«В Липовой Роще»

В «газике» ехали трое: агроном совхоза «Авангард» Андрей Сергеевич Нагорный, парторг Иван Иванович Зубков и шофер Алешка. Июньский день клонился к закату, все торопились домой. Машина бежала навстречу солнцу: спидометр показывал около ста.

У перекрестка Алешка резко сбавил газ, притормозил: на взгорке возле дороги девушка подняла руку.

— Подвезем? — спросил у Нагорного.

— Можно, — согласился тот, и машина, съехав на обочину, остановилась.

— Куда, красавица?

— В Липову Рощу.

— В Липову? — Алешка свистнул, повернулся к Зубкову, словно спрашивая у него: «Это совсем не по пути. Как быть?»

Хозяин машины Зубков молчал. И Алешка ответил:

— Не по пути нам в Липову…

— А может, подвезете? Тут недалеко. Километров десять. Тороплюсь очень.

— На свидание? — спросил Зубков.

— Вы угадали, — ответила девушка.

— Ну что ж. Раз такое дело, надо подвезти, — Зубков открыл дверцу машины.

— Как звать тебя, красавица? — спросил порторг.

— Мария.

Девушка села на заднее сиденье рядом с Нагорным, и машина тронулась. Сначала все молчали, лишь Алешка тихо насвистывал, и Зубков, сидевший с ним рядом, первым начал разговор.

— О чем задумался, жених? — спросил он у Нагорного. — Машенька вот на свидание торопится. Кавалер ее ждет. А твоя невеста не заждалась?

— Моя еще в люльке качается, — начал отшучиватьсяНагорный. — Была невеста, да за другого замуж вышла.

— Неужели?!

— Честное слово, не вру. Однокурсница. При распределении уехала на Алтай.

— Где вы учились? — спросила Машенька.

— В Ленинградском сельскохозяйственном. В прошлом году окончил.

— А я вас вспомнила, — призналась девушка. — И невесту вашу помню.

— Вот как! — встрепенулся Нагорный. — Значит, и вы в этом институте?..

— Еще учусь. На пятый перешла.

— Интересно. — Нагорный посмотрел на Машеньку истал вспоминать. Да, он ее помнил, эту белокурую девушку. Вспомнил, как она участвовала в художественной самодеятельности и очень хорошо пела деревенские частушки.

Он смотрел на дорогу, которая вилась по пригоркам, вспоминал институт и ту, которую звали Валей. Казалось, что он не может уже никого больше полюбить так трепетно и нежно, как любил Валю. Потом она написала, что вышла замуж, и он очень страдал, страдал и ненавидел ее за измену, и все же любил. Но любовь постепенно затухала, отдаленная изменой и расстоянием. Рана зарубцевалась наконец, но он вспоминал и грустил…

Ехали лесом. Белые пушинки срывались с придорожных тополей, кружились в воздухе, словно хлопья слега. Лес, как всегда в начале лета, был зелен и свеж. В канавах пестрели цветущие травы. В пробудившейся природе наступала та пора благодати, когда все живое ликовало и приумножалось, словно бы торопилось жить и благоденствовать.

К Липовой Роще подъехали как-то незаметно. Деревенька вынырнула из-за поворота, вся утопающая в зелени: кусты сирени в палисадниках, вишни и яблони в огородах. И лес совсем рядом, красивый сосновый лес.

Машина остановилась возле высокого дома, обшитого тесом. Девушка выскочила из машины и постучала вкалитку. На крыльцо вышел сухонький старичок, всером пиджачке и втаких же серых поношенных брюках. Голова седая и бородка клином, с сильной проседью, а глаза голубые и чистые.

— А-а, внученька, — пропел он глуховатым голосом. — Заждался я тебя тут, заждался…

Девушка вопросительно посмотрела на старика.

— Что так смотришь? — спросил он. — Уехал твой ненаглядный. Сказал, что завтра вернется…

«Значит, и взаправду у Машеньки есть парень, вот здесь и живет где-нибудь в этой глуши», — подумал Андрей Нагорный, и необъяснимое чувство вдруг взволновало его: он и сам в этот миг не мог понять, что это за чувство, — может быть, зависть к чужому счастью.

Алешка развернул машину и хотел было уже ехать в обратный путь, как старик замахал рукой, подбежал к автомашине.

— Куда вы, куда? Куда? Хотя бы чайку с медком отведали.

Нагорный с Зубковым переглянулись. Стоит ли задерживаться?

— Как? — спросил Зубков.

— Можно погостевать. Домой еще успеем, — ответил Нагорный. Он хотел бы остаться на целый вечер, и это желание провести здесь время вместе с Машенькой почему-то вспыхнуло в нем сейчас, в эту минуту, когда Алешка собрался было в обратный путь.

Все шумно вошли в дом. В кухне пахло мятой, клевером и другими травами.

— Садитесь, гостюшки, садитесь, — будем знакомы. Зовут меня Павлом Павлычем, а по-деревенски, по нашему, Пал Палыч. А вас как величают?

Зубков, и Нагорный назвались. Старик между тем продолжал:

— Вот внучка, Машенька, сама приехала и гостей привезла. Как хорошо! Как я рад!

— Приехала, дедуля, на пару дней. А лето впереди, приеду еще не раз…

Пал Палыч включил газовую плитку, поставил чайник.

— Мигом чаек согреется, — и стал ставить чашки и блюдца на стол. — Сейчас я медку принесу. Прошлогодний, засахарился, но духмяный, липовый.

Он принес ведерко с медом. Стал накладывать в блюдца.

— Пробуйте. Очень вкусный.

Светло-янтарные горки меда благоухали. Все стали пробовать. Мед и на самом деле был отменный.

Нагорный смотрел на девушку. Она нравилась ему все больше и больше. «Уж не влюбился ли я», — подумал он и стал отгонять эту мысль. А Машенька улыбалась, глаза ее весело поблескивали, и вся она светилась счастьем. «Зачем это я, зачем? Она счастлива. Сердце ее принадлежит кому-то другому. Кто он? И почему он не здесь?»

Когда напились чаю, все вышли на улицу. Пал Палыч стал показывать свое хозяйство.

— Сад у меня небольшой, всего пятнадцать соток. — Старик махнул рукой в сторону изгороди. — Пчелы самое главное богатство. Люблю пчелок. Пчела, она труженица. Капелька за капелькой мед приносит. Да… Десять ульев осталось. Раньше больше было. И колхозной пасекой когда-то заведовал. Доход пчелы приносили немалый. А сейчас — для себя. Не продаю — дочкам в город отвезу да угощу, если кто вот заглянет. Так что заезжайте на медок, когда по пути…

— Спасибо, Пал Палыч, — ответил Зубков. И спросил: — Так одни и живете?

— Зимой — один, а летом — нет. Летом тут вроде дачи: дочки приезжают, внуки и внучки тоже не забывают. Так что летом в доме ой как весело! Все любят летом деревню. Красота у нас, особенно когда липа цветет. Аромат от ней медовый…

Возле дома стояло несколько раскидистых лип. Этот медовый аромат властвовал над всеми другими запахами.

— Пчелы чуют липовый запах за три километра, — продолжал Пал Палыч. — Ползают потихонечку по веточкам и цветкам, собирают в нектарниках сладкий сок. И лесу и посевам это ой как полезно! Особенно когда ветра нет.

Нагорный смотрел на липовые ветви. Где-то там распустились скромные, невзрачные на вид цветки. Возле них суетятся, торопятся пчелы. Да и как же! Надо спешить: может быть, это их последний большой взяток. Отцветут липы, и медосбор уменьшится. Наступит вторая половина лета — время увядания. И как бы заглядывая в мысли Нагорного, Пал Палыч сказал:

— Липовые цветки дают пчелам самую богатую добычу. С гектара липовой рощи в хорошую погоду пчелы собирают целую тонну нектара!

— Неужели тонну? — удивился Зубков.

— Это точно. Нисколько не вру. Пчела, она свое возьмет. Сам убедился. Вот в колхозе надо пасеку возобновить. Ульев этак на триста. Доход будет немалый. За это ручаюсь. — Помолчав, добавил: — Ив другом смысле липа — дерево полезное! Хорошо обработке поддается. В старые времена из липы разную посуду делали: ложки, там, игрушки, колодки для сапожного дела, фанеру… А из коры — луб добротный. Шел на рогожи, циновки, на кули и мочало. И сами небось в бане мочалками липовыми моетесь?

— Пользуемся, — сказал Зубков.

— То-то. Обо всем этом я председателю колхоза и доложил. Агитировал промыслы организовать. Обещал он обмозговать это дело с правленцами. Так что и тут польза немалая. — Старик кашлянул в кулак, посмотрел на гостей. — Заговорил я вас, други дорогие. Уж извините.

— Ничего, отец. Очень интересно рассказываете, — ответил Зубков. Немного помолчав, спросил: — И в войну здесь жили, Пал Палыч?

— Жил тут, — ответил старик. — Фронт проходил почти рядом. Гражданских эвакуировали в тыл: кого— на Урал, кого — в Сибирь. А я тут осел, старуху отправил, а сам — здесь. Пчел было жалко — не заберешь с собой. Вот и упросил интенданта, чтоб оставили. «Ладно, — сказал, — при медсанбате тебя определю, санитаром». Медсанбат вскоре разместили в нашей деревушке, и мне дело нашлось. По первости дровишки колол да печки топил. Обогревал, значит, раненых. «Батей» они меня тут прозвали, бороду потому что носил. И медком угощал и разные там побасенки рассказывал. Подбадривал. Ведь другому невмоготу, рана распроклятущая покою не дает… Хоронили вон там, в березовом лесочке. Кладбище и по сей день сохранилось. Пойдемте посмотрим, тут рядом…

Зубков и старик пошли на кладбище, а Нагорный остался возле калитки, ожидал: вот выйдет из дома Машенька, и он скажет ей что-то хорошее, и она улыбнется в ответ своей милой улыбкой. Он ждал минуты две или три, потом показалось ему неудобнымждать, и он пошел в ту сторону, куда только что ушли Зубков ястарик.

Кладбище располагалось в редколесье и было огорожено почерневшим от времени заборчиком из штакетника. На многих могилах сохранились скромные пирамидки с надписями: фамилия, имя, отчество, год рождения и год смерти. На некоторых дощечках указан и адрес, где жил до войны погибший.

— Я вроде за сторожа здесь, — услышал Нагорный дребезжащий голос старика. — Переписку с родственниками веду. Приезжают поклониться праху. Жены, а чаще дети. И вот матери — теперь редко. Видать, мало их

осталось.

Старик подвел гостей к самому отдаленному краю кладбища, показал рукой на могилу:

— Вот тут якут похоронен. Федя Никифоров. Не могли спасти парня. Ранен был в живот, маялся бедный дён пять в медсанбате. Все мать в бреду звал по-своему, по-якутски, а иной раз и по-русски выговаривал: «Мама, мама». Молоденький такой, чернявый. Жалел я его сильно, словно сына родного. Сам и похоронил. А мать-то его я разыскал, нашел адрес. Приезжала лет пять назад. Села на могилку — терзается, грешная, плачет. Аж сердце у меня самого защемило. Сынок-то у нее единственный. Еле успокоил старушку. Угостил медком как полагается, обещал могилку блюсти, в порядке содержать. Потом проводил на автобус. По-русски она плохо говорит, но я все же понял. Собиралась снова приехать. И вот не приехала…

Могила была обложена свежим дерном, на новенькой пирамидке аккуратная надпись, а ниже — у подножия — скромный букет полевых цветов.

Солнце уже село за горизонт. Землю окутывал полусумрак. И в этом полусумраке и деревья и кустарники казались выше, чем при дневном свете. В юго-западной стороне над хмурой лентой чернеющего леса широко алела заря.

Старик и гости вышли от кладбища на дорогу. Попрощались. И когда уже тронулись в путь и выехали за деревню, Нагорный вдруг увидел Машеньку. Она стояла на лужайке, среди полевых цветов, и, увидев машину, помахала рукой. У Нагорного защемило сердце, так ему хотелось вернуться назад, но машина мчалась и мчалась, набирая скорость. Он сидел и думал, думал о Пал Палыче, о Машеньке, о затерянной в лесу деревеньке Липовой Роще, о кладбище в березовом лесочке, о развесистых деревьях, где собирают пчелы мед, о тишине и луговых травах. Нет, он еще побывает в гостях у старика, будет пить чай с медом, вдыхать ароматный воздух, купаться в речке, собирать цветы. И может быть, увидит снова Машеньку, и она улыбнется ему, и лицо ее зарумянится, и на щеках округлятся ямочки. Как он хотел бы снова увидеть ее и улыбнуться в ответ.

А парторг, Иван Иванович Зубков, думал совсем о другом. Он вспомнил войну, Волховский фронт… Метельная ночь. Рота поднимается в атаку. Впереди он, Иван Зубков, и рядом с ним по снежному полю бежит якут Федя Никифоров. Вот он вскидывает автомат, стреляет. И снова бежит. И вдруг падает лицом в снег, подкошенный вражеской пулей…

Оглавление