Незнакомка
Соседи получали письма и читали их вслух. К старшине приходила жена, а Власову никто не писал, и ему было так скучно, что он даже удивлялся, что может быть на свете такая скука. Прежде он никогда не скучал. Он был веселый и хорошо играл на баяне. В отряде морской пехоты были грузины, и он играл им «Сулико» и «Мравалджамиер» — есть такая чудная застольная песня. Рядом стояли армейцы-казахи; подобрав на баяне их протяжное пение, он играл и им, и они сидели, скрестив ноги и покачиваясь, а потом хлопали Власова по плечу и звали в гости, в далекие казахские степи.
И ранен он был из-за своего баяна. Осколком мины разбило баян; не помня себя, Власов вышел из блиндажа и, не прячась, пошел на немцев. Он убил троих и гранатами разнес миномет, но сам был тяжело ранен. Его увезли в тыл, война осталась далеко позади, и уже не было с ним его баяна. А какой великолепный был баян!
Теперь он лежал в госпитале и тосковал. С койки был виден краешек неба — хмурого, серого, не то что на Дону, где он родился и вырос. Его ранили весной, а теперь была осень, и галки по ночам кричали в саду. Он пожаловался доктору, что они не дают ему спать, и доктор удивился — никто в палате, кроме Власова, галок не слышал. Где-то близко — за самой стеной — качались и скрипели деревья, и ему казалось, что мокрые листья падают на него — падают и падают без конца и краю.
И все это была скука, которая томила его. С каждым днем ему становилось все хуже. Бледный, с заострившимся носом, он лежал, отвернувшись к стене, и ему было все равно, о чем говорят, волнуются, спорят соседи.
Больше всего он тосковал, когда приходили письма. Конечно, он был сиротой, у него не было ни отца, ни матери, он вырос в детдоме. Из детдома его взяли бездетные старики, и он жил у них в пригороде, возле Ростова. Где они теперь, живы ли — кто знает? Жива ли подруга, с которой он гулял до войны, когда работал на Хрустальном заводе? Она-то уж верно написала бы ему, зная, что он так ранен и лежит один в чужом городе и что ему становится все хуже с каждым днем, с каждым часом. Молчит подруга! Молчат товарищи, которым он играл на своем баяне, — может быть, уже давно полегли за Родину в холодных волнах Баренцева моря. Все молчат, все забыли о нем. Он умрет, и никто на всей русской земле не вспомнит его и не пожалеет. И не будет для него той красоты, о которой он мечтал, когда сражался и ходил в разведку на отчаянные дела, и трудился на войне, и был дважды занесен пургой, и дважды замерзал до самого сердца. Для него не будет красоты и счастья Победы!
И вдруг он получил письмо. Это был обыкновенный лист бумаги, сложенный треугольником, и на обороте, как полагается, полный адрес с именем, отчеством и фамилией. «Мне захотелось написать тебе, милый Федя, — так начиналось это письмо, — хотя ты, без сомнений, давно забыл обо мне, поскольку мы в жизни встретились только однажды. Но, узнав, что ты ранен, я надеюсь, что ты не слишком строго осудишь меня за это письмо. Мне известно, что ты храбро сражался на Крайнем Севере и оправдал свой долг моряка-комсомольца. Не хвастая, скажу, что и у меня в жизни было многое, причем в трудные минуты я, как ни странно, вспоминала тебя». Потом было написано: «Не все ли равно, кто я?» И еще: «Считай, что просто незнакомка», — а кончалось письмо на полуфразе: «Во всяком случае, знай, что о тебе думаю и даже чаще, чем…» И дальше уже подпись шла, которую он никак не мог разобрать. Адрес тоже не был указан. Но зато к письму были приложены две пачки «Дели» и в пакетике несколько шоколадных конфет.
Он читал письмо целый день. Он перебрал всех знакомых девушек и прежде всего, понятно, вспомнил о той, с которой он гулял до войны. Но это была не она, хотя бы потому, что с ней он встречался не однажды.
Старшина, сосед по койке, спросил его, от кого письмо. И Власов промолчал.
— Так, ничего, — сказал он, погодя. — Ошибка.
Но это была не ошибка. Прошло несколько дней, и он получил второе письмо. «Мне известно все от одной подруги, которая видит тебя каждый день, — писала незнакомка. — И она сказала мне, что от тебя самого зависит твое здоровье». Дальше шли советы, большей частью медицинского свойства, а потом стихи, очень хорошие, об одной девушке, которая ждет бойца, пропавшего без вести.
Это было поразительно. Но кто же видит его каждый день? В тридцатой палате дежурили две сестры — Мария Пантелеймоновна и Луша. И еще сиделки, которые часто менялись. Мария Пантелеймоновна была рыжая, длинная, в очках, немного похожая на швабру палкой вниз, особенно когда она ругала кого-нибудь после обхода. Трудно представить себе, что у нее есть подруга, которая пишет такие письма. Луша была, наоборот, маленькая, толстая, смешливая, и недаром старшина называл сестер Патом и Паташоном. Целый день Луша носилась по госпиталю в развевающемся халате, и то здесь, то там слышались ее топот и хохот. Она заменяла кого-то в канцелярии, помогала политруку, возилась с тимуровцами. Уж она-то, разумеется, видела Власова каждый день и могла сказать, что, по мнению врачей, от него самого зависит его здоровье.
Но Власову было бы даже немного жаль, если бы этой подругой оказалась Луша. Письма были таинственные, необыкновенные, а Луша — просто Луша.
И он решил до поры до времени ничего не говорить ни Марии Пантелеймоновне, ни Луше. С волнением, с душевной тревогой он стал ожидать новых писем. Он послушался насчет своего здоровья. Прежде он мало ел, все казалось ему невкусным, хотя в госпитале кормили отлично. А теперь стал понемногу есть. Он засыпал только под утро. А теперь с вечера постарался уснуть — и ничего, получилось. Теперь ему стало интересно, что пишут другим бойцам. Он слушал, сравнивал. Куда им! Это все были простые, обыкновенные письма — о том, какой уродился хлеб, да справились ли с уборкой, да о том, что у соседей отелилась корова.
Но вот пришло третье письмо — и он не поверил глазам! Как по книге, эта девушка-незнакомка прочитала все, что творилось в его душе. О чем он мечтал и что казалось ему потерянным навсегда, невозвратно. «Не думайте, Федя, — писала она, — что даром пройдет и забудется все, что вы испытали. Гоните прочь эту горькую мысль. Настанет время, когда вас назовут на весь мир — вот он, Федя Власов, моряк-комсомолец, который пролил свою кровь за счастье Отчизны. Все будут восхищаться тобой, как бойцом и человеком. Гордый, во весь рост, отдавая честь, ты будешь стоять на своем боевом корабле и цветными флажками передавать на берег одно слово — «Победа».
Насчет флажка было немного напутано и нельзя было, понятно, одновременно отдавать честь и сигналить. Но это не имело никакого значения. Все еще впереди — вот что она хотела сказать! Нужно жить, потому что все впереди. Нужно сделать все, чтобы снова стоять на боевом корабле в этот торжественный час. И нужно не отступать перед тоской, перед смертью, о которой кричат по ночам галки в саду, нужно не отступать, как он не отступал на фронте.
Точно что-то перевернулось в его душе, когда он прочитал это письмо. Но кто же написал его? И страшно, и весело было ему думать об этом. То ему мерещилась тоненькая, аккуратная девушка, большеглазая, с книгой в руках, в черном шелковом платье. То совсем другая — высокая, смелая, с косами вокруг головы, вроде той, которая играет главную роль в картине «Юность Максима».
Давно уже он забыл и думать о своей бессоннице. Он превосходно ел, и доктор, который прежде все хмурился, осматривая его, был теперь совершенно доволен.
— Черт его знает, — сказал он как-то, смеясь. — Ведь ты же умирал, Власов. В чем дело, а? Загадка природы?
И это действительно была загадка природы.
Но вдруг перестали приходить эти чудные письма. Прошла неделя, другая, он все ждал. Прихрамывая, он печально бродил по палате и все думал: что же случилось? Он перечитал старые письма и написал ответ: «Я не знаю вашего имени, отчества, дорогая незнакомка, но хотел бы узнать, чтобы лично выразить свое восхищение». Но кому же отдать ответ? Уж, конечно, не Марии Пантелеймоновне, которая все сердилась. Луше? Но вместе с письмами пропала и Луша. Он уже все обдумал, и ему было ясно, что именно Луша и есть та подруга, через которую незнакомка посылала ему свои письма. А может быть, и не Луша. Он спросил у одной сиделки, где она, почему не приходит, и сиделка сказала, что Луша больна. Она сильно захворала воспалением легких, к ней даже ездил главный врач, и боялись, что она умрет, но опасность миновала.
Все спрашивали о Луше, не только Власов — в госпитале стало скучно без Луши, без ее топота и хохота, без ее разговора о том и о сем, от которого почему-то становилось легче на сердце.
Была уже зима. Власов поправился, и его назначили на комиссию, когда Луша явилась, побледневшая и похудевшая, но, кажется, еще более веселая, чем прежде. Ей даже было к лучшему, что она так похудела. Она подстриглась, глаза стали больше, и она как будто даже выросла, что было вполне возможно. Несколько раз она пролетала мимо Власова в своем развевающемся халате, и он все не решался отдать ей свой ответ. И вдруг решился.
Это было на площадке, куда ребята выходили курить. Он просто схватил ее за рукав и сунул свой ответ в карман ее халата.
— Что ты, Власов? — спросила она с удивлением. Он промолчал, только покраснел. Тогда она стала читать, засмеялась и тоже покраснела. Они немного постояли, оба красные, не говоря ни слова, а потом она убежала.
Все утро Власов лежал на койке и думал. Он попросил у старшины зеркало и сделал пробор, хотя волосы еще не отросли, и пробор вышел чуть заметный. Вдруг он увидел свои ноги в кальсонах и спустившихся белых чулках, и ему захотелось одеться. Он выпросил у сестры-хозяйки штаны и гимнастерку под предлогом, что отправляется в город, и вообще принарядился, как мог. Было неясно, что именно должно произойти, но он все-таки принарядился. А вдруг Луша сегодня передаст ей его ответ, и она придет, тоненькая, аккуратная, с книгой в руках, или высокая, с косами вокруг головы, вроде той, что играет главную роль в картине «Юность Максима».
К вечеру он не выдержал и пошел разыскивать Лушу. В это время она всегда бывала в процедурной. Очень тихо он открыл дверь и увидел ее — она сидела за столом и что-то писала. Она не обернулась, наверно, подумала, что кто-нибудь из персонала, — и, неслышно ступая, он сзади подошел к ней и стал читать, что она пишет.
«Забудь обо мне, милый Федя, — писала она, — считай, что это была только мечта, потому что сегодня я уезжаю. Ты никогда не увидишь меня, скажу только, что я бесконечно рада, что ты поправился и что ты, надеюсь, может быть, не забудешь ту, которая от всей души желает тебе победы и счастья».
Луша немного всхлипнула, когда написала эти слова, и он стоял и думал так быстро, как только мог, чтобы поскорее понять, что случилось.
— Так это ты, Лушенька? — спросил он негромко.
Она вскочила и разорвала письмо.
Через неделю Власов пошел на комиссию, и доктора, осматривая его, снова сказали, что он является чудом и загадкой природы. Загадка была простая, но он, понятно, не стал ее объяснять. Возможно, что для подобного лечения в медицине еще не было места.
Его направили в команду выздоравливающих, а оттуда он должен был поехать в свою часть, и у него оказался свободный день, который он провел с Лушей. Они гуляли в парке, были в кино, и он рассказывал ей, что незнакомка представлялась ему похожей на ту девушку, которая играет главную роль в картине «Юность Максима». Теперь это было просто смешно, потому что он ясно видел, что никто на свете, кроме Луши, не мог написать эти чудные письма.
Сила сильных
Неделю назад он защищал диссертацию на тему «Древнейшие сказания германского народа». Аудитория была полна, и старый Кирпичников, открывая заседание, сказал длинную изящную фразу о своих учениках, сменивших перо на винтовку и с одинаковым успехом сражающихся на фронтах войны и науки.
Аня тоже была на защите. Она сидела как на иголках, потому что скоро нужно было бежать кормить это удивительное, некрасивое, сморщенное существо, которое только-только появилось у них в комнате, а уже заставляло всех думать о нем, смотреть на него и улыбаться. Он делал ей знаки, что пора, но она кивала, смеялась и все сидела, раскрасневшаяся, счастливая.
Несколько раз ему приходила в голову досадная мысль, что, пожалуй, его так не расхваливали бы, если бы он не приехал с фронта. Но ведь работа в самом деле была, кажется, недурна — все-таки он первый установил связь готской саги об Эрманрихе с легендой о Нибелунгах. Как бы то ни было, он был единогласно избран кандидатом наук, и Кирпичников в заключительном слове сказал, что, в сущности, это докторская диссертация, не хватает только более подробного анализа скандинавских источников, в частности песен Эдды.
После защиты он растерялся от поздравлений и позвал к себе слишком много гостей. Негде было даже усадить их в маленькой комнате, полной книг и пеленок.
Все это было ровно неделю назад. Да полно, было ли это? Мертвое, изрытое снарядами поле лежало перед ним, земля, на которой был посеян и взошел хлеб, сгоревший и развеявшийся по ветру вместе с пороховым дымом, земля, на которой было сделано все, чтобы человек не мог существовать.
По одну сторону этого отрезка земли лежали, прячась за глинистыми буграми, немецкие солдаты, пришедшие в чужую, далекую страну по приказу своих командиров, уничтожающие, грабящие, сжигающие все на своем пути, живущие лишь сегодняшним днем, не желающие смотреть в глаза будущему, которое грозило им гибелью и позором. Их было немало, не меньше взвода.
Напротив них, по эту сторону мертвого ржаного поля, лежал только он один, кандидат филологических наук, младший лейтенант Лев Никольский.
Он был окружен и по всем правилам той войны, которую немцы вот уже более двух лет вели на континенте Европы, должен был сложить оружие и сдаться в плен победителям. Но он не считал себя побежденным.
Пулемет еще работал, а если бы и замолчал, в ход пошли бы винтовки и гранаты.
Двенадцать мертвых товарищей, еще вчера вместе с ним защищавших этот голый кусок земли с одинокой березой, лежали здесь и там вдоль траншеи. Тринадцатый был еще жив. Это был разведчик Петя Данилов, любимец всего полка, талантливый и умный юноша, писавший стихи и читавший их вслух в самые горячие минуты боя.
Теперь он лежал, раненный в грудь, и смотрел в небо, осеннее, но ясное, с редкими, освещенными снизу облаками.
Береза вздрагивала от выстрелов, и желтые листья время от времени падали на раненого. Один лист упал на лицо, но Петя не смахнул его, не пошевелился.
«Умер?» — оглянувшись и увидев это бледное спокойное лицо, на котором лежал желтый лист, подумал Никольский.
В одну из редких пауз тишины он подполз к Пете и, смахнув лист, взял Петю за руку.
— Ну, как ты, а?
— Ничего, — чуть слышно ответил Петя. — Дышать трудно. Послушай…
Он помолчал, потом стал с трудом вынимать из кармана гимнастерки бумаги.
— Тут мои стихи остались. Если уйдешь, пошли их вместе с письмом, ладно?
Накануне он долго писал это письмо, и Никольский знал, что он пишет девушке, которая часто приходила к нему, еще когда часть формировалась в Ленинграде.
— Ладно, пошлю. Пить хочешь?
Он поставил подле Пети кружку с водой и вернулся к пулемету.
Должно быть, не больше пяти минут он провел с Петей, а уж немцы, воспользовавшись тем, что пулемет замолчал, намного продвинулись к траншеям. Никольский дал очередь, другую. Они залегли.
Слева, метрах в двухстах от березы, находилось немецкое орудие. Правда, оно стреляло не по траншее, а в глубину, туда, где на горизонте были видны темные, еле дымящиеся развалины горящей деревни. Нов любую минуту оно могло ударить и по траншее, которую защищала часть, состоящая из двенадцати убитых, одного смертельно раненного и одного живого. «Эх, подобраться бы к этому орудию!» И тропка была, вот там, где за выходами бурой взрытом земли начиналось болотце с высокой травой. Но нечего было и думать. Никольский понимал, что немцы захватят траншею, едва только замолчит пулемет.
Но когда начало темнеть, он невольно вернулся к этой мысли. Солнце заходило, и, обернувшись, он увидел, как под легким ветром клонилась трава на болотце. Теперь тропка была почти не видна.
Ему показалось, что Петя зовет его: он оглянулся и ответил шепотом: «Что?» Петя замолчал. Но прошло несколько минут, и слабый голос снова произнес что-то. Никольский прислушался, и в первый раз его сердце дрогнуло, он крепко сжал зубы, закрыл глаза, чтобы справиться с невольным волнением. Петя читал стихи. Он бредил, но голос был ясный, звонкий.
Есть улица в нашей столице, Есть домик, и в домике том Ты пятую ночь в огневице Лежишь на одре роковом, —читал он, закрыв глаза, и каждое слово доносилось отчетливо, плавно.
— Петя, Петя… — взяв его за руку, тихо сказал Никольский.
Петя открыл глаза. Глаза были туманные, и одно мгновение он смотрел на Никольского, не узнавая. Потом очнулся.
— Что? — чуть слышно спросил он.
— Петенька, голубчик… Ты меня слышишь? Пулемет нельзя оставить, а то бы я к ним с тылу зашел. К тому орудию, понимаешь? А так все равно конец. Ты не можешь?.. — Он не окончил, такой бессмысленной вдруг показалась ему эта мысль.
Петя приподнялся на локте. Он хотел что-то сказать, но промолчал и, часто трудно дыша, стал садиться. Волосы упали на лоб. Никольский откинул их и, держа его лицо в руках, говорил что-то, не слыша себя, беспорядочно и быстро.
— Петенька, — говорил он, — милый…
— Дай-ка воды, — отчетливо сказал Петя.
У него было потемневшее, страшное лицо, когда, сунув руку в кружку с водой, он начал водить по лицу, по глазам. Потом вылил воду на голову и, тяжело опершись на Никольского, пополз к пулемету.
— Есть. Иди, — сказал он, схватившись за ручки пулемета, — а я… Да иди же, — нетерпеливо повторил он, видя, что Никольский медлит, и дал очередь.
— Видишь? Все в порядке. Я еще покажу им…
Пробираясь по траншее к болотцу, Никольский услышал Петин голос между двумя пулеметными очередями:
Не снятся ль тебе наши встречи На улице в жуткий мороз, Иль наши любовные речи И ласки, и ласки до слез?Должно быть, Петя переоценил свои силы, потому что пулемет замолчал, едва только Никольский добрался до выхода из траншеи. Пулемет замолчал, и, не теряя ни минуты, немцы пошли в атаку. Притаившись за большими комьями мокрой земли, Никольский видел, как, стреляя из автоматов, они набежали на траншею и, мешая друг другу, стали прыгать в нее.
Не остерегаясь больше, он поднялся и, сжав зубы, смотрел, как немцы кололи убитых, стреляли в них. И вот… Сердце у него замерло. Высокий худой солдат наклонился над Петей, который, уткнувшись в землю лицом, лежал у пулемета. Потом немец выпрямился. Нож блеснул — раз, другой, третий… Он колол ножом. Лицо уже было залито кровью, а немец все поднимал свой нож — высоко, неторопливо, как будто целясь. В глаза? В сердце?
Никольский вскрикнул и прикусил губу. Все стало для него другим в эту минуту. Он не спал трое суток и почти ничего не ел. Еще полчаса назад он лишь мучительным усилием воли заставлял себя стрелять, следить за своими движениями, думать.
Теперь все переменилось. Он снова был свеж и бодр. Время, тянувшееся бесконечно долго, вдруг разделилось на самые короткие секунды, и сердце билось в такт этим секундам, отчетливо и мерно.
Втянув голову в плечи, он мягко опустился в траву и бесшумно пополз, скорее угадывая, чем видя чуть примятую, пересекавшую болотце тропинку. Редкие выстрелы автоматов еще слышались в траншее — на всякий случай немцы продолжали стрелять в мертвых. Но для него во всем мире наступила одна огромная тишина, и в этой тишине оглушительно громко билось его сердце. Он подобрался к орудию сзади и некоторое время лежал, слушая, как разговаривали немцы. Он ждал, когда весь расчет соберется подле орудия. Минута, другая… Он приподнялся и бросил одну гранату, потом сразу вторую. Все, что произошло потом, было похоже на сон, и это был самый лучший и радостный сон в его жизни.
Немцы были захвачены врасплох, и первым же снарядом из уже заряженного орудия он убил сразу человек двадцать. Петино лицо, бледное, с прядью белокурых волос, упавших на лоб, стояло перед ним, и не было ничего выше, благороднее во все времена, во всем мире, как убивать и убивать фашистов. Он убивал с восторгом, с радостью, с чувством полного, еще никогда не испытанного счастья.
За стихи, которые Петя читал между пулеметными очередями, за дымящиеся развалины сожженной деревни, за ограбленных женщин и детей, бродящих по лесам без крова и пищи, за горе каждой семьи, за разлуку с близкими, за Аню с маленьким сыном, которых он, быть может, больше никогда не увидит…
Из газет:
«Младший лейтенант Лев Никольский на одном из участков Ленинградского фронта, будучи окружен фашистами, в течение суток один держал укрепленный рубеж. Оставив у пулемета раненого товарища, Никольский подобрался с тыла к небольшому немецкому орудию и, овладев им, прямой наводкой уничтожил до 50 немцев. Рубеж был удержан до прихода наших подкреплений».
Последняя ночь
Накануне вечером комиссар вызвал Корнева и Тумика в свою каюту и заговорил об этой батарее, дальнобойной, которая обстреливала передний край и глубину и которая всем давно надоела.
— Мы несем от нее немалые потери, — сказал он, — и, кроме того, она мешает одной задуманной операции. Нужно ее уничтожить.
Потом он спросил, что они думают о самопожертвовании, потому что иначе ее нельзя уничтожить. Он спросил не сразу, а начал с подвига двадцати восьми панфиловцев, которые отдали за Отчизну свои молодые жизни. Теперь этот вопрос стоит перед ними — Корневым и Тумиком, как лучшими разведчиками, награжденными орденами и медалями Союза.
Тумик первый сказал, что согласен. «Можно выполнить для Отчизны», — быстро сказал он. Корнев тоже согласился, и решено было высадиться на берег в девять часов утра. По ночам немцы пускали ракеты, хотя стоял декабрь и днем было так же темно, как и ночью.
Времени вдруг оказалось много, и можно было полежать и подумать, тем более, что это, наверно, уже в последний раз, а больше, пожалуй, не придется.
Тумик воевал уже полтора года и дважды был ранен. Он был в отряде Романенко, куда брали только холостых, а женатых не брали. Он участвовал в захвате знаменитой сопки «Колпак», когда восемьдесят моряков семь часов держались против двух батальонов, и боезапас кончился, и моряки стали отбиваться камнями. С азартом, с песней «Синие воротники» они выворачивали валуны и сбрасывали их на немцев. Каски в сторону, в одних бескозырках — никто не боялся смерти!
Теперь дело тоже было не в смерти. Но он сказал: «Можно выполнить для Отчизны». Вот об этом ему интересно было подумать.
Он, хотя служил на флоте четвертый год, был еще молодой, двадцать первого года рождения. О прежней жизни, когда писали ять, он знал от отца и немного из русской истории, которую проходили в школе.
Его отец был комиссаром полка Первой Конной. Он был награжден тремя орденами, и каждое лето к нему в Армавир приезжали усатые военные, седеющие, в длинных кавалерийских шинелях, подолгу сидели с ним и выпивали. Они хлопали друг друга по плечу и все говорили: «Ну как, брат, а?» — а потом отец звал Колю, и усачи молча рассматривали его и гадали, что из него выйдет.
Тумику стало даже смешно, так давно это было. Но, как вчера, он видел перед собой маленький дом, крыльцо с провалившейся ступенькой и отца в саду — коротко стриженного, седого, с худым носом и еще такого стройного, ловкого, когда он быстро шел навстречу гостям, опираясь на трость, в своей кубанке набекрень и со своими тремя орденами.
Когда началась война, он прислал Тумику письмо: «Воюй и за себя, и за меня». Но, верно, и ему пришлось воевать, когда немцы подошли к Армавиру.
Значит, Отчизна. Что же это такое — Отчизна? Ему захотелось что-нибудь придумать, какие-нибудь красивые слова — прощальное письмо друзьям или что-нибудь в этом роде. Он стал даже в уме сочинять такое письмо, но бросил — слова были обычные, которые он тысячу раз читал в газетах.
Ему хотелось красиво написать, вроде песни «Синие воротники», чтобы ребята запомнили его слова и повторяли их в подобных случаях, когда нужно идти на смерть за Отчизну. Но красиво не получалось…
Да, отец! А здорово было бы еще махнуть с отцом в Батуми, а там удрать от него — в горы, в Махинджаури!
Девушка-армянка служила там на метеостанции, и он как будто случайно встречал ее каждый вечер, когда она шла записывать показания приборов. Она звала его Никохайос — Николай по-армянски, а он ее просто Шура. Она была тонкая, черная, с черным пушком под ушами — такая положительная, серьезная. Они сидели на старой каменной кладке, где была когда-то генуэзская крепость, и целовались.
Внизу были кипарисы, мандаринные рощи, поля табака и лаванды, а за ними, за невидимым берегом — море… Да, это стоило вспомнить! Тем более что теперь уже едва ли придется снова сидеть на этой каменной кладке и целоваться, пока не потемнеет в глазах.
Значит, Отчизна! А где еще было хорошо? На Казбеке. На Казбек он ходил со своим другом Мишей Рубиным, который учился вместе с ним в школе и в ФЗУ, и потом они вместе пошли на флот в 39-м году по добровольному комсомольскому набору. Они брали с собой коньки на Казбек и катались по ледникам — довольно рискованная, но занятная штука. Когда становилось жарко, они катались на коньках в одних трусиках. Дома есть фотографии — если цел еще дом. Потом они ночевали в гостинице «Казбек» и по ночам вели задушевные разговоры. Как будто тысячи жизней лежали впереди, и нужно было только правильно выбрать — самую лучшую, самую интересную на свете.
И они выбрали — морскую. На Рабоче-Крестьянском Военно-Морском Флоте…
Тут Тумик вспомнил всю свою жизнь, самое главное, самое интересное в жизни. Отец — это был родной дом, детство и школа, та девушка — Шура — это была любовь, а Миша Рубин — друг, который всегда говорил, что, может быть, и есть на свете любовь, но верно то, что на свете есть настоящая дружба навеки. Они были с ним всю войну — отец, та девушка и Миша и были теперь, когда он лежал на своей койке под иллюминатором, и слышно было, как волна, плеща, набегает на борт.
И вдруг все стало так ясно для него, что он даже присел на койке, обхватив руками колени.
— Недаром же я жил на земле, — сказал он себе, — потому что если все равно как жить, тогда все равно и как умереть. Но если смерть моя будет прекрасной, значит, прекрасной была и моя жизнь. Эта дружба и катание по ледникам на коньках и эти чудные ночи в Махинджаури, и гордость за отца с его тростью и тремя орденами.
— Что смерть! Нет никакой смерти, — снова сказал он себе и сам прислушался к своим словам с восторгом и волнением. — Пускай перестану я жить на земле, останется слава и будет знать весь народ, за что я отдал все, что было мне дорого и мило. И скажет обо мне отец: «Не умер он, со мной до гроба». И скажут товарищи: «Это была храбрая морская душа!»
Он знал, что нужно уснуть хоть на час, но теперь, когда стало так легко на сердце, жалко было спать, и он полежал еще немного с открытыми глазами.
Он видел, как при свете огарка Корнев пишет письмо, и ему хотелось сказать Корневу, что нет для них смерти и что для них пришла эта торжественная, последняя ночь, когда замер весь свет и только под легким ветром волна, плеща, набегает на борт. Но он ничего не сказал. У Корнева были жена и маленький сын. Он писал им, и кто знает, о чем он думал сейчас, хмуря крупные черные брови…
…С первого взгляда они поняли, что нельзя заложить тол и уйти, — батарея работала, и кругом было слишком много народу. Можно было только сделать, как сказал комиссар — подорвать ее и самим подорваться. И это было легко — неподалеку от батареи штабелями лежали снаряды.
Они стали тянуть жребий, потому что достаточно было подорваться одному, а другой мог вернуться к своим. Они условились — вернется тот, кто вытащит целую спичку. И Тумик взял в обе руки целые спички и сказал шепотом:
— Ну, Корнев, тащи.
У Корнева были жена и маленький сын. Кроме того, он, возможно, не так уж обдумал этот вопрос и для него не так уж все было ясно.
Они обнялись, поцеловались. На прощание Тумик отдал Корневу свою фотографию, где был снят с автоматом, лежа, прицеливаясь, — ребята говорили, что вышел отлично. И Корнев ушел. Он был метрах в сорока от батареи, когда раздался взрыв и пламя метнулось до самого неба, осветив пустынный край — снег и темные ущелья между скал, диких скал Отчизны.
Комментарии к книге «Незнакомка. Сила сильных. Последняя ночь», Вениамин Александрович Каверин
Всего 0 комментариев