«Под псевдонимом Ксанти»

Георгий Черчесов Под псевдонимом Ксанти

РОМАН

Слово к читателю

Хаджумар Мамсуров… Это о нем легендарный Герой Советского Союза, боевой генерал армии Павел Иванович Батов в свое время сказал: «К сожалению, у еще не наступило время, чтобы в полный голос рассказать о деятельности этого высокоодаренного человека, а настанет — люди будут читать и удивляться и радоваться тому, что среди нас живут такие натуры…»

Слова эти звучат не просто как признание неоценимых заслуг человека, сделавшего все возможное и невозможное, чтоб назначенье свое в мире оправдать, но и преклонением перед силой духа и мужеством человека, которого он в течение многих лет близко знал и жизнь которого он вправе возвысить до подвига, что светит бессмертьем…

Да, жизнь любой выдающейся личности непременно обрастает самыми мыслимыми и немыслимыми легендами. Но в данном случае, даже и молва при всей своей изобретательности не смогла достичь того взлета фантазии, что бы превзошло живую правду действительности. А она такова, что в жизни человека, чьей судьбе посвящен представляемый вашему, уважаемый читатель, вниманию роман, чуть ли не каждый миг — легенда: под псевдонимом «полковник Ксанти», якобы македонского продавца апельсинов, он во время гражданской войны в Испании совершил ряд дерзких рейдов по тылам франкистов, стал прообразом главного героя романа Э. Хемингуэя «По ком звонит колокол»; в годы Великой Отечественной войны руководил партизанским движением Юга нашей страны, будучи командиром дивизии, смелым и нестандартным маневром опрокинул в несколько раз превосходящие части врага, а войну закончил на Эльбе; в послевоенные годы сорвал крупномасштабную акцию западных разведок, развенчав матерого резидента, несколько лет подряд передававшего за границу государственной важности секретные сведения и чертежи… Это он посмел на представительном совещании по итогам советско-финской войны прервать, в присутствии Сталина, хор подхалимско-восторженных бахвальств и сказать горькую правду о той военной кампании…

Любого из этих подвигов — кстати, перечень их далеко не полный! — достаточно, чтобы вызвать любопытство и заинтриговать, но еще более они восхищают тем, что все они совершены одним человеком — Хаджумаром Джиоровичем Мамсуровым. Герой Советского Союза, генерал-полковник, человек удивительно цельной натуры, человек-легенда, по единодушному утверждению самых высоких авторитетов — выдающийся разведчик сложного и напряженного двадцатого века.

Многие вехи жизни X.Д. Мамсурова воплощены в образе главного героя моего романа «Противоборство», который в 1989 году был издан московским издательством «Советский писатель». В свет он вышел стотысячным тиражом и мгновенно разошелся. Но не столько это обстоятельство, сколько невероятный интерес читателей, а главное, их многочисленные вопросы побудили меня продолжить работу — тем более, что в то время, когда создавался роман, к сожалению, серьезнейшим препятствием являлось требование секретности. Оно сковывало перо, заставило завуалировать фамилии и Хаджумара Джиоровича и многих знаменитостей, с кем сталкивала его судьба разведчика, не позволило даже назвать страны и города, где происходило действие… И хотя у героя романа «Противоборство» была другая фамилия, видимо, то, что я в нем рассказал со слов многочисленных друзей и знакомых Мамсурова, легко узнаваемо, и ко мне посыпались вопросы читателей о Хаджумаре Джиоровиче. Множество вопросов. Правда ли, что, выполняя задание, он как-то сразился со Скорцени, которому было поручено перехватить и обезвредить Хаджумара, но хитрейший фашистский ас-диверсант был посрамлен? На самом ли деле Мамсуров в качестве разведчика побывал во всех странах Европы, исключая скандинавские, где его фактура жгучего брюнета чересчур бы бросалась в глаза? Неужто он выкрал у гитлеровцев и переправил в нашу страну семью генерал-фельдмаршала Паулюса? Верно ли, что он знал двадцать языков? (В воспоминаниях Паулины Мамсуровой — его очаровательной жены и боевой подруги, приводится и такой факт: Хаджумар, когда ему уже исполнилось пятьдесят лет, всерьез взялся за изучение арабского языка и освоил его!) На меня обрушилось множество «Я слышал, что он…» — и следовало ошеломляющее утверждение…

Все эти обстоятельства побудили меня доработать роман, и издается он под новым названием «Под псевдонимом Ксанти». В нем, благодаря гласности, властно врывающейся в нашу жизнь, уже восстановлены реальные фамилии, факты, хотя — увы! — еще не все… Еще не наступило время, о котором упомянул П.И. Батов, и многое пока еще скрыто завесой секретности… Учтено и пожелание читателей поместить в книге снимки, запечатлевшие героя в различные периоды его жизни.

Глубоко убежден, что о Хаджумаре Джиоровиче Мамсурове будут написаны десятки, сотни книг — и документальных, и художественных, о нем поставят фильмы, — ведь герои таких масштабов не уходят в забвение… Ну а этот роман — долг моей памяти о славном нашем земляке, достойном потомке алан…

Глава 1

Едва переступив порог кабинета Корзина, Хаджумар уловил неладное. Иван Петрович нервно массировал ладонями лоб — верный признак встревоженности. Хаджумар непроизвольно весь подобрался и осторожно сел в кресло. «Ему не до меня, — подумал Мамсуров и не стал вытаскивать рапорт из кармана кителя. — Потом…»

Хаджумар с полуслова понимал Ивана Петровича. Порой ему казалось, что они вообще могут обходиться без слов, так часто их мысли совпадали. Стоило Хаджумару приступить к обдумыванию одного из возможных вариантов, как при первой же встрече выяснялось, что Корзин тоже пришел к этой версии. Вначале Мамсуров подозревал, не читает ли Иван Петрович мысли на расстоянии, затем пришел к выводу, что в сложнейших разветвлениях лабиринта тайн резидента они оба находили наиболее уязвимые места.

Иван Петрович оторвал ладони от лица и перевел взгляд на окно.

— Что вас взволновало? — помолчав, спросил Хаджумар.

— Фирма «Ксари», — тяжело глянул на него Корзин. — Союзное министерство в третий раз — уже по нашему настоянию — предложило представителям фирмы встретиться и подписать договор о поставках на будущий год. Но опять они ушли от ответа. Не отказываются от контракта, но и не подписывают его. Но мы-то знаем: существовать им без вещества С нельзя! Тем более что фирма продлила контракты с постоянными партнерами на поставку продукции, в которую непременным компонентом входит С.

Хаджумар мысленно чертыхнулся и повел шеей, точно желая, ослабить ворот рубашки. Вот уже которую неделю аппарат целого отдела пытался уточнить причины, по которым западноевропейская фирма «Ксари» оттягивает возобновление контракта на будущий год. На что же рассчитывает эта фирма?

— Много договоров подписано? — уточнил Хаджумар.

— Десятка три! — вздохнул Корзин.

Три десятка! Больше, чем в нынешнем году. Три десятка контрактов подписано «Ксари» с партнерами, а с теми, от кого зависит выпусках продукции, договора нет… На такой риск фирма может пойти лишь будучи твердо уверена, что компонент С, у нее будет.

Продукция фирмы нарасхват. Об экономической несостоятельности «Ксари» не может быть и речи: в прошлом году прибыль составила почти двести миллионов долларов. У фирмы появились дочерние предприятия во Франции, в ФРГ, Италии, Бельгии… С каждым годом потребность в компоненте растет. Так отчего же утрачен интерес к контракту с нашим министерством? Многие зарубежные научно-исследовательские институты и конструкторские бюро работали в этом направлении, но ни одно из них и близко не приблизилось к разгадке секрета технологии производства вещества. И все же у фирмы есть твердая гарантия, иначе ее поведение равносильно самоубийству.

— Предположим, что фирме пообещали технологию С, — сказал Хаджумар. — Но, заполучив ее, она вынуждена будет ухлопать год-два на разработку оборудования. А фирма сразу рвет контракт с нашим министерством. Не рассчитывает ли она в ближайшее время иметь не только секреты технологии, но и чертежи машин?

— Верно, — пристально посмотрел на него Иван Петрович. — На Западе секрет вещества не известен. Значит, тот, на кого рассчитывает фирма, находится здесь. Да, да, как ни больно признать, что враг притаился в нашей стране, но отбрасывать эту версию нельзя. Нужна тщательная проверка. И как можно быстрее!

С улицы донеслись веселые голоса детворы, стайкой прошмыгнувшей мимо здания. Окна кабинета выходили в переулок, куда машинам запрещено въезжать, и улица с раскинувшимся посреди бульварчиком выглядела уютно и свежо. Лето! Хаджумар и не заметил, как оно пришло. Такова уж их с Иваном Петровичем судьба: сидеть в кабинетах и наигрывать варианты: обдумывать версии, проверять подозрения, выискивать самые мелкие погрешности в работе врага. И так изо дня в день, независимо от того, зима на дворе или лето. А кому-то улыбается солнце, кто-то имеет возможность выехать за город, побродить босым по траве, забросить удочку… И он, Хаджумар, мог бы так жить. Для этого ему нужно вытащить из кармана кителя рапорт и протянуть его сидящему напротив уставшему и огорченному человеку.

Вопрос этот ежедневно обсуждался в доме Хаджумара. И виноват в том его внук, пятилетний Сережа, который по утрам непременно провожал до подъезда отправляющегося на службу деда. И хотя Лина запретила Сереже задавать этот вопрос, внук все равно спрашивал: «Деда, ты когда придешь?»

— Нельзя об этом спрашивать дедушку, — сердилась Лина. — Он отучил меня от подобных вопросов двадцать пять лет назад!

Много лет прошло, как поженились они с Линой. И все эти годы он чувствовал ее немой укор себе. Нет, она ни разу не высказала ему, как ей бывает тяжко, когда он исчезает на месяцы и она не знает, где он и жив ли. Но в самом ее молчании был упрек ему. Десятилетия ждет она, когда муж наконец станет принадлежать только ей. И вот сегодня впервые у нее вырвались эти слова. Правы вы, мои дорогие, правы. Я и сам давно уже всерьез подумываю об отставке.

Как отыскать ЕГО? Может быть, этот тип сейчас гуляет по бульвару, всматривается в голубое небо, вслушивается в шепот листьев. Он может себе это позволить. А Хаджумар и его товарищи — нет! Впрочем, генерал знал, что этот человек не в состоянии по-настоящему радоваться природе, солнцу, небу, ибо над ним все время витает угроза разоблачения.

Корзин посмотрел на Хаджумара долгим взглядом и неожиданно официальным тоном приказал:

— Товарищ генерал! Отложите все дела и лично, слышите, ЛИЧНО займитесь утечкой материалов по С! — И, устыдившись приказного тона, мягко добавил — Нехорошее предчувствие у меня. Он махровый резидент, и поймать его не каждому по зубам. Возьмись сам.

…С чего начинается поиск преступника? С детального знакомства с людьми, имеющими допуск к секретным документам. Но не придешь же ты в коллектив и не скажешь: я такой-то, прибыл, чтобы разоблачить врага. Наоборот, ни одного настораживающего слова, ни одного лишнего посещения, чтоб не вспугнуть резидента. Он чует опасность, как зверь в лесу. Малейшая оплошность заставит его на годы притаиться, чтобы потом, когда вокруг все успокоится, вновь приступить к своей тайной работе.

Было разработано несколько направлений поиска. Версий было так много, что впору подозревать чуть ли не всех конструкторов и экспертов. Расследование поручено наиболее опытным работникам, рассмотрены самые что ни на есть невероятные варианты.

Несколько дней ушло на побочные ходы, в частности, на то, чтобы исключить версию о проникновении врага в коллективы заводов-поставщиков. Этот заказ — важнейший, государственный, имеющий огромное оборонное значение — выполняют десятки крупнейших заводов. Дело поставлено так, как положено в таких случаях, с предельной степенью осторожности и секретности. На заводах неизвестно, куда, для каких именно машин и механизмов предназначены детали, над которыми трудятся коллективы. Знают, что это важно, что выполняемое ими задание находится под контролем высших инстанций, — и только… Лишь на последнем этапе, там, где производится сборка всех узлов, не утаить секрет.

Внимание спешно созданной оперативной группы привлек один из заводов, находящихся далеко на Востоке. Потом стало ясно, что резидент, находясь там, не мог одновременно иметь доступ как к оборудованию, так и к самой технологии. Мысль, что работает несколько резидентов, казалась абсурдной, хотя и ее пришлось проверять.

Доставленные личные дела работников конструкторского бюро легли на стол несколькими стопками. Всех их надо было не просто просмотреть, а проштудировать. И при этом не поддаваться очарованию добротных характеристик и ясных биографий. Хаджумар всматривался в фотографии. Со стандартных, три на четыре, снимков глядели на него укоризненно профессора, доценты, лауреаты, ученые, чьи имена могли украсить любой коллектив; они, казалось, не спускали с него глаз, пока он вчитывался в короткие, наполненные точными фактами строчки, констатировавшие, где, когда, в какой семье родился автор биографии, где и когда учился, где работал, какие награды получил, за что…

Перелистывая папки, всматриваясь в лица, Хаджумар прислушивался к себе: ох как много значит в его профессии интуиция! Бывало, что документы, поступки, поведение человека безупречны, жесты и глаза ясны и непорочны; товарищи по работе, соседи, начальство, подчиненные — все в один голос твердили о нем как о замечательном человеке, можно сказать, идеале… А у тебя в душе зарождалось неизвестно как и по какой причине подозрение, даже сперва не подозрение, а недоумение, неверие в то; что может быть все так прекрасно, и ты, злясь на самого себя за это ощущение, все-таки начинал прощупывать, — и в конце концов оказывалось, что это именно тот, за кем ты так долго охотился. И когда это открывалось, то опять же все: и товарищи по работе, и соседи, и родственники — опять же единодушно! — начинали твердить о том, что и у них таился в душе холодок к общительному, отзывчивому человеку с таким правильным образом мыслей и поведением, а некоторые прямо заявляли: чувствовали — что-то утаивает этот человек. А на вопрос, почему же не поделились этим ощущением, пожимали плечами: не видели в соседе ничего определенно плохого, настораживающего.

Детальное знакомство с работниками столичного конструкторского бюро ни на что не натолкнуло. Пришлось запрашивать личные дела экспертов по координации научно-исследовательских работ, имевших допуск к документации по С. И здесь работали солидные, опытные ученые, заслуженные деятели науки. И биографии их соответственно украшены открытиями и наградами. Жизненный путь каждого из них был однотипным: от достижения к, достижению, и в зависимости от важности и количества открытий их личная служебная лесенка все круче взбиралась ввысь. И это было закономерно и справедливо. Все они имели доступ к самой секретной документации, регулярно встречались с прибывающими в нашу страну деловыми людьми Запада, систематически выезжали за границу с важными поручениями. Неужели среди них притаился резидент? Ради чего он мог пойти на такую подлость? Из-за денег? Но все они имели хорошие оклады и практически ни в чем не нуждались.

Вот уже который день выслушивает Хаджумар доклады об экспертах, работниках министерства и научно-исследовательского института, чьи личные дела вызвали интерес, — и не выявлено ничего такого, за что можно было бы зацепиться, что помогло бы начать серьезное расследование. Безупречность работников проверялась годами. Каждый, кто чем-либо скомпрометировал себя, рано или поздно переводился на другую работу. Здесь серьезно наказывали за аморальные поступки и за частые посещения ресторанов, справедливо считая, что тяга к беспутству и выпивкам ни к чему хорошему не приводит.

Наконец, взвесив все обстоятельства, Хаджумар пришел к выводу, что резидента все-таки следует искать среди конструкторов…

Хаджумар взял очередную папку, раскрыл ее. На него глянули спокойные глаза уверенного в себе человека. Внуский Владимир Олегович 1921 года рождения. Родился в городе Владикавказе… Стоп! Да это же земляк! Интересно… Хаджумар внимательно прочел его личный листок, с радостью отметил множество заслуг земляка, его твердое поступательное движение по служебной лесенке… Женат. Две дочери. Старшей пятнадцать, а младшая вторую весну встречает… Чудак, надо бы пораньше обзавестись вторым ребенком, разница в возрасте дочерей великовата… Полковник запаса… Заместитель начальника отдела… Солидная должность… Хаджумар опять посмотрел на фотографию. Вид серьезного и опытного работника. Взгляд властный, каким он бывает у людей, под чьим руководством немало подчиненных. Глаза проницательные… Надо бы с ним познакомиться… А где он учился? Выясним из автобиографии. Ого, исписал целых семь страниц. Так. Родился во Владикавказе, а детство провел на Ставрополье… Ага, приезжал на лето в родной город. Когда? В 1928 году… Жил у тети, Дмитриевой Клавдии Серапионовны, на улице Красивая… Смотри, какое совпадение! И он, Хаджумар, в это же время жил во Владикавказе и тоже на улице Красивая!

Он вспомнил далекие годы, южный городок с чистыми улицами и шумными площадями, проспект с многоязычной толпой, праздно прогуливающейся по вечерам по бывшему Александровскому плацу. Вспомнил друзей и дома, где ему всегда радовались, как своему. Он появлялся в семьях своих сверстников-товарищей и — языки ему легко давались — чеченца приветствовал по-чеченски, кабардинца — по-кабардински, ингуша — по-ингушски… Он хорошо знал обычаи кавказских народов, их этикет, детали одежды, умел уловить своеобразие психологического настроя и поведения в той или иной ситуации, и это помогало ему в общении. Появлялся ли Хаджумар на проспекте или в русской, армянской, осетинской или ингушской семье, повсюду его. сопровождал восторженный шепот и следовали несмелые расспросы о его знатном дяде Саханджери. Восторг дядиными подвигами бросал яркий отсвет и на племянника. Хаджумар был красив, в танцах, в джигитовке мог поспорить с кем угодно и привык к тому, что постоянно ловил на себе волнующие девичьи взгляды. И сам нет-нет да поглядывал на них.

Теплое чувство сохранилось у Хаджумара от этого периода жизни, от улицы с таким светлым названием — Красивая. То время само по себе предвещало много радостей. Дни были полны трудностями быта, а почему-то вспоминается не то, что жили впроголодь, питались лишь картофелем и кукурузой, а то, какими прекрасными надеждами на близкое счастье билось сердце. Поднимаясь утром, Хаджумар спешил поскорее натянуть с каждым годом становившуюся ему все теснее кожанку дяди и за час до начала занятий отправлялся на проспект. Из уважения к дяде Саханджери преподаватели разрешали его племяннику появляться в училище с огромной деревянной кобурой, в которой вместо браунинга лежали учебные принадлежности. Кожанка Хаджумара поскрипывала при каждом движении, на сапогах позвякивали шпоры. Он шел по улице, и встречные глазели на его выправку, на черные, с озорной искоркой глаза.

Он был кумиром мальчишек, проживающих на Красивой и прилегающих к ней улицах. Толпа ребятишек — голопузых, в рваных штанишках, босоногих — каждое утро, как бы рано он ни покидал дом, ожидала его у ворот и сопровождала до самого проспекта, жадно глазея и всякий раз, когда шпоры особенно ловко издавали звон, восхищенно цокая языком. Возвращаясь домой, Хаджумар непременно слышал громкий вскрик: «Идет!» — и отовсюду навстречу ему неслись остриженные наголо бесенята, которые и гордились им, и страшно завидовали ему, и верили, что придет время, когда и они будут разгуливать по городу в такой же кожанке, и кривая, покрытая позолотой сабля будет шлепать их по голенищу сапога.

Помнит Хаджумар, с какой завистью смотрели мальчуганы, когда он отправлялся в Москву вместе с дядей, приглашенным на празднование юбилея Октябрьской революции. Всю дорогу Саханджери радовался предстоящей встрече со своим боевым другом Иваном Корзиным, человеком, достойным восхищения. По словам дяди выходило, что его друга пуля не берет, а когда требуется, он и невидимкой становится.

— Точно определял: где можем на засаду наткнуться, какой дом следует обойти, чтоб не влипнуть в беду, в каком нам будут рады. И знал я, что он впервые в селе, и никак не мог понять, как он все угадывает.

Для Хаджумара поездка в Москву и Ленинград была не только сказочной, она ошарашила его. Поезд, трамваи, машины, улицы, по которым сновали тысячи мужчин, женщин, стариков, детей, шести-семиэтажные здания, крыши которых можно увидеть, лишь сильно задрав голову, грохочущие цеха заводов, посреди которых проводились митинги, — и повсюду марши духовых оркестров, приветственные речи, объятия незнакомых людей, крики, аплодисменты.

Все это мелькало перед глазами паренька, пьяня воображение.

Глядя на растерянного племянника, дядя весело усмехался в усы. Дни их были расписаны до минуты. Митинги, встречи на заводах и фабриках, в школах и на рабфаках, торжественные собрания, открытия памятников, чествование активных борцов революции — по-разному назывались мероприятия, но роль на них Саханджери, как и других приглашенных в Москву, была одна: его приветствовали, к нему обращались с речами, его просили поделиться воспоминаниями о жарких днях революции и гражданской войны. Дядя, сидевший в президиуме в папахе и черкеске, с кинжалом на поясе и кобурой браунинга на боку, с саблей, упиравшейся в пол, заметно выделялся среди почетных гостей, и к нему чаще других обращались с просьбой рассказать, что и как было десять лет назад. Просили с таким трепетным волнением, что Саханджери не смел отказать и рассказывал то один, то другой случай из боевой жизни, с трудом подыскивая слова, боясь выглядеть в глазах слушателей бахвалом. Он умалчивал о личных подвигах, так что Хаджумара, сидевшего в первом ряду зала, так и подмывало вскочить и дополнить его воспоминания. Племянник упрекал дядю в попытках умалить свои заслуги, и дядя терпеливо выслушивал его, кивая в знак согласия, что Хаджумар прав, нельзя так искажать то, что было, но на новой встрече опять говорил о смелых подвигах товарищей по отряду, а о себе ронял лишь скупые фразы, приводя племянника в отчаяние. Саханджери бегал звонить по телефону, оставлял адрес гостиницы, но выяснилось, что встретиться с Корзиным не так-то легко. И когда совсем потерял надежду, Иван Петрович сам неожиданно появился.

Слушая рассказы дяди о Корзине, Хаджумар представлял его себе высоким, могучим, сильным. Поэтому, когда ночью в номер постучались, и Хаджумар, открыв дверь, увидел на пороге худенького, скуластого мужчину, ему и в голову не пришло, что это и есть отчаянный разведчик-кавалерист Иван Петрович Корзин. Мужчина спокойно посмотрел на паренька и вежливо, не повышая голоса, произнес:

— Скажите Саханджери, что его хочет видеть товарищ. — Он не спросил, в номере друг или нет, будто знал наверняка, что тот готовится лечь в постель.

Хаджумар, которого приучили к тому, что держать гостя на пороге худо, отступил в сторону и предложил незнакомцу войти в комнату. Тот медленно перешагнул порог и застал своего боевого друга в весьма несуразной позе, когда тот, в трусах, не знал, как себя повести: нырнуть ли поскорее под одеяло или в таком виде встречать ночного гостя. Он замялся, переступая с ноги на ногу, лицо его стало багровым от стыда, но, оглянувшись на вошедшего, дядя сделал прыжок и, оказавшись возле гостя, крепко обнял его, закричал:

— Ваня! Ваня! Ты ли это?!

— Прости, что так поздно нагрянул. Другого времени не нашлось, а не увидеться с тобой не мог.

— Ты угодил горцам, — протянув руку Ивану Петровичу, сказал Саханджери. — У нас так: чем позднее гость стучится в дом — тем больше радости доставляет хозяевам.

— Какая от ночного посетителя радость? — усмехнулся Корзин. — Одни хлопоты и неудобства.

— Не говори так, — возразил дядя. — Ты ведь поздно ночью не постучишься к тем, к кому сердце не лежит. К таким ты и днем-то не заглянешь. Не так ли?

— Это уж точно, — засмеялся Иван Петрович, и глаза его весело оглядели горцев, потом остановились на Хаджумаре. — У меня в машине кое-что припасено для такой встречи. Спуститесь, товарищ…

Это вежливое обращение к нему, подростку, поразило Хаджумара. Сколько он себя помнил, еще никто ни разу не обращался к нему на «вы». Он было сорвался с места, но дядя остановил его, в сердцах воскликнув:

— Неужели у нас не найдется, чем встретить боевого друга!

Потом они сидели за столом, на котором лежала нехитрая холодная закуска горцев, выловленная в бездонных хурджинах[1]: куски мяса, козий сыр, помидоры, лук, головки чеснока, пахучий тархун, кинза[2] и еще какие-то травы… Дядя радостно смеялся и вспоминал очередной случай из боевой жизни, в котором Корзин совершал еще один отчаянный подвиг. Иван Петрович слушал друга внимательно, но глаза его то и дело весело сверкали, при особенно залихватской фразе Саханджери он подмигивал Хаджумару, вот, мол, дает.

Слова дяди о том, что Хаджумар мечтает стать командиром, Иван Петрович воспринял серьезно, повернулся всем телом к подростку и долго расспрашивал его, выпытывая, какой характер должен быть у командира. Дядя вмешался, рассказал о том, как Хаджумар закаляет тело и волю, тренирует память и каких успехов в этом добился. Последнее особенно заинтересовало Корзина. Он произнес несколько фраз и попросил подростка повторить их. Хаджумар, волнуясь и спотыкаясь на незнакомых словах, повторил слово в слово. Иван Петрович по-доброму улыбнулся.

Дядя поднял витиеватый тост за семью Корзина, которая сейчас волнуется и беспокоится, где же их кормилец. Иван Петрович посуровел, тяжело вздохнул и признался:

— Вот от этого я не могу избавить жену и детей. Часто отлучаюсь из дома и надолго и волнений семье доставляю много. Но что делать? Служба такая… — И поднял стакан: — За то, чтобы после разлук обязательно были встречи!

…А спустя год в самый разгар занятий в один из классов Владикавказского военного училища заглянул дежурный и объявил:

— Курсант Мамсуров, на выход!

Чеканя шаг, Хаджумар вошел в кабинет и собрался отрапортовать начальнику училища, но его там не оказалось. У окна стоял человек в штатском и внимательно глядел на курсанта. Хаджумар посмотрел на него, и черные брови его поползли вверх — он узнал Ивана Петровича. Корзин шагнул к нему и поздоровался за руку. С минуту он испытующе глядел на восемнадцатилетнего паренька, затем спросил:

— Вы довольны училищем?

— Очень! — вырвалось у Хаджумара. — Здесь…

Корзин жестом прервал его.

— Не об этом речь. Я знаю, что вы успешно проходите курс обучения. И память ваша поразительна. Дядя ваш не ошибся — будете хорошим командиром. У вас есть все для этого: и данные, и прилежание… — Он надолго умолк, размышляя, приступать ли к тому, для чего он прибыл сюда; наконец решившись, глянул прямо в глаза Хаджумару: — Будете командовать эскадроном, потом ротой, корпусом, армией…

— Ну что вы… — засмущался Хаджумар.

— Так может быть. Может. Если пойдете по этому пути. — И повторил: — Все у вас для этого есть.

— Я буду стараться, — сказал пунцовый от похвалы курсант.

— Служить в армии трудно, но она дает тем, кто талантлив и верен, и почет и достаток… Но я хочу вам предложить другое будущее. — Иван Петрович внезапно попросил: — Повернитесь, пожалуйста, кругом, но только медленно… Так, спасибо… А теперь пройдитесь, но не по уставу, просто так, будто гуляете… — И опять подчеркнуто вежливо повторил: — Пожалуйста. — Потом он заставил его сесть, сам устроился напротив и сказал: — Внешность у вас вызывает доверие. И жесты мягкие, естественные… — он поискал слова, — успокаивающе-убедительные… Вы— сама откровенность. Про таких, как вы, говорят: «Душа светится». Это хорошо… На той службе, что хочу вам предложить, — хорошо… — Он помолчал. — Почему не спрашиваете, куда вас сватаю?..

Хаджумар смущенно повел плечом — горцу положено молча ждать, пока старший не выскажется.

— Я хочу, чтоб вы знали: на той службе, о которой я говорю, жизнь постоянно на волоске. Вы вечно в командировках — для всех так именуются ваши частые отлучки из дому. Семья видит вас лишь изредка. Дети растут БЕЗ вас, воспитываются БЕЗ вас, женятся и выходят замуж БЕЗ вас… Жена стареет в ожидании, когда вы вновь окажетесь рядом. Друзей вы не видите годами. Командир в армии всегда на виду, его приказы мгновенно исполняют, солдаты восторгаются его выправкой, ловкостью, умом, знаниями… Там, куда я вас зову, ничего этого нет. Не будет зрителей — очевидцев ваших подвигов, не будет поддержки ни словом, ни взглядом, ни делом… Один, всегда один — а вокруг враги, но вы должны, несмотря ни на что, добиваться выполнения задания. Совершите подвиг — вы о нем никому не сможете рассказать — не позволено… Вы живете жестокой жизнью — всегда среди врагов, и никто вокруг не должен знать, кто вы, зачем здесь, чего хотите… Вы улыбаетесь врагу, вы чокаетесь с убийцей, НАДО — вы и обниматься с ним станете… Погибнете — опять же враги не должны узнать, кто лежит перед ними. Родным не будет ведомо, как погиб, за что, где могила… Так может случиться, дорогой товарищ, так… Идти на эту службу могут лишь те, кто понимает, что это ОЧЕНЬ, ОЧЕНЬ нужно Родине. Вы слышите? ОЧЕНЬ! Те, кто любит Родину не вообще, те, кто отдадут за нее жизнь в любую минуту, вот сейчас, не умоляя ни о секунде промедления… Я не хочу приказывать вам выбрать этот путь… Я могу лишь предложить вам его…

Хаджумар во все глаза смотрел на Корзина, ловил каждое его слово. Вон, оказывается, какую судьбу он избрал. Вот в чем заключается его служба!

— Я… — Голос Хаджумара сорвался, ему стало стыдно при мысли, что Корзин может подумать, что это от трусости и неуверенности. — Я говорю да!

— Нет! — прервал его Иван Петрович. — Не так… Это сказали ваши эмоции. Не чувства должны руководить вами, а трезвый рассудок. Вы должны обдумать мое предложение. И, лишь взвесив все, уверовав, что это ваш путь, дать ответ. Нет, сейчас ни слова не говорите, не то я подумаю, что вы легкомысленны и я ошибся в вас, — мне ничего не останется, как взять свое предложение назад. Даю вам на обдумывание двадцать четыре часа. Завтра вечером я буду гостем у вас дома — ваш дядя пригласил. Если решитесь — там и скажите мне. Не пожелаете — никто вас не упрекнет, никто и знать не будет о моем предложении. Кстати, и вам запрещается рассказывать о нем кому-либо, даже вашему дяде… — Он усмехнулся: — Как видите, уже само предложение является для вас проверкой…

Корзин давал Хаджумару право самому сделать выбор. Самому. Он ему ясно дал понять, что речь идет не просто о другой военной профессии. По сути, это дело — не профессия, которой человек посвящает свои рабочие часы. Оно требует от человека всего его, не считается ни с его интересами, ни с его склонностями, надеждами и мечтами, ни с его здоровьем и настроением; и тем более не принимает в расчет сиюминутные мечты и чаяния его жены, детей, родителей, родственников, друзей… И сон, не говоря уже о часах бодрствования и отдыха, будет подчинен главному. Ты и во сне должен видеть только то, что требуется для Дела. Для ДЕЛА!..

Через две недели после разговора Корзина и Хаджумара из Москвы прибыло распоряжение об откомандировании курсанта Хаджумара Мамсурова в столицу. Причины и основания не указывались.

* * *

…Хаджумар помнит первую операцию, в которой принимал участие, во всех ее подробностях. В своей обычной суровой и скупой манере Иван Петрович поведал:

— Ваше знание языка страны, в которую мы направляемся, дополняется вашей фактурой: внешностью вы не будете выделяться в толпе. Подготовка у вас хорошая* Воля и выдержка имеются. Смекалка тоже. Так что есть все шансы успешно справиться с заданием. Оно просто и в то же время сложно. Надо отыскать одного человека… Зачем он понадобился? Ответа не последует. И обижаться на это не стоит. Вам известен закон: разведчик должен знать как можно меньше, только самое необходимое… Вот вы и уясните главное: его НУЖНО, НЕОБХОДИМО найти. Он догадывается, что мы его ищем, и сменил уже четвертый город. Его фотографии, к сожалению, нет. Есть портрет, созданный художников в соответствии с описанием тех, кто его видел. И имеются две приметы. Вот здесь, над лбом, у него расплывчатое родимое пятно. И вторая: на левой ноге наискось от лодыжки вверх тянется шрам, полученный им в шторм, когда его бросило волной на скалы. Но как отыскать его среди трехсоттысячного населения? Не станешь же подряд у всех мужчин откидывать чуб со лба или задирать штанину? Но отказываться от его поиска мы просто не имеем права. Зная его страсть к морю, организовали наблюдение на пляжах: и на общем, и на платном, и на комфортабельном — для состоятельных лиц. Четыре месяца торчим на пляжах!.. Возможно, он построил при особняке бассейн — он в состоянии позволить себе такую роскошь. — Заметив оживившийся взгляд Хаджумара; Корзин отгадал мелькнувшую у него мысль и пояснил: — И эту ниточку — через заказ на строительство бассейна — тянули, но и она ничего не дала… Итак, остается одно: уповать на то, что он не сидит сиднем за стенами особняка и появляется — пусть изредка! — в городе. Но где его можно встретить? Самое вероятное — центр города, где концентрируются рестораны, бары, кинотеатры… Но как, не вызывая подозрения, организовать наблюдение за снующими и утром, и днем, и вечером по улицам горожанами? Человек без определенных занятий в первый же день выдаст себя. Значит, вам надо быть кем-то. Но кем? Какую профессию вам избрать?

— Таких занятий, чтоб постоянно находиться на людях, немного, — сказал Хаджумар. — Чистильщик сапог, продавец сувениров, лавочник, официант в открытых бистро, парикмахер, наконец, фотограф или уличный художник, но я здесь пас, потому что кисти в руках никогда не держал.

— Это не причина отказываться от такого интересного занятия, — возразил Иван Петрович. — Я берусь за несколько сеансов привить вам навыки вырезать профили людей по их теням. Необычное и недорогое занятие, не бьет по карману прохожих. Но… для нашего случая не подходит. Вырезание профилей требует всего внимания, нет возможности постоянно держать в поле зрения толпу. Того, кого мы ищем, подобный пустяк, как портрет-профиль, не завлечет. Значит, он, мелькнув в толпе, пройдет мимо…

— Вы сказали, шрам на ноге? — задумчиво спросил Хаджумар. — Намазывая кремом обувь, необходимо подвернуть штанины клиента, не так ли?

— Логично, — согласился Корзин. — Но есть два возражения. Первое: очень уж это привычно — в детективах подробно описано, как разведка эксплуатирует для своих нужд профессию чистильщиков. И второе: в городе велика конкуренция среди них — втиснуться сложно. — Иван Петрович нахмурился, подошел к окну, с минуту смотрел наружу, потом резко повернулся к Хаджумару: — Нам известна еще одна страсть этого человека. Сигары. Курит много. Лучшие марки гавайских сигар. На центральной площади имеется табачная лавка, владелец которой вот-вот обанкротится. Почему бы вам не приобрести ее? Обновите внешний вид заведения, организуйте самую широкую рекламу товара через газеты, закажите шикарную вывеску… Наряду с дешевыми папиросами начните продавать и, лучшие марки гавайских сигар…

…Хаджумар, как и положено коммерсанту, отчаянно торгуясь, приобрел табачную лавчонку, а с ней и лицензию. Труднее было приобрести навыки торговца. Наставления тех, кто дотошно рассказывал Хаджумару, как следует вести дело, помогли на первых порах. Но надо было постоянно держать ухо востро, чтобы в условиях конкуренции не прогореть. А главное — требовалось заиметь свою клиентуру. У каждого торговца есть маленькие хитрости и способы обхаживать покупателей, да так, чтобы каждый из них считал, что именно ему в этой лавчонке отдают предпочтение, ему припрятывают лучший табак, его вкусы учитывают при заказе товаров. И всегда важно быть обаятельным и интересным собеседником — многих покупателей притекает не только пачка нужных ему папирос, но и сам процесс купли-продажи, возможность перекинуться с продавцом парой фраз.

Хаджумар был с покупателями доброжелателен, учтив, то и дело шутил, но давал понять, что он знает цену и себе, и своему товару. От него веяло удачей, которая вместе с запахом табака как бы передавалась и покупателю. Хаджумару удалось не только сохранить постоянную клиентуру прежнего владельца лавки, но постепенно завлечь новую. Он не забывал предостережение Ивана Петровича — ни в коем случае не переборщить, добиваясь успехов в торговле. Они должны быть в меру, ровно настолько, чтоб вызвать у конкурентов уважение, а не зависть и ненависть. Но нельзя показывать и слабинку: незаинтересованность в получении прибыли вызовет подозрение.

Хаджумар дал понять конкурентам, что ему нелегко сводить концы с концами: «При такой кризисной ситуации в Европе то, что мы имеем, и так много значат; подождем лучших времен, может, тогда удастся по-настоящему подняться на ноги…»

К прилавку тянулись люди. Хаджумар протягивал папиросы, рассчитывался, записывал заказы, улыбался, шутил, но глаза его ни на минуту не отрывались от толпы, особенно внимательно оглядывал мужчин высотой в метр семьдесят.

Глаза его дотошно изучали лицо каждого из них, выискивая черты схожести с портретом, мысленно отвечая на вопросы: свои ли волосы или парик? Похож ли лоб? Нос? Подбородок? Ухо?

Люди двигались двумя потоками навстречу друг другу с семи утра до двух часов ночи, в часы пик — сплошным валом, в остальное время тонкой, но нескончаемой струйкой, — и каждого следовало окинуть взглядом.

Тяжелым испытанием для него было видеть несчастных и обездоленных, которых кризис лишил работы, выбросил в ряды голодных. Они были согласны на любые условия, лишь бы получить чашку похлебки. У них не было денег на папиросы, многие из них жались к лавчонкам и часами стояли в ожидании, когда обеспеченный клиент бросит на землю окурок. И хотя Хаджумар знал, что нельзя идти на поводу у чувств, что это вызовет недоумение и кривотолки, он однажды поддался нахлынувшему чувству жалости при виде пожилого и, судя по осанке, гордого человека, которого жизнь довела до точки, но который еще не опустился до того, чтобы на глазах у прохожих поднимать недокуренную папиросу. Он сперва прикрыл ее, будто невзначай, начищенным до блеска стареньким ботинком и, уловив момент, когда никто не обращал на него внимания, нагнулся и, будто бы поправляя шнурок, подхватил с земли окурок. Именно ему-то и сунул в ладонь пачку папирос Хаджумар. У мужчины в изумлении дернулись вверх брови, он сердито сказал: «Я не могу заплатить за это». «Потом заплатите, — сказал Хаджумар, — честного человека по глазам видно». Такое объяснение удовлетворило безработного, и он попросил: «В таком случае я прошу вас поменять эту пачку папирос на любимую мною марку…»

Из стоящего напротив отеля по десять-двенадцать раз за смену прибегал шустрый подросток-рассыльный. Он шумно и весело, настаивая на комиссионных, приобретал папиросы и сигареты для богатых постояльцев. В один из первых дней работы Мамсурова рассыльный обежал несколько лавок и магазинов в поисках сигар нужной марки, а нашел их у Хаджумара и с того времени, какой бы заказ ни был, напрямик направлялся к нему. Через неделю рассыльный заявил, что господину из двести шестого номера понравились сигары и он потребовал, чтобы каждую субботу с утра продавец доставлял ему полсотни сигар. «Он так много курит?» — удивился Хаджумар. «Он босс по рекламе. Денег у него!.. Ваши сигары он выставляет во время совещаний, которые проводит в конференц-зале. На нем неплохо заработаешь». «Прекрасно. — Довольный Хаджумар подмигнул подростку: — Значит, и тебе перепадут комиссионные».

В течение трех месяцев каждую субботу Хаджумар поднимался на третий этаж отеля и стучался в двести шестой номер. Услышав жесткий голос босса, несмело открывал дверь и поспешно здоровался с Корзиным, встречавшим его в богатом пестром халате. «А-а, это вы…» — небрежно ронял Иван Петрович и нетерпеливым взглядом спрашивал, как идут дела, на что Хаджумар пожимал плечами: пока ничего… Босс вел непринужденную беседу о сигарах, табаке, новых марках, интересовался мнением продавца, который охотно и подробно отвечал. Слушая их, никому в голову не пришло бы, что за произносимыми сортами табака, марками сигар скрывались другие понятия. Корзин дотошно уточнял необходимые ему сведения, а узнав то, что требовалось, давал Хаджумару ясные и четкие распоряжения и советы.

Однажды владелец подробно рассказывал боссу, как выращивают турецкий табак. Речь шла о табаке — на самом деле Хаджумар сообщил тревожную весть: в его вещах копались неизвестные. В ответ босс поделился своими впечатлениями о поездке в Португалию, успокоив, что тайные посещения его жилища не должны пугать — они находятся в стране, где каждая горничная связана с полицией, а то и с другими службами.

В одну из встреч Хаджумар предложил:

— Надо изменить тактику поиска. Этот вариант малоперспективен. Я намерен стать чистильщиком обуви.

— Из владельца лавки — в чистильщики? Кто вам поверит?

— Но могу же я прогореть, обанкротиться! Скажем, я неудачно приобрел сопревший табак и вылетел в трубу. Я вынужден стать чистильщиком и ищу того, кто всучил мне гнилой товарец. Более того, я попрошу у чистильщиков помощи. Месть — понятное чувство.

— Убедительно, — задумался Корзин. — Если бы сможете зажечь их своей местью, шансы резко повысятся. Но учли ли вы фактор конкуренции? А вдруг они не примут вас. и станут выживать с площади?

— В худшем случае они применят силу. Но я готов отстоять право быть чистильщиком обуви, — пошутил Хаджумар.

— Заманчиво, — прищурился Иван Петрович. — Действуйте. Если отыщите объект, следуйте строго по инструкции. Никаких побочных решений! Никакой отсебятины! Ясно? Я появлюсь через месяц. Остановлюсь опять в этом отеле. Ждите рассыльного: он будет у вас спрашивать, где достать мои любимые сигары.

* * *

Через месяц, возвратясь в город, Корзин прошелся по площади. Он увидел нового чистильщика обуви, ловко орудовавшего щетками.

Услышав от рассыльного, что лавка принадлежит другому, а бывший хозяин ее чистит обувь своим прежним покупателям, босс нахмурился и поинтересовался, как это случилось. Потом кивнул рассыльному на свою обувь: «Ну что ж, пусть теперь почистит и мои туфли. А заодно узнаем у него, где нам теперь доставать мои любимые сигары… Зовите его».

Корзин услышал приятную новость: тот, кого искали найден. Хаджумар лично проверил — ОН!

— Было так, как мы и предполагали. Хозяин отеля, у. которого я взял взаймы деньги, прослышав о гнилом товаре и возникших трудностях, потребовал немедленного возврата долга. Пришлось продать лавку, и после расчета с кредиторами денег осталось ровно столько, чтоб приобрести сапожные принадлежности. Чистильщики встретили меня в штыки. Была и рукопашная. Ночью. В переулке. Вшестером напали. Пятеро убежали. Шестого я пригласил в ресторан. Выпили. Под секретом сообщил ему, что буду чистильщиком до тех пор, пока не найду поставщика гнилого товара. Лицо его смутно помню, но шрам на щиколотке может помочь… Слух о том, каким негодяем оказался человек со шрамом на щиколотке, пошел по цепочке от одного чистильщика к другому. Они конкуренты, но, оказалось, когда надо, могут стать заодно. И вот четыре дня назад ко мне привели парнишку, что работает на площади, расположенной в новом районе города. Два месяца назад у него чистил обувь человек со шрамом, и паренек даже знает, где он живет. Я проверил. Видел его в трех метрах от себя. ОН! И парик носит очень удачный, непосвященному не догадаться. Усы отпустил. Уже три дня, как чистильщики с нетерпением ждут, когда я свершу акт мщения; Среди новых друзей нашлись и охотники помочь мне свести счеты с негодяем, пустившим меня по миру. Я отнекиваюсь, ссылаюсь на то, чего не желаю ни на кого навлекать беду… Надо поскорее принимать меры, — попросил Хаджумар. — Я боюсь, что чистильщики, которым я пришелся по душе, сами отомстят.

— Пришелся по душе? — усмехнулся, кивнув на синяк под глазом, Корзин.

— Путь к дружбе бывает и через это, — улыбнулся Хаджумар и попросил: — Прошу поручить мне операцию.

— Вы свое сделали. Спасибо. Все остальное будут делать другие.

* * *

В последующие год Хаджумар участвовал в нескольких сложнейших операциях, в двух из которых принял весьма ответственные и нешаблонные решения, которые привели к успех. И наконец наступило время первого самостоятельного поручения, давая которое, комкор, чтоб подчеркнуть, у кого оно исходит, произнес фразу с характерным акцентам. И Хаджумар понял, как исключительно ответственно задание.

Речь шла о видной деятельнице международного рабочего движения, которую нужно было вызволить из стен печально известной на весь мир тюрьмы. Вызволить и переправить в нашу страну.

Перед вылетом на задание Хаджумару показали кинопленку, подобранную из фондов хроники, и он с интересом наблюдал за довольно миловидной дамой, что долго разглагольствовала о необходимости упорной борьбы со всеми проявлениями буржуазной идеологии, которая проникает под невинными увлечениями и в среду пролетариата, а порой заглатывает в свои сети и членов партии. Она особенно гневно обличала тех, кто оказывается в плену неверного толкования путей развития революционного рабочего движения. В таких случаях она требовала жесткой кары, призывала не прощать ни ошибок, ни заблуждений.

Всматриваясь в черты ее лица и вслушиваясь в текст, который торопливо произносил переводчик, Хаджумар невольно поразился контрасту между гневными фразами и едва скрываемым удовлетворением — так бывает, когда человек как бы со стороны любуется собой. Чем-то неискренним повеяло от ее блуждающих глаз. Он ни с кем не поделился в те дни своими сомнениями, он отбросил их в сторону, ибо для разведчика священным должна быть вера в чистоту и непреклонность авторитета человека, ради которого идешь на риск. Он убедил себя, что выражение лица дамы — результат кокетливости женщины, упоенной своей значимостью. Он невольно подумал о том, что женщина и в политике все-таки женщина.

Им была разработана уникальная по своей дерзости и неожиданности операция. В истории разведки подобного хода еще не было.

Хаджумар и по сей день удивляется, что все исполнилось в точности так, как было задумано: расчет на неожиданность — нелепо было даже представить себе, что на такое можно пойти, — оправдал себя. Он помнит, как оказавшись в той тюрьме, где находилась она, Хаджумар присматривался и прислушивался, беспокоясь, не есть ли легкость, с которой они проникли за эти могучие стены, уловка угадавшего их намерения врага. Но все шло как нельзя лучше, и появилась уверенность в удачном выполнении задания. Хаджумар неторопливо вел дело к развязке. И вдруг в один момент показалось, что побег срывается. И виной этому оказалась та, ради которой все было задумано. Когда он вошел в камеру и сообщил ей, что ночью будет организован побег, она неожиданно заколебалась, а увидев, что это заметил Хаджумар, постаралась поспешно показать, что ее нерешительность — результат женской трусости, неверия в успех побега. Но он уже насторожился. Мгновенно всплыло то чувство, которое овладело им, когда он в тиши глухой просмотровой комнаты вглядывался в экран. Вот и камера мало чем напоминает тюремную. Одно трюмо, щедро обставленное склянками с духами, чего стоит… А ведь в стране господствуют фашистские порядки…

Настороженность заставила Хаджумара, не поставив ее в известность, перенести время побега на три часа. Он сделал это, чтобы спутать все карты охране, если вдруг ей станет известно об операции. И в самом деле, о побеге узнали, и отсек, где сидели уголовники и куда должны были выбраться через подкоп беглецы, был перекрыт охраной, организовавшей засаду. Но это случилось уже после того, как часом раньше Хаджумар и двое его помощников вновь вошли в камеру и приказали ей немедленно идти с ними. Она пыталась отказаться, но они вывели ее силой, доставили к границе, а оттуда переправили через кордон.

Докладывая об успешно проведенной операции, Хаджумар не мог не поделиться своими сомнениями о странном поведении спасенной им женщины, хотя это и бросало тень на операцию. Ему же лично было поручено разобраться до конца в ситуации. Ознакомившись с деталями ее ареста и предшествующими ему событиями, Хаджумар убедился, что налицо предательство. И она, как только ей представили доказательства вины, полностью призналась в своей измене.

Хаджумар в проведенной операции был безупречен, смел, расчетлив. Разработкой ее восхищались, считали, что она не только уникальна в своем роде, но и свидетельствует о безграничных возможностях самого разведчика. Мамсуров был отмечен орденом, его досрочно произвели в майоры. Пусть указ и не был напечатан в газетах, пусть о награде знало лишь несколько человек, а из родных, домочадцев и друзей никто — пусть. Удача окрылила Хаджумара, ведь и сам-то он отлично понимал, как скрупулезно, точно надо было сработать ему и его помощникам, чтобы добиться успеха. И еще в одном он убедился: в нужный момент следует действовать не по инструкции, а творчески — это поможет избежать провала.

Глава 2

Вот какие воспоминания вызвало у Хаджумара упоминание улицы Красивой Владикавказа… Те ребята, без которых он не может себе представить ее, давно уже стали отцами и даже дедами… Но и сейчас, много лет спустя, Хаджумар отчетливо видит каждую пару этих детских глаз, слышит их восторженный шепот — ив груди невольно теплеет. Стоит закрыть глаза, и встает картина: он распахивает калитку, перед которой замерли малыши. Стоят полукругом, кто засунув в рот палец, кто почесываясь, кто восторженно вытаращив глазенки… Их, мальчишек, было четырнадцать, и теперь, спустя сорок лет, он мог обрисовать каждого: какие у кого были глаза, нос, лоб, кто во что был одет… Точно снимал кинокамерой и откладывал в память, как кассеты с пленкой в фильмохранилище, и теперь ему не стоит никакого труда мгновенно вызвать прошлое из ее закоулков…

Но что это? Хаджумар пытается вспомнить белобрысого шестилетнего мальчонку, что прибыл на побывку к тете, — и никак не может. Помнит всех детей и подростков, что жили на улице Красивая, помнит, как встречали его на углу, помнит, как, стоя полукругом возле него, шмыгали носом, сопели, сосредоточенно и с завистью поглядывая на бравого красавца курсанта. Хаджумар легким усилием воли задержал эту картину перед глазами, мысленно обвел каждого из ребятишёк взглядом, перескакивая с одного лица на другое, будто разглядывал фотографии, уточняя для себя, кто их родители, чем славились.

Вспомнил семью Дмитриевых. Отчетливо увидел, как тетя Внуского, Клавдия Серапионовна, по субботам выбивала пыль из ковра — старого, потускневшего, с бахромой по краям. Она, высокая и стройная, косила на Хаджумара, проходящего мимо, синими, с грустинкой глазами. Он здоровался, она поворачивалась всем телом и вежливо произносила: «Здравствуйте и вы, товарищ командир!» Клавдия Серапионовна была из числа тех, кого годы не состарили, но внутренне надломили. Ее муж, банковский служащий, вечно щелкал семечки. Его не задевали насмешки соседей, сетовавших, что неприлично на виду у всех сидеть посреди двора и выплевывать шелуху. Он даже бравировал этим, цедя сквозь зубы: «Привычка с детства. Я ведь не из интеллигентов и богачей. У нас, простолюдинов, семечки — единственное развлечение». Была у них еще девочка лет одиннадцати. Длинная, голенастая, бойкая и острая на язык — многие соседи страдали из-за даваемых ею обидных прозвищ. Она резко отличалась от отца и матери — легко бегала по улице, порхая из одного дома в другой, выполняя многочисленные поручения матери: принести то, отнести это, сказать то-то…

А белобрысого мальчонку генерал никак не мог вспомнить. Зная душу детей, трудно поверить, что он не выскакивал из дома, не бросался вместе со всеми навстречу кумиру. Как же Хаджумар мог забыть его? Наверное, старость начинается вот так, с провалов в памяти.

Мамсуров отложил досье Внуского, взялся за другое. Но никак не мог он смириться с неудачей… И рука вновь потянулась к папке, полистала страницы, глаза ухватили строчки автобиографии Внуского: «В сентябре — ноябре 1928 года я гостил у своей тети, Клавдии Серапионовны Дмитриевой, во Владикавказе, которая проживала на улице Красивой». И все. Больше ни слова. Генерал не отрывал взгляда от двух строчек досье. Чем они его озадачили? Догадка плутала в голове, и он пытался поймать ее и четко сформулировать. Так во сне стараешься что-то вспомнить, но тебе мешает нечто большое и мутное…

Генерал заново перечитал автобиографию Внуского. Автобиография как автобиография. Ничего особенного. ЕСЛИ НЕ СЧИТАТЬ ЭТИХ ДВУХ СТРОЧЕК. Почему Внуский отметил свой приезд на побывку к тете во Владикавказ? Для чего? Ишь важность — прожить несколько недель в шестилетнем возрасте у тети! Но Внуский вписал этот факт в автобиографию. Зачем? Что же заставило Внуского отметить это малозначительное событие? Что за этим скрывается? ЧТО? Возможно, что в воспоминаниях детства эта поездка в город, окруженный с трех сторон горами, была одним из ярких впечатлений малыша, и Внуский до сих пор придает ей огромное значение. Странно? Но сантименты встречаются и у людей, занимающихся серьезными делами… А если это не так? Вдруг есть некий смысл, ради чего вписаны в документ эти строчки? Мелочей в нашем деле нет. Значит, необходимо докопаться до истинной причины.

В сущности, опытный разведчик тем и отличается от дилетанта, что ни за что не оставит без внимания даже самый незначительный факт, выбивающийся из тины обыденности. В деле, которым занимается Хаджумар, все — первостепенной важности, все достойно пристального изучения и внимания. Генерал прислушался к себе: а что говорит интуиция? В подобных ситуациях важно не спешить со скоропалительными выводами и не поддаваться гаденькому чувству подозрительности. А оно всепроникающе, это нетерпеливое желание поскорее проверить очередную версию, покопаться в чужой душе, выискать у подозреваемого темные пятна. Бдительность должна быть, без этого немыслимо оберегать тайны страны, отстаивать ее интересы. Но бдительность — не подозрительность. «Это два разных, нигде не соприкасающихся понятия, — любил повторять Хаджумар. — Тот, кто забывает об этом, несет горе многим людям».

Генерал требовал от подчиненных сто раз проверять факты, чтобы ненароком не оскорбить хорошего человека, еще и еще раз разыгрывать все варианты, прежде чем приступать к действиям. И в то же время был строг к тем, кто затягивал принятие решений, давая врагу время на совершение новых преступлений. Делать все вовремя! И у разведчиков, и у контрразведчиков это непременный закон, и тот, кто его нарушал, терпел неудачу, и цена ее была велика.

Раз в душу вкралось сомнение, нужно развеять его. Хаджумар попросил уточнить, в самом ли деле Внуский выходец из Владикавказа и как часто он ездит на родину.

Дав задание, генерал переключился на проверку версий, предложенных оперативной группой. Одна из них касалась конструктора, который за девять лет работы побывал в штатах четырех разных бюро и отделов, у правления. Нетрудно было убедить себя, что он угадал общую направленность и цель изысканий сопричастных институтов и конструкторских бюро. К тому же он часто выезжал за границу, где встречался со многими учеными и инженерами, имевшими то или иное отношение к секретным работам и, естественно, к органам зарубежной разведки. Как всегда в таких случаях, вдруг выяснилось, что у него хватает странностей и в личной жизни. Он не ладил с женой, которая ревновала его ко многим женщинам, в том числе и к его сослуживицам. Скандалы стали достоянием соседей, у которых сложилось нелестное мнение о моральном облике конструктора. К тому же и сын его примелькался в группе болтающихся на улицах лоботрясов. А не секрет, что зарубежная разведка специально выискивает таких ученых и конструкторов, у которых в семье или на службе нелады, зная, что психологически они неуравновешенны, близки к срыву, готовы резко изменить свой быт и поддаются соблазнам легкой и денежной жизни.

Эта версия резко выделялась среди других психологической достоверностью. Но доказывать надо было не логическими размышлениями, а фактами. А их-то и не было. Нужно было подстроить ловушку, да такую, в которую, будь конструктор на самом деле шпионом, непременно угодил бы.

В суматохе дней Хаджумар не то чтобы забыл о своем земляке, просто времени на него не хватало, и когда в кабинет вошел Чернышев и с озадаченным видом, какой у него возникает, когда что-то логически не клеится, положил перед ним расшифрованное донесение, генерал нетерпеливо потянулся к листу. В нем было всего три строчки: «На ваш запрос сообщаем, что Внуский Владимир Олегович родился в 1921 году в станице Лесной под городом Ставрополем. Во Владикавказе бывал, но не является уроженцем этого города. Полковник Чижов».

Хаджумар перевел взгляд на Чернышева. Тот точно ждал этого момента, уверенно пояснил:

— Неточность в документах — не вина самого Внуского. Я проверил. Город Владикавказ впервые был указан местом его рождения в выписке, сделанной матерью Внуского в двадцать седьмом году, после смерти ее мужа, то есть отца Владимира Внуского, Олега Давидовича. Во Владикавказе проживала родная сестра матери Внуского, которая вышла замуж за чиновника банка, бывшего на двенадцать лет старше ее.

Да, да, Хаджумар помнит ее мужа — любителя семечек. И вид у него был как у завистника, что ежедневно имеет дело с большими суммами не принадлежащих ему денег. Такие люди особенно часто жалуются на несправедливость судьбы.

— Причина неточной записи?

— Не выяснено. Мать Внуского умерла незадолго до Великой Отечественной войны.

— А сам он знает о подлоге?

— Сомневаюсь. Ему было шесть лет, когда это случилось. Он всюду указывает на Владикавказ как на место своего рождения и каждого жителя этого города, с кем сводит его судьба, называет земляком и радуется встречам с ним, надо отметить — искренне радуется. То есть ведет себя так, как вел бы человек, который действительно родился во Владикавказе. — Чернышев решительно откашлялся: — Я не думаю, что эта запись имеет большое значение.

— Не пытайтесь опередить события, — предупредил Мамсуров. — Мать без серьезной причини не могла изменить место рождения сына. За этим что-то кроется.

— Может, причина в отце? Олег Давидович Внуский был полковником царской армии, более того, служил у Деникина… Но всем было известно, что он вместе е полком перешел на сторону красных, вернее, по его приказу полк пересек линию фронта и без единого выстрела был обезоружен. Возвратившись в станицу Лесную, Внуский-старший преспокойно жил до двадцать шестого года.

— Когда и где он умер? — спросил генерал.

— В двадцать седьмом году. Похоронен в той же Лесной.

— Но вы сказали: он жил в станице до двадцать шестого года?

— В этом-то и загвоздка. Осенью двадцать шестого года он неожиданно исчез. А спустя восемь месяцев его труп привезли и похоронили на кладбище на северной окраине станицы Лесной. На могиле скромный памятник из серого камня с надписью «Внуский Олег Давидович».

Брови Хаджумара вздрогнули. Внезапно никто не покидает родного дома. Что-то произошло в станице.

— Надо проверить, что заставило Внуского-старшего покинуть станицу, — сказал Хаджумар.

— Будем искать, — отозвался Чернышев.

…Будем искать… Поиск — это то, чем в этом здании постоянно занимаются. Ищут резидента, ищут версии, ищут свидетельства, ищут факты… И Хаджумар знал, что Чернышев умело возьмется за дело. Сперва организует встречу с родственниками беглого полковника. Произойдет она случайно, и беседа получится совершенно естественной, ниточка разговора приведет к выяснению того, отчего пожилой человек, уставший от войн и крови, собравшийся остаток жизни провести в тиши станичных буден, вдруг неожиданно бросит жену, ребенка, дом и исчезнет. Будут и поиски архивных документов, расспросы старых работников милиции и сельсоветов.

Последующие дни выдались напряженными, но мысль о необычных обстоятельствах смерти Внуского-старшего не давала покоя Хаджумару. Нет, пока он ни в чем не обвинял ни отца, ни сына.

Сотрудники аппарата знали, что генерал уважал тех работников, что могут до мелочей восстановить обстановку, при которой произошло даже самое невинное событие, как, например, встреча двух людей. И Чернышев, описывая генералу похороны Внуского-старшего, привел поразительное количество деталей:

— К вечеру гроб установили в гостиной дома-усадьбы, где проживал покойный, — рассказывал Чернышев. — Она была давно не ремонтированной, на стене висели клочья оторвавшихся обоев. В помещении горела лишь одна свеча. Люди заходили, приближались к гробу, крестились, всматривались в покойника и спешили поскорее покинуть темное затворье. Несли гроб домочадцы да прибывшие родственники покойного. Гордые, мол, Внуские, свои заботы на других не взваливали. Есть еще одна необычная деталь. Хоронили его не до обеда, как принято, а незадолго до захода солнца.

— И чем это было вызвано?

— Ждали его двоюродного братца, который очень любил Внуского. Приехал он в пятом часу… Плакал так, что всем не по себе стало.

— Выяснили, отчего полковник Внуский вдруг исчез из станицы?

Чернышев победно усмехнулся, нетерпеливо выложил:

— Настораживает одно свидетельство. Некий Дыбенко, умерший в тысяча девятьсот тридцать девятом году, придя на похороны и увидя Внуского-старшего в гробу, чертыхнулся при всем честном народе и произнес довольно загадочную фразу: «Эх, так и не добрался я до тебя, полковничек, упустил». Об этом нам сообщили два свидетеля, которые уверяют, что потом станичники не раз упрекали Дыбенко в непочтительности к покойникам, на что тот зло цедил сквозь зубы: «Покойник покойнику рознь». Кстати, Дыбенко в двадцать шестом году был председателем Совета станицы. Вот я и… Впрочем, все станет ясно через два-три дня — когда мы изучим ставропольский архив.

— Думаю, догадка ваша верна, — сказал Хаджумар. — Полковник… бывший полковник, — поправился он, — исчез потому, что Дыбенко стал сомневаться в его лояльности.

— Так точно, — подхватил Чернышев.

— Но почему Дыбенко перестал доверять Внускому? Была причина? Какая? Особо рассчитывать на архив не следует — Дыбенко, возможно, и не писал никуда о своих подозрениях.

Хаджумар задумался. Он знал, как строги станичники, когда дело касается обрядов. Задержка похорон на три часа — явление, прямо скажем, странное. И дело не столько в двоюродном брате покойного, сколько в причине, которую надо обязательно разгадать… Но как это сделать? — Много лет пробежало, нити, связывающие сегодня с далекой тайной, порвались. И все-таки ее предстоит разгадать. Ни одно крупное происшествие не исчезает во мраке лет, что-то остается. Это что-то надо найти и по нему воссоздать всю картину.

— Гроб заколотили на виду у всех? — уточнил генерал.

— Так точно, — подтвердил Чернышев, и неожиданная догадка заставила его быстро взглянуть на Мамсурова.

Убедившись, что не освободиться ему от назойливой мысли, Хаджумар сказал:

— Надо проверить, на самом ли деле был похоронен бывший полковник Внуский-старший.

— У меня длиннющий список свидетелей, — засомневался Чернышев.

— И все-таки проверьте, — приказал генерал.

* * *

Был воскресный, по-летнему душный день. Сережа возбужденно бегал по дому. Он проснулся чуть свет и нетерпеливо спрашивал, когда же подъедет машина, которая отвезет его, дедушку и бабушку. В дороге Хаджумар сообщил внуку: они будут окапывать деревья, чтоб тем легче было напиваться дождевой водичкой. И, прибыв на дачу, они тотчас взялись за лопаты: дед — за огромную, внук — за крошечную, выкрашенную в красный цвет. Лине нашлось другое занятие — сажать цветы.

…Когда раздался дверной звонок, Сережа находился в доме. Вцепившись обеими руками в двухлитровый графин, он осторожно наливал воду в стакан.

— И кто бы это мог быть? — почти как бабушка, пробормотал внук и отбросил засов.

На пороге стоял Чернышев.

— Здравствуй, малыш! — улыбнулся он мальчугану.

—. Вы за дедушкой? — В глазенках Сережи запрыгали встревоженные чертики, и он непреклонно заявил: — Мы с ним деревья окапываем.

— Поздновато как будто, — удивился Чернышев. — Кто же летом деревья окапывает?

— А весной у дедушки времени не было. Служба у него такая.

Чернышев кивнул на телефонный аппарат:

— Он что у вас, не работает?

Сережа испуганно оглянулся на открытое окно и приложил палец к губам:

— Тс-с. — И признался. — Я его выключил. А то все звонит и звонит. А сегодня выходной, пусть дедушка отдохнет от своей службы.

— А-а. — Чернышеву стало неловко от того, что он приехал.

— И дедушка сегодня все удивляется, почему телефон не трезвонит. — Сережа обратился к гостю с детской непосредственностью: — Ты меня не выдашь?

— Ни за что! — поклялся Чернышев.

— Где ты запропастился, внучонок? — послышался голос Хаджумара.

Сережа спохватился, бросился к столу, схватил стакан:

— Дедушка пить хочет.

Чернышев направился следом за малышом к двери, выходящей в сад, и застал Хаджумара далеко не в генеральском обличье. Тот был в штанах и майке, на голове повязан носовой платок — ну выглядел точь-в-точь как все дедушки на пенсии.

— Здравия желаем, — бодро начал Чернышев и неуверенно закончил: —… товарищ генерал.

— Здравствуй, Сергей Васильевич. Ты чего смутился? — Хаджумар жадно выпил воду.

— Дядя обещал, что ты с ним не уедешь, — предупредил Сережа.

— Не уеду, не уеду, — успокоил внука Хаджумар. — Сегодня я твой. Сбегай за бабушкой, скажи: гость у нас…

— Зачем беспокоить? — смутился Чернышев. — Я сейчас уеду.

— Сбегай, сбегай, — подтолкнул внука Хаджумар.

— Бегу, — заторопился тот и, глядя на Чернышева, заговорщицки прижал палец к губам.

Сережа убежал. Хаджумар весело улыбнулся:

— Секреты у вас? Не о телефоне ли?

Беглого взгляда на полковника было достаточно, чтобы понять: у него есть что сообщить. Чернышев пытался скрыть это, но торжествующий взгляд его карих глаз и слегка вздернутый вверх подбородок выдавали его. Он любил преподносить начальству неожиданные вести.

— Разрешите доложить, товарищ генерал!

Хаджумару не терпелось узнать, что так взволновало полковника, но старая горская привычка — ни в коем разе не показывать любопытства — сдержала его, и генерал нарочито безразличным тоном сказал:

— Пошли в дом, там сподручнее. — Ну, так что вы хотели сообщить мне, Сергей Васильевич?

— Товарищ генерал, в могилу не оказалось ничего. Ничего! Гроб пустой!

Генерал ничем не выдал своего изумления. Но эта весть должна была его потрясти!

— Я про станицу Лесную… — сказал полковник. — Выкопали могилу, раскрыли гроб, а там пусто!

— Вы удивлены?

— Вы… знали?

Хаджумар усмехнулся:

— Старая истина: если есть много свидетелей события, проверь, на самом ли деле оно произошло.

— Как нам вести себя?

— Во-первых, ничем не выдавать своего открытия, полковник! Ничем! И… не придавать ему особого значения.

— Я вас не понял, товарищ генерал, — растерялся Чернышев. И было отчего: отыскать такой факт и не строить на нем доказательства?

— Видите ли, Сергей Васильевич, я знал немало людей, что среди родственников имели белых офицеров, но не писали об этом в анкетах. И отнюдь далеко не все они оказывались врагами. Но скрывали свои родственные узы, зная, что означала для человека белогвардейская родня. Да, все слышали фразу «сын за отца не отвечает». Но жизнь диктовала свои законы. Срабатывал рефлекс перестраховки. Да и вам разве не известны факты, когда способного, но с пятнышком в анкете человека затирали неучи и карьеристы? И в защиту несправедливо обиженных не всегда осмеливались сказать слово. Так что не было резона людям вписывать в анкету самому себе приговор. Такое же могло случиться и с Внуским-младшим. Да и помнит ли он чин отца? Ему был год, когда его отец ходил в полковниках. Мать и родные могли скрыть от него: так было спокойнее и им, и ему. Не стоит придавать особого значения раскрытому факту. — И неожиданно закончил: — Но и забывать нельзя! Итак, предстоит заняться изучением Внуского — его симпатий, узнать, как он проводит досуг, и его окружения: родных, друзей, сослуживцев, соседей, земляков… — Хаджумар помолчал, взвешивая пришедшую в голову мысль, и спросил: — Нельзя ли уточнить, кто из закордонных работников органов разведки имеет непосредственное отношение к фирме «Ксари»?

— Помните сообщение нашего зарубежного друга, в котором он упомянул, что явился очевидцем короткого эпизода в приемной шефа разведки? — спросил Чернышев. — Группа оперативников горячо поздравила некоего Хона с высокой оценкой его усилий. Есть подозрение, что этот господин Хон из числа бывших высоких чинов немецкого вермахта. Прежнюю фамилию установить не удалось. Мы еще раз повторили просьбу уточнить ее.

— Зря повторили, — рассердился генерал. — Тот, кто там находится, понимает, что любое полученное им задание — это приказ, что сведения крайне необходимы, и предпринимает все возможное, а порой и невозможное. Повторенное же задание — по себе знаю — толкает человека на излишний риск. Не стоило вам делать этого. Впредь — запрещаю! — И резко поднялся. — Дайте шифровку, чтоб установили наблюдение за Внуским.

Начальник отдела кинофотоматериалов, будучи глубоко убежденным, что изображение — самое наглядное доказательство, надо не надо давал команду фиксировать на пленку каждый шаг объекта. И когда генерал попросил ознакомить его с режимом дня Внуского — на стол лег ворох снимков, запечатлевших подозреваемого в разное время суток и во множестве мест. Он ежедневно но два-три часа пропадал у начальства, и не бесцельно: Внуский полон всякого рода предложений и наметок. Он был в курсе технических новинок, появляющихся за границей, и при случае благодарил начальство за то, что оно направило его на промышленную выставку в Англию или Францию, где он присмотрел среди экспонатов уникальный аппарат, который можно внедрить — к этому выводу он пришел — в нашу промышленность.

Обедал Внуский не дома. Видимо, с женой у него не ладилось, хотя внешне все выглядело благопристойно. Десяток снимков запечатлели его в ресторане, и не в каком-нибудь второстепенном, а в «Пекине». У него там было Чшого знакомых официантов, обслуживавших его быстро. Обедал он, как правило, в одиночестве. Не переносил, когда случайно к нему присоединялся кто-нибудь из сослуживцев или знакомых. Обедать предпочитал в одиночку, а вот вечерами охотно отправлялся покутить с кем-нибудь из постоянных дружков, которых у него было четверо. Но вместе они почти не встречались. Ему звонил то один, то другой… Деньгами Внуский не сорил, хотя оклад у него приличный, премии солидные, имелись накопления. Расплачивались дружки, как правило, поочередно, так что вылазки были не очень накладны.

Хаджумар стал рассматривать на фотографиях его дружков. Владимир Яковлевич Штейн, инженер, ровесник Внуского, а Игорь Павлович Рковский, директор мастерской прикладного искусства, намного младше Внуского, что, впрочем, не мешает им часто общаться. Официанты утверждали, что Внуский — настоящий гурман. Неудачное блюдо вызывает у него гнев, он тотчас же требует к столу шеф-повара и сам его подробно инструктирует, как приготовить мясо, чтобы оно не было пережарено и, как он выразился, пахло кровью. Внуский весьма придирчив, любая заминка сказывается на размерах чаевых. Стремясь ублажить его, официанты подают заказ на огромном подносе, в обрамлении горящих свечей, что, естественно, вызывает у посетителей интерес к Внускому. Для подозреваемого в шпионаже странное желание обращать на себя внимание. Впрочем, он старается для дам, что сопровождают его.

Внуский в компании любит брать разговор на себя. Не выдавая служебной тайны, где и кем работает, он постоянно рассказывает о том, что видел за границей и с кем встречался. Особо разглагольствует о женщинах Запада — англичанках, француженках, негритянках. Не на интересе ли к женщинам зиждется его дружба с Рковским, который ни по должности, ни по внешним данным никак не украшает его общество? Дама по имени Галина представлена Внускому не кем иным, как Рковским. Она является ближайшей подругой любовницы последнего. Впрочем, Внуский не остался в долгу и в свою очередь познакомил Рковского с Тамарой. Они неоднократно встречались вчетвером и в ресторанах, и на квартире Рковского.

Хаджумар вспомнил, как Чернышев, читая шифровку о Внуском, громко хмыкнул и виновато пояснил: «Представляете себе, на виду у всего зала наполнил шампанским туфель своей любовницы Галины и вылакал его до дна!.. И ему даже аплодировали! Наверняка такие же пьянчужки…» Бедный Сергей Васильевич, он считал, что на чудачества способны только там, на Западе, отживающие свой век буржуа…

Генерал всматривался в лица на фотографиях, уяснял для себя суть Внуского, его характер. Он заботлив и внимателен к жене — она щеголяет в заграничных модных вещах. И в то же время проявляет усиленный интерес к внесемейным радостям жизни. Дарит жене норку, купленную за большую сумму, и, заявив ей, что отправляется в очередную служебную командировку, убывает на побережье Черного моря. Не один, а с Галиной…

За две недели наблюдения ничего странного в поведении Внуского не обнаружено. Кроме одного… Генерал полистал фотографии, нашел ту, на которой застыл Внуский в телефонной будке, несколько минут всматривался в снимок, потом попросил пригласить к нему лейтенанта Диксова.

…Перед генералом сидел молодой офицер с пытливыми глазами.

— Я почитал ваш отчет, — сказал генерал. — Это ваше первое поручение после училища?

— Да. — При упоминании об училище Диксов обиженно нахмурился. — Я точно описал то, что видел.

— У вас есть упоминание о том, что Внуский по дороге к любовнице останавливался и звонил ей. Вы точно установили, что он звонил именно ей?

Лейтенант насторожился. И в самом деле, почему он написал, что Внуский звонил любовнице?

— Он делал это по пути к ней, — пробормотал Диксов.

— Расскажите подробнее, — потребовал генерал и развернул схему города. — Я давно не бывал в этих местах. Покажите маршрут, по которому ехал Внуский.

— Галина живет вот здесь, в доме напротив универмага. А конструкторское бюро, в котором работает Внуский, на правом берегу реки. Он проехал вдоль набережной, остановился на площади, войдя в будку автомата, набрал номер телефона, выждал, когда поднимут трубку, и медленно нажал на рычаг: так делают люди, удовлетворившись, что человек на месте. Затем еще раз набрал и опять положил трубку. Второй раз, уже на Пушкинской улице, — лейтенант ткнул пальцем в фотографию, — вот в этот момент, он вновь дважды набрал номер.

— Тот самый? — быстро спросил генерал.

— Он собой прикрывает аппарат, — покачал головой лейтенант.

— Продолжайте… — резко сказал генерал.

— В третий раз он звонил с улицы Горького.

— Дальше?

— Возле универмага остановил машину и направился к дому, где проживает эта особа. Пробыл у нее час. Выйдя, задумчиво поглядел на пятый этаж, на окна ее квартиры.

— Затем?

— Поехал по Кутузовскому проспекту, остановился возле промтоварного магазина, прошелся по тротуару, устало облокотился о столб, подвигал ногой в ботинке — знаете, так, будто что-то попало в обувь, — потом добрел до угла, поглядел на витрину магазина и направился к машине. И уже оттуда прямиком, никуда не заезжая и нигде не останавливаясь, ехал до самой службы.

— Столб осмотрели?

— Но он просто облокотился, чтобы поправить обувь.

— Почему он это не сделал в машине? Там он мог снять туфель и вытряхнуть попавший камешек. Я не верю в бесцельные поездки по городу, лейтенант, и вам не советую.

Подавленный разговором лейтенант ушел. Генерал оторвал взгляд от фотографии. Много вопросов возникает, и на них нет вразумительного ответа. Не нравится, что он звонит по телефону, дожидается отклика, но сам не произносит ни слова. И вновь набирает номер. Причем делает это трижды… Не сигнал ли это? Есть какая-то связь в звонках и остановке у столба… И ее необходимо уловить. Крайне важно узнать номера телефонов, набираемых Внуским во время гонки по городу. Но как это сделать, если он каждый раз звонит из разных телефонных будок? Заранее не предугадаешь, какой телефон-автомат он на сей раз изберет, а успеть уточнить номер, пока он не положит трубку, невозможно. И все-таки необходимо узнать… А если Внуский всего лишь проверяет, на месте ли его любовница? Не избежать насмешек.

* * *

Чижов вызвал к себе кинооператора.

— Завтра четверг, — произнес он многозначительно. — Возможен вояж объекта. Сможете отснять его крупным планом на протяжении всего времени, что он будет находиться в будках телефонов-автоматов?

— Но он прикрывает автомат спиной, — напомнил кинооператор.

— А вы спину и снимайте, — сказал полковник.

— Спину? — не понял кинооператор. — Зачем?

Чижов всем телом повернулся к телефонному аппарату.

— Следите за мной внимательно. — Он снял трубку. — Вот я набираю номер… Могу медленно набирать вот так… Могу быстро… Могу еще быстрее, как в лихорадке… Что же происходит? Телефон терпит и то и то. Каждый человек по-своему набирает номер, причем быстрота набора может быть всякий раз иной, ибо зависит от множества факторов. Например, от настроения. Злой ты — и телефон ощущает твою ярость. Нерешителен — тоже. Зависит и от освещения будки телефона-автомата: пока поймаешь в сумерках очередную цифру — время идет. Конструкторы предусмотрели разнообразие характеров и настроений людей, и набор происходит не в тот момент, когда палец передвигает круг, а после того, как он отпускает его, то есть тогда, когда автомат выходит из-под власти темперамента человека. Диск обратный путь всегда проделывает с определенной конструкторами скоростью. ВСЕГДА!.. Вот на чем мы должны построить наш поиск… В этом наш шанс…

— А как определить, сколько времени крутится диск? — спросил кинооператор.

— Внимательно следите за моим плечом, — попросил Чижов. — Я набираю номер, но прячу от вас аппарат. Скажите, вы замечаете тот момент, когда рука перестает вести диск до упора?

— Кажется, да… — неуверенно произнес кинооператор.

— Вот-вот, заминка спины и плеча послужит нам отправной точкой. Уловив эти моменты, мы по паузам между набором каждого номера определим то сочетание цифр, которое набирает Внуский!

…Внуский вернулся в свой кабинет. Возвратился к себе и приступил к кропотливой работе по фиксации времени по спине Внуского и кинооператор. Важно было точно установить, в какой момент плечо Внуского дергалось и рука приступала к набору номера и сколько долей секунд уходило на то, чтобы диск возвратился в первоначальную позицию. Чтобы это выяснить, пришлось перевести время на ленту, где каждый метр обозначал секунду. Начался тщательный подсчет времени. И к вечеру на стол полковника лег лист с номерами телефонов. Ночь ушла на изучение хозяев этих телефонов, их родственников, соседей, товарищей по работе… Ни к каким секретным или важным делам или документам они не имели отношения. И не были знакомы с Внуским. Пришлось признать, что эксперимент не удался.

— Придется идти на рискованный вариант, — сказал сам себе Чижов.

* * *

Внуский ни о чем не подозревал. Если у него и возникла тревога, он ее ничем не выдал: был так же деловит на службе, предлагал новые важные проекты. Его старание невольно заставляло сомневаться, мог ли такой человек дать себя завербовать иностранной разведке. Но приказ есть приказ. И Чижов плел и плел кружева, предусматривая все, что могло выдать шпиона, если Внуский был таковым. В очередной четверг при сообщении о том, что Внуский отправился по известному маршруту, Чернышев приказал приступить к разработанной операции. На площади Внуский затормозил, выскочил из машины и поспешил к телефонам-автоматам… Люди раздраженно похлопывали по рычагам, бросали монеты, нетерпеливо набирали номера, но аппараты молчали. Внускому не повезло: он вошел в кабину, автомат в которой тоже был отключен. Пока он убедился в этом, люди разобрались, какой из автоматов работает, и возле кабины, в которой молодой паренек со спортивной сумкой весело щебетал в телефонную трубку, мгновенно выросла очередь… Внуский прошелся вдоль кабин, остановился было возле работающего автомата, но, прикинув, что раньше получаса бго очередь не наступит, разочарованно побрел к. машине.

Как и предполагал Чижов, Внуский теперь попытался переговорить с соседней площади. Но, казалось, что все горожане разом бросились к телефонам, стремясь поскорее сообщить знакомым и родственникам вести. Пять человек выстроились к единственному работающему автомату. Это не устраивало Внуского. Он не стал выходить из машины.

Добрых полчаса плутал по улицам города в поисках телефона-автомата, возле которого не толпился бы народ. Но везде его встречали очереди. Внуский внезапно развернул автомобиль и направился на службу.

— Что у нас мгновенно вырастают, так это очереди, — с горечью произнес Чижов и приказал: — Теперь взять под контроль его аппарат.

— Прибыв на службу, Внуский звонил несколько раз по своему телефону, — доложил Мамсурову Чижов, — но все разговоры носили служебный характер, и ничего предосудительного в них не было.

— Осторожный, — произнес генерал. — А что дало наблюдение возле столба?

— Он и в тот четверг прислонялся к нему, но… никаких отметин.

— Витрину осмотрели?

— На ней ничего не меняется уже который месяц, — успокоил Чижов. — Руководство магазина себя не утруждает.

— Стоило ли отключать телефоны-автоматы? — усомнился генерал. — Не напугало ли это Внуского? Случись со мной такое — я бы непременно насторожился… И все-таки эти две неудачи не должны нас остановить. Без знания номеров телефонов, по которым звонит Внуский, нам не обойтись… Но как узнать их? Как? Не спускайте с него глаз. Раз не удались телефонные звонки, он станет искать другие пути. Следите, КАК и с КЕМ.

* * *

В шестнадцать минут второго Внуский вновь отправился в путь. Пообедав в ресторане «Пекин», он взял курс к Кутузовскому проспекту. Но на сей раз не останавливался у тротуара и не проходил мимо столба. Сделав огромный крюк по проспекту, он неожиданно повернул назад, к центру. Возле бульвара он вышел и, поглядывая на небо, глубоко вдыхая воздух, всем своим видом убеждая, что наслаждается природой, не спеша направился к детской площадке, где возле ящика с песком возились малыши. Напротив клумбы на скамье сидела миловидная дама лет тридцати с пятилетним мальчуганом. Внуский прошел было мимо, но потом, точно поддавшись внезапному желанию, свернул к скамейке и уселся с другого края. Понаблюдав минуту за малышом, он заговорил с ним, потрепал его за чуб, вытащил из кармана коробку конфет и всучил мальчишке. Мать ни слова не сказала, только мельком взглянула на щедрого мужчину. Малыш открыл коробку и стал уплетать конфеты. Посидев еще немного и убедившись, что дама не намерена взглянуть на него, Внуский возвратился к машине.

…На следующий вечер у Внуского состоялась встреча в ресторане «Пекин» со Штейном, Рковским и их подругами. Тема беседы не выходила за пределы гастрономии, женщин и скабрезных анекдотов. Выяснилось, что Внуский глупо ревновал Галину к какому-то Жене.

— Тебя опять видели с ним, — резко отчитал он ее.

— Володя, я ведь тебе не жена. Какие у тебя права на меня? Ты должен быть со мной тише воды ниже травы. Я ведь могу потребовать, чтоб ты ушел от своей женской гвардии. Решусь на это, и дом останется совсем без мужчины. — В том, что в семье Внуского одни женщины, ей чудилось нечто смешное и обидное для него.

Штейн пытался свести их перепалку к шутке и, обняв за плечо свою блондинку, нарочито недоуменно вопрошал:

— О чем они речь ведут, а? О чем?! Пока рядом — радуйтесь и дышите полной грудью, не так ли, крошка?

И ещё выяснилось, что Внуский поставил перед собой цель: пить поменьше. Ему наливали его любимый армянский коньяк, трехзвездочный, а он отодвигал в сторону рюмку и потягивал из фужера шампанское.

— Да что с тобой, Вова? — недоумевала Галина.

— Я свою норму в обед выпиваю, — признался Внуский. — Днем мной овладевает такая тоска, что невмоготу отбиваться. Коньяк выручает. А вечером мне достаточно двух рюмок, и я себя, прекрасно чувствую.

Глава 3

Утром позвонил Чернышев.

— Докладываю, что теперь нам известно, кто такой генерал Хон. Вы будете удивлены, Хаджумар Умарович, — не по уставу предупредил полковник и с нажимом произнес: — Это бывший генерал рейха Пауль Кильтман… Да, да, товарищ генерал, именно он скрывается под фамилией Хон.

Положив трубку, Хаджумар долго смотрел в окно, потом глухо произнес:

— Кильтман… Кильтман… Значит, прошлое не послужило тебе уроком…

* * *

Пауль Кильтман не любил рассказывать про случай, который окончательно решил его судьбу. Было в этом что-то непрусское. В тринадцать лет Пауля отдали в Лихтерфельдский корпус — эту гордость Германии. Его и приняли туда только как отпрыска исконно прусской военной фамилии. А он, Пауль Кильтман, однажды утром исчез.

Он добрался до особняка, в котором родился и в котором прошло его детство, в полночь и отчаянно забарабанил руками и ногами по входной двери. Стук сотрясал дом. Пауль знал, что ему не простят этого шума, но он не в состоянии был унять дрожь в теле. И если всю дорогу он более или менее держал себя в узде, то тут не выдержал. Он колотил и тогда, когда в прихожей вспыхнул яркий свет люстр и осветил испуганную фигуру фрау Кильтман. Не разглядев, кто тарабанит по двери, мать нетерпеливо позвала свою нерасторопную горничную:

— Берта! Берта!

Пауль хотел окликнуть мать, но голос его сорвался, и он еще отчаяннее застучал. Фрау Кильтман сама отодвинула задвижку и отворила входную дверь.

— Боже мой! — ахнула она. — Пауль!..

Он бросился к ней, обнял, хотя знал, что и это не положено — ведь ему уже тринадцать и будущему воину следует быть сдержанным и суровым. Но Паулю было все равно, и он простонал:

— Я убежал оттуда!

— Убежал? — переспросила мать и, когда смысл фраза дошел до нее, изумилась: — Но почему?!

— Не отправляй меня больше туда! — истерически выкрикнул он.

— Ради бога, Пауль, что ты натворил? — испугалась фрау Кильтман.

Он жадно оглядывался по сторонам, ему хотелось поскорее убедиться, что он дома.

— Натворил, да? — склонилась мать над ним. — Что?

— Ничего. Но я… Если вы заставите меня ехать туда… — Он схватил мать за руку, зашептал ей с ужасом в голосе: — Шесть ноль-ноль — подъем. Барабанный бой. Вопль фельдфебеля. Туалет — три минуты, умывание ледяной водой — две минуты, зарядка — десять минут, уборка коек — две минуты, завтрак — три минуты… И все скорей! Скорей! Команды, крики, минуты… Минуты!.. И все время хочется есть!.. Я больше не могу, мама!..

Она обхватила худенькие плечики сына руками, прижала его голову к груди:

— Пауль, мой мальчик, успокойся… Не хочешь — не возвращайся.

— Поклянись! — Он смотрел ей в глаза пристально, боясь поверить в чудо: он может не возвращаться!

Мать не успела ответить. На них сверху, с площадки, ведущей в спальные комнаты, обрушился голос дяди Экхарда:

— Нет! Никаких клятв! — Он и в халате выглядел стройно, стекло в его правом глазу холодно сверкнуло.

— Дядя Экхард! — бросился к ступенькам Пауль. — Спаси меня!

Экхард Гете вытянул перед собой руку, останавливая племянника.

— Я спасу тебя, малыш, спасу от тебя самого! — заявил он и скомандовал громко и требовательно: — Кадет Кильтман! Смирно!

— Не надо так, полковник, — дрогнувшим голосом попросила фрау Кильтман. — Мальчик измучен…

— Измучена вся Германия! — возразил ей Гете. — Поражение от Антанты подорвало дух немцев.

— У Пауля тонкая душа. — Мать хотела тронуть сердце полковника.

— Пауль истинный сын своего отца. — Голос дяди Экхарда звучал сухо и назидательно. — Я думаю, что брат вашего мужа смеет дать вам дельный совет. Вы, фрау Кильтман, должны хранить верность погибшему супругу.

— Верность? — вздрогнула она.

— Э-э… — поморщился он. — Я говорю о его верности Германии, ради которой он отдал жизнь.

Она выпрямилась, непримиримо напомнила:

— Отец Пауля погиб вдали от дома так же, как и его дед и прадед. Военный мундир сделал меня вдовой, Пауля — сиротой. Из четырнадцати поколений Кильтманов лишь троих мужчин смерть застала в постели. Все остальные пали на поле брани, пронзенные пиками, штыками, изрубленные шашками, пораженные пулями… Это ужасно!

— Это великолепно! — дурным эхом отозвался Гете. — Гордитесь, что вошли в такую семью. У Пауля впереди прекрасная военная карьера.

— Нет! Нет! Я мать!

— Вы дочь! Дочь Германии! А родина наша сейчас, униженная и оскорбленная, стоит на коленях. Поднять ее, смыть позор сможет лишь хорошая война. Поколению Пауля предстоит сделать это! Германия взывает не к вашим чувствам, фрау Кильтман, а к вашему разуму. — И тихо произнес: — В этот час решается наша дружба. Отказ пожертвовать всем ради будущей Германии я не прощу даже матери!

Фрау Кильтман съежилась, закрыла глаза, рука ее легла на голову сына, она с болью произнесла:

— Видит бог, я не хочу, чтобы Пауль носил мундир. Но пусть моя сегодняшняя слабость станет доказательством моей привязанности к вашему брату, Экхард Гете…

Он подошел к ней, почтительно поцеловал ей руку:

— Вы истинная дочь Германии, фрау Кильтман, — и обернулся к Паулю: — Мой бедный малыш, тяжелую судьбу избрал ты…

— Я не избирал, — всхлипнул Пауль.

— Да, ты не избирал, — задумчиво произнес Гете. — Германия тебя избрала! Тяжело быть кадетом. И на меня находило отчаяние. Помню, ночью поднял меня офицер — он нашел складки на моем кителе. Всех выстроил босыми на холодном полу. Мне приказал вытянуть руки и присесть на корточки. На пол поставили циркуль. Одно острие направили мне под пятку, другое… Ты знаешь, куда… После этого испытания я месяц спал на животе.

— Нас тоже так наказывают, — прошептал Пауль.

— Это хорошо. Традиции должны сохраняться в большом и малом. Пауль, ты и твои друзья терпят муки ради великой Германии. — Его голос набрал силу: — Вы смоете позор восемнадцатого года! Вы смоете с лица земли социалистов, этих предателей! Они нанесли нам удар в спину! Немец рождается для того, чтобы возвеличить Германию, уничтожить ее врагов. Мудр был великий прусский король Фридрих-Вильгельм. Создав Лихтерфельдский корпус, он ввел в нем жестокие условия. И эти традиции родили нам Роска, Гинденбурга, Людендорфа! Вас держат в голоде. Это полезно! Из тех, кого кормят до отвала, не получится солдат. Голод заставит вас вечно помнить о нуждах Германии, о новых землях, которые ей так необходимы! — Он положил ладонь на голову Пауля, повернул его лицом к себе. — Малыш, я завтра сам отвезу тебя в корпус. Мы скажем, что ты приехал повидаться со мной. И ты стойко перенесешь наказание за самовольную отлучку. Сумеешь?

— Да, — глотая слезы, пробормотал Пауль.

Фрау Кильтман нагнулась над сыном:

— А теперь, Пауль, пойдем, я накормлю тебя.

— В меру, фрау Кильтман, в меру, — предупредил Гете…

На пороге столовой Пауль внезапно оглянулся на дядю Экхарда.

— А-а, теперь я знаю, почему у вас на комоде находятся ржавая пуля, осколок от снаряда и циркуль…

— Ты прав, кадет Кильтман, прав, — согласился Гете. — Вернее было циркуль положить с моими боевыми наградами, потому что ими я отмечен во многом благодаря ему.

* * *

Юношеский каприз прошел, забылся, Кильтман был теперь полковником германской армии. Приобщить его к «Великим делам» постарался дядя Экхард. Вообще-то Пауль редко встречался с ним, занимавшим видное положение в германской армии, и когда он неожиданно пригласил его к себе, ему стало ясно, что этот вызов имеет серьезные причины. Представ перед дядей Экхардом, Кильтман отрапортовал:

— Господин генерал, полковник Кильтман прибыл по-вашему приказанию.

Он знал, что генерал Гете и не представлял себе, что кто-то может как-то иначе его приветствовать. Только по уставу! Гете не мог себе позволить никаких нежностей, потому что был убежден, что это приводит к утрате мужества и дисциплины. Впрочем, он иногда мельком давал понять, что помнит, кем Кильтман ему приходится. Вот и в тот день Гете, слегка улыбаясь, сказал:

— Рад вас видеть, полковник. Садитесь. Вы очень похожи на своего отца. Те же отличные знания военной стратегии и тактики, сообразительность, аккуратность, целенаправленность… Истинный «дворянин меча». Пруссак!

— Благодарю вас! — выпрямился Кильтман в кресле.

Гете был доволен: он намекнул, что следит за успехами племянника. Но он тут же постарался недвусмысленно показать, что нечего надеяться на его особое покровительство. Гете сам пробивал свою карьеру, сам, без помощи со стороны, — и Кильтману предстояло самому хватать свою судьбу за хвост… Итак, он перешел к делу:

— Но, полковник, у вас имеется серьезный недостаток: полное отсутствие опыта хорошей войны, которая только и рождает полководцев. Мы вам предоставим возможность приобрести его. Вы поедете… в Испанию.

— В Испанию? Но там мир, покой… — изумился Кильтман.

— Пока еще мир, — многозначительно подчеркнул генерал. — А завтра… Вы там примените на практике свои знания.

— Мы объявим войну Испании?

— Боже упаси! — отмахнулся от такой чудовищной мысли Гете. — Испанцы объявят войну… испанцам.

— Значит, гражданская, — вздохнул Кильтман. — Не о такой войне мечтал я. Я не хочу стрелять в население.

Гете насупился, гневно процедил:

— Стреляют солдаты, а мы с вами занимаемся высшей воинской стратегией, полковник! Ясно?

— Так точно!

Гетсу захотелось смягчить свою вспышку, он мягко повел рукой:

— Пауль, вам необходим опыт.

— Там будут дети… женщины… — поморщился Кильтман.

— Да, женщины, — подхватил Гете. — Не только испанские, но и немецкие… Я вас познакомлю с очаровательной женщиной. — Он крикнул в сторону внутренней двери: — Фрау Бюстфорт!

Появилась невысокая женщина лет двадцати пяти — двадцати семи, уверенная, с острым взглядом серых глаз.

— Благодарю за комплимент, генерал, — сказала она деловито.

— Посмртрите, с каким мужчиной вам предстоит путешествие в Испанию.

Бюстфорд бесстыже показала на дверь, в которую вошла, призналась:

— Я уже его изучила… — и обратилась к Кильтману: — Господин полковник, у вас есть еще один недостаток. Почему вы не национал-социалист?

Кильтман не ожидал такого вопроса. Но у него давно был заготовлен ответ:

— Один глубокоуважаемый воин как-то сказал мне, тогда еще кадету: «Германия была на пороге славы и величия. Германский солдат завоевал Польшу, Украину, Прибалтику; в наших руках было пол-Франции. Но нам в спину вонзили нож… социалисты. Их революция восемнадцатого года поставила Германию на колени перед Антантой. Социалисты такие же враги Германии, как и англичане, французы, русские…»

— Память у вас, Пауль, — довольно улыбнулся Гете. — Вы хороший солдат, но…

— …слабый политик, — подхватила фрау Бюстфорд: — У власти не социалисты, а национал-социалисты.

— Все-таки в их названии не обошлось без слова «социалист».

Ей не понравилась реплика. Очень.

— Простите, — извинилась она и повернулась к Гетсу: — Он не подойдет.

— Один момент, — возразил генерал. — Скажите, полковник, какие задачи, на ваш взгляд, история поставила перед Германией?

О, это Кильтман прекрасно знал:

— Реванш, завоевание жизненного пространства, создание Великой Германии.

Гете победно глянул на фрау Бюстфорд и стал цитировать по памяти:

— Послушайте. «Главной задачей будущей армии явится завоевание нового жизненного пространства на Востоке и его беспощадная германизация».

— Позвольте привести еще одно высказывание, — вступила в игру, затеянную генералом, фрау Бюстфорд. — «Только дети могут думать, что получат лакомства, если они будут вести себя скромно… Брехня, если заверяют народы, что им не придется прибегать к оружию». Я цитирую подлинник…

Гете кивнул ей, подтверждая, что она не исказила цитату, и обратился к полковнику:

— Эти высказывания противоречат вашим взглядам?

— Я могу под ними подписаться.

— Эти мысли принадлежат Адольфу Гитлеру. — Он показал на книгу, лежавшую на столе. — Фюреру национал-социалистов, государственному канцлеру Германии… — И, встав, выпрямился, торжественно заявил: — Нам предстоят славные походы и баталии, полковник. — Он подошел к карте, окинул ее взором: — Европа… Скоро это понятие исчезнет. Вместо нее возникнет — Великая Германия… — Легко повернувшись к ним на каблуках, генерал официально заявил: — Пора, господа. К сожалению, полковник, вам не удастся заскочить домой, — он развел руками, — операция засекречена. Весьма. Вы должны вылететь сегодня, немедленно. О семье не беспокойтесь. Мы сообщим, что следует. Идите!

— Слушаюсь, господин генерал, — щелкнул каблуками Кильтман; он не мог сказать, что рассуждения генерала его убедили, но он был ошеломлен размахом замысла.

— До свидания, полковник! — попрощалась фрау Бюстфорд.

Кильтман был уже на пороге, когда его настиг голос Гетса:

— Один момент, полковник, — он протянул книгу, — в полете у вас будет время. Великолепнейшая книга! Без волнения нельзя читать. Невозможно!

Кильтман взглянул на заголовок:

— «Майн кампф».

— Только не забудьте оставить книгу в салоне самолета, — предупредил генерал. — Первое время не стоит рекламировать, что вы из Германии.

* * *

Перед глазами Хаджумара мелькали картины многолетней давности… Вот он в кабинете Корзина..

— Если я скажу нет? — Иван Петрович пристально смотрел на Хаджумара.

— Я завтра опять буду проситься к вам, — твердо заявил Хаджумар.

— Твое оружие бьет врага с не меньшей силой, чем винтовка или пулемет, — возразил комкор. — А бойцов у нас пока хватает.

— Я видел, что они творят в Германии с людьми, — поднялся с кресла Хаджумар; он не мог без содрогания вспоминать факельные безумства, костры, на которых горели книги, избитых до беспамятства людей, которых волокли по мостовой, как мешки с трухой. Человек, видевший это своими глазами, мечтает об оружии. А сегддня, когда они принесли свое изуверство в Испанию, он знал, через нее они идут в поход на весь мир, на гуманизм и человечество, на нас!.. Но он не стал все это говорить, он просто сказал: — Я прошу направить меня в Испанию!

И Корзин произнес:

— Последние сводки из Испании малоутешительны. Надо же, с какой невинной фразы: «Над всей Испанией безоблачное небо», прозвучавшей в эфире, началась трагедия многих миллионов людей… Такой сигнал к путчу избрал военный губернатор Испанского Марокко генерал Франко. Он ни перед чем не остановится — будет идти по лужам крови к власти. Ему бы ничего не удалось добиться — взбунтовавшиеся воинские соединения в самой Испании удалось быстро усмирить, — но эту жалкую и смешную в своих претензиях фигуру поддержали Гитлер и Муссолини. Они высадили десант на испанский материк. Их оружие, боеприпасы и войска позволили Франко приблизиться к Мадриду. У Франко было всего девяносто тысяч солдат. Муссолини подбросил ему шестьдесят тысяч итальянских вояк, Гитлер — пятьдесят тысяч немцев. Португалия и та направила в Испанию пятнадцать тысяч. А еще наемники иностранного легиона… В общем, трагедия приближается. На помощь Испанской республике спешат интернационалисты из многих стран мира. Верны ей и мы. Но беда в том, что в самой республике не все силы стремятся к сплочению. Нашлись политиканы, стремящиеся в мутной водичке выискать выгоду для своих интересов. Коммунистам не удалось создать единый мощный кулак для отпора мятежникам: — Он внимательно посмотрел на Хаджумара: — Мы отправимся в самое пекло — в Мадрид…

— Мы?

— Да. Я и ты. По разным маршрутам. Это решено сегодня.

…Старый шумный Мадрид, взбудораженный звонкими криками, гулом, возгласами, сигналами машин, ржанием коней, громкими проклятиями, плачем, топотом многотысячной толпы, столкнувшейся двумя мощными встречными потоками — бегущих из столицы и спешащих на помощь оказавшемуся в опасности городу. Из лабиринта улиц, на которые то здесь, то там обрушивались снаряды, опрокидывая стены домов, разбрасывая в стороны доверху нагруженные домашним скарбом повозки и фаэтоны, разметая убитых и раненых, спешили выбраться на простор полей старики, дети, женщины с хныкающими малышами и узлами вещей. А навстречу им, под огонь и бомбы, шли, громко шлепая по мостовой грузными высокими ботинками, отряды добровольцев. Кого только не увидишь в этих наспех сколоченных, разношерстно одетых бригадах с громкими названиями: «Смерть франкистам», «Ярость народа», «Орлы Каталонии»! Крестьяне с дробовиками на плече вышагивали тяжким, плотно припечатывающим шагом — ни дать ни взять точно идут за плугом, выворачивающим землю. Интеллигенты то и дело поправляли на носу сползающие кругляшки-очки. Весело скалящие зубы анархисты нарочито двигались вразвалочку, чтоб все видели: они никогда не станут придерживаться команды «Раз! Два! Три!». Женщины в траурных длинных, до самых пят, платьях закутаны в платки… С высоко поднятыми головами шли, ровняя ряды, интернациональные бригады — в жестких, грубого пошива суконных тужурках, в широких штанах, заправленных в неуклюжие ботинки на толстой подошве. Их громко приветствовали. Из длинных очередей за хлебом выбегали женщины и девушки, обнимали интербригадовцев. Прохожие выбрасывали кулаки: «Но пасаран!» Интербригадовцы, не сбавляя шага, спешили на окраину Мадрида, откуда доносился гул канонады.

Улицы города кишели людьми. Казалось, что все разом решили покинуть дома, чтобы покричать, пошуметь, помитинговать. Все были в движении, все спешили куда-то, о чем-то громко споря и напутствуя друг друга. У многих в руках были кирки и лопаты, ружья и пики. Разбегались они только при появлении самолетов, нещадно бросавших в самую их гущу визжащие бомбы. И тогда город погружался в гром и грохот, визг и плач, над целыми кварталами стелился едкий дым, из-под обломков торопливо, голыми руками выгребали людей и то, что от них осталось. Невыносимо было видеть маленькие искалеченные тельца пяти-шестилетних малышей, тела-обрубки с широко вытаращенными в последнем крике «Мама!» глазенками.

Город вооружался, город готовился к обороне. Опасность сплотила рабочего и мелкого торговца, крестьянина и конторщика, художника и пенсионера… Казалось, что сам город ощетинился мешками с песком, баррикадами, сложенными из булыжников; стены домов, машины, трамваи были оклеены с необыкновенной щедростью лозунгами и транспорантами, кричащими о необходимости встать на защиту города, разбить двигающиеся на Мадрид войска франкистов…

Хаджумар медленно продвигался по улице. Устав от многочасового лазанья по вонючим, сырым, бесконечным каналам мадридского подземелья, он направился к отелю «Флорида», чтобы вздремнуть, согнать с себя эту тупую вялость мышц, что появляется у человека, не спавшего двое суток. Он точно определил время, что уйдет у него на сон, — два с половиной часа. В пять часов за ним заедет шофер и опять отвезет его на площадь, под которой начинается замысловатый узел коммуникаций, ведущих в различные районы города. До прибытия в Мадрид Хаджумара мало кому из защитников города приходило в голову, что подземелье может стать и грозной опасностью, и великим подспорьем в борьбе с врагом. Он уже в первый день наткнулся на склад боеприпасов и оружия, которым запаслись сторонники франкистов и которое в первые же минуты после условного сигнала оказалось бы в руках врагов республики. Каждый день приносил новые факты подготовленных диверсий. Даже под правительственными зданиями была обнаружена заложенная франкистами взрывчатка.

Хаджумару пришлось срочно решать задачу, как закрыть доступ в подземелье контрреволюционерам и диверсантам. Работа велась тайно. Каждый проход, ведущий вниз, будто случайно оказывался замурованным: то якобы нужно было отремонтировать пострадавшее от бомбежки здание и для этого привезли строительный материал, а нерадивые рабочие свалили его в люк; то баррикада прошла как раз над люком; то подвал, через который был проход в подземелье, завалили годовым запасом соли, ибо склада для нее не нашлось… Этими «случайностями» обеспечивалась безопасность объектов, и в то же время они не позволяли мятежникам встревожиться и искать другие возможности для диверсий, когда франкисты подойдут к стенам города.

Но обезопасить себя — это полдела. Важно было самим использовать подземные каналы и проходы для нанесения внезапного удара по врагу. Это было намного важнее. И в этом направлении Хаджумару удалось многое сделать. Мешала неорганизованность. Среди республиканцев бытовало мнение, будто исход войны зависит только от того, как будет настроен на борьбу с мятежниками народ. При этом забывалось, что сражение выигрывается не криками, а воинской наукой, умелым использованием оружия, тактики и стратегии боя. Добровольцу вручали оружие, а научить его владеть им забывали. Ди и военных специалистов у республиканцев было мало. Поэтому советским советникам, готовившим мадридцев к обороне, приходилось начинать с азов. Республиканцы ради свободы были готовы к самопожертвованию, легко шли на смерть, подымаясь под пули. Шли в атаку с песней, с гордым криком «Виват, республика!» Падали, сраженные наповал, с улыбкой. Их бесстрашие было трогательно и впечатляюще. Но этого для победы было недостаточно. И Хаджумар, полюбив эти откровенные души, их доброжелательность и жизнерадостность, негодовал, видя, как отсутствие элементарной военной подготовки уносит множество прекрасных жизней.

Глядя на оживленные лица добровольцев, Хаджумар думал: отправь их на полгода в военные лагеря на учебу — и лучшей армии не надо. Но полгода не было. Были считанные дни для того, чтобы организовать достойный отпор мятежникам.

Неожиданно за спиной Хаджумара раздался выкрик:

— Салюд, советико!

Он инстинктивно чуть не оглянулся. Но привычка, долгие годы вырабатываемая, сработала: Хаджумар даже не замедлил шага. Он давал понять крикнувшему, что не считает приветствие относящимся к нему, Хаджумару. Ведь теперь он не Хаджумар и не представитель Советского Союза. Здесь о его истинном имени и происхождении знают буквально считанные люди. И Хаджумар так же медленно и устало продолжал двигаться по направлению к отелю. За его спиной все больше голосов подхватывали приветствие, горячо, от души провозглашали:

— Вива, руссо!

— Долой фашизм!

— Вива, республика!

Поняв, что крики относятся не к нему, Хаджумар наконец медленно, как человек, который ради любопытства решил взглянуть, что там за шум, оглянулся и увидел толпу мадридцев, окруживших двоих в суконных куртках с погонами. Их дружески похлопывали по плечам, по спине. Тянулись вверх кулаки в традиционном приветствии. Хаджумар узнал их, виновников шумного приветствия. Один из них, тот, что обнял пожилого рабочего, был журналист Михаил Ефимович Кольцов, второй, пытавшийся открыть кинокамеру и заснять эту неожиданную сцену на улице, оператор Роман Лазаревич Кармен. Кольцов, когда его дружно подхватили на руки и стали подбрасывать вверх, всполошился, ошалело перешел на русский язык, упрашивая:

— Что вы? Я же не заслужил! Зачем же меня?

Он раз за разом взлетал вверх и судорожно хватался за очки, боясь разбить их. Кармен водил камерой по толпе и весело шутил:

— Так его! Так! Заслужил он, заслужил!

Теплая волна радости охватила Хаджумара. Испанцы были искренни в проявлении своей благодарности к Советскому Союзу, не оставившему их в одиночестве. Так и хотелось подойти поближе к толпе, которая все разрасталась, становилась восторженнее и шумнее, признаться им, что он тоже советский, что он тоже прибыл помогать им отстоять свободу. И его конечно же так же горячо бы приветствовали, возможно, и ему пришлось бы взлететь над толпой. Вот взялись же теперь и за Кармена… Но Хаджумару нельзя было останавливаться. И вместо того чтобы приблизиться к своим землякам-соратникам, Хаджумар продолжил свой путь. И, лишь заворачивая за угол, вновь бросил взгляд на толпу, которая, выстроившись возле Кольцова, весело позировала Кармену.

Хаджумар, Кольцов и Кармен живут в одном отеле, часто встречаются в коридорах, но редко когда перекидываются словечком. Чаще вынуждены делать вид, что друг друга не знают. Если же возникала необходимость обсудить какую-либо проблему, они улавливали те редкие минуты, когда в отеле воцаряется ночная тишина, и пробирались в комнату, чтоб при погашенных огнях и шуме спускаемой в ванну воды пошептаться.

Мамсуров вспомнил свою встречу с Корзиным. Генерал сказал ему:

— Вам следует разработать легенду.

— Уже есть, — кивнул головой Хаджумар — Я македонский продавец апельсинов.

— Почему продавец апельсинов и почему македонский? — задумчиво спросил Корзин.

— Я знаю, как выращивают апельсины. — Корзин ждал, и Хаджумар пояснил: — Когда я был в заграничной «командировке», останавливался у одного плантатора. Изучил многие сорта, смогу определить, какой плод откуда. Ну а за границей известно, что у нас в стране плантации апельсинов — редкость. Естественно, и специалисты тоже…

— Хорошо, — похвалил Корзин.

— Что касается македонского своего происхождения, то я смахиваю на выходца из тех краев.

— Недостаточно, — отпарировал Корзин.

— Область маленькая, вряд ли кто еще оттуда появится в Испании, — привел еще один довод Хаджумар.

— Получше, — согласился генерал.

— И к тому же в библиотеке нашей я отыскал разговорник. Русско-македонский.

— Ну и…

— На память не жалуюсь, языки мне легко даются, — сказал Хаджумар. — С тысячу слов уже знаю. Акцент проверила Софья Михайловна.

— Она и македонский знает? — поразился Корзин. — Ну и полиглот! — И опять посмотрел на Мамсурова: — Ну а звать как вас, македонский продавец апельсинов?

— Никак не подберу фамилию — ни одна не приживается, — огорчился Хаджумар. — Взять распространенную? Опасно…

— Верно, — согласился Корзин. — Нужно, чтоб звучала по-македонски, но не была бы македонской. Поменьше тебе следует иметь родственников на земле Македонии. Наша профессия очень не любит случайностей… Как же тебе найти фамилию без родственников? — задумался он и вдруг резко направился к стене, на которой висела огромная карта Европы. — Идите сюда! — Он стал водить указкой по карте, читая названия населенных пунктов в Македонии: — Скопье, Прилеп, Битола, Штип, Куменово… Вардар — это река, Преспа — озеро… Не нравится?

— Нет.

У Корзина озорно блеснули глаза.

— Давай по-студенчески, Хаджумар. Бери в руки указку и ткни в карту. Что выпадет, то и будет твоей фамилией… Давай, давай…

Хаджумар взглянул на генерала: не шутит ли? Убедившись, что тот и в самом деле предлагает такой необычный способ выбора псевдонима, улыбнулся, взял указку, закрыл глаза и ткнул в карту.

— Ксанти, — прочел Корзин и засмеялся. — Да ты в соседнюю Фракию угодил! Повторяй…

— Ксанти, — произнес Хаджумар и вслушался: — Ксанти… Ксанти…

— Звучит, — согласился генерал.

— Близко мне, — сознался Хаджумар. — Сразу в душу вошло. Наверное, потому, что у осетин все фамилии на «ти» оканчиваются…

— Ну, если нравится, то пусть так и будет: продавец апельсинов господин Ксанти…

— Итак, я прибываю в Испании, чтоб приобрести апельсины для продажи в Македонии, — сказал Хаджумар. — Но меня там обворовывают, и я остаюсь, пытаясь отыскать вора, а потом поддаюсь агитации и вступаю добровольцем в бригаду.

— Все понятно: был богатым продавцом, стал нищим и перешел на сторону пролетариата… Не банально, смахивает на жизнь… Как будете добираться до Испании?

— Обговорил с Ванко Винаровым, — пояснил Хаджумар. — Он тоже советует через Берлин — Брюссель — Париж…

— Где вы появитесь как македонский продавец апельсинов?

— В Вене…

Корзин помедлил, нахмурив брови, подумал и решительно глянул на Хаджумара:

— Утверждаю…

* * *

— Я слышал, что Дурутти просит себе советника, — сказал Хаджумар Корзину.

Они находились в автомобиле, который с погашенными фарами медленно кружил вокруг парка. Корзин знал, что Хаджумару удалось найти оптимальный вариант для контрударов через городское подземелье. Теперь все подступы к нему были взяты под контроль, и франкисты не сумели использовать его для диверсий. Республиканцами же было подготовлено несколько неожиданных ударов на случай, если враг войдет в пределы города…

— Бригада Дурутти занимает ключевые позиции в обороне Мадрида, и ох как важно иметь в ней опытного советника, — сказал Корзин. — Но с Дурутти придется тяжко. Он отчаянный, не бережет себя, лезет на рожон. Удерживать его от необдуманных поступков — это полдела. Важно суметь завоевать его уважение. Только тогда можно будет влиять на него. Кстати, у него уже был советник. Неплохой. Но нам пришлось его отозвать, ибо он не пришелся по душе ни Дурутти, ни его бригаде. Сложно там, очень сложно.

— Знаю, — сказал Мамсуров и спросил, будто просьба его удовлетворена: — Будем отказываться от псевдонима или я все еще буду продавцом апельсинов из Македонии?

— Ничего менять не будем. Для всех вы господин Ксанти. Кто вы на самом деле, будут знать лишь сам Дурутти и переводчица.

— Я немного уже понимаю по-испански. Скоро свободно заговорю.

— Тебе нужна переводчица, — возразил Корзин. — Я знаю одну, что под стать вам и Дурутти — тоже отчаянная.

* * *

Командира бригады Народного фронта Фернандо задело осколком снаряда. Он сидел в овраге, нервно поторапливал бойца, делавшего перевязку:

— Кончай, камарада! Царапина, а ты возишься!

Боец невозмутимо прилаживал вату к ране, обматывал марлей лоб.

— Ты не магометанин? — нетерпеливо тряхнул головой Фернандо. — Чалму наматываешь! А тут вот-вот мятежники опять пойдут в атаку!

Тяжко переваливаясь на больных ногах, к воронке приблизилась пожилая испанка в длинной юбке и шерстяных чулках. От крестьянок ее отличала кожаная куртка, которая очень шла к волевому, насупленному лицу женщины. Ее сопровождала девушка в брюках и голубой рубашке, большая черная шевелюра так и рвалась из-под пилотки. На поясе болтался огромный пистолет, мешавший каждому шагу. Огромные глаза уставились на командира бригады.

— Салюд, Фернандо! Тебя задело?

— Салюд, Мария! — Командир оттолкнул бойца. — Ты долго колдуешь, амиго. — Глядя исподлобья на Марию, он спросил: — Что в штабе?

— Беспокоятся — выстоишь ли?

— Пусть верят — фашисты здесь в Мадрид не пройдуд! — сердито закричал Фернандо. — Франко бросил на нас танки, самолеты, погнал в атаку марокканскую кавалерию. С гиком шли! Пики наперевес! В рукопашной сразились. Зато можешь передать штабу: у Франко больше нет марокканской кавалерии!

— У него еще много марокканцев, — покачала головой Мария.

— Пусть гонит их на нас! И у него не будет марокканцев! Если бы мне, военному офицеру, раньше сказали, что рабочие, только научившиеся стрелять из винтовок, выстоят против регулярных частей, против кавалерии, танков, самолетов, — я громко смеялся бы! Я не смеюсь — я восхищаюсь! И прошу штаб: побольше давайте таких бойцов!

— Передам, — серьезно пообещала Мария. — Я пришла тебе сказать, Фернандо, что ее, — кивнула на свою спутницу, — решено направить вместе с советником к Дурутти.

— Лину к нему?! — возмутился Фернандо. — Они же анархисты! Им ничего не стоит пристрелить ее. Не отдам!

— Она нужна там, — жестко сказала Мария. — Здесь должен был ее ждать полковник Ксанти.

— Этот македонский продавец апельсинов — умная бестия, — цокнул языком Фернандо. — Утром прибыл в бригаду, а ребята уже за ним стайкой ходят. Все-то он умеет. Видела бы ты, как он из пулемета шпарил по марокканцам! — Догадавшись, встрепенулся: — Это его советником к Дурутти? Коммуниста — к анархистам? Нет! Он и нам пригодится. Нет!

— Да! — отрезала Мария. — Так решило правительство.

— Ох, погубите вы и Ксанти, и Лину, — покачал головой Фернандо. — У Дурутти не бригада, а сброд. Анархисты должны были ударить во фланг марокканцам. Но не сделали этого, трусы!

— Дурутти — смелый и храбрый командир, — сказала Мария.

— Но вокруг него подонки. Они его подводят. Да и он слаб в тактике.

— Поэтому и направляем к нему Ксанти, — согласно кивнула головой Мария и спросила, оглядываясь назад: — Где он?

— Не туда смотришь, — усмехнулся Фернандо. — Он впереди, в окопах… — И сказал бойцу: — Сбегай позови македонца сюда. Смотри, Лина, не влюбись в него. Красавец, но македонцы большие ревнивцы.

— Не пугай, — попросила Мария. — Ей с ним в бой идти.

— Не буду, — согласился Фернандо и спросил: — А в городе как?

— Как может быть в городе, который изо дня в день бомбят, снарядами обстреливают. Ехали сюда — видели, как снаряд в очередь угодил. Женщины. Дети. Старик один. За хлебом стояли. Кровь, стоны. А плача уже нет — привыкли! Ужас! — Отогнав тягостные видения, произнесла: — То, что я скажу, ты уже знаешь. Но я повторяю: так приказано! Мятежники идут дорогой Валенсия — Мадрид. Ты должен остановить их на этом рубеже! Ясно?

— Передай там словами романсеро: «Среди нас нет робких сердцем, и должна еще сильнее наша доблесть разгореться». — Он вскинул кулак. — Мадрид неприступен!

Подошел Хаджумар, молча кивнул женщинам.

— За тобой пришли, — сказал Фернандо, показав глазами на женщин.

Хаджумар молча ждал. И тогда Мария кивнула на Лину:

— Она пойдет с тобой. И будет все время с тобой. Береги ее и не обижай. Она мне все равно что дочь.

— Что она умеет делать? — заученно произнес по-испански Хаджумар.

— О-о, — заулыбалась Мария. — Она знает итальянский, испанский, русский, понимает немецкий. А лучше всего она бросает бомбы. Да-да, бомбы, — видя, что советник не поверил, подтвердила Мария. — В банкиров! Первую бомбу она бросила в Аргентине, когда ей было всего тринадцать лет. Представляешь? По улице в фаэтоне ехали банкиры, а она в них бомбой! Вот такая отчаянная у тебя будет переводчица, македонец Ксанти! Ее в шести странах приговорили к смертной казни. А бог ее бережет, потому что тоже влюблен в нее. Посмотри, какая она красивая.

До этого момента Лина стояла молча и спокойно, будто речь шла не о ней. Но тут вскинулась, огорченно произнесла:

— Тетя Мария!

…Стемнело. Впереди едва заметно выделялись на фоне отливающего краснотой неба строения. Лина внезапно остановилась. Советник подождал ее. Видя, что она не трогается с места, спросил:

— Что-нибудь случилось?

— У нас есть полчасика, — произнесла она и пояснила: — Нам не следует приходить в штаб бригады в то время, когда там отсутствует Дурутти. А он прибывает лишь в семь тридцать вечера.

— Такая точность? — усмехнулся Хаджумар. — А я представлял себе анархистов людьми, которые ни во что не ставят условности, тем более время.

— Неверное представление, — отпарировала Лина. — Я, к примеру, тоже была анархисткой, да еще какой! А на свидание ни разу не опоздала. — Сквозь ее мягкий акцент прослушивалась насмешливость.

— Таких женщин, что умудряются не опаздывать, не бывает, — поддался ее шутливому тону Хаджумар.

— Не опаздывала я на свидание потому, что его еще у меня не было, — засмеялась она и смело протянула ему ладонь. — Пора нам знакомиться. Лина.

— Ксанти, — коротко сказал он.

— Ксанти… Звучит, — усмехнулась она. — Но я вам назвала свое настоящее имя.

— Ксанти, — упрямо повторил он.

— Ну что ж, — после паузы сказала она. — А я переводчица советника Ксанти.

— Должен вас предупредить — я уже почти все по-испански понимаю. Говорю плохо. Могут не понять. Я не хотел бы говорить по-русски. Предлагаю немецкий. И вы его знаете, и я. К тому же в Македонии язык германцев в ходу.

— Принято. — Показывая на сваленное дерево, она предложила: — Сядем?

— Сядем, — охотно согласился он, с явным удовольствием вытянул ноги, затем снял берет и, прислонившись к стволу, закрыл глаза.

Лина осторожно отломала несколько торчащих веточек и тоже уселась. Глянув на советника, она с удивлением заметила, что он спит. «Моментально уснул!» — ахнула она, и ей стало обидно: она рядом с ним, а он, видите ли, преспокойно спит! Такое женщине трудно перенести. Она протянула руку к плечу советника, чтоб хорошенько встряхнуть его. Но рука повисла в воздухе, и, вместо того чтобы разбудить его, Лина наклонилась, чтобы лучше рассмотреть лицо советника. Сейчас, когда жгучие, пронзительно-задумчивые глаза его были прикрыты, весь его облик приобрел поразительно тихий, мирный вид. Казалось, у него нет никаких забот, ему ничего не угрожает и он полностью отдался сну. Короткая стрижка… Высокий лоб… Губы застыли в едва заметной доброй улыбке. Брови — черные, пышные, так и приковывают к себе, левая, слегка приподнятая, нервно дернулась раза три, точно отгоняя непрошеную мысль. Это подергивание умилило Лину, и ей ясно представилось, каким он был мальчишкой — не по-детски рассудительным и в то же время нетерпеливым, не терпящим фальши. Ей захотелось притронуться к брови, пригладить ее… «Красивый мужчина», — невольно сделала она вывод и горько усмехнулась: разве красота дает гарантию от гибели? Что с советником будет через день? Да чего там день?! Через двадцать минут они предстанут перед анархистами, и неизвестно, во что это выльется.

Берет выпал из рук советника, и это заставило его открыть глаза. Увидев устремленный на себя взгляд Лины, он сконфуженно поднял берет с земли.

— А мне говорили, что… советник Ксанти не спит пять-шесть дней кряду.

— Неверно, — отрицательно покачал он. — Я ежедневно спал по два часа тридцать минут. Пока ехали с добровольцами из казармы на стрельбище и обратно…

— О-о, — только и сказала она.

— Надо было научить их стрелять… Мужества у них много, но никогда раньше винтовки в руках не держали.

— А бьют регулярные части! — с вызовом заявила она.

— Бьют, — охотно подтвердил советник. — Эту бы отвагу да умеючи! Идут на фронт, как… как на корриду: всей семьей, заводом, фабрикой! Стащишь за ногу танцующего. на бруствере храбреца, спросишь: «Зачем зря голову подставляешь?» — а он в ответ: «Я испанец! Пусть видят, что мы их не боимся!» — Он неожиданно повернулся к ней: — И для вас война — игра? Нарядились в брюки, на бок пистолет пристроили… Что, не нашлось мужчины на ваше место?

— О мужестве судят не по штанам и юбкам, — вспыхнула она.

— Во-во! Сейчас вы скажете: «Я испанка! Пусть видят, что я их не боюсь!»

— Я не испанка, я из Аргентины, — парировала она.

— Слышал: бомбочками баловались, — сказал он. — А война— дело намного сложнее, чем бомбу в фаэтон бросить.

— А чем, собственно, вы от испанцев отличаетесь? — спросила она. — Тоже на бруствере танцуете!

— Что? — поразился советник. — Откуда вы взяли?

— Почему согласились идти в отряд анархистов?

— Им нужен военный советник.

— Это безумие! — заявила Лина. — Они ненавидят коммунистов. Не удивлюсь, если через несколько часов нас привезут назад на носилках. Только разговаривать мы не сможем. Тогда уж вы выспитесь!

— А чего же вы не отказались? — По тону можно было легко угадать, что он улыбается.

— Тайна. Пусть у меня тоже будет тайна. Как и у вас, камарада Ксанти… Еще не поздно отказаться. Подумайте.

Советник устало поднялся:

— Как долго добираться до бригады Дурутти?

— Минут двадцать. А если туда и обратно…

— Обратно не будет, — прервал он ее. — Пойдемте.

* * *

Штаб бригады располагался в доме богатого буржуа, бежавшего к франкистам. Просторная прихожая, широкая мраморная лестница, ведущая на второй этаж. Во всю стену массивные портреты предков хозяина дома, по обе стороны порога доспехи крестоносцев. Из глазницы правого шлема торчала трость. Поверх портретов — красно-черный плакат с надписью «Вива, анархия!» И лестница, и все пространство вдоль стены забиты бойцами. Они хохотали, весело наблюдая за тем, как женщина лет двадцати семи, ухватившись обеими руками за перила лестницы, отбивалась от двух бойцов, которые старались стащить ее вниз.

— Не уйду, хоть убейте! — визжала женщина. — Не уйду! — Ее щедро напудренные щеки и красные губы дрожали от негодования.

— За шею ее, за шею, Аугусто! — подсказывали снизу бойцы.

— А чего ты, Гарсиа? Боишься ее?

Аугусто отпустил женщину, вытер пот со лба.

— Чертова баба! Да понимаешь ли ты, что этот дом — ключевая позиция? Девкам тут оставаться незачем.

— Нельзя! — подтвердил и Гарсиа.

— И для нас ключевая позиция! — подхватила женщина. — Когда хозяин удрал, мы так себе и сказали: раз революция, раз республика, раз свобода, то и нам хватит ютиться в малюсеньких комнатушках. Займем особняк! А теперь вы явились.

В дверях на втором этаже показался грузный мужчина, весь увешанный патронными лентами, с двумя гранатами на поясе, с револьвером и пистолетом. Гарсиа бросился ему навстречу:

— Педро, Дурутти приказал оборудовать позиции. Куда пулеметы ставить?

— Э-э, — отмахнулся Педро. — Помогите мне. — И скрылся в соседней комнате.

— Я пойду, — предложил Аугусто Гарсиа. — А ты валяй свою агитацию — у тебя хорошо получается.

— Каброн! — выругалась женщина. — Злой он.

— Будешь злой, когда фашисты жену и детей расстреляли, — сказал Гарсиа. — Как тебя звать?

Один из бойцов заиграл на гитаре веселые танцевальные мелодии. Женщина с ходу стала пританцовывать, кокетливо крутясь вокруг Гарсиа, произнесла:

— Зови меня Хехе.

— Хехе… — удивился Гарсиа. — Да что это за имя? Никогда не слыхал.

— У тебя молоко на губах, — отмахнулась от него Хехе. — Не нравится — иди дальше!

Вокруг захохотали.

— Здорово она тебя отшила! — злорадно прокричал боец, развалившийся на ступеньках возле статуи Афродиты.

Гарсиа ошарашено оглянулся, но не рассердился и дружелюбно стал объяснять женщине:

— Пойми, Хихи… Тьфу, черт! Хехе! У нас теперь все равны. У каждого должна быть приличная профессия.

Во входной двери показались Хаджумар и Лина. Остановившись у порога, молча стали оглядывать помещение и бойцов. Брови советника нахмурились. Никто не спросил у них, кто они такие, зачем пришли, никто не обратил на них внимания — все были заняты тем, что подтрунивали над Гарсиа и Хехе. Лина увидела, что советнику не нравится, как ведут себя анархисты в штабе, и терпеливо ждала дальнейших событий.

Хехе, соблазнительно виляя бедрами, танцующей походкой удалилась от Гарсиа. Распахнулась дверь. Педро и Аугусто вытолкали из комнаты величественную двуспальную кровать с высокими резными спинками.

— Святая Мария, хозяйскую кровать взяли! — ахнула Хехе.

— Куда поставим? — спросил Аугусто.

Педро огляделся и указал на самое неподходящее место — посреди второго этажа, прямо напротив лестницы:

— Сюда.

— А почему не в той комнате, где ты остановился?

— С этим подонком я больше не намерен в одном помещении находиться, — разозлился Педро. — Храпит не переставая!

— Сейчас у тебя унизительная работа, — догнав Хехе, сказал Гарсиа.

— Почему унизительная? — продолжала танцевать женщина.

— Ну, потому что… — растерялся Гарсиа. — Тебе приходится… Как бы это сказать? Зарабатывать деньги… э-э… таким делом…

— Каждый зарабатывает деньги, как может, — беспечно заявила Хехе.

Педро и Аугустино установили кровать. Педро, отойдя на два шага в сторону, причмокнул от удовольствия губами.

— А здесь недурно! — С разбега бросился на кровать, утонул в пышных перинах.

Аугусто, желая помочь другу, вытащил пистолет и направил его на Хехе:

— Ты еще здесь? Подружки ушли, а ты сама лезешь на мушку, — и стал прицеливаться в нее.

Прервав танец, женщина испуганно бросилась за спину Гарсиа.

— Он убьет меня!

— Погоди, Аугусто! — закричал Педро и, вскочив с кровати, направился к двери, в которую только что вынесли кровать. — Последняя попытка. — На пороге он оглянулся, удивленно спросил у Хехе: — Заставляешь себя ждать?

Хехе, опасливо обходя Аугусто, медленно исчезла за дверью следом за Педро. Аугусто засмеялся в лицо Гарсиа: — Вот такая агитация ей нужна, друг! — и, не снимая сапог и куртки, бросился на кровать, подражая Педро.

Гарсиа спустился по ступенькам, отнял гитару у бойца:

— Отдай! Не то исполняешь, — и заиграл грустную мелодию.

Шумно распахнулась входная дверь. Из ночной тьмы в холл ворвались несколько анархистов. Впереди двигался порывистый высокий мужчина. Глаза горели лихорадочным огнем.

— Дурутти! — радостно закричал Гарсиа и проворно отложил в сторону гитару.

И остальных бойцов появление комбрига обрадовало, видно было, что они любят его и гордятся им. Кое-кто поднялся, стал часовым у зашторенных окон; дремавшие на полу и на лестнице подняли голову, подтянули ноги, давая проход комбригу.

— Салюд, камарада! — поднял вверх кулак Дурутти.

Ему недружно ответили:

— Салюд, комбриг! Салюд, камарада!

Дурутти, не заметив Хаджумара и Лину, легко взбежал на второй этаж. Его не смутила кровать, поставленная прямо на пути, он обошел ее и торопливо направился к окну, собираясь распахнуть шторы.

— Здесь душно.

— Стой, Дурутти! — испугался Гарсиа и дернул шнур из рук комбрига. — Фашисты в ста метрах отсюда.

— Надо будет отогнать их подальше, — нехотя отпустил шнур Дурутти.

«Вот ты какой, легендарный Дурутти!» — Хаджумар не спускал глаз с комбрига анархистов, стараясь поскорее раскусить человека, которому должен внушить идеи дисциплины и военной науки, необходимость согласовывать свои действия с другими бригадами. Поскорее бы отыскать к его душевным стрункам ключик, узнать его характер, привязанности, образ мышления… Глядя на Дурутти, Хаджумар мысленно отмечал: порывист, нетерпелив, уверен в себе и правоте анархистов, наслаждается своей популярностью, взгляд острый. Дурутти явно из числа тех, кто доверяет первому впечатлению и кого потом невозможно заставить изменить свою оценку человека. Значит, необходимо сейчас, сегодня же произвести на него впечатление. Но как?

На шум из комнаты вышел Педро. Следом появилась Хехе. Теперь на ней были брюки, на боку нелепо торчал пистолет.

— Эй, вы! Представляю вам: моя боевая подруга Катарина. Прошу любить и жаловать! — увидев Дурутти, Педро ничуть не смутился. — Салюд, комбриг!

— Это ты приказал перетащить орудия к себе на фланг? — не отвечая на приветствие, резко спросил Дурутти.

— Я! — с вызовом заявил Педро.

— Я поставил их в центр! — гневно бросил ему в лицо комбриг.

— Это несправедливо, Дурутти, — возразил Педро. — Уже неделя, как артиллерия находится у Санчеса. А чем он лучше? Такой же командир батальона, как и я. Дай и мне покомандовать пушками!

Хаджумар хмуро посмотрел на Лину, тихо спросил:

— Правильно ли я понял, что этот человек отменил приказ командира?

— Вы неплохо знаете испанский, — похвалила переводчица.

Интересно. Эта стычка должна прояснить характер комбрига. Хаджумар ждал.

— Педро, ты не прав, — сказал Гарсиа.

— А ты помалкивай, — оборвал его Педро.

— Я командир бригады, и я решаю, где находиться артиллерии, — напомнил Дурутти. — Она будет в центре!

— Ты забыл, что я тоже анархист, и я желаю, чтобы пушки стояли на левом фланге. — Рука Педро потянулась к кобуре. — И никто не помешает мне это сделать!

— Они останутся в центре! — Пальцы Дурутти скользнули к кобуре, стали отстегивать ремешок.

— Я знаю, почему артиллерия охраняет только Санчеса, — выхватил пистолет Педро. — Он твой любимчик! — Педро взвел курок.

«Эге! Это уже не шуточки!» — Хаджумар почувствовал, как тело его напряглось. Еще не хватало, чтоб Дурутти погиб на глазах советника, так и не успевшего приступить к своим обязанностям.

— Я командир бригады. — И в руках комбрига запрыгал пистолет.

— Стой! — тело Хаджумара метнулось по лестнице, и он в несколько секунд оказался между Педро и Дурутти, закричал по-немецки: — Что вы делаете?

— Уйди, амиго, изрешечу тебя! — пригрозил Педро. — Или ты не слышал обо мне?

— Не мешай, парень! — закричал и комбриг. — Я с ним разделаюсь. Он предает идеи анархии!

— Смерть тебе, Дурутти! — Оттолкнув Хаджумара, Педро направил пистолет на комбрига.

Раздался выстрел, но секундой раньше Хаджумар ловко подсек руку Педро вверх, выбил пистолет и бросил анархиста на пол.

— Не признак мужества, когда рука меч обнажает из-за пустяка, — укоризненно покачал головой Хаджумар.

Дурутти посмотрел вверх, на потолок с дыркой, перевел взгляд на Хаджумара.

— Что ты сказал?

— Это не я сказал — Фирдоуси. — И попросил Лину: — Переведите. Камарада, башни долговечнее людей. А отчего рушатся? Маленький камушек отваливается от громадной стены. Остальное сделает время: за первым отвалится второй, затем третий… А потом и стена рухнет.

Лина перевела.

— А-а, комбриг, ты башня, — догадался Гарсиа и, смеясь, показал пальцем на Педро: — А он камень, что отваливается.

Дурутти гневно посмотрел на Лину, потом на Хаджумара:

— На немца ты не похож, хоть и шпаришь фразы чисто. Кто такой?

— Ее я знаю, — вмешался Антонио. — Она из Аргентины. На ее счету немало отчаянных дел. За ней охотилась полиция. Вся своя!

— Это правда? — обратился к Лине Дурутти.

— Да, — согласилась Лина. — Я очень нравилась полиции. И я тебя тоже знаю.

— Меня все знают, — невозмутимо произнес Дурутти и показал на Хаджумара: — Он кто?

— Вам нужен военный советник.

— А-а, — вспомнил комбриг и жестко спросил: — Коммунист?

— Коммунист, — твердо ответил Хаджумар.

Вокруг раздался ропот.

— Анархистам не нужен коммунист! — выкрикнул Педро и рванулся было к Хаджумару, но его удержали.

— Тихо! — закричал Дурутти и попросил Лину: — Передай ему: я не позволю коммунисту сбивать на пол анархиста. И еще: я не позволю разводить агитацию. Мне нужна его голова, а не язык.

«И это вместо того, чтобы дать команду арестовать и осудить Педро. Вот тебе и благодарность за то, что спас комбрига от смерти», — с горечью усмехнулся Хаджумар и сказал Лине:

— Мне не переводите, я все понял. Но ему передайте: я прибыл воевать с фашистами.

— Передайте ему, — выслушав Лину, сказал Дурутти, — трусов я расстреливаю из этой штуки. — Он поднял пистолет. — Я имею право стрелять в трусов. Мне было шестнадцать, когда я первый раз швырнул бомбу в богачей. Я дрался на баррикадах, я похищал судей, я совершал налеты на банки, я познал десятки тюрем. Восемь стран меня высылали за пределы своих границ. В Испании, Чили и Аргентине меня приговорили к смертной казни. А я продолжаю бороться.

— Лина, передайте ему: я не люблю много слов. — Советник взял из рук комбрига пистолет, отсчитал четыре патрона на ладонь, остальные вложил опять в пистолет и возвратил его ему: — Четыре патрона ему, четыре — мне… Разить трусов.

Вокруг замерли. Потом Гарсиа произнес задумчиво:

— Это справедливо.

— Дурутти, он и для тебя взял «душечку», — зло прыснул Педро.

— Молчи! — взбесился комбриг. — Он намекает мне? — Он в гневе прошелся по помещению, взгляд его блуждал, выискивая способ немедленной проверки на смелость военного советника. — Отлично! — Он подбежал к окну, сорвал штору.

— Дурутти, осторожнее! — испугался Гарсиа. — В ста метрах фашисты!

Дурутти оттолкнул Гарсиа, встал спиной к окну:

— Прочь! Я покажу этому штабишке, что я не трус. Ярче зажгите свет!

Педро охотно бросился к выключателю и щелкнул им. Свет люстры ярко осветил помещение. Все, с испугом прислушиваясь, ждали. И недолго. Раздался выстрел, и тут же зазвенела люстра.

— В люстру попали! — облегченно вздохнул Гарсиа.

— Слава Марии, промазали! — улыбнулся Аугусто.

«Сумасшествие какое-то!» — подумал Хаджумар.

Дурутти нетерпеливо отошел от окна, хмуро сказал:

— А теперь пусть встанет… коммунист!

— Это невозможно! — встрепенулась Лина.

Хаджумар поглядел по сторонам, убедился: анархисты ждали, что он предпримет. Он мягко отстранил Лину, вставшую на его пути, направился к окну. «Вот тебе и испытание, которое ты искал, но как оно глупо и бессмысленно!»

— Камарада, советник! — закричала Лина. — Это самоубийство.

Хаджумар неторопливо облокотился на подоконник и не стал поворачиваться спиной к окну. Все притихли в напряженном ожидании. Опять раздался выстрел, потом второй, послышалась пулеметная очередь. С головы Хаджумара слетел берет, зазвенел хрусталь люстры. Через всю комнату метнулась фигура Лины. Девушка щелкнула выключателем. Наступила темнота.

— Дети! Ну маленькие дети! — поразилась Лина и зло приказала: — Прикройте штору!

Кто-то задернул штору, включил свет. Хаджумар спокойно щурил глаза от яркого блеска люстры.

— Вы не хотите жить? — обрушилась на него переводчица.

— Я люблю жизнь, — не согласился с ней Хаджумар.

— И подставляете свой лоб пуле?

— Глупо, конечно, — согласился советник. — Но вы же все понимаете. Я вынужден был это сделать… Там республиканцы стоят насмерть. А эти отсиживаются в замках. Мне надо из них сделать хороших солдат.

— Понятно: борьба за души, — не успокаивалась Лина. — Но не слишком ли тяжкой ценой?

— Жаль, что приходится завоевывать доверие таким образом, — вздохнул Хаджумар. — Не умом, не талантом, а вот так…

Дурутти прислушался к гулу одобрительных голосов, подошел к Хаджумару, всмотрелся в его лицо. Их окружили плотным кольцом. Комбриг широко улыбнулся:

— Ты похож на испанца, черный, как все мы. Я знаю, откуда ты, но мне говорили, что все люди там — блондины.

— Он забыл о конспирации, — сказал по-немецки Лине советник и недовольно покачал головой. — Я из Македонии. Продавец апельсинов.

Дурутти пристально всмотрелся в анархистов и многозначительно сказал:

— Наш военный советник из Македонии, — и повторил: — Из Македонии! Понятно?

Гарсиа просиял:

— Теперь мы знаем, что он из Македонии.

— Македонец, сразу видно, — пробасил Аугусто.

— Продавец апельсинов, из Македонии, — раздались голоса.

Комбриг довольно посмотрел на Хаджумара:

— Видишь, все знают, что ты из Македонии, — и протянул руку: — Дурутти.

— Ксанти, — пожал руку комбрига советник.

— Полковник Ксанти, — поправил его комбриг и вновь нахмурился. — В деле проверим тебя, коммунист, в деле.

Жить будешь в моей комнате, вон там, — показал он на дверь в глубине площадки.

— Я буду приходить поздно ночью, камарада Дурутти, — усмехнулся Хаджумар. — Не боишься, что прерву твой сон?

— А где ты намерен проводить ночь? — резко спросил комбриг.

— Ты видел, как те стреляют? — кивнул на окно советник. — Я не хочу, чтобы твои бойцы так же мазали. Я буду учить их стрелять без промаха. Днем мятежники не позволят, придется проводить занятия ночью.

Дурутти улыбнулся — идея советника пришлась ему по душе.

— Записывай и меня в ученики, — хлопнул он ладонью по плечу Хаджумара и тоже кивнул головой на окно. — А сам, наверно, рад, что те плохо стреляют. А то бы мы с тобой разговаривали там, — показал он на небо.

Бойцы засмеялись шутке комбрига. Только советник не улыбнулся.

Катарина, не сводя глаз с Хаджумара, вздохнула:

— А он красивый.

— У тебя одно на уме, — махнул рукой Педро.

— Я хочу задать ему один вопрос, — обратился к Лине Аугусто. — Мы здесь, потому что ненавидим фашистов. Они уничтожили мою семью. А он не уехал отсюда. Зачем? Ему там плохо жилось?

— Нет, жилось хорошо, — ответил Хаджумар. — А не уехал, потому что тоже ненавижу фашизм.

— Не люблю коммунистов, — признался Гарсиа. — У вас слишком много законов. Свободному человеку и разгуляться негде. А в мире должно быть иначе. Каждый должен делать то, что ему нравится. Я требую уничтожить деньги, чтоб люди перестали гоняться за ними. Я требую уничтожить правила уличного движения. В самом деле, почему я должен ехать прямо, если я хочу повернуть налево?

— И ты едешь прямо, на красный свет, и врезаешься в машину, неся смерть людям. Ты называешь это свободой, а я насилием! — Видя, что все прислушиваются к ним, Хаджумар задал вопрос: — Вы хотите уничтожить все?

— Да! — подтвердил энергично Педро. — Не оставим от старого безмозглого мира камня на камне. Мы заново построим все!

— И культура вам не нужна? — спросил Хаджумар.

— У нас будет своя культура, — отрезал Педро.

— Нам ничего не надо от старого мира, — подтвердил и Гарсиа.

— И песни Лорки? — показал на гитару в его руках Хаджумар.

— Мне его песни очень нравятся, — растерялся Гарсиа.

— Анархия создаст свои песни! А эти уничтожим, — заявил Педро.

— Опоздал! — с горечью сказал советник. — Фашисты уже расправились с Лоркой.

— Нет! — побледнел Гарсиа.

— Они расстреляли его.

Гарсиа, поняв, что советник сказал правду, прислонил гитару к стене.

Дурутти, разложив карту на кровати, позвал:

— Эй, коммунист, подойди сюда.

Хаджумар склонился над картой, спросил:

— Где фронт?

— Везде! — широко повел руками комбриг.

— Я спрашиваю, где проходит линия фронта?

— А черт его знает! — пожал плечами Дурутти и хитро глянул на него. — Ты военный спец — ты и решай где.

— Как же вы воюете? — невольно поразился Хаджумар.

— Эй, Гарсиа! — позвал комбриг. — Скажи ему, как мы воюем.

— Откуда в нас стреляют — туда и мы, — охотно поделился опытом молодой анархист.

— Вот-вот, бьем врага, где застанем.

Хаджумар посмотрел на Дурутти.

— Где нет дисциплины, Дурутти, там нет армии. Почему ты не прогонишь Педро?

— Он анархист и ненавидит фашистов, — насупился комбриг, лицо его стало озабоченном. — В штабе мне сказали, что моя бригада должна остановить мятежников, наступающих по дороге Валенсия — Мадрид. Я встречу их артиллерией.

— Ты поставил ее в центре? — всмотрелся в карту советник.

— На войне как в шахматах — всегда укрепляй центр.

— Рельеф местности позволяет им впритык подойти к правому флангу, — прикинув ситуацию, предупредил Хаджумар.

— Чепуха! — возразил Дурутти. — Они пройдут здесь: интуиция меня не обманывает.

— Вам нужен военный советник, который восхищался бы вашей интуицией? — выпрямился Хаджумар, поняв: если не сумеет отстоять свое мнение сейчас, потом поздно будет заставить его прислушиваться к себе.

— Дурутти — очень вспыльчивый человек, — предупредительно напомнила Лина. — Он истинный испанец.

— А я тоже южанин и тоже вспыльчивый человек, — твердо заявил советник и предложил: — У меня в пистолете четыре его пули. Если фашисты ударят в центр, я одну из них пущу себе в лоб.

— Это мужской разговор, — оживился Дурутти. — Пари есть пари. А если франкисты ударят во фланг, то я должен выстрелить себе в лоб?

— Нет, — поставил свое условие Хаджумар. — Ты обязан будешь забыть о своей интуиции.

— Ха! — удивился комбриг. — Согласен! — Он протянул руку Хаджумару, тот хлопнул по ней ладонью. — Ставь артиллерию куда хочешь.

— Мы это сделаем точно в нужный момент, — заявил советник и углубился в изучение карты.

Как ни прикидывай, карта давала однозначный ответ: положение катастрофическое. Немало ошибок совершено, и очень много времени потрачено на бесполезные споры и дебаты, как защищать Мадрид, надо ли его защищать и где развернуть оборону. И вот результат: выбран отнюдь не лучший вариант обороны, а времени на оборудование новой позиции нет. Надо искать выход в неожиданных тактических ударах. Но не с такими войсками, где расположение артиллерии определяют не соображениями успешной обороны, а престижными мотивами. И разве возможно воздействовать на разум таких, как Педро? Их уже не перевоспитаешь, чересчур обработаны, охвачены жаждой делать только то, что им хочется. А война — это испытание, в котором каждый человек делает то, что требуется для победы. Но бойцов не хватает, и, значит, придется опираться и на анархистов. Надо добиться, чтобы такие, как Гарсиа, Аугусто, эти простые крестьяне, одурманенные лживыми лозунгами о вычурной свободе личности, поняли, что победа не придет без умения воевать. Им надо наглядно показать, как куется успех.

Он рассуждал, а глаза его бегали по карте, выискивая, за что бы зацепиться, хотелось отыскать и использовать любой маломальский шанс, дававший дополнительную возможность для отражения атаки. Уже несколько раз палец его утыкался в мост, находившийся в тылу мятежников. Несколько дней назад он был в руках республиканцев, но уже тогда надо было предусмотреть опасность захвата его франкистами. Но никому в голову не пришло заминировать его, чтобы взорвать при отступлении.

Хаджумар чертыхнулся: будь мост взорван, сколько дней было бы выиграно для организации стойкой обороны. Мысль никак не желала мириться с тем, что он целехонький и помогает врагу. И пришло твердое решение: мост должен быть взорван. Как? Он этого еще не знал, но упрямог твердил себе: мост необходимо разрушить. Но кто это сделает? У бойцов нет такого опыта. Значит, придется идти самому. Нужно, чтобы люди поверили в него, советника, чтобы у него появился костяк бойцов, на которых можно опираться. К тому же это тот случай, та операция, на которой можно научить двух-трех анархистов умению воевать. И Хаджумар кивнул на карту и тихо, чтоб никто из бойцов не услышал, произнес:

— Камарада Дурутти, этот мост очень нужен мятежникам.

— Что ты предлагаешь?

— Надо взорвать его, — заявил советник. — Пойти и взорвать.

— Кто пойдет? — удивился Дурутти. — Там же фашисты. Хотел бы я видеть этого сумасшедшего.

— Я пойду, — сказал Хаджумар и надел на себя берет, повязал шарф на шее. — Ну как?

— Испаньеро! — засмеялся комбриг. — Нет, каталонец!

— Дай мне двух бойцов, — попросил советник.

— Значит, ты всерьез? — посуровел Дурутти и, помедлив, крикнул: — Всем — сюда! — И когда собрались бойцы, сказал: — Кто желает пройтись с камарада советником в тыл мятежников?

— Я, — вышел вперед Педро.

— Нет, — сказал по-испански советник. — Пойдет он, — показал на Аугусто.

— Меня выбрал, — довольный, усмехнулся в лицо Педро Аугусто.

Хаджумар нагнулся к гитаре, поднял ее:

— И этот, что не любит правила.

— Пойдете через два дня, — сурово произнес Дурутти.

— Нет, — не согласился советник.

— Два дня вам хватит на подготовку, — отрезал комбриг. — Это приказ.

— Нет, не через два дня, — заупрямился Хаджумар. — И даже не завтра. Сейчас пойдем… Дорога каждая минута, камарада комбриг. — Тол у вас есть?

— Тол есть, — сказал комбриг.

Лина протянула руку к гитаре, сказала:

— Тол понесут мужчины, а гитару — я.

— Нет, — отрицательно покачал головой Хаджумар. — Вы не пойдете с нами.

— Решили избавиться от меня? — вспыхнула переводчица. — Не выйдет!

— Это опасное дело.

— Я с опасностью свыклась с тринадцати лет, камарада советник.

…Когда Хаджумар, Аугусто, Гарсиа и Лина ушли готовиться к операции, Педро пристал к Дурутти:

— Тебе нужен советник или диверсант?

— Он сам захотел, — ответил комбриг.

— Один шанс из ста, — произнес кто-то из бойцов.

Дурутти проворно повернулся к бойцам:

— Вы понимаете их?

— Кого? — удивился Марио, старый анархист, всю жизнь посвятивший движению.

— Коммунистов? У всех у них — у русских, испанцев, немцев, чехов — есть что-то общее… — Он помолчал, наконец с усилием отогнал посторонние мысли, оглянулся, резко сказал: — Я приказал во всех окнах расставить пулеметы, поставить часовых возле здания…

— Хорошо, — покорно произнес Педро.

— Я сам проверю, — предупредил Дурутти и вошел в комнату.

Педро оглядел бойцов, скомандовал:

— Эй, Антонио, тащи пулемет к этому окну… Ты, Марио, будешь часовым… Марш за здание… — и повалился на кровать.

Катарина подошла поближе к нему, облокотилась на спинку кровати:

— Скажи, почему командир Дурутти? Он самый смелый?

— Заткнись! Тебя не спросили.

— Тебя окопы сделали грубияном… Был у меня Пабло. Такой внимательный! А сколько покупал конфет.

— Каждый услаждает женщину чем может.

— А ты раньше был торговцем?

— Буду… Я всегда мечтал о своем деле. Чтоб магазин был. Чтоб я стоял за прилавком. Чтобы люди мне кланялись…

— Не все тебя ценят… Вот и македонец… Он отказал тебе.

— Ну и черт с ним! Идти в тыл врага — небольшая радость.

— Кого больше боишься: коммунистов или тех? — показала она на окно.

— Победим тех, возьмемся за этих!

— Когда два твоих врага дерутся, лучше в сторонке постоять. Подождать, пока один из них другого… за глотку… И у победителя силы будут на исходе… Тогда и ударить и свалить его можно.

Педро привстал на кровати, посмотрел на нее внимательно:

— Ты не потаскушка. У тебя мужские разговоры.

— Дурутти забывает об анархии. Не такой нам нужен вождь. Ты должен быть на его месте.

— Ты вот что! — задохнулся от гнева Педро, так неприятен был ему намек на то, что его обошли: — Ты ласкай мое тело, а не слух!

Глава 4

Они пошли в тыл фалангистов далеко за полночь. Впереди шел Хаджумар, следом Аугусто, Лина и Гарсиа. Когда советник залегал, все моментально делали то же самое — об этом он их строго-настрого предупредил. Никаких самостоятельных решений. Каждый делает только то, что ему поручит лично он, советник Ксанти. Тол был распределен поровну между мужчинами. Когда достигли поля, Хаджумар приказал пересечь его ползком. Достигнув лощины, он ловко юркнул вниз… Он шел так, будто неоднократно проделывал этот путь и прекрасно знал, где мост. Лина, не выдержав, спросила у Аугусто, верно ли они идут. Хаджумар резко прервал их шепот:

— Не разговаривать!

За ночь они прошагали километров пятнадцать. Советник подгонял, твердил, что отоспятся и отдохнут днем. Надо добраться до лесочка, что длинным языком вытянулся вдоль реки, но, к сожалению, не дотягивается до нужного им места. Так что днем они будут отлеживаться, а следующей ночью, часам к четырем, окажутся на месте.

— Вперед, вперед, — приказывал он и подбадривал Гарсиа и Лину, потому что Аугусто ни на шаг не отставал от советника.

Уже рассветало, когда они добрались до лесочка. Аугусто предложил спуститься в овраг и там залечь на весь день. Но Хаджумар отправил в овраг Гарсиа и Лину, а сам вместе с Аугусто вскарабкался на пригорок, облюбовал местечко в кустах, плотно прикрывающих его со всех сторон. Пригорок давал полный обзор. Советник, осмотревшись, предложил Аугусто поспать, чтобы тот потом сменил его. Испанец не стал церемониться и уступать очередь Ксанти, прилег на траву.

— Я ненавижу их, — сказал Аугусто. — Они убили моих детей. Моей Марии было всего четырнадцать… Косы у нее были длинные-предлинные, черные змейки… Они ее сперва… на глазах у матери и брата… Мигель бросился на них с кулаками… Что мог сделать одиннадцатилетний малыш? Они поставили на пригорке крест, распяли Мигеля и… подожгли…

Чем мог утешить его Хаджумар?.. Он наблюдал за проселочной дорогой, что шла за полем. Потом стал изучать карту. Судя по ней, в пятидесяти километрах от моста находился небольшой аэродром. Вернее, в то время, когда составлялась карта, он был небольшой, а в дни войны такие объекты растут по часам. Теперь, возможно, это важнейший аэродром, на котором базируются самолеты франкистов. Может быть, оттуда совершают свои варварские налеты на Мадрид пилоты герринговской дивизии «Кондор». Надо бы проверить.

И еще он подумал о том, как все сложно в бригаде анархистов. Дурутти понравился своим цельным характером. Теперь понятно, почему он пользуется влиянием в Испании среди определенных слоев населения. Наверняка он сам тяготился отсутствием полного взаимопонимания с анархистами. Не претит ли ему то обстоятельство, что каждый боец смотрит на него, в первую очередь, как на вождя анархии, а потом уже как на командира, которому все должны подчиняться? Хаджумару было известно о том, что анархисты в случае неодобрения действий командира имеют право собрать митинг и переизбрать комбрига. В таком случае один баламут, наподобие Педро, всю бригаду может настроить против Дурутти. Человеку малоприятно, когда кто-то им командует. Но армия без этого не может существовать. Значит, надо доказать анархистам это, убедить их, заставить поверить в него, советника. И начинать следует с Дурутти.

Когда Аугусто проснулся, Ксанти — насколько позволял ему испанский запас слов — объяснил, на что тот должен обращать особое внимание, и предупредил: если что-то смутит его, он непременно обязан разбудить советника.

Сон окунул его в детство. Он увидел село, мать, отца, дядю… Казалось, что уже тогда он знал, что будет далеко-далеко от родины, и он постарался все запомнить. И вот теперь все деревья, камни, овраги, ущелья, родники, друзья детства встали перед ним воочию…

Он проснулся сам. Оказалось, что спал он три часа. Аугусто не сразу заметил, что советник открыл глаза. Испанец не отрывал взгляда от дороги. Глаза у него были грустные…

Шли сперва лесом, а когда совсем стемнело — полями, старательно обходя населенные пункты. Часто натыкались на военных. Фалангисты вели себя неосмотрительно, точно были убеждены, что вокруг никого нет, только свои. Часовых они выставляли, но и те были невнимательны: не раз можно было утащить даже офицеров, что и предлагали Аугусто и Гарсиа. Но Ксанти упрямо твердил, что их цель — взорвать мост. Таков закон разведчиков, и его надо строго выполнять всем, кто идет в тыл врага. Ксанти казалось, что он говорит убедительно, но по тому, как отворачивались от него испанцы, он уловил, что они остались при своем мнении. «Да не за труса ли они меня считают?» — вдруг пронзила его догадка. Но и это не заставило его отклониться от основного задания и напасть на беспечных вояк, что тсУ и дело попадались им на пути. Лина обиженно смотрела в сторону, давая понять советнику, что ей не понравилось, что он не брал ее на операцию.

Уже рассвело, когда они оказались у цели. Мост им открылся как-то сразу, точно ему самому не терпелось показать всем, каков он красавец. Лучи двух прожекторов, установленных по краям и направленных на настил, разгоняли предрассветную мглу, и хорошо были видны будка и часовые, вышагивающие навстречу друг другу…

Двое часовых… Это уже сложнее. Будь один — Хаджумар взял бы его на себя. А тут надо было брать сразу обоих, одному не управиться. Кому же поручить второго? Аугусто? Гарсиа? Но у них нет опыта. И в состоянии ли они? Стрелять из винтовки во врага и сблизиться с ним, чтобы применить нож, — это далеко не одинаковое дело. Хаджумар знал многих, кто были смелы в огнестрельном бою, у кого была сильная воля, но кто не мог снять часового.

Минуты уходят, пора действовать. Конечно, по всем правилам, следовало бы дождаться смены караула. Но приближается рассвет, и ждать нельзя. Хаджумар лежал, прикидывая варианты, и прислушивался к тихим словам, которыми перебрасывались между собой переводчица и испанцы.

— Я отсюда одним выстрелом сниму часового, — убеждал Лину Гарсиа.

— Нам нужен мост, а не часовой, — сказал Ксанти.

— Но мост охраняют часовые.

— В часового буду стрелять я, — заявил Аугусто.

— У тебя с ним особые счеты? — спросила Лина.

— Стрелять нельзя, — возразил Хаджумар.

Он в десятый раз засек время, чтобы определить, сколько секунд с того момента, как поравнявшись друг с другом, часовые двигаются спиной друг к другу к краям моста… Двадцать три секунды! Маловато. Двадцать три секунды на то, чтобы пересечь пустырь, что отделяет кусты от моста, на то, чтобы вскарабкаться на мост и броситься на одного часового, затем на второго, пока он все еще не обернулся… Двадцать три секунды… Нет, не получится… Значит, надо разделить операцию на три этапа. Сперва, за первые двадцать три секунды, он должен пересечь пустырь. За вторые двадцать три секунды он должен добраться до пролета. И ждать…. Это самое страшное — ждать, пока они сойдутся и начнут двигаться в разные стороны. Ждать, надеясь на то, что ни один из них не заглянет с моста вниз. А ведь они это делают; Есть ли другой ход? Нет, не подключать же к операции неопытных Аугусто или Гарсиа. Он не имеет права рисковать. Значит, надо успеть все самому. За двадцать три секунды подтянуться с пролета на мост, снять финкой одного часового и броситься на второго, пока тот будет вышагивать до конца моста… Да-да, так и должно быть… Не надо никого подключать, главное, чтобы они потом не подвели его, быстро доставили тол к мосту.

— Вы метко стреляете? — спросил он Лину.

— Прошла полный курс подготовки, — ответила она.

Хаджумар стал разуваться, чем привел в величайшее изумление переводчицу и испанцев. Сняв сапоги, он аккуратно вложил в них портянки, хотел было снять и носки, но раздумал…

— Вы будете плыть? — спросила Лина.

— Зачем? — усмехнулся он. — Подходы к мосту достаточно скрытые. Вон до того кустика добраться бы… Теперь слушайте меня внимательно. План таков. Когда увидите, что оба часовых лежат на мосту, вы, Аугусто, и вы, Гарсиа, быстрыми перебежками доставьте тол на мост. Бежать легко, без шума. Вам, Лина, оставаться на месте, держать под прицелом будку. Стрелять в любого, кто оттуда покажется. Справитесь?

— Постараюсь.

— Надо справиться! Когда мы втроем будем покидать мост, вы, Лина, направитесь вон к тому дереву. Не напутайте. Нам возвращаться нельзя, потому что они сразу бросятся сюда, и тогда нам не уйти. Ясно?

— Понятно.

— Да не забудьте захватить мои сапоги, — предупредил он. — Я не люблю ходить босиком по лесу.

— Не забуду, — улыбнулась Лина; у нее стало тревожно на душе — план операции был прост и ясен, но на пути его решения могло быть много случайностей.

— Повторите, что я приказал, — потребовал Хаджумар.

— Когда ты снимешь часовых, — начал Аугусто и вдруг недоуменно воскликнул: — Но как ты это сделаешь? Их же двое! И они друг друга видят.

— Как будет — увидите, — оборвал его советник. — Повторите, что вам следует делать.

— Ты снимешь часовых, — повторил Аугусто. — И тогда мы с Гарсиа хватаем мешки с толом и бежим к мосту… Я не понимаю, для чего я шагал сюда? Чтобы смотреть, как другие убивают фашистов? — И попросил Лину: — Пусть он мне разрешит пойти… Я заговорю с часовым, а потом… — Он вытащил нож…

— Отставить, — приказал советник. Натянул поглубже берет, встал и побежал к мосту.

Через несколько минут фигура его мелькнула от кустов к основанию моста, замерла там.

— Молодец, камарада! — прошептала Лина.

— Вон, уже карабкается по столбу на пролет, — сказал Аугусто Гарсиа.

Они следили за часовыми, которые медленно сближались. Вот они уже поравнялись и прошли мимо друг друга. Один из них приближался к тому месту, Под которым замер камарада советник. Глянет или не глянет с моста вниз? Нервы у Гарсиа напряглись до предела. Лина на всякий случай взяла на прицел часового. Задвигал затвором и Аугусто. Лина испуганно зашикала на него:

— Приказ: ни в коем случае не стрелять!

Дальний часовой повернул кругом и в тот же миг и ближний сделал поворот. Теперь они стали сближаться друг с другом. Советник торопливо стал перебираться к середине моста. В одном месте ему пришлось повиснуть на руках и быстро передвигаться на весу к среднему пролету. Часовой двигался всего в двух метрах впереди него.

— Хоть бы не услышал! — взмолилась Лина.

— Как он один с двумя справится? — засомневался Аугусто.

Никто ему не ответил, ибо у всех на уме был этот же самый вопрос, и каждый недоумевал, как же собирается осуществить задуманное камарада советник. Лина с ужасом убедилась, что все висит на волоске, что это немыслимо — снять обоих часовых разом. Они успеют поднять шум, и тогда не сдобровать ни советнику, ни им.

Часовые сближались. Она видела, как камарада советник вытащил финку, зажал в зубах и вытер о грудь сперва одну руку, потом вторую.

Часовые поравнялись, пошли мимо друг друга. И в тот же самый момент камарада советник схватился обеими руками за настил, легко подтянулся, перевалил на мост и в два прыжка настиг часового. Лина увидела, как Ксанти обнял часового сзади, а потом, придерживая его винтовку, укладывал тело часового на настил. «Только бы тот, второй, ничего не услышал!»

— Скорее же! — прошептала Лина.

Ксанти на носках бежал к другому часовому и настиг его в тот самый миг, когда тот двинул правым плечом вперед, чтоб развернуться. Не успел — оказался в объятиях Ксанти.

— Пора! — скомандовала Лина.

Аугусто и Гарсиа метнулись вперед. Лина через прицел винтовки, не мигая, смотрела на дверь будки. «Теперь не должно сорваться, не должно! — глухо кричало внутри. — Не должно!» Она не удержалась, глянула на мост и чуть не вскрикнула: ей показалось, что часовой ожил и с прежней монотонностью ходит взад-вперед по мосту, держа винтовку за плечом… Где же камарада советник? И тут же она мысленно рассмеялась над собой. Это же он и есть, только в куртке часового и с его винтовкой. Вон мелькают его босые ноги… Она вспомнила наказ советника и судорожно придвинула к себе сапоги — не забыть бы! И опять стала всматриваться в дверь будки.

Мельком она видела, как вскарабкались по насыпи на мост Аугусто и Гарсиа с мешками, как Ксанти стал возиться с толом, укладывая его на том самом пролете, по которому вылез наверх, а Гарсиа и Аугусто, подражая часовым, медленно прогуливались по мосту… Потом все трое бросились вниз по насыпи и, круто завернув направо, стали удаляться в сторону дерева, куда было велено бежать и ей. Лина удивилась, увидев в руках у советника мешок с толом.

Когда раздался страшный грохот, Лина оглянулась. Обломки моста возмутили реку, началась беспорядочная стрельба.

— Быстрее! Надо уходить! Не останавливать! — подгонял группу Хаджумар.

Через некоторое время до Лины дошло, что они двигаются не в сторону Мадрида, не к своим, а наоборот — в глубь тыла франкистов.

— Мы не туда идем!

Он взял из ее рук сапоги и, усевшись на землю, стал быстро наматывать портянки.

— Мы идем не в Мадрид? — опять намекнула она ему на то, что он напутал, взял неверное направление.

— Нет, — коротко бросил он.

Ксанти все время подгонял их, твердя, что днем они будут отдыхать, а сейчас важно как можно быстрее удалиться от моста. Сам он, казалось, не ведал усталости, хотя в руках у него находился мешок с толом.

Лина кивнула Гарсиа на него:

— Возьми.

— А чего он его тащит? — удивился Гарсиа и, взяв из рук советника мешок, уложил его на землю и махнул рукой. — Пусть валяется. У нас этого добра навалом в бригаде.

Ксанти показал рукой на мешок, приказал:

— Неси.

— Назад? — возмутился Гарсиа. — Меня засмеют!

— Тол понадобится послезавтра, — веско сказал советник. Он не стал объяснять, что им предстоит еще одна операция.

Тон, которым это было сказано, не предполагал отказа. Но Гарсиа был анархистом. Еще день назад он бы ни за что не взял тол, но только что он видел камарада советника в деле и не приказ, а восхищение им заставило его шагнуть к мешку. И все-таки, подымая тол, Гарсиа проворчал:

— Гибнет анархия.

…И опять Хаджумар вел их так уверенно, как будто не раз проделывал этот маршрут. Все чаще им встречались воинские части, и все чаще ими оказывались итальянские и немецкие дивизии.

Через два дня и три ночи они залегли в маисовых зарослях. Хаджумар приказал группе располагаться на отдых, предупредив:

— Двое спят — двое работают.

— Я с вами, — мгновенно заявила Лина.

— Ясно, — посмотрел на нее он внимательно. — Каждому выдернуть с корнем двадцать-двадцать пять стеблей маиса.

И замаскироваться, чтоб утром не заметили нас с самолетов, потому что здесь они идут на снижение.

Ксанти сам завалил Аугусто и Гарсиа стеблями маиса и приказал спать.

— Я вас разбужу, — сказал он и предупредил Лину: — Ждать меня до вечера. Не вернусь — уходить. И не спите, — попросил он и нырнул в заросли маиса.

— Он мне нравится, — донесся до нее шепот Гарсиа. — А вам?

— Что мне? — сделала вид, что не поняла его, девушка.

— Нравится? Я просто так спрашиваю. Не потому, что вы синьора.

— Ну, если просто так, — решилась Лина, — то нравится.

Усталость давала знать о себе. Лина чувствовала, как ее все сильнее клонит ко сну. Гарсиа стал мурлыкать песню.

— Перестань, — попросила Лина. — Других песен не знаешь? Все о смерти — душу разрываешь.

— Другие песни надо громко петь, — возразил Гарсиа.

Хаджумар появился через полтора часа. Довольный. Глаза светились, часто улыбался.

— Ну что? — спросила она.

— Порядок! — ответил он и знаком показал Лине, чтобы двигалась следом за ним.

Они пересекли плантации маиса и выбрались к проселочной дороге. По ту сторону ее тянулись проволочные ограждения.

— Под током, — пояснил Хаджумар и добавил: — Аэродром военный. Подозреваю, что здесь дислоцируется дивизия «Кондор».

— Эти убийцы?

— Судя по шуму моторов самолетов — они… — Он показал направо. — Нам следует перебраться вон к той сирени. Она скроет нас.

Сперва дорогу перемахнул он и скрылся в густых кустах сирени. Спустя две минуты сделала бросок и она. Отсюда аэродром был виден отчетливо. Рассветало медленно, как бы нехотя. Самолеты выстроились длинной шеренгой, уставив свои тупые рыла в небо.

Хаджумар стал всматриваться в контуры самолета. «„Мессершмитт“. Истребитель новейшей конструкции — „МЕ-109“. „Хейнкель-51“ — быстроходный истребитель. А это — бомбардировщики „Юнкерсы-52“. Вот откуда они летают! А локатор-то, локатор! Такого я еще не видел. Тоже новинка немецкой техники. И радиоантенна оригинальная…» Он обратился к Лине:

— Теперь меня отсюда силком не оттащишь. Пока не уничтожим — будем торчать здесь. Одним днем не обойтись. Надо изучить режим полетов и работы вспомогательных служб… Определить посты охраны, распорядок дня, пути подхода к ним и возможность уничтожения. Надо найти подступы к помещению дежурного летного состава. Где-то вырыто подземное бензохранилище. Тут дел невпроворот. Ликвидировать часовых, взорвать помещение летчиков, локатор, радиоантенну… И все это одновременно, ну, в крайнем случае, в течение двадцати-двадцати пяти секунд. А затем поджечь самолеты… На это можно выделить три-четыре минуты… А нас всего…

— Четверо, — торопливо подсказала Лина, боясь, что он опять не возьмет ее в расчет.

— Четверо? — повторил Ксанти. — Да-да, всего четверо. А здесь нужно как минимум человек двадцать. Двадцать опытных, ловких, быстрых разведчиков. Да еще крайне необходима группа прикрытия. Как без нее? Что же делать?

— Идти за подкреплением.

— В другой ситуации так бы и следовало поступить, — согласился Ксанти. — Но терять неделю… Знаешь, сколько горя принесут эти «юнкерсы» за это время? И потом, как уйти от аэродрома, когда вот он, как на ладони? Присмотримся. Может быть, что-нибудь придумаем.

— Присмотримся, — улыбнулась Лина.

— Красиво выстроились, а? У «мессершмиттов» скорость свыше четырехсот километров в час. Как с ними тягаться тихоходам «Протезам-54», закупленным Республикой во Франции? Или бомбардировщикам «Брег-19»! У них скорость на сто-сто пятьдесят километров ниже. Нас выручают советские «И-15» и «И-16» да скоростной бомбардировщик «СБ»… Стоят убийцы… Двадцать восемь самолетов… Ничего, Лина, никуда им от нас не уйти. Взорвем их мы, изорвем.

— Тола мало, Ксанти.

— Придется самолеты поджечь.

На поле аэродрома появились механики, начали разогревать моторы. Ровно в шесть показались бензовозы.

— Считай их, — попросил советник Лину.

Она удивленно глянула на него: он впервые обратился к ней на «ты». Когда появились бомбозаправщики, камарада советник попросил посчитать и их.

— Бензовозы тоже подходят для нашей цели, — задумчиво произнес он. — Но может быть, придется использовать и бомбозаправщики. Ты не знаешь, Аугусто и Гарсиа водят машины?

Опять он сказал ей «ты».

— Вряд ли, — произнесла она. — А я проходила.

Он довольно хмыкнул:

— Прекрасно, ночью и проверим, что ты проходила.

«Он хочет меня привлечь к. операции», — обрадовалась она и спросила:

— А как мы проберемся через проволоку?

— Найдем, как преодолеть это препятствие, — сказал он и, заметив, что Лина часто встряхивает головой, борясь таким образом с сонливостью, сказал: — Через полчасика отправимся отдыхать. Мне важно посмотреть, в каком порядке взлетают самолеты.

Самолеты заправлялись горючим и бомбами. Появились летчики. Шумно и весело они вели себя.

— Убийцы! — вырвалось вновь у Лины. — Веселые убийцы!

Самолеты поднялись в небо и стройной колонной пошли на запад.

— На Мадрид! — ахнула Лина.

Видимо, и Ксанти думал о том же, потому что он вдруг жестко произнес:

— Нет, нельзя упускать такой случай! Надо вывести их всех из строя. И мы это сделаем, Лина, обязательно сделаем.

…День просидели они в кукурузе. Над ними каждые десять минут пролетали самолеты. Ночь выдалась лунная. Это было плохо. Но ждать следующей ночи? Это означало допустить завтра еще одну бомбежку, которая унесет сотни жизней мадридцев.

Четверка поделила последнюю булку хлеба. Камарада советник поведал о своем плане:

— Заправкой горючего на аэродроме занимаются три машины. В четыре утра. Доставляют рабочих на автобусе в три тридцать из бараков, что находятся в шести километрах от аэродрома. Я прошелся возле этой трассы. Есть только одно место, которое не видно ни из бараков, ни с аэродрома: там, где сооружен мостик через речонку. Чтоб перебраться на другой берег, автобусу необходимо спуститься вниз, к мостику. Тут мы его и перехватим.

— Мы проникнем в лагерь на автобусе? — изумился Аугусто.

— Это единственная возможность, — сказал советник. — Через проволочные заграждения пущен ток.

— А нашему автобусу широко распахнут ворота? — съехидничал Гарсиа.

— В три тридцать еще видимость плохая, и есть надежда на то, что часовой не разберется, кто в машине, — пояснил Хаджумар. — Тем более что я, не тормозя, просто поприветствую рукой, а станет останавливать, сообщу ему по-немецки, что прежний шофер приболел. Проникнув на аэродром, мы сразу же должны приступить к делу. В нашем распоряжении будет всего полчаса. Полагается сразу ликвидировать часовых. Так требуется поступать согласно науке, чтобы кто-нибудь из них не заподозрил неладное. Но нас очень мало. Представьте себе, что мы ликвидируем часовых, займемся подготовкой самолетов к подлогу — и вдруг из помещения выходит летчик, нужду справить. Часового нет — он тут же шум поднимет. Будь нас побольше — мы бы на место каждого ликвидированного часового поставили своего. А ведь нам еще предстоят шумовые эффекты: взрывы локатора, радиоантенны, подземного бензохранилища, помещений с летчиками и караульной командой. Из деревушки, где расположился основной летный состав и службы, на машинах девять минут ходу. Мы, конечно, можем разрушить мост. Но я предлагаю пойти на риск — не ликвидировать часовых.

— Мы будем готовить поджог самолетов, а немецкие часовые будут смотреть на нас и ничего не предпримут? — спросил Аугусто.

— Будем рассчитывать на предрассветную темноту, комбинезоны, которые мы натянем на себя, и нашу аккуратность, — успокаивающе улыбнулся испанцу Ксанти. — Приходится брать в расчет еще одно обстоятельство. Мы вынуждены работать на двух заправщиках, потому что водить машины умеем только Лина и я. Один придется оставить в гараже. Там же задержится Гарсиа, будет делать вид, будто возится в моторе машины. Всегда весьма нежелательно что-либо менять в распорядке и режиме работы врага. Но что делать? У нас нет другого выхода. Надеюсь, что часовые не обратят внимания. А если обратят, рассчитываю на свой немецкий: постараюсь шутками отболтаться… Мы все будем делать так, как ежедневно проделывают заправщики. В том же порядке. Вы запомнили?

— Кажется, — сказала Лина.

— Кажется или точно? — строго переспросил Хаджумар. — Если не уверены в себе и не запомнили порядок, по какому они двигаются от одного самолета к другому, то не стесняйтесь — я вам все подробно расскажу. Потом будет поздно. Мы и в самом деле будем заправлять самолеты. С одним маленьким отклонением. Мы будем «заправлять» не бензобаки, а кабины летчиков и бомбоотсеки, а также участок вокруг них, причем втрое более щедро. Ясно?

— Лить на землю горючее? — переспросил Аугусто.

— Верно. Но одним горючим не обойтись. В гараже наверняка есть ветошь. Так вот, ветошь надо будет щедро смачивать в горючем и незаметно проложить ею дорожку от одного самолета к другому.

— Это долго… — сказал Гарсиа.

— Придется поспешить… — заявил Ксанти и продолжил: — Но вот все самолеты заправлены… Дальше что? А? — спросил он и сам же ответил: — Вот тогда необходимо ликвидировать часовых. Иначе нам не подойти к локатору, радиоантенне, подземному бензохранилищу… Часовых трое. Самый дальний находится в ста десяти шагах от самолетов — я имею в виду того, что охраняет покой летчиков. К нему не приблизишься ни под каким предлогом ни пешком, ни на бензовозе… Обязательно встревожится. Значит, к нему в открытую не подойдешь — надо подкрасться. И это сделаешь ты, Гарсиа. Я покажу, как ты должен пробраться к нему… К тому, что у въезда на территорию аэродрома, направлюсь я. К третьему, находящемуся у подземного бензохранилища, — Лина и Аугусто. К нему подъехать просто: будто для того, чтоб заправиться… Снимать часовых надо одновременно… Сколько у нас гранат?..

— Восемь, — ответил Аугусто.

— Шесть возьмет с собой Гарсиа, — приказал Ксанти. — Две Аугусто… Сейчас объясню, для чего. Ты, Аугусто, будешь сидеть в бензозаправщике, который поведет Лина. Когда я свою машину направлю к воротам, вы поедете к бензохранилищу. К этому времени Гарсиа будет за спиной у часового возле помещения. Лина, следите за тем, чтобы и моя и ваша машины приблизились к часовым одновременно. Часовой будет спрашивать, что случилось. Аугусто, не спешите, не дергайтесь, а как обычно это проделывают люди, распахните дверцу кабины и спуститесь на землю. Вот когда окажетесь на земле — вот тут нужно действовать стремительно. Не забудьте заранее подготовить кинжал — он должен находиться уже в руке, с клинком, прижатым к рукаву… Как я учил вас… Одновременно набрасываемся на часовых. Вы, Лина, подстраховываете нас. Не спускайте глаз с Аугусто и особенно с Гарсиа.

— Но они будут находиться в разных местах аэродрома. Как я смогу одновременно смотреть в две разные стороны? — удивилась Лина.

— Вы остановите машину боком к бензохранилищу, и тогда вам будут видны и Аугусто и Гарсиа..: В случае неудачи кого-то из них — постарайтесь обезвредить часового, стрелять вы умеете… После снятия часового никаких дополнительных сигналов не ждать. Каждый действует как можно быстрее. Ты, Гарсиа, забрасываешь гранаты в окна помещения, делая круг справа налево. Запомни: справа налево — так сподручнее. Первую гранату и последнюю бросаешь в двери. Ясно?

— Понятно, — побледнел от волнения Гарсиа.

— От тебя зависит успех всей операции, — сказал Ксанти. — Я бы взял на себя это дело, но ты не водишь машину, а значит, поменяться местами мы не сможем… Не думаю, что кто-нибудь в помещении уцелеет, но на всякий случай ты следи, чтоб никто не вырвался оттуда и не открыл огонь. Вам, Аугусто и Лина, после ликвидации часового предстоит взорвать бензохранилище. Я придумал, как это сделать. Вы осторожно опустите гранату в горловину, куда заливают горючее, вставите рогатку, чтоб она раньше времени не упала. Привяжите к чеке шнур, и остается только дернуть за него. Делать это надо на полном ходу машины. Лина, вы набираете сразу большую скорость, а вы, Аугусто, стоя на подножке, сильно дернете за шнур. Вторая граната вам на случай, если у первой не выдернется чека… Но вы уж постарайтесь управиться с первого захода. Я должен буду взорвать локаторы и радиоантенну. Тола маловато, но я нашел болезненные точки. После этого я поджигаю самолеты. К этому времени вы, Лина и Аугусто, уже переберетесь в автобус. Гарсиа ближе всех к гаражу, и он должен первым добраться до автобуса. Меня вы подхватите на пути к воротам… Ясно? Никаких осечек не должно быть. Помните: у нас нет прикрытия, которое могло бы прийти на помощь… Для успеха необходимо четко все запомнить. Сейчас мы прорепетируем. — Ксанти прутиком быстро начертил на земле схему аэродрома. — Это вот въезд, — воткнул он две тонкие кукурузины, рядом одну толстую и низенькую, другую — тонкую и высокую. — Это локатор… Антенна… — Он положил камень. — Подземное бензохранилище… — Примостил комок земли. — Помещение, где отдыхают сменившиеся с вахты караульные и дежурный летный состав… — Провел линии. — А это самолеты… Вот как они выстроились, видите?.. Теперь сорвите каждый себе по початку. Положите их сюда, у ворот. Початки — это вы. Следите каждый за своим. Вот мы въехали в ворота, я приветствую часового по-немецки. Подъезжаем к гаражу, пересаживаемся в бензозаправщики. Ты, Аугусто, садишься рядом с Линой. Ты, Гарсиа, прячешься в гараже. Мы подъезжаем к самолетам… Я начну с этого края, а вы, Лина и Аугусто, с другого… Что в это время делаешь ты, Гарсиа?

— Я подкрадываюсь к часовому!

— Только не напрямик двигаешься к нему. — Советник отнял початок у Гарсиа и показал, как он должен двигаться вдоль проволоки.

Луна медленно плыла по небу. А початки вновь и вновь ползли по земле, рыхля ее и замирая в определенном месте. На шестой раз каждый двигал свой початок без подсказки камарада советника, стало получаться без заминки, синхронно.

— Все, — приподнялся Ксанти. — Вот так чтоб и было. Работать слаженно и расторопно.

— На початках так легко получается, — вздохнул Аугусто.

— А я верю ему! — улыбнулся Гарсиа. — У него легкая походка! — И неожиданно сострил: — Сапоги будешь снимать?

— Если драпать придется, — отпарировал Хаджумар. — Мы работаем на виду у часовых. Это надо помнить каждую минуту. — И, не глядя на Лину, обратился к ней: — А вам надо превратиться в мужчину.

— Что?

— Прощайтесь со своей чудной прической. Я сейчас отрежу волосы. Причем ножом. Поймите, не может же вести бензозаправочную машину женщина. Откуда ей взяться здесь? Да и часовые глаз с вас не станут сводить — они, пожалуй, с месяц женщин не видели… Прощайтесь с волосами!

Потом он на своем ломаном испанском шептался с Аугусто и Гарсиа, хватал их за грудь, делал вид, что вонзает в них нож, поправлял, указывая на неверные движения.

— Теперь всем спать… — скомандовал Ксанти. — Перед сном каждый мысленно должен представить себе, что, как и когда он будет делать… И во сне — тоже!..

— Как это во сне? — тихо засмеялся Гарсиа. — Разве человек может заказывать сны?

— Может, — серьезно ответил Ксанти. — Если очень захочет. Укладывайтесь — разбужу вас очень рано.

…Лину оставили метрах в ста от моста, и она не сразу уловила, почему, ибо советник сказал ей, что если автобус прорвется, то она должна будет стрелять в шофера. Но как могла машина прорваться, если поперек моста уложили огромное дерево?

Она видела, как камарада советник поднял руку и остановил автобус, как прокричал по-немецки «Хальт!», как нетерпеливо, освещая лица фонарем, потребовал, чтобы все сошли. Потом появились Аугусто и Гарсиа и повели заправщиков в сторону, к деревьям. Потом Аугусто и Гарсиа возвратились к автобусу.

Возле Лины Хаджумар затормозил.

…Невероятно, но все произошло так, как и предполагал камарада советник. Часовой попытался их остановить, но немецкая фраза, произнесенная Ксанти на чистом баварском диалекте, заставила его улыбнуться и махнуть рукой, разрешая продолжать путь автобуса к амбару, где стояли бензовозы.

Работалось споро. Ксанти невозмутимо мурлыкал под нос популярную немецкую песню, напоминая этим, чтобы остальные все время не забывали, что находятся под наблюдением часовых.

Если во время этого этапа операции — заправки — им приходилось сдерживать себя и делать все спокойно, нарочито замедленными движениями, чтобы не выдать часовым своего волнения, то с того момента, как заправочная машина с находящимся за рулем камарада советником направилась к воротам, возле которых прохаживался часовой, мужчины преобразились. Лина, ведя машину к бензохранилищу, краем глаза видела, как Ксанти затормозил возле часового, отворил дверцу, немец поднял к нему лицо, и вдруг из кабины мелькнуло упругое тело, обрушилось на часового, сбило наземь… И в ту же секунду Аугусто шагнул к «своему» часовому, оправлявшему китель одной рукой, другой державшему винтовку словно посох, и, забыв о торчащем за поясом кинжале, вцепился огромными своими руками в его горло, повалил на землю…

А что же Гарсиа? Лина, вспомнив наказ советника быть начеку и прикрывать молодого анархиста, выхватила пистолет и высунулась из кабины. Гарсиа запоздал с броском.

Но оттуда часовому было плохо видно, что творится возле машин, и он приподнялся на носках, чтоб получше всмотреться, — и тут на него обрушился удар Гарсиа…

Потом все три фигуры метнулись каждая к своей цели: Аугусто к заливной горловине, Гарсиа рванул на себя дверь помещения, где находились летчики и караульные, взмахнул рукой и бросился к окну… Глухо раздались подряд шесть разрывов гранат, звон стекол… Лина оглянулась и увидела, как советник бежит от локатора к своему бензовозу, вскакивает в кабину, машина мчится к самолетам, а сзади раздаются два взрыва: локатор разносит во все стороны, радиоантенна, переломившись надвое, падает…

Тут Аугусто вскочил на подножку бензовоза, закричал:

— Езжай!

Лина нажала на газ, и машина рванулась к гаражу.

— Тормози! — завопил Аугусто. — В автобус!

Лина спрыгнула на землю, взобралась в автобус, завела его.

— К выходу! — махнул рукой в сторону ворот Аугусто. — Скорее!

— А где же советник?

— Фейерверк пускает!

Ведя автобус к воротам, Лина посмотрела влево и увидела, как бензовоз Ксанти мчится мимо выстроившихся самолетов, и они один за другим вспыхивают яркими факелами…

— Зажигательными бьет! — догадался Гарсиа.

Лина затормозила у ворот, дожидаясь, когда бензовоз советника приблизится. Ксанти влетел в автобус, сдвинул плечом Лину на соседнее сиденье, сам ухватился за руль, и автобус, легко сбив дощатый шлагбаум, проскочил ворота.

— Ой, видели бы это наши! — вырвался восторженный вопль у Гарсиа.

Взрывов было не три, как предполагала Лина. Взрывались цистерны, баки, бомбы, взрывались раз за разом, воспламеняя небо.

А они мчались на автобусе, объезжая поселок. Где-то там, возле бараков, завыла сирена, раздались выстрелы, застрочили пулеметы. Несколько машин промчались в сторону аэродрома. Но что можно понять в этом аду?

Автобус был оставлен в лесу. Обратный путь предстоял долгий, пеший.

Глава 5

Хаджумар проснулся от возбужденного голоса Гарсиа, доносившегося из-за закрытой двери. Он взахлеб рассказывал анархистам о вылазке в тыл:

— …Мы думали, что станем возвращаться прежней дорогой, мимо взорванного нами моста, но камарада советник круто свернул в сторону. Осторожничал, боялся нарваться на мятежников? Нет, у него был свой расчет. Ночью, пересекая шоссе, мы наткнулись на колонну машин — громоздких, с грузом, тщательно укрытым брезентом.

— Что там было?

— Камарада советник сказал, что в машинах снаряды. Камарада вел нас вдоль дороги, поглядывал на следы, оставленные машинами со снарядами. И они привели нас, как он и думал, к военному гаражу. И еще одну ночь нам пришлось потратить — на этот гараж.

— Откуда же вы взяли столько тола?

— Тола у нас не было, — засмеялся Гарсиа. — Но на складе и в гараже достаточно материалов, что запросто заменят взрывчатку. Вы бы видели, как горел гараж — стало ярко, как днем, баки взлетали один за другим, так что еще добрых два часа мы слышали за спиной гулкие взрывы.

«Вот хвастун, — усмехнулся Хаджумар. — Лучше бы рассказал другое — как мы прибыли в Мадрид, как пробрались по нейтральной полосе и без всяких препятствий прошли в расположение анархистов. Мы видели дозорных, те нас нет. Рассказывали анекдоты, смеялись. И в самом здании нас никто не задержал, не спросил, кто мы и откуда. Часовой, правда, имелся, но он почему-то находился внутри и, привалившись к подоконнику, похрапывал. Аугусто и Гарсиа хотели разбудить бойцов, спавших на перилах и одеялах, сваленных на полу вдоль стены. Но я не разрешил. А когда мы разошлись, я столкнулся с еще одним фактом расхлябанности: возле комнаты Дурутти не было часового. Я решил, что комбрига нет в помещении. Но он спал на своей кровати. Мы могли уничтожить всю бригаду, начиная с командира… Вот о чем тебе, Гарсиа, следовало рассказать им, чтоб задумались и перестроились».

Одеваясь, Хаджумар прикинул, что необходимо срочно предпринять. Картина в общих чертах теперь была ему ясна: именно здесь, в Каса-де-Кампо, фашисты намерены прорвать оборону Мадрида. Здесь через два-три дня будет сущий ад. И важно хорошо подготовиться.

Хаджумар вышел из комнаты и оказался лицом к лицу с Линой.

— Я не первый раз на операции, Ксанти. Но впервые боялась… За вас.

Дрогнуло сердце у Хаджумара.

— Вот он! — закричал Гарсиа, и анархисты враз умолкли и уставились на Ксанти.

Дурутти окатил советника широкой улыбкой.

— Да ты свой парень! — потряс он ему руку. — Мне все рассказали. И рука у тебя твердая, и сердце львиное. И мне захотелось пойти с тобой. Может, сегодня ночью и отправимся на промысел?

Хаджумар, отрицательно покачав головой, пояснил свой отказ:

— У нас есть два дня, не больше. И за это время мы должны хорошенько подготовиться к мощному наступлению франкистов. Они удар нанесут именно здесь, на участке твоей бригады.

— Не слишком ли ты уверен в этом? Или побывал в их штабе? Проник в их мысли?

— Я вижу их действия, — не стал обижаться на иронические нотки, прозвучавшие в голосе Дурутти, советник. — Скопление войск огромное, и идут еще подкрепления. Именно здесь будут рваться к Мадриду немцы. Взорванный мост задержит их на несколько суток, но в конце концов они преодолеют реку. Мы должны продумать систему обороны с обязательным использованием контрударов.

Кивнув на карту, прикрепленную к стене, Дурутти позвал анархистов:

— Подойдите поближе, будем решать, как вести бой.

Хаджумар оглядел столпившихся вокруг анархистов.

Взгляды были обращены на него, на камарада советника Ксанти. Хаджумар хотел было возразить, что нельзя план предстоящего боя делать достоянием всех, но тут увидел эту странную женщину — Катарину. Она очень хотела выглядеть в глазах всех разбитной, живущей только чувствами и не задумывающейся о будущем, эта женщина. Но разве у подобных ей бывает такой пронзительный, все подмечающий взгляд? Облокотившись о плечо Педро, она, будто нехотя, поглядывала на карту, но глаза ее с нетерпением ждали, когда советник приступит к обсуждению. Нет, так себя не ведет женщина, которую, казалось бы, ничего не интересует, кроме мужчин. «Ну что ж, может быть, я и ошибаюсь, но упускать такого случая не стоит», — решил Хаджумар и приступил к разбору:

— Местность позволяет избрать несколько планов обороны. Наиболее удачным мне кажется тот из них, что даст возможность эффективно использовать нашу артиллерию. От ее ударной мощи зависит, прорвется враг на нашей позиции или мы его остановим. Но у нас не так много орудий. Придется сконцентрировать артиллерию в один кулак и поставить в наиболее выгодное место. Такой я вижу эту позицию. Здесь будет стоять артиллерия, и отсюда она достанет врага, и если он пойдет на правый фланг, и если он двинет на левый, а тем более если ему вздумается прорываться по центру…

Он говорил подробно, сыпал немецкими военными терминами, а Лина переводила, то и дело спотыкаясь о незнакомую лексику. Он пояснял ей и терпеливо и популярно… Закончив речь, он спросил, у кого есть вопросы или замечания. Но анархисты, которым все уши прожужжали Аугусто и Гарсиа, взахлеб рассказывая о проведенных операциях и о том, как вел себя в них камарада советник, только хлопали глазами и не сводили взгляда с Ксанти, что так отчаян в тылу врага и так мудр в военном деле… И тогда Дурутти сказал:

— Принимаем твой план, камарада советник. Повтори еще раз, кто что должен делать и где расставить артиллерию и пулеметы.

Хаджумар ясно и четко доложил. Каждый из командиров внимательно слушал, а потом, по просьбе советника, повторил, ткнув пальцем по карте в точки, где поставит пулеметы и минометы. Начальник артиллерии признался, что и он думал так же: именно с указанного места расположения наиболее прицельно можно вести огонь по наступающему врагу.

— Мы его разнесем в клочья! — заявил он.

— Итак, сегодня приготовить позиции, а завтра с утра занять их! — приказал Дурутти.

— Разрешите мне самому проследить, как будут оборудоваться огневые точки? — попросил советник.

— Поручаю это тебе.

— Есть еще одно дело, комбриг, — сказал Хаджумар. — Сегодняшняя ночь доказала, что мы очень беспечны. Вчера мы шли сюда со стороны фронта, но нас никто не остановил. Мы могли уничтожить любого из вас. И тебя тоже, комбриг. Подумать страшно, что было бы, если бы пробирались сюда не мы, а франкисты…

Дурутти на мгновение смешался, ибо доводы советника невозможно было опровергнуть, но он, не желая выглядеть смешным в глазах анархистов, шутливо заявил:

— Враг знает, что ему спуску здесь не будет, и боится приблизиться к нам.

— Верно, Дурутти. Мы никому из них спуску не дадим! — закричали анархисты. — Пусть только сунутся!

Но камарада советник не намерен был шутить и сурово произнес:

— Я не хочу, чтобы все вы были однажды ночью зарезаны или взлетели в воздух, и требую усилить охрану. Часовые должны засекать каждого, кто пробирается в расположение бригады. Ясно? Я сам буду проверять, и если часовой зевнёт и беспрепятственно даст мне возможность приблизиться к себе, я пущу в ход кинжал.

— Это угроза, — сказала Лина. — Я не стану ее переводить. Они воспользуются вашей неосторожностью.

— Переведите слово в слово, — повысил голос советник.

— Неужто так сделаешь? — посуровел комбриг, выслушав Лину.

— Одного проучу, другим будет наука. А как еще воздействовать на вас, если вы не признаете дисциплины?

Анархисты молча переглянулись. Дурутти долго смотрел в лицо советника и наконец произнес:

— Хорошо, мы вместе будем проверять часовых… Все свободны…

* * *

Хаджумар делал обход позиций. Командира первого батальона он застал за странным занятием. Педро играл в карты с двумя анархистами и Катариной. Они сидели в блиндаже за маленьким столиком, и винтовки их лежали на земле! Педро был в паре с Катариной. Она как раз подбросила карту. Педро, увидев, какой масти карта, взревел:

— Угодила под масть! Ты что, в карты ни разу не играла? У вас в заведении одному учат?

— Нам некогда было картами забавляться, — ответила Катарина.

— Некогда! — засмеялся Марио. — Хорошенькое место!

— Эй, ты, губастый, полегче на поворотах! — предупредила она.

— Уйми свою старушку, Педро, — обиделся Марио.

И тут они увидели камарада советника. У Педро глаза скосились в негодовании:

— Ты следишь за нами?

— Я пришел проверить, как ведутся работы по подготовке позиций и пулеметных ячеек, — спокойно сказал Хаджумар.

— Иди туда! — махнул рукой Педро. — Здесь не роют землю.

— Мы пойдем вместе, — настойчиво произнес советник. — И посмотрим, как и что делается. Прервись…

Педро глянул озадаченно на камарада советника, увидел, что тот ждет и, судя по всему, не уйдет, пока Педро не подымется. Анархист начал было кипеть, но рука Катарины дотронулась до его локтя, предупреждая, что сейчас не время для скандала. Педро в сердцах шлепнул картами о стол.

Катарина увязалась за ними. И опять она всем видом показывала, что ей скучно на позициях, но глаза ее были осмысленны и настороже. Чутье подсказывало Хаджумару, что она не проститутка и здесь оказалась не случайно. Но почему она не уходит? Ведь она уже знает план обороны. Или сомневается в его верности? Может быть, он, Хаджумар, чем-то выдал себя? Тогда пусть убедится: вот они, огневые позиции и ячейки, перед нею. Расположены точно по тому плану, что он предложил утром. Теперь-то у нее не должно быть сомнений. Видимо, она считает, что успеет, и выжидает, не выдаст ли он еще что-нибудь ценное из своих планов. Было бы хорошо, если бы она покинула бригаду именно сегодня ночью. Иначе он не успеет перестроить позиции. Предстоят большие работы по подготовке огневых точек, по переброске артиллерии. Выход один: подтолкнуть ее, заставить ее ускорить свой переход к флангистам. Как это сделать?

Придя в замок, Хаджумар сказал Дурутти, что хотел бы, чтобы сейчас, в канун серьезного боя, в бригаде ни одного постороннего не было.

— Кого ты имеешь в виду? — спросил комбриг.

— Здесь скитаются несколько торговцев вином и барахлом, да еще эта женщина, что с Педро.

— Что-то ты невзлюбил Педро, — поморщился Дурутти.

— Я требую этого! — продолжал настаивать Хаджумар. — Я отвечаю за исход боя в не меньшей степени, чем ты, Дурутти.

— Ладно. Я дам команду. Хотя это и разозлит анархистов.

Вечером комбриг, встретив советника на передней линии, вспомнил его требование и сказал:

— Кстати, девушка Педро заявила, что сама собиралась покинуть бригаду.

— Сама? — насторожился Хаджумар.

— Мол, перестало у нас пахнуть свободой. Уехала в город.

— И она действительно уехала в город?

— А куда же она могла? — удивился Дурутти.

…Ночью, когда, судя по оживлению в стане врага, стало ясно, что атака начнется утром, Хаджумар отыскал Дурутти и попросил:

— Дай мне право изменить тот план, что мы выработали.

— Ты что?! — рассвирепел комбриг. — Все уже готово к отражению атаки. Ты что-то упустил?

— Я дал ложную экспозицию, — признался Хаджумар.

— Почему?!

— Я не мог рисковать — вокруг нас было очень много людей.

— Тебе что, снятся диверсанты и шпионы?! — в сердцах закричал комбриг. — Как теперь исправлять твои затеи?

— Мы перестроимся за полтора часа, — заявил Хаджумар. — Я дал команду готовить ложные и запасные позиции и под этим видом кое-что успел предпринять.

…Когда началась артподготовка и бомбежка, Дурутти молча переглянулся с советником. В самом деле, это было поразительно: артиллерия врага била точно и только по тем позициям, которые были определены Хаджумаром в присутствии анархистов. Мятежники посылали туда снаряд за снарядом. Да и самолеты пикировали на эти же цели. Точно били и по позициям, предназначенным под пулеметы.

— Ты убедился? — спросил Хаджумар. — Враг знал нашу дислокацию.

— Среди анархистов предатели? — скрипнул зубами Дурутти.

…Мятежники уверенно двинули вперед танки. Шли так, будто не ожидали никакого ответного огня. Но он обрушился на них, и обрушился с неожиданной стороны. Запылали танки, обстреливаемые с фланга артиллеристами, словно на плацу. Застрекотали пулеметы, отсекая пехоту фашистов от танков. Огонь был такой плотности, а система так продумана, что враг остановился, а потом стал в беспорядке отходить, оставляя на поле множество трупов. Семь танков ярко пылали посреди нейтральной полосы.

Дурутти порывисто обнял советника:

— Спасибо, камарада! Ты похож на нас, каталонцев! — Это была его высшая похвала.

— Что касается Каталонии, то смею тебе напомнить: это имя области дали наши предки, аланы, которые в четвертом веке жили там.

— Что ты говоришь? — изумился комбриг. — Так аланы — предки…

— …народа, к которому я отношусь!

— Я знаю, что ты из России, но кто ты по нации?

— Я прошу не называть больше этой страны применительно ко мне, — напомнил Ксанти условие, с которым был направлен к Дурутти.

— Но нас никто не слышит, — оглянулся по сторонам комбриг. — Кто же ты?

— Осетин. Есть такой народ в горах Кавказа.

— Осетин… — задумчиво произнес комбриг. — Осетин! Алан! Прекрасный ты человек, камарада советник. И умница! Впрочем, ваши знают, кого посылать! Ты знаешь, что я выгнал предыдущего советника?

— Знаю, — ответил Ксанти и предложил: — Сейчас надо передвинуть артиллерию на новые позиции. Теперь и они перестроятся. Надо ждать удара по левому флангу.

— Командуй! — решительно махнул рукой Дурутти.

* * *

Кильтман с ужасом наблюдал, как оживают артиллерия и пулеметы республиканцев на Каса-де-Кампо. Особенно удивило, с какой легкостью артиллеристы бригады Дурутти расправились с танками. В стереофоническую трубу было видно, как один танк за другим сперва вздрагивал — впечатление было такое, точно кто-то с чудовищной силой толкал его сбоку, заставляя вертеться на месте, — а затем вспыхивал. Убедившись, что артиллерия заняла не ту позицию, которую указала фрау Бюстфорт, а как нельзя самую удачную, он понял, что его перехитрили. И тогда Кильтман вызвал ее на командный пункт. Она появилась, надменная и довольная, игриво спросила:

— Вы уже соскучились по мне, полковник?

— Посмотрите на поле боя, — уступил он ей место у стереотрубы. — Видите, откуда бьет артиллерия республиканцев?

— Не может быть! — резко вскричала фрау Бюстфорт. — Я слышала, как военный советник предложил занять позицию в центре, и не уходила до тех пор, пока артиллерия не была переведена. Я ручаюсь за это!

— Вас раскусили и дезинформировали, — сказал он. — И теперь гибнут солдаты.

— Не смейте так заявлять, — вспыхнула она. — Это серьезное обвинение! Там, в Берлине, меня знают и мне верят. Учтите это, полковник. Меня еще никому никогда не удавалось обхитрить. Наверное, им дали подкрепление.

— Авиация заверила, что никакого движения по дороге из глубины города к позициям не было, — сообщил ей он.

— Я разберусь, полковник. Там, на месте, разберусь! Сегодня же!

— Вам нельзя возвращаться к вашему камарада Педро, фрау Катарина, — заявил ей он. — Я вам запрещаю! Идите! Впрочем, стойте. Вы утверждаете, что военным советником к Дурутти под видом македонского продавца апельсинов прислали человека из России?

— Так точно. Хотя у него и внешность балканская и говорит по-немецки чисто, но он — оттуда!

— Это правда, — подтвердил он. — И свидетельство тому наши горящие танки. Советником Дурутти является кадровый военный. Уже взрыв моста должен был насторожить меня. Будь сейчас он цел, я мог бы быстро перебросить части на левый участок и одним ударом опрокинул бы оборону. Но он взорван…

— А вы не поверили, — напомнила она ему, — что все четыре объекта были взорваны одной группой.

— Не поверил, потому что они чересчур далеко расположены друг от друга. Шестеро суток — малый срок, чтобы везде поспеть… Кто он?

— Вы желаете, чтоб я узнала фамилию советника Ксанти?

— Мир очень тесен, фрау Бюстфорт. То, что здесь происходит, только прелюдия. Скоро начнется там, на Востоке. Мы уже сейчас должны знать их военных.

— Книга, врученная вам на дорогу генералом Гетсом, помогла, — сказала фрау Бюстфорт. — Разрешите мне отправиться туда, к анархистам, и я добуду нужные вам сведения.

— Отставить! — отрезал он и, смягчая резкость, добавил: — Вы нам еще нужны, фрау Бюстфорт…

* * *

Рассказы Гарсиа об операциях в тылу франкистов, окрашенные дымкой отчаянной романтики, вызвали у анархистов симпатию к смелому советнику. Но еще больше возрос его авторитет после того, как он заранее вывел из-под вражеского обстрела батарею и пулеметчиков, и атака захлебнулась.

Советник после каждой попытки фашистов прорваться давал новые распоряжения, и анархисты уже не возражали, хоть и тяжко было на руках перетаскивать орудия на другие позиции. Раздавался чей-нибудь голос: «Камарада советник знает, что делать!» — и никто не роптал.

Враг всякий раз менял направление удара, но советнику удавалось предугадать и предупредить маневр противника. Дурутти весело поглядывал на Хаджумара и громко кричал:

— Ты настоящий потомок своего народа! — И, подморгнув ему, добавлял: — Александра Македонского!

Но советник все больше и больше хмурился. Враг подтягивал силы, бросал волна за волной все новые и новые полки на позицию республиканцев, и Хаджумар понимал, что не ошибся: именно здесь, в Каса-де-Кампо, с точки зрения позиционных погрешностей было наиболее уязвимое место обороны Мадрида. И если удавалось еще сдержать натиск мятежников и их союзников, то это благодаря умелому маневрированию огнем да стойкости защитников. Франкистам удалось навести переправу через реку Мансанарес, перебросить войска и направить на позицию бригады Дурутти несколько дивизий. Наступал решающий момент. Вот-вот должна была состояться отчаянная атака, настоящий штурм позиции, и Хаджумар знал, что его трудно будет отбить. И он готовился к тому, что придется использовать последний козырь — заготовленный им удар через подземные тоннели. Один из них выходил в университетский городок, вплотную примыкавший к Каса-де-Кампо. Именно в том месте, где подземные коммуникации соприкасались с позицией бригады, Хаджумар заложил огромный заряд взрывчатки, чтоб разметать франкистов, навести панику и ударить им в тыл боевой группой.

* * *

…В захваченном особняке Кильтман и генерал Николас изучали карту, прикидывая, куда направить очередной удар. Вдруг раздался громкий взрыв, за ним второй, третий… В особняк вбежал солдат и сообщил, что республиканцы взорвали здание, в котором расположилась часть франкистов. Вся дорога завалена, перекрыта… А из подземного тоннеля показались республиканцы!..

Кильтман глянул на карту, попросил указать, где находится взорванное здание. Николас ткнул пальцем в карту. Кильтман ахнул, убедившись, как остроумна ловушка. Танки из-за завалов не могли пройти вперед… Еще несколько минут, и франкисты будут отрезаны и окружены…

— Прикажите срочно отходить — сказал Кильтман Николасу.

— Но мы наступаем! — бросил тот ему в лицо.

— Если вы задержите приказ еще на пять минут, вам придется давать объяснения по поводу гибели трех дивизий.

— Положение так серьезно? — побледнел Николас.

— Серьезно? Мягко сказано! Угрожающее положение!.. — Кильтман невольно покачал головой: — Ах, какая коварная ловушка!

* * *

Четыре часа авиация раз за разом утюжила бомбами позицию республиканцев. Артиллерия вела массированный огонь по передней линии. Хаджумар сказал:

— Я пойду в окопы.

Дурутти кивнул ему в ответ и показал на другой фланг:

— А я туда.

От взрывов бомб, вырывающих огромные воронки, от многочисленных снарядов, осыпавших защитников градом осколков, шумело в ушах, трещало в голове. Хаджумар видел, что люди ошалели от грохота и визга, обрушившегося на них. Он переходил от одного бойца к другому, похлопывал по плечу, подбадривал их.

Штурм фашистов на сей раз оказался стремительным и мощным. И хотя удалось вовремя дать по ним из оставшихся орудий прицельный залп, и хотя никто из защитников позиции не побежал, чего опасались, зная нрав анархистов, и Хаджумар и комбриг — натиск врага был так силен и мощен, что его солдаты сумели настичь траншеи республиканцев. В ход пошли штыки, приклады, ножи… Хаджумар, отстреляв из пистолета патроны, подхватил брошенную кем-то винтовку и бросился в самую гущу рукопашной. Он штыком и прикладом сбивал на землю наседавших на него фашистов. Люди озверели, криков уже не было, слышны только смачные удары, стоны, хрип… Один из фашистов выхватил нож и бросился на неизвестно как оказавшуюся рядом с советником Лину, которую тот оставил в блиндаже, решив, что эту атаку фашистов ей лучше не видеть. Хаджумар сделал бросок и оказался у фашиста на пути, выбил из руки нож, ударом приклада уложил мятежника на дно траншеи…

Впервые Хаджумар принимал участие в рукопашной. Он не знал, что моменты боя многие годы будут тревожить память, высвечиваясь во сне то одним страшным видением, то другим. Зрение фиксирует картины боя, но мозг не успевает осмыслить, ибо все внимание направлено на то, чтобы отбить удар и нанести ответный. Но потом каждая деталь мучает душу.

Мятежников было гораздо больше, и не сдобровать бы анархистам, если бы на помощь не подоспел отряд добровольцев, из тех, что коммунисты создавали прямо на улицах Мадрида. Фашисты дрогнули и всей массой ринулись на штурм траншеи, теперь уже стремясь как можно поскорее покинуть ее.

Хаджумар, видя, что бойцы, разгоряченные схваткой, пытаются карабкаться на бруствер вслед за врагом, стал стягивать их, приказывая: «Отставить! Назад! Не преследовать!» Важно было сохранить бойцов для обороны позиции — там, на голом пространстве, они становились верной добычей вражеских пулеметчиков.

— Видал! — торжествующе кричал комбриг. — Вот как анархисты умеют сражаться с врагами свободы! Камарада советник, ты убедился в силе нашего движения?

— Дрались хорошо, — кивнул головой Хаджумар.

— Ага! — обнял его за плечи комбриг. — Даже такой смельчак, как ты, и тот согласен, что мы дрались как львы! Нет, не по нас лежа на брюхе, стрелять в едва мелькнувшую цель. А вот так: сойтись грудь в грудь, чтоб видеть своего врага, выражение его лица. Штыком и ножом мы доказали, что нам фашисты не страшны! Мы их уничтожим и водрузим по всей Испании знамя анархии!

— Какое знамя будет сиять — это покажет время.

Дурутти покосился на Лину, развел руками, недовольно спросил:

— Спроси у него, женщина, почему он против нас? Для фашистов он такой же, как и мы. Если я и он попадем в их руки, нам рядом висеть на виселице. Он не понимает это?

— Понимаю, — кивнул Хаджумар. — Но я знаю и другое. Вот Педро анархист. Но если мы с тобой попадем и к нему в руки, он тоже нас рядышком уложит. Из своего пистолета. Не колеблясь. Разве для тебя это секрет?

Дурутти устало облокотился о бруствер траншеи, признался нехотя:

— Ты верно говоришь: среди нас тоже много подонков. Я теперь вижу, что без дисциплины нет армии, — скользнул он взглядом по лицу советника. — Ты убедил меня в этом.

— Если в армии должен быть порядок, то почему в мире может быть беспорядок? — удивился Хаджумар. — Почему ты не можешь взглянуть на проблему шире, во всемирном масштабе?

— Как будет — это мы еще увидим, — пригрозил комбриг. — Но признаюсь, мне обидно, что такие люди, как ты, противостоят анархии. Я полюбил тебя и за смелость, и за откровенность, и за доброжелательность… Я хотел бы видеть тебя своим братом, дружище!

— Ты мне тоже пришелся по душе, — заявил Хаджумар и пристально посмотрел ему в лицо. — Мне жаль, что ты якшаешься с такими, как Педро. У тебя есть верный путь. Тот, что прошла Лина. Она тоже была анархисткой, а теперь она коммунистка.

Дурутти резко отвел его руки от себя, сказал:

— Ты брось агитационные речи, брат. Я люблю тебя не за идеи, что ты проповедуешь, а за то, что ты такой человек, как есть! Мы еще с тобой не раз поспорим о том, что нужно миру: коммунизм или анархия? Не суди об анархии по тем подонкам, что прилипли к нам. Рядом с Педро есть и Аугусто, и Гарсиа, те, что с тобой ходили в тыл и не струсили. Не Педро сегодня победил фашистов, а анархисты. Но то, что и Педро сражался смело и отчаянно, тоже свидетельствует за анархию! Не согласен?

— Нет, — отвернулся Хаджумар от комбрига. — Боюсь, что когда ты прозреешь, поздно будет… — Он и не подозревал, как пророчески звучат его слова.

— Брось жалеть! — засмеялся весело Дурутти. — Пока мы рядом и пока мы с тобой заодно! А это немало!

Когда к ним спешно приблизился телефонист и торопливо доложил, что камарада советника срочно вызывают в Мадрид, в штаб революционных сил, — и тогда предчувствие не подсказало им, что они в последний раз обнимают друг друга.

— Ты проси там побольше, снарядов и патроноЬ, — напутствовал комбриг. — Расскажи, как мы бились. Пусть знают, что через наши позиции фашизм не пройдет!

— Я только туда и обратно, — пообещал Хаджумар. — Думаю, что в ближайшие часы фашисты не сунутся сюда. Им надо залечить свои раны.

К Дурутти прибежал Гарсиа. Из его слов выходило, что батальон Педро принял решение подняться с позиций и уйти в тыл;

— Невероятно! — ужаснулся комбриг. — Этого не может быть! — он бросился в батальон.

Они и в самом деле покинули позиции и шли в город. И впереди их шел Педро.

— Стойте! — встал на их пути комбриг. — Стойте, братья!

Они нехотя остановились. Педро смотрел на комбрига исподлобья. Дурутти пытался унять свой гнев, но это у него плохо получалось. Он, глубоко дыша, прорычал:

— Назад, анархисты! Назад! Приказываю занять свои позиции!

— Послушай, Дурутти, — шагнул вперед Педро. — Мы решили сообща, путем голосования. Мы уже несколько дней сражаемся здесь! Пусть теперь коммунисты удерживают позиции. С нас достаточно! Мы устали, и мы идем в город! Так-то, комбриг…

Дурутти обошел Педро и встал перед бойцами:

— Сейчас всем защитникам Мадрида приходится туго. Всем! И коммунистам тоже. Сейчас все должны быть на переднем крае, там, где решается судьба столицы. Братья! Мы должны возвратиться на позиции. Мы не имеем права уходить сейчас в тыл! Мы возвращаемся. И с вами буду я, ваш Дурутти, которого вы избрали своим командиром! Я иду первый на позиции, и буду там все время, вместе с вами!

— Братья! Ни с места! — зарычал Педро. — Педро вас не даст в обиду! — И обратился к Дурутти: — Они пристрелялись к нам. Я поднял эту каску на штык, и она сразу была продырявлена пулей. Смотри. — Он сунул в дырку палец и покрутил каской над головой. — Кто желает получить пулю, пусть возвращается. Но не сегодня, так завтра каждого продырявят, как эту каску.

Дурутти зло прокричал Педро:

— Это ты, сволочь, сагитировал их! Ты?

— Не я — каска! — усмехнулся Педро и, показав рукой на анархистов, заявил: — Люди говорят, Дурутти, что ты заодно с коммунистами.

— Я против фашизма! — отрезал Дурутти.

— Ты забыл, что коммунисты тоже наши враги.

— Правильно! — закричали в толпе.

— Пусть коммунисты и фашисты убивают друг друга!

— Свободу всем!

Дурутти вслушался в шум и крики, и на душе у него стало муторно. И он, рванув на груди куртку, закричал:

— Анархисты, мне стыдно за вас! Стыдно! Разве вы не видите, что весь Мадрид живет боями! Что все силы направлены на оборону города? Разве вы не видели, как танки с советскими добровольцами шли на правом фланге в контратаку, помогая нам отбивать врага? Фашистских танков было впятеро больше, но русские не испугались их, они таранили их в лоб. Мы все видели, как четыре танка загорелись, но из них никто не вылез. Русские оставались внутри, в этих горящих гробах, и вели огонь до тех пор, пока заживо не сгорели. И на других участках обороны так же жарко, как и у нас. И вдруг мы покидаем позиции! Мы анархисты, люди свободы! Мне стыдно! Там гибнут тысячи людей, а мы уходим в тыл. Мы оголяем самый ответственный участок фронта! Мы тем самым поможем фашистам ворваться в город, расстреливать детей, распинать женщин… Нельзя так! Братья! За мной, анархисты! За мной! На позицию! Или мы займем сейчас наши траншеи… Или… — Он задыхался от отчаяния и гнева. — Или расстреляйте меня! Сейчас! Здесь! Стреляйте в командира предателей! Ну! — Он был искренен и грозен в своем требовании.

— Что ты говоришь, Дурутти? — ахнул кто-то в толпе. Бойцы умолкли, еще мгновение — и их настроение изменится. И тогда Педро шагнул вперед, к Дурутти, и закричал ему в лицо, подымая пистолет:

— Ты жалеешь коммунистов? А нас тебе не жаль? Ты предал анархистов! Смерть тебе! — и он выстрелил пять раз в комбрига.

Дурутти упал, Педро пустил в него еще одну пулю… Толпа шарахнулась в сторону и затихла. Педро, деловито сунув пистолет за пояс, крикнул:

— Да здравствует анархия! Смерть предателю! Анархисты! Слушайте своего командира! Я приказываю идти в тыл! Пусть позицию защищают коммунисты! Пошли!

…Машину, в которой Хаджумар возвращался из штаба революционных сил в расположение бригады, обстреляли с высоты, которую должен был занимать батальон Педро. Обстреляли из пулемета той системы, что в бригаде не было. Что же произошло? Хаджумар увидел в поле редкую цепочку анархистов, ведущих стрельбу по высоте, выскочил из машины и перебежками достиг их. Ему навстречу бросились Гарсиа и Аугусто, залегли рядом с ним.

— Что случилось?. — спросил Ксанти с тревогой.

— Они убили его! — сказал Гарсиа.

— Кого? — ужаснулся Хаджумар, сразу же поняв, о ком говорил Гарсиа.

— Твой друг Дурутти убит. Убит. В него стрелял Педро… Выслушав, как и что произошло, советник с болью спросил:

— Где лежит Дурутти?

— Мы его вынесли вон за тот бугор, — кивнул назад Аугусто.

— Проводите меня, — приказал им Хаджумар. Дурутти лежал на плаще. Хаджумар приподнял голову комбрига и с радостью и надеждой увидел, что глаза друга открылись. И не просто открылись, но и узнали советника Ксанти!

— Ты жив! — обрадовался Хаджумар и обернулся к Лине: — Скорее врача!

Дурутти, казалось, усмехнулся — горько и благодарно за заботу, с трудом произнес:

— Не надо… Они подвели нас. Ксанти, брат мой… — и еще одну фразу он успел произнести, причем прошептал он ее так, будто убеждал себя: — Ты прав, амиго, нельзя, чтоб анархия была свободой убийств…

Потом была бешеная гонка на машине. Спокойный, уравновешенный камарада советник был бледен и взбешен. Лина с удивлением заметила слезы на глазах этого далеко не нежного человека. Она его видела в бою, жестоко орудующим штыком, она видела его на мосту, когда он снимал часового, она видела его безрассудство, когда он встал у ярко освещенного окна, зная, что сейчас франкисты откроют огонь по нему. И все эти поступки были так похожи на него. А вот теперь она видит слезы, бегущие по его щекам… Значит, он в душе своей мягок, только обстоятельства заставляют его быть суровым…

Они догнали батальон Педро возле парка. Анархисты узнали военного советника комбрига и изумленно уставились на него. Глаза Педро сощурились в гневе, рука его потянулась к пистолету. Хаджумар не стал дожидаться, когда остановится машина. Спрыгнув на ходу, он встал перед бойцами, широко расставив ноги.

— Вы должны возвратиться на позицию! — сказал он и повторил теперь уже по-испански: — Вы должны возвратиться на высоту!

— Один уже пробовал нас заставить! — угрожающе приблизился к советнику Педро.

Хаджумар как бы нехотя протянул руку к кобуре, стал ее расстегивать. Педро выхватил пистолет из-за пояса, закричал:

— Смерть коммунисту! Да здравствует анархия!

Два выстрела раздались одновременно. Но если пуля Педро прошла мимо, то пуля из пистолета советника опрокинула Педро навзничь на землю. Один из анархистов — взлохмаченный детина — ахнул, бросился к Хаджумару, направил на него винтовку. Но Гарсиа, выскочив из машины, приставил свой штык к груди этого анархиста:

— Полегче, друг!

— Что же вы, анархисты?! — раздался вопль взлохмаченного.

— Молчи, стерва! — оборвал его Аугусто.

Хаджумар отвел дуло винтовки анархиста от себя, тихо спросил:

— Кто еще хочет предать дело революции?

— Братцы!.. — закричал Гарсиа.

И тут заговорила Лина:

— Эй, испанцы! К вам обращается женщина! Я видела разных испанцев: красавцев и уродов, стройных и коротышек, стариков и юнцов. Все они были мужчины. Я поверила, что испанцы сплошь храбрецы. А теперь — не верю! Я вам бросаю в лицо: «ТРУСЫ!..»

— Они не трусы, — возразил Хаджумар. — Их подвел предатель Педро. Сейчас важно возвратить высоту. С нее окраина города как на ладони.

— Как это сделать? — развел руками Аугусто.

— Я знаю как… — сказал камарада советник и привычно, как это бывало не раз, приказал: — Подтянуться, выстроиться и привести оружие в боевой порядок.

…Вот когда понадобилось его хорошее знание подземных коммуникаций Мадрида, вот когда сработал мощный заряд взрывчатки, что был предусмотрительно заложен в том крыле подземного туннеля, что выходил в тыл университетского городка.

Глава 6

В последующие месяцы Ксанти был советником в четырнадцатом интернациональном корпусе, о котором много говорили, но мало кто знал, чем он занимается. Направляя Ксанти туда, Корзин сказал: «Не мне тебе говорить, как могут облегчить оборону столицы удачно действующие диверсионные группы в тылу франкистов. В корпусе горячие, но неопытные люди. Тебе следует сегодня же приступить к делу». «Вы сказали, что группы малоопытны, — ответил Хаджумар. — Учить на словах? Малоубедительно. Придется и мне ходить в тыл франкистов… Обещаю, что это будет не так часто…» «Ты так говоришь, будто, направляясь в тыл врага, заранее заказал пропуск на возврат оттуда, — горько усмехнулся Корзин. — Хотел бы, чтоб так было… Но понимаю тебя. Видимо, не обойтись без того, чтоб самому не возглавить группу. Изредка!» — предупредил он.

Изредка… Как это понять? Раз в полгода? Или раз в неделю? По мнению Хаджумара, изредка — это означало, что уж, во всяком случае, первую вылазку в тыл врага вновь созданной группы должен возглавить он сам, чтобы наглядно показать новичкам, как следует действовать в той или иной ситуации, чтобы вложить в души людей уверенность в своих силах и дерзость в помыслах. Он комплектовал группы, обучал их, определял объекты и тщательно разрабатывал диверсии, — а сам с нетерпением дожидался того дня, когда можно будет отправиться через линию фронта.

Довольно скоро франкистам стало известно, кто руководит диверсионной и партизанской деятельностью. Более того, они знали, что полковник Ксанти сам наведывается к ним в гости. И началась охота за ним. Но он был неуловим, и диверсии, одна смелее другой, совершались все чаще и чаще. Хаджумар уходил в тыл врага с группой отчаянных храбрецов, и каждый километр пути рождал новые легенды.

И нападение на фашистский аэродром под Талаверой Ксанти возглавил сам. Первая часть операции прошла успей] но. Убедившись, что все самолеты охвачены ярким пламенем, точно заспорили, который быстрее сгорит, бойцы спешно пересекали поле, стремясь поскорее углубиться в лес. По дороге, проходящей по плантации маиса, показалась машина с фашистской охраной.

— Ложись! — приказал Хаджумар.

Группа залегла. Машина промчалась бы мимо них к аэродрому, где раздавались пулеметные очереди — лихорадочные, на авось, если бы не Том, американский доброволец. Упоенный победой, он не желал пропускать мимо себя легкую добычу и, ослушавшись приказа, приподнялся и с криком: «Вот вам!» — бросил гранату в грузовик. Но граната не взорвалась. Машина затормозила, из кузова посыпались фашисты, на ходу открывая огонь. Пришлось принимать бой. И тут показались еще две машины с охраной. Подкрепление высыпало на поле и цепью стало обходить группу.

— Всем отходить, перебежками! — приказал Хаджумар и, подхватив ручной пулемет у Гарсиа, дал очередь по цепи, заставив фашистов залечь. — И тебе отходить! — закричал камарада советник, видя, что Гарсиа пристроился рядом с ним на земле. — Это приказ!

Гарсиа нехотя сделал бросок в сторону леса, догоняя группу. Фашисты попытались пересечь бойцам путь. Но пулемет Хаджумара заставил их вновь прижаться к земле. Оглянувшись, камарада советник увидел, что группа почти у зарослей. Он вскочил, перебежал несколько шагов, отступая к лесу, и опять залег за пулемет. Он трижды повторял свой маневр, пока наконец группа не скрылась за деревьями. Теперь фашисты вели огонь только по нему. Предательское зарево аэродрома освещало все поле. Хаджумар сделал еще один бросок, и в это время пули впились ему в ногу и бок… Он упал, дал длинную очередь. И тут пулемет захлебнулся — кончилась лента… А до леса оставалось метров пятнадцать… Не добежать… Хаджумар вытащил пистолет… Жаль, что все так заканчивается… Жаль и обидно, что гибнет из-за недисциплинированности одного из бойцов… Жаль… Он знал, сколько патронов в пистолете… Он мог еще сделать шесть выстрелов по врагам. И он стал целиться и нажимал на курок, только убедившись, что цель будет поражена. На пятом выстреле он услышал позади себя шаги. Метрах в трех от него шлепнулась на землю неуклюжая фигура Аугусто.

— Ты почему возвратился?! — закричал он ему. — Команда была отходить!

— У тебя больше нет патронов, я догадался, — оправдывался Аугусто. — Теперь мой пулемет будет их сдерживать. — Он нажал на гашетку, и Хаджумар убедился, что занятия на стрельбище пошли ему впрок: прицельный огонь заставил залечь осмелевших было фашистов.

— Будем отходить, попеременно делая броски, — сказал камарада советник и, когда Аугусто вновь нажал на гашетку, сделал бросок к лесу… Он думал, что пробежит метров десять, но раненая нога не слушалась его, подвернулась, и он упал недалеко, у чащи деревьев. Боль туманила глаза…

Гарсиа бросился к нему, приподнял, потащил в заросли.

— Погоди! — приказал Хаджумар. — Ложись! — И закричал Аугусто: — Отходи, Аугусто!..

Но тот только махнул рукой, предлагая им скорее углубиться в чащу.

— Аугусто! — грозно закричал камарада советник. — Отходить!

Пулемет Аугусто умолк, испанец повернул к нему голову:

— Всем не уйти!

— Я тебе приказываю! — Хаджумар поморщился от боли.

— Скорее уходите! — Аугусто отказывался выполнять приказ — впервые! — Я прикрою вас. Иначе все погибнем…

Хаджумар понимал, что только так можно уйти от преследования. Он сам взялся прикрыть огнем отход товарищей. Но его ранило, и не стало патронов, и теперь выходит, что Аугусто перехватил то, что было предназначено ему, Хаджумару.

— У меня еще есть гранаты! — закричал Аугусто. — Уходите! Фашисты у меня в долгу!

— Эй, Аугусто, я твой командир, приказываю тебе отходить! — приподнял голову Хаджумар, и тут еще один удар пули, на этот раз в плечо, опрокинул его навзничь. Он потерял сознание.

* * *

Обратный путь группа рассчитывала преодолеть за двенадцать часов. Но теперь, постоянно чувствуя погоню, боясь наткнуться на засаду, добиралась до фронта кружным путем. Том, нарушив главный закон диверсантов: никаких отсебятин, чувствовал свою вину. Всячески желая оправдаться, он говорил о своей ненависти к фашистам, брал на себя самую тяжкую обязанность — идти впереди, чтоб проверить, нет ли засады. Он подолгу не отпускал древко самодельных носилок, на которых бойцы несли раненого командира. Когда Ксанти пришел в себя через несколько часов, Том облегченно вздохнул. Советник усилием воли заставил себя всмотреться в карту, наметил маршрут и опять впал в небытие.

Команду взял на себя Гарсиа. Он был молод, но все знали, что он был принят в корпус по рекомендации Ксанти, и безропотно подчинялись его приказам. А он, памятуя науку, которую в деле преподал ему учитель, действовал осторожно, стараясь предвидеть любую неожиданность.

В Мадриде их уже не ждали, когда вдруг разнеслась весть, что они пересекли линию фронта. Советник не разрешил везти себя в госпиталь, потребовал, чтобы его доставили в расположение корпуса. К машине, остановившейся у проходной, первой бросилась Лина, обхватила руками носилки, на которых лежал Хаджумар. Сделали операцию, извлекли пули. Лина села у кровати с таким видом, что все поняли: она покинет больницу только вместе с Ксанти.

Придя в себя, он увидел, что она плачет.

— Ты чего? — едва слышно спросил он.

— Ничего. — Она едва улыбнулась сквозь слезы, прижала его ладони к своим губам, стыдливо призналась: — Думала, что больше не увижу тебя… — Вытащила из сумки газету, развернула ее и показала Хаджумару: — Вот, смотри, что о тебе писали фашисты… «Известный диверсант полковник Ксанти убит вчера при попытке нападения на аэродром под Талаверой. Вся его группа уничтожена. Один из диверсантов, Аугусто, казнен».

Погиб Аугусто… Хаджумар закрыл глаза.

— Как доставили к нам эту газетенку, я чуть с ума не сошла, — рассказала Лина. — Ты мертв! Не верилось! Я ждала тебя. И вот чудо свершилось. — Она упрекнула его: — Почему ты не разрешил, чтобы тебя сразу положили в прифронтовой госпиталь? Ведь каждая секунда была дорога!

— Лечь в абы какой госпиталь? — прошептал непослушными губами Хаджумар. — Человек только в сознании контролирует, на каком языке надо говорить.

— Тобой заинтересовался известный писатель. — Эрнест Хемингуэй. Он хочет писать о тебе… Расспрашивал, какой ты был. — Она спохватилась. — Он тоже читал эту газету фашистов, поэтому и говорил о тебе в прошедшем времени.

— Как ты его назвала? — спросил Хаджумар.

— Ты не знаешь его? — удивилась она.

— Я обязан его знать? — в ответ удивился он.

— Но он же еще при жизни стал классиком!

— Поправлюсь, закончим войну — почитаем, — сдался Хаджумар. — Сейчас времени нет… Что говорят врачи, долго мне валяться здесь?

— Считают, что тебя выручил твой могучий организм. Удивляются, как не началась гангрена…

Через четыре дня он потребовал, чтобы к нему допускали руководителей групп. Врачи пришли в ужас, но камарада советник заявил, что в противном случае он немедленно покинет госпиталь. И палата стала своеобразным штабом четырнадцатого корпуса. Здесь обсуждали будущие операции, здесь разрабатывались пути подхода и проникновения на объекты, здесь проверялась готовность группы к неожиданным ситуациям, которыми так полны будни разведчиков и диверсантов.

Свое выздоровление Хаджумар решил отметить налетом на аэродром в Севилье.

— Там базируется «Кондор», — сказал он. — У меня продуман план, как уничтожить самолеты.

— Не повторяешься ли ты? — засомневался Корзин, который понимал, что теперь фашисты особенно бдительны на аэродромах.

— Этот план совершенно не похож на прежние. — Хаджумар весело посмотрел на начальника. — И к тому же должен же я дать знать фашистам, что они рано меня похоронили!

…План был дерзок до поразительности. Команда была разбита на несколько частей, и каждая атаковала впрямую заранее определенные группы самолетов. Успех был колоссальный. Семнадцать первоклассных самолетов «Кондора» сгорели, были уничтожены летчики и обслуживающий персонал.

И опять зачастила в сводках фашистских сообщений фамилия полковника Ксанти.

…Хаджумар возвращался в отель «Флорида». Странный он был жилец: комната за ним была закреплена, но он неделями не появлялся в отеле. Если не отправлялся в тыл врага, то дела задерживали его в штабе корпуса на всю ночь, и он спал на диване, специально для него втиснутом в кабинет. В фойе отеля Хаджумар увидел Кольцова, который оживленно беседовал со здоровяком бородачом. Соблюдая конспирацию, Хаджумар хотел пройти мимо, даже не кивнув Кольцову, но тот сам обратился к нему на испанском языке и представил его бородачу:

— Познакомьтесь: это македонский продавец апельсинов, сеньор Ксанти.

Бородач вздрогнул всем телом и повернулся к Хаджумару, ухватился обеими руками за его ладонь, весело прокричал:

— Я давно желаю познакомиться с вами! Я не только знаю, в каком вы номере живете. Я подкупил вашего портье, и он мне обещал тотчас же сообщить, как вы окажетесь в своем номере. Пусть этот факт станет вам доказательством моего большого интереса к вам…

Он говорил горячо, но с каждой фразой Хаджумар все больше хмурился. Отчего у этого здоровяка такой большой интерес к его персоне?

— И не хмурьтесь, и не удивляйтесь, вы сами в этом виноваты. Ваши подвиги там, за линией фронта, не дают мне покоя. Впрочем, вы мне доставили и серьезное огорчение.

— Каким образом? — спросил по-испански камарада советник.

— Зачем вы выпроводили моего друга Тома — американца — из диверсионной группы? Чем он не удовлетворяет вас?

— Уже хотя бы тем, что он вам об этом сообщил! — резко ответил Хаджумар. — Оставайся он в корпусе, я бы только за этот факт отправил его ко всем чертям!

Писатель развел руками, озадаченно поглядел на Кольцова, с удовольствием слушавшего их беседу. Хаджумар повернулся к Кольцову, собираясь попрощаться. Но писатель схватил Хаджумара за рукав и заявил:

— Вы должны мне выделить вечерок для дачи интервью. Я напишу о вас, и газеты перепечатают мой материал.

— У меня нет времени для разговоров.

И тут вмешался Кольцов:

— Ну, почему вам, камарада советник, не найти вечерок для беседы со знаменитым писателем Эрнестом Хемингуэем? Эта статья на пользу республике. Пусть во всех странах знают, какие люди прибыли на помощь Испании и как они сражаются… — По его голосу Хаджумар ронял, что нельзя отказывать большому писателю…

— Может быть, на той неделе, — покачал головой камарада советник. — Сейчас я исчезну на несколько дней.

— Понятно, — кивнул писатель. — Буду ждать.

* * *

То были два странных вечера. Очень странных. Хемингуэй нетерпеливо раскладывал на столе блокнот и десятка два тонко наточенных карандашей.

— Вы что, собираетесь всю ночь здесь просидеть? — кивнув на карандаши, хмуро спросил Хаджумар по-испански.

— Почему бы и нет? — засмеялся писатель и нетерпеливо воскликнул: — Приступим!

Хаджумар и хотел рассердиться на него и не мог, так обезоруживающе чистосердечен был этот человек.

— Расскажите один из эпизодов там, в тылу фашистов. Как можно подробнее. Все расскажите: какая цель была, кто был рядом с вами, с чего начали подготовку, как отбирали людей, с которыми пошли на операцию, как переправлялись через линию фронта, кто шел впереди, кто сзади, почему именно так шли…

Хаджумар откинулся на спинку стула, язвительно спросил:

— Может быть показать еще и место, где франкистам лучше всего устроить засаду, чтоб всех нас перебить?

Хемингуэй озадаченно поглядел на камарада советника и, поразмыслив, уяснил, что у разведчика методы работы должны оставаться в тайне.

— Н-да, кажется, я бью ниже пояса, — произнес писатель. — Извиняюсь… Я не желаю подвести вас, камарада советник. Поведайте мне эпизод так, как позволяет сегодняшняя ситуация, и только то, что не повредит вашим будущим делам.

Хаджумару понравилось, что он с ходу уловил щекотливость ситуации, и, прикинув, он сказал:

— Вам интересно услышать о том, как мы взорвали мост? Эпизод интересный, и мы этим способом больше не собираемся воспользоваться.

Он стал рассказывать, подыскивая испанские слова. Рассказ продвигался медленно, но не по вине Хаджумара. Эрнест требовал подробнейших деталей. Он задавал такие вопросы, что ставил в тупик советника, который всякий раз взглядывал на писателя, стараясь по лицу его угадать, не подшучивает ли он над ним. В самом напряженном моменте писатель вдруг спросил:

— Вы лежали перед мостом на траве?

— Конечно, на траве…

— На животе или на спине?

— Черт побери, конечно, на животе, ведь нельзя было спускать глаз с моста и с охраны!

— А чем пахла трава?

— Пахла?! — пожал плечами Хаджумар. — А это важно, чем она пахла?

— Важно, — серьезно подтвердил писатель.

— Важно, чтоб взрыв произошел в самый нужный момент. Ни секундой раньше, ни секундой позже! — возразил Хаджумар.

Писатель вскрикнул: вот он ключик к раскрытию сути профессии разведчика! И чтоб окончательно увериться в своем предположении, Эрнест, всматриваясь в лицо советника, нарочно безразлично произнес:

— Главное, чтоб мост перестал существовать… А часом раньше или позже прозвучит взрыв… — Он неопределенно пожал плечами, какое это имеет значение.

Хаджумар укоризненно покачал головой, жестко сказал:

— У разведчиков отсчет времени иной. И цена секундам намного дороже. Каждая операция распадается на этапы. Чтобы пройти один этап, дается определенное время. Без запаса, потому что надо сократить до минимума пребывание в тылу врага. Все, что ты предпринимаешь там — шаг вправо, шаг влево, остановка, обход, — все по крайней необходимости. Ни одного лишнего движения и в то же время никакой поспешности — вот закон разведчиков. И еще один: делать все вовремя: раньше подойдешь — больше шансов у врага обнаружить тебя, позже — все придется делать второпях. И взрыв должен произойти в самый неподходящий для противника момент. Представьте себе, что идет подготовка вражеского наступления или переброска войск для обороны. И вот в тот самый момент, когда враг, избрав наиболее выгодный ему путь переброски частей, приблизился к мосту — вон она, та сторона, куда необходимо перебраться! — вдруг взрыв, и переправы нет. Будь войска еще на исходных позициях и узнай командование, что мост взорван, оно могло бы избрать другой маршрут для передвижения. А теперь времени-то и усилий сколько потеряно!

— Очень убедительно! — восхитился писатель. — Итак, вовремя, ни секундой раньше, ни секундой позже… — Он торопливо стал водить карандашом по бумаге. — А какая черта характера крайне необходима разведчику?

— Аккуратность, — не задумываясь, ответил камарада советник. — Да, да, помимо всего прочего — храбрости, хладнокровия, смекалки — крайне необходима аккуратность… Сколько великолепных задумок провалилось из-за того, что кто-то что-то забыл, вовремя не предусмотрел, неаккуратно исполнил. Из-за малейшей оплошности гибли самые квалифицированные разведчики.

— Что является непреклонным условием успеха разведчика? — настойчиво допытывался Хемингуэй.

— Вера в соратника, в его порядочность и силу воли.

Увлекшись, Хаджумар поведал о людях, что слыли отчаянными малыми, что могли на виду у всех вскочить на бруствер и молодцевато танцевать под градом пуль. Но это они проделывали под восторженные крики окружающих. Но там, куда отправляются разведчики, нет публики: там и подвиг и смерть безымянны. И Хаджумар знает таких, кто в этих условиях терял свой блеск и смелость, сникал, — им для героизма не хватало восторженных взглядов людей… Он знал и других, тех, что никогда ничем не проявляли свою смелость, держались на людях в тени, зато в одиночестве оказывались на высоте.

Они сидели уже три с половиной часа, а конца рассказу о взрыве моста все еще не было видно. Дошли лишь до того момента, когда диверсанты притаились возле моста…

Хемингуэй часто останавливал Хаджумара, переспрашивал, уточнял и вновь попросил:

— И все-таки ответьте на вопрос, который для меня, писателя, не менее важен, чем рассказ о самом взрыве. Чем пахла трава? Или вы не ощущали запаха травы — из-за встревоженности и напряженности ситуации?

Да не шутит ли он? Вопросы какие задает. Чем пахнет трава? И это в такой момент! Может быть, он и карандашом водит по бумаге так, для виду?.. Хаджумар посмотрел на неровные мелкие строчки, выскакивающие из-под кончика карандаша, вчитался в этот с трудом разбираемый почерк, выводивший английские буквы, и убедился, что писатель точно перевел с испанского на английский его фразу и дотошно записал ее… Раз фиксирует так подробно, это ему важно и стоит вспомнить…

— В напряженные моменты все чувства человека обостряются, и врезается в память каждая деталь. Иногда и жалеешь об этом, потому что не все увиденное, услышанное, прочувствованное хочется помнить… Да не удается, — сказал Хаджумар. — В процессе операции кажется тебе, что ты ничего не замечаешь, кроме того, что мешает делу или, наоборот, помогает… Но потом вспоминается все! Ничего не ускользает ни от глаз, ни от ушей. Мне кажется, что я и сегодня могу проделать ту самую пробежку, что совершил в ту ночь, и нога точно ляжет на ту травинку, на тот камушек, что и в тот раз… Вот закрою глаза — и кажется мне, что я все еще там, лежу на животе, ветер слегка шевелит листья, я вновь ощущаю терпкий запах травы, что всегда действует так успокаивающе, вызывает желание улечься на спину, вытянуть руки и ноги, уставиться взглядом в небо… Помню, помню я эти шевелящиеся травинки перед носом, невидимые в темноте, но шелест их был слышен. И запах, терпкий запах их проникал внутрь. Потом я вдохнул запах сосны, свежий и отрезвляющий. А когда пополз вперед, почувствовал, как ладони кололись о сосновые иглы, устлавшие землю…

Далеко за полночь Эрнест наконец сжалился над Хаджумаром, заявив, что на сегодня хватит, беседу можно перенести на следующий вечер.

— Но я же достаточно рассказал! — выпалил Хаджумар.

Хемингуэй умоляюще произнес:

— Спасибо, я уже явственно вижу, как построю свой роман. Но материала у меня еще мало! Вы рассказали только, как шла операция. Теперь мне нужно узнать все о людях, которые были с вами. Все! И хорошее, и плохое о каждом из них. Их индивидуальные черточки, их характеры, стремления, слабости, увлечения… — Видя, что камарада советник хочет прервать его, писатель торопливо закричал: — Не уверяйте меня, что вы всего этого не знаете! Мне доподлинно известно, что вы каждого из тех, кто идет с вами на дело, внимательно и тщательно изучаете. Так что вы можете оказать мне эту услугу…

…День выдался напряженный. Хаджумар возвратился в отель за полночь и не успел раздеться, как раздался резкий стук в дверь. Эрнест ввалился к нему в номер, опять стол оккупировали бумага и карандаши… Хаджумар предупредил, что не станет называть фамилии людей, с которыми он ходил взрывать мост. И писатель понятливо кивнул головой — конспирация.

Хаджумар сперва неохотно, присматриваясь к реакции гостя, приступил к характеристике бойцов. Но, увидев, с каким истинным трепетом писатель расспрашивал его о внешности их, о желаниях, чувствах, об их отношении к делу и друг к другу, об их привычках, о том, что их радовало, что раздражало, что приводило в отчаяние, — Ксанти, вновь незаметно увлекшись, стал рассказывать так обстоятельно, что писатель несколько раз поднимал вверх небольшой палец и бормотал по-итальянски:

— Брависсимо! Вам бы не мешало сменить пистолет на перо — у вас наметанный глаз наблюдателя и психолога… — Он уже мысленно видел каждого члена боевой группы; вслушиваясь в рассказ Хаджумара, он представлял, что творилось в душе молодого Гарсиа и погруженного в траур Аугусто… — Это то, что надо. — Писатель торопливо стругал затупившиеся карандаши. — Вы рассказывайте, рассказывайте, я самое важное запомню…

Наконец Хаджумар умолк.

— Вам было достаточно двоих бойцов и переводчицы, чтоб взорвать мост. Но мне для романа недостаточно только их. Расскажите еще о других, о тех, с кем вы ходили на другие задания, — взмолился Эрнест. — А я их приобщу к вашей группе. — Разве важно, что будет не четверо, а несколькими участниками больше?

О ком рассказывать? Лица чередой замелькали перед Хаджумаром. После некоторого колебания он поведал о Марии, девушке, которая прошла через огромные страдания: у нее на глазах расстреляли отца, мэра деревни, изнасиловали мать и тут же на улице расстреляли. А потом взялись за дочь. Сперва втащили ее в парикмахерскую и отрезали ей косы, ощипали голову. Одной из кос заткнули ей рот. Потом затащили в ратушу, уложили на диван и подло надругались над ней.

— Сколько ей было лет? — спросил, не отрываясь от бумаги, бородач.

— Двенадцать.

— Двенадцать?! — Карандаш хрустнул в руках у писателя. — Вы сказали — двенадцать?! — не верилось ему. — Покажите мне на пальцах, — потребовал он.

Хаджумар показал. Эрнест вскочил со стула, нервно отвернулся, пробормотал:

— Нет, нет, это слишком! Я не смогу указать, что ей было всего двенадцать. Не смогу! Это немыслимо! Это чересчур даже для американских читателей. Извините, полковник, но я ее сделаю взрослее…

— Но ей было двенадцать, — сурово сказал Хаджумар. — И ее эти звери изнасиловали. Совсем девчушку. И это было. Было, как ни ужасно! Было, как ни чудовищно! А потом эта девушка стала нашим связным. Ходит в тыл к ним и ничем не выдает своей ненависти, улыбается им и делает дело, которое помогает нашей победе… На войне и дети быстро взрослеют, — заметил Хаджумар.

Хемингуэй долго не сводил глаз с советника, потом все-таки выдохнул:

— Не смогу я ее показать двенадцатилетней. Не всякий факт жизни можно включать в художественное произведение. Надо писать правду, это верно, суровую правду. Но ту правду, которая убедит человека, вызовет гнев, а не истерический вскрик. Я напишу Марию так, что всем будет ясна сущность фашизма и сила девушки, пострадавшей от него, но не сломившейся. Я напишу так, чтобы всем — всем до единого! — стало ясно, что несут фашисты миру! — сжав в кулаке карандаш, заявил писатель, лицо его побледнело от негодования.

И Хаджумар увидел перед собой бойца, который не стреляет из пулемета, но который готов за свободу идти в бой, и если понадобится, то и на смерть. Попади он в руки фашистов, он не станет трепетать и лгать, вымаливая жизнь. Он будет вести себя так, как вел себя тот же мэр деревни, отец девчушки, что смело кричал в лицо франкистам, что им не превратить людей в зверей.

— Скажи, — вдруг перешел на шепот писатель, пристально глядя на камарада советника. — Когда ты подкрадываешься с ножом к часовому, тебе силу дает…эта девчушка?

— И она тоже, — в тон ему тихо произнес Хаджумар.

— Я думаю: тебе нелегко бывает поднять нож… — пристально глядел на него Хемингуэй.

— Нелегко, — признался Ксанти. — Но без этого не обойтись.

— Да, без этого не обойтись, — тяжко вздохнул Эрнест.

— Делать то, что нужно для победы, всегда нелегко, — посуровел Ксанти. — Но мук совести нет, ибо ты уничтожаешь зло. Радости это не приносит. Но понимание этого облегчает муки.

Они помолчали, думая каждый о своем. Писатель косо посмотрел на камарада советника:

— Ты красив. Тобой многие женщины интересуются. Но я не видел тебя ни с одной из них. Почему? Тебя что, не интересуют женщины?

— Ты хочешь сказать: женщина?

Хемингуэй пристально глянул ему в лицо, с завистью проговорил:

— Ты сохранил в себе то, что у многих давно уже ушло в прошлое… Значит, ЖЕНЩИНА! Одна! На всю жизнь! Но встретится ли она тебе?

— Уже, — спокойно ответил Хаджумар.

— И ты ей признался? — искренне заинтересовался Эрнест.

— Идет война…

— И ты намерен ждать, когда наступит мир? — Бородач укоризненно покачал головой. — Но любовь не умеет ждать. Смотри, как бы она не испарилась.

— Та любовь, что может испариться, не нужна, — резко заявил Хаджумар.

Брови писателя нахмурились, из-под них на Хаджумара смотрели жгучие щелки глаз. Наконец было произнесено:

— Ты и в самом деле романтик, — и жестко заключено: — И не понятен мне. Абсолютно! При той жизни, что ты ведешь, человек тянется ко всему, что может помочь ему забыться на несколько часов, уйти от грязи войны… Тебе это не нужно. Почему? Что в тебе такое, что может делать тебя одновременно и человеком, снимающим часовых, и в то же время трезвенником, однолюбом, романтиком? Что?

Хаджумар задумался. Он мог бы рассказать о своем дяде, о его жизни и испытаниях, о его науке…

Хаджумар представил себе, как поразился бы писатель, поведай он ему правду о себе и своих родных. О том, как уставший от беспросветной нужды и каверз суровых на сюрпризы гор дед Хаджумара Гидза Мамсуров со всей своей огромной семьей перебрался на равнину. Переселился он в селение с нежным названием Ольгинское, но от бедноты не избавился. Рад был и тому, что местная община приняла многодетную семью, хотя и без права на земельный надел, ибо и на старожилов приходилось лишь по крохотному клочку земли.

Ропща на свою судьбу — злую и неустроенную, Мамсуровы часто срывались, бунтуя и бросая вызов местным богатеям, а бывало, и самому царю. Дяди Хаджумара Дзиба и Саханджери, когда в 1905 году начались волнения, не остались в стороне и поплатились за это: Дзиба был сослан в Сибирь, где и погиб, а Саханджери вынужден был долгое время скрываться от расправы. Отца Хаджумара Джиора арестовывали, отпускали домой, потом вновь за ним приходили жандармы, чтобы, продержав несколько месяцев в тюрьме, опять освободить… И никто не знал, надолго ли?

Гнулись под тяжестью наказаний Мамсуровы, но не смирялись… Хаджумар помнит, как в хадзаре появлялись чужие, говорившие на непонятном языке, не носившие черкесок люди, и его, пятилетнего малыша, выпроваживали во двор. Из-за двери доносились то глухие, то визгливые и раздражительные голоса, — там спорили и ругались, и Хаджумар недоумевал, когда эти непонятные люди покидали хадзар не врагами-кровниками, а дружески улыбаясь друг другу, а один из них — усатый, но с бритым подбородком, — подхватив на руки мальчугана, азартно подкидывал его высоко-высоко вверх…

Много лет спустя Хаджумар узнал, что в их доме бывали и Сергей Киров, и Симон Такоев, и Мамия Орахелашвили, и Маркус, и многие другие известные революционеры, а подаривший ему как-то папаху был не кто иной, как Махач Дахадаев, в честь кого названа столица Дагестана.

Память запечатлела, как маленький дворик хадзара Мамсуровых на окраине Ольгинского заполонили вооруженные винтовками и шашками люди в погонах и цветных фуражках. Они силой выволокли из дома дядю Саханджери, связали ему руки… Он что-то кричал по-русски, это злило жандармов, и они били его прикладами винтовок. Потом подогнали к воротам подводу, усадили в нее дядю, возчик замахнулся кнутом на лошадей… Женщины зарыдали… И тут шестилетний Хаджумар не выдержал, закричав во весь голос, бросился вслед подводе… Жандарм обнажил шашку и ударил плашмя малыша, потом взмахнул второй, третий раз… Боль полоснула по плечу, голове, спине, в глазах мальчугана потемнело, и он потерял сознание и не видел, как тетя Гошана выхватила у кого-то из столпившихся тут же соседей кинжал и поспешила на выручку племяннику… Но не добралась до жандарма с шашкой — сильный удар прикладом уложил ее рядом с малышом…

Хаджумар мог рассказать и о том, как через несколько лет дядя вновь появился в Ольгинском, но уже в офицерской форме и, порадовавшись тому, что племянник заметно вы рос, взял его с собой во Владикавказ, где они поселились в гостинице с громким названием «Лондон», как Хаджумару, когда появлялись гости, приходилось часами торчать у лестницы и при появлении незнакомцев дважды стучать в дверь условным знаком… Как однажды дядя, спешно переодевшись в черкеску, приказал племяннику идти на Осетинскую слободку, в знакомый уже дом Цаликовых, а сам исчез на несколько месяцев. А потом опять появился, и вновь они жили в гостинице «Лондон», но теперь Хаджумар часто ходил по указанным дядей адресам и вручал или наоборот приносил свертки.

Потом пришла революция, Северный Кавказ пылал огнем и перехлестывавшими через край страстями. Дядю повсюду узнавали и, в зависимости от того, кто ему встречался, или крепко жали руку, желая успеха, или бросали в него злобные взгляды. А еще в него стреляли. Стреляли во Владикавказе, Грозном, Пятигорске, в селах… Озверелые банды организовали за ним настоящую охоту…

Однажды в морозную лунную ночь возле гостиницы дядю и племянника подстерегли шестеро офицеров с прикрытыми башлыками лицами. Они яростно набросились на Саханджери. Тринадцатилетний племянник, как завороженный смотрел на энергичные, неожиданные и точные выпады дяди, после которых трое нападающих тотчас же оказались опрокинутыми на землю, четвертого дядя схватил за руку и неуловимым движением вывернул ее так, что тот уронил пистолет и, застонав, присел на колени… Остальные двое мгновенно исчезли за углом гостиницы… Отняв у корчившихся на земле офицеров пистолеты, Саханджери презрительно бросил им:

— Убирайтесь!..

— Как вы их!.. — восхитился племянник.

— Благодаря джиу-джитсу, — усмехнулся дядя. — Я и тебя научу приемам рукопашной схватки… — Он протянул один из пистолетов Хаджумару: — Это тебе… Может пригодиться…

И пистолет пригодился. И довольно скоро. В условленное время Хаджумар направился на перекресток улиц Никитина и Лорис-Меликовской. Увидев уже дожидавшегося его Саханджери, племянник улыбнулся… И тут из-за угла выскочили два офицера в казачьей форме и открыли по дяде стрельбу из пистолетов. Всего с расстояния в десять — двенадцать метров!.. Хаджумар не растерялся. Руки его сработали мгновенно — он действовал так, как до этого сотни раз представлял себе, каким образом использует подаренный ему пистолет и выручит любимого дядю… Он выстрелил раз, второй, третий и обратил офицеров в бегство… Смотря им вслед, Саханджери скупо похвалил племянника:

— Молодец, быстро ты сообразил, что надо делать… Плюнь на этих трусов и не трать попусту патроны…

По дороге в гостиницу он сказал:

— Мы отправляемся в Пятигорск. Там я буду работать, а тебя пристрою в конный эскадрон… Из тебя должен получиться хороший командир…

И началась воинская служба Хаджумара, которому шел в ту пору четырнадцатый год… Было все: и погони за бандитами, и августовские бои во Владикавказе, и тяжелейший переход Одиннадцатой армии через горы, во время которого заболевший тифом паренек потерял сознание и упал с лошади… Его нашел и выходил горец из близлежащего аула. Еще не окончательно выздоровевший Хаджумар становится связным, потом разведчиком партизанского отряда, а когда позволил возраст, Хаджумар поступил в Краснодарскую кавалерийскую школу.

В 1922 году группу курсантов прикомандировали к Михаилу Ивановичу Калинину, который, будучи председателем ЦИК, в сопровождении Климента Ефремовича Ворошилова совершал поездку по Северному Кавказу.

Уже тогда, несмотря на то, что Калинину лет было не так уж много — всего сорок семь, выглядел он таким, каким его, старосту страны, запомнили миллионы людей. Видимо, дали о себе знать годы ссылок и тяжкой подпольной жизни: рано поседели волосы, согнулась спина, появилась старческая походка — шаркающая, осторожная…

По горам еще гуляли банды недобитых белогвардейцев и просто любителей легкой наживы. Вокруг было, как писали газеты, много скрытых врагов. В одном из аулов правительственный кортеж неожиданно попал в засаду, организованную бандитами, и лишь быстрые и умелые действия Хаджумара отвели опасность от всесоюзного старосты. Симпатичный, аккуратный и расторопный джигит пришелся по душе ему. Когда же выяснилось, что он племянник знаменитого Саханджери Мамсурова, которого хорошо знали и Калинин, и Ворошилов, Михаил Иванович пришел в восторг и ласково стал называть его «сыночком». Командир эскадрона поручил Хаджумару повсюду быть рядом с высоким гостем, выполнять его задания, а также доставлять и отправлять его почту. В то же время он строго спрашивал с Мамсурова за любое отклонение от инструкции, которую Калинин нарушал с легким сердцем, не умея по доброте своей отказать настырным посланцам аулов, и когда «это требовалось ради дела», — так шутя он оправдывался, видя беспокойство начальника охраны. Хаджумару было обидно за получаемые накачки — как он мог влиять на поступки Михаила Ивановича? Заметив, что парню достается за каждую вольность, допущенную им, всесоюзным старостой, Калинин вмешивался, но его защита не всегда ограждала Хаджумара от разноса начальства. И тогда на время Михаил Иванович становился подчеркнуто дисциплинированным…

Известный болгарский разведчик Иван Винаров в своей книге «Бойцы тихого фронта» уверяет, что именно Михаил Иванович, считавший, что он обязан жизнью Хаджумару, возвращаясь в Москву, взял с собой храброго джигита и рекомендовал его Яну Карловичу Берзину, который занимался организацией Управления разведки Красной Армии…

Но он не сообщает одно немаловажное обстоятельство… Группа была прикомандирована всего лишь на несколько дней. Нальчик, Пятигорск, Владикавказ, Грозный были уже позади, прибыли в Махачкалу, а команды на отъезд Калинина в Москву не было… Говаривали, что Центр настаивает на глубоком изучении Михаилом Ивановичем проблем национального развития…

Инструкция по пребыванию Калинина на Кавказе была подробной и весьма строгой. Точно определено, куда можно ездить — да и то в сопровождении крупного эскорта, — а куда нет, а в том случае, когда возникала потребность отправиться в населенный пункт, не указанный в инструкции, то поездку необходимо было согласовать с Москвой. Охране круглые сутки приходилось быть начеку.

Однажды, улыбнувшись, Михаил Иванович положил руку на плечо джигита, и, глядя ему в глаза, доверительно сообщил, что скоро перестанет докучать молодым кавалеристам, ибо со дня на день ждет весточки. из Москвы с разрешением возвратиться. Действительно, через два дня Мамсуров передал ему письмо — правительственное, от Сталина. Оно пришло, а Михаил Иванович не давал команду собираться. Более того, с того дня началась интенсивная переписка Сталина и Калинина…

Как-то раз, спустя полчаса после вручения очередного письма из Кремля Калинину, Хаджумар вновь вошел в кабинет, чтоб уточнить завтрашний маршрут, и ахнул: всесоюзный староста… плакал! Хаджумар и до этого нередко видел его грустным, но чтоб плакать?! Бросившись к Калинину, Хаджумар участливо склонился над ним:

— Вам плохо, Михаил Иванович?

Тот слабо улыбнулся, оторвался от письма, поспешно прикрыл ладонью листки, написанные почерком, схожим с тем, что был на конверте, и, стараясь подбодрить паренька, произнес:

— Ничего, сыночек, ничего, бывает… Мороки со мной много, да? Надоел я вам?

— Ну что вы? — возразил горячо Хаджумар.

— Зайдешь через час. Надо будет срочно отправить письмецо в Кремль…

Подавая написанный ответ в Москву, Михаил Иванович горько усмехнулся:

— Теперь уж недолго вам мучиться со мной. Наверняка, скоро мы простимся.

И в самом деле, через пять дней эскадрон провожал Калинина на поезд. Михаил Иванович попросил, чтоб в числе тех, кто будет сопровождать его до столицы, был и Хаджумар. Уже в вагоне, обняв горца за плечи, прошептал:

— Ты, сыночек, уж прости меня, если что не так. Иногда и меня охватывает хандра, — и Хаджумар понял, что он просил никому не рассказывать о своих слезах. — При встрече с твоим дядей скажу ему спасибо за то, что воспитал такого ладного джигита…

Хаджумар часто задумывался, отчего смена настроения у Калинина происходила после получения писем от Сталина… Не хотелось допускать мысли, что и между руководителями страны бывают осложнения, а может быть, даже распри…

Пройдут годы. Курсант Мамсуров станет генералом, ему будет открыт доступ к материалам архивов, и он узнает, что нервозность Калинина была следствием его самостоятельного суждения по одной из проблем развития страны, не совпадающего с мнением Сталина. И командировка всесоюзного старосты на Северный Кавказ не была ли по сути почетной ссылкой на неопределенный срок под благовидным предлогом необходимости тщательного изучения на месте путей решения национального вопроса, закончившаяся лишь тогда, когда, наконец, Калинин смирился и уступил своему грозному оппоненту, признав его позицию единственно верной?.. Если эта догадка верна, то какую же роль играли эскадрон и сам Хаджумар?..

Об этом и еще о многом другом мог бы рассказать Мамсуров знаменитому писателю.

Но существовало такое слово: конспирация. А оно диктовало свои законы. У македонского продавца апельсинов не могло быть дяди Саханджери. И Ксанти мысленно сказал себе: будь настороже, не забывай своей легенды, иначе этот сильный человек и проницательный психолог раскроет твою сущность, а от этого факта к разгадке того, кто ты, — буквально полшага…

— Я догадываюсь, почему мне трудно расшифровать твое лицо, — задумчиво сказал писатель. — Беда в том, что я не понимаю, ПОЧЕМУ ты здесь, в этой истекающей кровью стране? Что заставило тебя прибыть сюда и с риском для жизни идти в тыл врага? Что?

«Внимание! Он вплотную приблизился к опасной зоне! — насторожился Хаджумар. — Теперь тебе стоит допустить одну неверную фразу — и легенда полковника Ксанти полетит ко всем чертям!» Следует усыпить его бдительность, направить его психологические поиски в другом направлении. Важно, чтоб оно было неожиданно для писателя — только необычность, нетрафаретность могли сбить этого человека с верного пути. И Ксанти наклонился к писателю:

— Вы думаете, меня привели сюда только идеи мира и добра? У каждого в душе еще свой интерес. Есть он и у меня. Вы просто не знаете, что из себя представляют македонцы. Мой отец и два брата умерли не своей смертью.

— Мне говорили, что среди македонцев много террористов, — сказал писатель.

— Тогда вам легче представить себе паренька, что только и слышал в доме о том, кто кого укокошил, к кому подбирается острый клинок, кого бомба должна разорвать на части… Поневоле мне казалось, что жизнь — это сплошь битва, подкопы, стрельба, бомбы, подкрадывающиеся люди, кровь и стоны, плач и радость отмщения… Я жил в этом чаду и только и мечтал о том, когда сам смогу выслеживать и стрелять, бросать бомбу и подкрадываться с кинжалом в зубах… Такая, и только такая, жизнь казалась мне достойной настоящего мужчины. И вот я здесь и стремлюсь почаще бросать вызов судьбе. Это горячит кровь. Мои симпатии — на стороне народа Испании, ради них иду на риск. И в то же время — меня такая жизнь устраивает, удовлетворяет… Понятно я говорю?

— Понятно, — не спускал с него глаз Эрнест. — Но есть в ваших суждениях противоречия. Вы любите рисковать, но почему-то ждете конца войны, чтоб соединиться с любимой? Как это понять?

И еще раз Хаджумар убедился, что психология писателя опасна для разведчиков.

— У меня столько разных противоречий, что мне самому порой кажется, что я весьма странен, — засмеялся Хаджумар. — Отчего я не сойдусь с любимой? Оттого, что она очень молода. Вдруг погибну и оставлю ее несчастной… А это, признайтесь, вполне возможно на этой войне.

…Когда уже перед рассветом Хаджумар протянул руку писателю, то услышал:

— Завтра я задам вам еще вопросы, на которые не могу отыскать ответы.

Но на следующий день Хаджумар срочно отправился в тыл врага, и события развернулись так стремительно, что больше он не встретился с писателем.

…Пройдет тридцать лет, когда наконец Хаджумар прочитает книгу Эрнеста Хемингуэя «По ком звонит колокол». Возьмет ее по настоянию журналиста, проведавшего, с кого автор списывал своего главного героя. Возьмет в руки книгу перед сном с намерением быстренько просмотреть ее. Возьмет — и всю ночь не сможет сомкнуть глаз. Вместе с женой будут они поочередно вслух читать роман и восхищаться писателем, сумевшим так правдиво воссоздать обстановку гражданской войны в Испании. И будут вспоминать людей, ныне умерших, тогда еще живых, реальных, о которых рассказывал писателю Хаджумар и которых тот, ни разу не встретившись с ними, так узнаваемо описал.

И еще одно поразит Хаджумара: как это Хемингуэю удалось вникнуть в тайны разведчиков. Операцию по взрыву моста он показал настолько убедительно, словно Эрнест сам ее задумал и сам осуществил.

Глава 7

И вот Москва!.. Возвращался домой Хаджумар уставший — сказывались-таки напряженнейшие годы, до предела заполненные сражениями, рейдами по тылам фалангистов, а между ними усиленной подготовкой к очередным вылазкам к важным объектам врага, — одновременно удовлетворенным от мысли, что тобой сделано все возможное, — а порой и невозможное — в яростной битве с коричневой чумой… Мечталось: по приезду в Москву залечь на два-три дня и хорошенько отоспаться…

Но получилось иначе… Уже на следующий после прибытия день Хаджумара вызвали в Наркомат обороны. Казалось бы, ничего необычного не было в просьбе дать поскорее подробный отчет о «командировке»… Но бросилось в глаза, что начальник напряжен и смотрит в сторону, будто боясь, как бы Мамсуров не прочитал по его лицу то затаенное, что мучило того. Откуда Хаджумару было знать, что его родной дядя Саханджери по гнусному доносу арестован, объявлен врагом народа и расстрелян? Не дошел до него и слух о том, что на его Родине, в Ольгинском, ночью схвачены его родственники — три брата Хаджи-Мурат, Майрам и Тасолтан. Добрались и до четвертого — Владимира, работавшего в Москве, на автомобильном заводе. В чем же обвиняли старшего научного сотрудника лаборатории завода «Электроцинк», весовщика, счетовода колхоза да сотрудника московского завода? Нелепо, но якобы Майрам, обращаясь к колхозникам, прервавшим работу, чтоб провести собрание, сказал: «Зачем вам собрание? Лучше идите работать — закончим скирду и пойдем домой». Это сочли контрреволюционной агитацией. И другим предъявили подобные же обвинения…

Но было и одно, общее обвинение ко всем братьям: связь с врагом народа Саханджери Мамсуровым, хотя, скажем, Хаджи-Мурат не виделся с ним с того времени, как дядя был направлен на работу в Ростов, то есть свыше тринадцати лет… Никаких доказательств их вины не было. Но разве не достаточно того, что они носили фамилию Мамсуровых?

И еще одно общее было у братьев: всех их судили по единому сценарию. Каждый из них предстал перед «тройкой», каждому задали по несколько вопросов, после чего тут же был объявлен приговор: расстрел, который исполнили с колоссальной поспешностью: в ту же или на другую ночь…

Нож репрессии прошелся и по другим родственникам и друзьям, а то и просто по товарищам по службе Саханджери…

Ждали возвращения из Испании и племянника врага народа. Спустя годы Хаджумар узнал, что в доносах его обвиняли не только в том, что он близкий родственник и даже любимчик репрессированного Саханджери Мамсурова, но и в том, что якшается и с другими врагами народа, в частности, нашлись свидетели того, как он при встрече обнимался с самим Михаилом Кольцовым, которого тоже к этому времени приговорили к расстрелу… Но все это Хаджумар узнал позже, а тогда он недоумевал, в чем дело. Сами предложили ему поскорее выйти на службу, а когда он приблизился к проходной, дежурный офицер на вахте, прекрасно знавший его, почтительно козырнул, но тем не менее настоятельно посоветовал полковнику Мамсурову возвратиться домой и ждать особых указаний.

Дежурные менялись, но каждый из них вставал у него на пути и раз за разом все настойчивее повторял, что ему рекомендуется быть у себя на квартире и ждать звонка. Почему он должен возвратиться домой и чьего звонка ему ждать, — не говорилось. Сперва Хаджумар решил, что ему предстоит какое-то новое задание. Но когда он день, второй, третий просидел возле телефона, который так и не заверещал ни в этот, ни в другой, ни в третий день, а наутро на проходной непременно следовала настойчивая просьба возвратиться на квартиру, Хаджумар понял, что дело серьезно. Фактически это был домашний арест. Только никто его ему не объявлял и не пояснял, в чем его вина… Хаджумар попытался дозвониться до Осетии, — безо всяких причин его упорно не соединяли с Владикавказом…

Он сидел дома неделю, вторую, искал и причины, и тех, кто мог бы внести ясность. К кому же обратиться? К кому?.. Он попытался созвониться с сослуживцами, — но — странное дело, — смелые люди, не раз отправлявшиеся на опаснейшие задания, они, едва услышав его голос, торопливо клали трубку. Значит, разговор с Хаджумаром небезопасен и может навлечь неприятности. Что же произошло? Нашелся подонок, который очернил его?.. И Хаджумар решил, что его единственный шанс заключается в том, чтобы обратиться к Ворошилову. Климент Ефремович знал его еще с 1922 года, когда сопровождал Калинина в его поездке по Северному Кавказу, он видел его в деле. И в последующие годы они не раз виделись: в Ростове-на-Дону и в Москве… Неужто и нарком не поверит ему?..

— …Вы мне скажите, что вас беспокоит, и я дам номер телефона работника, к которому следует обратиться, — вежливо произнесла секретарша.

— Но мне нужно переговорить именно с наркомом, — настаивал Хаджумар.

— Он занят, — голос секретарши звучал доброжелательно, но тем не менее в нем слышались отшлифованные долгой службой нотки непреклонности; самим тембром голоса она как бы терпеливо внушала звонящему, что ему не следует настаивать, потому что это невозможно — в перегруженный делами день беспокоить наркома обороны. — Так, введите меня в курс дела, сообщите, что за вопрос у вас…

Вопрос? Неужели все то, что неожиданно обрушилось на него, что происходит с ним, можно втиснуть в это отдающее холодом казенщины слово?! Досада, глухая волна гнева медленно, неудержимо захлестывала его. Спокойнее, спокойнее, — успокаивал себя Хаджумар. — Стыдись, ведь ты научился усмирять чувства, скрывать их… «Но ведь я среди своих, — возразил он сам себе: — Я оскорблен, унижен. И неясно, за что? Речь идет, по меньшей мере, о смысле жизни, если не самой жизни, а для секретарши это всего лишь очередной вопрос…» Хаджумар слышал, как это начиналось у других, еще более безобидно, чем у него, обволакивающе безобидно, а потом уже ничего нельзя было воротить…

Как же поведать, что происходит с ним? Он ведь сам не может разобраться, что случилось и по какой причине. Ясно, что беда. Может быть чей-то злой навет. Но как все это рассказать секретарше? Вряд ли поймет… Исповедь его наверняка ее насторожит, и тогда не дождаться ему разговора с Ворошиловым. Но надо убедить ее доложить Клименту Ефремовичу о нем, всего лишь доложить, что звонит Хаджумар Мамсуров и просит выслушать его. Хаджумар был убежден, что важно доложить, а уж нарком обязательно поднимет трубку. На него вся надежда, только он мог вмешаться, разобраться и восстановить справедливость. Хаджумар последние дни только и делал, что висел на телефоне, он и не подозревал, как трудно застать в кабинете наркома, который постоянно инспектирует части, посещает объекты, проводит в зале совещания…

— Чего ж вы молчите? — спросила секретарша: — Я хочу вам помочь, но для этого мне нужно знать, в чем ваши затруднения…

Теперь другое слово, безобидное — затруднения. Если бы у Хаджумара были лишь затруднения, то он в наркомат страны не обращался бы. Он продумал, что и как скажет Клименту Ефремовичу… Он понимал, как важно попасть к нему на прием.

И вот теперь и эта надежда рушится из-за упрямства секретарши… Кто бы помог ему организовать встречу с наркомом?

И тут он вспомнил Жору Попова, который двумя годами раньше окончил их училище, и которого отозвали в распоряжение наркома, помощником которого он и стал. Несмотря на разницу в возрасте, Хаджумар и Жора сдружились за год совместной учебы. Оба они увлекались джигитовкой, оба были быстры на подъем, любили щегольнуть своим военным одеянием и сверкающим оружием, у обоих была масса поклонниц, тащивших их на танцы в клубы красноармейцев, и оба были молоды, коща парни легко сходятся… Хаджумар попросил секретаршу:

— Пригласите Попова — он должен меня помнить…

И чудо свершилось. Через минуту в трубке зазвучал низкий голос Попова:

— Попов слушает.

— Ты, Жора? — невольно вырвалось у Хаджумара.

— Я, — начал спокойным голосом Попов и вдруг взревел: — Наконец-то, джигит, догадался позвонить! Или девушки по-прежнему отнимают все твое время?..

От его шутливого голоса полегчало на душе, но, слушая друга, Хаджумар гадал, знает или не знает Жора о беде, случившейся с ним…

— Я хочу тебя видеть, — заявил Попов: — Когда встретимся?

Хаджумар задумался. Не знает Жора о его беде… И Хаджумару хочется встретиться с другом, но в этой ситуации лучше не подводить отличного парня. И Хаджумар суховато сказал:

— Я позвонил, потому что мне нужно переговорить с Ворошиловым. Нужно. Необходимо. Понимаешь?

На том конце провода умолкли. Хаджумар с трепетом вслушивался, боясь, что в ушах сейчас задребезжат частые гудки. Наконец, помощник заговорил, и теперь голос его звучал деловито:

— Случилось что?

— Случилось, — невольно вздрогнул Хаджумар.

— Очень плохо? — тихо раздалось по ту сторону провода.

— Боюсь, что да… — признался Хаджумар и пояснил: — Если меня не допускают до моего кабинета…

Теперь пауза длилась с минуту. Хаджумар поежился. Да, конечно, своим звонком он поставил Попова перед сложной дилеммой: с одной стороны, ему хочется помочь, но с другой стороны, — какие у него гарантии, что давний знакомый не подведет. Молчит Жора. Колеблется? И Хаджумар резко спросил:

— Мне положить трубку, товарищ помощник наркома?

— Погоди, дай прикинуть, когда у него найдется десять минут, — раздался спокойный голос Жоры, и послышался шорох бумаги: помощник листал блокнот.

У Хаджумара в горле перехватило дыхание, — не все еще потеряно. Есть шанс встретиться с наркомом.

— Ты знаешь, все расписано, — вздохнул Жора, и Хаджумару вновь показалось, что Попов искал отговорку, но тут помощник снова заговорил: — Я сейчас зайду к нему. Ты не клади трубку…

Дядя Саханджери постоянно твердил Хаджумару, что вся жизнь состоит из препятствий, которые необходимо преодолевать, впереди у него будут разочарования в людях, потому что, к сожалению, при опасности не все сохраняют верность дружбе. Знал Хаджумар и другое: не всегда правда торжествует, потому что подлость живуча и ее черная краска порой перечеркивает все светлое, что есть в человеке. Хаджумар не считал себя слабым и трусливым, был готов к тому, что судьба устроит ему сердитую проверку на силу и волю. Но разве сравнишь ситуацию, когда ясно видишь врага, с тем положением, в котором оказался? Никто тебя не клеймит, не бросает тебе обвинения, вроде и обижаться не на кого. И ты часами сидишь за разбором шахматной партии Ласкер — Капабланка, почитываешь книжку на английском языке, слушаешь музыку, несущуюся из патефона… Но мысли твои далеки, душа неспокойна, взгляд твой прикован к телефону… Ты понимаешь, что кто-то играет твоей судьбой, где-то притаился враг. Но он безлик. Его трудно угадать, потому что он рядится в твой же мундир, мыслит твоими же категориями, обозначающими такие ясные понятия, как социализм, правда, принципиальность, гуманность, бдительность… Он сидит с тобой в одном здании, в перерыв спускается, подобно тебе, в полуподвальное помещение, чтобы поиграть в бильярд, он вместе с тобой аплодирует известной певице, обсуждает на собрании текущий момент, разгадывает происки фашистов… И все-таки он враг, ибо мыслит иначе, чем ты, Трактует термины на свой лад… Он не бдителен — полон подозрений… И если даже он искренен в своей мнительности, — он враг, потому что несет вред. Но как разоблачить его, ведь он твердит не о подозрительности, а о бдительности?.. И как найти ту грань, что отделяет второе от первого?

Ожидая, что Попов вновь возьмет трубку, Хаджумар не сразу понял, что голос, раздавшийся в трубке, принадлежит самому наркому. От неожиданности он едва не забыл поздороваться…

— Как же я не помню тебя, кавказского красавца? — гудело в трубке. — Только весомая причина заставила такого скромника, как ты, позвонить мне. Выкладывай свое дело, — нарочито грубовато, чтоб вселить в Хаджумара уверенность, сказал нарком, и, почувствовав, как замялся Мамсуров, спросил: — По телефону неудобно?

— Как прикажете, товарищ нарком, — неуверенно отозвался Хаджумар.

— Ясно, — уловил в его голосе нерешительность Ворошилов, и Хаджумар услышал невнятный голос Попова, что-то сообщавшего наркому: — Значит надо встретиться, и не откладывая. Сделаем так. Знаешь, какое событие состоится завтра в Доме союзов?

— Знаю…

— Там мы и встретимся, в первом перерыве, который начнется через два часа после начала. Значит, без пяти двенадцать будь в комнате, что за кулисами.

— Там наверняка строго будет на проходе… — засомневался Хаджумар.

— Конечно, строго, — подтвердил нарком, — но Попов все уладит, будет у тебя пропуск. Ну, крепись, джигит.

— Отчество у тебя мудреное, — услышал Хаджумар голос Попова. — Ты уж напомни…

…На подступах к площади Свердлова толпился народ, и милиционеры пропускали только тех, кто имел на руках пропуск. Хаджумар попросил к себе старшего и объяснил ситуацию:

— Пропуск на проходе в подъезде…

Посланный милиционер возвратился и подтвердил, что пропуск имеется.

В фойе Дома союзов стояли дежурные с красными повязками на левом рукаве да выглядывали из-за стоек гардеробщики. «Одни мужчины», — подивился Хаджумар, привычка все необычное подмечать и здесь сработала.

В комнате, куда проводил дежурный Мамсурова, стоял широкий и длинный стол с аккуратно разложенными стопками бумаги на случай, если кому-то из членов президиума нужно будет готовиться к речи. Круглый столик в углу заставлен бутылками с лимонадом и минеральной водой. Хаджумар позже не одну сотню раз бывал здесь, на разного рода совещаниях и заседаниях, съездах и конференциях, — и всегда, даже спустя четыре десятка лет, эта комната с дубовыми столами и стульями с высокими спинками выглядела все так же.

— Вы желаете подождать здесь или пройдете вовнутрь? — показал на дверь в глубине помещения дежурный.

— А как предписано? — спросил Хаджумар.

— Вам следует быть там, — сказал дежурный и пояснил: — В перерыве все члены президиума выйдут со сцены сюда… — он зыркнул глазами на Хаджумара, в его взгляде было любопытство — кто этот офицер с насупленными черными бровями и почему ему оказана такая честь — быть здесь, в святая святых? — И вы понимаете… — Он замялся.

— Я понимаю, — спокойно, без тени обиды вымолвил Хаджумар.

Внутренняя комнатка была маленькой, — здесь помещались лишь четыре кресла да круглый стол. Небольшое окошко выходило во двор, тихий и пустынный…

— Я вас оставляю, — сказал дежурный…

Хаджумар, стоя у окна, медленно повторял фразы, которые хотел произнести. Сперва он выскажет благодарность за то, что нарком нашел время его выслушать, потом коротко пояснит, что с ним происходит, и попросит поверить ему, что… Да что? Поверить во что? В его верность народу, в его надежность? Но разве это и так неясно? А произнося эти слова, чувствуешь себя так, точно свалился с другой планеты… Но что тогда он, Хаджумар, просит? Чтоб его допустили до служебного кабинета?..

…Вначале послышался шум отодвигаемых стульев: это поднялись с места члены президиума. Хаджумар уловил глухо доносившийся сюда гром аплодисментов. Потом вдруг совсем близко он услышал голос с характерным грузинским акцентом:

— Как будто все идет хорошо. — Слова растягивались, отчего они получали особую весомость и значимость.

И сразу в ответ раздались одобрительные возгласы:

— Отлично идет!

— И доклад слушался с интересом!

— Сколько раз прерывался аплодисментами!

— Все настроены торжественно.

Гул мгновенно умолк, ибо заговорил опять Он:

— Не будем спешить с выводами. Подождем, послушаем, посмотрим…

Дверь шумно распахнулась, и в комнату порывисто вошел Ворошилов. От неожиданности Хаджумар вздрогнул. Он давно не видел наркома вблизи и удивился, что Ворошилов все так же быстр и легок, точно годы не оставили на нем своих отметин. Из-за спины наркома выглядывал Жора; желая подбодрить Хаджумара, он озорно подмигнул ему. Мамсуров вытянулся, щелкнул каблуками, собираясь отрапортовать. Но нарком улыбнулся и дружески положил ему на плечо руку:

— Так это и есть полковник Ксанти?

— Он самый, — подтвердил Попов.

— Я ведь помню тебя, когда ты был совсем мальчонкой. А теперь… Такими и должны быть красные командиры: крепкими и… неотразимыми! Нарком опустился в кресло, еще раз окинул взглядом сверху вниз фигуру Мамсурова и одобрительно хмыкнул: — Джигит!.. — Вспомнив, какое дело привело сюда Хаджумара, насупился, забарабанил пальцами по подлокотнику кресла, жестко бросил Попову: — Давай сюда… этого… — губы его презрительно сжались: — Ежова!

Помощник вышел. Ворошилов, точно забыв о стоящем перед ним Хаджумаре, тяжко размышлял о чем-то неприятном. Пальцы его нервно отбивали ритм. Наконец, он вздохнул, отгоняя от себя вызывавшие досаду мысли, поднял глаза на Мамсурова.

— Чего стоишь? — Он кивнул на кресло: — Садись. — Видя, что Хаджумар лишь шелохнулся, но не осмелился опуститься в кресло, приказал: — Садитесь же. — Когда кресло утопило Мамсурова в мягких складках, нарком, испытующе поглядывая на Хаджумара, произнес: — Как-то в один из приездов твоего дяди в Ростов я затащил его на рыбалку. Так он мне все уши прожужжал, твердя, что Дону, Днепру, Днестру, Дунаю наименование дали аланы — предки осетин. Убеждал, что Дунай по-осетински означает: всемирная вода. Так ли это?

— Так, — подтвердил Хаджумар.

— Вспоминая Саханджери, присматриваюсь к тебе — есть в вас нечто такое, что заставляет быть скромными и одновременно уверенными в себе, точно всем хотите внушить: мы знаем себе цену… Твои земляки специально развивают это чувство собственного достоинства или оно в крови у вас?

Хаджумар неопределенно пожал плечами, не зная, что ответить, и поспешно встал, ибо на пороге показался невысокий мужчина. Он быстрым настороженным взглядом окинул наркома и Мамсурова, как бы прикидывая, что его здесь ожидает, и, успокоенный, шагнул в комнату. Подчеркнуто плотно, нажав на дверь обеими руками, прикрыл ее, вытянув шею, прислушался, не различимы ли здесь голоса, раздающиеся в соседней комнате. Убедившись, что в общем гуле ничего не разобрать, Ежов довольно улыбнулся и посмотрел на наркома, точно ожидая похвалы за такую предусмотрительность, ибо в помещении находился посторонний человек, которому не следует слышать то, о чем говорят члены правительства. Он явно страдал из-за малого роста и, чтобы как-то скрасить его, носил туфли на широкой подошве.

— Садись, — коротко бросил нарком.

Ежов аккуратно опустился в кресло, выпрямил стан.

— Ты… сел? — в гневе всем телом обернулся к нему нарком.

Ежов недоуменно посмотрел на него и торопливо встал.

— Вы предложили сами, — напомнил он.

— Не ТЕБЕ! — оборвал его нарком. — Не тебе! — и кивнул оторопевшему от такого поворота разговора Хаджумару: — Я предложил сесть тебе. Занимай свое место, Хаджи.

Мамсуров не верил своим ушам. Неужели это и есть тот самый Ежов, чье имя произносится шепотом, с оглядкой? Чья зловещая тень маячит повсюду, вызывая у людей реакцию, близкую к страху? Казалось, власть его беспредельна, поступки бесконтрольны. И вдруг с ним говорят таким тоном! При нем! Если у Ежова до сих пор не было серьезной причины преследовать Хаджумара, то теперь есть: ведь это он, Хаджумар, стал и поводом резкого нагоняя и очевидцем его. «Может, мне уйти», — подумал Хаджумар и обратился по-военному:

— Товарищ маршал, разрешите выйти?

Нарком сердито повел бровью, жестко скомандовал:

— Садитесь!

Хаджумару было неловко, он не смел взглянуть на Ежова, мгновенно выпрямившегося, прижавшего 7— по уставу! — руки к бедрам, евшего глазами лицо маршала.

— Вот так, — удовлетворенно сказал нарком и, кивнув на Хаджумара, спросил Ежова: — Знаешь его?

— Я обязан знать всех, кого направляют за кордон, — охотно ответил Ежов, не скрывая гордости за четко поставленную информацию в его ведомстве. — Это племянник врага народа Мамсурова.

«Врага народа» — слова больно ударили по Хаджумару.

— Кого-кого? — не дал договорить Ежову нарком.

— Врага народа, — упрямо опустил голову Ежов.

Нарком опять резко прервал его:

— Человек, которого ты назвал врагом народа, принимал активное участие в революции и гражданской войне. Я с ним не раз. встречался. Не один раз! Тебе это известно?

— Я досконально изучаю биографии людей, с которыми имею дело, — холодно блеснул глазом Ежов. — Саханджери Мамсуров осмелился бросить тень на самого товарища Сталина.

— Это как же?

— Выступая перед активом, он посмел заявить, что товарищ Сталин приглашал его посоветоваться по национальному вопросу, — у Ежова задрожали губы от негодования. — Представляете?! Товарищ Сталин нуждался в том, чтобы пригласить дядю этого офицера посоветоваться! Самобахвальства-то сколько! В президиуме нашелся человек, который ужаснулся сказанному и подсказал Мамсурову, что это не товарищ Сталин приглашал его советоваться, а он, Саханджери, просил товарища Сталина принять его и помочь разобраться в возникших проблемах. И знаете как повел себя этот упрямец? Ему бы внять рассудку и воспользоваться появившимся шансом отвести от себя обвинение. А зазнавшийся Мамсуров побагровел, с размаху ударил кулаком по трибуне и громогласно заявил: «Нет! Не я просился к товарищу Сталину, а он вызвал нас, нескольких нацменов, чтобы услышать наш совет!»

Хаджумар вздрогнул. Да, этот поступок его дядя мог совершить. Он в духе его порывистого, нетерпеливого характера. Так, наверняка, и было… Дядя, дядя, что же ты натворил?..

— Разве этот факт не говорит сам за себя? — повысил голос Ежов. — Разве налицо не типичный пример перерождения личности? И разве я имел право бездействовать?

— Ну, а как все-таки было на самом деле: встречались друг с другом товарищ Сталин и Саханджери Мамсуров? — уточнил Ворошилов.

— Да, встречались, — нехотя признался Ежов.

— И кто был инициатором встречи?

— Вождь, — сорвалось с уст Ежова, но он тут же спохватился: — Но это ничего не значит. Есть факты, которые не подлежат огласке, тем более в такой форме, какую избрал Мамсуров. По его словам выходит, что товарищ Сталин не всегда сам принимает решения. Что он нуждается в советах! Но мы знаем, что это не так! Товарищ Сталин, все видит и все знает! А Мамсуров бросил на него тень…

Нарком, не сводя взгляда с Ежова, медленно произнес:

— Не пойму, чего в тебе больше: глупости или ненависти к людям? Откуда это у тебя, Ежов?

— А разве я не прав? Разве товарищ Сталин?..

— Прекрати своим паршивым языком трепать это имя! — прервал его нарком. — Что-то фальшиво звучит твой голос… Невольно приходит мысль: мусоля этот случай, не пытаешься ли ты сам бросить тень на товарища Сталина?.. — Зловещие нотки прозвучали в голосе Ворошилова.

Ежов оторопел:

— Как это?

— Мне кажется, ты с радостью смакуешь мысль, что товарищу Сталину тоже потребовался совет другого человека…

Хаджумар поежился — ему не нравилось, что поклеп с его дяди нарком пытается снять не доказательством его правоты, а таким примитивным приемом, обвиняя в злом умысле Ежова, — обвиняя без приведения фактов, только такими домыслами. Он удивленно глянул на Ворошилова. Но на лице того не было и тени сомнения в своем праве на подобный ход.

Ежов вдруг мгновенно побледнел.

— …И ты нарочно распространяешь нелепые слухи, Ежов! — гремел голос наркома. — Зачем тебе это надо?

— Это неправда, — пролепетал Ежов.

— Я — и неправду?! — гневно воскликнул Ворошилов. — Ты это хочешь сказать?

— Простите, я неточно выразился.

— Почему я должен прощать тебя? Ты даже не представляешь, что Саханджери мог элементарно выйти из себя. Ведь он из тех, кто смотрел смерти в глаза, кто ходил в штыковую атаку. Они бесхитростны, говорят что думают. Он просто сказал, как было. Понижать таких людей надо. Но ты видишь врагов там, где их нет… Печально…

Не сводя глаз с наркома, вытянувшись как струна во весь свой жалкий рост, Ежов теперь не выглядел зловещей и всесильной фигурой.

Из-за двери послышался глухой голос, с характерными интонациями и знакомым акцентом. Оттого ли, что в соседнем помещении находится человек, чей облик гипнотизирующе действовал на каждого независимо от возраста, профессии и национальности, действовал безотказно, ибо все верили, что он непогрешим, то ли от несоответствия того, каким из газет и рассказов представлял себе Хаджумар этих двух известных всей стране людей, и тем, как они вдруг ему открылись, то ли оттого, что, наконец, выяснилась причина его страданий, оказавшаяся невероятно нелепой, — Мамсурову стало казаться, что все, происходящее сейчас на его глазах, нереально, не могло случиться в самой жизни… Жесткий тон наркома возвратил его к действительности:

— Ладно, Ежов, о тебе разговор впереди. А сейчас вот что, — нарком перегнулся через ручку кресла и указал рукой на Хаджумара: — Всмотрись в него внимательнее. Запомнил? Так вот, если с головы этого человека упадет хоть один волос, — тебе не сносить своей! — гнев душил Ворошилова, голос то и дело срывался. — Ты будешь иметь дело со мной… А меня ты знаешь. Я слов на ветер не бросаю… Уяснил? Забудь, чей он племянник…

От наркома, который в представлении людей был спокойным, рассудительным и добрым, повеяло зловещим холодом. Судя по тому, как сжался Ежов, он знал о нем нечто такое, что даже этого типа, явно повидавшего немало отвратительного, заставило содрогнуться. Стараясь успокоиться, нарком постучал в нервном тике костяшками пальцев по подлокотнику кресла и резко скомандовал:

— Кругом!..

И когда Ежов, повернувшись, шагнул за порог и осторожно закрыл за собой дверь, Ворошилов тихо добавил:

— Ошиблись мы в нем, сильно ошиблись…

Это было сказано в расчете на Хаджумара, чтобы он услышал и запомнил.

— Извините, — растерянно развел руками Мамсуров. — Из-за меня такой нервный разговор…

— И какое теперь у тебя отношение к Саханджери? — неожиданно спросил нарком.

— Как и прежде: с уважением, — сверкнули глаза у Хаджумара.

Теперь нарком смотрел на него тем же пронзительным взглядом, который, казалось, проникал до самого нутра человека.

— Смотри, не сделай для себя скоропалительных выводов, — предупредил он. — Подонки воспользовались неосторожностью Саханджери. Но это не значит, что Советская власть виновата. Время жесткое, нам как никогда надо быть спаянными. Никто не смеет терять веру в нашу цель, в торжество наших идей.

— Я знаю, что Советская власть не виновата, — выдержал взгляд наркома Хаджумар.

— Это надо точно усвоить, Хаджумар, — убеждая, повторил нарком. — Нельзя, чтоб обида недоверием обернулась. Да и следует точно знать, на кого обижаться.

В комнату вошел Попов, встревожено всмотрелся в лица наркома и Хаджумара, почтительно обратился к Ворошилову:

— Товарищ маршал, президиум уже занимает свои места.

Нарком резко поднялся, привычно поглаживая складки рубашки, провел ладонями вдоль широкого пояса.

— Да! Пора идти… — и уже на пороге обернулся к Попову: — Твоего протеже никто не тронет… Втолкуй ему, что в его интересах не распространяться о состоявшемся здесь разговоре с Ежовым… Отвечать будешь ты!..

Нарком закрыл дверь…

— Спасибо, друг, — сказал Хаджумар и вдруг порывисто шагнул к Попову, обхватил руками, прижался щекой к его плечу…

— Ну что ты, Хаджи?.. — растроганно произнес Жора и успокаивающе похлопал ладонью по спине Мамсурова.

Хаджумар отстранился, отвел глаза в сторону, тихо признался:

— Не представляешь, как тяжело, когда не смотрят тебе в глаза… — И с беспокойством спросил: — Что с моим дядей?..

— Погиб он, Хаджи, погиб… — печально сказал Попов…

…Так встретили Хаджумара — полковника Ксанти — дома…

Глава 8

Гете положил трубку на рычаг телефона, выпрямился в кресле и внимательно посмотрел на Кильтмана…

— Вам к лицу эта форма! — воскликнул Гете.

— Испанская кампания дала мне опыт и… генеральские погоны, — сказал Кильтман и добавил: — Я помню, кому этим обязан.

Но Гете энергично прервал его:

— Не благодарите — не люблю. Четкое выполнение очередного задания — вот лучшая благодарность. И я жду его!..

— Слушаю вас, господин генерал, — щелкнул каблуками Кильтман.

— Вы знаете личный приказ фюрера — постоянный поиск и арест коммунистов и особенно их главарей, на след которых мы напали, но они ушли из-под контроля. Разом, в один день. В нескольких европейских странах. Исчезли. Они действуют сообща, и нетрудно догадаться, куда они направляются. — Он подошел к карте на стене и ткнул пальцем в сторону Москвы.

— Есть другой ориентир — Лондон, — сказал Кильтман.

Гете усмехнулся, дав понять, что его предположение страдает наивностью.

— Исключается. Когда речь идет о коммунистах — и Лондон на нашей стороне. — Услышав звонок телефона, быстро направился к столу, поднял трубку, нетерпеливо спросил: — Никаких известий? Я жду, — и опять направился к карте. — Мой расчет верен: где-то здесь, — он провел рукой вдоль границы Советского Союза, — где-то здесь, господин генерал, вы должны их схватить.

— Почему я? — возмутился Кильтман. — Я кадровый военный, а не жандарм.

Гете предвидел его реакцию — ничуть не удивился, прошел к столу, произнес:

— Знаю: вы предпочитаете открытый бой. Я тоже. Но времена Александра Македонского и Аттилы давно прошли. Война перестала быть уделом одних военных. Теперь сражения ведутся не только на поле брани.

— Каждому свое. Бульдог не станет охотничьей собакой.

— Надо не только выследить дичь, но и завладеть ею, — назидательно произнес Гете. — И тут крепкая бульдожья хватка не помешает. — Гете неожиданно наклонился к нему, сменил тон: — Пауль, одержать победу в сражении — почетно. Но врага, лишенного вождей, можно покорить без боя. Отдать эту славу жандармам? Нет! Тот, кто их схватит, достоин Железного креста.

Опять зазвонил телефон. Гете лихорадочно схватил трубку.

— Напали на след? Где? Сколько? Препровождают на заставу? Вылетает генерал… Кильтман. — Довольный, он бросил трубку, отчеканил сурово: — Они попались! Машина у ворот. Одиннадцать минут — и вы на аэродроме! Лететь три часа сорок семь минут! Дадим на путь от аэродрома до заставы союзников ну, скажем, три часа. Вас будет сопровождать Шульц, один из моих лучших офицеров. Я жду вашего звонка через семь часов. Спешите, генерал! Я засекаю время!

* * *

Квартира Хаджумара была обставлена так, что сразу можно было определить: здесь проживает холостяк. Стол, диван, стулья — вразброд, застыли там, куда их поставили носильщики. На окнах отсутствовали занавеси. Никаких ковров и картин. На стене висела старенькая, почерневшая гитара. Да, та самая, что прошла многие пути дороги по Испании вместе с Гарсиа. В углу стояли два все еще упакованных кресла — одно на другом. На столе свалены свертки.

Прозвучавший дверной звонок застал Хаджумара на кухне. Хаджумар сорвал со спинки стула китель, одел его и, на ходу застегивая пуговицы, направился в прихожую. Он знал, что это ОНА, и торопливо открыл дверь. На пороге стояла Лина. Она смотрела на Хаджумара и смеялась, сконфузив его. Если бы она знала, какой сюрприз он ей приготовил!

— Вот куда ты забрался! — воскликнула она. — Еле нашла… Все собрались?

— Ты первая.

Она застыла на пороге комнаты и улыбнулась:

— О-о, у тебя неплохо. — Он уловил в ее словах легкую насмешку. — Уютно. Занавески с видом города. Хорошо подобранная к обоям мебель. Это склад кресел? Здесь случайно нет тола?

Хаджумар шутливо предупредил:

— Если гостья не перестанет бранить хозяина, он взорвет квартиру и… хорошо подобранную к обоям мебель без всякого тола.

— Один ноль? — усмехнулась она.

— Сдаюсь, — шутливо поднял он руки.

Лина вдруг выпрямилась и скомандовала.

— Стоять и не двигаться с места! — Палец, точно дуло пистолета, был приставлен к груди Хаджумара. — Или вы немедленно скажете, по какому поводу вы сегодня устраиваете… как это по-осетински? Кувд! Или…

— Или? — попытался он обнять ее.

— Опустите руки! — с шутливой суровостью ответила она. — Обниматься в такой обстановке! Да я перестану уважать себя! — Она закатала рукава. — Камарада советник! Слушайте мою команду! Ориентир — гостиная, цель — привести в порядок, время — до прихода гостей. Присту-пай! — И замурлыкала популярную в те времена песню: — «Утро красит нежным светом стены древнего Кремля…»

Глядя, как Лина порхала по комнате, он растроганно думал: «Вот так впредь и будет». Именно ее и не хватало в его холостяцкой квартире, которая на глазах стала преображаться.

— Занавесей нет, но зато есть торшер — последний крик моды! — Лина задорно оглянулась на него. — Камарада советник! Что с вами? Вы мне еще не ответили, в честь чего кувд.

Хаджумар враз посуровел, произнес:

— Будет объявлено о свадьбе.

Она смутилась; желая скрыть свое замешательство, деловито подступила к креслу:

— Помоги-ка мне вытащить эту тяжелую артиллерию на оперативный простор.

Он обхватил кресло руками, потащил на середину комнаты.

— Куда, куда ты его тянешь? — ужаснулась она.

— Поближе к столу, — ответил он.

— О-о святая Мария! — ахнула она. — Такие кресла и к такому столу! Они должны стоять отдельно, украшать твою гостиную… Вот так. А рядом будет красоваться торшер. — И вдруг внезапно, чуть не шепотом спросила: — О чьей свадьбе?

Он помедлил, колеблясь, сказать напрямик или сперва подготовить ее, и наконец ответил просто, точно объяснение у них давно состоялось и решение скреплено твердо и навечно:

— О нашей.

Она ждала этого, но когда услышала — растерялась и, будто не придала его словам особого значения, задумчиво произнесла:

— Сюда бы еще журнальный столик.

Он уловил в ее голосе напряженность и, догадываясь, что ей не по себе, торопливо и даже радостно воскликнул:

— А столик есть!

— Где?

— На кухне.

— А что он там делает?

— На нем хорошо гладить.

— О аллах! — в негодовании воскликнула она, предчувствуя, что ее в этом доме поджидает немало еще неожиданностей. — Твои дороги неисповедимы! Сделай так, чтобы журнальный столик оказался перед этими креслами…

Он круто повернулся, нырнул в дверь на кухню, через мгновение возвратился со столиком и со стуком приставил его к креслам:

— Аллах снизошел до твоей молитвы, женщина, — и смущенно признался: — В первый раз все приказы выполняю.

— И все ради кувда, на котором будет объявлено о… — она пристально посмотрела ему в глаза, — о чьей свадьбе? О нашей?

— Да.

Она шутливо протянула руки к потолку:

— О святая мадонна! Переводчица камарада советника выходит замуж, а я ничего не знаю.

— Я серьезно.

И тут сказался южноамериканский темперамент Лины. Обернувшись к нему, яростно закричала:

— А кто вам, камарада советник, сказал, что я собираюсь замуж?

Он растерялся от такого наскока, смущенно пробормотал:

— Лина…

— У вас на Кавказе согласия девушки не спрашивают? — прервала она его и решительно заявила: — Я ухожу!

Она видела, что ему стало не по себе, ибо он наверняка не ожидал такой реакции… Но на что другое он мог рассчитывать, заранее не согласовав с нею свои намерения? У порога Хаджумар ухватил ее за руку, обнял за плечи:

— Лина…

— Отпустите, — вырвалась она. — Я ухожу! Как вы смели без меня за меня все решить?

Он решительно встряхнул ее, резко заявил:

— Свадьбу сыграем в воскресенье.

— В воскресенье? — возмутилась она. — С ума сойти! Осталось два дня, а надо сшить платье, купить туфли. Да все надо! Нет! Я ухожу! — И стала вырывать руку.

— «Друзья, мы пригласили вас, чтобы сообщить вам о нашей свадьбе», — объявишь ты, — вновь встряхнув ее, сказал он.

— Я объявлю? — опять возмутилась она. — Нет, это ты объявишь!

— Хорошо, я, — улыбнулся он.

Улыбка успокоила ее. Но все-таки она упрямо произнесла:

— А если я не хочу за тебя?

И тут вскипел он:

— Ах, не хочешь! — Он не только отпустил ее руку, но еще и сам подтолкнул к двери. — Можешь идти!

— Идти? — Глаза ее сузились в гневе. — То есть как? — И вдруг ее ноздри затрепетали. — Чем-то пахнет.

— Несбывшимся счастьем! — парировал он.

— Горелым, — возразила она.

— Мой шашлык! — спохватился он и бросился на кухню.

Он очень гордился тем, что у него был один из лучших в Москве — по его, естественно, определению — мангалов и что ему удается делать в типичной московской квартире такие же шашлыки, какие пробуешь только в горах Кавказа. И вот теперь так опростоволоситься! Он торопливо срывал с шампуров обгорелые куски мяса и нанизывал на них новые — к приходу гостей он должен обязательно приготовить превосходный шашлык! Честь горца была под угрозой. Когда раздался звонок, он, не отрываясь от своего занятия, крикнул Лине:

— Принимай гостей!

— Вот так, — сказала сама себе Лина. — Только дашь согласие стать женой — и уже приказы. По доброй воле становишься рабыней.

Конечно же, он, и только он, Гарсиа, должен быть первым из гостей в этом доме. Он стоял на пороге и широко улыбался. Увидел Лину, глаза его еще сильнее заблестели, и он шутливо спросил:

— Здесь живет знаменитый испанский тореадор?

— Его ищет известный матадор? — в тон ему воскликнула Лина.

И тут она заметила за его спиной девушку. Стеснительная, она совсем зарделась под любопытным взглядом Лины.

— Я не один, — поспешил сообщить, увы, с опозданием, Гарсиа.

— Входите в комнату, — посторонилась Лина.

Увидев выглянувшего из кухни Хаджумара, девушка совершенно растерялась, однако сумела сообщить:

— Я Наташа… Здравствуйте!

Гарсиа закричал:

— Ксанти! Как давно я тебя не видел! — Он обернулся, указал девушке пальцем на Хаджумара. — Наташа, это…

— Я вас знаю, — торопливо перебила его Наташа. — Мне Гарсик о вас столько рассказывал!

— Гарсик? — усмехнулась Лина.

— Это я, — пришел на помощь смутившейся девушке Гарсиа и гордо поглядел на Хаджумара и Лину. — Красивая, а?

— Красивая, красивая, и очень молодая, — успокоил его Мамсуров.

— За некрасивой испанец ухаживать не станет, — тотчас же заявил Гарсиа. — Закон!

— По законам стал жить, анархист? — спросил Хаджумар и подмигнул девушке: — Ваша заслуга?

— Чего мы стоим? — спросила Лина. — Гости прибыли, а стол еще не накрыт. — Она стала разворачивать свертки. — Колбаса… Сыр… Вино… Коньяк… Вино… Колбаса… Шампанское… Колбаса… Опять колбаса… Полковник Ксанти, у вас испортился вкус.

— Там есть и другое, — махнул в сторону кухни Хаджумар.

— Тогда нам с Наташей надо туда, — обняла за плечи девушку Лина. — Вы мне поможете?

— Понравилась? — нетерпеливо спросил Гарсиа у Хаджумара.

— Понравилась, — кивнул головой Мамсуров.

— Я на ней женюсь, вот увидишь, — пригрозил неизвестно кому Гарсиа.

— Верю, — засмеялся Хаджумар.

Гарсиа глубоко вздохнул:

— Наконец-то ты вернулся! Поговорить надо… Я училище закончил, экзамены на отлично сдал. — И вдруг резко закричал: — Но меня никуда не посылают! Никуда! — Он схватил за рукав Хаджумара, просительно заглянул к нему в глаза. — Возьми меня с собой, а? Ты же часто уезжаешь… на Дальний Восток.

Мамсуров попытался перевести разговор на другую тему:

— Соскучился я по тебе, по песням твоим. — Сняв со стены гитару, подал ее Гарсиа.

— Ясно, — с огорчением произнес Гарсиа. — Молчу. — Он перебрал струны, поставил ногу на стул. — Я спою твою любимую. Лорку!

Он играл, а Хаджумар, вытянувшись в кресле, слушал с явным наслаждением и размышлял: «Гарсиа, Гарсиа, как я рад, что ты здесь, рядом… Полюбил я тебя, чертов анархист… Взять тебя на задание? Рано. Тяжело тебе будет. Уж больно ты горяч. А там ведь терпение требуется… Просишься? Любимая спросит — куда? А адреса — нет. В командировку — и все. И биографии — нет. Она появляется через век-другой после смерти разведчика… Так что ты уж не спеши. Огня хватит. Видел, что там творится? Скоро, уже скоро придется менять гитару на автомат».

Гарсиа поднял голову от гитары:

— Камарада полковник, ты во многих странах был — красивее моей Испании видел?

— Соскучился?

— По ночам снится, — огорченно покачал головой Гарсиа и вновь заиграл-запел.

«А мне снится моя Осетия», — сказал себе Хаджумар.

Гарсиа опять посмотрел на него:

— Когда ты исчезаешь на долгие месяцы, я не нахожу себе места… Скажи, ты в Испании больше не бывал?

Да, Гарсиа все-таки еще мальчишка. Знает, что нельзя подобные вопросы задавать, а не выдерживает.

— Я бываю на Дальнем Востоке, — сказал он значимо. — На нашем советском Дальнем Востоке.

Пришел Корзин. Увидели его, когда он уже вошел в комнату и заявил:

— Двери нараспашку — всех принимаете, что ли? Здравствуйте, Гарсиа!

— Здравия желаю, товарищ генерал! — оставив гитару, вытянулся бравым офицером испанец.

— Усвоил устав, — засмеялся Корзин.

Из кухни послышался голос Наташи:

— Гарсик, иди сюда!

— Женщинам без меня не обойтись, — пожал плечами Гарсиа и исчез за дверью.

— Извини за опоздание, — сел напротив Хаджумара Корзин и многозначительно посмотрел на него. — Ждал известий… Хочу посоветоваться.

Мамсуров подождал, но Корзин нерешительно замялся, и тогда Хаджумар пришел ему на помощь:

— Они не… пришли?

— Оттуда вышли — до нас не дошли, — вздохнул Корзин.

— Ясно, — промолвил Хаджумар. — Что же вы предлагаете?

— Я получил задание через час отправить на границу верного человека, который мог бы действовать на месте, судя по обстоятельствам. Мне было сказано коротко и ясно. — И он, подражая, повторил фразу с заметным акцентом: — «В настоящее время осложнения со странами гитлеровского блока весьма нежелательны… Но, с другой стороны, история, человечество нам не простят, если мы оставим в руках фашистов лучших сынов народа…» — Помолчав с минуту, он прямо спросил Хаджумара: — Кого послать? У меня есть несколько кандидатур. Одна из них…

И тут Мамсуров заученно произнес:

— Разведчик после задания два месяца не должен думать ни о чем другом, кроме как о рыбалке да еще — если невмоготу — о футболе. Нервы — вот что надо беречь. Чьи это слова, Иван Петрович?

Корзин гадал, всерьез ли он говорит или шутит. Не уточнив, сказал:

— Я не меняю свои правила, но если нарушаю их, то… А-а, сам понимаешь…

В комнату вошли Лина, Наташа, Гарсиа с тарелками в руках.

— Иван Петрович! Здравствуйте! — искренне обрадовалась ему Лина.

— Здравствуйте, Лина, — поднялся он и, увидев Наташу, развел руками: — А это что за… детский сад?

— Наташа, — представила ее Лина и кивнула на Гарсиа: мол, вот кто ее нашел.

— Будем знакомы, Наташа, — подошел генерал к ней, но Наташа обиженно и гордо подала руку, едва глядя на него. Корзин усмехнулся, потянул воздух: — Как вкусно пахнет!

— У меня к этой закуске что-то есть, — заспешил Гарсиа. — У дверей оставил.

Наташа попросила Лину:

— Научите меня готовить испанские блюда.

— Ой, забалуешь ты своего анархиста, — засмеялась Лина.

— Я научу тебя испанским блюдам. И еще осетинским, — заявил Хаджумар. — Особенно одному — фыдчин называется. Это пирог с мясом. Чудесный вкус… Но — чур! — встречать меня этим блюдом.

Не выдержав, Корзин кивнул ему на балкон:

— Выйдем на минутку…

— У меня отпуск, — засмеялся Хаджумар. — Отпуск! И мы за столом! Эй, Гарсиа, где ты?

Гарсиа появился высоко держа бутылку в руках:

— Амиго! Кальвадос! Настоящий!

Лина как заправская хозяйка протянула руку к столу:

— Прошу всех садиться.

Гарсиа, естественно, никому не доверил разливать кальвадос.

— Я рядом с вами, очаровательная Наташа, — заявил Корзин.

— Попробуйте шашлык, — предложила Лина. — Его жарил сам хозяин дома.

Корзин первым осмелился притронуться к шашлыку, заявив:

— Да он же совсем горелый! — пожевав, печально добавил: — Эх, Хаджумар, на тебя это не похоже.

— Это еще ничего, самые горелые куски виновник на. свою тарелку положил, — сказала, смеясь, Лина.

— Первый тост старшему за столом, — привычно закричал Гарсиа и обернулся к Корзину: — Вам быть тамадой, товарищ генерал!

— Называй меня Иваном Петровичем, — попросил Корзин и поднял рюмку, но не успел ничего провозгласить.

— Иван Петрович! — закричала Лина. — Гарсиа! Наташа! Мы с Хаджумаром желаем вам что-то сказать… Очень важное!.. В воскресенье у нас…

Хаджумар поднялся, обнял Лину:

— Прости, милая. Придется перенести.

За столом воцарилась тишина:

— Перенести? Почему? — Лина не сводила с него глаз.

— Видишь ли, мне предстоит командировка.

— Но ты же всего полчаса назад сам… — Она оглянулась на Корзина.

— Значит, ты решил? — спросил тот Хаджумара.

— Вы. считаете, что кто-то другой лучше? Я изучил там каждую тропинку. Как же можно?

— Зачем же тогда?.. — На глазах у Лины появились слезы, не договорив, она вышла из комнаты.

Наташа поднялась с места:

— Я пойду к ней.

Хаджумар жестом остановил ее:

— Не надо — и пояснил: — Она сама справится.

Гарсиа вдруг резко отстранил от себя рюмку. На строгий взгляд Корзина воскликнул:

— Это несправедливо — один все время ездит в командировки, а другие… — Он в отчаянии махнул рукой.

— Ты едешь со мной, — объявил Мамсуров. — Генерал армии не будет возражать, я думаю?

Корзин задумчиво посмотрел на Хаджумара, ответил:

— Генерал армии не возражает.

Гарсиа сорвался с места, обнял Наташу:

— Виктория! Победа! — и строго спросил ее: — Ты меня будешь ждать?

— Тебя так радует наша разлука? — шепотом, чтоб никто не услышал, встревоженно спросила она.

— Любовь после разлуки бывает крепче, — ответил Гарсиа.

Лина пришла, на редкость спокойна. Сказала:

— Начнем, а то все стынет. Иван Петрович, мы вас избрали тамадой и ждем тоста.

— Ну что ж, — поднял бокал генерал. — За удачную командировку Хаджумара и Гарсиа. У меня три пожелания вам: пусть ваши глаза всегда видят небо; пусть ваши уши не услышат вопроса: «Кто вы?» Пусть ваше тело попадает в объятия только ваших любимых… Знайте, Хаджумар и Гарсиа, мы всегда рядом с вами. За скорую встречу! — И он выпил, выпил до дна, хотя пил весьма редко, и ему предстояло поспешить на службу! и он знал, что сегодня ночью и завтра целый день и всю ночь ему вряд ли удастся покинуть кабинет.

— Какой странный тост! — удивилась Наташа.

Корзин весело подмигнул Хаджумару:

— Кавказский!

Гарсиа потянулся через стол к Корзину:

— Товарищ генерал, вашу рюмку! — и прижал бутылку к щеке. — Кальвадос, а!

— Нет, спасибо, — отказался Корзин и поднялся. — Извините — дела! — Он кивнул Хаджумару на балкон. — На минутку…

Сверху открывался дивный вид на ночную Москву. Город шелестел шинами машин, откуда-то доносилась музыка.

— Я пришлю за вами машину, — сказал Корзин. — И не советую увлекаться кальвадосом.

Корзин ушел, Хаджумар остался на балконе.

Гарсиа, проводив Корзина, вернулся. Спросил:

— Нам придется проникнуть на ту сторону?

Мамсуров покосился на него, дивясь, как тот радуется предстоящему опасному испытанию. Молод еще, очень молод, о смерти не думает.

— Придется, — согласился Хаджумар.

— А как мы это сделаем?

— Поможет… давний знакомый.

— Служили вместе?

Хаджумар весело усмехнулся:

— Служили… Вместе… Куда он — туда и я… Он от меня убегал, а я за ним наблюдал.

— Так кто он?

— Контрабандист.

— А-а, — ничего не понял Гарсиа.

— Ох и ловок же! — восхитился Хаджумар. — Так во тьме и растворялся… А границу как знает! Шнырял туда и сюда и летом и зимой. И в дождь и в туман. Ни разу не сбивался. Его так все и прозвали Счастливчиком.

Хаджумар явственно представил себе, как длинная фигура контрабандиста внезапно выныривала из-за кустов к засаде, так что он едва сдерживал свой порыв обрушиться на него, сбить на землю, скрутить руки… Но в который раз Хаджумар вынужден бывал с сожалением проводить взглядом эту сутулую спину с мешком, набитым заграничным барахлом… Счастливчик всегда появлялся на этой стороне внезапно. Он, видимо, настолько хорошо знал тропы по ту сторону границы, что мог пройти незаметно мимо охраны. Это, собственно, и прельстило Хаджумара.

— Так он самый настоящий контрабандист? — удивился Гарсиа.

— Настоящий, — согласился Хаджумар. — И еще какой! Он и сам поверил в свою звезду.

— Вы могли его поймать? Почему же не схватили?

Хаджумару вспомнилось, как однажды, возвращаясь из-за кордона, контрабандист остановился буквально в метре от него. За плечами у него был мешок, в руке щит из фанеры. Этот щит, на котором большими, неуклюжими буквами было написано: «Яблок сорт шампански, казетах пишут: полавина сахар, полавина — мед. Цена как договоримся», был его базарной ширмой. Развязав мешок, Счастливчик вытащил из него бутылку водки, сделал несколько глотков, затем обеими руками взлохматил волосы на голове, небрежно сдвинул набекрень фуражку, опустил воротник плаща, расстегнул верхние пуговицы рубашки, взбил сапоги гармошкой, выпрямился и вздохнул: «Вот теперь уже на своей земле». Закинув мешок за плечо и подняв щит, он зашагал, шатаясь, к селу — ни дать ни взять загулявший человек, возвращающийся с гостинцами от родственников домой. Он даже мурлыкал под нос незамысловатую песенку.

— И он до сих пор занимается контрабандой? — не унимался Гарсиа. — За что ему такая честь от вас?

— Тогда подумал: вдруг да понадобится человек, что так проворен и прекрасно знает тропинки по ту сторону границы, — признался Хаджумар. — Теперь его очередь выручать меня.

— Так вы тогда еще предвидели? — ахнул Гарсиа.

— Ничего я не предвидел, — засмеялся Хаджумар. — Представляю, как мы утречком, еще затемно, нагрянем к нему, в приземистую мазанку на холмике, на краю села. В ее окнах никогда не горит свет, даже когда все знали, что Счастливчик, его жена, мать и двое ребятишек находятся дома. Он будет ошарашен, что уже три года есть у него крестный ангел-хранитель, а он об этом и не подозревал.

— А вдруг он не согласится помочь нам? — засомневался Гарсиа.

— Он захочет облегчить свою судьбу… Пойдем, Гарсиа?

За столом воцарилось напряженное молчание. Наташа, добрая душа, понимая, что Хаджумару и Лине надо остаться одним, сказала:

— Гарсик, помоги убрать посуду.

— Эй, эй! Не рано ли ты начала командовать?

— Рано? Наоборот — поздно! — Она отчаянно кивнула ему на Хаджумара и Лину.

— Выезжаете сегодня? — спросила Лина.

— Вылетаем, — поправил он ее и пояснил: — Иначе нельзя.

Они опять помолчали. — Я не сержусь, — сказала она тихо.

— Я дал тебе повод, — возразил он.

— Ты знал о… командировке?

— Я узнал только что.

Лина подошла, прижалась к Хаджумару.

— У тебя есть… товарищ… Он умеет стрелять, бросать гранаты, владеет конспирацией… Но он… женщина…

— Ничего такого не будет, Лина, — успокоил он ее.

— Помни: я боец… И когда я буду нужна… Ведь женщины выносливее мужчин… Ты же видел…

— Видел…

— Хаджумар, я все понимаю… Войны нет, а борьба идет… И впереди бои… Тяжелые, страшные… Нам друг перед другом нечего хитрить… Мне легче быть там, в опасности, но рядом с тобой, чем здесь — одной…

— Туда нельзя. Но ты будешь там… Со мной! Все время! И это будет мне помогать…

— Камарада советник, ты будешь очень неудобным мужем… Женщины не любят частых отлучек мужей… Но когда я расстроюсь, ты шепни мне одно слово: НАДО… Шепни — ив моих глазах не будет слез…

Он оторвался от нее, посмотрел ей в глаза:

— Лина, надо! Слышишь? Надо!..

— НАДО! — с болью прошептала она. — НА-ДО!

— Ты обещала не плакать, — напомнил он.

— А я и не плачу, совсем не плачу, — глотала она слезы, а они бежали и бежали по ее щекам.

* * *

Осторожный и предусмотрительный нарушитель границы на поверку оказался плохим хозяином — никаких хитростей не пришлось использовать для того, чтобы проникнуть в его дом. Дверь едва держалась на слабом крючке, который в секунду был откинут. Счастливчик и его жена спали во внутренней комнате. Офицер потрепал за плечо контрабандиста. Тот, решив, что его будит жена, недовольно пробубнил:

— Чего тебе?

Офицер направил ему в лицо луч фонарика. Счастливчик вскочил. Офицер-пограничник скрупулезно, называя дни, часы и минуты, перечислил сколько раз за последние месяцы нарушал границу гражданин Киндин, он же белобрысый Василь, он же Счастливчик.

— Тс-с, не так громко, — взмолился контрабандист.

Выяснилось, что и этой ночью он возвратился оттуда.

Да, он в лесу наткнулся на группу арестованных людей, которых вели на заставу. В ответ на предложение Хаджумара провести известными тому тропами туда нескольких человек контрабандист забеспокоился:

— И золота не надо. Я честный коммерсант.

— Вам на сборы три минуты, — сказал Хаджумар.

— Плохо? — подошел к нему Гарсиа.

— Очень, — кивнул головой Хаджумар и прошептал: — Я скажу тебе, кто они…

Это были имена, известные всему миру.

— Их схватили, но еще не признали. Но признают. А мы с тобой видели, что делают фашисты с коммунистами.

— Может случиться, что надо будет ударить по заставе? — горячо зашептал Гарсиа.

— Нет, их нужно спасти тихо. И этой ночью, пока их не перевезли в глубь страны. Без шума и без следов.

…Через пятнадцать минут группа из двадцати отобранных лично Хаджумаром бойцов, переодетых в штатское, приступила к выполнению ответственейшего задания. На детальную разработку операции времени не было. Хаджумар принял решение, предусмотрев только общие детали. Вся операция должна произойти мгновенно и без кровопролития. Ни одного выстрела, ни одной жертвы, ни одного слова! Так внушил он каждому участнику операции… Он знал, что кому-то из их группы придется идти в глубь чужой страны, чтобы повести преследование по ложному пути. Не ясно было пока, в каком направлении. И Хаджумар задал вопрос Счастливчику:

— Что станешь делать, если тебе отрежут путь к нашей границе?

— Предусмотрено… — широко осклабился Киндин и развязно произнес: — У меня солидная фирма… Доберусь до моря, а там меня ждет лодка и… подземный лабиринт… Фьюить!.. — и никакого риска.

— Отлично! — похвалил его Хаджумар. — Будь готов показать мне подземный лабиринт. И вот что еще… Как ты ладишь с пограничными собаками? — Он знал: ни одна застава не обходится без собак — злых, сильных, дрессированных.

— И пограничная собака — лишь собака, — усмехнулся Счастливчик. — Как увидит кошку, все уроки забывает. Вот и хожу через границу со своими любимчиками, — кивнул он на пару крупных и пушистых кошек, небрежно развалившихся на диване. — Ночью на заставе остаются две собаки — остальных отправляют на участки. Вот я двух кошек и беру. Бросятся собаки ко мне, я выпускаю из мешочка кошек. Псам уже не до меня.

— А не жаль кошек?

— Так только собака наберет скорость — кошка на дерево и сидит, оттуда поглядывает… Сделаешь дело, домой возвращаешься, они уже лежат на диване и мурлычут. Вы, товарищ начальник, не знаете, как они находят дорогу домой, — несу-то я их на ту сторону в мешочке, ничего им не видать?

— Отвези лошадь за сто километров эшелоном, отпусти — она тоже дорогу домой найдет, — сказал Хаджумар и приказал: — Бери своих красавиц, и пошли…

…Они успели к заставе, когда начало светать. Часовые среагировали на лай собак, но, увидев, что они погнались за кошками, успокоились. И через полчаса все было кончено. Обошлось без крови. Пограничники — и солдаты и офицеры — лежали кто на земле, кто в бараках, но все лицом вниз, с кляпами во рту и связанные по рукам и ногам… Ни одного слова во время операции не было произнесено. И задержанным, находившимся в подвальном помещении, жестами дали понять, что надо выходить. Они не сразу решились, ибо их смутили неожиданность и немота незнакомцев. Пришлось Гарсиа втолковать им по-испански, что времени на объяснения нет, что им немедленно следует отправляться к границе. Поняли, ибо многие из них побывали добровольцами в Испании в тридцать седьмом — тридцать девятом годах.

Хаджумар смотрел вслед удалявшимся солдатам в штатском и освобожденным и ждал, когда они скроются в предрассветной мгле. Хаджумар ухватил за рукав Счастливчика, собиравшегося догонять их, и тот, памятуя о приказе, не произнес ни слова. Люди скрылись в лесу. Хаджумар подождал еще минут десять, а потом, убедившись, что все тихо и спокойно, подошел к одному из часовых и перевернул его на спину. Он видел, как у солдата в испуге расширились зрачки глаз. Контрабандист покачал головой — теперь солдат запомнит их. Ему и в голову не приходило, что делается это специально: солдат должен видеть, что они пошли не к границе, а в глубь страны.

Они были километрах в пяти от заставы, когда их неожиданно догнал Гарсиа. Хаджумар рассердился:

— Ты почему здесь? Я тебе приказал проводить освобожденных к границе.

— Я пришел доложить, что приказ выполнен.

— Почему ты не с ними?

— Я так понял приказ.

— Ты все понял, но нарушил приказ, — заявил Хаджумар. — Бессмысленно, что ты с нами. Выполнена лишь первая часть операции. Самое сложное — впереди.

— В самый раз сматывать удочки, а мы идем точно на прогулке! — выругался Счастливчик. — Да и ходите вы так, что полно следов остается!

— Так и надо, — спокойно объяснил Хаджумар. — Но одно соображение у тебя верное: не ускорить ли нам шаг?

Глубокая осень, прохладно. Дышится легко, но от быстрой ходьбы начали зудеть ноги.

— Далеко еще? — спросил Гарсиа Счастливчика.

— Через четверть часа доберемся до лодки.

— Если не настигнут, — сказал Хаджумар.

— Но погони нет, — возразил Гарсиа.

— Погоня наверняка уже есть. — Хаджумар знал, что прерванная связь с заставой должна была насторожить начальство. Не может быть, чтобы с других застав не послали разузнать, в чем дело. Нет, не следует успокаивать себя: погоня за ними уже началась. Надо поскорее добираться до лодки.

— Море! — воскликнул Гарсиа. — Как блестит!

— О боже! — остановившись от неожиданно мелькнувшей мысли, воскликнул контрабандист. — Что мы натворили!

— О чем ты? — встревожился Гарсиа.

— Лодка совсем плюгавенькая. Троих не потянет.

— Что же ты раньше молчал? — упрекнул его Хаджумар.

— С перепугу память отшибло, — признался Счастливчик.

— Ничего… Один вплавь, — заявил Гарсиа.

— Ни хрена не получится. Плыть-то, считай, сутки. А вода холодная… Кто выдержит? — Счастливчик торопливо заявил: — Лодка моя. Выходит, кому-то из вас двоих оставаться надо.

— Я остаюсь, — сказал Гарсиа. — Я нарушил приказ.

— Отставить! — прервал его Хаджумар. — Времени на разговоры нет.

Глава 9

По плану министерства Внускому предстояла поездка за рубеж на промышленную выставку. Он должен был выехать через неделю.

Хаджумар задумался, вновь мысленно сопоставил факты. Подозрительны звонки Внуского без подачи своего голоса. Подозрительно его посещение бульвара, во время которого он пообщался с сыном очаровательной дамы, оказавшейся Полиной Васильевной Ковалевой, администратором престижной интуристовской гостиницы!

— Она отняла коробку конфет у сына, упрекнув его, что он увлекается сладким? — спросил Хаджумар у Чижова. — Что за конфеты он подарил малышу?

— На кинопленке ясно видно — «Драже».

— «Драже»?! — Генерал был доволен. — Это серьезная улика.

— То есть? Тип конфет имеет значение? — поразился Чижов.

— Внуский с его замашками — и вдруг носит с собой не шоколад, а дешевые «Драже»?! Что бы вы сказали, если б отдыхали на бульваре и на ваших глазах незнакомый мужчина подарил незнакомому малышу коробку шоколадных конфет? Не правда ли, это было бы подозрительно? И он это учел… Но «Драже» теперь наш козырь! Так, полковник, ваш неудачный эксперимент с телефонами-автоматами все-таки дал плоды. Внускому не удалось просигнализировать по телефону, и он передал послание по запасному варианту — через Полину Васильевну Ковалеву. Он перестраховался: возможно, не желает держать у себя опасный материал, поскорее сплавляет пленку. Такие агенты встречаются. Кстати, они знакомы?

— Об этом трудно судить…

— Считайте, что вы получили задание. Придется вам установить наблюдение за бульваром. Не думаю, что он опять прибегнет к помощи коробки конфет. Но чем черт не шутит.

— Так как нам быть с его загранпоездкой? — спросил Чижов. — Может быть, воспользоваться командировкой и подсунуть в особо важную папку фиктивные документы?

— Ни в коем случае! Внуский специалист, он разберется, подсунута ли ему «клюква» или эти чертежи в самом деле имеют большую ценность.

Генерал медленно потер лоб. Конечно, отпуская Внуского за границу, мы рискуем. Он может остаться там, особенно если почувствовал, что за ним идет наблюдение. Опять же, не исключена возможность утечки материала. Но что делать? Брать? На каком основании? Пока ему еще нельзя предъявить весомых обвинений. А теперь представим, что Внуский — резидент. Возьмем мы его. А дальше что? Предатель будет уничтожен, а те, кто совратил его, кто втянул его на путь измены, останутся безнаказанными.

Значит, терпение и еще раз терпение.

* * *

Группа, в которую входил Внуский, успешно завершила поездку на промышленную выставку и возвратилась в Союз.

У Хаджумара подводились пока еще некоторые итоги поездки Внуского. Отмечалось, что он развернул довольно бурную деятельность по изучению демонстрируемого оборудования. Он буквально никому из членов делегации не давал вздохнуть, требуя, чтобы каждый подробнейшим образом ознакомился чуть ли не со всеми станками и механизмами той отрасли промышленности, в которой он специализируется. Внуский целыми днями пропадал в павильонах. Казалось, что других интересов у него нет. Он побывал на множестве встреч с английскими, американскими, французскими, голландскими, бельгийскими, немецкими конструкторами и инженерами, с представителями фирм, деловых и научных кругов зарубежных стран, вел оживленную дискуссию, ратуя за необходимость постоянного и тесного сотрудничества между изобретателями разных стран, независимо от их общественной формации. Говорил он убедительно и горячо, и это выглядело довольно искренне. Ни каких контактов, могущих вызвать подозрение, у него в павильонах не было.

— Но вот по вечерам он постоянно, исчезал, — докладывал Чернышев. — За ним в отель каждый вечер прибывал один и тот же человек в машине, ждал его внизу. Внуский выходил в парадном костюме с непременной бабочкой в горошину, усаживался на переднее сиденье, весело улыбался, и они отправлялись в ночной город. Не было сомнения: он ехал весело провести время. Возвращался в отель он после двух часов ночи в веселом расположении духа. Он задорно заявлял членам группы: «Отсыпаться будем дома, а здесь надо вкусить прелести жизни отмирающего капитализма».

— И он в самом деле вкушал эти прелести? — спросил Хаджумар.

— Видели его в ночном клубе. Вместе со своим постоянным спутником, его супругой и еще с одной разбитной дамочкой.

— А кто же этот… спутник?

— Личность его установлена, — охотно ответил Чернышев, уже давно ждавший, когда прозвучит этот вопрос. — Это небезызвестный нам инженер, президент двух компаний Фил Гатри. Родился в 1920 году. Женат, имеет девятилетнего сына. Внешность солидная, умеет расположить к себе людей. Заключил несколько солидных договоров с нами.

— Когда он познакомился с Внуским?

— Достоверные данные говорят о том, что Гатри был представлен Внускому немногим менее трех лет назад, когда он прибыл в Москву в составе делегации промышленных фирм. Как уверяет один из членов группы, Внуский одну ночь вообще не ночевал в отеле. Но… этот член группы, некий Тарасов, уже несколько лет косится на Внуского, при случае любит пустить по его адресу шпильку.

— У него есть основания недолюбливать Внуского?

— Есть. Внуский дважды отклонял разработанные Тарасовым проекты.

— Как Внуский провел дни после возвращения?

— Добропорядочно. Самолет прилетел в среду, и весь этот день он пробыл дома с младшей дочерью. Жена не смогла вовремя вырваться с работы, так он несколько раз звонил ей, твердя, что соскучился и что у нее нет совести, коли она не желает поскорее увидеть те вещи, что он ей привез из-за границы. «Упадешь, когда увидишь, — твердил он ей. — В мои объятия упадешь!» У него с женой тон всегда радостно уважительный, даже несколько масленый, точно он хочет убедить ее в своей сильной любви. Сейчас уточним, что это была за вещь, от которой она должна была упасть в его объятия.

— Э-э, можете не уточнять, — махнул рукой генерал. — Во-первых, у него было достаточно денег, чтобы приобрести шубку из искусственного меха. А во-вторых, я убежден, что человек типа Внуского не допустит оплошности — не привезет домой вещь, цена которой превышает его официальные возможности.

Они помолчали. Потом генерал сказал:

— Кстати, я, кажется, догадался, как узнавать набираемые номера телефонов. — Хаджумар включил транзистор. Из него вырвалась музыка. — Прислушайтесь. — Генерал подал транзистор Чернышеву, а сам сел у телефона и стал набирать номер. — Улавливаете щелчки.

— Так точно.

— Считайте их. Вот я набираю номер… Сколько было щелчков?

— Семь, товарищ генерал.

— Верно. Я набрал цифру «семь». А теперь?

— Пять щелчков.

— Потому что я набрал цифру «пять».

— Я вас понял, товарищ генерал. Но как это использовать? Ведь Внуский не включает транзистор.

— Зато мы включим, — усмехнулся генерал. — О чем свидетельствуют эти щелчки? О том, что человек, набирая номер телефона, создает в помещении радиоактивные волны. В кабине телефона-автомата у Внуского тоже будут соответствующие щелчки. А мы их уловим. Ясно?

— Так точно!

— Пока этот способ никем не использовался. Предварительно испытайте сами, а затем проинформируйте полковника Чижова.

* * *

Слушая Чижова, сообщавшего о маршруте и действиях объекта, Хаджумар мысленно представлял себе, как автомобиль Внуского, следуя по улицам города, останавливается на площади, как Внуский неторопливо выходит из машины, на ходу вытаскивая двушку из кармана, входит в свободную кабину и набирает номер.

В будке расколото одно стекло, то самое, возле которого, прижавшись друг к другу, застыли парень и девушка. У нее через плечо висела модная спортивная сумка, у него в руках наигрывал рок-музыку импортный транзистор. Музыка мешала Внускому, и он с негодованием глянул на меломанов и даже чертыхнулся, но они, не обращая на него никакого внимания, приникли ухом к транзистору.

— Во дает, а? — восклицал парень, вслушиваясь в ударник, издававший особенно занимательную дробь.

…Взволнованный голос Чижова сообщил:

— Товарищ генерал! Щелчки на транзисторе зарегистрированы. Получился номер 436-94-75.

— Немедленно уточните, чей это телефон.

Есть первый козырь! Раскрыли-таки, раскрыли!.. Теперь тщательно разработать операцию. Должна быть тонкая ловушка, в которую непременно угодят и Внуский и кто еще там с ним? Недолго уже гадать.

…Будь Внуский повнимательнее, он бы отметил, что и возле будки телефона-автомата на Пушкинской улице оказался любитель эстрадной музыки. На сей раз это был студент, одной рукой державший перед глазами учебник физики, а другой прижимавший к уху приемник, настроенный на Монте-Карло, откуда, как известно, чуть ли не целые сутки на весь мир льется экстрамодная музыка, изредка перебиваемая бойким диктором, преподносящим — судя по интонации и интригующим переливам голоса — сенсации. Внуский, конечно, слышал мелодию и с горечью отметил, что меломания разрастается.

А возле будки на улице Горького торчал подросток с маленьким приемником. Внуский слышал, как он спросил у прохожего, не знает ли тот результат встречи динамовцев Тбилиси и торпедовцев Москвы.

— Не интересуюсь, — неодобрительно буркнул мужчина.

— Никак волну не поймаю… — вновь лихорадочно задвигал ручкой настройки подросток.

…Чижов положил на стол генералу бумагу. На ней были два телефонных номера. Один принадлежал… Полине Васильевне Ковалевой, администратору гостиницы.

— А второй? — нетерпеливо спросил генерал.

— Номер телефона люкса этой же гостиницы.

— И кто в нем остановился?

— Пит Торм, американский турист.

— Вам следует быстро раздобыть приметы Пита Торма и направить на Кутузовский проспект. — Нетерпение овладело Хаджумаром. — Думаю, что именно он направится туда.

…Он ошибался, думая, что к столбу прибудет Торм. Как пост ни всматривался в лица, снующие мимо столба, — не удалось отыскать хотя бы мало-мальски похожее на Торма. Место было оживленное, что ни минута, то к столбу кто-то приближался. Одна из женщин облокотилась о столб и незаметно поправила чулок. Личность каждого подозрительного тут же удалось установить. И наверняка отец семейства, придя домой, долго рассказывал о том, как обнимал его на улице профессор, твердя ему, что они однокашники, и стремясь изо всех сил убедить его, что имя ему Степан, а фамилия Шилин. И не отставал, обидчиво брюзжа о людях, забывающих своих однокашников, до тех пор, пока человек в сердцах не вытащил удостоверение личности и не доказал, что его фамилия совсем другая.

— Кто дежурит возле столба? — спросил генерал.

— Лейтенант Диксов, — ответил Чижов.

Хаджумар вспомнил молоденького выпускника училища, усмехнулся, приказал:

— Пусть внимательно осмотрит столб.

— Мы это сделаем попозже, — замялся Чижов. — Вдруг столб не только под нашим наблюдением — и мы вспугнем резидента.

— Надо осмотреть столб немедленно, — резко сказал генерал. — И так, чтобы не вспугнуть. Ясно?..

Через четверть часа Диксов взволнованно сообщил генералу: на столбе имеется едва заметная отметина — маленький крестик, нанесенный фломастером.

— Но… он быстро блекнет… Видимо, особый фломастер… Через полчаса от крестика не останется и следа…

— Значит ждать гостя следует в ближайшие минуты, — предупредил генерал.

В тринадцать ноль-ноль на Кутузовском проспекте внезапно остановилось такси. Собственно, «Волга» с кубиками остановилась не возле столба, а метрах в ста от него. Из такси вышел человек в черной кожаной куртке и не спеша направился к магазину. Но не дошел до него, а остановился метрах в трех от столба и стал любоваться потоком машин, скользящим по проспекту. Вдруг он впритык приблизился к столбу и бросил мгновенный пронзительный взгляд именно в то место, где был обозначен крестик. Он не искал метку. Он знал, где она должна быть. Это был осмысленный, нетерпеливый взгляд. Потом он все-таки зашел в магазин, послонялся вдоль прилавка, а выйдя из него, не сразу направился к машине, а сделал крюк, на сей раз обходя столб с другой стороны. И вновь бросил на него быстрый взгляд, как бы проверяя, на месте ли крестик…

Успокоившись, человек в кожанке сел в такси, и оно, повернув, быстро набрало скорость.

Теперь по логике событий кто-то из них должен направиться к тайнику. Что он существует — у генерала сомнений не было. «Внуский… Внуский… Чего тебе не хватает? Отчего ты продался? Или ты идейный враг?»

Настойчивый зуммер заставил Хаджумара включить селектор.

— Товарищ генерал, — услышал он голос Чижова. — Мы узнали фамилию того, кто побывал возле столба на Кутузовском проспекте.

Ох этот Чижов, он так длинно всегда говорит! Ну разве не ясно, что речь идет об этом человеке в черной кожанке?

— Мистер Джерри Нортон, тоже турист из США.

— И куда он направился?

— Прибыл в гостиницу… И он, и мистер Торм — каждый находится в своем номере.

А как же тайник? Когда они вскроют его? И где он находится? В общем, нельзя спускать глаз ни с американских туристов, ни с Внуского, ни с Ковалевой.

Как это ни странно, все они вели себя обыденно и спокойно. Внуский вечер провел в кругу семьи. В квартире не замолкал звонкий смех его малолетней дочурки.

Где-то около двенадцати часов ночи в кабинет генерала вошел Чижов.

— Товарищ генерал, — доложил он. — Как вы приказывали, мы проверили, кто проживал в люксе гостиницы в те четверги, когда Внуский совершал свое турне со звонками. И в первый раз, и во второй, и в третий — американские туристы. Этот маршрут из Москвы на Кавказ пользуется в Штатах особой популярностью.

— И куда они следуют?

— В Северную Осетию.

— В Осетию? — переспросил генерал. — И когда отправляется эта группа?

— Завтра, в пятницу.

— Ясно, — сам себе сказал генерал и обратился к Чижову: — Товарищ полковник, готовьтесь к поездке во Владикавказ. Думаю, туда направит свои шаги Внуский. Уже не имеет значения знаком ли он с Нортоном и с Тормом. Если нет, то это будет еще одним свидетельством того, что Внуский для них слишком важен, и они приняли все меры предосторожности, чтобы не скомпрометировать его. С этой минуты мы приступаем к операции, которая должна дать нам в руки неопровержимые данные. Налицо шпионаж.

* * *

…Генерал оглядел всех и приступил к делу:

— Уточним данные. Телефонные звонки — это, безусловно, сигнализация. Как-то Внуский должен же установить, прибыл ли нужный человек, в данном случае Торм. Связывающим их звеном является Ковалева. Вот он своим звонком и дает ей знать, что готов передать фотопленку. В ответ она должна сообщить, прибыл ли человек из-за кордона. Как она это делает?

— Да, как? — эхом отозвался Чижов. — Времени у нее мало. Следующий звонок уже в номер люкс гостиницы следует через семь-восемь минут. Да и Внуский не покидает машины.

— Я вчера проделал его маршрут, — сказал генерал. — И оказалось, что здание гостиницы просматривается с Пушкинской улицы.

— Просматривается, — поддержали его голоса.

— Остается уточнить, не выходят ли окна кабинета администратора в сторону Пушкинской улицы. Кто-нибудь знает это?

— Так точно! — вскочил высокий блондин-капитан. — Два окна ее кабинета на третьем этаже смотрят в сторону этой улицы.

— Спасибо, капитан. Вот и все! — удовлетворенно кивнул головой Хаджумар. — Пушкинская улица была смотровой площадкой, с которой Внуский видел окна кабинета Ковалевой… Ей оставалось, не выходя из помещения, отдернуть занавеску, или, наоборот, как у них сговорено, задернуть ее, или что-то выставить.

— Как просто, — вздохнул кто-то.

— Просто и другое, — подтвердил генерал. — У администратора гостиницы власти достаточно на то, чтобы поместить в определенном номере именно того гостя, которого ей хочется, не так ли? Вот Ковалева и вселяла нужного туриста в люксовский номер, телефон которого известен Внускому. Увидев сигнал Ковалевой, Внуский звонил прибывшему на связь агенту, давая ему знать о себе.

— А зачем еще и отметка на столбе? — спросил лейтенант. — Ее роль какова?

— Это нам предстоит еще узнать. Возможно, что эта отметка указывает, каким тайником следует воспользоваться. Да, да, у Внуского несколько тайников, и он их каждый раз меняет… Сейчас он, судя по всему, решил воспользоваться тем, что находится за пределами города. Так поступает резидент, когда у него особо важный материал. К тому же шефы очень дорожат Внуским и хотят избежать любого риска.

— Где же Внуский ждет Торма или, наоборот, Торм ждет Внуского? — задумчиво произнес Чижов.

— Это может случиться или на трассе, или в лесу, — сказал генерал. — А возможно, что вам предстоит поездка километров этак на пятьсот-пятьсот пятьдесят… Если интуиция меня не подводит, — усмехнулся он и, отбросив шутливость, сказал серьезно: — Нам остается ждать хода Внуского. Он последует и непременно сегодня или завтра. Главное — не прозевать его. Приказываю: ни на секунду не спускать глаз с Внуского, Нортона, Торма и Ковалевой!

…В полдень полковник Чижов доложил Мамсурову:

— Товарищ генерал, объект наблюдения заскочил домой, возвратился с плащом, шляпой и портфелем и, на прощанье помахав рукой жене и дочерям, отправился на «Волге» явно в дальний путь.

— Во Владикавказ, — подсказал генерал.

— Выехал на трассу Москва — Ростов — Баку.

— Это означает, что и вам пора в дорогу…

* * *

Итак, пути двоих — Внуского и Пита Торма, а может быть, и Джерри Нортона должны были пересечься. Но где и когда? Возможен и другой вариант — без очной встречи: Внуский оставляет пленку в определенном месте, а американский турист ее подбирает… Тайник может быть на трассе, где-то на обочине или у километрового столба, у заправочной станции, в придорожном кафе или даже в общественном туалете. В общем, задача, стоящая перед оперативной группой, была ясна: ни на секунду не выпускать из виду ни Внуского, ни Торма, ни Нортона.

«Волга» Внуского стремительно поглощала километры. Хозяин машины был в хорошем настроении. Поездка проходила без осложнений. Впереди были горы, которые всегда навевали на него радостные мысли. Провести два дня среди каменных великанов, дыша ароматом альпийских лугов, наслаждаясь близким солнцем, — что может быть прекраснее? Но и осторожность не дремала в нем. Ведя машину, он привычно поглядывал в зеркальце, всматриваясь в несущиеся следом автомобили, грузовики, автобусы, самосвалы. Глаза его оценивающе всматривались в водителей и пассажиров. Иногда лихач-собственник на личной «Волге» или «Жигулях» стремительно настигал его, и тогда Внуский настороженно съеживался и пристально следил за ним до тех пор пока автомобиль, шурша шинами, не сравнивался с его «Волгой» и постепенно не уходил вперед… Особенно тревожило, если случалось, что одна и та же «Волга» или «Жигули» дважды попадали в поле его зрения. Тогда мерещилась погоня, и Внуский нарочно то останавливался на обочине, спускаясь по легкой нужде в лесополосу, то, наоборот, нажимал на газ, уходя от примелькавшейся машины, с облегчением вздыхал, видя, что водители не обращают на его маневры никакого внимания.

Но осторожному, всматривающемуся на встречный и идущий впереди и сзади транспорт Внускому невдомек было, что его «Волга» под постоянным наблюдением. Ему и в голову не могло прийти, что вынырнувший на трассу с полевой дороги молоковоз, с полчаса не отстававший от него, а затем свернувший к просматриваемой с дороги молочно-товарной ферме, имел к его особе непосредственное отношение. Спустя полкилометра на трассу свернул мотоцикл, который вел пожилой комбайнер в синем, видавшем виды комбинезоне, и, пройдя десяток километров, направился к деревне… Затем Внуского догнал «Москвич», за рулем которого находилась молоденькая миловидная девушка. Он сбросил скорость, чтобы подольше любоваться ее профилем… Она не обращала на него никакого внимания, но, когда он стал удаляться, вытащила из багажника микрофон и, включив его, доложила:

— Объект наблюдения приближается к двести пятнадцатому километру трассы…

И тотчас же последовала команда невидимому впереди сотруднику:

— «Роза»! «Роза»! Взять под наблюдение «Волгу» голубого цвета, номер…

— Вас понял… — послышалось в ответ.

Внуской спешил, нигде не останавливался. Лишь в полночь свернул на обочину дороги, подремал три часика, выпил кофе из термоса, пожевал бутерброд, — и вновь завел мотор…

Чижов вспомнил вопрос генерала:

— Продумали, где он может остановиться?

— Лучшая гостиница в городе — «Владикавказ», — ответил ему Чижов. — В ней забронированы номера для туристской группы из США. Возможно, и Внуский попытается остановиться в этой гостинице. Его ждут там два опытных сотрудника из местного ведомства. Под наблюдением и другие гостиницы.

— Хорошо, — сказал Хаджумар и вздохнул. — Как мне хочется побывать на родине! Да нельзя — могут признать и, естественно, задуматься, для чего оказался в Осетии.

Но Внуский, доехав до города, не свернул ни к «Владикавказу», ни к другой гостинице. С трассы он устремился к мосту и, проехав по улице Ноя Буачидзе несколько кварталов, выехал на гизельское шоссе.

— Куда это он? — заволновались оперативники. — В Алагир, что ли, едет?

«Волга» стремительно, наперегонки с наступающей ночью, мчалась к горам, смутно нависшим над долиной. Через полчаса показались огни кварталов города Алагира, но Внуский и здесь не повернул, а поехал налево, в ущелье.

— Гонит вовсю, — докладывал по рации сотрудник, сопровождавший Внуского от Гизели. — Постепенно отстаю, иду на таком расстоянии, чтобы видеть огни его машины.

— Обхитрил нас, дьявол, — рассердился Чижов. — Кто мог предугадать, что он с ходу отправится в горы! В Мизур, что ли?

Но Внуский не остановился в Мизуре, стремительно пересек его и направился в горы.

— Неужто напрямик в Цей, знаменитый лагерь альпинистов и горнолыжников? — поразился Чижов. — Поднебесье выбрал для передачи материалов!

Потом уже скрупулезно был прослежен каждый шаг Внуского в Цее. Он подъехал к коттеджам, постучался в окно сборного домика, в котором располагался начальник лагеря. Тот выглянул наружу, увидев «Волгу», зажег свет, вышел на порог.

— Добрый вечер, Павел Сергеевич! — приветствовал его Внуский. — В прошлом году вы приглашали меня вновь посетить Цей. Вот я и воспользовался вашим кавказским гостеприимством. Принимайте! — весело закончил он.

Озадаченный Павел Сергеевич пытался рассмотреть в густой темноте летней ночи приезжего и никак не мог вспомнить, кого он в прошлом году мог пригласить сюда.

— Да вы не волнуйтесь, — сказал Внуский. — Я всего-то на ночь: завтра, ну в крайнем случае — в воскресенье, отправлюсь в обратный путь, чтоб в понедельник быть на работе.

— На ночь? — задумался Павел Сергеевич и, вздохнув, наконец решил: — На ночь приютим. Напомните, как звать-то вас?

— Владимир Олегович, — охотно сообщил Внуский и затараторил. — В тот раз погода удалась, и я познал всю прелесть Цея. Верите ли, на целый год набрался бодрости.

— Телеграммку бы дали, — сказал Павел Сергеевич. — Летом ведь у нас все битком забито.

— Так я в пятницу-то и решил. Мгновенно. И собрался в пять минут. Впереди два дня отдыха, да плюс три дня отгулов накопилось. Дай, думаю, проведу их в раю.

— Берите свои вещи и идите за мной, — предложил Павел Сергеевич.

— Да у меня всего-то портфель, — вытащил его с заднего сиденья Внуский. — Чего на два дня надо? Сорбчку, свитер на случай холода, электробритву да зубную щетку с пастой.

Павел Сергеевич как был, босиком, в трусах и майке, пошел к крайнему домику. Внуский последовал за ним.

— Все кровати заняты, — сказал начальник лагеря. — Но можно вместить и раскладушку. Не обижайтесь, дали бы телеграмму — подготовил бы вам местечко.

— Да мне переночевать — только-то и всего, — успокоил его Внуский. — А день я проведу на канатке, на Сказском леднике да посещу Реком. Программа что надо!

В это время мимо промчалась машина, осветила фарами «Волгу» Внуского и, прошелестев шинами, скрылась в темноте…

— Еще один пожелавший провести выходные в Цее, — крикнул ей вслед Павел Сергеевич…

Обеспокоенный Внуский спросил его:

— Много таких?

— И с вечера в пятницу заезжают и утром в субботу… — пояснил Павел Сергеевич. — Некоторые со своими палатками.

И невдомек было ни ему, ни Внускому, что сидевший за рулем промчавшейся мимо машины блондин-капитан, увидев их, облегченно вздохнул. И если Внуский эту ночь крепко спал, утомленный дальней дорогой, то капитан всю ночь бодрствовал, укрывшись в кустах и не спуская глаз с крайнего домика альпинистского лагеря. Когда забрезжил рассвет, он перебрался в свою машину, откуда при свете дня хорошо просматривалась вся площадка альпинистов.

Когда, умывшись и побрившись, Внуский вышел из домика, он увидел красного «жигуленка», пристроившегося в метре от скалы. Мужчина, его жена и двое дошколят — мальчик и девочка, пытались поставить палатку в тени скалы.

— Вы где ее мостите? — набросился на них Павел Сергеевич. — Под скалой? А если сверху сорвется камень, что от вас останется?

— А где ж ее ставить? — огорченный таким промахом, пробормотал мужчина.

— Да хотя бы вон там, — показал Павел Сергеевич на поляну меж деревьями.

— Там солнце, — подала голос жена.

— Ну выбирайте, — развел руками Павел Сергеевич. — Что лучше: солнце или камнепад. — И бросил подошедшему Внускому: — Ох уж эти горожане! Не понимают, что горы — это не проспект. Такие вот и лезут очертя голову на скалы и гибнут не за понюх табака… — Он кивнул на домик, откуда несло приятным запахом жареного мяса. — Идите туда, Владимир Олегович, я распорядился насчет вашего питания.

— А где мне рассчитаться за ночлег и питание? — осведомился Внуский.

— Еще успеете, — добродушно махнул рукой начальник лагеря.

Семья жаждущих отдыха в горах тащила палатку в указанное Павлом Сергеевичем место. Мужчина незаметно проследил за поднимающимся по ступенькам столовой Внуским и крикнул начальнику лагеря:

— А обзавестись минеральной водичкой у вас нельзя?

Павел Сергеевич недовольно покачал головой: надо же, отправились на отдых в горы и не побеспокоились даже о воде! Но не стал им выговаривать, а только бросил:

— Попробуйте.

Мужчина торопливо нырнул следом за Внуским в столовую.

…Позавтракав, Внуский направился к «Волге». По пути улыбнулся вышедшему из своего домика Павлу Сергеевичу:

— Завтрак что надо!

— К Рекому? — спросил начальник лагеря.

— Да, потом к канатке, — заявил Внуский.

Женщина, поддерживавшая верх палатки, которую натягивал ее муж, заинтересованно спросила:

— Канатка — это интересно?

Внуский остановился, галантно произнес:

— Очень, — и, сложив ладони лодочкой, двинул их вперед, точно плыл. — Летишь по воздуху меж двух гряд скал, которые приветствуют тебя.

— А это не опасно? — поежилась она.

— Не опаснее того, чем вы сейчас занимаетесь, — засмеялся он.

— Витя, слышал? — обратилась она к мужу. — Установим палатку и тоже на канатку, а? Спроси, как ехать туда.

Сидя в автомобиле, Внуский махнул рукой в направлении к скалам:

— Здесь все дороги ведут к канатке…

…У касс толпилось человек тридцать. Американские туристы уже были здесь и вперемежку с альпинистами, выстроившись в цепочку, один за другим усаживались в кресла и взмывали в воздух. Столбы канатной дороги тянулись бесконечной ровной чередой посреди узкого ущелья ввысь, к далеким белоснежным скалам. Кресла с сидящими в них людьми быстро набирали высоту.

Скалы, отшлифованные частым в этом ущелье пронизывающим ветром, напоенным холодом вековых ледников, манили к себе. Чудилось, протяни руку — и коснешься их вершин, но Внуский знал, что добраться до них удается только опытным альпинистам и на это уходит целый день.

Глядя на плывущих в креслах спереди и сзади людей, Внуский завидовал их горящим от восторга глазам. У него же при виде многочисленных альпинистов испортилось настроение. То, что ему предстояло сейчас проделать, не должен был заметить ни один человек. Малейшая оплошность — и все сорвется… В прошлом году людей было гораздо меньше… Откуда этот наплыв?.. Одно лишь успокаивало: оттуда кресла возвращались пустыми. Это и понятно: сейчас все стремятся в горы, а назад спустятся поближе к обеду. Значит, ему задерживаться у ледника не стоит. «Побуду с часик, чтоб никому мое поведение не показалось подозрительным, и поспешу назад».

— Пока ничего, — докладывал по рации капитан Чижову. — Таращит глаза на скалы и на альпинисток. Но ни с кем не заговаривает, никого не высматривает…

— Будьте внимательны! Не прозевайте! Это произойдет сегодня! Сегодня!

…Американские туристы пошли следом за альпинистами к скалам. Но не все. Внуский с интересом взглянул на полноватого американца в толстом свитере и с коричневой сумочкой-визиткой под мышкой… «Вот ты какой!»— подумал Внуский.

До скал туристам карабкаться минут сорок. Сорок туда — сорок оттуда. Понаблюдав с холма, как альпинисты один за другим штурмуют скалу — отсюда их фигуры казались маленькими и юркими, — и побродив по горному склону, на котором еще сохранились лоскутки снега, почерневшего под лучами июньского солнца, Внуский направился к посадочной площадке. Инструктор был поглощен тем, что резким движением отводил замок безопасности и подхватывал туристов, спрыгивающих с кресел. Их все прибывало и прибывало. А в обратный путь желающих еще не было. «Ну что ж, тем лучше, что он занят, — решил Внуский. — Сам сяду». Он встал на заасфальтированный пяток и, когда очередное кресло ткнулось ему в бедро, неловко опустился на него. Кресло подхватило Внуского и понесло. Внуский подсмотренным у инструктора резким движением передвинул замок, и планка перекрыла спереди кресло.

Внуский поплыл по воздуху, туда, где далеко в низине находилась станция канатки. Навстречу ему двигались вперемежку туристы в спортивных свитерах с яркими полосками на груди и рукавах и альпинисты в красочных штормовках, широких темных защитных очках и с ледорубами.

Поглядывая на встречный людской поток, Внуский стал отсчитывать столбы; при приближении к ним кресло слегка подергивало, а когда верхние колесики проскакивали мимо крестовины столба, то раздавался железный клекот…

«…Седьмой, восьмой, девятый… — подсчитывал он. — Уже скоро, скоро… — Нащупав в кармане маленький пакетик, он вытащил его… — А эти люди, что плывут навстречу, поглядывают на меня. Как же быть? Не сделать ли вид, что потянуло к детской игре? Кажется, она называется пятнашки. Да, да! Смешно: пожилой дяденька затеял игру в пятнашки, но зато не будет подозрений, когда я проделаю главное».

И Внуский, широко улыбаясь, вдруг вытянул руку и ладонью шлепнул по медленно проплывающему мимо столбу… Во встречном кресле сидела моложавая альпинистка, удивленно уставилась на него. Он дурашливо засмеялся и помахал ей ручкой.

…Одиннадцать… Шлеп!.. Двенадцать… Шлеп!.. Внуский, точно опьяненный зрелищем прекрасной природы, посылал улыбки встречным туристам… Шестнадцатый!.. Шлеп ладонью!.. Приготовиться! Семнадцать!.. Шлеп!.. Вот она, эта минута!.. Он переложил из правой ладони в левую пакетик, сорвал с него пленку, бросил взгляд на приближавшееся кресло и с облегчением вздохнул: в нем сидели уже знакомые ему жена владельца «Жигулей» и ее маленькая дочь, которая, испугавшись высоты, вцепилась одной рукой в поручень, а другой в мать и застывшим взглядом смотрела в небо.

В следующем кресле восседали ее муж и сын.

Внуский оглядел низину: никого! — и успокоился… Чем мог грозить ему этот простофиля-самоубийца, что пристраивал свою палатку под скалой? И, облокотившись на поручни, Внуский, как и в прежние разы, ловко шлепнул по столбу… Но теперь шлепок пришелся не на уровне глаз, а на метр ниже.

— Шлеп! — дурашливо закричал Внуский.

— Видишь, какую игру затеял дяденька, — сказала мать дочери. — Как здесь красиво!

Владелец «Жигулей» не смотрел в сторону Внуского.

Внуский оглянулся, помахал рукой девочке и увидел, что прилепившийся пакетик по цвету обертки совсем не отличался от столба, и те, кто будут возвращаться по канатной дороге, не заметят его. Увидит его только тот, кому он предназначен.

«… Все! Опасный пакетик уже не со мной! — радовался про себя Внуский. — Полдела сделано! Но спокойнее, спокойнее. Ты чуть не пропустил очередной столб. Продолжай свою игру!» Внуский вновь потянулся к столбу и шлепнул его ладонью, воскликнув: Шлеп!

Мужчина и мальчик посмотрели в его сторону.

— Привет! — весело крикнул им Внуский и поинтересовался: — Установили палатку?

— Да! — закричал Петя.

— Милости просим в гости, — улыбнулся мужчина.

Они проплыли мимо.

…— Глаз не сводить с пакетика — приказал Чижов. — Теперь ход за Тормом или Нортоном!

…В кресло первым из американской туристской группы сел Торм и поплыл по воздуху.

…В 13.30 генерал получил шифровку, в которой кратко сообщалось: «Пакетик изъят из тайника Питом Тормом».

…Группа американских туристов должна была возвратиться с экскурсии на ледник к обеду, к 14.00. Именно в это время голубая «Волга» подъехала к туристской базе.

Рядом на спортивной площадке отдыхающие сражались в футбол. Несколько десятков болельщиков, в основном жены тех, кто метался по площадке, подбадривали игроков. Внуский вышел из автомобиля и присоединился к болельщикам.

К основному корпусу базы свернул автобус «Икарус», из него высыпали американские туристы, шумно направились в здание. Как и все болельщики, Внуский оглянулся на веселую толпу иностранцев. Потом, постояв еще две-три минуты возле спортивной площадки, медленно пошел к своему автомобилю, сел за руль, и «Волга» двинулась к дороге, ведущей за пределы Цея. Не остановившись во Владикавказе, она по окружной дороге выехала на трассу и стремительно понеслась по ней. Выражение лица у Внуского было спокойным и довольным.

…Вечером Чижов разговаривал по телефону с генералом Мамсуровым.

— Сложный он избрал вариант, — сказал Хаджумар. — Его можно использовать раз-два, не больше. Значит, у них есть и другие способы… Когда группа американских туристов отбывает из Цея?

— По графику завтра.

— Как же он узнал, что все в порядке? — спросил генерал. — Торм при возвращении на базу был одет так же, как и на канатке?

— Никаких изменений, — ответил Чижов.

— А в руках что у него было?

— Визитка… — голос полковника дрогнул. — Товарищ генерал, он по дороге к канатке визитку держал под мышкой, а когда возвращался на базу, она у него висела на кисти. Вы увидите на кинопленке.

— Это может быть условным знаком, — согласился генерал и заявил: — Задерживать сейчас не будем. Их путешествие по стране рассчитано на две недели…

* * *

Неделю спустя начальник филиала срочно вызвал Внуского и озабоченно спросил:

— У тебя, кажется, есть кто-то из друзей в выездных инстанциях? Смогут ли они за сутки оформить твои документы для загранкомандировки? Заболел Кочин, а предстоит подписать контракт на ряд поставок оборудования для нашей промышленности. Думаю, ты управишься за две недели…

— Две недели?! — обрадовался Внуский. — Если дело за бумажками, то считайте, что я уже за границей.

— Кстати, у меня к тебе просьба, — остановил его у порога начальник филиала. — Дочери позарез необходимо стать брюнеткой. Как ты догадываешься, дела сердечные… В общем, речь идет о каких-то новых парфюмерных красителях… Они там, говорят, не очень дорогие.

— Считайте, что ваша дочь — брюнетка, — заявил Внуский.

Начальник филиала не знал, что его сотрудник больше никогда не пересечет границу. Как не знал и сам Внуский.

…Внуский лежал на койке в камере, куда он был доставлен поздно ночью, и ждал, когда его вызовут на допрос. То, что произошло в аэропорту, ошарашило его. Он знал, что ему следует быть готовым к такому повороту событий. Но он, ждавший, что через несколько часов окажется опять в Лондоне, ничего не заподозрил, когда девушка, сопровождавшая пассажиров к самолету, уже у самор трапа прижала наушники к ушам и спокойно обратилась к нему:

— Вы Внуский? Вас просят подняться к начальнику. таможенной службы. Звонит представитель главка, хочет сообщить вам что-то важное. — И попросила: — Вы уж управьтесь поскорее. Миша, — обратилась она к шоферу автобуса. — Доставь товарища к таможне и обратно.

И он поспешил в таможенный зал. И нашел кабинет начальника, в котором находилось пятеро штатских. Он не знал, что, когда автобус приблизился к зданию, Чернышев снял с телефонного аппарата трубку и положил на стол. Ничего не заподозрив, Внуский весело ткнул пальцем в трубку:

— По этому телефону меня вызывают?

И тогда, когда услышал гудок, он, все еще не беспокоясь, разочарованно произнес:

— Не дождались… Жаль… А не назвались, кто звонил? — И тут он увидел, что стоит в окружении четырех мужчин.

Высокий широкоплечий (это был Чернышев) прочел на его лице испуг, шагнул к нему и весомо произнес:

— Гражданин Внуский, вы задержаны.

Внуский давно готовил себя к такому повороту событий, знал, что может так произойти, и был уверен, что сумеет держать себя в руках, не даст ошеломить, будет тверд и непроницаем. Но внезапность перехода от радостного ожидания встречи с патроном к разоблачению ошеломила его и не позволила сразу принять верный тон. Он даже забыл возмутиться. Он растерянно смотрел на крепкого седого мужчину с густыми бровями.

— Поднимите руки, — сказал ему тот, кто стоял у него за спиной.

И он покорно поднял руки. Потом он клял себя, что не шумел, не протестовал, ибо в этом возмущении видел свой единственный шанс. Но это потом, а в этот момент он совершенно не контролировал свое поведение. Слишком сильно было потрясение… Думал ли он о семье, о том, как озадачены будут его сослуживцы, когда станет ясно, кем был Внуский? Нет, пожалуй, ничего подобного в его голове не мелькало. Только одна мысль билась в его висках и не находила выхода. На чем он попался? На чем?! Как же так? Вот и НЕ ПРОШЛО. НЕ ПРОШЛО! Он жалел себя, роптал на судьбу, что не дала ему выскользнуть из сетей, он оплакивал себя и в то же время усиленно искал выхода, веря еще, что все должно закончиться благополучно. Это для других в такой ситуации со всем покончено, а он, Внуский, должен выскользнуть, должен выкарабкаться. Для него НЕ МОЖЕТ НЕ БЫТЬ выхода! И он вспомнил, как успокаивал его шеф, как намекал, что даже при самом худшем варианте он не останется в одиночестве. Они помогут ему. Они обменяют его на советского разведчика. ОБМЕН! Да, да, это то, что его выручит! ОБМЕН! Так делали и так будут делать! Они обменяют его, обязательно обменяют! Ведь он им был очень полезен. Он дал им то, что не сумели бы добыть им их лучшие шпионы, профессионалы-разведчики! Ему это говорил — и причем неоднократно — сам шеф. Они узнают о том, что его взяли, и тотчас же приступят к переговорам!

Он стал приходить в себя. Он чувствовал, как руки человека, стоявшего у него за спиной, медленно и ловко обшаривали его с ног до головы, и с облегчением подумал о том, что прекрасно сделал, упрятав пленку не при себе, а в чемоданчике, уже загруженном в самолет, который вот-вот отправится в полет по привычному курсу…

— Не волнуйтесь о багаже, — точно подслушав его мысли, произнес седой мужчина, не сводивший с него глаз. — Ваш чемодан не загружен в самолет.

«И это они предусмотрели, — с досадой подумал Внуский и тут же сам себя оборвал — А чего ту удивляешься? Так и должно быть».

Пальцы ощупывавшего его человека наткнулись в наружном кармане пиджака на авиационный билет, ловко вытащили его и протянули высокому человеку:

— Пожалуйста!

Человек развернул билет, убедившись в его достоверности, довольно кивнул Внускому:

— Используем. — Он торопливо застегнул плащ, взял со стола шляпу, в ответ на недоуменный взгляд Внуского пояснил: — Полечу вместо вас. Не пропадать же билету! И не волнуйтесь за контракт — он будет подписан.

Двойник Внуского поднял на прощанье ладонь и быстро направился к двери, возле которой стоял автобус.

Внуский вспомнил, что всегда, когда он отправлялся в заграничную поездку, шефу бывало известно, кто его провожал и с кем он выпивал бокал на посошок у стойки бара в зале ожидания «Интуриста»… Наверняка кто-то и сейчас следит за ним. И ему оттуда, из зала ожидания, конечно же, не разглядеть, что произошла подмена. Он только увидит, что из дверей помещения выскочил человек в таком же плаще, в такой же шляпе, что носит и бнуский, и с такой же походкой, что и у Внуского, — и, конемно, у него не возникнет сомнений, что в самолет сел именно Внуский. «И это учли! — с содроганием подумал Внуский. — Значит, им все известно, значит, от них ничего не скроешь».

…Окно кабинета, в котором происходил допрос, выходило во двор с аккуратным чистеньким бульварчиком. За столом сидел уже знакомый Внускому седой мужчина, без всякого гнева взглянувший на него и продолжавший телефонный разговор:

— Так думаешь? Да нет, чепуха… Можно…

Один из сопровождавших Внуского поставил стул напротив стола. Седой кивнул головой — мягко и добродушно. Внуский сел. Мозг его лихорадочно прикидывал, какие же улики могли иметь против него органы, что им известно. У него ничего не нашли. А как только вскроют чемодан, пленка тоже перестанет быть уликой, потому что он применил тот фокус, которому научил его шеф: он заложил ее в темноте в чемодан с таким расчетом, что если вдруг кому-то вздумается проверить, что он везет с собой, то при вскрытии чемодана она мгновенно засветится. Можно заявить, что пленка была чистая. И на вопрос, почему он так уложил ее, сознаться на незнание, что пакет, в котором она находилась, порван и просвечивается… Так что с этой стороны опасности нет. В чем он ошибся? Или кто-то выдал его? Кто?

Седой набрал номер телефона, спросил:

— Ну как? Хорошо… И ее? Прекрасно. Теперь задержите его… — Положив трубку, он кивнул сотрудникам: — Нортон арестован. Ждут с минуты на минуту Торма.

«И их взяли?! — вздрогнул Внуский. — Значит за нами следили? Чего же я? Чего молчу? Я должен выскользнуть! Должен! Шуми же! Протестуй! Отрицай!» И он вскинулся, обратился к седому:

— Я не понимаю, что произошло…

Мамсуров поморщился и покачал головой:

— Не надо Внуский, не стоит… Мы вам сейчас покажем маленький немой фильм. И вы все поймете. Дальнейшее будет зависеть от вас. Пожелаете сразу все без утайки рассказать, выслушаем. Согласны?

— Вынужден покориться, — пожал плечами Внуский.

Генерал кивнул людям в штатском на окно:

— Затемните… А я тем временем сделаю еще один звонок… Я обещал внуку сходить в цирк.

…Фильм был о нем, о Внуском. Кинооператор не сводил с него объектива. Ничего другого и никого другого аппарат не фиксировал — только Внуского. Вот он вышел из здания, где служил, обошел «Волгу», открыл дверцу, отключил тайную сигнализацию, сел за руль… Машина двинулась — и камера поспешила следом. Оператор ухитрился и в пути держать на прицеле только Внуского. Видимо, машина с оператором двигалась слева от него… И он, Внуский, не видел! Он чертыхнулся — ведь он был уверен, что очень хитер и внимательно следит за тем, чтобы никто не увязался за ним. Когда и куда он ездил в этом костюме в клеточку? Пожалуй, месяц назад это было. Да-да… Боже мой! Прошел целый месяц! Значит, месяц за ним следили. А он, болван, был спокоен и даже радовался, что у него все так хорошо складывается. Целый месяц! В этот период он даже выезжал за границу!

Боже мой, неужели и там за ним было установлено наблюдение? Тогда им известно и то, куда он исчезал каждый вечер! Тогда им известно и то, что он отправлялся в коттедж, где его ждали трое: шеф, непосредственно руководивший им, специалист по радиоаппаратуре, технике передачи и приема сигналов и шифровальщик. И каждый вечер с семи часов до одиннадцати они показывали ему хитрости шпионской техники. А потом к дому подъезжал автомобиль — каждый раз новой марки, и в нем находился каждый раз другой шофер, но в глубине машины каждый раз сидел его большой друг, и они отправлялись погулять в очередной ночной клуб. Неужели и это им известно?!

На экране между тем «Волга» остановилась на площади, и Внуский неторопливо вышел из автомобиля и направился к одному из телефонов-автоматов. Вот он воткнул в дырку двушку, прикрыл телефон спиной… «Молодец!» — похвалил он сам себя, убедившись, что оператору, как он ни пытался, не удалось взять под прицел объектива аппарат. Стал набирать номер. Ну, им неизвестно, куда он звонит. Сейчас, наверное, начнут требовать, чтоб он им назвал его. А он этого не сделает.

— Вот, — удовлетворенно сказал Хаджумар. — Вот вы и набрали номер 436-94-75. Гудок, второй, третий, четвертый… Наконец подняли трубку. Вы, Внуский, слышите голос, но не отвечаете. Вы кладете трубку и вновь набираете. И опять не отвечаете на отзыв… Условный сигнал подан… Теперь вам пора отправляться по маршруту… Поехали…

Внуский почувствовал, как глубоко в желудке возникла горячая волна, тошнота подкатила к горлу и слабость, набирая скорость, побежала по всему телу, покрывая его холодным потом.

Глава 10

Сверкающим покрывалом навис над залом потолок. Люминесцентные лампы были хитроумно упрятаны, скрыты от глаз, но свет их проникал в помещение, проникал в каждый угол, ярко выделял многокрасочный рисунок пышного ковралана, покрывшего пол. Несмотря на отсутствие окон, здесь было обилие света и не верилось, что зал под землей.

— И все-таки это так, — довольный эффектом, произведенным дворцом, заявил сопровождавший Мамсурова студент-немец, специализировавшийся в Мюнхенском университете по русской филологии, и привычно тряхнул головой, после чего его светлые длинные волосы веером улеглись на спине. Четко подбирая слова, он дотошно пояснил: — Потолок зала находится на глубине пяти метров, пол — двенадцати… Связь с поверхностью только через лифты.

Амфитеатром расположились бесконечные ряды кресел, обитых желтым бархатистым поролоном. Вдоль первого ряда медленно двигался телевизионный оператор, целясь портативной камерой, примостившейся на его правом плече, в седовласых мужчин, похожих друг на друга из-за черных костюмов и огромных очков. Хаджумар невольно отметил, что добрая треть их была, как и он, в возрасте, близком к рубежу шестидесяти лет.

— Вот ваш ряд, — остановился студент. — Сейчас отыщем и ваше место.

— Ничего, я сам, — посмотрел в пригласительный билет Хаджумар.

— С вашего позволения… — Уверенный в своих познаниях русского языка, Отто чопорно, особо жестко подчеркивая каждый слог, произнес: — Я вас покину на несколько… мгновений. — Он слегка поклонился и — высокий, худощавый, легкий — деловито направился к двери.

Пробираясь к пятнадцатому месту, Хаджумар еще издали приметил пожилого мужчину, пристально следившего за его продвижением. Он сидел выпрямившись, не облокачиваясь на спинку кресла. «Армеец», — определил Хаджумар и, приблизившись (их места оказались рядом), слегка кивнул. Продолговатое лицо, светло-зеленые пронзительные глаза и насупленные брови кого-то ему напоминали. Тонкая кисть соседа с длинными узловатыми пальцами лежала на подлокотнике ладонью вниз и нервно отбивала какую-то маршевую мелодию.

Хаджумар, чтоб не выдать своего любопытства и спокойно поискать в памяти похожий незабытый образ, повел взглядом по рядам.

Зал постепенно наполнялся. На сцене, украшенной глобусом и зеленой ветвью, пересекающей материки, показался уже знакомый Хаджумару, вчера устраивавший его в гостиницу, распорядитель, положил на стол президиума папку, вероятно, с текстом выступлений и резолюцией, прошел к трибуне, откупорил бутылку воды, поставил рядом стакан и еще раз окинул сцену, прикидывая, все ли учтено. Удовлетворившись, направился за кулисы.

Повеяло свежим воздухом. Хаджумар поискал глазами, выискивая, где укрылось отверстие, сквозь которое конденсаторы подавали его в зал. Сосед по-своему расценил его взгляд и, обернувшись к Хаджумару, сказал по-английски:

— Конечно, можно было нанять другое, более привычное помещение, но организаторы форума остановились на этом подземелье, чтобы подчеркнуть символ — человечеству сейчас спокойнее всего под землей… — Он усмехнулся скептически: — Они верят в успех затеянного и, выходя отсюда на поверхность, как бы провозгласят миру: форум выводит человечество из подземелья на простор… Сколько в этом утопического и трогательно наивного! Не так ли?

— Об этом лучше судить после завершения работы, — улыбнулся Хаджумар, не оставляя попытки вспомнить, где же он видел этого человека.

— Яволь, яволь. Конечно, — охотно закивал головой сосед и признался: — Я постоянно задаю себе вопрос: разве можно ждать результатов от форумов? Катастрофа надвигается на человечество, ее не остановить словами. Люди поклоняются только силе. Кулак и броня — вот аргумент, что во все века действовал безотказно. И это доказывали и мы с вами, генерал…

Генерал? Хаджумар быстро глянул на него. Смутно появилось лицо, которое напоминало соседа… Да, глаза те же, брови, рот… Неужто это он? Но как он здесь? И почему? Он же…

— Да, да, яволь, — слабо улыбнулся сосед. — Мы с вами, господин генерал, знакомы уже много лет. Знакомы, как… враги. Впервые мы встретились в Испании.

И сразу исчезли сомнения. Конечно же, перед ним генерал Кильтман. Тот, кто в далекие годы шагал по городам и селам Испании, Чехословакии, Франции, Югославии, Польши, Советского Союза. Тот, кто после войны вновь всплыл, уже в бундесвере… А теперь он на форуме ветеранов борьбы за мир, собранном партией зеленых! Невероятно… Или Кильтман здесь как разведчик?

Воистину — пути господни неисповедимы. Неожиданно получив приглашение в ФРГ на форум защитников мира, он поехал посоветоваться к своему бывшему начальнику, а теперь персональному пенсионеру Ивану Петровичу Корзину. Они вместе стали гадать, почему приглашение пришло именно Хаджумару, ведь там, за кордоном, известно, в каком вёдомстве и кем служил Мамсуров. Они ломали голову, не ловушка ли это. Не желанием ли выманить Хаджумара в Западную Германию продиктовано это приглашение? И чем эта поездка может обернуться для него? В конце концов, взвесив все «за» и «против», Иван Петрович заявил: «Думаю, не стоит отказываться. Это ими может быть расценено как нежелание советского генерала бороться за мир. А в сегодняшней ситуации, когда в мире столько еще бряцания оружием, важно еще и еще раз показать, что мы ценим движение борцов за мир и мы заодно с ними».

И вот теперь эта встреча… И с кем?! Поверить в то, что Кильтман не ведал, кто будет сидеть рядом с ним?

Мамсуров, усмехнувшись, произнес:

— Случай опять свел нас.

— Увы, это не случай, — отозвался Кильтман. — Когда организаторы форума посетили меня, уговаривая принять участие, я вдруг вспомнил о вас и выдвинул условие. Им это понравилось — усадить в зале рядом тех, кто воевал друг против друга.

Неужто провокация? Не спеши, Хаджумар, не спеши.

— Но по натуре я стал скептиком: был уверен, что вы не отзоветесь…

Не торопись, Хаджумар. Выслушай, спроси, чем же руководствовался Кильтман, выдвигая условие?

— Все последние годы я мысленно беседовал с вами. — Кильтман пристально посмотрел на Мамсурова. — Провидение нас трижды столкнуло друг с другом.

«Трижды? — усмехнулся про себя Хаджумар. — Ошибаетесь, господин генерал. Пять раз».

— Во имя чего? Меня упорно мучает эта мысль.

— Мы не могли не столкнуться, — кивнул головой Хаджумар. — Вы боролись против идеи, которую защищал я.

Ему вспомнились встречи с Кильтманом и в Испании, и в одной из европейских стран… И вот пятая встреча. И вновь на чужой земле. И он, генерал Мамсуров, мирно сидит сейчас рядом с Кильтманом, не ставшим другим за все эти долгие годы. И он произнес:

— Все наши встречи закономерны. Кроме… сегодняшней.

Кильтман нахмурился.

— Не намекаете ли вы на то, что мое присутствие здесь выглядит несколько… хм… странно?

Хаджумар серьезно кивнул головой.

— Вся наша жизнь, господин Кильтман, была, по сути дела, посвящена другому. Генерал Кильтман и война, генерал Кильтман и пепелища, генерал Кильтман и… простите… смерть — это звучит привычно… Но генерал Кильтман и… мир. Это немыслимо!

— Позвольте! — возразил Кильтман. — Вы тоже генерал, и тоже ходите в мундире, и в руках у ваших солдат были не детские побрякушки, а оружие, которое несло огонь и гибель… Ваша артиллерия тоже стреляла снарядами, ваши Пулеметы посылали очереди свинцовых пуль, ваши самолеты бомбили не шоколадками и тортами, а бомбами, взрывы которых рушили здания и рыли воронки глубиной до десяти метров. Оттого, что оружие находилось в руках ваших солдат, оно не становилось безобидным.

— Да, и мы берем в руки оружие. Мы тоже, когда требуется, нажимаем на курок. Но спросите меня: ради чего? И я отвечу: ради того, чтобы этого больше не было.

— Вы все еще верите, что человечество может жить без войны? — Кильтман не стал скрывать своего изумления, он смотрел на собеседника широко открытыми глазами. — Как можно? Вся история человечества — сплошная череда зла и насилия. Да возьмите те семь десятилетий, что проскочили у нас на глазах. Из года в год насилие усиливалось. Крупные державы поглощали мелкие, сильные личности брали власть в свои руки, заставляли массы поклоняться себе… Это происходит не только в каких-то отдельных странах. Это явление общее, повсеместное… Не перебивайте, пожалуйста, меня. На каждый ваш факт добра я приведу десятки, нет, сотни фактов зла и насилия. В этом — все человечество! Мир содрогается от того, что творится на Ближнем Востоке, в Центральной Америке. Масштабы насилия становятся все глубже, а круг пострадавших — шире. И это характерно не только для международной политики. Посмотрите на деяния мафии, террористов, бизнеса. Группы вооруженных молодчиков бродят по паркам и улицам, грабят стариков и издеваются над женщинами и подростками. Мир всегда поклонялся силе, а теперь вообще не представляет себя без власти сильных над слабыми.

— Наконец я узнаю вас, генерал Кильтман, — произнес Хаджумар. — Вы заговорили своим языком.

— Я всегда говорил своим языком, — гордо вскинул голову Кильтман. — Эти мысли — мои убеждения. Так устроен мир, и ничто не в состоянии его изменить. Говоря вашими фразами: так было, так есть, так будет. Это естественное состояние мира, и я твердо убежден, что шел единственно верной стезей — оружием доказывал, что я и моя отчизна сильны и нам предназначено быть не жертвой истории, а властителями мира.

— Когда вы мчались по дорогам Европы, сметая все на своем пути, у вас, конечно, не было никаких сомнений в своей правоте. Но после Сталинграда не задумались ли вы?

— После Сталинграда… — прикрыл на минуту глаза Кильтман, — я понял, что допущен просчет, и цена ему — крах Дойчланда. Я мечтал о смерти. Я не хотел видеть, как война шагает, разрушая города, по моей родине. Было страшно. И это чувство не прошло до сих пор. Нет, нет, мы не слабы — моя Германия вновь выпрямилась и зацвела. Но мы, как это ни горько сознавать, не свободны в своих помыслах и делах.

— Иными словами, вы поняли, что глубоко заблуждались? Служили не той цели?

— Неправда. — Кильтман повернулся всем телом к Хаджумару. — У меня ясная цель в жизни — я служил и служу Германии. Не вздумайте убедить себя, что я нахожусь здесь потому, что собираюсь перейти в ваш лагерь. Это не так. Я здесь потому, что — как заявили мне эти крикуны — это требуется Германии, моему народу.

— Скажите откровенно, как вы стали военным?

— В том нет тайны. Военный мундир я выбрал не сам. Задолго — даже не за годы, за столетия до моего рождения — судьба избрала его для меня. И когда я впервые столкнулся с тем, к чему, к каким лишениям принуждает военная форма, я своим детским умом ужаснулся. Я даже бежал домой. Я, потомок Кильтманов, тайно покинул корпус. Но вскоре на смену слабости пришло прозрение; я понял: мир взрослых надо принимать таким, каков он есть. И я стал верным воином своей родины…

Устроители форума поприветствовали собравшихся в зале, особую благодарность каждый из них счел нужным выразить прибывшим из-за рубежа. Начались выступления. Манера у ораторов была разная: кто говорил горячо, захлебываясь словами, кто сухо, подчеркнуто бесстрастно, — но у всех сквозили тревога и боль; каждым владело предчувствие всемирной катастрофы.

— …Земля перегружена взрывчаткой, — предупреждающе поднимал палец известный физик-атомщик. — На каждого европейца приходится ядерный заряд, мощность которого превышает шестьдесят тонн тринитротолуола. От него не скрыться и в глубоком подземелье…

— …Крылатые ракеты чудовищны по конструкторским замыслам, — доказывал бесстрастным голосом изобретатель из Великобритании. — Они идут по-над самой землей, и их траектория меняется в зависимости от рельефа местности. Практически невозможно перехватить и уничтожить эти носители смерти…

Мамсуров слушал с интересом даже тех, чьи рассуждения были до нелепости наивными, ибо основывались не на науке, а на случайных житейских ситуациях. Внимание же генерала Кильтмана раздваивалось: он то приникал к наушникам, в которых можно было, нажав на кнопку, услышать перевод речей на одном из шести европейских языков, то неторопливо поворачивался к соседу — его так и распирали воспоминания.

— Сегодня каждый должен видеть разницу между прежними войнами и будущей, — говорил епископ из Дании. — Будущая война — это не борьба за победу, ибо победителей не будет. Все и вся погибнет. Будущая война — это катастрофа не отдельных народов, а всего человечества…

Несколько мгновений Кильтман молча переваривал эти слова, потом посмотрел на Хаджумара:

— А вы, советские военные, понимаете, что мы с вами возьмем с собой в могилу все человечество? И тех, кто только вступает в жизнь, и тех, кто…

— И тех, кто еще не родился, — подсказал Хаджумар. — Оратор прав: атомная война уничтожит и будущее. Этим она отличается от прежних…

— …Когда наступит тишина, понятия «победа» и «гибель» станут идентичными, — предсказывал датчанин. — Невероятно, но факт — никто не скажет: я победил. Люди успеют лишь проклясть того, кто первым нажал кнопку…

— Вы не задумывались, почему в тридцать шестом мы пришли на помощь испанцам? — спросил Хаджумар Кильтмана. — Мы тогда уже знали, что произойдет цепная реакция, и поэтому ее необходимо в зародыше предотвратить…

— Вы думаете, истоки сегодняшней ситуации там? — ужаснулся этой мысли Кильтман и покачал головой: — Нет, нет, разве мы ставили перед собой конечную цель — гибель человечества? И вы, и мы мечтали о победе — каждый о своей… Будем откровенны. Вы генерал, и я генерал. И вы, и я, отдавая приказ идти в бой, посылали людей на гибель. Когда выигрывают бой, погибших не считают. Но если потерпите поражение, вам вспомнят и то, в чем вы не виноваты! Я проиграл — вот вам и легко по-своему трактовать факты прошлого…

Чем дольше длился форум, тем сильнее раздирали его противоречиями ораторы. Каждый выдвигал свое средство спасения мира. Были и серьезные предложения, и наивные, и просто курьезные:

— Господа! Сравните две цифры: двадцать девять минут и пять минут, — гремел в микрофон ученый из Франции. — За двадцать девять минут ракетоносец преодолевает расстояние от Америки до территории СССР. Тем же «Першингам-2» и крылатым ракетам требуется всего пять минут, чтоб достичь границ СССР и государств Западной Европы. Всего пять минут! Случись непредвиденное и сработай автоматический механизм пуска, через две минуты средства слежения сообщат противной стороне, что ракета летит на них. Если компьютер ошибся в США, то еще будет двадцать семь минут на то, чтобы двум правительствам связаться, объясниться, избежать цепной реакции, предотвратить ответный удар. Можно еще успеть уладить недоразумение… Но когда времени всего пять минут! Пять минут! Тут же последует удар возмездия всей мощью. И через пять минут Европа перестанет существовать. Через пять минут, господа! Отсчет этих пяти минут может начаться сию минуту, — ужаснулся ученый. — Может, уже начался?!

— Да, это верный подсчет, — кивнул Кильтман. — Пять минут — и не станет Европы… — В глазах немецкого генерала притаился страх, из груди вырвался вздох: — Майн гот!

— Понимая это, как вы, западные немцы, разрешили американцам расположить «Першинги-2» и крылатые ракеты на территории ФРГ? — спросил Мамсуров. — Не есть ли это самоубийство, сознательное безумие?

— Я всегда считал: чем более мощным оружием мы располагаем, тем спокойнее для Дойчланд, никто не посмеет потревожить ее. И не стоит прислушиваться к болтовне штатской мелюзги, которая во все века кричала о мире и разоружении. И не думайте, что американцы нас обманули. Мы раскусили их, увидели, в чем их хитрость. И сознательно пошли на размещение «першингов» и крылатых ракет на территории ФРГ.

— И теперь радуетесь, глядя, как они замерли возле ваших домов, зловеще ощетинившись на Восток, — сказал Хаджумар.

— А оттуда на нашу землю смотрят ваши ракеты. Молча. Пристально. Готовые каждую секунду вырваться из своих шахт, — холодно парировал Кильтман. — Такова жизнь… И приходится играть в ее жестокие игры.

На трибуне сменился оратор. Теперь выступал молодой мужчина, широкие темные очки скрывали пол-лица…

Внезапно Кильтман зааплодировал. Хаджумар покосился на него.

— Этот парень мне нравится, — сказал Кильтман. — Он смотрит в корень. Уговорить людей действовать сообща трудно. А вот суметь внушить им страх — это уже что-то. Заимей он одну-вторую ракету — и к нему прислушаются.

— Терроризм в борьбе за мир? — усмехнулся Хаджумар. — Это что-то новое в политике.

— Сейчас не время церемониться, — упрямо гнул свое Кильтман. — Или мы их прижмем к стенке, или они нас.

— Кого это их?

— Политиканов, что у власти. На совесть их воздействовать — гиблое дело. Нужна сила, угрожающая каждому из них… Если бы можно было сразу их всех изолировать, — мечтательно сказал Кильтман. — Раз! — и сразу чтоб они оказались в наших руках.

— Знакомые способы, — покачал головой Хаджумар. — И помнится — вы их охотно пускали в ход.

— Пускали, — не стал отнекиваться Кильтман. — И зачастую они давали эффект… Откровенно говоря, я был сторонником джентльменского сражения с противником — на поле боя, с мечом в руках… Но один человек раскрыл мне глаза.

— Не генерал ли Гете? — спросил Хаджумар. — И не в тридцать девятом ли году, когда вы взялись доставить в Берлин задержанную пограничниками одной из восточноевропейских стран группу пытавшихся перебраться через границу в Союз?

— Точное попадание!.. Но зачем вы напомнили мне ту неудачу? Впрочем, я доставил бы их в Берлин, если бы не проклятый туман, что густой пеленой навис над аэродромом… Генерал Гете дал мне семь часов на путь до заставы. Туман задержал мое прибытие туда на двенадцать часов… День, когда я возвратился в Берлин, был самым ужасным в моей жизни… — Кильтман помолчал, заново переживая давнюю историю, потом продолжил:

* * *

— …Гете был взбешен. Он не скрывал, что недоволен мной. Он ничего не хотел знать. Бегал по кабинету и рычал на меня: «Провалить такое дело?!» «Я сделал все, что мог», — защищался я. «Значит, ваши возможности ничтожны!» — взревел Гете. «Я просил вас не направлять меня на это задание». «Представляю себе: вся застава лежит пластом, связанная и молчаливая! — в негодовании воскликнул Гете. — И начальник заставы уверяет, что это произошло без всякого шума?! Я уверен: здесь не обошлось без русских». «Один из солдат слышал, как нападавший позвал другого по-испански: „Амиго!“» — вспомнил я. «Чепуха! — отрезал Гете и задумчиво пробормотал: — Нам нужен один факт… Маленький факт о вмешательстве русских во внутренние дела соседней страны… И все!» — «Война?» — «Они еще не перевооружили армию, — сказал весомо Гете. — Они не станут артачиться, они выполнят все наши требования… Но нужен повод! По-вод!.. — Он деловито спросил: — Так что там за глухонемой?» — «Он сидел на берегу моря… — пояснил я. — Недалеко от того места, где заканчивались следы…» «Боже мой! Преследовать похитителей и привести… жалкого глухонемого! — рассердился опять Гете, но сдержал себя. — Как он выглядит?» — «Тупое выражение… Полуголый. Вид такой, точно неделю по морю его таскало, пока выбросило на берег. Мы объехали сотню километров по побережью — жители его не знают…» — «Он должен заговорить, ваш глухонемой!» — резко заявил Гете. «Профессор исследовал его и пришел к выводу, что он и в самом деле глухонемой», — сообщил я и рассказал дяде о методе ученого, который, уяснив стоящую перед ним задачу, пояснил, что можно симулировать шизофрению, болезнь сердца. Наконец, притвориться калекой. И можно ввести врачей в заблуждение при соответствующем таланте — история знает много удачливых симулянтов. Но притвориться глухонемым — безумие. Немой мыслит без помощи слов — только понятиями: ведь он в жизни не слышал ни одного слова. Обыкновенный же человек, хочет он этого или нет, думает — ну хотя бы о том, что ему нельзя отвечать, — с помощью конкретных слов. Профессор создал аппарат, который и определил, что наш пациент мыслит без слов, а следовательно, он глухонемой. «Не верю, не верю профессору! — отмахнулся Гете. — Этот „глухонемой“ — один из тех, кто причастен к нападению на заставу. И мы разоблачим его». И он приказал отдать его парням Миллера, заявив, что от их «приборов» тот заговорит!

— Да, они умели устраивать проверку, — глухо произнес Хаджумар.

Кильтман, недоумевая, посмотрел на него. Советский генерал намекает на то, что знает парней Миллера? Откуда? Или он сам неточно построил фразу на английском языке?

Хаджумар слегка отвернул рукав пиджака:

— Вот. Шрамы. Как видите, кандалы я знаю не только по рисункам в учебниках истории. Мне их пришлось таскать шесть месяцев на руках и ногах.

— Вы… Вы… — От догадки генерал Кильтман стал заикаться. — Вы хотите сказать, что побывали в наших руках?

— Да, мы сегодня не в первый раз встретились, генерал Кильтман. Всмотритесь. Похож я… на глухонемого? — усмехнулся Хаджумар. — Да, да, это меня после пыток, заковав в кандалы, отправили в шахту…

— Фантазия! — упавшим голосом произнес Кильтман. — Это были вы… Но ведь ученый? И агенты, которые вели за вами слежку в шахтах… Ганс, Макс, Рыжий и… и… — Он хитро глянул на Хаджумара, еще раз проверяя его, чтоб окончательно убедиться, тот ли «глухонемой» перед ним.

— И Геральд, — подтвердил Хаджумар.

— Да, и он. Их проверка подтвердила диагноз ученого.

— Им все хотелось узнать, слышу ли я, — горько произнес Хаджумар. — Возле спящего бросали ведра, кричали «Пожар!», «Караул!». Спишь — а сам в напряжений: не вскочить бы, не открыть глаза… Не знаю, спал ли или только глаза закрывал. Досталось и вашим агентам — больше месяца никто из них не выдерживал в этой дыре.

— Вы живы. А мне докладывали, что вы упали в шахту.

— Друзья инсценировали несчастный случай. Месяц скрывали в шахте.

— Кто вам помогал? В шахте, кроме немцев, никого не было!

— И среди немцев есть коммунисты…

— Я не верю, чтобы тогда… После трагедии в Сталинграде я допускаю мысль, но тогда… Нация была сплоченной и верной фюреру.

— Вам хотелось, чтобы так было.

— Я еще в Испании поверил, что мы рано или поздно, но встретимся, — сказал Кильтман и огорченно покачал головой. — И вот так… держать вас в руках — и не знать, что это вы! Потом еще представился случай схватить вас. Знаете когда?

— В сорок первом — на Украине… — Щелки глаз Хаджумара сузились в гневе. — Вы тогда две недели гоняли нас, голодных, измученных, — остатки разбитого полка, по лесам и полям. Танки бросали на нас, авиацию.

— Мне очень хотелось вас заполучить, — признался Кильтман. — Это прозвучало бы символично: сражавшиеся в Испании друг против друга завершили спор на российской земле. Но вы выскользнули из мешка.

— Я тоже верил, что мы еще встретимся друг с другом. И это случилось.

— В сорок четвертом, — кивнул согласно головой Кильтман. — Об этом я узнал после войны. Но признайтесь: ваше решение встать у меня на пути было… авантюрой? Я мог сбросить вас в реку.

Хаджумар не стал возражать.

* * *

Генерал видел, что нельзя принимать такое решение, что это рискованно, но вновь и вновь крутил карту, заходил к ней с разных сторон, то смотрел издали, то низко склонялся к ней, но она неумолимо втолковывала: чуда не существует, не за что зацепиться. Примитивный подсчет тоже утверждал: не остановить врага, который чуть ли не в девять раз превышает по своим силам и огневой мощи его дивизию… Но почему Хаджумар медлил? Почему не мог произнести нескольких коротких фраз, после которых войска отошли бы в сторону и пропустили немецкие дивизии, уползавшие к границам рейха? Опыт, военная наука убеждали его: нет причин для оптимизма, а он никак не желал примириться с очевидным и отогнать наваждение, которое основано было лишь на ненависти.

Громкий голос радистки, сидевшей под деревом метрах в семи от генерала, отвлекал от мучительных поисков, мешал сосредоточиться. Хаджумар поднял голову, прислушался. Так и есть, раз Наташа насторожилась, отвечает сухо, сугубо официальными фразами, значит, у рации Корзин.

— Извиняюсь, товарищ Главный! — вырвалось у радистки.

— «Извиняюсь»? — загремело в рации. — Погоны-то есть у вас на плечах?

— Есть, товарищ Главный! Сержанту Котовой без погон никак нельзя!

— Я вас слушаю, товарищ Главный, — сказал Хаджумар.

— Говорю тебе открытым текстом. Противник отступает в направлении Кузово значительными силами. Приказываю — в соприкосновение не входить. Отойти на юг, к высоте 1417. Все ясно?

Хаджумар покосился на Наташу, которая машинально кивнула головой. «Вот и ей ясно, — досадливо подумал он. — Всем ясно. И генералу-пруссаку ясно, что Хаджумар сейчас отступит в сторону, пропуская его. Но неужели так и следует поступить — шаг в сторону, чтоб враг ненароком не зашиб?» Мамсуров почувствовал, как внутри стало закипать то самое чувство, что заставляет идти наперекор всему, даже логике.

— Знаете, товарищ Главный, чья армия перед нами? — спросил Хаджумар.

— Генерала Кильтмана.

— Того самого, что в сорок первом две недели преследовал нас.

— Ничего, он от нас далеко не уйдет.

— Вот и я говорю: мы его можем взять в мешок, — подхватил Мамсуров.

— Как это? — спросил Корзин.

— А просто: Кильтману необходимо стремительно форсировать реку, чтоб избежать окружения. Мы встанем у него на пути и…

— Ты не успеешь переправиться на тот берег.

— Зачем переправляться? Мы займем оборону на левом берегу.

— У Кильтмана танки, — закричал Корзин. — Он вас сбросит в реку.

— Не уверен, — возразил Хаджумар. — Он не ожидает, что мы пойдем на риск. Да и вы не дадите ему времени на подготовку удара.

— Чушь! — рассердился Корзин. — Твои кавалеристы устали, трое суток без сна… У Кильтмана девять дивизий. Значит, каждому из вас предстоит драться с девятью фашистами.

— Главный никогда не меняет своих приказов, — сказала будто сама себе Наташа, но так, чтобы ее услышал комдив.

— Товарищ Главный, не могу забыть сорок первый. Кильтман чувствовал тогда себя охотником, безнаказанно преследующим дичь. Теперь пусть сам испытает, каково дичи.

— Кровная месть кавказца?! — рассердился Корзин.

— Можете называть так.

— Без кавказских шуток, Хаджумар! — закричал Корзин. — Сейчас не сорок первый — зря рисковать не стоит. Приказываю в соприкосновение не входить!

Мамсуров покосился на Наташу, которая горестно покачала головой, неожиданно наклонился к самому аппарату и громко закричал:

— Куда вы исчезли, товарищ Главный? Я вас не слышу!

Наташа удивленно зыркнула на него отчаянными глазами и начала крутить ручку, но Хаджумар плечом слегка оттолкнул ее в сторону.

— Приказываю идти на юг! Приказываю идти на юг! — неслось из рации четко и громко. — Хаджумар, ты меня слышишь?

Наташа качнулась было к рации, готовая ответить, но Мамсуров удержал ее и, прижав палец к губам, приказал ей молчать, а сам закричал:

— Товарищ Главный! Почему молчите? Товарищ Главный!..

— Я вас слышу! Слышу! И приказываю вам отходить на юг! — надрывалась рация.

— Совсем не слышно, — пробормотал комдив. — Что у них могло случиться? — И выключил рацию.

— Согласно инструкции я обязана… — непреклонно начала Наташа.

— Ты не сделаешь этого. Я все беру на себя.

— Я слышала приказ.

— Он предназначен мне. — Хаджумар повысил голос. — Товарищ сержант, слушайте мою команду!

Наташа привычно вытянулась.

— Кругом! Три шага вперед, марш!

Наташа послушно выполнила приказ.

— Стоять смирно!

Из-за деревьев показался Крылов, вытянулся перед комдивом:

— Товарищ генерал, ваше приказание выполнено. В одиннадцать ноль-ноль все командиры полков и батальонов будут здесь.

— Прекрасно, — сказал Хаджумар и посмотрел на Наташу. — Товарищ сержант, включите рацию и передавайте шифровкой. — Он продиктовал ей: — «Члену военного совета фронта. Считаю возможным занять позицию на левом берегу реки и преградить путь отходящим дивизиям Кильтмана. Прошу поддержать это решение». Подпись моя. Повторите дважды.

Наташа неожиданно вскочила на ноги и заученно, громко, чересчур громко, высказывая тем самым свою обиду, закричала:

— Слушаюсь, товарищ генерал!

Комдив, скрыв улыбку, обернулся к Крылову:

— Мины расставляют?

Крылов непроизвольно, в тон Наташе, рявкнул:

— Так точно, товарищ генерал! — и, встретив удивленный взгляд Хаджумара, укоризненно глянул на улыбающуюся радистку. — По всему видно, что много танков у него.

— Много, очень много, — думая о своем, произнес Хаджумар и, подняв голову, попросил: — Сходи, Никитич, к минерам, проследи, чтобы был порядок.

— Прослежу, — вовсе не по уставу, просто и серьезно сказал Крылов и торопливо ушел.

…После того как комдив закончил совещание и отпустил командиров, замполит задал вопрос, мучивший его на протяжении всего обсуждения операции:

— Как мы устоим против танков?

— Риск, конечно, есть, Федор Федорович, — тяжело поглядел на него комдив.

— А зачем рисковать жизнью людей? — засомневался тот. — У каждого из бойцов есть матери, жены, дети… Всех нас ждут дома живыми.

Комдив нахмурил брови:

— Знаю, на что иду. И не могу обещать, что никто из нас не погибнет. Это была бы ложь. Предстоящий бой во многих семьях отзовется плачем. Но я знаю: в другой ситуации, чтобы разгромить девять дивизий Кильтмана, от нас потребуется в пять-шесть раз больше жертв. Ясно? В пять-шесть раз! Если не больше! Я это знаю — и иду на риск. Он необходим на войне… — Хаджумар, видя, что и замполит и Наташа смотрят на него косо, добавил: — Силой кулака можно одолеть одного человека, а силой ума — тысячи.

Раздались позывные рации. Наташа бросилась к ней. Хаджумар предупреждающе поднял руку:

— Если Главный — я на передовой.

— Где Пятый? — раздался гневный голос Корзина.

Наташа поглядела на комдива, замполита и нехотя сказала:

— Товарищ Пятый на передовой.

— Скажи, чтоб связался со мной. И еще вот что, Наташа, передай ему: падающий орел или поражает цель или… — Он вдруг сам себя перебил, строго приказал: — Скажи, чтоб связался со мной! — и отключил рацию.

— Почему ты не откликнулся? — удивленно поглядел на комдива Федор Федорович. — И вообще, что он хотел сказать?

— Падающий орел или поражает цель или разбивается о камни, — задумчиво произнес комдив. — С этой поговорки началась моя солдатская жизнь. Ею напутствовал меня на службу мой дядя Саханджери.

— Мне кажется, Главный тоже не одобрит твое решение, — проницательно посмотрел на Хаджумара замполит. — Не так ли?

— Хочу тебя успокоить. Я не позволю Кильтману развернуть все силы. Не позволю, зажав его вот на этом пятачке. Да и времени у него не будет на развертывание, ибо оттуда по нему двинет Корзин. Считай, что соотношение будет один к трем. То есть обычное для обороны и наступления… Если, конечно, все будет так, как я предполагаю.

— А ты уверен, что будет так, как предполагаешь? Ты бы Кильтману подсказал, как ему себя вести.

— И подскажу, — рассердился Хаджумар;— Оружием и огнем подскажу.

…Кильтман был убежден, что впереди у него будет свободный проход. Он знал, что крупных сил у находящихся перед ним советских частей нет. И весьма удивился, когда ему доложили, что его дивизии наткнулись на заслон красных. Он не поверил, что русские не ушли в сторону. Он высказал предположение, что советский комдив не успел этого сделать и поэтому вынужден имитировать бой, с тем чтобы вывести из-под удара дивизию. Он приказал повторить атаку через полчаса, причем бросил в бой танковый полк. К его удивлению, наступающих встретил массированный огонь, заставивший пехоту залечь, а танки повернуть.

— Господин генерал, — доложил ему командир полка. — Мы понесли серьезные потери. Семь танков горят. Не думаю, что это временный заслон. Они создали серьезную систему обороны. Мне нужен час на подготовку солидной атаки.

— Но в нашем положении потерять час — это много! — выразил недовольство генерал Кильтман.

— Мне надо подтянуть силы, — возразил полковник. — Да и артиллерия должна поработать.

— Хорошо, — поразмыслив, согласился Кильтман. — Но смотри, неудачи не должно быть. Нас поджимают основные силы красных. Надо поскорее перебраться через реку.

Через час выяснилось, что одним полком не обойтись. Он был легко рассеян, танки повернули вспять.

Кильтман перебрался поближе к месту боя. Изучив линию обороны красных, он понял: дивизия русских решила дать ему настоящий бой на подступах к реке. Его возмутило именно это: на подступах к реке. Комдив красных, казалось, или ничего не понимал в тактике боя, или был настолько дерзок, что потерял чувство реальности: занял позицию по эту сторону реки. «Ну, держись же! — мысленно пригрозил своему противнику Кильтман. — Сейчас я тебе задам! Знаешь ли ты, что у меня около ста танков и девять дивизий? Твоя разведка плохо поработала… Держись же!» И он стал прикидывать, где какую дивизию развернуть и откуда ударить танками… Но чем больше он всматривался в местность, тем сильнее хмурился. «Ах ты, чертов смельчак, предусмотрел, что на этой местности мне не удастся развернуть все силы. Если бы здесь мне предложили дать парад войск, я мог бы, пожалуй, их выстроить. Но для атаки — не удастся. Не стану же я выстраивать танки в длинную колонну! Как же быть? Надо найти решение, которое позволит сбросить дерзкие части в реку. Но как? В лучшем случае можно двинуть в бой тридцать танков. Будь у меня часа четыре-пять, не сдобровать было бы тебе, самоубийца. Но у меня цейтнот. И именно на это ты рассчитываешь»…

Кильтман, как ни тяжко ему было, невольно с восхищением подумал о смельчаке, что встал у него на пути. Было бы интересно, разгромив дивизию, заполучить его самого в плен, поглядеть, что он из себя представляет. Времени на долгое раздумье не было. Следовало поскорее взорвать эту тощую, но так хитро построенную оборону. И Кильтман решил, что нужно выстроить танки за холмом и постараться провести хотя бы получасовую артподготовку. Конечно, танкам придется под огнем врага выползать из-за холма и выстраиваться в боевые порядки. Но другого плана боя просто не было! Убедившись, что придется вести бой так и только так, Кильтман уверенным тоном, каким он всегда отдавал приказы, дал распоряжение, точно указывая каждому полку рубеж развертывания.

И эта вылазка была с позором отбита. Выяснилось, что советская артиллерия была готова к этому плану атаки и простреляла все пространство, так что быстро вывела из строя одиннадцать танков, а оставшиеся нарвались на минные поля. Пехота, отстреливаясь, стала отползать на исходные позиции.

Повторять атаку не было смысла. Что делать? Надо прорываться. Через два-три часа их догонят основные силы наступающих частей русских, и тогда придется вести бой на два фронта.

Кильтман потребовал рацию, стал приказывать командирам полков:

— «Волчья пасть»! «Волчья пасть»! Слушайте приказ! Вы находитесь под прикрытием высоты 1417. Русские вас не видят. Ваша задача в корне меняется. Танковые ряды следует выстроить так, чтобы ударить по левому флангу русских. Будете идти скученно. Но может, это и не так плохо. Приказываю перестраиваться. О готовности немедленно сообщите!

…Хаджумар понимал, что Кильтман не станет в третий раз бросать войска в лобовую атаку. Значит, что-то предпримет. Но что?

— Гутин! Гутин! Танки перед тобой показались? Я их не вижу.

— Слышу гул танков за высотой 1417, но пока не появляются! — кричал ему по рации возбужденный боем командир полка.

— Не зевай, Гутин, — предупредил комдив и попросил Наташу: — Теперь соедини с разведотрядом.

— Молчат! — отчаянно закричала Наташа. — Молчат!

— Возьми себя в руки, — сказал Хаджумар. — Еще накличешь беду на своего Гарсиа. — Он по опыту знал, что такое предостережение всегда охлаждающе действует на женщин. — Может, отвлеклись, заняты делом. Повторяй попытку за попыткой!

— Есть разведотряд! — радостно протянула наушники генералу Наташа.

— Обстановка изменилась, — доложил Гарсиа.

— Знаю, амиго! Будь настороже, друг! Кильтман мудрит. Мне очень нужно знать, что делают танки за высотой 1417.

Гарсиа минуту молчал, а потом произнес:

— Пятый, Пятый! Я проберусь туда… Отсюда не видно…

— Гарсиа… — глухо начал Хаджумар.

— Я это сделаю, — твердо пообещал разведчик и добавил: — И еще… По вашему сигналу мой разведотряд ударит им в тыл.

— Хорошо, — согласился генерал и попросил: — Будь осторожнее. Это мы тебе говорим вдвоем с Наташей.

— Пусть не волнуется. Будет полный порядок!

— Пусть он останется жив! — зашептала побледневшими губами Наташа, когда генерал отошел в сторону. — Если есть еще справедливость на земле, то он останется жив! Он стал солдатом еще мальчишкой. Он потерял близких. Он потерял Родину. Это несправедливо! Это бесчеловечно! Пусть он останется жив!

И тут рация опять вызвала ее.

— Давай сюда свое начальство, — потребовал Корзин.

— Оно на передовой, — пробормотала Наташа.

— А где ты там тыл нашла? — рассердился Корзин. — Полоска с аршин, а туда же — «на передовой». Быстро! Скажи — согласовать надо совместные действия.

— Хорошо, — покосилась Наташа на подошедшего Хаджумара, — Вот…

— Пятый слушает, — доложил Мамсуров.

— Не Пятый, а хитрый, — поправил его Корзин. — Звонил мне член военного совета… Ты ему дал знать…

— С вами связи не было, — попытался оправдаться комдив.

Корзин тревожно спросил:

— Почему у тебя тихо?

— Кильтман готовится к атаке. Иван Петрович, ваша помощь нужна.

— Докладывай!

— Кильтман ударит по левому флангу. Нет, еще никаких доказательств не имеется, но другого выхода у него нет! Хорошо бы, чтоб с тылу вы ударили. Не мешкая.

— Я еще не готов, — возразил Корзин. — На исходной всего два полка.

— Мы можем не выстоять. Артиллерия левый не берет. Бросил туда всех гранатометчиков, а артиллерию — не успеть!

— Хорошо, — вздохнул Корзин. — Выручу тебя… Совместно ударим по твоему кровнику. Жди сигнала!

— Спасибо! — от души поблагодарил Хаджумар.

…Кильтман негодовал: сколько же это времени надо, чтобы перестроить боевые порядки танков?.

— Черт побери, Бергер, поторопитесь!

— Эти женщины и дети не прошли курс военной подготовки германского вермахта, и их марш-бросок несколько замедлен, — насмешливо ответил Бергер.

— Что вы мелете, генерал? — рассердился Кильтман. — Откуда у вас женщины и дети?

— Но мне приказано ждать, пока подойдет население, согнанное из ближайших деревень, — заявил Бергер.

— Что вы с ними намерены делать? — изумился Кильтман.

— Гнать перед собой, естественно, — сказал Бергер. — Чтоб русские не открыли огонь…

— Вы с ума сошли, Бергер! — закричал Кильтман.

— Но это же ваш приказ!

— Я прусский солдат, генерал Бергер, и никогда не позволю себе прятаться за спинами женщин и детей! — рассвирепел Кильтман.

— Но это в самом деле приказ, — растерялся Бергер.

— Я не отдавал такого приказа!

— Спокойнее, генерал, — услышал Кильтман за своей спиной тихий голос.

Генерал обернулся и встретился с серьезным взглядом мисс Бюстфорт.

— Это мой замысел, — заявила она.

— Как вы смели? — готов был ударить ее Кильтман.

— Он легко отбил ваши атаки, — сказала она.

— Устав гласит: если не удалась атака, проведенная с ходу, следующую надо готовить со всей серьезностью, с артиллерией и авиацией, — зло отчеканил он.

— Это дело долгое, — покачала головой она. — А русские поджимают с востока. Не через час, так через два стукнут. Будет не до прорыва.

— Что вы понимаете в этом! — закричал он. — В шпионском деле да, я прислушиваюсь к вам. Но в военной тактике и стратегии…

— Мы можем их заставить пропустить нас без военной тактики и стратегии, — сказала она. — Русские в русских стрелять не станут… Вы молчите? Одолевает жалость? Это слабость! Когда русские придут в Германию, они не станут жалеть.

— Я отлично усвоил, что для величия Германии необходимы победы любой ценой. Жалость, сантименты — это все в прошлом. Но то, что вы предлагаете…

— Вы сердитесь потому, что знаете: у вас только этот выход. Другого нет! — заявила она и, приблизившись к нему вплотную, заговорила: — В Берлине знают, кто больше принес пользы Великой Германии: вы со своими знаниями военной науки или я, существо, которое становится незаметным, когда это нужно. Для вас, генерал Кильтман, война подходит к концу. Но начинается другая, где первую скрипку будут играть такие, как я. Вы еще услышите обо мне, генерал Кильтман. Если выберетесь из этой заварухи… Прощайте, генерал, я покидаю вас.

— Если я скажу, что тонущий корабль первым покидают крысы, вы поймете, кого я имею в виду?

— Корабль тонет? Мы построим новый! — зло заявила Бюстфорт. — Одна попытка не удалась — будем готовить вторую! И я… приступаю к делу! Отправьте меня своим самолетом. Немедленно!

Он тяжелым взглядом посмотрел на нее и нехотя приказал адъютанту:

— Приготовьте самолет к вылету в Берлин.

— И вы полетите? — невпопад спросил тот.

— Нет! — резко ответил он. — Я пробьюсь вместе со своими солдатами. — И повернулся к мисс Бюстфорт: — Вы чудовище!

— Не возражаю, — цинично ответила она. — А вы благороднее? Чище? Вы военный и воевали только с военными? Чушь? Война давно перестала быть состязанием двух армий в ловкости и хитрости. Теперь это борьба народов. Жестокая, на истребление. Вы, как и я, верно служили идеям нацизма, моему фюреру! Делали то, что мы хотели! Прощайте, генерал! Желаю успеха!

Он долго смотрел ей вслед и думал… Делал то, что вы хотели? Нет! Неправда! Я служил Германии, немецкой нации! И вдруг с ужасом сам себе признался: «Чепуха! В этот последний час не надо себе врать, Пауль. Ты служил идеям нацизма — ив этом вся правда». Он круто повернулся к рации и закричал:

— Бергер! Даю вам десять минут!..

— Население уже подогнано, — разнесся голос из рации.

— Я не давал такого приказа! — в бешенстве закричал Кильтман. — Слышали?! Не давал!!!

Яркая вспышка ослепила его. Сильный толчок в грудь опрокинул генерала на спину, втиснул в землю…

И тут же на него навалилась тьма…

Форум шел своим чередом. На трибуне сменяли друг друга ораторы: всемирно известные ученые и писатели, прожженные многолетним пребыванием в коридорах власти политики и совсем еще юные парни и девушки с голосами, дрожащими от возбуждения. Все взывали к миру, к людям, умоляя проснуться, остановить преступную бешеную гонку вооружений, приближающую печальный конец.

— …Радиоактивный пепел пронзит все живое, — вещал прославленный биолог. — Почва на многие десятилетия, а возможно, и на столетия перестанет быть плодородной…

Кильтман обернулся к Хаджумару:

— Во всем виноваты ученые! Они, и только они! В том, что не изобрели противоядия атомной бомбе! — пояснил Кильтман. — С каждым поколением появляется новое, более мощное и изощренное оружие уничтожения людей. История человечества подтверждает, что это естественный процесс. Народы постоянно стремятся заполучить такое оружие, которого нет у соседей. Это позволяло властвовать над миром. Но проходило время, и люди получали способы защиты от нового оружия. Появился меч — тут же в руках предков заалел щит, сперва деревянный, а затем железный. Засвистали в воздухе стрелы и дротики — тут же воин надел на себя кольчугу и шлем…

— В Рейкьявике мы предложили не только отвести стволы друг от друга, но и разрядить их, — сказал Хаджумар. — С тем чтобы впоследствии вообще уничтожить.

Кильтман тихо засмеялся.

— Отказаться от нового оружия? Этого никогда не было. И не будет! На этот счет не обманывайте себя, генерал. Созданное оружие рано или поздно, но будет пущено в ход.

— Даже если заведомо известно, что победителей не будет — погибнут все? — спросил Хаджумар.

— Да! — ответил Кильтман. — Будь у Гитлера ракеты с атомным зарядом, вы думаете, он колебался бы? Ни на минуту? Нет, все гораздо сложнее, чем представляют собравшиеся здесь эти фантазеры-утописты… Послушайте!

— Господа, даже самый маленький конфликт в любой части мира может обернуться катастрофой, — бесстрастным голосом предвещал бывший премьер-министр одного из государств. — Пусть каждый знает: он коснется и его родных, и лично его самого. Так и только так следует сегодня рассматривать любой факт, произошел ли он в Америке или Африке, Европе или Австралии.

— Не все так просто, — покачал головой Кильтман. — Еще неизвестно, ударите ли вы? Ведь последует цепная реакция, в результате которой погибнете и вы… И к тому же все мы прижаты к стенке — и никакого выхода нет.

— Есть, — возразил Хаджумар. — Это поняли и военные. В том числе и ваши. Вы слышали, что в бундесвере началось брожение? Да-да, даже в германской, славящейся строжайшей дисциплиной, безусловным выполнением КАЖДОГО приказа, в вашей армии начались странные разговоры. За много веков впервые германские солдаты и генералы осмелились высказать свои мысли. Они заявили, что ныне другие возможности у армий и нет никаких шансов ни у военных, ни у штатских, ни у взрослых, ни у младенцев. Все до единого — заложники, на которых уставились ракеты.

— Ну и чем кончился их ропот? Кое-кого отправили в отставку, других, внезапно ставших размышляющими, генералов и офицеров лишили очередных званий. Часть перевели из основных видов войск во вспомогательные. Вот и все!

— Неужели, господин Кильтман, вы желали своей родине этой судьбы? Неужели вся ваша жизнь, все ваши деяния, страдания, борьба свелись к этой ситуации, когда все на мушке и уже не от вас зависит, что произойдет через год — чего я говорю — год?! — через месяц, неделю, день, завтра?! Через час, через минуту?! — Мы с вами, господин Кильтман, свое отжили. Все было в нашей жизни: и радости, и печали, и сладость побед, и горькая дрожь поражений, надежды и отчаяние, свет и тьма — все прочувствовали сполна. Когда еще быть искренними, хотя бы перед самими собой, если не сейчас? Неужели вы не видите, как постепенно вы теряли идеал воина, которому поклонялись ваши предки: отец, дед, прадед — все поколения Кильтманов, служивших, как вы уверяете, верой и оружием Дойчланду? Разве могут они простить вас, покинувших своих солдат в мешке?

— Но я был без памяти! — вскинулся оскорбленный Кильтман. — Не случись прямого попадания снаряда в овраг, где я находился, мы обязательно бы встретились там. Или вы стояли бы передо мной, или я перед вами. Нет, нет, вы меня не можете упрекнуть в этом. Будь я в сознании, ни за что бы не покинул своих солдат. Это все Бюстфорт! — сердито воскликнул он. — Она приказала доставить меня в самолет, и я, сам того не подозревая, в ее компании проделал путь до Берлина.

— Но и это не было самым глубоким вашим падением, — оценивающе смотрел на него Хаджумар.

— Что вы имеете в виду? — резко спросил Кильтман.

— Вы же стали работать на своего бывшего врага. Не фрау ли Бюстфорт вы обязаны тем, что стали сотрудничать с американской и английской разведкой? А потом оказались в объятиях фирмы «Ксари»?

— Вы и об этом знаете?

— Среди разоблаченных ваших агентов был один, которого вы особо опекали.

— Я знаю, о ком вы говорите. Он был осторожен. И для нас его провал был неожиданным. Мы, кажется, все предусмотрели, чтоб он был вне подозрений… — Он с интересом посмотрел на Хаджумара. — Как вы на него вышли?

— Но мы-то с вами хорошо знаем, что шпион рано или поздно, но попадается…

— Но не такого уровня резидент, — возразил Кильтман.

— И такого тоже, — сказал Хаджумар.

На трибуну поднялась американская певица. Темные очки прикрывали чуть ли не все ее скуластое лицо.

— В двадцать первый век мы, люди мира, должны войти, любя друг друга, — заявила она и вскинула руки. — Только тогда возможно, чтоб мужчины и женщины, старики и дети, проживающие на всех пяти континентах нашей планеты, были счастливы!..

— Чушь, какая чушь. — Кильтман решительно отвернулся от сцены, и Хаджумар понял, что тот больше не намерен слушать ораторов. — Вы меня спросили, генерал, почему я здесь. Нет, не потому, что я дезертировал. И не потому, что хотел определить для себя, насколько реальны силы этого движения. Я вижу — у собравшихся здесь есть рецепт, но нет лекарства для спасения мира. Будущее по-прежнему в руках военных. И нет других альтернатив, как нам стремиться быть сильнее вас, а вам пытаться опередить нас в создании нового оружия… Я здесь потому, что я, как и прежде, служу своей родине — Дойчланд! Земной шар не так богат, чтобы все могли жить в счастье. История человечества — это сплошная борьба за богатства этого мира. А где борьба, там одним — радость, другим — горе, там добро и зло…

«Вот вы и высказались, генерал Кильтман, — глядя на своего оппонента, подумал Хаджумар. — Прошлое вас ничему не научило. Как были нашим врагом — так им и остались… Добро и зло… Они действительно всегда рядом. Так было, но так не должно быть! Но какие слова найти, чтобы они проняли вас, бывших гитлеровских генералов? Вот вы твердите, что служите своей родине, мечтаете о счастье Дойчланд. Но разве возможно благо и счастье одного народа на земле? У нас в Осетии принято застолье заканчивать тостом: „Баркад!“ Это слово обозначает изобилие. Изобилие не только материальное, но и духовное, изобилие радостей, встреч, знакомств, открытий… Горцы-старики, подымая этот тост, провозглашают баркад не только для дома, где они находятся, но и для соседей, друзей, родственников, всех хороших людей на земле… И так поясняют свое пожелание: если в одном доме есть все — и продуктов вдоволь, и у всех крепкое здоровье, судьба каждого сложилась удачно, а у соседей невзгоды, то тень их бед невольно падает и на не нуждающихся ни в чем людей. Наши предки давно поняли истину: счастье в одном доме не может быть, если рядом горе и страдание. Тот, кто мечтает о счастье для себя, для своей семьи, для своего народа, для своей страны, — не может не бороться за счастье всего человечества… В этом наши с вами, господин Кильтман, разногласия. Вы в своих устремлениях ищете дорожку избранных, неся в угоду себе горе другим… Вот история и поставила вас перед крахом».

Глава 11

— Вон он, приземляется! — воскликнул Майрам.

По аэропорту прозвучало объявление о том, что самолет рейсом из Москвы прибывает, и встречающие выискивали в небе стальную птицу. Она ястребом вынырнула из густой пряди облаков и проворно устремилась вниз.

Друг детства Хаджумара Руслан и его племянник Майрам всматривались в спускавшихся по трапу людей, но отсюда, через частую решетку ограды, невозможно было различить лиц пассажиров.

— Это он, он! — махнул рукой на показавшегося из салона самолета седого мужчину Майрам. — Видишь, он поддерживает за локоть пожилую женщину? Это он.

Майрам шепнул стоявшей на проходе дежурной девушке в синей форменной блузке, кого он встречает, та понимающе кивнула, открыла калитку, и он побежал навстречу потоку пассажиров. Но не успел. Черный «ЗИЛ» подрулил к трапу, и Хаджумар сел в него. Через минут лимузин выскользнул из ворот аэропорта и затормозил возле Руслана. Из машины выскочил Хаджумар и, широко раскинув руки, бросился к нему:

— Руслан!

— А это мой племянник, — кивнул на запыхавшегося от бега Майрама Руслан. — Ты семнадцать лет назад носил его на руках.

Черные брови вздернулись вверх, глаза приветливо сверкнули, окинули взглядом ладную фигуру Майрама, крепкая ладонь сжала его плечо:

— Здравствуй, джигит!

Всякий раз, как Майрам наезжает к своему прадеду Дзамболату в Хохкау, его встречают эти добродушно смешливые пронзительные глаза, глядящие на него с фотографии, висящей на стене. Там Хаджумар в парадной форме: генеральский китель весь усыпан орденами и медалями — и советскими и иностранными…

— Садитесь! — пригласил родственников генерала шофер «ЗИЛа».

— У нас есть машина, — кивнув на «Жигули», поблагодарил Майрам.

— Вот что, я, пожалуй, поеду с Майрамом, — сказал Хаджумар. — Соскучился по родным, семь лет не был в Осетии.

Чемодан Хаджумара перекочевал в «Жигули». Руслан уговорил друга сесть впереди, рядом с Майрамом, чтоб лучше был обзор. Когда машина приблизилась к развилке дорог на Бесланском повороте, рука Хаджумара притронулась к плечу Майрама.

— Притормози, — попросил он и обернулся к Руслану: — Махнем в Цей, а?

Майрам невольно улыбнулся этому слову «махнем». Боевой генерал произнес его с глубокой душевной болью, тоской по родным горам, аулу…

— Да как можно? — поразился Руслан. — Дома стол накрыт, гости собрались…

— Мочи нет ждать до утра, — с беспомощной прямотой признался Хаджумар.

— За гостей обидно, — заколебался Руслан. — Предупредить как?

— Через город поедем, — предложил Майрам. — Разница-то всего пять-шесть километров. Заскочим на минутку — и в путь…

— Знаю я: у осетин эта минута часами оборачивается, — сказал генерал. — И нам не вырваться до утра.

— Ладно, — решился Руслан. — Предупредим их по телефону.

«Жигули» рванулись вправо…

Майрам вел машину осторожно, но нет-нет да поглядывал на легендарного генерала. О нем газеты не пишут, радио не рассказывает, телевидение его не показывает. Но Хаджумара знают все. И как часто звучит его имя в их доме! Всякий раз, как заглянет кто-нибудь из земляков, тут же жди: непременно прозвучит имя Хаджумара. Без отчества. И тон, каким произносится оно, всегда почтителен, восторженный и одновременно интимно доверительный, будто говорящий желает подчеркнуть свою близость к знатному человеку.

Хаджумар, не стесняясь друга и племянника, воскликнул:

— Ты на родине, Хаджумар! Смотри в окно — вот она, твоя Осетия… Любуйся ею, дыши воздухом детства!

Слева выросла цепь гор. Чем ближе становилось Алагирское ущелье, тем выше были вершины гор, укутанные шарфом пышных облаков. Генерал жадно всматривался в горы.

Внезапно он широко улыбнулся и воскликнул:

— Хетаг! — Он показал рукой на островок густого высокого леса, мохнатой шапкой нежданно-негаданно выросшего посреди долины. — Давненько я его не видел!

— Паломничества к нему уже нет, — сказал с грустью Руслан. — Объявили его памятником природы. Старики, кому невтерпеж поднять бокал за Хетага, справляют кувд дома.

— Туристскую базу построить бы, — предложил Хаджумар. — Легенда красивая и привлечет многих туристов.

Красивая легенда… Бежал Хетаг от преследовавших его по пятам кровников. Впереди маячила гора, покрытая густым лесом. Ему бы только добраться до нее, скрыться в зарослях. Но сил у Хетага больше не было. Ноги от усталости подкашивались, и он упал. Вот-вот настигнут его кровники. А умирать так не хотелось. Хетаг взмолился, призвал на помощь Уастырджи, доброго бога осетин. И тогда оторвался от горы край леса, и укрыл его от преследователей…

— Видите, на горе среди леса примостилась поляна? — спросил Майрам. — Вон там. Если наложить на нее рощу, находящуюся от нее в десяти километрах, то поляна полностью ее примет и края рощи примкнут к лесу.

— Чудно, но это так, — подтвердил и Руслан.

— Забавно, — улыбнулся Хаджумар. — Выходит, что народ приметил это, и появилась легенда.

В окна машины ворвался сильный запах сероводорода. Хаджумар подался вперед, впился взглядом в девятиэтажные корпуса с широкими лоджиями, застывшие на горе. Он впервые видел их, эти новые корпуса санатория «Тамиск», возле сероводородных источников, благодаря которым и существует санаторий. И больные со всех сторон страны рвутся к ним. Многие прибывают на носилках, чтобы спустя месяц-полтора покинуть санаторий, оставив в местном музее коляски и костыли с вырезанными словами благодарности:

«Не ходил двадцать лет. Теперь костыли не нужны. Спасибо, Тамиск!»

— А вон с той вершины когда-то предателя сбросили, — показал на крутую, вздыбившуюся над рекой скалу Руслан. — Теперь она так и называется: Выступ гнева.

— Называют бедняжку-скалу и лекарем предателей, — весело вставил Майрам.

— Предательство — не болезнь, — произнес Хаджумар. — Это гнойник, язвящий душу. И ему одно лекарство — пуля… Вор может стать честным, пьяница — трезвенником, злодей — добряком, а предатель всегда останется предателем. И смерть не снимет этого клейма.

В доказательство своей правоты Хаджумар мог бы рассказать Руслану и Майраму про Внуского, но нельзя.

…Как это часто бывает с предателями, Внуский уже на третий день полностью признался в своей гнусной деятельности. Более того, он помог завлечь своих заграничных шефов, прятавшихся под личиной аккредитованных в Москве дипломатов, в ловушку, раскрыв такие факты и приведя такие детали, что тем на первом же перекрестном допросе ничего другого не оставалось, как каяться в грехах. Когда все, что требовалось, было выяснено и оставалось передать дело в суд, Внуский вдруг вновь захотел встретиться с генералом. Разговор, состоявшийся в тот день, неожиданно вышел за официальные рамки. Внуский, убедившись, что его поза политического противника Советской власти никого не ввела в заблуждение, подавленно смотрел на генерала воспаленно сверкающими глазами.

— Я который день ломаю голову и никак не могу догадаться, где и когда ошибся… Скажите, как вы вышли на меня? Что вам помогло?

— Улица Красивая, — усмехнулся Хаджумар.

— Улица Красивая? — поразился он. — Но это было так давно! И мне было тогда всего шесть лет! Причем здесь улица Красивая?

— Но вы там все-таки были? — спросил Хаджумар.

— Гостил у родственников.

— Но я вас почему-то не помню среди детворы…

Внуский ничего не понимал и молча ждал объяснений.

— Я в то время жил тоже на улице Красивой, — сказал Хаджумар. — Всех детей помню, а вас нет.

— Так я за два месяца лишь раз и вышел на улицу, — кисло усмехнулся Внуский. — Меня во Владикавказ привезли больным желтухой, а следом я подхватил еще и свинку. Так и провалялся все лето в постели.

Вот оно в чем дело! Хаджумар покачал головой: выходит, зря он винил свою память. Загадка легко расшифровывалась.

Генерал посмотрел на Внуского. Тот, осунувшийся, поднял на него глаза:

— Жена знает?

— Пока нет, — ответил Хаджумар. — Но узнает. И дочери тоже. Им тяжело придется. До конца жизни они будут нести клеймо позора, которым покрыли их вы, Внуский.

— Что тут поделаешь… — прошептал шпион и тут же зло добавил: — Разве родные чего-нибудь кроме разочарования несут своим близким? Каждый прожитый год, — это новые страдания и муки, которыми одаривают родители и дети друг друга. Или у вас не так?

— У меня не так, — коротко ответил Хаджумар.

Они помолчали. Потом Внуский сказал:

— Я понимаю, что вред, нанесенный мною, велик, и вы предадите меня смерти… Но… — Он несколько мгновений колебался, прежде чем предложить: — Если я вам открою шифр, вы сохраните моим детям честь?

— Шифр? Какой шифр? — не понял Хаджумар.

— Моего вклада в швейцарском банке!

— А-а… — только и сказал Хаджумар.

— Не притворяйтесь! — закричал Внуский. — Именно его вам не терпится узнать! — Он вдруг выпрямился. — Да, да, мой вклад в швейцарском банке — это богатство! Не желаете ли заполучить его? А взамен — девочкам моим не придется ежиться при мысли, кем был их отец. Я буду мертв, зато жена и дети избегут позора. Вы все можете! Скажем, инсценируете аварию. И зло уничтожено, и гуманность проявлена к несчастным детям, и шифр известен… — Он перевел взгляд на потолок. — Такой ценой купить покой жене и детям? Мне, значит, смерть, а все, ради чего я шел на риск, достанется вам? — Ноздри Внуского нервно задрожали: не увидел ли он перед собой банкноты, что лежат в огромном несгораемом сейфе банка, лежат в ожидании его, но теперь так и не дождутся? Не при этой ли мысли он пришел в бешенство? Внуский выдохнул из себя: — Нет! На такое не согласен!

Глядя на Внуского, Хаджумар молча ждал.

— Только в обмен на жизнь! — Внуский задрожал, в его охваченном страхом мозгу мелькнула надежда на то, что еще не все потеряно. — Жизнь! Хочу, хочу жить! Хочу!!! — Он провел руками по груди, широко вздохнул, точно уже получил помилование, но тут же стал прикидывать цену ее: — Мне жизнь, а я в обмен за нее должен назвать шифр моего вклада? Назову шифр, и через несколько дней ваш доверенный возьмет из банка деньги. Мои деньги! — Он круто повернулся к генералу. — Вы возьмете мои деньги и пустите их на ваши дела? Моя валюта пойдет на оборудование для завода?

— Ну столько не наберется, — усмехнулся Хаджумар. — Мы знаем щедрость шефов зарубежных разведор.

— Сколько бы ни было, но это МОИ ДЕНЬГИ! — закричал Внуский. — Они принадлежат МНЕ, И ТОЛЬКО МНЕ!

— Но и жизнь не чья-нибудь — тоже ваша, — напомнил генерал.

— Такой ценой?! Я назову шифр и опять стану одним из тех, у кого за душой ничего нет?! Человеком без вклада! Каких миллиарды! Нет! Нет! НИ ЗА ЧТО! Это МОИ ДЕНЬГИ! МОИ! И никому, кроме меня, КРОМЕ МЕНЯ, они не достанутся! НИКОМУ!..

Хаджумар встречал многих людей, готовых отдать жизнь. Умирая, они думали о Родине, о своих близких… Он видел и врагов, фанатически преданных идее, хотя бы тот же Кильтман со своей Дойчланд. Но чтобы человек променял Родину на жалкую кучку монет и не был в состоянии отдать их ради собственной жизни — с таким он сталкивался впервые. Ради чего этот впавший в истерику, обезумевший то ли от страха, то ли от жадности, а скорее всего, и от страха и от жадности тип коптил землю? Неужели только ради своих пошлых потребностей, только ради наживы?

Хаджумар непроизвольно задал себе вопрос: «А ради чего ты жил такой сложной и тяжелой жизнью, рисковал, страдал, сносил пытки? Ради чего годами не видел семью?» Ответа не было. «…Люблю — за что, не знаю сам…» — вспомнились лермонтовские строки.

…Дорога уносилась вверх, в поднебесье. Эти горы, молчком встречающие Хаджумара, это низкое небо, заглядывающее в узкое ущелье, этот щедрый воздух с запахом близких ледников, эти люди, карабкающиеся к застывшим на крутых склонах плоскокрышим хадзарам, — ради всего этого он готов и сегодня идти на любые страдания и муки, а если понадобится, то отдаст и жизнь… Избудет счастлив! Люди, его земляки, его соседи — никто не знает, на какой риск он шел, какие подвиги совершил, и, наверное, никогда не узнают этого. Но это не огорчает чего — он выбрал такую профессию, где даже тень человека хранит его тайны. И не ради славы он жил, ради нее — Родины, которая всегда в душе человека.

Машина карабкалась все выше и выше…

Вместо эпилога

Армии нашей Родины из года в год приходилось решать разные задачи. Но всегда ее глазами и ушами была разведка. Ей отдал большую часть своей жизни и главный герой этого романа. Я рассказал о нем то, что позволяют нынешнее время и законы ведомства, в котором он служил. Пройдут годы, и другие авторы дополнят мой рассказ десятками, сотнями эпизодов из удивительно яркой и богатой подвигами биографии нашего прославленного земляка.

Но прежде, чем ты, уважаемый читатель, закроешь книгу, я призываю тебя остаться еще несколько минут наедине с дорогим мне человеком — Хаджумаром Джиоровичем Мамсуровым. Взгляни еще раз в черты лица этого мужественного защитника Отчизны, его боевых товарищей. Верю: вместе с грустью при мысли, что его уже нет в живых, рядом с нами, непременно возникнет и другое чувство — великая гордость за соотечественника.

Примечания

1

Переметная сумка.

(обратно)

2

Кориандр (однолетнее травянистое растение, используемое в медицине и кулинарии).

(обратно)

Оглавление

Слово к читателю

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Вместо эпилога Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg