«Побратимы»

Побратимы (fb2) - Побратимы 614K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Василий Филиппович Изгаршев

Побратимы Повесть

Часть первая Рождение династии

1

На старом, утрамбованном солдатскими сапогами плацу, запорошенном тополиным пухом, торжественная тишина. Все — как в цветном широкоформатном фильме. Буйная зелень. Яркие солнечные брызги. Да что там брызги! Кусочки солнца вместо пуговиц прилепились к солдатским мундирам. Голоса тонут в дрожащем июньском мареве.

— Я, гражданин Союза Советских…

Сколько раз ты слышал эти слова, старый, утрамбованный солдатскими сапогами плац! Мой отец (впрочем, тогда он еще вовсе не был моим отцом, он стал им позже, когда вернулся с войны) в сорок первом тоже начинал свою службу в этом городе. Может, и он принимал присягу на этом плацу?.. Белая тополиная заметь над нашими головами. Брызжет жаром июньское солнце. Ну конечно, он тоже здесь начинал службу. Где же еще? Других казарм вроде бы нет в городе… А день-то нынче — красотища! Теплынь… Стрижи маленькими черными точками сверлят голубизну над головой. А тополиный пух словно снег под Новый год…

— Рядовой Климов!

— Тебя, — шепчет Генка Карпухин. — Иди…

… Во вторник в нашей многотиражной солдатской газете на первой странице, под передовой, напечатают мою заметку о принятии присяги. В ней будет все так, как я напишу сегодня. Редакторы сохранят даже «тополиную заметь» и «кусочки солнца». Только в самом начале будет вставлена фраза: «Этот день нам запомнится на всю жизнь». Черт возьми, надо бы самому догадаться написать так, ведь что ни говори, действительно запомнится на всю жизнь.

— … Принимаю присягу и торжественно клянусь!

Все слова я давно заучил наизусть, и эта папка с текстом присяги мне, собственно, не нужна. Однако ритуал, ничего не поделаешь.

— … то пусть меня постигнет суровая кара…

Интересно, кто сочинил присягу? Большой, видно, мудрец. Вроде бы и просто все, а за душу хватает. Дочитываю до конца. Ставлю подпись в графе против своей фамилии (пот, проклятущий, глаза разъедает!) и становлюсь в строй.

А над плацем, из конца в конец, звенит:

— Клянусь!

— Клянусь!

2

После обеда Генка отводит меня в сторону и загадочно ухмыляется… Нет, видели бы вы только, как он ухмыляется! Вся его широкая, рыжая, в веснушках, «физика» расплывается в такой улыбке, что можно подумать: парень выиграл по лотерее… Ухмыляясь, спрашивает:

— Ну, как!

— Ты о чем?

— Вот чудило! Праздник же у нас нынче. Сам ротный сказал.

— А ты не согласен?

— Слухай, Валерка, ей-богу, нельзя же быть бестолковым. Сказал же ротный: день принятая присяги — солдатский праздник.

— Короче…

— По заветам отцов, праздники уважать надо. У меня кое-что припрятано на такой случай. Отметим?

— Водка, что ли?

— Валера, ты делаешь успехи. Только насчет водки — зря. Карпухин и в самое трудное время не брал в рот водки. Коньяк! Пусть какой угодно, пусть арзамасскокрыжопольского розлива, но чтоб со звездочками… И у меня, друг, есть бутылочка.

— С ума сошел…

— Боишься? Понимаю. Милый, солдат самый находчивый в мире человек. Никто и не догадается. Что мы, после отбоя не сможем?

— В постели?

— А почему нет?

— Под одеялом?

— Я тебя люблю, Валерий Климов. За острый ум. За сметку и за находчивость. Большим человеком можешь стать.

Вышел из столовой старшина. Мне показалось, что он особенно пристально смотрит в нашу сторону.

— Становись! — гулким басом скомандовал он.

Мы бросились в строй.

— Каков будет ответ высокой договаривающейся стороны? — шепотом спросил Генка, предварительно толкнув своим острым локтем под ребро.

Мое отношение к выпивке Генка знал. Но, черт возьми, как все вышло, не знаю, наверно, я побоялся, что он и в самом деле заподозрит меня в трусости.

— Ладно. Согласен…

— Эх, брат, хорошо на свете жить человеку, если он имеет дело не с мальчиком, а с мужем. С рыцарем, как говорят, без страха и упрека.

Старшина Альхимович поравнялся с нашей шеренгой, взмахнул рукой и отрывисто пробасил:

— Климов, Карпухин! Отставить разговорчики! Забыли, где находитесь?

— Да что вы, товарищ старшина, разве ж можно забыть… — начал было по привычке Генка, но, встретившись со старшиной взглядом, осекся.

— То-то же. — Альхимович быстро зашагал в голову ротной колонны.

— Антропов, запевай! — донеслась до нас новая команда.

А для тебя, родная, Есть почта полевая…

Других песен мы пока не знали. Только эту, одну-единственную. Но получалась она у нас здорово. Солдаты, в поход!

3

На другой день… Эх, лучше бы его не было, другого дня! Сначала командир отделения — сержант Каменев. Потом командир взвода — лейтенант Астафьев. Следующая ступень — ротный. И в довершение ко всему привели нас в кабинет к комбату.

— Ну-с-с, рассказывайте, голубчики…

А что тут рассказывать?.. Тут впору со стыда провалиться сквозь землю — и дело с концом. А с Генки как с гуся вода.

— Слухай, Валера, знаешь последнее слово медицинской науки относительно нервной системы? — взялся он за свое по дороге к комбату.

— Пошел ты со своей системой…

— Ну зачем же так, мальчик? Нервные клетки, они, брат, того, не восстанавливаются. Что сегодня растратишь — то ушло. Наука авторитетно свидетельствует — не я выдумал. Так что брось расстраиваться. Как говорят, три к носу.

Честное слово, хотелось развернуться — да по его рыжей физиономии. За балагурство — не за вчерашнее. За вчерашнее меня самого бы кто стукнул, легче бы стало.

* * *

… После поверки мы украдкой улизнули на улицу. И под звездами, под тополями в белом пуху, на скамейке солдатской курилки, прямо из горлышка… Уф, какая пакость! А Генка… Ох, этот Генка!

— Милый, ты слышал притчу про отца и сына?

— И про святого духа?

— Нет, кроме шуток. Слухай. Провожал отец родимое дитя в большой город. И наказывал: «А пуще всего, сын, остерегайся непьющего — либо больной, либо сволочь». Уловил? И опять же смелость нужна солдату. Алексей Стуриков чем обессмертил свое имя? Смелостью! Вот уж истинно храбрый был солдат. Не нам с тобой чета.

Понимал ведь, что глупость городит. Стурикова-то к чему приплел? Хотел крикнуть, чтобы Стурикова не трогал. Стуриков — герой, а не выпивоха-полуночник. Хотел… Да видно, бес не велел… А-а, будь что будет, только бы твоей, Карпухин, болтовни про отца и сына век не слыхать. Выхватил у него бутылку и проглотил сразу, затаив дыхание, как на огневом рубеже, глотков десять противной, пахнущей черт знает чем отравы. И закружились фонари на столбах, расплылись черно-желтыми пятнами.

— С праздником тебя, солдат Климов, — сказал Генка, отбирая у меня бутылку. — С началом службы…

Генку, что называется, понесло.

— Эх, Валерка, друг закадычный. Служба-то у нас вся впереди. Слухай, по рукам, а? Остаемся, как договорились, на всю жизнь в армии? Срочную отслужим и в училище. А? До маршалов! Бронетанковых войск! Разрешите обратиться, товарищ маршал бронетанковых войск?

— Иди-ка ты, маршал… Алкаши мы, а не солдаты…

— Слухай, Валерка, — продолжал заливаться Карпухин, не обращая никакого внимания на мои «колючки», — как думаешь, кем бы теперь Стуриков был? Генералом — не меньше. А уж полковником — точно…

— Ты Стурикова-то не тронь. Не тронь, понял?

— Это почему? Стуриков тоже был солдатом…

Мне бы посидеть часок-другой в курилке, может, даже вздремнуть под Генкины речи, авось хмель-то и выветрился бы. Но я пошел в казарму. Пошел… Это ведь теперь так можно сказать — «пошел». Проманеврировал… С одного фланга на другой, пока шел, заносило. Вместе с Генкой, понятно, потому что он старался поддерживать меня по законам войскового товарищества. Вот так в состоянии маневра мы и ввалились в казарму. И тут нас встретил еще не успевший уйти домой старшина Альхимович. Мы разбудили всю роту. Вернее, разбудил я.

Старшина что-то говорил нам обоим. А я, не обращая внимания на его слова, все пытался у него выяснить, кто сочинил текст военной присяги. Впрочем, ничего этого, признаться, я не помню. Утром узнал от Генки, от ребят. Провалиться бы на месте!..

* * *

— Ну-с, рассказывайте, голубчики… Что ж тут рассказывать?

— Нечего, выходит, и сказать? Тогда подумайте. Даю вам обоим время на раздумье. Десять суток на двоих. На первый, как говорится, случай. Ясно?

Куда ясней!

Вот так на втором месяце службы, ровно на другой день после принятия присяги, рядовые Валерий Климов и Геннадий Карпухин, оба комсомольцы, к слову сказать, со среднетехническим образованием, были подвергнуты, выражаясь языком официальной бумаги, выписанной по этому случаю штабным писарем, аресту на пять суток с содержанием на гарнизонной гауптвахте.

4

Мы оба мечтали о море. С детства, Волга с годами становилась для нас узкой и мелкой, что ли? Словом, после восьмилетки двух решений не было — море. Да, я совсем забыл рассказать о главном — о том, как и где мы познакомились с Генкой. В том-то и дело, что мы нигде не знакомились. И нам не нужно было этого делать. Мы жили в одном доме.

До войны еще, как только этот дом построили, в одну из квартир въехали будущие дедушка и бабушка Березины со своей единственной дочерью Лилей, моей будущей мамой. Им дали одну комнату. А две комнаты достались многодетной семье слесаря-водопроводчика Алексея Ивановича Карпухина. Карпухины — отец, мать, трое ребят, рыжих-прерыжих, словно облитых от макушки до пяток киноварью пополам с охрой. Генки тогда еще у них не было. Он родился в одном году со мной.

Старший Генкин брат, Николай, погиб на фронте, остальные поразъехались уже после войны: один по вербовке — на север, другой — на целину подался, не в Казахстан, а на нашу, заволжскую. Оба обзавелись там семьями и жили, по словам Алексея Ивановича, дай бог каждому.

Моя будущая мать училась вместе со старшим Карпухиным, и, когда я подрос, Генка под большим секретом рассказал мне услышанное от родителей, что его брата и мою мать дразнили во дворе женихом и невестой. Николай не вернулся с фронта, он погиб в конце апреля сорок пятого. Вскоре после войны мать вышла замуж за боевого товарища Генкиного брата — Ивана Климова, моего теперешнего отца. Они вместе воевали, в одном танке. Коля Карпухин умер от раны на руках отца. Об этом я узнал еще в детстве от родителей. Да и всю историю дружбы моей матери с Генкиным братом я тоже знал без Генкиных секретов. У нас в семье Николая Карпухина вспоминали часто, и среди разных фотокарточек в семейном альбоме хранилась и его маленькая фотография с надписью: «На добрую память Л. Б. от старшего сержанта Н. К. Действующая армия, г. Люблин. Польша, июль 1944 г.». Точно такая же фотография, только увеличенная, висела в рамке под стеклом в комнате у Карпухиных.

Так что мы с Генкой, как только научились ползать по комнате, стали встречаться, а потом и дружить. Вместе росли, вместе учились. Играли в одни игры, купались в одной реке, ели одно мороженое на двоих. Да что там мороженое — у нас, как пошли в школу, портфель и учебники были на двоих. И уроки готовили вместе, на кухне, в густом чаду от подгоравшего всякий раз маргарина, на котором наши матери, по очереди, жарили нам к чаю румяные, хрустящие хлебные ломтики.

После восьмилетки у нас двух решений не было. Нечего ждать, когда окончим среднюю школу, лучше поступим в техникум. В морской! Пусть по какому угодно профилю, но непременно в морской.

Между прочим, у Генки была возможность идти по музыкальной части. Он с первого класса начал учиться играть на скрипке, и родители надеялись, что по окончании музыкальной школы он пойдет в музучилище, после которого для него была бы открыта дорога в консерваторию или любой другой музыкальный вуз. Уж очень они почему-то хотели, чтобы Генка стал артистом.

Играл Генка, как я теперь понимаю, неплохо. Но тогда меня злило его увлечение. Скрипит и скрипит свои «диезы». Уж пора бы на улицу, глядишь, удалось бы проскочить бесплатно на дневной сеанс в «Волну», а он все вытягивает смычком из своей скрипучки пронзительные гаммы.

К моей радости, по окончании восьмилетки Генка сразу разрушил все родительские надежды насчет будущей артистической карьеры, и мы подали заявления в мореходку. Но… Вот так всю жизнь, наверное, и будет — всякий раз на пути к хорошему, задуманному становится это «но». Простудился я, схватил воспаление легких. Почти месяц — в разгар лета! — провалялся в больнице. И в мореходку мы не попали. Подали заявления в речной. Утешало то, что, если после речного распределят на Волгу, считай — попали на море. На Волге свои моря чуть ли не от истоков и до самого Волгограда.

С поступлением в техникум Генка и вовсе забросил музыкальные уроки, чему я несказанно обрадовался. А на последнем курсе, когда и диплом, и экзамены были на носу, вдруг опять взялся за скрипку. Стал пропадать по вечерам. Обиднее всего было, что мне ни слова не говорил о том, куда уходит.

Узнал я об этом месяца два-три спустя. Платили мы комсомольские взносы. Принимала их наша же однокурсница, Наташка Суркова, секретарь первичной организации. Для меня уплата взносов была сладостной мукой. Эх, Наталья, Наталья, неужели трудно догадаться? Выходит, трудно. Не посмотрит даже. А ведь прием взносов не формальный акт, товарищ секретарь. С комсомольцем и поговорить не грех. Разве не нужно организации знать, чем живет комсомолец? О чем он думает? Черствый ты человек, секретарь. Только и умеешь гривенники считать. Да и я, к слову сказать, тоже хорош гусь. Мог бы и сам разговор затеять. Но где там, язык к нёбу будто прилипает…

А она… Молча билет взяла, молча и возвратила. Ну и сухарь ты, Наталья. Невероятнейший сухарь.

Для Карпухина-то слова у нее нашлись. Поставив штамп в Генкином билете, Суркова сказала:

— Постой, Геночка…

У Генки улыбка до ушей, а меня будто током дернуло.

— Ты почему же с приработка не платишь?

— Почему? Не спрашивала, а сам не догадался…

— Не догадался! Устав знаешь? Вот вызовем на бюро… Говори, сколько получил? В ведомости распишешься, а в билете отмечу в будущем месяце.

Когда мы вышли от Сурковой, Карпухин дал волю своим чувствам.

— И такая тебе может нравиться?

— Откуда ты взял, что она мне нравится?

— Не темни, Климов. Давно слышу твои вздохи.

— Ну вот еще!

— Существо симпатичное, это верно. Но ехида и колючка. Другой такой, всю Волгу пройди, не сыщешь. Про приработок пронюхала, так скажи как надо, а не подковыривай.

— Сам должен был сказать. Все скрытничаешь? Даже мне ни слова, ни полслова. Друг называется!

— Да ладно, не ной. Никакого приработка нету. Ни копейки не получил. За здорово живешь играю, не за деньги.

Так я узнал, что Генка, поддавшись уговору какого-то тапера, уже почти два месяца играет по три вечера в неделю на танцплощадке в Струковском саду. Потом (уж не знаю почему, расспрашивать я не стал, а сам он, видимо, не посчитал нужным об этом рассказывать) Генка перестал ходить в Струковский сад. Впрочем, может, пока мы были на практике, тапер нашел другого скрипача в оркестр? Может быть, и так.

Распределили нас в «Волготанкер». Чего греха таить, хотелось пойти на пассажирские. А попали на обычные самоходные баржи с четырехзначными номерами. Ну да ладно: все равно не сегодня-завтра получать приписные свидетельства. А там и на службу.

Готовились мы с Генкой к флотской службе и уж подумывали над тем, не обзавестись ли заблаговременно соответственной татуировкой, благо на моей самоходке кок был отменным спецем по этому делу. Фирма гарантировала: безболезненно и навечно! И всяческих изречений от «нет счастья в жизни» до «не забуду мать родную», всяческих образцов шрифтов и рисунков было собрано в рундучке у кока превеликое множество. И скорее всего, мы все-таки выбрали бы что-нибудь подходящее, да повестки нам пришли не осенью, как мы рассчитывали, а весной. Согласно новому закону, призыв на действительную службу стал производиться два раза в год. В военкомате сказали, что для солдат весеннего призыва не исключена возможность отправки за границу, в одну из Групп войск…

Ни на какую Группу мы, понятно, не рассчитывали. Пусть солдаты рассчитывают. Мы же, речные волки, уж наверняка на флот угодим. На гражданке моря не понюхали, теперь-то повезет.

Но вот штука какая — на флот мы не попали. Как судовых механиков нас определили в танкисты. Так что с мечтой о тельняшке, якорях, бескозырках, клотиках и шканцах пришлось расстаться.

— Будете механиками-водителями, — напутствовал нас военком.

Вот тебе и море-океан! Тоже войска! А отец обрадовался, узнав о нашей будущей специальности.

— Серьезный, ребята, род войск — танки. Очень серьезный, — поучал он. — Не забывайте, что среди танкистов уже были и Карпухин, и Климов.

— Да что вы, дядь Вань, неужто забудем? — заверял Генка. — Теперь следите за прессой, за теленовостями. Думаю, не пропустят братья-журналисты момент рождения танковой династии Карпухиных и Климовых.

5

Спустя неделю несколько десятков остриженных наголо парней — вчерашних пахарей и шахтеров, речников и сталеваров, слесарей и бог весть еще каких «вчерашних», собравшихся из разных уголков страны, вдоволь напарившихся в гарнизонной бане, — еще не строем, но уже и не толпой ввалились в солдатскую казарму. Среди новобранцев были два юнца, ничем, собственно, не выделявшиеся из всей группы. Разве только бросался в глаза мягкий серый чемодан на «молнии» в руках одного, да черный лакированный, как палехская шкатулка, футляр, в котором покоилась скрипка, — в руках другого. Чемодан, как и все до сих пор, был один на двоих.

6

— Карпухин!

— Я!

— Имя, отчество?

— Геннадий Алексеевич.

— Подойдите ко мне.

Генка выходит к столу, за которым восседает пожилой военный со старшинскими погонами на тужурке. Мы его уже знаем, он водил нас в баню, выдавал там обмундирование. Фамилия его Альхимович. Он наш ротный старшина, сверхсрочнослужащий. Со дня на день Альхимович ждет приказа о присвоении звания прапорщика. Представление на него, говорят, уже ушло в штаб округа.

У Альхимовича еще множество всяких вопросов, и, судя по всему, нам стоять и стоять в строю. Аж до самого, может быть, обеда.

— Место рождения?

— Средневолжанск.

— Местный, значит?

— Ага.

— Не «ага», а «так точно».

— Так точно.

— А это что за штука? — старшина ткнул пальцем в черный футляр.

— Это не штука, а скрипка.

— Играете?

— Ага… виноват, так точно!

— Сегодня же сдать в кладовую. У нас, Карпухин, не музыкантский взвод, а учебная танковая рота. Учебная, понятно? — старшина измеряет взглядом Генку с ног до головы. — В первый взвод. Сержант Каменев, принимайте солдата.

Наступает моя очередь. Узнав, что я тоже средневолжанский, старшина вздыхает.

— Небось домой проситься начнете?

— Так точно! — Об этом мы уже думали, и тут скрывать нечего.

— Увольнение в город после принятия присяги. До — ни-ни! Ясно? В первый взвод!

7

Взвод собрался в ленинской комнате.

— Итак, сегодня у нас первое политическое занятие. Руководить им буду я. Моим помощником назначен сержант Каменев.

Командир взвода лейтенант Астафьев, совсем еще молоденький розовощекий блондин, медленно прохаживается взад-вперед по комнате, от стола к окну и обратно — от окна к столу.

— Сегодня мы разберем один вопрос: задачи вашей предстоящей учебы. Раскройте тетради, запишите название темы…

Шелестят тетрадки, поскрипывают перья. Солдаты переписывают написанные лейтенантом на доске предложения. Как в школе.

Стены ленинской комнаты залеплены различными плакатами, диаграммами. На них и макеты орденов, и разноцветные стрелы на картах, и выписки из всех воинских уставов, и боевой путь ВЛКСМ, и итоги выполнения народнохозяйственного плана за 1-й квартал. Над классной доской во всю стену лозунг: «Танкисты! Порадуем Родину-мать новыми успехами в учебе и службе!».

Интересно, к кому обращен лозунг? К нам? Но у нас пока еще нет никаких старых успехов.

В центральном простенке — портрет солдата в аккуратной багетовой рамке. Солдат еще юноша, но у него на гимнастерке Золотая Звезда. Это тот самый Алексей Стуриков, о котором на первом нашем построении рассказывал заместитель командира полка по политчасти майор Носенко. Не то в Белоруссии, не то в Польше, нет, кажется, все-таки в Белоруссии рядовой Стуриков — солдат из стрелковой роты — во время атаки первой траншеи противника повторил подвиг Александра Матросова. В самый разгар боя, когда наши наступавшие цепи залегли под огнем ожившего фашистского пулемета, Стуриков, который ближе всех оказался к вражескому дзоту, не раздумывая, бросился вперед и телом заслонил изрыгавшую свинцовую смерть амбразуру.

Совсем юнец, моложе, поди, любого из нас. Широко расставленные глаза, маленький вздернутый нос, шея длиннющая-предлиннющая, как у всех подростков, девчоночьи ямочки на щеках… А взгляд широко расставленных глаз веселый до бесшабашности, просто озорной взгляд. У Генки часто такой бывает…

Стараюсь вспомнить все, что рассказывал о Стурикове майор Носенко. Ну да, тот бой был самым первым для него. Значит, так, это было в сорок четвертом… А он родился… Под портретом короткая биографическая справка, но буквы с завитушками и цифры, старательно выведенные черной тушью, сливаются, и никак не разобрать даты рождения Стурикова. Нешто Генку спросить, — может, он поглазастей? Тихонько подталкиваю его под столом коленкой. Он, тотчас же перехватив мой взгляд, долго смотрит на портрет, потом берет ручку и пишет в моей тетради: «Чего тебе?»

«Когда он родился?» — строчу я в его тетради.

«Зачем тебе?»

«Отвечай на вопрос!»

«Он был моложе нас.»

«Знаю. На сколько?»

«Он был моложе твоего отца.»

«Ну и что?»

«Ничего. Он — герой.»

«А ты можешь быть героем?»

«Отстань. Лейтенант смотрит.»

Это правда, лейтенант действительно посматривает на нас. А-а, была не была, спрошу у лейтенанта, пока он еще не успел сделать мне замечание.

— Разрешите вопрос, товарищ лейтенант?

— Пожалуйста.

Я встаю.

— Минуточку, — останавливает меня лейтенант и, обращаясь ко всему классу, поясняет: — Запомните порядок: если хотите обратиться во время занятий к руководителю, то поднимите руку. Спросит вас руководитель, встаньте, назовите себя: «Рядовой такой-то», а потом обращайтесь по существу. Ясно?

Все хором:

— Ясно!

— Сядьте, рядовой…

— Климов.

— … Климов, и повторите прием.

Вопрос задавать расхотелось, но прием есть прием. Выполняю его в точном соответствии с изложенным товарищем лейтенантом порядком. Интересуюсь боевым путем нашей части, ее героями.

— Вы забегаете вперед, рядовой Климов. Этот вопрос будем изучать в ходе очередной темы. Ясно?

— Так точно, товарищ лейтенант.

— Садитесь.

— Есть.

— Продолжим наш рассказ… Итак, на чем мы остановились?..

В ленкомнате душно. Кое-кого разморило, клонит в сон. Лейтенант вышагивает от стола к окну и обратно. И говорит, и говорит…

— Конец первого часа занятий! — раздается в коридоре.

Все начали складывать тетради.

— Кто вам, товарищи солдаты, разрешил складывать тетради? Отставить! — тут же среагировал лейтенант. — Запомните порядок: сигнал дневального не для вас, а для руководителя. Ясно?

Все хором:

— Ясно!

— Вот так. Сложить тетради! Перерыв!

Стараясь быть чинными, выталкиваемся в коридор. Солдат с портрета смотрит на нас с нескрываемым любопытством.

* * *

— Р-раз! Два-а! Р-раз! Два-а! Л-ле-во-ой! Л-лево-ой!

Растянувшись гуськом, мы вышагиваем по плацу.

Строевая подготовка. Сержант Каменев, притопывая на месте, упивается каждым словом команды. Растягивает его, выговаривает сочно, чувствуется, что это дело ему знакомо и очень нравится.

— Не тяните ногу, рядовой Карпухин. Н-носочек, носочек повыше!

— Как вы держите руку у головного убора, рядовой Антропов? Локоть на уровне плеча! Отставить!

Жарко. Солнце припекает. В классе тоже душно, но уж лучше бы сидеть в классе…

— Р-раз, два-а! Р-раз, два-а!

Шагаю вслед за Карпухиным, стараюсь не тянуть ногу и делать «повыше носочек», а в глазах — солдат на портрете. Ему, оказывается, не исполнилось и восемнадцати… Мальчишка… Нынешние в его возрасте у мамы на мороженое двухгривенный выклянчивают, а он уже сражался с фашистами. Как Николай Карпухин, как мой отец.

Да ко всему прочему нам с Генкой он земляком доводится. Из Майны он, это всего километров сорок от Средневолжанска… Его именем теперь колхоз называется и школа тоже. Понятно, он мог быть откуда угодно, но то, что оказался земляком, — приятно…

В перерыве я спросил Генку:

— Как ты думаешь, страшно ему было в том бою?

— Нисколько.

— Почему?

— Ты что? Разве, когда страшно, такое можно совершить?

Наверно, правда. Совершить такое можно только тогда, когда тебе нисколько не страшно.

— Климов! — голос сержанта возвращает меня на плац. — Вам что, сено-солому к ногам привязывать? Л-ле-вой, л-левой!

* * *

— Автомат Калашникова состоит… Его тактико-техническая характеристика… Рядовой Антропов, повторите, что я сказал.

Лейтенант Астафьев так же, как и на политзанятиях, не сидит на месте, а вышагивает по классу.

Молодец Антропов — все до словечка запомнил, отвечает без запинки.

— Остальные усвоили так же, как Антропов?

Хором:

— Усвоили!

— Тогда пойдем дальше. Неполная и полная разборка и сборка автомата. Когда, в каких случаях, в какой последовательности…

Генка Карпухин поднимает руку.

— Слушаю вас.

— Рядовой Карпухин. Разрешите вопрос, товарищ лейтенант?

— Да!

— Вы говорили, что механику-водителю положен пистолет. А мы автомат изучаем. Зачем?

— Рядовой Карпухин, вы чем занимались на политических занятиях? Слушали мой рассказ или бабочек ловили?

Генка вспыхивает. «Бабочки» ему явно не понравились.

— Я же объяснял, — продолжает лейтенант, — что мы обязаны изучить курс молодого бойца, научиться выполнять стрелковые упражнения из автомата. Ясно?

— Так точно!

— Садитесь!

— Есть!

— Пойдем дальше…

На перерыве Генка спросил:

— Зачем он насчет бабочек? Я же серьезно, а он про бабочек…

— Обиделся?

— Ну вот еще… Только про бабочек-то зачем?

— Сам других уколоть любишь, другие тебя — не смей?

— Да коли сколько хочешь и как хочешь, только знай — Карпухин бабочек ловить не собирается.

— Мелковато занятие?

— Мелковато! А что? Я, брат, теперь знаю, чем в жизни заниматься.

— Чем же? — Я пытался перевести разговор в обычное Генкино русло. Но не тут-то было! Он словно и не замечал моих иронических вопросов.

— Служить буду! Вот! На танкиста выучусь. На настоящего. И командиром буду — вот посмотришь.

— А я?

— Ты заметки учись писать. В стенгазету. Тебе по писарской части в самый раз. Какой из тебя командир?

— Смотри, обижусь.

— На правду обижаются хлюпики… — Он достал сигарету, чиркнул спичкой, прикурил, сказал спокойно: — Слушай, Валерка, ты бы тоже подумал о службе, а?

— Подумаю.

* * *

По вечерам, после ужина, ребята писали письма. Кое-кто по пять сразу. Уже на второй неделе службы многие из тех, кто жил неподалеку от Средневолжанска, стали получать ответные. Мы с Генкой получили от наших на третий день. Отец сообщал о новостях на работе — удивительно, сколько их набралось за неделю, раньше за полгода столько не было. Обещал навестить, посмотреть на своего солдата. В конце рукой матери было дописано: «Валерочка, сообщи, что тебе нужно. Может, ватрушку испечь? Папа привезет. Сквозняков остерегайся, у тебя — легкие. Целую. Мама».

Я дал свое письмо Генке, а Генка мне дал свое.

— Старик, может, девчонкам каким-нибудь напишем? — сказал он. — Хорошо бы для разнообразия. Другие-то пишут.

Я мог написать одному-единственному человеку в Средневолжанске, но не знал, как она отнесется к письму. Так и не сумел ей ничего сказать, олух. Как я жалел теперь об этом!

— Так что же ты молчишь? Напишем? Все равно кому. А?

— «Все равно кому» писать не стоит, — сказал я. — Зачем?

— Говорю, для разнообразия. Интересно же. Слыхал, как другие пишут: «Жду ответа, как соловей лета»… Чепуха, а приятно…

— Пиши, а я не буду.

— Ладно. Я Наташке Сурковой, так сказать, вербальную ноту направлю. Остаюсь, мол, в совершенном к вам почтении… И прочее.

— Лучше бы скрипку взял да сыграл бы…

— Да? Хочешь?

— Для разнообразия…

— Ладно.

Согласился, а скрипку так и не взял.

8

— Р-рота, строиться! Становись!

У старшины Альхимовича бас. Раскатистый, как у оперного певца. И сам он, высокий, ладный, под стать артисту.

Необыкновенная у него, оказывается, биография, у нашего старшины сверхсрочной службы Игната Романовича Альхимовича. В сорок втором году фашистские каратели дотла спалили белорусскую лесную деревушку Альхимовичи, жителей выгнали за околицу и перестреляли из пулеметов. Спасся один Игнат. При первых выстрелах упал в картофельную грядку, и тут же его придавили безжизненные тела родителей… До самого вечера лежал малец в огороде под родительскими холодными телами. А вечером пришли партизаны. Похоронили крестьян, а мальчонку взяли с собой в бригаду. Так вот и стал пацан сыном партизанской бригады. И обузой он там не был. Помогал поварихам, под видом нищего ходил в разведку на железнодорожные станции, носил распоряжения на явки подпольщиков. Медаль заслужил, не гляди, что был мужичок с ноготок. Потом, после освобождения Витебщины, паренек пристал к наступавшим танкистам. До самого Берлина дошел с ними. С той поры и служит. Посылали не раз на учебу — отказался. Закончил девять классов вечерней школы при гарнизонном Доме офицеров, дальше служба не позволила. Шутка сказать — ротный старшина, с подъема до отбоя — в казарме… Теперь вот должны прапорщика дать, уж пора бы, а приказа все нет и нет. Жаль, образования маловато. Могут и не присвоить…

Обо всем этом он рассказывал нам сам на вечере молодого солдата, в нашей ленинской комнате. Между прочим, замполит полка майор Носенко — однокашник нашего старшины. Сыном полка был у тех танкистов, что освобождали пепелища Альхимовичей. Только он теперь уже майор, академию окончил, а старшина так и остался старшиной. Хорошо, если прапорщика дадут…

— Р-равняйсь! Смир-р-на-а! Будем разучивать строевую песню. Какую желаем?

И понеслось со всех сторон:

— «По долинам и по взгорьям».

— «Тачанку».

— Эту, «Дальневосточную, опору прочную…»

— «Во солдаты меня мать…»

— «Кирпичики».

— Отставить! — скомандовал старшина. — Это что еще за собрание? Строй — святое место! Захотел высказать предложение, подними руку. Не учили разве? Ну, у кого есть предложения?

Предложений ни у кого не оказалось.

— Тогда я сам предложу. «Солдатскую походную» композитора Василь Палыча Соловьева-Седого будем учить. Наша вторая учебная танковая за нее переходящий приз на строевом смотре взяла. Ясно? Кто будет запевалой? Нет желающих? Назначим! Рядовой Антропов!

— Я!

— Будете запевалой.

— Есть!

— Р-рота, на м-месте ша-а-агом марш! Не частить, не частить! Р-раз, два, три, четыре! Антропов, запевай!

* * *

Николай Антропов — родом из-под Рязани. Пел в рязанском областном народном хоре. Голос у него чистый, высокий. В первый же вечер по просьбе земляков он устроил такой концерт в ленинской комнате — заслушались. Аккомпанировал ему на разбитой, заигранной до полусмерти трехрядке рядовой Сережка Шершень, самый низкорослый в нашей роте солдат, выпускник профессионально-технического училища из Чернигова. Гармонь подсвистывала прохудившимися мехами, всхлипывала, но Сережка, чувствовалось, играть умел.

И-эх, в Рязани синие глаза, Широка Ока в Рязани, очи - бирюза…

Тогда-то и заприметил Антропова старшина.

* * *

Целых полчаса, до самой поверки, шагала рота на месте, но и одного куплета не разучила. Песня не получалась.

— Да, дела, — сокрушенно подвел итог песенной науке Альхимович. — Неужто, гвардейцы, вторая учебная танковая, родная наша непромокаемая рота отдаст кому-то приз по песне? Не отдаст! Будем тренироваться. Научимся. Смир-р-на! Слушай вечернюю перекличку.

— Сержант Каменев!

— Я!

— Рядовой Ахмедов!

— Я!

Последним по списку значился рядовой Шершень, Сережка-гармонист.

— Я!

— Завтра на тренировку с гармонью, Шершень.

— Есть!

9

В один из ближайших дней вся рота выехала на танкодром. Занятия проводил лично командир роты капитан Бадамшин. Собственно, занятий как таковых для нас не было — состоялось показное вождение танков. Водили наши сержанты.

Вот уж никогда бы не подумал, что танк — неуклюжий с виду — такой юркий и стремительный, Правда, в кино не раз видел, как танки ловко скачут через рвы, валят деревья в обхват толщиной, и даже, помнится, в одном фильме танк на полном ходу протаранивает деревенскую избу-пятистенку. Но это в кино! Там что хочешь можно снять.

Оказывается, все правда. Наш замкомвзвода сержант Каменев — у него на гимнастерке знак специалиста первого класса — вот уж настоящий мастер. На трассе, изрытой танковыми гусеницами, — огромные насыпи, узкие проходы, мосты, повороты под девяносто градусов и круче, стенки, воронки и другие разные подвохи. А ему, Каменеву, все это — семечки. Да и остальные сержанты не хуже Каменева преодолевали всю трассу.

Всякий раз по возвращении танка на исходную капитан Бадамшин глядел на зажатый в руке секундомер и удовлетворенно отмечал:

— Видали? Отличный норматив. Да еще и в запасе остаются секунды. А техника, техника-то какова! Ничего, товарищи, каждый из вас вот так же будет управлять танком. Дайте только срок! Я из вас сделаю танкистов!

— Ну как? — спросил я у Генки, когда мы возвращались с танкодрома. — Понравилось?

— Будь здоров! — воскликнул Карпухин. — Асы!

Про это занятие я решил написать в солдатскую многотиражку. Заметку назвал «Асы». В редакции заголовок изменили — «Танк ведет сержант Каменев», а в тексте почти все осталось так, как было у меня.

10

Подъем. Занятия. Уход за техникой. Наряд… Дни укоротились. А уж ночи и подавно. Только вроде уснул, а дежурный орет на всю казарму: «Подъем!» Самая противная, по-моему, команда. А еще раза по два в неделю, на первых-то порах, за час-полтора до подъема, то ротный, то комбат учебную тревогу сыграют. Для тренировки.

— Чтобы служба медом не казалась, — объяснил цель подобных тренировок Генка.

А ведь втягивались, привыкали. И научились немалому. Подъем — и пулей с постелей. Как пружиной подбрасывало. Несколько минут — и вся рота в строю. Бегом на физзарядку.

Вот так все и шло — бегом.

Первый раз я за рычагами танка. На месте инструктора — Каменев. Спокойный, совсем иной, чем на строевом плацу.

— Добавьте, добавьте оборотов. Плавно отпускайте педаль. Так, молодец.

Молодцом я был недолго. Не сумел одолеть подъем. Метрах в пяти от гребня заглох двигатель…

— Ничего, не сразу и Москва строилась, Климов, — успокоил меня сержант. — Заводите двигатель. Спокойно, не тушуйтесь…

Генка упражнение выполнил лучше меня. Его похвалили перед строем.

А я хорошо стрелял из автомата и заслужил благодарность от командира взвода.

Карпухин тоже стрелял здорово. И ему — благодарность.

Об этой стрельбе я опять написал заметку в газету. И опять напечатали. Генка не упустил случая:

— Старик, растешь как писатель-баталист! Уж не пора ли браться за «Севастопольские рассказы»? Надо же готовить замену Льву Толстому!

— Возьмусь, дай срок.

Генке, главное, не возражать — отстанет.

* * *

Письмо от матери. «Сынок, напиши, что тебе нужно?

Береги себя. О нас не беспокойся. Работаем, живем хорошо. Геночке привет. Целую. Мама».

Отец приписал:

«Как «династия»? Порядок? Успехов тебе, Валера».

Это письмо я получил в субботу, в канун полкового праздника — дня принятия присяги новобранцами.

Генке в субботу пришло два письма. Из дому и от Наташки. Впрочем, писала она нам обоим. И называла обоих в письме «дорогими защитничками». Тоже мне, взялась русский язык обогащать…

11

В помещении, куда нас привел сам старшина Альхимович, вопреки моему умозрительному представлению о месте заключения, был идеальный порядок. Аккуратный, самого что ни на есть современного вида стол под пластик, в том же стиле табуретки, кушетка у окна. И только старинные часы, стоявшие в простенке, невесть каким образом попавшие сюда, пожалуй, вносили дисгармонию в интерьер.

— Надеюсь, с боем? — указывая на часы, не замедлил поинтересоваться Генка у сержанта, который вошел вместе с нами в эту комнату.

— Надейтесь, — ответил тот.

— Антикварная вещица, — сказал Генка, явно рассчитывая на продолжение разговора. Но сержант тотчас же исчез за дверью. Старшина сердито взглянул на Карпухина, но ничего не сказал. Вошел капитан. Низенький, толстый, просторная тужурка не скрывала живота. Поздоровался со старшиной за руку и с нами тоже.

— Обоих?

— Так точно, — ответил старшина, подавая капитану документы.

— Это хорошо, — сказал обрадованно капитан. — У меня тут отбоя от телефонных звонков нету. На складах КЭЧ — ремонт, в гарнизонной комендатуре — ремонт, на вещевых складах — просушка имущества. Звонят, давай арестантов. А где я их возьму? Это надо же, до чего дожили, товарищ Альхимович, только один человек сидит под арестом! Куда одного пошлешь?

— Трое тоже не ахти какая сила, товарищ капитан, — заметил Генка.

— Трое? Не скажите, — возразил капитан.

Кончив писать, он положил в карман ручку и подошел вплотную к Генке.

— Климов?

— Никак нет, рядовой Карпухин, товарищ капитан.

— Очень приятно. Комсомолец?

— Так точно.

— Покажите билет.

— Нет билета, сдал секретарю, товарищ капитан.

— Так. А вы, Климов, комсомолец?

— Так точно. Билет я тоже сдал…

— Так, так. Вопросы имеются?

— Есть предложение — вопросы в письменном виде… — это опять Генка.

— А вы, я вижу, веселый? — Капитан снова подошел к Карпухину.

— Оптимист, товарищ капитан.

— Так-так. Оптимизм — дело хорошее. Только когда он настоящий, а не на градусах настоенный. Верно? Впрочем, коли нет вопросов, будем считать прения оконченными.

Он позвал сержанта. Вручил нашему старшине одну из бумаг, лежавших на столе, и попрощался с ним.

— Проводите товарища старшину, сержант. А потом отведете арестованных, — он кивнул в нашу сторону, — в шестую.

— У Антона Павловича Чехова, — заметил Генка, — есть такой рассказ — «Палата № 6».

Капитан улыбнулся.

— Вы, кажется, действительно оптимист, Карпухин. Между прочим, для полного знакомства, моя фамилия не Чехов, а Семин. И никакой палаты для вас у меня нету. А вот камера найдется. Как вы слышали, под номером шесть.

Возвратился сержант.

— Значит, все ясно, вопросов нет? — еще раз спросил капитан. — Тогда так: сегодня — ужин, отбой. А завтра — работа. У нас зазря хлеб не едят.

— Какой может быть разговор, товарищ капитан. Чай, мы не дармоеды! — весело отчеканил Генка.

И сержант повел нас в камеру.

В коридоре я не сдержался, выдал все своему закадычному, пусть не паясничает. Генка не обиделся.

— Переживаешь? На «губу» попал? Ну и дурак. Да ты читал серию «Жизнь замечательных людей»? Про Суворова читал? А про Чкалова? Размазня ты, Валерка. Да любой из нынешних наших маршалов, будучи солдатом, я уверен, не миновал «губы». «Губа» уставом предусмотрена. А мы обязаны служить по уставу. Верно, товарищ сержант?

— Отставить разговоры, — строго скомандовал тот. — Нашел где устав применять…

Генка замолчал.

Мы миновали довольно длинный и темный коридор, спустились по каменным ступенькам в полуподвальное сводчатое помещение и остановились возле массивной, давно не крашенной двери. Сержант щелкнул задвижкой, потянул на себя дверь, которая тотчас же отозвалась натужным басовитым скрипом, и впустил нас в камеру. Дверь, повторив в обратной нотной последовательности тот же звук, захлопнулась. Из глубины тускло освещенной камеры нам навстречу вышел длинный, худой солдат.

— Новенькие? — поинтересовался он. — Кто такие? — Увидев на наших петлицах танковые эмблемы, разочарованно сказал: — Трактористам привет.

— Что, неважно кормят? — не отвечая на «привет», осведомился Генка.

— Откуда ты взял?

— Сужу по вашей комплекции, милорд.

— Ха, меня как не корми, я всегда такой. Кто на длинные дистанции, стайер по-нашему, тот всегда худой.

— Понятно. Удовлетворен, господин стайер, можете продолжать свой отдых.

— А ты по какому праву так со мной разговариваешь?

Генка не удостоил солдата ответом. Тот возвратился на свое место. За окном начали сгущаться сумерки. Я посмотрел на часы: сейчас рота уже возвращается с ужина. И так мне захотелось быть в строю, шагать под дружную многоголосую:

А для тебя, родная, Есть почта полевая…

Может, это и хорошо, что мы не знали другой песни. Эта лучше других. Под нее уж очень хорошо идти.

Солдаты, в поход!

Может, Генка угадал мои мысли, может, он тоже думал о том же самом — он ведь в принципе славный малый. Балагур, конечно. Ну, а что в этом плохого! Без этого тоже нельзя. Без этого служба — не служба.

— Брось, старик, не отчаивайся. — Генка хлопнул меня по плечу. — Пять суток — не полярная зимовка на Диксоне. День да ночь — сутки прочь. Мы еще покажем себя, старик. За одного битого сколько небитых дают? Давай раскладывай бивак, старик. Слухайте, синьор стайер, — обратился он к солдату, — будьте ласковы, распорядитесь насчет электрического освещения. Темновато, понимаете ли…

Солдат послушно прошел к двери, постучал. Из коридора раздался голос часового:

— В чем дело? Проголодался, что ли?

— Свет включи, служба.

Под самым потолком вспыхнула лампочка.

— Давайте теперь познакомимся, — я протянул руку и назвал себя.

— Цезарь Кравчук, — представился солдат. — Последнего года службы. Из подразделения Крохальского. Может, слыхали?

— Ах, Крохальского… Премного наслышан. Потому как соседи, — весело сказал Генка и протянул свою лапищу Кравчуку. — Будем знакомы, как говорится, по корешам: Геннадий Карпухин, первого года службы. Танкист… Ваше имя, синьор, мне по душе. Звучное. Императорское имя.

— Вы не обижайтесь на моего товарища, Цезарь, он такой… Оптимист, одним словом…

— Ничего, послужит — оботрется, — без всяких сердитых ноток ответил Кравчук. — Я сам был любитель потравить баланду.

После ужина мы знали о нашем новом знакомом столько же, сколько он знал о нас обоих, — почти все.

Лампочка под потолком дважды мигнула и погасла. Над дверью загорелся крохотный «ночник».

— Сатурн почти не виден, — скаламбурил Генка, ворочаясь на голых нарах. — Ну и постельки, доложу я вам. На таких не понежишься.

— Да, уж это точно, — засмеялся Цезарь. — Постели — не подарок.

У Кравчука служба шла к концу. Он уже отправил свои документы в вуз и теперь не без оснований беспокоился, как бы арест не помешал ему поступить в институт. Напишут в характеристике… За всю службу парень не имел взысканий. Одни благодарности. Четыре нагрудных знака заслужил. Полный, как пишут в газетах, кавалер. Но вот, поди ж ты…

Пострадал парень из-за вечного противоречия между долгом и любовью. Познакомился Цезарь с девушкой еще на первом году службы. Девчонка как девчонка — никаких тебе шиньонов, ни хны, ни басмы, ни синих ресниц. Старомодная, по-нынешнему-то, девчонка. Мозолистые ладошки, ситцевый сарафанчик да глазищи, как два агата. Увидел ее Цезарь впервые на вечере в солдатском клубе. Подойти смелости не хватило. Однако через парней с шефского завода узнал ее имя, фамилию, адрес. И в тот же вечер, возвратившись в казарму, — будь, что будет! — настрочил письмо. Ответила. Он снова написал. Опять прислала ответ. А потом, получив очередную увольнительную, как постовой милиционер, дежурил на перекрестке возле женского заводского общежития. И ведь додежурился.

— Не знаете вы, хлопцы, моей Маринки. В целом свете такой нету. В прошлую субботу я только с наряда сменился, прибегает дневальный с КПП и сует мне записку. Девчонка, говорит, приходила, просила тебя разыскать. Развернул, читаю, и аж сердце захолонуло. «Не приходи сегодня, Цезарь, заболела Маринка, в больницу свезли».

Я и не собирался идти в этот день, увольнение мне было обещано в воскресенье… Но она в больнице. И неизвестно, что с ней… И, как назло, субботний вечер, ни одного офицера в казарме. А с сержантом какой толк говорить, у него и прав-то всего только до ворот… Ну я, недолго думая, противогаз через плечо — и на проходную. Обманул дежурного. Посыльный, говорю, за командиром роты. Его срочно в штаб вызывают. Поверил. На трамвай — и к ней, в больницу… Часа через два вернулся, а ротный меня в канцелярии дожидается. Ну, и прямым ходом к капитану Семину…

Да, ничего не скажешь, история. Не намного лучше нашей. Что выпивка, что самоволка — по головке за такие штучки не гладят.

— А что же Марина-то?

— Да ничего серьезного. Полежала в жаркий день на сырой земле, затемпературила. Подозревали воспаление легких — не подтвердилось…

— А ты все бы вот так, как нам, и рассказал командиру роты. — Генка, чувствовалось, близко к сердцу принял беду Кравчука.

— Рассказывал…

— Ну и что?

— Пять суток, вот что… Что ж он, по-твоему, мою самоволку в разряд благородных поступков должен отнести? А ну как все Кравчуки с противогазами к своим Маринкам побегут, как это будет называться? Натворил дел, одним словом… Как думаете, Валерий, дадут мне хорошую характеристику?

— Ну конечно, — успокоил я Цезаря.

— Хорошо бы…

— Выходит, братцы, верно говорится — женщины до добра не доводят, — неожиданно сказал Генка.

— Ты бы помолчал, — оборвал я его, — на себя оглянись… Что с нами теперь будет? Подумал?

— Вам-то что, — сказал Цезарь, — у вас все впереди. У вас служба только начинается. Говорят, к новой парадной форме солдату белую рубашку выдавать будут. Здорово, в белой-то рубашке. А?

— Не обессудьте за любопытство, монсиньор, проекты законов вам присылают по почте или с нарочным? — Генка решил не оставлять без внимания сообщение Кравчука относительно новой формы.

— Все хохмочки, Карпухин? Лектор у нас выступал не так давно, морской полковник из Москвы. Он и говорил. В других, мол, армиях социалистических стран солдаты носят белые сорочки. И у нас будут.

— Да я разве против? — сказал Генка и, подняв голову, добавил, обращаясь к нам обоим: — Вы, старики, не обижайтесь. Хочется подурачиться. Может, всем повеселее станет.

— Дошло, выходит, господин оптимист, или как там тебя, — хотелось найти слова побольнее, похлестче, — Вот после учебы ребята поедут служить за границу, а нас, пьянчуг окаянных, в назидание потомству зашлют туда, куда Макар телят не гонял.

Генка тотчас отпарировал:

— Старик, оставь проповеди, Карпухина этим не проймешь. Карпухин выше любой проповеди. И служить Карпухин будет там, где ему, как пишут в твоей любимой многотиражке, прикажет Родина. Понял? Так что ты уж, сделай милость, не стращай ни Макаром, ни телятами. Что касается заграницы, то чего я там не видел? «Как бы ни был красив Шираз, он не лучше рязанских раздолий». Понял? Поэт на моей стороне.

— Выговорился?

— Считай, что так.

— Тогда приятных снов.

— Спасибо.

В камере воцарилось молчание. Где-то за стеной булькала вода, в коридоре лязгал подковками о цементный пол часовой. Я понимал, что уснуть, наверное, не удастся. А вы бы уснули, если бы оказались под арестом? Комбат дал пять ночей и пять дней на раздумье. Много, товарищ майор. Честное слово, много! Мне и нынешней ночи хватит с избытком. А за стеной все булькает и булькает. И часовой — не может он, что ли, постоять на одном месте? — изотрет все подковки о цемент. Скорей бы приходило завтра. На вещевом ли складе, на кэчевском ли, а может, в комендатуре — в общем, куда направит капитан Семин, будет лучше и легче: как-никак — дело. А тут… Лезут в голову всякие мысли, одна нелепей другой… А ведь предстоит еще пройти через чистилище комсомольского собрания. А если возьмут да исключат? И поделом, чего с выпивохами церемониться… Да нет, не сделают этого. Разберутся, что к чему… А вдруг?

— Валерка, не спишь? — шепчет Генка.

Тоже, оказывается, бодрствует. Бодрствуй, бодрствуй, оптимист. На пользу! Я молчу.

— Чего не отвечаешь, ведь не спишь, знаю, — бормочет Карпухин. — Слушай, а если и правда пошлют нас черт знает куда? Не со всеми вместе? Как тогда?

— На твоей стороне классик, чего тебе беспокоиться.

— А-а, — тянет Генка, — классик?.. Тогда в танковых войсках порядок.

12

Сразу за гауптвахтовским забором крутой откос, сбегающий к самой Волге. К его склону прилепились разномастные деревянные домишки, утонувшие в садах. Живут тут большей частью портовые грузчики, речные матросы-пенсионеры, шабашники, нелегальные краснодеревщики и валяльщики, работающие по ночам в сараюшках, в баньках, вкопанных по самую крышу в волжский крутояр. Сады здешние нам с Генкой были знакомы с давних пор по причинам, хорошо известным, думаю, не только средневолжанской ребятне. Не предполагал я тогда, что в садах этих может быть столько соловьев. Всю ночь напролет неслись в наш зарешеченный арестантский покой шальные трели. Может, из-за них и не спалось?

Карпухин поутру в ответ на мой вопрос усмехнулся:

— Соловьи? Старик, тебе показалось. Ты, наверно, не будешь баталистом. У тебя душа лирика. А насчет трелей — прав. Многоуважаемый товарищ Цезарь выводил их как по нотам — от перигея к апогею…

И он переключился на Цезаря.

— Слухай, душа любезная, у вас в роте никто не ходатайствовал перед вышестоящим командованием о сведении всех храпунов в одно подразделение? Боеготовность от этого, считаю, выиграла бы.

— Спать мешал? Да? — Цезарь развел руками и философски заключил: — Ничего, друг, привыкнешь. На службе ко всему привыкаешь.

В коридоре раздались гулкие шаги, звякнули алюминиевые тарелки.

— Судя по всему, согласно местным обычаям, наступает время приема пищи? — осведомился Генка. — Это я люблю, старики. Приятно, знаете ли, побаловаться кофейком, проглотить пару сандвичей…

— Может, потом не откажетесь от сигары, принц?

— От вас за версту несет провинцией, Климов. По утрам, после кофе, всякому уважающему себя принцу подают кальян.

… А взвод наш теперь на занятиях. Сегодня — вторник. С утра по расписанию политподготовка. Потом — преодоление полосы препятствий. Перед обедом — урок в классе подводного вождения. Интересно, черт возьми!

На полосе препятствий мы уже были. Капитан Бадамшин проводил занятие со всей ротой. Полосу преодолевали сержанты, а мы были в роли зрителей. Ух и штука, скажу я вам, эта полоса!

… По команде ротного на исходный рубеж вышли наш замкомвзвода сержант Каменев и командир отделения из третьего взвода, ротный комсомольский секретарь сержант Цветков. Оба в полной экипировке, с оружием…

— Газы! — скомандовал капитан.

Сержанты быстро надели противогазы, изготовились к броску вперед. И в ту же секунду раздался оглушительный грохот взрывов, треск автоматных очередей, и вся полоса вспыхнула огнем… Запылал макет танка, сваренный из металлических труб, утонул в шлейфах густого и черного, как деготь, дыма каркас двухэтажного строения с лестницами и переходами. Загорелся проволочный коридор — «мышеловка», пламя заплясало на буме, клубом взметнулось из окопов, рвов… Ад кромешный!

— Вперед!

Сержанты, взяв автоматы наизготовку, в два прыжка скрылись в огненной, грохочущей круговерти. Капитан стоял не шелохнувшись, подтянутый, стройный, похожий на иллюстрацию с плаката из альбома наглядных пособий по Строевому уставу.

Секунды оборачивались вечностью. Полоса горела и громыхала, оба сержанта находились там, в пламени и в дыму. Щемящий холодок сдавил горло, ладони стали мокрыми.

— Страшно? — спросил я Генку.

— А то нет?

Наконец грохот прекратился, утихло пламя. Чудеса! Стоял на своем месте остов танка; и черный каркас строения с лестницами и переходами, и «мышеловка», и окоп, обшитый досками, и бревно через ров нисколько не пострадали от огня.

С той стороны полосы, вытирая на бегу лица, возвращались к строю сержанты.

— Как видите, оба целы и невредимы, — сказал капитан Бадамшин. — Так что убедились, думаю, товарищи солдаты, что дело это абсолютно безопасное, хотя, конечно, и смелости, и сноровки требует больше, чем обычная полоса препятствий.

И капитан раскрыл секреты огня и грома. Вдоль всей полосы на препятствиях установлены огнеупорные ванночки с горючей смесью. От нее — пламя. А грохот — стереофоническая магнитофонная запись. Динамики-усилители, как в широкоформатном кино, разносят по полосе звуки взрывов снарядов, гранат, пулеметных и автоматных очередей. Все это, оказывается, придумали и оборудовали полковые рационализаторы. И среди них двое из нашей роты — лейтенант Астафьев и сержант Цветков.

— Здорово, — прошептал Генка, — все просто, а обстановка как в настоящем бою.

— Может, пойдешь вслед за сержантами?

— Почему бы и нет?

Капитан начал объяснять порядок и приемы преодоления полосы.

— Вот так, дорогой товарищ маршал бронетанковых, — сказал Генка, когда мы возвратились в казарму, — пока не пройдем через огонь, воду и медные трубы, ничего, выходит, из нас не получится…

Ну что ж, огонь видели. Сегодня взвод через него пройдет. Без нас, правда. В воде мы еще побудем — подводное вождение впереди. Остаются медные трубы… Может, пребывание у капитана Семина — это и есть медные трубы?

13

Где-то в больших штабах в это самое время, вероятно, приступали к разработке планов тактических занятий, учений, делили войска на «западных» и «восточных», на «северных» и «южных». Где-то с утра начинали осуществляться ранее разработанные планы. Где-то громыхали танки, орудия… Наша «арестантская троица» скорее всего не учитывалась ни одним из этих планов. А может, учитывалась? Может, в какой-то диспозиции был обозначен и наш гарнизонный вещевой склад, в котором непременно сегодня требовалось приступить к просушиванию вещимущества? Во всяком случае, именно туда после завтрака в сопровождении конвоира, скуластого, с оспинками на лице ефрейтора, мы отправились на работу. Генка выразил неудовольствие. Не по поводу работы как таковой, а по поводу предстоящего места работы.

— Не могли отправить на продовольственный, — проворчал он, — уж там, как пить дать, отвалил бы нам старшина по банке тушенки на брата. А тут, так и знай, придется вкалывать на общественных началах.

— А на общественных мы не можем? Гордые? — совершенно неожиданно настроился на Генкину волну Цезарь.

— Нет, отчего же, можем и на общественных, хоть и гордые. А тушенка тоже вещь, — заключил Генка, явно довольный тем, что и серьезный Кравчук насчет юмора, видать, будь здоров.

Наш конвоир оказался парнем вполне покладистым. Во всяком случае, долго уговаривать его, чтобы он не вел нас по наиболее людным аллеям городка, не пришлось.

— Спасибо тебе, брат ефрейтор, — поблагодарил Генка конвоира, — не выставил нас на позор перед честным народом. Внукам рассказывать буду о твоем гуманизме.

Однако ефрейтору, видать, не очень понравилась Генкина благодарность и он приказал:

— Отставить разговоры!

— Ну-ну, отставим, отставим, не надо так на нас сердиться: мы хорошие, — миролюбиво промурлыкал Генка. — Из каких краев, если не секрет, будете?

В вопросе не было никакого подвоха, обычное солдатское любопытство, которое всегда и при всех обстоятельствах удовлетворяется сполна.

— Из Чебоксар, — ответил ефрейтор.

— Мамочки мои, — обрадованно взвизгнул Карпухин. — Из самых Чебоксар, из самой столицы солнечной Чувашии! Да что же ты раньше молчал, благодетель, мы вот с дружком тоже волжские. Земляки! А уж земляк земляку…

— Отставить разговоры! — резко скомандовал ефрейтор. — Что я, развлекаться с вами иду? На гулянку? А ну, шире шаг!

Волей-неволей пришлось переходить с парадно-арестантского на обычный солдатский. А то еще чего доброго возьмет да нарушит соглашение, прикажет шагать по главной аллее. Ему не все равно? А на нас глазеть начнут, знакомые могут увидеть. Ух, этот Генка, хлебну я еще с ним горюшка!

14

Вечером к нам на гауптвахту пришел сержант Каменев. Капитан Семин разрешил ему встретиться с нами. Каменев принес дивизионку с моей заметкой о принятии присяги. И заметка сразу же оказалась мишенью для Генкиных острот.

— Старик, — сказал он, — извините, товарищ сержант, что я так обращаюсь к моему маститому другу. Старик, как верно ты тут все изобразил. «Заметь тополиная». Здорово, черт возьми! Классика. Концовка вот только не та. Надо бы уж писать всю правду-матку, а то что ж получается…

— Хватит, Карпухин, — остановил его Каменев. — Насчет этой заметки разговор уже был. Командир написал в редакцию письмо относительно вашего будущего сотрудничества в газете, Климов. Так что пока вас печатать не будут.

— Да нешто он не понимает, товарищ сержант? — вмешался Генка. — Кто мы такие на сегодняшний день? Мы же ведь не граждане и не воины, мы — элементы… И права свободы слова и свободы печати на нас не распространяются… Элементы мы.

— Язык у вас, Карпухин, элемент, — рассердился сержант. — Не поймешь, в какую сторону, на кого он мелет. — И, обращаясь к нам обоим, добавил — Лейтенант наказывал, чтоб тут глупостей не натворили. Понимаете, сейчас все от вас зависит. Ну, один раз бес, как говорят, попутал, бывает, но чтоб дальше… Ясно? Все зависит от вас самих…

Было обидно слышать, что командир, по существу, запрещает мне писать в газету. Вроде бы и занятие это ни к чему мне, а вот, поди ты, приятно было. Твоя заметка, за твоей собственной подписью, публикуется в газете. И ее читают разные люди. И узнают они из этой заметки о жизни, о службе, о думах своих незнакомых товарищей… «Тополиная заметь»… Прощай, тополиная заметь… Впрочем, шут с ней, с тополиной заметью, главное-то не в этом… Главное — «все зависит от вас самих».

После ухода сержанта мы долго еще обсуждали все его слова, все ротные новости. Кравчук нам искренне позавидовал:

— Хорошие видать, у вас, у трактористов, порядки, — сказал он. — Не успели попасть сюда, сержант навещает…

— У нас, брат, забота о людях превыше всего. Так сказать, основной закон, — резюмировал Генка.

— Так я понял, что зря вы беспокоились насчет своей будущей службы, — продолжал Цезарь.

— Все от нас самих зависит, — повторил Карпухин слова сержанта.

— О том и речь… А со мной что будет — неизвестно.

Прежде чем уснуть, мы все трое обругали не раз кривого Моше Даяна, покумекали насчет возможного развития ближневосточных событий, помянули добрым словом нынешнего завскладом товарища старшину, удивительно похожего на артиста Андреева. Отвалил он нам, выражаясь языком Генки, за наши труды праведные здоровенную банку говяжьей тушенки — одну на всех. Вот тебе и вещевая служба! Хорошо бы и назавтра к нему на склад. Может, опять полакомимся тушенкой?

А за гауптвахтовским забором звенели соловьи, будоражили, окаянные, и без того беспокойную солдатскую душу.

15

Кажется, целую вечность мы не были в роте. Дневального Серегу Шершня, стоявшего у тумбочки, мы по очереди так тискали, что, наверное, останутся у парня синяки на ребрах до самого конца службы.

— Да погодите же, черти, — вывертывался Шершень, — я же должностное лицо, на службе…

Эх, Серега, Серега, несознательный ты тип, черствый человек, хоть и на гармошке играешь. Влепили бы тебе — не пять, нет, пусть хоть двое суток, узнал бы, что значит для вольного человека неволя…

Старшина Альхимович приказал нам обоим немедленно отправляться в парк боевых машин на занятия.

— Ваш взвод там на огневой подготовке. Шагом марш!

— И никто нас туда сопровождать не будет, товарищ старшина? — спросил Генка.

Старшина понимающе улыбнулся.

— Видать, здорово приучил вас капитан Семин ходить с сопровождающим. А?

— Да уж, товарищ старшина, что было — то было. Без сопровождающего шагу не ступали.

— Воспоминания, как говорится, на потом. А сейчас марш на занятия! — скомандовал старшина. — Без сопровождающего!

И мы отправились на занятия. В танковый парк. На огневую подготовку. Одни. Без сопровождающего. Я не спросил Генку о том, что он испытывает, приближаясь к взводу, но, думаю, мысли у нас были одинаковые. Чувство радости по поводу возвращения в роту сменилось чувством стыда за эту проклятую гауптвахту. Серия «Жизнь замечательных людей» вряд ли могла утешить. Во всяком случае, я не находил никакого утешения. Уж лучше бы идти с провожатым. Пусть бы он и докладывал лейтенанту. А то ведь придется самим.

— Трусишь, старик? — спросил Генка.

— Вот еще! С чего ты взял?

— Ладно, ладно, храбрись. Меня не обманешь…

— Психолог-физиономист, да?

— Малость соображаю…

— Про свою персону соображай, арзамасско-крыжопольский.

— А вот сердиться не надо, дорогой мой. Ты, наверное, считаешь, что во всем я один виноват. С одной стороны, верно, я. А с другой? Почему согласно требованию устава не удержал меня от дурного поступка? Взял бы тогда в курилке ту бутылку да оземь. Или об мою голову. Я бы не обиделся.

Что ж, он говорил правду, вина у нас одна на двоих. Как в детстве порция мороженого, как ученический портфель. Все пополам. Вот только стыд перед товарищами, перед лейтенантом, перед всей нашей второй танковой ротой пополам не разделишь. Не делится…

Взвод занимался на обычном месте, там, где стояли наши боевые машины. Мы подошли к лейтенанту. Сразу все солдаты на учебных точках вытянули шеи, обернулись в нашу сторону. Поочередно отрапортовали о прибытии с гарнизонной гауптвахты. Лейтенант Астафьев, ни о чем не расспрашивая, приказал идти в свое отделение.

И потом нас никто ни о чем не расспрашивал. Не считая, конечно, вопросов на комсомольском собрании.

Да и на собрании не так уж много было вопросов. Зачем? Дело ясное. Вкатили обоим по выговору с занесением… Единогласно. И все…

16

А служба шла своим чередом. От подъема до отбоя каждая минута на счету. Политическая и тактическая, строевая и физическая, огневая и инженерная, техническая, уставы, защита от оружия массового поражения, военная топография. Вон сколько разных наук надо познать солдату… А еще наряд по роте, караул. Наши товарищи уже были в карауле. Так что мы и в этом деле отстали от них.

Первый раз на посту…

— Пост номер семь… Под охраной состоит… Принял.

Растворяются во тьме шаги разводящего, караульных… И я остаюсь сам с собой наедине. Летняя ночь полна шорохов, звуков. В другое время вроде бы и не обратил на многие из них никакого внимания. А теперь чуть ветка прошелестит, сразу так и екнет под ложечкой. Всматриваюсь, прислушиваюсь…

… Двадцать шагов туда, двадцать — обратно. Двадцать — туда, двадцать — обратно.

Две фары на столбах выхватывают из темноты ворота танкопарка. А время будто остановилось, четверть часа прошло, как я заступил на пост… Только четверть часа!

Часовому нельзя отвлекаться от охраны объекта. Даже в мыслях. Но попробуй останови их, если они лезут и лезут в голову. Дома, наверное, давно спят: отец в шесть утра уходит на работу, если в первую смену… Спят, конечно.

И все, кто не занят в ночной смене, теперь спят. Во всяком случае, могут спокойно спать.

По ночам не спят лишь те, кто на постах. Для того, чтобы все остальные люди спали спокойно.

… Двадцать шагов туда, двадцать-обратно. Двадцать — туда, двадцать — обратно.

Спите, люди. Вместе со мной сейчас мерят сторожкими шагами нашу землю хранители тишины и покоя — часовые.

А времени словно не существует, одна сплошная бесконечность.

Непросто быть часовым. И очень здорово быть часовым!

… Вдали слышатся шаги. Они приближаются.

— Стой, кто идет?

— Начальник караула и разводящий со сменой!

— Начальник караула, ко мне, остальные — на месте!

Вот какая власть у часового! Приказывает даже товарищу лейтенанту Астафьеву. Разрешаю, мол, вам, товарищ лейтенант, приблизиться к моей особе. А вы, товарищ сержант Каменев, вместе с караульными постойте, удостоверюсь, что вы — это вы, тогда, пожалуйста, милости прошу ко мне на пост. А пока извольте подождать.

… Спят деревни, спят города. Люди досматривают счастливые сны.

В караульном помещении встречаемся с Генкой.

— Ну, как вахта? — поинтересовался он.

— Порядок. А у тебя?

— Спрашиваешь, — он выставляет большой палец. — Сам товарищ лейтенант проверял.

— Ну и что?

— Пару вводных выдал…

— Решил?

— А как же? Семечки! Вот Сокирянский боевой листок собирается выпускать. Карпухину, будь спок, место в стенной печати найдется.

— Тщеславная ты личность, Карпухин!

— Я-то? А как же! Дай срок, в отличники выйду, и ты про меня в газету заметку сочинишь. Слухай, Валерка, а может, и портрет приложишь? Я, так и быть, фотокарточку для такого дела не пожалею. Не за мзду служим, понятно, но от моральных стимулов не отказываемся.

И опять не поймешь, треплется или на полном серьезе выкладывает.

За окном брезжит рассвет. Веки наливаются тяжестью. Хочется спать. Укладываюсь на топчан и сразу проваливаюсь. На все положенные по уставу два часа.

* * *

… Под вечер возвращаемся в казарму. У входа на щите, где обычно вывешиваются свежие газеты, цветастое объявление:

«Сегодня в нашем клубе молодежный вечер совместно с шефами — комсомольцами и молодежью государственного подшипникового завода.

В программе:

1. Ратные и трудовые подарки воинов и молодых рабочих Родине (рассказы активистов нашей части и ГПЗ).

2. Художественная часть (совместный концерт солдатской и заводской самодеятельности).

3. Игры, танцы, аттракционы.

Начало — сразу после ужина.

Примечание: третий пункт нынешнего вечера будет повторен и завтра, в воскресенье. Начало — после кинофильма».

— Скажи на милость, — удивляется Генка, — двухсерийное веселье организуется. Интересно, по какому такому поводу? Не слыхал?

Я успеваю посторониться, потому что при подобных вопросах всякий раз получаю толчок под ребро.

— Не слыхал. Обратись с вопросом по команде.

— А зачем? Какое значение может иметь повод? Значение имеют игры, танцы, аттракционы. Ты, старик, насчет утюга похлопочи… Может, и ты, как Цезарь, свою Маринку встретишь.

А повод, оказывается, был. Открывая вечер, майор Носенко сообщил, что в понедельник мы выезжаем в учебный центр.

17

Лето стояло жаркое, сухое. Только в низине, по берегам совсем обмелевшей Черной речки, еще зеленела трава. А чуть повыше, вокруг палаточного городка, не осталось даже намека на зелень. Все выжгло солнцем. И было до боли неприятно смотреть на серые, словно обсыпанные пеплом, бугры, — виноват, высоты, по-военному, — на пожухлую листву изнемогавших от зноя деревьев.

К полудню танковая броня до того раскалялась, что к ней не притронешься рукой. Ну хотя бы дождик прошел… По вечерам в стороне зеленых лесистых гор собирались тучи. Сверкали сполохи молний, доносились приглушенные громовые раскаты. И мы, забравшись под брезентовый полог палатки, с надеждой прислушивались, не загремит ли над нами.

Но над нами не гремело.

А с утра опять вставало над выжженным учебным центром немилосердное жаркое солнце. И опять раскалялась танковая броня. И опять мы умывались собственным потом.

Маршрут по вождению танков знаком как пять пальцев. От рощи «Круглая» до высоты «Огурец», затем вокруг рощи «Фигурная» и прямо на обратные скаты высоты «Верблюд», а уж оттуда через самую маковку высоты со смешным названием «Никишкина шишка» — обратно. Всего несколько километров. Но каких километров!

На всей трассе — подъемы, спуски, повороты, развороты, мосты, ограниченные проходы, два глубоких, разбитых гусеницами брода через Черную речку…

И на всей трассе — рыжая густая пыль, подолгу не оседавшая на землю, зато очень быстро оседающая на наши лица, на комбинезоны, танкошлемы.

После первого же заезда мы и впрямь походили на трактористов.

А еще были марш-броски в противогазах, кроссы. И стрельбы. Правда, боевым снарядом из пушки мы не стреляли, но из пулеметов сожгли прорву патронов.

Во время коротких солдатских перекуров Карпухин нет-нет да и примется вслух вести подсчеты, во сколько обходится государству обучение только одного танкиста. Сержант Каменев как-то сделал ему замечание: что ж, мол, армия, выходит, государству в наклад? Генка не смутился.

— А что, и в наклад. Да только я же не об этом, товарищ сержант. Я о долге. Вон художник наш ротный, мой друг Яша Сокирянский, разрисовал-размалевал: долг, дескать, первейшая обязанность и прочее. Все это словеса. А я вот долг по-настоящему хочу понять. Государство, народ, стало быть, тратит на нас средства. И немалые. На танки, на топливо для них, на патроны, снаряды… на харч, на амуницию. Даже вот на какую-никакую гармошку для Шершня! Образно говоря, все это в долг нам дается, в расчете на то, чтобы мы этот долг службой, делами оплатили. Или не так, старики?

— Чем же тебе мои плакаты не понравились? — обиделся Сокирянский.

— Да не про них речь, — отмахнулся Карпухин. — Малюй себе на здоровье. Я про долг, а не про твое творчество. Твое творчество, господин Рембрандт, оставим на суд потомкам. А вот о долге судить нам. Я так скажу: служба военная не для забавы.

— Вот дает! Кто ж этого не знает? — вставил Сережка Шершень.

— Сам Карпухин и не знает, — заметил Антропов, — ведь ежели разобраться, Геночка, по большому счету, то ты вместе с дружком своим о долге представление имеешь неважное.

Генка настороженно обернулся к Антропову.

— Это почему же?

— Ха! — воскликнул Антропов. — Не понимаешь? На гауптвахте я сидел или ты с Климовым?

— Гауптвахтой не кори, — обиделся Генка. — У меня через нее, может, седина раньше времени прорежется. Я за свою дурь сполна получил и можете поверить: на всю жизнь урок.

— Уро-о-к… — протянул Сокирянский. — То-то я вижу: с гауптвахты вернулся и начал всех поучать. Нету у тебя морального права судить о долге.

— Не горячись, Яша, — миролюбиво сказал Карпухин, — И за Рембрандта не обижайся. Я ж по-дружески… Только возьми в толк, что не перевелись люди, которые действительно не понимают воинской службы. Посмотрит какой-нибудь обыватель седьмого ноября, как на площади под музыку солдаты мимо трибун маршируют, и подумает: неужели, мол, ради этого нам стоит такое войско держать?

— Да шут с ним, с обывателем… Пусть думает… — со злостью сказал Сокирянский.

Генка аж с земли вскочил:

— Ну и ну! Высказался. Да у того обывателя дети есть, соседи… Как же можно всего этого не учитывать?!

Карпухин снял пилотку, вытер платком стекавший за воротник пот и снова сел. Уже без запальчивости закончил:

— Нет, милый дружок, надо самому сердцем и разумом понять: не для парадов служить мы пришли в армию, не для марш-бросков разных. Для боя мы учимся. Чтоб каждый, как Алеша Стуриков, если обстановка потребует, грудью землю свою заслонил… В этом высший долг солдата — в готовности и умении защищать свою землю. Прав я или не прав, товарищ сержант?

Каменев растоптал каблуком папиросу, посмотрел на часы.

— Промашку мы, думаю, допустили: надо бы, Карпухин, вас агитатором во взводе утвердить. Живая беседа была бы обеспечена.

— Это хорошо или плохо?

— Да уж кому как, — неопределенно сказал сержант и снова бросил взгляд на часы. — Кончай перекур. К машинам!

А солнце печет и печет… И листья на дубу, свернувшись в трубочки-цигарки, не шелохнутся: тишь, безветрие. Стелется над исхлестанной гусеничными траками степью знойное марево. Сейчас оно опять утонет в густой бурой пыли. Танки рванулись вперед, на высоту «Огурец».

Капитан Бадамшин был хозяином своего слова: он делал из нас танкистов. И, знаете, у него это получалось.

18

В день, когда назначались ночные занятия, после обеда полагался отдых. И хочешь не хочешь спать — все равно в постель. И ни гугу! Замри! Отбой! Генка, тот, как он сам выражался, с Морфеем на «ты». А мне ни разу не удалось использовать эти часы по прямому назначению. По Генкиному совету пробовал считать в уме до тысячи, декламировал про себя все известные мне стихи. Не помогало. Уснуть никак не мог.

А здесь, в учебном центре, будто кто снотворного добавлял в пищу. Только доберешься до постели, натянешь простыню до подбородка, как погружаешься в блаженное состояние невесомости. И сразу же начинается самое невероятное многосерийное широкоэкранное действо. Иногда цветное. И я его непременный участник. Здорово!

— Хитер же ты, старик, — как-то сказал Генка. — Но я рад за тебя.

— В каком смысле?

— Научился все-таки сутки сокращать. До маршала-то, выходит, теперь быстрее дошагаешь. Солдат спит, а служба идет.

Но в этот день уснуть не удалось.

К полудню со стороны «гнилого» угла выползло небольшое седоватое облачко с рваными краями. Спустя полчаса, не более, оно превратилось в огромную черную тучу, закрывшую полнеба. Не успели мы войти в палатки, как по небу с треском полоснула ветвистая небесная электросварка. Следом вторая, третья… И началось. Канонада, будто целая танковая дивизия вышла на прямую наводку и начала хлестать осколочными. Удар за ударом. Треск, грохот. Ослепительные вспышки молнии..» Попробуй усни.

— Ну и разошлась небесная канцелярия, испортит нам всю тактику, — проворчал Карпухин.

— Пронесет, — уверенно сказал сержант Каменев. — А и не пронесет — что из того? Гроза — не помеха…

Нам предстоял выезд на тактические занятия. Сразу после отдыха. И на всю ночь… Готовились к ночным заранее. Флажки, фонарики, светящиеся указки… Тренировки «пеший по танковому»… Беседы о мерах безопасности… Собрание… Социалистические обязательства взяли… Словом, готовились.

И все зазря.

Занятия не состоялись.

Помешала-таки, вопреки прогнозам сержанта, гроза.

* * *

… Туча, так и не пролив ни единой капли из своих дождевых запасов, грохоча, откатывалась за увал. Над нашим палаточным городком вновь сияло солнце.

— Ну вот, а вы беспокоились, Карпухин, — весело заметил сержант Каменев, обращаясь, собственно, ко всему взводу, когда мы уселись в кузов транспортной машины. — Небесная канцелярия, она тоже шурупит…

Подошел Бадамшин. Он тоже с нами. Лейтенант Астафьев доложил о готовности взвода к занятиям.

— А механики где? — поинтересовался ротный.

— Все трое на полигоне. У танков…

— Порядок. Тогда тронулись…

— У Сухореченского родника надо остановиться, товарищ капитан. Термоса наполним, — попросил Астафьев.

— О чем речь… Поехали…

Но остановились мы раньше, не доезжая до Сухореченского родника. Машина еще не взобралась на увал, как наперерез ей на взмыленной низкорослой лошаденке выскочил всадник. Он, бросив повод, размахивал руками и что-то кричал. Бадамшин выскочил из машины.

— Танкисты, браточки! Беда! Горим! Молния! — бессвязно выкрикивал всадник. — В Сухоречье. В усадьбе. Правление горит. Беда!

Капитан, ни слова не сказав, сел в кабину. Машина, подпрыгнув, рванулась с места.

До Сухоречья рукой подать. Сразу за увалом, в низине, возле пруда, центральная усадьба Сухореченского колхоза. А дальше, через овраг, обсаженный карагачом и орешником, вытянулось вдоль пыльного тракта село Сухоречье…

… Уже полыхала кровля. Люди, суетясь, горланя, вытаскивали из правления шкафы, столы, стулья…

Несколько человек с баграми пытались сорвать с крыши горящие стропила. Две пожарные машины, хлюпая насосами, выбрасывали через брандспойты кривые струи воды.

Капитан выпрыгнул из кабины. Подбежал председатель — высоченный однорукий мужчина.

— Берите у баб ведра, ребята, — скороговоркой бросил он, — как бы на избы не перекинулось. Воду из пруда! Бегом, ребята!

— Пожар от молнии, бабушка говорила, водой не гасят. Тут молоко нужно, — вставил Генка, но его никто не слушал.

Огонь на крыше разрастался. И было ясно, что вряд ли удастся погасить его, хотя машины по-прежнему хлюпали насосами. Мы с Генкой выхватили у девчонок-подростков большущие ведра и уже собирались помчаться к пруду за водой, как к нам подошел возбужденный хромой старик.

— Хлопчики, родименькие, — заголосил он, — казна у меня гибнет… Казна гибнет…

— Какая еще казна? — спросил Генка.

— Колхозная казна гибнет, — причитал старик, судя по всему, бухгалтер или кассир.

— Где она?

— Под столом в большой комнате. В несгораемом…

— Чего ж ты, дед, панику разводишь? В несгораемом — не сгорит…

— Он по названию несгораемый… Ящик, обитый жестью… Под столом, в большой комнате.

— А, черт! — ругнулся Генка, бросая наземь ведро.

Я не успел и слова сказать, как Карпухин сорвался с места, в один прыжок подскочил к пожарнику с брандспойтом. Тот окатил его с ног до головы струей, и Карпухин метнулся на горящее крыльцо.

— Стой! Куда?! — выкрикнул, увидев солдата, капитан Бадамшин.

Но было уже поздно. Генка скрылся в дыму, валившем клубами из сеней.

— Астафьев! Кто позволил? — раздраженно спросил ротный.

— Никто не позволял, товарищ капитан.

Бадамшин от злости выругался.

— Что стоите? Таскайте воду! — закричал он на нас и сам схватил брошенное Генкой ведро.

Со звоном полетели оконные стекла, не выдержав жара. Генки не было. На глазах начала прогибаться крыша. Генки не было. Пламя вырвалось из крайнего от крыльца оконного проема. А Генки все не было… К горлу подступил тугой комок, и никак не унять дрожь в руках и коленках. Кричала, голосила толпа. А Генки все не было… Я и сержант Каменев бросились к капитану.

— Т-товарищ к-капитан, — кажется, мы оба начали заикаться, — р-разрешите…

Крайние стропила рухнули, одно из них упало прямо на крыльцо. Над крышей взметнулись длинные багровые языки. В ту же секунду на крыльце появился Карпухин. Одной рукой прижимая к боку ящик, другой, закрыв лицо, он, шатаясь, пытался перелезть через горящее бревно…

— Беги, солдат, беги! — закричали ему из толпы…

Комбинезон на Генкиных плечах, на коленках горел.

От него клубами валил белесый пар.

Капитан, сержант и я, не сговариваясь, бросились ему навстречу. Все произошло в одно мгновение. Кто-то из нас выхватил у Генки ящик, кто-то перетащил его самого через бревно. Кто-то вырвал у пожарника брандспойт и сбил пламя с Генкиного комбинезона.

Потом мы отвели Карпухина в сторонку, отдали деду ящик с «казной» и снова побежали тушить пожар.

Дома отстояли. И правление тоже. Правда, огонь полностью уничтожил крышу. Сгорели перегородки в доме, крыльцо… Пострадали сенцы… Одним словом, капитального ремонта не миновать.

Мокрые, в перепачканных комбинезонах, разгоряченные, собрались мы возле машины.

— Все? — спросил капитан у лейтенанта Астафьева.

— Так точно, все налицо.

— Как чувствуешь себя, герой-пожарник? — Капитан Бадамшин легонько похлопал Генку по плечу.

Карпухин, прищурившись, смотрел на капитана и глуповато ухмылялся. Брови и ресницы у него начисто выгорели. На лбу, на щеках черные от сажи полосы.

— Нормально, товарищ капитан.

— Нормально… А брови, ресницы где?

Генка дотронулся пальцами до надбровья.

— Мать честная, — огорчился он. — Спалил. Ну да шут с ними, может, черные вырастут — брюнетом буду. Рыжие из моды выходят…

Подошел председатель, колхозники.

— Спасибо, Мансур Валиуллович. Всем твоим хлопцам спасибо, — сказал он Бадамшину, обнимая капитана единственной рукой. — По-фронтовому действовали, молодцы!

Из-за спины председателя протиснулся дед-бухгалтер.

— Сергей Василич, — дискантом проговорил старик, обращаясь к председателю, — дозволь, как порешили, самолично вручить солдату причитающуюся ему премию за отвагу на пожаре.

— Давай, дед Михей, действуй!

Дед Михей подошел к Карпухину вплотную.

— Вот что, внучек, за подвиг твой при спасении народного добра члены правления постановили наградить тебя премией. Прими от полного сердца, — дед протянул Генке маленький сверточек.

— Значит, выходит, я тут подзаработал на пожаре? — Генка встал. — За спасение добра причитаются солдату ассигнации? Интересуюсь суммой.

— Пятьдесят целковых, — наивно ответил старик.

— А в несгораемом, позвольте полюбопытствовать, сколько было?

Мы недоуменно переглядывались между собой, испытывая чувство неловкости от Генкиных слов. Но никто не вмешивался в его разговор с дедом Михеем.

— Триста двадцать четыре рублика! Ведь в наличности больших сумм держать не полагается, — словно оправдываясь, отвечал бухгалтер.

— Не богатая казна, — сказал Генка и, четко повернувшись через левое плечо, как на строевой, пошел к машине.

— Премию-то, премию, — забеспокоился дед Михей и засеменил за Генкой, норовя поймать его за рукав комбинезона. — Премию-то прими, внучек дорогой.

— Да вы что, дедушка дорогой, на смех солдата поднимать взялись? — сердито отрезал Карпухин. — Да нешто солдат за мзду служит? Чтоб за такое дело Карпухин копейку взял? Что вы, в самом деле… Не за мзду служим, — гордо повторил Генка и взялся за борт машины, давая понять, что разговор окончен.

— Это как же так получается, товарищ капитан? — сокрушался дед. — Члены правления решили, а он?

— А я при чем? — улыбнулся Бадамшин. — Члены правления решили. И он решил. А я не решал… Вот так. Ну, что ж, Сергей Васильевич, счастливо оставаться… До свиданья, товарищи.

Капитан приказал Астафьеву сесть в кабину, а сам уселся с нами в кузове. И мы поехали обратно, в учебный центр. Занятия капитан отменил. Всю дорогу балагурили. Уже перед самым шлагбаумом Бадамшин спросил Генку:

— Как же вы так, Карпухин? Без спросу прямо в огонь? А?

— Виноват, товарищ капитан, — сказал Генка. — Я у вас еще тогда, когда вы занятия на полосе препятствий проводили, хотел попросить разрешения…

— Ну и что же?

— Не решился.

— Почему?

— Если честно, страшновато было.

— А сейчас?

— И сейчас страшновато. Но ведь казна, товарищ капитан…

— Вы, товарищ Климов, обязательно напишите в солдатскую газету про «пожарника», — посоветовал ротный.

Дня два потом Карпухина иначе как «пожарником» никто во взводе не величал, А он и не обижался.

19

За все время службы ни я, ни Генка ни разу не побывали дома. Другие солдаты, пока мы жили на зимних квартирах, по субботам и воскресеньям ходили в город, в увольнение. Но на меня и на Карпухина эта самая высокая привилегия солдатской службы по причинам, вполне понятным нам обоим, не распространялась.

Было обидно, конечно. Жить от дома в двадцати минутах езды на трамвае и ни разу не побывать у родных, согласитесь, не сахар. И только, когда вышли в учебный центр, обида улеглась. Тут все оказались на одинаковом положении: увольнений не полагалось никому. Офицеры и те не каждый выходной ездили к семьям.

По воскресеньям на спортплощадках, на местном стадионе сразу же после завтрака начиналась, как говорил Генка, солдатская «коррида». Организовывались всевозможные спортивные состязания. Перетягивание каната сменялось бегом в мешках, двухпудовая гиря уступала место гранате. Кто больше выжмет? Кто дальше бросит? Кто выше прыгнет? Кто быстрее доскачет до финишной черты на одной ноге? А болельщиков, болельщиков! Как в Лужниках!

Нынче для нашей роты «коррида» наполнена особым смыслом. Состязания с легкой Генкиной руки окрестили турниром в честь молодого прапорщика Альхимовича. Накануне был зачитан приказ о присвоении звания прапорщиков нашим однополчанам. Фамилия Альхимовича в приказе значилась, согласно алфавиту, первой. Ух, и покачали же мы нашего старшину!

Как всегда, спортивные состязания начались под улюлюканье болельщиков. Наша рота от других в этом деле тоже не отстает. Горластая!

Вот тот солдат с прической «под Котовского», плясун из третьего взвода, только что в составе взводной команды получил флакон тройного одеколона в качестве приза за победу в совершенно уморительной комической эстафете — на последнем этапе парень быстрее всех проскакал на четвереньках, а теперь подбадривает своих городошников.

— Шайбу, шайбу! — выкрикивает плясун. И ему вторит весь третий взвод.

Мы с Генкой вместе с товарищами по взводу заняты во многих номерах турнира. И канат тянули, и взбирались по шесту, и с двумя снарядными ящиками в руках, наполненными песком, переходили по бревну через довольно глубокую канаву. Приз мы тоже заработали. Прапорщик Альхимович после обеда пришел к нам во взвод и поздравил с заслуженной победой в силовом многоборье. А мы, растроганные, вылили ему на форменную рубашку полфлакона заработанного приза.

— «Тройной»? — поинтересовался прапорщик.

— Ну что вы, товарищ старшина, виноват, товарищ прапорщик, — запротестовал Генка. — Чай, мы не из третьего взвода, будем мы за «Тройной» надрываться. У нас марка посолиднее: «Душистый горошек». Можете самолично убедиться.

Альхимович убеждаться не стал, поверил на слово.

— Товарищ прапорщик, — продолжал Генка, — уж очень, на мой взгляд, однобоко у нас проходят спортивные праздники. Не все виды спорта в почете у нашего спорторганизатора товарища сержанта Каменева.

— Что вы предлагаете, Карпухин? Критиковать — дело нехитрое.

— Умственных занятий мало. Почему бы не организовать блицтурнир в домино, например? Во флотского! А?

— Это «козла», что ли, забивать? Нашел умственное занятие…

— А как же, товарищ прапорщик, каждой костяшкой с умом надо стукать. Это ведь не канат тянуть, — под хохот всего взвода закончил Карпухин.

— Ох, Карпухин, Карпухин, — пробасил сквозь смех прапорщик, — беда с вами, право. Однако молодец… Вот уедете все скоро, скучно без вас станет…

— Мы уедем, другие приедут. Когда же вам скучать-то, товарищ прапорщик?

— Верно, скучать некогда… А все-таки… Привык я к вам…

— А когда мы уедем, если не секрет, товарищ прапорщик? И куда?

Альхимович ответил не сразу. Достал портсигар, пистолет-зажигалку:

— Ну, кому «гвардейских»? Угощайтесь, хлопцы.

Давали нам по пайку сигареты «махорочные», переименованные в солдатском обиходе на «гвардейские». Крепости они невероятной. Помню, Николай Антропов все никак не решался начать курить.

— Да ты попробуй, — поучал его Генка. — Сначала без затяжки, а потом привыкнешь, само пойдет.

— Ну тебя к лешему, — отказывался Николай. — От такой сигареты лошадь сдохнет.

— А какой мерзавец лошадям сигареты дает? — возмущался Карпухин. — Ты, Антропов, на чистую воду его, классового вредителя, за ушко, как говорится, да на солнышко. А то всех лошадей такой поморит. И знаешь, к чему это приведет?

— К чему? — полюбопытствовал Антропов.

— К всеобщему застою прогресса и культуры. Ни одного исторического фильма нельзя будет посмотреть. Как его без лошадей снимешь? Гусар, уланов, красных дьяволят на велосипед не посадишь…

Конечно, Генкина беседа тут ни при чем, но Антропов начал курить наравне со всеми. Я тоже до службы не курил. А тут пристрастился. Да и как не пристраститься, если самый обыкновенный перерыв именуют перекуром. А еще такое бывает: объявят этот самый перекур, а тут куда-то сбегать надо, что-то принести. Кого посылают? Некурящего. Раз сбегаешь, другой принесешь, а потом волей-неволей курить станешь. Как все, так и я не обсевок в поле.

… К портсигару прапорщика Альхимовича потянулись со всех сторон солдатские руки. Понятно, у каждого свои имеются. Но тут случай особый: сам ротный старшина угощает.

— Спрашиваете, когда отъезд ваш намечается и куда? — повторил Генкины вопросы Альхимович, пряча в карман опустошенный в один миг портсигар. — Секретов тут нету. Скоро отъезд. Срока точного не знаю. Однако скоро. А куда — этого, сами понимаете, и ротный не знает. И комбат, думаю, не знает. Может, как говорилось с первого дня, в Группу войск. А может, и еще куда. Словом, эти вопросы Генеральный штаб решит.

Вот ведь, Генка, какие мы с тобой, оказывается, шишки на ровном месте. Разумеешь? Сам Генеральный штаб решает, куда направить Климова да Карпухина.

— Что же мы сидим-то? — спохватился прапорщик. — Футбол скоро начнется.

И мы наперегонки, как в детстве, мчимся на стадион, чтобы успеть занять места поближе к центру поля. Но куда там! «Прокурили» все самые лучшие места. Пришлось идти на другую сторону, рассаживаться против солнца.

Едва мы устроились, как кто-то сзади цепко обхватил мою голову руками. Я вскочил на ноги.

— Боже мой, Цезарь… Привет, дружище! Какими судьбами?

— Так нынче наши футболисты с вашими играют. Я с командой и пристроился. Специально тебя и Генку повидать хотел. Как у вас дела-то?

— Как сажа бела, — ответил за меня Генка. — По выговору с занесением влепили обоим. И в город ни разу не пустили…

— Н-ну? — удивился Кравчук. — А у меня как будто все в ажуре. В политехнический поступаю.

— Поздравляю, Цезарь.

— Спасибо.

— А Марина? — спросил Генка.

— Все нормально. Я ей про вас рассказывал. Просила привет передать при случае…

Начался матч между нашей «Броней» и «Молнией» из части Крохальского.

Жара, что ли, подействовала на футболистов — они пешком ходили по полю, то и дело выбивали мяч в аут. Ряды болельщиков начали заметно редеть. И мы тоже выдержали только один тайм. Вместе с Кравчуком пошли к своим палаткам. Сходили к речке. Заглянули в столовую.

Рабочий по кухне, оказавшийся Генкиным знакомым, принес нам графин квасу, ледяного, ядреного.

— Вот, старик, на какие напитки перешел твой покорный слуга и почитатель Геннадий Карпухин, — проговорил Генка и залпом осушил кружку.

— Напиток хаять нельзя — добрый. А в такую жарищу — самая благодать, — похвалил квас Цезарь.

— И я про то же самое, друг дорогой, хоть поэт и утверждал совсем иное по поводу взаимоотношений класса и кваса. Но ведь мы-то не класс, а орудие в руках класса…

— Философствуешь по-прежнему?

— По-прежнему, и даже еще больше, — заметил я.

— А что ж остается делать? Еще, что ли, по одной? Эй, земляк, — крикнул он в раздаточное окно. — Не найдется второго графинчика?

В окне показалось лицо солдата.

— Чего орешь, не в лес пришел, — осек он Генку.

— Милый, ты уж лесом-то не пугай. Сообрази-ка лучше еще один графинчик. Со льда, дорогуша… Понимаешь, гостя принимаем. Из соседней части. Не ударь в грязь лицом, гвардеец… Мы к тебе, с твоего позволения, еще ужинать придем. С другом. Можно, да?

Солдат махнул рукой:

— А куда же вы денетесь? Приходите. Нынче по раскладке гидрокурица с толченой картошкой. Вкуснятина!

Солдат скрылся, оставив нас в неведении по поводу второго графина. Однако вскоре вышел с большущим запотевшим от холодного кваса бидоном.

Генка чуть не подпрыгнул от радости.

— Видал! — торжественно воскликнул он, обращаясь к Цезарю. — Видал, как танкисты гостей встречают? Хлебного квасу от пуза! Спасибо, земляк, — он похлопал по плечу солдата, принимая у него бидон. — Присаживайся с нами. Люблю, брат, людей, для которых моральный кодекс — высшая норма поведения.

Солдат улыбнулся.

— Да уж вы тут сами попотчуйте гостя, у меня дело стоит.

Солдат уже собирался уйти снова на кухню, но Генка его остановил.

— Слухай, земляк, хоть ты в основном блюдешь моральный кодекс, но я тебя все же попрошу: искореняй ты из языка своего грубые слова. Это же некрасиво, милый, камбалу, почти благородную в общем-то рыбу, гидрокурицей называть. А толченая картошка — это, по-твоему, звучит? Она называется пюре. Понял? Может, повторить по буквам?

— Я вот сей же час дежурного покличу, он тебе растолкует по буквам, — сердито сказал солдат и решительно скрылся за дверью кухни.

— Вот так, старики, и начинаются локальные войны, — подытожил Карпухин.

— Я про тебя в газете читал, Гена. Здорово Валерка расписал, как ты на пожаре отличился. Ну, думаю, переменился Карпухин, а ты без баланды не можешь, — сказал Кравчук. — Тяжело тебе будет, помяни мое слово.

— Друг мой дорогой, да разве я ищу легкой жизни? «Покой нам только снится». Это про нас товарищем Блоком сказано. Давайте-ка лучше, старики, зальем жажду народным напитком и, как любит выражаться наш сержант, на полусогнутых отсюда.

— Боишься с дежурным объясняться? — уколол Генку Кравчук.

— А думаешь, нет?

По времени футбольный матч должен был уже кончиться, но со стадиона доносились крики, свист. Судя по всему, игра оживилась.

Кравчук с откровенной грустью в голосе сказал:

— Не знаю, ребята, увидимся ли еще? Ты, Валерка, черкни пару слов, как на место приедете. Запиши Маринкин адрес.

Генка не удержался от очередной реплики:

— Настоящие кандидаты в студенты визитными карточками заранее запасаются…

— А кандидаты в маршалы? — не остался в долгу Кравчук.

— Конечно, тоже, но только после соответствующего решения Генерального штаба, который их, кандидатов, должен в самое ближайшее время распределить.

Когда мы подошли к стадиону, матч уже закончился. Футболисты «Молнии» сидели в кузове машины. Времени на словесную пикировку с Генкой у Цезаря не осталось. Пора прощаться. Мы обнялись.

— Будьте счастливы, ребята. Всего вам!

— Будь счастлив, Цезарь!

Кравчук с разбегу вскочил в кузов машины, и она тронулась. И пока не растаял пыльный шлейф над дорогой, мы стояли и стояли на том самом месте, где простились с Цезарем. Не заметили, как подошел сержант Каменев.

— С кем вы тут обнимались? — поинтересовался он. — Вроде лицо знакомое, а не признал.

Я хотел ответить сержанту, но Генка, как всегда, опередил:

— Это, товарищ сержант, известный советский конструктор, создатель звездолетов, герой труда…

Каменев вопросительно вскинул голову.

— … будущий, имеется в виду, — закончил Генка.

— А на гауптвахте с вами вместе, случайно, он не сидел, этот конструктор звездолетов? — спросил Каменев.

— Ну и память у вас, товарищ сержант! — ответил Каменеву Генка. — Точно, он. Но это сути дела не меняет. Дружок наш поступает в политехнический. А уж оттуда прямая дорога к звездам. Верно, старик? — Генка по привычке, по дурной своей привычке, толкнул меня в бок.

— Что ты все молчишь да молчишь?

— Слава богу, ты за всех высказываешься.

— Пошли, нечего стоять, — сказал Каменев.

По дороге к палаткам Карпухин вдруг вспомнил давешний разговор с прапорщиком насчет домино и почти теми же словами высказал свое предложение Каменеву. Сержант, видимо, не поняв шутки, а может, наоборот, хорошо поняв ее, сказал коротко:

— Предложение дельное. Подумаем, обсудим. А пока формируйте, Карпухин, команду…

Возле палаток уже собрался тесный солдатский полукруг. В его центре со своей неразлучной хрипатой гармоникой восседал на табуретке Серега Шершень.

— Может, возьмешь, наконец, скрипку? — сказал я Генке.

— Очень хочешь?

— Да недурственно бы.

— Так и быть, уважу.

Для Карпухина требование масс превыше всего. После ужина, до самого построения на вечернюю поверку, над притихшим палаточным городком, над неостывшей от полуденного зноя степью то плакала, страдала, то не на шутку сердилась, то заливалась буйным озорством звонкоголосая Генкина певунья-скрипка. И ни один из слушателей не ведал тогда, что был этот концерт скрипача прощальным, что уже вечером следующего воскресенья мы будем слушать совсем иную музыку — музыку вагонных колес…

20

В понедельник утром развода на занятия не было. Нас построил командир роты капитан Бадамшин и объявил, что с завтрашнего дня мы сдаем экзамены и что в ближайшее время будет назначен срок нашего отъезда к новому месту службы.

Наступили самые горячие дни. Уж сколько, казалось, в своей жизни пришлось сдавать разных экзаменов! И в школе, и в техникуме. И все равно я не мог чувствовать себя спокойным. Да и не я один. Уж на что Николай Антропов флегматичен по натуре, а и тот всполошился. Чудак, больше всего боялся экзаменов по защите от оружия массового поражения. А чего там бояться? Задачки на уровни радиации? Тоже мне — высшая математика! В тетрадки, понятно, заглянуть надо, не без того, но чтобы паниковать!.. Вот вождение, стрельба — другое дело. Тут любой подвох возможен. И, честно признаться, внутри екало при мысли, что вдруг сыпанешься на каком-нибудь колейном мосту или цель вовремя не обнаружишь.

Пожалуй, один Генка внешне ничем не выдавал особого беспокойства. Но это же Генка! Попробуй пойми, что он думает, о чем переживает.

— Старики, — твердил он нам, — судя по всему, наша страна на нас возлагает особые надежды. Иначе бы зачем нас досрочно стали выпускать! И согласно остроте момента мы должны действовать. Друг мой, Иаков, — обращался он к Сокирянскому, — самое бы время тебе все это дело средствами наглядной агитации отобразить.

— Ну да, я плакаты рисовать должен, а ты за меня к экзаменам будешь готовиться.

— Все ты превратно готов истолковать, Иаков-живописец!

— Замполит скажет — сделаю. Чего я сам буду лезть, куда не просят?

— Понятно, по указке жить куда проще. По указке сверху, имеется в виду. Указка снизу для тебя нуль. Ну, живи, живописец, по указке.

И Генка покровительственно похлопал Сокирянского по плечу.

— Ты бы в конспекты заглянул, наставления почитал, — советовал я Генке.

— А зачем, милый? Я что, по-твоему, баклуши бил или учился? У меня весь конспект вот тут, в сельсовете, — он тыкал себя пальцем в лоб.

— Ну тогда сделай милость, знаток военного дела, прикажи своему сельсовету, чтобы он другим не мешал готовиться к экзаменам.

Во вторник до обеда мы сдавали матчасть, Генка вызвался отвечать первым, без подготовки. И получил пятерку. Капитан Бадамшин поздравил его и поставил всем нам в пример. И после обеда на вождении Карпухин снова отличился. Танк провел, как говорится, без сучка, без задоринки. Председатель комиссии, подполковник из штаба, тут же объявил Генке благодарность.

Генка так и засиял, засветился.

— Слухай, чудило, — сказал я Генке его же словами, — как же насчет праздника?

— Это ты к чему?

— Нет, не рыцарь ты, Генка, — я старался испробовать весь набор слов, какими он когда-то предлагал мне арзамасско-крыжопольскую отраву, — ведь такой успех можно бы и отметить по русскому обычаю.

— Разыгрываешь, да? Карпухина разыгрываешь? Эх ты, друг-приятель… Ты вот попробуй сдай, как Карпухин, вождение, а потом разыгрывай. Потом даже предлагай как угодно и чем угодно отметить… И я соглашусь, не думай, Карпухин с удовольствием выпьет с тобой целый графин этого… как его, квасу. Квасу! Понял? И все!

Я рассмеялся.

— Весело? Да? Посмотрю, как ты танк проведешь, — не успокаивался Генка.

Вечером в лагерной ленкомнате были вывешены взводные боевые листки. В нашем боевом листке в числе сдавших на «отлично» первые экзамены значилась и моя фамилия.

— Поздравляю от лица службы и от себя лично, — Генка стиснул мне руку. — Про это событие, старик, не грешно бы тебе заметочку сочинить в солдатскую газету. Я сам отправлю в редакцию. Теперь же тебя снова начали печатать.

— Нет, не стану писать. Нескромно про самих себя.

— Гляди, тебе виднее. Только печатные труды тебе нужны, не мне. Упустишь время, а в Союз писателей с каждым годом все труднее, предвижу, вступить будет…

* * *

Вот и позади экзамены. Генка почти по всем предметам получил пятерки. За политподготовку ему объявил благодарность майор Носенко. Срезался он на строевой подготовке. По команде «Кругом — марш!» через правое плечо повернулся. Вот тебе и сельсовет! Четверку, да еще с натяжкой!

Впрочем, и мне своя четверка досталась. По противоатомной защите, будь она неладна. Не уложился в норматив, надевая индивидуальные средства защиты.

Ну да что горевать, результат все равно — что надо, как, впрочем, почти у всех наших ребят. Прапорщик Альхимович от наших экзаменационных отметок был в восторге.

— Вот так грамотеи, право слово, грамотеи, — твердил он, просматривая сводные ведомости. — Пятерки да пятерки. Четверок раз, два и обчелся. Какой солдат пошел в армию, надо же, все со средним да со среднетехническим…

Поздно вечером в пятницу мы возвратились на зимние квартиры. Город встретил нас россыпью огней, многоголосьем шумных улиц. Колонна машин проследовала мимо нашего дома. И мне показалось, что у раскрытого кухонного окна стояла мама… На всякий случай я помахал рукой.

На следующий день перед строем батальона был зачитан приказ командира части. Всем нам присваивалась квалификация механиков-водителей и звание «ефрейтор». Тут же на построении командир представил нам наших новых начальников — офицеров, прибывших за нами из Северной группы войск. Вот, значит, куда едем!

— Теперь можешь меня поздравить, ефрейтор Климов, — Генка вскинул руку под козырек и замер по команде «Смирно».

— А ты меня?

— Само собой… Слухай, старик, сколько ступенек нам осталось до маршала бронетанковых войск?

— Не считал.

— И правильно. Чего их считать? Прошагаем — сочтем. Ты готов?

— Спрашиваешь…

21

И еще одна радость ждала нас с Генкой в этот день. После обеда нас вызвали в ротную канцелярию, и командир роты вручил нам первые в жизни увольнительные записки. До двадцати четырех ноль-ноль.

— Прямо сейчас и можно идти, товарищ капитан? — с детской непосредственностью спросил обрадованный Генка.

— Прямо сейчас можно идти. Желаю успехов. Проведете последний вечер с родителями…

Мне показалось, что он хотел сказать совсем не то. Может, хотел напомнить… Не надо, товарищ капитан. Прошлое не повторится,

Мы идем по Средневолжанску. Мимо садов, огороженных зелеными заборами, и мимо розовых домов с балкончиками и лоджиями, мимо нового здания Государственного цирка с крышей, как тулья армейской фуражки, мимо похожего на гигантский ангар Дворца спорта. По Чкаловской спускаемся вниз к Волге и возле кинотеатра «Волна» (сколько раз строгие, как мумии, контролеры выдворяли нас, безбилетников, отсюда и сколько раз мы, обманув их бдительность, все-таки ухитрялись смотреть кино без билетов!) выходим на набережную, на Волжский проспект. Это наша улица. Тут мы родились, выросли. Отсюда ушли на службу…

Ох, как расплеснулась ты, Волга-матушка! Под самым парапетом пляжи. Сейчас они опустели: прохладно, не искупаешься…

Мы не спеша шагаем по набережной, всматриваемся в лица встречных, сидящих на лавочках, в надежде увидеть знакомых. Но увы!

Над водным простором мечутся беспокойные чайки. На том берегу, у самого уреза воды, дымят костры рыбаков. Натужно шлепает плицами по воде старый колесный работяга — буксир. Мы его сразу же узнали — «Пермяк». А навстречу ему мчится белый горделивый трехпалубный «Юрий Гагарин». Вся средняя и верхняя палубы машут городу руками. И мы, сняв фуражки, отвечаем им. В добрый путь, счастливого плавания, люди!..

Одновременно смотрим на часы. Шестнадцать без двадцати. Пора домой. Сегодня короткий день, и, должно быть, дома уже все в сборе. У зеркальной витрины «Синтетики» на минуту задерживаемся. Оттуда, из-за радуги женских косынок, на нас внимательно смотрят два бравых ефрейтора с танковыми эмблемами в петлицах. Мы, не сговариваясь, отдаем им честь (они нам тоже) и, как на строевом плацу по команде сержанта Каменева, поворачиваем направо.

Вот и наш дом… Наш подъезд… Наша лестничная клетка… Карпухиным — один звонок. Климовым — два звонка. Генка нажимает два раза. В коридоре щелкает выключатель, шаркают, приближаясь, шлепанцы. Дважды клацает ключ в замке, и на пороге — мой отец. Мы вскидываем руки под козырек.

— Валера, Гена! — радостно восклицает он и пытается обнять сразу обоих. — Солдатики вы мои! Лиля, Елена Петровна, Алексей Иванович! — прямо как у нас на вечерней поверке, выкрикивает отец в раскрытую дверь.

К нам навстречу, не давая войти в квартиру, бегут наши милые родичи… Объятия, радостные всхлипы матерей… А у меня комок в горле. Ни слова не могу выговорить.

— Ах, батюшки, ах, батюшки, — запричитала тетя Лена, прижимаясь к Генкиному мундиру. — Радость-то какая… Солдаты наши пришли.

— Слухайте, дорогие наши родители, может, для этого дела — имеются в виду объятия и поцелуи — нам лучше в дом войти? — предлагает Генка. — Какие у вас на сей счет предложения?

А спустя полчаса, после обязательной в таких случаях суеты, вся наша одиннадцатая квартира восседала за столом в большой комнате Карпухиных. За настоящим праздничным столом — с цветами и селедкой, с тонко нарезанным лимоном, со студнем, хреном, горчицей, непременной любительской колбасой и российским сыром, с пельменями…

— Богато живете… — заметил Генка. — Шикуете, можно сказать.

Алексей Иванович пошарил взглядом по столу и с укоризной сказал жене:

— Чего ж ты, мать, главное-то забываешь? Ставь, не жмись…

— Ах, батюшки, — снова перешла на фальцет тетя Лена. — Забыли мы с тобой, Лилечка, совсем забыли… Сичас, сичас… — И затрусила на кухню.

— Ну, докладывайте, служивые, рапортуйте родителям, — растягивая слова и по-волжски окая, обратился к нам Алексей Иванович. С такими словами он обращался уже трижды, но только я или Генка начинали свой рассказ, как Алексей Иванович моментально перебивая нас и начинал высказываться сам. Это повторилось и на сей раз.

— Видал, Вань, каких молодцов вырастили для Красной нашей Армии? А?

— Отец, — попыталась остановить его тетя Лена, — ты зубы-то перестанешь заговаривать? Наливай-ка лучше.

— Постой, мать… — у Генкиного отца слезились глаза от радости. — Не перебивай. Ты смотри, Иван Васильевич, и прослужили-то без году неделю, а, гляди, при галстуках, по лычке на погонах. Начальство! Ну, рассказывайте, рассказывайте, ефрейтора… Как служба? Что там ваши командиры про международную обстановку говорят?.. Вам, думаю, больше толкуют, чем нашему брату. Верно, Вань?

Генка толкнул меня в бок и прошептал:

— Слухай, батя весь в меня, не находишь?

— А ты вслух, вслух говори, сынок, не учись шептать на ухо, — сразу же отреагировал Алексей Иванович. — Ну, давайте-ка, за здоровье ефрейторов. — Увидев, что Генка наливает в стопки крюшону, искренне возмутился — Э-э, сыночки, так дело не пойдет… По такому случаю да чтоб крюшон пить… Ет вы не настоящие, выходит, солдаты, — совершенно категорично заключил старший Карпухин. — Как ты считаешь, Вань?

— Алексей Иванович, не надо ребят принуждать. Они сами знают…

— А на фронте как было дело? Сам же говорил, на каждый день наркомовская стопка, вынь да положь…

— Па, — взмолился Генка, — не будем мы пить ничего, кроме крюшона. Не положено…

— И-эх, мать честная, ну и жизня, как я погляжу, у вас. Не положено… А чего ж положено? Ать-два? Левой, правой? И-эх! При встрече с родителями крюшон пить… Иль боитесь, что нам этого добра, — он поднял рюмку, — меньше достанется? Не бойтесь. Верно, Вань? А ты поговори, поговори с ними, Иван Васильевич. Пусть расскажут, что и как… — Алексей Иванович, крякнув, выпил водку и потянулся вилкой за лимоном…

Матери не спускали с нас глаз. Они мало внимания обращали на захмелевшего Алексея Ивановича, вполголоса переговаривались между собой. До слуха долетало: «Геночка поправился, а Валера вроде похудел». Через минуту: «Валера поправился, Геночка похудел»…

— Чего ж вы, в самом деле, молчите? — укорил нас мой отец.

— Во-во, — подхватил Алексей Иванович, — вправь им мозги, Вань, я уж сколько бьюсь с ними…

— Трудновато приходится, Валер?

— Всякое бывает. Привыкли.

— Как дисциплина?

— Нормально.

— Благодарности имеете?

— Есть малость.

— А взыскания?

— Тоже были…

— За что?

— Вот за это самое дело, дядь Вань, — сообщил Генка, показывая на бутылку.

И мы все без утайки рассказали про учреждение, которым заведует добродушный капитан Семин. Матери заохали, завздыхали. Алексей Иванович перегнулся через стол в нашу сторону. Отец переменился в лице.

— Понятно, почему вы ни разу дома не появлялись. А мы тут думаем-гадаем… Я Алексею Ивановичу все международным положением объяснял… Боевая, мол, готовность у ребят… А вы там водку хлещете, под арестом сидите! Не ожидал…

Отец явно расстроился.

— Не знал, не знал. А то бы приехал да перед всей ротой ремнем отхлестал…

— Правильно, — поддержал отца Алексей Иванович. — И мово бы говоруна заодно… Ремнем! Мне-то уж с ним не совладать. Ет надо же додуматься — на военной службе водку пить! Слыхала, мать, что твой любимый сынок вытворяет? Потакала ему, гляди, до чего потачки доводят. Скрипку купили, как путевому, а он..» И-эх!

— Да что вы, в самом деле, проработку устраиваете, — обиделся Генка. — Мы ж вам, как родителям, все без утайки. А вы? Вот же мы, пришли — значит, все в порядке у нас. А лычки на погонах — это что? Экзамены на «пять» сдали… Только по одной четверке получили…

— Вань, может, не надо ремнем? — сказал Алексей Иванович. — С кем не случается? За проделки их там командиры по головке не погладили. А теперича, гляди, ефрейтора, экзамены, сказывают, на «пять» сдали… Домой их, опять же, пустили… Не надо их ремнем, Вань. Хорошие ребята… Давай-ка лучше по маленькой за их здоровье. — И он подал отцу рюмку. Покосился на бутылку с крюшоном. — Наливайте, что ль, себе этого…

У отца опять засветились глаза: мир был восстановлен.

— Вань, ты б у них про войну спросил. Будет аль нет война? Военные, они все знают… Пусть выскажутся.

— Этого, Алексей Иванович, никто не знает, — отец отставил в сторону рюмку, — будет она или не будет. Главное, чтоб готовы к ней они были… если случится. Вот так. Танками-то научились управлять?

— А как же!

— Стреляли из них?

— Довелось.

— Николай, брат твой, Гена, и стрелял, и водил дай бог каждому. Чтоб и вы так. Поняли?

— Ну а как же иначе…

— И чтоб больше ничего подобного за всю службу! Я теперь командиру писать буду. Так и знайте…

Вечер в родной семье вылился в заседание комсомольского бюро с разбором наших персональных дел.

А ведь мы так и не успели подать заявлений о снятии взыскания. Что ж, с выговором и ехать к новому месту службы?

— Можно подвести итог? — Генка встал, провел пятерней по рыжему ершику на голове. — Дорогие наши предки, мы с особой благодарностью воспринимаем все то, что вы нам только что высказали. Мы расцениваем вашу критику, вашу озабоченность как стремление к тому, чтобы и я, и Валера были впредь, как говорится, на высоте стоящих задач. Чтобы были еще лучше, чем мы есть на сегодняшний день.

Молодец Генка! В самое время перевести не очень приятный для всех разговор на веселый лад.

— Итак, как говорил поэт, инцидент исперчен. В этом доме есть музыка? Радиола? Пластинки?

— Все твои пластинки храним, сыночек, — сказала тетя Лена. — И новые покупаем. Намедни хор Пятницкого купили. И эту… как ее… «Вы служите, мы вас подождем».

Алексей Иванович, пошатываясь, пошел включать радиолу.

— Какую завести, ребята?

— Нашу, солдатскую. «А для тебя, родная, есть почта полевая». Есть «Почта полевая», па?

— Найдем.

Песне вторил весь наш мужской квартет. Алексей Иванович пытался маршировать вокруг стола, смешно размахивая руками.

— Вы эту пластинку почаще заводите, — высказал пожелание Генка. — Во-первых, это наша ротная песня. Мы за нее приз получили на строевом смотре. А во-вторых, скоро у нас будет настоящая полевая почта. Уезжаем к новому, как говорят, месту службы.

— Когда? — спросил отец.

— Завтра.

— Куда?

— За границу…

— Ах, батюшки, — заголосила тетя Лена и бросилась к Генке.

— Постой, мать… — остановил ее Алексей Иванович. — Ет что же, воевать?

— Служить, па…

Опять пропал веселый лад. Мама начала всхлипывать. Подхватила меня под руку и повела в нашу комнату. Отец пошел следом за нами.

— Ну что ж, хорошо. Я там воевал. Знаю. Хорошая страна. И народ душевный. Встречали нас, как родных. А могилок там наших — большие тысячи… Я тебе запишу адресок, не потеряй смотри, Валера. Был там город такой — Бреслау. Теперь Вроцлавом называется. Бои там, сын, были нелегкие. Долго мы выбивали фашистов из этого города. Там Николая-то и похоронили. Представится возможность — съездите с Генкой на могилку… В котором часу вас отправляют?

— Про время не говорили.

— Ничего, мы с матерью с утра к тебе придем…

Как в мои детские годы, мы уселись втроем на диван. Мама положила мне на голову руку и начала перебирать волосы. За весь вечер она не сказала и двух десятков слов. Но я-то знал, что у нее на сердце… Мне так хотелось сказать ей все самые нежные слова. Но я чувствовал себя слишком взрослым.

— Только, пожалуйста, не беспокойтесь за меня. Каким вы меня воспитали, каким знаете, таким и останусь.

— Как же не беспокоиться? Один ты у нас, Валерочка, вся наша радость, — мама снова начала плакать.

Как вести себя, когда у матери на глазах слезы, я не знал. И отец, кажется, тоже не знал. Но нас выручил Генка. Он крикнул из коридора:

— Слухай, Валерка, выходи строиться. Пора.

Родители проводили нас до Полевой. У трамвайной остановки попрощались. Мы с Генкой остались вдвоем.

— Старик, не ассигнуешь две копейки?

— Зачем?

— Трудно догадаться?

Я начал рыться в карманах.

— Держи. Вон будка рядом, звони.

Он бегом помчался к телефонной будке. Возвратился очень скоро.

— Нету дома, — сообщил он. — Ветреная девица, ускакала на гулянку. Одним словом, с «бесенятами в глазах». А матушка ейная допытывалась, кто звонит.

— Не сказал?

— Отчего же. Попросил передать Наталье, что два ефрейтора, хорошо ей знакомые, утром имеют честь покинуть Средневолжанск. И может статься, навсегда…

— Почему навсегда?

— Милый, служба может потребовать немало времени.

Ни за что бы не признался Генке, что я думал только о Наташке. Хорошо, что ее не оказалось дома, а то Карпухин начал бы лясы точить по телефону. Зачем? Мне это было бы неприятно.

Интересно, скажет Наташке мать о телефонном звонке двух ефрейторов танковых войск? Может, все-таки скажет…

А трамвая все не было. Генка посмотрел на часы. Если идти ускоренным шагом, пожалуй, можно поспеть к сроку. И мы решили идти пешком.

А город затихал. Город отходил ко сну. Гасли окна домов. Все это повторится и завтра, и послезавтра. Но мы этого больше не увидим. Мы уедем из нашего города. Впервые в жизни уедем далеко-далеко, за пределы нашей страны. А там, наверное, все будет другое, другая земля, другие люди, другие города. Вот только звезды будут и там те же самые. И будет та же самая луна. Она одна на всех, и звезды — на всех. А эти улицы, город, Волга — они только для нас. Там их не будет. А как же без них?

А как же без них?

Но мы не будем без них. Ведь они у нас в сердце: эти улицы, город, Волга. В самом сердце. А без сердца человек не живет.

22

Вот и все. Знамя в последний раз торжественно проплыло вдоль строя и в сопровождении знаменного взвода скрылось за углом штаба.

— Полк, воль-но-о!

Что с тобой, друг мой Генка Карпухин? У тебя на глазах слезы? Ах, ветер… Ну конечно, это от ветра? И у прапорщика Альхимовича? И у лейтенанта Астафьева?

— По ма-ши-ина-ам!

На старом, утрамбованном солдатскими сапогами плацу — желтые тополиные листья. Первые листья осени.

На старом, утрамбованном солдатскими сапогами плацу медь полкового оркестра выплескивает на наши головы бодрящие мелодии маршей. Тебе весело, Генка? Ну да, тебе весело всегда, ты — оптимист. А я? Я как ты. Погоди, не прячь свой платок, Гена, понимаешь, этот бродяга-ветер… пылит и пылит в глаза…

На старом, утрамбованном солдатскими сапогами плацу тесной кучкой столпились провожающие. Мама, отец, Алексей Иванович с тетей Леной… Обо всем мы уже переговорили, выслушали все наказы, все пожелания. И теперь они стоят тихие, покорные. Рядом с ними стоят еще чьи-то отцы, чьи-то матери, чьи-то невесты.

И Наташка пришла. Интересно, почему ты раньше ни разу не замечал, Гена, что у нее такие красивые косы? Теперь никто из девчонок не носит кос. А у нее косы. Может, они единственные на весь Средневолжанск? Ах, ты этого не знаешь? Оказывается, есть вещи, которых ты не знаешь, Карпухин…

Я смотрю на своих родителей, на Наташку. Стоит, теребит руками свои косы и грустно глядит в нашу сторону. Не надо грустить, Наталья. Спасибо тебе, Наталья, за то, что пришла проводить. Я этого никогда не забуду… Твои косы, наверное, мне будут сниться.

Провожающие машут руками, косынками, шляпами и что-то кричат нам. Гремит оркестр, и работают двигатели машин. Ни одного слова не разобрать, но мы все понимаем.

До свиданья, родные!

До свидания, старый плац. Пожелай нам доброго пути, пожелай нам радостей в службе.

Колонна медленно трогается с места, минует ворота КПП и вливается в уличный машинный поток.

Песню бы, ребята, а? Что же ты молчишь, Антропов? Жаль, у Сереги Шершня нет гармони… Как в строю, запевай под сухую, Никола!

Вот чудеса: сегодня все понимают друг друга без слов. Телепатия на практике! Антропов затягивает нашу.

И над всей колонной, над городом, над Волгой звенит стоголосая строевая солдатская Василь Палыча Соловьева-Седого песня. Вот послушал бы прапорщик Игнат Романович Альхимович! Впрочем, послушает еще не раз. На наше место придут новые ребята, и он их научит всему. Песне — тоже.

Останавливаются прохожие.

Прижимаются к бровке попутные и встречные машины, освобождая нам путь. Замедляют бег трамваи и троллейбусы.

Постовые поворачиваются и прикладывают руку к головному убору. Снимают шляпы мужчины. С восторгом смотрит на нас завистливая и ничего не понимающая пацанва. Машут руками женщины. Улыбаются девчата.

Нас провожает весь город.

До свидания, город. Спасибо тебе, город. Получай на память, город, нашу песню:

Со-олдаты, в путь, в путь, в пу-уть!

Часть вторая Впереди пограничных застав 

1

Здесь березы как наши. Шумят на осеннем ветру, машут вслед машине, щедро посыпают землю позолоченной листвой. Осень. Низко, над самым лесом, мчатся седые рваные тучи, то и дело налетают шквалистые дождевые заряды. Холодно, неуютно.

Мы сидим в кузове тесной кучкой. От шинелей пахнет сыростью. Закурить бы. Но капитан, усаживаясь в кабину, строго предупредил:

— В машине не курить! Ясно?

Еще бы! А курить-то все равно хочется. С папиросой теплее и уютней.

Машут желтыми ветками березы. Острыми холодными колючками бьет по щекам дождь. В голову лезут невеселые мысли. От погоды, что ли? А может, оттого, что расстались с друзьями, что впереди неизвестность. Как она сложится, будущая служба?..

Еще вчера мы были ротой. Нашей, как любил говорить прапорщик Альхимович, второй гвардейской непромокаемой танковой ротой. Правда, с нами не было ни Альхимовича, ни капитана Бадамшина, ни лейтенанта Астафьева, ни сержанта Каменева — они все остались там, в Средневолжанске, и теперь новых, пришедших нам на смену парней делают настоящими танкистами, но и без них, полюбившихся нам командиров, мы все равно считали себя по-прежнему ротой.

А сегодня мы уже — не рота. Нас распределили по разным частям, по разным подразделениям. Кое-кто из ребят угодил в мотострелки. То есть в танковую роту мотострелкового полка. Так что и черных петлиц носить ребятам не придется. И фуражки дадут с красным околышем. Только эмблемы останутся танковые на красных петлицах. Яша Сокирянский откровенно сокрушался по этому поводу, пытаясь вызвать сочувствие у Карпухина.

— Как же так, а? — в который раз жаловался он. — На танкиста учился, а в пехоту попал…

Генка участливо советовал:

— Подавай рапорт по команде… Так, мол, и так. Не желаю быть танковым пехотинцем, желаю в пешие танкисты. И что-нибудь насчет семейного положения разрисуй.

— Какого еще семейного положения?

— А я почем знаю?

— Ты вот всегда такой. К тебе на серьезе, а ты…

— Тоже мне серьез нашел! — восклицал Карпухин. — Тебя что, от танков отстраняют? На пулеметную тачанку сажают? Да хоть бы и на тачанку, если бы они были, разве это позор? Эх, Яков, Яков… Ничему, выходит, тебя лейтенант Астафьев не научил на политзанятиях.

— Тебе легко говорить, — не унимался Сокирянский, — в танковом полку будешь служить. Может статься, в одну роту с Валеркой попадете… А назначили бы тебя в пехоту, небось тоже заканючил…

Нас с Генкой в числе шестерых механиков-водителей действительно распределили в танковый полк. Да в какой полк! Гвардейский. Трижды орденоносный. Что скрывать, своему распределению мы очень обрадовались.

Утром из полка за нами приехал капитан на транспортной машине. После завтрака мы отправились к новому месту службы.

В кузове нас семеро: В углу возле кабины сидит, укрывшись от дождя плащ-палаткой, коренастый, широкоскулый солдат и сверлит нас агатовым взглядом.

— Может, познакомимся? — вежливо спросил Генка, которому, надо полагать, затянувшееся молчание изрядно надоело.

— Познакомимся, — ответил солдат. — Как тебя зовут?

— Геннадий. По фамилии Карпухин. Вам нравится?

— Карпухин так Карпухин, фамилии мы себе не выбираем, они у нас от отцов.

— Верно! Так какую же вам родитель фамилию подарил? И имя, если не секрет?

— Отца моего Атабаем зовут. Значит, я Атабаев. А имя, хоть я и туркмен, у меня русское. Григорий Атабаев.

— Очень приятно, товарищ Григорий Атабаев, — весело сказал Карпухин и начал представлять ему каждого из нас.

Солдат слушал, казалось, внимательно, но лицо его, наполовину скрытое капюшоном, оставалось ко всему безучастным, не выражало никаких эмоций по поводу знакомства.

— Вы бы нам товарища капитана представили. Он кто? — полюбопытствовал Карпухин.

— Командир первой роты. Ермашенко его фамилия, — почему-то не очень охотно сказал Атабаев.

— А вы кто?

— Солдат.

— Милый, разве мы не видим, что вы не генерал-полковник? По должности кем будете?

— Наводчиком в экипаже.

— А скажите, товарищ Григорий Атабаев, вы с поляками встречались? — не унимался Генка. — Мы вот уж две недели здесь, а ни одного поляка не видели. И ни одной польки, между прочим, тоже.

— Ты что, встречаться сюда приехал? — сердито сказал Атабаев.

— Отчего ж и не встретиться… — Генке явно хотелось направить разговор на «легкие» темы, но, поняв, что подобного желания у собеседника не предвидится, обиженно умолк. Только когда машина свернула с бетона на лесной проселок, изрядно раскисший от дождей, Генка, пересилив себя, снова обратился к Атабаеву:

— Приехали? Да?

— Считай приехали.

И в самом деле, за поворотом показался полосатый шлагбаум, похожий на деревенский колодезный журавель, высокий забор из бетонных плит. За ним виднелись красные островерхие черепичные крыши казарм. Приехали!

2

В Бресте на последние советские деньги, которыми мы с Генкой располагали, были куплены три одинаковых портсигара — по одному себе, а третий — будущему другу, с которым познакомимся на новом месте, три зажигалки (с тем же самым назначением, что и портсигары) и одна большущая общая тетрадь в коленкоровой обложке. Для меня. Так решил Генка. «Старик, ни дня без строчки. Пока в тетрадку, а потом, чем черт не шутит, в собрание сочинений. В завершающий том».

Мы выехали из Бреста вечером. Всю ночь вагон подбрасывало из стороны в сторону, трясло: колея на польских дорогах уже нашей, а паровозы стараются не отставать от современных скоростей. После пограничного и таможенного контроля ребята улеглись спать. А я при тусклом свете настольной лампы мучился над первыми страницами дневника. Впечатлений дорога оставила немало. Особенно Брест. Мы пробыли там целый день. И большую часть дня провели в Брестской крепости.

Год назад я читал об открытии мемориала, видел фотографии. И, признаться, те газетные снимки меня не тронули. Но, встретившись со всем этим теперь, на том месте, где все это происходило летом сорок первого года, где люди под пулями и снарядами, истекая кровью, царапали штыком «Прощай, Родина, умираю, но не сдаюсь!», я вдруг отчетливо понял, что значит быть советским солдатом.

Мы стояли с Генкой возле скульптурной композиции «Жажда». Красноармеец с каской в руке ползет к воде. Там, в казематах, его товарищи из последних сил ведут бой. У них нет ни пищи, ни медикаментов. Но без них еще можно жить и бороться. Без воды — нельзя. Без воды умолкают станковые пулеметы. Вода нужна раненым бойцам. И под ураганным огнем врага смельчаки ползут к реке. Этот, что рядом с нами, не дополз. Застыл навечно, изваянный из камня, чтобы и через сотни лет поведать людям о великом мужестве героического гарнизона.

Я не спал всю ночь, стараясь найти те слова, которыми можно было бы выразить чувства, охватившие меня в крепости. Блеклое пламя Вечного огня. Огромная голова солдата, поднявшегося над руинами непокоренной врагом крепости. Четырехгранный стометровый штык, похожий на исполинскую ракету. Просторный зеленый ковер газона перед Звездными воротами крепости, усеянный красными розами, будто солдатская плащ-палатка, забрызганная кровью. Утром в вагоне я показал написанное Генке. Он быстро прочел, захлопнул тетрадь и отдал обратно.

— Не понравилось? Не так написал?

Карпухин сразу ничего не ответил, чему нельзя было не удивиться.

— Собирай манатки, старик. Судя по времени, подъезжаем.

— Что насчет дневника посоветуешь? Писать или бросить?

— А я уже тебе советовал. Учись, брат, у маститых. Ни дня без строчки! Понял? Ни одного дня. А «плащ-палатка, забрызганная кровью» — это почище твоей «тополиной замети».

— Значит, понравилось?

— Слухай, Валера, для кого мы такую объемную тетрадку покупали? Для меня? Мне она вроде гудка на бане. Ни к чему, то есть. Ясно? Это твоя тетрадка, и чтоб ты каждый день ее пополнял. Договорились?

С той ночи я ни разу еще не раскрыл тетради. Сегодня, по приезде в гвардейский танковый полк, мне почему-то очень захотелось последовать Генкиному совету.

После беседы в штабе полка нас распределили по ротам, и капитан Ермашенко приказал Атабаеву отвести меня, Генку и Серегу Шершня в первую танковую роту… Сокирянский-то как в воду глядел.

— Поздравляю вас, ефрейтор Климов, и вас, ефрейтор Шершень, с повышением. — Генка на манер испанского гранда из фильмов на средневековые сюжеты сделал замысловатые пассы фуражкой с поклонами и пристукиваниями. — Служили во второй непромокаемой, теперь вот в первую выбились. В головную!

Атабаев смотрел на Генкину выходку все тем же подозрительным взглядом и не проронил ни слова.

— Ведите, товарищ Григорий Атабаев, в первую танковую. Исполняйте приказ товарища капитана.

— А ты, похоже, из веселых, Геннадий Карпухин, — с непонятной недружелюбностью сказал Атабаев.

— Таким мама родила, — не обращая внимания на атабаевский тон, ответил Генка и, подхватив под мышку черный лакированный футляр со скрипкой, скомандовал: — Вперед!

Не знали мы еще, что за человек этот Атабаев…

3

Первая танковая рота, как сказал нам по дороге в казарму Атабаев, три дня назад выехала на полигон, но здесь, в расположении, находится старшина, который специально приехал, чтобы принять пополнение. (Мы — пополнение!)

— Топайте на второй этаж, первая дверь направо, там должно быть открыто, а я к старшине домой сбегаю.

Атабаев ушел. Мы, предоставленные самим себе, поднялись по железным ступеням широченной лестницы наверх. Дверь с табличкой «Спальное помещение 1 ТР» была действительно не закрыта. В помещении в два ряда, вдоль высоких и потому, наверное, показавшихся очень узкими окон, выстроились аккуратно заправленные темно-зелеными одеялами кровати. Между рядами оставался широкий проход, сверкавший натертым до желтого блеска паркетом. В обоих его концах, у входа и у глухой стены, возвышались выложенные изразцовой плиткой печки.

— Вот мы и дома, старики, — сказал Генка, освобождая одной рукой плечи от лямки вещмешка. — Как говорится, располагайтесь. До прихода товарища старшины.

И тут мы заметили, что не одни в спальном помещении. Из-за дальней печки вышел довольно пожилой, совсем лысый мужчина в комбинезоне, с мастерком в руках и направился к нам.

— Кто такие? Пополнение? — осведомился он, подходя поближе.

— А вы, извините, по печному? — в свою очередь спросил Карпухин.

— И по печному тоже.

— Это приятно. Непыльно, а прибыльно. Дымят, что ли?

— Вроде бы такого не было. А подмазать не грех. Как-никак отопительный сезон скоро.

— А вы что, на должности истопника служите? — продолжал любопытствовать Генка.

— Должностей, сынок, у меня много. И истопником, бывает, приходится, — уклончиво ответил лысый.

У него грустные, добрые глаза, крепкие, в морщинках руки. Из-под расстегнутого, выпачканного глиной и известью комбинезона выглядывает полосатая тельняшка.

— На море служить довелось? — спросил Карпухин.

— По тельняшке определил? — Лысый запахнул комбинезон. — На море не служил. А в морской пехоте всю войну прошел. Сапером, подрывником был…

— А сейчас по печному? Вольнонаемный, что ли?

— Случается и по печному.

Влетел запыхавшийся Атабаев. И строевым к лысому.

— Товарищ гвардии старшина, пополнение в составе трех человек прибыло.

— Сам вижу — прибыло. Капитан Ермашенко где?

— В штабе. Капитан передал, чтоб вы приняли новичков и все вместе — на полигон.

— Понятно. Ну-ка, товарищ Атабаев, к военторгу на одной ноге, от них машина на полигон должна пойти. — Сказав нам, что через пару минут вернется, старшина вышел вслед за Атабаевым.

— Вот тебе и по печному делу, — развел руками Генка. — Не знаешь, где влипнешь.

— С твоим языком — где угодно, — заметил я. — Почему-то мы с Шершнем помалкивали, а тебе хоть заслонку в горло ставь. Погоди, он тебе истопника еще вспомнит.

— Ну, уж и вспомнит! Плохого я ему ничего не сказал, — неуверенно оправдывался Карпухин. — Вон и Серега подтвердит. Правда, Серег?

— Плохого действительно не говорил, — сказал Шершень, — а развязность свою с незнакомым человеком нечего выказывать.

— Ладно, буду истуканом вроде вас, слова от меня не дождетесь, — рассердился Генка, не встретив у Шершня сочувствия, на которое явно рассчитывал.

Возвратился старшина. Теперь, в форме, он уже не казался таким низкорослым и пожилым.

— Ну-с, начнем знакомиться. Да вы усаживайтесь: табуреток в роте хватает. Моя фамилия Николаев. И зовут Николаем. И по отчеству Николаевич. Одним словом, Николай в кубе. На сверхсрочной более двадцати годов. В танкистах сразу после войны. Для первого знакомства, думаю, хватит. Слушаю вас. С кого начнем? Давайте-ка с вас, юноша, — старшина посмотрел на Генку, — спрашивать-то у других вы мастак, послушаем, как про себя рассказать сумеете.

Беседа была недолгой. Оказывается, нам уже были определены и должности в экипажах — мы с Генкой попали в первый взвод, Шершень — во второй, в тот самый экипаж, где наводчиком служил Атабаев, — и отведены спальные места, тумбочки.

— Это что за чемоданчик у вас такой? — спросил Николаев у Генки, указывая на черный футляр.

— Скрипка.

— Умеете играть?

— Так точно.

— Ишь вы какой… Скрипач, значит. А я вот все дочку собирался музыке учить. Да где там! При нашем-то гарнизонном житье-бытье… В тумбочке не поместится? — Он взял футляр и отправился к Генкиной кровати. Приложил футляр к тумбочке и обрадованно сказал: — А ведь подойдет. Только и дел, что полочку убрать. Так что разрешаю хранить в тумбочке. Оно, конечно, можно бы и в каптерку, да там, пожалуй, сыровато будет. Как бы инструмент не испортился…

— Спасибо, товарищ старшина, — учтиво поблагодарил Генка.

— Спасибом, сынок, не обойдешься. Сыграешь на досуге. Ладно?

— Обязательно, товарищ старшина.

— К слову «старшина» надо добавлять слово «гвардии». Гвардии старшина. У нас часть гвардейская. И вам присвоят гвардейское звание…

— Ясно, товарищ гвардии старшина. Николаев по-доброму усмехнулся.

— Понятливых люблю. С ними служба не в тягость, а в удовольствие.

Узнав, что Шершень умеет играть на гармошке, Николай Николаевич обрадовался еще больше, чем от скрипичных способностей Карпухина. И это понятно: гармонист для роты важнее скрипача.

— Рассказывайте, какие за вами таланты значатся? — дошла очередь и до меня.

Узнав, что никаких, не смутился.

— Ну и ладно. И без талантов люди служат, — подытожил беседу старшина. — И неплохо, скажу вам, служат. Куда же наш Григорий-то пропал? Сказано было — на одной ноге. А он обе потерял. — Николаев встал и грузноватой походкой прошагал к окну. Будто самому себе, проговорил: — Гляди-ко, дождик-то и не унимается. Что за погода пошла! То жара несусветная в этих-то краях. То дожди неделями хлещут… А ребята там воюют… Поди, промокли совсем…

Только часа через два, дообедав, мы наконец дождались попутную военторговскую машину и выехали на полигон.

4

В тот день я опять не притронулся к дневнику. А на полигоне и подавно времени в обрез: многосуточные тактические учения — не прогулка на свежем воздухе. И вот только теперь, спустя два дня, возвратившись из танкопарка, вдоволь намаявшись возле своей машины, — зато она стоит теперь смирная и совсем как новенькая, будто я не месила траками полигонную глинистую хлябь, — беру тетрадку и отправляюсь в ленкомнату.

Так о чем же все-таки написать? Об учениях? Как-никак боевое крещение. Не с наряда по кухне началась служба в Группе войск, а с самого, почитай, главного дела — с боя. И это запомнится. А еще надо бы написать о командире нашей первой танковой роты.

В тот раз, когда я впервые его увидел, он показался холодным и черствым. До глянца начищенные хромовые сапоги, безукоризненно отутюженная полевая форма выдавали в нем эдакого чопорного службиста, больше всего заботящегося о выправке. На учениях он был совсем другим. Не в том смысле, что тут, без хромового глянца и несминаемой складки на бриджах, выглядел иначе. Нет, в танкошлем, и куртка — все на нем было ладно, по росту, по размеру. Иным было его лицо — открытое, разгоряченное боем, быть может, даже задиристое, лицо человека, хорошо сознающего важность и необходимость того, что происходит вокруг него, чем он сам по-настоящему увлечен.

* * *

На рассвете последнего дня учения роте поставили задачу уничтожить в глубине обороны противника противотанковый опорный пункт. От того, как рота справится с заданием, зависел успех действий всего нашего батальона.

Капитан Ермашенко, предварительно о чем-то посовещавшись с командирами взводов, собрал нас, механиков-водителей. Следуя за ротным где бегом, где по-пластунски, выбрались на обратные скаты пологой высотки, сплошь покрытой колючими кустами ежевики. Вместе с нами и бежали, и ползли командиры взводов.

Времени — в обрез. Впереди серая дождевая завеса. Скорее угадываются, чем различаются назначенные капитаном ориентиры на маршрутах движения танков. Однако ни один из механиков-водителей второго и третьего взводов ни разу ни о чем не переспросил ротного.

— Первому взводу — задача особая. Пойдете за моей машиной. Второй и третий пока остаются на месте. Вперед — по моей команде. Каждый по своему маршруту. И — огонь! Больше огня! Ясно?

Нет, не зря другой капитан, у которого я начинал службу, делал из нас танкистов. Мы мчались в танках за головной машиной ротного. Через бурелом, через просеки, усеянные замшелыми пнями, все дальше отдаляясь от пологой высоты, на которую, согласно замыслу капитана, скрытно выдвигались сейчас танки второго и третьего взводов. Только бы не сплоховать, только бы не подвел двигатель. Я иду в боевом строю за Генкиной машиной. У нее бортовой номер «113», у моей — «114». Мне совсем непонятен смысл нашей скачки по чертовскому бездорожью, но, наверно, так и надо.

— «Скворец», «Зяблик»! Я — «Коршун»! Вам «триста тридцать три». Как поняли? Прием! — Чуть хрипловатый голос капитана Ермашенко вибрирует в наушниках. Наверное, от волнения.

Это приказ второму и третьему взводам на атаку. А мы? Мы продолжаем гонку с препятствиями. Неожиданно лесная чащоба расступается. В наушниках раздается спокойный голос командира танка: «Принять левее и на полной скорости вперед». Успеваю заметить, как «113», клюнув стволом, ныряет в лощину. Следом за ней, левее, ныряю и я. Едва выбрались из лощины, поступила команда открыть огонь. Выстрелы тонут в лязге гусениц, в грохоте двигателя. Только что-то тупо стучит в ушах.

А танки, вытянувшись в линию, не сбавляя ходу, мчат к той самой высотке, которую сквозь дождевую пелену нам так старательно показывал всего полчаса назад капитан Ермашенко. На самом острие взводной линии, приседая при каждом выстреле, — машина с бортовым номером «111». Красиво идет. Как на параде. Хорош, видать, механик-водитель. Не хуже нашего сержанта Каменева. И тут становится ясным замысел ротного. Пока два взвода атаковали противника с фронта, мы сумели незаметно и быстро выйти ему в тыл и внезапно ударить всей мощью огня и брони. Просто? Наверно, просто, если бы не существовало такого фактора, как фактор времени. Противник не дурак. Он ведь тоже, готовя оборону, соображал, что к чему. У наступающих, у нас то есть, совершенно не было времени для маневра, и обороняющиеся конечно же учитывали это обстоятельство, надеясь, что удар будет наноситься в лоб, с фронта. Ермашенко рассчитал все по-своему. Времени для маневра у нас не осталось бы, это точно, если бы командир роты, как то и положено, провел сначала рекогносцировку с командирами взводов, потом с командирами экипажей. Но он знал возможности роты и поступил так, как и должен был поступить в настоящем бою. Время для маневра нашлось, и противник был ошеломлен дерзостью внезапного удара наших танков с тыла. Бой длился всего несколько минут: посредник дал роте успех.

Потом, спустившись в лощину, мы стояли в строю возле пышущих жаром, заляпанных грязью машин, и капитан Ермашенко, сдвинув на затылок танкошлем (ему и это здорово шло), деловито разбирал действия каждого экипажа нашего взвода. Недостатков, оказывается, было немало. Но в целом оценка была высокой. Хорошая оценка досталась и остальным взводам.

— А ведь ладно получилось, — совсем по-домашнему заключил капитан Ермашенко. — И новички не подкачали… — Обращаясь к нам, пообещал: — Если у вас и дальше так дело пойдет, обязательно напишу в Средневолжанск, Бадамшину, мы ведь с ним однокашники. В училище курсантами пуд соли съели…

Высокий, стройный, он, сорвав с головы танкошлем, коротко бросил:

— Разойдись! Можно курить…

Опять пошел дождь. Сколько ж действительно этой жидкости скопилось на небесах! И почему-то вся она предназначалась нашему полигону, нашему военному городку. Сизый сигаретный дым прибивался дождем к земле. Мы, сгрудившись под ветвистыми грабами, продолжали начатый капитаном разговор о только что отгремевшем бое. Подошел Генка.

— Ну как, старик, согрелся?

— Да не замерз.

— То-то. Предвижу, что материалу для солдатской газеты в гвардейской танковой роте будет не меньше, чем в учебной. Дерзай, писатель.

— У тебя другого разговора нет?

— Не будьте снобом, Климов. Это вам не к лицу. Вы что, не видели, как капитан вел танк?

— Сам? За рычагами?

— А ты думал? Пересадил механика на свое место и — аллюр три креста. С таким, брат, ни в одном бою не пропадешь. Школа, видать, будь здоров! — На манер ротного Генка лихо сдвинул на затылок танкошлем. — Пошли Серегу навестим.

Шершень, привалившись к корме своего танка, уткнулся в газету.

— Просвещаешься, брат Серега? — окликнул его Карпухин. — Что нового-то пишут?

Шершень свернул газету и спрятал ее в карман куртки.

— Все новое. Читать только некогда. Как в той песне: «Все ученья да ранний подъем…»

— С экипажем-то поладил?

— Поладил, да не совсем…

— Как понимать прикажешь?

— А так. Атабаев проходу не дает. Кроме как салагой не называет. А вчера вечером, когда на ночлег устраивались, отвел в сторонку и говорит: ты мне, мол, обязан бритву свою механическую в подарок преподнести. В знак знакомства. И ремнями должен со мной поменяться. Тебе еще, мол, как медному котелку, служить, а у меня, говорит, дембель на носу.

— Так и говорит?

— Так и говорит.

— А ты про него командиру доложил?

— Неудобно.

— Ему вымогать удобно, а тебе вывести вымогателя на чистую воду неудобно! А ну-ка я сам с ним поговорю.

— Не надо, Гена. Я дал слово молчать, — признался Шершень.

— Пижон! Не он — ты пижон, Шершень. Да за такие проделки на бюро его, на комсомольское собрание тащить надо. И ротному обо всем рассказать…

— Погоди, Генка, кашу заваривать. Может, это просто розыгрыш. Неумный, но розыгрыш, — вмешался я.

— Ничего себе розыгрыш. Твоего товарища салагой зовут, вещи у него вымогают, а тебе все прикрыть хочется. Шито-крыто, на тормозах? Да?

— Да не кипятись ты понапрасну. Слова еще не дела.

— Ну ладно. Только ты, Шершень, не будь тряпкой. Смотри не вздумай ничего ему отдавать. Понял? Чуть что — ко мне! Ясно? А я-то знаю, как поступить. Ладно?

— Да что я, маленький? — Шершень полез в карман за газетой.

По дороге с высотки в нашу сторону спускалась транспортная машина с кухней на прицепе. Наступало время «Ч» для старшины Николаева. Хлюпая раскисшими сапогами, мы пошли к своему взводу.

— Держи хвост морковкой, Шершень! — выкрикнул Генка товарищу. — Донесения — голубиной почтой! Приятного аппетита!

5

«Дорогие мама и папа!

Теперь я могу вам сообщить свой постоянный адрес. Пишите. У меня все хорошо. У Гены тоже. Мы в одной роте и в одном взводе. Успели побывать на учениях. Интересно! А больше пока нигде не были. Товарищи во взводе и в экипаже встретили хорошо. Вместе со мной в танке наводчик — Федор Смолятко. Белорус, из Минска. Если холодильник хорошо работает, так знайте, это потому, что его Федя собирал, он трудился на МЗХ. Заряжающий — Иван Андронов. Парень простой и уважительный. Учитель истории. Космонавту Николаеву земляком и даже вроде бы дальним родственником по материнской линии приходится. А командир у нас Селезнев по фамилии. Старший сержант, а за глаза его все называют просто Сашей. Он самый высокий и сильный во всей роте. Из Ростовской области, из города Шахты. А там, как вы знаете, силачей не перечесть. Вот вы и познакомились со всеми моими товарищами, которые шлют вам свой гвардейский привет. От меня привет тете Лене и Алексею Ивановичу.

Валера».

6

Никаких увольнений в предвыходные и выходные у нас не бывает. Потому что некуда ходить в увольнение. Не в городе живем — в лесу. Но с разрешения ротного в свободное от службы время в воскресенье можно организованно сходить по грибы, по ягоды, благо лес рядом — с трех сторон подступает к самому забору. Для любителей рыбалки не заказан путь на речку Куницу. До нее тоже рукой подать. Сразу за забором, с южной стороны, начинается широкая речная пойма. И почти посередине ее в обрамлении кустистых плакучих ив протекает Куница. Я поначалу решил, что это наше русское название, употребляемое только в гарнизоне. Оказывается — нет, так речку зовут поляки. И хотя ничего другого, кроме пескарей, никому за всю историю полка в Кунице поймать не удавалось, ряды любителей рыбалки не редели. Мы с Генкой, как истинные волгари, знавшие всяческие россказни про уху стерляжью, тройную, чесночную, с перцем, и прочие рыбацкие варева, от одних баек про которые начинается слюноотделение, естественно, примкнули к отряду рыбаков.

В воскресенье, наскоро смастерив нехитрые приспособления, вполне похожие на удочки, мы, с разрешения капитана Ермашенко, отправились на Куницу. В обычное время, говорят, она совсем тихая и мелководная: воробью по колено. А сейчас вспухла от дождей, того и гляди, выплеснет мутные воды из берегов.

Дождь лил всю ночь, а к завтраку тучи поднялись. Посветлело. С ив, слегка тронутых охрой, стекала капель. Мы прошли вверх по течению, подыскивая местечко поуютней, и наткнулись на старшину Николаева. Он застыл в позе перовского рыболова над речкой и, казалось, совершенно ничего не замечал, кроме нырявшего в мелких воронках поплавка своей удочки.

— Клюет, товарищ гвардии старшина? — вежливо осведомился Генка.

— А как же! — Николаев выпрямился и повернулся в нашу сторону.

— Много поймали?

— Сказать много — не поверите, мало — чего доброго, на смех старика поднимете, — с усмешкой проговорил старшина. — Лучше скажу откровенно — ничего не поймал.

— А говорите, клюет…

— Клюет, точно. Располагайтесь рядком, убедитесь: клев хороший.

Дальше идти не имело смысла: Николаев первый в роте рыбак, на плохое место не сядет, так что от добра добра не ищут. Через минуту рядом со старшинским поплавком закружились на водяных воронках и наши.

— Ловись, рыбка, большая и маленькая, чаще большая, реже маленькая, — скороговоркой, как рыбацкую молитву, проговорил Генка, усаживаясь на корточки рядом со старшиной.

— Не желаете закурить, товарищ гвардии старшина? — Я протянул Николаеву свой портсигар. Он взял его, повертел в руках.

— Московский?

— Московский. В Бресте покупали.

— То-то я вижу — знакомые высотные дома изображены. Вроде бы на проспекте Калинина такие, где Военторг.

— Так точно.

Он возвратил портсигар, не раскрыв его.

— В жизни не курил. И другим никогда не советовал. Баловство. В войну, когда подрывным делом пришлось заниматься, кисет с табачком всегда при себе имел. Самокрутки вертеть здорово приладился. Так то ж для дела: цигаркой шнур удобно поджигать. Тыщу раз, наверно, держал в зубах цигарку, а курить не научился. Баловство! — Он скосил взгляд на поплавок и тотчас же стремительно, резко рванул на себя удочку. Крючок был пуст.

— Сорвалась, окаянная, — огорчился старшина. — Вы глядите за поплавками, клев-то, без трепу, начался…

Но клев не начинался. Первым это понял сам старшина Николаев.

— И-эх, горе луковое… — вздохнул он, выпрямляясь. — Нешто это рыбалка? Просто, уж если начистоту, деться некуда. Был бы дома — махнул бы дня на два куда-нибудь на старицы под Сызрань.

— Нету там стариц, товарищ гвардии старшина, Саратовским морем все залило, — подсказал Генка.

— Видел… Сам сызранский. Да все на пору своей юности отвожу стрелки… Вот уж порыбачил, было времечко. Помню, перед войной — я тогда на мельнице работал грузчиком…

Что было у старшины перед войной, мы не узнали.

На берегу появилась одинокая человеческая фигура, и старшина, приложив ладонь к бровям, словно Илья Муромец на васнецовском полотне, устремил свой взгляд на приближавшегося к нам человека.

— Не узнаю, ей-богу, не узнаю… — бормотал он себе под нос. — Похоже, с удочками… Рыбак… Не из наших.

Рыбак подходил все ближе. Это был молодой парень, не старше нас с Генкой.

— Батюшки-светы! — воскликнул Николаев. — Никак, Петро? Петро и есть…

Генка, как гусь, вытянул шею.

— Дзень добры, Пёште! — старшина встал.

Парень бегом бросился к нему и повис у него на шее.

— Какими судьбами, Петро? Совсем или на побывку?

— Сейчас я в отпуске, Николай Николаевич!

— Значит, отца с матерью навестить решил. Молодец! В каком чине?

— По-вашему, курсант, — ответил Петр.

— Молодец, молодец, — повторял Николаев, не снимая руки с плеча парня. — То-то радость отцу с матерью. — Вспомнив о нас, старшина сказал: — Знакомься, Петя, с моими земляками. Оба с Волги… Ты уже позавтракал?

— Успел.

— Ничего, мы сейчас чаёк сообразим. Товарищ Климов, достань-ка термос из моего сидора.

Пока я наливал чай, старшина успел сообщить, что этого парня — сына своего закадычного дружка Яремы Реперовича — он знает с детского возраста. А с Яремой прошел полвойны, до сорок третьего. Тогда и польскому языку научился. Без знания языка невозможно было бы с родными Реперовича, которые жили в Белой Подляске, поговорить при встрече. А что он дойдет до Белой Подляски и обязательно встретится с родными Реперовича, в этом Николаев не сомневался. Только бы фашисты их не убили! Сын-то в Красной Армии служит. В сорок третьем, когда в Сельцах, под Рязанью, начала формироваться Костюшковская дивизия, Реперовича отозвали с фронта и направили в польскую часть. А теперь Ярема по соседству с нашим гарнизоном живет. После войны целая рота костюшковцев, демобилизовавшись, приехала на западные земли, возвращенные Польше, и образовала тут коллективное хозяйство имени Тадеуша Костюшки. Реперовича выбрали председателем. С той поры он бессменно руководит хозяйством.

— В сорок пятом была рота костюшковцев, а теперь, поди, целый полк вырос. У одного Реперовича — пятеро. Старший вот в отцовской части служит в Варшаве.

— О нет, не в Варшаве, — поправил старшину Петр. — Теперь во Вроцлаве.

— На офицера учишься?

— Да, на офицера… Я у отца спрашивал, бываете ли у нас? Отец ответил: очень редко. Почему?

— Что правда, то правда, давненько, с самого лета, не виделись с Яремой. Все некогда, Петр. Служба! Передай, заскочу обязательно. Ну, как у нас говорят, соловья баснями не кормят, чай-то совсем захолонул. Угощайся. Хэрбатка [1] что надо. Дочка моя, Маша, заваривала.

Мы пили вприкуску остывший чай и разговаривали теперь уже вчетвером. Говорили на русско-польском языке, и все было понятно.

Петр мне понравился. Мы обменялись домашними адресами.

— Это очень здорово, что вы рыбаки. Но в этой речке вообще нет рыбы. И вода слишком грязная… — сказал Петр нам с Генкой.

Забыв про поплавки, мы просидели на берегу Куницы до самого обеда. Тем для разговоров нашлось превеликое множество. Расстались друзьями.

— В воскресенье буду ждать вас. На этом месте, — сказал на прощанье Петр.

По дороге домой старшина продолжил рассказ о своем друге Яреме Реперовиче. До войны молодой коммунист Ренерович сидел в Петркувской тюрьме. Пилсудчики еще в тридцать седьмом схватили парня на чехословацкой границе: он пробирался в Испанию, в батальон Домбровского. Два года сидел без суда и следствия. Сумел бежать из тюрьмы. Скрывался. Когда, в тридцать девятом, Польшу оккупировали фашисты, товарищи по партии переправили его в Советский Союз. Реперович сразу же попросился в Красную Армию. Попал в бригаду морской пехоты. Осенью сорок первого его знала вся бригада. Не потому, что был единственным в ней поляком. А потому, что отчаянной храбрости был солдат. Словно заговоренный от пуль и осколков. Уж такие случались переделки, а Ярема выходил из них без единой царапины…

— Видели, какого орла-сына вырастил! — заключил старшина. — А еще четверо Реперовичей растут. Петр-то уже коммунист, офицером собирается стать, и остальные, дай срок, по отцовским стопам пойдут: яблоко от яблони, верно говорят, далеко не падает.

Выглянуло солнце. И все вокруг преобразилось. Запламенели кусты боярышника, словно золотой фольгой засверкали поредевшие кроны березок.

И впрямь березки здесь как наши, средневолжанские…

Возле самой казармы старшина вдруг остановился и, повернувшись к Карпухину, сказал:

— Не пора ли вам, ефрейтор, в свою тумбочку заглянуть? Инструмент как бы того… не запылился…

— Понял, товарищ гвардии старшина.

7

Ночью просыпаюсь от чьего-то шепота. Не могу ничего понять.

— В чем дело?

— Подъем, гусьва!

— Какая гусьва?

— Тихо, соседей разбудишь. Подъем, говорю, гусьва.

Откидываю одеяло. Рядом с моей кроватью стоит в наброшенной на плечи шинели Атабаев.

— Что случилось?

— Быстро одевайся и в умывальник. Там тебя ждут.

Что за чертовщина! Однако одеваюсь, может, случилось что-то. Но что могло случиться, если мои товарищи в постелях? Саша Селезнев забросил волосатые ножищи поверх одеяла, уткнулся лицом в подушку. Иван Андронов и своей любимой позе: коленки к подбородку, свернулся в клубок, ладошку под щеку, как ребятенок в детском саду. Федор Смолятко — храпун на всю роту — распластался навзничь. Толкнуть его, что ли? Да нет, не стоит, проснется — закричит.

На ходу надев пилотку, спешу в умывальник. Да что ж это такое? Карпухин с Шершнем тоже здесь. И Атабаев с двумя дружками из третьего взвода: Лысовым и Наконечным.

— Что случилось, Гена? — наверно, мой голос прозвучал испуганно. Генкины рыжие брови сошлись над переносьем.

Атабаев, не дав Генке рта раскрыть, негромко скомандовал:

— Гусьва! В одну шеренгу становись!

Лысов с Наконечным прыснули в кулак.

— Может, объяснишь наконец, что тут происходит? — стараясь быть спокойным, спросил я Атабаева.

— Выполняй команду, все поймешь, — сердито сказал он. — А ну, становись в одну шеренгу, кому сказано!

Лысов и Наконечный сделали несколько шагов в нашу сторону.

— Они команд не понимают, они — салаги, гусьва, — язвительно проговорил Лысов. — Пусть стоят как стоят. Давай, Гришутка, приводи гусьву к присяге.

Генка не выдержал. Подошел вплотную к Лысову.

— Кто ты есть, Лысов? Кто ты такой, чтоб своего товарища поднимать среди ночи с постели и обзывать его тебе самому непонятным словом?

— Ну, ну, полегче, салага, — угрожающе прошипел Наконечный. — Не таким рога ломали.

— Про рога и про копыта в другом месте будем говорить. Отвечайте, что затеяли? Ну, Атабаев! Тебе первое слово.

— Ата, давай присягу, — скомандовал Лысов. — Чего с ними тары-бары разводить.

Атабаев быстро подскочил к деревянной подставке для чистки обуви, достал из-под нее лист бумаги и начал, на манер детской считалочки, декламировать:

Я салага, бритый гусь, Я торжественно клянусь: Компот, масло не рубать – Старичкам все отдавать.

Серега, Генка и я дружно расхохотались.

— Вы что, — не без испуга сказал Лысов, — в своем уме? Дневальный услышит.

— А вы в своем уме? — сквозь смех пробасил Карпухин. — Слухай, Григорий Атабаев, сам сочинил или все втроем мучились? Впрочем, все одно: зря время тратили. Разве ж это стихи?

— Это тебе не стихи, а присяга. Ну-ка, повторяй за мной, — Атабаев, наверно, и впрямь был готов еще раз прочитать эту абракадабру, но Генка остановил его.

— Вот что, гвардейцы, разойдемся по-хорошему. Вас ведь только трое. Больше во всей роте никого не нашлось, кто бы пришел на этот дурацкий спектакль. Потому что вы и артисты никудышные, а режиссеры еще хуже.

— Ты как разговариваешь со старослужащими? — попробовал перебить Генку Наконечный.

— Какие вы старослужащие? Вы — хулиганы. И это вам даром не пройдет. Ты же в комсомоле числишься, Наконечный, и ты, Атабаев. Ну какие вы комсомольцы? Ничего, завтра разберемся. Я тебе, Атабаев, припомню, как ты бритву и пояс у Шершня вымогал. Всей роте отвечать будешь — не нам троим. Понял?

Теперь в пору нам с Шершнем прыскать в кулак: Атабаеву и его дружкам ясно, что из их затеи вышел пшик. Они, видимо, надеялись взять нас на испуг. Может быть, когда-то им подобная выходка и сошла с рук, попался паренек вроде Сережки Шершня — безропотный тихоня, вот и вили из него веревки.

— Ничего я не вымогал, — буркнул Атабаев, — не докажешь.

— Докажу, Атабаев. И Шершень докажет. В день нашего приезда, Атабаев, когда ты бегал узнавать насчет машины к военторгу, старшина Николаев рассказал нам, откуда у тебя имя Григорий. Интересно, Лысов с Наконечным знают об этом? Наверно, не знают. Ты бы им сам рассказал, как твоего отца, рабочего-нефтяника, попавшего в катастрофу, спас от смерти его напарник. Это ведь в его честь назвал тебя отец Григорием. Имя своего побратима тебе дал. В твоих жилах, Атабаев, течет кровь твоего тезки, потому что он, не раздумывая, отдал ее твоему отцу, умиравшему от потери крови… А ты дурацкие стихи взялся читать среди ночи. Кому? Подумал? Сережке Шершню?

На Генку было приятно смотреть. Красивый он, Генка, когда говорит вот такими словами. Ему бы и впрямь, как когда-то говорил сержант Каменев, агитатором быть. Умеет пронять человека словом. Вон Атабаев-то обмяк весь, съежился, только глаза сердито сверкают.

— Пошли спать, Гена. Оставим их сейчас одних. Пусть подумают, о чем на собрании говорить будут.

— Погоди, Валер, я еще не кончил с Атабаевым. Так ты раскинь мозгой, Григорий, смекни, что к чему. Сережка Шершень твой механик-водитель. Он же тебя в бой повезет на танке. Куда ты без него, без других таких Сережек, без всех нас? Ну-ка, дай сюда листок, — Генка решительно протянул руку. Атабаев попятился: шинель свалилась у него с плеч. Он торопливо поднял ее с пола.

— Листок не дам, — сконфуженно сказал он. — Не мой.

— Я знал, что не твой. Не дашь мне — отдашь товарищам. Не отдашь — прочитаешь всем вслух эту чепуху про гуся и про компот.

Обращаясь ко всем троим, добавил:

— Запомните, солдат присягу принимает один раз в жизни. Солдат, а не салага! — повернулся и решительно зашагал к двери.

— Марш спать, присяжные заседатели, — бросил Генка, берясь за дверную ручку.

Атабаев, Лысов, Наконечный прошмыгнули мимо нас в открытую Генкой дверь.

8

На открытом комсомольском собрании с повесткой дня «О войсковой дружбе и товариществе», которое состоялось спустя два дня, выступила почти вся танковая рота. Атабаев, Лысов, Наконечный у всех просили прощения. Смотреть на них было жалко.

9

Совершенно неожиданно Генка стал книгочием и зачастил в полковую библиотеку. Вечером принесет стопу журналов, а на следующий день относит их обратно.

— Прочитать успел?

— А как же!

— Вот уж никогда не замечал у тебя таких способностей.

— Старик, ты многого не замечаешь вокруг себя. В замкнутом мирке жить начинаешь. Не годится… — Складывал журналы и уходил.

Как-то я сказал о Генкиной книгомании Шершню.

— Думаешь, его книги интересуют? Библиотека? Как бы не так! — Шершень развел руками. — Он от библиотекарши с ума сходит. Атабаев рассказывал…

— Нашел кого слушать.

— Да ты, Валера, как с луны свалился. Там же Маша работает.

— Какая Маша?

— Дочка нашего старшины. Ты ее не видел?

— Ни разу еще в библиотеке не был.

— Ну и не ходи, ни за грош пропадешь.

— От чего ж я пропадать должен?

— Не от чего, а от кого, — поправил Шершень. — Спроси лучше Генку.

Сразу после ужина поговорить с Генкой не удалось: Саше Селезневу пришла в голову идея обязательно сегодня выпустить боевой листок. Как же, взводу на подводном вождении нынче сам командир полка благодарность объявил, а фотокорреспондент из групповой газеты Сашу вместе с командиром взвода гвардии лейтенантом Шестовым снимал для первой страницы крупным планом. Об этом нельзя не рассказать в боевом листке. Впрочем, не велик труд листок выпустить, просто не всегда хочется этим заниматься… Однако хочешь не хочешь, а делать надо. Закон службы! Не зря говорят: не можешь — научат, не хочешь — заставят. И правильно. Иначе нельзя.

Листок я подготовил. Заметки написал печатным шрифтом, раскрасил фломастерами заголовки. Показал старшему сержанту Селезневу.

— Верно дружок твой Карпухин писателем тебя именует. Ишь как все дельно и красиво расписал. Умеешь выполнять комсомольские поручения. — Старший сержант взял с моей тумбочки листок и прикрепил его кнопками к доске рядом с расписанием занятий.

Я пошел искать Генку. Он сидел в ленкомнате, забившись в угол, со стопкой журналов на коленях.

— Читаешь?

— Ага, стихи читаю.

— На стихи потянуло? Знатоки говорят, что увлеченно стихами приходит к человеку в определенную пору.

— Да? Считай, что определенная пора наступила.

— Расскажи мне про нее.

— Про кого?

— Про определенную пору, конечно.

— Шутите, Климов? У вас, мэтр, с этим делом нелады.

— Ну ладно, давай поговорим серьезно, — предложил я. — Расскажи мне, Карпухин, о Маше.

Генка зарделся румянцем, отчего на щеках у него явственно проступили обычно пропадавшие к осени веснушки. Для чего-то принялся перекладывать журналы.

— Читай стихи, Карпухин, — я поднялся со стула. — Не хочешь говорить — не неволю.

— Да погоди ты, Валерка, — умоляющим голосом произнес Генка. — О Маше непросто рассказывать.

— Вот как?

— Слухай, Валер, ты ведь мне больше, чем друг. И думаю, больше, чем брат. Согласен? Я тебе сам все собирался рассказать, да, знать, слов у меня мало.

— У тебя — да мало слов?

— Мало, — сокрушенно признался он. — Погоди, только не вздумай острить. Слышишь? Я тебя очень прошу. Ты помнишь первый бал Наташи Ростовой? А представляешь ее себе на том балу? А Ларину Татьяну, когда она пишет письмо Онегину? А маленькую девочку из Вероны, о которой написал Шекспир?

— Это ты к чему?

— Погоди, не перебивай. А Джиоконду помнишь? Ее глаза? Помнишь, да? И артистку Теличкину в «Журналисте»?

— И это у тебя мало слов? Чего ты взялся мешать классику с современностью?

— Чудак ты, Валера. Я ж тебе про Машу рассказываю. Они все — это и есть Маша.

— Геночка, — я приложил руку к его лбу, — знаешь, как называется твоя болезнь?

— Что толку-то? Если бы я знал, что и она ею заболела!..

Тон, каким были сказаны эти слова, не оставлял сомнений: библиотека — это, оказывается, серьезно.

— Рота, приготовиться к вечерней поверке, — раздался повелительный голос дневального, и мы вышли из ленкомнаты.

— Может, познакомишь? — спросил я.

— Она тебя знает.

— Вот как?

— Я ей про тебя рассказывал.

В казарме нас остановил старшина.

— Товарищ Карпухин, помнится, вы обещали сыграть на скрипке личному составу. Да, видно, от вас в порядке самодеятельности игры не дождешься.

Генка опять засветился веснушками.

— Так вот, на партийной группе решили раз в неделю проводить в роте литературные, музыкальные, научные вечера. Как парторг, ставлю вас в известность: в ближайшую пятницу назначен музыкальный вечер. Так что инструмент, как говорится, к бою! Ясно?

— Так точно, товарищ гвардии старшина.

10

В пятницу состоялся музыкальный вечер. Пришли все офицеры. Старшина Николаев ни с того ни с сего вырядился в парадный мундир.

— Понимаете, — объяснял он капитану Ермашенко и взводным, — стал снимать чайник с плиты и на себя его опрокинул.

— Не ошпарились? — участливо спросил командир роты.

— Бог, как говорится, миловал. Чайник-то был холодный. А вот на вечер идти было не в чем, пришлось парадный доставать из чемодана. Хорошо, Маша нынче дома, погладила. А то хоть на вечер не ходи.

Старшина рано овдовел. Жил вдвоем с дочерью. Восьмилетку Маша закончила здесь, в гарнизоне, а потом уехала к бабушке в Сызрань: в гарнизоне девятого и десятого классов не было, а в Легницу, где находится штаб Группы, старшина устраивать дочь не стал. У тещи ей будет лучше, чем в интернате, рассудил старшина и скрепя сердце отправил с женой знакомого офицера свою Машечку на родину. Окончив десять классов, Маша попыталась поступить в пединститут, но ей не хватило одного балла до проходного. После долгих ходатайств отца перед самым высоким групповым начальством ей разрешили приехать в гарнизон с условием, что она поступит здесь работать. В полковой библиотеке оказалось свободным место библиотекаря, и Маша с радостью заняла его.

В дочери Николай Николаевич души не чаял. И был очень доволен, что, окончив десятилетку, она не сумела поступить учиться дальше и осталась с ним. Понимал разумом, что ей надо учиться, обязательно надо, что надо устраивать свою жизнь не здесь, в крошечном закордонном гарнизоне, а сердце подсказывало другое: пусть Маша останется пока с ним. Ему, может, и служить-то не так уж много осталось. Выйдет скоро в отставку старшина, и тогда они вместе решат, как дальше устраивать Машину судьбу.

Одного боялся Николай Николаевич — Машиной молодости. Не без тревоги наблюдал, как дважды в году — на восьмое марта и в день рождения дочери — солдаты покупают в складчину и дарят Маше духи, косынки, клипсы и прочие женские безделушки, а потом — букеты первых подснежников и первых ландышей. Конечно, приятно отцу, что всем она нравится, его Маша, ну а ведь придет время, когда она понравится кому-то одному больше, чем всем остальным, и этот один ей тоже понравится больше, чем все остальные. Что тогда?

Генка наверняка знал Машину историю, но то ли у него действительно стало мало слов, как он выразился сам, чтобы рассказывать о Маше, то ли все эти дни он был занят подготовкой к музыкальному вечеру (шутка ли — больше месяца не прикасался к скрипке!), но не он мне рассказал о ней, а Сережа Шершень, А ему — Атабаев, После комсомольского собрания Атабаев стал многое рассказывать Шершню.

Все заняли свои места. Старшина вышел к столу, установленному посредине прохода.

— Разрешите начинать, товарищ гвардии капитан? — обратился он к ротному.

— Да, конечно. — Капитан занял место в первом ряду, который в знак уважения отвели офицерам.

Старшина открыл музыкальный вечер и пригласил за стол командира роты и Карпухина. Генка достал из футляра скрипку, смычок, положил их на стол. Волнуется, будто на конкурсе скрипачей. Вот чудак! Ну что особенного — сыграть для товарищей. Впервые, что ли? Но он волнуется, то и дело вынимает из кармана платок, трет им руки. Николаев предоставил слово командиру роты.

Ермашенко взял в руки Генкину скрипку, вышел из-за стола, Все притихли.

— Не бойтесь, играть я не буду, — улыбаясь сказал гвардии капитан, — не умею. Но музыку люблю и потому решаюсь сказать несколько слов перед выступлением товарища Карпухина. — Он вытянул перед собой Генкин инструмент, провел пальцем по струнам. — Нехитрая с виду вещица, малюсенькая, в солдатской тумбочке умещается, а сила в ней преогромная. Потому как в ней живет музыка. Она, вот эта изготовленная умельцем из простой елки скрипка, зовется царицей музыки. В чем сила музыки? Одним словом на этот вопрос не ответишь… И каждый воспринимает ее по-своему. Давайте-ка порассуждаем о том, что нам всем близко и понятно. Не простое дело — наша военная служба. Вспоминаю свое училище. Бывало, день-деньской на полигоне. Солнце палит немилосердно. В танке как в печке. А тут еще пыль столбом. Ждешь не дождешься конца занятий. А от полигона до расположения идти еще девять километров. Бывало, соль на спине выступит, пилотка к затылку прилипает, пылью нос забило. Кажется, все, конец, еще сотня метров, и на спину повалишься. И вот тут-то командир наш Иван Иваныч Зеркалов вдруг выкрикнет:

— Запевай!

Чертыхнешься про себя поначалу, вот, мол, удумал, и так сил нет никаких, а тут еще петь надо. Однако песня уже звучит, набирает силу. «Безусые комбаты ведут своих орлят…» И откуда что берется! Шаг становится тверже. Будто второе дыхание появилось. И жара вроде схлынула, как бы свежестью потянуло. Приободрились курсанты, повеселели. Знай себе чеканят шаг под мелодию. Великое дело в нашей службе песня, музыка!

Ермашенко сделал небольшую паузу и спокойно закончил:

— Утомил я вас, наверно, разговорами. Пусть лучше товарищ Карпухин нам сыграет, — он подал Генке скрипку и сел на свое место.

Генка бережно принял из рук командира инструмент.

— Спасибо вам, товарищ гвардии капитан, за такие слова о музыке, — сказал он, поднявшись из-за стола.

Он прижал подбородком к левому плечу деку скрипки и осторожно тронул смычком струны. Скрипка отозвалась протяжной, чуть грустной мелодией. Она запела о соловьях, которым вовсе не следовало тревожить солдатские сны, потому что и без них бойцам не до сна: гремят орудия, строчат пулеметы — идет война. Но что война для соловья? Соловью, ошалевшему от весны, от парного духа земли, от пробудившейся после долгого зимнего сна природы, нет никакого дела ни до войны, ни до солдатского сна. В мире есть только его соловьиная песня, и он, забыв, что идут бои, щедро одаряет ею всю округу.

Не поставив точки в мелодии о соловьиной фронтовой весне, скрипка повела рассказ о синем платочке. Генка, широко расставив ноги, полузакрыв глаза и припадая ухом к деке, словно стараясь первым услышать мелодию, чуть раскачивался в такт музыке. Пальцы его приплясывали на грифе, а смычок то замедлял, то убыстрял свой бег, плавно скользя по струнам, будто совсем их не касаясь. Все сидели не шелохнувшись.

И вдруг смычок в Генкиной руке остановился, повис в воздухе, и на самой высокой ноте скрипка неожиданно замолкла. Никто не понял, что произошло, но почему-то все, как один, обернулись назад, вслед за Генкиным взглядом. Возле двери, у тумбочки дневального, стояла высокая и худенькая, как тростинка, девушка в светлом плаще, с зажатой в руке светлой косынкой. Длинные прямые волосы цвета спелой ржи рассыпались по ее плечам. «Маша», — догадался я.

— Извините, я помешала, — сказала она, ни к кому не обращаясь, — но мне тоже хотелось послушать музыку. Можно?

— Милости просим, Машенька. — Капитан Ермашенко встал с места, подошел к девушке, взял ее под руку и проводил в первый ряд. Офицеры потеснились, уступая Маше место. Все это заняло каких-нибудь две-три минуты. Генка простоял все это время в одной и той же позе: чуть наклонившись вперед, с повисшим в воздухе смычком. Впрочем, эту подробность, пожалуй, заметили только двое: я и старшина Николаев. По крайней мере, мне так показалось, но, может, я и ошибся.

— Продолжайте, товарищ Карпухин, — попросил Генку капитан. — И не стесняйтесь, пожалуйста. Дочка Николая Николаевича у нас свой человек.

Генка с силой ударил смычком по струнам. Теперь он не закрывал глаз. Играл и неотрывно смотрел на «своего человека». Только на нее. Как будто, кроме Маши, никого тут больше и не было. А она тоже не сводила с него глаз. Это заметили все. И все поняли: она пришла не просто слушать музыку. Она пришла слушать его музыку. И лучше всех, по-моему, это понял ее отец.

А Генкина скрипка, как те самые ошалевшие от весеннего счастья соловьи, и не собиралась обращать внимания на то, кто и что заметил, что и как понял, щедро расплескивала вокруг себя волшебную радость будоражащих душу мелодий.

Последняя мелодия пьесы утонула в громких аплодисментах. Генка устало улыбнулся, вытирая с лица пот. К нему подошел капитан Ермашенко и пожал руку. Рота вновь взорвалась аплодисментами. Ротный, ротный-то каков! Надо же, какие слова о музыке нашел…

Вечер удался.

— Ты был сегодня просто в ударе, — сказал я своему другу, когда мы остались с ним вдвоем. — Но старшине, по-моему, не понравилось. И ты, конечно, догадываешься, почему.

— Я просил Машу не приходить на вечер. Не послушала, а зря, — с сожалением произнес Генка. — Отцу кто-то успел снаушничать, что мы с ней встречаемся в библиотеке…

— Ну и что?

— Запретил ей со мной встречаться. Говорит, что дружба с солдатом, который к тому же на гражданке играл в ресторанном джазе, до добра не доведет.

— Переживаешь?

— Но ты же видел Машу, Валера?

— Знаешь, Гена, сегодня мне показалось, что ты допускаешь ошибку в выборе профессии. Тебе нельзя быть военным, твоя дорога совсем иная, не та, которую ты решил избрать.

— Да?

— Точно. Надо было слушаться родителей, был бы теперь в консерватории. Блистал бы во фраке на студенческих вечерах.

— Будь попроще, Климов. Я свою дорогу выбрал… Не читал про Тухачевского? Маршал, а на скрипке играл.

— Сравненьица у тебя! Это и называется, по-твоему, «быть попроще»?

Генка не ответил. Заметив притулившегося возле печки с газетой в руках Сережку Шершня, потянул меня за рукав.

— Пойдем к Сереге, попросим у него закурить. Ему родня самосаду прислала. Не табак — зверь, две затяжки — лампочка под потолком черным шаром кажется.

Я понял: ни про Машу, ни про музыку говорить он больше не будет. До вечерней поверки оставалось минут десять. Не больше. Покурить успеем.

— Согласен, пойдем черные шары смотреть, — ответил я.

11

«Валерочка, милый, еле дождались от тебя письма. Уехал, и след простыл, уж не знали, что и подумать. Очень рады, что все у тебя идет хорошо, что товарищи хорошие служат с тобой. У нас новость: к Октябрьской получим квартиру. Дают здесь же, на проспекте, в новом двенадцатиэтажном доме, отдельную, из двух комнат, И Карпухиным дают. Тоже в этом доме, только подъезды разные. Приходила к нам на днях девочка, Наташа ее зовут, спрашивала твой адрес, а мы его и сами не знали. Обещала еще раз зайти.

А у нас новый речной вокзал построили, а на месте старого теперь будет большой сквер. Папа работает, его парторгом в цеху избрали, хорошо, конечно, но собраний разных больше стало. А у меня все по-прежнему.

Геночке привет от нас. Береги себя, не простуживайся.

Целуем».

«Валера, к Николаю на могилу не забудь съездить. И смотри там, чтоб в танковых войсках всегда был порядок.

Будь здоров, гвардеец.

Любящий тебя родитель -

гвардии старший сержант запаса И. Климов».

12

Поездка на могилу Николая Карпухина для нас с Генкой представилась очень скоро и совершенно неожиданно.

Учебный год завершался. Как всегда, определялись победители соревнования. Все эти дни мы буквально не вылезали с полигона. Стрельбы днем и ночью, вождение. Проверяющие строгие, дотошные. И хотя дела шли более чем сносно — стрельбы рота выполнила с общей оценкой «отлично», а на вождении многие механики-водители уложились в нормативы первого класса, — все изрядно нервничали.

Генку просто не узнать. С той злополучной музыкальной пятницы ходит как в воду опущенный: угрюмый, нелюдимый, не похожий на самого себя. Даже известие о новой квартире его, кажется, не обрадовало.

— Что хорошего-то? — заметил он. — То вместе жили, как одна семья. А теперь поврозь.

— Но квартиры отдельные, в новом доме.

— Ну и что?

Не в духе Карпухин, ой не в духе!

А все началось сегодня утром. По расписанию предстоял парково-хозяйственный день. Гвардии старшина Николаев, как всегда, пришедший в роту к подъему, во время утреннего осмотра, обычно никогда в этот день не проводившегося, начал с совершенно несвойственной ему въедливостью проверять содержимое тумбочек. Когда очередь дошла до Генкиной, старшина чуть ли не фальцетом выкрикнул на всю роту:

— А эт-то что еще за новости? Ефрейтор Карпухин, ко мне!

Генка по-уставному вышел из строя, отрапортовал старшине.

— Я вас спрашиваю, ефрейтор, эт-то что за новости?

Генка непонимающе смотрел на старшину. Тот достал из тумбочки черный футляр и положил его на кровать.

— Почему в тумбочке посторонние предметы? Порядка не знаете?

— Вы же сами разрешили, товарищ гвардии старшина, — попробовал объяснить Карпухин. Но старшина на его объяснение не обратил никакого внимания.

— Тумбочка положена на двух человек. А вы единолично ее используете. Да еще посторонние предметы в ней держите. Чтоб этого не было! Сейчас же сдать в комнату хранения личных вещей!

— Есть!

Генка взял скрипку и понес ее в каптерку, а старшина никак не мог успокоиться. Ребята потом говорили, что таким его никогда и не видели.

— Это что же получается? А? Сегодня одному вздумается тумбочку использовать как скрипичное хранилище. А другой завтра в нее тромбон запихнет. А третий и того чище удумает… — Он покосился в сторону подходившего к нему Карпухина и махнул рукой: становись, мол, в строй без доклада, не перебивай.

Генка, сопя от незаслуженной обиды, молча занял свое место.

— Намедни в одном журнале рассказ читал. Про армию. Так в том рассказе один деятель в звании рядового солдата в казарму барана затащил. Вроде бы для шутки. Понимаю, что такого в жизни быть не могло, это выдумка. Тоже для шутки. Но иной прочтет — нынче любителей в библиотеку бегать развелось больше чем надо — и, глядишь, пошутить задумает, — старшина взглянул на часы, прервал осмотр тумбочек и приказал старшему сержанту Селезневу вести роту на завтрак. За столом Саша Селезнев сказал Генке:

— Вы, Карпухин, на Николаева не обижайтесь. Он отойдет… Поймите его. Раньше как было? У Маши день рождения — вся рота ей цветы. Понимаете, вся рота, а не один человек. Ник-Ник сколько раз, бывало, говорил, что не переживет того дня, когда увидит, что Машенька вдруг кого-то одного выделила из всех. И знает ведь, что рано или поздно такой час придет, а смириться с этим никак не может. У него, говорит, всего две радости в жизни — служба и Машенька, и ни с одной из них он не хочет расстаться.

— Скрипка ни при чем, — буркнул Генка, — он же сам отвел ей место в тумбочке.

— При чем, ни при чем — не в том дело. Маша часто у нас в роте бывает. Книгу обсуждаем — она всегда придет. Рота в кино — она с нами. Занавески в казарме на окнах постирать — тоже ее дело. И все ведь было нормально. Не обижайтесь на Ник-Ника, — повторил Селезнев, — все образуется…

Генка не обиделся. Но настроение у него все эти дни было намного ниже среднего, хотя проверку сдавал не хуже многих старослужащих.

Оставался последний экзамен. Тактика. Ротные учения с боевой стрельбой.

13

В этот день в полку ждали Министра обороны. Групповая газета сообщала, что он, находясь в нашей Группе войск, уже побывал у авиаторов, у мотострелков. И мы справедливо полагали, что, вполне возможно, выбор падет и на наш полк. Как-никак третий год числится лучшим в Группе. К тому же когда-то полк входил в состав армии, которой маршал командовал в годы войны.

Словом, оснований для приезда маршала. именно в наш полк, как считало командование, было вполне достаточно. А раз так, то накануне после обеда треть полка — на малярные работы: красить штакетник возле вышки, учебных точек, полигонной столовой, другая треть — посыпать песком линейки и дорожки всяческих назначений, а оставшаяся треть — прочесывать всю территорию, чтобы не остался где-нибудь клочок бумажки или окурок.

— Любят у нас марафет наводить, — ворчал Смолятко, вместе с которым я красил ядовитой зеленкой заборчик возле полигонной вышки.

— К вам домой гости приходили?

— Ну?

— Что же, к их приходу мать приборкой не занималась?

— Почему не занималась? Я и сам, було, с трапкой усе углы объеложу, — простодушно отвечал Федор.

— А мы тоже собираемся гостей встретить. Гостей особых. Не каждый день Министр обороны в наш полк приезжает.

— А может, не приедет? — усомнился Смолятко.

— Может, не приедет. Но может, и приедет.

Роту подняли по тревоге. Придирчивые проверяющие с секундомерами в руках стояли и возле палаток, и у ворот танкопарка, строго сверяя наши секунды с отпущенными нам скупыми нормативами. Было еще совсем темно и тихо. Крупные, с кулак, звезды холодно сверкали над полигоном. Значит, и сегодня не будет дождя. Вот бы не было!

Когда я вывел из танкопарка свою «114» и пристроился в хвост Генкиной машине, поступил приказ глушить двигатели. Саша Селезнев высунулся из люка.

— Ребята, там газиков понаехало, — сообщил он. — На каждый танк по одному. Это точно маршал приехал.

— Не может быть, — не поверил Смолятко. — Ни свет ни заря поедет тебе маршал.

— А почему бы и нет?

— Ну конечно, у Министра обороны других забот нет, кроме как наша танковая рота, — продолжал Смолятко, но ему никто и не собирался перечить.

Честно признаться, мне очень хотелось, чтобы Селезнев оказался прав. Ну чем мы хуже авиаторов или мотострелков? Почему только им выпала честь встречать маршала? В полку уже знали, что министр, будучи у мотострелков, лично проверял тактическую подготовку одного из батальонов. И то, что маршал прошагал вместе с солдатами не один десяток километров, особенно всем понравилось. Мы просто завидовали мотострелкам. Вот бы и нам удостоиться такой чести… Может, и впрямь прав Саша? Может, действительно приехал к нам Министр обороны?

Поступила команда задраить люки. И тотчас же рота тронулась с места. Но что за чертовщина? Почему Генкина машина, за которой иду я, поворачивает с дороги круто влево? Почему мы мчим через полигон, пересекая все наезженные колеи?

— Командир, куда идем? — спрашиваю по ТПУ Селезнева, но старший сержант сам ничего не знает.

Стало светать. Я на полной скорости рассекаю бурый пыльный шлейф, оставляемый «113», и стараюсь не отставать от него. Вот и граница полигона, машины с ходу врываются на лесную, в колдобинах, дорогу и, не останавливаясь, мчат дальше. Дорога становится все хуже, но зато нет пыли. Колдобины полны воды, и грязные фонтаны из-под гусениц, как взрывы, взлетают выше орудийного ствола.

— Понятно. Идем на другой полигон, — послышался в наушниках Сашин голос. — Значит, там и стрелять будет приказано.

Стрелять на чужом полигоне? Но это ж может обернуться двойкой! На своем-то даже мы, новички, успели все облазить. Позавчера, готовясь к ротным учениям, экипажи, каждый на своей директрисе, протопали пешком по всему полигону. И где какая появится мишень, все солдаты знали. Что же будет теперь?

Лес кончился. Прямо по дороге, проваливаясь в колдобины, помчалась длинная тень от танка: взошло солнце.

— Сухарика ни у кого не завалялось? — спрашиваю по ТПУ.

— Есть захотел? У самого сосет под ложечкой, — говорит Селезнев. — Потерпи малость.

Примерно через час рота останавливается в густом сосняке. Привал… Разрешено выйти из машин. Командиры взводов и командиры танков затрусили к головной машине ротного, оставляя темные следы на серебряной от росы траве. Возвратились быстро.

Лейтенант Шестов, маленький, щуплый, ни дать ни взять с виду Серега Шершень, построил взвод. Он сообщил, что в полку находится Министр обороны СССР и что он будет присутствовать на ротных учениях. Голос у Шестова почему-то дрожал. А у кого бы не задрожал? Сам Министр обороны на занятия приехал. Ответственность-то какая!

— Учения министр назначил на другом полигоне, — сказал лейтенант. — Пока все идет хорошо, командир роты ни к кому претензий на марше не имеет. Так и будем держать. Сейчас подъедет старшина Николаев, выдаст сухой паек — и в путь.

— А как же со стрельбой, товарищ гвардии лейтенант? — тревожно спросил Смолятко.

— Как со стрельбой? Будем стрелять! Задача одна: чтоб на «отлично»!

— На незнакомой местности?

— А воюют, товарищ Смолятко, всегда на незнакомой местности. Понимаю, будет непросто. Но все зависит от нас. Смотрите за целями. Кто первым обнаружит — сразу подскажи наводчику.

Мне хотелось перекинуться словом с Генкой, но не удалось. Едва получили пакеты с сухим пайком, как подкатил газик командира полка. Не выходя из машины, полковник Торчин подозвал к себе капитана Ермашенко, что-то сказал ему и умчался. Роту построили.

— Ну что ж, гвардейцы, — негромко обратился к нам ротный, — на прошлых учениях пришлось первой танковой за батальон отвечать. Сегодня ставка повыше: за весь наш гвардейский трижды орденоносный полк экзамен держим. Перед самим Министром обороны. Не собираюсь вас агитировать, одно только скажу: в этих местах отцы наши без малого тридцать лет назад сражались с фашистами. Сражались храбро, как и подобает гвардейцам. Давайте будем помнить об этом и действовать по-фронтовому… А теперь — по машинам! И — за мной, вперед!

И снова танки, как пришпоренные кони, фыркая двигателями, наматывали на гусеницы размякшую лесную дорогу.

Колонна остановилась при въезде на полигон. Навстречу ей шла целая кавалькада газиков.

— Начальство едет, — доложил я старшему сержанту.

— Вижу.

Машины подъехали вплотную к «111». Из передней молодцевато выскочил высокий военный в танковом комбинезоне. Капитан Ермашенко проворно выпрыгнул из танка и направился ему навстречу, приложил руку к виску. Спустя минуту, из танка вылез младший сержант Труфанов. А военный в комбинезоне следом за Ермашенко довольно проворно нырнул в башенный люк.

«Да это же Министр обороны, — догадался я. — Неужели в танке поедет?»

Командирская машина, выбросив за корму грязноватые клубы дыма, присела, будто для прыжка, и рванулась вперед. Плавно выжимаю сцепление, толкаю кулису, нажимаю на педаль акселератора. Ну, милая, трогай!

Может быть, выпадет дело потруднее, доведется еще хлебнуть не один фунт лиха — служба-то почти вся впереди, но и тогда, наверное, эти полигонные танковые скачки вряд ли забудутся. Команда за командой. Перестроения из ротной колонны в боевую линию, а затем в линию взводных колонн. И все на максимальных скоростях. Атаковали передний край «противника» и вели бой в глубине, отражали внезапные контратаки. Вводные сыпались одна за другой. И в довершение ко всему — сигнал «Атом».

— Надеть противогазы! — скомандовал Селезнев. Этого только и не хватало! И новая вводная: «На высоте с отметкой 112,3…» Неужто еще не все «ягодки»?

Рота вновь принимает боевой порядок. Я успеваю взглянуть вправо и вижу, как из ствола орудия командирской машины сверкнуло пламя выстрела.

— Саша, — не по-уставному кричу по ТПУ командиру танка, — «сто одиннадцатая» открыла огонь!

— Вижу. Всем смотреть за целями!

И в ту же почти секунду прямо по курсу в сухом кустарнике поднимается сероватая, под цвет кустов, мишень.

— Прямо по курсу… — не успел я выкрикнуть, как Смолятко выстрелил. Снаряд, не долетев до кустов, ударился в землю.

Ну и мазила! Впрочем, разве в противогазе попадешь? И так пот глаза разъедает, а сейчас, в противогазе, и подавно. Эх, врежем все снаряды в белый свет, как в копеечку. Опозоримся на весь полк, на всю Группу войск. И вдруг на том месте, где только что стоял щит, взметнулся черно-желтый фонтан: прямое попадание! Молодец Федя! А с высоты, слева, под углом градусов в тридцать, на довольно приличной скорости спускался танк «противника».

— Левее ноль-десять, танк.

— Есть левее ноль-десять!

— Огонь!

Выстрел, и мишень опрокинулась. Так их, Федор! С первого снаряда. Экономь боеприпасы… Потом Смолятко расправлялся из пулемета с контратакующей пехотой, с противотанковой пушкой. Ну и снайпер! Право, молодец! Собирал парень холодильники на Минском заводе. Уж какая мирная профессия! А вот, гляди, каким воякой стал. Что из пушки, что из пулемета — без промаха бьет. А еще тревожился насчет незнакомой местности. А может, и не напрасно тревожился? Значит, беспокоился, думал, мысленно настраивая себя на победу в бою. Вот ты, оказывается, какой, Федор Смолятко! Удалой танкист! Целься, Федор, лучше, а уж я, брат, тебя вывезу куда надо. На меня тоже можешь надеяться — не подведу.

Танки вырвались на гребень пологого увала, именуемого на карте высотой с отметкой «сто двенадцать и три», и, по команде ротного перестроившись в линию взводных колонн, направились к полигонной вышке. Только сейчас было разрешено снять противогазы и открыть люки.

На стоянке возле вышки выстроились в ряд давешние газики. Возле них остановились и танки. Первым из «111» вылез высокий военный в комбинезоне. Стоявшие возле машин генералы и офицеры направились к нему.

Гвардии капитан Ермашенко, проворно соскочив с брони, строевым направился к министру.

— Товарищ Маршал Советского Союза, первая танковая рота…

Министр жестом остановил его и попросил построить личный состав.

— Р-рота, к машинам! — звонко скомандовал Ермашенко. — В две шеренги становись!

И вот мы стоим, чувствуя локтем локоть товарища, впереди своих танков. Не менее чумазые, чем танки. «Трактористы», — увидев нас, сказал бы сейчас Цезарь Кравчук и был бы, конечно, прав.

Министр обороны подошел к нам вплотную.

— Устали, наверно? — участливо спросил он. И сам ответил: — Знаю, устали. Но настоящего труда без усталости не бывает. Вы хорошо потрудились, товарищи танкисты. И это похвально.

Говорил он неторопливо, негромко, будто беседовал в домашнем кругу с давними и близкими друзьями.

— Похвально, что вы хорошо научились водить боевые машины и метко стрелять из них. Сила танка на поле боя — в быстром маневре и в метком огне. Вы это усвоили. Но не зазнавайтесь. Самая опасная штука в нашем деле — зазнайство. Учитесь постоянно и настойчиво. Не забывайте, вам отведен боевой пост впереди пограничных застав. Наша партия и наш народ надеются на вас, на ваше высокое умение и глубоко сознательное отношение к порученному делу, к службе.

За отличные действия на учениях с боевой стрельбой Министр обороны объявил благодарность всему личному составу роты. Командирам взводов присвоил досрочно очередное воинское звание. Командира роты приказал назначить с повышением и присвоил ему звание «майор». А всех танкистов экипажей, выполнивших стрельбу на «отлично», наградил именными часами.

Вот скажи он сейчас, повторите, мол, еще раз, танкисты, все то, что только выполнили. Честное слово, еще лучше бы повторили. Пусть только прозвучит команда. Настроение у всех как на празднике. Маршал обходит строй, жмет каждому руку, по-отечески вглядывается в наши лица, и я чувствую, что и у него настроение под стать нашему: глаза лучатся добротой, гордостью.

— Желаю вам успехов, товарищи гвардейцы, — сказал, прощаясь, министр и, сделав легкий поклон строю, зашагал к машине.

Маршал и генералы уехали. А мы в ожидании старшины, застрявшего где-то с термосами, растянувшись на траве-мураве, подставив лица неласковому осеннему солнышку, — но все-таки солнышку! — блаженно отдыхали, не переставая судачить по поводу всего происшедшего на только что закончившихся учениях.

— Вас можно поздравить, Геннадий Алексеевич, с именными часами?

Карпухин довольно сухо отпарировал:

— Поздравьте, если угодно.

— Вы что же, не рады награде?

— Не дурачься, Валерка. Не до этого.

— Брось хандрить. Это тебе не идет, Карпухин. Он же любит свою дочь и никогда не сделает так, чтобы ей было плохо. А ей без тебя плохо, можешь мне поверить…

— Ну да, конечно, инженеру человеческих душ известно… Но ведь вероломные люди способны на все. А он вероломен, твой товарищ гвардии старшина. Со скрипкой-то как повернул?

— Погоди, дай срок, сам ее в тумбочку перенесет.

Генка пожал плечами.

— Ты его не знаешь.

— И ты тоже…

Беспроволочный телеграф и в армии работает безотказно. Еще до нашего возвращения в городок его население — и воинское, и штатское — со всеми подробностями уже знало о том, какими высокими почестями отметил Министр обороны танкистов первой танковой. Весь городок высыпал нас встречать. В окружении малышни возле шлагбаума стояла Маша. Держала в руках по букетику садовых ромашек. Один букет, понятно, родителю. А второй?.. Но это даже не загадка. Ломать голову, чтобы догадаться, кому она приготовила второй букет, не надо. Все же ясно, Карпухин.

Счастливый ты парень, Карпухин! Хоть и рыжий, а счастливый.

14

Вечером я мучился над заметкой в газету о ротных учениях. Давненько не занимался этим делом. Решил послать в групповую газету. Сочинил на целых пяти страницах. Запечатал в конверт и не поленился к штабу сбегать, чтобы опустить в почтовый ящик.

Утром подошел к газетной витрине, а там чуть ли не на всю первую страницу снимки, статья большущая. И все про нашу роту, про награды министра. Оказывается, на полигон корреспонденты приезжали. Старался, целый вечер ухлопал… И все зря.

15

На моей тумбочке — четыре письма. Два из дому. Третье от Наташки Сурковой. Значит, опять приходила к маме. Настойчивая! От кого четвертое — не разобрать. Вместо фамилии на обратном адресе непонятная закорючка. Разрываю конверт. «Здравствуй, Валерий Климов, с приветом к тебе Сухоедов Андрей». Вот так номер, Андрюха-очкарик объявился.

Когда-то мы считались приятелями. Вместе поступали в речной техникум, были в одной группе. Андрюха на первых порах прямо льнул к нам с Генкой. Он был приезжим и жил в общежитии, но частенько, увязавшись за нами, приходил к нам домой и, засидевшись допоздна, оставался ночевать. Товарищи по комнате его почему-то не любили, и, быть может, оттого, что он был отвергнут ими, мы старались его приветить, хотя, если начистоту, некоторые выходки, высказывания настораживали, а иные были просто отталкивающими.

Как-то, на лабораторной по физике, он сунул мне в руки местную «Вечерку» и, ткнув пальцем в заметку под заголовком «Благородный поступок», попросил:

— Прочти.

В заметке рассказывалось о том, как в день получки кассир-общественник одного из цехов механического завода возвратил в заводскую кассу большую сумму денег, ошибочно выданных ему при получении зарплаты для рабочих своего цеха.

— Ну и что? — спросил я Андрея, прочитав заметку.

— Как что? По-моему, общественник этот того, — он покрутил пальцем у виска, — чокнутый. Ему богатство в руки привалило, а он сам от него отказался.

— Ты бы не отказался?

— Конечно нет. Нашел дурака. Что я, своровал, что ли?

— А если бы того, кто тебе деньги выдал, под суд за недостачу? Да в тюрьму?

— А я при чем? Считай лучше.

Слушавший наш разговор Карпухин не выдержал.

— Ну и гад же ты, Андрюха, — резко сказал он.

Сухоедов хрипло засмеялся, будто икота на него напала.

— Так я и знал. Шутить любишь, а сам шуток не понимаешь. Шучу я…

— Шути, да знай меру, — отходчиво заметил Генка, — а то от них запах вонючий, от шуток твоих.

Осенью, как водится, до начала занятий весь техникум на целый месяц уезжал на картошку. Андрюха в поле работал первые три дня, а потом — то у него живот схватит, то голова разболится, то очки потеряет, то телефонный разговор с домом — надо на станцию ехать. С этим все смирились, и его оставляли в деревне. И так продолжалось два сезона. Только на втором году узнали, чем он занимался, оставаясь в деревне. Оказывается, шабашничал на приусадебных участках. Мы — в поле, а он — по домам, свои услуги одиноким хозяйкам предлагает. По полтиннику за вырытый мешок картошки. Да и не узнали бы, если бы не его жадность. Взял у одной бабуси плату вперед, а на работу не вышел, на самом деле заболел. Бабка-то вечером и заявись, когда мы с поля вернулись. Словно уж на сковородке выкручивался Сухоедов. Не выкрутился. Из техникума его выдворили.

И вот его письмо. О чем он может написать? Что нас связывает? Где достал мой адрес?

«… Не удивляйся, что пишу тебе. Вспомнил старую дружбу…» В тайге твоя дружба, на луну воет… «Зашел к вам домой, тетя Лиля сказала, что ты служишь вместе с Карпухиным, и дала адрес. Пишу тебе — Карпухин, знаю, меня не любит… Я, как ушел из техникума, побывал во многих местах. Поначалу устроился в лесхозе — ничего: спецовку дают, на работу возят, но платят не ахти. Подался на пасеку в колхоз. Не жизнь, а сплошной мед, если б пчелы не кусали. Короче говоря, вернулся в Средневолжанск, поступил на железную дорогу, устроился проводником в купейный вагон. Курсирую до Ташкента и обратно. Житуха — лучше не надо. Тугриков хватает, надо только знать, что туда везти, а что оттуда. От армии освобожден по чистой — зрение… А вы, значит, не отвертелись. Теперь два года псу под хвост. Жалко мне вас…»

Дальше читать не имело смысла. Я хотел показать письмо Генке, да раздумал. И откуда только такие берутся? «Два года псу под хвост…» Болван! Вся твоя жизнь не стоит шести месяцев моей службы. Вся твоя житуха с «тугриками», со знанием, что «туда везти, а что оттуда…»

А ведь попадаются и на службе такие Сухоедовы. Еще в Средневолжанске, помню, на том двухсерийном, по выражению Генки, молодежном вечере один из солдат «выкладывался» гривастому парню с подшипникового завода. Смысл его речей сводился к тому, что два года мы как-нибудь прокантуемся, а потом свое возьмем, все потерянное наверстаем. Гривастый сочувственно поддакивал солдату и все время крутил на безымянном пальце перстень, похожий на расплющенного черного таракана.

Возле склада ГСМ на грибке часового, где мне совсем недавно пришлось стоять на посту, кто-то нацарапал ножом «До дембиля 3 мес. и два дни». Грамотно писать не научился, а дни считает, оставляет корявые автографы на чем придется. Дни считает! Поговорил бы, счетовод, с Иваном Андроновым. В нашем экипаже он самый «пожилой». Пединститут окончил. Женатый. Дочурка растет. По семейным обстоятельствам ему отсрочка полагалась. Сам от нее отказался. Рассказывая мне об этом, обращаясь по учительской привычке на «вы», он признался:

— Не поймите, Валера, превратно, без службы чувствовал бы себя неполноценным мужчиной. Что она мне дала, спросите, служба? Сразу, односложно не ответишь. Стыдно признаться, но до службы я, взрослый уже мужик, глава семейства, в темную комнату не мог войти. И грозы боялся. Это, наверно, от матери, она у нас, как только туча почернее покажется, на каждую розетку по калоше вешает. От молнии. Первый раз поставили меня на пост, все два часа как на иголках себя чувствовал… Автомат все время держал наизготовку. Боялся. А теперь все как рукой сняло… Служба помогла мне познать себя самого как личность. И цену человеческой дружбы, и неодолимую силу коллектива теперь знаю лучше. С техникой стал на «ты». Это для сельского интеллигента тоже кое-что значит…

* * *

Наступил конец учебного года. Командиры подводят его итоги. И солдаты тоже. Каждый по-своему. Кто-то считает зарубки до «дембеля» — есть и такие, хоть их раз, два и обчелся, но они есть; у большинства же каждый прожитый день отложился ступенькой на лестнице, круто ведущей вверх — к знаниям, к закалке мужества, воли, бойцовского характера настоящего мужчины.

Для нашей роты итоги радостны вдвойне. Пришел приказ командующего. За успехи в службе наша рота объявлена лучшей среди танковых рот всей Группы войск. В приказе также указывалось, что первой танковой роте гвардейского танкового полка предоставлялась коллективная поездка по историческим местам боев советских воинов и воинов Войска Польского с немецко-фашистскими захватчиками. Наш с Генкой и Сережкой Шершнем вклад в успехи роты, понятно, ничтожно мал. Служим без году неделю, но в боевом нашем братстве мы все равны, и привилегии, причитающиеся всему братству, как и все, что ему полагается, делятся поровну. Так что мы тоже едем. Первый пункт нашего маршрута — Вроцлав.

16

Дом, где живет старшина Николаев, приютился на самом краю городка. Впрочем, совсем неподалеку от казармы, потому как и казарма была не в центре. Маленький одноэтажный домишко, резко контрастирующий и своим размером, и обличьем со всеми остальными строениями — жилыми и служебными. Те — массивные, с узкими окнами и островерхими, под красной черепицей, крышами. Этот — приземистый, с резными наличниками и ставнями, с крылечком, с палисадником, в котором до глубокой осени белыми и розовыми граммофончиками цветут мальвы. В тех — упрощенная угрюмая готика, голый рационализм, в этом — наша крестьянская лукавинка, веселая российская самобытность, отличающая и в то же время делающая в чем-то схожими дома смоленской деревни с ивановской, тульской — с саратовской.

Я долго прохаживался вдоль палисадника с мальвами, не решаясь войти в дом. В казарме, когда отпрашивался у Саши Селезнева на часок, твердо знал, зачем иду к старшине Николаеву. Но подошел к его дому, и вся твердость неожиданно исчезла. В самом деле, с какой стати я должен рассказывать ему о переживаниях Карпухина. Может, он и слушать об этом не захочет. А что, собственно, произошло? Приказал сдать скрипку в комнату для хранения личных вещей? Ну и что? В тумбочке-то действительно, если разобраться, ей не место. Да, но он запретил Маше встречаться с Карпухиным. А кто может ставить под сомнение его отцовское право советовать родной дочери выбирать себе друзей? И потом, как отнесется Генка, когда узнает, с какой миссией я ходил к Ник-Нику?

Шлепаю сапожищами по каменным плитам тротуара, а в дом зайти не решаюсь. На крыльцо вышла Маша. В ситцевом — красный и синий горох на белом поле — домашнем халатике, с волосами, собранными в тугой узел на затылке, она выглядела подростком.

— Здравствуйте, Маша, — поздоровался я, поравнявшись с крыльцом.

— Здравствуйте, — хлопнув ресницами, ответила она. — Но я вас не знаю.

— А я вас знаю. Мне о вас, Маша, Карпухин рассказывал.

— Значит, вы Валерий Климов? Да? — как мне показалось, обрадованно спросила Маша.

— Почему вы так решили?

— Потому что Гена обо мне может рассказывать только Климову.

— Ну вот и познакомились. Очень приятно.

— А мне вдвойне. Гена столько хорошего говорит о вас.

У нее красивые глаза. Большущие голубые глазищи, опушенные длинными, мохнатыми, будто искусственными, ресницами. Брови вразлет. Чуть вздернутый нос. Пухлые щеки. Голос с хрипотцой, но столько в нем милого обаяния…

— Вам не холодно, Маша?

— Холодно. Идемте в дом. Папа будет рад.

— Не думаю.

— Что вы! К нам всегда, если папа дома, по воскресеньям кто-нибудь приходит из роты.

— И Гена приходил?

— Нет, Гена не приходил. Идемте, — повторила она. — У нас гость, папин фронтовой товарищ. Идемте!

Я уже собрался категорически отказаться, как на крыльце появился старшина Николаев.

— С кем это ты, Машенька, заговорилась? А, товарищ Климов, — сказал он. — Ко мне?

— К вам, товарищ гвардии старшина.

— Тогда нечего мою дочь простуживать. Заходите в дом. А тебе одеться бы надо, коли на улицу выходишь, — попенял он Маше, — не весна красна на дворе.

Старшина провел меня в большую комнату. У окна в кресле сидел пожилой мужчина с обвислыми усами и смотрел телевизор. Показывали очередную серию про Лёлека и Болека [2].

— Знакомься, Ярема, с нашей сменой. Ефрейтор Климов, Валерий Иванович, — представил меня старшина своему товарищу. — А это мой фронтовой кореш Ярема Реперович.

— Я вас знаю, — сказал я, пожимая протянутую Реперовичем руку, — и с вашим сыном мы познакомились.

— С Петром?

— Так точно, с Петром.

— Тогда и я тебя знаю, — улыбнулся Реперович. — У Петруся, как вернулся с рыбалки, только и разговору было про тебя и про твоего коллегу… Позабыл, как его зовут…

— Карпухин, — подсказал старшина.

— … про твоего коллегу Карпухина, — заключил фразу Реперович.

— Выкладывайте, зачем пожаловали? — сухо спросил старшина. Упоминание Реперовича о Карпухине ему явно не понравилось, и он решил переменить тему.

Ясно, говорить о Генке не имело смысла.

— Пришел к вам за советом, товарищ гвардии старшина, — быстро нашелся я.

— Слушаю.

— Мы ведь на экскурсию едем? По местам боев?

— Точно так.

— И во Вроцлаве будем?

— Непременно.

— Товарищ гвардии старшина, нельзя нам с Петром Реперовичем встретиться?

— Зачем?

— Видите, какое дело, товарищ гвардии старшина, во Вроцлаве на воинском кладбище один наш родственник похоронен. Мы Петру прошлый раз рассказали об этом, он обещал могилу разыскать…

— Петру рассказали, а от старшины утаили?

— Он же во Вроцлаве живет…

— Так, так, — вмешался Ярема. — Петрусь говорил мне об этом. Там, кажется, твой брат похоронен?

— Никак нет. Карпухина старший брат. Николай. Танкистом воевал…

— Брат Карпухина? — переспросил старшина. — Не знал…

— Обязательно надо с Петрусем увидеться, — горячо сказал Ярема. — Уж раз Петрусь пообещал найти могилу — он сделает. Ты, Никола, позвони мне, когда во Вроцлав соберетесь. Я сыну сообщу, он вас обязательно встретит.

— Так и сделаем, — подытожил Николаев. — Передайте своему приятелю, Климов, что с Петром он встретится. А на кладбище наших воинов рота обязательно пойдет. Все у вас?

— Так точно. Разрешите идти?

— Не разрешаю. Сейчас пельмени будем есть. Машенька, — позвал он дочь, — что с пельменями? Солдаты проголодались…

— Потерпите немного, — отозвалась Маша.

— Много русских солдат полегло в боях за наш пястовский Вроцлав, — раздумчиво произнес Ярема. — Много русской крови пролито на его улицах…

— Это уж точно. Большой кровью, Ярема, скрепили наши народы свое родство. Наша с тобой кровушка тоже окропила польскую землю.

— Года два назад мне как радному Воеводской Рады Народовой [3] довелось встречать во Вроцлаве одного участника освобождения города от фашистов. Володю Мельника. Он приехал с Украины по приглашению городских и воеводских властей. Молодой еще человек, веселый такой, но все обратили внимание — походка у него тяжеловата. Отчего — спрашивать неудобно. Побывали в разных местах. На заводе Эльвро [4], в университете, в ратуше. А он все нас за город тянет, на Свидницкое шоссе. Поехали. Он сам остановил машину при выезде из города. Проворно выскочил из нее. И на пустырь. Ходит по нему кругами, все в землю смотрит.

— Вы потеряли тут что-нибудь? — спросил его первый секретарь воеводского комитета партии.

— Потерял, — отвечает.

— Да когда ж вы успели?

— В сорок пятом, в мае.

— А что потеряли-то?

— Сапоги, — говорит, — потерял. Новые совсем. Вечером нам их старшина выдал. А утром, когда меняли огневую позицию, фашисты начали обстрел из орудий. Один снаряд и разорвись прямо на огневой. Вот и потерял тогда сапоги. Новые совсем. И с обеими ногами вместе.

Нагнулся, задрал штанины до колен, постукал кулаком по протезам. Вот отчего, оказывается, походка-то у него была такой. А мне неловко стало. И не оттого, что не знал о столь тяжелом ранении нашего советского гостя, почетного гражданина Вроцлава, а оттого, что я, старый солдат, таскаю своего побратима вверх-вниз по каменным ступеням костела — мы ведь на колокольню взбирались! — по этажам ратуши. Да что там говорить, мы и в гостинице разместили Мельника на шестом этаже… А ему, Мельнику, хоть бы что. Все только шутит. Даже над своими потерянными в бою ногами потешался… — Реперович умолк, почему-то пристально посмотрел на меня. — В сорок пятом Володе Мельнику было всего восемнадцать, — добавил он все с той же раздумчивостью.

Вошла Маша. Застенчиво улыбнувшись, пригласила нас к столу.

— Не обессудьте, если не удались, — заранее извинилась она.

Вернувшись в казарму, я поспешил переписать историю солдата Мельника в свою тетрадь. За этим занятием и застал меня Генка.

— Где пропадал? — спросил он.

— Был приглашен на пельмени в один почтенный дом, маэстро.

— Потому и на обеде не был?

— Потому и не был.

— Что за почтенный дом, где угощают пельменями?

— Тебе это знать ни к чему. В том доме ты пока персона нон грата.

Генка вспыхнул.

— Ты был у Ник-Ника?

— Да, я был у Ник-Ника. Видел Машу. Разговаривал с ней как с тобой. Ел пельмени. Такой вкусноты отродясь не пробовал. Есть еще вопросы?

— Ну, вы даете, Климов!.. Ладно, вопросов пока нет. Пишите свои мемуары, не буду мешать.

Он направился к выходу из ленкомнаты. У двери остановился.

— Потом все сами расскажете, Климов. Без наводящих вопросов. У вас это иногда получается, Климов. Салют!

Кажется, барометр Генкиного настроения предсказывал перемену.

17

Проводили гвардии майора Ермашенко. Впрочем, проводили, наверное, не то слово. Из полка он не уехал, принял второй танковый батальон, а это в нашей же казарме — только вход с другого подъезда. Преемником Ермашенко стал гвардии старший лейтенант Шестов, наш взводный. Он вступил в должность как раз накануне поездки на экскурсию.

В тот день мы с Генкой были в суточном наряде: дневальными по роте. Так что первым, кто подал команду «Смирно!» при появлении нового ротного, был Карпухин.

Сейчас в роте никого: все в бане. И дежурный сержант Вахрамеев, и Генка ушли вместе со всеми. Я жду, когда прибежит Генка и подменит меня. Из ленкомнаты, кутаясь в шинель, вышел Селезнев.

— А вы разве не в бане, товарищ гвардии старший сержант?

— Знобит что-то, решил не рисковать, сляжешь, чего доброго, — и экскурсия тю-тю… А мне не ехать никак нельзя. Ротный сегодня инструктировал нас, взводных…

Саша с сегодняшнего дня большой начальник: на него возложили временное исполнение обязанностей командира взвода. Назначению он рад, и ему хочется говорить только об этом.

Прибежал Карпухин.

— Извольте пожаловать в Сандуны, Климов! — с порога выкрикнул он. — Я вам веничек оставил. У Вахрамеева получите. Дубовый.

— Что, и пар есть? — полюбопытствовал Селезнев.

— Всенепременно, товарищ командир взвода.

— Временный, временный, — довольно улыбаясь, сказал Селезнев. — И хорошо, что временный.

— Как понимать прикажете?

— А так, что не потяну… Ей-богу, не потяну, — добродушно пожаловался Саша. — Плеча-то всего два, а должностей? Командир танка — раз, замкомвзвода — два, секретарь комсомольской организации — три. А теперь и взводный. Разве такой груз осилишь двумя плечами?

— Ну, что вы, товарищ гвардии старший сержант, с вашими-то плечами да не осилить, — утешал его Карпухин. — Как говорится, большому кораблю большое плавание.

Я рассмеялся. Совсем недавно в столовой Селезнев выступал в роли утешителя Карпухина. Прошло дня два, и Карпухин утешает Селезнева. В порядке взаимного расчета, что ли?

— Плавание в том смысле, что поплывем с первого места? — скаламбурил Селезнев. — Пожалуй, так и будет. Поплывем: другими-то взводами офицеры командуют… У них образование. А у меня?..

— А горшки кто обжигает? — спросил Генка. Увидев, что я все еще копаюсь в своей тумбочке, заорал на всю казарму — Ефрейтор Климов, думаешь, тебя ждать будут? Старшина Николаев как учит? Чтоб на одной ноге — туда и обратно…

— За меня попарьтесь, Валерий, — напутствовал Селезнев, усаживаясь на табуретку возле тумбочки дневального, и, будто позабыв про меня, обратился к Генке:

— Я вам вот что скажу, товарищ Карпухин, взводный есть взводный, а вот на ротных командиров нам просто везет… Люди-то все какие.

Очень хотелось задержаться еще на минутку, чтобы узнать, почему старший сержант так считает, что нам везет на ротных, и какие они люди. Но ждать меня в бане, действительно, долго не будут, и я опрометью выскочил из казармы.

Вечером, когда мы сменились с наряда, Шершень предложил выйти покурить на улицу. Запасы черниговского самосада у него не убавлялись.

Вызвездило. Большущий латунный шар луны повис над крышей казармы. С Куницы белесыми клоками лениво наползал туман. Прохладно. Мы уселись в курилке, прижавшись друг к другу, свернули самокрутки. Генка долго щелкал зажигалкой.

— Она со спичками хороша, — заметил Шершень.

— Эт точно, — согласился Карпухин. — С норовом машина.

Закурили. Генка, жадно затягиваясь, запрокинул голову вверх, принялся шарить взглядом по небу.

— Спутник ищешь? — спросил Шершень. — Нынче их много летает.

— Хотите, ребята, я вам историю про звезды расскажу? — предложил Генка.

— Давай трави, — сказал я. — Хоть про звезды, хоть про луну.

— Не, я про звезды… Слухайте, старики, правда же люди им дали удивительные имена? Кассиопея… Альфа Центавра… Прямо по слогам хочется произносить такие красивые и непонятные слова. А еще есть Стожары. Понимаете, не один жар, а целых сто — Стожары. И совсем простое, прямо сибирское — Медведица. И не одна, а две — Большая и Малая.

— При чем тут сибирское? Ты в Сибири, что ли, жил? — не удержался я.

— Я тут и ни при чем. Мальчишка один, сибиряк, грезил с детства звездами.

Это уж совсем непонятно.

— Какой мальчишка? Ты о ком рассказываешь?

— Ни о ком — о звездах… Так вот, мальчишка этот жил совсем один.

— В тайге?

— Климов, честное слово, история интересная. Не перебивай ни тайгой, ни тундрой. Ладно?

— Ладно.

— У мальчишки не было ни отца, ни матери. Мать умерла, когда ему был годик, а отца он не знал совсем. А случилось так. Родители его — коренные питерцы. Отец — токарь на Кировском, мать — вагоновожатая. Всю блокаду они прожили в Ленинграде. А потом, когда блокада была прорвана, токарь сумел отказаться от брони и добился отправки на фронт. Жену, которая должна была стать матерью, уговорил уехать в глубокий тыл. Так она очутилась в Новосибирске. Устроилась работать по специальности. Там у нее и родился этот самый мальчишка. От мужа ни слуху ни духу, как в воду канул. А через год она померла: знать, блокада не прошла бесследно. И пацан остался без матери, без отца. Круглый, можно сказать, сирота…

— А звезды? — не удержался я.

— … Один детский дом, где ползунки, второй — там уж постарше детишки, дошколята, потом третий, четвертый…

— Звезды-то будут?

— А как же? Будут. Школьником, с самых младших классов, мальчуган увлекся звездами. Учитель такой ему попался, не то во втором, не то в третьем классе. Звездочет, а не учитель. Весь класс заразил звездами. А отец-то, между прочим, у мальца не погиб, не пропал без вести. Просто, вернувшись с фронта в Питер, никак не мог отыскать следов своей семьи. Он и в военкоматы, и в милицию, и в Москву писал. Как-то, услышав по радио выступление писательницы Агнии Барто, написал ей отчаянное письмо. Рассказывать долго, а поиск-то еще дольше шел. Через десять лет после победы отыскал-таки токарь своего сына. Приехал за ним в Сибирь. Встретились. Обнимает, целует отец свое чадо, а оно, знаете, о чем его спрашивает? Про звезды, говорит, ты мне расскажешь? Постой, отвечает отец, я не астроном, не учитель школьный, да и некогда мне было, сынок, на звезды глядеть. Земных дел, суровых и многотрудных, было невпроворот. Сказать-то так сказал, а в душе обрадовался вопросу сына. Это же хорошо, что смена такая растет, пытливая, устремленная ввысь. И говорит он сыну: про те звезды, о которых спрашиваешь, узнаешь, все узнаешь сам, когда подрастешь, а вот про одну звезду я тебе все-таки расскажу.

При этих словах раскрыл свой потертый чемоданчик и достал оттуда старую, порыжевшую от времени, от ветров и солнца солдатскую шапку-ушанку с пятиконечной звездой с серпом и молотом. Вот, говорит, сынок, самая главная звезда на всем свете. Дед твой такую носил, революцию от врагов отстаивал, всю гражданскую войну прошел. И мне довелось прошагать с ней от Ленинграда до самого Берлина. А ты вырастешь — тоже ее носи. С достоинством и честью…

— Ну и что дальше? — поеживаясь, спросил Шершень. Самокрутка его давно успела погаснуть.

— А дальше что? Переехали они в Ленинград. Парень вырос. Среднюю школу окончил. Между прочим, с золотой медалью. В армии отслужил срочную. Поступил в политехнический институт. Диплом с отличием получил.

— И все?

— Нет, не все. Предложили ему в аспирантуре остаться. А он, на удивление многим, в военкомат пошел. Так и так, имею воинское звание лейтенанта запаса, но в запасе быть не хочу, а хочу служить в армии. Ну, и призвали его на два года. Срок вышел — он рапорт по команде: прошу оставить в кадрах. Ну, что еще? Все! Пошли. Засиделись. После бани врачи не рекомендуют. У тебя, Валера, гланды… Идемте. Проверка скоро.

— Постой, ты уж выкладывай свою историю до конца.

— Интересно?

— Интересно.

— То-то. А перебивал… — позлорадствовал Генка.

— Кем же он стал в армии, тот парень? — спросил, поднимаясь со скамейки вслед за Генкой, Сергей Шершень.

— Коммунистом, — твердо сказал Карпухин. — А еще командиром первой танковой роты в нашем гвардейском полку. Отцовская ушанка со звездой, к слову сказать, у него до сих пор хранится…

Вот, оказывается, о ком рассказал Карпухину Саша Селезнев. Удивительно, как мало мы знаем о своих командирах. Про больших военачальников пишут статьи, книги. И это правильно. Но и про тех, кто с нами каждый день рядом, с кем один сухарь на двоих, глоток воды из общей фляги и самокрутка по кругу, — про них тоже нужно знать… В бой-то нам идти в одном танке.

Туман густел, поднимался выше, но звезды сияли по-прежнему ярко, призывно, загадочно.

18

На крутых пьедесталах — четыре танка. Четыре боевые тридцатьчетверки. Две — у северных и две — у южных ворот.

Мимо них, по шоссе, мчатся автомобили, над их башнями торжественно и величаво, будто огромные белые птицы, плывут облака.

Я смотрю снизу на танки, и вдруг начинает казаться, что облака стоят на месте, а мчатся они, наши лихие тридцатьчетверки. Вот-вот сейчас услышишь знакомый лязг гусениц, раскатистый рокот двигателей, увидишь, как откинется крышка люка и…

Но нет — не откроется крышка люка и, как не прислушивайся, не услышишь ни лязга, ни рокота. Навеки остановились стремительные танки, застыли над вечным покоем тех, кто весной сорок пятого привел их сюда, кто водил в бой взводы, роты, батальоны, полки советских героев-солдат…

Здесь, у кладбища советских воинов-фронтовиков, нас с Генкой должен встречать Петр Реперович. Но мы приехали раньше условленного срока. Командир роты старший лейтенант Шестов, взглянув на часы, сказал:

— Вот что, гвардейцы, оставайтесь здесь, встречайте своего товарища, а мы пока в общество польско-советской дружбы подскочим, возьмем экскурсовода.

Автобус уехал. В ожидании Реперовича мы успели дважды обойти кладбище.

Строгие зеленые квадраты аккуратно подстриженной туи. В каждом квадрате — серые мраморные плиты надгробий. Семьсот шестьдесят шесть плит. Семьсот шестьдесят шесть могил, одна — братская. В ней захоронены четырнадцать офицеров.

На плитах русские, украинские, белорусские, узбекские, татарские фамилии. Три офицера — женщины. Четыре Героя Советского Союза… Совсем молоденькие лейтенанты, по годам — нам с Генкой ровесники, и прошедшие немалый жизненный путь кадровые офицеры Красной Армии… У каждой плиты, как красные звезды, алые гвоздики. На обелиске возле главной аллеи слова:

И капли крови

Горячей вашей,

Как искры, вспыхнут

В сердцах потомков -

Призывом гордым

К свободе, свету.

Мы снова возвращаемся к тридцатьчетверкам у северных ворот. И сразу встречаем Петра.

— Чесчь, пшиячеле [5], здравствуйте, — скороговоркой, мешая польские и русские слова, говорит Петр. — Бардзо пшепрашам, очень извиняюсь, но сегодня воскресенье, долго трамвая ждал…

— Вы не опоздали, Петрусь, — заметил я, показывая на часы. — Это мы раньше приехали.

— А где ваши?

— За экскурсоводом поехали. Скоро будут.

— Но то добже. Хорошо, Пойдем сейчас к управляющему кладбищами. — Он достал из кармана блокнот, заглянул в него. — Его зовут Стефан Банковский.

Неподалеку от ворот, в одном из зеленых квадратов с садовыми ножницами в руках стоял невысокий старик. К нему мы и направились.

— Где можно найти Стефана Банковского? — повторил он по-русски вопрос Петра, обратившегося к нему по-польски. — Где же еще, как не здесь. Я и есть Стефан Банковский. Чем могу быть полезным советским товарищам?

Петр объяснил.

— Николай Карпухин, говорите? Ваш родной брат? — он участливо посмотрел на Генку. — Помню такую фамилию. Гвардии старший сержант. Но он не здесь похоронен, на другом кладбище… И вы его никогда не видели? Да, конечно, не видели… Он в двадцать седьмом году родился, а в сорок пятом погиб.

Я был немало удивлен тому, что Банковский знает не только звание и фамилию Карпухина, но и помнит даты его жизни и смерти. К тому же и по-русски говорит почти без всякого акцента. Собрался спросить его, но меня опередил Генка.

— Простите, товарищ Банковский, а вы откуда знаете моего брата?

— А я всех и на этом и на том кладбище знаю, — просто ответил Стефан. — Своих однополчан нельзя не знать.

Оказывается, Банковский служил в Красной Армии, прошел в ее рядах всю войну.

Он родился и вырос во Львове. С детских лет пристрастился к семенам, саженцам, цветам. И когда окончил, считая по-нашему, семилетку, пошел работать в управление зеленого строительства. В тридцать девятом Львов, вся Западная Украина воссоединились со своей матерью-родиной. Банковский вместе с другими западно-украинскими поляками остался в советском Львове.

— Вы не представляете, какая началась тогда жизнь. Это не просто слова. Как бы вам объяснить все понятнее… Э, да все равно, наверное, не поймете, — он многозначительно махнул рукой, — вы ведь про капиталистические порядки только по книжкам знаете. А я тридцать три года при них жил… Одним словом, в тридцать девятом, когда я стал советским служащим — сотрудником львовского горзеленхоза, жизнь началась заново…

Да недолго она длилась, новая жизнь Стефана Банковского, Началась война. И Стефан уходит в Красную Армию. После победы его мотострелковый полк был отведен из Германии в Польшу. Своими глазами увидел младший сержант Банковский, как поляки начали заселение западных земель, как закладывались в те дни в стране основы социалистического строя. И когда вместе с другими воинами старших возрастов он был демобилизован, решение у него созрело твердое: попроситься на новые земли. Жена с дочуркой не возражали. И в январе сорок шестого население Вроцлава увеличилось еще на трех человек. Банковскому, узнав, что он специалист зеленого строительства, в городской раде народовой предложили должность управляющего кладбищами погибших советских воинов-фронтовиков.

— А вы спрашиваете, откуда я знаю вашего брата, — говорит Банковский Генке. — Как же мне не знать его, когда я с ним, вот уж скоро тридцать лет стукнет, не расстаюсь. И все они, — он обвел кладбище рукой и прижал ее к груди, — вот здесь у меня. Это не просто слова… Вон там, почти рядом с обелиском, могила лейтенанта Юрия Михеева. Не слыхали про такого? Вот на этот танк взгляните. Ну да, с номером пятьсот тридцать первым на башне. Это его, Михеева, танк. В одном бою выбыли из строя и танк, и командир. На этом самом шоссе, в ста метрах от кладбища.

А неподалеку от Михеева два немца похоронены. Может, видели? Старший лейтенант Хорст Фиет и младший лейтенант Иосиф Вагнер. Офицеры-антифашисты. Поначалу-то в вермахте служили. А когда в Россию попали да увидели, как гитлеровцы над народом глумятся, добровольно в плен сдались.

Хорст работал пропагандистом в комитете «Свободная Германия», выполнял задания в тылу у фашистов. А в мае сорок пятого во главе подразделения немцев-антифашистов прибыл на фронт. Сюда, во Вроцлав. Пятого мая бойцы этого подразделения приняли здесь военную присягу — и сразу же в бой с гитлеровцами. Целую ночь дрались, штурмовали здание, где засел штаб эсэсовской части. К утру враг был разбит. Хорст и Иосиф погибли в том бою. Считанные часы не дожили до победы. Сам маршал Конев приказал похоронить обоих антифашистов на советском военном кладбище…

Подъехал наш автобус. Шестов, поздоровавшись с Банковским и Реперовичем, приказал роте построиться. Мы с Генкой заняли свое место. Подхоронжий Войска Польского Реперович встал в строй рядом с нами. Офицеры вынесли из автобуса венки, встали в голову колонны, и по команде старшего лейтенанта мы направились к памятнику-мавзолею на кладбище…

А спустя полчаса, на другом кладбище, рота стояла в строю возле скромной серой плиты, на которой золотым тиснением было написано:

Гвардии старший сержант

Карпухин

Николай Алексеевич,

механик-водитель Т-34.

8.1 II.1927 г. -29. IV.1945 г.

Саша Селезнев и Генка вышли из строя и положили к плите два небольших венка. На ленте одного значилось: «Танкисту Н. Карпухину от танкистов отличной танковой роты СГВ». На другой ленте всего три слова: «Брату — от брата».

— Предлагаю почтить память отважного танкиста гвардии старшего сержанта Карпухина Николая Алексеевича минутой молчания, — сказал Шестов и вскинул руку под козырек. Поляк-экскурсовод и Банковский сняли шляпы. Подхоронжий Реперович отдал честь. Возле нас собралась большая группа: польские пионеры-харцеры в синих и оранжевых галстуках, студенты с нашивками на рукавах, мужчины, женщины. Посетителей тут всегда, как рассказывал Петр, было много, особенно по выходным дням.

Потом Банковский водил нас по аллеям кладбища и не оставлял без ответа ни единого вопроса. Харцеры неотступно следовали за нами.

… Голубые ели на стриженых газонах. Вечная зелень туи, обрамляющая ряды надгробий из серого мрамора. Красные звезды гвоздик…

— У вас, у русских, говорят: «Герой — не умирают», — сказал Банковский, когда мы, поблагодарив его, собирались садиться в автобус. — Так оно и есть. Видели, сколько людей сюда приходит? Тут недавно такой случай вышел. Английские туристы на трех машинах прикатили. Все фотоаппаратами щелкали, кинокамерами стрекотали. А потом подходит один ко мне и на ломаном польском спрашивает: почему, говорит, у вас на русских военных кладбищах всегда так много посетителей? Я, поясняет, на разных военных кладбищах был, в разных странах. И у нас, в Англии, есть кладбища американских солдат, но почему-то те кладбища всегда пустынные. В чем тут, спрашивает, дело? Может, зря, но я не стал ему ничего объяснять. Если умный, подумал, сам разберется, поймет, кто для нас — русские, а кто для них — американцы. А не поймет — тут уж, извините, сэр, никакие объяснения не помогут… — Банковский снял шляпу и поклонился:

— Счастливый вам путь, товарищи…

Остались позади остановившие свой стремительный бег на крутобоких пьедесталах из гранита наши боевые тридцатьчетверки, замершие над вечным покоем Николая Карпухина, Юрия Михеева, Виктора Жудро, Петра Лаптева, Иосифа Вагнера и сотен, тысяч их фронтовых побратимов, победителей фашизма. Мы ехали по Вроцлаву.

— Посмотрите направо. В переводе на русский эти два старинных дома называют у нас «Иван-да-Марья»… — Экскурсоводы везде остаются экскурсоводами.

Я осторожно толкнул Генку:

— Слушай внимательно, про Марью рассказывать будет…

19

Мы пересекли почти всю Польшу с юга на север. Дольный Шленск [6], Познанщина, Любушская [7] земля, Щецинское воеводство. И всюду — встречи, встречи. С героическим прошлым, с чудесным нынешним днем новой Польши, с благодарной людской памятью о советских героях-освободителях. В небольшом городке Любине нас представили одному из самых известных в Польше людей — гражданину Болеславу-Збигневу Угельскому, сыну Янины и Антони Угельских. Гражданину еще не исполнилось и шести лег, а его портреты регулярно, на протяжении последних пяти лет, появляются в новогодних номерах польских газет. Чем заслужило такую известность дитя? Болек-Збышек Угельский, оказывается, был тем самым поляком, который, появившись на свет в декабре шестьдесят шестого года, позволил городскому населению республики превысить сельское ровно на одного человека, и государство стало называться индустриально-аграрным.

В Познани нашим экскурсоводом по аллеям бывшей цитадели, которую штурмовали в сорок пятом гвардейцы Чуйкова, а теперь мемориального парка польско-советской дружбы и боевого братства, была познанская учительница Божена Мруз. Она родилась в ночь на первое января сорок пятого, но день рождения отмечает двадцать третьего февраля. Февральской ночью на жилые кварталы Познани, уже освобожденные нашими войсками, налетели фашистские самолеты. Семейство Мрузов, похватав кое-какие пожитки, побежало в убежище. Крохотную Боженку папаша уложил в корзину из-под белья. Прибежали в подвал, глядь, а корзинка пустая: выронил отец дочурку по дороге. Стены подвала сотрясаются от взрывов бомб, пани Мрузова рвет на себе волосы, кричат испуганные дети… И вдруг в подвал вваливается русский военный. В одной гимнастерке, к груди прижимает скомканный полушубок.

— Ребенка вот в снегу нашел, — говорит военный, — живой еще. Возьмите, граждане, может, и родители сыщутся.

Пани Мрузова бросилась в ноги военному…

Потом он целую неделю приходил к Мрузам, спаситель Боженки капитан Романов. То супу котелок принесет, то хлеба, то консервов… По сей день переписывается с ним Божена…

В Манешках, одном из самых крупных польских госхозов, нас угощали белым пшеничным хлебом.

— Кушайте, гости дорогие. Как свой родной хлеб кушайте. Из беляевской пшеницы он.

Был тут в сорок пятом комендантом майор Беляев. Приехал по весне на один из хуторов, а хозяин жалуется: семян нет, земля остается непаханной и незасеянной.

Выслушал майор, уехал. А к вечеру комендантская машина привезла поляку несколько мешков яровой пшеницы. Какого сорта было то зерно, никто тогда не знал и сейчас не знает. Нарекли ее люди «беляевской».

Сколько историй, подобных этим, услышали мы во время поездки! Третий вечер бьюсь над тетрадкой, хочется записать все увиденное и услышанное. Ах, Карпухин, Карпухин, именуешь ты меня писателем, да, видно, в насмешку. Ничего-то у меня не получается!

Но я пишу. «Ни дня без строчки!» И не столько для тебя пишу, сколько для отца. Уж ему-то, как ни напишу, будет интересно. Тут прошла его фронтовая юность…

20

«Привет, Наталья!

Твое письмо, извини, пожалуйста, долго пролежало без ответа. Наверно, потому, что адресовано оно было нам обоим. А в таком случае, как ты понимаешь, личная ответственность за переписку снижается ровно в два раза. К тому же заняты мы по горло: грызем гранит солдатской науки. А это, можешь мне поверить, дело не простое.

На прошлой неделе всей ротой ездили по Польше, по местам боев с фашистами. Побывали на могиле Генкиного брата. А уж сколько интересного наслушались! Прекрасная страна Польша, и народ тут что надо. Душевный и благодарный народ. Нас встречали, как самых родных и близких. Специально для тебя я тут одну историю на бумаге изложил. Шлю ее тебе. Прочти. В ней ни одного слова не придумано. Все как есть правда. Если тебе понравится, напиши, я тогда ее в газету пошлю. Генка уверяет, что напечатают. А мне все не верится. Маленькие заметки писал, а тут вон какая писанина получилась!

И еще я тебе похвастаюсь — в роте избрали меня комсомольским секретарем. У вас, слышал сегодня по радио, выпал снег. Мы пока живем без снега, говорят, он тут под Новый год и то не всегда ложится.

Ты пиши, не ленись. Грех большой примешь на душу, если забудешь. Так и знай, Наталья.

Генка тебе кланяется.

С приветом Климов.

Р. 5. Никому не показывай, что я тебе написал. Ладно? В. К.»

21

Надо же случиться такому: мы застряли. В погожий день. На гладком асфальте. «Полетел», как говорят шоферы, вентиляторный ремень. И наш автобус сразу же потерял свое главное отличие от любого крестьянского рыдвана, доживающего свой век где-нибудь на задворках.

Ну что делать? Вся надежда на встречную машину. Но дорога была пустынна.

В самом деле, что же делать?

Слева от дороги, не далее чем в километре, виднелся одинокий дом. Мы заметили его сразу, и шофер не раз высказывался:

— Нешто сбегать, товарищ гвардии старший лейтенант?

Выхода, по-моему, не было: авось и в самом деле что-нибудь найдется у хозяина… Вместе с ротным пошли старшина Николаев и водитель. Спустя некоторое время водитель вернулся и передал распоряжение командира, чтобы вся рота шла к нему: хозяин приглашает всех советских товарищей к себе.

В Щецин мы в тот день приехали поздней ночью, а остаток дня и вечер провели в том самом доме, стоявшем в километре от дороги.

Дом как дом. Старый, кирпичный, с островерхой крышей. Возле сарая возился с мотоциклом пожилой мужчина. Рядом с ним стояли Шестов и Николаев. Когда мы подошли, мужчина выпрямился и весело сказал по-русски, обращаясь к ротному:

— Разрешите, товарищ старший лейтенант, покомандовать танковой ротой старому капралу-артиллеристу?

— Прошу вас, товарищ капрал.

— Бардзо дзенькуе [8]. Ну так вот, хлопцы, попали вы в руки старому капралу Мечиславу Вайде, прошу слушать его, как своего товарища старшего лейтенанта. Сейчас главное дело уладим, а потом и с вами займемся. Идет?

Он вытер тряпкой руки и направился в дом.

Бывают люди, которые чем-то неуловимым притягивают к себе, есть в них что-то такое, невольно вызывающее желание поближе познакомиться. Вайда был, как мне показалось, именно из такой категории людей. На вид лет около шестидесяти, хотя стариком, пожалуй, и не назовешь. Косой шрам через всю щеку, но не обезображивающий лица, густые-прегустые, наполовину седые усы, еле заметная хромота…

Через минуту-другую Вайда возвратился вместе с сыном.

— Вот еще один Вайда, — сказал отец. — Анджеем зовут. — И к сыну: — Сделай все, как я велел. Давай.

Анджей завел мотоцикл.

— Посидим, дорогие товарищи, пока там хозяйка на кухне колдует, — предложил Вайда. — Я вам, если позволите, одну историю расскажу.

* * *

Вайда молчал. Стоял посреди землянки, понурив голову, тяжело сопел, как будто только что переколол кубометр дров. Капитан, все более распаляясь, отчитывал его на чем свет стоит. А он стоял и молчал. За окном — если можно назвать окном узенькую щелку, затянутую зеленой марлей — пискливо тренькала одинокая пичуга. Наверное, та рыженькая, подумал Вайда, для которой он у себя, на огневой позиции, приладил кормушку и по утрам сыпал туда горстку пшена. Интересно, когда она успевала поклевать? Вайда ни разу не видел пичугиной трапезы. Но к обеду кормушка всякий раз была пустой.

— Это вам, капрал Вайда, даром не пройдет, — бушевал капитан. — Надо же было додуматься!..

Пичужка умолкла, видно, спугнула все-таки ее капитанская ругань. Вайда бросил искоса взгляд на капитана, встретился на секунду с его холодными, сердитыми глазами и вдруг неожиданно только теперь осознал, что дело-то вовсе нешуточное, что тут, видно, и впрямь пахнет трибуналом. Неужто трибунал? Неужто тюрьма? Да что же он такого сделал? Пресвятая матерь божья, что же с ним будет?

За спиной Вайды скрипнула дверь, мимо него быстро прошел высокий и, как успел заметить Вайда, довольно пожилой военный в плащ-палатке. Вайде показалось, что он однажды уже видел где-то этого военного. Капитан вытянулся, лихо щелкнул каблуками, повернувшись к вошедшему, выбросил под козырек конфедератки руку для приветствия.

— Что за шум, капитан Порембский? — жестко спросил вошедший. — За версту слышно…

— Пане генерале…

У Вайды сердце захолонуло. Теперь и вовсе пиши пропало, капрал Вайда: уж как генерал обо всем узнает — трибунала не миновать. Сколько же ему дадут? А война кончается. Это уж и без политбесед капитана каждому известно. До Берлина-то рукой подать. От Одры, поди, километров сто, разве чуть-чуть побольше. Неужто не доведется ему побывать в Берлине? Но он же должен там быть, пся крев! [9] Обязательно. Ему нельзя там не быть! Вайда почти не слышал ни одного слова из разговора генерала с капитаном. И без того знал — говорят о нем, о его — надо же было додуматься, в самом деле! — преступлении. Он все также, не меняя позы, стоял посреди землянки, понурив голову, тяжело сопел.

… В Сельцах, под Рязанью, их было трое Вайдов: Анджей, Станислав и он — старший — Мечислав. Все трое служили в одном расчете. Теперь — вот уже почти полтора года — он один. Младшие остались там, в Белоруссии, под Ленино. Тяжелый был бой. Страшный. Этот проклятый их шестиствольный… А потом хлестал крупнокалиберный пулемет. Анджей и Станислав прямо на глазах Мечислава рухнули. Почти одновременно. Он сам потом вырыл могилу — одну на двоих, в прямом смысле братскую. Сам выжег раскаленным гвоздем на доске имена братьев. И еще пониже доски, прямо на деревянном обелиске, покрашенном в неопределенный цвет, выжег слова, которые потом на политбеседе приводил всей батарее пан поручник, нынешний капитан: «Я дойду до Берлина, братья. Я отомщу собаке Гитлеру. Мечислав Вайда».

… Дошел, нечего сказать, пся крев. Кажется, это Вайда сказал вслух, потому что и генерал, и капитан сразу обернулись в его сторону…

— Вы что-то сказали, капрал? — строго спросил генерал, подходя к Вайде.

У Вайды пересохло в горле. Он выпрямился: ордена, медали на груди легонько звякнули.

— Да у вас немало наград, капрал, — не то удивленно, не то вопросительно сказал генерал. — Как же вы, боевой заслуженный воин, додумались до такого? А? Из крестьян?

— Так точно.

— Какого воеводства?

— Жешовского воеводства, пане генерале!

— Гречневую кашу любите?

— Да пропади она пропадом, пане генерале, гречневая каша. Век в рот не возьму!

Генерал усмехнулся.

— Ну уж это зря, капрал. Старые солдаты раньше так и говорили: «Борщ да каша — пища наша». Верно? — Не дождавшись ответа, генерал подошел к грубо сколоченному столу, устало опустился на снарядный ящик. — Капитан Порембский, занимайтесь своими делами, а мы тут потолкуем с капралом…

Капитан лихо козырнул, щелкнул, как и в первый раз, каблуками. Вайда только теперь заметил, что сапоги у капитана сшиты по старинной польской моде, с высоченными задниками, и что начищены они до блеска — хоть сейчас иди на вечерку.

За окном опять затренькала пичуга.

— Так я вас слушаю, капрал, — сказал генерал, и Вайде почудилось, что в его голосе вроде бы и нет сердитых ноток.

* * *

Огневую позицию орудийному расчету капрала Вайды было приказано занять прямо на задах одинокой немецкой мызы, почти у самой Одры. Еще будучи на рекогносцировке, Вайда осмотрел дом и все другие строения. Всюду был образцовый порядок. Будто хозяева и не удрали вовсе, а лишь ненадолго выехали по каким-то неотложным делам. На кухне стояла на полках чистая посуда. Полотенца с вышитыми готической вязью надписями висели на крючках. Стол в столовой был накрыт серой льняной скатертью. В простенках висели портреты угрюмых, озабоченных людей — мужчин и женщин. И даже постель в спальной была аккуратно заправлена. Только детские кровати стояли совершенно голыми. По двору разгуливали черные куры.

Возле сарая Вайда увидел целую гору мешков с зерном. Он ткнул ножом в один, потом в другой. К ногам потекли струйки гречихи и овса. Как и зачем они тут оказались, эти мешки, Вайда так и не догадался. Впрочем, этот вопрос его и не мучил. Была еще нужда думать об этом! Важно, что лошадям корма будет вволю: другие-то батареи давно переведены на механическую тягу, а у них все осталось по-старому — лошадиная сила. А ее, понятно, кормить надо.

И самим пушкарям в котел кое-что пойдет — не оставлять же черных хохлаток на произвол судьбы.

* * *

Немцы сидели за Одрой вполне смирно. Не так, как полтора года назад, под Ленине, или как еще месяц тому назад на Поморском вале, под Колобжегом.

Задача расчету была поставлена самая что ни на есть общая. Занять позицию, замаскироваться и быть готовыми — капитан так и сказал — «на случай любой вражеской вылазки». Оборудовать огневую — дело привычное. За ночь все было готово: и окоп для видавшей виды сорокапятки, и ниши для снарядов, и неглубокий, в один накат, блиндажишко для орудийных номеров.

Вайда распорядился, чтобы ездовый шереговец [10] Стах Лещинский перетаскал овес на опушку рощицы, где и должен был неотлучно находиться при лошадях, да чтобы не раздаривал овес другим расчетам. А то, мол, знаю тебя, за одну закрутку махорки готов последнюю рубаху с плеча снять.

Словом, к утру все было сделано. И даже жаркое из курятины, приготовленное старшим шереговцем [11] Зденеком Тримбуляком непосредственно на кухне брошенного немцами дома, тоже было.

День прошел совершенно спокойно. Где-то вдали тяжело ухали орудия — не поймешь, наши или немецкие. Где-то гудели самолеты. А здесь сияло солнце, поднимались над землей белесые космы испарений, а перед обедом над самой огневой порхали белые бабочки. Весна… Теплынь. И если бы не эти отдаленные орудийные уханья, не эта вот противотанковая пушка с вмятинами на щите — кто бы мог подумать, что все еще идет война…

Мечислав Вайда, скорчившись в блиндаже над снарядным ящиком, писал домой письмо. Он это делал каждый день. Обстоятельно излагая свою фронтовую жизнь, сообщал, что ни в чем он тут не нуждается, что все у него есть, одет, обут, накормлен и напоен, что курить он так и не привык и что хорошо бы и отцу тоже бросить сосать свою трубку, потому как для здоровья табак сущий яд. Потом следовали сердечные приветы всем, кого Мечислав хорошо помнил, и обещание завтра написать обо всем более подробно. Заканчивал Вайда обычно словами: «До Берлина уже недалеко» или «До Берлина стало еще ближе».

Дописав письмо, он сворачивал его на русский манер в треугольник, слюнил одну сторону и все тем же химическим карандашом старательно, одними печатными буквами выводил адрес.

— Лешку, — громко звал Вайда второго номера шереговца Лешека Рушковского, — отправляйся за обедом. Да не забудь письмо отправить. И спроси, нет ли ответа. Понял?

Это повторялось изо дня в день. Но ответа все не было и не было. Раньше Вайда объяснял это тем, что письма не успевали за ним: шутка ли, что ни день, то десяток верст, а то и больше, да с боями. Разве найдет тебя письмо? Он почему-то совершенно не принимал в расчет того факта, что других адресатов письма находили… Как-то Рушковский заметил ему ненароком, что, быть может, что-то дома случилось у Вайды, может, переехали куда отец-то с матерью… Вайда как обрезал:

— Куда им ехать? Из родного дома… Если они уехали, то власти сообщили бы.

По вечерам, вполне тихим и довольно теплым — нет, какая все-таки ранняя нынче весна! — снаружи оставался только наблюдатель, а остальные укладывались на прошлогоднее, все еще пахнущее лугами сено, и тогда до позднего часа доносился оттуда наверх приглушенный полушепот солдат. Все кроме Вайды в расчете были в прошлом городские, даже ездовый Стах Лещинский и тот до войны работал вагоновожатым в Лодзи. И, быть может, потому, что были они городские, каждый с особым удовольствием слушал сельские рассказы Мечислава Вайды. Ух, как бередил он души, этот вихрастый жешовский крестьянин!

— Теперь об эту пору жди жавороночьих песен. И, скажи на милость, малая такая птаха, а сколько радости человеку дает. Повиснет над пашней, затрепыхает крылышками и, будто колокольчик звонкий, заливается… Бывало, начнешь пахать, и до того весело, радостно на душе — солнышко для тебя, колокольчики тоже для тебя…

Лежат, полузакрыв глаза, солдаты, и голос капрала для них словно жавороночий колокольчик. До чего же приятно в ночной полудреме слушать вот такие слова. Где-то грохочут пушки, тяжело вздрагивает под ухом земля. А тут — закрыл глаза, и нет войны. Одна сплошная весна, с жаворонками и соловьями, с заливистыми девичьими припевками, с «краковяком» и «полькой» на сельской площади перед костелом.

Езус Мария, каждый же понимает, что все было иначе, не так. Ведь тот же Вайда не раз днем рассказывал совсем другое: вместе с матерью, бывало, они, трое братьев, ходили по полям в поисках прошлогодней картофелины, по чужим полям — своей земли у Вайдов никогда не было. Отец сапожничал. А сыновья, едва подрастали, батрачили у зажиточных хозяев. Так что если и пахал Мечислав Вайда землю, то не свою. Какие уж там жаворонки!

А у них, городских, жизнь была разве слаще деревенской? Стах Лещинский, к примеру, больше числился в вагоновожатых, чем работал. Чуть что — за ворота: нет работы, пшепрашам, пане Стаху…

И все-таки вспоминалось не это. Так уж, наверное, устроен человек, хочется ему думать только о хорошем, потому и вспоминает хорошее.

— А по осени, бывало, — Вайда открывает новую страницу своих воспоминаний, — бабы начинают капусту рубить… В избах запах стоит — благодать. Ребятня кочерыжками смачно похрустывает. У всякой поры свои прелести… Да-а…

Проходил день за днем. На озере в лесу, за огневой позицией, шли занятия. Солдаты учились форсировать водные преграды. Судя по всему, долго тут сидеть не придется — скоро опять в наступление. Изредка с обеих сторон вспыхивала перестрелка. Немцы ночью выставляли на самый берег реки свои громкоговорители и по утрам вели передачи, полные беспардонной ругани и угроз в адрес поляков. Иногда на их заклинания никто не обращал внимания, а иной раз из штаба приказывали открыть огонь по громкоговорителям. Дважды командир батареи ставил эту задачу расчету Вайды. Мечислав сам становился к прицелу. Два-три снаряда по цели — и громкоговоритель умолкал.

Немцы тотчас же отвечали огнем. Их мины, шурша, проносились над огневой и шлепались на огороде, на лесной опушке, вздымая изжелта-бурые фонтаны. Видать, стреляли они больше наугад: позиция Вайды замаскирована была что надо. Тут, за мызой, и далее, по всему лугу, повставали березовые и тополиные куртины. Артиллеристы Вайды и на своей позиции, оборудованной посреди небольшого участка непаханной земли, рассадили почти точно такую же куртину тополей. Так что маскировка получилась отменной. Даже комбат, капитан Порембский, проверяя ночью расчеты, заплутался в деревьях. Между прочим, капитан объявил всему расчету Вайды благодарность за умелую маскировку.

А солнце пригревало все сильнее. И уже в телогрейках днем становилось жарко. С Вайдой словно что-то случилось. Стал он молчалив, задумчив. Днем слова от него не добьешься. Все суетится: то уйдет на мызу, то начнет перекладывать свои незамысловатые пожитки в вещевом мешке. Третьего дня вот придумал пристроить на тополе кормушку для птах. Каждое, утро насыпает в нее пшено. Добро бы зима была, а весной какой корм нужен птице? Под каждым кустом столовая.

— Может, оттого, что пан капрал не получает писем из дома? — предположил Зденек Тримбуляк.

После обеда Вайда взял лопату и, перемахнув за бруствер окопа с тыльной стороны, согнулся там в три погибели, начал ковырять землю. Ковырнет раз, сунет руку в ямку, подержит там минуту, потом на корточках прыгает дальше.

Зденек Тримбуляк прыснул в руку и позвал солдат расчета.

— Поглядите, что пан капрал выделывает. Это вам позабавнее кормушки… — со смехом сказал он товарищам.

— Все понятно, — догадался Ежи Ковальский, — не зря наш пан капрал ходит на мызу, пронюхал, видать, насчет клада.

— Тут что-то не так, — усомнился Лешек Рушковский. — Если бы что насчет клада, то и мы бы знали… Тут другое. Нехорошо подсматривать за командиром, ребята. Пусть его…

Через полчаса Вайда возвратился в блиндаж. Солдаты сделали вид, что спят.

— Сташку, Сташку, — позвал капрал Лещинского. — Ты почему здесь? А за конями кто смотрит?

— Да со второго взвода коллега мой, Янек Спрух.

— Овсом, наверное, его угощаешь?

— Так он его не ест, пане капрале.

— Ну-ну, не дури мне, малый. Не ест!

— Пане капрале, не даю я никому овса. Что я, приказа не помню?

— Ладно, ладно. Ступай к коням. Понял? А вечером, когда поужинаем, приведешь коней сюда. Понял?

— Зачем, пане капрале? Будем сниматься?

— Что, наступление? — в один голос спросили все «спящие».

— Не вашего ума дело, — отрезал Вайда. — Спите! Так не забудь, Сташку, коней сюда, как стемнеет.

— Будет сделано, пане капрале.

Лещинский ушел. Вайда достал из вещевого мешка бритву, кисточку, кусок мыла, завернутый в тряпку, две пустые консервные банки, маленький осколок зеркала и, пятясь, вылез из блиндажа. Побрился, сходил на мызу, пробыл там довольно долго. И когда возвратился на огневую, все вдруг заметили, что капрал снова переменился. Стал таким же, как прежде, Вайдой: веселым, словоохотливым.

— Баньку нынче себе устроил, внеочередную, как говорится, — весело доложил он. — Хорошие, скажу я вам, лазенки [12] у немцев. Удобные…

Вихры, по обыкновению распадавшиеся во все стороны, едва капрал снимал конфедератку, теперь аккуратно лежали на голове, образуя довольно высокую, будто специально взбитую, прическу. В глазах Вайды снова сияли потухшие было озорные огоньки.

— Скоро ужин, что ли? — спросил он. — Плохо, что кур-то не осталось. Чудной какой-то немец тут жил. У немцев, у них завсегда цесарки должны быть. Вкусная птица, цесарская курица. Мяса много!

— Да уж точно, пане капрале, — поддержал его Ковальский.

— Ел?

— Никак нет, не приходилось.

— А говоришь…

— Извините, просто решил вам поддакнуть…

— Зачем? Я сам отродясь не пробовал цесаркиного мяса.

Все рассмеялись.

После ужина наблюдателем заступил Ежи Ковальский. Из-за реки подул ветер. Он нагнал стада тяжелых черных облаков. Стало совсем темно. Редкие ракеты с того берега, через равные промежутки вспарывавшие сторожкую тишину ночи, еще более оттеняли ее густую чернильную темень.

Вайда стоял рядом с Ковальским, вслушиваясь в ночные звуки. Ветер доносил с той стороны грустный наигрыш губной гармошки.

— Словно панихиду тянет фашист, — довольно сказал он Ковальскому. — Как время-то переменилось.

— Сегодня наступаем, пане капрале? — спросил Лещинский.

— Откуда вы взяли?

— В-вон Стах уж и коней ведет…

— Об этом ни слова. Понял? Кони для другого дела, — скороговоркой ответил Вайда и пошел встречать Стаха.

А через полчаса весь изумленный расчет, тараща заспанные глаза в темноту, смотрел, как Вайда вышагивает за плугом по пашне. Откормленные немецким овсом, застоявшиеся без работы кони рвали плуг из рук капрала.

К утру пошел дождь. Зденек Тримбуляк, сменивший Ковальского на посту наблюдателя, не узнал своей огневой. Тополиная куртина стояла посреди вспаханного, отливавшего чернотой поля. Из блиндажа доносился переливчатый храп, бульканье. Крепко спит капрал Вайда. Да и то сказать — потрудился. Целую ночь. Эвон какой клин вспахал да засеял! Гречиха тут теперь расти будет. Придумал же, жешовский мужик. Пусть поспит теперь.

Однако спать Вайде долго не пришлось. На огневую прибежал капитан вместе с командиром взвода. Немедленно поднял Вайду. И что тут началось, Езус Мария!

— Немедленно сменить огневую позицию! — потребовал, накричав на Вайду, капитан Порембский. — Додумались, черт вас всех задери! На войне посевной занялись.

— Так земля ж пустует, пане капитане, — попробовал вставить Вайда. — А тут и семена, и все такое прочее.

— Война! Понимаете, война идет, а не «все такое прочее»! Менять позицию! Быстро!

Вайда развел руками, дважды пронзительно свистнул, тотчас же из лесу крупным наметом прискакал Стах Лещинский.

— Капрал Вайда! — распорядился командир батареи. — За себя оставьте Ковальского — и ко мне. Ясно?

Они уже успели откатить пушку в лес, когда на черном квадрате, в центре которого стояла тополиная куртина, вспыхнул первый султан разрыва.

— Была бы тебе гречневая каша, капрал, — сердито сказал Вайде взводный. — Додумался — взял, да и демаскировал позицию.

Вайда ничего не ответил. Снял с повозки вещевой мешок, забросил за спину автомат и, ни с кем не попрощавшись, торопливо зашагал в глубину леса.

* * *

— Продолжайте, капрал, — повторил генерал, испытующе смотря на Вайду.

Что Вайда должен был продолжать? Что еще хотел услышать от него генерал? Нет уж, тут, наверное, никаким продолжением не поможешь. Трибунал… Вайда решительно шагнул к столу. Генерал, жестом пригласив капрала сесть, раскрыл портсигар, взял папиросу.

— Курите, капрал, — он пододвинул портсигар Вайде.

— Извините, некурящий, — сказал он.

Генерал достал трофейную зажигалку, прикурил. В свете маленького язычка пламени Вайде опять показалось очень знакомым лицо генерала.

— А ведь мы с вами встречались, капрал, — словно прочитав мысли Вайды, сказал генерал. — Не помните?

Вайда отрицательно покачал головой.

— А я вот узнал вас сразу, — генерал устало улыбнулся, затягиваясь папиросой. — У вас же еще два брата, по-моему, служат? Помните, вы все трое рассказывали о себе писательнице?..

Ну как же, он хорошо помнит тот день. Это было незадолго до принятия присяги в Сельцах. К ним в батарею пришла известная писательница — полька, живущая в России. Она была в полковничьем мундире. Писательнице кто-то сообщил о трех братьях-поляках, и она собиралась написать о них в газету. Вайда в тот день был дневальным, и подпоручник Порембский освободил его от наряда, чтобы писательница могла потолковать со всеми троими сразу. С нею был тогда мужчина лет сорока в штатском.

— Так это были вы, товарищ генерал? — догадался Вайда.

— Выходит, что я.

Вайде хотелось спросить, пригодились ли писательнице их рассказы, но не решился. Сказал хрипловато:

— Братьев нет у меня больше, пане генерале… Не довелось им дойти до Польши… Погибли…

От глубокой затяжки на генеральской папиросе вспыхнуло пламя. Он закашлялся. Вайда посмотрел на худое, скуластое лицо генерала, ввалившиеся глаза, и ему почему-то стало очень жалко этого, судя по всему, больного человека. «Зачем же он курит?» — подумал Вайда. Вот и отец, наверное, все так же кашляет от курева. Сколько лет он не видел отца? Может, и в живых нет: письма-то не приходят. А уж пора бы.

На службу Вайду, как резервиста, призвали в августе тридцать девятого, перед самой войной. Он попал в уланский полк, в котором служили оба его брата. Первого сентября началась война. А спустя два дня их полк уже не существовал как боевая единица. В первом же бою почти все офицеры во главе с командиром бросили часть на произвол судьбы. Полк был пленен. На завтрак — похлебка из бурака, в обед — то же самое, вечером — какая-то зловонная бурда, издевательски именуемая кофе…

Через месяц с лишним, когда наступили холода, братья совершили побег.

Сколько им пришлось пережить, поскитаться по свету, прежде чем они добрались до Бессарабии! Сквалыга — управляющий богатым поместьем (самого хозяина они ни разу и не видели — он жил в Бухаресте) — за еду и ночлег взял трех беспаспортных «бродяг поляков» на барские виноградники. Там, в Бессарабии, нежданно-негаданно закончились мытарства братьев: в августе сорокового года Бессарабию освободила Красная Армия.

А потом снова война. И с первых дней все трое ушли на фронт в Красную Армию. А когда было объявлено о формировании польской дивизии в Сельцах…

Впрочем, все это известно генералу, коли он помнит встречу братьев Вайда с писательницей.

— Так что же, капрал, нечего добавить про свою огневую позицию? — прервал затянувшееся молчание генерал.

— Пане генерале… — Вайда встал. Воспоминания о пережитом придали ему смелость. Будь что будет, решил Вайда, но сколько же можно таить в себе, стесняться того, о чем думал всю свою жизнь? Что ему надо в жизни? Каких-то богатств несметных? Хором каменных? Езус Мария, ничего этого ему не надо. Зачем? Он — простой крестьянин, сын бедного деревенского сапожника. Его отец всю жизнь мечтал о своей полоске земли, которая могла бы кормить детей. Эту отцовскую мечту с той поры, как начал батрачить в поле, стал считать своей собственной и Вайда. Полоску земли… Чтобы трудиться на ней, пусть до седьмого пота, днем и ночью, да только б знать: для себя все это, не для тех, кто гребет жар чужими руками…

Видел Вайда, живя в России перед войной, труд людей на земле. «С песней люди работают, понимаете, пане генерале?» Все сообща, все вместе, дружно. У них машин полно, у них государство мужикам помогает. А у нас — ну пусть будет на первый случай своя полоска у каждого из таких, как Вайда. Разве это плохо? А потом можно и дальше пойти. Потом — и песни родятся. А пока — земли, своей земли…

Генерал не промолвил ни слова, слушая горячую, сбивчивую исповедь — иначе и не назовешь! — капрала. Папироса в его руках давно потухла.

— Пане генерале… — Вайда, сам того не замечая, принялся жестикулировать… — Война кончается. Понимаете? Весна… Земля ждет своего хозяина. Ей нельзя оставаться бесплодной. Ведь она, земля, кормилица. А тут еще, как на грех, политбеседа. Капитан наш проводил. Земли, говорит, эти, на которых стоим сейчас, по самую Одру — наши, польские… Понимаете, наши!

Не сразу решился, пане генерале. Думал. Не одну ночь думал. Уснут солдаты — все лежу и в уме прикидываю. Если наша земля, то зачем же она целый год пустовать будет? Может, мы уйдем вперед, а сюда какой-нибудь горемыка безземельный поселится, власть наша ему, может, как раз тут и место определит… Пусть уж он примет подарок от солдата, освободившего землю.

Генерал встал из-за стола, выбросил окурок, достал новую папиросу.

— Все у вас, капрал?

— Все, — недоуменно ответил Вайда.

— Идите, капрал Вайда.

— Не понимаю, пане генерале… Куда?

— В батарею… В расчет. Скоро наступление, капрал Вайда. Только об этом ни-ни. Ясно?

Вайда — капитан Порембский не зря слыл отменным строевиком, научил этому солдат — лихо откозырял генералу и проворно выскочил из землянки. Небо было синее-синее. Солнце припекало совсем по-летнему, и Вайда обрадовался тому, что не взял с собой ни шинель, ни телогрейку. Запарился бы.

* * *

Вайда умолк, поднялся и, широким жестом пригласив нас следовать за ним, прихрамывая, пошагал через картофельное поле к тополиной куртине.

Высоченные, залитые склонявшимся к закату солнцем, стояли тополя. А посреди куртины, ни дать ни взять — орудийный окоп. С нишами для снарядов, с пустыми, позеленевшими гильзами на дне. Поодаль зиял чернотой вход в блиндаж. Мы удивленно посмотрели на Вайду.

— Я сюда из Берлина вернулся летом сорок пятого. То есть не прямо из Берлина. В Берлине-то ранен был, — он коснулся рукой щеки, потом колена, — пролежал полтора месяца в госпитале. Поехал домой, под Жешув. Приехал на пепелище. Ни кола, ни двора, ни отца, ни матери. Дом фашисты сожгли, отца — повесили. Донесла одна сволочь про красных сыновей сапожника. Мать умерла. Вот так и остался один. Приехал сюда, мне тот самый генерал (он впоследствии большой пост в государстве занимал, теперь-то уже в живых его нету) помог здесь приобрести постоянное место жительства… Так вот и живу с тех пор на своей огневой позиции.

Вскоре возвратился из госхоза Вайда-младший. Он привез новый вентиляторный ремень. И через десять минут наш автобус стоял во дворе дома Вайды в полной готовности следовать дальше по утвержденному маршруту, Но командовал-то нами польский капрал, и мы уехали не сразу.

— У вас говорят, соловья баснями не кормят. У капрала Вайды для дорогих гостей тоже найдется кое-что кроме басен. Будем обедать.

По случаю гостей пани Вайдова отрубила головы трем «самым жирнющим» цесаркам, приготовила целый котел домашней лапши. Мечислав достал из погреба бутылку холодной домашней настойки.

— Солдатам, знаю, не положено, — приговаривал он, откупоривая посудину. — А с командирами мы… Что, и командирам не положено? Ну тогда мы с сыном за ваше здоровье…

* * *

Не знаю, сумел ли я передать все, что услышал от старого капрала, но мне очень хотелось это сделать. Если вам, читатель, доведется когда-либо проезжать по этой дороге в Щецин, то, километров за шестьдесят не доезжая до города, остановитесь, даже если у вас не «полетит» вентиляторный ремень. Слева от дороги вы увидите одинокий кирпичный дом под красной черепицей. Знайте, это и есть дом Мечислава Вайды, дом с «огневой позицией», и вы можете смело идти в этот дом. Вас встретят там, как желанного гостя. Накормят, напоят, а сам старый Вайда обязательно покажет огневую позицию, которую он хранит с той военной поры. Если спросите, зачем, мол, он это делает, Вайда, очевидно, так же ответит, как ответил и нам:

— То есть как — зачем? А как же иначе! Это же — огневая… Она ведь не только для пушки, больше для людей. Пусть смотрят, да пусть всяк на свой лад сам кумекает, зачем она, огневая…

22

Приближался ежегодный полковой праздник — годовщина части. На центральной аллее, напротив памятника Владимиру Ильичу Ленину, появился большущий фанерный щит. На нем крупными печатными буквами изложен «Послужной список гвардейского танкового полка».

1. Воинское звание. Фамилия, имя, отчество. — Гвардейский орденов Суворова, Кутузова и Александра Невского танковый полк Советских Вооруженных Сил.

2. Год и месяц рождения. — Ноябрь 1942 года.

3. Где родился? — В огне боев с гитлеровскими захватчиками под Сталинградом.

4. Образование. — Высшая фронтовая подготовка, академия боев с фашистскими оккупантами на территории Советского Союза, Польши, Германии, Чехословакии.

5. Боевые заслуги. — Три боевых ордена и почетное наименование «Гвардейский» за подвиги танкистов в годы Великой Отечественной войны. Памятное Знамя ЦК ВЛКСМ, переходящее Красное Знамя Военного совета СГВ за успехи личного состава в боевой и политической подготовке в юбилейном для Союза Республик году.

6. Род занятий в настоящее время. — На земле братского народа, политой кровью героев-фронтовиков, освобожденной от фашистских захватчиков, служу своей Родине — Союзу Советских Социалистических Республик, с честью выполняю заветы Ильича, почетный патриотический и интернациональный долг часового передовых рубежей стран социалистического содружества.

После поездки по местам боев, после многочисленных встреч с фронтовиками высокий смысл «Послужного списка» становился особенно понятным. Я сказал об этом Генке. Карпухин посмотрел на меня испытующим взглядом.

— Тебе тоже так кажется?

— И тебе?

— У меня тоже голова на плечах, — ответил Карпухин. — Только, думаю, дело не в одной поездке. Взрослеем мы, Климов. Ты к Сереге Шершню присмотрись. Хоть и гармонист, а тише воды, ниже травы всегда был. А вчера в библиотеке подходит ко мне и говорит: «Решил я, Гена, в партию вступить. Как год службы в полку исполнится, заявление подам». И взял Программу партийную. Устав. Кстати сказать, я тоже взял.

— И мне ни слова не сказал об этом?

— А о чем же я тебе толкую, чудак человек? Прав Генка, мы действительно взрослеем.

— Выходит, надо и мне в библиотеку записываться.

— Давно пора. Нечего моими книжками пробавляться, иждивенец.

Карпухину в ротном плане подготовки к полковому празднику отведена не одна строчка. По линии комсомола у него сразу два поручения — оформить книгу славных дел комсомольской организации и вместе с лейтенантом Чермашенцевым, командиром третьего взвода, подготовить концерт художественной самодеятельности. Если первое поручение Генка встретил безропотно, то против второго восстал.

— Ищи другого исполнителя, Климов. И близко не подойду к самодеятельности.

— Почему?

— Опять за инструмент браться? В руки не возьму! Не хочу усугублять конфликт.

— Ты лучше меня знаешь: не из-за скрипки вышел конфликт.

— Ну и что? А скрипку он приказал в склад закрыть.

Генка характером порох, воспламеняется от искорки, но и сгорает, как порох, мгновенно.

— Ладно, предлагаю компромисс, — первое поручение пусть будет от комсомола. А второе — от партии. Если Ник-Ник скажет, не откажусь.

Волей-неволей пришлось идти к старшине. Поразмыслив, как подипломатичнее выполнить Генкино поручение, я начал издалека, со значения ротной художественной самодеятельности. Старшина перебил:

— Не учитесь водолейству, комсорг, — сказал он. — Сказывай сразу, что от меня нужно.

Я сказал.

— Все вы в одну дуду дудите, как сговорились, — незлобиво проворчал Ник-Ник. — Шестов, Герасим Назарович, про Карпухина со мной речи заводит. Саша Селезнев про него все уши прожужжал. Родная дочь, не стесняясь, просит каждое утро Геночке привет передать. Даже Гришка Атабаев в тот у Карпухина в заступниках. Намедни заходит: разрешите, говорит, по личному вопросу. Выкладывай, отвечаю. Зря вы, товарищ гвардии старшина, ефрейтора Карпухина обидели. Он — хороший и честный товарищ, и Машу он любит. Так тебе ж, говорю, от Карпухина больше всех попало. А он: попало за дело, справедливо, за это спасибо говорят. Вот тебе и по личному вопросу!

Я слышал об этом впервые и в душе порадовался за Атабаева. Генке непременно надо рассказать.

— Поговорить я с ним поговорю, но официально поручения давать не могу. Не имею права, беспартийный он.

— А когда музыкальный вечер поручали готовить, тогда имели право?

— За музыкальный вечер я по партийной линии отвечал сам.

— За ротную художественную самодеятельность вы точно так же отвечаете по партийной линии…

— Ясное дело, отвечаю, — согласился старшина. — Куда ни кинь — все клин. Ладно, будет ему поручение…

* * *

Концерт самодеятельности у нас в роте состоялся. Да какой концерт! Откуда что взялось! Федя Смолятко поставил шуточный танец «Солдатскую лявониху». Солистами в танце выступили командир роты и Саша Селезнев. Уморительная пара. Шестов — маленький, хрупкий, Саша — верста коломенская. Атабаев, оказывается, здорово поет туркменские песни. Ашот Абагян, заряжающий из второго взвода, выступил как заправский жонглер. И еще фокусы показывал. Лейтенант Чермашенцев под гитару спел две песни собственного сочинения. Про Генку и Серегу Шершня и говорить не приходится. Полковая комиссия, отбиравшая номера для праздничного концерта, в тупик встала: любое выступление бери на полковую сцену. Но все-то не возьмешь!

Утром в день праздника полк выстроился на плацу. На трибуне — командующий Группой войск, член Военного совета, наше начальство, полковое, польские гости из 10-й судетской танковой дивизии имени Героев Советской Армии, руководители местных партийных и государственных организаций. Среди них был и Ярема Реперович.

Пощипывал за уши легкий морозец — первый предвестник зимы. Невесть откуда налетевшая седая туча просыпала на плац колючую крупу. Мы стоим, не шелохнувшись, в строю, слушаем праздничный приказ. В ознаменование… отмечая успехи в боевой и политической… присвоить очередные воинские звания… гвардии старшины… гвардии старшего сержанта… гвардии младшего сержанта ефрейтору Карпухину, ефрейтору Климову.

Гремит оркестр. Ветер рвет над головами знаменщика и его ассистентов гвардейское Знамя с тремя орденскими лентами на древке. Плац гулко отзывается на чеканные шаги гвардейского танкового полка. Торжественным маршем перед трибуной, перед памятником Ильичу идет рота за ротой. Очень здорово чувствовать себя на своем месте в боевой машине. И очень здорово шагать вместе со своими товарищами, боевыми побратимами, в одном боевом строю. Охватывает такое чувство, будто тебя видят сейчас не только с трибуны, мимо которой ты идешь. Очень приятное и, не скрою, гордое чувство. Знаю, ты испытываешь то же самое, товарищ гвардии младший сержант Карпухин. И вы, товарищ гвардии старшина Селезнев. И вы, товарищ гвардии старший лейтенант Шестов. И ты, товарищ гвардейский танковый полк.

Сегодня все мы стали на год старше.

23

А у нас — новый взводный.

В тот день мы провожали Федю Смолятко, Атабаева, Лысова, Наконечного и Сашу Селезнева. Селезнев уезжал в школу прапорщиков, остальные увольнялись в запас. Накануне комсомольское собрание единогласно приняло решение о снятии взысканий с Атабаева и Наконечного. Кое-кто, правда, сомневался, не рановато ли освобождаем их от взыскания, но посудили-порядили и пришли к выводу: не резон с пятном появляться на новом месте, И опять же переменились ребята к лучшему. Особенно Атабаев.

После напутственных слов ротного все по очереди стали прощаться с товарищами. Григорий на глазах у всей роты обнял Карпухина.

— Я тебя, Гена, не забуду. Никого не забуду, — твердил Атабаев, — а тебя больше всех помнить буду. Ты за один вечер всю дурь из меня выбил…

— Ладно, ладно, — Генка трепал его ладонью по спине, — свидимся. Мы с тобой, Гришуха, почти соседи. Я на Волге, ты на Каспии… Так что гора с горой не сходится, а человек с человеком… Свидимся…

— Ты приезжай ко мне в Туркмению. На дыни, на арбузы. Отслужишь, вместе с Машей приезжай. И все вы, ребята, приезжайте. Я вам адрес оставлю.

Лысов с Наконечным сговорились поехать в Набережные Челны, на КамАЗ. В политотделе им должны вручить комсомольские путевки.

— А с вами и подавно свидимся, — пообещал им Карпухин. — С Григорием — соседи, а с вами теперь — земляки. Ваша Кама-то старшая из дочерей нашей Волги. Чур, воду не мутить.

— Кто старое помянет, тому глаз вон, — шутливо ответил Генке Носов.

— А кто забудет, тому оба вон, — нашелся Карпухин, Проводили товарищей до ворот КПП, где был сбор отъезжающих со всего полка. И там снова обнимались, пикировались шутками. Было шумно, весело. Пока не тронулась машина, Серега Шершень наяривал на гармошке вальсы.

Едва вернулись в казарму, дежурный по роте объявил первому взводу построение.

— Не зря говорят, — первому всегда труднее, — заметил Генка. — Чует мое сердце, товарищи отопители вагончик с углем подбросили.

Новый замкомвзвода сержант Чуб, глотая буквы, одним словом выпалил команду:

— Первзвоста-вись!

Обмануло на этот раз Карпухина его вещун-сердце: никакого угля не было. Командир роты подошел к строю вместе с незнакомым лейтенантом. И мы сразу догадались: новый взводный.

Чуб скомандовал что есть мочи:

— Первзвосмирн-н!

— Вольно, — распорядился Шестов. — Представляю вам, товарищи, вашего нового командира: гвардии лейтенант Агафонов, Сергей Иванович. Прошу, как говорится, любить и жаловать.

Лейтенант смущенно переминался с ноги на ногу, как ученик, не выучивший урока, у классной доски, и не знал, куда деть свои руки. Был он высок ростом, не ниже Саши Селезнева, но тонок, худ, будто не кормили его месяц. Из-под фуражки сзади выглядывали «петушки» — завитки волос. Густые баки и темная щеточка усов не делали его старше, а, пожалуй, придавали его добродушному, открытому лицу слегка легкомысленное выражение. Впрочем, быть может, так казалось только мне одному, потому что я терпеть не мог ни баков, ни усов, ни, тем более, «петушков» на затылке. Зачем? Подстригайся, как все люди, не старайся подражать кому не следует. Генка, хоть сам никогда не увлекался модой, других за это не осуждал.

— Слухай, старик, у Котовского на голове ни волосинки не было, а знаменитые писатели в прошлом веке гривы отращивали. Так ведь они ж не этим — не лысиной, не шевелюрой — известны и дороги нам, — обезоруживал меня Генка в наших спорах о модах.

Новый взводный мне не понравился. Сказал об этом Генке, тот отказался разделить мое мнение.

— Нельзя быть таким категоричным в оценке людей. Понравился — не понравился. По принципу «да — нет» компьютеры работают. А мы с тобой не компьютеры, — принялся он нудно поучать меня. (Это Генка-то не категоричный! Умора!). — Погоди, присмотрись к человеку, убедись, каков он в деле…

И пошел, и пошел… Нанизывает слово на слово, будто фишки лото из мешка вытаскивает.

— Спасибо, Карпухин, за педагогические чтения, — оборвал я его. — Тебе не кажется, что с тобой иногда трудно разговаривать?

— Нет, не кажется. Это у вас, Климов, элементы психологической несовместимости прорезаются. Надо их подавлять в самом зародыше. Как говорил поэт, уметь смирять себя, становясь на горло собственной песне. Во имя здорового микроклимата в коллективе.

А насчет гвардии лейтенанта я действительно ошибся. Прошло всего несколько дней, и мое первое представление о нем полетело вверх тормашками. Как-то незаметно, исподволь, он сумел так войти в нашу жизнь, что нельзя было и представить наш взвод без него. Конечно, танковый взвод — не мотострелковый. Народу-то у нас раз, два и обчелся. Но все равно иному командиру месяца мало, чтобы запомнить каждого по имени-отчеству, не путать фамилии. Агафонов в течение недели потолковал с каждым, все родословные узнал. И мы тоже знали всю его биографию. Оказывается, он служил в полку срочную. Потом учился в танковом училище в Харькове, а сам — москвич, прадед еще у Гужона работал; на «Серпе и Молоте» трудятся сейчас его родители и старший брат с женой.

Он — хороший рассказчик. Слушать Агафонова интересно, и знает он много. Каждый день мы узнавали от него что-то новое. Не всякий читает «Науку и жизнь», «За рубежом», не всем посчастливилось быть в московских театрах. А он прочтет статью — нам перескажет. Про спектакли, про артистов — тоже беседа накоротке. А еще заразил Агафонов весь взвод шашками. Вот уж никогда не думал, что шашки могут так увлечь.

— Сам генералиссимус Александр Васильевич Суворов предпочитал шашки любому другому занятию в часы досуга. Научил своего денщика Прохора играть в них, — сообщил нам Агафонов. — Комбинаций, понятно, поменьше, чем в шахматах, однако и немало. А главное, времени на партию много не нужно. За перерыв, если на высадку, весь взвод сыграть может.

— Ну, если великие полководцы не гнушались шашками, нам сам бог велел, — поддержал взводного Генка. — Можно мне счастья попытать?

Попытал. Под дружный хохот взвода Агафонов устроил Генке сразу два «сортира».

Интересно и просто было нам с нашим взводным. И мы очень беспокоились, что вскорости все может перемениться: со дня на день к гвардии лейтенанту должна была приехать его молодая жена.

— Помяните мое слово, братцы, — скороговоркой восклицал гвардии сержант Чуб, — отберет она у нас лейтенанта.

Вечером рядовой Костя Вепринцев, наводчик из третьего взвода — наш ротный почтальон, больше известный по кличке «вечерний выпуск последних известий», — под большим секретом сообщил каждому, что Агафонов завтра встречает жену, что из Москвы от нее пришла телеграмма и что гвардии лейтенант уже умчался на попутной в Легницу: поезд приходит рано утром.

Дня за два до этого Агафонов получил от жены письмо и фотографию. Он показал ее нам. Мы рассматривали портрет всем взводом. Большими, широко расставленными глазами, доверчиво улыбаясь, смотрела на нас молоденькая девчушка с замысловатой, кудельками, прической. Красивая. Но что-то не позволило нам высказать Агафонову те слова, которых он ждал от нас, показывая фотографию, и которых, если быть объективным, она, судя по всему, заслуживала.

И вот он уехал ее встречать.

Нам бы радоваться, по правде говоря, тому, что лейтенант заживет нормальной семейной жизнью. Понимали, что человеку нужна семья, что нельзя командиру все время мотаться одному, но, видно, эгоистические начала в каждом пробивают свои ростки и дают себя знать порой в самых неподходящих случаях. Так что пусть простит товарищ гвардии лейтенант, но в тот вечер мы по-своему, по-солдатски говорили о приезде его жены.

— А я что предсказывал, братцы? — сокрушался Чуб, как всегда глотая буквы и слова, — помяните мое слово, в шашки он уже не игрок. Посмотрите, она его на танцы в офицерский клуб поведет…

24

«Здравствуй, Валерий!

Признаюсь, твое письмо обрадовало меня. С удовольствием прочла твой рассказ о польском солдате, об огневой позиции. По-моему, Карпухин прав, тебе надо писать. У меня никаких новостей. По-прежнему работаю в пароходстве. Весь октябрь пробыла на картошке, теперь самое время в кино бы походить — столько всего пропустила, да времени нет: поступила на подготовительные в институт.

У нас действительно выпал снег. Стоят морозы, но Волга еще не замерзла. Наш местком записывал недавно на туристские путевки в Польшу. Я тоже было разбежалась, вот, думаю, поеду, может, тебя с Геной там увижу, но ехать-то мне нельзя: мама опять расхворалась, валидол глотает, неотложку почти каждую ночь приходится вызывать, Андрея Сухоедова помнишь? Объявился недавно в Средневолжанске. На железной дороге работает. В прошлое воскресение ко мне домой заявился. Весь расфуфыренный, в монгольской дубленке, в сапогах на платформе, на обеих руках по перстню. Пришел, говорит, с деловым предложением, нечего тебе в вековухах оставаться, выходи за меня замуж. Я чуть со стула не грохнулась. Что же я с тобой делать-то буду, говорю, Андрюша. Ведь я с тобой рядом встану, ты до моего плеча не дотянешься, даже если сапоги на платформе наденешь.

Ушел надутый.

Все беды человечества, по-моему, Валера, от мелкоросья.

Привет Геночке. И регулярно пиши.

Н. Суркова».

25

Не знаю, каким образом люди служили в армии, когда они не изобрели понятия «рубежей». Наверное, день для них годом казался. Сейчас эти самые «рубежи» прочно вошли в армейский обиход. Рубежи на учебный год, на периоды обучения, к праздникам и датам, на определенные этапы боевой и политической подготовки, на тактические занятия, стрельбы, вождение, полевые выходы и прочее. Рубежи, рубежи, рубежи.

Мастерское овладение техникой и оружием. Сохранение и сбережение. Взаимозаменяемость. Ночью по дневным нормативам. Отличная оценка на каждом занятии. От отличного экипажа к экипажу отличников. За экономию и бережливость. За красную звездочку на стволе танковой пушки. Каждый воин — спортсмен-разрядник, значкист ГТО… Эвон сколько рубежей, только поворачивайся. И ведь нужны все! Для солдатского роста нужны.

А у меня еще общественные обязанности. План работы составь, бюро проведи, собрание подготовь, беседу организуй, к полковому семинару комсомольских секретарей доклад напиши, сведения в комитет подай.

Дни скачут как угорелые. Так что не обижайся, милая Наталья, на «регулярно пиши» времени нету. Вот сегодня вроде бы выдалась минутка, и, если никто не помешает, я, пожалуй, сочиню тебе ответ, О многом мне хочется тебе сказать.

Почему-то в круговерти всяческих дел, занятий я все чаще и чаще думаю о тебе, Наташа. А тут еще Андрюха-очкарик. Тоже мне жених в дубленке! Свататься приходил!.. Знаешь, Наталья, очень обидно, что твоя мама опять расхворалась. А то, действительно, взять бы тебе путевку в ПНР. Может, и в самом деле увиделись бы? Мне бы только на твои косы посмотреть.

Неужели ты ни о чем не догадывалась тогда, в техникуме? Как я жалею, что ничего не сказал тебе! А может, боялся? Наверно, боялся. Вид у тебя был такой, что не подступись. Комсомольский секретарь, вечно в заботах. А говорить начнешь на собрании — живого слова не услышишь. «Обязаны», «Как требует момент», «На сегодняшний день», «Процент успеваемости и посещаемости», «Недостаточный охват поручениями». Господи, какая казенщина, уши от нее вянут. Честно признаться, я всячески старался получить хоть какое-нибудь поручение, чтоб лишний раз увидеть тебя.

А потом ты пришла проводить нас с Генкой. Крутануть бы сейчас стрелки в обратную, чтобы мне, теперешнему, очутиться на плацу, в Средневолжанском военном городке.

Ко мне подходит лейтенант Агафонов, садится рядом.

— Письмишко решили сочинить? — интересуется он. — Конечно, не папе с мамой? И не товарищу?

— Почему вы так решили?

— Потому что ни строчки не написано. Над письмами родителям, друзьям не задумываются. Их пишут.

— А может, я заметку в газету сочиняю.

— Да? — лейтенант недоверчиво скосил глаза. — Заметку так заметку. Я ведь к вам по делу, товарищ секретарь. Времени отнимать у вас не буду, разговор на минутку. На очередном собрании критиковать вас собираюсь. Почему вы меня комсомольскими поручениями обходите? Не считаете полноправным членом нашей организации?

— Но вы же еще новичок в роте.

— Новичок? Пожалуй. Вчера ровно месяц исполнился, как взвод принял. Но в комсомоле-то я не новичок? Что вы на это скажете?

В тот день, в который Наталья должна была бы получить мое письмо, она уже его не получит. Это ясно. Агафонов подсел не на одну минутку. Он, оказывается, уже разговаривал с Шестовым относительно организации технического кружка в роте. В танковом батальоне мотострелкового полка, где лейтенант служил до перевода в нашу роту, он вел такой кружок. Ротный к предложению лейтенанта отнесся одобрительно, но посоветовал ему связаться со мной, чтобы инициатива шла от комсомольцев.

— Давайте на ближайшем заседании бюро об этом поговорим, — предложил Агафонов. — Если не будете возражать, я и доложу на бюро свои наметки.

На том порешили.

— И вот еще что, Валерий, — после небольшой паузы сказал лейтенант, — жена приехала, работать, сами знаете, ей тут пока негде. А ведь университетский диплом имеет. Может, и ей поручение придумаем? Географ, кое-что, думаю, рассказать сумеет. Дадим ей задание про страны Ближнего Востока беседу подготовить. Горячая точка на планете, всех заинтересует. И про Польшу можно послушать.

— Очень кстати будет, товарищ гвардии лейтенант.

— Ну и хорошо, — удовлетворенно заключил Агафонов. — Извините, оторвал я вас от заметки. А может, еще успеете сочинить? Не забудьте привет ей от меня передать…

Нет, не отобрала Валентина Васильевна у нас взводного. Сама вместе с ним пришла к нам.

«Пророка» из гвардии сержанта Чуба не получилось.

26

А у меня — праздник. Групповая газета напечатала мой очерк про Мечислава Вайду и его огневую позицию. Я послал его в редакцию, честно говоря, не надеясь на опубликование. Со дня на день ждал ответа «с приветом» — сколько таких «приветов» уже получил. Получать их было обидно, но что поделаешь: групповая газета не все печатает. На этот раз «привета» все не было и не было. И вдруг врывается в казарму ротный почтальон Вепринцев и с порога орет на всю ивановскую, копируя уличных газетных продавцов из старых фильмов:

— Читайте «Знаменку»! Читайте солдатскую «Знаменку»! Боевик сезона! «Огневая позиция»! Сочинение гвардии младшего сержанта Валерия Климова.

Хватаю у него из рук газету, разворачиваю… мать честная! Чуть ли не на полстраницы заголовок «Огневая позиция», а над ним моя фамилия. Карпухин, заглянув в газету, расплылся в улыбке.

— Вот это заметочка! Знай наших. Нечего, как говорят, мелочиться. Выступать, так по-крупному. Старик, жму лапу! Дай-ка почитаю.

— После меня.

— Не гордые, подождем. Растянем удовольствие. И пока я читал, он никак не мог угомониться.

— Что я говорил? Я твое писательское будущее еще с «тополиной замети» определил. И, видишь, не ошибся. Карпухин, брат, ошибается не часто. Слухай, старик, будешь автобиографию составлять для полного собрания, не забудь хоть строчку вставить: талант мой первым, мол, открыл уважаемый Г. Карпухин, не профессиональный литературовед, однако тоже с задатками. Для тебя такая строчка ничего не стоит, а мне будет приятно. Увековечишь.

Когда прочитал очерк, сказал:

— Без дураков, Валерка, вещь стоящая. Ты газетку-то товарищу Вайде пошли.

— Обязательно.

Вся рота поздравляла меня в тот вечер, и чувствовал я себя именинником. Старший лейтенант Шестов, при всех пожав мне руку, заметил:

— Вы, товарищ Климов, про учения обязательно напишите, интересного для газеты там будет, судя по всему, немало.

— Постараюсь, товарищ гвардии старший лейтенант.

О том, что нашему танковому батальону предстояли многосуточные тактические учения, нам объявили еще недели две назад. И подготовка к ним шла полным ходом. Планировался не обычный полевой выход, каких за год набирается в общей сложности не один десяток. Учения проводились совместно с танковым батальоном Войска Польского.

В минувшее воскресенье у нас в полковом клубе состоялся утренник советско-польского боевого братства. Мы принимали у себя гостей из 10-й Судетской танковой дивизии имени Героев Советской Армии, польских ветеранов.

… Гаснет свет в зале, и на экране, в глубине сцены вспыхивает надпись «Страницы бессмертия». Мелькают кинокадры. Окопы первой мировой войны. Западный фронт, английский король Георг и французский маршал Фош напутствуют солдат на кровавую бойню во имя денежных тузов Англии и Франции. Восточный фронт… «Всея великия, малыя и белыя Руси» самодержец, помазанник божий Николай Вторый со своими генералами, авантюристом Распутиным и прочей царской челядью, с попами и разного калибра ура-патриотами занят все тем же оболваниванием солдатских масс…

Мелькают кадры кинохроники, бесстрастно запечатлевшие величайшее преступление властителей уходящего мира против человечества. Горы трупов на фронте. Эшелоны калек. Обездоленные люди в городах и селах России. И суровый гнев народа против эксплуататоров, грабителей, палачей. Февральская революция. Царь свергнут. А желанная свобода, мир для народа все еще не наступили. Слащаво улыбается Керенский, призывая российского солдата проливать кровь за интересы пуришкевичей. Однако недолог век господина балаганного актера, прислужника хозяев, своих и чужеземных. В России действует организованная и закаленная политическая сила, способная возглавить победоносную борьбу трудящихся за подлинную свободу и счастье. Эта сила — партия Ленина. Вот он, живой Ильич, на экране…

Вспыхивает свет в зале, и на сцену выходит седой плечистый старик с орденом Красного Знамени на лацкане пиджака.

— Для вас, дорогие друзья, — говорит он с едва уловимым польским акцентом, — это история. А для меня — это моя молодость.

Сидят, не шелохнувшись, танкисты. Рассказ бывшего пулеметчика Красного Варшавского революционного полка Стефана Липиньского захватил каждого. Зримо предстали героические события того времени. Липиньский а его товарищи — польские бойцы-интернационалисты — штурмуют засевших в Донском переулке, в Москве, мятежников-анархистов. Первые потери. Командир разведроты Гадомский и пулеметчик Барасевич отдали свои жизни за революцию. Владимир Ильич Ленин, узнав об их гибели в бою, лично распорядился похоронить обоих поляков на Красной площади, у Кремлевской стены.

А второго августа восемнадцатого года в здании бывшего коммерческого института в Москве Липиньский слушал речь Ленина перед бойцами Красного Варшавского революционного полка.

… В проходе в два ряда выстроился почетный караул уланов, образовав живой коридор, по которому должен был пройти Ленин. Едва он подошел к уланам, как те по команде выхватили шашки из ножен и скрестили их, образовав крышу коридора. Владимир Ильич, поднявшись на сцену, шутливо сказал:

— Ой, товарищи поляки, всегда вы что-нибудь придумаете для эффекта. — Провел ладонью по голове и, озорно подмигнув собравшимся, добавил: — Хотя бы предупредили. Так ведь и испугать можно.

— Ленин сказал это просто, как свой своим, — не скрывая волнения, вспоминает старый революционер, — и даже тот, кто плохо понимал по-русски, понял: перед нами доступный каждому человек; подойди к нему и поговори как с другом, товарищем. И быть может, от этого на всю жизнь запали слова его пламенной речи. — Липиньский достал блокнот, водрузил на нос очки и прочитал: «Вам выпала великая честь с оружием в руках защищать святые идеи… на деле осуществлять интернациональное братство народов.

И я, товарищи, уверен, что если вы сплотите все военные силы в могучую интернациональную Красную Армию и двинете эти железные батальоны против эксплуататоров, против насильников, против черной сотни всего мира, с боевым лозунгом: «Смерть или победа!» — то против нас не устоит никакая сила империалистов!»

Он снял очки, подслеповато прищурясь, обвел взглядом зал и, медленно спускаясь со сцены, закончил:

— Эти слова вождя адресованы и вам, нашим наследникам.

Потом о боях костюшковцев с фашистами возле белорусского поселка Ленине говорил поручник резерва Ян Мончка, о героических делах польских партизан, которыми командовал советский офицер Василий Войченко, легендарный «Сашка», рассказывал Мариан Стемповский. Слушая польских гостей, каждый словно прикоснулся к истокам боевого братства наших народов, армий, уходящих корнями в революцию, в гражданскую войну…

На утреннике я познакомился со старшим шереговцем Чеславом Новиньским, тоже механиком-водителем танка. Ни он, ни я, понятно, и не думали, не гадали, что на учениях… Но об этом еще предстоит рассказать…

27

А пока мы готовились. И дни, втиснутые в жесткий распорядок, еще более уплотнились. Впрочем, Генка все равно ухитрялся бегать в библиотеку. Хоть на минутку, а сбегает. Дня не может прожить, чтобы не увидеться с Машей.

Старшина Николаев по-прежнему поглядывал на Карпухина косо.

— Что за человек? — тихо возмущался Карпухин. — Все равно моим тестем будет. Отслужу — и будет. Мы с Машечкой все решили.

— А как же с поступлением в училище? Со службой?

— Не задавайте каверзных вопросов, Климов, — одно другому не мешает. Что ж, по-твоему, если в училище, то обет безбрачия принимать?

— Обета не надо, но в училище…

— В училищах тоже библиотеки имеются, Климов. Ишь ты какой, Карпухин. Все, как в пасьянсе, разложил…

А зима, припугнув поначалу крутыми заморозками, так и не наступила. Изумрудная кудрявилась на полях озимь. День-деньской кружили над нею гомонливые грачиные стаи, не собиравшиеся покидать насиженных гнезд. День начал прибавляться.

К вечеру мы возвратились из танкопарка. Генка, по обыкновению, собрав журналы и книжки, с разрешения сержанта Чуба собрался улизнуть в библиотеку, как батальону объявили тревогу.

— Неужто без ужина и на полигон? — Карпухин засунул журналы и книжки в тумбочку и бросился бегом к вешалке.

— Тебя, конечно, не ужин интересует, — сказал я, догоняя Генку.

— Сам знаешь, не секрет, — подтвердил Карпухин. У порога стоял ротный.

— Быстрей, быстрей, хлопцы! Без разговоров!

Вся служба — быстрей, быстрей! Уж вроде быстрее некуда. Но всякий раз находились секунды, на которые, оказывается, можно было сократить время подъема по тревоге, выхода боевых машин из парка. Видимо, потому, что каждый понимал: в современном бою и от секунды зависит многое. От одной секунды!

Влажные ветры с Балтики приносили густые туманы. Только к полудню туман рассеивался, но к вечеру наползал снова, сводя видимость на дорогах к нулю. Ни пан Вихерек, ни пани Хмурка [13] никаких перемен в погоде на ближайшие дни не предвещали. Но учения погоду не выбирают.

Марш был недолгим, но и нелегким. В кромешной темноте, в тумане, без фар, по избитому лесному проселку вести танк непросто. Но в заданный район батальон прибыл к назначенному времени, и к полуночи, рассредоточив танки вдоль лесной опушки, тщательно замаскировав их, мы, скорчившись на своих местах, устроились на ночлег.

Разбудил грохот боевых машин: прибыли польские танкисты. И сразу же ротного и взводного вызвали к полковнику Торчину, который выступал в роли руководителя учений.

— Теперь жди вводную за вводной, — сказал Иван Андронов.

После увольнения в запас Федора Смолятко и отъезда Саши Селезнева — в экипаже изменения. Иван занял место наводчика. Свою должность заряжающего передал новичку рядовому Тимофею Осокину, трактористу с Орловщины. А на Сашином месте теперь лейтенант Агафонов. Осокин — молчун из молчунов. Такие мне еще не попадались. Все время молчит. Сколько раз пытались вызвать его на разговор — не получилось. Только и услышишь от него слово, если сам спросит что-нибудь. Вот как сейчас:

— Как это, вводные?

— А так, чтоб служба медом не показалась, — ответил Андронов.

— Кому?

— Кому угодно…

Офицеры не возвращались долго, я уже начал дремать. Но тут снаружи донесся голос Агафонова:

— Первый взвод, к машинам!

— Держи вводную, Тимоша! — весело сказал Андронов, вылезая из башни.

Рассвело, но туман, кажется, стал еще гуще. Сырость забивалась под куртку, пронизывала до костей.

— Товарищи, — обратился к взводу Агафонов. — Получена первая боевая задача. Командир принял решение устроить засаду. Три экипажа от поляков и два от нашего взвода. Пойдут моя машина и «113» гвардии сержанта Чуба. Командовать приказано поручнику Ковальскому. Я назначен его заместителем…

— Туман-то какой, ни зги не видать, — вставил Чуб.

— Потому и засада понадобилась, что туман, — пояснил Агафонов. — В предвидении встречного боя в такую погоду без засады не обойтись. Маршрут движения, дополнительные задачи будут уточнены товарищем поручником. А пока приготовиться к маршу.

Словно на фотобумаге, только что опущенной в проявитель, неясными силуэтами просвечивают в молочной пелене деревья. Пришел поручник. Расстелив на танке карту, Агафонов и поручник принялись уточнять полученную задачу. Из обрывков их разговора мы поняли, что нам надо как можно скорее оседлать дорогу на танкоопасном направлении и, без боя пропустив противника, доложить командованию о составе его сил и средств.

— Насчет тумана вы зря, товарищ гвардии сержант, — заметил Карпухин своему командиру, — в такой туман засада — самое милое дело. Пропустим противника, а потом как ударим с тыла…

— Легко говорить…

— … в хвост и гриву, перья полетят, — закончил Генка, И тут мы с Генкой вместе. Это меня обрадовало. Генка везучий. С ним всегда жди удачу.

Поручник, указав Агафонову на карте место сбора экипажей и назначив время, ушел. Командир взвода занял свое место в танке.

— Заводи! — приказал он.

В густом молоденьком ельнике, на неширокой просеке собралась наша группа: три танка с белыми орлами на башне, два — с гвардейскими знаками. Ковальский приказал экипажам построиться. Выскочив из танка, я увидел Чеслава Новиньского. Он подошел ко мне и крепко стиснул руку. В строю мы оказались рядом. Ковальский одобрительно взглянул на нас и, подав команду «Бачносць!» [14], на польском языке отдал боевой приказ. Потом повторил его по-русски, хотя нужды в этом, пожалуй, не было: мы и так все поняли.

Генкина «113» следовала за машиной Ковальского. Наша замыкала колонну. Разрывая редевший уже туман, шли на низшей передаче с открытыми люками. Командиры по пояс высунулись из башен. Возле моста через Куницу — заминка. Танки остановились. Агафонов бегом помчался к головной машине. Мигом обернулся назад.

— Въезд на мост совсем размыло, — огорченно сообщил он, — настил разобран. Все к мосту!

Действительно, осенние дожди натворили зла. Водой размыло дамбу, покорежило настил. Жители соседней деревни, видимо, собирались все устроить заново: на берегу лежал штабель толстенных дубовых горбылей. Здесь же валялись покрасневшие от ржавчины металлические скобы, костыли.

— Что будем делать? — спросил поручник у Агафонова, глядя на мутный, бурлящий между сваями поток. — Искать брод?

— Непросто определить брод, воды в реке много, — словно самому себе сказал Агафонов.

— Знаю, но что-то надо придумать, — Ковальский для чего-то посмотрел в сторону видневшейся на пригорке деревни. — Не проще ли настил на мосту устроить? Времени меньше затратим, чем на поиск брода…

— Верно, товарищ поручник, — радостно поддержал Агафонов, — мигом построим переправу.

Разбившись на пары, хватаем сразу по два горбыля и — на мост. Наш Тимофей Осокин и Чеслав Новиньский, вооружившись кувалдами, ловко загоняют в настил костыли, скрепляют горбыли скобами. Мост был готов в считанные минуты.

— Табличку бы написать, товарищ поручник: мост, дескать, отремонтирован объединенными усилиями советских и польских танкистов, — предложил Карпухин. — Да жаль, времени в обрез. Наверстывать надо.

— Хорошая мысль, — одобрил Ковальский, и на его озабоченном лицо впервые за все время заиграла улыбка. — Но вы правы, не имеем времени.

— На обратном пути, если придется здесь ехать, приладим табличку, — сказал Чеслав Новиньский.

— Осокин, не вы кувалду на мосту оставили? — спросил лейтенант у Тимофея.

— Никак нет.

— Это я позабыл, — спохватился Новиньский и побежал на мост.

Никто сразу и не сообразил, как это произошло. Новиньский с разбегу хотел схватить кувалду, но поскользнулся, замахал руками, словно канатоходец под куполом цирка, пытаясь удержать равновесие, но не удержал, вскрикнул будто ужаленный и плюхнулся с моста в воду.

— Утонет! — крикнул Карпухин.

Все словно оцепенели. Осокин, ни слова не говоря, опрометью бросился к берегу и, не останавливаясь, прыгнул в мутный поток. Оцепенение как рукой сняло. Мы подбежали к берегу, готовые помочь товарищу.

Под мостом, возле свай, было неглубоко, и Осокин сразу же нашел Новиньского, вынес его из воды на берег. У Чеслава на носу кровь, глаза закрыты.

— Жив? — Ковальский встал на колени, приложил ухо к груди Чеслава. — Дышит, живой.

Новиньский открыл глаза.

— Пшепрашам, обыватэлю поручнику, — проговорил он. — То моя вина… [15]

О том, чтобы Новиньскому и Осокину оставаться в танках, не могло быть и речи. Промокли насквозь, воспаление легких схватить могут. Что делать? Отправить обоих на танке в расположение? А боевая задача? И так задержались. Сообщать по радио руководителю учений? Кональский не решался и на это. Время, время!

Из деревни к мосту примчался газик. За рулем восседал Ярема Реперович. Увидев меня и Карпухина, кивнул.

— Дзень добрый, поручнику, — сказал он, подойдя к Ковальскому. — Слышу, ни свет ни заря танки гудят. Вроде бы возле моста. Дай, думаю, погляжу. Наверно, но могут Куницу одолеть. Не нужно ли чем помочь? Может, плотников прислать?.. Ах, мост уже отремонтирован. Здорово, право. По-военному, ничего не скажешь. Вот спасибо, товарищи.

Только теперь заметил он Осокина и Новиньского, засуетился:

— Да что же это вы молчите-то? А ну-ка, оба в машину. Не беспокойтесь, поручник, мы их мигом в строй поставим, обсушим, обогреем. Говорите, куда доставить потом?

Реперович увез пострадавших в деревню.

— Напшут [16], — скомандовал Ковальский. Он занял место Новиньского за рычагами. Танки осторожно, по одному, форсировав реку по отремонтированному мосту, вытянулись в колонну и, миновав дамбу, начали подниматься в гору.

Взобравшись на вершину увала, мы оседлали танкоопасную дорогу на выходе ее из леса. Старательно замаскировали танки. Командиры экипажей, получив приказ Ковальского, организовали наблюдение за местностью, каждый в своем секторе, составили огневые карточки.

А ведь верно говорят: нет ничего хуже, чем ждать да догонять. Впрочем, ждать, по-моему, все-таки еще хуже, чем догонять. Сидим в танках. Ни покурить, ни размяться: ноги затекли. Ждем. А вдруг противник вовсе и не здесь пойдет? Вдруг вся наша затея обернется пшиком? Ловлю себя на мысли, если все это столько беспокойства вызывает у меня, то как сейчас чувствуют себя Ковальский и Агафонов? А Шестов? А гвардии полковник Торчин? Чем выше ступенька, тем больше ответственности…

Не напрасно ли мы с тобой, Карпухин, решили выбрать воинскую службу своей профессией? Не жизнь будет, а сплошная ответственность. И не только за себя. Министр обороны тогда сказал, что мы впереди пограничных застав, на каждого из нас там, на Родине, надеются вдвойне. Верно! Мы на самом переднем крае. В случае чего будем первыми. Как бойцы в Брестской крепости в сорок первом. Это ж очень ответственно, Карпухин, чувствовать себя всегда и во всем бойцом Брестской крепости! Впрочем, о чем я говорю? Тебе это давно понятно, потому ты и решил идти в училище.

Ну, так я тебе скажу, Карпухин, что мне тоже все ясно. Кто-то должен варить металл, создавать машины, строить дома, растить хлеб, пилить лес, ловить рыбу, шить одежду и обувь, учить детей, водить поезда, снимать кинофильмы и писать книжки. Но те, кто этим занимается, должны еще и знать, что плоды их труда, все, созданное народом, надежно оберегается.

И потому у нас в стране в таком почете профессия военного, стоящего на высоком и бессменном посту часового Отчизны…

Вот отслужим действительную, Гена, и поступим в училище. Нас обязательно примут. Не могут не принять: оба мы из военных династий Карпухиных и Климовых.

В открытый люк со стороны поля донесся едва уловимый жужжащий звук. Танки? Показалось, наверно… Нет, снова тот же звук.

— Вы ничего не слышите, товарищ гвардии лейтенант? — спрашиваю Агафонова.

— Нет, а что? Значит, показалось.

Тянутся томительные минуты ожидания перед боем…

А ведь не показалось: едва уловимое жужжание стало нарастать, нарастать, и вот уж вполне различим далекий гул танковых двигателей.

— Чолги непшиячельски, увага! — раздался в наушниках голос Ковальского. — Жаднэго стшала, нех оне идон своей дрогой [17].

Ковальский условился с полковником Торчиным, что по радио он будет докладывать только по-польски: «противника» обозначает танковый батальон советского мотострелкового полка, и, вполне возможно, там никто не обратит внимание на польскую речь, если даже услышит ее, настроившись на нашу волну.

Вдали появились танки.

28

«Противник» нас не обнаружил. Промчалась мимо головная походная застава. За ней проследовали остальные танки батальона.

— А мы что ж, так и будем стоять? — забеспокоился Андронов.

— Всему свое время, — сказал лейтенант. — Нашу задачу за нас никто выполнять не будет.

В той стороне, куда скатывался затихающий гул машин «противника», прогремел выстрел. Потом еще и еще. Судя по всему, за рекой завязывался встречный бой. Наступило и наше время.

Снова форсировав реку по мосту, миновав ельник, мы развернулись в боевую линию и стремительно ворвались на полигон. Исход боя был, собственно, уже предрешен. Наш и польский батальоны зажимали «противника» в стальные клещи, и он, отстреливаясь, «теряя» танки, пятился назад, к реке. Вот тут-то и подоспели мы. Заняв выгодные позиции для стрельбы с места прямой наводкой, ударили с тыла.

Одна за другой останавливались машины «противника»: посредники определяли их как подбитые.

«Бой» закончился.

Мы собрались на стоянке возле полигонной вышки. На памятном для нашей роты месте. Здесь гремело наше дружное «Служим Советскому Союзу!» в ответ на благодарность Министра обороны.

Пока командиры совещались у руководителя учений, мы с Генкой и Шершнем отправились к «противнику». Как же не повидаться с Яшей Сокирянским! Увидев нас, Яша бросился навстречу.

— Ребята, живы-здоровы! — переходя из объятий в объятия, твердил Сокирянский. — Рад видеть вас.

— Как служба-то в пехоте? — спросил Генка.

— Все хорошо, Геночка… Батальон у нас отличный. Живем дружно…

— Да это ж ты, Яков, про нас рассказываешь… У вас-то как, спрашиваю?

— Выходит, как и у вас, — весело ответил Сокирянский.

— Выходит, да не выходит. Не вы нас, а мы вас поколотили нынче.

— Ха! Если бы вы одни были, батальон на батальон, то еще посмотрели бы, чья взяла. А так, конечно, Варшавским Договором на нас, бедолаг, обрушились, да еще с тыла зашли.

— Это мы с Генкой там были, — сказал я.

— Так я и знал, разве без вас обойдется? Да, мне прапорщик Альхимович письмо прислал.

— О чем пишет? — поинтересовался Шершень.

— Новостей ворох. Бадамшина на восток перевели. Комбатом. Каменев на курсы младших лейтенантов уехал.

Нам, наверно, и дня не хватило бы на суды-пересуды, да Якова позвали в строй.

— Все, ребята, снимаемся с якоря. Для нас отбой. А вы?

— У нас все еще впереди, Яша. На один день на полигон не выходим. До встречи. Пиши!

— Ладно.

— «Мелким почерком, поскольку места мало в рюкзаке», — прокричал ему вслед Генка.

Мы вернулись в роту. И сразу наткнулись на Тимофея Осокина и Чеслава Новиньского.

— Привет водолазам, — сказал Карпухин. — Бронхита не будет?

Осокин только белесыми ресницами хлопает. Молчит. Этого, наверно, никакой шуткой не проймешь. А парень что надо: первым в воду бросился, чтобы товарища выручить.

Чеслав усмехнулся:

— Не беспокойся, не будет бронхита.

Я достал из кармана куртки портсигар и зажигалку.

— Это тебе, Чеслав. Держи. На память.

— Спасибо, Валерий, — он повертел в руках портсигар. — Москва, да? Сыну своему показывать буду.

— У тебя уже сын есть? — удивился Генка.

— О нет, еще не женат, — ответил Чеслав.

Подъехала польская машина с кухней на прицепе.

Обед. Попробуем сейчас горохового супа. Вкусно!

Учения продолжались. Нам предстояли совместное форсирование реки по дну, длительный марш, преодоление различных препятствий.

Сколько их еще впереди, учений, походов, сердечных встреч с боевыми побратимами!

29

«Валера!

Как же так получается, сынок, что мы от Карпухиных узнаем о твоем повышении по службе? Оказывается, ты, как и Геннадий, младшим сержантом стал. Поздравляем, гордимся тобой. Но наперед давай уговоримся: пиши о себе все. Письма твои для нас с матерью большая радость. Твой рассказ про польского солдата, письмо о поездке на вроцлавское кладбище я на работе всей бригаде читал. Товарищи мои кланяются тебе.

Поздравляем тебя, сынок, с наступающим Новым годом, желаем счастья, бодрости, здоровья. Как собираетесь встречать праздник? Мы — дома. Тридцать первого — у нас, первого — у Карпухиных. Новые углы-то обмыть полагается, чтоб, как говорится, плесень в них не заводилась. Поздравь от нас Геночку, Целуем.

Любящие тебя родители».

30

— Ну что, раззвонил на весь Средневолжанск про свою вторую лычку? — попенял я Генке, показав ему письмо из дому.

— Про твою тоже, — невозмутимо ответил он. — И Наталье твоей сообщил.

— Почему моей?

— Не притворяйся! Еще пару месяцев назад на ее конвертах, если мне не изменяет память, значились две фамилии. Не так ли? А теперь? Фамилия Карпухина начисто отвергнута. Думаешь, Карпухин не догадывается, что к чему?

— Ты неисправим, Гена.

— Конечно, я неисправим. — Генка положил мне на плечи руки и, притянув к себе, прошептал на ухо: — Я тебя поздравляю, Валерочка, она славная девчонка. Хоть и ехида, с бесенятами в глазах, а славная.

Я стоял, растерянный и счастливый, слушал Генкин жаркий шепот и не знал, что сказать ему в ответ.

— Погоди, уж раз ты сам разговор этот начал, я тебе сейчас такое выдам… — загадочным тоном произнес Генка, — только заранее прошу, чтоб ты простил меня, Валера…

— Ты о чем?

— За твоей спиной, без спросу…

Подбежал дневальный Ашот Абагян, оборвал Карпухина на полуслове.

— Климов, к старшине.

— Ладно, иди, — Карнухин, недовольный, стрельнул взглядом в Абагяна и махнул рукой. — Придешь — выдам. Видит бог — не хотел, но…

— Да о чем ты хоть?

— Иди, иди, Валера, не вводи во гнев Ник-Ника.

Необъяснимая тревога охватила меня. Что Карпухин собирался мне «выдать»? Почему заранее просит прощения? Что он мог сотворить за моей спиной, без спросу? Что-нибудь дурное? Чушь какая-то. На дурное по отношению ко мне он не способен. Но что-то он знает? О Наташке?

Я постучал в дверь канцелярии.

— Входите, входите, товарищ Климов, — старшина Николаев сидел за столом и читал газету. — Чем вы взволнованы, юноша? — спросил он, сворачивая газету.

— Ничем, товарищ гвардии старшина. Прибыл по вашему приказанию, — я попытался улыбнуться.

— Ничем так ничем, — подозрительно осматривая меня с ног до головы, проговорил Ник-Ник, — присаживайтесь. Есть у меня один вопрос к вам, Валерий. Вопрос, как говорят, деликатного свойства, — он подвинулся ко мне вместе со стулом. — Давно собирался, да все не знал, как подступиться… Дело-то больно тонкое…

И этот вроде Карпухина! Тоже что-то «выдать» хочет…

— Вот какой вопрос-то, Валера. Новый год на носу. Для меня праздник особый. Я хоть и в мае на свет божий явился, а новогодний праздник вроде как день рождения отмечаю. Причина на то есть. Ну, да об этом разговор особый… Сейчас пока о новогоднем празднике речь. Мы его с Машей всегда вдвоем встречали. В семейном, так сказать, кругу. Так уж у нас заведено было. А теперь что ж получается… Машечка моя выросла. Не заметил, как взрослой стала. Невеста, одним словом. Намедни взбунтовалась. Как хочешь, говорит, а я Геночку Карпухина на Новый год хочу к нам пригласить. Как же ты его пригласишь, спрашиваю, если он на службе? Кто ж ему увольнительную даст? Не положены они у нас. И слушать не хочет… Я вам, Валера, так скажу: не в увольнительных дело-то. С командиром я всегда договорюсь. Но грызет меня червяк изнутри. Право, совсем загрыз: не ошиблась ли Машенька? Настоящее ли у нее чувство? Да и Карпухин… Он-то каков? А?

Николаев неожиданно умолк, словно потерял нить разговора. Я не знал, как можно помочь ему найти эту нить.

— Вам, наверно, не понять всего этого, Валерий, — расстроенно произнес после продолжительной паузы Николаев.

— Отчего же, товарищ гвардии старшина?

— А оттого, что юность мешает. Ведь она мне, знаете, как заявила, Машечка-то моя? Не чужой, говорит, он нам человек. Если, говорит, у тебя когда-нибудь внуки будут, то так и знай, фамилию они будут носить Карпухиных.

— Фамилия хорошая, Николай Николаевич, — вставил я.

— Хорошая? — Николаев встал. — Я вам, товарищ Климов, очень доверяю. Скажите мне, как отцу своему бы сказали, он хорошо относится к Маше? Ему можно верить?

Господи, да неужто можно сомневаться в Генке?

— Николай Николаевич, с Карпухиным хоть в огонь, хоть в воду. Он — настоящий парень и очень любит Машу.

Может, тут какие-то иные нужны были слова, способные раз и навсегда рассеять отцовские сомнения, отмести его предубеждение по отношению к моему другу. Но есть ли такие слова?

— Вы сказали, Николай Николаевич, что мне доверяете. Так вот я очень хочу, чтобы вы и Карпухину доверяли, как мне. Он без Маши жить не может…

Старшина устало оперся на спинку стула и принялся тереть платком свою блестящую лысину.

— Хорошо, товарищ Климов, спасибо. Можете идти.

— Есть!

Я уже взялся за дверную ручку, как старшина остановил меня.

— Простите, Валерий. Вот уж поистине старость не радость. Склероз. Я ведь зачем пригласил-то вас? В следующую субботу в политотдел нас вызывают. Семинар партийных и комсомольских секретарей назначен. По соревнованию.

— Ясно, товарищ гвардии старшина.

— Надо бы нам посидеть вечерок-другой, с мыслями собраться. Может, завтра займемся.

* * *

Из ленкомнаты доносился дружный хохот. Было ясно, где искать Карпухина. С легкой руки нашего взводного шашечные баталии не на шутку заразили всю роту. Играли на «под стол». Генке с его горячностью в игре приходилось опускаться на четвереньки по нескольку раз за вечер. Однако это его нисколько не смущало.

Я вошел в ленкомнату в тот самый момент, когда Карпухин выбирался из-под стола. Увидев меня, обрадованно заголосил, стараясь перекричать разбушевавшихся болельщиков.

— Ну, кто еще идет на Карпухина? Есть желающие? Смельчаков прошу сначала сыграть с Валерием Климовым… Он мой ученик, подающий неплохие надежды. Врежешь им, Валер?

— С удовольствием, учитель. Только покажи еще разок прием переползания под столом.

— Ну, этому делу, брат, тут быстро научат… Вон Серега Шершень третьего или четвертого под стол гоняет. Играет, как Бендер в Васюках, за фук берет… Нешто у такого выиграешь?

— Отдохни от шашек, — сказал я Карпухину. — Выйдем. Дело есть.

— Говори, что за дело? — нетерпеливо спросил Карпухин, когда мы вышли из ленкомнаты.

— Хочу дослушать, что ты за моей спиной, без спросу вытворял.

Генка схватил меня за рукав и потащил за собой к тумбочке.

— Закройте глаза, Климов, — приказал он.

— Фокусы?

— Закройте, говорю.

Я подчинился.

— Видит бог, я этого не хотел делать сегодня, — запричитал Генка, копаясь в тумбочке, — но вы же нетерпеливая личность, Климов. Вы же теперь не отстанете, будете черт знает что мнить. И ни мне, ни вам не будет от этого никакой личной жизни.

— Да что ты затеял, Гена? — перебил я его причитания.

— Климов! Предупреждаю, откроете глаза, никогда ничего не узнаете. Потерпите несколько секунд… Синяя Борода вы, Климов. Отбили у меня самым бессовестным образом лучшую во всем Средневолжанске девчонку… Открывайте глаза!

Я открыл и остолбенел. Генка держал передо мной Наташкин портрет. В рамке. С фотографии Наташка смотрела прямо мне в глаза и ласково улыбалась.

— Откуда у тебя портрет?

— Ты нагнись да прочти, Отелло!

В левом нижнем углу зеленым фламастером выведены пляшущие Наташкины буковки. «Валере Климову. На добрую память. С Новым годом, милый Валерик!

Наташа С., г. Средневолжанск».

— Климов, уберите краску с лица. Вам она не идет, — съязвил Генка. — И дайте занавес: немая сцена не может длиться вечно.

Вот он какой, мой Генка Карпухин. Он все, все расписал Наташке. И новогодний подарок для меня организовал. А рамку, оказывается, Абагян сделал. Я вспомнил, как Ашот мастерил Атабаеву чемодан.

— Такой замок устрою, — обещал Ашот, — никто не откроет. Даже сам не откроешь.

Мастеровой малый, ничего не скажешь. А Генка-то, Генка! Вот друг так друг. Сколько еще до поверки? На письмо Наташке хватит? Сейчас же напишу. Милая Наталья, такого Нового года у меня еще никогда не было. Он принесет нам много счастья, наступающий год. Правда же, Наташа?

— Ты куда? — остановил меня Карпухин. — Совсем обалдел, что ли? Рассказывай, зачем Ник-Ник вызывал.

— На семинар нам с ним ехать в политотдел…

— А-а, — протянул Генка.

— Но это еще не все, Карпухин. Может, глаза закроете?

— Придумайте что-нибудь повкуснее, Климов. Пережеванное не употребляю.

— Ну, раз так, маэстро Карпухин, тогда завтра с утра занимайте очередь в ателье военторга.

— Да?

— Не да, а так точно. Спешите заказать смокинг, господин будущий старшинский зять. Ник-Ник собирается пригласить вас на новогодний праздник. К себе в дом. Усвоил, сеньор жених?

— Это правда?

Пусть простит меня Ник-Ник, но я передал Генке весь его разговор со мной.

В тот вечер на всем белом свете не было людей счастливее нас с Генкой.

31

«Милая Наташа!

Теперь я хорошо знаю, что сами по себе праздники ничего не стоят. Праздниками для людей их делают люди. Я тебе бесконечно благодарен за самый лучший в моей жизни ноговодний праздник. Говорят, на Новый год загадывают желания. Я себе загадал одно-единственное — очередной Новый год встретить вместе с тобой. Знаю, только от тебя зависит исполнение этого желания.

Я тебе уже писал, что мы с Генкой решили поступить в Ульяновское танковое училище. Скоро подаем рапорта. Так что осенью будем совсем неподалеку от нашего родного Средневолжанска. И на Новый год ты приедешь ко мне в гости. Далеко загадываю? Если бы я тебе все свои задумки сейчас высказал, ты, наверно, назвала бы меня чудаком. А я и есть чудак… Но ведь это же здорово, Наташенька, быть чудаком, загадывать желания и добиваться их исполнения. Непременно добиваться!

У меня все в порядке. Служба идет как надо. Газеты с моими заметками я тебе регулярно высылаю. Почему их мало, спрашиваешь? Потому что не так часто пишу, а редакция к тому же еще реже, чем пишу, их печатает. А насчет моей болезни не беспокойся. Погрипповал малость — с кем не случается? Просто у нас доктора-перестраховщики. Чуть закашлял — в лазарет. Будь веселой, думай обо мне только хорошее и сделай так, чтобы ты мне снилась каждую ночь. Ну что тебе стоит, сделай, пожалуйста, чтобы было все именно так.

Твой Климов».

32

Солгал я Наташке насчет болезни: крутанула меня болячка как следует.

Из политотдела, с семинара мы с Ник-Ником возвращались в часть на перекладных. Рейсового автобуса ждать не захотели. Сели на попутный военторговский грузовик. В кабине места не было, прыгнули в кузов. Укрылись брезентом, да разве от ветра спрячешься? Продуло до костей. И полпути не проехали — баллон лопнул. Снег лежит мокрый, водитель с грузчиком чертыхаются, запаску прилаживают, а мы, скрючившись, стоим у обочины, голосуем, авось еще найдется добрая душа — посадит. Повезло. Транспортная машина из соседней части шла. Водитель узнал старшину Николаева, остановился. Брезента, правда, в кузове не оказалось.

Доехали. А на утро у меня в груди запиликала гармошка с прохудившимися мехами. И кашель бьет. Глаза как у рака. Старшина врача вызвал. Тридцать восемь и семь! Ясное дело — в лазарет! Диагноз: правосторонняя пневмония. Ну и все вытекающие отсюда последствия. Уколы. Банки. Антибиотики. Аспирин. Хлористый кальций — по стаканчику три раза в день, после еды. Весело!

И Новый год в лазарете встретил… Вдвоем с Наташкиным портретом. Больных никого не было. На весь полк один-разъединственный выискался. Надо же!

Утром первого января повалил ко мне массовый посетитель. Ни свет ни заря гвардии старшина Николаев заявился. Шел в роту — ко мне зашел. Поздравил с Новым годом.

— Ну как, на поправку? — громко, на всю палату выкрикнул старшина.

— Порядок, товарищ гвардии старшина, — подстраиваясь к его тону, я тоже почти ору.

— Ничего. На живом человеке все, брат, заживет. По себе знаю. Чем только не болел! Все пройдет. Лекарства принимай. Поправляйся… — он взял мою руку и спрятал ее в своей огромной грубоватой ладони. — Поправляйся и не скучай. Навещать будем.

— Как у вас-то дела? Новый год как встретили?

— Порядок! Прощай покамест. Встречай Машечку с женихом своим. Скоро пожалуют.

После завтрака весь наш первый взвод вваливается в палату. Но без Карпухина. Только ушел взвод, Маша с Генкой Карпухиным заявились. Счастливые оба до чертиков.

— Здорово, жених, — от радости я пытаюсь рассмеяться.

— Привет! — кричит мне в ухо Генка. — С Новым годом!

— Да что вы все будто сговорились, орете, как в лесу. Что я, глухой, что ли?

— Все слышишь? — шепотом спрашивает Генка.

— Конечно.

Генка и Маша задыхаются от смеха. Оказывается, старшина всем посоветовал как можно громче со мной разговаривать. От аспирина, мол, и от других разных лекарств у больных уши закладывает.

— Ну, раз товарищ старшина сказал — орите, мне все равно приятно.

— Слухай, больной, тебе торт можно лопать? — спрашивает Генка.

— Торт принесли?

— Гляди, какой догадливый. Конечно, принесли. Машечка сама испекла.

Маша достала из сумки здоровенный кусок торта, банку компота, апельсины, яблоки, аккуратно разложила все на тумбочке.

— Угощайтесь, Валера.

— Да что вы, ребята! Прямо как за больным ухаживаете. Я же — ей-ей! — здоров. Вот вчера действительно чувствовал себя не ахти. А сегодня, после того как вы все побывали у меня, разве можно болеть!

Эх, как все-таки здорово, когда рядом друзья. Старшина Николаев рассказывал мне, что ему всю жизнь везло на хороших людей. Ну а мне, всем нам, дорогой Николай Николаевич, разве не везет на них?

— Спасибо вам, Маша. И тебе, Гена. Чертовски хорошо и интересно жить на свете, ребята! Наливай в мензурку компоту, Карпухин. Тост говорить буду. Длинно и нудно, вроде тебя. Только, чур, не перебивать.

Нам было весело. Лучшего в моей жизни новогоднего праздника, действительно, не было. Никогда. Так я и написал моей Наташке.

33

Председательствующий на ротном собрании лейтенант Агафонов предоставил слово для доклада командиру роты.

— Тут такая традиция у польских товарищей, — Шестов почему-то все время смотрит на президиум, — в День Советской Армии и Военно-Морского Флота приглашают они к себе из нашей Группы войск делегации воинов. Вместе с нами наш праздник отмечают. Хорошая традиция. От нашей роты замполит предложил выделить в состав делегаций четырех танкистов. Можно, конечно, было и назначить этих четверых. Но у нас тоже традиция: выбирать делегатов на общем собрании. Так что давайте вместе подумаем, кого пошлем к польским товарищам. Вот, собственно, и весь доклад. Может, вопросы будут?

Вопросов не оказалось.

Агафонов предложил приступить к выдвижению кандидатур.

— Позвольте мне высказаться, товарищ гвардии лейтенант, — Иван Андронов поднялся с места. — Я вот что подумал, гвардейцы. Конечно, надо послать лучших, авторитетных. Это первое условие. Надо послать тех, у кого на этой земле родные или близкие проливали свою кровь в боях с фашистами. Это второе условие. Взвесив оба условия, я и хочу предложить кандидатуры следующих товарищей. Гвардии старшину сверхсрочной службы Николаева. Он освобождал Польшу от гитлеровцев.

Солдаты дружно захлопали в ладоши.

— Предлагаю также избрать командира роты товарища гвардии старшего лейтенанта Шестова. На этих землях воевал его отец.

Ленкомната снова отозвалась аплодисментами.

— И еще давайте пошлем нашими делегатами, — продолжал Иван, — двух дружков закадычных — гвардии младших сержантов Климова и Карпухина. И тот и другой по всем статьям, думаю, подходят.

— Согласны!

— Подвести черту!

— Будем голосовать!

Итак, мне снова предстояла встреча с Польшей. Меня определили в делегацию, направлявшуюся в Катовицкое воеводство. Генка ехал во Вроцлав, старшина — в Познань, а ротный — в Зеленую Гуру.

В день отъезда Генка не преминул высказать напутствие.

— Учти, Валера, читатель ждет от тебя второй «Огневой позиции».

— Постараюсь оправдать твое доверие, читатель.

Не написать о той поездке было просто невозможно.

* * *

… Лес заводских труб. Высокие копры угольных шахт. Терриконы, похожие на наши жигулевские курганы. Широкие проспекты городов. Дома из бетона и стекла. Поток машин на автострадах. Пронзительные свистки электровозов. Это все Гурный Шленск — Верхняя Силезия, индустриальное сердце Народной Польши, Польский Донбасс.

Совсем не зимняя погода. Снег почти весь сошел. Зеленеет трава на косогорах, освещенные солнцем перелески сиреневым кружевом обрамляют горизонт. Интересно рассказывала о Верхней Силезии, о революционной борьбе шленского пролетариата жена нашего лейтенанта Агафонова, но справедливо говорят: лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. Я стоял в Катовице у трехкрылого памятника повстанцам шленским. Три огромных крыла из металла, символизирующие три вооруженных выступления силезских рабочих, поднимавшихся в начале двадцатых годов на борьбу за воссоединение своего края, оказавшегося в ненавистной неметчине, с материнской польской землей. Из окна гостиницы я смотрел, на огненные сполохи в ночном небе над Хожувом, Забже, Сосновцем, Катовице: это металлурги разливали сталь, это строители рассыпали голубые звезды электросварки с ажурных переплетений арматуры будущих зданий.

Утром людская река до краев захлестнула улицы: трудовая Силезия торопилась к заводским проходным.

Все это мне знакомо до боли сердечной, все это я видел у себя дома. Каждый год, первого сентября, прежде чем войти в класс, мы всей школой, вместе с учителями и родителями, шли с букетами цветов на Площадь 1905 года к памятнику — обелиску средневолжанским революционерам. Возле этого памятника мне и Генке повязали красные пионерские галстуки.

И ночное зарево над Средневолжанском, над другими волжскими городами ничем не отличалось от силезского. И рабочий день в моем родном городе начинался вот таким же нескончаемым людским потоком.

Я ловлю себя на мысли, что, наверно, от схожести всего увиденного здесь с нашим, советским, привычным с детских лет, от душевного тепла, которое испытываешь при встречах с польскими товарищами, и рождается ощущение прямой причастности ко всему, чем живет Польша. И яснее становится высокий смысл нашей солдатской службы на этой земле, окропленной кровью моего отца, Генкиного брата, сотен тысяч советских воинов.

* * *

Шахта «Ленин»… Самая крупная в Польше. Шесть тяжеловесных составов угля в сутки. Самым передовым, самым заслуженным коллективам в Польше присвоено имя Ленина. Металлургический комбинат в Новой Гуте возле Кракова. Гданьская судоверфь, электростанция в Лодзи. И вот эта шахта, первая шахта, построенная в годы народной власти с помощью Советского Союза. После короткого митинга польско-советской дружбы я стою в окружении шахтеров, сжимаю в руке букет алых гвоздик, только что врученных каждому из нас молодыми парнями в черных, как антрацит, парадных шахтерских мундирах, в высоких шапках с султанами из перьев, и слушаю слова о нашей нерасторжимой дружбе, которые невозможно придумать, не прочувствовав их.

Старый шахтер рассказывал о том, что он видел своими глазами на этом месте тридцать лет назад.

— Тут, где мы стоим, было болото. А неподалеку находился гитлеровский концлагерь. Меньший по размеру, чем Майданек или Освенцим, но нисколько не меньший по своим ужасам. Тут каждый день погибали в фашистских застенках советские военнопленные, патриоты Польши. Красная Армия принесла нам свободу. А потом советские люди прислали первые восемнадцать угольных комбайнов «Донбасс» для нашей шахты.

Только что я видел один из таких комбайнов в угольном штреке. И белозубый парень — машинист комбайна, вскинув вверх руку с оттопыренным большим пальцем, прокричал мне по-русски: «Хорошо, товарищ!»

— На нашей шахте был Юрий Гагарин, — говорит секретарь парткома Богуслав Блашчак. — Юрию очень поправилась шахта, и мы обещали ему, что шленские шахтеры будут вечно крепить нашу братскую дружбу. У горняков слово крепче любой горной породы.

— Я вот что скажу, дорогой товарищ, — вступает в разговор еще один шахтер. Миллионы поляков познали цепу нашего братства не вчера и не сегодня. Я воевал в партизанской бригаде. Мы получали от советских братьев оружие, боеприпасы, взрывчатку. Однажды ночью в глухом лесу ждали советские самолеты. И они прилетели. Сколько их было — трудно сказать: слишком темной была ночь. Падает первый парашют, второй… Быстро собираем мешки с грузом. В ту ночь мы получили и минометы, и автоматы, и пулеметы, и даже бинокли, карты. Но кто бы мог подумать, что нам сбросят столько одежды, да еще какой — форменной одежды нового, созданного на территории СССР народного Войска Польского. И когда весь груз был собран, распределен между подразделениями, командир построил бригаду. Говорил он о том, что войне скоро конец, но что бои еще будут тяжелые. И в тех боях не один может отдать свою жизнь. Но кто останется жив, пусть детям и внукам расскажет про эту ночь. Пусть дети и внуки узнают, как в это трудное военное время из Советского Союза, из страны Ленина, в оккупированную Польшу братьям по борьбе с фашистами было доставлено все — от винтовочного патрона до нательной рубахи. И еще он сказал тогда, наш командир, такие слова: там, в Советской стране, есть свои раздетые и разутые; сукно, из которого для нас пошиты мундиры и шинели, было бы не лишним для тех, кто соткал его своими руками. И если найдется среди нас хоть один, кто забудет про все это, то такому каждый честный поляк может смело плюнуть в лицо. Так говорил мой командир в ту ночь. И я всегда помню и повторяю его слова. Их знают наизусть мои сыновья и внуки…

… Гурный Шленск. Стальное сердце новой Польши. Города. Заводы. Шахты. Электростанции. Люди с трудовыми мозолями на крепких ладонях, простые, откровенные, с улыбчивыми и гордыми лицами.

Сумею ли я рассказать обо всем этом товарищам? Не ошибся ли ты, Иван Андронов, выдвинув меня в делегаты?

34

В разгаре весна. Залита солнцем земля. В казарме двери и окна нараспашку. Под окном, словно с неба опустились кучевые облака, благоухает черемуха.

С утра рота в тире. Не часто приходится танкистам стрелять из личного оружия. Но когда приходится, день этот один из самых веселых. Стрелять из танка — дело не хитрое. Там автоматика, прицел такой, что и слепой попадет. Стрельба из пистолета, из автомата — совсем другое дело. Тут умение и сноровка, глазомер, выдержка проверяются как нигде.

Ну-ка, получи, дорогой товарищ, три пробных, три зачетных. Заряжай! Огонь! Пистолет так и ходит, так и ныряет в руке. А ты плавно жмешь на спусковой крючок, доводишь его до той черты, после которой еще одно маленькое усилие — и громыхнет в ушах, аж зажмуришься, если с непривычки. А потом идешь к щитам с мишенями и, прежде чем посчитать пробоины в своей мишени, ищешь их у соседей справа и слева. Как там у них? Потом глядишь на свой зеленый листок. Ага, есть. Девятка, еще девятка. Где же третья? Нет третьей? Не беда. Есть еще три патрона зачетных. Авось не промажу.

Мы с Генкой стреляли в первой смене. Он выбил двадцать семь, я — двадцать шесть. На очко меньше, но все равно результат отличный. Шестов приказал бежать в роту, подменить дневальных.

По дороге Генка рассказывает про Машу. Все это я уже слышал. И не раз. Нового ничего, собственно, не добавляется. Маша, Машечка, Машенька. Я слушаю и не слушаю — думаю о Наташке. Третий день уже не пишу. Всю зиму каждый день писал. А тут перерыв получился. Может, потому, что все самые красивые и ласковые слова уже написал? Да нет же, сколько их еще, слов-то, у меня в запасе. Не обижайся, милая, сегодня же напишу. Вот сейчас приду, возьму бумагу и напишу. Генка постоит у тумбочки, а я напишу тебе, Наталья.

У тумбочки дневального старшина Николаев. Прижал телефонную трубку к уху, вертит лысой головой. Мы хотели доложить ему о распоряжении ротного, а он, зажав микрофон, цыкнул на нас.

— Есть! Будет сделано, товарищ гвардии полковник… Так точно! Только что пришли двое… Есть!

По мере того как он говорил, круглое лицо его словно бы вытягивалось, на лысине проступала испарина. Отчего бы это? И почему он про нас доложил?

— Понятно!.. Сделаем! Есть, товарищ гвардии полковник! Спасибо!

Положил трубку — и к нам:

— Поедете со мной. Командир полка лично задачу поставил.

— Нас командир роты послал наряд подменить…

— Поедете со мной, — повторил старшина. — В наряде другие постоят. Срочное задание. Труфанов, доложите гвардии старшему лейтенанту, что командир полка приказал мне немедленно выехать к товарищу Реперовичу. Младшие сержанты со мной.

К полякам, значит? Интересно, зачем?

Минут через пять полковой газик вез нас к Яреме Реперовичу. Николаев, чем-то озабоченный, молчал. И мы не осмелились его потревожить своими расспросами. Так всю дорогу проехали молча.

— К детскому саду, — коротко бросил водителю старшина, когда машина въехала в село.

Газик остановился возле крыльца массивного двухэтажного особняка. К старшине подошел Реперович. В косоворотке с закатанными по локти рукавами он походил на только что закончившего тренировку штангиста.

— Чесчь, Николай, — сказал он, пожимая старшине руку и одновременно кивком головы здороваясь с вами.

— Привет, Ярема, давай рассказывай, по какому поводу сыр-бор.

— Никакого сыр-бора нету, Микола, однако без твоей помощи не обойтись. Вот какое дело-то приключилось. Завтра детский сад должны открывать, комиссия из Вроцлава приезжает, а пищеблок не готов. Котлы новые неделю назад привезли, а пристроить их некому. Был на все село один печник, и того вчера в больницу положили. Аппендицит у него…

— Понятно, — весело прервал старшина, — давай показывай свои котлы, председатель.

— По печному делу, товарищ Реперович, мы собаку съели, — вставил Генка, косясь на старшину. — В нашей роте знаете какие печки?

— Какие такие у вас печки?

— Слушай его больше, Ярема, — вмешался Николаев. — Он наговорит! Показывай свои котлы.

Реперович с Николаевым ушли в помещение.

— Видал, тестюшко мой будущий как печник на международном уровне получает признание, — сказал Генка.

— А мы его помощники, — ответил я.

— А как же! Глину поднести, известку развести. Это мы можем…

Мы легли на траву. Яркое солнце над головой. Небо чистое, голубое-голубое. Стремительные стрижи вычерчивают фигуры высшего пилотажа. На каштанах застыли белые свечки с розовыми крапинками. И трава-мурава изумрудной россыпью покрыла луг, придорожные кюветы. Какие-то желтенькие цветочки, не то лютики, не то гусиные лапки — в ботанике я был и остался слабаком, — несмело выглядывают из травы. Скворец уселся на яблоневом суку и, распушив хвост, затрепыхал крыльями; звонко чмокает, трещит, подсвистывает, будто хочет высказать нам свои птичьи весенние заботы.

Да, весна… И у нас, на Волге, теперь тоже весна. Вот только стрижи вряд ли прилетели: рановато. А скворцы наверняка прилетели. И жаворонки тоже. И соловьи.

Сойди по Вилоновскому спуску к Волге, возьми за десять копеек билет на паром и вмиг очутишься на той стороне. А там пойма: старицы, озера, луга, чапыга всякая, И соловьев в той чапыге бессчетное множество. Весна…

Из дома вышел старшина. За ним Реперович.

— Кончайте кейфовать, милостивый государь, мастер идет.

Я нехотя поднялся с земли.

— Ну что ж, хлопцы, будем приступать к делу, — сказал Николаев. — Давайте-ка насчет глины и извести.

— Что я говорил? — Генка показал все тридцать два зуба. — Не беспокойтесь, Николай Николаевич, за подсобников краснеть вам не придется. Справимся как надо.

Подъехала подвода с песком и глиной. Возница, рыжий, вихрастый подросток, чем-то похожий на Генку в детстве, осаживая меренка, озорно прокричал ломающимся дискантом:

— Вшистко в пожонтку, пане прэзесе. Пшивезлэм [18].

— Дзенькуе [19],— председатель как взрослому пожал пареньку руку. — Прошу, Микола, действуй.

Старшина и впрямь был специалистом по печному делу. Он будто жонглировал мастерком, кирпичами, все так ладно у него получалось. Ярема только причмокивал от удовольствия, глядя на работу своего дружка.

— И где ты только, Микола, ухитрился всем наукам обучиться, — восхищенно сказал он Николаеву, когда тот уложил последний кирпич. Оба котла, будто впаянные, сидели в плите. — Помнишь, как мы подо Ржевом зимой сорок второго года оборону держали? Холодюка такая была, от мороза уши трещали, а у нас в землянке, как тогда говорили, — Ташкент.

— Было дело.

— Старшина ваш, хлопцы, — обращаясь к нам, продолжал Реперович, — такую печку в землянке сложил — вся рота приходила греться да валенки сушить. Комиссар, побывав у нас в землянке, сказал, что раз такие печки солдаты начали строить, значит, фашисту тут нас с места не сдвинуть, оборону возводим не на одни сутки. Так ведь оно и было, Микола.

— Точно, — согласился Николаев.

— Я ведь когда узнал, что комиссия приедет детсад смотреть, не раздумывал, к кому обратиться за помощью. Знал, что ты сразу приедешь, Микола. И каждый поляк твердо знает: советские товарищи всегда и во всем нам готовы помочь.

— Ну как же иначе?.. — смущенно вставил Николаев.

— Вот, вот, — подхватил Реперович. — Как же иначе! Тут у нас, Микола, неделю назад такое дело вышло. В Польше гостила группа поляков из Канады. Побывали они в Варшаве, Гданьске, Кракове. Ну, захотелось им, видно, взглянуть и на наши западные земли. Привезли их к нам в артель. Все ходили, щупали, смотрели. Как же, там у них про наши колхозы всякое плетут. А в ту ночь, когда они у нас ночевали, на вашем полигоне как раз, наверно, учения проводились. Стрельба была слышна.

Утром ихний шеф и спрашивает, что за выстрелы гремели. Наш агроном Янек Зайончковский ему и скажи: советские танкисты учатся. Шеф хмыкнул и промолчал. А за прощальным обедом высказался. Все, говорит, у вас тут хорошо. И хозяйство ведете по науке, и строите добротно. Одно плохо: Красная Армия по ночам стреляет, как вы можете тут спокойно спать, когда выстрелы гремят? А Янек ему в ответ: потому и спим спокойно, что Красная Армия стреляет…

У Янека, между прочим, двое хлопцев растут, близнецов, одного Иваном зовут, второго — Владимиром. Знаете, откуда у ребятишек русские имена? У Ядвиги Зайончковской были трудные роды, и наша молоденькая акушерка, не пригласи мы доктора из вашей части, вряд ли бы справилась со своим делом. Так вот русского доктора звали Иваном, а солдата-шофера, который его привез, — Володей.

Низкий поклон вам за все, дорогие побратимы! — закончил Ярема и пригласил нас отобедать.

Уехали мы только под вечер.

На душе было легко и радостно. Жил такой на земле человек — майор Беляев. Кто он? Откуда родом? Люди толком не знают. Знают, что его адрес, как в песне поется, — Советский Союз. Но колосится на Познанщине пшеница, и называют ее поляки «беляевской». Здорово! И растут в польском селе, у супругов Зайончковских два парня.

Родителя в память о двух советских воинах, пришедших в трудный час на помощь матери-роженице, назвали их русскими именами. Сегодня в Яжембине, в детском саду готов пищеблок. Это мы — Генка, я, старшина Николаев — помогли нашим друзьям. Не ахти какое, понятно, событие. Подумаешь, вмазать два котла, подправить плиту, да ведь не в этом дело, большая или малая сделана работа. Главное-то, она тоже для нашей братской дружбы.

… Над землей стлались сумерки. Справа от дороги в густом орешнике, словно состязаясь друг с другом, вызванивали свои трели соловьи. Николаев, подперев кулаками голову, согнулся на заднем сиденье и, вдыхая терпкий аромат расцветшего полынка, слушал и слушал как зачарованный неумолчные соловьиные песни, чем-то напоминавшие нежные переливы Карпухинской скрипки.

35

«Горячий привет коммунистам первой танковой! Поздравляем с получением новых партийных билетов!»

Этот лозунг написал я. А придумал его Тимоша Осокин. Вот тебе и молчун!

Утром наши коммунисты уехали в политотдел получать новые партийные документы. На политзанятиях Тимофей неожиданно для всего взвода вдруг поднял руку.

— У вас вопрос? — поинтересовался лейтенант Агафонов.

— Никак нет, предложение… — смущаясь, выдавил Осокин.

Лейтенант поддержал солдата. Лозунг укрепили на самом видном месте при входе в казарму.

После обеда мы готовились к заступлению в караул. И, занятые делом, с нетерпением ждали возвращения наших коммунистов, Серега Шершень не отходил от окна.

И только они показались во дворе городка, раздался его пронзительный фальцет:

— Идут!

Вся рота выстроилась в две шеренги по обе стороны прохода. Как только открылась дверь казармы, все дружно зааплодировали. Наши партийцы растроганно смотрели на нас, на лозунг, а мы с упоением хлопали в ладоши.

— Спасибо, товарищи гвардейцы, — сказал старший лейтенант Шестов, и в его голосе я уловил те же самые нотки, как и в тот раз, когда он сообщал о приезде Министра обороны. — Нынешний день никто из нас не забудет. Еще раз спасибо за поздравления.

Чтобы пройти в ротную канцелярию, им нужно было миновать наш живой коридор. Они шли, и мы, сопровождая их взглядами, держали на них равнение.

А спустя несколько минут нас с Генкой вызвали в канцелярию.

— Мне тоже есть чем вас порадовать, товарищи гвардии младшие сержанты, — загадочно улыбаясь, произнес Шестов. Мы переглянулись с Карпухиным. — Начальник политотдела просил передать, что командир утвердил списки кандидатов в военные училища…

Кровь прилила к вискам, в голове зашумело.

— … и вы оба в этом списке. Поздравляю.

— Служим Советскому Союзу!

Если и правду говорят, что у человека в определенные моменты способны вырасти крылья, то для нас, думается, наступил как раз этот самый момент.

— Какое сегодня число, Валера?

— Двадцать второе.

— А месяц?

— Июнь.

— О чем тебе напоминает эта дата?

— В этот день началась война.

— Верно, Климов. Так же верно, как и то, что в этот день, год назад, мы с тобой приняли присягу. И в этот день, запомни, Валерий Климов, два кандидата в училище заступают на пост…

Это точно, Карпухин. Нам сегодня стоять на посту. Но ведь с той самой поры, как надели погоны, мы всегда на посту.

В окна казармы льется яркий поток света и тепла.

Стоят самые длинные в году дни. В иные из них нещадно палит солнце, в иные — бьют о землю косые ливни. И грохочут, разрывая негустую темень июньских ночей, яростные грозы.

Но схлынет жара, отольют ливни, утихомирятся грозы. И завихрят метели, ударят морозы… А потом снова зазвенит капель, лопнут пахнущие духами почки на деревьях, побегут ручьи…

А солдату все стоять и стоять на посту.

На высоком и бессменном посту часового Отчизны…

Примечания

1

Чаёк.

(обратно)

2

Популярный цикл передач польского телевидения для дошкольников.

(обратно)

3

Депутату воеводского народного совета.

(обратно)

4

Вроцлавский завод электронно-вычислительных машин.

(обратно)

5

Привет, друзья.

(обратно)

6

Нижняя Силезия.

(обратно)

7

Любушской землей называют в Польше Зеленогурское воеводство.

(обратно)

8

Большое спасибо.

(обратно)

9

Собачья кровь (ругательство).

(обратно)

10

Рядовой.

(обратно)

11

Ефрейтор.

(обратно)

12

Ванные.

(обратно)

13

Дикторы польского телевидения, читающие прогноз погоды.

(обратно)

14

Смирно!

(обратно)

15

Извините, гражданин поручник. Это моя вина…

(обратно)

16

Вперед.

(обратно)

17

Неприятельские танки, внимание! Ни одного выстрела. Пусть они идут своей дорогой.

(обратно)

18

Все в порядке, председатель. Привез.

(обратно)

19

Спасибо.

(обратно)

Оглавление

Часть первая Рождение династии

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  21

  22

Часть вторая Впереди пограничных застав 

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  21

  22

  23

  24

  25

  26

  27

  28

  29

  30

  31

  32

  33

  34

  35 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg