«Танки на Москву»

Танки на Москву (fb2) - Танки на Москву 329K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Евгений Валентинович Лукин

Евгений Лукин Танки на Москву

Все расхищено, предано, продано,

Черной смерти мелькало крыло,

Все голодной тоскою изглодано,

Отчего же нам стало светло?

Анна Ахматова

Персидская царевна

1

Город Грозный был очерчен красными ломаными линиями, иссечен синими рубцами обороны, исколот треугольными флажками наступающих батальонов. Условные значки на карте едва ли отражали действительность, которая то и дело вносила поправку — здесь войска заняли очередной район, а там столкнулись с ожесточенным сопротивлением. Настоящая картина боевых действий дымилась квадратами руин, пересекалась огненными пунктирами, бурела запекшимися пятнами.

Один из флажков хаотично метался по центру — штурмовой отряд, пробивавшийся к защитникам дома правительства, взятого в жесткое кольцо, почему-то заплутал на грозненских перекрестках. «Они там ошалели, что ли?» — кипятился генерал. Пометавшись, отряд вернулся на исходный рубеж, не выполнив задачи спасения. Выяснилось, что многие бойцы были нетрезвы, а экипаж головного танка вообще пьян в стельку.

Генерал приказал построить провинившихся перед штабом. Осоловевшие, чумазые, они стояли на плацу Ханкалы, сознавая, что никакого наказания не будет — воевать все равно кому-то надо. По безразличным лицам генерал понял, что этим молодым мужикам, наспех набранным на контрактную службу из русских захолустных городов и деревень, поздно что-либо говорить про долг, честь и прочие моральные абстракции. Нагловатая ухмылка командира танка Матюшкина окончательно разозлила. Отвернувшись, он бросил через плечо:

— Всех расстрелять!

Такого не ожидал никто. Зависла гробовая тишина. Вояки протрезвели в мгновение ока. Не зная, что и предпринять, они в растерянности переминались с ноги на ногу.

— Дайте последний шанс, — пролопотал кто-то.

Его угрюмо поддержали:

— Виноваты, исправимся.

Генерал стоял спиной к штурмовому отряду. Его глаза, красные от бессонницы, были неумолимы. Желваки под щетиной яростно вращались. Он думал о тех, кто из последних сил оборонялся там, в центре Грозного.

— Завтра, — в голосе звенел свинец, — завтра вы вытащите оттуда всех — живых и мертвых… Тогда прощу.

Он резко повернулся — контрактники неровно вытягивались, отдавая честь. Матюшкин вызывающе улыбался.

Ужин был скудным — рыбные консервы, репчатый лук, черный хлеб. Есть не хотелось. Сайра в масле осточертела — к ней так и не притронулись. Меланхолично жевали хлеб. Луковую горечь запивали сладким чаем. Предложение разговеться Матюшкин сурово отверг: «Сегодня пить не будем». О происшедшем не проронили ни слова. Молча закурили. Дым тяжелых раздумий заструился вдоль узорчатого ковра, который висел на обшарпанной стене казармы. Большая хрустальная ваза, служившая пепельницей, была наполовину заполнена окурками.

В дверную щель просунулся штабной майор Лисин. Отвечавший за высокий боевой дух войска, он практиковал задушевные беседы с подчиненными и потому получил кличку Душещипатель.

— Однако у вас тут Эрмитаж. — Майор хозяйским глазом осмотрелся по сторонам. — Коллекционируете?

Матюшкин смачно сплюнул в вазу:

— Не пропадать же добру.

Душещипатель согласно кивнул головой и хитро прищурился:

— Я вот что пришел, ребята. Вы, конечно, слышали о полководце Суворове. Он не проиграл ни одного сражения. А почему? Потому что у него был завет — сам погибай, но товарища выручай.

— А про денежное довольствие у него завета не было?

— Сулили горы золотые — ни черта не заплатили.

— Воюем за сайру.

— Так она же в масле, — извернулся Душещипатель. — Ребята, поймите, деньги — не главное, главное — Родину защитить.

— Моя родина — тверская огородина.

— У самих дома — сплошной разор.

— Матюшкин вон жениться затеял, а на какие шиши?

Разговор пошел наперекосяк, переключившись на тему, несподручную для майора. Ему нечего было сказать обозленным людям, которые все еще надеялись подзаработать на войне — другой работы в родных пределах для них не нашлось. «На что рассчитывали, дурачки? — подумал офицер. — В лучшем случае получат копейки, да и те все равно пропьют».

Контрактники и так знали, что оставят кровный заработок в первом кабаке. Потому предпочитали публично обсуждать лишь будущую свадьбу командира, выставляя ее как образец всеобщих чистых помыслов. Отчасти Матюшкин был сам виноват в этом — однажды под хмельком он разоткровенничался, что хотел бы уважить невесту, как персидскую царевну. Теперь ему приходилось выслушивать сочувственные слова экипажа, которые попахивали тонкой ехидцей и корыстным интересом.

— Ну ладно, хватит лапать святое. — Он решительно затушил окурок о вазу. — Ты чего пожаловал, майор?

— Да вот, хочу знать, как завтра воевать собираетесь?

— Пошли с нами — увидишь.

Лисин опешил. Ускользая в дверную щель, выпалил:

— У меня — другое задание.

2

Двинулись на заре. Дорожная пыль, слегка прибитая ночной сыростью, порошилась под тяжелыми траками бронемашин. Город лежал в развалинах. Они источали мертвенный холодок опасности. Казалось, за каждым изломом притаились боевики. Солнечные лучи насквозь прошивали пространство, исчезая в пробоинах зданий, опутанных ржавой арматурой. Августовский денек обещал быть жарким.

Мутная река Сунжа разделяла город пополам. По ту сторону моста, огражденного бетонными блоками, простиралась территория смерти — рядом с полуразрушенным домом торчал остов обгоревшего танка. Взрыв разворотил стальную махину, снес башню, огромное колесо закинул на балкон.

Матюшкин прильнул к окулярам. На первом этаже дома располагалось безымянное кафе — красочная вывеска, некогда зазывавшая прохожих, была покорежена. Осколки витрин вперемешку с битым кирпичом составляли беспорядочную мозаику на асфальте. В помещении стоял утренний полумрак. Виднелась пара поломанных стульев да столик, на котором горкой белела осыпавшаяся штукатурка. В углу валялись лохмотья прежней жизни. Внезапно они зашевелились, образуя призрачную фигуру. Фигура медленно приподнялась, повернулась к оконному проему, подала непонятный знак. Матюшкин разглядел лицо — в глазах застыла непроглядная ночь, золотистые волосы распустила печаль. На мгновение почудилось, что где-то они встречались. По крайней мере, этот взгляд, отражавший самую бездну, показался ему знакомым.

— Не стрелять! — скомандовал он. — Там девушка.

От полуразрушенного дома шел проспект, занятый боевиками. Проспект растворялся в потусторонней перспективе. Время от времени ее обозначали огневые точки противника. Выбрав позицию возле кафе, контрактники приступили к работе. Орудийные залпы дымными облачками выравнивали противоположную линию зданий, гасили обнаруженные точки — Матюшкин последовательно уничтожал перспективу. В горячке боя он не заметил предательской вспышки, сверкнувшей позади, в оконном проеме. Танк дернулся, густая гарь заклубилась над ним. Командир откинул люк, выпалил: «Горим!». Экипаж выбрался из полыхающей машины. Вокруг невидимые пули высекали искры из камней, цокали по броне.

Кафе мерцало спасительным полумраком. На ступеньках битое стекло хрустело под ногами. Опаленная дверь была распахнута в пустоту. На полу валялись те же грязные лохмотья, только изрешеченные свинцом. Матюшкин присмотрелся — девушка лежала, обхватив руками большой живот. Она и мертвая пыталась уберечь таившуюся в ней новую жизнь. Сбившиеся пряди прикрывали черты лица. Бездонные глаза еще молили о пощаде.

«Сволочи!» — Матюшкин представил, как боевики притащили ее к безымянному кафе, как выставили живым щитом на последней черте, а потом хладнокровно пристрелили: нечего, мол, жалеть русскую потаскуху. Он поправил на оголенных коленях тряпки, стараясь напоследок сделать для нее хоть что-нибудь: «Спи, сестренка!».

Его обступили товарищи:

— Слышь, командир, здесь никого нет.

— Мы все проверили.

— Они ушли черным ходом.

— Айда обратно.

— Сегодня отвоевались.

Матюшкин взглянул исподлобья, процедил сквозь зубы:

— Мы сюда еще вернемся!

3

Солнце стояло в зените. Тополя горели пирамидальными свечами. Знойное марево струилось над Ханкалой. Взвод солдатиков грязно-зеленой гусеницей продвигался по плацу к общей столовой. Туда же спешили стайки штабных офицеров. Рядом вертелись приблудные собачонки, надеясь на кухонные отбросы.

В столовой к жирному аромату борща примешивался терпкий запах пота. В распахнутые окна доносились отдаленные залпы орудий — в Грозном продолжался бой. Официанточки в застиранных передниках порхали между столами, обслуживая штабных. За обедом те перебрасывались короткими фразами, которые свидетельствовали о таинственной причастности к идущему сражению и предназначались в большей мере девицам.

— Воюете?

— Воюем, — самодовольно подтвердил Душещипатель, зачерпывая ложкой борщовую гущу. — Вчера генерал задал жару этим контрактникам.

— Что, действительно хотел расстрелять?

— Да нет, просто страху нагнал. Зато сегодня Матюшкин второй танк под собою сменил. Опять полез в пекло.

— Герой!

— Какой герой? — возмутился майор, чуть не поперхнувшись капустным листом. — Типичный мародер. Всю казарму коврами завесил.

— Позор! Надо было расстрелять!

— Во-во! И я говорю — чего с такими цацкаться.

Подали гречневую размазню, политую мясной заправкой. Лисин старательно выковырил мелкие кусочки с жирком, не тронув остальное. Мятым платком вытер губы:

— Ну, пойдем драться дальше.

Выйдя на плац, он зашагал к штабу, левой рукой придерживая кобуру на поясе, правой — делая энергичную отмашку. Защитный козырек был надвинут на лоб, придавая офицеру суровый, воинственный вид. Официанточки, щебечущие под окном, хихикнули:

— Вояка!

Штурмовой отряд возвращался в Ханкалу под вечер. Вереница танков, бронетранспортеров и грузовиков, крытых брезентом, растянулась от самого Грозного. Клубы горячей пыли, поднятой машинами, обволакивали придорожные кусты. Мотострелки сидели на броне — усталые лица пылали темно-кирпичным цветом.

Генерал молча выслушал доклад о выполнении задачи спасения, размашистым карандашом крест-накрест перечеркнул на карте злосчастное кольцо и покинул штаб. Колонну замыкал танк, подбитый при отходе из города. Его неспешно проволокли на стальных тросах мимо штаба. Генерал подозвал командира штурмового отряда:

— Кто?

— Матюшкин.

— А, — вспомнил генерал нагловатую ухмылку танкиста. — Женат?

— Только собирался.

— Уже легче. Родители-то живы?

— У него, кажись, вообще никого нет — детдомовец.

Танк установили на площадке ремонтного батальона. Открыли жаркий люк — Матюшкин сидел недвижно, будто задумавшись. Одежда на нем истлела, однако еще сохраняла внешнюю форму. Попытались потянуть за рукава, но они зашелушились, обращаясь в пепел.

— Так не вытащим — рассыплется, — остановил прапорщик.

Началась печальная работа — ремонтники расширяли отверстие, подпиливали сиденье, готовя бойца к выходу. Должно быть, при жизни Матюшкин никогда не удостаивался такого внимания, какое ему оказывали сейчас. Наконец подогнали кран, пристегнули к сиденью ремни:

— Давай!

Задребезжала лебедка — Матюшкин вздрогнул, осторожно выплыл из тьмы, стал потихоньку подниматься в небеса. Он восседал в вышине, как на троне, откинув голову назад, будто всматриваясь в горнюю даль, и казался уже недосягаемым столпившимся внизу людям. Легкий ветер обвевал его веки, сдувая серебристый прах, обнажая черные, выжженные глазницы. Последний луч солнца упал на смертный лик, окрасив шлем тонким пламенным венчиком. Кто-то грустно вздохнул:

— Вот тебе и персидская царевна!

Красный день календаря

1

Елена Васильевна проснулась от непривычного шума. Выглянула в окошко — из ворот выезжал танк. За ним, прихрамывая, шел Хамид, помахивал крючковатой палкой — выгонял его, как скотину на выпас. Бронемашина остановилась напротив сарайчика, где жила Елена Васильевна. Из люка выбрался боевик, прицепил к антенне зеленый флажок и, залезая обратно, пригрозил утренней тишине:

— Аллах акбар!

Танк взревел, двинулся к центру Грозного. Хамид подождал, пока утихнет гул двигателя. В задумчивости поковырял палкой колею, пропаханную траками. Возвращаясь, подозрительно оглянулся.

Елена Васильевна отпрянула от окошка:

— Господи, началось!

На самом деле началось еще в ветхосоветские времена. Мальчик, которому она преподавала русский язык, читала Пушкина и Лермонтова, стал палачом. Это случилось не сразу. Кажется, еще недавно он писал хвалебные вирши на все красные дни календаря. Елена Васильевна говорила, что настоящая поэзия далека от подобных здравиц. Увы, молодой поэт не слушал — его рифмованные славословия звучали по радио, печатались в газетах…

Но однажды все переменилось: на площадях что ни день собирались люди, жгли на кострах прошлое, густо замешивая в котлах варево, приправленное злобой, и шли низвергать кумиров. Первым среди них был известный поэт. Он собственной рукой накинул веревку на памятник вождю, в честь которого слагал оды, и вместе с дружками поверг статую наземь. Прохожий тогда сказал Елене Васильевне:

— Вот и свобода: курицы закукарекали, кошки залаяли, безумцы стали врачами, поэты — палачами.

Палач приковылял в праздничный выходной — видать, очередной низвергнутый памятник повредил ему ногу. Был разодет как на свадьбу — вельветовые брюки, белая с кружевами сорочка, новенькая дубленка нараспашку. Оказалось, он действительно отмечал юбилейную дату, которую высокопарно называл днем возмездия.

— Даю сутки, — объявил с порога. — Вон из Чечни! Убирайтесь в свою Россию.

— Что с тобой, Хамид? — удивилась Елена Васильевна.

— Со мной — справедливость. Нас, чеченцев, выслали в двадцать четыре часа, теперь — ваш черед.

— То ж полвека назад было. И моя семья находилась в ссылке…

Но Хамид пропустил это мимо ушей. Ему был нужен дом, куда он намеревался привести молодую жену. Елена Васильевна еле-еле упросила временно пожить с дочерьми и внуком в сарайчике, стоявшем на задворках. Посреди зимы туда и переселились. К счастью, нашлась чугунка для обогрева. По горькой иронии судьбы, это случилось 23 февраля — в день защитника Отечества. Защитить семью Елены Васильевны было некому.

С той поры красный день календаря для нее окрасился в черный цвет. Да и все несчастья почему-то выпадали на какое-нибудь торжество. Самая большая беда пришла в новогоднюю ночь — грянула война.

2

Елена Васильевна открыла погреб. Прошлую зиму, когда началась эта жуткая бойня и наверху непрестанно бомбили и стреляли, они просидели под землей. Печальный опыт подсказывал — надо приготовиться к длительной осаде.

Спускаясь по лестничке, она добрым словом помянула покойного мужа, который устроил такое надежное укрытие. Бедный Макарыч и не предполагал, что вместо картошки и капусты здесь будут хорониться его родные. Елена Васильевна застелила лежанку для внука, принесла остатки продуктов, пристроила образок.

До недавних бедствий она про Бога никогда не помышляла. На уроках, когда речь заходила о вере, машинально повторяла любимую пословицу Белинского про икону: мол, годится — молиться, не годится — горшок покрывать. Теперь Елена Васильевна была другой. Ее поразили слова местного батюшки: «В окопах атеистов нет». А чем погреб не окоп? Пусть будет под Божьей защитой. В теперешнем положении ей неожиданно открылось: Господь одновременно и наказывает, и спасает ее, покрывая, как прах земной.

Елена Васильевна села передохнуть. Задумалась: что-то будет с ними? О младшей дочери она беспокоилась меньше. Нюрочка сумела прибиться к российским войскам — в походной лавке торговала сигаретами, колбасой, шоколадом. Авось встретит кого-нибудь, кто увезет подальше от войны. Сердце болело за семилетнего внука и старшую дочь Клаву — сироты! Зять Елены Васильевны бесследно исчез еще на заре свободы. Ходили слухи, что его, пьяненького, умыкнули в горы и сделали рабом. Жаловаться было некому.

На днях заявился колченогий Хамид:

— Вы задолжали за жилье.

— У нас нет денег.

— Долг надо отдавать.

— Скажи, как?

— Клава поедет со мной.

— Куда? Зачем?

— Поживет у хорошего человека — будет стирать, готовить, на стол подавать.

Прощаясь, дочь просила об одном — беречь сына. Елена Васильевна утирала фартуком слезы. Исхудавшая кошка ласкалась, жалобно мяукала. Ее отпихнули:

— Без тебя тошно!

День прошел в заботах. Первым делом следовало запастись питьем. Начало августа выдалось жарким — с безоблачного неба не упало ни капли. Ведра и корытца, выставленные для сбора дождевой влаги, излучали солнечную сухость. Елена Васильевна сходила за водой, наполнила посуду мутной жидкостью. Потом выкорчевала древостой, притащила к сарайчику, принялась рубить. Внук молча подбирал веточки и щепки.

— Ванечка, хватит трудиться — пошли вечерять.

Они доедали нищенский ужин, когда со двора донесся ликующий голос Хамида — гвардейцы джихада захватили Грозный. Правда, в центре города еще кое-кто сопротивлялся, но завтра дом правительства будет сожжен и его защитников покарает Аллах.

Елена Васильевна перекрестилась.

3

На третий день российские войска оцепили мятежный город — начались обстрелы. Елена Васильевна с Ванечкой безвылазно сидели в своем укрытии, прижавшись друг к другу. Время потеряло измерение, и они не знали, светло на белом свете или не видно ни зги. Елена Васильевна рассказывала внуку про могучего богатыря Илью Муромца, который сшибал замки с глубокого погреба и выпускал на волю сорок царей, сорок царевичей, сорок королей-королевичей. Ванечка спрашивал, а кто приедет за ними?

— Храбрые воины.

Надо было выйти на улицу, и она рискнула. Кругом таилась безмолвная ночь. Вдруг в темноте зажужжал рой огненных стрел — ракеты в бешенстве неслись на город, вонзались в зыбкие очертания, озаряя небо красными сполохами. Грозный горел.

Через неделю кончились припасы. Какое-то время пили только воду. Елена Васильевна терзалась. Возникла мысль незаметно зарезать кошку и сварить бульон. Она выбралась из погреба, достала кухонный нож и кликнула Мурку, но та не приходила. Женщина обошла сарайчик, глянула в прощелину:

— Кис-кис.

Мурка забилась между брусьями, мелко дрожала. Елена Васильевна выронила нож, заплакала: жалко внука, и кошку тоже жалко.

На крыльце появилась молодая жена Хамида, стала развешивать пеленки. «Ей тяжелее, чем мне, — подумала Елена Васильевна, — у нее грудной ребенок». Она подошла к крыльцу:

— Элима, пожалуйста, дай какой-нибудь еды.

Не ответив, Элима гордо удалилась. Елена Васильевна поникла. Идти на рынок в Старую Сунжу не было ни денег, ни сил. Да и на кого оставить внука — не брать же с собой.

Тихо скрипнула дверь — чеченка выкралась из дома, протянула черствую буханку. Елена Васильевна прижала хлеб к груди:

— Спасибо.

Она учила Ванечку грызть сухарики — чуть помочить в воде, откусить и долго пережевывать, не глотая. Тогда кусочек становится сладким-сладким. Мурка царапнула по доскам — просилась в погреб. Елена Васильевна нажевала ей хлебной кашицы. Кошка вылизала ладонь дочиста.

Так они пировали втроем, когда произошло землетрясение — все закачалось, зазвенело. Сверху посыпался мелкий мусор. Скоро затихло. Елена Васильевна осторожно приподняла дверцу — пол был усеян битым стеклом.

Снаряд угодил в дом Хамида и наполовину разрушил его. То, что осталось, полыхало черным пламенем. Елена Васильевна бросилась к руинам, надеясь отыскать живых:

— Элима! Элима!

Под обломками она разглядела разодранные пеленки — никто не отзывался. Побрела назад. От взрыва сарайчик покосился — казалось, вот-вот рухнет. Оставаться здесь было уже нельзя.

Хамид приехал, когда дом уже догорал. Побирушка ветер гулял на пепелище, собирая золу. Угрюмым памятником торчала труба.

Сначала Хамид исступленно разбрасывал дымящиеся головешки. Осознав происшедшее, схватил автомат и полоснул очередью — сарайчик, как живой, содрогнулся от свинцовых ударов. Хамид в бессильной ярости выпустил все патроны. Швырнув автомат, обнажил тесак — заковылял добивать жертвы.

Везде было пусто.

Тень

1

Ночь выдалась ясной. Крупные звезды обжигали небесную твердь. От камней струилось тепло. На окраинах пулеметы изредка отзывались стальными молоточками. Приближался час ночного обстрела Грозного, и боевики переходили в безопасные подвалы. Улицы оставались без пристального снайперского присмотра. У офицеров, попавших в окружение, возникал шанс добраться до своих — под родным артиллерийским огнем. Другого выхода не было.

Накануне к общежитию, где они оборонялись третьи сутки, прибыл парламентер — молодцеватый чеченец в зеленой головной повязке. Его сопровождала столичная журналистка, сутулая от собственной невзрачности. Суматошно вертясь, она забежала вперед, чтобы снять происходящее на небольшую видеокамеру. Позируя перед объективом, парламентер широко расставил ноги:

— Сдавайтесь — останетесь живыми!

— Так мы и поверили, — откликнулись сверху.

— Вам нечего защищать — сдавайтесь!

Боевик предложил подумать до утра, в противном случае к зданию подгонят бензовоз и всех сожгут. Не получив ответа, он отправился восвояси. Журналистка засеменила следом.

— Сука! — ругнулся Анатолий, для подстраховки державший парочку на прицеле. — В Москве небось будет хвастаться, какая она героиня.

— Оттого и героиня, что знает — стрелять не станем. — Евгений лежал рядом, за мешками с песком. — А они сегодня спалят нас. Как пить дать спалят!

— Да нет, сегодня, пожалуй, они уже не полезут. — Анатолий отстранился от амбразуры. — Передохнем.

Передышка была недолгой. В соседнем переулке послышался приглушенный шум мотора. Вскоре показался бензовоз. Предупредительная автоматная очередь остановила продвижение — машина откатилась и замерла за углом нападения.

— Турин! — раздалось в коридоре. — Давай к Косолапову!

Подполковник Косолапов находился в дальней комнате. Хмурый, как туча, он не выпускал из рук обесточенную рацию, напрасно настроенную на сигнал надежды. На металлических койках сидели офицеры. Воздух был насыщен табачным дымом и тревожными предчувствиями.

— Значит так! — отчеканил подполковник, обращаясь к Евгению, как будто никого, кроме него, не было. — Дом правительства подожжен. Наши наверняка укрылись где-то по соседству. Ночью, как только заработает артиллерия, будем пробиваться к ним — группами по два-три человека. Пробежка минут на пятнадцать. Никуда не сворачивать. Ориентир — горящее здание. Все ясно, капитан?

Ожидание казалось томительнее затишья. Думать о том, что наших может не оказаться где-то по соседству, не хотелось. Наконец ночные небеса разразились громами — орудия били методично, по площадям. Вспышки рвущихся снарядов нависали над общежитием огненной гирляндой. «Пошел!» — прозвучала негромкая команда, и Турин шагнул в неизвестность, наполненную свистящими осколками и горячей пылью.

Впереди бежал Анатолий, показывая товарищу верное направление — будучи новичком, тот толком не знал маршрута. Движение затрудняли рытвины и обломки. «Черт!» — оступившись, капитан с размаху грохнулся наземь. В это мгновение страшная слепая сила поразила Анатолия в голову. Бегущее тело, судорожно взмахнув руками, куда-то полетело. Турин прижался к земле, стремясь слиться с ней, превратиться в придорожный камень или даже оттиск камня, лишь бы избежать смертельного удара. Последовал оглушительный грохот — неподалеку разорвался минометный снаряд.

2

Наступила тишина. Турин открыл глаза: взметенная пыль мало-помалу оседала, и очертания городских развалин прояснялись. Улица обретала лунную перспективу. По ней, размахивая руками, продолжала двигаться странная тень. «Анатолий!» — попытался крикнуть вдогонку капитан, но спохватился — тот вряд ли его теперь слышит. «Куда он бежит? — недоумевал Евгений. — Он же не видит дороги». Однако оставаться одному среди неведомых руин было еще страшнее, и Турин поторопился за своим проводником.

Они без передышки неслись от здания к зданию, от перекрестка к перекрестку. Пустые впадины окон, казалось, безмолвно наблюдали за пробегом. Оторванные рамы покачивались в вышине, хлопая черными крыльями. Дома то громоздились, то, рассыпаясь в прах, образовывали фантастический рельеф. Подбитые звезды падали к ногам раскаленными частицами.

Временами тень замедляла шаг, стараясь определить путь. Затем срывалась и бежала, словно спасаясь от погони. Турину подумалось, что они ни в жизнь не найдут выхода. Слабый отсвет огня подал надежду — тень, сделав очередной взмах, нырнула в проем.

Подвал дома был едва освещен ночником. Вдоль бетонной стены бледнели расплывчатые лики. Турин с трудом признал ту самую парочку, которая днем подходила к осажденному общежитию.

— Слушай, — шептал чеченец, — мы их не звали, они пришли сами. Они бомбили, город горел. Отец шел домой — не дошел. Мать видела — его разорвало на куски. Слушай, старик ничего им не сделал. За что они его убили?

Скользнувшее мимо видение заставило насторожиться. Боевик поднялся, пошарил по углам, но ничего, кроме тени, распластавшейся на цементном полу, не обнаружил. Та еще дышала, выхаркивая из рваного горла кровавые ошметки. Журналистка прижалась к стене, посверкивая острыми глазками. Зубы издавали мелкую дробь. Усмехнувшись, боевик протянул оружие:

— Добей, Аннушка!

Аннушка вцепилась в пистолет двумя руками. Мушка подпрыгивала и никак не хотела остановиться на колышущемся пятне. Будто почувствовав запредельную угрозу, тень медленно привстала и, распахнув неминуемые объятия, двинулась вперед:

— Сука!

Хрипящий утробный звук смешался с грохотом — минометный снаряд разорвался прямо над входом в подвал. Все растворилось во вздыбленной мути.

3

— Вставай! — кто-то энергично тряс Турина. — Вставай!

Капитан поднялся, стряхнул пыль. Зыбкая улица покачивалась, меняя направление к звездам. По улице друг за другом бесшумно передвигались офицеры, успевшие покинуть общежитие. Косолапов склонился над телом Анатолия, вынул документы из нагрудного кармана. Подошел к капитану, тяжело похлопал по плечу:

— С боевым крещением, братишка!

Время подгоняло. Те же пустынные дома и перекрестки, те же крылатые рамы и двери вновь закружились дьявольским хороводом. Но теперь они казались Турину знакомыми, словно он повторял только что пройденный путь. Отблески пламени высветились впереди. «Ориентир — горящее здание», — вспомнил капитан недавнее наставление, подумав, что отныне для него и не существует другого ориентира. Свет разжигался все ярче и нестерпимее. Рушились балки — сверкающие черные хлопья веером разлетались по воздуху. Глаза слезились от жара, и бежавшие впереди люди становились неразличимыми.

— Не отставай! — кричали они. — Не отставай!

Турину почудилось, что и сам он уже превратился в некую тень, которая вот-вот улетучится. Смахнув слезы, взглянул на бушующее пламя — вблизи полыхал бензовоз, а над бензовозом, в опаленных окнах общежития, метались огненные призраки — наши!

Медаль

1

За штурм Грозного майор Лисин был представлен к медали. Медаль хоть и носила имя великого русского полководца Суворова, но почему-то числилась второстепенной — ее мог получить всякий, кто околачивался в районе боевых действий. Это была сущая правда: во время штурма майор ни разу не вышел за пределы гарнизона, ни разу не встретился с врагом в открытом бою, а только наставлял солдат, как следует по-суворовски сражаться.

«Кто остался жив, тому честь и слава!» — пошучивал Лисин, считая награду заслуженной. За дополнительным свидетельством своей доблести майор отправился к Капитонычу — хозяину оружейной комнаты. Старый служака, неизменно пребывавший в состоянии добродушного запоя, без прекословий выдал каску, бронежилет, пулемет. Лисин напялил амуницию, встал под российским триколором и потребовал запечатлеть себя.

— Супруге фотографии покажу, — пояснил он Капитонычу. — Будет уважать больше.

В казарме хвастливые снимки вызвали приступ хохота. Офицеры наперебой предлагали Лисину намалевать на лбу легкое ранение, прицепить сбоку кинжал и сфотографироваться в окопчике, вырытом позади казармы. Последний совет его возмутил:

— Это ж не окопчик, а помойка какая-то!

Против кровавой гуаши и декоративного оружия он не возражал.

По случаю награждения майора Паша Морячок устроил баню. Баня представляла собой небольшое каменное сооружение, где стояла бочка с холодной водой да лавочка с тазиком — ни парилки, ни горячего душа. Однако это не мешало всеобщему торжеству — рядом, на площадке ремонтного батальона, было вдоволь технического спирта, слитого с подбитых бронемашин. Белесая жидкость так смердела, что пролетавшие мимо мухи падали в обморок.

Старший лейтенант Глебов появился в самый разгар праздничка. В предбаннике Лисин разводил очередную порцию зелья:

— У меня глаз алмаз — отец был провизором.

— Не переборщи, аптекарь! — подтрунивал Паша Морячок.

Майор пригубил разбавленный спирт и расплылся в улыбке:

— Отра-ава!

Старшему лейтенанту тут же предложили штрафную. Глебов поднес кружку ко рту. В ноздри ударил сивушный дымок, к которому примешивался резкий запах шин, обгоревших на чеченских дорогах. Зажмурившись, он залпом выпил убийственный настой, перевел дыхание, подтвердил:

— Сдохнуть можно.

Офицеры одобрительно зашумели, зазвякали посудой. Глебов нашел свободное место, стал раздеваться. Серый камуфляж насквозь пропитался солью, отчего на сгибах похрустывал. Едкий пот размыл полосы на тельняшке. Старший лейтенант скинул берцы, по щиколотки погрузился в склизкую черную жижицу, которая толстым слоем покрывала пол.

2

Жижица хлюпала под ногами — сильный дождь разбил дорогу. Дорога, петлявшая между густыми деревьями, называлась зеленым коридором. По ней тянулась печальная вереница беженцев, покидавших разрушенный Грозный. Скорбные старухи тащили немудреный скарб. Женщины вели за руки детей, которые босыми ножками чмокали по грязи.

Глебов стоял в оцеплении. Ему было сказано, что среди беженцев могут оказаться переодетые боевики, — требовалось их вычислить и без лишнего шума отсечь. Третий час он смотрел на непрерывное шествие горя. Солнце пекло нещадно. Одной старухе стало плохо. Она распласталась на пригорке.

— Бабушка, бабушка! — тряс ее за подол мальчуган.

Подбежали солдаты с носилками.

— Отнесите в лавку, в лавку отнесите, — умоляла она.

— Мамаша, какая лавка? В госпиталь!

— Нам бы в лавку с Ванечкой.

«Не затерялся бы по пути пацаненок, — озаботился Глебов. — Старуха-то, видать, совсем спятила от голода». Его бабке, пережившей ленинградскую блокаду, тоже мерещились прилавки, полные продуктов. Когда померла, под кроватью нашли мешок гречки и окаменевшую груду поваренной соли — покойница тишком готовилась к голодной вечности.

Мужчин среди беженцев не просматривалось. Изредка попадались подростки, но они были с матерями, которые поднимали истошный вой, как только старший лейтенант норовил для проверки отвести кого-то в сторону. Уже под вечер он заприметил колченогого — тот угрюмо ковылял по дороге, исподлобья зыркая на оцепление.

— Ваши документы? — остановил его Глебов.

— Я — член Союза писателей СССР! — вспыхнул колченогий. — Я стихи о Ленине писал!

— Да хоть о Мао Цзэдуне.

На предъявленной красной книжице золотился профиль вождя, под ним мерцали литеры великой страны, навсегда ушедшей в небытие.

— Так, так, — Глебов раскрыл документ. — Удостоверение недействительно.

— Как недействительно?

— Такого государства уже нет, да и вождь, так сказать, повержен. Придется пройти со мной.

— Я буду жаловаться!

— Куда?

— В Москву буду писать.

— Ну-ну.

Пули рассыпались веером, пробивая плотную листву, взметая бурые фонтанчики. Раздались крики — беженцы бросились кто куда. Оцепление попадало наземь. Солдаты озирались вокруг, стараясь понять, откуда ведется огонь. Но стрельба оборвалась — выпалив наугад, невидимые стрелки скрылись в ближайших руинах.

— Гады! — чертыхнулся Глебов, поднимаясь. — Только и умеют бить из-за угла.

Колченогий лежал рядом, уткнувшись лицом в жижицу.

3

Из баньки возвращались навеселе. Настроение было легкое, почти воздушное. Вспоминалась полевая дорога, березовые перелески, небо в белых облачках. Эх, Русская земля, ты уже за холмом!

В казарме бушлаты стояли ратным строем. На деревянном столе луковицы пылали семиглавым собором. За столом сидел подполковник Косолапов — мрачный, как солнечное затмение.

— Помылись? — проокал он, точно деревенский батюшка. — А чего на лаптях грязь?

— Ее разве отмоешь? — Лисин прошлепал по казарме, оставляя мокрые следы. — В бане весь пол загажен — вот и топали босиком.

— Это верно, — вздохнул Косолапов. — Теперь нам никогда не отмыться — объявлена капитуляция.

Внезапная весть ошеломила. Стало понятно, что свершилось неслыханное предательство. В самый канун победы, когда только и оставалось добить врага в его логове, Москва вдруг решила замириться с ним. Одним махом все становилось бессмысленным — война, смерть, кровь.

Голубоглазая бутыль засияла на столе, как минарет. Офицеры расселись кругом. Из приемника донеслось гнусавое пение. Косолапов мусолил в зубах сигарету:

— В общем, мужики, приказано зачехлить орудия и — по домам.

— Как отступать будем? — усмехнулся Глебов. — Строевым шагом или мелкой рысцой?

— Будем двигаться, как учил великий полководец, — поднял кверху назидательный палец Лисин. — Наденем ветры и вперед.

Наступило похоронное молчание. Паша Морячок задумчиво скреб ногтем по столу. Косолапов елозил окурком по краям кружки. Глебов, криво улыбаясь, вынул пистолет, приставил дуло к губам, свистнул:

— Эх, товарищ майор, жалко мне тебя — суворовскую-то медаль придется припрятать.

— Это почему?

— Жена не поймет — война проиграна, а ты награду получил. За что? За пособничество врагу?

— Награды не прячут, награды демонстрируют. А супруге скажу — пожаловали за бесстрашную эвакуацию.

— Ловкач!

— Завидуешь? — рассмеялся Лисин. — Сам, наверное, такую медаль не прочь нацепить?

— Спасибочко. Мне теперь и ветров на ногах довольно…

За окном угасал вечер. Горы окутывала сизая роздымь. В оружейной комнате Капитоныч пересчитывал патроны.

— Личное оружие тоже сдать! — приказал он.

— Зачем?

— Чтобы в сердцах кого не подстрелил.

Пистолет забился в угол, как щенок. Лишившись стального друга, Глебов почувствовал себя одиноким и беззащитным. Вдалеке в горных расселинах кружились волки, выли на луну — серебристую, словно медаль.

В эту ночь при луне

1

Наступило воскресенье — срок выписки из небытия. Турин покинул госпиталь, сверкая бинтами. В казарме его дожидался старший лейтенант Глебов. Решили вечером сходить в шашлычную — отметить возвращение.

Шашлычная находилась недалеко от гарнизона — на перекрестке трех дорог. Это была невзрачная сараюха, некогда покрашенная в цвет веселого весеннего дождя, со временем приобретшая грустные тона поздней осени. Поодаль располагался блокпост — на пыльной обочине одиноко маячил бронетранспортер, охраняемый солдатиком. Блестя голодными глазами, он стыдливо отворачивался в сторону, когда слышал пьянящие запахи еды.

Офицеры устроились за угловым столиком. Хмурый хозяин, поседевший после гибели жены при первой бомбежке Грозного, принес две тарелки с кусками жареного мяса, а его юная дочь — пресные лепешки. Все это делалось неприветливо, с подчеркнутым отчуждением.

— Хадижат, включи музыку, — только и сказал хозяин.

Из потрепанного магнитофона, стоявшего на прилавке с посудой, донеслись дребезжащие звуки. Самодеятельные музыканты с ожесточением дергали расстроенные струны, как спусковые крючки. Казалось, они изо всех сил старались воспроизвести какофонию беспорядочной пальбы. В этом стальном бряцании чувствовался особый неустрашимый настрой. Таким же металлическим оказался и голос певца, прокаленный хрипотцой. Он пел о жестоких русских, разрушивших его цветущий город, и призывал джигитов отомстить за погибших — сокрушить ненавистную Москву:

Нам равных нет. Мы все сметем.

Держись, Россия! Мы идем.

Поначалу офицеры не замечали воинственных созвучий — они так давно не видели нормальной пищи, что не до того было. Лишь немного утолив голод, Турин обратил внимание на музыку.

— Слышишь?

— Что? — насторожился Глебов.

— Как волки идут.

— Какие волки?

— Чеченские.

— Ты про песню, что ли? Не бери в голову — стращают.

Глебов прислушался к припеву, похожему на волчий вой:

— А может, и в самом деле идут.

Разомлев от еды, офицеры предались благостной ленце. Уже и бравурные мелодии с хвастливой восточной окраской показались им не столь угрожающими…

Их было четверо. Они вылезли у перекрестка из обшарпанной легковушки. Вожак выделялся густой шевелюрой и пронзительным орлиным взглядом. На нем была модная кожаная куртка, сверкающая молниями и заклепками. Он держался гордо, с достоинством, как и положено горцам. Остальные, вооруженные до зубов, видимо, были его охранниками.

— Имам! — обрадовался хозяин, завидев гостей. — Спасибо, что заехал.

Имам сел за соседним столиком. Двое из его свиты расположились по бокам, положив автоматы на колени, третий, перегородив выход, направил ствол на безоружных офицеров. Глебов помрачнел:

— Вот и помирились… с волками.

Хозяин, угождая, суетился — на столе мигом образовались холмики помидоров, разрезанных пополам, пучки душистой зелени, яблоки рассветного налива. А вскоре эту красоту увенчало огромное блюдо с шашлыками, источающими румяный дымок. Началось пиршество. Чеченцы вкушали яства неторопливо, изредка перебрасываясь словами. Они не удостоили офицеров, сидевших напротив, даже презрительным взглядом. Наконец Имам вытер руки о полотенце, поднесенное девушкой, и поднял глаза на соседей.

Они пристально смотрели друг на друга, пытаясь понять, какое неодолимое горе встало между ними, какую межу им теперь не перешагнуть. Турину почудилось, что это противостояние взглядов не закончится никогда. Неожиданно чеченец улыбнулся, о чем-то попросил охранника. Тот вышел, покопался в багажнике машины и вернулся с зачехленной гитарой. Хозяин поспешил выключить магнитофон.

Имам привычно настроил струны, и в наступившей тишине раздался его голос, отлитый, должно быть, в самой глубине сердца:

Ночь светла. Над рекой Тихо светит луна. И блестит серебром Голубая волна.

Это был старинный русский романс, который так нравился Турину. Дома он, бывало, напевал его под струнный перебор, когда собирались друзья. Как многое с тех пор изменилось, а ведь прошло всего ничего. Наверное, даже любимая не узнает его, когда он откроет дверь, — с войны не возвращаются. Турин и сам не заметил, как забылся и нечаянно подхватил припев:

В эту ночь при луне На чужой стороне Милый друг, нежный друг Вспоминай обо мне.

2

Последний аккорд заглушил визг тормозов — у перекрестка остановилась очередная легковушка. Боевики с гоготом ввалились в шашлычную, обнялись по-братски с певцом и его товарищами, потребовали вторично накрыть стол. Приземистый бородач, крест-накрест опоясанный патронташными лентами, сменил на выходе прежнего охранника.

— У них тут что, — подивился Глебов, — слет пионеров джихада?

— Кажется, нам пора закругляться. — Турин отсчитал деньги, встал.

— Сидеть! — скомандовал бородач, клацнув затвором.

На грубый окрик никто не обернулся, как будто теперь и впрямь полагалось вести себя иначе — кому-то всласть пировать, а кому-то уныло наблюдать со стороны, дожидаясь своей участи. К этому недоброму знаку добавился другой — из-за прилавка куда-то исчезла Хадижат.

Застолье оживилось. Расписной чайник пошел по кругу. Посыпались заздравные речи вперемешку с шутками. Имам взял в руки гитару, зазвенел струнами, отбивая суровый ритм:

За Родину свою мы встали, Когда пылал великий бой. Победа плавится из стали, Из стали плавится герой. Мы встали с пламенной молитвой: Под русскими горела твердь. У нас был выбор перед битвой Один — свобода или смерть.

Турин стиснул зубы: отчего свои воинственные песни чеченцы упорно исполняли по-русски? Пели бы на своем гортанном наречии, куда ни шло. Все получалось шиворот-навыворот. Выходила нелепица, с какой он впервые столкнулся на командном пункте. Туда то и дело поступали донесения: «Бой на Жуковского — одна машина подбита, есть раненые». Или: «Вышли на Лермонтова — плотный пулеметный огонь». Названия грозненских проспектов и площадей звучали как путеводитель по русской литературе. Турину тогда показалось, что сражение идет не за ту или иную улицу, а за самого Жуковского, Пушкина, Лермонтова. Вот и сейчас, когда грозный гимн чеченскому мужеству и отваге был оглашен на его родном языке, подумалось, что сражение продолжается. И какая была в этом необходимость или святая правда?

Очевидно, бородачу захотелось разделить общую радость. Оставив пост, он налил себе и бухнулся на стул перед офицерами:

— Спокойной ночи, малыши. Хотите, расскажу вам нашу сказку перед сном?

— У нас, слава Богу, свои сказки есть.

— Да и спать, кажись, еще рановато.

— Нет, слушайте. Может, что-то поймете. Ехал по дороге русский отряд. Солдаты спросили командира, куда его везти ночевать. Он сказал, что только не к какому-нибудь силачу. Отвезли к старому чеченцу. У того в колыбели заплакал ребенок. Командир стал ругать солдат. Те оправдываться — здесь только старик да ребенок. Командир отвечает, что ребенок — это и есть настоящий силач, потому что он никогда не будет выполнять его приказы. Понятно?

— Понятнее не бывает.

Вечер становился томным. Боевики разгулялись не на шутку. Начались пляски. Одни ходили по кругу, ударяя в такт ногами. Другие выбивали глухую дробь, исступленно колотя ладонями по прикладам, как по бубнам. Между плясками гремели песни, бренчали струны, стучали чашки. Так, приплясывая и напевая, направились к машинам, прихватив с собой офицеров.

Завязался спор: что делать с русскими — взять с собой или отпустить на все четыре стороны? Хозяин умолял не трогать, потому как завтра наверняка за ними приедут на танке и разнесут шашлычную вдребезги. Его назвали никудышным торговцем, коль отказывается от хорошего выкупа за военных. Спор разрешил Имам, сказав негромко, но властно:

— Это мои гости. Пусть уходят с добром.

Загудели моторы — боевики с веселым гомоном тронулись в путь. Проезжая мимо офицеров, бородач на прощанье вскинул руку, показав победную римскую букву:

— Виктория!

Тишина опустилась на перекресток. Турин с наслаждением закурил. Повеселевший Глебов потрепал товарища по плечу. Они двинулись к гарнизону. Над дорогой всходила луна. У блокпоста мертвым железом блестел бронетранспортер. Укрывшийся за ним солдатик проводил офицеров печальным взглядом. Его ждала долгая ночь, полная неожиданностей. Да мало ли что могло случиться в эту ночь при луне на чужой стороне…

Святой Пантелеймон

1

Светало. Небесная высота наполнялась тихим сиянием, становилась сквозной, беспредельной. Лучезарный свет попеременно зажигал горные зубцы, розовым оползнем скользил вниз, в темные ущелья. На противоположном склоне застыл полумрак. Его наискосок пересекали бледные огоньки, приближаясь к месту вчерашнего крушения.

Вертолет разбился в сумерках. Перед вылетом балагуристый летчик, постучав кулаком по борту, напророчил: «Ну что, провентилируем напоследок небушко, старичок?». Закоптелый вертолет, трудившийся еще на боевых афганских маршрутах, действительно выглядел развалюхой — черная краска, которой когда-то замазали опознавательные знаки, обветшала и шелушилась.

Это был последний рейс на Владикавказ, и потому желающих улететь оказалось с избытком. Среди пассажиров преобладали молодые офицеры, с нескрываемой радостью покидавшие мятежную Чечню. Две санитарки сопровождали раненого — он неподвижно лежал на носилках в хвостовой части, забывшись тяжелым сном.

Старший лейтенант Глебов прибыл на взлетную площадку с опозданием.

— Где ты пропадаешь? — упрекнула его Верочка, истомившись ожиданием. — Видишь, яблоку негде упасть.

— Ничего, ничего, — успокоил летчик, протискиваясь к штурвалу. — Места на небушке всем хватит. Правда, старичок?

Вертолет ответил согласным рокотом турбин. Через минуту взлетели, оставив в надвигающейся темноте зловещие пожары Грозного. На небесах и впрямь было как-то светлее и спокойнее. По салону разнесся водочный запах — нетерпеливые офицеры распечатали бутылку крепкого воинского братства. Захмелев, они пытались перекричать вертолетный грохот, безудержно хохотали.

В другой раз Глебов и сам повеселился бы от души, но сегодня пьяная сутолока раздражала. Видимо, почувствовав это, Верочка обняла его, поцеловала в небритую щеку:

— Все будет хорошо…

Они познакомились в госпитале. Глебов пришел навестить капитана Турина — того слегка зацепило осколком, когда под огнем выходил из окружения. Он быстро шел на поправку и уже владел поврежденной рукой, задумчиво перебирая гитарные струны печали:

Давайте не встречаться на войне, Ни под броней гореть, ни на броне, Ни под землей лежать, ни на земле, Давайте не встречаться на войне…

Слушателей было двое: десантник, здоровенный детина, едва умещавшийся на больничной койке, и безусый солдатик, который на деле оказался молодой женщиной — миниатюрной, как куколка. Зеленый камуфляж придавал ей какой-то русалочий вид, а широкий армейский ремень делал талию особенно утонченной.

— Что за Дюймовочка? — поинтересовался Глебов, как только женщина вышла из палаты.

— Это же Верочка, медсестра. — Десантник осторожно поворошил перебинтованными ручищами. — Она, считай, вторую жизнь мне подарила — из боя на себе вынесла.

— Да ладно заливать, — усомнился Глебов. — Тебя и танком не сдвинуть.

— Не веришь — спроси сам.

Верочка вернулась с горячим чайником.

— Мы и не таких с того света вытаскивали, — подтвердила она. — Лучше не встречаться на войне. Давайте пить чай.

Позднее Глебов, полюбив ее, понял: Верочка всегда говорила «мы», таким незатейливым способом сберегая память о муже — военном враче, погибшем в Афганистане. Он как бы постоянно был рядом с ней, исподволь помогая. Однажды она обмолвилась, что находится под защитой его всесильной любви, чему было самое верное свидетельство — их девятилетний сын. Время от времени родители Верочки привозили сына во Владикавказ — повидаться с матерью. На очередную встречу Верочка решила взять с собой Глебова, чтобы окончательно в нем увериться.

2

Удар пришелся по фюзеляжу — содрогнувшись, подбитый вертолет потянулся книзу, волоча по воздуху тонкое крыло дыма. Зацепившись за горный зубец, подскочил, кособоко перевалил через него и рухнул на склон, вспоров ревущими винтами твердый грунт.

В невообразимой круговерти Глебов сумел удержаться на ногах и резко рванул боковую дверь, как только почувствовал, что железо обрело неподвижность. Подхватив Верочку за ремень, ринулся в распахнувшееся пространство — подальше от вертолета. Через несколько мгновений раздался взрыв — огненный смерч опалил затылок. Пробежав какое-то расстояние, Глебов толкнул Верочку наземь и накрыл ее своим телом, защищая от пламени.

В ушах стоял непроходящий гул — скрежет рушащегося металла, истошные крики горящих людей. Глебов откинулся на спину — вертолет полыхал, как жаркая поминальная свеча. Зажатый в кабине летчик на глазах темнел и скукоживался, оседая куда-то вниз. Вывалившиеся из салона офицеры корчились от боли, беспорядочно махали руками, тщетно стараясь сбить необъятное пламя. Подрагивая обожженными мышцами, они постепенно затихали.

Верочка плакала…

— Ты слышал, как кричал раненый?

— Нет, я думал о нас.

— Он кричал: «Спасите, у меня двое детей!».

— Да, он думал о своих детях.

Жар от догорающего вертолета мало-помалу отступал. Прохладная тишина возвращалась в земное лоно, и становилось слышно, как между камнями журчит ручей.

— Пойдем. — Глебов встал и протянул руку Верочке. — Быть может, кому-то еще можно помочь.

Они направились к вертолету. Первую жертву обнаружили неподалеку. Как видно, санитарка силилась сорвать с себя вспыхнувший камуфляж — обнаженная грудь обгорела наполовину, другая сторона розовела нежным девичьим соском. Опаленное лицо казалось чудовищным — широко раскрытый рот, обтянутый испекшимися губами, ощерился зубами. Другие жертвы представляли не менее страшную картину.

— Ожоги, не совместимые с жизнью, — вздохнула Верочка. — Все погибли.

— А мы вот спаслись, — пробормотал Глебов. — И теперь должны думать, как выбраться отсюда.

Неожиданно он вынул из нагрудного кармана удостоверение и швырнул в огненное жерло. Тисненый двуглавый орел, взмахнув державными крыльями, моментально обратился в прах.

— Что ты делаешь?

— Скоро сюда прибудут боевики. Если эти корочки попадут к ним, они меня сразу — чик-чик. Такой у них приказ номер один. Такое у нас нынче время, не совместимое с жизнью.

Они уселись под кустом, чудом уцелевшим на пепелище. Глебов попросил Верочкины документы, стал их тщательно просматривать:

— Договоримся так. Что бы ни случилось, мы друг друга раньше не знали. Познакомились только что. Ты — обычная медсестра. Они тебя не тронут. Им самим врачебная помощь нужна позарез.

— А ты?

— Обо мне не беспокойся — постараюсь им наплести что-нибудь. Подожди, это что? — Он протянул картонную иконку, завернутую в целлофан.

— Небесный покровитель медиков — подарок мужа.

— Надо бы сжечь — некоторые боевики терпеть не могут крестов, иконок и прочего православного добра.

— Ну уж нет! — взмолилась Верочка. — Это теперь наша последняя надежда.

— Хорошо, — грустно улыбнулся Глебов и вернул бумаги. — У самого рука не поднимается бросить в огонь.

Верочка взяла образок, сунула под куст:

— Пусть послужит весточкой от нас.

— Пустое! Вряд ли его найдут среди этой неразберихи.

— Почему же? Если веришь, все возможно.

Светало. Гористые окрестности наполнялись утренними звуками — зашептала, заколыхалась трава, запели птицы воскресшего мира. В этом жизнерадостном многоголосии Глебов различил отдаленное механическое завывание. Вскоре на склоне, окутанном полумраком, показался грузовик — бледные фары освещали путь к месту крушения. Послышалась чужая речь.

— Вот и они.

3

— Не положено! — отрезал начальник поисковой группы.

— Товарищ полковник, Иван Васильич, — не сдавался Турин. — У меня земляк летел этим рейсом — вместе с невестой.

— Хочешь опознать их трупы?

— А может, они живы?

— Дай-то Бог, капитан, хотя маловероятно. Марш в вертушку!

Вылетели в полдень. Долго блуждали над угрюмыми отрогами, снижались, рискуя попасть под обстрел. Наконец в одном из квадратов обнаружили останки летательного аппарата. Сделав повторный круг, приземлились около.

Вертолет выгорел основательно. В покореженной кабине маячил силуэт летчика, который, уменьшившись вдвое, казался жутким карликом. Кое-где из-под пепельных обломков торчали обугленные кости, оплавленные фрагменты воинского обмундирования. Рядом валялись тела — истерзанные огнем, в горелых лохмотьях.

Капитан осмотрел всех.

— Ну что, нашел земляка с невестой? — посочувствовал Иван Васильевич.

— Нет.

— Ладно. — Полковник повернулся к солдатам. — Пакуйте «двухсотых» в мешки.

Турин отошел в сторону, закурил. Птица летела по небу. Дымка клубилась над ущельем. Шумел внизу поток вечности.

Докурив, капитан бросил окурок под куст. Уже собрался уходить, как вдруг заметил в траве небольшой предмет. Поднял — это была картонная иконка, завернутая в целлофан. Точно такую же он видел у Верочки, когда лежал в госпитале.

— Странно, — недоумевал Турин. — Как она здесь очутилась?

Остальных находка тоже удивила.

— Чудеса, да и только! — озадачился Иван Васильевич. — Ничуть не оплавилась. Нужно занести в протокол осмотра. Кстати, кто там изображен?

Турин взглянул на образок: облаченный в красный хитон святой держал в руках раскрытый ларец и тонкую ложечку, увенчанную крестиком. Он как будто приготовлялся дать лечебное снадобье, исцелить от слепого недуга, спасти. Слева направо от золотистого нимба вилась надпись: «Святой Пантелеимон»…

Навуходоносор

1

«При Навуходоносоре, царе вавилонском, Бог явил многие чудеса, в том числе спасение трех отроков в раскаленной печи, таким способом давая понять, что есть всевышняя десница, которая управляет судьбами людей».

Начальник караула закрыл книгу и вышел на воздух. Огненный закат догорал над Грозным. Вдали пламенели края кучевых облаков, оттеняя синюю густоту посредине. Трассирующие пули время от времени рикошетили о камни, стремительными искорками уносились ввысь. Все это напоминало громадную печь, в которой потрескивают горящие поленья.

Постояв у заката, начальник караула объявил:

— Сегодня пароль — Навуходоносор.

— Как?

— На-ву-хо-до-но-сор.

Помощник хмыкнул, почесал затылок и отправился передавать по цепочке.

В темное время суток войска в Чечне пользовались двумя паролями. Первый начинал действовать поздним вечером и означал какое-нибудь число, к примеру, семерку. Заметив приближающуюся фигуру, часовой кричал:

— Стой! Тройка!

Идущий из тьмы отвечал:

— Четверка!

— Продолжить следование!

Часовой мог выкрикнуть любую цифру, но ответ должен был в сумме составлять семерку. Ближе к полуночи подобная арифметика уже считалась недостаточной, и придумывалось второе заветное словечко. Сегодня им стало имя вавилонского царя.

Рядовой Порохов заступил в караул больным: жар томил суставы, каруселью кружилась голова, жутко хотелось спать. Однако жаловаться на сонливость не стоило — сержант Рыло, прозванный так за приплюснутый нос и поросячьи глазки, опушенные бесцветными ресницами, в ответ только резанул бы: «А цеглой по башке не хочешь?».

Накрапывал дождь. Порохов переместился под дерево — крупные капли равномерно стучали по листьям, навевая сладкую дрему. Вечерняя тропа, уходившая на ту сторону, постепенно озарялась сиянием, и на ней выткался из света молодой чеченец — правый рукав его рубашки был наполовину пустым.

— Стой! — Часовой наставил автомат и попробовал снять предохранитель, но пальцы, как заколдованные, безвольно скользили мимо.

— Ну что, будешь меня убивать? — Голос юноши был мягким, почти голубиным. — Только скажи, за что? Жили, как братья, в великой державе, делились последним куском хлеба, а теперь стреляем друг в друга.

— Державы нет, вот некому и удерживать.

— Нет, нет, — ворковал чеченец. — У тебя теперь своя большая страна, у меня — своя, маленькая. Зачем она тебе?

— Да я что? Я хоть сейчас домой.

— Молодец, дай твою руку.

Чеченец протянул левую ладонь. Часовой чуть замешкался, пытаясь отозваться на непривычное рукопожатие. Под ногами хрустнула ветка.

— Стой! Стрелять буду! — очнулся Порохов.

— Дурко, что ли? — из сумеречного дождя вынырнул сержант Рыло. — Забыл пароль?

— Да нет. Померещилось, будто опять однорукий приходил.

2

Иса был ранен при бомбежке Грозного. Его привезли в госпиталь, расположенный в полузатопленном подвале. Воздух в операционной гноился, керосиновая лампа коптила. Перебитая правая рука лежала на тележке — рядом с раненым. Ее осмотрели и передали медсестре:

— Больше не пригодится.

Придя в сознание, Иса подумал: ничего, он обязательно научится стрелять левой, чтобы за все отомстить — отомстить хотя бы за убитую девочку, которую принес в подвал старик, свихнувшийся от горя. Он умолял помочь, но врач, взглянув на изувеченное осколками тельце, отказался. Старик не уходил, считая, что целитель намеренно не желает воскрешать из мертвых, однако стоит только договориться о цене и — чудо произойдет.

Иса покинул госпиталь вовремя — дом разбомбили. Оставшиеся в подвале были погребены под обломками. Несколько дней оттуда доносились стоны…

Полевой командир, к которому пришел Иса, был из тейпа аллерой. К этому тейпу принадлежал и легендарный полковник Масхадов. «Грозный никогда не станет русским городом!» — призывал сражаться насмерть полковник. Ему верили: прошлую зиму он оборонял чеченскую столицу до конца, а этим летом снова поднял мятеж — взвилось в небо зеленое знамя, рассыпался по улицам свинцовый горох, замелькали в просветах черные гвардейцы джихада. А потом был Хасавюрт, дагестанский городок, где полковник Масхадов заключил победный мир с Россией. Иса гордился тем, что сам был из тейпа аллерой…

Полевой командир приказал ему:

— Иди к гарнизону — смотри, слушай, говори.

— Что говорить, Абу?

— Пусть русские быстрее уходят из Чечни.

Тропинка к гарнизону искрилась пылью. Желтая трава лежала вповалку. Деревья, оставшиеся на посту, умирали от жажды. Под деревьями, укрываясь от палящего солнца, томились солдаты. Иса попробовал заговорить с ними: мол, у каждого есть родной дом, где их ждут не дождутся. Но те лениво отмахнулись:

— Сами знаем.

Русские женщины обступили его — печальные, в запыленных платках: они приехали издалека — искать пропавших сыновей. Показали затертые фотографии — на новобранцах крылышками топорщились погоны.

— Вы не видели моего Андрея? Он исчез в новогоднюю ночь, когда началась война.

— А мой Леша пропал в начале мая. Здесь говорят, он будто бы сбег, но я, милок, не верю.

Разглядывая служебные снимки, Иса вдруг вспомнил убитую девочку, ее изуродованное тельце. Сухо ответил матерям:

— Не знаю, не встречал.

В другой раз подошел капитан — исхудавший, с серым лицом, окаймленным бородой. Из-под рукава поблескивали бинты. Капитан поинтересовался, не слышал ли чего про вертолет, разбившийся в горах, куда делись люди, которые чудом спаслись. Иса пообещал разузнать и на следующий день передал капитану:

— Абу сказал — пусть готовят выкуп.

А сегодня его подозвал рыжий сержант, шепнул на ухо:

— Слушай, друже, купи пулемет.

Его поросячьи глазки пугливо бегали, нос розовел пятачком. Иса оценил сержанта презрительным взглядом:

— Сколько?

— Да пустяк — тыща зеленых.

— Ночью приходи — вон туда.

3

Дождь перестал. В вышине ветер разметал тучи, образовав неровную лунку. Туда закатился яркий лунный шар, высветив окрестность. Стало ясно, как днем.

За придорожным кустом, осыпанным мокрыми блестками, стояли двое. Один ворочался из стороны в сторону, горячо спорил. Другой застыл на месте, как каменный, вытянув вперед левую руку:

— Триста долларов.

— Чиво? Это ж каплюха.

— Война кончилась.

— Друже, так мы не договаривались.

— Не хочешь — не бери.

— Товар — свежак, со склада.

— Триста.

Белое облако наплыло на лунку, затянуло ее кисеей. Окрестность погрузилась в серебристый мрак, скрывший последние слова:

— Ладно, нехай!

Рядовой Порохов услышал чавкающие шаги. По тропинке, размокшей от дождя, двигалась туша — уверенно, не таясь.

— Стой, тройка!

Ответ был звонким:

— Четверка!

Порохов, конечно, узнал голос своего командира, но сделал вид, что добросовестно несет службу:

— Пароль?

Имя вавилонского царя запоминалось с трудом, а произносилось еще труднее. Сержант Рыло остановился, выдавил:

— На-ву… Но-со… Рог…

Беспомощный лепет раззадорил Порохова:

— Какой к черту носорог? Лежать!

Короткая очередь пронзила мглу — стремительные искорки унеслись вверх. Сержант рухнул на землю, завизжал:

— Порохов, тварюка пидлая, убью!

Угроза не подействовала. Рядовой держал распластанную тушу на мушке, ожидая помощи — вот-вот должен был прибыть наряд. Шло время. Во тьме Порохову привиделась теплая комната, залитая настольным светом, где начальник караула изучал потертую иностранную купюру. Правое око американского президента было заляпано, отчего тот казался лихим одноглазым пиратом. «Ублюдок!» — Начальник швырнул деньги на стол.

— Пусть войдет.

Сержант Рыло выглядел не лучше американского президента — по камуфляжу расплылись жирные глиняные пятна, между пальцами сочилась грязь.

— Что продал?

— Пулемет.

— Сволочь! Ты Родину продал, а не пулемет. За сколько Родину продал, сволочь?

— Триста долларов.

Сержант опустил голову:

— Товарищ полковник, простите.

— Это Бог простит, а я еще подумаю.

Начальник караула взглянул на купюру — американский президент ехидно подмигивал, обещая бутылку виски, курицу гриль и прочие райские наслаждения. «Однако это, считай, трехмесячная зарплата, — прикинул полковник. — А ежели десять таких железок продать?» Привычно сунул деньги в карман:

— Пошел вон, сволочь!

Увидев ловкое движение, сержант Рыло усмехнулся: «Ну, Порохов, тварюка пидлая, убью!».

С той стороны ударил пулемет. Пули сшибли мокрые блестки с куста, прошуршали по траве. Рядовой Порохов укрылся за деревом, взял окрестность под прицел. Темнота сгущалась.

На тропинке, повизгивая, подрагивало тело.

Больше никто не стрелял.

Земля Аллаха

1

Земля в Чечне делилась поровну — на землю Аллаха и землю войны. Там, где стоял полевой командир Абу, была земля Аллаха. Там, где стоял капитан Турин, была земля войны. И попробуй протоптать дорожку между ними…

На землю Аллаха капитан собрался поутру. Переоделся в цивильную одежку — джинсы, рубаха, куртка. Похлопал по пустым карманам, проверяя, нет ли чего лишнего. Сунул пропуск — неказистую бумажку с призрачной печатью реальности. Постучал кедами о порог казармы, сбивая с подошв остатки присохшей глины — ну, с Богом!

Граница, обозначенная бетонными блоками, отгораживала привычный мир Ханкалы от враждебного пространства. Пригородный пейзаж был однообразен и уныл — вырубленные в округе деревья лежали на земле в последних братских объятиях. По дороге от Грозного пылила легковушка. Над придорожной сараюхой струился дымок, обещая шашлычную гостеприимность. Турин усмехнулся: «Спасибо, кушали».

С перекрестка легковушка повернула к гарнизону. Капитан миновал бетонную границу и вышел навстречу. За рулем автомобиля восседал аксакал — большая кепка, казалось, навсегда пригвоздила его к сиденью.

— Куда нада?

— В центр.

— Поехалы.

Турин уже распахнул дверцу, как вдруг услышал:

— Стойте! Стойте!

К машине, размахивая руками, мчался Салецкий, намереваясь, как видно, навязаться в попутчики. Капитан с отвращением разглядывал тщедушную фигурку, лоснящуюся липкой ложью. К столичным корреспондентам, отряженным в мятежную Чечню, он относился, как к воронью, слетевшемуся на мертвечину.

— Возьмете с собой? — Салецкий шмыгнул носом.

— Садысь.

Корреспондент заскочил в распахнутую дверцу, устроился и нехотя разрешил Турину:

— Присаживайтесь.

Центр Грозного представлял собою хаос. Выгоревший дом правительства выглядывал из-за угла черным призраком. От соседнего здания осталась только торцовая стена, посредине которой зияла огромная дыра. Ее потихоньку обживал ветер, выметая кирпичную пыль.

Помнится, командир танка Матюшкин, первым пробившийся в окруженный боевиками центр, с гордостью показал на эту прореху: «Моя работа!». Турин тогда поинтересовался: зачем дырявить пустую стену? Танкист чертыхнулся: «Да пропади все пропадом!». С тех пор они не виделись…

Теперь центр принадлежал боевикам. Молодые щетинистые чеченцы толклись на площади, щеголяя друг перед другом медалями за прошлогоднюю оборону президентского дворца, гвардейскими значками и кокардами, где одинокий волк выл на луну. Эта орденоносная ватага впечатляла. Особенно нелепо выглядели два ополченца — спортивные штаны пузырились на коленях, армейские ботинки были надеты на босу ногу. Они задиристо, по-петушиному подскакивали, бряцая наградами. Почему-то именно к ним бросился Салецкий, как только очутился на площади. Злорадно улыбаясь, он что-то нашептывал на ухо, показывая в сторону Турина. Капитан отвернулся и, чиркнув зажигалкой, закурил.

— Эй! — ткнули его в спину. — Это правда?

— Что?

— Ты — офицер?

— Да.

На миг чеченцы опешили, не ожидая такой откровенности. Корреспондент стоял поодаль, внимательно следя за происходящим. Его глаза поблескивали тем хищным вороньим огоньком, с каким исподтишка дожидаются безжалостной расправы. Он уже приготовил фотоаппарат, надеясь запечатлеть смертельный ритуал.

Ополченец неожиданно ударил Турина по плечу:

— Молодец — правду сказал!

— Этот, что ли, клювом настучал? — Капитан с презрением посмотрел на Салецкого.

— Этот, — кивнули в ответ. — Слушай, давай пристрелим его как предателя.

— Пусть живет, падаль.

Чеченцы расхохотались: по случаю праздника победы они были благодушны. Корреспондент сообразил, что просчитался: взор потускнел, уши прижались к затылку. Он испуганно засеменил через площадь и исчез в дыре. Проводив его насмешливым взглядом, ополченцы обратились к Турину:

— А ты чего приехал?

— Ищу Абу — у него мой друг.

— Абу?

— Говорят, его штаб на улице Горького.

Чеченцы переглянулись, показали на нескончаемый ряд разрушенных домов:

— У нас все улицы — горькие.

2

Турину нацепили на глаза зеленую повязку, по которой черной арабской вязью струилась сура из Корана. Как пояснили ополченцы, штаб полевого командира Абу должен находиться в неизвестности. Сначала капитан пытался считать толчки, когда везущая его машина подпрыгивала на ухабах, но потом перестал — число запылилось, приближаясь к беспредельному.

Неизвестность предстала тихим яблоневым садом, огражденным стальным решетчатым забором. В глубине белел одноэтажный домик. На крыльце сидел патронташный человек, перебирая гильзы, как четки. Его губы шевелились в непрестанной молитве.

Домик казался светлым и просторным — должно быть, оттого, что обстановка была скудной. Турина усадили в комнате, где стоял канцелярский стол с лампой да тумбочка с телевизором. Потянулось время ожидания. Вошла женщина в сатиновом халате, какой обычно носят школьные уборщицы, и принялась мыть пол. Капитан спросил ее имя. Оно оказалось таким же застиранным, как халат, — Клава. Следом появился патронташный человек, включил телевизор и удалился.

На экране высветился солдатик — белобрысый, в веснушках. Он беспомощно лежал на земле, связанный по рукам и ногам. К нему приблизился боевик — на правой щеке пылал зловещий рубец. Схватив пленного за подбородок, он выспренно произнес: «Ты хотел пролить кровь моего народа — я пролью твою. По нашим обычаям, я зарежу тебя, как барана, повернув голову в сторону Каабы». Взмахнув длинным ножом, боевик перерезал горло, сунул пальцы в разверстую рану и выудил язык. Жертва билась в конвульсиях, подрагивая живым галстучком, торчащим из шеи. Темная кровь бурно растекалась по траве и, казалось, капала с экрана.

Клава привычно протирала шваброй замызганный пол. Турин подумал, что внизу, в подвале, наверняка томятся другие солдатики. Комок подступил к горлу.

— Здесь много таких? — Капитан не узнал собственного голоса.

Клава беззвучно заплакала и усерднее заработала шваброй. Турин понял, к какому горю прикоснулся, и сам себе ответил: «Здесь много таких, Господи!».

За окном послышался шум — подъехал джип, на капоте которого проступали английские буквы, сулящие свободу и безопасность. Вышли двое. Один, бородатый горец, горячо жестикулировал, приглашая: «Мой дом всегда открыт для тебя». Другой, долговязый джентльмен, раскланивался, сохраняя вежливую дистанцию, точно боялся запачкать военный френч: «Спасибо, thank you». На прощанье они дружески обнялись:

— Брат, до встречи.

— Bye-bye, брат.

Джип тронулся. Хозяин дома, пока машина не скрылась, задумчиво глядел вослед. Нахмурившись, поднялся на крыльцо, прошел в комнату — по телевизору продолжал крутиться сериал показательных казней, перемежаясь рекламными пытками. Взглянув на экран, хозяин повеселел — на его правой щеке заиграл багровый рубец:

— А, мультики смотрим!

3

Яблоневый сад озарялся вечерним светом. Косые тени медленно скользили по ступеням. Патронташный человек перебирал на четках свинцовую вечность. Из открытого окна доносились обрывки разговора.

— Как зовут твоего друга?

— Глебов. Старший лейтенант Глебов.

— Он что — с разбившегося вертолета?

— Да. С ним еще была медсестра.

— Знаю, знаю.

К крыльцу подбежал старый волкодав. Покосился на дверь, потянул носом — съестным не пахло. Опустив морду, завалился под забор, смежил глаза. Только чуткий слух остался стеречь осенние шорохи мира.

— Что дашь за них?

— Два грузовика.

— Три.

— Абу, почему три?

— Себя посчитай.

Зашуршали ступени — люди вышли из дома. Хозяин неприметно кивнул головой — железная калитка распахнулась, и ветер свободы ворвался в яблоневый сад.

Обратная дорога оказалась куда короче. За поворотом открылись городские развалины. На центральной площади все так же гарцевали боевики, бросая по сторонам вызывающие взгляды. Мимо с опаскою двигались прохожие, обходя газоны, где среди пожухлой травы бледнели таблички: «Осторожно, мины!». Земля Аллаха на каждом шагу грозила смертью…

Порог казармы был облеплен комьями глины, сбитой с ботинок, — верная примета, что офицеры уже вернулись домой. За дверью звучала дикторская речь — по телевизору передавали последние новости. Турин вошел в помещение и остолбенел — на экране светился белобрысый солдатик. Он был как две капли воды похож на того, зарезанного полевым командиром Абу. Московский диктор с важным видом сообщал, что сегодня боевики в очередной раз проявили добрую волю — освободили пленного, ничего не потребовав взамен. В казарме раздался нервический смех — офицеры знали истинную цену сказанного. Капитан присоединился к ужину.

— Ну как? — спросил сосед, передавая ему кружку.

— Жив, слава Богу!

Выкуп

1

К перепутью, где условились встретиться, прибыли без происшествий. Позаботился водитель Сергей — на лобовое стекло прилепил листок бумаги с надписью: «Группа генерала Лебедя». Листок действовал на чеченские блокпосты магически — машину пропускали, не задерживая. Еще бы! Московский генерал здесь почитался как пророк Магомет, поскольку спас боевиков от полного разгрома, подписав с ними мирный договор в Хасавюрте. Водитель, выводя птичью фамилию, полагал иначе: «Хоть какой-то прок от предателя — доедем с ветерком!».

На месте их дожидался джип вороной масти. Турин постучал по затемненному окну. Окно любезно приоткрылось — джентльменская улыбка нарисовалась в проеме:

— O'kay?

— Окей! Поехали.

Джип помчался по дороге, лихо объезжая рытвины и воронки, чуть заросшие бурьяном. «Колесит, как у себя дома, — ворчал водитель, едва поспевая следом. — Привык носиться по бродвеям». Турин заметил, что Бродвей — американская штучка, а впереди едет британец, подданный ее величества королевы.

— Что этот подданный здесь делает?

— Миссия у него такая — всюду свой нос совать.

— Не боится, что оторвут?

— Боится, но все равно сует. Англичане, Сережа, любознательный народец.

На повороте к селу Нижний Юрт остановились — вооруженные бородачи преградили путь. Выяснилось, что дальше может следовать только джип, вторая машина должна остаться у блокпоста.

— Полдень. — Турин взглянул на часы. — Если к трем не вернусь, сматывайся один. Понял?

— Удачи, капитан!

Затемненные окна джипа создавали сумеречную реальность, сквозь которую проступали кусты, высокий пригорок, большое кукурузное поле. На переднем сиденье подданный ее величества сладко похрустывал чипсами:

— Свобода! Будем давать свобода!

— Ага, свобода, — согласился Турин. — Ни пройти, ни проехать.

Встреча на селе оказалась бурной. Британца окружили боевики — по-приятельски обнимали, гоготали. Чувствовалось, что это — самый дорогой, самый желанный гость. Из кирпичного особняка, украшенного по сторонам минаретными башенками, вышел рыжебородый чеченец. Пожав британцу руку, распорядился:

— Привести!

Двое направились к сараю, откинули щеколду, выпуская пленника. Турин не узнал своего товарища — впалые щеки, обросшие редкой щетиной, огромные глаза, в которых затаился животный страх. От жизнерадостного офицера, обладавшего точеной выправкой, не осталось и следа. «Глебов, что они с тобой сделали?» — ужаснулся капитан.

Британец протокольно осведомился:

— What is your name? Как звать?

— Хлебов, — прошамкал беззубый рот.

— What?

— Прапорщик Алексей Хлебов.

«Вот мерзавцы! — выругался про себя Турин. — Внаглую подсовывают другого». Это встревожило больше всего: а жив ли Глебов? Не прогуливается ли уже по райским кущам?

Нечаянно обмолвился:

— Это не тот!

Пленник обреченно склонил голову. Жирные мухи облипали тонкую кожицу, пропахшую гнилью. Он покачивался, как тростинка, которую вот-вот унесет ветер. Не в силах смотреть, капитан отвернулся. Заметив его сомнения, рыжебородый властно потребовал:

— Так тот или не тот?

Турин вдруг понял, что если откажется от этого человека, то примет на себя тяжкий грех: «Жить ведь потом не смогу — будет по ночам мерещиться, всю душу изведет».

Боевики с интересом наблюдали за происходящим. Не подавая виду, капитан подошел к Хлебову:

— Здравствуй, Леша.

— Вот и хорошо, — кивнул рыжебородый. — Забирай.

Послышался глумливый смех — чеченцы радовались, что сумели сбыть затхлый товар. Британец кашлянул, хотел поздравить с освобождением, но его обступили новые друзья, повели в дом, откуда доносился запах молодого шашлыка и сочной приправы.

2

Двор опустел. Бойкий пацан, вскинув оплечь автомат, звонко скомандовал: «Вперед!». Его переполняла гордость — отец доверил отконвоировать русских на окраину села.

Шли медленно — Хлебов едва передвигал ноги. За заборами люди занимались хозяйственными делами — чинили упряжь, копались в огородах, варили еду. На чужаков никто не обращал внимания. «Робеют, — догадался Турин. — Опасаются увидеть. Ведь увидеть — значит стать сопричастным».

На окраине пацан показал вдаль:

— Туда! Туда!

Капитан посмотрел на часы, мысленно прикинул расстояние до блокпоста — времени оставалось тютелька в тютельку. Справился у Хлебова, может ли двигаться быстрее? Тот неуверенно пообещал.

— Понятно! Придется делать марш-бросок. С полной выкладкой.

Турин взвалил доходягу на закорки, побежал трусцой. Неожиданно прогремели выстрелы — пацан забавлялся над неуклюжим бегом, паля в воздух. «Ничего, ничего, — подбадривал себя капитан. — Мы еще посмеемся».

Поначалу прапорщик казался легким, почти невесомым.

— Тебя хоть кормили?

— Кормили. Щепоть сухого гороха, корка хлеба… в день.

— Все?

— Все.

— Да, не разжиреешь.

Сырая земля налипала на армейские ботинки большими комьями, и капитан пожалел, что утром, собираясь в путь, не надел резиновые сапоги, прихваченные с собой из Питера. Бежать в них было бы легче — глина к подошвам не так пристает. Но ему хотелось выглядеть перед британцем достойно — все-таки русский офицер.

— В плену давно?

— С мая.

— Работал?

— Бревна таскал… строил блиндажи… в горах.

С окрестных вершин скатывались тяжелые серые тучи, загромождая низкое небо. Турин пересек кукурузное поле, показавшееся бесконечным — с каждым шагом ноша тяжелела, словно пропитывалась сыростью. Решил на пригорке сделать передышку — оттуда до блокпоста рукой подать. Пригорок преодолел с трудом — ботинки скользили, будто смазанные жиром. Поставил прапорщика на ноги. Рукавом вытер пот со лба. Окинул взором простор, открывшийся с возвышенности. Вот кустарник. Вот шоссейная дорога. Вот долгожданный поворот…

На повороте никого не было.

Джип рванул с места — из-под колес полетела грязь. Сергей проводил его глазами: «Ишь, расскакался, конек-горбунок». Подошел к своей замызганной колымаге, дотронулся до теплого капота: «Ладушка!». Холодная морось проникала за воротник вместе с тоскою: «Хуже нет — убивать время». Водитель искоса взглянул на боевиков: «Что время? Самого не грохнули бы».

— Эй! — окликнули его. — Поставь машину сюда.

Бородачи указали на прогалину между кустами. Помогли припарковаться. Уселись на сиденья, продолжив наблюдать за дорогой. Автомобили проезжали редко, в основном легковой транспорт. Иногда попадались грузовики. У блокпоста они притормаживали, неспешно объезжая бетонные блоки, положенные поперек. Бородачи издали разглядывали кабины. Пропуском служил портрет, размещенный за лобовым стеклом. На портрете красовался эмир кавказской свободы Джохар Дудаев — бравая пилотка, жесткие черные усы.

Лишь раз, когда со стороны села послышался шум, боевики вылезли наружу. Сергей подался за ними — выяснить, кто да что, но ему пригрозили стволом: «Сиди!». Старый трактор с прицепом протарахтел мимо, оставив в воздухе душистый след прелого сена, коровьего навоза. Сердце защемило: где ты, родная Рязанщина, — яблоневые сады, зеленые пастбища, розовое молоко? «Мирная жизнь всюду пахнет одинаково, — рассудил Сергей. — И чего развоевались? Не живется людям».

3

«Где люди? — озирался Турин. — Почему никого нет? Куда делся водитель? Неужели убили?»

За спиной что-то зашуршало. Он резко обернулся — на обочине, почесываясь в лохмотьях, стоял доходяга. «Наверно, так выглядит смерть, — мелькнула мысль. — Выкупил косую да еще три километра тащил на себе».

— Ты пока отдохни, а я схожу на разведку. — Турин решительно направился к блокпосту.

— А-а, — услышал тихий стон. — А-а!

Доходяга жалобно покачивался на полусогнутых конечностях, явно не желая расставаться. Турин убыстрил шаг, но замогильный голос не отдалялся, а только предательски усиливался.

Из кустарника выскочили фигуры с автоматами наперевес. Присмотревшись, капитан узнал угрюмых бородачей, которых видел часа три назад. И сразу как будто опомнился: «Это же Хлебов кричал!».

Прапорщик сидел на траве, бессильно уткнувшись в колени. Капитан подбежал, потряс за плечо:

— Лешенька, дошли, Лешенька!

Поднял онемевшего Хлебова, понес на руках к блокпосту.

Джип вороной масти остановился на повороте, когда Турин пытался прикурить — мокрые пальцы дрожали, и горящая спичка никак не могла встретиться с сигаретой. Наконец дыхание наполнилось живительным дымом. Горькие табачные крошки прилипли к губам. Жизнь вернулась на землю.

Капитан постучал по затемненному окну джипа. Окно лениво приоткрылось. В проеме нарисовалась картинная улыбочка:

— O'kay?

— Окей! — сплюнул табачные крошки Турин. — Поехали.

Боярышник — ягода смерти

1

Его зарыли в низине, на берегу небольшой речки, затерявшейся в предгорьях. Зарыли наспех, неглубоко, забросав сверху дерном. Для большей скрытности пару раз проехались бронетранспортером — сравняли бугорок. Напоследок майор, выгнув длинную шею, бросил взгляд на низину, где притаилась могила:

— Ну вот, одним бандитом стало меньше!

Его звали Ахмадом. Он был школьным учителем. До войны преподавал географию Союза, а потом, когда союзную карту разорвали в клочья, взял в руки оружие и, как положено мужчине, встал на защиту родного клочка земли. Чечня бурлила — повсюду бродили шайки грабителей. Ахмада выбрали комендантом села, и школа превратилась в штаб.

Он командовал местным отрядом самообороны. Конечно, встать под ружье мог любой сельчанин — в каждом доме была припрятана какая-никакая берданка. Но Ахмад посчитал, что для охраны села пока хватит и двух десятков бойцов — сражаться с российской армией он не собирался. Его решение одобрили и старейшины: сюда, на вершины Кавказа, нисходили пророки, а святые места негоже обагрять кровью…

В тот день Ахмад выехал в районный центр, откуда приходили тревожные вести о боевых стычках в горах. Неизвестные в масках остановили его машину у леса. Они были в обычных камуфляжах. И лишь русская речь выдавала их принадлежность. Ахмада выволокли из машины, заломили руки за спину, потащили сквозь цветущие заросли боярышника. В низине, укрытой за кустами, допросили, пытаясь выяснить, где попрятались боевики, оставшиеся в живых после недавнего боя. Ахмад ответил, что знает только, куда делись мертвые — на кладбище, под высокими стелами, над которыми развевается черный флаг с полумесяцем.

— Над тобой не будет ни флага, ни полумесяца! — пообещал майор.

Ахмада заставили вырыть могилу, выстрелом в затылок уложили наземь, второпях закопали и скрылись. Вечерний туман, поднявшийся над речкой, окутал мрачную низину.

Эта речка издавна считалась гибельной — местные жители обходили ее стороной. Зато на берег частенько забегали одичавшие собаки. Они обнаружили захоронение, разворошили дерн и выгрызли размозженную голову, не тронув смердящую плоть…

Весть об исчезновении Ахмада разнеслась по селу. Возле штаба собрались односельчане — судили-рядили, куда пропал комендант. Никто не предполагал, что он может быть убит: у Ахмада не было кровников, он никому не причинил зла. Зато непоправимое зло нанесли русские — их самолеты не раз бомбили село, спалив треть дворов. Все единогласно решили, что именно они захватили ни в чем не повинного человека. На поиски старшего брата отправился Муса.

Районная комендатура располагалась в двухэтажном здании, окрашенном унылой охрой. Окна были завалены мешками с песком, между которыми зияли амбразуры. На крыше скучал пулеметчик, изредка поглядывая на крыльцо, где распростерлась старуха. Та громко причитала, царапая ногтями бетонные ступеньки:

— Клянусь Аллахом, мой сын не виноват — отпустите!

На ступеньках покуривал дежурный офицер, не обращая внимания на плачущую старуху, — вчера ее драгоценное чадо попыталось взорвать комендатуру, подогнав грузовик с боеприпасами. Взрыв удалось предотвратить, а злополучного шахида задержать.

Муса поинтересовался, нет ли среди узников Ахмада? Офицер просверлил стальным взглядом подошедшего чеченца: «Еще один ходатай?». Кивнул на старуху:

— Ахмада нет, зато есть Салман.

И в сердцах прикрикнул на плакальщицу:

— Замолчи, египетская сила!

Муса вернулся в село ни с чем. «Вададай, — упрекнула его мать, — такой джигит, а брата выручить не смог!» Он промолчал, но в душе понимал ее бесспорную правоту: помочь, кроме него, некому.

Однажды вечером в дом зашел Макшерип. Муса уже собирался спать, пристраивая в изголовье оружие:

— Чего тебе?

— Поговорить надо.

Они вышли во двор. Было прохладно. На темном небе мигающая звезда медленно текла к закату — над горами пролетал вертолет.

— Я вот что подумал… — Макшерип неспешно подбирал нужные слова. — Без хорошего выкупа Ахмада не освободить.

— Мой кошелек пуст.

— Зачем деньги? Возьмем заложников — тогда русские из-под земли достанут твоего брата и обменяют.

— Это так, но где взять заложников? Мы же не разбойники.

В вышине раздался легкий хлопок — вертолет подбитой птицей скользнул вниз. Яркая вспышка осветила горный зубец, а чуть позже прогремел взрыв. Муса с каменным лицом наблюдал за крушением:

— Передай людям — завтра утром поедем туда, посмотрим, что произошло.

2

Неяркое осеннее солнце ворочалось в облаках. Утренняя дымка тянулась к придорожным кустам. За окном мелькали невзрачные чеченские проселки. Неожиданно свернув с дороги, машина углубилась в лес, пробиваясь сквозь заросли боярышника — блестящие капли посыпались на капот.

Изменение маршрута встревожило капитана Турина, но докучать водителю он не стал — Муса и так многое рассказал за время поездки:

— Мы поехали в горы искать разбившийся вертолет. Когда нашли, там были мужчина и женщина. Женщину звали Вера Земцова. По документам — медсестра. У мужчины никаких документов не было — сгорели в вертолете. Его звали Борис Глебов, старший лейтенант. Мы забрали их с собой. Теперь они живут в нашем селе. Женщина лечит, мужчина работает в огороде.

Капитан нащупал в нагрудном кармане картонную иконку, которую обнаружил на месте крушения вертолета. Слава Богу, что его друзья живы. Попадись они к настоящим боевикам — не сдобровать. Сейчас главное — успешно завершить дело: обменять их на коменданта села. Этот комендант пропал еще весной, и с тех пор о нем ни слуху, ни духу. Муса сказал, что его захватили в плен военные.

Турин оглянулся. Следом, переваливаясь с боку на бок, ехал грузовик, в котором находился майор Черепанов. Доставить пленного на обмен было его заботой. Они познакомились перед самой поездкой, и тот, заметив обеспокоенность капитана, попросил не волноваться:

— Комендант будет нас дожидаться хоть вечность.

— Зато у меня нет времени!

— А вечность — это не время, — загадочно улыбнулся Черепанов. — Вечность — это место.

Улыбка не понравилась Турину. Было в ней что-то недоброе. Вот и сейчас, когда он обернулся, майор изобразил веселый оскал и поднял кверху большой палец: «Все идет хорошо!».

Остановились на берегу небольшой речки. Из камышей выпорхнул утиный выводок, напуганный вторжением. Птицы пронеслись мимо — стремительные, сильные, готовые к перелету в дальнюю страну. Черепанов уверенно прошелся по низине, будто хаживал сюда не раз. Ковырнул ногой комья:

— Здесь!

Муса приблизился к указанному месту — в развороченной земле белели остатки черепа. Он присел на корточки, откинул дерн. Показался истрепанный воротник рубашки, лацканы знакомого пиджака — это была одежда Ахмада.

Чеченец обхватил голову руками, замер. Наступила печальная тишина. Турин находился поодаль и видел, как водитель грузовика вскинул автомат и прицелился в Черепанова. Тот стоял спиной, ни о чем не подозревая. Но Муса заметил опасное движение и покачал головой:

— Не надо, Макшерип!

Майор нутром почуял неладное, заторопился:

— Ну, мне пора!

— Ты куда? — удивился Турин.

— Я в село — за заложниками. А ты помоги откопать коменданта.

Грузовик уехал.

Муса достал из багажника две саперные лопатки и черный мешок — эти похоронные принадлежности теперь находились в хозяйстве почти каждого чеченца. Вдвоем приступили к работе. Земля была влажной, чуть болотистой — тело, пролежав тут с весны, превратилось в зеленоватый тлетворный студень. Откопав, стали перекладывать труп в мешок — осклизлые руки чуть не вывалились из рукавов. Молния соединила края материи, сокрыв жуткие останки.

Турин присел на краю могилы, закурил. Пальцы пропитались липкой слизью. Табачный дым не мог перебить трупный запах. Муса о чем-то задумался.

— Несправедливо получается. — Он подошел к капитану. — Мы вам — живых, вы нам — мертвых.

— Да уж, — выдохнул Турин. — Сам не ожидал.

— А все должно быть по-честному.

Капитан почувствовал, как тяжелый ствол уткнулся в затылок — чеченец решил восстановить справедливость. Лихорадочная мысль застучала в висок:

— Муса, последняя просьба.

— Какая?

— Разреши написать записку.

— Пиши. Можешь — про чеченский рассвет и любовь. Две минуты у тебя есть.

Бумага рябила синюшными клеточками, карандаш не слушался. Но сознание оставалось ясным — думалось, что Господь не допустит этого, что такой смерти он, капитан Турин, не заслужил. Закусив губу, вывел несколько строк, протянул блокнот.

— Читай! — скомандовал Муса.

Капитан прочел:

Чеченские зори стоят в небесах — Чеченские слезы сверкают. Пусть лучше горит поцелуй на устах, Чем пули насквозь прожигают.

Вдалеке раздался плач. Верно, в селе узнали о страшной участи Ахмада, и женщины громко заголосили по погибшему — так громко, что рыдания донеслись и сюда.

— Это был мой брат, — тихо обмолвился Муса.

Признание огорошило Турина:

— Прости, не знал.

Чеченец медлил с расправой. Капитан слышал, как замирает сердце.

— Спрячься в машину, — вдруг приказал Муса, видимо, передумав стрелять. — А то родичи разорвут на куски.

Турин залез на заднее сиденье, пригнулся. Вскоре на берегу появилась ревущая толпа — причитали женщины, плакали чуткие к материнским слезам дети. И только старики хранили суровое молчание. Они погрузили мешок с останками на тележку, двинулись обратно — под вой и крик.

Муса подождал, пока уйдут сельчане, завел мотор, переключил рычаг скоростей. Машина тронулась с места. Колючий боярышник захлестал по стеклу. Капитан приоткрыл окно и сорвал ветку — дикие ягоды горчили. Неяркое осеннее солнце темнело в глазах.

3

Стол в казарме накрыли на скорую руку — картошка в мундире, килька в томате, острая морковь. Во главе посадили виновников торжества — Глебова и Верочку. Те еще не опомнились от пережитого — сидели молчком, крепко обнявшись.

Зазвучали заздравные тосты. Говорили, что сам Бог велел влюбленным после таких испытаний соединить сердца. Отдельно благодарили Черепанова — при этом майор горделиво вытянул шею. Ненароком вспомнили о Турине, которого почему-то не оказалось на празднике возвращения.

— Скоро будет, — успокоил всех Черепанов. — Должно быть, задержался у чеченских друзей — ест шашлык, чачу пьет.

Капитан вернулся в казарму, когда веселье уже закончилось, и гости мало-помалу расходились. Верочка убирала со стола посуду, Глебов недвижно смотрел в одну точку. Турин вынул из нагрудного кармана картонную иконку, протянул Верочке. Та всплеснула руками:

— Борис, мой образок нашелся! А ты не верил…

Глебов слабо улыбнулся, пожал руку товарищу. Турин устало опустился на скамейку — ноги будто отнялись. Он вдруг осознал, что мог навсегда остаться там, в мрачной низине, на берегу гибельной речки, — неспроста же Черепанов называл это место вечностью.

Майор сидел напротив, невозмутимо ковырялся в зубах. Заметив пронзительный взгляд, слегка побледнел, схватил жестяную кружку, где остался последний глоток:

— С благополучным возвращением, капитан!

Турин промолчал.

— Жаль, закусить нечем. — Черепанов пошарил глазами по пустому столу.

— Отчего же?

Перед майором легла ветка боярышника — колкая, усыпанная кровавыми ягодами. Ягоды горько пахли.

Танки на Москву

1

На этом кладбище не было ни крестов, ни деревьев, ни певчих птиц. Оно раскинулось на большом пустыре, поблизости от железнодорожной ветки, представляя собою скопище бронемашин, подбитых во время штурма Грозного. Картина впечатляла: искореженные танки зияли развороченными внутренностями, железные гусеницы застыли на земле расчлененными лентами, перекошенные стволы орудий были забиты прахом. Вся эта техника, некогда блиставшая свежей зеленой покраской, имела пепельный цвет с красноватыми адскими отпечатками.

Капитан Турин отыскал боевую машину пехоты, на которой сохранилась трогательная надпись: «Любовь». Командир экипажа написал имя любимой, веруя, что любовь, прекрасная и вечная, чудесным образом защитит его от смерти. На площади Минутка, где разгорелся жестокий бой, машина была подбита. Командир приказал отходить небольшими перебежками. Экипаж покинул горящую машину и сразу же попал под шквальный пулеметный огонь. Командир был подкошен меткой очередью, не успев произвести ни одного ответного выстрела. Вскинув руки, он упал рядом с поверженным металлом. В тускнеющих глазах читался упрек — увы, любовь не укрыла, не уберегла.

Турин оказался на площади через неделю после безуспешного штурма. Боевик, сопровождавший его в печальном странствии по городу, намеренно привел сюда. От машины тянуло резиновой гарью. Вокруг беспорядочно валялись трупы, навсегда замерев в небольших перебежках. Командир все так же лежал рядом с обгоревшей броней — лицом к своей любви. Вернее, лицо у него уже отсутствовало — оно было изъедено копошащимися опарышами. С костлявых пальцев белыми капельками стекала наземь червивая смерть. Командир уже не был командиром. Зловеще оскалившись, мертвец хохотал над жизнью с той стороны бытия. «Так будет с каждым русским солдатом», — угрюмо пообещал боевик. Капитан посчитал излишним отвечать…

Он подошел к машине. Нежное имя еще хранило родное тепло, еще обещало ласку и бесконечное счастье. «Любовь, наверное, не знает, что ее любовь погибла, — подумал Турин. — Хорошо, если она не узнает об этом никогда. А если узнает, то никогда не поверит. Ну а если поверит, значит, это была не любовь».

Капитан огляделся: на каждой броне ему мерещились огненные знаки любви, которая, сгорев в яростном пламени ненависти, преобразилась в иную, небесную ипостась. Осенний ветер дул с надтеречных равнин, поднимая в воздух сухую горьковатую пыль, извлекая из открытых броневых ран протяжный звук.

Рынок находился рядом с железнодорожными путями. Торговый ряд был малочислен: две чеченки притаились за прилавком с нехитрой снедью, мальчишка цыганисто тасовал пачки дрянных сигарет, молодой джигит присматривал за ними. Турин прошелся туда-сюда — что-то его здесь настораживало. Ну конечно, догадался он, рынок был безмолвным, как соседнее кладбище. Чеченки в траурных платках сидели на ящиках, опустив глаза, тихо покачивались. Мальчишка смотрел волчонком. А джигит вообще гордо отвернулся, будто не замечал единственного покупателя.

За переездом раздался предупредительный гудок локомотива, лязгнули сцепления — и длинный состав тронулся. На платформах под выцветшим брезентом покоилась бронетехника, которую охраняли солдатики. Эшелон уходящей войны двигался мимо торгового ряда, набирая скорость.

— Эй, дорогой! — неожиданно окликнул джигит, когда поезд исчез вдали. — Что надо — скажи!

— А что есть? — Турин понял, что недружелюбный настрой сменился некоторым расположением.

— Водка есть. Тушенка есть. Все есть.

Он вытащил из-под прилавка два ящика — один с белоголовками, другой с консервами. Однако назначенная им цена оказалась немыслимой. «За что купил, за то и продаю», — занял торговец позицию упрямого барана. У Турина особых денег не было, но и заявляться в гости без подарка представлялось неудобным. Пришлось прибегнуть к старинному способу, не раз проверенному на восточных базарах. Изобразив невинную улыбку дервиша, капитан доверчиво протянул несколько купюр:

— Больше нет.

Чеченец брезгливо взял деньги. Пересчитав, поставил перед нищенствующим бутылку водки и банку тушенки. Капитан надеялся на более веселый расклад, при котором спиртное удваивалось, а закуска отсутствовала вовсе. Но, прочитав на небритом лице весь ругательный лексикон мира, предпочел любезно расстаться:

— Тебя как зовут?

— Турпал.

— Спасибо, Турпал.

Паша Морячок праздновал день рождения. По этому случаю в палатке собралось несколько офицеров. Это был весьма колоритный народец со всех четырех концов земли. Сибиряк Николай, под два метра ростом, соответствовал нарукавной нашивке с изображением северного медведя. Рядом с ним рыжеусый Федька выглядел слегка потрепанным котом. Он отличался мягким южнорусским говорком, потому мурманчанин Никита, тряся хитроватой бородкой, лукаво обращался к нему не иначе как «господин охвицер». На эту пеструю компанию, вытянув гусиную шею, взирал Черепанов — майор московский, лубянский и прочее, и прочее.

Именинник накрыл стол, посреди которого возвышался минометный снаряд, предварительно заправленный сорокоградусной жидкостью, а по бокам в виде бронзовых стопок стояли шесть колпачков от взрывателей. Необычная сервировка позволяла не столько замаскировать виночерпие, запрещенное в действующих войсках, сколько слегка облагородить его. «Заряжай!» — командовал хозяин, и сибиряк Николай, ловко наклонив снаряд, разливал по стопкам позеленелую водку. «Огонь!» — и гости обжигали глотки хмельным.

Капитан вошел в палатку, когда произносился поминальный третий тост. Погибших перечисляли поименно. Пролитая братская кровь объединяла сильнее, чем пресловутая любовь к отчизне. Турин завершил печальный список Анатолием, павшим при штурме Грозного.

Воцарилось тягостное молчание. Офицеры ели черный хлеб, замешенный на тяжелых воспоминаниях. Многие из них видели гибель товарищей — кого-то сразила меткая снайперская пуля, кто-то сгорел на пылающей броне. Постепенно душевная горечь перерастала в глухую ненависть. Никто не называл виновника этих страшных бедствий, так нежданно выпавших на долю русских и чеченцев, но каждый сердцем знал — это Он.

Он олицетворял собою абсолютное зло. Даже боевики, подло стрелявшие из-за угла, не вызывали такого ожесточения. По крайней мере, они считались врагами, достойными снисхождения хотя бы потому, что были умыты общей кровью.

— Говорят, боевики ему орден вручили.

— Какой еще орден?

— За победу над Россией.

— Вот черт трехпалый!

— Всю страну опустил.

— Лучше бы катился в свою Америку.

Сам собою созрел очередной тост, не обещавший трехпалому черту ничего хорошего. На его голову призывались все громы небесные, все силы ракетные, а самый мощный заряд посылался в специальную цель ниже пояса. Как бы показывая сокрушительный потенциал направляемого заряда, Паша Морячок потряс в воздухе банкой тушенки, которую Турин выставил на стол вместе с бутылкой. Глухой твердый стук заставил всех замереть — в банке было что угодно, только не консервированная говядина. Паша еще раз встряхнул банку — необычный стук повторился.

— Надо же! — Он присел на лавку. — Какой интересный подарочек!

— Дай сюда. — Николай достал армейский тесак. — Сейчас посмотрим, что там брякает.

Мягкая жесть легко кромсалась. Под вспоротой крышкой находилась граната, аккуратно упакованная в газету. Сбоку колокольчиком позвякивал детонатор. С таким искусным изделием никто из присутствующих еще не сталкивался — оно состояло из двух пустых банок, умело составленных по принципу матрешки, куда помещалась смертоносная «тушенка». Естественно, вопросительные взгляды обратились на капитана, который и без того был обескуражен:

— Откуда?

— У Турпала купил.

— Кто такой?

— Здесь, на железке, торгует.

— Гранатами?

— Ага, мандаринами, — огрызнулся Турин.

Рыжеусый Федька хихикнул. Следом разразился хохотом Никита, загоготал луженой глоткою Николай. Даже надменный московский гусак Черепанов улыбнулся.

— Мы — из Кронштадта, — похвастался Паша. — Нам, балтийцам, положены боевые подарки.

— В следующий раз, капитан, купи ему какую-нибудь бомбу.

— Он как раз в ту сторону скоро полетит — пусть нанесет точечный удар.

— Для специальной цели, — прикинул именинник, — хватит и этой банки.

Турин вышел из палатки. На железнодорожных путях шла погрузка отвоевавшей бронетехники — ее отправляли на переплавку. Наблюдая за передвижением изувеченного железа, капитан размышлял о трагическом как бессмысленном и бессмысленном как трагическом. Все вокруг обнаруживало великий абсурд. Минометные снаряды заряжались водкою, в банках вместо тушенки находились гранаты. В зыбком мире повсюду таилась война.

Грозное солнце заходило над Грозным. Закат сливался с багровым отсветом неугасимых городских пожаров. Небесная мистерия, смешавшись с земной трагедией, сгорала в едином сплаве бытия.

2

Турину казалось, что он смотрит военную кинохронику. Скрежеща разбитыми гусеницами, обгоревшие танки тяжело карабкались на платформы. Следом ползли бронетранспортеры, дымя чудовищными пробоинами. Включили прожектора, и погрузка — с лязгом стальных тросов и ревом мощных тягачей — обрела кошмарную подсветку.

— На рынке никакого Турпала нет, — из темноты проявился Паша Морячок. — Мы обшарили все прилавки.

— Так он и будет тебя дожидаться, — усмехнулся Турин. — Наверняка распродал свой гранатовый товар и свалил.

— Сдается, он где-то здесь, — повел рыжими усами Федька.

— Пошукаем, господин охвицер? — Никита зажег карманный фонарик.

Офицеры двинулись вдоль состава. Пытливый луч заскользил по мрачным силуэтам войны. На этот раз какой-либо конвой на платформах отсутствовал, потому что не имело смысла охранять состоявшуюся смерть. Дойдя до локомотива, товарищи побрели назад.

Вслед за гудком состав дернулся и медленно пополз в темноту. Неожиданно впереди мелькнула летучая тень. Взмыв на платформу, тень мгновенно растворилась в железных нагромождениях. «Это он! — крикнул Турин. — За мной!» Офицеры бросились к отходящему поезду, запрыгивая на ходу.

Густой мрак, смешавшись с угольным дымом, почти сразу обволок эшелон. Колеса посекундно застучали на стыках, измеряя ночное пространство и время. Бронемашины покачивались в такт сумасшедшему движению. Вверху гудели крылатые люки, внизу скрипели колодки, подпирая непосильный груз. Преследователи приступили к тщательному поиску. Неугасимый пожар Грозного, озарявший полнеба, позволял кое-как ориентироваться в темноте. Они тщетно обходили нагромождения: джигита нигде не было. На тринадцатой платформе оказалась та самая машина — с трогательной надписью о любви. У Турина захолонуло сердце: «Он здесь!».

Офицеры окружили машину. Федька кошкой метнулся к башенке, сибиряк грудью перегородил волнодержатель, символизируя могучий утес. Луч фонарика юркнул внутрь. Турин заглянул в полумрак, выжженный беспощадным огнем. Чеченец спал мертвецким сном, прислонившись к бойнице. Перед ним стояли два ящика — один с белоголовками, другой с консервами. «Туточки!» — выдохнул капитан и осторожно спустился в машину, призвав остальных следовать за ним. Острый луч резанул по лицу:

— Куда держим путь, Турпал?

Джигит спокойно открыл глаза, как будто и не спал мертвецким сном, а лишь слегка подремывал, дожидаясь ночных спутников. Присмотревшись, он узнал среди офицеров Турина, приветливо кивнул как старому знакомому и глухо ответил:

— На Москву!

Ответ всех обрадовал. Никто не стал расспрашивать, что джигит будет делать в столице, зачем прихватил с собой ящик смертоносной «тушенки», — и так было понятно. Все вдруг успокоились, принялись устраиваться поудобнее. Незамедлительно поступило предложение продолжить пиршество, невзирая на странные обстоятельства. Белоголовка пошла по кругу — вперемежку с хохотом.

— С днем рождения, Морячок!

— Гаси фонарь на корме.

— Небось мимо рта не пронесем.

— Закусим гранатами?

— Обойдешься, господин охвицер!

— Нечего разбазаривать боеприпасы Родины.

Расположившись рядом с чеченцем, Турин оказал ему внимание. Однако тот наотрез отказался пить горькую. Казалось, он отчужденно предался дремоте, как заунывной минаретной молитве. Что-то таинственное заключалось в этом молодом джигите. Капитан вспомнил о том волнении, какое только что испытал, приблизившись к машине, обозначенной сердечным заклинанием.

— Турпал, почему ты выбрал именно эту машину?

— Потому что она — моя.

— Как твоя?

— Я ее подбил, значит, она — моя.

— Так это ты убил любовь?

— Обижаешь. Я любовь не убивал, я машину подбил.

Дальше разговаривать было не о чем. Конечно, по-своему чеченец был прав — подстреленная добыча переходила в его собственность. «Мы воевали с пятнадцатым веком», — с горечью заметил капитан.

Сумрачный поезд мчался по гулкой колее, преодолевая расстояния между полями и реками, городами и весями, шлагбаумами и звездами. Поверженная армада неудержимо неслась вглубь материка. И уже никто не в силах был ее остановить.

Незаметно отсвет грозненского пожара сменился на холодный мертвенный блеск станции. Капитан прильнул к бойнице: неоновые вывески благополучия замелькали перед ним. Иностранные названия прыгали перед глазами. Красотки манекенши завлекали в стеклянный рай магазинов. Дорогие закусочные вызывали слюнотечение. На улицах нарядная толпа стремилась к бездумному и радостному.

Капитан высунулся из машины — танковая колонна, громыхая по брусчатке, уверенно двигалась вперед. Казалось, в опаленных люках мерцали призрачные лики погибших при штурме Грозного. Суровые, в обгорелых шлемах, они с ненавистью дергали рычаги. «Врагу не сдается!» — загремела песня о последнем параде. Регулировщики полосатыми палочками указывали путь. Голубые милицейские фонари угодливо подмигивали.

Красная площадь стояла на часах, отсчитывая вечность. В вышине светилась рубиновая идея, раскинув пятилучие по сторонам. Куранты пробили полночь, и марширующие остановились напротив гранитного мавзолея. Изогнутые стволы орудий выпрямились по струнке, когда на головной танк торжественно поднялся Он:

— Глотайте, сколько можете!

Призыв подействовал магически — колонна, неуклюже развернувшись, двинулась на Кремль. Бронированные челюсти вгрызлись в зубчатые стены. Они кромсали красные кирпичи, похрустывая могильными косточками. Пожирали золотые купола соборов, как многоглазую яичницу. Отплевывались вишневыми ядрами царь-пушки. Рубиновая идея пошла на десерт.

Вскинув трехпалую конечность, вождь наслаждался невиданным зрелищем. Затем, демонстративно оттопырив зад, взмахнул дирижерской палочкой, и барабанщик ударил по пустым черепам. Заиграл дьявольский оркестр — трубач дул в берцовую кость, ксилофонист постукивал по обглоданным ребрышкам, скрипач распиливал смычком обескровленные жилы. На трибуне мавзолея исполнялась классическая какофония — номер 666.

Капитан вернулся в машину. Экипаж готовился к последнему решительному бою. «Аллах акбар! — бормотал Турпал, как будто предчувствуя близкую смерть. — Врагу не сдается Аллах акбар!» Сибиряк туго забивал консервную банку в пушку. Паша Морячок отыскивал в окулярах специальную цель ниже пояса.

— Никак не взять его на мушку, — пожаловался наводчик. — Сильно виляет задом, гад.

— Видать, он полагает, что мы — америкосы, — хихикнул Федька.

— Отставить смех! — нахмурился Турин. — Надо как следует угостить друга… чтоб запомнил навсегда.

— Есть цель! — доложил Морячок.

— Ну, давай, Люба, Любушка, Любовь! — Капитан ласково похлопал по броне. — Огонь!.. Огонь!.. Огонь!

3

Рассвет был хмурым. Небо маскировалось дождевыми облаками. Холодный ветер шелестел брезентом. Паша Морячок на чем свет стоит ругал дневального, застудившего палатку. Тощий солдатик молча возился у печурки, раздувая огонь. Турин лежал под чужим бушлатом, пропахшим соляркой, и пытался осмыслить ночной кошмар. Офицеры нехотя поднимались, сосредотачиваясь вокруг стола, на котором все так же возвышался минометный графин, обрамленный стопками.

— А где Черепанов? — поинтересовался капитан, присаживаясь на лавку.

— Схватил банку с гранатой и понесся. — Сибиряк заваривал чай.

— То-то я его во сне не видел. — Турин придвинул дымящуюся кружку. — Все там были, а он куда-то смылся.

— Работа у него такая — быть невидимым.

Утреннее чаепитие сопровождалось шутками насчет московского майора, способного исчезнуть при любых туманных обстоятельствах. Черепанов появился внезапно, охладив прокуренный воздух насмешек. В его руках злосчастная банка дрожала от гнева:

— Я допросил Турпала. Под конец он раскололся. Сказал, что ящик с тушенкой ему будто бы всучил какой-то прапорщик.

— Прапорщик?

— Да, прапорщик с эшелона, который отправился вчера вечером на Москву.

— Я был при отправке, — невзначай вспомнил Турин. — Эшелон охранялся насмерть.

— Черта лысого! Сам знаешь, какая это охрана! — Майор грохнул на стол жестяное доказательство.

«А сон-то оказался вещим!» — Капитан спешил к рынку. В торговых рядах те же чеченки безмолвствовали в траурных платках, тот же нахальный мальчишка стрелял прожигающими сигаретными взглядами. Джигит отсутствовал. Турин в нерешительности остановился. Мальчишка махнул рукой в сторону кладбища, где темнели последние бронемашины:

— Он — там.

Последнее задание

1

Ханкала еще спала. Темные горы поеживались под наползавшим туманом. Деревья вдоль дороги источали печаль. Оставленные войсками казармы зияли выбитыми окнами, и лишь в нескольких бараках теплился дежурный огонек надежды.

В штабе наблюдалась непривычное для раннего часа оживление. Офицеры сновали по коридорам, создавая видимость занятости. То и дело раздавались противоречивые команды, которые, по сути, сводились к одной — иди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что. Капитан Турин, внезапно вызванный в штаб, попытался узнать причину возникшей суматохи, но от него отмахивались: «Не до тебя, братишка!».

— Когда улетаешь домой? — шевельнул квадратной челюстью Сухенько, лишь только капитан доложил о своем прибытии.

— Завтра утром — вертолет на Моздок.

— Удовлетворительно!

Полковник Сухенько третьего дня был назначен командующим группировкой войск в Ханкале. На деле группировка состояла из жалких остатков подразделений, которым предоставлялась высокая честь покинуть последними разоренную Чечню. Сухенько слыл солдафоном, а значит должен был справиться с поставленной задачей — не оставить врагу ни одной портянки.

«Удовлетворительно» было любимым словечком командующего. Погодные условия, строевая подготовка, товарищеский ужин — все получало у него удовлетворительную оценку. Сегодняшняя обстановка вокруг Ханкалы также оценивалась на «троечку», но с одним минусом — прошедшей ночью генерала Лебедя, гаранта мирных соглашений с боевиками, внезапно отстранили от дел. В воздухе запахло порохом: противник, обладающий многократным превосходством, мог воспользоваться кремлевским кавардаком.

— Говоришь, завтра улетаешь? — командующий барабанил деревянными пальцами по столу. — Стало быть, сегодня успеешь встретиться с Масхадовым и выяснить, будет война или нет. Это — твое последнее задание.

— Товарищ полковник, я понятия не имею, где находится Масхадов, да и не виделся с ним никогда.

— Разговорчики! Бегом!

Турин покинул штаб озадаченным. Искать чеченского предводителя было делом бессмысленным — тот тщательно скрывал место своего пребывания. Всякий, кто отправлялся на поиски, был обречен — в лучшем случае, на неудачу.

Всходило солнце. У контрольно-пропускного пункта тяжелый танк, всю ночь защищавший проход между бетонными глыбами, с урчанием отползал вбок. Подойдя, Турин через проем внимательно пригляделся к запредельной стороне.

Было тихо.

2

У казармы мурманчанин Никита Холмогоров в ожидании смолил сигарету за сигаретой, бросая окурки куда попало. Дневальный, позевывая, наблюдал за ним. В другой раз он пробурчал бы: «Здесь не сорят!», но сегодня с удовольствием представлял, как боевики будут ползать на карачках, собирая хабарики вокруг опустевшей казармы.

— Куда запропал? — набросился Никита, завидев неторопливо идущего Турина. — Битый час здесь околачиваюсь.

— Слышал, генерала Лебедя сняли?

— Ты уже все знаешь! — огорчился он. — Я только что общался со своим начальством.

— Чего сказали?

— Сказали никуда не высовываться. В столице никакой ясности нет.

— Понятно.

Друзья присели на скамейку, врытую в землю.

— Завтра улетаю домой. — Капитан задумчиво посмотрел вдаль. — Вот напоследок задание получил.

— Эх, мне еще неделю здесь кантоваться. Что за задание?

— Командующий приказал встретиться с Масхадовым, выяснить, будет война или нет.

— Он что, сдурел? Сам не может переговорить по телефону? Связь ведь налажена.

— Да может, конечно.

— Тогда зачем тебя посылать?

— Не знаю. Наверное, для отчетности. Доложит наверх, что все меры приняты — пушки заряжены, сабли наточены, разведчики засланы в стан врага.

Вдалеке послышался приглушенный рокоток. Над горизонтом заклубилась желтоватая пыль, которая постепенно сфокусировалась в черную точку с блестящими лопастями. Вертолет мигнул прощальным огоньком и растворился в небе.

— А может, рискнем — махнем к Масхадову? — Турин проводил глазами исчезающую точку. — Я уже переговорил кое с кем. Вроде как его надо искать в Старых Атагах.

— Оттуда же не возвращаются, — остолбенел Никита. — И вот-вот начнется пальба — угодим в самое пекло. Ради чего подставляться под пули?

— Приказано выполнять… последнее задание.

— Оно и впрямь станет для тебя последним! Пристрелят, и никто даже труп искать не станет. Подумают, улетел домой — командировка у тебя ведь закончилась. Когда спохватятся, твой командующий первым открестится — скажет, что ты самовольно оставил часть.

— Ежу понятно, — вскипятился капитан. — Что предлагаешь?

— Пойдем лучше в походную лавку.

— И я доложу, что в походной лавке Масхадова не обнаружил.

— Ты доложишь, что объездил Чечню вдоль и поперек, но его не нашел.

— Так мне и поверят.

— А кто проверит? Посмотри — все притаились, как суслики. Вместе с твоим храбрым командующим.

Дверь в походную лавку была распахнута настежь. По витрине ползали сонные осенние мухи, готовясь на покой. За витриной мерцало ангельское личико продавщицы:

— Чего желают господа офицеры?

— Боже мой, Нюрочка, мы хотим все! — Старый волокита Холмогоров обожал любезничать с девушками. — Мы хотим счастья, любви и колбасы. Но больше всего мы хотим улететь домой. К сожалению, у нас кончился горюче-смазочный материал, и вертолет нашей мечты не может взлететь.

Он выразительно щелкнул пальцем по горлу.

— Увы, этот материал как раз отсутствует.

— Нюрочка, а какая жидкость осталась в ассортименте?

Девушка грустно улыбнулась:

— Горючие слезы.

— Далеко не улетишь. Ладно, дайте что-нибудь на зубок.

Холмогоров готовил завтрак на траве — нарезал крупными кусками колбасу и сочными дольками лук. Все это разложил на окружной газете как достойное жертвоприношение боевому органу печати. Произнес ритуальное заклятие: «Пора, пора, рога трубят!».

Турин присел рядом, но до еды не дотронулся.

— Брось переживать, — урчал Никита, прихватывая кусок за куском. — Хрен с ними — с командующим, Масхадовым и Москвой в придачу.

— Все разрушено, все предано, — вздохнул капитан. — Воевать не за что. Вот и я никуда не поехал, остался с тобой.

Холмогоров задумался.

— Хочу развеселить тебя одной историей. Как известно, Лермонтов тоже воевал в Чечне. Однажды во время стоянки в Ханкале он предложил офицерам поужинать за чертой лагеря. Это было категорически запрещено — чеченцы отстреливали всех, кто покидал лагерь. Смельчаки поехали, расположились в ложбинке, за холмом. Лермонтов заверил, что выставил часовых. На холме и вправду торчал какой-то казак. Пирушка прошла благополучно. Когда возвращались, каждый бахвалился собственной отвагой. И тут поэт со смехом признался, что казак был всего-навсего чучелом. У офицеров вытянулись лица…

Видимо, Холмогоров не знал, что этот анекдот был опубликован в газете, на которой они разложили немудреную закуску. Капитан выслушал до конца, затем оторвал газетный клочок и зачитал витиеватую концовку: «Так нравилось ему плавать в утлом челне среди разъяренных волн моря жизни».

Рассказчик насупился.

— Замечательная история! — усмехнулся Турин. — Она говорит о том, что Лермонтов был просто-напросто безумцем.

— Ты ничего не понимаешь! Поэт искал встречи со смертью, чтобы подтвердить свою избранность перед Богом.

— Что же тогда он не рисковал в одиночку? Что же тогда зазвал с собою товарищей?

— А что же ты зазываешь меня невесть куда? Вот как ты думаешь, на твоем месте Лермонтов поехал бы или не поехал?

Это был удар под дых. От неожиданности Турин не нашелся, что и сказать. Видит Бог, он никогда не избегал опасности. А тут его подловили, как мальчишку, — уговорили не ходить на пропащее дело и тотчас попрекнули. Но, по правде, он ведь сам согласился, что полученный приказ может оказаться роковым. К тому же есть ли на свете хотя бы один человек, способный ответить честно, как на духу, — будет война или нет?

Турин встал. От волнения сделал несколько шагов. Остановился у ближайшего окопчика, осмотрел его могильную пустоту. Вернулся к притихшему Холмогорову. Тот с любопытством следил за странными движениями.

— Лермонтов поехал бы, — глухо произнес капитан, — …в другую сторону.

3

«Так нравилось ему плавать в утлом челне среди разъяренных волн моря жизни — надо же, как сказано, как заверчено!» — Турин шел к запредельной стороне, намереваясь выполнить задание. Он еще толком не знал, где встретится с Масхадовым, целиком полагаясь на случай. И пусть Холмогоров думает о нем что угодно. Главное, уже не посмеет ни в чем укорить.

У штаба приблудный пес завилял хвостом. «Шамиль, Шамиль, — потрепал его капитан, — пожелай мне удачи, дружок». Пес преданно уселся на обочине, показывая безмерную готовность дожидаться. В его глазах засветилась такая верность, что Турину стало не по себе.

— Капитан, ко мне! — из штаба вышел командующий.

Турин нехотя вытянулся:

— Разрешите доложить?

— Не надо! Я уже переговорил с Масхадовым — войны не будет. — Сухенько был доволен, что утер нос подчиненному, не сумевшему за пару часов раздобыть важные сведения. — Так что свободен, герой!

К штабу подрулила дежурная машина. Командующий впрыгнул на сиденье и повелительно кивнул водителю. «Отчего ему не подают лошадь? — подумал Турин. — Красовался бы, как маршал Жуков».

Холмогоров лежал на траве и расшифровывал небеса. Белые облака летели на север, черные тучи стремились на юг. Посредине вращалось солнышко.

— Ну что, встретился? — услышал он шаги.

— Встретился. — Капитан опустился рядом.

— Неужели с Масхадовым? — с удивлением приподнялся Никита.

— Нет, с командующим. Он сказал, что ты меня обокрал.

— Не понял?

— Похитил у меня подвиг.

— Фу ты, черт! — Никита откинулся обратно и захохотал. — Он отменил свое идиотское распоряжение!

— Да, он уже все выяснил и теперь упивается собственным величием.

Турин был мрачен. Он не испытывал радостного облегчения, какое наступает после завершения непростого дела. Напротив, отмена рокового приказа показалась капитану равносильной его получению — с той лишь разницей, что неизвестность, полная случайностей, теперь навсегда обращалась в печальную неотвратимость. Уже ничто нельзя было изменить — все сбылось, потому что не сбылось.

— Не унывай, — посочувствовал Никита. — Твое последнее задание еще впереди.

— Черт, все как в пословице: жизнь — копейка, судьба — индейка.

— Успокойся, капитан! Вернешься домой и все забудешь.

— Мне кажется, я уже никогда не буду дома.

Эпилог

Капитан Турин покидал Грозный. С утра стоял густой туман, и полет отложили. Наконец высветилось. Турин уже подходил к вертолету, когда рядом притормозил автомобиль. Оттуда выскочил подполковник Косолапов:

— Подожди!

— Что случилось?

— Возьми их с собой.

Он показал на трех чеченцев, выходивших из машины: парни в черных кожаных куртках напоминали боевиков. Подполковник отвел Турина в сторону:

— Понимаешь, это наши. Им нельзя здесь оставаться — убьют.

Очевидно, эти чеченцы воевали под российскими знаменами. Сражались, как умеют сражаться только горцы — самоотверженно, до конца.

Капитан подошел к ним:

— Оружие есть?

Они распахнули куртки — за ремнями торчали рукоятки пистолетов. Брать на борт неизвестных вооруженных людей было делом рискованным. Но деваться некуда — долг обязывал помочь.

— Ладно, пошли.

У входа летчик с подозрением посмотрел на чужаков и перегородил дорогу.

— Они со мной, — отрезал Турин.

Летчик пропустил, что-то недовольно бурча. Загудели турбины, поднимая в воздух пыль. Вертолет взлетел и, сделав крутой разворот, взял курс на Моздок.

Капитан разглядывал лица своих неожиданных попутчиков — темные стальные глаза, крепкие скулы, заросшие щетиной. Чеченцы сурово молчали. Наверное, в душе у них кипела ярость, да только выплескивать ее наружу они не спешили.

Спустя час вертолет приземлился на аэродроме в Моздоке. Вдоль взлетной полосы сидели угрюмые солдаты, дожидаясь московского рейса. Дул северный ветер, заряженный дождевой сечкой, — родина встречала своих бойцов неприветливо.

Турин попрощался с попутчиками. Те протянули руки и впервые улыбнулись. Улыбка была скупой, но такой благодарной.

— Вам есть куда идти?

— Да-да, спасибо.

Парни направились к краю поля — в холодный дождь, туманную неизвестность, не надеясь ни на теплый кров, ни на сердечное участие. Они никому не были нужны — эти чеченцы, преданные России и преданные Россией. Но, глядя на их спокойную твердую поступь, почему-то верилось — скоро все будет иначе.

2008

Оглавление

Персидская царевна

  1

  2

  3

Красный день календаря

  1

  2

  3

Тень

  1

  2

  3

Медаль

  1

  2

  3

В эту ночь при луне

  1

  2

Святой Пантелеймон

  1

  2

  3

Навуходоносор

  1

  2

  3

Земля Аллаха

  1

  2

  3

Выкуп

  1

  2

  3

Боярышник — ягода смерти

  1

  2

  3

Танки на Москву

  1

  2

  3

Последнее задание

  1

  2

  3

Эпилог Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg