аэродрома появились в небе три черные точки. Они росли, приближались.

— Воздух! — раздалась команда.

Партизаны бросились под придорожные березы. Самолеты с гулом пронеслись над самыми деревьями. Но не такая уж надежная маскировка зимние березы. Не прошло и минуты, как кто-то с тревогой крикнул:

— Разворачиваются, холеры!

Василий Иванович быстро приказал рассредоточиться и подготовить винтовки.

Прямо над дорогой летел «мессершмитт». Немного правей над полем тяжело гудел большой транспортный самолет.

— Огонь! — скомандовал Соколич и первый вскинул к плечу карабин. Дружный залп винтовок на секунду заглушил грозное гуденье самолетов. Партизаны вышли на дорогу, вглядываясь в небо.

— Есть один! — громко вскрикнул кто-то, заметив дымный шлейф за одним из «мессершмиттов».

— По коням! — скомандовал Василий Иванович.

Чтобы избежать возможных налетов авиации, Соколич приказал отрядам свернуть с березового тракта и направиться ближе к лесу, черневшему слева километрах в пяти. Там в условленном месте он встретился со Светликом, пригнавшим специальный обоз из города. На санях — валенки, сапоги, телогрейки, ящики с медикаментами.

— Даже тол есть…— рапортовал Светлик.— Постарались люди, кто чем богат. От каждого завода понемножку.

— А вывезли как?

— Было бы что вывозить, всегда вывезем.

И, смеясь, Светлик рассказал, как достал он специальные пропуска на выезд, как завязал знакомство с гражданскими городскими властями и они обещали ему всяческую поддержку.

— Значит, «свидетельство» наше помогло?

— Не только помогло, больше. Встречали власти с распростертыми объятиями, они боятся и носа показать в наши районы и готовы целовать куда угодно каждого, кто, значит, против… гм… большевиков. Это я, выходит, против! Видел ли ты такие дела?

21

Этот день принес Кубе много забот и тяжелых испытаний. Уже с самого утра он начал выказывать признаки такого волнения, что все подчиненные не могли не догадаться: готовится нечто интересное, может быть даже необычайное.

Еще накануне Кубе приказал коменданту и начальнику гарнизона подготовить наличные воинские части к параду. В телеграмме, полученной из ставки Гитлера, содержались явные намеки на события, которые окажут решающее влияние на положение под Москвой.

Кубе не сомневался: Япония вступает в войн}. Неизвестны были детали, но дело не в них.

Торжественное, приподнятое настроение не покидало гауляйтера. Заботясь о завтрашнем приеме гостей, он лично позвонил вечером на аэродром, спросил, как там дела. Аэродром был занесен снегом, но господина гауляйтера заверили, что утром все будет в порядке.

Однако утром произошли непредвиденные события. Из летной части, размещенной на окраине города, поступила тревожная телефонограмма: на аэродроме происходит что-то необычайное, телефонная связь не работает, два мотоциклиста, посланные туда на специальных гусеничных мотоциклах, не вернулись. Недавно там слышна была сильная стрельба. Кубе поднял на ноги весь гарнизон. Выехал за город на легковой машине, грубо обругав офицеров. Один из них намекнул на партизан: возможно, они напали…

— Вы думаете, о чем говорите? — оборвал его разгневанный Кубе.— Партизаны под Минском? Нужно совсем потерять рассудок, чтобы сказать такое…

Гулкое эхо нескольких больших взрывов прокатилось над снежным полем. Над аэродромом поднималась черная густая туча дыма. Примчались двое конных разведчиков. Спешились, доложили:

— На аэродроме горят самолеты!

— Черт знает что делается! — пробормотал Кубе и тут же набросился на генерала — начальника гарнизона, сидевшего с ним в машине: — А вы чего ждете? Принимайте срочные меры. Танки, конных жандармов, полицию, броневики… Всех, всех немедленно туда! Поймать! Расстрелять!

— Танков у нас нет, господин гауляйтер, а броневики по такой дороге не пойдут.

— Я не спрашиваю вас, господин генерал, что пойдет и что не пойдет. Через полчаса аэродром должен быть в полном порядке, иначе… иначе я заставлю вас лично ползти по этой дороге.

— Слушаюсь, господин гауляйтер… все наличные силы я сейчас же посылаю туда.

Не успел гауляйтер немного успокоиться, из города подъехала машина. Из нее вышел один из руководителей комиссариата. Он почтительно отозвал в сторону Кубе, тихо доложил ему:

— В городе, господин гауляйтер, не совсем спокойно. Только что произошло несколько крупных диверсий: на хлебозаводе, на электростанции вокзала. В одной из казарм есть убитые и раненые солдаты…

Кубе молчал минуту, потом позвал к себе генерала:

— Вы не забывайте о городе. Город, говорю, не оставляйте без охраны, туда…— кивнул он в сторону аэродрома,— не нужно посылать всех…

— Понимаю вас, господин гауляйтер.

Опытный генерал не мог не заметить растерянности, в которой пребывало высокое начальство. Это чувство невольно передалось и генералу, и без того достаточно взволнованному.

Из состояния растерянности и нерешительности их вывело появление трех самолетов, делавших разворот над самой дорогой. Растерянность уступила место острой тревоге. Самолеты стали удаляться, делая широкий круг. Вот они еще раз пронеслись над головами офицеров. Когда самолеты вдруг появились из-за леска, все невольно вскрикнули. Один из самолетов, таща за собой длинный дымный шлейф, круто пошел вниз, и спустя какую-нибудь секунду на опушке, где он упал, взвихрился огненный столб.

И солдаты и офицеры ахнули и, оцепенев, не спускали глаз с транспортного самолета, который медленно летел над полем, опускаясь все ниже и ниже. Еще минута, и в воздух взлетело снежное облако, до слуха донеслось что-то похожее на треск.

— Санитарные машины сюда! — крикнул изо всех сил гауляйтер.

Все бросились к потерпевшей аварию машине. Уцелевший «мессершмитт» все еще кружил в воздухе.

22

Ревело и бесновалось немецкое радио. Гремели марши. Один за другим выступали ораторы, захлебывались, неистовствовали, признавались в любви к настоящим арийцам Азии, угрожали всему миру, били в фанфары. И снова марши, марши.

— Пирл-Харбор! Пирл-Харбор! — свинцовой дробью сыпалось из каждого репродуктора, из каждого приемника, чернело аншлагами на экстренных выпусках газет и листовок.

— Пирл-Харбор!

Это слово заполнило эфир.

В городе широкой рекой лилось французское шампанское. Командование справляло бал. Подвыпившие офицеры врывались в мрачные закоулки гетто, в дощатые бараки лагеря военнопленных, устраивали погромы.

Похвалялись своей изобретательностью, ловкостью. Гордились руками, обагренными чужой кровью.

А над городом полыхало тревожное зарево. Горел завод, подожженный чьей-то рукой. Цокали по мостовой кованые сапоги эсэсовцев, окружавших подозрительные кварталы.

События дня так ошеломили Кубе, что он долго не мог прийти в состояние равновесия. Весть о вступлении Японии в войну взволновала его. Наконец-то наступает перелом в войне, приближается ее победоносное окончание. Но, как ни странно, новость не принесла ему глубокого удовлетворения. Сомнения, одно за другим, овладевали им, точили сердце. Они усилились после сегодняшних событий на аэродроме. Он знал, что партизаны существуют, что они оказывают сопротивление всем фашистским усилиям покорить народ, но, чтобы они дошли до такого нахальства, это уж слишком. Он все думал о тех больших неприятностях, которые придется ему пережить, думал, в какой бы форме сообщить фюреру о печальных событиях. Утаить их невозможно.

Кубе уже несколько раз звонил в госпиталь, в котором находились военный атташе — японский полковник — и эсэсовский генерал-лейтенант. Наконец ему сообщили, что раненые из подбитого самолета пришли в сознание и их можно, если господин гауляйтер пожелает, навестить. Кубе поехал.

Японец лежал с туго забинтованным лицом. Из-под бинтов поблескивали угольками узенькие щелочки глаз.

Рядом с кроватью полковника стояла кровать генерал-лейтенанта. Обе его руки были в лубках, а лицо разукрашено синяками.

Вытянувшись в струнку, доктор представил гауляйтера.

— Как чувствует себя господин полковник? — почтительно спросил гауляйтер, понимая, что вопрос его не потребует особо точного ответа.

Полковник вздохнул, процедил сквозь зубы:

— Как видите, господин гауляйтер. Я очень рад, очень рад встретиться с вами…

— Я тоже рад, господин полковник. Я счастлив, что имею честь поздравить вас с вступлением в нашу святую войну.

— О-о… я уже вступил,— грустно кивнул головой полковник.— Я уже вступил… Не скажу, чтобы удачно.

— Я не об этом, господин полковник. Я говорю о вашей благословленной богом стране, счастливо переступившей сегодня порог войны… Высказываю вам нашу глубокую благодарность и нашу большую радость иметь такого мужественного союзника в священной борьбе за наши общие интересы, за новый порядок в Европе и Азии.

Превозмогая боль, полковник выдавил несколько слов:

— Сердечно благодарен за ваши чувства, господин гауляйтер. Ваша радость — наша радость.

Помолчав с минуту, показал глазами на врачей, почтительно стоявших за кроватью, тихо спросил:

— Скажите, пожалуйста, господин гауляйтер: кто? Кто подбил наш самолет?

Догадливые эскулапы вышли, чтобы не мешать разговору высокого начальника с не менее высоким пациентом.

— Самолет подбили партизаны.

— Я об этом догадывался, господин гауляйтер. И самолеты на аэродроме они разбомбили?

— Сожгли, господин полковник…

Полковник повернулся лицом к своему соседу по кровати, тихо спросил его:

— Анахронизм, господин генерал? Архаический пережиток?

Генерал ничего не ответил. Господин гауляйтер не поймет, конечно, смысла этих слов, пропитанных порядочной дозой иронии и даже презрительности. Чтобы отбить, однако, охоту у высокопоставленного японца так неуважительно обращаться к немецкому генералу и вместе с тем в некоторой степени возвысить себя в глазах уважаемого господина гауляйтера, генерал, пересиливая боль, заговорил взволнованно, с пафосом:

— Мы клянемся вам, господин гауляйтер, что расплатимся как следует с фанатиками. Мы железом выжжем всю эту опасную язву. Мы, эсэсовцы…

— Не волнуйтесь слишком, господин генерал, Я верю вам, вам верит фюрер.

— Хайль! — выкрикнул храбрый генерал, хотел было отсалютовать и застонал от жгучей боли в перебитых руках.

Японец прятал в прищуренных глазах хитрую улыбку. Господин гауляйтер позвал докторов и, отдав им соответствующие указания, распрощался с уважаемыми гостями.

23

Пущенный с горы снежный ком приобретает все большую и большую стремительность и, обрастая снегом, увеличиваясь, превращается наконец в грозную лавину, которая сметает все на своем пути, пробуждая громовыми раскатами долины и горы.

Так вырастал в грозную силу начатый Соколичем зимний рейд его отрядов. Вылазку на аэродром под Минском он назвал репетицией. Она прошла удачно. Обгоняя отряды, по району летели слухи, самые необычные, сказочные. В деревнях говорили, что под Минском высадилась на самолетах Красная Армия и теперь бьет, уничтожает фашистов в ближайших районах. Ходили и другие слухи: будто несколько тысяч красноармейцев прорвались через фронт, пришли в Беларусь и наводят страх на немецкие тылы. Несколько тысяч вырастали в десятки и сотни тысяч.

Отряды Соколича ехали днем по торным дорогам, не очень таясь от гитлеровцев. Несколько полицейских гарнизонов разбежались от страха кто куда. Немецкие гарнизоны поспешно снимались со своих мест и уходили подальше от партизанской лавины. Но не всегда они могли определить направление рейда. И на полях, на глухих лесных дорогах все чаще и чаще слышались отчаянные и безнадежные крики:

— Гитлер капут! Гитлер капут!

Страх перед партизанами подогревался и известиями с фронта. «Пирл-Харбор» вскружил было сначала некоторые горячие головы. Москва остудила. Грустные вести долетали с подмосковных полей, на которых полегли костьми отборные фашистские дивизии. Одни полегли, другие откатывались назад, теряя технику и тысячи обмороженных солдат, наводя панику на тыл.

Кубе умолял по телефону фюрера о срочной помощи.

Из Берлина неслись истерические выкрики:

— Вы взбесились там! Судьба Германии решается под Москвой, а вы кричите о каких-то партизанах. Не дам! Не позволю! Остановить их, расстрелять, обезвредить, уничтожить!

— О, мой фюрер, их голыми руками не остановишь.

— У вас эсэсовцы. У вас гестапо. У вас СД. Наконец, у вас зондеркоманды.

— Не справляются, мой фюрер.

— Я пошлю к вам Гиммлера, он наведет порядок, он по-о-может вам.

— Я рад увидеть господина рейхсминистра, мой фюрер, но я прошу, я умоляю вас послать несколько кадровых дивизий, иначе… иначе я снимаю с себя ответственность за коммуникации…

— Вы все там с ума сходите ст страха.

Телефонная трубка молчала с минуту, потом хрипела, фыркала, будто кто-то откашливался там, в Берлине.

— Хорошо… Я пошлю вам несколько эсэсовских дивизий из Франции, из Бельгии… О боевых частях приказываю даже не думать. Не думать!

— Слушаю, мой фюрер! — И Кубе шел распекать начальников полиции, жандармерии, бригаденфюреров эсэсовских войск. Однако ни брань, ни угрозы делу не помогали, и гауляйтер каждый день со страхом подходил к огромной карте Белоруссии в его кабинете. Он приказывал адъютанту откидывать занавеску, закрывшую карту, и, заметив в его руке подготовленные разноцветные флажки, обычно набрасывался на него:

— Ты что, негодник, держишь в руке? Адъютант не терялся и так же привычно отвечал:

— Флажки, господин гауляйтер, чтоб вам не тратить зря время. Я ведь знаю сообщения.

– Приказываю молчать! — И уже более спокойно, уравновешенно: — Ну что там у тебя? Читай донесения…

Флажок за флажком накалывался на карту. От них рябило в глазах, от этих условных значков, говоривших о партизанских отрядах, базах, группах, о диверсиях, спущенных под откос эшелонах, взорванных мостах, разогнанных гарнизонах, сожженных складах, уничтоженных линиях связи. Аж горели в глазах красные флажки, густой сеткой покрывшие почти всю область. Что ни флажок — отряд, что ни группа флажков — целое партизанское соединение. А через всю Минскую область, через Полесье, через Пинщину и дальше, на Барановичи, протянулась по карте целая полоса красных флажков — путь партизанского рейда, за которым ежедневно с тревогой следил Кубе.

— Кажется, они поворачивают обратно?

— Да, господин гауляйтер, поворачивают.

— Есть какие-нибудь известия о седьмой дивизии?

— Вы спрашиваете об остатках дивизии?

— Я спрашиваю о седьмой дивизии. И вообще, возьмите себе за правило: не переспрашивать начальника и сразу отвечать на его вопрос.

— Никаких донесений, кроме принятых вчера, больше не поступало. Гроб с телом командира дивизии направлен в Минск…

— Болван! Закройте карту и можете идти.

За последние недели господин гауляйтер начал терять покой, зло набрасывался на работников комиссариата, в припадке гнева выгонял адъютанта, даже своему ближайшему приятелю, начальнику охранной полиции генералу Герфу, угрожал такими суровыми карами, что за него вынуждена была заступаться Анита, жена Кубе.

— Вильгельм, ты становишься совершенно невыносимым, ты скоро разгонишь всех наших лучших знакомых и друзей. Что может сделать наш уважаемый генерал с этими дикарями, которые не берегут своей собственной жизни? Наконец, Герф не молодой уже человек, чтобы с ним обращаться, как с мальчишкой на побегушках.

— Мальчишкой, мальчишкой… — передразнивал Кубе жену.— Речь идет о государственных делах, империя в опасности, а этот мальчик совсем потерял рассудок и не может навести порядок в полиции.

— Что значит навести порядок? Полиция есть полиция. Пусть побольше расстреливает, вешает, тогда и нам будет лучше и ему. Какой еще нужен порядок?

— Ну знаешь… Не лезь ты, пожалуйста, не в свои дела.

24

Специальное совещание состоялось в генеральном комиссариате у самого Кубе. Здесь были руководители гестапо, СД, начальники эсэсовских войск, полиции, генерал Герф, начальники укрепленных районов, шеф-фюрер фашистских профсоюзов, руководитель биржи, заведующие трех основных отделов комиссариата — политического, административного и хозяйственного — и другие высокопоставленные чины.

Докладывали вызванные на совещание коменданты крупнейших районов, районные руководители гестапо, СД, зондерфюреры. Обособленно держалась довольно значительная группа фюреров — «сирот»: комендантов, зондерфюреров, штурмфюреров СС,— которым удалось убежать из занятых партизанами районов. Они испуганно посматривали на хмурое лицо господина гауляйтера, ожидая строгих взысканий за свои неудачи и бегство. Те, что докладывали, изо всех сил старались обойти разные неприятные вещи и доказать, что в их районах полный покой и порядок, что партизаны не что иное, как продукт больного воображения…

Кубе слушал, хмурился, а на языке вертелось одно и то же слово — «идиоты».

Докладывал и Вейс. Его выступление было коротким. В самом деле, о чем говорить ему, господину Вей-су? Крамола уничтожена в городе до последнего человека, преступники исчезли из депо, и пока что о них ничего не слышно. А если они окажутся снова в районе его деятельности, он нагонит на них такого страху…

— Что вы останетесь, господин комендант, без штанов! — оборвал его гауляйтер.

Вейс запнулся на слове и, поправляя свой рыбий хвост на голове, часто-часто заморгал глазами. Он был таким же, господин Вейс, как всегда: аккуратно одетый, чисто выбритый, подтянутый, со спокойными, сдержанными манерами, полный собственного достоинства, готовый вот-вот сказать свое неизменное: чудесно, чудесно, чудесно. Но вместе с тем это был уже и не тот Вейс. Синие льдинки глаз временами не могли уже выдержать чужого взгляда. Самые обыкновенные тревога и тоска овладевали господином Вейсом.

— Вы лучше рассказали бы нам, почтеннейший господин комендант, как повесили самых преданных наших работников, как вы разогнали полицию, нашу полицию… Так разогнали, что в смежных районах началось массовое бегство со службы порядка. Вы рассказали бы, чудеснейший Вейс, как довели депо до полного развала. Вы рассказали бы нам, милейший, как вы писали доносы на самого преданного нам работника, на Ганса Коха, погибшего в результате вашей халатности, слепоты. Вы, может быть, рассказали бы нам, симпатичный Вейс, как русские, как партизаны обвели вас вокруг пальца… Да, да, вокруг пальца. А вы начинаете тут рассказывать сказки. Вы не воин, не солдат, вы… экзальтированный… вы — обыкновенный теленок, слюнтяй. Садитесь!

— Хайль! — раскрыл было рот господин Вейс.

— Сесть, приказано вам! — остановил его гауляйтер и тяжелым, хмурым взглядом из-под припухших век обвел весь зал.

Вейс сидел ни жив ни мертв.

— Я должен довести до вашего сведения последний приказ фюрера: десять комендантов и зондерфюреров, которые вели себя как последние трусы и убежали из своих районов, бросив на смерть подчиненных, сегодня…

Вперив взгляд в группу фюреров — «сирот», оставшихся без должностей, без районов, Кубе сделал многозначительную паузу.

— Будут расстреляны! — не сказал, а выкрикнул гауляйтер.

Зал омертвел, примолк, слышно было, как переливается вода в калориферах отопления и тяжело дышат, сопят неудачники фюреры, думая, гадая — не их ли это имеет в виду приказ сурового фюрера. И как бы в подтверждение их мыслей зацокали по паркету подкованные сапоги. Дюжие эсэсовцы выводили под руки десять комендантов и зондерфюреров. Те, кто остался сидеть в зале, с облегчением вздохнули, – минула их головы неумолимая гроза.

А гауляйтер читал и читал грозный приказ фюрера. Еще вывели из зала человек двадцать,— волей фюрера они лишались всех чинов, орденов и отличий и должны были сейчас же направиться на фронт, под Москву, рядовыми солдатами.

Вейс чувствовал, как прилипла к телу рубашка, как ворот мундира стал сразу узким — ни вздохнуть, ни пошевелить шеей.

А в приказе все перечислялись разные наказания, взыскания, выговоры. И маленькие фюреры, и важные чиновники, и даже бригаденфюреры СС сидели красные, возбужденные, вспотевшие.

Наконец гауляйтер закончил чтение приказа и, глянув исподлобья на зал, сказал уже более спокойно:

— Приказ фюрера — закон. Мы его выполним. Но этого мало. Идите и работайте, как надлежит представителям великой Германии: быстро, точно, успешно. И главное — никакой пощады, никакого сочувствия местному населению. Не ваше дело, что оно будет голодать,— германский солдат должен быть сытым. Не ваша забота, что оно может остаться без одежды,— германский солдат должен иметь теплую обувь, теплый кожух под шинель. Не ваша забота, если оно будет вымирать от болезней. Чем больше их умрет, чем больше мы уничтожим их, тем легче будет нам, тем легче будет армии фюрера. И помните: как можно меньше нахлебников. Мы будем кормить только тех, кто работает на нас. У вас перегружены лагеря, тюрьмы, гетто людьми, не способными работать. Немедленно переписать их и направить всех в СД в порядке «зондербегандлунг»(1Зондербегандлунг – условный знак, вроде шифра, который ставился на списках людей, передаваемых в СД для уничтожения.). Сурово карать всякое проявление саботажа со стороны рабочих. Все излишки рабочей силы без промедления направлять в Германию. Сельскохозяйственным комендантам начать подготовку к весне. А главное — не прекращать борьбы с партизанами.

Когда уже расходились с совещания, Кубе приказал Вейсу зайти к нему в кабинет. Вейс шел не чувствуя под собой ног. Не приглашая садиться, гауляйтер смерил его взглядом с ног до головы, тяжело уселся в кресло.

— Вы можете благодарить только своих уважаемых родителей. Они — славные люди, нужные Германии. Ради них мы простили ваши тяжелые проступки, граничащие с преступлением, с изменой родине. Где вы работали раньше?

— До приезда на оккупированную территорию я работал преподавателем в кенигсбергской школе разведки.

— Дисциплина?

— Общий курс классического шпионажа…

— Классического? Классика тут, пожалуй, мало поможет. Ваши классики — ангелы в сравнении с современными работниками разведки.

— Я немного знаком и с другими дисциплинами…, диверсиями… провокацией…

— Хм… провокатор вы липовый, сужу по вашей практике. Никчемная практика.

— Трудно приспособиться, господин гауляйтер, к местным условиям, очень трудно подобрать надежную агентуру среди здешних людей. У нас было несколько случаев, когда завербованные агенты становились изменниками. Трудные условия, господин гауляйтер…

Кубе молчал. Умолк и Вейс, не осмеливаясь прервать мысли высокого начальника. Осторожно вытер вспотевший лоб, переступил с ноги на ногу, напряженно думал, стараясь угадать планы гауляйтера.

— Вот что,— наконец заговорил Кубе,— вы немедленно сдадите дела новому коменданту и займетесь организацией специальной школы. Помощников вам дадим. Мы должны взорвать это движение изнутри. И тут нужны не одиночки, не десятки лазутчиков. Мы должны в каждом отряде, в каждой подпольной организации иметь своих людей, чтобы, выбрав удобный момент, обезглавить, парализовать любой отряд, в худшем случае так направлять их деятельность, чтобы они не мешали нам. Вы поняли?

— О, я все понял…

— Вы будете только начальником школы, так как способностей особых вы не проявили.

— Слушаюсь, господин гауляйтер…

— Что вы все «слушаюсь», «слушаюсь»? Перестаньте наконец быть попугаем. Выслушайте до конца. Я даю вам специалиста, имеющего за своей спиной десятки лет диверсионной работы и такой опыт разведчика, что вы будете облизываться от его предложений. Слыхали о фон Цайте?

— О, это славный разведчик. Он несколько лет был в России…

— Вас не касается, где он был. Он даст нам нужные кадры, он и вас научит работать как следует. А теперь можете идти, да поворачивайтесь быстрей, не будьте похожим на теленка, попавшего на лед.

У Вейса словно гора свалилась с плеч, когда он вышел за дверь кабинета. Что ни говори, а все эти неприятные события кончились для него сравнительно хорошо.

А Кубе уже принимал новых людей. В его приемной собралось все местное городское начальство. Тут был председатель городской управы, сам президент города инженер Ивановский, низенький вертлявый человек в зеленых очках. Уткнувшись в свежий номер городской газеты, сидел ее редактор Козловский. Читал и пощипывал тонкими влажными пальцами реденькую бородку. Возле окна два тощих господина горячо спорили на актуальную тему: когда писать «спаси боже», а когда «помилуй боже». Один, приземистый, грубоватый, с помятым, опухшим лицом, был сам вождь белорусских националистов Акинчиц. Второй своей фигурой, манерами, вкрадчивым голосом напоминал иезуита. Высокий, тонкий, он сгибался в дугу, чтобы его лицо было вровень с лицом собеседника. Это был «спадар»(Спадар – господин. Так называли себя белорусские фашисты, выкормыши гитлеровской разведки.) Алехнович, всегда называвший себя деятелем театральных подмостков, но которого знали все как давнего деятеля польской дефензивы. Потеряв своих хозяев, он перешел на гестаповский хлеб. Были еще здесь «спадар» Демидович-Демидецкий, помощник президента города, бывший помещик из-под Вильно, и «спадар» Ермаченко, в глазах которого затаилась неутоленная тоска о доходах и приходах. Руководил он Белорусской национальной самопомощью — организацией, созданной по приказу Кубе. Молитвенно сложив ручки на животе, меланхолически посматривал на всех ксендз Мовлевский, только что назначенный главный инспектор школ. Тут же стояло еще несколько разных «спадаров», больших и меньших.

Все эти «спадары», как важно называли они себя, были, так сказать, местными национальными кадрами, которые должны были представлять «цвет» нации, ее славу и честь. Правда, этот «цвет» или, вернее, эти цветочки были привозные. Одних привезли из Берлина, других из Варшавы, третьих из Вильно. Все они имели солидный стаж работы в былой дефензиве и в немецком гестапо.

Адъютант пригласил «спадаров» в кабинет начальника. Переступив порог, они дружно проревели «хайль».

— Садитесь, господа. Я созвал вас на короткое совещание. Как вам известно, мы проводим и будем проводить самую решительную борьбу со всеми, кто угрожает нашим интересам. Мы уничтожали и будем уничтожать партизан, нарушающих спокойствие и порядок в стране. Для этого у нас есть нужные законы, полномочия и сила. Понимаете, сила. Но не лишним будет сказать, что значительная часть населения поддерживает партизан и явно и тайно, это уже в зависимости от обстоятельств. В этом большая опасность для нас. Кроме оружия нужны и другие средства борьбы. Мы с вами должны добиться, чтобы сам народ взялся за борьбу с партизанами. Это произойдет в том случае, если белорусские организации, возглавляемые вами, будут вести активную работу среди населения. Национальная самопомощь господина Ермаченко работает неплохо в самом городе, почти удовлетворительно в крупных населенных пунктах, где есть наши гарнизоны. Но ее не слышно в районах и деревнях. А кое-где самопомощь не совсем поняла свои задачи. На днях, как мне стало известно, из города отправлен целый транспорт с одеждой и медикаментами в один из районов, который считается у нас не таким уж безопасным в смысле… партизанской угрозы. Вывезенные вещи могут попасть к партизанам. Это раз. Во-вторых, кто дал право вывозить из города теплые вещи, которые так нужны сейчас армии? Я отдал приказ расследовать этот случай и привлечь виновных к самой строгой ответственности по законам военного времени.

— Простите, господин гауляйтер, это я дал санкцию на вывоз одежды и лекарств. Местная организация наша очень просила о помощи. В районе имеется много семей, потерпевших от войны. Зима, холод…

— Самопомощь должна, господин Ермаченко, изыскивать средства помощи на месте. Это во-первых. А во-вторых: что вы понимаете под потерпевшими от войны? Может быть, вы решили помогать семьям советских солдат и офицеров?

— Нет, нет, боже сохрани, господин гауляйтер! Мы имеем в виду семьи полицейских, старост, бургомистров…

— В этом случае тут тоже не нужно зря разбрасывать средства. Помощь должна оказываться только семьям тех потерпевших, которые оказали ценные услуги Германии. И еще вы должны помнить, господин Ермаченко, что главной задачей Белорусской национальной самопомощи должна быть самая широкая и самая действенная пропаганда идей новой Европы, а также самая активная мобилизация и вербовка рабочей силы в Германию.

— Обещаю приложить все свои силы, господин гауляйтер.

– Они не очень эффективны, ваши силы. Мне требуется рабочая сила, понимаете, сотни и сотни тысяч рабочих, миллионы рабочих. Есть у меня серьезные претензии к господину Козловскому. Не все мне нравится в его газете: сухо, неинтересно, прямолинейно. Конечно, вы правы, когда пишете о большой любви Гитлера к белорусскому народу,— тут господин гауляйтер невольно глянул в окно, в которое видна была виселица на площади.— Но когда вы расписываете горячую любовь белорусского народа к фюреру, когда вы говорите, что белорусский народ прямо-таки не может жить без фашизма, тут, как бы вам сказать, кое-что шито на живую нитку. Эта «горячая любовь» стоит нам много немецкой крови, очень много…

Господин гауляйтер задумался, помрачнел.

— Здесь нужна разумная пропаганда. Пишите о Германии. Пишите о немецком крестьянине. Говорите, что немецкий крестьянин имеет много коров, лошадей, много свиней. Да, да, свиней. Крестьянин любит шпик. Крестьянин любит свою ферму, свою землю. Пробуждайте в своем читателе чувство собственника, хозяина, богатого человека.

— Понимаем, господин гауляйтер! — в один голос выкрикнули догадливые «спадары».

— Да, собственника. Освобождайте душу крестьянина от разных иллюзий, которыми развратили его большевики. Но помните, что и в этой пропаганде должна быть своя мера. Мы не собираемся сразу передать землю крестьянам на правах собственности. Земля в настоящее время — собственность Германии. Нам нужен хлеб для армии. Агитировать за немедленное наделение крестьян землей было бы непростительным преступлением. Этой весной мы введем новый порядок землепользования на основе сельскохозяйственных обилии. Община будет сдавать весь урожай государству, крестьянин будет получать паек, как всякий другой работник на завоеванных территориях. Но никто не запрещает вам писать, что германские власти проведут в дальнейшем действительное наделение крестьян землей, хуторами. Больше пишите об этих хуторах. Дразните воображение крестьянина чудесным хутором, чудесными коровами, свиньями. И самое главное, самое основное: изо дня в день говорите ему, что все это получит только тот, кто будет активно бороться против партизан. Тот, кто будет стоять в стороне от нашей борьбы, кто будет пассивен в такое знаменательное время нашей истории, тот не получит ничего. Тот обречет себя на голод, на муки, на неволю и, по существу, на смерть.

«Спадары» притихли.

Господин гауляйтер уже зло распекал «спадара» Акинчица:

— Вы клянетесь в преданности святым принципам фюрера. У вас есть устав, есть программа. А где ваша партия, я вас спрашиваю? Где ваши организации? Где ваши люди?

— Трудно, очень трудно, господин гауляйтер, работать с этим народом. Потребуется время и время, чтобы склонить его на нашу сторону…

— А мне нужно, чтобы он был на нашей стороне сегодня, сейчас же. Конечно, мы принудим его к этому оружием. Но позвольте тогда спросить: для чего мы держим вас, для какой надобности, для каких целей' Или, может быть, для забавы, для пустых разговоров?

Видимо, желая немного сгладить впечатление от своих резких слов, Кубе заговорил более спокойно:

— Напоминаю вам: фюрер никогда не забывает о тех, кто оказал добрую услугу его историческому делу. Вам всегда найдется почетная должность в новой Германии. И не только должность. Я прямо скажу: вы можете уже теперь облюбовывать себе какие-нибудь бывшие советские хозяйства. Фюрер приказал мне передать вам: за эффективную работу, за деятельную помощь каждый из вас будет обеспечен поместьем. Учтите это.

— Очень хотелось бы иметь такое поместье где-нибудь на немецкой земле, спокойней там! — вырвалось у «спадара» Демидовича-Демидецкого, которого не на шутку растрогали слова гауляйтера о поместьях. Сказал и растерялся.

Кубе глядел на него тяжелым, немигающим взглядом. Посмотрел, процедил сквозь зубы:

— Плата зависит от работы. Понимаете? А земля и здесь — немецкая земля. Это, кажется, давно уже должны были бы знать не только все простые люди, а и некоторые руководители.

— Извините, я сказал это совсем в ином смысле. Германия — страна великой культуры, народ там также народ великой культуры, уважаемый народ. Там и жить приятней, чем где-нибудь здесь, у нас, среди местных дикарей…

— Германия — для германцев, советую вам не забывать об этом.

— О да, совершенно верно. Я и не мыслю иначе, — выкарабкивался незадачливый «спадар», очень лакомый на всякие поместья.

Но Кубе уже не сердился, милостиво отпустил всех:

– К работе! К борьбе! К «ходанню», как вы говорите.

«Спадары» снова дружно крикнули «хайль» и вышли из кабинета.

Уже на улице набросились на Демидовича-Демидецкого:

— Всегда вы, Демидович, через свою жадность готовы испортить обедню.

— Не Демидович, милостивый государь, а Демидович-Демидецкий.

— Вы забываете, Демидович, что находитесь не на какой-нибудь, а на белорусской земле. Не государи, а «спадары», прошу помнить это.

«Спадары» чуть не поссорились. Но вывеска ресторана примирила их, напомнила об обеде. «Спадар» Ермаченко предложил было пойти в столовую — «стравню» самопомощи, его осмеяли:

— Пустыми щами твоими давиться.

И дружно направили свои шаги в ресторан подкрепить ослабевшие в «ходанни» силы.

25

Стояли погожие февральские дни, когда зима держится еще крепко, когда искрятся на солнце снежные сугробы и сам мороз чувствует себя важно и домовито. Он по-хозяйски постукивает ногами в стены хат, в ледовый настил озер, по деревьям лесных чащоб. Но солнце нет-нет да и улыбнется по-новому. Пригретая солнцем сосна вдруг запахнет смолою, и охмелевшая от этого запаха синица так затенькает, что невольно вспомнишь соловья и первый лист на березе. Издалека улыбается весна, улыбкой короткой и слабой. Едва скроется за облачко солнце, подует морозный ветер — и ни запаха, ни синицы.

Красный флаг развевался на самой высокой хате села, придавал всему праздничный вид. Куда достигал глаз — на площади, на улице и даже на поле за селом выстроились партизанские отряды. Хлопотали связисты, устанавливая несколько репродукторов. Посередине площади краснела кумачом наспех сбитая из досок трибуна. Рядом разместился оркестр: начищенные трубы горели бесчисленными солнцами, лихие гармонисты нетерпеливо пробовали голоса. Шумные стайки неугомонной детворы мелькали возле трибуны, возле оркестра. Группы крестьян стояли молчаливо, важно, с восхищением поглядывая на многочисленные шеренги вооруженных людей, на партизанские пушки и минометы. Тут же возле крестьян увивался непоседливый дед Пранук. Когда начался рейд, он попросил, чтобы его взяли в ездовые. Правда, тетка Палашка никак не могла согласиться с замыслами деда, даже протестовала:

— Кто баню топить будет, неспокойная твоя голова?

— Что баня? Она не убежит. Нехитрая штука ее натопить. А управлять конями не каждый может. Да, может быть, мне еще придется пушку возить? Может, мне поручат даже стрелять из нее?

— А чтоб тебя гром стрелил! То с дровами не справляешься, а то надумал…

— И надумал, как я есть старый артиллерист.

— Сказала бы я тебе, да людей стыжусь, артиллерист ты этакий. Только молодым мешать будешь…

Едва не поссорились перед отъездом. Но тетка Палашка, увидя, что Пранук заручился согласием командования на отъезд, принесла ему и чистое белье в дорогу и кое-что из харчей. Только жалела все, советы давала деду:

— Не с твоим, однако, здоровьем браться за пушку. Она тяжелая. Ты уж берись за какую орудию полегче, чтоб по твоим силам.

Слегка скомпрометированный теткой перед молодыми партизанами, Пранук буркнул что-то под нос.

Но распрощались, как и все добрые люди. Дед Пранук со своей стороны давал кое-какие советы на прощание:

— Ты, Палашка, берегись, остерегайся. Если что такое, смотри, чтоб немцы харч не захватили.

Дед имел в виду продукты столовой. В другой раз тетка Палашка сочла бы это за оскорбление, теперь же ответила ему совсем ласково:

— Ты не беспокойся, Пранук, у меня на то есть инструкция от командира.

— Если имеешь инструкцию, то все в порядке.

В артиллерию Пранук не попал, назначили его ездовым к самому Василию Ивановичу. И это наполнило старика такой гордостью, что, если кто-либо звал его просто — дед Пранук, он сурово отчитывал нахала, особенно если тот был еще зеленого возраста.

— Может, для кого я и дед Пранук. А поскольку я солдат и ты солдат, то, может, я тебе не кто иной, как главный адъютант самого командующего. Понимать ты это должен…

Дед Пранук стоял в кучке крестьян, показывал на пушки, минометы, объяснял:

— Вон та, длинная, аж на семь километров бьет* А вон те, поменьше, на пять берут. Если, брат, швар-канет которая, аж пыль летит от фашистов. Не любят. Ну и те вон важнецки бьют. Где бы он, фашист, ни прятался, выковырнут.

— Скажи ты, какая сила! — восторгались слушатели.

— Не в них одних сила. В народе сила, вот где она! — и Пранук торжественно показывал на отряды.— Тут, братцы, все есть: и пехота, и кавалерия, и вот тебе артиллерия. И это еще не вся наша сила. У нас в каждом районе силища партизан. По всем дорогам идут. Неисчислимо людей и оружия.

Партизаны подмигивали друг другу:

— Здорово агитирует Пранук, по-боевому. Вдруг и на площади и на улице все стихло. Только слышались в разных концах протяжные команды:

— Смирно! Смирно!

На украшенную еловыми ветками трибуну поднялся Василий Иванович. Рядом стояли все командиры штаба, работники подпольного обкома. Василий Иванович приподнял руку:

— Товарищи партизаны и партизанки! Поздравляю вас с двадцать четвертой годовщиной нашей героической Красной Армии. Много стерла она с лица земли разных врагов советского народа. Хорошо бьет она теперь наших лютых врагов, фашистских захватчиков. Насмерть угостила она непрошеных гостей под Москвой. Будет фашистам такая доля везде. А мы с вами — верные помощники нашей армии. Много вы сделали за эти месяцы, а сделаете еще больше. И не успокоимся мы до тех пор, пока не выгоним последнего фашиста с нашей земли. Теперь мы знаем только одно: смерть врагу! Кровь за кровь и смерть за смерть! Да здравствует наша героическая Красная Армия!

Громкое «ура» прокатилось над заснеженными полями. Со всех концов неслись торжественные возгласы:

— Слава советскому народу! Слава Красной Армии!

Загремели трубы оркестра.

Когда смолкли торжественные звуки «Интернационала», раздался голос с трибуны:

— Уже несколько месяцев прошло с тех пор, как начали мы беспощадную борьбу с захватчиками. Многое изменилось за это время. Мало было нас вначале. И мы вынуждены были нередко прятаться от ворогов, забираться в леса и болота. Теперь враги боятся нас, теперь они прячутся от нашего глаза, от нашей пули. Так поклянемся, товарищи, что до последней капли крови мы будем сражаться с ненавистным врагом за счастье нашей Родины, за жизнь наших детей, за свободу и светлое будущее народа. Принесем присягу великому советскому народу.

Соколич уступил место начальнику штаба. Тот читал текст присяги. И из конца в конец — над площадью, над улицей, над полем — звучали слова клятвы, которые повторяли молодые партизаны, принимавшие в этот день присягу:

— «Я, гражданин Союза Советских Социалистических Республик, вступая в отряд красных партизан для активной борьбы с оружием в руках с заклятым врагом социалистической Родины — гитлеровской Германией, даю советскому народу — и советскому правительству следующую клятву: за свою Советскую Родину, за пролитую кровь нашего народа, за матерей и отцов, за жен и детей, братьев и сестер, убитых и замученных фашистскими палачами, бить врага всюду и не жалеть своих сил, а если потребуется, и своей жизни.

… Клянусь, что буду сражаться, не складывая оружия, до полного разгрома врага.

И если отступлю от этой торжественной клятвы своей, пусть покарает меня суровая рука революционного закона!»

Над шеренгами людей на какое-то мгновенье воцарилась тишина.

С трибуны снова раздались слова Василия Ивановича:

— Поздравляю вас, молодые партизаны, с принятием боевой клятвы!

— Служим советскому народу! — громовым раскатом пронесся над селом дружный ответ, и одна за другой прозвучали команды. Медные трубы оркестра сотрясли воздух. И под торжественные звуки марша всколыхнулись людские громады, один за другим пошли мимо трибуны прославленные отряды. Проходили рабочие, железнодорожники, бывшие милиционеры, военные. Особенно много было колхозников. Сосредоточенные, суровые шли былые хлеборобы. И если бы не винтовки и автоматы, крепко прижатые к груди, не патронные подсумки и гранаты, заткнутые за пояса, можно было бы подумать, что идут люди на какую-то работу — то ли в лес или на луг, то ли в поле. А люди шли, и обветренные, огрубевшие от работы руки держали не косы и не топоры, не лопаты и не грабли. Поблескивали на солнце винтовки, черные диски пулеметов и автоматов, скрещенные на груди патронные ленты.

Люди шли и думали об одном. И в ответ на их мысли сверкала под солнцем короткая надпись на отрядном знамени:

«Кровь за кровь и смерть за смерть».

Проходил молодежно-комсомольский отряд партизан-разведчиков. Комсорг отряда — Майка Светлик, оставившая работу в штабе,—она давно просилась в боевой отряд, Майка прошла мимо трибуны радостная, взволнованная. И все они, юноши и девушки, только сегодня принявшие боевую присягу, казалось, так нераздельно слились в едином порыве, в едином стремлении, что их возглас перед трибуной: «За Родину, за победу!» — заставил биться сильней все сердца, сплотил всех людей, которые смотрели на них, слушали их.

Соколич почувствовал, как потеплело у него на сердце, будто овеянном светлым дыханием весны. Наклонившись к Андрееву, шепнул ему на ухо:

— Вот бы нам быть такими молодыми,— кажется, землю сдвинули бы с места и одним заходом сбросили бы с нее все вражеское, злое, поганое.

Андреев улыбнулся, взволнованно ответил:

— Если, братец, мы способны чувствовать такое, то не старые мы еще с тобой… Значит, не последние еще люди на свете, и обижаться нет еще оснований.

А люди шли и шли…

После окончания партизанского парада до поздней ночи гремели на улицах гармони и бубны. Ни мороз, крепчавший под вечер, ни снежные сугробы, до самых стрех укрывшие хаты, не могли остановить веселого партизанского гулянья. Молодежь пела, водила кадриль. Взвивалась снежная пыль из-под ног, когда пускались плясать «Метелицу» или «Лявониху». Даже старый Пранук, который вывел поить коней к колодцу, услыхав залихватскую «Лявониху», так притопнул ногой, что поскользнулся на обледеневшей горке и, не сказать чтобы очень торжественно, съехал с нее прямо в сугроб. Но не растерялся перед неожиданными свидетелями его конфуза, женщинами, и, ловко поднявшись, набросился на лошадей:

— Вот же характер, нет на вас угомону! Ты его веди, а он дергает…

Женщины, стоявшие у колодца, бросились помогать деду поить лошадей, будто и не видели его конфуза.

А в хатах сидели пожилые партизаны, вели с крестьянами длинные разговоры о своих боевых делах, о фронтовых новостях, о фашистской нелюди.

Около школы налаживался целый спектакль. Группа затейников показывала Гитлера и его генералов, как собирались они брать Москву и что из того вышло.

Показ шел под гармошку. Одни припевки сменялись другими. Партизаны не обходили своим вниманием ни Гитлера, ни Риббентропа, ни хромого Геббельса. Хватало и рядовым фрицам и всем фашистским прислужникам.

Возле школы стоял такой хохот, какого не слыхали в селе с начала войны.

Мимо проходили Соколич и Андреев. Остановились на минуту, прислушались.

— Очень хорошая примета, Александр Демьянович, когда народ смеется,— задумчиво сказал Соколич.

До поздней ночи гремели на улицах гармони и бубны.

* * *

Утром, когда еще светились звезды на небе и февральский мороз сильно хватал за щеки, отряды выходили из села и вытягивались в длинную колонну. Справа на сумрачном зимнем небе догорали отблески зарева.

— Видно, правая колонна выкуривает где-то немецкие гарнизоны,— проговорил кто-то, ни к кому не обращаясь. И каждый, взглянув на далекое зарево, снова погружался в свои обычные думы о суровом походе, ежедневных боевых заботах, борьбе.Я

КНИГА ВТОРАЯ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

1

Поезд остановился на небольшой станции, последней перед городком. Из городка ближе добираться домой, но у Нади не было охоты появляться там, где ее личностью могли интересоваться больше, чем на этой глухой станции.

Вместе с Надей из вагона вышло несколько пассажиров. Среди них ловкий лейтенант полиции, только что окончивший специальные курсы, три полицая, два штатских — видимо, небольшие чины из какой-либо волостной управы. Лейтенант до того надоел ей в вагоне своим ухаживанием, что она с облегчением вздохнула, очутившись в тамбуре. Чего он только не наговорил ей за день, пока медленно, нудно тащился поезд. Узнав, что она работает в школе и принимает участие во взаимопомощи, он тут же похвастался своим дядей:

— Вы знаете, сам Кубе здоровается с ним за руку… Большой начальник! Всю самопомощь на себе держит, и еще разных других государственных дел сколько у него на плечах. А как живет! Одних только комнат восемь занимает, да машина, шофер. Личная секретарша, разные там другие под руками… Богато живет!… Вот и вам…— тут он с явным восхищением оглядел ее фигуру, даже вздохнул,— и вам бы нашлось там хорошее место. Охота вам работать где-то в глуши… С вашим образованием, с вашим… да что говорить…

— Однако вы едете в такую же глушь.

— Наше дело совсем другое. Мы — представители государственного порядка, обязаны всеми силами поддерживать его. Нарушителей, чем дальше от Минска, тем все больше и больше. Прямо, можно сказать, заполонили некоторые районы. Вот неподалеку от вашего района столько развелось их, что послали туда специальные отряды, чтобы немного их утихомирить.

— Что же вы будете делать там… куда едете? — механически спросила Надя.

— Заботы теперь хватает, заботы теперь много, лишь бы только руки… Скажу вам, как хорошей знакомой: возможно, придется мне быть начальником полиции всего района…

— О… Просто страшно сидеть с таким высоким начальником…— шутливо сказала Надя.

— Ну что вы, я и не высокий, и не начальник пока что… А знакомству с вами очень и очень рад. За месяцы войны люди огрубели, отвыкли от хорошего обхождения, особенно с женщинами, отвыкли от хорошего слова. А вы что зубы скалите? Марш отсюда! — и кандидат в «высокие начальники», только что тосковавший о хорошем обращении, не очень деликатно выкурил из купе двух полицаев, сидевших рядом с Надей от самого Минска.

И тут же объяснил Наде свой поступок:

— Человек должен всегда чувствовать разницу между собой и другими. Это основа нашей западной культуры.

— Разрешите спросить, почему именно вашей?

— Видите, я, можно сказать, воспитан западной культурой. Я окончил в Варшаве гимназию. Потом мне удалось поступить в Пражский университет, в Чехии. Правда, с учебой там не ладилось,— когда пришли наши славные союзники, начались среди студентов непорядки, и мне пришлось пережить кое-какие неприятности. Ну, студентов разогнали, некоторых в тюрьму, а некоторых… к смертной казни. Одним словом, не до учебы было.

— Как же вы попали в Прагу?

– — Видите, мой дядя жил там. У него была своя собственная больница, врачей пятнадцать на него работали. Он и выписал меня из Варшавы, думал тоже на доктора выучить. Но какие теперь доктора? Дядя говорит, что нужно решать большие государственные дела.

— Однако, кто же ваш дядя, так вы и не сказали…

— Простите, я и действительно не догадался сказать вам об этом. Дядя мой — известный политический деятель господин Ермаченко: он у немцев в большом почете, высокие полномочия ему даны…

— А, слыхала, слыхала о вашем дяде…

Лейтенанту казалось, что девушка всерьез заинтересовалась им, и он начал молоть всякую чепуху. Надя, однако, старалась запомнить все, что могло быть полезно ее делу.

— Вот и приехали! — сразу охладила Надя весь пыл лейтенанта.

Лейтенант даже вздохнул и, быстро набросив шинель, начал помогать Наде. Уже в тамбуре, подхватив ее чемодан, ловко помог сойти со ступенек вагона. Полицай, стоявший на перроне и вместе с солдатом проверявший документы, услужливо козырнул лейтенанту и пропустил его с Надей, не взглянув даже на их бумаги.

А лейтенант все увивался за девушкой.

— Будете в нашем районе, не обходите меня, буду весь к вашим услугам… Особенно советую подумать о городе, у меня ведь такие связи, будете жить припеваючи. Вот я и записочку напишу дяде, если действительно надумаете поехать в Минск. Это будет не лишним для вас.

— Что ж, спасибо вам за заботу…

Надя взяла записку и, пожелав лейтенанту счастливой дороги, распрощалась с ним.

Вскоре в сопровождении двух полицаев, с которыми она ехала от самого Минска, девушка вышла со станции. Было уже темно, когда добрались до самого конца одного из поселковых переулков. А еще спустя час, оставив в хате значительную часть своего багажа, выехали в ночную дорогу.

— Однако долго ждали мы тебя, Надежда,— заговорил, обычно молчаливый, Силивон, который был за кучера.—Всякое думалось, дорога теперь не то что раньше…

Ехали молча. Было начало марта. Днем сугробы у дороги немного подтаивали. Они почернели, опали. Снег стал похож на старые потемневшие соты. Ночью легкий мороз держал дорогу. Сани шуршали по укатанному насту, кое-где летели в стороны на ухабах, подскакивали на обледеневших корнях придорожных деревьев. Вскоре въехали в лес. Лошадка пошла трусцой. Ночной лес, едва уловимый гул морозных сосен, тишина лесных чащ — все, казалось, помогало погрузиться в раздумье, порассуждать с самим собой. Надя думала о своей поездке в Минск. Целый месяц пришлось пробыть там, пока не выполнила поручения: наладила транспорт медикаментов. Там, в городе, ей помогали многие люди. Помогали и эти два хлопца из отряда, обеспеченные необходимыми документами и одетые в форму полицаев. Правда, это была их первая вылазка в Минск, и Наде хватило забот с ними. Но все обошлось хорошо. Теперь остается только явиться к батьке Мирону и обо всем доложить.

Лошадка плелась ленивым шагом. Начиналась оттепель. Пошел мокрый снег и скоро облепил и дерюжки на санях, и хомут, и конскую гриву. Полозья уже не шуршали по дороге, а ежеминутно увязали в раскисшем снегу. Сымон и хлопцы слезли с саней, шли следом.

— Тащи, тащи, сивый, скоро будем дома…

Как хорошо было когда-то, прежде, добираться домой в такую вот мартовскую ночь. И нипочем были мокрый снег, бездорожье. Март — всегда март. Пройдут еще недели две-три; и поднимется в небесную синеву жаворонок, а там, глядишь, принесет на своем хвосте щебетунья ласточка такую теплынь, что люди начнут внимательно вглядываться в прозрачное, трепетное марево над полем и озабоченно осматривать плуги, бороны, щупать шины на колесах — не пересохли ли обода.

И вот едешь, бывало, ночью, прислушиваешься, как шлепают копыта, как засасывает полозья расквашенный снег, и слышишь звуки живой воды: журчит она, переливается под снегом, пробивает себе путь-дорогу в просторы. А где-нибудь в лощине отец остановит коня, сам пойдет вперед и будет озабоченно, хмуро тыкать кнутовищем в потемневший, набухший снег, попробует ступить раз-другой. Потом покивает головой, пройдет в одну сторону, в другую. И вдруг вернется назад, станет в санях и, решительно надвинув шапку на самые уши, крикнет не своим голосом на коня:

— А ну, давай, давай, орел!

«Орел» стрижет ушами, настораживается, храпит, потом отчаянно рванет со всех четырех копыт, обдаст комьями мокрого, липкого снега, брызгами искристой воды. Сани ринутся как в прорву, даже глаза от страха зажмуришь. Минута — и на том берегу. Конь уже стоит и спокойно помахивает хвостом. Отец слезает с саней, поправляет дугу, седелку, вытирает ладонью конские бока. В передке саней гора мокрого снега. Слышно, как журчит из него вода, а снег заметно белеет, белеет.

— Еще бы час-другой, и была бы нам здесь великая купель… — и не понять, шутит ли отец или говорит серьезно. Он осмотрит сани, выбьет снег из передка, стряхнет с дерюжки.— По-е-ехали!

Как хороши были когда-то эти поездки домой, в темные мартовские ночи, предвесенние ночи.

Теперь, чем ближе к дому, тем тоскливее становилось на душе у Нади. В городе или во время своих беспокойных скитаний забывала Надя о своей глубокой обиде. Несколько месяцев прошло с тех пор, как встретилась она и говорила в последний раз с Хорошевым, а сердце все не может успокоиться, не может отделаться от ненавистного образа. Она видела его еще раза два, один раз чуть не столкнулась с ним лицом к лицу и с лихорадочной поспешностью — даже сердце зашлось — бросилась прочь, чтобы не видеть его. Больно подумать, как могла она когда-то быть близка с ним, доверять ему самые заветные мысли, чувства, свои' мечты, говорить о самом дорогом в жизни, о счастье, о близком будущем. Выходит, она любила будущего предателя Родины… Если бы не батька Мирон, не дышать бы тебе, предатель, чистым воздухом Родины…

Ах, батька Мирон, батька Мирон… Не разгадать всех твоих мыслей и замыслов. Может, черствый ты немного душой, не знаешь, что творится в девичьем сердце, и наложил на него тяжелый запрет, чтоб не билось оно свободно, чтоб прислушивалось к разуму. А разве сердце и рассудок враги друг другу? Они же

всегда в согласии; и сердце говорит — врагу смерть, и разум подсказывает — предателю только могила.

Ну что ж, если тогда ошиблась… Ошибку не поздно исправить, чтобы никогда, никогда потом не терзалось сердце неизбытой болью, горьким, страшным укором.

Надя огляделась вокруг. Пошли знакомые места. Высокие сосны и ели уступили место дубам. Уже рассвело. Темные, суковатые стволы отчетливо вырисовывались на посветлевшем утреннем небе. Там, где попадались проталины, из-под снега выглядывала прошлогодняя листва, почерневшая, сгнившая трава.

«Скоро весна — и в лесу уже стало меньше снегу»,— подумала Надя и начала присматриваться к знакомой просеке, к знакомым деревьям. Вон под тем дубом, опаленным когда-то молнией, идет стежка аж до самой реки. Сколько раз они ходили здесь! С ним… Каждый уголок здесь исхожен, истоптан ее ногами. Сколько помнит себя Надя, помнит и эти дубы, и недалекий бор, и перелески до самой реки. Еще маленькой она бегала сюда с детворой собирать желуди. Летом в этих местах часто попадаются хорошие боровики, а там, ближе к речке, черноголовые подосиновики. А сколько венков наплетала она здесь, в дубраве: тут и синие колокольчики, смолянки, и купалки, и мелкая, но такая красная — прямо горит — лесная гвоздика. А весной цветут по всей дубраве холодные ландыши, и запах от них такой, что не надышаться…

Задумалась Надя и не заметила, как выехали из дубравы, как обступили дорогу кусты ольшаника, уступившие затем место густому лозняку на берегу небольшой речушки. Чьи-то тревожные слова: «Что там, опять что-то делается?» — прогнали задумчивость. Сани остановились, мужчины торопливо побежали вперед, на небольшой пригорок правей от дороги. Они стояли на нем и смотрели сквозь лозняк за речушку.

«Там же село…— вспомнила Надя.— Оттуда же Силивон, там живет тетка Степаниха. Василек там…»

Вспомнила, и сердце сразу наполнилось тревогой. Она ускорила шаг, хватаясь за кусты, взбежала на пригорок.

Село было совсем недалеко, в двух-трех километрах. Возле ближайших к речке хат суетились люди.

— Пожар! — крикнула Надя.

Действительно, над крайними хатами — сколько их там было — две или три, с пригорка не рассмотреть,— поднялись небольшие вначале столбы белого дыма. Потом они стали выше, расползались желтыми клубами. А люди, метавшиеся возле хат, видно, и не думали тушить пожар. Похоже было на то, что они сами поджигают строения и разгоняют народ, не дают тушить огонь. Из села долетали крики, причитания, послышалось несколько выстрелов. Дым над хатами как будто стал меньше, но видно было, как высоко, выше деревьев, взлетело пламя. Хаты горели, как свечки.

— Вот что, хлопцы…— приказал Силивон, хотя кроме хлопцев тут была и девушка.— Ехать нам теперь туда нет никакой нужды. Поезжайте в лагерь и постарайтесь как можно скорей уведомить Мирона. А я тем временем пройдусь вдоль речки, доберусь до самого села, мало ли что там такое…

— Не стоит, дядя Силивон. Ничем вы не поможете, только сами в беду попадете. Видно, каратели орудуют в селе.

— А что мне каратели… Не такой я дурак, чтоб лезть гадам на глаза. А быть я там должен…

Его не стали отговаривать. Знали: старик беспокоился о Васильке.

Скоро сивый повернул оглобли обратно. Проехав с километр, свернули налево, на глухую дорогу, которая вела к реке. Лед на ней еще держался. Легко перебрались на другой берег. Проехали еще километров пятнадцать, когда услышали где-то справа далекую стрельбу. Она скоро прекратилась. Решили покормить коня, бросили ему остатки сена. Дубок развязал свою дорожную торбу, достал оттуда буханку хлеба, которым он тоже решил угостить сивого. И что это был за хлеб! Недопеченный, с серой коркой, из мякиша торчали овсяные ости, целые соломины. Буханка до того была замусолена, вываляна в разной трухе, что можно было смело сказать: ни один немец, ни один полицай не позарится на это добро. Дубок тем временем осторожно разломал ее, аккуратно сложил куски хлеба и еще более аккуратно собрал на чистую тряпочку блестящие медные запалы и патроны для нагана. Одному ему было ведомо, сколько этого драгоценного добра было спрятано в заветной буханке.

Дубок старательно упаковал свое богатство, завернул его в несколько тряпочек и понес под хорошую развесистую елку.

— Советую и вам так сделать, если кое-что осталось на возу.

Вскоре путники убедились, что предосторожность сапера была не лишней. Только они сели на сани и тронулись с места, как заметили позади, в каком-нибудь полкилометре, длинную колонну людей. Они шли в одном с ними направлении.

— Это называется — проскочили…— И Дубок начал осторожно, но настойчиво подгонять коня, чтоб скорей добраться до ближайшего поворота.

За поворотом он даже привстал на передке и так насел на сивого, что тот сменил свою ленивую трусцу на хороший галоп.

— Не жалей копыт, сивый, заново подкуем, в случае чего…

И он рассказал путникам о своих планах: надо проскочить большак, который вскоре пересечет дорогу, проехать еще километр, а там свернуть налево в болотный кустарник.

'Но планы Дубка нарушились. Не успели они выскочить на большак, как Дубок от неожиданности сел и начал сдерживать коня.

— Называется, оторвались, как поп от кадила,— шепотом сказал он.

По большаку также шла колонна людей. Разминуться с ней не было никакой возможности.

«Роты три, видно…» — подумал Дубок, мельком взглянув на черные фигуры людей, без особой охоты месивших раскисшую в оттепель дорогу.

Дубок оглянулся. Ни повернуть обратно, ни броситься куда-нибудь в сторону нечего было и думать. Деревья в этой части леса редкие, да и как ты помчишься на санях по лесному бездорожью? Убегать некуда, да и некогда. К тому же их уже заметили, так как от группы всадников, которая была впереди пешей колонны, отделился один полицай, подскочил к ним:

— А ну, что за люди?

Голос полицая хриплый, простуженный. Видно, вся колонна куда-то торопилась: одежда на всаднике мокрая, будто полицая вываляли в мокром снегу или вгрязи. Лошадь дышала натужно, ходуном ходили ее мокрые бока, даже выпирали из-под кожи худые ребра. Дубок собрался было уже показать рукой на заднюю колонну,— мол, разве не видишь откуда? — но раздумал и ответил, не сказать, чтобы почтительно:

— А ты не видишь разве, что мы за люди?

— Разговаривать еще вздумал! — даже вспыхнул всадник и приподнялся в седле: — Документы!

Надя бросила на Дубка быстрый взгляд: «Знай меру, хлопец…» Все полезли в карманы.

— Нашли время по командировкам таскаться! Тут семь потов из тебя выгоняют, а они баклуши бьют… слезай с саней…

— Куда слезать? Я должен начальнику рапорт отдать… Разве не знаешь службы? — упирался Дубок.

— Ты у меня поговори еще! Нашелся служака. Вот как поймают партизаны да кишки выпустят, тогда будет тебе не до рапорта. Ну, быстрей шевелись, а паненка и без вас доедет, куда ей нужно…

Всадник хлестнул коня. Ему хотелось немного погарцевать перед девушкой. Но нескладная лошаденка поскользнулась на передние ноги, и полицай чуть не свалился.

— Ну, долго я буду ждать вас? — зверем глянул он на хлопцев.

Вскоре Дубка и его товарищей присоединили к колонне. Здесь Дубок увидел, что полицаев было всего около роты. Остальные — штатские, главным образом девчата, молодые женщины.

— Оружие есть? — спросил Дубка кто-то из начальников.— Нет? Выдать им винтовки убитых и поставить в конвой.

Надя уже пересекла большак и, подгоняя коня, старалась поскорей отъехать от злополучного места. Вдруг она заметила, как с той стороны, откуда шла первая колонна, появилось на вспененных лошадях человек шесть эсэсовцев. Один бросился к ней; он кричал, махал рукой. Она не останавливалась, тогда эсэсовец быстро обогнал сани, схватил коня за оброть и повернул обратно. Он злобно крикнул что-то, но, разглядев, что на санях девушка, стал более ласковым.

— Нехорошо так, паненка!

А что нехорошо, Надя так и не могла понять. Ее пригнали к колонне, которая стала значительно меньше, в ней остались одни полицаи. Они повернули обратно, а всех штатских небольшой конвой погнал дальше. Среди полицаев Надя не заметила своих спутников. Из разговора полицаев она поняла, что им придется, возможно, вступить в бой с партизанами, которые где-то теснили отряды карателей. Не сказать, чтобы полицаи радостно встретили эту новость. С той стороны, откуда появились эсэсовцы, подъехало еще несколько всадников и с полдесятка подвод, нагруженных ранеными и убитыми. Несколько легкораненых ехали на лошадях, по два человека на коне. Их посадили на Надины сани, и вскоре небольшой транспорт потихоньку двинулся в дорогу.

Так попала Надя в подводчики. Шагая рядом с санями и прислушиваясь к разговору полицаев, эсэсовцев, она поняла, что фашисты получили хорошее угощение от партизан батьки Мирона, которых они рассчитывали выгнать из местных лесов, окружить и уничтожить. Но вышло, видно, иначе. Полицаи часто вспоминали также дядю Костю. Сколько раз уже слыхала Надя об отважном, таинственном Косте. Но раньше о нем говорили большей частью на железной дороге и в городке. Говорили, что он руководит всеми диверсантами-железнодорожниками: машинистами, путейцами и рабочими всех других служб.

Этот человек всегда вызывал ее искреннее восхищение и уважение.

Вечерело. От придорожных деревьев протянулись длинные тени. Стало заметно холодней, дорогу прихватил морозец. Не хлюпало под ногами, и сани легко скользили по ледяному настилу.

2

В разные переплеты попадал Дубок в первые дни войны и за время своего партизанства и никогда не терял головы. Но роль, которую ему довелось выполнять теперь, поразила его до того, что он вначале немного растерялся и никак не мог освоиться с ней. Он покрикивал на девчат, на женщин, ежеминутно нарушавших порядок в пути, выходивших из колонны, отстававших. Хотел показать конвойным полицаям, что и он не лыком шит, что и он не кто-нибудь, а тоже опытный полицай, хорошо знающий свое дело.

Но порой им овладевала вялость, апатия, он шел безразличный ко всему, что происходило на дороге. Конный полицай с хриплым, простуженным голосом налетел на него:

— Не лови мух, поворачивайся, да смотри мне!

— Смотрю, смотрю, отцепись!

От конного не отставали и четыре пеших полицая. Они подгоняли людей прикладами винтовок, грубо ругались и приставали к девчатам с такими разговорами, что группа женщин не выдержала, возмутилась:

— Что вы, поганые души, вытворяете? Вас поставили, вот и караульте нас, а не цепляйтесь, как собаки…

— Молчать! — вихрем налетел конный полицай и угрожающе лязгнул затвором автомата.

Наконец подошли к деревне. Уже стемнело. Конный остановил колонну, послал одного полицая в разведку.

Вскоре колонна шла по тихой, безлюдной улице. Кое-где светились скупые огоньки коптилок, но и те погасли, когда жители увидели на улице необычную колонну. Опытный глаз мог заметить осторожное движение на огородах, загуменьях. Каждый, кто подпадал под закон об обязательной работе, увидев полицаев, торопился спрятаться от хапунов.

Было уже совсем темно, когда колонну загнали в большую колхозную конюшню, стоявшую на краю деревни.

Конный полицай сам осмотрел конюшню и, оставив возле нее Дубка, его товарищей и еще одного полицая, строго приказал им:

— Главное — стерегите эти ворота. Конечно, и за другими наблюдайте. Если что такое — стрелять. Часа через три вас сменим. По очереди можете заходить в хату погреться…

Конвойные разместились в небольшой хате рядом с конюшней. В печи ярко пылали дрова — полицаи сломали ближайший забор. Зашипело сало, и четыре полицая уселись за стол ужинать.

И пошла за столом работа. Первые стаканы самогона разогнали дремотную сонливость, сморившую фашистских служак в теплой хате. Беседа полицаев затянулась. Вспоминали разные происшествия, приключения. Старший разлегся на лавке, сладко позевывал.

— А что вы думаете, хлопцы, — нигде не найдешь такой хорошей работы, как у нас. Все тебя боятся, смотрят на тебя со страхом и, можно сказать, с уважением. Такую высокую власть редко кто имеет. Правду я говорю, хлопцы?

— Святую правду, начальник!

— А главное, ты никого не боишься. А чтоб в порядке все было — делай без всякой жалости. Вот у меня был такой случай, когда взяли нас на службу в СД. Поручили мне трех человек, ну, чтоб прикончить. Дали перед этим хороший стакан шнапса. Чтоб не изводить себя очень, выстрелил я сразу в одного, убил. Пожилой попался человек, учитель. Ну, потом старуху прикончил, мать партизана была, подлюка. Вижу, стоит еще один человек передо мной — молоденькая девушка, лет семнадцати. Шатается как былинка, на меня смотрит не то с жалостью, не то еще что-то на лице строит. И я стою как оглушенный, винтовка у меня из стороны в сторону ходит, выстрелил раз, но пулька только песочек около могилки разгребла. Песочек пырх, а девчина стоит, личиком побелела, а ручка дрожит и косу теребит. Прокурорская дочка была. Прокурор в партизанах, а семейку ихнюю мы сцапали. И хотя дуже те прокуроры мне дались — годков пятнадцать заработал от них, — но не может моя рука на нее подняться. А тут и команда, и другая, и, недолго думая, заехал мне лейтенант СД по затылку. И раз, и два, а потом еще в зубы дал, а девушку сам из пистолета прикончил. Ну, после того мне нет никакого дела, кто передо мной стоит. А ты зачем тут? Кто разрешил? — вдруг зверем заревел полицай, заметив Дубка, слушавшего эту историю.

— Разве же нельзя погреться? Ведь вы сами разрешили, господин начальник.

— Разрешили, разрешили… Обогрелся минуту — и марш обратно! Ну, ну, шевелись, тут тебе не компания…

— Пора, господин начальник, смену давать. Мы совсем замерзли там, на луну глядючи.

— На то будет мой приказ. Вот они отдохнут как следует, тогда и сменят, а без разрешения нечего соваться. Пошел вон!

— Что-то не хочется, господин начальник… Полицай аж привстал от изумления.

— Как это вам нравится? — обратился он к своим компаньонам.— Ему, видите, не хочется. А ну, чтоб и духу твоего здесь не осталось!

— Не могу, господин начальник. Тепло тут, уютно, да оно и поспать бы как следует не помешало…— говорил Дубок, внимательно следя за каждым движением начальника конвоя и его помощников.

— Да что он, пьяный, что ли? Или не понимает, где находится? Вот я сейчас прочищу ему мозги!

Он бросился в одну сторону, в другую, но напрасно. И автоматы и гранаты лежали на лавке около Дубка.

И как ни пьян был подлюка, но, взглянув на Дубка, протрезвел. Еще не поняв всего до конца, закричал:

— Брось свои дикие шутки, с автоматами не шутят!

— А чего мне шутить тут с тобой! Ты уж своего дослужился!…

Жалел патронов Дубок, но и одного хватило на «старшого». Как стоял он с перекошенными от страха глазами, так и осунулся за столом.

— А ну, берите эту дрянь да волоките отсюда. Занесете в тот лесок, что за полем. Да только без фокусов! Я сейчас проверю, следом за вами пойдет мой человек…

Скоро через поле потянулась в ночи необычная процессия. Полицаи понесли хоронить своего сурового начальника.

В открытые ворота конюшни выпускали женщин.

— Выходите, выходите, женщины,— командовал Дубок.— Идите домой, торопитесь…

Долго не могла успокоиться толпа женщин, пораженная такой неожиданностью. По двое, по трое, целыми группами расходились кто куда.

А лесной дорогой шел, не очень торопясь, Дубок со своим напарником. Немного мешал идти груз: две винтовки, пять автоматов, две сумки гранат. Сквозь вершины сосен пробивался скупой свет луны, еле разгоняя густой мрак под деревьями.

Вскоре Дубок рассказывал о своем приключении Мирону, который с частью отряда только что возвратился с операции.

Мирон внимательно выслушал партизан, похвалил за освобождение женщин и за трофеи. Наконец спросил:

— А Надя где?

— Мы разлучились с ней, когда нас забрали в полицаи.

— Это я знаю. Но где теперь Надя?

— А мы думали, товарищ командир…— перешел на официальный тон Дубок,— что она давно дома. Она поехала, ее не трогали…

— Вот видите, не трогали… А выходит, забрали…— вздохнув, сказал Мирон.

3

Каратели высадились за рекой, на двух небольших станциях. На одной из них разместился и штаб экспедиции, состоявшей из двух эсэсовских батальонов и эскадрона конных жандармов. Из городка, должен был выступить еще пеший отряд полицаев. Руководитель экспедиции эсэсовский подполковник Шмерц возлагал большие надежды на неожиданность, внезапность удара. Надеялся он, конечно, и на свое оружие. Конный эскадрон обеспечивал возможность быстрого окружения противника, а в случае надобности мог обеспечить и хорошую связь.

Подполковника Шмерца, пришедшего в эсэсовскую полицию еще из старой кайзеровской армии, нельзя было упрекнуть в излишней самоуверенности или легкомыслии. Он сам, до мелочей, разработал план проведения экспедиции, точно проверил все связанное а ее подготовкой, обсудил каждую деталь с начальником полиции Герфом, выслушал длинную инструкцию самого Кубе, который специально вызвал его к себе.

Подполковник вначале намеревался сам отправиться с одним батальоном, чтобы лично на месте руководить всей операцией. Но танкетка, в которой он выехал за батальоном, безнадежно застряла в первой же ложбине. То же произошло со второй танкеткой и с третьей. Пришлось оставить на станции и несколько грузовиков, приспособленных под минометы. Весеннее бездорожье нарушило планы подполковника. Он вынужден был отказаться от своего намерения двигаться вместе с батальоном и остался на станции, чтобы отсюда оперативно руководить всей экспедицией.

Станция, где обосновался Шмерц, была, если говорить о партизанах, сравнительно тихая. Согласно агентурным сведениям, такими же спокойными были и ближайшие районы. Лесов тут маловато, на несколько километров тянулись одни кустарники да болота вдоль речушки. Может, поэтому немцы создали на станции большой склад зерна. Более тысячи тонн ржи было ссыпано в станционном пакгаузе, несколько штабелей мешков с зерном, затянутых брезентом, высились на пакгаузном перроне под открытым небом. Отсюда получали хлеб ближайшие гарнизоны, небольшая паровая мельница едва справлялась с помолом. Ожидалось прибытие порожняков для отгрузки целого эшелона зерна в Германию. На пакгаузном дворе стояли скирды прессованного сена.

Склад зерна и мельницу охраняли пятнадцать полицаев, да было еще на станции человек десять из немецкой дорожной охраны. Это и был весь гарнизон станции.

Поскольку лишних помещений на станции не имелось,4 Шмерц остался со своим небольшим штабом в пассажирском вагоне, в котором он и приехал. Взвод эсэсовцев расположился в своих вагонах-теплушках, стоявших возле самого пакгауза.

И утро и день прошли спокойно. Подполковнику передали по полевой рации несколько донесений: все шло по плану; части занимали населенные пункты согласно разработанному графику; произошло несколько мелких перестрелок, видимо с незначительными Группами партизан. Второй батальон, совершавший глубокий рейд в тылу партизан, направил на станцию значительную группу, более двухсот человек, «добровольцев» для отправки в Германию.

Поздно вечером от командира первого батальона пришло срочное донесение, что батальон столкнулся наконец с основными партизанскими силами, которые отступают, избегая открытого боя, и что с минуты на минуту можно рассчитывать на их полное окружение.

Батальону помогает полицейский отряд, с которым удалось наладить тесный контакт. После десяти часов вечера «никаких донесений больше не поступало, и, прождав часа два и отдав последние приказы относительно ночных застав и патрульных постов, подполковник пошел отдохнуть.

Видно, все началось спустя два-три часа. Адъютант осторожно, но настойчиво тряс его за плечо.

— Что случилось? — механически спросил господин Шмерц, протирая глаза и с трудом приходя в себя.

— Пожар, господин подполковник!

Подполковник и сам наконец увидел, что окно светится расплавленным золотом, по потолку вагона мечутся багровые блики. В вагоне пахнет прогорклым дымом. Торопливо натягивая мундир, подполковник глянул в окно. Прямо перед ним на открытом перроне стояли ярко освещенные три танкетки. Из-за перрона тянулись густые клубы желто-белого дыма. Густой, черный дым пробивался из окон и дверей деревянного пакгауза. Возле танкеток суетились солдаты с ломами, с лопатами. Только теперь заметил Шмерц, что горят и танкетки. Еле заметное бледно-синее пламя трепетало на серой броне, от пулеметных бойниц до забитых грязью гусениц.

— Да что они, с ума сошли, что ли? — заорал подполковник.— Какой дурак тушит бензин снегом… Я расстреляю мерзавцев.— Подполковник кинулся в тамбур.

Не успел он ступить на перрон, как довольно сильный взрыв заставил его броситься на землю. Взорвался, видимо, бензиновый бак на одной из танкеток, и красное пламя взвихрилось над перроном, а вслед за ним поднялись черные клубы дыма. Один за другим раздавались сравнительно слабые взрывы,— рвались ящики с пулеметными патронами. Из-за перрона ветер нес множество горячих ослепительных искр, прожигавших шапки и мундиры солдат. Временами ветер выхватывал из огня клоки сена, и они летели яркими факелами, освещая вагоны, железнодорожные пути и еще более сгущая ночной мрак вокруг. Вот порывом ветра сорвало огромный кусок толя с крыши пакгауза. Он упал на вагон. И сразу огненная лавина забушевала над головой подполковника. Он видел, как лизнула она и раз и второй блестящую светло-синюю стену вагона. Стена начала морщиться, темнеть, краска трескалась, отскакивала пластинками. Сквозь узенькие пазы жестяных листов то здесь, то там вырывались струйки дыма.

Все это произошло в течение каких-нибудь двух-трех секунд. Но и их оказалось достаточно, чтобы вдребезги разнести все планы господина подполковника, над которыми он сидел несколько недель. Какая-то нелепая случайность губила не только его планы, но и карьеру. Но ведь есть виновный, кто-то проспал или совершил преступную небрежность. Шмерц еще не допускал мысли о наличии какой-нибудь грозной опасности. Однако нужно спасать эшелон. Почему не подают паровоз, чтобы оттащить вагоны от пакгауза? Э-э, черт побери, паровоз еще с вечера пошел на соседнюю станцию набирать воды.

Много мыслей пронеслось в голове господина Шмерца. Он бросился изо всех сил подальше от пакгауза. Ему навстречу бежал адъютант.

— Спасайте оружие и боеприпасы! — только и мог крикнуть растерянный, смущенный Шмерц, вытирая ладонью взмокшую лысину.

— Выгружают, господин подполковник…

— Где же паровоз?

— Паровоз лежит под откосом. За семафором путь разобран…

— Как разобран?

В эту минуту с той стороны, где находилась станция, донесся пронзительный крик. Несколько гитлеровцев из железнодорожной охраны сломя голову бежали к вагонам:

— Партизаны! Партизаны!

Где-то сзади, видимо у входных стрелок, застрекотали пулеметные очереди.

— Назад, господин подполковник! — услышал Шмерц голос адъютанта, искавшего спасения за колесами вагона.

Подполковник бросился бежать назад, вопя:

— Огонь, огонь!

Но и без его команды начали бить пулеметы из вагонов. Отстреливались из винтовок, автоматов. Нестерпимый жар выгонял солдат из вагонов, они выскакивали на пути, искали спасения где кто мог. Стрельба партизан усиливалась. Прижатые, с одной стороны партизанами., с другой стороны теснимые огнем пожара, гитлеровцы начали медленно отползать вдоль фундамента пакгауза к станции. Когда же в охваченном огнем вагоне начали взрываться канистры и бочки с бензином, гитлеровцы в панике побежали. Уже никакая сила не могла остановить их. Подполковник глянул на свой вагон. Загорались рамы окон, тлели подножки, двери тамбура.

— Боже мой, ведь там все документы! — вдруг вспомнил подполковник.

Из последних сил он бросился к вагону, вскочил на подножку и тут же покачнулся, шлепнулся в снежную кашицу, в грязь. Он ощутил еще запах старой гнилой шпалы, которая слегка курилась паром, согретая огнем…

Тут же явились партизаны и, не теряя ни секунды, начали хозяйничать в вагоне. Они выбрасывали папки с бумагами, тащили небольшой портативный сейф с секретными документами. Осторожно из рук в руки передали штабную рацию. И когда через окна вылетело еще несколько автоматов и, наконец, вместительная планшетка, командир коротко спросил:

— Что там еще?

— Разная мебель, посуда и всякая дребедень…

— Вылезайте!

Командир раскрыл трофейную планшетку. На карте-километровке был размечен на несколько дней вперед план проведения экспедиции. Здесь же были и предварительные наметки плана мобилизации добровольцев. Но главное, к чему стремились эсэсовцы, это партизанский лагерь — Место приблизительного его размещения обведено на карте толстой красной чертой, в середине кружка написано: «Батька Мирон».

В планшетке нашли и оперативный приказ. Он был не так уж сложен: полицейскому отряду и эскадрону конных жандармов ставилась задача выманить отряд Мирона из лагеря и, отступая к городку, временами демонстрируя панику в своих рядах, оттянуть силы партизан как можно ближе к речке. Вот здесь и выступят по горячим следам первый и второй батальоны, выбьют партизан из леса и, разбив их на отдельные группы, уничтожат на открытом месте.

Одновременно ставилась задача ликвидировать отряд дяди Кости, о дислокации которого у гитлеровцев не было даже приблизительных сведений. На карте стояло несколько красных вопросительных знаков с короткими приписками: «Дядя Костя».

Как незаметно появился отряд на станции, так незаметно и покинул ее.

4

Большое село, куда попала Надя с транспортом раненых гитлеровцев, было ей знакомо. Из этого села родом ее мать, и вместе с нею Надя не раз приезжала сюда. Правда, с тех пор прошло немало времени, село изменило свой вид, появились новые постройки, клуб, средняя школа, благоустроенная колхозная усадьба. В самом начале войны одна из улиц села выгорела от бомбежки, и теперь сиротливо торчали закопченные трубы. В селе — волость, и небольшой гарнизон, и комендант, и зондерфюрер со своей командой.

Раненых разместили в здании школы, оказали кое-какую помощь и утром собирались отправить их на станцию, или, как говорили гитлеровцы, на базу. Надя, ночевавшая на возу на школьном дворе, рассчитывала, как только рассветет, отправиться домой, навестив, если удастся, одну из своих теток. Надя решила еще с вечера зайти к ней, но со двора никого из подводчиков не пустили. Поздно вечером в село ввалилось сотни полторы эсэсовцев. Они были злые, разъяренные. Долго расспрашивали бургомистра, кричали на него, — гоняли во все стороны встревоженных полицаев. Видно, партизаны где-то здорово всыпали эсэсовцам, так как привезли они еще довольно большую группу раненых. А воза три были нагружены убитыми.

Ночь стояла над селом тревожная, напряженная. Люди притихли по хатам, ждали, когда кончится это эсэсовское нашествие. В одной из школьных комнат всю ночь светился огонь. Эсэсовцы допрашивали задержанных на дороге и в лесу. Помощник подполковника Шмерца, низенький, пожилой майор с непомерно вытянутой и лысой головой, сам производил допрос. Арестованных по одному, со связанными руками, вводили в комнату. Среди них были старик и две женщины, задержанные неподалеку от села, трое молодых хлопцев, пойманных в лесу с оружием, учитель из села, арестованный местным комендантом, девушка-подросток, обвиняемая в связи с партизанским отрядом. Было и несколько подводчиков, которые сбросили в лесу с саней убитых и хотели убежать домой, но были перехвачены полицаями.

Лысый майор вел допрос, а его мысли были заняты чем-то другим, и это не давало ему возможности как следует разобраться во всех обстоятельствах. Часов шесть минуло с того времени, как он пробовал связаться со своим начальником, подполковником. Уже второго конного жандарма послал майор на связь со станцией. И они как в воду канули — ни слуху ни духу.

Только под самое утро успокоился майор, собственноручно расстреляв за школьной оградой десять человек.

Когда рассвело, начали выносить из школы раненых, грузить на сани.

Заметив группу полицаев, руководивших погрузкой, Надя направилась к ним.

—. Панове, что же это делается? Третьи сутки конь в дороге, где же он повезет? Да и конь не мой, что я скажу хозяину, если через такие порядки животное подохнет?

— Не твой, говоришь? — просто чтобы отцепиться, спросил один из полицаев.

— Сказала, не мой…

— Чего же тебе беспокоиться, девка? — Дурашливо ухмыльнувшись, полицай хотел было ущипнуть ее. Она так ударила его по руке, что полицай долго тряс ею, чтобы как-то утишить боль. Он не знал, всерьез ли принять такое неслыханное унижение или отделаться шуткой. А кругом хохотали, чуть не лопаясь от смеха, остальные полицаи.

Вдруг один из полицаев, внимательно приглядевшись к Наде, нерешительно двинулся к ней:

— Так это же Конопелька, а я и не узнал. Надя…, если не ошибаюсь. Добрый день!

Надя поздоровалась. Перед ней стоял невысокий хлопец, который ничем не выделялся среди других полицаев — одинаковая форма делала их похожими друг на друга. И только раздвоенная, заячья верхняя губа делала его. приметным. По этой губе и узнала Надя хлопца. Когда-то она училась с ним в начальной школе. Наде довелось встретить его несколько раз и после школы, но потом дороги их разошлись. Она даже забыла его фамилию и теперь силилась вспомнить. И вдруг вспомнила школьную кличку — Гымзик, Гымза. Так прозвали хлопца за то, что, какое бы слово он ни произносил, все сворачивал на гы: «Гы… Надька, гы… это ты знаешь, гы…»

И сейчас, здороваясь, Надя чуть не сказала: «Здорово, Гымза!» Но вовремя сдержалась: «Здорово, здорово…» — и широко улыбнулась своим мыслям.

Полицай нахмурился:

— Чего ты смеешься? Загордилась? Ученая…

— Да что ты, Семен…— даже имя вспомнила.— Это же не шутка, столько лет не виделись…

— Правда, сколько лет прошло?! А теперь, видишь ты…— Гымзик запнулся, слова плохо слушались его. Поэтому и заговорил о более простом, более знакомом: — А твой Коля, гы?!

Надя пожала плечами.

— Ну что ты притворяешься? Этот Коля твой… И кто бы подумал? Гы… с дядькой Костей… Отколол! Гы… столько хлопот наделали нам…

Надя растерянно смотрела на него.

— Да что ты прикидываешься? Ну, кавалер твой!

— Он такой же мой кавалер, как и ты, Семен… Давай лучше бросим об этом. Помоги мне выручить коня из обоза.

— Конь твой будет цел. Я ей про хлопцев, а она о коне…

Если до сих пор полицаи довольно безразлично прислушивались к разговору Семена и Нади, то теперь слушали с большим интересом. Один из них на ухо спросил о чем-то Семена. Тот ответил громко, даже с ноткой раздражения:

— Так я же говорю, ну… Ухажерка его…

Полицай пошептался с другим и быстренько побежал к школе. Спустя минуту оттуда выскочил полицейский офицер. Надя почувствовала неладное, хотела смешаться с толпой возчиков, сбрасывавших под поветью свежую солому. Но едва она сделала шаг, как два полицая преградили ей дорогу:

— Подожди, сейчас поговорим! Подбежав, офицер спросил:

— Которая?

Один из полицаев показал на Надю, Офицер грубо рванул ее за руку.

— Ну, быстро! — словом, как арапником, стегнул он девушку и погнал перед собой, держа наготове револьвер.

Молча расходилась группа полицаев. Один из них прошептал:

— Эх ты, хомут!

— А что такое?

— Такую девчину пустить на погибель…

Семен молчал. Наконец и до него дошло, что он, видно, перестарался… Трудно Семену Гымзику во всем разобраться, всем угодить — и тем и этим.

А в школе — как в муравейнике. Эсэсовцы взбудоражились. В комнату, где держали арестованную, вошел майор. Подошел, посмотрел в лицо, потирая руки.

— Это ты и есть?

Не знала Надя, что отвечать.

— Я не понимаю, господин офицер, о чем вы спрашиваете?

— Кто ты? — стараясь не выдать своего волнения, более спокойно спросил он.

— Подводчица теперь…—тихо ответила Надя, глядя ему в глаза.—Была учительница, ваши солдаты заставили меня поехать с конем… Вот и документы мои.

Майор взял документы, не торопясь перелистал паспорт, просмотрел удостоверение. Документы были как документы — и перерегистрация пройдена, и вез нужные штампы, отметки, прописки в порядке.

Немец задумался на минуту, потом резко швырнул документы на стол.

— Меня не интересует твой паспорт. Меня интересует твой муж, понимаешь, муж… Ты есть жена помощника дяди Кости?

— У меня, господин офицер, никакого мужа нет. Я незамужняя. И никогда замужем не была.

Полицейский офицер что-то тихо говорил майору. Тот поддакивал, время от времени кивал головой.

— О-о… да, да… Ну, конечно…

Майор изменил тактику, что-то похожее на приветливость появилось на его лице.

— Мы пошутили, паненка. Вы говорите сущую правду, вы не были женой этого… помощника дяди Кости. Но вы собирались стать его женой… Да, да…, невеста… вы не можете этого отрицать!

— Дядю Костю, господин начальник, я не знаю. Правда, я слыхала о нем, но никогда не видела.

— Вы слышите, что она говорит? Как это вам нравится? — с чувством явного превосходства проговорил майор.

И чтобы окончательно разоблачить эту хитрую сообщницу и помощницу опасного человека, майор спросил тихо-тихо, почти шепотом:

— А Заслонова вы тоже не знаете? — И в голосе послышались нотки иронии, которая очень редко появлялась у него в разговоре с арестованными.

— Заслонова знаю.

— И собирались стать женой его помощника Хорошева?

— Я думаю, господин офицер, что не так уж интересно и важно знать: кто и кем собирался стать.

— Я советовал бы вам прямо отвечать на мои вопросы. Давно знаете Заслонова?

— Давно, господин офицер.

— И собирались стать женой Хорошева?

— Я должна сказать…— смешалась на минуту Надя,—что была с ним знакома. Но знакомство не всегда может быть длительным.

— Вы сочли, что вас будет шокировать связь с таким… подозрительным и… опасным человеком?

— Я не считаю, господин офицер, позорным быть знакомой с Заслоновым и Хорошевым, которые работают для вас так старательно и добросовестно.

Будто оса ужалила майора. Он даже руками взмахнул, как бы собираясь взлететь.

— Вы слышали, слышали, господа? Дойти до такого нахальства!

И, круто повернувшись к девушке, не сказал, а выпалил ей в лицо:

— Скажешь наконец, ты, партизанка, где теперь Константин Заслонов?

Еле слышно промолвила Надя:

— Вам, Видно, лучше известно, где он находится… Как мне известно, он начальник депо… И я не понимаю, наконец, почему вы пристаете, извините, ко мне с такими вопросами?

— Где Заслонов, спрашиваю я, Заслонов, Заслонов? — кричал разъяренный майор и сильно ударил ее по лицу.

Надя отступила назад и взмахнула руками, чтобы прикрыть лицо от ударов. Она молчала. Все ее существо было переполнено такой ненавистью к этому кургузому эсэсовцу, что она еле сдерживала себя, чтоб не броситься и не вцепиться ему в горло. Но она знала: одно неосторожное движение — и они убьют ее. Надела маску — носи ее до конца. А если дойдешь до последней черты, за которой начинается небытие, тогда… Имеет человек право показать им, этим мерзавцам, до чего красиво и величественно твое дело и что смерть твоя только прославит это дело, дело народа.

А эсэсовец, брызжа слюной, все размахивал револьвером и, приказав людям отойти от нее, шипел по-змеиному:

— Скажешь, скажешь? Буду говорить до трех…, Последнее мое слово — и смерть тебе…

— Вы можете застрелить меня, господин офицер, но я не могу, понимаете — не могу сказать больше того, что сказала. Не могу, потому что ничего не знаю…

Майор опустился на скамейку. Он тяжело дышал, старался не смотреть в глаза своим подчиненным. Полицейский офицер услужливо принес ему стакан воды, но майор брезгливо отстранил его.

— Хорошо…— неопределенно сказал он. Спросил лейтенанта, отправлены ли раненые, готов ли батальон в дорогу.

— Солдаты построены давно, ждут команды…

— Передайте приказ: колонне двинуться. На станцию. Вы во главе колонны. Я вскоре тоже буду. Жандармы есть у нас?

— Пятнадцать человек, господин майор!

— Они будут со мной, да скажите, чтоб дали мне коня. Идите… А вы,—– обратился он к полицейскому офицер, — свяжите ей руки…

В припадке гнева майор хотел сначала повесить упрямую девушку. Но потом раздумал. Так он ничего не добился бы. Нужно захватить ее с собой. В конце концов, она будет сюрпризом и для самого начальника. Были некоторые и другие соображения.

День стоял ясный, солнечный. Совсем по-летнему клубились редкие белоснежные облака. Пригретые щедрым солнцем, курились черные проталины на поле. Вдоль дороги с пригорков журчали мутные ручейки. Под конскими копытами хлюпала вода.

Надя шла молча, задумавшись. Она слегка прихрамывала. Когда конь жандарма, ее конвоира, чего-то испугавшись, резко рванул в сторону, туго натянутая веревка бросила ее на землю. Она сильно ударилась коленом или о ледышку, или о камень. Теперь каждый шаг вызывал острую боль. Колонна, хвост которой был за километр от них, втягивалась в лес. Слишком отставать от колонны майор боялся, хотя до станции, как он знал, было недалеко, каких-нибудь километров десять.

В лесу крепко пахло нагретой солнцем хвоей. Майор, с лица которого не сходило выражение озабоченности, слез с коня, чтобы хоть немного размять свои онемевшие ноги. Солнце, запах хвои настроили его на элегичный лад. Он похлопал себя по худым, совсем не по его комплекции тонким ногам, весело шмыгнул носом, сладко зевнул:

— Хорошо, ах как хорошо!

Взглянул мельком на Надю, на покрасневшие пальцы ее связанных рук.

— Идешь, девушка? — спросил без причины и сам почувствовал, что вопрос его совсем нелепый. Захотел поправиться.— Вот видишь, как хорошо кругом… Скоро будет весна, и солнца будет еще больше, и тепла, и счастья… Ты понимаешь, девушка, — счастья… Ты, видно, хочешь, чтобы мы тебя расстреляли? Или послали на виселицу, вот на этой самой веревке, за которую ты привязана? А можем и здесь повесить, в этом красивом и солнечном лесу.

Стиснув зубы, Надя молчала. А он все говорил, будто хотел убедить ее:

— Ты можешь стать совсем свободная, и руки не будут болеть… Скажи только, где Заслонов и Хорошев. Ты, может, боишься за них? Бояться нечего. Вот придут они к нам, скажут, что совершили большую ошибку, что больше не будут выступать против Германии, против закона. И живите тогда на здоровье, пусть вам будет счастье… Каждый человек должен заботиться о своем счастье…

Надя не выдержала:

— Со связанными руками не говорят о счастье… Лес вдруг расступился. Дорога шла по длинной — с километр — поляне, которая упиралась в небольшую речушку, чистую ото льда, ярко синевшую сквозь сетку чернотала.

Майор хотел уже сесть на коня, которого услужливо придерживал за узду один из жандармов, когда винтовочные выстрелы прокатились по поляне. Выстрелы были до того неожиданными, что майор 'все еще скакал на одной ноге, силясь попасть другой в стремя. Он успел заметить, что его солдаты из хвоста колонны бросились в сторону от дороги, залегли неровной цепью на земле и, отстреливаясь, отползали все дальше и дальше. Конь майора взвился на дыбы и тут же грохнулся на землю, чуть не подмяв жандарма, державшего его за узду.

— Ложитесь, господин майор! — крикнул жандарм и в один миг исчез с дороги.

— Стой, стой! — крикнул перепуганный насмерть майор, видя, как галопом помчались его конники через поляну, прямо к лесу. Элегическое настроение сразу пропало. Майор почувствовал, как прилипла к спине сорочка, как онемели ноги и не попадал зуб на зуб. Его не интересовала больше пленная девушка. Она лежала неподалеку от дороги, от которой он теперь отползал, прижимаясь к самой земле, к мокрой глине. Он видел, как упали на землю, на чистые пни вырубки некоторые из его конников, как полетели кувырком подбитые кони и, отстреливаясь на ходу, жандармы торопливо бежали к лесу.

Напрягая последние силы, он полз краем поляны к зеленой стене молодых елок. Где-то стреляли из минометов.

«Наши минометы! — сразу узнал майор, и от сердца немного отлегло.— Видно, на помощь подошли солдаты со станции».

Майор не ошибся. Это были действительно немецкие минометы, но не знал майор, что находились они уже не в немецких руках.

До ельника оставалось всего каких-нибудь десять шагов. Пользуясь тем, что стрельба у речки немного притихла, майор приподнялся и бросился изо всех сил к ближайшей кучке елок. Но едва успел он нырнуть в зеленую чащу, как его, нельзя сказать чтобы деликатно, подхватили под обе руки. Низенький, шустрый человек вежливо махнул перед ним промазученной кепкой:

— Поздравляем с приездом, ваше благородие, угодили без опоздания. Разрешите, пожалуйста, ваши вещи! — и не очень уж гостеприимно отстегнул его кобуру с револьвером, вытащил из кармана документы.

— А чего, брат ты мой, с ним еще тары-бары разводишь, с гадом,— послышался другой голос— Ты его сразу по черепку, из него и дух вылетит…

— Отставить, Чмарутька, отставить! Никакой дипломатии у тебя нет… Не видишь разве, какой чин… В этом черепке еще кое-что найдется, о чем нашему командиру очень интересно будет узнать.

И снова повернулся к майору:

— Смелей переставляйте ножки, ваше благородие! Вот так, вот так… айн, цвай… айн, цвай…— и поминутно подталкивал его винтовкой.

Майор шел, механически переставляя ноги. Все боялся: вот-вот опустится на хребет тяжелый винтовочный приклад.

На небольшой полянке майора присоединили к группе пленных — тут было человек двадцать эсэсовцев, жандармов, полицаев — и погнали дальше.

Темнело, когда майора ввели в просторную хату. В очажке весело потрескивали смоляки, ярко освещая выбеленные стены и потолок. За столом сидело несколько человек. Они пили чай, и только один из них листал страницы записной книжки, просматривал разные бумаги, целую пачку фотографий. Он доставал все это из планшетки, лежавшей тут же на столе. На нем был короткий черный пиджак. Поблескивал перекинутый через плечо желтый ремень от маузера. Человек оторвался наконец от своих бумаг и, бросив быстрый взгляд на пленного, резко спросил:

– Майор Найц?

– О да, майор Найц… майор эсэсовских войск, разрешите добавить…—торопливо ответил он.

— Вы — военный, поэтому советую отвечать коротко и точно. Сколько людей расстреляли вы вчера?

Не думал майор, что с этого вопроса начнется допрос. К такому вопросу он не был подготовлен. И нужно же было ему записывать фамилии тех людей и свой приговор… Наконец, зачем нужно было класть все эти бумаги в планшетку? Когда назвали его фамилию, нечто подобное мимолетной, как светлый сон, надежде мелькнуло в голове майора: «Они иногда берут и в плен,— значит, буду жить… Главное — жить… А карьера, служба… все это мелочи теперь».

— Я жду вашего ответа.

— Было расстреляно десять человек, господин начальник… Но это сделано по долгу службы, согласно инструкциям…

— Меня не интересуют ваши инструкции. За что расстреляны?

— Они были партизаны…

— Вот тут записано у вас: старик, семьдесят шесть лет, задержан с возом дров.

— О, он ехал из леса, он, видимо, помогал партизанам…

— Видимо?

— О да, господин начальник…

— А девочка, тринадцати лет?

— Она была связной, господин начальник.

— Это доказано судом?

—. Суда не было, но полиция обвиняла ее.

— И потому вы расстреляли ее своими руками? Майор молчал,

— И совсем маленьких детей вы расстреливали?

— Что вы, что вы, господин начальник? У меня у самого дети…

Заслонов бросил майору снимок, на котором была сфотографирована площадь небольшого городка. На площади, из конца в конец, лежали рядами трупы убитых, среди них и трупы детей. На переднем плане — майор. Он стоял с несколькими эсэсовцами, и горделивая улыбка победителя сияла на его лице,

—. О, господин начальник! — не сказал, а прошептал майор.— Это же не здесь, не здесь… Не в России. Это в Польше…

— Разве польские дети не имеют крови или они дышат другим воздухом? Однако говорить об этом с вами бесполезно… Плохие, безнадежные ваши дела—, и ваши, майор, и фюрера вашего,— если против детей, против стариков вынуждены вы выступать с автоматами и пулеметами… Уберите его! — Заслонов резко махнул рукой, будто хотел поскорей выбросить из хаты этот мусор. Майор бросился на колени, начал кланяться и, стуча лбом о пол, заскулил, как побитый пес:

— Господин высокий начальник… Господин высокий начальник…

Он упирался, когда его подхватили под руки. А когда потащили к двери, завопил на всю хату:

— Одну минутку… Одну минутку…

— Шевелитесь, однако, хлопцы. Быстрей! — недовольно поморщился Заслонов и приоткрыл дверь хаты, чтобы освежить воздух, которым только что дышал этот эсэсовский изувер.

5

Доктор отряда, бывший вокзальный врач, не отходил от Нади, которую привезли без сознания. Ее подняли на поляне возле кучи сучьев, оставшихся здесь после вырубки леса. Видно, жандарм, в страхе бросившись к лесу, не сразу выпустил из рук веревку, за которую вел связанную Надю. Возможно, веревка была привязана к седлу. Несколько минут ошалелый конь тащил ее по земле, пока веревка не оборвалась, зацепившись за пень. У Нади переломана рука, вывихнуто плечо, несколько ссадин на голове,— видно, ударилась о камни. В добавление ко всему она сильно простудилась, пролежав некоторое время в талой воде.

Хорошев с Заслоновым несколько раз наведывались в хату, в которой лежала Надя, пытались заговорить с нею, но она не приходила в сознание, беспокойно металась в кровати. И все время бредила.

Наклонившись, Хорошев тихо звал ее:

— Надя, Надечка… Разве ты не узнаешь меня?

Надя смотрела на него безумными глазами, и казалось, в ее взгляде, на ее неподвижном лице не было и следа мысли, чувства. Понурившись, Хорошев пристально вглядывался в ее глаза, в каждую мельчайшую черту ее лица, такого знакомого, такого близкого. Она не узнавала его. Временами приподнималась на локоть здоровой руки и кричала на всю хату:

— Ах, ловите, ловите, они убегают!

Пока Надя приходила в себя, Заслонов с Хорошевым успели повидаться с Мироном. Тот со взводом партизан явился к Заслонову. С батькой Мироном пришел и Дубок, которому не терпелось скорей увидеть Надю. Каратели, как выяснилось во время разговора З'асло-нова с батькой Мироном, встретили сильный отпор. Хотя они и не были целиком разгромлены, но понесли значительные потери, особенно первый батальон. Часть второго батальона вместе с остатками полицейского отряда сумела удрать. Недобитые эсэсовцы из первого батальона убежали на железную дорогу, нагнав своими рассказами немало страху на весь гарнизон.

Заслонов и Мирон провели короткое совещание. Условились: батька Мирон будет и в дальнейшем держаться неподалеку от города, а Заслонов со своим отрядом, сделав небольшой рейд,— чтобы немного прочистить мозги полицейским гарнизонам,— перейдет ближе к другой железной дороге, которая примерно в ста километрах к северу от городка шла также на запад.

* * *

Вечерело, когда в хату вошел Дубок. Сняв шапку, виртуозно подбросил ее вверх, поддал другой рукой, я шапка как влипла в стену — повисла на деревянном крюку. На губах Дубка блуждала улыбка, и весь он так и сиял какой-то сдержанной радостью.

— Не хватил ли ты, хлопец, где-нибудь чарку? — прищурясь, спросил у него батька Мирон.

— Что вы, что вы, товарищ командир! Я у больной просидел.

— Ну что там?

— Доложил, как вы нагоняй нам давали, ну…— выразительно глянул Дубок на Хорошева,— и обо всем прочем… Она привет вам передавала, и им… конечно..,

Мирон глянул на Хорошева:

— Сходим, Микола, проведаем? Хорошев молча нашел шапку.

Надя приподнялась, стараясь получше пристроиться и сесть.

— Лежи, лежи, не шевелись! — весело успокоил ее батька Мирон. И тут же шутливо набросился на Хорошева: — А ты чего стоишь, поздоровайтесь по-человечески.

Хорошев подошел к кровати, протянул руку. Надя взяла ее, на минуту задержала. Щеки ее загорелись румянцем.

— А целоваться разве я за вас должен, черти вы полосатые! — И, отстранив Хорошева, Мирон осторожно обнял девушку, поцеловал ее.— Ну, рад, Надечка, рад, что все кончилось хорошо. А теперь приходи в себя, поправляйся.

Он подмигнул доктору, стоявшему все время в стороне, и взялся за шапку.

— Пошли, брат медицина! Мне нужно с тобой поговорить. А она пусть теперь отчет примет от этого…— хотел сказать «предателя», но промолчал: чтобы не бередить еще свежих ран.

Хорошев сидел возле нее, вглядывался в знакомые черты лица. Осторожно взял ее руку. Надя не отняла руки и все вглядывалась в его глаза. И печаль и радость были в них. Было нечто новое, что сразу нельзя было разгадать. Новое в манере держать голову, в походке, когда ходил он по хате. Под глазами легли легкие тени, на лбу появилась морщинка,— она особенно отчетливо обозначалась, когда Микола хмурился или задумывался. Морщинки появились и возле губ и придавали суровость его лицу. И все же сколько знакомого, прежнего: и взгляд, и зачес волос, и едва приметная родинка на подбородке, и теплота его рук, и само чувство его близости, и этот голос, который она узнала бы среди бесчисленного количества голосов.

Ему хотелось о многом рассказать ей.

Но уж так бывает всегда: хочет человек весь мир раскрыть в своих взволнованных словах, счастливым сердцем обнять его, слиться с ним, высказать все, все, чем он живет и дышит, но скупыми становятся человеческие слова.

Только и смог Хорошев спросить:

— Надя… Надечка… Ты рада? Опять встретились мы с тобой…

И опечалился, увидав, что уголочки губ ее задрожали. Будто тень промелькнула по лицу. Так бывает, когда на спокойную, зеркальную гладь озера неожиданно подует ветерок и она потемнеет, нахмурится. Свинцовая муть промчится по озеру, подняв сизые гребешки волн.

Девушка плакала. Вначале она силилась превозмочь предательские приступы плача, но почувствовала, что ничего не может поделать.

— Коля, родной мой…— порывисто заговорила Надя сквозь слезы.— Прости меня, что я… что я тогда нехорошо подумала о тебе… И до последних дней ты был в моих мыслях нехороший… Страшно даже подумать — предатель… Я хотела убить тебя, других подговаривала. Не знала, какую кару тебе подобрать… И я убила бы тебя, если бы не батька Мирон… Ах, боже мой, какой он хороший человек… Мне стыдно теперь смотреть тебе в глаза. Как я ошиблась, как я могла подумать такое? Коля мой, родненький мой… Мы с матерью твоей говорили, она проклинала тебя. Что с ней теперь, я и не знаю. Больше месяца не была на селе…

— Не волнуйся, Надя…— утешал ее Хорошев.— Что было, то прошло и, как видишь, не вернется. Мать с Васильком партизаны перевезли в спокойное место. Мы с ней давно помирились, она говорит, что я теперь стал даже лучше, чем был. Обижается только, что не сказал ей правды раньше. Конечно, я мог сказать –—; и ей и тебе — обо всем. Ну, прости же меня, Надечка, Прости меня, мое солнышко, моя радость…

Он прижался к ней, осторожно обнял, поцеловал в мокрую от слез щеку, в трепетные веки. Ласково перебирал ее косы, разглаживал брови.

Каких только слов он не услышал: и Коля, и Колечка, и Колюнчик, и такое нарочито важное, официально-шутливое, как Николай Степанович, и совсем смешное, дурашливое — Миколашка-баклажка, его давнее школьное прозвище.

Они сидели радостные, взволнованные. О чем только не говорили, перебирали прошлое, вспоминали смешные истории из только что пережитого.

Совсем стемнело, когда зашел Мирон.

— Ну что, наговорились? — серьезно спросил он и начал раздеваться.— Я думаю, уважаемые Николай Степанович и Надежда Астаповна! — сказал он, придавая своему голосу подчеркнуто торжественный тон.— Живем мы малость не по-человечески: старым радости мало, молодым веселья еще меньше. И вот решили — я, Заслонов, Чичин, Блещик да еще этот «брат ты мой», Чмарутька,— да вот они и в хату входят…

Действительно, они все вошли в хату, с ними не вошел, а вкатился и Дубок.

— Ну вот, Дубок тоже поддерживает наш проект… одним словом, решили мы вас поженить!

— Мирон Иванович, бросьте вы шутить…— взмолилась Надя, покраснев до самых ушей.

— А какие там шутки! — говорил батька Мирон, зажигая лампу.— Глаза как звезды, от счастья светятся, а она — шутки. Вот придет сейчас председатель сельсовета — замечательный, наш человек,— и оформим. У него и книжка загсовская осталась, зачем же ей пустовать…

— Дядечка, да что на вас нашло, тут же чужие люди!

— Чужих нет. Тут все свои. Вот и Чмарутька скажет.

— Свои-то свои…— отозвался Чмарутька.— Но о невесте у меня думка есть: пусть немножечко подождет. С больной рукой она не управится с мужем, если, скажем, захочет поучить его за какую-нибудь, простите меня, товарищ командир, провинность.

— Правильно говорит дядька Чмарутька. Пусть сначала как следует поправится Надя,— сказал и Хорошев.

— Ну хорошо,— согласился Мирон.— Со свадьбой, так и быть, подождем, но с ужином ждать не будем.

Чмарутька и Дубок хлопотали около стола. Явилась и хозяйка хаты, ловкая, приветливая женщина. Муж ее был на фронте, и она рада была угодить, чем могла, партизанам. Вскоре в печке весело потрескивали дрова, а спустя некоторое время на шестке приятно попыхивал паром чугунок с картошкой, а еще через минуту-другую на том же шестке так аппетитно зашипело, что у бедного Чмарутьки заныло под ложечкой, он даже проглотил слюну, не выдержал и заглянул в печь:

— Вот это яичница так яичница, к ней бы еще Чего-нибудь.

— Брат ты мой…— поддразнил его Дубок.

— А ты не смейся! К такой яичнице я готов и приклад хороший дать.

Чмарутька сбегал в сенцы и быстро вернулся оттуда с тремя бутылками.

— А разве был приказ на это, Савка Лявонович? – полушутя спросил его Заслонов.

— Приказ приказом, Константин Сергеевич, но я так понимаю дисциплину, что должен и работник хозяйственной части определенную инициативу проявить. Тут вот бутылочка шампанского — это уж для женщин — и коньячок, наилучший, французский, дай бог мм здоровья, этим французам, обокрали их фашисты. Хороший коньяк, сам бы пил, да жалко: без людей не разберешь, что за вкус. Из самого огня достал. Константин Сергеевич у нас строгий,— борони боже что-нибудь взять, кроме оружия. Но как же такому добру пропадать… Ну, пожалуйста, за стол, да плотней. А Наде Астаповне хозяйка прислужит…

И начался дружный веселый ужин. В хату вошли еще: врач, бывший председатель сельсовета, теперь командир одной из рот отряда, несколько стариков. Всем нашлось место за столом. Ужин незаметно перешел в беседу. А кто помоложе, затянул песню. Всем на радость открылся тут еще один талант Дубка. Хлопцы из отряда принесли новенький трофейный аккордеон, показать командиру. Дубок взял его в руки, тряхнул головой, чтобы откинуть назад волосы, заиграл тихо-тихо. Знакомая мелодия сразу полонила людей. И как-то незаметно они подхватили слова песни. Была тут и неизбывная тоска по любимой родине, которая «горит в огне», и готовность отдать все, до последней капли крови, чтобы стала она свободной и счастливой.

Трансваль, Трансваль…

Может быть, для многих и название было незнакомо, и не всякий знал, где находится эта страна — Трансваль, и когда, в какое время происходили события, о которых говорила песня, но каждое сердце трогала человеческая тоска ее задумчивых слов.

Несколько минут все молчали после того, как затихли звуки музыки. Потом спели «Конницу Буденного». И будто у всех сразу помолодели души. И все, что висело тяжелым камнем на душе, на время исчезло, отошло далеко-далеко.

— Ну что ж, подвеселили души, пора подвеселить и ноги! — сказал Хорошев, возбужденный, раскрасневшийся.

Мелким перебором рассыпались голоса гармоники. И в такт им зачастил подкованными сапогами Чмарутька, даже половицы заплясали, замигал огонек лампы. Вихрем носился Чмарутька. Мелькали, поблескивали подковы сапог, ноги делали такие выверты, что хозяйка хаты даже зажмурила глаза, боясь, как бы не рассыпался, упаси боже, на мелкие куски этот непоседливый человек. А тот пустил в ход и руки и ловко отбивал ими такт и по коленкам, и по голенищам сапог, ловко попадал и по лысине и так закружился, что казалось, еще минута — и оторвется Чмарутька от пола, винтом взовьется под самый потолок, чего доброго пробьет его с разгона и выскочит из хаты.

Барыня, барыня… сударыня, барыня…

Не выдержал и дядя Костя, сидевший как на иголках, готовый вот-вот сорваться с лавки. Он сбросил пиджак и, тряхнув головой, плавно пошел наперерез Чмарутьке.

— Держись, Савка Лявонович, наступаю! Держался Чмарутька. Уже бежал с его лысины пот, не сгибались коленки, но он не поддавался.

— Не такая наша порода чмарутькинская, чтобы им, молодым, дорогу уступить. Знай наших!

Но как ни хвалился Чмарутька, все же вышел из круга и, вытирая рукавом раскрасневшееся лицо и вспотевшую лысину, тяжело опустился на лавку рядом с Мироном.

Дрожали от пляски, от хохота стены и пол. От души смеялась Надя, искренне жалея, что болезнь не позволяет ей принять участие в общем веселье.

Наконец Мирон глянул на часы, поднялся.

— Пора, честная компания, и расходиться… Люди попрощались, разошлись. Но долго не могла уснуть Надя под впечатлением и такой счастливой, дорогой встречи, и веселого праздничного вечера, которые не так уж часто случаются в партизанской жизни.

И почему-то вспомнилось далекое-далекое. Они оба учились тогда в начальной школе, она в третьем классе, он в четвертом или пятом. Летом пасли, как все их одногодки, гусей, гоняли на загуменье телят, бегали на болото искать утиные гнезда, собирали в лесу ягоды, ходили за грибами. Сколько было радости, веселых игр, разных приключений. Однажды волка повстречали, да так и не поняли, кто больше напугался — волк или они. Бежали без памяти аж до самых гумен и только тут отдышались. Были и другие приключения. Собирали раз землянику. Коля нашел такое местечко, хоть ты сгребай ягоды лопаточкой, вся поляна красная.

— Собирай, собирай, это я для тебя нашел.

И даже помог собирать ей, да еще отсыпал ей своих ягод более полстакана.

— Это тебе, Надька, у тебя меньше, чем у меня… Мальчишки, видно, подслушали их разговор и начали на «весь лес:

— Кавалер, кавалер!!!

Коля бросился за мальчишками, одного избил, за, другим гнался до самой деревни. А те бежали и всё кричали:

— Кавалер, кавалер!

Надя и другие девчонки шли следом и поддразнивали мальчишек:

— Дураки, дураки!

В самом деле дураки, почему они дерутся всегда?,

— Дураки, дураки!

И тут Коля подлетел к Наде.

— №;ты с ними вместе? Отдавай мои ягоды!

— Так тебе и отдам, как же…

Обозленный Коля схватил ее за косу и начал так трепать, что порвалась лента в косах и ягоды полетели, рассыпались по дороге.

— Вот тебе, вот тебе!

Надя в плач. Девчонки сначала растерялись, а потом налетели на него, как ласточки на коршуна, защищая Надю. А тут и тетка Аксинья подоспела. Шла на поле, на самое побоище наткнулась.

— Эге, мой хлопец, что же это ты Надю обижаешь?

—. А пусть не дразнят…

— Кто ж тебя дразнит?

— Это его, тетенька, мальчишки кавалером дразнят…— наперебой рассказывали девчонки.

— А при чем тут Надя, почему ты бил ее?

— А пусть не думает, что я кавалер ее… через нее меня и дразнили…

В самый раз рассмеяться тетке Аксинье над таким оправданием Коли. Но она всерьез увещевала его, даже уши горели у Коли от стыда.

— Смотри же, чтобы я больше никогда этого не слыхала. А ты,— обратилась она к Наде,— не плачь. Пойдем завтра с тобой, по целой корзинке наберем…: А на него не обижайся, это он по глупости. Вот он и прощенья у тебя попросит…

Коля на это ничего не ответил. Только нахохлился, надулся. Очень ему нужно это прощенье… унижаться перед девчонкой, да еще при всех. Узнают мальчишки — совсем засмеют…

Какое-то время не налаживалась нарушенная дружба. Но детские обиды недолговечны, и скоро они забыли об этом приключении.

Был еще и такой случай, когда учились они в старших классах. Как-то весной возвращались из школы. Нужно было перебраться по кладке через речку. Утром она была тихая, спокойная, а за несколько часов вода так поднялась, что не узнать маленькой речушки. Бешеный поток мчался с грозным шумом меж ольховых кустов и деревьев, подбрасывая над кладкой куски белой пены, выходя из берегов. Того и гляди, снесет кладку — толстое, суковатое бревно. Тонкие перильца над кладкой дрожали, трепетали от мощного напора воды. Начали осторожно перебираться по кладке. Последней шла Надя. То ли поскользнулась она на заливаемой водой кладке, то ли закружилась у девочки голова при виде стремительного потока,—неожиданно очутилась Надя в воде и была подхвачена пенистым течением. Все ахнули, растерялись. Кое-кто отчаянно закричал: «Спасите!» Никто и не заметил вначале, как в мгновенье ока сбросил Коля пальто и стремглав бросился вдоль берега. Секунда, вторая, и он уже в реке, хватает Надю за руку, и их обоих вода прибивает к берегу, там, где речка делает крутой поворот. Все бросились к ним, помогли выбраться на сухое. Быстро добежали до деревни. Хата Аксиньи почти самая ближайшая. В ней и обогрели Надю, переодели в сухое. Специально приходила Надина мать и так благодарила Колю, что тому было просто неловко, и он как бы оправдывался:

— Да что там такого… И совсем не страшно, да и речка наша не такая уж глубокая…

Больше никто уже не дразнил их. Правда, поменьше мальчишки говорили шепотом вслед Коле:

— Надин жених пошел…

Но слова эти не были насмешкой, а произносились с нотками скрытого уважения.

Ну какой там жених! Смешно… С того времени, однако, дружба Нади и Коли вступила в новую полосу. Детская дружба перерастала в юношескую.

6

Стояла темная майская ночь. Землю укрывали тучи, сквозь которые временами продирался месяц. Уже который раз штурман брался за карту, выверял по ней скупые ориентиры, которые можно было заметить на земле. То блеснет мутным зеркалом лесное озеро, то запетляет слегка прикрытая туманом речушка, то блеснут где-то далеко-далеко стальные нити рельсов. Штурман наконец подал команду летчику, и самолет пошел вниз.

Екнуло сердце у старшего пассажира, сидевшего в кабине. Пассажиров всего двое. Одному было лет под сорок, звали его Корнеем Степановичем Постебунчиком. Второй — совсем молодой парень, лет восемнадцати. По фамилии его — а был он Ивановым – почти никто не звал, а звали его просто Сашкой. И вот когда самолет пошел вниз, Сашка и глазом не повел: прыгать так прыгать. Нельзя сказать, что он был выдающимся мастером парашютного спорта, но раз пятнадцать или двадцать прыгал с самолета, когда еще был в парашютном кружке старших классов школы. Одним словом, ветеран, обжился в воздухе. Постебунчик был новичком в этом деле. Нельзя же всерьез принимать два тренировочных прыжка, которые пришлось ему сделать, когда он был на специальных курсах при Центральном партизанском штабе. Не легко дались ему эти прыжки. Но он ничем не выдал себя, самым бодрым голосом заявил начальству, что готов хоть сейчас снова в небо, хоть на семь или даже на десять тысяч метров… Держался человек. Над всем преобладало одно стремление — быть там, где воюют. В армию не брали, браковали по зрению: носил очки с толстенным стеклом. Ну, а здесь можно, тем более шифровальщиком при рации. Вся твоя забота — бумага и карандаш. И сам до войны был канцелярским служащим, работал в обкоме, в бухгалтерии. Только вот эти парашюты! И черт их выдумал на его голову. Не зря екнуло сердце у Постебунчика, когда самолет пошел на снижение. Он знал, что сейчас появится штурман и вежливо заставит их шагнуть в воздух.

И действительно, из кабины летчика показался штурман. Он подвел пассажиров к закрытым еще дверям, внимательно осмотрел крепления вытяжных парашютных шнуров. И когда самолет чувствительно покачнулся влево, вправо, штурман открыл дверь, слегка улыбнулся пассажирам, весело сказал:

— Ни пуха вам, ни пера!

Сашка прыгнул первый. Зажмурив глаза и помянув мысленно папу и маму, Постебунчик мешком кувыркнулся вниз.

Ну, а дальше пошло все как по расписанию. В ушах засвистело, даже дух заняло. Не успел разобраться, где небо, где земля, когда его сильно дернуло, выпрямило. И тут Постебунчик заметил, что его парашют будто выскользнул из-под самого месяца. Скользнул, а затем прикрыл его. Постебунчик припомнил все нехитрые инструкции и начал внимательно присматриваться к земле, стремительно летевшей ему навстречу.

Вскоре заметил внизу ровные черные полосы. Между ними что-то слегка белело, видимо дорога. Еще несколько секунд, и, зацепившись парашютом за сук высоченной березы, Постебунчик закачался на стропах. А до земли всего каких-нибудь метра полтора. Ну надо же! И раскачивался парашютист, и как только мог дергал за стропы, но хоть ты плачь.

— Закукуешь тут на березе, как кукушка…

Начал тихонько Сашку звать, но разве дозовешься его, если неизвестно, где сел парень. Конечно, нашел бы Постебунчик способ выбраться из беды, но тут подоспел Сашка. Подскочил, уцепился за ноги, потянул. Сук обломился, и Постебунчик мешком сел на песок, на самую дорогу. Стащили и 'парашют с дерева.

Пока прятали при скупом свете месяца парашюты в кусты, снова потемнело. Тучи заслонили все небо, начал моросить мелкий дождь. Обложило, видать, надолго. Была у парашютистов и карта. Попробовали в кустах при фонарике разобраться в ней, но где там. Хотя и знали район — им штурман сказал,— но никаких ориентиров, кроме большака с березами, вблизи не было. Хотя бы сарайчик какой-нибудь, или гуменце, или что-то человеческое — ничегошеньки, тьма тьмою. А мало ли таких большаков в районе!

Спрятали карту, прислушались к ночным звукам, принюхались,— может, дымком повеет. Но где это ночью печки топят!…

Шли понурившись, тяжело переставляя мокрые сапоги. Где-то далеко впереди боязливо замигал огонек. Мигнул и исчез. Потом отчетливо послышалось, как запел петух, к нему присоединились второй и третий.

«Видно, деревня или село…» — подумали оба и заторопились. Сошли с дороги и начали пробираться кустами. Уже из кустов они заметили неясные очертания первых строений, но тут Постебунчик полетел вверх ногами через какие-то сучья. От ближайшего дома послышался громкий окрик по-немецки: «Стой, кто идет?» Оба путника прижались к земле. Автоматная очередь разорвала воздух и смолкла. Наступила такая тишина, что Постебунчик, казалось, слышал, как стучит сердце его напарника. Они полежали минут пятнадцать, видели, как мелькнул еще раз огонек возле крайнего здания,— должно быть, часовой, успокоенный тишиной и затосковавший по нескорой смене, решился украдкой закурить сигаретку. Где ползком на животе, где на четвереньках они двинулись глубже в кусты и, когда исчезла из глаз деревня, встали на ноги и быстро зашагали на восток, начинавший уже бледнеть. Прошли километров пять — семь и вдруг увидели на краю болота небольшой сенной сарай. Дождь не переставал моросить, и утомленные путники решили переждать его в этом сарайчике, заодно и отдохнуть немного, а если будет возможность, то и обогреться. Не мешало бы подумать и о завтраке — тяжелый путь давал себя знать.

Путники примостились в углу, где лежала целая охапка соломы. Глаза слипались от усталости, и вскоре оба они, несмотря на все старания превозмочь дремоту, уснули как убитые. Видно, проспали долго,—! когда проснулись, над стрехой стояло уже солнце и клочья соломы на крыше слегка курились паром. Возможно, путники проспали бы и дольше, если бы не частые выстрелы из винтовок. Приникши к щелям между бревен, они осмотрели поле, тянувшееся до самой деревни, возле которой они, видно, блуждали ночью. В противоположной стороне зеленели заросли кустарника, поблескивала речка, за речкой начинался бор. Кустарник подходил к самому сарайчику, тянулся по опушке леса до самой деревни.

Но не кустарник, не поле и не речка интересовали теперь их. Они заметили на полевой дороге небольшую группу немцев, залегших за кучей камней. Немцы изредка постреливали в сторону речки. В ответ оттуда также слышались выстрелы. Немцы были значительно ближе к речке, чем сарайчик. Взглянул Постебунчик на кусты и облился потом. Шепотом позвал Сашку. Между кустов ольшаника, пригибаясь на открытых местах, цепочкой пробирались к речке человек пятнадцать гитлеровцев. Видно, те, которые. стреляли с поля, отвлекали на себя внимание партизан, а эти намеревались перебраться за речку, чтобы ударить партизанам с тыла. Немцы были метрах в пятидесяти от сарая.

Ситуация складывалась не очень приятная для парашютистов, и у них не было никакой охоты задерживаться в своем вынужденном приюте. Друг за другом они выскользнули из сарайчика и, прижимаясь к ольшанику, прячась в лозняке и низких кустах смородины, также поползли к речке.

Вот уже блеснула вода. Небольшая болотная речка, заросшая кувшинками, густым камышом, открылась перед ними, до нее оставалось каких-нибудь метров десять, и Постебунчик не заметил, как проскочил это расстояние и бултыхнулся, как камень, в воду. Стрельба разгорелась с новой силой. Но стреляли теперь уже больше с высокого берега, прямо над головой гремели выстрелы. Парашютисты услыхали, как 'кто-то крикнул оттуда, с кручи:

— Не выторкивайтесь, не выторкивайтесь пока что из воды, держитесь берега.

Кто не обрадуется такой команде в подобной ситуации, да еще на родном языке?

Немцы постреляли еще немного, да так и отошли ни с чем. Вскоре два путника, мокрые до нитки, усталые, сидели и обогревались у небольшого костра на партизанской заставе. Партизаны доставили небогатые их пожитки и груз, спрятанные в кустах возле дороги.

Как выяснилось, партизаны ночью заметили самолет. Он низко-низко пролетел над речкой, сделал два круга над лесом, над болотом и пошел назад, на восток. По звуку моторов можно было узнать, что это наш, советский самолет. Поэтому, как только рассвело, группы партизан разошлись во все стороны, догадавшись, что самолет* на мог прилететь без причины, что он, наверно, сбросил груз или людей.

Немцы из гарнизона, размещенного в большом селе, тоже слыхали гул самолета и утром послали небольшую группу солдат, чтобы они прочесали на всякий случай болотце и хотя бы часть леса.

Под вечер парашютистов доставили в штаб партизанского отряда.

7

Небольшая колымага пылила по дороге. Лошади лениво перебирали ногами, отмахиваясь хвостами от оводов и слепней. Полуденное солнце припекало так, что закручивались молодые листочки на ольшанике, а на пригорках кое-где пожухла трава. Пыль от колымаги да от десятка верховых поднималась столбом и долго висела над дорогой. Лошади фыркали от пыли, всадники то и дело* снимали шапки, чтобы немного просушить вспотевшие лбы и чубы. Только дед Пранук не обращал внимания на жару и сидел на козлах в своей меховой шапке. Удобно примостившись на кожушке и сидя боком, чтобы не упускать из глаз лошадей, он вел, как сказал сам, «серьезный разговор» с Соколичем:

— Так что выходит, товарищ секретарь, что у нас теперь во всех районах советская власть?

— Так и есть, дед Пранук.

— Значит, и немцу в наших районах концы? Выходит, что хоть он и захватил нас, а мы на него, можно сказать, плюем, никакого внимания не обращаем?

— Почему же? Внимание обращаем большое, а постараемся еще больше обратить внимания.

— Это я хотел сказать об уважении: не жалуем немца, не боимся его. Все равно как в восемнадцатом да в двадцатом у нас в Рудобелке. И немец тогда допекал, и белый поляк на нас шел, напирал, а в Рудобелке не покорились, даже свою республику объявили, так и отстояли советскую власть, всю войну держались.

— Рудо-белка маленькая, дед. Мы, кажется, немного побольше. Почти целая область, дед Пранук. Да и в других областях то же делается, что и у нас.

— Известно…— сказал в раздумье дед,— Вот я припоминаю…

Но тут въехали в деревню, и дед вынужден был прервать разговор, надо было смотреть за лошадями.

И только они проехали хаты три, как заметили в другом конце деревни какое-то движение. Там стояла толпа людей, несколько человек суетилось возле воза под липой. Слышно было, кто-то ругался, кто-то просил о чем-то. И плакал. Можно было разобрать, что плакала женщина.

— Что там происходит? — спросил Соколич мальчика, бежавшего оттуда.

— А это, дяденька, свистуны одежду отбирают, а у тетки Марьи и корову тащат.

— Погоняй, дед! — крикнул Соколич.

Люди расступились, давая им дорогу. Два дюжих парня тащили за веревку корову, третий подгонял ее хворостиной. Хлопцы пытались подвести корову к возу, чтобы привязать ее. Возле них бегала, металась низенькая, худощавая женщина со сбитым набок платком, с всклокоченными волосами. Она то кричала на корову, чтобы та шла обратно, то слезно голосила, упрашивала:

— А родненькие, а зачем же последнюю брать! Ну взяли пальто, ну и бог с ним, зачем же меня жизни решать; у меня же детей куча, куда же мне деться с ними, с голубятами!

Хлопцы зло отмахивались от нее:

— Отцепись, баба, а то хуже будет!

Увидев новых людей, они немного смутились, но, узнав в них партизан, снова принялись за свою работу. Один бросился к возу, чтобы прикрыть его продранным брезентом. На возу лежали овечки, десятка три кур и трепыхались в мешке и визжали на всю улицу поросята.

Грозный как туча сошел с.колымажки Соколич.

— Что вы тут делаете?

— А разве не видишь? — дерзко ответил один из парней и решительно повернулся, чтобы приняться за свое.

— Вы кто? — одной рукой схватившись за пистолет, второй сжав руку парня, спросил Соколич.

— Ну кто… Свистуны мы.

— А это что? — показал рукой на воз, на корову.

— Для отряда забираем.

— Кто вам позволил, собачьи вы сыны, последнюю корову брать у женщины? У нее же два сына в армии,

— За то, что сопротивляется. Приказали ей пальто отдать, так не хочет, упирается.

— Кто вас уполномочил на это? Самоуправство! Мародерство!

Парни смутились. А когда конники Соколича отобрали у них винтовки и гранаты, они и совсем растерялись.

— Расстрелять босяков! — И Соколич махнул рукой.— Ведите за гумно!…

Парень, который прежде держался очень дерзко, попытался бежать. Но его тут же схватили за воротник, привели к возу.

Люди, стоявшие до этого молча, вдруг заговорили, зашумели. Женщина, погнавшая было уже корову к воротам, прислушалась, остановилась и, поминая бога, побежала к Соколичу.

— Родненький, да неужто стрелять!

— А вы, видно, хотите, чтоб они каждый день вот так безобразничали? Уж не жалеете ли вы их?

— Кто их жалеет, чертей! Но, Василий Иванович, стоит ли их так люто карать… Их смутил вон тот рыжий дьявол, подбил забрать пальто, не сами же они надумали приехать за ним… Ну а куры… Лихо их бери, кур… не решать же человека жизни из-за них….

И уже не одна женщина, а сколько их было, молодые и пожилые, окружили Соколича.

— И то правда, Василий Иванович, может, ты смягчил бы кару, дуракам этим…

Соколич выслушал всех. И когда утих шум, сказал:

— Я согласен. Пусть будет по-вашему: казнить смертью их не будем. А за преступления перед партизанской дисциплиной будем судить их своим партизанским судом. А вы,— обернулся он к подсудимым,— кланяйтесь народу да благодарите, что спас вас от смерти…

Виновных не нужно было долго просить. В один голос они загудели:

— Век будем помнить вашу ласку… И пускай у нас ноги отсохнут, если мы опять пойдем на такое дело.

— А ты, хлопец, ноги не вини, больше на голову пеняй! — иронически заметил дед Пранук.

8

Это был тяжелый день для Соколича. Перед самым заседанием обкома, когда в землянке собрались командиры и комиссары отряда, явился и Свистун. Своим видом и одеждой он резко выделялся среди партизан. Пышная, хорошо ухоженная борода пылала ярким пламенем. За эту бороду и за кое-какие поступки крестьяне прозвали его рыжим дьяволом. Добротные синие брюки горели малиновым кантом, который спускался в начищенные до блеска новые хромовые сапоги. На такой же блестящей кожаной куртке эффектно поблескивали ремни портупеи, ремень от бинокля, ремень от полевой сумки. На ремнях нацеплены разные побрякушки: немецкий карманный фонарик, полевой свисток. На боку болтался деревянный футляр маузера. Шутя говорили, что Свистун даже трофейную зажигалку прикрепил к портупее.

Новенькая с красным верхом и золотыми галунами кубанская шапка украшала голову вояки.

Свистун и приехал не так, как другие — кто пешком, кто на телеге, кто верхом на самодельном седле или просто на мешке сена вместо седла,— под ним был трофейный конь, отбитый у немецких артиллеристов, огромный, грузный, на нем бы только бревна возить. За Свистуном ехала целая свита: восемнадцать хлопцев, затылок в затылок, как один, все в кожаных пальто. «Свистуновские гусары» — так прозвали партизаны личную охрану их командира.

Свистун не успел и руки подать, как пошел сразу в наступление:

— Нехорошо так, старик! Соколич поморщился:

— Прошу придерживаться порядка, товарищ Свистун, вы в обкоме.

— Да бросьте эти пустяки… Мы же партизаны, товарищ секретарь.

— Тем более… Давайте без всяких «стариков». Что у вас там за обиды?

— Обиды не обиды, но должен я заявить решительный протест против того, как обходятся с моими партизанами,— снижая немного тон, проговорил он.

— В чем дело?

— Зачем вы арестовали трех моих партизан?

— За мародерство. Разве вы не знаете?

— Какое там мародерство? Люди воюют, жизни, можно сказать, не жалеют, а вы за курицу готовы человека расстрелять.

От Свистуна, говорившего все это с наигранным пафосом, сильно несло самогонным перегаром.

Соколич неприязненно посмотрел на него, подумал о причинах, которыми можно было бы объяснить такое нелепое поведение, и все не мог добраться до них. Человек как человек. Еще во время зимнего рейда он присоединился к партизанам Соколича со своим небольшим отрядом, который он вывел из одного западного района, где до войны был председателем райисполкома. И воевал во время рейда неплохо, и хлопцы были как хлопцы, честные, дисциплинированные. А здесь, когда дали ему небольшую, сравнительно спокойную зону, чтобы немного отдохнул и пополнил свой отряд, начал меняться человек: В его зоне одни леса, немцы не очень беспокоят. И увлекся разными несерьезными делами. Решил превратить свой отряд в кавалерийский. Раздобыл лошадей, начались поиски седел и кожаных пальто. Прямо беда навалилась на округу,— не было покоя ни одной деревне, ни одному местечку. Когда же не удалось добыть нужного «комплекта», обмундировал в кожанки и посадил на коней только свою охрану. Отряд по-прежнему остался при «пешем строе».

После кавалерийских увлечений Свистун занялся другими проектами. Поселив отряд в глухом, непроходимом лесу в построенных по ранжиру землянках, он завел бесчисленное множество должностей и бюро, пунктов, постов и т. д. В штабе отряда, в личной охране, в бюро пропусков, в пункте приема донесений, внутренней и внешней связи было занято более половины людей отряда. Когда ему сказали, что его выдумки ненужные и вредные, он не без вызова ответил:

— А что вы понимаете во всем этом деле? Вот организую полк, обучу его, а тогда увидите, как прогремим по всей Белоруссии… А то что это за организация у вас, настоящая кустарщина…

Над Свистуном посмеивались, пока подобные эксперименты не приносили особого вреда. Но они шли все глубже. То не нравились ему распоряжения обкома или командования, и он игнорировал их, то начинал, как говорил он сам, карательные акции против отдельных деревень, которые, по его мнению, не проявляли особого уважения к его отряду. Эти акции выражались в конфискации кур и поросят для нужд штаба. От активных выступлений против немцев Свистун уклонялся, всегда имея в запасе отговорку: отряд ослаб после зимних походов, ему необходима передышка и пополнение. Это, так сказать, официальная причина. А неофициально поддерживалась и такая теория: зачем из кожи лезть, всех немцев не перебьешь, партизан маловато, а их черт знает сколько, они вон куда залезли, скоро ли их оттуда выгонишь… Не лучше ли переждать, собрать силы и, когда армия погонит немцев, тогда и ударить по ним. Эта теория находила сторонников и в некоторых других небольших отрядах во время весеннего затишья, вызванного бездорожьем.

Обкому пришлось провести специальную разъяснительную работу, а вместе с этим «вправить мозги» и Свистуну.

Взволновала Соколича и еще одна история, связанная со Свистуном. С месяц тому назад Свистун откомандировал в областной штаб комиссара своего отряда, которого когда-то назначил обком. Это был скромный человек, примерный коммунист. До войны работал секретарем партийной организации торфяного завода, в первые дни войны получил тяжелое ранение под Гомелем, где участвовал в боях в отряде народного ополчения. Подлечившись, пошел в партизаны, хотя после ранения чувствовал себя неважно. Ему тяжело давались длинные переходы,— он сильно хромал на раненую ногу. Горячо взялся наводить порядок в отряде, наказал нескольких мародеров и трусов, решительно выступил против пьяных дебошей и самодурства командира и его дружков. Не прошло и месяца, как Свистун чуть ли не под конвоем отправил его в штаб вместе с рапортом, в котором развязно писал, что у него нет специальных машин, чтобы возить комиссара в походах и что его отряд не богадельня для калек и больных.

Спустя неделю, игнорируя обком и всю партийную организацию, сам назначил нового комиссара, одного из своих приятелей. А еще через неделю посыпались в штаб жалобы из одной деревни, а потом явилась и целая делегация крестьян, просившая Соколича защитить их от партизанского комиссара. Был тот комиссар родом из их деревни. Там жила и его жена.

— Когда был этот товарищ комиссар обыкновенным партизаном, — жаловались крестьяне, — мы и сами могли с ним справиться. Мало ли он дрался с женой, большая нам с того забота… А теперь всей деревне угрожает. Я, говорит, вас всех в порошок сотру, вы все с нею заодно, это значит с его женой, в одну дудку играете. Это, по его понятию, в немецкую дудку… Это же не дай боже, чтоб через такую любовь все люди терпели…

И действительно, эта любовь принимала опасный характер. Еще до войны, когда он работал в избе-читальне, его ухаживания за одной девушкой доставляли немало забот будущему тестю. Чего он только не делал, терзаемый ревностью. То разбросает забор на огороде у своей любимой, то стащит крышу с сеней, где спала она летом в чуланчике. Раза три разбирал и трубу, мстя девушке за то, что, как казалось ему, она слишком ласково взглянула на кого-нибудь из хлопцев. Наконец, женившись перед самой войной, казалось, угомонился. Легко вздохнули в хате жены. А тут и война пришла, очутился работник избы-читальни в партизанах, политруком роты сделался. И нужно было его отряду остановиться около деревни жены. Тут и началось старое. Кто-то наплел политруку, что к его жене « будто бы забегает полицай из соседней деревни. «Убью гадину!» — кричал политрук, оскорбленный в своих чувствах. Собрал человек пять партизан и двинулся в деревню. Перебил все окна в хате жены и быстренько убежал из деревни со своей «боевой группой». Когда Свистун сделал его комиссаром отряда, узнал хлопец, что жена ходила в соседнюю деревню, где размещался немецко-полицейский гарнизон, и снова начались те же подозрения. Выбрав ночку потемнее, он поджег женину хату. Как на беду, был сильный ветер. Через каких-нибудь полчаса пяти дворов не стало.

После этого и явилась к Соколичу делегация из деревни со слезной просьбой избавить их от такого опасного вояки. И как ни сопротивлялся Свистун, ревнивца лишили звания комиссара и перевели бойцом во взвод хозяйственного обслуживания. А жену его, которая была лучшей связной, по приказу Соколича перевели в один из далеких партизанских отрядов.

Такие дела происходили в отряде Свистуна, для которого подбирал теперь Соколич подходящего человека на должность комиссара.

И вот сидел Свистун на совещании обкома, слегка дремал, лениво прислушиваясь к тому, о чем говорили.

Наступало второе военное лето. Много забот было у обкома и штаба. От оккупантов освобождена огромная территория, на которую фашисты совершали время от времени налеты. Если они решались переходить с места на место, то делали это только днем и большими соединениями. На освобожденной территории, которую называли партизанской зоной, были восстановлены все прежние порядки. Напрасно грозил партизанам всевозможными карами гауляйтер Кубе. Не помогала фашистам и так называемая земельная реформа, которую они широко рекламировали и в газетах и по радио. Чтобы больше привязать людей к дому, оккупанты шли на разные хитрости. Они объявили, что возобновляют регистрацию браков, надеясь, что женатому человеку трудней, чем неженатому, оторваться от семьи и идти в партизаны. Регистрация браков расширяла и списки заложников.

В последние дни было мало утешительного на фронтах. Шли упорные бои под Севастополем. Немцы заняли Керчь.

Не радовали события и на далеком Западе, и на северном побережье Африки. Немцы и итальянцы начали наступление в Ливии. Фашисты свирепствовали во всех странах Европы. И в этой тяжелой, адской атмосфере светлой молнией сверкнул выстрел в чешской Праге, который загнал в гроб гитлеровского сатрапа Гейдриха.

Обо всем этом говорил Соколич в своем выступлении.

— Как видите, не одиноки мы в своей борьбе. Но враг сильный, враг лютый и коварный. Поэтому мы должны утроить удары по врагу, наращивать и закалять наши силы. Партия требует железной дисциплины, непрерывных, все более крепких ударов по врагу, вовлечения самых широких народных масс в борьбу, беспощадного уничтожения в наших рядах всяких отрицательных явлений, таких, как бездеятельность, боязнь частых встреч с врагом, трусость и паникерство, а иногда и самое нахальное мародерство, которое только вчера имело место в одном отряде.— Тут Соколич посмотрел на Свистуна.

Свистун беспокойно завертелся на лавке, пробормотал под нос:

— Вы всегда видите не там, где нужно. Посмотрели бы у других…

— Бывает и у других, хотя и меньше,— сдержанно сказал Соколич.— Но нужно, чтобы совсем не было. Советовал бы и вашему отряду, товарищ Свистун, более разумно и чутко относиться к народу, прислушиваться к его жалобам и нуждам. Перед нами еще великая борьба за хлеб.

— Какая там борьба! — с упрямством пьяного не успокаивался Свистун.— Сделаем разверстку, вот вам и хлеб.

— Разверстать готовый хлеб — не хитрое дело. Это, извините, всякий дурак может сделать. А вы помогите народу собрать урожай, сберечь семена, не дать их в немецкие руки.

— Вы, может, прикажете моему отряду еще землю пахать?

— Что ж, нужно будет — прикажем.

— Я воевать должен, а не землю ковырять да еще эти… митинги и беседы проводить…

Соколич приподнялся. От сильного возбуждения он с трудом подбирал нужные слова.

— Знаете, товарищ Свистун, воевать — это хорошая вещь. Но беда, когда люди временами утрачивают эту способность. Забились некоторые в леса, как кроты в землю, и про немца забыли, какой он там, немец.

— Можно без намеков?!

— Какие тут намеки…— терял уже всякое терпение Соколич.— И вообще советую вам, товарищ Свистун: идите проспитесь, с трезвым легче будет договориться. И чтобы это было в первый и последний раз. Пьяным у нас не будет дороги в обком.

— Что ж, пойду… Подчинюсь… Что ни говори, а вы все же начальство, представитель ЦК…— медленно, с нотками наигранного трагизма не говорил, а цедил слова Свистун, теребя ремни портупеи.— Не прижился, значит… Что ж, поищем и мы правды, есть и кроме вас уполномоченные ЦК…

— Да что он плетет там? Гоните в шею этого куриного диверсанта! — послышались голоса.

— Пойду, пойду, только вот возьмите да полюбуйтесь, что творят ваши любимчики, которым вы верите и доверяете.

Свистун важно вышел из землянки, бросив на стол какую-то газетку.

Это была фашистская газета, выходившая в Минске. На первой странице бросалось в глаза большое объявление. В нем сообщалось, что казнено «полтораста человек коммунистов и комиссаров из раскрытого и разгромленного наконец большевистско-партизанского центра в Минске». Звериной ненавистью к казненным была проникнута каждая строчка. Невыразимо тяжело было читать это объявление, однако не оно удивило Соколича. О нескольких провалах партийного подполья Минска он уже знал от своих людей. Знал, что число казненных значительно больше, чем говорилось в официальном немецком сообщении.

Соколич бегло глянул на немецкие фронтовые сводки, перевернул страницу. И тут увидели все, как резко изменился он в лице, как грузно опустился на лавку.

В газете был напечатан портрет человека, знакомого до последней черточки, до последней морщинки на лице. И этот размашистый зачес волос, и немного приподнятая левая бровь, и крепко сжатые губы, и мужественный открытый взгляд. Перед Соколичем был портрет Слышени, члена обкома, работника партизанского штаба и близкого друга Соколича.

Соколич молча всматривался в знакомые черты, боясь перевести взгляд на черные строчки слов под портретом. Но ведь надо же смотреть правде в глаза, «Как нам сообщили германские власти,— писала фашистская газета,— несколько недель тому назад пришел из лесов в город и сдался в их руки бывший руководитель коммунистической партии Минской области, который с начала войны и до последнего времени руководил отрядами партизан-бандитов. Он, как сообщили нам соответствующие власти, сдался после того, как убедился в безнадежности и бесцельности борьбы с храбрыми войсками наших героических избавителей, принесших нам животворный порядок новой Европы. В скором времени он выступит перед жителями Минска и расскажет о том огромном крахе, который потерпели обманутые большевиками люди, пошедшие по своей несознательности в партизаны».

Соколич молча передал газету другим. В землянке наступила такая тишина, что слышно было, как тяжело дышит Соколич, как шелестит бумага, когда газета переходит от одной группы людей к другой.

И вдруг тишина эта оборвалась. Кто-то громко, взволнованно заговорил в конце стола:

— Однако трудно приходится немцам, если начинают идти на такие… провокации.

— Провокации? — едва слышно спросил Соколич.

— А вы верите тому, что пишут эти фашистские пустобрехи?

— Верю ли я? Да не в этом дело, наивный вы человек. Ни я, ни вы, чувствую всем своим сердцем, никто из нас не верит и не может верить этой грязной лжи. Но дело в том, что гитлеровцы пытаются выдать эту брехню за подлинную правду народу. Понимаете, народу! И мы не должны закрывать глаза на то, что найдутся легковерные — я говорю о наших советских людях,— которые могут поверить этой брехне. Ведь нашелся даже среди партизан такой человек, да еще командир отряда, на нашу беду.

— Ему с пьяных глаз всякое лихо может показаться.

— Да, конечно, с пьяных… Придется нам более серьезно приняться за подобные пьяные глаза.

В землянке еще долго шла беседа. Одно, видимо, правильно в газете: Слышеня действительно попал в руки к гитлеровцам. Но в глубине души Соколич был уверен, что Вадим Рыгорович не изменил. Он слишком хорошо знал его, чтобы допустить мысль о предательстве.

— Как видите,— сказал наконец Соколич,— начали мы сегодня с невеселых дел. А теперь я должен порадовать вас важной новостью. С сегодняшнего дня мы имеем постоянную связь с Москвой. А вот и письмо из Центрального Комитета партии.

Никогда не было так оживленно в штабной землянке, как после этих слов Соколича. Все окружили его и словно на дивное диво поглядывали на конверт, на бумагу, которую Соколич медленно развертывал на столе. Все всматривались в знакомые фиолетовые буквы штампа, в ровные строчки машинописи, в знакомую всем печать ЦК. Кое-кто пощупал конверт, сургучные печати, немного потресканные, выщербленные.

— Вот это да-а…

— Глядите, и подпись Пономаренки!

Это была обычная путевка шифровальщика и радиста, присланных в распоряжение партизанского штаба Соколича.

Не сказать, чтобы очень смело переступил порог землянки Постебунчик. Увидя довольно большую группу людей, заметно растерялся. Присматривался ко всем сквозь толстые стекла очков, отыскивая Соколича.

Встретили его шутками:

— Ну, как там за облаками, Корней Степанович?,

— Все в порядке, полный ажур.

— Однако давайте о деле, Корней Степанович,— прервал шутки Соколич.— Радиограмму отослали?

— Отослали, товарищ секретарь.

— Ответ есть?

— Есть и ответ. Вот он, пожалуйста.

Постебунчик протянул Соколичу сложенный вчетверо листок бумаги. Если бы кто-нибудь внимательно наблюдал за ним в этот момент, вероятно, заметил бы, что ведет Постебунчик себя не совсем спокойно. Он двинулся было вперед, даже рот открыл, собираясь сказать что-то важное. Но Соколич начал уже читать, и Постебунчик застыл на месте.

«Посылаем сердечный привет командиру партизанских соединений Минской области товарищу Соколичу, командирам и комиссарам, партизанам и партизанкам. Радиограмму вашу получили. Поздравляем с боевыми успехами, желаем и в дальнейшем счастливых побед над лютым врагом. Обнимаем и целуем всех вас. Центральный Комитет Коммунистической партии большевиков Белоруссии».

— И все? — спросил Соколич, повернувшись к Постебунчику.

— Все, товарищ секретарь! — торопливо ответил он.— Мне можно идти?

— Идите.

Землянка постепенно зашумела, наполнилась голосами.

Все, как на сходке, говорили сразу, обменивались мнениями, воспоминаниями, спорили.

У всех было радостное, приподнятое настроение.

И все же каждый из присутствующих — а это видел Соколич — испытывал какое-то смутное чувство растерянности. Почему? На этот вопрос вряд ли кто смог бы ответить,— трудно было выразить чувство, владевшее всеми. Даже как-то неудобно, казалось, говорить об ощущении разочарования, неудовлетворенности, оставшемся в душе после прочтения радиограммы ЦК. Не вязалась она с тем серьезным стилем, которым писались любые документы, директивы, инструкции, даже приветствия по поводу какого-нибудь важного события. Соколич закрыл заседание обкома и, оставшись один в землянке, долго ходил из угла в угол, обдумывая каждое слово письма.

9

Утро не принесло никаких перемен. В очередной радиограмме ЦК, переданной Постебунчиком Соколичу, ничего нового не было. Все те же сердечные приветы и поцелуи. Соколич злобно посматривал на Постебунчика, но, ничего не сказав, занялся очередными делами. Постебунчик вышел из землянки и сразу завалился спать.

Когда все это повторилось и на третий день, Соколич зашел к Бохану.

— Знаешь что, посматривай ты как следует за этими радиолюбителями, пока мы не разберемся с ними как следует в официальном порядке.— И тут же рассказал ему о радиограммах и о всех своих сомнениях.

— Да я и сам смотрю, Василий Иванович. Дело действительно принимает не совсем хороший оборот. Однако распутаем, не убегут, если что-нибудь такое… К тому же мне кажется, дело здесь куда проще, чем мы думаем…

На другой день Соколич позвал к себе членов обкома, оказавшихся в то время в штабе. Рассказал им о Постебунчике. Послали за ним. Но чтобы не вызвать никаких подозрений, послали тогда, когда наступило время принимать очередную радиограмму.

Вскоре Постебунчик стоял в штабной землянке, держа наготове сложенный листок бумаги.

— Принял? — спросил у него Соколич.

— Принял, Василий Иванович, вот, пожалуйста! — и он передал радиограмму.

— Читай, Бохан!

Тот читал, еле сдерживая улыбку. А когда дело дошло до известных всем поцелуев, в землянке раздался раскатистый хохот.

— Смеяться нечему! — сказал Соколич, вставая из-за стола.— Такими вещами не шутят, товарищи…—: И тут же обратился к Постебунчику: — Ты что же, негодяй, до каких пор будешь мудрить?

Постебунчик стоял ни жив ни мертв. У него дрожали кончики пальцев и судорожно передергивались губы.

— Товарищ секретарь, почему вы так разозлились?..

— По чьему приказу ты подался в провокаторы?

— Боже мой, неужели вы думаете, что я провокатор?

— А это что? Вот целуйся со своими радиограммами,— и он бросил ему в лицо листок бумаги.— Нашел перед кем дурака валять. Ты что, за идиотов нас принимаешь, думаешь обмануть этими твоими поцелуями?

— Господом богом клянусь: все правда, самая чистая правда…

— Ты господа не трогай, говори о себе.

— Ей-богу, правда! — И совсем уже безнадежно не проговорил, а прошептал Постебунчик: — Если не верите, так расстреляйте разве, одно мне осталось…

— Что ж, и расстреляем! Товарищ Бохан, пиши приказ штаба: Постебунчика Корнея Степановича расстрелять, как изменника Родины и провокатора…

Постебунчик побледнел, бросился к столу:

— Родненькие, дорогие, да что же это такое? Какой же я изменник, провокатор? Я чистую правду скажу… Ну обманывал я вас, все думал, что вспомню шифр… Шифр я забыл, когда от немцев убегал, очень уж напугался…

—. Эх ты… Поцелуйчик! — презрительно сказал Бохан, припомнив его радиограммы. Не знал Бохан, что это слово прилипнет к человеку и станет второй его фамилией.

Соколич укоризненно посмотрел на ссутулившуюся фигуру, покачал головой:

— Выходит, ждали мы тебя как человека, надеялись, а ты подвел нас. И кто же тебя за язык держал, что ты не мог сразу признаться, как это сделал бы каждый честный человек…

— Стыда боялся, Василий Иванович. Думал, что вспомню и все пойдет как следует.

— Однако почему ты все на поцелуи налегал в своих, с позволения сказать, радиограммах?

— Думал я, думал, Василий Иванович, и ничего лучшего не мог придумать, все на один копыл выходило…

Постебунчику пришлось немного посидеть в специальной землянке, которую называли изолятором. И за свою провинность, и вообще, пока наладится постоянная связь и окончательно все выяснится.

К Соколичу вызвали Сашку.

— Так вот, Александр Петрович, должны мы с тобой решить важное государственное дело. Радиограмму ты можешь послать?

— В любую минуту, товарищ командир. Правда, не в любую, а в назначенное для этого время. Ну, а если что срочное, так постараемся как-нибудь вызвать Москву и теперь. Давайте шифровку, я сейчас…

— А без шифра, скажем? — лукаво посмотрел на него Соколич.

— Что вы, товарищ командир! За радиограмму без шифра я отвечаю головой, под расстрел иду…

— А можешь ты представить себе такой случай: с напарником случилось несчастье, ну, заболел, скажем, или погиб. Что же тогда делать тебе как радисту?

Сашка на минуту задумался.

— Видите, инструкция предусматривает и такие случаи,— сказал он.— Если какое несчастье — я временно перехожу на аварийный шифр, который знаю только я. Но это разрешается в самых крайних случаях.

— Такой случай и вышел. Переходи на аварийный.

Вскоре Соколич и Сашка зашифровали короткую радиограмму в Москву с просьбой выслать нового шифровальщика.

Дня через три приземлился с самолета ночью новый шифровальщик, а вместе с ним опустилось и несколько грузовых парашютов. Мешков восемь было набито патронами, автоматами, медикаментами. Среди разного груза — четыре противотанковых ружья.

Постоянная радиосвязь с Москвой была для штаба и для всех партизан настоящим праздником. По такому случаю Соколич сократил срок наказания Постебунчику. И когда того выпустили на свободу, объявив, что ему закатили строгий выговор, Постебунчик прибежал как одержимый в штаб. Крикнул еще с порога:

— Все, все вспомнил, до капельки. Это же надо тогда, такое затемнение на меня нашло.

Соколич улыбнулся:

— Что ж, просветляйся теперь после затемнения. А шифр твой уже ничего не стоит. Пока ты сидел, и шифр твой устарел. Да и новый шифровальщик теперь у нас. Но не горюй, дело и тебе мы найдем.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

1

Еще в конце февраля Слышеню послали в город. Оттуда шли тревожные вести: партийное подполье переживало если не кризис, то, во всяком случае, большие трудности. Один за другим происходили провалы, погибло несколько товарищей, специально оставленных обкомом для подпольной работы. Разгромлены две подпольные группы в центральном районе города, арестованы многие члены подпольного горкома.

По всему было видно, что в подполье пролезли гитлеровские лазутчики и «работают» там, истребляя лучших людей. Нужно было действовать быстро и решительно.

Слышеня — сравнительно молодой работник обкома. Лишь незадолго до войны он был назначен заведующим транспортным отделом. В городе его еще мало знали, если не считать район железнодорожного узла, где он за короткое время успел хорошо познакомиться со всем активом, с наиболее известными людьми транспорта.

Поскольку Слышеню мало знали в городе, поэтому и решили послать туда именно его. Он остановился на одной из глухих уцелевших улиц на окраине города в домоуправлении, которое стало, по существу, явочной квартирой. А спустя несколько дней он носил в кармане документы рабочего столярной мастерской, организованной с разрешения городской управы группой «кустарей», Артель вырабатывала кое-какую мебель. Вскоре крупный немецкий госпиталь предложил артели работать только по его заказам. Посоветовались «кустари» и единодушно согласились на такое предложение. Артель начала делать гробы и заслужила такое доверие у гитлеровцев, что заказы посыпались и из других городов. А потребность в продукции особенно увеличилась во время боев под Москвой: в городе не успевали размещать эшелоны раненых.

Мастерская занималась не только производством мебели и гробов для гитлеровской армии. Она стала, по существу, пересыльным пунктом для беглецов из лагеря военнопленных, а также рабочих минских фабрик и заводов, которых по тем или иным причинам нужно было срочно отправить из города в партизанскую зону, главным образом в отряды Соколича. Мастерская наладила хорошие связи с заявочным бюро и паспортным столом городской управы, где работали свои люди. Были связи и в адресном столе. И когда появлялась нужда уничтожить какой-нибудь адрес, вызывавший излишнее любопытство гитлеровцев, это делалось довольно легко.

Слышеня работал несколько дней в мастерской, строгая доски, здесь же и ночевал на сосновых стружках. Потом перебрался на квартиру еще дальше на окраину и, по словам заведующего артелью, работал на квартирах заказчиков. В артели работали и столяры, не имевшие никакого отношения к подполью, и никто не обратил особого внимания на появление нового столяра.

От хлопцев, работавших связными, Слышеня узнал фамилии, клички, адреса явочных квартир, где можно было встретиться с некоторыми членами подпольного горкома. Среди этих фамилий были и знакомые. «Плохо, однако, работает горком, если так легко можно узнать о его членах и любой связной знает почти половину личного состава горкома»,— подумал Слышеня и начал действовать с исключительной осторожностью. У него были конспиративные адреса минских железнодорожников. На железнодорожном узле сильная и сплоченная партийная группа руководила целым отрядом диверсантов. Несмотря на все старания гестаповцев пролезть в железнодорожное подполье, это пока что им не удавалось. Слышеня уже решил пойти к минским деповцам, как по городу прокатилась волна арестов. Гитлеровцы арестовали и несколько членов горкома, а через три дня на городской площади повесили семь коммунистов. Среди них был и Старик, или, как звали его еще подпольщики, Батька. Он заведовал личным столом подпольного горкома. У него хранились все списки и адреса активных подпольщиков города. Когда узнали, что он арестован, многие подпольщики начали уходить из города или срочно менять документы и квартиры. Однако все обошлось довольно благополучно. Как стало известно, Старик, несмотря на то что его жестоко пытали, никого не выдал и не сказал, где прятал и куда девал списки подполья. По всему было видно, что его и некоторых товарищей кто-то выдал. Но никаких компрометирующих документов или материалов у него не нашли. Известно стало и другое обстоятельство: из арестованных выпущены на свобод}, как «безосновательно обвиненные», два человека, оба члены горкома. Один из них был секретарем горкома. Он арестовывался уже второй раз, причем первый раз будто бы бежал из тюрьмы, и товарищи, видевшие его в то время, рассказывали, что он был избит и измучен до невозможности. Фамилии обоих были незнакомы Слышене. Откуда они появились, при каких обстоятельствах попали в подполье, никто точно сказать не мог. Одного звали Ковалевичем, другого Зыбиным, первый и был секретарем.

Заинтересованный всем этим, Слышеня решил прежде наведаться к железнодорожникам. Он знал адрес одного старого железнодорожника, бывшего паровозного машиниста, ушедшего еще до войны на пенсию, но продолжавшего выполнять кое-какую работу в депо, чтобы только не покидать железной дороги и товарищей, с которыми сжился за долгие годы работы. Теперь, по сведениям, полученным Слышеней, этот старик железнодорожник служил сторожем в депо. Известно было Слышене, что он выполнял небольшие поручения горкома, главным образом по связи с железнодорожниками. Степана Ивановича Журицкого — так звали бывшего машиниста — Слышеня знал и лично. Еще в то время, когда Слышеню назначили заведующим транспортным отделом, он, временно, по рекомендации железнодорожников, устроился на квартиру к Журицкому, у которого снимал две комнатки в его старом доме в железнодорожном поселке за товарной станцией.

Журицкий давно был вдовцом. Два его сына жили отдельно, один ездил машинистом под Москвой, второй служил кадровым командиром в Красной Армии. Только изредка, в счастливые годы, наведывались к нему сыновья со своими семьями, и тогда одинокий, опустелый дом старого машиниста полнился щебетаньем, гомоном детворы, веселыми голосами.

Во время войны Журицкий выполнил два поручения Слышени, переданные ему через связных. Вот к нему и решил идти Слышеня, чтобы затем связаться и с другими рабочими депо, а также с некоторыми товарищами с вагоноремонтного завода. Но, не успев осуществить свое намерение, случайно встретил старика на улице. Журицкий шел с рынка, нес в кошелке кувшин капусты да с полдесятка соленых огурцов.

Когда Слышеня тихо окликнул его, он осторожно оглянулся по сторонам и, удивленно пожав плечами, пошел дальше. Он не узнал Слышеню. Слышеня догнал его и сказал прямо в лицо:

— Что же вы не узнаете своих знакомых, Степан Иванович?

Журицкий тревожно глянул на него старческими глазами и покачал головой:

— Нет, нет… простите меня, старика. Вы ошибаетесь, не знаю я вас!

— Не узнаешь близких людей, даже бывшего своего квартиранта?

Увидев, что поблизости нет никого, старик остановился, осмотрел незнакомца. И наконец всплеснул руками, да так, что чуть не выронил из кошелки свои покупки.

— Боже мой, кого я вижу! Пойдем скорей, тут, возле рынка, всякая мразь шатается.

Отойдя довольно далеко и очутившись в одном из кривых переулков железнодорожного поселка, старик дал болю своим чувствам:

— А я тебя, Вадим Рыгорович, и не узнал, ей-богу, не узнал. Артист, настоящий артист.

— Да это не фальшивая борода, а своя, можно сказать, натуральная.

— С такой бородой только в бургомистрах ходить!

— Спасибо за комплимент.

— Это, конечно, шутка. Но шутить будем после. Слыхал, что в городе делается?

— Не только слыхал, видел…

Они умолкли. У каждого в памяти возникло страшное зрелище: центральная площадь города, на высоких столбах покачивается семь трупов. Вечернее мартовское солнце скупо освещает серые столбы и повешенных, длинные тени от них тянутся через всю городскую площадь, до каменных ступенек кафедрального костела.

— Ко мне идешь? — спросил Журицкий.

— Угадал. Нужно поговорить.

— Из меня говорун, как ты знаешь, плохой. Человек я маленький, боюсь, что пользы большой от меня тебе не будет.

— Маленькие люди, как известно, и делают все большие дела.

— Так-то оно так, но все же… Старость немного подрезает меня. Вот и хата уже близко. Время такое, что не стоит нам ходить вместе. Ты пройдись немного, а потом не с улицы, а с той стороны, с переулка, и зайди во двор. Дырку там найдешь в заборе…

Вскоре Слышеня и Журицкий сидели за столом и пили чай, заваренный сушеной малиной.

— Так вот что, Степан Иванович, знаешь ты хорошо, кто я и что я,— начал разговор Слышеня.

— Это я все знаю, Вадим Рыгорович. Чем ты, однако, интересуешься?

— Да интересуюсь многим, но не все сразу. Может, ты мне скажешь, кто такой Ковалевич, что он за человек и откуда появился?

— Трудный вопрос ты задаешь, мне и самому не все ясно.

— А ты был когда-нибудь в горкоме?

— Раньше вызывали, а теперь, признаться, не хожу туда. И не то что сам, а посоветовали не больно частить туда… К некоторым личностям, конечно…

— Что-то ты мудрено говоришь, Степан Иванович. Никак я не пойму, что к чему?

— А что тут понимать? Дело оно хоть и темное, но до некоторой степени и ясное. Прямо тебе скажу, нет; там порядка. Просто не хочется, чтобы неизвестно кто тобой командовал. Черт-лысый на виселицу тебя может подставить, и будь здоров…

— Как это на виселиц}?

— А так, обыкновенно.—Журицкий на минуту, задумался, будто решая, говорить ему обо всем, что давно тревожит его, или нет. И наконец рукой махнул.— Что ж, мы с тобой оба люди партийные, таиться нам нечего. Ты вот не подумал, видно, по какой причине погиб Старик? По чьей это милости погибли и другие? И вот скажу я тебе,— тут голос Журицкого перешел на шепот,— через поганые руки погибли люди. А через чьи? Вот тут и надо как следует подумать. Еще месяца три тому назад, когда горком собирался часто — а созывали тогда, ну прямо тебе скажу, как на конференции или пленумы, какого только народу не собиралось, —так вот еще тогда этот пройдоха, Ковалевич, заикнулся было, чтоб передали ему списки партийного подполья. Надо сказать, что ему в этом отказали. Ну, а нам известно, что незадолго до ареста Старика Ковалевич несколько раз просил неофициально: отдай да отдай мне списки. Даже угрожал: «Ты мне, говорит, работать мешаешь,— какой я секретарь, если не знаю, кем руковожу…» Но не таков был Старик, чтобы поддаться на разные подобные уговоры. А как ты посмотришь на такое явление: случилось это еще перед арестами. Была тут у нас явочная квартира в одном доме. А во дворе жила одна женщина, дочка у нее маленькая, лет так восьми. Заметила эта женщина, что изредка собираются на квартире одни и те же люди. А некоторых она и в лицо хорошо *знала. Раза два заглядывал туда и Ковалевич. Женщина жила тем, что мыла полы, стирала белье. Часто работала и на квартире у одного гестаповского чиновника. И вот однажды она сказала Старику, чтобы остерегались Ковалевича, так как видела его несколько раз у гестаповца. И что ты скажешь, не поверили ей тогда. Организовали, конечно, кое-какую проверку, следили за домом гестаповца, за Ковалевичем. Но напасть на след не удалось. А тем временем женщина была арестована, и ребенок ее исчез неизвестно куда. Попали в тюрьму и некоторые товарищи, к которым обращалась эта женщина. А Ковалевич как ходил, так и ходит… Вот, брат, какой у нас уполномоченный…

— Кем уполномоченный?

— Да Ковалевич еще раньше, как только появился в Минске, объявил себя уполномоченным ЦК. Теперь он почему-то не вспоминает о своих полномочиях, а раньше даже бумаги показывал.

— А куда же другие смотрели? Из горкома?

— Да кто там» остался? Почти все погибли… Теперь это горком не горком, а неизвестно что. Ты думаешь, один Ковалевич такой? Тут не одна рука действует. Еще в прошлом году один товарищ, да ты знаешь его, на радио когда-то работал, предложил организовать что-то вроде Военного совета. И что ты думаешь? Товарищ уже третий месяц как погиб на виселице, а Военный совет Ковалевич да еще есть тут два человека — Селович и Зыбин какой-то — организовали. Собрали людей в центральную диверсионную группу. Хорошие хлопцы, отчаянные головы пошли туда. И все они погибли, а Военный совет ходит себе, и хоть бы что. Правда, Зыбин, когда его хлопцы из депо пощупали как следует, куда-то смылся. Говорят, подался к партизанам, а куда — неизвестно. Сам Ковалевич и Селович пустили слух потом, что Зыбин провокатором был и что через него погибли товарищи. Вот и попробуй теперь разобраться, где тут что и к чему.

— Откуда же взялись все эти люди?

— Ковалевич, говорили, прибился с группой бежавших из Дроздовского лагеря, будто бы в плену был. По слухам, он до войны тут под Минском в одном из райкомов работал. А Зыбин и Селович потом уже явились, будто из лагеря на Широкой улице убежали.

— Невеселые дела у вас, Степан Иванович.

— Веселого теперь трудно найти. Но не думай, что в городе у нас все так уж и повесили носы. Куда ни кинь, на какое предприятие ни глянь, всюду работают подпольщики. И хорошо работают. Но куда лучше было бы, если бы объединить эту работу, руководить ею как следует.

— Ты сказал, что и к тебе на квартиру наведывался Ковалевич?

— Был один раз. Не наведывался, а сам я приводил его по заданию горкома на связь с нашими хлопцами,

— И не боишься ты, что могут нагрянуть непрошеные гости?

— Чего мне бояться? Я ведь ничего такого не знаю. Но кроме шуток, приводил я его' осенью, темной ночью, где ему запомнить, куда он попал тогда. Да и людей он запомнить не мог, совещание проходило при коптилке. И фамилий и адресов тоже не мог знать. Одно могу тебе сказать: Старик, или Батька, как его звали, был моим родным братом… Здесь он, правда, не жил…

Слышеня горячо пожал руку Журицкому.

— Прости, Степан Иванович, этого я не знал…

Условившись о встрече с нужными людьми из железнодорожного поселка и попрощавшись, Слышеня хотел уйти.

— Нет, так я тебя не пущу. Время теперь позднее, и нечего тебе шуровать тротуары. Еще попадешь на патруль, беды не оберешься.

Журицкий оделся и темными переулками завел Слышеню во двор одного домика. Тихо постучал в оконце.

— Принимай гостя, молодуха, — сказал он шепотом женщине, вышедшей на крыльцо.—А ты, — обратился он к Слышене, — переночуешь тут, а утром отправляйся, куда тебе нужно.

Лежа на скрипучем диване, Слышеня долго думал, перебирая в памяти все рассказанное Журицким, и по-новому начинал понимать многое. Прежде Слышене казалось, что Журицкий, как это часто бывает со стариками, чересчур скептически смотрит на дело, в том числе и на подпольный горком. Ему даже казалось, что он стал жертвой разных –слухов, выдумок, нарочито пущенных сплетен. Но нет, не из таких был Степан Иванович. Еще в 1905 году его знали как отважного слесаря депо, доставлявшего оружие для боевых дружин в городе. А в годы гражданской войны где только не побывал Степан Иванович со своим бронепоездом, на котором работал машинистом. В начале этой войны подвела его старость. Эвакуироваться не успел.

Видно, все, что рассказывал он, близко к правде, а может, и сама правда. Вскоре Слышеня убедился в этом. Он побывал у Красачки, инженера из диспетчерского управления департамента восточных дорог, встретился с секретарями двух подпольных райкомов города, поговорил с двумя работниками швейной фабрики, виделся и еще кое с кем.

Куда ни приходил, с кем ни говорил Слышеня, везде он узнавал и хорошие новости. В одном месте уничтожен заводской конвейер, в другом — сожжена кислотой партия гитлеровских шинелей, в третьем — подлили в засеки элеваторов воды, в пушечной мастерской взорвали передвижную электростанцию, на паровозах появились заслоновские мины. Их так и называли — заслоновскими.

И наряду с этими хорошими новостями всюду говорили об одном и том же: провокаторы пролезли в подполье, в результате их «работы» гибнут лучшие люди.

Из всего, что услыхал и увидел Слышеня, ему стало ясно: городское подполье не сможет существовать дальше, если решительным образом не пересмотрит свою структуру и всю свою работу. Подпольный горком, по существу, уничтожен врагами и превращен в подставную организацию, ставшую западней для честных людей. Самые элементарные правила конспирации грубо нарушались, и нужно было только удивляться, что немцам не удавалось все же окончательно парализовать работу подполья. Постепенно такие «подпольщики», как Ковалевич, развенчивали себя в глазах честных людей, которые все чаще и чаще уклонялись от связей и встреч с ними. Ковалевич замечал растущую настороженность подполья и затаенную вражду к себе. И когда однажды его пригласили на далекую окраину города на совещание, он счел за лучшее не пойти-туда. Он начинал чувствовать, что за ним следят не только его настоящие хозяева – гестаповцы, но и другие, более внимательные и более опасные для него глаза. Зверь понимал, что его шкурой серьезно заинтересовались охотники. Однажды, когда его навестил гестаповский резидент, начальник отдела разведки, он начал слезно упрашивать, чтобы его срочно перебросили в какое-нибудь другое место, подальше от города.

— Наивный вы человек! — ответили ему.— Вы думали, мы платим вам деньги для того, чтобы иметь приятного собеседника? Давайте условимся: списки всего подполья должны быть вот здесь, на столе. До того как мы их получим, прошу не заикаться о переброске.

Ковалевич как бешеный носился из конца в конец по городу и со всеми, кого встречал, заводил разговор о списках.

А в это время в сером деревянном домике на Комаровке состоялось небольшое совещание. Участвовали в нем четыре человека: товарищ Сергей — руководитель железнодорожной диверсионной группы, посланный обкомом месяца три тому назад на подпольную работу в город; товарищ Андрей — рабочий бывшего станкостроительного завода, превращенного немцами в авторемонтные и танкоремонтные мастерские; товарищ Маруся, работавшая когда-то в городе на швейной фабрике, а перед войной находившаяся на партийной работе на Полесье; четвертым был Слышеня, он же и руководил совещанием. На совещании был восстановлен подпольный горком партии. Заново определили структуру подпольной партийной организации, учтя ошибки и тяжелые уроки последних месяцев. Решено было организовать в ближайшее время городскую подпольную газету. Тут же постановили немедленно обезвредить явных провокаторов, и в первую очередь Ковалевича.

— Самое лучшее, — сказал Слышеня,— ловить его на списках, которые не дают ему покоя.

Вскоре по городу пошли слухи, что списки партийной организации хранятся в надежном месте, что есть человек, который знает, где они. Слухи с каждым днем распространялись все шире и должны были в конце концов дойти до Ковалевича. Он с ног сбился, стараясь напасть на след нужного человека. Ему в этом помогли. И велика была радость Ковалевича, когда он сидел в небольшой комнатке ночного сторожа, работавшего на хлебозаводе.

— Так ты знаешь? — нетерпеливо спрашивал Ковалевич.

— Что я знаю? — с наивным видом спрашивал сторож.

— Говорят, что ты знаешь о партийных списках, которые прятал Старик перед тем, как его арестовали.

— Какие списки? Я же беспартийный человек, отцепитесь от меня.

«Вот балда!» — подумал Ковалевич и даже вспотел, ища верный способ подобраться к этому человеку., И он начал подходить с другой стороны:

— Ты знаешь, как фашисты издеваются над народом, сколько людей через них погибло?

— Ну, этого ты мне не говори. Я не из тех, чтобы сразу распластаться перед тобой. Вон у нас на улице один тоже распинался перед рабочим, а потом, когда ушел, сколько забот было, еле от горя отделались. А почему? Потому что он собакой оказался, таким же самым шелудивым фашистским псом.

— Что ж, выходит, ты и меня с собакой равняешь?

— Это я просто так говорю… Вас я не знаю. Ковалевич сунул ему несколько документов.

— Видишь, я от коммунистов. Секретарь ихний, понимаешь, из подпольного горкома.

— Чего же тут понимать? Так бы и говорил сразу.

— Сказывают, ты видел, как Старик закапывал свое добро от немцев.

— Так бы ты и спрашивал…

— Значит, ты видел, как Старик закапывал?

— Конечно, видел. Он еще и лопату у меня брал.: Так и осталась там, в склепе.

— И ты мог бы показать это место?

— Конечно, могу.

— Так давай сейчас же пойдем туда!

— Что я, с ума сошел — днем туда ходить. Меня же гестаповцы оттуда с квартиры прогнали.

— А завтра?

— Не знаю я… Вообще, не могу я этим заниматься, не моя это забота. Тут можно и голову сломать.

— Ну, что ты! На одну минутку зайдем, ты только покажи мне, а там я сам все сделаю. Ты можешь сразу и пойти. А если захочешь, можешь и помочь, мы тебе деньгами заплатим. Зарплата, видно, у тебя небольшая?

— Какая там зарплата? Слезы одни.

— Значит, договорились?

— А, что с тобой сделаешь. Ладно, приходи…

Как на крыльях полетел по улице Ковалевич. Хватил хороший стакан познанского шнапса и тут же чуть не располовинил свои продуктовые запасы.

Гуляй, Ковалевич! Гуляй, Невский! Гуляй, Кривошеин!… Много фамилий было у него. И за каждую стоило выпить. Когда завалился спать, в голове роились самые радужные мечты.

Вот он получает денежную премию за свою работу и самую лучшую должность — легальную, не нужно больше прятаться и прикидываться. У него огромные чемоданы добра. И денег, денег! А с деньгами сделаешь все, что хочешь. Можно хутор приобрести, еще лучший, чем когда-то был у отца. Сколько разных неприятностей из-за этого хутора пережил молодой Ковалевич, пока не выбрался на прямую дорогу. В партию пробился, думал, легче пойдет, да вот война началась.

Во сне видел Ковалевич заветный хутор, точь-в-точь такой, на котором пришлось ему побывать в Пруссии, куда возили их в краткосрочную школу. Четырнадцать батраков ходило по полю. А в конюшнях лошади, лошади, крупные, грузные, как бегемоты…

Проснувшись, Ковалевич долго не мог понять, сон ли это или явь.

Весь день он был в приподнятом настроении.

Как только стало темнеть, он сразу вышел из квартиры. Нет, не обманул его рабочий. Он сидел возле пристанционного скверика и крутил из махорки цигарку.

— Что ж, пойдем? — спросил, не поздоровавшись, Ковалевич.

— Да пойдем, что ты тут сделаешь…

А через каких-нибудь три квартала и конец пути — нужное место. Это был четырехэтажный каменный дом. Половина его разбита бомбой, осела кирпичным щебнем, на котором кое-где торчали стебли побуревшего прошлогоднего чернобыльника. Уцелевшие стены второй половины дома — с черными проломами окон, с густыми выщербинками от пуль и осколков.

— Сперва я пойду, а вы немного позже. Запоминайте, куда я подамся. Да посматривайте на часового, который вон ходит, не заметил бы.

Ковалевич молча кивнул головой. Он видел, как рабочий быстро зашагал сквозь разбитые ворота во двор, и, улучив удобный момент, также метнулся в ту сторону. Еще минута, и, они нырнули в пролом подвального окна. Здесь было темно и сыро. Ноги спотыкались о камни, битый кирпич и ржавое железо.

Дом раскинулся на целый квартал. Огромный подвал тянулся лабиринтом, в котором незнакомому человеку легко заблудиться. Прежняя кочегарка была совсем затоплена водой, под ногами потрескивал тонкий ледок. Цементный потолок в некоторых местах прогнулся, угрожающе нависая над головой.

В некоторых отделениях подвала было совсем темно, и, чтобы неожиданно не удариться о что-нибудь, Ковалевич щелкал карманным фонариком под ноги.

Наконец остановились. Вокруг непроницаемый мрак, как в могиле, и никаких звуков. Откуда-то сверху падали водяные капли.

— Здесь оно и спрятано. Вот и лопата моя. Посветите…

И хотя пахло тут настоящей могилой — боже, боже, вот обвалится все, шуганет так, что и косточек не соберешь! — Ковалевич ощутил необычайный прилив сил, его охватило чувство радости, торжества. И казалось, рабочий еле шевелится со своей лопатой, словно смеется над Ковалевичем. Охваченный нетерпением, Ковалевич выхватил лопату из его рук, отдал фонарик:

— На, лучше свети!

Но скоро обессилел, запыхался, отошел в сторону.

— Бери, копай сам пока что.

Яма становилась все шире и глубже. В нее уже по самые плечи влез рабочий. Лопата тюкнула о что-то твердое. Ковалевич впился глазами в яму.

— Сейчас достанем, лопата не идет дальше.

И когда все чувства Ковалевича достигли наивысшего накала, когда при скупом свете фонарика, казалось, все вдруг посветлело, ожило,— его словно плетью хлестнули два слова:

— Руки вверх!

Оглянувшись, почувствовал, как отяжелели ноги. Два пистолета не совсем деликатно влипли в самый затылок.

— Оружие есть?

— Да что вы, господа! Зачем же так? Я сам, я сам… В правом кармане, пожалуйста, берите браунинг… А в боковом кармане документик мой, прошу, прошу.

Браунинг взяли.

— А документ свой подавай сам.

Хотя и свои, можно сказать,— по форме видно, эсэсовцы,— а руки тряслись, не попадали сразу в карман пиджака. Нужно бы этим дурням, однако, более приветливо обходиться с ним, пора уже знать как следует свои кадры.

— Вот и документик, берите, пожалуйста. Дрожащей рукой подал жестяной кружок, похожий на номер от вешалки. Только дырки нет. Но номер как следует, не жалеючи тиснули, и слепой прочитает.

И едва взяли в руки этот номерок, посмотрели — и в хохот. И чего бы, кажется, смеяться в таком случае, совсем тут не до смеха…

— Не понимаю, господа, совсем не понимаю.

— Действительно, господин Ковалевич, не до смеха тебе, ты вымазался. Ну что ж, давай теперь полный отчет, если личность свою собственноручно удостоверил.

Молчал господин Ковалевич, все думал, не дурной ли сон это, или действительно навалилось что-то страшное.

— Что же ты молчишь, гад? Говори, сколько марок зарабатывал на человеческой душе?

Задрожал Ковалевич, даже ноги согнулись, и мелко-мелко дрожали брючки в елочку, которые когда-то в Кенигсберге получил. И вдруг закричал, завыл ошалелым' голосом:

— Спасите!…

Крик оборвался. Жесткий, корявый кляп из мешковины засунули в рот провокатору. Он повалился на кучу желтой, сырой земли. Она была мягкая, податливая. Лежать бы на ней, лежать, ощущая ее свежесть, если бы не эти люди. Вот они вытащили изо рта кляп. Тихо приказали:

— Рассказывай!

— Родненькие, любые, все расскажу… только сжальтесь.

И он рассказывал. Временами запинался. Ему подсказывали фамилии людей, погибших на виселицах.

— Да, да…

Говорил, отвечал, начал заговариваться. Переглянулись люди, а рабочий, копавший яму, встал, отряхнул руки, брезгливо сказал:

— Повесить собаку, что с ним валандаться…

— За что, братки? Разве я виноват, что доля такая. Я еще расскажу вам…

И так завопил, завыл Ковалевич, хоть ты уши затыкай. Пистолетный выстрел оборвал собачий вой. Глухо плюхнулось на дно ямы тело Ковалевича. Он не чувствовал и не мог уже чувствовать, как шуршала земля, засыпая яму.

2

Внезапное исчезновение Ковалевича встревожило гестапо. Искали день, искали два, организовали секретные поиски. Перерыли всю его квартиру, надеясь напасть на какой-нибудь след. Но и обыск ничего не дал. Кинулись искать хозяйку квартиры, у которой жил Ковалевич, но от соседей узнали, что эта женщина уже дней пять тому назад исчезла из дома. Соседи же были как соседи, все служилый народ — одни работали в магистрате, другие в прочих городских и немецких учреждениях. И когда гестаповцы собирались покинуть квартиру Ковалевича, один из них вытащил из кармана пиджака, висевшего на стене комнаты, небольшую записную книжку. Это были хозяйственные записи Ковалевича. А в конце всей бухгалтерии совсем разборчивая запись: «В семь часов вечера встреча относительно списков». И дата встречи — как раз тот день, когда исчез Ковалевич.

Гестаповцы сразу поняли, что с Ковалевичем вряд ли им удастся когда-либо встретиться и что поиски теперь должны идти уже в ином направлении: искать виновных в его гибели. Хлопот и забот им хватало. Несколько дней они не отваживались доложить о ситуации не только Кубе, но и начальнику полиции Герфу, возлагавшему большие надежды на Ковалевича.

Действительно, как ты доложишь начальству, что главный их козырь бесследно исчез. Вместе с Ковалевичем исчезло несколько человек, которые были надежными ушами и глазами гестапо. Имелись сведения, правда еще не проверенные, что в городе «большевистские эмиссары» не то устраивают чистку подполья, не то восстанавливают разгромленные организации. И тут как гром среди ясного неба — листовка. За одну ночь она украсила обшарпанные стены руин, уцелевшие за-77

боры, телефонные и электрические столбы, деревья на городских скверах и бульварах. Кое-кто из немецкого начальства, в том числе и сам Кубе, получили ее по служебной почте.

Бросались в глаза крупные буквы заголовка: «Собаке собачья смерть!» На желтом кусочке бумаги сообщалось, что на днях по приговору народного суда казнен один из самых гнусных провокаторов и фашистских наймитов Ковалевич, который за немецкие марки послал на виселицы десятки лучших людей города.

Кубе созвал срочное совещание полицейского и эсэсовского начальства. Направо и налево метал гром и молнии. Полетело с должностей несколько начальников, и в первую очередь начальник отдела разведки гестапо, который непосредственно руководил Ковалевичем.

Слышеня собирался покинуть город, чтобы направиться снова в штаб, но некоторые осложнения с пропусками и другие причины задержали его. Не стоило рисковать, когда все шпики и охранники в городе были поставлены на ноги, до последнего полицая. Шли массовые облавы, обыски.

И хотя Слышеня имел возможность выбраться из города, ему не хотелось оставлять в это тяжелое время подпольную организацию, ощущавшую острую потребность и в хорошем совете и в помощи.

Слышеня послал связного к Соколичу с подробным донесением о последних событиях и принятых им мерах.

Под вечер он незаметно пробрался в дом к Журицкому, чтобы через него связаться с Сергеем. Узнав, что сегодня Сергея не будет, Слышеня уже собрался уходить, но Журицкий заметил на ближайшей улице усиленное движение полицейских.

— Видно, очередную облаву затевают. Это у нас часто бывает. Ну что ж, прочешут уличку, а тогда можно будет и подаваться.

Через полчаса, когда они собирались уходить, в дверь с улицы громко постучали.

Журицкий осторожно отодвинул краешек занавески на окне, внимательно вгляделся в темноту улицы. Возле самого забора и у крыльца он заметил несколько фигур. Щелкнул фонарик, кто-то глянул в листок бумаги. Свет выхватил из темноты козырек эсэсовской шапки, обшлаг мундира.

— Эсэсовцы! — прошептал Журицкий.— Ну и черт их бери, документы же у тебя хорошие?

В дверь барабанили все сильней и сильней. Нарочно громко зевая, будто спросонья, Журицкий недовольно спросил:

— Вот же не дают поспать. Ну кто там?

— Это я, Журицкий, открой. Нужно мне к тебе по небольшому делу.

Если бы в хате было светло, Слышеня заметил бы, как побледнел старик. Медля и запирая дверь на запасные крюки, он, однако, переспросил еще раз:

— Кто же это здесь, что-то не узнаю.

— Ну вот, не узнаешь. Это я, Селович!

— Сейчас, сейчас, товарищ Селович!

Уже этими несколькими словами Слышеня был подготовлен к самому опасному. Пальцы правой руки сжали ствол браунинга, другая рука достала из ковриги хлеба лимонку, сунула ее в карман. А Степан Иванович уже тянул его за дощатую перегородку.

— Скорей, скорей, Вадим Рыгорович! С этой заразой нам встречаться не стоит…

В одно мгновение они выбили окно в сад и очутились в густом вишняке. Снег еще не сошел между деревьями, и в нем увязали ноги.

— Скорей, скорей, Рыгорович, на ту сторону улицы. А там садами, садами да в кустарник…

Вот и забор, вот и выломанная доска.

А сзади уже слышны осипшие голоса. — Стой,— кричат,— стой!

Пистолетные выстрелы грохнули от дома. Но уже по ту сторону забора и Слышеня и Журицкий. Шагов сорок оставалось до улицы, только перебежать ее! Им бросилось наперерез несколько автоматчиков.

И туда, где были гуще темные фигуры, Слышеня швырнул лимонку.

Чтобы привлечь внимание к себе, Журицкий побежал в противоположную сторону улицы, хотя этот путь и был менее выгодным для него. И ему удалось на несколько минут перехитрить преследователей. Они бросились следом за ним. Впереди всех Селович, хотевший взять Журицкого живым, Но он поскользнулся на обледенелой земле и, чтобы не упустить старика, начал палить в него из парабеллума. Как бежал Журицкий, так и упал на колени. Схватился рукой за бок, горячая струя потекла по пальцам.

Хотел подняться и не мог. Нестерпимая боль ломила плечо, пронзала тысячами иголок грудь. Во рту непривычная солоноватая теплота, и, когда хотел откашляться, чуть не захлебнулся. Рука с револьвером потянулась было к виску, но тут он услыхал знакомый голос:

— Зря ты бежал, старик. И зачем бежал?

Это говорил Селович. Он шел осторожно, не торопясь.

— От фашистских собак бежал, от тебя бежал…?

— Что-то ты чушь несешь… Был он уже совсем близко.

Три патрона осталось в револьвере. Это хорошо помнил Журицкий, он не любил ошибаться.

Собрав последние силы, выстрелил три раза подряд.

Селович был убит наповал.

Журицкий еще смог громко крикнуть на всю улицу, чтобы слышали люди, которые не спали в эту ночь и тревожно прислушивались из-за ставен к трагическим событиям, развернувшимся во мраке городских улиц:

— Слушайте, люди, я убил Селовича, я убил провокатора!

Его подобрали еще живого. Не били, не мучили. Даже привезли доктора, и тот здесь же осторожно сделал перевязку. По дороге в тюрьму Журицкий умер.

Слышеню задержали через полчаса. Отстреливаясь, он перебежал на другую сторону улицы и там возле низенького заборчика был ранен в ногу. Возможно, он и смог бы выбраться из беды, если бы не полицейский патруль, который, услыхав стрельбу, поспешил сюда с контрольного поста на большаке.

Полицаи подхватили Слышеню под руки и потащили по улице. На перекрестке остановились, пока не дождались какой-то запоздалой грузовой машины. В тюрьме впихнули в огромную камеру, битком набитую людьми, в большинстве своем привезенными совсем недавно, после облавы, обысков. Были тут и пожилые, и молодые, и совсем еще подростки, были женщины и девушки. Спали кто как мог — на нарах, под нарами, па проходах, вдоль холодных стен.

Выбрав место, чтобы присесть, Слышеня долго пытался снять с ноги сапог. Ему помогли, осторожно перевязали рану. Рана оказалась не очень серьезной, пуля пробила только мякоть, но Слышеня потерял много крови и чувствовал большую слабость. Кружилась голова.

Припоминая теперь все спокойно, Слышеня приходил к выводу, что эсэсовцев и провокатора Селовича интересовал почему-то Журицкий. Они приходили специально за ним, а он, Слышеня, взят случайно. И когда сделал этот вывод, ему стало легко. Его настоящую фамилию никто из тюремщиков не знал. Эсэсовцы в спешке даже не спросили, как его звать…

Темные стекла узенького окошечка под самым потолком уже начали сереть, когда Слышеня, совершенно измученный, впал в короткий сон.

Утром началась проверка. С шумом, грохотом ввалились эсэсовцы в камеру, нагайками, ударами сапог поднимали людей.

Потом вызывали по списку и по одному выпускали на тюремный двор. Вскоре в камере осталось лишь несколько человек, в том числе и Слышеня.

— Фамилия? — сурово спросил эсэсовец с черной повязкой на одном глазу.

Этот вопрос Слышеня имел в виду. Еще ночью думал он о том, как ему назваться. В голенище одного из сапог хранились у него документы на имя Сидорчука.

— Сидорчук! — ответил он.

— Имя?

— Николай Михайлович.

— Ну, иди!

Он не мог ходить, не мог стоять на ногах, и эсэсовцы приказали двум узникам помочь ему выйти.

Это не было обычной тюремной прогулкой. Просто всех их держали под открытым небом, пока другие арестованные подметали камеру, кое-как вычищали ее. Но уборка давно уже была закончена, а их все еще держали во дворе. Шел мокрый снег. Он падал и падал с нудным однообразием, мокрыми комьями на плечи, на спины, на головы. Если кто-нибудь пытался отряхнуть его, слышалась грозная команда:

— Не шевелитесь, иначе будем стрелять!

Во двор вышел начальник тюрьмы. Всем своим обликом, непомерной толщиной, пухлым сероватым лицом с узкими щелочками заплывших жиром глаз, он напоминал колбасника. К его толщине не совсем подходили коротышки ноги, и, когда он шел, издали можно было принять его за пивную бочку на колесиках. Он прошелся вдоль шеренг, отдуваясь, натягивая на лицо маску высокомерия и пристально вглядываясь в лица узников. Это был господин Керзиг. За ним, не отставая ни на шаг, шла собака. Эсэсовцы говорили иногда между собой, что собака куда умнее своего господина, хотя хозяин ни в чем не отставал от собаки, особенно в лютой, бешеной злости к узникам. Но сегодня обошлось без особых эксцессов.

Эсэсовцы поняли, что у начальника сегодня хорошее настроение и что не будет лишней работы собаке, которую тренировал ее хозяин на узниках.

Керзиг встал перед шеренгами и, подняв кверху палец, похожий на переваренную сосиску, сказал:

— Порядок!

Посмотрев на узников, дошла ли до них эта глубокомысленная истина, милостиво добавил:

— Порядок и правда! Кто говорит правду, тот… будет жить. Тот, кто будет говорить правду, будет есть, понимаете вы, иметь хлеб и суп в обед и вечером. Кто будет говорить правду, тот может пойти потом к своим женам, к своим матерям, детям… Понимаете, детям… А того,— тут он повысил голос так, что даже собака зарычала, ощетинив хребет,— кто не любит правды, того мы научим любить и уважать виселицу, слышите и понимаете вы, ви-се-ли-цу…

Он вытер лицо платком и пошел, переваливаясь, как утка, с боку на бок. И, словно утиный зоб, тянул его к земле непомерный живот, на котором натягивались, трещали форменные пуговицы мундира.

Узники со двора по двое входили в камеру. После едкой сырости двора, после снега и холодного ветра тесная камера показалась теплым приютом. Все с облегчением вздохнули.

3

Когда Слышеню впервые привели на допрос к следователю, тот встретил его вежливо, даже приветливо. Коротким жестом руки предложил Слышене сесть, кивнув головой конвоиру: «Выйди!»

Редкие волосы на голове следователя старательно зачесаны на одну сторону, чтобы прикрыть лысину, которая, видимо, нарушала душевное равновесие ее хозяина, человека еще сравнительно молодого. От него пахло дешевыми немецкими сигаретами, туалетной водой и фиксатуаром.

Казалось, и улыбка, с которой он обратился к Слышене, тоже пахла фиксатуаром.

— Кстати, вам не холодно в камере? Наш начальник тюрьмы, говоря между нами, довольно большой скаред… Между прочим, как он вам нравится? Тяжелый характер, тяжелый… Но что поделаешь, профессия… Она дает себя знать в жизни каждого, и, конечно, такая профессия не делает человека мягким и, как бы вам сказать, благородным… Да, да… как вы лично смотрите на это дело?

Его лицо снова расплылось в улыбке, бритые до синевы щеки, казалось, были покрыты масляной пленкой. И только в глазах был холодный оловянный блеск. Долгий, пристальный взгляд.

Слышеня выдержал этот взгляд, не опустил своих глаз. Заметив, что следователь отвел глаза в сторону, почтительно ответил:

— Я думаю, господин следователь, что мое мнение по этому поводу ничем не поможет ни вам, ни мне решить то основное, для-чего мы сидим здесь с вами.

Следователь, массируя пальцами веки, быстренько, будто испуганно, проговорил:

— О, да, да… Ваша правда. Но знаете, грустно так… всё допросы, допросы… Они ведь похожи один на другой, как эти карандаши на столе… А хочется разговаривать с человеком, как разговаривают при встрече старые приятели…

— Однако, господин следователь, я не знаком с вами…

— О, да, да… Я тоже не имею чести знать вас… Что ж, примемся за дело. Ваше имя и фамилия?

— Сидорчук, Николай Михайлович.

— По какому делу вы попали сюда?

— Такой вопрос я мог бы задать вам, господин следователь. К великому сожалению, я не знаю этого: вот уже несколько дней, как я задержан, и мне не сказали, за что.

— Вы житель Минска?

— Нет. В документах точно сказано, где я жил, где работал, где был последнее время.

Действительно, в справке из смоленской тюрьмы, выданной на имя гражданина Сидорчука, родом из Саратова, говорилось, что он освобожден из тюрьмы после отбытия наказания и направляется на родину. Стояла и дата — двадцатое июня.

— Почему же вы не в Саратове?

— Вы сами понимаете, почему я теперь не в Саратове. Я остался работать на Смоленщине,—не было средств доехать на родину. А тут война… Так и пробирался постепенно до Минска, там и отметки в документе есть разных управ и волостных правлений, где я работал по нескольку недель.

— Гм… Неладно у вас как-то выходит: человек хочет вернуться домой, в Саратов, а попадает почему-то в Минск… Не скажете ли вы, какие причины привели вас в Минск?

— А причины очень простые, господин следователь. Очутившись в таком положении, каждый, понятно, будет искать своих близких или знакомых, которые могли бы помочь ему. Единственно, кто мог помочь мне, это мой родной дядя.

— Послушайте, уважаемый рассказчик, не кажется ли вам, что вы чересчур украшаете свои показания фантазией?

— Простите, я не понимаю, господин следователь, вашей иронии. У меня в Минске действительно дядя.

— Кто же он, кто? — вдруг повеселел следователь, даже привстал за столом.

— Начальник вокзала.

— Фамилия, адрес?

— Фамилию я могу сказать, а адреса теперешнего не знаю. Четыре дня тому назад я узнал, что он в начале войны эвакуировался на восток…

— Слушайте, вы! — уже довольно резко прервал его следователь, все дальше и дальше отходя от того стиля разговора, который ведут «приятели, знакомые».— Вы напрасно рассказываете все эти басни… Я должен сказать вам, что мы знаем всё, всё: и кто вы, и чем вы занимаетесь, и каковы ваши планы и замыслы…

— Почему же вы не сказали мне это раньше? Я не отнимал бы у вас столько времени на рассказы обо всех этих обстоятельствах, которые так хорошо известны вам, как вы говорите…

Следователь будто язык прикусил, хотел было что-то сказать, но помолчал минуту, барабаня пальцами по столу.

— Знаете, что я вам посоветую,— наконец сказал он,— я пришел сюда не в жмурки играть с вами. Детская это забава. Мы взрослые люди, и мне кажется, вы хорошо понимаете, что мне нужно от вас…

— Конечно, господин следователь, понимаю… Я должен вам рассказать только чистую правду…

— Подождите, подождите, наконец… С какого года в партии ваш дядя? — задал вопрос следователь просто для того, чтобы задавать какие-нибудь вопросы. У него в душе уже шевелилось сомнение, не ошибается ли он в своих подозрениях.

— Вы спрашиваете о партии? Какое там… Он беспартийный. Да что беспартийный… он такой старорежимный человек, что я только диву давался, как его советская власть терпела… Ну, специалист, конечно, с ним считались, наверно…

— А где это вас…— как бы между прочим спросил следователь,—вот скажи лучше,—тут он перешел на «ты»,— где это подбили тебя? — и глазом показал на ногу, обмотанную выше колена тряпками.

— А как же, подстрелили, господин начальник, подстрелили…— с «господина следователя» Слышеня перешел на «господина начальника», это куда удобней, когда тебя называют на «ты».— Еще слава богу, что полиция наткнулась на меня. Если бы не подобрала, совсем бы кровью изошел, лежа на улице.

— А кто же подстрелил?

— А бог его знает…

— Ты почему не в армии?

— Какая армия? Из тюрьмы сразу в армию не берут. Да и не в этом дело. Должен я, господин начальник, сказать вам, что до такого дела я немного неспособный.

— В полицию мог давно поступить, лодырь! — презрительно проговорил господин следователь.

— Вот это вы правду говорите! Тут уж, можно сказять, моя вина…

— Встань, расселся здесь как равный с равным! — не сказал уже, а выкрикнул нахмуренный следователь.— Порядку вас не научили как следует, так я сразу научу.

Слышеня встал.

— Я попрошу вас, господин начальник, разрешить хотя бы немного опереться на стул, нога очень болит.

— Выстоишь, никуда не денешься. Следователь вызвал конвоира.

Пока тот явился, Слышеня попросил:

— Мне бы доктора. Хотя бы перевязку сделали.

— Иди, иди, там тебя подлечат и без твоей просьбы. Следователь сделал знак конвоиру. Тот резко дернул Слышеню за рукав, подтолкнул вперед:

— Ну, пошли!

Конвоир вел узника не в камеру, а куда-то по коридору, в котором гулко отдавался каждый шаг.

Вот конвоир толкнул дверь, еле заметную в полумраке. Блеснул яркий свет, и не успел Слышеня прижмурить глаза, чтобы немного осмотреться, как сильный удар в спину бросил его на землю. Он только услыхал два слова конвоира:

— Принимайте, вы!

Слышеня полетел кувырком через каменные ступеньки и едва не потерял сознание, когда упал на цементный пол, сильно ударившись раненой ногой об угол деревянного топчана. Он слышал чей-то хохот, затем до него донесся голос конвоира:

— Не умеете принимать, раззявы!

Сказал и хлопнул дверью. Рядом кто-то хохотал. Воздух был страшно прокурен, серые клубы табачного дыма нависли почти над самым полом. Слышеня с трудом приподнялся на колени. Его взяли под локоть:

— Ну, ну, шевелись, смелей, смелей… Вот так, вот так.

И не успел он оглянуться, как сильный удар в грудь бросил его в противоположную сторону. Слышеня сно ва попал под чья-то кулаки. Его били, перебрасывали из рук в руки, толкали на острые углы топчана.

Как сквозь сон услыхал он голос:

— Ну, хватит с него!

Бросив узника на пол, палачи занялись тем делом, которым, видимо, занимались до того, как в их руки попал Слышеня. Они играли в карты.

4

Когда Свистун был не в духе, переживал какие-нибудь неприятности или просто нападала на него тоска, он отдавал хлопцам команду:

— Седлайте лошадей, немного проветримся! Партизанам из охраны такая команда — как раз по вкусу. Надоедают бесконечные занятия: то строевая муштровка, то «словесность» — учили воинские уставы, то разборка и сборка оружия.

— Куда прикажете, товарищ командир? — спрашивал ординарец, хотя и без того мог точно определить маршрут.

— Направляй на большак! — приказывал начальник.

— Есть на большак! — И два-три всадника вихрем срывались с места. Это была, так сказать, и разведка и боевая охрана.

Остальные хлопцы ехали потихоньку. Свистун не любил быстрой езды. Во-первых, он не какой-нибудь мальчишка, чтобы похваляться нелепым молодечеством. Нужно уважать, наконец, и себя, блюсти свое начальническое достоинство. А если говорить откровенно,— не очень и нагарцуешь на таком бегемоте. Можно было бы давно сменить коня, но это было не в натуре Свистуна. Его конь должен быть самым необычным, чтобы ни у кого такого не было.

Свистун очень любил эту необычность и своеобразный размах в работе. Когда-то он был заведующим од* ним управлением. Отстроил кабинет под мореный дуб обставил такой же хорошей мебелью, повесил бронзовые люстры и, сидя за столом, похожим не то на постамент, не то на саркофаг, любовался шедеврами искусства, развешанными на стенах. Нажимал замысловатые кнопочки на столе, и в широко отворенных дверях появлялось зефироподобное создание, наполнявшее кабинет шорохом шелкового платья, слабым перестуком — ах ты козочка! — лакированных туфелек, запахом парфюмерии и еще чем-то таким светлым и неуловимым, как лукавая улыбка на этих розовых щечках…

— Вы звали меня, Леонид Помпеевич?

— Звал, дорогая, звал. Принесите списки лучших льноводов.

Разглядывал списки, спрашивал о том о сем и нечаянно — а может, и умышленно — прикасался широкой ладонью к зефироподобному созданию. Девушка, для приличия, пугалась и, отскочив — ах, козочка! — на какой-нибудь шаг, игриво грозила начальнику наманикюренным коготком:

— Вот скажу, Леонид Помпеевич, вашей жене, как вы с девушками шутите.

— Да кто же о шутках говорит, моя хитрунья… Ну, подойди поближе, ах ты моя цыпочка.

За мореный дуб — были и еще кое-какие причины — влепили Свистуну такого «строгача» с предупреждением, что едва на должности удержался. Особенно долго поминали ему мореный дуб и бронзовые люстры, на которые загнал Свистун все средства, отпущенные на техническую пропаганду. Задумался Леонид Помпеевич. Что ж, если пропаганда, так пропаганда, дам вам и техническую пропаганду. И не что-нибудь обычное, примитивное, а такое мы вам покажем, что слава пойдет о нашем управлении по всем республикам. Договорился с кино, с артистами. Смастерили сценарий и начали снимать и переснимать документально-технический фильм о льне-долгунце. Шумели, посылали экспедиции, снимали. Делалось все с размахом и с таким расчетом, чтобы всех удивить.

Чего только не было в свистуновском фильме. Ходили по полю оперные пейзане. Водили хороводы, пели песни. В певицах и танцорках — льноводках узнавали зрители известных артисток, за льномялками стояли не всем известные «цыпочки». И сам он, загримированный под этакого доброго молодца бригадира, задорно мчался в стремительной «Лявонихе» и с таким восхищением поглядывал на свою напарницу-пейзанку… Он жаждал славы.

И слава пришла; правда, оказалась она не совсем такой, на какую рассчитывал завотделом технических культур. Пропагандистский фильм забраковали, зарезали беспощадно, и прежде всего потому, что в нем не было колхозниц-льноводок, не видно было и льна. Правда, под одну песенку, подпрыгивая как в кадрили, певички разостлали несколько горстей льна, да еще в одном из кадров «бригадир» подносил лен к старой дедовской мялке, а знакомая кое-кому «цыпочка», перед тем как пустить мялку в ход, запевала веселую песенку: «Ой, загуду я, загуду…»

Были совещания, ревизии, решения, и поклонник красоты загремел из своего кабинета далеко в район. «За обман, фальсификацию показа передового опыта, за легкомысленную растрату государственных денег и за бездеятельность…» — так и сказано было в соответствующем приказе об увольнении и переброске Свистуна на низовую работу.

Может быть, в таком направлении мыслей и настроений поклонника красоты и комфорта виноваты были и его родители. Они не спускали глаз со своего любимого Леньки, болезненного в детстве мальчика, который так боялся свежего ветра, утренней росы и горячего солнца. Были в семье и другие дети, те без особых хлопот матушки и батюшки сами пробивались в люди, да еще в какие хорошие люди. А с Ленькой все нянчились, возились. И в средней школе, и в сельскохозяйственном институте, куда он поступил, не задумываясь о будущей профессии, не имея никакой склонности к сельскому хозяйству. Стоит ли самому думать, если за него думали папа и мама? Когда окончил институт и нужно было ехать в далекий полесский район, тоже хватило забот старому отцу. Сколько пришлось побегать, пока использовал свои связи с разными добрыми людьми, которых убедил, что бедный Леня не может жить без наблюдения врачей. Со старым, заслуженным человеком посчитались, сына оставили в областном управлении сельского хозяйства, где и работал он лет десять на разных канцелярских должностях. Потом перевели в комиссариат, а потом… в район.

Оскорбленная в своих лучших чувствах и надеждах жена сочла нужным оставить незадачливого мужа и искать нового, более достойного спутника жизни. Так и остался Леонид Помпеевич одиноким. О новой семье пока что не думал, все переживал свои служебные и семейные неприятности, немного раскис, опустился, несмотря на свои не такие уж почтенные лета — ему еще далеко было до сорока.

В таком состоянии и застала его война. Едва выйдя из внезапно захваченного врагами пограничного городка, он не успел выбраться на восток и нашел, как многие в то время, пристанище в лесу. Вначале просто прятался от немцев, не теряя надежды на то, что наши скоро возвратятся.

Из группы людей, с которыми сошелся Свистун, как-то незаметно вырос небольшой партизанский отряд. Людей военных или имевших хотя бы кое-какое отношение к военному делу в прошлом в отряде не было. Неудивительно, что Свистун сделался командиром отряда, история которого не выделялась какими-нибудь особыми боевыми делами. Но отряд все же боролся, отражал наскоки небольших гарнизонов, отбивался там, где приходилось туговато, совершал нападения там, где чувствовал свое превосходство. Впервые Свистун по-настоящему ощутил ответственность за взятое на себя дело. И только одно обстоятельство мешало небольшому отряду превратиться в серьезную боевую силу. С первых дней войны в отряде не совсем правильно поняли характер и сущность партизанской борьбы. Сначала людьми руководило стремление как можно скорее пробиться на восток. Когда поняли, что это не так просто, начали думать, как сберечь силы, а немного позже стали пробираться ближе к центральной области, где — по слухам и по сведениям из достоверных источников — партизанское движение приобрело такую силу, с которой немцы вынуждены считаться. Там, видно, и партизанам веселей, и, что греха таить, гораздо безопасней.

Так появился отряд Свистуна в зоне действия партизанских соединений Соколича. По дороге отряд немного пополнился, ему пришлось выдержать и серьезные стычки с немцами, так что он пришел с кое-какими боевыми трофеями. Штаб Соколича отвел отряду зону и дал ему время для отдыха.

С того дня, как Свистун сделался командиром отряда, его характер значительно изменился. Куда девалась прежняя вынужденная скромность, некоторая сдержанность в обхождении с людьми, ставшая особенно заметной после переброски его в район. Теперь это был человек, привыкший командовать, быть главным авторитетом и иметь над своими партизанами большую, почти неограниченную власть. Все отрицательное, что было в нем, когда он был «центральным работником»: высокомерие, излишняя самонадеянность, неуважение к людям, занимающим более низкое служебное положение,— как-то незаметно опять вышло наружу. Деспотические нотки в обхождении с партизанами, исключительная черствость по отношению к крестьянам, самолюбование все чаще и чаще проявлялись в его характере и поведении.

Когда ему приходилось бывать в штабе соединения и на заседаниях обкома, он присматривался ко всему весьма иронически, внутренне не принимал, даже осуждал оперативные планы и некоторые обкомовские постановления. Нахмурившись, думал: «Кустарничество… Сколько боевых отрядов, сколько сил, оружия, а они занимаются разной говорильней о севе, об охране урожая, о какой-то там работе с населением, с молодежью… Еще, чего доброго, скоро прикажут заниматься льнозаготовками, вывозкой леса… Обкомовцы несчастные…»

Свистун уже имел несколько мелких недоразумений с обкомом. Отделывался шутками, а иногда бросался и в спор. Если не убеждали его, то, во всяком случае, заставляли замолчать. Где ты с ними договоришься… А тут еще это оскорбление. Буквально выгнали сегодня из обкома. Подумаешь, выпил человек… Ну, выпил… Невтерпеж стало таким большим начальникам! Подумаешь… Им курица дороже человека, за какую-нибудь сухоребрую корову они чуть ли не трибуналом угрожают. Вот прочешут немцы район, ни одной здесь курицы не останется…

Ехал Свистун на своем артиллерийском тяжеловозе, а нерадостные мысли не давали покоя. И чтобы хоть немного отдохнуть от этих мыслей, пускал коня в галоп.

Только на опушке леса замедлил командир бег вспененного коня. Прервала галоп и вся его свита, хлопцы один в один: рослые, полные, даже конские хребты прогибались под ними. Немало потрудился Свистун, подбирая личную охрану. И подобрал. Ты его — стервеца — только пальцем помани, он сразу тебя понимает, чего ты хочешь и что приказать надумался. С такими хлопцами не пропадешь. Конечно, давал им некоторую поблажку, как бы не замечал кое-каких мальчишеских шуток: там молодицу обидели пьяные, там выдрали у деда три улья, а там цапнули швейную машину, чтобы променять ее на сало в соседней деревне, кожух чужой надели…

А когда жаловались крестьяне на шутки его гусаров, Свистун хмурился. Похлестывая нагайкой по начищенным сапогам, он придвигался вплотную к человеку, так, что тот невольно отступал на шаг.

— Ты что же, уважаемый мой! — говорил Свистун, и его ласковый шепот медленно переходил в угрожающий.— На кого здесь клевету возводишь? Ты на теплой печке сидишь, ты каждый день с женкой хлеб жуешь, по глазам душу твою скаредную насквозь вижу… Так пускай другие воюют, голодают, пускай другие на холоде мерзнут…

… Разные мысли роились, веселые, грустные, пока Свистун со своей командой ждал на опушке леса разведчиков, посланных в село.

День выдался не совсем удачный. Ветер, как осенью, затянул тучами почти все небо. Временами шел мелкий дождь. Сыпанет раз, второй, стихнет, и снова ветер начнет о чем-то перешептываться с мокрыми березками. А березки выбежали на опушку леса, рассыпались, будто стайка девчат в хороводе. И вот мокнут под дождем.

Километрах в трех от леса зеленеют на поле рядами деревья — это большак. Он тянется до самого Слуцка. Круто поворачивая на запад, теряется в селе.

Вскоре на полевой дороге Свистун заметил всадника.

Подскакав к командиру, всадник доложил по всем правилам:

— Все спокойно, товарищ командир, и они дома… Тамара Васильевна Збыневская — так звали молодую учительницу — появилась в этих местах еще в конце прошлого года. В селе, недалеко от старой, обветренной церквушки, стояла просторная, деревянная школа, обсаженная кленами и липами, которые летом давали хорошую тень. Школьная усадьба до войны славилась своим огородом, на котором юннаты занимались разными исследованиями, организовали целую сеть миниатюрных опытных участков. Теперь все это превратилось в пустырь, на котором виднелось несколько сиротливых грядок с морковью и капустой бабки Христины, школьной сторожихи. От некоторых лип и кленов остались только почерневшие пни.

В школе до войны работало четыре учителя. Они разбрелись кто куда: одни были на фронте, другие в партизанах. Месяца два в школе помещался небольшой полицейский гарнизон. Но когда поблизости появились партизаны, полицейский гарнизон перевели из села в деревню, стоявшую на скрещении дорог.

Тамара Васильевна, присланная не то из волости, не то из Минска, сразу поселилась в школе и начала налаживать занятия. Но что это было за ученье, если люди очень неохотно посылали детей в школу и прямо в глаза говорили:

— Теперь, товарищ учительница, извините, паненка, не до учебы.

Она спорила, доказывала как могла, что война войной, а учить детей нужно.

— Что ж, учи, тебе видней…

Одним словом, не очень перечили, но не очень и спешили выполнять ее просьбы и распоряжения. Присматривались. Человек новый, а с каждым новым человеком осторожность не будет лишней.

Даже бабка Христина, которая и школу сторожила не из корысти (какая там корысть, если столько месяцев денег ей не платили), а по старому, привычному долгу, и та не очень охотно вступала в разговор с новой учительницей. Еще договоришься с ней до какой-нибудь беды. Она же немцами поставлена, эта учительница, новой властью.

Но прошел месяц, второй, третий, и люди привыкли к учительнице. И хотя бог весть какое ученье было в школе, но появилось пристанище для детей, какое-то занятие. А когда с учительницей произошли серьезные неприятности, все начали смотреть на нее другими глазами.

Случалось, через село проходили крупные немецкие части, останавливались на несколько дней. Тогда учительницу с бабкой Христиной выселяли из школы,— там обычно размещался штаб. Учительница, а вместе с ней и брат ее находили временный приют в старой бабкиной хате. Брат учительницы, как говорили, двоюродный, инвалид, не всегда жил в селе, он временами пропадал по нескольку месяцев. А когда являлся, гостил не долго: побудет неделю, другую — и снова в дорогу. Как он говорил, в соседнем районе у них были родственники.

Последний раз, когда немцы остановились в селе дней на десять, они обошлись с учительницей весьма нахально. Или она сказала против какого-нибудь начальника грубое слово, или еще что, но ее вместе с бабкой Христиной заставили мыть пол во всех классах, да еще насмехались.

Жители села начали уважать молодую учительницу и уже редко называли ее паненкой, а просто товарищем, особенно когда поблизости не было какого-либо собачьего глаза. И только чурались ее двоюродного брата. Да и сам он был не из разговорчивых и мало чем интересовался. Жизнь деревни его как бы не касалась. Молчаливый, понурый проходил он вечером по улице, ни с кем не здороваясь, а иногда и не отвечая на приветствия. А днем сидел где-нибудь под яблонь-кой, бездумно смотрел на лес, на марево над полем, на извилистые коленца далекой речки, мерцающее серебро которой то терялось в камышовых зарослях, то сливалось с буйной зеленью лугов. Смотрел, лениво жуя какой-нибудь стебелек. Лицо его было худое, с глубокими впадинами серых, землистых щек. Будто кто-то прикоснулся жесткими руками к этим восковым щекам и навсегда оставил на них впадины-ямки. Не сгибалась в локте левая рука.

Когда он бывал дома, к нему изредка заходили незнакомые люди. С некоторыми из них он старался не разговаривать при сестре, а уводил их куда-нибудь в укромный уголок сада или шел в поле.

Временами учительница спрашивала брата:

— Кто они?

— Разве тебе не ясно? Хлопцы свои, из партизан. Тамара задумывалась на минуту, нерешительно говорила:

— Время теперь тяжелое, Николай Игнатьевич. Смотри, как бы ты случайно не засыпался со своими подпольщиками. И себя подведешь и их, да и крестьян местных под виселицу поставишь. Я уже не говорю о себе.

— Эх, Тамарка, Тамарка! — отвечал он как бы шутя.— Кто бы это говорил, только не ты. Что же я должен сказать, глядя на твои милования… ну… извини, на твои встречи с лесными молодчиками.

Тамара вспыхивала:

— Как тебе не стыдно говорить так о людях? Мо-лод-чики… Какие молодчики? Какие милования?

И девушка вот-вот готова была расплакаться.

— Ну, тихо, тихо, шуток не понимаешь. А сама распекаешь меня за мои встречи. Давай договоримся: мы не будем вмешиваться в дела друг друга. Это во-первых. А во-вторых, ты брось эту манеру меня учить. Я все же намного старше тебя и больше чего видел.

Действительно, как ты его будешь учить, если человеку уже пятый десяток, а тебе только двадцать. Ты едва вышла на самостоятельную дорогу, да и то не без его помощи. Ведь он использовал, по его словам, какие-то там связи, старые знакомства с работниками из школьной инспекции, достал ей должность. Без его помощи пришлось бы ей давно голодать на минских улицах или очутиться в неметчине в порядке «добровольной мобилизации».

С партизанами она познакомилась несколько месяцев назад. В село часто наведывались разведчики из отряда Свистуна. Расспрашивали о ней крестьян. Заходили в школу, на квартиру. Одни заходили тихо, без шума, воды напиться или спросить, как пройти в соседнюю деревню. Другие не входили, а вваливались с форсом, с шиком. Так лихо козыряли и постукивали сапогами, что гремело школьное ведро, почти единственная посуда на кухне. Козыряли, иногда комично рапортовали:

— Разрешите от боевых партизан передать привет и спросить о вашем здоровье!…

— Спасибо вам, товарищи! Что же, садитесь. Скажет девушка, бросит на них такой лучистый взгляд, будто в самую душу заглянет. И сразу исчезнет напускной форс и шик у хлопцев.

— Вы, товарищи, хотели мне сказать что-нибудь? Мнутся парни, не знают, какое слово подобрать.

— Да мы, да вы… мы просто так, зашли наведаться к вам, посмотреть, как живете… А может, и помощь какая-нибудь с нашей стороны нужна…

Слово за слово, разговор наладится. Постепенно исчезает неловкость. Уже кто-нибудь и смешное слово вставит, и пойдет смех, дружный, веселый.

Но некогда хлопцам долго рассиживаться.

— Вы уж извините, что зашли, можно сказать, без приглашения.

— Да что вы, товарищи. Всегда вам рада!

— Ух и славная, братцы, девушка! — скажет кто-нибудь после, выйдя.

Сами заметили, что очень часто стало их сюда тянуть. Будто каждый оставил там что-то свое. Каждый почувствовал, что безнадежно влюбился в девчину. Безнадежно, так как их много, а она одна.

Ухаживание ухаживанием, а служба службой. Не могли они от командира утаить ни одной мелочи, которую примечал их солдатский глаз. Доложили командиру: так и так… Более смелый отважился подать мысль:

— Товарищ командир, как начальник разведки, осмелюсь доложить: есть девчина, которая, по моему мнению, была бы хорошей связной.

Командир заинтересовался.

Как-то весенним утром, едва начали темнеть снега на лесных прогалинах и окутывались лиловой дымкой заросли ивняка на болотах, Свистун со своими бравыми конвоирами отправился посмотреть и проверить лично, что делается в его зоне.

Заехал и в село. Остановился перед школой. Лихо соскочив с седла и бросив повод услужливому ординарцу, важно, не торопясь пошел на крыльцо. Дверь была заперта. Постучал раз, второй и уже хотел плюнуть на все это дело — не срамить же себя перед хлопцами,— когда звякнула защелка и дверь открылась.

— Сколько тебя ждать нужно? — сердито проговорил командир, окинув брезгливым взглядом фигуру бабки Христины. «Вот же ведьма…» — мелькнуло в голове.

А бабка смотрела на него и гадала, зачем явился сюда этот человек. Тихо сказала ему:

— К нам, товарищ начальник, больше со двора ходят. Ваши хлопцы ходят тоже через двор,

— Разве ты знаешь меня?

— А почему же мне не знать тебя? — Бабка сразу перешла на «ты», она всегда так говорила с людьми, которые по отношению к ней допускали подобную бесцеремонность.

Убогая комнатка, куда вошел командир, выглядела неприглядно, была обшарпана, На стенах пусто, голо: ни часов, ни портретов, ни обычной географической карты, как это бывает в школьных квартирах. Правда, пол в комнате чисто подметен и вымыт до желтизны. На окнах простенькие занавесочки. Возле глухой стены приютилась некрашеная железная кроватка, аккуратно, со вкусом прибранная. На деревянном столике цветная скатерть, стопка книжек, зеркальце, флакончик, пудреница.

— Девичьи финтифлюшки! — покрутил носом Свистун и даже потрогал пальцем гитару, висевшую на гвозде над кроватью.—Та-ак…—неопределенно промычал он.— Однако где же это прелестное создание? Небось переодевается. У них у всех один обычай: как заметят мужчину, так и натягивают на себя все свои тряпки.

Из соседней комнаты вышла учительница. И никаких особых тряпок на ней не было. В простеньком платьице из веселого ситца, в обыкновенных туфельках, она стояла в двери будто обрызганная солнцем: светловолосая, стройная, с чуть заметным румянцем. Она прикрыла дверь в кухню — там было солнечно,— но в комнатке не потемнело: она сама была как солнце.

Свистун, заглядевшись на нее, даже забыл поздороваться. Неловкую паузу прервал ее голос:

— Добрый день.

— Извините, что так по-дикарски ворвался к вам. Здравствуйте, здравствуйте! Будем знакомы: командир партизанского отряда Свистун Леонид Помпеевич!

Здоровенной лапой своей, красной еще от мороза, чуть не отхватил ладонь у девушки, та невольно потерла пальцы после такого крепкого пожатия.

— Садитесь, прошу вас!

— Ах, боже мой, да разве в этом дело! Здесь и постоять можно, на вас глядя… Да вы не стыдитесь! Сразу видно — молодо-зелено, не занимать еще румянца… Я простить себе не могу, что живу здесь, можно сказать, недалеко и не знаю, что рядом такая… ну… такая девушка живет…

Она отступила на шаг и спросила:

— Не понимаю…

— Да что тут понимать…— нахмурился Свистун. Он немного злился на себя: нужно было перед выездом хватить лишний стакан первача.— Я о вас говорю, себя упрекаю, что до сих пор не познакомился с вами. Где у вас тут мою амуницию пристроить?

— Вешайте здесь, ну давайте я сама,—она взяла из его рук кожанку, портупею и пыталась повесить все на гвоздик, вбитый в дверной косяк.

— Эх, нужно еще подрасти вам! — попробовал он пошутить.— Подождите, помогу, ничего у вас не выйдет…

Он подошел к ней, стал сзади — в нос ударил запах ее волос. Поднял руки, чтобы помочь, и, мельком глянув вниз через ее плечо, еле устоял на ногах, так закружилась голова. В разрезе платья увидел, — как спелый налив, ее грудь. И, не помня даже, как это случилось, обнял ее стан.

Тамара вскрикнула. Кожанка упала на пол. Брякнули металлические части портупеи. И сразу все стало зеленым в глазах. Оплеухи, следовавшие одна за другой, ошеломили на минуту Свистуна. Девушка вырвалась из его рук, хотела броситься к двери, но он заслонил дорогу своим тяжелым телом и стоял, остолбеневший, с налитым кровью лицом.

— Гнусный вы человек. А еще называется партизанский командир.

К нему наконец вернулся дар слова.

— Да как ты осмелилась, немецкая…—хотел сказять самое обидное, самое грязное слово, но удержался.— Немецкая ты погань! Даты знаешь, кто тебе честь оказывает? Да я тебя задушу, расстреляю, как последнюю гадину…— И он двинулся с места и, раскрасневшийся, пошел на нее со сжатыми кулаками. Она отступила, споткнулась о стул, упала на него и, обхватив руками голову, заплакала навзрыд.

— Ну и стреляйте, убивайте, но я не позволю, чтобы надо мной издевались… И кто? Тот, кто носит звание советского человека.

— Ну, ну, ну… поосторожней…— не сказал, а прорычал Свистун.

Но сам чувствовал, что гнев проходит, остывает. В сердце осталась только муть, горькая, отравная. Да где-то шевелился червячок сомненья: «Нехорошо, однако, вышло…»

Молча стал ходить по комнатке. А она сидела за столом, потихоньку всхлипывала, то и дело вытирая платочком лицо. Светлый ситчик на груди был в темных пятнах от слез.

— Вот что…—наконец сказал он спокойно. — Тамара Васильевна! Я сам понимаю, что это не совсем красиво… И за поступок мой, и за скверные слова прошу прощения…

— Мне не нужны ни ваши извинения, ни, тем более, вы сами…

— Однако это не по-соседски! Разве же так можно? Тут Свистун опять начал было горячиться: ты перед ней человек человеком, а она еще фортели выкидывает. Однако подошел к ней, остановился.

— Ну, Тамара Васильевна, бросьте злиться… Вы такая хорошая, такая славная, давайте вашу руку на мир… Ну вот, разве можно злиться такому милому цыпунчику…

Она так стремительно вырвала руку, что он невольно отшатнулся.

— Знаете что? — приподнялась она на стуле, и в ее глазах блеснули колючие огоньки.— Никогда при мне не говорите таких гадких, пошлых слов…

«Ну и ежик в юбке!»— подумал Свистун, не зная, с какой стороны подойти к девушке, чтобы помириться с ней, чтобы она в конце концов не считала, что он — такая последняя свинья.

Скрипнула дверь, и в комнатку вошел незнакомец. Он расплылся в ласковой улыбке, хотя она не очень гармонировала с его землистыми, впалыми щеками. Стоял на пороге и потирал руки. Потирал от холода или от какого-то радостного, приятного чувства. Губы его шептали:

— Вот хорошо, хорошо!

— Что хорошо? — загорелась девушка.

— Кто? — скорей не словом, а взглядом спросил Свистун, повернувшись к девушке,

— Брат. Двоюродный. Знакомьтесь…

Свистун потянулся было к кожанке, но его руку перехватил Николай Игнатьевич.

— Куда вы, куда? Только попали к нам и бежать. Так не делается. Я ведь старший в этом доме. Гость сестры — и мой гость. Зовут меня Николаем Игнатьевичем Збыневским… Я думаю, для первого знакомства мы с вами опрокинем по чарочке. Такой первачок мне знакомые из Слуцка принесли…

Даже чихнул Свистун, по-видимому простыл в лесу. И так запершило в горле, что напоминание о первачке пришлось как раз кстати.

— Ну что ж, несите его сюда, первачок. Только заранее скажу: в этом деле я дегустатор дипломированный, да, да!

— Обижаться не будете.

Скоро появился и первачок, и соленые огурцы, и капуста, и еще кое-какие лакомства.

За первачом Свистун обнаружил, что Збыневским, этот неприятный с виду человек,— хороший, веселый собеседник. Он и пару анекдотов рассказал, и поделился своими мыслями о гитлеровской власти и городскими минскими новостями.

— Откуда вы знаете? — поинтересовался Свистун.

— Я недавно оттуда, сам — житель Минска. Выяснилось, что до войны Збыневский работал в

Минске, в одном областном земельном учреждении, так что у них оказались и общие знакомые. От воспоминаний о бывших знакомых перешли к партизанам, к партийному подполью в Минске. Збыневский преподнес Свистуну свежий номер минской «Звязды». Вздохнул при этом:

— Тяжкая доля у людей, а работают. Под самым носом у палачей организовали типографию и вот выпускают газету, все равно как до войны. Есть еще люди у нас, Леонид Помпеевич, которые за Родину-мать головы не пожалеют.

Выпив одну бутылку, принялись за вторую. О многом переговорили, многое вспомнили. Збыневский о здоровье Сокблича спросил:

— Говорят, болеет. Переменился, очень мрачный стал, раздражительный.

— Может, и правду говорят…— не захотел поддержать разговор Свистун.

Збыневский был не только разговорчивым. Он, несмотря на больную руку, пробовал играть на гитаре и под собственный аккомпанемент пропел — и не сказать, чтобы плохо,— несколько известных песен и даже «На сопках Маньчжурии», чем совсем растрогал Свистуна. Они трижды по-братски расцеловались, как старые добрые приятели…

Так познакомился Свистун с Тамарой.

На другой день после визита партизанского командира у Тамары с ее братом был неприятный разговор. Еще не выветрился хмель из головы Збыневского, как набросился он на сестру:

— Знаешь, Тамарка, держала ты себя вчера совсем не по-человечески. Ты только подумай: приезжает к нам такой редкий, уважаемый гость. Не успел он слова сказать, а ты пырх…

— Что еще ты, Микола, скажешь умного?

— Я? Ничего… Нужно с людьми быть более приветливой.

— А в чем должна проявляться эта приветливость?

— Ты что, маленькая? Не понимаешь? Он к тебе как к девушке приехал, к красивой девушке.

— Спасибо за комплимент… Но ты, видно, хочешь, чтобы девушка была похожа на уличную девку.

— Зачем же такие крайности… Он командир партизанского отряда, твой непосредственный защитник, если хочешь знать.

— Чего ты хочешь, однако?

— Да ничего… Я знаю, ты скажешь мне о своих обидах, возмущении… Как же: он за руку схватил без разрешения… Аи, аи, какой ужас. Твоей чести от этого не убудет, а ему приятно, он же, кроме глухого Леса, ничего на свете не видит.

— Что ж, пусть не сидит в глухом лесу. Пусть в Свет вылазит, больше делами занимается…— сказала Тамара, стараясь быть спокойной.

— Знаешь что, девчина, в партизанских делах ты мало разбираешься…

— Послушай, ты, партизанский стратег! — не выдержала наконец поучений девушка.—Я одного не могу взять в толк: какие причины заставляют тебя быть в роли ската? Кого сводишь? Сестру сводишь…

Он стоял остолбенелый, ошеломленный. Слова сестры задели что-то живое, болезненное. Но через минуту он вышел из своего оцепенения:

— Ты свинья! Неблагодарная свинья… О твоем счастье забочусь, а ты, дура, его отбрасываешь.

— Своим счастьем я займусь сама и по-своему. А вообще, давай оставим этот разговор, полезного в нем ничего нет.

Он посмотрел на нее косым взглядом. Что-то еще хотел сказать, но махнул рукой и вышел.

С той поры разговоры на эту тему прекратились. Только однажды он попробовал было передать ей, что Свистун очень хотел бы, чтоб Тамара согласилась стать его женой.

Она коротко ответила ему:

— Поищи, братка, ему жену в другом месте.

— И это все?

— Все…

Несмотря на первую свою неудачу у Тамары, Свистун приезжал к учительнице очень часто и проводил время обычно с Збыневским. Сидели, разговаривали, играли в шахматы, неслаженно тянули песни под аккомпанемент гитары, не забывая о перваче.

… Вот и сегодня Свистун ведет бесконечные разговоры с Збыневским. Обижается на обком, на партийное руководство, которое его не уважает.

— Но я покажу еще, что значит Свистун!

— Покажешь, покажешь, Леонид Помпеевич! Только у тебя и осталась правильная партийная линия.

5

Однажды жена начальника тюрьмы Керзига совершила нечто неожиданное и неслыханное. Она при людях, у всех на глазах заступилась за двух девушек из числа арестованных, над которыми издевался Керзиг, мучая и травя их собаками.

Керзиг скачала не понял своей жены. Он знал, что она не против лютого обхождения с арестованными, лаже приходила в восторг, когда очередными жертвами его нечеловеческих издевательств были молодые женщины. Так и нужно.

Вот почему поступок жены не только удивил, но привел в некоторое замешательство начальника тюрьмы. Потом Керзига стала беспокоить мысль: чем он, в конце концов, мог прогневить свою хозяйку? Попробовал деликатно спросить об этом. Но, видно, спросил не вовремя.

— Идиот, ты не понимаешь своих интересов! — сказала она, как обрезала, и пошла еще более обозленная.

Керзигу не в новинку слышать слово «идиот». Но обвинение в том, что он не понимает своих собственных интересов,— это уже новость. В чем же дело? Керзиг задумался. И когда припомнил кое-какие факты, то даже хлопнул себя по лбу — все сразу стало понятно и ясно. Он слыхал не раз, как солдаты из эсэсовской команды называли его жену «швейка-вышивальщица».

Действительно, у мадам Керзиг была слабость — пристрастие к удачным вышивкам, к редким по покрою платьям. Ее знали во всех комиссионных магазинах города, в которых она регулярно бывала. И если попадались где-нибудь вышитое платье, или блузка, или редкие кружева,—они не ускользали из ее рук. Чтобы приобрести такие вещи, она не скупилась, чем вводила в тихий гнев своего мужа, который не очень любил швыряться деньгами. В таких случаях слово «идиот» восстанавливало некоторое равновесие в их семейных отношениях.

Вышивки и кружева мадам Керзиг ухитрялась находить даже у заключенных. Она внимательно присматривалась к каждой партии арестованных: нет ли у них чего-нибудь нового, оригинального? И когда добытая вещь с интересной вышивкой была уже непригодна к употреблению, мадам Керзиг аккуратно срисовывала узоры, а иногда просто вырезала кусочек старого платья или блузки. Она собрала уже целую коллекцию таких образцов.

Можно было счесть ее за влюбленного в свои исследования ученого-этнографа или за какого-то чудака коллекционера, во всяком случае за человека с определенной художественной, поэтической стрункой в душе.

Но мадам Керзиг не была ни ученым, ни коллекционером. Не поэтические или художественные увлечения заставляли ее заниматься энергичными поисками художественных вещей.

В Берлине она имела большой магазин женских туалетов. И хотя новая служба в интересах великой Германии и оторвала ее на несколько лет от магазина, в котором теперь временно хозяйничали ее дочери, она, однако, никогда не забывала об этом магазине. В интересах дела можно было и нужно было использовать любые обстоятельства, какие бы ни встретились в жизни. Тюрьма не такое уж безнадежное дело, если не она тобой, а ты ею командуешь. Начальник тюрьмы хорошо знал, что в одной из камер, специально освобожденной от других узников, работали от темна до темна несколько женщин: вышивали, делали прошивки, изготовляли наборы женских туалетов.

Начальник тюрьмы делал вид, что не замечает этих явных нарушений тюремного режима. Более того, по приказу жены он отослал на квартиры крупнейших чиновников города и края пакеты-подарки для их жен. Подарки пришлись по вкусу, и некоторые высокопоставленные модницы посылали в тюрьму специальных посланцев — адъютантов или личных секретарей своих мужей, чтобы заказать у мадам Керзиг кое-что из ее красивых штучек. Когда Керзиг посылала подарки модницам, то делала это с единственной целью: немного легализовать свое маленькое предприятие. Хорошо знала, что любая ее заказчица всегда сумеет заткнуть глотку своему мужу, если он в порыве служебного усердия вздумает чем-нибудь повредить полезному начинанию фрау Керзиг. Она знала все слабости и чудачества своих заказчиц.

Девушка Люда, одна из тех, кого взяла фрау Керзиг под свою защиту, не была в курсе ее официальных и неофициальных занятий. И поэтому, конечно, не могла сразу разгадать тайных намерений этой женщины, когда она так неожиданно заступилась за нее, а спустя день наведалась к ней в камеру.

— Я хочу поговорить с тобой, дитя мое! — обратилась она к девушке и привычным жестом руки показала всем, кто был с ними, оставить камеру.

Вздохнула и сочувственно глянула на стройную, как молодая березка, девушку, такую печальную, удрученную. Глаза девушки были далеко от всего, что происходило вокруг. Она думала о чем-то своем, и ей с трудом удавалось уловить –смысл того, что говорила фрау Керзиг.

— Я не буду расспрашивать тебя, дитя мое, кто ты, и откуда, и какие причины привели тебя сюда. Меня не интересует, была ли ты комсомолка, или, скажем, партизанка, или еще кто. Подчеркиваю: это меня не интересует. Мне стало известно, ты училась в консерватории, не правда ли? Ну вот видишь… Я искренне завидую тебе: это же так чудесно — изучать музыку, разучивать песни, постигать это высокое искусство…

Люда слушала и ничего не понимала. А фрау Керзиг расспрашивала об учебе, о разных пустяках. И вдруг спросила:

— Где это ваше славное светлое платьице, в котором вы были тогда… ну, когда я впервые увидела вас?

— Платье? — переспросила девушка, не понимая еще смысла вопроса.

— Да, да! — заторопилась фрау Керзиг.— На нем были такие веселенькие узоры… из цветочков.

— Васильки…— задумчиво ответила девушка.— Самые обыкновенные васильки…

— Я так и думала! Мне хотелось посмотреть на них. Ну, покажите их, это такая вышивка…

— Пожалуйста! Но мне стыдно показывать. Я не успела еще отмыть кровь…

— О, мой бог…— сочувственно говорит фрау Керзиг.— Но я помогу достать теплой воды, вы помоете платье, выгладите — я дам утюг,—оно будет как новенькое.

— Спасибо вам…— равнодушно ответила девушка, равнодушно достала из узелка скомканное платье.

Руки фрау Керзиг с профессиональной ловкостью разгладили платье. Она немного нахмурилась, заметив на белой ткани грязные следы плети. Это варварство, настоящее варварство: кое-где рассечен живой узор вышивки, болтаются концы оборванной цветной нитки. «Безмозглый идиот, так расправиться с чудесной работой…»— думает фрау Керзиг, насупив бесцветные брови и поджав сухие, тонкие губы. Но брови наконец выпрямляются, разглаживаются морщины на лбу, и даже гусиные лапки под глазами становятся менее заметны. А глаза фрау Керзиг загораются огоньками.

— Чудесно! Это то, о чем я так мечтала… Вы такая славная, милая девушка. Скажите мне, не могли бы вы вышить такую вещь… ну… для меня?

— Не могу! — коротко ответила девушка.

— Почему?

— Вы сами знаете, что нас должны отослать в концентрационный лагерь.

— Ах, боже мой, только и всего! Это не такая большая беда. Торопиться туда особенно нечего… Я лично беру на себя отсрочить вашу отправку. Еще раз прошу. Разве не можете вы сделать такую вышивку для меня?

— Для вас? — задумалась Люда. Непонятная немного эта женщина… Тюремная надсмотрщица… Однако она избавила ее от жестокого издевательства, когда рассвирепевший начальник чуть не убил ее. Разве сделать уж…

— У меня сестра, я не могу разлучиться с ней.

— Сестра? Знаю. Она тоже умеет вышивать? Вот и хорошо, это просто чудесно, зачем же вам разлучаться!

Так попали сестры в «вышивальную мастерскую» фрау Керзиг. Эта мастерская помещалась — чтобы не очень бросаться в глаза разному высшему начальству — в небольшой пристройке к тюрьме в глухом уголке тюремного двора.

6

Слышеню вновь вызвали к тому же следователю, И когда привели во второй раз, понял Слышеня, что не такой уж глупый и наивный этот следователь, как подумал он о нем. И хотя следователь не предлагал уже поговорить, «как говорят с добрым приятелем», и не перешел снова на «вы», Слышеня чувствовал, что перед ним сидит хитрый и опасный враг.

— Ну что ж, снова будем рассказывать сказки о дядях?

— Я рассказываю то, что есть, господин начальник. Следователь не выдерживает. Его передергивает от злости.

— Слушайте, вы! Вы лучше расскажите, как стреляли на улице! Как бросали гранаты!

Следователь, пропуская отдельные слова и некоторые фразы, читает выдержки из официального рапорта начальника воинской части, солдаты которой участвовали в очередной облаве. Там речь идет о нем, о человеке с русой бородой, которого потом ранили в ногу и который до последнего отстреливался из пистолета, а потом еще бросил гранату. Он едва не убежал, но патрули случайно напали на него и взяли, когда уже агент Селович был убит Журицким.

Едва не вскрикнул Слышеня: вот и хорошо, вот и хорошо, не стало еще одного гада. Но сдержался, не выдал своей радости ни одним движением.

— Однако это уже вас не касается…— спохватился следователь и, скосив глаз, спросил: — Вы знали… Селовича?

— Такой фамилии я не слыхал.

— А покойника Журицкого…— И, заметив свою новую промашку, следователь поморщился.— Я спрашиваю о старом машинисте.

Острая боль ужалила сердце. Но выдержка, выдержка…

— Не знаю, господин следователь.

— С какой целью вы явились в город с пистолетом и гранатами?

— Не понимаю, господин начальник! Следователь молчит, сердито чешет переносицу. Он нажимает кнопку на столе, бросает короткую команду дежурному по приемной:

— Приведите полицейских!

Вскоре в камеру, не совсем точно отбивая шаг, заходят три полицейских.

— Вы брали его?

— Так точно, господин офицер!

— Вы узнаете их? — спрашивает Слышеню следователь.

— А как же, господин начальник! Они, те самые! Если бы не они, спасибо им, я кровью изошел бы… Хлопцы! — неожиданно обращается Слышеня к полицаям.— Разве стрелял я там, в канаве лежа, когда вы меня схватили? Начальник вот говорит, что я стрелял.

— Послушай, ты! Тебе никто не давал права задавать вопросы полиции,—останавливает следователь Слышеню. И к полицаям: — Вы слышали, видели, как стрелял этот человек?

— Стрельбу мы слыхали, господин офицер, и на стрельбу бежали. А кто стрелял, точно не видели. А его мы действительно схватили в канавке,— видимо, убегать собирался.

— Довольно! — обрывает полицейских следователь. И к Слышене: — Значит, убегали?

— Конечно, убегал, господин начальник! Хорошенькое дело: ногу подбили, мог и под другую пулю попасть.

— Что вы можете еще сказать про этого человека? — спросил следователь полицаев.

— А больше ничего. Мы сдали его эсэсовцам, которые делали облаву. Только и всего.

— Идите! Службы как следует не знаете, олухи! За полицаями выводят и Слышеню.

Дня через два следователь начал устраивать ему многочисленные встречи. Слышеню вызывали днем и вечером. Приводили разных людей, спрашивали, знают ли они мужчину, сидящего на стуле. Люди внимательно присматривались, но каждый, как бы в сговоре с другими, отрицательно качал головой:

— Я не знаю его.

Следователь менял тактику. Не успеет человек переступить порог, гестаповец кричит ему:

— Ну, наконец скажешь правду! Этот,— он показывал на Слышеню,— только что сказал, что ты, именно ты взорвал электростанцию на заводе.

— Что вы путаете! Я первый раз вижу его! — не выдерживает Слышеня.— Разве можно стерпеть такую напраслину!

— Молчать, я свинцом залью тебе горло! — зверем бросается гестаповец.— Отвечать на мои вопросы, говорить только по моему приказу.

Но ни для кого, видно, не новы эти способы следствия. Человек, которого только что привели на встречу, сдержанно говорит разъяренному гестаповцу:

— Прошу прощения, господин следователь, но я действительно не только не знаком, но даже никогда не встречался с ним.

— Я доставлю вам это удовольствие, я организую вам встречу на виселице! — кричит гестаповец. Люди молчат. Не спорить же со зверем.

Были минуты на очных ставках, которые показались вечностью. Вот он стоит перед тобой, широкоплечи!!, сильный, узловатые пальцы теребят пуговицу на ватнике. Синие глаза будто замутились немного — от страха или от тревоги? Нет, нету страха в них. Смотрит спокойно, не спуская глаз с тебя, и ни одна черточка не дрогнет на его лице, не выдаст, не расскажет, как сильно-сильно бьются два сердца — и его и Слышени, Он стоит, спокойный, равнодушный ко всему, даже медлит с ответом, чтобы излишней торопливостью не вызвать подозрения в холодных внимательных глазах следователя, который будто сверлит взглядом то одного, то другого. Да, это он, конечно, Федя, беззаботный кузнец с вагоноремонтного завода, весельчак, заядлый танцор на вечерах самодеятельности, хлопец, на которого заглядывались все девчата. Но куда же девалась, хлопец, добрая улыбка на твоем широком, открытом лице? И почему расползлись на нем преждевременные морщины? Они старят тебя, как старит и эта, будто заснеженная, прядка в черной россыпи твоих волос. Какие же холода повеяли на тебя, какие морозы прикоснулись инеем к твоей голове, остудили блеск твоих глаз?

А он стоит и спокойно отвечает:

— Нет, не встречал, не знаю этого человека. На знаю…

И еще несколько таких свиданий. Люди не обижаются, что они не знают друг друга, словно никогда на были приятелями, друзьями.

Ничего не дают следователю очные ставки.

Устают руки полицаев от битья, от пыток.

7

Хотя Люда только мельком увидела лицо Слышени, она, однако, узнала его. Узнала скорей по голосу, по тем нескольким словам, которые он сказал. Видно, он бредил или только приходил в сознание. Если бы не болезнь, он обязательно узнал бы ее. А может, это и лучше, что не узнал. Он удивился бы, почему она здесь, и одно-другое неосторожное слово могло бы попасть в чужие уши, выдать его. Когда ты убираешь камеру — а их, девушек-вышивальщиц, посылали па уборку одиночных камер, в которых были больные узники, — –над тобой всегда стоит коридорный надзиратель и не спускает глаз ни с тебя, ни с жителя камеры. Правда, надзиратель отошел на несколько минут, он спокоен за своего узника, знает, что тому не до побегов. И за короткие минуты Люда старалась помочь больному. Но все ее старания были напрасны, да и не хватало времени что-нибудь придумать. Немного пьяноватый полицай подгонял ее, чтоб слишком не медлила с уборкой. Она успела, однако, заметить изможденное лицо узника, его откинутую ногу, обмотанную выше колена разными тряпками. Нога распухла, страшно было смотреть на этого беспомощного человека, имевшего некоторое отношение к ее жизни. И когда думала о нем, вспоминала некоторые события. Вспомнила столько дорогих сердцу мелочей, которые в другое время не пришли бы на память, а теперь приобретали особенное значение. Когда-то, подростком, она пела в хоре железнодорожного клуба, участвовала вместе со всем хором в смотре художественной самодеятельности. Она выступала и с сольными номерами и имела немалый успех. Ее песням, ее успехам радовались родители. В день ее совершеннолетия ей подарили новенькое пианино. Покупка потребовала значительных затрат и отразилась на семейном бюджете, но отец пошел на это.

Но когда однажды он спросил ее, что она думает делать после десятилетки, а она в шутку ответила ему, что думает учиться дальше на певицу, отец насупился и сказал, как отрезал:

— С этого хлеб не едят, дочка!

Не спорить же было с отцом. Да и как можно спорить, если ты только еще в предпоследнем классе школы.

Отец и действительно смотрел и на пианино и на пение дочери как на хорошую, приличную забаву. И все же сдался старик. Примирился с тем, что она поступила в консерваторию.

Перемена во взглядах отца произошла не без влияния Вадима Рыгоровича Слышени и его жены Нины Васильевны, работавшей культпросветработником в клубе. Ей было лет двадцать пять, а может, немного больше. Родом с Украины, она очень любила песни и хорошо пела, помогла хору разучить несколько чудесных украинских песен, научила украинским танцам.

Никто не видел тени грусти на ее лице. Но близкие ей люди знали, что она временами горюет, и очень горюет, может и поплакать и потосковать. У Слышени и Нины Васильевны не было детей, и это было причиной ее душевного горя, которое она старалась как можно лучше замаскировать от посторонних глаз. Может, по этой причине она особенно привязывалась к детям, любила их.

Она подружилась и с Людой, следила за каждым ее успехом, помогала, чем могла.

Когда отца Люды, в числе лучших железнодорожников узла, наградили орденом Красного Знамени и по этому поводу состоялся торжественный семейный вечер, пришел и Слышеня с женой. Славная была вечеринка. Старики вспоминали прожитое и пережитое, перебирали в памяти разные интересные случаи и события прошлого, сравнивали старое с нынешним временем, не преминули пропустить по чарке-второй за это сегодняшнее новое. Пили за новое, но хвалились и старыми людьми,— вот народ был так народ. Трудно было раньше, никакой тебе свободы, разгона, но если уж прошел человек все испытания, то действительно становился человеком, ты его ничем не согнешь, не сломишь, будто дуб могучий, кряжистый. Немного иронизировали над молодежью. И действительно: захотел хлопец машинистом стать или мастером, так это для него никакого труда не составляет, лишь бы голова на плечах была. Ого, раньше ты лет десять, если не больше, в кочегарах поездил бы, а там лет двадцать в помощниках. А чтобы в механики выбиться под старость, для этого нужна человеку большая удача. А им что, нынешним, молодым…

А молодые тем временем веселились по-своему. Им еще нечего было особенно вспоминать, не о чем было тяжело вздыхать. Они и веселились. Плясали, пели. Нина Васильевна играла на пианино, аккомпанировала. В хоровых песнях подтягивали и старшие. Попросили Люду, чтобы она спела что-нибудь. И тогда полилась печальная мелодия арии Антониды: «Не о том пою, подруженьки…»

Видела Люда, как заплакала втихомолку мать и, чтобы скрыть от других слезы, прошла быстренько в каморку.

Вот на этом вечере и уговорил Слышеня отца Люды отдать ее учиться в консерваторию.

Где теперь, на какой работе Нина Васильевна, Люда не знала. Только одно ей было известно — жена Слышени осталась в Минске. Больница не успела полностью эвакуироваться, да и невозможно было отправлять в далекую дорогу часть тяжелобольных детей. С ними осталась Нина Васильевна. Люда хорошо знала, что перед самой войной Слышеня поехал на курорт, оттуда он не мог уже добраться до Минска. С того времени она и не виделась с ними.

Все это припомнилось Люде после того, как она совсем неожиданно увидела Слышеню в тюремной камере.

Люда никому не сказала об этой встрече, даже не поделилась новостью с сестрой. Она понимала, что гитлеровцы, возможно, еще не всё знают о своем узнике, ведь если бы узнали — ему не было бы никакого спасения. Она думала, как бы помочь Вадиму Рыгоровичу, хотя бы чем-нибудь, что в ее силах.

Люда мучилась, тосковала. Работа не спорилась. Несколько раз наколола палец, спутала узор на вышивке. Белое полотно, такое мягкое и податливое раньше, теперь сделалось жестким.

«Полотно!…»

Задумалась на минуту. «Как же я раньше не могла догадаться, что у Слышени раненая нога, что ему никто не делает перевязок, а тут так много полотна…» И эта мысль сразу успокоила ее. Она старательно принялась за работу, чтобы наверстать упущенные минуты. Взяла ножницы и, сделав вид, что подравнивает края вышивки, отрезала порядочный кусок полотна и спрятала под блузу. Девчата ничего не заметили, только от внимательных глаз сестры не ускользнул этот поступок. Она промолчала вначале, но, когда повели их прибирать камеры, тихо спросила:

— Зачем ты прячешь полотно? Узнает эта милосердная мадам — не оберешься неприятностей.

— А ты молчи, моя глупенькая…

Люде снова довелось прибирать камеру Слышени. С каким-то страхом переступила она порог. В дверях стоял, как обычно, полицай, — девушка начала подметать пол.

— Ну, особенно не медли, я сейчас вернусь.— Полицай пошел по коридору, останавливаясь на минуту возле каждой камеры.

Люда глянула на топчан. На нем сидел Слышеня и, положив раненую ногу на скамейку перед собой, делал перевязку. Он так был занят своим делом, что не обращал внимания на девушку, медленно водившую веником по полу. Она прислушалась чутким ухом к звукам в коридоре и тихим-тихим шепотом позвала:

— Вадим Рыгорович, Вадим Рыгорович…

Она видела, как едва заметно вздрогнул он и, еще не разглядев и не узнав ее, осторожно вытянул руку, ладонью к ней. Она сразу поняла этот знак: не говори так, не называй так…

— Ты чего тут?

— Везли в Германию, убежала, поймали, Вадим Рыгорович…

— Вадима Рыгоровича нет. Понимаешь? Есть Сидорчук, племянник начальника станции, десять лет не был в Минске. Поняла? Это на случай, если спросят. Кто из знакомых в городе?

— Ваша жена… гражданин Сидорчук.

Эти слова будто оглушили его. Он сидел и невидящими глазами смотрел на девушку.

— А где теперь живет, улица, квартира?

— Не знаю…

В конце коридора уже грохали кованые железом сапоги конвоира.

— Я хотела перевязать ногу вам, но не успела. Возьмите вот полотно, перевяжите как-нибудь сами. Может, мне удастся еще увидеть вас.

— Спасибо, спасибо… Эх и напылила ж ты, девчина, не могла водой побрызгать! — нарочито громко проговорил Слышеня, так как в дверях уже стоял полицай.

— Не разговаривать! — Полицай глянул исподлобья неприязненным взглядом на узника и приказал девушке: — Пошли дальше!

8

Комиссия по инспекции и очистке тюрем, неожиданно приехавшая из Берлина, доставила немало хлопот господину Керзигу. Еще хорошо, что кто-то из местного начальства, видно из тех, жены которых были искренними поклонницами художественных увлечений мадам Керзиг, своевременно предупредил об инспекции. «Художественное ателье» пришлось на несколько дней ликвидировать. Часть девчат разместили в общих камерах, строго приказав им под страхом смерти ничего не говорить комиссии о кружевах и вышивках. Часть послали в пригородное хозяйство в бывший совхоз Тростянец, где теперь были огороды и молочная ферма одного из охранных эсэсовских полков. Несколько девчат фрау Керзиг временно взяла в качестве домашних работниц в свою квартиру, которая находилась рядом с тюрьмой, в небольшом двухэтажном доме. В этом же доме была и тюремная канцелярия. Между домиком и тюрьмой проходила тюремная стена. Обычно Керзиг и его жена, идя в тюрьму, не пользовались общим входом. В стене была железная калитка как раз напротив дома. Тут же против этой калитки и была дверь в бывший склад, в котором помещалась мастерская фрау Керзиг.

Керзиг водил комиссию по камерам. Председатель комиссии, сухой, жилистый гестаповец, все время недовольно фыркал носом, морщился, а его глаза шныряли по всем уголкам.

— Вы начальник тюрьмы? — спрашивал Керзига уже в который раз гестаповец.

— Так точно, господин бригаденфюрер!

— Почему переполнена?

— Видите, они здесь по делам не очень важным, а дела еще не закончены…

— А лежат почему? Встать! — крикнул он узникам, не ожидая ответа Керзига.

Кое-кто медленно поднялся, остальные лежали, будто не замечая начальства.

— Это еще что такое?

— Разрешите доложить, они совсем обессилевшие, ходить не могут. Здоровых мы посылаем на работу…

— Начальник тюрьмы не должен держать лишних людей в тюрьме, государственный хлеб напрасно не переводить. Сдать их немедленно в СД!

— Слушаю ваш приказ!

— А это что? Вы специально приобретаете материал для перевязок? Не стоит, не стоит, однако, тратить такое хорошее полотно на них…

Дело происходило как раз в камере Слышени. Керзиг заметил полотно, которым обернута нога узника. У него помутилось в глазах, до того похож материал на полотно, которое он дня три тому назад купил для мастерской. Конечно, этот бинт не имеет никакого отношения к жениным делам, но, может быть, кто-нибудь шепнул начальнику про них?

Керзиг бросился было к больному, уже схватился за бинт, чтобы убедить начальство, что он здесь ни при чем и, во всяком случае, не разбрасывается государственным добром.

Но начальство, видимо, не очень интересовалось такими деталями.

9

Спустя день в тюрьме все было как обычно. Правда, произвели большую разгрузку. Хлопот на какое-то время стало меньше. Керзиг после пережитого страха решил распустить мастерскую жены. Но на семейном совете все его доводы были биты, и на следующий день мастерская работала по-прежнему.

Керзиг не забыл про бинт, который доставил ему столько волнений и хлопот и мог стать причиной больших неприятностей. Он специально зашел в камеру к Слышене, раскричался:

— Ты надолго собрался квартировать здесь? Слышеня медленно разматывал бинт и, полив его водой, пытался отодрать от ноги. Бинт не поддавался.

— Если бы это от меня зависело, господин начальник, я готов сегодня же покинуть это помещение…

— Что за шутки? Встань, когда с тобой говорят. Да стоять ровно, ровно! А это что? — и величественным жестом Керзиг показал на бинт, раскрученный конец которого свесился на пол.

— Бинт, господин начальник.

— Меня не надо учить, сам вижу…— кричал Керзиг. Когда он шел сюда, ему просто хотелось показать этому человеку свою власть над ним, выругать самыми оскорбительными словами, поиздеваться над ним, чтобы арестант хорошо понял, какие большие неприятности доставил ему, начальнику тюрьмы,. этот бинт. И когда Керзиг входил в камеру, не было еще в душе у него настоящей злости. Раздражение, злость в значительной степени приглушались сознанием того, что инспекция закончилась благополучно, что все вообще хорошо, что ничто не нарушило и не нарушит привычного порядка. И вот она снова приходит, настоящая злость, растет, поднимается, наполняя все его существо. Ведь он собственными глазами видит теперь, что злосчастный бинт есть часть того самого полотна, которое он покупал. Его унижения и обиды могли стать во сто раз большими, они могли перерасти в большое несчастье, могло полететь кувырком все — и служба, и карьера, все, что нажито, приобретено.

— Кто принес? — затряс он пальцем, показывая на бинт.

— Кто же мог принести? Это собственный мой бинт, господин начальник.

— Со-о-бственный?.. Это полотно, украденное у меня… Это… это…— силился что-то сказать Керзиг и, схватив конец бинта, рывком сорвал его с ноги. Слышеня едва устоял на ногах от резкого толчка и жгучей боли.

— Что вы делаете?

— Ты, видно, забыл, перед кем стоишь? Я начальник тюрьмы и могу сделать с тобой все, что захочу… Я наведу порядок… Я… я…

Он так стукнул дверью, что с потолка сорвался и упал кусочек штукатурки.

10

Девушки шили, вышивали.

Работали молча, каждая была занята своим делом, своими мыслями. Работы было много. Фрау Керзиг загружала девушек так, что они едва справлялись.

Отношение фрау Керзиг к вышивальщицам заметно изменилось. Ведь они теперь полностью зависят от нее, и ей нечего особенно нянчиться с ними.

— Медлишь, девка, медлишь! Что ж, если не хочешь как следует работать над этим узором, придется тебе познакомиться с такими узорами на собственной шкуре! В лагерь захотела? А может быть, в СД хочешь?

Никому не хотелось в лагерь. Не хотелось и в СД, откуда — знали девчата — никто назад не возвращается. Работали не разгибая спин, от темна до темна.

Временами работа изнуряла так, что неудержимо тянуло передохнуть хоть немного, размять онемевшие ноги и руки. Вздохнет какая-нибудь девушка и со злостью швырнет опротивевшую вышивку на стол:

— А чтоб она прахом пошла, работа такая… Работай, работай, ей и конца нет. Отдохнем, девчата!

И вот однажды, когда они отдыхали, отдаваясь светлым воспоминаниям, послышался резкий скрежет ключа в дверях. Все встрепенулись и принялись за работу.

Керзиг ворвался в камеру гневный, раскрасневшийся… Размахивая окровавленным куском полотна, он черной тучей надвигался на девчат.

— Кто? Кто? Кто сделал?

Девчата недоумевающе смотрели на начальника тюрьмы, на красное от крови полотно. А он стоял перед ними и кричал:

— Последний раз спрашиваю: кто?

Девчата переглядывались. Все заметили, как бледное, худое личико Сони еще больше побелело и стало прозрачным, восковым.

На нее коршуном налетел тюремщик, словно клещами сжал руку.

— Ты, мерзавка?

— Нет, нет, нет… я ничего не знаю…—торопливо проговорила девушка и, преодолевая остатки внезапного страха, уже совсем спокойно и рассудительно переспросила начальника: — О чем вы спрашиваете?

Она говорила и видела, как меняется лицо у сестры. Будто где-то в вышине быстро-быстро проплывали невидимые тучки и их стремительные тени пробегали по ее лицу. Губы ее были сжаты, черты лица сделались твердыми, напряженными, и вся она стала настороженная, собранная, готовая к неожиданному нападению.

Керзиг бросился к столам, лихорадочно перебирал свертки полотна, развертывал, присматривался.

— Ага, вот оно! — с недоброй радостью развернул он сверток, лежавший на столе возле Люды. Конечно, это был тот кусок, от которого отрезана полоса.

Тяжело сопя, Керзиг стоял минуту, молчаливый, грозный. По его виду можно было представить, как бурлит, вскипает в нем злость. Маленькие глазки впились в девичьи лица — как они будут чувствовать себя под его взглядом? Но кто?

Разве не видно? Вот стоит она, возле этого куска, насторожившись, глядит исподлобья.

Тяжелый, насупленный, он медленно подошел к девушке.

— Твоя работа? Твой кусок? — прошипел ей в лицо.

— Мой…— ответила Люда на диво спокойно и сдержанно.

— Как же ты осмелилась, несчастная?

Со всего размаха он ударил девушку по лицу окровавленной тряпкой и, наступая на нее, все бил и бил, не давая опомниться. Кусая пальцы, навзрыд заплакала Соня. Взволновались, зашумели девчата, старались схватить его за руки, упрашивали, умоляли:

— Зачем ее, зачем ее так, господин начальник!

— Вон, сейчас же вон! — люто заревел он.— Караульный, веди их прибирать двор! Сейчас же! — отдал он команду полицаю, стоявшему в дверях.

Когда Люда попыталась тоже выйти из камеры, он задержал ее, схватив за руку. Он так рванул ее, что девушка едва не упала, сильно ударившись коленом об острый угол лавки.

— У меня с тобой не окончен еще разговор! — сипел Керзиг и, тяжело дыша, сжимал и ломал ей руки, прижимая к краю стола. Он мял, душил молодое девичье тело. Звериная ненасытная жажда овладела его существом. Какие там проступки? Какие нарушения? Ее, ее, только ее нужно теперь ему… Зубами впился в блузку, разорвал.

— Люди, спасите! — крикнула Люда.

Грязной лапой он закрыл ей рот, навалился всей своей тяжестью ей на грудь. Она защищалась из последних сил. Вот рука ее, откинутая им, ощутила холодное железо на столе. Пальцы судорожно сжались. «Нет, нет… Не быть тому, что задумал ты, зверь!» Из последних сил Люда ударила его железом по лицу. «Ах, жаль, ах, жаль, что тюремные ножницы такие тупые, тупые концы у них. Но и тупых хватит тебе, гадина».

Керзиг заревел как зверь. Отскочил, провел ладонью по лицу. Из-под пальцев струилась кровь. Широкая кровавая полоса протянулась через весь лоб и щеку. А она стояла бледная, обессиленная, тяжело дышала, прижимая левой рукой порванную блузку. В измученных глазах светилась затаенная радость. Спокойно было на душе: она победила зверя.

Окровавленной рукой он выхватил револьвер и, не целясь, — в упор, выпустил в нее всю обойму. Затем несколько минут сидел словно оцепеневший. На выстрелы сбежались полицаи из коридора.

Никто не спрашивал, как все произошло, у него не было нужды оправдываться, тем не менее он сказал, показывая на ножницы:

— Видите, чем мерзавка замахнулась на меня… Уберите ее отсюда, да так, чтобы те, которые во дворе, не видели. Вымойте как следует пол…

Вытерев о злосчастный бинт ножницы и наспех обмотав лицо, он, как вор прячась, добрался до своей квартиры.

Невеселые мысли приходили в голову начальника тюрьмы, пока он промывал рану, останавливал кровь и кое-как перевязывал лицо. Беспокоило и то, что надо все же сходить к врачу: зашить рассеченную бровь и щеку.

Он собрался уже вызвать по телефону доктора, когда появилась жена. С утра она была в городе, но, видно, успела уже навестить тюрьму, и чувствовалось — все знает. С подчеркнутым спокойствием прошлась она по комнате и как бы совсем безразлично спросила, с чего это он так забинтовался.

— Пустяки… Один преступник пытался посягнуть на мою жизнь, ну… поцарапал, как видишь. Преступник наказан.

— Преступник?. — внимательно вглядывалась она в его лицо.

— Ну… да…

Она молча села на диван и залилась горючими слезами, причитая на всю квартиру:

— Боже мой, великий боже, за что наказал ты меня, связав с этим человеком? До каких пор буду я терпеть такие издевательства?

— Да замолчи ты, люди услышат!

— И пусть слышат, пусть все знают, как страдает честная женщина, имея такого негодяя мужа.

11

Слышеня ждал Люду и на второй день, и на третий. Но она не приходила. Он волновался за нее. Очень жалел, что согласился взять злосчастный кусочек полотна.

Надеялся, придет кто-нибудь из ее камеры и он узнает о Люде. Но никто не приходил. А спустя еще один день ему приказали, чтобы узник сам прибирал свою камеру — ведь он мог уже ходить из угла в угол.

Как бы Слышеня рад был еще раз увидеть эту девушку, принесшую столько воспоминаний, что он, казалось, физически ощутил тепло прошлого. Нестерпимо хотелось спросить у нее о Нине Васильевне.

Но вскоре произошли такие события, которые заслонили всякие мысли о семье. Несколько дней его не вызывали на допрос, и он понял, что следователь готовит дополнительные материалы по делу. И вот однажды, поздно вечером, почти ночью, его повели к следователю. Тот встретил его с подчеркнутой вежливостью.

— Скажите, господин Сидорчук, вы все еще не решаетесь переменить свою фамилию?

— Не думаю, господин следователь. Нет особых оснований для этого.

— Вам видней.

На этом, собственно, и закончился официальный допрос. Далее следователь спрашивал уже о разных пустяках.

В дверь кто-то постучал.

— Войдите!

В камеру не вошел, а как-то бочком втиснулся человек в мешковатом, видимо слишком просторном для него, пиджаке. Здороваясь со следователем, он смотрел больше на Слышеню, чем на следователя, изображая на своем лице удивление.

— Садитесь, пожалуйста,— пригласил следователь. И тот сел рядом со столом, как раз напротив Слышени. С таинственным видом потирал свои кулачки, по очереди поднося их ко рту. Что-то бормотал себе под нос:

— Ы-гы-ыгы… так вот оно как… Так, так…

По глазам человека видно было, что он силится что-то вспомнить. И вдруг мутные глазки его как бы просветлели, загорелись живым блеском.

— Ага… вот… нежданно, негаданно!

Слышеня недоумевал. Видно, на очную ставку привели, но почему без конвоиров? Да и по поведению незнакомца, по его мимике, жестам, когда он здоровался со следователем, видно было, что он здесь не впервые, что он здесь свой. Слышеня насторожился, выжидая, что будет дальше. Во всяком случае, волноваться причин особых не было: человека этого он видел в первый раз, не знает его.

— Господин Сидорчук, вам знаком этот человек? — спросил следователь.

— Я его не знаю.

— О, да, да…— встрепенулся незнакомец.— Я должен сказать, господин следователь, что он, то-о-варищ Слышеня, действительно не знает меня.

Слышене показалось, что все тело, его сразу сделалось тяжелым-тяжелым, если бы и захотел, не смог бы оторваться от скамейки. Весь напрягшись как пружина, стараясь быть как можно спокойнее, он сказал тихо-тихо, почти шепотом:

— Что за чушь вы плетете?

Тот немного растерялся, беспокойно завертелся на скамейке. Но тут же овладел собой:

— Какая же чушь, если это самая настоящая правда. Разве можете вы отрицать, что вы Слышеня, Вадим Рыгорович, секретарь подпольного обкома… Ну да, да…, чего вы на меня так смотрите? — И человек даже ото» двинулся подальше со своей скамеечкой. Вы являтесь и членом партизанского штаба…

— Однако мастер вы сказки рассказывать. Я еще раз повторяю, что никогда вас не видел, не знаю, кто вы, откуда взялись и зачем эти дурацкие выдумки.

Следователь немного был сбит с толку и, чувствуя, что вопрос его не совсем кстати, однако, задал его:

— Так вы говорите, что не знаете этого человека, не знакомы с господином Зыбиным?

«Ага, вот оно что!» — мелькнула мысль. На память пришли фамилии Ковалевича, Селовича. Значит, это и есть тот третий, который так внезапно исчез из города. Но откуда он знает его, Слышеню?

— Третий раз говорю, что я не знаю и не знаком с ним. И наконец, он сам подтверждает, что я не знаю его.

— И все-таки вы можете вспомнить меня. Когда были выборы в Верховный Совет, вы работали тогда в нашей окружной избирательной комиссии, и я даже делал отчет там о нашем избирательном участке.

— Ну вот, послушайте его: то он говорит, что я не знаю его, то старается доказать, что знаю. Вы скажите толком: знаю я вас или нет?

— Конечно, где вам знать всех…

— Я попросил бы господина следователя,— сказал Слышеня, — прервать на какое-то время эту… милую встречу, — она только запутывает дело. Может быть, тем временем у него прояснится память и вообще… голова придет в порядок.

— Вы, господин Слышеня, напрасно отпираетесь,—; сказал следователь.— Он не врет, он, как член подпольного горкома партии, многое знает. Хорошо знает.

— Интерecно, — сказал Слышеня, глянув на подпольщика.— Я впервые вижу таких… Так вы партийный подпольщик?

Молчание.

Следователь вызвал конвоира.

12

На другой день, когда Слышеню снова привели к следователю, там сидел уже Зыбин.

Он приподнялся со своей скамеечки и, здороваясь, сунул руку вперед, но Слышеня будто не заметил его и молча сел на свое место.

— Показывайте господину Слышене! — коротко приказал следователь.

— Пожалуйста, я с великой охотой…

Зыбин схватил большую папку, лежавшую на столе. Развернул ее, зашелестел бумагами.

— Вот, можете полюбоваться на себя, каким вы были два года назад. Это ваша статейка и портретик… Не сказать чтобы удачный, но узнать все же можно…

И он показал Слышене вырезку из газеты. Это была речь секретаря обкома по транспорту на слете машинистов спаренных бригад.

Слышеня молча разглядывал слегка пожелтевшую газетную бумагу, вспоминал подробности своей речи, о которой давно забыл. Это действительно было года два тому назад.

— Ну, а теперь и другие материальчики можно показать. Вот отчет в газете о передаче передовой бригаде переходящего знамени, тут коллективный снимочек помещен… Да нужно ли все показывать, хватит, думаю, и этого. Ну разве только на эти снимочки посмотрим.

Зыбин вытащил из папки большой альбом. Слышеня узнал этот альбом. Когда-то он хранился в железнодорожном клубе. В нем собраны фотографии лучших передовиков железнодорожного узла: машинистов, слесарей, диспетчеров, сцепщиков, кондукторов.

— Вот видите, вы в самой середине… Если в газете оно не очень отчетливо, то здесь и слепой разберется, стоите как вылитый.

— Что же я могу сказать? Сказать, что это не я, что бывают люди очень похожие друг на друга,— вы не поверите.

— Не поверю.

— Вот видите… Так что давайте считать все дело законченным.

— Законченным? Ваше дело только начинается. От вас зависит, чтобы оно быстро закончилось, не просто закончилось, а с хорошими для вас результатами.

— Не предвижу я хороших результатов.

— Вы не предвидите, а мы можем гарантировать вам не только хорошие, но и отличные результаты. Что ж, пора наконец оформлять ваше дело. Начнем с протокола… Имя, отчество, фамилия?

— Сидорчук…

— Бросьте, однако, шутить.

— Что ж, тогда пишите согласно словам этого выдающегося подпольщика.

— Отцепитесь от меня! Пишите — Вадим Рыгорович Слышеня,— с мученическим видом ответил Зыбин и начал массировать свою щеку, будто у него болели зубы.

— Слышеня так Слышеня, пишите и Слышеню,— равнодушно ответил Вадим Рыгорович.

— Год рождения? Где родились? Довоенная должность?

— Один из секретарей обкома партии. Следователь записал и бросил долгий взгляд на

Слышеню. Не так уж часто попадаются в его руки такие важные арестованные. Да что там часто… Впервые он видит перед собой настоящего секретаря обкома.

— Та-ак, господин Слышеня, довольно удачно водили вы меня вокруг пальца… А теперь будем записывать ваши показания. Прошу вас по порядку. Сначала расскажите подробно о партизанском соединении: количество отрядов, дислокация, вооружение, ближайшие планы… Ну, а затем о том, для чего вы явились в город… Можете рассказывать, как вам будет удобней. Ну и торопиться особенно не нужно…

— А я и не тороплюсь, господин следователь, не собираюсь торопиться.

— Может быть, вас немного смущает присутствие господина Зыбина? Мы попросим у него извинения и предложим на некоторое время оставить нас.

— Не беспокойтесь и не беспокойте господина Зыбина. Никаких показаний я давать не буду…

Следователь наморщил лоб: как лучше поступить ему в таком случае? Будь перед ним обыкновенный арестованный, ему не пришлось бы долго ломать голову над вопросом — как заставить человека развязать язык. А тут дело немного иное, нужен особый подход.

— Я понимаю, господин Слышеня, трудно так сразу… Протокол мы закончим в другой раз. А пока что беспокоить вас не буду.

Слышеня сидел в камере, глубоко задумавшись. До сегодняшнего допроса он мог вести бесконечную игру, выдавая себя за человека недалекого, немного наивного,— игру, которая могла окончиться ну самое худшее отправкой в концентрационный лагерь. А по дороге' в лагерь, да и из лагеря можно при случае убежать,— конечно, он использовал бы для этого всякую, самую малейшую возможность. Но после сегодняшнего допроса путь туда, на свободу, отрезан.

Он сидел и думал: что же делать? Выхода никакого, один безнадежный тупик — смерть. И тебя не просто казнят. Не придут, чтобы сразу убить, пристрелить, — Нет, они по капельке будут выцеживать твою кровь, будут следить, пока не угаснет последний огонек в твоих глазах, в твоем сердце. Невыносимых, предсмертных мучений боялся Слышеня, как боится их каждый человек.

И он ломал голову над тем, нельзя ли предупредить двуногих зверей, чтобы не они распоряжались его жизнью и смертью, а чтобы сам он до конца оставался хозяином собственной жизни. Не обязательно идти по пути тех, кто в минуту черного отчаяния навсегда гасит свое сердце. Это слепые, ничтожные трусы. Нет, он хочет иначе распорядиться своей жизнью. Нужно так погибнуть, чтобы смерть твоя нагнала страху на них, а еще лучше — чтобы она забрала с собой кого-нибудь из этих лютых врагов. Он перебирал разные варианты: убить какого-нибудь важного начальника, выхватить автомат у конвоира и с автоматом пробивать себе дорогу…

О многом думал Слышеня, строил разные планы. Однажды, в минуту, когда обычно приносили обед, к нему постучались в камеру. Он удивился: к нему всегда входили без стука.

На пороге появился Зыбин. На его лице блуждала льстивая улыбка. За ним не видно было караульного, который всегда стоял в дверях, если в камеру заходило какое-нибудь тюремное начальство.

— Можно к вам, ну… на одну, две минутки?

— Зачем вы мне?

— Скажу вам от чистого сердца: мне хочется помочь вам.

— Мне?

— Да.

— А между прочим, интересно…—проговорил Слышеня после некоторого раздумья.— Входите…

Зыбин прошел в камеру, пристроился на табуретке, успел быстренько обежать глазами и стены, и убогий топчан, и промерзшие углы камеры.

— А камера у вас не из важнецких, совсем незавидная. Там говорили, что переменят вам! — Слово «там» было произнесено особенно почтительно, посетитель чуть не привстал с места.

— А по какой причине?

— Ну что вы, Вадим Рыгорович? Они не такие уж некультурные люди, чтобы не понимать, что нельзя одинаково относиться к каждому арестованному.

— Где вы работали перед войной, на какой должности?

— Бухгалтером одного из отделов областного учреждения. Какая там должность… Можно сказать, прозябал я на ней и душой и телом. Никакого разгона, знай только на счетах пощелкивай. Да и что там особенно щелкать: сепараторы, культиваторы, сеялки да веялки… А мне от этих веялок душу рвет…

— Разве эти веялки и сеялки такое уж скучное дело?

— Дело не в этом. Масштабы не те…

— Масштабы от человека зависят. Вы, кажется, и в партии были?

— Не только был, но и теперь числюсь…— И Зыбин невольно опустил глаза и некоторое время, казалось, внимательно присматривался к сучкам в старых половицах. Они не так изнашивались и выпирали бугорками.

В камеру принесли обед, и не на одного, а на двоих.

— Вот и подкрепимся немного, Вадим Рыгорович, если вы разрешите и мне пообедать.в вашей камере.

— Места хватит, обедайте…

Слышене бросилось в глаза, что это не был тюремный обед. В тарелках дымился хороший, наваристый суп. От жареного мяса шел такой приятный аромат, что с непривычки даже закружилась голова.

Присматриваясь к посуде, Слышеня заметил полное отсутствие каких бы то ни было намеков на нож или вилку.

«Жаль, однако…» — подумал он.

Как кстати были бы теперь принадлежности обеденного стола. А тут положили только по деревянной ложке.

Он молча ел, наблюдая за Зыбиным, а тот поел, икнул тихонько в кулак, аккуратно сложенным платочком вытер губы.

— Знаете, — сказал он, умильно глядя на собеседника,— а хороший обед все же имеет большое значение в жизни человека. Но извините, болтаю я всякие глупости, а о главном мы и забыли поговорить.

— Давайте о главном.

— Пришел я сюда не просто так. Скажу я вам, Вадим Рыгорович: не упирайтесь, не злите их излишне.

— Вы что? Совет какой-нибудь хотите дать?

— Конечно. Не идите против них, о чем спрашивают — рассказывайте.

— А если я не расскажу, что будет?

— Вы сами хорошо знаете, что будет… Смерть будет, Вадим Рыгорович… Самая мучительная смерть!

— Если я расскажу им обо всем, мне также будет смерть. Меня не помилуют советские люди. Какая же, по вашему мнению, смерть будет хуже?

— Сразу видно, какой вы неопытный, наивный человек. Кто будет знать о том, что вы здесь говорили? Вас выпустят, и вы вернетесь к своим товарищам, к близким, вы останетесь таким же коммунистом, каким были до сих пор, никто и знать не будет о некоторых ваших приключениях…

— А если будут подозрения, как мне тогда быть?

— И это не страшно. Поедете куда-нибудь, ну, дальше…

— Вот вы говорите, поеду. Ну, скажем, я поехал. А представьте себе, через месяц, через несколько месяцев наши победят,—я говорю о Красной Армии. И не только победят, не только прогонят их, но придут и в Германию. Что же тогда делать вам, ну и мне, конечно, если пойду… по Вашему пути?

— Сказали мне, однако! О какой победе Красной Армии можно говорить теперь? Разве вы не знаете, что против красных выступает почти весь мир, что у немцев мобилизованы огромные силы. И не только немецкие, и не только там, скажем, румыны, или венгры, или финны. Силы всей Европы стоят наготове.

— А что же с Советским Союзом будет?

— Никакого Союза не будет.

— А куда же мы коммунистов денем?

— Вадим Рыгорович, ну зачем такая детализация? Разве нужно о каждой мелочи думать?

— Ну, это уж не такая мелочь — коммунисты. Так что же решили вы: оставите их на свободе… или на ликвидацию?

— Вадим Рыгорович, я не понимаю вашего беспокойства. Вообще вы слишком уж деликатный человек* Что нам до того, какими средствами ликвидируют…, гм… коммунистов? Это дело нас не касается… Лишь бы ликвидировали, и хорошо…

— А меня касается, однако… А почему, я скажу сейчас…— Слышеня приподнялся со своего места и голос понизил до шепота, будто хотел сказать что-то важное, секретное. Зыбин сразу уши навострил и глаза зажмурил.

Все силы собрал Слышеня, даже подался вперед, чтобы с разгона ловчей, сильней был удар. Даже кулак раскровенил. Зыбин слетел с табуретки, громко треснулся о пол.

— Это чтоб ты знал, поганая гнида, что это дело меня касается. А это тебе за Советский Союз, а это за Красную Армию… А это, это за коммунистов…

Зыбин хотел крикнуть, но чуть не захлебнулся собственной кровью. Выплюнул несколько зубов, стал звать на помощь.

Прибежали полицаи и, еле вырвав его из рук Слышени, повели из камеры.

13

— Вы никогда не были боксером?

Слышеня удивленно глянул на полицейского генерала, который вел очередной допрос.

— Знаете что, господин генерал, у вас нет лишнего времени, а у меня нет особого желания вести бесполезные разговоры.

— Да подождите вы! Не разобравшись, не ответив на вопрос, начинает уже ершиться. Эх, молодежь, молодежь, хоть бы научились вы уважать старших.

— Не понимаю вас, господин генерал.

— А что тут понимать? Я спросил о вашем боксерстве лишь потому, что мне рассказали, как вы обработали здесь одного дурака.

— Представим себе, господин генерал, что я боксер. Дальше?

— Я, господин Слышеня, старый солдат, болтовни тоже не люблю. Здесь у нас есть общее. Надеюсь, наш разговор не будет бесполезным ни для меня, ни для вас. Поэтому давайте говорить серьезно.

— Я слушаю вас, господин генерал.

— Я предлагаю вам как солдат солдату: для общей нашей пользы выступить перед народом, перед рабочими или перед служащими — мы уж сами позаботимся о месте вашего выступления. Вот… Выступить и сказать, что вы, убедившись в бесполезности, в бесперспективности и, наконец, в преступности партизанской борьбы, добровольно — подчеркиваю: добровольно — перешли к нам, чтобы своей честной, как и надлежит гражданину этого края, деятельностью способствовать дальнейшему процветанию родной страны, которая столько претерпела от большевиков.

— И это все, господин генерал?

— Ну конечно, самое основное… Возможно, придется еще выступить где-нибудь перед крестьянами. Захотите, можете написать пару-другую воззваний к партизанам, к населению. Захотите — пишите статьи в газетах. Тут мы неволить и ограничивать вас не будем. Поле деятельности самое широкое…

— Конечно, господин генерал. Но разрешите спросить, хоть я и не имею права на вопросы.

— Пожалуйста.

— Я хотел бы спросить, как называется та деятельность, которую вы предлагаете мне?

— Что за вопрос? Самая разнообразная деятельность: культурная, экономическая, политическая, любая, к которой у вас будет склонность.

— А не кажется ли вам, господин генерал, что такой поступок и подобная деятельность называются очень просто: предательство.

—. Вы путаете разные вещи, а потому бросаетесь словами, которыми можно пугать разве только чувствительных барышень. Сантименты, сантименты! Вы поймите, во-первых, что мы с вами находимся в завоеванной стране. Понимаете, в завоеванной! Для этой страны издаются соответствующие законы, и они должны выполняться как обязательные для всех. А тут находится кучка преступников, и она буквально дезорганизует весь край. Разве борьба с этими преступниками не является святой обязанностью каждого честного гражданина?

— Вы могли бы сказать точней: каждого предателя. И при чем тут честность? Вы сами, генерал, понимаете, что кучка преступников не могла бы дезорганизовать весь край. Речь идет не о несчастной кучке, а о великой силе, о всем народе, какой и не хочет, и не собирается, и не думает подчиняться вам. И сам этот край, как вам хорошо известно, не завоеван, не покорен и никогда не будет покорен.

— Ну, ну, ну… бросьте вашу дешевую агитацию…

— Агитацию? Я пользуюсь только правом говорить с вами так, как надлежит говорить, как вы сказали, солдату с солдатом. Я только ваш пленный, и не мне агитировать вас, генерала. Но если уж вы назвали себя солдатом, то я вам прямо скажу: не очень это хорошо, если солдат предлагает солдату пойти на предательство. Так солдаты не поступают, господин генерал.

— Я мог бы рассердиться на вас за оскорбительный тон ваших слов, но останусь верным нашему уговору: мы солдаты.! Э, то во-первых. А во-вторых, я представитель полиции, а ей по закону не рекомендуется принимать близко к сердцу разные оскорбительные слова. Но все это имеет очень малое отношение к дел}. Я хочу напомнить вам об одном: вы подлежите, согласно нашим законам — и государственным и военным,— наказанию смертной казнью.

— Что ж, я действительно в ваших руках, ничего не поделаешь… Но я должен сказать, что смерть приходит к человеку только один раз. Ну, а пережить один раз в жизни это неприятное событие как-нибудь можно…

— Вы ошибаетесь. Мы можем заставить смерть, чтобы она ежедневно прикасалась к вам своей рукой.

— Это не по-солдатски, господин генерал…

— Может, оно и не по-солдатски, но полиция в интересах государства сантиментами не занимается. А со смертью искренне советую вам не шутить.

— Если выпадет случай, господин генерал, можно и пошутить. Одним словом, не так уж мы боимся смерти, как это кажется вам.

— Скажу одно: много видели мы таких людей, много выслушали таких заявлений — это для нас не новость.

— Что ж, я горжусь, господин генерал, что таких людей много. Хуже, если бы их не было или было мало.

— Мы,— уже нетерпеливо и с явным раздражением проговорил генерал,— делаем все, чтобы их с каждым днем становилось меньше и меньше. Вот вы можете полюбоваться через решетки окна, как некоторые ваши единомышленники, по глупости своей, из глупого упрямства, идут на эту единственную в жизни встречу, о которой вы только что говорили. Идите, идите, полюбуйтесь,— может, немного измените тон и станете более сговорчивым. Может, тем временем заговорит и ваша совесть. По вашей вине гибнут эти люди, вы их посылаете на виселицы, а никто другой.

Слышеня подошел к окну, выходившему на тюремный двор. Сюда согнали почти всех заключенных. Перед ними выстроилась шеренга автоматчиков, несколько пулеметов стояло наготове, на случай каких-либо неожиданностей. А неподалеку от автоматчиков тесной кучкой стояло несколько человек, босых, без верхней одежды. Их охранял сильный конвой. Несколько эсэсовцев хлопотало возле электрического фонаря посередине двора. Тут же на лестнице, приставленной к столб}, человек в штатском привязывал веревку к небольшой перекладине.

Была оттепель, на дворе свинцово поблескивали лужи талой воды. Резкий ветер покрывал рябью воду, гонял облачка на небе, сквозь которые пробивалось изредка раннее весеннее солнце.

Слышеня посмотрел, отвернулся. Он еле устоял на ногах, медленно отошел от окна.

— Видели?

— Да, у меня есть глаза… И еще скажу: солдаты, которые думают обеспечить себе победу такими… позорными делами, давно уже не солдаты. И они — и вы в том числе — давно уже осуждены на гибель…

— Я вижу, на вас подействовало это… Однако как же мы договоримся с вами? Говорили, говорили и не пришли пока что ни к какому соглашению.

— Нет, генерал. Соглашения у нас с вами никогда не было, нет и не будет!

— Думаю, что вы будете горько раскаиваться в своих словах. Но будет поздно.

Слышеня ничего не ответил.

Спустя час генерал докладывал обо всем самому гауляйтеру. Тот сидел надутый, официальный. Ни одна черточка не шевельнулась на его мясистом лице.

— Ну? — вдруг резко спросил он.

. И по тому, как прозвучало это короткое слово, а глаза гауляйтера уставились в господина начальника полиции, генерал Герф понял, что дело очень и очень интересовало господина Кубе.

— Должен сказать вам, господин гауляйтер, он не принимает никаких предложений…

— А вы не нашли еще средство принудить его к соглашению?

— Правда, не все еще, но многое делалось, чтобы убедить его.

— Убедить? Вы что же, хотите превратить тюрьму в дискуссионный клуб? Испытайте до конца все ваши процедуры.

— Слушаюсь, господин гауляйтер! Извините, только еще один вопрос… Я не стал бы беспокоить вас, будь это обыкновенный узник. Но мы здесь имеем дело с некоторым исключением… Как поступить в том случае, если, несмотря ни на что, он не примет все же наше предложение?

— Гм… Смешной вопрос!… Если бы этот вопрос задала мне моя уважаемая Анита, ее можно было бы понять. Неужто не ясно, что мы можем, понимаете, можем обойтись и без него? В газетах опубликовано, что он в плену? Ну вот, тем лучше. А с ним, генерал, можно и так…

Господин гауляйтер приподнял руки, уперся локтями о стол. Указательные пальцы сошлись крестиком.

— Видите? — даже ласково улыбнулся Кубе.— Только вот что скажу вам, — улыбка исчезла, лицо господина гауляйтера немного нахмурилось,— делайте это без лишнего шума. Никаких публичных зрелищ… Одним словом, вы меня понимаете: чтоб никто, не только полицаи, но даже и эсэсовцы, не знал, что это за человек. Пустите с какой-нибудь партией обыкновенных осужденных. За это вы будете нести личную ответственность. Ну, покончили наконец с этим делом.

Гауляйтер встал из-за стола. Генерал почтительно попрощался, довольный уже тем, что дело обошлось без нагоняя.

14

Трудно описать все те мучения и пытки, которые пришлось пережить Слышене после допроса начальником полиции.

Обессиленного и окровавленного бросили его в одном белье в тесную и низкую, как гроб, камеру. В ней не было ни оконца, ни лампы, ни чего-нибудь похожего на скамейку или топчан. Это был каменный мешок, или, как условно называли его тюремщики, капкан.

Слышеня кое-как примостился на каменном полу, мечтая забыть все пережитое за день и дать отдохнуть измученному телу. В камере стоял густой мрак, в котором терялись очертания стен, потолка, дверей. Тишина и мрак клонили ко сну, и Слышеня начал дремать. Как сквозь сон слышал он: щелкнул глазок в двери и что-то мягкое, живое с резким писком шлепнулось о пол. Затем еще шлепок и еще. И так несколько раз. Все это он слышал в глубокой дреме, крепко захватившей его в свои ласковые объятия. Когда от колючей боли — будто кто-то острым ножом полоснул по пальцу ноги — он проснулся, то несколько минут не мог сообразить, что за бешеная возня происходит вокруг. По его плечу поползло какое-то существо, он попробовал сбросить его рукой и тут же весь содрогнулся. На руке висело нечто живое, и острая боль пронзила окровавленную еще днем ладонь. Слышеня размахнулся изо всей силы, что-то стукнулось о каменный пол, пискнуло и смолкло. Затем писк возобновился в углу камеры и снова поднялась возня.

«Крысы…» — прогоняя остатки короткого сна, догадался Слышеня. Он не боялся их, но, как всякий человек, чувствовал к ним отвращение. По тому, как бросались они на запах крови, как жадно впивались в руку или в ногу, Слышеня понял, что крысы страшно голодные.

Слышеня быстро поднялся, сел, подобрав под себя ноги. И хотя он был не из пугливых людей, но перспектива провести ночь с голодными крысами ужасала. Превозмогая боль во всем теле — а она была куда сильнее, чем обыкновенное отвращение к этим созданиям,— Слышеня все же решил уничтожить их. Бил руками, ногами, наваливался всем телом.

Так провел он всю ночь и наконец изнемог. Прислонившись в углу лицом к стене, он сидел обессиленный, оцепеневший.

— Выносите! — произнес кто-то не очень громко. Его кладут на носилки. Два человека несут их, мерно колыхается податливое тело. Слышеню приносят в камеру следователя. Тот наклоняется над ним, разглядывает измученное лицо.

— Не беспокойтесь, лежите, отдыхайте,— предупреждает следователь Слышеню, который пытается приподняться на носилках.

Следователь роется в столе, тащит какие-то бумаги, несколько листов. В одной руке они, в другой канцелярская ручка. Слышеня видит, как с пера стекает тяжелая чернильная капля и падает на пол, превращаясь в рогатое пятно.

— Что это? — спрашивает Слышеня.

— Вы не беспокойтесь, и не нужно особенно волноваться. Лежите, лежите себе спокойненько. Вот подпишите только эту пустяковину, и все пройдет, все пройдет.

Дрожащими руками Слышеня берет листки, пробегает глазами начало, заглядывает в конец.

— И это все?

— Конечно, все, и больше' ничего… Вы только подпишите, как условились с господином генералом.

— Ну что ж, давайте…

На лице следователя сияет улыбка: наконец кончится это дело, которое так надоело ему.

Но еще минута, и улыбка гаснет на его лице. На нем вспыхивает гнев. И прямо ему в лицо летят куски разорванных листов, над которыми так долго сидел следователь.

— Возьми свою писанину, дурак!

— Я заставлю тебя говорить, бандит! Говорить так, как нам нужно…— не кричит, а дико ревет следователь, обманутый в своих надеждах.

Слышеня не отвечает, а пренебрежительно переворачивается на другой бок.

— Выбросить! Уничтожить! — ревет разъяренный следователь и ногой опрокидывает носилки.— В барак! На свалку!

Полицаи хватают Слышеню за ноги и тащат, тащат по коридорам, по лесенкам, по мокрому снегу и лужам двора. Вот и деревянный барак. Они перетаскивают Слышеню через порог и ударами сапог заталкивают куда-то в угол, под топчан. В бараке взлетает испуганный тоненький голос, и вот уже неудержимый детский плач разносится под заиндевелым потолком, Слышны тревожные восклицания.

Наконец в бараке устанавливается тишина. Здесь размещены люди, которых тюремные власти собираются будто бы пересылать в лагеря на работу… Совсем обессилевшие люди лежат без движения, а некоторые даже и голоса не подают. Томятся заложники, по одному, целыми семьями, со всеми близкими, с детьми.

Они, видно, привыкли уже ко всему, а потому и не проявляют особого интереса к происшедшему. Что ж, теплей будет в помещении. Но те, что были ближе к Слышене, помогли ему кое-как одеться, обмыли окровавленные ноги, натянули обувь. А главное — дали напиться. Кто-то принес и кусочек хлеба, но узник не прикоснулся к нему.

15

Нина Васильевна кое-как перебивалась с начала войны. Чтоб не очень бросаться в глаза разным злым людям, она переменила квартиру, перебралась ближе к детской больнице, где работала старшей сестрой. Фамилию носила девичью — так было безопасней. Больницу немцы быстро прикрыли,— им понадобилось помещение для военного госпиталя. Люди, работавшие в больнице с начала войны, разошлись кто куда. Очень много хлопот было с больными детьми, особенно с теми, которые еще не поправились как следует и у которых не нашлось ни родных, ни близких.

И нужно сказать, Нина Васильевна вместе с другими сестрами проявила здесь исключительную энергию и сметку. Часть детей отдали в детский дом, организованный такими же энтузиастами, как больничные сестры. Часть удалось раздать в некоторые семьи. Сама Нина Васильевна взяла двух детей, мальчика и девочку.

После закрытия больницы Нину Васильевну перевели на службу в одну из аптек на окраине города, где она и работала то фармацевтом, то заместителем заведующего аптекой. У нее была некоторая связь с партийным подпольем и партизанским отрядом, действовавшим в ближайших от города районах. Правда, связь эта ограничивалась передачей небольших партий медикаментов, которые добывала она или в своей аптеке, или в других, где работали ее знакомые.

Жилось трудно. Ежедневно Нина Васильевна ощущала острую нехватку хлеба, обуви, одежды для детей. Неуютную и тесную комнатку обогревала керосинкой. Потом добрые люди сложили ей небольшую кирпичную печку с длинной жестяной трубой. На руинах можно было найти обломки досок, бревен. Кое-как перебивались.

Какой тяжелой ни бывает жизнь, но она постепенно становится привычной, входит в какую-то свою колею, по которой и бредет человек некоторое время. Так было и с Ниной Васильевной. Ходила она на работу. Наведывалась на рынок, чтобы достать корзиночку картошки или литр молока. На рынок отнесла кое-что из ненужной одежды.

Вечера отдавала детям. Алику было четыре года, Кате только два. Им полюбилась новая мама, и, согреваемые ее нежной лаской, они постепенно забывали своих прежних мам. Их возраст, особенно возраст Алика, был тем возрастом в жизни детей, когда маленькие человечки начинают интересоваться всем на свете, в первую очередь, конечно, тем, что попадается им на глаза. В хлопотливой и вместе с тем радостной суете Нина Васильевна забывала о жуткой действительности, обо всем, что привело этих детей к ней. Она знала фамилию Алика, его маленькую биографию. За неделю до войны его, больного, привез из* под Бреста военный летчик, капитан. Сдал в больницу и, не имея времени ждать выздоровления ребенка, поехал обратно. Правда, он сказал, что через какую-нибудь неделю наведается. Но никто, конечно, так и не приехал к больному. Дни пошли совсем другие, началась шальная завируха войны.

Девочку подобрали неподалеку от города в эшелоне, который разбомбили немцы. Родители ее погибли во время бомбежки эшелона.

Нина Васильевна очень любила своих маленьких. Вечера с ними были и хорошим отдыхом и утешением. Они и спали вместе с ней на одной кровати. Каждую ночь она ощущает живое тепло этих трепетных горячих комочков. А в комнате тишина, тишина… И никто и ничто не мешает ее мыслям: вот придет, приедет Вадим с войны. И навстречу ему выведет она этих любимых и славных: принимай, Вадим, пестуй, береги их, это ведь наши с тобой солдатские дети. Он будет очень рад. Он любит детей, он так их хотел.

И вот в радостный мир этих светлых чувств, которыми она жила и дышала, ворвалось страшное, недоброе.

Она услыхала об этом на работе. Сотрудники аптеки — в помещении не было ни одного посетителя — печально шептались, вздыхали.

— Видишь, Ниночка, в плен к немцам попал партизанский командир, коммунист, так и пишут — секретарь партии Минской области.

У Нины Васильевны тревожно-тревожно забилось сердце. Секретарь партии… области. И хотя сочетание слов было немного необычным, но тревога росла, ширилась, охватила все ее существо.

— Где вы слыхали об этом? — спросила она.

— Не только слыхали, но и читали. Вон там, в газете ихней, напечатано.

Может, было бы хуже, если бы газета оказалась у них в руках и ей пришлось бы читать при людях. Но газета лежала на подоконнике, а работники занялись каждый своим делом. Поэтому никто особенно не присматривался, как она читает газету, да и что в этом интересного. Нина Васильевна только взглянула на небольшую заметку, набранную жирным шрифтом, и, ухватившись за сердце, едва устояла на ногах. Прислонившись к оконному переплету и боясь, чтобы не услышали другие, как громко-громко стучит ее сердце, она дочитала заметку. Если бы кто-нибудь в эту минуту наблюдал за ней, то заметил бы, как вздрогнули уголки ее губ, и она готова была, забыв обо всем на свете, закричать о великом и страшном горе своем, так неожиданно свалившемся на нее. Она так сразу изменилась, осунулась, будто переболела тяжелой болезнью или сразу постарела на несколько лет. Быстро смахнув несколько слезинок, огромным напряжением воли она заставила себя стать спокойней и, положив газету на место, принялась за работу.

Она готовила лекарства, проверяла рецептуру, механически делала все, что требовалось по службе. Будь сослуживцы более внимательны, они заметили бы, что работа ей сегодня давалась необычайно тяжело. Временами, подойдя к какому-нибудь шкафу, она вдруг не могла вспомнить, а что, собственно говоря, ей нужно взять в нем? По нескольку раз перечитывала рецепт, не понимая ничего. Другие буквы, другие слова вставали перед ней, напоминая то ужасное, что произошло. В газете были слова и непонятные для нее. И не только непонятные, но такие, с которыми она не могла ни в коем случае согласиться. «Убедившись в бесполезности партизанской борьбы, он добровольно передал себя германским властям». Этого не могло быть!

Когда из ее рук выпал пузырек из-под лекарства и разбился, подруги по работе спросили:

— Что с тобой? Ты посмотри, на тебе лица нет.

— Голова… Чуть не разломится,— видно, угорела сегодня.

— Так почему же ты не идешь домой? Попросись, отпустит заведующий.

— Ничего, перетерплю, вот разве лекарство какое принять.

Еле-еле дождалась Нина Васильевна конца работы. Управившись с детьми и выведя их во двор погулять, она, наконец, могла побыть одна,— хотя бы выплакаться. Плакала, думала, гадала, что же это такое творится в ее жизни? И тут же разозлилась на себя: при чем тут ее жизнь, если где-то в тюрьме гибнет человек, который ей дороже всех на свете.

Много пережила она в тот вечер, строила разные планы, как бы узнать ей и самой убедиться, есть ли хоть капля правды в том, что напечатано в газете. О добровольном переходе не могло быть и речи: кто-кто, а она хорошо знала Вадима. Она думала и о том, что можно сделать, чтобы хоть немного облегчить его судьбу. Нужно ведь что-то делать, что-то придумать, кому-то намекнуть, подсказать, спасать человека.

И сколько ни думала, не находила ясного пути, по котором} можно было бы пойти.

Она вспомнила, как работники аптеки сказали, что вся эта заметка с начала до конца — фашистская брехня.

Спустя несколько дней, идя на работу, она видела прохожих на улицах возле новых объявлений, развешанных на стенах домов, на специальных фанерных щитах.

Остановилась и она.

И здесь Нина Васильевна увидела, что все ее надежды, весь фантастический, воображаемый мир, созданный ее мечтами,—все это сразу исчезло. То, что все честные люди, и она вместе с ними, хотели считать обычной брехней, оказалось суровой правдой. В объявлении так и говорилось, что он, секретарь партии области, выступит перед народом и расскажет, как от преступной партизанской деятельности, осужденной им самим, он решил перейти на единственно правильный путь, путь сотрудничества с новыми властями, в целях укрепления нового порядка, нового строя жизни. Нина Васильевна читала уже спокойно эти строчки. Всем предшествующим она была подготовлена к любым неожиданностям, ко всему, каким бы страшным оно ни было. Что ж, это конец, подлинный конец жизни любимого ею человека. Но не позорный конец! За несколько недель мучительных переживаний она не раз думала и об этом варианте. Теперь, прочитав объявление, Нина Васильевна пришла к мысли, что, видимо, он действительно выступит. Но как выступит? Вынужденный пытками, он придет сюда, но, вместо того чтобы хвалить фашистов, хвалить их порядки, он расскажет народу всю ужасную правду о фашистах, правду о гитлеровцах.

Нина Васильевна внимательно перечитала последние строчки объявления, где говорилось о месте и времени выступления: завтра, возле городского сквера, в восемь часов вечера. Тут же и призыв ко всем, чтобы обязательно приходили послушать это выступление.

Что ж, пойдет туда и она, как бы тяжело ей ни было. Может, посчастливится ей дать знак, что она здесь, смотрит на него, желает ему много сил, чтобы он спокойно и бесстрашно глянул в глаза неизбежному. А может, и не стоит идти? Может, это лишь увеличит его муки? Может, не стоит ходить ради них, малюток, ведь они останутся одни. Останутся?.. Их расстреляют вместе с ним, они расстреливают и детей вместе с родителями. Зачем же подставлять под пули их, маленьких птенчиков. И все же она сходит, чтоб только посмотреть, послушать, убедиться. Потом она вернется к ним.

И она пошла. Народу было маловато, в назначенное время выступление не началось. Гитлеровцы, видно, приказали сгонять народ силком, — через каких-нибудь полчаса люди действительно начали приходить целыми группами. И только через час после намеченного срока выступление началось. На небольшую трибуну, сбитую из досок, взобрался человек в очках, и по шепоту людей, стоявших рядом с Ниной Васильевной, она узнала, что это бургомистр города.

— Вот своими собственными глазами убедитесь, граждане, что партизан на сегодняшний день почти не существует. И если некоторые еще иногда не сдаются, не выходят из леса, так это просто оттого, что они боятся, как бы немецкие власти не покарали их за прежнюю деятельность. Совсем напрасная боязнь. Да что я говорю… Об этом расскажет вам партизанский командир, господин Слышеня. Пожалуйста, наш уважаемый гость, Вадим Рыгорович!

Бургомистр протянул руку навстречу понурому, худощавому человеку, помог взойти ему на трибуну. Человек снял с головы шапку.

Сердце Нины Васильевны забилось так, что она испугалась: не выдержать ей такой муки, и упадет она на грязный, вытоптанный снег, на мостовую, чтоб никогда больше не встать.

А когда услыхала первые слова, встрепенулась, вся превратилась в слух. Постепенно ее бледные щеки начали покрываться живой краской.

«Нет, конечно, это не он, не он! И голос не его. а слова не его!»

Свои мысли она едва не произнесла вслух. Оратор почти слово в слово повторил разглагольствования бургомистра о партизанах, что-то бубнил о новом порядке, о «благодетелях-избавителях» и высмеивал тех, кто верит в существование партизан и ждет перемен. Нет, не будет никаких перемен. «Работайте добросовестно и самоотверженно на новую Европу, и великий Гитлер вас не забудет…»

Люди слушали молча. Кое-где перешептывались. Подошел к толпе невысокий человек в кожушке, в старых, стоптанных валенках. По тому, как неуверенно держался он на ногах и как залихватски сдвинута шапка-ушанка на самый затылок, видно было, что хватил он где-то немного божьей слезы и все ему теперь нипочем.

Он задрал свой нос, наставил ухо. Слушал, слушал, и все его лицо расплылось довольной улыбкой.

— Где же это он, который говорит? Плоховато вижу я.

— Да вон с бородой, с усами, на самой трибуне.

— Что ты мне городишь? Какая же борода у Семена? На него удивленно посмотрели, а он, не обращая ни на что внимания, долбил свое:

— Ишь, бродяга несчастный! Я второй день ищу его, а он вон где очутился. И глядите на него, режет как по писаному…

И тут же крикнул через толпу;

— Семен! Чего ты там?

Оратор поперхнулся и на минуту замолчал, машинально повернулся на голос.

— Слезай, куда тебя черт занес!

Оратору только бы «хайль» сказать, а тут сбили его совсем. Так растерялся, что забыл, где читал. Закашлялся, искал в бумажке нужное место, прикрыв ладонью рот, будто хотел вытереть губы. Хохот прошел по толпе: у оратора отвалился ус, а он в великом волнении и не заметил этого, все искал место, где бросил читать.

А позади толпы слышались крики:

— Да отцепитесь от меня, что вам надо! Я же ничего не сказал, ведь это в самом деле мой друг.

Несколько полицаев оттирали от толпы человечка в стоптанных валенках. Старались сделать это тихо, без особенного шума-гомона, чтоб не мешать оратору. Но это уже была напрасная забота.

Не ожидая конца сходки, люди медленно расходились. Обычно не разрешали расходиться, пока не закончится дело. Теперь никто не задерживал, не принуждал оставаться. Да и начальство, стоявшее на трибуне, направилось уже к машинам, забрав с собой сконфуженного оратора.

Уже в машине офицерик тыкал рукой в перчатке в самые зубы оратора, тыкал, приговаривал:

— Сгною, подлеца, в тюрьме! Такую операцию провалил…

Нина Васильевна медленно шла домой. Она понимала, что с Вадимом Рыгоровичем случилось какое-то несчастье (иначе они не делали бы сегодня маскарада). Но на сердце, которое столько выстрадало за последние дни, было сравнительно спокойно. Все произошло, как думала она: Вадим не мог пойти на такое позорное дело.

Нина Васильевна подходила уже к дому, когда невдалеке, за три-четыре квартала от нее, послышалась стрельба и вскоре стихла. Но Нина Васильевна все смотрела туда, откуда донеслись выстрелы. Спустя две минуты с той стороны показался грузовик с людьми. Он промчался так быстро по улице, что невозможно было разглядеть, что за люди в нем были — штатские или военные. Грузовик исчез, а там, откуда появился он, осветил крыши домов сначала бледный, прозрачный свет, затем он начал краснеть, и уже можно было видеть языки пламени и густые клубы дыма, стремительно взлетавшие в облачное небо.

Когда Нина Васильевна пришла домой и начала заниматься детьми, соседки сказали ей, что в городе вспыхнул новый пожар, еще более, сильный, чем первый.

Утром Нина Васильевна узнала, что около полуночи, а может, немного позже в городе возник третий пожар. Говорили, что горело где-то возле тюрьмы, и сильно горело, — до сих пор на том месте слегка курились прозрачные кудерки серого дыма.

Люди, жившие на окраине города,. возле самой реки, неподалеку от скрещения улиц, одна из которых шла на Татарскую слободку, а вторая в район гетто, видели, как по улице из гетто осторожно спускалась с горы большая крытая машина. Ненавистная, страшная машина. Называлась она «черным вороном» и появлялась на улицах поздним вечером или ночью. Разогнаться на спуске машина не могла — не успела бы повернуться на перекрестке, и ей оставалось одно — кувыркнуться с крутого берега в речку. И едва она выползла на перекресток, как вынуждена была совсем затормозить: на самом повороте лежало небольшое бревно. Шофер машины и солдат-эсэсовец хотели вылезти из кабины, чтобы убрать неожиданную преграду, но, оглушенные страшными ударами, больше ничего уже не видели и не слышали. Тяжелый грузовик врезался со всего разгона в передок машины. С заднего закрытого сиденья «черного ворона» выскочило несколько эсэсовцев. Они тут же упали, срезанные очередью из автомата.

Спустя минуту-другую неизвестные люди открыли задние дверцы машины и начали выгружать узников, освещая их карманными фонариками, пристально присматриваясь к каждому. Освобожденных перевели на грузовик. Трупы убитых гитлеровцев бросили в закрытую машину. Туда же поставили несколько канистр с бензином. Полив бензином машину, подожгли ее. Грузовик исчез.

Это был первый пожар, который заметила Нина Васильевна в тот вечер.

16

Дней через пять после трагической гибели Люды из тюрьмы убежала значительная группа заключенных, в том числе все девушки из мастерской мадам Керзиг. Правда, не девчата организовали побег, но, поскольку их камера была очень удобна для побега, беглецы уговорили их попробовать счастья и выбраться на волю. Все убежали через дверку в тюремной стене, которой пользовались только Керзиги.

Дождавшись темной ночи, когда не было ни месяца, ни электричества, и обезоружив без шума одного полицая, которого тут же и успокоили навсегда, беглецы вышли без особых приключений на свободу.

Побег был обнаружен только под утро, когда беглецов уже и след простыл.

Но Соне — Людиной сестре — не выпало счастье убежать вместе с другими. Дня за четыре до бегства фрау Керзиг взяла ее к себе вместо заболевшей домашней работницы. Сам Керзиг был против того, чтобы у него на квартире работала Соня.

— Зачем тебе эта маленькая, не можешь взять какую-нибудь взрослую девушку?

Фрау Керзиг окинула его таким уничижительным взглядом, что он готов был раскаяться в своих словах,

— Это тебе напоминание, мой любезный…

Соня работала домашней работницей: мыла, подметала, носила дрова, выбивала пыль из ковров, делала все, что прикажет хозяйка. После внезапной и таинственной для нее смерти сестры Соня жила своей, отчужденной ото всех жизнью. Замкнулась в себе, ходила и работала всегда тихая, задумчивая. О многом узнала она здесь, в тюрьме. По намекам, по перешептыванию девушек, наконец, по перевязанному лицу Керзига она догадывалась о действительной причине неожиданной гибели сестры.

Многое она передумала, но все же не находила ясного и прямого ответа на самый главный вопрос: как жить дальше, что нужно делать, чтобы избавиться от ужасных тюремных стен и от еще более ужасных людей, которые присвоили себе право командовать, распоряжаться тобой, твоей жизнью?

Что делать, где искать спасения? Как счастливы те, кому удалось убежать. Может, они уже в партизанах, может, бьют уже где-нибудь этих ненавистных и проклятых приблуд, которые, как ненасытные пиявки, сосут и не насосутся крови. А тут вот гнись на них от темна до темна, да еще выслушивай нелепые и оскорбительные советы хозяйки.

— Я предупреждаю тебя, дитя мое, будь осторожна с ним… Если что такое, сразу говори мне…—шептала она, показывая глазами на мужа.

— Зачем вы это говорите?

— Ах, боже мой, наивное дитя! О, святая невинность! Ты не знаешь, дурочка, какие опасности подстерегают тебя! Смотри же у меня: я никогда не прощу тебе самых невинных шуток! — уже громко и угрожающе говорила фрау Керзиг.

— Чего вы хотите от меня? — с отчаянием говорила Соня и, закрыв лицо руками, плакала навзрыд, прислонившись где-нибудь в уголке.

— Это хорошо, дитя мое, если человек способен плакать…

Соня мерзла, коченела ночами в своем уголке под лестницей, в коридоре. С одной стороны коридора —*! квартира начальника тюрьмы, с другой — не то склад, не то какой-то архив. Наверху — тюремная канцелярия. Окна всюду — ив коридоре, и во всех помещениях —; схвачены решетками. Не вырвешься, единственная дверь во двор всегда заперта на ключ.

Керзиг ходил понурый, раздраженный: что-то не ладились дела. Однажды вечером, наливая в столовой керосин в лампу, Соня сделала неосторожное движение, и огромная лампа с грохотом упала на пол. Широкое, цилиндрическое стекло со звоном разлетелось на кусочки, широкая лужа керосина подтекла под стол.

Керзиг подскочил к Соне, стал бить ее по щекам.

— Это тебе за лампу, мерзавка! Это за неосторожность! Это за испорченный пол! Будь аккуратней, аккуратней… свинья…

Он бил, и с каждым ударом распалялась его ярость. Девушка знала, что в припадке лютой злобы он мог и убить человека, если тот начинал перечить или оправдываться. И она молчала, сжав и прикусив до крови губы.

Услыхав шум, вошла фрау Керзиг.

— Что у вас здесь происходит? — громко спросила она, подозрительно оглядев обоих.

Ее голос словно отрезвил Керзига. Возбужденный, с еще не остывшим гневом, Керзиг показал на девушку, на остатки разбитой лампы:

— Вот полюбуйся на работу своей протеже!

В его голосе слышались нотки злорадства.

Две предательские слезинки скатились на щеки девушки. Как хотелось ей заплакать, чтобы выплакать свою страшную обиду. Как хотелось поднять с пола остатки лампы и бросить их, швырнуть. Она быстро наклонилась, взяла в руку железный резервуар лампы, решительно выпрямилась, мельком глянув на фигуры хозяев, стоявших возле стола. Керзиг пренебрежительно следил за ее движениями, а жена, видимо, ждала от нее каких-то объяснений. В глазах хозяйки Соня не видела особого сочувствия. Да перед ними ли плакать ей? И чего достигнешь ты, если бросишь в него этот кусок железа? Этим не убьешь, а он тебя убьет. Убьет, и никто тебя не пожалеет, никто даже знать не будет. Нет, не это надо делать, не это… Вытерпи еще раз, стисни зубы и помолчи. И совсем спокойно, покорно она обратилась к фрау Керзиг:

— Простите, я не заметила, как зацепила за нее рукой…

Фрау. Керзиг трагически покачала головой, нахмурилась:

— Действительно, нельзя быть такой безрукой. Так можно дом поджечь… Ох, не выношу этого смрада.

И она приказала девушке хорошенько вымыть пол горячей водой. А когда вышел муж в другую комнату, она подошла к девушке и, схватив ее за руку, зашипела ей в лицо:

— Ты смотри у меня! Я знаю, как падают лампы со стола! Я шкуру с тебя сдеру и отдам собакам. Ты это помни всегда.

Долго в тот вечер не могла уснуть Соня. Лежала на холодном брезентовом матраце, думала, искала выхода из тупика. В долгом мраке ночи перед ней возникали лица обоих Керзигов, лютых и бессердечных врагов. Разве не она, Керзиг, загубила ее сестру? Разве не эта старая ханжа пыталась играть на человеческих чувствах жалости и сочувствия человеческому горю? Разве не эта ведьма, выжившая из ума от запоздалой ревности, делает ее игрушкой в неумной игре, чтобы отомстить своему идиоту мужу?

Нет, нельзя жить с такими чудовищами! Нельзя дышать одним воздухом с ними! А что же делать, чтобы избавиться от этих выродков?

Что же делать?

Темная ночь не дает ответа. За стеной завывает холодный ветер, слышно, как сыплет он снежной крупой в стекла окна в коридоре, как приподнимает порой железный лист на крыше и тот гремит, постукивает, нагоняя тоскливые мысли. Где-то здесь, неподалеку, эти двуногие звери закопали ее сестру. «Где ты, моя хорошая, родная? Я ведь так хотела посмотреть на тебя, проститься с тобой, проводить тебя в последнюю дорогу, согреть холодные глаза твои своим дыханием. Зачем ты покинула меня на издевательство, на поругание? Мне холодно здесь, мне страшно…»

Перед глазами ее вставало недавнее прошлое, то, с чего началось все страшное в ее жизни. Груды битого, закоптевшего кирпича. Уцелевшая стена. Это был их дом, в нем жили они. Над карнизом окна с тревожным щебетом летали ласточки. Из окна струился, завивался в серые клубочки дым. Все сгорело. Напрасно искали гнездо осиротевшие ласточки.

Соня и Люда стояли над пепелищем своего гнезда и боялись думать, куда, в какие просторы понесут их опаленные крылья.

Соня приподнялась на своей постели. Почему-то вспомнила: «Так можно, дом поджечь…*

Она не ответила тогда на эти слова.

Что ж, ответить никогда не поздно… Можно ответить и теперь.

Соня ступала так осторожно, что не слышала своих шагов. Только слышала завывание ошалевшего ветра да тихий плеск выливаемого керосина. Целые две канистры стояли в углу… И когда вылила весь керосин на пол и под дверь, где спали в своей берлоге звери, затаив дыхание чиркнула спичкой. И раз, и другой… В дрожащих руках ломались спички. Но вот поднялся слабый язычок пламени, отбросив ее трепетную тень на стену. Тень была такая большая, страшная. Слабый огонек чуть было не захлебнулся, даже немного померк, но тут же вспыхнул с новой силой, и пошел, и поплыл, растекаясь все шире и дальше. И чем шире расходился он, тем выше взвивались его огненные завитки. Стало горячо, нестерпимо горячо.

Закрыв лицо руками, Соня медленно отступала к стене. Ее тень становилась все меньше и меньше. Дальше некуда было отступать. Чувствовала за собой холодок стены, которую снаружи, во дворе, злобно осыпал ветер снежной крупой. Там холод, стужа, шальной ветер грохочет железными листами крыши. Но уже не слышно его завывания, не слышно его голосов. Будто всю свою силу передал он этому огненному вихрю, который кружил, прыгал на стены, на потолок и жадно бросался во все стороны, ища выхода.

— Это расплата вам, проклятые… за все… за все… за вашу кровавую ласку…— еще шептали ее запекшиеся губы. И когда яркое пламя охватило ее со всех сторон, детский пронзительный крик вырвался через железные решетки окна. Вырвался и затих.

Золотые ленты огня стремительно взметнулись над домом.

Это был тот пожар, о котором узнала Нина Васильевна от соседок утром. Его зловещие отблески пробуждали в сердцах людей и тревогу, и надежду на лучшее: живут еще рядом смелые люди, живут, борются, бесстрашно идут на подвиги за свою и твою человеческую долю.

17

Их расстреляли поздно вечером…

Некоторые события ускорили расправу. Немецкая газета расписала на все лады выступление незадачливого оратора. Конечно, изобразила дело так, будто выступал сам Слышеня и слушатели были так растроганы его покаянием, что чуть ли не после каждого слова кричали «хайль Гитлер», а после окончания речи подхватили оратора на руки и на руках несли через весь город. Куда они занесли его, об этом газета не написала. Здесь же был помещен портрет Слышени и вся речь, будто бы произнесенная им…

Правда, газетка не сообщила о трех пожарах, вспыхнувших в ту ночь. Не сообщила она и о том, что незадачливый оратор и два его дружка — один из них тюремный парикмахер — были в ту ночь беспощадно избиты неизвестными лицами. Их, избитых до бесчувствия, подобрал немецкий патруль на глухой улице возле руин. Пока солдаты искали способ доставить их домой, два приятеля сочли, видимо, за лучшее покинуть навсегда этот бренный мир, чтоб не беспокоить больше добрых людей, и тут же скончались.

Дня через четыре немецкая газетка поместила еще одну небольшую заметку об исключительном по своей «дерзости нападении на тюрьму трех фанатиков-коммунистов с целью освобождения одного заключенного», имя которого не называлось. По словам газеты, «доблестная охрана тюрьмы мужественно отбила нападение, и фанатики погибли». Эта заметка, не в пример остальной газетной писанине, соответствовала до некоторой степени действительности.

Вскоре Слышеню и большую часть узников барака вывезли на нескольких грузовиках километров за двенадцать к востоку от города. Везли сначала по шоссе, потом повернули налево, где неподалеку от дороги начинался молодой хвойный лесок. Днем была оттепель, под вечер подморозило. Обмотанные цепями колеса грузовика с лязгом катились по обледеневшей дороге! Кусочки льда громко стучали по дну кузова, в кото* ром вместе с другими, такими же измученными и обессиленными людьми, лежал Слышеня. Грузовик гремел, подскакивал на выбоинах.

Машины по очереди подъезжали к огромному рву, выкопанному на опушке леса. На оголенной от снега земле желтел свежий песок,— он почему-то казался теплым и уютным. Несколько человек сразу повалились на него, как только их выгрузили и поставили на край рва. Торопясь, эсэсовцы сдирали с некоторых лучшую одежду, обувь. Слышеня напрягал последние силы, чтобы не упасть и устоять на ногах. Он собирался что-то сказать, даже повернулся лицом к солдатам, но неодолимая слабость охватила его, и он не мог уже вспомнить, от автоматной ли очереди или после рухнул на песок и скатился в ров.

18

Казалось, где-то тихо-тихо звенят серебряные колокольчики. Нанизали их, как горошинки, на тугую шелковую нитку и повесили на прошлогодние былинки. Солнечный луч прикоснулся к колокольчикам — и они звенят и звенят. Закачает их ветер весенний или тронет мягким крылом полевая птица — они звенят, звенят и звенят.

Долго прислушивался человек к тонкому серебряному звону и все не мог понять, наяву ли он слышит его или в дремотном сне долетают до него мелодичные звуки. Было тяжело дышать, словно камнем придавило грудь. Силился раскрыть глаза и раскрывал их, но ничего не видел. Кругом стоял густой, непроглядный мрак. Сколько времени он пробыл в этом мраке, он не знал. Временами всплывали в памяти, будто страшные видения, обрывки каких-то воспоминаний. Потом все исчезало, и он снова впадал в забытье.

А колокольчики все звенят и звенят. И с каждой минутой их серебряный звон громче. Потом колючий холод цепляется за плечо, зябко прикасается к щеке. Человек пытается пошевельнуться, повернуть голову в другую сторону. И вдруг становится светло-светло. Он даже зажмурил глаза, чтобы привыкнуть к свету и к безграничной голубой высоте, распростершейся над ним. «Это же небо! — догадывается он.— Вон и облачка плывут на нем, плывут, не торопятся… А солнце, солнце, как много его!»

А колокольчики все звенят, звенят.

Человек лег поудобней, осмотрелся. Возле самого лица из рукава ватного пальтишка выглядывала детская рука: пальцы сжаты в маленький кулачок, и, когда Слышеня пошевелился, из кулачка просыпалась горстка песку. Видно, раньше рукав лежал на лице Слышени, закрывал его глаза. Слышене казалось: еще минута, другая — и содрогнется земля, чтобы обрушить свой великий гнев на тех, кто сделал неподвижной эту маленькую-маленькую ручку дитяти.

Но земля не содрогнулась. Неслись и неслись по небу прозрачные весенние облачка. Пригретая солнцем Стенка рва слегка дымилась паром. По ней изредка скатывались с еле уловимым шорохом песчинки, мелкие камешки. И не переставая все звенели, звенели серебряные колокольчики.

Где же они, колокольчики?

Слышене стало душно. Может, от солнца, уже не скупого на ласки, может, от тяжелых мыслей, от волнения. Томимый духотой, сбросив со своей груди ноги Мертвеца, Вадим Рыгорович повернулся на другой бок.

Теневая сторона рва была покрыта белым мохнатым инеем, на котором кое-где поблескивали, загорались и тут же гасли разноцветные искорки. А там, вверху, солнце, видно, хорошо пригревало землю, и на припеке таяли остатки снега. По обрубленному лопатой корню, нависшему почти над самой головой Слышени, журчала вода и стекала вниз тоненькой и ровной, как струна, струйкой. Она выбила на дне рва небольшую лунку и все звенела и звенела серебряными колокольчиками. Вода хорошо напоила песок вокруг и подобралась под самое плечо и щеку Слышени, когда он лежал без сознания.

Подставив лицо солнечным лучам, он жадно прислушивался теперь к едва уловимым звукам пробуждающейся земли. Болело плечо. Попробовал пошевелить рукой. Ее можно было поднять, согнуть в локте. «Значит, пуля не затронула кость»,— подумалось сразу, и на сердце сделалось легче. И все, что видел он над собой,— и светлые облачка, и глубокая кристальная голубизна неба, и согретые солнцем кучи песка, и прошлогодняя почерневшая былинка полыни, и веселая струйка воды — все это стало еще более прекрасным, манящим, чем раньше, когда за работой он не замечал порой всей красоты своей земли. Он даже чувствовал запах полыни, согретой смолистой сосны и земли, которой только что коснулись животворные лучи солнца. Видел, как тянется к солнцу все живое: вон, будто иголочка, пробилась из-под песка слабая травинка, зеленеет, набирается силы; над самым обрывом теплыми пушистыми почками желтеет лозовый куст; какая-то птичка присела на песчаный гребень, чирикнула раза два и, глянув мельком в яму, взмахнула крылышками, вспорхнула — и вот все выше и выше трепещет в бездонной голубизне живая золотинка. И оттуда, из солнечной дали, вдруг проливается песня.

… С трудом поднялся Слышеня с земли, встал наконец на ноги. Прислонясь грудью к краю рва и держась обеими руками за оголенные корни сосны, с трудом перевел дух. Из рва видно поле. Кое-где белеют на нем заплатки снега. Земля почернела везде и, казалось, дышала: легкое прозрачное марево струилось над полем. С другой стороны видна зеленая стена соснового леса с небольшими бледно-коричневыми пятнами молодого березняка. В противоположной стороне сквозь редкие сосенки можно разглядеть кусочек шоссе. Мокрый асфальт поблескивал на нем, часто проходили одна за другой машины, и солнечные блики резко вспыхивали на их стекле.

«Нет, туда нельзя идти…» — подумал Слышеня.

Трудно выбраться из рва, трудно идти. А нужно как можно скорей и дальше отойти от этого места. Уже вечерело, когда Слышеня отошел от рва на какой-нибудь километр. Он пробирался редким сосняком к лесу. И хотя немного прошел, но путь показался ему долгим-долгим. Совсем обессиленный, он подолгу отдыхал, примостившись на каком-нибудь пне, а то и просто лежа под сосной, если попадалось более или менее сухое место. Наконец совсем выбился из сил. Он уже не шел, а медленно переползал от одного дерева к другому.

Приближалась полночь, когда подполз он к глухой лесной дороге, по которой давно никто уже не ездил, особенно с тех пор, как провели шоссе. Ползти дальше не было сил, давал знать себя голод: уже второй день он не видел в глаза корки хлеба. Донимал и холод, от которого не спасали старые лохмотья, полученные в тюрьме. Хотя морозов уже не было, но от сырой земли тянуло пронизывающей стынью. В лесу еще не везде сошел снег, и кое-где держалась на низких местах зимняя наледь. Забравшись в колючие заросли молодого ельника возле самой дороги, Слышеня кое-как примостился на еловых ветках, отдыхал, отдаваясь тяжелой дреме.

В лесу царила тишина. Ничего не слышно было со стороны шоссе, на котором прекратилось всякое движение, как только настала ночь. В темном небе ярко горели звезды, предвещая хорошую солнечную погоду. Слышеня смотрел на звезды и думал, о том, что вот отдохнет он еще часик и, собравшись с силами, двинется дальше. Куда? Конечно, дальше от города. Нужно пробираться лесами. Теперь, пока еще ночь и не распустило дороги, можно идти любым путем, нигде не увязнешь. И здесь же одолевали сомнения: как же он пойдет, если столько времени потребовалось ему, чтобы одолеть несколько километров? Было ясно: где-то придется искать ему временного приюта, отдохнуть, осмотреть рану и набраться хоть немножечко сил.

Он уже стал засыпать, когда настороженное ухо уловило какие-то звуки на лесной дороге. Казалось, стукнуло железо о камень. Звуки изменились, будто что-то шуршало по мокрому песку, и уже совсем отчетливо послышалось, как затарахтели колеса по твердой земле, как захрустел ледок в вымороженной луже.

Слышеня уже приметил из своего убежища две подводы. Он глубже забился в колючие лапки ельника, чтоб никто не заметил его. Но не успел еще передний воз проехать шагов десять по направлению к укрытию Слышени, как вдруг конь захрапел, навострив уши, и начал пятиться.

– Что там такое, — может, волк пробежал? — послышались голоса. Начали погонять коня, но он не трогался с места и, перебирая передними ногами, старался свернуть в сторону, бросался назад, чуть не вылезая из хомута.

— Возьми за оброть да проведи! — послышалась команда.

Схватив за оброть, коня тянули, понукали,

— Давай, давай, не упирайся!

Конь стриг ушами, несмело ступил шаг, другой и, поравнявшись с местом, где лежал Слышеня, рванулся так, что чуть не сбил человека, который вел его.

— Да тихо ты, волчье мясо! — выругался он, не выпуская оброть из рук.

Та же история повторилась и с другим конем. Люди, а их было человек десять, насторожились. Вошли в ельник, внимательно осмотрели каждый кустик, деревце. И здесь один из них заметил торчащие из-под кудрявой ели мужские ноги. Железный лязг затвора —. и люди, казалось, сразу исчезли. Или разбежались и попрятались среди деревьев, или приняли какие-нибудь другие меры предосторожности — Слышеня не заметил. Двое остались возле него, и один, держа автомат наготове, коротко приказал!

— Не шевелиться, иначе пристрелю! Второй торопливо обыскивал.

— Ничего нет! — сказал он.

— Куда оружие забросил? — грозно спросил первый.

– Нет у меня никакого оружия…

— Кто же ты?

— Как видите, человек…

— Этого мы не видим, однако. А ну, вставай!

— Помогите подняться, окоченел я совсем, на земле лежа.

Его подняли, поставили на ноги. Подошли другие. Тихо доложили первому, что ничего подозрительного на дороге не слышно и не видно, что можно ехать дальше. Слышеня присматривался к людям, стараясь определить, кто они такие. Одеты в штатское, только на одном — полицейский мундир.

— Откуда же ты идешь? — снова спросил первый, —. Из города… Из больницы,— будто спохватившись, добавил Слышеня.— Вот пролежал там три месяца, а теперь иду…

— Однако прошел ты не больно много. И почему тебе обязательно идти этой дорогой, если по шоссе куда удобней, да и подвезти могут.

— Это вы правильно говорите, но, как вижу я, вы сами тоже почему-то ездите этой неудобной дорогой…

— О нас нечего говорить, у нас свое дело… Захотим, поедем и по шоссе…

Кто-то чиркнул спичкой. Колеблющийся свет осветил на секунду изможденное лицо Слышени, его легкую, подбитую ветром одежду.

— Да у тебя все плечо в крови, где это так угораздило?

— Старая рана… Разбередил вот — она и открылась…

—. Та-а-ак… Однако что же мы с тобой делать будем! Брать нам тебя не совсем сподручно, — может, ты еще партизан какой, бандит?

– Разве не видите, какой из меня партизан?

— Да это видим. А может, ты недобитый полицай или шпион, может, притаился здесь под елкой, чтобы добрых людей выследить? Вот возьмем и пристрелим тебя, чтобы долго не возжаться с такими подозрительными типами! Документы есть?

— Нету.

— Ну вот! Приятное, можно сказать, знакомство!

— Вот что, люди, кто бы вы ни были, а сдается мне, что вы действительно люди… Возьмите меня с собой, я же околею здесь к утру, да и сил нет идти. А еще попрошу: дайте кусочек хлеба.

Его на минуту оставили. Совещались: брать или не брать. Все же решили взять: не видно по человеку, чтобы он дышал плохим воздухом. Конечно, не скажет он сразу, кто и откуда, да ведь и ты ему не открываешься…,

— Давно не ел?

— Чтобы не соврать вам, дня два…

Его подсадили на телегу, набросили на плечи теплую свитку. Кто-то долго копался в ящиках, стоявших на возу, наконец достал оттуда небольшую бутылочку.

— Тяни, брат, прямо из бутылки, бокалов не припасли! Да не бойся, обычная медицина, мертвого ставит на ноги.

От хорошего глотка спирта чуть не задохнулся Слышеня.

— А ты закусывай, закусывай!

Ему дали порядочный кусок сала, краюшку хлеба. Пожалуй, никогда в своей жизни Слышеня не ел такого вкусного хлеба. От выпитого спирта по телу растеклось такое тепло, что казалось, потеплели даже звезды. Наступало, видать, утро. Тихо покачивалась телега, и, укачанный ездой, согретый человеческой лаской, Слышеня впервые за последние недели уснул спокойным, беззаботным сном.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

1

Весь день рыли землянки, готовя постоянную базу. Хлопцы после более чем двухмесячных скитаний не очень охотно брались за лопаты. Чувствовалась усталость. А тут еще с полдня пошел мокрый снег — это в самом конце апреля,—лес сразу стал угрюмым, неприветливым. Работа остановилась. Хлопцы забились в еловые шалаши. Кто постарше — сразу уснули. А молодые собрались кучками, и начались бесконечные разговоры, воспоминания. Рассказывать есть о чем. Чего-чего только не было за эти два месяца: и мосты рвали, и эшелоны сбрасывали, и маслозаводы, льнозаводы, волостные управы жгли, и полицаев-бобиков гоняли, как зайцев. Конечно, и самим приходилось порой, ну как тут сказать деликатней, довольно туго. И сами иногда бегали, ну, не как зайцы, а, как сказал однажды Константин Сергеевич, как лани, да еще быстрей. Это он сказал тогда, когда распекал хозяйственный взвод, который, напоровшись на немецкую засаду, вместо того чтобы решительной атакой разгромить гитлеровцев, растерялся от неожиданности и показал им свои тылы.

О разном говорили хлопцы. Шутили, смеялись. А когда исчерпали все запасы шуток, взялись за гармошку. Тут и снег перестал идти. Серые тучи рассеялись, под вечер выглянуло солнце, немного подсушило землю. Стало куда веселей и на земле и на сердце.

Чмарутька разложил небольшой костер — немного обсушиться и согреть чаю.

Как приятно посидеть у костра в лесу, когда от земли веет еще сыростью, когда весенние ветры не продули еще всех лесных уголков и под елками и соснами, под которыми давно сошел уже снег, остался его колючий холодок. И сколько дней еще пройдет, пока не исчезнет он и ласковое весеннее солнце согреет землю. Не ждать же людям лета, когда еще придет оно. Им нужно отдохнуть и поспать. Наломай еловых веток да настели поверх прошлогоднего вереска — и спи себе на здоровье на этой постели, никакой холод тебя не проймет, лишь бы не дуло с боков. А чтобы не дуло, поставь шалаш. Все же теплей, когда над тобой звезды не светят.

А возле костра еще лучше. Огонек весело потрескивает. Сухие сосновые ветки горят без дыма. Подбросишь хворостину, и сноп искр взлетает высоко-высоко. Солнце уже заходит, ползут под деревьями сумерки, а искры становятся еще ярче, светлее. Иная взлетит до самой вершины дерева и все не гаснет. Смотришь на нее, смотришь — и не разберешь толком, то ли она там светит, то ли зажглась первая звездочка на небе.

Хорошо возле костра.

Сидит на пеньке Чмарутька, греется. Временами вздыхает. Не сказать чтобы мрачного характера был человек, но порой одолевают думы-заботы. Глянешь назад в свою жизнь, и больно станет. Вот им хорошо, молодым, когда нет забот: смотри только за собой, береги только себя. Конечно, и товарищей надо беречь, но не об этом разговор. Ни детей у них, ни жены, редко у кого из молодых своя семья есть. А тебе, Савка Лявонович, с твоими годами тяжело за молодыми угнаться. О семье все мысли. Хорошо еще, что в конце прошлого года удалось переправить семью на восток. И Степаниду, и всех меньших. Всех переправили большой группой через линию фронта, когда проходила она неподалеку от Витебска. Многие из деповцев и отряда батьки Мирона послали свои семьи. Все обошлось хорошо, и хорошо, что отправил семью на восток, а то здесь ни работы, ни хлеба. А виселица близко, ой как близко, ею только и кормят вдосталь эти черные кровопийцы!. Вспомнил Мишу-Мишутку, я сразу сжалось сердце. Но это случилось еще в то время, когда и мать была здесь. А что он скажет Степаниде о другом сыне, о Павле, который был в партизанах у батьки Мирона. Уже с месяц прошло, как расстреляли его на тюремном дворе в городке вместе с другими хлопцами. Нарвались они на засаду, ранили их в жестокой схватке, в плен захватили. Недели две мучили в тюрьме, прикончили, душегубы.

За грустными воспоминаниями и не заметил, как чуть не погас костер. Из тяжелого раздумья вывел его смазчик, сосед по шалашу. Он куда-то отлучался дня на два, только теперь явился, в сумерки.

— Что, Савка Лявонович, нос повесил? Смотри, и чай твой замерз. Подшуруй, брат, топку, да будем ужин готовить.

Веселый хлопец смазчик. Голыми руками его не возьмешь. Проворный, ловкий и хитрости не занимать; С детства ходил в беспризорниках, пока не прибился к мазутному племени и навсегда обосновался на железной дороге. Фамилия у смазчика тихая, ласковая! Детка. Совсем не соответствовало этой фамилии довольно грубое имя Гордей, а по отчеству он был Корнеевич. Константин Сергеевич давал ему иногда самые деликатные поручения, и, надо сказать, хлопец аккуратно справлялся с ними.

Вот и теперь Детка вернулся с одного такого задания, доставив в лагерь подвод пять с разным грузом. Уже давно хлопцы в отряде изрядно обносились, а у некоторых одежда пришла в такое состояние, что показаться в ней где-нибудь днем перед людьми совершенно невозможно.

Заслонов, остановившись с отрядом в лесу, узнал, что неподалеку был когда-то военный городок и в самом начале войны в городке остались невывезенные запасы обмундирования. Пока немцы были заняты фронтовыми делами, люди из ближайших сел и деревень разобрали, порастащили все, что было в городке.:

Дядя Костя и дал приказ Детке организовать добровольный сбор обмундирования, а если потребуется, провести и реквизицию среди тех, кто думал поднажиться на этом деле. Детка захватил с собой несколько человек из хозяйственного взвода и направился в ближайшие деревни и хутора. Первый день он посвятил внимательной хозяйственной разведке: где кто живет, как живет, чем дышит. Завел знакомство с хлопцами и девчатами. С людьми постарше успел и по чарке выпить, прикинувшись сватом. Умел человек подойти к людям, правильное слово сказать, где нужно. А назавтра и за дело взялся. Но брать у людей какую-нибудь последнюю шинельку в хате не входило в планы Детки, и он пошел по дворам, где рассчитывал на большую добычу. Зайдет к хозяину, о котором уже много знает — и что у него спрятано и где спрятано,— и сразу спрашивает:

— Ну как, дядька, шинели ваши целы еще или нет?

— О каких ты шинелях спрашиваешь? — отвечает человек вопросом на вопрос, а глаза тем временем в сторону отводит.

—. Да про те самые, что ты в городке заграбастал.

— Смеешься, нашел время шутить.;— Значит, нету, говоришь?

— Конечно нету.

— А если найду?

— Ищи, если положил…

— Ладно, попробуем поискать!

И вот Детка начинал колдовать, как говорили о нем старые женщины. Доставал из кармана самый обыкновенный компас, клал на стол и спрашивал у дядьки:

.— Видел ты когда-нибудь такой аппарат?

— Это же компас, по которому солдаты ходят, нашел чем мир удивить.

— Кому компас, а кому аппарат, который все тайники сразу показывает. Видишь, стрелка трепещет, она на твою совесть показывает, что не очень чиста она.

— Рассказывай сказки маленьким…

— Кому сказки, а кому правда. Вот смотри теперь: ставлю я эту железку вот так и смотрю по ней. Знаешь, как она называется?

— Очень мне нужно знать.

— Узнаешь. Зовется она азимутом. Вот теперь я пойду по этому азимуту и приду, куда он показывает, и возьму там все, что тобой спрятано.

— Не дури ты мне, хлопец, голову, я не маленький. Обычно соберется при таком разговоре разного народу полная хата, особенно детей. И все, и хозяин хаты, идут за Деткой, наблюдают. Тот идет через двор молчаливый, серьезный. На минутку остановится, на аппарат глазом уставится и шагает дальше. Вот и огороды пошли, аппарат на сарайчик нацеливается.

— Открывай ворота, дядька, здесь. Вот только проверю немного, сколько тут у тебя спрятано.

Детка держит компас на ладони, присматривается к нему и шепчет вслух:

— Одна, две… три… четыре…—и к дядьке: — Одним словом, показывает азимут на семь шинелей!

Дядька чешет затылок и с виноватым видом говорит:

— И не семь, а шесть. Человеку тут одному я на пиджак подарил…

— Что ж, азимут может на одну и ошибиться. Так вот, дядька, принесешь свои шинельки в Пилипову хату, там у нас сбор.

И пошла про азимут Детки такая слава по всему селу и ближайшим хуторам, что, куда ни явится Детка, ему сразу и говорят:

— Спрячь, спрячь аппарат свой, и без него сдам! И что греха таить, немного перестарался Детка со своим азимутом. Как-то угощался у одного зажиточного дядьки. А тот, скопидом, уж очень прибеднялся,— пожалел хорошую яичницу поджарить, а сунул под нос такого сала, что даже смотреть противно: сало не сало, одни пленки. Детка и спросил:

— Неужто, дядька, у тебя ничего другого в кадушке не осталось, что ты меня этакой дрянью травишь?,

— Нет, ей-богу, нет!

— Что бога обманываешь, это хорошо. А меня обманывать великий грех.

И началась тут история с азимутом. Дядька и не рад, что влип в такое дело. Привел тот чудесный аппарат к двум кадкам с прошлогодним и позапрошлогодним салом. Ну конечно, позавтракал Детка как следует. А дядька только диву давался: «Ну и азимут у тебя…»

За скупость и обман наложил Детка контрибуцию на дядьку и взял с собой копченый окорок — своему командиру в подарок. А по дороге, все с тем же азимутом, раздобыл где-то и ведерко сотового меда.

2

Ранним утром Заслонов наведался с Хорошевым э железнодорожную казарму возле станции. Дорожный мастер, к которому они зашли, был давно связан с дядей Костей. Он подробнj рассказал про город, про его гарнизон, про охрану станции. Связываться с городом не входило в план Заслонова, —. там была расквартирована крупная часть, справиться с которой одному от* ряду не под силу, Неподалеку от станции, в огромном песчаном карьере, гитлеровцы разместили большой артиллерийский склад. Вот этим складом и заинтересовался Заслонов. Под видом механика моторной дрезины он выехал с дорожным мастером и несколькими рабочими на линию. Такие поездки мастера, связанные с повседневными нуждами железнодорожной службы, не вызывали у немцев никаких подозрений.

На станции более полдесятка запасных путей. От-сюда отходила небольшая двухкилометровая ветка в песчаный карьер, занятый теперь артиллерийским складом. От железной дороги он был недалеко, в какой-нибудь сотне метров. Карьер старый, почти заброшенный. Он зарос молодым сосняком и разными мелкими кустами. Подходы к нему от железной дороги совсем открытые. Когда дрезина остановилась напротив него и люди, для отвода глаз, занялись осмотром пути, из карьера пришел молодой немецкий лейтенант, С видом — знатока железнодорожного дела он внимательно присматривался к работе людей, изредка причмокивая губами, и говорил: гут, гут. Смена старой шпалы была произведена быстро, но Заслонов успел за это время хорошо осмотреть местность и все подступы к карьеру. Он заметил даже, как сквозила в редкой сосновой поросли желтизна штабелей снарядов. На горе, по ту сторону карьера, среди нескольких высоких сосен приютилась сторожевая вышка, зеленели свежим дерном брустверы пулеметных гнезд и обычных окопчиков. Несколько рядов колючей проволоки прикрывали подходы к складу со всех сторон, а неподалеку стоял еще высокий деревянный забор с широкими воротами-шлагбаумом. Там же видна была и сторожевая контрольная будка. На некотором расстоянии от склада, за железнодорожным полотном, виднелось несколько вместительных бункеров, в которых жили солдаты из охраны склада.

Результаты проведенной разведки разочаровали Заслонова. У него не хватало людей для успешного нападения на склад, к тому же охрана склада вооружена до зубов, недалеко и городской гарнизон. За* слонов долго советовался вечером с дорожным мастером.

Нужно взорвать артиллерийский склад — эта мысль возникла еще во время предыдущей разведки на дрезине. Но как взорвать, каким способом? От Мастера Заслонов узнал, что через неделю на станции начнется прокладка двух новых запасных путей.

— Вот и хорошо, очень хорошо. Ваших рабочих не хватит на все эти работы? Видимо, нанимать будете новых, возможно, пришлют вам людей и из немецких лагерей? Желательно, чтобы, на станции работали свои.

— Своих не хватит, Константин Сергеевич.

— Видите ли, на станции мы должны иметь сильную группу. Понимаете, партизанскую группу. Мало ли что бывает… Вот и придется мне на какое-то время стать вербовщиком рабочей силы для вас.

Договорившись о кое-каких подробностях, Заслонов попрощался и пошел с Хорошевым на базу. Осторожно пробирались полевыми дорогами, перелесками.

Уже когда оставалось километров пять до базы, блеснула молния и первый гром несмело прокатился по лесным просторам. Молния блеснула еще и еще, первые капли дождя зашелестели на соснах, и вскоре пролился дружный, хороший дождь, наполнив лес густым однозвучным шорохом. Гром гремел уже где-то далеко. Молний совсем не было видно, и только слабые зеленоватые отсветы на миг-вспыхивали на высоких соснах. Дождь еще моросил, стекая с деревьев крупными каплями. И сразу потеплело. На болоте подала свой голос жаба. Ей несмело начала вторить другая, за ней третья, и вскоре болотный разноголосый концерт заполнил, казалось, весь лесной простор. Сильней запахло березовыми листьями.

Эти разноголосые звуки и запахи первой по-настоящему весенней ночи, шорохи леса, его таинственный Мрак по-разному действовали на наших пешеходов.

Хорошев как бы прислушивался к себе, к своим мыслям.

Он шел задумавшись, за его размашистым шагом не поспевал Заслонов, и ему приходилось то и дело догонять его.

— Ну и медведь! Ты думаешь, что и у меня такие ходули? Тише давай, а то совсем запаримся. О чем думаешь, молчальник? Ну, знаю, знаю, не буду расспрашивать, скажи только, куда делась Надя?

— Она в отряде у батьки Мирона. Там и Астап Конопелька.

— Это уже хорошо. А то все стесняешься даже вспомнить о Наде при людях. Я вот иду с тобой, а семья из головы не выходит: как они там, жена, цыплята мои. Сколько времени прошло, а ни одного слова от них не слышно. Разумом понимаю, что все должно быть хорошо, спокойно, а на сердце порой такая тоска, что, сдается, тысячи километров пробежал бы пешком, чтобы только на один миг, на одно мгновенье увидеть их, подержать ребятишек на руках, расцеловать, поговорить с ними. Они у меня потешные, пискуны мои. Так вот оно как бывает, Николай. А ты, брат, я вижу, голову повесил и тоскуешь. Журиться нам не приходится. Немножко можно, а много нет. Ты смотри веселей, дыши веселей да ходи гоголем, чтобы чертям да немцам тошно было. Вот хлопцы отдохнут, и начнем рубать! Грохнем так, что небо с овчинку покажется.

Пришли к «столовке», обычному шалашу, возле которого прямо на земле стояло несколько ящиков, временно заменявших обеденные столы. Возле одного такого ящика сгрудилось несколько человек, видно охотников послушать разные были и небылицы. Скупо поблескивала коптилка из снарядного патрона. Заслонов, едва приблизившись к столовке, тихо сказал, чтоб не потревожить людей в шалашах:

— Спать, спать, орлы!

— Стенгазету выпускаем, товарищ командир!

— Тогда другое дело, мешать не будем.

— Да вы нам не мешаете, вот посмотрите, как здорово выходит.

— Что ж, и посмотрим, и покритикуем, не только вам нас критиковать, уважаемые газетчики. Подходи, Хорошев, почитаем. Ну, что здесь у вас!

— А вот передовица, о наших последних боях с немцами, ну и о храбрости, о смелости…

— Что же, это неплохо — о смелости… А как у вас с этой смелостью? Писать о ней иногда куда легче, чем на самом деле с ней сдружиться…

— Не подкачаем, товарищ командир…— скромно ответили хлопцы из редколлегии.— А здесь вот заметки о дисциплине, о хранении и уходе за оружием, о случайных выстрелах…

— А это что? Угу, боевая сатира и юмор. О ком же это? А, знакомые герои! Попал-таки сюда и Пишчейка. Почитаем: «Боец Пишчейка так ненавидит фашистов, что не может на них даже смотреть равнодушно. Послали его на шоссе, следить за немецкой колонной, так он забился в кусты и быстро подался в лесную чащу, чтоб не отрываться от своих основных сил. «Смотреть, говорит, не могу на этих проклятых!» Правильно, хлопцы, давайте им и в хвост и в гриву. А тут вы кого подцепили? Саврицкого Яську:

За незаконное изъятье Получил в один присест Партизан Саврицкий Яська Двое суток под арест.

И мало еще получил, негодник! Стоит ему добавить.

Проглотив в столовке кое-что из нехитрого меню, Заслонов и Хорошев направились к своему шалашу.

Вскоре в нем установилась тишина. Но Заслонов еще долго не мог уснуть. Глядя на звезды, которые кое-где поблескивали сквозь еловые ветки, он вспоминал время, когда так же смотрел на звезды на опушке леса или в витебском парке, встречаясь с той, которая теперь далеко-далеко. Правда, минуло уже много лет с той поры, давно прошли «астрономические» увлечения, но все же защемит порой сердце при воспоминании о тех давних, давних годах. Да, молодость пролетела, а кому из людей не жаль ее…

Мысли снова возвращаются к делам нынешним, сегодняшним.

Отряд разросся; кроме рот, появились отдельные группы, которые воюют уже самостоятельно, и хорошо воюют. Что-то надо делать. Видно, придется новые отряды организовывать.

Мысли снуют, путаются. Чем больше слипаются глаза, тем меньше стройности в мыслях. Перескакивают с одного на другое.

А кругом все тихо, тихо. Только где-то перекликаются, никак не угомонятся совы, и в разных углах леса, то близко, то далеко, слышится их глухое, протяжное: «Фу-ух… фу-ух…» И в ответ слышится торопливое: «Фу-фу-фу-фу… Фу-фу-фу-фу…»

Часовой прислушивается к этой ночной песне и злобно сплевывает под куст:

— Чтоб вам заложило, таким певцам!

3

Утро выдалось ясное, солнечное.

Узнав, что командир проснулся, Детка сразу же побежал отрапортовать ему о своих делах, о выполненных поручениях. Прихватил окорок и ведро меду, спрятал их в кустах возле командирского шалаша и, поправив ремень и гимнастерку, бодрым шагом двинулся к входу в шалаш.

Заслонов был возле шалаша. Раздевшись до пояса, он умывался из ведра под небольшой елкой, на которой висел рушник.

— Доброе утро, товарищ командир! — и Детка так пристукнул каблуками, что сухие прошлогодние иголки веером разлетелись из-под ног.

— Здорово, здорово, гордый человек! По делу? Командир недаром назвал Детку гордым человеком, тот сам при случае, особенно будучи в веселом настроении, любил порисоваться перед кем-нибудь из своих слушателей: «Тебе повезло, что я, гордый человек, вожу компанию и разговариваю с тобой. Ты понимаешь, кто я? Гордей! Такое имя, братец, не каждому дается, а уж если присваивается кому-нибудь, то в самых редких, исключительных случаях, как, скажем, тогда, когда родила меня моя мамочка. Ты только подумай — Гордей, понимаешь, гордый, как бог перед черепахой. Пойми это и сделай надлежащие выводы, как тебе нужно относиться к моей персоне».

— По делу, товарищ командир! Как было приказано, все выполнил и перевыполнил. Разрешите доложить по порядку: одних шинелей тридцать штук, новенькие, как гвоздики из ящика. Солдатских сапог сорок пар. Не сапоги, а скороходы! Брюк пятнадцать и двадцать три гимнастерки. Немножко некомплектно выходит, но что поделаешь…

— Постарался ты, Детка, ничего не скажешь. Что молодчина, то молодчина. Спасибо тебе от имени командования отряда!

Заслонов даже руку пожал Детке, и тот прямо-таки расплылся от радости. Из шалаша вышли Чичин и Хорошев.

— Слыхали, как постарался наш Детка? — проговорил Заслонов.— Нужно официально объявить благодарность в приказе по отряду.

— Рад стараться, товарищ командир! — отчеканил Детка и по всей форме повернулся было кругом, чтобы пойти, но вдруг спохватился! — Одну минуточку, товарищ командир!

Он бросился стремглав за шалаш и вскоре нес оттуда что-то завернутое в газету.

— Вам! — только и сказал взволнованный до глубины души Детка, уставив свои быстрые глазки в лицо командира.

— Что это такое? — немного удивленным тоном спросил Заслонов.

Ничего не ответил на вопрос Детка. Только подхватив на одну руку то, что он нес, второй развернул газету. И тут все увидели огромный окорок. Он лежал во всей своей красе. Зеленела дереза, в которую была обернута кость, да ярко выделялся из дерезы небольшой букетик свежих фиалок. А на лице Детки расплывалась улыбка, теплее солнца.

— Во-о! — наконец ответил на вопрос хлопец.—! Подарок. Для вас, товарищ командир.

— От кого? — машинально спросил командир, а лицо его потемнело.

— От населения, товарищ командир!

Наступила минута молчания. Ее нарушил Хорошев, Еле сдерживая смех, спросил:

— От благодарного или просто так? Его перебил Заслонов:

– Сразу же сдай на кухню, в общий котел!

— Копченый, товарищ командир, специально…— растерянно упрашивал Детка.

— Ты слыхал приказ?

— Слыхал, товарищ командир…

Детка с отчаянием на лице осторожно положил ветчину на пенек и молнией метнулся за шалаш. Запыхавшись, он притащил оттуда завязанное чем-то ведро.

— Товарищ командир, товарищ командир! — говорил он взволнованно.— Если вы уж не хотите окорок, так попробуйте хоть меду!

Он быстро сорвал покрышку.

— Не мед, а кристалл! Сотовый, товарищ командир! Ну пусть уж окорок… черт его побери… Но поверьте мне, товарищ командир, так упрашивали… Ну просто умоляли люди, чтобы я взял вам этот подарок! Говорят, он же ничего хам сладкого в лесу…

— Так ты еще будешь врать мне в глаза, нечистая твоя душа! — Заслонов, подойдя вплотную к Детке, наступал на него. Тот медленно отходил назад с ведром в руках, пока не наткнулся на шершавый ствол сосны.— Так ты сладенького захотел? На мед потянуло деточку маленькую, несчастную! Ах ты, беспутная твоя голова!

— Товарищ командир! Я же не брал, если хотите поклянусь вам, что не брал силком. Сами дали…

— Отставить болтовню! Сразу бери и то и другое,—: показал глазами на окорок и мед,— и чтоб духу твоего здесь не было. Отнеси немедленно тем, у кого взял, и расписки возьми, мне сдашь. Запомни, я сам все проверю. Сейчас же марш!

— Это же далеко, пятнадцать километров, товарищ командир! — взмолился Детка, даже пот проступил на лысине.

— Ничего не знаю! Чтоб сегодня же были расписки у меня в руках!

—. Будет сделано в один миг…— Подхватив злосчастные дары, Детка так помчался к своему шалашу, что чуть не сбил с ног Чмарутьку, который с котелком в руках собирался идти на кухню за кашей. Чмарутька глянул на Детку и сразу все понял. Для приличия вежливо спросил:

— Ну?

— Труба…— только и мог ответить расстроенный Детка.

— А разве я не говорил тебе? — упрекнул Чмарутька.—Употребили бы сами потихоньку эти… ну… продукты, и все было бы в порядке, никакой заботы тебе и неприятностей. Но беда небольшая: не могли попользоваться неофициально, так сказать,— съедим не таясь, как это говорят — легально. И если говорить откровенно, это еще и лучше, братец ты мой.

Хоть и крепко уважал Детка Чмарутьку, но тут не вытерпел и, поставив свои подарки на землю, сунул ему под нос фигу: *

— Вот это съешь!

Чмарутька мужественно перенес такое оскорбление, только вздохнул. Детка, чтобы смягчить допущенную неделикатность, добавил уже более ласково:

— Ты не обижайся! Понимаешь, так распек, дальше некуда. Хотел пристрелить даже.

— Ну, пристрелить он бы тебя не пристрелил, а страху нагнал… Это я по тебе вижу, братец ты мой. А как же с продуктами будет?

— Приказал обратно отнести да сдать.

— Та-а-ак… это дело нелегкое и, можно сказать, совсем напрасное. Однако приказ есть приказ. Что ж, пойду хоть немного подкреплюсь, сегодня кашу варили…

— Да погоди ты с кашей своей. Я к тебе за советом, за помощью. Пойдем со мной сдавать все это, я один не донесу.

— Гм…—Чмарутька явно заинтересовался предложением.— Пойти с тобой я, конечно, могу, но нужен тут приказ более высшего начальства.

Отпроситься у взводного не было таким уж трудным делом. Спустя час приятели двинулись в дорогу. Хотя оба они по справедливости считались говорунами, но Детка на сей раз не проявлял особой склонности к разным басням, а потому беседу вел исключительно Чмарутька. Он умолкал только в те минуты, когда начинал пробовать мед. Детка при этом хмурился, бросал сердитые реплики:

— Ты не дуже старайся там…

На такие замечания Чмарутька мирно отвечал:

— А ты не беспокойся. Тут, брат, целое ведро, на целый взвод хватило бы… И нести легче будет…

Неизвестно, донес бы Чмарутька свой груз, если бы не начались некоторые приключения. Вышли из леса, шли лугом возле речки. Сильно пригревало солнце, И тут под самым носом у Чмарутьки загудела пчела. Он отмахивался одной рукой и так и этак, а та назойливо лезла, пока не пристроилась на его губе. Чмарутька попробовал смахнуть ее с губы и тут же подскочил как ошпаренный.

— Хорошо еще, что не за язык куснула. Вот недисциплинированное создание, лезет куда не нужно.

Только успел слово сказать, как загудела вторая пчела, делая решительные развороты то под самым носом, то возле уха. Чмарутька начал отчаянно отмахиваться, вертеть головой. Но тут появились.третья, четвертая, и уже с десяток жгучих созданий закружилось вокруг Чмарутьки. Он поставил ведро на землю и на» чал отмахиваться от пчел обеими руками.

— Да что ты закрутился, как мельница, не шевелись, так хуже. Они не любят тех, кто их боится.

Чмарутьке было не до умных советов. Он изо всех сил бросился к речке, заросшей кустами, в которых надеялся избавиться от неожиданной угрозы. Но едва успел он скрыться за первым кустом, как тут же вы* нырнул из кустарника и помчался в противоположную от берега сторону, прямо в поле.

Детка взял окорок под мышку, а в другую руку ведро с медом и зашагал по дороге. Он видел, как Чмарутька, то ли обессилев от беготни или по другой при* чине, улегся в борозду, натянул на голову пиджак и теперь размахивал уже не руками, а ногами.

Пройдя с полкилометра, Детка заметил, что Чмарутька понемногу нагоняет его. Он остановился. Чмарутька подошел сердитый, хмурый,

— Зачем ты бегал?

— Небось и ты побежишь, если тебе за воротник а десяток пчел посадить. Я думал в кустах отделаться от них, а там, как нарочно, кто-то несколько ульев спрятал, ну и начали жалить меня, еле отцепились на полег

Один глаз Чмарутьки заметно припух, а нижняя губа начала превращаться в пампушку, которую он растирал всей своей пятерней.

Скоро они явились по назначению. Еще раньше Детка условился с Чмарутькой, чтобы тот вместо него вел все необходимые переговоры о расписках. Прежде навестили деда, у которого Детка брал мед. Поздоровались как следует, о здоровье спросили.

— Что здоровье? Здоровье не мед, никто на него особенно не позарится. Разве только немцы.

Детка подмигнул Чмарутьке, чтобы он начинал дипломатические переговоры, но дед, заметив свое ведро, подозрительно осмотрел обоих, нахмурился.

Чмарутька уже и губой задергал, хотел что-то сказать, но в эту минуту соскочил с печи мальчик и, приглядевшись к гостям, зашептал деду:

— Тогда, деда, как мед брали, был только один, вон тот дядька, а этого кривогубого не было.

— Цыц ты, малое-дурное, лезь на печку!

Не сказать, чтобы после такой характеристики Чмарутька чувствовал себя хорошо. Все же он вежливо начал:

— Извините, не знаю, как вас по имени и отчеству, но мы решили потревожить вас и мед ваш обратно принесли. Он нужен был в госпиталь, но, оказывается, не подходит по кондиции, нельзя им больных лечить.

— Интересно, однако! — не на шутку удивился дед.— Первый раз чудаков встречаю, которые мед вернули. А о качестве ты не говори,— обиделся дед,— мой мед всем медам мед, когда-то еще на выставке медаль за него получил. А ты про кондицию…

Дед все ворчал под нос, развязывая ведро. Посмотрел, лукаво улыбнулся.

.— Однако и половины не будет того, что брали!

— Усохло, дед! — мрачно отозвался Детка.

;— Такая погода, что просто не продыхнуть. Печет!

— Не диво, что печет… А вы — кондиция…

— Да вы не обижайтесь, дедушка, за эту кондицию. Видите, приказано принести, мы и должны принести.

— Вот так бы и сказал, что приказано. Тут и я поверю. А то кондиция… Присаживайтесь, да, может, молочка на дорогу хлебнете.

Долго отнекивались наши приятели, но дед налил каждому по кружке молока и отрезал по ломтю хлеба.

— Подкрепитесь, не думайте, что я такой скряга, как Хомка, у которого вы окорок брали.

— Откуда тебе, дед, это известно? — вдруг поперхнулся и подскочил как на иголках Детка.

— Откуда же может быть известно? В одном селе живя, обо всем узнаешь. О твоем, хлопец, возьмуте далеко слухи пошли. Хитрый ты хлопец, ничего не скажешь. Но, видать, командир у вас еще хитрее. Хороший, видно, командир, если такие приказы отдает, назад приносить то, что партизану по штату не положено брать. Такому командиру действительно хвала! А вы — кондиция…*

Распрощались с дедом совсем по-приятельски. На дорогу он еще и табаку дал, целую связку самосада вытащил из-под стрехи.

Скоро приятели сдали и окорок и под самый вечер отправились в обратный путь. Отошли километров пять — совсем стемнело. Шли молча, что-то не тянуло на разговор. Детка только и сказал, когда выходили из села:

— Ну и ехидный дед!

— А почему ехидный?

— Насквозь тебя видит. Ты только подумаешь, а он твою думку уже в руках держит, да еще насмехается…

— Дед какой надо, умный. Против него ничего не скажешь. У такого деда можно кое-чему и поучиться некоторым.

— Кому это — некоторым?

— Тем, которые ума не имеют.

— Разве только им…— дипломатически проговорил Детка, чтобы отвести от себя явные намеки.

Дорога шла лесом.

Было около полуночи, когда они услыхали гул самолета, кружившего высоко над ними. Приятели остановились и долго прислушивались к рокоту мотора.

— Ты знаешь, Детка, а ведь это наш самолет! Вскоре самолет пошел на снижение. Раза два он прошел низко-низко над самыми вершинами сосен и елок, потом снова поднялся выше и, сделав несколько кругов, исчез.

И только Чмарутька хотел заговорить об этом ночном происшествии, как шагах в пяти от них что-то большое, белое, прошумевшее в ветвях огромной сосны, громко шлепнулось на самую дорогу,

— Медведь! — невольно вырвалось у Чмарутьки, который на всякий случай шмыгнул за ближайшую сосну.

Детка и сам немного испугался вначале, но, присмотревшись внимательней и держа автомат наготове, проговорил совсем спокойно:

— Мы же не в Арктике, тут белые медведи не водятся…

— А что ты им прикажешь…

Детка тем временем был уже возле той белой штуки, что свалилась сюда прямо с неба. Это был набитый каким-то грузом брезентовый мешок, сброшенный с парашютом. Мешок довольно объемистый и тяжелый, одному и не поднять его. Кое-как распутали веревки, финкой распороли брезент и начали выгружать напакованное.

— Вот это находка, есть с чем явиться к Константину Сергеевичу. Не будет теперь и этими расписками донимать…— довольный проговорил Детка, вынимая завернутые в промасленную бумагу автоматы.

Двадцать штук новеньких, видно только что с завода, автоматов вытащили из мешка. Были там еще ящики с патронами, десятка два пистолетов, медикаменты, индивидуальные пакеты и набор слесарных инструментов.

— Ну как же мы понесем все это, брат ты мой? — спросил Чмарутька.

Начиналось утро. Небо на востоке бледнело. Детка взглянул на Чмарутьку, сочувственно покачал головой:

— Портретик, однако, ничего не скажешь… Лицо у Чмарутьки распухло, он мог видеть только одним глазом. Распухли и губы. Припухлость была и на лбу, и нос непомерно раздался и блестел теперь, как хорошее спелое яблоко.

Чмарутька никак не ответил на «портретик» и молчаливо очищал автоматы от лишней смазки, чтобы ловчей их было нести.

Спрятав в кустах большую часть своей находки и взяв с собой только то, что в силах были донести, оба двинулись в дорогу.

Когда утром пришли в отряд, докладывать пошел Детка.

Заслонов принял его довольно сухо и, взяв обе расписки, не мог не улыбнуться. Но сказал сурово:

— Помнишь поговорку: сама себя раба бьет, коль нечисто жнет. Думаю, что наш разговор на подобную тему будет последним. Можешь идти.

— У меня еще одно дело есть, товарищ командир.

— Давай.

Детка рассказал о находке. Заслонов сам пошел посмотреть сложенные в шалаше Чмарутьки трофеи, а немым вопросом глянул на Чмарутьку, который старательно протирал принесенное оружие и быстро встал, как только появился начальник.

— Кто это вас так… разукрасил?

— И не говорите, Константин Сергеевич! — еле-еле прошепелявил Чмарутька.

Заслонов послал подводу и несколько человек во главе с Деткой за грузом. Приказал конным разведчикам установить связь с соседним партизанским отрядом, который должен быть где-то поблизости,— ведь ему, а не кому другому сбрасывались парашюты, отнесенные, видимо, ветром от места назначения.

Вскоре Детка и его хлопцы погрузили на телегу остатки парашютного груза. И вдруг неподалеку, в каком-нибудь полкилометре, услыхали частую винтовочную стрельбу.

— Спрятать воз глубже в лесу! — скомандовал Детка и приказал всем идти за ним.

Добравшись до лесной просеки, хлопцы увидели несколько человек в гражданской одежде. Часто перебегая и прячась за толстыми соснами, они стреляли в противоположную сторону, отступали. Уже можно было разглядеть и черные мундиры полицаев, изредка мелькавшие среди деревьев.

Хлопцы из команды Детки сразу загорелись желанием немедленно включиться в бой.

Детка отвел их немного в сторону от просеки. Здесь был такой густой молодой ельник, что можно было, в случае надобности, спрятать хороший отряд.

— Ложись под елки да маскируйся как следует. А если скомандую, тогда не моргай.

Залегли, спрятались за зеленые лапки, и носа на увидишь. А перед ними всё как на ладони. Перед зарослями — чистый бор, который просматривался далеко. Видно, к этим зарослям стремились пробиться те, которые отступали, но полицаи все выбегали на фланг, оттесняли партизан на ту сторону просеки. Густо посыпали из-за деревьев полицаи, Сзади бежал офицер.

Нацелившись в него, Детка тихо скомандовал:

– Огонь!

Несколько автоматных очередей и винтовочные выстрелы были неожиданностью для полицаев, они растерялись и нерешительно топтались на месте.

– Отряд, за мной, в атаку! ах крикнул Детка.

Офицер уже лежал на земле. Еще секунда — и полицаи бросились кто куда. Одни хотели бежать вперед, но партизаны, за которыми только что гнались полицаи, почувствовав сильную поддержку, пришили некоторых к земле. Хлопцы Детки догоняли пулями других, А небольшая группа полицаев, бросившихся от про» секи на дорогу, нарвалась на конных разведчиков Заслонова. Окруженные всадниками бобики подняли руки.

Так установилась связь с соседним отрядом. Пятеро партизан, напоровшихся на полицейскую засаду, были из отряда, которым' непосредственно командовал начальник межрайонного партизанского штаба полковник Лойка. Это он послал искать парашюты, сброшенные ночью с самолета. Три парашюта были найдены. Но партизаны знали, что это еще не все, и вот таким образом в долгих поисках наткнулись на полицаев.

Партизаны Лойки так были рады неожиданной поддержке Детки и его хлопцев, что даже расчувствовались:

— Так вы берите один парашют себе, хотя бы на память об этой встрече.

Хлопцы по-приятельски распрощались и пошли, каждый своей дорогой.

4

Заслонов проводил инструктаж большой группы партизан, направляемых на станцию в распоряжение дорожного мастера.

— Будете работать обыкновенными рабочими на строительстве двух запасных путей. Вместе с вами будет и товарищ Хорошев. Помните, задание очень ответственное. А поэтому нужна исключительная осторожность. Ни одного лишнего слова, никаких фокусов и фантазий. Когда нужно будет выполнять наше, партизанское, команду даст Хорошев. Он позаботится и о вашем оружии. Помощником у Хорошева будет Детка. Выступайте сегодня ночью.

Командир закончил уже инструктаж, когда ему доложили, что пришел связной из соседнего отряда. Вскоре Заслонов читал небольшую записку: «Получив это, предлагается вам срочно выслать свое объяснение о парашютах».

Записка подписана начальником межрайонного штаба Лойкой.

Заслонов написал небольшой ответ в штаб, что он не может прислать никаких объяснений, потому что не знает, о каких парашютах у него спрашивают. Он слыхал от других командиров отрядов о полковнике Лойке, что это был человек «с фанаберией» — придирчивый формалист, большой любитель канцелярской бюрократии. Командиры многих отрядов просто, как говорится, взвыли от множества самых разнообразных приказов штаба.

На второй день, под вечер, снова появился связной от Лойки с новым приказом: «Предлагается вам явиться сегодня в двенадцать часов дня в штаб по неотложным вопросам».

Заслонов, соблюдая все формальности, снова ответил, что не мог выполнить приказа полковника, так как был на операции и не знал заранее о приказа явиться в штаб.

Прошло дня два, и Заслонов забыл об этой переписке. Он проводил занятия с двумя группами молодых подрывников, когда прибежал часовой и доложил, что партизанский начальник, по фамилии Лойка, с целой группой еще каких-то начальников и партизан приехал в лагерь и хочет видеть его.

— Ругаются, не дай бог, даже матерятся, но наши хлопцы не пускают и держат их под пулеметом…

— Ну хорошо, пропустите их сюда.

Через несколько минут на лесную поляну, где проводились занятия, рысью прискакала пятерка всадников, а за ними, на некотором расстоянии, показалось еще десятка два конных партизан. Передний из пятерки был затянут в нарядную венгерку, к которой никак не шла широкая, будто лопата, борода. Галифе с красным кантом, шпоры, нагайка, командирская шапка… Казалось, он делал все, чтобы придать своему виду больше важности и суровости. Погарцевав по поляне, всадник в венгерке остановился возле группы партизан. Вперед вышел Заслонов с рапортом:

— Группа подрывников железнодорожного партизанского отряда проходит занятия. Две роты находятся на задании. Выслана группа разведчиков…

— Да что ты мне со своим рапортом! Где командир отряда?

— Я командир отряда.

— Гм… Значит, вы Заслонов? Интересно, интересно, однако…— как бы смутился на минуту Лойка. Но только на минуту. Тут же резко спросил: — Почему нас не пропустили сразу?

— По уставу, товарищ полковник, если не ошибаюсь.

— Гм… Устав они, конечно, должны знать, но должны знать и меня.

— Вот теперь и вас будут знать, когда увидели начальника в лицо.

— Гм… Это так, конечно… Известно… Ну хорошо… Лойка грузно спустился с седла, милостиво подал руку Заслонову.

— Что ж, поговорим…

Когда уселись в шалаше вокруг стола, сбитого из досок, Лойка поморщился и проворчал под нос:

— Однако мебель у вас неважнецкая, не умеете авторитет командира поддерживать.

Заслонов спокойно ответил:

— Одной мебелью авторитета не поддержишь…

— Вы так думаете? — сразу взъершился Лойка.— А я вам скажу, что не следует забывать и о всяких мелочах. Понимаете? И мебель должна быть, и одежда,—тут он покосился на пиджачок Заслонова.—Однако мы отклонились немного от дела. Вам, конечно, известно, что я являюсь начальником штаба межрайонного партизанского центра?

— Знаю, товарищ полковник.

— Ага! Это уже хорошо, что знаете. Теперь, пожалуйста, объясните мне, почему до сих пор вы не сочли нужным явиться ко мне в штаб.

— Дело в том, что мы появились в этих местах совсем недавно, и буквально дня два тому назад мне стало известно местопребывание вашего штаба. Сам я занят был неотложными оперативными делами.

— Подождите, подождите! Вы потрудитесь ответить мне на такой вопрос: кто позволил вам базировать свой отряд именно здесь, в доверенной, понимаете, в доверенной мне зоне? Чем руководствовались вы?

— Что же, могу ответить. Место для базирования отряда подсказал мой некоторый опыт. Руководствовался я, признаться, и своим командирским долгом и, наконец, своей партизанской совестью.

— Гм… Странно, странно. Долг, совесть…

— Товарищ полковник, я, наконец, не понимаю ни смысла нашего разговора, ни того, что вы от меня лично хотите.

— Потрудитесь ежедневно утром посылать мне рапорт о положении в вашем отряде. Это раз. Во-вторых, мне нужны подробные сведения о том, сколько у вас людей, сколько оружия, какое довольствие. Немедленно пришлите арматурные списки и сведения о запасах амуниции. Не позже вечера пришлите планы боевых операций на текущий месяц и на ближайший квартал. При этом напоминаю вам, что план каждой операции вы будете детально разрабатывать со мной лично, а также согласовывать со мной их проведение. Дальше вот что: извольте немедленно, сегодня же прислать рапорт с просьбой, чтобы вам было разрешено остановиться в моей зоне. Это самое главное.

— А дальше? — Что дальше?

– Что прикажете делать дальше?

— А-а! Вы в этом смысле. Тут со мной есть представители отделов штаба. Они уж сами предъявят вам требования на разные сведения. Их, конечно, довольно много, таких документов.

— Осмелюсь спросить,—уже с явной иронией спросил Заслонов,— а кто же будет воевать, если мы превратим отряд в канцелярию?

— Знаете,— сурово глянул полковник на Заслонова,— ваш последний вопрос совсем неуместен… А еще вот что: потрудитесь сегодня же передать мне лично ваше письменное объяснение о том, как захватили вы парашютный груз.

— Груз этот, к вашему сведению, никто не забирал. Он был найден моими партизанами, и оружие из груза роздано партизанам, которые находятся теперь на операции. При первой же возможности все, что найдено, будет возвращено вам. Но вы не ответили на мой вопрос: кто будет воевать, если я посажу всех за писанину?

— Не писанина, а отчеты и оперативные документы. Вот что я вам скажу,— об этом я думал, еще едучи сюда: вижу, боитесь вы всех этих обязанностей. Что ж, можно найти самый лучший и разумный в данном случае выход: отряд ваш в полном составе переходит под мое командование, я уж как-нибудь справлюсь с этой задачей. Ну, а вы, как человек, который так заботится о боевых делах, возглавите у меня группы подрывников. Их можно организовать из ваших железнодорожников. Да и в самом деле, какой может быть самостоятельный отряд из ваших железнодорожников? Возиться с рельсами и гайками — это, конечно, их дело, тут они на месте. Но заниматься боевыми операциями в полевых условиях — это уже, извините, вряд ли им под силу. Так и сделаем; я сейчас же отдаю приказ о присоединении вашего отряда к моему, и тогда отпадут всякие основания для наших споров.

Заслонов, который все время сравнительно спокойно сидел за столом, теперь уже не стерпел и, решительно встав, резко ударил ладонью по столу:

— Ничего из ваших планов не выйдет, товарищ полковник! Отряд организовал я и командовать им как-нибудь буду сам.

— Тогда потрудитесь, молодой человек…

— Я вам не молодой человек, а командир отряда!

– Тем лучше. Потрудитесь выполнять мои приказы, г*; Нужно, чтобы они были разумные.

— Как вы осмеливаетесь оскорбительно отзываться о моих приказах? Я немедленно отдам вас под суд! Я прогоню вас с вашим отрядом из моей зоны… Я запрещаю все ваши боевые, с позволения сказать, операции, Я…

И до того разволновался, разгневался начальник штаба, что не знал, куда и руки деть.

— Вы слыхали мой последний приказ?. — спросил Лойка.

— К сожалению, слыхал.

— А если слыхали, выполняйте.

— К сожалению, не могу выполнить. И не буду.

— Как это не будете?

— А просто так. Никто не имеет права отдавать мне подобные распоряжения. Понимаете, никто, кроме Центрального Комитета партии и Центрального партизанского штаба.

— Смотрите вы на него, какой высокий начальник нашелся! Вы забываете, с кем говорите! Да вы, да я… Какое право вы имеете спекулировать именем Центрального Комитета, если вы беспартийный, если вы…,

— Вот несмотря на то, что я беспартийный, я уважаю высокий авторитет Центрального Комитета, который доверил мне серьезное дело, поручил его мне… И надеюсь, я оправдаю это высокое доверие.

— Хорошо, поговорим еще в другом месте… Начальник штаба вышел из-за стола, отдал короткий приказ:

— По коням!

.— Счастливой дороги, товарищ полковник!

— Видел? — спросил Заслонов у Чичина.

— Насмотрелся…— неопределенно ответил он.

— И это называется штаб, который должен руководить боевыми операциями, руководить живым делом, людьми. Это же богадельня, приют для лодырей и бездарностей. Нет, придется и этим делом заняться. Нужно связаться с обкомом, пусть наведет порядок. Этот, с позволения сказать, командир ничего, кроме своих, бумажек, не видит, он загубит все дело…

Кое-как пришел в себя Заслонов после визита штабных работников, слушая партизан, только что вернувшихся из боевого похода. Группы пришли с дальних перегонов железной дороги, докладывали о взорванных мостах, о пущенных под откос эшелонах.

Приходили специальные охотничьи группы. Приходили связные, разведчики из города, из ближайших районов.

И за работой как-то забывалось обидное происшествие,

5

Из межрайонного центра пришел связной с предложением Заслонову и Чичину явиться на совещание.

На другой день с группой автоматчиков они направились в дорогу.

Совещание оказалось интересное и многолюдное. На нем присутствовал секретарь обкома, который несколько дней был в Москве и только вчера на самолете перелетел линию фронта. Заметив Заслонова, подошел к нему, шутливо поздоровался:

— Как же паровозы ваши, товарищ Заслонов?

— Наши больше под откосом. А которые бегают еще, тоже будем пускать по тому же маршруту,

— Хорошее дело сделали вы в депо. И за то, что вы народ железнодорожный подняли да пустили огонек по рельсам, разрешите мне искренне поблагодарить вас не только лично, а и от имени Центрального Комитета нашей партии и от Центрального партизанского штаба.

Заслонов даже растерялся от такой благодарности.

— А скажите, как идут у вас дела на… новых позициях? Какие у вас нужды? Может, мешает кто-нибудь, может, обижают вас?

— Что вы, товарищ секретарь, какие могут быть обиды. Мы такие, что в обиду не даемся.

Секретарь внимательно посмотрел в глаза Заслонову, улыбнулся:

— Однако, по-моему, вы не все договариваете, товарищ инженер. Кое-что мы слыхали уже… Ну хорошо, разберемся во всем здесь, на совещании. Меня больше интересует, какие у вас есть нужды и чем мы можем помочь вам?

Заслонов повеселел:

— Рацию бы нам, товарищ секретарь. И главное — боеприпасы. Временами даже в обычных патронах чувствуем острую нужду. Ну и толу, конечно. Без него как без рук. Здесь уж самым настойчивым образом просим. А мы уж обещаем вам от души: огоньку немцам не пожалеем. В этом не сомневайтесь.

— Да мы в вас никогда не сомневались… Однако время и совещание начинать! — Секретарь сделал уже несколько шагов, но вдруг остановился, повернул обратно.—А я чуть было не забыл… Танцуйте, Константин Сергеевич, иначе не отдам! — и он протянул небольшой конверт.

Секретарь видел, как загорелись и сразу потеплели глаза инженера, когда он взял письмо и внимательно пригляделся к знакомому почерку на конверте, затем бережно положил его в карман пиджака.

С небольшим докладом о ближайших задачах партизанской борьбы выступил секретарь обкома. Он рассказал о положении на фронте, о том, как интересуются и в Москве, и на фронте, и в глубоком советском тылу боевой деятельностью партизан, остановился на конкретных задачах местных партизанских соединений. Привел несколько примеров невнимательного отношения некоторых отрядов к нуждам населения, полной изолированности отрядов от местной жизни.

— Пока некоторые руководители отрядов будут отгораживаться китайской стеной от населения, до тех пор у нас не будет подлинно всенародного партизанского движения. Я уже не говорю о тех горе-руководителях, которые прячутся в такие дебри, что их отряды, их базы превращаются или в нечто похожее на лесные санатории, или в своеобразные команды личной охраны уважаемых начальников. С такими отцами-пустынниками нам, конечно, не по дороге, и их нужно вытаскивать из лесных трущоб да проветривать на солнышке, чтобы они окончательно не заплесневели. Есть ли у нас такие отряды? Должен искренне сказать, в вашей зоне их нет. Но здесь же скажу, что подобные тенденции проявляются у отдельных руководителей. Живое, оперативное руководство партизанскими отрядами подменяется иногда сухой формалистикой, канцелярщиной. Не знаю, есть ли у вас подобные руководители.

— Нету, нету, товарищ секретарь! – громко отозвался начальник штаба и завертелся на своем пеньке, будто кто-то подсыпал под него горсточку иголок…

— Кому, кому, а вам это видней, товарищ Лойка! — ответил секретарь обкома и многозначительно посмотрел на него.

Поднялся дружный хохот.

— Однако мы туг немного заговорились. О порядках в ваших отрядах, о ваших боевых делах мы еще поговорим, когда выслушаем отчет начальника штаба.

А! теперь еще раз хочу напомнить вам о наших больших обязанностях перед крестьянством. Весна, как видите, в самом разгаре. Как ни тяжело приходится крестьянину, но он сеет и должен сеять, чтоб наши люди были с хлебом, в том числе, конечно, и вы. Помогите же крестьянину в, этом почетном, ответственном и тяжелом в сегодняшних условиях деле. Помните, что не только весна в разгаре, в самом разгаре и фашистская пропаганда. Я говорю о той земельной реформе, о которой трубят теперь во все трубы немецкие газеты и листовки, приказы и инструкции, все коменданты и подкоменданты, все фашистские наймита и прислужники. Еще с пятнадцатого февраля объявили они, видите ли, ликвидацию колхозов, переход на новую земельную систему, Конечно, крестьяне сразу поняли подлинный смысл всей реформы — как средства еще более усовершенствованного и систематического грабежа деревни. Кое-где земля может остаться незасеянной, это нам не на пользу. Сеять нужно. Будем вести настоящую борьбу за хлеб, чтобы он не попал немцам. Фашистские прислужники пытаются играть на собственнических инстинктах некоторой части отсталых людей. И этому мы тоже должны давать отпор. Вот, товарищи, пожалуй, все, что я хотел сказать вам.

Перешли к отчету начальника штаба. Тот начал свою речь с таких далеких исторических экскурсов, что Заслонов, улучив минуту и достав из кармана заветный конверт, внимательно еще раз перечитал каждое слово адреса и лилового штампа на обороте: «Проверено военной цензурой». По завитушкам букв, по нажиму пера старался определить, в каком настроении писалось ему это письмо и все ли там хорошо и в порядке. Осторожно вскрыл конверт, бегло глянул на начало.

«Любимый, дорогой Костя!»

Сердце сладко-сладко заныло, сразу очутившись в объятиях теплых и ласковых воспоминаний. Глянул на дату.

«Ого, письмо путешествует уже третью неделю… Далекой, далекой стала дорога моя к вам…»

Посмотрел в конец письма. Тут обычные приветы ото всех, от нее, от дочек, от матери. Ну, слава богу, все живы и здоровы. А чего нужно больше, — значит, все в порядке. И только тогда слово за словом прочитал все письмо. И когда читал, менялось и его лицо. То хмурилось слегка, то расплывалось в мягкой улыбке. Прочитав и аккуратно сложив письмо, спрятал его в карман, затем сидел еще несколько минут, погруженный в воспоминания. Как хорошо, что по счастливой случайности они уехали из городка еще до войны. Раиса решила навестить с детьми своего брата, поехала к нему в гости в один из северных городов. Так семья была избавлена от многих страшных переживаний, которые обрушились на людей в первые дни войны.

Что же они делают теперь, как живут его птенчики? Видно, подросли уже.

Из глубокой задумчивости его вывел взрыв дружного хохота.

— Чего вы смеетесь? — тихо спросил он Чичина.

— Над докладчиком. Залез в дебри и никак не выберется.

Действительно, начальник штаба сопел, кряхтел, собирая с земли листки своих тезисов, которые своевольник ветер выхватил из-под рук и расшвырял по поляне. Но не ветер был причиной смеха. Целые каскады цифр сыпались на слушателей:

— Для того чтобы определить, сколько партизано-часов требуется для проведения диверсии, ну, скажем, для подрыва шоссейного моста, я приказал провести подробный опрос в отрядах, для чего ввел специальный опросный лист по форме…—И он начал рыться в бумагах.

— Вы ответьте лучше, товарищ Лойка, сколько бумаго-километров вы истратили на сочинение всей этой лабуды? — резко спросил секретарь обкома.— Вы расскажите лучше о главных ваших операциях, охарактеризуйте боевую деятельность каждого отряда.

— Я все по документам, товарищ секретарь, они составлены под моим руководством по сведениям, собранным в отрядах…

— Документы мы уважаем, берегите их на здоровье. Но вы расскажите нам о людях, расскажите о том новом, что появилось в партизанской тактике, наконец, расскажите, как вы руководили боевыми операциями вашей зоны.

— Мы пахали…— бросил кто-то реплику, и веселый смех снова прокатился по поляне.

Лойка беспомощно копался в своих бумагах и тонул в них все больше и больше.

— О руководстве операциями я скажу… Видите, я, согласно выработанным правилам, получаю от командиров донесения. У нас разработан график операций для всех отрядов на месяц и на квартал. О каждой задуманной операции меня ставят в известность, и я совместно с командиром отряда разрабатываю план ее проведения. Ну, и она проводится отрядом, ну… а временами и я выезжаю на помощь…

Все снова рассмеялись.

— Товарищи, напрасно смеетесь. Дело здесь более серьезное, чем вам кажется,— остановил смеющихся секретарь.— Свидетельствует это дело о некоторой недооценке штабной работы, во-первых, и о недостатках координации всей нашей работы, во-вторых. Отсюда и невнимание, проявленное в свое время при подборе работников. В этом все мы с вами виноваты, а вы еще виноваты и в том, что видели некоторые неполадки и молчали, мирились с ними, так как махнули рукой на штаб. Однако об этом после, — мы мешаем докладчику. У меня еще только один вопрос по ходу доклада. Вот вы говорили о графике операций, о предварительном обсуждении каждой операции и ее проведения. Представим себе обычный случай: вблизи отряда появляется в деревне довольно значительный отряд хапунов-полицаев. Для партизан удобный случай ликвидировать этих хапунов, или просто грабителей. Что в данном случае должен делать командир партизанского отряда?

— А этот отряд далеко от штаба? — нерешительно спросил Лойка.

— Представим себе, что близко, ну, в шести или десяти километрах…

— Что ж, командир должен сообщить в штаб, посоветоваться.

— А полицаи будут ждать, пока вы посоветуетесь?

— Видите,— замялся Лойка,— мы не можем все предусмотреть в штабе, и командир, конечно, должен иногда, в таких непредвиденных случаях, принять и собственное, решение…

— Вот видите, товарищ Лойка, вы бы и рассказали нам обо всех этих непредвиденных случаях да поменьше верили бы своему графику, в который не так уж охотно лезут фрицы и бобики. Но давайте дальше.

Лойка понял, что штабная его карьера безнадежно пошатнулась, и, комкая свои цифры и графики, кое-как закончил доклад. Уселся на свой пенек и, держа на коленях довольно вместительный трофейный портфель, кисло смотрел перед собой.

А тем временем шли прения.

Одни остро, другие более мягко говорили о нем, о Лойке. Конечно, товарищ Лойка не справился со своей задачей, взялся не за свое дело, явно переоценил свои силы — такова была общая мысль. Он не плохой сам по себе человек и, по всему видно, хороший хозяйственник, вот бы и поработать ему в этой области.

С кратким словом по отчету выступил Заслонов:

— Товарищи, я человек новый в вашей зоне и лично начальника штаба раньше не знал и говорить о его прежней деятельности и вообще как о человеке не буду. Ограничусь только небольшим замечанием о его визите к нам.

— Я с визитами не езжу, пусть это будет вам известно, — отозвался Лойка.— Я был у вас по боевым делам,

— Скажу и о боевых делах. Откровенно говоря, я надеялся, что начальник штаба действительно поможет мне ориентироваться на новой для меня территории, подскажет некоторые задачи, определит и некоторые операции, исходя из своего общего плана. Ничего этого, к сожалению, не было.

— Какие там операции, если люди ваши вообще бездействуют?

— Как это бездействуют? — Заслонов смешался на минуту.

— А так и бездействуют. Факты? Пожалуйста. Около месяца стоите недалеко от железной дороги, а мы не слыхали, чтобы ваши партизаны хоть раз вышли на перегон. Более того, вы соседнему отряду помешали взорвать мостик перед станцией. Это же все факты! А что вы скажете, если я приведу вам и такие фактики: не ваши ли партизаны помогают немцам расширять запасные пути на станции? А может, они теперь не партизаны, а обычные беглецы из вашего отряда. Я на имею оснований лично обвинять вас, все же это недопустимые, позорные факты.

— Действительно, это все факты, которые свидетельствуют о вашей неспособности разобраться в самых элементарных вещах. Да, мы не трогаем ближайшего к нам перегона железной дороги, не позволяем взрывать мостик на этом перегоне. Для чего мы это делаем? Чтобы не помешать проведению другой, куда более важной и существенной операции. А партизаны моего отряда, как вам известно, товарищ Лойка, ходят на далекие перегоны. И что они делают там и что сделали — об этом вам хорошо известно и из рапорта, который послан вам, и должно быть известно от вашей разведки. Почему же вы об этом промолчали? Ну, и о самом главном обвинении. Правда, многие партизаны,— не беглецы из моего отряда, как вы милостиво смягчили мои преступления, а самые настоящие партизаны,— работают на станции у немцев в качестве обычных — а может быть, некоторые и в качестве необычных — рабочих. Более того, некоторые партизаны работают сейчас и в том депо, где не так давно и я работал у немцев. Почему они там работают? Думаю, на сей счет нет никаких сомнений у всех участников нашего совещания, кроме начальника штаба. Сказать же ему теперь, почему они там работают, я не могу, так как боюсь, что предусмотрительный наш начальник штаба может своей пустой и вредной болтовней сорвать не только намеченную операцию, но и поставить жизнь товарищей под большую угрозу.

— Что же, захотел на мое место стать? Давай, давай, если нашелся такой умный,—только и мог проговорить совсем уже растерявшийся начальник штаба.

— Видите, товарищ Лойка, может, и стал бы я на ваше место, если бы на то воля партии да если бы у меня хватило способностей справиться с такой должностью. Но сейчас мне достаточно и моей работы, и единственное мое желание — как бы лучше совладать со своими обязанностями. Закончу тем, с чего начал, Я надеялся встретить действительно начальника штаба, а в отряд к нам явился сборщик сведений, статистик, если не районного масштаба, то, возможно, немного выше.

Лойка больше не отбрыкивался. Взвесив ситуацию, он попросил слово, чтобы оправдаться. Но оправдания получились такие несуразные, что вызвали только общий хохот. Он постоял молчаливо минуту, что-то обдумывая, потом решительно отбросил в сторону свой солидный портфель и сказал коротко и ясно:

— По всему видно, не справился я. Правильно говорили товарищи, ничего не скажешь против. Думал я вытянуть эту работу, но, видно, не в моих она силах»

Совещание закончилось поздно вечером. Секретарь обкома позвал к себе Заслонова и Чичина. Он подробно познакомился с планом операции, намеченной За-слоновым, согласился с ним.

— Что же вы думаете делать после, когда все задуманное вами удастся с успехом завершить?

— Перебазируемся на другую железную дорогу, подбросим и там огонька, работы хватит, товарищ секретарь, по нашей специальности…

— Ну что ж, товарищи, желаю вам всяческой удачи!

6

Стояла тихая апрельская ночь. В густом мраке прятались станционные пути, на которых кое-где поблескивали стрелочные фонари.

Неподалеку от станционного здания в багажном пакгаузе разместилась охрана станции, человек двадцать пожилых солдат, людей того солдатского возраста, когда хороший котелок супа и кружка кофе куда более понятны и интересны, чем перипетии сложной, запутанной судьбы, забросившей их сюда, на небольшую станцию, по соседству с таким же небольшим городком. Нельзя сказать, чтобы солдаты чувствовали себя хорошо в пропахшем мышами пакгаузе, хотя жить было можно. Они слышали о партизанах, но у них имелись хорошие дзоты и уж конечно хватало патронов и гранат. Можно было просто залезть под дубовые доски пола и сидеть, как за крепостной стеной, за толстым фундаментом, в котором пробиты неплохие амбразуры. Тут же за путями было человек пять полицаев. Они следили за людьми, работавшими на прокладке новых запасных путей. Применять особые меры не было нужды, потому что работники более или менее аккуратно являлись каждый день по разнарядкам волостной управы из ближайших деревень, а некоторые, чтобы напрасно не бить ноги, оставались здесь и ночевать. Среди них было несколько человек из постоянной ремонтной бригады и десяток вольнонаемных рабочих.

Все, кто оставался здесь на ночевку, находили себе временный приют среди штабелей дров и бревен. Двое полицаев с самого вечера напились и спали мертвым сном в небольшой будке сторожа. Трое пошли в городок, чтобы как-то развеять одурение, овладевавшее ими в результате постоянного безделья.

Отсюда, от штабелей дров, слышно, как возле пакгауза немец наигрывает на губной гармонике. Изредка можно услыхать, как сопит, надувается изо всей силы музыкант. Видно, инструмент у него необычайно слабый. Музыка временами совсем исчезает, особенно когда с ближайшего болотца поднимается дружный лягушачий концерт.

Через полчаса подул холодный северный ветер. Болотный концерт утих.

Два солдата, пощелкивая фонариками, пошли от станции к семафору и дальше.

А возле штабеля дров идет тихий-тихий разговор.

Заслонов проверяет последние приготовления.

— Все готово, Константин Сергеевич. Теперь дело не за нами, а за немцами…

Это голос Хорошева. Он говорит, а сам навострил ухо, вслушивается в ночную тишину, чтобы различить за десяток километров еле уловимое пыхтение машины, перестук металла. Одного немного опасались — чтобы не пришел эшелон с войсками. Это значительно усложнило бы операцию, а возможно, сделало бы ее совсем нереальной. Но было уже известно, что после частых выходов партизан на железную дорогу немцы не пускали по ночам эшелонов с войсками. Пускали или порожняк, или поезда с второстепенными грузами.

— А в карьере стоят вагоны под погрузкой?

— Четыре вагона. Неплохо, Константин Сергеевич, если они уже нагружены снарядами.

Возле штабелей снова стало тихо. Только с подвыванием гудели телеграфные провода, видно на похолодание. С болотца тянуло сыростью, и Заслонов почувствовал, как незаметно забирается холодок под его легкую железнодорожную куртку.

И вот все услыхали – к ровному гулу провода незаметно примешались новые звуки, еще очень слабые, едва-едва уловимые. Зародившись где-то за десяток километров, за полями, за лесами, эти неясные еще звуки постепенно сливались в сплошной гул, и он все больше наполнял собою ночные просторы. Можно было почувствовать, как дрожала земля. Поезд вышел, видно, из ближайшего леса, и уже доносился перестук колес на стыках. Вскоре раздался резкий протяжный гудок.

В темноте особенно отчетливо было слышно, как часто, часто дышал Хорошев, как нетерпеливо кто-то затоптался на месте и зацепил ногой полено дров под ногами.

— Спокойно, спокойно, товарищи! Ну, Коля, желаю удачи! — и рука Заслонова крепко пожала шершавую ладонь Хорошева.

Неясные тени мелькнули от штабеля дров к водоразборной колонке.

У входа на станцию немного посветлело. Из двери вышел дежурный встречать поезд. Тут же из барака, где ютились осмотрщики вагонов, смазчики, показался и сцепщик и не торопясь двинулся между путей к колонке.

Постукивая на стрелках, поезд подходил все ближе, постепенно замедляя ход, и, слегка брякнув буферами, наконец остановился.

«Будет или не будет набирать воду?» —мелькнула беспокойная мысль. Заслонов напрягал зрение, стараясь не пропустить ни одной самой мельчайшей де* тали, которая может иметь иногда решающее значение,

Хлопцы из дозора донесли, что весь поезд из товарных вагонов. Груженый. Охраны особой не видно.

Заслонов лег на землю возле штабеля и, наблюдая за станцией, заметил человека, который пошел к дежурному. Видно, старший кондуктор. Брякнули под» ножки паровоза — кто-то сошел с него и тоже направился к станции. Не иначе, машинист решил размять немного ноги да повидаться со знакомыми.

«Это уже осложнение… А может, оно и лучше — хлопцам придется иметь дело только с двумя…»

Отлегло от сердца, когда резко заскрежетали сцепные крюки, Заслонов увидел едва приметную фигуру сцепщика,— поставив свой фонарь на крепление буфера, он раскручивал стяжные винты.

«Значит, будут брать воду…»

Сцепщик вынырнул со своим фонариком из-под буферов и, просигналив свистком, примостился на подножке тендера.

Паровоз фыркнул раз, другой и, ускоряя ход, плавно покатил к входной стрелке. Вскоре он мчал уже обратно по другому пути, на котором и остановился возле колонки. Заслонов не мог видеть всего того, что происходило потом у паровоза. Правда, с группой товарищей он продвинулся еще немного вперед, чтобы в случае нужды помочь тем, которые спрятались за колонкой. А все события развертывались у паровоза самым нормальным порядком. Сцепщик соскочил с подножки и двинулся к колонке, чтобы потом по команде с паровоза отвернуть кран подачи воды. Но кочегар, который шуровал в это время топку и которому не хотелось самому лезть на тендер, счел за лучшее поэксплуатировать русского.

— Рус, рус, давай сюда! — позвал он сцепщика и показал ему жестом, что нужно делать.

— Давай так давай, мне что!…— ответил сцепщик и довольно ловко юркнул по подножкам паровозной будки. Помощник машиниста и кочегар не успели глазом моргнуть, как очутились вдруг в компании не одного приглашенного ими «руса». Таких «русов» оказалось на паровозе сразу несколько. Винтовку, стоявшую около окошечка машиниста, сцепщик схватил так проворно, что немцы даже рты разинули от удивления и неожиданности. И тут же, в один миг, эти рты оказались забитыми кляпами. Гитлеровцев подхватили под руки, осторожно спустили с паровоза и повели куда-то в сторону от путей.

А над тендером хлынула, зашумела вода. Все происходило нормально, как нужно.

Детка подбежал к Заслонову, доложил!

— Задержимся, товарищ командир, возле колонки лишнюю минуту, чтобы не вызвать особого подозрения,— машиниста, как назло, понесло на станцию, а перехватить его на той стороне было трудновато.

— Ну и черт с ним! Долго не задерживайтесь…

Минута, другая….. как неимоверно медленно тянется время. Заслонов нетерпеливо посмотрел на часы. Нет… Прошло всего три минуты. Все же стоит поторопить хлопцев. Он уже хотел сам броситься к паровозу, но шум воды утих, темная фигура сцепщика мелькнула на подножке, паровоз мчал к входной стрелке.

— Ну, слава богу, все идет как по графику!

И только с облегчением вздохнул Заслонов, как сердце его забилось тревожно-тревожно. Паровоз еще мчал к стрелке, а оттуда, с востока, слышался уже близкий и знакомый шум. К станции, видно, подходил другой поезд, который, как подумал Заслонов, хлопцы не заметили за хлопотами, за волнением. Уже были слышны и гудки этого поезда, требующие, чтобы открыли семафор.

— Не волнуйтесь, Константин Сергеевич, и такой случай нами, как вы знаете, предусмотрен. Пока хлопцы не сделают свое дело, они задержат семафор…-— сказал кто-то из партизан.

Поезд уже стоял совсем близко. Паровоз нетерпеливо гудел, ожидая, когда его наконец пустят на станцию.

Заслонов увидел, как сразу зашевелились, забеспокоились на станции. И раз и два показался дежурный, видимо удивляясь, почему не открывается семафор. На перроне появилось еще несколько человек. В перерыве между гудками звенел, заливался телефон в будке входной стрелки. Наконец дежурный по станции в сопровождении солдата из охраны, с фонарем в руках, пошел к стрелочной будке сам.

А за входной стрелкой шла лихорадочная работа. Хлопцы прикрепляли на буферах тендера довольно большой ящик. В задний тендерный ящик, выбросив оттуда смазочные концы и всякое другое добро, всунули авиабомбу — это уже для явной перестраховки. Еще и еще раз Хорошев ощупал весь агрегат, осмотрел концы шнуров, закрученных на буфер.

— Открывай семафор, поезд нам теперь не помешает, а то на станции еще могут поднять тревогу.

Он сам поджег шнуры, поднялся на паровоз, пустил его и, переведя рычаг на полный ход, быстро соскочил на бровку пути.

Заслонов видел, как открылся семафор, как успокоенный дежурный повернул к станции со своим спутником. Он услыхал, как тронулся за семафором поезд.

И тут же увидел, как летела оттуда, из-за стрелки, резко набирая скорость, темная громада паровоза.

— Ну, кажется, удача…— радостно вздохнул он и начал следить по звуку за паровозом. Но трудно уже было отличить шум паровоза от шума поезда, входившего на станционные пути. Глянул на перрон. Там поднялась суета. Встревоженные, возбужденные, о чем-то говорили и, видимо, ругались дежурный по станции и машинист.

Порожняковый состав замедлял ход и остановился на первом пути. Наблюдать за станцией уже было невозможно, да и не было в этом особой нужды. Заслонов вскочил на штабель дров, чтобы лучше видеть, как багровая вспышка рассекла ночную темень и на какой-то миг резко осветила все, что было кругом. Он едва удержался на ногах, когда прокатился наконец оглушительный взрыв и вслед за ним все небо над близким карьером расцвело небывалым фейерверком. Взрывы следовали один за другим, огромные снопы искр разлетались во все стороны, то угасая на мгновение, то вновь вздымаясь высоко-высоко.

— Можно кончать! — коротко приказал Заслонов. Несколько человек бросилось выполнять команду. За время работы на прокладке запасных путей группа Хорошева успела заминировать в нескольких местах пути и входные стрелки. Разбуженные взрывами солдаты охраны в страхе бросились к болотцу. Туда бежали потеряв голову и дежурный по станции, и машинист, и паровозная бригада другого поезда. Разбегались кто куда кондукторы и все, кто по тем или иным причинам попал на станцию.

Один за другим прогремело еще несколько взрывов. Загорелись вагоны груженого поезда.

— Отходить! — отдал команду Заслонов.

Партизаны бросились полевыми дорогами к ближайшему лесу. Люди из деревень, ночевавшие возле станции, разбежались еще при первом взрыве артиллерийского склада.

На станции пожар разгорался все сильней и сильней. А в это время над городком будто блеснула молния, и вслед за ней раскатистый удар сотряс воздух.

— Дали им сегодня жару, надолго хватит…— восхищенно проговорил Хорошев.

Небо на востоке начало светлеть, приобретать розовые оттенки. Наступало утро.

Огромное напряжение, в котором партизаны провели всю ночь, а некоторые и несколько недель подряд, давало о себе знать. Шли молчаливые, усталые.

Когда поднялись на высокий безлесный пригорок, взошло солнце. Виден был город. На его окраине медленно тянулись вверх клубы черного дыма.

— Нефтебаза? — спросил Заслонов.

— Да,— ответил Хорошев.— Городские хлопцы постарались.

— Что ж, молодцы, и они дали фашистам перцу! Пошли дальше, орлы!

7

Свистун играл в шахматы со своим «шурином», как прозвали хлопцы-конвоиры брата Тамары, хотя и хорошо знали, что их командиру так и не придется стать настоящим шурином Збыневского. Что-то не клеилась дружба у Свистуна и Тамары. И если прежде он сам или через ее брата пробовал заявлять о своих искренних чувствах к девушке и предлагал навсегда соединить свою судьбу с ее судьбой, то теперь не делалось не только таких предложений, но и намеков на них.

Тамара усердно выполняла обязанности сандружинницы, делала и другую работу, которая была ей под силу. Ее отношение к Свистуну было ясным и точным. Она относилась к нему как к командиру, не допуская никаких вольных шуток, никаких двусмысленных намеков.

Временами на Свистуна находили минуты просветления, когда он понимал шаткость и неопределенность своего положения. Все командиры как командиры, работают, выполняют распоряжения штаба. Они искренне радуются своим удачам, не очень вешают головы в случае неудачи. Он же последние месяцы ходил как угорелый. Червяк славолюбия не давал ему покоя. Его не покидала мысль превратить свой отряд в нечто подобное дивизии; вот тогда он покажет всем, как нужно воевать, как нужно бороться с фашистами. Пусть тогда попробует кто-нибудь упрекнуть его… ну хотя бы в пьянстве или, скажем, в бездействии…

Вот и сегодня в голове Свистуна вертелись разные мысли, мешали играть в шахматы, и уже вторую партию он просадил своему партнеру. Просадил и дулся как мышь на крупу, посматривая на Збыневского.

Проворный ординарец доложил, что в отряд приехал Соколич и с ним, видимо, несколько человек из штаба.

— Какого там дьявола…— хотел было выругать Свистун часовых, пропустивших Соколича, но умолк на минуту, задумался.

— Хорошо, пусть идут! — будто они не могли прийти и без его согласия,— А ты куда? — спросил Збыневского, видя, что тот хочет уйти.

— А чего я тут буду мешать вам?

Свистун кое-как привел себя в порядок, посмотрел в зеркальце, застегнулся на все пуговицы, поправил гимнастерку, ремень. Сам себя упрекнул: «Смотри ты, как испугался! Кого? Чего? А ну их к дьяволу…»

В окошко землянки увидел человек десять, шедших между деревьями к его приюту.

Соколич в этот день решил с несколькими работниками штаба объехать ближайшие районы, подыскать подходящее место под аэродром. Проезжая мимо лагеря Свистуна, захотел заглянуть к нему.

— Посмотрим, чем он дышит тут, а заодно расспросим, что он думает делать дальше, пора браться за этого вельможу всерьез.

Свистун встретил гостей с некоторой сдержанностью, но старался быть приветливым, гостеприимным, Пригласил обедать.

— Хорошо, — согласился Соколич. — Только вы, товарищ Свистун, на скорую руку, чтоб недолго.

Свистун пошел отдать команду. Вскоре он вернулся, но чувствовал себя неловко, держался в стороне.

— Садитесь, товарищ Свистун,— пригласил его Соколич.—Да рассказывайте, как вы тут живете.

— Как видите, живем, не горюем…!

— Ну что ж, хорошо… Слыхал я, что вы наших политработников в лагерь не пустили. Почему бы это?

— Вранье, Василий Иванович, как это я мог не пустить? Это, видно, недоразумение. Возможно, мои часовые не пропустили.

— Возможно… Кстати, рассказали бы нам о вашей последней операции?

— Вам, видно, кто-то наговорил кое-что.

— Вот что, товарищ Свистун, скажу вам откровенно. Почему-то у вас всегда выходит так: или кто-то наговорил, или кому-то показалось… А тут без всякого наговора взяли вы да человек двадцать ни за что ни про что загубили под Липовцами. Может, тоже скажете, что это наговоры?

— Вам же известно, Василий Иванович, что не всегда командира встречают удачи. Он, по-вашему, навсегда застрахован от неудач? Или, наконец, он не имеет права и на неудачу?

— Все мы, сидящие здесь, можем сказать вам, что такого права у нас не существует и не должно существовать. А тем более под этими Липовцами, где сидит самый задрипанный гарнизон. И этот гарнизон надавал вам, мягко говоря, по шее…

Свистун молчал. Играли желваки под небритой щетиной щек, нахмуренный взгляд уперся в какую-то точку на столе.

— Вообще, товарищ Свистун,— начал спустя минуту Соколич,— много мы имели уже по вашей милости разных неприятностей, время положить им конец. Мы никому, понимаете, никому не позволим противопоставлять себя, свою деятельность ясным и точным директивам партии.

— А кто сказал, что я противопоставляю себя партии?

— Вы не выполняете распоряжений партизанского штаба.

— Штаб не есть еще партия.

— Умно сказано. Но пусть вам будет известно, что штаб организован нашей партией.

— Вы напрасно придираетесь ко мне. Я, уважаемый Василий Иванович, являюсь работником не вашей области, так что можете оставить меня в покое со всеми вашими претензиями. Вы сами по себе, а я сам по Себе, я не подчиняюсь вам и не думаю подчиняться, поскольку и я и мой отряд не подлежат вашему руководству… — уже раздраженно говорил Свистун.,

Соколич внимательно оглядел нахохлившуюся и ссутулившуюся фигуру Свистуна.

— Ну хорошо, идите тогда в свою область, если вы такой уж заядлый ее патриот. Но приятно вам это или неприятно, на сегодняшний день я являюсь уполномоченным Центрального Комитета, и не только по нашей области, но и по другим, также и по вашей. Так что я и не прошу, а предлагаю вам, приказываю, наконец, выполнять без всяких оговорок любое распоряжение штаба. Предупреждаем в последний раз. В дальнейшем будем разговаривать с вами иначе.

— Как это иначе! — взъерепенился Свистун, исподлобья поглядывая на секретаря обкома.

— А так, как разговаривают с нарушителями дисциплины согласно законам военного времени.

Неизвестно, чем бы закончился этот спор, но здесь вошел старый повар отряда и с помощью двух девчат начал расставлять на столе закуски.

— Особых разносолов и деликатесов не ждите, товарищи, «гастрономов» под боком нет. Но ветчинка ничего себе, собственного производства, так что не ленитесь, управляйтесь с ней.

В землянке стало тихо.

Закусив немного, в ожидании другого блюда сделали небольшой перекур, заговорили о разных партизанских делах. Уже готовы были разгореться споры о том, где лучше всего строить партизанский аэродром, когда в землянку вошел ординарец из штаба, попросил разрешения обратиться к Соколичу и что-то сказал ему на ухо.

— Ну что ж, поблагодарим за угощение и в дорогу! — скомандовал Соколич.

В дверях со своими помощниками появился повар. От жестяного подноса, на котором стояли тарелки с едой, шел такой аппетитный запах, что Капуша даже остановился на минуту и укоризненно покачал головой:

— Такому добру да зря пропадать! Повар бросился к Соколичу:

— Разве так можно? Или моя работа — не работа? Я мечтал хоть раз угостить вас по-человечески; и вас, и всех других гостей.

— Спасибо, извини, Парфеныч, нету времени, дела. Как-нибудь в другой раз. Прощайте.

— Однако везет… А я сколько старался… И вконец расстроенный старик, когда вышли гости, спросил своего начальника;

— Что же мне делать, товарищ командир?

— Занимайся своим делом.

— Да я не об этом. Что мне делать с готовым харчем, это же не шутка, двенадцать отбивных…

— Ну и отдай их хлопцам, вон из разведки идут… Когда повар вышел за дверь землянки, Свистун вытащил из-под нар заветную сулею и, налив полстакана спирта, залпом осушил его. Подумал и еще добавил.

Ходил несколько минут по землянке и все думал, думал.

«И черт его знает, как все не по-человечески выходит. За что ни возьмешься, что ни начнешь — как-то выходит боком. В чем же, наконец, причина?»

Но ответа на свой вопрос не находил. И, приложившись еще раза два к стеклянной посудине, он почувствовал, как все его тревоги, все его сомнения, обиды отходят куда-то далеко-далеко. Все будто стало на свое место.

«Живи, Леонид Помпеевич, и плюй на всех. Уважай жизнь, пользуйся ею, на твой век дураков хватит».

Но кто дураки?

И снова пьяные мысли повернули в другую сторону»

«Нет, нет, дороженький, не допустим мы, чтобы какие-то стрелочники командовали тобой… Что они понимают в жизни?.. Так выпьем же за твое здоровье, дорогой Леонид Помпеевич!»

Приложившись еще несколько раз к сулее, Свистун решил лечь спать, но услыхал сквозь дверь землянки какой-то шум, беготню.

— Что там такое, кто разрешил? За дверью слышались голоса:

— Доктора скорей, доктора!

Кто-то пробежал, послышался плач девушки.

— Что там происходит? Ну и денек выдался… Не дают спокойно отдохнуть.

Кое-как подпоясав ремень с кобурой, держась за стены, выбрался из землянки. Прохладный воздух немного освежил голову. Осмотрелся и увидел возле столовой много людей. На траве, прямо под кустом, лежало несколько партизан. Это были разведчики, которые только что вернулись с задания и которых он приказал накормить. Но почему они лежат на траве, почему хлопочет возле них доктор?

Из дверей столовой вынесли еще несколько человек и положили рядом с другими.

Здесь же он заметил повара, его помощников. С перепуганными лицами они тоже суетились возле лежавших на земле партизан и что-то делали по команде доктора.

— Что случилось?

Он хотел было пойти, но почувствовал, что не дойдет, если не будет держаться за что-нибудь.

— А ну, подойди сюда! — позвал он партизана.— Что там такое?

— Несчастье, товарищ командир. Доктор спасает людей, отравились…

Свистун провел ладонью по щеке, как бы пытаясь прогнать остатки хмеля.

— Как это отравились? — спросил он сам себя, так как партизан уже побежал куда-то, видно по какому-то неотложному делу.

Свистун сделал шаг, второй, неуверенно, шатаясь то в одну, то в другую сторону, и все же продолжал идти, упорно, напрягая всю свою волю. Вот и они. Лежат на сырой земле неподвижно, с посиневшими лицами. В уголках губ белые пузырьки пены.

— Доктор, с докладом!

Тот ничего не ответил, только махнул рукой. '-— Я спрашиваю, что здесь такое у вас?

— Как видите, отравились люди! Трое умерли, остальных, может, успеем спасти,

— Чем отравлены?

— Мясом…

В глазах беспорядочно мелькало, двоилось. Никак не проходил проклятый хмель. Свистун едва стоял на ногах, одной рукой держась за сосенку, другой шаря возле кобуры.

— Кто? — кричал он с побледневшим, перекошенным от гнева лицом.— Я спрашиваю, кто готовил мясо?

— Я, кто же еще…— тихо ответил повар.

— Кто подавал?

— Известно, кто подает у нас, но при чем здесь они?

— Молчать, старый паршивец! А ну, сюда! — бросил он двум девчатам, которые, прячась друг за друга и закрыв глаза ладонями, заливались слезами.— Так вы, мерзавки, отравлять моих людей надумали?..

— Товарищ командир, побойтесь бога, что вы говорите? — промолвил повар.

— Не разговаривать, шпион! Так вы думали и моих гостей отравить, вы хотели и меня отравить, подколодные змеи…— И непослушной рукой Свистун вытащил пистолет из кобуры.

Увидев, что Свистун поднимает пистолет, повар взволнованно подбежал к нему:

— Товарищ командир, что вы делаете? Этим не шутят…

Он бросился, чтобы выхватить пистолет у Свистуна, нельзя же оставлять оружие в руках пьяного. Но в тот же миг загремели выстрелы — один, другой.

— Вот вам, фашистское охвостье!

Старик упал на землю, неловко подвернув под себя руку. Девушка, стоявшая ближе, жалобно вскрикнула и, оседая все ниже и ниже, смотрела на командира испуганными глазами. Так и не сказав ни слова, медленно опустилась на землю и утихла. Вторая, которая пряталась за нею, после неожиданных выстрелов перестала плакать и бросилась к людям, бежавшим со всех сторон. Командир еще целился, но доктор, подбежав к нему, ловким ударом выбил пистолет из его руки и схватил командира.

— Прочь, негодяй, я расстреляю вас всех, я всех загоню на тот свет! Будете знать, как разводить мне здесь измену!

Он ругался, угрожал, но быстро обессилел и, подхваченный под руки партизанами, пошел шатаясь к своей землянке. Там, содрав сапоги, положили его на топчан, и вскоре он забылся тяжелым, болезненным сном.

Доктор старался помочь старику повару. Тот, тяжко страдая, просил только об одном:

— Расскажите обо всем Василию Ивановичу.

Он хотел еще что-то сказать, но язык уже не слушался его, и спустя несколько минут он умер. Девушке не требовалось никакой помощи, она была убита наповал. Семеро отравленных были спасены, их перенесли в землянку, и доктор не покидал их ни на минуту. Ему помогала во всем Тамара, бледная, встревоженная. Гнетущие, неотвязные мысли, какое-то не осознанное до конца чувство не давали ей покоя.

Она помнила, как после первых выстрелов бросилась к своей землянке, куда недавно переехала вместе с братом, как подбежала, задыхаясь, к нему. Он сидел за столом, спокойно перелистывал какую-то книжку.

— Беги, беги скорей, отбери у него пистолет, ты же мужчина…— крикнула она.

— Что с тобой? Ты белая как полотно.

— Беги скорей, там Свистун повара убил.

— Да постой ты, плетешь какую-то чушь!

— Кто-то людей отравил, три человека погибло.

— Они? — как-то странно спросил Збыневский. И, несмотря на все свое волнение, девушка заметила удивленный, взволнованный взгляд его глаз, в которых блеснули на секунду зловещие огоньки. Он даже вскочил с места, сделал движение к двери.

— Кто? —переспросил брат.— Соколич, Бохан, еще кто?

— Да какой тебе Соколич. Он давно уехал со своими людьми.

— Разве успели пообедать уже?

— Не обедал он. Поехал со всеми по какому-то срочному делу.

— Ах ты ч-ч-ерт! — И тут же спохватился: — Что ты голову мне дуришь разными глупостями? Прибежала, застрекотала как сорока. Никак в толк не возьму, что к чему.

Она замолчала. Что с ним говорить? Может, и он хватил самогону, что-то до него все это как-то не доходит.

Они вышли из землянки.

— Ну, где же твоя стрельба? Раскудахталась как курица…

Тамара враждебно посмотрела на брата и торопливо пошла к землянке, куда положили больных.

Он постоял минуту, чувствуя себя как побитая собака, и вернулся в землянку. Еще и еще раз осмотрел свои пожитки: солдатскую сумку, легкое пальтецо, полевую сумку, в которой хранились кое-какие его бумаги. Осмотрел все и, тихо выругавшись, вышел из землянки. Нужно же, в конце концов, походить по лагерю, послушать, о чем говорят,

А лагерь действительно напоминал встревоженный муравейник. Группами собирались люди, поговорить было о чем. Впервые в лагере случилось такое, и все гадали, кто мог отважиться на это подлое дело. Никто не винил повара. Никто не решался сказать о нем что-то плохое. Действительно, он жил немного не в ладах с командиром, очень часто огрызался, но это еще не означало, что он мог пойти на преступление. Как мог он пойти на предательство, если у него два сына против фашистов сражаются.

Никто не сочувствовал командиру. Все считали, нужно расследовать дело, разобраться толком. А так что же это такое? Сегодня он их, а завтра и тебя стукнет без всякой причины под горячую руку. Говорили, спорили. Но очень осторожно, с опаской.

В последнее время в отряде больше молчали, если и имели что-нибудь сказать. Для человека, который осмеливался и выступал с критикой начальства, создавались такие условия, что ему оставалось только добровольно искать приюта где-нибудь в другом месте. Из ротных командиров остались только те, кто во всем потворствовал Свистуну.

Свистун несколько раз пытался завести более широкие знакомства и связи с партизанскими командирами области. Приглашал некоторых в гости к себе. Постепенно отдалились от него даже хорошо знакомые люди. Остался только один — Микола Збыневский. Как-то незаметно он сделался для командира отряда самым близким человеком, чем-то вроде советника или комиссара, хотя держался в тени и не очень выторкивался на первый план.

… Когда на другой день утром Збыневский зашел в землянку к Свистуну, тот уже встал и, расплескивая из тазика воду, старательно мылся, часто поливая го-лозу из жестяной кружки.

— Ах, какую глупость сделал я вчера. Сколько раз зарекался пить, так дьявол же подтолкнул. Откровенно говоря, ну зачем я их…

— Да что тут говорить! Преступники должны быть наказаны. Ну они и понесли надлежащую кару.

— Вы думаете…

— А что тут думать? Обстоятельства всего этого дела нужно как следует расследовать.

— С кого же начинать, если их уже нет… Правда, была еще одна девушка…

— Думаю, не стоит с ней связываться,— мне кажется, она тут совсем не виновата. Вы сами подумайте, еще совсем молодая девчонка и, как я узнал, из хорошей партизанской семьи. Не ее руками сделано это дело. Вот старик — это да… Вы помните, он и в отряд был подослан самим Слышеней. Так чего же хорошего следовало ждать от этого слышеневского агента?

— Однако что же дальше делать с этим?

— Что делать? Одно скажу, нужно как-то все оформить.

Свистун согласился с этим предложением. Он тут же вызвал командиров трех рот и приказал им тщательно обыскать землянку повара.

Комиссия, назначенная Свистуном, осмотрела незавидные пожитки повара — фанерный сундучок и брезентовый плащ. Партизаны из комиссии делали осмотр лишь для проформы, не надеясь найти что-нибудь плохое. И как же удивились они, когда из кармана плаща вытащили несколько стеклянных ампул с какой-то жидкостью. Их показали доктору, и он определил — в ампулах сильный яд. Это поразило всех. Свистун не сразу нашел что сказать, когда с ним советовались члены комиссии. Жесткой ладонью провел несколько раз по своему лицу, будто пробуждаясь от сна. И, запустив пальцы в свои нечесаные вихры, сказал нерешительно, избегая смотреть людям в глаза:

— Что ж, выходит — недосмотрели, пригрели в своей среде врага… Что же нам думать, оформляйте все, как оно было, все, что там нашли.

А на другой день в отряде недосчитались человек тридцать партизан. Подались, видно, в другие отряды. Через день исчезла еще одна группа. Несколько человек удалось перехватить, и Свистун собственноручно расстрелял одного из них, объявив его злостным дезертиром. Потом, чтобы поднять боевой дух отряда, организовал несколько операций против ближайших гарнизонов. Проведенные без хорошей подготовки, без надлежащей разведки операции потерпели неудачи, и Свистун махнул наконец на все рукой.

8

На окраине городка, километрах в тридцати от базы лагеря Свистуна, за прикрытыми ставнями небольшого домика сидели в комнате два человека и вели тихую беседу. По тону разговора, по разным мелким признакам можно было угадать в одном из собеседников начальника, в другом — подчиненного. Подчиненным был Микола Збыневский, пришедший на явку. Он докладывал:

— Как видите, с отравлением у меня вышла осечка…

— Не слишком ли часто бывают у вас эти осечки?

— Ничего не сделаешь, уважаемый Иван Иванович. Условия, сами знаете, необычайно тяжелые. Хожу все время как на лезвии ножа. Еще хорошо, что в этом отряде такие порядки, что и самого черта никто не заметит, если привести его туда. Но с каждым днем все трудней и трудней. Отряд, по всему видно, долго не продержится, и мне придется серьезно подумать о новом пристанище.

— Почему же так получилось с этой… ну… с сестрой вашей, на которую вы так рассчитывали?

— Небольшая ошибка вышла. Не надеялся я, что будет она такой неподатливой. Знаете, такая принцесса-недотрога, что ей и слова не скажи. Хоть она и доводится мне родственницей, но оказалась совсем из другого теста, чем ваш покорный слуга. Как же, она комсомо-о-лка, у нее, видите, свои собственные взгляды. Да что говорить, чистая большевичка. Я рассчитывал на нее как на определенную приманку, надеялся, что действительно клюнет кто-нибудь из партизанских китов на эту приманку…

— Чудак человек! Вы попробовали бы ее страхом взять.

— Как?.

— Ну немножечко приподняли бы завесу да намекнули ей, какую роль играет она на самом деле. От страху сделалась бы шелковая и выполнила любое наше задание.

— Что вы, что вы! Да она сразу готовую петлю надела бы на мою шею.

— Тогда, может, ее просто… ну… в сторону с дороги, чтоб не мешала.

— Этого, пожалуй, не следует делать. Она ничего не знает, и в этом смысле ее нечего бояться. Наконец, и для меня удобней: как-никак я будто свой человек там, не очень будут коситься.

— Ну, смотри, Микола Игнатьевич, потом на себя пеняй, если что-нибудь такое… Она же и меня несколько раз видела, когда наведывался я к вам раньше в школу.

— Мало ли там народу побывало. Тут бояться особенно нечего. Вы хотели, видно, еще что-то сказать мне?

— Хвалю за догадливость, которой, кстати, вам не всегда хватает. Вот приказ: с сегодняшнего дня вы будете выполнять мои обязанности. Однако не думайте, что эти обязанности возлагаются на вас за какие-нибудь ваши особенные заслуги. Ваши минские дела с горкомом — одни провалы.

— Хорошенькие провалы, если через мои собственные руки прошло более полсотни человек.

— Это все пустяки, Микола Игнатьевич. Подполье как работало, так и работает.

— А Слышеня?

— Что же Слышеня? Арест его — случайность. Вы тут ни при чем.

— А кто разоблачил его?

— Это сделали бы и без вас.

— Что же, спасибо за хорошую оценку моей службы…

— А вы не волнуйтесь. Мы, как вам известно, работаем не за спасибо. Так вот, вы остаетесь на моем месте. Я передам вам список людей, с которыми будете иметь дело. Вот и все.

Иван Иванович встал, вышел из-за стола, как бы желая показать, что аудиенция окончена. Недорогой пиджак, брюки, забранные в чуть порыжевшие сапоги, выцветшая, но чистая рубашка, аккуратная старенькая кепка,— внешность простого рабочего. Густые прокуренные пшеничные усы, аккуратно подстриженные, делали его благодушное лицо спокойным и будничным.

Збыневский распрощался с начальником и покинул городок. Начальник. Он мало знал о нем. Только слышал, что тот работал месяца два рабочим на лесопильном заводе в одном из районов, а ранее будто бы служил где-то под Брестом и не успел эвакуироваться на восток. Збыневский не знал, что Иван Иванович Бовтик, как официально называл себя этот человек, проходил здесь специальную стажировку. С завода пришлось быстро убраться,— Бовтик проявил излишнюю торопливость: группа рабочих, с которыми он близко сошелся, таинственно исчезла. Вскоре стало известно, что рабочие арестованы немцами и расстреляны за городским кладбищем. Все начали обходить приветливого человека. Одни обходили, а другие внимательно присматривались к его поведению.

Волк решил перебраться в другое логово. Он появился в городке, обзавелся слесарной мастерской, начал ремонтировать старые примусы, патефоны, разную хозяйственную посуду. И уже казалось ему, что он вот-вот выявит всю подпольную организацию, но его надежды провалились в один день, и он очутился у разбитого корыта. В городке он сблизился с механиком местного кино, парнем довольно простоватым с виду, которого, казалось, не интересовали никакие дела на свете, кроме его техники. Он приносил кое-что ремонтировать Бовтику и нашел в нем хорошего собеседника по своим техническим делам. Так началось их знакомство. Постепенно от техники они перешли в своих разговорах к другим делам. Оказалось, что механик очень сочувственно относится к партизанам и даже, если судить по некоторым намекам, принимает участие в партизанском подполье. Однако, несмотря на все старания Бовтика, хлопец ни слова не сказал ему ни о своих товарищах, ни о том деле, в котором, несомненно, принимал участие. Спросить открыто Бовтик не решался, понимая, что тот ничего не скажет. Пробовал подкатиться к хлопцу с горелкой. Но хлопец хотя и не отказался от горелки, но выпил только для приличия.

— Не могу, Иван Иванович, много пить,

И вот, казалось, дело пошло на лад. Однажды, уже без всякой дипломатии, Бовтик заговорил об одном рискованном деле.

— Если бы я был на твоем месте, я бы ворон не ловил.

— А что?

— Как что? Вот говорим мы с тобой о немцах, проклинаем их, языком готовы со света сжить, а чтобы действительно допечь их, тут мы с тобой слабоваты.

— Голой рукой ничего не сделаешь.

— А почему голой? Будто нет хорошего способа на свете? Почти каждый день крутишь ты кино перед ними. Человек триста собирается каждый день. Этак за один раз можно всех их к прабабушке пустить.

— За такое дело могут и голову открутить.

— А зачем ее подставлять? Если работать с головой, то она останется на месте.

— Нет, на такие дела я не специалист,

— Тут особой специальности не нужно. Подложил мину — и ауфвидерзейн…

— Чтобы подложить мину, нужно иметь ее. А где Я такую мину найду?

— Это дело нехитрое. Можно и у немцев кое-что занять. Было бы желание.

— Нет, не могу.

— А если я тебе помогу? Я слесарь, что хочешь могу сделать. Такую бы игрушечку с тобой смастерили, что одна любота! Понимаешь: сразу человек триста хлоп — и нету.

На том и прекратили разговор.

А спустя неделю Бовтик снова осторожно начал наступать на хлопца. Тот пытался отнекиваться, но отнекивался уже довольно вяло. Наконец договорились* Бовтик толу достал, раза три передавал небольшими частями. Позаботился и о запалах. Осторожно выпытывал о других людях, которых можно привлечь на помощь в таком деле. Хлопец обещал кое-что сделать, так как на хорошие дела люди всегда найдутся.

Договорились обо всем. Назначили день. Выбрали точное время, когда подорвать кино: сделать это в самой середине сеанса. Бовтик проявил желание сам помочь, но хлопец категорически отказался.

С каким нетерпением ждал этого дня Бовтик! И вот день настал. Когда приближалось назначенное время, Бовтик оставил свою мастерскую — бывший пивной ларек —– и вышел посидеть в небольшой скверик неподалеку от кино. Сидел в укромном уголке за чахлым кустом сирени. Видел, как подошла к кино небольшая колонна солдат. Они вошли в помещение. Знал, что это специальный эсэсовский отряд. Потом заметил, как полиция оцепляла здание кино и ближайшие улицы. Прошло более получаса, но ничего особенного не произошло. Наконец вышли и солдаты. Ушла и полиция из оцепления. Из помещения кино никого не выводили. Бовтик посидел еще с полчаса на сквере и, тревожно настроенный, направился в свою мастерскую.

Он не решился пойти ночевать на свою постоянную квартиру, которую занимал в наполовину пустом, покинутом хозяевами домике, и переночевал в одной из явочных квартир, в районе размещения гарнизона. Утром он узнал, что на его постоянную квартиру ночью приходили неизвестные люди, перерыли все в доме и в небольшом сарайчике во дворе. Видно, искали его. Там же, недалеко от домика, найден был труп неизвестного человека. Труп привезли в комендатуру, куда вечером пригласили и Бовтика. Тот сразу узнал в убитом своего лучшего агента, которого он заслал в один из крупнейших партизанских отрядов. Видно, у этого агента было какое-то неотложное дело, если он решился пойти на квартиру к самому Бовтику, не использовав для этого какой-нибудь явочной квартиры или кого-либо из связных.

Бовтик только вздохнул: вся его конспирация оказалась никуда не годной. Он понял, что его перехитрили. А когда в следующую ночь в воздух взлетела городская электростанция, он догадался, что к этой диверсии и он имеет непосредственное отношение. Простоватый хлопец и его друзья использовали переданный им тол по другому назначению.

9

Когда в Минске в июне вышел первый номер подпольной газеты «Звязда», для гитлеровцев это было словно гром с ясного неба. И раньше в городе выходили листовки, прокламации, но они не производили такого впечатления, как эта первая газета с номером, с подписью «Редколлегия». Не было только адреса редакции.

За одну ночь газета появилась на стенах домов, на столбах, в официальных витринах, где вывешивались приказы и объявления. Ее находили на скамейках в городском сквере, в цехах уцелевших предприятий.

Люди собирались кучками, торопливо прочитывали скупые газетные строчки о партизанской борьбе, о сражениях на фронтах войны. Прочитав, шли дальше по своим делам.

Газета проникла, видимо, и в районы, так как и оттуда сообщали в гестапо о ней. Полиция, эсэсовцы сбились с ног, ища тайные пути, по которым расходилась газета.

В гестапо состоялось особое совещание заведующих несколькими отделами. Газетой занималась группа специальных экспертов. Одни изучали каждое слово, стиль, характер и объем информации. Другие рассматривали через лупу каждую букву, заголовок, особенности набора, верстки, печати, бумаги. Как авторитетный консультант в совещании принимал участие сам Цайт, которого пригласили из управления разведки и контрразведки штаба центра немецких армий и который с недавнего времени организовывал разведку в армейском тылу в Белоруссии. Среди людей в черных мундирах он один был в штатском. Серый пиджак легко облегал его сутулую фигуру. На тонком с горбинкой носу поблескивали очки в железной оправе. По внешнему виду его можно было принять за врача. Он и вел себя как врач на консилиуме: тихо, спокойно, без излишней суетливости. Когда спросили его мнение, он не торопясь протер очки и, чуть-чуть улыбнувшись, поделился своими соображениями:

— Вопрос с газетой совершенно ясен, и всякие долгие исследования,— тут он бросил взгляд на экспертов,— излишни. Газета набрана квалифицированными рабочими, технически хорошо оформлена, напечатана в большой, оборудованной типографии. Не может быть никаких сомнений, что выпущена она в Минске, в типографии, которая у большевиков называлась Домом печати. Там и ищите.

Он добавил, что уже послал в типографию надежного человека. Гестаповцы занялись очередными делами: где-то на партизанской территории строился аэродром, а где — неизвестно. Известно только, что погиб один из лучших агентов Бовтика, который, видимо, пытался доставить сведения об этом аэродроме. Ничего утешительного не слышно о Заслонове. Несколько недель тому назад все гестапо было взбудоражено, как муравейник,— эсэсовцы готовы были объявить праздник: начальник одного полицейского гарнизона прислал официальное сообщение, что через день привезет убитого Заслонова. Для газет уже заготовили хорошую информацию, и они должны были затрубить во все трубы о боевых подвигах полиции. Но все оказалось сплошным блефом. Найденный труп оказался трупом полицая, которому партизаны сунули в карман нечто похожее на письмо Заслонову. А еще спустя день пришли сообщения, что взорван артиллерийский склад. Начальники отделов гестапо посоветовались и, не приходя в особый энтузиазм, решили всеми доступными средствами довести до сведения широкой общественности, что размер вознаграждения за Заслонова повышен.

Совещались в тот день и у самого Кубе. Здесь было не много людей: начальник полиции, начальник войск СС и Цайт.

Кубе говорил медленно, обдумывая каждое слово, акцентируя на самом важном и неотложном:

— Было бы непростительным бахвальством недооценивать проблему партизан, преуменьшать их опасность. Все, что в наших силах, мы должны мобилизовать на борьбу с ними — и войска, и полицию, и карательную политику, и пропаганду. Но предостерегаю вас — не распыляйте, не дробите силы. Если действовать, то действовать только разумно, концентрируя усилия на разгроме основных очагов, и не всех сразу, а по частям. Так легче. Так мы сохраним свои силы и добьемся верного эффекта. А вас, почтенный Цайт, мы попросим протереть глаза нашей внутренней разведке. Мы знаем и ценим ваши заслуги, уважаемый Цайт — недреманное око нашей армии. Мы надеемся на вашу помощь.

Цайт почтительно поклонился Кубе и обещал сделать все, что в его силах. Он рассказал о школе, которую организовал вместе с Вейсом по приказу Кубе, рассказал и о ее первых успехах.

— Я обещаю вам в ближайшие месяцы в каждый партизанский отряд северной зоны заслать наших людей. В других зонах гестапо должно организовать такие же школы, мы в этом деле поможем.

После совещания у Кубе Цайт посетил типографию, которая находилась в конце города и чудом уцелела в первые дни войны.

Запершись с шефом типографии в его кабинете, Цайт коротко спросил:

— Ну как?

— Все готово. Отпечатана, сброшюрована.

Шеф типографии открыл сейф. В нем лежали небольшие брошюры, похожие на тетрадки. Цайт взял одну, перелистал, посмотрел на синюю обложку, на которой стоял аккуратный гриф: «Абсолютно секретно. Только для специального пользования. В случае опасности немедленно сжечь». Каждая тетрадь имела свой порядковый номер. Цайт пересчитал все брошюры, их оказалось ровно сто.

— Ну что ж, неплохо. Теперь запакуйте как следует, и мы их опечатаем. А где первые оттиски, корректура?

— Все тут. И испорченные листы и срыв,—и шеф передал Цайту большой опечатанный сверток с аккуратными стопками испачканных типографской краской бумажек.

— Печку!

Шеф открыл дверку обычной голландской печки. Цайт присел возле нее и не торопясь начал сжигать бумажку за бумажкой.

Пламя облизало последний кусочек бумаги, она почернела. И когда пробежала по ней из конца в конец золотистая нитка и, распавшись на части, медленно угасла едва мерцающими искорками, Цайт поднялся с кресла.

— Теперь я попрошу вас незаметно позвать ко мне начальника афишного цеха и на несколько минут оставить меня с ним наедине.

Спустя минуту явился Бовтик.

— По вашему приказанию честь имею явиться, господин начальник! — И пушистые усы, и рот, и глаза — все затеплилось самой преданной улыбкой.

Цайт молчал, и только холодно поблескивали стеклышки его очков, вперенных в остолбеневшего Бовтика. Наконец он заговорил:

— Приятно, ах как мне приятно видеть ясновельможного пана! Хм… Пан Бовть-Зязюлькевич… Как же… гордость всей дефензивы… Гроза коммунистов… рабочих… Претензии на международные заслуги в борьбе с красными… Где же вы перья свои растеряли, ощипанная кукушка? Сколько провалов у вас за последние месяцы?

— Ничего не понимаю, господин начальник,— еле пробормотал побледневший Бовтик.

— А что же тут понимать? — проговорил уже более спокойным тоном начальник,— Вы в этом году не справились как следует ни с одним заданием. Куда ни пошлем, вас везде раскрывают.

— Господин начальник, не одни же провалы…—: чуть не заплакал Бовтик.— Нам трудно, я говорю не только о себе, но и о других наших работниках.

— Хватит… Или вы будете работать как следует, или будете болтаться на виселице. Иного выбора нет.

— Господин начальник, я ведь, кажется…

— В том-то и беда, что вам все кажется. Однако сократим наш разговор. Мой приказ: немедленно выявить тех, кто печатает подпольную газету. В том, что она печатается здесь, у меня нет никаких сомнений. Выявите их — прощу все ваши грехи, господин Бовть-Зязюлькевич.

— Слушаюсь, господин начальник.

Нельзя сказать, что Цайт покинул типографию в хорошем настроении. Неудачи Бовтика не были исключением. Провалы следовали один за другим-как здесь, на партизанской территории, так и там, за линией фронта, где на чужой земле много лет плел он, как старательный паук, свою хитрую паутину. Уже сколько раз обрывалось это плетенье. И ему приходилось начинать все чуть ли не сначала. Утешала мысль, что до летних операций германской армии ему удалось все же перебросить за линию фронта более сотни агентов. Некоторые из них были в районе Москвы, других удалось заслать в глубь страны, на Волгу, даже на Урал. Большинство держалось близ фронтовой полосы.

Цайт руководил ими из штаба армий центра. Он любил просиживать долгими часами в аппаратной радиостанции штаба и принимать многочисленные шифровки оттуда, с чужой земли.

В такие минуты ему казалось, что он если не первое лицо в государстве — первое по праву великий фюрер,— то, во всяком случае, второе. Эта мысль кружила немного голову, но Цайт был человеком, не позволявшим себе выходить за рамки трезвых расчетов. Конечно, он работал на благо своего государства, но не без пользы и для себя. Принадлежавшее ему большое имение под Кенигсбергом давало порядочную прибыль. Цайт мог жить и без своей неспокойной профессии, средств хватило бы на безбедную жизнь. Но неспокойная профессия была его призванием. И чем больше порой риска, тем охотней он брался за дело.

Еще до русской революции он провел несколько лет в царской России, и успел хорошо познакомиться с русской жизнью, хорошо узнал страну.

Личная жизнь Цайта сложилась не совсем по-человечески. Хоть перевалило ему давно за пятьдесят, он никак не смог найти время обзавестись семьей. Были когда-то и у него увлечения и нечто похожее на любовь. Но все это преодолевалось, откладывалось «на после», когда, по мысли Цайта, совершит он что-то необычное, сверхгероическое, чем обессмертит имя своего славного рода, который, кстати, не отличался чем-нибудь особенным в истории и был самым захудалым юнкерским родом Пруссии, давно растерявшим все свои геральдические права и привилегии.

Но бывали в жизни старого разведчика и такие редкие «просветы», когда, казалось, он забывал и о своих годах, и о своей профессии, и обо всем налаженном и расписанном по минутам распорядке жизни. Он очень любил красивых женщин. И, встречая их на своем пути, терял покой и превращался во влюбленного мальчика, готового на всякие глупости, лишь бы лишний раз взглянуть на свое божество и поклониться ему.

Впервые произошел подобный случай лет двадцать тому*назад. Скитаясь по городам Европы, он встретил в одном приморском городке такой красоты девушку, что только ахнул и, беспомощно разведя руками, совершенно утратил душевное равновесие. Он познакомился с ней, терпеливо ухаживал, угождал во всем и наконец предложил ей руку и сердце. Его вовремя предупредили соотечественники. Светлое божество его оказалось довольно крупной и опасной шпионкой враждебной державы. Мальчишеское увлечение едва не стоило карьеры молодому Цайту.

И вот в последние недели он снова ощутил, что попал в полосу очередного увлечения, причем не совсем обычного. Сначала казалось, что ему просто понравилось одно красивое личико., на котором приятно остановить свой взгляд. Но потом почувствовал, как неодолимая сила заставляла его искать всякий раз новый повод, чтобы еще и еще раз увидеть стройную девушку, полюбоваться чертами ее лица, сказать ей несколько приветливых слов. Правда, он не видел никаких при* знаков взаимности. Она так же отвечала на его слова, как отвечала, видимо, на каждое приветливое слово любого человека, в том числе и своего непосредственного начальника господина Вейса. Цайт был недоволен собой. Увидев впервые эту девушку в канцелярии у Вейса, он позволил себе несколько фривольных слов в ее адрес. Он сказал тогда Вейсу:

— Где вы достали такой славный цветочек?

Вейс смутился. Неужели Цайт мог заподозрить его, солидного, степенного человека, в каких-то мальчишеских шашнях?

— Вы не подумайте, уважаемый господин Цайт, чего-нибудь… ну… такого…; Это очень и очень пристойный работник…

— Ну, конечно! А вы не будете, господин Вейс, возражать, если я заведу с вашей работницей невинную интрижку?

Сказал это шутя. Вейс, растерявшись, ответил совсем серьезно:

— Пожалуйста! Чудесно!

Но «чудесно» было произнесено только один раз, и это означало, что подобная перспектива не была для Вейса такой уж заманчивой. Однако Цайт есть. Цайт, с ним нужно считаться, нужно угождать ему, делать кое-что приятное.

Цайт начал ухаживать за девчиной. Он пользовался каждым удобным случаем, чтобы зайти в канцелярию, поздравить ее с добрым утром, сказать нечто похожее на комплимент, сравнив ее с тем же солнечным утром.: Девушка принимала все это как должное, принадлежащее ей по праву и не выказывала никаких признаков благосклонности к господину Цайту. Она держалась независимо, вежливо, коротко отвечала на вопросы, но явно избегала вступать в какие-либо особые разговоры с господином Цайтом, хотя он делал отчаянные попытки поговорить с ней серьезно. По всему было видно, что относится она к нему безразлично и не принимает близко к сердцу его комплименты. И чем больше равнодушия проявляла она к нему, тем больше терял он покой и душевное равновесие.

Но с некоторого времени, как заметил Цайт, лед немного тронулся. Девушка стала более приветливо здороваться, а иногда одаривала его такой ласковой улыбкой, что сердце замирало и он ходил потом целый день с видом победителя и громко напевал себе под нос арии из оперетт.

Возвращаясь из Минска в небольшой городок, где находилась организованная им школа, Цайт все время думал о пленившей его воображение девушке, даже представлял ее в роли своей будущей жены. Конечно, начальство посмотрело бы косо на такой его шаг. Разве нельзя найти в Германии достойную спутницу жизни? Однако прочь грустные думы. Лучше совсем не думать и только воскрешать в памяти обаятельный образ стройной девушки, свежее как утро личико и на нем милую улыбку и черные, загадочные и такие чудесные глаза.

10

Над старым машинистом-наладчиком нередко посмеивались более молодые товарищи. Наблюдая из типографии, как медленно, прихрамывая переходил он улицу, говорили:

— Опять чепуриться пошел, старый хрен!

И действительно, Кирилл Адамченко каждые три дня аккуратно навещал парикмахерскую на той стороне улицы, возле сгоревшего каменного дома. Посмеивались над стариком безобидно, так как уважали его за умельство, за большой стаж работы, за покладистый характер. Иногда и в глаза говорили ему:

— Не собираешься ли в сваты идти, Кирилл Михайлович, очень уж прихорашиваешься?

— А почему бы мне действительно не посвататься? — поглаживая казацкие усы, отвечал он.— Но при чем тут сваты? Ты рабочий человек? — задавал он встречный вопрос своему собеседнику и сам отвечал за него: — Конечно, рабочий. А если рабочий, то должен высоко свою марку нести — и в работе, и во всем другом… А то оброс космами, в самый раз воробьев тобой пугать на огороде… Ну, а некото-о-рым нравится видеть перед собой таких косматых и называть их дикарями. Хозяева наши — культурная нация, они уважают чистоту и порядок. А ты со своими сватами…— И, лукаво подмигнув собеседнику, старик шел к своей машине.

Вот и пойми ты его. Одни говорили, что с ним нужно обходиться осторожно,— может, он своей аккуратностью и действительно хочет к немцам подладиться, так сказать выслужиться перед ними. Другие ничего не говорили, только посмеивались про себя. Третьим было все равно: их хата с краю, пусть себе и выслуживается, велика забота.

… И вот сидит он на стуле в парикмахерской, болезненно морщится, если бритва готова отхватить вместе с жесткой щетиной и кусок щеки.

— Вас не беспокоит? — кисло спрашивает парикмахер, такой же инвалид, как и Адамченко, и выжидательно вглядывается в его глаза.

— Да не только беспокоит, а дерет, как выщербленная пила. Точи свой инструмент!

Пока парикмахер точит бритву, Адамченко, будто поправляя свою деревяшку, ловко достает из нее скомканный кусочек бумаги.

— Последний, передать нужно сегодня же.

— Хорошо…— отвечает парикмахер и быстро прячет кусочек бумаги в свою деревянную ногу.

Вот так листик за листиком — то в виде гранок, то в виде приправочных оттисков целых листов — вышла из типографии брошюра, лежавшая за семью печатями в сейфах шефа типографии и предназначенная для штаба немецких армий. Брошюра, прошедшая через руки Адамченки — грязноватая, запачканная типографской краской, испещренная корректорскими значками,— не имела такого красивого вида, как та, которая лежала в сейфах. Но, видно, не внешний вид привлекал к ней внимание некоторых людей в городе, мало кому известных из официальных особ и избегавших показываться в людных местах.

Ночью, при свете коптилки, изучалась каждая страница брошюры. Чьи-то старательные руки делали с нее копию на всякий случай. И, как это бывало всегда, каждый выходной день, один полицай, служивший в охране магистрата, выезжал на велосипеде за город, чтобы наведаться в родную деревню. Когда он приезжал домой, к нему приходил знакомый человек, чтобы расспросить о городских новостях. Если поблизости не было чужих, полицай доставал из боковины велосипедного руля свернутые в трубку бумаги и передавал их приятелю.

Полицай возвращался под вечер в город. А бумажный сверток шел все вперед и вперед, ближе к партизанскому штабу.

11

Астап наведывался к тетке Ганне обычно ночью, чтобы не наводить на нее лишних подозрений. Забирался во двор, осторожно стучал в окно.

— Снова, борода, явился! — сурово встречала его Ганна.

— А к кому же мне и являться, если не к такой уважаемой вдовице.

— Ты мне пошути еще, так сковородника заработаешь! Нашел время шуточками заниматься…— Но тут же смягчалась и с тревогой спрашивала: — Боже мой, пришел из леса и ничего толком не говоришь. Ну. как он там, хлопец мой, жив хоть?

— Жив и здоров и тебе приказал кланяться. Еще просил, чтоб поцеловал я тебя от его имени. Но вот не решаюсь.

— И где твои глаза, бесстыжий, чтоб говорить мне такую несусветицу. Я тут горюю одна, а он, сердечный, в лесу шатается. Как пошел, так рубашка одна на теле была, видно сотлела уже на плечах. И штаны еле держались…

— Не бедуй, Ганна. И хлопец твой цел, и штаны целы. А если и порвется одежина, так у нас девчат хватает, поправят.

— Некому язык тебе поправить, поставить на место. Зачем пришел? — уже грозно спрашивала тетка Ганна.

– Интерес есть. Должна ты мне завтра в город сходить.

И Астап подробно сообщал о поручении батьки Мирона.

— Вот так бы сразу и говорил, а то плетет разную чушь. Что ж, если нужно, значит, нужно… А ты уж, Астапчик, сделай милость, передай моему хоть пару белья. Да, может, прихватил бы с собой его праздничные сапоги,— видно, те у него в болотах ваших совсем сопрели. Да еще кусочек сала возьми, яичек десяток.

— Ну давай, да поскорей, некогда мне здесь особенно задерживаться. Ты не забыла хоть о том, что приказано тебе?

— Где же я забуду. Передай Мирону, что все будет сделано как следует.

И тетка Ганна делала. Взяв с собой сыра, масла (немцы не брали у нее корову, как у потерпевшей от партизан), десятка два яичек да бутыль молока, шла утром в город. Она успевала побывать на базаре и обойти все важнейшие учреждения, чтобы дать жару, как она говорила, всем этим бобикам и их начальникам. Всякий раз, придя в город, она наведывалась в полицию и магистрат. В полицию заходила, чтобы узнать, сделано ли что-нибудь, выяснено ли хоть, где похоронены косточки Сымона, так жестоко потерпевшего за свою верную службу. В магистрате она преодолевала все препятствия, чинимые секретаршами, добиралась до самого бургомистра. К нему заходила она поговорить о своем «способии», что оно очень маленькое и что нужно его увеличить.

Бургомистр, вытирая платочком лысину, старался доказать, что ее просьба не по адресу, что ей надо обратиться в волость. Ведь здесь магистрат, а магистрат существует для города, а не для деревни.

На такие доводы тетка Ганна резонно отвечала:

— Если бы не деревня, то вы здесь, в городе, давно бы от голоду богу душу отдали. Вот и мой муж погиб, заготавливая хлеб для вас.

Постовые полицаи и полицейские патрули на дорогах, заметив высокую, худощавую тетку Ганну с неизменной корзинкой в руках, считали за лучшее не связываться с нею. Как-то однажды новый полицай, который лично не знал тетки Ганны, сунулся лапой в ее кошелку, но получил такую оплеуху, что едва устоял на ногах. Он схватился за пистолет, но приятели предостерегли его.

— Ты, сопляк, брось привычку в чужое добро лазить. И игрушка твоя не поможет, если я захочу голову тебе скрутить,— гневно и строго осекла она полицая.

Несколько раз посетила тетка Ганна и Бруно Шмульке с небольшими поручениями от батьки Мирона и дяди Кости. Когда впервые пришла к нему, он утратил покой на целую неделю и чувствовал себя так, будто висел между небом и землей. Вошла она утром на кухню к жене Шмульке, предложила ей яичек и молока купить. Хозяйка очень обрадовалась такому случаю — на базаре было пустовато, продавались большей частью прошлогодняя капуста и такие же огурцы, лук да свежий щавель. Видно, на таком питании совсем захирела пышная когда-то мадам Шмульке.

Женщины поговорили немного о том о сем, остерегаясь друг друга. И совсем насторожилась мадам Шмульке, когда Ганна спросила:

— А хозяин ваш дома?

— Дома. На работу ему еще через час. А разве у вас дело к нему какое-нибудь?

— Есть небольшое. Как же мне к нему пройти?

— А я позову.

Не успела тетка Ганна и рта раскрыть, чтобы сказать, что она и сама может пройти к нему, как Шмульке скрылась за дверью. Спустя минуту на пороге по* явился и сам Шмульке.

— Добрый день! — приветствовала его тетка Ганна, встав со скамейки.

— Добрый день! — Шмульке жмурился, присматриваясь к женщине.— Извините, что-то не могу вспомнить.

— Где же вам знать всех, уважаемый господин Шмульке. Хорошо, что вас все знают. И я вот знаю…

— О, да, да…— немного растерялся Шмульке, явно польщенный словами Ганны.

— Вы, видно, по какому-то делу ко мне. Пожалуйста, присаживайтесь.

— Мне нужно поговорить с вами с глазу на глаз., господин Шмульке,— и тетка Ганна выразительно глянула на его супругу.

— У меня от жены особых секретов нет. Говорите, какое там у вас дело ко мне.

— Нет, господин Шмульке, я уже сказала, что могу говорить только с глазу на глаз.

— Гм… Ну что же, входите.

Когда в угловой комнатке они уселись на стареньких стульях, тетка Ганна сразу принялась за дело:

— Вот что, уважаемый господин Шмульке. Вы должны достать… подождите, вот где-то у меня и списочек есть…

Из только ей известных тайников извлекла она листик бумаги.

— Вот читайте, тут перечислено все, что вы должны достать.

— Подождите, подождите, не ошиблись ли вы случайно адресом? Ведь здесь не магазин и не торговая контора… Почему слесарный инструмент?..

— Инструмент вы должны достать в депо.

— Или я потерял рассудок, или кто другой, но я ничего не понимаю. Какой инструмент, кому инструмент?

— Какой — там написано. А кому — могу сказать: па-а-ртизанам.

Шмульке подскочил будто ужаленный.

— Ты, видно, ошалела, баба! — с перепугу аж на «ты» перешел.— Да я вот позову сейчас полицая, и ты очутишься на виселице за одни такие слова.

— А я думаю: не позовешь. Если тебе дороги твои потроха, то этого ты не сделаешь. Иначе и сам очутишься там.

— Боже мой, от кого ты пришла?

— От дяди Кости. Понимаешь, от дяди Кости!…

Шмульке словно увял и, утратив свой боевой, грозный вид, молча сел на стул. Вздохнул, сказал с укоризной:

— Почему же вам не сказать сразу, от кого вы пришли?

— Посмотреть хотела, что вы за человек такой. Шмульке, Шмульке, а кто такой Шмульке — первый раз вижу. Вот и знакомы будем.

— Когда нужно все? И куда доставить?

— Думаю, что дней десять хватит на это. Инструмент, как мне сказали, не бог весть какой, управитесь.

— Ах, боже мой…—вздохнул еще раз Шмульке, но теперь не так тяжело,— Что же я своей жене скажу? Она же спросит, какие это секреты у меня с вами.

— Подумаешь, забота! Ну, скажите, что приходила к вам повидаться старая симпатия.

— Ах, вам шутки все. А у меня дети, у меня семья… Этим не шутят.

— Вот что,—уже серьезно добавила Ганна,— скажите ей просто, что приходила крестьянка, предлагала теленка купить. А продажа телят теперь немцами запрещена. Вы, конечно, отказались. Вот и все.

— Как это правильно вы говорите,— повеселел Шмульке.— Я никогда до этого не додумался бы…

Тетка Ганна ушла. Конечно, жена сразу спросила Шмульке, зачем приходила незнакомая женщина. И если бы знал Шмульке, что одно упоминание о теленке может вызвать такую бурю со стороны его половины, он, видимо, придумал бы другую версию. Чего только не наговорила она ему. И тюфяк, и увалень, и детям своим неприятель.

— Иди догони, пока не поздно, не то другие купят!

Что тут поделаешь. Пошел, лишь бы как-нибудь отцепиться. Видел, как мелькала впереди пестрая Ганнина кофта. Прошел с квартал и чуть не остолбенел от неожиданности: своими собственными глазами увидел, как тетка самым решительным шагом направилась в полицейскую управу. Даже холодный пот выступил на лбу и дух заняло. Он быстро шмыгнул в переулок, чтобы не видели его на улице, чтобы не заметили, не дай бог, из окон полицейской управы. Шмульке так растерялся, что с полчаса слонялся по боковой улице, осторожно наблюдая из-за вишняков за своим двором — не появились ли там полицаи, не слышно ли там какого-нибудь шума?

Шмульке хорошо знал дядю Костю, знал, что тот не бросает слов на ветер.

Именно потому он и согласился на предложение тетки Ганны. Согласился не только от страха. Может, у него, у Шмульке, и были кое-какие неправильные мысли в то время, когда рвались над станцией первые бомбы. Чего только не пережил он с начала войны! О чем только не думал! Не очень рад он был своим соотечественникам. Они называли его, Шмульке, фольксдойче, немцем второго сорта. Кто же они, эти Первосортные? Подлые убийцы, грабители…

Но эта женщина… Не провокация ли здесь?

Пожалуй, впервые в жизни Шмульке пошел на работу без завтрака. Не было времени, да и не хотелось лишний раз затевать разговор с женой. Вчера просто сказал ей, что не догнал старуху, и тут же утешил, что она еще когда-нибудь зайдет к ним.

… Сегодня у тетки Ганны было довольно-таки деликатное поручение. Она и прежде изредка встречалась с этой чернявой девчиной. Как звали девушку и где она жила, тетка Ганна не знала. Не успела она усесться на базарчике, как подошла чернявая купить у нее горсточки две щавеля.

— А молока разве не будешь брать? — спросила тетка Ганна.

— Вот неудача, посуду забыла.

— Беда невелика, я могу и на квартиру занести.

— Нет, что вы, не нужно, зачем такие хлопоты!

— А, какие тут хлопоты…—Тетка посмотрела на девушку, и та догадалась.

— Ну хорошо. Спасибо вам! Тут недалеко… Конечно, Ганна и не собиралась идти на квартиру.

Свернув в первую же тихую улицу, они пошли медленно.

— Вот что, девушка, должна передать тебе, чтоб ты была поласковее с этим самым… Цайтом…

— И все?

— Все. Ты уже сама там разберись. Так и сказали, чтоб была ты ласковая с Цайтом. Ну конечно, в меру ласковая. Так и сказали. А что дальше тебе нужно будет делать, о том передам в другой раз… Ну, так будь здоровенька!

Тетка Ганна исчезла в переулке. Вера зашла на квартиру, бросила в кухне свертки. Она так погрузилась в свои думы, что не заметила, как мать приготовила завтрак.

— Садись за стол, чего задумалась? — напомнила мать.

— Нездоровится что-то.

Вера думала о новом поручении. Если раньше к ней совсем не обращались оттуда, где жила ее подруга Надя, у нее появлялось ощущение, будто ее навсегда бросили в темное и глухое подземелье, откуда ей никогда не выбраться. И вот уже месяца два она время от времени слышит голос из лесного края. Вера выполнила несколько поручений. Догадалась передать туда кое-какие материалы, которые показались ей интересными и полезными для партизан. Это были списки некоторых учеников — выпускников школы, о которых узнала — из разговоров в конторе, из случайных реплик начальства,— что они самые активные, а поэтому и наиболее опасные для тех, кто живет сейчас в лесах.

После этого ощутимо изменилась жизнь Веры. Правда, она так же ходила на работу, так же выслушивала частые упреки матери, так же аккуратно выполняла поручения своего немецкого начальства. Но во взгляде уже исчезло выражение скорбной безнадежности.

Хорошее настроение Веры на какое-то время испортилось, когда однажды в расклеенной по городу партизанской листовке, в которой клеймились позором фашистские наймиты, как предатели Родины, среди их имен она прочитала и свою фамилию. Конечно, это больно ранило ее сердце, и она вдосталь наплакалась дома. Плакала не потому, что ей, наряду с другими перечисленными в листовке лицами, угрожали партизаны. Кто-кто, а она хорошо знала, почем} появилась ее фамилия в листовке. Но то, что ее имя могло стоять рядом с именами людей, запятнавших себя самыми гнусными делами, нарушало покой, приносило мучения.

Листовку прочитал и Вейс. Он поздравил Веру:

— Видите, видите, и вам угрожают эти бандиты!

— А что я им сделала? — с детской наивностью спросила она.

— Как что? Вы думали, что они мстят только виновным?

— Боже мой, я так боюсь..? Они же меня убьют…—-о и Вера заплакала так естественно, с таким отчаянием, что даже Вейс, которому чужды были тонкие переживания, посочувствовал ей.

Вскоре и Цайт, войдя в комнату и узнав о причине слез девушки, начал ее утешать.

— А не лучше ли было бы вам, уважаемая Вера, совсем перебраться в школу, нашли бы здесь для вас свободную комнатку.

— Нет, нет… Я прошу вас, не беспокойтесь обо мне. Я не бургомистр города, которому нужна специальная охрана.

Цайт и Вейс удалились в коридор. Зашли в кабинет Вейса.

— Вы держите ее обычной переводчицей? — спросил Цайт.

— А что я мог сделать, у меня не было других вакансий.

— Это называется, уважаемый Вейс, неправильное использование людей. Вы проверили ее, она имеет способности, образование, почему же не поручить более важной работы? И нужно поручить.

Так произошли некоторые служебные перемены в жизни Веры. Ей начали давать более ответственные поручения в школе, которая носила скромное название школы служащих лесных заповедников. Школа помещалась в бывшем профсоюзном доме отдыха — в полкилометре от города, на берегу реки. В старом тенистом парке было разбросано несколько одноэтажных и двухэтажных деревянных зданий, занятых под разные службы и под жилье «будущих лесных служащих». К парку примыкал огромный плодовый сад. Главное здание стояло на высоком холме, переходившем в крутой обрыв над рекой, заросший орешником и небольшими дубками. Ровный песчаный берег внизу был когда-то уютным пляжем. За рекой простирались безграничные луга, кое-где прорезанные голубыми затоками, речушками и неглубокой извилистой старицей. Берега старицы и речушек заросли лозняком, ольшаником, которые тянулись сплошным темно-зеленым массивом до синеющей полоски леса на горизонте. На холмиках виднелись дубы. Утром, когда белый туман курился над лугом, их зеленые громады будто повисали в воздухе и, казалось, становились все выше и выше, поднимаясь вместе с солнцем, под которым никли полоски тумана и зажигались мириадами блесток росные травы. Километрах в двух-трех от парка по течению реки лес подходил к ее берегам, заросшим густым лозняком, склонявшимся до самой воды.

Если Цайту случалось останавливаться в школе на несколько дней, он любил рано просыпаться, чтобы встретить на крутом берегу реки восход солнца. Взяв полотенце, спускался с кручи на золотистый песок и, быстро раздевшись, бросался с разбега в быструю прозрачную воду, делал несколько коротких заплывов.

Цайт подбивал и Вейса на эти утренние купанья. Но Вейс любил поспать и не представлял себе, как может человек ни свет ни заря оставить теплую постель и нырять в воду, над которой завиваются кудряшки тумана и в которой еще, казалось, плавают прозрачные льдинки, до того она зябкая и кусачая. Если уж купаться, то лучше, когда солнце к полудню хорошо согреет воду и когда так приятно бывает полежать в горячем, как зола, песке. Да и не сказать, чтобы безопасно было на этом пляже. Совсем недавно, когда купалась одна из групп школы, откуда-то с луга, из дальних кустов послышались выстрелы. В результате два кандидата в будущие лесные служащие были убиты среди белого дня, а тех, кто стрелял, так и не поймали. Да где ты их поймаешь! А когда однажды ночью сгорело одно из помещений школы, стоявшее возле самой реки, пришлось весь пляж оплести колючей проволокой в несколько рядов, а территорию школы огородить высоким деревянным забором.

В девять часов, когда в конторе появлялась Вера, солнце уже было высоко. С заречных лугов, над которыми переливалось трепетное марево, доходили сюда такие запахи разных цветов и трав, что Цайт, появившись в канцелярии и поздоровавшись, открывал дверь на балкон.

— Вы полюбуйтесь, Вера, на эту красоту!

Вера выходила на балкон, откуда открывался широкий вид на заречные просторы.

— Вы видите?

— Вижу, господин Цайт, это действительно красиво.

— Хо… красиво… Это сказано скупо. Это больше чем красиво. Вы дышите! Дышите полной грудью. Вы чувствуете что-нибудь?

— Чувствую… Оттуда доносятся приятные запахи.

— Не только приятные, Вера, а здоровые. Это не только аромат, это бальзам… который восстанавливает силы, возвращает молодость. Я чувствую, как молодеет мое сердце, как начинает оно биться сильней и сильней. Не верите? Дайте вашу –руку, Вера, и прикоснитесь ею к моей груди. Вы слышите?

«Будь более ласкова с Цайтом», — вспоминает Вера слова тетки Ганны. Она протягивает руку, и сам Цайт прикладывает ее к своему сердцу.

— Слышите? — Лицо Цайта сияет, как хорошо начищенный самовар.

— Слышу… А может, вам, господин Цайт, лучше принять сейчас какие-нибудь сердечные капли, оно так лихорадочно бьется…— с деланной тревогой говорит девушка.

— О-о… вы милая шутница! Никакие лекарства мне теперь не нужны. Я вижу вас, а вы… вы… самый лучший бальзам, который вылечит любое сердце, любую рану,—господин Цайт делает небольшую паузу,—нанесенную вами…

Вера делает вид, что не слышит этих слов. Она смотрит с балкона вниз, на дорожку, где идет Вейс.

— Пора начинать работу, господин Цайт, вон господин Вейс уже пошел на занятия.

— А что ему делать, нашему Вейсу, кроме служебных занятий? И на что он больше способен, наш славный индюк?

— Вы злословите… Разве так можно делать, уважаемый господин Цайт?

— О, славная хитрунья! — Цайт торопливо целует руку девушки.— Я ведь ничего худого не говорю о нашем Вейсе. Он неплохой человек, и я уважаю его. Но согласитесь, что он немножечко, немножечко…

— Не понимаю вас.

— Что же тут понимать? Сколько времени знает вас, работает вместе с вами и не замечает, не ценит, не видит, какая чудесная жемчужина рядом а ним. А этой жемчужине нужна такая же чудесная оправа…

Господин Цайт пытается еще раз взять Веру за руку. Но девушка так мило грозит ему пальчиком:

— Работать, работать, господин Цайт! — и исчезает? в дверях.

— Ваша правда, хитрунья! Мы не должны забывать о делах!

Цайт идет на занятия. Работы много. Школа «служащих лесных заповедников» имеет несколько отделений. За всеми нужно присмотреть, дать программу, подобрать людей. Вся учебная часть находится под его командой. Вейс занят больше хозяйственными делами и подбором совместно с гестапо кадров для отделения, обслуживающего местные, так сказать, нужды. Это отделение самое младшее в школе. Сюда подбирают людей из бывших уголовников, привозят и заложников — родственников тех людей, что сидят в тюрьмах. Занятия на отделении продолжаются недолго, каких-нибудь две-три недели. Затем курсантов рассылают по зонам, чтобы пробирались в партизанские отряды, вынюхивали, доносили, вредили, наводили карательные экспедиции на партизанские базы. Здесь же, в школе, за кирпичной стеной гаража, расстреливали иногда тех, кто провинился или был безнадежно упрям и отказывался от не совсем чистых обязанностей «служащего лесных заповедников». Старшим отделением непосредственно руководил армейский штаб. Отсюда «воспитанников» небольшими партиями — по два, три человека — отвозили на аэродром, где немного обучали обращению с парашютами, и затем перебрасывали на самолетах за линию фронта. Это было самое беспокойное отделение, где Цайту приходилось иногда заниматься с каждым в отдельности. Здесь группировались самые преданные и проверенные кадры, которые действительно готовы служить не за страх, а за совесть. И все же требовалось много и времени и забот, чтобы подготовить ловких и надежных лазутчиков.

Вера работала в канцелярии, сидела над списками, сметами, проектами.

Перед нею лежали разные документы — Цайт доверял ей многие дела,— но было строго запрещено (оттуда, из-за речки) делать какие-нибудь выписки, копии. «Только запоминай, только запоминай, да передавай по две, по три фамилии, иначе погибнешь от самой небольшой ошибки».

Она просила через тетку Ганну, чтоб освободили ее как можно скорее из этого пекла, в котором прожила она почти год. Сколько страданий пришлось перенести ей, пока удалось поставить определенную границу в своих отношениях с Вейсом. Теперь надоедливо каждый день пристает со своими высокими, или, как говорит он, рыцарскими, чувствами сам главный шеф школы Цайт. Он следит за каждым ее шагом, опротивел своими комплиментами. Он даже преподнес ей подарок, от которого Вера категорически отказалась, конечно стараясь при этом быть и ласковой и деликатной.

Цайт мог и обидеться. Но, судя по тому, что он сделался еще более внимательным и предупредительным, видно было, что он высоко оценил этот жест девушки.

— Я очень рад, что знаком с такой славной, милой и… пристойной девушкой.

А на все ее просьбы перебраться туда, за реку, Вере ответили, чтоб она еще немного потерпела.

12

Постебунчик хлопотал у костра. Не спуская глаз с котелка, висевшего на небольшом козелке, он ловко покручивал на углях сковородку. На ней шипело сало.

На старом куске брезента лежал рядом Байсак и, вдыхая аппетитные запахи, грустно вздыхал.

— Не вздыхай, торопиться особенно некуда, успеешь.

Вскоре Постебунчик взял чистый березовый прутик, воткнул его в котелок.

— Ну, готова. Сейчас отцежу, и пожалуйста, занимайте места за столом.

Байсак и Постебунчик, которого хлопцы прозвали Поцелуйчиком после его трагических приключений с радиошифровкой, жили в большом согласии. Им поручили ответственную работу — строительство партизанского аэродрома. Байсака назначили начальником строительства, он же — главный инженер и техник. Постебунчик был его помощником, руководил всеми хозяйственными делами, занимался непосредственно с людьми, приходившими из ближайших деревень на строительство. На своих новых должностях оба они проявили себя способными организаторами, и вчера, после того как официально был принят аэродром, Соколич объявил им благодарность, Байсака назначил начальником аэродрома.

За время строительства Байсак и Постебунчик так подружились, что и жили вместе в одном шалаше, и еду готовили по очереди.

Они собирались уже отдохнуть, чтобы отоспаться после ночной работы, как вдруг услыхали перестрелку, Стреляли недалеко.

— Что бы такое могло случиться? — проговорил Байсак и быстро поднялся со своей постели — обыкновенного мешка, набитого соломой. За ним поднялся и Постебунчик. Стреляли на юге. Аэродром окружали со всех сторон непроходимые болота, только кое-где проложены были незаметные, хорошо замаскированные кладки, да с севера — там было посуше — провели такую же незаметную гать, по которой можно было проехать и верхом на коне и с возом. Во всяком случае, следовало остерегаться, чтобы на эту гать не попала нога чужака. На краю поляны в густом орешнике — несколько шалашей, с больными и ранеными, привезенными сюда для отправки самолетом на Большую землю. За ними присматривали доктор и несколько сандружинниц. Нужно было позаботиться, чтобы людям ничто не угрожало. Байсак предупредил доктора, а Постебунчика послал в отряд Свистуна, чтобы оттуда прислали людей для переноски раненых и эвакуации кое-какого имущества в случае серьезной опасности.

Стрельба приближалась. Вскоре над тем местом, откуда доносились выстрелы, поднялись клубы густого дыма. Они быстро превращались в широкую тучу, сквозь которую едва-едва пробивалось солнце.

Байсак переправился по кладкам через болото и редким сосняком стал пробираться на юг, держась глухих лесных тропинок, очень хорошо ему знакомых. Потом он перебрался в мелкий ольшаник, за которым начинались песчаные холмики, заросшие кустарником, а за ними тянулось ровное поле, на котором изредка попадались дубы и, как стога сена, возвышались груши-дички. С холмиков был хорошо виден большой пожар в селе. Горело хат десять. Вооружившись биноклем, с которым Байсак никогда не разлучался, он заметил восточнее села серо-зеленые фигурки немецких солдат. Они делали перебежки, торопливо окапывались. Еще дальше, на восток, под самым лесом виднелись грузовики, с которых немцы били из минометов. Слышались разрывы мин. К западу от села можно было разглядеть людей, бежавших с разными узелками в сторону небольшой речушки. Кое-кто гнал домашний скот.

Партизаны держались в селе. Их цепи раскинулись на огородах и на поле за селом.

Вглядываясь в бинокль, Байсак заметил, как за огородами к западу от села пронеслись две батарейные упряжки.

Байсак знал, что Капуша отбил недавно у немцев две легкие пушки. Теперь он пускал свою батарею в ход. Пушки повернулись на высоком пригорке и начали бить прямой наводкой по грузовикам с минометами. Вскоре один из грузовиков густо задымил, и за клубами дыма показалось пламя. От грузовика во все стороны разбегались серо-зеленые фигурки. Два ближайших к селу грузовика мчались по полю дальше от леса, а один двинулся к песчаным холмикам, на одном из которых стоял Байсак. Неподалеку от него грузовик остановился. Байсак невольно потянулся к карабину, своему неразлучному спутнику. Спрятавшись за кустом можжевельника, он начал бить по грузовику, целясь в кабинку. Выстрелил несколько раз. И тут же услышал свист мины, которая пролетела над ним и шлепнулась где-то недалеко за холмиком, обдав его волной густого горячего воздуха. За первой миной разорвалась вторая, третья. Байсак, прижимаясь к земле и прячась за кустами, сделал перебежку и спрятался на развесистый куст можжевельника. Он увидел, как о грузовика, откуда по нем стреляли и который стоял почему-то на месте, соскочили три гитлеровца и бросились к лесу. От партизанской пушки бежало к грузовику несколько человек, видно автоматчики, потому что из-за дальности расстояния они не стреляли. Баи* сак поднялся и пошел к пушке. Навстречу ему двигалась группа конных партизан. Когда они приблизились, Байсак узнал Соколича, Андреева, Бохана и нескольких ординарцев.

— А, сам начальник аэродрома явился! — улыбнулся Соколич. — Это так аэродром стережешь?

— Выясняю боевые обстоятельства, Василий Иванович.

— Выяснять выясняй, но немцев на себя не приманивай. Это по тебе они из миномета хлопнули?

— Возможно, и по мне.

— Однако грузовичок ты им, видно, подпортил, а может, водителя вывел из строя. Вот что, Байсак! Ты хотел выяснить обстоятельства, так вот они: немецкий батальон чуть было не захватил село, хотел прорваться

К местечку, где наши обложили другой батальон этого полка. Пропустить нам туда его, как ты догадываешься, не очень хочется. И нужно нам его не только не пропустить, а списать, что называется, со счета. А у нас под руками всего два отряда. Пока подойдет вызванный мною еще один отряд, придется долго провозиться с гитлеровцами, а они еще, чего доброго, могут вызвать подмогу. За свои аэродром ты не беспокойся, туда мы гитлеровцев не пустим. А теперь тебе боевая задача: бери ординарца… Сомик, дай командиру коня и сам с командиром поедешь… Так вот, товарищ Байсак, через двадцать минут ты будешь у Свистуна. Если он будет медлить с выполнением боевого приказа, то обещай ему не меньше чем расстрел. А приказ такой: пройти кустарником и вон из того леса, куда спрятались грузовики, ударить гитлеровцам в тыл. А мы нажмем им в лоб и с левого фланга. Прижмем к болоту. Ясно?

— Ясно, товарищ командир.

— Сомика пришлешь сразу ко мне с докладом. А сам проследи, как Свистун будет выполнять приказ. Ну, в дорогу!

Густое облако пыли взвилось за всадниками и все уменьшалось и уменьшалось, пока не исчезло совсем на зелеными кустами.

А тем временем Постебунчик переживал не совсем приятные минуты. Когда он пешком, быстрым аллюром, добрался до базы Свистуна, его долго не пускали.

Наконец настойчивость победила, часовые обыскали его, и один из них повел к землянке командира.

Постебунчик постучал в дверь.

— Кого там черт несет? Ну?

Попав с яркого дневного света в полумрак землянки, Постебунчик силился разглядеть, куда идти, и неожиданно наступил то ли на метелку, — то ли на палку: что-то упало, послышался звон разбитого стакана.

Постебунчик с перепугу собрался было повернуть Обратно, но чей-то злой, громкий голос приковал его к порогу:

— Ты кто, чтобы без доклада ко мне входить? Документы!

Постебунчик растерянно оглянулся. Только теперь, хорошо присмотревшись, он заметил двух человек, сидевших за столом. Перед ними стояла мутноватая бутыль, стакан. Осколки другого стакана валялись под столом.

— У меня, товарищ командир, никаких документов с собой нет. Но я… меня… Я…

— Что ты мне тут заякал?

И вскоре Постебунчик почувствовал, что воротник его гимнастерки очутился в довольно дюжих руках. А еще через полминуты он, не сказать чтобы по своей воле, очутился на дворе.

— Эй там, часовые, возьмите этого бродягу под замок, в холодную. А там разберем,—может, шпион какой-нибудь бродит здесь.

У Постебунчика мороз пошел по коже.

Свистун тем временем не переставал пить. С утра он собирался вывести свой отряд по приказу, присланному Соколичем. Выстроил партизан по боевой тревоге и уже вот-вот готов был двинуться. Но делал все так медленно, что построенные им в походную колонну роты расплылись, приобрел снова небоевой вид, и он прошелся несколько раз перед рядами с отборной матерщиной. Потом возился около коня, все поправлял подпруги и ругался с ординарцами, с хлопцами из охраны. Пошел в землянку искать бинокль. А тут как раз и подвернулся Збыневский, который недели две не появлялся в отряде. Разговорились, выпили по случаю встречи по одной, по второй. А затем Свистун махнул на все рукой:

— А черт его бери с его приказами! Что он мне, начальник, чтобы мне посылать приказы? Я сам себе начальник, хочу воюю, хочу нет.

После четвертой чарки Свистун вышел из землянки и отдал громкую команду.

— Отставить! Похода не будет!

Кое-кто из командиров недоуменно посмотрели друг на друга. Иным пришелся по вкусу такой приказ, и они распустили свои роты и взводы. Поскольку стрельба не утихала, командиры предупредили бойцов, чтобы они были наготове и могли в каждую минуту выступить, если будет необходимо. Два командира выслали без ведома Свистуна разведку, чтобы не попасть случайно по вине пьяного человека в западню.

А тем временем к Свистуну в землянку заглянули его ближайшие приятели, и там, как говорится, шел дым коромыслом.

В это время и явились в отряд Байсак и Сомик. Часовые не хотели пропускать их, но Байсак пришпорил коня. Тот взвился на дыбы, и часовые едва успели отскочить в сторону, когда Байсак, крикнув: «Что вы, разве не слышите пароль, раззявы?» — вихрем промчался мимо них. В клубах пыли промелькнул за ним следом и Сомик.

— Где командир? — резко осадив коня, спросил Байсак хлопцев, сидевших прямо на траве возле землянки, которая выделялась среди других аккуратно сбитой дверью и чисто подметенной площадкой перед нею.

— Командир тут,—проговорил хлопец, показав глазами на дверь.— Но он приказал никого не принимать, занят.

— Хорошо…— Байсак соскочил с седла и, бросив поводья своего коня Сомику, направился к землянке.

Стукнув для проформы в дверь, решительно вошел в землянку. Густой табачный дым облаком вырвался оттуда.

Хлопцы из охраны, сидевшие возле землянки, улыбнувшись, переглянулись между собой. Кто-то восхищенно сказал:

— Ну, жди опять спектакля! — а затем спросил Сомика: — Откуда, парень, будешь?

— Много будешь знать, скоро состаришься…

— Смотри ты, еле в седле сидит, всю шею коню расклевал носом, а еще огрызается!

— Молодой, а остроносый. Таким бы носом в самый раз лапти подплетать…

— Сломается…— понуро заметил третий и лениво цвиркнул слюной через губу, на которой чудом держался, дотлевая, огарок цигарки.

Очень хотелось Сомику огрызнуться, но он смол-нал, придавая своему лицу выражение величественного спокойствия и безграничного презрения к сидящим на траве.

— Ну, ну, не балуй! — прикрикнул он на коня, который нетерпеливо бил ногой и злобно мотал хвостом, отбиваясь от надоедливых слепней и оводов.

— И на каких же ты харчах, казак, что такой худущий? Вы поглядите, хлопцы, на чем только эти потертые штанишки держатся, вся корма светится…

Тут уж Сомик не стерпел:

— Вы не протрите, лежебоки! Вишь ты, какие ямы вылежали, лодыри…

Заворошились хлопцы, как потревоженный улей.

— Вы слышали, что сказал этот дятел? Стащить его с седла да всыпать горячих!

Неизвестно, чем бы окончилась дискуссия, если бы не страшная лень, приковавшая хлопцев из охраны Свистуна к мягкой мураве. К тому же еще новые события отвлекли их внимание от персоны Сомика.

В землянке Байсак застал настоящий ералаш. Свистун бил кулаком по столу, что-то доказывая своим собеседникам.

Байсак, вглядываясь в лица присутствующих, громко сказал:

— Мне к товарищу Свистуну!

Ему несколько раз пришлось повторить, пока наконец его услыхали.

— Кто там? Кого еще черт припер? — послышался недовольный голос Свистуна, и он всей пятерней поправил космы волос, падавшие на потный, покрасневший лоб.

— Я к вам, товарищ Свистун!

— Тут никаких для тебя Свистунов нет, тут командир отряда, понимаешь ты?

— Я к вам, товарищ командир…,

— Это дело другое, а то… [— Я от Соколича к вам«

— От КОГО?

— От Соколича. Выполнили ли вы его приказ, полученный вами утром?

— Приказ? — задумался на минуту Свистун. Какие-то мысли испещрили морщинами его лоб. Он потер его тыльной стороной ладони.— Ты все с этими приказами… Ну скажи там: выполню… а может, не выполню… Как захочу, так и будет сделано…

— Я должен передать дополнительное распоряжение командира соединения: за невыполнение приказа вам будет угрожать расстрел.

Свистун приподнялся из-за стола.

— Да я сейчас просушу твои мозги на солнце, если в них плесень завелась. Как ты осмелился оскорблять меня? — Свистун двинулся к Байсаку, но споткнулся и полетел бы вверх тормашками, если бы его не подхватили услужливые руки. Байсака окружили, обезоружили. Свистун сидел уже на лавке и, тяжело дыша, все ругался.

— Вывести его, чтоб не мозолил мне глаза. Байсака повели под руки. Увидев это, Сомик сорвал было с плеча автомат.

— Я их в капусту изничтожу, товарищ Байсак!

Но тот категорически запретил ему делать это и громко приказал:

— Скачи, Сомик!

Сомик не привык долго раздумывать. Его буланая лошадка взвилась как вихрь, и не успел никто схватиться за винтовку, как Сомика и след простыл.

Соколич вместе с группой своих партизан тушил пожар, старался не дать огню распространиться дальше. В одном конце села тушили пожар, в другом еще слышалась редкая ружейная перестрелка, в которую временами включался басовитый перестук партизанского пулемета. Немцы окопались на бугорке, примерно за километр от села, и, видно, надеялись на подкрепление.

В ту минуту, когда Соколич советовался с Андреевым о перегруппировке отрядов, подскакал на взмыленном коне Сомик.

— Разрешите доложить, Свистун приказа не выполнил. Он бунтует. И вообще весь его штаб пьяный. Байсака арестовали,— выпалил одним духом Сомик.

— А как же ты?

— Байсак приказал доложить. Я едва убежал. Соколич, Андреев и Бохан задали еще несколько вопросов Сомику: кто там пьяный, как ведут себя партизаны Свистуна.

Вскоре Соколич и Андреев в сопровождении двадцати конников ехали рысью в отряд Свистуна. Сомик меланхолично подгонял своего буланого, который отставал, утомившись за первые два рейса.

Часовые, заметив группу всадников, сочли за лучшее скрыться с глаз. Среди землянок толпились партизаны, с оружием и без оружия. Видно, здесь шло бурное обсуждение сегодняшних событий в отряде, связанных с арестами ни в чем не повинных людей. Партизаны, встречавшиеся по дороге, козыряли, но были и такие, которые посматривали исподлобья и считали за лучшее спрятаться за спины товарищей. Возле землянки Свистуна Сомик заметил все тех же хлопцев, которых видел здесь и раньше. Они по-прежнему сидели и скалили зубы. Правда, заметив подъехавших, они в один миг встали и, вытянувшись в струнку, как по команде взяли под козырек.

Соколич коротко поздоровался, спросил:

— Свистун здесь?

— Здесь, товарищ командир партизанского соединения! — молодцевато откозырял один из хлопцев.

— Позови его сейчас же сюда!

— Слушаюсь, есть позвать…

Некоторое время за дверью слышались страшный шум и причитания, что-то загрохотало так, словно швырнули в дверь табуреткой или еще чем.

Наконец дверь открылась и из нее выскочил как ошпаренный посланный Соколичем хлопец. За ним, тяжело сопя, будто задыхаясь, вышел Свистун, растерзанный, взлохмаченный, без шапки. Попав из темной землянки на дневной свет, он приложил ладонь ко лбу, жмурился, вглядываясь — кто приехал. За ним высунулось несколько таких же взлохмаченных голов и снова скрылось в землянке. Только два или три человека, показавшись из-за широкой спины Свистуна, торопливо шмыгнули в сторону и исчезли меж шалашей. Это были, видно, командиры. Андреев пошевелил только бровью, и четыре всадника разъехались в разные стороны: проследить, чтобы ни единая душа не выбралась из отряда.

Соколич и Андреев спешились. Со всех сторон собирались, подходили партизаны, командиры. Одни с оружием, другие без оружия. Все, видно, интересовались, чем кончится дело. Соколич приказал Свистуну:

— Подойдите ближе!

Свистун нехотя сделал несколько шагов, остановился.

— Я слушаю вас, товарищ командир…

— Как выполнили вы мой приказ?

Свистун молчал, только ходили желваки на его обветренном лице.

— Еще раз спрашиваю: выполнили вы мой приказ?

— Никаких я не знаю приказов.,

— Вы не виляйте. Я требую ясного ответа на мои вопросы.

— А что вы третируете меня, как последнего мальчишку? Кто я вам такой, чтобы меня так унижать? — разошелся Свистун.— И кто вы, наконец, кто вам дает право оскорблять боевых командиров?

— Об этом потом. А теперь я разговариваю не с мальчишкой, а с довольно взрослым мужчиной, который к тому же считается командиром отряда. Я предлагаю вам в последний раз: отвечайте как командир отряда, а не как шут…

Из толпы партизан послышались голоса:

— Какой он командир! Был командир, да с горелкой сплыл…

— Товарищи, друзья мои, боевые мои партизаны, не допустите надругательства над вашим командиром! Взять его, арестовать его! — с выхваченным револьвером Свистун ошалело бросился к Соколичу. Секунда, и он упал, пришитый пулей к земле. Соколич спокойно засовывал в кобуру пистолет. Из землянки выскочили еще два-три пьяных человека, на ходу расстегивая кобуры. Но они тут же упали на примятую траву. А Соколич уже вскочил на коня и крикнул на всю поляну:

— Всем советским партизанам и их честным командирам приказываю строиться в боевой порядок.

Люди засуетились, но в этой суете уже было начало порядка. Строились повзводно роты. Из землянок спешили опоздавшие, на ходу вскидывая на плечи винтовки, застегивая пояса с патронташами.

К Соколичу подбежала взволнованная, заплаканная девушка.

—. Василий Иванович… Товарищ командир! Товарищ…— несмело крикнула она.

— Вам что? — спросил Соколич.

— Там еще один враг…

— Где?

— Здесь, недалеко, — она показала на свою землянку, возле которой стояла пышная рябина.

Соколич глянул на Сомика, и тот сразу с двумя хлопцами бросился к землянке. Вскоре он выскочил оттуда:

— Да здесь никого нет!

— Ищите, он там, – тихо сказала девушка, делая какие-то таинственные знаки.

Когда Сомик снова вскочил В землянку, хлопцы показали ему на топчан. Топчан как топчан. По аккуратно застланной постели, по скромному букетику лесных цветов на столе в банке из-под консервов можно было догадаться, что здесь живет женщина. Но не это занимало теперь хлопцев. Из-под топчана торчали мужские сапоги. Вот они шевельнулись,— видимо, их владелец хотел спрятаться еще глубже от людских глаз. Но куда ты денешься…

— А ну, вылезай! — крикнул Сомик, не любивший долго церемониться.— Что ты делаешь там?

— Да ничего, знаете… Зажигалку, товарищи, потерял. Закатилась куда-то, ума не приложу…

Из-под топчана высунулись наконец ноги, потом спина, вся в соломенной трухе, за ней всклокоченная голова с довольно большой лысиной. Кряхтя, незнакомец поднялся с полу.

— Вот и я…

— Очень приятно! — сказал Сомик, но тут же сухо спросил: — Нашли свою зажигалку?

— Где ее найдешь…

Сомик подмигнул своим хлопцам. Один из них живо нырнул под топчан и вытащил оттуда небольшой пистолет и какой-то пакетик, завернутый в газету.

— Твоя зажигалка? — Сомик ткнул пистолетом под самый нос незнакомцу.

— Что вы, что вы…— испуганно заговорил он,— это же немецкий пистолет, «зауэр»…

— Хорошие у тебя глаза, разбираются в пистолетах!

— Ну, пошли! — скомандовал Сомик. Збыневский, а это был он, без особой охоты переступил порог землянки.

Тем временем Соколич занимался людьми, пировавшими в землянке Свистуна, и его охранниками, которых решили до разбора всего дела взять под арест. По одному выпускали их из двери. Унылые, хмурые, они покорно сдавали оружие. Их отводили в ту же землянку, из которой был освобожден Байсак.

Неподалеку уже стоял выстроенный отряд, готовый двинуться в путь. Андреев тихо спросил Соколича, кого послать с отрядом. Соколич вполголоса произнес какую-то фамилию.

— Что же, думаю — справится, — так же тихо ответил начальник штаба.

— Товарищ Байсак,— громко проговорил Соколич,— назначаю вас командиром этого отряда. Берите его и ведите на боевое задание. А какое оно — вы знаете.

— Слушаюсь, товарищ командир! — вытянулся, как пружина, Байсак, и в его хмурых всегда глазах, казалось, зажглись тысячи огоньков.

Нужно было видеть, с какой живостью метнулся Байсак к отряду.

Скоро послышался его звонкий голос:

— Отряд, слушай мою команду! на мной, ша-а-гом… марш!

Роты одна за другой двинулись с места.

Соколич еще оставался в отряде, когда к нему подвели Збыневского. Он имел очень растерянный вид. Щелки-глаза беспокойно перебегали с одного человека на другого, выражение лица менялось ежеминутно, на потной лысине, к которой прилипло несколько соломинок, мелькали солнечные блики. При виде Соколича все лицо его расплылось в сплошную улыбку.

— Добрый день, Василий Иванович,— заговорил он, показывая свои изъеденные и выщербленные зубы.

— Кто такой? — нахмурившись, спросил Соколич.

— Только что вытащили из-под топчана. Он там, видите, зажигалочку вот эту потерял! — ответил Сомик, подавая Василию Ивановичу пистолет и завернутый пакетик.

— Это не мое, не мое, Василий Иванович. Я там, правда, зажигалку свою потерял и искал ее, а товарищи вот эти вещи там взяли…— засуетился Збыневский.— Он, конечно, и у меня мог быть, пистолет, что же тут такого, но на что мне чужие вещи присваивать. Зачем он мне…

— Ты что, партизан?..

— Ну конечно… как вам сказать… выходит, как бы партизан… Но не совсем, ну… не полностью, можно сказать…

— Значит, полупартизан? Что же, так и запишем.

— Видите, я инвалид, одной рукой плохо владею, какой же из меня партизан? Но я по возможности, где можно по моим силам, воюю… Да, да, воюю…

— Так, воин… Как твоя фамилия?

— Збыневский, Николай Игнатьевич… Збыневский — моя фамилия, Василий Иванович.

—. Слышу, слышу, откуда же ты меня знаешь?

— Ну как же вас не знать, Василий Иванович? Соколич внимательно посмотрел ему в глаза. Тот, заморгав, испуганно отвел их в сторону.

— Как очутился в отряде?

— Так здесь же сестра моя работает. Она в сандружинницах. Я частенько проведываю ее…

Соколич слушал и развертывал пакетик. Лицо Збыневского вытягивалось и постепенно бледнело. В пакетике была минская фашистская газетка с «покаянным» выступлением Слышени.

— Это твой пакетик?

— Зачем он мне? Очень мне нужны фашистские газеты…

— Откуда же ты знаешь, что она фашистская? — спросил Соколич. Пакетик он развертывал осторожно, не раскрывая даже заголовка и не показывая всей газеты. (

— Раз ее где-то прячут, значит, она гитлеровская.

— Та-ак… Как зовут твою сестру?

— Тамара Збыневская… да, да, Тамарой ее зовем…

— Позовите сестру!

Сомик, успевший уже хорошо ориентироваться в бывшем свистуновском отряде, побежал к землянке. Збыневский, видимо, знал уже проворство Сомика, хотел было шмыгнуть в сторону.

— Постой, постой, ты куда торопишься?

— Водицы попить, Василий Иванович, тут же, в землянке. Такая жаркая погода…

— Назад и ни шагу с места!

Збыневский вздохнул, оглянулся по сторонам. Конвоиры насторожились и уже не спускали с него глаз.

Вскоре Сомик вернулся, тихонько шепнул что-то на ухо Соколичу.

— Вон там две землянки, там госпиталь в них, — уже громко проговорил Сомик.— Я вас проведу.

— Я сам, ты побудь здесь. Понимаешь?

— Есть, товарищ командир!

В двух просторных землянках, на которые показал ему Сомик, разместилось десятка полтора больных и раненых, поражавших своим изможденным видом.

Соколич спросил у одного, у другого, чем больны, где ранены, как присматривают за ними.

— Что говорить о присмотре… Если бы не эти вот девчатки, совсем околели бы. О лечении спрашиваете? Какое там лечение…

— Это все правда? — спросил Соколич у девчат.

— А почему же нет! — просто ответила смуглая деревенская девушка.— Просишь его, просишь… ну, командира нашего, чтобы для больных чего-нибудь достал, а он только прикрикнет. А сам небось сколько хотел жрал со своими этими, ну… как их… охранниками. А тем, которые в бой или вот из боя, раненым — им картошка пустая. Здоровые, те и сами для себя расстараются, а эти, — махнула она рукой на больных, — не побегут по деревням яички из-под кур выгребать. Вот какой он у нас, порядок, если вы хотите о нем знать.— И девушка от злости так начала шуровать какой-то тряпкой стол, что даже доска треснула на нем.

— Настя, пожалей стол! — бросил кто-то из больных, не утративший еще чувства юмора.

— Отцепись, если тебя не спрашивают, а то вот шлепну этой тряпкой!

Вторая девушка — очень красивая,—видно, была не такого крутого характера. По ее одежде, разговору, поведению чувствовалось, что пришла она из города. Светлые, русые волосы, отливавшие под солнцем золотом, слабый румянец щек, едва-едва проступавший сквозь легкий загар,— все ласкало взгляд.

— Ну, а ты что скажешь? — обратился к ней Соколич.

— А я ничего не скажу. Вот, товарищи, Настя —, она все сказала, что тут говорить… Делать нужно, чтобы помочь… вот что…— И она умолкла.

— Ну что же, товарищи, обещаю вам всяческую помощь…— И Соколич попрощался с больными,— Надеюсь видеться с вами чаще. А тебя, Тамара, я попрошу на минутку на улицу.

Когда вышли из землянки, он спросил:

— Человек, о котором ты говорила мне,— брат твой?

— Да… двоюродный…

— И ты уверена, что он враг?

— Конечно, товарищ командир. Зря не говорила бы,

— А доказательства у тебя есть?

— Будь у меня ясные доказательства, я раньше сказала бы. Но сегодняшние события раскрыли мне глаза на многое из того, что видела. Они так много говорили о вас — и Свистун и… этот брат. А разве вам не известна гнусная история с отравлением людей, это же вас хотели отравить, даже слепой человек мог убедиться в этом.

— Он был тогда в отряде?

— Был.

— А как ты попала сюда?

— Попасть в эту местность помог мне он, брат. Но я чувствовала, что все это не совсем искренне, что вокруг меня происходит какая-то игра, что я становлюсь как бы ширмой, за которой можно делать темные дела…

Тамара рассказывала и плакала.

— Ну хорошо, иди и успокойся. У тебя все еще впереди, причем самое лучшее. Ты сандружинница? И это хорошо. В обиду тебя никому не дадим. Вот так…

Когда Соколич вышел к хлопцам, которые стерегли Збыневского, один из них спросил:

— В арестантскую его, Василий Иванович, с теми пьяницами?

— Нет, заберем с собой, в штаб.

13

Немцы несколько раз атаковали окраину села, чтобы пробиться на запад, но, встреченные сильным прицельным огнем, откатывались обратно за песчаные пригорки возле леса.

Убедившись, что им так и не пробиться через село на запад, гитлеровцы начали отходить на юг, в надежде оттуда прорваться к окруженному партизанами батальону. Но там их встретил мощным огнем вызванный на помощь новый партизанский отряд. Немцы, боясь попасть в западню, двинулись обратно, чтобы выбраться на восток через лес. Не успели последние гитлеровцы скрыться за деревьями, как в лесу началась сильная стрельба. Это вступил в бой отряд Байсака.

Зажатые со всех сторон немцы были разгромлены.

Партизаны подсчитывали трофеи. Подбитые и поврежденные грузовики сожгли, а две уцелевшие машины, нагруженные трофейными винтовками, патронами, несколькими пулеметами и минометами, погнали в распоряжение штаба. Были захвачены штабные карты и другие документы, среди них несколько приказов по дивизии. В одном из секретных приказов эсэсовского командования предлагалось не слишком тревожить отряд Свистуна, во всяком случае не вступать с ним в бой и не предпринимать против него никаких особых операций. Точных объяснений такого распоряжения в приказе не было, и только пленный командир батальона на допросе в штабе Соколича смог немного прояснить дело. В страхе за свою шкуру, командир батальона проговорился, что в отряде Свистуна находил свой постоянный приют один из их надежных агентов, скрывшийся здесь после крупных провалов группы провокаторов в Минске.

Поскольку разгромленный эсэсовский батальон прибыл из Минска, где он, судя по всему, принимал деятельное участие в разных гестаповских операциях, Соколич осторожно спросил у него о Слышене.

— О, знаю, знаю! Вы, наверно, читали опубликованные в газетах его выступления. Он теперь важная особа, перешел на службу к нам.

— Брешешь, каиново отродье! — Соколич так стукнул кулаком по столу, что пленный втянул голову в плечи и зажмурил от страха глаза.— Говори, что знаешь о нем. А будешь вилять хвостом, сразу пулю в лоб.

— Я должен вам сказать, что Слышени больше нет. Нам приказано говорить, что он есть, что он у нас на службе, а в действительности он давно расстрелян…

— Когда?

— В конце апреля.

Несколько минут просидел Соколич, не сказав ни слова.

Так неожиданно оборвались его надежды, что он еще встретится со Слышеней. Через связных он получил когда-то от него письмо. В том письме Слышеня обещал дня через два-три вернуться в отряд. Прошел апрель, прошел и май, минуло уже дней десять июня, а о нем нет никакой весточки.

14

Вот уже два месяца Лена Красачка работает на бумажном складе типографии. Сначала она и мысли не допускала, что придется работать на немцев. Когда в городе начались облавы и многие девчата, не имевшие постоянной работы, попали в эшелоны так называемых «добровольцев» и были направлены в Германию, Лена решила перебраться к партизанам.

— Как хочешь! Не ехать же действительно на немецкую каторгу,— согласился отец.— Но что скажет наша мать?

— Ей и говорить об этом не нужно…

Отец знал и еще об одном обстоятельстве, заставлявшем Лену торопиться в лес, к партизанам. Но через день она сказала отцу:

— Остаюсь. Буду в городе работать.

Сказала без всякой радости, с затуманенными печалью глазами и явно не желая вступать в особые дискуссии с отцом. Красачка понял: хоть и был он хорошим другом своей дочке, но есть у нее и еще товарищи, которые могут отдавать ей определенные приказы.

Так оно и было в действительности. Когда, закончив подготовку к уходу из города, Лена сказала об этом одному из прежних товарищей Игната, работавшему теперь механиком на элеваторе, тот просто отдал команду:

— Отставить, Лена, и никуда не рыпаться.

— Как это понимать, Женя?

— Так, как и всегда. Ты же знаешь: приказы есть приказы.

— Не думаете ли вы послать меня свиней пасти в неметчину?

— Знаешь, Лена, если бы потребовалась нам такая работа, послали бы. Но ты ничего в этом деле не понимаешь, какая там от тебя польза была бы… Однако не хмурься, не хмурься. Дело такое: остаешься ты в городе, пойдешь работать в типографию.

— В типографию? Что я там делать буду?

— Будешь делать то, что прикажут и что умеешь делать. Будешь работать на бумажном складе.

— Да… Интересная работа, ничего не скажешь…

— Хватит и интереса. Все в свое время.

Хлопец назвал ей фамилию человека, к которому ей нужно обратиться в типографии, и через день Лена очутилась на складе. Нельзя сказать, чтобы ей было весело высиживать целый день. Но нужно же привыкать к постоянной работе. На складе кроме Лены работали шофер грузовой машины, три рабочих и заведующий складом. По соседству, в том же помещении,— экспедиция нескольких газет и журналов. Народу в ней значительно больше, и всегда там было веселей, чем на складе.

Прошло всего несколько дней, может быть с неделю, но уже такой однообразной показалась ей работа, что при встрече с Женей она попросила о новом, более интересном месте. В ответ на это хлопец дал ей свернутую газету.

— Почитаешь дома,—заметил он, когда Лена попыталась тут же развернуть ее.— И даю я тебе эту газету для того, чтобы ты поняла, что и ты имеешь некоторое отношение к очень и очень важному делу. Это первый номер нашей подпольной «Звязды».

Они простились. Лена была уже недалеко от дома, когда увидела — из переулка вышли четыре немецких солдата. Они шли в обнимку посередине улицы и тянули нечто похожее на песню. По всему видно —. пьяные. Лена замедлила шаг — идти или не идти. Но тут же горделиво тряхнула косами, пошла.

«Еще не хватало каждого бояться».

Заметив девушку, солдаты резко изменили свое направление, и двинулись на тротуар, по которому шла она. Лена оглянулась. Улица пустая, только в конце ее копошились в песке дети. Защитники явно ненадежные. Лена перешла на другую сторону улицы. Увидя это, один из солдат отделился от группы и пошел ей наперерез.

Лена остановилась и решительно повернула назад, а чтобы дать понять этим пьяным, что она не так уж боится их, пошла тихим, спокойным шагом. Чувствовала, он идет следом, ускоряя шаг. Она пошла быстрей. Солдат бросился бежать.

— Что тебе нужно, негодяй? — остановилась она, заметив на одном из огородов нескольких женщин, на помощь которых могла рассчитывать. Но те, увидев пьяных, бросились врассыпную. Она услыхала и голос одной:

— Чего медлишь, дура, убегай…

А солдат ухватился уже за рукав ее блузки и, едва стоя на ногах, улыбался широким безбровым лицом, — По его покрасневшему лбу ползли из-под пилотки струйки пота, а глаза с телячьим восторгом смотрели на девушку.

— Пусти руку! — гневно сказала она.

— О девушка, почему ты такая злая…

— Пусти, говорю, руку! — уже с отвращением крикнула она и так ударила его по локтю, что тот аж отскочил и еще больше выпучил свои рачьи глаза. Трое на противоположной стороне улицы захохотали.

— Это такое обращение с солдатом? Да какое ты имеешь право оскорблять меня?

Он так увлекся своей тирадой, что и не заметил, как девушка метнулась от него и уже не шла, а бежала вдоль тротуара.

— Держи, держи, лови ее!

А Лена тем временем бежала не оглядываясь. Вот уже близко переулок, нужно свернуть влево, а через какие-нибудь пять — десять шагов знакомый перелаз через забор, а там густой вишняк, огороды, сам дьявол ее не найдет.

Она так стремительно повернула в сторону, что едва не сбила с ног человека. Смутившись, попросила извинения по-русски, потом, осмотревшись, по-немецки.

— Не беспокойтесь, я понимаю по-русски, — ответил он, выговаривая некоторые слова не совсем правильно, не то с польским, не то с каким-то другим акцентом.— Куда вы так торопитесь, девушка?

Перед ней стоял немецкий офицер, с виду совсем еще молоденький, видно только недавно выпущенный из школы.

— Извините еще раз… Я спасалась от пьяных хулиганов и так бежала, что не заметила вас…

— Где же эти хулиганы, мы их сейчас успокоим.

— Их там четверо, ваши солдаты…

Из-за угла действительно показались два солдата. Заметив офицера, они остановились и нерешительно двинулись назад.

— Стой! — скомандовал офицер.

Солдаты остановились, взяли под козырек, не очень уверенно поднося руку к пилотке! Из-за угла показались и остальные двое, которые, видимо, не очень интересовались приключениями товарищей и, обнявшись, шли, распевая песню.

Лена чувствовала себя неловко. Когда она бежала от пьяных немецких солдат, это было естественно, ведь такое и с другими женщинами случалось на улице, где разместилась гитлеровская часть, потрепанная на фронте и привезенная сюда для пополнения. Теперь же, стоя рядом с немецким офицером, Лена растерялась, ей казалось, будто весь мир с презрением смотрит на нее.

— Вы, мерзавцы, гнались за девушкой?

Двое, которые преследовали Лену и первые попались на глаза лейтенанту, не очень решительно проговорили:

— Мы, господин лейтенант, но мы просто хотели пошутить, ну немножко попугать фрейлейн…

— Понапились, бездельники… Сейчас же доложите в части, как вы вели себя на улице, да еще по отношению к женщине.

— В нашей части это не заведено, господин лейтенант, чтобы докладывать… тем более когда дело идет об этих русских…— и рябой солдат кивнул головой на девушку.

— Какой части, свинья?

Солдат посмотрел не очень ласковым взглядом на лейтенанта, но, заметив, что тот тянется к кобуре, назвал часть.

— Идите и доложите, как приказано, и чтобы я в таком виде больше не встречал вас.

Солдаты повернулись и пошли обратно, едва переставляя ноги.

— Спасибо вам! — отозвалась Лена, тронувшись с места.

— Не торопитесь, я провожу вас до дома. Я знаю, где вы живете, вон домик под кленом…

Лена всячески старалась отделаться от непрошеного провожатого, но не прогонишь же его силой, да это было бы и невежливо по отношению к человеку, который действительно оказал ей некоторую услугу.

Вот наконец и ее родной клен.

— Будьте здоровы, спасибо вам…

— Не стоит благодарности! А вы не обращайте особого внимания на этих хамов, что с ними сделаешь… Как, однако, имя ваше, мы, по существу, уже познакомились.

— Лена…— девушка ответила и мигом юркнула в калитку.

Лена пошла в свою комнатку, быстро навела в ней порядок, так как не успела сделать это утром, торопясь на работу. Присела к столу, отдышалась. Только тогда достала подаренную ей Женей газету, прочитала ее от строчки до строчки. И Лене показалось, что она еще совсем маленькая девочка, которая живет себе на белом свете, что-то делает, о чем-то думает, а ничего еще не видит, ничего не замечает из того, что можно назвать настоящей жизнью. Вот газета пишет о важных событиях, о борьбе, которая происходит в городе, о героических поступках советских людей. Даже печатание самой газеты является героическим поступком, ведь люди, занятые этим делом, рискуют ежедневно жизнью. Рискуют, но дело свое делают. А что она совершила?. Расклеивала листовки, собирала медикаменты, одежду для партизан… Подумаешь, какой героизм…

О многом передумала в тот день Лена, пока не заснула.

15

В свободные от боевых операций дни к батьке Мирону приходило много людей с разными делами, просьбами. Тогда у него начиналось нечто похожее на прием. Являлись люди из далеких деревень, чтобы принял он, батька Мирон, меры против поганых фрицев, которые без конца грабят людей.

Мирон выслушивал каждого человека, обещал помочь, иногда тут же вызывал кого-нибудь из партизан, чтобы уточнить дело на месте, а то и просто отдавал соответствующие приказы: усилить посты, подготовить хорошую взбучку какому-нибудь полицейскому гарнизону, отучить немцев лазить в тот или иной пункт.

Были и другие просьбы: как использовать прибрежные луга в зоне, находящейся под контролем гитлеровцев, и как вообще проводить косьбу в этом году: коллективно ли или поделив на шнуры, как это делали давным-давно. Были просьбы помочь освободить из фашистской тюрьмы близкого человека или узнать о его судьбе. Приходили иногда и с такими просьбами, которым удивлялся сам батька Мирон, и, поскольку решение поставленных вопросов не входило в его компетенцию, как он говорил, ему оставалось иногда только разводить руками.

Около его землянки в лесу или около хаты в селе, куда он приезжал, толпилось немало людей. Обычно Астап или кто-либо иной из старших наводил порядок в очереди, прикидывая, у кого дело более срочное и важное. Временами и сам батька Мирон непосредственно опрашивал всех и определял очередность приема. На сегодняшнем приеме за «дежурного» был Астап. Покуривая свою люльку и перебрасываясь словом-другим с людьми, он тут же сдерживал неуемных женщин, норовивших пройти к батьке Мирону без всякой очереди.

— А ну, тетка, не напирай дуже, ничего из твоих хитростей не выйдет. Придерживайся порядка, как и все.

— Так я тебя очень прошу. Мне не до шуток твоих, у меня самая неотложная нужда к Мирону.

— Нужду твою я навылет вижу, только будешь языком молоть да время дорогое отбирать у командира. Отойди, говорю,— видишь, людей под конвоем ведут, тут поважнее дела, чем все твои бабьи сплетни.

Те, которых привели под конвоем, как переступили порог землянки, так и бросились на колени.

— Что такое? — тяжело поднялся из-за стола Мирон.— В чем дело? — спросил он конвоиров.

— Да видите, явились вот на заставу, так просят, чтобы к вам доставили.

— Вставайте. Что такое с вами?

— Расстреляйте нас, батька Мирон.

— Вот так новая забота! Почему я вас должен расстреливать?

— Шпионы мы, батька Мирон.

— Ну, шпионам я, между прочим, не батька,— нахмурился Мирон.— Однако вставайте, здесь вам не церковь, и я не Микола-спас, чтобы землю предо мной носами ковырять. Какое дело ко мне?

— А дело такое, батька Мирон, что действительно мы шпионы, уже десятый день, как шпионы.

— А раньше где были?

— В шпионской школе, батька Мирон.

— У Цайта?

— А холера его знает, или он Цайт, или он Вейс, два там в начальниках ходят.

— Фамилия твоя?

— Покатей Семен.

— Да, Покатей, покатился ты, выходит, не по той дорожке.

— Совсем мне нет пути теперь, не только дорожки.

— Так говоришь, десятый день в шпионах ходишь? — переспросил Мирон, заглядывая в свою потрепанную записную книжицу, которую вытащил из внутреннего кармана пиджака.

— Десятый, дядька Мирон.

— Брешешь, паскудник, ходишь ты в собачьем чине четырнадцать дней. Ты ведь окончил школу первого июня, а сегодня уже шестнадцатое.

— Я нисколечко не вру, батька Мирон, и они вот подтвердят. Мы взаправду окончили школу первого, но нам дали еще пять дней вольных, как бы для отдыха, а потом уже мы должны были наладить связь с их агентами, ну, и начать работу.

— И наладили связь?

— А как же.

— Явки их знаете, пароли?

— А как же, вот запишите.

— Не торопитесь, запишем. Позовите мне Блещика! — приказал Мирон одному из конвоиров.

Блещик, будучи начальником штаба, выполнял обязанности и по разведке. Вместе с ним Мирон еще долго допрашивал трех перебежчиков. У одного отец сидел в тюрьме, у второго семья была в заложниках, у третьего гестапо арестовало двух братьев. Под угрозой расстрела арестованных родственников, этих трех хлопцев, а также и три десятка других гитлеровцы послали в лазутчики, пропустив через свою «школу служащих лесных заповедников». При условии хорошей службы им обещали вознаграждение и свободу для их близких.

Хлопцев отвели в одно из специальных помещений, где и оставили под стражей. Мирон приказал Блещику:

— Агентов, на которых они указали, немедленно найти, арестовать и уничтожить. Одновременно выпустить соответствующую листовку да к фамилиям расстрелянных добавить фамилии этих трех хлопцев. Сразу двойная польза будет. Люди освободятся из тюрьмы, как родственники потерпевших от «лесных бандитов». А этих «шпионов» после тщательной проверки пошлите на работу в дальние группы или в соседние отряды. Конечно, не оставляя их без крепкого надзора. Одним словом, действуйте, Андрей Сергеевич, так, как договорились, и форсируйте дело с Цайтом. Скажите там Астапу, чтобы пускал посетителей.

В землянку вошла женщина лет за тридцать. Она куталась в платок, будто стыдясь показать свое лицо, и топталась возле порога, не отваживаясь ступить дальше.

— Иди ближе и садись, а то ноги сомлеют стоя.

— Да мы и постоим, ничего…

— Ты, видно, по какому-то делу, молодица, говори, послушаю.

Женщина, закрывшись еще больше своим платком, заплакала. Да так расплакалась, что ходуном заходили ее плечи.

— Ну, успокойся, садись.:— Мирон и скамейку подставил, и сам ближе подошел.— Рассказывай, молодица.

— Что тут рассказывать, если пришла я по такому делу, что и говорить о нем один стыд… Хотела к доктору вашему пойти, но к нему не пускают туда, в госпиталь ваш.

— Болезнь, что ли, какая-нибудь?

— Как вам сказать… если бы болезнь, а то еще хуже… Забеременела я, родной мой…

— Забеременела? Так чего же бедовать? Октябрины будут, поможем тебе такого партизана вырастить, что на старости лет будет хлебом кормить.

— Если бы партизан, а то, может, гитлеровский сын…

— Что ты мелешь, баба? — нахмурился Мирон.

— Чистую правду говорю. Как ночевали у нас месяца два тому назад эти гады, ну и опозорили, изнасиловали тогда пьяные. Двое были у меня в хате, да еще во дворе на машинах несколько их ночевало. Где мне отбиться от них, если я была одна-одинешенька в хате.

— А может, ты и сама по женской слабости согрешила с кем?

— Божечка мой, и это вы говорите? Я же к вам, как к родному отцу, шла. Надеялась. Думала, что не может быть, чтобы не помог. Не хочу иметь позора. А что мне остается? Одна дорога — в речку разве… Вся надежда на вас…

— Вот тебе на, я же не доктор, чтобы такими делами заниматься.

— Так не о вас же идет разговор, батька Мирон. Прикажите своему доктору, чтобы он мне сделал… ну, этот самый…

— Фу ты дьявольщина…— едва не вскипел батька Мирон.

— Сжальтесь, родненький, помогите, всю жизнь буду за вас бога молить.

Хмурый Мирон достал листик бумаги, написал записку доктору.

— Иди, баба, вот с этой запиской к доктору, он уважит твою просьбу… Ну кто у тебя еще, Астап? — спросил он, выпуская женщину, которая на прощанье просила его ради бога не говорить никому, зачем она приходила к нему.

Послышался бас Астапа:

— Да вот не могу ничего поделать еще с одной бабой. Так наседает, хоть за винтовку берись.

Не успел сказать слово Мирон, как его перебил быстрый визгливый голос:

— А ну, попробуй, бородатый, за ружье взяться! — и в землянку как вихрь ворвалась разгневанная тетка. Вслед за ней вошел растерянный Астап.

— Ну вот видишь, пролезла все-таки, чертова баба!

— Астап, разве можно так о женщинах говорить? — Мирон усмехнулся в усы.

— Ему, батька Мирон, этому лиху бородатому, если бы волю дать, так он весь наш род женский со свету сжил бы. Иди отсюда, душа лесная, дай мне с начальником поговорить.

Мирон подмигнул Астапу, и «лесная душа» двинулась из землянки.

— Так о чем же мы будем говорить с тобою, тетка Матруна? — в некоторой опаской в голосе сказал Мирон, взглянув на свою новую собеседницу. Тетку Мат-руну он знал давно, еще до войны. Жила она неподалеку от лесопильного завода, на котором он когда-то работал. В то время работала на заводе и племянница тетки Матруны — Гарпина, девушка уже в годах. Не очень зарились женихи на воспитанницу тетки Матруны за недостаточно твердый характер самой Гарпины. Почти каждый год она не являлась около месяца на работу, и тогда Мирон посылал за теткой Матруной узнать, почему прогуливает Гарпина. И, как всегда, тетка Матруна, видно не очень изобретательная на выдумки, выставляла одну и ту же причину:

—. Знаете, ребенок, разве за ним усмотришь? Ну, съела, не иначе, морковку или еще какую-нибудь сырую овощь, так начала животом мучиться. Что же мне делать, как помочь ей! Ну, отвела в больницу, пусть полежит немного. Я уже вам и справку от доктора сделала.

А дитяти было уже за тридцать лет.

Поскольку это повторялось из года в год, то иногда тетку Матруну и не тревожили. Раз Гарпина не на работе, то, видно, снова прогул объясняется не в меру съеденными овощами…

Сказать, что Мирон был очень рад встрече с теткой Матруной, было бы явным преувеличением. Он знал ее характер, ее способность сыпать словами быстрее самого исправного автомата. А самое главное — не меньше получаса отнимет своим визитом тетка Матруна. Свой разговор она начала издалека:

— Так как же ваше здоровьечко, товарищ директор?

— Как видите, тетка Матруна. Крепимся понемногу.

— Вот и хорошо, если человеку не на что жаловаться. Однако похудели вы и с лица немножечко стали хуже. Оно конечно, без присмотра, без женской руки. Некому и позаботиться о вас как следует, и накормить вовремя, и впору спать уложить… Что ни говорите, а человеку без присмотра, без подмоги плохо. Я по себе сужу. Боже мой, боже, если бы жив был мой муж, совсем бы иначе шла моя доля. Разве это женская забота: и о куске хлеба, и чтоб дрова были в печке — подумай, а там ворота повалились, а там стреху ветер продрал, сколько забот кругом… С твоим ли женским умом да слабой нашей рукою со всем этим справиться…

Мирон не без уважения глянул на «слабую» Матрунину руку, которой она наповал уложила соседского поросенка, забравшегося к ней в огородик. Взяла затем того поросенка и перебросила на соседний двор, чтоб не было лишнего звона. Этой же «слабой» рукой утихомирила она другого своего соседа, который с пьяных глаз попытался было совершить покушение на ее женскую честь. Две недели отлеживался потом на печи, пока поправился как следует да стали мозги на место, как говорила тетка Матруна. Было известно и еще одно событие, происшедшее года за два до войны. Поймали мужики сома. В самый паводок попал он в затон, а когда воды стало меньше, никак не мог выбраться обратно, в реку. Здоровенный был' сомина, пуда на три, на четыре. Кое-как подцепили его, выволокли на берег. И тетка Матруна была при этом. Правда, в воду она не лазила, все больше по берегу ходила да * команду подавала:

— Вы его, дьявола, под зябры хватайте, под зябры… Да не попадайте под хвост, ноги перебьет…

Когда сом уже был на берегу, послали мужчины за конем в деревню да подняли спор, как того сома делить: от хвоста у него жира больше, а посередине да ближе к голове — ну дерево деревом. Заметили тут некоторые, что сом уже на Матрунином горбу поплыл, начали уговаривать:

— Не старайся ты очень, сейчас с лошадью подъедут, еще надорвешься, женщина.

— Ничего, как-нибудь допру его, усатого…

И в самом деле доперла. А пока коня нашли, да запрягли, да приехали, Матруна с Гарпиной уже сомика освежевали да, сколько было горшков и котлов, завалили тем сомом всю посуду да в печь. Кое-что Матруниному кабанчику досталось, чтобы не пропадало добро, не портилось зря.

Подъехали мужики к Матруниной хате, а Матруна с Гарпиной жареной соминой лакомятся.

Торжественно въехали во двор, решетки в телеге поправили, чтобы ловчей того сома взвалить, и в хату.

— Ну, давай, брат Матруна, рыбину!

— Какую вам рыбину?

Обошли мужики и двор, и под поветь заглянули, и в единственный хлевик Матруны. Ее кабанчик мирно похрюкивал, разгрызая жабры сома да еще кое-что от головы.

— Дьявол, а не баба,— разозлились тут мужики,— успела уже освежевать.— И опять к Матруне: — Ну так давай делить будем!

— Что? — спрашивает она, жадно глотая тем временем куски соминого хвоста.

— Рыбу, а не что…

— Какую там рыбу? Не приснилось ли вам что-нибудь после вчерашнего праздника?

Действительно, был накануне престольный праздник, и, конечно, не обошлось без того, чтобы некоторые не клюнули, и не то чтобы слегка, а как и надлежит доброму человеку в праздничный день. Вот почему кое-кто и почесал затылок, — а может, и в самом деле все это какое-то дьявольское наваждение или просто крутит еще в голове вчерашнее. Некоторые всерьез уже спрашивают:

— Ты, Матруна, без шуток: рыбину ты же сама несла?

— Конечно, сама. Вы же хворые, чтобы помочь несчастной женщине…

— Вот видишь, сама признается, что рыбину взяла…

— Знаете что, хлопцы,— потеряла уже всякое терпение Матруна,— не вводите меня в гнев…

И, выйдя из-за стола, начала легкими тумаками выпроваживать мужиков за дверь. Поупирались немного, да что ты сделаешь, если силком за порог выставляет.

Пошли было в сельсовет на Матруну жаловаться. А там подняли их на смех.

Решили еще раз на Матрунин двор пойти, ведь там конь стоял, нужно было привести его. Но и коня уже не стало, Гарпина поехала на нем по дрова. Мужики, увидев тетку Матруну, уже более ласково к ней подкатились:

— Хоть бы угостили вы нас, тетка Матруна!

— Вот это другой разговор! А то явились как на свое… Идите в хату.

И нужно отдать справедливость тетке Матруне, она не пожалела сомины на угощение.

— Ешьте, хлопчики, ешьте, мне не жалко. И знаете, такое диво с этой рыбиной. Когда несла, такая тяжелая была, что казалось: на целый месяц мяса хватит. А вычистила потроха, да пузырь выбросила, да поджарила, так куда эта рыбина и девалась. Удивительно, как усыхает!

Мирон вспоминал прошлое и, стараясь не рассмеяться, слушал Матруну, остановить которую могло только какое-нибудь чудо. Слушал и все силился догадаться, куда клонит тетка, ведь зря трепать языком она не любила.

— Вот, товарищ директор, так без мужской помощи и живем, кое-как перебиваемся. Конечно, и обидеть нас каждому легко, защитников особых у нас нет. Не живем, а горюем с несчастным ребенком. А начальству что? Ему никакой заботы о нас. Ему бы командовать этими бездельниками, этими обманщиками, не дай ты боже.

«Не иначе, опять с партизанами не поладила?» — подумал Мирон и едва не улыбнулся, но вовремя спохватился, боясь обидеть ненароком тетку, которая уже уголком платочка смахнула одну слезинку с глаза и теперь усердно выдавливала другую.

Чтобы ускорить дело, Мирон спросил:

— Чувствую я, что кто-то обидел вас?

— Меня? Ого! Не живет еще такой человек на свете. Единственное мое дитя, племянницу мою Гарпину, обидели…

— Боже мой, и кто же?

— А ты подожди, торопиться некуда, разберись толком, я тебе все расскажу, ты только слушай.

—. Слушаю, слушаю, тетка Матруна.

— Не перебивай меня, ты меня с правильной мысли сбиваешь. Я тебе все по порядке скажу. Вот слушай. Одних яичниц, может, штук десять слопал, а на нее хоть бы раз глянул…

— Подожди, подожди, кто яичницы слопал, какие яичницы?

— Известно кто… Дубок твой, этот самый… Тетка Матруна величественно глянула на Мирона и, сурово нахмурив брови, проговорила, как отрезала:

— Все вы, мужчины, на один аршин скроены.

— Ничего не понимаю, тетка Матруна, ей-богу, не понимаю. И при чем тут Дубковы яичницы?

— Да не Дубковы, а мои… Десять яичниц слопал и хоть бы взгляд на нее бросил…

— Так зачем же вы давали ему эти проклятые яичницы?

— Никто, слава богу, на мои яичницы еще не жаловался…— нахмурилась Матруна.— А давала я ему из-за Гарпины…

— А при чем тут Гарпина? — спросил батька Мирон, у которого начинало зеленеть в глазах от одурения.

— А при том, уважаемый мой директор,— уже сухим, официальным тоном заговорила тетка,— что она единственное мое дитя теперь. И некому позаботиться о ее счастье, кроме меня. И я забочусь, из сил выбиваюсь, а все не идет на лад. Замуж вот выдаю ее.

— За Дубка? — и в голосе батьки Мирона почувствовалась искренняя тревога.

— Ну а за кого же?

— Слава господу, как я рад…— не сказать чтобы искренне, проявил свои чувства Мирон и тут же подумал: как его угораздило попасть в такие сети.

— Рад!…—передразнила тетка Матруна.—Чтобы лютым моим ворогам такая радость была…

Мирон, приоткрыв дверь землянки, крикнул на всю поляну:

— Астап, куда ты делся? Дай воды, а то мне дурно в этой жаре. Ну, говорите дальше, да как-нибудь ближе к концу.

— Какой конец, его и не видно еще, да и будет ли он, если ты не вмешаешься в это дело.

— А при чем же тут я, тетухна ты моя! — чуть не взмолился батька Мирон.

— Как при чем? Ты над Дубком начальник?

— Конечно.

— Ну, так слушай… Девка, скажу, лучшей не найдешь, ну и руки золотые. Правда, слегка в годах… Да невелика беда. Так вот…, Ты слушаешь? Решила я выдать ее замуж. Известно, все мы люди, всем нам одна судьба предназначена. Долго ли мне жить на этом свете, надо же как-то племянницу устроить, в хорошие руки ее отдать. Хорошо. Приглядываюсь. Тут и Дубок твой на глаза мне попался.

«Несчастный парень…» — подумал Мирон.

— Хорошо. Приглядываюсь к нему. К себе на квартиру поставила. Вижу, хлопец, можно сказать, в самый раз для нашей семьи. Я ему яичницу и раз, и другой. Съест,—нельзя пожаловаться, и спасибо скажет, а чтобы на Гарпину глянул, того нету. Я тут и за Гарпину взялась. Одевайся, говорю, лучше и чтобы на каждом шагу ему попадалась. Куда он, туда и ты, да что мне тебя учить, говорю, должна сама уже знать, как человека к себе приманить. И не очень перед ним унижайся. Он рассказывает, как фашиста бьет, а ты ему тоже скажи, что стахановкой была, что твоих рук даже индюки не минули, птица хоть и мерзостная, но деликатная, не каждой такую поручат. Ну и то намекни, что ты и кроены можешь ткать. А если он будет своими боевыми делами похваляться, расскажи ему, как ты старосту раз так отхлестала, что тот без памяти через всю деревню бежал. И что ты думаешь, Мирон Иванович? Так ничего же не выходит!

— Ага! — очнулся батька Мирон, который перед тем задремал немного.

— А ты не агакай, а слушай. Яичницу я ему поджарю, на стол поставлю. Тут и Гарпина в праздничном наряде сидит и об индюках начинает говорить. А он себе слушает, яичницу уплетает да еще и чарку опрокинет одну-другую…

— Что, что, тетка Матруна? Ты, выходит, и самогоном занимаешься? Смотри у меня. За это не похвалю.

— А боже мой, какая там самогонка? Так уж я и расщедрилась. Но для такого случая, как заручины, не грех и бутылку поставить. Но ведь это не шутки — десять одних яичниц уничтожил и хвостом накрылся. Нет никакой ни веры, ни меры.

— Значит, такое дело, тетка Матруна,— видно, не суждено им жениться, если сами между собой не могут договориться, к согласию прийти.

— Какое там согласие! Меня когда-то батька прутом отстегал, и пошла как миленькая.

— То было давно. Теперь другое время. Нельзя же силком женить человека.

— Если бы я силком. Я добром хочу. А он, видишь ты, каким боком ко мне повернулся… Я, конечно, не прощу ему, еще припомню ему те яичницы, если не будет по-моему. Разве вот ты поможешь мне в этой беде, а потом я справлюсь с ним. Я уже взялась было за него. Так что ты думаешь? Это же не человек, а убивец, он же на мою жизнь посягает… Ну, чего ты глаза выпучил, Мирон? Он же в самом деле, этот хулиган твой, обещал меня и Гарпину жизни решить. Так и сказал, разбойник: если, говорит, от меня не отцепитесь, пущу вас с дымом, с пеплом на ветер.

— Ну, ну, ну, тетенька, ты уж, сдается, перехватила немного. Такой хлопец — и чтоб на хорошего человека руку поднял?

— Конечно, мне, несчастной женщине, ты не поверишь. Кто же мне, кроме тебя, поверит? Разве для этого я шла к тебе? Ты хоть соседей моих спроси, как он вчера чуть мою хату не сжег.

— Как это — чуть не сжег?

— А так… Ну, поссорилась я немного с ним, а он что ты думаешь? Аж рассказывать и то страшно. Висел на штакетине горшочек у меня такой ладный. Он, ни слова не говоря, берет этот горшок со штакетины, ста» вит его на землю, потом что-то кладёт под него — и спичкой чирк. И боже мой милостивый, как бахнет, аж стекла задрожали. От горшка и следа не осталось: только дым — сизый-сизый,— так дугой и перевязал полнеба. Сомлели мы все, еле на ногах стоим. А он глянул на нас злой и говорит: «Если не отцепитесь от меня, то же будет и с вами и с вашей хатой. И косточки ваши в небе рассыпятся».

Мирон глянул на тетку Матруну и, еле сдерживаясь от смеха, проговорил, однако, серьезно и строго:

— За такое хулиганство мы его, тетка Матруна, по головке не погладим. Обещаю тебе взгреть его за такие вещи как следует.

— Сделай, родной, сделай. Прикажи ему, этой заразе, чтобы с людьми по-человечески обходился.

— Прикажу, тетка Матруна. Все у тебя?

— Пожалуй, что и все… Ну, так спасибо тебе, Мирон Иванович. Обнадежил ты меня, на ноги поставил. Всего доброго тебе, прощай!

— Прощай, тетенька, прощай! Кланяйся там в деревне всем знакомым.

И Матруна повернулась было уже к двери. Но, вспомнив еще что-то, вернулась обратно.

— А знаешь что, Мирон Иванович?

— Видно, не знаю…

— Ты его очень уж не наказывай. За горшок, конечно, взгрей, и пускай он, ирод, такой же мне вернет. Ну а за яичницу… что ты возьмешь с него, да я и сама с этой яичницей к нему подкатывалась. А может, хлопец еще и за ум возьмется? Всякое бывает. Так ты итого бездельника не очень наказывай, холера его возьми, горшок чертов, не им же на свете живем. Ты вот что прикажи ему, как его командир. Пусть он, зараза, лучше женится по-хорошему… Зачем нам ссориться?

— Так он и в самом деле, может, обидел Гарпину?

— А боже мой, я, может, и рада была бы, если бы он обидел, мне тогда легче было бы с ним расправляться. А то ведь нет причины. А ты по-командирски отдай приказ,— может, он и послушается…

— Отдам, тетенька, отдам, хотя за результат не ручаюсь, эти дела не совсем под моей командой.

— А ты попробуй, ты все можешь! — упрашивала тетка Матруна.

— Попробую… А что выйдет, посмотрим… Да, вот что хотел я сказать вам, тетка Матруна…

Задумался на минуту Мирон, как бы получше подойти к ней, как бы ее неукротимую энергию направить на хорошее дело. Давка он знал тетку Матруну, которая иногда такие дела творила, что слава о ней шла по всему району. Давным-давно верховодила она всеми женщинами в районе, когда ходила в женских делегатках. Организовывали колхозы — и тут она не была в стороне от дела. А когда шла война в Испании, она так организовала сбор вещей для испанских детей, что для перевозки потребовался чуть ли не целый вагон, и ее тогда фотографировали, портрет поместили в центральных газетах. Вот она какая, тетка Матруна! Только после смерти мужа как-то отошла от общественных дел, зарылась в своем хозяйстве, в семейных мелочах. А кто виноват в этом? Известно кто… Перестали интересоваться ею, забыли. Незадачливый женорганизатор провалил всю женскую работу, растерял актив, больше о бумажках заботился, чем о живых людях. Частично был виноват и он, как директор лесопильного завода, на котором когда-то работал ее муж.

— Вот я хотел попросить тебя об одном деле, не знаю только, согласишься ли ты…— проговорил Мирон, отрываясь от воспоминаний.

— Говори, говори, какое у тебя там дело.

— Скажу, давай только наведаемся с тобой в наш госпиталь.

— Что же, сходим…— согласилась тетка, польщенная таким приглашением. Наконец она могла показать этой «лесной душе», что тетка Матруна не кто-нибудь, что сам командир говорит с ней, как с близким человеком, ведет ее свое хозяйство показывать. Пускай чертова борода научится, как с женщинами обращаться.

Они зашли в две хаты, в которых лежали раненые и больные. Мирон говорил с доктором, расспрашивал раненых об их лечении. И тетка Матруна вставляла кое-где свое слово, набросилась на доктора, что простыни были на некоторых постелях очень заношенные, старенькие, заплата на заплате.

— Других нет, где же ты их в нынешнее время найдешь,— оправдывался доктор.

— Как где? Собрать нужно, по людям…— возмутилась тетка.

Навестили и тяжелораненых. Некоторые из них были без сознания, неподвижно лежали на кроватях, обмотанные бинтами, на которых кое-где проступали красные пятна. Как же боялась крови тетка Матруна… Ходила сама не своя, старалась ступать на цыпочки, чтобы не делать лишнего грохота своими сапогами.

Вздыхала. Слышала, как Мирон спросил доктора, хватает ли молока и ягод для тяжелобольных.

— Где там хватает. И с молоком перебои, да и с ягодами не сказать, чтоб хорошо было. Спасибо деду Сымону, насобирает иногда в лесу со своей бригадой, пришлет, тем и живем…

— Боже мой, да теперь ягод в лесу столько, хоть засыпься! — вмешалась тетка Матруна.

— Может, кто-нибудь и засыпается, а для раненых собирать некому…— зло ответил доктор.

Матруна промолчала. Вышла с Мироном из госпиталя подавленная.

— Боже мой, боже, такие молоденькие, а так мучаются…

— Не легким делом занимаются хлопцы. Воюют. А если воюют, то и горя хватает. Некоторые не понимают этого да еще таких хлопцев бездельниками обзывают. Есть же еще люди, которые в это тяжелое время черт знает о чем думают да еще к другим пристают с разными глупостями.

— Не обо мне ли ты, товарищ директор? — грустно проговорила тетка.— Может, я, по глупости своей, и назвала некоторых лодырями. Ты не обращай на это внимания, прости меня, наконец… А с ягодами мы дело поправим… Да мы засыплем их ягодами, пусть едят на здоровье, поправляются. Это же хорошего кисельку или компоту больному сварить можно. И с молоком можно кое-что устроить, да и простынь расстараться и других вещей для них. Вот я подговорю своих женщин, так мы это сейчас наладим.

— Вот это разговор, тетка Матруна.

Мирон проводил ее из лагеря. Неожиданно спросил:

— Так как же будем с приказом Дубку? Отдавать или нет?

— Ах, Мирон Иванович! Смеешься ты надо мной. Ну, наговорила я тебе тут всякой чепухи, о чем не стоит и думать в нонешнее время. Да сколько времени у тебя отняла. За все это прости меня… А что обещала, сделаю. Тут ты можешь не сомневаться.

— А я и не сомневаюсь, знаю же вас не первый день.

Они расстались хорошими друзьями.

Тетка Матруна сдержала свое слово. Такую развернула деятельность, что, пожалуй, не было ни одной женщины в зоне, которая не заботилась бы о партизанском госпитале.

Мирон, проводив тетку Матруну, слегка отдышался и, подставив под теплый июньский ветер потное лицо, подошел к ведру с водой. Сбросив гимнастерку, вылил на себя несколько кружек воды.

— Что ты полощешься, как утка? — спросил Астап.

— Видишь, вспотел!

— Диво ли, от нее взмокнешь… Не баба, а скипидар…

* * *

Почти со всех сторон подступы к зоне батьки Мирона прикрыты болотами и заболоченными лесами — забраться в эту зону или перебраться через нее в другие районы было для немцев делом довольно тяжелым. Но километрах в десяти от города начиналась песчаная возвышенность, тянувшаяся километров на тридцать — сорок в глубь партизанской зоны. Она подходила к реке узким клином, затем постепенно расширялась и в некоторых местах доходила километров до десяти в ширину. Шумел на ней вековечный бор, который кое-где перемежался березовыми рощами и дубняком. Через эту возвышенность и пробирались иногда немецкие отряды в зону батьки Мирона и в другие районы. Обычно они переправлялись с другого берега, как раз напротив кручи, от которой начиналась возвышенность. Пробовали они наезжать сюда из города и на двух-трех лайбах — лодках, которые буксировал небольшой пароход.

Партизаны ставили и на холме и в самом месте высадки пехотные и противотанковые мины, но немцы, раза два напоровшись на них, стали более осторожными и быстро обезвреживали партизанские мины.

Тогда Дубок предложил Мирону преподнести немцам такой сюрприз, который надолго отучил бы их лазить через холм.

Уже неделю Дубок с группой партизан жил в зарослях кустарника неподалеку от берега реки. Целый день он шнырял на челне по реке, ходил по перекатам, нырял, присматривался к песчаному дну, кое-где расставлял еле приметные вешки.

Сюда же, на холм, доставили три авиабомбы, которые когда-то не взорвались при бомбежке шоссе. Как запасливый хозяин, Дубок припрятал их в свое время в лесных своих тайниках, и теперь они как нельзя лучше подходили для выполнения его плана. А замысел Дубка был очень прост: он решил поставить донные мины на реке.

Несколько дней подряд копался Дубок в речном дне, выбирая более удобные места для установки мин. И вот наконец они установлены: две по фарватеру и одна, самая крупная, в глубоком омуте под кручею, куда обычно причаливал немецкий пароход. Мины хорошенько завалили камнями, чтобы их случайно не смыло течением. К каждой мине протянули удачно замаскированные провода, концы которых спрятали в прибрежных кустах.

Когда работа по установке мин была окончена, Дубок получил приказ немедленно явиться к батьке Мирону. От него он получил новые инструкции: перебраться на другое место по реке, чуть ли не под самый городок, и там обосноваться на некоторое время. Новое задание не имело ничего общего с минным делом. Были произведены и некоторые изменения в составе самой группы. В нее вошли самые ловкие пловцы. А некоторые для маскировки вооружились еще косами и граблями —«в том месте, куда они отправлялись, шел сенокос.

16

Больше месяца Слышеня прикован тяжелой болезнью к постели. После того как пролежал он холодную апрельскую ночь в земле-могиле, началось тяжелое воспаление легких. Он был еле жив, когда партизаны, случайно наткнувшись на него, доставили в свой отряд. Никто не мог добиться от больного, что он за человек, откуда и при каких обстоятельствах ранен.

Слышеню положили в партизанский госпиталь. Почти две недели его считали безнадежно больным. Но хороший уход сделал свое дело, и постепенно, день за днем, положение его стало явно улучшаться. На его серых, землистого цвета, щеках появилось нечто похожее на румянец, он перестал бредить, а в конце четвертой недели впервые его взгляд стал спокойным, осмысленным. Слышеня внимательно осмотрел стены госпитальной комнаты — это была обыкновенная крестьянская хата. В углу небольшой столик, возле которого дремала сидя женщина в белом.

Вскоре первый солнечный луч несмело пробился в хату и призрачным золотом расплылся по всему, что. попалось ему на пути.

Наступало утро. За окном неистово защебетали ласточки. Где-то голосистый петух, не жалея сил, прокричал «ура» наступающему дню, и ему отозвалось с полдесятка его коллег.

И как-то посветлело на душе у Слышени, будто кто-то бросил туда кусочек солнечного золота, блестевшего зайчиками на стене.

«Раз петухи поют, значит, немцы далеко…» — почему-то мелькнула мысль. И Слышеня начал внимательно присматриваться ко всему, что впервые увидел в этой комнате. Он силился вспомнить обстоятельства, при которых попал сюда. И не мог вспомнить. Помнил только апрельский вечер и солнечное апрельское утро, много-много солнца, в светлых лучах которого купался жаворонок со своей песней, а затем были холодная ночная сырость в поле и сугробы подтаявшего снега в лесу, под елками, под которыми он чуть не замерз.

А петухи снова перекликались где-то за окном, или на улице, или где-то на лесной поляне в партизанском лагере. Почему в партизанском? А может, это полицейский гарнизон? Там, где много полицаев, тоже могут быть петухи, их не отбирают немцы у своих слуг. И Слышеня, которому так хотелось говорить, обменяться с соседом по топчану своим первым словом, притих, чтоб быть среди этих больных совсем незаметным и до поры до времени не дать им узнать, что он начал оживать, что он сидит, слышит, понимает все.

А кругом уже все пробуждалось. Слышеня жадно наблюдал за всем. Наблюдал и думал: сколько же он пролежал здесь? И, глянув еще раз в окно, удивился: «Какой же я недогадливый…»

За верхним стеклом окна слегка покачивались ветки плакучей березы. Слышно было, как шелестит листва, будто переливаясь на солнце. А тогда, в то памятное утро, деревья были еще совсем голые и только с обрыва свешивалась в яму веточка вербы, вся в теплых, золотисто-желтых почках.

«Много, однако, прошло времени с того утра…» А за спиной уже перешептывались больные. Кто-то громко сказал:

— Подымайся, слабосильная команда!

Тоненько зазвенели пузырьки на столе, и женский голос испуганно проговорил:

— Ах, боже мой, так проспать!

— А ты спи, не обращай внимания…

— Что ты, что ты, хлопец, пора и термометры ставить.

Почти все уже проснулись. За спиной у Слышени полушепотом разговаривали его соседи.

— Понимаешь, во сне бобиков видел…

Слышеня прислушивался и чувствовал, как становилось теплей на душе. Сомнений быть не могло, он попал к своим, к партизанам. Слышеня перевернулся на другой бок, хотел спросить о чем-то своего соседа, но почувствовал такую острую боль в боку, что все как бы расплылось в желтом тумане, и на несколько минут он потерял сознание.

Когда он снова начал различать звуки, то снова увидел палату,— так назвала эту хату обладательница женского голоса. И сразу же заметил ее возле себя. Это была молоденькая девушка со светлыми, золотистыми косами, которые, казалось, горели на солнце. У девушки был такой забавный вздернутый носик, что хотелось прикоснуться к нему. На свежем, пухлом личике, от которого, казалось, веяло холодком утренней воды, кое-где разбросаны были редкие золотинки веснушек. Ее руки ходили быстро-быстро.

«Что она делает со мной?» И тут же он увидел в ее руках бинт. Только теперь Слышеня понял, что лежит забинтованный. Девушка осторожно, но решительно приподняла его, сняла бинт и, промыв рану, смазала ее чем-то таким жгучим, что у Слышени набежали слезы и он еле слышно сказал:

— Ах, как жжет…

Девушка на минуту смешалась. Она глянула ему в лицо. В ее серых с сининкой глазах он прочитал сначала нечто похожее на удивление. Потом они словно заискрились огоньками, тепло которых он сразу почувствовал на своем лице. А она, широко улыбнувшись, проговорила, обращаясь и к нему и ко всей палате:

— Смотрите, заговорил наш молчун… Вон теперь ты молодчина, ну совсем молодчина… Сейчас мы умоемся, и пора завтракать…

Она тут же поднесла жестяной тазик с чистой водой и свернутым мокрым бинтом начала обтирать ему лицо, сухие, запекшиеся губы.

— Я сам…— слабо сказал он, и ему показалось, что слова эти долетели откуда-то издалека.

— Нашелся мне герой! — с ласковой насмешкой проговорила она.— Это, братка, еще не в твоих силах, это тебе еще не прописано. А ну, ну, не слишком шевелись, это тебе тоже запрещено.

Она командовала им, и он охотно слушал ее команду, которая казалась ему похожей на ласточкин щебет под окном. А вокруг топчана уже толпилось несколько ходячих больных. И хотя они привыкли к разным болезням и никакие раны не были им в новинку, все же интересно посмотреть на незнакомого. Никто до сих пор не знал, что он за человек. Они бы и расспросили его теперь, если бы не эта строгая девчина в белом халате, сердито отгонявшая их:

— А ну, отойдите! Можете идти на улицу, нечего тут отираться, только мешаете.

Ей подчинялись. Видно, чувствовала она себя в палате полной хозяйкой.

Еще недели полторы пробыл Слышеня в госпитале.

17

Соколич ходил в приподнятом настроении. Уже недели две, как партизанский аэродром начал действовать и за это время принял несколько самолетов с Большой земли. В Москву отправлена значительная группа больных и раненых, которым невозможно было в партизанских условиях оказать квалифицированную медицинскую помощь, особенно хирургическую. Отослал Соколич и подробный отчет о партизанских делах, послал груду немецких документов, добытых в гитлеровских штабах и у пленных, а также книжечку, присланную из типографии минскими подпольщиками. Из Москвы была получена значительная партия оружия, особенно автоматов и разных боеприпасов, в том числе взрывчатки. Москва прислала газеты, литературу, несколько небольших раций, передвижные киноаппараты. Уже многие партизаны и местные крестьяне просмотрели несколько новых кинокартин и хронику фронтовой жизни. Документальный фильм о разгроме гитлеровцев под Москвой хотя пришел и поздно, но стал таким популярным среди зрителей, что в штаб прибывали делегации из далеких деревень с просьбой привезти им картину, в которой показывается, как по-настоящему били фашистов под Москвой.

— Вишь как брехали фашистские газеты, что уж конец Красной Армии.

— Слушай ты их, пустобрехов!

— Видел, как лупили фашистов и в хвост и в гриву!

— Что там и в хвост и в гриву? — вмешался дед Пранук, не пропускавший обычно случая высказать и свое авторитетное слово.— Это им, немцам, только начало, самые, так сказать, заручины. А свадьба еще впереди.

— Не собираешься ли и ты, дед, за немца браться?

— А что ты думаешь? Ты мне хоть самого Гитлера подсунь, я ему сразу дам порядок.

— Ну вот видишь! Подсунь ему… Этак и твоя Палашка, если подсунь ей, уполовником может изувечить его.

— А, что мне с вами разговаривать, с насмешниками… Пошли, Постебунчик, поговорим о немецкой ситуации, не с этими же молокососами болтать нам.

Дед любил вставить в свою речь мудреное слово. Про ситуацию Пранук не раз слышал от Соколича. Правда, когда он попробовал впервые употребить это слово, то и сам был не рад. Случилось это тогда, когда на приказ Соколича запрячь в повозку лошадь, дед Пранук важно ответил:

— Так что ситуация не позволяет, товарищ командир.

— Какая же у тебя ситуация?

— Хуже не может быть. Второй день животом мучаюсь. И черники сушеной Палашка давала, и отваром каким-то поила.

— Ну и что?

— А ситуация не проходит.

Тут все, кто слыхал этот разговор, разразились таким хохотом, что дед Пранук даже обиделся;

— Смешного здесь мало, с каждым такое может случиться.

— А ты бы к доктору сходил со своей ситуацией.

— Был.

— И что он сказал?

— Говорит, ничего страшного. Пройдет, говорит, твоя ситуация и сама…

Дед Пранук долго думал о том, почему так смеялись над ним. Ведь он сам читал в газете, что ситуация у немцев такая — хуже быть не может, вот и у него с животом дело дрянь.

Чтобы помочь деду одолеть его ситуацию, Соколич дал ему целую четвертинку из тех подарков, которые прислала Москва на самолетах.

— Это специально для тебя прислал Центральный штаб.

— Вот это штаб так штаб, это я понимаю. Обо мне нашли время позаботиться.

Гордости деда не было конца. На целый месяц ему хватило рассказов о четвертинке… специально присланной ему из Москвы.

— Смотри, братец, такие важные люди, как Ворошилов и Пономаренко, обо мне тем временем не забывают. Ты это понимаешь? — уже серьезно спросил он Постебунчика, с которым с недавних пор очень близко сошелся и стал его лучшим приятелем.

Постебунчик в последнее время чувствовал себя героем. К нему подлаживались хлопцы, спрашивали, когда будет очередной самолет, обращались с просьбой поскорей отослать письма. И хотя сам он их не отсылал, а только собирал и передавал в штаб, однако всегда отвечал:

— Да уж постараюсь, хлопец, чтоб твое письмо долетело первым в Москву.

У Постебунчика можно было раздобыть и хорошую закурку. Летчики лично подарили ему несколько пачек такого табака, которым уже год не пахло в этих местах. Одним словом, Постебунчик пошел в гору. Сам дед Пранук во время приятельской беседы признался ему в лучших своих чувствах.

— Мы с тобой, брат, нужные люди, без нас не обойдешься. Я самого Василия Ивановича вожу, ну и ты важными делами занимаешься. Что, брат, ни говори, а с этими самолетами надо отвагу иметь.

— Правильно говоришь, дед…

— Ты ведь и сам прилетел и прыгал с парашютом. Это не каждый может. На что уж я человек не боязливый, а с парашютом прыгать, видно, не смог бы.

— Если бы приказали, смог бы!

— Разве что если приказали! А можно ли, брат, с этим самым парашютом назад прыгнуть, ну, скажем, с земли и опять в самолет?

Постебунчик бросил на деда иронический взгляд, но ответил совершенно серьезно:

— Этого, дед, сделать нельзя. Наука до этого еще не дошла. Да это было бы против природы. Скажем, как ты камень ни подбрасывай вверх, он все равно вниз полетит, потому что все к земле притяжение имеет.

— Относительно природы ты мне не говори. Вот возьми человека: от природы он не воробей, летать сам по себе не может, потому что без крыльев и большое к земле, как ты говоришь, притяжение имеет, ну, конечно, смотря по комплекции. А вот взял да и выдумал он машину и летает себе так, что будь здоров. Человек, если захочет, может и против природы пойти. Как ты смотришь на это? Ты ведь большие науки проходил и даже с парашютом отважно прыгал.

— Вот что, дед! — отозвался Постебунчик.— Брось ты об этих парашютах толковать. Мне эта отвага боком вышла, я теперь на парашюты и смотреть спокойно не могу, головокружение начинается.

— Что ты говоришь?!

— Вот тебе и что ты… К тому же сдается мне, что ты просто надо мной насмехаешься с этими парашютами.

— Ну чего ты разошелся, как моя Палашка… Я же для науки спрашиваю, а ты злишься. Лучше давай зайдем к Палашке, обещала драниками угостить.

Постебунчик неуверенным движением руки потеребил бороду.

— Драники, говоришь? Что ж, сходим. Нарушенный мир был снова восстановлен, и оба приятеля медленно зашагали к штабной столовке, надеясь на хорошее настроение тетки Палашки. От нее узнали, что сегодня в штабе судят важного шпиона, которого забрали в отряде Свистуна.

— Откуда тебе это известно?

— А это все знают. Вон и хлопцы говорили, что недавно повели его, ирода, в штаб.

— В таком разе давай поскорей, Постебунчик,—; может, и мы там какие-нибудь новости услышим.

— Да подожди ты, дед! Только что сюда тащил, а когда сели за стол, тебе опять не терпится, спокойно посидеть не можешь.

— Ты не серчай, братка, за мой характер. Очень уж неспокойный человек я, хочу на все своим глазом глянуть, и на хорошее и на плохое.

18

В штабе действительно шел допрос Збыневского. Были тут работники штаба и все члены обкома. Збыневский всячески старался придать себе вид напрасно обиженного, пытался держаться независимо, с достоинством. Как только привели его, он обратился к Соколичу с взволнованным протестом:

— Я не думал, Василий Иванович, что вы, уважаемый человек и коммунист, можете допустить такое издевательство над членом партии, над инвалидом.

— Одно могу вам посоветовать: говорите правду, никакая ложь вам не поможет. Рассказывайте обо всем, особенно о последних месяцах вашей работы у…«немцев.

— Простите, я, может быть, не понял вас: у каких немцев?

— У фашистов, у гитлеровцев.

— Если вы говорите подобные слова, мне трудно защищать себя от издевательства, от таких тяжелых оскорблений. Что ж, буду рассказывать. Но о чем рассказывать?.. Человек я маленький, и служба моя до войны была маленькая. Работал я бухгалтером в областном земельном учреждении, вы же были, Василий Иванович, непосредственным начальником нашим в области…

— В партии были?

— Я и теперь член партии.

— Почему вы не эвакуировались вместе с учреждением?

— Не мог. Был в командировке в то время аж под самым Белостоком. Пока добрался оттуда, Минск уже был занят фашистами.

— Почему не пошли в партизаны?

— Какой из меня партизан, если я калека?

— Чем вы занимались во время оккупации?

— А всяко приходилось. Была кое-какая работа в городе, потом потащился в эти места. Сестра у меня здесь одно время учительствовала, ну, надо же как-то жить. У нее месяц побудешь, потом куда-нибудь к знакомым на недельку.

— Назовите знакомых, у которых вы проживали.

— Ну… Иванов, из-под Слуцка.

— Это комиссар отряда, убитый провокаторами?

— Да, он погиб, хороший был человек. Збыневский назвал еще с полдесятка людей, или погибших в боях с немцами, или замученных в фашистских застенках.

— Может, из живых кого-нибудь припомните?

— Где тут вспомнишь.

— В минском подполье вы были?

— Какой из меня подпольщик? В первые дни войны побыл немного, а потом ушел из города. Там такое началось, что не разбери-бери…

— Более конкретно…

— Ну, провалы, провокация. Я человек неопытный в делах конспирации, да не гожусь на какое-нибудь серьезное дело. Мне и посоветовали выбраться из города.

— Теперь расскажите, зачем и когда вы появились в бывшем отряде Свистуна?

— Я несколько раз был в этом отряде.

— Мы знаем, что вы целыми днями и ночами пьянствовали со Свистуном.

— Какое там пьянство? Я сам почти не пью. Но не отрицаю, что бывший командир отряда любил выпить, и иногда не в меру.

— А кто подбивал его срывать боевые приказы, настраивал против обкома, против партизанского командования?

— Откуда я могу все это знать? Я заходил несколько раз к нему не как к командиру отряда, а просто так, чтобы в свободное время поговорить. Все же под его началом была моя сестра. Я не знаю, к чему вы клоните? Я должен искренне сказать, что покойный Леонид Помпеевич, извините, этот негодяй, действительно временами был чем-то недоволен, даже ругал руководство, но разве я мог что-нибудь исправить?

— И вас совсем не беспокоило, что на ваших глазах пьяный самодур убивает невинных людей?

— Хорошее дело — невинных. Они отравили несколько человек, разведчиков отряда.

— А каким образом ампулы с отравой, от которой погибли разведчики, за неделю перед тем попали в ваши карманы?

Лицо Збыневского побелело и сделалось похожим на полотно. Он заволновался, платком вытер вспотевший лоб. И, пытаясь что-то сказать, все разевал рот, как выброшенная из воды рыба. Он отдышался немного, начал говорить, и видно было, каждое слово ему дается очень тяжело.

— Я… никому не позволю зачислять себя в преступники. Я жаловаться буду, добьюсь своего в Центральном Комитете.

— А вы не торопитесь со своими жалобами. Вот послушайте лучше одно показание: «…когда доктор после работы комиссии, которая по приказу Свистуна производила расследование всего дела и осмотрела кухню и землянку, где были вещи повара Парфеныча, показал нам вредные ампулы, которые были найдены будто бы в плаще Парфеныча, и сказал нам, что в этих ампулах был страшный яд, я прямо испугалась. Это было ужасно, так как такие же ампулы я случайно, ища спички, чтобы зажечь лампу, видела в кармане брезентовой куртки…» — вашей куртки,— обратился Соколич к Збыневскому, — но читаем дальше: «Это было за неделю до тех ужасных событий. Я так была поражена, что не хотела верить самой себе. Мне даже стало казаться, что я просто брежу, и я никому ничего не сказала. Я много думала потом, и многое вдруг встало передо мной в совсем новом свете. И я поняла и существо их разговоров с командиром, и мне стало ясно, почему он подтрунивал надо мной и посмеивался, когда я плакала над отравленными людьми. И я поняла, что Збыневский такой же враг, а может быть, еще и более лютый враг, чем сам Свистун…»

Збыневский нервно вертелся на лавке, как бы порываясь прервать чтение.

— Вот видите, видите,— зачастил он.— Сразу видно, откуда эта напасть идет на меня. Это милая моя сестрица старается. От этой дуры можно всего дождаться, она напишет вам все, что только вы ей прикажете, что вам будет угодно. Ампулы? И я не отрицаю их… Были у меня ампулы с йодом. Всегда ношу их с собой.

— Позовите сюда Тамару Збыневскую! — приказах Соколич одному из ординарцев.

Спустя минуту порог землянки неуверенно переступила Тамара.

— Небольшой вопрос к вам. Только вы не волнуйтесь. Вы не можете припомнить, какого цвета были ампулы?

— Ампулы я хорошо помню… Они были из светлого, прозрачного стекла.

— Во, во, во, я то же говорю! — встрепенулся Збыневский.

— Жидкость в этих ампулах была тоже светлая, прозрачная…

Збыневский сразу осунулся, будто кто-то прибил его гвоздем к лавке. Но тут же оживился и заговорил:

— Так, так, сестрица, отблагодарила за все мои хлопоты, за все мои старания. Без меня думаешь счастье добывать? Нет, не будет этого! Вот скажу товарищам, какие ты шашни с этим мерзавцем Свистуном заводила, они тебя по головке не погладят.

— Вы, Тамара, можете идти в свой отряд,— спокойно сказал Соколич.— И ничего не бойтесь.

Збыневский сидел угрюмый, старался ко всему относиться равнодушно. Допрос продолжал Бохан.

— Вы знаете, Збыневский, Зыбина? — спросил он.

Минутное молчание. Збыневский делал вид, будто силится что-то вспомнить.

— Зыбина… Подождите, подождите… Да, вспоминаю такого. Был такой человек в городском подполье.

— А кем он был там?

— Зыбин? Ага… Если память не подводит меня, слышал я, что был он членом Военного совета в городе, ну, как бы при горкоме.

— А имя и отчество его вы не помните случайно?,

— Откуда же мне все знать?

— Хорошо, тогда я напомню вам. Зовут его Микола Игнатьевич. Вы не находите немного странным такое совпадение имен?

— Что же тут странного? Мало ли бывает на свете таких совпадений. Наконец, мне не ясно, зачем вы спрашиваете обо всем этом?

— Думаю, что вы понимаете. А сейчас и все мы убедимся в этом, когда я прочитаю небольшую выдержку из одного документа. Вот тут, в одном гестаповском донесении, черным по белому написано; «В районах размещения партизанских соединений Соколича действует бывший член Военного совета Зыбин Николай Игнатьевич, он же Збыневский. Опорный пункт — отряд Свистуна».

Збыневский ссутулился, сидел подавленный. Взгляд его, устремленный в одну точку на полу, был неподвижен.

— Что вы скажете на это, Зыбин?

Збыневский медленно поднял голову. Глядя мимо людей и стараясь придать своему голосу спокойный тон, тихо проговорил:

— Вы не по адресу обращаетесь ко мне.

— Значит, вы отрицаете, что вы Зыбин?

— Как можно отрицать то, чего нет? Как я могу признать истинной ложь врага, его явную провокацию? Я понимаю, когда меня обвиняют советские люди, наши люди. Налицо такое трагическое совпадение случайностей, что есть хоть формальные основания обвинять меня в ужасных преступлениях. Это дело другое, и я имею тут возможность защищаться: я соберу доказательства, соберу факты, свидетельства живых людей, которые заступятся за меня. А как защищаться от фашистской провокации, провокации лютого врага, от которого вы должны защищать каждого советского человека?

— Таким образом, вы категорически отрицаете, что вы Зыбин?

— Отрицаю.

— Позовите свидетеля.

В землянку вошел пожилой партизан. На обветренном лице блеснул белый, незагоревший лоб, когда он снял кепку и спокойно поздоровался. Глаза смотрели открыто, и в их взгляде пряталась едва заметная добродушная улыбка. Широкие плоские ладони с многочисленными светло-синими крапинками, со сбитым, почерневшим ногтем на одном из пальцев говорили о близком знакомстве этого человека с железной опали-ной, с горном.

— Вы знакомы, Сергеич, с этим человеком? — спросил у него Бохан.

Человек, которого Бохан назвал Сергеичем, не торопясь повернулся к Збыневскому, окинул внимательным взглядом его сутулую фигуру и так же не торопясь ответил:

— Сказать, что близко был знаком с ним, не могу, но три раза доводилось иметь с ним дело. Это Зыбин.

Лицо Збыневского как бы вытянулось, заострилось, голова глубже втянулась в плечи.

— Кем вы его знали в городе?

— Он отрекомендовался нам, когда появился в районе вагоноремонтного завода, как член горкома. А второй раз, когда вызывал нас, двух человек, на явочную квартиру, говорил от имени Военного совета.

— Где правда, Збыневский? — спросил Бохан.

Збыневский молчал. Видно было, что он что-то обдумывает, внимательно вглядываясь в березовую ножку стола.

— Я спрашиваю вас, вы встречались с товарищем Сергеичем, знаете его?

— Ну, встречался…— нехотя проговорил наконец Збыневский,— и знаю его, насколько можно было знать по коротким встречам в подполье. Но это дела не меняет, я всегда был, есть и остаюсь Збыневским…

— Может быть, позвать еще кого-нибудь из минских товарищей, которые убедят вас в том, что вы Зыбин?

После некоторой запинки Збыневский, видимо поняв, что дальше тянуть нечего, с неожиданной решимостью проговорил:

— Все это лишнее… Моя настоящая фамилия Збыневский, я здесь ничего не скрывал от вас… А Зыбин, Зыбин,—ему трудно было договорить до конца,— это моя подпольная кличка… «

— Агентурная, гестаповская? — выкрикнул кто-то из нетерпеливых членов обкома.

— Подчеркиваю: моя партийная подпольная кличка…

— Почему же вы с таким исключительным упорством не признавались в ней?

— Я подпольщик. По какому праву я буду раскрывать свою кличку первому встречному человеку?

— Это похвально, конечно. Но нас удивляют здесь два обстоятельства: вы только что заявляли в начале нашего допроса, что к подполью имели самое незначительное отношение. Это раз. А во-вторых, можно ли сравнивать обком партии с первым встречным человеком?

— Вы не так поняли меня. Я, конечно, сказал бы о своей кличке или секретарю, или любому члену обкома, но не на людях, а с глазу на глаз. А относительно подполья я сказал правильно, не могу же я своей роли в подполье придавать такое большое значение.

— Вы же были членом Военного совета.

— Видите, Военный совет образовался совсем недавно, и его роль в действительности не имела существенного значения для подполья.

— Кто были членами Совета кроме вас?

— Ковалевич, Селович…

— Где теперь Ковалевич?

— Он оказался провокатором… Об этом знали многие и наконец убрали его…

— А Селович?

— Селович погиб, насколько мне известно, при некоторых таинственных обстоятельствах во время эсэсовской облавы на железнодорожной окраине…

— Во время облавы, в которой он принимал участие как гестаповский агент,— поправил его Бохан.

— Гестаповский? Впервые слышу… хотя все может быть, еще в то время имелись некоторые подозрения в отношении его деятельности. Но они так и остались непроверенными. Время было страшно тяжелым…

— Ну хорошо, оставим покойников в покое, поговорим теперь о вас.

— Я протестую против того, что вы ставите меня на одну доску с провокаторами и предателями…

— «Хорошо, мы учтем ваш протест. Чем объяснить ваше бегство из Минска в самый тяжелый для организации момент, когда каждый подпольщик должен был мобилизовать все свои силы на борьбу с провалами, за спасение организации?

— Видите, дело здесь очень простое. Когда начались массовые провалы, мне предложили временно покинуть город, чтобы некоторое время переждать где-нибудь в партизанском районе и наладить постоянные связи с партизанами. И не мне только предложили, а и некоторым другим товарищам из актива.

— Назовите их.

Збыневский долго медлил, пока не назвал несколько имен.

— Так эти же товарищи все погибли.

— Да… Они не успели выбраться из города.

— Теперь скажите, кто предложил вам покинуть город?

Збыневский снова назвал несколько человек, которые были или публично повешены, или погибли в фашистских застенках.

— А на товарищей, которые остались в живых, вы не можете сослаться?

— К сожалению, из людей, с которыми приходилось мне работать, никого теперь не осталось…

— Та-ак… Теперь ответьте нам еще на один вопрос. Вам, члену Военного совета, предложили оставить город. Вы оставили его. Перебрались в район. И не просто в район, а в зону размещения основных партизанских сил, которыми, по существу, непосредственно руководит обком партии. Чем же объяснить, что за полтора-два месяца, а может, и более, вы, член горкома, член Военного совета, так и не могли наведаться в обком или хотя бы дать знать о себе?

— Видите…— явно растерялся Збыневский,— иногда бывают такие, как бы точнее сказать, непредвиденные обстоятельства, которые могут поставить человека в весьма и весьма неудобное положение. В таком положении нахожусь теперь и я. А эти обстоятельства такого деликатного характера, что о них просто стыдно говорить. Но я должен сказать… Искренне должен признаться, что я проявил с самого начала обычное малодушие. Отсюда все и началось. Дело в том, что после некоторых событий Военный совет приобрел такую недобрую, такую скверную славу, ну… его стали называть и советом предателей, и гнездом провокаторов… что…

— Правильно люди называли!

— Ну вот видите! После этого стыдно было признаться кому бы то ни было, а тем более обкому, что Ты был членом совета. Я думал: ну, поживу здесь где-нибудь незаметно, тихо, спокойно. А там время проверит все события, все факты, все станет на свое место. Да, я проявил малодушие, в чем искренне признаюсь вам и прошу меня простить.

— Все?

— Все… Больше мне нечего сказать в свое оправдание, в чем клянусь вам своей партийной совестью…

— А вы не торопитесь со своими клятвами и не разменивайте на эти дешевые клятвы свою совесть.

— Чего вы хотите, наконец, от меня? Вам хочется, чтобы я назвал себя шпионом, провокатором, предателем или кем иным?

— Мы хотим, чтобы вы назвали себя тем, кем вы на самом деле являетесь. Вы слыхали выдержку из немецкого документа, где пишут и о вас?

— Слыхал. Конечно, их разведка может пронюхать, где теперь находится один из членов бывшего Военного совета…

— Я должен разочаровать вас: они вспоминают вашу особу не только как члена бывшего совета, а как специального резидента, возглавляющего целую паучью сеть разной фашистской дряни.

— Боже мой, что я слышу! Что вы, наконец, выдумываете…

— А вы не волнуйтесь! Я вот прочитаю только один абзац.

— Это совсем лишнее. Мало ли что могут написать фашисты о честном человеке. Сколько было таких провокаций за последнее время…

— Мы в провокациях умеем разбираться. А я вас спрашиваю: с какого времени вы начали работать на фашистов?

— Я не могу, поверьте, я не имею права, ни морального, ни какого хотите, отвечать на такие унизительные вопросы. Делайте со мной что хотите.

В это время за дверью штабной землянки послышались голоса, отдельные возгласы «ура», топот ног.

— Что еще там случилось? — нетерпеливо спросил Соколич и встал из-за стола.

Ординарец только хотел было открыть дверь, посмотреть, как порог землянки переступил человек, которого менее всего ждали люди, сидевшие здесь. Многие из присутствующих будто оцепенели от неожиданности. Только Бохан смотрел на всех спокойно да навстречу вошедшему стремительно бросился Соколич, заранее простирая руки для объятий. А Слышеня — это был он — внимательно осмотрелся и тихо проговорил, обращаясь ко всем:

— Ну вот, товарищи, опять я с вами! Добрый день!

Его схватил в крепкие объятия Соколич и на какую-то минуту закрыл собой исхудавшее, землистое лицо Слышени, запавшие глаза, всю его фигуру.

Оцепенение первых минут неожиданной встречи прошло, уступив место такому оживлению, что казалось, вся землянка пошла ходуном. Обнимали, жали руки, целовались.

Все это произошло так быстро, что Збыневский, занятый своими мыслями, даже не заметил, кто вошел в землянку. Когда улеглось первое возбуждение и Слышеня сел на стул, Збыневский мельком глянул на него. И даже он сам не мог осознать того, что произошло с ним. Вначале он будто прирос к скамейке, как камень к земле. На миг возникло желание исчезнуть под этой лавкой, попытаться выскочить за дверь. А еще лучше, будь в руках нож,— всадить его по самую рукоять в грудь Слышене. Таким безмерно страшным было его появление. Страшным до того, что он, чуть не потеряв сознания, дико закричал на всю землянку:

— Люди, товарищи, да бейте его, стреляйте, это же подлый провокатор, иуда, христопродавец… Он продал всех вас немецким фашистам! Вяжите его!

Збыневский рванулся изо всех сил со сжатыми кулаками к Слышене, но конвоиры схватили его за руки, усадили на место. Он вертелся, бился, как эпилептик, брызжа слюной и бормоча что-то совсем несуразное. Наконец успокоился и расслабленно, неподвижно сидел на лавке.

Слышеня глянул на него — он заметил его и раньше, — тихо сказал:

— Оказывается, и мой старый знакомый здесь. Нельзя высказать, как жаждал я этой встречи, но, признаться, не надеялся, что так скоро увидимся. А ты напрасно, господин Зыбин, стараешься. Не стоит. Второй раз под немецкую пулю меня не поставишь. В чем, в чем, а в этом можешь быть уверен… Давно он у вас?

— Отдыхает уже недели две, пока проверяли материалы. А сегодня — первый день допроса,— ответил Соколич.— Кое в чем он признался, но еще упирается. Упирается в самом главном.

— Видимо, мои показания помогут ему быть более искренним, откровенным.

Збыневский сидел будто окаменевший. Для него стало ясно, что ему не выплыть из того глубокого омута, в который он попал.

Если раньше Збыневский извивался как змея и даже пытался разыгрывать роль безвинно оскорбленного, то теперь, после прихода Слышени, сдал все позиции и однообразно, монотонно вел свой долгий рассказ.

Он рассказывал обо всем. И сколько получал за каждого человека, выданного немцам, и как били его узники в тюрьме, разгадав в нем провокатора, повредили руку. И сколько у него помощников, кто они и где скитаются. Даже упомянул в своем рассказе чешскую дивизию, охранявшую одну из железных дорог. И там, в районе ее расположения, притаились два надежных его человека. Гестапо не ограничивалось только военной агентурой, оно посылало и штатских агентов в районы расположения некоторых частей, укомплектованных не немцами. Такой порядок ввели они после того, как участились случаи перехода к партизанам сербов, словаков, чехов, поляков, насильственно мобилизованных в немецкую армию.

Уже с месяц Соколич живо интересовался чешской дивизией; были у него кое-какие планы и соображения, связанные с этой частью.

— А военных агентов вы знаете в дивизии?

— Одного знаю. Но там их много. Возможно, мои люди связаны с некоторыми из них,— во всяком случае, старшего из них они знают, есть такой лейтенант Гросберг. Рота, где он служит, расположена в деревне, недалеко от железной дороги.

Наконец допрос закончили.

— Ну, что же будем делать с этим недобитком? — для проформы спросил Соколич, хотя заранее знал, каков будет ответ.

— Что делать? Приходится только пожалеть, что нет поблизости подходящей сухой осины: дед Пранук повырубал все на дрова для своей Палашки.

— Это не беда, для иуды осина всегда найдется…

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

1

В тот день у Соколича были две крупные неприятности. Капуша арестовал Комара за своевольство. Не успел еще Соколич разобраться, в чем дело, как ему доложили, что Игнат Лагутька попал в плен к немцам при совершении железнодорожной диверсии. Серьезно ранен партизан из группы прикрытия, принимавший участие в диверсии. Утрата Игната Лагутьки так поразила Соколича, что он лично занялся расследованием дела, хотя это ничего существенного не дало. Хлопцы соблюдали все правила предосторожности, никто и ничем не нарушил дисциплины. Но факт оставался фактом: Игнат не вернулся, причем два партизана собственными глазами видели, как его схватили и повели гитлеровцы. Пробовали отбить парня, но где ты отобьешь, если гитлеровцев было человек десять, да и позиция у них удобнее, чем у партизан.

Соколич отдал приказ Бохану нажать на все педали разведки в районах железнодорожных гарнизонов и особенно в районе расположения штаба дивизии. Послали туда на всякий случай и несколько засад.

'Дело с лейтенантом Комаром было иного порядка. Вместе с Капушей Комар присутствовал на допросе Збыневского. Здесь он и услыхал о гитлеровском лейтенанте Гросберге, матером гестаповском агенте. «А почему бы его и не прихватить!» — подумал Комар.

Будучи человеком, не любившим откладывать задуманное в долгий ящик, он той же ночью подобрал группу смельчаков и произвел разведку в деревне, в которой размещен один из железнодорожных гарнизонов. И так ему повезло, что он застал Гросберга в обыкновенной деревенской бане.

Гитлеровца передали Капуше. Тот принял Гросберга, что называется, из рук в руки, но Комара приказал арестовать и отвести в соответствующее место, где он мог бы немного отдохнуть и подумать. Лейтенант на чем свет стоит мысленно ругал Капушу, который так унизил его. Майка Светлик ходила грозная как туча и, встретив Капушу, коршуном набросилась на него:

— Вы, Платон Пилипович, деспот, вот вы кто…

— Что, что ты говоришь? — переспросил Капута.

— Вы делаете черт знает что…— сказала и побежала, и видно было по всему, что девушка просто расплакалась.

Только тут понял Капуша причину такого неожиданного наскока Майки и улыбнулся про себя.

Он решил позвать Майку, поговорить с нею и доказать всю бестактность ее поведения. Но она только огрызнулась:

— Я не хочу с вами разговаривать. К Капуше приехал Соколич.

— Ну, давай твоего арестанта, поговорим с ним. А тебе нужно будет побеседовать со всеми комсомольцами,— по своей горячности они могут и дров наломать. И вообще нужно внести некоторую ясность в вопросы военной дисциплины.

Вскоре привели Комара. Он сдержанно поздоровался с командирами и стоял суровый, молчаливый.

— Как дела, лейтенант?

— Дослужился. Сижу, как преступник, как враг…

— Разве тебе сказали, что ты враг?

— Говорить никто не говорил, но так поступают только с врагами.

— Ты, лейтенант, знаешь, как мы поступаем с врагами, не тебе об этом рассказывать. За что тебя арестовали?

— Вот привел языка, гитлеровца, гестаповца, за это и… поблагодарили…

— Разве только за это?

— А за что же еще? Вот, думал, сделаю доброе дело, пользу принесу. Ну и принес… Десять суток ареста себе…

— Почти правильно говоришь: сам принес, никто другой за тебя не старался. И правильно сделал товарищ Капуша. Я на его месте, может, немного и добавил бы еще тебе. Но давай поговорим с тобой серьезно, товарищ лейтенант. Ты военный и дисциплину военную знаешь. Представь себе, что ты командир полка, а я лейтенант, командир взвода. И вот полк твой готовится начать ночью наступление на полк противника. И в это время я, твой лейтенант, человек безусловно храбрый, смелый, надумал бы без твоего разрешения пробраться тайком в полк противника, произвел там переполох, выкрал языка, хотя в нем особой нужды и не имелось, так как все приготовления к наступлению уже окончены. В результате полк противника сразу насторожился, укрепил оборону, привел себя в полную боевую готовность. Как ты думаешь, наступление твоего полка было бы успешным при таких условиях?

— Оно сорвалось бы, товарищ командир.

— А как бы ты поступил со мной, лейтенантом, который легкомысленным геройством, по существу, сорвал наступление?

— В боевых условиях я мог бы и расстрелять такого нарушителя дисциплины.

— Вот видишь… А что же нам делать с тобой, который нам, командованию партизан, оказал такую же услугу, как и тот вымышленный лейтенант, о котором мы только что говорили?

— Угу, куда вы клоните, товарищ командир! Тут большая разница. Там же фронт, разве может быть какое-то сравнение…

— А у нас что? Курорт? Санаторий? Веселая маевка в лесу?

— Ну, мало ли что…

— Мало ли что? Тебе известно было, что мы думали делать ночью с гарнизоном, куда ты залез без разрешения? Тебе известно было, что мы думали делать со всеми железнодорожными гарнизонами, со всей дивизией, стоящей на охране железной дороги?

— Откуда же мне это знать, товарищ командир?

— Почему же ты лезешь без ведома штаба туда, куда не надо, и срываешь весь наш оперативный план?

— Простите, товарищ командир, я действительно не учел некоторых обстоятельств…

— Ну вот, не учел, а нам теперь расхлебывать нужно… Не учел, а через это твое геройство они уже насторожились, увеличили железнодорожные патрули, и в результате сегодня на рассвете захвачен в плен один из лучших наших подрывников Игнат…

— Лагутька? — с ужасом переспросил Комар.

— Да, Лагутька.

Если до этой минуты Комар старался еще сохранять суровый и независимый вид, искренне считая себя несправедливо обиженным, то теперь он чувствовал себя действительно виноватым.

— Василий Иванович, поймите меня, делал я все это без всякого злого умысла… Обещаю вам, ничего подобного больше со мной не повторится…

— Ты уже несколько раз давал такие обещания.

— Это последний раз, Василий Иванович… Соколич посмотрел на него, и ему стало жаль этого двадцатидвухлетнего хлопца.

— Вот что, лейтенант! — сказал он.— За храбрость, за отвагу твою выношу тебе искреннюю благодарность от командования.

У парня словно крылья выросли: встрепенулся, выпрямился, даже глаза загорелись.

—… А за твое самовольство даю тебе дополнительно пять суток ареста. Отсидишь, тогда с разрешения командира явишься ко мне. Понял?

— Понял, товарищ командир.

— Что ж, иди отсиживай.

— Есть идти отсиживать, товарищ командир! Комара повели. А Соколич остался поговорить с Капушей.

— Ему надо дать большую свободу. Иначе все хорошие качества могут превратиться в совсем нежелательные вещи. Гайку никогда не следует завинчивать до конца, можно испортить всю нарезку. А мы его слишком связываем, способному и смелому, ему негде развернуться. Отсидит он свое, немного пофилософствует в одиночестве, а там пустим его на самостоятельные диверсии куда-нибудь подальше, чтобы особенно его не сковывать. Конечно, посоветоваться ему с нами никогда не повредит.

2

Избитый, окровавленный, связанный лежал Игнат на полу караульного помещения небольшого немецкого гарнизона неподалеку от железной дороги. Его еще никто не допрашивал, было рано. Немец-конвоир сидел напротив на скамейке и что-то меланхолически насвистывал. Никак не мог понять Игнат, как это все случилось! На рассвете, когда и патрули, немецкие любят подремать, стояла такая тишина, что слышно было, как переливно журчит небольшой ручей, протекавший где-то поблизости от железной дороги. На востоке еле-еле зарозовела узкая полоска. Еще не отозвалась ни одна пташка и белый туман висел неподвижно над болотами и полевыми ложбинами. Игнат успел уже заложить мину. Готовя запал, услыхал, будто треснула вблизи какая-то веточка. Оглянулся, осмотрелся, но ничего подозрительного не заметил. Молчали и хлопцы где-то под откосом. И только снова углубился в работу, две пары крепких рук сильно дернули его вниз, под бровку. Не успел даже крикнуть, подать голос своим,— рот был забит кляпом. Слышал потом несколько выстрелов, кто-то вскрикнул, затем все смолкло, стало тихо-тихо. Пришел в сознание только на полу.

Вскоре в караульное помещение пришло несколько солдат. Ему развязали онемевшие руки, приказали встать, повели в другую комнату. Там сидели два офицера. Если бы Игнат понимал немецкий язык, он узнал бы, что этой ночью из гитлеровской части таинственно исчез офицер. Жив был его денщик, который долбил одно: помогал господину лейтенанту мыться, потом отлучился на минуту, чтобы принести чистые носки и свежую пачку сигарет. А пока добежал до хаты и обратно, лейтенанта и след простыл. «Почему же ты не заявил сразу после такого происшествия с твоим господином офицером?» — спрашивали у него. «А зачем мне было заявлять, если я подумал, что господин лейтенант пошел к своим товарищам? Он ведь никогда не докладывал мне, куда идет и зачем идет. Я и пошел спать».

Может, и не скоро заметили бы исчезновение лейтенанта, если бы не нужно было ему начинать дежурство со второго часа ночи. По этой причине и хватились его так рано. Сначала и в самом деле подумали, что он загулял где-нибудь у своих коллег, обошли квартиры всех офицеров, но лейтенанта нигде не нашли. Позвонили в соседние гарнизоны, даже в штаб дивизии. Но никто ничего не слыхал о лейтенанте. В гарнизоне объявили тревогу. Послали усиленные патрули обследовать ближайшие места. Видимо, один из таких патрулей и наткнулся на Игната. Обо всем этом Игнат ничего не слыхал и не знал.

Скоро началось то, что приходилось пережить каждому, кто попадал в плен к фашистам. Его били, пытали, все добиваясь ответа, из какого отряда, где он расположен. Вихрастый лейтенант наскакивал петухом и, тыча револьвером в грудь, говорил одно и то же:

— Не скажешь — убью! Не скажешь? Не скажешь? А ну, становись к стенке!

И обессиленный Игнат становился к стене. Это на было –покорностью. Он ждал самого худшего. Знал, на что идет. Лучше умереть, чем терпеть адские муки, И он становился к стенке, чтобы скорей стрелял гад* Лейтенант целился долго-долго, целую вечность, и стрелял в потолок. И снова начиналось все сначала:

— Скажешь? Не скажешь?

Возможно, от дальнейших пыток Игната Лагутьку избавил телефонный звонок. Из штаба дивизии распорядились, чтобы пленного привезли туда. Снова связали ему ноги телефонной проволокой. Она врезалась жгучей болью в тело. Его вынесли и, как бревно, бросили на грузовик. Рядом уселась группа автоматчиков. Грузовик загрохотал, тронулся, закачался на выбоинах. Затем ехали песками, телу стало немного спокойней, о шершавые доски кузова не так больно билась голова.

А мысли Игната летели быстро-быстро, обгоняя грузовик, который то буксовал в песках, то застревал в непролазной грязи, то, звеня и бренча, подскакивал на горбинках мостков и гатей. «Вот и конец, видно…» — подумал Игнат. Тихо пристрелят где-нибудь на болоте или в лесу, чтобы никто не услыхал твоего последнего слова. А ведь думалось временами: встретит тебя смерть, и умрешь героем: мужественно, со славой, на глазах у сотен людей. Но все сталось по-другому: умрешь, не отомстив как следует за смерть матери. Умрешь и обманешь Лену, ведь ты обещал, что придешь, что вернешься.

Взглянуть бы еще хоть раз в ее лучистые глаза, прижаться щекой к ее щеке и замереть, чувствуя тепло ее сердца, жадно вдыхая волнующий запах ее волос. И до рассвета будут они сидеть и молчать, молчать и говорить. О чем только не переговорят, куда только не залетят в своих мечтах. Он скажет, что будет еще учиться и учиться, ведь так много нужно знать человеку, чтоб исполнились его заветные мечты. Уже на рассвете она вдруг спохватится, скажет испуганно: «Это же день уже наступил». И, отбиваясь от него, побежит, но он догонит ее, и они пойдут вместе. Возле калитки он сорвет еще один поцелуй и задержит ее руку в своей широкой ладони. А она вырвется и побежит не оглядываясь, только мелькнет средь росистой зелени жасминового куста ее белое платьице.

Он идет домой широким, уверенным шагом. Посвистывают скворцы в палисадниках, их стараются перекричать первые забияки воробьи. И сдается, весь мир полнится птичьим щебетом и прозрачным утренним солнцем,— оно купается и переливается в росах, золотит вершины березок и кленов. А в душе будто соловьи поют, идешь и не чувствуешь земли. Какой-то камешек попал под ногу, и ты его так пульнешь носком ботинка, что он даже загудит, вздымая клубочки розовой от солнца пыли…

«… Где же ты теперь, моя Лена, Леночка, мой Ленок синеглазый?» — вздохнул Игнат, и непрошеный стон вырвался из груди.

Пропыленный грузовик остановился. Игнату развязали ноги, хотели просто сбросить на пыльную землю, Во вмешался какой-то пожилой солдат, не то фельдфебель, не то вахмистр. Игната сняли с кузова и поставили на ноги. Высокое начальство не любит иметь дело с запыленным, грязным человеком, хотя бы и пленным. Игнату приказали идти к просторному дому. Это было здание бывшей школы. Повели не на парадное крыльцо, а во двор. Конвоиры сдали его другим солдатам и поехали обратно. Игнат очутился в небольшой комнатке, видимо в бывшей сторожке. Его посадили на простенький табурет возле окна, выходившего во двор, и сказали, чтобы он ждал и не пытался тронуться с места, потому что его сразу застрелят.

«Сразу или не сразу — не все ли равно…» — подумал Игнат. У него очень болела голова.

3

Впервые начало своего поражения Цайт почувствовал в тол* момент, когда в штабе армии Центрального фронта один из офицеров довольно деликатно высказал ему такую мысль:

— Не кажется ли вам, господин Цайт, что ваши сводки стали, ну, как вам сказать, немного… водянистые…

— Как прикажете вас понимать? — холодно спросил Цайт.

— Ну, видите, крови в них нет, того запаха крови, который был так свойствен вашим недавним информациям.

— Я попросил бы вас высказываться более конкретно, так как моя чувствительность к разным запахам атрофирована…— нахмурившись, проговорил Цайт.

— Можно и более конкретно. Должен сказать вам, что в последних информационных сводках ваших агентов непропорционально большое место занимают разные известия, а порой и общие рассуждения о настроениях населения, о некоторых внутренних политических событиях…

— А чего вы хотите от меня? — уже резко спросил Цайт.

— Извините, не мне вмешиваться в вашу работу, тем более подсказывать вам, но ведь нам в первую очередь нужна чисто военная информация: дислокация войск противника, их боевая подготовка, резервы, мобилизационные мероприятия, работа военных заводов.

— Что ж, не каждый день бывает удачным у любого разведчика. Сегодня настроения населения, а завтра будет и дислокация.

Информация начала меняться, особенно после того, как Цайт распорядился дать по радио некоторые указания своим агентам. А спустя несколько дней радиостанции отдела удалось выловить в эфире несколько подлинных жемчужин. Сообщалось о крупном перемещении войск, об открытии новых заводов, даже было сообщение о восстании в одном из городов Поволжья.

— Вот видите, моя система заработала на полную силу! — не без гордости говорил Цайт тому офицеру, который некогда осмелился так неуважительно отозваться об его информации.

Прошла неделя. Цайт вовек не забудет того дня, когда его позвали к самому командующему армиями. Конечно, Цайту не раз приходилось говорить с высокими начальниками, он был своим человеком и в главной ставке, ему приходилось говорить и с самим Гиммлером. Поэтому сам по себе вызов к командующему его не удивил: может, командующий хочет посоветоваться с ним или дать ему указания. Он немного помедлил, задержали срочные дела, да и не было точно указано время явки к главному начальнику. Вдруг прибежал запыхавшийся ординарец и не сказал, выпалил:

— Приказано передать: если будете медлить, вас поведут под конвоем.

Так с ним еще никогда не разговаривали. Значит, случилось что-то чрезвычайное, если на него начали кричать, как на мальчика.

Едва он переступил порог кабинета командующего, как тот приподнялся за столом и, не отвечая на приветствие Цайта, закричал захлебываясь:

— Кому вы служите?

Как ни был возмущен Цайт, он все же спросил деликатно и почтительно:

— Я не понимаю вашего вопроса, господин командующий…

— Он не понимает! Он разыгрывает предо мной невинную девочку! Он не видит, что вся его информация пошла облезлой собаке под хвост…

Командующий долго ругался, брызжа слюной и размахивая руками. Наконец угомонился немного и голосом, не допускающим возражений, категорически заявил:

— Вы служите большевикам, господин Цайт! Да, да, большевикам! Я вынужден буду арестовать вас, если в ближайшие дни не смогу убедиться в ином. Что? — грозно глянул он на Цайта, хотя тот и не задавал никаких вопросов.

Цайт, бледный от унижения, от гнева, все же сохранял сдержанность.

— Я только хотел бы узнать, господин командующий, каковы причины такого тяжкого обвинения? Я служу великой Германии и моему фюреру, и никто до сих пор не имел оснований сомневаться в этом…

— А вот я сомневаюсь… Да, сомневаюсь! Ваша информация, почтенный господин Цайт,—командующий изменил немного тон,— стоит мне нескольких дивизий. Понимаете, не-скольких дивизий! Это тысячи погибших по вашей милости солдатских жизней, сотни потерянных офицеров. Я не говорю уже о потерях боевой техники. Я не говорю вам о срыве боевых операций, что может при некоторых обстоятельствах превратиться в дезорганизацию всего фронта. Понимаете вы-ы — фро-о-нта, за который я отвечаю перед фюрером головой.

— И все же, господин командующий,— осмелился снова спросить Цайт,— я не понимаю, при чем тут моя информация?

— Вы видели его? — спросил с раздражением командующий, хотя в кабинете, кроме них, никого не было, кто мог бы видеть Цайта.— Понимаете ли вы, что ваша информация уже недели две, если не больше, превратилась в дезинформацию. Она делается в интересах Советов, и мы понесли большие потери, поверив ей…

— Но ведь до сих пор моя информация никогда не подводила ни вас, ни главной ставки?

— Вот именно: до сих пор. А теперь подводит. Они оба некоторое время молчали, и каждый думал о своем. Командующий искоса глянул на Цайта, внимательно присмотрелся к нему, будто впервые увидел. Он знал, что Цайт кроме внешней, зафронтовой разведки занимается и разведкой внутренней, следит за партизанами. Но не это интересовало его. Были у него кое-какие данные, свидетельствовавшие, что Цайту поручена и внутривойсковая разведка, наблюдение за старыми, кадровыми офицерами бывшего рейхсвера, в том числе и за ним, командующим, за его оперативными делами. Вот почему в голову лезла неотвязная мысль: стоит ли ссориться с человеком, который, по существу, был глазами и ушами Гиммлера, а через него и самого Гитлера, хотя официально и не числился в гестаповских чинах. Может, эти соображения и привели к перемене тона разговора, который стал значительно мягче.

— Что же будем делать, уважаемый Цайт? — сравнительно ласково спросил командующий.

— Думаю проверить всю мою сеть, господин командующий. Возможно, кое-где произошли провалы. Нужно произвести некоторые изменения во всей системе…

— Что ж, действуйте. А на меня, старика, не обижайтесь, если я сказал что-нибудь лишнее…

Они мирно разошлись, и нужно сказать, что Цайт остался доволен концом разговора. Могло быть значительно хуже.

Несколько дней просидел он на радиостанции. В назначенное по графику время вызывал свои агентурные номера и лично принимал от них информацию. Самыми разными способами, известными только ему и его агентам, он старался прощупать со всех сторон каждую свою далекую точку. Все казалось нормальным, особенно когда он связывался с самыми молодыми и неопытными еще агентами.

Куда больше сомнений принесла ему перекличка с самыми лучшими его агентами, особенно с его старым, испытанным резидентом. Был он родом из Берлина и всегда был рад услышать какую-нибудь весточку от семьи. Цайт делал иногда для него исключение и изредка передавал ему короткую семейную информацию по письмам, которые семья агента присылала лично ему, Цайту. И вот этот агент вел себя теперь совсем непонятно. Когда Цайт передал ему привет от Марты, его жены, тот спросил совсем не к месту:

— От какой Марты?

И только через минуту, видимо спохватившись, добавил:

— О, спасибо, сердечное спасибо вам, господин Цайт,

— Вы ошалели там? — гневно отстукал прославленный разведчик, которого агентура никогда не называла по фамилии, а тем более в эфире.

И оттуда, издалека, отстукали:

— Чего вы злитесь?

Он вызвал еще несколько лучших из лучших своих агентов. И тут наконец убедился в своем действительном поражении. Из одних пунктов совсем не отвечали ни на какие вызовы. Из других отвечали явно не его люди. В некоторых он сам начал сомневаться и уже не верил ни одному их донесению. В добавление ко всему было получено и такое сообщение:

«Чудом спасся от ареста. Перебрался на новое место, жду распоряжений».

В правдивости этой передачи трудно было сомневаться.

Все это явилось страшным ударом для Цайта. Видимо, в один прием уничтожена вся его сеть, на организацию которой ушло несколько месяцев больших усилий, забот, потерь, ежедневных волнений. Разгромлено более сотни точек. И следовало полагать, они несколько недель существовали уже как фальшивые, с подставными людьми. Недаром размахивал руками и кричал старый командующий. Придется все начинать сначала. Боже мой, какая тяжелая и сумасшедшая работа.

Цайт до того расстроился, что заболел и несколько дней не выходил на работу.

4

Тетка Ганна вела за реку мать Веры Смолянкиной. Та не понимала, почему Вера так настойчиво уговаривала ее пойти в деревню.

— Засиделась ты в городе, мама, там хоть свежим воздухом подышишь. Надо же наконец и отдохнуть тебе.

— А ты тут как будешь?

— Что со мной сделается, не пропаду. А ты побудешь там недели две, а потом и вернешься. Скоро грибы будут, ты ведь любишь собирать их.

— Не до грибов теперь, люди и в лес боятся за» глянуть, немцы карают за это.

— Не везде же немцы, мама. Ты поживешь в дерев» не, которая далеко от дорог, там немцы не решаются появляться.

Наконец уговорила.

И вот они идут, две женщины, и ведут неторопливый разговор: о детях, об их судьбе, о тяжелой жизни.

А у Веры этот день был необычайно напряженным. Цайт появился в конторе на какую-нибудь минуту и, сославшись на болезнь, поручил вести дела своему помощнику, немцу, которого сослуживцы наделили кличкой «Хайло». В результате нервного тика или какого-то другого недостатка у него судорожно подергивалась нижняя челюсть и время от времени его рот так широко открывался, что немец становился похожим на щуку, готовую вот-вот проглотить свою очередную жертву. К тому же он еще и заикался.

Однако это не мешало ему быть одним из самых ценных работников Цайта, незаменимым при допросах. Он был сверхизобретательным по части всевозможных пыток, издевательств. Ему также поручали расправляться с теми учениками школы, которые были или неспособны к ученью, или заподозрены в неблагонадежности. И сослуживцы хотя и подсмеивались тайком над ним, но побаивались его, в глаза льстили, оказывали мелкие услуги. Однако близко не сходились, избегали бывать в одной компании с ним. Правда, он и не искал их близости, никуда с ними не ходил, в город наведывался редко, разве только чтобы отправить очередную посылку семье в Германию. Жил он здесь же, при школе, в небольшой комнатке, для которой заказал толстенную дубовую дверь, а на единственное окно навесил прочные решетки.

И вот с этим немцем — его настоящая фамилия была Цобст — Вере предстояло провести допрос нескольких учеников, пойманных на рассвете при попытке к бегству. Цобст не знал русского языка.

Пятеро хлопцев были, по существу, уже осуждены на смерть, так как отсюда не выпускали живым никого, кто имел хоть какую-нибудь провинность. Цобст задавал вопросы. Обвиняемые скупо отвечали. Это были парни из партизан, привезенные сюда из тюрьмы. Они надеялись использовать школу как последнее средство спасти себя бегством. Их ответы сводились к одному: бежать они никуда не собирались, а просто хотели утром искупаться…

— Зачем же вы разломали забор, если можно было пройти воротами? — спрашивал Цобст, хорошо зная, что его вопросы никакого значения не имеют, так как и без того обстоятельства дела ясны и вина их бесспорна.

— Через ворота нас могла не пропустить охрана, там проходят только по разрешению, когда на купанье выводят группами. А мы не хотели беспокоить начальство по такому мелкому делу.

— Вы потому и убили часового, что не хотели беспокоить начальство?

— Нас напрасно начали бить, мы оборонялись…

В общем допрос носил вначале довольно мирный, чуть ли не идиллический характер.

Но так было только в первые минуты. Скоро Цобст вошел в свою привычную колею. Началась грубая ругань, наскоки с кулаками, угрозы убить тут же, не сходя с места. И один из хлопцев попросил Веру:

— Скажи своему облезлому псу, что мы ничего ему больше не скажем, напрасны все его старанья.

Она перевела, по возможности смягчив сказанное. Конечно, относительно пса она совсем промолчала.

И тогда один из хлопцев, видимо понимавший немного по-немецки, с раздражением, в котором чувствовалась великая ненависть, бросил ей:

— Да ты что, немецкая служка, очень уж уважаешь своего пса или боишься оскорбить его? Переводи так, как тебе говорят, чтоб не задаром хлеб свой есть, сука поганая!

На минуту Вере показалось, что под ней разверзлась земля и она летит в какую-то мрачную бездну. Больших усилий стоило ей сдержаться, не выдать себя горючими слезами, которые вот-вот готовы были залить ее лицо. Она только задержалась на минутку, обдумывая, что ответить им, делая вид, будто ищет свой платочек и не находит его. И вот наконец платочек нашелся, она медленно вытерла лоб, обмахнула лицо,— в комнатке, с закрытыми наглухо окнами, стояла страшная духота. Вера смогла наконец сказать им только одно, что переводит правильно.

Цобст все время внимательно следил за нею, ждал перевода, наконец спросил:

— Что у вас там за переговоры?

— Я, господин Цобст, переспрашивала, правильно ли поняла их слова…

И снова тот же парень, который произнес такие страшные для нее слова, не смолчал. Мешая русские слова с немецкими, он выкрикнул Цобсту:

— Ты не верь ей. Она врет, щадя твое ухо, пес…-И, старательно подбирая слова, он все доказывал

Цобсту, что именно он, Цобст, является не кем иным, как псом, что это было сказано еще раньше, да вот его холопка неправильно переводит, а потому они требуют другой переводчицы…

Цобст выслушал все это спокойно, ни одна черта его лица не изменилась, только голос приобрел несвойственные ему торжественные нотки.

— Что это все означает, уважаемая фрейлейн? Она немного растерялась, не зная, как держаться при таких обстоятельствах. Взвешивая каждое слово, стараясь говорить как можно спокойней, она ответила:

— Я перевожу правильно, и каждое их заявление передано вам точно.

— Однако же они протестуют. Они говорят, что вы опускаете целые слова.

— Не могу же я, господин Цобст, переводить слово в слово. Наконец, существуют и непристойные и оскорбительные слова, я не могу переводить их все. Вы должны считаться с тем, что я женщина…

— Меня совершенно не интересуют ваши соображения о деликатных вещах. Вы выполняете служебные обязанности и постарайтесь, пожалуйста, быть аккуратной и пунктуальной при переводе.

— Я вам сказала…

— А я вам приказываю!

— А я не каждый приказ ваш могу выполнить…

— Вы хорошо знаете, что должны выполнить любой мой приказ.

— Ну знаете…

— Еще раз напоминаю вам о служебных обязанностях. Начинайте работу.

— А я не буду.

— Выведите их! — строго приказал Цобст конвоирам.—А мы с вами поговорим… Я думаю, мы поймем друг друга.

Но понять друг друга они все же не смогли. Конечно, господин Цобст мог применить самые крутые меры по отношению к ней, если бы она была обычной переводчицей. Он показал бы ей, к чему может привести непослушание начальству. Но тут имелись некоторые обстоятельства, и господин Цобст не мог не учитывать их. Хотя работал он в школе недавно, однако хорошо знал, что эта капризуля пользуется не только симпатией, но и исключительным доверием самого шефа, который был, по существу, больше чем бог для Цобста. Поэтому он, хотя и не обладал таким качеством, как деликатность в отношениях с людьми, а тем более с такими существами, как женщины, все же постарался быть по-своему деликатным. И он начал свой разговор с ней о дисциплине с того, что высказал свое искреннее восхищение дружбой людей вообще, а потом перешел к приятельским отношениям Цайта и Веры.

— Я, знаете, так рад, так рад, что мой уважаемый начальник с такой глубокой симпатией относится к вам и что вы отвечаете ему надлежащими чувствами… Но…

— Оставьте меня! — сквозь слезы гневно крикнула Вера'.

— Ну, не волнуйтесь… я сейчас принесу воды.

— Идите отсюда, грубый вы человек!…

— Да что вы…— Цобст бросился утешать девушку, схватил ее за руку, чтобы дать ей стакан воды.

Но стакан выпал из рук Цобста, и вся вода выплеснулась ему на грудь. Девушка уже не говорила, а кричала на всю контору:

— Вон, вон отсюда, негодяй!

Смущенный Цобст совсем растерялся. А тут, к его стыду, прибежали и другие работники конторы, посмотреть, что тут делается. Цобст с бранью набросился на них, выгнал из комнаты и, ссутулившись, поплелся и сам вслед за ними. Допрос нельзя было продолжать, другого переводчика под рукой не было, и разозленный Цобст приказал под вечер отвести арестованных в городок и сдать их в СД, так как не хватало людей обеспечить специальную охрану арестованных в самой школе.

Как стало известно поздно ночью, из арестованных, посланных в СД, троим удалось убежать во время конвоирования, двое были убиты. Убит и один конвоир, у которого беглецам удалось выхватить автомат. В ту же ночь троим человекам удалось убежать из самой школы.

Цобст пережил ночью и другие неприятности.

В единственном окошке его комнаты не осталось ни одного стекла. Бросали, видно, камни, обломки кирпичей и разный другой подходящий материал.

Сам Цайт, узнав на следующий день о всех этих событиях, сказал Цобсту, когда они остались одни:

— Я не могу положиться на вас, старый дурак. Достаточно мне отлучиться на день-два, как вы готовы развалить всю школу…

Презрительным взглядом окинул он угрюмую фигуру Цобста, тот долго оправдывался.

— Ладно, идите…

У Веры он спросил:

— Может быть, этот осел чем-нибудь обидел вас, может быть, он говорил вам какие-нибудь гадости?

— Было бы несправедливо, если бы я сказала это. Просто он груб до невозможности и совсем не понимает, что я хотела ему только добра, не переводя некоторых оскорбительных слов по его адресу.

И она рассказала ему о своей стычке с Цобстом.

— Ну, бросим эту неприятную тему. Он ведь известный старый солдафон, может допустить и нетактичные вещи. Поедем лучше искупаемся.

В дни, когда стояла хорошая погода, Цайт любил организовывать, как он говорил, коллективные купанья, на которые выезжали на небольшой моторке. Цайт приглашал обычно Вейса, Веру и угрюмого Цобста, который был неплохим мотористом. Прежде Вера не шла на такие приглашения, так как считала неприличным для себя плескаться в воде в компании трех мужчин. Но после того как ей посоветовали быть более ласковой с Цайтом, она перестала уклоняться от его предложений и принимала участие во всех подобных прогулках. Обычно выезжали куда-нибудь недалеко за город.

Цайт был всегда главным зачинщиком забав на воде, учил разным стилям плавания и ныряния. После купания катались, час на моторке.

Сегодня купались возле лесистого берега. Цобст, не увлекавшийся купанием, ловил рыбу. Ему не везло сегодня на окуней, все больше попадались маленькие пескари да уклейки. Постепенно портилось и его настроение, над ним подсмеивались, поддразнивали.

Если плохое настроение Цобста было понятно, то Цайту не совсем понятно было настроение Веры. Всегда веселая, порой даже задорная на таких прогулках, она будто скисла сегодня, сидела хмурая, надутая.

— Что с вами, Вера? Ну посмотрите веселей… Улыбнитесь!

— Просто нездоровится, да и холодновато. Видите, и туман начал стлаться над водой…

— Ну что ж, тогда поедем. Уважаемый Цобст, забирайте свой богатый улов, будем отчаливать.

А у Веры действительно было грустное настроение. И не Цайту знать о его причинах. Уже несколько таких прогулок прошло без всяких результатов. Видно, не подготовились хлопцы или какие-нибудь другие причины их задержали, но условных знаков нет как нет. А сколько усилий стоило ей уговорить Цайта и его сослуживцев сменить обычные места купаний, увеличить зону прогулок на моторке. Вейс особенно боялся отдаляться на какой-нибудь лишний километр от города: за каждым приречным камнем, за каждым кустом он готов был видеть притаившегося партизана.

И вот они ехали обратно. До города было всего километра два-три. Около мотора сидела Вера. Там было теплей, а главное, когда руки заняты каким-нибудь делом, на душе веселей, не так донимают докучливые, невеселые мысли: скоро ли наконец кончится эта неспокойная и шаткая ее жизнь. И только она снова подумала об этом, как вдруг будто вся кровь сразу отхлынула от лица, до того побелело оно…

А перед ее глазами все стояли две зеленые еловые ветки, которые выделялись на белой поверхности огромного валуна, покрытого с боков светло-зеленым мохом. Камень лежал возле самого берега, где река делала резкий поворот. Стремительное течение гнало воду в крутой берег. Вода бурлила, ходила кругами, поднималась из самых глубин. Стрежень реки как бы разбивался здесь на две неравные части. Одна стремительно текла дальше. Другая поворачивала обратно и все кружила, образуя воронки. Это место, как знала Вера, называли Чертовым омутом, и даже опытные пловцы побаивались его черной глубины и предательского стремления словно клещами схватить за ноги человека и неумолимо тащить его вниз и кружить, кружить до полной потери сознания.

Все, что увидела и сразу передумала Вера, произошло в один короткий миг. Ее внезапную бледность заметил Цайт, который вместе с Цобстом сидел близко, почти рядом'. Наклонившись к ней, он спросил:

— Что с вами, Вера? Вам нездоровится?

— Мне действительно плохо… Прикажите кому-нибудь править лодкой…

Она выключила мотор. Цайт жестом приказал своему помощнику поменяться местами с Верой. Лодка попала в водоворот и начала медленно выписывать дугу, приближаясь к заросшему лозняком берегу. Вера, держась обеими руками за борта лодки, старалась, пригнувшись, перебраться на место Цобста. Неустойчивая лодка ходила ходуном, и Вейс, сидевший на носу, кричал:

— Осторожно, господа, осторожно, иначе перевернемся.

Цайт глянул на него злыми глазами, хотел что-то сказать и не успел. Чтобы разминуться с помощником Цайта, Вера на мгновенье выпрямилась во весь рост, но вдруг качнулась в сторону, неловко попав ногой на борт лодки. То, чего боялся Вейс, произошло так быстро, что он не успел вскрикнуть, очутившись с головой под водой. Вслед за ним полетел в воду и Цайт, который не растерялся, однако, и делал отчаянные усилия, чтобы прибиться к берегу. Он уже ухватился было рукой за веточку розового куста, но в пальцах осталось только несколько шершавых листочков, и, подхваченный течением, он начал отдаляться от берега. Вера едва держалась на воде и кричала: «Спасите!» То же самое, но по-немецки выкрикивал и Цобст, как клещ вцепившись в нос лодки, торчавший из воды, в то время как корма, отяжеленная мотором, опустилась глубоко вниз.

Вера так искренне кричала о спасении, что казалось, будто Вейс услышал ее под водой, так как тут же вынырнул и, дико озираясь, отчаянно бился на воде, временами погружаясь с головой и пуская пузыри.

А Вера все кричала. Если в первый момент, очутившись в воде, она ощутила такую радость, что хоть ты пляши над этим омутом, то сейчас, когда прошло несколько минут, ее охватил самый обычный страх: а что, если у хлопцев опять какая-нибудь неувязка, так можно и погибнуть здесь, пойти на дно, держаться в одежде на краю водоворота очень тяжело. Цайт сделал уже полный круг, и стремительное течение снова несло его прочь от кустов. Вейс прилагал, видно, последние усилия, так как нырял все чаще и чаще. Нос лодки, на котором сидел Цобст, то погружался в воду, то показывался из воды, и Цобст то с ужасом закрывал глаза, втягивая голову в плечи, то вытягивал шею, как гусь, когда выплывал на поверхность реки вместе с лодкой.

И вот Вера вдруг заметила тех, от которых зависело спасение. Из лозняка, метрах в двадцати от них, вынырнули сразу два челна. На каждом — по два человека. Это были, видимо, обыкновенные крестьяне, возвращавшиеся с сенокоса, так как двое из них, не занятые веслами, держали в руках грабли. Челны быстро подплыли. Первого спасли Вейса, которому подали конец грабель и отбуксировали на берег. Следом за ним вытащили Веру, Цайта и Цобста.

Вейс так обрадовался неожиданному спасению, что, отрыгивая воду, которой нахлебался вдоволь, все повторял:

— Чудесно, чу-у-десно, чуде-е-сно!

Здорово напугался и Цайт. Отдышавшись и откашлявшись, он крепко пожимал руки крестьянам, которые Сказались тут в такой критический момент, «искренне, с пафосом говорил им:

— О, спасибо вам, большое спасибо, и от меня лично, и от всей нашей армии!

И ему вежливо ответили:

— Не стоит особой благодарности, не беспокойтесь слишком. Снимайте сапоги, они полны воды!

— О, спасибо вам! — И он бросился снимать сапоги, причем крестьяне оказали ему помощь да сняли заодно и портупею с пистолетом.

Он так был ошеломлен предыдущими событиями, что принял это как должную помощь, но все же сказал!

— Ну зачем, я сам… А ему уже говорили:

— Раздевайтесь да хорошенько отожмите одежду, неудобно же ходить в мокром. Отжимайте хорошо!

Один из хлопцев незаметно подмигнул Вере:

— А вам, фрейлейн, тоже не стоит мокнуть, идите вон туда, за вербу, да обсушитесь немного и амуницию свою хорошенько отожмите, ну, да не вас учить женскому делу…

На лице Веры появилось нечто похожее на ласковую улыбку.

— А теперь, господа офицеры, обогрейтесь немного возле огонька, а то уже вечереет, можно и простыть после холодной ванны.

Здесь только потерпевшие аварию заметили после всех тревог и волнений, что и в самом деле холодно. Над рекой плыли космы тумана, завивались клубами над омутом, цеплялись за ветки лозняка, повисали над водой. У костра, разложенного в крутом рву-промоине, все почувствовали себя довольно уютно, можно было подсушить белье. Однако делать это было не совсем удобно,— к костру подходила уже и Вера, и кавалерам пришлось в срочном порядке натягивать свою мокроватую одежду и досушивать ее на себе. Цайт нахмурился и начал подозрительно присматриваться к своим избавителям. Спросил по-немецки у Веры:

— Вы не можете сказать, что это за люди?

— Видно, косцы, теперь же как раз косовица…

Однако, когда спасенным вернули мундиры и портупеи с пистолетами, все подозрения Цайта рассеялись. Он обратился к косцам:

— Скажите, как же все-таки отблагодарить вас? Мы ведь не знаем, кто вы, откуда?

— Напрасно беспокоитесь. А если вам уж так хочется, сделайте это тогда, когда мы доставим вас в город…

— Ну что вы! Вы и так много сделали для нас. Мы сами доберемся, здесь недалеко.

— Нет, мы не имеем права оставить вас в таком положении. Подвезем вас на лошадях, лодка ваша подмокла, да и мотор испорчен.

— Ну, если вы такие любезные, пожалуйста. Как ни ехать, лишь бы ехать.

— Что ж, давайте поедем! — не то сказал, не то скомандовал парень, который перед тем подмигнул Вере, посылая ее обсушиться.

И действительно, в густом орешнике, в размытой когда-то весенними водами ложбине, нашлись лошади, которые были даже оседланы.

— Усаживайтесь, кому как удобней… Да не медлите!

Последние слова были сказаны далеко не так приветливо, как говорили с ними прежде. Цобст, вдев ногу в стремя, никак не мог изловчиться, чтоб перебросить другую ногу, и прыгал на одной ноге, обеими руками уцепившись в конскую гриву. Ему кто-то помог вскарабкаться на седло, дал в руки поводья.

— Теперь держитесь, господин Цайт, спокойно и не дергайте коня, он у нас норовистый.

— О, я не Цайт, я только Цобст, только Цобст…— поспешно проговорил он, боясь, как бы такое обращение к нему не оскорбило уважаемого шефа.

Только теперь Цайт понял, что он потерпел второе, куда большее и, видимо, последнее поражение. Из-за ближайших кустов выехало несколько всадников. Это, может, не удивило бы Цайта, уже привыкшего к неожиданностям, но у этих всадников, враз окруживших немцев, были автоматы, и держали они их наготове. Такой же автомат вдруг оказался и в руках парня, еще совсем недавно так ловко орудовавшего граблями, которыми он вытащил Цайта из воды.

Цайт побледнел, механически потянулся рукой к кобуре, но вовремя спохватился — не такие уж они, видно, дураки, чтобы отдавать с патронами пистолет. Да и много ли сделаешь с пистолетом против автоматов?

Стараясь быть спокойным, делая вид, будто его ничто не удивляет, но с явной дрожью в голосе, Цайт торопливо спросил хлопца, которого так искренне и много раз благодарил сегодня:

— Что это значит?

— Только то, что вы видите…

— Кто вы, однако? — осипшим уже голосом спросил он.

— Думаю, вы сами уже догадались, но удовлетворю ваше любопытство: перед вами партизаны.

Вейс так захлопал своими белесыми веками, что казалось, будто на каждый его глаз село по мотыльку. Цобст сжался весь и обеими руками ухватился за конскую гриву. Цайт резко соскочил с коня и замахал руками, как мельница крыльями во время хорошего ветра.

— Я не позволю! Вы ответите за эту диверсию!

Но ему приказали снова сесть.

Кони тронулись с места, мелко застучали копытами, взбираясь на глинистый пригорок. На минуту блеснула зеркальная гладь вечерней реки, кое-где затянутой белыми покрывалами тумана. Еще раза два можно было увидеть близкий отсюда город. На розовом небосклоне вырисовывались, словно вычерченные чьей-то могучей рукой, темные фермы железнодорожного моста. А лошади шли, не торопились. Обходили болотца, перебирались вброд через какие-то речушки, ручьи, канавы. Стукнувшись лбом о толстый ореховый сук, Цайт вдруг как бы оцепенел, затем судорожно схватился обеими руками за карманы мундира. Пощупал один, второй, залез всей ладонью во внутренний.

Дальше он ехал с видом человека, попавшего на свои собственные похороны.

Спустя два-три часа Дубок доставил пленных в лагерь отряда. Ловко отрапортовал батьке Мирону, специально вышедшему из землянки, чтобы посмотреть на пленных. Пока готовили для них помещение, Мирон пригласил в землянку Веру.

— Ну, поздравляю тебя с победой, молодчина! А теперь не стоит тебе оставаться с ними с глазу на глаз. Отдыхай пока здесь, а я пойду кое о чем распоряжусь.

5

Когда Игната ввели в просторную комнату, в которой за школьным столом сидел молодой еще полковник, он подумал, что теперь уже недолго остается до того, чем кончается каждая человеческая жизнь. Он многое передумал за короткое время, проведенное в гарнизоне, затем в дороге. И ему казалось, что повзрослел он за это время. Уже не беззаботный юноша стоял перед столом, за которым сидел чужой, враждебный ему человек, такой далекий от всего, чем жил, 6 чем мечтал, чего ждал, на что надеялся Игнат.

Сколько мыслей пронеслось в голове Игната, пока полковник тихонько говорил с другим молодым офицером, видимо адъютантом, пока он не отослал двух конвоиров, не спускавших с Игната глаз и державших его за развязанные руки. Затем полковник отослал и адъютанта, и они остались вдвоем.

«Видно, решил начинать с уговоров. Знаем мы вас и все ваши способы навылет…» — подумал Игнат, весь внутренне сжимаясь, будто стальная пружина.

Он стоял настороженный, с плотно сжатыми губами, с суровым выражением лица, черты которого за последнее время заострились. Глаза немного запали, но огоньки в них не погасли.

Полковник придвинулся ближе к столу, повернулся лицом к Игнату. Лицо у него смуглое, с черными как угли глазами. Что-то похожее на легкую улыбку промелькнуло в них, так, по крайней мере, показалось Игнату,—и полковник заговорил с ним. Заговорил по-русски, как-то по-особому выговаривая слова.

— Садись, бери стул и садись! — сказал он ровным и спокойным голосом.

Игнат не ждал таких слов и от неожиданности растерялся.

— Мы можем и постоять, господин полковник…

— А ты знаешь и военные чины?

— Видели… Попадались нам всякие… — Так ты садись все же…

«Ишь ты, мягко стелет, гад, да жестко спать будете—невольно подумал Игнат, но взял стул и, быстро глянув на окна, присел. Мелькнула еще одна мысль: «Вот садану этим стулом, если что-нибудь такое, по голове, из тебя и дух вон, гитлеровская лисица… А тем временем все быстрей кончится…»

А полковник спрашивал:

— Партизан?

— Вы же сами знаете…

— Да, знаю. Эшелон хотел на воздух пустить?

— Да, хотел… и пустил бы, если бы не помешали…;— Как же зовут тебя?

— А вам не все равно?..

— Ты не бойся. Я ведь знаю твои мысли: вот, думаешь, начнет, гад, расспрашивать: имя, фамилия, из какого отряда, да кто командир, да сколько винтовок и автоматов, да где лагерь, да где Соколич находится.

«Ишь, гад, какой ход выбрал… и откуда он только о Соколиче знает… Не такое уж хитрое дело разгадать некоторые мои мысли. Но куда повернет, лисица, куда она клонит? Конечно, чтобы сбить меня с толку. Нет, не удастся тебе это, не удастся… Ты мне зубы не заговоришь…» — подумал Игнат и ответил:

— Никакого Соколича я не знаю, а мысли мои вас не касаются.

Полковник улыбнулся, хитро прищурил глаз.

— Правильно отвечаешь. А имя свое ты мне все же скажи. О фамилии и о всем прочем спрашивать не буду.

— Ну, скажем, зовут меня Иваном, что это вам даст?

— Разве люди должны думать только о том, что им дадут или не дадут? Мне вот просто нравится твое имя. Иван, Ваня… хорошее русское имя… Вот и познакомились. Я впервые вижу перед собой живого русского партизана.

Игнат молчал, думая, когда же наконец начнется настоящий допрос, когда появятся те мастера, которые ведут разговор иным манером. А полковник уже расспрашивал о таких вещах, которые не имели никакого отношения к делу: читает ли он книги и какие ему нравятся, какие видел пьесы в театре, в какой школе учился. Что ж, на такие вопросы и ответить можно. Ему нравятся герои многих лучших книг, и больше всех Павка Корчагин.

— Чем же он нравится тебе, Ваня? — спросил фашистский полковник, этот заклятый враг, голосом, который почему-то напомнил Игнату голос его бывшего учителя. Тот также спрашивал тихо, спокойно, тем особым, привычным тоном, который как бы вызывал желание отвечать. Непонятный человек, непонятно и его поведение. И, решив, что можно ответить и на этот вопрос, Игнат сказал:

— Тем нравится, что он учил меня, как ненавидеть врагов и как…—хотел сказать «бить», но сказал мягче, — как бороться с ними.

— Хорошие слова и хорошие мысли…—проговорил полковник и на минуту задумался.

Он спросил еще о профессии, о родителях, есть ли у него любимая девушка. Эти вопросы всколыхнули столько мыслей и таким колючим огнем опалили сердце, что Игнат умолк, нахмурился и замкнулся в себе. И смотрел уже не на полковника, а мимо него, в зятянутое занавеской окно. Через открытый кусочек стекла видно было небо, по которому медленно-медленно плыли белые тучки, большие, маленькие. А еще выше ярко сияли под солнцем легкие, как пушинки, и такие же узорчатые облачка.

Смотрел Игнат и думал: доведется ли ему и завтра вглядываться в безграничные глубины синевы и всем своим существом ощущать извечную ласку солнца, которое никогда не погаснет и будет всегда одаривать своим теплом людей, оставшихся жить.

А полковник внимательно смотрел на него, будто хотел увидеть все, что творилось в душе Игната. И по его глазам трудно было разгадать, какую западню готовит он Игнату.

— Ну что ж, Ваня,—сказал полковник,—вот мы и познакомились с тобой, с партизаном. А теперь так и запишем: партизан Иван ничего не хотел сказать во время допроса…

Полковник позвонил. Вошел тот же адъютант, который присутствовал при начале допроса. Полковник что-то долго говорил ему по-немецки, и адъютант все кивал головой в знак согласия. Наконец появились четыре солдата с винтовками и приказали Игнату идти с ними. С хмурыми, злыми лицами они провели его по двору школы, вывели на улицу села и повели по ней, держа наготове винтовки. Ах, какая длинная, длинная улица. И такая широкая, что не прыгнешь куда-нибудь через забор, в сад, в огород. Пусть бы стреляли, черт их бери, а может, и повезло бы,— за огородами и лесок синеет недалеко. Но куда ты прыгнешь, если ведут по самой середине улицы.

Вот улица кончилась. И какая она ни была длинная, Игнат поймал себя на мысли, что был бы не против, если бы эта улица была бесконечной…

За селом пошла песчаная дорога. Вековечные, березы с опаленными молнией вершинами до самой земли свесили свои зеленые косы-ветви. Рядом — дуб, огромный-огромный, и около гнезда аиста летают, хлопочут разные пташки. А на гнезде стоит на одной ноге аист, задумчиво вглядывается в даль: лететь ему еще до ночи или нет?,

Березы уступили место куцым вербам. Не пылят ноги в песке, даже слышно, как чавкают следом за ним солдатские сапоги — четыре пары подкованных сапог. Шли гатью. По обеим сторонам полнились водой широкие канавы, заросшие осокой и тростником. А дальше, как глазом окинуть, распростерлись болотные просторы: косматые кочки, разводья да редкие, чахлые сосенки на сухих островках рядом с трясиной. Видимо, здесь и расстреляют и бросят в болотище, в рыжую воду, в тину. Сколько же километров прошли от села? Осторожно оглянулся. Села не видно. Только зеленеют в конце гати низкорослые вербы, и их маковки золотятся под солнцем. Не заметил, как прошел день, солнце начало клониться к западу.

Оглянувшись, увидел их, солдат. Они о чем-то говорили. Они шли теперь совсем не так, как по селу, почти прикасаясь к его спине штыками. Теперь они держали винтовки на ремнях, шли спокойно, немного отстав от него. Игнат прислушивался к их голосам, но разве разберешь их слова? Одно понял он: язык их не похож на немецкий. А какой — где ты узнаешь. И не все ли равно, кто расстреляет его, много разных наемников у фашистов, и у всех свой язык. Но и хитрые же, гады,— идут, будто прогуливаются. Знают — никуда ты теперь не убежишь, не прыгнешь в эту рыжую топь, приют ужей и болотных жаб. И действительно, лучше умереть от пули, чем захлебнуться в этой вонючей топи. А вперед не побежишь и подавно, четыре пули догонят сразу. Почему они медлят? Знает Игнат эту дорогу: через пару километров начнутся опять пески, а там бор, старый, дремучий. Не в бор же ведут его.

И как бы в ответ на эти мысли он услыхал, словно крикнули ему что-то солдаты-конвоиры. Он оглянулся, на минуту остановился. И они стояли вчетвером, сняв с плеч винтовки, делали ему какие-то знаки руками, кричали. Трудно разобрать их слова, но в конце концов он понял одно слово, и оно будто ножом пронзило его сердце.

— Убегай! — донеслось до него. Конвоиры уже брали винтовки на руки.

Игнат глянул еще раз вперед, затем по сторонам. Рыжая, ржавая топь, тростники, гнилая вода, затянутая плесенью и ряской. Он побежал бы, будь здесь рядом лес. Он побежал бы, будь здесь чистое поле, ведь жажда жизни куда сильнее смерти, как бы безжалостна она ни была, пусть бы даже не четыре солдата погнались за ним, а во много раз больше. Но здесь не очень побежишь по этой узенькой гати, по шатким и тряским горбылям, положенным в самых топких местах. Так не дождутся они, чтобы он стал похож на пугливого зверя, убегающего от охотников. Если ему суждено умереть, он встретит смерть спокойно и мужественно, как встречает ее старый, бывалый солдат. На какой-то миг мелькнула еще и такая предательская мысль: побежишь — и сразу все будет кончено. Но зачем же торопить ее, костлявую? Иди спокойно, подразни их, твоих убийц, которые, может быть, хотят унизить тебя, оскорбить.

И он шел, не отклоняясь ни вправо, ни влево. Шел тихо, спокойно, будто отсчитывая каждый свой шаг. Не оглядывался. А сердце билось так сильно, что он не слыхал шелеста тростника, который гнулся под ветром, кланялся солнцу.

Они выстрелили сразу все вчетвером. Он вздрогнул, чуть было не остановился, прислушиваясь к самому себе, но ощутил землю под ногами и по-прежнему видел впереди огромную толстую сосну, стоявшую на опушке уже недалекого леса. Боже мой, если бы этот лес был еще ближе! Чувствовал, как прилипла рубашка к спине и словно колючие ледяные иголки коснулись тела. Нет, это не кровь. Они только издеваются над ним, устраивают для себя забаву из его смерти. Стреляйте же, гады, стреляйте, не мучьте сердце человека, есть же предел и его мучениям.

И будто в ответ на мысли Игната до него снова долетело:

– Убегай!

И почудилось ему, что не одно это слово сказано. Будто ветер донес:

— Убегай, товарищ!

Игнат по-прежнему шел не оглядываясь.

Грянули еще четыре выстрела. И так повторилось три раза. Больше не стреляли. Не слышно было и голосов позади. И тогда он оглянулся и сразу остановился в изумлении: они не догоняли его, а, повесив винтовки на ремни, шли обратно, медленно отдаляясь от него.

А он стоял и смотрел им вслед. В ногах чувствовалась слабость, все тело обмякло, кружилась голова. И чтоб не упасть, он подошел к обочине гребли и прислонился к стволу рябины. Один из солдат оглянулся, а затем все они посмотрели на него. И он не поверил своим глазам: солдаты махали ему руками. Махали так, как машут уходящим на прощание все добрые люди…

Еще не осознав до конца, что же произошло с ним, он тоже помахал им рукой.

Солдаты пошли своей дорогой.

Игнат постоял несколько минут, прислонившись щекой к рябине. От нее веяло терпким, горьковатым запахом и свежестью вечерней прохлады. Над болотом, над разводьями поплыли светлые, прозрачные хлопья. Они увеличивались, становились гуще, цеплялись за тростник и камыш.

Вытерев холодный пот со лба, Игнат наконец оставил приветливую рябину и, ускоряя шаг, двинулся дальше по гребле. Во рту так пересохло, что он, найдя в канаве место почище и пригоршнями зачерпнув воду, жадно напился, потом обмыл лицо и руки. Постепенно возвращалось к нему обычное восприятие окружающего мира. Он подумал и о ночлеге. Очень хотелось спать. Может, от всего пережитого, а может, просто потому, что прошлую ночь совсем не спал. А новая мысль не давала покоя. Видно, ошибся он в тех людях — солдатах, не шел бы он теперь по земле, будь они его настоящими врагами. Может, пожалели его гитлеровские солдаты, для отвода глаз выстрелили несколько раз, чтобы сказать своему начальству, что приказ они выполнили. Он шел и чувствовал какую-то неловкость перед людьми, которых еще совсем недавно считал самыми заклятыми врагами своего народа. Эх., если бы он знал язык,— совсем другой характер приобрела бы эта вынужденная встреча с четырьмя незнакомыми солдатами. А может, у них много таких солдат, которые не враги его народу?

Вскоре он был в лесу. Пройдя чистым бором, вышел к лесному озеру. Было уже темно, когда он, забравшись в затишек густых можжевеловых кустов и смастерив немудреное ложе из вереска и еловых лапок, устроился на ночь. И только прилег на душистую лесную постель, сразу заснул,

6

Разведчики из штаба Соколича утром следующего дня не принесли никаких утешительных вестей об Игнате. Они побывали и в деревнях, где стояли гарнизоны железнодорожной охраны, и в селе, где находился штаб дивизии. Одно стало ясно: Игната действительно привезли в штаб. По сведениям, полученным от жителей села, четыре солдата вели хлопца по улице и пошли с ним на дорогу и дальше на греблю. По рассказам очевидцев, пленный действительно был похож на Игната. И его, видимо, вели на расстрел,— в селе слышали, как стреляли на гребле, да и солдаты-конвоиры вскоре вернулись обратно. О расстреле оповещали и немецкие объявления, напечатанные на машинке на немецком и русском языках. Объявления эти были вывешены в селе, и разведчикам удалось сорвать одно и принести в штаб. Но в объявлении говорилось о каком-то партизане Иване, пойманном во время подготовки им диверсии на железной дороге. По справкам, наведенным почти во всех ближайших отрядах, никто из хлопцев в последние дни в плен не попадал, хотя были в этих отрядах десятки подрывников Иванов.

Соколич выслушал донесения и ничего не сказал разведчикам. A сам подумал: «Погиб хлопец».

Фамилия командира дивизии, подписавшего объявление, заставила, однако, Соколича задуматься.

Были у него некоторые соображения, имевшие отношение к этой дивизии. По донесениям разведки, командовал дивизией по охране железной дороги чешский полковник. На него и возлагал Соколич некоторые надежды, связанные с задуманной им операцией…

Теперь, прочитав знакомую подпись под объявлением, Соколич подумал: «Видно, не сварить нам каши с тобой, не того поля ты ягода».

Однако сомнения и догадки иного рода не покидали Соколича. У него имелось много проверенных сведений, свидетельствовавших о том, что командир дивизии! происходит из очень хорошей семьи чешских патриотов, что в районе размещения его дивизии не наблюдается ни тех зверств, ни того неудержимого грабежа населения, которые всегда совершаются там, где стоят немецкие части. Были и другие факты, говорившие в пользу полковника. Так, наблюдались случаи перехода к партизанам чешских солдат, причем двое из ню», присужденные к расстрелу за убийство немецкого офицера, убежали из дивизионной гауптвахты, и этому побегу, как знал Соколич по секретным данным разведки, непосредственно содействовал сам командир дивизий,

7

Когда Игнат проснулся, солнце стояло уже высоко в небе и сильно пригревало.

Осмотрелся, вытер пот со лба. Отодвинулся в тень, отдышался, прогнал последние остатки сна. Затем осторожно выбрался из своего убежища и, подойдя к кринице, жадно напился, припав к самой воде. Не было, казалось, на свете вкуснее питья, чем эта чистая и студеная как лед вода, принесшая сюда, под солнце, в духоту, всю прохладу земных недр.

Он сидел и любовался родником, следил, как в прозрачной воде кружились на дне песчинки, то опускаясь, то поднимаясь до самой поверхности, создавая нечто похожее на маленькие гейзеры. Песчаные гейзеры били непрестанно, но не мутили воды, до того чист и промыт был этот песок.

Если легкая рябь едва приметными кругами волновала поверхность воды на середине криницы, то по краям вода была тихая, спокойная. Игнат и увидел в ней свое отражение. Увидел, присмотрелся и отвернулся. Таким худым показалось лицо. Хорошо, что не мог он разглядеть в этом лесном зеркале черные круги под глазами, целые пряди седых волос, которые будто нарочно вклеил кто-то в его темно-русую шевелюру.

Он просидел на берегу озера час или два, изумленно созерцая лесной мир, будто видел все впервые. Его радовали и восхищали, как ребенка, и эта криница, и тихое-тихое, еле уловимое переливчатое журчание крохотного ручейка, выбегавшего из криницы. Радостной, светлой музыкой отзывался в душе спокойный гомон бора. Кажется, капельки голубизны пролились с небесной высоты — это цвели возле самой криницы незабудки. А в кустах ольшаника пестрели на солнце желтые и синие ирисы. Песчаный склон берега усыпали бледно-зеленые звездочки бессмертника вперемешку с желтыми, похожими на обычные цветы, и кустиками красно-лилового чабреца, такого душистого на горячем солнце. И сколько было еще разных цветов: синих, лиловых, ярко-красных. А вдоль берега млели на воде белые и желтые лилии, широко раскинув зеленые блюдца своих листьев.

Игнат невольно подумал: почему он прежде не замечал многое из того, что теперь воспринимается совсем по-новому, как впервые увиденное, впервые встреченное? Казалось, сильнее пахли травы и цветы, казалось, что-то новое слышал он в гомоне бора, в шелесте тростника…

Явившись в свой отряд, Игнат подробно рассказал обо всем, что довелось ему пережить. Он не знал причины своего избавления от смерти, а потому искренне говорил:

— А лихо его знает, почему оно так вышло…

И в его голосе слышались нотки явного самоосуждения: это же нужно, расстреливали — и остался жив… Конечно, люди могут подумать и что-нибудь нехорошее…

Эти нотки звучали и в его рассказе во время встречи с Соколичем. Тот крепко пожал Игнату руку.

— Хлебнул, видно, горя, братец? — сказал он, глянув на его поседевшие во-л.осы.— Поздравляю тебя, поздравляю с удачей!

— Какая же удача, товарищ командир? — виновато проговорил Игнат.— И диверсия сорвана, и мину они забрали.

— В том удача твоя, кратка, что попал ты на хороших людей, которые, вид!но, тоже, как и мы, не очень любят фашистов. А потомку» чтобы не навредить людям, освободившим тебя, ты пока что поменьше говори о них. Ну, вели на расстрел, убежал… можно иногда и выдумать что-нибудь для хорошего дела. Ты понимаешь меня?

— Все понимаю, товарищ командир,

8

Веру отвели ночевать в деревню, где уже больше недели жила ее мать. Та действительно поверила, что ее послали отдохнуть на неделю-другую в деревню у хороших знакомых Веры. Тетка Ганна позаботилась, чтобы к ней не приставали с расспросами, да и ей особенно не рассказывали о том, что делается в деревне, где стояла одна из основных групп отряда батьки Мирона. Но, видя ежедневно вооруженных партизан, она и сама начала догадываться, что это за люди.

Когда же поздно вечером в хату к ней зашла Вера, она так растерялась от неожиданной встречи, что даже спросила:

— И надолго ты к нам?

— Навсегда, мама.

— Подожди,— смутилась она,— а как же буду я?

— И ты, мама, навсегда с нами…

— С вами?!

Она обняла дочку и прижала ее к себе.

— Ну чего ты, мама? Радоваться надо, а ты плачешь.

— Я, дочка, может быть, мечтала о такой счастливой минуте, когда я заплачу от радости.

Утром к Вере зашла Надя. Привел ее Пилипчик, который всегда первый узнавал все новости в отряде, знал, где кто живет, где размещена какая группа или рота. Пилипчик успел подсмотреть, как конвойные вели в караульное помещение трех гитлеровцев-офицеров. Он похвалился своему маленькому другу Васильку, что видел самого главного шпиона и что этого шпиона вместе с другими фашистами взяла в плен одна девушка. Василек не всегда принимал на веру Пилипчиковы новости. Но не скрывал этого и сразу же говорил в глаза:

— Ты, Пилипчик, опять обманываешь!

— Не веришь? Вот я сейчас проведу тебя, я знаю, где она остановилась.

Втроем и заявились в хату к Вере: Надя, Пилипчик и Василек.

Вера так обрадовалась Наде, что не знала, где ее усадить. Начались взаимные расспросы, воспоминания. Вериной матери хотелось поговорить с Васильком, но тот молчал и упорно смотрел на Веру. Улучив минуту, когда Надя пошла к ведру с водой, чтобы напиться, он с самым серьезным видом подошел к Вере и спросил:

— А скажите, тетенька, вы взаправду взяли в плен трех шпионов?

Тут только Вера обратила на него внимание. Она подхватила его на руки и, целуя, сказала:

— Ах ты, мой маленький мальчик, разве могу я взять в плен аж трех фашистов? Их взяли в плен партизаны.

— Вот и соврал ты, Пилипчик, я же говорил, что соврал! — И Василек выскользнул из рук девушки, считая неприличным для себя разные нежности с чужими людьми.

— И не соврал! А вот же не соврал! — разошелся Пилипчик.—Я своими глазами видел, как их привели и посадили под стражу.

Мать Веры с интересом слушала этот разговор: ведь говорили дети о ее Вере, о том, чего она сама не знала…

* * *

Вера и Надя шли по загуменью около ржаного поля. Рожь стояла густой стеной. Мелко-мелко шелестела на обмежке груша-дичка, пестрели вдоль дороги цветы иван-да-марьи, крупного клевера. У старых, обомшелых гумен по-прежнему щебетали ласточки, где-то в деревне голосисто прокричал петух. От гумен пахло ржаными снопами, лежалой мякиной и веяло тонким ароматом прокуренных овинов. Все вокруг напоминало прежнее; то, что видели годами, с чем сжились, к чему привыкли… Казалось, ничто здесь не изменилось. Так же, как прежде, светило и пригревало солнце, носились по огородам неугомонные скворцы, старательно обегая каждую грядку и быстро взлетая, чтобы успеть накормить своих птенчиков…

И все же война напоминала о себе на каждом шагу. Уныло торчали обгоревшие липы на краю села — там сожжено несколько хат. Чернели окопные рвы за деревней, уже наполовину обвалившиеся, размытые дождями и талыми весенними водами. Кое-где бугорки окопной земли зазеленели хвощом, молочаем, редкими кустиками полыни. На выгоне и на огородах — воронки от бомб и снарядов. Полные мутной, зеленоватой воды, они были хорошим приютом для лягушек, устраивавших здесь свои утренние и вечерние концерты.

Возле самого болота стоял разбитый немецкий танк, укрытый густой травой. Краска местами облупилась, и рыжая ржавчина пошла пятнами, будто кто-то нарочно навел своеобразный камуфляж на эту груду металла. Пробитая и перекошенная пушка, судя по некоторым признакам, стала излюбленным пристанищем для сорок и других птиц.

Попадались и совсем свежие следы войны. По ржаному полю прошло, видно, несколько танков: об этом свидетельствовали отчетливые отпечатки рубчатых гусеничных траков на влажной глинистой почве. Прибитые к земле стебли пожелтели и побурели. Танки прошли здесь совсем недавно, во время одного из налетов карательной экспедиции. По этим танковым стежкам часто прогуливались Пилипчик и Василек. Тут была самая короткая дорога к лесу, где начала уже поспевать земляника, да и, кроме земляники, у них было бесчисленное количество разных дел в лесу, куда бегали и другие дети.

Вера и Надя присели под огромной сосной, одиноко стоявшей на песчаном пригорке среди поля. Звенели пчелы. К их звону примешивался шелест сосны и тихий-тихий, едва уловимый шепот ржи. Согретая солнцем земля дышала лаской и теплом. И так хорошо было сидеть здесь и бездумно наблюдать, как переливается над полем трепетное марево, как в сизой дымке блекнут, растворяются яркие краски далекого леса, становясь светло-синими, прозрачными. И кажется, будто оторвалась от земли и, повиснув в воздухе, колеблется тонкая зубчатая полоска леса и неуловимо для глаз сливается с синевой неба.

Сердце Веры полнилось радостью, счастьем. Она сидела молча, боясь обычным словом нарушить ощущение радости жизни, красоты этого дня и возвышенный строй своих мыслей.

Первая заговорила Надя:

— Ну, рассказывай, Вера, мы так давно не виделись с тобой!

Вера, будто напуганная вопросом, ответила не сразу.

— А что рассказывать?.. И рассказывать, кажется, нечего. Ну, жила как в тюрьме, каждый день ходила как по острому лезвию. Потеряла уже всякую надежду снова встретиться и разговаривать с вами.

О чем только не переговорили они под старой раскидистой сосной. И о далеком будущем, и о минувшем, и о своем завтрашнем дне. Коснулись и своих личных дел. Вера прижалась к подруге, обняла ее, заглянула ей в глаза.

— Как я завидую тебе, Надечка! И завидую, и желаю много-много счастья. Встречалась ли ты с Колей в последнее время?

— Нет. Тогда только и встретились, как освободили меня партизаны от немцев. Теперь их отряд далеко отсюда. Возможно, скоро появится и в наших местах.

— Тебе хочется встретиться с ним поскорей?

— Эх ты, да разве об этом спрашивают… Ты любила когда-нибудь, Вера?

— Я? Кажется, никогда…

— Как же это так, если кажется? — рассмеялась Надя.

— А над этим не смеются…— и Вера замолчала. По ее лицу пробежало облачко грусти, печали.

— Ты прости, Верочка, мой смех. Я же на твой ответ… Ну, не хочешь; не говори, если тебе это неприятно.

— Да что тут таить? Ну просто обидели меня один раз. Думала я, что и в самом деле люблю. И человек, который понравился мне, казался самым лучшим из людей. Клялся в вечной любви, в верности до могилы. Ты же знаешь, как это бывает… Любовь, она, видно, одинаковая у всех людей, ничего тут нового не было и не бывает… ..

— С тобой нельзя согласиться, Вера. В каждой настоящей любви всегда есть что-нибудь новое, особенное.

— Так это же в настоящей… А у меня такой не было. Только вначале казалась она настоящей. Ну, и ходила в розовом тумане, любовалась на луну, считала звезды. Хорошо, что вовремя тот хмель прошел, отрезвилась. Ты, вероятно, помнишь немного историю с преподавателем на первом курсе? Он попал под суд в результате своих любовных приключений. Это было потом, позже, когда он успел уже испортить жизнь одной студентке. Ну, а я была тогда еще на первом курсе. Всего год или два, как защитил он кандидатскую диссертацию. Преподавал с огоньком, охотно слушали его. Мне приятно было, что он обратил внимание на меня. Как же, новое светило науки! А это светило сделало мне столько грязных предложений, что я диву давалась. Однако считала все это пустяками, мало ли бывает у великих людей разных недостатков. И совсем случайно — я, признаться, и не подумала раньше поинтересоваться этой стороной дела — я узнала, что светило мое женатое, что оно имеет жену и двух детей. Тогда я и поставила перед ним вопрос: что означает его отношение ко мне? И он просто ответил: «А чего ты волнуешься? Ты же мной интересуешься, а не моей женой и моими детьми?» И когда я расплакалась от великой обиды, он, негодяй, еще решился утешать меня: «Ты, говорит, дитя мое, не знаешь мира, не знаешь жизни. Жизнь наша такая короткая, а молодость еще короче, так почему же нам не черпать полными пригоршнями ее золотые утехи?» Ты не смотри, что я такая трусиха и послушная, но тут я такие утехи расписала на его ученой роже, что, видно, их следы заметили потом и другие. Но с него как с гуся вода. Ну, выгнали это светило из института. Такая была моя первая, если можно ее так назвать, любовь…

— Да-а-а…— не знала что ответить Надя.

— Но этот, с позволения сказать, роман мой не окончился. Месяца два тому назад встречаю я этого человека… И где бы ты думала? В местной полиции служит следователем. Признаться, меня это немного удивило. Дойти до такой подлости,— этого я не ожидала даже от него. Будто между нами ничего не произошло. Обрадовался. Пошел меня проводить. «Я, говорит, просто счастлив, что с вами встретился, так как живу один, не с кем слова сказать, семьи нет, куда-то выехала за большевиками, ну, туда ей и дорога. И за вас я рад, как-никак моя прежняя идеалистка за ум взялась». Ну, и конечно, с предложениями. «Не вышло, говорит, у нас раньше, так теперь и сам бог велел». Видишь, там у него квартирка уютная, и жалованье неплохое, и, конечно, случаются и доходы, и немалые… Ну, я дала ему тут жару, после и встречаться боялся…

Солнце клонилось к закату. Яркие краски уступали место вечерним полутонам.

Занятые своими мыслями, девчата пошли в деревню.

9

Стояли июльские дни. Целые недели не было дождей. Солнце припекало так, что ночью земля не остывала, дышала теплом. Даже в лесу в шалашах было душно, и хлопцы спали прямо под открытым небом.

Заслонов обосновался со своим отрядом на новом месте, недалеко от железной дороги, проходившей через городок на север.

В отряде случилось несчастье: погиб один из самых близких и лучших помощников Заслонова — Чичин, С ним начинал Заслонов свою давнюю службу на железной дороге, с ним он эвакуировал и взрывал депо, с ним пришел издалека, из-за линии фронта, в фашистское логово, с ним уничтожал ненавистных гитлеровцев. И вот Чичина не стало. Заслонов тяжело переживал утрату. Погиб Чичин, возвращаясь с удачно про* веденной операции на железной дороге, где удалось вывести из строя один разъезд. Видно, следили за ним,— гитлеровцы организовали сильную засаду, на которую и напоролся Чичин со своей группой. Только нескольким человекам удалось спастись. Двенадцать человек, в том числе и Чичин, погибли. Отдав воинские почести, павших партизан похоронили на скрещении лесных дорог.

Смерть близких людей не была неожиданностью, война есть война. Но Заслонова возмутило надругательство врагов над останками погибших. Разведчики, связные Донесли, что виновники всего — солдаты специального батальона, который формировали гитлеровцы из полицаев и разного уголовного сброда. Стычки с отдельными ротами этого батальона уже были и раньше в боевой практике отряда Заслонова. Было известно от связных, что в батальоне нередко расстреливают своих же солдат, что там есть особый взвод, который так и называется службой внутреннего порядка. Зверствам этого взвода мог бы позавидовать любой эсэсовский отряд. Командовал батальоном убежавший из брянских лесов преданный фашистский наймит. Рассказывали, что этот выродок был когда-то инженером одного спирто-водочного завода, что в свое время он отбывал наказание за разные преступления. С приходом немцев он сразу перекинулся к ним, сделался бургомистром и тут же беспощадно расправился со своими родственниками и их семьями, имевшими отношение к партизанам. Он объявил себя начальником нескольких волостных управ, а затем округов.

Вскоре, однако, воинственный бургомистр вынужден был под натиском брянских партизан показать пятки вместе с остатками своего разбитого отряда, который он громко называл освободительной армией. Весь этот сброд, обласканный фашистами, обосновался в торфяном поселке неподалеку от бывшей государственной электростанции. И здесь началось формирование специального батальона. Второй такой батальон формировался в одном из городов на юге Белоруссии. В батальоне было много гитлеровских инспекторов. Фактически командовал им эсэсовский полковник. Он занимался тренировкой, боевой выучкой батальона, совершая зверские нападения на мирные деревни, грабежи и жуткие расправы над захваченными в плен партизанами. Приезжали в батальон и разные эмиссары белогвардейских организаций. Был тут специальный советник по политическим вопросам от одной из монархических групп с центром в Берлине.

При встречах с частями этого батальона имели место и такие случаи. Нередко, вытеснив из деревни какую-нибудь роту батальона, партизаны находили на крышах домов, на полках в банях, в гумнах несколько ящиков с патронами, гранатами или другое какое-нибудь оружие с наклеенными записками: «От зеленых красным, чтобы били, не жалея, фашистов». Эти факты говорили. о том, что в батальоне есть люди, которые попали туда, видимо, не по своей воле и при случае могут быть полезными для партизанского дела.

Несколько дней работали разведчики отряда. В поселке имелась подпольная комсомольская группа.. Отдельных подпольщиков Заслонов знал. Группа связана кое с кем из солдат батальона и даже с одним командиром роты, который, согласно собранным сведениям, настроен против своего начальства и многое сделал для подпольщиков-комсомольцев. Комсомольцы сообщили также, что роты по очереди выходят на лесоразработки. . –

И вот, дождавшись, когда интересующая партизанского командира третья рота, мобилизовав себе в помощь около полсотни рабочих и крестьян, вышла в лес, туда же, в условленное место, явился с небольшой группой партизан и Заслонов. Рота занялась своим делом, а ее командир, как было заранее условлено, пришел с одним рабочим к Константину Сергеевичу.

Они сдержанно поздоровались.

Командиру роты можно было дать лет сорок. С его широкого обветренного лица не сходило выражение угрюмости. Одет он был в красноармейскую форму, только знаки различия какого-то неопределенного цвета да поблескивала на фуражке трехцветная кокарда.

Заслонов мельком глянул на эту кокарду и, улыбнувшись, спросил:

— Не царя ли батюшку собираетесь посадить нам на шею?

Командир роты махнул рукой и скупо ответил:

— Они бы черта посадили, если бы могли…— и тут же спросил: — Чем могу служить… господа партизаны?

И не понять было, шутка это была или оговорка.

— А ты нам не служи,— сказал Заслонов,— послужи народу. Коммунист?

— А это уж вас не касается…— грубовато ответил человек, глянув на партизан Заслонова. Но, желая смягчить свои слова, заговорил более ласково: — Я же не знаю еще толком, что вы за люди.

— Разве не видишь — партизаны.

— Партизанов много теперь. Хочу точно знать, с кем имею дело.

— Партизаны из отряда Заслонова.

— О заслоновцах мы слыхали. Хорошие хлопцы. Но скажу вам, что приходила к нам вот такая же группа…

— Я думаю, если бы сомневался в нас, не пошел бы на встречу,—сказал Заслонов.

— Конечно, не пошел бы… Но хочу все же знать! с кем я разговариваю?

— С командиром отряда Заслоновым.

Человек поднял удивленные глаза, на мгновенье задумался и отрицательно покачал головой:

— Не ищи, брат, дураков, так я тебе сразу и поверил. Не обижайся, если скажу, что не похож ты на Заслонова. Не вышел, нет, нет…

— Не веришь?

— Не верю.

— А ты его знаешь, может, знаком с ним?

— Может, и не знаком, но знаю. Этот человек не нам с тобой ровня. Таких людей поискать на свете. Силен! Храбр! Ну, и хитер к тому же…

Заслонов, весело смеясь, достал из кармана гимнастерки свое старое служебное удостоверение.

— Читай, Фома неверный…

Тот читал, всматривался в фотокарточку и вдруг вытянулся в струнку:

— Виноват, товарищ Заслонов!

— Давай будем знакомиться.

— Капитан Пушкарев.

— Ну что ж, товарищ Пушкарев, давайте ближе к делу! — Заслонов сделал знак глазами хлопцам, чтобы те отошли в сторонку и оставили их с глазу на глаз.

И когда они остались вдвоем, Заслонов повторил свой вопрос:

— Еще раз спрашиваю вас: коммунист?

— Беспартийный я, товарищ Заслонов, но с партией был всегда.

— Почему же не бежали из этой части? Тут же одни убийцы и грабители.

— И диверсанты вдобавок. Одну роту послали уже на фронт. Там она должна незаметно перебраться за линию фронта и, замаскировавшись под красноармейцев, ударить нашим с тыла на слабом участке.;

— И вы считаете нужным сидеть в такой части?

— Да, считаю нужным,— спокойно ответил Пушкарев.— Нужно было сидеть. С этой ротой диверсантов мы и своих людей послали. Так что, как только рота переберется за линию фронта, гитлеровцы могут со спокойной совестью списать своих защитников со счета.

— Вы что же, сами надумали проводить такую подпольную работу в этом батальоне?

Пушкарев на минуту смутился, явно соображая, как бы точнее ответить.

— Видите, кому другому я не сказал бы, а вам скажу. По своему замыслу я только попал сюда. Попал я, как и многие другие, спасаясь от голодной смерти, от расстрела эсэсовцами. Надеялись, что, любым способом вырвавшись из плена, мы сможем потом найти более легкие пути, чтобы попасть на Родину или пробраться к партизанам. Я говорю о себе и некоторых военнопленных. Но в батальоне, как вам известно, есть и полицаи, и добровольная погань зарубежного происхождения, и разная другая мразь. Эти окончательно опустились на дно, спились, давно перестали быть людьми и, пожалуй, страшней эсэсовцев и для нас и вообще для советских людей.

— Это всегда так: настоящий-холуй всегда старается быть более лютым, чем его пан. А теперь только один вопрос. Вы проводите работу по разложению батальона?

— Проводим.

— А как бы вы посмотрели на такое дело: разнести батальон вдрызг, так, чтобы от него осталось только мокрое место?

— Это легко сказать, товарищ Заслонов,— медленно проговорил Пушкарев.— И мы об этом думали, да коротки руки у нас. Надежных людей у нас очень мало. Ну, в моей роте я мог бы подобрать человек пятьдесят, но в других ротах их меньше. Имейте в виду еще взвод броневиков, где одни эсэсовцы. Артиллерийский взвод — тоже гитлеровцы. Я не говорю уже о минометах. Вот и сделай тут что-нибудь голыми руками.

— А разве вы только на свои руки надеетесь? Мы поможем! Весь мой отряд! А нужно будет, придут на помощь и другие партизаны.

Пушкарев ответил не сразу. Видно было, он обдумывает со всех сторон это предложение, подсчитывает свои возможности. Наконец, взволнованный, возбужденный, он схватил руку Заслонова: . — Хорошо!

Они договорились о связных, о времени передачи дополнительных сведений, решили, что вся операция будет проведена тогда, когда роту Пушкарева назначат нести караул по батальону, причем Заслонов высказал' пожелание приурочить выполнение плана к приезду в батальон каких-нибудь важных гостей.

На следующий день Заслонов отвел свой отряд на новое место, немного подальше, чтобы командование батальона не могло заподозрить что-нибудь неладное.

И вот долгожданный день настал. Связной явился в полдень, передал необходимые сведения, пароль.

Задолго до наступления темноты отряд, разделившись на три группы, двинулся в дорогу.

Вершины наиболее высоких сосен еще розовели в отблесках вечерней зари, когда отряд пришел на место.

Заслонов сидел на лесном пригорке, с которого виднелись темные очертания поселка, отдавал последние распоряжения, советовался со своими командирами. Дождавшись темноты, он отдал приказ незаметно подтянуть все группы ближе к казармам и залечь там в ожидании сигнала к атаке. Ночь была безлунная. Не видно было и звезд. Все небо затянули сплошные тучи. Видно, собирался дождь, далеко на западе слегка погромыхивал гром и поблескивали далекие вспышки молнии. Тишина стояла кругом такая, что слышно было, как ходит часовой у въезда в поселок и ритмично тарахтит движок возле штаба батальона.

Скоро часы показали двенадцать. Прошло еще с полчаса. Где-то на болоте возле речушки, огибавшей поле справа, заскрипел дергач и смолк.

Прошло еще минут двадцать, но в непроглядной тьме не видно было признаков движения, никаких условных сигналов. Заслонов начал тревожиться. Уже мелькнула мысль, не пахнет ли здесь провокацией со стороны гитлеровцев. А в это время в штабе батальона проходило инструктивное совещание, которое немного затянулось. Кроме командования батальона здесь были командиры рот, гость генерал, занимавший пост наместника начальника полиции Герфа, несколько гестаповских агентов. Генерал информировал о мерах, которые должны быть приняты в ближайшее время против партизанского движения. Он не приводил фактов, но все присутствующие на совещании хорошо знали их. Генерал не говорил и о том, что Кубе из себя выходит от гнева и обещает послать на виселицу местное полицейское и эсэсовское начальство, если оно в ближайшие дни не сумеет отбить у партизан Цайта и не поймает дерзкого инженера Заслонова.

— С этого времени принимайте самые лютые меры против партизан и их помощников. В плен больше не брать, у нас не хватает тюрем. Через неделю-другую будем вырубать леса вдоль железных и шоссейных дорог.

Генерал говорил долго. Пушкарев с тревогой глянул на часы, было уже около часа ночи. Наконец генерал закрыл совещание и, распустив людей, остался с командиром батальона и командиром специального взвода порядка.

— Я должен сказать вам,—конфиденциальным тоном начал генерал,— что в вашей зоне появились люди Заслонова; возможно, в скором времени и весь его отряд окажется где-нибудь поблизости.

— Мы на днях уничтожили одну его группу.

— Это хорошо. Теперь у меня один вопрос: как с людьми у вас? Все надежные?

— Обманывать не будем, господин генерал,— ответил подполковник.— На этой неделе расстреляли шесть солдат.

— А как с командирами?

— С командирами у нас, кажется, все в порядке*

— А по моим сведениям, один из ваших командиров рот не сегодня, так завтра пойдет в партизаны.

— Осмелюсь спросить, господин генерал, какого командира вы имеете в виду?

— Если бы знал, вы имели бы честь посмотреть на него.

— Разрешите сказать, господин генерал,— вмешался командир специального взвода службы порядка.— С капитана Пушкарева мы не спускаем глаз.

— А в чем дело?

— Видите ли, не совсем понятный случай с одной его операцией, когда он лично расстрелял трех наших солдат.

— Что ж, командир имеет право и расстрелять солдата, если тот провинился.

— Это конечно, господин генерал, но причины… Он объяснил, что расстрелял солдат за паникерство, за трусость, а были эти солдаты самые отчаянные, ну как тут сказать, головорезы.

— Ну?

— И расстрелял он их, в сущности, за то, что они вырезали семью одного партизана, испортили там двух девчонок… Потом их, правда, пристрелили.

— Вы твердо убеждены в том, что говорите?

— Проверяли, господин генерал, и проверяем…

— А еще?

— Вообще удивляет нас его поведение с солдатами: уж очень солдаты уважают его.

— Гм…—задумался генерал.—Подберите мне к утру все материалы, я сам познакомлюсь с этим командиром. Как его? Пушкарев? Что ж, посмотрим, что это за пушкарь такой…

В эту минуту кто-то резко рванул дверь, и она с грохотом открылась. На пороге стоял Пушкарев. Генерал, взглянув на него мельком, потянулся было рукой к кобуре. Но Пушкарев сделал еще шаг и закричал диким голосом:

— Спасайтесь, генерал! Быстрей, быстрей! Партизаны! — и исчез за дверью.

У всех участников совещания, сидевших за столом, на мгновенье ноги будто приросли к полу. Они глянули в окно и с ужасом отпрянули от него.

— Боже мой, горят гаражи, а ведь там наши броневики!

Генерала словно вихрем сдуло. Он вскочил и пулей вылетел из комнаты. За ним следом — подполковник и командир взвода охраны порядка. Подполковник побежал к охваченным пламенем гаражам, а командир взвода бросился к небольшому кирпичному зданию, где помещались его «охранители». Но вдруг это здание осветилось взрывами гранат, послышалась частая стрельба из автоматов, и командир взвода дал драпака в противоположную сторону, туда, где были казармы. И его и подполковника перехватили хлопцы, следившие за ними. Загорелись казармы. Неподалеку от гаража начали рваться боеприпасы, черные клубы дыма взвились над бензохранилищем…

Разгром батальона был полный.

Сильное сопротивление оказал взвод службы порядка. Эсэсовцы понимали, что им пощады не будет, и держались до последнего, скрываясь за каменными стенами. В ход пошли гранаты. Гитлеровцев выкурили из их логова, как выкуривают лисицу из норы.

До самого рассвета рвались снаряды на складе боеприпасов, и черный дым тянулся сплошной тучей.

К Заслонову привели эсэсовского генерала.

— Фамилия?

— Генерал…—от волнения эсэсовец не мог выговорить ни слова, будто подавился костью. Он уже слыхал, что здесь Заслонов, но не знал еще, что именно его собеседник, человек, который ничем особенным не выделялся среди других, и есть грозный партизанский командир. Несколько раз растерянно моргнув глазами, он испуганно проговорил: — О… я рад познакомиться с вами…

— Поверьте, генерал, я еще больше рад. Вы завтракали, генерал?

— О, не беспокойтесь… Я… Для нас, военных людей, такие вещи, как завтрак, не столь существенны…

Одна мысль волновала его, не давала покоя. И, набравшись, как ему казалось, отчаянной смелости, он спросил Заслонова:

— Разрешите обратиться к вам, господин командир партизанского отряда?

— Пожалуйста,— ответил Заслонов.

— Осмелюсь спросить: в какое время прикажете расстрелять меня?

— Расстрелять? А вы очень торопитесь, генерал? Генерал пожал плечами.

— Я думаю, торопиться нам с этим делом не стоит. Успеем!

— О, да, да… я совершенно с вами согласен…—-едва слышно проговорил пленный.

10

Жители небольшой деревни Тростянец, расположенной километрах в одиннадцати от восточной окраины Минска, уже давно не решались заглядывать на свое поле, граничившее с сосновым перелеском возле шоссе. Страшные слухи ходили об этом перелеске. Рассказывали, что гитлеровцы душат в нем людей, привозя их на машинах из города, а иногда доставляя свои жертвы эшелонами на недалекий разъезд. Все, кому довелось увидеть жуткое место, говорили, что там выкопаны огромные рвы, в которых эсэсовцы расстреливают людей, ямы закапывают только тогда, когда они до краев наполняются мертвецами. Мальчишки, бегавшие в лес по грибы, видели однажды, как шевелилась земля на могиле.

И вот однажды целая вереница легковых машин заехала в деревеньку и остановилась неподалеку от небольшой речушки, возле бывших колхозных амбаров. Какие-то важные гитлеровцы вышли из машин, прошлись по берегу, заглянули в пустые амбары, пошли дальше, к тому месту, где когда-то стояли разные общественные постройки, сожженные еще в начале войны. Осмотрели все это место аж до самого пригорка, на котором высились могучие стройные сосны.

Главные гитлеровцы уехали, а несколько офицеров и солдат все ходили, мерили землю, ставили тычки. Крестьяне исподтишка наблюдали за ними из своих хат. Смотрели и думали-гадали, зачем явились сюда гитлеровцы, зачем меряют они их землю. Кто-то сказал:

— Не иначе, новые могилы будут копать, чтоб и здесь людей душить…

Но могил немцы не копали, а оплели кусок земли колючей проволокой в три ряда, а за той колючкой начали строить длинные землянки-бараки. И было понятно, что не для хорошей жизни строятся эти бараки; видно, тяжкая доля ждет людей, которых здесь поселят. Недалеко от огороженных землянок солдаты соорудили и несколько дощатых строений, не то складов, не то казарм. Да еще выстроили по соседству с соснами красивый деревянный дом под черепичной крышей. И когда закончили строительство, — отмерили еще огромный кусок земли от деревенского поля, поставили столбики и на некоторых из них повесили таблички: «Запретная зона». Немецкий офицер приказал собрать всех жителей деревни и объявил им, что в каждого, кто осмелится ступить на запретную землю, будут стрелять без предупреждения.

Гитлеровцы выкапывали в крестьянских палисадниках георгины и другие цветы, украшали ими клумбы возле красивого нового дома, огороженного штакетником из неочищенных от коры стволов молодых березок.

В новом доме поселились солдаты, несколько офицеров. А перед колючей проволокой были приготовлены две специальные площадки, и на них однажды утром появились два танка.

Вскоре крестьяне могли видеть, как по дороге к запретной зоне гитлеровцы вели колонну узников. Слышались грозные окрики конвоя, плач женщин и детей. Несколько человек из колонны бросились бежать по луговине к речке, где зеленели кусты ольшаника. С яростным лаем помчалась вслед стая овчарок. Раздалось несколько торопливых выстрелов, и скоро все стихло. Людей загнали в землянки за колючей оградой. Вечерняя тишина снова воцарилась над околицами деревни.

Так возник Тростянец. Не деревня Тростянец, существовавшая давно, а концентрационный лагерь Тростянец, через который прошли сотни тысяч людей, прошли только в одном направлении: туда, откуда уже не возвращаются. Сентиментальные душегубы обсадили короткую проселочную дорогу от шоссе до лагеря молодыми тополями. Они так любили зелень и цветы, эти человекоподобные существа в черных мундирах, так восхищались своими клумбами, березовым штакетником возле служебного дома, на крылечках которого по вечерам раздавалась музыка: солдаты пиликали на губных гармониках вальсы и бравурные марши. Гармоникам вторила скрипка. И в тон этой музыке временами подвывали собаки, затосковав по фатерлянду.

Музыка доносилась до деревни, и у тех, кто слышал ее, скребли на сердце черные кошки.

Возможно, не только сентиментальность лежала в основе склонности гитлеровцев к цветам и зелени. Был здесь и свой узкий практицизм. Идя по зеленым аллеям и прислушиваясь к шелесту деревьев, пленники меньше думали о подлинной причине и конечной цели своего вынужденного путешествия из городов Европы: из Варшавы, из чешской Праги, из далекого Гамбурга. Ведь им говорили, что их везут на новое поселение, что им дадут здесь работу, которой не хватает для них в тех странах, где они родились, жили и работали. И многие шли сравнительно спокойно, не было особых эксцессов, как писали в ежедневных рапортах руководители эсэсовской службы.

Во время остановки возле деревянных складов черные мундиры проявляли исключительную заботу об узниках. Ведь сейчас лето, зачем таскать с собой теплые зимние вещи: шубы, пальто, шерстяные костюмы, валенки?

— Сдавайте на склад, сдавайте! Ведь это так удобно: бесплатное хранение. К тому же квитанцию легче держать при себе, чем тяжелую меховую шубу.

Конечно, и на работу неудобно ходить с золотыми вещами: часами, перстеньками, серьгами.

— Сдавайте, все будет цело, берегите только квитанции, не потеряйте.

И вот все сдано, карманы полны аккуратно выписанных квитанций, сданные вещи в полном порядке лежат на полках складов. Теперь можно наконец и людей разместить в подготовленных помещениях. Людей –загоняли за тройной ряд колючей проволоки, распределяли по землянкам, тесно набивали ими, как обычными вещами, застланные соломой трехэтажные нары.

Люди поняли, что это конец. И их не обманывали больше, не обещали ни работы, ни отдыха, не очень заботились даже о такой простой вещи, как стакан обыкновенной воды.

Тростянецкий лагерь был создан по замыслу Кубе, который когда-то приезжал сюда и лично выбрал для него наиболее подходящее место. А эту мысль не слишком вежливо подсказали ему по телефону из Берлина, из министерства самого Гиммлера. Гауляйтеру Кубе намекнули, что в прессу некоторых государств, таких, например, как Швейцария, Швеция, просочились нежелательные сведения из Минска. Если с русскими не следует особенно считаться и церемониться, так как они обречены фюрером на гибель, то приходится временно считаться с общественным мнением других народов, в том числе американцев и англичан,— это не лишнее при осуществлении великой миссии Германии. А поэтому нужно ликвидировать лагеря в черте самого города. Работу же, которую осуществляют такие лагеря, сконцентрировать где-нибудь в одном месте, подальше от человеческого глаза.

Прошел месяц со времени организации лагеря. Чтобы лучше познакомиться с результатами его работы, Кубе, в сопровождении начальника полиции Герфа и начальника эсэсовских войск, выехал для подробной инспекции лагеря. Он остался доволен проделанной работой. Как-никак за месяц переработано около ста тысяч человек, и, главное, без лишнего шума, без больших нарядов полиции и войск, которые приходилось вызывать обычно во время разгрома гетто.

Кубе осматривал склады, придирался, как надлежит высокому начальству, к отдельным мелочам. Задал взбучку начальнику лагеря за сваленные в кучу и не-рассортированные детские ботинки. Внимательно проверил все документы в специальной лаборатории, где зубное золото очищалось от остатков протезов и разных других примесей.

Сидя на веранде служебного дома лагеря, Кубе с удовольствием любовался местными пейзажами. Высокие сосны, под ними цветники, погожий солнечный день привели высокого начальника в лирическое настроение, и он завел разговор о том, что вся эта страна, где растут чудесные березы и суровые сосны, будет в скором времени ласкать глаз только немца.

— Все будет наше, и мы будем делать все, что захотим.

Начальник лагеря, обрюзгший человек с рахитичными ногами и мутными бесцветными глазами, понял начальника по-своему. А почему бы и теперь не потешить начальника какой-нибудь исключительной забавой! И он льстиво спросил, не имеет ли желания уважаемый господин Кубе посмотреть на работу лагерных овчарок, которые прошли специальную дрессировку.

Господин Кубе согласился.

— Приведите сюда из землянки несколько подростков, — приказал начальник лагеря одному из солдат и, подобострастно глянув в глаза Кубе, добавил: — Желательно девочек, это куда интересней.

— А подростки зачем? — переспросил, нахмурившись, Кубе.

— Собаки особенно яростно нападают на подростков…

Кубе надулся, красная шея его сделалась еще багровей. Скупым жестом руки он остановил солдата, который бросился было выполнять команду. И тут же сказал начальнику лагеря:

— Вы, навозный жук, как отважились вы сделать мне такое предложение?

— Простите, господин Кубе, я только хотел доставить вам удовольствие.

— Гм… удовольствие… Кто подсказал вам такие забавы?

— Никто, господин гауляйтер. Но кто видел, всем нравилось. Вот, господин начальник…

— Замолчите вы, идиот! — спохватившись, закричал начальник эсэсовских войск, заерзав на стуле как на иголках.

Генерал полиции Герф сдержал невольную улыбку и, отослав с каким-то поручением начальника лагеря, чтобы тот зря не мозолил глаза начальству, перевел разговор на другую тему.

Вскоре они возвращались в город. Миновав колючую ограду лагеря, машины стали набирать скорость. Еще раз глянув на мрачные землянки, на деревянные вышки часовых и дежурные танки, Кубе мечтательно сказал своим подчиненным:

— Знаете, только тогда мы будем спокойны, когда вот так надежно оплетем всю страну. И еще об одном я мечтаю: увидеть за такой оградой всех этих Сколичей, Заслоновых, Миронов… Боже мой, сколько их развелось, сколько нашей крови стоят они…

— Кстати, господин гауляйтер, — захотел похвалиться Герф,—я на днях послал моего помощника генерала Геллера в специальный батальон «Днепр» и в ближайшие к нему гарнизоны, чтобы общими силами утихомирить Заслонова. По слухам, и людей не так уж много у этого инженера, берет больше смелостью и неожиданностью. Но ведь клин клином выбивают, как говорят русские. .

— Я могу только пожелать вам удачи. Но знаете, Герф, когда вы напомнили мне одну русскую поговорку, мне почему-то вспомнилась и другая: нашему теленку да поймать бы волка…

Герф насупился и замолчал. Машины въезжали в город.

— Знаете что? — обратился гауляйтер к Герфу.-^Время уже не раннее, самый раз подумать об обеде. Поедемте ко мне.

.: — Спасибо, господин гауляйтер, слушаюсь вашего приказа.

—.. А вы не по, приказу… Анита будет вам рада.

Герф еще раз поблагодарил гауляйтера, но остаток дороги был мрачным. . :

«Однако обидчив, старый хорь, злопамятен. Еще чувствуется старая юнкерская закваска, не выдохлась в жандармерии…» — подумал Кубе о своем подчиненном.

Тяжелой походкой поднялся Кубе на ступеньки небольшого крыльца двухэтажного дома — постоянной резиденции гауляйтера. За ним шел, чеканя шаг, старый Герф. Несмотря на годы, нес он свое худощавое тело легко.

В вестибюле они встретили горничную, красивую девушку с белой наколкой на пышной русой прическе. Кубе шутливо взял ее двумя пальцами за подбородок, повертел из стороны в сторону и приказал:

— Беги скорей к фрау и передай ей мой приказ: обед немедленно на стол! Да скажи ей, что будут и гости: один молодой и симпатичный человек.

Девушка дипломатично улыбнулась, взглянув на генерала с зелеными лампасами, и быстро побежала по лестнице на второй этаж.

Обедали в просторном зале, окна которого выходили во двор, обсаженный липами и березами. Сквозь деревья виднелся огромный каменный дом, где размещался генеральный комиссариат. Это был один из немногих больших домов, уцелевших от первых дней войны. Кубе был доволен своей квартирой: уютный особняк, во дворе старые тенистые деревья, богатый цветник. И тут же рядом свое учреждение. Не нужно далеко ни ездить, ни ходить средь пыльных руин, которые очень не любил гауляйтер.

Щедро подливая в рюмку Герфа, Кубе говорил о разных событиях современной европейской жизни.

— Знаете, Герф, в каком-нибудь тридцать третьем году мы и не мечтали о сегодняшнем дне. Взгляните на карту, вы сразу увидите, как выросли мы за эти годы. Где только не ступает нога нашего солдата. От Ла-Манша до Москвы, от фиордов Норвегии до глубин аравийских пустынь. На двух материках хозяйничаем, а недалеко то время, когда перешагнем рубежи Азии. Не через Урал, нет. Скорей всего, пробьемся мы через Кавказ, через низовье Волги. Боевые операции идут у нас более чем успешно. Мне вчера звонили из штаба армии, что…

— Извини меня, Вилли, что перебиваю: звонил командующий фронтом, чтобы ты немедленно сообщил ему о судьбе господина Цайта…

Кубе поперхнулся, схватился за салфетку,

— Дьявол бы их побрал, не дают спокойно пообедать!

Он разозлился. Обед был испорчен. Кубе и Герф быстро вышли покурить в бильярдную, куда им принесли кофе.

— Однако придется нам, генерал, иметь много неприятностей из-за этого разведчика, хотя непосредственного отношения к нам он и не имел. Исчез он все же на нашей территории… Кстати, есть о нем какие-нибудь известия, я имею в виду не слухи, а точные сведения?

— К сожалению, господин гауляйтер, только слухи, и самые недостоверные. Будто взяли партизаны, как показывают крестьяне, каких-то важных немцев. А что это за немцы, какие у них чины, куда их девали — этого никто толком сказать не может. А как вам уже известно, действительно исчезли три наших человека: Цайт, Цобст и Вейс. О переводчице я не говорю, беда невелика…

— Вейс, Вейс, божий теленок…—пробормотал Кубе.— От него нельзя было и ждать лучшего. Однако известен хотя бы отряд, в зоне которого все это произошло?

— Отряд-то известен. По всему видно, что не минули они рук так называемого батьки Мирона.

— Барон, Мирон…—невольно в рифму проговорил гауляйтер, имея в виду баронское происхождение Вейса. — Одним словом, совсем паршивая лирика, от которой нам не поздоровится.

Они собирались уже встать, когда в комнату вошел адъютант Кубе.

— Срочный пакет, господин гауляйтер! — отрапортовал он, передавая Кубе конверт, заляпанный сургучными печатями.

Гауляйтер разорвал конверт и начал читать. Лицо его вытянулось. Он резко повернулся к Герфу и смотрел на него так, будто видел впервые.

— Послушайте, вы…—так обращался он к своим подчиненным, когда был сильно взволнован, — как фамилия вашего помощника, которого мы послали ловить этого самого… ну как его… инженера Заслонова?

— Генерал Геллер, господин гауляйтер.

— Тогда записывайте его в поминальницу…

— Разрешите спросить…

— Ничего не разрешаю! Это черт знает что… Не проходит дня, чтобы у меня не было какого-нибудь сюрприза. То одно, то другое, то третье…

— Разрешите спросить…—пытался генерал узнать о причине, которая так внезапно вывела гауляйтера из равновесия.

— Что разрешите? Что вам разрешить? Мы потеряли сотни людей… Вот вам ваше разрешите… Читайте сами, радуйтесь, черт бы вас побрал всех вместе… Полотенце мне! — крикнул он испуганной Аните.— Да смочи водой…

— Боже мой, что с тобой! Возьми полотенце…

— Завяжи мне голову, она разваливается на куски.

— Ах боже, боже!… Эти дела доведут тебя до могилы…

Герф не мог ничего понять. Перед глазами мелькала, трепетала небольшая бумажка, но трудно было вчитаться в скупые строчки. Дрожали руки.

— Читали? — спросил сухо Кубе.

— О да… Я сейчас…

Герф провел заплаканную Аниту в другую комнату. Наконец можно спокойно прочитать это проклятое письмо. Внизу стояла подпись коменданта того городка, в котором этот пост занимал когда-то Вейс. Герф углубился в чтение. И сразу бисеринки пота проступили у него на загорелом лбу.

«Посылаю вам это письмо, уважаемый гауляйтер, так как не имел возможности сообщить обо всем по телефону. В ночь на двадцать девятое июня полностью разгромлен партизанами Заслонова батальон «Днепр». Командир батальона убит. Командиры рот и взводов и многие из солдат службы порядка расстреляны. Более сотни солдат взято в плен. В плен попали уважаемый помощник начальника полиции генерал Геллер, специальные советники подполковники Баух и Шлетцер и представитель зарубежных русских национальных организаций полковник лейб-гвардии русской императорской армии господин Струмилин. Согласно непроверенным слухам, расстрелян и уважаемый бургомистр нашего города, господин Курдыбайло. Казармы, укрепления уничтожены. Автомашины, четыре броневика, склад боеприпасов и горючего сожжены. Сожжены также заготовленные шпалы и запас готовой древесины. Все оружие попало в руки бандитов. Принимаю Прочные меры, чтобы поймать их. Жду экстренной помощи».

Герф дочитал бумажку до конца.

— Идиот! — вырвалось у него единственное, но выразительное слово.

— Кто? — спросил машинально Кубе.

— Ну, вы понимаете, этот дурак еще имеет нахальство похваляться. Он, видите, поймает, он принимает неотложные меры… Блоха думает поймать слона!

Они тут же договорились отозвать некоторые гарнизоны из отдельных районов, выделить часть эсэсовских войск, полевой жандармерии, взять с разрешения армейского штаба один из регулярных полков, прибывших на переформирование после понесенных на фронте тяжелых потерь, и, соединив все эти разрозненные части в один кулак, проучить наконец Заслонова и Мирона.

Следовало подумать и о том, как сообщить фюреру обо всех этих вещах.

— Я прошу вас, господин гауляйтер, не делать этого теперь. Пусть пройдет еще день, второй, все прояснится, да и сами мы подумаем, найдем наиболее удобную форму для сообщения.

Но задержать надолго свое сообщение им не удалось. В тот же вечер еще раз им поведала обо всех этих событиях очередная сводка Совинформбюро. В ней были приведены и точные цифры убитых и пленных, и фамилии, и чины взятых в плен важных гитлеровцев.

Кубе вынужден был срочно созвониться по прямому проводу с Гитлером. Тот, видимо, был очень занят.

— Ну, скорей, кто там, у меня нет времени вас долго слушать! — кричал фюрер в телефонную трубку. Он стал немного ласковее, услыхав наконец голос Кубе.— А, это ты, Вилли! Видно, опять будешь просить войска? Не дам, не дам, даже не заикайся. Теперь де до вас мне, слыхал, как идут дела? Севастополь наш! Воронеж вот-вот будет в наших руках! Дела идут! Одним словом, кричи «ура» и всем прикажи кричать! Что? Батальон? Какой батальон? Разбили? Ну и дьявол с ним. Что? Что значит какой-нибудь паршивый батальон в сравнении со всеми событиями на моих фронтах. Велик бог, и велика милость его ко мне. Что? Ты, вижу я, стараешься испортить мне настроение в такие светлые часы? Нет? Ну и хорошо. Прощай! Что там еще? У тебя, видно, партизаны язык откусили, что ты заикаешься? Ну, говори ясней! Цайт? Какой Цайт? Ага, наш разведчик, ну, ну, знаю. Исчез? Исчез, говоришь?: В плен попал? Геллер? Ну, вы там все, видно, с ума сошли… Но что тебе до Цайта, о нем командующий пусть заботится. Что? Гражданская школа разведчиков?. Понимаю. Да-а-а… Придется мне многим из вас мозги вправлять, хорошенько заняться вами. Ну все? Больше бодрости, чтоб не раскисали вы там, на своих болотах. Ну, не хныкай, не хныкай, прощаю вам паршивый батальон. Ну, мне некогда, прощай!

Кубе, как святыню, положил телефонную трубку. Сидел несколько минут молча и вытирал лицо. Надменный вельможа, еле заметным кивком головы отвечавший на приветствия даже крупных своих чиновников, он боготворил фюрера.

— Ну, дорогой мой генерал,— обратился он наконец к Герфу, который в течение всего разговора Кубе с Гитлером сидел как мышь под веником,— есть еще бог на свете! Благодарите господа бога, что мы позвонили в такую счастливую минуту…

11

Если вначале работа не увлекала Лену, то спустя какую-нибудь неделю она проявляла уже явные признаки нетерпения и торопливости, отправляясь утром на работу.

Нужно было торопиться. И не только потому, что привлекала работа, но и потому, что идти было далеко: когда доберешься пешком до Дома печати! Это же не близкий свет — километров шесть. И бежит, даже не остановится, чтобы прочитать афишу или объявление. Была еще и третья причина спешки. Повадился офицер, спасший когда-то ее от пьяных хулиганов, подходить к воротам как раз в то время, когда ей на работу бежать. Лена ищет способ, как бы незаметно выбраться из дома. Тихо крадется через садик, чтобы переулком на улицу выскочить. Она в переулок — и он тут как тут, ну прямо навстречу.

— Добрый день, Лена! — и фуражку снимает кланяется.— Куда вы так торопитесь?

— На работу, господин лейтенант…

— Одну минуточку! Почему вы так сразу убегаете? Мне бы хотелось сказать вам пару слов.

— Не о чем нам говорить…

— Одно только слово, Лена…— И он ступает в ту сторону, куда старается отойти девушка.

— Послушайте, как вам не стыдно! А еще офицер! Нельзя приставать на улице к незнакомым девушкам…

— Мы с вами знакомы. Разве вы не помните, как я разогнал солдат-хулиганов?

— Я все помню, я вам благодарна, но не могу же я после случайной встречи считать вас своим знакомым. Извините, но я так тороплюсь…

— Ну бегите, бегите, а то вы еще бог знает что подумаете. Искренне прошу извинения, но надеюсь, мы еще встретимся…

Лихо знает, что за человек этот офицер и что ему надо, гитлеровцу? Мало ли их шляется по городу?

В первые дни Лена скучала по прежней работе и мысленно ругала Женьку, по милости которого влипла в эту бумажную нуду.

И все же девушка так торопилась по утрам на свой склад, будто ждало ее там что-то необычайное. А началось это с того дня, когда Женька намекнул ей, чтобы выполняла она просьбы шофера Феди, обслуживавшего и склад и экспедицию. Но Федя дней десять ничего не просил, ничего не спрашивал, да и в разговоры с ней не пускался. «Добрый день», «Прощайте» — только и услышишь от него. Молчаливый, скромный, ну чистая флегма.

Но вот однажды шофер, разгрузив машину и сдав накладные, задержался на минуту. Стоит возле стола, молчит. Заведующий складом, старый немец, отлучился в типографию.

— Вы, видно, что-то сказать мне хотите, господин шофер?

— Да… Я попрошу вас, Леночка, передайте вот этот сверток рабочему, который придет из типографии за бумагой.

— Их много ходит. Какому? — спросила Лена, с любопытством посмотрев на шофера.

— Ходит тут к вам из афишного цеха, худощавый такой, немножко прихрамывает.

— В железных очках?

— Да. Кстати, он спросит у вас: есть ли что-нибудь? Только не делайте этого при немце. Сверток никто не должен видеть. Попадет он на глаза начальству или часовым — вам верная смерть.

Тут же он посоветовал ей, что делать, если заявится какой-нибудь контроль или вдруг полиция нагрянет для обыска.

Целый час сидела Лена как на иголках. Все хотела посмотреть, что там такое в свертке. Но забегали девчата из экспедиции, приходили рабочие из типографии. Явился и сам заведующий складом, долго рылся в накладных, сверяя какие-то документы.

Наконец ушел, сказав, что, возможно, сегодня он больше не будет на складе.

Усевшись поудобней, Лена достала заветный сверток, развернула. В первую минуту она разочаровалась» Ничего особенного. На папиросной бумаге напечатаны на машинке наиболее важные сообщения Советского Информбюро, которые Лена уже слыхала. Другие листки исписаны от руки чернилами и карандашом. Вот небольшая статья секретаря обкома Соколича, в которой он говорит о результатах партизанской борьбы за год и призывает партизан еще сильнее бить гитлеровских захватчиков. А вот заметки о разгроме полицейских гарнизонов, фельетон о немцах,— они действительно увидят Москву, когда попадут туда пленными. А под фельетоном заметка о партизанских отрядах дядя Кости и батьки Мирона, разгромивших гитлеровские части и уничтоживших много немцев. Взяты в плен важные гитлеровцы, в том числе один генерал.

Лена ликовала. Она знала фамилии некоторых известных гитлеровцев, которыми немцы в своих газетах и листовках пугали партизан и которые теперь оказались у них в плену. Она знала Заслонова и тут же вспомнила Надю. Где она теперь?

Однако умны партизаны. Не молчат о своих победах, а рассказывают о них народу. Видно, и сюда эти листки переслали, чтобы прочитали их рабочие типографии.

Пришел рабочий, о котором говорил шофер.

— Давай, девушка, бумагу.

Лена начала отсчитывать ему пачки. Он сложил их так, чтоб удобней было нести, затем постоял минуту как бы в нерешительности, молча глядя на нее.

..— Что-нибудь есть?

Она передала сверток, который быстро исчез в кармане у рабочего.

Выполнив задание, Лена почувствовала огромное удовлетворение: вот и она что-то полезное делает.

Все шло хорошо, и беспокоили ее только мысли о молодом лейтенанте. Он становился все нахальней,— когда Лена сказала однажды, что у нее нет времени стоять с ним и пустословить, он ответил:

— Я знаю, вам далеко на работу, пожалуйста, я подвезу вас на машине. Тут у меня близко гараж!

— Постойте… подождите… Не думаете ли вы, что я сошла с ума, чтобы разъезжать с вами по городу?

— А что тут плохого? Я просто подвезу вас к Дому печати, где вы работаете.

— Откуда вы знаете, где я работаю? — невольно вырвалось у Лены.

— Я все знаю о вас…

Об этом Лена рассказала руководителю своей пятерки, Женьке, во время очередной явки в воскресенье. Он, внимательно выслушав, нахмурился:

— Придется тебе, видно, искать другую работу…,

— Почему?

— Я думаю, ты сама догадываешься.

Женька подробно начал расспрашивать, где, на какой улице встречалась она с немцем. Узнав, что все эти встречи происходили на ее улице, задумался на минуту.

— Что за человек этот немец, какой он из себя?

— Молодой лейтенант, в армейской форме, смуглый, волосы, кажется, темные…

— И на левой щеке бородавка?

— А ты откуда знаешь?

— Гм… Я же должен всех немцев знать в своем районе. И говорит он по-русски с тобой?

— По-русски.

— Тогда, Лена, вот что скажу: немца этого не бойся. Хочет познакомиться — знакомься. Я говорю тебе не просто как девушке, а как члену нашей организации. Если я сказал «не бойся», это не значит, что ему можно все говорить. То, что мы делаем, знаем только мы и люди, которые нами руководят. А познакомиться можешь.

— Ты что, сватом заделался? — вспыхнула Лена.

— Да брось ты свои детские выходки. Немец этот и не немец, а чех. Его часть действительно размещается недалеко от твоего дома и несет караульную службу на аэродроме. Понимаешь, на аэродроме. В этой части преимущественно чехи.

— Понимаю, понимаю… Так ты, видно, хочешь, чтобы я бросилась на шею этому лейтенанту и сразу пригласила его в наше подполье?

— Мне больше не о чем с тобой говорить…

— Ты тоже не горячись… Ну, хорошо, подумаю…

— Тогда до свидания. На, возьми нашу газетку, только не очень выторкивайся с ней на чужие глаза.

Дома Лену ждало важное открытие. Читая газету, она дрожала от волнения. Все, что было напечатано в ней, она прочитала еще там, на складе типографии, И когда догадалась, в чем тут дело,— стало стыдно и радостно. Стыдно, что не сообразила сразу, для чего был прислан сверток бумаги. Радостно от сознания, что и она имеет какое-то отношение к выходу в свет этой небольшой газеты.

12

Генерала Геллера и некоторых других пленных Заслонов передал Мирону: тот держал авиасвязь с Большой землей.

Нельзя сказать, чтобы с большим удовольствием, но и не без известного удовлетворения Геллер встретился здесь с Цайтом, Цобстом и Вейсом. Все же легче, когда знаешь, что не один ты попал в беду, а есть у тебя и друзья по несчастью. Встретились, правда, сдержанно, не расспрашивали друг друга, как все это произошло.

Поскольку Геллер присоединился к компании позже, у него спросили о последних событиях на фронте. Известие о Севастополе подняло на некоторое время наcтроение пленных гитлеровцев, и Вейс начал такую длинную речь о будущей великой Германии, что Цайт был вынужден деликатно прервать его:

—. Простите, господин Вейс, но для вашей чудесной речи так мало слушателей теперь, что не лучше было бы по этой причине перенести ее на более удобное время? В наших недостаточно благоприятных условиях не повредит подумать и о личной судьбе. Вы, господин Геллер, не заметили, случайно, по поведению партизан, что они думают делать с нами?

— К великому сожалению, ничего конкретного сказать не могу. Возможно, более высокое начальство захочет допросить нас дополнительно. Может быть, они хотят устроить показательный суд над нами, это они практикуют иногда.

Пленным принесли обед: по котелку супа, в котором было и по куску мяса.

— Вот видите,—проговорил Цайт,— я ведь говорил вам об особенностях характера русских людей.— И, обратившись к старику, принесшему обед, продолжал: —! Вот я говорю, что русский народ добрый. Правильно я говорю?

— Почему же неправильно? Был бы еще добрей, если бы не лезла к нам всякая сволота, вроде вашего сброда.

— Вот видишь! И сволоту эту кормишь…

— И кормлю! Приказало мне начальство — и кормлю. Оно цацкается с вами, у него свои планы… Может, так и надо. А если бы не начальство, накормил бы я вас… гады…

После таких слов Цайт счел за лучшее прекратить дискуссию о характере русского мужика, не надеясь, видимо, на ее удачное продолжение. Да и вообще у всех пленных пропала охота говорить о чем-либо.

Наступил теплый июльский вечер. Где-то близко, видно возле одной из землянок, играла гармошка. Молодые звонкие голоса пели песни — то грустные, протяжные, полные тоски и глубокого.раздумья, то задорные, веселые. Порой песня, вдруг взлетев ввысь, как бы рассыпалась мелко-мелко,— казалось, сами звуки ее пускались в бешеный пляс. И действительно, к песне примешивался перестук каблуков, топот многих ног.

Цайт слушал музыку, песни, топот и мучительно, до боли в голове, думал об одном: по какому поводу такое веселье?

Присмотревшись к часовому, сидевшему возле землянки в широкой полосе лунного света, он увидел, что это человек очень пожилой. Цайт отважился заговорить с ним.

— Эй, старик! — позвал он часового.

«— Чего тебе, молодой? — иронически ответил тот.

— Ты скажи, какая у вас сегодня радость, почему поют и пляшут ваши партизаны?

— Должен бы я запретить тебе всякие разговоры, но отвечу. Пляшут и поют потому, что молодые, что весело им. А к тому же еще удача: взяли в плен таких важных типов, как ты, почему же им не петь…

— Вы взяли несколько человек, а у вас взяли Севастополь. Понимаешь, старик, Севастополь и бесчисленное множество других городов. Какая же тут удача?

— О Севастополе ты мне не говори. Сегодня вы, взяли Севастополь, а завтра мы Берлин возьмем, так что дуже не хвались своими победами. А еще я тебе скажу: ты, завоеватель, сидишь у меня за решеткой, а я, которого ты считаешь завоеванным, сторожу тебя как арестанта и вора. Вот ты и подумай, у кого из нас перевес.

— Однако, дед, ты острый на язык, в этом тебе не откажешь…— проговорил Цайт, чтобы лестью немного смягчить деда.

— А ты думал, что все мы лыком шиты? Когда-то и кайзер твой так же думал. И этот недоносок ваш, Гитлер, видно, с такими же мыслями с цепи сорвался, когда на нас бросился.

— Ты о Гитлере, старик, не должен так говорить. Не забывай о том, что он вождь нашего народа.

— Нашел вождя! Собачьего племени он вождь. А народ ваш если не сегодня, так завтра разберется с такими вождями, вспомянешь мое слово!

— Сердитый ты, старик. Хотел с тобой по-хорошему поговорить, но, вижу, собеседник ты дерзкий.

— От приятной беседы я не откажусь, только смотря с кем.

— Так вот, старик, живешь ты плохо…

— Это как сказать!

— А ты не спорь. Война для всех нелегкое дело. Знаю же я, и дома у некоторых сожжены, и поля не засеяны, ну… и реквизиции, и, что греха таить, и грабеж.

— Что правильно, то правильно, на это вы мастера, по грабительской линии.

—. Бывает, старик! — подделывался Цайт.—Вот я и говорю: все несчастья во время войны на человека, ну… и, конечно, на таких людей, как вы.

— Говорить умеешь…

— Подожди, старик… Вот я и хочу спросить тебя: хочешь ты покоя, хорошей жизни, такой жизни, чтобы действительно счастливым быть, иметь богатство…

— Богатство, говоришь? А ты потихоньку говори, а то еще услышит кто-нибудь…

И Цайт перешел на шепот:

— Ты понимаешь, старик, есть такой способ, сразу можно стать богатым и счастливым.

— Говори скорей о своем способе.

— А способ простой, старик.— И Цайт зашептал так тихо, что слышен был шелест листьев на деревьях.— Способ простой и несложный.

— Ну, ну, давай его, давай!

— Так вот, старик, можешь выкуп получить от нас всех. За деньгами дело не станет, часть теперь получишь, часть после…

— А сколько, сколько? — И Цайту показалось, что старик затрясся как в лихорадке.

— Ну, пять тысяч марок…

— Всего? — аж вздохнул дед.

— Ну, десять, да мы договоримся, старик, договоримся! Не забудь, что в придачу еще хорошее поместье, скажем гектаров на тридцать, а то и больше…

— Предложение важное! — проговорил шепотом дед.— Но это же не задаром, видно, дается?

—. Я же сказал, как выкуп. Услуга за услугу.

— А в чем моя услуга должна быть?

— Услуга простая, старик… Ты выпускаешь нас на свободу…

— Ну, ну?

— Оденешь нас во что-нибудь ваше, ну, крестьянское или партизанское…

— Значит, в партизаны хотите подаваться?

— Ах, какой ты, старик, непонятливый. Не в партизаны, а чтобы спрятаться от партизан, понимаешь?

— Ага, понял, а дальше?

— Ну, ты проведешь нас тайными тропками… к нашим, ну, и озолотишься сразу…

.— Сразу?

— А что ж ты думал? Я ведь сказал тебе, что первую часть выкупа мы сейчас же дадим тебе на руки, как условлено, десять тысяч…

— Маловато для начала, но что с вами сделаешь, давай хоть их!

В землянке началась суета. Вскоре Цайт прошептал через отдушину:

— Ну, бери, дед!

Астап, а это был он, не стал ждать, тут же взял пачку марок и, удобно усевшись возле землянки, начал считать их при скупом свете луны.

.— Скорей, дед, скорей!

— Не торопись дуже, деньги счет любят…

Он аккуратно откладывал бумажку к бумажке, внимательно присматривался к некоторым купюрам, пробовал их на жесткость.

— Тут лишняя сотня! — важно сказал он.

— Бог с ней, с той сотней, это тебе на чай…— нетерпеливо откликнулся Цайт.

— На чай так на чай, пригодятся и они! —равнодушно проговорил Астап и, вытащив из шапки суровую нитку, по-хозяйски перевязал ею пачку бумажек и аккуратно положил ее в свое обычное хранилище, в меховую шапку-кучомку. Потом уселся еще удобней и начал набивать табаком трубку. Долго, кряхтя, высекал огонь из кремня.

Из огнива летели искры, но желанного дымка не появлялось. Даже безразличный ко всему Цобст и тот, наблюдая за дедом через щель в двери, начал беспокоиться, предложил деду специальный фитиль. Но дед отказался.

Наконец беленькая струйка дыма завилась в воздухе, и трубка Астапа заискрилась под медным колпачком.

— Любота! — ни к кому не обращаясь, сказал Астап, посматривая на редкие кудрявые облачка, в которых плавала луна.

— Торопись, однако, старик, & то скоро начнет светать! — с явным нетерпением проговорил Цайт.

— Успею со своими козами на торг, куда торопиться?

— Торопиться, конечно, не нужно, но открывать дверь уже пора. Снимай замок, старик! А может быть, ключей у тебя нет?

— Ключи для вас у меня есть всегда, вот они,— и Астап любовно погладил свой автомат.— К любому фашисту подходят, отпирают в один секунд.

— Пора, старик, не до шуток, оставь их на другой раз…

— А какие мне, к лиху, шутки с вами! А ну, отойдите от дверей да прекратите разговоры, законов, что ли, не знаете? Сейчас же, а то стрелять буду! — и Астап стукнул затвором.— Я вам такой фитиль вставлю, что и на ноги который не встанет. Ишь ты, начали дураков искать, я вас отучу от такой привычки навсегда, волчье мясо! Вот доложу командиру об этих деньгах, так, может, кто-нибудь и на расстрел пойдет за такие штучки… Не люди, а щенки, прости господи…

Астап выругался и умолк. С ним уже не вступали в споры, не делали и попыток возобновить переговоры. Пленные забились, как мыши, в дальний угол землянки и проклинали в душе самонадеянного Цайта за его совершенное знание характера русского мужика.

Утром пленных вывели из землянки и посадили на крестьянскую телегу. Они уже ни о чем не спрашивали. Ехали молча, думая и гадая, куда и зачем их везут. Ночью через стены шалаша, в котором их временно поместили, услыхали они гул самолета. А вскоре усиленный конвой повел их на опушку леса к широкому и ровному полю.

Перед самой посадкой к пленным подошли два человека. В одном из них Цайт узнал батьку Мирона, а в другом Геллер узнал Заслонова, о чем он успел шепнуть несколько слов Цайту и его спутникам. Как ни были обеспокоены гитлеровцы неизвестностью своей судьбы, они с любопытством посмотрели на Заслонова, о котором так много слыхали. И почти у каждого из них возникла одна и та же мысль: как могло случиться, что такой незаметный с виду человек побеждает их воинские части, берет в плен и делает такие дела, что немецкие солдаты начинают пугаться одного имени этого человека? Конечно, все это можно сказать и про этого батьку Мирона. Ответа на свои мысли они не находили. Но не было уже и времени долго размышлять. Мирон распорядился делать посадку. Перед этим он сказал несколько слов пассажирам:

— Всем известно, как стремились вы попасть в Москву. И вот мы с товарищем Заслоновым решили удовлетворить ваше желание. Вы будете в Москве. Надеюсь, что будете держать себя по-человечески и в дороге и там. Кстати, господин Цайт, примите квитанцию на десять тысяч сто марок, принятых от вас часовым, и, согласно его словам, переданных вами в фонд обороны.

— О, да, да, я очень благодарен вам…— растерянно пробормотал Цайт.

— Не стоит благодарности, — ответил Мирон.—Ну что же, пожелаем вам хорошей дороги…

Спустя минуту самолет оторвался от земли и быстро скрылся в темени ночи.

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

1

В зале первого класса Брестского вокзала всегда людно. Офицеры из эшелонов, идущих на Львов, Минск, Смоленск, Белосток и другие города, особенно младшие офицеры, как мухи облепляли стойку буфета, ресторанные столы. Станция Брест превратилась в широкие ворота для гитлеровских пополнений, снятых с западноевропейских фронтов боевых дивизий.

За Брестом начиналась Россия, а молодые, еще не обстрелянные как следует лейтенанты, естественно, проявляли повышенный интерес ко всему, что имело отношение к России, что называлось русским. Новоиспеченные офицеры прогуливали свои подъемные, справедливо считая, что на фронте особых возможностей провести весело время не будет. Закрадывались и мыс ли о недолговечности жизни фронтового офицера. От молодых не отставали и более пожилые. Подвыпив, кричали о победах, воздавали положенную хвалу Гитлер}, поднимали тосты за великую Германию. В некоторых тостах звучали порой и нотки обреченности. Офицеры, произносившие такие тосты, имели довольно унылый вид. Они и пили, придерживаясь лозунга: пей, так как все равно убьют. Не убьют на фронте, так подкараулят где-нибудь партизаны. Вообще, здесь чаще и чаще — и в вокзальной толпе и в эшелонах — начинали говорить о партизанах.

В небольшой группе офицеров, среди которых чинно сидели и два штабных генерала, шел оживленный разговор как раз о партизанах. Подполковник, возвращавшийся, видимо, после отдыха на фронт, убежденно говорил:

— Понятно, партизаны для нас не являются уже, серьезной опасностью, но, уважаемые господа, недооценивать их не совсем разумно.

— Глупости! — сердито буркнул старый генерал. Подполковник не сдавался:

— Я прошу извинения, господин генерал, но согласиться с вами ни в каком случае не могу. Весной этого года я со своим полком ехал на фронт. Уже в Барановичах мы вынуждены были выгрузиться из вагонов, так как впереди железная дорога был испорчена и, как сказали нам, на несколько дней остановлено всякое движение. И я должен сказать вам, господа, что пеший путь к фронту стоил нам больших жертв.

— Однако вы хватили через край, господин подполковник. Я, конечно, не склонен отрицать таких фактов, но вы должны знать, что бывают исключения. С вашим полком могло это произойти. Возможно, он состоял из молодого пополнения, и случайный выстрел Мог вызвать в таком случае большую панику.

— Жертвы, господин генерал, жертвы! Больше двухсот человек мы потеряли только по дороге на фронт.

— Я ведь говорю — паника, а при панике жертвы могут быть еще больше.

— Никакой паники, господин генерал. Боевой полк, из Норвегии, имел опыт.

— В таком случае позвольте мне поставить под сомнение способности командиров…

Подполковник нахмурился.

— Наконец,— генерал решил немного смягчить свои слова,— опыт, приобретенный в Норвегии, да и в любой европейской стране, мало, а то и совсем, не подходит для тактики в русских условиях.

– С этим я полностью согласен, господин генерал,— немного повеселел подполковник.

— Вот видите. А партизаны ваши в значительной степени миф, созданный нами самими… Не так ли, уважаемый лейтенант? Вы, кажется, фронтовик? — спросил генерал у лейтенанта, который сидел поблизости и почтительно прислушивался к разговору.

— Фронтовик, господин генерал. Вы говорите истинную правду. Мы их бьем как мух, если они осмеливаются выступать.

— Ну вот видите! Лейтенант прав. Я вас попрошу, мой друг,—обратился он вновь к лейтенанту,—окажите мне маленькую услугу: прикажите официантке принести мне стакан минеральной воды.

— Слушаюсь, господин генерал! – И шустрый лейтенант побежал в буфет.

– Пример берите с него, господа! — важно проговорил генерал, ни к кому лично не обращаясь.— Он знает, что такое порядок и дисциплина. С такими мы завоюем весь мир…

Кое-кто поддакнул генералу, кое-кто иронически улыбнулся. Возражать никто не стал, ни у кого не было особой охоты спорить со старым генералом, и, наконец, это было бы и нетактично.

Проворный лейтенант привел официантку. Генерал долго цедил воду из стакана, присматриваясь к официантке, будто пересчитывая все завитки волос на ее голове, долго рылся, отыскивая мелочь, чтобы рассчитаться.

– Я уже расплатился, господин генерал!

— А-а… ну спасибо, спасибо, мой друг. Приятно встретить в дороге таких услужливых офицеров.

Лейтенант откозырял.

— Садитесь, садитесь, не нужно особых церемоний! — ласково проговорил генерал.

Лейтенант занялся журналом, придвинувшись со своим чемоданчиком ближе к генералу. Наконец он свернул журнал, положил его на чемодан и вышел из зала на привокзальную площадь. Увидев ряд машин, стоявших неподалеку, он решительно направился к ним и вскоре очутился возле новенького «опеля». Молчаливый шофер почтительно открыл перед лейтенантом дверку машины.

— А где Ганс? – по-немецки спросил лейтенант.

– Сейчас будет, Пошел вас искать, вместе с полковником.

– С каким полковником?

– Видите, господин лейтенант, тут один полковник хочет срочно попасть в Барановичи, а железная дорога закрыта, где-то произошло крушение воинского эшелона.

— Гм… В Барановичи нам не совсем по дороге…— тихо проговорил лейтенант, постоял минуту, что-то обдумывая, торопясь пошел к вокзалу. Но навстречу ему уже шел Ганс с незнакомым полковником.

Ганс отрапортовал лейтенанту:

— Господин лейтенант, вас хочет видеть господин полковник.

— О, я так рад, я так рад, господин лейтенант. Вы выручите меня из беды, если подвезете до Баранович. У меня срочные дела. И всегда, когда торопишься, происходит какая-нибудь непредвиденная заминка. Черт бы побрал этих партизан с их сюрпризами…

— Прошу вас, господин полковник, машина в вашем распоряжении. Но боюсь: если они вывели из строя железную дорогу, то могли напакостить и на шоссе. Впрочем, там будет видно.

— Большое вам спасибо. Я только на одну минутку отлучусь, здесь в камере хранения мои вещи.

— Мой солдат вам поможет…— ответил лейтенант и тут же, с тревогой глянув на часы, приказал: — Ганс, помогите полковнику принести вещи.

Ганс бросился выполнять поручение лейтенанта,— приказ есть приказ. Полковник едва поспевал за солдатом. С явным страхом подходил Ганс к камере хранения… Но, увидя, что в очереди стоят офицеры ниже полковника по чину, он проявил такое проворство, что успел без всякой очереди получить вещи. *»

Машина плавно тронулась с места и, набирая скорость, помчалась по шоссе. На контрольном пункте полковник, как старший по чину, показал свои документы, и перед ним сразу поднялся шлагбаум. Лейтенант тоже успел заглянуть в документы полковника и, видно, остался ими очень доволен. На них стоял штамп генерального штаба армии. Полковник был неразговорчив. Только когда отъезжали от вокзала, обменялся несколькими скупыми словами о погоде. Потом попросил извинения:

— Вы не обращайте внимания на меня, я так устал за дорогу, что могу немного и подремать.

И только он проговорил это, как глухой взрыв сотряс воздух. Все насторожились.

— Что такое? — спросил полковник.

— Видимо, взрыв — и, судя по всему, в городе, — ответил лейтенант.

Они отъехали километра четыре. Дорога поднялась на пригорок, и, когда лейтенант оглянулся, он увидел город, лежавший как на ладони. Остановили машину, вылезли.

— Смотрите, господин полковник, над вокзалом дым!

Едва лейтенант успел проговорить это, послышался новый взрыв, еще более мощный, чем первый.

— Не поставить ли нам машину куда-нибудь в менее приметное место? — проговорил полковник.

— Вы думаете, бомбежка?

— Здесь и думать, господин лейтенант, не надо, бомбежка в наше время не такое уж редкое явление.

— Ваша правда, господин полковник… Но вражеских самолетов не слышно. Да и фронт отсюда далеко. Это обычные взрывы.

В тот же миг послышался третий взрыв. Простым глазом можно было видеть, как высоко взвилось над вокзалом пламя и тут же сникло, уступив место густому черному дыму.

— Вот вам, господин лейтенант, и обычные взрывы…— в раздумье проговорил полковник и вооружился биноклем.—А знаете, вокзал с одного крыла охвачен пламенем. Горит. Что бы там ни было, господин лейтенант, но нам остается только поблагодарить бога, что он так чудесно избавил нас от смертельной опасности, Я благодарен вам, что вы согласились меня подвезти. Вы понимаете, что там произошло какое-то несчастье, и мы с вами, если бы не выехали оттуда, могли бы стать его жертвами.

Машина без особых приключений покатила дальше. Полковник быстро задремал, укачанный ездой. Лейтенант не без интереса посматривал на него: не так часто попадались ему офицеры генерального штаба.

Уже темнело, когда машина свернула с шоссе и поехала по пыльной грунтовой дороге.

Лейтенант настороженно смотрел вперед, держа наготове автомат, который, не по чину, появился у него в руках. Давно уже минули поворот на Барановичи, нагнали страха на полицаев двух небольших гарнизонов,— лейтенант заявил им, что господин полковник едет со специальным заданием по инспекции полицейских гарнизонов. Наконец полковник проснулся. Очухавшись и закурив сигарету, он счел нужным справиться о дороге:

— Где мы едем теперь, лейтенант?

Лейтенант показал ему карту, быстро обозначил место, которое они проезжали.

— О, это далеко уже от Баранович, почему мы попали сюда?

— Я не хотел беспокоить вас, господин полковник, вы так хорошо спали… Дело в том, что на подъездах к Барановичам испорчены мосты на шоссе и мы вынуждены ехать другими дорогами. Но это куда безопаснее, чем ехать по партизанской зоне. Скоро мы будем не так далеко от Минска. Как я узнал, железнодорожная линия в тех местах совершенно исправна. Учтите также, господин полковник, что там несколько аэродромов, так что в случае надобности вы будете иметь полную возможность лететь дальше самолетом.

— Самолетом? Это, пожалуй, самое лучшее, что можно придумать! Однако, уважаемый лейтенант, вы напрасно не разбудили меня раньше.

— Господин полковник, простите меня, что я не нарушил ваш сон! Но поверьте мне, было бы просто нетактично будить уставшего человека.

— Милый мой лейтенант, я понимаю вас, но, знаете, деликатность в некоторых делах бывает порой, ну.я как вам сказать, излишней. Искренне признаюсь вам: А чувствовал бы себя теперь в поезде куда лучше… Что мы можем сделать с вами, лейтенант, если на нас наскочит вдруг десяток партизан?

— Мы не с голыми руками, господин полковник. У нас и гранаты есть на всякий случай, и автоматы, ну и наши пистолеты тоже не последнее оружие. А вдобавок ко всему у нас есть еще и два ручных пулемета» Ганс, покажи пулеметы господину полковнику.

Увидев пулеметы, полковник стал спокойней и со* брался еще немного поспать. И только хотел удобней примоститься на своем месте, запихивая под ноги объемистый портфель, как впереди засигналил красный; фонарик.

Машина сбавила ход. Красный фонарик приближался. И когда машина затормозила, с обеих сторон дороги выскочили по два человека, и четыре автомата недвусмысленно уставились в дверки машины. Послышалась команда:

— Руки вверх! Кто такие, выходите!

Лейтенант успел шепнуть полковнику, чтобы тот особенно не волновался и, избави бог, не хватался за оружие, так как могут произойти разные непредвиденные неприятности. С поднятыми руками лейтенант кое-как выкарабкался из машины, вооруженные автоматами люди схватились за его кобуру. Но то ли он сказал какое-то слово, то ли его просто узнали, — быстро послышалась команда человека, стоявшего с фонариком:

— Пропустите машину! Машина двинулась дальше.

— Вы обратили внимание, господин полковник, на этот маскарад? — взволнованно проговорил лейтенант.— Полицаи маскируются под партизан, чтобы напасть на их след.

— Признаться, из-за темноты я и не заметил, как они одеты.

Если бы полковник был откровенен, он мог бы признаться, что очень и очень напугался, — до того, что у него пересохло в горле. Не успел он окончательно избавиться от страха, как начались такие приключения, которые полковник, видимо, будет помнить всю свою жизнь. Машина вдруг сбавила ход, потом начала вилять между деревьями, освещая их фарами то с левой, то с правой стороны. Вскоре совсем остановилась.

— Что случилось? — тревожно спросил полковник.

— Да, видно, ничего особенного. Какие-нибудь неполадки в моторе. Сейчас посмотрим…— проговорил лейтенант равнодушным голосом и вылез из машины. За ним высунулся и полковник. И только он ступил на землю, как две пары сильных рук подхватили его под мышки. Он не видел, кто схватил его, и с перепугу мог только сказать:

— Что такое, что такое?

— Не волнуйтесь, господин полковник, они только возьмут у вас оружие… А вообще могу поздравить Вас, наконец мы приехали.

Смутная догадка шевельнулась в сознании полковника. Он как стоял, так и упал на руки партизан, державших его.

— Ванька, воды скорей! — скомандовал лейтенант.

— Сейчас, товарищ лейтенант! — отчеканил солдат Ганс, так внезапно превратившийся в Ваньку,

Когда полковник пришел в себя, его отвели в землянку, зажгли коптилку, сделанную из гильзы снаряда, При ее тусклом свете он разглядел постель на скрипу* чем топчане, солдатский котелок с водой на столе. Затем пришли какие-то люди, спросили, не хочет ли господин полковник поужинать.

— Оставьте меня в покое. Какой идиот будет думать об ужине в такое позднее время…-г-отозвался он, пристраиваясь на топчане.

Полковник был явно не в духе, его не стали упрашивать и, пожелав спокойной ночи, заперли дверь землянки.

Тысячи мыслей лезли полковнику в голову, но ни одна не приносила утешения. Так попасться, так поскользнуться на совершенно ровном месте! И он проклинал себя за торопливость, с которой бросился из главной ставки. Кто был виноват в этой сумасшедшей спешке? Конечно, он сам, никто другой… Не фюрера же обвинять в том, что он приказал как можно быстрей доставить оперативные приказы и планы в штаб Центрального фронта…

2

Лейтенант Комар рапортовал Соколичу о своем «рейде». Рапорт получился довольно содержательный, хотя лейтенант обычно не любил слишком расписывать события и ограничивался самыми короткими сообщениями:

— Ликвидировали двух бургомистров. Уничтожили одного гестаповца. Связались с польским партизанским отрядом. Узнали от ксендза в городке Н., которому отрекомендовались гестаповцами, что там существует подпольная организация, выступающая против польских и советских партизан и имеющая контакт с гитлеровским командованием. Произвели три взрыва на станции Брест: в офицерском зале, в солдатском и в камере хранения. Взрывы видели собственными глазами. Результаты неизвестны. При проведении этой операции взяли в плен гитлеровского полковника, представителя генерального штаба. Его личные, а также все штабные документы, которые он вез, сданы дежурному по штабу.

— Поздравляю вас, товарищ Комар! Поработали вы по-партизански. Видно, нравится вам эта работа?

— Не то что нравится, а настоящая, как видите, работа.

— Ну, я рад, что вы наконец нашли свое дело. Продолжайте в том же духе. Отдохните, продумайте Очередной маршрут, посоветуемся, когда вам выбираться, ну и план ваш обсудим.

Вестовой принес Соколичу радиограмму из Москвы. Центральный партизанский штаб предлагал уточнить Сообщения из Бреста, где будто бы взорван вокзал и среди погибших, согласно немецким данным, значатся два генерала. Предлагалось также сообщить имена участников операции, если они известны Соколичу.

— Вот видишь, товарищ Комар, о генералах ты и не сказал в своем рапорте…

— Я же не знал, товарищ командир, кто попадет под наши чемоданы. А генералы были.

— Ну что ж, уточним эти сведения.

Соколич сообщил в Центральный штаб имена участников брестской операции, добавив, что в плен захвачен ими полковник с важными документами, который очередным самолетом будет доставлен в Москву.

А документы действительно заслуживали большого внимания. Это были оперативные планы, открывавшие кое-какие секреты гитлеровской стратегии. Имели они непосредственное отношение к Сталинграду, к начатой уже главным гитлеровским штабом подготовке наступления на Сталинград.

3

Кончился август. Отряд Заслонова по дороге в новый район остановился на отдых неподалеку от отряда Мирона.

Вечером на берегу небольшого лесного озерка происходило собрание партийной организации отряда. Рассматривались дела о приеме в партию. Среди других заявлений были заявления Заслонова и Хорошева.

Выступал Заслонов:

— Знаете, товарищи, мне, признаться, немного совестно, что только на четвертом десятке своей жизни я наконец отважился просить принять меня в партию большевиков. Я все надеялся, мечтал сделать что-нибудь особенно хорошее для Родины и тогда прийти к коммунистам и сказать им: только теперь я полностью оправдал ваше доверие и прошу зачислить меня в ваши ряды. Но мне все казалось, что делаю я очень мало, что приношу очень мало пользы. Одно скажу: все, что делал до войны и во время войны, я старался делать так, как делал бы коммунист. От всего сердца говорю вам, что и в дальнейшем буду бить фашистов по-большевистски, пощады они от меня не дождутся. А еще скажу, что не дам спуску и тем из наших людей, которые думают прожить войну за чужой спиной. Я уже не говорю о тех, кто опоганил свою душу предательством, продажностью, эти сорняки вырываем и будем вырывать с корнем, чтобы не позорили нашей земли. Что же мне сказать вам еще: и прежняя моя работа и теперешняя проходила и проходит у вас на глазах, вам она видней. Прошу принять меня в партию.

Вопросов почти не было, так как действительно вся жизнь Заслонова прошла на глазах людей, составлявших основное ядро его отряда. Задавали вопросы только новички, которым хотелось больше узнать о своем командире. Один из самых молодых партизан спросил и сразу же покраснел, как девушка:

— Скажите, Константин Сергеевич, как вам удается побеждать иногда более сильного, чем наш отряд, врага и в чем секрет этих побед?

Кое-кто из старших невольно улыбнулся. Заслонов нахмурился:

— Почему вы смеетесь, товарищи? Вопрос законный. Если вам, бывалым бойцам, он может показаться немного наивным, то для начинающего бойца все это имеет серьезное значение. Начнем со второго вопроса, о секрете победы. Секрета здесь большого нет, вы, участники наших побед, все видели своими глазами, все испытали на себе. Нужно хотеть победить. Нужно верить в свои силы. Нужно хорошо знать врага, его силу, его оружие, его слабые места. Но чтобы все это хорошо знать, нужна серьезная, до седьмого пота, работа: и точная разведка, и учет своих сил, и их правильная расстановка, и удачный выбор времени для нападения, чтобы оно было неожиданным для врага. Ну, а если уж бросились в атаку, то на кусты не оглядывайся, здесь, брат, ломи, круши, молоти фашиста по хребту, не жалей ему огня. Вот и весь наш секрет, если считать это секретом.

Среди выступавших был и Чмарутька.

— Может, мое слово будет здесь не к месту, но должен и я сказать, что думаю. Когда-то я очень любил и уважал Константина Сергеевича.

— Почему когда-то, а теперь?

— А ты, парень, не торопись меня перебивать. Молод еще поправлять старика Чмарутьку.

— Пожалуйста, Савка Лявонович!

— Так вот я и говорю: любили и уважали мы Константина Сергеевича. Это был начальник депо, дай бог всем такого. Дело понимал — раз. Спуску лодырям, прогульщикам не давал — два. Государственным был человеком, вот что. Это значит — три. Ну и о рабочем классе заботился как следует: и требовал, и трудящего человека в обиду не давал. Одним словом, справедливый был человек, чего там говорить. Вот вам и четыре., Ну, а когда пришла война и заявился в депо Константин Сергеевич, скажу прямо, пусть не обижается товарищ Заслонов, очень мы его невзлюбили и глаз на него имели злой, чего здесь таиться. А почему невзлюбили — вы сами понимаете, чего мне долго говорить. Оказалось, однако, что очень и очень ошиблись мы в своем мнении,— на деле человек работал против фашистов, да еще как работал. Если бы каждый из нас так старался, мы давно Гитлеру голову свернули бы и войне был бы конец. Ну, а теперь Константин Сергеевич есть настоящий боец против мирового фашизма, и я, Савка Лявонович, готов голосовать за то, чтобы приняли его в партию. Я понимаю, что он и до этого был настоящим большевиком, хотя и беспартийным… И да здравствует наша партия! А фашистов мы били и, правильно сказал товарищ Заслонов, будем и дальше бить. Не выкрутятся они из наших рук, дадим им, что полагается. Я кончил, товарищи, пусть теперь кто-нибудь другой скажет.

— Правильно, Савка Лявонович, все правильно! — послышались голоса.

Но кто-то, видимо, шепнул Чмарутьке, что с голосованием он высказался не совсем правильно,— поскольку человек он беспартийный, то и голосовать не имеет права. Это так возмутило Чмарутьку, что он сразу же опять попросил слова.

— Тут один товарищ неофициально упрекнул меня моим беспартийным положением. Видно, он думает, что я не знаю правила голосования. Если я сказал об этом, так имел в виду, что буду в мыслях голосовать за товарища Заслонова. А такого правила, насколько я знаю, нет, чтобы запретить мне это. Вот вам первое. К тому же сегодня я беспартийный, а может, завтра или послезавтра тоже буду партийным человеком. Это второе. Я кончил.

Чмарутька сел и обвел взглядом всех, будто хотел проверить впечатление от своих слов. На всех лицах светилось явное сочувствие его высказыванию.

Выступило еще несколько партизан, среди них и Мирон.

— Мнение мое о Константине Сергеевиче высказано в рекомендации, которую здесь уже читали. Мне остается только выразить свою искреннюю радость, что такой прославленный командир, как товарищ Заслонов, будет еще больше, так сказать, непосредственно связан с боевой партией коммунистов. Понимайте это не как излишнюю похвалу известному нам человеку. Хорошего человека не перехвалишь. Одно мне хочется сказать самому товарищу Заслонову: больше нагружать своих командиров. Этим я не хочу сказать, что они не загружены. Но дело в том, что товарищ Заслонов временами берет на себя слишком много обязанностей, любит сам выполнять то, что должны делать его подчиненные командиры. А причина этого, возможно, в излишней горячности человека. Говоря так, я обращаю внимание всего коллектива, чтобы товарищи тоже имели совесть и освобождали командира от разных второстепенных дел. Конечно, командир должен входить во все мелочи, но это не значит, что он должен работать за всех. Вот об этом я хочу вам сказать. А во всем остальном я согласен с Савкой Лявоновичем: был Константин Сергеевич примерным беспартийным большевиком, теперь он будет таким же примерным партийцем. Народ он знает и любит, ну и народ держит его в своем сердце, как самого преданного и любимого сына.

Проголосовали единодушно.

Заслонова поздравляли, жали ему руку. Он благодарил, обменивался дружескими взглядами с людьми, был глубоко взволнован, растроган. За эти короткие минуты он будто по-новому взглянул на всю прожитую жизнь, и многое из того, что он сделал за последние)годы, предстало перед ним совсем в новом свете. Он и прежде любил и уважал партию и понимал, что партия — это великая сила, которая смогла вывести народ из глубочайшей бездны извечного людского горя на такую дорогу, где человеческое счастье становится для всех живой реальностью.

Его сердечно поздравлял Хорошев, сидевший рядом с ним, и тут же тихо шептал ему:

— Знаете, Константин Сергеевич, как я волнуюсь. Признаться, больше, чем тогда, когда мы взорвали с вами артиллерийский склад.

— Что ж, Николай, это хорошо, если волнуешься. Скажу тебе, мне очень не нравятся люди, которых ничто и никогда не волнует. Это не значит, что все они мертвецы, но все же настоящего горения, настоящего человеческого огня в их душах нет. В лучшем случае они исполнители: аккуратные, неаккуратные, дисциплинированные, недисциплинированные… Но не ищи в них боли за общее дело, не ищи того, что когда-то называли искрой божьей. Так что волнуйся, Николай, очень волнуйся, причина есть, и очень серьезная,

Хорошеву, как более молодому, задавали больше вопросов. Высказывались о нем товарищи сочувственно, как о хорошем командире, обучившем многих новичков своему опасному делу.

Выступил и Детка. Куда девалась его прежняя развязность и рисовка. Он сказал просто и коротко:

— Товарищ, Хорошев многому научил меня, хотя он почти мой ровесник. Не только в подрывном деле. Он настоящий советский человек. Не теряется, когда приходят тяжелые минуты. Не забывает об осторожности, когда выпадают исключительные удачи. Не задирает носа перед партизанами. Он хороший товарищ. Я рад, что он подал заявление в партию, потому что он будет настоящим коммунистом.

С собрания Заслонов пошел вместе с батькой Мироном к себе на квартиру. Было много общих дел' в обоих отрядах. Следовало решить и ряд организационных вопросов. Отряды выросли настолько, что можно было уже выделить из них несколько новых отрядов. За время боев выросли и люди, выявились способные организаторы, командиры. Пришла директива из Центрального штаба партизанского движения превратить крупнейшие партизанские отряды в бригады.

До поздней ночи сидели Мирон и Заслонов со своими ближайшими помощниками, обсуждали, кого можно выдвинуть командирами, комиссарами и начальниками штабов отрядов. Заслонов советовался с батькой Мироном о дислокации своей будущей бригады в новой зоне боевой работы. По-прежнему для Заслонова планировалась работа на железных дорогах, где его отряд приобрел уже ценный опыт и выработал свои определенные методы, так сказать тактику и стратегию.

Мирон остался ночевать у Заслонова.

А в это время на берегу озера, под раскидистой кряжистой сосной, сидели Хорошев и Надя. Свет луны придавал озеру сказочный вид. Лес на том берегу прятался в ночном сумраке, виднелись только освещенные зубчатые вершины деревьев. От середины озера к берегу протянулась трепетная лунная дорожка. Было так тихо, что Надя слышала, как переливается вода где-то в кринице и что-то невнятно шепчет ночная озерная волна, набегая на жесткую, сухую осоку,— сонное окуневое царство. И еще слышала девушка, как билось ее собственное сердце.

Казалось, так можно просидеть целую вечность, вглядываясь в лунную бездну озера, прислушиваясь к сказочным звукам ночи. Разговаривать не хотелось,— казалось, любое слово может сразу нарушить очарование тихой августовской ночи. Светлый месяц между тем начал окутываться тучами. Озеро потемнело. Но в тихие всплески сонной воды и робкий шелест прибрежных осин по-прежнему врывался тихий прерывистый шепот:

— Я тебя люблю, я не могу жить без тебя, Надя.

— Я же здесь, никуда не делась. Я сижу рядом с тобой.

— Ох, насмехаешься ты надо мной… Я ведь хочу, чтобы у нас все было как у добрых людей. Семьи я хочу, нашей с тобой семьи.

— А ты думаешь, я не хочу семьи, не хочу ласки твоей? Может, я тебя еженощно во сне вижу, баловник ты мой! Может, мне снятся такие вот малюсенькие синеглазые хорошевцы, вот с такими носами, как у тебя, медвежонок ты мой, с такими вот щечками, ну, конечно, меньшими, чем твои. И мне хочется иметь свое гнездо. И, как всякое гнездо, оно должно быть надежным и уютным. Время ли думать об этом? Мы ведем борьбу, а она без жертв не обходится. И каждый из нас — и я, и ты, и наши близкие товарищи — можем в любой день и час погибнуть. Разве ты хочешь множить сирот, их и без того много на нашей земле. Я чувствую себя по-настоящему счастливым человеком оттого, что люблю тебя и думаю, что и ты меня любишь. А все остальное, как говорится, давай отложим до той долгожданной поры, когда мы примемся за свои мирные дела. Я думаю, ты понимаешь меня…

Он ничего не ответил, только вздохнул и отвернул лицо, когда лунный свет неожиданно осветил их.

—. Что же ты молчишь и почему отворачиваешься? — И Надя, как маленького, ласкала его, перебирала пряди его волос.

Он молчал, ему было приятно и слушать ее упреки, и ощущать ее ласку.

— Молчишь, сердишься? Ну что же, позлись немного, злюка. Но ты же знаешь, сердится обычно тот, кто неправ.

Начал моросить дождик. В другое время Хорошев не рад был бы противному мелкому дождю, который сеялся как сквозь сито. Вначале он не доставал их под навесом косматой сосны. Приятно было сидеть здесь с Надей и под монотонный шум мечтать о своем будущем, гадать, близко оно или далеко. Но дождь становился все сильней и вскоре добрался и до них, пробившись сквозь густые ветви сначала несмелыми крупными каплями, а потом пролившись холодными струйками.

— Пойдем, Коля, — просто сказала она.

— Пойдем, Надя,— ответил он.

Они накрылись плащ-палаткой и пошли. По брезенту глухо барабанили дождевые капли, а Наде и Николаю было так хорошо, так уютно,— ведь ее рука была в его руке и каждый чувствовал близость и тепло другого.

— Прости, Надюша, может, я сказал что-нибудь неприятное.

— Молчи, я же тебя ни в чем, ни в чем не виню, любимый мой, родной…— И, обхватив шею Хорошева руками, она поцеловала его в губы.

Он схватил ее, поднял, закружил вокруг себя и осыпал горячими поцелуями.

Намокшая, ставшая жесткой палатка путалась на земле под ногами. А они стояли под дождем, забыв о нем, хотя лил он как из ведра.

4

Ее задержали при самом въезде в село, расположенное на берегу реки километрах в трех от железной дороги. Полицай, неожиданно выскочивший из-за старой кузницы, приютившейся под вербами возле самой дороги, схватил лошадь за оброть и грубо выругался:

— Куда вас нечистая прет! Ослепли, что ли, не видите?

Он тыкал рукой в небольшой фанерный щиток, прибитый к источенному шашелем и изгрызенному конскими зубами столбу,— к нему, видно, привязывали раньше лошадей, которых приводили к кузнецу.

На таблице всего два слова: «Запретная зона».

Полицай начал сворачивать коня с дороги, но тут же спохватился и, подняв автомат, грозно спросил:

— Документы!

—. Вот так бы и говорили сразу, а то ругаетесь… А еще называетесь службой порядка…

— Ну, ну, ну… поговори у меня.

— А нельзя ли обращаться с людьми более вежливо? — спокойно проговорила сидевшая на телеге молодая женщина и решительным жестом протянула бумагу к самому носу полицая.

Полицай испуганно отшатнулся, недоуменно глянул на девушку, потом, стараясь придать своему лицу серьезность, впился в бумагу. Прочитал раз, другой, повертел бумагу в руке и наконец, даже вздохнув, решительно проговорил:

—. А все же нельзя.

— Что нельзя? — наступала девушка.

— Ехать тут нельзя, видите — запретная зона…

— Для кого, может, и запретная зона, только не для меня. Вы же прочитали документ, я назначена учительницей в это село, вот и направление.

— Это меня не касается. Здесь никто, кроме немцев, не имеет права ездить.

— Конечно, если не по делу, то никто и не поедет, А я должна здесь работать.

Полицай растерялся. Если бы кто-нибудь другой Этак разговаривал с ним, он знал бы, что делать. А с этой все же как-то неловко.

И учительницей назначена, и с виду такая красивая девушка…

Не успел полицай принять окончательное решение, как в дело вмешался немецкий патруль. Девушку повели в комендатуру штаба. Документы оказались в порядке.

— Можете идти, фрейлейн, к старосте, прошу извинения за задержку. Но не завидую вам, какое сейчас учение…

Староста, пожилой уже человек, повертел в руках ее назначение, недовольно хмыкнул:

— В своем ли они уме, куда вас посылают?

— А что?

— А вот что… Какая теперь наука, прости господи, В школе воинский штаб…

— Что же, школу можно разместить где-нибудь в хате.

— В хате…— передразнил девушку староста.— Каждая хата битком набита солдатами. Где вы, наконец, сами будете жить, хотел бы я вас спросить?

— Там, где дадите мне квартиру, староста,— спокойно ответила девушка.

Староста задумался, потом безнадежно махнул рукой:

— Что с вами поделаешь? Не ночевать же вам на улице. Располагайтесь пока что вон в той боковушке, а там посмотрим.

5

Несколько дней молодая учительница безуспешно пыталась добиться приема у полковника, командира дивизии. Она побывала у кое-кого из командиров, непосредственно подчиненных полковнику. Над ней или посмеивались, или просто выпроваживали за дверь, угрожали арестом. Один обер-майор сказал ей:

— Ваши подопечные пусть скажут нам спасибо за то, что еще живут на свете. Какая им нужна грамота?, А вам, барышня, советую оставить бесполезные хлопоты…

— Это мой долг…— резко перебила майора девушка, выведенная из равновесия поучениями пруссака.

— А я возьму и прикажу вас вместе с вашим долгом выбросить за пределы района.

Но девушка не сдавалась. Она ссылалась на выступления гауляйтера Кубе, не раз говорившего о подлинном расцвете духовной культуры, которую принесла армия освободителей на белорусскую землю.

Офицер глянул на девушку, презрительно улыбнулся, процедил сквозь зубы:

— Больше нам не о чем говорить. Можете идти, фрейлейн.

И все же она добилась встречи. Сначала точно выяснила, когда является в штаб командир дивизии, И вот однажды утром снова подошла к школе, как раз в ту минуту, когда к штабу в сопровождении своего адъютанта приближался полковник. Часовой, стоявший у крыльца школы, громко приказал, чтобы она повернула обратно, так как здесь нельзя ходить штатским.

Девушка остановилась.

— Что такое? — спросил часового полковник. —. Девушка, господин полковник. Не пускаю.

— А-а-а, вот в чем дело…— и он глянул на учительницу.

— Я к вам, господин полковник.

— Пропуск есть у вас?

— Нету.

— А разве вам неизвестно, что вход без пропуска в штаб строго воспрещается? Вы рискуете быть убитой часовым.

— Что же мне делать, если ваш помощник приказал не выдавать мне пропуск.

— Кто вы?

— Местная учительница.

— А-а-а… понимаю. Слышал, слышал о вас…

Он тут же приказал адъютанту оформить пропуск и исчез за дверью штаба.

И вот спустя минут двадцать ее пригласили к полковнику.

Он сидел за столом и перебирал бумаги. Полковника нельзя назвать пожилым человеком, хотя его виски и несколько прядей густой шевелюры были осыпаны серебряной пылью, которая только подчеркивала смуглость лица.

— Извините, что немного задержал вас. Я слушаю вас теперь,— сказал он, оторвавшись от бумаг.— Должен вас, однако, предупредить: если вы думаете говорить об освобождении школьного здания, то это будет ненужной тратой драгоценного времени. Дело это, должен вам сказать, совершенно безнадежное. Вы хотели говорить еще о чем-нибудь?

Девушка волновалась. Она часто бросала взгляд на приоткрытую дверь. В соседней комнате сидел майор, разговаривал с какими-то офицерами.

Полковник встал, давая понять, что аудиенция окончена. Но она не выражала никакого желания уходить.

— Я хочу разговаривать с вами только с глазу на глаз.

— Не совсем понимаю вас…— смутился немного полковник и присел на свой стул.—Что вы хотите сказать?

— Мне нужно поговорить с вами с глазу на глаз, чтобы никто посторонний не услыхал ни одного слова.

— Мы ведь с вами одни здесь, никого постороннего нет…

Девушка молча показала на закрытую дверь.

— Их не бойтесь, обер-майор мой помощник по службе.

— Вот потому, что он ваш помощник, я и не хочу говорить при нем. И вообще, я хочу сказать вам, что ни один из ваших немцев не должен знать о нашем разговоре.

— А кто же я, по-вашему?

— Вы хорошо знаете, кто вы. А если забыли, я напомню: вы чех, родом из Кловиц под Пильзеном, из семьи рабочего.

— Постойте, постойте, откуда это вам известно? Не ожидая ответа, он вышел в соседнюю комнату и, видно, отдал какой-то приказ своему помощнику. Через минуту девушка увидела, как обер-майор медленно проплыл под окнами комнаты и дальше — по улице.

— Так откуда вы знаете обо мне? — спросил еще раз полковник, возвратясь в комнату.

— Мы впервые узнали о вас от Честка. Передаю вам привет от него.

— О каком Честке вы говорите?

— Имею в виду лучшего вашего друга, которого гитлеровцы два года назад выбросили с завода, а затем мобилизовали в армию, откуда он и попал к нам…

— Послушайте, вы, не знаю, кто вы, откуда явились сюда, я сейчас же прикажу арестовать вас, и вы будете немедленно расстреляны… как… как…—полковник подбирал нужное слово, — как партизанка-подпольщица.

— Вы не сделаете этого…— спокойно проговорила — девушка.

— Странно, однако… Мой служебный долг, честь –командира обязывают меня сделать это. Достаточно мне позвонить — и вы попадете в тюрьму…

— И все же вы так не поступите.

— Почему?

— Вы не сделаете этого во имя своей родины.

— Кто вас послал сюда? Откуда у вас такая уверенность? Вы явились ко мне, в штаб дивизии, будто в гости к хорошему знакомому.

— Мы надеемся, господин полковник, что станем такими хорошими знакомыми. А теперь могу ответить вам и на некоторые ваши вопросы. Знаем мы о вас всё. Знаем не только о вашем происхождении, о ваших близких. Знаем и от Честка, и от некоторых других чехов, которые находятся теперь у нас. Вы, конечно, можете подумать, что все это только провокация… гестаповская… Но я надеюсь, вы отнесетесь ко мне более доверчиво…— И она достала из своей сумки несколько тетрадей, подала их полковнику. Это были упражнения в немецком языке, переводы разговорных фраз, отдельных слов. Несколько страниц были заполнены стихами немецких поэтов. И вот аккуратно переписанное, правда другим почерком, посвящение к «Фаусту» Гёте. Тут же приписка: «Славной моей ученице на память о наших занятиях». В приписке имя и фамилия ученицы, не было только фамилии того, кто писал.

— Эта ученица, как видите, я… А почерк ничего не говорит вам?

— Да, узнаю руку Честка…

— Это все хорошо… Вы же понимаете сами, что не могла я принести вам письмо от вашего приятеля,—, ведь в случае ареста оно могло стоить вам дорого. И мне, конечно. Что же еще вам сказать? Знаем о вас и от Гросберга.

— Он тоже у вас? — встрепенулся полковник.

— Да, и он у нас. Правда, попал он к нам не совсем обычным путем. Справедливости ради нужно сказать, что особого желания перебраться к нам он не имел.

— Да, да, знаю… Иначе он не мог попасть к вам.

— Я забыла, извините, передать вам привет от «расстрелянного» по вашему приказу партизана Вани…

— Да, да,— невольно улыбнулся полковник.— Хороший он парень, ничего не скажешь…

Полковник на минуту задумался. Потом медленно заговорил:

— Мне кажется, есть основания верить вам. Как вы должны знать, моя дивизия до последнего времени была в известной степени лояльна по отношению к партизанам. Я не против того, чтобы… ну… договориться, конечно совершенно секретно, об определенной зоне, где мои солдаты могли бы без всякой опасности производить необходимые иногда заготовки продуктов. Как видите, я стараюсь…; помогать вам…

Девушка, все время внимательно слушавшая полковника, вдруг рассмеялась.

– Что вам смешно? — холодно спросил полковник, которому смех девушки показался оскорбительным.

— Все это пустяки. Меня послали к вам как к чеху, патриоту своей родины, который, мы это знаем, ненавидит гитлеровцев. И мы хотим, чтобы вы действительно помогали нам. Мы предлагаем вам принять активное участие в одной операции.

Полковник медленно потирал левой рукой лоб, будто у него болела голова. Или он никак не мог собраться с мыслями? Наконец он заговорил:

— Я понимаю вас и не удивляюсь ни вашей горячности, ни вашей ненависти к гитлеровцам. Но вы совсем, мне кажется, не понимаете положения, в котором очутились мы, чешские солдаты и офицеры. Оно куда сложней, чем вы думаете. Судьба каждого из нас тесно связана с судьбой десятков и сотен людей там, на родине. Я уже не говорю о близких, о родственниках. Мы ставим под угрозу лютой расправы сотни и сотни людей.

— А вы знаете, господин полковник, что со многими из ваших близких людей гитлеровцы расправляются независимо от ваших поступков?

И девушка назвала несколько имен, фамилий, при упоминании которых полковник насторожился, а в глазах у него можно было увидеть растерянность и нечто похожее на немой вопрос.

— Позвольте! — наконец встрепенулся он.— Откуда могут быть у вас подобные сведения? Это неправда! Этого не может быть.

— Эти сведения вы можете найти в гестапо, которое старательно пресекает все ваши связи с родиной. Мы можем познакомить вас с подобными показаниями того же самого Гросберга. Наконец, вы и сами знаете о Лидице. Не может быть, чтобы до вас не дошли вести об этом ужасном злодеянии. Но ближе к делу, господин полковник. Должна вам сказать, что мы теперь настолько сильны, что имеем связь и с теми вашими соотечественниками, которые ведут партизанскую борьбу в самой Чехословакии. Поверьте мне, полковник, что мы имеем, возможность позаботиться в случае нужды о безопасности того или иного человека у вас на родине, который, скажем, особенно дорог вам. И еще я хочу сказать, что не обязательно открыто переходить к нам.

Можно сделать хорошее дело и без этого. Наконец, можно переход к нам, если будет ваше желание, облечь в такую форму, что сам Гитлер зачислит вас в герои, в мученики за великое дело «новой Европы»… Вас могут при случае украсть… Если такая перспектива, скажем, будет вам не по вкусу, вы можете просто попасть в плен.

— Подождите, подождите… Это не так просто. Нужно все продумать. Я сейчас не могу вам сказать ничего: ни. согласиться с вами, ни отклонить ваше предложение. Нужно подумать. Нужно посоветоваться и с друзьями.

— Мы не подгоняем вас с ответом. Мы будем ждать.

— Хорошо. Давайте так и условимся: если я через три дня не позову вас… ну, будто бы для решения вашей просьбы о школе… то это означает мое согласие. А если вас вызовет в штаб обер-майор, которому я поручу ваше школьное дело,— это будет означать, что я не согласен с вашими предложениями. Кстати, когда будете у своих, передайте привет от меня Соколичу. Скажите ему, что я действительно восхищен деятельностью его славных партизан.

Они условились о дне и месте встречи — в случае согласия — представители от партизан и чехов, по два человека с каждой стороны, чтобы окончательно договориться обо всем.

В кабинет командира дивизии, попросив разрешения, вошел обер-майор. Он начал говорить о каких-то хозяйственных делах. Полковник перебил его:

— К вам лично не обращалась эта уважаемая паненка?

— Была, господин полковник. Я сказал ей, что мы ничем не можем помочь и она совершенно напрасно беспокоит вас.

— Ваша правда, обер-майор.

И тут же, повернувшись к девушке, полковник проговорил:

— Ничем, ничем не можем помочь вам, уважаемая учительница! Я ведь говорил вам. Как видите, и господин обер-майор, мой уважаемый помощник, такого же мнения. Война, война, милая барышня, нужно считаться с ее суровыми законами.

— Для девушек,—вмешался обер-майор, — никакие законы не существуют, господин полковник. Она грозила мне, что будет жаловаться самому гауляйтеру.

— Не советую, не советую делать этого. У господина гауляйтера много других забот, не стоит надоедать ему фантастическими просьбами, разрешите на этом закончить.

Девушка не торопясь пошла к своему временному пристанищу. Староста, который обтесывал во дворе новый столб для хлева, спросил:

— Ну, выходила что-нибудь, госпожа учительница?

— Ничего, дядька, не выходила, только зря время потратила.

— Я тебе говорил, что ничего из твоих хлопот не выйдет.

6

Через неделю девушка подрядила подводу и, достав пропуск, выехала из села.

Возчик — пожилой крестьянин лет шестидесяти, несмотря на свои годы, был легок в движениях.

— Ну, ну, шевелись! — понукал он своего конька, ставя его в оглобли.

Говорил он тихо, ласково похлопывая ладонью по лошадиным бокам.

— Колхозный? — спросила девушка.

— Конечно. Не успели мы угнать скотину, поделили кое-как, припрятываем, сохраняем.

Он говорил открыто — девушка, договариваясь с ним о подводе, назвала условный пароль, и дядька знал, что имеет дело со своим человеком. Из села выбрались рано. Ехали, однако, не торопясь, дорога шла большей частью песками, по которым не очень разгонишься. Да и там, где попадался более твердый грунт, дорогу так расквасили недавние дожди, что колеса увязали в грязи по самые колодки. Только кое-где с пригорков или по травянистой обочине лошадка пыталась идти трусцой, но вскоре замедляла шаг и еле тащила телегу, лениво перебирая ногами.

Пассажиры слезли с телеги, пошли пешком.

Дорога свернула в лес. Солнце скупо пробивалось сквозь вершины могучих, величественных сосен, ложилось трепетными золотистыми пятнами на жесткие иглы, пожелтевший папоротник, вереск, начинавший уже кое-где зацветать. Среди мха вспыхивала порой запоздалая ягода костяника и горела, переливаясь под солнцем, рубиновым огоньком. На опушке возле дороги желтели гроздья рябины. Глянешь на них и почему-то вспомнишь о первых заморозках и метелях.

В бору пахло хвоей, прелой листвой, грибами. А вокруг ни звука, ни веселой птичьей песни, тихо, глухо. Только вверху, в вершинах деревьев, идет еле уловимый гомон.

Было уже далеко за полдень, когда путники решили сделать привал — и самим отдохнуть и попасти коня. Он уже не раз и не два сворачивал с дороги, чтобы схватить клочок травы. Скоро увидели ложбину в лесу, по которой протекал небольшой ручеек. Проехали шаткий мостик и свернули с дороги. Густые заросли ольшаника надежно укрыли путников. Песчаный пригорок за ложбиной зеленел можжевеловыми зарослями, молодым березняком. За ним виднелся густой ельник вперемежку с чернолесьем.

— Вот здесь и подкрепимся. И тихо, и коню приволье, и чужой глаз нам не помеха…

Но только дядька начал останавливать коня, как тот захрапел и, будто испугавшись чего-то, отступил на шаг, взбив хомут чуть ли не на самые уши.

Дядька быстро соскочил с телеги и, держа коня за оброть, осмотрелся, но ничего подозрительного не заметил. Он хотел вести коня дальше, как вдруг вскрикнула девушка. Дядька оглянулся, увидел ее побледневшее лицо.

— Смотрите, дяденька, смотрите туда…

Из-под куста можжевельника, примерно в четырех метрах от телеги, торчала рука.

Дядька быстро привязал коня к сосенке. Бросились к кусту, раздвинули колючие ветки.

— Боже мой… убили! И кровь, видите, кровь на рубашке!

Действительно, посконная рубаха на человеке, который лежал уткнувшись лицом в ледок, темнела пятнами запекшейся крови. Одна рука была подвернута, другая вытянулась вперед. Под скрюченными пальцами разрытый песок, иглица.

Девушка взяла руку, пощупала пульс. Несколько минут стояла на коленях тихо. Дядька видел, как дрогнули ее веки.

— Живой… Дяденька, бегите к ручью, несите воды. Да не волнуйтесь вы так, послушайте, что я вам скажу.: На телеге чайник к моему чемодану привязан, возьмите его.

Вскоре они вдвоем осторожно вытащили человека из-под куста, положили на охапку соломы. Он чуть слышно застонал.

— Боже мой, это же знакомый паренек, я его хорошо знаю…—проговорил дядька, глядя, как быстро девушка расстегнула ворот. .

Под правой ключицей у паренька темнела запекшаяся пулевая рана. Выхода пули не видно, она, вероятно, застряла где-нибудь в лопатке. Правая рука пробита в двух местах навылет, но кость не задета.

Девушка осторожно промыла раны. В ее чемоданчике нашелся пузырек с йодом. Разрезав рубашку, аккуратно забинтовала плечо, руку. Все это делала уверенно, быстро,—дядька даже удивился:

— У вас, госпожа учительница, все так ловко выходит, будто у заправского доктора. Но что же с парнем будем делать?

— Надо везти скорей, ему необходим доктор.

Они подняли хлопца на телегу, хорошенько обложив его сеном, чтоб ему было удобней и мягче. Только теперь девушка могла не торопясь разглядеть его лицо. Какой он худой, бледный, с прозрачно-синеватой кожей под глазами! На лбу прилипло несколько хвойных иголок. Всклокоченные русые волосы в пыли. Нижняя губа распухла,— видно, прикусил ее от боли. Всматриваясь в лицо паренька, она вдруг вспомнила, что где-то видела его. Только не летом, а зимой, был он тогда в кожушке и папахе, которая делала его более взрослым и каким-то не по-детски строгим. С необычайной четкостью встал перед ней и небольшой чугунок с вареной картошкой, возле которого так старательно хлопотали и он, и его меньшие братишки.

— Лявонка? Проводник? — будто самой себе проговорила девушка.

— Он, госпожа учительница. Видно, стряслась беда и с другими, Лявонка обычно один не ходил.

Уже вечерело. Из лесных низин потянуло сыростью. Ехали молча, прислушиваясь к лесным звукам и думая все об одном: о загадочном происшествии в лесу.

7

Их доставили к Бохану из отряда Капуши, где они были задержаны на заставе.

— Вас задержали наши партизаны?

— Нет, товарищ начальник, мы сами пришли к партизанам, чтобы они отвели нас в штаб.

— В какой же вам штаб нужно?

— В самый главный, товарищ начальник. Мы к Соколичу посланы делегатами.

— Что ж, приятно познакомиться. Прошу ваши документы.

— У нас нет никаких документов.

— Нету…— механически проговорил Бохан, и по выражению его лица трудно было разгадать, о чем он думает, присматриваясь к стоящим перед ним двум человекам.

На одном брезентовая куртка, штаны из домотканого крестьянского сукна, собственного производства шапка западного образца, одинаково удобная и зимой и летом. Правда, эта простая одежда не очень шла ему, казалась непривычной для него. Но всякое бывает в нынешнее время, когда люди одеваются так, чтобы не очень бросаться в глаза немцам.

Второй был в городском, правда поношенном и пропыленном в дороге, костюме. В руках он комкал выцветший польский картузик с потрескавшимся лакированным козырьком.

— Извините, но я не знаю, из какого вы отряда? — спросил Бохан.

— Из отряда имени Костюшки,— может, слыхали? — ответил одетый по-городскому.

— О таком отряде мы знаем. Знаем и о других отрядах. Хорошо сражаются с фашистами ваши товарищи. Настоящие партизаны, ничего не скажешь. И вояки из них отличные, и хорошие патриоты. Такие свой народ в обиду не дадут. А вот скажите мне, как относятся наши польские товарищи к эвакуации польской армии в Иран?

— Мы впервые слышим… Вернее, мы еще в апреле знали, что какая-то часть армии Андерса выехала из России. Это и понятно. Ведь вам трудно содержать всю армию, пусть и другие наши союзники помогут, они же не испытывают таких трудностей, как вы, как мы…

— Конечно, это было бы неплохо. Но должен вам сказать, что вся армия Андерса, до последнего человека, выехала в Иран.

— Не слыхали, ей-богу, не слыхали! Может быть, это произошло в последние дни, когда мы были в дороге? Как тебе нравится это, Стасик?

Тот, кого назвали Стасиком, переступил с ноги на ногу, глянул исподлобья на товарища:

— А почему мне это должно нравиться, Юзеф?.. Я и раньше говорил, здесь что-то не так… не совсем я понимаю все эти дела. Сколько времени прошло, как организовали армию, а ни один полк, ни одна дивизия на фронт не пошли. Мы здесь кровь проливаем, мы из последних сил сражаемся с проклятым германцем, а они, видите ли, на юг подались, может быть на теплые воды захотели…

— Ну, ты уж лишнее хватил. Мы с тобой партизаны, не можем мы обо всем знать. А у высшего командования, и у советского, и у других союзников, должно быть, свои планы… Может, тут вторым фронтом пахнет?

— Ах, Юзеф, Юзеф! Ты всегда слишком увлекаешься своими мечтами. И второй фронт у тебя уже готов, и ты уже в Варшаве, и вся Польша, как есть, освобождена. Нет, Юзеф, не так оно все просто, как ты думаешь. Я вот открыто должен сказать при товарище начальнике…

— Да я не начальник над вами, и зовут меня просто товарищем…— улыбнулся Бохан.

— Нет, все же вы в большом штабе работаете… Так вот, должен я сказать, что это наше польское правительство в Лондоне слишком уж мудрит…

— Что вы имеете в виду, товарищ Стасик? — спросил Бохан.

— Как вам сказать… появляются часто отдельные особы в наших районах, иногда совсем неизвестные нашим людям. И такое начинают говорить, такие распускают слухи, что наши люди только руками разводят. Будто полякам не нужно особенно задираться с немцами, не лезть на рожон, что лучше переждать, сберечь силы и оружие, потому что оно может пригодиться не только против немцев, а скорей всего против большевиков. Так как они, видите ли, главные враги польского народа.

— Преувеличиваешь, Стасик. Мало ли попадается еще разных провокаторов. С такими, товарищ начальник, мы не церемонимся, пускаем их прямо к богу.

— Какое здесь преувеличение? Я говорю истинную правду, пусть товарищ начальник знает обо всем.

Стасик смолк. Крупные черты его лица снова стали неподвижными.

— А о делах ваших мы так и не поговорили. Если есть неотложные, давайте сейчас же,— проговорил Бохан.

— Мы бы очень хотели встретиться с Соколичем. У нас есть к нему конфиденциальные вопросы.

Бохан сделал вид, что их желание расценивается им как совершенно законное и естественное, но тут же заявил, что Соколич может появиться только через несколько дней.

– Простите, однако, я совсем забыл спросить у вас о дороге: тяжелая, видно?

— Очень тяжелая! — ответил Юзеф,— Это ведь не шуточки, из-под самого Кобрина к вам шли.

— С проводниками или так?

— Всяко бывало, товарищ начальник. Где с проводниками, а где руководствуясь только своим собственным чутьем.

— И до самого партизанского отряда без связных шли?

— Без связных. Партизан всегда куда нужно попадет.

— Правильно сказано. Извините, интересно, однако, знать, с кем имею честь говорить? Понятно, я спрашиваю не о партизанской вашей деятельности, а о гражданских профессиях.

— К вашим услугам, обыкновенный землероб Юзеф

Пшиборский и мой любимый друг агроном Стась Хатур.

Оба ловко пристукнули каблуками.

— Служили в армии, видно? — улыбнувшись, спросил Бохан,

— О нет… Я когда-то был капралом, а Стась не нюхал солдатского хлеба.

— Что ж, будьте здоровы, уважаемые гости! Товарищ комендант! — приказал Бохан лейтенанту, который на протяжении всего разговора сидел тут же в землянке с несколькими вооруженными партизанами,— Позаботьтесь, чтобы гости были накормлены и обеспечены спокойным отдыхом.

Комендант хорошо понимал Бохана с полуслова.

— Прошу за мной, уважаемые гости!

В землянке, куда они пришли, стояли хорошие топчаны с аккуратными постелями.

— Размещайтесь как в родной хате, скоро и ужин поспеет. Если ночью случится какая-нибудь нужда, сразу позовите часового, он будет тут же возле землянки.

Комендант ушел.

Вскоре, поужинав, гости забрались на топчаны и, приминая под собой партизанские сенники, сладко отдыхали.

8

Их поймали на рассвете.

Еще вечером несколько деревенских мальчишек явились к командиру отряда лейтенанту Комару и сообщили, что видели в лесу трех незнакомцев, которые расспрашивали у них, где находятся ближайшие деревни и далеко ли отсюда немецкие гарнизоны. Незнакомцы сказали мальчуганам, что заблудились и боятся попасть в немецкие руки. Когда же пареньки согласились дойти вместе с ними до ближайшей деревни, незнакомцы отказались от их услуг, сказав, что им надо хорошенько отдохнуть и что они потом сами попадут на дорогу.

Отряд выставил засады на дорогах. И вот, когда светало, партизаны, засевшие рядом с лесной просекой, Заметили человека, осторожно пробиравшегося через молодой осинник. Не успел человек спрятаться в лесу, как за ним появился другой, затем третий. Партизаны из засады двинулись им наперерез. И когда незнакомцы показались на открытом пригорке, хлопцы крикнули как один:

— Стой, стой!

Незнакомцы не остановились, а бросились вперед, перебегая от одного дерева к другому.

После повторной команды тот, что бежал последним, выстрелил несколько раз из пистолета и бросился в сторону, видимо стремясь отвлечь внимание от тех, которые бежали впереди.

Прогремели винтовочные выстрелы. Партизаны стреляли, однако, лишь для того, чтобы неизвестные остановились. Но те помчались еще быстрее в надежде добежать до густого березняка. Возможно, им и удалось бы это, если бы не трое конных партизан, вихрем налетевших на них. Двое сразу же подняли руки, бросили оружие и завопили на весь лес:

— Не стреляйте, не стреляйте, товарищи, мы же свои…

Но третий из «своих» продолжал бежать.

— Стой, засеку, бандит! — и один из всадников бросился за убегающим. Тот остановился на секунду и, резко размахнувшись, швырнул гранату навстречу всаднику. Блеснул огонь, металлический звук взрыва потряс воздух. Конь, перевернувшись через голову, далеко отбросил своего седока. Но и беглец, сразу прошитый несколькими пулями, грузно опустился на землю.

— Кончился, гад! — взволнованно проговорил один из партизан, подбежав к убитому.

А те двое, которым связали руки, перебивая друг друга, торопливо повторяли:

— О, тот не наш, тот не наш!

В их голосах не только страх, но и заискиванье.

— Вы тоже стреляли, босота!

— О, то мы думали, что попали на полицейскую засаду. А этот не наш. Он приблудился сегодня к нам…

Задержанных старательно обыскали, но, кроме брошенных ими пистолетов и нескольких запасных обойм с патронами, ничего больше не нашли. Правда, обыск убитого дал большие результаты. Из его карманов вытащили несколько пачек денег. Были здесь и советские, и польские, и немецкие, и совсем незнакомые. Кроме бумажных денег нашли около полсотни золотых монет, а также карту, где названия сел и городов были напечатаны по-немецки. В голенище сапога обнаружили несколько бумаг, по-видимому каких-то документов, написанных на непонятном хлопцам языке. Среди документов — листок тонкой папиросной бумаги, исписанный мелкими буквами, цифрами, в которых тоже невозможно разобраться.

Лейтенант Комар первый допросил арестованных. В один голос они заявили, что посланы специальными ходоками от польского партизанского отряда, чтобы договориться с Соколичем о некоторых совместных действиях на границе с Польшей.

— А третий? — спросил Комар.

— Третьего мы не знаем.

Они рассказали, что этот третий случайно присоединился к ним по дороге неподалеку от места, где их задержали, что он выдавал себя за партизана и говорил, будто нес какую-то информацию в штаб Соколича.

— Вы только вдвоем пришли или кроме вас были еще люди из вашего отряда? — спросил Комар.

Эти слова привели задержанных в некоторое замешательство. Они растерянно переглянулись, и каждый из них явно медлил с ответом. Наконец один, будто что-то вспомнив, торопливо заговорил:

— Товарищу, наверно, известно, что в партизанский штаб прибыли двое связных из отряда Костюшки. Мы шли вместе и, только проходя через районы, занятые немцами, расстались, чтобы не очень бросаться в глаза. Мы знаем их фамилии: один товарищ Пшиборский, второй товарищ Хатур.

— А из какого же вы отряда?

— Мы из «Чырвоных стшэльцау», товарищ.

— Где теперь размещается ваш отряд?

— Под самым Брестом… Комар резко оборвал их:

— Кого вы думаете обмануть? «Чырвоных стшэльцау» давно нет под Брестом.

— Как нет, если мы сами недавно оттуда!

— А из какой роты вы? — резко спросил лейтенант старшего по возрасту «стшэльца» — коренастого человека, на могучих плечах которого моталась на диво маленькая голова.

– Из первой роты, товарищ командир…

– Из первой? Кто командир?

– Позвольте, позвольте…— старался вспомнить человек и торопливо выпалил: — Командир моей роты товарищ Гансецкий.

— Хороший командир?

— О, дай бог каждой роте. Один из лучших командиров.

– А вы знаете, что ваш Гансецкий провокатор?

– Что вы, что вы, товарищ командир, зачем, извините, такие злые шутки…

– Не злые шутки, а плохие шутки с вашей стороны,— оборвал его Комар.— Сколько дней, как вы покинули отряд?

— Дней шесть, товарищ командир.

— Как же вы ухитрились не знать, что Гансецкий расстрелян польскими партизанами уже десять дней тому назад, как изменник своей родины?

Бегающие глазки «стшэльца», назвавшего себя Ясем Бродоцким, замерли на минуту и безнадежно уперлись в одну точку.

Второй «стшэлец», Гемдаль по фамилии, растерялся так, что не мог припомнить никого из своего отряда.

— Вывести их к дьяволу! — приказал Комар конвоирам.

Он и сам мог бы воздать по заслугам этим проходимцам, но надо было передать их в распоряжение товарища Бохана. Предупредив конвоиров, чтобы они не спускали глаз с задержанных, Комар направился в штаб партизанского соединения.

9

Когда Надя переступила порог землянки, Соколич так обрадовался, что прервал очень важный разговор с Боханом и Андреевым и, выйдя из-за стола, долго жал ей руку.

Последние дни он был очень озабочен судьбой девушки, которую послал на такое ответственное задание. Правда, предварительно партизанское командование провело большую и точную работу по разведке. Соколич, Бохан и Андреев знали о командире дивизии, пожалуй, больше, чем он знал сам о себе, особенно если говорить о том, как относились к нему гитлеровцы.

Еще несколько месяцев назад Соколич думал об этой операции, но тогда она была только мечтой — у него не хватало на ее осуществление ни сил, ни технических средств. Речь шла об уничтожении огромного, в несколько пролетов, железнодорожного моста, который, можно сказать, прямо мозолил глаза партизанскому штабу. Несколько попыток взорвать его окончились неудачей. С большим трудом удалось в груженом поезде заминировать один вагон с боеприпасами. По замыслу подрывников, поезд должен был взорваться как раз на мосту, что привело бы к выводу из строя на долгое время важной для немцев магистрали. Но разве всегда хорошо рассчитаешь время? Поезд спокойно переехал мост, спокойно добрался до станции. И только тогда произошел взрыв, который причинил, конечно, большой ущерб и эшелону и станционным путям, сорвал железную крышу с небольшого станционного здания и высадил в нем все окна. Но это было все же не то, на что рассчитывали подрывники во главе с Игнатом и бывшим машинистом Анатолем.

Гитлеровцы поняли, что партизаны серьезно интересуются мостом, и приняли некоторые дополнительные меры по усилению его охраны. Был увеличен гарнизон, сделаны новые укрепления на подступах к мосту.

Соколич хорошо знал, что возле моста размещен батальон солдат, не считая команды нескольких зенитных батарей, взвода зенитных пулеметчиков и специальной понтонной части. Штаб дивизии совсем недалеко, а по соседству расквартировано несколько батальонов пехоты. На станции за рекой также большой гарнизон, в ближайшем селе — артиллерийская часть. Нет ни одной деревни в радиусе пяти —семи километров от моста, где не было бы немцев. Усиленно охранялась и сама железная дорога, а на одной из соседних станций стоял бронепоезд, находившийся под командою вашем командира дивизии.

Конечно, можно было бы соединить все партизанаские отряды и бригады в сильный ударный кулак и в конце концов взорвать мост. Но это стоило бы партизанам большой крови, и, понятно, Соколич не мог пойти на такую операцию. Нужно было искать иной путь. Вот почему так обрадовался Соколич, когда появилась Надя в землянке. Забыв даже пригласить ее присесть, он нетерпеливо начал расспрашивать:

— Ну, рассказывай, рассказывай, разведчик!

— Все в порядке, Василий Иванович! Полная удача. Он согласен, чтобы на встречу пошло по два человека с обеих сторон, без оружия. Очень просил: чтобы обо всем этом знали только вы и основные работники штаба.

— Это понятно, Надя. Ну, теперь снимай пальто и будешь самым лучшим нашим гостем.

— Я не обо всем сказала вам, Василий Иванович. Есть дело, хоть и поменьше, но, видно, серьезное.

Надя рассказала о Лявонке, как и в каком состоянии нашла его.

Соколич тут же позвонил в госпиталь, справился о здоровье раненого, затем вызвал одного из работников штаба и приказал ему немедленно позаботиться о двух братьях Лявонки. Все были еще под впечатлением рассказа Нади, когда Бохан протянул Соколичу бумагу. Это было донесение лейтенанта Комара.

— Интересно: в один день аж две делегации…

— Разберемся как следует, Василий Иванович. Мне сдается, что и история с Лявонкой имеет непосредственное отношение к этим делегациям. Я проверю еще некоторые обстоятельства…

Бохан подробно расспросил у Нади, где, в каком месте подобрала она раненого мальчика, и вскоре ушел из землянки.

Надя тоже пошла. Она наведалась в госпиталь. От доктора узнала, что Лявонке после переливания крови стало значительно лучше, что он очень беспокоился о своих братьях. Потом вспомнил каких-то людей и, разволновавшись, снова потерял сознание, все бредил об убийцах. Теперь, по словам врача, он утих и наконец уснул. А это хорошо, когда больной засыпает.

После посещения госпиталя Надя прошлась по лесу возле лагеря. Осень уже наложила свой отпечаток на все. В гомоне бора не было той нежной, чарующей ласки, которую ощущаешь в нем весной или в начале лета. Притихли голоса птиц. Отцвели лесные цветы, пожухли и съежились листочки папоротника. Легкой грустью веяло от поредевших зарослей берез и грабов. От бледно-лиловых полянок вереска, напоминавших о близких холодах, о хмурых осенних днях, неприветливых, неуютных. Смутная, неясная грусть закрадывалась и в сердце девушки. Так бывает почти всегда, когда выполнишь какое-нибудь ответственное поручение, а нового еще нет. Невольно начинаешь думать о собственной, личной жизни, о том, что так глубоко запрятано от чужого глаза.

Задумавшись, Надя не заметила, как навстречу ей бросилась девушка:

— Надя, Надечка, как хорошо, что я встретила тебя! Надя не сразу узнала Майку Светлик. Та заметно изменилась за последний год, повзрослела, в ее движениях уже не было прежней суетливости. И голос стал тверже, а на загорелом лице с облупленным от солнца носом выражение суровой озабоченности.

— Видно, по серьезным делам к нам, Надя?

— Разве можем мы с тобой заниматься несерьезными делами? — вопросом на вопрос ответила Надя и привлекла к себе Майку, прижала, как прижимают взрослые маленьких детей.— Рассказывай, как живешь, как воюешь?

— Да мне нечего особенно рассказывать. Я уже в бригаде теперь, тоже по комсомолу, работы много-много… Ну… бригада воюет, дает жизни фашистам… Вот только что вернулись из операции, разгромили гарнизон один, который мешал нашим подрывникам ходить на шоссе и на железную дорогу.— И тут же заговорила о другом: — Как я рада, Надя, что некоторые люди, которых мы считали врагами… ну, очень и очень сомневались в них, оказались такими славными людьми. Ты виделась хоть с ним?

— С кем это? — улыбнувшись, спросила Надя.

— Аи, Надечка, ты же знаешь, о ком я говорю. А вот ты, помню, даже проклинала его… А теперь…

— Что теперь, что теперь, славный мой следователь? Все хорошо теперь. Так хорошо, что и сказать тебе не могу. Но давай поговорим о чем-нибудь другом, ты вот ничего не рассказала о себе, о своих делах.

— Да ведь я говорила уже. Несколько месяцев была в отряде подрывников. Специальный такой отряд, комсомольский. Ходила на операции, мосты рвали, эшелоны. Ну, как всегда. И временами, особенно вначале, так страшно было,— и Майка даже зажмурилась,— что сердце заходилось. Это когда случалось нарваться на засаду. А потом ничего, притерпелась. И скажу тебе, Надя, командование вынесло мне благодарность. И говорят еще, медаль дадут.

Майка задумалась на минуту. В ее синих глазах загорелись огоньки. Она, казалось, вспоминала что-то, собиралась с мыслями.

— Как же относятся к тебе хлопцы из твоей бригады?

— Побаиваются! — по-мальчишески задорно ответила Майка. Она резко вскинула глаза и лихо тряхнула своей подстриженной шевелюрой.

— Побаиваются? Это, может быть, и хорошо… Однако ты ни слова не сказала мне о лейтенанте Комаре.

Майка насторожилась, как-то подозрительно глянув на Надю.

— О нем особенно нечего говорить… Лейтенант как лейтенант, их у нас много, и лейтенантов и нелейтенантов.

— Это известно, Майка, но ведь он чем-нибудь выделяется среди других?

— Как же, выделяется… Как был задавака, так и остался. Подумаешь, герой… Он теперь отрядом командует. Ну и что из того, что командует? Я вот в бригаде теперь, почти что помощник командира бригады по комсомолу. А он только командир отряда, чем же тут очень задаваться? К тому же еще не так давно под арестом сидел. Герой…— И вся фигура девушки приобрела такой комический и ершистый вид, что Надя не выдержала, рассмеялась.

Майка глянула на нее, не понимая смеха подруги.

— Да ведь ты его любишь, и как еще любишь, маленькая моя,— и Надя привлекла к себе притихшую девушку, стыдливо спрятавшую свое лицо, на котором выступила едва приметная от загара краска.

Они шли по лесу. Надя из деликатности ни о чем больше не расспрашивала Майку, чтобы не мешать ее мыслям, не задевать ее чувств, которые, видно, сильно волновали ее. Вдруг Майка остановилась, обняла Надю, порывисто поцеловала и, прижавшись к ней, еле слышно зашептала:

— Это же так хорошо, так хорошо, милая, хорошая Моя Надя… И так хорошо, что мы с тобой встретились…;.

10

О многом передумал полковник, прежде чем дать ответ партизанам на их предложение.

Конечно, Вацлав Страмичка — так звали полковника — сочувствовал партизанам, сочувствовал местному населению. Но что он мог сделать, чтобы это сочувствие превратилось в практические действия, в практические дела?

Долго ли можно жить такой раздвоенной жизнью, постоянно испытывая невыносимый разлад между велением собственной совести и обязанностями командира гитлеровской дивизии? До каких пор можно держать в цепях сердце, поганить себя службой на пользу извечных врагов своей родины? Трудно пробиться правдивым вестям из дому сквозь многочисленные цензурные преграды. Даже общесолдатские немецкие газеты, в которых печатается иногда информация о жутких расправах над людьми в захваченных областях, не доставляются в дивизию, если в них пишется о Чехословакии. Таков «гуманизм» гестаповцев, стремившихся не волновать «понапрасну» сердца чешских и словацких солдат, не подрывать их боевого духа. Правда, их не посылают на фронт, держат больше на охране железных дорог, складов, заставляют иногда выполнять разные хозяйственные работы. Их стараются окружить сотнями и сотнями внимательных глаз и ушей, чтобы они, солдаты, преданно и безупречно несли свою службу.

В штабе десятки ярых гитлеровцев. Официальные и неофициальные шпики следят за каждым шагом, стараются проследить за каждой солдатской мыслью, проникнуть в каждую солдатскую душу. Вот он сидит в соседней комнате, нахальный и самонадеянный обер-майор, который вмешивается в любые дела и распоряжения полковника. Сколько стычек произошло с ним за последние месяцы, и самая крупная — месяца три тому назад. Обер-майор лично расстрелял троих крестьян, среди которых была одна пожилая женщина и мальчик-подросток. Они везли из леса по охапке хвороста на двух ручных тележках. И когда командир дивизии спросил обер-майора, за что казнены люди, тот улыбнулся, процедил сквозь зубы:

— Они расстреляны за связь с партизанами.

В страшном гневе полковник, растягивая от волнения каждое слово, переспросил палача:

— Считаете ли вы подобную, ничем не оправданную расправу, это убийство безоружных людей совместимым с высоким званием офицера?

Обер-майор, презрительно окинув его взглядом с ног до головы, дерзко ответил:

— Я вынужден напомнить вам, господин полковник, что я только добросовестно выполнил приказ моего фюрера. А приказ фюрера — нерушимый закон для меня и, надеюсь… и для вас, господин полковник…

Что можно было ответить этому фашистскому служаке, давно утратившему совесть, чувство элементарного уважения к чужой жизни, службисту, которого побаиваются даже немецкие офицеры из бывшего кадрового состава?

Через приоткрытую дверь полковник видит обер-майора. Тот распекает молодого офицера, и на его откормленном лице сияет такое самодовольство, что невозможно спокойно смотреть.

Полковник прикрывает дверь и ходит из угла в угол, возбужденный, нервный. Мысли о настоящем чередуются с мыслями о прошлом. Еще будучи молодым инженером, попал он в пекло первой мировой войны, недолго пробыл на фронте и скоро, вместе с другими, очутился в русском плену. Это было в конце прославленной русской революции. Многое пришлось пережить, а еще больше увидеть. События тех лет развивались так бурно и стремительно, что казалось — всю прежнюю жизнь европейских стран захлестнет великая русская революция и начнется новое, совсем невиданное, неизведанное. Правда, многие надежды не оправдались, но в Чехословакии в скором времени произошли все же большие перемены. Его родина стала республикой. Вацлав Страмичка вернулся домой, стал офицером чехословацкой армии. Служил добросовестно, честно, как надлежит хорошему чешскому патриоту. Много было разных увлечений и разочарований: не все в новой чешской жизни нравилось молодому офицеру, сыну бывшего рабочего-пивовара. В памяти продолжало жить то, что увидел он в новой России. Может, поэтому, дослужившись до полковника, командира дивизии, он бросил военную службу и стал инженером-дорожником.

А тем временем все новые и новые тучи собирались не только над страной, но и над всей Европой. Из соседней Германии доносился лязг оружия. На просторы Европы надвигалась небывалая гроза, и ее громовые раскаты становились все более ощутимыми. Страмичку, вместе со многими другими офицерами запаса, призвали в армию.

И вот настали печальные дни Мюнхена. Страмичка хорошо помнит день, когда он и некоторые другие офицеры, имевшие французские ордена, срывали их со своих мундиров. Одни отсылали их специальными посылками во Францию, другие просто бросали, как ненужный мусор, на крыльцо дома французского посольства в Праге. Усиленные наряды чешской полиции, охранявшие посольство, не мешали патриотам так оригинально расставаться с французскими знаками внимания. И хотя горько было на душе у чешских солдат и офицеров, но большинство их горело желанием до конца постоять за свою землю, за честь родины. А германская армия уже оккупировала Судеты. В марте тридцать девятого года гитлеровские полчища вторглись в страну. Правительство Чехословакии, на которое с надеждой смотрели солдаты и офицеры как на верного защитника родины, приказало им… сдать оружие немцам. Это были страшные, унизительные для страны дни. А дальше… Нет, лучше не вспоминать всего, что произошло за эти три года. Их, чешских и словацких офицеров, не успевших выбраться за пределы родины, принуждали проходить ежедневную регистрацию в немецких комендатурах. Их унижали, над ними издевались, им говорили, чтобы они навсегда бросили думать о чешской государственности, за ними следили, как за самыми злейшими преступниками. Потом им приказали явиться на сборные пункты и там объявили, что с этого дня они являются офицерами германской армии.

Не обошлось без пышных торжеств, крикливых речей разных фюреров. Их старались убедить, что великий фюрер видит в чехах своих надежных союзников, а каждый союзник, который добросовестно будет нести почетное бремя войны, может рассчитывать на определенное место под новым европейским небом, конечно под началом великой Германии, несущей величайшие жертвы во имя освобождения всего мира.

Шумные торжества и речи и вместе с тем бесконечные расстрелы. Казнили тех, кто не являлся на сборные пункты или убегал оттуда, не находя для себя радости в серо-зеленых мундирах. Казнили тех, кто открыто сомневался в преимуществах арийского рая.

А их, чешских офицеров, одетых в германские мундиры, после всех торжеств вызывали по одному к разным фюрерам, и те давали им уроки добропорядочного поведения: послушание, дисциплина, стопроцентная лояльность. Иначе — смерть.

Скупые вести, приходившие с родины, не приносили радости. Будто далекое средневековье вернулось на чешские равнины и горы, над которыми снова замаячили черные призраки былых крестоносцев. Нет, не призраки, а живые звери в черных мундирах сеяли смерть на родной его земле, как сеют ее и здесь, и везде, куда ступал кованый сапог гитлеровских солдат.

Иногда приходили сведения, пробуждавшие в сердце надежду, радость. Не все еще опоганено на родной земле, не перевелись еще настоящие люди, которые помнят заветы предков, пламенные слова легендарных таборитов, их боевой гимн: «Кто же вы, божьи воины?» Бьют врагов потомки победителей на Жижковой горе. Неизвестными патриотами убит Гейдрих — гнусный палач чехословацкого народа. Но еще мало уничтожено ненавистных, кровожадных зверей. Еще не отомщены мученики Лидице, еще не остыл священный пепел, еще дымится на нем горячая кровь братьев.

Кто же вы, божьи воины? Где вы, настоящие воины чешской земли? Что вы делаете, люди, надевшие на себя чужие серо-зеленые мундиры? Не убийцами ли братьев своих вы готовитесь стать? Где же ваши глаза) сердца, где ваша ясная совесть?

Кто же вы, божьи воины?

Какой же выход? Как выбираться из тупика? Перейти туда, куда приглашают? Это было бы самым разумным, самым правильным и честным. Но ведь так можно поставить под удар сотни и сотни людей. И все же, может быть, лучше погибнуть, оставив на века память о себе в будущих поколениях?

Вспомнилась девушка, приходившая сюда, в штаб. Нужно иметь большое сердце и настоящую любовь к своему народу, чтобы так бесстрашно ходить среди врагов и так неожиданно — для него неожиданно — делать такие предложения. Вот она, настоящая смелость, помноженная на безграничную веру в свои силы, в свое дело.

Кто же вы, божьи воины…

Ходил полковник и думал. Многое из того, что прежде казалось невозможным, теперь представлялось в совершенно ином свете…

Когда явились люди, посланные на условленную встречу, полковник коротко приказал им:

— Докладывайте.

— Они просят, чтобы мы помогли им в одной важной операции.

— Просят или предлагают?

— Предлагают, господин полковник…— смутившись, ответил молодой офицер.

— Впредь будьте более точным, капитан. О какой операции идет речь?

— Они хотят взорвать железнодорожный мост на реке.

Полковник задумался. Перед его глазами возникли большие трехпролетные фермы, тихая, будто сонная река, топкие берега, необъятные просторы болот до самого горизонта, кое-где зеленые и синеватые, окутанные дымкой массивы лесов.

На светлой 'синеве неба и на фоне белых облачков четко проступают ажурные переплеты ферм. Дальше виден кусок зеленой насыпи, желтая полоса путевой бровки, за раскидистыми вербами под насыпью — казармы.

Полковник встал из-за стола, чтобы лучше рассмотреть мост. Хороший мост, добротный. Кому лучше знать это, как не ему, инженеру-дорожнику. Но он здесь не инженер, а командир дивизии, охраняющей железную дорогу и мост, по которому идут бесконечные эшелоны на восток. И чем быстрей будут идти эшелоны, тем трудней будет им, защищающим теперь подступы к Сталинграду, горные теснины Кавказа. Трудней будет и его родине и его соотечественникам.

— Давайте условимся, что мы согласны с их предложением. Ставились ли еще какие-нибудь вопросы?

— Они предлагают передать им подробные сведения о дислокации нашей дивизии и других частей, а также все важнейшие документы об оперативных планах секретной информации главного немецкого командования.

— Хорошо. Еще о чем говорили?

— Они предлагают принять непосредственное участие в операции и разработать общий план ее проведения.

— Хорошо.

— Нам заявили, что каждый чех и словак — от солдата до офицера — будут иметь возможность попасть в плен к партизанам.

Полковник улыбнулся.

— Ну что ж, я думаю, не стоит отказываться от такого предложения. В плен так в плен! А теперь, мои уважаемые друзья, уточните, что нужно для успеха дела, и договоритесь с нашими славными союзниками обо всех деталях.

Впервые за долгие годы полковник почувствовал себя так, словно тяжелый камень свалился с его души.

11

Месяца за два Слышеня стал на ноги, хотя тяжелое ранение, особенно перенесенные пытки все еще давали знать о себе, и товарищи из штаба решили послать его ближайшим самолетом в Москву, чтобы он основательно подлечился и отдохнул. Центральному партизанскому штабу требовались некоторые точные сведения о боевой деятельности соединения,— их нельзя было передать ни короткими рапортами, ни шифровками. Слышене поручили доложить в Москве лично обо всем, что могло непосредственно интересовать и Центральный штаб и Центральный Комитет партии.

За день до отлета Слышеня зашел к Бохану проститься. Тот искренне завидовал другу и открыто говорил ему об этом:

— Ты не поверишь, как я завидую тебе!… Прошу тебя об одном: поищи там моих. До сих пор я ничего о них не слыхал. Правда, хлопцы из Минска рассказывали, будто дом, где жили мои, разбит бомбой еще в самом начале войны. Но не хочется, не могу верить, что они погибли. Есть люди, которые говорили, что видели сестер после бомбежки. Недавно писал в Москву. Ответили, что точно не знают, где они. Признаться тебе, тоскую по семье.

По лицу Слышени можно было видеть, как боролись у него в душе противоречивые чувства: «Сказать или нет?»

«Нет, нет… Не надо. Имею ли я право говорить? Возможно, полицай хотел лишний раз поиздеваться надо мной, хотел больно поразить, поэтому и сказал, что девушку убили. А может, она жива, может, она уже на свободе. Но у полицая не было особых причин лгать. Он ведь не следователь… Нет, не нужно говорить, не нужно нарушать душевный покой человека, лишать его радостных надежд».

Бохан заметил выражение страдания на лице Слышени и заволновался:

— Тебе, видно, нездоровится?

— Не обращай внимания. Просто бывают небольшие приступы слабости.

— Я помогу тебе дойти до твоей землянки. Хочешь, ложись на топчане.

— Не беспокойся, мне уже лучше.

— Ну, как хочешь… Еще раз прошу тебя: будет свободное время, поинтересуйся моими. Что же тебе еще сказать? Передай привет от меня своей жене, ты ведь обязательно встретишься с ней. Мы же знаем, что больница, где работала она, эвакуировалась без особых приключений.

— Передам и привет,— машинально ответил Слышеня.

И тут же почувствовал неловкость, так как соврал вторично. Нина Васильевна в Минске. Правда, он не видел ее. О ней сказала ему Люда в тюрьме. Но не будешь же обо всем этом рассказывать.

Они уже крепко пожали друг другу руки, собираясь расцеловаться на прощание, как в землянку вошел ординарец и доложил, что привел арестованных.

— Ну что ж, давай их сюда! — сказал Бохан и обратился к Слышене: — Может, хочешь посмотреть и послушать, если имеешь время? Интересное дело.

— Почему бы и не посмотреть, тем более что я теперь человек свободный, делами не занят.

В землянку с автоматом наготове вошел рослый партизан, за ним — со связанными руками два человека.

— Усаживайте их на лавку, вот здесь…— проговорил Бохан и тут же обратился к арестованным: — Имеете какое-нибудь дело ко мне?

Те сразу завопили. Особенно старался коренастый. Второй больше поддакивал и согласно кивал головой.

По приказу Бохана им развязали руки. Ясь Бродоцкий с видом победителя расправил могучие плечи. Он искоса глянул на своего товарища, очень непохожего на него,— сухого, костлявого, видно легкого и ловкого в ходьбе, с запоминающимся лицом, на котором выделялся тонко очерченный нос с горбинкой и серые, оловянного цвета глаза, наполовину прижмуренные под длинными белесыми ресницами. Небольшой синеватый рубец проходил наискось по щеке, пересекая правую бровь. Все обличье его чем-то напоминало сонную хищную птицу. Спугни ее — и она вскинет клюв и, перед тем как взлететь, глянет на тебя выпученными глазами.

— Ваши претензии и обиды,— сказал Бохан, приглядываясь к арестованным,— не имеют никаких оснований. Как мне известно, вы сопротивлялись, когда вас брали наши партизаны. Один из вас пустил даже в ход гранаты.

— О, то не наш, мы не имеем к нему никакого отношения.

— Не хитрите!

— Что вы, что вы, товарищ начальник… Мы действительно не знаем его, хотя он и сказал, что тоже идет с какими-то поручениями в ваш штаб. Возможно, он и погиб напрасно. И нас могли подстрелить,— ведь мы тоже думали вначале, что напали на полицаев, но мы скоро осмотрелись…

— Когда выхода уже не было?

— Напрасно шутите, товарищ начальник! Вы не знаете, как тяжело, когда тебя незаслуженно обижают…

— Кто из вас Гемдаль? — неожиданно спросил» Бохан.

—. Я есть Гемдаль…— испуганно вскинул голову горбоносый.

— Кто еще шел с вами?

Горбоносый на минуту замялся. На него бросил быстрый взгляд Ясь Бродоцкий.

— Как мы уже докладывали лейтенанту, с нами некоторое время шли два человека из отряда Костюшки.

— Их фамилии?

— Пшиборский и Хатур.

— А где они теперь?

— Это мы, товарищ начальник, не знаем.

— Я хочу получить от вас быстро ответ: по какой причине были убиты вами связные Пшиборский и Хатур?

— Боже мой, они живые, мы только позавчера расстались с ними…

— Выведите их! — приказал Бохан партизанам. Минут через десять в землянку привели Пшиборского и Хатура. Видно, конвоиры точно выполнили данные им инструкции, так что обоим задержанным и в голову не пришло, что они, по существу, арестованы. Они поздоровались с Боханом и Слышеней, не ожидая особого приглашения, уселись за стол.

— Я пригласил вас, чтобы уточнить некоторые вопросы с вами как с делегатами. Хочу спросить: во время пути вы не замечали ничего подозрительного, ну, кого-либо, кто следил бы за вами, пробовал идти вместе с вами?

— Нет, товарищ начальник, дорога была исключительно спокойная.

— Вы все время одни шли к нам или, может быть, к вам присоединялись и какие-нибудь знакомые или незнакомые?

Пшиборский бросил быстрый взгляд на Хатура.

— Нет, к нам никто не присоединялся, никто особенно не тревожил. Шли мы только двое, только двое.

— С вашего разрешения,— перебил его Бохан, — еще один вопрос. Вы не имели с собой никаких документов: шифровок, пакетов?.

— Нет, нет, товарищ начальник, никаких документов мы не имели.

— Вот и все, о чем мне хотелось расспросить вас, чтобы выяснить некоторые обстоятельства. Как вы отдыхали у нас, хорошо ли провели ночь?

— О, чудесно, чудесно. Мы не знаем, как благодарить вас за исключительное гостеприимство.

Разговор продолжался еще несколько минут. Затем дверь землянки открылась, и снова появились Бродоцкий и Гемдаль. Они сделали несколько шагов и, когда хорошенько осмотрелись, бросились к гостям:

— Стась, Юзеф, как мы рады, как мы счастливы видеть вас!

Конвоиры задержали их на месте. Но они не могли успокоиться и, перебивая друг друга, все говорили, обращаясь к Пшиборскому:

— Нас товарищ начальник обвинил в ужасном преступлении. Будто мы убили вас…

Пшиборский окаменел. Застывший взгляд его говорил о том, что он на минуту забыл обо всем, что происходило в землянке. Только пальцы руки, которые держал он на лацкане пиджака, нервно подрагивали. Многое передумал Пшиборский в эти короткие минуты. И если бы мог проникнуть в его мысли Хатур, он не спросил бы так наивно у приведенных людей:

— А где же наш Антак?

— Мы не знаем никаких Антаков…

— Боже мой, я спрашиваю о нашем Антаке. Он же шел с вами!…

Этот «Антак» вывел Пшиборского из оцепенения, и он бросил такой уничтожающий взгляд на Хатура, что тот сразу увял и уставил глаза на покрытые пылью голенища своих сапог.

Минуту в землянке царила тишина. Слышеня с интересом смотрел на незнакомцев. Он угадывал среди них и того, кто играл главную роль. Бохан тем временем обратился к Пшиборскому:

— Я попрошу уточнить некоторые ваши… слова из нашего разговора. Вы сказали, что шли к нам только вдвоем. А они вот и прежде и только что, как вы слышали, заявили, что шли вместе с вами.

Пшиборский встал и, кося глаза на двух арестованных, процедил сквозь зубы:

— Тут, видимо, какое-то недоразумение. Я не знаю этих людей, незнаком с ними. Я впервые вижу их.

Стась Хатур, услыхав слова Пшиборского, даже вздохнул.

— А что думает об арестованных господин Хатур? — спросил Бохан.

— О, я тоже не знаю их…—торопливо проговорил Хатур и бросил беглый взгляд на Пшиборского.

— Как же тогда понимать вас, если только что вы спрашивали у них про «нашего» Антака? Кто этот Антак?

Хатур несколько раз открывал рот, будто ему не хватало воздуха. Наконец он собрался с силами и, осторожно глянув на Пшиборского, с трудом подбирая слова, произнес:

— Прошу прощения, я действительно ошибся. Видите, я всегда ношу очки. А тут, как на грех, потерял их в дороге. А без очков мне трудно узнавать людей, и я ошибочно посчитал их за своих знакомых. Это просто недоразумение.

— Ну что ж, недоразумение так недоразумение. А что скажут нам на все это Бродоцкий и Гемдаль?

Маленькая, как приплюснутая тыква, голова Бродоцкого ходила будто на шарнирах. Он смотрел то на Бохана, то тревожно вглядывался в немигающие глаза Пшиборского. Вдохнув воздух в могучую грудь, он медленно заговорил:

— Я должен сказать дорогому товарищу начальнику, что мы тоже ошиблись, мы обознались в людях.

— Тоже потеряли в дороге очки? — резко перебил его Бохан.— У меня только один вопрос к Пшиборскому: каким образом попала к вам шифровка, которую вы несли с собой?

—. Еще раз говорю, никакой шифровки мы не имели,— зло ответил Пшиборский.

— Если вы не имели, то ее имел ваш Антак, от которого вы отказываетесь.

— Клянусь, товарищ начальник, что не было у нас никакой шифровки…— повторил Пшиборский, и его голос звучал так искренне, что Бохан глянул на него с некоторым удивлением. Но тут же сказал:

— И вы действительно являетесь Пшиборским Юзефом?

— Извините меня, но меня удивляет такой вопрос и его тон. Я уже тридцать девятый год ношу эту фамилию и называюсь тем именем, которое дали мне дорогие родители.

— А вы, Хатур?

— О, я тоже есть Стась, урожденный Хатур, Стась Хатур…

Бохан достал клочок папиросной бумаги из обычного портсигара, наполовину заполненного табаком.

— Я прочитаю вам начало документа, который будет иметь для вас некоторый интерес. Вот слушайте: «Командиру партизанских соединений товарищу Соколичу. Командование партизанского отряда имени Костюшко направляет к вам на связь двух партизан: товарищей Пшиборского Юзефа и Хатура Стася…»

Среди «гостей» и арестованных произошло некоторое замешательство. Угрюмый Гемдаль с отчаянием и плохо скрытой надеждой глянул на приоткрытую дверь, попытался даже встать, но партизан, не спускавший с него глаз, тут же снова посадил его.

— Так вы, может быть, скажете, Пшиборский, о о чем идет речь в этом документе?

— Как я могу знать, что пишет наше командование в своем письме к вам?

— Это не письмо, а шифровка, взятая у одного из ваших людей. А вы знаете, что тот, кто несет подобную шифровку, должен, на всякий неожиданный случай, знать наизусть каждое ее слово.

— Простите, но я не могу говорить при незнакомых людях, они не должны знать о содержании документа,— и кивнул в сторону арестованных.

Когда вывели Бродоцкого и Гемдаля, Пшиборский, потирая щеку, начал говорить, трудно подбирая слова, будто взвешивая их:

— Конечно, я могу сказать о шифровке. Я молчал, чтобы не выдавать ее секретов случайным людям. Командование пишет вам, чтобы вы помогли ему боеприпасами. Нам очень нужны противотанковые ружья. Не мешало бы нам получить от вас и русские винтовочные патроны. А еще слыхали мы, что у вас есть станки для перекалибровки патронов, мы были бы так благодарны вам за такой подарок и, понятно, нашли бы чем отблагодарить…

Бохан смотрел на говорящего с брезгливостью и отвращением.

— Вы, признаться, удивили нас своим исключительным уменьем врать, так называемый Пшиборский. Каждое ваше слово — ложь, от начала до конца.

Молчание.

— Может, вы забыли свою настоящую фамилию? Пшиборский насторожился. Даже Хатур, который все время потел и вытирался платочком, бросил свое занятие и внимательно вслушивался в каждое слово.

— Так слушайте, вы, чтобы прекратить эту комедию, я назову ваши настоящие фамилии. Вы и ваш помощник присвоили фамилии честных людей, зверски убитых вами три дня назад в лесу, за пятнадцать километров отсюда…

Тот, кто называл себя Хатуром, неестественно вытянул шею, будто ворот его брезентовой куртки сразу стал тесен ему. Пшиборский молчал, опустив глаза и сцепив пальцы рук. Наконец он встрепенулся и, вяло подняв глаза, тихо сказал:

— Вы можете теперь наговаривать на нас все, что хотите, товарищ начальник…

— Дьявол вам — товарищ, господин Орлик! Ничто не могло поразить так Пшиборского, как одно это слово. Он до того растерялся, что не пытался даже отбить неожиданную атаку. А Хатур как поднял руку с платком, так и застыл на какой-то миг в этой позе.

— Ваша фамилия, Хатур? — неумолимо наступал Бохан.

— Я есть Гмысь, господин начальник… о, мой бог, пресвятая богородица…— застонал он и закачался из стороны в сторону всем своим тяжелым туловищем.

— О, пся крев, ты теряешь рассудок, гнилой окорок…— зашипел на него Пшиборский и, набравшись сил, уже не говорил, а кричал на всю землянку: — Я не позволю! Вы ответите за эту гнусную провокацию! Вы доводите людей до потери рассудка, превращаете их в животных…

— Не беспокойтесь, господин Орлик, за его рассудок. Он уже стал на место. Надеюсь, он станет на место и у вас.

Когда хлопнула за ними дверь, Бохан, улыбнувшись, глянул на Слышеню.

— Теперь я понимаю почти все,— сказал Слышеня,— Но откуда ты узнал фамилию этого человека?

— Бандита, ты хочешь сказать? К тому же и крупного диверсанта. Что же, это дело не хитрое. Шифровку к нам они перехватили у убитых ими связных. Во время задержания они не успели уничтожить ее. Не успели уничтожить и вторую, которая была дана этим бандитам и адресовалась, конечно, не нам, а известному тебе комиссару гестапо Гросбергу.

12

Стояло на диво погожее утро, одно из тех, которые бывают в конце августа, когда с поля свезено все до последнего снопа, когда громоздятся на лугах посеревшие стога сена, когда скворцы летают над полем большими стаями, а какой-нибудь телефонный провод от столба до столба так густо унизан ласточками, что даже прогибается под ними. Но они не щебечут, как весной, а сидят молча, спокойно, будто тихо советуются между собой о скорой дороге в далекие края. Росы по утрам такие холодные, аж коченеют босые ноги пастушков. Но поднимется солнце повыше, высушит студеные росы, обласкает теплом дороги, поля, и мало чем отличается августовский день от июльского. Только нет жары, нет пыли, тепло нежное, ласковое.

Укатанной дорогой между полем и лугом Василек и Пилипчик шли в лес. Гонялись друг за другом, боролись, дурачились.

Они свернули на лесную тропинку, где так приятно пахло можжевельником, грибами и перегнившей хвоей, по которой скользила нога. Попадались боровики, и мальчики спорили, кто из них первый увидел гриб. Иногда встречались настоящие богатыри,— Пилипчик, которого ничем не удивишь, и тот приходил в такой восторг, что, если бы не жесткие сосновые шишки кругом, прошелся бы на руках, колесом, вокруг такого чуда.

Так, играя и шутя, мальчики шли по длинному лесному холму, заросшему высокими мачтовыми соснами.

Глянешь на вершину — аж шапка с головы валится. Место это звалось в народе Горбахой. На склонах холма сосны редели, уступая место березам, дубам, а в самом низу, где протекала небольшая и тихая речушка, нашли приют орешник, крушина и разный мелкий кустарник. Орехов тут — не оберешься. Пилипчик с Васильком не устояли перед соблазном, и через несколько минут их карманы наполнились спелыми орехами. Не хотелось уходить отсюда, но мальчики торопились. Им нужно было попасть на другой берег речушки, где за широкими заливными лугами начинались болотные просторы с безграничными непроходимыми лозняками, карликовыми сосенками и такими же чахлыми, низкорослыми березами, из которых не вырубишь топорища. На более сухих местах серебрились заросли багульника. А где багульник, там и голубика. Теперь, видно, не время уже для нее, переспели ягоды, осыпались. А совсем неподалеку — одни кочки, тростники, трясина, зыбучие топи, едва-едва прикрытые редкой бледно-зеленой травкой.

Среди болот попадались большие острова, заросшие лесом, кустарником, на них были также хорошие пастбища для скота. На этих островах обосновались старики из бригады батьки Мирона. Здесь они пасли партизанскую скотину, собирали грибы, лесные ягоды, ловили рыбу в лесных и болотных речушках. Организовали специальные молочные пункты, били масло, делали сыры. На пунктах работали женщины, в их числе — тетка Матруна. В своеобразном доме отдыха человек на пятнадцать набирались сил тяжелораненые после выхода из партизанского госпиталя. Расположенный на одном из островов кожевенный завод вырабатывал кожу, овчину. По соседству с ним — сапожная мастерская, выпускавшая нехитрую партизанскую обувь.

Жизнь на островах протекала тихо, спокойно. Немцам сюда подступиться было довольно трудно. А свои люди пробирались по кладкам, известным даже не всем партизанам. Проложенные в тростниках и камышах и на открытых местах кладки были так замаскированы, что чужой глаз не заметил бы их ни с воздуха, ни с земли.

Эти острова и захотели проведать Пилипчик и Василек. Они уже спускались с Горбахи, когда услыхали впереди сильную винтовочную стрельбу. Василек остановился и испуганно прижался к шершавой сосне. Замер и Пилипчик, силясь отгадать — что происходит? Вскоре стрельба прекратилась, время от времени слышался только заливистый собачий лай.

Пошли дальше, но видно было, Пилипчик по-прежнему встревожен, он то и дело оглядывался и советовал Васильку не очень высовываться из-за кустов. Впереди — открытое место, широкая с редкими кустами лощина, по которой протекал небольшой ручей.

Мальчишки перебрались через ручей и прошли уже метров пятьдесят, как вдруг чей-то громкий голос окликнул их:

— Кто там?

Мальчишки притихли, прижались к кусту и испуганно поглядывали друг на друга. Затем Пилипчик, понимавший, что ему, как старшему, нужно брать на себя командование и принимать меры, шепнул своему младшему товарищу:

— Побежим, Василек, назад…

Послышались немецкие голоса. Не вдаваясь в излишнюю дискуссию, приятели бросились бежать.

— Стой, стой, стрелять будем!

Где ты найдешь силу, способную задержать двух мальчишек, убежденных, что от тех, кто окликает их, добра не жди. Взвизгнула одна, вторая пуля, сбив несколько веток с кустов.

— Беги, беги, Василек, держись левей!

Впереди был склон пригорка. Бежать туда, в гору, было бы тяжело, да и где ты спрячешься за редкими соснами? А левей зеленел прибрежный ольшаник, скорей туда, скорей, там тебя никто не достанет. Они пробежали открытую полянку. Вот уже Василек нырнул за ольховый куст, Пилипчик оглянулся и побледнел. Через лощину бежала огромная собака, принюхиваясь к следам. Вот она перемахнула через ручей, бросилась влево, потом вправо по берегу и, снова напав на следы, заливисто залаяла.

— Беги, Василек, беги, я уж сам как-нибудь…— крикнул Пилипчик, с отчаянием оглядываясь по сторонам. Хоть бы палка или хороший камень попал на глаза! А Василек, заметив собаку, так и замер, будучи не в силах двинуться дальше.

— Беги, беги, не стой! — кричал Пилипчик.

А сам резко повернул обратно и, выхватив кинжал — обыкновенный штык от немецкой винтовки, о котором вспомнил в последнюю минуту, натопорщился, как воробей, и притаился за кустом. Рука дрожала, и он напрягал последние силы — даже пальцы побелели,— сжимая кинжал.

Собака уже недалеко, видна ее оскаленная пасть, желтоватые клыки, налитые кровью глаза. Пилипчик не выдержал и, выскочив из-за кустов, дико закричал:

— Ату, ату, убью гадину!

На мгновенье собака остановилась, потом зарычала и снова бросилась вперед. До Пилипчика оставалось шагов пять-шесть, когда прогремел выстрел. Собака кувыркнулась через голову и, завизжав, поползла на брюхе обратно. Оттуда, где слышалась раньше чья-то чужая команда, началась стрельба. Но пули сюда не залетали. Стреляли, видно, в сторону Горбахи.

Только теперь, увидя подстреленную собаку, Пилипчик почувствовал, как похолодела его спина.

— Ну как ты? — проговорил он.

— Ничего…— А слезы катились из глаз Василька, и щеки были мокрые-мокрые. Но это уже от радости. В другой раз Пилипчик посмеялся бы над слезами друга, но только не теперь. Да и что ты возьмешь с маленького…— Я… я совсем не боялся, вот же… ну… со-овсем, ни капельки не боялся…— шептал Василек заикаясь, и левая бровь его почему-то дергалась.

— Чего же бояться! — рассудительно ответил Пилипчик.— Я все равно убил бы ее. Знаешь, как дал бы под ребро, из нее и дух вон. Не веришь?

— Верю! Я видел: ты смелый, Пилипчик!

— Пошли! — решительно приказал Пилипчик, и они торопливо, чуть не бегом, начали подниматься на Горбаху.

В можжевеловых зарослях их тихо окликнул знакомый голос:

— А ну, Пилипчик, иди сюда! Это был дядя Астап с винтовкой.

Пилипчик понял, что приятного для него от этой неожиданной встречи будет мало. Если бы это был не дядя Астап, а кто-нибудь другой, Пилипчик ретировался бы «на заранее подготовленные позиции», надеясь на свои хорошие ноги. Но с дядей Астапом шутки плохи, да и не было еще такого случая, чтобы Пилипчик ослушался его. А поэтому, придав своему лицу выражение покорности и послушания, пряча кинжал под рубаху, — он мужественно подошел к дядьке. И тут же понял, что его расчеты оправдались на сто процентов. Ухо мальчугана очутилось в шершавых и жестких пальцах дядьки, Пилипчик стоически, не пытаясь вырываться, переносил выпавшую нашего долю кару. А дядька Астап тряс широкой бородой и приговаривал:

— Сколько раз говорил тебе, непутевый, чтоб не таскался где не надо. Так нет же, дня не проходит, чтобы не выкинул, неслух, какой-нибудь штуки. То его тянет на заставу, то его бомбы Дубка интересуют, то ему в оружейную мастерскую надо забраться, нигде нет от него покоя. Да еще маленького баламутит, баламут ты этакий! Куда ходили?

—. За орехами, дядька. Здесь орехов столько, что хоть возы грузи и в Минск отправляй. Соли на всю бригаду наменяли бы…— не моргнув глазом, ответил Пилипчик.

— Вот я тебе подсыплю соли, заготовитель ты этакий! Небось на остров захотел пролезть, вьюнов захотел?

Что тут скажешь Астапу? Мужественно переносил кару Пилипчик, хотя его и рот, и нос, и все части лица так кривились от боли, что даже Василек не выдержал и заплакал:

— Не надо, дядька Астап. И на острове мы не были. Мы только собирали орехи, гляньте, сколько собрали.

— А на остров не думали подаваться? — спросил Астап уже более ласково и выпустил из рук ухо Пилипчика.

— Может, и думали, дядя Астап, но где-то начали стрелять, да еще эта страшная собака… Пилипчик, конечно, убил бы ее, но кто-то подстрелил собаку, так что мы не очень испугались. Ну, немножко только…

Василек говорил и будто подмигивал кому-то,— так дергалась его левая бровь.

— Что у тебя с глазом?

— Ничего, дядя Астап. Это так… Астап сурово глянул на Пилипчика:

— Видишь, чем кончаются твои фокусы? Овчарка могла порвать вас на клочья, если бы не очутился я случайно на Горбахе.

Пилипчик счел за лучшее промолчать, — не будешь же спорить с дядькой Астапом. Это тебе не Василек, перед которым можно похваляться и своей силой и своими подвигами. Увидев, что Астап подобрел, Пилипчик отважился все же сказать несколько слов:

— А ловко вы, дядька, из одного патрона уложили собаку! Я, видно, не мог бы так…

Астап глянул на него исподлобья, но улыбнулся.

— Ты не подлаживайся ко мне. Знаю все твои хитрости… А теперь, вояки, бегите,— ноги у вас быстрее, чем у меня,— напрямик через лес к дядьке Шведу и скажите ему от моего имени, что небольшой отряд гитлеровцев и полицаев думал пробраться на остров за самой Горбахой. А я останусь пока здесь, посмотрю, что они будут делать.

Мальчишек как вихрем сдуло. Когда речь шла о таких заданиях, их не нужно было долго упрашивать.

Астап нащупал в кармане обоймы с патронами и медленно пошел обратно, осторожно пробираясь от дерева к дереву. Скоро он убедился, что хлопцы Шведа уже знают о гитлеровцах. Около сотни партизан лежали в засаде за склонами Горбахи и пристально следили за немцами. Огня не открывали. Немцы устроили, видно, небольшой привал,— с десяток солдат плескалось в речушке, другие лежали на траве, –грелись на солнце. Возможно, они остановились здесь, услыхав выстрел Астапа и не отваживаясь идти дальше, чтобы не попасть под неожиданный огонь. А может, были у них другие соображения. Партизаны видели их часовых, стоявших за кустами возле самого ручья. Хлопцы-разведчики доложили, что секреты гитлеровцев из боевой охраны размещены в лесу, примерно в полкилометре от речки. Вдоль болота охраны не было, так как непосредственной опасности для себя немцы здесь не ожидали. Особого движения среди немцев не замечалось, только иногда приезжали и отъезжали мотоциклисты, судя по всему — связные. Группа мотоциклистов подъехала к ручью и, сойдя с машин, долго ходила по его топкому берегу, отыскивая удобное место для переправы. Затем мотоциклисты принялись рубить ольшаник, которым гатили берег ручья.

— Хотят забраться на наш остров,— тихо сказал Астапу командир взвода.

— Не видать им его как своих ушей! — ответил Астап.

Однако его уверенность должна была слегка пошатнуться. Вскоре и он, и все, кто сидел в засаде на Горбахе, убедились в серьезности намерений немцев перебраться на территорию, где еще ни разу не ступала их нога. Партизаны увидели на дороге новую колонну. Сначала все подумали, что идет немецкое подкрепление. Но колонна подошла ближе, и уже невооруженным глазом можно было распознать крестьян, которых под конвоем вел усиленный отряд полицаев. За колонной тянулись подводы с грузом. Колонна остановилась, крестьянам роздали топоры, пилы. Неподалеку от дороги начинался густой сосняк, туда немцы и повели людей.

Командир взвода послал около полусотни партизан, чтобы они, забравшись поглубже в лес и перейдя незаметно ручей, зашли немцам во фланг.

— Огня раньше нас не открывать и себя ни в коем случае не выявлять. Когда дам ракету, тогда и начинайте.

Растянувшись цепочкой, хлопцы исчезли в ольшанике. Партизаны слышали немецкую команду, затем ее заглушил стук топоров и звон пил.

Вскоре из-за можжевеловых кустов выскочил знакомый связной из отряда. Лошадь была вся в мыле и тяжело дышала. Соскочив с седла, связной передал распоряжение командира отряда:

— Приказано, товарищ лейтенант, не надеяться на помощь и обходиться только своими силами.

— А где товарищ Швед?

— Гонит сейчас карателей-поджигателей. Они сожгли деревню Новоселки. А там еще немцы лес рубят возле железной дороги, так наши партизаны заняты ими. Да еще прорвался отряд полицаев через Старые Броды, начали грабеж в Лазишках. И тех надо бить.

— Как сговорились, поганые. А батька Мирон?.

— Сказал — не только отряда, а ни одного человека не даст.

Лейтенант отослал связного, приказав передать командиру отряда, что здесь все в порядке.

Немцы копошились на своей стоянке. Возле кухни выстраивалась очередь солдат с котелками. Только часовые у ручья да пулеметчики не оставляли своих мест, пристально наблюдая за лесом.

Передав по цепи, чтобы в первую очередь били по пулеметчикам, лейтенант произнес то слово, которого так нетерпеливо ждали партизаны:

— О-го-онь!

Астап видел, как от дружного залпа посыпалась хвоя с деревьев. Лесное эхо подхватило залп и раскатистым громом прокатило его над лесными просторами. Еще и еще залп. Промчались друг за другом несколько мотоциклов. Передний с разгона не попал на греблю и перевернулся на топком берегу, выбросив мотоциклистов прямо в ручей. Других сняли меткие пули, и пустые мотоциклы еще тарахтели несколько минут, кружась по луговине.

На стоянке у немцев поднялась неразбериха. Многие солдаты бросили котелки и винтовки и побежали в лес. Другие пустились наутек в противоположную сторону, за речку, но, очутившись на открытом месте, бежали обратно, прятались за топкими берегами, иногда проваливаясь по самые уши. От немцев не отставали и полицаи, увеличивая своей суетой всеобщую панику. Слышались крики, ругань, резкие звуки команды. Офицеры пускали в ход все средства, чтобы привести роту в порядок.

Но тут свинцовый дождь полоснул гитлеровцев сзади. Ошеломленные солдаты затоптались на месте, залегли, некоторые бросились в лес, но в лесу их неожиданно встретил новый залп. Еще несколько залпов, и остатки гитлеровцев заметались в беспорядке и бросились кто куда, спасая свою шкуру.

Победа была полная, хотя часть гитлеровцев убежала. На месте остались и некоторые трофеи: с полсотни винтовок, четыре мотоцикла с пулеметами, а также кухня с готовым супом. Командир взвода распорядился организовать обед. От наваристого супа не отказались и крестьяне. Вскоре пришло несколько человек с острова и с ними старик Силивон,

— Хорошо, хлопцы, что вы подмазали им пятки, больше не полезут к нам.

— Не только пятки, дядька! — И партизан с веселым, смешливым лицом показал рукой на серо-зеленые мундиры, валявшиеся в кустах, на берегу речушки и на самой дороге.

— Смотри, как разлеглись… падаль,— сказал все тот же партизан.

— Над мертвецами, хлопец мой, не стоит особенно насмехаться, лучше посмеемся над живыми…— довольно строго проговорил Силивон и, увидев Астапа, подошел к нему.— А ты зачем тут, старый леший?

— Шел к вам в гости, да попал на партизанское угощение. Угостили, будут помнить гитлеровские заразы.

— Это хорошо, что угостили, но, скажу я тебе, надо больше угощать. Видишь, что делается? — Силивон глянул на небо, по которому тянулась рыжеватая туча.— Видишь, что творят?.. Мало того, что лес рубят вдоль железной дороги и шоссе, так и ближайшие деревни сжигают.

Вскоре к лейтенанту прискакал ординарец. Партизаны получили приказ сейчас же идти на помощь отряду Лагутьки в район Рудоминки и не подпускать туда немецкие подкрепления из соседнего района. Лейтенант быстро построил свою группу в боевой порядок и немедля повел ее туда.

В лесу остались Силивон, Астап и несколько десятков крестьян, не успевших разойтись.

— Вот что, хлопцы,— сказал Астап.— Начали вы лес рубить, наделали только вреда. Сейчас же стаскивайте в кучу, да сожжем, чтобы не мозолило глаза. А то сунутся снова фашисты сюда, могут готовое использовать. А лишнее железо — в речку, чтобы и следа не осталось,— показал он на сгоревшие и исковерканные мотоциклы.— А кухня, Силивон, я думаю, пригодится и вам в хозяйстве.

Возле речки закипела работа. Разложили костер, на который натаскали сначала сушняку, чтобы ярче горело.

Силивон сидел у костра на старом сосновом пенечке, с которого давно уже отстала кора и тут же валялась на земле, источенная шашелем, трухлявая. Он подставлял теплу свои плохо гнущиеся от ревматизма колени и зябкие руки. Пламя жадно хваталось за сырую смолистую хвою, которая сначала густо дымила, тлела, потом с треском вспыхивала, как порох.

В кустах на берегу реки и на лугу за речушкой лежали трупы гитлеровцев. Силивон смотрел на них безучастным взглядом, ощущая неприятную пустоту в сердце. Сколько пришлось повидать за последний год подобных зрелищ, и сердце будто окаменело: ни жалости в нем, ни особой грусти. Что ж, пришли к нам, позарились на нашу землю — ну и получили, что нужно.

— Подбрасывай, подбрасывай, хлопцы! — сказал он, как бы стараясь избавиться от своих мыслей, которые только холодили сердце, бередили старые раны. Он повернулся, чтобы ловчей подставить второй бок под тепло, вздохнул.— Знаешь, Астап, думаю я, надо нам убрать их,— и показал глазом на мертвецов.

— Пусть лежат, черт их бери!

— Считал я тебя, Астап, умным человеком, да и теперь считаю… Пройдет день, второй, потянет ветерком с этой стороны,— не продохнешь. А вообще, если ты поразмыслишь, то они тоже, как-никак, бывшие люди-человеки. А как тебе известно, живому хочется по земле ходить, а мертвый в землю просится. Да что тут лишнее говорить…

— Вот так бы и сказал.

Неподалеку от ручья, где рос густой низкорослый березняк, чернело выгоревшее место с глубокими ямами, с множеством сухих безлистых березок, засохших, видно, во время пожара торфянища. Некоторые из них повалились и свисали по краям прогарины, другие еле держались с почерневшими суками. Мелкие ветки, видно, обгорели, истлели. В самый глубокий провал прогарины и стащили на березовых волокушах все трупы, присыпали их землей.

Уже стемнело, когда люди разошлись. Сумрак сразу ниже опустил небо. На близких тучах бледно розовели отблески догорающих пожарищ. Изредка слышалась приглушенная стрельба.

— Душа болит, Астап, — тихо, как бы про себя, проговорил Силивон.— Вот стреляют, а там мой сын Андрей, за командира. Что с ним… Но об Андрее я хоть каждый день слышу, а об Игнате сколько месяцев ни одной весточки. Тяжело, Астап…

Они пробирались болотами на остров. Шли осторожно, нащупывая ногами шаткие кладки, покрытые в некоторых местах скользкой и вязкой грязью. Начал моросить холодный, нудный дождь.

— Признаться, Астап, ненавижу я войну так, что и сказать трудно. Разве с моими ногами месить эту грязь? И мне, да и тебе сейчас самое лучшее забраться на печь да погреть хорошо старые кости. А где ты теперь до печки доберешься? Ты, может, смеешься, что я о таких вещах заговорил. Ты ведь знаешь, и меня война не обошла своей лаской: и семьи решила, и хаты решила… И ничего, кажется, мне больше не осталось, жизнь я прожил, еще один век вековать не собираюсь, чтоб не мешать молодым. И все же хочется дожить до того времени, когда люди наши положат конец войне, перестанут бояться ночевать в своей хате, когда родную хату не станут жечь другие, когда она станет настоящим милым гнездом для твоей семьи, для твоих детей.

— И когда на твоих детей перестанут охотиться с собаками, как на зверей,— добавил Астап.

Астап рассказал об утреннем приключении с Пилипчиком и Васильком. Силивон встревожился. Он любил мальчонку и привязался к нему. Василек для него не просто обычный ребенок, которому нужны присмотр и ласка. Этот мальчик единственное, что осталось от разрушенной семьи, что связывало Силивона с недавним прошлым, с жизнью, немыслимо богатой радостями и утехами.

Дальше шли молча. Поздней ночью добрались они до землянки.

13

Как ни трудно было отрядам Лагутьки и Шведа выбивать гитлеровцев из своей зоны, Мирон не посылал им подкреплений. Немцы пробрались с востока через небольшое болотце, пересохшее за лето. Кое-где они проложили деревянные гати. Видно, узнали о болотных островах и хотели добраться туда, чтобы захватить принадлежащий партизанам скот. Однако эта операция не очень тревожила Мирона,— он хорошо знал, что у немцев не было здесь крупных частей и они могли использовать только полицейские гарнизоны соседних районов. Гитлеровцам удалось сжечь две деревни. Они пытались пробраться дальше, получили кое-какое подкрепление, но продвинуться в глубь партизанской зоны так и не смогли: отряд Шведа все время сдерживал их. А когда на помощь пришел отряд Андрея Лагутьки, партизаны начали оттеснять немцев и полицаев. Мирон приказал уничтожить их, а если это не удастся, выгнать из зоны и разрушить наведенные гати.

Все это можно было бы сделать значительно быстрей, если бы в помощь Шведу и Лагутьке дали хотя бы еще один отряд. Но Мирон не шел на это, исходя из некоторых своих соображений. В штабе бригады стало известно, что активность немцев на востоке зоны —, обычная демонстрация, организованная с целью отвлечения основных сил партизан. Настоящая опасность угрожала с берегов реки, со стороны города, в котором находились сильные части гитлеровцев. Немцы не рисковали пускать их в далекие обходные маневры и думали перехитрить партизан. Если бы те поддались на провокацию и оттянули свои силы на восток, немцам было бы сравнительно легко нагрянуть с запада и полностью оттеснить от реки партизан. Разведка докладывала, что в селах на той стороне реки разместилось несколько частей, прибывших из города. Выше по течению реки обосновались немецкие понтонеры и все время занимались разными упражнениями, перебирались даже на другой берег. Но и это особенно не тревожило Мирона,— восточный берег был болотистый, и, если бы немцы даже перебрались на него, они все равно не смогли бы продвинуться далеко и угрожать партизанам.

Чувствовалось, что немцы нервничают. Им очень хотелось бы одним ударом разгромить партизан батьки Мирона, и в то же время они беспокоились за городок, где также не считали себя в полной безопасности.

Едва решили они начать наступление на партизанскую зону, как ночью, в городе, в расположении одной части, посланной против партизан, был взорван склад боеприпасов. Мирон и Блещик хорошо знали, что взрыв произведен партизанами одной из заслоновских групп, действующих в самом городе. Немцы были вынуждены отозвать обратно некоторые свои части, главным образом полицейские отряды и соединения, Против партизан остались два эсэсовских батальона и гренадерский полк, прибывший в город с фронта для переформирования и пополнения.

Внимание Мирона было приковано к Песчаному Груду, единственному месту, где переправа могла принести немцам успех. Мирон и Блещик проводили здесь дни и ночи, готовясь к обороне. Выкопали окопы полного профиля, подготовили пулеметные гнезда, укрытия, наметили позиции для своей артиллерии — захваченных у немцев минометов. Кое-где пустили в ход колючую проволоку, заминировали подступы. Конечно, не думал Мирон начинать с немцами позиционной войны, на это не хватило бы у него ни сил, ни боеприпасов, да это и не входило в тактику партизанской войны. Но не хотелось оставлять обжитой территории, с которой очень удобно было держать немцев в постоянном напряжении, в известной мере контролируя и городок и ближайшие дороги. Большинство своих отрядов Мирон собрал неподалеку от Песчаного Груда, приказав им не слишком высовываться на берег. Они несли по очереди охрану берега, и только группа Дубка находилась здесь постоянно, дни и ночи.

И вот наконец, когда немцам показалось, что основные силы Мирона оттянуты на восток зоны и скованы там, они решили наступать. Переправу начали на рассвете. Над рекой плыл густой туман, и, используя его, немцы надумали незаметно перебросить к месту переправы понтоны и моторные катера, которые, чтобы не делать лишнего шума, пустили на веслах. Но партизанские разведчики услыхали подозрительный плеск воды и сразу сообщили об этом на Песчаный Груд. И хотя стоял еще предрассветный мрак, присмотревшись, уже можно было различить отдельные фигуры солдат, спускавшихся по береговой круче к реке. Порой слышалось неосторожное звяканье котелка или сказанное тихо слово команды. Партизаны несколькими группами, с автоматами и ручными пулеметами, подошли по рвам-вымоинам к самой воде и спрятались в тумане, кто за кустами, кто за прибрежными камнями.

Партизаны лежали на берегу и напряженно ждали, зорко вглядываясь в густой молочный туман, стараясь не пропустить ни одного звука. Журчала, переливалась вода средь камней, тихо плескались волны, слышались еле уловимые всплески водоворотов. Качались от быстрого течения прибрежные тростники и склоненные над самой водой кусты лозняка. Ко всем этим звукам вдруг примешались другие, торопливо-ритмичные. Хлопцы знали — упругие весла рассекают стремительное течение реки. Поскрипывали уключины, изредка стучало весло о весло, металл о металл.

И вот недалеко от берега в волокнистой мгле тумана показались неясные контуры одного из понтонов. За ним стали вырисовываться другие.

Короткая, как выстрел, прозвучала команда:

— Огонь!

Дружный залп полоснул воздух, начали бить пулеметы. Казалось, тугая завеса тумана покачнулась и на мгновенье раздвинулась, обнажив черное зеркало реки с ее пенистыми водоворотами. Затем белые пряди снова сошлись над водой, и в густом тумане раздавались беспорядочные голоса, чьи-то вопли, отчаянные крики о помощи, частые всплески весел. Неожиданно затарахтел мотор. Видно, перепуганный насмерть моторист завел мотор своего катера, чтобы скорей выбраться в безопасное место. Хлопцы дали еще несколько залпов, прислушались. Беспорядочные крики и голоса на воде отдалялись.

Немецкий берег, который вначале ничем не выявлял себя, быстро оживился. Оттуда началась стрельба. Гитлеровцы боялись стрелять по воде, чтобы под огонь не попали свои. Они били по высокой круче Песчаного Груда, по всем пригоркам, обстреливали отдельные деревья, где, по их мнению, могли быть партизанские наблюдатели. Партизаны не отвечали на огонь. Немцы сделали еще две попытки перебраться немного выше по реке, но и они окончились так же неудачно, как первая.

Светало. Все отчетливей выступал немецкий берег. Видно было, как немцы на нескольких лодках таскали на берег своих убитых, утопленников, спасали раненых.

Скоро взошло солнце. Стрельба возобновилась с новой силой. По всему было видно, гитлеровцы не успокоились, потерпев первые неудачи, не отказались от своих планов переправиться через реку. Они начали обстреливать Песчаный Груд из станковых пулеметов, время от времени прочесывая и песчаные наносы и промоины, покрытые редким кустарником. В одной из таких промоин, расположенной правей Песчаного Груда, находился наблюдательный пункт Мирона.

Когда стрельба немного утихла, с реки, с ее верхнего течения, донеслись новые звуки, будто кто-то бил по воде доской. Наблюдатели передали, что за далекой излучиной мелькнул силуэт парохода и двух лайб, шедших за ним на буксире.

Дубок вопросительно глянул на Мирона, тот ответил ему легким кивком головы, и сапер исчез. Дали команду быть наготове группам партизан в засадах на низком заболоченном берегу реки. На Песчаном Груде зашевелились в своих укрытиях пулеметчики, снайперы, бойцы с противотанковыми ружьями.

Дубок появился возле окопчика с хорошо укрепленной нишей и замаскированным ходом сообщения с другим таким же окопчиком. Он внимательно осмотрел свою нехитрую технику, не торопясь отполз, глянул вниз, под кручу. Все было, кажется, в порядке. Одна за другой взвизгнули с противным присвистом пули, ветка дуба мягко хлестнула по лицу.

Удары лопастей парохода слышались все ближе. Начал слегка дрожать воздух, чувствовалось натужное дыхание машины. Вот уже белый силуэт парохода показался у противоположного берега. Медленно проплыли друг за другом две лайбы с привязанными к ним лодками. На бортах видны были зеленые фигуры солдат, лежавших за мешками с землей.

Из-за правого борта парохода показались два катера. Один из них прошел вперед, другой назад, и спустя минуту приглушенное тарахтенье их моторов слилось с басовитыми очередями пулеметов. Катера прочесывали на всякий случай берега ниже и выше Песчаного Груда. Берега молчали. С немецкого берега не стреляли, чтобы случайно не попасть в своих. Пароход замедлил ход, начал резко разворачиваться, направляясь к середине реки, чтобы пропустить лайбы. Вот они, одна за другой, медленно проплыли за кормой парохода. Превозмогая быстрое течение, пароход приближался к Песчаному Груду. На нем уже видны были две небольшие пушки на корме и на носу, несколько спаренных пулеметных установок. Солдаты суетились возле трапов, чтобы по команде, дружно перебросить их на берег. Оба катера торопились сюда же, к месту высадки.

Когда до парохода оставалось каких-нибудь пять-шесть метров, Дубок порывисто вздохнул и, стараясь, чтоб не дрожали руки, крутнул ручку машинки.

Он почувствовал взрыв по легкому толчку земли. Всколыхнув воздух и оглушив всех, около правого борта парохода поднялся высокий столб воды. С грохотом упало несколько камней. А пароход на глазах у всех будто раскололся пополам и с покореженной трубой начал оседать в воду, выбросив целое облако густого пара. Второй взрыв прогремел, когда на поверхности воды виднелись только носовые и кормовые перила да трепетала на ветру свастика кормового флага. Этот взрыв был не такой удачный. Он только вырвал нос лайбы, и она начала тонуть, задирая вверх корму. А вторая лайба, подхваченная течением, медленно поплыла дальше.

Все это произошло за какие-то считанные минуты. Мирон и Блещик даже шапки сняли, вытирая вспотевшие лица.

— Вот это работа!

Немцы на противоположном берегу были так ошеломлены, что в первые минуты даже не бросились спасать своих незадачливых десантников. А те, оглушенные взрывом и ошалелые от страха, бросились в воду с обеих лайб, уцелевшей и подорванной. Оба катера возвращались восвояси, боязливо прижимаясь к противоположному берегу.

Фашисты открыли огонь со своего берега, но вели его вяло, неуверенно. У них уже не было того ожесточения, с которым они прежде обстреливали Песчаный Груд, готовясь к переправе. Наконец огонь и совсем смолк. Отдельные немецкие части двинулись берегом вниз по реке, чтобы подобрать своих утопленников. Остальные уже маршировали по дороге к городку.

Когда из бронебоек затопили один катер — второму удалось убежать, — Мирон приказал прекратить огонь.

— Нечего попусту тратить патроны, они еще пригодятся!

Он здесь же, перед всеми, горячо поблагодарил Дубка и его двух помощников за удачно проведенную операцию. Дубок был на седьмом небе от радости.

Перед тем как оставить берег, Мирон внимательно осмотрел реку. Примерно в ста метрах от Песчаного Груда подорванная лайба затонула на самом фарватере реки и держала, как на якоре, уцелевшую. Она медленно покачивалась на воде. Стремительное течение заносило ее то в одну, то в другую сторону. Натянувшийся трос дрожал, вспенивая воду и натужно поскрипывая.

— Оставлять ее так нельзя, это непорядок. Раз подметать дорогу, так подметать чисто!

И он приказал Дубку, чтобы его ребята, когда стемнеет, подобрались к лайбе и затопили ее, основательно загородив тем самым фарватер реки.

14

В ту ночь Вацлав Страмичка поздно задержался в штабе. Село спало. Разошлись по квартирам и работники штаба, и только несколько дежурило при скупом свете керосиновых ламп. Движок, тарахтевший вечерами во дворе и освещавший штаб, из-за позднего времени уже не работал.

Полковник потушил свечу на столе и, подняв маскировку, открыл окно. На улице стояла такая темень, что нельзя было разглядеть дома на противоположной стороне улицы. Эта темень и тишина, казалось поглотившие все звуки, угнетали, тревожили.

Под окнами слышались шаги часового. В соседней комнате зазвонил телефон. Дежурный знает, что полковник еще здесь, стучит в дверь.

— Разрешите доложить, господин полковник! Из второго полка сообщают, что на дороге,— и он называет определенные пункты, — замечено подозрительное движение. Можно предположить, что это партизаны. Просят дать им соответствующие указания…

— Пусть не перестают наблюдать, а потом — сообщать…

«Видимо, кто-то из отряда Соколича не очень остерегается,—подумал про себя.—Так могут быть и неприятности. Можно провалить операцию».

Полковник прислушивался к новым звонкам, они были не очень уж частые и касались разных мелочей. Наконец в штабе установилась такая тишина, что отчетливо слышались шаги часового за стеной и покачивание маятника школьных настенных часов.

Страмичка позвал адъютанта и вместе с ним вышел из штаба. Они жили в домиках, стоявших рядом. Перед тем как проститься, Страмичка спросил адъютанта:

— Как дела, Людвик?

— Все в порядке, господин полковник.

— Не напутают парни?

— Инструкции даны точные, лишь бы не пронюхали служки майора.

И Страмичка и его адъютант хорошо знали, что помощник командира дивизии был негласным оком гестаповцев. Во время переговоров партизаны предложили, чтобы полковник в самом начале операции незаметно исчез со своими людьми с территории штаба. Но Страмичка отказался от такого плана, и его аргументы партизаны сочли резонными. Полковник должен был оставаться в штабе до самого конца операции, чтобы, во-первых, не вызвать никаких подозрений у гитлеровцев, а во-вторых, во время операции помочь партизанам своими распоряжениями. Если одни части могли непосредственно выступить с партизанами, то другие нужно было или обезвреживать, или парализовать продуманными приказами. Все это предусмотрено заранее, но могли быть неожиданности.

Шепнув адъютанту, чтобы тот был наготове, Страмичка пошел на квартиру. Он разделся, чтобы немного отдохнуть, — до начала операции оставалось еще много времени. Но заснуть ему не удалось. Лежал с раскрытыми глазами, прислушивался, как где-то точил стену шашель, как шелестел за окном клен.

Он, видно, все же задремал, так как не услыхал настойчивого, хотя и осторожного стука в дверь. Потеряв всякую надежду достучаться, дежурный штаба ввалился в комнату и, зацепившись ногой за стул, опрокинул его.

— Что такое? — спросил Страмичка.

— Послушайте, господин полковник, что делается там!

Страмичка притих на минуту. Стекла окон лихорадочно дрожали, в их черных квадратах вспыхивали, трепетали яркие зарницы.

— Бомбежка? — спокойно спросил полковник, натягивая сапоги.

— Нет, господин полковник. Стреляют партизаны. В штабе уже все офицеры, ждут вас.

15

Было так темно, что за два шага от реки невозможно было разглядеть ее водного простора. Небо затянуло сплошной тучей, и сквозь эту невидимую завесу не пробивалась ни одна звездочка. Слабый ветер то поднимался, то замирал, сгущая тишину ночи.

Притаившись за невысоким берегом реки, прямо на песке сидели Соколич, Бохан и Андреев. Поодаль от них в приречных кустах время от времени фыркали кони. Там были связные.

Посматривая на свои часы, Андреев говорил:

— Ну вот и Заруба должен уже быть на месте. Где-то подходит и бригада Капуши, Байсаку остается пройти километра два…

— Хватит ли нам», Александр Демьянович, взрывчатки? — переменил тему разговора Соколич.

— Хватит, Василий Иванович. В самую пору выручила Москва.

За песчаным пригорком, укрытым лозняками, собрались подрывники. В большой воронке, оставшейся от бомбежки в первые дни войны, сидело несколько ближайших помощников командира подрывников Гущи. Прикрывшись плащ-палатками, они слушали последние наставления своего начальника.

Соколич стоял, прислушиваясь к ночным звукам: к тревожному шороху густого кустарника, к надрывному гудению телеграфных проводов, доносившемуся со стороны железной дороги.

Глянув на часы, Соколич заторопился. До начала операции оставалось минут двадцать. С запада послышался грохот поезда.

— Вот это называется приехать не вовремя…— недовольно сказал Соколич.

Эшелон шел без огней, если не считать еле заметный синеватый свет от топки. Не слышно было и характерного перестука вагонов. Видимо, это был обыкновенный грузовой эшелон.

Все притихли, притаились. Руки крепче стиснули оружие. И у молодых партизан, еще не обстрелянных, и у старших, привыкших к ежедневным стычкам с гитлеровцами,—у всех сердца как бы немножечко заторопились, забились чаще. Многие невольно вздрогнули, когда на западе полыхнула зарница и затем раздался приглушенный расстоянием грохот взрыва. Такая же зарница вспыхнула и на востоке. Это взрывали железную дорогу, чтобы не подпустить сюда вражеские подкрепления.

— Сигнал! — неестественным голосом крикнул Соколич.

В небо взвилась ракета. Она еще опадала, рассыпаясь, когда где-то неподалеку что-то тяжело ухнуло — и раз, и два, и три. Желтые огни разрывов выхватили из мрака фермы моста.

И тут же горячо заговорили пулеметы. При вспышках разрывов видно было, как заметались возле казармы гитлеровцы. Некоторые выскакивали в одном белье. Слышались резкие голоса команды. Поднялась стрельба. Застучали зенитные скорострелки. Сквозь грохот стрельбы прорывался рев сирены, захлебывался в тревоге гудок паровоза. Поезд, видно, не успел дойти до соседней станции и, услыхав впереди взрыв, направился обратно и теперь гудел, надрывался, попав между двух огней.

Неожиданно за мостом поднялась частая перестрелка. Видно, от станции шли подкрепления охране и напоролись на отряд лейтенанта Комара. Почувствовав подмогу, оживились немцы, из последних сил начали бить их уцелевшие пулеметы и зенитка.

И когда, казалось, огонь достиг наибольшей силы, откуда-то слева, за перелеском, тянувшимся вдоль реки, внезапно грянуло несколько гулких пушечных залпов. Партизаны еще плотней прижались к земле. Это били уже не зенитки-скорострелки и не свои хлопушки, как прозвали хлопцы артиллерию Капуши. Даже артиллеристы с интересом смотрели на пушечные вспышки, и кто-то не удержался, чтоб не сказать:

— Вот это бьет!

— Не меньше десяти сантиметров, дьявол!

— Смотрите, хлопцы, они же по своим лупят!

И действительно, снаряды густо ложились по обе стороны моста, как раз там, где притаились дзоты. Два-три залпа были произведены по расположению зенитной батареи, а затем снаряды стали взрываться на станции и на железной насыпи, откуда стреляли немецкие подкрепления.

Гитлеровцы около моста совсем было притихли, пораженные неожиданным артиллерийским налетом. Потом начали отстреливаться, но стреляли уже вяло, неуверенно. Партизаны двух отрядов подошли вдоль насыпи к самой реке, залегли на берегу и стреляли по дзоту, который еще огрызался с того берега короткими пулеметными очередями.

А немецкая артиллерия все била по своим. Уже языки пламени поднялись над станцией. Один снаряд, видно, попал в вагон с боеприпасами,— на месте взрыва разлетелись во все стороны огненные ленты. Ошалело гудел поезд с хвостом, охваченным пламенем, стараясь уйти из-под обстрела.

С места, на котором стояли Соколич и Андреев, теперь можно было видеть все: оба берега, горящие казармы, станцию, громадину моста, который в мятущихся отблесках пожарища казался то легким, ажурным, то вдруг темнел и будто опускался ниже, прогибаясь под собственной тяжестью.

— Пора! — отрывисто проговорил Соколич и, как показалось Андрееву, вздохнул.

Зеленая ракета залила на мгновенье все вокруг призрачным светом.

Снова послышался сухой треск автоматов, стрельба усилилась с обеих сторон. На мост вбежала специальная группа автоматчиков и пулеметчиков, чтобы прикрыть подрывников, тащивших по шершавым доскам межрельсового настила свои тяжелые свертки.

— Скорей, скорей, не медлить! — слышалась сквозь автоматные очереди команда Гущи.

Автоматчики добежали до середины моста и, укрываясь за широкими балками фермы, вели прицельный огонь, не подпуская к насыпи гитлеровцев, еще продолжавших стрелять из укрытий, из уцелевшего дзота.

Подрывники работали быстро, слаженно. Кто-то крикнул и сорвался вниз с мостовой балки. Его место сразу же занял другой и проворно прикреплял телефонным проводом к балке ящик тола. Гуща переползал с места на место, привычным движением пальцев проверял крепления запалов, шнуров. И хотя работа была знакома ему до последней мелочи, хоть и не приходилось самому таскать сюда пудовые свертки тола, он чувствовал, как струйки пота заливают лоб, глаза. Тыльной стороной ладони вытер лицо, проверил соединения шнуров-детонаторов, перебросил запальный шнур на концы рельсовых брусьев.

«Вот, кажется, и все…» — с облегчением подумал он и ощупал карманы, отыскивая спички. Все в порядке. Прислонившись спиной к балке, одну за другой выпустил две белые ракеты. Стрельба затихла на обоих берегах. Слегка загудел мост под гулким топотом ног. Бежали, торопились подрывники, автоматчики, пулеметчики, скатывались с насыпи.

Гуща ступил на доски бокового настила, оглянулся: может быть, на мосту кто-нибудь остался? Может, раненый лежит, не подобран? Прилег, чтобы шальная пуля не сбросила под мост, взял конец запального шнура, достал коробок со спичками. Держал его крепко-крепко, будто боялся, чтобы не выхватил ветер, хотя кругом было тихо. Только потрескивали, догорая, стены казармы да едва уловимые всплески доносились с реки. Сложил вместе три спички, не торопясь чиркнул ими. Поднес к огоньку конец шнура. И сразу же заструился белый дымок, с едва уловимым шипением стали разлетаться красно-голубые искорки.

— Горит…— сам себе сказал Гуща и тяжело поднялся на ноги. Сделал несколько шагов, оглянулся. Горит! Белая струйка дыма была отчетливо видна на темно-сером фоне дощатого настила. Он побежал по мосту и, соскочив на песчаную бровку, стремительно бросился вниз под откос, спрятавшись в немецком опустевшем окопчике.

Резкий свет ослепительной вспышки пронзил темноту ночи. Тяжело содрогнулась земля от глухих взрывов. Воздушная волна вырвала из охваченной огнем казармы несколько бревен, и они стремительно пронеслись над землей, оставляя за собой дымные искристые полосы.

Те, кто был поближе к месту взрыва, несколько дней потом жаловались на уши.

Когда рассеялся дым, все увидели, что моста уже нет. Его средний пролет будто раскололся пополам.: Одна часть слетела с опоры и теперь лежала в воде, чернея возле берега грудой покореженного железа. Вторая часть стояла чуть ли не торчком.

Спустя минуту после взрыва поднялась сильная стрельба в селе, где находился штаб гитлеровцев. Но как мгновенно разгорелась она, так быстро и затихла.

Тем временем небо на востоке начало светлеть. Бледная полоса сентябрьской зари, казалось, с трудом пробивалась сквозь мрак ночи. Партизаны только теперь почувствовали осеннюю сырость и зябко поеживались, разминали отекшие от лежания ноги. Вскоре был дан сигнал отхода, и к обычным приглушенным звукам ночи присоединилось легкое поскрипыванье колес: вывозили убитых, спешно эвакуировали раненых.

Несмотря на то что лица людей были серые, землистые от усталости, от возбуждения, слышались веселые голоса, взрывы громкого смеха, меткие шутки.

Только Капуша был хмур. Его огорчала и угнетала потеря двух пушек, подбитых фашистами, а главное —: его артиллеристы недосчитались четырех товарищей. Были потери и в отрядах, принимавших участие в блокаде и штурме моста.

Из мрачного раздумья Капушу вывел неожиданный резкий выкрик:

— Немцы!

Каждый схватился за оружие, кое-кто бросился в сторону и залег.

Но тут же послышалась громкая команда Андреева:

— Не стрелять! Тут свои.

Партизаны смотрели и не могли понять, что происходит. Перед ними на поляне спокойно выравнивалась какая-то немецкая часть.

Немного поодаль, на прицепе у тягачей, вытянулись в шеренгу пушки, своими размерами и видом невольно вызывавшие уважение.

Рядом с группой немецких офицеров стояли партизанские командиры во главе с Андреевым.

Послышалась команда остановиться.

К группе немцев приблизился Соколич со своими ближайшими помощниками, к нему подошел пожилой немецкий капитан, отрапортовал, взяв под козырек.

Соколич и капитан, крепко пожав друг другу руки, трижды поцеловались. Удивлению партизан не было конца. И только когда капитан обратился с речью к партизанам, все сразу стало ясно, и одни чувства уступили место другим.

— Товарищи! Мы рады приветствовать вас, как наших родных братьев, как настоящих борцов с фашистами. Мы рады заявить вам, что с этого дня мы, чехи и словаки, пойдем вместе с вами одной дорогой. И никто и никогда не нарушит нашей дружбы, рожденной на поле боя. Смерть немецкому фашизму! Да здравствует наша дружба и наша свобода!

/ Еще не стихли громовые раскаты «ура», а на поляне уже творилось что-то несусветное. Все обнимались, целовались, горячо объясняли что-то друг другу. Капуша влюбленными глазами посматривал на пушки и, подойдя к ним поближе, погладил рукой холодноватую сталь дула.

— Мамочка моя, вот это так пушкенция, да не одна, а целый, можно сказать, дивизион.

Он тут же схватил в объятия молоденького лейтенанта, командира пушки, — и, похлопывая его по спине, начал ласково уговаривать:

— Давай договоримся: только ко мне, только в мою бригаду! Сразу же скажу: обещаю тебе капитанские звездочки! Как звать тебя?

— Дрогомир.

— Мамочка моя, вот это имя! Дрогомир — это же по-нашему не иначе как дороженький. Выходит, мы с тобой самые настоящие приятели. Так вот знай: ко мне, в бригаду Капуши, тут каждый знает. И другим своим скажи…

Взволнованный, разгоряченный Капуша не совсем вежливо покинул своего собеседника и заторопился к Соколичу, чтобы заручиться его согласием. Но Соколич был занят серьезным разговором с капитаном. Капуша услыхал, как повторялось имя полковника Стра-мички. Лицо капитана было грустное. Василий Иванович, покачав головой, задумчиво проговорил:

«г — Как же это могло случиться? Погибнуть в последнюю минуту, когда наши ворвались в штаб?..

Капуша услыхал эти слова и понял, что теперь не время говорить о своих замыслах.

16

Когда полковник, вызванный дежурным, пришел в штаб, там царила неразбериха, почти паника. Правда, обер-майор принимал суровые меры, чтобы навести порядок. Он арестовал одного лейтенанта и угрожал ему расстрелом за распространение провокационных слухов. Но спустя несколько минут убедился, что слухи о партизанах уже не слухи, а реальная действительность. Один за другим раздались взрывы на железной дороге, и тут же начался артиллерийский и –ружейный обстрел казармы. Обер-майор раскис, поняв размеры опасности, угрожавшей не только мосту, но и всем, кто непосредственно отвечал за целость и сохранность железной дороги. Он бросился к телефонам, но телефоны безнадежно молчали, не работали. Послал ординарцев в ближайшие гарнизоны, хотя и понимал, что им теперь не пробиться.

Увидя в штабе полковника, майор почувствовал большое облегчение, с его плеч свалилась ответственность за события. Он быстро доложил о принятых меpax и уже сам ждал распоряжений.

— Вы сообщили на соседние станции о нападении?

— Прошу извинения, не мог.

— Причина?

— В первую очередь я занялся нашими местными силами.

— Это похвально… Но почему вы не позаботились немедленно связаться с ближайшими станциями и городами и попросить помощи?

— Железная дорога взорвана, господин полковник…

— Не обязательно ехать по железной дороге. Подкрепления могут прибыть и на машинах, это еще быстрей.

— О, господин полковник, вся наша связь испорчена.

— Кто испортил?

— Партизаны, господин полковник…

— Я вижу, вы все здесь окончательно потеряли рассудок. Самый страшный враг каждой армии — паника. И вы поддались ей, в том числе вы лично, обер-майор. Немедленно на рацию!

Только тут майор вспомнил, что в суматохе он забыл о таком надежном средстве связи, как радио.

Радист вытянулся в струнку и с виноватым видом ждал распоряжений.

— Мне город! — коротко приказал полковник. Радист растерянно ответил:

— Осмелюсь доложить, рация вышла из строя…

— Что, что ты сказал, негодяй?

— Аппарат совсем не работает, я переменил несколько батарей, осмотрел все части, а он молчит…

— Ты какой национальности?

— Немец, господин полковник… Страмичка бросил на него беглый взгляд.

— Жаль, жаль! Если бы ты был чехом, я расстрелял бы тебя собственноручно, тут же, возле твоего аппарата.

И, повернувшись к майору, коротко приказал ему:

— Арестовать и под суд! Где у нас еще исправные рации?

— На станции, у охраны моста, но теперь не пробиться туда. Есть еще в артиллерийском дивизионе.

— Немедленно послать туда мотоциклиста, я дам текст шифровки, сейчас же передать в город.

— Слушаюсь, господин полковник!

Но едва майор двинулся к двери, чтобы выполнить приказ, стекла окон так задрожали, что радист испуганно дернулся в сторону и чуть не упал, но, вовремя спохватившись, выпрямился и стоял бледный, растерянный.

— Это еще что такое? — остановив взглядом майора, спросил полковник.

— Наши пушки, господин полковник!

— Это хорошо. Вовремя,— спокойно проговорил Страмичка.

Когда они выходили из комнаты, их чуть не сбил с ног один из офицеров штаба:

— Господин полковник, господин полковник!

— Что случилось?

— Несчастье, господин полковник! Какое-то недоразумение!

— Точней и короче, как надлежит офицеру!

— Наши артиллеристы бьют по нашим позициям!

— Боже мой, вы все с ума сошли! По каким позициям, я вас спрашиваю?

— По мосту, господин полковник.

— Может, там партизаны прорвались?

— Нет, господин полковник, наши сопротивляются, вот слышите, какой жестокий огонь ведут они? Вся картина боя простым глазом видна.

Действительно, освещенный пожаром мост был как на ладони. Разрывы снарядов четко обозначались по обеим его сторонам, где были расположены дзоты и другие укрепления охраны. Блеснули вспышки орудийных выстрелов.

— О, более мой! — вскрикнул офицер.— Наша артиллерия! Но куда они бьют, куда они бьют? — Офицер выхватил платок, вытер лоб, влажные виски.

— Вы, уважаемый, не поминайте бога, как перепуганный монах, и возьмите себя в руки. Не охать, а действовать надо. И немедленно. Это недоразумение может привести к катастрофе. Чья-то злая рука неправильно корректирует огонь. Сейчас же прекратить это и расстрелять на месте корректировщика. Господин майор, вместе с шифровкой мотоциклист должен сейчас же передать командиру дивизиона и мой приказ немедленно прекратить огонь по станции и перенести его на партизанскую батарею.

Он торопливо написал приказ и, передавая, его майору, тут же приказал офицеру, растерянно переминавшемуся с ноги на ногу, взять половину солдат комендантского взвода и, пробравшись в тыл партизанской батареи, неожиданно напасть и обезвредить ее.

— Слушаюсь, господин полковник! — ответил он упавшим голосом. И в его глазах была такая смертельная тоска, что майор, старый служака и человек, не признававший, как он говорил, никаких сантиментов, брезгливо скривил губы и не утерпел, чтобы не сказать, стараясь придать своему голосу как можно больше почтительности:

— Господин полковник, может, лучше поручить это задание кому-нибудь другому, а господину лейтенанту…

— Потрудитесь, майор, точно выполнять мои приказы и покажите тем самым пример другим. Все! — последним словом он подчеркнул, что разговор окончен. Правда, когда майор и лейтенант выходили из комнаты, Страмичка бросил вслед: — А вы, майор, отдайте приказ и сейчас же возвращайтесь, вы мне нужны.

«Вот это голос…» — подумал майор. Ему нравились и резкость тона полковника, и безапелляционность его приказов, а главное то, что у полковника была, видно, хорошая, трезвая голова.

Уже донесли в штаб, что некоторые подразделения обстреляли в ночной неразберихе своих. Другие, поддавшись, видимо, всеобщему замешательству, топтались на месте, медлили с огнем. От третьих и вовсе не было никаких известий. Подразделения, которые не растерялись с самого начала, несли огромные потери. Ну и, конечно, трудней всего приходилось батальону, дежурившему возле моста, и гарнизону станции. Господин полковник прав: самое опасное на войне — это паника. По правде говоря, и сам он, майор, чувствовал себя немного виноватым во всей этой ночной неразберихе.

Приходили в голову майору и другие мысли. Он недолюбливал полковника. Все же полковник — чех, а не чехам, в конце концов, командовать настоящими немцами. Конечно, если его назначили полковником, то у начальства есть, видно, какие-то основания. В этом можно найти свой смысл: не одним же немцам подставлять свои головы под партизанские пули… Одним словом, может, и нет особых причин недолюбливать господина полковника, если исключить одно обстоятельство, причем серьезное обстоятельство. Ему, майору, пришлось побывать с вынужденным визитом в одном из важных отделов штаба корпуса. Там комиссар одного влиятельного государственного учреждения сказал ему, что на него, майора, возлагается ответственнейшая задача: он должен быть в дивизии недреманным оком гестапо и охранять интересы государства более бдительно, чем свои собственные.

Выполнять эти новые, не совсем официальные обязанности оказалось не так легко. Попробуй заберись в душу полковника. К его службе никак не придерешься, у него многому можно поучиться по армейской части. Он знает насквозь душу каждого офицера, строго взыскивает с подчиненных, и попробуй допустить какую-либо провинность, он тебе так намылит голову, что и десятому закажешь. Не посмотрит, чех ты, немец или кто другой. Правда, если немецкий офицер или солдат совершал исключительное преступление, за которое полагалась высшая мера наказания, полковник ограничивался арестом виновных и передавал их в распоряжение высшего командования. Что ж, это правильно. Ведь не чеху учинять расправу над немцем.

Дельный командир, ничего не скажешь. Если бы не был он чехом, водил бы, возможно, боевые корпуса, а то и армии.

Противоречивые мысли волновали майора. Не настало ли время выполнить ему свой долг? Почему дивизион обстрелял мост, а теперь бьет по станции? В дивизионе, считай, одни чехи — и командир чех, и. почти все командиры орудий чехи. Не скрывается ли здесь самая настоящая, самая страшная измена, а он, майор, как слепой крот, ничего не видит? Вспомнился загадочный случай с Гросбергом. Исчез человек, и никаких вестей о нем. Правда, в его батальоне одни немцы. А может быть… может, лейтенант провинился перед немецким начальством и его тихонько убрали, чтоб не поднимать лишнего шума в дивизии?

Перед тем как отдать приказ дежурному мотоциклисту, майор еще раз внимательно прочитал его. Приказ как приказ, ничего подозрительного.

Но что, если и в самом деле вокруг него происходит самое страшное, что только можно допустить: предательство? Ну конечно, он примет решительные меры, он расстреляет — ведь он не один здесь, ему помогут другие немцы, — он расстреляет всех чехов и, как старший по чину, возьмет на себя командование дивизией… Но боже мой, что он будет делать в этой страшной неразберихе?

У майора стала свинцовой голова, и он потерял всякую способность разбираться в происходящем. Зашел к полковнику, тот отдавал распоряжения офицерам, которые еще оставались при штабе. Здесь были: командир комендантского взвода, квартирмейстер, начальник концентрационного лагеря, тоненький, как прутик, капитан, известный по кличке «чистюля», так как, где бы он ни был, куда бы ни попадал, постоянно обирал с брезгливой гримасой пылинки со своего мундира. Капитан очутился в штабе случайно, видно был в гостях у кого-нибудь из приятелей, офицеров. Майор недолюбливал «чистюлю», которого относил к низшей категории аристократов, интеллигентов и. прочих белоручек. К тому же у него были с ним кое-какие стычки по службе. Однажды «чистюля» потребовал у майора батальон солдат, чтобы ловить лагерных беглецов. Конечно, солдат пришлось все же дать — прикрикнули из штаба корпуса,— но он, майор, намекнул нахальному капитану, что заниматься ловлей беглецов дело полиции, а не армии… Капитан прямо в телефонную трубку крикнул: «А разве вы армия? Вы посмотрите на себя, вы же не способны со своей дивизией даже кур ловить!» И резко стукнул трубкой. О, осмелился бы он так сказать в глаза ему, майор показал бы ему кур!

Полковник отдавал приказы, и, прислушавшись к ним, майор понял, что положение действительно тяжелое. Полковник что-то сказал и капитану — «чистюле». Тот начал огрызаться, разволновался, покусывал губы.

— Я не принимаю вашего приказа, так как не подчиняюсь вам.

— Теперь не время говорить о подчинении. В такой обстановке, в которой мы с вами находимся, каждый подчиняется старшему по чину немецкому командиру.

— Верно, и я подчиняюсь именно немецкому командиру.

— Что вы хотите этим сказать, господин капитан?

— То, что вы слышите, господин полковник…

— Я прикажу сейчас же арестовать вас! — закричал выведенный из терпения Страмичка.

«Так его, так его, зазнайку-белоручку!» — невольно подумал майор, явно сочувствуя полковнику.

Неизвестно, чем окончилась бы эта стычка, если бы в дверь не ворвался перепуганный офицер с выпученными глазами, растерянным взглядом. Он завопил не своим голосом:

— Спасите! Бунт!

Полковник сразу узнал в нем офицера артиллерийского дивизиона. Разъяренный, он резко шагнул вперед:

— Что за сумасшедший вид у офицера?

— Простите… Там происходит бог знает что. Там настоящий бунт… Они совсем не слушают меня… Они стреляли по мне…

Полковник медленно отстегнул кобуру.

— Если вы сейчас же не вернетесь в дивизион и не наведете там порядок, я собственноручно расстреляю вас, как последнего паникера, как предателя на поле боя…

Офицер испуганно попятился.

— Вот что, майор! — обратился полковник к майору.— Положение у нас действительно тяжелое. Необходимо направить в город двух лучших мотоциклистов. Помощь требуется самая срочная. Затем я или вы, одним словом кто-нибудь из нас, должен будет с уцелевшими солдатами двинуться на известный вам мост в Горелом Лесу и приложить все усилия, чтобы не дать захватить его партизанам. Иначе нам будет плохо. Если захватят его партизаны, не смогут перебраться подкрепления. Остальные офицеры немедленно пойдут в дивизион, там, видимо, в самом деле не все в порядке. Вы понимаете меня, майор?

— Да, я понимаю вас, господин полковник…—с нескрываемой тоской ответил майор, не очень радуясь тому, что его ожидало.

Исчезли все сомнения, майор не мог ни в чем заподозрить командира. Он проявил распорядительность и выдержку, нагнал страх на труса офицера, что сделал бы в данном случае любой полковник-немец.

— Пойдемте к карте, господин майор! — позвал полковник.

Едва произнес он последнее слово, стены дома содрогнулись, вылетело со звоном несколько стекол, заколыхались черные листы светомаскировочной бумаги, один лист сорвался и упал на пол.

Все, кто был в комнате, поняли: произошло нечто непоправимое.

Неподалеку от штаба поднялась частая стрельба. Уже слышно было, как бегут по улице люди. Кто они: свои солдаты или партизаны — никто не знал. Несколько выстрелов раздалось под самым окном, на улице и во дворе школы. В комнату вскочил со двора перепуганный насмерть часовой. Он крикнул сорвавшимся голосом:

— Господин полковник, господин полковник, спасайтесь, там партизаны! — и в страхе замер на месте. Часовой боялся и полковника, который мог сурово наказать его за то, что он покинул пост без разрешения, и боялся партизан.

Слова солдата, который смотрел на офицеров, как бы ожидая от них спасения, вывели кое-кого из оцепенения.

Хватаясь за кобуру и кусая губы, капитан — «чистюля», будто задыхаясь, прошипел:

— Свет тушите, свет!

— Теперь это бесполезно…— спокойно ответил полковник.

А на крыльце школы раздавалась уже незнакомая команда, и все поняли, что там партизаны.

— Я приказываю, господа офицеры,— взволнованно и торжественно проговорил полковник,— во избежание напрасного кровопролития, сложить оружие…

Дверь с шумом открылась, ворвалось несколько человек.

— Руки вверх! — загремел властный голос, угрожающе звякнули затворы автоматов и винтовок.

Руки офицеров потянулись вверх.

— На, получай, проклятый чех! — истерически выкрикнул капитан — «чистюля».

Один за другим раздались два пистолетных выстрела. Капитан остервенело пытался вырваться, когда ему скрючивали руки. Партизаны не успели подскочить к полковнику, поддержать его,— он медленно осунулся на пол.

Майор, услыхав топот ног на крыльце, метнулся ближе к окну. Когда прогремели пистолетные выстрелы, он в животном страхе бросился в окно. Меткая партизанская пуля догнала его.

Бросились к полковнику, оказать ему первую помощь, но он был уже мертв.

Так погиб Вацлав Страмичка, которому не довелось увидеть завершения событий, участником которых он стал, стремясь отомстить врагу за унижение своей родины.

17

Отряд Байсака стоял километрах в семи к востоку от моста. Он оседлал полевую дорогу, которая вела на станцию от небольшого городка с довольно сильным полицейским гарнизоном. Неподалеку, на болотистой пойме реки, находился концентрационный лагерь — несколько десятков дощатых бараков, огороженных со всех сторон колючей проволокой, подсобные помещения, где жили солдаты эсэсовского отряда, охранявшего лагерь. По углам ограды поднимались вышки, на которых днем и ночью дежурили часовые с пулеметами.

Об этом лагере знали в партизанском штабе. Соколич интересовался им: лагерь включили в план ближайших операций, но поскольку дело с мостом было самым важным, лагерь пока что оставили в покое. К тому же, чтобы заняться им специально, потребовались бы значительные силы.

О лагере ходило множество слухов. Говорили, что заключенные здесь поставлены в самые ужасные условия, что их водят почти босых и раздетых на исключительно тяжелые работы. Партизанские разведчики видели, как из лагеря ежедневно сами узники вывозили на тачках мертвецов и закапывали на специально отведенном участке земли. Кладбище быстро расширялось.

Партизанское командование знало, что в лагере находится около двух тысяч человек, привезенных из разных стран. Здесь томились узники из Италии, Франции, Румынии, но подавляющее большинство заключенных составляли сербы, чехи, словаки, хорваты и поляки. Отсюда их гоняли строить дороги, мостить гати на болотах. Использовали их и на лесных разработках, на вырубке леса вдоль железной дороги и шоссе. Здесь никогда не стихал густой собачий лай: десятки вымуштрованных овчарок помогали эсэсовцам караулить их жертвы, а временами и расправляться с ними. Ближайшие к лагерю деревни были опустошены или просто сожжены по первому обвинению населения в помощи лагерным беглецам или в связях с партизанами.

Когда возле моста поднялась стрельба, лагерь заметно ожил. Когда же начала бить артиллерия, разведчики донесли Байсаку, что из лагеря двинулся взвод эсэсовцев по направлению к станции. Видно, оттуда попросили о помощи. Отряд Байсака встретил эсэсовские взвод сильным огнем. От неожиданности эсэсовцы бросились наутек и рассеялись в ночной темени. Лагерь зашевелился. Пулеметчики на вышках выпустили несколько очередей по болоту, намереваясь, видимо, взять под обстрел партизан. Байсак приказал части партизан подойти к лагерю и выяснить обстановку. К стрельбе и крикам присоединились новые звуки: где-то в лагере заработал движок. И сразу же вспыхнули на вышках яркие лучи прожекторов, осветившие на мгновение не подступы к лагерю, а сам лагерь. И не успели они погаснуть, как ожили пулеметы на вышках. Они били по лагерю.

Еще бежали к командиру партизаны-разведчики, но Байсак и сам догадался, что в лагере происходит что-то необычное. А вскоре всем стало ясно, что там началось восстание и эсэсовцы расстреливают узников.

Байсак приказал пулеметчикам открыть огонь по вышкам. Ответная стрельба быстро прекратилась. Охрана лагеря, видно, растерялась. Возможно, она разбегалась или спасалась в укрытие. А гул людской толпы не стихал. Можно уже было разобрать отдельные слова:

— Товарищи, товарищи!

Слышался треск досок, звон разбитого стекла. Яростно лаяли, аж заходились овчарки, хлопали резкие пистолетные выстрелы. И вдруг весь этот шум заглушила мощная пулеметная и ружейная стрельба. Эсэсовцы стреляли из дзотов.

— На огонь не отвечать, можно пострелять своих…— скомандовал Байсак и послал несколько групп партизан на фланги и в тыл гитлеровцам.

Вдруг яркое пламя взвихрилось над лагерем и осветило все кругом как на ладони. Позднее стало известно: узники облили бензином и подожгли несколько бараков, чтобы партизанам видней было, где прячутся гитлеровцы. Партизаны открыли сильный огонь с флангов, с тыла по дзотам. Тем временем огромная толпа узников, разбив главные ворота лагеря, бросилась на свободу.

Когда над мостом блеснули молнии взрыва, тысячеголосое «ура» прокатилось над лагерем. Не успели замереть последние раскаты громового эха, как начался последний штурм эсэсовских укрытий. Заключенные принесли откуда-то канистры. Партизаны, забравшись на дзоты, торопливо заливали в трубы бензин и поджигали. Густой, чадный дым повалил из амбразур. Как отравленные крысы, выползали из дзотов перепуганные эсэсовцы и поднимали руки.

Захваченных гитлеровцев партизаны отвели подальше от лагеря. Были взяты последние дзоты. Несколько эсэсовских офицеров покончили самоубийством. Один, выходя из дзота с поднятыми руками, попытался схватиться за пистолет, но тут же растянулся на земле, пришитый к ней меткой пулей.

Уже светало. Освобожденные узники из тех, кто крепче держался на ногах, разбирали трофейное оружие. Многие так ослабели, что не могли держаться на ногах и лежали на земле.

Байсак послал связных в ближайшие отряды, чтобы общими силами наладить перевозку. Он послал сообщение и в штаб о событиях в лагере и также просил оказать экстренную помощь в транспорте. Ему прислали и транспорт и подкрепление.

Спустя некоторое время партизаны встречали отряд Байсака, растянувшийся длинной колонной. Отряд был небольшой — человек триста, а теперь парни из партизанских застав считали, считали и со счету сбились: больше тысячи.

Соколич встретил Байсака, казалось, сурово.

— Хотел я сначала рассердиться на вас. И действительно, каждый точно выполняет свое задание, мост взорван, бойцы по плану отходят, а вы ввязались в новую операцию и могли подвести отряд под неожиданный удар. Так и подумал: Байсак остается Байсаком…,

Байсак оправдывался:

— Вы знаете, товарищ командир…

— А вы не оправдывайтесь, потому что поступили совершенно правильно, как подобает партизанскому командиру. Хвалю за удачную инициативу. Но и новых забот вы нам прибавили. Что будем делать с приведенными, это же целый полк!…

Так и решили в штабе: организовать специальную бригаду из чехов и словаков, перешедших к партизанам, и из освобожденных лагерников.

Утром следующего дня хоронили партизан, погибших во время операции, а также узников, расстрелянных гестаповцами. Солдаты артиллерийского дивизиона привезли на пушечном лафете гроб командира дивизии.

На высоком лесном пригорке, на котором росли мачтовые сосны, выкопали братские могилы. В песчаной земле нашли вечный приют люди, которых привела сюда разная судьба.

Когда отгремел прощальный салют, лесной пригорок поднялся, казалось, еще выше от выросших на нем могильных курганов. Их свежие песчаные склоны обложили лесным вересковым дерном. Вереск был в самом цвету, и это буйное цветение совсем не вязалось с тем, что произошло здесь,— не хотелось думать о горестном, печальном. О нем напоминали только вечно сухие бессмертники, из зеленых звездочек которых партизаны выложили у могильных курганов дату похорон. В далеком небе слышалось курлыканье журавлей. А кругом было много сентябрьского солнца. И над самыми верхушками деревьев медленно-медленно проплывали золотистые паутинки.

18

Польских «делегатов» судили вместе с некоторыми пленными гитлеровцами. Часть пленных, в том числе лейтенанта Гросберга, отправили самолетом в Москву.

Поскольку Соколич высказал предложение, чтобы поляков судили сами поляки, в штаб к нему явилась специальная делегация из отряда имени Костюшки. С делегацией прибыла и рота партизан.

Мнимые Пшиборский и Хатур до последнего дня отрицали свое участие в каком-либо вредительстве.

«Хатур» отказался и от своего прежнего признания, что он не Хатур, а Гмысь.

На суде было много народу: местное крестьянство и партизаны, солдаты из словацкой дивизии и бывшие узники концентрационного лагеря, польские партизаны.

Первым допрашивали «Пшиборского». Он еще не знал, что на суд явились польские партизаны, и все повторял старую брехню о своем делегатстве.

Суд предоставил слово комиссару польского партизанского отряда имени Костюшки.

«Пшиборский», услыхав одно только название отряда, сник, растерялся, поняв, что его игре приходит конец.

— Скажите, с какой целью вы убили наших товарищей — Пшиборского и Хатура? — прямо спросил комиссар.

«Делегат» молчал, напряженно думал, как лучше выбраться из тупика. Наконец улыбнулся и довольно развязно ответил на вопрос вопросом:

— Не понимаю, почему вы задаете мне вопрос о Пшиборском, которого где-то кто-то убил? Да, я Пшиборский, но Пшиборских сотни и тысячи, какое я имею отношение к другому Пшиборскому?

— Имеете непосредственное отношение. Вы же заявили, что являетесь делегатом партизанского отряда имени Костюшки!

— Как я могу отказаться от того, о чем сам сказал? Да, я делегат.

— Вы лжете. Здесь сидят десятки партизан из отряда Костюшки, никто из них в глаза вас не видел.

— Им не обязательно меня видеть. Это дело командования отряда, а оно не докладывает всем партизанам, кого и когда посылает на связь.

— Я представитель командования отряда, но я вас совсем не знаю. И не только не знаю, никогда не видел, а поэтому и посылать вас куда-нибудь не мог.

— Что же тут удивительного? Не один у нас отряд имени Костюшки, не обязательно вы должны всех знать.

— В этой местности, которую вы назвали, только один отряд имени Костюшки.

— Населенных пунктов у нас много, мог я случайно спутать названия.

— Вы могли ошибиться, но ответьте нам, как в ваши руки попала шифровка, которую мы посылали с нашими людьми — Пшиборским и Хатуром?

— В моих руках не было никакой шифровки.

— Не в ваших руках, так в руках ваших сообщников.

— Я не знаю, о ком вы говорите.

Допросили Хатура, а за ним Бродоцкого и Гемдаля. Все они отрицали какое бы то ни было отношение к шифровке, ссылались на то, что взяли ее у убитого незнакомца.

Суд вызвал нового свидетеля. И хотя это был еще совсем мальчишка, подсудимые сразу насторожились.

Лявонка, когда вели его к столу, за которым сидели судьи, вначале не заметил подсудимых. Одна рука его была перевязана. Он молча стоял перед судом, щуплый, худой, в льняных штанах, в новых кирзовых сапогах, которые подобрали ему в штабе. От лежания в госпитале он побледнел, черты его лица немного заострились, стали тоньше. Он с любопытством глянул на судейский стол, за которым сидели Бохан и двое незнакомых: один в немецкой форме, другой в штатском. Бохан спросил:

— Знаешь ли ты, Лявонка, этих людей?

Мальчик посмотрел в ту сторону, куда ему показали, и лицо его, казалось, побледнело еще больше, глаза загорелись. Он весь напрягся, будто готовый к смертельной схватке. Сжатые кулаки мальчика дрожали.

— Почему вы не убьете этих душегубов? — резким, сорвавшимся голосом крикнул он.

— Спокойно, Лявонка, не волнуйся! Ни один бандит не минет своей кары. Ты лучше расскажи нам все по порядку, что о них знаешь.

Подсудимые сидели понуро, молча. Только Пшиборский, потирая левую щеку, бормотал сквозь зубы:

— Все это вранье, вранье и вранье…

— Что» вранье? — даже вспыхнул Лявонка.—Хорошее вранье, если вы сами из пистолета убили человека, которого я вел. И мне приказали, чтобы я не бежал, а потом догоняли еще и все стреляли. Хорошее вранье, если я через это вранье пролежал несколько недель в госпитале. А другого человека, которого они втроем держали и отнимали у него какой-то документ, убил вон тот, что сидит с краю, с рубцом на щеке. Ножом убил. А ему помогал бандит, у которого сейчас голова вертится, как у гада, во все стороны.

И Лявонка показал на Бродоцкого, втянувшего голову в плечи. Гемдаль сидел согнувшись в три погибели, и все его лицо становилось лиловым, как тот глубокий рубец на щеке, о котором упомянул Лявонка.

— Не хотят ли подсудимые задать какие-нибудь вопросы свидетелю? — обратился к ним Бохан.

Подсудимые молчали. Только Бродоцкий пытался что-то сказать. Но колючий взгляд Пшиборского пронзил его и приковал к скамейке.

— Может быть, кто-нибудь из подсудимых пожелает рассказать обо всем деле? — переспросил Бохан.

— Нам нечего говорить,— сухо ответил Пшиборский, обведя внимательным взглядом своих товарищей, как бы примечая каждое их движение, каждую черточку на их лице.

В качестве обвинителя выступил один из польских партизан.

— Дорогие товарищи и друзья! Прежде всего я должен выразить вам глубокое сочувствие в связи с тем, что эти предатели, которые имели наглость называть себя представителями польского народа, намеревались причинить вам очень большое вредительство. Они намеревались уничтожить ваш штаб. Как видите, враги вашего народа являются заклятыми врагами и польского народа. Общий наш враг — немецкий фашизм. Есть у польского народа еще один враг, это те, что изменили ему в тридцать девятом году, бросили его на произвол судьбы перед разъяренными полчищами гитлеровцев, а сами убежали за границу и спокойно сидят там, проедая народное добро, которое успели вывезти из Польши. Но это еще полбеды. Привыкнув сидеть на народном горбу, они и теперь считают себя правителями Польши и принимают все меры к тому, чтобы и после войны снова сесть на шею народа. Как вам известно, есть так называемое лондонское правительство, в которое входят все бывшие министры. Их мало волнуют интересы народа. Они заботятся больше всего о том, чтобы сохранить свои поместья, фабрики и заводы. Как же, они ждут конца войны, чтобы снова вернуть нам прежних кровососов! Но в каком конце войны они заинтересованы? Они против того, чтобы ускорить конец фашизма. Они за победу над советским народом, мечтают вернуть себе не только поместья и фабрики на польской земле, а и поместья, утраченные ими в западнобелорусских и западноукраинских областях. А разве мало еще поклонников лондонского правительства у нас, в Польше? Всеми правдами и неправдами они стараются сдержать борьбу польского народа против гитлеровцев. Они мешают польским партизанам бить своих врагов. Создают подпольные боевые организации, но готовятся воевать не с фашистами, а с советскими войсками, которые один на один сражаются с лютым врагом. Они идут на позорную сделку с гитлеровским командованием и выполняют полицейские функции против польских и советских партизан. Из их среды выходят самые мерзкие отщепенцы, для которых не существует на земле ничего святого… Вот здесь сидит перед вами господин, который называет себя Пшиборским. Он присвоил себе фамилию убитого человека, чтобы пробраться в вашу среду и вести подрывную работу. Кто он на самом деле? Это господин Пшездецкий, который когда-то владел поместьем под Гродно, служил капитаном в армии Пилсудского. В подпольной организации работает под кличкой Орлика. На службу к гитлеровцам перешел в сороковом году и теперь руководит террористической группой, которая уничтожила десятки наших лучших подпольщиков. А сколько человек он послал на фашистскую виселицу? Пусть об этом он расскажет сам. Вот кто такой «господин Пшиборский».

— Ложь, провокация! — выкрикнул предатель, вытирая густой пот на лице и шее.

— Это слово вы любите, пан Пшездецкий: на лжи и провокациях вы прожили весь век. Хотя напрасно я называю вас паном Пшездецким. Какой из вас пан, да еще польский, если настоящее последнее прозвище ваше — номер сотый, под которым числитесь вы в гестаповских списках… От имени героического польского народа я и требую для сотого номера смертной казни через повешение. Такие гады не должны отравлять нашу землю.

Прокатился гневный гул, и подсудимые поняли, что это уже неминуемый конец, от которого нет спасения,— не найти им здесь ни одного заступника. Они сидели с опущенными головами, неподвижные, оцепеневшие. Только Бродоцкий еще порывался что-то сказать, но соседи толкали его под бок и что-то злобно шипели.

Выступил обвинитель.

Он говорил о каждом подсудимом, приводил факты, оглашал документы. И перед людьми проходили истории разных жизней. Пути были разные, но сходились они вместе у одних и тех же дверей гестапо. У каждого по две, по три клички, гестаповские номера. Для всех подсудимых обвинитель потребовал высшей меры наказания.

— Я не прошу у суда прощения,— сказал в своем последнем слове Бродоцкий,— преступления мои действительно тяжкие. Я и раньше хотел рассказать обо всем, но вот они,— показал он на своих коллег,— угрожали задушить меня. Обвинитель не сказал еще, что пан Пшездецкий до гестапо работал в польской дефензиве. Он всегда был против народа, он много расстрелял людей, участвуя со своим уланским полком в карательной экспедиции. Эти разбойники обманули меня, как многих других. Они говорили нам, что борются против немца за нашу родную Польшу. Я, рабочий из Гуты, поверил им, ведь они все время повторяли, что каждый поляк, способный носить оружие, должен быть готов к борьбе с фашистами. Но вскоре я собственными глазами увидел, как расстреляли они наших лучших товарищей, помогавших красным партизанам. А нам объявили, что казнены гитлеровские шпионы. Некоторые из нас хотели уйти из организации, тогда они уничтожили их семьи и сказали, что это сделано красными партизанами. А кое-кому, в том числе и мне, они сказали, что расстреляют и нас и наших близких, если мы не будем выполнять их приказов.

Я отказывался идти сюда, но они взяли в заложники моего шестнадцатилетнего сына, которого и теперь держат где-то в тайной тюрьме, в подвале одного из костелов на Слонимщине. Вот что я могу сказать вам. И это не в оправдание, потому что на моей совести тоже есть тяжкие преступления. Правду сказал мальчик, я пристрелил одного из делегатов. Его бил ножом вот этот господин поручик. Бил и не добил. Говорю это не в оправдание свое, а чтобы люди, которые слышат меня, освободили из неволи моего сына, он ведь ни в чем, ни в чем не виноват ни перед господом богом, ни перед польским народом. А я готов принять свою судьбу.

Люди выслушали Бродоцкого молча. Его рассказ не вызвал особого сочувствия — слишком велики были совершенные им преступления.

Из других подсудимых выступил только Орлик, он же господин Пшездецкий.

— Я был бы наивен, если бы надеялся на ваше снисхождение. Я знаю, что погибну, а потому и говорю вам искреннюю правду: я ненавижу вас, как лютых моих врагов, врагов моей Польши, той великой, от моря до моря, Польши, за которую сражались столетиями мои славные деды и прадеды. Сражались и руководили ею. Руководили и вами, хлопы. И вы не дождетесь, 'чтобы мы стали рядом с вами… Не будет этого… Я погибаю за великую старую Польшу…

— Ты погибаешь за Гитлера, собака, а не за Польшу. Она постоит за себя и без твоей помощи, твоя помощь только толкает ее в бездну, иуда! — выкрикнул кто-то из польских партизан.

После небольшого совещания судьи объявили свой приговор от имени польского и советского народов: Орлика повесить, Гемдаля и Хатура расстрелять, а дело Бродоцкого передать на доследование.

Суд оправдал нескольких офицеров из полка Вацлава Страмички, и им объявили, что в качестве пленных они будут переправлены в Советский Союз. Начальника лагеря, эсэсовского капитана, приговорили к повешению.

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ

1

Молоденькая секретарша с напудренным носиком окинула глазом Надю с ног до головы, как бы давая оценку ее одежде, прическе, манере держаться.

«Видно, из образованных… Ну и что из того… Теперь даже некоторые профессора сторожами работают. Однако она хорошенькая…»

Этот вывод не очень ее обрадовал, и, наморщив свой лобик, она спросила тем официальным сухим тоном, которым могут разговаривать только личные секретарши:

— Вам к кому?

— К пану Ермаченко.

— Не к пану Ермаченко, а спадару *(Спадар — господин, обращение якобы «чисто белорусское», введенное буржуазными националистами в оккупированной фашистами Белоруссии. ) Ермаченко.

— Извините, именно к спадару.

— Они теперь не принимают. У них идет важное совещание.

— Что же, я подожду, время есть.

— Хотите — ждите… Только я должна сказать, что спадар Ермаченко не любят, когда в приемной сидят посторонние лица.

— Спасибо, что сказали. Я посижу в коридоре.

— Сидите, пожалуй, здесь,— милостиво разрешила секретарша, которую интересовало каждое новое лицо. Да и делать было нечего. Карандаши давно очинены, нужные бумаги подготовлены, немецкий журнал просмотрен. Скучно ведь зевать одной,— чего доброго, можно и челюсти свернуть.— Берите стул и садитесь. Если откровенно говорить, спадар Ермаченко не очень любят, когда в приемной отираются мужчины, да еще всякие простые… А вы по какому делу к спадару Ермаченко?

— Ищу работы…

— О, это сейчас трудное дело. А вы какую специальность имеете?

— Была и учительницей и медицинским работником. Могу работать и в конторе.

— В конторе? Это почти невозможно. Нужны особые заслуги, чтобы получить хорошее место.

— Что ж, может, я имею заслуги…

— Тогда конечно…— и секретарша с удвоенным интересом глянула на девушку.—А скажите, пожалуйста, где вы работали до последнего времени?

— Больше по районам.

— О, это так интересно. Но, видно, страшно теперь работать в районе. Там ведь всюду эти бандиты, ну, как их называют… партизаны. И вы не боялись их?

— Чего же мне бояться?

— О, не говорите! Рассказывают, они цепляются ко всем, всех режут, убивают, никого не милуют, ни старого, ни малого. Надо иметь храбрость, чтобы жить теперь где-нибудь за городом, когда у нас в городе, скажу вам, и то неспокойно. А ночью и носа на улицу не показывай. Даже мы с господином Ермаченко и то боимся. Ночью все двери и окна в доме на замки да на засовы, на втором этаже внутренние ставни ставим.

— А разве вы живете в одном доме с господином Ермаченко?

— А как же! — искренне удивилась секретарша.— Мы ведь и приехали все вместе из Праги: и я, и спадар Ермаченко, и его шофер. В Праге у нас была собственная женская больница, одних профессоров несколько человек работало, шикарная больница. Ну и теперь у хозяина большой штат собственной прислуги. Из Праги всех привез. Ведь здесь трудно найти настоящих белорусов, одни неучи какие-то, нет настоящей европейской культуры. А знаете, там такие чудесные города. И Прага наша, где мы жили, и другие города. Я, милая, ездила однажды с хозяином в Париж. Вот это действительно город. И Берлин красивый, не ровня какой-нибудь Москве. Это же обыкновенная деревня.

— А вы были в Москве?

— Нет, не приходилось. Рассказывали. А вам какие чулки больше нравятся?

— Любые, лишь бы крепкие.

— Вы отстали от жизни… Мы из Парижа выписываем. Но мы с вами разговариваем, разговариваем, а я не знаю еще, как вас зовут, сестрица?

— Зовите Надеждой Астаповной.

— Ага, значит, можно просто Надя говорить.

— Можете называть Надей.

— А мое имя Марлен.

— Вы, видно, немка?

— Какая там немка! Мое имя Маруся, мой отец был русским полковником царской службы. А спадар Ермаченко зовет меня Марылей, это по-белорусски. Он и говорить меня по-белорусски научил, я специальные курсы прошла. Ну, для хозяина я могу быть и Марылей, ему же нужны настоящие белорусы… Он, наверно, будет скоро министром, ну и мне нужно для! своей карьеры стать белоруской, пусть себе и Марылей. Ма-ры-ля… не очень красиво звучит. Для себя и для господ офицеров я только Марлен, только Марлен.

— Да, неплохо, совсем неплохо…

За какой-нибудь час Надя узнала от разговорчивой девицы обо всей закулисной жизни учреждения, которое называлось Белорусской самопомощью. Марлен рассказала ей — «ну, вы свой, понятно, человек!» — как относятся сами начальники к своему учреждению.

— Хозяин иногда как выпьют, так говорят: самопомощь и существует для того, чтобы самому себе помогать, ни на кого особенно не надеясь. Так мы и живем, помогаем себе. Ну, и нам тоже не плохо жить, куда лучше, чем когда мы в Праге…

Неизвестно, сколько времени продолжалась бы эта беседа, если бы дверь из кабинета вдруг не открылась и оттуда не высыпало с полдесятка «спадаров». Они еще задержались минутку в приемной, пока не вышел сам начальник самопомощи господин Ермаченко. Глянув внимательным глазом на Надю, он спросил у секретарши о каких-то бумагах, и та опрометью бросилась искать их в стенном шкафу.

Мельком просмотрев бумаги и еще раз окинув взглядом незнакомую девушку, он начальническим тоном обратился к подчиненным:

— Можете идти, спадары. К следующему совещанию подготовьте мне точные сведения по всем округам. Помните, что на сегодняшний день главное — это добровольцы в Германию.

Господа подобострастно распрощались и один за другим двинулись к двери.

— Это ваша новая приятельница, Марыля? — шепотом спросил начальник у секретарши.

— Нет, это пришла посетительница по каким-то делам.

Ермаченко нахмурился:

— Жаль, жаль, уже поздно, как раз время обедать. Но, взглянув еще раз на девушку, он весь засветился ласковой улыбкой, от которой, казалось, вспыхнул пестрый галстук под коротко остриженной бородой.

— Вы ко мне?

— К вам, спадар Ермаченко.

— Ну что мне делать с вами? Время уже позднее. Но для прекрасной половины рода человеческого у нас всегда должно найтись время. Прошу вас!

Ермаченко галантно распахнул дверь, склонился в почтительной позе и, обождав, пока девушка переступит порог, вошел следом за ней. Предложив стул, сам сел за стол, с наслаждением потер кулачки.

— Чем могу служить вам, сударыня?

— Знаете, мне не хотелось беспокоить вас, так как вы человек занятый, у вас такие важные государственные дела.

— О, дел хватает! Если бы у меня было десять рук и три головы, и тогда не справишься как следует со всем. Однако, извините, я мешаю вам говорить. Слушаю, слушаю, пожалуйста.

— Видите ли, ваш племянник как-то посоветовал мне перейти на работу в город, здесь, говоря откровенно, и людей культурных больше, и совсем другой размах работы, и значительно безопасней, чем где-нибудь в районе.

— Это вы правильно, совершенно правильно говорите. Так вы были знакомы с моим племянником?

— Да, была знакома.

— Когда же вы познакомились?

— Мы познакомились в поезде. Он ехал в Кутасавицкую волость, а я на учительскую работу по соседству. Он еще на всякий случай записку дал мне к вам. Вот, пожалуйста.

Ермаченко взял записку, расправил ее пальцами на столе. Лицо его нахмурилось. Сжав руки, он грустно проговорил:

— О, мой Гена, мой экспансивный мальчик! Уже несколько месяцев его нет на свете…

— Боже мой, что с ним случилось? — испуганно спросила девушка.

— Погиб смертью храбрых на поле боя. Народ несет великие жертвы за свою идею. Мой мальчик Гена — одна из таких жертв.

— Как же все это произошло?

— Что говорить… Это самая обычная история, которая повторяется почти ежедневно. Полицейский отряд и немецкий гарнизон успокаивали деревню, в которой мужики никак не хотят отойти от большевистских идей… Ну, и напоролись на вооруженных бандитов. А в результате — десятки потерянных жизней. Погиб как воин, как настоящий борец за нашу родину.

Вы белоруска?

— Да. Отцы и деды были белорусами. Ну конечно, и сама белоруска.

— Приятно, очень приятно. Вы так хорошо говорите по-белорусски, что сразу видно — это у вас не нажитое, а свое, кровное, родное. Ваше образование?

— Последний курс медицинского института.

— Значит, готовитесь стать доктором?

— Готовилась, уважаемый спадар Ермаченко, да война помешала.

— Что вы все «спадар» да «спадар», называйте меня просто Петром Филимоновичем. А вас как прикажете величать?

— Надежда Астаповна.

— Очень приятно. Однако не буду долго задерживать вас. Мы еще не подошли к делу, по которому такая славная… не знаю, девушка вы или уже имеете мужа… ага, девушка, ну это для вас еще лучше — так

вот, зачем такая славная девушка явилась сюда? В чем вы чувствуете нужду?

— Мне нужна только работа, какая-нибудь приличная служба, ну конечно, по моим силам.

— Что ж, работа найдется. Для многих ее нет, ну а для вас — пожалуйста. Ко всему прочему, должен я посчитаться и с пожеланием моего любимого, моего незабвенного Гены. Его желание — закон для меня. Я вот только думаю, что предложить вам? Не работать же вам какой-нибудь конторщицей? Знаете, есть у меня одна вакансия. У нас в самопомощи имеется и медицинский отдел, который в будущем будет заниматься специальными амбулаториями, а возможно, и больницами для беднейшего населения. Возьмитесь возглавить его, поскольку у вас и специальная подготовка есть, и сами вы настоящая белоруска.

— Такая работа мне не под силу. У меня нет необходимого административного опыта.

— Что опыт? Опыт приобретете быстро. А пока отдел развернет свою деятельность, будете заниматься делами материального обеспечения.

— Ну что ж, попробую, Петр Филимонович.

— Вот и хорошо. Не боги, как говорится, горшки лепят.

— Большое спасибо, Петр Филимонович. Знаете, тяжело без работы. Я в том смысле, что человек вообще не может жить без какого-либо полезного дела.

— Особенно когда это дело направлено на возрождение твоей родины.

— Ну конечно…— ответила девушка. Ермаченко, чтоб оставаться вежливым до конца, немного поколебавшись, предложил Наде пообедать в ресторане, но девушка тактично отказалась:

— Вы не обижайтесь на меня, Петр Филимонович, но какая же я буду подчиненная, если с первого дня службы начну ходить со своим начальником по ресторанам? К тому же мне, как девушке, и не очень удобно навещать такие места!

— Хотя это и предрассудки, но я хвалю, уважаемая Надежда Астаповна, за такую вашу линию.— И господин Ермаченко уважительно распрощался с девушкой.

Так Надя попала на службу в Белорусскую самопомощь.

2

Лена и Драгош Чепичка —. так звали молодого лейтенанта — сидели в воскресенье около Свислочи. Выдался чудесный сентябрьский денек. Солнце не скупилось на ласковое тепло, как бывает в переломную пору, когда ясные погожие дни уступают место настоящей осени, с ее дождями и хмурой стынью.

Шла тихая, но живая беседа обо всем, о чем только могут говорить молодые, неравнодушные друг к другу люди: о радости жизни, о будущем, о дружбе и верности в любви. Конечно, говорилось все это в абстрактном плане, хотя Драгош и пытался заговорить о своих личных чувствах к Лене.

— Ну почему, Лена, вы не хотите выслушать бедного чеха, не даете ему возможности сказать несколько хороших слов в ваш адрес?

— Об этом когда-нибудь после, уважаемый Драгош…

— Однако вы не сказали, когда именно.

— Тогда, когда вы немножечко поумнеете.

— Вот тебе раз! Выходит, я не нахожусь еще в зрелом разуме, а похож на мальчишку, которому еще нужно много и много учиться?

— Знаете, Драгош, учиться в любом возрасте никому не вредно.

— Это прописная истина, Лена, известная каждому ученику, который только начинает выводить свои каракули.

— Не об этом уме говорю я вам. Поймите правильно меня, Драгош. Вы видите ежедневно город, который для меня особенно дорог: это столица моей родины, в этом городе я родилась и выросла. Что же осталось от него? И вам хотелось бы, чтобы я на руинах моего родного города выслушивала от вас… банальные, скажем, комплименты?

— Послушайте, Лена, я не такой человек, чтобы заниматься какими-то банальными комплиментами. Я говорю вам совершенно искренне о моих действительных чувствах, о моих самых серьезных намерениях.

— На вас гитлеровский мундир, Драгош, что может быть общего у нас с вами?.

— Разве я виноват, что меня чуть не силком притащили в эту армию? Наконец, я не воюю на фронте, я несу только караульную службу.

— Караулить от нас? От наших людей?

— Знаете, Лена, ради вас я готов пойти на все, что бы вы не приказали мне. Я понимаю вас. Вам ненавистен этот мундир… И чтобы убедиться в моих самых наилучших чувствах к вам, я и прошу: прикажите мне что хотите, и я, не задумываясь, сделаю все для вас и ради вас.

— Но не повредило бы прежде поинтересоваться и тем, чем живу я, какие у меня мысли, что связывает меня с народом.

— И об этом я думал, Лена, много думал. Мне, конечно, не приходилось раньше знакомиться с советской молодежью. Я ее знал только по книгам. И нужно сказать, я завидовал вашим юношам и девушкам,— они жили и живут славной жизнью. Искренне признаюсь вам, что за десять месяцев, которые я нахожусь на вашей земле, я убедился, что ваши люди, за незначительным исключением, являются настоящими героями. Это говорю вам я, Драгош Чепичка, чех, который, к слову говоря, тоже любит и уважает свой родной народ, как и вы…

— Это хорошие и правильные слова. Но все же вы меня не знаете как следует и, ухаживая за мной, увлекаясь, видите во мне прежде всего легкомысленную девушку, которой можно вскружить голову комплиментами и красивыми словами.

— Как грустно мне, Лена, выслушивать подобные речи. Конечно, трудно верить человеку на слово, особенно в наше время. Но я надеюсь, скоро вы убедитесь, что собеседник ваш куда лучше, чем вы представляете.

Они оба задумались каждый о своем. Драгошу казалось, что он действительно заглянул в душу русского человека, о которой так много писалось когда-то в европейской литературе как о загадочной душе, полной трагических противоречий. И вот он, Драгош, близко познакомился с русской девушкой. Что же в ней особенного, загадочного? Девушка как девушка. По всему видно, что горе народа завладело всей ее душой, и потому так настойчиво отклоняет она всякий разговор, который не имеет непосредственного отношения к серьезному делу.

Довольно часто встречаясь с девушкой, Драгош искренне полюбил ее и очень страдал, что она прямо-таки закрывает ему рот, когда он начинает говорить о своих чувствах. Он глубоко переживал свою вынужденную принадлежность к гитлеровской армии и не видел выхода из положения, в которое попал в результате мобилизации. Конечно, он слыхал о случаях дезертирства. Дезертировали даже немецкие солдаты, имелись случаи дезертирства отдельных офицеров.

Мысль о дезертирстве возникала у Драгоша не однажды. Единственное, что удерживало его, это воспоминание о старенькой матери. Что будет с ней, если он бросит эту проклятую, ненавистную службу?

Все стало еще сложнее, когда Драгош влюбился в Лену, влюбился так, что, как праздника, ждал короткой встречи с ней.

Вот она сидит рядом, молчаливая, неподвижная, всматривается в просвет между деревьями, в плывущие по небу белые кудлатые облака. Потом смотрит на песок дорожки, вычерчивая на нем носком ботинка какие-то геометрические фигуры. Вот окинула взглядом всю дорожку, до того места, где стоит газетный киоск. И Драгош замечает, как оживляется ее лицо. Она смотрит на витрину для объявлений, стоящую рядом с газетным киоском. Возле витрины густо останавливаются люди,— видно, там есть что-то интересное.

— Идем, Драгош! — вдруг говорит девушка.—Там новые объявления.

Несколько человек, из числа остановившихся возле витрины, заметив офицера, — молчаливо расступаются и быстренько направляются своей дорогой. Другие смотрят на девушку, и от их взглядов колючий холодок трогает сердце.

На желтой бумаге объявления четко выделялась каждая буква. Гитлеровская служба порядка сообщала, что наконец обнаружено место, где тайно печаталась большевистская газета «Звязда», арестована целая шайка подпольных бандитов, нарушавших спокойную жизнь города, некоторые преступники уже понесли заслуженное наказание.

Солнце грело по-прежнему, но Лене сделалось так холодно, что она зябко пожала плечами и начала нервно кутаться в плащик.

Драгош понимал ее и, когда они отошли от витрины, взволнованно проговорил:

— Чему же здесь удивляться, Лена? Обычная фашистская мерзость.

Лена молчала. Она еще ничего не знала о том, что произошло, но скорбь о людях, видимо попавших в лапы гестапо, была действительно так велика, что девушка чуть было не расплакалась. Едва придя в себя, она начала припоминать все, что было на работе в субботу. Кажется, ничего необычного, на бумажном складе, да и в экспедиции не случилось. Единственное, на что обратила она внимание,— это отсутствие шофера Феди. Вместо него привозил бумагу и развозил газеты совсем незнакомый Лене человек, пожилой, с коротко подстриженными прокуренными усами, с широким рябоватым лицом, с бегающими желтоватыми глазками. Он был чрезвычайно приветлив. Увидя впервые Лену, приподнял шапочку, поздоровался:

— Мое вам почтеньице, паненка!

— Добрый день! — сухо ответила девушка.

— Как ваше здоровьице?

Девушка недоуменно пожала плечами:

— Как видите…

— А вам привет от Феди.

— От какого Феди?

— От шофера.

— Спасибо ему, что вспомнил. Разве он заболел, что вместо него работаете?

— А почему и не поболеть немножечко? Рабочему человеку и болезнь в отдых. Может, будут какие поручения Феде?

— Какие же могут быть к нему поручения у меня? — искренне удивилась девушка. — Разве только о бумаге… И то не поручение, а просьба: привезите бумагу скорей, а то на складе остается совсем мало.

— Не беспокойтесь, паненочка, бумага скоро будет…— как-то загадочно ответил он, помахав на прощание еще раз своей шапочкой и все стараясь заглянуть ей в глаза.

Лена видела, что таким же манером он пробовал заговаривать и с работниками экспедиции, когда принимал от них газеты, и тоже доверительно спрашивал у некоторых, а нет ли у них поручений к Феде.

Еще припомнилось Лене, что вчера ни разу не зашел в склад рабочий из типографии, тот, который в очках с железной оправой. Но всему этому она вчера не придала особого значения. И только теперь, после горького объявления, все вчерашние события начали вырисовываться в совсем ином свете. А в сердце росла и ширилась неясная тревога. Конечно, она ничего как следует не знала о самой газете, не знала никого, кто работал в ее редакции, кто печатал ее, кто рассылал неведомым ей читателям.

Драгош несколько раз спросил ее, что с ней, не заболела ли она. И наконец, уразумев его вопрос, она раздумчиво ответила:

— Боюсь, я немного застудилась сегодня. Осеннее солнце такое обманчивое, ему нельзя доверять.

Наступившее молчание снова нарушил Драгош:

— Посмотрите, какая девушка появилась на вашей улице. Я еще никогда ее не встречал.

Лена вскинула голову, присмотрелась: «Нет, не может быть… Она же давным-давно не появлялась в городе». И все же вскоре Лена убедилась, что это была Надя. Она, видно, заходила к ним домой и теперь шла обратно. Надя глянула мельком на Лену, на Драгоша и пошла своей дорогой. Лена видела ее взгляд, в котором были и готовая вырваться наружу радость встречи, и явное замешательство, удивление. Лена не могла ответить на взгляд девушки, не могла показать Драгошу., что знакома с нею.,

А сердце охватила такая сумятица чувств, что Лена невольно покраснела. «Боже мой, что подумает обо мне Надя, которую я так люблю, уважаю!»

Драгош заметил и краску на лице Лены и весь ее растерянный вид. Он тихо окликнул:

— Лена!

— Ну что? — резко отозвалась девушка и, уловив, как показалось ей, насмешливый взгляд Драгоша, проговорила совсем зло: — Чего вы хотите от меня?

— Не узнаю вас, Лена. И мне не хочется видеть вас такой.

— Попрошу вас оставить меня. Мне действительно нездоровится, и в таком состоянии я могу наговорить вам много разных неприятных вещей. Да и дом мой совсем близко…

— Не сердитесь, Лена, и напрасно не обижайте меня. Понимаю и ваши чувства и ваше настроение.

— Ничего вы не понимаете, Драгош, ничегошеньки.

— Может, и не понимаю. Но я хочу спросить вас, когда мы встретимся снова?

— После, после, Драгош. Теперь я ничего вам не скажу. Ни слова, ни полуслова. Прощайте.

Она торопливо подала ему руку и уже совсем другим голосом проговорила:

— Вы тоже не сердитесь на меня… Когда-нибудь вы поймете все-все…

Драгош постоял с минуту, пока пестрый платочек не исчез в густой тени вишенника. На душе у него стало немного веселей. В ее прощальных словах он почувствовал ласковые нотки. Странные создания девчата… И характеры как порох. Все, кажется, тихо, спокойно, и вдруг вспыхнет, взорвется, как бомба. И в глазах, полных небесной сини, вдруг засверкают такие молнии, что невольно ждешь грома. Подумал так и тут же упрекнул себя: ничего не стоят все эти слова, сравнения, когда речь идет о людях, которые каждый день ходят будто по лезвию бритвы, каждый день заглядывают в глаза смерти.

Он шел по улицам города и как бы по-новому видел многое из того, мимо чего раньше проходил совершенно безучастно: и ужасные бесконечные руины, и худые, изможденные лица людей, и грустные глаза ребятишек, и частые укрепления, и огороженные колючей проволокой уцелевшие дома, в которых разместились разные гитлеровские учреждения и комендатуры; и эти, нигде не виданные в свете заборы из сожженных кроватей и детских колясок, заборы, за которыми зеленели крохотные грядки; и, главное, бесчисленное множество разных объявлений и приказов, расклеенных на столбах, на обломках стен, на заборах, на специальных витринах. В конце каждого объявления, каждого приказа обязательные слова: за нарушение —, смерть. Разве не о смерти напоминают людям и виселицы на площади, на сквере… Почему же не видел ты, Драгош, всего этого раньше, а если видел, то почему равнодушно проходил мимо?

О многом передумал Драгош в тот день.

А Лену тем временем одолевали сомнения: идти ей домой сегодня или переночевать у знакомых? За один квартал от дома ее окликнул из-за забора мальчуган с соседней улицы. Видно, он специально поджидал ее.

— Он приказал тебе, чтоб ты не ночевала сегодня дома.

— Почему? — тихо спросила девушка.

— Об этом он не сказал. И тут же добавил:

— Мне кажется, не должна ты являться домой потому, что у вас был обыск.

Ноги у Лены ослабели, и она схватилась даже за забор, чтобы не упасть или не пошатнуться.

— Что ты говоришь, малыш? — чуть не шепотом проговорила она.

— А что, обманывать тебя буду? Раз говорю — должна верить, мне нечего с тобой в жмурки играть… Малыш… Сама ты не больно велика!

— Не обижайся, а скажи толком. Когда был обыск?

— Часа два тому назад. Перетрясли всю хату, а чего искали, они не сказали. С собой никого не взяли, так что отец твой и мать дома. И брат твой, железнодорожник, тоже дома. Так вот потому, видно, и приказано тебе, чтобы дома не ночевала.

— Хорошо, Янка, спасибо, что сказал. Может, увидишь кого-нибудь из наших, передай, что сегодня я дома не буду.

Лена перебрала в памяти всех знакомых девчат, которые по тем или иным причинам не успели эвакуироваться и жили в городе. Чтобы не являться слишком рано, не вызывать лишних подозрений, она проблуждала некоторое время по глухим переулкам и минут за десять до комендантского часа пошла к знакомым.

На другой день утром она явилась на явочную квартиру и попросила, чтобы ей помогли скорей увидеться с Женькой. Ждать ей долго не пришлось, и вскоре она рассказала парню и про обыск, и про то, что не ночевала дома.

— А ты особенно не волнуйся. Сразу же иди на работу, ведь если пойдешь домой, а оттуда на свой склад — опоздаешь, появятся подозрения. Не пойдешь совсем на работу, подозрений будет еще больше.

И он рассказал о некоторых обстоятельствах дела. Обыск производили почти у всех, кто имел то или иное отношение к типографии и экспедиции. Кое-кого даже арестовали, но это все люди, которые ничего не знают о газете.

— А как же с Федей? — спросила Лена, вспомнив человека, с которым была больше всего связана по делам газеты.

— Федя? — Лицо Женьки изменилось.— Феди больше нет.

Это так поразило Лену, что она совсем растерялась и будто оцепенела. Женька понял ее и, чтобы не расстраивать девчину еще больше, ограничился одним советом:

— А ты ни на что не обращай внимания. Иди и работай. После узнаешь обо всем. Да и я тебе потом расскажу.

3

Это случилось еще в пятницу, в конце дня.

К газетному киоску на площади Свободы подошли два человека. Один пожилой, в довольно поношенном, но аккуратно отутюженном костюме. Редкая грязноватая бородка, лысый череп и тонкие, высохшие хрящики ушей делали его приметным. Второй человек был моложе. В новеньком сером костюме, в начищенных до глянца желтых ботинках, с черной щепоткой усов, он выглядел заправским франтом.

— Видимо, я за был свою газету у вас в комиссариате. А там важная речь вождя, придется купить новую, — проговорил пожилой.

И он обратился к продавщице киоска:

— Сегодняшнюю газету мне!

— Вам немецкую или белорусскую?

— И ту и другую.

Продавщица, молодая еще женщина, подала ему га зеты, и оба медленно пошли от киоска. Не прошли они и десяти шагов, как пожилой, что-то сказав молодому, резко повернул обратно к киоску.

— Оказывается, вы мне дали и третью газету, которой я не просил у вас.

И он вынул из «Белорусской газеты» подпольную

«Звязду».

— Но я заплачу и за эту газетку, интересно почитать, что пишут в ней. Сколько вам нужно?

Продавщица, увидев «Звязду», побледнела, в ее глазах промелькнула тревога. Стараясь говорить как можно спокойнее, она ответила:

— Извините, господин, я не продавала вам такой газеты, так что и платы мне от вас не нужно.

— Видишь ли, куда гнет эта женщина? Она не продавала! А кто же продал? Дух святой, что ли? Сколько у вас еще таких газет?

— Я первый раз вижу такую газету.

— Рассказывай, дорогая, сказки своим детям, а я уже давно вышел из детского возраста. Ну, давай сюда твою газету! Я откуплю ее оптом, всю.

— Отстаньте, господин, и не мешайте мне обслуживать покупателей.

Возле киоска начали останавливаться любопытные. Подошел и молодой человек, спутник пожилого.

— Если ты не хочешь отдать мне эти газеты, я вынужден сам взять их у тебя.

Старик нырнул с головой в оконце киоска, запустив туда и обе свои руки. Он начал копаться в пачках газет, книжек, брошюр.

— Люди, помогите, грабят! — заголосила продавщица. Она выскочила из двери киоска, бросилась бежать, но молодой схватил ее за руку.

— Люди, чего стоите? — крикнул кто-то из прохожих.— Женщину грабят какие-то бандиты, а вы любуетесь?

— А ну, кто это пасть разинул? — угрожающе крикнул молодой, заламывая женщине руки за спину.

Пожилого будто кипятком ошпарило. Он высунулся из окошечка, глянул на людей, раскрасневшийся, злой.

— Кто здесь хулиганит? — крикнул он, размахивая пачкой газет и поправляя галстук.— Да я в тюрьме сгною каждого, кто оскорбит меня, президента города.

— Однако и время настало, жуликов в президенты ставят…

— Держите, ловите его, большевистского агента! Но никто не спешил выполнить приказ высокопоставленного громилы. Услыхав о его должности, люди молча начали расходиться. Был конец рабочего дня, скверик заполнили прохожие, и не представляло особого труда смешаться с ними. Нечего было и думать о том, чтобы поймать человека, оскорбившего господина Ивановского, который не так давно занял пост президента города. А он стоял с пачкой газет и тыкал ею в нос подбежавшему полицаю.

— Разини, дармоеды, только деньги тратим на ваше содержание, а пользы от вас ни на ломаный грош! Видишь, что делается у вас под носом?

— Газета, пан начальник…

— Не пан, а спадар, дурная твоя голова! — вмешался младший.— Сколько учили вас, идиотов, а ваши головы как пустое решето.

— Отведи ее!

— Куда, спадар начальник?

— Известно куда, в гестапо. Да не забудь, растяпа, расписку взять.

— Все будет сделано как полагается. Пошли! —. скомандовал он женщине. И, угрожающе щелкнув затвором автомата, подтолкнул женщину.— Да смотри у меня, если будешь разговаривать или вздумаешь убегать, сразу пристрелю…

Женщина с конвоиром пошла с площади, прохожие проводили ее сочувствующими взглядами.

Президент города Ивановский и переводчик генерального комиссариата Ганько глянули им вслед, с минуту постояли, пока те исчезли за углом улицы, а затем подались в ресторан обедать. В ресторане были и немецкие офицеры.

В конце обеда, когда «спадары» смаковали кофе с коньяком, к их столику подсели редактор «Белорусской газеты» Козловский и знакомый офицер из гестапо.

Ивановский, как заговорщик, положил перед редактором пачку взятых им в киоске газет.

— Видел? Неплохо работают конкуренты, скоро вытеснят из города твою газету.

— Нашел чем удивить! Не первый раз вижу этот листок.

— Только видишь? Видеть, извини меня, может каждый дурак.

— Однако и лексикон у тебя сегодня, уважаемый президент, не знаю, откуда позаимствован. При чем тут я? В мои функции не входит ловить большевистских подпольщиков.

— В мои тоже не входит. Но вот сегодня я вместе с этим молодым человеком,— он фамильярно похлопал Ганько по плечу, — поймал человека, который имеет непосредственное отношение к изданию этого листка.

— Ты всегда готов выкинуть какую-нибудь шутку, чтобы поддеть меня. Ты пообедал уже, тебе самое время пошутить. А я так запарился в своей редакции, что чуть на обед не опоздал и теперь готов вола съесть.

— Вот и плохо, что ты все паришься. Это сразу отражается на твоей газете.

— Моя газета все же работает лучше, чем твоя городская управа. Когда закажешь некролог на нее?

— Бросим спорить, уважаемые друзья, — вмешался Ганько.—Думаю, что редактора нашей газеты действительно заинтересует тот факт, что мы, по существу, раскрыли и место печатания газеты и ее работников. Во всяком случае, основательно зацепились за них. Если не сегодня, то завтра они будут в наших руках.

И он рассказал Козловскому о случае с газетным киоском. Редактор действительно сразу оживился, достал блокнот.

— Да ты не торопись. Гестапо тебе такие подробности расскажет, что пальчики оближешь.

Гестаповский офицер, услыхав о происшествии, заинтересовался им еще больше, чем сами «спадары».

— Вы не представляете, господин Ивановский, какую услугу оказали нам. Мы с ног сбились, разыскивая следы подпольщиков. Но позвольте спросить, где задержанные вами личности?

— Отослали к вам, в гестапо.

— Ну, мы их приучим к порядку.

Тут же и решили дать в завтрашнем номере газеты короткое сообщение о разгроме редакции подпольной газеты.

По случаю радостного события началась выпивка. К компании присоединился «спадар» Ермаченко. Спиртные напитки так развязали всем языки, что официантки начали краснеть и затыкать уши. Редактор газеты Козловский оказался мастер на анекдоты.

— Представляю тебя, уважаемый коллега, в роли ксендза, вот бы весело исповедовал своих прихожанок,— заметил Ермаченко.

— Надеюсь, что и ты не отказался бы теперь если не от хороших прихожанок, то от хороших девчат. Ты в своей самопомощи целый гарем завел, сластена! Привел бы сюда с десяток!

— И завел! Но не для тебя. Гарем не гарем, но девчата действительно отменные, умеют постоять за авторитет учреждения.

— Взял бы меня в помощники, я научил бы тебя, как с твоей парафией обходиться.

— Так я и пустил козла в огород!

— Что козел, что ксендз — один дьявол.

Все весело хихикнули, глянув на Козловского. Известно, что он когда-то учился в католической семинарии и по неведомой причине был уволен оттуда, так и не дождавшись должности ксендза.

Скоро «спадары» так нализались, что, запев гитлеровский гимн, сразу же перешли на «Канареечку», а еще спустя минуту затянули «Разлуку». Заведующий рестораном, испугавшись, как бы самому не нарваться на неприятности, послал за полицейской охраной городской управы. Вскоре полицаи почтительно выводили под руки уважаемых отцов города и развозили их по квартирам.

4

Еще когда проходили по площади, женщина несколько раз останавливалась, оглядывалась по сторонам.

— Сказано тебе, не пойду…

— Поговори еще, так силком потащу, только сраму наберешься,— грозил полицай.

— Ты не власть надо мной.

— По несознательности говоришь, баба. Высшая власть в каждом квартале, на каждой улице — это полицай. Что он скажет, то и закон. А не будешь слушаться — голову долой, и кончено дело.

Они останавливались еще несколько раз, и полицай, видимо теряя остатки терпения, начал злей и решительней размахивать автоматом.

Когда они вышли на безлюдную, глухую уличку между руинами, полицай тихо шепнул женщине:

— Если хочешь жить, топай скорей домой…

— У меня нет никакой квартиры, я ночую где придется, так что все хитрости свои оставь…

— Да не дури ты, женщина! Кому бы другому говорила, а не мне. Я ведь знаю и улицу, на которой ты живешь, и дом, и квартиру. Твоего мужа знаю, шофера Федю, который работает в типографии. Так что ты мне очки не втирай. Говорю тебе как человеку, беги скорей домой, предупреди мужа, да убегайте из города.

Искреннее, доброе чувство послышалось женщине в словах полицая.

— Ну хорошо, я пойду…— тихо проговорила она, все еще колеблясь, не зная, как поступить, чтобы не накликать беду на людей.

Вот и знакомый дом со знакомой квартирой. Она умышленно прошла мимо него.

— Ну, не прикидывайся… Не хочешь показать дорогу, так я зайду первый.

И полицай открыл калитку, вошел во двор. Шофер Федя как раз стоял возле своей машины и копался в моторе. Заметив полицая, он приветливо улыбнулся ему, поздоровался.

— Зачем ты зашел ко мне, Сидор, да в полной боевой амуниции?

— Ты мне скажи лучше, куда собираешься? — спросил полицай, отирая пот со взмокшей шеи.

— Да приказали за торфом ехать. Нужно к ночи до Гребнева добраться.

— Пропуск есть?

— Ну конечно…

Женщина, стоявшая на улице, наконец поборола нерешительность и вошла во двор.

А полицай, оглянувшись по сторонам, шепнул шоферу:

— Не теряй ни одной минуты. Бросай на машину самое необходимое, грузи туда и жену — и в дорогу. За углом я подсяду незаметно. Подробности расскажу в машине.

Федя понял: произошло что-то исключительное — и не стал особенно медлить. Вскоре по окраинным улицам города тихо, чтобы не привлекать к себе внимания, пылила трехтонка. Выбравшись на шоссе и миновав полицейскую заставу, машина развила такую скорость, на которую не надеялся даже ее водитель. Уже совсем стемнело, когда, отмахав километров шестьдесят, машина резко повернула с шоссе и тихим ходом, чтобы не очень тарахтеть на неровной лесной дороге, забралась поглубже в лес, где и остановилась на ночлег.

Скоро шофер машины, узнав обо всем, что произошло с его женой, крепко жал руку полицаю.

Конечно, он и сам, что называется, ходил под виселицей, но привык уже к опасности и не думал о ней, даже идя на самые рискованные дела. Все же ему не хотелось, чтобы и жизнь жены подвергалась таким жестоким испытаниям. Не потому, что не доверял ей или сомневался — готова ли она без страха встретить все самое тяжелое в жизни. Просто боялся потерять и ее. В самом начале войны от бомбежки погибли их дети, сын и дочка. Погибли вместе с другими детьми в школьном бомбоубежище. И с того времени Федя и Татьяна будто еще ближе стали друг другу, чем в годы их счастливой юношеской любви. Они испытали чувство рано осиротевших родителей, у которых осталось так много нерастраченной нежности и ласки к детям. Федя нашел спокойную, как ему казалось, работу для жены. Она продавала фашистские газеты, журналы и разные издания местных издательств, канцелярскую мелочь. Вместе с тем она выполняла и небольшие поручения Феди, не имевшие непосредственного отношения к ее работе.

Постепенно ее киоск превратился в один из пунктов распространения «Звязды» в городе. Были у нее постоянные покупатели, были «оптовики», бравшие по десятку-другому экземпляров. Зачем брали и для кого брали — ей неизвестно, но она догадывалась, что, видимо, для подпольных организаций.

— Как же это тебе повезло так? — впервые за всю дорогу спросил наконец Федя у жены.

— Не вспоминай. Просто обмишурилась, не помню хорошо, как это случилось. Видно, растерялась. К комендатуре повели группу арестованных. Я засмотрелась на них, спросила у прохожих, кого повели…

А тут и подвернулся этот самый президент, я раньше не видела его. Спросил газеты, я машинально и передала ему, забыв, что взяла не из той пачки.

— Везет тебе, Татьяна,— вздохнул Федя.

Еще не рассвело, когда три человека двинулись в дорогу. Ехать дальше на машине стало небезопасно. Пропуск был только на один день и до определенного пункта. Да могли и из Минска передать на дорожные заставы и задержать где-нибудь вместе с машиной. Поэтому грузовик загнали поглубже в лес, замаскировали, чтоб при удобном случае передать партизанам. Забрали свои небольшие пожитки и двинулись пешком дальше.

5

Сообщение «Белорусской газеты» о том, что разгромлена редакция подпольной «Звязды», попало в местное радио. Многие горожане тяжело переживали неудачу. Люди, имевшие отношение к делу, принимали все меры предосторожности, чтобы возможный провал отдельного звена не потянул за собой провал всей организации.

Новость сразу дошла и до Кубе. Гауляйтер распорядился запросить гестапо, как ведется дело подпольной газеты. Гестапо всполошилось, ведь, кроме скупого сообщения одного из своих офицеров, оно ничего не знало о событии. Позвонили Козловскому: откуда попало в газету такое сообщение? Тот сослался на самого президента города и на Ганько. Начался телефонный переполох. Ивановский сообщил, что он отправил преступника под конвоем полицая в гестапо. Ему ответили, что никто никаких преступников по делу газеты не приводил. Президенту оставалось только развести руками, и его начали одолевать сомнения, произошло ли в действительности сенсационное событие и не явились ли слухи о нем результатом более чем старательного изучения определенной продукции новой Европы? Однако, как ни шумело в голове, все же он помнил о полицае у газетного киоска. Он даже запомнил его лицо. Позвали начальника охраны городской управы. Выяснилось, что ночью найден убитым на улице один из полицаев управы, а другой исчез бесследно, хотя вещи того и другого целы, лежат в казарме.

Неизвестно, в каком направлении продолжалось бы расследование, если бы «спадаров» не вызвали срочно к' самому гауляйтеру. Они сразу почувствовали себя как мыши под веником.

— Ну, будет проческа нашему брату, придется попотеть. А через кого?

И все, будто сговорившись, глянули на президента.

— Вечно ты что-нибудь выдумываешь! — возмутился Козловский.

— А ты вечно печатаешь всякую несусветицу. По твоей милости и нам теперь будут неприятности.

Когда они явились в кабинет к Кубе, тот сидел за столом, хмурый, насупленный. Еле ответив кивком головы на их почтительные приветствия, он сразу пошел в атаку:

— Мне хотелось бы знать, уважаемые, кто из вас занимается провокациями? — И, не получив ответа на поставленный ребром вопрос, он разошелся вовсю.—, Черт знает что творится у нас. Мы напрягаем все силы — и на фронтах и здесь,— а вы, как мне хорошо известно, занимаетесь только пьянством, распутайчаете, устраиваете оргии и всевозможные дебоши. Да, наконец, меня мало касается и это. Но кто уполномочивал вас вмешиваться не в сбои дела? Мои работники готовились месяцами к определенной операции, следили, вели разведку, расставляли кадры, а вы одной бурной сенсацией в вашей газете сорвали всю работу. А в результате враг еще больше замаскировался* Я спрашиваю вас, где пойманные вами преступники, о которых вы объявили всему миру?

— Уважаемый господин гауляйтер, все это сделано согласно информации господина президента.

— Извините, уважаемый редактор, но никакой информации я вам не давал. Я только сказал, что мы вместе с Ганько действительно поймали одного из преступников и отправили в гестапо.

— Но меня интересует, уважаемый президент, где же ваш преступник? — едко спросил Кубе.

— Как нам стало известно, полицейский, который вел преступника, бесследно исчез. Ночью погиб другой полицейский. Есть основания считать, что первый полицейский тоже погиб, став жертвой бандитов.

— А у меня есть основания считать, говоря вашими словами, что ваш полицейский никакая не жертва, а просто сбежал с вашей службы порядка. И не только сбежал, а помог убежать и некоторым другим, в том числе и той особе, которую вы, почтенный президент, приказали ему конвоировать. Одним словом, о жертвах тут нечего говорить, если не считать того, что некоторые из вас стали стопроцентной жертвой своей, извините меня, собственной глупости.

«Спадары», как по команде, опустили головы, искоса поглядывая на того, кто явился причиной сегодняшней проработки.

— И еще я должен вам сказать, я одобряю, когда кто-нибудь проявляет хорошую инициативу. Поступок уважаемого президента, который, несмотря на свой высокий пост, нашел время, чтобы выявить и поймать преступника, достоин похвалы и подражания.

Ивановский поднял голову и гордо посмотрел на остальных.

— Но президент не довел дело до конца. Нужно было сразу же вызвать представителя гестапо, а не поручать преступника полицейскому городской управы. Я не хочу и не собираюсь охаивать нашу полицейскую службу, но должен вам сказать, что полиция в ваших учреждениях вербуется без надлежащего отбора, без необходимой проверки, и за это, конечно, в первую очередь несет ответственность президент города. Я поручу гестапо проверить полицейские кадры.

Господин Ивановский снова опустил глаза вниз.

— Теперь о поступке уважаемого редактора. Бесспорно, этот поступок заслуживает самого сурового осуждения. Кажется, я не раз инструктировал прессу, как поступать в тех или иных случаях. Повторяю, все сообщения, имеющие острополитический характер, должны согласовываться с нашими соответствующими учреждениями. Поняли, уважаемые?

— О, каждое ваше слово сразу доходит до сердца!

— Мне бы хотелось, уважаемые,— сухо проговорил гауляйтер,— чтобы мое слово прежде всего доходило до вашего разума.

В голосе гауляйтера слышались злые нотки.

— Думаю, что нам можно закончить сегодняшнюю беседу.

Очутившись на улице, «спадары» сразу вздохнули с облегчением.

6

Когда Лена явилась утром на работу и, как всегда, вежливо поздоровалась со своим непосредственным начальником, тот спросил у нее:

— Скажите, милая фрейлейн, почему вас не было дома во время обыска в вашей семье?

Лена смутилась вначале, но потом довольно резко бросила:

— Вас это лично интересует?

И даже пренебрежительно прищурилась, глядя на старого лысоватого немца, поднявшего на нее близорукие глаза, которым плохо помогали нацепленные на самый кончик носа очки.

— Меня это мало интересует, моя милая фрейлейн. Но этим интересуется наш уважаемый шеф.

— Я, уважаемый господин Цирлих, была занята в то время. Как вам известно, дело происходило в выходной день, и я имела полное право погулять. Я была с одним офицером.

— Нашим офицером?

— А какие могут быть здесь еще офицеры?

— Вы правы, милая фрейлейн. Действительно, какие тут могут быть другие офицеры?

— Вот именно. В какое же время я должна явиться к нашему уважаемому шефу, чтобы доложить о моей прогулке?

— А вы знаете фамилию офицера?

— Не только фамилию, а знаю и часть, в которой он служит.

— Тогда, моя милая фрейлейн, вам не нужно являться к шефу. Я сам доложу ему. Принимайтесь, фрейлейн, за работу.

— Слушаю вас, уважаемый господин Цирлих!

Следует сказать, у Лены установились неплохие отношения с заведующим складом. Это был безобидный старик, отец одного из чиновников комиссариата. Он приехал сюда немного подработать. По своему возрасту и по опыту своей прежней службы он не мог получить какой-либо выгодной службы. Лучшие места были заняты более молодыми и более ловкими людьми, преимущественно представителями нацистской партии. Старик когда-то работал в крупной немецкой фирме, торговавшей с другими странами, в том числе и с Россией. Цирлих не раз бывал на русской земле, поэтому его и послали с сотнями других немцев осваивать завоеванные земли.

Старик был разговорчивый. Иногда в беседах с Леной он мимоходом касался довольно важных вопросов, важных новостей, которые слышал от сына, работавшего в генеральном комиссариате. Женька поручал Лене узнать через — Цирлиха о разных интересных делах — скажем, скоро ли будет проверка паспортов, когда начнется очередная мобилизация «добровольцев» в неметчину.

Во всем остальном старик был типичный немецкий служащий, аккуратный, педантичный. Очень точно являлся на работу, не покидал ее раньше времени, и только старческие болезни вынуждали его временами отступать от своих правил. Лена старалась угождать старику, аккуратно вела отчетность, хорошо оформляла «служебные дела». Цирлих не раз говорил, что она с течением времени может стать образцовым работником, и оказывал ей полное доверие. Во время своих болезней он поручал ей все дела бумажного склада.

Однажды, когда на складе Лена была одна, к дверям склада подъехала легковая машина. Из нее вышли, к величайшему удивлению Лены, Надя Конопелька и какой-то незнакомый человек. Надя ничего не сказала Лене, будто они совсем не знали друг друга. И только когда ее спутник пошел в экспедицию, Надя приветливо улыбнулась:

— А я и не знала, Леночка, что ты здесь работаешь, Лена бросилась к Наде, обняла ее, расцеловала.

— Надечка, милая, не подумай обо мне что-нибудь плохое.

— Почему это я должна думать о тебе плохое?

— Ну… помнишь, видела меня на бульваре в воскресенье с офицером… Я тогда готова была сквозь землю провалиться от стыда…

— Ах, вот ты о чем! Но ведь он неплохой парень, этот Драгош Чепичка. И я хорошо знаю, что Игнату нет никаких оснований особенно волноваться… Ты давно служишь тут?

— Третий месяц.

— Хорошо… Ну, давай теперь делами займемся. Есть наряд у меня на две тонны бумаги.

Она подала Лене официальное предписание генерального комиссариата выдать бумагу для Белорусской самопомощи.

— Надя, при чем тут самопомощь? Это же такая паскудная организация.

— Правильно, Лена. Паскудная организация, хуже не придумаешь. Но мне приходится заниматься и ее делами.

– Почему? — удивилась Лена.

— Причина самая обыкновенная: служу в этой организации.

Лена была так ошеломлена, что смотрела на Надю как на настоящее диво.

— Правда, Лена, правда. Однако идет мой помощник… Давай условимся, Лена. Ты знаешь меня только как работника самопомощи, ну а я тебя — только как служащую этого склада. Ты понимаешь наконец меня? Так лучше для дела. Договорились… Послушайте, паненка,—проговорила она, когда вошел ее помощник,— постарайтесь быстрей оформить. Сейчас подойдет грузовик. Ну, я пошла…

Когда Лена пришла после работы домой, радости матери не было конца.

— Я вчера все глаза проплакала, ожидая. А тебя нет к нет. Думаю, арестовали эти изверги, ведь они в доме все вверх дном перевернули. Залежались у отца,—так называла она мужа,— кое-какие старые газеты, так и к ним прицепились. Как же, большевистские газеты! Молчала я, молчала, да не вытерпела наконец. Посмотрите, говорю, какого года газеты. Ну, отцепились. А потом всё о тебе спрашивали. Где, говорят, дочка ваша? Я, чтобы скорей отделаться от них, взяла да и сказала, без выдумки: с вашим офицером гулять пошла. Сказала, чтоб не очень они имели тебя на примете.

Лена встала, обняла мать, прижалась к ней. Какая же ты у меня хорошая, мама, какая добрая! Самая лучшая мама на свете…

Вскоре Лена встретилась с Женькой.

— Какое дело у тебя? Чем интересуешься?

— Всем интересуюсь. Мне не совсем понятны события, связанные с нашей типографией.

— События очень простые и понятные. Зацепились гитлеровцы за один случай и думали одним махом уничтожить раз и навсегда подпольную газету. А кончилось все большим конфузом: похвалялись, да, как говорится, просчитались. Должен обрадовать тебя: шофер Федя не погиб, жив и здоров и находится теперь в полной недосягаемости для гитлеровцев.

Эта новость так обрадовала Лену, что она сидела какую-то минуту будто зачарованная. Потом спохватилась и возбужденно прошептала:

— Как хорошо, Женька, как чудесно!… Ты не знаешь Феди, исключительный он человек. Нет, это не то слово — исключительный. Он обыкновенный, простой, но такой, что… даже не знаю, как сказать.

Они долго говорили о разных делах, о типографии, и Лена уже собралась пойти домой, но Женька задержал ее.

— Как ты думаешь,— спросил он,— надежный человек этот лейтенант Драгош?

Девушка задумалась.

— Трудно ответить, в чужую душу не залезешь. Скажу только, положением своим он недоволен. Фашизм ненавидит. Видно, не прочь принять какое-то участие в борьбе. Но знаешь, в чем дело…

Лена как бы смутилась немного, не решаясь говорить до конца. Помолчала и решительно тряхнула косами.

— Скажу тебе искренне и открыто. Мне кажется… да что там кажется… Я уверена, парень без памяти влюблен в меня.

Женька глянул на нее, улыбнулся:

— Вот тебе на, новая ситуация!

— Да, ситуация… А под влиянием этой ситуации парень готов на все, на любой поступок, одним словом — готов сделать все, что я ему прикажу…

Лена немножечко покраснела.

— А не переоцениваешь ты… свои способности?

— На это я могу ответить тебе, что ты обыкновенный дурень. Более того, большой дурень.

– Спасибо и за это. Меня не обижают… твои комплименты.

— Ты еще толком не знаешь, что такое комплименты.

— Оставим эту дискуссию. А теперь я могу только сказать, что любое дело в твоих руках. Действуй. Приказывай и следи за выполнением своих распоряжений. А что нужно приказывать, подумаем с тобой.

Девушка вздохнула:

— Пойми ты, не могу я… как это лучше сказать… ну, играть на лучших чувствах человека. Проще говоря, спекулировать на любви.

— А кто тебе велит спекулировать? Ты ведь его не любишь, я это знаю. А чувство его, пожалуйста, поставь нам на службу.

— Не знаю, как это до тебя не доходит?.. Не могу я фальшивить, вести какую-то не совсем чистую игру на серьезных чувствах… хорошего человека.

— Скажу тебе, Леночка, если нам прикажут для нашего дела мобилизовать не только наши чувства, но и чувства других, даже врагов наших, мы должны честно выполнить приказ.

— Мне кажется, мы имеем полную возможность привлечь его на нашу сторону, не прибегая к фальши. Я сделаю это. И можешь поверить мне, он будет самым надежным моим другом и будет делать все, что нам нужно, ну… что я прикажу ему, не потому, что его свяжет любовь, а это будет веленьем его собственной совести. Понимаешь теперь, что я хочу и что я сделаю? А в том, что это в моих силах, можешь не сомневаться.

Женька выслушал на этот раз девушку серьезно, без шуток.

— Что ж, признаю твою победу в этом вопросе. В таких тонкостях, откровенно тебе скажу, я не совсем разбираюсь. А мысли твои правильные. Действуй, но остерегайся, не хвати через край. Начинай с малого. На какую конкретную помощь с его стороны мы можем рассчитывать? Нам очень нужны запалы. Вот для начала и намекни ему, что неплохо было бы достать около полсотни запалов. А в его аэродромном батальоне они есть, должны быть. И не обязательно, чтобы он до– ставал запалы лично тебе или кому-нибудь другому. Скажем о месте, где он может спрятать их. Так и действуй! А теперь прощай! Встретимся через неделю.

Хотя Лена и была довольна встречей с Женькой и намеченным планом, все же для нее многое было неясно. Настолько ли она знает Драгоша, чтобы обратиться к нему с рискованной просьбой? Конечно, она не откроет ему никаких секретов, да, признаться, сама не очень знает их. Не. знает даже того, с кем связан Женька, чьи приказы он выполняет, с кем еще имеет дело… Правда, она знает, что существует кроме Женькиной много других молодежных групп. Но где они, кто входит в них, Лена не знает. Не знает даже, кто входит.в Женькину группу.

Умный все же хлопец Женька, хотя Лена часто любит поспорить с ним. Жизнь парня была нелегкой. Еще за несколько лет до войны, когда он был на первом курсе электротехникума, умерли родители. Учебу пришлось бросить: на его иждивении очутилось два человека — старшая больная сестра и брат, который только начал ходить в школу.

Женька пошел работать электромонтером, учился заочно. Каждую свободную минуту и долгие зимние вечера отдавал учебе. Хотелось не отстать от своих товарищей по техникуму. Но, конечно, это давалось очень тяжело.

Он уже готовился сдавать экзамены, когда началась война. В довершение ко всему дернуло его недели за две до войны послать свою семью к дальним родственникам в деревню. Бросить сестру и брата на произвол судьбы он не мог, поехал за ними, а пока собирались домой, немцы очутились в Минске. Так и не удалось Женьке выбраться на восток. Первые дни оккупации, вместе со многими другими минчанами, отсидел в лагере в Дроздах, где насмотрелся разных ужасов. Пока мучился в лагере, сестра умерла от голода, младший брат кое-как выжил, дожидался брата. Подвернулась работа на мелькомбинате, заработки были небольшие. С харчами порой выручали партизаны, с которыми в первые же дни лагеря связался Женька. Думал совсем к ним перебраться, но знакомые отговорили, сказали, что и в городе найдется работа.

7

Сидор Бобок стоял перед батькой Мироном и отдавал рапорт. В конце сказал:

— Не могу больше, товарищ командир. Увольте меня из полицаев!

Батька Мирон смотрел на него, и в глазах искрились веселые огоньки.

— Так отслужил, говоришь?

— Отслужил, товарищ командир. Вышел, можно сказать, в полную отставку.

— С мундиром даже?

— Да, и с мундиром. Вам, товарищ командир, смешки, а мне эта службишка вот как припекла, сыт аж по самое…

И Сидор Бобок полоснул ладонью по своей шее.

— Принимаю твою отставку, хотя, как тебе известно, увольнение с полицейской службы не входит в мою компетенцию.

— Вот II хорошо, товарищ командир.

— Что же мне делать теперь с тобой, таким неисправимым и заядлым полицаем?

— А вы не смейтесь, товарищ командир. Поверьте, мае совсем не было весело на этой проклятой службе…

— Я и не смеюсь, товарищ Сидор. А за твою службу, особенно за твою помощь партизанам в трудную годину, выношу тебе искреннюю благодарность. Гляжу я на тебя и радуюсь: ты же настоящим человеком стал! Конечно, не скажешь, что сделался ты хорошим человеком через свою полицейскую службу, но, что ни говори, возмужал ты и необходимую ловкость, сметку приобрел. Что же думаешь делать теперь?

— Воевать буду, товарищ командир. На самые трудные задания можете посылать. Все сделаю, как прикажете.

— Удовлетворяю твою просьбу, товарищ Бобок. Будешь в самом боевом отряде.

— Спасибо, товарищ командир.

Так Сидор Бобок, года полтора проходив в полицаях, наконец обосновался в отряде.

8

Никогда Лена не попадала в такое сложное положение. Ее девичьему самолюбию льстило, конечно, то глубокое чувство, которое проявлял к ней Драгош, но честная натура не позволяла ей играть чувствами человека, отвечать на них дешевым и легкомысленным флиртом. Да и как она могла изменить своему милому Игнату, который где-то там в лесах и болотах живет суровой партизанской жизнью? Но разве скажешь об этом открыто Драгошу. И все же нужно наконец внести ясность в отношения с молодым лейтенантом.

Случай сделать это представился довольно скоро. Однажды вечером лейтенант пригласил ее в кино. Она не отказалась. Перед художественным фильмом показывали фронтовую хронику. На экране мелькали эпизоды, в которых гитлеровцы, конечно, одерживали одну победу за другой. Была показана сфотографированная с самолета Волга, охваченные пламенем кварталы Сталинграда и бомбежки, бомбежки, бомбежки. Зрительный зал, переполненный немецкими военными и гитлеровским чиновным людом, ревел от восхищения и не скупился на шумные аплодисменты. Смотреть на то, что происходило на экране, слушать военные марши и наблюдать, как беснуются от восторга гитлеровские вояки, было свыше сил девушки. Она шепнула Драгошу:

— Пойдем отсюда!

— Неудобно, Лена, особенно тебе, могут принять это за демонстрацию. А нужно помнить, что здесь, в зале, не один десяток гестаповских глаз и ушей.

— Я не боюсь их. Наконец, если человеку сделалось плохо, может он выйти на свежий воздух?..

— Подождем, Лена. Сейчас будет художественный фильм. Говорят, в нем участвует знаменитый артист*

Но и художественный фильм мало чем отличался от хроники. Знаменитый артист играл непобедимого гитлеровского аса. И снова на экране мелькали пожары, воздушные бои, бомбежки. И снова пылали советские города.

— Ну, ты как хочешь, а я пойду! — решительно сказала Лена.

— Я не могу оставить тебя одну…

Под шиканье зрителей они потихоньку выбрались из кино, огромного деревянного барака, единственного, пожалуй, строения, сооруженного гитлеровцами на руинах города.

— Зачем ты повел меня в кино? — с грустью сказала Лена.

— Боже мой, я думал сделать тебе приятное, ведь в этом городе никаких других зрелищ не найдешь.

— В этом городе, как ты изволил выразиться, было несколько театров, и среди них такие известные на всю республику, как драматический, театр оперы и балета. Но теперь оперный театр стоит с разбитой крышей и в нем твое немецкое командование устроило склад. Чем же это не зрелище? — с раздражением, близким к гневу, спросила девушка.

— Ты напрасно злишься на меня. Я все знаю. И я имел в виду только подчеркнуть, что сталось с городом, когда он попал под фашистскую власть.

— Попал, попал…— передразнила Лена.— Нашел власть…— И девушка умолкла, сообразив, видно, что сказала, возможно, лишнее.

— Ну, не злись, успокойся, моя славная Лена. Такая судьба постигла не один твой город. Много городов превратили в руины гитлеровцы. Ты посмотрела бы на Варшаву, на другие города Европы…

— Разве этим можно меня утешить?

— Ты не так поняла меня. Я хочу сказать, что, возможно, те, кто превращал в руины чужие города, в том числе и Минск, вынуждены будут восстанавливать их. Должен сказать тебе…— и Драгош задумался на минуту, будто колеблясь, говорить ему или нет,— мне это дело немного видней, чем тебе, не все выглядит так блестяще… ну, понимаешь, для гитлеровцев… как показывается на экране. Они кричат теперь о Волге, о Сталинграде, вопят о скорой окончательной победе. Но это, если хочешь, крик отчаяния, они слабеют, напрягают последние силы… И ты ведь знаешь, что не везде люди покорно склонились перед их силой. В каждой захваченной гитлеровцами стране идет острая борьба народа против завоевателей. Я уже не говорю о вашей стране…

— А как твои соотечественники? — тихо спросила Лена,

— Мой народ никогда не был сторонником захватчиков…— задумчиво проговорил Драгош.

Они молчали, думая каждый о своем, и медленно шли вдоль железнодорожного бульвара. Над городом стояла тишина. Прохожих уже не было, так как давно наступил комендантский час. Под ногами мягко шелестели опавшие листья молодых тополей и кленов.

— Я хочу, славная Лена…— первый нарушил молчание Драгош и запнулся, как бы подбирая слова.— Видишь, мне трудно говорить. Если бы ты только знала, что творится в моем сердце. Я давно собираюсь сказать тебе об этом, но все как-то не получалось. Во время наших встреч ты стараешься как можно быстрей распрощаться, вечно торопишься… Как большого счастья, я жду каждой встречи с тобой. И если бы ты спросила меня, чем я живу сейчас, я ответил бы: живу мыслями о тебе, живу встречами с тобой. Милая моя, славная Лена… Я откровенно скажу тебе…— И он замолчал на мгновенье, подбирая то нужное слово, которое в таких случаях не дается сразу.

Он осторожно взял ее руку в свою. И вдруг, припав губами к маленькой теплой руке, начал целовать ее.

— Я люблю тебя, моя славная, моя милая, моя любимая…

Лена, хотя и догадывалась о его чувствах, от неожиданности растерялась.

— Что ты делаешь, Драгош? Люди увидят, не оберешься стыда…

— Боже мой! Пусть смотрят все, пусть смотрит весь мир! Разве я могу стыдиться своей любви? Разве она оскорбляет тебя, моя радость?

— Не надо, Драгош, не надо…— растерянно повторяла она, не зная, как вести себя, чтобы не обидеть человека, к которому относилась так тепло, дружески.

— Почему ты молчишь, почему не ответишь мне?

— Что же мне ответить тебе, Драгош?

Он вытер горячее лицо, проговорил взволнованно:

— Я не требую… прости меня… я не прошу немедленного ответа. Только дай надежду… И я буду счастлив. Ну, что же ты молчишь?

— Я думаю, Драгош…

— Не буду нарушать твоих' мыслей.

Они давно миновали железнодорожные пути, были уже на окраине города. И хотя время было позднее и уже близко был дом Лены, она не торопилась, даже предложила Драгошу:

— Давай походим по улице, если не задержат нас патрули.

— Со мной никто тебя не задержит.

В глухом переулке они присели на скамеечку под раскидистой липой, черневшей голыми сучьями. Поздний ноябрьский вечер был холодный. В небе зажглись яркие, зябкие звезды. Неуютно шумел осенний ветер. Но Лена не чувствовала холода. Возбужденная, взволнованная, она подбирала нужные слова, которые должна была сказать сейчас Драгошу.

— Прежде чем ответить, я прошу тебя… Ты услышишь, возможно, неприятные для тебя слова. Искренне признаюсь, что ответить взаимностью на твою любовь я не могу… ну, если хочешь, не имею права.

Драгош низко опустил голову.

— Не сердись, Драгош. Я по-прежнему уважаю тебя… и даже… могла бы полюбить, если бы мы встретились с тобой немного раньше. Я люблю другого, Драгош, давно люблю… Как бы ты назвал меня, если бы я изменила своей любви?..

Драгош глубоко и тяжело вздохнул.

— Знаешь, Лена, я не перенесу этого. Твои слова такой страшный удар для меня, который выбивает из-под моих ног все и… даже… жизнь… Я не смогу жить без тебя. Клянусь тебе…

Он встал, подал ей руку:

— Простимся, Лена, навсегда… Чтобы никогда-никогда не видеть друг друга… никогда не слышать…, Прощай… Я не хочу винить тебя и не имею на это никакого права… Не каждому удача в жизни…

— Сядь, успокойся.

Он без колебаний послушался.

— Мой славный Драгош, ты очень нравишься мне… быть может, я даже склонна полюбить тебя. Понимаешь, склонна… Но у тебя не найдется ни одного слова, чтобы осудить меня только за то, что я искренне люблю одного человека и хочу — что бы ни случилось — до конца дней своих быть верна ему. А тебе я предлагаю мою искреннюю дружбу… И я надеюсь, я хочу верить, что ты будешь моим верным и надежным другом, моим товарищем, на которого я могу рассчитывать в тяжелую минуту…

Он бросился к ней, протянув руки:

— Разреши мне называть тебя по-прежнему: славная моя, милая девочка. На все, на все я согласен… Я понимаю тебя. И если я нужен тебе как хороший солдат, я всегда в твоем распоряжении.

— Я рада за тебя. А счастье твое тебя не минет никогда.

Они долго говорили в тот вечер. Драгош расспрашивал об Игнате, что он за человек, чем занимался, где учился. Прощаясь с Леной возле калитки ее дома, он сказал:

— Я искренне завидую Игнату и… не сержусь на него. Что ж, желаю ему счастья…

Драгош попросил Лену не отказываться от встреч с ним. Она ответила согласием.

9

Гитлеровцы отмечали какой-то свой праздник, и президент города устроил торжественный вечер, на который были приглашены высшие административные чины и представители местных гражданских учреждений.

На прием получила приглашение и Надя, хотя не занимала высокой должности в городе.

Сначала Надя отказывалась от приглашения.

— Нет, нет, душечка, отказываться от этого приема вы не только не должны, ной не имеете права,—заявил ее непосредственный начальник Ермаченко.— Быть на приеме — это, так сказать, государственный долг.

Руководитель Белорусской самопомощи, господин Ермаченко, никогда не упускал возможности выслужиться и чем-нибудь обратить на себя внимание высшего начальства. Приглашение Нади на прием он надеялся использовать прежде всего в своих собственных целях. Он знал, что Кубе дал согласие присутствовать на приеме. Знал Ермаченко и о пристрастии гауляйтера к молодым красивым девушкам. Да, Ермаченко уже имел случай убедиться в этой слабости начальника. Как-то гитлеровцы созвали собрание медицинских работников города, посвященное борьбе с эпидемиями, которые то и дело вспыхивали в городе. Немцы не очень беспокоились о здоровье голодного населения. Их волновало другое: опасность эпидемий для самой гитлеровской армии. На собрании медиков счел нужным выступить с коротким словом сам гауляйтер. Во время своего выступления Кубе заметил среди слушателей красивую смуглую девушку. Он не спускал с нее глаз и, когда собрание подходило к концу, спросил у президента города, председательствовавшего на собрании, что это за особа и где она работает. Президент не мог дать точного ответа, и только дотошный Ермаченко удовлетворил любопытство господина гауляйтера. Он доложил, что девушка — молодой врач, работает в больнице Белорусской самопомощи и зовут ее Славой.

После собрания гауляйтер отозвал в сторону Ермаченко. Он начал разговор официально:

— Поскольку ваша организация самая сильная в городе, постарайтесь возглавить все противоэпидемическое дело.

— Слушаюсь вашего высокого приказания! — льстиво ответил Ермаченко.

А гауляйтер здесь же, как бы между прочим, перешел к другому вопросу, который, видно, интересовал его больше, чем все эпидемии, вместе взятые. Он фамильярно взял за пуговицу собеседника:

— Вот что, милейший, вы для меня свой человек… Поручаю вам: поговорите деликатно с этим вашим врачом… намекните, что для нее будет совсем не плохо, если она перейдет на работу ко мне, ну… в качестве домашнего врача.

— У вас же, осмелюсь сказать, есть опытный домашний врач, а эта девушка совсем с небольшой практикой…— ляпнул, не подумав, руководитель самопомощи.

Гауляйтер окинул своего собеседника довольно презрительным взглядом, но тут же милостиво улыбнулся:

— Поймите, милейший, что мы говорим с вами как мужчина с мужчиной…

Ермаченко засиял, как молодой месяц, и несколько раз кивнул головой в знак того, что наконец понял высокую просьбу.

Однако выполнить деликатное поручение оказалось не так просто. Тихая и покорная с виду девушка после первого намека начальника о возможном переводе ее на службу непосредственно к Кубе категорически отказалась: она, видите ли, не имеет еще достаточного стажа и практики, чтобы лечить таких высокопоставленных особ. Когда же Ермаченко начал нажимать, она прямо сказала:

— Знаете, любовницей я никогда не была и, могу вас заверить, никогда не буду…

Господина Ермаченко охватила злость.

— Вы потеряли рассудок, если осмеливаетесь так говорить о нашем глубокоуважаемом гауляйтере. В конце концов, я требую подчинения, как непосредственный ваш начальник.

— Никто и ни к чему меня не принудит…

— Молчите, негодница! Так платите вы мне за мою доброту и ласку… Вспомните, разве я предложил вам хоть раз что-нибудь непотребное, гадкое, такое, что было бы несовместимо с вашей девичьей честью?

Действительно, с женщинами, работавшими в его ведомстве, господин Ермаченко вел себя прямо-таки по-рыцарски. Но тут, видимо, имелась своя причина. Втихомолку поговаривали об ужасной судьбе двух девчонок, которых взял он из детского дома, чтобы удочерить их. Одной было лет двенадцать, второй — четырнадцать. Младшая и теперь живет в квартире Ермаченко под строгим надзором домашней работницы. Старшая, вскоре после «удочерения», сбежала из дома, а спустя месяца три-четыре была расстреляна, как проститутка, которая будто бы заразила нескольких солдат и офицеров.

Когда Слава не поддалась ни на какие уговоры, Ермаченко дал ей два дня сроку подумать. Но прошло и два и три дня, а девушка оставалась при своем мнении.

Тогда Ермаченко уволил ее с работы и одновременно договорился с биржей труда, чтобы ее вызвали для отправки на работу в неметчину. Весь этот коварный план потерпел неудачу. На другой день ему доложили, что девушка покончила с собой. Господин Ермаченко вначале испугался, как бы не разгневался высокий начальник. Хотел лично доложить ему обо всем, но, поразмыслив, решил пока помолчать. А сам Кубе ни разу даже не заикнулся о несчастной девушке,— из ежедневной сводки городских происшествий, которую давала ему полиция, он раньше Ермаченко узнал о ее судьбе. Более того: после этого случая Ермаченко стал пользоваться исключительным доверием гауляйтера, и это помогало ему избегать наказаний за разные проступки, в том числе и за растраты.

И теперь, когда Надя получила приглашение на прием, в голове у Ермаченко возникли свои планы. Как-никак Надя — сотрудница его организации. Если господин гауляйтер обратит на нее свое милостивое внимание, кое-что перепадет и ему…

Вечер начался довольно вяло. Гости слонялись по залам как сонные мухи. Ждали высокого начальника. Расфуфыренные дамы ходили с постными минами.

Некоторым из них Ермаченко отрекомендовал Надю.

Вдруг все гости примолкли и отступили ближе к стенам, чтобы расчистить середину главного зала. Послышался шепот:

— Гауляйтер, гауляйтер!

Действительно, в зале появился сам Кубе с женой и свитой своих ближайших помощников. Он поздоровался за руку с некоторыми «спадарами», остальных приветствовал поднятой рукой.

Ермаченко тем временем шептал Наде:

— Ну что вы спрятались за этим нафталинным старьем,— кивнул он головой на важных дам,— ваше место там, впереди! Не смущайтесь, не смущайтесь, давайте ближе!

На него зашикали, но здесь господин гауляйтер открыл рот, и господин Ермаченко весь превратился в слух.

— Сердечно поздравляю вас с праздником и от имени немецкого народа благодарю вас за чувства, которые вы питаете к нам. Мне особенно хочется сегодня порадовать вас: наши успехи на фронтах растут с удивительной быстротой. Еще неделя, другая, и мы с вами, господа, будет праздновать величайшую в истории победу.

Тут грянул такой «хайль», что нервная Анита испуганно вздрогнула, и Кубе сочувственно глянул на нее.

Гауляйтер хотел сказать еще что-то, но в зале появился ординарец и передал ему записку.

— Прошу извинения, господа, но государственные дела всегда на первом плане. Желаю вам бодрости и веселья.

Гауляйтер попрощался с присутствующими и ушел, а вместе с ним вышла и его свита. В зале сразу началось оживление. Грянул оркестр, и первые пары закружились в вальсе. Надя пользовалась на вечере исключительным успехом. Ее наперебой приглашали на танцы, угощали.

Все это быстро опротивело девушке. Если бы она могла, то ни на минуту не оставалась бы здесь. Но хочешь не хочешь, нужно до конца выполнить тяжелую обязанность и вести себя так, чтобы не очень выделяться из общей массы, не стать объектом насмешек и разговоров.

Она не на шутку испугалась, когда к ней подошел один из гитлеровских офицеров и заговорил как давний знакомый:

— О… и вы здесь, уважаемая учительница?

Надя растерялась: где, при каких обстоятельствах виделись они?

— Да, я здесь…

— Видно, у вас ничего не вышло со школой? Только теперь вспомнила Надя, что видела этого офицера в штабе чехословацкой дивизии, когда приходила туда со специальным заданием Соколича. И уже совсем спокойно ответила:

— Понимаете, не могла же я оставаться на службе там, где нет самых элементарных условий для работы…

— Т-так, пани, так! — И уже совсем доверительным тоном добавил: — Вы не знаете, видимо, что произошло потом в тех местах? Штаб был разгромлен, погибло много наших, убит и командир дивизии.

— Боже мой, как же это? — удивилась девушка.

— Мне, знаете, просто повезло. Я выбрался оттуда за два дня до трагических событий.

— Представляю, как это было жутко…— сочувственно проговорила Надя.

— Конечно, как всегда в таких случаях. Партизаны не знают никаких ни божеских, ни человеческих законов.

Надя вспомнила, как перед ее поездкой в штаб ей сказали, что туда приехал офицер связи, специально прикомандированный к гауляйтеру, и что ей нужно быть исключительно осторожной.

Услыхав о партизанах, зашевелились и «спадары». Началась целая дискуссия. По-разному оценивалась партизанская опасность, но все сходились на одном: нужно всячески помогать германским властям уничтожать партизанскую заразу. Особенно усердствовал господин Козловский:

— Подумаешь, партизаны, партизаны! Обычное явление войны, которое всегда оказывает нежелательное влияние на общество. Дезертирство, бесчинства преступных элементов. Пробуждение звериных инстинктов.

— Что же делать, наконец, с озверевшими бандитами?

— Что делать? Больше пеньковых галстуков! Кстати, я хочу порадовать вас. Мной получено для публикации приятное сообщение, которое…

— Интересно, какое же?

— В завтрашних газетах будет опубликовано о разгроме штаба известного и довольно надоевшего всем… ну кого бы вы думали? Самого, понимаете, самого Заслонов а!…

Все, кто был в зале, молча переглянулись. Потом кто-то крикнул «ура», кто-то завопил «хайль».

— Наконец добрались и до него!

— Хвала тебе, господи!

— Хвала наивышнейшей справедливости.

К Наде, стоявшей у окна, подошел все тот же офицер:

— Вы слышали новость, фрейлейн?

— Что, что? — переспросила она. Первые слова сообщения будто ножом полоснули по ее сердцу. Ей казалось, что она летит в пропасть. Кружилась голова. Девушка едва не сорвала портьеру, за которую вынуждена была схватиться рукой, чтобы не упасть. Стараясь быстрей прийти в себя, она припала лицом к холодному, запотевшему стеклу окна.

Офицер повторил вопрос.

— О, да, да,— наконец ответила она.– Это так ужасно, ужасно…

— Что ужасно, фрейлейн?

— Я говорю о злодействах… Боже мой, какие ужасные злодейства!

— Конечно, фрейлейн. Он натворил столько зла, что если бы имел тысячу жизней, и то не мог бы расплатиться ими за все свои преступления против нашего великого дела. Однако что с вами, фрейлейн? У вас такое бледное лицо…

— Понимаете, я не переношу этого, этого…— трудно подбирала она слова.— Я не могу переносить табачного дыма.

В зале действительно было накурено так, что воздух приобрел сизовато-голубой цвет.

— Чем же мне помочь вам, фрейлейн?

— Откройте, пожалуйста, форточку.

В зале по-прежнему стоял шум. Кто-то торжественно пригласил к столу:

— За такие победы не грех выпить шампанского! Громко стреляли пробки, зазвенело стекло бокалов.

И вдруг взволнованный гул людских голосов потонул в грохоте взрыва, который потряс стены и заставил зазвенеть запотевшие стекла окон.

На минуту все смолкло, замерло. Рассыпалось по полу стекло бокала, выпавшего из руки перепуганного хозяина. Взвизгнули женщины и бросились в глубь апартаментов. Отблески пожара забегали по стеклам.;

— Боже святой, что творится в нашем городе?

— Что же вы стоите, мужчины? Где ваше оружие?

— Спокойно, спокойно, господа! Я сейчас выясню, в чем дело.

Козловский бросился к телефону.

— Ну что там, что там? — посыпались со всех сторон вопросы, когда он положил трубку.

— Спокойно, господа, спокойно, не волнуйтесь! Только что произошла очередная диверсия, которая связана, видимо, с теми событиями, о которых говорилось в официальном сообщении.

— При чем здесь сообщение?

— А при том, что на месте диверсии найдена записка с короткой подписью: «Заслоновцы».

— Боже мой, откуда они могли взяться в нашем городе?

— Поверьте, господа, что это уже находится вне моей компетенции. Взорвана столовая эсэсовцев. Погибло двадцать офицеров…

Долго метались по залу не на шутку перепуганные «спадары» и их жены. От приподнято-праздничного настроения не осталось и следа. В зале уменьшили свет, чтобы он не очень бросался в глаза с улицы.

Вместе со всеми ушла Надя. Проводить ее навязался офицер связи. Она не отказалась — в такое время, когда по городу шныряют разъяренные гестаповцы, иметь надежного провожатого не помешает.

— Как вам, фрейлейн, нравится сегодняшний вечер? — начал стандартный разговор офицер.

— Я чувствовала себя так плохо, так болела голова, что не заметила, как прошло время.

— Сочувствую вам от всего сердца, фрейлейн! Вечер мог быть удачным, если бы не эти неожиданные эксцессы…

Офицер галантно распрощался возле ее квартиры, выразив надежду встретиться в недалеком будущем.

Забравшись в свою неуютную и темную комнатку, Надя горько расплакалась.

Черные, тревожные мысли охватили ее. Ей казалось, что сегодня она присутствовала на похоронах всего того, чем жила, что заставляло ее работать, идти на рискованные дела. Будто сразу погасли, померкли светлые надежды, которые всегда поддерживали ее в самые трудные минуты, наполняли все ее существо ощущением полноты, жизни. Вдруг все оборвалось, полетело в какую-то проклятую бездну. А на сердце стужа, осенняя слякоть, неодолимая, тяжелая печаль. Где найти силы, чтобы перенести страшный удар, вернуть все, что так радовало, захватывало в жизни? Неужели угасли навсегда живые краски мира, неужели навсегда оцепенело сердце, которое так чутко откликалось на все — и на покрытую росой былинку, и на трепетный свет месяца, и на солнечную улыбку ребенка?

«О, славный, милый Василий Иванович! Зачем ты послал меня на такие муки? Зачем мне надо улыбаться, когда сердце обливается кровавыми слезами? Зачем я должна говорить пустые и фальшивые слова, когда нужно разговаривать пулей, гранатой? Зачем мне дышать одним воздухом с теми, кто пьет кровь моих близких и родных? Зачем мне пожимать руки, которые готовят веревки для моих братьев, ткут саваны для моих милых сестер? О, Василий Иванович, Василий Иванович! Ты сказал, что так нужно. Может быть, и нужно… Но как тяжело, как тяжело…»

А может быть, то, о чем говорили на приеме,— обычная фашистская похвальба? Боже мой, как хочет сердце, чтобы все это оказалось враньем.

Постепенно Надя собралась с мыслями, начала перебирать в памяти все, с чем столкнулась сегодня на нелепом приеме. Конечно, она услыхала многое, о чем не без интереса и не без пользы узнают от нее свои люди. Думала о работе. Самопомощь помогла ей познакомиться с разными людьми, в большинстве своем самыми заклятыми врагами ее народа. Это неплохо, что она наблюдает, изучает их, узнает об их планах. Конечно, они не догадываются, какую практическую помощь оказывает она через самопомощь партизанам.

Эти мысли немного отвлекли внимание от поразившей ее новости. Теперь она уже не хотела верить тому, о чем услыхала. И когда подумала, что близкие, дорогие ей люди живы, приятное тепло охватило сердце. Перед ней встал образ Николая, такой яркий, осязаемый,— казалось, она слышала его шаги, ощущала взволнованное дыхание, видела улыбку, блеск его глаз, угадывала его мысли:

«Славная моя, хорошая, тоскуешь ли ты обо мне?»

И отвечала:

«Тоскую, любимый мой, ненаглядный…»

Смотрела на еле приметное во мраке окно, будто ждала: вот явится он, постучит в стекло и тихо-тихо, ласково скажет:

«Отопри, моя Надюня, это же я, твой Николай!»

Но в окне только бился вьюжный ветер, и от шороха снежинок еще больше холодело сердце.

10

Недели две непрестанно шли дожди. Дороги раскисли. Даже пешеходу лучше было не трогаться в путь — всюду бесконечная вода, от нее нигде не было спасения. Поля, луга набрякли влагой. Вода чавкала под ногами, затекала за воротник, зябкими струйками пробиралась по спине, так что зуб на зуб не попадал от пронзительного холода. И не было где согреться, обсушиться: всё походы и переходы, почти целую неделю в беспрерывном движении.

Люди устали до предела и как о высшем счастье мечтали о теплом и сухом ночлеге. Но мечта оставалась мечтой. За партизанами неотступно шли каратели. Целая дивизия эсэсовцев и полицаев навалилась на заслоновцев.

То собирая свою…бригаду в кулак, то разбивая ее на отдельные боевые группы, Заслонов выводил партизан из-под удара и одновременно наносил чувствительные удары по гитлеровцам. Он то громил их фланги, то неожиданно нападал с тыла. Эсэсовцы проклинали и партизан, и осеннее бездорожье, и свое начальство, которое знало только одно: во что бы то ни стало, не считаясь ни с какими жертвами, разгромить основные силы Заслонова. Но легко приказывать, выполнять приказы куда трудней.

Один артиллерийский дивизион, отставший от дивизии, неожиданно очутился в руках заслоновцев и открыл уничтожающий огонь по немцам. Гитлеровцы бросились на выручку своей артиллерии и действительно выручили ее, но это была уже не артиллерия, а груды железного лома.

Заслонов умелыми операциями изматывал превосходящие силы врага, но изматывались и силы бригады. Все больше становилось обессиленных и больных, которых немедленно нужно было направлять в безопасные места.

Однако, как ни устали люди, они повеселели, когда небо прояснилось и из-за рваных туч показалось долгожданное солнце. Правда, оно не очень грело. Обсушивала и согревала быстрая ходьба, а на коротких остановках можно было днем разложить костер. Собрав силы, Заслонов решительно ударил по врагу и, использовав замешательство эсэсовцев, на какое-то время оторвался от них, повел свои отряды разными дорогами в глубину лесов, где надеялся дать людям короткий отдых и, если появится возможность, организовать постоянные зимние базы. Об этом время было подумать: после ясных солнечных дней, которые, казалось, вдохнули новые силы в измученных людей, погода снова портилась, пошли дожди, повалил мокрый снег. Хлопцы пробовали играть в снежки. Но белый убор продержался недолго. Все кругом приняло такой тоскливый вид, что даже Детка повесил нос и ругался на чем свет стоит.

Вскоре наступили заморозки. Они все крепчали, и уже по утрам земля отзывалась под ногами легким звоном, и каждый шаг был слышен за несколько километров. Пошел снег, и по всему было видно, что он решил лечь уже всерьез, до самой весны. Сначала снег сыпал медленно, потом повалил так густо, что на пеньках, на валунах появились мохнатые белые шапки, а над молодыми елками, над маленькими березками скоро выросли снежные шатры. Лес сразу наполнился новыми, зимними голосами, украсился новыми красками.

Скоро над полями и лесами загудела метель, наметая первые, невысокие и длинные сугробы, в которых больше песка, чем снега.

Зябко поеживается Чмарутька. Железнодорожная шинелька, давно утратившая свой цвет, здорово износилась. Ее подкладка давно пущена на разные хозяйственные нужды. Слабо греет шинелька. Но когда идешь, терпеть можно, не одежка согревает, а хорошая ходьба. На привалах хуже. Вылиняла под солнцем и дождем летняя форменная фуражка. Да если бы она была и новая, не больно убережешь уши от пронизывающих ветров, только и знаешь потираешь их ладонью. А это не очень удобно,—руки заняты коротеньким немецким карабином и посошком, который помогает переставлять утомленные дорогой ноги. В самый бы раз теперь зимнюю форменку на голову, да где ты возьмешь ее?

На коротком привале Чмарутька заглядывает в один из хозяйственных взводов и выпрашивает там обыкновенную сырую овчину. Вооружившись иголкой, суровой ниткой и сломанным перочинным ножиком, Чмарутька, уютно расположившись под елкой, мастерит нечто похожее на папаху.

— Что это? — спрашивает любопытный Детка.

— То, что видишь…— отвечает Чмарутька, не очень охочий точить зубы, когда руки заняты делом. Да и настроения нет: иголка все время гнется, несколько раз наколол неподатливые, закоченевшие на ветру пальцы.

Детка, иронически посмотрев на Чмарутькину работу, глубокомысленно проговорил:

— Не иначе, шапку мастеришь?

Не отрывая глаз от иголки, Чмарутька отвечает:

— Однако ты не потерял соображения, знаешь все, как большой.

— Я еще больше знаю, чем тебе кажется. В такой шапке хорошо в баню ходить, в самый раз на полок в ней лазить: никогда уши гореть не будут, когда паришься.

— Особенно у того, у кого уши холодные…—уже зло говорит Чмарутька, посасывая палец, уколотый иголкой.

— Знаешь что,— говорит Детка,—шапка у тебя действительно будет мировая. Вот только пусти золотой галун поверху, и будет настоящая кубанка, как у хорошего казака. Только конь теперь нужен, ходить в такой шапке пешком хорошему воину совсем не годится.

Чмарутька отрывается от своей иголки, окидывает Детку таким пренебрежительным взглядом, что тот даже сомневается, стоило ли ему цепляться к своему приятелю. А Чмарутька, дуя на застывшие пальцы, говорит:

— Вот что, брат ты мой! Хорошая у тебя фамилия, как раз по твоему разуму… А еще в деповцах ходишь. Сразу же сгинь с моих глаз, чтоб я не видел тебя!

— Приказ будет исполнен, товарищ командир! — и Детка с подчеркнутой готовностью бросается в сторону.

— Иди, иди, пока не пришил язык твой к этому пню…

— Вот это уж не стоит делать, уважаемый мой Савка Лявонович…— останавливается и ласково говорит Детка.

— А почему не стоит? — спрашивает Чмарутька.

— А потому, что можешь ты иголку сломать на такой портняжной операции,— это раз…

— Это уже не твоя забота…

— Не в заботе дело… А во-вторых, как мы с тобой без моего языка жить будем?

—, Как ты — не знаю, а я могу обойтись…

— Не поверю, Савка Лявонович. Заскучали бы без него, затосковали, совсем бы душой зачерствели. А так, смотришь, и посмеемся мы иногда с тобой, и людей повеселим.

— На это ты спец, языком дарма трепать, тут ничего не скажешь…—говорит Чмарутька.—Твоим бы языком да шпалы тесать, вот где была бы польза. Если не для тебя, то для государства.

— Это ты напрасно… На шпалы найдется получше инструмент. Но хватит об этом. Не закурить ли нам с тобой, Савка Лявонович? Табачок у меня наилучший, прямо как стамболь твой, о котором ты мне когда-то говорил…

— Знаю твой стамболь. Из борового мха или болотного?

— Что ты, что ты, Савка Лявонович! Самый настоящий самосад — вот полюбуйся! Бери, бери, не жалей!

Чмарутька старательно крутит цигарку. Чтоб продлить приятное ожидание, щелкает трофейной зажигалкой и наконец сладко затягивается дымком, от чего заходится судорожным кашлем.

— Однако духмяный, скажу я тебе,— говорит он сквозь слезы.— И едучий, не продохнуть.

— Все равно как тот Гитлер.

— Ну, нашел с кем добро сравнивать.

На запах дыма высовывается то одна, то другая голова из сосновых шалашей, временных партизанских приютов. И вскоре на полянке перед двумя собеседниками толпится уже около полдесятка молодых партизан. Чмарутька жалуется приятелю на плохие нитки — вот бы навощить их как следует! — и искоса поглядывает на хлопцев — чего они тут отираются? А те хохочут, поглядывая вверх на елку, под которой сидят Чмарутька и Детка. Да и Детка, внимательно слушая приятеля, почему-то подмигивает хлопцам. А их все больше и больше, и такая тут кутерьма пошла, что Чмарутька терпел, терпел и наконец не выдержал:

— Чего вы тут расшумелись?

— Так что, разрешите спросить, Савка Лявонович,—; вытянулся в струнку молодцеватый хлопец,—через сколько дней будет шапочка готова?

Чмарутька недоуменно глянул на него, перевел взгляд на овчину, которую только что кроил.

— А почему, братец мой, это тебе так интересно?

— Да не только мне, всех нас это дело интересует.

— Если всех, могу сказать. Коли не помешают мне, сегодня и сошью.

— А из чьего материала принимаете вы заказы?.

— Какие заказы?

— Ну, на шапки заказы.

— Какие там шапки?

— Да вы шутите, дядька, или что? Вот тут же прямо написано: заказы принимаются ежедневно… На вашей вывеске так и написано. А из чьего материала — неизвестно. Вот и спрашиваем.

И хлопец показывает на елку.

— Что за лихо, однако,— вздыхает Чмарутька и поднимается со своего пенька. Не может удержаться от смеха Детка и делает вид, что поперхнулся от затяжки стамболя. А Чмарутька отходит на несколько шагов и смотрит туда, куда смотрят и почему-то хохочут все эти хлопцы-пройдохи.

Прямо на еловой ветке кое-как прикреплен кусок толстой бумаги, а на ней выписано красным карандашом: «Ателье модных головных уборов. Прием заказов ежедневно».

Чмарутька разбирает надпись на вывеске, потом хмуро вглядывается в Детку.

— Ты? — коротко спрашивает он приятеля.

— Да что ты? Какой мне интерес…

— Ну и свинья ты, братец,— говорит Чмарутька.— Ну и натура, прости ты боже!

Детка вдруг поеживается и ловко прячется за спины других.

— Видишь, стыдно тебе и в глаза мне смотреть…—1 бросает вслед Чмарутька и сразу замолкает. Его удивляет тишина, неожиданно воцарившаяся на полянке: ни хохота, ни слова. Только скрипит где-то поблизости снег под ногами да слышно, как в вершинах сосен слегка пошумливает ветер.

И вот за спиной слышится знакомый голос:

— Что за митинг, хлопцы, у вас? Чем занимаетесь, Савка Лявонович?

Оглянулся Чмарутька, видит: стоит перед ним Константин Сергеевич.

— Да вот… головной убор мастерю…

Сказал и сам не рад: сгори он, этот головной убор, получилось, будто прямо с проклятой вывески вычитал. И чтобы отделаться от неприятного чувства, добавил шутя:

— Как в поговорке: не купил батька шапку, пускай уши мерзнут…

Все вокруг почтительно улыбнулись и смолкли.

— Так вы, видимо, коллективно фасон выбираете?

— Какое там фасон? Шутят вот хлопцы надо мной…

— Это напрасно. И вывесочку, видно, для шутки вам подкинули. А ты, Детка, не прячься, не прячься, подойди поближе. Твоя работа?

Если бы кто-нибудь иной спросил, отделался бы шуткой Детка. Но здесь не пошутишь.

— Не буду врать, товарищ командир, моя…

— А ты же говорил…— не стерпел Чмарутька, зло бросив на пенек свою овчинку.

— Весельчак ты, Детка, ничего не скажешь. Знаю я тебя как хорошего гармониста. Взял бы ты баян да потешил хлопцев, чем над старым человеком подшучивать.

— И рад бы, товарищ командир, да не имею возможности. Испортили обознички мой баянчик. Обернули воз в канаву на болоте, ну и подмочили как следует.

— Что же ты не сказал мне раньше? А мне вчера хлопцы трофейный аккордеон принесли. В самый раз для твоих рук. А ну-ка, хлопчики, сбегайте, кто не поленится, ко мне в шалаш, давайте сюда музыку.

Вскоре Детка держал в руках аккордеон. Внимательно оглядел его со всех сторон, ласково прошелся по перламутровым ладам, погладил ладонью замысловатую инкрустацию, подул на нее и вздохнул:

— Красиво!

Детка ничего уже больше не видел и не замечал, весь превратился в слух.

По его лицу, казалось, промелькнула тень. Он наклонил голову, чтобы ухом быть ближе к гармони. Никто и не заметил, как полилась мелодия.

С шумом подбежали хлопцы и девчата из дальних шалашей. На них замахали руками, зашикали.

Скоро плыла над поляной и брала за сердце такая знакомая и вместе с тем такая далекая, далекая мелодия, как смутное воспоминание о чем-то давно пережитом. Она так не соответствовала ни пасмурному зимнему вечеру, ни заснеженному лесу, который будто примолк, утратив без солнца свои живые, веселые краски. На.память приходили слова, связанные с мелодией… Они напоминали грустные события прошлого. От слов тех веяло горьковатой печалью. Щемило сердце свежей, еще не избытой болью, еще не развеянной тоской.:

А люди стояли' молчаливые. И если подходил кто-нибудь, то старался ступать так осторожно, будто мягкий податливый снег под ногами мог взорваться. Детка играл «На сопках Маньчжурии».

Группа девчат стояла особняком, сгрудившись возле небольшой елки. Тут были девушки с кухни, из хозяйственного взвода, несколько разведчиц. К ним присоединилась стройная русая девушка. Ее звали Марусей, а чаще всего Незабудкой. Второй месяц работала она в бригаде радисткой. Сюда попала из Москвы, самолетом. И когда впервые предстала перед командиром, Заслонов невольно поморщился:

— И куда такое горькое дитя посылают? Отослать обратно.

Девушка испуганно, даже с отчаянием в голосе заговорила быстро-быстро, будто оправдываясь:

— Мне восемнадцать лет, товарищ командир, полных восемнадцать… Вот, пожалуйста, мои документы… Я десятилетку окончила…— и такими глазами посмотрела на Заслонова, которого трудно было поразить чем-нибудь, что он, казалось, пришел в замешательство: как он не заметил сразу этих чудесных глаз, будто вобравших в себя всю лучистую синеву весеннего неба,— в них светилось столько чистого, хорошего, похожего на майское светлое утро. Он не скрыл своего восхищения:

— С такими глазами, моя девочка, трудно ходить по нашим стежкам.

Сказал и подумал: а может, не те слова нашел он. Но почему не те? От таких глаз светлеют людские стежки… Да, стежки… Но не стежками пахнет тут, а тяжелыми и кровавыми дорогами войны, на которых так много растоптано счастья и человеческой красоты.

Девушка нахмурилась:

— Мне можно идти, товарищ командир?

— Идите. Начальник штаба поможет вам устроиться, покажет, где будете жить и работать.

… За эти глаза и прозвали девушку Незабудкой. Сначала обижалась, а после привыкла.

И вот она стоит теперь, не шелохнется. Рот немножко приоткрыт, и вся ее фигура — живое воплощение напряженного внимания и восхищения. Восхищения музыкой, не музыкантом. С Деткой у нее была серьезная стычка. У того есть скверная привычка фамильярно обращаться с девушками, с которыми впервые познакомится. Подкатился к ней гоголем, отрекомендовался:

— Детка! Пройдемся по бульвару, погуляем…— и под руку подхватил.

Та в гневе вырвала руку:

— Никакая я вам не детка, отстаньте, нахал!

— Не так поняли, принцесса. Это я Детка, Гордей Корнеевич…—и живо с другой стороны очутился, снова хотел под ручку взять.

И заработал тут же по щеке, да при всем народе.

От стыда ушел в лес. Несколько часов ходил по «бульвару» — по лесу. Было немного и обидно: подумаешь, недотрога! Несколько дней к гармони не прикасался.

Не всегда же человеку веселым ходить: нужно ему и помолчать иногда, наедине заглянуть себе в душу. Может, с горя хотелось Детке прикинуться веселым, чтоб не показать людям своей муки. Года за три до войны погибла молодая жена Детки, попала под поезд. Красивая была, веселая, песенница на весь поселок. Была запевалой в железнодорожном хоре, ездила иногда с хором в область и даже в столицу. И не раз люди искренне завидовали Детке:

— Всегда с песней живешь, Гордей Корнеевич!

— И с музыкой…— шутил он в ответ. Действительно, и сам он часто выступал в железнодорожном клубе — играл на баяне.

Почернел человек без своей песни, года два ходил как в воду опущенный. Но жизнь есть жизнь, а время нередко заживляет любые раны. И незадолго до войны женился Гордей Корнеевич второй раз. Взял в жены молодую стрелочницу Ксаню, которой так нравилась его музыка и которая так стремительно кружилась в вальсе или кадрили под его баян.

Они жили очень хорошо, ждали ребенка. И это ожидание наполняло их жизнь какой-то торжественностью, праздничной таинственностью. Будто в комнате вместе с ними поселилось новое и живое существо, невидимое для других, но заполнившее всю их жизнь, все мысли, слова. «Ну как оно? Есть ли оно?» — слышался ласковый шепот. «Слышу, мой родной, слышу трепетное его сердечко…»

Все заметили, как изменился Детка. Меньше стало прежнего ухарства, озорства. Будто старше стал человек и видом и характером, будто сбросил с себя остатки того, что оставалось у него от былого бродяжничества и беспризорничества.

Близкие товарищи, улучив подходящий момент, осторожно спрашивали:

— Ну когда же, Гордей Корнеевич?

— Видно, братцы, под осень.

И вот все пропало, исчезло будто сон. После первого налета немецких стервятников Гордей Корнеевич похоронил Ксаню. Многих похоронили тогда в железнодорожном поселке — старых и малых. Черная скорбь, казалось, испепелила душу. Эта скорбь все ниже и ниже опускалась над маленьким городком. И не только над ним. Она опустилась над всей родной землей, и вот уже второй год сердца людей в печали и тревоге. Но не одной печалью живут люди…

Заслонов обвел взглядом всех, кто стоял на поляне, зачарованный музыкой. Какие это разные люди, из разных мест, разного возраста, разного языка, разных профессий. Общая опасность переплела, соединила их жизненные пути, сделала их еще более близкими, родными друг другу.

Вот стоит синеокая девушка, замерев, слушает музыку. Возможно, прежде незатейливая мелодия и не затронула бы так глубоко ее сердце, полное безграничной радости восприятия окружающего мира. Девушка, видно, заметила взгляд Заслонов а,—смутилась, поправила шапку-ушанку и непокорные прядки волос у виска. Заслонов невольно улыбнулся. Он вспомнил одно небольшое происшествие. Раньше у Маруси были две чудесных косы, придававшие всей ее фигуре особое очарование молодости и чистоты. И вот однажды исчезли косы у девушки. Она принесла шифровку и почему-то очень торопилась уйти. Заслонов сразу заметил перемену в ее внешнем виде и недобро сказал:

— Видно, и здесь решили модничать?

Девушка растерялась, покраснела. Ей было обидно, что ее неправильно поняли.

— Да нет, товарищ командир, так удобней носить шапку. И… косы требуют много ухода, а здесь все некогда.

— А-а! — протянул Заслонов, и ему самому стало неловко,— Ну и хорошо, очень хорошо…

Как он мог тогда подумать о «моде»? Не в моде тут дело. Не ради моды попала сюда девушка, бросившая родителей, привычный свой уголок, рассталась с мечтой о текстильном институте. Разве Марусю силой посылали сюда? Разве два брата ее не пошли на фронт?

А музыка все звучит, не стихает. И под ее звуки роем роятся мысли о людях, о делах, о родных и близких… Пусть проклято будет время, когда наши девушки забывают о своих русых косах.

Задумался Заслонов. Не заметил, как оборвалась вдруг музыка, все замерли, и такая тишина стояла в лесу, что казалось, слышен шелест снежинок на еловых ветках. У некоторых хлопцев, девчат совсем запорошило снегом плечи, шапки, платки. Словно боясь нарушить тишину, раздался чей-то несмелый голос:

— Веселую бы нам, ноги размять…

Тряхнув несколько раз руками,—видно, онемели пальцы,—музыкант растянул гармонь, лихо прошелся по ладам. Он заиграл, запел, и все, кто стоял на полянке, дружно подхватили частушки:

В каждом лесе есть поляны, В каждом цветики цветут. В каждом лесе партизаны Немцам копоти дают. Ах ты, Гитлер, косой бес, Зачем в русский лес полез? Завалился во рвы — Заклевали журавли. И пошло, и пошло.

Гармонист устал уже петь и только старательно растягивал гармонь. Певцов тут было хоть отбавляй. Кончился один куплет, кто-нибудь подхватывал новый:

Ах, подружка дорогая, В партизанах твой и мой, Мы возьмем с тобой винтовки И пойдем за ними в бой.

— Сдаюсь, девочки, сдаюсь, мои курносые! Замерз! — наконец крикнул Детка.

Но тут же ему пропели куплет:

Ах ты, Детка, не форси. Нос корытом не носи, Коль играешь, так играй, А не то гармонь отдай.

Детка не обиделся. Он знал, что с девчатами задираться не стоит. Отдал другому гармонь, размял ноги, сдвинул кепочку на затылок, схватил под руку девушку:

— Музыкант, кадриль!

И пошел, закружил. А за ним все, у кого ноги еще не примерзли к земле. Аж взвихрилась поляна снежной пылью под десятками стремительных ног.

— Шире круг!

Те, что стояли и просто смотрели, отступали на несколько шагов назад, чтобы не мешать вихревому разбегу неистовых танцоров. А им все мало:

— Поддай жару, гармонист!

Старается, потеет гармонист, струйки пара взвились над его меховой шапкой, и чуб взмок, нависает на глаза. Ловким движением головы, в такт музыке, отбрасывает гармонист непокорный чуб и шире растягивает гармонь…

Вечереет. На прояснившемся небе поблескивают первые звезды. Морозит. Жесткая снежная пыль из-под ног танцоров сечет по лицам, в отблесках скупого костра оседает алмазной россыпью на ветках елок. А деревья в своем богатом уборе стоят задумчивые, молчаливые. И веет от них такой радостной, возвышающей человека силой, что даже сердце заходится и щемит сладкой болью. И вспомнил Заслонов, как любил он в детстве эту снежную пыль, эти алмазные блестки на сугробах, когда, припозднившись — уже месяц на небе,— мчался, бывало, с крутой горки на санках. В ушах ветер свищет, а ты летишь сломя голову, сердце сжимается в комочек, и кажется, месяц летит вместе с тобой в клубах снежной пыли, рассыпая морозные искры.

Вспомнил. Вздохнул. Будто горячая волна прошла по сердцу. Улыбнулся сам себе широкой и теплой улыбкой. И сразу крикнуло несколько голосов:

— Командира сюда, командира!

Повернулся к девчатам. Чтобы не очень выбирать — еще обидится которая,—подошел к крайней. Ах, это же синеокая тут! Стоит, отряхивает снег с шапки, щеки горят под морозом.

Девушка растерялась, быстренько надела шапку.

— Да я, товарищ командир, не все танцы умею…

Музыкант заиграл русскую. Топнул ногой командир, и пошел, и поплыл по поляне, то плавно наступая на девушку, то отступая от нее. И лесные жители сошлись в кружок, посмотреть, полюбоваться на своего командира…

11

День выдался солнечный, ядреный. С утра был сильный мороз, и каждый шаг на улице отдавался громким скрипом. Уютные дымки из труб поднимались ровными прозрачными столбами и таяли, бесследно исчезали в вышине. Тягуче взвизгивали колодезные журавли, поскрипывали ворота, калитки, дощатые крылечки хат.

Если бы не оживленное движение партизан на улице и на дворах, небольшая деревенька, приютившаяся среди полей и лесов, ничем не напоминала бы о военном времени. Мирно выглядели ее заснеженные хаты под оледеневшими кленами и березами. Обычным сельским покоем веяло от протоптанных на огородах тропинках, кое-где запорошенных сеном, соломой, мякиной. Неугомонная детвора скользила на ледяшках с горки, возле небольшой речки. Тут же курились паром две небольшие бани, от которых разносился запах распаренных березовых веников.

В просторной хате, жарко натопленной, было шумно. Только что Детка доложил о разгроме его отрядом соседнего полицейского гарнизона, и Заслонов придирчиво расспрашивал обо всех деталях:

— Что же будете делать с освобожденными?

— Отправим на нашу базу, товарищ командир. А затем надо переправить их самолетом на Большую землю. Совсем обессилели, едва на ногах держатся, а некоторые и ходить не могут,

— Накормили?

— Сразу же, товарищ командир…! Теперь баню подготовили, позаботились и об одежде… Особенно трудно с детьми, сердце надрывается глядя на них.

— Много их?

— Восемь детей, от года до двенадцати… Заслонов на миг задумался, отвел взгляд от Детки.

— Ну кто так делает, кто так делает?

Он поднялся из-за стола, решительным шагом подошрел к группе партизан, сидевших недалеко от печки. Двое парней хлопотали около своего молоденького друга. С большим трудом стащили с него сапоги, и на босые ноги один поливал воду из медной кружки.

— Снегу давайте, сейчас же снегу!

Заслонов сам начал растирать побелевшие пальцы ног.

— И угораздило же тебя так, разиня! Да ладно уж, руганью не поможешь. Ну, трите, хлопцы, вот так, вот так, не ленитесь!

Еще постоял минуту, другую.

— Вот теперь, пожалуй, и хватит.

Тут же взял из печурки свои зимние носки.

— А ну натягивай на свои лапы!

Это был один из любимых разведчиков Заслонова. Он только что явился к командиру и доложил, что в селе, километрах в пятнадцати от деревни, разместилось около батальона эсэсовцев.

— Ну, отогревайся, гвардия! — бросил Заслонов хлопцу.

Натянув носки, тот весь отдался во власть приятного тепла, сладко зевал и потирал глаза.

— Ложись да поспи немного!

В хату заходили и выходили. У всех было приподнятое настроение, которое бывает после настоящей удачи. И действительно, чем не удача? Вырвались из лап врага, который несколько недель старался окружить, расколоть, уничтожить партизан по частям. У врага куда больше сил и лучшее вооружение. Трудно приходилось ребятам, что и говорить. Все время нужно было выкручиваться, маневрировать, наносить короткие стремительные удары. А когда враг навалился всей силой и готов был, казалось, вот-вот раздавить, сокрушить, стереть в прах своей техникой, артиллерией, минометами,—тогда просачивались, проскальзывали через его боевые порядки и, снова соединившись, били карателей. Досталось фашистам, долго будут помнить встречи с партизанами. Все слабей и слабей становился их натиск и вот совсем прекратился. Они выдохлись, вымотали свои силы.

Заслонов понимал, что теперь нужен отдых, основательная передышка, чтобы с новыми силами браться за врагов. И передышка налаживалась. Уже все отряды за исключением отряда Детки, отправились в назначенные для них лесные районы. Хозяйственная часть обосновалась в недоступном для немцев месте, занялась обувью, одеждой. Хорошев, выполнявший в последнее время обязанности начальника штаба бригады, уже вывез в леса все запасы боеприпасов, организовал несколько тайных хранилищ. Вывез он и бригадные документы, тоже запрятал их в таких местах, о который могли догадываться только медведи и совы.

Хорошев давно отрапортовал о базах и хранилищах, и теперь они сидели вдвоем с Заслоновым и вели тихий разговор. В свободное время Константин Сергеевич очень любил поговорить с Хорошевым, бывшим молодым инженером-стажером. У них было так много общих воспоминаний, интересов, склонностей.

— Не надоело еще тебе воевать, Хорошка? — спросил он.

— У меня никогда не лежало сердце к войне, Константин Сергеевич. Вернее, я ненавижу ее, как только может ненавидеть человек. Какой человек? Ну конечно, здоровый, нормальный, который не может жить без работы, находит в ней наслаждение, видит в работе смысл своей жизни, путь к лучшему и к славе… Да, к славе… Я не против нее, если она добыта твоим трудом. Возьмем вас, Константин Сергеевич. Разве вам неприятно было в свое время быть начальником одного из лучших, образцовых депо, чувствовать, что оно стало таким не без вашего участия, не без ваших способностей?

— Ты, Хорошка, излишне выпячиваешь славу…

— Почему излишне? Разве она не была заслуженной? Вы уже хорошо поработали… А я делал первые шаги, только-только вступал на свой путь. Я назывался стажером, а, как известно, у стажеров рабочий стаж бывает таким куцым, что о нем и говорить не приходится. Если я и мог чем похвалиться, так это своими мечтами. Их у меня было много, и в мечтах был я всегда если не самым отличным, то, во всяком случае, довольно известным и уважаемым конструктором. Иногда так и говорю ей.

— Наде?

— Ну кому же, как не ей… Вот, говорю, посажу я тебя на свой паровоз — ну, моей конструкции… и помчим мы с тобой, так помчим, что никакой вихрь не догонит. Да, не догонит… И вот налетели на нас ненавистные, черные вихри. И все на слом, все на погибель пошло…

— Преувеличиваешь, Хорошка! Какой там слом, какая там пагуба, если мы сами немцу хорошую пагубу даем.

— Это я от злости, Константин Сергеевич. Но спрошу я вас: чем мы с вами теперь занимаемся? Одними разрушениями. Паровозы пускаем под откос. Жжем, взрываем… А я строить хочу. Понимаете, Константин Сергеевич, руки по работе соскучились.

В хату вошел Детка.

— Последнюю партию освобожденных отправляем. Хлопцы подводы пригнали.

— Пойдем, Хорошев, посмотрим, что там за люди…— позвал Константин Сергеевич.

На дворе было серо, неуютно. Солнце давно исчезло за рваными, взлохмаченными ветром облаками, которые громоздились, сбивались в белесые тучи. Березы, клены стеклянно позванивали под ветром обледенелыми сучьями. Между хатами курилась поземка, наметая узкие и длинные сугробы. Жесткий, колючий снег кусал за щеки, заставлял поднимать воротники, глубже натягивать шапки.

— Будет метель…— сказал Заслонов Детке.— Скорей нужно людей отправить, чтоб успели до леса добраться, там тише будет.

— Мы и так торопились, но с лошадьми туго. У нас ведь около сотни раненых набралось. Пока наши медики обработали их… А тут провозились долго с заключенными, больше тридцати человек.

— Ладно, ладно, Детка, ты уже говорил. Показывай, где они.

— Да вот в этой хате.

На просторном дворе стояло несколько запряженных саней. Крестьяне и партизаны, которых назначили конвоировать обоз, устилали их сеном, соломой, укрывали сверху постилками.

Заслонов вошел в хату. Тут было полно народу! люди стояли в углу, сидели на лавках, лежали на соломе. Освобожденные из фашистского плена резко отличались от местных жителей. Обессиленные, худые, с прозрачно-восковыми, бледными лицами, с глубоко запавшими глазами, они походили на тени.

В углу, на соломе, сидела стайка детей. Видимо, их только недавно переодели, одежда оказалась немного не по росту, но была чистая, опрятная. На исхудалых детских лицах выделялись глаза. Они казались большими-большими, и в них таились не то страх, не то тяжелая-тяжелая печаль.

Заслонов подхватил на руки мальчонку лет четырех, Подбросил его, начал качать.

— Как же зовут тебя, воробушек?

Малыш молчал, его личико морщилось, кривилось.

— Так ты и разговаривать не хочешь со мной? Ах, как это невежливо с твоей стороны, друг ты мой славный!

— Вы уж простите его, товарищ командир, он совсем говорить разучился, временами и на свое имя не откликается. Васей его зовут…— торопливо заговорила стоявшая рядом женщина, которая будто боялась, что если запнется на каком-нибудь слове, то не сможет уже высказать свои мысли, не найдет сил для этого, — Сколько лет женщине, трудно было сказать, слишком измученный был у нее вид.

Уже во дворе Хорошев заметил, как посуровело, будто окаменело, лицо Заслонова.

— Это страшно… Страшно, когда дети утрачивают детские улыбки. Это страшно… Кто дал им право, проклятым, калечить детские души? Кто дал им право?

Молча шли по улице. Когда оглянулись, увидели — одна за другой выезжали со двора подводы с людьми, с других дворов присоединилось несколько саней с ранеными и больными партизанами — целый обоз вытянулся по улице, приминая сугробы, которые росли на глазах, курились вихрастыми струйками снежной пыли.

С громкой командой промчалось с полсотни конных партизан, вооруженных автоматами, ручными пулеметами. Хлопцев послали охранять обоз от разных случайностей.

Заслонов с Хорошевым подходили уже к хате, где они жили, когда порыв ветра донес до их слуха далекую стрельбу. Заслонов насторожился, прислушался, в какой стороне слышатся выстрелы.

— Что бы это могло значить?

— Видно, кто-то напоролся на наш заслон, Константин Сергеевич.

Стрельба тем временем стихла. И только ветер, который становился все сильнее, временами ошалело бросался на хаты, на обледеневшие деревья. И тогда шуршащей дробью осыпались с деревьев льдинки. Старые липы, клены тяжело поскрипывали, отчаянно гнулись молодые березки, будто прося пощады у зимы.

Группа всадников галопом промчалась в ту сторону, откуда недавно доносилось эхо выстрелов. К Заслонову торопливо подошел Детка.

— Немцы, товарищ командир бригады!

— Много? Где?

— Сотни две, с минометами. По дороге с востока.

— Что сделано?

— Я приказал нашему заслону задержать их.

— Правильно!

— Но я хочу посоветоваться: долго ли задерживать их? Людей мало. Часть отряда, правда, небольшая, стоит в засаде на другой дороге. Здесь, в деревне, есть кое-кто, немного в штабе бригады.

— А мы с тобой, Детка, не вояки разве? — пошутил Заслонов.

— Это конечно…— механически ответил Детка, не понявший, видно, шутки.— А мы решили немедленно отправить вас в лес, к отрядам. Кони хорошие есть в запасе, санки на подрезах — вихрем доставим в безопасное место…

Детка, увлекшись, не замечал, как постепенно менялось лицо Заслонова. И когда заметил — будто ожегся, замолчал, —

Что-то хотел ответить командир бригады гневное, но, поборов себя, сказал совсем тихо, спокойно:

— Ты что же, и командиром бригады решил командовать?

— Да что вы, что вы, товарищ командир! Я только забочусь, чтобы вам ничто не угрожало…

— Отставить эти заботы… Слушать мою команду! Ты просил совета? Советую: задерживайте немцев, пока можно. На рожон особенно не лезьте: щадите людей, зря не подставляйте их под огонь. Одним словом, действуйте по-партизански, с умом.

— Есть действовать по-партизански! Я приказал, товарищ командир, пустить сначала уговорщиков. Там больше всего полицаев, язык наш знают, собачьи сыны… А не поймут — заговорим иначе.

— Хорошо, действуй, Детка!

Злость Заслонова уже остыла. Действительно, разве это плохо, что Детка заботится о своих командирах?

— Справится он с задачей? — спросил у Хорошева.

— Справится, как всегда. Гарнизон он сегодня так почистил, лучше не надо.

Заслонов и Хорошев вошли уже во двор своей хаты, когда притихшая стрельба разгорелась с новой силой, в ход пошли пулеметы и минометы. Как выяснилось после, Детка, увидев, что во вражеском отряде почти одни полицаи, пустил сначала уговорщика. Были уже в его практике такие случаи, когда полицаи поворачивали восвояси без боя, после нескольких метких слов хорошего агитатора.

Полицаи залегли по обеим сторонам дороги, не выторкивались очень вперед и не отзывались. Видно, слушали. А речь «уговорщика» была короткая: не лезьте на смерть, убирайтесь целы и здоровы туда, откуда пришли. Иначе обязательно погибнете, погибнете ни за что.

«Уговаривал» парень довольно спокойно, даже бобиками не называл, излишне не обижал. Полицаев было много, не стоило злить их. Сначала все шло, кажется, хорошо. Видели партизаны, у полицаев действительно получается заминка, не очень они рвутся вперед… Слышались горячие споры, ругательства — ругались между собой командиры. Хлопец, который «уговаривал», осмелел, высунулся из-за ствола придорожной березы, за которой прятался.

— Взаправду, чего мерзнете в доле, хлопцы, давайте команду назад.

Возможно, и отправились бы полицаи без боя обратно,—идти вперед на ночь глядя и не зная хорошенько партизанских сил особой охоты они не имели,— если бы не произошли некоторые непредвиденные события. На дороге, сзади у полицаев, появился вдруг еще один отряд,— по шинелям хлопцы сразу узнали эсэсовцев.

«Уговорщик» еще успел крикнуть:

— Ну, чего медлите? Смотрите, погонят вас сейчас, как баранов на убой. Назад, назад, советуем вам…

Крикнул и упал, скошенный короткой пулеметной очередью.

— Вперед, за мной, ура-а! — приказал командир полицаев.

Начались мелкие перебежки. Эсэсовцы попытались обойти партизан с левого фланга, но их встретили шквальным огнем, и они были вынуждены зарыться в сугробы. С правого фланга заходить не стали. Вдоль поля тянулся редкий и низкий сосняк, эсэсовцы боялись наткнуться на неожиданную засаду. Но вскоре за сосняком также поднялась стрельба. Там проходила другая дорога, по которой и двинулась небольшая колонна немцев по направлению к деревне, где был Заслонов. Колонну задержала засада, выставленная еще ночью.

Перестрелка разгоралась. Партизаны, не давая врагу подняться с земли, медленно отползли. А ветер крепчал и крепчал. Метель крутила так, что уже за десяток метров трудно было различить человека. Основной части партизан удалось незаметно оторваться от немцев и отойти ближе к деревне. Заслонов организовывал оборону, определял позиции для пулеметчиков, показывал, где нужно разместить метких стрелков на крышах.

Хорошев попытался намекнуть ему, что хлопцы могут обойтись и без него, не обязательно командиру бригады руководить каждой мелкой стычкой и без серьезных оснований ставить себя в зависимость от разных случайностей.

— Твоя правда, Хорошка. Но если бой происходит при мне, я не могу быть только зрителем. Понимаешь?

— Понимаю, товарищ командир. В таком случае я предлагаю,—совсем уже тихо проговорил он,— оторваться от немцев, отступить. Особого смысла нет держаться за них, ведь силы у нас куда меньше…

— Разумное предложение,— ответил так же тихо Заслонов.— Осуществим его позже. Теперь нельзя, расстреляют в чистом поле, как куропаток, да и не можем мы им дорогу открывать, куда не следует. Вот станет темнее, дело другое. И оторвемся, и затылок им хорошо намнем, а теперь,— сказал громко, чтобы все слыхали,— держать их дольше на снегу, пусть остынут… Давай, давай, не жалей огонька!. Так им, так им, проклятым!

Бой шел совсем близко, возле самых гумен. Кое-где немцы просочились на огороды, стремясь, видно, пробиться к хатам. В вечернем сумраке уже видна была вспышка каждого выстрела. Где-то за баней пристроился немецкий пулемет, мигала непрерывная красноватая лента огня. Вдруг желтый столб прянул вверх оглушительным взрывом. Пулемет смолк. Сквозь завывание метели донесся громкий крик Детки:

— Души их, души, подсмаливай!

Улыбнулся Заслонов: «Так, Детка, так, рубай их, рубай, не давай спуска… Хорошо наловчился ты, бывший смазчик, подмазывать им пятки, проклятым, их же кровью…»

Голос Детки неожиданно оборвался. Послышались оживленные чужие голоса, чей-то вскрик, команда. Заслонов нахмурился.

— На левый фланг, Хорошка! Еще пару минут продержаться, а там незаметно и отступим.

Уже совсем не так, как вечером, мигают, вспыхивают выстрелы. Из бледно-красных вспышки сделались яркими, огнистыми. Вот бьет наш пулемет. Не видит пулеметчик, как перебегают гитлеровцы, хотят обойти его, отрезать.

— Ваня, Ваня, направо смотри!

Бросился к нему, чтобы помочь, так как номерной лежал рядом с пулеметом, широко раскинув руки.

— Скорей, скорей, Ваня!

А фашисты лезли и лезли. Кто их подгонял: эсэсовцы, лютая ледяная метель? Или, может, подошла еще колонна?

Что-то крикнул пулеметчик, то ли «справлюсь сам», то ли «не беспокойтесь, товарищ командир». Пулемет сердито огрызнулся, взвихрил сугроб перед собой, заговорил уверенно, веско.

— Стой! — вскрикнул Заслонов, заметив, как прямо на него и на пулемет набегают солдаты в черных шинелях.— Не выйдет! Получайте! — и дал одну, вторую очередь из автомата.

Кончились патроны. Некогда менять диск. Еще пистолет про запас, — «не взять вам, гады, меня, не взять…». А ну, налетай на гранату, проклятые! Одну послал, вслед за ней вторую. Сразу разметало гадов во все стороны.

— Кроши их, бей! — кричал Заслонов, следя, чтобы не подобрались фашисты к пулеметчику сбоку.

— На землю, товарищ командир! — послышался голос Хорошева.

Оглянулся, увидел, как метнулся Хорошев, заслоняя его своим телом.

«Куда же ты, Хорошка, куда, родной…» — молнией мелькнула мысль.

Сухая пулеметная очередь прошла близко. Слышно, как бьет пулемет, но все глуше, глуше. Что же это такое? Будто в сказочном хороводе, замелькали одна за другой человеческие фигуры, какие-то картины, события. «Клянусь…» — вспыхнуло в сознании слово из партизанской присяги. Заснеженные леса. Багровым заревом разгораются вершины деревьев. Взрывы, взрывы… В их отблеске летят под откос паровозы. Перекошенные от смертельного страха, бледные, синие лица врагов. Вот Кох смотрит на него выпученными глазами. Прими же, гад, пулю свою, кару свою, за кровь невинных людей, за лютую издевку, за надругательства. Лицо Коха расплывается и исчезает… Все тише и тише звучат пулеметы. Несказанный золотистый туман пал на землю, окутал ее. И вот уже улыбаются ему, машут милыми ручонками его славные голубки, маленькие его дочки. Подойдите же ближе, я приласкаю вас, пригорну к своему сердцу, загляну в ваши глаза, которые так много-много увидят в жизни, все увидят, чего ты уже не увидишь никогда… Ближе, ближе, мои ненаглядные голубки… Как хочется обнять вас, приласкать. Но как тяжело поднять руки. Они припали к родимой матери-земле в последнем и вечном объятии. И щека приникла к земле, будто хочет выслушать все ее жалобы и обиды. Холодно. Колючие снежинки шелестят, шелестят, заметая холодеющее лицо. И ничего уже не слышно. Все исчезло. Никнет золотистый туман.

Как прежде, бил пулемет и Ваня-пулеметчик приговаривал:

— Получите, получите, как надо быть, душегубы!

А когда кончились патроны, умолк пулемет и десятки черных фигур ошалело бросились к пулеметчику,—; послышался голос:

— Нет, этого вы никогда не дождетесь!

Пулеметчик не торопился. Спокойно нащупал рукой гранату, другую. Что же, обе сослужат последнюю службу, пусть только навалится на него ошалелая волчья стая. Припал, прижался грудью к земле, держа руку на холодном металле гранаты…

Утром, едва только начали светлеть окна, черные шинели выбрались из хат. Фашисты ходили по улицам, огородам, раскапывали снежные сугробы. Искали своих убитых. Местным жителям приказали не выходить из хат,— пусть они не видят их потери. Подбирали трупы, торопили, подгоняли солдат. Нагруженные сани старательно увязывали брезентом. Скорей, скорей отсюда…

Эсэсовцы и полицаи быстро покинули деревню. Великий страх овладел их сердцами, страх перед небольшой горсткой людей, которые стояли насмерть, которые не отступили ни на шаг и так жестоко, так сурово отплатили за свою смерть.

Скорей отсюда, дальше от этих страшных мест, от этих страшных, бесстрашных людей.

12

В тот день была оттепель.

Утром лег на землю густой туман. В трех-четырех шагах трудно разглядеть человека. Едва виднелась сквозь завесу тумана широкая братская могила, желтел песок. На шинелях, на деревенских постилках лежали покойники.

Часто сменялся почетный караул. И у людей, стоявших на часах, и у всех приходивших сюда и уходивших сплошным потоком были печальные, серые лица, на которых застыла, окаменела скорбь.

Большая группа деревенских женщин толпилась неподалеку. Некоторые из них тихо разговаривали, некоторые плакали навзрыд, не стыдясь своих слез.

Скоро туман начал рассеиваться. Из-за низких тучек пробилось солнце, и сразу все посветлело, стало мягче, ласковей.

— Боже мой, сколько людей, сколько людей! — сказала одна женщина.

Дорога, ближайшее поле и деревенская улица были заполнены народом. Сюда пришли отряды, свободные в этот день от боевых операций, чтобы отдать последние почести своему командиру и партизанам, погибшим вместе с ним.

Один за другим выходили ораторы и, волнуясь, проглатывая отдельные слова, говорили о погибших. Народ слушал молча, внимательно, на лицах суровое раздумье. Вот и последние фразы. Они будто всколыхнули людей, наэлектризовали их, согнали с угрюмых лиц раздумье.

— Братья, товарищи! Не верьте никому, не верьте даже себе, что погиб наш командир. Будет всегда с нами, в памяти нашей, в наших делах, в наших сердцах любимый наш дядя Костя! Веди же и дальше нас на подвиги, наш дорогой командир! Будет вечно жить бессмертная слава Заслонова! Слава им, слава нашим милым и любимым!

Торжественно прогремел прощальный салют. Соединенный оркестр заиграл походный марш. Один за другим проходили отряды мимо пригорка, на котором желтел свежий песок могил, украшенных венками из еловых веток.

Кумач знамен плавно колыхался, ярко пламенея над рядами бойцов. Проходили отряды мимо могил и склонялись над могилами знамена — в знак уважения и прощания; горели лица партизан, и пальцы рук до боли сжимались на ложах винтовок и автоматов.

«Нет, этого не простим никогда, никогда…»

Торжественные и печальные звуки марша звали вперед и вперед.

Уже едва виднелись на дороге бойцы последнего отряда, а возле могилы еще стояло несколько человек. Это, видно, были люди, которым было что вспомнить о погибших, нашедших вечный приют под желтым песком. Вместе с другими партизанами стояла, печально ссутулившись, в солдатском кожушке девушка. Ее фигура казалась порой совершенно неподвижной, а мыс-аи, одна за другой, проносились в поникшей голове, сердце не могло примириться с гибелью людей, которые были воплощением кипучей жизни. Дядя Костя! Она так уважала его, так гордилась, что ей приходится работать под его командованием, слушать его приказы, видеть его почти каждый день. Да если бы приказал дядя Костя, она не задумываясь пошла бы на самую лютую смерть… Да, она пошла бы… Разве не просила она его, чтобы он послал ее хоть один раз на боевую операцию? Он не смеялся над ее просьбой, он просто говорил ей:

— Маруся! У каждого бойца свое оружие. И никто не имеет права бросить его. Ваше оружие — радио. Радистов резервных у нас нет. Вот и все. Ясно?

— Ясно, товарищ командир бригады.

Маруся вспоминала разные эпизоды, значительные и незначительные факты, так или иначе связанные с жизнью командира. Вспомнила, как недавно показывал он своим ближайшим товарищам фото семьи. Мелькнула мысль, которая тут же показалась дикой и неуместной: какие они счастливые… Чем же они счастливые? Они ничего не знают; вспоминая о нем, они видят только его приветливую улыбку, живой блеск его глаз, слышат его голос, сердцем ощущают его отцовскую ласку. Боже мой, боже! Страшная весть дойдет и до них и навалится неимоверным горем… Пусть же ласка людская, ласка народная защитит эти сердца, чтобы не испепелило их великое страдание, чтобы мужественно пережили они горькое время и пронесли через всю жизнь светлую память о нем, о погибшем.

Рядом с командиром спит вечным сном и его ближайший помощник Коля Хорошев. Где-то ходит Надя и ничего не знает о страшном, о непоправимом.

Тут же командир отряда Детка, который никогда не показывал людям свое горе. Может, он был грубоват немного, но везде, где ни появлялся, всем становилось как-то веселей и светлей.

Сколько их тут еще, родных и славных…

Чмарутька, стоявший все время с непокрытой головой, наконец надел шапку и, осторожно поправив еловую ветку на песчаном пригорке, грустно сказал:

— Пошли, товарищи!

Шли неторопливо и так же тихо, неторопливо разговаривали. Говорили обо всем: о ранних холодах, о снеге, который хорошо окутал землю, о будущем лете, — что-то принесет оно людям. Делились новостями, приходившими из родного городка. Лица становились еще угрюмей, когда припоминали известия с фронтов. Уже месяца два шли ожесточенные бои под Сталинградом… Нет, не может быть, чтобы и теперь наши армии не дали им по рукам, как прошлой зимой под Москвой. Нет, сломят себе хребет фашисты и под Сталинградом, не увидят они как ушей своих и Кавказа. Говорили обо всем и только не касались одного: своих мыслей о погибших товарищах. Знали, придет наконец желанный час победы. А те, что навсегда ушли от них, так и не увидят светлого дня, великой радости, которой ждут и дождутся люди. Как горько, — больно за них, за любимых.

Зимнее солнце клонилось к западу, низко спустилось над самым лесом. От придорожных деревьев потянулись длинные тени на поле. Ярким багрянцем загорелось на западе небо. Снег под ногами стал более жестким, скрипучим.

— Будет мороз…—тихо проговорил, ни к кому не обращаясь, Чмарутька.

Зашагали быстрей. Вечерний мрак окутал путников, когда они вошли в молчаливую чащу леса. На верхушках высоких елей трепетно догорали последние Отблески солнца.

Скоро и они исчезли. Прислушиваясь к лесной тишине, люди теснее жались друг к другу. Как хорошо, когда ты не один, когда сердце твое бьется вместе с сердцами твоих близких.

13

Герф очень обрадовался, узнав, что погиб легендарный, можно сказать, мифический дядя Костя. Он тут же отправился в генеральный комиссариат, чтоб порадовать новостью своего хмурого начальника. Действительно, в последние недели Кубе ходил мрачный, часто бывал раздражителен, и тогда лучше было не попадаться ему на глаза. Но с такой новостью можно явиться к нему в любую минуту.

Он уже спустился с крыльца, но снова возникли в душе сомнения, которые так часто овладевали им. Нет, не нужно торопиться, особенно с такими делами. Еще и еще раз проверить, еще и еще раз убедиться, что все это правда. И только спустя несколько дней, когда наступил срок его еженедельного доклада, Герф явился к Кубе.

Он докладывал о разных делах и явно волновался. Его склеротические пальцы дрожали, а глаза бегали по сторонам, старательно избегая встретиться с холодным взглядом начальника. Кубе заметил его нервозность и едко заметил:

— Что-то вы, уважаемый генерал, напоминаете сегодня курицу, которая собирается снести яйцо.

Слова Кубе смутили Герфа, но вместе с тем и подстегнули его.

— Знаете, господин гауляйтер, я действительно должен сообщить вам о некоторых радостных событиях.

— Давненько вы, господин генерал, не радовали меня своими сообщениями… Слушаю вас!

— Как установлено, ликвидирован один из самых опасных наших противников.

— Вы имеете в виду Заслонова? — равнодушно спросил Кубе.

— Да, да…—немного растерялся Герф.—Вы угадали. Вот последние сообщения, из самых надежных источников…— и он положил перед Кубе несколько официальных донесений.

— Бросьте…—Кубе отодвинул бумаги на край стола.

Герф стоял смущенный, ссутулясь, будто кто-то вылил ему за ворот стакан холодной воды.

А Кубе сверлил его холодным, оловянным взглядом.

— Слыхал я об этом. Не раз слыхал. Разрешите спросить, уважаемый генерал, сколько раз уже вы ликвидировали его?

— Случались, господин гауляйтер, неожиданности, ошибки…

— Ошибки… Да вы сам, дорогой мой генерал, и вся ваша полиция —. одна сплошная ошибка.

— Разрешите, господин гауляйтер…,

— Ничего не разрешу. И слушать не хочу. Здесь еще кроме вас нашлись охотники ловить и ликвидировать… на бумаге. Мастера писать донесения. Но я спрашиваю вас, почему летят наши эшелоны под откос? Почему в последние дни совсем выведен из строя целый участок железной дороги? Почему вы сегодня не сказали мне, что это работа заслоновцев, которых вы успели уже ликвидировать в своем рапорте.

— Я, господин гауляйтер…

— Я давно знаю, что я господин гауляйтер…—резко сказал Кубе.— Только не знаю, кем вы в действительности являетесь.

Видимо, чтобы смягчить немного разговор, Кубе проговорил уже более спокойно:

— Ладно, оставим этот разговор. Вы читали о последних событиях? — и он подал Герфу сводки из квартиры главнокомандующего.

— О событиях в Африке?

— Да… И о событиях в Африке, и о некоторых не очень приятных для нас новостях из Сталинграда…

— Я, господин гауляйтер, вчера прослушал чудесную речь Геббельса. Я совершенно согласен с ним, что во всем этом нет ничего неожиданного для нас, ну… и опасного… Все это…

— Знаете что? —. Кубе окинул Герфа таким пренебрежительным взглядом, что у него стало холодно на сердце.— Я, конечно, уважаю оптимистов. И если бы за оптимизм награждали орденами, я первый наградил бы вас железным крестом. Можете мне поверить. Но кроме голого оптимизма, мой уважаемый генерал, надо иметь еще хоть немножечко…— тут Кубе выразительно повертел пальцем перед своим лбом, — ума… Ума, мой уважаемый, ума… И конечно, уменья работать по-настоящему… Понимаете наконец меня?

— Да я, господин гауляйтер…

– Я хорошо понимаю вас, генерал! — А понимал он только одно: не стоило слишком обижать старика, который делал, в конце концов, все, что мог.— Садитесь, генерал, давайте подумаем, что нам делать, чтобы если не ликвидировать партизан совсем, то хотя бы не.-, много парализовать их. подрывную деятельность.

Они долго сидели в тот вечер за картой, но точное изучение ее не принесло им удовлетворения. Несмотря на зимнее время, партизанские зоны ширились, росли.

— Где же искать выход, простите меня, из довольно неприятной ситуации, господин гауляйтер?

— Выход только в нас самих. Мы можем рассчитывать только на свои собственные силы… Что-нибудь придумаем. Советую и вам серьезно поразмыслить… да, да…

ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ

1

Ровный гул моторов клонил ко сну, но спали в самолете, может быть, только дети, которых вывозили на Большую землю. Неспокойно ворочались тяжелораненые. Порой слышались стоны, кто-то бредил.

Стрелок-пулеметчик все присматривался к целлулоидным окошечкам. Взбирался на специальную подставку и проверял крепление пулемета. Сквозь стекло виднелись еле приметные в темноте тучи.

«Что он увидит в ночной темени…» — подумал Соколич.

Пулеметчик слез с подставки, зачем-то зашел в кабину летчиков и затем снова сел на свое место, рядом с Соколичем, глядя в оконце.

— Разве ночью могут напасть на самолет? — тихо спросил Соколич.

— А разве им, дьяволам, запретишь? — вопросом на вопрос ответил тот.

— И вы с одним этим пулеметом можете отбиться от вражеского самолета?

— Конечно! — уверенно ответил пулеметчик, будто иначе и быть не могло.

Соколич начал говорить с пулеметчиком, расспрашивал о разных семейных мелочах, а чувство необычайного волнения не покидало его ни на миг. Оно началось с той минуты, когда пришла радиограмма из Центрального партизанского штаба, который вызывал Соколича в Москву. И хотя вызов дело естественное, нормальное, все же был в нем и определенный элемент неожиданности. Волновался Соколич не потому, что боялся ответственности за свою работу. Он ни в чем не мог упрекнуть себя. Конечно, хотелось бы сделать еще больше, еще лучше. Но не всегда удается человеку сделать все, что хочется. Волновало время, в какое его вызывали. Несколько дней назад нашими войсками был оставлен Новороссийск. Напряженные, тяжелые бои шли под Сталинградом.

Десятки раз ездил Соколич в Москву до войны, эти поездки становились обычным, можно сказать, будничным делом. Теперь поездка в столицу представлялась ему сказочно далеким путешествием. Путешествием в чудесный край, в совсем другой мир, в другую жизнь. 11 какое странное, нелепое положение — над своей родной землей приходилось лететь крадучись, остерегаясь, чтобы тебя не подкараулил враг.

Соколич задумался и не заметил, как пулеметчик пырнул под свой стеклянный колпак. И только тогда опомнился, когда кто-то мягко дотронулся до его плеча. Это был штурман.

— Василий Иванович,— сказал он,— сейчас будем перелетать линию фронта, там идет бой. Если хотите посмотреть, заходите к нам.

Они перешли в переднюю кабину, к летчикам. Вначале Соколич, сколько ни всматривался в окно, ничего не мог заметить. Густой мрак сентябрьской ночи надежно окутал землю. Нигде не видно было ни огонька, ни хотя бы слабого проблеска света. Казалось, самолет повис в темной бездне между небом и землей, и только ровный гул моторов говорил о том, что он не стоит на месте.

Соколич присматривался к спокойным движениям летчика, к едва приметному мерцанию контрольных лампочек, прислушивался к гулу моторов. И сразу насторожился, когда бледно-розовые отблески заиграли на стекле носового фонаря, как звали летчики это широкое окно.

— Деревня горит…—проговорил на ухо штурман. Действительно, впереди все ярче и ярче проступало зарево.

Вскоре такое же зарево появилось немного левей. И между ними как бы вспыхнула зарница, за ней другая, третья. Вот уже по всему горизонту тревожно замелькали вспышки.

Самолет начал набирать высоту.

И вдруг впереди столб яркого голубого света пронзил ночной мрак и, чуть задержавшись на порозовевшей завесе туч, медленно поплыл левей, левей, временами останавливаясь, и тогда видно было, как быстро бегут волокнистые облака. Такой же столб света возник впереди. Самолет, круто взяв вправо, все набирал высоту. Появилось еще несколько голубых столбов, они лихорадочно шарили по небу, сходились вместе и снова расходились во все стороны, будто гигантские щупальца какого-то чудовища. А с земли словно бросил кто-то в небо цепочку разноцветных бус. Они летели, казалось, медленно, красные, зеленые бусинки, и плавно исчезали где-то там, за тучами.

— Ну, все в порядке, скоро будем и дома! — Летчик снял шлем и старательно вытер ладонью лоб.

Самолет опустился снова ниже. Зарева пожаров остались позади, их трепетные, багряные отблески на тучах постепенно исчезали. Сплошной мрак окутал небо и землю, но был куда приятней, чем тот блестящий фейерверк, который Соколич только что наблюдал.

Дальше летели недолго, может полчаса, может немного больше. Небо на востоке стало серым. Самолет пошел на разворот. Пустили опознавательные ракеты. И сразу на земле зажглись посадочные огни. Минута, вторая, и, мягко касаясь земли, самолет уже мчал по ней, с каждой секундой замедляя бег. Подрулив в сторону от посадочной дорожки, остановился. И когда умолк гул моторов, Соколичу показалось — он провалился в необычайную тишину. Но вот послышались человеческие голоса. Зашевелились люди в самолете. Открылась дверь. Свежий воздух пахнул в лицо. Разминая онемевшие от сидения ноги, Соколич осторожно сошел по трапу и сразу попал в объятия людей, лица которых сразу и не распознать было в скупом свете фонарей. Узнавал по голосу. Были тут представители Центрального партизанского штаба Белоруссии, Центрального Комитета партии, все свои, знакомые, товарищи по прежней работе.

— С приездом, Василий Иванович!

— Со счастливым перелетом!

Люди обнимали, крепко жали руки.

Только собрались идти к машинам, как дорогу преградил высокий военный в летной форме. Это был полковник, начальник аэродрома.

— Товарищи, так никуда не годится. Гостя надо накормить — попрошу зайти в нашу столовую.

С веселым шумом все спустились в землянку-столовую. Ярко освещенная, заставленная столами с белоснежными скатертями, она выглядела так уютно, что Соколич на мгновенье почувствовал себя неловко в своем видавшем виды кожушке. Но, очутившись в чьих-то услужливых руках, кожушок быстро нашел свое место на стене. Соколича подхватили под руки, усадили за стол, на котором стояло столько всякой всячины, что Соколич сразу же заявил хозяевам:

— Должен предупредить, товарищи, — если попадете ко мне в гости, таких разносолов выставить не смогу. Говорю серьезно и искренне, чтобы не было после никаких недоразумений.

Один из летчиков заметил:

— А вы напрасно, Василий Иванович, прибедняетесь. Вы впервые у нас, а наши хлопцы не раз бывали вашими гостями, и мы не слыхали, чтобы кто-нибудь из них обижался на партизанское угощение. Да разве дело в угощении, Василий Иванович? Разве за угощение мы любим и уважаем вас и всех наших партизан? Вот я расскажу вам об одной мелочи. На аэродроме у нас такой обычай: закурка общая. Стоит в дежурке коробка с табаком, кури, сколько кому хочется. И как только летят хлопцы к вам, ящичек пустеет. Каждый хочет прихватить с собой лишнюю закурку для партизан-приятелей. Это мелочь, Василий Иванович, но она говорит о большом…

Уже рассвело, когда распрощался Соколич с гостеприимными хозяевами.

Стоял морозный день. В чистом, прозрачном воздухе ясно вырисовывалась каждая веточка дерева, каждый уцелевший на ней листик, каждый зубчик далекого леса, синевшего на горизонте. Трава на обочинах шоссе, стерня на поле были припорошены зыбким инеем.

Не однажды ездил Соколич с аэродрома в столицу, ему до мелочи знаком каждый километр пути. Но теперь он видел много нового для себя. В некоторых местах к шоссе подходили противотанковые рвы. Ощетинились стальные ежи, тянулась ржавая паутина колючей проволоки.

Надолбы и стальные ежи попадались и дальше, на некоторых площадях и улицах. Соколич с болью замечал изменения, принесенные войной. С волнением присматривался к следам бомбежек. Но его не покидало чувство гордости,— народ отстоял от проклятого врага столицу, сберег ее, отстоял. Стоит Москва, как стояла, целы ее улицы и кварталы.

Город будто притих, набираясь силы, чтобы наконец размахнуться со всего плеча и навсегда рассчитаться с врагом, который еще не оставил своих зловещих замыслов. Суров город. Совсем по-фронтовому выглядят артиллерийские зенитные установки на площадях и скверах. А огромные аэростаты заграждения, притаившиеся на бульварах, напоминают фантастические существа, прирученные человеком. И совсем фантастически выглядят' некоторые городские площади с раскрашенным для маскировки асфальтом. Этот же камуфляж изменил вид некоторых домов, придал им мрачный, неприютный вид. С огромных плакатов на стенах домов бросались в глаза строгие буквы слов: «Что ты сделал для Родины?»

Года полтора не был Соколич в Москве. С особенным интересом присматривался он к уличному движению, к домам, магазинам, афишам и разным объявлениям. Как всегда, спокойно, неторопливо, с чувством собственного достоинства работали дворники. Из хлебных магазинов и лавок выходили люди с черным и белым хлебом, с сушками, сухарями. Никаких очередей не было. Работали кинотеатры. Афиши сообщали о новых постановках.

Соколича поместили в уютном, хотя немного и холодноватом номере огромной гостиницы. Очень хотелось спать, но разве заснешь, если десятки знакомых, близких заполнили номер. Бесконечные расспросы, воспоминания, рассказы. И так до позднего вечера, пока один из приятелей чуть ли не силой начал разгонять гостей.

И вот все ушли. Тихо в номере. Тихо и в гостинице.

Проходят по улице редкие машины. Патрули спрашивают пропуск у запоздавшего человека, четко отбивает шаг какая-то воинская часть. Аккуратно отсчитывают часы кремлевские куранты. Рядом Кремль.

Мысль о Кремле волнует. Ведь здесь сердце страны, ее мозг, ее разум, здесь правительство, Центральный Комитет партии, Штаб обороны. День и ночь стоят они на страже Родины. Отсюда видно все, что делается и в далеких белорусских, смоленских и брянских лесах, в степях Украины, под Сталинградом. Здесь планируются удары по врагу, отсюда идут приказы армиям и фронтам, отсюда получают приказы и партизаны —, крымские, новгородские, ленинградские…

В окно видны серые ночью кремлевские стены, очертания кремлевских дворцов. В тусклом лунном свете темнеют громады аэростатов воздушного заграждения. Как сказочные часовые, они охраняют, стерегут город. Уличные светофоры прикрыты длинными козырьками. Такие же козырьки на автомобильных фарах. Карманные фонарики патрулей горят едва приметным вблизи синим светом. Город притих, заснул. Но Соколич знал — не все спят в примолкшем, неосвещенном городе. Пройдись возле затемненных фабрик, заводов, и ты почувствуешь, как в обычном рабочем гуле дрожат их стены. На затемненных путях станций и вокзалов лязгают буферами вагоны, попыхивают паром неугомонные паровозы. Их веселые гудки бодро вырываются из влажной темноты. Они как бы кличут тебя в далекие просторы, откуда пришли или куда по* мчат снова ночью.

Одна за другой роились в темноте мысли, отгоняли сон.

Через полуоткрытое окно доносились звуки артиллерийской стрельбы. Вначале громкая, она стала постепенно затихать. Видно, где-то за городом пытались пробиться фашистские самолеты. Их отбили и, чтобы не создавать лишних забот людям, не объявили воздушной тревоги. Снова стало тихо. Только куранты отбивают время, но отбивают почему-то так глухо, что не разберешь, какой же теперь час.

Какой же теперь час? Слышно — на улице шаркают метлы. Это дворники принялись за ежедневный утренний туалет своей улицы. Спит Соколич и видит во сне, как выстроились в шеренгу косцы как дружно, в лад посвистывают косы в траве. Только и слышно: шшах… шах… шшах… шах… Это ж партизаны помогают селянам заготовлять сено. А луга, луга! Аж до самого горизонта раскинулись их просторы! Медовые запахи цветов и трав струятся в воздухе, наполняют грудь, кружат и дурманят голову. А солнце все выше и выше. Подсыхают травы, трудней и трудней становится косцам. Еще немного, еще немного, тогда можно и отдохнуть. Когда намахаешься косой, хорошо спится под духмяной копенкой. Как хорошо спится…

Сладок сон после хорошей усталости.

2

Взглянув, проснувшись, на часы, Василий Иванович не на шутку испугался: одиннадцатый час! Никогда не приходилось ему так поздно спать. Спал бы, видно, и еще, если бы не телефонный звонок, от которого даже задребезжал стакан возле графина с водой.

Звонили из Центрального партизанского штаба, сообщили, что через час за Соколичем заедет секретарь ЦК и начальник Центрального штаба партизанского движения товарищ Пономаренко.

Быстро оделся, прибрал в комнате. Вскоре один за другим начали стучаться в дверь люди. В номере снова стало шумно.

За живым разговором и не заметил Соколич, как появился начальник штаба. Здороваясь, он крепко пожал руку Соколичу, на минуту задержал ее в своей.

— Вижу, от народа вы не отрываетесь, — сказал он шумливо, здороваясь со всеми.

Когда Соколич остался с Пономаренко наедине, лицо Пантелеймона Кондратьевича сразу стало серьезным, в глазах исчезли смешливые огоньки.

— Должен прямо сказать, Василий Иванович, я очень рад, очень рад видеть вас.

Остановился перед ним, внимательно заглянул в лицо.

— Такой же, такой, каким я видел вас в последний раз. Даже более стройный… Ну, это со всеми военными так бывает. Однако на лицо вы похудели… Не болели, случайно? Ну и хорошо. А если что-нибудь такое, подправим…

Прошел по комнате, подумал.

— Однако мы с вами не из той породы людей, которые любят сентиментальничать. Скажу вам, что и ЦК партии и белорусский Центральный штаб довольны работой наших партизан. Ну, а потому можете сделать и для себя некоторые выводы,— приветливо улыбнулся он.—А теперь рассказывайте. Вы же, видимо, привезли с собой и разные официальные отчеты.

Соколич рассказывал о последних операциях, о работе на коммуникациях, о планах на ближайшие месяцы, о подпольных организациях, о партизанских газетах, о работе среди населения. Пономаренко внимательно слушал, иногда перебивал, задавал вопросы. Его особенно интересовало, как партизаны подготовились к зиме, удалось ли крестьянам собрать урожай, что нового в городах, каковы настроения в связи с последним наступлением на Сталинград. Он расспрашивал об отдельных людях, как справляются они со своими обязанностями в новых, сложных условиях.

— Вот видите, Василий Иванович, как важно, чтобы наши люди не растерялись в этой тяжелой, неслыханной обстановке. А они, как видим, не растерялись, не забыли о том, что они, а не гитлеровцы являются настоящими хозяева на своей земле. Это чувство высокого достоинства советского человека нужно всячески поддерживать. Маловато еще у нас газет. Нужно добиться, чтобы каждый отряд имел свою газету. В скором времени мы обеспечим партизан портативными типографиями, я вам покажу в штабе экспериментальные экземпляры.

Разговор затянулся надолго. Говорили о вооружении, об оружейных мастерских, о станках по перекалибровке патронов, которые Центральный партизанский штаб подготовил для пересылки партизанам.

— Однако мы заговорились с вами, Василий Иванович. Забежал я к вам на полчасика, да засиделся. Думаю, вас интересует и такой вопрос: зачем мы вызвали вас в Москву в такое напряженное время, как теперь. А вызвали мы вас вот по какой причине. Партизанское движение выросло, приобрело значительный опыт, размах. Боевая деятельность партизан значительно помогает армии. Бесспорные заслуги партизан признаются всеми. Гитлеровцы, которые когда-то презрительно называли партизан бандитами или неразумными фанатиками, теперь вопят на всю «новую Европу», что мы, советские люди, воюем не по правилам. Советские партизаны выработали свои формы борьбы, свою тактику и стратегию. Но речь идет о новом этапе партизанского движения. Война входит в новую стадию. Хотя немцы еще наступают и похваляются, что видят близкую победу, но скоро мы с вами будем свидетелями коренного перелома в ходе войны. Гитлеровцы выдыхаются. Некоторые из их операций напоминают азартную игру игрока, который ставит последнюю отчаянную ставку, надеясь только на чудо. А чудес в наше время не бывает. Одним словом, авантюристы скоро получат целиком за все, что они натворили на нашей земле. Нам нужно будет взять врага в такие клещи, которых он еще не видел. Армия с фронта, партизаны с тыла — так зажмем проклятых, что из них потечет кровавая жижа. Вот мы и вызвали вас для того, чтобы подумать, как воевать дальше.

— Признаться, Пантелеймон Кондратьевич, мне трудновато сразу ответить вам. Боюсь, вы переоценили меня немного… Ну какой из меня советчик, да в таком ответственном деле?

— Не обязательно быть каким-нибудь Клаузевицем. Писать ученых трудов по партизанскому делу мы не собираемся, да и времени у нас нет. Мы бьем врага, стараемся перехитрить его, исходя из реальных условий, из конкретной обстановки. Вот мы и должны учитывать, Василий Иванович, все изменения, которые могут произойти в обстановке и условиях.

— Но я должен сказать, что все изменения, или, как говорят военные, все новые вводные данные, не всегда заранее можно определить.

— Тут вы правы, Василий Иванович, но только наполовину. Всех изменений, конечно, не предугадаешь. Но главные мы можем всегда предвидеть. Приведу хотя бы такой пример. Сегодня мы уничтожаем все, что может так или иначе использовать враг в своих целях. Уничтожаем мосты, склады, электростанции, заводы, фабрики. Мы не останавливаемся перед тем, чтобы сжечь школу, если в ней разместилась полиция, или гестапо, или, скажем, какая-нибудь зондеркоманда.

И вот представьте себе — мы наконец погнали врага. Правильно ли мы будем делать, если по-прежнему будем жечь мосты, взрывать электростанции, уничтожать школы, фабричные здания? А не нужно ли нам будет подумать о том, чтобы, помогая армии бить гитлеровцев, спасти от них мост, который будет нужен нашей армии? И вместо того чтобы взрывать электростанцию, или завод, или фабрику, не лучше ли будет в тех условиях просто вывести их временно из строя? Ведь у нас столько разрушено, уничтожено, что страшно подумать, Василий Иванович, как же мы жить будем, как мы поможем народу сразу твердо стать на ноги? Нужно учесть, Василий Иванович, и такое обстоятельство: отступая, враг всю свою злобу за неудачи попытается выместить на нашем народе. Враг захочет оставить за собой мертвую пустыню. Кто же, как не мы, должен позаботиться о защите мирного населения? Мы должны обезвредить злодейские замыслы врага против наших городов и сел. Враг заминирует фабрику, а мы должны знать, где и как она заминирована. И если не сможем незаметно разминировать ее, то своевременно уничтожим минеров врага. Вы понимаете, как важно нам отстоять то, что еще уцелело у нас на Белоруссии? И скажем, отнять то, что награбил у нас враг. Захватив у врага, скажем, грузовик,— сними мотор и закопай его, если не можешь спрятать всю машину. Нам очень нужен будет и этот мотор, и все, что мы сможем спрятать или отбить у врага, ведь начинать мы будем послевоенную жизнь почти на голом месте.

— Вы, Пантелеймон Кондратьевич, рассказываете обо всем этом так, как говорили когда-то о плане генеральной реконструкции Минска,— пошутил Соколич.

— Ах, вот вы о чем…

Легкая улыбка промелькнула на его лице и исчезла, уступив место задумчивости.

— Знаете, Василий Иванович, большевики уважают право человека на мечту, без мечты нельзя жить. Мы тоже с вами всегда дружили с хорошей мечтой… Однако действительно заговорились мы с вами. Извините, Василий Иванович, я так разошелся, что не дал вам и слова сказать. Но ничего, еще встретимся в штабе или в ЦК, тогда уже будет ваша очередь: будете говорить, докладывать, а я внимательно слушать.

3

Чувство приятного волнения долго не покидало Соколича. Ему хотелось сразу взяться за какое-нибудь дело. Он решил навестить военный госпиталь, где лежали раненые партизаны.

В здании огромной больницы, превращенной теперь в военный госпиталь, его встретил подполковник-врач, начальник госпиталя, пожилой уже человек, оказавшийся хорошим знакомым Соколича по Минску. Это был один из известных в республике врачей. Он был так удивлен появлением Соколича, что от волнения не мог; промолвить ни слова и стоял какой-то миг с распростертыми руками, внимательно всматриваясь в посети* теля близорукими глазами. Наконец спохватился, бросился навстречу:

— Василий Иванович, вы ли это?

— Как видите, своей собственной персоной.

— Вот не ожидал встретить вас…— пожимал он сразу обе руки гостя, окидывая его внимательным взглядом.— Ну вот, прошу вас, садитесь же…

Хотя врач был в военной форме, правда не очень ладно облегавшей его худощавое тело, и на поясе висела кобура, во всей его фигуре оставалось столько мирного, прежнего, что казалось, он вот-вот спросит, со свойственной ему мягкой улыбкой: «На что жалуетесь, дорогой? А ну, дайте свой пульс…»

— Завидую вам, Василий Иванович! Счастливый вы человек…

— Чем же я счастливый?

— Как мне высказать все?.. Смотрю вот на вас и думаю: он совсем недавно слышал гомон наших боров, дышал ароматами нашей земли, глядел, в глаза нашим людям… Разве это не счастье?

— Не знал я, Сергей Михеевич, что вы не только врач и ученый, но еще и поэт.

— Мне кажется, Василий Иванович, каждый человек. когда вспоминает о родине, когда тоскует о ней: как бы ни огрубело его сердце, становится поэтом. Может, я неточно выразил свою мысль, но правда же, нет ничего более светлого, более красивого и действительно поэтического, чем думы о родине. И не только думы, Василий Иванович, но и горячее желание увидеть ее, помочь ей… Я говорю о нашем времени. Я не спрашиваю, как там живут люди. Суровый ответ на этот вопрос дает наш госпиталь: тяжело живут. Я не говорю уже о наших взрослых больных, раненых. Взгляните на детское отделение госпиталя. В нем дети из Белоруссии и из других мест, в большинстве привезенные самолетами через линию фронта. Это же не солдаты, понимаете, а дети, горькие дети. И у них пулевые ранения — винтовочные, автоматные, револьверные. Есть буквально изрешеченные, иссеченные гранатами. Есть обожженные, чудом уцелевшие на пожарищах. В какой же век мы живем, Василий Иванович? Я участвую в третьей войне: когда-то студентом-практикантом работал в госпитале во время японской войны. Был полковым врачом в империалистическую войну. Но клянусь вам, я никогда и нигде не видел подобного. Где предел дикости? Где предел нечеловеческим ужасам? Признаюсь вам, Василий Иванович, меня одолевает иногда такая мысль: взять этих детей и повезти их показать всему миру. Смотрите на них, люди, смотрите. Смотрите и пробуждайте совесть свою и всего человечества, если она уснула… Смотрите, чтобы не стали все вы и дети ваши жертвой ненасытного фашистского выродка. Смотрите и собирайте силы, чтоб навсегда развеять коричневый туман над землей.

Сергей Михеевич говорил быстро, взволнованно, кончики пальцев на его руке слегка вздрагивали, и он прижал ладонь к столу. Выцветшие, запавшие глаза светились болезненным блеском.

— Не могу, Василий Иванович, спокойно говорить… Если бы не годы мои, взял бы, кажется, винтовку да пошел к вам.

— Вы и здесь, Сергей Михеевич, делаете большое дело. Одной винтовкой вы столько не сделали бы.

— Вы меня не совсем поняли. Я дошел до такого состояния, когда мне хочется, понимаете, хочется убивать. Именно самому, своими руками убивать врага. По своей профессии мы, Василий Иванович, враги смерти. Существовал неписаный закон, врач должен помочь каждому, независимо от того, кто он. К ним, к фашистской саранче, никакие законы, кажется, неприменимы. Фашизм превратился нечто более страшное, чем любая чума и самая лютая холера. Гитлеровцы загубили моих коллег, известных врачей. Не загубили, а садистски замучили. Это были мои товарищи, с некоторыми я вместе учился, жил, работал, с ними состарился. Они лечили и вылечивали тысячи и тысячи людей.

Минуту оба молчали, будто стараясь успокоиться.

— Вы, видно, навестить кого-то хотите, Василий Иванович?

— Конечно, Сергей Михеевич, если человек приходит в ваше учреждение, то всегда имеет такое намерение. У вас много моих партизан, хотелось бы проведать их. Есть несколько командиров отрядов. И Вадим Рыгорович под вашей опекой.

— Есть, есть…

— Как со здоровьем у него? Сергей Михеевич нахмурился:

— Со здоровьем у него не совсем ладно. Пулей затронуто легкое. Ранение само по себе не очень опасное, но дает знать о себе пережитое, вдобавок — воспаление легких. Теперь идет на поправку. На ногу будет прихрамывать.

— Это не так страшно, лишь бы нога осталась. Вскоре они были в палате у Слышени. Сергей Михеевич оставил гостя и пошел по своим делам.

— Ну как живем-можем?

Слышеня принял, видно, гостя, одетого в госпитальный халат, за обычного врача, ответил привычно:

— Да все по-старому…

— А как это понимать «по-старому»?

Слышеня вдруг внимательно посмотрел на гостя, встрепенулся весь и, сдвинув с себя одеяло, приподнялся на постели, сел. Это, видно, стоило ему больших усилий, а может, слишком взволновала неожиданность, — на лбу у него проступили капельки пота.

— Не сон ли я вижу? Каким добрым ветром занесло вас сюда, Василий Иванович?

— Не ветром, дороженький, а воздухом… Ну вот и поцеловаться с тобой неудобно… Да ты ложись, а то, вижу я, мой визит только навредит тебе… Перво-наперво разреши мне передать тебе привет от всех друзей из обкома и штаба. И привет, и добрые пожелания. И даже поздравления…

— С чем это вы надумали поздравлять меня?

— Даже не догадываешься. О семье своей слыхал Что-нибудь?

— И не напоминайте, Василий Иванович… Слыхал в тюрьме, что жена в Минске. Но где она теперь и Жива ли — не знаю. Боюсь, как бы не случилось с ней чего плохого.

— Так вот, дорогой, бояться теперь нет никаких оснований. Семья твоя жива…

Вадим Рыгорович хотел что-то сказать, но только немо схватил ртом воздух.

— Где? — наконец спросил он.

— В Минске. Повторяю, чтоб ты наконец успокоился: жена твоя жива, здорова и находится в сравнительной безопасности.

— Василий Иванович, дайте я вас расцелую за такие вести!

— Что ты меня будешь целовать? Побереги лучше поцелуи для жены и детей.

— Постойте, постойте…— недоуменно проговорил Слышеня.— Не ошибка ли здесь?

— Нет никакой ошибки.

— Вы о детях говорите, а сами хорошо знаете, что никаких детей у меня нет.

— Не волнуйтесь: двое детей у нее приемных, из больницы. Она там и осталась из-за них… Что тебе еще сказать? Хлопцы сделают все, чтобы вывезти твою семью к нам. Ну, чего же ты молчишь?

— Я так счастлив, так счастлив, Василий Иванович, вы даже представить не можете. Одно омрачает мою радость: как это я, когда ходил в Минск, не мог найти ее, не мог встретиться с ней?

— Это, пожалуй, было бы лишним, опасным для нее.

— Верно… Но подумать только: я где-то, возможно, проходил близко, был рядом… и не знал… она не знала…

— Она как раз знала, что ты в Минске. Узнала, правда, когда ты «перешел» к фашистам и должен был специально выступить перед народом. И на выступлении «твоем» была. Вот тогда и начались и радости ее, и мучения. Радовалась, что не сломили тебя немцы. И страдала. Знала: раз выступает под твоим именем какая-то тварь, значит, не легко тебе, может, принимаешь в это время смертные муки.

— А теперь она знает обо мне что-нибудь?

— Знает, что ты жив и здоров… Я вот хочу спросить об одном деле. Бохан просил меня, чтобы я при случае поинтересовался его семьей. Он говорил, что и тебя просил. Но, конечно, где тебе было заниматься таким делом.

— Занимался… — Ну, ну?..— тревожно спросил Соколич.

— Не теперь занимался, а тогда, когда ходил в Минск. Одна сестра его училась в консерватории, другая, совсем еще подросток, в средней школе. Ну что тут долго рассказывать? Нет их уже на свете, ни старшей, ни младшей. Старшую при мне застрелили в тюрьме. Боюсь, что я, возможно, стал косвенной причиной ее смерти, она помогла мне там…

— Ты был свидетелем ее гибели?

— Нет. Об этом мне сказал полицай из тюремной охраны.

— Не всегда можно верить полицаям.

— Я был в камере смертников. Полицаю не было причины бояться, что я вынесу за стены тюрьмы ее тайны.

— А младшая тоже была в тюрьме?

— Они были взяты обе. Люди, которым удалось убежать из тюрьмы, говорили, что младшую после смерти сестры взяли домашней работницей к начальнику тюрьмы. Служебный флигель, в котором жил начальник тюрьмы, вскоре сгорел со всеми своими жителями… Причина пожара неизвестна.

— И ты ни словом не намекнул об этом Бохану?

—. Разве можно, Василий Иванович… Своими глазами я ничего не видел. Могло и так случиться, как вы сказали: полицай соврал, чтобы отравить последние минуты моей жизни. Так что видите, не имел я ни морального, ни формального права говорить об этом Бохану.

После ухода Василия Ивановича Слышеня с особой силой ощутил, как хочется ему скорей освободиться из своего вынужденного плена. На душе было спокойно, радостно. И потому, что узнал о товарищах, о делах, и потому, что весть о семье утишила, успокоила в сердце тревогу о ней…

4

Несколько дней Соколич провел в больших заботах. Был на приеме у членов союзного правительства, в Центральном партизанском штабе. Особенно волновал его прием в Кремле: ему никогда не приходилось выступать с отчетом перед союзным правительством, перед Верховным командованием. Несколько раз пересмотрел свои записи, чтобы не забыть сказать в Кремле о главном, чем живет теперь народ, чем живут партизаны, рассказать об их неотложных нуждах.

Но все страхи, сомнения рассеялись в самом начале приема. Соколича внимательно слушали, задавали вопросы, интересовались каждой мелочью партизанской жизни. Отчет сразу превратился в живую беседу.

С радостно приподнятым настроением покинул Соколич Кремль… Его особенно обрадовало поручение членов Политбюро передать белорусскому народу привет и благодарность за его героическую борьбу с фашистами и от имени Центрального Комитета партии и правительства сказать, что скоро Красная Армия придет в Белоруссию.

На следующий день Соколич пошел в Центральный белорусский партизанский штаб просить, чтобы ему немедленно дали самолет лететь назад к партизанам. Но Пономаренко пошутил над его спешкой.

— Не знал я, что вы можете быть таким нетерпеливым человеком. Надо ведь решить еще много разных практических дел. ЦК считает, что вам не помешает побывать в нескольких промышленных городах, рассказать рабочим, как живут и борются наши партизаны. Вы сами понимаете, какое значение имеет правдивый рассказ непосредственного участника партизанской борьбы. Ну и, если говорить откровенно, не очень нам нравится ваш вид. Отдохнуть вам, хотя бы месяц, надо. Не спорьте, это приказ. Скажу по секрету, — улыбнулся Пантелеймон Кондратьевич,— это не мой личный приказ, а приказ высших инстанций…

5

Иван Иванович имел все основания радоваться. Правда, место для проявления радости не очень было подходящее. Он стоял в костеле. Шла траурная месса.

Скорбные звуки органа вырывались на площадь, пробуждая в сердцах редких прохожих разные чувства. У одних грустные, тревожные, у других — радостные.

Вначале Гитлер утаивал неудачи своего наступления под Сталинградом, и все его газеты пестрели хвастливыми сообщениями. Разгром фашистских войск у 'волжской твердыни как бы отрезвил на какое-то время фюрера и заставил его призадуматься. Он объявил траур по всей стране в связи со сталинградскими событиями. Траур отмечали и на оккупированных территориях.

И если большинство находившихся в костеле искренне переживали горечь катастрофической неудачи на фронте, то Иван Иванович не чувствовал особой склонности печалиться. Для кого сегодняшний день траур, для него, скорее всего, радость.

Правда, почему ему не радоваться? После стольких неудач по службе наконец фортуна улыбнулась ему. Вызывали его сегодня и в гестапо, и в один из отделов генерального комиссариата, хвалили, обещали повысить по службе, дать какое-то новое, еще более ответственное задание.

Сделав постное лицо и почтительно глядя на высокое начальство, слушавшее траурную мессу, Иван Иванович думал о своих делах. Несколько месяцев прошло, как послали его в типографию искать след преступников. И так и этак брался он за дело, а подпольная газета продолжала выходить. Он облазил все этажи типографии, его переводили заведующим из цеха в цех, но те, кого искал он, будто спрятались под шапками-невидимками. Иван Иванович, как казалось ему, был однажды совсем близок к цели. Ему удалось уговорить одного молодого, экзальтированного мальчугана-наборщика из газетного цеха напечатать специально подготовленную им, Иваном Ивановичем, листовку.

Молодого наборщика вскоре арестовали. Надеясь, что он действительно знает что-нибудь о газете. Или по крайней мере, может, завербовал кого-нибудь. Но сколько ни возились с ним, сколько ни мучили его, так ничего и не узнали. Паренек и действительно ничего не знал. Несмотря на все мучения, он не выдавал и Ивана Ивановича. И только тогда понял свою страшную ошибку, когда встретил в камере Ивана Ивановича. Вначале он.подумал, что того тоже арестовали,—: Иван Иванович все расспрашивал его, как он себя ведет, как обходятся с ним, бьют ли его, выдал ли он кого-нибудь. Потом начал жаловаться, что вот и его, Ивана Ивановича, арестовали и что, видно, Володя выдал его гестаповцам. Володя клялся, божился, что он скорей жизни лишится, чем пойдет на такое дело. Иван Иванович высказал тогда мысль, что, видно, выдал их —я и Володю и Ивана Ивановича — кто-нибудь из Володиных товарищей, арестованных за выпуск подпольной газеты.

— Разве они арестованы? — с искренней тревогой спросил мальчуган.

— Как ты думаешь, кто бы мог нас выдать из этих товарищей? — снова спросил Иван Иванович и начал перебирать по именам знакомых наборщиков.

Володя вскинул на него недоуменный взгляд:.— Разве они подпольщики?

— Конечно…

— Я не знал. Да и они не знали, что мы с вами печатали листовку.

Иван Иванович пробовал разными путями подступиться к пареньку, завел разговор о том, что их ждут страшные кары, могут даже расстрелять и что нужно как-то вырваться из лап гестаповцев. Намекал на то, что вот у него, Ивана Ивановича, нет хороших знакомых в городе, которые помогли бы ему, а у Володи, может быть, есть, такие хорошие товарищи, которые смогли бы освободить его из тюрьмы. Может быть, есть знакомые полицаи или служащие в гитлеровских учреждениях?

Володя слушал его и все думал, почему арестовали Ивана Ивановича.

– К сожалению, таких знакомых нет у меня. Но ведь с вами, Иван Иванович, ничего страшного не случится. Никто не знает, что вы написали листовку и подговорили меня напечатать ее.

— Кто-нибудь из тех, кого ты пробовал уговорить участвовать в нашем деле, и выдал меня.

— Никому о вас я не говорил. Ни нашим людям, ни тут…

— Ах ты мой подпольщик! А я так надеялся на тебя, так надеялся…

— На что вы надеялись?

— Думал я: развернем мы с тобой такое дело, что всех гитлеровцев в Минске пустим на воздух. А ты так подвел меня. Тебе что, а у меня семья, кто о ней будет беспокоиться, если я загину здесь из-за тебя?

— Я не понимаю, Иван Иванович. Почему обязательно погибать? И почему погибать из-за меня? Разве я подговаривал вас печатать листовку? Ведь вы поручили мне это дело.

— Дело, дело…—передразнил Володю Иван Иванович и с такой ненавистью глянул на него, что у паренька мурашки пошли по спине.

— Я ни в чем не виноват перед вами…

… Иван Иванович вспоминает, как хотелось ему броситься на паренька, бить его, душить, чтоб добиться хоть намека на то дело, о котором он сам все время думал. Но не стоило раскрывать себя раньше времени. К тому же он уверился, что паренек действительно ничего не знает.

Вскоре Ивана Ивановича вывели из камеры. Он был так зол, что не простился с Володей. А кому нужно — –сказал: о газете паренек ничего не знает, но сам по себе очень опасный.

И вот наконец Ивану Ивановичу повезло. Слепая случайность помогла напасть на след газеты. Он шел по двору типографии с бумажного склада. В это время из типографии рабочий вывозил на тележке готовую продукцию. То ли тележка слишком наклонилась, или она вообще была перегружена, но несколько пачек, перевязанных шпагатом, упали с нее, а одна пачка совсем рассыпалась. Иван Иванович не обратил особого внимания на происшествие, собирался выругать рабочего за неаккуратность и идти дальше по своим делам, но тут ему бросилось в глаза одно обстоятельство, заставившее его сразу насторожиться. Рабочий был почему-то страшно напуган и, оглянувшись по сторонам, начал лихорадочно подбирать рассыпавшиеся листы. Лицо рабочего сделалось бледным-бледным.

— Что ты делаешь, разиня! — подходя к нему, крикнул Иван Иванович.— Разве можно так обращаться с готовой продукцией?

Он слегка толкнул рабочего, когда тот наступил сапогом на целую пачку газетных листов.

— За такую работу нужно гнать из типографии в шею. ..

Хотел уже спросить его фамилию, но здесь ему бросился в глаза заголовок печатной полосы. У него сразу запершило в горле. Он хотел крикнуть, но передумал и, стараясь говорить как можно мягче, спокойней, проворчал:

—. Разве можно делать так? Собирай хоть аккуратно…

Сказал и медленно пошел. Не в типографию, а к проходной. Шел и думал, как лучше действовать, чтобы захватить всех. Бежать в контору к телефону? Успеют скрыться. Он хорошо знал, из какого цеха рабочий, знал, какие там машины. Несколько американок и одна старая плоская машина. Выходит, это дело инвалида, он работал на плоской машине. На небольших американках такой полосы не напечатаешь. Кто бы мог подумать, что тихий, молчаливый инвалид занимается таким делом? Только бы задержать их всех, не выпустить из типографии. Одному не справиться с ними.

Он готов был броситься бегом к воротам, но старался идти спокойно, чтобы не выдать себя. Вот он зашел в проходную, позвал полицая, сидевшего там с вахтером.

— Никого не выпускать со двора!

Сказал и пошел улицей к входной двери, где такую же команду отдал другому полицаю. И только после этого чуть не бегом бросился в контору, в кабинет шефа типографии — к телефону. Как назло, кабинет закрыт, шеф уехал в город. Второй телефон был в бухгалтерии, там сидели служащие, говорить при них неудобно. Он метался несколько минут, заглядывал в окна на улицу, надеясь увидеть полицейский патруль.

Видя, что нет у него иного выхода, зашел в бухгалтерию и позвонил. Для исключительных случаев был в его распоряжении шифр. Несколько обычных фраз: о здоровье, о лекарствах — и там, где нужно, сразу поймут его.

Через пять — семь минут в типографии появилось около дюжины гестаповцев. Они бросились в цех, где работал Кирилл Адамченко. Уже не скрываясь от рабочих, за ними торопился и Иван Иванович, не предвидя, что ему предстоит пережить несколько часов горького разочарования, прежде чем он окончательно убедится в своей удаче. Не знал он, что за ним пристально следили рабочие. Не успел он от тележки дойти до ворот, как рабочий бросился обратно в цех. А там, в цеху, через окно многие видели происшедшее и принимали уже меры, чтобы как-нибудь выбраться из беды. И когда рабочий крикнул: «Товарищи! Рыжий видел газету!» — на него замахали руками. Все смотрели на Кирилла Михайловича, ждали его приказа.

— Убегайте сейчас же, не теряйте ни минуты.

— А вы, Кирилл Михайлович?

— Я с вами не успею… И нельзя мне.

— Мы поможем вам спуститься!

— Выполняйте приказ! — уже гневно сказал он, отключая и снимая набор газетной полосы, закрепленной на реале рядом с официальными объявлениями и приказами.

Три наборщика, работавших вместе с Кириллом Адамченко, и рабочий склада сразу же после приказа бросились из цеха. Убегать через ворота или через дверь главного входа было невозможно. Все окна первого этажа заделаны решетками. Но знали они один ход, которым пользовались уже не раз в особых непредвиденных случаях. В частности, переправляли ночами готовую газету, когда в общей экспедиции складывалась не совсем благоприятная ситуация. Окно уборной второго этажа выходило в глухой переулок. Возле самого окна к стене прикреплена пожарная лестница, которая, правда, не доставала до земли, но не так уж трудно спрыгнуть с нее на землю. Хватило какой-нибудь минуты, чтобы четыре человека, оглянувшись по сторонам из окна, быстро очутились на земле и тут же исчезли за серыми заборами городской окраины. Убегая, договорились: на квартиры свои не являться, а при первой возможности уходить из города. Несколько минут шли вместе, жалели Кирилла Михайловича, но надеялись, что он найдет выход из опасного положения, как находил не раз. Знали, что, если в руки гитлеровцев попадет газета, они в первую очередь обвинят тех, кто бежал. В цеху никаких следов печатания «Звязды» не осталось, набор был сразу снят и рассыпан.

Когда гестаповцы ворвались в цех, Кирилл Адамченко спокойно возился около своей машины.

Скомандовав: «Руки вверх», к нему бросились три дюжих гестаповца. Не успел он и рук поднять, как гестаповцы заломили ему их за спину и начали шарить по карманам. Но особой добычи они не нашли. Выщербленная гребенка, кисет с махоркой да изгрызенный мундштук…

Иван Иванович, бегавший возле машины, присматривался к каждому оттиску, к каждой строчке набора. Наконец подскочил к печатнику.

— Где остальные рабочие? Кирилл Адамченко спокойно ответил:

— Видно, пошли обедать.

— А ты? Почему здесь в обеденный перерыв?

— Я с вами детей не крестил, чтобы тыкать мне. Поскольку ходить мне трудно, обед я всегда беру с собой. Вон мой обед! — он показал глазами на узелок, лежавший на подоконнике.

Иван Иванович бросился к узелку. По подоконнику покатилось несколько вареных картофелин, выпал кусок хлеба, из бумажного сверточка просыпалась щепотка соли.

— Если кушать охота, угощайтесь, Иван Иванович, Ведь у вас, за вашими хлопотами, и времени не хватает пообедать по-человечески.

Сказано так, что и не поймешь, то ли серьезно человек предлагает другому полакомиться его обедом, то ли насмехается.

Слова эти взорвали Ивана Ивановича. Он держался всегда с рабочими приветливо, подлаживался к ним, старался втереться в их среду. Теперь он озверел, коршуном налетел на Кирилла, закричал, даже усы, казалось, побелели на раскрасневшемся лице.

— Ты мне бандитские шутки брось, мы научим тебя, как надо разговаривать…

— Смотря какая наука… За хорошую науку не грех и поблагодарить. Но скажите мне толком, чего вы хотите от меня и что все это значит?

— То, что видишь…

Кирилл Адамченко видел в окно, как несколько гестаповцев возились около тележки. Вот один из них бросился бегом в цех. В руках у него несколько экземпляров газеты. Иван Иванович схватил одну и, мельком глянув на нее, замахал ею перед Кириллом.

– Попался наконец, бандит! Твоя работа?

— Моя работа на машине…—ответил тот, напрягая последние силы, чтобы держаться спокойно.

— Молча-ать! А то сейчас же пристрелю, негодяй! — вопил Иван Иванович.

— Что ж, буду молчать, если приказано. Хотелось бы мне только спросить, почему вы так волнуетесь, Иван Иванович, по какой причине? Если о них говорить,— кивнул он на гестаповцев,— все понятно: это их служба. А зачем вам, старому рабочему человеку, как вы говорили нам всем, так нервничать?

— Еще одно слово, и я задушу тебя собственными руками…— с пеной на губах прошипел Иван Иванович.

— Это дело не хитрое — душить людей. Но они тебе не позволят,— снова кивнул он на гестаповцев.—: Они ведь тоже захотят поговорить со мной, и без этой беседы дело, видно, не обойдется…

Начался повальный обыск во всей типографии, экспедиции, на складах. Но ничего недозволенного больше не нашли. Арестовали еще нескольких человек, поведение которых казалось Ивану Ивановичу подозрительным.

Наконец гестаповцы покинули типографию, захватив с собой арестованных.

Дня два Ивану Ивановичу пришлось переживать горечь разных сомнений. Допекало начальство, что раньше времени выявил он себя, грубо провел все дело, погорячился. Он сам упрекал себя в том, что не схватил сразу рабочего, который вывозил тележку. Кто-кто, а тот сказал бы, где он брал газету, кто печатал. Понемногу могли бы узнать и кто готовил газету, кто руководил. Закрадывалось еще сомнение: может, и действительно, инвалид не имеет никакого отношения к этому делу? Может, газету печатали те, которые убежали? Очень уж подозрителен был человек в старых металлических очках. Всегда держался так независимо, не выказывал к нему, Ивану Ивановичу, особого уважения. А этот инвалид даже не пытался убежать. Ничего подозрительного не обнаружено на его машине. Но почему он-тогда так дерзко говорил с ним, Иваном Ивановичем?

Дня через два Ивана Ивановича позвали в гестапо.

Начальство встретило его очень ласково. Гестаповец, который вел дело арестованных печатников, крепко пожал ему руку, поздравил с удачей.

— На этот раз,— сказал он,— вы попали в самую точку, вы помогли нам выявить человека, который печатал дерзкую газетку. Понимаете, мы руки себе окровавили, два дня бились с негодяями — и все напрасно, как воды в рот набрали, молчат и молчат. И вот наконец сегодня добились важных результатов. Полюбуйтесь, что получили от вашего инвалида.

Он вытащил из папки на столе измятый лист бумаги, мелко исписанный химическим карандашом.

— Читайте, читайте. Узнаете?

— Действительно, что-то знакомое. Передовица «Звязды»!

— Да. Можете сравнить с газетой. Видите?

Действительно, рукописный текст полностью совпадал с газетным. Бросался в глаза заголовок, набранный крупными буквами:

«Дорогие товарищи, поздравляем вас с великой победой под Сталинградом!»

Это уже, однако, интересно… Иван Иванович знал о некоторых печальных слухах, неофициально приходивших с фронтов, но толком узнать о действительных событиях было довольно трудно. И вот на тебе: сотни тысяч пленных, десятки тысяч убитых, техника, оружие… бог ты мой, бог!… Это же пахнет страшной катастрофой, если все это правда. А слова какие: «Желаем всей нашей армии и всем славным партизанам бить фашистов по-сталинградски. Несколько таких ударов, и гитлеровская саранча будет уничтожена на нашей земле».

— Однако нужно иметь такое нахальство! — задумчиво проговорил Иван Иванович.

— Какое нахальство? — переспросил его гестаповец,

— Писать так… Это же такая чушь, в которую может поверить только… я не знаю, кто может поверить в это?

— Вы так думаете? — переспросил гестаповец. Он глянул на Ивана Ивановича так, будто хотел сказать: прикидываешься дураком, дорогой, или действительно дурак?

Несмотря на самые страшные пытки, гестаповцы ничего не добились от инвалида. Он отрицал какое бы то ни было участие в печатании газеты и категорически заявил, что он не знает ни одного человека, имеющего отношение к ней. И вот в конце второго дня, когда его вытаскивали еле живого из-под нар, куда бросили после очередного допроса, протез зацепился за ножку нар. Или протез был плохо прикреплен, или ремни ослабли, — когда гестаповцы рванули инвалида за руки, протез отвалился. Из деревяшки выпал исписанный листок бумаги. Придя в сознание и увидя, что протеза нет, Адамченко понял, что личная судьба его предрешена. Конечно, листок можно было в свое время уничтожить. Но он оставил его — воззвание нужно было напечатать еще отдельной листовкой… Ему показали листок и сказали:

— Вот видишь, напрасно отнекивался. Сказал бы сразу, и твое пребывание у нас было бы куда приятней. А так сам виноват, что мы обошлись с тобой не очень вежливо. Но все это легко поправимо. Вот и поправим с некоторым опозданием. Что же, начнем наш разговор снова. Рассказывай обо всем по порядку.

— Рассказывать можно многое. Что вас интересует?

— Приятно услышать от тебя такие слова. Вот эта бумажка и воззвание в газете подписаны горкомом партии. Надеемся, тебе известно, где он находится, кто в него входит, кто руководит газетой. Для начала можешь остановиться на этих вопросах.

— Для начала можно и ответить. Как мне известно, горком партии находится в городе, входят в него уважаемые, серьезные люди. Они же руководят газетой.

— Ты еще хочешь шутить? Не советуем, такие шутки знаешь до чего доводят?,

— Знаю, не наивный я человек. Надеюсь, и вы не такие наивные, чтобы рассчитывать, что я вам все расскажу.

— А если мы заставим тебя рассказать?..— гестаповец старался говорить спокойно.

— Вы уже пробовали, ничего не вышло.

На него набрасывались, закрывали рот, душили. Когда он терял сознание, обливали водой. И снова, снова разъяренная стая зверей набрасывалась на человека, увидев, что к нему возвращается сознание.

— Скажешь теперь?

Полуживого вывели вместе с другими арестованными во двор гестапо. Подведя к виселице, еще раз пытались уговорить:

— Видишь, от тебя зависит променять три минуты жизни на долгие и долгие годы, если ответишь на наши вопросы. Подумай, из-за какой-то поганой газетки ты рискуешь жизнью.

— Я подумал… Газета выходила и будет выходить, буду ли я мертвый или живой.

Из-под его ног выбили скамейку.

… Все это вспомнил Иван Иванович, слушая в костеле траурную мессу. Слушал торжественные звуки органа, думал о печальных и страшных событиях под Сталинградом, думал о своей судьбе. Куда она повернет, если счастье изменит его хозяевам? А оно начинает изменять. Недаром объявлен этот траур по всей Германии и на захваченных землях. А орган гудел и гудел, навевая тоскливые мысли. И может, впервые за последние годы Иван Иванович задумался о своем будущем. Где искать приюта, если последние его хозяева потерпят крах? До сих пор ему казалось, что дело Гитлера самое надежное, никакие тревожные слухи с фронтов не могли поколебать его веры в непобедимость фашистских армий,— теперь невольно возникали сомнения. Особенно после этого траура. Что же будет с ним, Иваном Ивановичем, если произойдет катастрофа? Каждая война имеет свой конец. Возможно, освободится Польша из-под немецкой власти. Будет ли ему место там, на землях, которые вспоили и вскормили его? Примут ли его как своего соотечественника? Не всех же он отдал смерти, кто открыто называл его иудой…

Вспомнив, что его ждут еще сегодня некоторые дела, Иван Иванович тихо вышел из костела, на минуту остановился на паперти, чтобы перекреститься на дверь, как подобало доброму католику, но поднятая рука безвольно повисла в воздухе, а сам он будто пристыл к каменному полу. Возле самой двери на стене костела белел лист бумаги, а на нем довольно крупные и такие знакомые буквы. Буквы заголовка газеты «Звязда». И те же знакомые слова: «Дорогие товарищи, поздравляем вас с великой победой под Сталинградом!» Да, заголовок, воззвание и подпись под ним: горком партии,— все то же самое. Но это была новая газета, с другим текстом, лишь передовица осталась прежняя. Значит, как выходила, гак и выходит ненавистная газета, редакцию которой несколько месяцев жадно искал Иван Иванович.

Ему показалось — на серой стене костела вырисовывается фигура человека, неподвижная, словно неживая. И только глаза горели таким нестерпимым блеском, что, кажется, прожигали до самого сердца,— глаза человека, произнесшего слова: «Газета выходила и будет выходить…»

Иван Иванович перекрестился. Его запекшиеся губы прошептали:

— О боже праведный! Где же сила твоя, чтобы уничтожить всех врагов моих…

Боязливо оглянулся по сторонам и, согнувшись, подняв воротник пальто, заспешил с паперти на площадь. Падал густой мокрый снег. Стояла оттепель. Под ногами хлюпала вода. Кругом мокро, неприятно.

6

Стояли последние дни апреля.

Весна входила в свои права. Почки на тополях так набрякли, что ветви деревьев утратили свою зимнюю прозрачность. Днем на припеке уже дзинькали мухи, изредка залетали откуда-то с полей белые бабочки, хлопотали на деревьях трудолюбивые грачи, а вечерами над городским парком с пронзительным карканьем носились неугомонные стаи ворон.

Анита без памяти была от скромных букетиков подснежников и фиалок, за которыми она обычно посылала на рынок Галю.

— Ты только посмотри, какая прелесть! Вилли, это же весна, понимаешь — весна!

Но фиалки не могли согнать с лица Кубе выражение угрюмости. Он нюхал цветы и, чтобы отцепиться от жены, восхищенно говорил:

— Да, да, весна, моя дорогая!

Весна… Кому весна, а ему только лишние заботы.

— Как он там?

— Видно, еще спит…

Это о госте из Берлина. Собирался приехать сам рейхсминистр Гиммлер, но почему-то прислал одного из главных своих заместителей — человека средних лет, немножко полноватого для своего возраста. Важные движения, манера не торопиться с ответом, — видно, знает себе цену и старается нагнать еще большую.

Еще с вечера он долго разговаривал с Кубе. Не сказать, чтобы приятный вышел разговор.

— Я предупреждаю вас, уважаемый гауляйтер, все, о чем мы говорим, находится, так сказать, в плане возможного. Мы должны быть готовы ко всяким неожиданностям. Конечно, наш любимый фюрер, наше командование принимают все меры, чтобы вновь взять инициативу в свои руки и не только взять реванш за Сталинград, но вообще окончательно разгромить русских. Но сами понимаете, война есть война. В такой напряженный момент тылы должны быть чистыми и спокойными. Ваша задача, уважаемый гауляйтер, добиться такого положения, чтобы земля, которой вы руководите, в случае, — ну, не хочется говорить об этом, но приходится, — если фронт очутится здесь,—чтобы земля эта была для солдата немецкой землей. Понимаете, чтобы он не боялся своих тылов, чтобы у него была только одна забота — о линии фронта. Понимаете?

Ясно, тут и дурак все поймет.

Весь день после завтрака был заполнен поездками. Побывали в тюрьме, навестили лагерь военнопленных и другие лагеря. Под вечер поехали в Тростянец. Гость заинтересовался местами массовых экзекуций. Поехали в редкий сосновый лесок километрах в двух от лагеря. Тут только что расстреляли более сотни человек, и эсэсовцы сбрасывали трупы в широкий и длинный ров.

— Отставить! — коротко приказал гость. Эсэсовцы переглянулись, но приказ есть приказ.

— Вытаскивайте трупы обратно! — отдал новое распоряжение чиновник. Затем он приказал коменданту немедленно привезти из лагеря несколько грузовиков дров.

Через час пылал ужасный костер. Горел огромный штабель из трупов и дров. Чиновник давал инструкции коменданту:

— Дрова должно привозить население ближайших волостей. Пусть завозят в один пункт, из которого уже ваши грузовики доставят топливо сюда. Посторонний глаз не должен видеть, что делается здесь. А чтобы лучше горело, можете употреблять бензин, нефть, смолу. Я отдам приказ, чтобы вам передали забракованные зажигательные бомбы, они дают высокую температуру. И чтобы ни одна кость не оставалась здесь. Все остатки измельчить трамбовками и вместе с пеплом рассыпать по полю.

Он так увлекся своим инструктажем, что забыл о гауляйтере. Тот стоял в стороне от необычного костра и удивлялся не тому, что видел, — чего только не довелось видеть ему,— его удивляло, что они уже вынуждены делать некоторые дела тайком. Ведь они делали здесь все, что хотели, никого не боясь… Если сейчас приходится прятаться, значит, в чем-то просчитался великий фюрер…

А чиновник спрашивал:

— Скажите, сколько людей прошли здесь экзекуцию?

— Приблизительно около четырех тысяч. Мы привозили сюда и из Германии, и из Польши, и из других мест.

— Это хорошо, это, во всяком случае, не плохо. Он ходил с комендантом вдоль рвов, засыпанных землей и поросших кое-где густой травой.

— С завтрашнего дня начнете раскапывать по очереди все могилы. Жечь! Если останется хоть один труп — отвечаете собственной головой.»

— Я слушаю вас, господин начальник. Но ведь здесь старые трупы, они лежат уже давно…

— А-а, понимаю вас. Не обязательно нашим солдатам заниматься таким делом. Берите пленных. Их заставляйте работать.

— Они могут рассказать посторонним людям…

— Мертвые не разговаривают, как вам известно.

— Понимаю вас.

— А если понимаете, точно выполняйте мой приказ. Каждую партию пленных, которая работает у вас днем, вечером вы уничтожаете, ну конечно, чтобы и после них не осталось никакого следа. Должен вам сказать, вы допускаете крупнейшую ошибку. Зачем вам делать экзекуцию здесь, если ее можно делать в самом лагере?

— Там не было где хоронить.

— Опять хоронить, хоронить… Сжигать обязаны, а не хоронить. Немедленно поставьте специальную печь для сжигания, завтра получите специальные инструкции и чертежи. В лагере, я видел, есть подходящее место для такого сооружения. Сразу избавитесь от лишних хлопот.

Уже темнело, костер становился ярче. Его отблески трепетали на соснах. Мелькали, как привидения, тени солдат, подбрасывавших дрова.

Кубе искренне верил в великую миссию фюрера и новой Германии. Глядя на необычный костер, он припоминал некоторые факты из исторического прошлого. Да, в этом костре таилась своеобразная романтика средневековья; вспоминались огни святой инквизиции, вспоминались события еще более давние.

Огонь всегда был символом очищения.

Но при чем тут трупы из могил?

Это уже похоже на обычное заметание следов, А если заметают следы, значит, чего-то боятся. Боязнь — явный признак неуверенности в своем деле…,

И тут же новая предательская мысль: а может, это начало конца? Он ведь хорошо знает своего фюрера с его неистовым характером, фанатизмом, одержимостью. Он нередко не жалел голов своих самых близких приятелей и, конечно, не пожалеет миллионов и миллионов чужих голов. И возможно, заметив признаки близкого поражения, он так хлопнет дверью, что мир действительно содрогнется при виде новых пирамид из человеческих трупов.

Они приехали поздно вечером. Бригаденфюрер был в приподнятом настроении. Он похвалил Кубе:

— Должен сказать, господин гауляйтер, фюрер очень доволен вами. Действительно, нам нечего церемониться с туземцами. Чем меньше их будет, тем меньше будет у нас явных и потенциальных врагов. Но скажу вам искренне: техника остается у вас на очень и очень низкой ступени. Это, конечно, немного усложняет наши задачи. В Польше мы подняли дело на надлежащую высоту. Там работают уже, можно сказать, целые фабрики, если можно так назвать наши специальные крематории. Все идет почти по конвейеру, А здесь еще примитив, если хотите, кустарничество. Но мы поможем вам поставить дело. Кстати, я прикажу прислать вам хорошую партию специальных газовых машин.

Заместитель рейхсминистра пробыл в городе еще два дня. Он и его многочисленные помощники устраивали совещания с работниками гестапо, с офицерами эсэсовских войск, с тюремной и лагерной администрацией. Их кипучая деятельность выбивала Кубе из привычной колеи, отвлекала от очередных дел, приносила много лишних хлопот. Поэтому, когда бригаденфюрер объявил наконец, что уезжает, Кубе искренне обрадовался. Он с удовольствием проводил гостя на вокзал к его специальному поезду, в котором были и классные вагоны, и один салон-вагон, и два бронированных.

Кубе уже простился в салон-вагоне с бригаденфюрером и вышел на перрон, когда с вокзала прибежал комендант и передал заместителю рейхсминистра, что его вызывают из Берлина к телефону.

Бригаденфюрер поморщился. Чего доброго, дадут какие-нибудь дополнительные задания, а ему уже не терпелось вернуться скорей к семье, которую он таи любил.

Кубе проводил его до комнаты коменданта. Телефонный звонок был не служебный. Звонила жена, очень беспокоилась, ведь мужу пришлось поехать в такие места, о которых ходят самые плохие слухи. Нужно беречься, быть осторожным.

Бригаденфюрер обрадовался звонку, шутил над женскими страхами, похвалялся:

— Да они тут, почуяв мой дух, за сотни километров убежали. Шучу, шучу, какие тут партизаны… Ну» прощай, прощай, иду на поезд, чтобы ехать к тебе. Ты сама его задержала на несколько минут…

Они шли к выходу на перрон, когда их чуть не ослепила яркая вспышка за окнами вокзала. От взрыва содрогнулся пол, со звоном посыпались стекла из окон.

Кубе и бригаденфюрер побледнели. У заместителя рейхсминистра мелко дрожали руки и дергалась нижняя Губа.

Комендант, успевший выскочить на перрон, вернулся с перепуганным лицом:

– Салон-вагон взорвался, господин гауляйтер!

— Что ты плетешь, мерзавец! — рассвирепел Кубе и двинулся на перрон посмотреть своими глазами, что случилось.

— Не ходите, прошу вас, не ходите, могут повториться взрывы…— и комендант решительно преградил ему дорогу. Пожалуй, не требовалось и выходить на перрон,— через окно видно было все, что произошло на путях. Крыша салон-вагона громоздилась покореженными железными листами, часть ее была снесена взрывом. Половина вагона, расщепленная вдрызг, светилась насквозь. Погнутые и выщербленные железные стойки креплений чернели на фоне светло-голубого весеннего неба. Дым взрыва еще не рассеялся и медленно расплывался прозрачной пеленой.

А вокруг уже суетились люди, бежали санитары с носилками, подбирали вынесенные из вагона трупы, раненых. Суетились эсэсовцы из специальной охраны, выставленной по приказу Кубе около поезда с первого дня приезда начальства, а также из охраны, которая в день отъезда должна была обеспечить порядок на вокзале.

Кубе наблюдал суету, а его кирпичного цвета лицо с жесткими выцветшими бровями все темнело и темнело. Он коротко приказал коменданту:

— Начальника охраны ко мне!

Вскоре перед ним вытянулся в струнку молодой лейтенант эсэсовских войск.

— Слушаю, господин гауляйтер! — Лицо лейтенанта бледнело, бледнело, и в глазах светился смертельный страх.

— Нужно было слушать как следует раньше, а не теперь, проклятый…

Кубе поднял перед собой руку. Послышался выстрел. Эсэсовец будто переломился пополам и тяжело осунулся на цементный пол.

— Убрать свинью! — приказал Кубе коменданту. Тот, холодея от страха за собственную судьбу, бросился изо всех сил к убитому, схватил его за ноги, потащил.

— На носилки, дурак! — крикнул Кубе.— Боже мой, они, кажется, все здесь одурели…

Заместитель рейхсминистра немного пришел в себя после пережитого испуга и важно поддакивал:

— О, вы совершенно правильно поступаете, господин гауляйтер. Эти саботажники и вредители вполне заслуживают такой кары. Это жестокий урок тысячам и тысячам других.

— Я прошу, господин бригаденфюрер,— спохватился Кубе,— извинения за все, что произошло…

— Что вы, что вы… Вы принимали все меры, вы сделали все, чтобы помочь мне в завершении моей миссии. Наконец, я приношу самую сердечную благодарность и вам и вашей уважаемой жене за исключительное гостеприимство…

Кубе отдал по телефону несколько срочных приказов: оцепить вокзал, ближайшие кварталы, немедленно расследовать события на вокзале.

Бригаденфюрер, к которому вернулось его обычное самочувствие, забеспокоился, как быть: дел особых у него здесь не оставалось, нужно ехать домой, но каким способом выбраться отсюда? Вспомнил, что под самым городом видел военный аэродром.

— Знаете, я могу с ближайшими моими помощниками вылететь на самолете, а мои работники могут поехать позже поездом.

Кубе мягко запротестовал:

— Я искренне советую вам не делать сегодня никаких попыток уехать. Мой долг обязывает меня проявить исключительную осторожность. Самое лучшее, дорогой мой гость, поехать обратно ко мне на квартиру. Переночуем, а там найдем десятки способов обеспечить вам спокойную и… совершенно безопасную поездку.

— Мне остается только поблагодарить вас за гостеприимство и заботы! — ответил бригаденфюрер.

Немного позже Кубе искренне жалел, что не отпустил своего знатного гостя,— дальнейшие события доставили гауляйтеру еще больше хлопот, а гостя заставили проклинать день и час, когда он решился приехать в этот город.

С вокзала они прибыли на квартиру к Кубе минут через десять.

Не на шутку напуганная Анита — она уже знала о событиях на вокзале — бросилась обнимать мужа.

— О, мой Вилли, как я рада видеть тебя, говорить с. тобой… Тебе грозила такая опасность! Ужасно!

— Не мне, а нашему уважаемому гостю. Ты должна поздравить бригаденфюрера.

Тут только опомнилась Анита и бросилась к гостю!

— В самом деле… От волнения я совсем растерялась. Я радуюсь вместе с вашей семьей, сколько счастливых минут переживет она, увидев вас.

Бригаденфюрер, очутившись в тихой и уютной квартире, совсем успокоился и пытался даже шутить:

— Все это — еще одно доказательство, что вы, женщины, действительно наши ангелы-хранители. Моей дорогой жене я сегодня обязан жизнью… Если бы не ее звонок, я не имел бы чести разговаривать с вами.

И он тут же рассказал Аните обо всех обстоятельствах происшествия.

Быстро организовали торжественный ужин.

Может, пережитые волнения, а может, лишние рюмки вина явились причиной того, что скоро и хозяева и гость спали крепким сном. В доме царила тишина, только во дворе и на улице слышались осторожные шаги часовых. Было уже за полночь, когда в темном ночном небе начал нарастать гул самолетов.

В небе вспыхнули и повисли один за другим яркие фонари. Сразу все осветилось так, что в камнях мостовой стали заметны трещины, а на тополях и липах можно было различить каждую веточку.

– Нужно немедленно будить! — решили часовые и стали, вначале довольно несмело, нажимать кнопку звонка. Унылое завывание сирены воздушной тревоги, расколовшей ночную тишину города, и этот звонок разбудили дом. Хозяева и гость вместе с детьми и многочисленными слугами, торопясь, еле одетые, выбежали из дома. Над городом гремели первые взрывы бомб, кое-где блеснули яркие вспышки света, а вокруг надрывались зенитные пушки и пулеметы. Едва успел Кубе со своим гостем и семьей нырнуть в небольшой бункер, земля содрогнулась так, что показалось, будто все гибнет и вот-вот обрушится на головы тяжелое нагромождение бревен и реек и навсегда похоронит их в сыром убежище. Земля задрожала еще сильней,— видно, бомба упала где-то недалеко.

Знатный гость сидел в уголке и, втянув голову в плечи, в смертельном ужасе, искоса поглядывал на скользкий потолок, готовый обвалиться на его голову.

Ждал и проклинал хозяев и самого себя, что согласился остаться в таком негостеприимном городе. Хотел было поделиться своими мыслями с Кубе, но не мог сказать ни одного слова. Зуб не попадал на зуб, и требовались огромные усилия, чтобы не выдать другим своей растерянности, своего страха.

Кубе решил успокоить гостя,

— Все будет в порядке, господин бригаденфюрер. Говоря между нами,— сказал он тихо,— это совсем неожиданно. Таких налетов давно не было.

— О-о, лучше бы их совсем не было, господин гауляйтер!

Но Кубе думал о другом. Крупный налет, видимо, связан с приказами и распоряжениями, которые привез посланец из Берлина. А если это так, утешительного в этом мало.

Наконец стало тише, постепенно смолкла зенитная стрельба. Еле-еле выбрались из бункера,— ноги ослабели, будто после долгой ходьбы. Осмотрелись. Неподалеку догорал довольно большой дом, суетились люди, слышалось громкое шипение воды, с треском падало перегоревшее перекрытие. Пожары бушевали еще на железнодорожных путях, огромное зарево придавало городу фантастический, сказочный вид.

— Я не завидую вам, господин гауляйтер, как постоянному жителю города… и как его руководителю…— угрюмо проговорил гость.

Из кабинета Кубе позвонил по телефону в несколько адресов. Ничего утешительного. Большие потгери на транспорте. На аэродроме уничтожено пятнадцать «юнкерсов», несколько повреждено. Одна бомба попала в дом, где помещались офицерские курсы.

Сообщали, что налеты совершены также на Гомель, Оршу и Брянск.

Утром Кубе встал с тяжелой головой, разбитый, с побледневшим лицом и синими мешками под глазами. Пошел в свой кабинет. Открыл окна. В комнату ворвался свежий майский воздух. Во дворе все полнилось солнцем и теплом. Из-под прошлогодней листвы в садике пробивались первые травинки. О чем-то вели свои споры воробьи. Заботливый скворец то и дело прыгал в скворечню со своей добычей.

И солнце, и тепло, и весенняя птичья возня отвлекали внимание от переживаний прошлого дня и ночи.

Кубе обрадовал бригаденфюрера, сказав, что договорился с ближайшим военным аэродромом о самолете для вылета в Берлин.

7

Они встретились вечером на обычном месте — глухой улице, недалеко от аэродрома, недалеко от дома Лены. Между редкими деревянными домиками тянулись длинные заборы, отделявшие улицу от садов и огородов.

Улица сухая, песчаная и на редкость малолюдная. Лена чувствовала себя здесь значительно свободней, чем на других улицах, где чаще можно встретить неприязненные людские взгляды. Однако она научилась уже внешне держаться спокойно. Всегда утешала мысль: когда-нибудь вы узнаете, что я совсем не такая, какой вы считаете меня.

Драгош был очень взволнован.

— Ты только подумай: пятнадцать «юнкерсов» как не бывало. Мы ведь рассчитывали только на пять. А налет так нам помог… Я, признаться, очень беспокоился вчера, когда парни подложили на самолеты маг-нитки. Ожидалась какая-то авиационная инспекция. Но все обошлось как нельзя лучше.

Лена слушала, радовалась. Наконец и она не стоит в стороне от великого дела, помогает ему чем может. И невольно вспомнилось, как обиделась она на Женьку, рекомендовавшего ей не уклоняться от знакомства с молодым офицером. Тогда она чувствовала себя оскорбленной таким предложением. Теперь ее отношения с Драгошем стали по-настоящему товарищескими.

Как-то незаметно Драгош и его товарищи стали оказывать услуги подпольному городу. Десятки запалов, потом ящики патронов, большая партия тола. Очень кстати пришлась американка — небольшая печатная машина. Женька так обрадовался. Лена не знала, каким образом Драгош выполнил ее поручение, как не знала она и местонахождение подпольной типографии, для которой нужна машина. Да и сам Драгош не знал, куда, в какое место пошла конфискованная им американка.

Слушая Драгоша, Лена гордилась им и радовалась за себя. Были и другие основания радоваться. Она узнала, что рота Драгоша готовится перейти к партизанам. Женька знал об этом и обещал отпустить ее вместе с чехами. Близилось осуществление заветной мечты: попасть наконец к партизанам, к Игнату.

Вся во власти радостных мыслей, в восторге от дыхания весны, она много говорила, искренне смеялась, по-детски шалила, дразнила Драгоша. Сорвала веточку тополя и, растерев набухшие почки, поднесла руку к самому носу Драгоша:

— Ты только понюхай, Драгош, так пахнет настоящая весна.

— Ты сама, Лена, лучше всякой весны.— И, схватив ее руку, поцеловал.

— А вот это тебе категорически запрещено… Они пошли к дому Лены.

И если бы они меньше были заняты своим разговором, то заметили бы, как человек, который постепенно приближался к ним, вдруг замедлил шаг, несколько минут внимательно прислушивался к их разговору, потом резко повернулся и быстро пошел обратно, чтобы свернуть в ближайший переулок.

8

Игнат с небольшой группой партизан участвовал в операции на вокзале. Ей придавали большое значение. По некоторым сведениям, в Минске должен был появиться сам Гиммлер, главный палач, на совести которого миллионы загубленных жизней. Конечно, он заслуживал немедленного уничтожения. Каково же было разочарование партизан, когда все их старания не привели ни к чему. Вагон взорвали, а тот, за кем охотились несколько дней, отделался испугом, избежал заслуженной кары.

В ближайших к вокзалу кварталах шли повальные обыски. Но городские подпольщики надежно спрятали Партизан, Правда, после ночной бомбежки диверсия на вокзале на некоторое время отошла на второй план. Гитлеровцам стало не до диверсантов, срочно приводили в порядок железнодорожный узел, который за одну ночь почти полностью был выведен из строя.

Перед тем как выбраться из города со своей группой, Игнат решил проведать через явочную квартиру, своего старого приятеля Женьку, передать ему некоторые задания, связанные с переправкой людей из города к партизанам.

В душе жила и тайная надежда: встретить, случайно конечно, Лену. И если не поговорить, то хоть взглянуть на нее.

Он шел, и в памяти всплывали мельчайшие черточки лица Лены, ее глаза, насмешливая улыбка, привычки, любимые слова. Кажется, с закрытыми глазами он узнал бы ее по походке среди огромной людской толпы. Вот и поворот на знакомую улицу.

Вдруг Игнат услышал несколько слов, заставивших его встрепенуться.

Не может быть…

Но снова послышался знакомый голос, раздался смех, звонкий, веселый. Так смеется только она…

Он оглянулся по сторонам. Она здесь, и где-то близко.

И опять знакомый голос.

— Ты не можешь представить себе, как это в самом деле смешно!

Да, это ее голос…

Игнат внимательно присмотрелся к парочке, идущей впереди, неподалеку от него. Он и раньше, издали, видел ее. Это был немецкий офицер с какой-то женщиной. Мало ли их ходит по городу офицеров с женщинами. Он хотел обогнать парочку, так как шла она очень медленно, не торопясь, как ходят на прогулке. Что ему до немецкого офицера с его поклонницей.

Если бы рядом были другие прохожие, они заметили бы, как вдруг побледнел Игнат, как замедлил он шаг и на секунду остановился на месте. Кровь, казалось, отхлынула от лица, больно сжалось сердце.

«Убить гадов!»

Рука невольно потянулась к карману и… задержалась.

«Нет, нет, не стоит… не за этим послали тебя сюда…»

Едва оторвал от тротуара ноги, когда поворачивал обратно. Хотелось ухватиться рукой за забор, чтобы не пошатнуться. Оглянулся еще раз. Да, она… О чем-то говорит, смеется… А гитлеровец держит свою спутницу под руку, видно веселит…

«Ах ты боже мой, что делается на свете, кому же тогда верить…»

На сердце тяжело, пусто-пусто. Все, что согревало его, наполняло светлыми надеждами, поддерживало в Самые горькие часы,— все исчезло, пропало. И хуже всего сознание, что так ошибся в человеке. Это не обычное легкомыслие девушки, не вероломство, не измена в любви. Она, в конце концов, могла изменить ему. Это тяжело, конечно. Но ведь сердцу девушки не прикажешь. Могло так случиться… Что ж, пережил бы измену, как свою личную обиду…

Но ведь здесь совсем другое дело. Разве мог он подумать, что она изменит своему народу, изменит великому делу, за которое лучшие люди проливают кровь, не щадят жизни?

А он верил, любил ее… Как же гадко все кончилось…

Нет, не может этого быть… не такая она, не такая… Ведь ее совесть всегда была чиста и светла. Не может быть… «А вдруг я просто обознался, ошибся? — подумал он.— Бывают же такие случаи, когда незнакомого человека принимаешь издали за своего…»

— Не болен ли ты? — спросил Женька, когда они наконец встретились.

— Какая там болезнь!

— Однако вид у тебя незавидный. Неудача, что ли?

— Конечно, неудача.

И он рассказал о событиях на вокзале.

— Это мы знаем, Игнат. Однако отчаиваться нет оснований, все же нагнали на них страха. А налет наших самолетов надолго лишит их покоя. Так что радоваться нам с тобой надо, а не вешать носа.

Игнат передал Женьке сведения о перемене некоторых явок и паролей на знаменитом партизанском «проспекте». Скупо ответил на Женькины вопросы, все время ловя себя на мысли: как хочется ему спросить о Лене.

И, будто угадывая его мысли, Женька спросил:

— Никуда больше не заходил?

— Нет. Не было да и нет времени.

— А тебя, брат, так ждали…

— Кто это меня ждет?

Женька многозначительно глянул на друга. Хотел' что-то сказать, но смолчал. Подумал: не поссорились ли, без этого не бывает у влюбленных… Предложил Игнату поужинать. Но тот отказался,—нужно готовиться с хлопцами в дорогу.

Ночью, когда партизаны выбрались из города, начался новый налет советской авиации.

Хлопцы радовались. Во время налета безопасней уходить. Одурев от страха, гитлеровцы зашивались в бункера, а там, где не было бомбоубежища, искали спасения в подвалах старых руин, зная, что советские летчики не станут бомбить замшелые груды кирпича.

9

Тетка Ганна возилась на огороде. День выдался солнечный, теплый.

Разве усидишь в хате, когда земля на глазах просыхает и над полем курится теплая дымка, а в безоблачном небе звенит, переливается песня жаворонка.

Дети бегают стайками по дворам, по улице. Засиделись на печи за долгую зиму, теперь радуются не нарадуются теплу, солнцу, уличной пыли, что взвивается за их голыми пятками. То здесь, то там хлопочут люди на поле. Готовятся к севу. Не посеешь, не посадишь — чем жить будешь с детьми долгий год? Немец тебя не накормит, он сам смотрит, как бы стащить с твоего стола последний кусок хлеба.

Вечерело. Вскопав несколько грядок, тетка Ганна собиралась уже идти в хату, как услыхала перепуганные голоса детей:

— Тетенька, немцы!

— Ну что ж, если немцы? Разве вам впервой видеть их?

— Они вон людей с поля сгоняют… Присмотрелась тетка Ганна к ближайшему полю — в самом деле, возле гумен скакали конные немцы, кнутами сгоняли крестьян. Слышалась громкая команда, крики, ругань. Кого-то избивали. Грянуло несколько выстрелов.

Глянула Ганна в другую сторону. И там за огородами творилось то же самое.

— Господи, что же это такое?

Гитлеровцы часто заглядывали в деревню, но такого еще не было.

— Спасайтесь, люди! — кричали женщины, убегая в конец улицы, где еще не видно было немцев. Но скоро и там появились конные и пешие гитлеровцы. Крестьян силой выгоняли на улицу, с детьми и стариками. Больных просто выбрасывали из хат, заставляя здоровых подбирать их и вести дальше. Солдаты шныряли по хатам, тащили все, что попадалось на глаза, выгоняли из сараев коров, гонялись с автоматами за поросятами и курами, хозяйничали в кладовках и амбарах.

Крестьяне пытались спасать свое добро. Их отгоняли штыками, прикладами винтовок.

— Да бейте их, гадов, чего смотрите? — крикнул кто-то, доведенный до отчаяния.

Затрещали заборы. Несколько гитлеровцев упало с проломленными черепами. Но где ты совладаешь с разъяренной стаей зверей? Автоматные выстрелы сливались с отчаянными криками, с нестерпимым плачем детей. Толпу безоружных оттесняли все дальше и дальше.

В хату к тетке Ганне заявилось-несколько офицеров с полицаями. Одного полицая Ганна знала в лицо.

— Что это делается у нас? — спросила она.

— Ничего, тетка, ничего… Порядок наводим, спокойствие. За мужа твоего расплачиваемся, старостиха…

Высокий, худощавый офицер спросил полицая, что за женщина в хате. А когда узнал, кто она, ласково кивнул головой:

— О, это карашо!

В хату не ввели, а втолкнули несколько человек — жителей деревни. Среди них были подростки, совсем еще дети. Вскоре начался допрос. Как поняла тетка Ганна, на железной дороге ночью убили патрулей и минировали рельсы. Немцы спрашивали, кто это сделал, где партизаны. Начались пытки. Мальчишка, избитый ручкой пистолета, обливаясь кровью, упал на пол.

— Что вы делаете, при чем здесь дети? — вскрикнула Ганна, прислонившись от слабости к стене.

— Не с твоей бабьей головой быть при этом деле..— зверем глянул на Ганну полицай и силком вытолкал ее через сенцы на черную половину хаты. Она сидела подавленная, оцепеневшая. Все казалось непонятным: крики и стоны, чьи-то грубые голоса, топот конских подков на улице, приглушенные выстрелы. Она не могла пошевельнуться, чтобы глянуть в окно, и не видела, как выводили людей из хаты и пристреливали тут же, во дворе, за амбаром. Она не видела, как солдаты сгоняли крестьян, вели их переулками к старой мельнице, стоявшей на пригорке за деревней. Одно крыло мельницы совсем сгнило, его сломал ветер, и оно догнивало на земле, став приютом муравьиного царства. На мельнице аисты свили гнездо. Они смотрели на землю и так же, как Ганна, не понимали, что там происходит. Крестьян прикладами автоматов, пинками загоняли на мельницу. И когда за последним человеком закрылась с треском дверь, солдаты выплеснули несколько канистр бензина на дощатые стены мельницы. Вскоре огромный факел с черными клубами дыма поднялся к небу.

Солдаты стреляли. Добивали тех, кто пытался вырваться из пламени через выломанные доски в стенах.

Ганна не видела, как один солдат около пожарища вдруг побледнел и тяжело осунулся на землю.

— Сопляк! — крикнул офицер и приказал оттащить потерявшего сознание от огня. И тогда другой солдат, которому приказали это сделать, что-то громко выкрикнул и, вскинув автомат, выстрелил в себя. Когда он упал, офицер набросился с грубой бранью на остальных:

— Я прикажу расстрелять вас всех, мерзавцы, слюнтяи!

Он хотел сменить всю команду, но, глянув на мельницу, передумал. Никакой охраны уже не требовалось. Из охваченной пламенем мельницы не доносилось ни одного человеческого голоса. Не слышно было ни проклятий, ни женского плача и мольбы о милости к детям. Только треск прожорливого огня разносился над околицей. С грохотом, рассыпая снопы искр, упало на землю перегоревшее крыло. Пламя взвихрилось еще выше, рвалось к холодным звездам, кое-где проступившим в вечернем небе. Возле костров сидели солдаты, которым не хватило места в хатах, вели бесконечные разговоры. Одни похвалялись своими необыкновенными приключениями, другие — трофеями, третьи слушали и угрюмо молчали. Над кострами стоял густой кухонный запах: жарили кур, свежевали свиней, телят.

Такие же сцены можно было наблюдать в каждой хате. Возле жарко натопленных печей возились солдаты: варили, жарили, ругались из-за очереди, из-за посуды. Из всех труб валил густой дым, будто деревня готовилась к большому празднику, стараясь загодя все приготовить.

Всего этого не видела тетка Ганна. Она только заметила пламя и дым над мельницей, когда ее окликнул полицай, войдя в хату.

— Что это? — тихо спросила она, глядя на охваченную огнем мельницу.

Спросила и сама удивилась своему голосу — до того он был тихий, казалось, безучастный ко всему. Полицай ухмыльнулся:

— Теперь твои первомайцы успокоились навсегда. Меньше заботы для нас. Все они там! — махнул он рукой на мельницу.

Несколько секунд помолчал.

— А я по делу к вам, тетка Ганна. Нужно помочь им. Здесь господа офицеры, а мы тоже не большие специалисты в таких делах. Так что очень просим вас.»

— Чего вы хотите от меня?

— Помогите нам на кухне.

Ганна едва встала и машинально пошла на чистую половину. Полицаи уже растопили печь. Она бесшумно ходила по хате, молча мыла посуду, что-то жарила, варила. Самовар, как нарочно, не хотел долго разжигаться, и она колола лучину старым тупым колуном, И он казался ей тяжелым-тяжелым. Чувствовала, не хватает сил, чтобы поднять его и опустить. Не на эти сосновые плахи, а на красную, в складках, шею полицая, который громко сопел, раздувая самовар. На мгновенье закружилась голова. Чтобы не упасть, она прислонилась к печке, тяжело передохнула,

— Что с вами, тетка Ганна?

— Старость…

— А вы, тетка, не обращайте внимания на старость. Возьмите чарочку с нами, сразу, помолодеете.

Она отмахнулась от него, засуетилась, стараясь казаться приветливой, заботливой. Не перед ними же, гадами, душу раскрывать, не им показывать тяжкие, горючие раны сердца. Перетирала посуду, ставила стаканы, рюмки на стол. А они пили, ели, хохотали, рассказывали какие-то веселые истории.

Вспотевший полицай подошел и шепнул ей на ухо:

— Может, у вас, тетка, самогон есть? Вы же запасливый человек, мы знаем.

Она не сразу ответила. И, как бы спохватившись, торопливо заговорила:

— Ага, есть, почему же, берите… Я принесу…

А в мыслях: «Пусть пьют, жрут, пусть заливают мозги».

Взяв огарок свечи, пошла в кладовку в сенях. Достала из ящика две бутылки самогона, принесла в хату.

— Вся, больше нету, хотите верьте, хотите нет.

— Угу, и этой хватит…

Она приготовила постели. Собрала все лучшее, чтобы не обижались господа офицеры. Не оставила без внимания и полицаев, дала им по кожуху, по подушке, чтобы сами потом устраивались на лавке. Осмотрела еще раз хозяйственным взглядом хату, завешенные постилками окна. Пожелала гостям спокойной ночи и пошла на черную половину.

Припала лбом к холодному стеклу окна, на котором изредка вспыхивали и переливались слабые отблески пожарища. По улице проходили, щелкая фонариками, группы солдат, но спустя час-полтора все. затихло. Только слышались изредка шаги часового возле дома. Ганна вспомнила: в ее хате ночует начальство, его должны охранять.

Долго сидела, прислушиваясь к ночным звукам, отдаваясь во власть своих мыслей. Горевала, что все произошло так неожиданно, что ничем не могла помочь людям. И некого было послать предупредить, попросить о помощи.

В чистой половине хаты голоса постепенно затихали, наконец и совсем затихли. Сквозь дверную щель пробивалась скупая полоска света. Видно, офицеры и полицаи, ложась спать, не погасили лампы, а только прикрутили фитиль.

Совсем сомлела спина от сидения в непривычной позе. Захотелось прилечь, чтобы дать немного отдохнуть уставшему телу. Рядом стояла старая деревянная кровать, совсем не застланная, без подушки. Ганна ощупывала стены, ища какую-нибудь одежку под бок. Едва не споткнулась, что-то с треском полетело на пол. Казалось, этот треск разбудил весь мир. Замерла на минуту, боясь пошевельнуться. На улице, в хате по-прежнему царила тишина. Вспомнила: это ведь обыкновенные железные вилы. Сама недавно поставила их сюда, убрав вместе с лопатой со двора, чтобы не ржавели. Старые, но острые еще вилы…

И как-то сразу стало легче на душе… До сих пор. все колебалась: как сделать, чтобы не остались в обиде за хорошую расплату. Нет ей, Ганне, жизни больше, если не расквитается с ними. Не прикидываться ей больше старостихой, не встречать их, проклятых, приветливыми улыбками.

Еще час ждала, несколько раз подходила к двери, прислушивалась. Все спокойно, только слышался крепкий храп да неугомонный сверчок то и дело начинал свою песню. Наконец и он замолк, не слышны шаги часового на улице. Видно, присев на завалинку, задремал.

Сердце билось часто-часто, когда осторожно, казалось целую вечность, открывала дверь. Как бы вдруг не заскрипела! И все успокаивала себя: ну что ж, если проснутся? Она ведь имеет право зайти в свою хату, присмотреть за порядком, чтоб хорошо было гостям, чтоб не наделала пожара лампа. Но никто не пошевельнулся, не встал. Только один из полицаев вскрикивал сквозь сон, скрежетал зубами.

Все произошло быстро, так быстро, что они и не поняли, почему на веки вечные затянулся их сон. Только один, последний, на миг проснувшись, увидел перед собой страшный призрак. И, ничего не понимая, думая, не сон ли это, он немо вскрикнул, выставив вперед руки.

Ганна притушила лампу, в которой догорали остатки керосина. Выйдя в сени, прислонилась на минуту к стене, чтобы отдышаться, успокоить немного сердце, готовое вот-вот вырваться из груди. Затем осторожно приоткрыла дверь во двор, сошла с крыльца и зашагала огородом к пригуменью.

«Вот и половину гряды этой еще не вскопала…» —: мелькнула неожиданная мысль.

Когда осторожно подходила к гумну, чтобы пойти потом в поле, ее окликнул часовой. Он стоял, видимо, где-то возле гумна. За гумном было поле, а неподалеку начинались заросли сосняка, постепенно переходившие в густой лес. Сюда и направлялась тетка Ганна. Услыхав окрик часового, она бросилась направо, чтобы обойти гумно. Под ногами громко зашуршала прошлогодняя листва. Свалявшаяся, прибитая дождями и снегом, она уже успела просохнуть под весенним солнцем и ветром.

Часовой крикнул еще раз, и один за другим прогремели два винтовочных выстрела. Все стихло, и часовой подумал даже, что шуршание листвы и чья-то тень — это только почудилось ему, привиделось от страха.

Основные силы карателей покинули деревню еще с вечера. Остальные спешно уходили утром. И когда колонна вытянулась по направлению к железной дороге, солдаты начали поджигать хаты. Уже горело около десятка дворов, когда сильная стрельба в лесу, где уже успела скрыться голова колонны, переполошила немцев. Часть колонны сломя голову бросилась обратно. В грязной лощине за околицей завязло несколько фашистских машин, образовав затор. Солдаты, которые оставались еще в деревне, побежали в противоположную сторону через поле, надеясь найти спасение в лесу, но были встречены сильным огнем. Офицеры принимали отчаянные меры, пытаясь привести своих подначальных в боевой порядок. Но это им не удавалось. Скоро все было кончено. Несколько офицеров, увидев безвыходное положение и вспомнив все, что наделали они в деревне, сочли. за лучшее пустить себе пулю в лоб.

Расправившись с гитлеровцами, партизаны из конного отряда Шведа — а это были они — бросились спасать деревню от огня. В ту ночь отряд возвращался с задания на свою постоянную базу. Ночью от крестьян, которым удалось избежать расправы, партизаны узнали о судьбе деревни.

Пожар удалось потушить. Но тоскливо выглядели уцелевшие дома. Всюду стояла могильная тишина, не осталось в живых ни малого, ни старого. Стояли с раскрытыми настежь воротами пустые сараи и амбары. Валялись на дворах и на улице разные крестьянские пожитки. Лучшее забрали немцы, остальное бросили где попало.

За амбаром тетки Ганны нашли несколько трупов расстрелянных, среди них партизаны узнали своих родных и близких. Под старой грушей-дичкой на пригуменье нашли тетку Ганну. Она будто легла отдохнуть под своим любимым деревом и вот лежит, прислушивается, а гудят ли пчелы в пышном цветении груши. Розовые лепестки осыпали все кругом и резко выделялись на одежде, на черном платке, на седых волосах. В хате у Ганны все было в крови: и широкая постель, и липовая лавка, и пол. На полу и на лавке лежали два мертвых полицая. Трупы офицеров немцы успели взять с собой. Здесь на полу, возле кровати, валялись окровавленные вилы.

Долго стояли партизаны, сняв шапки, возле сгоревшей старой мельницы. Тлели головешки, ветер сдувал пепел с красных углей, кое-где еще бегали красные язычки пламени, вихрились, расплывались серые струйки дыма. По обветренным лицам людей текли суровые скупые слезы. В отряде было много партизан из этой деревни. Отсюда был и командир Швед. Здесь оставались их семьи, родители, жены, дети. Кажется, каждый уголь пожарища обжигал сердце, причиняя нестерпимую боль.

Не копали могил. Не хотели ворошить, дотрагиваться до пепла, который остался от тех, кто еще вчера жил в родных хатах, кто провел первые борозды на согретой солнцем земле, кто нянчил и ласкал детей, слушал песни жаворонка, мечтая об урожайном лете, о спокойной и доброй жизни.

Над пепелищем насыпали курган.

Швед, волнуясь, проглатывая слова, произнес короткую речь:

— Простите, родные, что явились мы не вовремя. Обещаем отомстить за все, за все…

Почтили память погибших салютом. Рядом с курганом похоронили расстрелянных. Похоронили тетку Ганну под ее любимым деревом на пригуменье.

Ехали из деревни молча, каждый со своей невеселой думкой. Одно желание было у всех: бить, как можно больше бить врагов.

* * *

Почти месяц продолжалась напряженная борьба с карателями, пытавшимися блокировать бригаду батьки Мирона. Если вначале фашисты действовали отдельными группами, выступая сразу в нескольких пунктах, то сейчас они держались вместе и двигались лавиной, беспощадно уничтожая все, что встречалось на их пути. Жгли хаты, колхозные постройки, рубили и ломали колхозные сады, варварски поджигали леса.

Крестьяне, предупрежденные партизанами, заранее вывозили свои пожитки и сами спасались в лесах. Не помогали карателям ни грозные приказы, ни их листовки, в которых они не рекомендовали населению покидать свои деревни при приближении войск или полиции. Приказы и листовки угрожали, что с беглецами гитлеровские власти будут сурово расправляться, как с пособниками партизан и партизанами.

Понеся огромные потери в живой силе, растеряв в лесах и болотах большую часть боевой техники и напоровшись на другие партизанские бригады, пришедшие на помощь батьке Мирону, каратели наконец отступили, и это отступление чуть было не превратилось в паническое бегство. Фашисты бросили даже остатки своего обоза и часть машин с ранеными, которых не могли вывезти по бездорожью.

Среди группы пленных гитлеровцев и полицаев оказался и один служащий городской управы. По его словам, он работал переводчиком у карателей. Когда Мирон и Блещик стали допрашивать переводчика, тот прикинулся несчастным человеком, случайно попавшим в беду.

— Какая же у вас беда? — спросил Мирон.

— Да взяли нахально переводчиком в эту людоедскую экспедицию. Сколько издевательств перенес, угрожали расстрелять, если не дам согласия ехать с ними.

— Где вы работали до экспедиции?

— Здесь, в городке, техником в хлебопекарне.

Все показания «хлебопека» оказались ложью. Партизанам удалось разоблачить его как следователя гестапо, гнусного предателя, загубившего десятки советских людей.

Большой урон нанесли партизаны гитлеровским карателям, но и сами сильно пострадали во время блокады. В числе многих других погиб и Павел Дубок. По приказу Мирона его отряд оказывал неотложную помощь бродившим в лесах жителям сожженных деревень. Среди бездомных людей, которых приходилось охранять от карателей, много было раненых, искалеченных. Мирон приказал временно прикомандировать к отряду Дубка почти весь медицинский персонал бригады во главе с врачами. Случилось так, что отряд попал в немецкую засаду. В самом начале перестрелки Дубок понял: партизанам не справиться с превосходящими силами немцев. Оставался один выход — отступление. Направив отряд на длинную гать через болотистую речушку, Дубок с небольшой группой партизан залег на подступах к гребле.

Отряд выбрался из ложбины. С полевой дороги хорошо было видно, как бежали немцы к песчаному холмику. Вот из-за холмика поднялся человек во весь рост. В нем узнали Дубка. Отважного командира окружили немцы, он размахивал винтовкой, заставил нескольких солдат отступить, трое из них свалились под его отчаянными ударами. Судя по всему, немцы хотели взять Дубка живым. Выбив винтовку из рук, навалились на него толпой. И вдруг отскочили в сторону. Еще два фашиста остались лежать на земле, напоровшись на финку, последнее оружие партизана.

Ударила короткая автоматная очередь. Дубок пошатнулся и упал на землю, широко распростерши руки.

Все, кто видел это, примолкли, затихли, обнажив головы. Будто пронзенный острой болью, весь содрогнулся старый доктор. Припав лицом к земле, лежал неподвижно.

Группа немцев отделилась от основной колонны и уже вышла на гать. Доктор выхватил у партизана винтовку и, прицелившись, выстрелил. Один солдат упал.

Это был первый гитлеровец, которого убил доктор за годы войны.

— Видели, видели?! — воскликнул он.— Да стреляйте вы, не пустим их, проклятых.

Дружные залпы партизан заставили немцев залечь. Вскоре они начали отползать назад и торопливо грузить на машины своих раненых и убитых. Колонна гитлеровцев повернула на проселочную дорогу, держась дальше от леса, видимо решив отступить. То ли немцы боялись сами попасть в опасную засаду, то ли хорошо не знали местности и сил партизан, или у них были какие-либо другие соображения,— неизвестно. Так или иначе партизаны смогли забрать своих убитых товарищей. Их было семеро — погибли все, кто остался с Павлом Дубком прикрывать отход отряда.

Мрачный и невеселый ходил Мирон. Он очень любил и уважал Дубка за его солдатскую сметку и живой, веселый характер, который всегда был кстати: и в веселую свободную минуту, и в тяжелое время, когда кое-кто из хлопцев вешал нос, отдавался черной тоске.

Тяжело переживал гибель Дубка и доктор. За последнее время он так сдружился с ним, что даже некоторые старики не на шутку ревновали его к Дубку. Дубок нравился ему своей исключительной ловкостью, умельством в любом деле.

10

Во время блокады был серьезно ранен Астап. По поручению Мирона он ходил по деревням, предупреждая население о приближении карателей. Километрах в тридцати от бригады на него налетела конная эсэсовская разведка.

— Кто ты? — накинулись на него спешившиеся всадники.

— Вы же видите кто, селянин.

— Куда и откуда идешь?

— Да вот ищу корову, куда-то сбежала, а может, заблудилась. С самого утра ищу…

— Мы тебе поможем искать! — многозначительно ответили гитлеровцы.

Они старательно обыскали его. Но что можно найти у старого крестьянина, вышедшего в поле за своей сбежавшей скотиной? Единственным оружием, которое отобрали у него и бросили в кусты, был кнут. Это не помешало, однако, эсэсовцам крепко скрутить Астапу руки. Разведка поехала дальше, поручив двум конникам доставить пленного в штаб части. Спустя час Астап очутился в полусожженной деревне, стоявшей над рекой. Пленника привели на крутой берег реки, где стояла старенькая, покосившаяся кузница. Отсюда открывался широкий вид на заречную сторону. Вода уже спала, зеленели луга, более низкие, сырые места желтели сплошными коврами лютика. По вымоинам, по берегам мелких речушек и ручьев тянулись заросли ольшаника, лозняка, кудрявились ивы с не обсохшими еще после паводка нижними ветками. За лугами в синеватой дымке проступала каемка далекого леса. В трепетном мареве чернели кое-где поля, за которыми виднелись деревни.

Над самой кручей стояли три офицера. Один, пожилой, то и дело щелкал фотоаппаратом. Он снисходительно слушал разговор двух молодых офицеров и делал снимки с таким видом, будто выполнял важное государственное дело. Молодые забавлялись, все старались подстрелить аистов, круживших высоко в небе. Тут же, шагах в десяти, стояли и улыбались два солдата, льстиво посматривая на господ офицеров. Офицеры стреляли, видно, из их винтовок.

Когда конвоиры подвели Астапа, пожилой офицер мельком глянул на него, кисло поморщился:

— Ах, еще одного привели, ну сейчас займемся им. Однако везет нашим разведчикам, (скоро столетних начнут приводить.

Он был явно недоволен, господин офицер, высокий гестаповский чин, приехавший из Берлина провести инспекцию карательных частей,— опять отрывают его от любимой забавы. Другое дело, если бы арестованные чего-нибудь стоили, ну хотя бы походили на настоящих партизан. А то, видно, стаскивают с печи и приводят замшелых стариков. Пожилой офицер привез из Берлина и своего племянника, безусого офицера, стрелявшего сейчас по аистам. Племянник только что окончил специальную гестаповскую школу и должен был проходить здесь практику.

Инспектор еще раз глянул на Астапа, лицо его немного прояснилось, в глазах появилось любопытство.

— Ого! — Офицер подошел к Астапу, разглядывая его близорукими глазами.—Да это же патриарх местных лесов. И рост, и борода, а посмотрите на его плечи — настоящий богатырь. Сопротивлялся? — резко спросил он конвоиров.

— Нет, господин офицер…

— Оружие было?

— Нет, господин офицер. У него был только кнут.

— Та-ак. Партизан? — обратился он наконец к Астапу.

— Что вы, господин офицер, какой из меня может быть партизан?

И он рассказал офицеру историю с поисками блудливой коровы, которая повадилась, лихо ее бери, убегать со двора.

Обер-лейтенант, командир эсэсовского батальона, остановившегося временно в деревне, учинил короткий допрос:

— Есть ли партизаны в местных лесах?

— Почему же, есть… Кого-кого, а их хватает…

— А какие отряды?

— Всякие, господин офицер.

— А все же?

— Есть партизаны батьки Мирона, есть еще, которые заслоновцами называются. Всякие есть, разве припомнишь всех?

— Можешь провести нас к стоянке какого-нибудь отряда?

— Почему не провести, кабы знать только, где они размещаются. Они же нас, стариков, и в лес не пущают, нечего, говорят, без дела шататься по лесу, подстрелим еще, чего доброго…

— А из каких деревень партизаны?

— Да как вам сказать, больше пришлые, не здешние. Оно конечно, попадаются и местные, но эти очень таятся, не поймешь, то ли в партизанах он, то ли нет.

— Бросьте вы, обер-лейтенант, свой допрос. Разве не видите, с кем имеете дело? Мы лучше снимем его, это будет чудесный снимок, редкий снимок для наших журналов. Только развяжите ему руки, неудобно увековечивать его связанного. Представьте себе снимок* патриарх местных лесов ведет дружескую беседу в офицерами германской армии. Пусть и за границей кое-кто полюбуется, там немало мастеров расписывать всякие ужасы, якобы происходящее на этой территории.

Астапа развязали. Его снимали в разных позах. Снимали одного, потом в компании с господами офицерами. Инспектор из Берлина, передав аппарат племяннику, сфотографировался с Астапом.

— Веселей, веселей гляди, старый патриарх. О, так ты не рад нам, нашей власти?

— Как вам сказать, господин начальник. Никакой власти пока не видно… Война… А какая радость от войны нам, простым людям?

— Ну, ну, разошелся, старый философ. Война… — передразнил Астапа офицер, но голос его звучал довольно ласково.

— Как прикажете, господин начальник? Отослать его в гарнизон? — спросил обер-лейтенант.

Начальник поморщился:

— Зачем он там нужен, только солдат отрывать от дела.

— Согласен, господин начальник. Но и отпускать его так не стоит. Вы знаете, и такие патриархи иногда стреляют в наших солдат. О, это народ опасный.

— Тогда сделайте так, чтобы он никогда не стрелял.

Обер-лейтенант понимающе глянул на начальника.

— Нет, нет… Он такого уже возраста, что, пожалуй, не стоит этого делать. И день у меня сегодня особенный, как раз именины моей славной Борты, мне не хочется омрачать его даже смертью этого туземца.

— Тогда прикажете сделать ему малую операцию?

— Это пожалуйста!

Конвоиры и двое солдат, отставив свои винтовки к стене кузницы, крепко держали Астапа за руки.

По команде обер-лейтенанта его подвели к массивному стану, сбитому из толстых дубовых брусьев. На нем обычно натягивали шины на колеса.

— Пусть этим делом займется мой племянник, ему полезно для практики.

— А ну, давай свою правую руку, Вот так…— командовал обер-лейтенант.— Клади на брус, да не всю руку, ну чего испугался? Такой богатырь, а боится. Клади на брус указательный палец.

Астап не сразу понял, чего требуют от него. Упирался изо всех сил, пытался вырваться. Но подошли еще два солдата, навалились на него, сжали как клещами.

Безусый офицерик, совсем еще мальчишка, взял у солдата плоский штык и, весь покраснев, старательно пилил им палец Астапа. Хоть и крепок был Астап, жгучая боль пронзила все тело, он чуть не потерял сознание.

Приезжий начальник с мрачным видом наблюдал за работой своего племянника. Вдруг выхватил из его рук тесак, оттолкнул мальчишку в сторону.

— Разве так делают?!

Одним взмахом тесака он отрубил палец, горделиво посмотрел на всех:

— Вот как нужно это делать! Теперь он не сможет больше стрелять.

И обернувшись к старику:

— Можешь идти, да поблагодари бога и меня, что остался жив.

Позеленело в глазах у Астапа, но, собрав все свои силы, старик выстоял, не поддался предательской слабости в ногах. И как ни в чем не бывало весело улыбнулся — так, по крайней мере, показалось высокому начальнику,— затем тихо, спокойно проговорил:

— Спасибо, господин начальник, за ласку вашу!

— Ничего, ничего…— не знал, что ответить, удивленный офицер.— Ну иди, что же ты стоишь?

— Я хочу только спросить, не доктор ли вы, господин начальник?

— Что? Почему ты это спрашиваешь?

— Так ловко отсекли палец, ну как на операции, без всякой боли. Сделайте такую милость, вырежьте бородавку у меня на ноге. Сидит, проклятая, на пальце, страдаю через нее уже несколько лет…

На лице офицера, все время выражавшем нескрываемое удивление, расплылась широкая улыбка. Спустя мгновенье он}оке искренне хохотал, хватаясь за бока. Заодно с ним смеялись и младшие офицеры, почтительно улыбались солдаты и конвоиры.

— Боже мой, боже! Вы посмотрите на этого человека! Святая сельская простота! Разве можно найти что-нибудь подобное в Европе, да и в нашей славной Германии?

Немного успокоясь, он обратился к Астапу:

— Ну показывай свои мозоли-бородавки. Да отпустите его руки, зачем их держать?

Астап наклонился, будто собираясь стащить с ноги сапог. Остальное произошло мгновенно, так что и те, кто остался в живых из этой веселой компании, не могли потом ничего толком рассказать.

Со всего размаха ударил Астап высокого начальника ногой в пах. Крепко был подкован кирзовый сапог Астапа. Не успел, падая, крикнуть начальник, как, схватив с бруска окровавленный тесак, Астап левой рукой всадил его по самую ручку в первого, кто стоял с ним рядом. Не могли же знать гитлеровцы, что Астап прирожденный левша. Все это было так неожиданно, что немцы бросились кто куда. Солдаты забыли о винтовках, приставленных к кузнице. Когда наконец обер-лейтенант опомнился, он бросился в первую очередь на помощь начальнику, лежавшему под кузницей без сознания.

— Ловите, ловите его! — догадался наконец скомандовать обер-лейтенант.

Солдаты бросились к винтовкам. Но Астапа уже и след простыл. Ошеломив врагов, он в мгновение ока очутился над береговой кручей и, не» оглянувшись, бросился в омут, пенившийся водоворотами. Холодная вода сомкнулась над его головой. Быстрина подхватила и понесла вниз по течению. Чуть не захлебнувшись, Астап из последних сил старался держаться ближе к берегу, густо укрытому кустарником, из-за которого гитлеровцы не могли его заметить.

А над кручей бегали растерявшиеся солдаты. Некоторые бросились бежать вдоль берега, стреляли, суетились.

Астап тем временем был на другом берегу. Спрятавшись в лозняке и порвав сорочку, он кое-как перевязал окровавленную ладонь, разулся, вылил воду из сапог. Уже вечерело, обсушиться было негде, и, отжав немного одежду, он двинулся стежками к деревне, где были у него знакомые. Шел, согревался ходьбой и временами говорил вслух:

— Я вас научу, проклятые выродки, как пальцы людям отрубать…

Астап проболел около месяца,— очень простудившись в реке, схватил воспаление легких. Все свои знания, все силы употребил доктор, чтобы выходить старика. И вот наконец больной, который некоторое время едва узнавал его, после очередного приема микстуры жалобно попросил:

— Дал бы ты мне, доктор, чего-нибудь такого, что действительно согревает, вместо этой дряни, которой угощаешь меня…

Доктор, ничего не ответив, бегом бросился к Мирону.

— Все в порядке, товарищ командир, будет жить Астап.

В знак великой своей радости доктор и Мирон дали больному маленькую порцию. Тот проглотил ее без особого восторга и, вздохнув, даже попрекнул своих друзей:

— Как вижу я, скупердяями вы становитесь, только душу мою раздразнили…

— Ну, ну, Астап, ты не очень рыпайся, доктор знает меру…— ласково проговорил Мирон.

— Такая капля комару только, а не мне, живому человеку.

— Ладно, ладно, отлежишься как следует, тогда отпразднуем твою поправку.

Когда Астап начал поправляться, проведать его пустили и Пилипчика. Мальчуган раньше только в окно мог увидеть дядьку и очень скучал о нем, боясь, что он, чего доброго, еще и умрет в этом госпитале. Чувствуя, что он провинился перед дядькой, кое-что сделал без его ведома, Пилипчик держался с ним довольно осторожно, дипломатически, старался не садиться очень близко к Астапу, держать дальше свои уши, которые обычно отвечали за все его проступки. То и дело налегал на землянику:

— Вы, дяденька, ешьте, очень сладкие ягоды, я уже несколько дней их собираю, но мне не разрешали заходить к вам.

Помолчав минуту, Астап, вздохнув, ответил:

— Ты ко мне со своими ягодами не подлаживайся. Вижу тебя насквозь и все дела твои вижу. Так кто это танки рвал?

— Дяденька, никто их не рвал, они сами сгорели. Да какие там танки, всего два…

Сказал Пилипчик и смутился: будет ему теперь за эти танки. Но Астап не ругался, как обычно, когда узнавал о его упражнениях с оружием. Даже тихо позвал к себе:

— Иди, иди, не бойся! Раз сделал так сделал, пусть они еще больше горят, эти танки…

Взял за руку, прошелся ладонью по непокорным вихрам Пилипчика.

— Подрос ты, мой хлопец. Скоро четырнадцать будет, настоящий солдат. Что ж, приходится и нам с тобой воевать, никуда не денешься. Где же ты мину взял, однако?

— Да мне когда-то Дубок дал, мы тогда думали немецкие автобусы рвать, но не пришлось в тот раз. Обращаться с ними я умею, Дубок научил меня.

— Ну что ж, если хорошо сделал, хвала тебе. На рожон только не лезь, хлопчик.

— Да я осторожно, дядька, никакой немец не подкопается.

— Смотри ж… Земляники я твоей немного возьму, а остальную бери, полакомитесь там с Васильком.

— Да мы еще наберем, а вы ешьте, не жалейте.

— Ладно, ладно. Раз сказал, значит, приказано. Да вот еще мой приказ тебе: если опять случится у тебя какое дело, смотри Василька не втягивай в него.

— Что вы, дядька, он же еще совсем маленький, горькое дитя, можно сказать,— стараясь перенять манеру Астапа, ответил Пилипчик.

— Вот видишь, горькое… так, чтобы все было хорошо… А то не посмотрю, что ты танки жег…

— Раз я сказал, дядька, значит, конец.

— Ну хорошо. Если будешь случайно на острове, передай привет от меня старикам и скажи, что и сам скоро к ним наведаюсь.

— Скажу, дяденька. Если не сам, то через людей передам.

Пилипчик радостный вышел из хаты и прошелся колесом по двору, что было у него признаком самого хорошего настроения. Хотел выкинуть еще какое-нибудь коленце, но вспомнил вдруг слова дядьки: мы же с тобой солдаты, Пилипчик. Вспомнил и присмирел: солдатам ли, будто малым детям, выкидывать разные штуки? Шел важный, задумчивый. В памяти всплыла история с танками, и Пилипчик сам теперь удивился: как все удачно вышло. Ведь он собирался взорвать один танк, да и мина у него была только одна. А произошло все так. Пилипчик по своей инициативе шнырял по округе. Вот и выследил он целое танковое подразделение, как говорил он потом. Правда, было в «подразделении» всего пять танков, да и те как стали близ одной деревни, так и стояли несколько дней, будто вкопанные. Видно, не хватило горючего. Вот и задумал Пилипчик подобраться к танкам в удобное время и подложить под один из них Магнитку, припасенную в его тайнике. Он точно выяснил: где, в каких хатах размещена команда, где стоят часовые и когда они сменяются. Ночью, подобравшись к танкам, Пилипчик увидел: неподалеку от них стоит огромный грузовик-бензиновоз, объемистая цистерна. «Видно, горючее для танков привезли,— подумал он и сразу же внес поправки в свой план: — Танк без горючего не страшен, никуда он не двинется». И когда совсем стемнело, ему удалось ползком подобраться к бензиновозу и поставить под него маг-нитку.

Несколько часов терпеливо просидел Пилипчик в густом кустарнике, потеряв всякую надежду на успех. Уже небо начало светлеть, на востоке все шире и шире расплывалась розовая полоса. Пилипчик собирался идти домой, и вдруг ослепительная вспышка осветила деревья старого кладбища, возле которого стояли танки. И грянул взрыв, затем появилось пламя, вначале небольшое. Но оно росло с необыкновенной быстротой. Расползаясь по земле, взлетело огромным огненным столбом с густыми клубами черного дыма. Пилипчик видел, как пламя охватило два танка, стоявшие ближе к цистерне. Перепуганный насмерть часовой сделал несколько тревожных выстрелов. Поднялась стрельба в деревне. Напуганным гитлеровцам показалось, что на деревню совершают налет партизаны. Пилипчик не стал долго ждать и быстро двинулся к своим. Не прошел он и километра, как сильный взрыв чуть не заставил его пригнуться к земле. Вскоре послышались два взрыва послабее. Если бы Пилипчик был ближе к месту диверсии, он увидел бы, как взорвалась цистерна, а за ней взлетели в воздух пушечные башни двух танков. В них рвались боеприпасы.

Стрельба давно утихла. Гитлеровцы с большим трудом отвели от пожара уцелевшие три танка и, не рискуя оставлять их в деревне, спешно переправили в расположение своих основных сил. На месте пожара остались покореженные взрывом остатки бензиновоза и обгоревшие, изуродованные танки.

Сначала ни немцы, ни партизаны не знали действительной причины событий. Пилипчик счел за лучшее промолчать до поры до времени, так как побаивался деда Астапа, не зная, как тот будет реагировать на его секретную операцию, которую он ни с кем не согласовал. Но долго молчать Пилипчик не мог, и первый, кому он сказал о своих приключениях, был его верный приятель Василек. Заставив его несколько раз поклясться, что он «никогда ничего и никому не скажет, хотя бы вот настолечко или наполстолечко», он сообщил ему о проведенной операции. Конечно, Василек, не имевший особенных оснований доверять каждому слову Пилипчика, встретил это сообщение довольно равнодушно и даже высказал определенное сомнение:

— Ты всегда хвастаешь, Пилипчик!

— Я? Хвастаю?

— Ты. Ты же врун и хвастунишка!

И сколько ни божился Пилипчик, сколько ни говорил: «Чтоб мне с места не сойти, если я обманываю, пусть меня гром убьет, если я вру»,— Василек все же стоял на своем:

— Не так уж легко танк взорвать. Вон партизаны бьют их из специальных ружей, а у тебя такого ружья не было.

— Ну так что из того, что не было? У меня зато была магнитная мина.

— Хвались!

В разгар спора к ребятам подошла Ирина Петровна, которая присматривала за детьми. На ее вопрос, о чем идет речь, Василек без всякого злого умысла, простодушно ответил:

— Да вот Пилипчик хвастает, что два танка взорвал.

— Мало ли чем он хвастает, ты его только слушай!

— Магнитной миной он еще никогда не хвастал.

О мине услыхал Мирон. Точная проверка боеприпасов выявила недостачу двух магниток. На другой день, чтобы не делать лишнего шума, Мирон сам наведался в хату, где жил Пилипчик. Тот сразу понял, почему пришел командир бригады.

— Я не брал, дядька Мирон, правда, не брал.

— Чего ты не брал? — лукаво прищурился Мирон.

— Магнитки не брал. Мне Дубок дал, когда практиковался на немецких автобусах… Мы с ним вместе ходили, но ничего не вышло. А я собирался отдать их назад, когда Дубок погиб, да вот все не собрался…

— У тебя еще одна осталась?

— Осталась, дядька Мирон…— вздохнул Пилипчик.

— Сдашь ее сегодня же.

— Так она далеко в лесу спрятана. Когда мы шли обратно с Дубком, взяли и спрятали.

— Ладно, завтра принесешь. А теперь рассказывай, как ты танки поджигал.

Пилипчику пришлось подробно рассказать о своих приключениях.

Выслушал его батька Мирон, похвалил:

— Молодец, что сжег. А мину все же принеси и сдай. И впредь запомни: без моего ведома ни на шаг. Понял?

— Понял, дядька Мирон,— еще раз вздохнул Пилипчик.

В тот день он долго распекал Василька!

— Изменник несчастный, вот кто ты!

Василек оправдывался как мог, И только тогда Пилипчик перестал приставать к малышу, когда тот искренне сказал:

— Я же взаправду не знал, какой ты герой. А теперь все знают, что ты храбрый. И я это говорю.

На том и помирились. Пилипчик обещал показать Васильку — когда отойдут немцы дальше — остатки сожженных им машин.

ЧАСТЬ ВОСЬМАЯ

1

Карательные экспедиции немцев не прекращались. Правда, у них не хватало сил проводить операции на всей территории сразу. Проведут операцию в одной зоне, потом, подтянув подкрепления, перебираются в другую.

К выступлению против партизанских соединений Соколича они готовились долго. Собрали эсэсовские части, полицию, несколько регулярных частей. В операцию включились авиация, артиллерия, танки. Экспедиция не застала врасплох партизанский штаб Соколича, От языков, из перехваченных документов узнавали об оперативных планах гитлеровцев. Портили дороги, мосты, минировали наиболее удобные для немцев проходы среди болот и особенно подступы к партизанскому аэродрому. Исключительное внимание уделяли охране населения. Временные убежища, специальные гражданские лагеря в лесах, удобные места для незаметного массового передвижения людей — все это было подготовлено заранее.

Конечно, нельзя предусмотреть всего, ведь и планы немцев менялись. Много было неожиданностей, ситуация менялась иногда каждый день, осложняя работу партизанского штаба. Немцы начали операцию массовой бомбежки деревень партизанской зоны. Даже молодые летчики, проходившие на авиационных полигонах учебную практику бомбометания, перенесли свою учебу на партизанские деревни. Но массовые налеты не дали того эффекта, на который рассчитывали немцы. Не станешь же бомбить подряд все леса и болота, все многочисленные деревни.

Бросив против партизан все свои наличные силы, немцы беспощадно жгли деревни, жестоко расправлялись с людьми, которые попадали в их руки, вытаптывали посевы. Партизаны не принимали открытого боя, маневрировали. Многочисленными атаками с флангов, неожиданными ночными налетами на отдельные подразделения партизаны выматывали врага. Провели несколько удачных диверсий на гитлеровских аэродромах, что сразу уменьшило активность авиации. В бессильной ярости бросались из стороны в сторону гитлеровские части, вымещая свою злобу на людях, которых удавалось им захватить. В самый напряженный момент, когда гитлеровцы пробрались в глубь партизанской зоны, когда несколько танковых взводов прорвалось чуть не к самому аэродрому, произошли события, которые сразу спутали все планы гитлеровцев. Чешские артиллеристы, перешедшие в свое время к партизанам, вместе с артиллеристами Капуши и бронебойщиками других отрядов заманили довольно крупную танковую группировку на узкую и длинную гать в пойме одной речушки. Около двадцати танков осталось лежать неподвижной железной грудой на развороченной гати.

А в следующую ночь Андреев с тремя отрядами пробрался в немецкий тыл и совершил удачный налет на деревню, в которой разместился главный штаб карательной экспедиции. Налет был настолько неожиданным, что немцы не могли ни сопротивляться, ни убежать. Охранный батальон перебили, захватили богатые трофеи, все документы штаба. Попал в плен и командующий экспедицией, эсэсовский генерал, и еще несколько офицеров штаба. Экспедиция была обезглавлена.

А тем временем под самым Минском, в местности, в которой гитлеровцы чувствовали себя в полной безопасности, партизаны уничтожили почти полностью все областное руководство полиции и жандармерии. Не так далеко от города находился довольно большой полицейский гарнизон. В самом начале карательной экспедиции гарнизон заслужил благосклонность немцев тем, что беспощадно уничтожил несколько деревень, загубив сотни безоружных людей. Фашисты решили наградить отважных полицаев, организовать специальное торжество в местечке, где стоял «прославленный» гарнизон.

Штаб Соколича точно узнал о дне, когда минское начальство поедет выдавать награды. Специальное задание Соколич поручил диверсионному отряду лейтенанта Комара.

В назначенное время Комар с полсотней бойцов из своего отряда и взводом молодежно-комсомольского отряда разведчиков сидел в засаде в завалах из спиленного по обеим сторонам дороги леса. По заказу немцев лес повалили, но расчистить и вывезти его еще не успели. Принимала участие в операции и Майка Свет-лик. Она наведалась в этот день в молодежно-комсомольский отряд, где раньше была комсоргом, и, узнав, что один взвод отправляется на задание, решила пойти вместе с ним.

Комар выставил дозорные посты, обязанные незаметно сигнализировать о приближении машин и об их количестве.

Стояло свежее июльское утро. Лес полнился птичьими голосами. Смолистый запах поваленных вдоль дороги деревьев смешивался с густо настоянным запахом согретого солнцем чабреца. Среди вереска краснели кое-где звездочки дикой гвоздики, синели лесные колокольчики, желтели соцветья бессмертника. Хрупкие сыроежки выстроились вдоль кювета; в зарослях молодых осинок у канавы, через которую был переброшен небольшой мостик, отважно поднимал свою красную шапку мухомор. Любопытные сороки покружили над дорогой и, чем-то встревоженные, полетели в глубину леса. Пестрый удод сидел на телефонной проволоке и горел под солнцем как радуга.

Над дорогом, над лесом кружил коршун, высматривая добычу. Майке захотелось пугнуть его, крикнуть, хлопнуть в ладоши. Но уже от одного бойца к другому полетела команда: «Внимание!»

И сразу, казалось, исчезли и лесные ароматы, и солнечное тепло, и прозрачное небо, в котором таяли перистые облачка. Все следят за дорогой, откуда едут гитлеровцы. Слышно, как гудят моторы машин.

— Без команды не стрелять!

На месте засады тихо-тихо. Каждый чувствует, как бьется его сердце. Вот промчались три мотоциклиста. Пусть едут, их переймут хлопцы, которые сидят в лесу дальше. За мотоциклистами пылит танкетка. На некотором расстоянии от нее, чтобы не попасть в густую пыль, медленно движется несколько легковых автомашин. За ними — два грузовика с автоматчиками. Один из них отстал, что-то не ладится с мотором.

Немцы, видимо, чувствовали себя в полной безопасности. Танкисты высунулись по пояс из брони, офицеры ехали в открытых машинах, будто собрались на веселую прогулку в лес.

Притаившись за поваленными деревьями и наблюдая за машинами, все невольно поглядывали на маленький мостик, к которому приближалась танкетка, замедляя ход, чтобы не очень отрываться от колонны. Вот осталось метров пять… Сизая трясогузка, беззаботно бегавшая по доскам мостика, вспорхнула, улетела, вспугнутая машиной.

Майка, наблюдавшая за мостиком, далее вздохнула! «Как хорошо, что улетела, как хорошо…»

Вздымая облако пыли, загремел взрыв. Танкетка резко крутнулась на месте, расщепляя обломки досок. Еще раз рванулась и опрокинулась боком в кювет. Видно, перебита была одна гусеница. А гранаты уже рвались возле машин, захлебывались два партизанских пулемета, сухо трещали автоматы. С легковых машин пытались отстреливаться, даже бросили гранату, но сопротивление было явно бесполезным и бесцельным. Отставший от колонны грузовик с автоматчиками хотел повернуть назад, но, встреченный сильным огнем группы партизан, прикрывавших засаду, проехав несколько метров, остановился. С бортов соскакивали автоматчики. Из кабины шофера выскочил офицер и бросился в лес. За ним погнался Комар.

— Сдавайся! — крикнул он, настигая гитлеровца. Гитлеровцы отстреливались. Партизаны видели, как лейтенант, стреляя на бегу, вдруг будто споткнулся, задев можжевеловый кустик, и упал на желтый песок, выпустив из рук автомат.

Майка вскрикнула, на мгновенье прикрыв лицо руками.

— Бегите туда, бегите! — бросилась она наперерез гитлеровцу. Но хлопцы опередили ее, переняв его меткой пулей. Скоро операцию закончили.

Склонившись над лейтенантом, Майка нетерпеливо епрашивала у медсестры, делавшей перевязку:

— Да скажи ты мне, будет он жить?

— Будет, будет, не волнуйся… Помоги лучше мне перевернуть его на другой бок, да смотри…

Комара положили на спину, забинтовали пробитую грудь. Окончив перевязку, медсестра пощупала пульс, улыбнулась:

— Ну, будет жить лейтенант. Рана не такая уж страшная.

Майка припала ухом к груди хлопца. Ее хмурое лицо постепенно прояснялось. А вокруг уже собирались партизаны. Раненый попросил пить. Потом открыл глаза, обвел всех долгим взглядом, будто присматриваясь, где он и что с ним.

— Документы? Все документы… собрать. Его поняли.

— Уже собрали, товарищ командир. И документы гитлеровцев, и наградные списки полицаев, и даже приготовленные медали.

Нужно было торопиться. Один из грузовиков колонны уцелел. На него погрузили трофеи и раненых и, свернув на лесную глухую дорогу, направились к своим. Скоро пришлось оставить грузовик. Раненых и трофеи перегрузили на телеги. В некоторых местах останавливались, забирались в лесные дебри, обходили ночью полицейские гарнизоны. Через сутки с лишним добрались до своих и сдали раненых докторам.

Соколич объявил участникам операции благодарность. Оказалось, они уничтожили тридцать семь человек разных полицейских и жандармских чинов. Среди убитых сам гебитскомиссар области, правительственный инспектор гестапо, начальник областной жандармерии, разные зондерфюреры и более мелкие гестаповцы. Захвачены важные оперативные приказы и специальное распоряжение Кубе о поголовном уничтожении населения партизанских районов. Когда партизаны узнали о замыслах гауляйтера, раздались голоса:

— Смерть людоеду!

Так родилась мысль у партизан, у народа — свести наконец счеты с гауляйтером, который не прекращал жестоких расправ с мирным населением, несмотря на грозные предупреждения партизан.

Животный страх за свою шкуру все чаще и чаще охватывал Кубе, особенно после взрыва на вокзале. Он хорошо понимал: если бы не случай — срочный телефонный разговор с Берлином, не ходить бы наместнику Гиммлера да, видно, и ему самому, Кубе, по земле. С того дня и особенно после взрыва в театре на торжественном собрании, организованном во вторую годовщину захвата Минска (Кубе случайно покинул собрание за минуту до взрыва), он инстинктивно почувствовал, что за ним специально охотятся партизаны. Страх не покидал его, когда ему приходилось пройти небольшое расстояние от квартиры до дома генерального комиссариата или ехать на машине по городу. Он старался ездить на разных машинах, менял номера машин, менял маршруты поездок, боялся уже бывать в тюрьмах, в лагерях.

Настроение Кубе ухудшалось с каждым днем. Не успел он опомниться от разгрома штаба карательной акспедиции и потери десятков танков, как чуть не заболел, услыхав о гибели руководителей областной полиции и жандармерии, его ближайших помощников. Он буквально умолял штаб верховного командования срочно прислать ему новые полицейские соединения и регулярные части. Он доносил штабу, что разгромом партизан окажет исключительную помощь великому германскому наступлению, о котором трубили во всех газетах и по радио. Ему ответили, чтобы он внимательней познакомился с новым приказом штаба — приказ вот-вот передадут по радио — и сделал для себя надлежащие выводы. Еще до приказа были получены срочные телеграммы с требованием немедленно отозвать из карательной экспедиции все регулярные части и направить их на фронт.

Гауляйтер понимал, что объявленное с такой помпой наступление, видимо, терпит неудачу, а может, и совсем провалилось. Вечернее радио кое-что прояснило, хотя переданное сообщение и было не очень понятным. Ведь говорили недавно о немецком наступлении, а в сообщении речь шла о большом наступлении русских.

Гауляйтер старался выместить свою злость на людях, чьи судьбы были в его руках. Всех обитателей еврейского гетто, а их оставалось еще тысяч шесть, ликвидировали. Последними в гетто были расстреляны члены еврейского комитета и сформированная в свое время еврейская полиция. Предателей не спасли от смерти ни их услуги немцам, ни их гнусная провокаторская деятельность, в результате которой погибло более сотни тысяч ни в чем не повинных людей.

Почти ежедневно проводились чистки тюрем и лагерей. Машины-душегубки работали с полной нагрузкой. И днем и ночью дымила печь Тростянца. А на огромных кладбищах: и в лесу под Тростянцем, и в противотанковых рвах, и в глиняных ямах кирпичных заводов, и всюду, где были зарыты тысячи и тысячи жертв массовых экзекуций,— ходили команды смертников. Они раскапывали могилы, и давние и свежие, вытаскивали трупы и складывали их штабелями вперемежку с дровами, бревнами. Штабеля поджигались, и черный дым расстилался над полями и лесами.

Кубе разрабатывал все новые и новые директивы, отдавал приказы об организации лагерей, в которые перевозили часть людей из старых лагерей и посылали только что арестованных — больных и слабосильных. В этих лагерях почти не расстреливали, не выводили на работу. Невольникам не строили бараков, они могли сами, если хотели, вырыть в земле норы, пещеры, чтобы укрыться от дождя и непогоды. Могли просто лежать под деревьями, если были не в силах вырыть себе какой-нибудь окопчик. Изредка привозили в лагеря гнилую картошку, свеклу, предоставляя узникам право самим готовить себе какое-нибудь постное варево. Пленные сами хоронили умерших, которых с каждым днем становилось все больше и больше. Эти лагеря не имели никаких построек, кроме ограды из колючей проволоки и бревенчатых бараков, в которых помещалась многочисленная охрана с овчарками. Солдаты охраны никогда не заходили за ограду в лагерь. Изредка заглядывал врач, но приезжал он не для лечения, а только для того, чтобы констатировать наличие определенной болезни. Если желаемой болезни не было, доктор принимал надлежащие меры. Охранникам строго запрещалось иметь какой-либо контакт с обитателями лагеря. Инструкция предписывала им держаться дальше от них, не прикасаться к ним, к одежде их и пожиткам.

Это были секретные тифозные лагеря, то последнее средство, на которое рассчитывали гитлеровцы, чтобы каким-то образом обескровить в недалеком будущем Советскую Армию, наступление которой успешно развивалось. Фашисты рассчитывали заполучить в качестве своего верного союзника тифозную вошь.

2

Нина Васильевна и обрадовалась и немного затосковала.

Обрадовалась известию, что ее в скором времени вывезут из города в партизанскую зону. Связной посоветовал ей запасти побольше медикаментов, так как вывезут не только ее, а и всю аптек}, в которой она уже несколько месяцев работала заведующей.

Затосковала потому, что боялась за судьбу своих детей. Она знала, что всякие выезды из города, особенно теперь, связаны с большими трудностями. Рисковать самой — одно, а ставить под такую же угрозу жизнь детей ей не хотелось. Но впереди рисовались такие заманчивые перспективы и для нее и для детей, что не страшно было пойти на любой риск.

Наконец наступил долгожданный день. Ее предупредили, чтобы вся семья приготовилась отправиться завтра в дорогу и чтобы она явилась в аптеку за два часа до ее открытия. Аптека находилась на окраине города и работала только днем.

И вот уже в шестом часу утра она была в аптеке, еще раз осмотрела на складе ящики, в которые заранее упаковала все, что нужно было вывозить. В семь часов во двор въехал огромный немецкий грузовик. Она открыла дверь. Шофер и один солдат — оба в немецкой форме — быстро погрузили ящики на машину. Прошло еще полчаса, и Нина Васильевна сидела с детьми в кузове грузовика. Высокие борта машины скрывали ее от посторонних глаз. Машина заехала еще в несколько мест. Появились новые грузы и несколько пассажиров, которых она не знала.

Нина Васильевна понимала, что все они свои люди, которые по тем или иным причинам выбираются из города. Она занялась детьми, накормила их, хотела уложить спать на своих небольших узелках. Но они, попав в новую среду, интересовались всем: и машиной, и пассажирами, и вещами, с которыми встречались впервые в жизни. Лишь когда подходили солдаты, дети настораживались, умолкали. Скоро и им передалась тревога взрослых, которых волновала какая-то непредвиденная задержка,— десять машин стояли впереди, образовав затор на окраине города. Два молоденьких офицера с нетерпением посматривали вдоль улицы. Кого-то ждали.

Один из пассажиров поделился своей мыслью:

— Командира ждут.

Все заметили, как один из офицеров махнул рукой, и солдаты начали садиться в машины. Пассажиров еще раз предупредили, чтоб они, выезжая из города, не очень высовывались из-за бортов. Предупреждали солдаты.

Наконец машины тронулись. Полицейская застава за городом не остановила их для проверки, и, набирая скорость, грузовики запылили по шоссе. Отъехав километров тридцать, свернули на лесную дорогу, а километров через десять остановились в густой березовой роще. Видимо, руководители колонны снова кого-то ждали, послали на шоссе мотоциклиста. Когда он вернулся, по разочарованным лицам офицеров можно было заключить, что поездка его не дала никаких результатов.

Колонна снова двинулась в путь. Вскоре Нине Васильевне и другим пассажирам пришлось пережить несколько тревожных минут. Возле одного местечка колонну пыталась остановить полицейская застава. Начались споры между офицером и старшим полицейским, который настаивал на том, чтобы колонна подождала.

— Разве ты не видишь, что идут немецкие машины с немецкими солдатами?

— Вот потому и приказано задержать вас, какие-то будут вам распоряжения.

— Ну что ж, попробуй, если можешь! А если будет хоть один выстрел с вашей стороны, живым не оставим.

Полицай глянул на машины, из которых выглядывали готовые к бою пулеметы, и безнадежно махнул рукой. *

— Наше дело довести до вашего сведения приказ, а дальше мы вам не указчики, мы никогда не воюем с немецкими солдатами…

— Так бы сразу и сказал.

Офицер, который с проводником вел колонну, заметно волновался. Правда, он получил приказ от командира роты не ждать его, если он вовремя не присоединится к колонне, и ехать самостоятельно. Командир нагонит колонну на легковой машине и, в худшем случае, опоздает на какой-нибудь час. Но прошло уже более часа, если считать стоянки, а командира все не было. Если он поедет этой же дорогой, полицаи, чего доброго, могут и задержать легковую машину. Своими сомнениями офицер поделился с проводником. Но тот успокоил его: в первой же деревне, куда они попадут, будет сделано все, чтобы предупредить командира и посоветовать ему поехать по безопасной дороге. Действительно, проводник поговорил в деревне со связным, и тот немедленно пошел в обход полицейской заставы.

Под вечер машины, блуждая лесными и проселочными дорогами, добрались наконец до условленного места. Произошла радостная встреча с партизанами. О приезде дали знать в штаб, и к вечеру приехали Соколич, Слышеня и один из чешских офицеров. Слышеня чувствовал себя бесконечно счастливым, встретившись наконец с женой. Он так заговорился с ней, что не заметил детей, которых, понятно, никогда не видел, и Нина Васильевна в шутку упрекнула его:

— Это называется батька, о семье совсем забыл, о детях не заботится.

Он бросился к малышам, тут же вспомнил, что еще в Москве приготовил им разные гостинцы, которые берег несколько месяцев. Спустя минуту дети сидели уже у него на плечах и друг перед другом хвастались своими подарками.

Улыбнулся Соколич:

— Счастливый ты человек, Вадим Рыгорович! Отлучился от жены на каких-нибудь два года, глядь — полна хата детей!

— Действительно счастливый, Василий Иванович. Не я один заметил, что около детей человек чувствует себя значительно лучше, одним словом, настоящим человеком становится.

Драгош не явился ни через час, ни поздно вечером. Не дождались его и на следующее утро. Не было и девушки, которая, как знал Соколич, имела отношение к переходу на сторону партизан всей этой группы чехов.

Сейчас же была дана команда разведчикам, связным выяснить причины задержки.

3

Это был очень счастливый день для Лены. Наконец сбывалась ее надежда попасть к настоящим партизанам, о чем она думала уже несколько месяцев. Ей разрешили выехать из города.

— Скажи родителям, что тебе обязательно нужно выехать, оставаться в городе нельзя, — объявил Женька.

Драгош заехал за ней в семь часов на легковой машине. Они уже собирались поехать в его роту, как вдруг Драгош вспомнил об одном невыполненном поручении. Вместе с вещами, взятыми уже на грузовик, нужно захватить с собой и давно подготовленную партию газетных шрифтов. Багаж не очень тяжелый, и Драгош решил взять его в легковую машину. Когда они выехали на главную улицу, Драгош заметил, что одна встречная машина повернула и поехала за ними. Он не придал этому значения, тем более что машина вскоре отстала и остановилась возле какого-то дома, видимо учреждения,— у ворот стоял немецкий часовой.

Подъезжая к полицейской заставе за городом, Драгош заметил там две машины и группу гестаповцев. Встречаться с ними Драгош не собирался, тем более что товарищи из штаба батальона предупреждали о некотором интересе к нему со стороны полевой жандармерии и даже делали намек, чтобы он был исключительно осторожен, если имеет какие-нибудь «грехи».

Драгош повернул машину обратно, прибавил скорость. В боковое зеркальце видел, как гестаповские машины, прибавляя скорость, помчались за ним. Лена поняла: происходит что-то нехорошее. Как бы угадав ее мысли, Драгош пытался успокоить ее:

— Ничего особенного, просто проверка документов. Мы постараемся оторваться от них, ты не волнуйся!

Но Лена видела, что и сам он волнуется. Свернул в боковую улицу, но после дождей там такая грязь, что машина еле-еле выбралась из нее. Одна из гестаповских машин совсем завязла, но вторая сумела проскочить. Машина Драгоша мчалась уже на самой большой скорости, заносило задние колеса на резких поворотах. Вот снова главная улица, и Драгош снова летит в прежнем направлении, надеясь прорваться через полицейскую заставу. Ведь там нет теперь гестаповских машин, а с полицаями разговор короток: пара гранат — и путь будет открыт. Только бы не было этих черных дьяволов, трудно одному управиться с ними.

Столбы пыли поднимаются за машиной, в страхе разбегаются встречные прохожие. Но, видно, не убежать тебе, Драгош, от черных мундиров: уже не две, а несколько машин мчатся следом. Вот одна обгоняет. Гестаповец, высунувшись из машины, размахивает револьвером, жестами приказывает остановиться. Нет, не будет останавливаться Драгош. Гестаповец пытается загородить ему дорогу своей машиной, резко поворачивает ее боком, дает команду встречным машинам, чтобы они тоже закрывали дорогу. Но на предельной скорости несется машина Драгоша, и гестаповец, боясь попасть под ее удар, едва успевает отскочить в сторону. Лена с побледневшим от страха лицом смотрит, как настигают их проклятые.

Вот и приходит то, о чем никогда не хотелось ни думать, ни гадать. А жизнь только что начиналась. И впереди столько хорошего, манящего. И вдруг все обрывается, гибнет, гибнет тогда, когда перед тобой открылась еще более широкая дорога, где так много неизведанного, нового, где радость и счастье.

Руки Драгоша слились с рулем машины, ему невозможно даже оглянуться на Лену, надо смотреть только вперед, только вперед. Он старается, как только может, успокоить ее:

— Вот проскочим железнодорожный мост, вырвемся за город, домчим до леса, а там никто не догонит нас, никто не задержит…

Железнодорожный мост над улицей приближается с молниеносной быстротой. Все чаще и чаще слышатся выстрелы. И вдруг машину резко заносит вправо,— видно, перебили заднее колесо. С разгона машина пробивает хлипкий заборчик, еще мчит несколько метров через кусты крыжовника, молодого вишняка и на метр-полтора поднимается на железнодорожный откос.

— Убегай! — кричит Лене Драгош, едва открыв покореженные дверцы кабины.

— А ты! — И в глазах ее смертельный ужас.

— Убегай, говорю, я их тут задержу. Она заколебалась.

— Приказываю: убегай! Иначе погибнем оба. Скорей!

Она бросилась в заросли вишняка, перебралась в чей-то огородик, оттуда попала в переулок, потом какой-то горбатенькой уличкой выбралась на главную улицу и не торопясь, чтобы не привлекать к себе внимания прохожих, пошла дальше. Шла, а сердце полнилось великой печалью: как же он там — один против целой стаи зверей? Боже мой, как пригодился бы теперь автомат, который отдала она Женьке. Не с голыми же руками идти против вооруженных до зубов гестаповцев. Прислушивалась к затихающей стрельбе возле железнодорожного моста. Каждый выстрел будто острым гвоздем пронзал ее сердце.

Ее мысли были так сосредоточены на том, что происходило у моста, что она ни на что не обращала внимания, ничего не примечала и не слыхала, как ее позвал знакомый человек.

Она растерянно ответила что-то, сослалась на какое-то срочное дело и хотела идти дальше. Но человек пошел рядом и уже совсем тихо, шепотом проговорил:

— Не советую вам ходить по улицам сегодня. Пойдемте ко мне.

Она удивленно глянула на него. Какое он имеет право так обращаться к ней? Раза два, правда, видела его на явочной квартире вместе с Женькой. Она поняла наконец, что человек этот имеет, видно, какое-то отношение к делам, которыми занимается Женька.

— Идемте, торопитесь, вам нельзя оставаться здесь, на улице. После я вам все объясню.

Это было сказано таким тоном, который не допускал никаких возражений. Что ж, не чужой человек, не враг. Пошла с ним. Вздрогнула, когда один за другим прогремели несколько взрывов.

— Боже мой, это, видно, машина! — невольно вырвалось у нее.

— Нет, дорогой мой товарищ, машины так не рвутся. Это куда более серьезно, чем любая машина. Вот, слышите?

Взрывы раздавались то и дело, но теперь уже куда тише, чем прежде.

— Я перейду на другую сторону улицы,— сказал он на перекрестке,— а вы идите, как идете. Видите домик возле старой березы? Зайдите туда и скажите тому, кто вас встретит, что вы пришли за примусом, который отдали в починку. Спросят, когда сдавала, ответьте, что сам дядька Андрей сдавал. Запомнили?

Она быстро вошла в маленький домик с сенями, накрытыми почерневшей фанерой и листами обожженной — видно, с пожарища — жести. Ее встретила бабулька, которая до этого копалась в огороде. Выслушала ее и, обтерев руки о фартук, привела в хату.

— Вот в этой комнатке и размещайся. Может, есть хочешь?

— Не хочу…— хотела было сказать «тетенька», но не решилась.— Не хочу, бабушка.

— Ну как хочешь… Захочешь спать, ложись тут, на кушетке, да не обращай внимания, если мои мастера стучать начнут, они как раз на обеде.

Действительно, Лена увидела через коридор стоявший в другой комнатке убогий слесарный верстак, а на полу груды разной посуды, ведер, примусов и других вещей домашнего обихода.

Долго не могла заснуть Лена. И не новое место и незнакомые люди, с которыми пришлось ей встретиться, были тому причиной. Ее волновали мысли о Драгоше. Что сталось с ним, какая судьба постигла этого человека? Страшная, видно, судьба…

Сотни разных тревожных вопросов вставали один за другим, но ответа не было. Давно уже настала ночь, а девушка все мучилась в догадках, предположениях.

4

На их след напали дня два назад. Гестаповцы не прекращали поисков редакции и типографии подпольной газеты. Каждый новый номер «Звязды» доставлял им немало хлопот: изучали шрифты, сравнивали их со шрифтами всех типографий, сравнивали размеры и сорта бумаги с бумагой, хранившейся на складах, на которой печатались официальные издания. Но все безрезультатно.

Один из гестаповских агентов, присматриваясь к шрифтам и сортам бумаги в небольшой типографии, арендованной у городской управы каким-то новоявленным предпринимателем, совсем случайно напал, как казалось гестапо, на верный путь раскрытия подпольной газеты.

Во время беседы владелец типографии пожаловался агенту гестапо на трудности, которые сами немецкие власти невольно создают людям, занятым полезным делом.

— Видите,— говорил он,— мы печатаем для вас и объявления, и афиши, и приказы, и листовки — одним словом, все, что вам нужно. Но как я могу справиться со всеми заказами, если немецкая власть не нашла ничего лучшего, как конфисковать одну из моих чуть ли не последних машин. Я имею в виду американку, взятую у меня месяца два тому назад.

Агент гестапо начал отчитывать хозяина типографии, его заявление назвал не чем иным, как злостной клеветой на немецкие власти, которые всегда соблюдают закон и не могут допустить беспричинных конфискаций, ибо они уважают частную собственность… И пошел, и пошел…

Хозяину типографии, чтобы как-то оправдаться перед защитником немецких законов, ничего больше не оставалось, как показать расписку о конфискации, выданную представителем воинской части.

Агент вначале не придал особого значения жалобе хозяйчика. Но его начальство взглянуло на дело совсем другими глазами и сразу заинтересовалось распиской. По штампу и печати легко установили, что квитанцию выдало командование батальона аэродромного обслуживания. Запросили командира батальона, для чего он брал печатную машину. Тот удивился: никаких машин он не брал, они ему просто не нужны. Заподозрить командира в обмане не было оснований, это был старый фашистский вояка, по частичной инвалидности переведенный на нестроевую службу. Поехали показать ему квитанцию. Он признал, что бланк действительно принадлежит канцелярии батальона, но он никогда не выдавал его, о чем свидетельствовала и подпись, не совсем разборчивая, но явно не его.

Работники гестапо стали проверять по документам, имевшимся в штабе, подписи всех офицеров батальона. Нетрудно было установить, что подпись, хоть и сделанная неразборчиво, принадлежит не кому иному, как молодому командиру роты, состоящей преимущественно из чехов, да и сам их командир, Драгош Чепичка, был чехом. Гестаповцы схватились за секретные материалы, в которых давалась молодому офицеру подробная характеристика, ведь за ним и раньше внимательно следила гестаповская агентура. Из ее донесений было видно, что офицер несколько раз высказывал недовольство существующим в армии порядком, что он, судя по всему, не одобряет войны, относится отрицательно к своей мобилизации в армию, позволяет себе говорить перед солдатами вещи, которые звучат двусмысленно. Правда, явных доказательств какой-нибудь подрывной, преступной деятельности с его стороны в донесениях агентуры не имелось. Что касается несения службы, то командир батальона давал ему самую положительную характеристику, как исполнительному офицеру, не имевшему ни одного служебного взыскания.

— А эта квитанция?

Командир батальона разводил руками:

— Мне точно известно, что такая машина ему абсолютно не нужна и ее нет в роте.

— Плохо, господин подполковник, что вам ничего не известно. А известны ли вам некоторые обстоятельства личной жизни чешского офицера, в частности его весьма подозрительное знакомство с одной русской девушкой?.

— Об этом я знаю. Мои офицеры говорили, что это совершенно пристойная девушка. Мало ли кто из наших офицеров заводит знакомство с местными женщинами?

— Ну знаете, в наших условиях лучше, когда они заводят знакомство с непристойными женщинами. Это куда более безопасно, по крайней мере для нашего дела, чем эти пристойные… Вам известно, что девушка работает на бумажном складе в типографии?

— Слыхал…

— Слыхали, слыхали…— презрительно бросил старший гестаповец.

Это неприятное для командира батальона обьяснение происходило в девять часов утра. Гестаповцы приказали командиру батальона немедленно вызвать в штаб Драгоша Чепичку. Становилось ясно, что конфискация типографской машины имела непосредственную связь с существованием подпольной газеты.

Командир батальона позвонил в роту и приказал» чтобы к телефону подошел командир. Ему ответили* что его сейчас нет.

— Где же он?

— Он послал роту на учебную стрельбу, а сам поехал в город, но еще не вернулся.

Командир батальона стал серым. Он невольно глянул на график ротных занятий: никаких выездов, никаких учебных занятий ни в этот день, ни на протяжении всей недели. К тому же о каждом выезде, которые иногда поротно проводились, офицеры докладывали заранее.

Забегали гестаповцы, бросились сначала в роту, надеясь, что командир и в самом деле приедет туда* Но, кроме дежурного и нескольких солдат-немцев, присматривавших за ротным хозяйством, никого там не нашли.

Мобилизовали всю гестаповскую машину. Поехали в типографию на бумажный склад,— а вдруг офицер надумал прогуляться с девушкой по городу. Но заведующий складом ничего сказать не мог:

– К сожалению, она не явилась сегодня на работу, Видимо, заболела, так как она дисциплинированная работница.

Его окинули таким взглядом, что старик растерялся.

Поручив одному работнику выведать у старика все, что ему известно о девушке, гестаповцы поехали на ее квартиру.

Старый Красачка и брат Лены были на работе. Гестаповцы перерыли всю усадьбу, арестовали мать Лены и жену брата. Позже арестовали и старика. Брату, предупрежденному об опасности, удалось избежать ареста и перейти в подполье. А тем временем по заставам, по всем дорогам сновали гестаповские машины. Наконец гестаповцам удалось напасть на машину Драгоша, который не успел выбраться из города.

… Все теснее смыкалось кольцо гестаповцев и вызванной полиции вокруг машины Драгоша. Драгошу удалось несколько минут держать их на определенном расстоянии от машины. Он оборонялся сначала гранатами. Кончились гранаты, отстреливался из пистолета. Реже и реже становились выстрелы, нужно было беречь патроны. Драгоша хотели захватить живым. Чтобы оттеснить его от машины, гестаповцы подожгли ее, о чем после очень жалели: сгорел весь груз, который был в машине, а вместе с ним и те материалы, которые, по мнению гестаповцев, могли подтвердить преступные действия офицера и помочь найти следы подпольной газеты.

С первых минут окружения Драгошу стало ясно: ему не выбраться из тесного кольца черных мундиров. Сдаться — значит идти на тяжелую, мучительную смерть.

Все ближе ползли, подползали черные звери. Они на миг растерялись, когда прогремели мощные взрывы. Драгоша знал: прощаясь с аэродромом, его солдаты заложили мины в склады авиабомб. Взрывы будто укрепили силы Драгоша, вселили в душу тот мудрый покой, с которым люди идут на подвиг.

Когда со всех сторон бросились к нему черные мундиры, он выстрелил еще несколько раз, и два гестаповца осунулись на пыльную мостовую. В револьвере остались два или три патрона. Мелькнула мысль: нельзя рисковать, с последним патроном может случиться и осечка…

Он выстрелил еще раз. В себя.

5

Игнат слыхал, как Слышеня сказал чехам, приехавшим из Минска:

— Должен передать, дорогие товарищи, печальную весть: командир ваш погиб смертью храбрых в стычке с гестаповцами.

Солдаты сняли шапки, перекрестились, склонили в печали головы. Несколько минут царила вокруг тишина. Никто не хотел нарушать ее. Никак не вязалась мысль о смерти с образом погибшего командира, так любившего жизнь, веселого, жизнерадостного.

Слышеня рассказал подробности гибели Драгоша, ставшие известными штабу. Рассказал и о взрыве склада авиабомб.

Кто-то из чехов спросил:

— А что с девушкой, с которой Драгош хотел выехать из города?

— Ее судьба неизвестна. Пока мы не имеем никаких сведений.

«Судьба ее неизвестна…» Эти слова больно поразили Игната. Он не слыхал всего разговора Слышени с чехами, объявленного им приказа штаба о превращении чехословацкой роты в партизанский отряд и о назначении командиром отряда бывшего заместителя командира роты.

Много пережил в те дни Игнат, о многом передумал. Широко раздвинулись перед ним горизонты жизни. Всем сердцем ощутил он тесную связь своего, личного с великим общим делом.

Тяжело переживал он судьбу Лены, упрекал себя за нехорошие мысли о ней, которые появились, когда он увидел ее на улице с Драгошем…

6

Когда, услыхав стук, Надя открыла дверь, перед ней предстала незнакомая, скромно одетая молодая женщина. Из-под белой косынки виднелись черные косы. Такого же цвета брови придавали ей вид смуглянки. Но смуглянкой она не была. Лицо изнуренного, озабоченного человека — бледное, прозрачное. Темно-серые глаза смотрели открыто, не отрываясь от взгляда собеседника. Женщине можно было дать лет тридцать, может немного больше. Пальцы женщины говорили о ее профессии, связанной с иголкой.

На недоуменный взгляд девушки женщина спокойно проговорила:

— А я пришла по вашему заказу…

Надя помолчала, силясь припомнить, о каком заказе идет речь. И вдруг, чуть не покраснев, торопливо спросила:

— Разве он готов уже?

— Готов, готов…

— Однако что же мы тут стоим,— растерянно проговорила Надя.

Женщина вошла в комнату, внимательно посмотрела на окна, на стены. Ее сразу поняла Надя.

— Это пристройка к дому, глухие стены: можно даже кричать, никто не услышит.

Надя волновалась. Она давно ждала слова от Соколича, который будто забыл о ее существовании.

И вот посыльный от него явился. Чем же порадует ее командир партизанских соединений?

Незнакомая женщина тем временем сразу перешла к делу:

— Вот что, Надечка, я напомню вам разговор с Соколичем о вашей сестре Гале. Он сказал тогда, чтобы вы предупредили ее' о предложениях, с которыми могут обращаться к ней разные люди. Имелись в виду предложения учинить ту или иную диверсию. Он хотел избавить ее от лишнего риска, ведь с ней могли связаться провокаторы, погубить ее и других. Он сказал вам, что, если явится нужда в услугах вашей сестры, поручение будет передано через вас. Помните такой разговор?

— Разве можно забыть это?

— А теперь, Надя, пришло время обратиться к вашей сестре. Народ вынес смертный приговор главному палачу. Нет людей, которым удобней было бы выполнить приговор. Если сестра ваша согласится, вы поможете мне связаться с ней. Как вы думаете, можно рассчитывать на нее в этом ответственном и опасном деле?

Надя на минуту задумалась. Нельзя решать за сестру, нужно знать ее мнение.

— Перед тем как ответить вам, я должна переговорить с сестрой.

— Ну конечно, а как же иначе.

Они договорились о будущей встрече. Перед тем как проститься, Надя спросила:

— Вот мы разговаривали с вами, а я так и не знаю, с кем имею дело?.. Хотя бы имя свое сказали.

— Зовите меня Мариной, а большего нам и не надо, — улыбаясь ответила женщина.

7

Съезд белорусской «общественности» проходил под звуки фанфар, с исключительной помпезностью, торжественностью.

Каждого оратора встречали и провожали музыкой. Подносили букеты цветов, не было недостатка в аплодисментах.

Сцена театра пестрела полотнищами. Красные фашистские флаги со свастикой в белом кружке чередовались с бело-красно-белыми флагами белорусских националистов.

В президиуме сидели крупнейшие тузы гитлеровской « администрации вместе с главарями белорусской «общественности»: руководителями окружных делегаций, уважаемыми «спадарами» города — президентом Ивановским, редактором Козловским, новым руководителем самопомощи Соболевским, выдавшим когда-то в сотрудничестве с Акинчицем и Островским Белорусскую громаду польской дефензиве. Присутствовали также и Акинчиц — фюрер белорусских национал-социалистов, и Ермаченко, хоть он и был отстранен от руководства самопомощью за грандиозные растраты и воровство, и шеф-руководитель только что организованного союза белорусской молодежи, и шеф-руководитель профсоюзов, руководители женской и культурной работы.

С большой речью выступил сам Кубе. С пафосом говорил он о величии новой Европы, перед которой. открывается блестящее будущее. Этим будущим она обязана богу и самой истории, пославшим людям великого и мудрого фюрера. Затем он перешел к конкретным делам и задачам белорусских националистов.

— Историческая общность наших народов всем вам хорошо известна. И хотя мы не имели общей границы, германский народ всегда проявлял братскую заботу о белорутинах. Германские власти ценой немецкой крови завоевали вашу территорию, но они, следуя великодушию и мудрости фюрера, дали белорусскому народу много льгот и привилегий. Я уже не говорю о том, что мы освободили вас от большевиков. Хотя сейчас идет война, великий фюрер делает все, чтобы обеспечить белорусскому народу спокойную жизнь, мирный труд и почетное место в общей жизни всей Европы. Фюрер думает не только о вашем сегодняшнем дне, он думает и о вашем будущем. Его высочайшей волей приказано нам, германским властям, уже сегодня заложить фундамент будущей государственности белорусского народа. Мы когда-то начали с самопомощи. С каждым днем мы расширяли сферу деятельности активных белорусских сил. Сегодня я обещаю вам от имени самого фюрера создание Белорусской рады Доверия. Надеюсь, что назначенные нами Мужи Доверия помогут мне расширить зоны спокойной деятельности народа, помогут по-настоящему включить Белорутению в общее русло новой жизни, которую охраняет сам бог и великий фюрер. Германские власти не остановятся на Раде Доверия и Мужах Доверия. Это переходная форма к более широкому и непосредственному самоуправлению народа. Естественно, создание новых форм белорусской государственности будет зависеть от успехов всей общественности Бело-рутении, и в первую очередь от активности ее передовых, сознательных сил.

Аплодировали, провозглашали здравицы, послали телеграмму фюреру с великой благодарностью от «осчастливленного» им белорусского народа.

Затем выступали Мужи Доверия от разных округов. Не углубляясь особенно в исторический анализ, они подробно перечисляли свои заслуги: сколько и где уничтожено под их руководством партизан и их семей, какие меры они предпринимают, чтобы утихомирить территории, интересы которых они представляют с этой высокой трибуны. Каждый Муж выхвалялся перед другими и, стуча себя в грудь кулаком, обещал ке жалея сил трудиться во славу новой Европы. Были и такие Мужи, которые не могли ничего сказать, так как не видели еще своих территорий и отсиживались в Минске, надеясь на милость господа бога и удачи карательных экспедиций. Однако, судя по настроению некоторых немецких чиновников, неудач было больше, чем удач; «зоны спокойной деятельности», казалось, таяли на глазах, все меньше и меньше становилось мест, где могли бы заняться своей благородной деятельностью уважаемые Мужи Доверия.

После съезда был организован своеобразный смотр-парад всех наличных сил белорусской «общественности». Парад открылся шествием детской дружины союза белорусской молодежи, организованного дней пять тому назад по приказу Кубе. Дружину вел обер-камерадшафтсфюрер, за ним шли камерадшафтсфюрер, оберротенфюреры и просто ротенфюреры.

Дружину возглавлял целый отряд разных детских и молодежных фюреров во главе с обергебитсфюрером Ганько. Фюреров было больше, чем детей. Были тут областные, окружные, волостные и прочие фюреры, специально подобранные, надлежащим образом нашпигованные духом «новой Европы» и фашистской премудростью. Им предстояло вскоре разъехаться по своим территориям для организации детских и молодежных организаций.

За детской дружиной потянулись с плакатами и портретами разные организации: работники магистрата, газеты, самопомощи, культработники. Небольшое шествие, которое продолжалось минут десять, замыкала «старая гвардия», человек пятьдесят белорусских социал-националистов во главе с Акинчицем.

Все было как полагается: приветственные слова, крики «ура», здравицы Гитлеру и Кубе, букеты цветов любимому гауляйтеру. Торжества прошли бы совсем хорошо, если бы этот праздник «единения наций» не был омрачен некоторыми обстоятельствами, которые немало испортили крови гауляйтеру и кое-кому из его подчиненных. Едва «старая гвардия» подошла к трибуне и остановилась, «чтобы дать возможность фюреру Акинчицу приветствовать Кубе, как произошли события, не предусмотренные планом торжества. Акинчиц уже и рот раскрыл, и произнес первые слова обращения к уважаемому и любимому гауляйтеру, когда к его ногам с радостным визгом бросились две огромные собаки. Это были его любимые собаки. Кто и когда выпустил их из квартиры, он так и не узнал. Дело было, в конце концов, не в собаках. Если уж прибежали, пусть на здоровье бегают, ведь они ничем «единению наций» не помешают. Но стоило уважаемому фюреру глянуть на своих собак, он чуть не обомлел, скомкал свою речь и, побледнев от страха, ошалело рыкнул на псов. Те отбежали подальше и медленно пошли вдоль рядов демонстрантов.

Акинчиц был готов провалиться сквозь землю, растерялась вся «старая гвардия», а любимый гауляйтер кричал с трибуны:

— Уничтожить, пристрелить, виновных наказать!

В замешательстве были все Мужи Доверия. Нерешительно переглядывались чины полиции и жандармерии, пока сам гауляйтер грозно не прикрикнул на них:

— А вы чего стоите? Поймать!

Началась бешеная погоня за собаками. Многие охранники выхватили револьверы, но где тут выстрелишь, если собаки рыскали между демонстрантами, подбегали к трибуне, носились вдоль толпы, согнанной на «праздник», и снова бросались к своему хозяину. Демонстранты трусливо хихикали, а в толпе слышался самый недвусмысленный хохот. На каждой собаке чья-то рука прикрепила/ по довольно большому плакату-портрету. На одном — Гитлер и подпись: «Адольф — собачий фюрер», на другом — Кубе с короткой подписью: «Гау-гау-гауляйтер». Над каждым портретом еще по надписи: «Собака едет на собаке».

Парад закончился полным конфузом. Позвав на трибуну Акинчица, гауляйтер распекал его за позорное происшествие, сорвавшее такое прекрасное торжество. Фюрер белорусских национал-социалистов оправдывался как мог,— это учинили диверсию, видимо, беспризорники, которые еще скитаются порой по глухим улицам и прячутся в недоступных подвалах и бункерах руин города.

Гауляйтер молча выслушал его оправдание.

— Только учитывая ваши былые заслуги, я прощаю вам этот позорный случай. Идите…

После пережитых волнений вождь белорусских националистов заболел и пролежал недели две, а выздоровев, развернул бурную деятельность. Он хотел поднять свои акции, неожиданно подмоченные его собственными собаками, обегал все комитеты и учреждения по борьбе с партизанами, писал статьи в газетах, печатал воззвания, декларации, читал лекции на разных курсах, начиняя фашистской премудростью слушателей полицейских и других школ, агитировал кого только мог и где только мог за вступление в шеренги его боевой партии. В погоне за ростом своей партии и поскользнулся неутомимый вождь.

Случилось так, что бургомистр одной волостной управы, личный знакомый Акинчица, позвонил ему по телефону и сообщил радостную новость. Он, бургомистр, организовал при волостной управе партийную ячейку, в которую вошло девять человек. На завтра назначено первое торжественное собрание ячейки. Есть все основания полагать, что, если приедет на собрание сам дорогой фюрер, в партию запишется еще человек пятнадцать. Фюрер был на седьмом небе от такой новости. До волостной управы недалеко, всего километров двенадцать. На всякий случай Акинчиц спросил, как ведется в волости борьба с партизанами и каковы успехи. Бургомистр ответил, что, к сожалению, местные работники избавлены от такой благородной обязанности, как борьба с врагами общественного спокойствия и порядка, ибо партизан у них совсем нет, а если они и попадаются, то лишь километрах в шестидесяти от их волости, к тому же в волости размещен сильный полицейский гарнизон, в котором также непочатый край работы по вербовке новых членов партии.

Акинчиц немного поколебался, но соблазн был так велик, что он дал согласие приехать. Он даже не сообщил гауляйтеру и другим властям о своем выезде: хотелось похвалиться неожиданным сюрпризом — за один день такие успехи. Позвав с собой человек семь самых близких своих людей, он выехал в волость на двух легковых машинах.

Прошел день, второй, а фюрер все не возвращался. Настал и третий день — фюрера нет. Наконец соответствующие власти спохватились, начались поиски.

Но что ни делали, каких мер ни принимали, фюрер исчез бесследно, а с ним и его соратники, и две машины, на которых поехали они в свое последнее путешествие. Стали искать бургомистра, а его тоже след простыл. От полицаев узнали, что действительно проезжали неподалеку две машины, что в лесу, километрах в пяти от гарнизона, слышны были приглушенные пистолетные выстрелы, но очень редкие и прекратились они быстро, никто им не придал никакого значения,— мало ли теперь стреляют в любом месте по любому повод}. В результате тщательных поисков удалось найти в лесу только шапку одного из помощников фюрера. Это было все, что осталось от штаба белорусской национал-социалистической партии и ее вождя.

Так окончил свой жизненный путь Акинчиц, который ловко служил в свое время польской дефензиве и не успел как следует послужить приютившему его гестапо.

8

Надя присутствовала на съезде представителей белорусской «общественности» и на параде, которым завершился съезд. Когда она, встретившись с Галей, подробно рассказала ей обо всех приключениях с собаками Акинчица, та весело, от души смеялась.

Надя рассказала сестре о вестях из родных мест. Девушки радовались, что отец награжден орденом Красной Звезды, что Пилипчик получил партизанскую медаль и ходит теперь, сорванец, задрав нос, а Василек считает его самым выдающимся героем на свете.

— Как хорошо, что наши люди и живут по своей воле и не поддаются немцам,— не раз перебивала Галя рассказ сестры.

Она страдала, узнав, как тяжело был болен отец, как изувечили гестаповцы ему руку. И совсем расплакалась, услыхав о гибели тетки Ганны и о судьбе, постигшей родную деревню и всех ее жителей.

Всхлипывая, говорила сквозь слезы:

— Тяжело, очень тяжело жить в этом доме. Живу я здесь, как на кладбище, очень уж мертвецами пропах этот дом. Ты понимаешь, Надя, сама смерть здесь… Каждый приказ, кого повесить, кого расстрелять, а кого сжечь,— идет отсюда. Страшно, Надя, страшно… Не знаю, что мне делать дальше. Все бы, кажется, отдала, ничего не пожалела, чтобы к своим людям попасть…

— Я тебя понимаю. И горю твоему не так уж трудно пособить. Захочешь, люди помогут тебе выбраться отсюда…

— Если бы такие нашлись! — искренне ответила Галя.

Слово за словом, и Надя постепенно ввела Галю в курс дела. Задумалась Галя, загрустила. Отрицательно покачала головой:

— Сдается мне, сестра, не смогу я этого сделать…

— Почему?

— Ты же знаешь меня: когда-то лягушки несчастной боялась. Смелости у меня не хватает…

— Здесь особой смелости не надо, Галя!

— Нет, не говори… Такие дела смелые люди делают, а как же мне? К тому же, ты знаешь, стрелять я не умею… Не отравлять же его, ведь могут невинные люди погибнуть: Кубе каждую еду заставляет повара и тех, кто подает, попробовать. И не с ножом на него мне бросаться, не умею я, да убьют сразу…

— Дело это добровольное, Галя, никто не собирается принуждать тебя. Народ решил казнить палача, который погубил тысячи и тысячи людей. Разве мы можем простить ему все, что он наделал на нашей земле?

— Я сама все хорошо знаю. Как буду я рада, если кто-нибудь сживет его со свету.

— Чужими руками, Галя, легко… А если самой это сделать? Подумай. Нужно хорошо подумать, чтобы потом ни себя, ни людей не подводить.

Надя рассказала о мине, которую хотят использовать для этого дела партизаны.

— Я ничего такого никогда не держала в руках. Как же обращаться с нею?

— Научим. Тебе придется только подложить ее. А когда взорвется, мы уже будем далеко.

— Хорошо, Надечка, я подумаю. Можешь считать, что я согласна, но мне нужно подумать, когда лучше подложить ее, в какой день, в какое время. Он иногда вылетает и в Берлин, когда вызывает его начальство. Подложишь, а оно напрасно будет…

— Изучай все до мелочи, хорошо все продумай. Я не собираюсь подгонять тебя. Когда будешь убеждена в том, что сможешь сделать, тогда скажешь мне. А встретимся мы с тобой в твой выходной день.

— Надеюсь, я не подведу тебя, сестра.

9

Лена пробыла несколько дней в домике старухи. Затем пришел человек от товарища Андрея, дал ей новый адрес. Вечером она попала на окраину города в небольшой домик рядом со старым городским кладбищем, за которым начиналось поле. Хозяин домика — кладбищенский сторож. Вокруг жили огородники, семьи рабочих бывших кирпичных заводов и всякий другой люд, который кое-как перебивался со дня на день, надеясь на лучшее. Иногда сторож исчезал из дома и возвращался только на рассвете. Лена слышала однажды, как сказал он дочери:

— Ну, и еще одну партию переслали, слава богу. Утром во дворе домика появилась незнакомая Лене женщина. Лена пошла уже в другую комнату, чтобы не показываться на глаза, дочь сторожа предупредила ее:

— Можешь быть здесь, это наша Марина.

Что за Марина, почему именно наша, Лена не успела спросить, женщина была уже на пороге дома. И едва поздоровалась со всеми, как сейчас же обратилась к девушке:

— А я к тебе, Лена. Я от товарища Андрея. Собирайся в далекую дорогу.

— Сборы у меня короткие, я вся тут.

— Ну и хорошо. Сейчас же пойдем.

— Как сейчас? А не ночью разве?

— Зачем ночью сов пугать, если нам и дня хватит?

— А немцы, а полицаи?

— А что нам немцы?

Перед тем как выйти из дома, она коротко проинструктировала Лену:

— Теперь поголовная проверка паспортов. На, возьми паспорт.

– У меня есть…

— Ты слушай, когда тебе говорят. Хорошенько запомни: тебя зовут Зося, фамилия твоя Иванова. Моя фамилия тоже Иванова, ну а– зовут меня… Мариной. Ты приходишься мне племянницей, и обе мы работаем на швейной фабрике швеями. Идем в деревню выменять что-нибудь за одежду и соль, ну; одним словом, харч добывать. Есть у нас кое-что из мелочи — спички, синька, сахарин, иголки. Если придется говорить, ты не очень в разговор встревай, обращайся больше ко мне и называй меня, понятно, теткой.

Марина дала ей небольшую кошелку с разной мелочью, и они пошли, попрощавшись с хозяевами хаты. Из города выбирались не по шоссе, а по старому большаку. Километрах в пяти от города из-за кустов высунулся полицай и не сказать, чтобы грозно,— было воскресенье, народу большаком проходило много,— просто для проформы приказал:

— Стой, бабы!

— Ты сам постой, а у нас времени нет. Надо в выходной день хоть бульбы какой-нибудь расстараться.

— Я тебе расстараюсь! Документы!

— На документы, да не валандайся долго. Тебе тут хорошо в тени сидеть да сало на загривке наращивать.

— Смотри, тетка, как бы я тебе язык не укоротил.

— Попробуй!

— Вот нахалка! Ну что вы несете, давай посмотрим. Эге, да у тебя тут целый магазин, придется конфискацию сделать. Это уж не обмен выходит, настоящая торговля.

— А тебе что до того? Разве не знаешь, что немцы разрешили частную торговлю?

— Ты меня не учи, мы ученые… Вот арестую за оскорбление и отниму всю твою коммерцию. Бери половину и валяй, благодари еще бога, что на доброго человека нарвалась.

—. Я тебе заберу, я коменданту пожалуюсь на твое самоуправство.

— Иди, иди, баба, пока я не осерчал…

— Ты у меня сам пойдешь! Давай сюда вашего старшего! Ну чего смотришь, сейчас же позови, иначе все твои усы выдеру…

Старший и сам уже выходил из березового шалаша, лениво козыряя в зубах лозовым стеблем.

— Ну чего шум подняли, не застава — базар…

— Господин офицер, господин офицер, разве можно так самоуправничать? Каждый раз придирается. И хотя бы причина была, так нет… У меня все по закону. Сами поглядите, господин офицер,

— Буду я копаться в твоих кошелках…— равнодушно ответил «офицер», обыкновенный сержант полиции.— А ты всегда, Илья, наделаешь шуму, уснуть не дашь… Ну, иди, иди,— обратился он к тетке.— Если будешь много болтать с моими людьми, — тут «господин офицер» принял воинственный вид,— не погляжу, что ты с племянницей, прикажу последнюю юбку содрать.

— Боже мой! — воскликнула тетка.— Вот это человек: он и серьезно может говорить, он и пошутит.— И совсем уже тихо: — Когда обратно буду идти, обязательно сальцем угощу.

— Э, что мне твое сало, если бы ты божьей слезы расстаралась, это я понимаю…— так же тихо ответил полицай.

— Обещаю, господин офицер. Только бы знать, когда вы дежурить будете?

— В субботу заступаю… Ну, идите с богом! — И шепотом: — В Рудне временная застава выставлена, могут и обидеть. Гаврильчик там дежурит, ты ведь знаешь его, ни себе ни людям,— жила… Так что советую обойти другой дорогой.

— Спасибо, господин офицер!

«Тетка» сочла, видно, нужным прекратить дальнейшую дискуссию. Отойдя полкилометра, сказала Лене:

—. Видела ты этого «господина офицера»? Думаешь, он сочувствует нам? Какое там! Если бы знал, кто мы,— здесь же на ольхе повесил бы. Пьяница страшный, этим и пользуемся.

Они шли полем. Рожь желтела, скоро наступит время жатвы, но много полосок пустых, заросших густым чернобыльником, сурепкой, полынью. По обочинам дороги колючий чертополох. Над полем горький запах полыни и созревающей ржи.

К вечеру пришли в деревню. Марина отвела Лену в одну из хат и, как говорится, из рук в руки передала девушку молодой крестьянке. Та качала ребенка. Увидя Марину, обрадовалась, сразу начала хлопотать возле печки. Но Марина запротестовала:

— Некогда, некогда мне рассиживаться у тебя, Авдотья. Да и ели мы недавно. Ну, как твой маленький?

Она подошла к люльке и через минуту качала ребенка на руках, забавляла.

— Вот видишь, говорила я тебе, будет здоров твой хлопец, а ты не верила.

— Я, Маринка, век не забуду твое лекарство. Ну, знаешь, как рукой сняло сразу, и спать начал, и есть взял, теперь дите как дите. Но куда ты спешишь? Посидела бы немножечко.

— Некогда, Авдотья, тороплюсь.

— Ну, как хочешь! Обижаешь ты меня, Марина.

— В другой раз, Авдотья. Чуть не забыла, принесла я тебе иголок, как обещала. А ты, Зося, не жди меня, дальше пойдешь уже без меня. Но не бойся, не одна будешь, целая компания подберется.

Она расцеловалась и с Авдотьей и с Леной.

Как только начало смеркаться, Авдотья повела Лену стежкой через огород, потом ржаным полем к небольшой речушке, где в густых зарослях под высоким берегом их уже ждали люди.

— Теперь, Зося, ты будешь среди своих. Прощай, дорогая, а я пойду назад, ребенок может проснуться.

Пожилой крестьянин-проводник, очень медлительный и спокойный, пересчитал людей.

— Ну, все в порядке. А теперь мой приказ: пока я не дозволю, чтоб никаких разговоров. Если кому кашлять захочется, сдержись или кашляй себе в шапку, в рукав…

И он пошел впереди, еле заметный в ночной темноте. Никакого оружия у него не было, если не считать обычного топора, заткнутого за пояс. Зачем ему топор, Лена поняла позже. Раза четыре за ночь приходилось перебираться через топь и болотные ручьи. Старик в один миг, почти беззвучно вырубал каждому по палке, без которой не перейти по шатким и скользким кладкам.

Примерно в час ночи проводник предупредил:

— Скоро будем переходить железную дорогу. Тут уж замри. А перейдем да отойдем немного, тогда, пожалуйста, хоть песни можете петь. Там у нас пойдет партизанский край.

Едва успел он сказать это, как впереди поднялась такая стрельба, что люди невольно остановились.

— Что это?

— Партизаны железную дорогу ремонтируют,—: равнодушно проговорил проводник.— Это у нас не новость. Видно, сейчас где-нибудь мост взорвут, а может, что другое. Мы еще с километр можем пройти, а дальше не стоит высовываться, в такое время легко и под пулю попасть…

Проводник оказался пророком. Грохнуло несколько взрывов. А затем еще и еще. Взрывы пошли такой густой очередью, что сливались в один сплошной гул,— казалось, стреляли из гигантского пулемета, который бил не пулями, а бомбами.

Сам проводник, человек бывалый, остановился, внимательно вглядываясь в огни взрывов, и сказал, ни к кому не обращаясь:

— Вот это да!

— Что да? — спросили у него.

— Не разбери-пойми! Такое я и сам впервые слышу. Будто живым огнем железную дорогу палят. Видите, куда огни пошли?

Все стояли и смотрели, как все дальше и дальше ползли огни взрывов. Вскоре только отблески их вспыхивали яркими зарницами, но постепенно и они бледнели, пока наконец не исчезли совсем. Издалека доносились сквозь ночь человеческие голоса.

— Теперь пошли, товарищи, это партизаны. Как раз и нагоним их.

Все ускорили шаг. Проводник провел через железную дорогу открыто, не таясь, как таился в обычные дни, когда вблизи не было партизан.

Кое-кто из группы невольно остановился возле железной дороги, чтобы собственными глазами глянуть, что же здесь произошло?

— Совсем по-новому хлопцы ремонтируют! Такого я еще не видел,— изумленно сказал проводник.

Действительно, каждый рельс был перебит, хоть и лежал на своем прежнем месте с целыми костылями и стыковыми замками. Но по таким рельсам нельзя уже было ездить.

Прошло еще около часа, и проводник со своими подопечными нагнал партизан, сделавших после ночной работы привал в лесу.

Всходило солнце.

10

Спутница Марины встревожилась.

— Смотри, машина навстречу идет! — показала она на столб пыли, медленно двигавшийся по проселочной дороге.

— Мало ли машин ходит по дорогам, подумаешь, беда! — ответила Марина, бросив взгляд по сторонам. Нигде ни кустика, ни канавы, ни хотя бы полоски ржи. Это не в лесу, где можно спрятаться за любую елку. Чистое поле, да и прятаться поздновато, из машины их, наверно, уже заметили.

Действительно, поравнявшись с ними, машина резко затормозила. Из кабинки выскочил сержант полиции, строго махнул рукой:

— Стой, кто такие?

— Да вот, господин офицер, из деревни идем, в город. Ходили выменять что-нибудь из продуктов. Возвращаемся обратно.

*— Шляетесь по дорогам день и ночь, а нам только забота,— проворчал сержант и, чтобы показать женщинам свою власть, важно приказал полицаям, соскочившим с бортов машины: — Обыскать!

— Ищите, господин офицер, ищите! На то вы и поставлены, чтобы злодеев искать.

(Петух, спокойно сидевший в кошелке, вдруг, будто его укололи, раскудахтался, подхватился со своего места, прыгнул из кошелки и что есть мочи бросился в поле.

— А божечка! А что же вы наделали! А как же я его поймаю! — запричитала женщина. И бросилась ловить петуха.

Солдаты и сержант с интересом наблюдали погоню. Петух бежал вприпрыжку, тщетно стараясь взлететь, крылья его, видно, были связаны. Расстояние между ним и теткой уменьшалось. Тетка чуть было не схватила его за хвост, но он неожиданно изменил курс, резко бросившись в сторону. Полицаи дружно захлопали в ладоши, чтобы подогнать несчастного бегуна. Даже шофер, который не останавливал мотора и держал его на малых оборотах, вылез из кабины и присоединился к зрителям.

А тетка как одержимая бегала за петухом.

— Господин офицер! — кричала она.— Пошлите вы своих бугаев, пусть помогут петуха поймать, нечего им смеяться над моей бедой!

Петуха наконец поймали, надежно перевязали ему ноги и снова посадили в кошелку, о которой полицаи совсем забыли, поглощенные неожиданным зрелищем.

Женщина тем временем утирала самые настоящие слезы, все не могла успокоиться.

—. Однако устроила ты нам хороший спектакль! — снисходительно бросил сержант.

— Вам спектакли, а мне одно горе. Я за него, проклятого, последний платок отдала, чтоб больных детей поддержать, столько времени голодные сидят…

— Ну, ну, разболталась! Голодные! — передразнил сержант тетку.— Бери своего петуха, и можете идти своей дорогой.

— Спасибо вам, начальник, и вам, хлопцы, что помогли моему горю, пособили поймать этого дьявола. А мы пойдем, пойдем, не будем надоедать вам.

Женщины взяли свои кошелки и пошли.

— Эй вы, обождите! — остановил их сержант.

Он приблизился к ним и безразличным голосом спросил:

— Послушай, тетка, может, вы где-нибудь партизан видели?

— Партизан? Как вам сказать? Их ведь не отличишь от других людей. Видели мы человек двадцать вооруженных. А кто они, партизаны или полиция, нам неизвестно, так как прошли они стороной. Правда, я заметила — шли они в гражданском. Может, это были партизаны, полиция так не ходит.

— Откуда тебе известно? Так не ходит!… Полиция может ходить так, как ей нужно.

– Это конечно, господин офицер.

— Вот видишь. Я спрашиваю: не приметили вы, какое оружие у них?

— Не очень мы в оружии разбираемся, господин офицер. Видели, что ружья у них, а какие ружья, лихо их знает, не женского ума это дело.

— Может, похожи на эти? — показал сержант на автоматы полицаев.

— Во, во, как раз, сдается, такие.

— А может, такие? — показал сержант на винтовку.

— Нет, господин офицер, короткие, совсем короткие, вот как те, на которые вы раньше показали.

— А пулеметы у них были?

— Вот этого мы не знаем. Если пушку иногда увидишь, то знаешь, что это пушка. Тащили они что-то на колесиках, а что это за штука, мы так и не разобрали.

— На колесиках, говоришь?

— Да, господин офицер, на колесиках.

— Ага! И сколько же таких штучек на колесиках? Одна, или две, или больше?

— Одну видели своими глазами, а может, там и другая была, этого мы не приметили.

— А где они шли, эти люди?

— Я могу вам показать. Видите, лесок, километров семь отсюда? Так они из того леса пошли вон на те пригорки, где стоят высокие сосны,— одна вон как шатер раскинулась, а другая сухим суком, будто пальцем, на нас показывает.

Сержант нервно схватился за бинокль, начал внимательно присматриваться к синему гребню леса, к пригоркам, которые были значительно ближе, чем лес.

— Так, говоришь, человек двадцать?

— Да, господин начальник. Ну, может, немного больше или немного меньше, мы не считали.

— Ну, идите, тетки!

Сержант жестом что-то приказал шоферу, и тот начал поворачивать машину. Это сразу заметили тетки, и в первую очередь та, которая ловила петуха. Она подбежала к сержанту:

— Господин начальник, я к вам с просьбой.

— Какая тут просьба, ежели мне некогда вожжаться с вами.

— Да у меня небольшая: не подвезли бы вы нас немножко, вы теперь, видать, в город направляетесь, а мы совсем истомились.

— Разве я подрядился возить вас?

— Оно конечно, господин офицер… и все же сделайте милость. Ведь нам,— женщина понизила голос,— страшно оставаться здесь, еще, не дай боже, налетят партизаны, о которых вы говорили,— что мы будем делать?

— Уж не думаешь ли ты, тетка, что мы от партизан удираем?

— Что вы, что вы, господин начальник, с места мне не сойти, если на такую думку наведет меня нечистый. Это мы очень боимся. Конечно, у вас служба, но и то мы знаем, что каждый настоящий начальник никогда человеку не откажет, на то он и начальник, чтобы его уважали, любили.

— Ой, и хитрющая ты, тетка! Ну, идите, садитесь, черт вас побери…

Вскоре обе женщины ехали, прислонившись к борту грузовика. Почти до самого города доехали. И только когда остались одни, старшая дала волю словам:

— Ох, и перетряслась я, дорогая Марина, от страху, когда они нас задержали.

— А чего тебе бояться! Отобрали бы твои два килограмма круп да еще мелочь какую-нибудь, на том и кончились бы твои страхи.

— Нет, не говори. Мы ведь в партизанских деревнях были, настоящих партизан видели. Дознались бы полицаи обо всем, мало бы нам не было.

Не знала спутница Марины, обыкновенная работница швейной фабрики, по каким делам ходила Марина и что несла она под своей брусникой. Если бы знала, страхи ее стали бы еще больше.

Через час Марина сидела недалеко от сквера вместе с деревенскими тетками, принесшими на базар грибы и ягоды, и продавала бруснику. Покупателей было немного, да и те брали лишь по стакану, по два. Но вот к Марине подошла девушка с корзинкой в руке. На мизинце поблескивал недорогой золотой перстенек с тремя бирюзовыми камнями, напоминавшими незабудки. Девушка стояла минуту в нерешительности, будто примеряясь, у какой тетки ей лучше купить, И вдруг решилась.

— Я хотела купить у вас стаканов десять брусники. Марина окинула девушку внимательным взглядом,

— Берите хоть двадцать, у меня хватит, дорогая. Давайте свою корзиночку.

Она стала мерить стаканом ягоды.

— А это,— тетка оглянулась по сторонам,— высыпьте лучше в свою сумочку…

Марина передала девушке вместе со стаканом ягод небольшой сверточек. Она видела, как пальцы Гали — это была она — слегка дрожали.

— Будьте спокойны, за ягоды свои я ручаюсь, одна к одной, спелые. Вы, может, грибов еще хотите, так у тех теток есть, и сушеные и свежие.

— Спасибо, грибов мне сегодня не нужно.

— Тогда кушайте на здоровье. Если нужны будут еще, принесу вам дня через три.

Галя пошла. Она чувствовала себя так, будто на нее смотрели все встречные, особенно полицаи и немцы.

Прижимала к груди сумочку, и ей казалось, что она обжигает сердце. Только бы спокойно войти в дом, ничем не выдать своего волнения. Хорошо, что на часах у ворот стоит сегодня Лоттер, который симпатизирует ей. Его лицо всегда расплывается в широкую улыбку, когда она проходит на работу. Он даже делает для нее исключение, не лезет в ее сумочку или корзинку, чтобы обыскать, когда она приносит что-нибудь для хозяев с базара. И когда Галя заранее раскрывает сумочку, он всегда говорит:

— О, милая фрейлейн, я так рад видеть вас, что мне некогда заниматься вашей сумочкой. Мне хочется больше поглядеть на вас. Проходите, проходите, вас уже ждет хозяйка.

И вот Галя в доме. Здесь во всем свой строгий, нерушимый распорядок. Господин Кубе на работе в генеральном комиссариате. Его жена Анита наблюдает за утренним туалетом и кормлением детей, потом вместе с бонной выводит их на прогулку в сад под тень раскидистых лип и берез. В саду много цветов, которые так любит Анита. Пока бонна занимается с детьми, Анита обходит клумбы, осматривает штамбовые розы, обрезает подсохшие цветы, готовит букеты для столовой. После прогулки любит заниматься рукоделием.

Пока Анита занимается цветами, рукоделием, в доме идет работа: надраивают полы, моют окна, прибирают комнаты, на кухне гудит плита, повар готовит обед хозяевам и их гостям. Целый штат слуг обслуживает дом: горничные, лакеи, камердинеры, прачки и просто служанки для самой черной работы.

Вместе со всеми работает и горничная Галя. Она обслуживает апартаменты нижнего этажа. Сегодня работа как-то не ладится. Протирая окно, чуть не порвала дорогую занавеску, наступив на нее ногой. Даже сердце екнуло от страха. Но не это главное. Из разговоров, из отдельных распоряжений адъютанта она уже знает, что хозяин собирается на несколько дней в Берлин. Возможно, он поедет сегодня. Вот и попробуй выбрать подходящий момент. Узелочек, который Галя принесла в сумке, она уже давно развернула, спрятала под корсаж.

Девушка протирала окна, выбивала пыль из диванов, но мысли ее были далеко от работы. Где, в самом деле, спрятать эту штуку до более удобного момента?

Галя волновалась. Она изменилась в лице, и уже который раз девчата-служанки спрашивали, что с ней.

— Нездоровится, болят зубы…— нерешительно ответила она.

«Глупая,— мысленно упрекнула себя,— не могла раньше придумать такой удобной причины».

— Если нездоровится, отпросись у хозяйки, она освободит тебя на время от работы,— советовали девчата.

В дело вмешалась и сама хозяйка. Спросив, не начинается ли у Гали флюс, посоветовала сделать согревающий компресс и завязать щеку.

Вскоре Галя ходила с перевязанной щекой, то и дело хватаясь за нее рукой, будто успокаивая приступ боли.

— Завтра обязательно сходи к зубному врачу, запускать флюс опасно,— приказала Анита.

Приказ хозяйки пришелся кстати. Завтра нужно побывать на явке, уточнить некоторые вопросы — как ставить эту проклятую мину, как вообще обращаться с нею. Во время короткой встречи с женщиной, передавшей сверток, она не могла подробно узнать о всех технических деталях дела.

Прошел второй день, третий, а зуб все болел. Прибирая лестницу, ведшую на второй этаж, Галя попалась, на глаза самому Кубе.

— Что случилось?

Узнав, в чем, дело, он приказал адъютанту немедленно отвести ее в немецкий госпиталь к зубному врачу.

— Я уже ходила к врачу, господин гауляйтер..— К вашему, русскому?

.— Да, господин гауляйтер.

— Знаем мы ваших врачей… Сейчас же выполнить мой приказ!

Сколько ни приходилось Гале в своей жизни бывать в медицинских учреждениях, но этого своего визита она никогда не забудет. Врач внимательно осмотрел зубы, искал больное место. Галя вспомнила, что когда-то, года три тому назад, она ставила пломбу.

— Вот тут болит! — показала она. Пришлось вытерпеть пытки бормашины. Вся процедура закончилась довольно успешно, и врач посоветовал Гале прийти еще раз в госпиталь, чтобы поставить новую пломбу.

11

С середины июля на главном партизанском аэродроме наблюдалось большое оживление. Каждую ночь прилетали самолеты, выгружались многочисленные ящики одинакового размера. Груз немедленно развозили по бригадам и отрядам. А самолеты все прибывали и прибывали, в обратный рейс брали раненых, пленных. Иногда перевозили в Москву партии поляков, приходивших из Польши, чтобы перебраться в советский тыл, где формировались польские воинские части. Самолеты брали с собой также чехов, словаков, бежавших из германской армии и пожелавших вступить в чехословацкую бригаду Свободы.

Самолеты не задерживались долго на аэродроме, ночи в июле короткие, нужно было вовремя успеть обратно, за линию фронта. Одним из таких самолетов летела в Москву и семья Слышени. Проводить Нину Васильевну с детьми пришел Слышеня, и Андреев, и еще некоторые товарищи. Уже усадили пассажиров в самолет, собирались закрыть дверь и запустить моторы, когда в самолете послышались радостные голоса, шум, говор. В дверях показалась Нина Васильевна.

— Ты еще здесь, Вадим?

— Здесь, здесь, а что там у вас случилось?.

— Сына нашего отбирают, иди скорей!

В голосе ее, однако, не было особой тревоги.

Слышеня и Андреев заглянули в самолет. Они увидели рослого летчика, державшего на руках мальчика Нины Васильевны. Он обнимал его, целовал и, кажется, ничего и никого не замечал.

— Алик мой, сынок мой маленький…— слышался его взволнованный голос— Какой же я счастливый, какой счастливый! А как рада будет твоя мама…—. И тут же к Нине Васильевне: — А я сразу узнал вас! Помните, как перед самой войной привез к вам его в больницу? А теперь только по голосу узнал, так вырос он…

Нина Васильевна стояла растерянная, взволнованная. Ничего возразить она не могла, кто же не понимает отцовских прав!

А мальчик на руках у летчика часто моргал глазками и готов был расплакаться.

— Дяденька, пусти меня к маме!

Нина Васильевна повернулась к Слышене со слезами на глазах:

— Что же делать будем, Вадим?

Андреев, стоявший сзади, у самых дверей, вдруг бросился вперед. Радостный, возбужденный, он громко вскрикнул:

— Люди, дайте и мне посмотреть, что тут делается? А спустя секунду он уже обнимал летчика:

— Вот так встреча, Сергей! Никогда не думал, что встретимся так неожиданно. Но как я раньше не узнал своего внука?

— Отец! Ведь он совсем маленький был, когда ты его видел. За год до войны… Однако к вам, партизанам, летать, все равно что за счастьем. Отец нашел сына…

Волей-неволей самолет пришлось задержать. В Москву дали радиограмму, что он вернете, обратно следующей ночью.

Как ни заняты были люди, но по случаю такой счастливой встречи просидели вместе почти до рассвета. Искренне грустила Нина Васильевна, ее утешал Вадим. Как мог, утешал и летчик:

— Я понимаю вас… и очень вам благодарен… Я просто не знаю, чем по-настоящему отблагодарить вас за такое дело. Во всяком случае, вы не будете расставаться с ним. Я вижу, как привык он к вам. В Москве я постараюсь, чтобы вас эвакуировали в тот же город, где живет теперь моя семья, вы будете каждый день встречаться.

Сергей рассказал, как недавно он узнал из газет, что отец его находится среди белорусских партизан. Прочитал список партизан, награжденных орденами, и в списке нашел фамилию отца. Не знал только, в каком он партизанском соединении. Собирался съездить в Москве в Белорусский партизанский штаб, но все не хватало времени, и вот сегодня такая встреча…

Пришли Соколич и Бохан. В тесной землянке на аэродроме устроили небольшой пир, посвященный счастью двух отцов, нашедших своих сыновей. Соколич предложил тост за приближение радостного времени, когда снова встретятся разлученные войной отцы и дети. Светлое человеческое счастье витало в тесной землянке, и все ощущали его ласковое дыхание. Искренне завидовал счастью Александра Демьяновича и его сына Бохан. Он уже знал о судьбе своих родителей и сестер. О сестрах ему рассказал после большой подготовки Слышеня. Правда, он знал только о старшей. Что сталось с младшей, неизвестно, можно было только догадываться. Но, судя по рассказам разных людей и показаниям врагов, и ее уже давно нет на свете.

Вскоре Соколич шутливо обратился к начальнику штаба:

— Должен я разлучить вас с сыном, Александр Демьянович. Нужно дать ему возможность побыть наедине со своим сынком, а мы им только мешаем.

И уже более серьезно:

— Вы уже простите меня, Сергей, работы у нас с вашим отцом непочатый край.

12

Работы действительно было много. Еще два дня тому назад прилетела группа уполномоченных Центрального Комитета партии Белоруссии, а с ними и несколько работников Белорусского Центрального партизанского штаба. Все они разъехались по бригадам. Уполномоченные привезли приказ штаба провести крупнейшую операцию на железной дороге. К ней давно готовился Соколич. Речь шла о практическом осуществлении плана, сообщенного Соколичу секретарем Центрального Комитета партии во время их встречи в Москве.

В каждой бригаде шла усиленная подготовка к выходу на железную дорогу. Если прежде в каждом отряде имелись свои подрывники и даже отдельные группы подрывников, то теперь все партизаны спешили овладеть специальностью подрывника.

С утра до вечера проводились занятия, практиковались на кусках рельсов, специально доставленных в отряды. Звучали глухие взрывы, и маленькая шашка или перебивала рельс, или вырывала из него такой кусок, что рельс уже становился не рельсом, а обыкновенным куском железа, совершенно непригодным для железной дороги.

Занятия увлекли всех. Даже люди из хозяйственных взводов рвались в подрывники. Хоть на занятиях и не положено особенно хохотать, но на учебных взрывах стоял сплошной хохот. Оказалось, шашки были завернуты в специальную бумагу, на которой партизаны находили сатирические стихи и партизанские частушки. Тут были и короткие двустишья:

Хоть размером и галушка, Немцу ты страшней, чем пушка. Многие частушки посвящались и Гитлеру: Гитлер рвался на восток — Подорвал себе живот. Будет мчаться до Берлина, Сломим мы хребет скотине.

Что ни бумажка, новый стишок, новая шутка. Партизаны читали, смеялись, хохотали, высказывали догадки, что будет делать Гитлер и разные Геббельсы после партизанских прогулок по железной дороге.

Конечно, когда вышли на железную дорогу — а вышли одновременно все бригады,— там было не до смеха. Сильные гарнизоны, вооруженная охрана, патрули, почти через каждые пятьсот метров укрепленные дзоты… Охрана железной дороги держала тесную связь с немецкими и полицейскими гарнизонами за пределами железной дороги. Наконец, на отдельных, наиболее опасных для гитлеровцев участках курсировали бронепоезда. И все же эта вооруженная до зубов сила была сломлена могучим партизанским ударом. Штурмовые ударные группы громили гарнизоны и дзоты. Заслоны задерживали и оттесняли немецкие подкрепления. А тем временем партизаны совершали массовые взрывы, участок за участком, выводили из строя важнейшие коммуникации гитлеровцев.

Массовые взрывы, или, как прозвали их партизаны, «концерты», наделали немцам много хлопот. Железные дороги были фактически парализованы.

Гитлеровцы начали вопить на всю Европу о варварстве большевиков, которые нарушают законы ведения войны, нападают на немецкие тылы, с помощью населения уничтожают коммуникации.

Когда Кубе доложили в начале второй половины сентября, что партизанами взорвано за последнее время более ста двадцати тысяч рельсов и убито при этом около тридцати тысяч солдат и полицаев, он схватился в отчаянии за голову. Долго не мог гауляйтер собраться с духом, чтобы доложить верховному командующему страшные цифры.

Со страхом ждал ответа. По телефону из штаба напомнили ему, что такими цифрами не шутят, и довольно грубо намекнули на виселицу, которая ждет некоторых нерадивых начальников-ротозеев.

Позже Кубе получил радиограмму, в которой сообщалось, что высылаются рельсы из Франции и Бельгии (там разбирали для этого запасные пути), и приказывалось немедленно восстановить коммуникации.

Радиограмму подписал сам Гитлер, но это уже не вызвало особого энтузиазма у гауляйтера. «Легче немедленно в могилу лечь, чем выполнить такое грандиозное задание»,— подумал он. Но, как заведенная пружина, он еще активно действовал. Отдавал грозные приказы, распекал подчиненных, мобилизовывал все резервы на срочные работы и люто, неутомимо расправлялся со всеми, кто попадал в фашистские застенки. Он отдал даже приказ о подготовке к эвакуации некоторых городов, находившихся неподалеку от линии фронта. За этот приказ, «деморализующий силы фронта и тыла», он получил строгое предупреждение.

Когда-то война представала перед ним в розовом свете. Она началась, как торжественный парад. Музыка, штандарты, бравурные марши, экзотика захваченных стран, безграничная романтика, завоевание всего мира и такие же безграничные перспективы, открывавшиеся перед ним лично,— как все это захватывало, толкало на самые отчаянные, рискованные дела. Били, стреляли, вешали, глумились над детьми и стариками, превращали в сплошную бойню захваченные страны, думали чужой кровью, чужими костями удобрить всю землю, чтобы дала она пышные всходы для новой Германии, Великой Германии. Раскаиваться ли в том, что произошло? Нет! Нужно все сделать, чтобы сберечь приобретенное, чтобы реки пролитой крови не потопили Германию, не потопили великого дела, начатого фюрером. Нужно действовать.

И Кубе действовал.

13

Был тот славный вечер, которые бывают в начале августа, когда еще тепло, когда даже ночью не чувствуешь осенней стыни, когда на березах еще редко увидишь желтый лист. Еще не сжата рожь в поле, и только первые бабки стоят, как солдаты, на страже лета. Ну, а раз уж стража выставлена, не за горами и осень. Она приближается незаметно. Близость ее ощущается в прозрачности воздуха, в утреннем зябком ветерке, покрывающем мелкой темной рябью спокойное зеркало озера. Давно сплыли мутные воды, посерели водоросли в реке, а на дне ее ясно обозначается каждый камешек и каждый пескарь на песчаных отмелях.

После ночного «концерта» хлопцы из отряда Игната славно отдохнули. Успели даже провести футбольное соревнование с соседним отрядом, а теперь сидели на лесной поляне и ждали, скоро ли киномеханик, месяц тому назад прилетевший из Москвы, приготовит свой аппарат для показа новых фильмов, привезенных с Большой земли.

Весело пиликала гармонь. Кое-кто подпевал. Затем хлопцы и девчата отплясывали кадриль. Игнат с друзьями вспоминал проведенную операцию. Сотни три рельсов взорвали за ночь — результат неплохой. В разгар беседы Игната позвали и сказали, что его хочет видеть одна девушка.

— Какая девушка? — неохотно поднялся Игнат.

— Привели из штаба бригады, говорят, зачислили в наш отряд.

— Ну, так веди ее. Оформить успеем, а тем временем и кино посмотрит.

Едва киномеханик объявил, что сейчас начнет, как Игната снова позвали:

— Вот и эта девушка, товарищ заместитель командира!

Он оглянулся и… остолбенел: смотрел и не верил своим глазам. Потом бросился навстречу девушке, стоявшей в нерешительной позе. На ее лице чередовались разные чувства: и радость встречи, и невольная обида, что его звали, а он не пришел.

— Видно, не рад ты, Игнатка, встрече?

— Да что ты, Лена!

Он горячо обнял ее. Обида девушки растаяла, как хрупкий лед под солнцем, и она крепко-крепко поцеловала его.

Игнат с Леной отошли подальше, чтобы не мешать товарищам,» да и самим чувствовать себя свободней.

— Так вот ты какая стала!…

— Разве изменилась?

— И изменилась… Серьезная такая, здорово повзрослела…

Он посмотрел ей в глаза, нахмурился.

— Что ты не веселый? Может, разлюбил, мой глупенький?

— Не говори об этом…

— Что-то не понимаю я тебя, почему не говорить о том, что для меня самое дорогое?

— Ты меня не поняла. Я никогда не разлюблю тебя. Но разве о любви говорить теперь, когда так вышло?.. Я искренне, сердечно сочувствую тебе… в твоем большом горе.

— Боже мой, я не понимаю, о чем ты говоришь? О каком горе?

— Лена…— несмело начал Игнат.— Родителей терять не так легко для человека…

— Постой, постой, почему ты говоришь о родителях? — Сердце Лены болезненно сжалось в предчувствии чего-то неведомого, страшного.

Игнат понял свою ошибку. Видно, Лена ничего не знала о родителях. Он смешался, не в силах сказать ничего больше.

— Ну, говори, говори, чего ты молчишь?

— Что я тебе скажу? Я ничего особенного не знаю… Я не знаю и как случилось…

— Что случилось? Ну, не молчи ты, не молчи… что ты мучишь меня, жестокий ты человек…

— Разве брат твой не сказал тебе обо всем?

— Где ты видел брата?

— Здесь он! Вот уж вторую неделю работает в штабе Соколича.

Лицо Лены просветлело. В глазах замелькали живые искорки радости.

— Здесь? А зачем он попал сюда? И как он? — Лицо ее снова потемнело.— Что же он сказал тебе? Говори, говори! — страдальчески смотрела она на Игната.

— Славная моя, хорошая! Прости мне жестокую правду… Твоих родителей… уже нет на свете…

На миг она будто оцепенела. С трудом пересиливая себя, стараясь быть спокойной, спросила:

— Что случилось с ними?

Игнат вздохнул. Теперь, когда сказано самое главное, уже легче было говорить.

— Их расстреляли гитлеровцы неделю назад… Пронзительный крик, казалось, всколыхнул высокие вершины деревьев. Партизаны, сидевшие неподалеку, с тревогой оглянулись.

— У нее фашисты родителей расстреляли…— шепотом передавали друг другу.—Может, только теперь узнала…

Девушка беззвучно плакала, прислонясь к мшистой сосне.

Янтарный кусочек смолы повис на ее волосах. Игнат осторожно снял его. Несмело гладил ее руки, плечи.

— Не надо, успокойся! Слезами их не вернешь…

Лена наконец успокоилась. Они о многом переговорили в тот вечер. Игнат колебался: сказать или не сказать? Отважился и рассказал о своих былых мучениях и сомнениях, когда ему довелось случайно увидеть Драгоша и Лену.

— Это хорошо, Игнат, что ты открылся мне, пусть в твоей душе не остается никаких сомнений. А Драгош? Мы всегда с тобой будем вспоминать его как самого лучшего друга, который отдал все, что мог, нашему делу…

14

Майка первая узнала от своей подруги-радистки радостную новость. Услыхав, что наши взяли крупный город, она сразу сорвалась с места и помчалась. Куда? Ну конечно, туда, где проводила каждую свободную минуту, где лежал, оправляясь от тяжелых ран, лейтенант Комар.

Доктор, заметив ее в окно партизанского госпиталя, тепло улыбнулся в прокуренные усы:

— Опять летит наш вихрь…

Доктор впервые назвал ее вихрем давно. Он относился к ней вначале неприязненно. Потом заметил, что больные и раненые всегда ей рады, что они беспокоятся, если девушка долго не приходит. Все ее любили за товарищеское отношение, за ее уменье найти для каждого теплое слово. Одного она поздравит с выздоровлением, другому передаст привет от знакомых, третьему шепнет что-то на ухо, и тот сразу засияет, как только что полученная партизанская медаль.

Майка часто бывала в госпитале, особенно с тех пор, как ранили лейтенанта Комара. Было время, она все ночи проводила возле его постели, прислушиваясь к тяжелому, прерывистому дыханию, подстерегая каждое слово, его просьбу. И когда доктор заявил ей, что больной, возможно, скоро станет на ноги, она расцеловала старика на виду у всей палаты и, схватив его за халат, закружилась с ним в танце.

Майка появилась на пороге, взволнованная, раскрасневшаяся. «Есть новости, есть!» — невольно подумал каждый. Приветливо кивнув всем головой, она чуть не бегом бросилась к кровати лейтенанта.

— Лешечка, дорогой мой, знаешь, что я тебе хочу сказать?

— Видно, подорвала с десяток рельсов?

— Что значит десяток рельсов в сравнении с тем, что я тебе скажу?

— Ну, говори, говори!

— А скажу я тебе и всем, что сегодня на рассвете взяли твой город!

— Орел?

— Орел!

— Ура-а-а! — всколыхнулась взрывом госпитальная тишина. Напуганный шумом, в палату заглянул доктор и, узнав о его причине, сам присоединился к общей радости.

Комар, приподнявшись на кровати, прижал к себе Майку, несколько раз поцеловал ее.

— Качать Майку! — послышались дружные голоса, и несколько хлопцев из тех, которые готовились к выписке, подхватили ее на руки, подбросили под самый потолок. *

— Что вы надумали, сумасшедшие, при чем я здесь? Не я же брала Орел!

Но разве легко унять хлопцев!

— Мы не только за Орел, мы авансом за все наши города! Да еще за то, что выходила нашего Комара. Он без тебя совсем бы крылышки опустил.

Лейтенанту оставалось только смотреть и бросать отчаянные реплики:

— Хлопцы, осторожней, а то растрясете все ее чувства ко мне…

— Не беспокойся, лейтенант, мы деликатно, не растрясем!

Весть об освобождении Орла и Белгорода молнией облетела все отряды. Партизаны встретили это событие как большой праздник. А тут что ни день радио приносило вести о новых победах. Уже освобождены были Кромы, Карачев, Лебедянь и другие города. Недели через две освободили Харьков, еще через неделю Таганрог, Дорогобуж, а потом Бахмач, Брянск, Чернигов… Советские войска приближались к Смоленску и Полтаве, в сводках Совинформбюро появилось Гомельское направление.

Гомельское направление! Как много значили эти слова для людей, уже более двух лет живших, как говорили старики, под фашистом, а также для тысяч и тысяч белорусских семей, которые, бросив родные города и села и все свое имущество, находились на положении беженцев. И хотя не обижались они на людей, действительно по-братски приютивших их, все же каждый из них как о высшем счастье мечтал о светлом дне, когда можно будет вернуться в родные места.

О том же мечтали тысячи и тысячи русских, украинцев, литовцев, латышей, эстонцев, земли которых также находились в фашистском плену. И вот будто животворные ветры подули над родной землей и вдохнули новые силы в миллионы и миллионы человеческих сердец, измученных войной.

15

К бесконечным хлопотам Кубе присоединились новые: нужно было принимать и налаживать работу многочисленных учреждений, которые как ветром сдуло с восточных земель. Это были гитлеровские учреждения, бежавшие без памяти с Орловщины, Смоленщины, Черниговщины. Вместе с учреждениями прибывали сотни и сотни разных фюреров. Ошеломленные, изгнанные с привычных, насиженных мест, растерявшие иной раз все свои чемоданы, они с азартом брались за новую работу, чтобы кое-как подправить свои дела, успеть наполнить новые чемоданы.

За фюрерами и подфюрерами тянулись обозы всякой мелочи: бургомистры, коменданты, полицаи. Вся эта многочисленная саранча отличалась необычайной прожорливостью и жадной приверженностью к чужому добру. Там, где она оседала, удваивались и утраивались страдания населения, грабежи, издевательства, дикие расправы.

Забот у Кубе стало больше, но кадры его пополнились. В городе уже было не одно СД, а целых три: к минскому СД присоединились орловское и смоленское. Террор в городе и в районах, находившихся под контролем гитлеровцев, принял еще большие размеры.

Ежедневно через город проходили колонны людей. Фашисты силой заставляли эвакуироваться население из близких к фронту районов и из тех районов, которые они вынуждены были оставить. На глазах у всех происходили жестокие расправы с беглецами, с отстающими. Наполнялись и разгружались тюрьмы, не угасали зловещие огни Тростянца.

И все же, несмотря на безудержный террор, подпольная жизнь в городе не замирала. По ночам гремели взрывы, бесследно исчезали наиболее ретивые работники гестапо, вдруг разбегались целые полицейские части, не прекращались диверсии на дорогах.

Фашисты бесновались, вводили самые лютые порядки. Лихорадочно работала пропаганда. Гитлеровцы на все лады расписывали мифическое выравнивание и сокращение линии фронта, намекали на новое оружие, которое в порошок сотрет советские армии. Газеты запугивали население чудовищными расправами большевиков с людьми, которым пришлось жить на оккупированной территории.

Кубе старался изо всех сил. Начальники гестапо и СД почти не выходили из своего кабинета, ведь он собирался выехать вскоре в Берлин на совещание гауляйтеров. Мимоходом, при служанках, намекнул Аните, чтобы она позаботилась о некоторых продуктах, которые можно отвезти ее родственникам в Берлине.

Галя знала о предстоящей поездке Кубе. Нужно было торопиться. Через явочную квартиру она связалась с Мариной. Казнь Кубе назначили на следующий день. Подпольщики подготовили грузовую машину, пропуска для выезда из Минска.

Хотя Галя и учла все обстоятельства, но очень боялась, как бы они случайно не изменились. Главное —; она не испытывала теперь никаких сомнений, никаких колебаний.

И вот долгожданный день настал. Галя знала, что и сестра подготовилась к выезду из города, выехать им придется, видно, вместе, к ним присоединится еще женщина, принесшая сверток в бруснике.

День выдался ясный, солнечный. Кубе, как всегда, отправился в свой комиссариат. Анита поехала с детьми по магазинам, взяв с собой нескольких служанок. На втором этаже, в главных комнатах гауляйтера, все возилась с уборкой одна служанка. Ходить наверх без вызова Гале не разрешалось, она обслуживала только первый этаж. Нужно было под каким-то предлогом позвать вниз служанку, затем найти повод и самой побывать наверху. И тут помогла неожиданная случайность. Зазвонил телефон. Галя взяла трубку. Кто-то попросил позвать к телефону служанку, — работавшую наверху. Это был жандармский вахмистр, очередной поклонник служанки.

Галя с большой охотой бросилась выполнять просьбу. Она позвала девушку. Та, сбежав вниз, попросила Галю:

— Окажи мне, дорогая, услугу: я не успела прибрать спальню хозяев, прибери ее. Когда-нибудь и я тебе услужу.

Конечно, Галя согласилась. Она хорошо знала: если эта девушка заведет с вахмистром телефонный разговор, то не остановится по крайней мере раньше чем через полчаса. Нарочно медленно, будто недовольная поручением, Галя пошла наверх. Вот и спальня. Сердце у Гали забилось быстро-быстро. Вздрогнула, когда из угла, из-за кровати Аниты, послышалось глухое рычание. Вспомнила: тут всегда лежит это страшилище — собака, не пропускающая за порог ни одного незнакомого человека. Собака должна узнать ее. Вот она поглядела на Галю красноватым, налитым кровью глазом, лениво зевнула и мирно положила морду на свои толстенные лапы.

Галя выждала минуту, дог спокойно дремал, изредка поглядывая на нее прижмуренным глазом. Прежде чем прибрать в комнате, Галя занялась кроватью Кубе. Оглянулась, прислушалась к долетавшим снизу звукам. Телефонный разговор был в самом разгаре. Галя быстренько вытащила из-за корсажа мину и, еще раз проверив ее, засунула между пружин матраца. Мина хорошо держалась. Галя попробовала пошевелить, потрясти матрац, мина не выпадала. Снизу в одном месте матрац разошелся по шву. Она поправила складки материи, задвинула мину глубже, чтобы дети Кубе, которые, играя, иногда забирались под кровать, не заметили ее и не вытащили как игрушку.

Все было сделано в течение каких-нибудь двух-трех минут. Казалось, и не большая работа, но Галя почувствовала, как вся она покрылась потом. А на душе легко-легко, будто сбросила с плеч гору, прижимавшую ее к земле. Не торопясь прибрала спальню, старательно сняла маленькую паутинку с люстры, окинула взглядом ночной столик, этажерку, поставила все на место, смела пыль.

Подошла к окну, посмотрела на улицу. Там было тихо, спокойно. Не торопясь сошла вниз. Служанка только что окончила свой разговор, была в приподнятом настроении. Увидев Галю, подошла к ней.

— Спасибо тебе, Галечка. Он хочет жениться на мне, спрашивал, не передумала ли я.

И пошла, и поехала…

Эта балаболка могла говорить без конца. Галя торопилась. Улучив момент, она ухватилась за щеку и с таким страдальческим видом взглянула на девушку, что та даже вскрикнула:

— Ай-яй-яй… Опять зубы? Беги скорей к доктору, а то будешь мучиться всю ночь.

— Верно, дорогая. Ты посмотри уж тут за порядком… Я — быстренько…

Набросив на плечи пальто, Галя, не теряя времени, вышла из дома, держась за щеку. Часовой возле ворот сочувственно покачал головой:

— О, фрейлейн, фрейлейн! Не лечить, а вырывать нужно больной зуб, только тогда будет легче.

Галя торопилась. Очутившись наконец вне дома, она вдруг начала еще сильнее волноваться. Время от времени оглядывалась. Ей казалось: вот мчится вслед погоня, начинается облава — квартал за кварталом. Сердце зашлось от быстрой ходьбы, от тревоги. Не так уж и близко до Троицкой горы, минут десять — пятнадцать быстрой ходьбы. А каждая минута такая длиннал, длинная, ноги прилипают к тротуару, скользят назад.

Запыхалась, пока дошла.

Все в порядке. На условленном месте стоит грузовик. Шофер с равнодушным видом ковыряется в моторе. Навстречу медленно идет сестра. Она ничего не говорит, спрашивает глазами: «Сделано?»

И едва заметным кивком головы отвечает Галя: «Все в порядке».

Приближаясь к грузовику, Галя спросила:

— А где же та женщина?

— Она не поедет с нами. — Она только позавчера ходила по этой дороге, полицаи могут заподозрить ее. Пойдет другим путем тоже сегодня. Встретимся на месте. Однако нам нужно торопиться: часа через два могут начаться облавы,— назначена новая проверка паспортов.

Шофер нарочито громко сказал:

— Ну, девчата, пошевеливайтесь, поедем на песчаный карьер за песком. Лопаты там, в кузове. Залезайте!

Ровно мчит грузовик. Одна застава, вторая. Полицаи хорошо знают этого шофера из магистрата. Увидев его, даже не спрашивают у девчат пропусков.

— Снова за песком?

— Как видите!

— Неважная, братец, твоя служба. Таким товаром, как песок, не поживишься!

— Служба не дружба!

Мчит грузовик. С большака сворачивает на проселочные дороги, вздымает клубы пыли за собой. Девчата припудрились ею, даже потемнели. Постепенно начинает накрапывать дождик. Сначала несмело, потом входит в силу и вот уже сеется, сеется, как сквозь решето, настоящий обложной дождь; что ж, самая пора — осень. Пыль на дороге прибило, обмыло лица девчат. Зябко, неуютно в грязном кузове.

Мчит и мчит грузовик ровным ходом. Сеется осенний дождь, стекает крупными каплями с уголков платка. Каждая из сестер думает о своем — прожитом, пережитом, будущем…

16

Осенний дождь надоедлив, как надоедлива долгая осенняя ночь. Вот начался — и нет ему конца. А если утихнет, то на какую-нибудь минуту. Пускай бы хлынул как следует, а то моросит, слезится, будто плачет бабуля старческими скупыми слезами. Небо, кажется, всхлипывает, когда резкий порыв ветра силится разогнать порванные на куски тучи. Вынырнет из-за них месяц, холодный, обмытый, и снова забирается в мокрую темную куделю.

Часовой прячется от дождя под козырек ворот, зябко поеживается, потирает мокрые, застывшие руки, притопывает, пытаясь согреться. Но, услыхав топот собственных ног, сразу пугается. Может, кто-нибудь подбирается теперь сюда, хочет броситься на него сзади или сбоку или всадить нож в грудь. И он свалится, будет плашмя лежать на мостовой, на грязных камнях, по которым лениво булькает вода.

О, если бы кто-нибудь знал, как тяжело стоять ночью на часах в этом городе! Сколько разных историй выслушал часовой о неожиданных нападениях, о таинственных исчезновениях часовых. Рассказывали, как появлялась иногда перед часовым такая красивая девушка-чаровница, хоть ты молись на нее. Она мило улыбалась, ласково спрашивала, как пройти на ту или иную улицу. Развесит уши часовой, любуется невиданной красотой, и очень уж не хочется ему расстаться с ней. Он подробно объясняет ей все, очень подробно. Рассказывает, не спускает глаз с чаровницы и в какой-то миг падает бездыханным на сырую землю. И не видит уже, не слышит, как горят, полыхают стены склада или казармы, как грохочут взрывы боеприпасов. Кто эта девушка, кто помогал ей — никто не видел. А если видел ее, значит, видел последний раз землю и небо.

Как тоскливо, скучно на ночном дежурстве. Часовому, который во дворе, гораздо лучше. Ему и дождь не в дождь и страх не в страх. Забрался под навес крыльца и дремли себе сколько хочешь, прислонясь к стене дома. Можно и присесть незаметно, прислушивайся только, чтоб не нагрянула неожиданно проверка.

А здесь не присядешь. Тесно прижавшись к воротам, пристально вглядывается в ночную тьму Лотар, Тихо, тихо. Только булькает, журчит вода в водостоке. Булькает, нагоняет дремоту. Но вот в конце улицы слышится глухое цоканье подков. Лицо Лотара светлеет — идет ночной патруль. Цоканье подкованных сапог слышится все ближе, ближе. Лотар уже различает темные фигуры двух солдат и офицера. Идут обычно не по тротуару, а по середине улицы, цугом. Лотар с благодарностью провожает взглядом едва приметные в темноте фигуры. Пусть чаще проходят патрули, разгоняют скуку и ночные страхи. Но патрули не такие уж частые гости на улице, особенно в такой дождь. Прошли, и нет их, и не будет час, другой…

А дождь моросит и моросит. Густеет ночная тьма. Тучи, видно, застлали все небо, ни на минуту не пробивается из-за них месяц. Холодно, сыро. И страшно, страшно…

Хорошо бы теперь сидеть дома, дальше от ненавистного чужого города, дальше от войны. И вообще, хорошо бы никогда не знать, не слышать, не видеть ее… Его ранили на фронте. Там тоже страшно, может, в несколько раз страшней, чем здесь; бывали минуты, когда смерть ходила совсем рядом с ним, смотрела ему в глаза своим жутким слепым взглядом, и он проклинал день и час, когда родила его мать. Но там стояли плечом к плечу тысячи и тысячи таких же, как он. Умирали вместе, вместе получали раны и вместе лечились. А когда он снова мог ходить и носить винтовку, его посылали обратно, под огонь, под пули, под страшный грохот русских «катюш», доводивших до безумия. Повторялась старая история: человека снова калечили, снова лечили, снова посылали назад.

За что нужно нести такие муки? Им говорили, что русские напали на Германию, чтобы отнять у немцев землю, опустошить их города и деревни, уничтожить их самих. Но солдаты скоро перестали верить этому. Не верили, но молчали, так как хорошо знали — тот, кто пробовал сказать свое слово о страшных событиях, обычно получал не вражескую, а немецкую пулю. Не нужно ни о чем думать. Это опасно. Если ты не выдержишь в бою и повернешься спиной к врагу, тебя встретят эсэсовские пулеметы. Они заставят тебя взять брошенную винтовку и идти только вперед.

Им, эсэсовцам, хорошо воевать за чужими спинами. Даже здесь — ты вот стоишь перед всеми неожиданностями ночи, а эсэсовские часовые — один во дворе, на крыльце, второй в доме, дежурит у телефона. Не им первая пуля, а тебе. В случае опасности они успеют услышать твой предсмертный стон, успеют спрятаться за каменные стены…

Ах, хорошо бы побывать дома, в родной деревне, в своем доме, небольшом, но уютном. Что делают сейчас они, его родные, близкие? Спят, конечно. Спит жена, сладко спят дети, раскинувшись в своих кроватках. На дворе холодно, а в доме тепло. Спят все, ведь как не поспать в долгую осеннюю ночь. Только под самой крышей, где слышно, как падает на черепицу каждая капля дождя, ворочается с боку на бок на жесткой постели в тесной комнатке его старший брат — инвалид. Еще в первую мировую войну он потерял свои ноги где-то здесь, под Пинском. И в дождь ему всегда не спится: ноют кости.

Вот и у него, Лотара, всегда ноет к дождю простреленное плечо и правая нога. Хорошо, что ноги, хоть и подпорченные немного, остались с ним. Брату хуже без ног…

Дождь моросит, моросит. Под его монотонный шум роятся неисчислимые мысли. Разве приведешь их в порядок, разве найдешь ответ на каждую? Совсем изнемог Лотар. Зудит, ноет раненая нога, деревенеет все тело. Вот бы теперь немножечко тепла. И спать бы, спать! Лотар зевнул, зажмурил глаза.

Резкая вспышка света сразу отрезвила Лотара. Оглушенный взрывом, он инстинктивно сжал винтовку. От неожиданности сначала не понял, что случилось и где. И, только опомнившись немного и осмотревшись, понял, что взрыв произошел на втором этаже дома. Одно окно зияло пустым провалом, изредка сыпались и тихо звенели мелкие осколки стекла. В доме началась несусветная суета. Мелькали огни, кто-то кричал, кто-то плакал, и непрестанно верещали два телефона — внизу и наверху. Лотар наконец спохватился — надо что-то делать — и трижды выстрелил.

А улица уже пробудилась. По ней мчались машины, санитарные, гестаповские, начальника эсэсовских войск господина Готберга и много других. Казалось, всполошился весь город. Всюду слышались тревожные гудки машин, где-то на окраине прозвучало несколько автоматных очередей. Зацокали по мостовой конные патрули, они носились по улицам, задерживая каждого, кто имел и не имел пропуска. Началась массовая проверка всего города.

Лотар в душе был рад, что кончились его ночные страхи, не понимая, что страхи только начинаются. Через пять минут его безжалостно бил по лицу какой-то высокий офицер, судя по погонам сам бригаденфюрер Готберг. Лотар старался изо всех сил не шататься, стоял вытянувшись в струнку и взяв винтовку на караул. Офицер свирепел. Не удовлетворившись кулаками, выхватив из кобуры револьвер, ударил Лотара наотмашь ручкой по лицу. Тихий и дисциплинированный солдат Лотар понял, что никогда не сбудется его мечта пойти в заслуженный отпуск и увидеть детей своих.

И тогда, в отчаянии, он встрепенулся и грозно вскинул винтовку. Этого было достаточно, его тут же пристрелили из пистолета. Он уже не видел, как вели под конвоем другого часового, стоявшего ночью во дворе, как срывали погоны с адъютанта Кубе и тащили его под руки к полицейской машине. В ту же машину грузили схваченных с постелей служанок: и привезенных из самой неметчины, и набранных в других странах. Вели повара и всех, кто обслуживал гауляйтера и его домашнее хозяйство.

Суровый и грозный Готберг резко выкрикивал приказы своим подчиненным:

— В Тростянец! До восхода солнца чтоб их не было!

Эти слова все чаще слышались и ночью и на следующий день. Колонны машин спешили отвезти людей на смерть и вернуться за новыми жертвами.

Большой кровью решил Готберг, ответственный за безопасность гауляйтера, заранее смягчить страшный гнев Гитлера.

По всем дорогам сновали гестаповские и полицейские машины. Был приказ — живой или мертвой доставить служанку Кубе, которую не удалось найти в городе, несмотря на все облавы, обыски, прочесывания и массовое изгнание людей целой улицы в Тростянецкий лагерь. Видимо, именно она и совершила неслыханный террористический акт.

Но поймать ее так и не удалось. Гестаповские шайки напали было на ее след. Несколько машин с вооруженными до зубов эсэсовцами помчались по лесной дороге. Вернулась в город только одна.

В самом городе, чтобы охладить пыл разъяренного сатрапа, сразу в нескольких местах были совершены крупные диверсии. Взлетела в воздух столовая гестапо, похоронив под руинами около полсотни головорезов. Загорелся склад горючего механизированной эсэсовской дивизии, расквартированной на окраине города. Пожар так и не удалось затушить,— все пожарные механизмы оказались испорченньши. Среди бела дня сгорел дотла склад готовых парашютов на швейной фабрике. Произошло и несколько более мелких диверсий.

Семьи гитлеровцев и их наймитов жили несколько дней в таком страхе, что боялись ложиться спать. Все матрацы, диваны, подушки были вспороты — искали мифических мин. Подпольщики пустили слух, что ими заминированы дома, в которых живут гитлеровские чиновники. Это еще прибавило страха,. некоторые семьи не решались спать в домах, а располагались по ночам биваками на дворах и огородах. Команды минеров проверяли каждый дом, каждое здание.

Срочно начали строить возле домов и кое-где даже на балконах цементные доты. Огораживали дома колючей проволокой. В фундаментах пробивали бойницы, создавая пулеметные гнезда в подвалах.

Все это не спасало, однако, ни от ручных гранат, ни от термитных шариков.

Гитлеровцы и их наймиты уже не чувствовали себя хозяевами в городе. Суровый и беспощадный закон: смерть за смерть и кровь за кровь! — все время держал их в смертном страхе.

17

Надя и Галя узнали о гибели Кубе из краткого сообщения по радио:

«В ночь на 22 сентября белорусские партизаны покарали смертной казнью главного палача белорусского народа гауляйтера Кубе».

Партизаны отряда Тихона Зарубы, в который прибыли сестры, искренне восхищались людьми, которые наконец загнали в гроб гитлеровского сатрапа.

— Оказывается, и в городе работают партизаны, да, видать, еще лучше, чем мы. Нам такого важного туза не удалось еще прибрать.

Увидев Галю и Надю и не зная, слышали они по радио новость или нет, похвалились:

— Во, девчата, как наши хлопцы работают! Самого наместника Гитлера подмяли! Вот это хлопцы так хлопцы!

Сестры весело улыбнулись в ответ на эту наивную похвальбу, поддакнули:

— Хорошие хлопцы.

Тихон Заруба, который был в курсе дела, подмигнул девчатам:

— Что-то вы, братцы мои, все выхваляетесь: хлопцы да хлопцы… А может, это девчата сделали?

— Что вы, товарищ командир! Мы, конечно, уважаем наших девчат. Они и в разведку ходят, и за ранеными присматривают, и хорошо перевязку делают во время боя, но чтоб на такое дело пойти, это уж нет…

И как же оконфузились хлопцы, когда Тихон Заруба сказал:

— Вот эти девчата, стоящие перед вами, убили Кубе. И еще третья, она скоро будет здесь, за ней послали лошадей в соседнюю деревню.

Надолго затянулась беседа и товарищеский ужин, который организовали партизаны в честь славных девчат.

Ночевали в шалаше, сделанном из березовых веток. В нем было уютно, просторно и крепко пахло березовым листом. Гале невольно вспомнились детские годы, когда обычно на троицын день всей семьей украшали двор и хату березками, березовыми и рябиновыми ветками, а пол устилали пахучим аиром. Сколько светлой детской радости было в те дни! Все, казалось, было пронизано светом, теплом, несказанным бодрящим ароматом.

Может, от этих воспоминаний, может, от всего пережитого Галя даже всплакнула немного. И когда сестра и Марина спросили, по какому случаю она так расчувствовалась, Галя ответила:

— Знаете, чувствую, что начинаю жить заново, ну, и радостно…

Ночь стояла светлая, лунная. Холодно поблескивали осенние звезды. От речушки несло резким холодком. Чтоб скорей согреться, девчата тесней прижимались под огромным кожухом друг к другу. Общее дело сблизило их, хотелось знать если не все, то хотя бы главное о каждой. Надя так и сказала Марине:

— Вот я и сестра знаем вас только как Марину. Конечно, раньше я и не посмела бы спросить у вас, что вы за человек, что делаете… А теперь вот судьба соединила нас. Расскажите нас о себе, мы ничего о вас не знаем.

— Что рассказывать, Надя? Человек как человек. Однако я понимаю тебя: каждому хочется знать, с кем он имеет дело. Самая обыкновенная швея, на фабрике считаюсь хорошим специалистом. И раньше, лет тринадцать тому назад, тоже была швеей. Вступила в комсомол, работала на комсомольской работе, избиралась секретарем комсомольского райкома. А потом была и на партийной работе, заведовала женотделом. Год назад попала на швейную фабрику в Минск, ну… и работала вместе с тем в горкоме партии.

А чтоб заполнить анкету от точки до точки, добавлю, что родилась в Бобруйске. Муж был военным. Погиб в сорок первом в Бресте. С ним, видно, погибли и двое моих младших детей, мальчик семи лет и пятилетняя девочка.

Надя слушала Марину и искренне удивлялась: откуда у нее такая великая сила и жажда жизни, что каждым своим поступком, поведением, словом она пробуждает и у других великую и неодолимую силу?

— Славная ты, Марина, я чувствую себя счастливой от встречи с тобой! — и она крепко пожала руку подруге.

Время уже было позднее. Галя спала, часто вскрикивая во сне,— видно, не отделалась еще от своих последних переживаний. Надя думала о своей собственной жизни, о своем личном горе, которое, хотя прошел почти год со времени трагических событий, не могло стереться. Трудно было представить, что Николая нет в живых, что несколько лет их счастливой любви прошли, как невозвратный сон. Но сны забываются и со временем утрачивают свою яркость. А все, что связано с Николаем, по-прежнему свежо, как в тот день, когда он впервые признался ей в любви. И первый несмелый поцелуй…

Все это, видно, навсегда останется в памяти…

18

В штабной комнатке Соколича сидела Майка.

Она явилась подтянутая, собранная, как надлежит являться на официальный прием к начальнику. Отрапортовала о своем появлении и так пристукнула каблуками сапог, что Соколич невольно улыбнулся. Однако совсем серьезно, погасив улыбку, сказал ей:

— Садитесь, заместитель комиссара бригады по комсомолу!

Товарищ заместитель немного стушевался. Куда девалась воинская выправка, когда немного дрожащим голосом она заявила:

— Я пришла к вам, товарищ командир, по личному делу, а потому прошу извинить меня, если оторву вас на минутку от служебных дел.

— Слушаю вашу просьбу.

У заместителя почему-то начали краснеть уши.

— Видите… я… мы… разрешите, товарищ командир, выйти мне замуж…

— Тебе?.. Замуж?

— Мне…

— За кого?

— За лейтенанта Комара.

— Ну, девочка моя, ты меня удивила. Во-первых, ты еще слишком молода; во-вторых, какое сейчас замужество, когда идет война; в-третьих… гм… вы же с этим Комаром всегда дразнились, прямо чуть не дрались. Одни ссоры да подковырки… А в-четвертых, при чем здесь я: загс я вам, что ли?

В голосе Соколича зазвучало раздражение. Ему и в голову не приходило, чтобы этот клоп, как он всегда называл свою племянницу, да вдруг замуж. А березовой каши она не хочет, эта новоявленная невеста?

— Дядечка,— взмолилась Майка, сразу утратив официальный тон.— Так вы и на седьмое, и на десятое, и на двадцатое можете перейти… Я уж не маленькая, мне скоро девятнадцать будет…

— Что правда, то правда…— пробормотал себе под нос Соколич, вспомнив, что он сам когда-то женился на семнадцатилетней девушке.

— А во-вторых, при чем здесь война? Кончится она в конце концов, и, видимо, скоро.

— Так, выходит, ты просто завоевала его, покорила?

— Ну вот… А Комар… Что ж Комар? Он хороший человек. И герой…

– «Вся в тетку пошла»,— подумал Соколич, вспомнив давние годы, когда его собственную невесту, нынешнюю жену, нельзя было упрекнуть в излишней пассивности. Увидев, что увлекается хлопец, недолго думая в такую атаку пошла, что он, как сам шутя признавался, «и ручки вверх поднял». Одним словом, сдался — и под венец без долгих сборов.

— Так выходит, ты просто завоевала его, покорила?

— А может быть, и завоевала, дядечка. Он сам мне признался в госпитале. «Ты, говорит, наконец одолела меня, посмеивался, посмеивался над тобой, да незаметно и влюбился. А теперь, говорит, я жить без тебя не могу, малявка моя…» Так и сказал…

Девушка после такого признания почувствовала себя неловко и заторопилась окончить разговор:

— Я к вам пришла как к своему дяде. Может, я и, не пошла бы к вам, если бы отец был близко. С ним бы и посоветовалась. Но вы послали его в Москву, с кем мне посоветоваться теперь?

— Ты, конечно, правильно поступила. Но мне сдается, что не плохо было бы, если бы Комар сам явился ко мне с такими делами, а не ты…

— Он и хотел идти, но я приказала не ходить, мне как-то удобней идти к вам.

— Так прямо и приказала? — засмеялся Соколич.

— Ну, отсоветовала, дядечка…

— Вот и разберись: то приказала, то отсоветовала… Хорошо, могу дать совет и тебе и ему. Не торопитесь, хватит еще у вас времени. Вот закончим войну и такую тебе свадьбу устроим, что… одним словом, подождите еще.

Упрямое выражение исчезло с лица девушки. Другим уже тоном, смущенно и настороженно, она проговорила:

— Мы не можем ждать, дядечка…

— Почему это?

— Я должна стать, ну… буду через несколько месяцев матерью.

— Вот тебе раз! — даже привстал за столом Соколич.— С чем, с чем, а с этим могли не торопиться…— и добавил, понимая, что затрагивает ее больную струнку: — А знаешь ли ты, моя милая, что для такого дела я должен отослать тебя отсюда куда-нибудь за линию фронта? Ты должна будешь отойти от нас, ну… от нашей партизанской жизни.

На ее лице снова появилось упрямое выражение. Уже решительно и категорически она заявила:

— А я никуда не поеду отсюда… До последнего буду заниматься комсомольскими делами…

— Видишь ты, какая нашлась боевая. Ты же ничего не понимаешь еще в том, к чему готовишься… Всегда у вас, молодых, так: сначала сделаете что-нибудь, а потом советуетесь. А надо бы наоборот…

— Извините меня, товарищ командир, что побеспокоила вас…— и Майка с решительным видом встала со скамеечки. Хотя выражение ее лица было подчеркнуто суровым, но предательские слезы готовы были вот-вот навернуться на глаза.

— Ну, ну, насупилась… И слова нельзя сказать. Подойди поближе… смелей, смелей!

Он положил руку ей на плечо, достал из кармана платок:

— Давай слезы вытрем, не к лицу они такому партизану, как моя… непослушная племянница.

— Вы не смейтесь!

— А что же мне, плакать прикажешь? Кто еще посочувствует тебе, кроме меня? И все же позову твоего лейтенанта и не посмотрю, что он герой, обломаю ему комариные крылья, чтоб он и другим заказал сбивать с пути некоторых… племянниц…

— Не надо! Он ни в чем, ни в чем не виноват…

— Ручаешься?

— Говорю вам чистую правду!

— Тогда, видимо, придется дать вам разрешение на официальный брак со всеми, как говорится, вытекающими отсюда последствиями. Одним словом, благословляю…

Раскрасневшаяся, веселая, возбужденная, Майка бросилась обнимать дядю, несколько раз чмокнула его в щеку.

— Тихо, тихо, а то задушишь!

Забыв о всех воинских правилах прощания с начальником, она вихрем помчалась из комнаты. За дверью столкнулась с Надей и ее подругами.

— Что с тобой? — спросила Надя.

— Ах, Надечка, славная, милая, хорошая! — повисла Майка на ее шее.— Замуж выхожу, понимаешь, замуж!

— А-а… тогда все понятно… Ну, поздравляю, поздравляю, желаю тебе большого счастья!

— Спасибо, Надечка! Приходи ко мне.— Наконец Майка заметила двух Надиных подруг.— Кто это? — тихо спросила она.

— Сестра моя Галя и Марина, они убили Кубе.

— Кубе? Они? — На лице Майки появилось искреннее выражение восхищения. С жадным любопытством разглядывала она обеих женщин. Каждую обняла, расцеловала.— Вот это дело так дело! Вас партизаны на руках будут носить, что убили такого… такого врага. Ну, я, девчатки, побегу! Прощайте! Заходи же, Надя!

19

Соколич тепло принял трех подруг. Поздравил, поблагодарил от имени командования.

— Вы сделали не обычное — героическое дело и должны это знать. Вы, может, не представляете, как эта казнь Кубе подняла боевой дух народа. Некоторые отряды и группы даже в специальное соревнование вступили: кто больше уничтожит разных фашистских фюреров и подфюреров. А послушали бы вы отклики гитлеровских газет: скулят на весь мир как побитые собаки, на нас обижаются, что мы и варвары, и несознательные, и не уважаем завоевателей. Много вы испортили крови сумасшедшему Гитлеру. Как передают, он впал в такую истерику, что даже ближайшие его помощники не смеют попасться ему на глаза. Ну, а вам он наобещал столько всего, что хватило бы на тысячу человек.

Соколич поделился с подругами последними новостями:

— Едва успели вы прибрать этого палача, как наши войска освободили Полтаву, Смоленск. А на Гомельском направлении — Сураж, Новозыбков и Злынку. На Украине в некоторых местах вышли к Днепру. А слыхали вы, девчата, что появилось новое направление — Могилевское?

— Василий Иванович, дорогой, да вы сегодня просто чародей, ну почему вас и не поцеловать за такие новости? — и Марина чуть не пустилась в пляс от счастья.

— Однако везет мне сегодня на поцелуи…— И Соколич шутя рассказал о последнем визите своей племянницы.

— Что вы прикажете делать нам теперь? — спросили женщины на прощание.

— Ничего… Отдыхайте как следует и через несколько дней на самолет. Центральный штаб приглашает вас в гости, в Москву. А после, пожалуйста, возвращайтесь к нам. Правда, в Минск мы вас больше не пустим, пока не выкурим оттуда фашистов.

Марина пошла к знакомым, которых у нее много среди партизан. Надя и Галя наведались к Майке. Та обрадовалась так, что не знала, где посадить своих знаменитых гостей. Сколько было взаимных вопросов, интересных рассказов! Майка не была после оккупации в Минске и не представляла, как могут жить люди, когда рядом тьма фашистов. Куда лучше ей здесь, в лесу. Рассказала, что некоторые партизаны из бригады на личном счету имеют по сорок и более гитлеровцев. И с грустью призналась, что ее счет совсем небольшой…

Но не об одних же фашистах говорить во время такой встречи, перешли и на другие темы… Надя осторожно спросила Майку, как налаживается ее жизнь сейчас, счастлива ли она со своим мужем?

— Боже мой, да какой он муж? Ну, собирается стать мужем. А счастлива ли? — сразу загорелась Майка.— Да вы не знаете, что это за человек! Ну, возможно, он немножечко и грубиян, а кое-кому может показаться, что он и задавака, и фанаберистый, а некоторые говорят, что он очень рискованный… А какая там фанаберия у него? Он если и груб, то с фашистами только. Ох, как он их не любит, потому иногда и на большой риск идет. Волей-неволей приходится мне порой отчитывать его за это. Вот вы увидите его и сразу полюбите.

— Я рада, Маечка, за тебя, за твое счастье, за ребенка!

— Какой там ребенок?

— Ну, ты же… ждешь…

— Кто вам сказал об этом? — вспыхнула Майка.— Видно, мой дядя наговорил. Ну и человек: скажу ему что-нибудь, сама не рада будешь.— И Майка вдруг расхохоталась самым искренним образом и сквозь смех еле проговорила: — Надечка, это же чистая, как в книжках пишут, мистифи-ка-ция… А попросту обман… Я нарочно наговорила ему…

Сестры дружно рассмеялись.

— Выходит, ты обманула своего дядю?

— А что мне было делать? Да какой же тут обман? Все равно я когда-нибудь буду иметь ребенка…

Майка рассмеялась искренне, беззаботно, как могут смеяться только очень счастливые люди. И вдруг смех ее оборвался, лицо нахмурилось. Она резко встала и бросилась к Наде:

— Надечка, миленькая, родная! Прости меня, что я от своего маленького счастья забыла, как много, много еще горя у всех, у тебя, моя славная! Я даже не посочувствовала тебе… Ну, прости меня, я прошу тебя, готова на колени стать перед тобой, чтобы ты не обиделась на меня…

— Напрасно волнуешься, Майка! Я нисколько не обижаюсь на тебя. Пойми, моя девочка, это было не вчера. Скоро год будет, как Николай погиб… Что было, того не вернешь, не будем сейчас говорить об этом…

Они замолчали. Майка, как котенок, ластилась к Наде, шепча ей на ухо самые теплые, самые ласковые слова. Так хотелось ей, чтобы и Надя была радостная, счастливая.

ЧАСТЬ ДЕВЯТАЯ

1

Последний месяц сорок третьего года и начало сорок четвертого богаты радостными событиями в Белоруссии. Один за другим освобождались города и деревни Могилевщины, Витебщины, Гомельщины. В ноябре сорок третьего года Советская Армия освободила Гомель, в январе сорок четвертого Мозырь и Калинковичи, а в конце февраля Рогачев, причем был очищен плацдарм на левом берегу Днепра от Рогачева до Жлобина. Линия фронта протянулась по восточным и северным районам республики. В Гомель прибыл из Москвы Центральный Комитет Коммунистической партии Белоруссии и правительство республики, а также Белорусский Центральный партизанский штаб. ЦК и правительство были заняты новыми заботами: готовились кадры для освобожденных районов, организовывалась материальная помощь населению, пострадавшему от фашистских грабежей и разбоя. Несмотря на перегрузку железной дороги военными перевозками, уже шли с востока первые эшелоны с зерном, с продуктами, строительными материалами и станками, с рабочим скотом. Ведь во многих районах из сельскохозяйственного инвентаря остались только лопаты, совсем не было лошадей, коров, не осталось ни одного дома, и люди жили в сырых землянках, испытывая острую нужду в куске хлеба и одежде.

После освобождения Рогачева на фронте в Белоруссии наступило затишье, оперативная пауза. Она продолжалась четыре месяца, которые стали великим испытанием и для партизан и для населения. Гитлеровцы бросили против партизан десять дивизий, отдельных полков, батальонов и все эсэсовские и полицейские части, имевшиеся на территории Белоруссии. Гитлеровцы пытались усмирить и укрепить свой тыл. Они понимали, что Советская Армия не остановится на Днепре, а пойдет дальше, трезвые головы из гитлеровского генералитета уже предугадывали неизбежное поражение своих армий, но не их голос был решающим в ставке Гитлера.

Бригада батьки Мирона очутилась в непосредственном тылу немецких частей, занимавших фронт. Тыловые гитлеровские части срочно строили на берегах реки запасные рубежи обороны, укрепленные районы. Они устраивали ежедневные облавы в лесах, в опустевших деревнях, ища рабочую силу, так необходимую немцам для подготовки окопов, противотанковых рвов, ремонта дорог и гатей. Партизанские отряды батьки Мирона уничтожали отдельные подразделения гитлеровцев, делали неожиданные налеты на крупные узлы немецких укреплений, освобождали военнопленных и местных жителей, согнанных немцами на принудительные работы. Разведчики точно изучали линии гитлеровских укреплений, ежедневно передавали командованию Советской Армии подробные сведения о размещении гитлеровских войск, о появлении новых частей и пополнений.

Немцы шалели от злости, снимали с фронта регулярные части и посылали их на борьбу с партизанами. Начались многочисленные блокады партизанских зон, которые тянулись месяцами, не давая гитлеровцам каких-либо ощутимых результатов. Почти все население пряталось в недоступных для гитлеровцев местах. Чтобы избежать случайностей, связанных с непосредственной близостью фронта, батька Мирон переселил в безопасные места все гражданские лагеря своей зоны.

Суровая борьба не обходилась без жертв. Погиб при загадочных обстоятельствах командир одного из отрядов Андрей Лагутька, бывший председатель колхоза. В зоне батьки Мирона появился незнакомый партизанский отряд, который, по словам его бойцов, шел не то из Псковщины, не то из-под Новгорода, где он будто бы потерпел серьезное поражение, и пришел как бы на отдых к белорусским партизанам.

Мирон радовался каждому отряду, каждой бригаде, которые появлялись в его зоне или в непосредственной близости от нее. Все соседние бригады и отряды помогали друг другу, выступали совместно в общих операциях. Новый отряд вел себя немного непонятно, а некоторые его явно неразумные действия вызывали недовольство других отрядов. Всех поразила жестокая расправа отряда с одним небольшим полицейским гарнизоном, поддерживавшим постоянную связь с батькой Мироном и не раз помогавшим партизанам. Гарнизон этот давно превратился в своеобразный партизанский филиал.

Батька Мирон сначала посчитал это трагическим недоразумением и приказал Андрею Лагутьке установить немедленный контакт с новым отрядом и пригласить его командование в штаб бригады. Андрей Лагутька с группой партизан поехал выполнять приказ командира бригады. Он не успел еще вернуться, когда пришли слухи, что отряд напал на большой немецкий обоз и разгромил его, захватив богатые трофеи — боеприпасы и продукты. Партизаны из нового отряда хвастались своими богатыми харчами. У каждого будто бы имелись и шоколад, и вино, и хорошие сигареты.

Выяснились и некоторые не совсем приятные обстоятельства. Во время разгрома немецкого обоза были перебиты все подводчики-крестьяне. Немецкие ездовые успели убежать. Никто из них не был ни убит, ни ранен, ни взят в плен. Пришли и другие известия. По приказу командования пришлого отряда, будто за малую активность в борьбе с немцами, были повешены подпольщики одной деревни.

Возникали мысли, что новый отряд и его деятельность — самая обычная немецкая провокация. Подозрение вызывало и вооружение отряда. Как передавали очевидцы, он имел миномету и даже три танкетки. Командир и комиссар отряда разъезжали на легковой машине.

Самые худшие подозрения оправдались на следующий день, когда крестьяне нашли в лесу трупы зверски убитых Андрея Лагутьки и его партизан. Как погибли они, никто из крестьян и связных не видел. Ясно одно: погибли они не от полицейских засад, не в результате стычки с регулярными частями гитлеровцев,— в местности, где все произошло, ни гитлеровцы, ни полицаи в те дни не появлялись. Сомнений быть не могло, в убийстве их, как и в других злодеяниях, повинен таинственный отряд, выдававший себя за партизанский. Вскоре крестьяне дальней деревни передали, что кто-то из неизвестного отряда проговорился, будто его отряд расстрелял одиннадцать партизан батьки Мирона за измену Родине и за заступничество за полицаев.

Мирон тотчас же отправил летучий отряд в погоню за неизвестными преступниками и поручил командование Блещику. Но таинственный отряд как неожиданно появился, так неожиданно и исчез, заметя все свои следы. Одно, о чем узнал Блещик и что очень растревожило его, это случайные сведения о фамилии командира отряда. Оказывается, он тоже был Блещиком, совпадали также имя и отчество. Блещик перебрал в памяти всех родственников, далеких и близких, но такого совпадения не нашел. Все Блещики были как Блещики, каждый имел свое имя, никто из них не перепутал своих родителей. Конечно, могли быть где-нибудь другие Блещики, о существовании которых он мог и не знать. Но насколько ему было известно, фамилия его довольно редкая. Значит, этим командиром мог быть только один человек, лицо которого так запомнилось Андрею Сергеевичу. С какой бы радостью встретился он с ним, чтобы расплатиться за все. И мучила еще мысль, что человек с его именем и фамилией совершает неслыханные злодеяния, прикрываясь званием партизана, играя на преданности и доверии народа к партизанскому делу.

Своими соображениями и догадками Блещик поделился с Мироном. О неизвестном отряде и его поведении немедленно сообщили в Центральный партизанский штаб, предупредивший другие партизанские соединения о возможности появления в их зоне провокаторов.

Скоро новые события отодвинули на задний план все, что было прежде. Непрерывные блокировки, проводившиеся регулярными частями, выматывали силы партизан. Несколько месяцев отряды постоянно были на ногах, в походе, то преследуя отдельные гитлеровские части, то выбираясь из окружения, чтобы снова и снова молниеносными атаками в разных местах дезорганизовать немецкие тылы. Гитлеровцам удалось было прижать бригаду к фронту, взять ее в крепкие клещи и с чисто немецкой педантичностью начать операцию по ее уничтожению. Положение казалось совершенно безвыходным. Шли непрерывные бомбежки, не прекращался артиллерийский обстрел. У партизан кончились боеприпасы. Они давно уже ели только конину, наспех приготовленную на скупых кострах,— настоящий костер нельзя было разложить; гитлеровцы открывали минометный огонь по каждому дымку. Но хлопцы не переставали шутить и в самые тяжелые часы.

— Вот поедим конины, сразу станем сильнее на полную лошадиную силу. Тогда гитлеровцам капут.

Мирон слушал шутки хлопцев, смеялся вместе с ними, подбадривал тех, у кого и хорошая шутка не сгоняла с лица уныния. Он появлялся в самых опасных местах, чтобы поднять дух бойцов, державших круговую оборону, посещал и «госпиталь» — обычные шалаши на дне глубокого лесного рва, где временно приютили раненых и где не покладая рук работал доктор вместе с отрядными врачами и Надей Конопелькой, месяца два тому назад прилетевшей из Москвы. Надя не ходила больше в разведку, а показываться в Минске ей запретили. Ее прилет из Москвы был большим праздником для Астапа. Еще бы — увидеть дочь живой и здоровой после всех ее опасных путешествий и службы в Минске. Радовался старик и тому, что Надя приехала с орденом Красного Знамени, а другая дочь, Галя, стала Героем Советского Союза и теперь находится в Ново-Белице на курсах культурно-просветительных работников. Пилипчик гордился Надей, как смелой разведчицей и подпольщицей, хотя и держался с ней так, как надлежало уважающему себя бойцу, который тоже не последний человек среди партизан.

С восхищением встретил Надю Василек. Он смотрел на нее как на чудо. Побыть с ней, поговорить он считал за великое счастье и большую честь для себя. Ведь это не обыкновенная тетка, а настоящий герой, она уничтожила самого злого фашиста, убившего много-много людей, утопившего его маму с маленьким братиком. Хотя все дети знали Надю, он считал нужным подчеркнуть им:

— Это наша тетя Надя, которая никого не боится,— если она захочет, то казнит самого Гитлера.

После таких слов у детей загоралась шумная дискуссия — действительно ли сможет Надя расправиться с самим Гитлером? И большинство решило: сможет. Только скептики высказывали некоторые сомнения, и то лишь потому, что тетя Надя не носит с собой ни винтовки, ни пистолета.

* * *

Батьке Мирону стало известно, что бригады, шедшие ему на помощь, немцы сумели оттеснить. Положение было тяжелое. Центральный партизанский штаб обещал Мирону срочную поддержку и помощь со стороны командования советских войск фронта. Из штаба фронта прислали радиограмму, предлагали продержаться еще день, пока не будет организована помощь.

И вот следующей ночью, когда немного утих обстрел окруженной бригады, километрах в двадцати началась сильная артиллерийская канонада.

До фронта было километров шесть, и партизаны поняли, что стрельба идет где-то справа от них на линии фронта. Это была первая канонада, которую услыхали партизаны. И не только услыхали, но и увидели далекие отблески артиллерийских залпов. Среди партизан нашлись бывшие артиллеристы. Они сразу узнали, что стреляют советские пушки. Немецкая артиллерия отвечала редко.

Канонада продолжалась минут тридцать. В самом начале ее в расположении гитлеровцев, окружавших бригаду, взлетело несколько ракет, сигналов тревоги.

— Эге, слышат, разбойники, неладное, всполошились! — послышался чей-то голос.

И канонада, и сигналы тревоги гитлеровцев подбодрили партизан, уже несколько дней не знавших передышки. Немцы наседали и днем и ночью, атаковали несколько раз в течение дня, все время держали бригаду под сильным огнем. Вынужденные закопаться в землю и вести позиционную войну, партизаны чувствовали себя не очень хорошо. Да и силы были явно неравные, и оружие у партизан значительно слабее немецкого. Вот почему, услыхав канонаду советских пушек, партизаны сразу приободрились.

Послышались веселые голоса, шутки. Кое-кто из нетерпеливых бойцов волновался: почему командиры не дают приказа открыть огонь, ведь теперь самое время ударить по гитлеровцам.

Отголоски последнего пушечного выстрела гулко пронеслись над лесом и пропали, поглощенные лесными чащами. Минуту-две стояла непривычная, напряженная тишина. А люди ждали, ждали.

И вдруг все загудело, завихрилось. Шальная перестрелка мгновенно расколола тревожную тишину ночи. Какая-то птица мелькнула с перепугу черной тенью и исчезла за вершинами сосен. Частые пулеметные очереди смешались с беглым винтовочным огнем, ударили легкие пушки.

— Танки бьют, танки!

И действительно, заглушая все звуки яростной перестрелки, все приближался и приближался ровный, нарастающий гул. Дрожала земля, и медленно осыпались сухие иголки с сосен.

— Братцы, да ведь это наши родные тридцатьчетверки!

Радостное восклицание потонуло в команде, повторенной десятками голосов:

— По гитлеровцам — огонь!

Выскочив из окопов, партизаны бросились в атаку, гоня ошеломленных немцев. Хотя ночь была сравнительно светлая, Мирон Иванович, чтобы точно указать танкам расположение своей бригады, приказал подать условные сигналы ракетами.

Блещик за последние дни точно изучил позиции гитлеровцев. Он знал, что, рассчитывая на легкую победу над партизанами и пренебрегая всеми правилами предосторожности, штаб их дивизии обосновался в непосредственной близости к окруженной бригаде. Блещик, взяв один отряд, быстро провел его лесными рвами и отрезал фашистским штабистам путь к отступлению. Деморализованная страхом перед танками и неожиданной атакой партизан с тыла, охрана штаба после короткой перестрелки в панике разбежалась, оставив работников штаба. В плен попали полковник, помощник командира дивизии и несколько штабных офицеров.

Пленных тут же передали танкистам, которые, сделав удачную разведку боем и выручив партизан, тотчас же повернули обратно. Встреча партизан с танкистами была такой короткой, что они успели только обменяться несколькими приветствиями.

— Ждите, товарищи, нас. Скоро соединимся навсегда!

— Большое вам спасибо за помощь!

2

Солнце палило немилосердно.

Люди шли и шли, отягощенные небогатыми пожитками, самым необходимым в жизни, без чего не обойдешься даже в лесу. Ведь не положишь детей спать на голую, сырую землю. Нужны и одеяло, и подушка, и смена белья. Тащили ведра, горшки, кое-кто вел на поводу уцелевшую корову, старательно подгоняя ее хворостиной, когда переходили опасное место. Старшие покрикивали на детей, чтобы не очень шумели. Вооруженные партизаны, стоявшие на краю лесного рва, торопили людей, напоминая им о необходимости соблюдать порядок, тишину. Так спасали население от фашистского разбоя, от издевательств. Переселяли гражданские лагеря в более безопасные, недоступные для фашистов места.

В километре от рва не стихала редкая перестрелка. Партизаны сдерживали немцев, не пускали их глубже в лес, ко рву, по которому пробирались люди.

На сухом склоне, на поваленной ветром сосне, сидел Соколич и следил за потоком людей, которые вот уже час шли и шли, подгоняемые страхом за жизнь, за своих детей. Вот немолодая женщина кое-как усадила ребенка возле ручья, припала запекшимися губами к воде и жадно пьет, смочила водой вспотевшее лицо, пробует напоить с ладони ребенка. Он кричит, заходится плачем, разбрызгивает ручонками воду с ладоней матери. Люди искоса посматривают на нее:

— Да уйми ты его, баба…

Поторапливают партизаны:

— Не собирайтесь толпой, проходите, проходите! Стрельба не утихает. Изредка по обеим сторонам рва рвутся немецкие мины. Дети испуганно бросаются к матерям, хватают их за руки:

— Мамочка, страшно!

— Проходите, проходите!

А малышка все не унимается, бьется на руках матери трепещущим комочком.

— Когда ты утихнешь,— со злостью выкрикивает мать,— несчастье мое! Кричишь, поганец, на мою погибель. Если бы только меня, ты и других погубишь, проклятый… Замолчи наконец, а то задушу тебя своими руками…

Она закрывает рот ребенка ладонью. Тот кричит еще сильнее. И женщина бьет его в диком отчаянии.

Лицо Соколича темнеет, тяжелым шагом идет он к женщине, роется в своих карманах.

— Что ты делаешь, неразумная ты женщина? Брось издеваться над ребенком!

— А ты что за указчик мне? Иди своей дорогой!

— Ребенка, говорю, не бей, он ни в чем не виноват.

— Много вас, жалостливых, а накормить некому…— и женщина сама начинает плакать.

Соколич берет ребенка на руки и, найдя в кармане кусочек сахару, сует его в рот ребенку. Почувствовав сладкое, ребенок замолкает. Еще минута, и он счастливо улыбается, тянется ручками к носу доброго дядьки.

Что-то хотела сказать женщина, но адъютант привел к Соколичу группу крестьян: несколько женщин и мужчин. Высохший как щепка старик, на котором болталась одежда, будто натянутая на тонкую палку, сразу заговорил:

— Родненький, дорогой, на тебя одна надежда. Посмотрел бы, что вытворяют твои партизаны! Немцы по лагерю бьют из пушек, из пулеметов. Мы просим партизан, чтобы они немца отогнали и помогли нам с места сняться, так они и в нашу сторону не смотрят. Нам, говорят, не до вас, у нас свои дела, мы на боевую операцию идем. Только их и видели, а немец уже шалаши поджигает, которых настиг, перестрелял и замучил. Мы убежали и еще некоторые убежали. А много людей попало к душегубам. Так вот, Василий Иванович, как твои партизаны народу помогают.

— Постойте, постойте! Какой отряд вы просили помочь?

— Где там разберешь, какой отряд? Командира, правда, мы не узнали,— видно, из новых. Высокий такой и все кричит, ругается. «Я, говорит, не обязан ваши лохмотья оборонять, у меня своя задача, боевая». А при чем тут лохмотья? Людей жизни решают., а он лохмотья вспомнил. Человек, называется, командир…

Соколич срочно передал приказ одному из отрядов ударить по немцам, ворвавшимся в лагерь, и тут же назвал крестьянам фамилии командиров отрядов, которые должны находиться в зоне лагеря.

— Да нет, Василий Иванович, этих мы всех знаем. Конечно, и у них попадаются партизаны, которым иной раз не обрадуешься, но чтобы народом так бросаться… Чего не было, так не было, врать не будем. А тут на тебе, хлопцы как быки, один к одному, при хорошем оружии, даже три танка с собой гонят и, видишь ли, дали ходу от немцев.

— Три танка, говорите? — переспросил, задумавшись, Василий Иванович.— Вот что, отец, оправдываться перед вами не буду, проглядели мы, выходит, одно дело, а того, что случилось, уже не поправишь. Скажу только: виновных в разгроме вашего лагеря по головке не погладим. Накажем!

В то время как Соколич разговаривал с крестьянами, неизвестный отряд очутился уже в непосредственном соседстве с бригадой Капуши и отрядом Зарубы, они остановились на короткий отдых после тяжелого дневного перехода. Видно, командир неизвестного отряда не намеревался долго –задерживаться там, где разместилось на одной линии несколько других отрядов. Когда его отряд наткнулся на партизанские заслоны, он собирался отдать команду изменить маршрут.

Заметив, что отряд, по существу, окружен подоспевшими с привала партизанами, командир и комиссар нового отряда довольно ласково спросили:

— Где же ваше начальство? Надо познакомиться. И как бы в ответ на их вопрос тут же появился

Капуша.

— Что за шум и что за люди? — шутливо спросил он, ни к кому особенно не обращаясь. За ним медленно шел Заруба.

— Разрешите отрекомендоваться: командир отряда «Слава» — Блискавка Андрей Сергеевич, а этот товарищ — комиссар отряда Бовтик Миканор Севастеевич.

— Очень приятно, очень приятно… Откуда направляетесь и куда?

— Долго рассказывать, товарищ командир бригады. Некоторое время были под Псковом, побывали в Литве, теперь направляемся к вам, к Василию Ивановичу. Попали в окружение, но, слава богу, вырвались, хоть и с большими потерями.

— Что ж, без потерь не бывает. Однако и танкетки у вас есть, интересно…

— Отбили у фашистов, выходя из окружения.

— По какому случаю к нам прибыли?

— Где же нашему брату партизану искать хорошего поля битвы, как не на Беларуси? Здесь сейчас ожидаются важные события. По всему видно, гитлеровцам конец подходит, побегут они как зайцы.

— Побегут, конечно, побегут. Они и теперь уже бегут на других фронтах. Побегут и у нас. Но что тут долго говорить: пока суд да дело, как говорится, беру вас под свое командование, дам задание и, пожалуйста, можете охотиться на фашистов, дичи этой у нас больше чем хватает. Просто опротивели, не дают покоя ни днем, ни ночью.

Хотя Капуша ко всему был готов и меры надлежащие принял, чтобы новоявленные «партизаны» не преподнесли какого-нибудь сюрприза, события повернулись иначе, чем он предполагал.

Во время его разговора с Блискавкой и Бовтиком пришел работник бригадной типографии с только что выпущенными газетами. Он стоял сначала поодаль, ожидая удобного момента, чтобы дать Капуше свежий номер. Близорукий, в очках с простой металлической оправой, он воззрился на незнакомых людей и, когда ему показалось, что Капуша закончил разговор, подошел к нему. Только теперь разглядел он человека, назвавшегося Миканором Севастеевичем Бовтиком. Видно, его так ошеломила эта встреча, что он остановился как вкопаный. Бовтик тоже заметил типографщика. Все увидели, как сразу изменилось лицо незнакомого комиссара. В один миг он выхватил пистолет и выстрелил в человека в очках. Резким ударом кулака Капуша выбил пистолет из руки Бовтика.

— Кто разрешил вам стрелять? — гневно спросил он.—Я арестую вас!

— Вы не имеете права, не смеете! Надо уничтожить этого врага, этого провокатора, который пробрался в вашу среду! — истерически выкрикивал комиссар.

Видно, рука его очень дрожала, когда он стрелял. Печатник получил легкую рану. Серьезно был ранен партизан, стоявший за ним. Ошеломленный выстрелом и еще более, видно, самой встречей, печатник довольно несмело обратился к Капуше:

— Товарищ командир бригады! Человек, которого выдают здесь за комиссара, самый настоящий гестаповский шпион, пославший десятки наших людей на виселицу.

— Ложь, провокация! — кричал Бовтик, пытаясь вырваться из рук схвативших его партизан.

Пришли еще хлопцы из минской типографии, партизанившие теперь у Капуши.

— А-а, сам Иван Иванович к нам прибыл? Рады встретить его! Мало ему крови печатников, сюда потянуло гадину!

Видно, новоявленный комиссар понял, что его партизанская карьера кончилась навсегда.

— Честного человека вам не ошельмовать. Мы еще разберемся с вами…—проговорил он, многозначительно глянув на командира.

Видно, надеялся он еще на него, на какие-то решительные действия. Но командир стоял неподвижный, молчаливый, сбитый с толку всем происшедшим. По его лицу трудно было разгадать, о чем он думает, что намеревается делать. Несколько раз мельком глянул он на свой отряд, на партизан Капуши, Зарубы. Партизаны всех отрядов группами расселись на земле, шутили, смеялись.

Видел он и озабоченные, хмурые лица своих ближайших сподвижников, видимо ждавших сигнала, команды своего командира. Еще раз окинул всех взглядом и окончательно решил: нет, силой ничего не сделаешь…

И когда повели Бовтика, он грустно сказал:

— Нехорошо вышло у нас с комиссаром, так нехорошо, что просто срам. Кто мог подумать?

— А вы не горюйте, товарищ Блискавка. Чего только не бывает в наше время. А может, он и не виноват, мы разберемся.

— Что вы, товарищ командир бригады! Ваши люди заверяют, не станут же они врать.

— Иногда люди ошибаются. А мы внимательно все расследуем, и не без вашего участия, конечно, думаю, доберемся до истины… А теперь возьмемся за дела. Как я понял вас, вы прибыли в нашу зону, чтобы партизанить вместе с нами?

— О да, конечно да! — заторопился он.

— А если так, ваш отряд временно останется в моей бригаде. А вечером обо всем договоримся с Соколичем. Может, вы захотите быть отдельным отрядом, непосредственно подчиненным штабу,— пожалуйста. Мы с вами сейчас и пойдем в штаб. А вы отдайте приказ кому-либо из своих старших помощников, чтобы отряд остался здесь вместе с моими хлопцами. Согласны?

— О да, конечно да.

— Вот и хорошо, тогда сейчас и пойдем.

3

Еще не заходило солнце, когда начали разбирать дело Бовтика. Пока не появились вызванные свидетели, беседовали с Блискавкой. Интересовались, как попал он в партизаны, из каких мест родом, какие на его счету самые лучшие операции и где. Шел разговор, обычный среди людей, которые впервые встретились м которые интересуются, что за человек их новый собеседник.

— По происхождению я белорус, так сказать, сибирский белорус: некогда родители переселились на сибирские просторы, ну и теперь живут там. Служил в политуправлении фронта. Во время выезда в один из полков попал в окружение, ну а дальше обычная история: побег из лагеря, связь с партизанами… Так и организовался мой отряд. История эта знакома всем, каждому партизану из окруженцев. Рассказать о деятельности отряда… знаете, я не привык хвалиться. Партизанили, как все, как каждый из Hac.

— С какого времени работал в отряде ваш комиссар?

— Он совсем у нас недавно, какой-нибудь месяц. До него был комиссаром славный человек,— к великому сожалению, он погиб во время стычки с гитлеровцами. Ну, а этот… знаете, я места себе не найду, если рассказанное вашими людьми подтвердится. Неужели я допустил такую непростительную ошибку, и не только я, а вся партийная организация отряда? Так подвел, так подвел, мерзавец. Прикидывался нашим преданным человеком: он и рабочий, бывший кузнец коломенского завода, служил, видите ли, старшим батальонным комиссаром в танковых частях… Ну, одним словом, пролетарий и большевик… А мы и развесили уши…

И вдруг, будто вспомнил что-то, заторопился:

— Надо бы мне кое-что спросить у него. С вашего разрешения и в вашем присутствии…

Капуша и Бохан переглянулись.

— Пожалуйста, вы можете и наедине выяснить с ним все, что нужно,— сказал Бохан.— Наше присутствие только помешает. Он ведь не скажет при нас то, что может сказать вам, человеку, которому он все же доверял, с которым работал вместе. Пожалуйста, можете его спрашивать, время у нас еще есть.

Капуша приказал охране, чтобы она пропустила Блискавку к арестованному.

Бовтик находился в обыкновенном крестьянском амбаре. Окон в нем не было. Скупой свет пробивался через узенькое отверстие, вырезанное в ширину одного бревна. Взлохмаченные волосы, обвислые усы свидетельствовали, что вынужденный отдых был не очень приятен для Бовтика. Он сидел на каком-то разбитом ящике и весь задрожал, когда открылась дверь. Узнав Блискавку, успокоился немного, нетерпеливо бросился ему навстречу:

— Ну как они там?

— Ничего особенного. Вы не волнуйтесь, — тихо, почти шепотом сказал Блискавка.— Все, мне кажется, обойдется как нельзя лучше. Я принял надлежащие меры, наши солдаты наготове, и, когда их отряды после полуночи выйдут на очередную операцию, мы не только освободим вас, но и наделаем еще таких дел, что о нас будут говорить все газеты. А теперь организуем маленький спектакль для них. Пусть послушают, а мы после посмеемся. Я буду вас распекать, а вы оправдывайтесь.

Спустя минуту часовые и все, кто находился в это время неподалеку от амбара, услыхали гневные возгласы:

— Да как же вы, комиссар, осмелились стрелять в нашего брата партизана? Ведь так может поступать только настоящий провокатор, лютый враг народа. Только мерзавцы способны на такие поступки…

Бовтик надеялся на своего командира. Он точно выполнял все, что шепотом и мимикой приказывал ему Блискавка. Вот он повернулся, чтобы удобней усесться на сломанном ящике. И вместе с грозным криком: «Да я тебя, мерзавец…» — послышалась короткая очередь из пистолета-автомата. Всю обойму всадил Блискавка в своего комиссара.

В амбар бросилась охрана. Из хаты вышли Бохан, Капуша.

Гневный, возбужденный, Блискавка запихивал в кобуру пистолет.

— Понимаете, понимаете, товарищи! Он чуть не зарезал меня ножом, этот мерзавец! Бросился на меня с ножом! Такое нахальство. Я, признаться, еще сомневался немного… Пригреть такую гадину, бог ты мой, бог! Ну, я его, паразита, прикончил, больше он не будет поганить нашей советской земли. Прошу приказать хлопцам, чтобы убрали эту падаль.

— Однако поторопились вы, Блискавка! — спокойно заметил Капуша.

— Погорячился, товарищи… Да и что мне было делать, не подставлять же себя под нож! Конечно, нужно было произвести доскональный допрос, можно было многое узнать от этого дьявола. Это все гестаповские штучки — не оставляют нашего брата без внимания.

— Ваша правда, Блискавка. Но мы тоже не оставляем их без внимания, в обиде на нас не будут…— сказал Бохан и пригласил всех в хату.

Едва Блискавка переступил порог, как два дюжих партизана подхватили его под руки.

— Что за шутки, товарищи? — вскрикнул, бледнея, Блискавка.

— Черт с болота тебе товарищ! — не стерпел Капуша.— Не такие еще шутки ты увидишь…

В это время в хату вошли Соколич и Андреев, толь* ко что приехавшие в штаб Капуши.

— Что у вас за стрельба здесь? — поздоровавшись, спросил Василий Иванович.

— Да вот командир отряда убил своего комиссара.

— Как же это угораздило его?

— Обороняясь, товарищ, обороняясь…— залепетал Блискавка.— Мой комиссар оказался предателем, провокатором. Более того, он хотел меня убить, он бросился на меня с ножом, проклятый… И вот товарищи ни с того ни с сего арестовали меня.

— Какие невежливые, однако, товарищи! — улыбнулся Соколич.— Командир комиссара своего убивает, а они его не поздравляют с такой победой, а еще арестовывают. Ну и товарищи!

Сбитый с толку, арестованный молчал, строя догадки, что за человек с ним разговаривает. А Соколич совсем уже серьезно спросил:

— Блискавка, кажется?

— Да, Блискавка, Андрей Сергеевич.

— Так вот что, Блискавка, каждая комедия имеет свое начало и свой конец. Думаю, пора вам прекратить эту комедию, причем комедию гадкую, которая стоит хорошим людям много крови.

— Я вас не понимаю, товарищ…—тихо отозвался Блискавка.

— Что здесь понимать… Ваша фамилия?

— Я же сказал вам, товарищ. Да вы и сами назвали мою фамилию.

— Эта фамилия из списков гестапо, она мало нас интересует. Была у вас еще одна фамилия — Блещик. А вы назовите нам свою настоящую, прирожденную, так сказать, фамилию, которая досталась вам от отцов и дедов.

— Мне действительно непонятна комедия, которую вы разыгрываете…— стараясь быть как можно более спокойным, проговорил арестованный.

— Здесь дело пахнет уже не комедией, а настоящей трагедией, вашей, личной.

— Какое вы имеете право задерживать меня, издеваться надо мной? — истерически выкрикнул Блискавка.— Я буду жаловаться на вас Соколичу, в распоряжение которого я прибыл.

— Что ж, можете жаловаться тут же, на месте. Я и есть Соколич.

Арестованный обмяк и сразу утратил вид оскорбленной невинности. Сидел тихий, присмиревший. Изредка бросал жадный взгляд на окно, возле которого сидел. То ли надеялся на побег, то ли ждал спасения оттуда, где оставил свой отряд? Наконец, прикинувшись простачком, который, мол, хорошо понимает безобидные шутки, устраиваемые партизанами над новичками, он проговорил совсем спокойно, будто ничего не случилось:

— Знаете, товарищи, шутки шутками, а вы меня пустите наконец к своему отряду: мне надо заниматься делами, а не в игрушки играть с вами…

Все рассмеялись.

— Однако вы человек с юмором…— заметил Соколич.— Но фамилию свою вам назвать придется.

— Я не скажу вам ничего больше, пока не перестанете потешаться надо мной. Можете делать со мной что хотите…

— Дайте, хлопцы, его документы!

Конвоиры подали Василию Ивановичу все, что нашли при арестованном,—его оружие и документы.

— Выходит, вы выдаете себя за члена партии? — спросил Соколич, разглядывая партийный билет.

— Не выдаю, а являюсь таковым…— вдруг осмелел арестованный.—С двадцать седьмого года — большевик.

— Скажите, а зачем здесь вот эта подчистка? Из Блещика сделали Блискавку.

— Никакого Блещика я не знаю…

— Ну как не знаете, если недавно в партизанской зоне батьки Мирона вы называли себя Блещиком.

— Извините, но это ваша фантазия.

— Разрешите, Василий Иванович, взглянуть на его партбилет.

Андреев взял документ, внимательно осмотрел его.

— Скажите, Блискавка, где вы работали в начале войны?

— Странный вопрос. Где я мог работать, как не в Красной Армии?

– А конкретно, в какой части служили?

— Служил в политуправлении Западного фронта» Попал в окружение, в плен, потом бежал…

— Это все хорошо. Но скажите — кто был тогда начальником отдела?

— Разве запомнишь все фамилии? С тех пор прошло уже три года…

— Тогда я вам напомню. Начальником был Блещик Андрей Сергеевич, партбилет которого вы и присвоили себе. А Блещика… да вы сами хорошо знаете, что вы сделали с Блещиком.

— Ну знаете, я не ребенок, чтобы мне рассказывали сказки, да сказкам я и не верю.

— И не верьте. А вот тому, что этот партбилет выдан парторганизацией политуправления Блещику Андрею Сергеевичу, можете поверить. Этот билет выдал я, но выдал не вам, а другому человеку.

— Вы тоже могли забыть, кому давали. Человеческая память не такая надежная и совершенная вещь.

— Тогда нам не о чем говорить с вами, господин Вилли Шницке.

Одно упоминание этой фамилии так подействовало на арестованного, что он, казалось, оцепенел и сидел вперив неподвижные глаза в одну точку. Затем судорожно передернулся и глухо проговорил:

— Все это провокация.

— Вы это утверждаете? Зачитайте, Александр Демьянович, гестаповские документы об этой особе. Покажите ему его собственную фотографию, засвидетельствованную гестапо. Покажите ему его характеристику начиная со службы в качестве руководителя группы диверсантов и кончая назначением на пост командира зеленого отряда.

Арестованный даже не слушал. Он только искоса глянул на некоторые документы, отвернулся и стал рассеянно смотреть в окно. Всем видом своим он показывал якобы полное равнодушие к происходившему.

— Вы, может быть, теперь проявите правдивость в своих показаниях?

— А зачем мне заботиться о какой-то правдивости? — И в его голосе зазвучали новые нотки. Он говорил спокойно, взвешивая каждое слово. Лишь иногда его глаза загорались болезненным сухим блеском, – Я ненавижу в первую очередь себя за то, что унижался и так старательно прикидывался коммунистом. Я ненавижу вас, ненавижу ваших людей, как своих смертельных врагов. Да, я ваш враг и враг ваших идей. Я не могу довольствоваться малым, я ненавижу сказки о каком-то равенстве, о свободе. Я тогда свободен, когда у меня есть неограниченная возможность брать от жизни все, что мне любо, что мне нравится. Я рожден для того, чтобы мне подчинялись другие, имеющие серые мозги и ограниченные потребности. Я не хочу жить так… Вы меня спрашивали о Блещиках, о Блискавках… Все это пустяки, недостойные внимания… Я мог быть и был кем хотел на вашей земле. И я делал все, что хотел и что нужно было моему великому фюреру, который так хорошо понимает высочайшее предназначение нашей нации. Вы спрашивали об одиннадцати убитых партизанах. Да, я убил их, потому что они мешали мне! Могу сказать и о Блещике. Я взял его документы, но, чтобы не мешала мне такая известная фамилия, переделал ее на Блискавку, а Блещика, как вы правильно догадываетесь, убил…

— Вы ошибаетесь, Шницке, он жив и здоров, и вы подмазывали пятки, убегая от него, дрожа только от одного его имени.

— Думаю, что это не так… Я не люблю оставлять свидетелей моих дел. Однако, возможно, второпях немного недосмотрел…

— Скажите, за что вы застрелили Бовтика, или, вернее, Бовть-Зазулю?

—. Он слишком много знал, а мне это не нужно… Вам, может быть, интересно, наконец, знать, зачем я заявился к вам с отрядом?

— Можете не рассказывать. Об этом точно сказано в приказах господина Готберга.

Вилли Шницке молчал. На милость он не рассчитывал. Его мучило только сознание полного провала своей карьеры. До чего он дошел?! Его раздавят, как последнюю козявку. От него не останется даже могильного бугорка. Был Шницке — и не стало его, исчез, как пылинка в кровавом вихре.

И вдруг человек, который не моргнув глазом всаживал нож в спину даже своим солдатам, залился слезами. Это был истерический плач, сменявшийся неудержимым судорожным смехом. Страшно было смотреть на слезы Вилли Шницке, и совсем уже диким казался его смех, смех сумасшедшего…

— Я проклинаю себя, что мне не удалось сделать с вами то, что я сделал с другими вашими…; гм… героями… Я проклинаю вас и ненавижу… Да, ненавижу…

— Ваша ненависть, как и ненависть всех фашистов. к нам, это слепая звериная ненависть. Она не придает вам ни силы, ни разума. Вы давно превратились в могильщиков жизни, стали людоедами. Все ваше дело, вся ваша культура, если можно так назвать культуру виселицы и душегубки, давно осуждены на гибель. Однако что мы дискутируем с вами? Не к месту все это, да и без нужды…

Его расстреляли утром, когда с востока и юга уже доносился грохот небывалой канонады. Началось решающее наступление советских войск на белорусской земле.

Артиллерийская канонада не смолкала весь день. Если утром ухо еле улавливало ее далекие раскаты, то теперь, в середине дня, она гремела так, что команду нужно было передавать из уха в ухо,— слова пропадали, глохли в несмолкаемом громе, от которого дрожала земля.

4

Нестерпимо палило солнце. Густые клубы пыли стояли над дорогой, натужно ревели машины, слышался железный скрежет танков. Временами гул моторов становился тише, постепенно отдаляясь. Стремительно налетали самолеты, пронзительно свистели над дорогой бомбы.

В песчаной вымоине среди лозняка, неподалеку от реки, разместился штаб батьки Мирона, пристально следившего отсюда за мостом, по которому не смолкая грохотали машины, форсированным маршем, похожим на самое настоящее бегство, проходили пехотные немецкие части. Лавина людей и машин катилась на запад. Захлебываясь, тявкали зенитные скорострелки, когда над мостом появлялись самолеты. Но летчики не бомбили мост, а все чаще били по береговым съездам, по дорогам, на которых сразу возникали заторы и начиналась несусветная паника, подогреваемая партизанскими засадами.

Возле самого моста партизаны ничем не выявляли себя. Несколько отрядов незаметно заняли позиции в прибрежном лозняке и, удачно замаскировавшись, ждали команды батьки Мирона. Уже вечерело, когда радист подал Мирону коротенькую шифровку из штаба армии советских войск, наступавшей в этом районе. Глянув в шифровку, Мирон Иванович сразу подтянулся, посуровел. Обведя всех торжественным взглядом, он, волнуясь, что редко случалось с ним, проговорил:

— Ну, хлопцы, начинаем…

Еще раз посмотрел на дорогу. На ней было теперь сравнительно тихо, бежали отдельные группы гитлеровцев.

— Ракету!

С легким шипением взвилась красная ракета. И сразу на обоих берегах загудело, зашумело. Атака партизан оказалась настолько стремительной, что охрана моста не успела даже повернуть против них зенитные пулеметы. Гитлеровцы частично разбежались, частично были уничтожены. Партизанские саперы спешно проводили разминировку моста. Зенитные пушки мироновцы сразу повернули на восток,— ожидались еще арьергардные силы гитлеровцев, прикрывавшие отступление. Было известно, что последней отойдет пехотная дивизия, занимавшая за рекой небольшой участок фронта. Уже вечерело, когда ее головные части показались на дороге. Подпустив их ближе, партизаны открыли прицельный огонь. Гитлеровцы залегли, но вскоре вынуждены были откатиться назад. Партизаны занимали удобные позиции по берегам реки, противнику негде было развернуться, чтобы ввести в бой все свои силы. Луговая пойма реки, по которой наступали немцы, вся простреливалась. Они пробовали прорваться в другом месте, надеясь переправиться вброд или попасть на понтонные мосты. Но всюду их встречал сильный огонь партизан из других бригад.

Наконец они, не считаясь с потерями, бросились на отчаянный штурм моста. Партизаны пустили в ход немецкие зенитные пушки и всю свою собственную артиллерию. Устилая трупами дорогу, гитлеровцы упрямо продвигались вперед. Наступили критические минуты, когда Мирон начал уже сомневаться — выдержит ли его бригада бешеный штурм гитлеровцев, которые количественно и по вооружению явно превосходили его силы. Вдруг поднялась сильная стрельба в тылу немцев. По грохоту моторов, который стремительно приближался и становился сильнее, Мирон догадался, что идут советские танки.

— Поддайте огоньку, хлопцы! — скомандовал он и приказал развернуть знамя бригады, готовясь к встрече с советскими солдатами.

Немцы, попав под двойной огонь, смешались и, поддавшись панике, бросились во все стороны, спасаясь бегством. Многие бросали оружие, машины, стремясь как можно скорей убежать с дороги и спрятаться в лозняке и мелком перелеске поймы.

А головной советский танк уже остановился перед мостом. Из люка показался лейтенант.

— Привет товарищам партизанам! Как мост?

— Цел, можете ехать.

— Большое вам спасибо, товарищи, что сберегли переправу. Ловите теперь душегубов, они никуда от вас не убегут.

Машина рванулась вперед, на мост. За ней вторая, третья… Танки прогремели по мосту и, вздымая густые клубы дыма, помчались по дороге на запад. Вскоре с востока подкатила большая колонна машин с пехотой. Около моста произошел короткий митинг встречи. Партизаны обнимались с солдатами, расспрашивали о последних новостях, угощались солдатской махоркой.

— Вот и дождались мы наконец вас, дорогие братья! Три года ждали этого праздника.

Солдаты с интересом знакомились с людьми, о которых большинство из них слышало только по фронтовым сводкам.

Машины двигались на запад. А через час-полтора сплошным потоком хлынули по дороге многочисленные части Советской Армии. Вместе с ними отправилась в поход и основная группа отрядов бригады под командованием Блещика. А партизаны, оставшиеся с Мироном, всю ночь напролет вылавливали немцев. Выковыривали их, как тараканов, из каждой щели, из лозняков и перелесков, из ближайшего к реке ржаного поля. Вместе с немцами попадали в руки партизан и разные предатели — бургомистры, полицаи, бежавшие от народного гнева. Ночью, и утром, и днем на лугу и в лесу слышались одни и те же немецкие слова: — Гитлер капут! Гитлер капут!

Прошел день и второй после того, как советские войска прошли на запад, а из лесов, из ржаных полей выходили все новые и новые вереницы немцев. Обшарпанные, голодные, группами и по одному они подходили к уцелевшим селениям и, заранее подняв руки, спрашивали, где сдаются в плен. Нередко пленных конвоировали женщины, подростки. Немало пришлось поработать в эти дни Пилипчику. Ехал парнишка обычно впереди колонны, чтобы показывать, как он говорил, фашистам правильную дорогу. И нужно было видеть, с каким важным и серьезным видом сидел он на коне. С медалью на груди, с новой красной лентой на шапке, он чувствовал себя если не маршалом, то, во всяком случае, командующим армией. Иногда останавливался, чтобы грозно скомандовать гитлеровцам: направо или налево — и таким суровым взглядом обводил ряды пленных, что иному из них в самый раз было выкрикнуть спасительные слова: «Гитлер капут! Гитлер капут!…» Встречные порой пробовали подшутить над ним:

— Эй, Наполеон, куда ведешь этих гадов? Взял бы да полоснул по ним хорошей очередью из автомата, вот бы меньше заботы и тебе и коню твоему.

За «Наполеона» не злился, а относительно автоматной очереди важно отвечал:

— Нашли что сказать… Мы в бою их били, а пленных бить не с руки, да и не приказано…

Особенно радовался Пилипчик и чувствовал себя на седьмом небе, когда встречался с советскими частями, шедшими на фронт. Случалось, это были новички, которые и гитлеровцев видели впервые. Смотрели они, дивились и восхищались ловким конвоиром.

— Где это ты, братец, их подцепил?

— Известно где… Там, где их берут в плен… Чтобы, однако, не подумали солдаты, что хлопец слишком выхваляется, он тут же добавлял:

— Это наши партизаны в лесах выловили, потому и конвоируем их.

— Неужто и ты партизан?

— Разве этого не видно? — вопросом на вопрос отвечал Пилипчик, красуясь на коне и погоняя его каблуками сапог.

Но не одни приятные переживания выпадали на долю Пилипчика. Бывали и крупные неприятности, о которых он не любил вспоминать. Однажды поставили его караулить огромное колхозное гумно, чудом уцелевшее за годы войны. Гумно было битком набито пленными гитлеровцами. Здесь же небольшая группа власовцев, самых последних предателей. Пленные немцы расположились около стен, занимаясь своими солдатскими делами: чинили сапоги, видавшие, как говорится, виды, латали драную одежду или просто отдыхали, готовясь в дальнюю дорогу. Власовцев они сторонились, не принимали в свою компанию. Те сидели отдельно, молчаливые, унылые, безразличные уже ко всему. Ежеминутно в гумно, с разрешения Пилипчика, заходили группы крестьян подивиться на пленных, посмотреть, как держатся эти люди, еще недавно считавшие себя полноправными хозяевами не только чужого добра, но и чужой жизни и столько бед и страданий принесшие с собой на захваченные земли.

Начиналась обычная беседа.

— Отвоевали, ироды? — спрашивали крестьяне.

Среди немцев находился кто-либо, понимавший по-русски. Отвечал, не сводя с крестьян испуганного взгляда:

— Война капут…

— И вам устроить бы капут, гады вы немытые! Пленные настороженно молчали. Иногда слышался несмелый голос:

— Я рабочий…

— Как же! Они теперь все рабочие! Когда хату мою жгли и последнего поросенка тащили со двора, никто не признавался, что он рабочий…

Действительно, когда партизаны и крестьяне ловили гитлеровцев, многие из них торопливо называли себя рабочими, даже коммунистами, справедливо считая, что это смягчит гнев людей и спасет от жестокой расправы. Этот прием так часто применялся, что крестьяне перестали верить «рабочим».

— Рабочий… Привыкли вот: давай млеко да яйца! Кончилась ваша масленица.

И вдруг кто-то из пленных добродушным, шутливо-трагическим тоном заявлял:

— Млеко капут, капут яйца!

— Видишь ты его, хоть немец, а понимает…— И крестьяне смотрели уже другими глазами на своих вчерашних врагов. Начинались расспросы о семьях, о детях. Исчезали, таяли нотки злости.

— Не скоро увидишься ты со своими киндерами. Плен не радость. Но ничего не попишешь, заслужил по праву. Еще благодари бога, что жив остался…

Лица крестьян сразу становились хмурыми, когда замечали примолкших власовцев.

— А это что за погань? — спрашивали грозные голоса.

Боялись власовцы глянуть людям в глаза. Не могли найти ни слова оправдания, не знали, как утишить гнев народа, заглушить жгучую ненависть к себе. Молчали, потупя глаза, втянув головы в плечи.

И кто-нибудь из немцев отвечал за них:

— Бандиты… Власовцы…

— Нет вам кары по заслугам, иуды! Люди плевались и уходили из гумна.

— Смотри, вояка, чтоб не утекли у тебя эти иуды.

— У меня не утекут. Разве на тот свет только.

— Хвалиться хвались, однако глаз не спускай с них.

— Об этом не беспокойтесь, дядьки. Все будет в порядке.

Но порядок был нарушен. Не прошло и полчаса, как сбежалось к гумну около сотни женщин.

— А ну, показывай, хлопец, где твои власовцы? — спрашивают, а сами тем временем вытаскивают хорошие дубинки из забора.

— Что вы, тетки? С палками я не пущу вас в гумно.

— Это ты не пустишь? — грозно наступала на него пожилая женщина.

— Я часовой. Я отвечаю за них. Бить не приказано пленных.

— А мы твоих пленных и трогать не будем. Очень они нам нужны. Ты власовцев нам подавай.

— Не пущу, тетки, ей-богу, не пущу. Стрелять буду, если попробуете войти.

— Ах ты, сопляк ты этакий! Он не пустит! Он будет власовцев оборонять! Да я твое ружье на твоих боках поломаю, ежели что. Ишь, заступник душегубам нашелся! — И под ее командой толпа женщин, оттолкнув в сторону Пилипчика с его автоматом, ворвалась в гумно. Бросился следом за ними Пилипчик, но где там… Его оттеснили, вытолкнули из гумна. Очень уж обидно было ему и за нарушение всех правил, и за «сопляка», так незаслуженно полученного. Побегал он, побегал возле ворот, чтобы хоть не убежал кто-нибудь из пленных. Если бы не был он на часах, возможно, встретив власовца, сам убил бы его и за грех не считал. Очень уж гневался на них народ. Ведь они, гады, целую деревню сожгли, не пожалели ни малых, ни старых. Да еще как издевались. Это одно. Но Пилипчик — часовой, поставлен здесь за порядком смотреть. Думал, думал Пилипчик и, совсем растерявшись, готовый заплакать, пальнул раза три из автомата. Для тревоги.

Сбежались люди, гадая, по какому случаю Пилипчик огонь открыл. Пленный теперь пошел такой, что ему не до побегов. Немец сам в плен просится, ища в нем спасения от всяких неожиданностей. Может, просто своевольничает хлопец, захотел ворон пострелять…

А из гумна уже выходили женщины, раскрасневшиеся, возбужденные, швыряли к забору колья, вытирали руки о фартуки и молча расходились. Лишь одна, которая верховодила всеми, бросила шутя Пилипчику:

— Ну чего шуму наделал, вояка? Думал, испугаешь? Эх ты… заступник власовский!

— Да я, тетенька, за них ответственность несу, я на часах поставлен.

— Ладно… поставлен…—уже более ласково сказала она.

В гумно вошли люди. Все власовцы оказались перебиты. Присмиревшие, притихшие сидели гитлеровцы. Слышались отдельные голоса.

— Бандиты капут… Власы капут…

— Ну что ж, собакам собачья смерть…

— Это конечно… Но не имели они права без суда…

— У Ганны, браток, власовцы трех деток сожгли, вот и попробуй спросить у нее право!

Готовый было разгореться спор быстро угас. Крестьяне молча расходились по хатам.

Не сразу набрался храбрости Пилипчик доложить Мирону о происшествии.

— Правильно ты сделал, Пилипчик,— ответил Мирон,—что поднял тревогу. А вообще, мой хлопец, давай поговорим лучше, что ты думаешь дальше делать?

— Я в Минск хочу, говорят, там партизанский парад будет.

— На параде мы с тобой побываем. И дядьку Астапа возьмем, и других. Я спрашиваю, что после Минска будем делать.

— Пойду с солдатами немцев проучить.

— Мал ты еще, там и без тебя обойдутся.

— Это еще неизвестно…— насупился Пилипчик.

— Может, тебе неизвестно, а мне известно. Вот мне тоже хотелось пойти со своими партизанами аж до Минска и дальше. А мне приказали взяться за старую работу…

— Сравнили вы меня с собой…— смутился Пилипчик.— Какая такая старая работа у меня? Корову пасти? Нет теперь у нас коровы.

— А в школу ты ходил? Ходил. А давно ты ее видел?

— Так что из того? Вы сами хорошо знаете, что школы у нас не было, разве я виноват, что не учился?

— Вот тебе раз… Сразу видно, три года хлопец баклуши бил, потому и рассуждать по-человечески не научился.

— Должен сначала войну закончить, а тогда посмотрим…

— Вот я тебе посмотрю, партизан ты этакий. Командир я тебе или не командир?

— А кто же спорит? Известно, командир…

— Командир имеет право приказывать?

— У кого вы об этом спрашиваете?

— Так вот, уважаемый мой партизан, приказываю тебе: бросить мысли о войне. Она и без тебя закончится, и, видно, уже вскорости. А тебе в самый раз учебники искать и готовиться в школу. Через два месяца лично проверю, как выполняется мой приказ. Понял, храбрый мой воин?

— Кто этого не понимает…— вздохнул Пилипчик.. — Я у тебя спрашиваю, а не у кого-то.

— Понял, батька Мирон… Вы хоть в Минск меня возьмите. А то еще, чего доброго, и тут я для вас мал буду…

— Возьму, возьму. Раз сказал — не подведу. Так закончилась для Пилипчика война.

5

Фашистский праздник освобождения от большевиков отмечался в Минске и в 1944 году пышно и помпезно. Гестаповцы согнали на площадь кого только могли. Военный парад открыл коротким словом гауляйтер Готберг. Промаршировало несколько гитлеровских частей. За ними прошли местные полицейские силы.

Звучала медь оркестров, старались до пота барабанщики, полицаи надрывались, горланя специальные военные песни. Организаторы с бело-красно-белыми повязками на рукавах с ног сбились, наводя порядок на площади, где лучшие места занимали работники городской управы, многочисленные деятели культурного объединения, женской работы, профсоюзные шефы и другие представители высших кругов.

Отдельной шеренгой вытянулись работники, которым сегодня гауляйтер вручил медали за безупречную и преданную службу во славу великой империи. Неподалеку стояла машина, нагруженная одеждой, обувью и разными другими вещами, предназначенными быть сегодня в качестве премий наиболее отличившимся чинам местной администрации. Эти чины, выделенные в специальную колонну, то жадно посматривали на грузовик с новыми штанами и ботинками, то, спохватившись, стояли с таким серьезным и важным видом, что постороннему человеку могло показаться, будто он лицезреет по меньшей мере самых высоких министров.

В первых рядах стояли с букетами цветов и группы детей, привезенных сюда из разных городов Белоруссии. Они должны были, в соответствии с программой, преподнести цветы гауляйтеру Готбергу, Островскому и другим деятелям и борцам за новое отечество. Дети пугливо озирались по сторонам, репетируя шепотом специальные приветствия.

На трибуне, строго соблюдая субординацию, красовались сам Готберг, а также президент Белорусской рады «спадар» Островский и добрый десяток Мужей Доверия.

После двух гимнов президент держал речь:

— Господа, спадары! Перед тем как выразить нашу радость по случаю годовщины великого освобождения, вспомним выдающихся людей, погибших за наше дело. Склоним головы перед светлой памятью господина гауляйтера Кубе, великого друга нашего, славного патриота новой Германии. Он погиб как мученик за свое и наше отечество. Кто же отнял у нас это чистое сердце, всегда полное любви к нам, к нашему народу? Он погиб от рук врагов наших, ненавидящих покой и порядок…

Президент демонстративно вытер слезу и посмотрел на горячее июльское небо.

— А где же наш милый президент города, спадар Ивановский? Он также погиб как мученик. По его героическому пути пошел наш славный редактор газеты спадар Козловский. И сколько еще великих борцов за наше будущее погибло здесь, в Минске, и на широких просторах нашей белорусской земельки! Почтим их память минутой молчания.

Площадь притихла. Президент косил глазом, следя, достаточно ли пристойно ведет себя народ на площади. И тут он заметил, как к Готбергу торопливо подошел адъютант и что-то шепнул ему на ухо. Готберг быстро двинулся с трибуны, а за ним и его подчиненные по комиссариату и полиции. Минута молчания подходила к концу, когда шустрый Демидович-Демидецкий, раньше всех узнававший разные важные новости, шепнул Островскому на ухо:

— Будем спасаться, спадар президент, пока не поздно…

Не спрашивая, в чем дело, не на шутку испуганный Островский сразу же подался с трибуны. За ним, как по команде, потянулись все Мужи Доверия и главные деятели Центральной рады.

Только очутившись за площадью, президент спросил господина Демидовича-Демидецкого:

— В чем; однако, дело?

– Большевики в Осиповичах и под Борисовом!

— Вы не хватили случайно, спадар Демидович-Демидецкий, лишней чарки? Позавчера они были еще за Днепром.

— Это было позавчера, спадар президент. А сегодня они недалеко от нас. А что будет завтра, одному богу известно.

Вскоре площадь приняла необычный вид. С нее потянулись во все концы люди. А когда неожиданно над городом пронеслись на большой высоте советские самолеты-разведчики, с площади побежали все, и в первую очередь те, кто получал медали и кто рассчитывал на подарки. Фашистским холуям — претендентам на славу и на новые штаны — было не до подарков. По городу пошли всевозможные слухи. Шепотом передавали, что советских солдат видели чуть ли не под самым Минском и что они обходят город с юга и с севера. Железная дорога на Барановичи будто бы перерезана уже в нескольких местах. Те, кто верой и правдой служил гитлеровцам, интересовались только одним, как бы поскорее уйти из города. Видавшие виды грузовики, обшарпанные «опели» и «бенцы», сотни подвод потянулись на запад. У самого выезда из Минска образовался огромный затор. Кто-то громко крикнул: «Танки!» И началась невообразимая паника. Все, кто боялся грозы с востока, бросив подводы и машины с награбленным добром, ринулись на проселочные дороги, в рожь, на полевые стежки.

Резиденция Центральной рады находилась недалеко от площади. Взмокший от волнения и спешки президент нервно накручивал телефон. Долго никто не отвечал, наконец удалось напасть на знакомого чиновника из генерального комиссариата. Тот торопливо, чтобы скорей отцепиться, сообщил, что господин Готберг и все высшее начальство уже выехали из города и что комиссариат спешно эвакуируется.

— Что же нам делать?

— Вам? — задумался на минуту чиновник.—Думаю, уважаемый господин президент, вам разумней всего сделать то же, что делаем и мы: выезжайте скорей.

— А вагоны?

— Какие там вагоны! Во всяком случае, валяйте на вокзал, как-нибудь устроим…

— Это хамство! — крикнул разгневанный президент, предварительно положив, однако, телефонную трубку.— Совсем забыть о нас, не предупредить… Буду писать самому фюреру…

— Напрасная работа, господин президент! Их и обвинять сейчас трудно. Сами видите, им не до нас…

— Вы забываете, Демидович-Демидецкий, что я являюсь главой правительства, что я президент, что я имею право требовать к себе внимания…

— Ни одно ваше слово не вызывает сомнений, господин президент… Но умоляю вас: давайте торопиться на вокзал, иначе мы можем опоздать…

К великому огорчению президента, его автомобиль, на котором они собирались поехать на вокзал, оказался сломанным, а шофер куда-то исчез. Бросились искать других членов рады, но их и след простыл. Думали вначале захватить с собой все свое добро, но теперь пришлось отказаться от этого намерения. Прихватив пальто и по одному небольшому чемоданчику, гонимые страхом, поспешили на вокзал. То, что происходило там, не поддавалось описанию. На путях стояло несколько готовых к отправке эшелонов. Возле каждого вагона происходили форменные баталии. Места брались с боя. Кого-то выбрасывали из тамбура. Эсэсовцы очищали от штатских пассажиров несколько вагонов. Чемоданы, ящики вылетали через окна и двери, разбивались на перроне, шум, крики, ругань, взаимные угрозы.

Президент, Демидович-Демидецкий и несколько сотрудников рады ткнулись в один эшелон, в другой, но их всюду гнали, а уважаемый Демидович-Демидецкий за чрезмерное проворство получил уже раза два по загривку и теперь предусмотрительно держался сзади. Их спас чиновник комиссариата, с его помощью они устроились на тормозной площадке товарного вагона. Наконец поезд тронулся, и они облегченно вздохнули, покинув столицу, которая так невежливо проводила их в неведомую дорогу. Когда добрались до первой станции, господин президент испуганно хлопнул рукой по карману брюк.

— Боже мой, печать! — с ужасом проговорил он, растерянно оглядываясь по сторонам.

— Какая печать?

— Большая печать Центральной рады. Она осталась в Минске.

Это известие не произвело особого впечатления на приближенных президента. Господин Демидович-Демидецкий, успевший уже подкрепиться парой крутых яиц из фондов Белорусской самопомощи, довольно скептически буркнул:

— Пусть она сгорит теперь! Печать!

За эти слова он получил строгий президентский выговор и такой же строгий приказ: немедленно вернуться в Минск и захватить печать, а если позволят условия, то и всю канцелярию рады.

Господин Демидович-Демидецкий глянул на президента с явной иронией и ответил совсем спокойно:

— Свою голову, господин президент, я не могу спрятать в карман, как вашу печать. Обойдемся и без печати.

Началась долгая и довольно острая дискуссия, едва не приведшая к падению государственного кабинета… с тормозной площадки. К счастью, поезд тронулся, и правительство отбыло, как говорится, в западном направлении. Рассказывают, кабинет «спадара» Островского несколько раз заседал, решая вопрос: в каком городе им лучше всего обосноваться, чтобы вновь развернуть свою государственную деятельность. Но, прикованное к тормозной площадке, правительство так боялось утратить эту последнюю точку опоры, что проблема оставалась нерешенной.

А тем временем в Минске шла лихорадочная подготовка к обороне. Эвакуировали все, что можно было эвакуировать. Разгружали тюрьму, вывозя заключенных в Тростянец. Строили уличные дзоты, минировали дома, рыли новые окопы на подступах к городу.

С большой перегрузкой работал Тростянец. Массовые казни не прекращались ни днем, ни ночью. Специально построенная печь для сожжения трупов не справлялась с заданиями, расстреливать стали непосредственно в лагере, в огромном складе. Страшная гора из нескольких тысяч трупов достигала крыши. Склад подожгли. Желтый жирный дым поднимался над лагерем днем и ночью на протяжении целой недели. Наваливали трупы и на высокие штабеля бревен, лежавших около склада, но сжечь их уже не смогли, не успели.

Третьего июля Минск был освобожден советскими войсками. Фашистские палачи бросились спасать свои шкуры бегством. А тростянецкие костры пылали еще несколько дней, напоминая советским солдатам и партизанам об ужасной судьбе, которую готовили фашисты всем советским людям.

Наступление советских войск было таким стремительным, что фашистам не удалось осуществить своего злодейского плана — сплошного уничтожения всех домов Минска, уцелевших в первые дни войны. Они успели только заминировать крупнейшие здания — дом правительства, дом Центрального Комитета партии, театр оперы и балета, Дом офицеров и некоторые другие. Взорвать не успели. Частично им помешали сделать это группы подпольщиков, специально организованные для того, чтобы в нужную минуту дать решительный отпор гитлеровским поджигателям.

Столица Белоруссии была освобождена, перерезаны дороги на Вильнюс и Барановичи, взято уже несколько городов западнее Минска, а под самым Минском, к востоку от него, шли еще жестокие бои. Более ста тысяч солдат и офицеров четвертой гитлеровской армии очутилось в окружении в Минском котле.

Много пережили в дни освобождения партизаны Соколича. Днем и ночью они были на ногах. Задерживали гитлеровцев на переправах, спасали мирное население от лютых фашистских расправ, помогали армии громить отступавшие гитлеровские колонны, перехватывали группы гитлеровцев, пытавшихся вырваться из окружения. Каждый день приносил освобождение новым и новым районам. По мере приближения штаба Соколича к Минску все более мирными, гражданскими становились его функции. Оказание первой помощи пострадавшему населению, полное восстановление органов советской власти в освобожденных районах, сбор трофеев, помощь в разминировании дорог и населенных пунктов — тысячи и тысячи новых дел и забот. Непосредственно боевые задачи уступали место заботам о восстановлении всего, что было разрушено и уничтожено за три тяжких года гитлеровской оккупации. Когда партизаны увидели перед собой пылающий Минск, в котором шли еще ожесточенные бои, Соколич долго всматривался в знакомые очертания городами горький комок подкатывался к горлу, глаза застилала влажная пелена. Стараясь скрыть свое волнение, он говорил: — Не сегодня, так завтра мы начнем с вами новую жизнь. Как это славно, товарищи!

6

Бригада, которой командовал теперь Блещик, вступила в Минск на второй день после его освобождения. Еще дымились некоторые дома, не были убраны многочисленные трупы гитлеровцев. На улицах, заваленных мусором, битым кирпичом, белели обрывки топографических карт и разной фашистской макулатуры. То и дело слышались взрывы: саперы выискивали мины, собирали их в кучу, взрывали. На обшарпанном сквере толпились люди. Здесь происходили встречи, летучие митинги. Странно, непривычно выглядели многочисленные огороды и огородики среди руин, огороженные спинками обгоревших кроватей; кое-где колосилась рожь. На стенах уцелевших домиков попадались скупые надписи о судьбе их жителей. Одни были расстреляны, другие вывезены в Германию, третьи погибли во время бомбежек. Встречались и радостные надписи: сообщалось, что та или другая семья переселилась в другой дом на другую улицу. И хотя война только-только уходила из города, хотя многие дома и улицы хранили еще ее горячие следы, уже раздавались звонкие детские голоса, особенно на окраинах, в большей степени уцелевших, чем городской центр. Дети купались в реке, из которой еще торчали попавшие туда танки и пушки, играли в партизан, и не игрушки были у них в руках, а испорченные немецкие винтовки и автоматы, найденные в реке, в лабиринтах руин, на запыленной мостовой.

По городу проходили воинские части и прибывающие для участия в праздничном параде партизанские бригады, и все же в нем было несравненно тише, чем обычно. Не звенел трамвай, трамвайные рельсы, покореженные, погнутые, во многих местах выпирали из земли причудливым сплетением изуродованного железа. Не раздавались гудки фабрик, заводов. Фабричные корпуса или высились грудами развалин, или зияли пустыми провалами окон, пушечными и бомбовыми пробоинами и проломами. На вокзале также было тихо и глухо. Обгоревшие вагоны, разбитые паровозы чернели на взорванных путях. Вместо здания вокзала — руины.

Блещик не узнал улицы, на которой он жил со своей семьей до войны. Все было разбито, расщеплено, красная кирпичная пыль густо облепила уцелевшие столбы электрической проводки. Во дворе дома, где когда-то зеленел хороший сад, не было ни деревца, ни кустика. Сиротливо стояла разбитая трансформаторная будка. От дома осталась только часть стены с балкончиком, каким-то чудом уцелевшим. На балкончике виднелась обгоревшая детская коляска. Может быть, по этой коляске и балкону Василек узнал родной угол. Он долго смотрел на уцелевшую стену, будто хотел пересчитать каждый кирпичик. Губы его задрожали, и он заплакал, уткнувшись в колени отца.

— Где же теперь, папочка, жить будем?

Он хотел еще спросить, где его самолеты, стоявшие здесь во дворе, на таком красивом аэродроме, сделанном под кустами малины и смородины. Но не спросил. Он действительно не маленький, ему уже десятый год, он почти сам научился читать книжки, газеты. Ну конечно, помогал Пилипчик, часто помогала тетя Надя. Но где же придется жить? И как жаль старый дом, в котором он знал каждый подъезд, каждую квартиру.

— Где же теперь будем жить?

— Не горюй, Василек, будем жить,—не погибнем, отстроится и дом наш, и квартира.

Блещик утешал мальчонку, а у самого слегка першило в горле.

Утешала Василька и Надя, взявшая его в последние дни под свою опеку. И видно, она находила настоящие слова, согретые глубокой материнской лаской. Мальчик притих и, доверчиво прижавшись к ней, шептал:

— Ты все равно как мама, тетя Надя.

— Что ж, я буду твоей мамой… Называй меня мамой…

Блещик, услыхавший эти слова, молча пожал ей руку, и в его взгляде светилась радость и большая человеческая благодарность.

А перед ними громоздились руины в мягком вечернем свете. С востока доносилась несмолкаемая артиллерийская канонада и гром непрекращающихся бомбардировок.

— Что это, мама? — спросил мальчик.

— Это фашистов добивают, Василек…

— Мне страшно… Они еще придут сюда.,— Сюда мы их уже никогда не пустим.

… А вокруг, неумирающая, вечная, шла жизнь. Среди руин ставили палатки партизаны. Раскладывали костры. Где-то заиграла гармонь. Молодежь веселилась, искренне, щедро расточая тепло своих сердец. Плясали, пели, рассказывали веселые истории. И казалось, застывшие руины города оживают в трепетных отблесках партизанских костров.

На востоке не смолкая била артиллерия. Звуки орудийных залпов напоминали людям, что война еще не окончилась. Но все знали: пройдены самые тяжелые, самые суровые ее этапы. Враги убегают с нашей земли. Они уже обречены на разгром. А за разгромом конец войны, конец суровым испытаниям человеческих душ и сердец.

7

По шоссе на Минск мчала грузовая машина.

Майка, несколько ее близких товарищей и случайных попутчиков очень торопились, Майка волновалась. Как мечтала она попасть в освобожденный Минск. И эта мечта до сих пор не осуществилась. Когда началось наступление, ей категорически запретили участвовать в боевых операциях. Ей просто дали отпуск. Ее оставили в партизанском госпитале, где был и хороший доктор, и близкие товарищи: больные и легкораненые из отрядов Соколича.

Приближался день, которого давно ждала и немного побаивалась Майка. И по мере его приближения она все больше и больше волновалась. Может быть, Майка, когда-то соврав Соколичу, не захотела остаться в его глазах обманщицей или были на то другие, более глубокие причины, но ей пришлось самым серьезным образом готовиться к важному событию в своей жизни: она собиралась стать матерью. Сначала это не мешало ее ежедневной работе в бригаде, и она даже не задумывалась серьезно о том, как все произойдет, что нового внесет материнство в ее жизнь, в ее работу. А работы было так много, что несколько месяцев прошло почти незаметно, она даже забыла на какое-то время о том, что ее ожидает, но грядущее само напомнило о себе, напомнило довольно решительно. Это случилось во время выхода на задание. Майка, которая никогда не чувствовала утомления, вдруг ощутила такую слабость, что вынуждена была присесть на землю — передохнуть и избавиться от противного головокружения. Это повторилось несколько раз. Товарищи, и в первую очередь подруги, сразу спохватились и, поняв все, запротестовали против ее выхода на тяжелое и сложное задание. Дело шло о разгроме одного полицейского гарнизона. Вмешался и сам Комар. Командование бригады отстранило ее от участия в операции, и Майку на телеге отвезли обратно в бригаду.

Все было так неожиданно для Майки, что она совсем растерялась и несколько дней ходила сама не своя. В минуты тяжелого раздумья и сомнений ей казался желанным любой выход из такого противного, по ее мнению, положения. Но время колебаний, сомнений вскоре прошло, уступив место тихому и радостному ожиданию того, что неотвратимо должно было произойти. Подруги окружили ее заботливым вниманием — сочувствовали ей и втайне от хлопцев — не им об этом знать — готовили небольшое приданое ее будущей крохе. Они проявляли исключительную находчивость, а порой немалую отвагу и ловкость, когда, идя разведчицами в местечки и поселки, занятые вражескими гарнизонами, добывали при случае кусочек ситца или полотна на пеленки и на всякие другие нужды. Майка даже повеселела, стала той же прежней, живой, никогда не унывающей зачинательницей самых разнообразных дел в бригаде.

Она выдержала несколько острых дискуссий с Комаром. Ему хотелось иметь сына, и он говорил об этом так, будто сын был уже в пеленках. Майка спорила:

— От мальчиков одни неприятности… Они только и знают, что штаны рвать и бросаться в драку. А у меня будет малюсенькая, вот такая курносенькая дочушка.

— Только попробуй…,—шутил Комар,—я порву все дипломатические отношения с тобой. Оставлю обеих — и тебя и ее.

— А это уж как себе хочешь…— безразлично бросала Майка.

Их дискуссию прекращала тетка Палашка, близко к сердцу принявшая судьбу Майки.

— Об этом грех спорить! — категорически заявила она.— Что бог пошлет, тому и рады будете. Нечего заранее заказывать,

И вот несколько дней Майка в госпитале. Какими длинными становятся дни, когда ты без работы, без определенных обязанностей.

А тут подоспели такие события, что и на месте не усидишь. Наступление советских войск развертывалось с небывалой стремительностью, Майка и оглянуться не успела, как очутилась на освобожденной земле.

Выздоравливающие больные и раненые сразу утратили покой и аппетит и потребовали немедленной отправки в свои отряды.

— Пока мы будем здесь бока отлеживать,— заявляли они,— без нас и Берлин возьмут.

Машин в госпитале не было, но теперь хватало попутных армейских грузовиков. Однажды сразу попалось несколько таких машин, и из госпиталя выбралась довольно большая группа партизан. Майка тайком пристроилась на один грузовик. Забравшись под брезент, которым был прикрыт небольшой багаж, она притаилась, никем не замеченная. Лишь когда проехали не менее полсотни километров и остановились на минуту возле переправы, спутники Майки заметили ее. Хлопцы и девчата из Майкиной бригады бросились уговаривать ее:

— Разве тебе пускаться в такую дорогу? Сейчас же слезай!

Легко сказать «слезай»! А куда ты слезешь, куда пойдешь одна… Ей давали провожатых, угрожали силком стащить с машины и даже повернуть грузовик обратно, но ни уговоры, ни угрозы не действовали на Майку. И в руках у нее был автомат.

— Попробуйте только подступиться, сразу пришью…— с гневом сказала она, укрывшись за ящиками с грузом.

Ее решительный ответ, упрямое, суровое выражение лица заставили товарищей оставить ее в покое. Поехали дальше. В одной деревне узнали, что Минск уже освобожден. Майка и ее спутники стали проявлять такое нетерпение и так торопить шофера, что и ему передалось их волнение. Он начал так нажимать на все педали своей полуторки, что ветер свистел в ушах пассажиров и подскакивали на ухабах ящики, прижимая Майку к кабине.

И все было бы хорошо, если бы не испортилась машина. Передние грузовики, не останавливаясь, поехали дальше. Шофер, которому помогали все, долго копался в моторе. Наконец мотор, чихнув раза два, завелся. Двинулись дальше. Начались объезды поврежденных мостов. Как всегда бывает в таких случаях, среди пассажиров нашлись «знатоки» местности, готовые указать самый короткий путь к Минску. Под вечер неожиданно выехали с пыльного проселка на Могилевское шоссе. Затем снова пошли объезды. Торопясь, не заметили, что нигде нет регулировщиков на дорогах, да и движение почти незаметно. Натужно ревя, машина едва ползла по глубоким колеям песчаной дороги. И едва успел кто-то сказать, что через час или полчаса они будут в Минске, как из ржи, сплошной стеной стоявшей по обеим сторонам дороги, выскочили десятка два гитлеровцев, и один из них громко крикнул по-немецки: — Руки вверх!

Шофер попытался дать полный газ, но увидел, что впереди, возле густого молодого сосняка, лежат цепью гитлеровцы. Два пулемета нацелены прямо на машину. Гитлеровцы окружили грузовик, заставили всех пассажиров слезть с него, предварительно отняв оружие. Скоро Майку и ее спутников немцы, под сильным конвоем, повели прямо по ржи, направляясь к лесу. Никто из спутников Майки не понял вначале, что же произошло и при чем тут немцы, если Минск уже взят и, как говорили в одной деревне, Советская Армия освободила несколько городков к западу от Минска. Кое-кто попытался вслух высказать свои сомнения, но гитлеровцы угрожающе щелкнули затворами автоматов, заставили всех замолчать. Тишина была неверной и недолгой. Еще минута — и воздух наполнился гудением множества самолетов, Конвоиры начали опасливо поглядывать на небо, настороженно оглядываться по сторонам. Гул моторов быстро нарастал, конвоиры утратили весь свой боевой пыл, а когда услыхали резкий свист первой бомбы, бросились кто куда. Одни ползли по бороздкам, другие бежали без оглядки по ржи к ближайшему лесу. По всему полю поднялись черные столбы земли. Мощные взрывы сотрясали воздух. Горел, как свечка, брошенный грузовик. А пронзительный свист бомб не прекращался, волна за волной проносились над полем самолеты, сбрасывая свой смертельный груз.

Майка и ее товарищи, ошеломленные и неожиданным нападением немцев и неожиданной бомбежкой, вначале растерянно прижались к земле. Они проклинали самих себя, что пренебрегли самыми простейшими мерами предосторожности, в результате чего и попали, как думали они, на линию фронта. Но какая же передовая, если впереди Минск? Решили потихоньку отползать по ржи в ту сторону, куда не бежали немцы, хотя немцев уже и не очень боялись. Довольно долго ползли среди ржи. Майка чувствовала, что ее покидают последние силы. И хотя бы глоток воды! Во рту так пересохло, что ей казалось, будто она слышит, как шуршит пыль на запекшихся губах. Она сорвала ржаной колос и начала жевать его. Острые ости кололи рот, но приятно освежала прохлада ржаных зерен, которые только-только начали наливаться. И вдруг немыслимая острая боль пронзила все ее существо, она скорчилась, припав лицом к земле. Когда приступ боли повторился, Майка глухо вскрикнула:

— Спасите меня, девочки!

К ней наклонились подруги. Оглянулись хлопцы:

— Что с тобой?

— Ничего, ничего… Я уже сама…

И она первая поползла дальше. Боль как пришла внезапно, так внезапно и ушла. Вокруг продолжало греметь, грохотать. К разрывам бомб присоединилась артиллерийская канонада. Казалось, над самыми головами с угрожающим шелестом проносились стремительные снаряды. Несколько снарядов упало совсем близко. Майка слышала, как со свистом пронесся над ней целый рой осколков. Потом несколько минут она ничего не слыхала. Лютая боль сковала тело и, казалось, поглотила все, что окружало Майку. И темное вечернее небо, на котором зажигались первые звезды, и близких ей людей, находившихся рядом, и густую, перепутанную рожь, и все запахи земли, и острый запах серы, долетавший оттуда, где рвались снаряды и бомбы. Майка лежала неподвижно. Вначале тихие, стоны становились все сильней и сильней.

— Боже мой, да ты собираешься рожать…— испуганно вскрикнула одна из подружек Майки, бросаясь ей на помощь.— Хлопцы, да где же они, давайте перенесем ее в лучшее место, хотя бы вон туда…

Впереди, на краю поля, темнело в вечернем мраке невысокое дерево. Сюда и перенесли Майку, положили ей под голову несколько ватников. И едва успели поудобней устроить ее, как адский грохот потряс воздух, будто сотни поездов, груженных камнем, обрушились на землю и сотни огнистых молний пронзили потемневшее небо. И сквозь гром и грохот прорвался новый звук, казалось заглушивший все и заполонивший небо, и землю, и трепетный воздух, разрываемый бомбами и залпами «катюш».

— Ку-у-га, ку-у-га! — слышался, крепчал настойчивый голос, которому подчинялись теперь все мысли и чувства людей, сгрудившихся под деревом, так гостеприимно встретившим приход на землю нового человека.

— Хлопцы, прочь отсюда! — засуетились, забегали девчата.—Да постойте, может, спички или зажигалка у кого-нибудь есть? Ну, идите, идите да поищите воды…

И здесь же чей-то крик:

— Танки!

Одни бросились в лощину рядом с полем, другие спрятались во ржи и за деревом, возле которого не стихал голос нового человека. Все страшно взволновались. И только она, притихшая, ласковая, слышавшая только то, что было ей теперь интересней всего на свете, не сдвинулась со своего места. Молча проводила глазами темные громады танков, которые, натужно ревя моторами и заставляя содрогаться землю, тяжело пронеслись почти рядом с ней. Она даже почувствовала жар их раскаленных моторов и закашлялась от удушливого перегара выхлопных труб. Навстречу танкам сверкнуло несколько молний, Одна из машин закружилась ярким факелом. Другие бросились в сторону. Ветер унес запах паленого железа и резины.

Хлопцы принесли в шапках воды и, остановившись недалеко, спрашивали, нужно ли еще.

— Мы сейчас же сбегаем, здесь совсем близко…

И действительно, когда стих грохот и над ржаным полем установилась тишина, слышно было, как где-то поблизости переливалась, звенела серебром тонкая струйка воды. Это выплескивался из небольшой криницы едва приметный ручеек.

С первым солнечным лучом, разогнавшим редкие волокна тумана, к людям под деревом пришла теплая, радостная забота о молодой матери. Каждый старался хоть чем-нибудь помочь ей. А она кормила его, тихо, ласково гушкала:

— Комарик ты мой маленький! Комарик носатенький!

— Значит, поздравляем с сыном, с партизаном! — отозвались хлопцы, услыхав эти слова.

Она не успела ответить,— с противоположной стороны лощины донесся чей-то гневный голос. К ним бежал военный. Он размахивал руками, показывал жестами в свою сторону, что-то выкрикивал. Но люди, приютившиеся под деревом, не понимали его, и лишь только тогда, когда он подбежал ближе, все услыхали, как этот советский офицер — узнали по форме — кричал им:

— Что вы там делаете, сумасшедшие? Сразу же попадете под наши или немецкие снаряды. Немедленно за мной!

Увидев, что люди явно медлят, подбежал к ним. По возбужденному, раскрасневшемуся лицу молоденького лейтенанта было видно, что он собирается ругать «сумасшедших» за неосторожность и неповоротливость. Он уже и рот разинул, чтобы хорошенько прикрикнуть на чудаков, выбравших такое неудобное место для отдыха. Но, увидев девчат, сразу смягчился и, лихо козырнув, спросил:

— Что за люди?

— Партизаны…

— Чего же вы здесь прохлаждаетесь? Ведь вы сидите в самом котле, в который попали гитлеровцы. Сейчас поддадим огоньку им, чтобы лучше поджарить. Пошли за мной.

В эту минуту снова залился плачем ребенок.

— Ку-у-га… Ку-у-га…— заявлял он о своих законных правах на заботу и внимание.

— Видишь, брат лейтенант, роды у нас. А ты вот кричишь.

Лицо лейтенанта сделалось сразу испуганным и вместе с тем радостным. Он виновато спросил:

— Доктор, значит, нужен?

— Без доктора кое-как обошлись, а ей вот нужно помочь выбраться отсюда, совсем обессилела девушка.

— Да мы это одним мигом. Кто свободен, со мной.

Лейтенанту, артиллерийскому корректировщику, несколько минут пришлось отдать делу, не предусмотренному ни в одном военном уставе. Вскоре санитары с помощью партизан понесли на носилках Майку с ее маленьким. Она хотела идти сама, но хлопцы чуть не силой уложили ее на носилки.

— Лежи уж, лежи, береги силы для маленького.

А маленький не ленился выполнять свои несложные обязанности перед жизнью, и его пронзительное «ку-у-га, ку-у-га» то и дело звенело над утренним росным полем. И лица всех, кто слышал этот милый, нежный и могучий голос,—и офицеров, и солдат-артиллеристов, и санитаров — светлели, становились мягче, и на них расплывались теплые, теплые улыбки. И не одна пара глаз, наблюдая эту необычную процессию с носилками, предательски влажнела. Пожилой майор, командир артиллерийского полка, уже открывший рот, чтобы дать команду «огонь», подождал минуту-другую, — пусть люди с носилками отойдут подальше. «Не испугать бы маленького…» — подумал он, почесав серебристый ежик своей головы, что служило первым признаком его необычайного волнения. А процессия двигалась и двигалась, минуя батареи, пока к ней не подъехал санитарный автомобиль.

И только тогда раздалась громкая команда:

— По фашистам, всеми батареями, огонь!

Снова заработали орудия, разбудив утренние просторы грохотом выстрелов и разрывов. Залпы гремели один за другим, не стихая ни на минуту. Это была суровая и справедливая расплата с фашистскими палачами и детоубийцами. С теми, кто решил залить невинной кровью чужую землю. С теми, кто мечтал о господстве над всем миром. С теми, кто после чудовищных злодеяний и после поражения пытался убежать в свое звериное логово. С теми, кто не хотел еще сдаваться.

Залпы гремели один за другим, сотрясая землю и воздух. Они были торжественным салютом тому, кого молодая мать называла своим маленьким комариком, комариком-носатиком.

Майку спросили в санитарной машине, куда же она думает ехать, куда торопится.

— В Минск, только в Минск!

Машина под грохот канонады помчалась в Минск.

Оглавление

КНИГА ПЕРВАЯ

  ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

    10

    11

    12

    13

  ЧАСТЬ ВТОРАЯ

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

    10

    11

    12

    13

    14

    15

    16

  ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

    10

    11

    12

    13

    14

    15

    16

    17

    18

  ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

    10

    11

    12

    13

    14

    15

    16

    17

  ЧАСТЬ ПЯТАЯ

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

    10

    11

    12

    13

    14

    15

    16

    17

    18

    19

    20

    21

    22

  ЧАСТЬ ШЕСТАЯ

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

    10

    11

    12

    13

    14

    15

    16

    17

    18

    19

    20

    21

    22

  ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

    10

    11

    12

    13

    14

    15

    16

    17

    18

    19

    20

    21

    22

    23

    24

    25

КНИГА ВТОРАЯ

  ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

  ЧАСТЬ ВТОРАЯ

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

    10

    11

    12

    13

    14

    15

    16

    17

    18

  ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

    10

    11

    12

    13

    14

    15

    16

    17

    18

  ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

    10

    11

    12

  ЧАСТЬ ПЯТАЯ

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

    10

    11

    12

    13

    14

    15

    16

    17

    18

  ЧАСТЬ ШЕСТАЯ

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

    10

    11

    12

    13

  ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

    10

  ЧАСТЬ ВОСЬМАЯ

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

    10

    11

    12

    13

    14

    15

    16

    17

    18

    19

  ЧАСТЬ ДЕВЯТАЯ

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg